Избранные циклы и романы. Компиляция. Книги 1-17 [Роберт Рик МакКаммон] (fb2) читать онлайн

Роберт Маккаммон Голос ночной птицы

В чем славы смысл, и кто ей судия?

Моей же славы суть: мои друзья.^[1]

Уильям Батлер Йейтс

«Снова в муниципальной галерее»

Книга первая Суд над ведьмой

Глава 1

Обоим путникам уже было ясно, что ночь застигнет их в дороге и надо искать кров.

Денек выдался приятный — для жаб и лягушек, зато на представителей рода человеческого низкие серые тучи и холодный дождь нагоняли цепенящую тоску. Согласно всем правилам и предсказаниям календаря, уже должен был прийти полновластным хозяином приятный и веселый месяц май, но в этом году он входил крадучись, как оборванец, ворующий свечки в церкви.

Сквозь переплетение крон в сорока футах над дорогой струилась потоками вода, листья древних дубов и вязов, хвоя устремленных ввысь сосен отсвечивали скорее черным, чем зеленым; на огромных стволах бородой свисали мхи да виднелись клочья лишайника размером с добрый кулак кузнеца. Сказать, что под этими ветвями шла дорога, значило бы позволить себе языковую вольность — это было язвенного цвета грязевое русло, выходящее из тумана и в тумане пропадающее.

— Но, но! — крикнул кучер фургона двум выбившимся из сил клячам, влекущим фургон на юг. Коняги, тяжело дыша впалыми боками, волокли по слякоти деревянные колеса, и пар шел у них из ноздрей. Небольшой кнут был у возницы под рукой, но в ход он его пускать не стал. Лошади, предоставленные, как и фургон, муниципальными конюшнями города Чарльз-Тауна, и без того делали все что могли. Под протекающим коричневым джутовым навесом фургона, за грубой сосновой скамьей, которая то и дело норовила всадить щепку-другую в задние части своих пассажиров, расположились два разнокалиберных сундука, саквояж и картонка для париков — на всем багаже виднелись царапины и вмятины, свидетельствовавшие о долгих дорогах и дурном обращении.

В небе зарокотало. Коняги с натугой вытаскивали копыта из грязи.

— Ну, вы! — прикрикнул возница без малейших следов энтузиазма. Руками в серых парусиновых рукавицах он слегка дернул вожжи для проформы и дальше сидел молча, предоставив дождю стекать по спине, по заляпанной грязью треуголке, пропитывая и без того промокшее касторовое пальто с оттенком воронова крыла.

— Я возьму вожжи, сэр?

Возница глянул на своего товарища по несчастью, который предлагал перенять бразды правления.

Никаким усилием воображения нельзя было бы назвать этих людей одинаковыми. Вознице было пятьдесят пять лет, его пассажиру — только-только двадцать. Старший был широк в кости, с тяжелой челюстью и румяным лицом, густые кустистые брови нависли крепостными стенами над глубоко посаженными глазами ледяной синевы, в которых дружелюбия было не больше, чем в дулах заряженных пушек. Нос у него — как сказал бы вежливый англичанин — был хорошо выражен; прямодушный голландец ляпнул бы, что у обладателя этого носа была в роду гончая. Подбородок у возницы тоже выглядел как крепкий кусок статуи — квадратный больверк с бороздой, в которой поместилась бы мушкетная пуля. Обычно это лицо бывало чисто выбрито тщательными проходами бритвы, но сегодня на нем виднелась щетина цвета соли с перцем.

— Да, — сказал он. — Спасибо.

Он передал вожжи — процедура, не в первый раз выполняемая за последние часы, — и стал разминать пальцы, стараясь вернуть им чувствительность.

Худое, с длинным подбородком лицо юноши видало куда больше свеч, чем солнца. Он был тощий, но не болезненно, скорее даже жилистый, как крепкая садовая лоза. Одет он был в башмаки с тупыми носами, белые чулки, оливково-зеленые бриджи и короткий облегающий коричневый сюртук из дешевого кашемира поверх простой белой полотняной рубахи. Заплат на коленях бриджей и на локтях сюртука было не меньше, чем на одежде его старшего спутника. На голове юноши сидела мышиного цвета шерстяная шапка с козырьком, натянутая посильнее на редкие черные волосы, недавно остриженные почти наголо в борьбе со вшами, одолевающими Чарльз-Таун. От взгляда на молодого человека — на его нос, подбородок, скулы, локти, колени — возникало впечатление сплошных острых углов. Глаза у него были серые, с блестками темно-синего — цвета дыма в сумерках. Он не стал понукать лошадей или ободрять их вожжами, только направлял несчастных кляч. Молодой человек был прежде всего стоиком и ценность стоицизма понимал хорошо, потому что в жизни прошел такие испытания, какие под силу только стоику.

Старший же, разминая руки, бурчал про себя, что, если после такой пытки он доживет до пятидесяти шести, то бросит свое призвание и станет самаритянином во славу Господа. Он не был вылеплен из грубой глины приграничья и считал себя человеком утонченного вкуса, горожанином, не приспособленным к скитаниям в дикой глуши. Он ценил аккуратную кирпичную кладку и расписные заборы, приятную симметрию подстриженных живых изгородей, солидную регулярность обходов фонарщика. Он был цивилизованным человеком.

Дождь стекал по спине, заливал в сапоги, смеркалось, а у пассажиров фургона для защиты своего имущества и скальпов только и было, что ржавая сабля. В конце грязевой дороги ждал поселок Фаунт-Роял, однако это мало утешало. Работа в деревне предстоит не слишком приятная.

Но вот — хоть капля милосердия! Дождь стал стихать, гром отправился грохотать куда-то в другое место. Старший подумал, что самая суровая буря уходит, наверное, к океану, который иногда мелькал пенистой серой равниной в редких просветах леса. И все же лица продолжала жалить противная морось. Нависшие складки тумана обволокли ветки и сучья, фантасмагорической мантией одели весь лес. Ветер стих, воздух наполнился густым, зеленым болотным запахом.

— Каролинская весна, — буркнул себе под нос старший. Голос звучал хрипло, но в нем слышался мелодичный акцент хорошо воспитанного английского джентльмена. — Много будет новых цветов на кладбище в это лето.

Молодой не ответил, однако подумал, что они вполне могут пропасть в пути: перст зла постигнет их, и они исчезнут с лица земли, как исчез на этой же дороге магистрат Кингсбери — еще и двух недель тому нету. Тот факт, что в лесах кишат дикие индейцы, а также свирепые звери всех пород, не ускользнул от его воображения. Со всеми своими вшами и эпидемиями Чарльз-Таун казался раем по сравнению с этим моросящим зеленым адом. Обитатели Фаунт-Рояла совсем рехнулись, решил молодой человек, раз жизнь свою и имущество доверили такой земле.

Но ведь Чарльз-Таун тоже был глушью всего двадцать лет назад. А теперь это город, растущий порт, и кто знает, каким может стать Фаунт-Роял? Однако молодой человек понимал, что на каждый Чарльз-Таун приходятся десятки других поселков, павших жертвой неудач. Такая же судьба может постичь и Фаунт-Роял, но пока что он — физическая реальность чьей-то выношенной мечты, и тамошнюю проблему следует решать точно так же, как любую проблему цивилизованного общества. При этом по-прежнему оставался без ответа вопрос: почему магистрат Кингсбери, ехавший из Чарльз-Тауна в Фаунт-Роял по этой же самой — единственной здесь — дороге, так и не добрался до места назначения? Старший спутник на любопытство молодого предложил множество ответов — что Кингсбери пал жертвой стычки с индейцами или разбойниками с большой дороги, что его фургон сломался и он достался диким зверям. Но хотя нос старика и напоминал нос гончей, инстинктом гончей обладал молодой. Чуть держащийся в воздухе запах вопроса заставлял его жечь свечу еще долго после того, как старший уходил в свою спальню, откуда вскоре раздавалось похрапывание.

— Это что?

Палец в серой рукавице показывал вперед, в туман. Мгновение спустя молодой человек увидел то, что заметил его старший спутник: конек крыши справа от дороги. Она была того же темно-зеленого цвета, что и лес, и венчала такую же халупу, как тот торговый пост, где они собирались дать отдых лошадям и преломить хлеб сегодня после полудня, но нашли лишь обугленные бревна. Однако эта крыша являла приятное зрелище: из каменной трубы поднимался флаг белого дыма. Туман шевельнулся, и грубые очертания бревенчатой хижины приобрели форму.

— Кров! — произнес старший с нескрываемым облегчением. — Милость Господня с нами, Мэтью!

Строение с виду казалось новым, и это объясняло, почему его нет на карте. Чем ближе подъезжал фургон, тем сильнее становился запах свежих сосновых бревен. Мэтью заметил — быть может, неблагодарно, — что строитель хижины не принадлежал к особо искусным или особо аккуратным мастерам. Обильные порции красной глины ушли на заделку щелей и выбоин в кривых стенах. Труба больше состояла из глины, чем из камней, и плевалась из трещин дымом. Крыша наклонилась под опасным углом, сдвинутая набекрень, как шапка лихого пьяницы. Ни краска, ни роспись не украшали наружные стены, а узкие окошки сплошь были закрыты простыми дощатыми ставнями. За хижиной располагалось еще более неряшливое сооружение, служившее, очевидно, сараем, и рядом с ним понуро стояли внутри изгороди три лошади с просевшими спинами. С полдюжины свиней, похрюкивая, возились в чавкающей грязи расположившегося неподалеку выгула. Посреди всего этого расхаживал рыжий петух, сопровождаемый кучкой мокрых наседок и грязных цыплят.

Возле коновязи торчал из земли кол. К нему была прибита зеленая сосновая доска, на которой кто-то густой белой краской накарябал слова: «Таверна и фактория».

— Еще и таверна! — произнес старший, беря у Мэтью вожжи, будто его руки могли хоть сколько-нибудь ускорить приближение фургона к коновязи. — Все-таки сегодня вечером мы поедим горячего!

Одна из лошадей возле сарая заржала. Внезапно отворился ставень, и оттуда выглянуло плохо различимое лицо.

— Здравствуйте! — позвал старший. — Мы хотели бы пере…

Ставень с треском захлопнулся.

— …ночевать, — договорил он. И потом, когда кони последним усилием дошли до коновязи, сказал: — Тпру! Стоять! — Он внимательно рассматривал ставень. — Не слишком гостеприимно для трактирщика. Ну что ж, мы уже здесь, и здесь мы и останемся. Верно, Мэтью?

— Да, сэр.

Это прозвучало не слишком убежденно.

Старший слез с сиденья. Сапоги сразу увязли по щиколотку в грязи. Он привязывал вожжи к коновязи, пока Мэтью слезал. Даже погрузившись на два дюйма в грязь, Мэтью был выше своего спутника — десять дюймов сверх пяти футов, то есть исключительно высокий был молодой человек, а его спутник имел более нормальный рост — пять футов семь дюймов.

Послышался грохот засова. С театральным размахом распахнулась дверь.

— Добрый день, добрый день! — произнес человек, стоящий на пороге. Одет он был в заляпанную куртку из оленьей кожи поверх коричневой рубахи, бриджи в серую полоску и кричащие желтые чулки, вылезающие из доходящих до половины икры сапог. Он широко улыбался, показывая кривые колышки зубов на круглом, как каштан, лице. — Заходите, погрейтесь!

— Такой день никак не назовешь добрым, но мы с радостью обогреемся у огня.

Мэтью и его старший спутник поднялись на две ступени крыльца. Трактирщик отодвинулся и придержал для них дверь. Еще не успев до него дойти, оба путника пожалели, что аромат сосны недостаточно силен, чтобы перекрыть омерзительный запах немытого тела и грязной одежды хозяина.

— Девка! — заорал он кому-то внутрь таверны, как раз когда ухо Мэтью оказалось на пути этого свинцово-оловянного голоса. — Подбрось в огонь еще полено, да пошевеливайся!

Дверь закрылась за спиной гостей, отсекая свет. Внутри было так темно, что двое путников могли разглядеть лишь пляшущие язычки огня. Дым не весь уходил в трубу: львиная доля его осталась в зале и повисла грязными серыми слоями. Мэтью показалось, что какие-то еще фигуры движутся вокруг, но глаза у него слезились от дыма. В спину ему уперлась узловатая рука.

— Давайте, давайте! — поторопил его трактирщик. — Не напускайте холоду!

Приезжие подобрались ближе к очагу. Мэтью при этом ударился о край стола. Кто-то — приглушенный голос — что-то сказал, кто-то засмеялся, и тут же смех перешел в режущий кашель.

— Эй, вы там, ведите себя прилично! — рявкнул трактирщик. — Среди нас джентльмены!

Старшему из приехавших пришлось несколько раз прокашляться, освобождая легкие от едкого дыма. Он встал у края мерцающего очага и стянул с себя мокрые рукавицы; глаза его слезились.

— Целый день мы сегодня ехали, — сказал он. — От самого Чарльз-Тауна. Уже боялись, что придется нам увидеть красные лица вместо белых.

— Ага, сэр, тут краснокожие дьяволы так и кишат. Только вы их не увидите никогда, если они не захотят, чтобы их видели. А я — Уилл Шоукомб, и здесь моя таверна и фактория.

Старший из двоих сообразил, что сквозь дымный воздух ему протянута рука для пожатия. Он взял ее и ощутил ладонь, твердую, как квакерское седло.

— Меня зовут Айзек Вудворд, — ответил он. — А это — Мэтью Корбетт.

Он кивнул в сторону своего спутника, растиравшего в этот момент замерзшие руки.

— Из Чарльз-Тауна, говорите? — Лапа Шоукомба все еще сжимала ладонь собеседника. — И как оно там?

— Жить можно. — Вудворд высвободил руку и не сразу смог отогнать мысль, сколько раз придется ее мыть с мылом, пока уйдет эта вонь. — Но последнее время там в воздухе запахло тревогой. Ходят слухи жаркие и холодные, испытующие дух.

— В наших местах дожди никак не кончатся, — сказал Шоукомб. — То парит, то промокаешь до костей.

— Конец света, не иначе, — вмешался в разговор кто-то — тот самый приглушенный голос. — В такое время года — и одеяла надевать. Дьявол свою жену бьет, вот что.

— А ну тихо! — Темные глазки Шоукомба прорезали тьму в сторону голоса. — Много ты понимаешь!

— Я читал Библию, я знаю слово Господне! Конец времен, и всякая мерзость творится, вот что!

— Щас я тебе скажу свое слово, надолго запомнишь!

Лицо Шоукомба при свете мерцающих углей исказилось плохо сдерживаемой яростью. Вудворд заметил теперь, что трактирщик — широкоплечий, приземистый мужчина, ростом, быть может, пять футов шесть дюймов, с широкими мощными плечами и грудью, как пивная бочка. У Шоукомба на голове была непослушная путаница каштановых волос, пораженная сединой, на лице торчала серая щетина, и выглядел он как человек, с которым лучше не шутить. Акцент — хриплый и визгливый — сказал Вудворду, что этот человек не слишком далеко ушел от своих родных доков на Темзе.

Вудворд глянул в сторону знатока Библии, и Мэтью посмотрел туда же. Сквозь клубы дыма едва виднелась сгорбленная фигура с белой бородой, сидящая за одним из грубо сколоченных столов зала. Глаза старика отражали красный свет очага и посверкивали, как раздутые угли.

— Если еще раз вякнешь, я тебя в чулан засуну! — пообещал Шоукомб.

Старик было открыл рот, но у него хватило ума сдержать эмоции. Когда Вудворд снова повернулся к трактирщику, тот застенчиво улыбнулся — краткий миг демонстрации гнева миновал.

— Мой дядя Абнер, — сказал Шоукомб заговорщицким шепотом. — У него не все дома.

Из мрака возникла еще одна фигура, протиснулась мимо Мэтью и Вудворда к очагу, обрамленному почерневшими камнями. Эта личность — худая, несильная, ростом вряд ли больше пяти футов — была одета в мшисто-зеленую рубашку и имела длинные темно-каштановые волосы. В пламя полетел кусок сосны и охапка веточек с иголками. Перед глазами Мэтью оказался бледный профиль юной девушки с длинным подбородком, неухоженные волосы упали на лицо. Она не обратила на него внимания и быстро пошла обратно, исчезнув в полутьме.

— Мод! Ты зачем вообще здесь находишься? А ну быстро рому джентльменам!

Эта команда была брошена другой находящейся в зале женщине, сидевшей около старика. Послышался скрип отодвигаемого по деревянному полу стула, приступ кашля, перешедший в судорожный вздох, а потом Мод — костлявый седовласый призрак в платье, напоминавшем два сшитых джутовых мешка, — бормоча и квохча себе под нос, потащилась из зала к дверям по ту сторону очага.

— Спаси Христос наши задницы! — рявкнул Шоукомб вслед этому жалкому зрелищу. — Ну будто мы никогда не видели живого человека, который хочет есть и пить! Тут у нас таверна, или ты про это не слышала? — Резко меняя настроение, он снова обернулся к Вудворду с надеждой на лице: — Вы останетесь ночевать у нас, господа? Есть удобная комната как раз для вас, и почти даром — всего несколько пенсов. Кровать с отличным мягким матрасом, чтобы спина отдохнула от такой дальней дороги.

— Можно мне задать вопрос? — решил вмешаться Мэтью, пока еще не ответил его спутник. — Далеко отсюда до Фаунт-Рояла?

— До Фаунт-Рояла? Это, молодой хозяин, часа два ехать или три — по хорошей дороге. А при такой погоде, я так скажу: вдвое, наверное. И темнеет уже. Я бы не рискнул встречей с Одноглазым или с краснокожими дикарями без факела или мушкета. — Шоукомб снова перенес внимание на старшего из двух путников. — Так будете ночевать?

— Да, конечно. — Вудворд принялся расстегивать тяжелое пальто. — Дураками мы были бы, если б поехали дальше по темному времени.

— Так вам, я думаю, надо багаж занести? — Улыбку Шоукомба будто слизнуло, пока он поворачивал голову. — Абнер! Оторви задницу от стула и принеси их вещи! И ты, девка, тоже!

Девушка стояла, прислонившись к стене, опустив голову и скрестив на груди голые руки. Она не издала ни звука, но пошла под рев Шоукомба к двери. На ногах у нее были сапоги до колен из оленьей шкуры.

— Свинью на улицу в такую погоду не выгонишь! — пожаловался Абнер, крепко цепляясь за стул.

— Погода как раз для такого борова, как ты! — возразил ему Шоукомб, и снова из глаз его блеснули кинжалы. — Быстро иди и принеси!

Бормоча себе в бороду, Абнер с трудом поднялся и захромал вслед за девушкой, будто ноги у него были поражены каким-то увечьем.

Мэтью хотел было спросить Шоукомба, кто такой Одноглазый, но не мог примириться, что девушка и старик — особенно девушка — будут возиться с тяжелыми сундуками.

— Я должен помочь.

Он направился к двери, но Шоукомб схватил его за локоть:

— Нечего. Эти дармоеды давно тут сидят, обленились. Пусть косточки разомнут, на ужин заработают.

Мэтью остановился, глядя в глаза трактирщику. В них он прочел невежество, мелочность, может быть, даже жестокость в чистом виде — от чего ему стало противно. Он уже встречал этого человека — естественно, с другими лицами, — и знал, что перед ним злобный хулиган, наслаждающийся унижением тех, кто слаб телом и нетверд умом. И еще он увидел какой-то проблеск, говоривший, что, возможно, Шоукомб понял его ощущения, то есть был умнее, чем предположил Мэтью. Трактирщик слегка улыбался — кривил рот. Мэтью попытался высвободить локоть. Трактирщик, не переставая улыбаться, держал.

— Я сказал, — повторил Мэтью, — что я должен им помочь.

Шоукомб не ослабил хватку. Теперь наконец Вудворд, возившийся с не желающим сниматься пальто, заметил, что перед ним разыгрывается небольшая драма.

— Да, — сказал он, — я думаю, им надо помочь доставить сундуки.

— Да, сэр, как скажете. — Тут же пальцы Шоукомба освободили руку молодого человека. — Я б и сам пошел, да спина у меня уже не та. Когда-то мешки ворочал в порту на Темзе, из-за того теперь уже не мо…

Мэтью хмыкнул, отвернулся и вышел на улицу в угасающий голубой день, на воздух, теперь благословенно свежий. Старик держал коробку с париками Вудворда, а девушка, обойдя фургон, пыталась взвалить себе на спину один из сундуков.

— Эй! — сказал Мэтью, шлепая к ней по грязи. — Позвольте, я помогу.

Он взялся за одну из кожаных рукоятей, и тут же девушка шарахнулась от него, как от прокаженного. Ее край сундука шлепнулся в грязь. Она осталась стоять под дождем, ссутулив плечи, с волосами, упавшими налицо.

— Ха! — фыркнул Абнер. Здесь, на свету, кожа его оказалась тускло-серой, как мокрый пергамент. — Без толку с ней говорить, они никому ни слова никогда. В Бедламе ей место, вот что.

— А как ее зовут?

Абнер в молчаливом удивлении поднял кустистые брови.

— Девка, — ответил он и снова рассмеялся, будто такого глупого вопроса никогда никто ни от кого не слышал.

Он повернулся и понес коробку с париками в таверну.

Мэтью посмотрел на девушку. Она начинала дрожать от холода, но не произнесла ни звука, не подняла взгляда от грязи, лежащей между ними. Значит, придется ему тащить сундук — да и второй, вероятнее всего, — одному, разве что удастся заставить Абнера помочь. Он поднял глаза к небу, закрытому верхушками деревьев. На лице остались полосы от вновь усиливающегося дождя. Не было смысла стоять здесь по щиколотку в слякоти и оплакивать свое положение в этом мире. Бывало и хуже, и еще не раз может быть. А девушка эта — кто знает ее историю? И кому хоть какое дело? Никому; так ему, Мэтью, какая разница? Он поволок сундук по грязи, но еще не дойдя до крыльца, остановился.

— Идите в дом, — сказал он. — Я принесу остальное.

Она не двинулась с места. Мэтью заподозрил, что она останется стоять как стояла, пока ее не хлестнет голос Шоукомба.

Впрочем, не его это забота.

Он потащил сундук вверх по ступеням, но перед тем, как втащить через порог, снова глянул на девушку и увидел, что она запрокинула голову, развела руки, закрыла глаза и ловит дождь открытым ртом. Ему подумалось, что, возможно, она — даже в своем безумии — так очищает себя по-своему от запаха Шоукомба.

Глава 2

— Весьма серьезное неудобство, — произнес Айзек Вудворд, когда Мэтью заглянул под покрытую соломенным матрасом деревянную кровать и обнаружил, что ночного горшка там нет. — Уверен, это недосмотр.

Мэтью в отчаянии помотал головой:

— Я думал, нам дадут приличную комнату. В сарае и то было бы лучше.

— Мы не пропадем, переночевав здесь одну ночь. — Вудворд подбородком указал на единственное закрытое ставнем окошко, заляпанное полосами дождя. — Я осмелюсь утверждать, что мы пропали бы, если бы продолжали путь в такую погоду. Так что будь, Мэтью, благодарен.

И снова Вудворд все свое внимание посвятил тому, что делал: одеванию к обеду. Он открыл свой сундук и достал чистую полотняную белую рубашку, свежие чулки, пару светло-серых бриджей, которые аккуратно положил поперек кровати, чтобы не зацепить материю соломой. Сундук Мэтью также был открыт, и чистая одежда наготове. Одно из требований Вудворда: где бы они ни были и каковы бы ни были обстоятельства, к обеду они одеваются как цивилизованные люди. Зачастую Мэтью не видел в этом смысла — разряжаться, словно кардинал, иногда для нищенской трапезы, — но понимал, что для правильного мироощущения Вудворду это жизненно необходимо.

Вудворд вытащил из сундука болванку для париков и поставил на небольшой стол, который вместе с кроватью и сосновым стулом составлял всю меблировку комнаты. На болванку Вудворд надел один из своих трех париков — тот, что был окрашен в приличный оттенок каштанового, с вьющимися локонами на плечах. При чадящей свече в кованом подсвечнике, висящем на крюке над столом, Вудворд осмотрел собственную лысину в ручном зеркальце с серебряной оправой, которое путешествовало с ним из самой Англии. На белой коже головы виднелось с десяток старческих пигментных пятен — прискорбно неприятное зрелище с точки зрения их владельца. Вокруг ушей имелся легкий седой пушок. Стоя в нижнем белье, Вудворд рассматривал эти пятна. Его пухлый живот вываливался из-под перетягивающего пояса, ноги были тонкие, как у цапли. Вудворд тихо вздохнул.

— Годы, — сказал он, — жестокая вещь. Каждый раз, глядя в зеркало, я нахожу новый повод для жалоб. Береги свою юность, Мэтью, это ценнейшее имущество.

— Да, сэр.

Произнесено было без особого выражения. Тема разговора для Мэтью была не нова — Вудворд часто впадал в поэтичность, рассуждая о невзгодах старения. Мэтью сейчас был занят тем, что влезал в свежую белую рубашку.

— А я был красив, — продолжал размышлять вслух Вудворд. — Действительно был. — Он наклонил зеркало, разглядывая старческие пятна. — Красив и тщеславен. Кажется, не без оснований тщеславен.

Он слегка сощурился. Теперь пятен было больше, чем в прошлый раз, когда он их пересчитывал. Да, больше, в этом сомневаться не приходилось. Больше напоминаний о собственной смертности, о времени, утекающем, как вода из пробитого ведра. Он резким движением отвел зеркало в сторону.

— Я ведь продолжаю стареть? — спросил он, обращаясь к Мэтью с намеком на улыбку. — Нет надобности отвечать. Сегодня самообвинений не будет. Ах, где моя гордость!

Он сунул руку в сундук и вынул — с огромной осторожностью и восхищением — камзол. Не какой-нибудь обыкновенный. Тот камзол был темно-коричневого цвета густого французского шоколада, с тончайшей подкладкой черного шелка. Украшали этот камзол — и поблескивали сейчас при свече, когда Вудворд держал его в руках, — тонкие полоски, сплетенные из золотых нитей. Два маленьких скромных кармана украшало по краям такое же золотое плетение, а пять пуговиц камзола исполнены были из чистой слоновой кости — довольно уже пожелтелой после стольких лет ношения, но все же настоящей слоновой кости. Замечательный предмет одежды, реликт прошлой жизни. Вудворду случалось иногда перебиваться сухарями, грустно созерцать пустую кладовую и еще более пустой кошелек, но никогда — хотя этот камзол принес бы приличную сумму на рынке Чарльз-Тауна — Вудворд даже не рассматривал возможность его продать. В конце концов, это было связующее звено с его прежней жизнью джентльмена со средствами, и много раз он засыпал, обернув этим камзолом грудь, будто тот мог навеять сны о счастливых лондонских годах.

Донесся раскат грома. Мэтью заметил, что угол подтекает, и вода струится по кое-как ошкуренным бревнам, собираясь лужицей на полу. Еще он заметил, что по комнате шныряют несколько крыс, и оценил их как не уступающих по размерам своим городским собратьям, если не превосходящих их. Он решил попросить у Шоукомба дополнительную свечу, и если он вообще заснет, то лишь сидя и с фонарем под рукой.

Пока Мэтью надевал пару темно-синих бриджей и черный сюртук, Вудворд натянул чулки, серые бриджи — несколько туго сидящие в талии, а потом — белую блузу. Затем он сунул ноги в сапоги, очищенные от грязи, насколько это было возможно, и только после этого надел и застегнул свой высоко ценимый камзол. Далее последовал парик, расправленный и установленный должным образом под контролем ручного зеркальца. Вудворд провел рукой по подбородку — нет ли щетины: ему удалось побриться с использованием таза дождевой воды, которую Шоукомб принес для умывания. Последним предметом одежды был бежевый сюртук — довольно мятый, зато закаленный в путешествиях. Мэтью прошелся расческой по непокорному ежику волос, и они были готовы к приему у хозяина заведения.

— З-заходите, рассаживайтесь! — заорал Шоукомб, когда Вудворд в сопровождении Мэтью вошел в общий зал. Дым очага стал еще более густым и едким, если это только было возможно. В зале горело несколько свечей, и Мод вместе с девушкой возились у котла, булькающего на крюке над красными углями. Шоукомб стоял на ногах, держа в руке деревянную кружку с ромом, и показывал вошедшим на стол. Судя по качанию тела, жидкость свое действие оказывала. Трактирщик заморгал и издал низкий присвист, к концу ставший существенно громче.

— В Бога и короля мать, это у вас золото? — Вудворд не успел отпрянуть, и грязная лапа Шоукомба, высунувшись вперед, пощупала поблескивающий камзол. — Вот это матерьяльчик, блин! Мод, ты глянь! Он золото носит на себе, ты видала такое?

Старуха, чье лицо под длинными седыми волосами в отблесках огня напоминало потрескавшуюся глину, глянула через плечо и издала звук, который можно было счесть и изуродованной речью, и просто сопением. Потом снова вернулась к своей работе — помешивать в котле и издавать звуки, которые звучали то как приказы девушке, то как неодобрение ей же.

— Ну, блин, как птички! — сказал Шоукомб, ухмыляясь во весь рот. Мэтью сравнил бы этот рот со свежим порезом от стекла. — Золотая птица и черная птица, во зрелище! — Он шумно отодвинул стул от ближайшего стола. — Давайте садитесь, пусть крылышки да перышки отдохнут!

Вудворд, достоинство которого было оскорблено подобным поведением, сам отодвинул для себя стул и опустился на него со всем изяществом, которое мог собрать. Мэтью остался стоять и, глядя прямо в глаза Шоукомбу, произнес:

— Ночной горшок.

— А?

Кривая ухмылка так и застыла на физиономии Шоукомба.

— Ночной горшок, — твердо повторил молодой человек. — В нашу комнату не поставили ночной горшок.

— Ночной. — Шоукомб глотнул как следует из кружки, и струйка рома потекла по подбородку. Ухмылка исчезла. Зрачки превратились в черные булавочные головки. — Горшок. Ночной, значит, мать его, горшок, на фиг. А на хрена, по-вашему, лес тут? Если кто ж-желает посрать или поссать, идет прямо в лес, на фиг. И ж-жопу листьями вытирает. А теперь садитесь, а то ужин щас будет.

Мэтью остался стоять, только сердце у него забилось сильнее. Ощущалось повисшее между ним и хозяином напряжение, едкое, как сосновый дым. Жилы у Шоукомба на шее надулись, налились кровью. На лице читался откровенный и грубый вызов. Он подзадоривал Мэтью нанести удар, и как только удар будет нанесен, ответ, втрое более сильный, не задержится. Минута тянулась. Шоукомб ждал, каков будет следующий ход Мэтью.

— Ну-ну, — спокойно произнес Вудворд и потянул Мэтью за рукав. — Садись.

— Я считаю, что мы вполне заслуживаем горшка, — настаивал Мэтью, не уступая в игре в гляделки. — Или уж хотя бы ведра.

— Молодой хозяин! — Голос Шоукомба сочился деланной симпатией. — Следовало бы вам понять, где вы находитесь. Тут никак не королевский дворец, да и страна тут не цивилизованная. Может, у вас там, в Чарльз-Тауне, присаживаются на всякие горшки, а у нас тут по-простому, за сараем. Уж как есть, так есть. И вообще, разве вы хотите, чтобы потом девушка за вами горшки мыла? — Он поднял брови. — Это ж не по-джентльменски!

Мэтью не ответил. Вудворд потянул его за рукав, считая, что стычка не стоит продолжения.

— Мы сумеем обойтись, мистер Шоукомб, — сказал Вудворд, когда Мэтью неохотно уступил и сел. — Что можем мы ожидать на ужин сегодня вечером?

Бах!

Раздался хлопок, как пистолетный выстрел, и оба гостя подскочили на стульях. Они посмотрели в сторону очага, откуда донесся звук, и увидели старуху, держащую в руке здоровенный деревянный молоток.

— Ветчины захотела! — выдохнула она хрипло и гордо подняла вторую руку, два пальца которой зажали длинный хвост огромной бурой крысы, дергающейся в предсмертных судорогах.

— Да выброси ты эту заразу! — сказал Шоукомб.

Вудворд и Мэтью ждали, что она бросит крысу в котел, но старуха побрела к окну, отперла ставень и швырнула подыхающего грызуна в дождливую темь.

Открылась дверь, и на пороге появилась мокрая крыса другой породы, волоча за собой синий флаг ругательств. Абнер промок, с одежды и белой бороды капало, на сапоги налипли комья грязи.

— Конец этому проклятому миру, вот что! — объявил он, захлопнув и заперев дверь на щеколду. — Смоет нас всех прямо!

— Ты лошадей покормил, попоил?

Шоукомб до того велел Абнеру отвести лошадей и фургон путешественников под навес сарая и заняться заодно еще теми тремя, с просевшими спинами.

— Ну, вроде.

— Устроил на ночь? Если опять бросил тех кляч стоять под дождем, я тебе шкуру с задницы спущу!

— Да в сарае они, мать их так, а если не веришь, так соси ты у жеребца!

— Закрой пасть, пока я тебе ее не зашил! Пойди джентльменам рому принеси!

— Ни хрена никуда не пойду! — заверещал старик. — Промок так, что прямо хоть плавай в шмотках!

— Полагаю, я предпочел бы эль, — сказал Вудворд, вспоминая, как уже попробовал ром Шоукомба и чуть язык не сжег. — Или чай, если у вас есть.

— И мне то же самое, — произнес Мэтью.

— Слышал, что джентльмены сказали? — заорал Шоукомб на своего злополучного дядю. — Тащи сюда эль! Лучший, что есть в доме! Шевелись, я сказал!

Он с угрозой сделал два шага к старику, поднимая кружку, будто собираясь короновать ею Абнера, и при этом заплескал вонючей жидкостью своих гостей. Мэтью мрачно глянул на Вудворда, но тот лишь покачал головой, наблюдая недостойный комизм положения. Промокший дух Абнера сник перед гневом его племянника, и старик понесся в кладовую, однако успел оставить в кильватере злобное полувсхлипывающее проклятие.

— Тут кое-кто забыл, кто в этом доме хозяин! — Шоукомб выдернул стул и сел к ним за стол без приглашения. — Надо мне посочувствовать, джентльмены! Куда ни гляну, всюду вижу полоумного!

«И в зеркале тоже», — подумал Мэтью.

Вудворд поерзал на стуле.

— Не сомневаюсь, что держать таверну — дело хлопотное.

— Видит Бог, чистая правда! Бывают здесь проезжающие, но немного. Малость торгую с трапперами и краснокожими. Ну, я здесь только три где-то, четыре месяца.

— Вы сами это построили? — спросил Мэтью. Он уже заметил с полдюжины водяных струек, капающих с неряшливой крыши.

— Ага. Каждое бревно, каждую доску.

— А больная спина не мешала вам валить и таскать бревна?

— Больная спина? — Шоукомб нахмурился. — Чё еще за больная спина?

— Ну, что вы повредили, таская тяжелые тюки. Разве вы не говорили, что на Темзе работали? Я думал, это и не позволяет вам таскать что-нибудь вроде… сундука или двух.

Лицо Шоукомба превратилось в кусок камня. Прошло несколько секунд, и высунулся язык, облизав нижнюю губу. Трактирщик улыбнулся, но напряженно.

— А, — протянул он, — спина. Да… да, был у меня напарник. Он-то как раз валил и таскал. Еще мы наняли малость краснокожих, бусами расплатились. Я-то говорил, что… спина у меня болит, когда мокро. А иногда я как огурчик.

— Что случилось с вашим напарником? — поинтересовался Вудворд.

— Заболел, — последовал быстрый ответ. Трактирщик не сводил глаз с Мэтью. — Лихорадка. Пришлось бедняге все бросить, убраться обратно в Чарльз-Таун.

— А отчего он в Фаунт-Роял не поехал? — продолжал допытываться Мэтью. Инстинкт гончей в нем встрепенулся: в воздухе повис безошибочный запах лжи. — Там же доктор есть, в Фаунт-Рояле.

— Откуда мне знать? Вы спросили, я отвечаю. Поехал обратно в Чарльз-Таун.

— Вот! Пейте, пока кишки не лопнут!

Две полные до краев деревянные кружки хлопнулись на середину стола, и Абнер — все еще бормоча и ругаясь — пошел обсыхать у очага.

— Суровая страна, — сказал Вудворд, чтобы разрядить напряжение, возникшее между двумя другими. Он приподнял кружку и с огорчением заметил, что на поверхности плавает маслянистая пленка.

— Мир суровый, — поправил его Шоукомб и только теперь оторвал взгляд от Мэтью. — Пейте на здоровье, джентльмены, — произнес он, поднося ром ко рту.

И у Вудворда, и у Мэтью хватило осторожности сперва чуть попробовать это пойло — и обрадоваться недостатку смелости. Эль, сваренный из чего-то вроде перебродивших кислых яблок, был настолько крепок, что сводило челюсти и перехватывало горло. У Мэтью заслезились глаза, а Вудворд был уверен, что ощутил под париком испарину. И все же оба проглотили жидкость.

— Я этот эль беру у индейцев. — Шоукомб утер рот тыльной стороной ладони. — Они его называют словом, которое означает «укус змеи».

— Действительно, ощущение как от укуса, — сказал Вудворд.

— Второй глоток идет полегче. Когда допьешь до половины, становишься ягненком или львом. — Шоукомб глотнул еще раз, покатал ром во рту. Потом вытянул ноги вдоль стола и откинулся на спинку стула. — А дозволено спросить, что у вас там за дело, в Фаунт-Рояле?

— Связанное с законом, — ответил Вудворд. — Я — магистрат.

— А-а, — кивнул Шоукомб, будто отлично все понял. — Это вы оба в мантиях?

— Нет, Мэтью — мой клерк.

— Это из-за той заварухи там, да?

— Есть некоторые проблемы, — осторожно сказал Вудворд, не зная, что известно этому человеку о событиях в Фаунт-Рояле, и не желая давать ему веревку, чтобы привязать эту историю к колесам других фургонов.

— О, мне известна вся информация, — заявил Шоукомб. — Никакой это не секрет. Гонцы мотались туда-сюда последние полтора месяца, они мне все рассказали. Вы мне вот что скажите: вы ее повесите, сожжете или голову ей отрубите?

— Во-первых, обвинения против нее должны быть доказаны. Во-вторых, приведение приговора в исполнение не входит в мои обязанности.

— Но приговор-то выносите вы? Так какой он будет?

Вудворд решил, что единственный способ сойти с этой дороги — пройти ее до конца.

— Если она будет признана виновной, то наказанием станет повешение.

— Ха! — Шоукомб пренебрежительно отмахнулся. — Кабы мне решать, я бы ей отрубил голову и все сжег! А потом взял бы пепел и бросил в океан! Они, знаете, соленой воды не выносят. — Он повернулся в сторону очага и рявкнул: — Эй, вы там! Где наш ужин?!

Мод что-то злобно залопотала в ответ, отчего изо рта у нее полетела слюна, и он снова заорал:

— Так быстрее давай, старуха!

И снова обернулся к молчащим гостям.

— Так вот, — сказал он, — я вот как мыслю: закрыть надо Фаунт-Роял наглухо, все там пожечь, и дело с концом. Когда Дьявол куда-нибудь пролезет, ничем его, кроме огня, не выкуришь. Можете ее повесить или чего вам захочется, но Дьявол пустил корни в Фаунт-Рояле, и от этого средства нет.

— Я бы счел это излишней крайностью, — ответил Вудворд. — Подобные проблемы бывали в других поселениях, и они выжили, и даже процвели, когда ситуация была исправлена.

— Ну, как хотите, а я лично не стал бы жить в Фаунт-Рояле или в любом другом месте, где когда-то Дьявол разгуливал, как у себя дома! Жизнь и без того чертовски трудна. И мне не надо, чтобы на меня порчу навели, пока я сплю! — Он хмыкнул, подчеркивая серьезность своих слов. — Да, сэр, говорите вы красиво, но спорить могу, не захотели бы вы свернуть в переулок и напороться там на Сатану, который вас в темноте поджидает! Так что мой вам совет, сэр — пусть я всего лишь жалкий трактирщик, — отрезать голову этой шлюхе Дьявола и приказать сжечь весь город до основания.

— Я не делаю вид, что знаю все ответы на все тайны, святые и нечестивые, — ровным голосом ответил магистрат, — но я точно знаю, что ситуация в Фаунт-Рояле весьма сомнительна.

— И чертовски опасна. — Шоукомб хотел сказать что-то еще, но из открытого рта не донеслось ни звука. Мэтью и Вудворду было очевидно, что его внимание, ослабленное крепким напитком, отвлеклось от вопроса о Фаунт-Рояле. Он снова залюбовался вышитым золотом камзолом. — Клянусь богом, отличная работа, — сказал он и снова осмелился потрогать материал грязными пальцами. — Где купили? В Нью-Йорке?

— Это… это мне подарила жена. В Лондоне.

— Я тоже был женат когда-то. Одного раза хватило. — Трактирщик коротко и невесело хохотнул. Пальцы его продолжали гладить ткань, к большому неудовольствию Вудворда. — Жена у вас в Чарльз-Тауне?

— Нет. — Голос Вудворда прозвучал несколько мрачнее. — Она… осталась в Лондоне.

— А моя на дне этой чертовой Атлантики. Умерла на пароходе, усралась до смерти. Ее завернули в холстину и выбросили за борт. Знаете, такая вот ж-жилетка… сколько она м'жет стоить, примерно?

— Более, чем любой человек мог бы согласиться заплатить, — ответил Вудворд и подчеркнуто отодвинул свой стул на несколько дюймов, оставив пальцы трактирщика ощупывать воздух.

— Место сделайте! Локти берегите!

Мод хлопнула на стол две деревянные миски, заполненные темно-коричневым варевом, перед Шоукомбом и магистратом. Миску Мэтью принесла девушка; поставила ее на стол и быстро повернулась, чтобы вернуться к очагу. При этом ее одежда зацепила руку молодого человека, а до ноздрей его донесся сильный запах — немытого тела, но и еще какой-то, перекрывающий первый. Это был мускусный сладковатый запах, жгучая острота, и, словно кулаком в грудь, оглушило Мэтью понимание, что это аромат ее тайных мест.

Шоукомб глубоко и шумно вздохнул и посмотрел на Мэтью, у которого глаза слегка расширились и следили за девушкой.

— Эй! — рявкнул Шоукомб. — На что это ты уставился?

— Ни на что. — Мэтью снова обратил взгляд к миске жаркого.

— Ну-ну.

Девушка вернулась, принесла деревянные ложки. Снова ее юбка задела руку Мэтью, и он дернулся, будто его в локоть ужалил шершень. Тот самый запах ударил в ноздри. Сердце и так билось, как пойманное. Мэтью взял ложку и почувствовал, что ладонь вспотела. Потом заметил, что Шоукомб смотрит на него пристально, видя его насквозь, как стеклянного.

Глаза Шоукомба сверкнули отблеском свеч. Он облизнул губы, прежде чем заговорить.

— Лакомый кусочек она, как тебе?

— Простите, сэр?

Шоукомб слегка осклабился в злобной издевательской усмешке.

— Лакомый кусочек, — повторил он. — Хотелось бы тебе взглянуть на ее корзинку?

— Мистер Шоукомб! — Вудворд постиг ситуацию, и она была для него неприемлемой. — Если вы не возражаете…

— Ну, вполне можете оба ее получить, если желаете. Будет стоить вам не больше гинеи на двоих…

— Совершенно неприемлемо! — Щеки Вудворда вспыхнули. — Я вам сказал, что я женат!

— Ну, так она же в Лондоне? Или вы хотите сказать, что у вас ее имя наколото на самом дрыне?

Если бы за окном не бушевала буря, если бы в сарае не стояли лошади, если бы вообще было местечко, где переночевать, Вудворд бы немедленно встал, собрав все свое достоинство, и распрощался с этим развращенным хамом. Чего ему на самом деле хотелось — это размахнуться и вмазать наотмашь по наглой ухмыляющейся роже. Но он был джентльмен, а джентльмены так не поступают. А потому он проглотил собственный гнев и отвращение, будто ведро желчи, и сухо заявил:

— Сэр, я верен своей жене. И был бы весьма признателен, если бы вы учли этот факт.

Шоукомб в ответ сплюнул на пол и снова перенес внимание на молодого человека.

— Ну а ты, юноша? Как насчет разок ее… это? За десять, скажем, шиллингов?

— Я… я хочу сказать…

Мэтью обратил к Вудворду взгляд, просящий о помощи, потому что, если честно, он сам не знал, что хочет сказать.

— Сэр, — ответил за него Вудворд, — вы ставите нас в трудное положение. Этот молодой человек… почти всю жизнь прожил в приюте. Это значит… — Он наморщил лоб, подбирая слова для своей мысли. —Вы должны понять, что его… опыт весьма ограничен. У него не было случая воспользоваться…

— Мать моя женщина! — перебил его Шоукомб. — То есть вы хотите сказать, что он еще ни разу не трахался?

— Ну… как я уже говорил, его жизненный опыт пока что не предоставил ему…

— Да говорите вы по-человечески! Он — девственник ебучий, это вы хотите сказать?

— Замечу, что в вашей формулировке заключено терминологическое противоречие, сэр, но… да, именно это я и хочу вам сказать.

Шоукомб присвистнул в восторге, и взгляд, которым он посмотрел на Мэтью, вогнал молодого человека в густую краску.

— Ну, сынок, я еще не встречал типов твоей породы! Да лопни мои уши, если я хоть слыхал о таком! Тебе сколько лет?

— Мне… мне двадцать лет, — сумел ответить Мэтью. Щеки у него горели ярким пламенем.

— Двадцать лет, и живой манды не видел? Слушай, как у тебя еще штаны не лопнули?

— Я позволил бы себе спросить, сколько лет этой девушке, — вмешался Вудворд. — Ей ведь еще нет пятнадцати?

— Какой у нас сейчас год? — спросил Шоукомб.

— Тысяча шестьсот девяносто девятый.

Шоукомб стал считать на пальцах. Мод подала на стол деревянную тарелку с коричневыми ломтями кукурузного хлеба и снова уползла прочь. Трактирщик явно путался в расчетах на собственных пальцах, потом ему надоело, и он, опустив руки, ухмыльнулся Вудворду:

— Да ладно, она давно созрела, как инжирный пудинг.

Мэтью потянулся за «змеиным укусом» и почти с жадностью его проглотил.

— Как бы там ни было, — возразил Вудворд, — мы оба отклоняем ваше приглашение.

Взяв ложку, он погрузил ее в водянистое варево.

— Никаких приглашений. Деловое предложение это было. — Шоукомб глотнул еще рома и тоже приступил к своей миске. — Черт меня побери, если я в жизни слышал подобное! — проговорил он с набитым ртом, из которого текло по уголкам. — Я сам с двенадцати лет девчонок начал пялить!

— Одноглазый, — произнес Мэтью.

Именно об этом он хотел спросить, и сейчас момент был не хуже всякого другого, тем более чтобы отвлечь Шоукомба от текущей темы.

— Чего?

— Вы недавно упоминали Одноглазого. — Мэтью обмакнул кусок хлеба в жаркое и стал есть. Хлеб по вкусу больше напоминал обожженный кирпич, чем кукурузу, но против жаркого возразить было бы трудно. — О чем это вы говорили?

— Зверюга из зверюг. — Ухватив миску обеими руками, Шоукомб шумно стал из нее пить. — Ростом футов семь или восемь. Черный, как шерсть у Дьявола на жопе. Глаз ему выбило стрелой краснокожего, но такого здоровенного разве одной стрелой убьешь? Ну нет, сэр! Он только злее стал, как говорят. И кровожаднее. Когтями разорвет вам лицо, а мозги сожрет на завтрак. Он такой.

— Одноглазый — обыкновенный, блин, медведь! — подал голос сидящий у огня Абнер. От его лохмотьев шел пар. — Только здоровенный! Больше коня! Больше кулака Господня, вот!

— Не медведь ни хрена.

Шоукомб повернулся к автору этой последней декларации, блестя потеками жаркого на подбородке:

— А? Ты чего там говоришь?

— Не медведь, говорю, он.

Мод вышла вперед, подсвеченная сзади огнем очага. Голос ее был по-прежнему визглив и неразборчив, но она старалась говорить как можно медленнее и отчетливее. Эта тема, как предположили и Вудворд, и Мэтью, была ей очень небезразлична.

— А кто, если не медведь? — спросил Шоукомб.

— Не просто медведь, — поправилась она. — Я его видела. Ты — нет. Я знаю, кто он.

— У нее тоже мозги набекрень, — пожал плечами Шоукомб, обращаясь к Вудворду.

— Видела, — повторила старуха, и голос ее зазвучал тверже. Она подошла к столу и остановилась рядом с Мэтью. Отблеск свечи падал на изборожденное морщинами лицо, но глубоко посаженные глаза оставались в тени. — У двери я стояла. Вон где, у двери. Джозеф шел домой. И наш мальчик. Я видела, они вышли из лесу, шли по полю. Меж ними олень висел. Я подняла фонарь, стала им орать… а тут вдруг эта тварь у них сзади. Ниоткуда встал. — Она подняла правую руку, костлявые пальцы сомкнулись на ручке несуществующего фонаря. — Я мужа хотела позвать, но ничего не крикнула. — Она сжала зубы. — Пыталась. Пыталась. Бог меня лишил голоса.

— Да уж скорее тебя крепкое пойло голоса лишило! — грубо захохотал Шоукомб.

Старуха не ответила. Она молчала, дождь колотил по крыше, да треснула в очаге сосновая ветка. Наконец старуха вздохнула — глубоко, прерывисто, с непередаваемой горестью и смирением.

— Мальчика нашего убил, а Джозеф и повернуться не успел, — сказала она, ни к кому не обращаясь. Мэтью показалось, что она смотрит на него, но он не был в этом уверен. — Голову ему снес, просто когтями махнул. И навалился на мужа, и ничего уже было не поделать. Я побежала, бросила в него фонарь, да только он большой. Страшно большой. Встряхнул своими здоровенными черными плечищами и поволок оленя прочь. А мне оставил, что осталось. Джозефу распороло шею, дыхательное горло и вообще. Три дня умирал.

Старуха мотнула головой, и Мэтью увидел влажный блеск в ее глазных впадинах.

— Бог мой! — произнес Вудворд. — И не было соседей, чтобы прийти вам на помощь?

— Соседей? — переспросила она недоверчиво. — Не, соседей тут нету. Мой Джозеф траппером был, с инджунами малость торговал. Так живем. Я чего тебе говорю: Одноглазый — не простой медведь. Тут, в этой земле, все темное, злое, жестокое. Когда ждешь домой мужа и сына, фонарь поднимешь и хочешь их позвать, тут что-то на них наваливается, и ничего у тебя нет. Вот это и есть Одноглазый.

Ни Вудворд, ни Мэтью не знали, что ответить на эту страшную историю, зато у Шоукомба, который продолжал хлебать варево и запихивать в рот кукурузный хлеб, нашелся ответ.

— А, блин! — завопил он, хватаясь за челюсть, и лицо его исказилось от боли. — Женщина, ты чего в этот гадский хлеб насовала? — Он полез пальцами в рот, пошарил там и вытащил какой-то небольшой коричневый предмет. — Чуть себе зуб не сломал об эту хренови… Мать твою! — Вдруг до него дошло, что он держит. — Это же и есть зуб!

— Мой небось, — сказала Мод. — Шатался у меня сегодня утром.

Она выхватила зуб из пальцев трактирщика и, не ожидая, чтобы он сказал еще что-нибудь, снова вернулась к своим обязанностям у очага.

— Проклятая старуха на ходу рассыпается! — мрачно бросил ей вслед Шоукомб.

Он дернул еще рому, покатал его во рту и снова занялся ужином.

Вудворд разглядывал кусок лепешки, который только что погрузил в свою миску. Потом очень вежливо откашлялся.

— Боюсь, у меня аппетит несколько поубавился.

— Чего? Уже не голодны? Так давайте его сюда! — Шоукомб схватил миску магистрата и перевалил ее содержимое в свою. Он решил пренебречь столовыми приборами в пользу собственных рук, жаркое капало у него изо рта, оставляя пятна на рубашке. — Эй, клерк! — промычал он, пока Мэтью решал, стоит ли рисковать найти в хлебе гнилой зуб. — Если захочешь поиграть с девкой, я тебе десять пенсов плачу за посмотреть. Не каждый день видишь, как девственник вставляет телке.

— Сэр, — перебил Вудворд голосом, в котором появилась острота. — Я уже вам сказал, наш ответ — нет.

— А чего это вы за него говорите? Вы ему кто, отец, что ли?

— Нет, не отец. Но я за него отвечаю.

— А какого черта за двадцатилетнего мужчину кто-то должен отвечать?

— В этом мире полно волков, мистер Шоукомб, — сказал Вудворд, приподняв брови. — И молодой человек должен быть очень осторожен, чтобы не попасть в их компанию.

— Да лучше уж вой волков, чем завывания святых, — сказал Шоукомб. — Может, тебя сожрут, зато от скуки не помрешь.

Мысленный образ, как волки пожирают человеческое мясо, привел на ум Мэтью другой вопрос. Он подвинул свою миску к трактирщику.

— Тут две недели назад из Чарльз-Тауна в Фаунт-Роял проезжал магистрат. Его звали Тимон Кингсбери. Он здесь, случайно, не останавливался?

— Не, я его не видел, — ответил Шоукомб, не отрываясь от обжорства.

— Он не доехал до Фаунт-Рояла, — продолжал Мэтью. — Вероятно, он мог бы здесь остановиться, если бы…

— Наверно, и сюда не добрался, — перебил Шоукомб. — Попался ребятам с большой дороги в лиге от Чарльз-Тауна, я так думаю. А может, Одноглазый его поймал. Здесь одинокий путешественник всегда в шаге от Ада.

Мэтью вдумался в эту фразу под звуки барабанящего по крыше дождя. Вода струйками втекала сквозь крышу, лужицами собираясь на досках пола.

— Я не говорил, что он был один, — произнес наконец Мэтью.

Челюсти Шоукомба, кажется, чуть снизили обороты.

— Ты же только его назвал, нет?

— Да, но я не упомянул его клерка.

— Да блин! — Шоукомб грохнул миской по столу. Снова в его глазах засверкала ярость. — Так один он был или нет? И какая, на хрен, разница?

— Он был один, — спокойно ответил Мэтью. — Его клерка накануне вечером свалила болезнь. — Он посмотрел на пламя свечи, на черную нитку дыма, извивающуюся вверх с оранжевого острия. — Но я действительно не думаю, что это имеет значение.

— Действительно. — Шоукомб покосился мрачно на Вудворда. — У этого пацана зуд задавать вопросы, да?

— Он — весьма разумный молодой человек, — ответил Вудворд. — И в нем горит огонь любознательности.

— Ага. — Взгляд Шоукомба снова обратился к Мэтью, и у того возникло отчетливое и весьма неприятное ощущение, словно смотришь в леденящее дуло заряженного и взведенного ружья. — Гляди только, чтобы тебе этот огонек не задули.

Шоукомб еще несколько секунд подержал пронзительный взгляд, потом снова взялся за еду, которую отодвинул Мэтью.

Путешественники, извинившись, встали из-за стола, когда Шоукомб объявил, что сейчас Абнер будет играть на скрипке, чтобы их «поразвлечь». Вудворд давно уже прилагал усилия, чтобы подавить зов телесных отправлений, но природа заговорила повелительно, и он был вынужден надеть пальто, взять фонарь и выйти в непогоду.

Удалившись в отведенную им комнату, где по крыше стучал дождь и коптила единственная свеча, Мэтью услышал, как начала скрипеть скрипка Абнера. Кажется, им все равно исполнят серенаду, хотят они того или нет. Усугубляя ситуацию, Шоукомб начал хлопать в ладоши и подвывать сомнительным контрапунктом. В углу завозилась крыса, которой это явно нравилось не больше, чем Мэтью.

Он сел на соломенный матрас и подумал, удастся ли сегодня заснуть, хотя он и устал с дороги. Учитывая крыс, имеющихся в комнате, и еще двоих вне ее, завывание которых доносилось из камина, задача будет непростая. Мэтью решил, что займется придумыванием и решением каких-нибудь математических задач, естественно, на латыни. Обычно это ему помогало успокоиться в трудных ситуациях.

«Не думаю, что это имеет значение», — сказал он Шоукомбу по поводу того, действительно ли магистрат Кингсбери путешествовал в одиночку. Но самому Мэтью казалось, что это имеет значение. Ехать одному — весьма необычно и, как верно подметил Шоукомб, безрассудно. Магистрат Кингсбери бывал пьян каждый раз, когда Мэтью его видал, и, наверное, алкоголь ослабил его мозги. Но Шоукомб сам сказал, что Кингсбери был один. Он не спросил: «Был ли он один?» или «Кто еще с ним ехал?» Нет, он высказал утверждение: «Человек, путешествующий в одиночку…»

Громкость скрипки достигла ужасающих высот. Мэтью вздохнул и помотал головой от недостойности положения. Зато по крайней мере есть крыша над головой на эту ночь. Выдержит ли эта крыша целую ночь — уже второй вопрос.

И он все еще чуял аромат девушки.

Этот аромат обрушился на Мэтью, как из засады. Он был здесь, в ноздрях или в мозгу, но был.

«Хочешь разок?»

Да, подумал Мэтью. Математические задачи.

«Она зрелая, как инжирный пудинг».

И непременно по-латыни.

Скрипка стонала и визжала, а Шоукомб начал притоптывать по полу. Мэтью уставился на дверь — запах девушки звал его.

Во рту пересохло. Живот стянуло немыслимым узлом. Да, подумал он, заснуть этой ночью — трудная будет задача.

Очень, очень трудная.

Глава 3

Мэтью вздрогнул и открыл глаза. Желтый свет едва мерцал, свеча догорела до исчезающего огарка. Рядом с ним на жесткой соломе шумно храпел Вудворд; рот его был полуоткрыт, подбородок подрагивал. Мэтью не сразу понял, что у него на левой щеке мокро. Тут вторая капля дождя упала с промокшего потолка ему налицо, и он резко сел, выругавшись сквозь сжатые зубы.

От этого внезапного движения крыса — очень большая, судя по звуку, — в тревоге пискнула и застучала коготками обратно в гнездо в стене. Шум дождя, капающего с потолка на пол, превратился в настоящую десятипенсовую симфонию. Мэтью подумал, что пора будет скоро строить ковчег. Может, и впрямь Абнер прав насчет конца света, и год 1700-й никогда не появится в календарях.

Но как бы там ни было, а ему придется добавить к потопу собственную воду. И, быть может, не только, судя по тяжести в кишках. Черт возьми, если не выйти в эту непогоду, то придется садиться прямо здесь, как скотине. Можно попытаться сдерживаться, но есть вещи, которые сдержать невозможно. Он облегчится в кустах за сараем, как цивилизованный человек, пока эти крысы будут заниматься своим делом рядом с кроватью. В следующую — не дай Бог — поездку он напомнит себе, что надо уложить ночной горшок.

Мэтью встал с пыточного сооружения, которое здесь считалось кроватью. Таверна давно затихла; действительно, час был мертвый. Рокотал далекий гром, буря все еще висела над колонией Каролиной, раскинув черные крылья стервятника. Мэтью влез в сапоги. Своего пальто у него не было, а потому он натянул касторовое пальто магистрата, все еще мокрое после недавнего путешествия Вудворда за сарай. На сапоги магистрата, стоящие возле кровати, налипли комья глины, их не очистить без щетки из свиной щетины. Мэтью не хотел забирать единственную свечу, тем более что ветер ее тут же задует, а обитатели стены могут осмелеть в темноте. Он решил взять закрытый фонарь из другой комнаты, и надеяться, что тот даст достаточно света, чтобы не вступить в «нечестивую грязь», по выражению Вудворда. Заодно можно будет проверить лошадей, раз уж он окажется рядом с сараем.

Он взялся за дверной засов и стал его поднимать, когда услышал, что магистрат перестал храпеть и тихо застонал. Глянув на него, Мэтью увидел, что лицо Вудворда дергается и перекашивается под пятнистым куполом лысины. Мэтью остановился, всматриваясь в своего спутника при тусклом неровном свете. Рот Вудворда раскрылся, веки затрепетали. «Ой», — шепнул магистрат совершенно отчетливо. Голос его, хотя и шепчущий, был наполнен явной и ужасной болью. «О-о-ой, — простонал Вудворд в плену кошмара. — Энн, ему больно. — Послышался болезненный вздох. — Больно, больно, Боже, Энн… больно… больно…»

Он еще что-то говорил, мешанина каких-то слов, потом снова раздался тихий стон. Руки Вудворда сжались в кулаки перед грудью, голова вдавилась в солому. Изо рта донесся едва слышный звук, какой-то намек на плач, затем тело его медленно обмякло, и снова послышался нормальный храп.

Все это было для Мэтью не ново. Много ночей ходил магистрат темными полями страдания, но об источнике его говорить отказывался. Мэтью однажды спросил, пять лет назад, что его беспокоит, и в ответ услышал отповедь, что дело Мэтью — изучать обязанности судебного клерка, а если он будет лодырничать в их постижении, то всегда может вернуться обратно в сиротский приют. Смысл, преподанный с необычайным количеством уксуса, был совершенно ясен: что бы ни мучило магистрата по ночам, говорить об этом не следует.

Мэтью полагал, что это как-то связано с оставшейся в Лондоне женой судьи. Энн — должно быть, ее имя, хотя Вудворд никогда в часы бодрствования его не упоминал и никогда ничего об этой женщине не сообщал. На самом деле, хотя Мэтью и находился непрерывно в обществе Айзека Вудворда с тех пор, как ему исполнилось пятнадцать, он мало что знал о его прошлой жизни в Англии. Вот что было ему известно: Вудворд был адвокат с определенной известностью и достиг также успеха на финансовом поприще, но что вызвало перемену его судьбы, почему он покинул Лондон и уехал в полудикие колонии, оставалось тайной. По крайней мере из прочитанного и из рассказов Вудворда Мэтью знал, что Лондон — огромный город. Сам он никогда там не бывал, как и в Англии, поскольку родился на корабле посреди Атлантики на девятнадцатый день пути от Портсмута.

Он тихо поднял щеколду и вышел. В потемневшем зале угасающие огоньки очага все еще доедали кусочки дерева, хотя самые большие угли на ночь загасили. В воздухе держался горький дым. На крюках рядом с очагом висели два фонаря, оба из кованой жести с пробитыми гвоздем дырами для света. В одном из них имелась свеча, насаженная на внутренний штырь, и Мэтью выбрал его. Найдя на полу сосновую ветку, он зажег ее от тлеющих углей и поднес пламя к фитилю.

— Ты чего это вздумал, а?

От этого голоса, так внезапно прорезавшего тишину, Мэтью чуть не выскочил из сапог. Он резко обернулся, и скудный расходящийся свет фонаря упал на Уилла Шоукомба, который сидел за столом перед кружкой, зажимая в зубах почерневшую глиняную трубку.

— Порыскать решил?

Глубоко посаженные глаза трактирщика и все лицо казались грязно-желтыми в неверном свете. Из его зубов выполз клуб дыма.

— Я… мне нужно выйти, — ответил Мэтью, все еще не успокоившись от неожиданного окрика.

Шоукомб медленно затянулся.

— Ладно, — сказал он. — Смотри там ноги не переломай.

Мэтью кивнул и пошел было к двери, но Шоукомб снова его окликнул:

— А твой хозяин — он не согласится ведь продать свою классную жилетку, нет?

— Нет, не согласится. — И, хотя знал, что Шоукомб его подначивает, он не мог это пропустить. — Мистер Вудворд мне не хозяин.

— Нет? А тогда почему он тебе говорит, что тебе можно делать, а что нельзя? Выходит так, что он твой хозяин, а ты его раб.

— Мистер Вудворд действует в моих интересах.

— Ну-ну. — Шоукомб запрокинул голову и пустил струю дыма в потолок. — Сначала заставляет тебя таскать сундуки, потом не позволяет фитилек макнуть? И порет чушь насчет волков и что тебя надо оберегать. Ты же мужик двадцати лет от роду! Спорить могу, что он тебя заставляет себе сапоги чистить. Угадал?

— Я его клерк, — с нажимом сказал Мэтью, — а не лакей.

— Так кто ему сапоги чистит — он или ты?

Мэтью промолчал. Он действительно чистил сапоги магистрату, но эту работу выполнял без жалоб. За многие годы некоторые дела — содержание в порядке юридических документов, уборка в квартире, чистка одежды, упаковка сундуков и еще много мелочей — оказались на попечении Мэтью просто потому, что у него это получалось намного лучше.

— Я так и знал, — продолжал Шоукомб. — Он вроде тех, у кого голубая кровь в жилах. И ручки он марать не любит, верно ведь? В общем, как я сказал: он хозяин, а ты раб.

— Можете верить, во что вам хочется.

— Я верю в то, что вижу, — ответил Шоукомб. — Иди сюда, покажу тебе кое-что. Раз ты раб и все прочее, можешь захотеть глянуть. — Мэтью не успел отказаться и пойти своей дорогой, как Шоукомб поднял правый сжатый кулак и раскрыл его. — Вот штука, которой ты никогда не видел и больше никогда не увидишь.

Свет фонаря отразился от поверхности золотой монеты.

— Вот! — Шоукомб протянул руку Мэтью. — Я тебе даже дам ее подержать.

Вопреки собственному здравому суждению — и необходимости как можно скорее облегчить пузырь — Мэтью подошел и взял монету. Он поднес ее поближе к фонарю и рассмотрел гравировку. Монета была прилично истерта, почти все буквы сгладились, но посередине еще сохранился крест, отделяющий друг от друга изображения двух львов и двух замков. Мэтью увидел по краю монеты полустертую надпись «Charles II» и «Dei Grat».

— Знаешь, что это? — спросил Шоукомб.

— Карл Второй был королем Испании, — сказал Мэтью. — Значит, это испанская монета.

— Верно, испанская. Знаешь, что это значит?

— То, что недавно здесь побывал испанец?

— Почти. Я ее забрал из сумки дохлого краснокожего. Так откуда же у краснокожего испанская монета? — Он не стал ждать догадок Мэтью. — Это значит, что где-то поблизости шляется проклятый испанский шпион. Вертится где-то среди индейцев почти наверняка. Ты знаешь, что испанцы сидят в этой стране, Флориде, меньше семидесяти лиг отсюда. И у них есть шпионы во всех колониях, и те шпионы распускают вести, что любая черная ворона, которая улетит от хозяина и доберется до Флориды, станет свободным человеком. Слыхано такое? Эти испанцы то же самое обещают всем разбойникам, убийцам, любой людской мерзости.

Он отобрал у Мэтью монету.

— Если бы ты сбежал во Флориду, а твой хозяин потребовал бы тебя выдать, они бы, испанцы, просто над ним надсмеялись бы. И то же самое про всякого, кто украл или убил: стоит сбежать во Флориду, испанцы берут его под крылышко. Я тебе так скажу: когда черномазые побегут во Флориду сотнями и станут там свободными людьми, этот мир покатится прямо в адское пламя.

Шоукомб бросил монету в кружку, еще не пустую, судя по звуку, с которым монета плюхнулась, и стал раздувать трубку, скрестив на груди руки.

— Ага, — сказал он и кивнул знающе, — испанский шпион тут шляется и платит краснокожим, чтобы поднять их на какую-то пакость. Черт, да он может даже в Фаунт-Рояле быть, если это англичанин-предатель!

— Возможно. — Необходимость облегчиться стала неотложной. — Простите, я должен идти.

— Должен, так иди. И помни, смотри под ноги.

Шоукомб дал Мэтью дойти до дверей и тогда окликнул:

— Эй, клерк! Так он точно не расстанется с жилеткой?

— Абсолютно точно.

Шоукомб хмыкнул, окружив голову султаном дыма из трубки.

— Ну, посмотрим, — сказал он будто про себя.

Мэтью отпер щеколду и вышел. Буря несколько утихла, дождь перешел в туманную изморось. Далеко в небе еще вспыхивали молнии, подсвечивая тучи. Ноги сразу увязли в грязи. Пройдя с полдюжины шагов по слякоти, Мэтью был вынужден задрать ночную рубаху и помочиться там, где стоял. Однако приличия требовали, чтобы кишечник он облегчил в зарослях за сараем, потому что здесь не было ни листьев, ни хвои, чтобы после этого очистить тело. Потому, покончив с малым делом, Мэтью, освещая себе путь фонарем, пробрался за сарай, увязая по щиколотку в настоящей трясине. Миновав опушку, он набрал горсть мокрых листьев и присел на корточки. В небе вспыхивали зарницы, было мокро, грязно и противно — хуже не придумаешь. Однако есть процессы, которые никак не ускорить, сколько ни старайся.

После бесконечных, казалось, усилий, во время которых Мэтью проклинал Шоукомба и снова клялся в следующий раз прихватить ночной горшок, дело было закончено и мокрые листья использованы по назначению. Мэтью встал и поднял фонарь, чтобы найти обратную дорогу в эту, с позволения сказать, таверну. Пропитанная водой земля вновь стала размыкаться и смыкаться вокруг сапог; коленные суставы хрустели от напряжения, пока Мэтью вытаскивал ноги из грязи. Он хотел еще проверить лошадей, прежде чем вернуться в эту так называемую кровать, в уютный храп магистрата, в крысиный шорох из углов, в шум дождя, капающего на…

Он упал.

Упал так резко, что даже не сообразил, что случилось. Первой мыслью было, что ноги ушли совсем в топь. Вторая мысль — спасти пламя фонаря, чтобы не погасло. И поэтому, падая на брюхо в плеске воды и грязи вокруг касторового пальто магистрата, он сумел поднять руку, чтобы фонарь не залило. Мэтью сплюнул набившуюся в рот грязь и с пылающим от гнева лицом произнес:

— Проклятие!

Он попытался сесть. Лицо залепило грязью так, что даже глаза ослепли. Сесть оказалось труднее, чем он думал. Ноги схватила земля. Почва, как выяснилось, ушла из-под подошв, и сейчас они запуталась в чем-то, на ощупь похожем на куст ежевики, увязший в болоте. Оберегая фонарь, Мэтью сумел вывернуть правую ногу из этой путаницы, но то, что держало левую, не поддавалось. Полыхнула молния, дождь припустил сильнее. Мэтью подтянул под себя правую ногу, собрался и дернул левую вверх и наружу.

Послышался сухой треск — голень освободилась.

Посветив фонарем, Мэтью увидел, что наступил на что-то, выступающее из земли, и это что-то еще держит его за лодыжку.

Сперва он не понял, что это. Нога попала в нечто вроде залитой грязью клетки. Виднелись обколотые края, один из которых оставил у него на ноге кровоточащую царапину.

Дождь постепенно смывал грязь с непонятного предмета. Мэтью вгляделся и при очередной вспышке молнии сумел увидеть, что его держит. Сердце будто сжала ледяная рука.

Не надо было вспоминать занятия по анатомии, чтобы понять: он наступил на грудную клетку размером с человеческую. От нее еще не отвалилась секция позвоночника, и те клочья серо-коричневого вещества, что с нее свисали, могли быть только гниющей плотью.

Придушенно вскрикнув, Мэтью задергал другой ногой, сбивая капкан. Кости треснули, сломались и отвалились, а Мэтью, отряхнув остатки ребер и позвонков, пополз прочь так быстро, как только позволяла грязь. Потом сел посреди листвы и хвои, прижался спиной к дереву. Глаза его вылезали из орбит, он дышал часто и прерывисто.

Издалека всплыла мысль, как будет недоволен магистрат из-за своего пальто. Такими пальто не бросаются. Несомненно, оно загублено. Грудная клетка. Человеческого размера. Загублено, никак не отчистить. Черт бы побрал этот дождь и эту грязь, эту чертову глушь, проклятого Шоукомба и ночной горшок, которого нет у этого мерзавца.

Грудная клетка, снова подумал Мэтью. Дождь стекал по его лицу. Стал пробирать холод, и это помогло собраться с мыслями. Конечно, это может быть грудная клетка животного. Правда ведь?

Фонарь оказался вымазан грязью, но — слава Провидению — все еще горел. Мэтью встал и прошел по грязи к поломанным костям. Присев, он посветил фонарем, пытаясь определить, какому животному они принадлежали. Пока он был поглощен этим занятием, послышался негромкий хлюпающий звук откуда-то справа. Посветив туда фонарем, Мэтью заметил зияющую дыру четырех футов в диаметре, открывшуюся в промокшей земле, — хлюпающий звук издавала грязь, соскальзывающая со стенок ямы.

Мэтью подумал, что именно это, наверное, и поддалось у него под ногами, вызвав падение, ибо уже сама земля возмутилась непрестанным потоком воды с неба. Он встал, подвинулся к краю ямы и посветил туда фонарем.

Сперва ему показалось, что в яме лежит груда палок. Все перемазанные грязью, перепутанные между собой. Но чем дольше он смотрел, тем яснее становилась картина.

Да. Яснее — и ужаснее.

Видны были кости руки, упавшие поперек полуразложившегося голого торса. Из глины торчал посеревший коленный сустав. Вон кисть руки, пальцы сгнили до костей и стремятся вверх, будто просят помощи. А вон и голова — в основном покрытый глиной череп, но кое-где еще осталась плоть. Мэтью с пересохшим ртом и колотящимся сердцем разглядел след страшного удара, пробившего темя.

Такой удар можно нанести молотом, понял он. Молотом — или деревянным молотком, которым бьют крыс.

Может быть, в этой яме не один труп. Может быть, четыре или пять, перепутавшиеся между собой. Трудно сказать сколько, но костей очень много. И ни одно тело не было похоронено с одеждой.

Эй, клерк! Так он точно не расстанется с жилеткой?

Земля покачнулась и поплыла у него под ногами. Потом раздался звук, будто зашипели сразу с десяток змей, и из земли показались еще человеческие кости, всплыли, словно обломки разбитых кораблей на коварных мелях. Как в одури кошмара, Мэтью стоял посередине уходящего вниз куска земли, и вещественные доказательства убийства открывались у него под ногами. И только когда его уже почти засосали объятия мертвецов, он повернулся, вытаскивая сапоги, и побрел к сараю.

Мэтью с трудом пробивался сквозь дождь в сторону таверны. Срочность дела будто снабдила ноги крыльями. Он еще раз поскользнулся и упал, пока добрался до двери, — на этот раз фонарь плюхнулся в лужу, и свечку залило. Красная глина покрывала Мэтью с головы до ног. Ворвавшись в таверну, он обнаружил, что Шоукомба уже нет за столом, хотя кружка на месте, и в воздухе держится едкий запах трубочного дыма. Подавив первое побуждение — криком предупредить магистрата, — Мэтью вбежал в комнату, захлопнул дверь и наложил щеколду. Вудворд по-прежнему крепко спал, разметавшись.

Мэтью стал трясти его за плечо:

— Просыпайтесь! Вы меня слышите? — Его голос, хотя и придушенный страхом, был достаточно силен, чтобы пробить забытье судьи. Вудворд потянулся, веки его открылись, глаза пытались разглядеть, что перед ним. — Надо убираться отсюда! — настойчиво говорил Мэтью. — Немедленно! Надо уходить…

— Господи ты Боже мой! — простонал Вудворд и сел. — Что с тобой случилось?

— Послушайте! — заговорил Мэтью. — Я нашел тела! Скелеты, зарытые за сараем. Я думаю, Шоукомб — убийца!

— Что? Ты с ума сошел? — Вудворд принюхался к дыханию юноши. — Или дело в этом проклятом индейском эле?

— Нет, я нашел тела в яме! Может быть, Шоукомб убил и Кингсбери и бросил его туда. — На лице магистрата отразилось недоумение. — Послушайте меня! Нам надо уехать как можно ско…

— Джентльмены? — Голос Шоукомба. Услышав его с той стороны двери, Мэтью почувствовал, как кровь похолодела в жилах. Потом послышался осторожный стук по дереву. — Что-нибудь случилось, джентльмены?

— Я уверен, что сегодня он собирается нас убить! — прошептал Мэтью магистрату. — Он хочет забрать ваш камзол!

— Мой камзол, — повторил Вудворд.

У него пересохло во рту; он посмотрел на дверь, потом на заляпанное грязью лицо Мэтью. Если что-то в этом обезумевшем мире и было правдой, так это то, что Мэтью не лжет, а также никогда не следует полету фантазии. Горящий в глазах юноши страх был слишком подлинным, и у Вудворда тоже заколотилось сердце.

— Джентльмены? — Шоукомб говорил, приблизив рот к двери. — Я слышал, вы разговариваете. Что-нибудь случилось?

— Ничего не случилось! — крикнул в ответ Вудворд. — Все у нас в порядке, спасибо!

На секунду наступило молчание. Потом раздались слова:

— Слушай, клерк, ты входную дверь оставил открытой! Как это тебя угораздило?

Настало время принимать одно из самых ужасных решений за всю жизнь Айзека Вудворда. Сабля, столь же ржавая, сколь и тупая, осталась в фургоне, обороняться было нечем — разве что крестом и молитвой, а это для данного случая не очень подходящее оружие. Если Шоукомб действительно убийца, то для него наступило время принести им смерть. Вудворд поглядел на единственное закрытое ставнями окно комнаты и принял решение: придется бросить все — сундуки, парики, одежду, — все вообще, чтобы спасти шкуру. Он показал Мэтью на окно и поднялся с влажной соломы.

— Ты что, пацан, язык проглотил? — спросил Шоукомб, и голос его стал злобным. — Я тебя спрашиваю!

— Минутку! — Вудворд открыл сундук, выбросил пару рубашек и взял в руки золотошитый камзол. Его он оставить не мог, пусть даже убийца дышит ему в спину. Не было времени ни влезать в сапоги, ни хватать треуголку. Вцепившись в камзол, он выпрямился и дал Мэтью знак отпереть ставень.

Мэтью отпер. Щеколда слегка дзенькнула, и Мэтью распахнул ставень наружу, под дождь.

— Они из окна лезут! — заорал дядя Абнер, стоявший внизу. Мэтью заметил, что в одной руке у него фонарь, а в другой — вилы.

За спиной Вудворда раздался оглушительный треск, и дверь вылетела. Вудворд, побледнев, обернулся и увидел вломившегося Шоукомба. Трактирщик осклабился от уха до уха, обнажив пеньки зубов. За ним вошла Мод с подсвечником, в котором горели две свечи. Седые волосы развевались, морщинистое лицо свело дьявольской гримасой.

— Ах, ах, ах! — насмешливо сказал Шоукомб. — Ты только посмотри, Мод! Эти люди хотели сбежать, не заплатив по счету!

— Что означает это возмутительное вторжение? — вопросил Вудворд, пряча под маской негодования истинные чувства — неприкрытый и чистый страх.

Шоукомб расхохотался, мотая головой.

— Это, — сказал он, поднимая правую руку с зажатым в ней деревянным молотом, которым недавно Мод прикончила крысу, — означает, мудак ты хренов, что ни ты, ни твой клерк никуда сегодня не денетесь. В ад разве что… — Тут его глаза увидели вожделенный приз. — А, вот он где. Давай-ка его сюда.

Шоукомб протянул чумазую левую руку.

Вудворд посмотрел на грязные пальцы, на камзол, который был ему так дорог, снова на жадную лапу Шоукомба, а потом поднял голову и сделал глубокий вдох.

— Сэр, — сказал он, — чтобы его забрать, вам придется меня убить.

Шоукомб снова засмеялся, и на этот раз смех был похож на кабанье хрюканье.

— Ну, еще бы не убить! — Он слегка прищурился. — Я вообще-то думал, что ты сдохнешь, как мышь, а не как мужчина. Думал, ты только пискнешь, как та пьяная пичуга, когда я его прихлопнул. — Он внезапно взмахнул молотом перед лицом Вудворда. Магистрат вздрогнул, но не отступил. — Хочешь, чтобы я его сам взял? Ладно, мне не западло.

— Пришлют еще кого-нибудь, — вдруг сказал Мэтью. — Из Чарльз-Тауна. Оттуда пошлют…

— Еще одного магистрата? Да пусть их! Они будут посылать, а я их буду мочить!

— Тогда пошлют милицию, — сказал Мэтью, что было далеко не так страшно, как он хотел изобразить, и скорее всего — неправда.

— Милицию! — Шоукомб сверкнул зубами в тусклом свете. — Сюда пошлют милицию из самого Чарльз-Тауна? Что-то они не приезжали искать этого Кингсбери или кого-нибудь вообще, кого я положил отдохнуть. — Улыбка превратилась в искривленный оскал. Он занес молот для удара. — Кажется, сперва я прикончу тебя, тощий ты сукин…

Вудворд сделал ход. Он резко хлестнул камзолом по глазам Шоукомба и набросился на него, схватив за руку раньше, чем молот пошел вниз. Шоукомб выругался, а Мод завизжала — этот визг наверняка обратил в бегство всех живущих в стене крыс. Левая рука Шоукомба взметнулась — сжатая в кулак — и обрушилась на подбородок магистрата. Голова Вудворда качнулась назад, глаза затуманились, но он не выпустил руку Шоукомба.

— Абнер! Абнер!! — вопила старуха.

Вудворд нанес удар по лицу Шоукомба, но кулак скользнул по скуле — трактирщик увидел его приближение и отвел голову. Потом он схватил магистрата за горло и сдавил. Они заметались по комнате — один хотел привести в действие молот, другой старался этому помешать.

Когда они оказались возле кровати, Шоукомб краем глаза уловил движение и повернулся в ту сторону за миг до того, как Мэтью изо всей силы ударил его по голове сапогом магистрата, подобранным с полу. Следующий взмах сапога пришелся трактирщику в плечо, и Мэтью увидел, как в глазах его блеснуло безумие. Шоукомб, поняв, что магистрат — более грозный противник, чем ему казалось, заревел разъяренным медведем и двинул Вудворда коленом по гениталиям. Магистрат вскрикнул и согнулся, схватившись за ушибленное место. Молот оказался свободен. Шоукомб занес его обеими руками, готовясь нанести дробящий кости удар.

— Нет! — выкрикнул Мэтью.

Сапог уже летел вперед, и, вложив в удар каждую унцию своей силы, Мэтью опустил деревянный каблук Шоукомбу на переносицу.

Раздался звук, будто лезвие топора врезалось в дуб. К этому звуку примешался треск костей трактирщика. Шоукомб придушенно вскрикнул и отшатнулся — теперь он хотел только схватиться за раненое лицо, а не увидеть цвет мозгов магистрата. Мэтью шагнул вперед, чтобы вырвать у трактирщика молот, но тут на него налетела визжащая ведьма, которая вцепилась в воротник его пальто, а другой рукой ткнула в глаза подсвечником.

Мэтью рефлекторно отмахнулся от нее, попав в лицо, но ему пришлось отшатнуться, а в комнату уже вбегал Абнер с вилами и фонарем.

— Убей их! — гнусаво завизжал Шоукомб. Он наткнулся спиной на стену и сползал на пол, зажимая лицо руками и уронив молот. Кровь, черная в охряном свете, текла у него меж пальцев. — Абнер! Убей обоих!

Старик, у которого с бороды капала вода, взял вилы наперевес и шагнул к Вудворду, который все еще стонал, пытаясь распрямиться.

Мэтью чувствовал спиной открытое окно. Ум сработал быстрее тела. Он сказал:

— Не убий.

Абнер застыл как вкопанный и заморгал.

— Чего?

— Не убий, — повторил Мэтью. — Так сказано в Библии. Ты знаешь слово Господне?

— Я? Слово Господне? Да, я помню…

— Абнер! Черт тебя побери, мочи их! — провыл Шоукомб в нос.

— В Библии, помнишь? Мистер Вудворд, не будете ли вы так добры выйти в окно?

У магистрата слезы текли по лицу от боли. Но он сумел собраться с мыслями, чтобы понять: двигаться надо быстро.

— Блин, дайте мне встать!

Шоукомб пытался подняться, но оба глаза у него уже побагровели и стали распухать. Встать было труднее, чем он ожидал, а устоять вообще не получилось. Он снова сполз на пол.

— Мод! Не выпускай их!

— Дай мне эти чертовы вилы! — Мод ухватилась за рукоять и потянула вилы на себя, но Абнер не выпустил.

— Парнишка прав, — сказал он спокойным голосом, будто ему только что открылась великая истина. — В Библии так сказано. Не убий. Да. Это слово Господа нашего.

— Идиот! Дай сюда!

Мод безуспешно попыталась выдернуть вилы из его рук.

— Быстрее, — сказал Мэтью, помогая магистрату перебраться через подоконник. Вудворд свалился в грязь, как мешок с мукой. Следующим полез Мэтью.

— Далеко не уйдете! — пообещал Шоукомб сдавленным от боли голосом. — Поймаем!

Мэтью оглянулся проверить, что Мод не сумела завладеть вилами. Абнер все еще держал их, лицо его бороздила мысль. Мэтью успел подумать, что этого приступа благочестия надолго не хватит: старик — такой же убийца, как и остальные двое, просто Мэтью бросил ему поперек дороги камень.

Перед тем, как выпустить подоконник, он заметил еще одну стоящую в дверях фигуру. Это была девушка — лицо бледное, темные грязные волосы свесились на глаза. Она стояла, обхватив себя за плечи защитным жестом. Мэтью понятия не имел ни о том, безумна ли она, как остальные трое, ни о том, что с ней станется. Единственное, что он знал точно, — не в его силах ей помочь.

— Беги, беги, как собака! — издевался Шоукомб. Кровь капала с его пальцев на пол, глаза превратились в опухшие щелки. — Если думаешь забрать свою саблю из фургона, то не старайся! Эта штука была тупа, как сапог! Так что бегите, посмотрим, далеко ли уйдете!

Мэтью выпустил подоконник и спрыгнул в грязь рядом с Вудвордом, который уже пытался встать. Мод осыпала Абнера ругательствами, и Мэтью знал: надо оставить как можно большее расстояние между собою и таверной, пока не началась погоня.

— Бежать можете? — спросил он магистрата.

— Бежать? — недоуменно посмотрел на него Вудворд. — Спроси лучше, могу ли я ползти!

— Что бы вы ни могли в этом смысле делать, сэр, постарайтесь делать это как можно быстрее. Думаю, что первым делом мы должны скрыться в лесу.

— А лошади и фургон? Мы их здесь не бросим!

— Времени нет. Полагаю, через несколько минут они за нами погонятся. Если они налетят на нас с топором или мушкетом…

— Ни слова более.

Вудворд с усилием заковылял к лесу на той стороне дороги от таверны. Мэтью шел рядом с ним, готовый подхватить, если магистрат пошатнется.

Вспыхнула молния, ударил гром, и на головы беглецов обрушился дождь. Еще не доходя до леса, Мэтью оглянулся на таверну и увидел, что никто за ними пока не гонится. Он надеялся, что Шоукомб потерял — хотя бы временно — желание собираться и выходить в эту бурю, а старуха или старик вряд ли смогут без него принять решение. Вероятно, Шоукомб слишком занят собственной болью, чтобы стремиться причинять ее другим. Мэтью подумал, не вернуться ли за лошадьми, но ему никогда в жизни не приходилось седлать или взнуздывать верховую лошадь, а ситуация была критической. Нет, решил он, лучше уйти в лес и держаться вдоль дороги — в ту сторону, куда они направлялись.

— Мы все бросили, — безутешно проговорил Вудворд, меся ногами грязь пополам с сосновыми иглами. — Все! Одежду, мои парики, судейские мантии. Боже правый, мой камзол! Этой скотине достался мой камзол!

— Да, сэр, — ответил Мэтью. — Но ему не досталась ваша жизнь.

— Жалкой же она будет с этой минуты! Ой-ой-ой, он чуть не сделал из меня сопрано! — Вудворд всмотрелся в непроглядную мглу впереди. — Куда мы идем?

— В Фаунт-Роял.

— Куда? — споткнулся магистрат. — Не заразило ли тебя безумие этого человека?

— Фаунт-Роял находится в конце этой дороги, — сказал Мэтью. — Если будем продолжать путь, то через несколько часов дойдем. — Оптимистичное заявление, подумал он. Раскисшая земля и полосующий дождь их существенно задержат, зато и преследователям тоже ходу не добавят. — Вернемся сюда с местной милицией и заберем наше имущество. Мне кажется, это наш единственный выбор.

Вудворд промолчал. Действительно, другого выбора у них не было. И если он сможет вернуть себе камзол — а также посмотреть, как Шоукомб дрыгает ногами в петле, — имеет смысл заплатить за это несколькими часами столь гнусного и недостойного положения. Он не мог избавиться от назойливой мысли, что если человек упадет в яму немилости Божией, то это дыра без дна. Он был бос, избитые яйца болели, голова обнажена на потеху всему миру, ночная рубаха промокла и покрылась коркой грязи. Но они хотя бы остались живы, чего не мог бы сказать о себе Тимон Кингсбери. «Исполнение приговора не входит в мои обязанности», — сказал он Шоукомбу. Что ж, это можно скорректировать.

Он вернется сюда и отберет свой камзол, пусть это даже будет последнее его деяние на этой земле.

Мэтью шел чуть быстрее магистрата и остановился его подождать. Через некоторое время ночь и буря поглотили их.

Глава 4

Наконец-то дневное солнце пробилось сквозь облака и засияло над промокшей землей. По сравнению с холодом прошедшей ночи стало заметно теплее, так было больше похоже на обычный май, хотя тучи — темно-серые, набухшие непролитым дождем — еще нависали в небе, еще медленно сходились со всех сторон света, чтобы снова закрыть солнце.

— Говорите, — сказал крепко сбитый мужчина в чересчур пышном парике, стоя у окна второго этажа своего дома и оглядывая пейзаж. — Говорите, я слушаю.

Второй, присутствующий в этой комнате — она была кабинетом, уставленным полками, книгами в кожаных переплетах, укрытым красно-золотыми персидскими коврами поверх соснового пола, — сидел на скамье перед письменным столом из африканского красного дерева, держа на коленях гроссбух. Но он здесь был посетителем, поскольку человек в парике поднял свои 220 фунтов веса из собственного кресла, которое стояло по ту сторону письменного стола.Посетитель прочистил горло и показал пальцем на строку в гроссбухе.

— Снова хлопок не дал всходов, — сказал он. — То же самое и посеянный табак. — Он помедлил перед тем, как нанести следующий удар. — Должен с сожалением сказать, что две трети яблонь заражены вредителями.

— Две трети? — переспросил человек у окна, не оборачиваясь. Его парик, великолепие белых кудрей, растекался по плечам ярко-синего костюма с медными пуговицами. На рукавах имелись белые кружевные манжеты, белые чулки покрывали толстые икры, а на ногах были начищенные черные башмаки с серебряными пряжками.

— Да, сэр. То же самое сливовые деревья и почти половина грушевых. В настоящий момент черешня еще не затронута, но Гуд считает, что во всех плодовых деревьях могли отложить яйца какие-то вредители. Пекановые орехи и каштаны пока не пострадали, но плантации смыло так, что корни оказались над землей и могут подвергнуться повреждениям.

Говоривший прервал свою литанию сельскохозяйственных несчастий и чуть подвинул очки к переносице. Он был человеком среднего роста и сложения, а также средних лет и средней внешности. У него были светло-каштановые волосы, выпуклый лоб и голубые глаза, и он имел вид усталого бухгалтера. Его одежда в отличие от утонченного костюма хозяина состояла из простой белой рубашки, коричневой жилетки и желтоватых штанов.

— Продолжайте, Эдуард, — спокойным голосом велел человек у окна. — Я готов слушать.

— Да, сэр. — Говоривший, Эдуард Уинстон, вернулся к тому, что было записано в его книге. — Гуд высказал предложение относительно плодовых деревьев и счел важным, чтобы я вам его передал.

Гость снова замолчал.

— И в чем оно состоит?

Перед тем как заговорить, Уинстон поднял руку и медленно провел по губам двумя пальцами. Человек у окна ждал, распрямив широкие плечи. Уинстон сказал:

— Гуд предложил их сжечь.

— Сколько их сжечь? Только пораженные?

— Нет, сэр. Все.

Наступило долгое молчание. Человек у окна сделал глубокий вдох и медленно выдохнул. При этом его плечи потеряли квадратность и стали обвисать.

— Все, — повторил он.

— Гуд считает, что только огнем можно убить вредителя. Он говорит, что не будет пользы в конечном счете, если сжечь только те, у которых есть признаки заражения. Более того, он считает, что сады следует перенести, а землю очистить морской водой и золой.

Человек у окна издал тихий звук, в котором послышалось некоторое страдание. Когда он заговорил, голос его был тих.

— Сколько же всего деревьев следует сжечь?

Уинстон заглянул в гроссбух:

— Восемьдесят четыре яблони, пятьдесят две сливы, семьдесят восемь черешневых, сорок четыре грушевых.

— То есть опять начать с самого начала?

— Боюсь, что да, сэр. Как я всегда говорю, береженого Бог бережет.

— Черт побери! — шепнул человек у окна. Он оперся руками на подоконник, глядя прищуренными покрасневшими глазами на свои погибающие мечты и дело рук своих. — Это она прокляла нас, Эдуард?

— Мне неизвестно, сэр, — ответил Уинстон с полной искренностью.

Роберт Бидвелл, человек у окна, был сорока семи лет от роду и нес на себе множество следов трудной жизни. Лицо с глубокими складками осунулось, лоб избороздили морщины, еще одна сетка морщин окружила тонкогубый рот и прорезала подбородок. И множество этих следов досталось ему в последние пять лет, с того дня, как он получил официальные бумаги, передающие ему 990 акров прибрежной земли в колонии Каролина. Но это была его мечта, и сейчас перед ним, под охряным солнцем, косо пробивающемся через зловеще нависшие тучи, лежало его творение.

Он нарек его Фаунт-Роял.^[2] Причина тому была двоякая: одна — благодарность королю Вильгельму и королеве Марии за кладезь веры в его способности руководителя и исполнителя, а вторая — географическое положение на путях будущей торговли. Примерно в шестидесяти ярдах от передних ворот дома Бидвелла — который был единственным двухэтажным в округе — находился сам источник: продолговатое озерцо пресной, аквамаринового цвета воды, покрывающей почти три акра. Бидвелл узнал от землемера, который составил карту этой местности несколько лет назад, а заодно промерил источник, что в нем более сорока футов глубины. Источник был жизненно важен для поселка: в этой стране соленых болот и гнилых черных прудов живой ключ означал пресную воду в изобилии.

На отмелях озерца росли камыши; отважные дикие цветы, способные выносить резкий холод источника, пятнами цеплялись за травянистые берега. Поскольку источник был центром Фаунт-Рояла, все улицы — глинистая поверхность их была укреплена песком и ракушечной крошкой — расходились от него. Их было четыре, и назвал их Бидвелл. Истина шла на восток, Трудолюбие — на запад, Гармония — на север, Мир — на юг. Вдоль улиц стояли белые дощатые дома, красные сараи, огороженные выгоны, односкатные сарайчики и мастерские, которые все вместе образовывали поселок.

На улице Трудолюбия раздувал мехи кузнец, на улице Истины расположилась школа вместе с деревенской лавкой, улица Гармонии приютила три церкви: англиканскую, лютеранскую и пресвитерианскую; кладбище на улице Гармонии было невелико, но, к несчастью, достаточно плотно заселено. Улица Мира вела мимо хижин рабов и личной конюшни Бидвелла к лесу, который слегка не доходил до болота с приливной водой, а дальше — море. Улица Трудолюбия переходила в сады и поля, где Бидвелл надеялся увидеть когда-нибудь изобилие яблок, груш, хлопка, зерна, бобов и табака. На улице Истины располагалась также тюрьма, где держали «ее»; находившееся же неподалеку здание служило домом собраний. Лавка цирюльника-хирурга поместилась на улице Гармонии, рядом с «Общедоступной таверной» Ван-Ганди и некоторыми другими малыми предприятиями, рассеявшимися по зародышу города в надежде, что мечта Бидвелла о самом южном из больших городов принесет плоды.

Из 990 акров, приобретенных Бидвеллом, было застроено, вспахано и превращено в пастбища вряд ли больше двухсот. Вокруг всего поселка, садов и прочего шла стена из заостренных ошкуренных бревен для защиты от индейцев. Единственным путем в поселок и из него — если не считать морского берега, хотя и там в лесу стояла сторожевая башня, где днем и ночью дежурил милиционер с мушкетом, — были главные ворота, открывавшиеся на улицу Гармонии. Возле ворот также имелась сторожевая башня, откуда дежурному милиционеру виден был любой приближающийся к поселку по дороге.

Пока что за всю историю Фаунт-Рояла индейцы не приносили никаких хлопот. Они были даже невидимы, и Бидвелл мог бы усомниться, что они есть ближе, чем за сотню миль, если бы Соломон Стайлз не обнаружил во время охотничьей экспедиции странные символы, нарисованные на сосне. Стайлз, траппер и в некотором смысле охотник, объяснил Бидвеллу, что индейцы таким образом отметили границу, которую не следует нарушать. Бидвелл решил пока это дело оставить, хотя, согласно королевскому декрету, земля принадлежала ему. Лучше не будоражить краснокожих, пока не придет время их выкурить.

Видеть свою мечту в таком жалком виде — от этого у Бидвелла заболели глаза. Слишком много пустых домов, слишком много заросших бурьяном садов, слишком много сломанных изгородей. Безнадзорные свиньи валялись в грязи, шлялись собаки, мрачные и злобные. За последний месяц пять крепких строений — все к тому времени опустевшие — были превращены в кучу золы ночными пожарами, и запах гари еще держался в воздухе. Бидвелл знал, кого жители винили в этих пожарах. Если не прямо от ее руки, то от рук — или лап, возможно, — адских тварей и бесов, которых она вызвала. Огонь — их язык, и они очень ясно говорили то, что хотели сказать.

Его творение погибало. Она убивала его. Пусть решетки и толстые стены тюрьмы держат ее тело, ее дух — ее призрак — улетал танцевать и резвиться с нечестивым любовником, строить новые козни на горе и погибель мечте Бидвелла. Изгнать подобную гидру на милость джунглей было бы недостаточно: она открыто заявила, что не уйдет и никакая сила на земле не заставит ее покинуть свой дом. Не будь Бидвелл человеком законопослушным, он бы просто велел повесить ее, и все тут. Но дело будет представлено суду, и помоги Бог судье, который станет его вести.

«Нет, — подумал он мрачно. — Помоги Бог Фаунт-Роялу».

— Эдуард, — спросил Бидвелл, — каково сегодня у нас население?

— Точную цифру? Или оценку?

— Оценки достаточно.

— Около ста человек, — сообщил Уинстон. — Но еще до конца недели это изменится. Доркас Честер при смерти от лихорадки.

— Да, я знаю. Это болото еще долго будет наполнять наше кладбище.

— Кстати о кладбище… Алиса Барроу тоже слегла.

— Алиса Барроу? — Бидвелл повернулся от окна к собеседнику. — Она захворала?

— Сегодня утром я по некоторым делам заходил к Джону Суэйну, — сказал Уинстон. — Как утверждает Касс Суэйн, Алиса Барроу сообщила нескольким лицам, что страдает от снов о Черном Человеке. Сны так напугали ее, что она не желает вставать с постели.

Бидвелл гневно фыркнул:

— Так что, эти сны от нее расползаются, как прогорклое масло по горячей лепешке?

— Похоже на то. Мадам Суэйн мне говорила, что сны имели отношение к кладбищу. Более того, они были настолько ужасны, что у нее нет слов.

— Господи Иисусе! — произнес Бидвелл, краснея. — Ведь Мейсон Барроу — разумный человек! Неужто он не может заставить жену придержать язык? — Двумя широкими шагами он подошел к столу и с размаху хлопнул по нему ладонью. — Вот от таких глупостей и разваливается мой город, Эдуард! То есть наш город. Видит Бог, от него через полгода останутся одни руины, если эти языки не перестанут болтать!

— Я не хотел вас расстраивать, сэр, — пояснил Уинстон. — Я лишь пересказываю то, что вам, по моему мнению, необходимо знать.

— Посмотрите! — Бидвелл показал рукой на окно, где разбухающие дождем тучи снова начали закрывать солнце. — Пустые дома, пустые поля! В мае прошлого года у нас тут было больше трехсот жителей! Трехсот! А теперь вы мне говорите, что их всего сотня?

— Или около того, — поправил Уинстон.

— Вот именно, и скольких еще заставит бежать язык Алисы Барроу? Черт побери, не могу я сложа руки ждать, пока приедет судья из Чарльз-Тауна! Что тут можно сделать, Эдуард?

На лице Уинстона выступила испарина от влажности в комнате. Он поправил очки.

— У вас нет иной возможности, кроме как ждать, сэр. Законы необходимо соблюдать.

— А какие законы соблюдает Черный Человек? — Бидвелл оперся руками на стол и наклонился к Уинстону, блестя выступившими на красном лице бисеринками пота. — Какие правила и постановления ограничивают его любовницу? Лопни мои глаза, но я не могу смотреть спокойно, как все, что я вложил в эту землю, будет разрушено каким-то потусторонним мерзавцем, которому насрать на мечты людей! Свою корабельную компанию я построил, не сидя на заднице и не дрожа, как баба! — Это он произнес сквозь сжатые зубы. — Идете вы со мной или нет, это как вам хочется, Эдуард! А я пойду и положу конец болтовне Алисы Барроу!

Он зашагал к двери, не ожидая управляющего, который поспешно закрыл гроссбух и вскочил, чтобы бежать следом — как мопс за широкогрудым бульдогом.

Они спустились по предмету, который для обычных граждан Фаунт-Рояла был чудом, достойным созерцания: по настоящей лестнице. У нее, правда, не было перил, поскольку плотник, руководивший ее возведением, умер от дизентерии до окончания работ. Стены особняка Бидвелла были украшены картинами и гобеленами английской пасторальной жизни, но внимательный осмотр выявлял следы плесени. На многих побеленных потолках имелись водяные пятна, а в темных нишах можно было заметить крысиный помет. Бидвелл и Уинстон спустились по ступеням, громко стуча сапогами, и привлекли внимание домоправительницы Бидвелла, всегда следившей за передвижениями своего хозяина. Эмма Неттльз была широкоплечей коренастой женщиной лет тридцати пяти и обладала носом столь внушительным и подбородком столь квадратным, что могла бы краснокожего воина испугать до смертных судорог. Сейчас она стояла у подножия лестницы; пышное тело было облечено в обычный балахон, накрахмаленная белая шляпа заставляла промасленные и прилизанные без нежностей волосы лежать недвижным строем.

— Какие будут приказания, сэр? — спросила она с весьма заметным шотландским акцентом. В ее мощной тени стояла одна из служанок.

— Я ухожу по делам, — коротко ответил Бидвелл, снимая с вешалки темно-синюю треуголку — одну из нескольких разных цветов, подходящих к соответствующим костюмам. Он надвинул шляпу на лоб, что было не так просто, учитывая высоту парика. — На ужин пусть будут «рваные парнишки» и кукурузный хлеб. И присматривайте за домом.

Он шагнул мимо нее и служанки к входной двери, сопровождаемый Уинстоном.

— Это уж как всегда, сэр, — произнесла мадам Неттльз тихо, как только дверь закрылась. Глаза под нависшими веками были мрачны, как ее манеры.

Бидвелл остановился только на секунду — открыть украшенные чугунные ворота, окрашенные белым, шести футов в высоту и привезенные из Бостона за большие деньги, которые отделяли его особняк от прочего Фаунт-Рояла, а потом зашагал по улице Мира таким шагом, который нелегок был и для более молодых и тощих ног Уинстона. Мужчины миновали источник, где Сесилия Симз наполняла ведро водой. Она попыталась поздороваться с Бидвеллом, но, увидев на его лице гневную решимость, подумала, что лучше держать язык за зубами.

Последние жалкие лучи уже скрылись за тучами, когда Бидвелл и Уинстон прошагали мимо медных солнечных часов, установленных на деревянном пьедестале на пересечении улиц Мира, Гармонии, Трудолюбия и Истины. Том Бриджес, погоняя запряженную волами телегу по дороге к своей ферме и пастбищу на улице Трудолюбия, поздоровался с Бидвеллом, но создатель Фаунт-Рояла не замедлил шага и никак не реагировал на приветствие.

— Добрый день, Том! — ответил Уинстон, после чего ему пришлось поберечь дыхание, чтобы не отстать от работодателя, который свернул на восток, на улицу Истины.

В здоровенной луже посреди улицы расположились две свиньи, одна из которых радостно хрюкала и закапывалась в жижу под возмущенный лай пораженной паршой дворняги. Дэвид Каттер, Хирам Аберкромби и Артур Доусон стояли неподалеку от свиней и лужи, покуривая глиняные трубки и поглощенные каким-то мрачным разговором.

— Добрый день, джентльмены! — произнес Бидвелл, проходя мимо, и Каттер, вытащив изо рта трубку, окликнул его:

— Бидвелл! Когда судья сюда доберется?

— В свое время, джентльмены, в свое время! — ответил Уинстон, не останавливаясь.

— Я к кукловоду обращаюсь, а не к марионетке! — рявкнул Каттер. — Надоело нам ждать, пока это дело уладится! Как по-моему, так они нам вообще судью никогда не пришлют!

— Нам дал заверения их совет, сэр! — ответил Уинстон с пылающими от оскорбления щеками.

— К черту их заверения! — вмешался Доусон. Это был тщедушный рыжий мужичонка, занимавший в Фаунт-Рояле должность сапожника. — Пусть они нас заверяют, что дождь этот кончится, — что нам толку?

— Не отставайте, Эдуард, — велел Бидвелл вполголоса.

— По горло уже сыты этим пустобрехством! — заявил Каттер. — Повесить ее, и все дела!

Аберкромби, фермер, один из первых поселенцев, откликнувшихся на объявление Бидвелла о создании Фаунт-Рояла, тоже внес свою лепту:

— Чем быстрее ее повесят, тем спокойнее спать будем! Упаси нас Господь сгореть в своей постели!

— Да-да, — буркнул Бидвелл и сделал рукой жест, заканчивающий разговор.

Шаг его стал быстрее, на лице заблестел пот, ткань под мышками потемнела. За его спиной тяжело дышал Уинстон; от обволакивающей сырости у него запотели очки. На следующем шаге он наступил правой ногой на груду конских яблок, которую только что ловко обошел Бидвелл.

— Уж если они нам кого и пришлют, — напоследок крикнул Каттер, — то психа какого-нибудь, вытащенного из ихнего местного дурдома!

— Говорит о дурдоме со знанием дела, — сказал Бидвелл, ни к кому в особенности не обращаясь.

Они миновали школу и стоящий рядом дом учителя Джонстона. На пастбище рядом с фермой и сараем Линдстрома паслось небольшое стадо коров, а дальше расположился дом собраний, перед которым на флагштоке уныло повис британский флаг. Чуть дальше — и Бидвелл еще сильнее ускорил шаг — маячило грубое и лишенное окон здание тюрьмы, срубленное из тяжелых бревен, а на единственной входной двери висел железный замок. Перед тюрьмой торчал позорный столб, к которому привязывали негодяев, виновных в воровстве или богохульстве либо иным образом навлекших на себя гнев городского совета. Иногда их еще вымазывали той субстанцией, что сейчас налипла на правый сапог Уинстона.

Остаток улицы Истины за тюрьмой занимали несколько домов с сараями, садами и клочками полей. Некоторые были пусты, от одного остался лишь обгорелый каркас. Заброшенные сады заросли бурьяном и колючками, а поля сейчас более напоминали опасную топь, нежели плодоносную землю. Бидвелл подошел к двери дома почти у конца улицы и уверенно постучал, рукавом смахивая пот со лба.

Почти сразу приоткрылась дверь, и высунулась сероватая физиономия мужчины с запавшими глазами, которому явно не хватало сна.

— Добрый день, Мейсон, — вежливо поздоровался Бидвелл. — Я пришел навестить вашу жену.

Мейсон Барроу отлично знал, почему хозяин Фаунт-Рояла пришел к его двери. Он открыл ее и отступил от входа. Черноволосая голова ушла в плечи, как у собаки, которая ожидает порки. Бидвелл и Уинстон вошли в дом, который по сравнению с только что покинутым особняком казался шляпной картонкой. Двое детишек Барроу — восьмилетняя Мелисса и шестилетний Престон — тоже были в передней. Старшая наблюдала из-за стола, а младший цеплялся за отцовскую штанину. Бидвелл не был человеком невежливым: он прежде всего снял шляпу.

— Насколько я понимаю, она в постели.

— Да, сэр. Очень она разболелась.

— Я должен буду с ней поговорить.

— Да, сэр. — Барроу скованно кивнул. Бидвелл заметил, что детям тоже очень сильно недостает сна, как, впрочем, и хорошей горячей еды. — Как скажете, сэр. — Барроу показал в сторону комнаты в глубине дома.

— Очень хорошо. Эдуард, идемте со мной.

Бидвелл подошел, открыл дверь в дальнюю комнату и заглянул. Алиса Барроу лежала на кровати, натянув до подбородка смятую простыню. Открытые глаза уставились в потолок, землистое лицо покрывал пот. Единственное в комнате окно было закрыто ставнем, но света хватало, потому что горели сальные свечи и пучок смолистых веток в глиняной чаше. Бидвелл понимал, что это невероятная расточительность для фермера вроде Мейсона Барроу, дети которого, наверное, страдают от такой избыточной иллюминации. Когда Бидвелл переступил порог, у него под ногой скрипнула половица. Глаза женщины расширились, она резко ахнула, как от удара, и попыталась глубже забиться в постель.

Бидвелл тут же застыл где стоял.

— Добрый день, мадам, — сказал он. — Могу я перемолвиться с вами словом?

— Где мой муж? — вскрикнула женщина. — Мейсон! Куда он ушел?

— Я здесь! — ответил Барроу, возникая за спиной двоих вошедших. — Все хорошо, бояться нечего.

— Не давай мне спать, Мейсон! Обещай, что не дашь!

— Обещаю, — ответил он, быстро глянув на Бидвелла.

— Что это еще за чепуха? — обратился к нему Бидвелл. — Эта женщина боится спать?

— Да, сэр. Боится заснуть и увидеть…

— Не называй! — снова взметнулся голос Алисы Барроу, трепещущий и молящий. — Если любишь меня, не называй его!

Девочка заплакала, мальчик продолжал хвататься за ногу отца. Барроу посмотрел прямо в лицо Бидвеллу:

— Она в плохом виде, сэр. Не спит уже две ночи. Не выносит темноты, даже тени днем.

— Вот как это начинается, — тихо сказал Уинстон.

— Возьмите себя в руки! — прикрикнул на него Бидвелл. Достав кружевной платок из кармана камзола, он вытер бусинки пота со лба и щек. — Пусть так, Барроу, но я обязан с ней поговорить. Мадам? Можно мне войти?

— Нет! — ответила она, натягивая влажную простыню до самых пораженных ужасом глаз. — Уходите!

— Спасибо.

Бидвелл подошел к ее кровати и встал, глядя на нее сверху вниз и сминая обеими руками шляпу. Уинстон пошел за ним, но Мейсон Барроу остался в другой комнате, успокаивая плачущую девочку.

— Мадам, — сказал Бидвелл, — вы должны воздержаться от рассказов об этих снах. Мне известно, что вы сообщили Касс Суэйн. Я просил бы…

— Я Касс рассказала, потому что она моя подруга! — ответила женщина из-под простыни. — И другим подругам рассказала! А почему нет? Они должны знать то, что я знаю, если им жизнь дорога!

— И что же делает ваше знание настолько ценным, мадам?

Она отбросила простыню с лица и поглядела на Бидвелла с вызовом. Глаза были мокрые и испуганные, но подбородок устремился на Бидвелла, как клинок.

— То, что каждого, кто живет в этом городе, ждет верная смерть.

— Эта ценность, боюсь, не дороже шиллинга. Всякого, кто живет на свете, ждет верная смерть.

— Не от его руки! Не от огня и мучений Ада! О да, он мне рассказал! Он показал мне! Он провел меня по кладбищу и показал мне имена на надгробиях! — У нее на шее натянулись жилы, жидкие темные волосы липли к коже. Измученным шепотом она сказала: — Он показал мне могилу Касс Суэйн! И Джона тоже! Он мне показал имена моих детей! — Голос ее надломился, слезы потекли по щекам. — Моих детей, лежащих мертвыми в земле! О Боже милостивый!

Она издала тяжелый, душераздирающий стон и снова натянула простыню на лицо, крепко зажмурив глаза.

От горящих свеч, сосновых веток и оседающей влаги комната превратилась в духовку. Бидвеллу казалось, что простой вдох требует неоправданно много усилий. Он услышал далекий рокот — приближалась очередная гроза. Нужны были ответы на фантазмы Алисы Барроу, но даже ради спасения жизни Бидвелл не мог найти ни одного. Не приходилось сомневаться, что великое Зло свалилось на город и выросло в мрачный день и черную ночь, как ядовитый гриб. Зло проникло в сны жителей Фаунт-Рояла и сводило их с ума. Бидвелл знал, что Уинстон прав: именно так это и началось.

— Наберитесь мужества, — сказал он не слишком убедительно.

— Мужества? — недоверчиво переспросила она. — Мужества — против него? Он показал мне кладбище, полное могил! Нельзя шагу ступить, чтобы на них не наткнуться! Безмолвный город. Все ушли… или погибли. Он мне сказал. Стоял точно рядом со мной, и я слышала, как он мне в ухо дышит. — Она кивнула, глядя прямо на Бидвелла и видя не его, а что-то совсем другое. — Те, кто останется, погибнут и будут гореть в адском пламени. Вот что он мне сказал, прямо в ухо. В геенне огненной, вечность и один день. Безмолвный город. Безмолвный. Он мне сказал: «Алиса, тс-с-с». Он мне сказал: «Тс-с-с, слушай мой голос. Посмотри на это, — сказал он, — и ты узнаешь, кто я».

Она заморгала, взгляд ее сделался осмысленным, но не до конца, как будто она не совсем понимала, где находится.

— Я посмотрела, — сказала она, — и теперь я знаю.

— Понимаю, — сказал Бидвелл, пытаясь говорить спокойно и разумно, насколько это возможно для человека, у которого терпение натянуто до предела, — но мы должны вести себя ответственно и не так охотно сеять страхи среди своих сограждан.

— Я не сею страхи! — резко ответила она. — Я только хочу сказать правду, которую мне показали! Это место проклято! Вы это знаете, я это знаю, любая живая душа в здравом рассудке это знает! — Женщина смотрела прямо в пламя свечи. Девочка в соседней комнате еще всхлипывала, и Алиса Барроу, с усилием повысив голос, сказала: — Тише, Мелисса. Ну, тише, тише.

Бидвелл снова не нашел слов. Он заметил, что пальцы его до боли стиснули треуголку. Далекий гром зарокотал ближе, у Бидвелла по спине покатился пот. Эта духовка будто смыкалась над ним, не давала дышать. Надо уйти отсюда. Он резко повернулся, чуть не свалив Уинстона, и сделал два шага к двери.

— Я видела его лицо, — сказала женщина. Бидвелл остановился, будто налетев на кирпичную стену. — Его лицо, — повторила она. — Я его видела. Он дал мне посмотреть.

Бидвелл глядел на нее, ожидая, что она еще скажет. Она сидела, простыня свалилась набок, и страшная мука блестела в ее глазах.

— У него было ваше лицо, — сказала она с дикой, полубезумной ухмылкой. — Как маска. Он его надел, ваше лицо, и показал мне моих детей, мертвых, в земле.

Ее руки взметнулись и зажали рот, будто она боялась закричать так, что душа наружу вылетит.

— Спокойнее, мадам, — произнес Бидвелл, но у самого у него голос дрожал. — Давайте будем держаться реальности, а эти видения преисподней оставим в стороне.

— Мы все здесь сгорим, если не сделать по-евойному! — огрызнулась она. — Он хочет, чтобы ее выпустили, вот чего он хочет! Чтобы ее выпустили, а мы все ушли отсюда!

— Не могу больше этого слышать. — Бидвелл повернулся и вышел из комнаты.

— Чтобы ее выпустили! — кричала женщина. — Он не даст нам покоя, пока она с ним не будет!

Бидвелл, не останавливаясь, вышел из дома, Уинстон за ним.

— Сэр! Сэр! — позвал Барроу, выбегая из дому.

Бидвелл остановился, изо всех сил пытаясь придать себе спокойный вид.

— Я прошу прощения, сэр, — сказал Барроу. — Это не то чтобы она вас не уважала…

— Я не в обиде. Состояние здоровья вашей жены внушает опасения.

— Да, сэр. Только… уж раз так получилось, вы, наверное, меня поймете, когда я скажу, что нам надо уехать.

Из темнобрюхих туч стал моросить мелкий дождик. Бидвелл надел на голову треуголку.

— Поступайте как хотите, Барроу. Я вам не господин.

— Да, сэр. — Фермер облизал губу, набираясь храбрости сказать, что у него на уме. — Это хороший был город, сэр. То есть до того, как… — Он пожал плечами. — Все теперь не так, как было. Вы меня простите, сэр, но мы не можем остаться.

— Так давайте! — Броня Бидвелла треснула, и гнев пополам с досадой хлынули из щели черной желчью. — Никто на цепи держать не будет! Давайте бегите, как перетрусившие псы, с ними со всеми! А я — не стану! Видит Бог, не для того я здесь поселился, чтобы какие-то призраки выдрали меня…

Загудел колокол. Глубокий, медленный звон. Раз, потом еще раз и еще раз.

Это был голос колокола дозорной башни на улице Гармонии. Колокол продолжал звучать, объявляя, что дозорный заметил кого-то, идущего по дороге.

— …выдрали меня отсюда с корнями! — закончил Бидвелл со свирепой решимостью.

Он обернулся в сторону главных ворот, закрытых и заложенных засовами от индейцев. Новая надежда расцвела в сердце Бидвелла.

— Эдуард, это наверняка судья из Чарльз-Тауна! Да! Это должен быть он! Пойдемте!

Не говоря более ни слова, Бидвелл зашагал к перекрестку четырех улиц. Дождь припустил всерьез, но пусть даже случится самый страшный потоп со времен Ноя, он не помешает Бидвеллу лично встретить судью в этот счастливый день.

Колокольный звон пробудил к жизни хор лающих псов, и пока Бидвелл и Уинстон спешили к северу по улице Гармонии — один улыбаясь от восторга, другой — ловя ртом воздух, за ними увязывалась, вертясь, стая пустобрехов, как за ярмарочными клоунами.

К воротам оба добрались уже мокрые от дождя и пота и дышали, как кузнечные мехи. С дюжину жителей высыпали из домов поглазеть — гость из внешнего мира бывал здесь весьма редким явлением. Малкольм Дженнингс на сторожевой башне перестал дергать веревку колокола, и двое мужчин — Эсаи Полинг и Джеймс Рид — готовились поднять бревно засова.

— Стойте, стойте! — крикнул Бидвелл, проталкиваясь среди зевак. — Дайте мне место. — Он подошел к воротам, дрожа от нетерпения. Бидвелл посмотрел на Дженнингса, стоящего на платформе башни, куда вела пятнадцатифутовая лестница. — Это белые?

— Да, сэр, — ответил Дженнингс. Тощий и горький пьяница, с битой башкой под темной гривой, с пятью, не больше, зубами в этой башке, он обладал глазами ястреба. — Их двое. То есть я хочу сказать… я думаю, что это белые.

Бидвелл не мог взять в толк, что это должно значить, но ему было не до каких-то глупостей в столь торжественный момент.

— Отлично! — сказал он Полингу и Риду. — Открывайте!

Бревно приподняли и вытащили из скобы. Потом Рид схватился за две деревянные рукояти и отворил ворота.

Бидвелл шагнул наружу, раскрывая объятия своему спасителю. Но в следующую секунду его энтузиазм гостеприимства получил тяжелый удар.

Перед ним стояли двое: один большой, с лысой головой, другой тощий и коротко стриженный, чернявый. Но среди них не было того, кого он надеялся приветствовать.

Он предположил, что они белые — под той грязью, что их покрывала, невозможно было разглядеть. Тот, что побольше — и постарше, — был одет в пропитанное грязью пальто, которое, кажется, когда-то было черным. Он был бос, тощие ноги вымазаны глиной. На том, что помоложе, было что-то вроде ночной рубахи, в которой он будто недавно катался по грязи. Еще на нем были ботинки, хотя до невозможности грязные.

Дворняги так увлеклись всем этим столпотворением, что начали рычать и самозабвенно брехать на двух новоприбывших, которые, кажется, растерялись в присутствии людей, одетых в чистую одежду.

— Попрошайки, — произнес Бидвелл. Голос его был спокоен, опасно спокоен. Он услышал раскаты грома над диким лесом и подумал, что это над ним смеется Бог. Распростертые руки тяжело упали вниз. — Мне послали попрошаек, — сказал он громче и начал смеяться вместе с Богом.

Сначала тихо, потом смех взвился из него, как пружина, хриплый и безудержный. От этого смеха болело горло, слезились глаза, и хотя Бидвелл страстно желал остановиться, изо всех сил пытался, он обнаружил, что имеет над этим смехом не больше власти, чем если бы сам был юлой, запущенной рукой шаловливого ребенка.

— Попрошайки! — вскрикивал он сквозь приступы хохота. — Я… я спешил… встречать попрошаек!

— Сэр, — произнес тот, что побольше, и шагнул вперед босыми ногами. На перемазанном лице отразился гнев. — Сэр!

Бидвелл только мотал головой, смеялся — смех звучал теперь скорее как рыдания — и отмахивался рукой, отгоняя этих бродяг.

Айзек Вудворд набрал в грудь воздуху. Как будто целой ночи мокрого ада было недостаточно, еще этот лощеный щеголь явился испытывать его терпение. Так вот оно лопнуло.

— Сэр! — взревел он своим судебным голосом, настолько громким и резким, что на миг заставил замолчать даже тявкающий хор собак. — Я — магистрат Вудворд, прибывший из Чарльз-Тауна!

Бидвелл услышал. Он задохнулся от изумления, подавился последним глотком смеха и встал, потрясенно таращась на полуголый грязевой пирожок, который только что объявил себя магистратом.

Единственная мысль вонзилась в мозг жалом шершня: «Если они нам кого и пришлют, то психа какого-нибудь, вытащенного из ихнего местного дурдома!»

Он услышал стон совсем рядом. Веки у него задрожали. Мир — буря с ливнем, голос Бога, зеленая глушь во все стороны, попрошайки и магистраты, вредители яблонь, развал и разруха, как тени крыльев падальщика, — закружился вокруг него. Он шагнул назад, ища, на что опереться.

Не на что. Бидвелл свалился на улице Гармонии, голова наполнилась серым туманом, и он заснул, как в колыбели.

Глава 5

В дверь постучали.

— Магистрат? Мастер Бидвелл послал меня сказать вам, что гости скоро будут.

— Иду немедленно, — отозвался Вудворд, узнав шотландский выговор домоправительницы.

Ему тут же вспомнилось, как в последний раз, когда стучали в дверь, его чуть не прикончили. Разумеется, сама мысль, что этот негодяй сейчас носит его вышитый камзол, вызывала дрожь в пальцах, застегивающих пуговицы светло-голубой рубашки, которую магистрат только что надел.

— Черт! — сказал он своему отражению в овальном стенном зеркале.

— Сэр? — переспросила миссис Неттльз из-за двери.

— Я сказал, что уже иду! — повторил он.

— Да, сэр, — ответила она и тяжелой походкой удалилась по коридору в сторону комнаты, отведенной Мэтью.

Вудворд застегнул рубашку до конца — она оказалась чуть коротка в рукавах и более чем тесна в талии. Рубашка была в числе предметов одежды — рубашек, брюк, жилетов, чулок и башмаков, — которые собрал для него и Мэтью их хозяин, как только пришел в себя и узнал, что произошло с их пожитками. Бидвелл, поняв, что провидение — у него в руках, с величайшей благодарностью отвел им две комнаты у себя в особняке, организовал сбор одежды, подходящей приблизительно по размеру, а также постарался предоставить свеженаправленные бритвы и горячую воду для ванн. Вудворд уже боялся, что никогда не сможет содрать со своей шкуры всю эту грязь, но последние следы исчезли под действием грубой мочалки и приложенных в достаточном количестве трудов.

Он уже надел ранее пару черных брюк — опять-таки слегка тесноватых, но вполне пригодных, — и белые чулки вместе с черными тупоносыми башмаками. Поверх рубашки Вудворд натянул жемчужно-серый жилет, одолженный Бидвеллом из собственного гардероба. Еще раз рассмотрел в зеркале свое лицо, молча сокрушаясь, что придется предстать перед новыми людьми с голой головой и неприкрытыми старческими пятнами, поскольку парик — вещь настолько личная, что вопрос о том, чтобы его одолжить, даже не ставился. Но да будет так. Зато хотя бы голова сохранилась на плечах. Если сказать правду, он предпочел бы проспать весь вечер, нежели быть главным гостем на ужине у Бидвелла, поскольку он все еще был измотан, но Вудворду удалось продремать три часа после ванны, и этого хватит до тех пор, пока снова представится возможность вытянуться на этой превосходной перине, на настоящей кровати с четырьмя ножками, что сейчас у него за спиной.

Напоследок Вудворд открыл рот и проверил состояние зубов. Горло слегка пересохло, но не в такой степени, чтобы это нельзя было исправить глотком рома. Потом, благоухая сандаловым мылом и лимонным лосьоном после бритья, он открыл дверь просторной комнаты и вышел в освещенный свечами коридор.

Вудворд спустился вниз на шум голосов и оказался в обшитой панелями комнате, расположенной рядом с вестибюлем главного входа. Здесь уже все было готово для собрания: кресла и прочая мебель сдвинуты в стороны, чтобы дать место для передвижения людей, в каменном камине пылал предусмотрительно разведенный огонь — дождливый вечер становился прохладным. С потолка свисали люстра из оленьих рогов, среди их острых кончиков горела дюжина свечей. Бидвелл уже находился здесь, в новом пышном парике и бархатном костюме цвета темного портвейна. С ним были двое других джентльменов, и, когда Вудворд вошел, Бидвелл, прервав разговор, объявил:

— А, вот и наш магистрат! Как отдохнули, сэр?

— Боюсь, что недостаточно долго, — признался Вудворд. — Я не до конца избавился от последствий невзгод прошедшей ночи.

— Магистрат рассказывает потрясающую историю! — обратился Бидвелл к своим собеседникам. — Похоже, что его вместе с его писцом чуть не убили в придорожной таверне! Этот негодяй явно опытен в убийствах, так, сэр?

Он приподнял брови, приглашая Вудворда перехватить нить рассказа.

— Да, это так. Мой клерк спас наши шкуры — и это все, что нам удалось спасти. По необходимости нам пришлось оставить весь багаж. О, я с нетерпением жду завтрашнего дня, мистер Бидвелл.

— Магистрат попросил меня послать отряд милиции, чтобы вернуть его земные сокровища, — объяснил Бидвелл двоим своим собеседникам. — А также арестовать этого человека и предать его правосудию.

— Я тоже поеду, — объявил Вудворд. — Я не пропущу удовольствия видеть выражение лица Шоукомба, когда на его руках замкнутся оковы.

— Уилла Шоукомба? — Один из джентльменов — тот, что помоложе, лет тридцати с небольшим, — нахмурился. — Я останавливался как-то у него в таверне, когда ездил в Чарльз-Таун! У меня были подозрения относительно этого человека.

— Они были отнюдь не безосновательны. Более того, он убил магистрата, который ехал сюда две недели назад. Его звали Тимон Кингсбери.

— Позвольте мне вас представить, — сказал Бидвелл. — Магистрат Айзек Вудворд, перед вами Николас Пейн, — он кивнул в сторону молодого человека, и Вудворд пожал протянутую руку Пейна, — и Элиас Гаррик. — Вудворд пожал руку и Гаррику. — Мистер Пейн — капитан нашей милиции. Он возглавит утреннюю экспедицию за мистером Шоукомбом. Вы согласны, Николас?

— Это мой долг, — ответил Пейн, хотя по блеску стальных глаз было очевидно, что он возмущен планами ареста, составленными без его утверждения. — И для меня честь служить вам, магистрат.

— Мистер Гаррик — владелец нашей крупнейшей фермы, — продолжал Бидвелл. — Он также один из первых, кто связал свою судьбу со мной.

— Да, сэр, — подтвердил Гаррик. — Я построил здесь дом в самый первый месяц.

— А! — глянул Бидвелл в сторону двери. — Вот и ваш писец!

Мэтью как раз входил, обутый в башмаки, которые жали ему ноги.

— Добрый вечер, господа, — поздоровался он и сумел выдавить улыбку, хотя был усталым, как собака, и совершенно не расположен к веселой компании. — Простите за опоздание.

— Вам не за что извиняться, — ответил Бидвелл, жестом приглашая его заходить. — Мы как раз слушали историю ваших ночных приключений.

— Я бы назвал их злоключениями, — поправил Мэтью. — Ни за что на свете не хотел бы их повторять.

— Это клерк магистрата, мистер Мэтью Корбетт, — объявил Бидвелл, представил Мэтью Пейну и Гаррику, и снова произошел обмен рукопожатиями. — Я как раз рассказывал магистрату, что мистер Пейн — капитан нашей милиции и должен будет повести…

— …экспедицию для захвата Шоукомба завтра утром, — перебил Пейн. — И, поскольку дорога долгая, мы выйдем прямо на рассвете.

— Это одно удовольствие — подняться рано ради возмездия, сэр, — сказал Вудворд.

— Очень рад. Я найду еще одного-двух человек, чтобы ехать с нами. Следует брать с собой оружие, или вы полагаете, что Шоукомб сдастся без насилия?

— Оружие, — ответил Вудворд. — Непременно оружие.

Разговор перешел на другие темы, особенно о том, что происходит сейчас в Чарльз-Тауне, и потому Мэтью — одетый в белую рубашку, коричневые бриджи и белые чулки — получил возможность бегло рассмотреть Пейна и Гаррика. Капитан милиции был здоровяком роста примерно пять футов десять дюймов. Мэтью дал ему на взгляд около тридцати лет. Длинные волосы песочного цвета Пейн заплетал сзади в косичку, перевязанную черным шнурком. Лицо его было отлично уравновешено длинным носом с тонкой переносицей и густыми светлыми бровями, нависшими над серо-стальными глазами. По телосложению Пейна и экономности его движений Мэтью определил, что это человек серьезный, не чуждый активной жизни и, возможно, завзятый лошадник. Пейн явно не был франтом: его костюм составляли простая серая рубашка, сильно поношенный кожаный камзол, темно-коричневые бриджи, серые чулки и коричневые сапоги.

Гаррик, который слушал существенно больше, чем говорил, произвел на Мэтью впечатление джентльмена приземленного, пятидесятые годы которого вот-вот перейдут в шестидесятые. Был он худ, костляв, лицо со впалыми щеками обожжено и обветрено суровым солнцем прежних лет. Карие глаза смотрели из глубоких орбит, левая бровь рассечена и приподнята вверх шрамом. Седые волосы напомажены и зачесаны строго назад, и одет он был в кремовые бархатные штаны, синюю рубаху и пожелтевший от времени камзол с тем ядовитым оттенком, какой был у некоего испорченного сыра, запах которого Мэтью однажды, по несчастью, вдохнул. Что-то в выражении лица и поведении Гаррика — медленное моргание, неуклюжий и тяжеловесный язык, когда он давал себе труд заговорить, — привели Мэтью к заключению, что этот человек может быть солью земли, но он определенно ограничен в выборе других приправ.

Появилась молодая прислуга-негритянка с подносом, на котором стояли бокалы — настоящий хрусталь, произведший на Вудворда впечатление, поскольку подобные предметы роскоши редко приходилось видеть в этих суровых приграничных колониях, — полные до краев красного вина. Бидвелл стал настойчиво угощать, и никогда не лилось вино в более благодарные глотки, чем глотки магистрата и его клерка.

Хрустальный звон дверного колокольчика доложил о прибытии новых гостей. Еще двое джентльменов вошли в комнату в сопровождении миссис Неттльз, которая тут же удалилась наблюдать за ходом дел в кухне. Вудворд и Мэтью уже были знакомы с Эдуардом Уинстоном, но пришедший с ним человек — прихрамывавший и опирающийся на витую трость с набалдашником из слоновой кости — был им неизвестен.

— Наш школьный учитель Алан Джонстон, — представил его Бидвелл. — Нам очень повезло иметь в нашем городе мастера Джонстона. Он принес нам блага оксфордского образования.

— Оксфордского? — Вудворд пожал руку учителю. — Я тоже учился в Оксфорде.

— Действительно? Можно ли спросить, в каком колледже?

Отлично поставленный голос учителя, хотя и был сейчас негромок, нес в себе силу, которая, не сомневался Вудворд, отлично служила ему для поддержания почтительного внимания учеников в классе.

— Церкви Христовой. А вы?

— Всех Святых.

— О, это было прекрасное время, — сказал Вудворд, но глядел при этом на Бидвелла, поскольку внешность учителя показалась ему в немалой степени странноватой. У Джонстона на лице лежала белая пудра, а брови были выщипаны в ниточку. — Помню, много вечеров мы провели, тщательно изучая дно пивных кружек в «Шашечнице».

— Я лично предпочитал «Золотой крест», — ответил Джонстон с тонкой улыбкой. — Тамошний эль был радостью студента: очень крепкий и очень дешевый.

— Я смотрю, среди нас истинный ученый, — улыбнулся в ответ Вудворд. — Значит, колледж Всех Святых? Думаю, лорд Маллард на следующий год снова будет пьян.

— Навеселе — в этом я уверен.

Пока шел разговор между однокашниками по Оксфорду, Мэтью успел произвести собственное исследование Алана Джонстона. Учитель, худой и высокий, был одет в темно-серый костюм в черную полоску, белую рубашку с оборками и черную треуголку. На голове у него был простой белый парик, а из нагрудного кармана сюртука выступал белый кружевной платок. Из-за пудры на лице — и пятен красного тона на скулах — определить возраст было трудно, хотя Мэтью решил, что ему где-то между сорока и пятьюдесятью. У Джонстона был длинный аристократический нос со слегка раздутыми крыльями, узкие темно-синие глаза, не то чтобынедружественные, а будто что-то не договаривающие, и высокий лоб мыслителя. Мэтью быстро глянул вниз и увидел, что Джонстон одет в начищенные черные ботинки и белые чулки, но что правым коленом ему служит бесформенный ком. Подняв глаза, Мэтью увидел, что учитель смотрит прямо ему в лицо, и ощутил, как щеки заливает краска.

— Поскольку вам интересно, молодой человек, — сказал Джонстон, чуть приподняв тонко выщипанные брови, — сообщаю, что это — врожденный дефект.

— Ох… я… простите меня… то есть… я не хотел…

— Ай-ай-ай, молодой человек! — Джонстон протянул руку и похлопал Мэтью по плечу. — Наблюдательность — признак хорошего ума. Вам следует оттачивать это свойство, но воздерживаться от его столь прямого использования.

— Да, сэр, — ответил Мэтью, желая провалиться сквозь пол.

— Иногда у моего клерка глаза бывают слишком велики, — попытался Вудворд наложить пластырь извинения на рану самолюбия. Он тоже заметил изуродованное колено.

— Лучше слишком большие, чем слишком малые, — ответил на это учитель. — Однако в данном городе и в данное время разумно было бы сохранять глаза и голову в среднем состоянии между двумя крайностями. — Он отпил вина, а Вудворд кивнул в знак согласия с благоразумным замечанием. — И раз мы заговорили об этих вещах и это цель вашего визита, могу ли я спросить: вы ее уже видели?

— Нет пока что, — быстро ответил Бидвелл. — Я думал, что магистрат вначале хотел бы услышать все подробности.

— Подробности, вы хотите сказать, или странности? — спросил Джонстон, вызвав невеселый смех Пейна и Уинстона, но лишь слабую улыбку Бидвелла. — Скажу вам как выпускник Оксфорда выпускнику Оксфорда, сэр, — обратился он к магистрату, — я не хотел бы оказаться в ваших сапогах.

— Если бы вы были в моих сапогах, сэр, — ответил Вудворд, наслаждаясь поединком остроумия с учителем, — вы были бы не выпускником Оксфорда, а кандидатом на виселицу.

Джонстон чуть-чуть прищурился:

— Простите?

— Мои сапоги находятся в распоряжении убийцы, — пояснил Вудворд и в деталях описал события в таверне Шоукомба.

Магистрат понимал, что подобный рассказ о чуть не состоявшейся трагедии привлечет внимание аудитории, как пламя свечи — любопытных мотыльков, и потому стал раздувать это пламя изо всех сил. Мэтью с удивлением услышал в очередном пересказе, что магистрат с самого начала был уверен, что Шоукомб «негодяй со злобными намерениями» и что он, магистрат, сразу решил быть настороже, чтобы не получить от Шоукомба нож в спину.

В то время, как глина фактов лепилась в литературное произведение, снова прозвонил дверной звонок, и появилась миссис Неттльз, эскортирующая очередного гостя. Это был изящный тонкокостный джентльмен, который напомнил Мэтью мелкую сову на насесте под крышей сарая. Лицо у него было действительно птичье, с бледными поджатыми губами и крючковатым носом; большие светло-голубые глаза плавали за круглыми стеклами очков, на наморщенном куполе лба выгнулись дугой пушистые темные брови. Одет он был в простой черный костюм, синюю рубашку с оборками манжет и высокие сапоги. Длинные каштановые волосы, тронутые на висках сединой, висели ниже плеч, а голову венчала черная треуголка.

— Доктор Бенджамин Шилдс, наш хирург, — представил его Бидвелл. — Как дела, Бен?

— Боюсь, неудачный день, — ответил доктор голосом куда более внушительным, чем его внешний вид. — Извините, что запоздал. Я только что из дома Честера.

— И каково состояние мадам Честер? — спросил Уинстон.

— Безжизненное. — Шилдс снял треуголку и передал ее миссис Неттльз, стоявшей за ним темной стеной. — Печально, но она отошла не более часа назад. Это все болотный воздух! От него закупориваются легкие и густеет кровь. Если в ближайшее время не будет облегчения, Роберт, нашим заступам предстоит новая работа. Здравствуйте! — Он шагнул вперед и протянул Вудворду руку. — Вы — тот магистрат, которого мы ждем! Слава Богу, что вы наконец прибыли!

— Насколько я понял из объяснений совета в Чарльз-Тауне, — ответил Вудворд после рукопожатия (рука доктора показалась ему ненормально холодной и влажной), — я на самом деле третий магистрат, участвующий в этой ситуации. Первый погиб от чумы в марте, не успев выехать из города, а второй… судьба магистрата Кингсбери была неизвестна до вчерашней ночи. Это мой клерк Мэтью Корбетт.

— Приятно познакомиться, молодой человек. — Доктор пожал руку Мэтью. — Сэр! — снова обратился он к Вудворду. — Мне все равно, третий вы, тринадцатый или тридцать третий магистрат! Единственное, что мы хотим, — это чтобы ситуация разрешилась, и чем скорее, тем лучше. — Он подчеркнул свое заявление острым взглядом поверх очков, потом понюхал воздух, впитывая наполняющий комнату аромат. — А, жареное мясо! Что у нас сегодня на столе, Роберт?

— Цыплята в перечном соусе, — ответил Бидвелл с намного меньшей жизнерадостностью, чем за минуту до этого. Его расстроила смерть Доркас Честер, весьма пожилой дамы, чей муж Тимоти был портным в Фаунт-Рояле. Действительно, ткань жизни расползается. И замечание доктора о заступах вызвало у Бидвелла неуютное воспоминание о снах Алисы Барроу.

— Ужин будет сейчас подан, — объявила миссис Неттльз и удалилась, унося треуголку доктора.

Шилдс отошел к камину и стал греть руки.

— Жаль мадам Честер, — сказал он, пока никто не перевел разговор на другую тему. — Она была прекрасной женщиной. Магистрат, вам представился случай осмотреть наш город?

— Нет пока что.

— Лучше поторопитесь. При такой смертности Источник Королевский вскоре придется переименовать в Могилу Братскую.

— Бен! — произнес Бидвелл, и это вышло резче, чем он хотел. — Я думаю, что нет смысла пользоваться подобными выражениями. Вы так не считаете?

— Да, вы правы. — Шилдс потер руки, будто пытаясь стереть с них холод кожи покойной Доркас Честер. — Однако, к несчастью, в них слишком большая доля правды. Магистрат в ближайшее время сам это узнает, и мы только можем ускорить процесс. — Он оглянулся на стоящего рядом учителя. — Алан, вы больше не будете?

Не ожидая ответа, он взял бокал из руки Джонстона и приложился к нему от души. Потом снова обратил мрачный взгляд на Айзека Вудворда.

— Я стал врачом не затем, чтобы хоронить своих пациентов, но в последнее время мне больше бы подошла вывеска гробовщика. В последние две недели. Малютка Ричардсон, упокой Господь его душу. Теперь Доркас Честер. Кого я буду провожать на следующей неделе?

— Так не годится, — твердо сказал Бидвелл. — Я настаиваю, чтобы вы держали себя в руках.

— Держал себя в руках. — Доктор кивнул и поглядел в неглубокое озерцо красного вина. — Роберт, я слишком давно держу себя в руках. Я устал держать себя в руках.

— Виновата погода, — заговорил Уинстон. — Наверняка дожди скоро кончатся, и мы тогда…

— Не только в погоде дело! — перебил его Шилдс, вызывающе задрав костистый подбородок. — Дело в духе этого места. Здесь тьма. — Он одним глотком осушил бокал. — Темнота в полдень, такая же, как в полночь, — произнес он влажными губами. — Распространяются болезни. Болезни духа и болезни тела. Они взаимосвязаны, джентльмены. Одно управляет другим. Я видел, как болезнь духа у мадам Честер лишила здоровья ее тело. Я видел и ни черта сделать не мог. Теперь заразился дух Тимоти. И сколько еще пройдет времени, пока мне придется присутствовать при его кончине?

— Простите, сэр, — обратился к нему Гаррик, опередив Бидвелла, который собирался дать отповедь. — Когда вы говорите, что болезнь распространяется… вы хотите сказать… — Он замялся, будто собирая воедино то, что хотел спросить. — Вы хотите сказать, что у нас… мор?

— Бенджамин, осторожнее, — тихо предостерег учитель.

— Нет, не это он хочет сказать! — пылко заговорил Бидвелл. — Доктор огорчен смертью мадам Честер, вот и все! Бен, скажите ему, что вы не говорили о море.

Доктор молчал, и Мэтью показалось, что он собирается объявить: да, Фаунт-Роял постиг мор. Но вместо этого он тяжело и глубоко вздохнул и ответил:

— Нет, я не говорю об эпидемии. По крайней мере об эпидемии, вызванной физической причиной.

— Наш дорогой доктор хочет сказать, мне кажется, — обратился Джонстон к Гаррику, — что нынешняя духовная… гм… уязвимость нашего города сказывается на физическом состоянии нас всех.

— То есть вы говорите, что ведьма насылает на нас болезнь, — сформулировал Гаррик неповоротливым языком.

Бидвелл решил, что пора остановить поток, пока не прорвало дамбу, если Гаррик — искусный фермер, но не великий ум в менее приземленных вещах — повторит эти размышления публично.

— Джентльмены, давайте смотреть в будущее, а не в прошлое! Элиас, наше избавление — в руках магистрата. Мы должны уповать на Господа и на закон, а подобные разрушительные речи себе запретить.

Гаррик посмотрел на Джонстона в ожидании перевода.

— Он говорит, чтобы мы не тревожились, — объяснил учитель. — И я того же мнения. Магистрат разрешит наши затруднения.

— Вы облекаете меня великим доверием, господа. — Вудворд был и польщен, и обременен такими заявлениями. — Я надеюсь, что смогу оправдать ваши ожидания.

— Уж постарайтесь. — Шилдс отставил пустой бокал. — Судьба этого города — в ваших руках.

— Джентльмены! — объявила воздвигнувшаяся в дверях миссис Неттльз. — Ужин подан.

Столовая располагалась в задней части дома рядом с кухней, и это было чудо темных деревянных панелей, гобеленов и каменного очага размером с фургон. Над ним на стене висела величественная голова лося, а по обе стороны красовалась коллекция мушкетов и пистолетов. Ни Вудворд, ни Мэтью не ожидали увидеть в этих прибрежных болотах настоящий особняк, а уж столовая — которая могла бы украсить любой английский замок — лишила их дара речи. Над массивным прямоугольным столом висела столь же массивная люстра, укрепленная на потолке корабельными цепями, а пол покрывал ковер — красный, как бычья кровь. Стол ломился от тарелок с яствами, среди которых жареные цыплята, еще шипящие соком, занимали центральное место.

— Магистрат, вы сядете рядом со мной, — указал Бидвелл.

Мэтью было ясно, что Бидвелл наслаждается своим властным положением, и он явно человек необычайного богатства.

Он заранее выбрал места для своих гостей, и Мэтью оказался на скамье вроде церковной между Гарриком и доктором Шилдсом. Из кухонной двери вышла другая девочка-негритянка, неся деревянные кружки, наполненные — Вудворд осторожно попробовал, памятуя укус индейского эля, — холодной водой, недавно набранной в источнике.

— Не следует ли нам вознести благодарственную молитву? — спросил Бидвелл раньше, чем первый нож успел пронзить хрустящую корочку жареной курятины. — Мастер Джонстон, не окажете ли нам честь?

— Разумеется.

Джонстон и прочие сидящие за столом склонили головы, и учитель произнес молитву, благодарящую за обилие стола, превозносящую Бога за промысл Его, что Он благополучно доставил магистрата в Фаунт-Роял, и просящую об окончании дождей, если, конечно, таков божественный план. Но под молитву Джонстона далекий рокот грома возвестил о пришествии очередной бури, и «аминь» учителя прозвучало для Мэтью так, будто было произнесено сквозь зубы.

— Давайте ужинать, — объявил Бидвелл.

Засверкали при свечах ножи, разделывая «рваных парнишек» — название, редко упоминаемое в наши современные дни, разве что спортсменами, которые помнят азартную игру, когда собак напускают на цыплят и спорят, чья собака порвет больше. Минута одухотворенной сосредоточенности гостей Бидвелла сменилась отрыванием мяса от костей зубами и пальцами. Куски тяжелого, грубого помола кукурузного хлеба, который отдавал горелым зерном и ощущался в желудке как церковный кирпич, пошли в дело собирания подливы. Блюда дымящейся фасоли и вареного картофеля стояли в пределах досягаемости, а служанка принесла общий кубок — изящную серебряную кружку, полную рома с пряностями, чтобы запивать всю эту благодать.

Мерно забарабанил по крыше дождь. Вскоре Мэтью стало ясно, что пир привлек немало непрошеных гостей: больших жужжащих слепней и — более неприятных — комаров, которые звенели вокруг и оставляли зудящие укусы. В покое ленивой беседы — часто прерывавшейся шлепком по наглому слепню или комару — Бидвелл отпил из кружки с ромом и передал ее магистрату. Потом он прочистил горло, и Вудворд понял, что сейчас пойдет разговор о деле.

— Я должен вас спросить, что вы знаете о создавшейся здесь ситуации, сэр, — сказал Бидвелл, блестя куриным жиром на подбородке.

— Я знаю только то, что сообщил мне совет. То есть что в вашей тюрьме находится женщина, обвиняемая в колдовстве.

Бидвелл кивнул, взял со своей тарелки кость и стал ее высасывать.

— Ее имя — Рэйчел Ховарт. Она смешанной крови, английской и португальской. В январе ее муж Дэниел был найден в поле мертвым. У него было перерезано горло.

— Голова едва держалась на шее, — добавил доктор.

— Были и другие раны на теле, — продолжал Бидвелл. — Нанесенные зубами или когтями зверя. На лице, на руках, на ладонях. — Он положил обглоданную кость на тарелку и взял другую, на которой еще было мясо. — Кто бы ни убил его, сделано это было… свирепо по меньшей мере. Но это была не первая смерть подобного рода.

— Англиканский священник Берлтон Гроув, — заговорил Джонстон, протягивая руку к серебряной кружке. — Он был точно так же убит в ноябре. Труп нашла в церкви его жена — точнее сказать, вдова. Очень скоро после этого она покинула наш поселок.

— Вполне понятно, — сказал Вудворд. — Сейчас у вас есть священник?

— Нет, — ответил Бидвелл. — Время от времени я произношу проповеди. А также доктор Шилдс, мастер Джонстон и еще несколько человек. Одно время у нас был лютеранский пастор для немцев, но он почти не говорил по-английски и прошлым летом нас покинул.

— Немцев?

— Да. У нас здесь было несколько немецких и голландских семей. Их и сейчас… сколько? — обратился он за помощью к Уинстону.

— Семь немецких семейств, — подсказал Уинстон, отмахнулся от комара, звеневшего возле его лица, и закончил: — Два голландских.

— Эдуард — мой городской управляющий, — объяснил Бидвелл магистрату. — Он ведет бухгалтерию, чем занимался еще в моей корабельной компании в Лондоне.

— Я не могу случайно знать название вашей компании? — спросил Вудворд.

— «Аврора». Может быть, вы приплыли на одном из моих судов.

— Возможно. Но не слишком ли вы далеко забрались от центра коммерции?

— Вовсе нет. Сейчас у руля остались двое моих сыновей, и жена с дочерью тоже в Лондоне. Я этим молодым людям доверяю, они будут делать то, что нужно. А я тем временем обеспечиваю моей компании будущее.

— В Фаунт-Рояле? Каким образом?

Бидвелл слегка улыбнулся, как кот, проглотивший канарейку.

— Вам должно быть очевидно, сэр, что я владею самым южным поселением в этих колониях. Вы также должны понимать, что испанцы не слишком далеко отсюда, на земле, именуемой Флорида. — Он сделал знак доктору Шилдсу, прося передать кружку с ромом. — Я намереваюсь, — сказал он, — сделать из Фаунт-Рояла город, который сможет сравниться… нет, превзойдет Чарльз-Таун в качестве места торговли между колониями и Индиями. В свое время я перенесу сюда свою компанию, чтобы воспользоваться преимуществами такой торговли. Я ожидаю также наличия здесь военной силы, ибо король заинтересован, чтобы территориальная жадность испанцев не распространялась в северном направлении. — Ухватив кружку за ручку, он сделал добрый глоток. — Еще одна причина создавать базу флота в Фаунт-Рояле — борьба с пиратами и каперами, регулярно нападающими на суда, везущие груз из Индий. И кто же будет строить эти военные корабли, как вы думаете?

Бидвелл склонил голову набок, ожидая ответа Вудворда.

— Разумеется, вы.

— Разумеется. Это также означает строительство причалов, складов, пакгаузов, домов для офицеров… ну, в общем, вы сами видите эти будущие выгоды.

— Вижу, — ответил Вудворд. — Я полагаю, что вы также улучшите дорогу до Чарльз-Тауна?

— В свое время, магистрат, городской совет Чарльз-Тауна построит эту дорогу. О, я, конечно, пойду им навстречу, и мы достигнем какого-то компромисса. — Он пожал плечами. — Но для них будет очевидно, что Фаунт-Роял намного удобнее расположен для создания военно-морской базы и торгового порта, и они будут зависеть от моей торговли.

Вудворд слегка хмыкнул.

— Честолюбивые планы, сэр. Я подозреваю, что советники уже должны о них знать. Может быть, именно поэтому столько времени ушло, чтобы направить сюда магистрата.

— Вполне вероятно. Но я не собираюсь выбрасывать Чарльз-Таун из морской торговли. Я просто вижу возможности. Почему основатели Чарльз-Тауна не построили его южнее, я не знаю. Возможно, дело в тамошних реках и в потребности в пресной воде. Но этот источник, как видите, дает нам необходимые ее количества. Уж точно ее хватит, чтобы залить бочки жаждущих моряков из Индий, это я вам гарантирую!

— Э-э… сэр? — обратился к нему Мэтью, почесывая комариный укус на правой щеке. — Если ваши планы так ясны… то почему вы не начали еще строительство причалов и складов?

Бидвелл бросил быстрый взгляд на Уинстона; Мэтью показалось, что взгляд был нервозный, что-то говорящий.

— Потому что, — произнес Бидвелл, глядя на Мэтью в упор, — все надо делать по порядку. — Отодвинув тарелку с костями, он переплел руки на столе. — Это как когда корабль строите, молодой человек. Никто не начинает с мачты; первым делом надо заложить киль. Поскольку несколько лет нужно, чтобы осушить болота и провести подготовительные работы до того, как начать строить причалы, я должен добиться, чтобы Фаунт-Роял мог сам себя прокормить. Это значит, что фермеры, — кивок в сторону Гаррика, — смогут выращивать достаточно зерна и овощей, что сапожник, портной, кузнец и прочие ремесленники будут иметь условия для работы и жизни, что будут нормальная школа и церковь, что будет создана атмосфера трудолюбия и уверенности, что население с каждым годом будет расти.

Произнеся эту сентенцию, Бидвелл замолчал, уставившись на тарелку с костями так мрачно, будто это были скелеты сгоревших домов, усыпавшие Фаунт-Роял.

— Должен с сожалением сказать правду, — продолжил он после мрачной тишины. — Очень мало этих условий сейчас выполнено. Да, наши фермеры делают все, что могут, несмотря на погоду, а она делает все, чтобы им помешать, но битва не становится легче. У нас есть основные продукты питания — кукуруза, бобы, картофель — и дичь в изобилии. Но производство коммерческих культур, таких как хлопок или табак… пока что попытки результата не дали. Мы быстро теряем население, как из-за болезней, так и… — он снова замялся, болезненно перевел дыхание, — …из страха перед ведьмой.

Он снова посмотрел в глаза Вудворда:

— Моя страстная мечта — построить здесь город. Портовый город, который будет гордостью моих владений. Честно говоря, сэр, я сильно напряг свои счета, чтобы эта мечта стала жизнью. Я никогда не терпел ни в чем поражения. Никогда! — Он приподнял подбородок на долю дюйма, будто провоцируя кулак судьбы на удар. Вудворд заметил на этом подбородке большой краснеющий укус насекомого. — И здесь я не собираюсь его терпеть, — произнес Бидвелл с железом в голосе и на этот раз обвел взглядом весь стол, всех, кто его слушал. — Я отказываюсь терпеть поражение, — сообщил он всем. — Никакая ведьма, колдун или дьявол не погубят Фаунт-Роял, пока у меня есть хоть капля крови в жилах, и это моя клятва всем вам!

— Я поддерживаю вашу клятву своей, сэр, — отозвался Пейн. — Я не буду убегать от женщины, пусть она даже лижет ягодицы дьявола.

— Скорее уж член посасывает, — заметил доктор голосом слегка неразборчивым, свидетельствующим о том, что вино и ром совместно преодолели укрепления разума. — Так ведь, Элиас?

Внимание магистрата и его клерка обратилось к Гаррику, обветренное лицо которого чуть покраснело.

— Да, сэр, так, — согласился фермер. — Я видел эту ведьму на коленях, она своему хозяину так служила.

— Одну минуту! — Вудворд ощутил, как у него подпрыгнуло сердце. — Вы хотите сказать… что действительно были свидетелем подобного?

— Был, — ответил фермер без раздумий. — Я видел, как Рэйчел Ховарт стоит на коленях на земле. А он стоял перед ней, руки в боки. Она его держала за…

Фермер замолчал и неловко заерзал на скамье.

— Продолжайте, — попросил Бидвелл. — Расскажите магистрату все, что видели.

— Ну… это… это страшно большое у него было, — выдавил из себя Гаррик, — и… черный такой и блестел. Мокрый такой, как слизняк. И хуже всего… — Он обернулся за помощью к Джонстону, к Шилдсу, но оба эти джентльмена предпочли опустить глаза. Гаррик заставил себя смотреть на магистрата и договорить до конца. — Он был покрыт колючками. — Выдавив из себя эту фразу, Гаррик тоже опустил взгляд в тарелку.

— Колючками, — повторил Вудворд.

У него в голове слегка шумело — то ли от рома, то ли под влиянием только что услышанных показаний.

— Мистер Гаррик! — наклонился вперед Мэтью. — А как выглядело лицо этого мужчины?

— Лицо?

— Ну да, сэр. Я так понимаю, что вы это лицо видели?

— Ну… — Гаррик наморщил лоб, пока не поднимая глаз. — Я сильно напугался. Не очень помню эту его часть.

— Послушай, мальчик! — резко засмеявшись, вмешался Шилдс. — Если бы ты засек тетку, которая сосет футовый черный дрын весь в колючках, ты бы стал разглядывать физиономию, которая над этим всем висит?

— Не знаю, — спокойно ответил Мэтью. — Я никогда не бывал в подобном положении.

— Он был в плаще и клобуке, надвинутом на голову. Вы так мне рассказывали, Элиас? — напомнил Бидвелл.

— Да, сэр, так это было. Черный плащ и золотые пуговицы спереди. Они при луне блестели. — Гаррик снова замолчал, вспоминая, с трудом проглотил слюну, и глаза его остекленели. — А там, где было у него лицо, там… там просто было темное, и все. Будто глядишь в дыру, где дна не видно. Я здорово напугался, чуть штаны не обмочил. Стоял и смотрел на них. А тут он вдруг заметил меня, наверное, потому что назвал по имени. Он так сказал: «Элиас Гаррик, тебе нравится то, что ты видишь?» — Подняв дрожащие пальцы, Гаррик обтер губы. — Я… я хотел бежать. Я пытался, только он меня не пустил. Будто вкопал в землю. И заставил меня открыть рот. Заставил сказать: «Да». Тогда он… захохотал и отпустил меня. Я побежал домой, но слишком испугался, чтобы будить Бекки. Я ей не сказал… не мог рассказать. Но я пошел к мистеру Пейну, и он меня отвел к мистеру Бидвеллу.

— И вы твердо уверены, что женщина, которую вы видели… гм… за обслуживанием этого создания, была Рэйчел Ховарт? — спросил Вудворд.

— Да, сэр, уверен. Моя ферма прямо рядом с землей Ховартов. У меня в ту ночь живот скрутило, я проснулся и вышел на улицу срыгнуть. И тут я увидел, как кто-то идет через кукурузное поле Ховартов, рядом с тем местом, где Джесс Мейнард нашел тело Дэниела. Я подумал, что странно это, когда кто-то разгуливает потемну без фонаря, и я перелез через изгородь и пошел следом. Зашел за сарай и там вот это увидел.

— Значит, лицо женщины вы видели? — спросил Мэтью.

— Опять он со своим лицом! — презрительно фыркнул доктор Шилдс.

— Я видел ее волосы, — продолжал фермер. — И видел… ну… когда я подошел, на ней не было одежды.

— Женщина была голая?

Вудворд, повинуясь импульсу, потянулся к кружке. Там еще оставался один глоток, который Вудворд и допил.

— Да, сэр, голая, — кивнул Гаррик. — Это она была, точно. Рэйчел Ховарт, ведьма. — Он посмотрел на Вудворда, на хозяина дома, снова на магистрата. — Кому бы еще это быть?

— Никому другому, — категорически заявил Бидвелл. — Магистрат, вы же помните признаки одержимости бесом?

— Разумеется.

— Ведьма почти призналась в участии в убийстве преподобного Гроува и своего мужа. На ней отметины, и она не может произнести молитву Господню. У нее злой глаз, и — что красноречивее всего говорит о ней — у нее под полом найдены соломенные куклы, которых она использовала, чтобы вводить своих жертв в транс. Рэйчел Ховарт — ведьма, ведьма и ведьма, в чем нет ни малейших сомнений, и она со своим чернохренным хозяином чуть не погубила мой город!

— Вы меня звали, мастур Бидвелл? — донесся голос от кухонных дверей.

Там стоял человек с кожей черной, как полированное эбеновое дерево, и внимательно вглядывался в обеденный зал. Появление такой вороны сразу же после недавней дискуссии заставило поежиться и Вудворда, и его клерка.

— Да, Гуд! Заходи, нам нужны твои таланты!

Черный вошел в комнату. У него был с собой деревянный ящик и что-то, завернутое в мешковину. Мэтью смотрел, как этот человек — седой и древний, но двигавшийся уверенно и с моложавой легкостью, — поставил деревянный ящик в углу. Грубая ткань его костюма в тонкую серую полоску на темно-сером фоне промокла, указывая, что владелец костюма сколько-то времени прошагал под дождем. Он развернул мешковину и вытащил пшеничного цвета скрипку и смычок; потом встал на ящик и начал дергать и настраивать струны. Удлиненное лицо склонилось набок. Он прислушивался к звучанию струн. Пока настраивался инструмент, две девушки-негритянки вошли убрать посуду, а третья внесла горящую свечу.

Бидвелл достал из кармана камзола золотую табакерку. Открыв ее, он сунул по щепотке в каждую ноздрю.

— В общем, — произнес он, прочихавшись, — я думаю, что ее надо повесить здесь, а не везти в Чарльз-Таун. Магистрат, я вам дам завтрашний день, чтобы вы отобрали свою собственность у этого негодяя-трактирщика. Но не могли бы вы на следующий день вынести приговор?

— Видите ли, — начал Вудворд, оглядывая сидящих за столом. Доктор Шилдс был весьма занят процессом нюханья табака, Джонстон и Гаррик раскуривали трубки (первый — гладкую вересковую, второй — из стержня кукурузного початка) от свечи, которую держала служанка, а Пейн достал из жилетного кармана кожаный кисет. Только Уинстон смотрел на магистрата с полным вниманием. — Я, видите ли… я не могу сказать, не будет ли…

— Мистер Бидвелл, сэр? — прервал его Гаррик, когда одна из служанок потянулась за его тарелкой. — Могу ли просить у вас позволения вот этот кусок курятины отнести домой, моей Бекки? Она была бы очень рада попробовать.

— Да, конечно. Наоми, возьми цыпленка и заверни его для мистера Гаррика. Приложи фасоли и картошки и ломоть ванильного пирога. Нам вскоре подадут наш прекрасный десерт, джентльмены. — Глаза Бидвелла, все еще слезящиеся от понюшки, снова обратились на магистрата. — Так вы сможете вынести приговор этой ведьме послезавтра, сэр?

— Я… боюсь, что нет.

Он ощутил, как жутко зачесалась шея, и приложил пальцы к месту, которое, судя по волдырю, не менее двух раз укусил какой-то гигант.

— Когда же? Вам нужен еще день, чтобы привести себя в норму?

— Нет, сэр, — ответил Вудворд. От него не ускользнула вспышка пламени в глазах собеседника. — Я — слуга закона. Я обязан поговорить с ведьмой — то есть с этой женщиной, а также со свидетелями как против нее, так и в ее пользу.

— Здесь нет ни одного свидетеля в ее пользу! — громко заявил Уинстон. Он тоже чувствовал, что его палубы раскачиваются от рома. — Кроме одного, а я не думаю, что вам захочется, чтобы он к вам пришел!

— Не только в этом дело, — сказал Пейн, вытащивший из кожаного мешочка тонкий коричневый цилиндр, — а еще и в том, что многие, видевшие ее в общении с ее господином, уже сбежали. — Он вложил цилиндрик в рот и наклонился к поднесенной свече, окуная кончик в пламя. Клуб голубого дыма вылетел из его уст. — Осталось, быть может, свидетеля два или три, но и только.

— Она чертова ведьма, и я это видел своими собственными глазами! — с силой сказал Гаррик, адресуясь Вудворду. — Николас был среди тех, кто нашел кукол! Я стоял с Джеймсом Ридом и Кельвином Боннардом, и на наших глазах этих кукол вытащили из подпола! Она не может произнести молитву Господню, и знаки Дьявола на ней! Что вам еще нужно, чтобы ее повесить?

— Да, что еще? — Ноздри Шилдса покрылись крошками нюхательного табака. Коричневая пыль засыпала лацканы. — Бог мой, слепой вы, что ли? Да чем быстрее она запляшет на перекладине, тем лучше для всех на…

Уууняууу! — раздался звук, будто кто-то с силой наступил кошке на хвост. Такой громкий и противный звук, что все вздрогнули, а одна служанка выронила тарелки. Повисло молчание, нарушаемое лишь мерным стуком дождя по крыше.

— Прошу прощения, — произнес Гуд, глядя в пол. Смычок его реял над дрожащими струнами. — Не ту струну зацепил.

Не ожидая ответа, он опустил смычок и начал играть всерьез — на этот раз тихо и куда более мелодично. Мелодия сладкая, как тянучка, поплыла через задымленный обеденный зал, а Гуд, играя, закрыл глаза, будто сливался с музыкой.

Джонстон откашлялся, вынув трубку из зубов.

— Роберт, магистрат прав. Если эту женщину надлежит повесить, это будет сделано по букве закона. Я скажу так: выведите свидетелей, и пусть они говорят. Пусть магистрат побеседует также с мадам Ховарт и лично разгадает, ведьма она или нет.

— Глупости! — нахмурился Гаррик. — Это только значит дать ей время вредить дальше!

— Элиас, мы не дикари. — Учитель заговорил мягче. — Мы все строим здесь живой город, и ни в коем случае не следует омрачать его будущее нашими сегодняшними действиями. — Он снова взял мундштук в зубы и затянулся, пока Гуд продолжал демонстрировать чудесное владение гармонией и чувством времени. — Я предлагаю, чтобы магистрат действовал так, как считает необходимым, — продолжал Джонстон. — Сколько это может занять времени? Неделю? Я прав?

Он посмотрел на Вудворда, ожидая ответа.

— Вы правы, — ответил судья с кивком благодарности за пролитое на воды масло.

Бидвелл начал что-то говорить, и лицо его пылало недовольством, как и укусами насекомых, но передумал и промолчал. Снова погрузив пальцы в табакерку, он позволил себе вторую понюшку.

— Да, вы правы, черт побери, — сказал он спокойно. И захлопнул табакерку. — Мы же не хотим превращаться в озверевшую толпу? Тогда бы этот гад с черным дрыном был бы тем, кто смеется последним.

Мелодия скрипки ни разу не дрогнула, глаза Гуда оставались закрытыми.

— Что ж, хорошо. — Бидвелл хлопнул ладонью по столу, будто вынося постановление, — очень похоже на то, как Вудворд стукнул бы молотком. — Я даю вам неделю на допрос ведьмы и свидетелей.

— Весьма благодарен, — ответил Вудворд не без язвительности, поскольку не любил, чтобы его подгоняли при выполнении работы, которую он считал грязной.

Пока шел этот небольшой поединок воль, Мэтью с интересом наблюдал за Николасом Пейном. В частности, как Пейн потребляет табак, поджигая туго скрученные листья. Мэтью видел такое только дважды, и это было большой редкостью в Английском Королевстве нюхателей и трубокуров. Насколько он понимал, это называлось «курить по-испански».

Пейн затянулся, выпустил синий дым в загустевший уже воздух и вдруг повернулся, глядя прямо Мэтью в лицо.

— У вас глаза вылезли на лоб, молодой человек. Можно мне спросить, на что это вы смотрите?

— Я… э-э… — Мэтью подавил желание отвести взгляд. И решил, что не будет поднимать эту тему, хотя не мог сразу понять, почему разум велел ему это взять на заметку. — Ни на что, сэр. Извините.

Пейн опустил свою курительную палочку — Мэтью вспомнил, что она называется «сигара», — и обратился к хозяину дома:

— Если мне предстоит вести эту экспедицию на рассвете, то я лучше пойду найду еще двоих-троих прямо сейчас. — Он встал. — Спасибо за обед и за общество. Магистрат, мы с вами встретимся возле общественных конюшен. Они прямо за кузницей на улице Трудолюбия. Всем спокойной ночи.

Он кивнул, и все остальные — кроме Бидвелла и доктора Шилдса — встали из вежливости, после чего Пейн быстрыми шагами покинул зал, зажав в зубах сигару.

— Николас не совсем здоров в некотором смысле, — сказал Джонстон после ухода Пейна. Ухватившись за собственное деформированное колено для дополнительной опоры, он снова опустился на скамью. — Эта ситуация всех нас доводит до крайности.

— Да, но рассвет нашей долгой ночи уже наступил. — Бидвелл оглянулся через плечо. — Гуд! — Черный человек тут же перестал играть и опустил скрипку. — Есть по этой весне черепахи?

— Да, сэр. И большие.

Голос Гуда был медоточив, как и его скрипка.

— Поймай нам завтра одну. Магистрат, завтра у нас будет на обед черепаховый суп. Вас это устраивает?

— Весьма, — ответил Вудворд, расчесывая на лбу очередной массивный волдырь. — Молю Бога, чтобы завтра нашей охотничьей экспедиции сопутствовала удача. Если вы хотите, чтобы в вашем городе состоялось повешение, я буду рад произнести приговор Шоукомбу, как только мы вернемся.

— Это будет великолепно! — Глаза Бидвелла зажглись огнем. — Да! Показать жителям, что колеса правосудия действительно пришли в движение! Это будет потрясающая закуска перед главным блюдом! Гуд, сыграй нам что-нибудь веселенькое!

Черный слуга поднял скрипку и завел другую мелодию. Она была быстрее и живее предыдущей, но Мэтью подумал, что она более окрашена грустью, чем весельем. Глаза Гуда снова закрылись — он отделился от внешнего мира.

Прибыл ванильный пирог, а с ним еще одна кружка рома. Разговор о Рэйчел Ховарт увял, зато расцвел разговор Бидвелла о его собственных планах. У Мэтью слипались глаза, тело чесалось в дюжине мест, и он жаждал наконец оказаться в кровати в своей комнате. В люстре наверху догорали свечи. Гаррик, извинившись, ушел домой, и вскоре за ним последовал учитель. Доктор Шилдс, пропитав себя еще и жидкостью из новой кружки, положил голову на стол и тоже выбыл из общества. Бидвелл отпустил Гуда, который тщательно завернул скрипку в мешковину перед тем, как выйти навстречу непогоде. Уинстон тоже начал клевать носом, потом голова его откинулась назад, рот открылся. И у Вудворда глаза стали тяжелые, подбородок отваливался. Наконец хозяин дома встал, зевнул и потянулся.

— Я вас покидаю, — объявил Бидвелл. — Надеюсь, вы будете хорошо спать в эту ночь.

— Не сомневаюсь, сэр, спасибо.

— Если вам что-нибудь понадобится, миссис Неттльз к вашим услугам. Полагаю, ваше завтрашнее предприятие увенчается успехом. — Он направился к выходу, но у порога остановился. — Магистрат, не рискуйте собой. Пейн умеет держать пистолет. Пусть он и его люди сделают черную работу. Вы мне нужны для более важной цели. Вы понимаете?

— Да.

— Тогда спокойной ночи, джентльмены.

Бидвелл вышел, и через миг с лестницы послышались его тяжелые шаги.

Вудворд посмотрел на обоих спящих, убедился, что они не слышат, и обратился к Мэтью:

— Ничто так не обостряет ум, как групповой нажим, правда? Одна неделя, чтобы решить судьбу женщины, которую я ни разу в жизни не видел. Даже бессердечным убийцам в Ньюгейтской тюрьме дают больше времени. Ну что ж… — Он встал, глаза у него слипались. — Я пойду спать. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр, — ответил Мэтью.

Когда магистрат вышел тяжелым шагом, он встал со скамьи и взял опустевшую кружку, стоявшую рядом с распростертой на столе рукой доктора Шилдса. Он заглянул в нее и вспомнил ту кружку, в которую Шоукомб бросил золотую монету. Испанскую монету, взятую у индейца. Что делал индеец с испанской монетой? Этот вопрос не давал ему покоя весь сегодняшний день, побуждал искать ответа. И он по-прежнему требовал выяснения, чтобы Мэтью мог полностью сосредоточиться на своих обязанностях клерка и на деле ведьмы. Возможно, Шоукомба удастся убедить пролить на этот вопрос больше света перед тем, как он закачается.

Завтра намечался воистину интересный день. Мэтью поставил кружку на стол и устало направился по ступеням к своей комнате. Через несколько минут он крепко спал в заемной одежде.

Глава 6

В первый раз магистрата и его клерка в мерзкую таверну Шоукомба привело Провидение, сейчас их вернула сюда необходимость.

Таверна торчала прыщом сбоку от раскисшей колеи. При виде нее у Вудворда засосало под ложечкой. Они с Мэтью сидели в фургоне, запряженном лошадьми, которыми правил Малкольм Дженнингс — тот, с ястребиными глазами и беззубым ртом. Слева уверенно ехал верхом Николас Пейн на крупном гнедом жеребце, а справа на вороном третий милиционер по имени Дункан Тайлер — пожилой человек с седой бородой и морщинистым лицом, но держался он прямо и предвкушал предстоящую работу. Дорога от Фаунт-Рояла заняла добрых три часа, и хотя дождь перестал еще до рассвета, небо было серое от туч. Навалился влажный давящий зной, от которого грязь парила. Все путешественники взмокли под рубахами от пота, лошади упрямились.

За пятьдесят ярдов от таверны Пейн поднял руку, давая Дженнингсу знак остановить фургон.

— Ждите здесь, — скомандовал он, и они с Тайлером направили лошадей к двери таверны.

Пейн сдержал коня и спешился. Из седельной сумки он достал кремневый пистолет и взвел механизм. Тайлер тоже спешился и — тоже с пистолетом в руке — последовал за капитаном милиции на крыльцо таверны.

Мэтью и магистрат смотрели, как Пейн сжал кулак и грохнул в дверь.

— Шоукомб! — донесся его голос. — Открывай!

Ответа не последовало. Мэтью в любую секунду ожидал услышать противный треск пистолетного выстрела. Дверь была не заперта и от удара кулака приоткрылась на пару дюймов. Внутри не было ни проблеска света.

— Шоукомб! — крикнул Пейн предостерегающе. — Лучше выходи сам!

Никакого ответа.

— Будто хотят, чтобы им головы снесли, — произнес Дженнингс, сжимая поводья так, что руки побелели.

Пейн поднял сапог и ударом ноги распахнул дверь.

— Осторожнее! — выдохнул Вудворд.

Пейн и Тайлер вошли в таверну. Мэтью и Вудворд ожидали криков и выстрелов. Но ничего не произошло. Вскоре Пейн появился снова. Он держал пистолет дулом вниз и жестом велел Дженнингсу подтащить фургон и пассажиров к самой таверне.

— Где они? — спросил Вудворд, выбираясь из фургона. — Вы их нашли?

— Нет, сэр. Похоже, что они смылись.

— Черт побери! — Вудворд побагровел. — Вот хитрый мерзавец! Но погодите, надо же еще обыскать сарай!

— Дункан! — крикнул Пейн в темноту таверны. — Я вернусь к сараю!

Он зашлепал по грязи, а Мэтью за ним на расстоянии, почтительном по отношению к возможному ружейному огню из сарая или из леса. Быстро оглядев обстановку, Мэтью заметил, что она действительно изменилась: лошадей в корале не было, сам кораль был открыт настежь, и свиньи тоже исчезли. Также куда-то девались петух, куры и цыплята. Дверь сарая стояла чуть приотворенная, запорное бревно лежало неподалеку в грязи. Пейн снова поднял пистолет.

— Выходи! — крикнул он в дверь. — Иначе стреляю!

Снова никто не ответил. Пейн бросил на Мэтью острый взгляд, будто предупреждая его оставаться там, где стоит, подошел к двери и открыл ее шире. Заглянул внутрь, готовый направить ствол в сторону любого движения. Потом сделал глубокий вдох, собрался и вошел.

Мэтью ждал с колотящимся сердцем. Вскоре Пейн вышел, держа пистолет дулом вниз.

— Нет его там. Стоят два фургона, но лошадей нет.

Значит, они точно удрали, подумал Мэтью. Очевидно, когда Шоукомб понял, что его жертвы могли добраться до Фаунт-Рояла, он сообразил, что его царству настает конец.

— Я покажу, где он закапывал тела, — сказал он Пейну и повел его вокруг сарая, в рощу. Земля пропиталась водой и расступилась, обнажив злодеяния Шоукомба. Небольшое облако мух роилось над склизкими останками. Пейн зажал рукой рот от вони и направился к яме, но бросил лишь беглый взгляд и вернулся.

— Да, — сказал он, внезапно побледнев. — Вижу картину.

Мэтью и Пейн вернулись к таверне. Тайлер снял почти все ставни, впустив солнечный свет в жалкое царство Шоукомба. От такой иллюминации крысы, устроившие карнавал во всех комнатах, с негодующим писком разбежались по норам, кроме одной здоровенной особи, которая оскалила зубы и могла бы напасть, если бы сапог Тайлера не нанес ей упреждающий удар. Дженнингс радостно занялся собиранием таких предметов, как фонари, деревянные миски, ложки, ножи и прочие мелкие приспособления, которые легко унести с собой. Мэтью обнаружил магистрата в комнате, откуда они сбежали прошлой ночью. Свет из окна падал на разбитую дверь и темные пятна крови Шоукомба на полу.

— Пропало, — мрачно сказал Вудворд. — Все вещи пропали.

Так оно и было. Багаж — два сундука и коробка с париками, саквояж с письменными принадлежностями Мэтью, чернильница, блокнот — все исчезло.

— Мой камзол! — Вудворд мог бы рухнуть в горе на соломенное ложе, но свидетельства обитания в нем крыс удержали его от такого поступка, хотя он и был на грани обморока. — Это животное Шоукомб унес мой камзол, Мэтью! — Он посмотрел в лицо своему клерку, и Мэтью увидел, что на глазах магистрата выступили слезы душевной муки. — Никогда мне его уже не вернуть, — сказал он. — Никогда.

— Это же был всего лишь предмет одежды, — ответил Мэтью и тут же понял, что этого говорить не надо было — магистрат вздрогнул, как от удара.

— Нет. — Вудворд медленно покачал головой и стоял, ссутулившись, будто сокрушенный неимоверной скорбью. — Это была моя жизнь.

— Магистрат! — окликнул из другой комнаты Пейн и заглянул внутрь раньше, чем Вудворд смог взять себя в руки. — Они ушли не так давно. Очаг все еще тлеет. Вы нашли свое имущество?

— Нет. Его унесли.

— О, мне очень жаль. У вас там были ценные предметы?

— Да, очень ценные. Шоукомб унес все.

— Очень странное состояние дел, — сказал Мэтью после недолгого размышления. Он подошел к открытому окну и всмотрелся в сторону сарая. — Лошадей нет, но Шоукомб оставил два фургона. Я полагаю, один из них наш. Шоукомб забрал наш багаж и своих свиней и кур, но оставил фонари. Я бы сказал, что хороший фонарь стоит не меньше курицы, как вы думаете?

— Эй, эй! Смотрите-ка, что я нашел! — раздался счастливый возглас из общего зала.

Пейн бросился посмотреть, что там за открытие, а за ним направились магистрат и Мэтью.

Дженнингс, развернувший джутовый мешок, чтобы уложить туда трофеи, держал в руках деревянную кружку.

— Ром! — объявил он. — Стояла вот тут, прямо на столе! Наверное, и бутылка рядом. Надо будет поискать как следует до того, как…

— Одну минутку, — вмешался Мэтью, подходя к нему иберя у него из рук кружку.

Ничего более не говоря, он перевернул кружку над ближайшим столом.

— Ты что, пацан! — воскликнул Дженнингс, когда напиток хлынул на стол. — Ты с ума…

Дзеньк!

Со дна густой коричневой жидкости выпала золотая монета. Мэтью взял ее и рассмотрел внимательно, но он уже знал, что это.

— Испанская монета, — сказал он. — Шоукомб мне сказал, что забрал ее у мертвого индейца. Я видел, как он ее бросил в эту кружку.

— Дайте-ка посмотреть!

Пейн протянул руку за монетой, и Мэтью отдал ему кусочек золота. Пейн подошел к окну, чтобы рассмотреть получше. Тайлер стоял у него за спиной, заглядывая через плечо.

— Вы правы, монета действительно испанская, — сказал капитан милиции. — Вы говорите, что Шоукомб забрал ее у мертвого индейца?

— Так он утверждал.

— Странно. Откуда бы у индейца испанское золото?

— Шоукомб говорил, что здесь… — Мэтью вдруг замолчал. «Испанский шпион где-то бродит», — собирался сказать он. Но ему вдруг вспомнилось, как Пейн зажигал сигару на вчерашнем обеде. Курит по-испански. Кто научил Пейна употреблять табак таким образом?

Мэтью вспомнил еще и другие слова Шоукомба насчет испанского шпиона: «Черт побери, он может даже жить в Фаунт-Рояле, англичанин-перебежчик!»

— Что говорил?

Голос Пейна звучал совершенно спокойно, пальцы сомкнулись на испанской монете.

— Он… он говорил… — Мэтью лихорадочно думал. Выражение лица Пейна было ему плохо видно, потому что пробивающийся сквозь испарения свет очерчивал капитана силуэтом. — Он… он думал, что индейцы могли найти золото пиратов, — договорил он неуверенно.

— Золото пиратов? — Дженнингс унюхал иную опьяняющую влагу. — Где? Поблизости?

— Спокойнее, Малкольм, — предупредил его Пейн. — Одна монета — еще не клад. Нам с пиратами не приходилось иметь стычек, да нам этого и не хочется. — Он склонил голову набок, и Мэтью понял, что у него завертелись шестеренки. — Шоукомб ошибся, — заявил Пейн. — Ни один чернофлажник в здравом уме не станет прятать добычу в индейских лесах. Они свое золото прячут там, где его легко откопать, но дурак был бы пират, если бы его добро смогли найти и выкопать дикари.

— Представляю себе, — сказал Мэтью, которому совершенно не хотелось глубже раскапывать могилу этого обмана.

— И все же… откуда еще мог индеец добыть вот это? Разве что произошло кораблекрушение, и как-то монету примыло к берегу. Занятно. Как вы полагаете, магистрат?

— Другая возможность, — размышлял вслух Вудворд, — что какой-то испанец дал эту монету индейцу в стране Флориде.

— Нет, местные краснокожие так далеко не забираются. Племена Флориды не отпустили бы их оттуда со скальпом на голове.

— Что еще более странно, — вмешался Мэтью, желая увести разговор от этой темы, — тот факт, что Шоукомб оставил монету в кружке.

— Наверное, спешил поскорее отсюда убраться.

— И при этом собрал весь наш багаж и своих свиней и кур? Вряд ли. — Мэтью обвел взглядом помещение. Ничего не было сдвинуто с мест, ни один стол не перевернут, никаких следов крови или свидетельств борьбы. Очаг еще не остыл, кухонные котлы стояли в золе. И ни намека на то, что случилось с Шоукомбом и его домочадцами. Мэтью поймал себя на мысли о девушке. С ней-то что сталось? — Не знаю. Единственное, что я знаю, — что Шоукомб никогда бы не бросил эту монету. Я имею в виду, при обычных обстоятельствах.

Пейн тихо хмыкнул. Он еще несколько секунд повертел монету в пальцах, потом отдал ее Мэтью.

— Я думаю, она ваша. Скорее всего другого возмещения вам от Шоукомба не добиться.

— Наша цель — не возмещение, сэр, — возразил Вудворд, — а правосудие. И я должен признать, что сегодня правосудию натянули нос.

— Что ж, полагаю, Шоукомб вряд ли сюда вернется. — Пейн нагнулся и поднял с пола огарок. — Я бы предложил остаться здесь на ночь и дежурить по очереди, но мне не улыбается быть съеденным заживо. — Он неспокойно оглядел темные углы, откуда все еще слышалось возбужденное попискивание. — Тут только Линч и мог бы жить.

— Кто? — переспросил магистрат.

— Гвинетт Линч, наш крысолов из Фаунт-Рояла. Но даже ему могли бы отгрызть ноги в этой проклятой дыре. — Пейн отбросил огарок в темный угол. Что-то большое брызнуло оттуда прочь. — Я видел в сарае сбрую и упряжь. Дункан, мы бы с вами могли прицепить наших лошадей к фургону магистрата и отвезти его. Вас это устроит, магистрат?

— Вполне.

— Тогда ладно. Думаю, надо отсюда уходить.

Пейн и Тайлер вышли на улицу разрядить пистолеты в воздух, потому что эти механизмы, будучи взведенными, оставались опасными, как свернувшаяся змея. Пистолет Тайлера выстрелил сразу, но у Пейна оружие стало пускать искры и сработало лишь после некоторой задержки и шипения.

Через полчаса лошади были впряжены в возвращенный фургон, Вудворд взял вожжи и поехал вслед за первым фургоном по раскисшей дороге обратно в Фаунт-Роял. Мэтью устроился на неудобной скамье рядом с магистратом, а Пейн и Тайлер ехали с Малкольмом Дженнингсом. Мэтью еще раз оглянулся на таверну Шоукомба, пока она не скрылась из виду, представляя себе, что здесь будет через несколько дней — или, не приведи Господь, — недель безраздельного крысиного господства. Образ молодой девушки, которая, похоже, только присутствовала при преступлениях своего хозяина, снова встал перед ним, и Мэтью не удержался от мысли, как это Бог может быть таким жестоким. Но она ушла навстречу своей судьбе — как и все они, — и ничего здесь нельзя поделать. С этой мыслью он отвернулся от прошлого и нацелил взор в будущее.

Мэтью и Вудворд остались вдвоем впервые с момента прибытия в Фаунт-Роял, поскольку даже сегодня утром к общественным конюшням их проводил по приказу миссис Неттльз молодой негр-слуга. Таким образом, это был первый случай для Мэтью высказать свои замечания о публике на вчерашнем обеде без посторонних ушей.

Но для начала возможностью говорить свободно воспользовался магистрат.

— Что ты думаешь о Пейне, Мэтью?

— Кажется, он свое дело знает.

— Да, знает. И еще он, кажется, знает дело… как он их назвал? «Чернофлажников». Интересно.

— Что именно?

— В Нью-Йорке несколько лет назад… мне помнится, году в тысяча шестьсот девяносто третьем или около того… мне досталось дело человека, которого обвиняли в пиратстве. Дело мне запомнилось, потому что это был человек образованный, лесоторговец, который разорился, и его предприятие досталось кредиторам. Жена и двое его детей умерли от чумы. Он был совсем не такой человек, чтобы подумать даже, будто он обратится к такой жизни. И я помню… он называл своих товарищей «чернофлажниками». До того случая я никогда этого термина не слышал. — Вудворд глянул на небо, прикидывая, скоро ли серые тучи выпустят еще одну бурю. — И с тех пор тоже не слышал, пока его не произнес Пейн. — Он перенес внимание на простирающуюся впереди дорогу. — Очевидно, это термин уважительный и не в последнюю очередь — гордый. Так один член общества называет другого.

— И вы предполагаете, что Пейн…

— Я ничего не предполагаю, — перебил Вудворд. — Я только говорю, что это интересно, вот и все. — Он помолчал, подчеркивая важность своих слов. А потом произнес небрежно: — Мне бы хотелось лучше ознакомиться с биографией мистера Пейна. Разумеется, из чистого интереса.

— А что стало с лесоторговцем?

— Бывшим лесоторговцем, — поправил магистрат. — Он совершал убийства в открытом море и занимался пиратством. Он был виновен, какие бы обстоятельства его до этого ни довели. Я сострадал его душе, но у меня не было другого выхода, кроме как приговорить его к повешению. И оно произошло.

— Я собирался спросить вас, что вы думаете о вчерашних гостях, — сказал Мэтью. — Например, учитель Джонстон. Что вы думаете о его напудренном лице?

— Такая мода сейчас в Европе популярна, но я ее и в колониях иногда встречал. Хотя на самом деле у меня есть для его внешнего вида другое объяснение.

— И каково же оно может быть?

— Он ведь учился в Оксфорде. Колледж Всех Святых. Ну так у этого колледжа есть репутация забавы для молодых денди и игроков, которые учатся там уж никак не ради духовного просветления. Средоточием этих дебоширов в колледже Всех Святых была организация, называемая Адский Клуб. Это очень старое общество, закрытое для всех, кроме нескольких избранных — представителей богатых фамилий, обладающих пониженной чувствительностью. Среди членов Адского Клуба было в обычае намазываться белым пеплом по утрам после непристойного веселья. — Он мельком глянул на Мэтью и снова стал смотреть на дорогу. — Я думаю, этому придавалось какое-то псевдорелигиозное значение. Будто омовение лица снимает грех — в этом роде. К несчастью, сердца они пудрить не могли. Но скорее всего Джонстон просто в курсе европейской моды и желает ей подражать, хотя как может такая мысль прийти в голову обитателю подобной глуши — ума не приложу.

Мэтью промолчал, но вспомнил, как настаивал магистрат, чтобы переодеться к обеду в этой мерзкой таверне.

— Вот что тут забавно, — задумался вслух Вудворд. — Если Джонстон был членом Адского Клуба — я не говорю, что он им был, хотя на то есть указания, — зачем бы ему держаться этого обычая столь долго после Оксфорда? Я хочу сказать, я сам носил алый кафтан с зелеными кистями на рукавах, когда был студентом колледжа, но мне бы и в голову не пришло надеть что-нибудь подобное сегодня. — Он покачал головой. — Нет, наверняка Джонстон придерживается европейской моды. И я, разумеется, сомневаюсь, чтобы он пудрил лицо днем. Такие вещи — только для вечерних торжеств.

— Он кажется умным человеком, — сказал Мэтью. — Мне интересно, как это учитель, получивший образование в Оксфорде, согласился приехать в поселок вроде Фаунт-Рояла. Естественно было бы думать, что он предпочтет более цивилизованные места.

— Верно. Но почему каждый из них оказался в Фаунт-Рояле? Если на то пошло, как может человек в здравом уме и твердой памяти согласиться жить на самом краю земли? Однако люди соглашаются, иначе бы не было ни Нового Йорка, ни Бостона, ни Филадельфии, ни Чарльз-Тауна. Возьмем, например, доктора Шилдса. Что заставило его бросить наверняка хорошо налаженную практику в городе ради труднейшей работы в приграничном поселке? Огромные деньги, которые платит ему Бидвелл? Или благородное чувство профессионального долга? Или что-то совсем другое?

Вудворд снова поднял глаза к небу и отыскал взглядом медленно чертящего круги ястреба. Он понял, что ястреб высматривает на земле жертву — белку или кролика.

— Доктор Шилдс показался мне человеком несчастливым, — продолжал Вудворд, прочистив горло. Оно слегка саднило сегодня с утра, и он напомнил себе, что надо будет его прополоскать соленой водой. — Мне кажется, он хочет утопить свою печаль в спиртном. И конечно же, высокая смертность в Фаунт-Рояле не облегчает депрессии доктора. И все же… остается надеяться, что доктор Шилдс не слишком усердно советуется с рюмкой, когда выполняет профессиональные обязанности.

Ястреб, круживший в небе, вдруг нырнул за добычей, и у Вудворда мелькнула мысль, что вот так и смерть всегда ходит над человеком кругами в этом мире бунтов и катастроф.

Эта мысль повлекла за собой другую, также касающуюся смерти: перед глазами возникли пальчики, вцепившиеся в железную раму кровати. Косточки — такие идеальные и такие хрупкие — побелели от судорожной хватки.

Вудворд крепко зажмурился. К нему почти вернулись звуки. Почти. Он бы не вынес повторения этих звуков, пусть даже из такой дали времени и места. Из густых зеленых зарослей слева донесся победный клекот ястреба и короткий предсмертный вопль мелкого зверька.

— Сэр? — Вудворд открыл глаза. Мэтью смотрел на него с тревогой. — Сэр, вам нехорошо?

— Да нет, — ответил Вудворд. — Наверное, утомился немного. Пройдет.

— Я возьму вожжи, если хотите.

— Нет необходимости. — Вудворд слегка хлестнул лошадей вожжами, показывая, что полностью владеет ситуацией. — Ехать пассажиром было бы так же утомительно. Кроме того, на этот раз мы хотя бы знаем, что Фаунт-Роял недалеко.

— Да, сэр, — ответил Мэтью. Подождав немного, он достал из кармана штанов монету, которую туда спрятал. Положив ее на ладонь, он стал рассматривать рисунок. — Я мистеру Пейну сказал неправду, — признался он. — Про эту монету. Шоукомб действительно взял ее с тела мертвого индейца… но мне он сказал, что думает, будто здесь в округе есть испанский шпион, который платит индейцам за лояльность.

— Что? То есть он ничего не говорил о пиратском золоте?

— Нет, сэр. Я это придумал из-за того, как Пейн вчера вечером курил табак. Он курил сверток, называемый сигарой. Это…

— Да, это испанский обычай, — кивнул Вудворд и сощурился — признак, который сообщил Мэтью, что Вудворд заинтересовался. — Хм-м-м… Да, я понимаю, зачем ты это придумал. Из моих знакомых англичан очень мало кто курит таким образом. Я подумал об этом вчера вечером, но ничего не сказал. Однако возникает вопрос, где Пейн мог этому научиться.

— Да, сэр. Шоукомб также высказал предположение, что испанским шпионом может оказаться англичанин. Или по крайней мере англичанин с виду. И что он может быть жителем Фаунт-Рояла.

— Любопытно. Какова может быть цель у такого шпиона? А! — сказал он, отвечая сам себе. — Конечно! Докладывать о развитии Фаунт-Рояла. Который еще, стоит добавить, может оказаться известным под названием «Безрассудство Бидвелла». Но какую роль в этом играют индейцы, что их приходится приручать испанским золотом?

Мэтью уже задавал себе этот вопрос и немного над ним думал. Сейчас он высказал свое мнение — что всегда делал излишне охотно:

— Одним из мотивов создания Фаунт-Рояла было желание Бидвелла превратить его в форт, чтобы присматривать за испанцами. Может оказаться, что они уже намного ближе к нам, чем Флорида.

— То есть ты хочешь сказать, они живут среди индейцев?

Мэтью кивнул:

— Может быть, небольшой экспедиционный отряд. Если не среди индейцев, то достаточно близко к ним, чтобы искать их расположения.

Вудворд чуть не осадил лошадей — так подействовало на него это рассуждение.

— Боже мой! — произнес он. — Если это правда — если есть хоть малейшая возможность, что это правда, — то Бидвеллу необходимо знать! Если испанцы сумеют натравить индейцев на Фаунт-Роял, им пальцем не придется шевелить, чтобы снести с лица земли весь поселок!

— Да, сэр, но я не уверен, что мистера Бидвелла следует сейчас тревожить такими сведениями.

— Почему? Он бы ведь пожелал знать?

— Несомненно, сэр, — согласился Мэтью. — Но на данный момент у нас с вами только предположения. И таковыми они должны остаться, пока не удастся найти какие-то доказательства.

— Ты не считаешь монету достаточным доказательством?

— Нет, сэр. Как заметил мистер Пейн, одна монета — еще не клад. Она также не доказательство, что в лесах стоят лагерем испанцы. Но если подобная мысль найдет дорогу из уст мистера Бидвелла в уши жителей, это наверняка будет означать конец Фаунт-Рояла.

— Ты предлагаешь нам сидеть сложа руки?

Вопрос Вудворда прозвучал довольно резко.

— Я предлагаю нам смотреть и слушать, — ответил Мэтью. — Предлагаю провести осторожные расспросы и — насколько у нас получится — последить за действиями мистера Пейна. Если и правда здесь есть шпион, он может сейчас ожидать, какой поворот примут события вокруг дела о колдовстве. В конце концов, если Сатана бродит по этим полям, Фаунт-Роял может сам по себе увянуть и рассыпаться в прах.

— Вот проклятие! — фыркнул магистрат. — Ты выдвигаешь подобные предположения, но ничего делать не хочешь!

— Сейчас не время. К тому же я уверен, что нам обоим предстоит посвятить много времени и сил делу Рэйчел Ховарт.

Вудворд хотел было ответить, но передумал. Колеса фургона продолжали трудное качение по грязи, обе лошади шли медленным, но ровным шагом. После задумчивого молчания Вудворд прокашлялся.

— Рэйчел Ховарт, — произнес он. — Не могу сказать, что с нетерпением жду нашего с ней знакомства. Что ты думаешь о рассказе Гаррика?

— Очень необычно.

— Я бы сказал, что это сильнейшее преуменьшение. Не думаю, чтобы мне приходилось слышать что-нибудь подобное. Даже уверен, что не приходилось. Но правдоподобно ли это?

— Если только он не лжец искуснее всех, кого мне доводилось слышать, то сам он в это верит.

— Тогда, значит, он видел что-то за сараем? Но акт, который он описывал… как, во имя всего святого, может женщина поступить подобным образом?

— Не думаю, что здесь есть что-нибудь святое, — напомнил Мэтью.

— Нет. Разумеется, нет. Два убийства. Кажется вполне разумным, что первым должен был быть убит священник. Дьявольские силы в первую очередь должны были стремиться к уничтожению того, кто способен владеть мечом Господним.

— Да, сэр. Но в данном случае мне кажется, что меч Сатаны оказался сильнее.

— За подобное богохульство я засажу тебя в цепи раньше, чем тебя призовут на высший суд ударом молнии, — предостерег Вудворд.

Мэтью смотрел на зеленые заросли по обе стороны дороги, но ум его обратился к другим зрелищам: а именно — разысканию истины в этом деле о колдовстве. Кощунственная мысль — и Мэтью знал, что рискует за нее вечным проклятием, — но иногда у него возникало сомнение, действительно ли этой земной ареной ярости и жестокости правит Бог. Мэтью не хуже других умел петь гимны и произносить банальные слова на строго выстроенных воскресных службах, которые состояли в основном из того, что священник часов пять или шесть выпрашивал у Иеговы милости к его израненному и изувеченному Творению. Но Мэтью в своей жизни видел весьма мало свидетельств работы Божией, хотя зачастую, ему казалось, замечал следы пальцев Сатаны. Легко возносить хвалы Богу тому, кто одет в чистую белую рубашку и ест на фарфоре; куда как труднее тому, кто лежит на грязном матрасе в спальне приюта и слышит душераздирающий крик мальчика, которого в полночь позвали в покои директора.

* * *

Иногда ему снились отец и мать. Не часто, но иногда. В этих снах он видел две фигуры и знал, что это его родители, но лиц никогда не мог разглядеть. Слишком глубокие лежали тени. Он мог бы и не узнать их, даже если бы видел лица, потому что мать умерла от заражения крови, когда ему было три года, а отец — молчаливый и работящий пахарь-колонист в Массачусетсе, из кожи вон вылезавший, чтобы в одиночку поднять сына, — погиб от удара лошадиного копыта по черепу, когда Мэтью шел шестой год. Этим роковым взмахом конской ноги Мэтью бросило в странствия, которые и выковали, и испытали его характер. Первой остановкой на этом пути была убогая грязная хижина дяди и тетки, которые держали свиноферму на острове Манхэттен. Поскольку они оба были пьяницы и почти все время находились в бессознательном состоянии, а двое их детей-дебилов восьми и девяти лет сочли Мэтью удачным объектом для издевок, включающих регулярные полеты в огромную кучу свиного навоза рядом с домом, — Мэтью в семь лет запрыгнул сзади в уходящий на юг фургон с сеном, закопался поглубже и покинул любящие объятия своих ближайших родственников.

Далее были почти четыре месяца жизни впроголодь в припортовом Нью-Йорке с группой сирот, которые то нищенски выпрашивали подачки у купцов и торговцев, то пытались красть у них, когда огонь голода припекал слишком сильно. Мэтью знал, что такое драка за несколько крошек черствого хлеба, и ощущал себя королем, если выходил из битвы с разбитым носом, но с зажатым в руке пропитанием. Финал этого эпизода его жизни наступил, когда один из гаванских купцов подвиг констебля на действия, и люди закона совершили рейд на выброшенный на берег корабль, где прятались Мэтью и его товарищи по несчастью. Их поймали в сети и связали, как лягающихся, плюющихся, перепуганных и злобных зверенышей — каковыми они и были.

Потом их повезли в черном фургоне, все так же связанных, но еще и с кляпами во рту, чтобы не слышно было мерзких слов, которых они нахватались у купцов; повезли по укатанным земляным улицам города. Четыре лошади волокли груз сопливых преступников, хлестал кнут возчика, человек со звонком распугивал с дороги прохожих. Фургон остановился напротив дома, кирпичная стена которого имела цвет сажи и блестела под дождем, как шкура затаившегося ящера, желтоглазого и голодного. Мэтью и прочих мальчишек не слишком любезно вытащили из фургона и ввели сквозь железные ворота — он навеки запомнил ужасный звук, с которым закрылись за спиной створки и упал в гнезда болт щеколды. Потом под арку, через дверь, в какой-то холл, и здесь Мэтью оказался в прохладных объятиях Сент-Джонского приюта для мальчиков.

Первый день его в этом царстве ужаса состоял в том, что его отскребали с помощью жесткого мыла, макали в вонючую жидкость, жалящую кожу, чтобы убить всех блох и вшей, волосы остригли наголо, ногти обрезали, зубы почистили под присмотром старших мальчиков — их называли выпускниками, что ему еще предстояло узнать, — за которыми надзирал всевидящий «командир» по фамилии Гаррисон, семнадцати лет от роду, страдающий сухорукостью слева. Потом одетый в черную рубаху со стоячим воротником и тупоносые пуританские башмаки Мэтью был приведен в комнату, где за письменным столом сидел старик с пронзительными синими глазами и копной седых волос и ждал его. Стол украшали гусиное перо, книга для записей и чернильница.

Их оставили одних. Мэтью оглядел комнату — там было много книжных полок и окно, выходящее на улицу. Он сразу же подошел по деревянному полу к окну, стал всматриваться наружу, в серый свет. В туманной дали виднелись мачты кораблей, стоящих в гавани. Странное это было окно — девять квадратов, вделанных в какую-то металлическую раму. Ставни были открыты, но когда Мэтью потянулся в наружный мир, руку остановила какая-то поверхность, почти невидимая. Мэтью приложил к одному из квадратов ладонь и нажал, но она не поддалась. Внешний мир был виден, ставни распахнуты, но какая-то непонятная сила мешала высунуть руку.

— Это называется «стекло», — спокойным голосом сказал человек за столом.

Мэтью приложил вторую руку и всеми пальцами надавил на непонятную волшебную штуку. Сердце билось изо всех сил, и до Мэтью дошло, что это что-то для него непостижимое. Как такое может быть, что окно сразу и открыто, и закрыто?

— У тебя есть имя? — спросил человек.

Мэтью не стал тратить на него внимание — он был захвачен изучением загадочного окна.

— Я — директор Стаунтон, — сказал человек по-прежнему спокойно. — Ты можешь сказать, сколько тебе лет? — Мэтью подался вперед, прижался к поверхности носом. Перед ним расцвел узор от его дыхания. — Подозреваю, тебе пришлось пережить трудные времена. Расскажешь про них?

Мэтью снова пустил в ход пальцы, тыкая и ощупывая окно, и юный лоб его нахмурился морщинами раздумья.

— Где твои родители? — спросил Стаунтон.

— Умерли, — ответил Мэтью, не успев подумать.

— А как была их фамилия?

Мэтью постучал костяшками пальцев по стеклу:

— Откуда такая штука?

Стаунтон помолчал, склонив голову набок и рассматривая мальчика. Потом он протянул вперед тощую руку в старческих пятнах, взял со стола очки и надел их.

— Это делает стекольщик.

— А что такое стекольщик?

— Человек, который делает стекло и вставляет его в свинцовые рамы. — Мэтью потряс головой, не понимая. — Ремесло, которое появилось в этих колониях не так давно. Тебе интересно?

— Никогда такого не видел. Окно сразу и открыто, и закрыто.

— Что ж, можно сказать и так. — Директор слегка улыбнулся, от чего изможденное лицо смягчилось. — А у тебя есть любопытство, мальчик.

— Ничего у меня нету, — произнес Мэтью, стойкий, как алмаз. — Пришли эти суки и все у нас у всех позабирали.

— Я видел сегодня шестерых из твоего племени. Ты — единственный, кто проявил интерес к окну. Я думаю, что у тебя есть некоторое любопытство.

Мэтью пожал плечами. Он почувствовал давление мочевого пузыря, а потому поднял перед рубахи и помочился на стену.

— Я вижу, ты научился вести себя как животное. Кое от чего придется отучаться. Облегчаться без помощи горшка и не в укромном месте, как полагается джентльмену, — за это положены два удара плетью, которые нанесет тебе исполнитель наказаний. Сквернословие также будет караться двумя ударами плети. — Голос Стаунтона стал серьезным, глаза под очками — строгими. — Так как ты новичок, эта первая демонстрация дурных привычек будет тебе прощена, хотя ты вытрешь за собой. В следующий раз за подобную вещь я лично прослежу, чтобы плетей тебе выдали должным образом, и поверь мне, сынок, — наш исполнитель наказаний очень хорошо знает свое дело. Ты меня понимаешь?

Мэтью хотел было снова пожать плечами, отмахнувшись от упреков старика, но он ощущал направленный на него пронизывающий взгляд и подумал почему-то, что, если не ответить, в дальнейшем может быть плохо. Он кивнул, а потом отвернулся от директора, чтобы рассмотреть как следует стекло этого окна. Потрогал пальцами, ощутил рябь и вздутия на его поверхности.

— Сколько тебе лет? — спросил Стаунтон. — Семь? Восемь?

— Между, — сказал Мэтью.

— Ты умеешь читать и писать?

— Цифры немного знаю. Десять пальцев на руках, десять на ногах. Получается двадцать. Дважды двадцать — сорок. Еще раз дважды… — Он задумался. Отец его учил когда-то простому счету, и они изучали алфавит, когда копыто лошади столкнулось с костью черепа. — Сорок и сорок, — сказал он. — И еще я знаю эй-би-си-ди-и-эф-джи-эйч-ай-джей-эн-эл-оу-пи-кей.

— Что ж, это уже начало. Тебе родители дали имя, я полагаю?

Мэтью замялся. Ему казалось почему-то, что, если назвать этому директору свое имя, он получит какую-то власть над Мэтью, а к этому мальчик готов не был.

— Вот это окно, — спросил он. — Оно дождь не пускает внутрь?

— Да, не пускает. А в ветреный день оно впускает солнце, но останавливает ветер. Поэтому у меня здесь больше света для чтения, и я не боюсь, что книги и бумаги перепутает ветер.

— Во бля! — искренне восхитился Мэтью. — Чего только не придумают!

— Следи за выражениями, молодой человек, — предупредил Стаунтон, но не без веселой нотки в голосе. — Следующее ругательство принесет тебе волдырь на задней части. Теперь я хочу, чтобы ты узнал и запомнил следующее: я хочу быть твоим другом, но тебе выбирать, быть нам друзьями или оппонентами — то есть врагами. В этом приюте живут шестьдесят восемь мальчиков возраста от семи до семнадцати лет. У меня нет ни времени, ни средств нянчиться с вами, и терпеть дурные манеры или недисциплинированное поведение я также не намерен. Что не вылечит плеть, то исправит макальная бочка. — Он подождал, чтобы это заявление проникло на должную глубину. — Тебе будут даваться уроки, которые необходимо будет выучить, и работа, которую необходимо будет сделать, соответственно твоему возрасту. От тебя ожидается, что ты научишься писать и читать, равно как и выполнять арифметические действия. Ты будешь по воскресеньям посещать церковь и учить священное писание. И ты будешь вести себя как положено юному джентльмену. Но, — вдруг добавил Стаунтон намного мягче, — здесь не тюрьма, а я не надзиратель. Главная цель данного заведения — подготовить тебя к уходу из него.

— Когда? — спросил Мэтью.

— В должное время и никак не раньше. — Стаунтон взял перо из чернильницы и занес его над открытой страницей. — Теперь я бы хотел узнать твое имя.

Мэтью снова отвлекся на оконное стекло.

— А я точно хотел бы посмотреть, как это делается, — сказал он. — Это ж непонятно, как такое можно сделать?

— Не так уж непонятно. — Стаунтон внимательно посмотрел на мальчика, потом сказал: — Знаешь что, сынок? Мы с тобой заключим договор. Мастерская стекольщика не так уж далеко отсюда. Ты мне назовешь свое имя и расскажешь, как здесь оказался, а я — раз тебя так заинтересовало это ремесло — попрошу стекольщика прийти и объяснить. Для тебя это приемлемо?

Мэтью задумался. Он понял, что этот человек предлагает ему нечто, подносящее искру к его свече: знание.

— Емлемо, — повторил он, кивая. — Меня зовут Мэтью Корбетт. С двумя «т».

Директор Стаунтон записал имя в книгу мелким, но аккуратным почерком, и так жизнь Мэтью резко свернула с прежней проселочной дороги.

Снабженный книгами и терпеливым поощрением Мэтью оказался способным учеником. Стаунтон сдержал слово и привел стекольщика, который рассказал собранию мальчиков о своем ремесле, и его посещение имело такой успех, что вскоре за ним последовали сапожник, парусник, кузнец и другие честные работящие граждане города из-за стен приюта. Стаунтон — искренне религиозный человек, в прошлом священник, — был скрупулезно честен, но ставил перед своими питомцами высокие цели и отличался немалой требовательностью. После нескольких встреч с плетью Мэтью перестал употреблять нецензурные выражения, и манеры его улучшились. Через год обучения он сделал такие успехи в чтении и письме, что Стаунтон решил обучать его латыни — честь, которой удостоились всего только двое других мальчиков из всего приюта, и ключ, который открыл ему множество других томов из библиотеки Стаунтона. Два года интенсивного обучения латыни, а также дальнейшие уроки английского и арифметики — и Мэтью оставил позади остальных учеников — такой он обладал способностью безраздельно концентрировать внимание.

Неплохая это была жизнь. Он выполнял те работы по хозяйству, которые от него требовались, а потом возвращался к учебе со страстью, граничащей с религиозной. Некоторые из мальчиков, с которыми он попал в приют, вышли оттуда, став учениками ремесленников, вместо них пришли новые пансионеры, а Мэтью оставался неподвижной звездой — одинокой и возвышенной, — которая направляла свой свет только на получение ответов на тот рой вопросов, что не давал ему покоя. Когда Мэтью исполнилось двенадцать, Стаунтон — которому уже было шестьдесят четыре и у которого начал развиваться паралич — стал учить его французскому: как для того, чтобы распространять язык, который он сам находил восхитительным, так и чтобы и далее культивировать у Мэтью вкус к умственным занятиям.

Дисциплина мысли и контроль над действием стали целью жизни Мэтью. Пока другие мальчики играли в такие игры, как расшибалочка или воротца, Мэтью можно было найти за латинской книгой по астрономии или за переписыванием французского текста ради улучшения почерка. Его преданность умственному труду — рабство у аппетита собственного разума — стала беспокоить директора Стаунтона, который счел необходимым поощрять участие Мэтью в играх и упражнениях, ограничивая ему доступ к книгам. И все же Мэтью держался отдельно, в стороне от других учеников. Он рос долговязым, нескладным и совершенно не приспособленным для физических радостей, которыми наслаждались его сотоварищи, так что даже в их гуще он оставался одинок.

Мэтью только-только исполнилось четырнадцать, когда директор Стаунтон обратился к воспитанникам и персоналу приюта с ошеломляющим заявлением. Ему приснился сон, в котором явился Христос в сверкающих белых одеждах и сообщил ему, что его работа в Доме закончена. Теперь ему надлежит покинуть приют и направиться на запад, в приграничную глушь, дабы нести индейским племенам спасение Господне. Этот сон был для Стаунтона так реален и непререкаем, что даже вопроса не могло быть об ослушании. Для него это был божественный призыв, гарантирующий восхождение на Небеса.

Перед тем как отбыть — в возрасте шестидесяти шести лет и в полупараличе, — директор Стаунтон передал приюту свое собрание книг, а также оставил фонду приюта большую часть денег, которые накопил в банке за более чем тридцатилетнюю службу. Лично Мэтью он оставил коробочку, завернутую в простую белую бумагу, и попросил мальчика не открывать ее, пока сам Стаунтон не сядет утром в фургон и не уедет. Вот так, пожелав каждому из своих воспитанников удачи и хорошей жизни, директор Стаунтон взял в руки вожжи своего будущего и направился к парому, который должен был перевезти его через Гудзон в его личную землю обетованную, имея с собой лишь Библию как щит и товарища.

Оставшись один в приютской церкви, Мэтью развернул и открыл коробочку. Там лежала пластина стекла величиной с ладонь, специально сделанная стекольщиком. Мэтью знал, что дал ему директор Стаунтон: ясный взгляд на мир.

Однако вскоре у Дома появился новый директор — Эбен Осли, который, по мнению Мэтью, был круглым и жирномордым куском чистейшей гнусности. Очень быстро Осли рассчитал всех работников Стаунтона и набрал собственную банду громил и хулиганов. Плеть пошла в ход, как никогда раньше, а макальная бочка стала общим кошмаром, который грозил за малейшее нарушение. Порки превратились в избиения, и много бывало ночей, когда Осли уводил к себе какого-нибудь мальчишку после того, как в спальнях гасили свет. О том, что там происходило, нельзя было говорить, и один мальчик так переживал этот позор, что повесился на колокольне.

Пятнадцатилетний Мэтью был слишком стар, чтобы привлечь внимание Осли. Директор оставил его в покое, и Мэтью еще глубже зарылся в учебу. Осли не разделял приверженность Стаунтона к чистоте и порядку, и вскоре школа превратилась в свинарник, а крысы так обнаглели, что за ужином таскали еду с тарелок. Несколько мальчиков сбежали, кое-кого из них вернули, подвергли суровой порке и посадили на хлеб и воду. Некоторые умерли и были похоронены в грубо сколоченных сосновых ящиках на кладбище возле церкви. Мэтью читал книги, совершенствовался в латыни и французском, но в глубине души поклялся, что когда-нибудь обрушит правосудие на Эбена Осли — как точильный круг на кусок гнилого дерева.

Потом настал день, в середине пятнадцатого года жизни Мэтью, когда в Дом явился некий человек, желающий выбрать кого-нибудь из воспитанников в ученики клерка. Группу из пяти старших и наиболее образованных учеников построили во дворе, и человек прошел вдоль строя, задавая мальчикам разные вопросы о них самих. Когда же он дошел до Мэтью, то первый вопрос задал не он, а мальчик:

— Сэр, позволено ли мне будет поинтересоваться вашей профессией?

— Я — магистрат, — ответил Айзек Вудворд, и Мэтью глянул на Осли, который стоял неподалеку с натянутой улыбкой, но глаза его были холодны и бесстрастны. — Расскажите о себе, молодой человек.

Пришла пора покидать приют, и Мэтью это знал. Ему предстояло увидеть большой мир, но никогда он не забудет этот Дом, не забудет, чему здесь научился. Поглядев прямо в довольно грустные глаза магистрата, он ответил:

— Мое прошлое вряд ли должно представлять для вас интерес, сэр. Насколько я понимаю, вы хотите убедиться в моей полезности сейчас и в будущем. Что касается этого, я говорю и пишу по-латыни. Также бегло владею французским. Я ничего не знаю о праве, но быстро учусь. Почерк у меня разборчивый, внимание хорошее, и нет вредных привычек, стоящих упоминания.

— Если не считать самодовольства и ощущения, что он слишком велик для собственных штанов, — перебил Осли.

— Уверен, что господин директор предпочитает штанишки поменьше, — ответил Мэтью, по-прежнему глядя на Вудворда. Он скорее почувствовал, чем увидел, как Осли задеревенел в едва сдерживаемой злобе. Один из мальчиков успел подавить смешок, который его погубил бы. — Как я уже сказал, у меня нет вредных привычек, о которых стоило бы говорить. Я могу выучить все, что мне нужно знать, и из меня получится очень хороший клерк. Вы меня заберете отсюда, сэр?

— Этот юноша совершенно не годится для вашей работы! — снова выступил Осли. — Он смутьян и лжец! Корбетт, ты свободен.

— Одну минутку, — сказал магистрат. — Если он настолько мне не подходит, зачем вы вообще включили его в список?

Лунообразная физиономия Осли налилась красным.

— Ну… потому что… то есть… я…

— Я хотел бы видеть образец вашего почерка, — обратился Вудворд к мальчику. — Напишите мне… ну… о! Молитву Господню. По-латыни, раз вы такой ученый. — Магистрат повернулся к Осли: — Это можно организовать?

— Да, сэр. У меня в кабинете есть бумага и перо.

Осли бросил на Мэтью такой взгляд, что, если бы это был нож, он застрял бы между глаз; потом он отпустил остальных мальчиков и повел магистрата и Мэтью в свой кабинет.

Когда испытания закончились, магистрат признал Мэтью пригодным и бумаги о переводе были подписаны, Вудворд сообщил, что у него есть дело в городе, но утром он вернется и увезет Мэтью с собой.

— Я очень надеюсь, что молодой человек будет в хорошей форме, — обратился Вудворд к директору школы. — Поскольку он теперь на моем попечении, мне весьма не понравится, если этой ночью он пострадает от какого-нибудь несчастного случая.

— Вам не о чем беспокоиться, сэр, — прозвучал довольно прохладный ответ Осли. — Но я потребую сумму в одну гинею, чтобы предоставить ему стол и кров до вашего возвращения. Он же теперь на вашем попечении.

— Я вас понимаю.

И золотая монета в одну гинею — двадцать один шиллинг, заоблачная цена — покинула бумажник Вудворда и перешла в протянутую руку Осли. Таким образом было заключено соглашение и куплена защита для Мэтью.

Однако за ужином в столовую вошел один из громил Осли. В наступившем молчании он направился прямо к Мэтью и схватил его за плечо.

— Идем со мной, — сказал он, и у Мэтью не было другого выхода, кроме как подчиниться.

Осли сидел в комнатах директора за тем же столом, который в лучшие времена занимал Стаунтон. Помещение стало грязным, оконные стекла покрылись сажей. Осли прикурил от свечи длинную трубку и темными глазками уставился на Мэтью.

— У меня ужин стынет, — сказал Мэтью, провоцируя плеть.

— Ах, какой ты умный, да? — Осли затянулся и выпустил дым из ноздрей. — Такой умник-разумник. Так вот ты и вполовину не такой умный, как тебе кажется, мальчишка.

— Требуете вы от меня ответа, сэр, или желаете, чтобы я молчал?

— Молчал. Просто стой там и слушай. Ты думаешь, что раз ты будешь служить теперь у магистрата, то сможешь мне напакостить? Я угадал? Может, ты думаешь, что я что-нибудь такое сделал, к чему следует привлечь его внимание?

— Сэр! — сказал Мэтью. — Мог бы я вам предложить книгу по логике для чтения перед сном?

— Чего? При чем тут книга по логике?

— Вы мне велели молчать, но стали задавать вопросы, которые требуют ответа.

— Захлопни пасть, паразит недоношенный! — Осли в порыве гнева вскочил на ноги. — Лучше хорошенько запомни, что я тебе скажу! Моя должность дает мне абсолютную власть управлять этим учреждением так, как я сочту нужным! В том числе поддерживать порядок и осуществлять наказания так, как считаю нужным я! — Тут Осли, сообразив, что чуть не вышел из себя, снова сел в кресло и посмотрел на Мэтью сквозь клубы дыма. — Никто не сможет доказать, что я пренебрег этим долгом или был слишком усерден в методах, — произнес он сухо. — По очень простой причине: такого не было. И все действия, предпринимаемые мною, были направлены на благо моих подопечных. Ты с этим согласен или нет?

— Насколько я понимаю, сейчас вы хотите, чтобы я говорил?

— Да, хочу.

— Меня мало беспокоят ваши методы осуществления наказаний, хотя я бы сказал, что некоторые из них назначались с болезненной радостью, — ответил Мэтью. — Мои возражения касаются ваших методов, применяемых после гашения огней в спальнях.

— И какие методы ты имеешь в виду? Мои частные беседы с заблудшими упрямыми мальчишками, зараженными разрушительными настроениями? Мое стремление взять этих мальчиков в руки и направить их на путь истинный? Это и есть то, что ты имеешь в виду?

— Я думаю, вы отлично понимаете, что я имею в виду, сэр.

Осли коротко и резко всхохотнул:

— Ты же ничего не знаешь. Ты своими собственными глазами наблюдал какое-либо неприличие? Нет. О, конечно, до тебя доходили слухи. Потому что все вы меня ненавидите, вот почему. Вы меня ненавидите, потому что я — ваш хозяин, а дикие псы не выносят ошейника. А теперь, поскольку ты вообразил себя таким умником, ты думаешь мне нагадить с помощью этой сороки в черной мантии? Так я тебе скажу, почему ты этого делать не станешь.

Мэтью ждал, пока Осли снова набьет трубку табаком, примнет его и зажжет намеренно медленными движениями.

— Твои обвинения, — едко сказал Осли, — будет очень трудно доказать. Как я уже говорил, мои полномочия дают мне абсолютную власть. Я знаю, что назначал весьма суровые наказания, быть может, избыточно суровые. Вот почему у тебя могло появиться желание меня оклеветать. А другие ученики? Что ж… Мне нравится моя должность, молодой человек, и я собираюсь еще много лет на ней оставаться. И то, что уходишь отсюда ты, не значит, что другие — твои друзья, те, среди кого ты вырос, — вскоре покинут это учреждение. Твои действия могут сказаться на их благополучии. — Он сделал затяжку, запрокинул голову и выпустил дым в потолок. — Здесь так много молодых, — сказал он. — Куда более молодых, чем ты. И знаешь ли ты, сколько еще больниц и церквей пытаются нам подкинуть детишек? Не проходит и дня, чтобы я не получал запросов о количестве у нас свободных мест. Мне приходится стольким детям отказывать! Так что, сам понимаешь, в потоке воспитанников недостатка не будет. — Он посмотрел на Мэтью с холодной улыбкой. — Позволишь дать тебе совет?

Мэтью промолчал.

— Считай себя счастливым, — продолжал Осли. — Считай, что продолжается твое образование — познание реального мира. Стань для магистрата полезным работником, служи с открытой душой и доброй совестью и проживи долгую счастливую жизнь. — Он поднял толстый палец, привлекая внимание Мэтью. — И никогда — никогда! — не замышляй войну, которую у тебя нет надежды выиграть. Я понятно говорю?

Мэтью заколебался. Его ум уже обрабатывал углы и плоскости этой проблемы, расчленял ее и анализировал, поворачивал так и этак, встряхивал, ища не до конца забитый гвоздик, который можно расшатать, растягивал как цепь, чтобы осмотреть звенья в надежде найти проржавевшее, которое можно сломать.

— Я понятно говорю? — повторил Осли с нажимом.

У Мэтью остался только один ответ — по крайней мере в эту минуту.

— Да, сэр, — произнес он спокойнейшим голосом.

— Отлично. Можешь вернуться к своему ужину.

Мэтью вышел из кабинета директора и вернулся к еде. Конечно же, она остыла и потеряла всякий вкус. В этотвечер он попрощался с друзьями и залез в свою койку в спальне, но сон не шел. То, что должно было стать поводом для радости, превратилось в источник рефлексии и немалых сожалений. С первым светом Мэтью оделся и стал ждать. Вскоре раздался дверной звонок, и один из воспитателей пришел отвести его к магистрату Вудворду во двор.

Когда карета магистрата отъехала, Мэтью оглянулся на Дом и увидел стоящего у окна Осли. Мэтью ощутил острие ножа, приставленного к горлу. Он отвернулся от окна, уставившись на собственные сцепленные на коленях руки.

— У вас угнетенный вид, молодой человек, — сказал магистрат. — Вы чем-то расстроены?

— Да, сэр, — честно признался Мэтью.

Он думал об Осли у окна, о колесах экипажа, уносящего его прочь от приюта, о мальчиках, которые остались там, об ужасных наказаниях, которые Осли мог на них обрушить. Пока что власть у Осли. «Я собираюсь оставаться здесь еще много лет», — заявил директор. Если так, Мэтью будет знать, где его найти.

— Вы расположены говорить о причине вашего расстройства? — спросил Вудворд.

— Нет, сэр. Это моя проблема, и только моя. Я найду способ ее решить. Найду.

* * *

— Что?

Мэтью посмотрел в лицо магистрата. Без парика и треуголки Вудворд казался намного старше, чем тогда, когда забирал Мэтью из приюта. Сквозь густые ветви деревьев моросил мелкий дождь, над раскисшей дорогой висел пар. Впереди ехал фургон Пейна.

— Ты что-то говорил, Мэтью? — спросил Вудворд.

Кажется, он сказал «найду».

Несколько секунд ушло у Мэтью, чтобы вернуться из прошлого в настоящее.

— Наверное, я размышлял вслух, — сказал он и дальше ехал молча.

Через некоторое время впереди показались из тумана крепостные стены Фаунт-Рояла. Дозорный на башне зазвонил в колокол, ворота отперли и отворили, и Мэтью с магистратом вернулись в город ведьмы.

Глава 7

И день этот наступил, провозглашенный криком петуха.

Было пасмурно и прохладно, лишь как призрак маячило солнце над восточным горизонтом. Из окна комнаты Мэтью видны были конюшня Бидвелла, дощатые хижины рабов рядом с ней, сторожевая башня и густой сосновый лес, тянувшийся вдаль к болоту. Довольно безрадостный вид. Кости у Мэтью ныли от постоянной сырости, а из-за единственного комара, пробравшегося под москитную сетку, сон его был более чем беспокойным. Но день настал, и предвкушение его ощущалось остро.

Он зажег свечу, поскольку утро было темно и пасмурно, и побрился с помощью опасной бритвы — мыло и таз с водой стояли в холле снаружи. Потом он надел черные брюки, белые чулки и кремовую рубашку из собранного для него Бидвеллом ограниченного гардероба. Он уже задувал свечу, когда в дверь постучали.

— Завтрак на столе, сэр, — объявила миссис Неттльз.

— Уже иду. — Он открыл дверь и оказался перед внушительной, с квадратным подбородком женщиной в черном. Она держала в руке фонарь, желтый свет и тени делали ее строгий облик почти пугающим. — Магистрат уже встал?

— Уже спустился, — ответила она. Намасленные каштановые волосы были зачесаны со лба так туго, что это, как показалось Мэтью, должно было бы быть больно. — Ждут вас, чтобы произнести благодарственную молитву.

— Очень хорошо.

Он закрыл дверь и пошел за женщиной по коридору. Под ее тяжестью половицы тихо попискивали. Но, не дойдя до лестницы, миссис Неттльз вдруг так резко остановилась, что Мэтью чуть на нее не налетел. Она повернулась к нему и подняла фонарь — посмотреть ему в лицо.

— В чем дело? — спросил он.

— Могу я говорить прямо, сэр? — Голос ее звучал приглушенно. — И довериться, что вы никому не повторите, что я сказала?

Мэтью попытался оценить выражение ее лица, но свет слишком сильно бил ему в глаза. Он кивнул.

— Сегодня опасный день, — сказала она почти что шепотом. — Вы и магистрат — в большой опасности.

— Какого рода?

— Опасность утонуть во лжи и кощунстве. Вы кажетесь сообразительным человеком, но вы не понимаете этого города и что в нем творится. Со временем поймете, если ум ваш не будет отравлен.

— Кем отравлен? Ведьмой, вы хотите сказать?

— Ведьмой! — Это слово прозвучало с хорошей дозой горечи. — Нет, я не про Рэйчел Ховарт. Что бы вы от нее ни услышали — как бы ее ни восприняли, — она вам не враг. Она, молодой человек, жертва. И прежде всего ей нужна ваша помощь.

— Как это?

— Они готовы ее повесить, — шепнула миссис Неттльз. — Они бы ее прямо сейчас повесили, если бы могли. Но она не заслужила веревку. Что ей нужно — так это защитник, боец за правду. Кто-то, кто докажет ее невиновность, когда все на нее ополчились.

— Мадам, я всего лишь клерк. У меня нет такой силы, чтобы…

— Только у вас и есть такая сила, — не дала она ему договорить. — Магистрат — он из тех, что ведут только прямую борозду? Так вот здесь все поле кривое!

— То есть вы утверждаете, что мадам Ховарт — не ведьма? Несмотря на то что ее муж был зверски убит, что она не может произнести молитву Господню, что на ней отметины Дьявола?

— Ложь на лжи. Я вижу, вы человек ученый. Так вот: верите вы в колдовство?

— Книги по демонологии весьма хорошо обоснованы, — ответил Мэтью.

— Идите вы со своими книгами! Я вас спрашиваю: вы верите?

Мэтью задумался — такого вопроса перед ним никогда не ставили. Конечно, он знал случай в Салеме — это было всего несколько лет назад. Он читал «Достопамятные бедствия» Коттона Мейзера и «Доказательство существования мира духов» Ричарда Бакстера, и оба эти автора говорили о колдовстве и бесовской одержимости как о непреложных фактах. Но он также читал «Разоблачение предполагаемого колдовства» Джона Уэбстера и «Спорные вопросы колдовства» Джона Уэгстаффа, и обе эти книги утверждали, что всегда либо «колдовство» оказывалось заведомой фальшивкой, либо «ведьмы» были безумны и направлять их надо было в приют для душевнобольных, а вовсе не на виселицу. Между этими двумя полюсами и колебался Мэтью.

— Не знаю, — ответил он.

— Так вот что заметьте себе, — сказала ему миссис Неттльз. — Сатана действительно ходит по улицам Фаунт-Рояла, но Рэйчел Ховарт не из тех, что с ним. Однако есть здесь много такого, что сильно боится света, и вот это вам святая правда.

— Если вы так убеждены, почему вы не скажете мистеру Бидвеллу?

— Что? Чтобы он подумал, что меня тоже заколдовали? Для любой женщины, которая слово замолвит за Рэйчел Ховарт, тут же свяжут еще одну петлю.

— Миссис Неттльз! — раздался громкий голос с низу лестницы. — Где там мистер Корбетт? — Это звал Бидвелл, и голос у него был весьма раздраженный. — Мы ждем завтрака, женщина!

— Я у вас в руках! — горячо шепнула она Мэтью. — Прошу вас, никому ни слова!

— Хорошо, — согласился он.

— Мы здесь, сэр! — отозвалась миссис Неттльз на призыв хозяина дома, снова направляясь к лестнице. — Прошу прощения, молодой человек несколько поздно встал!

На завтрак подали ломти ветчины с кукурузной кашей, бисквиты и местный мед с кружками крепкого янтарного чая. Мэтью еще не отошел от вчерашнего ужина из черепахового супа, черепахового мяса и кукурузного хлеба, так что ел он весьма сдержанно. Вудворд, у которого саднило горло и заложило нос после неспокойной ночи, выпил столько чаю, сколько в него поместилось, и потом стал сосать лимон. Зато у Бидвелла аппетит был волчий; хозяин дома поглощал ветчину ломоть за ломтем и съел целую миску каши заодно с тарелкой бисквитов.

Наконец Бидвелл откинулся на стуле, шумно выдохнул и похлопал себя по набитому животу.

— Вот это завтрак! — Его взгляд упал на недобитую жертву этой бойни. — Магистрат, вы бисквит будете доедать?

— Нет, сэр, спасибо.

— Тогда не возражаете?

Бидвелл потянулся за бисквитом и запихнул в рот раньше, чем кто-нибудь успел бы возразить. Вудворд с трудом сглотнул — у него очень болело горло — и позволил себе еще глоток терпкого чаю.

— Магистрат, вы не заболели? — спросил Мэтью.

Трудно было не заметить бледность старика и темные круги у него под глазами.

— Я не очень хорошо спал в эту ночь. Кажется, комары меня полюбили.

— Дегтярное мыло, — заявил Бидвелл. — Им надо помыться с вечера. Дегтярное мыло их всех отпугивает. Ну… почти всех.

— Я думал, что в Чарльз-Тауне насекомые особенно кровожадны. — Вудворд почесал краснеющий волдырь на тыльной стороне правой руки — один из дюжины укусов, полученных уже сегодня утром. — Но ваши комары, сэр, их далеко превзошли.

— К ним надо привыкнуть, вот и все. А дегтярное мыло действительно помогает.

— Тогда жду с нетерпением, чтобы меня просмолили дегтем.

Вудворд знал, что вид у него непрезентабельный, о чем сообщило зеркало в момент бритья. Он жалко выглядел в заемной одежде, которая могла быть гордостью пахаря, но мало отвечала его изящным вкусам. И без парика чувствовал себя почти голым и каждую минуту помнил о пигментных старческих пятнах. Никогда в жизни не ощущал он себя настолько старым и настолько пленником судьбы. Ему казалось, что все его лицо отваливается от костей черепа, зубы становятся щербатыми и кривыми, и он боялся, что выглядит как сельский простофиля, а не утонченный горожанин. Еще его мучили боль в горле и заложенный нос. В другое утро он мог бы снова лечь в постель с чашкой горячего рома и горячим компрессом, но сегодня его ждала важнейшая работа. Он заметил, что Мэтью пристально на него смотрит, а вид у молодого человека взволнованный.

— Я скоро приду в себя, — пообещал Вудворд.

Мэтью ничего не сказал, не желая ставить магистрата в неловкое положение излишней заботливостью. Он налил себе чаю, подумав, что ходить в болотных испарениях с непокрытой головой не слишком полезно для здоровья Вудворда. Но на заднем плане его мыслей вертелся давешний разговор с миссис Неттльз. Ее пристрастность в данном вопросе была очевидной, но не было ли ее целью замутить его разум, а не прояснить? Действительно: если она тоже заколдована, то будет служить хозяину Рэйчел Ховарт. И не пытается ли этот хозяин использовать его, Мэтью, чтобы поколебать суждение магистрата? Он не мог избавиться от размышлений над столь различными мнениями о колдовстве тех авторов, которых он читал. Миссис Неттльз он сказал чистую правду: он действительно не знал, во что верит.

Но Мэтью не пришлось размышлять особенно долго, потому что в дверях появилась сама миссис Неттльз.

— Сэр? — сказала она, обращаясь к Бидвеллу. — Экипаж готов.

Ее лицо снова стало суровым, и она даже не глянула в сторону Мэтью.

— Прекрасно! — Бидвелл встал. — Джентльмены, едем?

На улице стояла запряженная карета с черным возницей Гудом, который играл на скрипке в первый вечер и поймал черепаху на ужин. Бидвелл, Вудворд и вслед за ними Мэтью влезли в карету и под беспокойными тучами тронулись от особняка мимо источника по улице Мира. На улице были жители, но немного; освещение — или отсутствие такового — придавало утру хмурость, и Мэтью своими глазами видел, как вытекает жизнь из этого богооставленного поселения.

Возле бесполезных солнечных часов Гуд свернул упряжку к востоку, на улицу Истины. При приближении к тюрьме Бидвеллом овладел припадок нервозности, и хозяин города снял напряжение дуплетной понюшкой в обе ноздри. Гуд объехал свиней, валявшихся в грязи Истины, и через минуту остановил лошадей возле суровых, мрачных глухих стен тюрьмы. Прибытия кареты ожидали двое: один — Николас Пейн, второй — массивный широкогрудый великан не менее шести футов ростом. На голове гиганта была треуголка, и волосы, которые из-под нее выбивались, горели рыжим, как и длинная, весьма неухоженная борода.

Выйдя из кареты, Бидвелл представил друг другу магистрата, Мэтью и рыжебородого великана.

— Мистер Ганнибал Грин, наш тюремный надзиратель, — сказал он.

Пожимая покрытую рыжим волосом руку, Вудворд почувствовал, что эта лапа может сломать ему пальцы, как спички. Глаза Грина, какого-то неопределенного темного цвета, сидели глубоко и — по мнению Мэтью — ничего другого не выражали, кроме обещания переломать кости любому, кто не понравится.

Бидвелл набрал воздуху и сделал долгий выдох.

— Войдем внутрь, джентльмены?

Грин, весьма не словоохотливый, достал из кармана кожаной куртки два ключа на кожаном шнуре и сунул один в скважину висячего замка, запиравшего вход в тюрьму. Одним резким поворотом замок был открыт, и Грин снял цепь, запиравшую дверь.

— Подождите, — бухнул он как из бочки и вошел, гремя сапогами по грубому дощатому полу.

От взгляда в темную впадину тюрьмы магистрату и его клерку стало несколько неуютно. Горьковато-сладкие запахи сырого сена, пота и телесных выделений поплыли в лицо вместе с ощущением, каково это — быть запертым в этой сырой и душной клетке. Вскоре Грин вернулся с фонарем, который едва светил сквозь слой грязи на стекле.

— Входите, — сказал он.

Бидвелл наскоро взял еще понюшку и пошел первым.

Здание не было особенно просторным. Сразу за прихожей находились камеры, забранные железными решетками, по две с каждой стороны центрального коридора. Мэтью предположил, что здесь была небольшая конюшня, которую потом перестроили.

— Слава Богу, вы пришли! — раздался мужской голос справа. — Я уж думал, меня совсем забыли!

Грин не обратил внимания. Он вытянул вверх руку во всю длину и взялся за свисающую с потолка цепь. Потянул ее как следует, и со скрежетом рычага, поворачивающего заслонку, открылось отверстие, впустившее некоторое количество свежего воздуха и столь необходимого освещения.

Свет — серый и мрачный — был все же куда лучше грязной лампы. Он позволил увидеть человека, который стоял в ближайшей справа камере, вцепившись в прутья решетки. Покрытое серой щетиной лицо прижалось к тем же прутьям, будто его владелец хотел таким образом вылезти на свободу. Он был молод, всего на пять-шесть лет старше Мэтью, но уже с брюшком. У него были здоровенные предплечья и бычья шея, нечесаные черные волосы, налезающие на пару серых глаз, сверкающих по обе стороны бульбообразного носа, который, как и щеки, рябил оспинами.

— Я готов отсюда уйти! — объявил он.

— Она в следующей камере, — сообщил Бидвелл, не обратив внимания на заключенного.

— Эй, Бидвелл! — заорал человек. — Черт побери, я же сказал, что готов…

Хрясь!

Кулак Грина врезался в одну из держащихся за решетку рук. Заключенный взвыл от боли и отшатнулся, прижимая к груди ушибленную руку.

— Говори с уважением, — сказал Грин, — или молчи. Ты меня понял?

— Ой-ой-ой, ты мне чуть руку не сломал!

— Ноулз, по приговору тебе остались еще сутки, — сказал заключенному Бидвелл. — Тебя отпустят завтра утром и ни минутой раньше.

— Послушайте! Пожалуйста! — Ноулз, на этот раз говоря просительным тоном, снова придвинулся к решетке. — Я не вынесу здесь еще одной ночи, сэр! Клянусь Богом, не вынесу! Крысы — просто ужас! Они всю мою еду съели, я их чуть не от горла своего отгонял! Неужто я еще не получил свое наказание?

— Ты приговорен отсидеть здесь три дня и три ночи. Следовательно: свое наказание ты еще не отбыл.

— Подождите, постойте! — взмолился Ноулз, обращаясь к готовому идти дальше Бидвеллу. — Не крыс я боюсь! Я боюсь ее. — Последнюю фразу он выговорил шепотом, кивком показав на последнюю камеру слева по коридору. Глаза его вылезали из орбит от ужаса. — Я боюсь, что она меня убьет, сэр!

— Она тебе угрожала?

— Нет, сэр, но… я… я тут слышал всякое.

— Что, например?

— Этой ночью… в темноте… она с кем-то разговаривала, — прошептал Ноулз, снова прижимаясь лицом к прутьям решетки. — Я не все расслышал… но она говорила слово «хозяин». Да, сэр, я слышал! «Хозяин», говорила она, три или четыре раза сказала. А потом она стала хохотать, и я Христом-Богом молю, чтобы никогда больше я такого не слышал, потому что такая жуть и в кошмаре не привидится.

— И что было после этого?

— Ну… она еще поговорила с кем-то там. Бормотала чего-то, будто луну пугала. — Он облизал губы, взгляд его метнулся к Мэтью и Вудворду, потом он снова обратился к Бидвеллу. — А потом… я увидел там свет. Как огонь, только синий и холодный. Да, сэр, синий и холодный, и он горел у нее в камере. Ну, я тогда убрался и залег, потому что не хотел видеть, что это.

— Рассказывай дальше, — потребовал Бидвелл, когда Ноулз снова замолчал.

— В общем, сэр… жужжание какое-то там было, гудение. И я увидел, как будто муха вылетает из ее камеры. Только она горела синим, и воздух от нее искрился. И она влетела сюда и стала летать вокруг меня, и я от нее отмахивался, но, честно сказать, не старался поймать. А она крутилась, крутилась, и я заполз вон туда в угол и бросал в нее сеном, чтобы отогнать. Она еще полетала и вылетела отсюда и улетела.

— Улетела? Куда?

— Не знаю, сэр. Просто исчезла.

Бидвелл мрачно посмотрел на магистрата.

— Видите, с чем мы имеем дело? Хозяин этой ведьмы умеет превращаться в такое, чего вообще на земле нет.

— Да, сэр, именно так! — горячо поддержал Ноулз. — Я за жизнь свою боюсь, если здесь останусь, с ней! Я видел то, что видел, и она за это меня убить захочет!

— Можно мне задать вопрос? — сказал Мэтью, и Бидвелл кивнул. — Какое преступление совершил этот человек?

— Он до крови избил жену выбивалкой для ковров, — ответил Бидвелл. — Доктору Шилдсу пришлось ее лечить. Поскольку это было уже второе преступление Ноулза, я приказал, чтобы его посадили сюда.

— А каково было его первое преступление?

— Такое же, — ответил Бидвелл.

— Она лживая склочная баба! — твердо заявил Ноулз. — Эта женщина не знает, когда надо заткнуться! Клянусь, даже святой взял бы топор и развалил ей голову, когда она начинает свою пилежку! — Заключенный снова обращался только к Бидвеллу. — Сэр, вы меня выпустите, чтобы спасти мне жизнь?

— Ну… — Он обернулся к Вудворду за помощью в этом трудном вопросе. — Ричард Ноулз — действительно добрый христианин. Я бы не оставил его во власти колдуньи. Как вы предложите мне поступить, сэр?

— Его жена выздоровела?

— Она в лазарете доктора Шилдса. У нее сломана рука и сильные ушибы на спине. Но… в конце концов, сэр… она — его собственность, согласно брачному контракту.

— У меня есть предложение, — сказал Мэтью, освобождая Вудворда и Бидвелла от трудного решения. — Поскольку этой ночью мистер Ноулз победил Дьявола с помощью горстки сена, он наверняка сможет сдержать демонов Ада с помощью выбивалки для ковров. Почему не принести ему это оружие для самозащиты?

Бидвелл медленно моргнул:

— Вы шутите, молодой человек?

— Нет, сэр. Он, очевидно, искусен во владении этим предметом.

— Это что еще за бред? — почти заорал Ноулз. — Я хочу выйти отсюда немедленно!

— Кровь этого человека будет на моих руках, если ведьма убьет его сегодня ночью. — Бидвелл кивнул Грину. — Выпустите его.

— Сэр? — сказал Мэтью, пока тюремщик стал искать нужный ключ на связке. — Если сегодня ведьма поразит мистера Ноулза, то уже не понадобится допрашивать новых свидетелей.

— Он прав, — произнес Пейн, стоящий за спиной Мэтью. — Это набросит ей петлю на шею просто и верно.

— Постойте! — Бидвелл ухватил Грина за руку раньше, чем ключ вошел в замочную скважину.

— Вы что, все умом тронулись?! — заревел Ноулз. — Она меня убьет сегодня ночью, если вы меня не выпустите!

— Вряд ли она это сделает, — заметил Мэтью. — Это было бы не в ее интересах.

— Ты! — Ноулз горящими глазами уставился на Мэтью. — Я не знаю, кто ты такой, но лучше не попадайся мне, когда я выйду!

— Ваш беспривязный язык может заработать вам дополнительный приговор, — предупредил Вудворд. — Я магистрат, а этот молодой человек — мой клерк.

— Воздержись от оскорблений, Ноулз! — добавил Бидвелл. — Если дорожишь свободой, которая ждет тебя завтра утром.

— Будьте вы прокляты все! — выкрикнул заключенный.

Он повернулся и схватил с пола ведро, над которым вились совершенно не демонические мухи. С побагровевшим от гнева лицом Ноулз замахнулся, готовясь выплеснуть его содержимое на своих палачей.

— Ноулз! — Голос Грина потряс стены темницы. — Зубами расплатишься!

Ведро застыло на грани броска. Даже в гневе Ноулз сообразил, что сделка невыгодная. Он остановился, трясясь, скривившись в оскале, от которого могло бы треснуть зеркало. Потом опустил ведро и наконец уронил его в сено.

— Завтра утром ты будешь свободен, — сказал Бидвелл. — Если хочешь, я… я велю принести тебе выбивалку для ковров, которой ты сможешь…

Ноулз грубо захохотал.

— Отдайте ее этому тощему отродью, пусть засунет ее себе в задницу! Все, мне больше нечего вам сказать!

Он сел на скамью и отвернулся к стене.

— Ладно. — Бидвелл махнул Грину. — Давайте посмотрим теперь на мадам Ховарт.

Они пошли по коридору к последней камере слева. От обитателя камеры не последовало ни шума, ни заметного движения. Кто-то в плаще с капюшоном из грубой серой ткани лежал, свернувшись, на сене.

Голос Бидвелла прозвучал сдавленно, когда он сказал:

— Откройте.

Грин воспользовался вторым ключом на кожаном шнуре, который, видимо, открывал все камеры. Ключ повернулся, замок щелкнул, и тюремщик потянул на себя решетчатую дверь.

— Мадам? — позвал Бидвелл. — Встаньте. — Фигура не шевельнулась. — Вы меня не слышали? Я велел вам встать!

Ответа по-прежнему не было.

— Она меня нарочно из себя выводит, — сурово сжав губы, буркнул Бидвелл. И громче: — Вы встанете сами, мадам, или мистер Грин вас поднимет?

Наконец-то возникло движение, но нарочито медленное. Вудворд подумал, что в нем есть опасная грация, будто змея разворачивает свои кольца. Фигура встала у дальней стены, капюшон надвинут на голову, руки и ноги в саване серой мешковины.

— Я привел посетителей, — объявил Бидвелл. — Это магистрат Айзек Вудворд и его клерк Мэтью Корбетт. Магистрат хочет задать вам несколько вопросов.

Снова никакой реакции.

— Действуйте, сэр, — произнес Бидвелл.

Вудворд шагнул вперед, в камеру. Он отметил обстановку помещения: ведро для телесных отправлений, такое же, каким размахивал Ноулз, ведро поменьше для воды, скамья, и на деревянном подносе несколько крошек хлеба и что-то вроде куриных костей.

— Мадам Ховарт? — обратился к женщине Вудворд. — Я приехал проверить факты, касающиеся вас. Согласны ли вы мне содействовать?

От женщины под клобуком — ни звука.

Вудворд оглянулся на Бидвелла, и тот кивком попросил магистрата продолжать. Магистрат знал, что Грин и Пейн стоят от него по бокам, предположительно — чтобы перехватить женщину, если она на него бросится. Мэтью смотрел с острым интересом, вцепившись в прутья решетки. Вудворд сказал:

— Мадам Ховарт, не согласитесь ли вы произнести молитву Господню?

И снова ничего. Ни слова, ни кивка, ни даже ругательства.

— Вы знаете молитву Господню?

— Конечно, знает! — заявил Пейн. — Но если она ее произнесет, у нее язык обуглится!

— Прошу вас! — Вудворд поднял руку, призывая его к молчанию. — Мадам, в этом деле мне нужен ваш ответ. Ваше нежелание произнести молитву Господню может быть сочтено неспособностью ее произнести. Вы осознаете, насколько это важно?

— Петлю она отлично осознает! — вмешался Бидвелл.

Вудворд помолчал, приводя мысли в порядок.

— Молчание есть признание вины, мадам, — продолжал он. — Я прошу вас внимательно выслушать то, что я вам скажу. Здесь много разговоров идет о петле и виселице. Вы знаете, в чем вас обвиняют. Многие ведьмы в этих колониях нашли смерть на виселице… но для вас, поскольку вас обвиняют также в убийстве вашего мужа, коему вы по закону обязаны повиновением, это будет дело об «убийстве господина». Наказанием за подобное преступление является не веревка, но смерть на костре. Вот почему ничего хорошего вам не принесет нежелание отвечать на мои вопросы.

С тем же успехом он мог обращаться к покрытой мешковиной статуе.

— Это абсурд! — возмущенно повернулся он к Бидвеллу. — Все это бесполезно, если она отказывается говорить!

— Тогда нам нужно готовить костер?

— Сэр? — обратился к магистрату Мэтью. — Могу я предложить ей один вопрос?

— Да, давай! — ответил Вудворд, возмущенный всем ходом дела.

— Мадам Ховарт! — Мэтью постарался говорить спокойно и бесстрастно, хотя сердце его билось изо всех сил. — Вы ведьма?

Бидвелл резко, нервозно засмеялся, как будто зазвучала плохо настроенная труба.

— Юноша, более дурацкого вопроса не придумать! Конечно, она ведьма! Не будь она ведьмой, ничего этого нам бы не надо было!

— Мистер Бидвелл? — Мэтью направил на хозяина города весьма холодный взгляд. — Вопрос был для этой женщины, но не для вас. И я буду вам очень признателен, если вы не станете за нее отвечать.

— Что? Ах ты наглый петушок! — Кровь прилила к щекам Бидвелла. — Не будь ты таким недомерком, я бы потребовал удовлетворения за подобное…

— Меня, — заговорила женщина достаточно громко, чтобы привлечь к себе внимание, и Бидвелл тут же замолчал, — меня… сочли ведьмой.

Сердце Мэтью понеслось полным галопом. Он прокашлялся:

— Считаете ли вы себя таковой?

Наступила долгая пауза. Мэтью думал уже, что она не ответит, но тут голова в капюшоне слегка наклонилась.

— Моего мужа у меня отняли. Мой дом и мою землю отняли. — Голос ее был слаб, но ровен; голос молодой женщины, а не высохшей карги, как ожидал Мэтью. — Мою невиновность у меня отняли, и самое душу мою растоптали. До того, как я отвечу на ваш вопрос, ответьте на мой: что у меня еще осталось?

— Голос. И знание правды.

— Правды, — повторила она горько. — Правда в этом селении стала призраком, и жизнь ее давно ушла.

— Слушайте, слушайте! — возбужденно воскликнул Бидвелл. — Она говорит о призраках!

«Тише!» — чуть не рявкнул Мэтью, но сдержался.

— Мадам, находитесь ли вы в общении с Сатаной?

Она глубоко и медленно вздохнула:

— Нет.

— Делали ли вы кукол, чтобы использовать их в чарах или колдовстве? — спросил Вудворд, чувствуя, что он обязан перехватить лидерство в допросе.

Женщина замолчала. Вудворд с неудовольствием отметил, что таким образом она сделала заявление: по какой-то ей одной известной причине она будет говорить только с Мэтью. Он посмотрел на клерка, которому тоже было неловко от подобного поведения женщины, и пожал плечами.

— Куклы, — напомнил Мэтью. — Это вы их сделали?

Бидвелл подчеркнуто фыркнул, но Мэтью не обратил внимания.

— Нет, — ответила женщина.

— Как их тогда нашли у нее под полом? — спросил Пейн. — Я лично их нашел!

— Мадам Ховарт, знаете ли вы, каким образом куклы оказались в вашем доме?

— Нет.

— Суд дурака! — Бидвелл готов был взорваться нетерпением. — Конечно, она будет отрицать свои грехи! Вы что, ждете от нее исповеди?

Мэтью повернулся к капитану милиции:

— Откуда вы знали, что надо осмотреть пол в ее доме?

— Местоположение кукол было увидено во сне Карой Грюнвальд. Не точное местоположение, но то, что ведьма что-то важное спрятала под полом в кухне. Я взял с собой людей, и мы нашли кукол под отставшей половицей.

— Мадам Ховарт еще жила в доме, когда произошло это открытие?

— Нет, она тогда уже была в камере.

— То есть это Кара Грюнвальд сказала вам, где искать? — спросил Вудворд. — Согласно указаниям сновидения?

— Это так.

— Я думаю, что нам стоило бы побеседовать и с мадам Грюнвальд, — решил магистрат.

— Это невозможно! — заявил Бидвелл. — Она, ее муж и четверо их детей уехали из Фаунт-Рояла два месяца назад!

Мэтью нахмурился, потирая подбородок:

— Сколько времени простоял пустым дом мадам Ховарт до того, как были найдены эти куклы?

— Ну… недели две. — Настала очередь Пейна морщить лоб. — К чему вы клоните, молодой человек?

— Ни к чему пока не клоню, — ответил Мэтью с едва заметной улыбкой. — Пока что просто проверяю нивелир.

— Магистрат, я протестую против смехотворного поведения вашего клерка! — Последнее слово Бидвелл чуть ли не прорычал. — Ему не по должности задавать подобные вопросы!

— Ему по должности положено помогать мне, — ответил Вудворд. Его терпение тоже начало истощаться от назойливости Бидвелла. — Поскольку все мы желаем обнаружить в этой ситуации истину, всё, что мой вполне компетентный писец может внести в данный процесс, является — по крайней мере для меня — весьма желательным.

— Истина и так ясна как стекло, сэр! — огрызнулся Бидвелл. — Мы должны предать ведьму смерти — огонь, петля, вода, что угодно — и покончить с этим!

— Мне кажется, еще нужно найти ответы на слишком многие вопросы, — твердо произнес Вудворд.

— Вам нужны доказательства ее ведьмовства? Хорошо, все они здесь налицо, пусть она даже ни слова не говорит! Грин, снимите одежду с ведьмы!

Грузный тюремщик шагнул в камеру. Тут же фигура в плаще прижалась спиной к стене, будто хотела уйти в нее. Грин без колебаний шагнул к ней, занося руку, чтобы схватиться за ткань.

Внезапно женщина подняла правую руку ладонью вперед, уперлась в грудь подходившего.

— Нет, — заявила она с такой силой в голосе, что Грин остановился.

— Действуйте, Грин! — прикрикнул на него Бидвелл. — Разденьте ведьму!

— Я сказала нет! — повторила женщина.

Из складок вынырнула вторая рука, и внезапно ее пальцы заработали возле деревянных пуговиц хламиды. Тюремщик, поняв, что женщина решила разоблачиться сама, отступил, давая ей место.

Пальцы ее оказались проворными, пуговицы расстегнулись. Женщина подняла руки, откинула капюшон с головы, движением плеч освободилась от одежды, сбросила грубую ткань в сено.

Рэйчел Ховарт стояла пред миром обнаженная.

— Пожалуйста, — произнесла она с вызовом во взгляде. — Вот она, ведьма.

Мэтью чуть не рухнул. Никогда в жизни он не видел обнаженной женщины; более того, эта женщина была… в общем, он не мог подобрать другого описания, кроме как belle exotique.

Это не была морщинистая карга — лет двадцать пять, быть может, или около того. То ли от природы, то ли от тюремной пищи она была так худа, что ребра торчали. Кожа имела смуглый оттенок, выдавая кровь португальцев. Длинные густые волосы черны как смоль, но отчаянно взывали к воде и мылу. Мэтью не мог оторвать взгляда от темных сосков на выпуклости грудей, и лицо у него от стыда покраснело, как у пьяного матроса. Когда же ему удалось отвести глаза, взгляд его немедленно упал на загадочный треугольник черных завитков между худощавыми бедрами. Мэтью показалось, что его голова закреплена на каком-то вихлявом шарнире. Он поглядел в лицо женщины, и чувства его смутились еще сильнее.

Она смотрела в пол, но ее глаза — светло-янтарно-карие, на грани необычного и странного отлива золотом — горели так яростно, что могли бы сено поджечь. Лицо ее было невероятно привлекательно — сужающееся книзу, как сердце, а на подбородке небольшая ложбинка. Мэтью поймал себя на мысли, как она выглядела бы не в столь ужасных обстоятельствах. Если раньше его сердце скакало галопом, то теперь понеслось во весь опор. Вид этой прекрасной обнаженной женщины был почти невыносим — что-то в ней было хрупкое, невероятно уязвленное, но выражение лица говорило о такой внутренней силе, какую Мэтью еще видеть не приходилось. Ему было просто больно смотреть на такое создание в столь недостойном положении, но Рэйчел Ховарт казалась центром мира, и никуда нельзя было отвести глаза, чтобы ее не видеть.

— Вот! — произнес Бидвелл. — Сюда смотрите! — Он подошел к женщине, грубо схватил ее за левую грудь и, приподняв, показал на небольшое коричневое пятно. — Вот одна. А вот и другая! — Он прижал палец ко второй отметине на правом бедре, чуть выше колена. — Повернитесь! — велел он ей. Она подчинилась, на лице не отразилось ничего. — Вот третья! — Он показал на темное пятно, чуть больше других, хотя и ненамного, на левом бедре. — Метки Дьявола, все как одна. Вот эта, третья, даже похожа на след ее хозяина! Подойдите взгляните ближе!

Он обращался к Вудворду, которому так же неловко было в присутствии этой навязчивой наготы, как и Мэтью. Магистрат шагнул вперед, чтобы рассмотреть получше пятно на коже, на которое показывал Бидвелл.

— Видите? Вот здесь? И вот здесь? — спрашивал Бидвелл. — Разве это не отпечатки рогов на голове демона?

— Я… что ж, это вполне возможно, — ответил Вудворд и, повинуясь чувству приличия, отступил на несколько шагов.

— На правой руке, — вдруг сказал Мэтью, чуть приподняв подбородок. Он заметил две небольшие покрытые корочкой ранки выше локтя. — По-моему, это крысиные укусы.

— Да, я вижу. И еще один на плече. — Бидвелл дотронулся до раны на плече, окруженной серым валиком заражения. Женщина вздрогнула, но не издала ни звука. — На вас напали крысы, мадам? — Она не ответила, но это и не требовалось — и так были видны следы посещения грызунов. — Хорошо, мы не допустим, чтобы вас съели во сне. Я велю Линчу выловить этих негодяев. Одевайтесь.

Он отошел, и она тут же наклонилась, подобрала свой балахон и накрылась им. Потом, одетая, она снова съежилась на сене, как вначале.

— Ну вот вам! — объявил Бидвелл. — Она не может произнести молитву Господню, она сделала кукол, чтобы заколдовать своих жертв, и на ней метки. По каким-то нечестивым причинам, известным только ей и ее хозяину, она убила или послужила причиной убийства Берлтона Гроува и Дэниела Ховарта. Она и ее адская родня виновны в пожарах, которые недавно поразили наш город. Она вызывает наваждения и демонов, и, я думаю, она также прокляла наши сады и поля. — Он подбоченился, грудь его вздымалась. — Она хотела уничтожить Фаунт-Роял и в этом добилась огромных и страшных успехов! Что еще нужно?

— Один вопрос, — сказал Мэтью и заметил, как Бидвелл различимо вздрогнул. — Если эта женщина действительно командует такими могучими и нечестивыми силами…

— Командует! — заверил его Бидвелл, а Пейн за его спиной кивнул.

— …тогда почему, — продолжал Мэтью, — она не может поразить простых грызунов одним прикосновением?

— Что?

— Крысы, сэр. Почему она искусана?

— Дельное замечание, — согласился Вудворд. — Почему она позволила искусать себя обыкновенным крысам, если принадлежит к такой демонической лиге?

— Потому что… потому что… — Бидвелл оглянулся на Пейна и Грина, ища помощи. Капитан милиции пришел ему на выручку.

— Потому что, — с нажимом объяснил Пейн, — это хитрость. Не показалось ли бы вам странным, если бы крысы напали на Ноулза, но пощадили ведьму? О нет, джентльмены, она знает что делает! — Он посмотрел на Мэтью в упор. — Она пытается отвести вам глаза, молодой человек. Зло, которое она творит, спланировано тщательно. Если у нее есть на теле крысиные укусы, то это по ее воле и с ее нечестивого благословения.

Вудворд кивнул:

— Да, звучит разумно.

— Сэр, этот вопрос требует тщательного рассмотрения.

— Какого еще рассмотрения? Кто еще мог отравить наш город, если не она? Кто еще убил ее мужа и преподобного? Мальчик, мы имеем дело с фактами!

— Не с фактами, а с утверждениями.

— Мальчик, не доводи меня! Не забудь, вы здесь у меня в гостях!

— И вы отберете у меня одежду и прогоните в лес, если я откажусь считать утверждения фактами?

— Перестаньте, прошу вас! — сказал магистрат. — Так мы ничего не добьемся.

— Вот это я и говорю! — вскипел Бидвелл. — Ваш клерк будто хочет затупить оружие, которым вы прибыли сюда сражаться!

— И что это за оружие, сэр?

Саднящее горло и эта гнилая тюрьма довели его нервы до предела. Он чувствовал, что самообладание вот-вот оставит его.

Лицо Бидвелла не отличить было от вареной свеклы.

— Естественно, закон!

— Послушайте меня внимательно. — Голос магистрата звучал спокойно, но напряженно, и заключавшаяся в нем сила схватила Бидвелла, как рука, поймавшая дворнягу за шкирку. — Мы с моим клерком прибыли сюда открыть истину, а не использовать силу закона в качестве тарана. — Бидвелл посмотрел сердито, но ничего не сказал. — Пусть вы — властелин Фаунт-Рояла, но я — властелин более обширного царства. Я буду решать, ведьма мадам Ховарт или нет, и я буду определять ее судьбу. И ни один человек не станет меня торопить или подталкивать к решению. Примите это как факт. Если вас это не устраивает, мы с Мэтью будем рады найти себе другое жилье.

— Тогда позвольте мне внести ясность, — начал Бидвелл. — Кто из вас магистрат и кто клерк?

Вудворд стиснул зубы, сдерживая слова, которые уже готов был произнести.

— Мне нужно подышать воздухом, — обратился он к Мэтью. — Не составишь ли ты мне компанию в прогулке к дому мистера Бидвелла?

— Да, сэр.

— И это все? — спросил Пейн. — Вы не собираетесь далее допрашивать ведьму?

— Не сегодня. — Вудворд кивнул в сторону скорчившейся фигурки на сене. — Не думаю, что сегодня она расположена общаться, и уверен, что я точно не расположен! Мэтью, пойдем!

Он повернулся и направился к выходу.

— Каленое железо нужно, чтобы развязать ей язык, вот что! — крикнул им вслед Бидвелл, когда они шли по коридору мимо камер. Ноулз фыркнул и плюнул им вслед. Потрясенный знакомством с Рэйчел Ховарт Мэтью понимал, что местный конкурс популярности ему не выиграть, и еще лучше осознавал, что ему надо быть осторожнее в обзаведении новыми врагами в ближайшие смутные дни.

Глава 8

Влажный воздух и пасмурный свет за пределами тюрьмы показались дыханием и сиянием рая. Вудворд пренебрег каретой, где сидел на козлах Гуд, ковыряя ножичком кусочек дерева, и направился в сторону источника. Мэтью шел чуть сзади.

— Наглость этого человека не знает пределов, — пожаловался Вудворд. — Я слуга закона, а не его раб, и ты тоже!

— Нет, сэр. То есть да, сэр, — ответил Мэтью. Он поравнялся с магистратом и пристроился к его темпу. — Но, как ни раздражают его манеры, я понимаю его озабоченность.

— Ну, ты у нас благородная душа!

— Я, быть может, тоже бы так торопил казнь, если бы вложил столько денег в Фаунт-Роял и видел, как мои инвестиции превращаются в ничто.

— К дьяволу его инвестиции!

— Да, сэр, — согласился Мэтью. — Я думаю, именно этого он и боится.

Вудворд замедлил шаг, потом остановился. Рукавом смахнул пот со лба, посмотрел на зловещее небо, потом на своего клерка.

— Вот почему ты так для меня бесценен, — сказал он, чувствуя, как проходит злость. — Ты с одного взгляда видишь картину, раму, гвоздь и стену, на которой она висит.

— Я вижу только то, что можно здесь увидеть.

— Да; и сегодня мы точно слишком много видели. Мадам Ховарт, она оказалась… моложе, чем я думал. И намного красивее. Ее можно было бы назвать прекрасной — в других обстоятельствах. Когда она разделась, я… видишь ли, мне не много приходилось судить обвиняемых женского пола. Никогда я не видел, чтобы женщина по своей воле разделась перед незнакомцами.

— Не по своей воле, — возразил Мэтью. — Она знала, что одежду у нее все равно отберут, и решила отдать ее сама.

— Да. И что это говорит нам об этой женщине?

— То, что она хочет сохранить как можно больше власти над собой. Или, во всяком случае, не дать эту власть Бидвеллу.

— Гм! — Вудворд снова шагал на запад по улице Истины, и Мэтью рядом с ним. Деревня казалась очень тихой, но кое-кто из жителей шел по своим будничным делам. Две женщины переходили впереди дорогу, одна из них несла большую корзину. Прошел мужчина, ведя под уздцы вола, запряженного в телегу, на которой лежали тюки сена и несколько бочек. — Хотел бы я знать, — сказал магистрат, — что у тебя за интриги с миссис Неттльз?

— Простите, сэр?

— Это выражение невинного удивления можешь кому угодно другому показывать. А я тебя слишком хорошо знаю. Сегодня, как и в любой другой день, ты не стал залеживаться в постели. Я даже подозреваю, что ты встал рано от нетерпения. Почему же миссис Неттльз сказала такое Бидвеллу?

— Я… я ей обещал, что не обману ее доверия.

Вудворд резко остановился и на этот раз посмотрел на Мэтью более проницательным взглядом.

— Если это имеет отношение к мадам Ховарт, я должен быть поставлен в известность. Более того, твоя обязанность как моего клерка — меня информировать.

— Да, сэр, я знаю. Но…

— Обещай ей все, что ты хочешь, — договорил Вудворд, — но сообщи мне то, что я должен знать.

— Она просила меня ни слова не говорить мистеру Бидвеллу.

— Хорошо, я тоже не скажу. Говори.

— В сущности, она просила, чтобы мы с вами оба подошли к этому делу непредвзято. Она считает, что мадам Ховарт обвинена ложно.

— И она тебе сказала, почему она так считает?

— Нет, сэр. Она лишь высказала опасение, что наш ум будет отравлен.

Вудворд поднял глаза на луг на той стороне улицы Истины, где паслись несколько коров. В гороховом поле стояла на коленях женщина в соломенной шляпе, а ее муж тем временем прибивал кровельную дранку на крышу дома. Неподалеку, по другую сторону дощатого забора, виднелся фермерский дом, явно оставленный его прежними обитателями, и поле при нем превратилось в болотистую пустошь. Три коровы влезли на крышу брошенного дома и уставились на Вудворда, как троица магистратов в черных мантиях. Наверное, подумалось ему, они ждут, пока и соседи на той стороне ограды покинут местность.

— Ты знаешь, — сказал он спокойно, — что, если Рэйчел Ховарт действительно ведьма, то у нее есть возможности воздействия, далеко выходящие за пределы нашего понимания.

— Миссис Неттльз просила меня не упоминать о нашем разговоре Бидвеллу по той причине, что он сочтет ее подверженной чарам.

— Гм… — задумчиво сказал Вудворд. — Яд могут подать в разных чашах, Мэтью. Я бы осторожнее выбирал, из которой стану пить. Пойдем дальше. — Они двинулись в путь. — А что ты думаешь о рассказе Ноулза?

— Вранье. Он хочет выбраться из камеры.

— А метки Дьявола на теле женщины?

— Неубедительно, — ответил Мэтью. — Такие отметины у многих и часто бывают.

Он не стал говорить о пигментных пятнах на лысине Вудворда.

— Согласен. А что ты скажешь о куклах?

— Я думаю, что вам следует самому на них посмотреть.

— Согласен. Прискорбно, что мадам Грюнвальд вне пределов досягаемости.

— Вам следует попросить у Бидвелла список свидетелей, которые есть в пределах досягаемости, — предложил Мэтью. — И потом организовать место для допросов, где Бидвелл не сможет вмешиваться.

— Да. — Вудворд кивнул и бросил на Мэтью косой взгляд. — Разумеется, мы должны будем еще раз побеседовать с мадам Ховарт. Со временем. Похоже, что она готова была принимать твои вопросы, но глуха ко всем остальным. Почему это, как ты думаешь?

— Не знаю, сэр.

Вудворд прошел еще несколько шагов и только потом продолжил:

— Не считаешь ли ты возможным, что она заранее знала о твоем сегодняшнем разговоре с миссис Неттльз? Знала, что он состоится? И тогда это поведение — отвечать только на твои вопросы — могло бы… как бы это сформулировать? — дать ей некоторое твое расположение.

— Я ведь только клерк. У меня нет…

— …никакого влияния? — перебил Вудворд. — Значит, ты понял смысл моих слов?

— Да, сэр, — вынужден был признать Мэтью. — Я вас понял.

— И ее нежелание или неспособность произнести молитву Господню в особенности ее изобличает. Если она хотела или могла бы ее произнести, почему она этого не сделает? У тебя есть какие-нибудь теории?

— Никаких.

— Кроме очевидной — той, что — по словам Пейна — у нее обуглился бы язык от упоминания Отца Небесного. Это уже случалось на процессах о колдовстве, когда обвиняемый пытался произнести молитву и падал в судорогах боли на пол в зале суда.

— Случалось ли когда-нибудь, чтобы обвиненный в колдовстве произносил молитву и был освобожден?

— Об этом я ничего не могу сказать — я далеко не специалист в таких вопросах. Знаю, что некоторые ведьмы способны произнести имя Божие без вредных последствий, будучи как-то защищены своим хозяином. Такие случаи мне известны из судебных отчетов. Но если бы мадам Ховарт произнесла молитву — целиком и полностью, благочестиво — и не потеряла сознание и не упала, крича от боли, это был бы огромный шаг в ее деле. — Магистрат нахмурился, глядя на кружащую вверху ворону. Ему пришла мысль, что Дьявол умеет принимать множество обличий и следует быть весьма осторожным с тем, что он говорит и где говорит. — Но ты заметил ведь, что сегодня мадам Ховарт сделала своего рода признание?

— Да, сэр. — Мэтью знал, о чем он говорит. — Когда она разделась, то сказала: «Вот она, ведьма».

— Верно. Если это не признание, то я никогда в жизни признаний не слышал. Я мог бы сегодня уже приказать вытесать столб и разложить костер, если бы так решил. — Он на секунду замолчал, не сбавляя шага, и они уже подходили к перекрестку улиц Фаунт-Рояла. — Расскажи мне, почему я не должен этого делать.

— Потому что следует выслушать свидетелей. Потому что мадам Ховарт заслуживает права говорить без давления со стороны Бидвелла. И еще потому, что… — Мэтью замялся, — я хотел бы знать, зачем она убила своего мужа.

— И я…

«Тоже», — хотел сказать Вудворд, но не успел, потому что его перебил пронзительный женский голос:

— Магистрат! Магистрат Вудворд!

Голос прозвучал так неожиданно и резко, что Вудворду показалось, будто его имя выкрикнула та самая ворона, и если поднять глаза, то он увидит птицу зла, готовую вонзить когти ему в темя. Но вот эта женщина появилась перед глазами, спеша через площадь, где сходились улицы Фаунт-Рояла. Она была одета в простое синее платье, передник в синюю клетку и белый чепчик, а в руках держала корзинку с такими обыденными домашними принадлежностями, как свечи и куски мыла. Магистрат и Мэтью остановились, поджидая ее.

— Да, мадам? — спросил Вудворд.

Она расцвела солнечной улыбкой и сделала реверанс.

— Простите меня, но я увидела, как вы идете, и должна была подойти и представиться. Я — Лукреция Воган. Мой муж — Стюарт, владелец плотницкой мастерской. — Она кивнула в сторону улицы Трудолюбия.

— Очень приятно. Это мой клерк Мэтью…

— …Корбетт, я знаю. О, вы, джентльмены, здесь стали просто притчей во языцех. Как вы сражались с этим сумасшедшим трактирщиком и разбили его выводок убийц одной шпагой! У нас легенды уже ходят о такой храбрости!

Мэтью пришлось сдержать смех. Кажется, ночное бегство из таверны Шоукомба превратилось у жителей Фаунт-Рояла в нечто вроде титанической битвы Улисса с Циклопом.

— Ну, — ответил Вудворд, невольно выпячивая грудь, — от нас потребовалось все присутствие духа, чтобы спастись от этой банды убийц.

Мэтью пришлось опустить голову и внимательно разглядывать землю.

— Но как это было, наверное, увлекательно! — продолжала женщина, почти задыхаясь. От внимания Вудворда не ускользнуло, что у нее весьма хорошее телосложение, лет ей чуть за тридцать, ясные синие глаза и дружелюбная, располагающая внешность. Каштановые локоны выбивались из-под чепчика, а лицо — хотя на нем оставили складки годы и испытания приграничной жизни — было приятным и теплым фонарем в холодную темную ночь. — И еще найти такое сокровище!

Улыбка Вудворда погасла.

— Сокровище?

— Да, мешок золотых монет, который вы обнаружили! Испанское золото, правда ведь? Ну, сэр, не надо интриговать сельскую простушку!

Сердце Мэтью билось где-то в районе адамова яблока.

— Можно мне спросить? — сказал и дождался кивка миссис Воган. — Кто вам рассказал об этом мешке золота?

— Ну, я слышала от Сесилии Симмз, а она от Джоан Балтур. Но ведь все знают, мистер Корбетт! Ой! — Глаза у нее округлились, и она приложила палец к губам. — Это надо было хранить в тайне?

— Боюсь, что вас дезинформировали, — сказал Вудворд. — Мой клерк нашел единственную монету испанского золота, но никак не мешок монет.

— Но Сесилия клялась мне Богом, что это правда! А Сесилия не из тех, кто станет распускать слухи, если они не правдивы!

— В таком случае вашу подругу ввели в заблуждение. Прискорбное заблуждение, — добавил Вудворд.

— Но я тогда не могу понять, почему… — Она остановилась, и понимающая улыбка разошлась по ее лицу. Глаза ее сияли от восторга. — А-а-а-а, поняла! Кто-то проболтался?

— Простите?

— Мне можно верить, сэр! Могила!

— Боюсь, что могила здесь ни при чем. Если вы думаете, что у нас есть мешок золота, который мы держим в тайне, вы глубоко ошибаетесь.

Монета лежала в кармане штанов Мэтью, и он мог бы ее достать и показать, но сомневался, что это остановит разошедшиеся языки.

— Я только одну и нашел, — сказал он женщине.

— Ну да! — Улыбка не сходила с ее лица. — Конечно, только одну. Именно так я и буду говорить любому, кто меня спросит… — Она посмотрела на магистрата с надеждой: — А когда повесят ведьму, сэр?

— Видите ли, я…

— Я хотела бы знать заранее, я бы пирожков напекла на продажу. Очень много людей соберется посмотреть, можно не сомневаться. Весь город скорее всего. А где построят виселицу?

Вудворду понадобилось несколько секунд, чтобы прийти в себя после довольно-таки бесцеремонных вопросов женщины.

— Я действительно не знаю, миссис Воган. В настоящее время строить эшафот не планируется.

— Да? — Улыбка ее начала гаснуть, морщины стали собираться по краям губ в виде лука амура. — Я полагала, вы приехали провести казнь.

— Не только вы, но, очевидно, и многие другие. Я здесь — чтобы удовлетворить правосудие.

— Понимаю. То есть казнь будет, но может на несколько дней задержаться?

Теперь настала очередь Вудворда рассматривать землю.

— Ведьму надо повесить, — гнула свое миссис Воган. Весь сахар ее облика сменился какой-то кислотой. — Ради нашего города и всех его жителей ее необходимо как можно скорее казнить. То есть, я хочу сказать, как только правосудие будет удовлетворено. Вы не знаете, когда это может быть?

— Не знаю.

— Но… но вы же главный? Вы распоряжаетесь? Не оставите же вы ведьму в живых надолго, чтобы она продолжала навлекать на нас проклятие?

— Магистрат! — Вудворд и Мэтью увидели, как карета Бидвелла остановилась, не успев свернуть на улицу Мира. Бидвелл снял треуголку и держал ее в руках — жест, который Вудворд счел жестом раскаяния. — Добрый день, миссис Воган! Надеюсь, вы и ваши родные в добром здравии?

— Я сразу вся разболелась, как узнала, что Рэйчел Ховарт в ближайшее время не повесят! — отозвалась женщина, и ее приятное лицо перекосилось от омерзения. — Что такое с этим магистратом? Ведьма его уже заколдовала?

Бидвелл решил в эту взрывчатую минуту убрать пламя от пороха.

— Магистрат Вудворд владеет ситуацией должным образом, сударыня. Он действует во взвешенной и уместной юридической манере. Магистрат, могу я перемолвиться с вами словечком?

— Всего хорошего, миссис Воган, — произнес Вудворд.

Женщина возмущенно фыркнула, задрала курносый носик к небу и решительно зашагала в ту сторону, откуда пришла. Магистрат подошел к карете:

— Да?

Бидвелл уставился на треуголку, перебирая пальцами загнутые поля.

— Я… я должен принести свои самые искренние извинения, сэр. Иногда мое нетерпение прорывается в слова помимо моей воли. — Он быстро поднял глаза, проверяя реакцию магистрата, и опустил их снова. — Я весьма сожалею, что огорчил вас. Я знаю, что эта ситуация трудна для всех нас. Но вы же понимаете, какая здесь на мне ответственность?

— Понимаю. Надеюсь, что и вы проявите понимание и уважение по отношению к моей.

— Абсолютное.

— В таком случае я принимаю ваши извинения. Я также хотел бы сообщить вам, что сделаю все, чтобы разрешить ваши трудности как можно скорее в рамках и с соблюдением всех требований закона.

— Я ничего иного не прошу, — сказал Бидвелл и с этими словами снова надел треуголку и издал заметный вздох облегчения, когда это неприятное дело извинений закончилось. — Могу я предложить вам и вашему клерку подвезти вас?

— Да, с удовольствием приму ваше предложение. Сегодня утром ужасно сыро, вы не находите?

Вудворд был рад, что положение разрядилось, потому что любые трудности с этим человеком сложно было бы выносить. Он шагнул на подножку кареты, а Бидвелл открыл ему дверцу, потом Вудворд опустился на сиденье лицом к хозяину. И тогда заметил, что Мэтью не сдвинулся ни на дюйм.

— Мэтью, ты не идешь?

— Нет, сэр, не иду.

— Мои извинения, — сказал Бидвелл так, будто это слово имело вкус прогорклого сыра, — предназначались в равной мере вашему клерку.

Он смотрел на Вудворда, даже не дав себе труда глянуть на юношу.

— Я лучше пройдусь, — ответил Мэтью раньше, чем магистрат мог бы оказаться в положении дипломата, передающего жесткие высказывания воюющих сторон. — Я бы хотел немного подумать. И город посмотреть.

— Если ваш клерк желает идти пешком, пусть идет. — Бидвелл возвысил голос: — Гуд, трогай!

Как только Гуд чуть тронул вожжи, упряжка отозвалась и карета удалилась от Мэтью. Она свернула налево, на улицу Мира, проехала мимо двух облезлого вида собак, которые грызлись над грязной костью. Мэтью с интересом наблюдал, как третий пес — намного меньше этих двух — бросился прямо из-за колес кареты, схватил кость и умчался со всех ног, пока его соперники глазели друг на друга с отвисшими челюстями и лишь потом бросились вдогонку.

Мэтью остался один. Он зашагал прочь, никуда особо не стремясь и уж точно не спеша. Миновав перекресток, он направился на запад по улице Трудолюбия. Проходя мимо полей и фермерских домов, штакетных изгородей и сараев, он обменялся приветствиями с несколькими жителями, которые либо занимались своим ежедневным трудом ради хлеба насущного, либо шли куда-нибудь. Там и тут стояли купы дубов — массивных силуэтов, раскинувших ветви над крышами и дворами. Многочисленные пни красноречиво свидетельствовали, что это была работка до седьмого пота — расчистить землю до возможности использования. Впрочем, сваленные деревья пошли в дело — на стены, защищающие Фаунт-Роял. Нелегкая была задача — выстроить этот город таким, каков он теперь. Самая сила воли людей, решивших поселиться здесь, где еще совсем недавно были густые леса прибрежных болот, потрясала Мэтью, и дома с распаханными полями, зеленеющие пастбища и сады говорили ему о надеждах жителей приручить этот дикий край.

— Доброе утро! — окликнул его человек, занимавшийся починкой изгороди.

— Доброе утро, — ответил Мэтью.

— Ваш магистрат собирается нас избавить от ведьмы, как я слышал, — сказал человек, выпрямляя спину.

— Проблема находится в стадии изучения. — Ничего другого Мэтью не имел права сказать.

— Надеюсь, он не ограничится этим изучением! Чем скорее повесят ведьму, тем скорее можно будет спать по ночам, ничего не опасаясь!

— Да, сэр. Я обязательно передам это магистрату.

Мэтью пошел дальше, продолжая держать на запад. Он ожидал очередной реплики, но человек вернулся к прерванному занятию.

«Они готовы ее повесить, — говорила миссис Неттльз. — Они бы ее прямо сейчас повесили, если бы могли».

Ему вспомнилась фигура в серой мешковине, скорчившаяся на сене.

«Что ей нужно — так это защитник, боец за правду».

Он вспомнил, как она вставала — медленное волнообразное движение, от которого у него сердце забилось сильнее.

«Кто-то, кто докажет ее невиновность… — вспомнилось, как распахнулась мешковина и что было под ней; он увидел это худое изможденное тело, волосы цвета воронова крыла, сердцевидное лицо и странные глаза с золотым отливом… — когда все на нее ополчились».

Надо перестать вспоминать — от воспоминаний перед глазами плыло.

Послышался глухой рокот далекой грозы, и Мэтью, усмехнувшись, сообразил, что у него вырос собственный громоотвод. Это было грешно, это было стыдно. В конце концов, эта женщина — вдова. Но все же она женщина, а он мужчина, и хотя у него иногда появлялся этот громоотвод, когда проходила мимо женщина, он выработал для себя способы борьбы. Прочитать на память стихи из Библии по-латыни, в уме решить сложную математическую задачу либо наблюдать явления природы — все это помогало. В данном случае, однако, ни Второзаконие, ни геометрия никакого воздействия не возымели. Поэтому Мэтью направил стопы к ближайшему дубу и сел под ним, чтобы утишить свою страсть созерцанием травы, облаков и всего, что стоит созерцания.

Приближался очередной дождь — дар жизни, без которого жители Фаунт-Рояла наверняка могли бы какое-то время обойтись. Мэтью смотрел на угольно-серые облака на более светлом сером фоне и ощущал в воздухе запах воды. Вскоре дождь окажется над городом, и Мэтью ждал его, потому что дождь мог бы вымыть из него малость этой бессмыслицы. А это действительно была бессмыслица — позволить так взволновать себя, так выбить себя из колеи видом женской наготы. Он клерк — доверенный клерк — важного магистрата, и такие должность и ответственность должны поставить его выше подобных блужданий мысли.

Он смотрел на быстро приближающиеся грозовые тучи. Неподалеку на пастбище замычали коровы. Проехал конный, лошадь нервничала и закусывала удила. Запах дождя стал сильнее, и следующий раскат грома был как грохот литавр. И все же Мэтью остался там, где сидел, хотя и мелькнула мысль найти укрытие получше. Тут налетел ветер, и ветви дуба зашелестели над головой. Мэтью встал и направился на восток по улице Трудолюбия.

Через все небо полыхнула молния. Почти сразу крупные капли дождя стали полосовать Мэтью спину. Он прибавил шагу, сообразив, что ему предстоит промокнуть до нитки. Дождь вдруг припустил сильнее, как и суровый ветер. Мэтью еще не дошел до перекрестка, как из небесного ведра с грохотом и треском вышибло днище, и дождь хлынул водяной стеной, так что ничего почти не стало видно. Ветер рассвирепел, чуть не бросив Мэтью головой в грязь. Он огляделся в отчаянии, дождь хлестал по лицу, и сквозь эту пелену Мэтью заметил водянистый темный контур открытой двери. Не было времени спрашивать приглашения — он побежал к укрытию, которое оказалось сарайчиком, и Мэтью, очутившись внутри, встряхнулся от воды, как одна из этих дворняжек, что грызлись над костью.

Он сообразил, что на некоторое время окажется здесь пленником. На стенном крюке висел фонарь, и под его колоколом теплился огонек. Мэтью понял, что здесь недавно кто-то был, но куда этот кто-то мог деваться, он понятия не имел. В сарае имелись четыре узких стойла, в двух из них стояли лошади. Обе лошади смотрели на него внимательно, а одна издала будто приветственный звук из глубины горла. Мокрой рукой Мэтью провел по щетине собственных мокрых волос и стал с приличного расстояния от двери смотреть на внешний потоп.

Сарай был хорошо сколочен. Кое-где с крыши капала вода, но не столько, чтобы об этом беспокоиться. Мэтью огляделся, где бы отдохнуть, и заметил груду сена у дальней стены. Подойдя к ней, он сел и вытянул ноги, чтобы переждать бурю. Одна из лошадей заржала, будто спрашивая, что он здесь делает. Мэтью надеялся, что владелец сарая не будет слишком недоволен его присутствием, но в любом случае не хотел тонуть по дороге к дому Бидвелла. От вспышек молний и ударов грома лошади метались и взвизгивали. Дождь все еще лил — даже сильнее, чем раньше, — и Мэтью подумал, что ему здесь, увы, придется пробыть дольше, чем он рассчитывал.

Капля дождя стукнула в темя. Мэтью поднял голову, и следующая угодила между глаз. Да, он сидел точно под протечкой кровли. Сдвинувшись на два фута вдоль стены, Мэтью снова вытянул ноги.

Но тут он ощутил новое неудобство — что-то вжималось в хребет. Он сунул назад руку, пошарил в сене — и пальцы наткнулись на грубую мешковину. Какой-то мешок, подумал он, продолжая его ощупывать. Мешок, закопанный в сено.

Он убрал руку. Что там в этом мешке — не его дело. В конце концов, это частная собственность. И хотя бы из чувства благодарности не следует рыться в чужом сене.

Он посидел минуту, глядя на дождь: то ли немного стих, то ли кажется. Из дырки, от которой он отодвинулся, все еще капало. Мэтью почти бессознательно сунул руку назад, в сено, и снова ощупал поверхность мешка. И снова убрал руку. «Частная собственность, — напомнил он себе. — Не трогай».

Но тут ему на ум пришел вопрос. Да, это частное владение, но что за нужда у владельца прятать мешок под грудой сена? И следующий вопрос: что же может быть в мешке, что заслуживает такого тщательного сокрытия?

— Не мое это дело, — вслух сказал он, будто таким образом мог себя убедить.

И вспомнились еще слова миссис Неттльз: «Сатана действительно ходит по улицам Фаунт-Рояла, но Рэйчел Ховарт не из тех, что с ним. Однако есть здесь много такого, что сильно боится света, и вот это вам святая правда».

Мэтью поймал себя на мысли, не принадлежит ли этот мешок к таким вещам, которые, по словам миссис Неттльз, боятся света.

Если так, не может ли это иметь отношение к делу о ведьмовстве? А в этом случае разве не обязан он исследовать вопрос и доложить магистрату Вудворду?

Вполне возможно. Но возможно, что и нет. Мэтью разрывался между любопытством и уважением к частной собственности. Прошла еще секунда, и морщины решимости легли на его лицо. Он принял решение: он отодвинет сено так, чтобы мешок был хорошо виден, и тогда определит свои дальнейшие действия.

Когда это было сделано, зрение сказало Мэтью, что это простой мешок для зерна. Но осязание сообщало, что содержимое его зерном не является: пальцы Мэтью нащупали что-то круглое, что на ощупь было деревянным или металлическим. Требовались дальнейшие исследования. Мэтью схватил мешок и, попытавшись его сдвинуть, понял, насколько тот тяжел. Плечи заныли от усилия. Теперь все нежелание проникать в тайну испарилось под ударами жажды знания. Мэтью вцепился в мешок как следует и вытянул его примерно на половину длины. Тут его руки нащупали еще что-то круглое, а еще — складки и морщины какого-то неизвестного материала. Мэтью взялся изо всех сил, готовясь вытащить мешок настолько, чтобы рассмотреть его другой — и предположительно открытый — конец.

Тут одна из лошадей внезапно фыркнула и с шумом выдохнула. У Мэтью волоски на затылке встали дыбом, и он тут же понял, что в сарай только что кто-то вошел.

Он стал поворачиваться, но не успел даже повернуть головы, как услышал хруст сапог по земляному полу, и его схватили две руки — одна сзади за шею, другая за правую руку выше локтя. Прозвучал неразборчивый выкрик, возможно, проклятие с упоминанием имени Божия, и в тот же миг Мэтью был поднят и куда-то брошен с невероятной силой. У него не было времени удачно приземлиться; по дороге он зацепил правым плечом деревянный столб и влетел в ворота, запирающие пустое стойло. От удара у него вышибло дух, и он свалился на пол. Кости вдруг будто разъединились и стали как мягкая штукатурка.

Он изо всех сил старался вдохнуть, когда напавший снова навис над ним. Теперь пальцы схватили его за рубашку, вздернули вверх, а другая рука вцепилась в горло. Она так давила, что Мэтью боялся, как бы глаза не выскочили из орбит.

— Ах ты проныра чертов! — орал человек.

Резким движением он снова швырнул Мэтью, на этот раз на стену, с такой силой, что весь сарай содрогнулся, и старая пыль взлетела из щелей. Оглушенный клерк почувствовал, как зубы прикусили язык, и он снова рухнул на землю, ощущая во рту вкус крови.

Человек бросился за ним.

— Я тебя убью, пролаза! — проревел он и замахнулся сапогом, целясь в голову.

Вспышкой пришло осознание, что, если сейчас он не двинется, ему проломят череп, и Мэтью подался вперед, выставив руку, чтобы защититься от удара. Сапог пришелся в правую лопатку, с окровавленных губ Мэтью сорвался крик боли, но он продолжал отчаянно ползти и подтянул под себя ноги раньше, чем человек занес сапог для второго удара. Мэтью встал, шатаясь, колени подкашивались, но он заставил себя стоять и повернулся лицом к противнику, прижимаясь спиной к доскам стены.

При свете фонаря он узнал этого человека. Он его видел вчера утром, когда они с магистратом встречались у общественных конюшен с Пейном. Это был кузнец по имени, если верить вывеске, Сет Хейзелтон. Приземистый пузатый мужчина средних лет, с серой щеткой волос на голове и неряшливой клочковатой седой бородой. Лицо его было изборождено, как обветренная скала, нос — крючковатый обрыв. Сейчас ярко-синие глаза горели огнем чистой ярости, и на бычьей шее проступили узловатые жилы. Он остановился, будто узнал клерка магистрата, но колебание длилось лишь пару секунд. Лицо его вновь загорелось огнем, и он с воплем ярости и гнева снова бросился вперед.

Мэтью умел действовать быстро, когда надо. Он угадал направление удара отведенной руки, нырнул под него и бросился прочь из сарая. Но и кузнец тоже был скор на ногу, когда от него это требовалось. Он метнулся вслед за Мэтью, как крупная гончая, и поймал юношу за плечо рукой, затвердевшей в борьбе с железом. Мэтью развернуло лицом к преследователю, две руки схватили его за горло, его оторвали от земли и понесли, потом снова впечатали в стену с такой силой, что чуть не треснул хребет. Руки стали сжимать горло смертной уверенной хваткой.

Мэтью вцепился в запястья и попытался разжать эти убийственные руки, но знал, что все напрасно. Вспотевшее лицо Хейзелтона было прямо перед ним, и глаза кузнеца остекленели от жара этого — достаточно одностороннего — боя. Пальцы впивались в горло Мэтью. Он не мог дышать, и черные точки заплясали перед глазами. При этом он, как ни странно, отчетливо осознавал, что одна лошадь жалобно ржет, а другая бьет копытом.

Он сейчас умрет, он это знал. Через несколько секунд темнота поглотит его, и он умрет прямо здесь, в сокрушительных руках кузнеца.

Вот минута, когда его надо спасти, подумал он. Минута, когда должен войти кто-то и оторвать от него Хейзелтона. Но Мэтью понимал, что вряд ли такое случится. Нет, никакой добрый самарянин не спасет его сегодня от его судьбы.

Фонарь. Где был фонарь?

Справа, все еще висел на крюке. Он с усилием выгнул голову, и глаза увидели фонарь в нескольких футах в стороне. Он потянулся к фонарю — руки у него были длинные, но фонарь висел почти вне пределов досягаемости. Отчаяние придало ему силы выцарапать один или два лишних дюйма. Мэтью схватил горячий фонарь с крюка и изо всей силы опустил его на лицо Хейзелтона сбоку.

Край неровной жести сделал свое дело. На щеке кузнеца появился разрез от угла глаза до верхней губы, алые струйки потекли в бороду. Хейзелтон замигал, почувствовав боль, и был момент, когда Мэтью испугался, что ярость этого человека сильнее желания защитить лицо, но тут Хейзелтон испустил вопль и отшатнулся назад, отпустив горло Мэтью.

Мэтью судорожно набрал в легкие воздух. Голова кружилась, и он то ли побежал, то ли заковылял к открытой двери сарая. Дождь еще хлестал, но уже далеко не с прежней силою. Мэтью не решился оглянуться и посмотреть, не нагоняет ли его кузнец, будто этот взгляд заставил бы его потерять драгоценную секунду.

Он оказался на улице. Дождь ударил в лицо, ветер закружился вокруг, левая нога споткнулась о корень, и Мэтью чуть не растянулся, но сумел устоять и побежал прямо в непогоду, держа направление на особняк Бидвелла. Только добежав до перекрестка, он позволил себе замедлить шаг и оглянуться. Если кузнец бежал следом, то он безнадежно отстал.

И все же Мэтью не решился медлить. Сплюнув кровь в лужицу грязи, он запрокинул голову, открыл рот, чтобы прополоскать его дождем, и снова сплюнул. Спина и плечи были избиты, горло смято пальцами Хейзелтона. Ему будет что рассказать магистрату, и он знал, что ему чертовски повезло выбраться из передряги живым. Он снова пустился в путь, торопясь к дому Бидвелла.

Два вопроса не покидали его: что было в этом мешке? И что так прячет кузнец, если готов ради этого на убийство?

Глава 9

— Чертовски странная история! — сказал Бидвелл, когда Мэтью кончил свой рассказ. — Вы утверждаете, что Хейзелтон хотел вас задушить из-за какого-то мешка из-под зерна?

— Это был не просто мешок. — Мэтью сидел в удобном кресле в гостиной особняка, под избитую спину подложили подушку, а на столе стоял серебряный бокал рома. — Там что-то было. — Горло распухло, и в ручное зеркальце Мэтью рассмотрел на нем следы пальцев кузнеца. — Что-то, чего он не хотел, чтобы я видел.

— У Сета Хейзелтона не все дома. — Миссис Неттльз стояла рядом, скрестив руки на груди, и взгляд ее темных глаз был воистину устрашающим. Это она принесла бокал рома из кухни. — Он был со странностями еще в прошлом году, когда его жена была жива. А как ее не стало, так совсем свихнулся.

— Что ж, слава Богу, что тебя не убили. — Вудворд сидел напротив своего клерка, и на лице его было выражение одновременно глубокого облегчения и тревоги. — И я благодарю Бога, что ты не убил его, иначе тебе пришлось бы за это чертовски дорого расплачиваться. Ты знаешь, что вторгся в частное владение?

— Да, сэр.

— Я понимаю твое желание найти кров во время бури, но зачем ты вообще полез раскапывать спрятанное имущество этого человека? У тебя разве были для этого причины?

— Нет, сэр, — мрачно ответил Мэтью. — Полагаю, что не было.

— Я тебе точно говорю, что не было! И ты говоришь, что ты нанес ему удар в лицо, от которого пошла кровь? — Вудворд вздрогнул при мысли о тяжести колес правосудия, которые могли по такому поводу прийти в движение. — Он стоял на ногах, когда ты его в последний раз видел?

— Да, сэр.

— Но он не бросился за тобой из сарая?

Мэтью покачал головой:

— Не думаю.

Он потянулся за ромом и выпил, понимая, к чему ведет магистрат. Прикушенный язык — который так распух, что будто заполнял весь рот, — уже был обожжен жидким огнем и милостиво онемел.

— Значит, он мог упасть, когда ты убежал. — Вудворд поднял взгляд на Бидвелла, стоявшего рядом с его креслом. — Возможно, этот человек лежит в сарае, серьезно раненный. Я предлагаю немедленно пройти его проведать.

— Хейзелтон жилист, как просоленный стервятник, — сказала миссис Неттльз. — Детский порез на щеке его не прикончит.

— Я боюсь, что он совсем не детский… То есть не маленький, — признал Мэтью. — У него на щеке очень неприятный разрез.

— Ну а чего он ожидал? — Миссис Неттльз выпятила подбородок. — Что парнишка даст себя задушить и пальцем не шевельнет? Если хотите знать мое мнение, он получил по заслугам!

— Как бы там ни было, но мы должны идти.

Вудворд встал. Он сам плохо себя чувствовал, воспаленное горло болело с каждым глотком. Мысль выйти из дому и перемещаться под этим моросящим дождем внушала ему ужас, но дело было крайне серьезно.

Бидвелл тоже понял серьезность ситуации. Однако первой мыслью у него было, что утрата городского кузнеца явится очередной неприятной потерей.

— Миссис Неттльз! — распорядился он. — Пусть Гуд подаст карету.

— Да, сэр.

Она направилась к задней половине дома. Но не успела пройти и нескольких шагов, как зазвонил дверной колокольчик. Она поспешила к двери, открыла ее — и застыла в ошеломлении.

На пороге стоял собственной персоной кузнец, с запавшими глазами и посеревшим лицом, у левой щеки — кусок окровавленной материи, удерживаемый на месте кожаным ремнем, завязанным вокруг головы. За ним стояла лошадь, запряженная в фургон, а в руках у него был темный коричневый мешок.

— Кто там? — Бидвелл вышел в вестибюль и тут же застыл как вкопанный. — Боже мой, это вы! Мы только собрались ехать посмотреть, как вы!

— Ну так вот он я, — ответил Хейзелтон голосом, хриплым от боли. — Где этот молодой человек?

— В гостиной, — сказал Бидвелл.

Хейзелтон переступил порог без приглашения, задев одеждой миссис Неттльз. Она сморщила нос от смеси запахов немытого тела и крови. Когда кузнец, топая грязными сапогами по полу, вошел в гостиную, Мэтью чуть не подавился ромом, а Вудворд почувствовал, что у него волосы встают дыбом, как у кота в преддверии нападения большой и злобной собаки.

— Так вот. — Хейзелтон бросил на пол мешок к ногам Мэтью. — Вот чего ты вынюхивал.

Мэтью встал — осторожно, поскольку спина разваливалась на части.

— Давай открывай, — сказал Хейзелтон. — Тебе же этого хотелось?

Мэтью заставил губы шевелиться.

— Я прошу вашего прощения, сэр. Я не имел права вторгаться в вашу частную…

— Проглоти всю эту фигню и посмотри.

Хейзелтон нагнулся, взялся за зашитый конец мешка и начал вываливать на пол содержимое. Бидвелл и миссис Неттльз вернулись из вестибюля и стали смотреть, что же с такой яростью хотел защитить Хейзелтон.

На пол вывалились предметы одежды вместе с парой исцарапанных и весьма поношенных башмаков. Это был гардероб женщины: черное платье, индиговый передник, несколько пожелтевших блузок и сколько-то лоскутных юбок, в свое время сидевших на очень широких бедрах. И еще из мешка выпала простая, без украшений деревянная шкатулка и остановилась возле левой ноги Мэтью.

— Вещи Софи, — сказал кузнец. — Все, что у нее было. Возьми открой шкатулку.

Мэтью помедлил. В этот момент он ощущал себя полным и форменным ослом.

— Давай открой! — приказал Хейзелтон. Мэтью взял коробочку и откинул крышку. Внутри лежали четыре булавки слоновой кости, деревянный гребень с позолотой, серебряное колечко с небольшим янтарным камешком и еще одно серебряное колечко с вытравленным узором вроде вьющейся веревки.

— Ее украшения, — сказал кузнец. — И венчальное кольцо. Когда ее не стало, я не мог это все выбросить. И держать в доме тоже не мог. — Он прижал руку к окровавленной тряпке. — Так что я их вынес в сарай, чтобы там хранились. — Обведенные черным глаза Хейзелтона глядели на Мэтью. — Я думал, туда никто не полезет. А тут я вхожу и вижу, как ты их вытаскиваешь. — Он обратил взгляд к Вудворду. — Вы ведь магистрат? Человек закона, поклявшийся его поддерживать?

— Это так.

— Если это так, я хочу удовлетворения. Этот щенок влез в мой сарай без спросу и стал вытаскивать вещи моей покойной жены. Я ничего плохого не сделал; я не пытался прятать ничего такого, что не было бы моим и ничьим больше делом. — Хейзелтон глянул на Бидвелла, ожидая ответа. — Может быть, я малость озверел, пытался убить этого мальчишку, но будь я проклят, если мне не показалось, что он хочет утащить вещи моей Софи. Можете вы меня обвинить, сэр?

— Нет, — ответил Бидвелл. — Не могу.

— Этот мальчишка, — Хейзелтон показал обвиняющим пальцем на Мэтью, — раскроил мне лицо. Я из-за этого потеряю много работы, можно не сомневаться. Такая рана, как у меня, не выносит огня горна, пока не заживет. Вот и скажите мне, мистер Бидвелл и мистер магистрат, что вы собираетесь дать мне в удовлетворение?

Бидвелл смотрел в пол. Вудворд прижал пальцы к губам, сообразив, что сейчас оттуда чуть не вылетело, а Мэтью захлопнул крышку шкатулки Софи Хейзелтон. Наконец магистрату пришлось заговорить.

— Что вы сочтете должным удовлетворением, мистер Хейзелтон?

— Если бы мне решать, я бы его выпорол, — ответил кузнец. — Выпорол бы так, чтобы шкура у него со спины сошла начисто.

— Его спина уже получила свои раны, — ответил Вудворд. — И у него на горле следы от ваших пальцев, которые не скоро сойдут.

— Нечего тут рассусоливать! Я требую, чтобы его выпороли!

— Вы ставите меня в трудное положение, сэр, — произнес магистрат, поджав губы. — Вы просите меня приговорить собственного клерка.

— А кто еще его приговорит? Не будь он вашим клерком, к чему бы вы его присудили?

Вудворд бросил быстрый взгляд на Мэтью и отвел глаза. Молодой человек понимал, какие муки совести испытывает Вудворд, но знал, что магистрат не сможет не поступить так, как должно.

Вудворд заговорил.

— Тогда один удар плетью, — произнес он почти неслышно.

— Пять! — громыхнул кузнец. — И неделю в камере чтобы отсидел!

Вудворд тяжело вздохнул и уставился в пол.

— Две плети и пять дней.

— Нет, сэр! Вы посмотрите вот на это! — Хейзелтон сорвал кровавую повязку и обнажил рану с багровыми краями, такую страшную, что Бидвелл вздрогнул, и даже миссис Неттльз отвела глаза. — Видите, что он мне сделал? У меня теперь шрам будет на всю жизнь! Три плети и пять дней!

Мэтью, глазея на все это, снова сжался в кресле, потянулся за бокалом и осушил его.

— Три плети, — устало сказал Вудворд, — и три дня. — У него на виске билась жилка. Он заставил себя поднять глаза на Хейзелтона и выдержать его взгляд. — Таково мое решение судьи, и оно не может быть ни изменено, ни отменено. Он войдет в тюрьму в шесть часов утра и получит плети в шесть утра на третий день. Я думаю, что мистер Грин исполнит этот приговор? — Он глянул на Бидвелла, и тот кивнул. — Тогда все. Как магистрат, облеченный властью королем Англии и губернатором этой колонии, я произнес свой приговор.

Кузнец помрачнел, да так, что эта гримаса могла бы заставить погаснуть зеркало. Но он снова накрыл рану тряпкой и проговорил:

— Я так понимаю, что это так и будет, раз уж вы такой беспристрастный магистрат и вообще. И к черту этого проныру, вот что я скажу.

— Приговор произнесен. — Лицо Вудворда стало покрываться красными пятнами. — Вам же я посоветовал бы навестить врача.

— Нет, сэр, этот доктор Смерть до меня не дотронется! Но я уйду, ладно. — Он стал быстро запихивать вещи обратно в мешок. Последней туда попала шкатулка, которую Мэтью поставил на стол. Потом Хейзелтон поднял мешок жилистыми руками и вызывающе поглядел на Вудворда, на Бидвелла и снова на Вудворда. — Чертовски плох мир, в котором человеку достается шрам за то, что он защищал память жены, а закон не хочет как следует отвесить плетей виновному!

— Плети будут отвешены как следует, — холодно ответил Вудворд. — Три раза.

— Это сейчас вы так говорите. Ладно, я там буду, чтобы лично проверить, так и знайте!

Он повернулся и направился к выходу.

— Мистер Хейзелтон? — вдруг обратился к нему Мэтью.

Кузнец остановился и хмуро глянул на своего противника.

Мэтью встал с кресла.

— Я хотел сказать… что искренне прошу прощения за свои действия. Я был весьма и весьма не прав, и я прошу у вас извинения.

— Получишь его, когда я увижу твою распоротую спину.

— Я понимаю ваши чувства, сэр. И должен сказать, что я заслужил это наказание.

— И это, и больше, — сказал Хейзелтон.

— Да, сэр. Но… могу я вас кое о чем попросить?

— О чем?

— Позволите ли вы мне донести мешок до вашего фургона?

Хейзелтон сморщился, как пять миль плохой дороги.

— Это еще зачем?

— Это будет небольшой знак моего раскаяния. — Мэтью сделал два шага в сторону кузнеца и протянул руки. — А также знак моего желания оставить это событие в прошлом, когда свершится мое наказание.

Хейзелтон молчал, но Мэтью видел, что мысль у него работает. По сузившимся глазам Хейзелтона Мэтью понял, что кузнец догадался о его намерениях. При всем своем хамском поведении и бычьей внешности Хейзелтон был хитрой лисой.

— Пацан безумен, как жук в бутылке, — сказал Хейзелтон Вудворду. — Я бы на вашем месте не выпускал его по ночам.

С этими словами кузнец повернулся спиной к обществу, вышел из гостиной и прошагал наружу в моросящий дождь. Миссис Неттльз пошла за ним и закрыла дверь — пожалуй, слишком резко.

— Ну вот, — произнес Вудворд, опускаясь в кресло, вдруг будто страшно постарев. — Правосудие удовлетворено.

— Мои соболезнования, — высказался Бидвелл. — Но если правду сказать, я бы дал ему пять плетей. — Поглядев на Мэтью, он покачал головой. — В твоем возрасте уже полагается знать, что чужие вещи трогать нельзя! Ты всюду, куда попадаешь, причиняешь беспокойство?

— Я уже сказал, что был не прав. Я это повторю для вас, если вам хочется. И я приму плети, которых заслужил… но вы должны понимать, мистер Бидвелл: Хейзелтон уверен, что обдурил нас всех.

— Что? — скривился Бидвелл, будто раскусил гнилой орех. — На этот раз ты о чем?

— Попросту о том, что Хейзелтон вывалил из мешка совсем не то, что было в том мешке под сеном.

Наступило молчание. Потом заговорил Вудворд:

— Что ты хочешь сказать, Мэтью?

— Я хочу сказать, что вес мешка, который я пытался вытащить, намного больше, чем вес старых вещей и пары ботинок. Хейзелтон знал, что я пытаюсь определить вес, и не хотел, конечно же, чтобы я это сделал.

— И я бы не хотел! — Бидвелл полез в карман за табакеркой. — Тебе мало было Хейзелтона на сегодня? Я бы на твоем месте держался от него подальше!

— Прошло… да, около сорока минут после нашей встречи, — продолжал Мэтью. — Я думаю, он это время использовал либо чтобы вытащить то, что было в мешке, и заменить это одеждой, либо нашел другой похожий мешок для этой цели.

Бидвелл втянул понюшку и заморгал слезящимися глазами.

— Ты вообще не умеешь признавать, что ошибся?

— Думайте как вам хочется, сэр, но я точно знаю, что в найденном мной мешке было что-то посущественнее старых тряпок. Хейзелтон знал, что я все расскажу, и знал, что могут возникнуть подозрения насчет того, что он прячет так тщательно, что готов ради этого на убийство. Поэтому он перевязал рану, влез в фургон и привез сюда подложный мешок, пока никто не приехал туда и не стал допытываться.

— Теория! — фыркнул Бидвелл, прочищая нос, и с резким стуком захлопнул табакерку. — Боюсь, что она не спасет тебя от плети и камеры. Магистрат произнес свой приговор, и мы с миссис Неттльз были свидетелями этому.

— Пусть я свидетель, — произнесла миссис Неттльз с убийственным холодом в голосе, — но скажу вам, сэр, что Хейзелтон — та еще птица. Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти, и стал бы он лучше обращаться с ее памятью? Наверняка хранил ее вещи, чтобы потом продать.

— Благодарю вас, миссис Неттльз, — язвительно произнес Бидвелл. — Кажется, «дерево теорий» — единственное растение, которое хорошо приживается в Фаунт-Рояле.

— Какова бы ни была истина в этом деле, — заговорил Вудворд, — она не отменяет факта, что Мэтью проведет три ночи в тюрьме и затем получит плетей. Неприкосновенность частной собственности этого кузнеца не должна более быть нарушена. Но в ответ на ваше заявление, мистер Бидвелл, что вы настаивали бы на пяти ударах, позвольте вам напомнить, что процесс против Рэйчел Ховарт должен быть приостановлен до тех пор, пока Мэтью не отбудет наказание и не выздоровеет после него.

Бидвелл застыл на несколько секунд, как истукан, челюсть у него отвисла. А Вудворд спокойным тоном, предвидя очередную бурю со стороны хозяина Фаунт-Рояла и приготовившись к ней, продолжал свою речь:

— Видите ли, мне необходим клерк, чтобы делать записи, когда я допрашиваю свидетелей. Все ответы на мои вопросы необходимы мне в письменном виде, и Мэтью разработал шифр, который мне легко читать. Если у меня не будет клерка, нет смысла вызывать свидетелей. Поэтому время, которое он вынужден будет провести в вашей тюрьме, и время его выздоровления после плетей следует вычесть из времени процесса.

— Да что вы такое несете! — взорвался Бидвелл. — Вы что, не будете завтра допрашивать свидетелей?

— Я бы сказал, что минимум — в ближайшие пять дней.

— Да будь оно все проклято, Вудворд! Ведь за это время город завянет, высохнет и развеется по ветру!

— Мой клерк, — спокойно ответил магистрат, — незаменим в процессе отправления правосудия. Он не может делать записи из камеры, и я позволю себе сказать, что вряд ли он сможет должным образом сосредоточиться, пока свежие шрамы от плетей будут жечь ему спину.

— Хорошо, а почему он не может вести записи в камере? — поднял густые брови Бидвелл. — В списке, который я вам дал, три свидетеля. Почему вы не можете расположить свой кабинет в тюрьме и вызвать туда свидетелей для показаний? Насколько я понимаю закон, они все равно должны говорить в присутствии обвиняемой? Разве я не прав?

— Вы правы.

— Вот и хорошо! Они могут говорить в тюрьме не хуже, чем в зале собраний. Вашему клерку дадут стол и письменные принадлежности, и он сможет выполнять свою работу, одновременно отбывая срок! — Глаза Бидвелла горели лихорадочным огнем. — Что вы на это скажете?

Вудворд оглянулся на Мэтью:

— Что ж, это действительно возможность. Она очевидным образом ускорит процесс. Ты согласен?

Мэтью обдумал предлагаемый вариант, ощущая на себе взгляд миссис Неттльз.

— Мне там понадобится больше света.

Бидвелл нетерпеливо махнул рукой:

— Я тебе туда свезу все лампы и фонари Фаунт-Рояла, если это тебе нужно! У Уинстона найдутся перья, чернила и бумага в избытке!

Мэтью потер подбородок и стал думать дальше. Ему было приятно смотреть, как Бидвелл прыгает от нетерпения, будто напудренный спаниель.

— Я хотел бы обратить ваше внимание на одну вещь, — сказал Бидвелл, успокоившись. В голосе его снова заскрежетал металл, напоминая, что он ничья не собака. — У мистера Грина есть три кнута. Один — бичпастуха, другой — плетка-девятихвостка, и третий — кожаная плеть. Магистрат назначает наказание, но как хозяин — то есть губернатор, если хотите, — Фаунт-Рояла, способ его осуществления выбираю я. — Он помолчал, давая Мэтью время полностью оценить ситуацию. — Обычно в случае нарушения подобного рода я попросил бы мистера Грина использовать бич. — Бидвелл продемонстрировал легчайший намек на хитрую улыбку. — Но если вы во время своего заключения будете работать — скажем так: над выполнением благородной задачи, я с благодарностью порекомендую плеть.

Размышления Мэтью завершились.

— Ваши аргументы убедительны, — сказал он. — Я буду счастлив послужить гражданам города.

Бидвелл чуть не хлопнул в ладоши от радости.

— Прекрасно! — Он не заметил, как миссис Неттльз резко повернулась и вышла из комнаты. — Тогда мы должны известить первого свидетеля. Кого мы вызовем первым, магистрат?

Вудворд полез в карман и достал клочок бумаги, на котором значились три фамилии. Этот список дал ему Бидвелл, когда магистрат вернулся после посещения тюрьмы.

— Я вижу в качестве первого старшего из них, Джеремию Бакнера. Потом пойдет Элиас Гаррик. И наконец эта девочка, Вайолет Адамс. Сожалею, что придется допрашивать ребенка в тюрьме, но выхода нет.

— Я пошлю слугу оповестить их всех немедленно, — предложил Бидвелл. — Полагаю, что, раз ваш клерк должен отправиться в тюрьму в шесть утра, то мистер Бакнер мог бы предстать перед вами в семь?

— Да, если стол и письменные принадлежности для Мэтью будут доставлены и мне будет выделено удобное место для председательствования.

— Это вам будет обеспечено. Ну, кажется, наши лошади уже куда-то доехали, да?

Сияние Бидвелла затмевало свет люстры.

— Куклы, — напомнил Вудворд. Он оставался холоден и собран, не желая разделять восторг Бидвелла. — У кого они?

— У Николаса Пейна. Не беспокойтесь, он их хранит надежно.

— Я бы хотел их видеть и побеседовать о них с мистером Пейном после первых трех свидетелей.

— Я это организую. Что-нибудь еще?

— Да, есть еще одна вещь. — Вудворд покосился на Мэтью и тут же снова устремил взгляд на Бидвелла. — Я бы просил вас не присутствовать во время допросов.

Воздушное настроение хозяина тут же исчезло.

— А почему? Я имею право там быть!

— Это, сэр, вопрос спорный. Я считаю, что ваше присутствие может оказать недолжное влияние на свидетелей и абсолютно точно окажет влияние на мадам Ховарт, когда придет ее очередь давать показания. Поэтому, чтобы быть справедливым по отношению ко всем, я желаю, чтобы на суде не было посторонних. Я осознаю, что мистер Грин обязан присутствовать, поскольку он владеет ключами от тюрьмы, но он может сидеть у входа, чтобы запереть здание по окончании слушаний.

Бидвелл недовольно хмыкнул:

— Вам понадобится, чтобы мистер Грин был поближе, когда ведьма решит запустить в вас полоскательницей!

— Ей будет объяснено заранее, что, если она станет препятствовать процессу каким бы то ни было образом, на нее будут надеты путы и — как мне это ни неприятно — кляп. Возможность отвечать на обвинения будет ей предоставлена после того, как будут выслушаны свидетели.

Бидвелл снова собрался возражать, но передумал — как бы то ни было, а ведьма уже начала движение к костру.

— Что бы вы ни думали о моих мотивах, — сказал он, — но я человек справедливый и непредубежденный. Я готов поехать на недельку в Чарльз-Таун, если это нужно вам для проведения суда!

— Такой необходимости нет, но я ценю вашу готовность к сотрудничеству.

— Миссис Неттльз! — крикнул Бидвелл. — Куда девалась эта женщина?

— Полагаю, она вышла в кухню, — ответил Мэтью.

— Я пошлю слугу оповестить свидетелей. — Бидвелл направился к выходу из гостиной. — Счастливый будет день для нашего города, когда закончится это испытание, уверяю вас!

Он направился в сторону кухни, чтобы попросить миссис Неттльз выбрать слугу для выполнения указанного поручения.

Когда Бидвелл вышел, магистрат провел рукой по лбу и обратил к Мэтью каменный взор.

— Что на тебя нашло, когда ты вторгся в чужое частное владение подобным образом? Ты ни на минуту не задумался о возможных последствиях?

— Нет, сэр, не задумался. Я знаю, что надо было, но… мое любопытство превозмогло здравый смысл.

— Твое любопытство, — проговорил Вудворд ледяным тоном, — подобно крепкому напитку, Мэтью. Когда его слишком много, ты пьянеешь до потери рассудка. Что ж, в тюрьме у тебя будет время раскаяться. И три удара плетью — это очень мягкое наказание за такую рану, какую ты нанес Хейзелтону. — Он покачал головой, горестно сжав губы. — Не могу поверить! Мне пришлось приговорить собственного клерка к тюрьме и плетям! Бог мой, что за бремя взвалил ты на меня!

— Полагаю, — начал Мэтью, — сейчас неудачный момент, чтобы настаивать, что содержимое мешка в сарае было совсем не то, что показал нам Хейзелтон?

— Абсолютно неудачный! — Вудворд болезненно сглотнул и встал. Он ощущал слабость и апатию, и, наверное, у него начинался жар. Конечно, все дело в сырости. Болотный воздух портит кровь. — Твою теорию никак не подтвердить. Я вообще не думаю, что это имеет значение. А ты?

— Я, сэр, — прозвучал твердый ответ, — считаю, что это имеет значение.

— Если я сказал, что нет, значит, не имеет! Этот человек вправе требовать, чтобы тебя выпороли кнутом, да так, чтобы шкуру содрать со спины, это тебе понятно? И ты не будешь совать свой нос в его сарай, в его мешки и в его дела!

Мэтью не ответил. Он уставился в пол, ожидая, пока схлынет гнев магистрата.

— К тому же, — добавил Вудворд, помолчав и уже тише, — мне понадобится в этом деле твоя помощь, и то, что ты будешь сидеть за решеткой или лежать в постели, оправляясь от порки, нашей работе не будет способствовать. — У магистрата на лбу выступил пот. Его шатало, надо было отдохнуть. — Я поднимусь к себе и лягу.

Мэтью тут же оказался на ногах.

— Вам нехорошо, сэр?

— В горле першит. И небольшая слабость. Мне станет лучше, когда я привыкну к этим болотным испарениям.

— Не желаете ли пригласить доктора Шилдса?

— Нет! Боже мой, зачем? Это вопрос акклиматизации, только и всего. И надо дать отдохнуть голосу. — Он остановился на пути к лестнице. — Мэтью, пожалуйста, прекрати свои исследования на сегодня. Можешь ты мне это обещать?

— Да, сэр.

— Очень хорошо.

Вудворд повернулся и вышел.

Дневные часы миновали. Дождь на улице то моросил, то припускал ливнем. Мэтью обнаружил небольшую комнату-библиотеку с несколькими полками книг по таким темам, как флора и фауна Нового Света, европейская история, несколько известных английских пьес и книги по кораблестроению. Только последние хранили какие-то следы того, что их читали. В библиотеке также имелись два кресла лицом друг к другу по обе стороны шахматного столика с клетками из красивого светлого и темного дерева; фигурки были из того же материала. Карта Фаунт-Рояла на стене. Вглядевшись внимательнее, Мэтью обнаружил, что карта была фантастическим представлением Бидвелла о том, каким станет город в будущем: изящные улицы, упорядоченные ряды домов, большие лоскуты ферм, раскинувшиеся сады и, разумеется, четкий узор верфей и причалов.

Мэтью выбрал книгу по истории Испании, и когда он ее открыл, кожаный переплет щелкнул, как пистолетный выстрел. Мэтью читал до позднего ленча из кукурузных лепешек и ячменного супа с рисом, который подали в столовую. Бидвелла за столом не было, и когда одна из служанок поднялась наверх пригласить магистрата, она сообщила Мэтью, что Вудворд решил отказаться от еды. Поэтому Мэтью ел один — его начало грызть беспокойство о здоровье магистрата, — а потом снова вернулся к чтению в библиотеке.

Он заметил, что миссис Неттльз более не показывалась, и решил, что либо она занята каким-то поручением своего хозяина, либо избегает Мэтью, сожалея о собственной откровенности. Это его устраивало, поскольку мнения миссис Неттльз очевидным образом влияли на его суждения, которые должны быть основаны на фактах, и только на фактах. Несколько раз перед ним возникал образ Рэйчел Ховарт, распахивающей плащ, и видение ее прекрасного, хотя и с суровым взглядом, лица. Тут до него дошло, что раз Ноулза завтра утром выпускают, то он будет единственным ее товарищем по тюрьме на ближайшие три дня. Потом, конечно, его ждут поцелуи плети. А сейчас он занялся переводом испанской истории на французский язык.

Стемнело, в доме зажгли лампы, и был подан обед из пирога с курятиной. К этой трапезе пришли и Бидвелл, и Вудворд — первый в приподнятом настроении, второй — еще более придавленный ответственностью. Кроме того, к обеду явилось очередное войско комаров, гудящих над ухом и изо всех своих проклятых сил старающихся наполнить животы. Хозяин дома выставил бутылку «Сэра Ричарда» и предлагал тост за тостом, прославляя «безупречные способности» Вудворда и видя «ясный вход в гавань» впереди, а также произносил другие напыщенные банальности. Магистрат, с запавшими глазами, ощущая себя совсем больным и никак не в настроении внимать здравицам, вынес все это стоически, делая осторожные глотки рома и поклевывая еду, но съел едва лишь треть своей порции. Хотя Вудворд явно выглядел плохо, Бидвелл даже не спросил о его здоровье — наверное, потому, решил Мэтью, что боялся дальнейших задержек в суде над ведьмой.

Наконец за десертом из заварного крема, который Вудворд соблаговолил попробовать, Мэтью счел нужным заявить:

— Сэр, я думаю, вам нужен доктор Шилдс.

— Чушь! — возмутился Вудворд. — Я уже тебе говорил, дело в болотном воздухе!

— Вы не слишком хорошо выглядите, извините за прямоту.

— Я выгляжу как есть! — Нервы магистрата готовы были сдать из-за саднящего горла, забитых носовых ходов и мучительно-неотвязных насекомых. — Как лысый старик, у которого украли парики и камзол! Спасибо за лесть, Мэтью, но прошу тебя воздержаться от высказывания своих мнений!

— На мой взгляд, магистрат вполне нормально выглядит, — перебил Бидвелл с неискренней улыбкой. — Чтобы привыкнуть к болотному воздуху, нужно некоторое время, но ничего здесь нет такого, чего не вылечить доброй порцией рома. Я прав, сэр?

Вудворду не хотелось чувствовать благодарность за поддержку.

— Честно говоря, не совсем. Ром вредит не менее, чем лечит.

— Но ведь вы же хорошо себя чувствуете? — настаивал Бидвелл. — Я имею в виду, достаточно хорошо для выполнения своих обязанностей?

— Разумеется! Может быть, я немного подавлен из-за погоды…

— А кто нет, в такой дождь? — быстро вставил Бидвелл с нервным смешком.

— …но никогда за все время моей профессиональной деятельности не было случая, чтобы я был не в состоянии выполнять свой долг, и я не буду портить свой послужной список. — Он остро посмотрел на Мэтью. — У меня слегка воспалено горло, и я немного устал, вот и все.

— И все же я хотел бы, чтобы вас осмотрел доктор Шилдс.

— Черт побери, мальчишка! — рявкнул Вудворд. — Кто из нас отец? — Тут же лицо его густо покраснело. — Я хотел сказать, кто из нас опекун? — Он опустил глаза и стал рассматривать пальцы, вцепившиеся в край стола. В комнате воцарилось молчание. — Простите, — спокойно сказал Вудворд, — я оговорился. Разумеется, я опекун моего клерка, а не его отец. — Краска все еще жгла его щеки. — Кажется, мой ум слишком устал. Мне следует пойти к себе и попытаться дать ему отдых. — Он встал, и Мэтью с Бидвеллом тоже приподнялись в знак уважения. — Меня нужно разбудить в пять часов, — сказал Вудворд хозяину. Потом обратился к Мэтью: — Я предложил бы тебе лечь спать пораньше, поскольку в тюрьме будет не слишком уютно. Спокойной ночи, джентльмены.

С этими словами магистрат расправил плечи и вышел из комнаты со всем достоинством, которое мог собрать.

Снова воцарилось молчание. Бидвелл и Мэтью сели за стол. Старший быстро доел свой десерт, выпил последний глоток рома и вышел из-за стола, бросив сухо:

— Мне пора к себе. Спокойной ночи.

Мэтью остался один на руинах трапезы.

Он решил, что самым мудрым было бы последовать совету магистрата, а потому поднялся к себе, переоделся в ночную рубашку и влез в постель под москитную сетку. Сквозь закрытые ставни слышно было, как где-то далеко поет женщина под аккомпанемент залихватских аккордов скрипки. Мэтью понял, что музыка доносится из жилищ слуг, и это, наверное, Гуд играет на своем инструменте куда как свободнее, чем за обедом в первый вечер. Звук был живой и приятный и отвлекал Мэтью от мыслей о тюрьме, Рэйчел Ховарт и ожидающей плети. Поэтому он отодвинул сетку, вылез из кровати и открыл ставни, чтобы лучше слышать.

В небольшом поселке дощатых хижин, где жили слуги, горели фонари. Мотив, который играл Гуд, изменился, и женщина — с поистине царственным голосом — начала другую песню. Мэтью не мог разобрать слов — наверное, это был какой-то африканский диалект. Ритм подхватил один бубен, потом другой, низкий звук барабана стал отбивать контрапункт. Голос нарастал и опускался, блуждая вокруг мелодии, боролся с нею шутя и снова падал в ее объятия. Мэтью, опираясь на локти, высунулся в окно и посмотрел в небо. За густыми тучами не видно было ни луны, ни звезд, зато морось, изводившая целый день, прекратилась.

Мэтью слушал музыку, наслаждаясь минутой.

«Кто из нас отец?»

Что за странные слова в устах магистрата! Конечно, он нездоров, и ум его в некотором беспорядке, но… что за странные слова все-таки.

Мэтью никогда в жизни не думал о магистрате как об отце. Опекун — да, наставник — наверное. Но отец? Нет. Нельзя сказать, что Мэтью не чувствовал привязанности к этому человеку. В конце концов, они вместе прожили и проработали пять лет. Если бы Мэтью не выполнял своих обязанностей удовлетворительным образом, он бы не продержался столько на службе у магистрата.

Конечно, именно это их и связывало. Служба. Мэтью надеялся продолжать выполнять свои обязанности столько, сколько он будет нужен магистрату, а потом, быть может, самому начать изучать право. Вудворд ему говорил, что он даже, быть может, сам когда-нибудь станет магистратом, если решит взойти на это поприще.

Отец? Нет. Слишком многого не знал Мэтью о магистрате даже после этих пяти лет. Не знал прошлой жизни Вудворда в Лондоне и не знал, почему он уехал в колонии. Не знал, почему он отказывается говорить об этой таинственной Энн, которую иногда звал в беспокойных снах. И о том, почему так много для него значит вышитый золотом камзол.

Все это отец объяснил бы сыну, даже такому, которого взяли из приюта. И вещи столь личной природы никогда не стал бы обсуждать работодатель со служащим.

Музыка пришла к мелодичному финалу. Мэтью еще посмотрел в сторону болот и моря, скрытых ночной тьмою, потом закрыл ставни и вернулся в постель, где его ждал крепкий сон.

Проснувшись — резко, испуганно, — он сразу понял, что его разбудило. Все еще был слышен ужасающий раскат грома. Когда гром затих, залаяли и завыли собаки по всему Фаунт-Роялу. Мэтью перевернулся на другой бок, намереваясь устремиться в царство Морфея, и уже поплыл в этом направлении, когда новый залп небесной артиллерии ударил прямо над головой. Он сел, встревоженный, и стал ждать очередного взрыва. Сквозь щели ставней видны были вспышки, и весь дом стонал, когда Вулкан грохотал молотом в кузнице.

Мэтью встал, морщась от неприятных ощущений в избитой спине, и открыл окно посмотреть на бурю. Был какой-то непонятный час между полуночью и рассветом. В поселке слуг уже погасили фонари. Дождь пока еще не начался, но ветер шевелил лес на краю болота. Снова вспыхнула молния, заговорил гром, и Мэтью услышал, как отозвались собаки.

Он раздумывал, как бы не вышло так, что Фаунт-Роял победит Дьявола только для того, чтобы быть смытым Богом, и тут что-то привлекло его внимание. Какое-то крадущееся движение среди негритянских лачуг. Он всмотрелся в темноту и при очередной вспышке молнии, при ее ослепительном свете увидел, как кто-то вышел из-за угла дома и быстро зашагал к Фаунт-Роялу. И снова обрушилась ночь океанской волной. У Мэтью осталось впечатление, что этот кто-то был мужчина, по крайней мере шагал по-мужски, и был одет во что-то темное и в монмутскую шапку. И действительно у него что-то болталось в правой руке? Может быть, но с уверенностью сказать нельзя. Кроме того, трудно определить, был этот человек темнокожий или белый. Следующая вспышка молнии показала, что идущий исчез из пейзажа, видимого из окна, и скрылся с глаз Мэтью.

Он затворил ставни и заложил засов. Очень и очень странно, подумал он. Чтобы кто-то пробирался в негритянский поселок в такой ранний час, стараясь — по крайней мере по всей видимости, — чтобы его не заметили. Очень и очень странно.

Так: а его это дело или нет? Могли быть выдвинуты аргументы в пользу обеих точек зрения. Не является незаконным, если человек гуляет, где ему вздумается и когда ему захочется… и все же у Мэтью зародилось мнение, что не только кузнецу есть что скрывать в Фаунт-Рояле.

Грохот и рев бури — которая пока что еще сдерживала свои порывы — в сочетании с этой новой интригой лишили Мэтью последних остатков сна. Он чиркнул серной спичкой по кремню и зажег лампу, которую ему предоставили, затем налил себе чашку ключевой воды из глиняного кувшина на комоде и осушил ее. Вода, как он для себя определил, пожалуй, лучшее, что есть в Фаунт-Рояле. После этого он решил пойти в библиотеку и выбрать книгу, которая наведет сон. С этой целью Мэтью взял фонарь и вышел в коридор.

Дом был тих. По крайней мере так думал Мэтью, пока не услышал едва различимый голос, который что-то говорил неподалеку. Он остановился, прислушался. Еще раз прогремел гром, и голос затих. Потом послышался снова, и Мэтью наклонил голову набок, пытаясь определить его источник.

Он узнал голос. Хоть тот был приглушен толстой дверью, Мэтью узнал его. Магистрат, спящий обычно крепко, говорил со своими демонами.

Мэтью подошел к его комнате. Голос стих, и начался храп, который посрамил бы пилу, грызущую железное дерево. Прокатился следующий раскат грома, и храп будто прибавил силы, соревнуясь с какофонией природы. Мэтью всерьез беспокоился о здоровье магистрата. Действительно, Вудворд никогда не позволял болезни помешать его работе, но все же он редко бывал подвержен силам природы. На этот раз Мэтью не сомневался, что посещение доктора Шилдса необходимо.

Внезапно храп прервался. Наступило молчание, потом из-за двери донесся стон.

— Энн, — сказал магистрат. — Энн, ему больно.

Мэтью прислушался. Он знал, что это нехорошо. Но, быть может, он услышит какое-то объяснение внутренним терзаниями Вудворда.

— Болит. Болит. — Раздалось быстрое, частое дыхание магистрата. — Энн, ему больно. Боже мой… Боже мой…

— Что тут происходит?

Голос прямо над ухом заставил Мэтью чуть не выпрыгнуть не только из рубашки, но из собственной кожи. Он резко повернулся, разинув рот — и увидел Роберта Бидвелла в халате алого шелка и с фонарем.

Несколько секунд понадобилось Мэтью, чтобы обрести голос, и за это время снова мощно ударил гром.

— Это магистрат, — сумел прошептать Мэтью. — Сегодня он спит беспокойно.

— Он храпит так, что дом рассыпается, вот что он делает! Я могу спать в грохот бури, но от этого шума у меня дырка в черепе!

Прямо во время речи Бидвелла храп магистрата зазвучал снова. Сегодня он был громок и неприятен, как никогда. Может быть, из-за плохого здоровья.

— Моя спальня рядом с его комнатой, — продолжал Бидвелл. — И будь я проклят, если хоть на миг глаза сомкнул! — Он потянулся к дверной ручке.

— Сэр? — перехватил его Мэтью за запястье. — Я очень просил бы вас его не трогать. Он захрапит снова, даже если вы его разбудите. А мне кажется, ему нужен отдых перед завтрашним днем.

— А мне не нужен?

— Вам не придется допрашивать свидетелей — в отличие от магистрата.

Бидвелл скривился. Без своего шикарного дорогого парика он будто уменьшился. Волосы песочного цвета были подстрижены почти наголо. Он высвободил руку из пальцев Мэтью.

— Человек второго сорта в своем собственном доме! — фыркнул он.

— Я благодарен вам за ваше понимание.

— Черт бы побрал это понимание…

Тут он вздрогнул, потому что Вудворд залепетал что-то и застонал.

— Больно… Боже мой, как больно…

И снова голос его заглушил звук пилы.

Бидвелл выдохнул сквозь зубы:

— Полагаю, ему все же нужен визит доктора Шилдса, раз он так страдает.

— Он разговаривает во сне, — пояснил Мэтью.

— Во сне? Что ж, не он один страдает от дурных снов в Фаунт-Рояле! Сатана их сажает в умы людей, как семена белены!

— Это для него не ново. Я много раз слыхал от него такие разговоры во сне.

— Что ж, сочувствую твоим ушам. — Бидвелл пробежал рукой по ежику собственных волос — тщеславие заставляло его понимать, как много придает его фигуре пышный парик. — А ты почему встал? Он тебя разбудил?

— Нет, я проснулся от грозы. Выглянул в окно и увидел…

Мэтью запнулся. Увидел — что? Мужчину или женщину? Нес этот человек что-то или нет? От всего этого у Бидвелла может составиться о нем впечатление как о человеке, который, чуть что, кричит «волки!». Он решил оставить это дело так.

— Увидел, что идет буря, — закончил он.

— Ха! — осклабился Бидвелл. — А ты не такой умный, каким себя воображаешь, клерк!

— Простите?

— Твое окно выходит на море. А буря идет с запада.

— А! — сказал Мэтью. — Что ж, значит, я ошибся.

— Черт побери! — ахнул Бидвелл, когда снова загремел гром. — Кто может под такое спать?

— Не я. На самом деле я шел в вашу библиотеку выбрать себе что-нибудь почитать.

— Почитать? Ты имеешь понятие, который сейчас час? Почти три часа ночи!

— Поздний час никогда раньше не препятствовал моему чтению, — ответил Мэтью. Но тут ему в голову пришла неожиданная мысль. — Правда… раз вы тоже не в состоянии спать, может быть, вы окажете мне честь?

— Какую именно?

— Партию в шахматы. Я видел у вас там доску и фигуры. Вы играете в шахматы?

— Естественно, играю! — Бидвелл выпятил подбородок. — И превосходно играю, могу сказать!

— Действительно? Настолько хорошо, что сможете меня обыграть?

— Настолько, — ответил Бидвелл, слегка улыбнувшись, — что смогу стереть тебя в порошок и по ветру пустить!

— Очень хотелось бы это увидеть.

— Так сейчас увидишь! После вас, о мой много о себе понимающий клерк!

В библиотеке, где продолжала реветь и бушевать за запертыми окнами буря, Бидвелл и Мэтью поставили лампы вниз, чтобы свет падал на доску, и Бидвелл объявил, что выбирает белые. Усевшись, он с яростной готовностью двинул вперед пешку.

— Вот! — объявил он. — Первый из солдат, кто охотится за твоей головой!

Мэтью двинул коня.

— От начала охоты, — заметил он, — еще очень не близко до трофея.

Вторая пешка шагнула в бой.

— Меня учил играть большой мастер, так что не пугайся быстроты, с которой будешь разгромлен.

— Тогда, — ответил Мэтью, изучая позицию, — у вас передо мной преимущество. Я самоучка.

— Я много вечеров играл за этой самой доской с преподобным Гроувом. На самом деле эта доска принадлежала ему. Ну, надеюсь, ты не будешь слишком долго мешкать над ходом, который явно достаточно прост?

— Нет, — ответил Мэтью. — Слишком долго не буду.

И через минуту последовал его очередной ход. Через двенадцать ходов Бидвелл увидел, что его ферзь зажат между ладьей и слоном.

— Ну давай! Бери его к чертям! — сказал он.

Мэтью взял. Тут настала очередь Бидвелла рассматривать доску.

— Вы говорите, вас учил преподобный Гроув? — спросил Мэтью. — Он был не только священником, но и профессиональным шахматистом?

— Это ты остришь? — Тон Бидвелла внезапно стал резким.

— Никоим образом. Я задал совершенно искренний вопрос.

Бидвелл замолчал. Глаза его искали ход, но отмечали тот факт, что вскоре король его окажется под угрозой того самого коня, которым Мэтью начал партию.

— Гроув не был шахматным профессионалом, — сказал Бидвелл, — но любил играть. Он был талантливый человек. И если он в чем-то был профессионалом, так это в латыни.

— В латыни?

— Именно так. Он любил этот язык. Настолько любил, что когда играл со мной — и это всегда меня злило, в чем, подозреваю, и был отчасти смысл подобных действий, — он объявлял ходы по-латыни. А! Вот мой спаситель!

Бидвелл хотел было взять коня слоном.

— Э-гм… если сдвинуть эту фигуру, — сказал Мэтью, — ваш король окажется под шахом моего ферзя.

Рука Бидвелла остановилась в воздухе.

— Знаю! — огрызнулся он. — Думаешь, я слепой?

Он быстро изменил движение, чтобы пойти конем по направлению к королю Мэтью.

Этого коня Мэтью немедленно снял поджидавшей пешкой.

— А были у преподобного Гроува враги? — спросил он.

— Да. Сатана. И, конечно, ведьма. — Бидвелл нахмурился, потирая подбородок. — Наверное, мне очки нужны — как я проглядел эту мелкую гадину?

— И давно преподобный здесь жил?

— С самого начала. Он предложил мне свои услуги в самый первый месяц.

— А откуда он приехал?

— Из Чарльз-Тауна. Уинстон и Пейн познакомились с ним в поездке за припасами. — Бидвелл посмотрел в лицо Мэтью. — Ты будешь в шахматы играть или в магистрата на допросе?

— Сейчас, мне кажется, ваш ход.

— Да, и вот он!

Ладья взлетела в воздух и со стуком опустилась на доску, сбив второго коня Мэтью.

И тут же погибла от меча его ферзя.

— А мистер Пейн, — спросил Мэтью, — он сам откуда?

— Ответил на объявление о наборе жителей, которое я разместил в Чарльз-Тауне. Почти все первые жители появились таким образом. А почему ты спрашиваешь?

— Из любопытства, — ответил Мэтью, рассматривая доску. — Мистер Пейн был когда-то моряком?

— Да, был. Служил в юные годы первым помощником на английской бригантине. Мы с ним много раз говорили о море и кораблях. — Он прищурился: — А почему тебе в голову пришел этот вопрос?

— Мистер Пейн… мне показалось, что у него есть морские знания. А что такое бригантина?

— Как что? Корабль!

— Да, сэр. — Мэтью позволил себе вежливую, но все же мимолетную улыбку. — Но какого рода корабль?

— Двухмачтовый, с прямыми парусами. Это быстрые корабли. Используются для каботажной торговли. И еще бригантины благодаря их скорости нашли, к несчастью, признание у более неприятной публики.

— Простите, сэр? — не понял Мэтью.

— У пиратов и каперов. Бригантины — их любимые суда. Эти корабли могут войти в узкую гавань. Ладно, когда будет готов мой морской порт, мы этих собак выгоним прочь и шкуры их на воротах вывесим.

Рука Бидвелла быстрым движением перенесла оставшуюся ладью на поле, откуда она угрожала ферзю Мэтью, подпертому слоном.

— Шах, — сказал Мэтью, передвигая скромную пешку к королю Бидвелла.

— А вот ей! — Король взял пешку.

— Шах, — повторил Мэтью, передвигая ферзя на атакующую позицию.

— А ну-ка легче!

Бидвелл поставил на пути ферзя пешку.

— Мат, — произнес Мэтью, поднимая своего первого коня и казня пешку.

— Минуту, минуту! — почти закричал Бидвелл, лихорадочно глядя на доску.

Но долго продолжать это бесплодное исследование ему не было дано. На улице зазвонил колокол. Сквозь ставни донесся крик — кричали страшное слово, и ужас клинком вошел в сердце Бидвелла.

— Пожар! Пожар!

Бидвелл тут же оказался на ногах и распахнул ставни. Сквозь ночь мелькали языки пламени, раздуваемые во все стороны ветром, и летели оранжевые искры.

— Пожар! Пожар! — кричали на улице, и продолжал гулко звенеть колокол тревоги на сторожевой башне.

— Боже мой! — возопил Бидвелл. — Это же горит тюрьма!

Глава 10

Кричали, чтобы скорее несли ведра. Подъехал еще один фургон, везя две бочки с водой, и тут же кто-то взобрался на него и стал наполнять протягиваемые ведра. Наполненные быстро передавали по цепочке и выплескивали в пламя. Однако Мэтью и прочим зрителям было ясно, что с ведрами ничего не сделаешь против раздуваемого ветром огня. Он уже поглощал здание, и вскоре спасать будет нечего.

Мэтью подумал, что практически все жители Фаунт-Рояла поднялись на крики дозорного и прибежали на улицу Истины либо помогать пожарным, либо смотреть, как пламя делает свою работу. Почти все явились на место происшествия в том же виде, что Мэтью и Бидвелл: в ночных рубашках, наспех натянутых брюках и башмаках, женщины — в капотах и плащах поверх ночного наряда. Мэтью, услышав крики, быстро взбежал наверх, натянул бриджи и бросился будить магистрата, но услышал его внушительный храп, еще не дойдя до двери. Даже пронзительные крики с улицы и колокол тревоги не пробились в сон Вудворда сквозь наверняка закрытые в комнате ставни, а может, проникнув, не могли перекрыть его носовой рапсодии. Поэтому Мэтью не стал тратить время на стук в дверь и побежал вниз вслед за Бидвеллом.

Жар был невыносим, ветер раздувал огонь до безумия. Это была злобная ирония судьбы, как подумал Мэтью: хотя все еще рокотал гром и сверкали над морем отсветы молний, тучи на сей раз не разверзлись над Фаунт-Роялом. Он знал, что Бидвелл пожелал бы сейчас ливня на это пламя, но увы, такового не обещалось. Ферма — та самая заброшенная ферма, на крыше которой вчера утром сидели три коровы, когда Мэтью и Вудворд проезжали мимо, — была обречена.

Но опасности, что огонь распространится, не было. И пожарники это наверняка знали, потому они и выстроились в одну цепочку, а не в две или три. Вчерашний бурный ливень пропитал обитаемый дом, стоящий напротив через изгородь от горящего здания, а другие дома — и тюрьма, кстати, — были достаточно далеко, чтобы до них не долетали угли. Огонь был свиреп и быстро пожирал свою жертву, но не мог перескочить на другую крышу.

Что заставило мысль Мэтью заработать. Все здесь насквозь и тщательно промокло, так как же начался пожар? Возможно, удар молнии? Но непонятно, может ли даже молния поджечь пропитанное водой дерево. Нет, пожар должен был начаться изнутри. И все равно — как?

— Этого дома уже нет, — сказал человек справа от Мэтью.

Он оглянулся на говорившего. Это был высокий тощий мужчина в коричневом плаще и шерстяной шапке. Несколько секунд ушло у Мэтью на узнавание его лица: длинный аристократический нос и высокий лоб, узкие сдержанные темно-синие глаза. Без белого парика, без пудры и румян на лице учитель казался — по крайней мере на первый взгляд — совсем другим человеком. Но на свою витую трость опирался именно Джонстон, и пламя красило его лицо оранжевым и красным.

— Это был дом Уильяма Брайерсона, — сказал он. — У меня в школе учились двое его сыновей.

— А когда уехала эта семья?

— О, Уильям никуда не уезжал. Он лежит здесь на кладбище. Но его вдова взяла мальчиков и уехала… кажется, в прошлом году это было, в начале. — Джонстон обратил взгляд к Мэтью. — Я так понимаю, что ваш магистрат начинает допросы завтра?

— Да, сэр.

— Я это слышал от мистера Уинстона. Еще я слышал, что у вас были какие-то неприятности с Сетом Хейзелтоном? — Мэтью кивнул. — Разговоры в этом городе — самая расхожая валюта, — сказал Джонстон. — Все здесь в курсе чужих дел. Но вы случайно наткнулись на какую-то тайну, как я слышал?

— Кто вам такое сказал?

— Опять-таки Уинстон. Мистер Бидвелл рассказывает ему все. Он заходит ко мне днем сыграть в карты или пару партий в шахматы, после чего я оказываюсь полностью в курсе всех текущих событий. — Он снова уставился на горящий дом. Бидвелл выкрикивал приказы, пытаясь добиться, чтобы привезли еще бочек с водой, но энергия пожарных шла на убыль. — Насколько я понимаю, вам предстоит провести три дня в тюрьме и получить три удара плетью.

— Верно.

— А допросы будут проходить в тюрьме? Это новое в судопроизводстве.

— Так сделано по просьбе мистера Бидвелла.

— Мистер Бидвелл, — произнес Джонстон, причем лицо его не выразило даже тени каких-либо чувств, — это жадный до денег свин, молодой человек. Он выдает себя за джентльмена-альтруиста, которого беспокоит будущее свободной морской торговли в этой колонии, в то время как его единственная цель — набить потуже карманы. И ради этой цели он добьется казни Рэйчел Ховарт.

— Он верит, что она ведьма. — Мэтью несколько секунд помолчал. — А вы — нет?

Джонстон едва заметно улыбнулся половиной рта:

— А вы?

— Это предстоит выяснить.

— Ну-ну. Дипломатия в действии. Похвально в наш суровый век, но я бы просил более прямого ответа.

Мэтью промолчал, не зная, что еще он имеет право сказать. Джонстон оглянулся по сторонам.

— А магистрат? — спросил он. — Где он?

— Я его оставил в доме спящим. Его нелегко разбудить.

— Очевидно, так. Ну что ж, раз он нас сейчас не слышит, я хотел бы знать, что вы на самом деле думаете о Рэйчел Ховарт.

— Служебное положение мне не позволяет об этом говорить, сэр.

Джонстон на секунду задумался, потом кивнул. Он склонил голову набок, внимательно глядя на огонь.

— Спасибо, вы мне сказали то, что мне надо было знать. Я полагаю, что вы — образованный молодой человек, свободный от оков древнего образа мыслей. У вас есть сомнения насчет колдовства — у меня тоже. Рэйчел Ховарт оказалась в камере по нескольким причинам, и не в последнюю очередь потому, что она красивая женщина и тем оскорбляет чувства более массивных местных коров. Также против нее — ее португальская кровь. Слишком близко к испанской. Добавьте сюда тот факт, что Дэниел Ховарт был человеком типа Бидвелла, но без его обаяния. У него здесь были враги, в чем сомневаться не приходится.

— То есть? — Мэтью вынужден был оглядеться, проверяя, что никто этого разговора не услышит. — Вы считаете, его убил кто-то другой?

— Именно так я считаю. Не Сатана. Человек. Мужчина или женщина с мужской силой, каковые среди местных есть.

— Но мистер Гаррик видел мадам Ховарт и… что-то с нею… за сараем.

— У мистера Гаррика, — спокойно ответил Джонстон, — ум как решето. Я бы усомнился если не в его зрении, то в его рассудке.

— Так почему же вы не сказали этого тогда, за обедом?

— Чтобы не оказаться соседом Рэйчел Ховарт по камере. Это не та честь, которой я желал бы удостоиться.

— Веселое бедствие, правда? — произнес кто-то, появляясь за спиной учителя. Весьма некрупное тело доктора Шилдса прикрывала лишь ночная рубашка. Длинные волосы перепутало ветром, светло-синие глаза казались больше под овальными очками. — И зачем тратить столько хорошей воды?

— Здравствуйте, Бенджамин, — небрежно кивнул учитель. — Я думаю, вам стоило остаться в постели. Эти пожары последнее время вошли в обычай.

— То же относится и к вам. Честно говоря, куда интереснее смотреть, как не хотят расти посевы. — Он остановил взгляд на Мэтью. — Привет, молодой человек! Вы вчера попали в какую-то беду, я слышал?

— Небольшую, — ответил Мэтью.

— Три дня в тюрьме и три удара плетью — это действительно мелочь, близкая к минимуму. Дружите со мной, потому что именно я вскоре буду прикладывать мазь к вашим рубцам. А где магистрат?

— В постели, — ответил Джонстон, опередив Мэтью. — Он, кажется, умеет спать при любом шуме, раз не поддался этой суматохе насчет пожара брошенных домов.

— Дело в том, что он человек городской и потому научился спать во время подобных огненных катастроф.

Шилдс уставился на огонь, который теперь полностью вырвался на свободу. Бидвелл по-прежнему выкрикивал приказы, пытаясь подвигнуть пожарных на дальнейшие действия, но той побудительной силы в голосе уже не было. Мэтью увидел, как Николас Пейн о чем-то посовещался с Бидвеллом, и тот нетерпеливо махнул рукой в сторону своего особняка. Потом Пейн снова смешался с толпой зевак и исчез из виду. Мэтью также отметил присутствие миссис Неттльз, явившейся завернутой в длинный черный халат; был здесь и великан-тюремщик, мистер Грин, стоявший в сторонке и куривший трубку из кукурузного початка, глядел на пожар и Гаррик, явно весьма взволнованный, рядом с Гарриком стоял Эдуард Уинстон, в серой рубашке и мятых коричневых брюках, в которые он, судя по виду, влезал очень поспешно. Уинстон оглянулся через плечо, и его глаза на пару секунд задержались на тех двоих, что были рядом с Мэтью. Потом он тоже двинулся в сторону толпы зевак.

— Я пойду домой спать, — объявил Джонстон. — От этой сырости у меня дьявольски болит колено.

— Могу вам дать еще мази, если хотите, — предложил Шилдс.

— Ох уж эта ваша мазь! Мэтью, если тем же свиным пойлом он собирается мазать ваши шрамы, примите мои самые искренние соболезнования. Я бы вам предложил поносить прищепку на носу, чтобы привыкнуть. — Джонстон захромал прочь, но остановился. — И подумайте о моих словах, молодой человек, — просительно сказал он. — Когда вы отбудете свой срок, я бы хотел поговорить с вами на эту тему.

— Что? Какие-то тайны, которых мне не следует слышать? — удивился Шилдс.

— Никаких тайн, Бенджамин. Я просто пытаюсь продолжить образование этого молодого человека. Спокойной ночи.

С этими словами он повернулся и последовал за своей тростью через толпу.

— Что ж, — вздохнул Шилдс, — я тоже вернусь в кровать. У меня был долгий и трудный день — пришлось наблюдать смерть еще одного пациента. — Он криво улыбнулся. — Такова жизнь в Новом Свете.

Через несколько минут после ухода доктора рухнула раскаленная крыша. Искры взмыли к небесам и завертелись в вихрях. Бидвелл перестал отдавать приказы — теперь он просто стоял, отступив назад и бессильно опустив руки. Кто-то из пожарных плеснул в огонь последнее ведро, но тут же отступил от пламени, и вдруг вся передняя стена подалась и провалилась внутрь.

— Это Дьявол говорит нам! — закричал какой-то мужчина. Мэтью увидел, как Бидвелл резко обернулся на голос. Окруженные черными кругами глаза выискивали крикуна, как ястреб крысу. — Это сам Сатана велит нам покинуть проклятый город, пока мы все не сгорели!

Тут же женщина с рыжеватыми волосами, впалыми щеками и длинным подбородком подхватила этот крик.

— Нил Колловей прав! — заорала она. — Сатана нас предупреждает, чтобы убирались!

— Прекратить! — Голос Бидвелла заглушил бы гром, как детскую хлопушку. — Чтобы я этого больше не слышал!

— Хоть слышь, хоть не слышь! — завопил другой человек, стоящий слева от Мэтью в нескольких футах. — С меня хватит! Я беру жену и детей и уезжаю, пока мы все не превратились в угли!

— Никуда ты не едешь! — прозвучал ответный залп Бидвелла. Хозяин Фаунт-Рояла стоял, очерченный пламенем, и сам был похож на демона. — Каттер, не будь дураком!

— Дурак тот, кто остается, когда Дьявол требует убраться! — крикнул Каттер. — С первым светом мы с Норой пакуемся и едем! — Он оглядел толпу блестящими от огня глазами. — И всякий, кто в своем уме, сделает так же! Нельзя жить в этом городе, раз не позволяют ведьма и ее хозяин!

Реакция на это заявление пошла как круги по воде: многие выкрикивали свое согласие, другие — очень и очень немногие — требовали замолчать. Бидвелл раскинул руки — покровительственным жестом.

— Слушайте меня! — проревел он. — Сегодня магистрат начинает процесс! Я обещаю вам, клянусь самой своею душой — с ведьмой вскоре будет покончено, и она перестанет портить нам жизнь!

Мэтью ничего не сказал, но подумал, что Бидвелл только что поставил свою душу под серьезную угрозу.

— И одного дня уже слишком много будет! — Каттер играл на толпу, как актер на сцене. — Нет, сэр! С первым светом мы отсюда рванем, пока шкура цела и чума нас не поразила!

— Тише, тише! — снова закричал Бидвелл, стараясь заглушить страшное слово. — Нет здесь чумы!

— А выкопайте тела, что зарыты на кладбище недавно! — истерически завизжала какая-то женщина.

— И спросите их, что их убило, потому что от вашего этого доктора никакого толку!

* * *

Пока разворачивалась эта безобразная сцена и Бидвелл пытался овладеть толпой, Айзек Вудворд проснулся в холодном поту. Но горло у него горело огнем. Он лежал навзничь, глядя сквозь москитную сетку на потолок. По крайней мере одного непрошеного гостя сетка не смогла сдержать, и на щетинистой щеке магистрата остался волдырь. Подробности кошмарного сна — этого частого и жестокого гостя — остались в памяти, как штрихи ксилографии. Он видел пальчики, стискивающие железные прутья кровати, слышал тихое и страшное частое дыхание. «Энн, — произносил его голос. — Боже мой, он…»

Свет! Странный свет озарял комнату.

Теперь Вудворд его заметил. Этот свет был не из его кошмара, и магистрат подумал, что сон снова задел явь багровым краем. Но этот свет был настоящим: прыгающее, дрожащее свечение красновато-оранжевого оттенка. Вудворд посмотрел на окно и понял, что свет льется сквозь ставни. Утреннее солнце — если бы это было утреннее солнце! — никогда не было таким неровным. И запах — Вудворд подумал, что именно запах и разбудил его: горький запах дыма.

Все еще с затуманенным сознанием, Вудворд встал с постели и открыл ставни. За окном открылся вид на пылающий дом где-то дальше по улице Истины. Опасно близко к тюрьме, подумал Вудворд, но, кажется, на другой стороне улицы. В этом фантасмагорическом свете видна была толпа зевак, и вихрящийся ветер доносил треск пламени и крики, более наполненные гневом, чем тревогой. Он не знал, как давно это началось, но, наверное, сон у него был мертвым. Магистрат зажег серную спичку, засветил от нее лампу и вышел, направляясь через коридор к комнате Мэтью.

Подняв руку, чтобы постучать, он услышал изнутри тихий щелчок.

И понял, что это щеколда. Мэтью то ли запер, то ли отпер дверь.

Вудворд постучал:

— Мэтью! Там пожар, ты знаешь?

Ответа не последовало.

— Мэтью? Открой, пожалуйста! — Опять ничего. — Ты не заболел?

Отличный вопрос с его стороны, подумал Вудворд. Голос у него звучал, как ржавая пила, скребущая кость.

Мэтью ничего не сказал и дверь тоже не открыл. Вудворд взялся за дверную ручку и хотел было ее повернуть, но остановился. Это было так не похоже на Мэтью, но все же… молодому человеку предстояло вскоре идти в тюрьму, и кто может знать, каковы будут его чувства и действия? Но почему он даже ничего не отвечает?

— Мэтью, я спускаюсь вниз. Ты не знаешь, Бидвелл встал? — Вудворд подождал, а потом сказал с некоторым нажимом: — По-моему, ты все же должен ответить на мой вопрос.

Но ответа все равно не было.

— Ну как хочешь!

Вудворд повернулся и осторожно направился по коридору к лестнице. Как это грубо и как не похоже на Мэтью, думал он. Уж каким-каким, а невежливым молодой человек никогда не бывал. Да, но сейчас он, быть может, сидит одиноко и мрачно, злясь на весь мир. Вудворд остановился. Ну ладно, решил он, сейчас он пойдет и будет стучать в дверь, пока Мэтью не откроет. Он даже выбьет ее, потому что если Мэтью в помрачении ума, то он будет бесполезен Вудворду в момент прибытия первого свидетеля!

Он повернулся, чтобы идти к двери.

Сзади вытянулась рука и вывернула лампу из пальцев Вудворда. Свеча погасла. Магистрата ударили плечом и отпихнули с дороги, он вскрикнул, споткнулся и рухнул на пол. Кто-то проскочил мимо, шаги сбежали вниз по темной лестнице. Вудворд, хотя и ошеломленный, понял, с чем имеет дело.

— На помощь! — закричал он. — Воры! Воры!

* * *

Мэтью на пожаре подумал, что пора бы вернуться в дом Бидвелла. Крики и обвинения все еще вились в воздухе, и Бидвелл уже сорвал голос до сиплого карканья, отвечая на какофонию. Кроме того, дополнительным мотивом ухода с места происшествия послужил тот факт, что Мэтью заметил Хейзелтона — все еще забинтованного, — который стоял в толпе, наблюдая за суматохой. У Мэтью мелькнула мысль в мозгу — в порочном, преступном мозгу — пробраться в сарай кузнеца и найти тот, другой мешок, который где-то там наверняка спрятан. Но он отмел эту мысль во имя спасения собственной шкуры и повернулся, чтобы уходить.

И столкнулся с человеком, который стоял прямо у него за спиной.

— Эй, ты! — буркнул этот человек, и акцент его разил трущобами Лондона. — Смотри, куда прешь, увалень!

— Простите…

Тут же Мэтью почувствовал, что от человека разит не только акцентом. Юноша сморщил нос и отодвинулся назад, чтобы разглядеть это явление.

Перед ним стояла низкорослая пузатая жаба — так по крайней мере показалось ему на первый взгляд. И даже кожа у этого человека была по-жабьи серая, но Мэтью сообразил, что это цвет грязи. Неопрятному жителю было с виду чуть за сорок, у него были мохнатые брови, над которыми вздымался лысый купол черепа. Морда круглая, с бородой, кое-где тронутой сединою. Одет он был во что-то серое и просторное, более всего напоминающее два сшитых мешка. Он был отвратителен для всех чувств Мэтью, но одна черта зацепила внимание: глаза у этой грязной жабы были такие ясно-серые, что имели белый оттенок, как ледок в январское утро, и при этом в середине их горел яростный огонь, как в кузнечном горне. Эти пронзительные глаза сидели под густыми кочками бровей, которые явно просили расчески. Вдруг ноздри этого человека расширились, курносый нос затрепетал, и человек опустил глаза к земле.

— Не двигайся! — предупредил он.

Слова прозвучали повелительно, как командный выкрик, но все же это был не крик. Человек поднял правую руку — в ней была зажата длинная палка. Рука дернулась вниз, и на физиономии появилась улыбка, желтозубый оскал. Человек поднял рабочий конец палки к лицу Мэтью.

С пронзенной большой бурой крысой, сучившей лапами в агонии.

— Любят они возле людей вертеться, — пояснил человек.

Мэтью глянул вниз и увидел темные пронырливые тени, снующие туда-сюда между башмаками и сапогами — да и босыми ногами иногда — собравшейся толпы.

— Они думают, что в такой толпе им крошки могут достаться.

На руках человека были замшевые перчатки, заляпанные жидкостями от предыдущих казней. Свободной рукой он ловко распустил кожаную петлю длинного коричневого мешка для семян, висящего у него на поясе, и сунул туда конец палки с извивающейся крысой. Потом вложил в мешок руку, и Мэтью увидел, как эта рука резко и противно дернулась перед тем, как оружие было вынуто из мешка уже без жертвы. Мэтью не мог не заметить, что из мешка уже выпирают несколько трупов. По крайней мере один еще не испустил дух и подергивался.

Мэтью понял, что видит Гвинетта Линча — крысолова — за его благородным занятием.

— Кто-то же должен это делать, — сказал Линч, прочитав мысли Мэтью у него на лице. — Город может прожить без магистрата, но нет такого места, которое может прожить без крысолова. Сэр, — добавил он.

Отвесив преувеличенный поклон, он разминулся с Мэтью, постаравшись, чтобы мешок с добычей наверняка задел молодого человека.

Ну, теперь-то точно пора домой. Горящий дом превратился в кучу мерцающих углей и огненных искр. Какая-то старуха стала вопить насчет того, что надо выволочь Рэйчел Ховарт из тюрьмы и обезглавить на площади топором, омоченным в крови ягненка. Мэтью видел, как Бидвелл уставился в угасающее пламя, плечи его поникли, и хозяин Фаунт-Рояла воистину, казалось, утратил почву под ногами.

Пробираясь к особняку, Мэтью внимательно смотрел вниз, на дорогу. Еще он поглядывал и назад, проверяя, не следит ли за ним Сет Хейзелтон.

Вернувшись, он увидел не один фонарь, горящий в гостиной, и миссис Неттльз, ухаживающую за магистратом. Вудворд сидел в самом удобном кресле, запрокинув голову и закрыв глаза, на лбу его лежал компресс. Мэтью сразу заключил, что произошло какое-то серьезное событие.

— Что случилось?

Глаза Вудворда тут же открылись.

— Мэтью, на меня напали! — сказал он с силой, хотя голос его звучал сдавленно и слабо. — Напал человек, которого я принял за тебя!

— Приняли за меня?

— Кто-то был у вас в комнате. — Миссис Неттльз сняла компресс с головы Вудворда и снова смочила его в миске с водой. — Магистрат услышал, как он запирает вашу дверь.

— У меня в комнате? — Мэтью сам слышал полное недоумение в собственном голосе, что полностью соответствовало его состоянию. — Кто это был?

Вудворд покачал головой. Миссис Неттльз сменила мокрый компресс.

— Не видел его лица, — сказал Вудворд. — Все произошло очень быстро. Он выбил у меня из руки фонарь и чуть не сломал мне плечо. Я услышал, как он бежит по лестнице, и потом… его уже не было.

— Это случилось недавно?

— Минут двадцать самое большее, — сказала миссис Неттльз. — Я только вернулась с пожара и услышала, как он кричит: «Воры!»

— Вы хотите сказать, что этот человек что-то украл?

— Не знаю. — Вудворд поднял руку и прижал компресс ко лбу. — Просто ничего другого мне в тот момент в голову не пришло — кроме того, что это вор, шарящий в твоей комнате.

— Ну, тогда он наверняка был разочарован. Все, что у меня есть, — заемное. — И тут его стукнуло как мушкетной пулей. — Кроме одной вещи.

Он подхватил фонарь и поспешил вверх по лестнице. В комнате был полный порядок, никаких следов незваного гостя. Кроме одного — как Мэтью и подозревал.

Перед тем, как лечь спать, он положил монету на комод. Сейчас монеты не было, и Мэтью сомневался, чтобы ее удалось найти в этой комнате.

Действительно, вор, подумал Мэтью. Минуту он потратил на поиски золотого отблеска на полу, но его там не было.

— Проклятие! — тихо выругался он.

— Что-нибудь пропало? — спросила миссис Неттльз, когда Мэтью вернулся в гостиную.

— Да. Моя золотая монета.

— Боже мой! У мистера Бидвелла лежат монеты в ящике возле кровати! Я должна пойти посмотреть, не украли ли их тоже!

Она взяла лампу и понеслась вверх по лестнице с такой скоростью, какой Мэтью никогда бы не мог у нее предположить.

Он встал рядом с креслом магистрата. У Вудворда лицо было мучнистого цвета, и дышал он очень тяжело.

— Вы очень плохо выглядите, — сказал Мэтью.

— А как можно выглядеть после такой встречи? Гуд пошел за ромом. Сейчас мне станет лучше.

— Дело не только в этой встрече. Меня беспокоит ваше здоровье.

Вудворд закрыл глаза, запрокинул голову.

— На меня действует погода. Я же тебе говорил, воздух боло…

— Нет, сэр, — перебил Мэтью. — Болотный воздух к этому имеет очень малое отношение. Я пошлю кого-нибудь из слуг за доктором Шилдсом.

— Нет, нет и нет! — Вудворд отмахнулся от этого предложения ладонью, как от докучливой мухи. — У меня есть работа, и я намереваюсь ее исполнить!

— Вы сможете ее исполнить. Но доктор Шилдс должен быть поставлен в известность о вашем состоянии. Может быть, он выпишет вам лекарство.

— Сэр?

Это был Гуд, принесший поднос, на котором стояла кружка с вест-индским лекарством. Вудворд взял ее и сделал два глотка, отчего в горле появилось ощущение, будто по нему прошлись бритвой.

Вернулась миссис Неттльз.

— Все на месте. По крайней мере ящик с монетами не тронули. Наверное, вы его спугнули, и он не успел добраться до комнаты мистера Бидвелла.

— Вероятно, кто-то решил… из-за привлечения внимания к пожару… что сможет спокойно пограбить.

Вудворд осмелился еще на один глоток. Боль была резкая, но терпимая.

— Наверняка есть люди, завидующие мистеру Бидвеллу.

— Был у вора фонарь? — спросил Мэтью у магистрата.

— Нет. Я тебе говорил… он выбил фонарь из моей руки. Весьма сильным ударом.

Гуд, который стоял за креслом Вудворда, неожиданно высказался:

— Мне кажется, это был человек, который знает дом. — Все взгляды устремились на него. — Я в смысле… кто это был… он должен был знать дорогу вверх и вниз по лестнице так, чтобы пройти ее в темноте. Тут нет перил, чтобы держаться, и можно шею сломать, если оступиться.

— И вы слышали, как этот человек бежал вниз по лестнице? — обратился Мэтью к Вудворду.

— Да. Определенно.

— Если позволено будет поинтересоваться, сэр… ничего не украдено? — спросил Гуд у Мэтью.

— Только одна вещь, по крайней мере — из моей комнаты. Испанская золотая монета.

— Золотая монета, — повторил Гуд, хмурясь. — Э-гм… можно мне кое-что спросить, сэр? — Он замолчал.

— Да, давайте.

— Э-э… откуда вы могли бы получить эту монету, сэр?

— Она находилась во владении трактирщика на дороге в Чарльз-Таун. — Он увидел, как черный слуга нахмурился сильнее, и это его встревожило. — А что?

— Совершенно ничего, сэр. — Морщины Гуда тут же разгладились. — Никакой особой причины, просто интересуюсь такими вещами. Вы уж простите старому негру наглость, сэр.

— Я понимаю.

Что на самом деле Мэтью понимал, так то, что Гуд может знать об этом происшествии существенно больше, чем хочет показать, но сейчас не время на него давить.

— Я еще зачем-нибудь нужен, мэм? — спросил Гуд у миссис Неттльз, и она сказала, что он может уйти. Слуга покинул гостиную, двигаясь довольно проворно для своего возраста.

Вскоре домой вернулся Бидвелл. Лицо у него было мокрое от пота и вымазано золой, а царственная осанка сменилась нищенской униженностью после вытерпленных от толпы обид. Хотя он измотался вконец и душа у него болела, однако ум его был достаточно остер, чтобы понять по самому факту присутствия в гостиной миссис Неттльз, Вудворда и Мэтью, что произошло нечто нехорошее.

— У нас побывал вор, — заявила миссис Неттльз, не дав хозяину дома заговорить первому. — Какой-то человек забрался в комнату мистера Корбетта. Убегая, он сбил магистрата на пол.

— Чуть плечо мне не сломал, — добавил Вудворд.

— Вор? Вы его узнали? Что пропало?

— Лица я не видел, — сказал магистрат. — Но он, очевидно, украл золотую монету Мэтью.

— Монету, которую вы нашли в таверне Шоукомба?

Бидвелл слышал эту историю от Пейна после возвращения экспедиции.

— Да, сэр, — кивнул Мэтью.

— Должен сказать, я не удивлен! — Бидвелл сунул руку в миску с водой и протер измазанное сажей лицо. — Я понимаю, что расходящиеся слухи превратили одну монету в полный сундук сокровищ! И вполне понятно, что какой-то бедный фермер решил составить себе состояние!

— Простите, сэр? — обратился Мэтью. — Гуд выдвинул теорию, что тот, кто это сделал, должен был быть у вас частым гостем, чтобы суметь преодолеть лестницу без содействия свечи. У вас много бедных фермеров бывало в гостях?

— Нет, конечно. Кроме, разумеется, Гаррика. Но он здесь был только дважды, второй раз на нашем обеде. — Он снова освежил лицо пригоршней воды. — Вы считаете, что этот вор был моим добрым знакомым?

— Как вероятность. В моей комнате не было фонаря. Этот человек вошел туда в темноте и был достаточно знаком с вашим домом, чтобы не нуждаться в освещении.

— Значит, слуга! — Бидвелл перевел взгляд на миссис Неттльз. — Вы уже осмотрели мою спальню?

— Да, сэр, осмотрела. Ваш ящик с монетами не тронули. Я также взяла на себя смелость проверить ваш кабинет. Насколько я могла определить, там тоже ничего не пропало. И — если позволите мне высказаться, сэр, — слуги знают, где стоит ваш ящик с монетами. В нем много голландского золота. — Она подняла брови. — Вы понимаете, что я хочу сказать, сэр?

— Мистер Бидвелл? — снова заговорил Мэтью, придя к некоторому заключению. — Тот, кто проник в ваш дом, бывал здесь до того, быть может, много раз. Я думаю, ему нужна была именно та монета, что находилась в моем владении. Он знал, что меня не будет в комнате. Он также знал, что магистрат спит очень крепко. Потому что это сказал ему я.

— Ты?

— Да, сэр. Только в этой теории есть один дефект: учитель Джонстон не мог бы сбежать по лестнице.

Бидвелл уставился на него с раскрытым ртом. А потом засмеялся, словно осел заревел.

— Вот теперь, мальчик, ты показал свой истинный интеллект! — с явным ликованием произнес Бидвелл. — Учитель Джонстон — вор? Вбей в свою треснутую башку и замажь штукатуркой: этот человек не может пройти по ступеням, тем более пробежать! У него колено изуродовано — на случай, если ты не заметил!

— Я видел нечто, похожее на изуродованное колено, — спокойно ответил Мэтью. — Самого колена я не видел.

— Ах ты наглый костлявый выскочка! — осклабился Бидвелл. — Ты потерял и остатки того умишка, с которым приехал?

— Я только говорю вам, сэр, что я информировал учителя о крепости сна, в котором пребывал магистрат Вудворд.

— Ну так что ж, черт и все его дьяволы! И я сообщил то же самое Николасу Пейну, который спросил меня, где магистрат.

— А меня спросил мистер Уинстон, — сказала миссис Неттльз. — Я ему сообщила, что магистрат еще в постели.

— И миссис Неттльз тоже знала! — заржал Бидвелл. — По-моему, она вполне могла сбить с ног взрослого мужчину, а по-твоему как? — Он густо покраснел, когда понял, что сказал. — Извините, миссис Неттльз.

— Не за что, сэр. Моего дорогого покойного мужа я однажды выбросила в окно.

— Вот видите? — Бидвелл обратил пронизывающий взгляд на Вудворда. — Если это — самый способный клерк, которого вы смогли найти, мне жаль юридический мир!

— Он достаточно способный, — последовал весьма холодный ответ магистрата. — Несмотря на то что иногда ставит телегу впереди лошадей.

— На этот раз в его телеге не только лошадей нету, но даже и колес! — Бидвелл затряс головой — все это ему совершенно не нравилось. — Если удастся мне дожить до следующего года, я это чудом сочту! Эй, что это вы пьете?

— Ром, — ответил Вудворд.

— Там, где есть ром на одного, найдется и на двоих.

Бидвелл взял кружку у него из рук и осушил одним глотком.

— Есть еще одна вещь, — сказал Мэтью. Ему она вспомнилась, когда Бидвелл сказал насчет дожить до следующего года. — Доктор Шилдс.

— Да? Что именно? Он тоже был здесь с учителем, они шарили на пару?

— Он также осведомлялся о состоянии магистрата, и мистер Джонстон повторил ему то, что я сказал. Доктор попрощался и ушел сразу после мистера Джонстона.

— О, так у нас целая банда воров! Учитель, доктор Шилдс, мистер Пейн, Уинстон и миссис Неттльз! Страшная пятерка, я бы сказал!

— Насмехайтесь как хотите, — сказал Мэтью, — но я думаю, один из этих пятерых вошел в дом и украл мою монету.

— Не я! — резко заявила женщина. — Вы никак не можете иметь в виду меня!

— Конечно, он имеет в виду вас! — заверил ее Бидвелл. — Если он может обвинить калеку в том, что тот сбежал в темноте по лестнице, так вполне может обвинить кого ему в башку взбредет!

— Это не был доктор. — Вудворд приложил руку к ушибленному плечу. — Тот, кто меня ударил, был высок. Футов шесть, не меньше. Возможно, великан. И двигался он быстрее змеи.

— Да, сэр, — слегка улыбнулся Мэтью. — А мы отбились от Шоукомба свечами против кинжалов, помните?

Вудворд понял его намек и опустил голову этак на дюйм. Бидвелл со стуком поставил кружку на ближайший стол.

— Я собираюсь пойти и доспать, сколько там осталось, и осмелюсь предположить, что много это не будет! — Он посмотрел прямо на Мэтью. — Где-то через два часа рассветет. Надеюсь, ты будешь готов начать отбывать свой срок.

— Буду.

Бидвелл взял фонарь и сделал три усталых шага к лестнице. Вдруг он остановился и оглянулся. Его лицо казалось желтым в свете фонаря.

— Есть что-то такое, что мне следует знать об этой монете?

Мэтью вспомнился разговор с Вудвордом, касающийся теории насчет того, что возле индейского поселка может располагаться лагерь испанских солдат. Но сейчас момент казался неподходящим для сообщения этих предположений Бидвеллу, поскольку тот в слишком взрывчатом настроении.

— Я вот о чем спрашиваю, — продолжал Бидвелл, — зачем кому-то рисковать и лезть в мой дом ради одной золотой монеты?

— Я не знаю, — ответил Мэтью.

— И предположений нет? Чтобы у тебя да не было теории?

— В данный момент — нет.

— Мне кажется, — сказал Бидвелл напрямую, — что ты знаешь намного больше того, что хочешь сказать. Но я не буду настаивать, потому что не в настроении сейчас с тобой пререкаться. Доброй ночи, джентльмены.

Бидвелл пошел вверх по лестнице. Миссис Неттльз сухо пожелала оставшимся спокойной ночи — лицо ее превратилось в суровую маску, говорящую Мэтью, что он кровно обидел ее предположением, будто она могла быть этим вором, — и пошла по своим делам.

Вудворд дождался, пока они останутся одни, а потом тихо засмеялся.

— Но ведь теория-то у тебя есть? У тебя насчет всего, что под солнцем, есть теория.

— Если вы имеете в виду, что мне всегда страстно хочется знать ответ на все «почему», то вы правы.

— На все «почему», — повторил Вудворд, и в голосе его звучала горечь. — Знание всех «почему» может убить человека, Мэтью. — Он поднес руку к горлу и потер его, разминая. — Иногда лучше не задавать слишком много вопросов. Ты этого еще не понял?

— Это не в моей натуре, сэр, — ответил Мэтью. Он не сомневался, что такое отношение Вудворда к «почему» связано с его прошлой жизнью в Лондоне.

— Ты молод, я стар. Вот в этом и вся разница. — Он испустил долгий и болезненный вздох. — Ладно, расскажи мне, что ты думаешь.

— Сегодня ночью, — тихо сказал Мэтью, — нас мог навестить испанский шпион. — Вудворд не отвечал, расчесывая комариный укус на щеке. — Эта монета может быть свидетельством испанского присутствия возле индейской деревни, где бы она ни находилась, — продолжал Мэтью, все так же понизив голос. — Шпион мог действовать из необходимости убрать ее из виду.

— Но все уже произошло. Бидвелл уже знал о монете. Да все здешнее население знало.

— Да, сэр, но — как мог бы сказать Бидвелл — дыру в днище корабля надо заделать, сколько бы воды уже ни набралось. Вор не ожидал помехи. Он мог надеяться, что я сочту, будто сам куда-то задевал монету. Но убрать ее из виду — значило также отвлечь от нее внимание Бидвелла.

— И, конечно, — добавил Вудворд, — шпион не знал твоих подозрений.

— Именно так.

— Что же ты предполагаешь делать?

— Я предполагаю… отсиживать свой срок и записывать показания свидетелей. После этого я предполагаю выдержать плети, насколько мне удастся, и надеюсь, что не буду рыдать прилюдно и не обмочу штаны. Я предполагаю, что вам следует посетить доктора Шилдса и попросить у него лекарство.

— Мэтью, я тебе уже сказал, что я…

— Вы больны, сэр, — твердо сказал Мэтью. — И без медицинской помощи вам может стать хуже. Я не уступлю в этом вопросе.

Вудворд раздраженно фыркнул. Он знал, что этот юноша умеет быть упорен, как портовая дворняга, разгрызающая крабий панцирь.

— Ладно, — сдался он. — Я пойду к доктору.

— Завтра.

— Да, да, завтра.

— Ваш визит послужит двум целям, — сказал Мэтью. — Первая — поправить ваше здоровье. Вторая — кое-что выяснить — очень осторожно, конечно, — насчет мистера Пейна, мистера Уинстона и учителя Джонстона.

— Учителя? Это не может быть он, Мэтью. У него изувечено колено!

— Мне хотелось бы знать, осматривал ли его когда-нибудь доктор Шилдс.

— Ты обвиняешь моего собрата по Оксфорду, — предупредил Вудворд, поднимая голову. — Я считаю это оскорбительным!

— Я никого не обвиняю, сэр. Но мне хотелось бы знать историю учителя, точно так же, как историю мистера Уинстона и мистера Пейна.

— А историю самого доктора Шилдса?

— И ее тоже. Но я думаю, что доктор будет намного менее искренен относительно своей собственной жизни, так что здесь придется черпать из других источников.

— Ладно, все это хорошо, — сказал Вудворд, поднимаясь на ноги. — Тем не менее мы не должны забывать о нашей главной цели. Прежде всего нас интересует не шпион, а ведьма.

— Женщина, обвиненная в ведьмовстве, — поправил Мэтью. Чуть слишком твердо это прозвучало, и он счел нужным скорректировать собственный тон. — Сэр.

— Конечно. — Магистрат кивнул, веки у него слипались. — Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, сэр. — Он уже был почти у двери, когда Мэтью под влиянием импульса решился сказать те слова, что слетели с его губ: — Магистрат! Кто страдает от боли, когда вы призываете Энн?

Вудворд остановился, будто налетел на стену. И застыл.

— Я совершенно случайно услышал. Но это было то, чего я никогда не слышал раньше, сэр. — Ответа не было. — Простите мою назойливость. Я должен был спросить.

— Нет, — сдавленно ответил Вудворд. — Нет, ты не должен был спрашивать. — Он не изменил позы, так и остался стоять спиной к юноше. — Это «почему» тебе следует оставить в покое, Мэтью. Запомни мои слова. Оставь его в покое.

Мэтью больше ничего не сказал. Он только проводил взглядом выходящего из гостиной магистрата — тот шел, будто аршин проглотил.

Вот так и кончилась эта ночь, принеся с собой новые вопросы — и ни одного ответа.

Глава 11

Небольшое, но очень важное чудо приветствовало Мэтью утром, когда он проснулся от настойчивого стука в дверь кулака Бидвелла: появилось солнце.

Да, не очень сильное и рискующее немедленно снова быть скрытым облаками ревнивого неба — но все равно солнце. Утренний свет, туманный золотистый блеск подвигнул всех петухов Фаунт-Рояла зазвучать триумфальными фанфарами. Бреясь и одеваясь, Мэтью слушал, как петушиный оркестр состязается за первенство. Взгляд его скользнул на комод, туда, где лежала раньше испанская монета, и невольно пришла мысль, чьи это сапоги прошли по полу, чтобы ее украсть. Но сегодня главным было другое. И надо отвлечься от темы монеты и шпиона и полностью сосредоточиться на своей задаче — которая, в конце концов, и есть смысл его жизни.

Завтрак, состоящий из яиц, жареной картошки и кукурузного хлеба, наполнил живот Мэтью, и все это он запил чашкой крепкого чая. Вудворд вышел к столу поздно, глаза у него опухли, дышал он тяжело. Похоже было, что он либо совсем не спал остаток ночи, либо страдал снами, не давшими ему отдохнуть. Мэтью не успел заговорить, как Вудворд поднял руку и сказал надтреснутым голосом:

— Я обещал пойти сегодня к доктору Шилдсу и пойду. Как только мы допросим мистера Бакнера.

— Но вы же не одного свидетеля сегодня допросите? Завтра ведь воскресенье, я хочу сказать.

Бидвелл сидел во главе стола, и тарелка с его завтраком была уже пустая. Хотя Бидвелл немало устал после ночных событий, он был уже чисто выбрит, умыт и одет в коричневый костюм. Колечки роскошного парика спадали по плечам каскадом.

— Сегодня утром я буду допрашивать мистера Бакнера. — Вудворд уселся на скамью через стол от Мэтью. — Потом я пойду к доктору Шилдсу. Потом, если буду в должном виде для этой работы, после обеда я буду допрашивать мистера Гаррика.

— Хорошо, хорошо. Поскольку есть какой-то прогресс, я уже удовлетворен.

— Я тоже должен быть удовлетворен прогрессом, — сказал Вудворд. — Моему организму не справиться с этими сельскими трапезами. — Он отодвинул тарелку, нагруженную едой, которую приготовила служанка к его прибытию, и, потянувшись к зеленому глиняному чайнику, налил себе чашку, которую осушил несколькими шумными глотками.

— Вам скоро станет лучше, — заверил его Бидвелл. — Солнце лечит все хворобы.

— Спасибо, сэр, но банальности мне неинтересны. Когда мы приедем в тюрьму, мы найдем там все, что нужно?

— Я велел, чтобы мистер Уинстон и мистер Грин приготовили все, что может вам понадобиться. И, должен сказать, нет никаких причин быть резким. Сегодня великий день в истории Фаунт-Рояла, сэр.

— Не бывает великим день, связанный с убийством.

Вудворд налил себе вторую чашку и эту тоже осушил в несколько глотков.

Настало время ехать. Бидвелл объявил, что Гуд уже ждет перед домом с каретой, и пожелал им обоим, как он это сформулировал, «доброй охоты». Вудворд определенно чувствовал себя больным, покидая дом: кости горели, кожа стала холодной и липкой, горло вымостили изнутри пылающими булыжниками Ада. Он только и мог болезненно засасывать воздух, потому что ноздри заложило полностью. Но он должен делать свое дело и надеяться, что сегодня доктор Шилдс поможет облегчить этот дискомфорт.

Надвинулись облака, скрывая благословенное солнце, когда Гуд дернул вожжи и колеса кареты повернулись вперед. Но когда экипаж проезжал мимо источника, где две женщины уже набирали воду, лучи солнца выскользнули из плена и осветили поверхность. Вдруг на глазах у Мэтью источник засиял золотым восхитительным светом. Вершины дубов вокруг озерца осветила та же золотая иллюминация, и на миг Мэтью понял ту власть, которую имел Фаунт-Роял над своими жителями: место, отвоеванное у дикой природы, огороженное и укрощенное, политое потом и слезами, обращенное к пользе чистой волей и мышцами человека. Это была мечта и проклятие — желание покорить дикую природу, придать ей форму топором и заступом. Многие погибли, возводя город, многие еще умрут, пока он станет большим портом. Но кто может устоять перед соблазном и вызовом этой земли?

В одной древней латинской книге по философии, вспомнил Мэтью, автор все размышления, мир и благочестие относил к Богу, к Дьяволу же были отнесены потребность человека идти вперед и покорять, разламывать и переделывать, вопрошать и тянуться к недостижимому.

Согласно этой философии, в Фаунт-Рояле воистину действовал Дьявол. И в Мэтью тоже, несомненно, действовал Дьявол, ибо вопрос «почему» вырастал из корня древа запретного плода. Но чем бы была эта земля — и этот мир — без такого вопроса? Где была бы она без всех этих инстинктов и потребностей — кто-нибудь мог бы их назвать семенами Дьявола, — которые побуждают человека желать большего, чем дал ему Бог?

Набежали облака, солнце вновь скрылось. Мэтью поднял глаза и увидел лоскутки голубизны на сером фоне, но они утончались, уменьшались. Через секунду облака восстановили на небе свое господство.

— Вот тебе и целебные свойства солнца, — сказал Вудворд. От обугленных развалин вчерашней фермы еще шел дым.

Вдоль улицы Истины сильно тянуло гарью. Вскоре Гуд натянул вожжи и остановил карету перед тюрьмой. Там ждал рыжебородый, рыжеволосый, гигантский мистер Грин, а с ним — мистер Уинстон.

— Ваши желания исполнены, — сказал Уинстон, стремясь быть приятным. — Я даже ради этого дела дал мой собственный стол и мою Библию.

Грин провел всех внутрь. Мэтью с облегчением обнаружил, что Ноулза уже отпустили и он покинул эту тюрьму. Люк в крыше был открыт и пропускал внутрь сероватый свет, к тому же Грин зажег несколько фонарей и повесил их на крюках. В самой последней камере все так же скорчилась на соломе женщина, обернув себя мешковиной.

— Вот здесь вы будете, — прогудел Грин, открывая камеру напротив той, где сидел Ноулз. В ней была настелена свежая солома. В углу стояли два ведра, одно пустое, другое до краев налитое чистой водой. В центре камеры расположился стол, кресло и Библия в кожаном переплете (чтобы на ней клялись говорить правду) и еще — кресло с удобной синей подушкой. Перед столом находился табурет для свидетеля. Справа от места магистрата находился второй набор из стола и стула, поменьше, — взятый, как предположил Мэтью, из школы, а поверх него — книга для записей и прямоугольная деревянная шкатулка. Сразу же открыв ее, Мэтью нашел внутри толстую пачку пожелтелой бумаги, чернильницу с черными чернилами, три пера, небольшую щеточку и квадратный лоскут плотной материи для вытирания чернильных сгустков с письменных принадлежностей.

— Вас это удовлетворяет? — спросил Уинстон, ожидавший на пороге камеры, пока Мэтью осматривал письменные приборы, а магистрат исследовал твердость подушки ладонью.

— Я думаю, что да, — решил Вудворд. — Одна только просьба: я бы хотел чайник с чаем.

— Да, сэр, я распоряжусь.

— Большой чайник, если можно. На три чашки.

— Разумеется. Мистер Пейн пошел привести Джеремию Бакнера, он вскоре вернется.

— Очень хорошо.

Вудворд пока еще не хотел садиться, и обстановка ему не нравилась. За всю свою карьеру ему никогда не приходилось работать в подобных условиях.

Послышался шелест соломы, и они с Мэтью увидели, что Рэйчел Ховарт прервала свой отдых. Она встала посреди камеры, закрыв голову и лицо капюшоном.

— Вам не о чем тревожиться, мадам, — сказал Вудворд. — Ваш судебный процесс скоро начнется.

Она промолчала, но Мэтью ощутил, что она вполне осознает все приготовления.

— Чтобы не мешать, слышите? — предупредил Грин. — Мистер Бидвелл разрешил мне, если надо будет, вас связать и рот заткнуть!

Она издала звук, который можно было принять за желчный смех.

— А ты меня не боишься? Я тебя могу превратить в лягушку и ногой наступить!

— Слыхали? — Грин посмотрел расширенными глазами на Вудворда, на Уинстона, опять на Вудворда. — Она мне угрожает!

— Спокойнее, — сказал Вудворд. — Пока что она просто разговаривает. — Он возвысил голос, обращаясь к женщине. — Мадам, я бы сказал, что заявления о таких возможностях не облегчают вашего положения.

— Моего положения? Какое уж тут положение! — Она подняла руки, сдвинула капюшон, и свирепая красота ее лица предстала миру. Черные волосы грязны и перепутаны, желтые глаза горят пламенем. — Оно уже безнадежно! Куда уж дальше?

— Придержи язык! — заорал Грин, но Мэтью показалось, что громкостью он хочет возместить недостаток чего-то другого.

— Ничего, все в порядке. — Магистрат подошел к решетке и всмотрелся в лицо женщины. — В моем суде вы имеете право высказать свое мнение. В пределах разумного, конечно.

— Здесь ничего нет разумного, сплошное безумие! И здесь не суд!

— Здесь суд, потому что таково мое распоряжение. Что же касается безумия, то я здесь, чтобы положить ему конец. Я буду допрашивать свидетелей, обладающих некоторым знанием о ваших действиях, и в ваших же интересах не пытаться превращать этот процесс в клоунаду.

— В клоунаду, — повторила она и снова засмеялась. Но огонь в ее глазах несколько утих от рассудительного тона магистрата. — Почему сразу не приступить к делу и не объявить меня виновной? Повесить, или сжечь, или что там еще. Справедливого суда мне в этом городе не видать.

— Напротив. Я клялся перед законом добиться именно справедливого суда. Мы проводим процесс здесь, поскольку мой клерк был приговорен к трем суткам…

— Вот как? — Ее взгляд остановился на Мэтью. — Вас объявили колдуном?

— Трем суткам тюрьмы, — повторил Вудворд, вставая между клерком и женщиной, — за преступление, которое вас не касается. Если бы я не был заинтересован в справедливом суде над вами, я бы велел запереть вас где-нибудь в другом месте. Но я желаю, чтобы вы присутствовали и слышали обвинения, как повелевает Английский Закон. Это, однако, не значит, — Вудворд поднял палец, подчеркивая важность своих слов, — что вам будет дозволено говорить в процессе допроса. — Ему пришлось остановиться и прочистить воспаленное горло от ощущения ровного и густого потока слизи. Не обойтись без терпкости чая, если он хочет доработать этот день до конца. — Ваше время говорить придет позже, и вам будут предоставлены все необходимые возможности, чтобы опровергать, объяснять или защищать себя иными способами. Если же вы решите пойти по пути нарушения порядка, вы будете связаны и приведены к молчанию кляпом. Если, когда настанет ваше время говорить, вы решите выбрать основой своей защиты молчание, это ваше право. Итак: мы пришли к пониманию?

Она смотрела на него и молчала. Потом последовал вопрос:

— Вы в самом деле магистрат?

— Да, я магистрат.

— Откуда?

— Из Чарльз-Тауна. Но раньше я много лет служил судьей в Лондоне.

— У вас есть опыт процессов над ведьмами?

— Нет, такого опыта у меня нет. Но у меня большой опыт судов по делам об убийстве. — Он едва заметно улыбнулся. — Все известные мне юристы, у которых есть опыт процессов над ведьмами, сейчас либо пишут книги, либо выступают с лекциями.

— Это то, чего вы надеетесь достичь?

— Мадам, я надеюсь найти истину, — ответил Вудворд. — Это моя единственная выгода.

— А где же тогда Бидвелл? Он не присутствует?

— Нет. Я дал ему инструкции не приближаться.

Она склонила голову набок. Глаза ее были все так же прищурены, но Вудворд видел, что эти сведения притушили ее угли.

— Позволите? — Уинстон попытался обратить на себя внимание магистрата. — Я пойду принесу ваш чай. Как я уже сказал, Николас вскоре вернется с мистером Бакнером. Три чашки, вы говорили?

— Три. Для меня, моего клерка и свидетеля… погодите! Пусть будет четыре — еще чашка для мадам Ховарт.

— Тут тюрьма, а не светский раут! — возмутился Грин.

— Сегодня здесь суд, — ответил ему Вудворд. — Мой суд, и я буду его вести так, как сочту нужным. К концу дня он снова станет тюрьмой. Четыре чашки, мистер Уинстон.

Уинстон вышел, не говоря больше ни слова, но Грин продолжал покачивать рыжей гривой и неодобрительно бормотать. Магистрат, более не обращая на него внимания, сел за свой стол. Точно так же Мэтью занял позицию клерка. Он вытащил из ящичка лист бумаги, положил перед собой, встряхнул чернильницу, взбалтывая чернила, и открыл ее. Выбрав перо, он обмакнул кончик и начертил несколько кружков, чтобы почувствовать инструмент. Он по опыту знал, что перья хоть и выглядят одинаково, среди них есть более подходящие для письма и менее подходящие. Это, как он тут же обнаружил, оказалось негодным. Слишком широкий кончик, и расщеплено неровно — чернила сходили с него кляксами и каплями, но не ровным течением. Мэтью сломал его пополам и бросил на пол, потом выбрал другое перо. Это было получше: кончик обточен аккуратнее, чернила текли достаточно хорошо, но оно само было настолько кривое, что руку сведет еще на первом часу работы.

— Ужасно, — сказал Мэтью, но решил не ломать второе перо, не испытав третьего. Его привычные перья — те, что лежали в кожаном футляре, пропавшем в таверне Шоукомба, — были точнейшими приборами, требовавшими для работы лишь легчайшего касания. Он затосковал по ним, когда проверил третье и нашел, что это худшее во всем наборе — с трещиной посередине, от которой чернила заливали верх пера. Его Мэтью сразу сломал и, таким образом, связал свою судьбу с тем, что обещало судороги в руке.

— Инструменты не подходят? — спросил Вудворд, пока Мэтью для пробы писал несколько строк по-латыни, по-французски и по-английски на грубой шероховатой бумаге.

— Придется мириться с тем, что есть. — На бумаге остались несколько чернильных клякс, и Мэтью ослабил нажим. — Это подойдет, когда я к нему приноровлюсь.

Через несколько минут в тюрьму вошел Николас Пейн с первым свидетелем. Джеремия Бакнер шагал медленно и неуверенно, даже с помощью трости. Борода его, скорее совершенно белая, чем седая, свисала на грудь, а то, что осталось от снежных волос, болталось вокруг высохших плеч. Он был одет в слишком свободные коричневые бриджи и линялую рубаху в красную клетку. И Вудворд, и Мэтью встали, выражая уважение к возрасту, пока Пейн помогал старику перебраться через порог. Слезящиеся карие глаза Бакнера отметили присутствие Рэйчел Ховарт, и он слегка отпрянул, но позволил Пейну усадить себя на табурет.

— Все в порядке, — сказал он, даже скорее выдохнул сквозь зубы.

— Да, сэр, — ответил ему Пейн. — Магистрат Вудворд не позволит причинить вам вред. Я подожду на улице, чтобы отвести вас домой, когда вы здесь закончите.

— Все в порядке.

Старик кивнул, но глаза его постоянно обращались на ту, что была в соседней камере.

— Где мне прикажете быть, магистрат? — спросил Грин с довольно заметной язвительностью.

— Вы тоже можете подождать снаружи. Я попрошу вас вернуться, если в том будет необходимость.

Пейн и Грин вышли, и Бакнер поставил трость так, чтобы на нее опереться. Он нервно сглатывал слюну, потирая пальцы. Лицо у него было изможденное, испещренное пигментными пятнами старости.

— Мы готовы начать? — спросил Вудворд у Мэтью, и клерк, окунув перо в чернила, кивнул. Первым делом Вудворд встал и поднес Бакнеру Библию, велев положить на нее правую руку и поклясться перед Богом, что будет говорить правду. Бакнер поклялся, и Вудворд отложил священную книгу в сторону и сел в кресло.

— Пожалуйста, ваше полное имя и возраст — для протокола.

— Джеремия Бакнер. В августе мне будет шестьдесят восемь лет.

— Благодарю вас. Мистер Бакнер, сколько времени вы являетесь жителем Фаунт-Рояла?

— С тех пор, как его стали строить. Пять лет, мне помнится.

— Вы фермер, я не ошибаюсь?

— Я был фермером. Мой сын привез сюда меня и Пэшиенс, чтобы мы с ними жили. Он тут фермерством занимался. Только ничего хорошего не вышло. Они с Лизабет два года назад уехали и мальчиков забрали. Приедут и заберут нас, как только устроятся.

— Благодарю вас, сэр, — сказал Вудворд. — Итак, вы с вашей женой занимаете ферму? На какой улице?

— Трудолюбия.

— И какой у вас источник дохода?

Бакнер облизнул губы.

— Мы с Пэшиенс живем добротой наших сограждан, сэр. Наша ферма ничего не стоит. Крыша над головой, вот и все. Но когда Эзра за нами приедет, мы все выплатим. В этом я тоже клянусь на Господней Книге. Он мне письмо прислал, почтальон привез из Чарльз-Тауна. Говорит, что ищет хорошую землю где-нибудь в Виргинии.

— Понимаю. Теперь, я полагаю, вы хотите сделать обвинение относительно мадам Ховарт?

— Ну… — Бакнер бросил быстрый взгляд за прутья следующей камеры.

— Сэр? — сурово обратился к нему Вудворд. — Будьте добры смотреть на меня и ни на кого больше. Если вы хотите высказать обвинение, то сейчас самое время.

Мэтью ждал в наступившем молчании, занеся перо. На бумаге было уже записано все, произнесенное к данному моменту, начерчено кодами сокращенных слов, аббревиатур и алфавитных мнемоник собственного изобретения Мэтью.

Бакнер уставился на пол. На виске забилась голубая жилка. С явным усилием он открыл рот и заговорил:

— Она… ведьма… она приходила ко мне. Ночью. Она пришла… голая она была. И у нее была… змея была вокруг шеи. Черная змея, а глаза желтые. Как у нее. Она подошла ко мне, стала точно в ногах кровати, а Пэшиенс спала рядом.

— Вы говорите о Рэйчел Ховарт?

— Это она и была.

— У тебя записано? — спросил Вудворд у своего клерка, хотя это был лишний вопрос — он знал умение Мэтью. Мэтью только угрюмо кивнул и снова обмакнул перо.

— Мне можно сказать? — резко спросила Рэйчел.

— Нет, нельзя! — Ответ прозвучал еще резче. — Я вам говорил, что не потерплю нарушений порядка в моем суде!

— Я только хотела бы сказать, что я…

— Мадам!! — Вудворд крикнул, и горло тотчас же уплатило за это свою цену. — Еще одно слово — и я прикажу принести кляп!

Все это Мэтью тоже записал. Сейчас он посмотрел на нее, перо застыло у конца буквы, и он тихо сказал:

— Было бы разумно сейчас ничего больше не говорить. Поверьте мне.

Она было уже раскрыла рот, чтобы проверить волю магистрата, но отказалась от своего намерения. Вудворд ждал, стиснув кулаки у бедер, сжав зубы. Рэйчел Ховарт медленно закрыла рот и села на скамью.

Вудворд снова обратил все свое внимание на Бакнера.

— Когда произошло это событие? Было оно до или после убийства Дэниела Ховарта?

— После. Дэниела тогда уже неделю как похоронили или две, потому что, помнится, было это в начале февраля.

— Хорошо. Тогда расскажите мне, так ясно, как помните, что именно произошло.

— Да, сэр. — Бакнер секунду помолчал, восстанавливая все в уме, склонив голову. — Ну… я уже не так хорошо помню, как бывало когда-то, но это такая вещь, что не забудешь. Мы с Пэшиенс пошли спать как обычно. Она потушила лампу. Потом… не знаю, сколько времени прошло, я услышал, меня зовут по имени. Я тогда открыл глаза. Было темно и тихо. Я ждал, слушал. Тихо-тихо, будто во всем мире никаких звуков, кроме моего дыхания. А потом… меня снова позвали по имени, и я посмотрел туда, в изножие кровати, и там ее увидел.

— При каком свете, если света не было? — спросил Вудворд.

— Ну, я сам ломал голову, но ответить не могу. Окна были заставлены, потому что здорово холодно было на улице, так что это не был свет луны. Но она там стояла, это точно. Я ее видел, вот как вас сейчас.

— Вы уверены, что это была Рэйчел Ховарт?

— Уверен.

Вудворд кивнул, глядя на собственные руки, лежащие на столе.

— Что же происходило дальше?

— Я напугался чуть не до потери сознания, — сказал Бакнер. — Любой бы испугался. Я стал было будить Пэшиенс, но тут эта женщина — та ведьма — сказала, что не надо. Сказала, что если я разбужу Пэшиенс, то очень пожалею.

— Но ваша жена не проснулась от голоса мадам Ховарт?

— Нет, сэр. Я тут сам голову ломал, но ума не приложу, как это вышло. Пэшиенс спала, как обычно. Единственное, что я могу придумать, — это что ведьма ее заколдовала.

Мэтью услышал, как женщина возмущенно фыркнула. Его подмывало поднять голову и поглядеть на нее, но перо требовало полной сосредоточенности.

— Хорошо. Что было потом?

— Ведьма… она сказала, чтобы я никому не говорил. Сказала, что если я проболтаюсь кому, то того убьет на месте. И еще сказала, что я через две ночи должен встретиться с ней в саду за моим домом, сказала, чтобы ятам был от полуночи до двух, и она меня найдет.

— Вы сказали, что мадам Ховарт была голой?

— Да, сэр, без единой нитки.

— Но у нее змея была вокруг шеи?

— Да, сэр. Черная такая, а глаза желтые.

— Вы заперли двери и окна перед тем, как лечь спать?

Бакнер кивнул.

— Заперли. Привычки такой не было, но… когда тут Дэниела Ховарта убили и преподобного Гроува… Пэшиенс спокойнее было, когда после заката двери и окна запирались.

— Таким образом, по вашей оценке, не существовало земного способа для Рэйчел Ховарт проникнуть в ваш дом?

— Я, сэр… в общем, когда она ушла, я зажег фонарь и осмотрел все щеколды. Все были заперты. Пэшиенс проснулась и спросила, что это я делаю. Мне пришлось соврать, сказать, что проснулся от лая какой-то собаки. Она снова заснула, а я уже глаз не сомкнул.

— Понимаю вас, — сказал Вудворд. — Тогда скажите мне вот что: как именно мадам Ховарт покинула ваш дом?

— Не знаю, сэр.

— Вот как? Вы не видели ее ухода?

— Как только она мне сказала, чтобы я приходил на встречу с ней… так ее и не стало. Не то чтобы в воздухе растаяла, как вроде бы призраку положено. А просто вот она была — и вот ее нету.

— И вы немедленно зажгли фонарь?

— Думаю, что да. Может быть, минута прошла или две. Я как-то не очень хорошо помню, что я делал, когда она ушла. Наверное, я еще был тогда заколдован.

— Гм… магистрат?

От этого голоса Мэтью вздрогнул, и перо соскочило на две строчки ниже. Пришлось его возвращать на место.

— Да! — сердито бросил Вудворд в сторону входной двери. — В чем дело?

— Я принес ваш чай, сэр.

Уинстон держал плетеную корзинку с крышкой. Он вошел в камеру, поставил корзинку на стол магистрата и открыл. Там были белый глиняный чайник и четыре чашки, три из той же белой глины, но четвертая — красновато-коричневая.

— С наилучшими пожеланиями от миссис Лукреции Воган, — сказал Уинстон. — Пирожки, кексы и чай она продает в собственном доме, который неподалеку на улице Гармонии, но сейчас она любезно согласилась заварить этот чайник бесплатно. Я, однако, счел своим долгом известить ее, что ведьма тоже будет пить чай, в силу чего миссис Воган просила мадам Ховарт воспользоваться темной чашкой, чтобы потом ее можно было разбить.

— Да, конечно. Спасибо.

— Могу я быть еще чем-нибудь вам полезен? Мистер Бидвелл предоставил меня в ваше полное распоряжение.

— Нет, ничего не нужно. Вы можете идти, и спасибо за помощь.

— Да, сэр. Гм… еще одно: миссис Воган просила бы, чтобы мадам Ховарт сама разбила чашку, и она просит вас собрать осколки и вернуть ей.

Вудворд нахмурился:

— Могу я спросить зачем?

— Я не знаю, сэр, просто она так просила.

— Что ж, хорошо.

Вудворд подождал, пока Уинстон вышел, потом взял чайник из корзины и налил себе чашку. Почти всю ее он выпил сразу, чтобы успокоить горло.

— Чаю? — предложил он Бакнеру, но фермер отказался. Мэтью взял чашку аккуратно, чтобы не пролить на бумаги.

— Мадам Ховарт? — окликнул женщину Вудворд. — Я бы счел себя невоспитанным, если бы не предложил вам чашку чаю.

— Его Лукреция Воган заваривала? — мрачно спросила она. — Интересно, не отравлен ли он.

— Мне случалось пить такой, о котором я мог бы поклясться, что он нечист, но этот вполне хорош. Я бы позволил себе предположить, что вы давно уже чаю не пробовали. — Он налил в темную чашку и протянул ее Мэтью. — Передай это через решетку, пожалуйста.

Мэтью встал, и женщина поднялась со скамьи и подошла. Тут же Мэтью оказался с нею лицом к лицу, и неотразимые янтарные глаза глянули на него в упор. Густые черные кудри падали на лоб, и Мэтью заметил крошечные капли испарины, блестящие на верхней губе из-за влажной жары в тюрьме. Он увидел пульс, бьющийся в ложбинке ее горла.

Он протолкнул чашку — она едва пролезла, но все же кое-как оказалась с той стороны решетки. Женщина протянула руку, и на миг их пальцы соприкоснулись. Ощущение жара от ее тела как степной пожар ударило по коже Мэтью, вспыхнуло вдоль нервов руки. Он выпустил чашку и отдернул руку. Сам он не знал, что выражало в этот миг его лицо, но женщина глядела на него с любопытством и интересом. Он резко повернулся к ней спиной и сел на место.

— Продолжим, — предложил Вудворд. — Мэтью, прочти мне последний вопрос и ответ, будь добр.

— Вопрос был такой: «И вы немедленно зажгли фонарь?» Мистер Бакнер ответил: «Думаю, что да. Может быть, минута прошла или две. Я как-то не очень хорошо помню, что я делал, когда она ушла. Наверное, я еще был тогда заколдован».

— Хорошо. Мистер Бакнер, вы в тот день известили свою жену о том, что произошло?

— Нет, сэр, не известил. Я боялся, что, если я скажу, проклятие ведьмы убьет ее на месте. И никому не сказал.

— Через две ночи вышли ли вы в сад в предписанное время?

— Да, сэр. Между полуночью и двумя, как велела ведьма. Я вылез из кровати медленно и тихо, как только мог. Не хотел, чтобы Пэшиенс услышала и проснулась.

— А когда вы вышли в сад, что произошло после этого?

Вудворд отпил из вновь наполненной чашки чаю и ждал ответа.

Вопрос явно взволновал Джеремию Бакнера, поскольку фермер неловко заерзал на табурете и закусил губу.

— Сэр? — наконец сказал он. — Я… я бы покорнейше просил… об этом не говорить…

— Если это связано с мадам Ховарт, я вынужден настаивать, чтобы вы рассказали. — Бакнер снова поерзал и пожевал губу, но ничего не сказал. — Я напомнил бы вам, что вы дали присягу на Библии, — сказал Вудворд. — Кроме того, здесь обитель закона, такая же, как любой суд в Чарльз-Тауне. Если вы боитесь за свою безопасность, позвольте вам напомнить, что решетки здесь крепкие и мадам Ховарт не дотянется до вас.

— Стены в моем доме тоже крепкие, — буркнул Бакнер. — Но через них же она пролезла?

— Вы по собственной доброй воле пришли свидетельствовать?

— Да, сэр.

— Тогда ваше свидетельство будет неполным, если вы не ответите на мои вопросы. Мне нужно знать, что произошло в саду.

— О Боже! — тихо произнес Бакнер — это была мольба дать ему силы.

Он склонил голову, уставился в пол, и когда снова поднял лицо, на нем блеснули при свете лампы капли пота.

— Я вышел в сад, — начал он. — Ночь была холодная, тихая. Я вошел и тут же услышал… женский смех и еще какой-то звук. Что-то вроде как животное, будто… хрюканье.

Он замолчал, голова его снова опустилась.

— Продолжайте, — велел Вудворд.

— Ну… я пошел туда, на звук. Туда, вглубь. Помню, остановился оглянуться на дом. Мне казалось, я от него ужасно далеко ушел. Потом пошел снова, пытался найти эту женщину. И нескольких минут не прошло, как нашел. — Бакнер запнулся, сделал глубокий вдох, будто собираясь с силами для продолжения. — Она там лежала на спине, под яблоней. Лежала, ноги широко развела, будто хотела расколоться снизу посередине. А на ней был… вот тот, кого я видел. Он на нее наваливался, будто копье всаживал. И каждый раз вот так хрюкал, когда опускался, а у нее глаза были закрытые, и она смеялась.

— Тот, кого вы видели? — переспросил Вудворд. — Что же именно вы видели?

Бакнер посмотрел прямо в глаза магистрата, челюсть у него отвисла, и пот катился по лбу.

— Это было что-то… похожее на человека, только… у него была темная шкура, кожистая такая. Лица я не разглядел… не хотел разглядывать. Но он был здоровенный. Таких тварей я никогда в жизни не видал. Он так и колотил по ней. Женщина широко расставила ноги, а он сверху на нее падал, а она смеялась. Я видел, как шевелится у него спина… как вроде какие-то шипы вдоль всего хребта. И тут он вдруг выбросил голову в сторону и так жутко застонал, и женщина тоже закричала. Он с нее встал и был… ну, семь или восемь футов ростом. — Бакнер остановился. Глаза у него остекленели. — Я видел, женщина была вся в крови, там, в тайных местах. Зверюга отодвинулась, и тут… тут из сада еще одна тварь вышла и встала на колени рядом с нею.

— Что это было?

Вудворд зажал в пальцах чашку, ладонь его стала влажной.

— Не знаю. С белыми волосами и лицом младенца. Только это был кто-то вроде карлика, и кожа вся серая и сморщенная, как у дохлой рыбы. Он встал рядом с ней на колени, потом наклонил голову, а потом… потом из пасти у него вылез страшный длинный язык, и… — Бакнер замолчал, крепко зажмурился и замотал головой. — Не могу сказать, — прохрипел он. — Не могу!

Вудворд сделал глоток и поставил чашку на стол. Он сдерживался, чтобы не глянуть в сторону Рэйчел Ховарт. Слышно было, как Мэтью собрался и был готов записывать дальше.

— Вы должны, — мягко напомнил Вудворд.

Бакнер испустил звук, похожий на всхлип. Грудь его дрожала. Он взмолился:

— Я буду проклят, буду гореть в Аду за эти картинки у меня в голове!

— Вы действуете как добрый христианин, сэр. Вы были зрителем этого греха, не его участником. Я прошу вас продолжать.

Бакнер вытер рот рукой, пальцы мелко дрожали. Цвет его кожи стал серым, черные впадины легли под глазами. Он сказал:

— Этот карлик… он был похож на младенца. Белые волосы. Падший ангел, я тогда подумал. Весь съежился, когда был брошен в Бездну. Я видел, как у него вылез язык… мокрый, блестящий, как сырое мясо. А потом… потом этот язык полез внутрь женщины. В ее окровавленные тайные места. Она дергалась и вопила, а этот язык шевелился у нее внутри. Я хотел закрыть лицо, но не мог даже руками шевельнуть. Я должен был стоять и смотреть. Как будто… как будто меня кто-то заставлял стоять и смотреть, а я хотел только спрятать лицо и взмолиться, чтобы Бог избавил меня от этого зрелища. — Голос его сел, и на секунду Вудворд испугался, что старик сейчас разрыдается. Но Бакнер сказал: — А потом эта тварь… она убрала язык обратно, весь в крови. Кровь с него капала. А эта женщина радостно улыбалась, как новобрачная.

— Мэтью? — Горло у Вудворда так свело, что даже говорить разборчиво приходилось с усилием воли. — Ты записываешь?

— Чтобы такое не записать, — сухо ответил Мэтью, — надо быть глухим.

— Да, конечно. Что ж, я уверен, что это новая ступень в твоей карьере секретаря суда. — Вудворд рукавом стер с лица испарину. — Для меня это воистину открывает новую дверь, которую я предпочел бы держать на запоре.

— Там был еще один, — сказал Бакнер. — Такой, который был сразу и женщина, и мужчина.

Ни Вудворд, ни Мэтью не шевельнулись и не сказали ни слова. В тишине слышалось только хриплое дыхание Вудворда. Впрочем, нет — через открытый люк долетало далекое карканье вороны. Мэтью обмакнул перо в чернильницу и ждал.

— Да не будет никем сказано, — хрипло произнес магистрат, — что мы, ведя допрос, не перевернули все камни, невзирая на то что может под ними обнаружиться. Расскажите нам об этом третьем существе, мистер Бакнер.

Глава 12

Глаза Бакнера блестели, будто встающие перед мысленным взором образы выжигали из них зрение.

— Оно вышло из сада, когда этот карлик ушел, — вспомнил он. — Я поначалу принял его за голую женщину. Только повыше прочих женщин и страшно худую. Она — или оно — была с черными длинными волосами. Не помню, черными или темными. У нее были сиськи, я это явственно видел. А потом я увидел, что у него еще есть, и чуть не упал. — Бакнер подался вперед, жилы выступили на шее. — Два камня и целый ярд. Прямо там, где у женщин корзинка. Этот ярд уже был готов к делу, и ведьма, когда это увидела, так заулыбалась, что у меня сердце застыло. А эта тварь легла рядом с нею, и она стала… стала вылизывать палку этой твари.

— Кого вы имеете в виду под словом «она»? — спросил Вудворд.

— Ее. Вон, в камере. Ведьму. Рэйчел Ховарт.

— Хорошо. — Вудворд снова стер пот со лба. Стены тюрьмы будто смыкались над ним. Единственной в буквальном смысле слова отдушиной был люк в потолке, где виднелся квадрат серых туч. — Продолжайте.

— А потом… потом было еще больше греха и безобразия. Ведьма перевернулась, встала на четвереньки, и стало видно, что у нее сзади. Тогда этот полумужчина-полуженщина взялся за свой шпиль и залез на нее сверху. Я видел… такое видел, чего ни один христианин видеть не должен, сэр. Я вам точно говорю, в жизни я повидал виды, но в голове у меня все было в порядке. А теперь нет. Спросите мою Пэшиенс. Она вам скажет, я теперь ни к чему не пригоден.

— Это создание — полумужчина-полуженщина — продвинуло в мадам Ховарт свой пенис?

— Да, сэр. Эта штука запихнула свой ярд сзади.

— Не будем вдаваться в такие подробности, — сказал Вудворд с побелевшим лицом. — Что за этим воспоследовало?

— Вос… что, сэр?

— Воспоследовало. Что случилось после того, как это создание… — Вудворд помолчал, подыскивая подходящее слово, — завершило свое дело?

— Оно с нее слезло и пошло себе. А ведьма встала и начала одеваться. И тут вдруг кто-то назвал меня по имени, прямо над ухом, и я повернулся посмотреть, кто это.

— И вы увидели?

— Ну… я сильно был напуган. Там за мной стоял какой-то человек… и у него будто и лица не было. Только рот… это я помню. И он сказал: «Джеремия Бакнер, беги домой». И все. Наверное, я так и сделал, потому что следующее, что помню, это что лежу в кровати, весь в поту, и трясусь. Пэшиенс крепко спала, наверное, завороженная. Помню, петух закричал, и тогда я понял, что демоны ночи ушли.

— В это утро вы рассказали своей жене, что случилось?

— Нет, сэр. Мне было стыдно рассказывать Пэшиенс такие вещи. И еще я очень боялся, что ведьма убьет ее за то, что слышала. Я никому ничего не рассказал, даже когда услышал, что Элиас Гаррик видал. Потом мне Лестер Крейн говорил, что Стивен Дантон тоже такое видел — три твари с ведьмой, только они свои мерзости творили в доме, где жила до этого семья Пул, рядом с фермой Дантона. И я все равно держал язык за зубами.

— Что заставило вас переменить решение и сообщить о том, что вы видели? — спросил Вудворд. — И кому вы об этом рассказали?

— Я решил… после того, как нашли кукол в доме ведьмы. Я пошел прямо к мистеру Бидвеллу и все ему рассказал.

— Мне следует поговорить с мистером Дантоном, — сказал Вудворд Мэтью. — Отметь, пожалуйста, у себя.

— Не получится, — ответил Бакнер. — Он забрал всю свою семью и уехал два месяца назад. И дом Дантона после этого сгорел. А Лестер Крейн со своим выводком примерно тогда же собрал вещи.

Вудворд на минуту замолчал, приводя мысли в порядок.

— Вы знали Дэниела Ховарта?

— Да, сэр.

— Что он был за человек?

— Ну, молодой он был. Лет сорок, может, сорок пять. Большой такой. Его чтобы завалить, действительно нужен был демон, это я вам точно говорю!

— Вам выпадали случаи видеть мистера Ховарта вместе с женой?

— Да нет, не много. Дэниел был сам по себе. Не слишком общительный.

— А его жена? Она была общительна?

— Ну… тут не мне судить. Дэниел вот с этой женщиной были здесь года три. У него был приличный кусок земли, купил он его у голландца по имени Нидекер. У того голландца жена умерла родами, ребенок тоже не выжил, так он и решил все бросить. Дэниел был всегда такой спокойный. И ничего ему ни от кого не было надо вроде как. — Бакнер пожал плечами. — А женщина… ну, она, может, и хотела быть общительной, да только всегда выходила суматоха.

— Суматоха? Какого рода?

— Да вы на нее посмотрите, сэр. Если сможете вынести после того, что я вам рассказал. Она же помесь ниггера с испанцем. Вы захотели бы с ней сидеть на одной скамье в церкви?

— Ведьма ходила в церковь? — приподнял брови Вудворд.

— Пока не ударилась в ведьмовство, — пояснил Бакнер. — Она ходила два или три воскресенья. И никто рядом с ней не садился. От них, от португашек, вонь идет.

— То есть ее появление в церкви не приветствовалось?

— Да никто ей не мешал делать что хочет. Кто бы стал не пускать ее в дом Отца Нашего? Я только помню, как когда она в последний раз показалась там, кое-кто — я помню кто, только не скажу, — запустил в нее перед входом тухлым яйцом. Прямо в голову, сбоку. И знаете, что она сделала?

— Что?

— Села прямо на скамью как есть — с грязными волосами, с этой вонью, со всем — и не шевельнулась, пока преподобный Гроув не сказал последнее «Аминь» часа через четыре. Конечно, он малость поспешил — воняло-то в церкви будь здоров.

Краем глаза Мэтью заметил шевеление. Он поднял глаза, когда кончил записывать, — и увидел, что Рэйчел Ховарт стоит возле решетки, стиснув зубы, и на лице ее можно прочесть одну лишь свирепость. Правая рука женщины взметнулась в воздух — яростный жест, который заставил Мэтью крикнуть:

— Магистрат!

От одного этого крика у Вудворда могли вылететь остатки волос на голове. Он резко обернулся, а Бакнер издал сдавленный крик ужаса и поднял руку, защищая лицо от несомненного для него удара сатанинского пламени.

С громким треском рука женщины ударилась в решетку. Осколки темной красновато-коричневой чашки упали на солому. Мэтью увидел в пальцах женщины ручку от чашки — остальное было разбито вдребезги.

— Я допила чай, — сказала Рэйчел. Разжав пальцы, она уронила последний фрагмент на пол, внутрь камеры. — В таком виде хотела Лукреция Воган ее получить?

— Да, в таком. А тебе, Мэтью, спасибо, что помог мне облегчить пузырь. Не мог бы ты теперь собрать для меня осколки?

Магистрат обтер лицо рукавом и попытался призвать к порядку колотящееся сердце. Мэтью пришлось встать на колени и полезть рукой в камеру женщины, чтобы собрать все осколки. Она стояла над ним, и без того пугающая, но теперь, после рассказа фермера Бакнера, — совершенно внушающая ужас, пусть даже Мэтью был одарен способностью рассуждать здраво.

— Погодите, — сказала она, когда он начал вставать. Опустив руку, она подобрала кусочек, который он пропустил. — Возьмите и этот тоже.

Она положила осколок в протянутую ладонь, и Мэтью немедленно убрал руку сквозь решетку.

Вудворд положил осколки в корзину мадам Воган.

— Давайте продолжать, хотя, должен сознаться, мой ум сейчас представляет собой такую же неразбериху, как осколки этой разбитой чашки. — Он обеими руками потер виски. — Мэтью, у тебя есть вопросы к свидетелю?

— Да, сэр, — ответил он с готовностью и приготовился записывать собственные слова. — Мистер Бакнер, давно ли вы вынуждены ходить с этой тростью?

— С тростью? Ну… лет восемь, девять. Кости сдают.

— Насколько я понимаю, той ночью в саду вы были в ужасе. Ужас придает силу ногам, это я тоже знаю. Но когда та личность у вас за спиной сказала: «Джеремия, беги домой», вы действительно побежали?

— Не знаю. Наверное, да, потому что оказался у себя в кровати.

— Вы не помните, как бежали? Не помните, была ли боль в ногах?

— Нет, — ответил Бакнер. — Не помню.

— Через какую дверь вы вошли в свой дом?

— Дверь? Сейчас вспомню… вроде бы через заднюю.

— То есть вы не помните, какая это была дверь?

— Их всего две, — фыркнул Бакнер. — Задняя и передняя. Я был за домом, так что, наверное, вошел в заднюю.

— Той ночью было холодно? — спросил Мэтью, обмакивая перо.

— Февраль был, я же сказал.

— Да, сэр. Но мой вопрос, предложенный вам, таков: было ли холодно в ту ночь?

— Было, конечно. Не могло не быть — в феврале-то!

— Но вы не помните точно, было холодно или нет? Вы не вспоминаете ощущение холода?

— Меня, что ли, здесь судят? — Бакнер посмотрел на магистрата в поисках поддержки. — Чего это он добивается?

— В твоих вопросах есть какая-то цель, Мэтью?

— Да, сэр. Вы мне позволите их задать?

— Ладно. — Вудворд кивнул. — Только помни, пожалуйста, что мистер Бакнер — свидетель, а не обвиняемый.

— Мистер Бакнер, когда вы встали, чтобы выйти на улицу в эту холодную февральскую ночь, вы не задержались надеть верхнюю одежду?

— Верхнюю одежду? При чем она здесь?

— Куртку, — сказал Мэтью. — Плащ. Шляпу. Перчатки. Конечно, вы не могли не задержаться, чтобы надеть башмаки.

Бакнер наморщил лоб.

— Ну… да… конечно, я надел башмаки!

— А куртку?

— Ну да, помню, что и куртку надел! Вы меня за дурака держите?

— Никоим образом, сэр. Но эти детали вы сообщаете не очень уверенно. Скажите мне тогда вот что: когда вы услышали крик петуха, вы лежали в постели в башмаках и в куртке?

— Чего?

— Вы показали, что лежали в постели, весь в поту и дрожа. Вы в какой-то момент остановились снять башмаки и пальто перед тем, как лечь в постель?

— Ну да. — Это было сказано убежденно. — Не мог не снять.

— А трость? — спросил Мэтью. — Вы ее взяли с собой, когда выходили?

— Взял. Без нее я вряд ли туда дошел бы.

— И куда вы поставили вашу трость, вернувшись из сада?

— Я… я ее поставил… — Бакнер прижал пальцы ко рту. — Я ее поставил… в угол, рядом с кроватью, так понимаю. Где она всегда стоит.

— И там она и оказалась утром?

— Да. Прямо в углу.

— А куда вы положили куртку и башмаки?

— Я… куртку я снял и положил, а башмаки… в ногах кровати, наверное.

— И там вы их и нашли в следующий раз, когда они вам понадобились?

— Постойте-ка, — сказал Бакнер, усердно морща лоб. — Нет. Куртку я, значит, повесил на крюке у передней двери. Там она и была.

— У передней двери? Но вошли вы через заднюю? В доме горел фонарь или было темно?

— Темно. Света я не помню.

— Вы были — как вы говорили — испуганы до полусмерти, стали свидетелем демонских мерзостей, и при этом вы смогли пройти через весь дом в темноте, чтобы повесить куртку на соответствующий крюк? — Мэтью поднял палец, пока Бакнер еще не успел ответить. — Ага! Вы это сделали, чтобы жена не узнала, что вы выходили! Я прав?

— Ну, наверное. — Бакнер энергично закивал. — В этом, должно быть, дело.

— Сэр, если вы так поступили, почему же вы думали, что сняли ее и положили в ногах кровати? Вы настолько неясно помните, где оставили куртку?

— Я был заворожен! Не мог не быть. Я же сказал, после того, что я видел, у меня уже в голове не все в порядке.

— Мистер Бакнер? — Мэтью пристально всмотрелся в глаза старика. — Вы рассказали нам всю историю в потрясающих подробностях, причем видели вы их без какого-либо освещения. Почему же тогда вы так плохо помните подробности того, что было до и после инцидента в саду?

Бакнер сжал зубы:

— Вы считаете, что я лгу?

— Мистер Бакнер, — вмешался Вудворд, — никто такого не говорил.

— А и говорить не надо! Я по этим проклятым вопросам вижу, которые он задает! Все это насчет там курток и башмаков и где там была у меня трость и где не было! Я честный человек, хоть кого спросите!

— Сэр, прошу вас. Нет оснований для подобных вспышек.

— Я не врун! — Это Бакнер уже просто выкрикнул. Он с трудом поднялся на ноги и показал на Рэйчел Ховарт. — Вот ведьма, которую я видел с тремя демонами из Ада! Я их с ней видел, тут никакой ошибки! Она — зло, до самого своего черного сердца, а если вы думаете, что я вру, значит, она и на вас уже порчу навела!

— Сэр, — ровным голосом начал Вудворд, стараясь успокоить старика. — Прошу вас. Присядьте, пожалуйста, и…

— Не сяду я! Не станет меня никто называть лжецом, будь он даже магистрат! Видит Бог, я говорю правду, а лишь Его суд важен!

— В Небесах — да, — сказал Вудворд, несколько уязвленный последним замечанием. — Но в судах земных правосудием занимаются смертные.

— Да будь тут правосудие, ведьма бы следующего дня уже не увидела! — У Бакнера на губах выступила белая пена, глаза горели яростью. — Или вы уже решили, что город наш должен погибнуть, а ведьма — жить?

— У меня еще остались вопросы, — сказал Вудворд, указывая на табурет. — Не будете ли вы добры сесть?

— Я уже этого наелся досыта! И отвечать ни на что уже не буду!

Старик резко повернулся и вышел из камеры, тяжело опираясь на трость.

Вудворд тоже встал:

— Мистер Бакнер, прошу вас! Еще только несколько минут!

Но его мольбы пропали втуне. Бакнер вышел, хромая, и покинул тюрьму.

— Его можно убедить вернуться, — сказал Мэтью. — Бидвелла он послушает.

— У меня всего два-три вопроса осталось. — Вудворд бросил недобрый взгляд на своего клерка. — Зачем было так доводить человека?

— Мне кажется, я никого не доводил, сэр. Я прояснял обстоятельства.

— Ты устроил этому человеку допрос с пристрастием, Мэтью! С тем же успехом ты мог бы назвать его лжецом.

— Нет, сэр, — ответил Мэтью спокойно, — я такого не говорил. Я просто хотел знать, почему он не может вспомнить некоторые конкретные подробности, хотя другие конкретные подробности помнит весьма ясно. Я думал, что он вспомнит, как надевал и снимал куртку и башмаки, какой бы страх он ни пережил.

— Так вот этот человек не лжец! — заверил Вудворд. — Сбит с толку — быть может. Испуган — наверное. Но я не верю, что он способен был бы создавать такие фантазмы. А ты? Я хочу сказать… Боже милостивый, если он действительно такое состряпал, то его уже ничем не спасти!

В ответ раздался смех. Мэтью и Вудворд обернулись к соседней камере. Рэйчел Ховарт сидела на скамье, прислонясь спиной к шероховатой стенке и запрокинув голову.

— Вы находите это веселым, мадам? — вопросил Вудворд.

— Нет, — ответила она. — Я нахожу это печальным. Но поскольку слезы у меня давно кончились, мне приходится смеяться, вместо того чтобы рыдать.

— Смейтесь или рыдайте, как вам хочется, но улики против вас весьма серьезны.

— Улики? — Она снова рассмеялась. — Да где ж тут улики? Безумная сказка, рассказанная стариком? Хотя в его словах и была доля правды.

— То есть вы признаете свой договор с Дьяволом?

— Отнюдь. Я признаю, что ходила в церковь по воскресеньям и в третий раз сидела на службе с волосами, вымазанными тухлым яйцом. Но я не собиралась доставлять им удовольствие наблюдать, как я бегу домой или плачу, как побитый ребенок. Это единственная правда во всем рассказе Бакнера.

— Конечно, вы будете отрицать инцидент в саду. Я ничего другого и не ожидал бы.

— А тогда какой в этом смысл? — Она направила янтарные глаза на Вудворда. — Если я такая уж ведьма, зачем бы я позвала Бакнера созерцать мои… нескромности? Почему не стала заниматься такими вещами не прилюдно?

— Этого я не знаю, мадам. Почему?

— Очевидно также, согласно Бакнеру, я умею проходить сквозь запертые двери. Почему же я тогда до сих пор в этой камере?

— Покинуть эту тюрьму было бы признанием в колдовстве.

— А позволить Бакнеру созерцать эти богохульства — не признание? — Она покачала головой. — Будь я действительно ведьмой, я была бы умнее.

— О, я думаю, вы достаточно умны, мадам. Кроме того, кто может сказать, что вы не покидаете тюрьму по ночам, не бродите где вам хочется со своим хозяином? Возможно, вы обитаете в некоем призрачном мире, который богобоязненные граждане даже вообразить не смеют.

— Можете завтра утром спросить своего клерка, — сказала Рэйчел. — Он сегодня узнает, есть ли у меня власть проходить сквозь стены.

— Я сомневаюсь, чтобы вы проявили подобную власть в присутствии Мэтью, — парировал Вудворд. — Опять-таки это было бы признанием вины, которое привело бы вас на костер.

Она внезапно встала.

— Вы такой же сумасшедший, как и все они! Вы искренне полагаете после того, что вы сегодня слышали, что я не буду гореть? Есть другие свидетели — другие лжецы, — которые еще выскажутся против меня, это я знаю. Но кто будет говорить за меня? Никто. Да они ненавидели меня еще до того, как назвали ведьмой, и потому-то они сделали меня ведьмой, чтобы еще сильнее ненавидеть!

— Они сделали вас ведьмой? Как можно было сделать вас тем, чем вы не являетесь?

— Послушайте меня как следует, магистрат. Кто-то убил преподобного Гроува и моего мужа, а потом выставил меня самой черной ведьмой к югу от Салема. Кто-то сделал кукол и спрятал под полом у меня в доме. Кто-то распустил эти мерзкие враки обо мне, и теперь здешние жители сами не знают, что говорят!

— Я верю мистеру Бакнеру, — сказал Вудворд. — Я видывал в своей жизни лжецов, и не в одном суде. Я видел, как они сами плетут паутину, в которую попадаются. Мистер Бакнер может путаться в мелких подробностях из-за своего почтенного возраста и потрясений той ночи, но он не лжет.

— Если он не лжет, — заявила Рэйчел, — то либо его надо посадить в сумасшедший дом, либо он заколдован другой ведьмой, не той, которую из меня пытаются сделать. Я никогда ногой не ступала ни в его дом, ни в его сад. Клянусь в этом перед Богом.

— Осторожнее со словами, мадам! Удар небесного огня может положить конец вашим играм!

— Если это будет более быстрая смерть, чем на костре, я буду только рада.

— Есть простой способ положить всему этому конец, — сказал Мэтью. — Мадам, если бы вы прочли молитву Господню, я думаю, что магистрат мог бы рассмотреть ваше дело в ином свете.

— Спасибо, но я сам за себя могу сказать! — возразил Вудворд. — После того, что я сегодня здесь слышал, я считаю, что даже прочтение молитвы Господней может оказаться обманом, созданным хозяином этой женщины!

— Я избавлю вас от подобных сомнений, — сказала Рэйчел, — поскольку отказываюсь произносить слова, не имеющие в этом городе никакого смысла. Те, кто день и ночь бормочут «Отче наш», первыми начнут скалиться, когда меня будут жечь. Например, Лукреция Воган. Вот отличный пример доброй христианки! Она подала бы распятому Христу уксуса и сказала бы, что это мед!

— Она была настолько добра, что передала вам чашку чаю. Мне не показалось, что это был уксус.

— Вы ее не знаете, а я знаю. И думаю, что знаю, зачем она просила разбить и вернуть ей чашку. Спросите ее. Вам это может показаться интересным.

Вудворд отвернулся и стал укладывать в корзину чайник и чашки.

— Полагаю, на сегодня хватит, Мэтью. Сейчас я пойду к доктору Шилдсу. В понедельник с утра мы продолжим допросы.

— Я бы предложил, сэр, вызвать следующим свидетелем миссис Бакнер. У меня есть вопросы, которые я хотел бы ей предложить.

— Ах, у тебя есть вопросы? — Вудворд замолчал. Щеки его занялись пламенем. — Кто председатель в этом суде, ты или я?

— Вы, конечно.

— Тогда не мне ли надлежит определять, кто будет следующим свидетелем? И, поскольку у меня нет никаких вопросов к миссис Бакнер, я предложу мистеру Гаррику явиться в суд в понедельник утром.

— Я понимаю, что власть в этом суде, как и в любом другом, принадлежит вам, — сказал Мэтью, слегка склонив голову, — но не следует ли попросить миссис Бакнер описать умственное состояние ее мужа за тот период времени…

— Миссис Бакнер следует оставить в покое, — прервал его магистрат. — Она во время обоих происшествий, описанных ее мужем, спала. Я бы сказал, что мистер Бакнер так и не передал ей, что видел. И ты готов привести почтенную мать семейства и добрую христианку в эту тюрьму, где ее будет слышать мадам Ховарт?

— Ее можно привести в любой другой зал суда.

— По личному усмотрению судьи. По моему мнению, ей нечего добавить, и она может даже претерпеть моральный ущерб, если призвать ее свидетельствовать.

— Магистрат, — сказал Мэтью, стараясь быть спокойным и разумным, — жена знает своего мужа лучше других. Я хотел бы узнать, не бывало ли у мистера Бакнера… скажем, иллюзий в прежние годы.

— Если ты хочешь сказать, что виденное им было иллюзией, не забывай, что эту иллюзию видел еще один человек. Кажется, Стивен Дантон?

— Да, сэр. Но мистера Дантона здесь сейчас нет, и мы знаем об этом лишь со слов мистера Бакнера.

— Сказанных под присягой. Вполне разумных слов. Переданных с такими деталями, пусть и тошнотворными, на какие только может надеяться судья. Его слов для меня достаточно.

— Но недостаточно для меня.

Эти совершенно искренние слова сорвались с губ Мэтью раньше, чем он успел их сдержать. Если бы у Вудворда зубы были вставные, они могли бы вывалиться на пол. Молчание длилось; магистрат и его клерк глядели друг на друга.

У Вудворда в горле бесилась боль, нос заложило, кости ныли от влажной и душной жары. Только что надежный свидетель изложил историю, одновременно захватывающую и ужасную, которая поставила женщину — человеческое существо, пусть даже и пресловутую ведьму, — на край костра. Магистрат чувствовал себя совершенно разбитым, и теперь эта дерзость добавила груз к и без того гнетущей тяжести.

— Ты забыл свое место, — хрипло проговорил он. — Ты клерк, а не магистрат. Ты даже не присяжный поверенный, хотя, кажется, желаешь этого. Твои обязанности — обязанности писца, а не дознавателя. Первые ты выполняешь весьма хорошо, вторые же тебя до добра не доведут.

Мэтью не ответил, только лицо его вспыхнуло краской стыда. Он понял, что его занесло, и лучше сейчас помолчать.

— Я отнесу этот инцидент на счет неприятной обстановки и ужасной погоды, — решил Вудворд. — И покончим с ним, как подобает джентльменам. Ты согласен?

— Согласен, сэр, — ответил Мэтью, хотя по-прежнему считал, что допросить жену Бакнера весьма уместно — нет, просто необходимо!

— Тогда хорошо. — Вудворд взял корзину, собираясь уходить. — Я попрошу мистера Грина перевести тебя в одну из тех камер. — Он кивнул в сторону камер напротив. Я бы предпочел, чтобы ты не находился в столь близкой окрестности мадам Ховарт.

— Э-э… я бы предпочел остаться там, где я сейчас, сэр, — быстро возразил Мэтью. — Мне очень приятно, что здесь есть стол.

— Почему? Он же тебе не будет нужен.

— Он… от этого помещение меньше похоже на камеру.

— А, понимаю. Тогда я велю перевести мадам Ховарт.

— В этом нет необходимости, сэр, — сказал Мэтью. — Расстояние между камерами вряд ли имеет значение, если она действительно воспользуется колдовством. И у меня есть вот это. — Он поднял Библию в кожаном переплете. — Если этого не хватит, чтобы меня защитить, то ничего не хватит.

Магистрат помолчал, переводя глаза со своего клерка на Рэйчел Ховарт и обратно. Сама ситуация — что Мэтью вынужден остаться в этом недостойном месте с женщиной, о которой известны такие мерзости, — грызла его душу. Кто знает, чему свидетелем может стать Мэтью в глухую ночь? Он проклинал себя за произнесение приговора над юношей, но разве у него был выбор? Ему пришло на ум занять самому камеру на ночь под предлогом присмотреть за действиями мадам Ховарт, но он знал, что Бидвелл и все жители городка посмотрят на это предвзято и решат, что он совсем не такой ревностный судья, как кажется.

А на самом дне его эмоций, там, куда не доставал свет общественного взгляда, он боялся. Боялся Рэйчел Ховарт и того, что она может сделать с мальчиком. Боялся, оставив Мэтью с этой почитательницей дьявола, наутро найти его уже другим. Ведь радость ведьмы — уничтожение невинности. Не так ли?

— Со мной ничего не случится, — сказал Мэтью, прочитав часть этих мыслей на терзаемом сомнениями лице магистрата. — Идите к доктору Шилдсу и попросите у него лекарство.

Вудворд кивнул, но никак не мог заставить себя уйти. Все же идти надо было.

— Я сегодня днем загляну тебя проведать, — сказал он. — Могу я тебе что-нибудь принести? Книги, скажем, из библиотеки мистера Бидвелла?

— Да, это было бы отлично. Любые книги подойдут.

— Я не сомневаюсь, что тебя вскоре покормят. Если еда тебе не понравится, я буду рад тебе принести…

— Какова бы ни была еда, она будет достаточно хорошей, — ответил Мэтью. — Пойдите лучше к доктору Шилдсу.

— Обязательно. — Внимание Вудворда обратилось к женщине, снова опустившейся на скамейку. — Ваши действия по отношению к моему клерку будут наблюдаться и записываться, мадам, — сурово произнес он. — Я настоятельно предлагаю вам сохранять должное расстояние.

— О моих действиях вы можете не беспокоиться, — ответила она. — Но здешние крысы не слишком внимают настоятельным предложениям.

Больше ничего Вудворд сделать не мог. Мэтью придется сражаться за себя самому, и да пребудет с ним Господь Бог. Вудворд, держа в руке корзину, вышел из тюрьмы. В следующую минуту вошел Грин, закрыл и запер решетку камеры Мэтью, потом вышел снова.

Мэтью стоял возле решетки, уставясь в открытый люк. Пальцы его вцепились в железо. Звук запираемой камеры напомнил ему лязг железных ворот в приюте, и в животе зашевелилась тошнота.

— Вы здесь еще недостаточно долго, чтобы ощутить потерю свободы, — спокойно сказала Рэйчел. — На сколько вас приговорили?

— На трое суток.

— Целая вечность! — сухо и язвительно засмеялась она.

— Я никогда раньше не бывал в тюрьме. Во всяком случае, по эту сторону решетки.

— Я тоже. Здесь не так плохо — днем. Но темнота не так ласкова.

— Трое суток, — повторил Мэтью. — Как-нибудь перетерплю.

— Что еще за глупости? — заговорила она еще резче. — Вы думаете, я не понимаю, что вас подсадили шпионить за мной?

— Вы ошибаетесь. Я здесь за то, что… напал на кузнеца.

— Ну конечно. Так, чем же мне сегодня на вас навести порчу? Превратиться в ворона и летать из камеры в камеру? Или начать танцевать джигу в воздухе, пока Сатана будет играть на скрипке? А! Почему бы не превратить вас в кусок сыра, и пусть крысы вас разорвут на части! Произведет это впечатление на вашего магистрата?

— Не сомневаюсь, — ответил Мэтью спокойно. — Но никому из нас от этого лучше не будет, потому что, если к рассвету от меня останутся крошки, к полудню от вас останутся угли.

— Когда-нибудь от меня действительно останутся угли. Так почему бы не завтра?

Мэтью посмотрел через решетки на Рэйчел Ховарт, которая села, подобрав ноги.

— В этом городе не все считают вас ведьмой.

— А кто не считает?

— По крайней мере один человек. Я не могу назвать имя, чтобы не обмануть доверие.

— Один. — Она улыбнулась поджатыми губами. — И это ведь не магистрат?

— Нет.

— Тогда кто же? Вы?

— Я подхожу к таким вопросам с открытым разумом.

— А ваш магистрат — нет?

— Магистрат Вудворд, — ответил Мэтью, — человек чести и убеждений. Какова бы ни была его сегодняшняя реакция, он будет действовать умеренно. Вы пока что не увидите языков пламени у своих ног, хотя после сегодняшнего рассказа мистера Бакнера, я думаю, магистрат счел бы оправданным зажечь факел.

— Бакнер! — Рэйчел сказала это как плюнула. — Он не в своем уме. Я никогда не бывала ни в его доме, ни в саду. Я его едва знаю, вообще, наверное, десятком слов с ним не перемолвилась.

Мэтью подошел к столу и стал приводить в порядок бумаги.

— Он, похоже, хорошо знает вас. После вашей вчерашней демонстрации я должен бы подумать, не естественным ли для вас поведением было бы сбросить одежду и ходить по городу.

— Я ни для кого, кроме собственного мужа, одежду не сбрасываю, — сказала она. — Ни для кого другого. И уж точно не на людях и определенно не… не для таких мерзких целей, как вообразил Бакнер.

— То есть, вы хотите сказать, все это — воображение старика?

— Да! Именно так!

Мэтью нашел соответствующий листок и прочел написанное.

— Относительно инцидента в саду мистер Бакнер показал следующее: «Я никому ничего не рассказал, даже когда услышал, что Элиас Гаррик видал. Потом мне Лестер Крейн говорил, что Стивен Дантон тоже такое видел — три твари с ведьмой, только они свои мерзости творили в доме, где жила до этого семья Пул, рядом с фермой Дантона». — Он поднял глаза на Рэйчел. — Как это может быть воображением двух разных людей, в разное время и в разных местах?

Она не ответила. Лицо ее потемнело, она смотрела прямо перед собой.

— Показания Элиаса Гаррика в понедельник утром добавят еще дров в ваш костер, — сказал Мэтью. — Вы знаете, что он будет говорить. — Ответа не последовало. — Я так понимаю ваше молчание, что знаете. Потом мы выслушаем слова ребенка по имени Вайолет Адамс. Мне неизвестно, о чем она будет свидетельствовать. А вам? — Снова молчание. — Что бы это ни было, слова из уст ребенка будут вдвойне весомы. Магистрат весьма чувствителен к показаниям детей, и я бы вам посоветовал придержать язык, пока она будет говорить.

— Какую бы ложь она ни изрыгала? — спросила Рэйчел, все так же глядя прямо перед собой.

— Даже если она поклянется, что видела вас в уличной уборной с тремя сотнями демонов. Держите язык на привязи.

— Может быть, вам интересно будет узнать, — сказала Рэйчел, — что мать этого ребенка — именно та женщина, которая надушила мне голову таким ароматом прямо перед церковью. Констанс Адамс не делала секрета из своих чувств ко мне. — Рэйчел повернула голову, ее глаза встретили взгляд Мэтью. — Вы — клерк магистрата, поклявшийся соблюдать его закон. Если вы здесь не для того, чтобы шпионить по его поручению, почему вам не наплевать в высшей степени, что я буду говорить и чего не буду?

Мэтью продолжал ровнять листы бумаги. Закончив, он вложил их в ящик и закрыл крышку. Столько времени понадобилось ему, чтобы сформулировать ответ.

— Я очень любопытен насчет головоломок, — ответил он, стараясь не встречаться с ней взглядом. — Я могу успокоиться только тогда, когда все кусочки идеально подходят. В данном случае… я чувствую, что многие кусочки силой уложены на неправильные места и потому растрепались по краям. Есть отсутствующие кусочки, которые требуется найти. И есть кусочки вроде бы правильные, но они — по крайней мере для меня — фальшивые. В этом и состоит мой интерес.

Последовало долгое молчание. Мэтью занял его очисткой пера. Потом она спросила с нажимом:

— Вы думаете, что я ведьма?

— Я думаю, — ответил он после некоторого размышления, — что в этом городе поселилось очень изощренное зло. Воплотилось оно в человеке или демоне, оно кажется сатанинским. Большего я сказать не могу.

— Я тоже, — сказала она. — Но кто бы ни был тот, кто перерезал горло моему мужу и изобразил меня в этом грязном маскараде, гореть за это придется мне.

Спорить с этим утверждением Мэтью не мог. Сожжение казалось действительно весьма близким.

«Ложь на лжи», — говорила миссис Неттльз.

«Что ей нужно — так это защитник, боец за правду».

Как правда здесь негусто представлена, так и бойцы, подумал Мэтью. Он всего лишь клерк, не более того. Не магистрат, не поверенный… и уж точно не боец.

Но в одном он был уверен, одно ему стало ясно после отвратительного переживания свидетельства Бакнера и бурной реакции магистрата. Как только закончатся допросы, Вудворд будет вынужден немедленно вынести решение о предании смерти Рэйчел Ховарт. Через несколько дней она сгорит дотла после прочтения ей этого приговора. А чья рука напишет его?

Собственная рука Мэтью, конечно же. Ему уже приходилось это делать, ничего нового.

Кроме того, что в этотраз ему предстоит унести с собой в могилу загадку кусочков, которые не укладываются в картину, и сойти в нее, мучаясь неразгаданными «почему».

Он закончил чистить перо, положил его вместе с чернильницей в коробку, после чего коробка отправилась в один из выдвижных ящиков стола, которые Уинстон, очевидно, очистил перед тем как везти в тюрьму, потому что стол был абсолютно пуст — свободен для дальнейшего использования.

Затем Мэтью растянулся на соломе — свежей, спасибо мистеру Грину, — закрыл глаза и попытался заснуть. Только потом до него дошло, что он бессознательно отодвинулся как можно дальше от решетки, отделявшей его от камеры Рэйчел Ховарт, и что в правой руке он сжимает Библию, отгораживаясь ею.

Глава 13

Когда магистрат добрался до лазарета доктора Шилдса — выбеленного мелом дома на улице Гармонии, он шел уже будто в тумане. И это ощущение давящей и слепящей тяжести связано было не только с физическим состоянием; это была еще и душевная тяжесть.

Вудворд только что ушел из дома Лукреции Воган. Миссис Воган была приглашена к двери симпатичной белокурой девушкой лет шестнадцати, которую старшая дама представила как свою дочь Шериз. Возвращая корзину с чайником и чашками, Вудворд поинтересовался, зачем миссис Воган хотела, чтобы красновато-коричневую чашку разбила Рэйчел Ховарт.

— Вы-то, человек городской и утонченный, понимаете, — сказала миссис Воган, — что теперь эта чашка стала куда ценнее, чем раньше.

— Ценнее? — спросил Вудворд. — Каким образом осколки чашки могут быть дороже целой?

— Потому что чашку разбила она, — был ответ, который только сильнее озадачил магистрата. Очевидно, это отразилось у него на лице, потому что миссис Воган пояснила: — Когда ведьму предадут смерти, а Фаунт-Роял снова успокоится, жители города захотят иметь что-то в память о том страшном времени, которое нам пришлось пережить. — Она улыбнулась, и Вудворд мог бы назвать эту улыбку только ледяной. — Конечно, на это уйдет время, но, если правильно подать осколки разбитой чашки, они пойдут дорого, как амулеты, приносящие удачу.

— Простите? — Вудворд чувствовал, что туман обволакивает мозг.

— Я специально выбрала оттенок самый близкий к кровавому, какой только нашла, — сказала миссис Воган, и в ее голосе прозвучала интонация быстро соображающего человека в разговоре с тугодумом. — Кровь ведьмы. Или алые слезы ведьмы. Я еще не решила, так говорить или этак. Это же вопрос воображения, понимаете?

— Я… боюсь, что у меня воображение не так хорошо развито, как у вас, — сказал Вудворд, и густой ком закупорил ему горло.

— Спасибо, что вернули так быстро. В свое время я смогу сказать, что осколки чашки, разбитой ведьмой, передал мне собственными руками магистрат, предавший ее казни. — Тут у миссис Воган появились небольшие морщинки на лбу. — А скажите мне, что станет с соломенными куклами?

— С соломенными куклами? — повторил он.

— Да. Вам же они не нужны будут, когда ведьмы не станет?

— Извините, — сказал тогда Вудворд. — Мне действительно пора.

И вот в таком виде — с туманом в голове, под серым небом — он потянулся к дверному колокольчику доктора Шилдса. Над дверью виднелась вывеска, окрашенная в красный, белый и синий цвета медицины, и она объявляла, что здесь принимает «Бендж. Шилдс, хирург и цирюльник». Вудворд потянул за шнурок и стал ждать. Вскоре дверь отворила крупная широколицая женщина с курчавыми темно-каштановыми волосами. Магистрат представился, спросил, нельзя ли видеть доктора Шилдса, и был проведен в скудно обставленную гостиную, украшением которой служила позолоченная клетка с двумя желтыми канарейками. Женщина, пышная фигура которой была облечена бежевым платьем и фартуком, вполне пригодным к службе в качестве палатки переселенца, вышла в дверь на другой стороне комнаты, оставив Вудворда в обществе птиц.

Однако почти сразу, через минуту или две, эта дверь открылась вновь, и появился сам доктор, одетый в белую блузу с закатанными рукавами, винного цвета жилет и угольно-серые бриджи. На носу у него сидели очки с круглыми стеклами, длинные волосы болтались по плечам.

— Магистрат! — воскликнул он, протягивая руку. — Чем обязан такой радости?

— Хорошо бы, если бы радость была моей целью, — ответил магистрат. Голос его, довольно сиплый, готов был совсем пропасть. — Боюсь, что я пришел с жалобами на здоровье.

— Откройте рот, пожалуйста, — попросил Шилдс. — Чуть наклоните голову назад, если не трудно. — Он заглянул внутрь. — Ну и ну, — сказал он, едва успев глянуть. — Горло у вас сильно опухло и воспалено. Подозреваю, что у вас оно болит.

— Да. Очень.

— Не сомневаюсь. Пойдемте со мной, посмотрим получше.

Вудворд последовал за доктором в ту же дверь, через коридор, мимо комнаты, где стояли чашка с водой, кресло и кожаный ремень для правки бритв при выполнении обязанностей цирюльника, мимо второй комнаты, где стояли три узкие кровати. На одной лежала молодая женщина с гипсовой повязкой на правой руке и вялым лицом, покрытым синяками всех цветов и размеров. Ее кормила супом из миски женщина, открывшая Вудворду дверь. Он понял, что это, должно быть, злополучная жена Ноулза, пострадавшая от ярости выбивалки для ковров.

В третьей по коридору комнате дверь была открыта, и Шилдс сказал:

— Присядьте вон туда, — и показал рукой на кресло возле единственного окна.

Магистрат сел. Шилдс распахнул ставни, впуская туманный серый свет.

— С рассветом взмыла моя душа, — сказал доктор, отвернувшись, чтобы приготовить все для осмотра. — Потом она упала вновь на землю и сейчас лежит в луже грязи.

— У меня так же. Неужто никогда не засияет снова полный солнечный день над Новым Светом?

— Это, похоже, вопрос темный.

Вудворд рассмотрел комнату, в которую его привели. Очевидно, она служила кабинетом и врачу, и его аптекарю. По одну сторону располагались видавшие виды стол и кресло, рядом висела на стене книжная полка, и книги на ней казались старыми медицинскими томами, если судить по толщине и мрачности кожаных переплетов. Напротив стоял длинный верстак на высоте примерно в половину роста доктора Шилдса. На верстаке, вдоль которого были вделаны с десяток выдвижных ящичков с ручками из слоновой кости, расположился кошмар пьяного стеклодува в виде таинственных бутылочек, мензурок, банок и тому подобного, а также набор аптекарских весов и каких-то еще приборов. На стене также висели полки, и на них тоже стояли бутылки и банки, во многих темнели какие-то жидкости и зелья.

Шилдс вымыл руки с мылом в миске с водой.

— Это у вас недавно такое состояние? Или вас оно беспокоило еще до прибытия в Фаунт-Роял?

— Только недавно. Началось с легкого першения, но сейчас… едва могу глотать.

— Гм! — Доктор вытер руки тканью и открыл один из ящиков верстака. — Надо залезть вам в горло. Он повернулся к магистрату, и Вудворд с некоторым испугом заметил, что у Шилдса в руках ножницы, вполне пригодные для обрезки деревьев.

— А! — произнес Шилдс, слегка улыбнувшись тревоге Вудворда. — Я хотел сказать, что надо посмотреть вам в горло.

Своими страшными ножницами он разделил свечку пополам, потом отложил их и вставил один из обрубков свечи в металлическую держалку с зеркалом позади пламени для усиления света. Он зажег свечу от спички, взял из ящика другой инструмент и поставил кресло напротив пациента.

— Откройте пошире, пожалуйста.

Вудворд повиновался. Шилдс поднес свечу ко рту магистрата и стал внимательно изучать.

— Похоже, весьма сильно воспалено. Скажите, дыхание у вас не затруднено?

— Знаете, дышать действительно стало тяжким трудом.

— Запрокиньте голову, чтобы я посмотрел вам в ноздри. — Шилдс хмыкнул и стал глядеть в этот внушительный хобот. — Да, и здесь все опухло. Больше справа, чем слева, но прохождение воздуха одинаково затруднено. Откройте снова рот.

На этот раз, когда Вудворд подчинился, доктор ввел длинный металлический зонд с квадратным клочком ваты на конце, зафиксированным зажимом.

— Пожалуйста, не глотайте.

Вата стала тереться по задней стенке горла Вудворда, и магистрату пришлось зажмуриться и подавить позыв поперхнуться или закричать — такая острая была боль. Наконец зонд вышел, и Вудворд увидел — сквозь слезы, — что вату пропитала пастозная желтая жидкость.

— Я с этой болезнью уже сталкивался в разных степенях се серьезности, — сказал доктор. — Ваше состояние примерно в середине. Такова цена, которую платит человек за жизнь на краю болота, за испорченный воздух и влажные испарения. Эта перетяжка горла и дренирование вызвали у вас в глотке крайнее раздражение. — Он встал и отложил зонд с пожелтевшей ватой на верстак. — Я смажу вам горло лекарством, которое должно почти полностью снять боль. Также я дам вам средство для облегчения дыхания.

Говоря все это, он убрал измазанную вату из зажима и вставил туда свежий кусок.

— Слава Богу, хоть какое-то облегчение будет! — сказал Вудворд. — Чистая пытка была — говорить сегодня во время снятия свидетельских показаний!

— Ах да, показания. — Шилдс выбрал на полке бутыль и вытащил пробку. — Первым свидетелем был Джеремия Бакнер? Мистер Уинстон мне сказал, что вы собирались с него начать.

— Это верно.

— Я знаю его историю. — Шилдс вернулся к креслу, неся с собой бутылку и зонд, но оставив на этот раз свечу с зеркалом. — От такой истории на парике волосы могут встать дыбом, не находите?

— Ничего более мерзкого никогда не слышал.

— Откройте рот, пожалуйста. — Шилдс обмакнул вату в бутылку с темно-коричневой жидкостью. — Немного пощиплет, зато снимет воспаление. — Он ввел зонд, и Вудворд напрягся. — Спокойнее.

И тут пропитанная жидкостью вата коснулась горла. Вудворд чуть не откусил зонд, руки его сжались в кулаки, и он поймал себя на мысли, что это похоже на сожжение на костре, только без дыма.

— Спокойно, спокойно! — сказал доктор, остановившись, чтобы снова макнуть вату в жидкость. Вновь наступила борьба с ужасной болью, и Вудворд понял, что у него голова свинчивается с шеи в непроизвольных попытках уйти от ваты. Это, подумал он с горячечным юмором, будто тебя не только жгут, но еще и вешают.

Однако через секунду страшная боль стала отступать. Шилдс продолжал макать вату в коричневую жидкость и щедро мазать заднюю стенку горла.

— Сейчас уже должно быть немного лучше, — сказал он. — Чувствуете?

Вудворд кивнул. Слезы текли у него по щекам.

— Моя собственная пропись: кора хинного дерева, лимониум, опиум, на основе оксимеля для придания твердости. В прошлом показала очень хорошие результаты. Я даже подумываю подать на патент. — Он еще несколько раз приложил лекарство, проверил, что горло магистрата хорошо обработано, и сел, улыбаясь.

— Ну, хотел бы я, чтобы все мои пациенты были такими же стойкими, как вы, сэр. Ох, одну минутку. — Он поднялся, подошел к одному из ящиков и вернулся с льняной салфеткой. — Может быть, стоит ею воспользоваться.

— Спасибо, сэр, — прохрипел Вудворд.

Он воспользовался салфеткой так, как это и подразумевалось, — вытер слезы.

— Если в ближайшие дни вам станет хуже, нам придется повторить смазывание лекарством большей крепости. Но я рассчитываю, что вам уже завтра к вечеру будет намного легче… Ваш следующий свидетель — Элиас Гаррик?

— Да.

— Он же уже рассказывал вам свою историю. Зачем надо его вызывать?

— Его показания должны быть записаны.

Доктор Шилдс посмотрел поверх очков, невероятно похожий сейчас на сову-сипуху.

— Должен вас предупредить, что долгий разговор нанесет вашему горлу дальнейший вред. Вы в любом случае должны дать ему отдых.

— Гаррика я вызывал на понедельник. Воскресенье будет для меня днем отдыха.

— Даже понедельник может быть слишком рано. Я бы сказал, что вам абсолютно необходимо воздержаться от речей по крайней мере неделю.

— Невозможно! — возразил Вудворд. — Что же я за магистрат буду, если не смогу говорить?

— Это не мне решать, я только даю вам профессиональный совет. — Шилдс вновь подошел к верстаку, отложил зонд и открыл синюю керамическую баночку. — Это средство поможет вашим ноздрям, — сказал он, возвращаясь с банкой к Вудворду. — Возьмите одну.

Вудворд заглянул в банку и увидел что-то вроде дюжины небольших коричневых палочек, каждая длиной дюйма в два.

— Что это?

— Растительное лекарство из листьев конопли. Я сам ее выращиваю, поскольку это, кажется, одно из немногих растений, которые выживают в этом зверском климате. Давайте, вы увидите, что это полезное лекарство.

Вудворд выбрал одну палочку, на ощупь довольно маслянистую, и потянул было в рот, намереваясь разжевать.

— Нет-нет! — остановил его Шилдс. — Ее курят, как трубку.

— Курят?

— Да. Только с одним различием: дым надо втянуть глубоко в легкие, там подержать и медленно выдохнуть. — Доктор пододвинул свечу. — Вложите между губами и потяните через нее воздух.

Магистрат так и сделал, и Шилдс коснулся пламенем свечи закрученного кончика палочки. Вверх пошла тоненькая струйка синеватого дыма.

— Втягивайте, — велел Шилдс. — Иначе никакой пользы не будет.

Вудворд вдохнул изо всех сил. Горький дым обжег легкие, и от приступа кашля слезы выступили на глазах. Вудворд согнулся пополам, задыхаясь и стеная.

— Первые несколько затяжек действительно трудны, — признал доктор. — Смотрите, я покажу, как это делается.

Он сел, взял одну из конопляных палочек и зажег. Потом вдохнул с привычной легкостью. После небольшой паузы он выпустил дым изо рта.

— Видите? Требует некоторой практики.

Вудворд заметил, что глаза у доктора заблестели. Он снова попытался затянуться, и снова его скрутил кашель.

— Возможно, вы вдыхаете слишком много дыма, — предположил Шилдс. — Лучше это делать малыми дозами.

— Вы настаиваете, чтобы я подвергся этому лечению?

— Да. Вам станет намного легче дышать.

Шилдс снова затянулся, задрал подбородок и выпустил клуб дыма к потолку.

Вудворд сделал третью попытку. Кашель был уже не такой суровый. На четвертый раз он кашлянул всего два раза. К шестой затяжке давление в голове стало слегка слабеть.

Доктор Шилдс уже докурил свою палочку почти до половины. Он разглядывал тлеющий кончик, а потом перевел взгляд прямо на магистрата.

— Знаете, магистрат, — сказал он после долгого молчания, — вы очень хороший человек.

— И в чем это выражается, сэр?

— В том, что вы без жалоб выносите бахвальство и напор Бидвелла. На это способен только очень хороший человек. Видит Бог, вы, наверное, почти святой.

— Думаю, что нет. Я всего лишь слуга.

— О нет, больше чем слуга! Вы хозяин закона, что ставит вас выше Бидвелла, поскольку ему так отчаянно нужно то, что только вы можете ему дать.

— Но то же можно сказать и о вас, сэр, — возразил Вудворд. Он глубоко вдохнул, подержал дым внутри и выдохнул. Выдыхаемый дым расходился, сходился и снова расходился, как картинки в калейдоскопе. — Вы — хозяин исцелений.

— Хотел бы я им быть! — Шилдс гулко засмеялся, потом наклонился вперед и прошептал заговорщицким шепотом: — Как правило, я вообще не знаю, что делаю.

— Вы шутите!

— Нет. — Шилдс снова затянулся и выпустил изо рта клуб дыма. — Это горькая, но правда.

— Похоже, ваша укромность потеряла гвоздичку. То есть… — Вудворду пришлось остановиться, чтобы собрать разбегающиеся слова. Уменьшение давления в голове будто растрясло его словарь. — Ваша скромность потеряла уздечку, я хотел сказать.

— Быть врачом здесь… в этом городе и в это время… гнетущее занятие, сэр. Иногда при посещении больных я прохожу мимо кладбища. И порой возникает такое чувство, что лучше бы мне расположить свой кабинет среди могил, тогда ходить было бы ближе. — Он зажал конопляную палочку губами и довольно резко затянулся. Количество дыма, хлынувшего у него изо рта, внушало почтение. Глаза за очками покраснели и стали печальными. — Конечно, все дело в болоте. Люди не предназначены для того, чтобы жить так близко к миазмам. Они отягощают душу и ослабляют дух. Добавьте к этой печальной картине непрерывный дождь и наличие ведьмы, и я ради спасения своей жизни не мог бы найти для Бидвелла способ, как этому городу выжить. Люди каждый день покидают Фаунт-Роял… так или иначе. Нет, — он покачал головой, — считайте, что этот город обречен.

— Если вы действительно так думаете, почему вы не возьмете свою жену и не уедете?

— Мою жену?

— Да. — Вудворд тяжело заморгал. Ноздри почти прочистились, но туман в голове остался. — Женщина, которая мне открыла. Это ваша жена?

— А, вы про миссис Хейссен! Она работает у меня сестрой. Нет, моя жена и два сына — то есть один сын — живут в Бостоне. Моя жена — белошвейка. У меня было два сына. Один из них… — он затянулся, как показалось Вудворду, жадно, — …старший… был убит разбойником на Почтовой Филадельфийской Дороге. Это было уже… э-э… восемь лет назад, кажется, но некоторые раны не поддаются лечению временем. Если ваше дитя — не важно, какого возраста, — отнимут у вас таким образом… — Он выпустил дым, наблюдая за струями и вихрями, поднимающимися к потолку. — Извините, — прервал он себя, поднимая руку, чтобы вытереть глаза. — Я отвлекся.

— Если это не слишком бестактный вопрос, — начал Вудворд, — почему ваша жена осталась в Бостоне?

— Ну вы же не предлагаете, чтобы она приехала сюда? Кровь Христова, я даже слышать об этом не хочу! Нет, ей куда лучше в Бостоне, где к ее услугам вся современная медицина. Там соляные болота и приливные лужи укротили, поэтому испарения совсем не так вредны. — Шилдс приложился к конопляной палочке и медленно выпустил дым. — По той же причине Уинстон оставил семью в Англии, а Бидвелл даже и думать не смеет о том, чтобы его жена проделала весь этот путь — пусть даже на одном из его кораблей! Вы знаете, жене Джонстона здесь так не понравилось, что она вернулась в Англию и решила больше океан не переплывать. Можете вы это поставить ей в вину? Эта страна не для женщин, уж поверьте мне!

Вудворд, хотя его разум быстро заволакивало туманом, вспомнил, что хотел порасспрашивать доктора Шилдса.

— Кстати, про учителя Джонстона, — сказал он, хотя язык у него будто распух и покрылся кошачьим мехом. — Мне надо выяснить, хотя, я знаю, это должно очень странно звучать, но… вы когда-нибудь видели его деформированное колено?

— Колено? Нет, не видел. И не думаю, чтобы хотел видеть, поскольку врожденные деформации не входят в круг моих интересов. Но я ему продавал бинты и мазь, которые ему нужны были в связи с этой болезнью. — Шилдс нахмурился. — А почему вдруг такой вопрос?

— Просто я любопытен, — ответил Вудворд, хотя на самом деле здесь любопытен был больше Мэтью, чем он. — А… не слишком ли невероятно, чтобы мистер Джонстон мог… скажем, сбежать или взбежать по лестнице?

Доктор посмотрел на него так, будто у магистрата только что слетела крыша.

— Я так понял ваш ответ, что не мог бы.

— Абсолютно не мог бы. Ну, быть может, он мог бы подняться по ступеням с трудом, по одной, но с заметным трудом. — Он склонил голову набок, совиные глаза блеснули. — К чему все эти вопросы, Айзек? Можно мне вас так называть?

— Да, конечно. А мне можно называть вас Бенджамин?

— Естественно. Итак, друг мой Айзек, к чему все эти вопросы насчет колена Джонстона?

— Сегодня под утро дом мистера Бидвелла посетил вор. — Вудворд подался вперед. Дым волной заколебался между ним и доктором. — Кто бы он ни был, он украл золотую монету из комнаты моего клерка…

— А, да, — кивнул Шилдс. — Эта знаменитая монета. Я слышал про нее от Малкольма Дженнингса, когда он приходил прокалывать нарыв.

— Я столкнулся с вором в прихожей, — продолжал Вудворд. — Это был крупный мужчина и силен как бык. Я сражался изо всех сил, но был в невыгодном положении, поскольку он напал на меня сзади. — Сейчас в его воспоминаниях ему казалось, что именно так и было, и кто мог бы сказать, что это неправда? — Все случилось очень быстро, — сказал Вудворд, — я даже лица его не видел. Он выбил у меня из руки лампу и сбежал по лестнице. Я, конечно, знаю, что у мистера Джонстона увечье серьезное, но… мой клерк хотел узнать, смотрели ли вы его колено и способен ли он на подобные действия.

Шилдс захохотал:

— Ну не может быть, чтобы вы такое всерьез думали! Алан Джонстон — вор! Я бы сказал, что во всем Фаунт-Рояле нет человека, который бы меньше годился на эту роль! Он же из богатой семьи!

— Я так и предполагал, поскольку он посещал колледж Всех Святых в Оксфорде, но, знаете ли, угадать нельзя.

— Я сам видел его золотые карманные часы с его инициалами. Он владеет золотым кольцом с рубином размером с ноготь! — Шилдс снова засмеялся довольно бессмысленным смехом. — Ничего себе вор! Нет, для Алана невозможно было бы сбежать по лестнице. Вы же видели, как он серьезно опирается на трость.

— Да, видел. Но теория, которую, насколько я понял, выдвигает мой клерк — и учтите, прошу вас, что он молод и его воображение не знает пределов, — состоит в том, что колено мистера Джонстона выглядит как деформированное, а на самом деле — по его теории — такое же нормальное, как у меня и у вас.

Шилдс заморгал, сделал затяжку, снова моргнул, потом лицо его расплылось в веселой усмешке.

— Теперь вы решили надеть шутовской колпак?

Вудворд пожал плечами:

— Мой клерк вполне серьезен. Именно поэтому мне пришлось предпринять это расследование.

Улыбка доктора исчезла.

— Это самое… опрометчивое суждение, которое я в жизни слышал! Увечье этого колена отлично видно сквозь чулок! Джонстон живет в Фаунт-Рояле три года! Зачем, ради всего святого, понадобилось бы ему это притворство?

— Понятия не имею. Еще раз прошу вас понять, что Мэтью — молодой человек с весьма острым умом, но иногда этому уму не хватает узды здравого смысла.

— Это уж точно! — Шилдс затянулся своим лекарством, и магистрат последовал его примеру. Ему стало лучше, боль в горле почти прошла, и дыхательные пути прочистились. Колыхание дыма завораживало, а свет, льющийся в комнату через окно, стал шелковисто-серым. — Но кое-что я вам могу рассказать про Алана, и это вам может быть интересно, — вдруг доверительно произнес Шилдс. — Точнее, про его жену. — Он слегка понизил голос. — Ее звали Маргарет. И с нею было… как бы это сказать… не все просто.

— В каком смысле?

— Красивая женщина, без сомнения. Но… не совсем все в порядке под черепом. Я сам не видел ее припадков, но слышал из надежных источников, что она превращалась в настоящую фурию, швырялась всем, что под руку попадет. Уинстон это видел однажды вечером в доме Бидвелла. Женщина пришла в ярость и грохнула об стену целое блюдо цыплят. И еще и другое бывало.

Шилдс оставил эти слова висеть в воздухе, затягиваясь конопляной палочкой — она уже догорела почти до его пальцев.

— Одну минутку. — Он встал, отошел к верстаку и вернулся, держа зонд с зажатым в зажиме окурком, как недавно был там зажат ватный шарик.

Доктор снова сел, и глаза его лукаво заблестели.

— Миссис Джонстон и муж той бедной женщины, что лежит в лазарете, — он кивком показал в направлении другой комнаты, — у них неоднократно бывали тайные свидания.

— Ноулз и жена Джонстона?

— Именно. И достаточно смело себя вели, насколько я помню. Многие знали, что происходит, в том числе жена Ноулза. В какой-то момент кто-то сказал Алану, но я думаю, это вряд ли его удивило. И вообще Маргарет презирала и ненавидела Фаунт-Роял, не делая из этого секрета, так что Алан отвез ее в Англию, к ее родителям. Она тоже из богатой семьи — отец ее ткацкий фабрикант, — но, боюсь, была слишком избалована. Через пару месяцев Алан вернулся, и дело это забылось.

— Супружеская измена — серьезное преступление, — сказал Вудворд. — Он не пожелал предъявлять обвинение?

— Честно говоря, я думаю, он был рад избавиться от этой женщины. Она была угрозой его репутации и явным нарушением декорума. Алан — человек спокойный, задумчивый, держащийся, как правило, сам по себе, хотя язык у него бывает острее бритвы.

— Наверное, он влюблен в работу учителя, раз вернулся так скоро в Фаунт-Роял.

— Это правда. Он взял на себя задачу учить не только детей, но и многих их отцов, которые читать не умеют. И, конечно, того жалованья, что платит ему Бидвелл, вряд ли хватило бы на иголку с ниткой, но, как я уже говорил, у нашего учителя есть свои деньги.

Вудворд кивнул, снова припав к своей конопляной палочке. Она уже почти догорела, и жар ее ощущался между пальцами. И не только — ему теперь было тепло во всем теле, он вспотел. Но это было хорошо. С потом выходят плохие жидкости. Веки магистрата отяжелели, и он вполне был бы сейчас готов лечь и прикорнуть пару часиков.

— А Уинстон? — спросил он.

— А что Уинстон?

— Я спрашиваю, что вы о нем знаете?

Шилдс усмехнулся, выпуская дым между зубами.

— Я на трибуне свидетеля, сэр?

— Нет, и я не хотел говорить, как в суде. Я просто хочу побольше узнать о местных людях.

— Понимаю, — ответил Шилдс, хотя по голосу было ясно, что он все-таки предполагает, будто продолжается заседание суда. — Эдуард Уинстон — верный мул. Вы знаете, что Уинстон был у Бидвелла правой рукой в Лондоне? Он превосходный администратор, организатор и финансист. И он тоже держится сам по себе. Однако это он предложил привезти сюда балаганщиков.

— Балаганщиков?

— Да, актеров. Бидвелл любит театр. Уже три года летом приезжает бродячая труппа ставить моралите. Несет, так сказать, в глушь культуру и цивилизацию. По крайней мере у жителей каждый год есть некоторое ожидаемое событие. Они приезжают в середине июля, так что жаль, что вы их не увидите. — Шилдс сделал последнюю затяжку и обнаружил, что докурил палочку до конца. — Впрочем, — заметил он, — не факт, что к середине июля Фаунт-Роял еще будет существовать.

— А Николас Пейн? Его вы хорошо знаете?

— Николас Пейн, — повторил доктор и слегка улыбнулся. — Да, я его хорошо знаю.

— Кажется, он человек многих умений. — Вудворд вспоминал термин, который употребил Пейн: «Чернофлажник». — Что вы знаете о его истории?

— Знаю, что она у него есть. История.

— Я бы назвал это замечание загадочным, — сказал Вудворд, когда Шилдс больше ничего не добавил.

— Николас — человек очень скрытный. И на все руки мастер, насколько мне известно. Кажется, несколько лет был моряком. Но он не любит обсуждать свое слишком давнее прошлое.

— Он женат? Семья у него есть?

— Он был женат, когда был моложе. Его жена погибла от болезни, которая вызывала у нее припадки, а потом смерть.

Вудворд поднес окурок ко рту для последней затяжки, но тут рука его застыла.

— Припадки? — спросил он и с трудом проглотил слюну пересохшим ртом. — Какого рода припадки?

— Полагаю, судороги. — Доктор пожал плечами. — Какой-то вид лихорадки, вероятнее всего. Или чума. Но это было давно, и я сомневаюсь, чтобы Пейн стал об этом говорить. На самом деле я просто знаю, что он не станет.

— Чума, — повторил Вудворд.

Глаза у него остекленели, и не только от горького дыма лекарства.

— Айзек? — спросил Шилдс, заметив пустые глаза собеседника, и тронул его за рукав. — Что случилось?

— Ох, простите. — Вудворд заморгал, отогнав пару клубов дыма от лица, и заставил себя вернуться к действительности. — Я просто задумался.

Шилдс кивнул, и губы его искривились в понимающей улыбке:

— Задумались, кого бы спросить обо мне? Я угадал?

— Нет. Совершенно на другую тему.

— Но вы же собираетесь наводить обо мне справки? Это было бы только справедливо, раз уж вы как следует выкачали из меня сведения об учителе, мистере Уинстоне и мистере Пейне. А, да, наверное, вы это уже сделали! Разрешите? — Он взял у Вудворда из пальцев догоревший окурок и поместил его вместе с остатками своего в оловянный сосуд с крышкой на петлях. Закрыв крышку, он спросил: — Вам сейчас лучше?

— Да. И намного.

— Это хорошо. Как я уже говорил, может понадобиться повторить это лечение в зависимости от вашего состояния. Будущее покажет. — Шилдс встал. — Теперь позвольте мне проводить вас в таверну Ван-Ганди ради стакана исключительно крепкого сидра. Кроме того, у него подают арахис, а я что-то проголодался. Составите мне компанию?

— Сочту за честь.

Когда магистрат встал с кресла, ноги чуть не подломились под ним. Голова плыла, странный свет танцевал под веками. Но боль в горле прошла почти совсем, а дыхание очистилось чудесным образом. Да, лекарство у доктора оказалось поистине чудесным.

— Иногда этот дым обманывает чувство равновесия, — сказал Шилдс. — Давайте берите меня под руку, и в таверну лежит наш путь!

— В таверну, в таверну! Полцарства за таверну! — воскликнул Вудворд, и это показалось ему настолько смешно, что он захохотал, не в силах остановиться, да и не желая останавливаться. Но смех был чуть слишком громок и чуть слишком резок, и даже в своем приподнятом состоянии духа он помнил, что старается скрыть.

Глава 14

С наступлением темноты крысы осмелели.

Мэтью весь день слышал их писк и шорох, но тогда они еще не показывались. Он был рад, что грызуны не вылезли, чтобы напасть на его обед или ужин — жидкую говяжью похлебку и два ломтя черного хлеба: скромная, но вполне сытная трапеза, — однако сейчас, с той минуты, как Грин закрыл люк в потолке и оставил на крюке единственный горящий фонарь, эти твари стали вылезать из закутков и укрытий, объявляя помещение своим.

— Следите за пальцами, — сказала Рэйчел со своей скамьи. — Если попытаетесь их стукнуть, они кусаются. Если крыса на вас ночью заползет, лучше лежать совершенно неподвижно. Она понюхает и уйдет.

— А та, что укусила вас в плечо? — спросил Мэтью. Он остался стоять, прислонясь к стене. — Она тоже только нюхала?

— Нет, эту я пыталась отогнать от ведра с водой. Оказалось, что они прыгают, как кошки, и я еще выяснила, что они все равно будут рваться к воде, что бы вы ни делали.

Мэтью взял собственное ведро с водой, которое Грин недавно наполнил из большого бака, и отпил из него щедрую порцию. Достаточную, как он надеялся, чтобы утолить жажду на всю ночь. Потом поставил ведро на пол в противоположный угол, как можно дальше от своего соломенного ложа.

— Грин приносит воду только через день, — сказала Рэйчел, наблюдая за его действиями. — Когда вас одолеет жажда, вы не побрезгуете пить после крыс.

Мэтью вспомнил еще об одном затруднении, куда худшем, чем проблема крыс и ведра. Грин принес также пустое ведро для отходов организма. Мэтью сообразил, что ему придется стаскивать штаны и пользоваться ведром — рано или поздно — прямо на глазах у женщины. И она тоже должна будет пользоваться своим без всякой завесы или ширмы. Он подумал, что предпочел бы лишних два удара плети такому полному отсутствию малейшего уединения, но не ему было выбирать.

Вдруг из трещины в стене камеры метнулась темная тень и направилась прямо к ведру. На глазах у Мэтью крыса — черная, мохнатая, красноглазая, размером с его ладонь — ловко забралась по стенке ведра и перегнулась через край, лакая воду, вцепившись когтями в дерево. Через секунду за ней последовала другая, затем третья. Твари оторвались от питья, чтобы потрещать, как прачки у колодца, а потом, нарушив строй, разбежались и снова втиснулись в трещину.

Ночь обещалась очень долгая.

У Мэтью было с собой несколько книг благодаря заботливости магистрата, который принес их сегодня вечером из библиотеки Бидвелла, но свет такой тусклый, что читать невозможно. Вудворд сообщил ему, что имел интересный разговор с доктором Шилдсом, и расскажет подробнее, когда Мэтью выйдет на свободу. А сейчас Мэтью ощущал, как стены и решетки смыкаются над ним. Не имея достаточно света, чтобы читать или писать, когда в стенах пищали и скреблись крысы, он боялся не совладать с собой и опозориться на глазах Рэйчел Ховарт. Конечно, это не должно иметь значения, потому что она, в конце концов, обвиняется в убийстве — и гораздо худших вещах, — но все же он хотел предстать крепким дубом, а не жалкой осинкой, которой себя сейчас ощущал.

В тюрьме было тепло и влажно. Рэйчел опустила сложенные ладони в ведро и смочила лицо, смывая соленую испарину, скопившуюся на щеках и на лбу. Она также охладила себе горло, не обращая внимания на двух крыс, которые с писком дрались в углу камеры.

— Сколько времени вы уже здесь? — спросил Мэтью, сидя на скамье и подобрав колени к груди.

— Сейчас вторая неделя мая?

— Да.

— Меня сюда бросили на третий день марта.

При одной этой мысли Мэтью вздрогнул. Что бы ни сделала эта женщина, она была из более крепкого теста, чем он.

— Как же вы это выдерживаете день за днем?

Женщина закончила полоскать горло и ответила:

— Разве у меня была иная возможность, кроме как выдержать? Может быть, я могла бы превратиться лепечущую идиотку. Полагаю, я могла бы сломаться, упасть на колени и сознаться в ведьмовстве у ног нашего прекрасного мистера Бидвелла. Но следует ли мне идти навстречу смерти таким образом?

— Вы могли бы прочесть перед ним молитву Господню. Это заслужило бы вам некоторое милосердие.

— Нет, — ответила она, устремляя на него горящие янтарные глаза, — не заслужило бы. Как я вам уже говорила, я отказываюсь произносить то, что в этом городе лишено смысла. И даже если бы произнесла, это не изменило бы ничьего мнения о моей виновности. — Она снова сложила ладони ковшиком, и на этот раз вода потекла по спутанной гриве черных волос. — Вы же слышали, что сказал магистрат. Если бы я произнесла молитву Господню, это была бы хитрость Дьявола для спасения моей шкуры.

Мэтью кивнул:

— Надо отдать вам должное, вы правы. Бидвелл и все прочие составили себе о вас мнение, и ничто их не поколеблет.

— Кроме одного, — сказала она твердо. — Если открыть, кто действительно убил преподобного и моего мужа и кто сплел это зло вокруг меня.

— Открыть — только половина решения. Вторая половина — представить доказательства, без которых открытие окажется впустую.

Замолчав, Мэтью сразу услышал звуки, издаваемые крысами, и потому решил говорить, чтобы занять чем-то мысли.

— У кого могла быть причина совершить эти преступления? Есть у вас какие-нибудь догадки?

— Нет.

— Ваш муж вызвал чей-то гнев? Кого-нибудь обманул? Или он…

— Дело не в Дэниеле, — перебила она. — Дело во мне. Меня выбрали предметом этого фарса по тем же причинам, по которым изгоняли из церкви. Моя мать была португалкой, мой отец — темноволосым ирландцем. Но я унаследовала цвет кожи матери и ее глаза. Это меня выделяет, как ворону среди голубей. Только у меня такой цвет в этом городе. И кто бы не увидел во мне иную, ту, которой надо бояться, потому что она — иная?

Мэтью подумал и о другой причине: о ее экзотической красоте. Вряд ли когда-нибудь на улицы Фаунт-Рояла ступала нога женщины более миловидной, чем Рэйчел Ховарт. Ее смуглая кожа и темные волосы явно вызывали неприятие у многих — если не всех — в этом обществе бледных лиц, но тот же самый оттенок смотрелся как румяная кожица запретного плода. Никогда в жизни Мэтью не видел никого ей равного. Она скорее казалась гордым зверем, чем страдающим человеком, и он подумал, что это качество тоже может раздуть огонь мужской похоти. Или угли женской ревности.

— Улики против вас… — начал Мэтью и тут же сам поправился: — Видимые улики против вас подавляют. Рассказ Бакнера может пестреть дырами, но сам он верит, что сегодня рассказал правду. То же самое с Элиасом Гарриком. Он твердо верит, что видел вас… как бы сказать… в интимном общении с Сатаной.

— Тоже ложь, — сказала она.

— Вынужден не согласиться. Я не думаю, что они лгут.

— То есть вы думаете, что я — ведьма?

— Я пока не знаю, что я думаю. Возьмем, например, кукол. Их нашли под полом вашего дома в кухне. Женщина по имени Кара…

— Грюнвальд, — перебила Рэйчел. — Она своего мужа ущипнула за ухо за то, что он заговорил со мной, задолго еще до всего этого.

— Мадам Грюнвальд во сне видела место, где лежат куклы, — продолжал Мэтью. — Как вы это объясните?

— Просто. Она сама их сделала и подложила.

— Если она так глубоко вас ненавидела, зачем же она уехала из Фаунт-Рояла? Почему не осталась свидетельствовать перед магистратом? Почему не доставила себе удовольствия потешить свою ненависть, оставшись посмотреть на вашу казнь?

Теперь Рэйчел смотрела в пол. Она покачала головой.

Мэтью сказал:

— Если бы я сделал таких кукол и спрятал их под полом, я бы постарался быть среди зрителей в тот день, когда вы покинете землю. Нет, я не верю, чтобы мадам Грюнвальд участвовала в их создании.

— Николас Пейн! — вдруг сказала Рэйчел и снова подняла глаза на Мэтью. — Он был одним из троих мужчин, которые вломились в мой дом в ту мартовскую ночь, связали меня веревками и бросили через задний борт фургона. Он был и одним из тех, кто нашел кукол.

— Кто были остальные двое, что отвели вас под арест?

— Ганнибал Грин и Аарон Уиндом. Этого рассвета я никогда не забуду. Меня вытащили из кровати, и Грин обхватил меня локтем за горло, чтобы я перестала кричать. Я плюнула Уиндому в лицо и получила за это пощечину.

— Кукол нашли Пейн, Гаррик, Джеймс Рид и Кельвин Боннард, — сказал Мэтью, вспомнив, что говорил Гаррик в тот вечер, когда они приехали. — Можете ли вы придумать хоть одну причину, по которой Пейн или кто-то из остальных изготовили кукол и там спрятали?

— Нет.

— Что ж, ладно. — Мэтью увидел, как еще одна темная полоска скользнула по полу камеры. На его глазах крыса влезла на край ведра и стала пить. — Допустим, что Пейн по какой-то причине сделал этих кукол и положил под половицу. Почему же именно мадам Грюнвальд увидела во сне, где они лежат? Почему не сам Пейн, если он так старался представить против вас вещественные доказательства? — Он поразмыслил над вопросом и решил, что нашел возможный ответ. — А не было у Пейна… гм… отношений с мадам Грюнвальд?

— Не думаю, — ответила Рэйчел. — Кара Грюнвальд жирная, как свинья, и половину носа у нее оспа сожрала.

— А! — Мэтью еще подумал. — Тем меньше причин у нее было покидать Фаунт-Роял, если она изготовила кукол и знала, что вы будете ложно обвинены. Нет, тот, кто их сделал, все еще здесь — в этом я уверен. Человек, который даст себе труд организовать такой обман, останется посмотреть, как вы будете умирать. — Он глянул в ее сторону через решетку. — Простите за прямоту.

Рэйчел какое-то время молчала, а крысы продолжали пищать и скрестись в стенах.

— Вы знаете, я действительно начинаю склоняться к мысли, что вас здесь оставили не шпионить за мной, — сказала она наконец.

— Это верно. Я здесь, к сожалению, за совершение уголовного преступления.

— Нападение на кузнеца, вы говорили?

— Я вошел в его сарай без разрешения, — объяснил Мэтью. — Он на меня напал, я ранил его в лицо, и он потребовал удовлетворения. Поэтому — трое суток и три удара плетью.

— Сет Хейзелтон — человек очень странный. Не сомневаюсь, что он на вас напал, но по какой причине?

— Я обнаружил у него в сарае спрятанный мешок, а он не хотел, чтобы этот мешок вытащили на свет божий. Как он утверждает, в мешке — вещи его покойной жены. Но я думаю, там было что-то совсем другое.

— Что же тогда?

Он покачал головой:

— Не знаю. Но намереваюсь выяснить.

— Сколько вам лет? — неожиданно спросила она.

— Двадцать.

— И вы всегда были такой любознательный?

— Да, — ответил он. — Всегда.

— Судя по тому, что я сегодня видела, магистрат не ценит вашего любопытства.

— Он ценит правду, — сказал Мэтью. — Иногда мы приходим к ней разными дорогами.

— Если он решит поверить в то, в чем меня обвиняют, то заблудится в чаще, — сказала она. — Скажите, почему выходит так, что вы — клерк — скорее готовы поверить в мою невиновность, чем ученый магистрат, слуга закона?

Мэтью подумал над вопросом, прежде чем дать ответ:

— Может быть, потому, что я раньше никогда не видел ведьмы.

— А магистрат видел?

— Ему никогда не приходилось судить ведьму, но он знает судей, которым приходилось. Я также думаю, что на него большее впечатление, чем на меня, произвели Салемские процессы, потому что мне тогда было только тринадцать лет и я жил в приюте. — Мэтью опустил подбородок на колено. — Магистрат за свою карьеру изучил все накопленные знания английского права, — сказал он. — Среди этих знаний есть такие, которые построены на основе средневековых верований. Я, поскольку всего лишь младший клерк и еще не погрузился в подобные знания, не придерживаюсь так сильно их концепций. Однако вы должны понимать, что магистрат Вудворд — весьма либеральный юрист. Будь он полностью в средневековых настроениях, вы бы уже сгорели.

— Чего же он ждет? Если я все равно буду гореть, зачем тогда свидетели?

— Магистрат хочет дать вам возможность ответить на обвинения. Это правила соответствующей процедуры.

— К черту процедуру! — огрызнулась Рэйчел и встала. — К черту обвинения! Это все ложь!

— Грубости не улучшат вашего положения, — спокойно сказал Мэтью. — Я бы предложил вам от них воздержаться.

— А что улучшит? — вопросила она, подходя к решетке. — Упасть на колени и просить прощения за преступления, которых я не совершала? Подписать передачу земли моего мужа и всего своего имущества и поклясться на Библии, что никогда более не буду наводить порчу на жителей Фаунт-Рояла? Ответьте мне! Чем я могу спасти свою жизнь?

Хороший был вопрос. Настолько хороший, что у Мэтью не оказалось на него ответа. Лучший, что он смог найти, был такой:

— Всегда есть какая-то надежда.

— Ах, надежда! — желчно произнесла Рэйчел. Ее пальцы обернулись вокруг прутьев решетки. — Может, вы и не шпион, но вы лжец, и сами это знаете. Для меня надежды нет. И не было никогда с того утра, как меня выволокли из моего дома. Меня казнят за преступления, которых я не совершала, а убийца моего мужа останется на свободе. Где тут надежда?

— Эй, там! Тихо!

Это Ганнибал Грин подал гулкий голос от входа. Он вошел в тюрьму, неся в руке фонарь, и за ним брела грязная и оборванная личность, которую Мэтью видел в последний раз при свете горящего дома. У Гвинетта Линча висел на боку мешок для крыс, сумка из коровьей шкуры через плечо и остроконечная палка вруке.

— Привел вам компанию, — пророкотал Грин. — Малость почистит эту дыру.

Рэйчел не ответила. Сжав губы, она вернулась на свою скамейку и села, накрыв голову и лицо капюшоном.

— Где будете работать? — спросил Грин у крысолова, и Линч показал рукой на камеру напротив Мэтью.

Он вошел внутрь и ногой разгреб на полу грязную солому, освобождая небольшой круг. Потом полез в карман штанов, вытащил оттуда и бросил на пол горсть кукурузных зерен. Снова рука его исчезла в кармане, и к зернышкам присоединились кусочки картофеля. Из сумки Линч достал деревянную банку, а из нее вытряхнул какой-то порошок по периметру круга. Тот же коричневый порошок он рассыпал повсюду по соломе и у основания стен.

— Я вам нужен буду? — спросил Грин.

Линч покачал головой:

— Могу застрять.

— Тогда вот вам ключи. Запрете, когда кончите. Не забудьте фонарь потушить.

Произошла передача ключей, и Грин вышел. Линч еще натряс коричневого порошка в солому, проведя дорожки от углов стен до круга.

— Что это? — осведомился Мэтью. — Какой-то яд?

— В основном толченый сахар, — ответил Линч. — И чуточка опиума. От него крысы балдеют, медленные становятся. — Он закрыл крышку деревянной банки и сунул ее в сумку. — А что? Хочешь мою работу перехватить?

— Пожалуй, нет.

Линч ухмыльнулся. Он прислушался к писку и визгу крыс, которые явно учуяли запах предложенного угощения. Линч надел свои замшевые перчатки, потом привычным движением снял кусок дерева, закрывавший лезвие на конце палки. Из сумки он достал какое-то пугающее приспособление с пятью кривыми лезвиями, похожими на небольшие когти, и прикрутил к концу палки. Два металлических зажима с силой вошли в пазы, закрепив страшное устройство, и Линч поглядел на него с заметной гордостью.

— Видал такую штуку, пацан? — спросил он. — Я их этим могу по две-три за раз брать. Сам придумал.

— Искусное устройство, ничего не скажешь.

— Полезное устройство, — поправил Линч. — Хейзелтон для меня его сделал. Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами.

Он наклонил голову, прислушиваясь к шорохам в углу.

— Во, послушай! Дерутся за свою последнюю жрачку! — Ухмылка его стала шире. — Эй, ведьма! — позвал он Рэйчел. — Покувыркаемся, пока тебя не сожгли?

Она не удостоила его даже малейшим движением.

— Подберись к ней поближе, мальчик, и штуку свою выставь. Может, она тебе ее пососет.

Он расхохотался, когда Мэтью густо покраснел, а потом подтянул скамейку, бывшую в камере, поближе к расчищенному кругу. Поставив ее так, чтобы ему было удобно, Линч вышел взять с крюка фонарь и вернулся с ним в камеру. Фонарь он поставил в нескольких футах от круга, потом сел на скамью, скрестив под ней ноги и обеими руками держа свою острогу с пятью лезвиями.

— Теперь уже недолго, — объявил он. — Они распробовали вкус этой сладкой дури.

Мэтью видел, как блестят при свете фонаря светло-серые глаза крысолова. Такие ледяные глаза подошли бы больше призраку, нежели человеку. Линч снова заговорил — тихим, низким, почти певучим голосом:

— Выходите, выходите, выходите, детки. Выходите, выходите, кушайте конфетки!

Он повторил это еще два раза, каждый раз тише и больше напевая, чем говоря.

И тут действительно здоровенная черная крыса вошла в круг смерти. Она понюхала кусок картошки, подергивая хвостом, потом схватила зубами кукурузное зернышко и бросилась снова в темноту.

— Выходите, выходите, выходите, детки, — пел Линч почти шепотом. Он вглядывался в круг, ожидая, чтобы крысы вышли туда, где ему будет видно. — Выходите, выходите, кушайте конфетки.

Появилась еще одна крыса, схватила кукурузное зерно и бросилась наутек. Но следующая крыса, вошедшая в круг, двигалась медленнее, и Мэтью понял, что это действует подслащенный опиум Линча. Одурманенная крыса пожевала кусок картошки, потом встала на задние лапы, уставившись на свечу в фонаре как на свет небесный.

Линч оказался быстр. Палка мелькнула размытой полосой, раздался высокий визг наколотой крысы. Линч тут же сломал зверьку шею, потом снял труп с лезвия и бросил в мешок. Все это заняло меньше секунды, и снова Линч сидел с палкой наготове и тихо напевал:

— Выходите, выходите, выходите, детки. Выходите, выходите, кушайте конфетки…

В следующую минуту Мэтью стал свидетелем еще двух казней и одного близкого промаха. Линч хоть и мерзкий тип, но свое дело знает, подумал он.

Крысы, входящие в круг, теперь проявляли все признаки летаргии. Пир на сахаре с опиумом явным образом притупил у них инстинкт самосохранения. Очень у немногих хватило быстроты уйти от ножей Линча, и почти все они погибали, не успев даже повернуться. Некоторые умирали в таком изумлении, что даже не пискнули, когда их пронзало лезвие.

После двадцати или больше казней в кругу накопилось прилично крысиной крови, но грызуны все шли и шли, слишком одурманенные, чтобы устрашиться такой угрозы. Время от времени Линч повторял все так же нараспев свои стишки насчет деток и конфеток, но бойня была такой простой, что это казалось лишней тратой дыхания. Обрушивался конец палки, и редко Линч ошибался с прицелом. Вскоре крысолов бил их уже по две за раз.

Минут через сорок количество крыс стало убывать. Мэтью решил, что либо Линч перебил большинство тюремных крыс, либо запах крови наконец стал достаточно силен, чтобы предупредить крыс, несмотря на действие, как назвал ее Линч, «сладкой дури». И сам крысолов, казалось, тоже устал от этой бойни, испачкавшей ему перчатки и туго набившей мешок.

Один небольшой серый экземпляр, виляя, как пьяный кучер, вошел в круг. На глазах у Мэтью, захваченного не грязным представлением, но скоростью и верностью удара Линча, крысенок попробовал кукурузное зерно и тут же начал свирепо гоняться за собственным хвостом. По кругу, по кругу, с бешеной скоростью, а палка Линча повисла над ним, выжидая момент для удара. Наконец крыса бросила погоню и улеглась на брюхо, будто от усталости. Мэтью ждал, что мелькнет сейчас острога и вонзится лезвие, но Линч остановил руку.

Крысолов тяжело и глубоко вздохнул.

— Знаешь, — сказал он тихо, — не такие уж они плохие твари. Жрать им надо, как всякому. Жить надо. Они приплыли на кораблях, как и люди. Это умные бестии, они знают, что, где есть люди, там и еда найдется. Нет, в общем, не такие уж плохие.

Он наклонился, набрал на палец опиума с сахаром, который рассыпал по полу, и прижал палец к крысиной пасти. Съела она угощение или нет, Мэтью не видел, но грызун слишком одурел, чтобы удирать.

— Эй, смотри фокус! — позвал Линч.

Он протянул руку, взял фонарь и начал медленными волнообразными движениями водить им над серой крысой. Грызун лежал тихо, явно ничем не интересуясь, вытянувшись рядом с погрызенным куском картошки. Линч двигал рукой медленно и ровно, и вскоре Мэтью заметил, что хвост крысы извивается, и голова поворачивается к таинственному свету, кружащему в театре ночи. Прошла минута. Линч все водил и водил фонарем вокруг, не ускоряя и не замедляя движение. Свеча бросала красные отсветы на глаза крысы и сверкала белым льдом в глазах крысолова.

— Вставай, детка, — шепнул Линч тоже почти в ритме песни. — Вставай, вставай, вставай.

Фонарь снова пошел по кругу. Линч наклонил голову к крысе, кустистые брови сосредоточенно сдвинулись.

— Вставай, вставай, — говорил он, и в голосе его стала слышаться повелительная интонация. — Вставай, вставай!

Вдруг крыса задрожала и встала на задние лапы. Балансируя на хвосте, она стала кружиться вслед за фонарем, как миниатюрная собака, выпрашивающая кость. Мэтью смотрел, не в силах оторвать глаз, понимая, что крыса в состоянии транса, загипнотизирована свечой. Глаза зверька глядели на пламя, передние лапки царапали воздух, будто хотели объединиться с этой странной и красивой иллюминацией. Кто знает, что видела эта крыса — благодаря подслащенному опиуму — там, в центре этого огня?

— Танцуй, детка, — шепнул Линч. — Рил, если можно.

Он закружил фонарем чуть быстрее, и казалось, что крыса тоже стала вертеться быстрее, хотя, может, Мэтью это себе вообразил. И действительно, нетрудно было вообразить, что крыса стала танцором по команде Линча. Задние лапы у нее дрожали, готовые подломиться, и все же крыса искала общения с пламенем.

— Детка, детка, — шептал Линч голосом ласковым, как касание туманом щеки.

А потом опустил острогу — неспешно, но скорее так, будто сдавался. Два лезвия пронзили подставленный живот крысы, зверек задергался и завизжал. Оскаленные зубы стали полосовать воздух, как было у собратьев этой крысы весь этот час. Линч отставил фонарь, быстрым движением кисти сломал крысе шею и бросил в мешок окровавленный труп.

— Как тебе? — спросил он Мэтью, ухмыляясь в предвкушении похвалы.

— Потрясающе, — ответил Мэтью. — Вы могли бы найти работу в цирке, если бы пощадили своего партнера.

Линч засмеялся. Из сумки он вытащил тряпку и стал вытирать лезвия остроги, что означало, очевидно, прекращение казней.

— Был я в цирке, — сказал он, стирая кровь. — Девять или десять лет назад, там, в Англии. С крысами выступал. Одевал их в костюмчики, заставлял танцевать, вот как ты видел. Они любят эль, или ром, или покрепче чего, а от свечки им кажется, что они Бога видят. В смысле, своего крысиного Бога, какой бы он ни был.

— А почему вы ушли из цирка?

— Не поладил с тем паразитом, что был владельцем. Я ему львиную долю денег зарабатывал, а он мне мышиное жалованье платил. А потом — там чума так поработала, что от публики остались ребра да зубы. — Он пожал плечами. — Я себе лучше работку нашел для пропитания.

— Крысоловство? — Мэтью сам услышал, что вложил в это слово некоторое неодобрение.

— Очистка зданий от грызунов, — ответил Линч. — Я тебе говорил, в каждом городе нужен крысолов. Если я на земле что-то знаю, так это крыс. И людей, — добавил он. — Так знаю людей, что рад проводить всю жизнь среди крыс. — Он встряхнул мешок. — Пусть даже дохлых.

— Достойное чувство, — сказал Мэтью.

Линч встал. Мешок с крысами болтался у него на боку. Окровавленную тряпку он убрал в сумку из воловьей кожи и перебросил сумку через плечо.

— Я тут уже почти два года, — сказал он. — Достаточно, чтобы знать: хороший город, да только не жить ему, пока ведьма жива. — Он кивнул в сторону Рэйчел в камере. — Надо ее вытащить утром в понедельник да покончить с этим делом. Прикончить, чтобы не мучилась, да и нас тоже не мучила.

— Она что-нибудь вам дурное сделала? — спросил Мэтью.

— Нет. То есть пока нет. Но я знаю, что она сделала и что еще хотела бы сделать до того, как дело кончится. — Острогу он держал в правой руке, а левой взял фонарь. — На твоем месте, пацан, я бы сегодня ночью к ней спиной не повернулся.

— Спасибо за заботу, сэр.

— Всегда пожалуйста. — Линч насмешливо поклонился. Выпрямившись, он прищурился и оглядел камеру. — Похоже, я тут как следует почистил. Может, еще где-то сколько-то прячется, но не так, чтоб из-за них тревожиться. Так что спокойной ночи тебе и ведьме.

Он вышел из камеры и направился к выходу, унося фонарь.

— Постойте! — сказал Мэтью, вцепившись в решетку. — Вы не оставите свет?

— Чего? Этот огарок? Да он и часа не прогорит. И как я в темноте замок запру? Нет, фонарь мне самому нужен.

Не говоря более ни слова, Линч вышел из тюрьмы, и темнота стала полной. Потом послышалось дребезжание цепи, когда Линч запирал вход, и наступила жуткая тишина.

Мэтью минуту или две неподвижно стоял на месте, все еще вцепившись в решетку. Он глядел в сторону двери, надеясь вопреки очевидности, что Линч, или кто-нибудь, вернется с фонарем, потому что эта тьма была совершенно невыносима. Слышался запах крыс. Нервы у Мэтью начали расплетаться, как разрубленные веревки.

— Я вам говорила, — сказала Рэйчел тихим, но совершенно спокойным голосом. — Темнота здесь полная. На ночь никогда не оставляют фонарь. Вы могли бы это сами знать.

— Да. — Голос его прозвучал хрипло. — Мог бы.

Он услышал, как она встала со скамейки. Услышал ее шаги по соломе. Потом раздался шорох мешковины и скрип ведра. Далее последовал шум струи воды.

Одна проблема, мрачно подумал Мэтью, уже решена.

Ему придется выдержать эту темноту, хотя она и невыносима. Все равно придется выдержать, потому что, если он не справится, он может закричать или зарыдать, а что толку? Как-нибудь он сможет выдержать три ночи, раз Рэйчел Ховарт смогла вынести три месяца. Наверняка сможет.

В бревенчатой стене позади него послышался писк и шорох. Он отлично знал, что наступила ночь, которая послужит испытанием его характера, и если характер не выдержит, то он, Мэтью, пропал.

Голос Рэйчел внезапно донесся из-за решетки, которая их разделяла.

— Попробуйте заснуть, если удастся. Нет смысла стоять всю ночь напролет.

В конце концов Мэтью нехотя разжал пальцы и заставил себя пройти мимо стола к тому месту в соломе, где решил спать. Естественно, он выбрал место еще до того, как унесли фонарь. Он опустился на колени, пошарил вокруг, проверяя, нет ли здесь крыс, желающих напасть. Их и не было, хотя звуки раздавались тревожно близко. Он лег на бок и свернулся в тугой ком, обхватив руками колени. До рассвета была еще целая вечность.

Он услышал, как женщина легла на солому. И воцарилась тишина, если не считать крыс. Мэтью сжал зубы и крепко зажмурил глаза. Может быть, он издал какой-то звук отчаяния — всхлип или стон, но он не был в этом уверен.

— Можно мне называть вас Мэтью? — спросила Рэйчел.

Это было недопустимо. Совершенно недопустимо. Он — клерк магистрата, а она — обвиняемая. Такая фамильярность непозволительна.

— Да, — сказал он голосом сдавленным и почти надтреснутым.

— Спокойной ночи, Мэтью.

— Спокойной ночи, — ответил он и чуть не сказал «Рэйчел», но успел захлопнуть рот раньше, чем вылетело это имя. Но самым внутренним голосом он его произнес.

Мэтью, прислушиваясь, ждал. Чего ждал — он не знал и сам. Может быть, жужжания сверкающей мухи, посланной ведьмой. Может быть, холодного смеха демона, который пришел к ней в гости с неприличной целью, может быть, хлопанья вороновых крыл в темноте. Но ничего такого он не услышал. Раздавались только тихие шорохи уцелевших крыс, а потом, через некоторое время, к ним присоединилось дыхание спящей Рэйчел Ховарт.

«Что ей нужно — так это боец за правду», — вспомнил он.

А кто в этом городе может выступить борцом, как не он сам? Но улики… видимые улики… такие тяжкие…

Тяжкие или нет, но вопросов очень и очень много. Столько этих «почему», что он едва мог перечислить в уме их все.

Одно только ясно: если эта женщина не ведьма, то кто-то в Фаунт-Рояле — быть может, не один человек — дал себе большой и нечестивый труд выставить ее таковой. И снова тот же вопрос: почему? Зачем?

Вопреки тревогам своего владельца тело стало успокаиваться. Сон подбирался ближе. Мэтью боролся с ним, прокручивая в голове свидетельство Джеремии Бакнера. Но наконец сон победил, и Мэтью присоединился к Рэйчел в стране забвения.

Глава 15

Могущество Божие — вот что было темой проповеди Роберта Бидвелла в англиканской церкви в воскресное утро, и к концу ее второго часа — когда Бидвелл остановился выпить стакан воды и принялся говорить с новой силой — магистрат почувствовал, что глаза у него слипаются, будто веки нагрузили свинцом. Ситуация была щекотливая, поскольку он сидел на передней скамье, на месте для почетных гостей, и потому служил объектом взглядов и перешептываний прихожан. Это бы еще полбеды, будь он в лучшем состоянии здоровья, но поскольку спал он плохо, а горло вновь воспалилось и распухло, он вполне готов был предпочесть этой пытке дыбу и колесо.

Бидвелл, столь красноречивый и энергичный в разговоре один на один, на кафедре начинал путаться в собственных мыслях, как заблудившаяся овца. Между полупрожеванными высказываниями повисали тягостные паузы, во время которых паства парилась в набитом и жарком помещении. И очень было неприятно, что Бидвелл не слишком хорошо знал Книгу Книг и потому неправильно приводил те цитаты, которые, как считал Вудворд, каждый ребенок должен запомнить с момента крещения. Бидвелл призывал паству произносить вместе с ним молитву за молитвой о благоденствии и будущем Фаунт-Рояла — задача, которая стала весьма трудоемкой после шестого или седьмого «аминь». Опускались головы, раздавался звучный храп, но те, кто осмеливался заснуть, бывали приводимы к порядку шлепком перчатки мистера Грина — который и здесь действовал как тюремщик, — закрепленной на длинном шесте, способном дотянуться до щеки любого грешника.

Наконец Бидвелл достиг благочестивого заключения своей проповеди и сел. После него поднялся учитель, прохромавший к кафедре, держа под мышкой Библию, и попросил произнести еще одну молитву, дабы создать среди собравшихся присутствие Бога. Она продолжалась минут десять, но в голосе Джонстона хотя бы слышались модуляции и выражение, так что Вудворд сумел — усилием воли — избежать встречи с перчаткой.

В то утро он встал с первыми лучами солнца. Из зеркала во время бритья на него смотрело лицо больного старика с запавшими глазами и посеревшей кожей. Он открыл рот и в зеркале сумел поймать отражение вулканической пустыни, которой стало его горло. Ноздри снова распухли и забились, доказывая, что средство доктора Шилдса было не столько панацеей, сколько местным раритетом. Вудворд спросил Бидвелла, нельзя ли ему увидеть Мэтью до начала воскресной службы, и результатом путешествия к дому мистера Грина стал ключ, который возвратил крысолов, закончив свою работу.

Опасавшийся худшего Вудворд обнаружил, что его клерк лучше отдохнул на голой соломе, нежели он сам в особняке. Мэтью, конечно, тоже подвергся испытаниям, но, если не считать обнаружения утром утонувшей крысы в ведре с водой, никаких необратимых повреждений у него не было. В соседней камере Рэйчел Ховарт сидела неподвижно, накрывшись плащом, что было, возможно, подчеркнутым ответом на посещение магистрата. Но Мэтью пережил эту первую ночь, не испытав превращения в черного кота или василиска, и, похоже, не был зачарован каким-либо иным образом, чего опасался Вудворд. Магистрат пообещал, что вернется после обеда, и неохотно оставил своего клерка в обществе этой ведьмы в плаще.

Когда учитель вышел к кафедре и стал говорить, магистрат ожидал учуять запах пыли от сотни сушеных проповедей, но Джонстон держался перед собранием свободно, а потому больше привлек внимания слушателей, чем это ранее удалось Бидвеллу. На самом деле Джонстон оказался вполне хорошим оратором. Темой его проповеди была вера в таинственные пути Господни, и примерно за час он искусно сопоставил эту тему с ситуацией, перед лицом которой оказались граждане Фаунт-Рояла. Вудворду было ясно, что Джонстон наслаждается публичным выступлением и величественными движениями рук умеет подчеркнуть стихи писания, на которые делает упор. Ни одна голова не склонилась, ни разу никто не всхрапнул, пока учитель произносил свою речь, а в конце ее последовала молитва краткая, четкая, и финальное «аминь» прозвучало восклицательным знаком. Бидвелл поднялся сказать еще несколько слов, возможно, чувствуя себя чуть задетым таким превосходством учителя. Потом он вызвал к кафедре Питера Ван-Ганди, владельца таверны, чтобы тот закончил службу, и наконец-то мистер Грин поставил шест с перчаткой в угол, а паству выпустили из парилки.

Воздух на улице под молочным небом был все еще недвижен и сыр. Над лесом за стенами Фаунт-Рояла висел туман, окутывая белой пеленой верхушки деревьев. Когда магистрат вслед за Бидвеллом шел к карете, где Гуд ждал на козлах, чтобы отвезти их домой, его остановили, дернув за рукав. Обернувшись, он увидел Лукрецию Воган, одетую в унылое черное воскресное платье, как и другие женщины, только на ее платье высокий лиф украшала ленточка кружев, показавшаяся Вудворду несколько нарочитой. Рядом стояли ее белокурая дочка Шериз, тоже в черном, и худой мужчина маленького роста с пустой улыбкой на лице и столь же пустыми глазами.

— Магистрат! — позвала она. — Как двигается дело?

— Двигается, — ответил он чуть громче хриплого шепота.

— Боже милостивый! Судя по голосу, вам нужно солевое полоскание!

— Погода, — ответил он. — Мы с ней не ладим.

— Мне очень горестно это слышать. Но я вот про что: я хотела бы — то есть мы с мужем хотели бы — передать приглашение к нам на обед вечером в четверг.

— В четверг? Я не знаю, как я себя буду чувствовать.

— О, вы меня не так поняли! — Она просияла улыбкой. — Я хотела пригласить вашего клерка. Его срок кончается во вторник утром, как я слышала. И тогда же он получит свои плети? Я права?

— Да, мадам, вы правы.

— Тогда он к вечеру четверга сможет уже подняться и прийти к нам. Скажем, в шесть часов?

— Я не могу говорить от имени Мэтью, но я передам ему ваше приглашение.

— Как я буду вам благодарна! — сказала она, изобразив подобие реверанса. — Всего вам хорошего.

— И вам тоже.

Женщина взяла под руку своего мужа и повела его прочь — шокирующее зрелище, тем более в воскресенье, — а дочь шла за ними в нескольких шагах. Вудворд влез в ожидающую карету, откинулся на подушки сиденья напротив Бидвелла, и Гуд дернул вожжи.

— Интересна вам была служба, магистрат? — спросил Бидвелл.

— Да, очень.

— Мне приятно это слышать. Я боялся, что моя проповедь слишком уж умственна, а большинство наших граждан, как вы уже знаете, очаровательно сельские типы. Не был ли я для них слишком глубокомыслен?

— Нет. Я думаю, нет.

— Да, я тоже. — Бидвелл кивнул. Руки он сложил на коленях. — У нашего учителя живой ум, но он как-то ходит кругами вместо того, чтобы сразу говорить суть. Вы согласны?

— Да, — ответил Вудворд, поняв, что Бидвелл хочет слышать согласие. — У него действительно живой ум.

— Я ему говорил — предлагал — держаться ближе к реальности, нежели к абстрактным понятиям, но у него свой способ изложения. Мне лично это кажется несколько скучноватым, хотя я стараюсь следить за нитью его мысли.

— Гм… — сказал Вудворд.

— Вы можете подумать, что он, будучи учителем, лучше умеет общаться с людьми. Однако я подозреваю, что его таланты лежат в другой области. Но не в области воровства.

Бидвелл коротко засмеялся и стал внимательно оправлять кружева манжет.

Вудворд прислушивался к стуку колес, когда к ним примешался другой звук. Зазвонил колокол на дозорной башне у ворот.

— Гуд, придержи! — скомандовал Бидвелл и посмотрел в сторону башни, когда Гуд натянул вожжи. — Кажется, кто-то сюда едет. Хотя мы никого не ждем, насколько я помню. Гуд, давай к воротам!

— Слушаю, сэр, — ответил слуга, поворачивая лошадей в указанную сторону.

Сегодня на башне опять дежурил Малкольм Дженнингс. Группа жителей уже собралась у ворот посмотреть, кто бы это мог быть. Увидев, что на улице остановилась карета Бидвелла, Дженнингс перегнулся через перила и крикнул:

— Крытый фургон, мистер Бидвелл! И на козлах молодой мужчина!

Бидвелл поскреб подбородок.

— Гм… кто бы это мог быть? Не балаганщики, для них еще слишком рано. — Он махнул рукой костлявому курильщику с трубкой, в соломенной шляпе: — Суэйн, открывайте! Холлис, помогите ему поднять бревно!

Двое мужчин, названных Бидвеллом, вытащили запорное бревно и отворили воротины. Когда ворота раскрылись достаточно, крытый фургон, о котором объявил Дженнингс, прогремел через порог, влекомый двумя лошадьми — пегой и чалой, которым, казалось, осталось лишь два-три неверных шага до живодерни. Как только фургон освободил въезд, возница натянул вожжи, остановил упряжку и посмотрел на зевак из-под своей поношенной монмутской шляпы. Взгляд его остановился на ближайшем горожанине, коим оказался Джон Суэйн.

— Фаунт-Роял? — осведомился прибывший.

— Он самый, — ответил Суэйн.

Бидвелл хотел уже сам задать вопрос, кто такой этот молодой человек, как вдруг холстина фургона раздернулась со скоростью откровения и оттуда показался другой человек. Этот, одетый в черный сюртук и черную треуголку, встал на скамью рядом с возницей, подбоченился и осмотрел пейзаж прищуренными глазами надменного императора.

— Наконец! — провозгласил он голосом, от которого лошади вздрогнули. — Вот он, град самого Диавола!

Подобное утверждение, произнесенное столь громко и повелительно, обдало Бидвелла ужасом. Он тут же встал в карете, лицо его пылало.

— Сэр?! Кто вы такой?

Взгляд темных глаз новоприбывшего, смотревших с длинного изможденного лица — лоскутного одеяла глубоких морщин и складок, — остановился на Бидвелле:

— Сперва ты, стоящий предо мной, открой имя свое.

— Я Роберт Бидвелл. Основатель Фаунт-Рояла, а также его мэр.

— Тогда я соболезную тебе в твою годину испытаний. — Человек снял шляпу, обнажив макушку, заросшую белокурыми волосами — слишком нечесаными, чтобы это мог быть парик. — Меня же ведают по имени, коим нарек меня Господь. Я — Исход Иерусалим. И много лиг прошел я до пределов твоих, сэр.

— Ради какой цели?

— Неужто надлежит вопрошать меня? Меня привел сюда Господь мой, дабы свершил я то, что Он велит мне. — Прибывший снова надел шляпу — демонстрация вежливости закончилась. — Послал меня Бог в град сей, дабы сокрушить ворожею и сразиться с демонами ада!

У Бидвелла подкосились колени. Он понял, как понял и Вудворд, что ворота открылись перед бродячим проповедником, да еще таким, который зовет к крови отмщения.

— Мы держим ситуацию под контролем, мистер… э-э… Иерусалим. Под полным контролем. Вот перед вами магистрат Вудворд из Чарльз-Тауна. — Он показал на своего спутника. — Суд над ведьмой уже идет.

— Суд? — прорычал Иерусалим и обвел взглядом лица собравшейся толпы. — Неужто не ведаете вы, что жена сия — ворожея!

— Знаем мы! — крикнул Артур Доусон. — И еще мы знаем, что она прокляла наш город!

Его поддержал хор гневных и разъяренных голосов, который, как заметил Вудворд, вызвал у проповедника улыбку, будто он услышал ласковый рефрен камерной музыки.

— Кому же надобен тогда подобный суд? — спросил Иерусалим, и голос его стал подобен гулкому барабану. — Она в темнице вашей? И пока она еще на сем свете, кто ведает, какое зло она творит в сей час?

— Одну минуту! — проорал Бидвелл, взмахивая обеими руками, чтобы успокоить шум толпы. — С ведьмой поступят по всей строгости закона!

— Глупец! — взорвался Иерусалим, человек-пушка с кожаными мехами легких. — Несть власти выше, нежели власть Бога! Осмелишься ли отрицать, что Его закон превыше закона падшего Адама?

— Нет, не стану отрицать. Но…

— Так как же можешь ты повиноваться закону падшего Адама, ведая, что сам Диавол растлил закон его?

— Да нет! Я только говорил… что мы это сделаем, как полагается…

— И ты мнишь, что дозволить злу жить в сем граде еще хоть минуту — это и значит «делать как полагается»? — Иерусалим сдержанно улыбнулся и покачал головой. — Ты ослеплен, сэр, вместе с градом твоим! — Его внимание снова обратилось к толпе, которая росла и становилась все беспокойнее. — Истинно говорю вам, что Бог есть вернейший и чистейший из законодателей, а что гласит Господь наш о ворожеях? «Ворожеи не оставляй в живых!»

— Верно! — крикнул Джордж Барроу. — Бог велит убить ведьму!

— Господь не повелевает мешкать, не повелевает он и ждать растленного закона человеческого! — гнул свое Иерусалим. — И всяк муж, кто служит сему безумию, обрекает себя геенне огненной!

— Он их подбивает на бунт! — сказал Бидвелл магистрату и выкрикнул: — Подождите, сограждане! Послушайте…

Но его не слышали.

— Время суда Господня, — вещал Иерусалим, — не завтра, не послезавтра! Время суда Господня — ныне! — Он сунул руку в свой фургон и вытащил топор. — Я истреблю ворожею с лица земли, и тогда мы возблагодарим Господа и призовем благословение его на ваши дома и нивы! Кто средь вас покажет мне дорогу к врагу моему?

При виде топора сердце Вудворда забилось чаще, он вскочил на ноги и выкрикнул:

— Нет! Я не допущу такого…

«Кощунства по отношению к суду», — хотел сказать он, но измученный голос изменил ему, и он не смог выговорить ни слова. С полдюжины человек уже вопили, что поведут проповедника к тюрьме, внезапно толпу — человек двадцать пять или больше, как подсчитал Вудворд, — охватила ярость и жажда крови. Иерусалим вылез из фургона с топором в руке и окруженный истинной сворой превратившихся в охотничьих псов людей направился по улице Гармонии в сторону тюрьмы. Длинные тощие ноги несли его со скоростью хищного паука.

— Они не войдут, дураки! — фыркнул Бидвелл. — Ключи у меня!

— Топор может стать ключом, — сумел прохрипеть Вудворд.

И тут увидел в лице Бидвелла нечто: спокойное самодовольство от осознания, что топор Иерусалима покончит с жизнью ведьмы куда быстрее, чем пламя закона. Как бы там ни было, но Бидвелл решил в пользу толпы.

— Остановите их! — потребовал Вудворд. На щеках его блестел пот.

— Я пытался, сэр, — был ответ. — Вы сами видели.

Вудворд подался к Бидвеллу лицом к лицу:

— Если эту женщину убьют, я всякого, кто был в этой толпе, обвиню в убийстве!

— Такое обвинение трудно будет вести, я думаю. — Бидвелл сел. Он посмотрел на фургон проповедника, из которого вылезла темноволосая женщина худощавого сложения и средних лет, говорившая что-то молодому вознице. — Боюсь, что ситуация уже выскользнула из моих рук.

— Но не из моих!

Вудворд вылез из кареты; кровь у него кипела. Однако не успел он шагнуть в сторону проповедника и его стаи, как его остановили слова:

— Магистрат, сар?

Он поднял глаза на Гуда.

Негр протягивал ему тонкую плеть, обычно лежавшую в кожаной сумке рядом с сиденьем кучера.

— Защита от диких зверей, сар, — пояснил Гуд.

Вудворд принял плеть, бросил возмущенный взгляд на Бидвелла и, понимая, что время решает все, повернулся и побежал за проповедником Иерусалимом и толпой со всей быстротой, которую позволяли ноющие кости.

Пожирающий дорогу шаг Иерусалима уже пронес его до середины улицы Гармонии. По дороге на его огонек слетались и другие мотыльки. Когда он свернул на улицу Истины, толпа у него за спиной выросла до сорока шести мужчин, женщин и детей, четырех собак и небольшой свиньи, которая бежала впереди из страха быть затоптанной. Разбегались из-под ног с кудахтаньем куры, летели перья, масса орущих людей и гавкающих дворняг шла парадом возмездия, а впереди Исход Иерусалим — выставив острый костистый подбородок, как нос военного корабля, — потрясал топором словно факелом славы.

Мэтью и Рэйчел услышали в тюрьме приближение толпы. Он встал со скамьи и бросился к решетке, но Рэйчел осталась сидеть. Она закрыла глаза, чуть запрокинула голову, и на лице ее выступила испарина.

— Ну и рев! — сказал Мэтью, но голос его сел, потому что он хорошо понимал, что это значит: жители Фаунт-Рояла собирались напасть на тюрьму.

— Могла бы знать. — Голос Рэйчел был спокоен, хотя и дрожал. — Они меня хотят убить в воскресенье.

Исход Иерусалим дошел до цепи, которая запирала вход, и высоко занес топор. Когда топор обрушился на цепь, звенья выдержали, но искры взлетели шершнями. Он снова занес орудие и снова обрушил его с неимоверной силой. И опять цепь выдержала, хотя два звена и получили серьезные повреждения. Иерусалим подобрался, мощно взмахнул топором — вновь полетели искры. Он поднимал топор для четвертого и, быть может, последнего удара, потому что одно звено почти уже подалось, когда из толпы вдруг вышел человек и поднял трость, протянув ее поперек рук Иерусалима.

— Что здесь происходит? — строго спросил учитель Джонстон. Он был одет в винного цвета сюртук и черную треуголку, которые были на нем в церкви. — Я не знаю, кто вы, сэр, но я прошу вас убрать этот топор!

— А я не ведаю, кто ты, сэр, — ответил Иерусалим, — но если осмелишься ты встать между мною и той ведьмой, то ответишь Богу Всемогущему!

— Остановите его, Джонстон! — Тяжело дыша, Вудворд проталкивался сквозь толпу. — Он хочет ее убить!

— И правильно! — крикнул Артур Доусон, стоящий впереди толпы. — Пора предать ее смерти!

— Убить ее! — заорал человек рядом с Доусоном. — Хватит нам уже терпеть!

Толпа отозвалась криками, требующими смерти ведьмы. Иерусалим громко провозгласил:

— Ты слышал глас народа!

И занес топор еще яростнее, чем в первые три раза. На этот раз цепь лопнула. Джонстон, припадая на больную ногу, схватил проповедника за руки в попытке отобрать топор. Вудворд напал на него с другой стороны, тоже пытаясь завладеть топором. Вдруг кто-то сзади охватил его за шею и оторвал от проповедника, а кто-то другой стукнул Джонстона по плечу кулаком. Магистрат обернулся и взмахнул плетью, но толпа уже рвалась вперед, и несколько человек навалились на Вудворда раньше, чем он успел замахнуться второй раз. Чей-то кулак угодил ему в ребра, чья-то рука схватила за рубашку спереди и чуть не вырвала ворот. Море тел подняло его в воздух, а потом его бросили наземь среди метания тяжелых сапог. Он услышал удары и выкрики и понял, что это Джонстон отмахивается тростью во все стороны.

— Вперед! На тюрьму! — заорал кто-то.

Чей-то сапог чуть не раздавил руку Вудворда, когда он попытался подняться.

— Назад! — проревел мужской голос. — Назад, я сказал!

Послышалось ржание лошади, потом резкий хлопок пистолетного выстрела. От этих звуков власти толпа подалась назад, и Вудворду очистилось место, чтобы он смог подняться.

Джонстон лежал на земле; его тело перекрывало Иерусалиму вход в тюрьму. Треуголка учителя валялась, раздавленная, в стороне, а над ним стоял проповедник. Шляпа Иерусалима тоже валялась на земле, но топор он все так же сжимал в руках.

— Черт побери, что за безобразие? — Пороховой дым вился над головой Николаса Пейна, въехавшего на гнедом жеребце прямо в гущу кровожадного собрания. Дымящийся пистолет он держал стволом вверх. — Что это за сумасшествие?

— Это не сумасшествие, Николас! — сказал пожилой человек, в котором Вудворд узнал Дункана Тайлера. — Время нам прийти в здравый рассудок и предать ведьму смерти!

— Проповедник это сделает! — сказал Доусон. — Один удар топора — и мы от нее освободимся!

— Нет! — Джонстон подобрал шляпу и теперь пытался встать, но встретился при этом с большими трудностями. Вудворд нагнулся и помог собрату по Оксфорду подняться. — Мы согласились чтить закон, как цивилизованные люди! — произнес Джонстон, когда сумел опереться на трость.

Пейн посмотрел на Иерусалима презрительно:

— Так вы, значит, проповедник?

— Исход Иерусалим, призванный Господом наставить град сей на путь истинный, — был ответ. — Неужто ты желаешь сему воспрепятствовать?

— Я желаю, чтобы вы убрали этот топор, — ответил Пейн, — или я вам мозги вышибу.

— О, ведьмой поврежденная душа! — возопил Иерусалим, оглядывая толпу. — Он грозит посланцу Бога и защищает блудницу Сатаны!

— Глядя на вас, сэр, я вижу не посланца Бога, но обыкновенного дурака, который хочет войти в тюрьму Фаунт-Рояла без соответствующих полномочий, а такие ситуации целиком и полностью в моем ведении, — ответил Пейн, как показалось Вудворду, с великолепной выдержкой и достоинством. — Я еще раз прошу вас положить топор.

— Николас! — сказал Тайлер, хватая Пейна за штанину. — Пусть этот человек сделает, что надо сделать!

— Сила Господня со мною! — взревел проповедник. — И никакое зло не устоит на пути моем!

— Не позволяйте ему этого делать, Николас! — взмолился Джонстон. — Это будет не правосудие, это будет убийство!

Пейн подал лошадь вперед, освобождая ногу из хватки Тайлера. Он проехал через толпу, отделявшую его от Иерусалима, и остановился всего футах в трех от торчащего кинжалом носа проповедника. Пейн наклонился к нему, кожа на седле скрипнула.

— Проповедник, — сказал он тихо, — следующее мое слово, обращенное к вам, будет произнесено над вашей могилой. — Он дал этому торжественному обещанию время повисеть в воздухе, пока они с Иерусалимом вели дуэль взглядов. — Магистрат, не могли бы вы принять топор, любезно подаренный проповедником?

— Да, — прохрипел Вудворд и осторожно протянул руку, готовый отскочить, если Иерусалим замахнется.

Иерусалим не шевельнулся. Вудворд видел, как дергается мышца на заросшей серой щетиной скуле проповедника. Потом по лицу его поползла улыбка, скорее оскал, но в основном — издевка, и, честно говоря, смотреть на нее было страшнее, чем на выражение праведного гнева.

— Мои поздравления, — сказал Иерусалим, повернул топор топорищем вперед и вложил деревянную рукоять в ладонь магистрата так бережно, как ложится на землю туман.

— Так, по домам. Все по домам! — скомандовал Пейн собранию. — Здесь уже больше ничего не покажут!

— Один вопрос к тебе, Николас Пейн! — заорал Джеймс Рид, стоявший рядом с Тайлером. — Мы с тобой оба видели этих кукол под полом у нее в доме! Ты знаешь, что она творит с нашим городом! На тебя порчу навели, как проповедник сказал? Наверное, раз ты отвел от нее топор!

— Не будь ты моим другом, Джеймс, ты бы сейчас на земле валялся! — крикнул в ответ Пейн. — А теперь послушайте меня, все вы! — Он развернул лошадь лицом к толпе, которая уже выросла человек до шестидесяти. — Да, я знаю, что ведьма нам сделала! Но еще я знаю вот что, и вы это запомните: когда Рэйчел Ховарт умрет — а она умрет, — ее гнусная жизнь будет закончена факелом законного приговора, а не топором бродячего проповедника! — Он замолчал, будто вызывая на возражение. Кое-где раздались выкрики — по инерции, но они сами погасли, как угольки. — Я тоже верю, что она должна умереть ради блага Фаунт-Рояла! — продолжал он. — Пока она живет, есть опасность гнить дальше. Кто-то из вас может решить уехать до того, как ее сожгут, и это ваше право, но… слушайте, слушайте!

Те, кто пытался шуметь, после этих слов замолчали.

— Мы здесь не просто поселок строим, разве вы не понимаете? Мы строим новую жизнь для себя, и когда-нибудь здесь будет город! Большой город с собственным судом и постоянным магистратом! — Он обвел толпу взглядом. — Хотим ли мы, чтобы потом говорили: первый суд, прошедший в Фаунт-Рояле, был прерван топором бродячего проповедника? Послушайте, что я вам скажу: я видал самосуд толпы, и от такого зрелища пса стошнит! Это ли первое бревно, которое мы положим в фундамент здания нашего суда?

— Не будет здесь суда! — заорал Рид. — Ни поселка, ни города, ничего не будет, кроме развалин, если ее не предать смерти!

— Развалины точно будут, если вытащить ее и убить! — ответил Пейн так же страстно. — И первое, что превратится в развалины, будет наша честь! Я видел мужчин, потерявших честь, — они становились слабыми, как соломенное чучело на ветру! Мы согласились, чтобы магистрат Вудворд провел суд и вынес решение, и мы не можем теперь передать эту работу Восходу Иерусалиму!

— Исходу Иерусалиму, с вашего позволения! — У проповедника, подумал Вудворд, потрясающий дар: он умеет подражать грому без малейшего усилия. — Вспомните, о граждане, — продолжал бушевать Иерусалим, — что язык Диавола сделан из серебра!

— Ты! — рявкнул на него Пейн. — Заткни… свою… дыру!

— Лучше иди за моей дырой, или исчезнешь в той, где нет дна!

— Похоже, что в вашей как раз и нет дна! — сказал учитель. — А может, у вас дно с крышей поменялись местами.

Вудворд оценил, что это утверждение не могло быть сказано более вовремя или более красноречиво даже на шекспировской сцене. Услышав его, проповедник запнулся, стал лихорадочно искать достойный ответ, губы его шевелились, но слов не было слышно — и в то же время эта фраза вызвала смех у многих, кто до той минуты стоял нахмуренный. Смех пошел по толпе, как круги по воде, ломая лед серьезности, и хотя большинство даже не улыбнулись, общее настроение толпы изменилось заметно.

Исход Иерусалим, надо отдать ему должное, умел проигрывать достойно. Он не стал более взывать к собранию, но сложил тощие руки на груди и уставился в землю.

— По домам! — повторил Пейн, обращаясь к гражданам. — Дневное представление окончено!

Люди стали переглядываться, переговариваться, и было ясно, что страстность толпы спала. По крайней мере на сегодня, подумал Вудворд. Люди начали расходиться. Магистрат увидел Бидвелла: он сидел неподалеку в своей карете, скрестив ноги и забросив руку на спинку сиденья. Теперь, когда стало очевидно, что Рэйчел Ховарт не умрет сегодня, он вылез из кареты и стал приближаться к тюрьме.

— Спасибо, Николас, — сказал Джонстон Пейну. — Мне страшно подумать, что могло случиться.

— Эй, вы! — обратился Пейн к проповеднику, и Иерусалим обернулся к нему. — Вы в самом деле хотели туда войти и убить ее?

— Я намеревался сделать именно то, что было сделано, — ответил проповедник. В обычном разговоре голос его звучал куда более умеренно.

— Что? Устроить бунт?

— Ведают теперь ваши горожане, что прибыл Исход Иерусалим. И этого пока довлеет им.

— Кажется, мы удостоились спектакля великолепного трагика, — сказал Джонстон. Он увидел подходящего Бидвелла. — Роберт, здесь вот стоит человек, с которым вам следует познакомиться.

— Мы уже знакомы. — Бидвелл нахмурился, увидев разбитую цепь. — Вижу, здесь для Хейзелтона есть работа. Если его рана позволит ему. — Взгляд его уперся в проповедника. — Порча имущества Фаунт-Рояла — серьезное преступление, сэр. Я бы сказал, что необходимо возмещение в одну гинею.

— Увы, я всего лишь странствующее орудие Господа, — ответил Иерусалим, пожимая плечами. — Господь дает мне пищу, одежду и кров, но не английское злато.

— То есть вы нищий?

— О нет, не нищий! Пророк, если так понятнее тебе. И прорицаю я, что бытность моя здесь важна будет.

— Вы здесь собираетесь остаться? Не думаю, — сказал Бидвелл. — Николас, не проводите ли вы этого человека до ворот? Присмотрите, чтобы он влез в свой фургон…

— Постойте! — поднял Иерусалим длинный и тощий палец. — Я преодолел весь путь от Чарльз-Тауна, где узнал о вашей тяжелой нужде. О ведьме говорят на стогнах этого града. А в городском совете осведомили меня, что у вас нужда в проповеднике Слова Божия.

— В городском совете? В Чарльз-Тауне? — Бидвелл наморщил лоб. — Откуда они узнали, что у нас нет священника?

— Они знают, что Гроува убили, — заметил Джонстон. — Это былонаписано в нашей просьбе прислать магистрата, которую доставили туда Николас и Эдуард.

— Пусть так, но письмо они получили в марте. И совет предположил, что мы не нашли замены священнику, которого убили в ноябре? — Он нахмурился сильнее. — Похоже, что к нашему делу там относятся спустя рукава.

— Так есть у вас провозвестник Слова Божия или нет? — вопросил Иерусалим.

— Нет. Но нам сейчас не нужен проповедник, спасибо за беспокойство.

— Но очевидно, что у вас нужда в нем великая. Ворожея в темнице, и Сатана ходит по городу. Бог единый ведает, что за мерзости еще здесь творятся. Нет, не проповедник вам нужен. Вам второе пришествие необходимо. — Темные глаза под набухшими веками на гротескно изборожденном морщинами лице уперлись в Бидвелла. — Твой сотоварищ верхами на коне прекрасно знает все о законах, зданиях суда и городах. Но дозволь спросить мне: кто говорит здесь над упокоенными и новорожденными?

— Всякий, кто желает! — ответил Пейн.

— Но не может всякий, кто желает, войти в сию темницу и обрушить топор? Неужто жизнь ворожеи ценнее для вас, чем похоронная служба над усопшими христианами и искупление новорожденных младенцев? И новорожденных, и новопреставленных пускаете вы в путь черного отчаяния, не благословив? Стыд и позор!

— Мы найдем священника, как только ведьма будет мертва! — ответил ему Бидвелл. — Но в моем городе не будет никого, кто через пять минут после своего появления чуть не поднимает бунт! Николас, будьте добры проводить этого человека…

— Горькими слезами восплачете вы, — сказал Иерусалим настолько спокойно, что Бидвелл поперхнулся от изумления. — Не ведома ли тебе власть ворожей восставать из могилы?

— Из могилы? Что вы такое бормочете?

— Когда сразите ведьму и похороните ее без должного обряда санктимонии, сами после этого бормотать станете. В смертельном ужасе.

— Санктимония? — удивился Джонстон. — Никогда о таком не слышал.

— Ты проповедник, сэр? Ты мужествовал против ведьм, ворожей, Диавола и демонов мрака? Я проводил обряд сей над могилами известнейших ведьм Элизабет Стокхем, Марджори Баллард и Сары Джонс, над бесчестными колдунами Эндрю Сполдингом и Джоном Кентом. Обрядом сим я обрек их на глубины Ада, где наслаждаться предстоит им ласками вечного пламени. Но, сэры, без подобного обряда ведьма сия покинет могилу свою и восстанет творить мерзости в образе призрака, гончей ада или… — Он пожал плечами. — Кто ведает? Изобретателен Сатана.

— Мне кажется, не только Сатана изобретателен, — сказал Джонстон.

— Постойте! — Капельки испарины заблестели на лице Бидвелла. — Вы хотите сказать, что ведьму можно предать смерти, и мы все равно от нее не избавимся?

— Воистину так, если не будет обряда санктимонии.

— Чистейшая чушь! — фыркнул учитель и обратился к Бидвеллу: — Я предлагаю выгнать его из города немедленно!

Судя по болезненному выражению лица, Бидвелл оказался между рогами дилеммы.

— Я никогда о таком обряде не слышал, — сказал он, — но это не значит, что его не существует. Ваше мнение, магистрат?

— Этот человек приехал сюда создавать трудности, — прохрипел Вудворд. — Он факел на пороховом складе.

— Согласен! — произнес Пейн.

— Да-да, с этим я тоже согласен, — кивнул Бидвелл. — Но что, если действительно нужен такой обряд, чтобы не выпустить из могилы призрак ведьмы?

— Обряд сей воистину необходим, сэр, — заявил Иерусалим. — И будь я на твоем месте, я бы потщился принять все меры предосторожности.

Бидвелл полез в карман за платком и промокнул испарину с лица.

— Будь я проклят! — сказал он наконец. — Я боюсь позволить ему остаться и боюсь заставить его уехать!

— Если меня вынудят покинуть град сей, не только ты подвергнешься проклятию, но все это. — Иерусалим театральным жестом обвел пейзаж Фаунт-Рояла. — Ты сотворил прекраснейший град, сэр, и труд, что ты вложил в его созданье, очевиден. Строение твердыни несказанных сил потребовало, и улицы проложены на зависть Чарльз-Тауну. Заметил я также, что и кладбище в твоем граде расположено превосходно. И огорчением станет в глазах Господа, если столь добрая работа и все душу отдавшие ради нее пропадут втуне.

— Вы уже можете сойти с котурн, проповедник, — обратился к нему Джонстон. — Роберт, я по-прежнему считаю, что он должен уехать.

— Мне необходимо подумать. Лучше ошибиться в сторону Господа, чем против Него.

— Пока ты находишься в раздумье, — спросил Иерусалим, — могу ли я видеть врага своего?

— Нет! — отрезал Вудворд. — Определенно нет!

— Магистрат, — обратился к нему проповедник с шелковой интонацией, — по голосу твоему я могу рассудить, что ворожея уже поразила тебя болезнью. Неужто она поразила и здравый твой рассудок? — Он снова повернулся к Бидвеллу. — Я прошу дать мне возможность увидеть ее, пожалуйста. Дабы я мог проникнуть, насколько глубоко поражена душа ее Сатаною.

Вудворду показалось, что Бидвелл вот-вот упадет в обморок. Хозяин Фаунт-Рояла переживал момент своей наибольшей слабости.

— Ладно, — сказал он. — Я не вижу в этом вреда.

— Я вижу! — возразил Вудворд, но Бидвелл прошел мимо него и отворил ворота тюрьмы. Иерусалим слегка поклонился, с благодарностью отвечая на жест Бидвелла, и вошел внутрь, стуча сапогами по половицам.

Вудворд тут же бросился за ним, желая не допустить никакого вреда, который мог бы причинить проповедник. За ним вошел Бидвелл, а также Джонстон, в то время как Пейн, явно утратив интерес к этому делу, даже не спешился. Мрачный интерьер тюрьмы был освещен только молочным светом из люка на крыше, который сегодня утром собственноручно открыл Вудворд.

Мэтью и Рэйчел слышали всю суматоху, речь Пейна и голоса стоящих у двери людей, так что знали, чего ожидать. Исход Иерусалим прежде всего остановился у камеры Мэтью и посмотрел проницательно сквозь решетку.

— Кто есть юноша сей?

— Мой клерк, — ответил Вудворд севшим голосом.

— Он здесь, дабы следить за ворожеей?

— Я здесь, — ответил Мэтью, — поскольку приговорен к трем дням тюрьмы за поступок, о котором сожалею.

— Как? — поджал губы Иерусалим. — Слуга судьи, ты стал злодеем? Всенепременно это также козни ворожеи, дабы препятствовать суду.

Мэтью не успел ответить, как голова Иерусалима повернулась в сторону другой камеры, и взгляд его упал на Рэйчел, которая сидела на скамье, закрыв голову капюшоном, но оставив лицо открытым.

Наступило долгое молчание.

— О да, — произнес наконец Иерусалим. — Я вижу, сколь глубоко в ней озеро греха.

Рэйчел не сказала ни слова, но ответила взглядом на его взгляд.

— Зрите же, как злобно взирает она, — объявил Иерусалим. — Как жарок огнь, жаждущий обратить мое сердце в пепел. Ты радовалась бы, отправив меня лететь в Ад на крыльях вороновых, женщина? Или довольна была бы пронзить мне очи гвоздями и язык разделить надвое? — Она не ответила, но опустила глаза. — Вот! Зрите! Зло, обитающее в ней, дрожит передо мной, и она не может более взирать мне в лицо!

— Вы наполовину правы, — сказала Рэйчел.

— А это колкость? Остроумная ведьма! — Иерусалим прошел мимо решетки Мэтью и остановился перед решетками другой камеры. — Как имя твое?

— Остроумная ведьма, — ответила она. — Вы уже дали мне имя.

— Ее зовут Рэйчел Ховарт, — подсказал из-за спины проповедника Бидвелл. — Не имеет смысла упоминать, что она весьма упорствует.

— Как все они. — Иерусалим просунул длинный тощий палец и обхватил прут решетки. — Как я уже вам говорил, у меня большой опыт с ворожеями. Мне ведомо то зло, что пожирает их сердца и делает черной душу. О да, ведомо. — Он кивнул, внимательно посмотрел на Рэйчел. — Это та, что совершила два смертоубийства? Так это было?

— Да. Первым делом она убила нашего англиканского священника, потом — собственного мужа, — ответил Бидвелл.

— Нет, в этом ты заблуждаешься. Сия ворожея стала невестою Сатаны, когда пролила кровь преподобного. И она же заколдовала посевы полевые и умы граждан?

— Да.

— Предположение, — не мог не сказать Мэтью. — Пока еще не доказанное.

Иерусалим бросил на него пронзительный взгляд:

— Что глаголешь ты?

— Улики еще не собраны окончательно, — сказал Мэтью. — А потому все обвинения против мадам Ховарт считаются недоказанными.

— Мадам Ховарт, так ты зовешь ее? — Иерусалим тонко и холодно улыбнулся. — Ты именуешь ворожею с почтением?

Вудворд сумел выговорить:

— Мой клерк — человек свободного ума.

— Твой клерк — человек пораженного болезнью ума, болезнью, наведенной силой этой ворожеи, сэр. Весьма опасно оставлять его здесь, в столь тесной близости. Не отыскать ли другое место, где заключить его?

— Нет, — ответил Бидвелл. — Другого места у нас нет.

— Коль так, то следует перевести ворожею в другое место. В суровом одиночестве.

— Я вынужден заявить протест против такого действия, — быстро сказал Мэтью. — Поскольку суд происходит здесь, право мадам Ховарт — присутствовать на нем во время допроса свидетелей.

Проповедник замолчал, уставившись на Мэтью. Потом он заговорил:

— Джентльмены, страшусь, что мы суть очевидцы развращения сей юной души. Ни один незапятнанный христианин и помыслить не мог бы о каких-то «правах» ведьмы. — Он дал этой фразе отзвучать как следует. — Сие есть злобное желание ведьмы утащить с собою в Ад как можно больше невинных душ. В Старом Свете целые селения сжигали дотла и вешали всех до единого их обитателей, ибо были они совращены ведьмой.

— Может быть, — ответил Мэтью, — но здесь Новый Свет.

— Старый Свет или Новый, но вечна битва меж Богом и Сатаной. И нет в ней середины. Либо ты солдат христианского воинства на одной стороне… либо орудие Диавола на другой. На чьей ты стороне, отрок?

Отличная ловушка, понял Мэтью. И еще он впервые понял извращенную логику, которую обращают против Рэйчел.

— Если я скажу, что я на стороне истины, — спросил он, — делает меня это солдатом или орудием?

Иерусалим тихо засмеялся:

— А вот, джентльмены, зрите вы начало падения Адама: уподобление змее, сперва в мыслях, затем в словах и наконец — в деяниях. Отрок, будь бдителен! Казнь есть награда столь скользким поступкам!

— С вашего позволения! — прохрипел Вудворд. — Мой клерк не под судом!

— Твой клерк — уже не твой воистину, — заявил Иерусалим. Он снова повернулся к Рэйчел. — О ворожея! — произнес он, и в голосе его зазвучал давешний гром. — Почто обрушила ты чары на нежную душу сего отрока?

— Не обрушивала я чары ни на какую душу, — ответила она. — Ни нежную, ни грубую.

— Что ж, время покажет. О ты, криводушная блудница, полная лжи и ков! Но каждый закат отбирает еще день из оставшихся у тебя, чтобы сеять грех! — Он оглянулся на Бидвелла. — Столь закоренелая ворожея не должна погибнуть легкой смертью в петле.

— Ее сожгут, — объяснил Бидвелл. — Магистрат уже вынес решение.

— А-а, сожгут. — С таким почтением произнес Иерусалим это слово, будто говорил о самой сути жизни. — Что ж, это подойдет. Но даже пепел требует ритуала санктимонии. — Он снова холодно улыбнулся Рэйчел. — О враг мой, — сказал он, — лицо твое меняется меж градами и весями, но сам ты тот же. — И снова Бидвеллу: — Я зрел достаточно. Сестра моя и племянник ожидают меня. Свободны ль мы поставить шатер на незанятой земле?

— Да, — ответил Бидвелл после едва заметного колебания. — Я скажу где.

— Я против! — заявил Джонстон. — Неужто я ничем не могу разубедить вас, Роберт?

— Я думаю, Иерусалим нам нужен не меньше, чем магистрат.

— Вы станете думать по-другому, когда он снова устроит бунт! Будьте здоровы!

Явно разозленный и раздосадованный Джонстон пошел прочь от тюрьмы, хромая и опираясь на трость.

— Алан успокоится, — сказал Бидвелл проповеднику. — Он наш школьный учитель, но он вполне разумный человек.

— Я уповаю, что твой учитель не собьется с пути, как тот злосчастный клерк. Что ж, сэр, я к твоим услугам.

— Тогда ладно. Пойдемте со мной. Но у нас не будет более… гм… беспорядков, надеюсь?

— Беспорядки — не мое дело, сэр. Я здесь ради дела освобождения.

Бидвелл жестом пригласил Иерусалима следовать за ним прочь от тюрьмы, и они пошли. Чуть отойдя от двери, Бидвелл обернулся к Вудворду:

— Магистрат? Я предлагаю вам пойти с нами, если вы желаете ехать в моем экипаже.

Вудворд кивнул. Бросив грустный взгляд на Мэтью, он слабым голосом сказал:

— Я должен дать себе отдохнуть и потому не смогу прийти до утра. Как ты?

— Все хорошо, сэр. Вы должны, я думаю, попросить у доктора Шилдса еще лекарства.

— Я так и сделаю. — Он мрачно посмотрел на Рэйчел: — Не думайте, что раз мой голос слаб и тело немощно, я не продолжу этот суд в меру своих возможностей. Следующий свидетель будет допрошен, как планировалось. — Он сделал два шага к двери и снова остановился. — Мэтью? — позвал он мучительным шепотом. — Постарайся, чтобы твои чувства не стали так же слабы, как мое здоровье.

С этими словами он повернулся и пошел за Бидвеллом.

Мэтью сел на скамью. Прибытие Исхода Иерусалима добавило в здешнюю смесь весьма взрывчатый элемент. Но сейчас Мэтью больше волновало ухудшающееся здоровье магистрата. Было ясно, что Вудворду следует отдохнуть под наблюдением врача. И уж во всяком случае, не торчать в этой гнилой тюрьме, но гордость и чувство долга требовали от него провести суд без дальнейших задержек. Мэтью никогда не видел магистрата, столь хрупкого голосом и духом, и это его пугало.

— Магистрат, — вдруг сказала Рэйчел, — очень болен. Так мне показалось.

— Боюсь, что да, — ответил Мэтью.

— Вы давно у него служите?

— Пять лет. Я был ребенком, когда мы встретились. Он дал мне возможность стать человеком.

Рэйчел кивнула.

— Могу я говорить прямо? — спросила она.

— Да, пожалуйста.

— Когда он смотрит на вас, — сказала она, — он смотрит как отец на сына.

— Я его клерк и ничего больше, — коротко ответил Мэтью.

Он сцепил руки, опустил голову. Где-то около сердца образовалась болезненная пустота.

— Ничего больше, — сказал он еще раз.

Глава 16

Около половины пятого утра в особняке Роберта Бидвелла зажгли лампы. Вскоре после того молодая негритянка вышла из дома в моросящий дождь и быстро зашагала к дому доктора Шилдса на улице Гармонии. Поручение у нее было срочное, и потому она, не мешкая, зазвонила в дверной колокольчик. Через пятнадцать минут — столько понадобилось доктору Шилдсу, чтобы одеться и собрать необходимые вещи в саквояж, — доктор уже спешил под дождем, надвинув треуголку на глаза. Вода скатывалась с загнутых вверх полей.

Миссис Неттльз впустила его в дом. Бидвелл находился в гостиной, все еще в шелковой ночной рубахе, с выражением глубокой тревоги на лице.

— Слава Богу! — сказал он при виде доктора. — Скорее наверх!

Миссис Неттльз взбежала по лестнице с быстротой горной козы, чуть ли не внеся за собой миниатюрного доктора в кильватере черной юбки. Еще не успев дойти до двери магистрата, Шилдс услышал тяжелое дыхание человека, с усилием ловящего ртом воздух.

— Кастрюлю горячей воды и тряпок! — скомандовал он миссис Неттльз, которая тут же переадресовала приказ служанке. Потом она отворила дверь, и Шилдс вошел в комнату, где вокруг кровати горели три лампы. Схватив одну из них, он тут же направил свет на лицо Вудворда. То, что он увидел, заставило его вздрогнуть, пусть и незаметно.

Лицо магистрата приобрело серовато-желтый оттенок старого пергамента. Темные впадины залегли под глазами, остекленевшими и слезящимися от труда, которого требовало дыхание. Но эти труды никак нельзя было назвать успешными: набитая корками слизь почти закупорила ноздри, пена собиралась в углах болезненно раскрытого рта и стекала, блестя, на подбородок. Руки сжимали промокшую простыню, сбившуюся вокруг тела, бисеринки пота выступили на лбу и на щеках.

— Успокойтесь, — сказал Шилдс первое, что пришло в голову. — Все будет хорошо.

Вудворд задрожал, взгляд его стал диким. Он протянул руку, схватил Шилдса за рукав пальто.

— Помогите, — прохрипел он. — Дышать не могу.

— Помогу. Миссис Неттльз, не подержите лампу? — Он отдал ей светильник и быстрым движением скинул пальто. Снял также и треуголку, а саквояж поставил на табурет возле кровати.

— Я услышал, как он кричит. — Бидвелл вошел в комнату и остановился у двери. — Это недавно было. Я послал за вами девчонку, как только понял, что он так сильно болен.

Шилдс вытащил из саквояжа голубую бутылочку и ложку. Как следует встряхнув флакон, он налил в ложку темной маслянистой жидкости.

— Вы правильно поступили. Магистрат, выпейте, пожалуйста, это.

Он влил жидкость в рот Вудворду, потом снова наполнил ложку и повторил дозу. Магистрат, находящийся на грани паники, не ощутил ни вкуса, ни запаха, но почувствовал, как густая жидкость стекает по измученному горлу. Грудь его судорожно дергалась, стараясь ухватить воздух, пальцы снова вцепились в простыни.

— Я… я умираю?

— Нет, конечно! Глупости какие. Ложитесь теперь спокойно. Миссис Неттльз, дайте мне эту лампу, пожалуйста. — Он взял лампу и поднес свет ко рту Вудворда. — Откройте как можно шире, магистрат.

Вудворд повиновался, хотя от этого усилия из глаз полились слезы. Шилдс поднес лампу как можно ближе и заглянул в горло магистрата.

Прежде всего наличествовал запах. Шилдс знал сладковато-болезненный запах смертельной болезни, и этот запах сейчас слышался в дыхании магистрата. Свет лампы показал ему то, что он и ожидал увидеть, но в гораздо худшей степени: горло Вудворда изнутри было красным — кроваво-красным, краснотой зияющих пустот инфернального ландшафта Ада. В складках побагровевших тканей, распухших так, что почти перекрылись над пищеводом, виднелись омерзительные волдыри гноя и желтые потеки на месте лопнувших волдырей. Вид был как у блюда сырого мяса, уже зараженного червями, и Шилдс знал, что боль от такого состояния совершенно ужасна.

— Миссис Неттльз, — сказал он напряженным голосом, — пожалуйста, поторопите насчет горячей воды. И принесите мне чашку с двумя горстями соли.

— Сию минуту, сэр. — Миссис Неттльз удалилась.

— Спокойнее, спокойнее, — сказал Шилдс, когда магистрат застонал от усилий дышать. — Сейчас мы вам дыхательные пути прочистим.

Он потрепал Вудворда по плечу, пытаясь как-то успокоить.

— Бен? — подошел к кровати Бидвелл. — Он ведь выживет?

— Да, да! — Шилдс увидел, что слезящиеся глаза магистрата обернулись к Бидвеллу. — Состояние серьезное, но это излечимо. О смертельном исходе и думать нечего. — Он глянул на Бидвелла поверх очков. — Однако на довольно долгое время магистрату придется отойти от дел.

— Что значит — «довольно долгое время»? Точно — сколько?

— Не могу сказать. Неделя, может быть. Две недели. — Он пожал плечами. — Это зависит от силы пациента.

— Две недели? — В голосе Бидвелла звучал удивленный ужас. — То есть вы хотите сказать, что он две недели не сможет продолжать суд?

— Да, именно это. И, пожалуйста, чуть тише. Магистрату не на пользу волнение.

— Он не может столько оставаться в постели! Он должен завершить суд, сжечь Рэйчел Ховарт и покончить с этим делом!

— Роберт, это невозможно. Я не уверен, что он сможет сидеть в кресле, не то что вести допрос свидетелей.

Бидвелл нагнулся к самому лицу доктора; щеки его пылали красным.

— Так сделайте так, чтобы он смог!

Вудворд — хотя горло его горело огнем, легкие жаждали воздуха, а кости и жилы болели, как на средневековой пытке колесованием, — не пропустил слов, которые относились к нему, хотя от шума в ушах эти слова доходили как сквозь вату.

— Я способен делать свою работу! — заставил он себя прошептать.

— Если вы повторите что-нибудь подобное, я заподозрю у вас бред, — сурово сказал ему Шилдс. — Вы должны лечь и успокоиться.

Бидвелл схватил доктора за локоть.

— Отойдем на секунду. — Он отвел Шилдса в дальний угол комнаты и встал спиной к магистрату. Голос он понизил, но интонация осталась такая, будто он орет изо всей силы. — Бен, послушайте! Мы не можем позволить себе роскошь, чтобы он лежал две недели в кровати! Даже одну неделю! Вы знаете, что сказал мне Уинстон? Мы потеряли еще три семьи после ночного пожара. Клан Рейнольдсов уехал, и — вы помните — Франклин клялся, что никакая ведьма его с его фермы не выживет? Ну так вот, Мередит уговорила его уехать, и там теперь пусто! Он был последним у нас табаководом! Вы понимаете, что все это значит?

— Понимаю, — ответил Шилдс, — но это не меняет того факта, что магистрат Вудворд опасно болен.

— Мы скребем днищем по камням, и паруса у нас почти опали. Еще две недели — и наш город станет призраком! И кто приедет сюда жить, когда эти сукины сыны в Чарльз-Тауне распустят слух о ведьме?

— Мои чувства на вашей стороне, Роберт, но…

— Дайте ему что-нибудь, — сказал Бидвелл.

— Простите?

— Дайте ему что-нибудь, чтобы поднять на ноги. Что-нибудь достаточно сильное, чтобы он смог завершить суд. Наверняка в вашем волшебном мешке есть зелье, которое может вышибить человека из постели!

— Я врач, а не фокусник.

— Вы меня поняли. Дайте ему средство достаточно сильное, чтобы поднять на ноги.

— У меня нет стимуляторов. Есть только опиум, а это успокаивающее лекарство. Кроме того, в том средстве, что я ему дал, опиум был.

— Вы куда больше можете, — прошипел Бидвелл, приблизив лицо к доктору почти вплотную. — Сколько денег вы хотели бы послать жене?

— Что?

— Послать жене. Белошвейке в Бостоне. Ей же нужны деньги? И ваш счет в таверне Ван-Ганди тоже, как я понимаю, немало весит. Я буду рад списать весь ваш долг и гарантировать, что ваша жажда рома не будет встречать препятствий. Будьте мне другом, Бен, и я буду другом вам.

— Я… я не могу вот так…

— Бен, кто нам этот магистрат? Орудие, и ничего больше! Всего лишь инструмент, привезенный ради конкретной цели, как простой заступ или топор. — Он оглянулся, услыхав открывающуюся дверь, и увидел миссис Неттльз, несущую чашку с солью, а за ней — служанку с кастрюлей воды, от которой шел пар, и белой чистой тряпкой. — Деньги для вашей жены и рома сколько хотите, — шепнул Бидвелл доктору, сверкая бешеными глазами. — И все, что для этого нужно, — залатать наш инструмент так, чтобы он мог работать.

У Шилдса уже был готов ответ, но он его не произнес. Доктор заморгал по-совиному, на виске у него забился пульс, и он проговорил севшим голосом:

— Я… я должен посмотреть пациента.

Бидвелл сошел с дороги.

— Держи кастрюлю ровно, — велел Шилдс служанке.

Воду только что сняли с огня, и она почти обжигала. Шилдс взял чашку и погрузил в воду, потом ложкой размешал соль так, что взвесь стала совершенно непрозрачной. Рука его застыла возле голубой бутылочки. Глаза прищурились, но заметил это только Бидвелл. Потом доктор взял флакон и почти все его содержимое вылил в чашку. Еще раз как следует перемешал смесь и поднес ее ко рту Вудворда.

— Пейте, — велел он.

Вудворд сделал глоток. То, что последовало, когда горячая соленая вода вошла в соприкосновение с воспаленными тканями и созревшими гнойниками, приятным не было. Боль полоснула Вудворда по горлу с такой силой, что в глазах потемнело, заставила задергаться и вскрикнуть задушенным голосом — Бидвелл испугался, как бы жители не проснулись до первых петухов. Служанка отшатнулась от постели, чуть не пролив кастрюлю, и даже стальная миссис Неттльз отступила на шаг, пока вновь не собралась с духом.

Слезы лились по щекам магистрата. Он задрожал и покрасневшими глазами поглядел на доктора Шилдса.

— Простите, — сказал доктор, — но надо сделать еще глоток.

— Не могу, — прошептал Вудворд.

— Соль должна подействовать. Будет больно, но уже не так. Вот возьмите мою руку и держите изо всех сил. Роберт, вы не возьмете его другую руку?

— Я? Почему я?

— Если не трудно, — сказал Шилдс не без некоторой досады, и Бидвелл с большой неохотой взял другую руку магистрата. — Теперь, — обратился доктор к магистрату, — вы должны продержать соленую воду в горле как можно дольше, чтобы дать ей выжечь заражение. Вы готовы?

Вудворд сделал судорожный вдох. Он крепко зажмурился, вновь открыл глаза — мир перед ними расплывался. Зная, что другого пути нет, он кивнул и раскрыл рог.

Шилдс плеснул на побелевший язык Вудворда порцию сдобренного опиумом рассола. Снова, когда соль поразила горло болью, магистрат застонал, но продержал воду в горле столько, сколько было в человеческих силах. Пот выступил блестящими капельками на лысине и на лице.

— Вот это уже очень хорошо, — сказал Шилдс, когда Вудворд проглотил рассол.

Он отставил чашку, опустил тряпку в горячую воду, потом вытащил и немедленно приложил к лицу Вудворда. Магистрат задрожал, но ощущение горячей ткани на коже ни в какое сравнение не шло с тем, что он только что вытерпел. Шилдс начал энергично растирать щеки Вудворда через ткань, стараясь открыть носовые ходы сочетанием тепла и трения. Потом перестал растирать, чтобы пальцами через ту же ткань очистить ноздри магистрата от слизи и корок. Жар размягчил сгустки, и Шилдсу удалось почти все их убрать. Он снова стал массировать лицо Вудворда, сосредоточив усилия на обеих сторонах носа. В следующую секунду он убрал ткань, вновь погрузил ее в кастрюлю с водой и приложил к лицу больного, особенно надавливая на те места, где должно было иметься серьезное воспаление глубинных тканей.

И вдруг, хотя все мысли еще вертелись вокруг боли, которая его терзала, Вудворд осознал, что снова может дышать носом. Дыхательные пути медленно открывались. Горло по-прежнему ощущалось мертвым, но все же не сравнить с тем, что было. Он сделал глубокий вдох носом и ртом, вдохнув при этом и пар от материи.

— Улучшение! — заметил Шилдс, не прекращая неустанно работать пальцами. — Кажется, нам удается снять отек.

— Хвала Всевышнему! — воскликнул Бидвелл.

— Хвала-то хвала, — отозвался Шилдс, — но кровь магистрата была отравлена зловредными испарениями болота. Сгущение крови и вызвало смыкание горла и носовых пазух. — Сняв тряпку с лица Бидвелла, ставшего теперь розовым, как вареная свинина, он снова опустил ее в воду. — Вам легче дышать?

— Да.

Однако голос Вудворда остался хриплым шепотом.

— Это хорошо. Можешь поставить кастрюлю и не мешаться под ногами. — Последние слова были сказаны чернокожей служанке, которая тут же послушалась. — А теперь, — обратился Шилдс к магистрату, — вы должны понимать: это состояние почти наверняка вернется. Пока кровь у вас настолько сгущена, что пропитывает ткани, есть вероятность повторного закрытия дыхательных путей. Поэтому… — Он замолчал, доставая из саквояжа небольшую миску из сплава свинца и олова, внутренность которой была отмечена кольцами, обозначающими количество унций. Оттуда же он вытащил кожаный футляр, из которого появились на свет несколько прямоугольных инструментов из черепашьего панциря. Выбрав один из них, доктор вытащил из черепаховой рукоятки тонкое лезвие два дюйма длины. — Я должен буду пустить вам кровь, — сказал он. — Когда вам последний раз отворяли кровь?

— Много лет назад, — ответил Вудворд. — От приступа лихорадки.

— Огонь, пожалуйста, — попросил Шилдс. Миссис Неттльз открыла лампу и подставила ее горящий фитиль. Доктор вложил в огонь лезвие ланцета. — Я сделаю вам разрез за левым ухом, — сказал он Вудворду. — Для этого вам придется свесить голову с кровати. Роберт, вы ему не поможете?

Бидвелл призвал служанку, и вместе они повернули Вудворда на кровати так, чтобы голова оказалась в должном положении. Бидвелл попятился к двери — от вида крови у него закрутило в животе, и съеденные за ужином угри и устрицы вступили в единоборство.

— Возьмите это между зубами. — Шилдс вложил в правую руку Вудворда кусок корня сассафраса, все еще сохранившего ароматную кору. Вудворд не мог не заметить, что на нем остались следы других зубов. Но все равно это лучше, чем прикусить себе язык. Он вложил в рот сассафрас и прижал зубами.

Лезвие было наготове. Шилдс встал рядом с головой магистрата, наставив ланцет в точку, где хотел отворить кровь, у основания левого уха, и подставив чашу.

— Лучше всего сжать кулаки и не разжимать, — предложил он. Потом тихо добавил: — Мужайтесь, сэр!

Его рука сделала первый разрез.

Вудворд напрягся и впился зубами в корень, когда ланцет вошел в его тело. Надо отдать доктору должное, первый разрез был сделан быстро. Кровь закапала в чашу, а Шилдс сделал второй прокол, затем и третий. Алые капли побежали быстрее, и Шилдс сложил ланцет, убрав лезвие в черепаховую рукоять.

— Ну вот, — сказал он магистрату. — Худшее позади.

Он вынул корень сассфраса изо рта Вудворда и положил в карман, все это время держа чашу для кровопусканий точно под тремя кровоточащими ранками.

Теперь ему оставалось только ждать. Звук падающих капель в расширяющееся озерцо на дне чаши казался Вудворду невыносимо громким. Он закрыл глаза и жалел, что нельзя закрыть мысли. Бидвелл, все еще стоя у двери, взирал на эту процедуру с некоторым болезненным любопытством, хотя процесс кровопускания никак не был новинкой, и ему самому отворяли кровь несколько лет назад по поводу колик в животе.

Шилдс давил пальцами на область за ухом Вудворда, не давая ранам закрыться. Через несколько секунд он сказал:

— Миссис Неттльз, мне понадобится кастрюля холодной воды и чистая ткань, если не трудно. А также, я думаю, чашка рома пойдет магистрату на пользу.

Миссис Неттльз тут же велела служанке принести все, что назвал доктор. Кровь продолжала течь в озерцо — капля за каплей.

Бидвелл прокашлялся:

— Магистрат? Вы меня слышите?

— Он вас слышит, — ответил Шилдс, — но не трогайте его. Ему нужен покой.

— Я только хочу задать один вопрос.

Вудворд открыл глаза и уставился в потолок. Там виднелись коричневые разводы.

— Говорите, — просипел он.

— Что он сказал? — спросил Бидвелл, подходя ближе.

— Он сказал, чтобы вы задали свой вопрос, — ответил доктор, глядя в чашу, где собралось уже почти две унции крови.

— Сейчас. Мой вопрос, сэр, таков: когда вы сегодня сможете продолжить суд?

Глаза Вудворда нашли лицо доктора Шилдса.

— Что скажете? — Бидвелл стоял возле кровати, отвернувшись от капающей крови. — Может быть, после обеда?

Вудворд быстро сглотнул слюну. Раздирающая боль возвращалась с мстительной жестокостью.

— Я… не знаю… смогу ли…

— На самом деле, — заговорил доктор Шилдс, — вы можете подумать о том, чтобы вернуться к работе, сэр. Долгое лежание в постели никому не полезно. — Он глянул на Бидвелла, и Вудворд увидел двойное отражение мэра в очках доктора. — Мы хотим избавить ваше кровообращение от застоя. И вам также будет полезно, сэр, использование ума по назначению.

— Да! — подхватил Бидвелл. — В точности моя мысль!

— Однако, — добавил доктор, — я бы не советовал вам сидеть в этой сырой тюремной дыре без какой-либо защиты от паров. Роберт, у вас есть теплый плащ, который подойдет магистрату?

— Если нет, то я найду.

— Тогда ладно. Я приготовлю вам мазь, которую следует обильно наносить на горло, грудь и спину. От нее останутся на рубашке и верхней одежде невыводимые пятна, так что распрощайтесь с ними заранее. И я прошу вас после нанесения мази надевать шарф на шею. — Он посмотрел на миссис Неттльз: — Магистрату нужна будет диета из супов и каш. Никакой твердой пищи до моего распоряжения. Это ясно?

— Да, сэр.

— Я пошлю служанку сообщить Элиасу Гаррику, что ему не надо являться в тюрьму до… какое время вы назначите, Бен? — спросил Бидвелл с максимально невинным видом. Доктор не ответил, продолжая наблюдать за собирающейся жидкостью в чаше. — Как прикажете, Бен? — Бидвелл поднял брови.

Вудворд услышал, как доктор Шилдс глубоко вздохнул. Потом прозвучал ответ:

— Два часа дня, я думаю. Конечно, это зависит от желания магистрата вернуться к работе.

— Ну, это почти девять часов от сейчас! — Колоссальный подъем явственно слышался в этом голосе. — Конечно, вы уже к тому времени отдохнете и сможете продолжать суд. Так ведь, магистрат?

— Не уверен. Я себя очень плохо чувствую.

— Да, сейчас — конечно, но несколько часов сна сотворят с вами чудо! Я прав, Бен?

— Да, ко второй половине дня ему может стать лучше, — ответил Шилдс, не искрясь энтузиазмом.

Бидвелл широко осклабился:

— Тогда решено! Да и на вашем месте — я лично — предпочел бы выбраться из этой комнаты и заняться чем-нибудь полезным.

Вудворд страдал от боли, сознание у него было замутнено, но он точно знал, чем прежде всего объясняется интерес Бидвелла к его здоровью. И у него было мнение, что чем быстрее он завершит суд и вынесет решение, тем быстрее выберется из этой болотной дыры и вернется в Чарльз-Таун.

— Хорошо, — сумел он выговорить. — Если я буду в состоянии, я выслушаю сегодня мистера Гаррика в два часа дня.

— Чудесно! — Бидвелл чуть не хлопнул в ладоши от радости. Столь явное равнодушие к состоянию магистрата заработало ему кинжальный взгляд от доктора Шилдса, на который Бидвелл никакого внимания не обратил. — Я позабочусь, чтобы Элиас явился в тюрьму ровно в этот час.

Вскоре после этого в комнату вернулась служанка с кастрюлей прохладной воды, тряпицей и чашкой рома. Когда доктор Шилдс увидел, что на дне чаши собралось почти четыре унции крови, он сказал:

— Миссис Неттльз, помогите мне его посадить, пожалуйста. — Они вдвоем перевели магистрата в сидячее положение. — Наклоните голову вперед, — велел Шилдс, потом намочил тряпку в воде и крепко прижал к разрезам. — У меня в саквояже коричневая банка, — сказал он служанке. — Достань и открой.

Шилдс набрал янтарного цвета мази — смесь меда, скипидара и свиного сала — и намазал раны. Повторил эту процедуру еще раз и склеил края ран.

У Вудворда слегка кружилась голова. Немного подташнивало, но дышать стало настолько легче, что остальное не имело значения.

— Выпейте это, — сказал Шилдс, поднося чашку с ромом к губам магистрата, и Вудворд осушил ее тремя глотками. Жидкость снова воспламенила горло, но потом магистрату сразу стало лучше.

— Теперь вам надо спать, — сказал Шилдс. — Я прямо сейчас пойду и приготовлю мазь. — Он протянул служанке чашу для кровопусканий. — Вылей это и принеси чашу обратно. — Служанка приняла чашу, но держала ее на вытянутой руке. Шилдс убрал ланцет в кожаные ножны. — Сегодня вечером вам опять надо будет отворить кровь, — сказал он Вудворду, — чтобы болезнь не вернулась.

Вудворд кивнул. Глаза у него остекленели, язык онемел. Шилдс обернулся к Бидвеллу.

— Его необходимо проведывать каждый час. Я приду после десяти наложить мазь.

— Спасибо, Бен, — сказал Бидвелл. — Вы настоящий друг.

— Я делаю то, что надо делать, — ответил Шилдс, укладывая свои инструменты и лекарства обратно в саквояж. — Надеюсь, что и вы поступите так же?

— Можете на меня положиться.

— Магистрат, лягте и прижимайте эту ткань к разрезам, потому что они еще могут кровоточить.

— Миссис Неттльз, — спросил Бидвелл, — вы не проводите доктора?

— Нет нужды. — Шилдс закрыл саквояж и взял его в руку. Глаза его за очками казались мертвыми. — Я знаю дорогу.

— Спасибо за помощь, доктор, — прошептал Вудворд. — Действительно, я бы сейчас поспал.

Снаружи запели первые петухи.

Шилдс вышел и спустился по лестнице. На нижней площадке его остановила служанка, которая ему помогала.

— Доктор, сар? — спросила она. — Вам вот это не нужно будет?

— Да, — сказал он, — пожалуй, нужно.

И он взял у нее из рук бутылку с ромом, которую служанка уже откупорила, а потом вышел в мрачный сероватый свет и холодный моросящий дождь.

* * *

До того, как пришел Ганнибал Грин с завтраком для заключенных, состоящим из хлебцев и яиц, у Мэтью и Рэйчел появился другой посетитель.

Дверь, цепь на которой еще не починил кузнец, отворилась, и вошел человек в черном сюртуке, держа в руках фонарь, осветивший мрачный интерьер.

— Кто там? — резко спросил Мэтью, обеспокоенный, что этот человек появился здесь украдкой.

Недавно его разбудил нестройный хор петухов, и он только что кончил освобождать мочевой пузырь в соответствующее ведро. Он еще не проснулся до конца и потому испугался, что это сам Сатана пришел навестить Рэйчел.

— Затихни, писарь! — донесся суровый ответ. — Не к тебе дело мое.

Исход Иерусалим, чье морщинистое лицо окрасил в румяное золото свет свечи, надвинул треуголку на самый лоб. Он прошел мимо камеры Мэтью и направил свет на Рэйчел. Она умывалась из ведра с водой, мокрые эбеновые волосы убрала назад.

— Приветствую тебя, — произнес проповедник. Рэйчел продолжала умываться, будто никто ничего не говорил. — Коль хочешь, будь немой, но не следует тебе быть глухою, ибо в словах моих есть для тебя интерес.

— Вам не положено здесь находиться, — сказал Мэтью. — Мистер Грин…

— Вход не был затворен. И я как начальник воинства Господня имею право посещать поле великой битвы, не так ли, отрок? — Он бросил на Мэтью леденящий взгляд и снова отвернулся к Рэйчел. — Ворожея Ховарт? — произнес он шелковым голосом. — Много просветил меня обед с мистером Бидвеллом и магистратом. — Ему даже не надо было добавлять, что на самом деле он напросился на обед в особняк да еще привел с собой свою сестру с племянником. Пока он пировал за банкетным столом, его родственников усадили в кухне, где ела миссис Неттльз. — Щедрый хозяин мистер Бидвелл, — продолжал Иерусалим. — Он просветил меня о преступлении твоем.

Рэйчел стала мыть руки.

— Убийства ты совершала и злые ковы строила, — прошипел проповедник. — Столь злобные, что дыхание спирает в груди.

Что-то в голосе Иерусалима заставило Мэтью заговорить.

— Вам следует уйти отсюда. Вы здесь не нужны и не желательны.

— О том я ведаю. И я истинно говорю тебе, писец: не к тебе дело мое, но будь осторожен, дабы не навлекла на тебя злосчастье твоя жестоковыйность. — Он легким движением подбородка отмахнулся от Мэтью, как от докучной помехи. — Ворожея Ховарт? — вкрадчиво сказал он. — Мне следует ведать: что вело тебя? Скажи мне, неужто Диавол столь любовно обнимал тебя?

— Вы наполовину сумасшедший, — сказала Рэйчел, не глядя на него. — А на другую половину — в горячечном бреду.

— Я не ждал, что ты падешь наземь и облобызаешь мои сандалии. Но мы ушли зато от молчания камня. Позволь мне сделать тебе вопрос, ворожея Ховарт: известна ли тебе власть, которой обладаю я?

— Власть — что делать? Строить из себя осла?

— Нет, — ответил он спокойно. — Власть выпустить тебя из темницы твоей.

— Да? И отвести на костер?

— Власть, — сказал он, — изгнать Сатану из души твоей и тем спасти тебя от костра.

— Вы путаете вашу власть с властью магистрата Вудворда, — заметил ему Мэтью.

Проповедник будто и не слышал.

— Я расскажу тебе одно событие, — обратился он к Рэйчел. — Два года тому назад, в поселке колонии Мэриленд, юную вдову по имени Элеанор Пейтон обвинили в том же преступлении, что обвиняют тебя. И бросили ее в темницу, и сказали: вот, ведьма она, ибо убила жену соседа своего. Магистрат, который слушал ее дело, был муж воистину богобоязненный и не потерпел он оскорбления от Диавола. И приговорил он мадам Пейтон быть повешенной за шею, пока не умрет. И вот в ту ночь, когда идти было ей на виселицу, она покаялась в грехах и ведьмовстве передо мной. И пала она на колени свои, и произнесла с почтением молитву Господню, и молила меня изгнать Сатану из души ее. Отец Лжи заставил распухнуть груди ее и воду литься из чресл ее, и эти немощи ее лечил я наложением рук своих. Но нелегко было дело ее спасения. В ту ночь страшная была битва. Оба мы боролись изо всех сил, пока не покрылись потом и не стал нам драгоценен каждый глоток воздух Божия. И когда приближался рассвет, она запрокинула голову свою и издала вопль горестный, и ведомо было мне, что это Сатана вырывался из глубин души ее.

Проповедник закрыл глаза, легкая улыбка играла в уголках его губ, и Мэтью подумал, что он, наверное, сейчас слышит этот крик.

Когда Иерусалим снова открыл глаза, из-за игры света Мэтью показалось, что глаза его чуть посверкивают красным.

— И с первым светом, — объявил он, — я провозгласил мадам Пейтон освобожденной от когтей Диавола и потому просил магистрата, дабы он выслушал исповедь ее прежде, чем факелы зажечь для костра ее. И я поведал, что буду стоять свидетелем за любую женщину, что приняла христианство в свои объятия с такою страстностью. И вот мадам Пейтон была изгнана из града того, но стала она крестоносцем Божиим и несколько месяцев ходила путями одними со мной. — Он помолчал, склонив голову набок. — Ты слушаешь мой рассказ, ворожея Ховарт?

— Ваш рассказ выдает вас с головой, — ответила Рэйчел.

— Как человека, кто глубоко ведает пути женщин. Ваша сестра весьма склонна к заблуждению от пути истинного на пути любого зла. И сестра ваша ведет к заблуждению и мужчин равным образом, и горе племени адамову!

Рэйчел закончила умываться и отодвинула ведро. Потом подняла глаза на проповедника.

— Кажется, вы очень хорошо знаете зло.

— Я ведаю. Снаружи — и изнутри.

— Уверена, что вас очень интересуют всякие «снаружи» и «изнутри», особенно когда дело касается «нашей сестры».

— Насмешка хорошо нацелена, но пущена с недолетом, — сказал Иерусалим. — В молодости — да почти всю жизнь — я сам шел темными путями. Я был вором и богохульником, я искал общества шлюх и погрязал в греховных радостях блуда и содомии. Да, я разрушил души многих женщин, наслаждаясь их плотью. О да, ворожея Ховарт, я хорошо знаю зло.

— Вы будто гордитесь этим, проповедник.

— Приверженность к делам такого рода отметила меня с рождения моего. Мне многие говорили блудницы — да и достойные вдовы, — что уда, подобному моему, они не видали никогда. Некоторые признавались, что у них от него захватывало дыхание.

— Что за нечестивая речь для священника? — спросил Мэтью. Щеки у него горели от неприличных откровений Иерусалима. — Я предлагаю вам уйти, сэр!

— Я уйду. — Иерусалим не сводил глаз с Рэйчел. — Да будет ведомо тебе, ворожея Ховарт, что мой дар убеждения урона не понес. И ежели тыпожелаешь, я сделаю для тебя то же, что сделал для мадам Пейтон. Она теперь живет достойной жизнью в Виргинии, когда весь грех выдавлен мною из ее лона. Такой же выход может быть твоим, если ты скажешь слово.

— И это спасет меня от костра?

— Без сомнения.

— После чего вы дадите рекомендацию изгнать меня из города, лишить земли и дома, и вы мне предложите место рядом с собой?

— Да.

— Я не ведьма, — с силой произнесла Рэйчел. — Я не иду сейчас за темным хозяином и не пойду за ним никогда. Мой ответ — нет.

Иерусалим улыбнулся. Свет фонаря блеснул на его зубах.

— Да, известно, что магистрат еще не прочитал твой приговор, ворожея. Быть может, ты питаешь надежду поколебать того мужчину посредством этого мальчика? — Он кивнул в сторону Мэтью. Рэйчел лишь посмотрела сердито. — Что ж, поразмысли, время еще есть. Но я не стал бы зря его тратить, поскольку бревна на твой костер уже срублены. И невыносимо жаль будет смотреть, как ты горишь, столь юная, столь нуждающаяся в христианском мече.

Он едва успел договорить последнее слово, как раскрылась дверь и вошел Ганнибал Грин, несущий ведро мешанины сухарей с яйцами на завтрак заключенным. Грин застыл как вкопанный, увидев проповедника. Вчера Исход Иерусалим произвел сильное впечатление на всех.

— Сэр? — довольно робко сказал Грин. — Сюда не допускаются посетители, кроме как по разрешению мистера Бидвелла. Таково правило, сэр.

— Мне разрешение дал Господь Бог, — ответил Иерусалим, одарив тюремщика теплой улыбкой. — Но поскольку не желаю я нарушать законы земные мистера Бидвелла, то немедленно удаляюсь.

— Спасибо, сэр.

Выходя, Иерусалим положил руку на плечо Ганнибала Грина:

— Ты должным образом охраняешь эту ведьму. Ибо не бывает осторожность излишней с такими, как род сей.

— Да, сэр, я знаю. И спасибо, что оценили.

— Неблагодарная работа, я понимаю. И ты добрый христианин, страж. — Он двинулся к выходу, но остановился еще раз. — О! Сегодня вечером, в семь часов, буду я говорить о ворожее, и ты приди, страж. Эта проповедь будет первая из многих. Ведаешь ли ты, где расположился мой стан? На улице Трудолюбия.

— Да, сэр.

— И если ты возжелаешь послужить Богу, то братьям и сестрам своим поведай то же. И да будет известно, что живу я на то пропитание, что посылает мне благословение Христа в корзину для пожертвований. Послужишь ли ты Господу, как я прошу тебя?

— Да, сэр. То есть… да. Послужу.

Иерусалим снова повернулся к Рэйчел:

— Мало времени тебе для покаяния, ворожея Ховарт. Но искупление все еще тебе доступно, коль возжелаешь его всем сердцем.

Он коснулся пальцем края треуголки и торжественно покинул помещение.

Глава 17

Мэтью был потрясен видом магистрата, появившегося незадолго до двух часов дня. Вудворд, вошедший в тюрьму, поддерживаемый Ганнибалом Грином и Николасом Пейном, был одет в длинный серый плащ и ржавого цвета шарф, замотанный вокруг шеи. Лицо его, блестевшее испариной и лишь чуть светлее плаща, было обращено вниз, потому что ходьба требовала внимания. Он ступал неуверенными шагами и постарел лет на двадцать со вчерашнего вечера.

Когда Грин принес обед, он объяснил Мэтью, что судоговорение задерживается из-за того, что магистрат ночью сильно заболел, но он, Грин, слышал от Пейна, что Элиасу Гаррику назначено прийти в два часа дня. Поэтому Мэтью ожидал увидеть магистрата, подавленного простудой, но не такого инвалида. Ему сразу стало ясно, что Вудворд сейчас должен лежать в постели, если вообще не в лазарете доктора Шилдса.

— Зачем вы его сюда привели? — возмутился Мэтью, стоя у решетки. — Магистрат слишком болен, чтобы сегодня заседать в суде!

— Я выполняю приказ мистера Бидвелла, — ответил Пейн, придерживая Вудворда, пока Грин отпирал камеру. — Он велел привести сюда магистрата.

— Это возмутительно! Как можно заставлять магистрата работать, когда у него едва хватает сил стоять!

— Я не вижу, чтобы его кто-нибудь заставлял, — возразил Пейн.

Грин открыл камеру и помог Пейну провести туда магистрата. С ним вошел сильный и горький запах лекарства.

— Я требую встречи с Бидвеллом! — Мэтью почти кричал, на щеках выступили красные пятна. — Приведите его сию же минуту!

— Не кричи, — шепнул магистрат. — У меня уши болят.

— Сэр, почему вы дали себя сюда привести? Вы же не в состоянии…

— Работа должна быть сделана, — перебил его Вудворд. — Чем быстрее закончится этот суд… тем быстрее можно будет уехать из этого гнусного городишки. — Он с трудом опустился в кресло. — Горячего чаю, — сказал он Пейну, и лицо его скривилось от усилий, которых требовала речь.

— Да, сэр, сейчас принесу.

— Но не от мадам Воган, — сказал Вудворд. — Я согласен пить любой чай, только не от нее.

— Да, сэр.

— Мистер Пейн! — обратился Мэтью к выходящему уже капитану. — Вы же понимаете, что магистрат не может здесь находиться!

— Мэтью, успокойся, — предупредил Вудворд своим болезненным шепотом. — Пусть я несколько нездоров… но у меня есть свои обязанности. А у тебя — свои. — Он глянул через решетку в соседнюю камеру. — Добрый день, мадам.

Рэйчел кивнула, не вставая со скамьи. Лицо ее было мрачно, но она владела собой. Пейн и Грин вышли из камеры и направились к выходу из тюрьмы.

— Сядь и приготовься, — повторил Вудворд своему клерку. — Мистер Гаррик скоро будет.

Мэтью знал, что дальше спорить бессмысленно. Он положил перед Вудвордом Библию, открыл ящик стола, куда убрал шкатулку с письменными принадлежностями, и достал перо, чернильницу и бумагу, после чего стал растирать правую кисть, разогревая ее в предвидении предстоящей работы. Звук хриплого и трудного дыхания Вудворда будет довольно сильно отвлекать. Честно говоря, он даже не представлял себе, как сможет сосредоточиться.

— Сэр, скажите мне, — спросил он, — как вы будете задавать вопросы мистеру Гаррику, если едва в состоянии говорить?

— В основном говорить будет мистер Гаррик.

Вудворд помолчал, стараясь экономить дыхание. Глаза его на пару секунд закрылись. Он был так слаб, что боялся, как бы не лечь головой на стол. Едкие испарения мази, которая даже сейчас согревала ему грудь, спину и горло, клубились вокруг лица и распухших ноздрей. Он открыл глаза — перед ним все плыло.

— Я буду делать свою работу, — дал он обет. — А ты делай свою.

Через несколько минут Эдуард Уинстон вошел в тюрьму в сопровождении Элиаса Гаррика, одетого в темно-коричневый костюм, с виду на два размера меньше необходимого и со свежими заплатами на локтях и коленях. Седые волосы зачесаны назад с помощью блестящей помады. Гаррик с испугом заглянул в камеру Рэйчел Ховарт, и Уинстон сказал ему:

— Она вас не тронет, Элиас. Входите.

Гаррика подвели к табурету напротив стола Вудворда. Он сел, лицо со впалыми щеками смотрело в пол. Жилистые руки он сцепил на коленях, будто в молчаливой мольбе.

— Все будет хорошо. — Уинстон положил руку на плечо Гаррику. — Магистрат, вы понимаете, что Элиас немого нервничает, когда ведьма так близко от него.

— Это будет недолго, — прозвучал сиплый ответ Вудворда.

— А… да, сэр, я просто высказал наблюдение. — Уинстон поднял брови. — Когда привести сюда Вайолет Адамс?

— Простите?

— Вайолет Адамс, — повторил Уинстон. — Ребенка. Мистер Бидвелл мне велел привести ее сегодня позже. Когда вам будет угодно?

— Одну минуту! — Мэтью с трудом сумел не встать с места. — Магистрат сегодня допрашивает только одного свидетеля!

— Ну… у мистера Бидвелла другое мнение. По дороге за Элиасом я зашел к Адамсам и известил семью, что Вайолет ожидают для показаний сегодня. Это желание мистера Бидвелла — чтобы суд был закончен сегодня.

— Мне все равно, чье это желание! Магистрат Вудворд слишком болен, чтобы…

Внезапно Вудворд протянул руку и поймал Мэтью за рукав, сжал ему руку, приказывая замолчать.

— Очень хорошо, — прошептал он. — Приведите девочку… в четыре часа дня.

— Приведу.

Мэтью недоверчиво глядел на магистрата, который не обратил на него внимания.

— Спасибо, мистер Уинстон, — сказал Вудворд. — Можете идти.

— Да, сэр.

Уинстон ободряюще потрепал Гаррика по плечу и вышел.

Мэтью не успел сказать больше ни слова, как Вудворд взял Библию и протянул ее Гаррику.

— Возьмите. Мэтью, приведи его к присяге.

Мэтью послушался. Когда ритуал был закончен и Мэтью потянулся взять Книгу Книг, Гаррик прижал ее к груди.

— Пожалуйста? Можно мне ее пока подержать?

— Можно, — разрешил Вудворд. — Расскажите вашу историю.

— Это ту, что я вам уже рассказывал?

— На этот раз она будет записываться.

Вудворд показал на Мэтью, который только что обмакнул перо в чернильницу и занес его над бумагой.

— С чего мне начать?

— С начала.

— Ну ладно. — Гаррик продолжал смотреть в пол, потом облизал губы и начал: — Ну… как я вам говорил, у меня земля рядом с фермой Ховарта. В ту ночь мне нехорошо было, и я вышел на улицу, отрыгнуть то, чем отравился. Было тихо. Все было тихо, будто весь мир боялся вздохнуть.

— Сэр, — перебил его Мэтью, — в котором часу это было, по вашему мнению?

— В котором часу? Ну… два или три ночи. Не вспомню. — Он посмотрел на Вудворда. — Мне продолжать? — Вудворд кивнул. — В общем, я вышел. И увидел, как кто-то идет через кукурузное поле Ховарта. Стеблей там не было в это время года. Значит, этот человек шел по полю и без фонаря. Я подумал, что это здорово странно, и тогда вышел за изгородь и пошел за ним за сарай. И тогда… — Он снова уставился в пол, жилка забилась у него на виске. — И тогда я увидел, что ведьма голая и на коленях, ласкает своего хозяина.

— Говоря о ведьме, вы имеете в виду Рэйчел Ховарт? — Голос Вудворда был едва слышен.

— Да, сэр.

Вудворд начал было задавать другой вопрос, но на этот раз голос ему не подчинился. Для него допрос был окончен. С потрясенным лицом он оглянулся на Мэтью.

— Мэтью? — сумел сказать он. — Спроси?

Мэтью понял, что магистрат передает ему бразды правления допросом. Он снова обмакнул перо, кипя черной злобой на Бидвелла, который либо заставил, либо уговорил магистрата таким образом подвергнуть опасности свое здоровье. Но допрос уже начался, и он должен быть закончен. Мэтью прокашлялся.

— Мистер Гаррик, — начал он, — кого вы называете словом «хозяин»?

— Ну… Сатану, я думаю.

— И этот неизвестный был одет — во что?

— Черный плащ с капюшоном, как я вам говорил. И спереди золотые пуговицы. Они блестели при луне.

— Лица этого создания вы не видели?

— Нет, сэр, но я видел… ту вещь, которую она сосала. Черный дрын, весь в колючках. Такое может быть только у самого Сатаны, ни у кого больше.

— И вы говорите, что Рэйчел Ховарт была полностью голой?

— Да, сэр, голой.

— А вы в чем были?

— Простите, сэр?

— Я про одежду, — пояснил Мэтью. — Во что были одеты вы?

Гаррик задумался.

— Ну, я был одет, сэр… то есть… — Он нахмурился сильнее. — Здорово странно, — сказал он наконец. — Не могу вспомнить.

— Теплая куртка, наверное? — подсказал Мэтью. — Ведь было холодно?

Гаррик медленно моргнул.

— Куртка, — сказал он. — Наверное, надел, но… не помню, как одевался.

— Башмаки? Или сапоги?

— Башмаки… нет, погодите. Сапоги. Да, сэр, думаю, я был в сапогах.

— Вы хорошо разглядели лицо Рэйчел Ховарт там, за сараем?

— Ну… не лицо, сэр, — признал Гаррик. — Только сзади. Она стояла на коленях спиной ко мне. Но я видел ее волосы. И женщина была с темной кожей. Нет, это была точно она. — Он беспокойно глянул на магистрата, потом опять на Мэтью. — Должна была быть она. Это ж было на земле Дэниела.

Мэтью кивнул, записывая слова Гаррика.

— Вы отрыгнули? — спросил он неожиданно.

— Что, сэр?

Мэтью поднял глаза от бумаги и посмотрел прямо в тусклые глаза Гаррика.

— Вы отрыгнули или нет? Вы же встали с постели и вышли для этой цели. Вы это сделали?

И снова Гаррику пришлось задуматься.

— Я… не помню, отрыгнул или нет. Нет, кажется, когда я увидел вот этого, который шел через поле Ховарта, я забыл, наверное, про тошноту в животе.

— Давайте чуть вернемся назад, — предложил Мэтью. — Когда вы в этот вечер легли?

— Как обычно. Где-то в половине девятого, помнится.

— Вы и ваша жена легли в одно и то же время?

— Примерно да, сэр.

— И вам было плохо, уже когда вы ложились?

— Нет, сэр. Не думаю, сэр. — Он снова облизал губы нервозным движением. — Извините, что спрашиваю… но при чем тут ведьма ко всему этому?

Мэтью посмотрел на магистрата. У Вудворда отвалилась челюсть, но глаза были открыты, и он не проявлял никакого желания вмешаться — даже если бы мог — в допрос, который вел Мэтью.

— Я пытаюсь прояснить некоторые не совсем понятные мне моменты, — сказал он. — Итак, вы не чувствовали себя плохо, когда ложились, но проснулись через шесть часов из-за неприятных ощущений в животе?

— Да, сэр.

— Вы встали осторожно, чтобы не разбудить жену?

— Да, сэр, так.

— А потом?

— Потом я вышел на улицу срыгнуть, — сказал Гаррик.

— Но перед этим разве вы не остановились надеть куртку и сапоги?

— Я… да, сэр… наверное. Но не могу этого вспомнить.

— Сколько было золотых пуговиц, — спросил Мэтью, — на плаще Сатаны?

— Шесть, — ответил Гаррик.

— Шесть? Вы уверены, что именно таково было их число?

— Да, сэр. — Он энергично закивал. — Я видел, как они сияют при луне.

— Значит, была полная луна?

— Простите, сэр?

— Полная луна, — повторил Мэтью. — Луна была полной?

— Вроде бы так. Но не помню, чтобы я смотрел вверх, на нее.

— И даже при этой полной луне, которая позволила вам увидеть неизвестного, идущего без фонаря по далекому полю, вы не смогли разглядеть лицо Сатаны?

— Понимаете, сэр… у Дьявола был на голове капюшон.

— Даже и так, но разве пуговицы не были на плаще спереди? В ярком лунном свете вы их так хорошо запомнили и даже не смогли увидеть хотя бы часть его лица?

— Нет, сэр. — Гаррик неловко поежился на стуле. — Я не на лицо смотрел. Я на эту… страшную штуку, которую ведьма сосала.

— Покрытую шипами, как вы нам уже говорили?

— Да, сэр.

— Сатана обратился к вам? На самом деле он даже вас назвал по имени? — Гаррик кивнул. — И вы не смотрели в лицо Сатаны, когда он заговорил с вами?

— Наверное, смотрел. Но… там ничего не было, только темнота.

— А Рэйчел Ховарт хоть раз повернулась к вам лицом?

— Нет, сэр.

Мэтью отложил перо и стал потирать руку. Он еще раз посмотрел на Вудворда и увидел, что магистрат все еще неподвижен, но глаза у него открыты и дышит он ровно, хотя и с большим трудом.

— Мистер Гаррик! — неожиданно произнесла Рэйчел, стоя у решетки. — Что я вам такого сделала, что вы воздвигаете на меня такую ложь?

— Это не ложь! — Гаррик прижал Библию к груди, защищаясь. — Я знаю, что я тебя видел, как ты служила своему хозяину!

— Я никогда не была за сараем, никогда не творила подобный грех! И никогда не была близка с подобной тварью! Если вы не лжете, значит, ваш ум под властью фантазий!

Вудворд громко хлопнул ладонью по столу, призывая к порядку, и Мэтью немедленно потребовал:

— Прошу тишины! Мадам Ховарт, я говорю от имени магистрата, когда предупреждаю вас, что в ваших интересах не перебивать свидетеля.

— В ее интересах? — спросил изумленный Гаррик. — Вы приняли сторону ведьмы?

— Нет, мистер Гаррик, не принял. Я только указал мадам Ховарт, что вы имеете право на то, чтобы вас не перебивали.

Мэтью попытался снова взять перо, когда вошел Николас Пейн с корзинкой.

— Простите за вторжение, но я принес ваш чай. — Пейн вошел в камеру, поставил корзинку перед Вудвордом и открыл. Внутри находились простой глиняный чайник и одна чашка. — С наилучшими пожеланиями от миссис Зиборы Кроуфорд.

— Спасибо, — прошептал Вудворд.

— Вам что-нибудь еще будет нужно?

Вудворд подумал, потом похлопал по столу перед собой.

— Куклы, — сказал он.

— Куклы? Вы хотите их видеть?

Вудворд кивнул:

— Сейчас.

— Они у меня дома. Я прямо сейчас их принесу.

Пейн глянул в сторону Рэйчел Ховарт и поспешно вышел.

Мэтью уже обмакнул перо и достал чистый лист бумаги.

— Можно продолжать, сэр? — спросил он у Вудворда, который наливал себе крепкий коричневый чай, и получил в ответ кивок. — Мистер Гаррик, — сказал он. — Подумайте как следует вот над таким вопросом, пожалуйста. Вспомните в уме облик Сатаны с шестью золотыми пуговицами и скажите мне: были они пришиты на плаще в одну линию или по три с каждой стороны?

Раздался резкий стук фарфора. Мэтью глянул на Вудворда и увидел, что магистрат пролил чай. Он смотрел на своего клерка так, будто тот лишился разума.

— Это важный вопрос, сэр, — сказал Мэтью. — Я серьезно считаю, что он заслуживает ответа.

— Это глупо, — прошептал Вудворд, и серое лицо его стало каменно-суровым.

— Вы не могли бы высказать свое мнение после того, как будет получен ответ?

— К чему такой вопрос? — спросил Гаррик, явно возбужденный. — Я думал, меня сюда привели рассказывать про ведьму, а не про пуговицы!

— Вас сюда привели рассказать все, что будет необходимо магистрату для вынесения взвешенного решения, — возразил Мэтью. — Вспомните, сэр, что вы держите в руках святую Библию и что вы поклялись говорить только правду. Не забывайте, что ваши ответы слышит Бог. — Он помолчал пару секунд, давая Гаррику проникнуться серьезностью своих слов. — Итак: были эти пуговицы расположены в одну линию или же по три с каждой стороны?

— Они… — Гаррик внезапно замолчал. Снова высунул язык, облизнул губы. Пальцы стиснули Библию, костяшки побелели. — Они… — И снова он не договорил. Лицо его будто раздирали противоборствующие стремления. Он сделал глубокий вдох, стараясь принять решение. — Шесть золотых пуговиц, — сказал он. — На черном плаще. Я их видел. Они под луной блестели.

— Да, сэр, — сказал Мэтью. — Но как они были расположены?

Гаррик наморщил лоб. Губы его шевелились, но беззвучно. Правая рука небольшими кругами поглаживала Библию. Он таращился в никуда, глаза остекленели, пульс на виске забился чаще. Мэтью заметил, что Вудворд наклонился вперед, и выражение лица его стало острее.

— Город был тих, — сказал Гаррик почти шепотом. Испарина чуть заблестела у него на лбу. — Тихо было. Весь мир затих, будто боясь вздохнуть.

Мэтью записывал каждое слово, которое бормотал старик. Он снова обмакнул перо и держал его наготове.

— Вопрос простой, сэр. Неужели у вас нет ответа? — Гаррик медленно моргнул, челюсть его опустилась. — Сэр? — окликнул его Мэтью. — Ответ, прошу вас.

— Шесть золотых пуговиц… они… — Он еще минуту посмотрел в никуда, потом покачал головой: — Не знаю.

— Они привлекли ваше внимание и были отчетливо видны при луне?

— Да.

— Но вы не можете вспомнить, как они были нашиты на плащ?

— Нет, — ответил Гаррик слегка хрипло. — Я… я эти пуговицы вижу перед глазами. Вижу, как они блестят при луне, но… не знаю, были они сверху вниз или три и три.

— Так, ладно. Расскажите нам, что случилось после того, как Сатана с вами заговорил.

— Да, сэр. — Гаррик оторвал руку от Книги Книг и вытер промокший лоб. — Он… он спросил меня, понравилось ли мне то, что я видел. Я не хотел говорить, но он заставил мой язык сказать «да». Заставил. Потом он засмеялся, и мне стало стыдно. Он меня отпустил, и я побежал домой и влез в постель рядом с Бекки. Утром я пошел к мистеру Пейну и все это ему рассказал.

— Когда вы говорите, что он вас отпустил, вы имеете в виду, что до того он заворожил вас?

— Да, сэр, думаю, заворожил. Я хотел убежать, но не мог шевельнуться.

— Отпустил он вас словом или жестом?

И снова Гаррик нахмурился, будто собирался с мыслями.

— Не могу сказать. Я только знаю, что отпустил — и все.

— И ваша жена спала, когда вы вернулись в постель?

— Да, сэр, спала. Она не просыпалась. Я зажмурил глаза покрепче, и следующее, что я помню, как пропел петух, потому что было уже утро.

Мэтью прищурился:

— Вы хотите сказать, что вы, пережив такое, заснули без труда?

— Не знаю. Помню только, что петух пропел, и я проснулся.

Мэтью быстро глянул на магистрата перед тем, как задать вот такой вопрос:

— Мистер Гаррик, сэр, нельзя ли предположить — только предположить! — что вы вообще не просыпались?

— Я не понимаю, сэр.

— Я спрашиваю, не может ли быть так, что то, что вам представилось явью, было сном. Существует ли такая возможность?

— Нет, сэр! — Гаррик снова крепко стиснул Библию. — Все было так, как я говорю! Я проснулся от тяжести в желудке, надо было отрыгнуть, и я вышел из дома! Я видел этого дьявола и ведьму за сараем так же ясно, как вижу сейчас вас! И клянусь в этом перед Господом Богом!

— Нет нужды в такой клятве, — мягко сказал Мэтью. — Вы держите в руках святую Библию, и вы уже дали присягу, что говорите правду. Вы же богобоязненный человек?

— Да, сэр. Если бы я вам соврал, меня бы на месте поразило смертью!

— Не сомневаюсь, что вы в это верите. У меня только один, последний вопрос к вам, и потом — с разрешения магистрата, конечно, — вы можете идти. Вопрос такой: сколько пуговиц у вас на куртке, которая в ту ночь на вас была?

— Что, сэр?

Гаррик склонил голову набок, будто не до конца уловил вопрос.

— Вы кажетесь весьма наблюдательным человеком, — пояснил Мэтью. — Можете ли вы мне сказать, сколько пуговиц на той куртке, которую вы надели перед тем, как выйти по телесным потребностям?

— Ну… я уже сказал, я не помню, как надевал куртку.

— Но вы же должны знать, сколько на ней пуговиц? Я полагаю, что вы всегда носите ее в холодную погоду. Так сколько их? Четыре? Пять? Или шесть, быть может?

— Пять, — ответил Гаррик. — Нет… кажется, одна оторвалась. Четыре, должно быть.

— Спасибо, — сказал Мэтью и отложил перо. — Магистрат, я предложил бы отпустить мистера Гаррика.

— Ты уверен? — прошептал Вудворд не без заметной доли сарказма.

— Уверен, сэр. Мистер Гаррик сказал правду — насколько она ему известна. Я не думаю, что есть какой-нибудь смысл его здесь удерживать.

Вудворд глотнул чаю и отставил чашку.

— Будьте здоровы, — сказал он фермеру. — Суд благодарит вас за помощь.

— То есть я могу идти? — Гаррик встал. Он неохотно выпустил из рук Библию и положил ее перед магистратом. — Если смею сказать, сэр… Я надеюсь, что помог отправить эту ведьму на костер. Преподобный Гроув был хороший человек, и Дэниел тоже был христианин. А когда в город входит Сатана, за ним идут только грех и слезы.

— Мистер Гаррик? — окликнул Мэтью старика, который уже выходил из камеры. — Как по-вашему, это Рэйчел Ховарт или Сатана совершили эти убийства?

— Я бы сказал, что Сатана. Я видел тело Гроува в церкви, и я видел Дэниела в поле. Горло исполосовано так… женская рука такого сделать не может.

— По вашему мнению, мнению человека богобоязненного, неужели Сатана мог войти церковь и убить служителя Господня?

— Я бы никогда так не подумал. Но это ведь произошло?

Как только Гаррик вышел из тюрьмы, Рэйчел сказала:

— Теперь вы понимаете? Ему все это приснилось!

— Вполне реальная возможность. — Мэтью посмотрел на магистрата, который потирал пальцами небритый подбородок. — Вы согласны, сэр?

Вудворд ответил не сразу. Ему показалось, что Мэтью весьма усерден в попытках опровергнуть свидетельство Гаррика. Да, мальчик очень умен, но Вудворд никогда не видел Мэтью таким острым и живым. Конечно, никогда раньше Мэтью не был в положении руководителя, и, может быть, его способности просто отреагировали на трудность задачи, но… что-то было слегка пугающее в его желании разрушить показания Гаррика, данные под присягой на Библии.

За этой горячностью следует понаблюдать пристально, решил Вудворд. Он глотнул горького чаю и прошептал:

— Заседание суда еще не закончено. Воздержимся от мнений.

— Мне кажется, сэр, — продолжал напирать Мэтью, — что свидетельство мистера Гаррика несет в себе все признаки сна. Некоторые вещи он вспоминает весьма живо, в то время как другие — те, которые он должен был бы знать, — не удержались у него в памяти.

— Хотя голос у меня ослаб, — кое-как произнес Вудворд, — уши пока еще действуют. Я слышал то же, что и ты.

— Да, сэр. — Мэтью решил, что лучше пока отступить от темы. — Простите мою невоспитанность.

— Прощаю. Теперь помолчи.

Мэтью стал чистить перо. Вудворд налил себе еще чашку, а Рэйчел ходила туда-сюда по камере.

Вернулся Николас Пейн со свертком белой ткани. Рэйчел тут же перестала ходить и подошла к решетке, чтобы ей было видно. Пейн положил сверток на стол перед Вудвордом и стал разворачивать материю.

— Минутку, — попросил Мэтью. — Именно в таком виде вы нашли эти предметы?

— Да, именно в эту ткань они были завернуты.

— Сверток был перевязан?

— Он был точно такой, как вы сейчас видите. И куклы точно в том же виде.

Он развернул ткань и показал четыре небольшие фигурки, сделанные из соломы, палочек и чего-то вроде красной глины. Они имели форму человека, но даже без попыток передать черты лица; красная глина голов была гладкой. Однако у двух фигур были черные ленты, завязанные вокруг палочек, изображавших горло. При более тщательном рассмотрении Вудворд увидел, что эти палочки были перерезаны ножом.

— Я полагаю, что эти две означают преподобного Гроува и Дэниела Ховарта, — сказал Пейн. — Остальные, наверное, жертвы наведения порчи или те, которые были бы убиты, не схвати мы ведьму.

Рэйчел издала негодующий звук, но у нее хватило мудрости придержать язык.

— Отрицайте все, что вам хочется! — обернулся к ней Пейн. — Но я сам нашел это под половицей вашей кухни, мадам! Под тем самым полом, по которому ходил ваш муж! Зачем вы его убили? Потому что он узнал о вашем ведьмовстве? Или он вас поймал, когда вы служили своему господину?

— Если они и были спрятаны в моем доме, их туда кто-то подложил! — ответила Рэйчел с заметным пылом. — Может быть, вы сами! Может быть, вы и убили моего мужа!

— Ради чего? У него ничего не было такого, чего бы я хотел иметь.

— Нет было! — возразила она. — У него была я!

Лицо Пейна застыло с остатками насмешливой улыбки в углах рта.

— И я могу назвать причину, по которой вы сделали этих кукол и спрятали их у меня в доме, — продолжала Рэйчел, прижавшись лицом к решетке и сверкая глазами. — По-вашему, я не видела, какими глазами вы на меня смотрели, когда думали, что Дэниел не видит? Вы думаете, я не замечала, как вы пожираете меня глазами? Так вот Дэниел это тоже видел! И он за неделю до того, как его убили, предупредил меня, чтобы я остерегалась вас, потому что у вас голодные глаза и вам нельзя верить! Дэниел был человек серьезный и спокойный, но в характерах он очень хорошо разбирался!

— Это уж точно, — отозвался Пейн. — Раз женился на ведьме.

— Посмотрите на магистрата, — велела Рэйчел, — и расскажите ему насчет своей интрижки с Лукрецией Воган! Да про нее знал весь Фаунт-Роял, кроме мистера Вогана, да и тот про себя знал, только он слишком трусливая мышь, чтобы пискнуть! Расскажите ему про свои дела с Блессед Пирсон, про шашни с Мэри Саммерс! Давайте, глядя ему в глаза, признайте это как мужчина, которым вы хотите себя изобразить!

Пейн не стал глядеть на магистрата. Он по-прежнему смотрел на Рэйчел и даже засмеялся, хотя, по мнению Мэтью, несколько сдавленно.

— Вы не только окаянная ведьма, — сказал он, — но еще и просто сумасшедшая!

— А вы расскажите нам, почему такой красивый и здоровый мужчина никогда не был женат! Не потому ли, что вы предпочитали овладевать тем, что принадлежало другим мужчинам?

— Нет, вы точно сумасшедшая! Я не женился, потому что жизнь провел в странствиях! И еще я ценю свободу, а мужчина губит свою свободу, когда отдает ее женщине!

— А пока у тебя нет жены, ты свободен превращать чужих жен в шлюх! — парировала Рэйчел. — Мэри Саммерс была уважаемой женщиной, пока вы не наложили на нее руки, и где она сейчас? Когда вы убили ее мужа на дуэли, она зачахла от тоски в тот же месяц!

— Эта дуэль, — холодно ответил он, — касалась чести. Квентин Саммерс плеснул мне в таверне вином в лицо и обозвал шулером. Мне ничего не оставалось, кроме как его вызвать.

— Он знал, что вы подбивали клинья к его жене, но не мог вас поймать! И он был фермер, а не дуэлянт!

— Фермер или кто, но первый выстрел был за ним. Он промахнулся. Если вы помните, я всего лишь прострелил ему плечо.

— Пулевая рана в этом городе — смертный приговор! Просто он умирал дольше, чем если бы вы прострелили ему сердце!

— Насколько я понимаю, я пришел сюда, чтобы принести кукол, — Пейн повернулся к магистрату, — это я сделал. Вы желаете оставить их у себя, сэр?

Даже если бы голос Вудворда не был так слаб, он бы пропал у него от этих обвинений и заявлений, налетевших, как птицы в бурю. Ему нужно было еще все это переварить, но одна вещь выступила сразу и рельефно.

Он вспомнил, что говорил про Пейна доктор Шилдс: «Он был женат, когда был моложе. Его жена погибла от болезни, которая вызывала у нее припадки, а потом смерть». Зачем тогда Пейн утверждает, что никогда не был женат?

— Магистрат? Вы хотите оставить у себя кукол? — повторил Пейн.

— А? Да… да, я их оставлю, — ответил Вудворд мучительным шепотом. — Они переходят в собственность суда.

— Отлично. — Пейн бросил на Рэйчел такой взгляд, что будь он пушечным ядром, то пробил бы корпус военного корабля. — Я бы остерегся ее и ее мерзкого языка, сэр! Она таит против меня такую злобу, что даже удивительно, что меня не было в ее списке убийств!

— Посмотрите в глаза магистрату и посмейте отрицать, что мои слова — правда! — почти выкрикнула Рэйчел.

С Вудворда хватило этого безобразия. За неимением лучшего он схватил Библию и хлопнул ею по столу.

— Тихо! — сказал он со всей доступной ему силой и тут же заплатил за это таким приступом боли, что у него на глазах показались слезы.

— Мадам Ховарт! — обратился Мэтью к Рэйчел. — Я думаю, что разумнее было бы помолчать.

— Я думаю, что разумнее было бы начать вырубать столб для казни! — добавил Пейн.

Это язвительное замечание оскорбило чувство уместности Мэтью, тем более что последовало после такой жаркой перебранки. Голос его стал суше.

— Мистер Пейн, мне интересно было бы знать, являются ли заявления мадам Ховарт по поводу вас правдой.

— Вам интересно? — Пейн упер руки в боки. — А вы не выходите за границы своих полномочий, клерк?

— Могу я говорить от вашего имени, сэр? — спросил Мэтью у Вудворда, и магистрат кивнул без колебаний. — Ну вот, мистер Пейн. Границы моих полномочий определены более четко. Итак: являются ли эти утверждения правдой?

— Я не знал, что сегодня буду выступать свидетелем. Я бы надел костюм получше.

— Вы задерживаетесь с ответом, — сказал Мэтью, — и тем затягиваете суд. Следует ли мне напомнить вам, что надо сесть и принести присягу на Библии?

— Напомнить можете, но я сомневаюсь, что вы сможете меня заставить.

— Уверен, что вы правы. Я тоже не дуэлянт.

Лицо Пейна приобрело красноватый оттенок.

— Послушайте, вы! Я не хотел драться с этим человеком, и если бы он оскорбил меня не публично, я бы это так и оставил! Но он это сделал при всех, прямо в таверне Ван-Ганди! Что мне оставалось, кроме как вызвать его? Выбор оружия был за ним, и этот глупец выбрал пистолеты вместо шпаг! Я бы оставил ему один порез, и делу конец! — Пейн покачал головой, на его лице отразилась тень сожаления. — Так нет, Саммерс хотел крови. Ну вот, у него пистолет дал осечку, и пуля едва вылетела из дула! Как бы то ни было, это был его выстрел, а потом был мой. Я метил в мякоть плеча, туда и попал. Откуда я знал, что он такой кровоточивый?

— Вы могли бы выстрелить в землю, — сказал Мэтью. — Это ведь приемлемо, если при первом выстреле была осечка?

— Не по моим правилам, — холодно ответил Пейн. — Если человек метит в меня оружием, будь то пистолет или кинжал, он за это должен заплатить. Мне когда-то досталась колотая рана в ребра и пуля в ногу, и я не сочувствую никому, кто хочет меня ранить! Будь он даже фермер!

— Эти раны вы получили во время морской службы? — спросил Мэтью.

— От кинжала — да. А огнестрельная… это было после. — Он посмотрел на клерка с новым интересом. — А что вы знаете о моей морской службе?

— Только то, что вы были моряком на бригантине. Мне рассказал мистер Бидвелл. Бригантина — это быстрый корабль, да? И это излюбленный корабль пиратов, если я не ошибаюсь?

— Не ошибаетесь. И еще это излюбленный корабль охотников за пиратами на службе торговых компаний.

— Это и была ваша профессия?

— Едва ли профессия. Я был шестнадцатилетним горячим парнем, любил подраться. Прослужил в береговой охране год и четыре месяца, пока меня не проткнула рапира чернофлажника. Так и закончились мои приключения на соленой воде.

— А, — сказал Мэтью. — Понимаю.

— Что? Вы меня считаете пиратом?

— Я просто интересовался. — Раз тема была поднята, то можно было задать и второй вопрос. — А можно ли поинтересоваться… кто научил вас сворачивать листья табака на испанский манер?

— Испанец, конечно. Пленник на корабле. У него не было зубов, но он очень любил сигары. Думаю, что он и на виселицу пошел с сигарой в зубах.

— А, — повторил Мэтью. Его подозрения насчет испанского шпиона рассыпались вдребезги, как разбитое зеркало, и он ощущал себя полным дураком.

— Хорошо, я признаюсь! — Пейн поднял руки. — Да, я делал то, что утверждает эта ведьма, но здесь не моя вина! Лукреция Воган гонялась за мной, как волчица! Я не мог по улице пройти, чтобы она на меня не набросилась! Спичка может выдержать какое-то трение, а потом полыхнет. Так вот я ей выдал единственную горячую вспышку! Вы сами знаете, как это бывает!

— Э-гм… — Мэтью стал изучать острие пера. — Ну, да… да… такое бывает.

— И быть может — быть может, — я заглядываюсь по сторонам. Да, в какой-то момент меня влекло к этой ведьме. До того, как она стала ведьмой, конечно. Сами видите, она лакомый кусочек. Разве нет?

— Мое мнение не имеет значения.

Мэтью покраснел так, что щеки заболели.

— Вы сами это признаете. Слепым вы были бы, если бы не признали. Да, я, может, глянул в ее сторону раз или два, но никогда не прикасался к ней. Я уважал ее мужа.

— Я бы удивилась, если бы вы хоть кого-нибудь уважали! — язвительно вставила Рэйчел.

Пейн опять чуть не вступил с ней в перебранку, но сдержался. После паузы, в течение которой он смотрел в пол, он ответил почти грустным тоном:

— Вы меня не слишком хорошо знаете, мадам, хотя и воображаете, что хорошо. Я не животное, каким вы хотите меня представить. В моей натуре — уважать только тех, кто сам себя уважает. Что до остальных — я чувствую себя вправе брать то, что предложено. К добру или к худу, но я такой, какой я есть. — Он посмотрел на магистрата и высоко поднял голову. — Я не клал этих кукол в дом ведьмы. Я их нашел, согласно сну, рассказанному мне Карой Грюнвальд. Очевидно, у нее было видение — ниспосланное Богом, если хотите знать мое мнение, — в котором светлый ангел сказал ей, что под полом в кухне Рэйчел Ховарт спрятано нечто важное. Мы не знали, что мы ищем. Но там были эти куклы под отставшей половицей.

— Сколько времени к тому моменту мадам Ховарт была изъята из дома? — спросил Мэтью.

— Кажется, две недели. Не больше.

— Я полагаю, что дом не был под охраной или наблюдением?

— Нет. А зачем?

— Действительно, незачем. Но две недели — достаточный срок, чтобы сделать кукол и спрятать их под полом, как вы думаете?

Пейн удивил Мэтью коротким взрывом резкого смеха.

— Вы шутите!

— Две недели, — повторил Мэтью. — Пустой неохраняемый дом. Куклы сделаны из обычных материалов. Их туда мог положить кто угодно.

— Вы умом тронулись, клерк? Их туда никто не клал, кроме самой ведьмы! Не забывайте, что у мадам Грюнвальд было божественное видение, подсказавшее нам, где искать!

— Я ничего не знаю о божественных видениях. Я только знаю, что две недели миновали, и дом был открыт для всех, кто хотел войти.

— Никто не хотел туда входить, — возразил Пейн. — Единственная причина, по которой туда вошел я и мои спутники, состояла в том, чтобы выполнить нашу работу. И после этого мы тоже там не ошивались!

— Кто обнаружил отставшую половицу? Вы или кто-нибудь другой?

— Я, и если хотите, могу поклясться на Библии, что нога моя не ступала в этот дом с того утра, как оттуда увели ведьму!

Мэтью глянул на магистрата. Вудворд, смотревший на него сурово, покачал головой. Мэтью понял, что по этой дороге он прошел до конца. Он верил Пейну. Зачем бы этому человеку делать кукол и подбрасывать их? Наверное, действительно было видение, ниспосланное Богом Каре Грюнвальд, но опять-таки — на этом следу он вынужден прийти к заключению, что Рэйчел Ховарт действительно занималась колдовством. Он тяжело вздохнул и сказал:

— Нет необходимости клясться на Библии, сэр. Спасибо вам за откровенность. Я думаю, вы можете быть свободны, если магистрат согласен.

— Да, — сказал Вудворд.

Пейн задержался.

— Не думаете же вы, — обратился он к Мэтью, — что кто-то, помимо заключенной, мог убить преподобного Гроува и Дэниела Ховарта? Если думаете, то остерегитесь, потому что ведьма наводит порчу на ваш разум прямо в эту минуту! Она совершила эти преступления и все прочие грехи, в которых ее обвиняют. Ее конечной целью было разрушить этот город, и она почти преуспела и еще может преуспеть, если скоро не станет пеплом! Кому еще это могло бы быть нужно?

На этот вопрос у Мэтью не было ответа.

— До свидания, сэр, — сказал Пейн магистрату, повернулся и вышел из здания тюрьмы.

Вудворд из-под опухших век смотрел вслед капитану милиции. Магистрат вспомнил другие слова доктора Шилдса насчет покойной жены Пейна: «Но это было давно, и я сомневаюсь, чтобы Пейн стал об этом говорить. На самом деле я просто знаю, что он не станет». Такое это было страшное переживание, что Пейн решил даже не говорить жителям Фаунт-Рояла о том, что жена у него вообще была? И если так, почему он тогда доверился доктору Шилдсу? Мелочь, конечно… но все же интересно.

А у Мэтью на уме был неминуемый приход последней свидетельницы, ребенка, Вайолет Адамс. Он очистил перо и достал чистый лист бумаги. Рэйчел вернулась на скамью и села, опустив голову. Вудворд внимательно рассмотрел одну из кукол с черной ленточкой, после чего опустил глаза и воспользовался возможностью отдохнуть.

Через небольшое время открылись двери тюрьмы, и вошла Вайолет Адамс.

Глава 18

Эдуард Уинстон ступил в двери первым, ведя за собой худого шатена лет тридцати в темно-зеленом костюме и коричневых чулках. Прямо за ним — точнее, у него под рукой — шла девочка лет одиннадцати-двенадцати. Она тоже была худенькой. Светло-каштановые волосы уходили со лба назад, прижатые жестким белым чепчиком. Одежду ее составлял дымчато-серый балахон от шеи до щиколоток и грубые черные башмаки, недавно почищенные. Правой рукой она цеплялась за руку отца, а под мышкой левой зажала потрепанную Библию. Синие глаза, довольно широко расставленные на длинном болезненно-желтоватом лице, выкатывались из орбит от страха.

— Магистрат, это Вайолет Адамс и ее отец Мартин, — представил их Уинстон.

На пороге девочка заупрямилась, но отец ей что-то тихо и твердо сказал, и она неохотно вошла.

— Здравствуй, — шепнул Вудворд девочке. От звука его сиплого голоса она еще сильнее встревожилась, отступила назад и могла бы сбежать, если бы Мартин Адамс не держал ее за плечи. — Мне трудно говорить, — пояснил Вудворд. — Поэтому за меня будет говорить мой клерк.

— Вы ей скажите, чтобы на нас не глазела! — потребовал Адамс, у которого на костлявом лице выступила испарина. — А то она хочет нас сглазить!

Мэтью заметил, что Рэйчел действительно на них смотрит.

— Мадам, ради того, чтобы сохранить всеобщее спокойствие, не воздержитесь ли вы от взглядов на отца и дочь?

Она опустила глаза.

— Мало! — возразил Адамс. — Ее нельзя в другое место куда-нибудь?

— К сожалению, сэр, это невозможно.

— Так пусть отвернется! Пусть повернется к нам спиной!

В ответ на это Мэтью посмотрел на магистрата в поисках поддержки, но магистрат только пожал плечами.

— Мы тут не останемся, если она не отвернется! — заявил Адамс. — Я вообще не хотел Вайолет сюда вести!

— Мартин, перестаньте! — Уинстон протянул к нему руку. — Это же важно, чтобы Вайолет рассказала магистрату то, что ей известно.

Вайолет вдруг вздрогнула, и глаза ее были готовы выскочить из орбит: Рэйчел встала на ноги. Она отодвинула скамью от стены и села снова, на этот раз спиной к свидетелям.

— Ну вот, — сказал Мэтью с большим облегчением. — Так вас устраивает?

Адамс пожевал нижнюю губу.

— Пока сойдет, — решил он. — Но если она еще раз на нас посмотрит, я своего ребенка отсюда заберу.

— Хорошо. — Мэтью разгладил чистый лист бумаги. — Мистер Уинстон, вы можете удалиться. — Уход Уинстона заставил отца и дочь еще сильнее встревожиться. У обоих был такой вид, будто они готовы в любую секунду броситься наутек. — Вайолет, не сядешь ли? — Мэтью показал рукой на стул, но девочка быстро и энергично замотала головой. — Мы должны привести тебя к присяге на Библии.

— А что за нужда? — произнес Адамс голосом, который уже начал раздражать слух Мэтью. — Вайолет не врет. Она никогда не врет.

— Это формальность, которой требует суд, сэр. Можете воспользоваться собственной Святой Книгой, если угодно.

С мрачной неохотой отец согласился, и Мэтью привел к присяге его дочь, которая с трудом смогла прошептать согласие говорить только правду перед лицом Господа.

— Вот и хорошо, — сказал Мэтью, когда все препятствия остались позади. — Так что ты можешь показать по этому делу?

— Она вам расскажет, что случилось примерно три недели назад, — зазвучал тот же раздражающий голос. — Это было днем. Вайолет задержалась в школе и возвращалась домой одна.

— Из школы? Она учится в школе?

Мэтью никогда о таком не слыхал.

— Училась. Я с самого начала не хотел ее пускать. Чтение — занятие для дураков, только время зря терять.

Вот теперь этот подлец внушил Мэтью настоящую ксебе любовь. Мэтью посмотрел девочке в лицо. Ее нельзя было назвать красивой, но и невзрачной она тоже не была. Она была совершенно обыкновенной, если не считать широко расставленных глаз и легкого подергивания верхней губы, которое становилось заметнее, когда ей надо было говорить. Все же девочка держалась изящно и казалась крепкой породы. Мэтью сам знал, сколько нужно мужества, чтобы войти в эту тюрьму.

— Меня зовут Мэтью, — начал он. — Можно мне называть тебя Вайолет?

Она посмотрела на отца.

— Можно, — согласился Адамс.

— Вайолет, очень важно для суда, чтобы на мои вопросы отвечала ты, а не твой отец. Ладно?

— Она будет отвечать, — сказал Адамс.

Мэтью окунул перо в чернильницу — не потому, что чернила на нем кончились, а чтобы дать себе время собраться. Потом он начал снова, для начала улыбнувшись девочке.

— У тебя красивый чепчик. Это мама тебе его сшила?

— А это здесь при чем? — спросил Адамс. — Она пришла рассказать, что видела, а не болтать про чепчики!

Мэтью захотелось глотнуть хорошую порцию рома. Он посмотрел на магистрата — тот сидел, приложив руку ко рту, пряча полуулыбку-полугримасу.

— Хорошо, — сказал Мэтью. — Вайолет, расскажи, что ты видела.

Взор девочки скользнул в сторону Рэйчел, убеждаясь, что обвиняемая так же сидит лицом к стене. Потом Вайолет наклонила голову — рука отца лежала у нее на плече — и тихим, испуганным голосом заговорила:

— Я видела Дьявола и его дьяволенка. Там они сидели. Дьявол мне сказал, что ведьму надо выпустить. Сказал, что, если ведьма останется в тюрьме, весь Фаунт-Роял ему за это заплатит.

И снова ее глаза метнулись посмотреть, не шевельнется ли Рэйчел, не ответит ли на эти слова. Но узница не шевельнулась.

Мэтью тихо спросил:

— А могу я узнать, где тебе было это видение?

Ответил, конечно, Адамс.

— Это было в доме Гамильтона. Где жили Гамильтоны, пока не собрались и не уехали. На улице Трудолюбия, через три дома от нашего.

— Хорошо. Я так понял, что Гамильтоны уехали до того, как было это видение?

— Они уехали сразу, как ведьма Дэниела убила. Абби Гамильтон сразу знала, что это ведьма сделала. Она моей Констанс говорила, что у темной женщины и в душе тьма.

— Гм… — заявил Мэтью за неимением лучшего ответа. — Вайолет, как вышло, что ты оказалась в этом доме?

Она не ответила. Отец подтолкнул ее в бок:

— Давай, дитя, рассказывай. Это правильный поступок — рассказать.

Вайолет начала почти неслышным голосом, низко опустив голову.

— Я… я шла домой. Из школы. Шла мимо места, где жили Гамильтоны… и… я кого-то услышала. — Она замолчала, и Мэтью подумал, что надо ее чуть подтолкнуть, но она заговорила дальше: — Меня кто-то позвал. Он сказал… «Вайолет, иди сюда». Тихо-тихо позвал. «Вайолет, иди сюда». Я посмотрела… а дверь там была открыта.

— Дверь в дом Гамильтонов? — уточнил Мэтью.

— Да, сэр. Я знала, что там никого нет. Но тут я еще раз услышала: «Вайолет, иди сюда». Такой голос… как батюшка меня зовет. Вот почему я вошла.

— Ты бывала раньше в этом доме?

— Нет, сэр.

Мэтью снова обмакнул перо.

— Рассказывай дальше.

— Я вошла, — сказала Вайолет. — И не было ни звука. Тихо было, как… только мое дыхание, и другого звука не было. Я почти уже повернулась бежать… и тут… я услышала: «Вайолет, посмотри на меня». Поначалу… там очень темно было, и я ничего не видела. А потом зажглась свеча, и я увидела их, они сидели в комнате. — Мэтью и Вудворд оба понимали — хотя лицо девочки было обращено вниз, — как мучительны для нее эти воспоминания. Она дрожала, и отец потрепал ее по плечу, чтобы успокоить. — Я их увидела, — повторила она. — Дьявол сидел в кресле, а дьяволенок — у него на колене. Дьяволенок… держал свечу… и он улыбался мне. Скалился.

Она издала тихий горловой стон и замолчала.

— Я знаю, что это трудно, — произнес Мэтью, стараясь говорить как можно ласковее. — Но сказать необходимо. Пожалуйста, говори дальше.

— Да, сэр, — ответила она, но долгое время ничего больше не произносила. Очевидно, вспоминать об этом случае было для нее почти непосильным напряжением. Наконец она сделала глубокий вдох, выпустила воздух и заговорила снова: — сказал: «Вели им отпустить мою Рэйчел». И он сказал: «Выпустите ее из тюрьмы, иначе Фаунт-Роял будет проклят». Потом… он меня спросил, помню ли я, что он сказал. Я кивнула. Тогда дьяволенок задул свечу, и снова стало темно. Я побежала домой. — Она посмотрела на Мэтью потрясенными и мокрыми глазами. — Можно мне уже домой?

— Скоро, — ответил он. Сердце его забилось сильнее. — Я должен буду задать тебе несколько вопросов и хочу, чтобы ты хорошенько подумала перед тем, как ответить…

— Она ответит, — перебил Адамс. — Она девочка правдивая.

— Спасибо, сэр, — поблагодарил его Мэтью. — Вайолет? Ты мне можешь сказать, как выглядел Дьявол?

— Да, сэр. На нем… на нем был черный плащ… и капюшон на голове, так что я лица не видела. Я помню, у него на плаще… золотые пуговицы. Они блестели при свече.

— Золотые пуговицы. — У Мэтью пересохло во рту, язык стал как кусок чугуна. — А можно мне спросить… ты не помнишь, сколько их было?

— Да, сэр, помню, — ответила она. — Шесть.

— К чему этот дурацкий вопрос? — возмутился Адамс. — Шесть или шестьдесят, какая разница?

Мэтью не стал обращать на него внимания. Он пристально смотрел в глаза девочки.

— Вайолет, подумай, пожалуйста, вот о чем: можешь ты мне сказать, как эти пуговицы были расположены на плаще? Шесть сверху вниз или по три с каждой стороны?

— Тьфу! — мужчина недовольно скривился. — Она видела Дьявола, а вы спрашиваете про его пуговицы!

— Я могу ответить, батюшка, — сказала Вайолет. — Их было шесть сверху вниз. Я видела, как они блестят.

— Сверху вниз? — настоятельно повторил Мэтью. — Ты в этом абсолютно уверена?

— Да, сэр.

Мэтью до сих пор сидел, наклонившись вперед. Сейчас он откинулся на спинку кресла, и на свежие строчки упала клякса.

— Девочка, — прошептал Вудворд и сумел слабо улыбнуться, — ты очень хорошо отвечаешь. Могу я тебя попросить описать этого дьяволенка?

И снова Вайолет обернулась на отца. Он сказал:

— Давай расскажи магистрату.

— Дьяволенок… он сидел на колене у Дьявола. У него были белые волосы, как паутина. Он был без одежды, и кожа у него была серая и морщинистая, как сушеное яблоко. Кроме лица. — Она замолчала, на лице ее отразилась мука. Вудворд подумал, что она сейчас больше похожа на выжатую тяжелой жизнью женщину, чем на ребенка. — Лицо у него было… как у ребенка, — сказала она. — И… пока Дьявол со мной разговаривал… дьяволенок высунул язык и стал им вертеть.

Она содрогнулась при этом воспоминании, и одинокая слеза покатилась по левой щеке.

Мэтью утратил дар речи. Он понял, что Вайолет Адамс только что точно описала одно из трех гротескных созданий, которых — предположительно — видел Джеремия Бакнер в саду, когда они вступали в нечестивые половые отношения с Рэйчел.

И если добавить к описанию Сатаны, которого видел ребенок, того, что видел Элиас Гаррик, вплоть до черного плаща и шести золотых пуговиц, то…

«Боже мой! — подумал Мэтью. — Этого не может быть!»

Или может?

— Вайолет? — Ему пришлось постараться, чтобы голос звучал ровно. — Ты не слыхала рассказов относительно этих Дьявола и дьяволенка, которых видали в городе? Я хочу спросить…

— Нет, сэр, она ничего не выдумывает! — Адамс стиснул зубы от одного такого предположения. — Я вам говорил, она правдивая девочка! Ну да, слухи ходят здесь и там, и наверняка Вайолет их слышала от других детей, но видели бы вы, какая она пришла тогда — белая, как молоко! — в тот день! Вы не слышали, как она рыдала и плакала, напуганная почти до смерти! Нет, сэр, она не врет!

Вайолет снова опустила голову. Когда отец ее перестал бушевать, она подняла глаза и вновь посмотрела на Мэтью.

— Сэр? — начала она робко. — Было все так, как я говорила. Я услышала голос и вошла в дом и там видела Дьявола и его дьяволенка. Дьявол мне все это сказал, и я побежала домой изо всех сил.

— Ты уверена — абсолютно уверена, — что тот, кто был в черном плаще, сказал… — Мэтью нашел нужные слова на бумаге: — «Вели им отпустить мою Рэйчел»?

— Да, сэр. Уверена.

— Свечка — в какой руке держал ее дьяволенок?

Она наморщила лоб:

— В правой.

— Дьявол был в башмаках или в сапогах?

— Не знаю, сэр. Я не видела.

— На каком колене сидел дьяволенок? На левом или на правом?

И снова Вайолет нахмурилась, напрягая память.

— На… левом, я думаю. Да, сэр. На левом.

— Ты видела кого-нибудь на улице перед тем, как вошла в дом?

— Нет, сэр. Не помню такого.

— А потом? Был на улице кто-нибудь, когда ты вышла?

Она покачала головой:

— Не знаю, сэр. Я плакала. И хотела только попасть домой.

— Как вышло, что ты поздно осталась в школе?

— Из-за чтения, сэр. Мне нужна была помощь, и мастер Джонстон оставил меня для дополнительных занятий.

— Из всех учеников только тебя попросили остаться?

— В тот день — да, сэр. Но мастер Джонстон почти каждый день кого-нибудь оставляет на дополнительные занятия.

— Что заставило тебя обратить внимание на золотые пуговицы? — Мэтью приподнял брови. — Как это так: перед тобой сидит сам Дьявол с дьяволенком, а у тебя хватает присутствия духа пересчитать их?

— Я не помню, чтобы считала их, сэр. Просто они привлекали взгляд. Я собираю пуговицы, сэр. У меня дома полная банка их, и все, что я нахожу, я туда складываю.

— Когда ты вышла из школы, ты не говорила с кем-нибудь по доро…

— Мэтью! — Сказано было шепотом, но Вудворд сумел вложить в этот шепот суровую властность. — Достаточно. — Он посмотрел на своего клерка недовольно, воспаленными покрасневшими глазами. — Эта девочка рассказала все, что знала.

— Да, сэр, но…

— Достаточно.

Воля магистрата не встречала сопротивления, тем более сейчас, потому что у Мэтью начисто кончились вопросы. Все, что он мог сейчас сделать, — это кивнуть и уставиться бессмысленно на то, что он только что записал на лежащем перед ним листе. Он сделал вывод, что из всех трех свидетелей, дававших показания, слова этого ребенка были леденяще близки к реальности. Она знала все подробности, которые полагалось бы знать. То, чего она не могла припомнить, было простительно, могло быть отнесено на потрясение и на скоротечность события.

«Вели им отпустить мою Рэйчел», — сказал Дьявол. Одной этой фразы вместе с куклами было уже достаточно, чтобы отправить ее на костер, даже не будь других свидетелей.

— Я полагаю, — сказал Мэтью, чувствуя, что у него тоже несколько ослабел голос, — что учитель слышал этот рассказ?

— Да. Я ему сам рассказал на следующее утро, — сказал Адамс.

— И он помнит, что просил Вайолет остаться после уроков?

— Помнит.

— Что ж, тогда все. — Мэтью облизнул пересохшие губы и подавил желание обернуться к Рэйчел. Он ничего не мог придумать, кроме как повторить: — Тогда все.

— Ты очень мужественна, — сказал Вудворд девочке. — Очень мужественно с твоей стороны было прийти и нам рассказать. Хвалю и благодарю. — Несмотря на боль, он сумел улыбнуться, пусть и натянуто. — Можешь теперь идти домой.

— Да, сэр, спасибо, сэр. — Вайолет наклонила голову и изобразила неуклюжий, но честно исполненный реверанс. Однако перед тем, как выйти из камеры, тревожно оглянулась на узницу, которая все еще сидела на скамье, повернувшись спиной. — Она мне ничего не сделает?

— Нет, — ответил Вудворд. — Бог защитит тебя.

— Сэр… я еще могу одну вещь рассказать.

Мэтью очнулся от своего ступора безнадежности.

— Что именно?

— Дьявол и этот дьяволенок… они не были одни в том доме.

— Ты видела еще какое-нибудь существо?

— Нет, сэр. — Она нерешительно замолчала, прижимая к себе Библию. — Я слышала мужской голос. Пение.

— Пение? — нахмурился Мэтью. — Но никого больше ты не видела?

— Нет, сэр. А пение… оно изнутри дома шло, похоже. Из другой комнаты, там было темно. Я его слышала до того, как зажглась свеча.

— И это был мужской голос, говоришь? — Мэтью взял перо, которое было отложил в сторону, и начал снова записывать показания. — Громкий или тихий?

— Тихий. Едва слышный. Но да, сэр, мужской голос.

— Ты его раньше слышала когда-нибудь?

— Не знаю, сэр. Не могу сказать, слышала или не слышала.

Мэтью потер подбородок, попутно нечаянно вымазав его чернилами.

— Ты помнишь что-нибудь из этой песни?

— Ну… иногда мне кажется, что я знаю эту песню, будто ее слышала раньше… но она уходит. Иногда у меня голова начинает болеть, когда я про нее думаю. — Она посмотрела на Мэтью, на магистрата и снова на Мэтью. — Это не Дьявол наводит на меня порчу?

— Нет, не думаю. — Мэтью уставился на строчки, ум его работал. Если в этом доме было еще и третье демоническое существо, почему оно не показалось ребенку? Ведь смысл, в конце концов, был в том, чтобы напугать ее и встревожить? С какой целью мог демон петь в темноте, если ни голос, ни песня не были особо страшными? — Вайолет, может быть, тебе это трудно, но ты не могла бы вспомнить, что пел этот голос?

— Да какая разница? — Адамс уже слишком долго сдерживался. — Она вам все рассказала про Дьявола и дьяволенка!

— Только мое любопытство, мистер Адамс, — объяснил Мэтью. — И мне кажется, что воспоминания об этом голосе тревожат вашу дочь, иначе бы она не вытащила их на свет. Вы согласны?

— Ну… — Адамс кисло скривился. — Может, согласен.

— Что-нибудь еще? — спросил Мэтью у девочки, и она покачала головой. — Тогда хорошо. Суд благодарит вас за ваше свидетельство.

Вайолет и ее отец вышли из камеры. Перед самым выходом девочка со страхом глянула на Рэйчел, которая сидела, согнувшись и приложив ладонь ко лбу.

Когда эти двое ушли, Вудворд стал заворачивать кукол обратно в белую ткань.

— Я полагаю, — прошептал он, — что все остальные свидетели покинули город. В силу этого… — Он остановился прочистить горло, что оказалось трудной и мучительной работой. — В силу этого наш суд окончен.

— Погодите! — Рэйчел встала. — А мое слово? Разве мне не дадут возможности говорить?

Вудворд посмотрел на нее холодным взглядом.

— Это ее право, сэр, — напомнил Мэтью.

Магистрат продолжал заворачивать кукол.

— Да-да, — сказал он. — Конечно, ее право. Что ж, говорите.

— Но вы же уже вынесли решение? Разве нет? — Она подошла к решетке и вцепилась в прутья.

— Нет. Сначала я должен прочесть протокол, когда буду в состоянии это сделать.

— Но это же только формальность? Что я вообще могу сказать, чтобы убедить вас: я не виновна во всей этой лжи?

— Не забывайте, — сказал ей Мэтью, — что свидетели клялись на Библии. Я бы поостерегся называть их лжецами. Тем не менее…

— Тем не менее — что? — просипел Вудворд.

— Я думаю, что есть некоторые пробелы в деталях в показаниях мистера Бакнера и мистера Гаррика, которые следует принять во внимание. Например…

— Избавь меня, — поднял руку Вудворд. — Я не буду сегодня это обсуждать.

— Но вы согласны со мной, сэр?

— Я пойду лягу. — Взяв сверток под мышку, Вудворд оттолкнул кресло и встал. Кости заболели, голова закружилась, и он ухватился за край стола, ожидая, чтобы головокружение прошло.

Мэтью тут же тоже вскочил на ноги, готовый подхватить магистрата, чтобы он не упал.

— Кто-нибудь придет вам помочь?

— Я надеюсь, меня ждет карета.

— Мне выйти посмотреть?

— Нет. Не забывай, ты пока что заключенный.

Вудворд настолько изнемог, что ему пришлось закрыть глаза на несколько секунд; голова его склонилась к груди.

— Я настаиваю на своем праве говорить, — потребовала Рэйчел. — Что бы вы там ни решили.

— Тогда говорите.

Вудворд боялся, что у него снова закладывает горло, и ноздри тоже почти закрылись.

— Это какой-то злобный заговор, — начала она, — с целью выставить меня убийцей или доказать, что я наводила порчу и делала кукол или что совершала такие грехи, в каких меня обвиняют. Да, я знаю, что свидетели клялись на Библии. Я не могу понять, зачем или как они создали подобные истории, но если вы дадите Библию мне, я тоже на ней поклянусь!

К удивлению Мэтью, Вудворд взял Святую Книгу, неуверенными шагами подошел к решетке и передал том в руки Рэйчел.

Она прижала книгу к груди.

— Клянусь этой Библией и каждым ее словом, что я никого не убивала и что я не ведьма! — Глаза ее горели тревогой пополам с торжеством. — Видите? Вот! Вспыхнула я огнем? Закричала от того, что у меня сгорели руки? Если вы придаете такое значение сказанной под клятвой на Библии правде, не должны ли вы так же ценить мое отрицание?

— Мадам, — устало прошептал магистрат, — не умножайте свои богохульства. Ваше умение запутывать дело весьма велико, в этом я отдаю вам должное.

— Я держу Библию! Я только что поклялась на ней! Хотите, чтобы я ее поцеловала?

— Нет. Хочу, чтобы вы ее вернули.

Он протянул руку. Мэтью увидел, как ярко вспыхнули гневом глаза Рэйчел, и на миг он испугался за магистрата. Но тут Рэйчел отступила от решетки, раскрыла Святую Книгу и с совершенно мертвым лицом начала методически выдирать из нее пергаментные страницы.

— Рэйчел! — выкрикнул Мэтью, не успев подумать. — Не надо!

Вырванные страницы Слова Божьего опускались на солому у ее ног. Она глядела в глаза магистрату, совершая это невиданное богохульство, будто вызывая его ей помешать.

Вудворд выдержал ее взгляд, только желвак ходил у него на скуле.

— Теперь, — прошептал он, — я вижу вас ясно.

Она выдернула еще страницу, дала ей упасть, потом просунула Библию между прутьями. Вудворд не сделал движения подхватить изуродованную книгу, которая упала на пол.

— Ничего вы не видите, — сказала Рэйчел, и голос ее дрожал от эмоций, которых она не позволяла себе выразить лицом. — Почему не поразил меня Бог смертью на месте?

— Потому что, мадам, Он поручил это мне.

— Если бы я в самом деле была ведьмой, Бог ни за что не допустил бы такого поступка!

— Только злобный грешник мог его совершить, — сказал Вудворд, демонстрируя достойное восхищения самообладание. Он наклонился, поднял книгу, у которой был разорван корешок.

— Она не в себе, сэр! — сказал Мэтью. — Она сама не знает, что делает!

На это Вудворд повернулся к своему клерку и сумел с жаром произнести:

— Знает! Бог мой, Мэтью? Неужто она тебя ослепила?

— Нет, сэр. Но я думаю, что этот акт должен быть оправдан крайним напряжением души.

У Вудворда челюсть отвалилась, серое лицо обвисло. Он почувствовал, будто весь мир завертелся вокруг него, и понял, что эта женщина в самом деле околдовала его клерка до потери самого страха Божьего.

Потрясение на лице магистрата не ускользнуло от взгляда Мэтью.

— Сэр, она действительно в трудных обстоятельствах. Я надеюсь, вы это учтете при рассмотрении данного инцидента.

На эту мольбу Вудворд дал единственный ответ, который мог дать:

— Собирай свои бумаги. Ты уходишь отсюда.

Теперь потрясен был Мэтью.

— Но… но я же должен отбыть еще одну ночь своего срока.

— Я тебя прощаю! Собирайся!

Мэтью увидел, что Рэйчел отодвинулась обратно в темный угол камеры. Он разрывался между желанием выбраться из этой мерзкой дыры и пониманием, что если он выйдет сейчас из тюрьмы, то вряд ли уже увидит Рэйчел до утра ее казни. А столько было еще вопросов, которые надо задать и на которые найти ответ! Он не мог это дело так оставить, иначе, наверное, оно будет преследовать его до конца его дней.

— Я останусь здесь и отбуду свой приговор, — сказал он.

— Что?

— Я остаюсь здесь, — хладнокровно заявил Мэтью. — Одна ночь не будет иметь последствий.

— Ты забываешься! — Вудворд готов был упасть в обморок. — Я требую от тебя повиновения!

Это требование, хотя и высказанное таким слабым голосом, все же несло в себе достаточно властности, чтобы оскорбить чувство независимости Мэтью.

— Я ваш слуга, — ответил он, — но не ваш раб. Я решаю остаться здесь и отбыть свой приговор. Утром я приму удары плети, и тем мое наказание кончится.

— Ты с ума сошел!

— Нет, сэр. Простить меня — это только создаст дальнейшие проблемы.

Вудворд начал было спорить, но ни голос, ни дух его не имели достаточно силы. Он встал на пороге камеры, держа оскверненную Библию и сверток с куклами. Взглянув в сторону Рэйчел Ховарт, он увидел, что ведьма отступила к дальней стене своей камеры, но магистрат знал: стоит ему выйти, она тут же начнет плести свои разрушающие разум заклинания вокруг мальчика. Вроде как оставить ягненка в зубах волчицы. Он попытался еще раз:

— Мэтью… я прошу тебя пойти со мной.

— В этом нет необходимости. Я могу выдержать еще одну ночь.

— Да, и быть проклятым на целую вечность, — прошептал Вудворд.

Он положил Святую Книгу на стол. Даже оскверненный, этот том может послужить Мэтью щитом, если он к этому щиту прибегнет. То есть если затуманенное зрение юноши позволит ему понять силу книги. Вудворд проклинал себя, что допустил посадить сюда мальчика: мог бы знать, что ведьма обрадуется возможности подчинить себе ум Мэтью. И Вудворд понял, что протоколы суда тоже в опасности. Даже представить себе невозможно, что с ними может случиться, если они на последнюю ночь останутся там, где ведьма до них может дотянуться.

— Я возьму бумаги, — сказал он. — Уложи их в ящик, пожалуйста.

Это требование нельзя было назвать неразумным, так как Мэтью предполагал, что магистрат начнет их сегодня читать. Он повиновался незамедлительно.

Когда с этим было закончено, Вудворд взял ящик под мышку. Ничего более он не мог сделать для Мэтью, только помолиться за него. Он бросил огненный взгляд на Рэйчел Ховарт.

— Следите за своими действиями, мадам. Вы еще не на костре.

— Разве есть сомнения, что я там окажусь? — спросила она.

Он игнорировал вопрос и повернулся к Мэтью.

— Наказание плетью… — казалось, что глотка распухла вдвое, и речь требовала максимума усилий, — …состоится в шесть утра. Я буду здесь… как можно раньше. Остерегайся ее трюков, Мэтью.

Мэтью кивнул, но не высказал своего мнения по поводу здравости этого утверждения.

Магистрат вышел из камеры, оставив дверь широко открытой. Он заставил себя не оглянуться, поскольку вид Мэтью, добровольно выбравшего заточение и находящегося в смертельной опасности пасть жертвой колдовства, был бы для него невыносим.

За дверью тюрьмы, в тусклом сероватом свете и тумане, повисшем в воздухе, Вудворд с облегчением увидел, что Гуд ждет его с каретой. Он забрался на сиденье и положил сверток с куклами рядом. Как только Вудворд уселся, Гуд дернул вожжи, и лошади тронулись.

Вскоре после ухода магистрата в тюрьму явился Грин и принес ужин, который состоял из кукурузной похлебки. Он запер камеру Мэтью со словами:

— Надеюсь, мальчик, ты будешь хорошо спать. Завтра твоя шкура принадлежит мне.

Мэтью не обратил внимания на смех тюремщика. Потом Грин убрал фонарь, как всегда на ночь, и оставил узников в темноте.

Мэтью сел на скамью и поднес миску ко рту. В стене за спиной пискнула крыса, но их стало гораздо меньше после визита крысолова, и наглость их тоже никак не была прежней.

— Почему вы остались? — донесся из темноты голос Рэйчел.

Мэтью проглотил похлебку, уже бывшую во рту.

— Хочу полностью отбыть свой срок.

— Это я знаю, но магистрат предложил вам прощение. Почему вы его не приняли?

— Магистрат Вудворд сейчас болен и не вполне адекватен.

— Это не ответ на мой вопрос. Вы решили остаться. Почему?

Мэтью был занят похлебкой. Наконец он сказал:

— У меня есть еще вопросы, которые я хотел бы вам задать.

— Например?

— Например, где вы были, когда убили вашего мужа? И почему его тело нашли не вы, а кто-то другой?

— Я помню, что в ту ночь Дэниел встал с постели, — сказала Рэйчел. — Или это было уже раннее утро? Не помню. Но он часто вставал затемно и при свече что-то писал в книге расходов. Так что ничего странного в этом не было. Я просто перевернулась на другой бок, натянула одеяло и заснула, как всегда делала.

— Вы не знали, что он вышел из дому?

— Нет.

— И это тоже было обычным? Что он выходит наружу в такой ранний час?

— Бывало, он ходил кормить живность, если уже недалеко до рассвета.

— Вы сказали, что ваш муж вел книгу расходов? Что он там учитывал?

— Дэниел учитывал каждый шиллинг. Записывал, сколько вложено в ферму, сколько потрачено на обыденные расходы вроде свечей, мыла и прочего в этом роде.

— Ему кто-нибудь в городе должен был деньги, или он кому-нибудь?

— Нет. Дэниел гордился тем, что сам себе хозяин.

— Похвально, хотя в наши времена весьма необычно. — Мэтью еще отхлебнул из миски. — Как было найдено тело вашего мужа?

— Его нашел Джесс Мейнард. Он лежал в поле, и горло… ну, вы знаете. — Она замолчала. — Мейнарды жили через поле напротив нас. Джесс вышел покормить кур на рассвете и увидел… как кружат вороны. Он подошел и тогда увидел Дэниела.

— Вы видели тело?

И снова секундное колебание. Потом она сказала тихо:

— Видела.

— Я понимаю, что он погиб от раны на горле, но были у него на теле другие раны? Бидвелл их описывал, как мне помнится, как следы когтей или зубов на лице и руках.

— Да, были.

— Простите мою неделикатность, — сказал Мэтью, — но как их описали бы вы? Как следы когтей или зубов?

— Я… я помню… какая страшная рана была у него на горле. И я видела вроде бы следы когтей на лице, но… в тот момент мне было не до того, чтобы их рассматривать. Мой муж лежал мертвый, глаза и рот открыты, будто… я помню, что закричала и упала рядом с ним на колени. После этого я мало что помню, только что Эллен Мейнард меня увела к себе в дом.

— А Мейнарды до сих пор там живут?

— Нет. Они уехали вскоре… — Она безнадежно вздохнула. — Вскоре после того, как пошли слухи.

— А кто начал распускать эти слухи? Вы знаете кого-нибудь?

— В любом случае я узнала бы это последней, — сухо ответила Рэйчел.

— Да, конечно, — согласился Мэтью. — Зная человеческую природу, я не сомневаюсь, что слухи стали расходиться, становясь все страшнее и страшнее. Но скажите мне вот что: обвинения против вас не выдвигались, пока ваш муж не был убит, — это так? Вас не подозревали в убийстве преподобного Гроува?

— Нет. Когда меня сюда привели, Бидвелл пришел говорить со мной. Он сказал, что у него есть свидетели, что я занимаюсь ведьмовством, и он знает, что я или мой «хозяин» — как он сказал — ответственны за смуту, поразившую Фаунт-Роял. Он спросил меня, почему я решила стать любовницей Сатаны и с какой целью хочу я уничтожить город. В этот момент он меня спросил, не я ли убила преподобного. Конечно, я тогда решила, что он сошел с ума. Он сказал, что я должна прекратить всякое общение с демонами и покаяться в том, что я ведьма, и тогда он устроит, что меня тут же изгонят из города. Альтернативой, как он сказал, является смерть.

Мэтью доел похлебку и отставил миску.

— Скажите мне, — попросил он, — почему вы не согласились на изгнание? Ваш муж погиб, а вас ждала казнь. Почему вы не уехали?

— Потому что, — ответила она, — я невиновна. Дэниел купил нашу ферму у Бидвелла, и мы оба работали на ней изо всех сил и добились успеха. Почему я должна была все бросить, признать за собой убийство двух человек и ведьмовство и чтобы меня выставили за ворота без ничего? Меня бы там ждала верная смерть. Здесь по крайней мере я думала, что приедет магистрат разобрать дело, и у меня будет шанс. — Она помолчала, потом добавила: — Я и представить не могла, что это займет столько времени. Магистрат должен был здесь оказаться больше месяца назад. Когда прибыли вы с Вудвордом, Бидвелл почти извел меня своими нападками и обвинениями. Я почти потеряла надежду. А у вас у обоих вид был настолько… ну, неофициальный, что я было подумала: Бидвелл привел двух подставных, чтобы выманить у меня признание.

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Но разве не предпринимались усилия выяснить, кто совершил эти убийства?

— Что-то пытались делать, насколько я помню, но когда уехала Ленора Гроув, интерес к этому угас, поскольку не было ни подозреваемых, ни очевидного мотива. Но убийство преподобного — это было первое событие, после которого люди стали покидать Фаунт-Роял. Это была мрачная зима.

— Могу себе представить. — Мэтью прислушался к усиливающемуся стуку дождя по крыше. — И весна оказалась мрачной. Не думаю, что Фаунт-Роял сможет пережить еще такую же.

— Наверное, нет. Но ведь я уже об этом не узнаю?

Мэтью не ответил. Что он мог сказать? Голос Рэйчел прозвучал очень сдавленно, когда она заговорила снова:

— По вашему мнению, сколько мне еще осталось жить?

Она просила сказать ей правду. Мэтью ответил:

— Магистрат будет тщательно читать записи. Он будет обдумывать решение, опираясь на те дела о колдовстве, которые ему известны. — Мэтью сложил руки на коленях. — Может быть, он вынесет решение уже в среду. В четверг он может попросить вас признаться, и в этот же день он попросит меня написать, датировать и подписать приговор. Я думаю… приготовления будут сделаны в пятницу. Он не захочет выносить приговор в канун воскресенья или в само воскресенье. Следовательно…

— Следовательно, меня сожгут в понедельник, — договорила за него Рэйчел.

— Да, — сказал Мэтью.

И наступило долгое молчание. Как ни желал Мэтью облегчить ее скорбь, он понимал, что тут не найти никаких слов утешения, которые не прозвучали бы совершенно по-дурацки.

— Ну что ж, — произнесла она, и в голосе ее слышалась смесь мужества и страдания.

Больше говорить было не о чем.

Мэтью лег на привычное место в соломе и свернулся в клубок, чтобы было теплее. Дождь сильнее забарабанил по крыше. Прислушиваясь к нему, Мэтью подумал, насколько проще была жизнь, когда он был ребенком и бояться надо было только кучи свиного навоза. Сейчас жизнь стала так сложна, так наполнена причудливыми извивами и поворотами, словно дорога через дикий лес, который ни одному человеку до конца не укротить и даже не понять.

Его глубоко заботило ухудшающееся здоровье магистрата. С одной стороны, чем быстрее они уедут из Фаунт-Рояла и вернутся в большой город, тем лучше. С другой стороны, не меньше заботила Мэтью и жизнь женщины в соседней камере.

И не только потому, что она была красива с виду. Пейн, конечно, прав. Рэйчел действительно, как он это грубо выразил, «лакомый кусочек». Мэтью теперь понимал, как могло к ней тянуть Пейна, да и любого мужчину. Острый ум и внутренний огонь Рэйчел влекли Мэтью, потому что никогда еще он не встречал подобной ей натуры. Или по крайней мере никогда не встречал женщины, которая проявляла бы этот острый ум и внутренний огонь публично. Очень сильно тревожила мысль, что именно красота Рэйчел и ее независимая натура были, возможно, теми причинами, по которым общественное мнение заклеймило ее как ведьму. Судя по его, Мэтью, жизненному опыту, то, чего человек не может завоевать или захватить как объект желания, становится для него объектом ненависти.

Но оставался главный вопрос, на который он сам себе должен был в уме ответить: ведьма она или нет? До показаний Вайолет Адамс он бы сказал, что свидетельства так называемых очевидцев — порождения фантазии, пусть даже оба свидетеля поклялись на Библии. Но показания ребенка были цельными и убедительными. Пугающе убедительными, честно говоря. Ребенок не ложился спать и не просыпался, принимая сон за явь. Все это произошло в момент бодрствования, и описание подробностей казалось удовлетворительным, если учесть потрясение. Свидетельство девочки — особенно насчет черного плаща, шести золотых пуговиц и беловолосого карлика, или «дьяволенка», как она его называла, — усиливали правдоподобность показаний Бакнера и Гаррика. С этим что прикажете делать?

И, конечно, есть еще куклы. Да, их мог сделать кто угодно и спрятать под полом. Но кому и зачем могло бы это понадобиться? И откуда тогда «видение» Кары Грюнвальд, подсказавшее, где искать?

Занималась Рэйчел ведьмовством или нет? Убила она — или пожелала, чтобы убили, — преподобного Гроува и ее мужа, пусть даже сам акт убийства был совершен неким демоническим существом, вызванным из преступной ямы Ада?

В голову пришла другая мысль, от которой стало еще страшнее: если Рэйчел действительно ведьма, не она ли тогда или ее страшные союзники навели порчу на здоровье магистрата, чтобы не дать ему вынести приговор?

Мэтью вынужден был признать, что даже с такими загадочными выпадениями деталей в показаниях Бакнера и Гаррика все свидетельства, собранные воедино, зажигают факел для костра Рэйчел. Он знал, что магистрат прочтет все документы тщательно, рассмотрит их беспристрастно, но не приходится сомневаться, что решение будет единственное: виновна.

Итак: ведьма она или нет?

Даже прочитав и усвоив ученые тома, где ведьмовство объяснялось безумием, невежеством или заведомо ложными обвинениями, он не мог решить это определенно, и неуверенность пугала его куда больше, чем все услышанные показания.

Но она так красива, подумал он. Так красива и так одинока. Если она действительно служанка Сатаны, как может сам Дьявол дать женщине столь красивой погибнуть от рук людей?

Гром загремел над Фаунт-Роялом. В дюжине слабых мест дала течь крыша тюрьмы. Мэтью лежал в темноте, сжавшись в клубок от холода, и ум его бился в сетях вопроса, заключенного в тайну.

Глава 19

Незадолго перед тем, как разразилась буря, миссис Неттльз в ответ на звон дверного колокольчика открыла дверь и впустила учителя Джонстона, который осведомился, может ли магистрат его принять. Миссис Неттльз взяла его черный плащ и треуголку, повесила их возле двери, потом провела учителя в гостиную, где Вудворд — все еще в той же кофте и шарфе, в которых был в тюрьме, — сидел в кресле, поставленном почти вплотную к камину. На подносе у него на коленях дымилась миска молочной каши почти такого же серого оттенка, как цвет его лица. Вудворд помешивал свой обед ложкой, охлаждая горячее.

— Простите, что не встаю, — прошептал он.

— Между братьями по Оксфорду такие церемонии излишни, сэр.

— Мистер Бидвелл в кабинете с мистером Уинстоном, — сказала миссис Неттльз. — Мне пригласить их?

— Нет-нет, я не стану прерывать их работу, — ответил Джонстон, опираясь на трость. Вудворд заметил, что учитель сегодня без парика, и светло-каштановые волосы у него острижены коротким ежиком. — У меня дело к магистрату.

— Хорошо, сэр.

Она почтительно наклонила голову и вышла.

Джонстон смотрел, как магистрат помешивает кашицу.

— Не слишком это блюдо аппетитно выглядит.

— Предписание доктора. Что я могу проглотить.

— Да, я сегодня утром говорил с доктором Шилдсом, и он мне сказал, что вы больны. Мне очень жаль, что вы в таком состоянии. Насколько я понял, он делал вам кровопускание.

Вудворд кивнул:

— Надо будет… сделать еще.

— Да, это полезно — избавиться от порченной жидкости. Можно мне присесть?

Он показал на ближайшее кресло, и Вудворд прошептал:

— Сделайте одолжение.

Джонстон, опираясь на трость, сумел опуститься в кресло и вытянул ногу к потрескивающему огню. Дождь заколотил в оконные ставни. Вудворд отведал кашицы и нашел ее такой же, как была в полдень: совершенно безвкусной, поскольку заложенные ноздри не могли различить запах даже соснового дыма.

— Я не отниму у вас много времени, — сказал учитель. — Я хотел спросить, как идет суд.

— Окончен. Выслушан последний свидетель.

— Тогда, я полагаю, последует ваше решение? Возможно, завтра?

— Не завтра… должен прочесть свидетельства.

— Понимаю. Но будет ваше решение вынесено к концу недели? — Джонстон подождал, пока Вудворд кивнул в знак подтверждения. — На вас ответственность, которой я бы не позавидовал, — продолжал он. — Приговорить к смерти женщину — работа суровая.

— Мир… суров, — ответил Вудворд между двумя глотками кашицы.

— Согласен. Мы оба проделали очень далекий путь от Оксфорда. Если представить себе, что мы начали нашу карьеру как сияющие лампы, то остается лишь пожалеть, что жизнь покрыла стекла копотью. Но скажите мне вот что, магистрат: можете ли вы со спокойной совестью приговорить Рэйчел Ховарт к смерти, не видя лично свидетельств ее предполагаемого колдовства?

Вудворд остановился, поднося ложку ко рту.

— Могу. Как магистраты в Салеме.

— Ах да. В печально знаменитом Салеме. Но вы, разумеется, знаете, что после инцидента в Салеме было много написано по вопросу вины и невиновности. — Правая рука Джонстона легла на изуродованное колено и стала его массировать. — Есть люди, полагающие, что в результате салемского инцидента были казнены лица либо умственно неуравновешенные, либо ложно обвиненные.

— А есть люди, полагающие… — Вудворд остановился сделать вдох, — …что там был прославлен Христос и повержен Сатана.

— Ну, Сатана никогда не бывает повержен. И вы это знаете лучше любого другого. В сущности, можно сказать, что, если в Салеме был предан смерти хоть один невинный человек, то работа Дьявола свершилась воистину, ибо погублены были души самих магистратов. — Джонстон смотрел в огонь камина. — Я считаю себя человеком современным, а не таким, чьи мнения коренятся в верованиях и суждениях прошлого. Я верю в силу Господа и полагаюсь на мудрость Христа… но у меня есть трудности в вопросе о колдовстве, сэр. Мне это кажется весьма сомнительным.

— Сомнительным? — спросил Вудворд. — То есть вы сомневаетесь в словах свидетелей?

— Не знаю. — Учитель покачал головой. — Я не могу себе представить, зачем было бы создавать столь изощренную ложь против мадам Ховарт — которую я, кстати, всегда считал весьма разумной и достойной женщиной. Конечно, у нее здесь были — и есть — враги. Одна из них — это Констанс Адамс. Бабуля Лори тоже имела ядовитый язык и пользовалась им, пока не перешла в лучший мир в конце марта. Многие горожане возмущались, когда мадам Ховарт приходила в церковь, потому что у нее португальская кровь и смуглая кожа. Они требовали, чтобы она молилась в рабском квартале.

— У рабов есть церковь?

— Хижина, которая служит для этой цели. Как бы там ни было, с того дня, когда мадам Ховарт вошла в церковь, она стала предметом острого негодования. Здешние жители только искали причины для открытого проявления этого чувства. Ее происхождение — и тот факт, что она вышла замуж за человека намного ее старше и сравнительно богатого, — сделали ее объектом ненависти с той самой минуты, как они с Дэниелом сюда приехали.

— Ховарт был богат? — спросил магистрат. Наполненная кашей ложка остановилась возле рта.

— Не так, как Бидвелл, конечно. Насколько я понимаю, у него были кое-какие деньги.

— Из какого источника?

— Он был виноторговцем в Виргинии. Насколько я слышал, у него была неудачная полоса. Партия товара пропала в море, другая партия прибыла испорченной, и, очевидно, были постоянные проблемы со сборщиком налогов. Как я понимаю, Дэниел просто устал трудиться под постоянной угрозой утраты всего своего дела. Он тогда был женат на другой женщине, но я не знаю, умерла она или вернулась в Англию. Некоторые женщины, знаете ли, не выдерживают жизни в Новом Свете.

— Примером этого может служить ваша жена? — шепнул Вудворд перед тем, как отправить ложку в рот.

— Да, моя Маргарет. — Джонстон едва заметно улыбнулся. — Бен мне говорил, что вы его спрашивали. Он сказал, что каким-то образом — он не помнил точно как — вы забрели на поле, где похоронена Маргарет. В переносном, конечно, смысле. Нет, Маргарет сейчас живет со своими родителями на юге Лондона. — Он пожал плечами. — Надеюсь, что живет, если они ее не заперли в Бедламе. Она была — мягко говоря — умственно неустойчива, и жизнь в Фаунт-Рояле только усугубила это состояние. К сожалению, она искала опоры в бочке с ромом. — Джонстон помолчал. Отсветы огня бродили по его аристократическому, с тонким носом, лицу. — Я думаю, Бен — поскольку я его хорошо знаю — рассказал вам о некотором… э-э… легкомыслии Маргарет?

— Да.

— Вот этот конкретный случай, с этим подонком Ноулзом, был самым худшим. Этот человек — животное, и когда Маргарет — которая была девственницей, когда я на ней женился, и вела себя как полагается леди — пала до его уровня… это было для меня последним оскорблением. Да, она не делала тайны из своей ненависти к Фаунт-Роялу и всему, что в нем есть. Так что это к лучшему, что я отвез ее туда, где ей следует быть. — Он посмотрел на Вудворда, на лице его отразилось страдание. — Люди меняются, как ни пытайся это отрицать. Вы меня понимаете?

— Да, — ответил Вудворд едва слышно. У него на лице тоже отразилась боль. Он смотрел в огонь. — Я — понимаю.

Учитель все потирал свое бесформенное колено. Головешка в камине развалилась, пустив искры. Шум дождя снаружи перешел в унылое завывание.

— Такая погода, — сказал Джонстон, — чистый ад для моего колена. Когда слишком сыро, я едва могу ходить. Знаете, тот проповедник наверняка промочит ноги. Он встал лагерем на улице Трудолюбия. Вчера вечером он произнес проповедь, которая, насколько я понимаю, многих повергла в транс, а заодно избавила от монет. Разумеется, темой речи была Рэйчел Ховарт и распространяемое ею зло, заражающее весь Фаунт-Роял. Среди пораженных злом он назвал вас, вашего клерка, Николаса Пейна и меня.

— Я не удивлен.

— Рискуя подтвердить мнение обо мне этого проповедника, — сказал Джонстон, — я все же позволю себе сказать, что пришел сюда ходатайствовать за мадам Ховарт. Я просто не вижу смысла для нее в этих двух убийствах, тем более в колдовстве. Я понимаю, что все свидетели надежны и достойного поведения, но… что-то здесь есть очень неправильное, сэр. Если бы я был на вашем месте, я бы не дал торопить себя с вынесением приговора, какое бы давление ни оказывал на вас Бидвелл.

— Я не даю себя торопить, — твердо ответил Вудворд. — Свою скорость я определяю сам.

— Разумеется, и простите меня, если я сказал нечто другое. Но создается впечатление, что какое-то давление на вас оказывается. Я понимаю, насколько Бидвелл ощущает опасность, нависшую над Фаунт-Роялом, и не приходится спорить, что город пустеет с тревожной быстротой. И эти пожары, которые тут случились, не улучшают положения вещей. Кто-то пытаетсявыставить мадам Ховарт обладательницей разрушительной силы, действующей за пределами тюрьмы.

— Это ваше мнение.

— Да, мое мнение. Я понимаю, что у вас больше опыта в таких делах, чем у меня, но не кажется ли вам весьма странным, что Дьявол столь открыто явил себя городу? И мне совершенно непонятно, как женщина, которая может сжигать дома на расстоянии, не способна выйти из-под ржавого замка.

— Природу зла, — произнес Вудворд, проглотив очередную ложку безвкусной каши, — никогда нельзя понять до конца.

— Согласен. Но я был бы склонен думать, что Сатана более изощрен, чем нелогичен. Мне начинает казаться, что Дьявол затратил бездну трудов на то, чтобы убедить всех, будто в городе есть ведьма и ее имя — Рэйчел Ховарт.

После минутного размышления Вудворд ответил:

— Возможно, это действительно странно. И все же у нас есть свидетели.

— Да, свидетели. — Джонстон нахмурился; глаза его пристально смотрели в огонь. — Загадка. Если только не… речь, конечно, идет лишь о возможности… если Сатана действительно не орудует в Фаунт-Рояле и подставляет нам мадам Ховарт вместо настоящей ведьмы. Или, быть может, колдуна.

Вудворд готов был проглотить последнюю порцию каши, но застыл с ложкой в руке. Предложенная Джонстоном идея не приходила ему в голову. И все же это была всего лишь идея, а свидетели клялись на Библии. Но что, если сами свидетели были заворожены, не зная того? Что, если их заставили верить, будто они видели мадам Ховарт, когда на самом деле видели не ее? А когда Сатана назвал имя мадам Ховарт девочке Вайолет Адамс, он просто пытался скрыть истинную личность ведьмы?

Нет! Есть же улики — куклы, найденные в доме мадам Ховарт! Но, как указал Мэтью, дом стоял пустой достаточно долго, чтобы кто-то мог их там спрятать. После этого Сатана вложил видение в сон мадам Грюнвальд, и так куклы были обнаружены.

Так возможно ли — пусть это всего лишь тень возможности, — что за решеткой сидит не та, кто надо, а настоящая ведьма на свободе?

— Я не хочу запутывать вашу мысль, — сказал Джонстон на молчание магистрата, — но лишь указать на вред, который может нанести поспешная казнь мадам Ховарт. Теперь, когда я высказал что хотел, я спрошу еще только одно: как подвигаются ваши поиски вора?

— Вора? — Вудворд не сразу смог перейти мыслью к пропавшей золотой монете. — А! Никак.

— Кстати, Бен еще меня известил, что у вас и вашего клерка были вопросы относительно моего колена и того, мог бы я подниматься по ступеням или нет. Я думаю, что мог бы, если бы пришлось. Но я польщен вашим предположением, что я мог бы двигаться так быстро, как, очевидно, двигался этот вор. — Учитель подался вперед и развязал штанину бриджей у колена. — Я хочу, чтобы вы судили сами.

— Э… в этом нет необходимости, — шепнул Вудворд.

— О нет, есть! Я хочу, чтобы вы увидели.

Он закатал штанину и опустил чулок. Вокруг колена был завязан бинт, и Джонстон стал его медленно разворачивать. Закончив, он повернул ногу так, чтобы Вудворду при свете камина ясно была видна деформация.

— Вот она, — сказал Джонстон, — моя гордость.

Вудворд видел кожаный ремень, завязанный вокруг колена, но сама коленная чашечка была полностью обнажена. Она была размером с узловатый кулак, серого цвета и поблескивала от какой-то маслянистой мази. Страшно изуродованная кость выпирала наверху чашечки гребнем и образовывала впадину у ее центра. Вудворд почувствовал неодолимое желание отшатнуться.

— Алан! Мы слышали звонок в дверь, но почему вы не сказали, что вы здесь?

В гостиную вошел Бидвелл, сопровождаемый чуть приотставшим Уинстоном.

— У меня было дело к магистрату. Я хотел показать ему свое колено. Не желаете ли взглянуть?

— Нет, спасибо, — ответил Бидвелл со всей возможной вежливостью.

Но Уинстон шагнул вперед и вытянул шею. Подойдя к камину, он сморщил нос.

— Боже мой, что это за запах?

— Мазь из свиного сала, которую дал мне Бен, — объяснил Джонстон. — В такую сырую погоду мне приходится прикладывать ее довольно щедро. Так что примите мои извинения за этот аромат.

Вудворд, у которого был заложен нос, запаха не чуял. Уинстон подошел еще на два шага взглянуть на колено, но тут же отступил, стараясь по возможности соблюсти декорум.

— Я понимаю, что зрелище не из приятных. — Джонстон указательным пальцем обвел костистый гребень и вошел во впадину. От этого исследования у магистрата поползли по спине мурашки. Ему пришлось отвернуться, и он сделал вид, что смотрит в огонь. — К сожалению, это у меня наследственное. Насколько мне известно, мой прадед по имени Лайнус родился с тем же дефектом. В хорошую погоду оно ведет себя прилично, но в такую, как нам приходится выносить последнее время, совершенно отбивается от рук. Желаете посмотреть поближе?

— Нет, — ответил Вудворд.

Джонстон нежно погладил свое колено и снова забинтовал его.

— Зачем это было нужно, Алан? — спросил Бидвелл.

— Это был ответ на желание магистрата выяснить, позволяет ли мое состояние быстро взбежать по вашей лестнице.

— Ах, это! — Бидвелл подошел к камину и протянул ладони к огню, пока учитель натягивал чулок и застегивал штанину. — Да, клерк магистрата выдвинул одну из своих достаточно сомнительных теорий насчет вашего колена. Он говорил…

— …что хотел бы знать, действительно ли у меня изуродовано колено, или я только притворяюсь, — перебил Джонстон. — Бен мне рассказал. Интересная теория, но с некоторым дефектом. Роберт, я живу в Фаунт-Рояле уже — сколько? Года три? Вы когда-нибудь видели, чтобы я ходил без трости?

— Никогда, — ответил Бидвелл.

— Если бы я притворялся, какой мне в этом был бы смысл? — Этот вопрос Джонстон адресовал Вудворду. — Видит Бог, хотел бы я, чтобы я мог бегать по лестницам! Хотел бы я, чтобы можно было ходить, не опираясь на какую-то палку! — Лицо учителя запылало жаром. — Отлично я выглядел в Оксфорде, можете себе представить! Все призы доставались молодым и проворным, а я таскался, как немощный старик! Но я проявил себя в учении, вот что я сделал! Я не мог броситься на игровое поле, но я бросился в занятия, вот почему я смог стать президентом своего клуба!

— «Адские огни», я полагаю? — спросил Вудворд.

— Нет, не «Адские огни». «Раскины». В чем-то мы подражали «Адским огням», но несколько больше уделяли внимание учению. И несколько более робкими были, если честно сказать. — Кажется, Джонстон заметил, что проявил горькие чувства по поводу своего состояния, и снова овладел собой и своим голосом. — Простите мою вспыльчивость, — сказал он. — Я не из тех, кто себя жалеет, и не ищу сочувствия у людей. Я люблю свою профессию и считаю, что очень хорошо делаю свое дело.

— Слушайте, слушайте! — воскликнул Уинстон. — Магистрат, Алан проявил себя великолепным учителем. До него у нас школа находилась в сарае, а учителем был старик, и близко не имеющий квалификации Алана.

— Это правда, — подтвердил Бидвелл. — Когда Алан приехал, он потребовал, чтобы построили школу, и начал регулярные занятия по основам чтения, письма и арифметики. Он научил многих фермеров и их детей писать собственную фамилию. Но я должен сказать, что открытая Аланом школа для девочек — это, по-моему, излишний либерализм.

— Это действительно либерализм, — заметил Вудворд. — Некоторые даже назвали бы его заблуждением.

— В Европе женщины становятся все более образованными, — ответил Джонстон усталым голосом человека, которому время от времени приходится вновь защищать ту же позицию. — Я считаю, что по крайней мере один из членов каждой семьи должен уметь читать. Если это жена или дочь, то так тому и быть.

— Да, но некоторых из этих девочек Алану приходится буквально клещами вытаскивать из семей, — сказал Уинстон. — Например, Вайолет Адамс. Образование этим сельским типам несколько против шерсти.

— Вайолет попросила меня научить ее читать Библию, потому что никто из родителей не умеет. Как я мог отказать? О, Мартин и Констанс сперва были очень против, но я их убедил, что чтение не есть непочтенное занятие, и потому Вайолет угодит Богу. Однако после того, что девочка пережила, ей запретили возвращаться в школу. Ладно… будет мне хвастаться. — Учитель оперся на трость и встал из кресла. — Пора возвращаться домой, пока погода не стала еще хуже. Приятно было побеседовать с вами, магистрат. Надеюсь, что вы скоро поправитесь.

— Конечно, поправится! — вмешался Бидвелл. — Бен сегодня придет его лечить. Еще немного, и Айзек будет здоров, как скаковая лошадь!

Вудворд едва заметно улыбнулся. Он никогда в жизни не был скаковой лошадью. Рабочей лошадкой — да, но никак не скаковой. А теперь он еще стал Айзеком для хозяина Фаунт-Рояла, поскольку суд закончен и приговор неминуем.

Бидвелл проводил Джонстона надеть плащ и треуголку. Уинстон встал у огня. Пламя отражалось в стеклах его очков.

— Холодный ветер в мае! — заметил он. — Я-то думал, что оставил это в Лондоне! Но не так плохо для того, у кого есть такой шикарный дом, чтобы погреться, правда?

Вудворд не знал, надо здесь кивнуть или покачать головой, поэтому не сделал ни того, ни другого.

Уинстон потер руки.

— К сожалению, мой собственный очаг дымит, а крыша этой ночью будет течь, как дырявая лодка. Но я выдержу. Да, выдержу. Как всегда говорил мистер Бидвелл в тяжелые времена: какие бы испытания ни приходили, они лишь закаляют характер мужчины.

— О чем вы там, Эдуард? — Бидвелл вернулся в гостиную, проводив Джонстона.

— Ни о чем, сэр, — ответил Уинстон. — Просто размышлял вслух. — Он отвернулся от огня. — Я хотел сказать магистрату, что наша прискорбная погода — еще одно свидетельство направленных против нас козней ведьмы: ведь никогда раньше не было такой сырости.

— Я думаю, Айзек уже имеет понятие обо всех способностях ведьмы Ховарт. Но ведь нам не придется их выносить более дня или двух, Айзек?

Бидвелл ждал ответа, губы его разошлись в трещине улыбки, но глаза были тверже гранита. Вудворд, желая сохранить мир и лечь в кровать без необходимости слушать рев, прошептал:

— Не придется.

Тут же ему стало стыдно, потому что он просто танцевал под дудку Бидвелла. Но сейчас он был так устал и болен, что на все наплевать.

Уинстон вскоре распрощался, и Бидвелл пригласил миссис Неттльз и служанку помочь магистрату подняться к себе. Вудворд, как ни был болен, решительно возразил против попыток служанки его раздеть и настоял, что сам приготовится ко сну. Лишь несколько минут удалось ему полежать под одеялом, как раздался дверной звонок, и вскоре миссис Неттльз постучалась в дверь магистрата, объявив о приходе доктора Шилдса, а вслед за ней вошел сам доктор со своей сумкой снадобий и приспособлений.

На свет появилась чаша для кровопусканий. Горячий ланцет как следует впился в закрывшиеся раны утренней процедуры. Свесив голову за край кровати и слушая, как капает в чашу испорченная кровь, Вудворд смотрел в потолок, где шевелилась тень доктора Шилдса, очерченная желтым светом лампы.

— Бояться нечего, — сказал доктор, массируя пальцами разрезы, чтобы кровь не остановилась. — С этой болезнью мы справимся.

Вудворд закрыл глаза. Ему было холодно. Живот свело судорогой — не от боли, но от мысли о трех ударах плетью, которые вскоре обрушатся на Мэтью. Зато хотя бы после плетей Мэтью будет свободен выйти из этой грязной дыры и, слава Богу, окажется избавлен от воздействий Рэйчел Ховарт.

Кровь продолжала капать. Вудворд ощутил — или ему показалось, — что у него мерзнут руки и ноги. Зато в горле продолжал бушевать огонь.

Он попытался отвлечься мыслью о том, как Мэтью ошибся в своей теории насчет испанского шпиона. Если здесь и есть шпион, то никак не Алан Джонстон. Или по крайней мере Джонстон — не тот вор, который забрал монету Мэтью. Мальчик бывает в своих теориях самоуверен до невыносимости, и вот хорошая возможность напомнить, что ему, как и прочим представителям рода человеческого, свойственно ошибаться.

— Горло, — шепнул он доктору Шилдсу. — Очень больно.

— Да-да, я им снова займусь, как только закончу с этим.

Весьма неудачно вышло, подумал Вудворд, заболеть так серьезно вдалеке от настоящей больницы. То есть больницы большого города. Но ничего, вскоре здешняя работа будет завершена. Естественно, обратное путешествие в Чарльз-Таун ничего приятного не сулит, но ни за что он не останется в этой болотной дыре на лишний день.

Он надеялся, что Мэтью сумеет перенести плети. Первая вызовет шок, вторая, вероятно, раздерет кожу. Вудворд видел закоренелых преступников, которые плакали и звали маму, когда кнут третий раз прорывал им спину. Но это испытание вскоре закончится. Скоро они оба уедут отсюда, и пусть Сатана спорит с комарами за развалины, а Вудворду будет все равно.

«Не кажется ли вам весьма странным, что Дьявол столь открыто явил себя городу? — спрашивал Джонстон. Вудворд зажмурился сильнее. — …речь, конечно, идет лишь о возможности… если Сатана действительно орудует в Фаунт-Рояле и подставляет нам мадам Ховарт вместо настоящей ведьмы. Или, быть может, колдуна».

«Нет! — подумал Вудворд. — Нет! Есть свидетели, поклявшиеся на Библии, и куклы, которые прямо сейчас лежат на комоде». Допустить, что есть другая ведьма, — это не только задержит вынесение решения в отношении узницы, но также приведет к полному опустошению Фаунт-Рояла. Нет, сказал себе Вудворд. Идти по этой дороге — чистое безумие!

— Простите? — спросил доктор Шилдс. — Айзек, вы что-то сказали? — Вудворд покачал головой. — Простите, мне показалось. Еще чуть-чуть накапает в чашу, и мы закончим.

— Хорошо, — отозвался Вудворд.

Он бы мог сейчас заснуть, если бы в горле так не саднило. Капающая в чашу кровь звучала странной колыбельной. Но перед тем, как заснуть, он еще помолится Богу, чтобы Он укрепил силы Мэтью — как в сопротивлении козням этой женщины, так и в способности вытерпеть плети с достоинством, подобающим джентльмену. А потом он произнесет молитву о том, чтобы сохранить собственный ум ясным в это время испытаний, дабы сделать то, что он считает правильным и уместным в строгих рамках закона.

Но он был болен, и он был взволнован и начал сейчас понимать, чего боится: заболеть еще сильнее, боится влияния Рэйчел Ховарт на Мэтью и еще — боится совершить ошибку. Боится так, как не боялся со времен последнего года в Лондоне, когда весь его мир расползался в клочья, словно истлевшая простыня.

Он боялся будущего. Не просто исхода столетия и того, что может принести новый век на эту опаленную раздорами землю, но боялся следующего дня и того, что после. Боялся всех демонов неведомых «завтра», потому что это и есть твари, которые разрушают форму и структуру всех «вчера» ради веселой жизни.

— Еще чуть-чуть, еще чуть-чуть, — приговаривал доктор Шилдс, и кровь капала из ланцетных разрезов.

* * *

Пока Вудворд подвергался лечению, Мэтью лежал в темноте на соломе и боролся с собственными страхами. Неудобно будет завтра утром, когда он подвергнется ударам плети, потерять самообладание и осрамить магистрата. Он видел, как бьют преступников, и иногда они не могут сдержать телесные отправления — так сильна боль. Он выдержит три удара плетью, он знал, что выдержит. Точнее — надеялся, что выдержит. Если этот великан мистер Грин вложит в удары всю свою силу… ладно, лучше не думать об этом сейчас, а то он себя убедит, что спина у него треснет, как спелая дыня.

Зарокотал далекий гром. В тюрьме было совсем не жарко — Мэтью пожалел, что нет плаща, чтобы накрыться, но у него была только та одежда, что на нем, и, судя по ее запаху и жесткости, ее придется прокипятить в котле и порезать на тряпки. Тут же он подумал, насколько мелки его неудобства по сравнению с Рэйчел, которая мучается с этой мешковиной намного дольше и которую ждет куда более ужасное — и последнее — наказание, а не три удара плетью.

Столько всякого крутилось в уме, что там стало горячо, как в горне, хотя тело мерзло. Пусть даже он пожелал бы сна, но сейчас он был собственным надсмотрщиком, и потому подобный отдых откладывался. Мэтью сел, обхватив себя руками, и уставился в темноту, будто там можно было увидеть ответ на мучившие его вопросы.

Куклы. Показания Вайолет Адамс. Три фамилиара Дьявола, которые явно не могли взяться из простого ума Джеремии Бакнера. А как объяснить этого карлика — «дьяволенка», — которого видели и Бакнер, и Вайолет Адамс в разное время и в разных местах? А шесть пуговиц на плаще? И приказ Дьявола: «Вели им отпустить мою Рэйчел»? Могут ли вообще быть более убедительные улики?

Но Мэтью беспокоило другое: что там говорил ребенок о мужском голосе, который пел в темноте соседней комнаты дома? Это осколок какого-то пустяка? Или тень чего-то крайне важного?

— Вы не спите.

Это был не вопрос, а утверждение.

— Не сплю, — ответил Мэтью.

— Я тоже не могу заснуть.

— Удивляться не приходится.

Он прислушался к стуку дождя по крыше. Снова зарокотал гром.

— Я кое-что вспомнила, — сказала Рэйчел. — Не знаю, насколько это важно, но тогда мне показалось это необычным.

— Что именно?

Он посмотрел в темноту, в сторону ее голоса.

— В ту ночь, когда Дэниела убили… он меня спросил, люблю ли я его.

— Это был необычный вопрос?

— Да. Для него, я хочу сказать. Дэниел был хороший человек, но не из тех, что говорят о своих чувствах… по крайней мере — не о любви.

— Могу я спросить, каков был ваш ответ?

— Я ответила, что да, — сказала она. — И тогда он сказал, что я сделала его очень счастливым во все шесть лет нашего брака. Он сказал… что это не важно, что я не родила ему ребенка, сказал, что я — радость его жизни и ни один человек этого факта не изменит.

— Это были его точные слова, как вы их слышали?

— Да.

— И вы говорите, что для него необычно было столько говорить о чувствах? Не случилось ли чего-нибудь в предыдущие дни, что могло бы вызвать у него желание эти чувства выразить? Скажем, размолвка?

— Я не вспоминаю, чтобы была размолвка. Не то чтобы у нас их никогда не было, но они никогда не длились.

Мэтью кивнул, хотя тут же подумал, что она его не видит. Он сплел пальцы на коленях.

— Вы хорошо подходили друг другу, да? Несмотря на разницу в возрасте?

— Мы оба хотели одного и того же, — ответила Рэйчел. — Мира в доме и успеха на ферме. А что до разницы в возрасте, вначале это что-то значило, но через несколько лет стало значить гораздо меньше.

— Выходит, у него не было причин сомневаться, что вы его любите? Почему бы он задал такой вопрос, если это не в его натуре?

— Не знаю. Вы думаете, это что-нибудь значит?

— Не могу сказать. В этом во всем много такого, что прямо заставляет ставить вопросы. То, что должно укладываться в картину, в нее не лезет, а то, чего там быть не должно, — подходит. Ладно, когда я отсюда выйду, попробую выяснить, в чем здесь дело.

— Как? — Голос ее прозвучал удивленно. — Даже после свидетельства этой девочки?

— Да. Ее показания — простите за прямоту — самый сильный удар, который можно было нанести вам. Конечно, вы себе не слишком помогли, осквернив Святую Книгу. Но все же… есть еще вопросы, которые требуют ответов. И я не могу закрыть на них глаза.

— Но магистрат Вудворд может?

— Я не думаю, что он способен видеть их так, как вижу я, — ответил Мэтью. — Поскольку я клерк, а не юрист, мои мнения о колдовстве не складывались под влиянием судебных протоколов и догматов о демонологии.

— То есть, — спросила она, — вы не верите в ведьм?

— Я определенно верю в способность Дьявола творить зло на земле руками людей — мужчин и женщин. Но в то, что вы ведьма и что вы убили преподобного Гроува и своего мужа… — он запнулся, зная, что сейчас бросает себя в огонь и возврата не будет, — я не верю.

Рэйчел сказала нечто, очень тихо, но от ее слов у него закололо под ложечкой.

— А ведь вы можете ошибиться. Может быть, в этот самый момент я навожу на вас порчу.

Мэтью тщательно обдумал это перед тем, как отвечать.

— Да, я могу ошибаться. Но если ваш хозяин — Сатана, он утратил свое владение логикой. Он хочет освободить вас из тюрьмы, хотя сам проделал большую работу, чтобы вы туда попали. И если его цель — уничтожить Фаунт-Роял, почему бы ему не спалить весь город в одну ночь, чем жечь время от времени пустые дома? Не думаю, что Сатане важно, обитаем поджигаемый дом или пуст, вы согласны? И какой смысл вытаскивать этих трех демонов напоказ, как в театральной постановке? Зачем вам было появляться у Джеремии Бакнера и приглашать его посмотреть сцену, которая наверняка приведет вас на костер? — Он подождал ответа, но ответа не было. — Бакнер мог поклясться на Библии — да. Он может верить, будто то, что он видел, — правда. Но мой вопрос такой: что это такое — то, что двое мужчин и ребенок видят как истинное, но на самом деле это не реальность, а хитроумная фантазия? Это должно быть что-то большее, чем сон, поскольку Вайолет Адамс не спала, когда шла в тот день из школы. Кто может создать такой фантазм и как его можно выдать за реальность?

— Я не знаю, как это можно сделать, — сказала Рэйчел.

— Я тоже, но я верю, что как-то это было сделано. И моя задача — прежде всего выяснить все «как». Потом докопаться до «почему». А из этих двух ответов я надеюсь получить третий: «кто».

— А если вы не найдете ответов? Что тогда?

— Тогда…

Мэтью замолчал, зная ответ, но не желая его произносить: «Лучше всего переправляться, когда дойдешь до реки».

Рэйчел молчала. Затихли даже немногие крысы, вернувшиеся в стены после бойни Линча. Мэтью снова лег, пытаясь привести мысли в порядок. Раскаты грома стали ближе, и сила его будто потрясала землю до основания.

— Мэтью? — сказала Рэйчел.

— Да?

— Вы не… вы не могли бы подержать меня за руку?

— Простите?

Он не был уверен, что правильно расслышал.

— Не могли бы вы подержать меня за руку? Всего на минутку. Я не люблю грома.

— А!

Сердце у него забилось сильнее. Хотя он знал, что магистрат посмотрел бы на подобную вещь с большим подозрением, казалось неправильным отказать ей в малом утешении.

— Конечно, — ответил он и встал.

Подойдя к решетке, разделявшей камеры, он не нашел Рэйчел.

— Я здесь.

Она сидела на полу.

Мэтью тоже сел. Ее рука просунулась сквозь решетку, ища, и коснулась его плеча.

— Здесь, — сказал он и взял ее за руку.

Когда их пальцы переплелись, Мэтью обдало жаром, сперва обжигающим, потом чуть потише — он расходился медленно от его руки. Сердце стучало, и Мэтью был удивлен, что она не слышит, потому что будто военный оркестр играл марш прямо у нее над ухом. До него дошло, что это, может быть, последняя протянутая ей рука.

Снова напомнил о себе гром, и снова дрогнула земля. Мэтью ощутил, как крепче сжалась рука Рэйчел. Он не мог избавиться от мысли, что через семь дней женщина будет мертва. Она превратится в кости и золу, и ничего не останется от ее голоса, от ее прикосновения, от ее неотразимой сущности. Огонь выжжет прекрасные бронзовые глаза, эбеновые волосы зашипят в пламени.

Через семь дней.

— Вы не ляжете около меня? — спросила Рэйчел.

— Что?

— Не ляжете около меня? — Голос ее звучал едва слышно, будто с завершением суда кончилась ее сила духа, сокрушенного воздвигнутыми против нее уликами. — Я думаю, что могла бы поспать, если вы будете держать меня за руку.

— Да, — ответил он и опустился на спину, не выпуская ее руки. Она тоже прислонилась к прутьям решетки, так близко, что жар ее тела ощущался даже сквозь грубую грязную мешковину.

Заговорил гром, ближе и сильнее. Рука Рэйчел стиснула руку Мэтью почти до боли. Он ничего не сказал, потому что ничего не мог сказать из-за стука сердца.

Какое-то время гром бушевал над Фаунт-Роялом, как сорвавшийся с цепи буйвол, но наконец стал уходить к морю, старея и становясь ворчливым с ослаблением своих сил. Руки узников так и остались переплетенными, хотя сон увлек их разными дорогами. Мэтью однажды проснулся и прислушался к безмолвной темноте. Спросонья он не совсем понял, но ему показалось, что кто-то тихо всхлипнул.

Показалось или было на самом деле, но звук не повторился. Мэтью сжал руку Рэйчел. Она ответила пожатием.

И все.

Глава 20

Мэтью всплыл из дремы перед первыми петухами. Оказалось, что его рука до сих пор держит руку Рэйчел. Когда Мэтью попытался осторожно ее высвободить, Рэйчел открыла глаза и села в сером полумраке, с застрявшими в волосах соломинами.

Настало утро двоякого обещания — вскоре Мэтью получит и плети, и свободу. Рэйчел ничего ему не сказала, но отодвинулась к дальней стене своей камеры ради иллюзии уединения у помойного ведра. Мэтью отошел к собственной дальней стене и стал плескать воду себе в лицо, потом тоже потянулся к необходимому ведру. Такая организация его ужаснула в тот день, когда он вошел в тюрьму, но сейчас он относился к этому как к вещи необходимой, которую надо поскорее сделать и забыть.

Он съел кусок черствого хлеба, запасенного со вчера, потом сел на скамью, опустив голову и ожидая звука открывающейся двери.

Ждать пришлось недолго. С фонарем в руке в тюрьму вошел Ганнибал Грин. За ним следовал магистрат, облаченный в длиннополую кофту и шарф, распространяя вокруг себя едкий запах мази, с лицом скорее меловым, чем серым, с темно-багровыми впадинами под распухшими глазами. Болезненный вид Вудворда напугал Мэтью больше, чем ожидание плетей; и передвигался магистрат медленным, болезненным шагом.

— Время. — Грин отпер камеру Мэтью. — Выходи.

Мэтью встал. Он боялся, но не было смысла тянуть. Он вышел из камеры.

— Мэтью? — Рэйчел стояла возле решетки. Он повернулся к ней со всем вниманием. — Что бы со мною ни сталось, — тихо сказала она, и свет фонаря отражался в янтарных глазах, — я хочу сказать тебе спасибо за то, что слушал меня.

Он кивнул. Грин подтолкнул его под ребра, понукая идти вперед.

— Мужайтесь, — сказала она.

— Вы тоже, — ответил он.

Ему хотелось запомнить ее в эту минуту — красивую и гордую, и ничего в ее лице не выдавало, что вскоре ее ждет ужасная смерть. Она еще помедлила, глядя ему в глаза, потом отвернулась, пошла к своей скамье, села и снова закуталась в мешковину.

— Двигайся! — громыхнул Грин.

Вудворд ухватился за плечо Мэтью почти отцовским жестом и вывел его из тюрьмы. У дверей Мэтью подавил желание оглянуться на Рэйчел, потому что у него было такое чувство, будто он бросил ее, хотя он понимал, что на воле сможет сделать больше для ее освобождения.

И выходя на туманный и слабый утренний свет, он вдруг понял, что принял на себя — в меру своих способностей — непривычную роль бойца.

Грин запер дверь тюрьмы.

— Сюда, — сказал он, схватил Мэтью за левую руку и вырвал ее у Вудворда довольно грубо, направляя к позорному столбу, стоящему перед тюрьмой.

— Это необходимо, сэр?

Голос Вудворда, хотя еще слабый, был несколько живее, чем накануне.

Грин не дал себе труда ответить. По дороге к столбу Мэтью увидел, что весть о порке собрала на развлечение с десяток жителей. Среди них был и Сет Хейзелтон, на ухмыляющейся физиономии которого все еще держался грязный бинт, и Лукреция Воган, принесшая с собой корзину хлебцев и кексов, которые она уже продавала собравшимся. Неподалеку в собственной карете находился и сам хозяин Фаунт-Рояла, приехавший удостовериться, что правосудие будет совершено, и Гуд сидел на козлах, медленными движениями строгая какую-то деревяшку.

— Распори ему спину, Грин! — попросил Хейзелтон. — Распори, как он мне морду распорол!

Грин ключом со своей связки отпер верхнюю половину оков столба и приподнял их.

— Сними рубашку, — сказал он Мэтью.

Выполняя это требование, Мэтью со спазмом в животе увидел на крюке справа от себя свернувшуюся кожаную плеть футов двух длины. Она, конечно, не была столь внушительна, как кнут или девятихвостка, но и такая может оставить серьезные повреждения, если применить ее с должной силой — а Грин в данный момент более всего походил на страшного рыжебородого Голиафа.

— К столбу, — приказал великан.

Мэтью вложил руки в углубления, для них предназначенные, и приложил шею к сырому дереву. Грин запер оковы столба, приковав голову и руки юноши. Мэтью теперь стоял полусогнувшись, подставив плети обнаженную спину. Он не мог повернуть голову, чтобы следить взглядом за Грином, но услышал шелест плети, снимаемой с крюка.

Плеть щелкнула — это Грин ее проверял. Мэтью вздрогнул, по спине поползли мурашки.

— Дай ему как следует! — заорал Хейзелтон.

Мэтью не мог ни поднять, ни опустить голову. Ощущение ужасной беспомощности охватило его целиком. Он сжал руки в кулаки и крепко зажмурил глаза.

— Раз! — произнес Грин, и Мэтью знал, что сейчас последует первый удар. Магистрат, стоявший рядом, вынужден был отвести глаза и уставиться в землю. Он чувствовал, что его вот-вот стошнит.

Мэтью ждал. Потом он скорее ощутил, нежели услышал, как Грин замахивается. Зрители затихли. Мэтью понял, что плеть занесена и готова ударить…

Щелк!

…поперек плеч, и жаркая боль стала жарче, загорелась огнем, адское пламя обугливало кожу и вызвало слезы в зажмуренных глазах. Он услышал, как сам ахнул от болевого шока, но у него хватило присутствия духа открыть рот, чтобы не прикусить язык. Плеть убралась, но пораженная полоса кожи горела все жарче и жарче — такой физической боли Мэтью не испытывал в жизни, — а ведь еще предстояли второй и третий удары.

— Черт побери, Грин! — взвыл Хейзелтон. — Кровь нам покажи!

— Заткни пасть! — заревел в ответ Грин. — Тут тебе не цирк за полпенни!

И снова Мэтью ждал с крепко зажмуренными глазами. И снова Грин замахнулся плетью, и Мэтью ощутил, как он вкладывает свою силу в удар, свистнувший во влажном воздухе.

— Два! — выкрикнул Грин.

Щелк! — раздалось еще раз — по той же самой полосе вздувшейся кожи.

У Мэтью перед глазами вспыхнули ярко-красные и угольно-черные круги, как цвета военного флага, и потом реальнейшая, острейшая, дичайшая боль, которая только может быть под небесами Божьими, вгрызлась в спину. Она хлынула вниз и вверх по позвоночнику, до самой макушки, и Мэтью услышал свой собственный животный стон, но сумел сдержать крик, готовый вырваться из глотки.

— Три! — объявил Грин.

И снова засвистела плеть. Мэтью чувствовал слезы на щеках. Боже мой, подумал он. Боже мой, Боже мой…

Щелк! На этот раз плеть легла на пару дюймов ниже первых двух ударов, но укус ее был не менее мучителен. Мэтью задрожал, у него чуть не подломились колени. Такая зверская была боль, что он испугался, как бы не сдал мочевой пузырь, и потому сосредоточился только на том, чтобы удержать поток. К счастью, пузырь выдержал. Мэтью открыл глаза. И услышал, как Грин произнес слова, радость от которых осталась на всю жизнь:

— Сделано, мистер Бидвелл!

— Нет! — яростно заревел Хейзелтон. — Ты придержал плеть! Я видел, что придержал!

— Придержи свой язык, Сет! А то, видит Бог, я тебе его укорочу!

— Джентльмены, джентльмены! — Бидвелл выступил из кареты и прошел к позорному столбу. — По моему мнению, на сегодня уже достаточно насилия. — Он наклонился заглянуть в мокрое от пота лицо Мэтью. — Ты усвоил урок, клерк?

— Грин придержал! — настаивал кузнец. — Нечестно так отпускать мальчишку, который мне лицо на всю жизнь изуродовал!

— Мы согласились насчет наказания, мистер Хейзелтон, — напомнил Бидвелл. — Я считаю, что мистер Грин исполнил его с должным усердием. Вы согласны, магистрат?

Вудворд смотрел на красные рубцы, вздувавшиеся на плечах Мэтью.

— Я согласен.

— Я объявляю наказание исполненным, а этого молодого человека — свободным. Отпустите его, мистер Грин.

Но Хейзелтон был так разъярен, что чуть ли не джигу танцевал.

— Я не удовлетворен! Крови не было!

— Это я могу исправить, — пообещал Грин, сворачивая плеть и подходя открыть оковы столба.

Хейзелтон сделал два шага вперед и сунулся уродливой мордой прямо в лицо Мэтью.

— Попадись мне только на моей земле, и я сам с тебя шкуру спущу! Я-то уже не сдержу плеть! — Он отошел и бросил пылающий взгляд на Бидвелла. — Черный день сегодня для правосудия!

С этими словами он направился в сторону своего дома.

Оковы раскрылись. Мэтью высвободился из объятий столба, и ему пришлось закусить губу, когда новая волна боли накатила на плечи. Если Грин действительно придержал, то Мэтью ни за что не хотел бы оказаться под его кнутом, когда великан прилагает полную силу. Голова у него кружилась, и он на миг остановился, держась рукой за столб.

— Как ты?

Вудворд уже стоял рядом.

— Нормально, сэр. То есть все будет нормально.

— Ладно, пойдем! — Бидвелл не слишком давал себе труд скрыть ухмылку. — Полагаю, небольшой завтрак тебе не повредит!

Мэтью последовал за Бидвеллом к карете, магистрат шел рядом. Зеваки стали расходиться по будничным делам, раз уж развлечение закончилось. Вдруг перед Мэтью появилась женщина и радостно сказала:

— С моими наилучшими пожеланиями!

Мэтью только через несколько секунд сообразил, что это Лукреция Воган протягивает ему кекс из своей корзинки.

— Возьмите, возьмите! — сказала она. — Только что испекла!

Мэтью был еще оглушен, плечи жгло, но он не хотел обижать женщину и потому взял кекс.

— Не так уж это было больно, да? — спросила она.

— Я рад, что все уже позади.

— Мадам, нас ждет завтрак! — Бидвелл уже занял свое место в карете. — Не будете ли вы так добры пропустить этого молодого человека?

Она не отводила глаз от Мэтью.

— Но вы же придете к нам на обед в четверг вечером? Я очень надеюсь.

— На обед? — наморщил лоб Мэтью.

— Моя небрежность, — сказал Вудворд женщине. — Я забыл передать ему ваше приглашение.

— О? Тогда я сама его передам. Не могли бы вы прийти к нам на обед в четверг вечером? В шесть часов? — Она улыбнулась Вудворду короткой и довольно натянутой улыбкой: — Я пригласила бы и вас, магистрат, но при вашем состоянии я боюсь, как бы вечер вне дома не отразился на вашем здоровье.

И снова ее жадное внимание обратилось к Мэтью. Он подумал, что такой блеск в этих синих глазах мог бы служить признаком лихорадки.

— Я могу рассчитывать, что вы будете?

— Я… я благодарен вам… но я…

— У меня очень гостеприимный дом, вам понравится, — не отставала она. — Я умею накрывать стол, и можете кого угодно спросить, как я готовлю. — Она подалась вперед, будто собираясь поделиться секретом. — Мистер Грин просто обожает мой луковый пирог. Он мне сказал, что пирог, который я ему преподнесла вчера, был самым лучшим, который он в жизни видел. Луковый пирог, — она понизила голос, чтобы Бидвелл не слышал, — это очень интересная штука. Стоит его съесть, и человек поддается милосердию.

Смысл слов женщины от Мэтью не ускользнул. Если Грин действительно сдержал удары — во что Мэтью было трудно поверить от суровой боли в плечах, — то это, вполне вероятно, произошло благодаря влиянию мадам Воган.

— Понимаю, — сказал он, хотя в голове у него было довольно мутно.

— Поехали! — нетерпеливо потребовал Бидвелл. — Мадам, всего хорошего!

— Так не почтите ли мой дом своим присутствием в четверг вечером? — Мадам Воган была явно не из тех, кто отступает перед давлением, хотя сама умела его оказывать. — Могу обещать вам, что вы будете заинтересованы.

В данный момент обеденное общество было Мэтью совершенно не нужно, но до четверга, он знал, от боли должно остаться только мрачное воспоминание. Кроме того, его заинтересовали интриги этой женщины. Почему ей захотелось ослабить его наказание? Он кивнул:

— Да, я буду.

— Превосходно! Значит, в шесть часов вечера. Я пошлю мужа вас привести.

Она сделала небрежный реверанс и удалилась, после чего Мэтью забрался в карету.

Бидвелл смотрел, как Мэтью тщательно избегает касаться плечами спинки сиденья, когда карета подпрыгивала на ухабах улицы Мира. Довольной ухмылки на губах он сдержать не мог, даже если старался.

— Надеюсь, ты излечился от своего недуга!

Мэтью должен был заглотить эту наживку.

— Какой недуг вы имеете в виду?

— Болезнь сования своего носа куда не надо. Ты еще легко отделался.

— Полагаю, что да.

— Ты полагаешь, а я знаю. Я видел, как Грин умеет пороть. Он действительно сдержал силу. Иначе ты бы сейчас истекал кровью и лепетал, как идиот. — Он пожал плечами. — Но Грин не очень жалует Хейзелтона, потому так и вышло. Магистрат, могу я надеяться, что вы вынесете приговор сегодня?

— Не сегодня, — прозвучал хриплый голос. — Я должен изучить протоколы.

Бидвелл помрачнел.

— Убейте меня, если я вижу, что тут еще изучать!

— Это вопрос честности, — ответил Вудворд.

— Честности? — Бидвелл сухо засмеялся. — Да, вот почему мир таков, каков он есть!

Мэтью не мог промолчать.

— Что вы имеете в виду, сэр?

— Имею в виду, что некоторые принимают нерешительность за честность, и вот почему Дьявол может плясать на головах добрых христиан! — Глаза Бидвелла сверкали, как две рапиры, вызывая Мэтью на спор. — Пятидесяти лет не пройдет, как мир обратится в дымящиеся угли, если Злу позволят так процветать! Наши двери и окна осадят солдаты Сатаны! Но мы будем честны с ними, а потому оставим на крыльце таран!

— Вы, наверное, побывали на проповеди Иерусалима, — сказал Мэтью.

— Ха! — Бидвелл с отвращением отмахнулся. — Что ты знаешь о мире? Куда меньше, чем себе воображаешь! Кстати, можешь посмеяться над собой, клерк: твоя теория насчет Алана Джонстона оказалась такой же хромой, как он сам! Он вчера вечером пришел ко мне в дом и показал свое колено!

— Правда? — Мэтью посмотрел на Вудворда, прося подтверждения.

Магистрат кивнул и почесал свежий комариный укус на седовато-щетинистом подбородке.

— Я видел это колено вблизи. Невозможно, чтобы Джонстон был тем человеком, который украл твою монету.

— А! — Мэтью сдвинул брови. Его гордость получила удар, особенно чувствительный после объяснений Николаса Пейна насчет того, что он был охотником за пиратами и еще — как он научился курить по-испански. Теперь Мэтью ощутил, что плывет без руля в открытом море. Он сказал: — Но…

И замолчал, потому что добавить было нечего.

— Если бы я был вполовину такой умный, каким ты себя воображаешь, — насмешливо сказал Бидвелл, — я бы строил корабли во сне!

На эту издевку Мэтью не стал отвечать, сосредоточившись на том, чтобы поберечь раненые плечи от соприкосновения со спинкой. Наконец Гуд остановил карету перед особняком, и Мэтью должен был выйти первым. Потом он помог вылезти магистрату и при этом обнаружил, что руки у Вудворда горячие и липкие от лихорадки. Еще он в первый раз заметил корочки за левым ухом Вудворда.

— Вам пускали кровь?

— Два раза. Горло еще болит, но дышать легче.

— Бен должен пустить кровь еще раз сегодня вечером, — сказал Бидвелл, спускаясь из кареты. — А до того — могу ли я предложить магистрату заняться тем самым изучением?

— Я собираюсь это сделать, — ответил Вудворд. — Мэтью, у доктора Шилдса найдется что-нибудь для облегчения твоего дискомфорта. Хочешь к нему обратиться?

— Э-гм… прошу прощения, сар, — заговорил Гуд с кучерского сиденья. — У меня есть мазь, чтобы облегчить немного жжение, если соизволите.

— Это будет полезно. — Мэтью сообразил, что у раба действительно должно быть какое-то средство от ударов кнута. — Спасибо.

— Да, сар. Я его принесу в дом, как только поставлю карету в сарай. Или, если угодно, можете проехать со мной, сар.

— Гуд, нечего ему ездить в невольничий квартал, — резко сказал Бидвелл. — Он тебя подождет в доме!

— Одну минутку. — Мэтью ощетинился при мысли, что Бидвелл будет ему диктовать, что ему надо и что не надо. — Я поеду.

— Туда вниз не стоит соваться, юноша! Там воняет!

— Я сам не благоухаю, — напомнил Мэтью и залез в карету. — Хотел бы после завтрака принять горячую ванну. Это возможно?

— Скажу, чтобы сделали, — согласился Бидвелл. — Поступай как знаешь, клерк, но пожалеешь, если поедешь туда, вниз.

— Спасибо за вашу заботу. Магистрат, могу я предложить вам, чтобы вы при первой возможности вернулись в постель? Вам действительно необходим отдых. Ладно, Гуд, я готов.

— Да, сар! — Гуд дернул вожжи, бросил тихое «но», и упряжка двинулась в путь.

Улица Мира тянулась мимо особняка Бидвелла, мимо конюшни до невольничьего квартала, который занимал участок земли между Фаунт-Роялом и приливным болотом. Мэтью обратил внимание, что Бидвелл говорил «туда, вниз», хотя улица шла ровно, без подъемов или спусков. Сама конюшня была красивым зданием и недавно побелена, но рядом с кое-как сколоченными некрашеными лачугами слуг чистота ее казалась чем-то преходящим.

Улица Мира вела через деревню лачуг и кончалась, как видел Мэтью, песчаной тропой, выходившей через полосу сосен и замшелых дубов к дозорной башне. На вершине ее сидел человек под соломенной крышей и смотрел на море, положив ноги на перила. Более скучной работы Мэтью себе представить не мог. Но в теперешние времена пиратских набегов да еще и при наличии неподалеку испанской территории и такая предосторожность необходима. Земля за башней — если это, конечно, можно назвать словом, обозначающим какую-то твердь, — представляла собой траву в половину человеческого роста, скрывающую, без сомнения, топь и болотные окна.

Над трубами лачуг низко висел дым. Важный петух, сопровождаемый своим гаремом, убрался, хлопая крыльями, с дороги, когда Гуд повернул лошадей к конюшне, рядом с которой изгородь из жердей служила коралем для полудюжины коней весьма приличного вида. Вскоре Гуд остановил упряжку возле водопойной колоды и слез. Мэтью последовал за ним.

— Мой дом там, сар, — сказал Гуд, показывая пальцем на строение ничуть не лучше и не хуже всех прочих вокруг, и оно могло бы поместиться в пиршественной зале Бидвелла, оставив еще свободное место.

На коротком пешем пути Мэтью заметил между домами несколько маленьких участков, засеянных кукурузой, бобами и репой. Негр, на пару лет моложе Гуда, рубил дрова для очага и остановился поглазеть, когда Гуд провел мимо него Мэтью. Худая женщина с тюрбаном на голове высунулась из дома бросить зерна курам и тоже уставилась с неприкрытым изумлением.

— Не могут не глазеть, — сказал Гуд, слегка улыбнувшись. — Вас тут немного бывает.

«Вас» — это, как понял Мэтью, означало англичан или, если шире, вообще белокожих. Из-за угла выглянула девчонка, в которой Мэтью узнал одну из служанок в особняке. Как только их взгляды встретились, она быстро скрылась. Гуд остановился перед своей дверью.

— Сар, если угодно, можете подождать здесь. Я сейчас вынесу бальзам. — Он приподнял щеколду. — Но можете и зайти, если угодно.

Он толкнул дверь от себя, отворяя ее, и крикнул в дом:

— Гость, Мэй!

Гуд шагнул было через порог, но остановился. Черные бездонные глаза смотрели в лицо Мэтью, и было ясно, что старик пытается принять какое-то решение.

— В чем дело? — спросил Мэтью.

Гуд, кажется, решился. Мэтью увидел, как напряглись у него желваки на скулах.

— Сар, не окажете ли вы мне честь войти?

— Что-нибудь случилось?

— Никак нет, сар.

Дальнейших объяснений Гуд не предложил, но остался стоять, ожидая, чтобы Мэтью вошел. Мэтью подумал, что за этим нечто большее, нежели простое гостеприимство. Поэтому он вошел в дом, а Гуд шагнул за ним и закрыл дверь.

— Кто это? — спросила коренастая женщина, стоявшая у очага. Она помешивала в котле, поставленном на горячие угли, но сейчас вращение деревянной ложки прекратилось. Глаза ее, глубоко посаженные, смотрели настороженно, лицо под грубой коричневой повязкой на голове бороздили складки.

— Это мастур Мэтью Корбетт, — объявил Гуд. — Мастур Корбетт, это моя жена Мэй.

— Рад познакомиться, — сказал Мэтью, но старуха не стала отвечать. Она оглядела его с головы до ног, чуть присвистнула и вернулась к своей стряпне.

— Рубашки на нем нет, — объявила она.

— Мастур Корбетт сегодня получил три плети. Помнишь, я тебе говорил, что его хотят выпороть?

— Гм… — сказала Мэй. Жалкие три плети она не считала поркой.

— Не присядете ли здесь, сар?

Гуд показал на короткую скамью возле грубо сколоченного стола, и Мэтью принял приглашение. Потом, когда Гуд отошел к полке, где стояли деревянные банки, Мэтью воспользовался случаем осмотреть обстановку. Осмотр длился недолго, потому что комната была единственной в доме. Дощатый помост с тонким матрасом служил постелью, а кроме скамьи и стола, единственной мебелью были кресло с высокой спинкой (когда-то величественное, но теперь весьма потрепанное), глиняный умывальник, открытый ящик с одеждой и пара фонарей. Мэтью заметил большой черепаший панцирь, вывешенный на стене над очагом, и завернутый в мешковину предмет (конечно, скрипка), лежащий на отдельной полке возле кровати. На другой полке стояло несколько деревянных чашек и тарелок. На этом, похоже, опись имущества Гуда заканчивалась.

Старый негр взял одну из банок, открыл ее и обошел Мэтью сзади.

— Сар, ничего, если я пальцами?

— Ничего.

— Немножко пощиплет.

Мэтью вздрогнул, когда прохладная жидкость коснулась его рубцов, но пощипывание было вполне выносимо — по сравнению с тем, что пришлось недавно выдержать. Через несколько секунд пощипывание стихло, и появилось ощущение онемения на воспаленной коже.

— Не так плохо, — сказал Гуд. — Видал и похуже.

— Спасибо за мазь, — ответил Мэтью. — Она действительно снимает боль.

— Боль, — сказала женщина и крутанула ложкой в котле. Сказано было почти насмешливо. — От трех плетей боли не бывает. Она после тридцати начинается.

— Ну-ка, ну-ка, попридержи язык чуток. — Гуд закончил намазывать рубцы и закупорил банку. — Должен был помочь вам, сар. Вряд ли вы сегодня будете спать хорошо, потому что рубцы от плетей сначала горячеют и только потом начинают заживать. — Он отошел к полке и поставил банку точно откуда взял. — Извините, что спрашиваю, — сказал он, — но вроде бы мастур Бидвелл вас не любит?

— Действительно, не любит. Должен сказать, что это чувство у нас взаимно.

— Он думает, вы стоите за госпожу Ховарт, да? — Гуд осторожно снял мешковину со скрипкой с полки и стал разворачивать ткань. — Извините за вопрос, но вы взаправду за нее стоите?

— У меня есть некоторые вопросы, касающиеся ее дела.

— Вопросы? — Гуд отложил сверток в сторону. В дымном желтом свете фонаря скрипка отсвечивала матовым маслянистым блеском. — Сар, а ничего, если я спрошу?

— Спрашивай.

— Ну, выходит вроде так, что госпожу Ховарт вот-вот сожгут. Я не слишком ее хорошо знаю, но однажды она взяла ведро и помогла Джинджер его нести, когда Джинджер была тяжела младенцем.

— Не знает он, кто такая Джинджер! — подала голос Мэй. — К чему ты ведешь?

— Джинджер — сестра Мэй, — пояснил Гуд. — Живет напротив, через дорогу. В общем, это был добрый поступок. Вот знаете, чудно мне вот что. — Гуд тронул струну, прислушался и подкрутил колок. — Отчего это из рабов никто ничего не видел. — Он тронул другую струну, прислушался и подкрутил снова. — Нет, только англичане всякое видят. И это тоже как-то чудно.

— Чудно? В каком смысле?

— Да видите, сар, когда это все началось, у нас тут много было языков в Фаунт-Рояле. Немцы были, голландцы. Все напугались и сбежали, но никто из них ничего не слыхал такого, чтобы с госпожой Ховарт. Нет, сар, только англичане. — Гуд тронул третью струну, звучание его удовлетворило. Он посмотрел Мэтью в лицо: — Видите, к чему я клоню, сар? Вопрос у меня: как получается, что Сатана ни по-немецки, ни по-голландски не говорит и нам, черным, тоже ни слова не сказал?

— Не знаю, — ответил Мэтью, но тут было о чем подумать.

— А ведь Сатана все на свете языки знает, — гнул свое Гуд. — Чудно, да и только. — Он закончил настраивать инструмент, взял несколько нот подряд. — Мастур Бидвелл вас не любит, — сказал он, — потому что вы вот такие вопросы задаете. Мастур Бидвелл хочет спалить госпожу Ховарт побыстрее и закончить дело, чтобы спасти Фаунт-Роял от гибели. Извините, что разболтался.

— Ничего, — ответил Мэтью. Он попытался надеть рубашку, но плечи были еще слишком чувствительны. — Я знаю, что у твоего хозяина планы честолюбивые.

— Это да, сар. Слыхал, как он говорил насчет привезти еще черных болото осушать. Трудная это работа. Всякие там ползучие и кусачие твари, аллигаторы да змеи. Так что, видите, работа только для черных. У вас, белых — извините уж за слово, — кишка для того тонка. Я был покрепче когда-то, да теперь уж стар стал.

Снова он сыграл поток нот. Мэй налила в котел воды из ведра и сосредоточила усилия на котле поменьше, кипевшем возле стены очага.

— Не думал я, что доживу увидеть такой мир, как сейчас, — снова тихо заговорил Гуд, рассеянно трогая струны. — Тысяча шестьсот девяносто девять, и скоро век сменится!

— Недолго уже, — поддержала его Мэй. — И мир погибнет в небесном огне.

Гуд улыбнулся:

— То ли да, а то ли нет. Может, погибнет в огне, а может, век чудес наступит.

— В огне, — твердо возразила Мэй. Мэтью подумал, что такое расхождение во мнениях и может быть костью раздора между двумя супругами. — Погибнет в огне и возродится снова. Таково обетование Господне.

— Подождем, — спокойно согласился муж, демонстрируя дипломатический дар. — Подождем.

Мэтью решил, что ему пора идти.

— Еще раз спасибо за помощь. — Он встал. — Мне стало намного…

— О нет, сар, не уходите еще! — настоятельно попросил Гуд. — Сделайте мне одолжение, сар! Я вас сюда привез показать одну вещь, которая вам, может, будет интересна.

Он отложил скрипку и вернулся к полке с деревянными банками. Но не успел взяться за ту, что стояла рядом с мазью, как Мэй воскликнула с тревогой в голосе:

— Ты что это вздумал, Джон Гуд?

— Показать ему. Хочу, чтобы он увидел.

Банка была закрыта крышкой, а не заткнута пробкой, и Гуд эту крышку поднял.

— Нельзя! Их нельзя показывать! — Выражение сморщенного лица Мэй нельзя было назвать иначе как ужасом. — Ты из ума выжил?

— Все в порядке, — ответил Гуд спокойно, но твердо. — Так я решил. — Он посмотрел на Мэтью. — Сар, я верю, что вы — человек достойный. Я давно хотел показать кому-нибудь, но… ну, боялся я. — Он заглянул в банку, потом поднял глаза на Мэтью. — Вы обещаете мне, сар, что никому не скажете, что я вам сейчас покажу?

— Я не знаю, могу ли я дать такое обещание, — сказал Мэтью. — Что это?

— Видишь? Видишь? — Мэй размахивала руками. — Он только и думает, как их украсть!

— Тихо! — прикрикнул Гуд. — Не будет он их красть. А ну успокойся!

— Что бы там ни было, я обещаю это не красть.

Мэтью обращался прямо к Мэй и снова сел на скамью.

— Это он сейчас говорит! — Мэй готова была вот-вот расплакаться.

— Все в порядке! — Гуд положил руку жене на плечо. — Я хочу, чтобы он их увидел, потому что тут есть вопрос, на который нужен ответ, а я думаю, ему надо знать, тем более что его самого обворовали.

Гуд подошел к столу и перевернул банку перед Мэтью. Когда то, что было в банке, выкатилось, у Мэтью захватило дыхание. Перед ним на столе лежали четыре предмета: осколок разбитой голубой чашки, небольшая серебряная ложечка, серебряная монета и…

Мэтью потянулся к четвертому предмету. Поднял его и стал рассматривать.

Это была золотая монета. В центре ее находился крест, разделявший изображения двух львов и двух замков. По краю шли отчетливо различимые буквы: Charles II и Dei Grat.

Сперва Мэтью подумал, что это — монета, украденная из его комнаты, но беглого осмотра хватило, чтобы понять: хотя это действительно испанское золото, но монета другая. Чеканка на этой была в гораздо лучшем состоянии, а на обратной стороне красовалась орнаментированная гравировка литеры «Е» и стертая, хотя различимая, дата: 1675.

Мэтью взял серебряную монету, явно старую и настолько стертую, что почти вся чеканка сошла. И все же можно было уловить очертания букв: Dei Grat.

Он поднял глаза на Гуда, стоявшего рядом.

— Откуда это?

— Из брюха черепах.

— Как?

— Да, сар. — Гуд кивнул. — Из брюха черепах. Ложечка и серебряная монета — из той, что я поймал в прошлом году. Голубой осколок — из той, что я поймал… кажется, месяца два назад.

— А золотая монета?

— В тот первый вечер, когда вы с магистратом приехали, — объяснил Гуд, — мастур Бидвелл мне велел поймать черепаху на ужин. Ну, я и поймал — большую. Вон висит панцирь. А золотая монетка была у нее в брюхе, когда я ее разрезал.

— Хм! — хмыкнул Мэтью. Повертел монету в пальцах. — Ты ловил черепах в источнике?

— Да, сар. В озере. Они, черепахи, любят камыши жрать.

Мэтью положил монеты на стол и взял ложечку. Она вся почернела, и черенок погнулся, но, в общем, очень неплохо выдержала неизвестный срок пребывания в брюхе черепахи.

— Действительно, странно, — сказал он.

— Я тоже так думаю, сар. Когда я нашел эту золотую монетку, а потом услышал, что у вас такую своровали… ну, я не знал, что и думать.

— Могу понять. — Мэтью снова посмотрел на дату на золотой монете, повертел в руках глиняный черепок и положил его вместе с прочими предметами в деревянную банку. Он заметил при этом, что Мэй вздохнула с облегчением. — Да, я обещаю никому не говорить. Насколько я понимаю, это никого не касается.

— Спасибо, сар, — сказала она с благодарностью.

Мэтью встал.

— Ума не приложу, как такие штуки могли оказаться в брюхе у черепах, но это вопрос, который требует ответа. Гуд, если поймаешь еще черепаху и найдешь что-нибудь подобное, ты дашь мне знать?

— Обязательно, сар.

— Отлично. А теперь я лучше вернусь в дом. Нет, карету не надо, я с удовольствием пройдусь.

Гуд закрыл банку крышкой и вернул на полку.

— Позволь мне теперь задать тебе вопрос и ответь правду: ты считаешь Рэйчел Ховарт ведьмой?

— Нет, сар, я так не думаю, — последовал немедленный ответ.

— Тогда как ты можешь объяснить свидетельства?

— Никак, сар.

— В том-то и проблема, — сознался Мэтью. — Я тоже не могу.

— Я вас провожу, — сказал Гуд.

Мэтью попрощался с Мэй и вышел со стариком из дому. По дороге к конюшне Гуд сунул руки в карманы штанов и тихо сообщил:

— Мэй забрала себе в голову, что мы сбежим во Флориду. Возьмем золотые и серебряные вещи и как-нибудь ночью сбежим. Я решил, пусть себе думает, ей так легче. Но давно миновали дни, когда мы могли бегать. — Он уставился в землю возле своих башмаков. — Меня привезли еще мальчишкой. Первым хозяином у меня был мастур Каллох, в Виргинии. Видел, как восемь детей продали. Видел, как запороли моего брата за то, что пнул ногой собаку белого господина. Дочка была маленькая, когда ей тавро на спине выжгли, а она плакала и просила, чтобы я их остановил. Я потому и играю на скрипке, что дал мне мастур Бидвелл. Я тогда не слышу ее голоса.

— Прости… — выговорил Мэтью.

— За что? Разве вы ее клеймили? Я ни от кого не жду извинений. Я только говорю, что моей старухе нужно мечтать про Флориду, как мне — музыку играть. Как всякому нужна причина, чтобы жить, только и всего. Сар, — добавил он, вспомнив свое место.

Они дошли до конюшни. Мэтью обратил внимание, что Гуд замедлил шаг. Похоже, у старого раба было еще что сказать, но требовалось время, чтобы облечь это в слова. Потом Гуд откашлялся и произнес тихо и осторожно:

— Я не верю, что госпожа Ховарт — ведьма, сар, но не могу не сказать, что не все с ней понятно.

— С этим я определенно согласен.

— Может быть, вы и половины не знаете, сар. — Гуд остановился, и Мэтью вместе с ним. — Я про человека, который иногда приходит с болот, когда уже хорошо стемнеет.

Мэтью вспомнил фигуру, которую он видел в невольничьем квартале, когда так бушевали молнии.

— Человека? Кто он?

— Лица не видел, сар. Услышал как-то ночью, что лошади волнуются, и пошел их успокаивать. А на обратном пути увидел человека, который шел к болотам. У него был фонарь, только незажженный. И шел он быстро, будто спешил куда-то. Ну, меня так забрало, что я за ним пошел. А он проскользнул мимо дозорного и дальше через лес. — Гуд мотнул головой в сторону сосен. — Тот человек, что мастур Бидвелл поставил сторожить, плохо работает. Мне его пришлось будить на рассвете.

— Человек, который шел к болотам, — сказал заинтригованный Мэтью. — Ты узнал, зачем он шел?

— Знаете, сар, за хорошим делом никто туда не пойдет; там сортирные фургоны разгружают. И опасно там, полно топей и трясин. Но этот человек шел туда. Я, правда, немного за ним прошел, но дорога трудная. Мне пришлось вернуться, так и не увидев, чего ему надо.

— А когда это было?

— Это… три, а то четыре месяца тому назад. Но я его еще раз видел, недели две как прошло.

— И он опять шел к болоту?

— Я его видел, когда он шел обратно. Мы его с Эрлибоем видели, чуть не налетели на него, когда из-за угла выходили. Буллхед — это невольник Джинджера — где-то карты достал, и мы у него дома почти всю ночь играли, вот почему в такой час. Мы видели его, а он нас не видел. На этот раз он нес потушенный фонарь и ведро.

— Ведро, — повторил Мэтью.

— Да, сар. Закрытое, наверное, потому что оно качалось туда-сюда, но ничего не выливалось.

Мэтью кивнул. Он вспомнил, что тоже видел у этого человека какой-то предмет, который вполне мог быть ведром.

— Эрлибой тогда испугался, — сказал Гуд. — И сейчас еще дрожит. Он меня спросил, не на Дьявола ли мы наткнулись, но я ему сказал, что это всего лишь человек. — Он приподнял густые белые брови. — Я не ошибся, сар?

Мэтью ответил не сразу, раздумывая. Потом задумчиво проговорил:

— Да, я думаю, ты прав. Хотя в этом человеке могло быть что-то от Дьявола.

— Это уж в любом человеке под солнцем Божьим, — философски заметил Гуд. — Но убей меня Бог, не могу придумать, зачем бы кому-то ходить на болото, тем более ночью. Там ничего такого нет.

— Значит, для него там было что-то ценное. Что бы оно ни было, а это можно носить в ведре.

Мэтью оглянулся на сторожевую башню. Дозорный все так же сидел, закинув ноги на перила, и даже сейчас, похоже, спал. Вряд ли тот, кто захочет пройти ночью, столкнется с трудностями, особенно если света зажигать не будет. Ну ладно, сейчас ему чертовски нужен завтрак и горячая ванна, чтобы смыть тюремную грязь.

— Еще раз спасибо за мазь.

— Не за что, сар, рад был служить. Удачи вам.

— И тебе тоже.

Мэтью повернулся и пошел по улице Мира, оставив невольничий квартал позади. У него еще прибавилось о чем думать, и убавилось времени разложить все по полочкам — если, конечно, вообще это можно разложить. Он чувствовал, что кто-то — может быть, даже не один человек, — сплел запутанную паутину лжи и убийств в этом страдающем и грубо вытесанном городе и затратил огромные и необъяснимые усилия, чтобы выставить Рэйчел слугой Сатаны. Но для какой цели? Зачем кому-то тратить столько изощренных трудов, чтобы сфабриковать против нее дело о колдовстве? Совершенно не видно было смысла.

Но опять-таки смысл должен быть — какой-то и для кого-то. И ему, Мэтью, выпала участь, напрягая разум и интуицию, отыскать этот смысл, потому что, если он этого не сделает — и очень быстро, — то придется распрощаться с Рэйчел на пылающем костре.

Кто же тот человек, что бродит в ночи по болоту с темным фонарем и ведром? Как монета испанского золота оказалась в брюхе черепахи? И еще вопрос Гуда: «Как получается, что Сатана ни по-немецки, ни по-голландски не говорит и нам, черным, тоже ни слова не сказал?»

Загадка на загадке, подумал Мэтью. И разгадать их — работа для куда более сильного борца, чем он; но он — это все, что есть у него и у Рэйчел. Если он не ответит на эти вопросы, кто тогда? И вот на этот вопрос ответ был очень прост: никто.

Глава 21

Теплая ванна — принятая в ванной комнате рядом с кухней — оказалась довольно холодной, а бритва обдирала подбородок, но в остальном Мэтью ощутил себя воскресшим, когда переоделся в чистое. Он проглотил завтрак, состоявший из яичницы с колбасой и солонины, сопроводил его двумя чашками чаю и доброй порцией рома, после чего был готов к выходу, поскольку утро уже переходило в день.

На стук в дверь магистрата никто не ответил, но дверь была незаперта. Заглянув, Мэтью увидел, что Вудворд спит, а рядом с ним на кровати стоит коробка с судебными протоколами. Магистрат явно начал их читать, потому что возле правой руки несколько листов лежали в беспорядке, но болезнь унесла его в сон. Мэтью тихо вошел и встал возле кровати, глядя на желтовато-бледное лицо Вудворда.

Рот магистрата был открыт. Даже во сне он страдал: дыхание вырывалось сиплыми болезненными вздохами. На подушке под левым ухом Мэтью увидел темные пятна. В комнате стоял густой липкий запах — запах засохшей крови, мокрого гноя и… смерти?

Разум отшатнулся от этого слова. Таких мыслей допускать нельзя. Ни допускать, ни тем более развивать! Мэтью уставился на исцарапанные половицы, прислушиваясь, как борется магистрат за самый воздух.

В приюте Мэтью случалось видеть, как мальчики заболевали и уходили вот таким образом. Он подозревал, что болезнь Вудворда началась с холодного дождя, полосовавшего их после бегства из таверны Шоукомба, — мысль, от которой он снова проклял негодяя-трактирщика самыми глубокими огнями ада. А сейчас еще Мэтью мучила тревога, потому что состояние магистрата может только ухудшиться, если он в ближайшее время не вернется в Чарльз-Таун. Он полагал, что доктор Шилдс знает, что делает — предполагал, — но, по собственному признанию доктора, город Фаунт-Роял и его кладбище сливались в одно целое. И еще Мэтью продолжал думать над словами магистрата о докторе Шилдсе: «Что заставило его бросить наверняка хорошо налаженную практику в городе ради труднейшей работы в приграничном поселке?»

Действительно, что?

Вудворд издал звук, средний между шепотом и стоном.

— Энн, — позвал он.

Мэтью поднял взгляд на лицо старика, ставшее в свете единственной в комнате лампы хрупким, как будто кости фарфоровые.

— Энн, — снова повторил Вудворд. Голова его прижалась к подушке. — Ой! — Восклицание, полное сердечной боли. — …больно… ему больно, Энн… больно…

Голос магистрата затих, тело бессильно обмякло — он глубже ушел в милосердное царство сна.

Мэтью осторожно обошел кровать и сложил бумаги в аккуратную стопку, которую оставил так, чтобы правая рука Вудворда могла до нее дотянуться.

— Сэр, вам чего-нибудь надо?

Мэтью посмотрел в сторону двери. На пороге стояла миссис Неттльз и говорила тихо, чтобы не потревожить спящего. Мэтью покачал головой.

— Очень хорошо, сэр.

Она собралась уходить, но Мэтью остановил ее.

— Пожалуйста, одну минуту.

Он вышел за ней в коридор, закрыв за собой дверь.

— Позвольте мне сказать, что я никоим образом не обвинял вас в краже моей монеты, — сказал он ей. — Я лишь указал, что это мог сделать не только мужчина, но и женщина.

— Вы хотите сказать — женщина моих размеров? — Черные глаза миссис Неттльз сверлили в нем дыры.

— Да, именно это.

— Так вот я ее не крала, и можете думать, что вам хочется. А теперь, с вашего позволения, у меня есть работа.

Она повернулась и пошла вниз по лестнице.

— У меня тоже, — сказал Мэтью. — Работа по доказательству невиновности Рэйчел Ховарт.

Миссис Неттльз застыла как вкопанная. Она повернулась к нему, и на лице ее отразилась смесь радостного удивления с подозрением.

— Именно так, — уверил ее Мэтью. — Я считаю мадам Ховарт невиновной и собираюсь это доказать.

— Доказать? Как?

— С моей стороны было неэтично об этом говорить, но я думал, что вам хотелось бы знать мои намерения. Могу я вам задать вопрос? — Она не ответила, но и не ушла. — Я не сомневаюсь, что мало что из происходящего в этом месте ускользнуло бы от вашего внимания. Я говорю не только об этом доме, но и о Фаунт-Рояле в целом. Вы не могли не слышать рассказов о предполагаемом колдовстве мадам Ховарт. Почему же в таком случае вы столь неколебимо отказываетесь считать ее ведьмой, хотя большинство горожан убеждены, что это так?

Миссис Неттльз глянула в сторону лестницы, проверяя, что никто ее не услышит, и лишь потом дала сдержанный ответ:

— Я видала зло, причиненное заблуждающимися людьми, сэр. Я видела, как то же самое начинается здесь, еще куда раньше, чем мистрисс Ховарт обвинили. О да, сэр, я такое видала. И когда свалили преподобного, это уже было решено и подписано.

— Вы имеете в виду, что для убийства нашли козла отпущения?

— Ага. Должна была им стать мистрисс Ховарт, сами видите. Кто-то не такой — кто-то, кого здесь не привечали. То, что она смуглая и почти испанка — ее просто должны были обвинить в этих преступлениях. И тот, кто убил преподобного, тот и мистера Ховарта прикончил, и этих кукол спрятал в доме, чтобы уж точно мистрисс Ховарт было не отвертеться. Мне плевать, что там лепечет Кара Грюнвальд про видение от Бога или еще чего. Она наполовину сумасшедшая, а на другую половину — дура. Как эти фокусы были проделаны, не могу сказать, но в нашем курятнике завелась настоящая лиса. Понимаете, сэр?

— Понимаю, — ответил Мэтью, — но все равно хотел бы знать, почему вы считаете Рэйчел Ховарт невиновной.

Губы женщины сжались в суровую мрачную нить. Она снова оглянулась на лестницу.

— У меня была старшая сестра, Джейн ее звали. Она вышла за человека по фамилии Меррит и приехала сюда, в город Хэмптон, в колонии Массачусетс. Какая пряха была Джейн! Сидела возле прялки и могла что хочешь спрясть. Она умела читать погоду по облакам и бурю предсказывать по птицам. Потом она стала повивальной бабкой, когда мистер Меррит умер от горячки. Так вот ее повесили в тысяча шестьсот восьмидесятом, в Хэмптоне, за то, что она — ведьма и заколдовала одну женщину родить ребенка от Дьявола. Так они сказали. Единственный сын Джейн, мой племянник, был обвинен в пособничестве и отправлен в тюрьму в Бостон, и он через год умер. Я хотела найти их могилы, но никто не знает, где они лежат. Никто и не хочет знать. А знаете, в чем был великий грех моей сестры, сэр?

Мэтью ничего не сказал, просто ждал.

— Она была не такая — понимаете? Умела читать по облакам, умела прясть, была повивальной бабкой — от этого всего она была не такая. Там, в Хэмптоне, ей за это надели петлю на шею, а наш отец, когда прочитал письмо, тоже заболел. Мы с матерью работали тогда вдвоем на ферме как могли. Ему стало лучше, и он еще четыре года прожил, но не помню, чтобы он хоть раз улыбнулся, потому что повешенная Джейн была всегда с нами. Мы не могли забыть, что она погибла как ведьма, а мы все знали, что она — добрая христианская душа. Но кто мог бы защитить ее там, сэр? Кто стал бы бороться для нее за справедливость?

Она покачала головой, и горькая улыбка искривила ее губы.

— Не-а. Ни один человек, ни один мужчина и ни одна женщина не заступились за нее, потому что все они боялись того, чего боимся мы в этом городе: всякий, кто скажет слово в защиту, заколдован и потому должен быть повешен. Да, сэр, и он тоже это знает. — Миссис Неттльз снова уставилась на Мэтью огненным взглядом. — Тот лис, я хочу сказать. Он знает, что было в Салеме и в дюжине других городов. Никто не скажет слово за мистрисс Ховарт, опасаясь за собственную шею. Уж лучше сбежать из города, таща за собой вину. Я бы сама сбежала, если бы хватило смелости повернуться спиной к жалованью от мистера Бидвелла, да только не хватает… и вот я здесь.

— Свидетели настаивают, что их видения не были ни сном, ни фантазией, — сказал Мэтью. — Как вы это объясняете?

— Если бы я могла это объяснить — и доказать, — я бы постаралась привлечь к этому внимание мистера Бидвелла.

— Это именно то, что я пытаюсь сделать. Я понимаю, что Рэйчел здесь не любили, ее выгнали из церкви, но можете ли вы представить себе человека, который затаил против нее такую злобу, что решил представить ее ведьмой?

— Нет, сэр, не могу. Я уже говорила, много здесь таких, кто ее не любит за темный цвет кожи и за то, что она почти испанка. За то, что она красивая, — тоже. Но никого не могу назвать, кто бы так ее ненавидел.

— А скажите, — спросил Мэтью, — у мистера Ховарта были враги?

— Кое-какие, но, насколько мне известно, все они либо умерли, либо уехали.

— А преподобный Гроув? Кто-нибудь проявлял к нему недобрые чувства?

— Никто, — уверенно сказала миссис Неттльз. — Преподобный и его жена были хорошие люди. И он был умный человек. Был бы он жив, он бы первый встал на защиту мистрисс Ховарт, и это правда.

— Хотелось бы мне, чтобы он был жив. Лучше было бы, чтобы преподобный Гроув успокаивал толпу, а не Исход Иерусалим разжигал ее до безумия.

— Да, сэр, он действительно спичка в соломе, — согласилась миссис Неттльз. — Не поставить ли вам прибор для полуденной трапезы?

— Нет, не нужно. Я должен кое-куда сходить. Но не могли бы вы время от времени проведывать магистрата?

— Да, сэр. — Она быстро глянула в сторону двери. — Боюсь, что с ним плохо.

— Я знаю. Остается только надеяться, что доктор Шилдс будет достаточно хорошо его лечить, пока мы не вернемся в Чарльз-Таун, и что ему не станет хуже.

— Я уже видала эту болезнь, сэр.

Она замолчала, но Мэтью уловил смысл несказанного.

— Я вернусь днем, — сказал он и спустился по лестнице, опередив ее.

День выдался мрачный, что отвечало душевному состоянию Мэтью. Он медленно прошел мимо источника, направляясь к перекрестку, а там свернул на запад по улице Трудолюбия. Приходилось смотреть в оба, чтобы не напороться на кузнеца, но Мэтью миновал территорию Хейзелтона без происшествий. Однако его щедро окатило грязью из-под колес проехавшего фургона, нагруженного пожитками какой-то семьи — отец, мать, трое малышей, — которые, очевидно, выбрали этот день, чтобы покинуть Фаунт-Роял.

Действительно, город под этим хмурым серым небом казался заброшенным, Мэтью попались на глаза только несколько жителей. Он видел по обе стороны улицы Трудолюбия заброшенные поля и покинутые дома — результат мерзкой погоды, злой судьбы и страха перед колдовством. Ему казалось, что чем дальше идет он в сторону садов и ферм, которые должны были стать гордостью Фаунт-Рояла, тем сильнее делается ощущение заброшенности и бессмысленности. Груды навоза усеяли улицу, и среди них попадались и кучки человеческих отходов. Показался фургон и лагерь Исхода Иерусалима, но самого проповедника видно не было. Проходя мимо трупа свиньи, вспоротого и терзаемого парой жалкого вида дворняг, Мэтью подумал, что дни Фаунт-Рояла сочтены — что бы ни делал Бидвелл ради его спасения — просто из-за летаргии обреченных, облекшей город похоронным саваном.

Он заметил пожилого человека, чистящего седло возле сарая, и спросил, где дом Адамсов.

— В ту сторону. С синими ставнями, — ответил пожилой джентльмен. Потом добавил: — Видел, как сегодня вам плетей давали. Вы молодец, не выли. Когда ведьму сожгут?

— Магистрат обдумывает, — сказал Мэтью, пускаясь в дальнейший путь.

— Надеюсь, что через день-два, не больше. Я там буду, не сомневайтесь!

Мэтью не останавливался. Следующий дом — побеленный, но облезший уродливыми пятнами — казался давно заброшенным, дверь наполовину отворена, хотя окна забраны ставнями. Мэтью решил, что это может быть дом Гамильтонов, где Вайолет пережила свою страшную встречу. Еще три дома — и у следующего синие ставни. Мэтью подошел к двери и постучал.

Когда дверь открылась, за ней стояла Вайолет. Глаза ее расширились, и она попятилась, но Мэтью сказал:

— Здравствуй, Вайолет! Могу я с тобой поговорить?

— Нет, сэр, — ответила она, явно ошеломленная его появлением и вызванными этим воспоминаниями. — Я должна идти, сэр.

Она попыталась закрыть дверь у него перед носом.

— Пожалуйста! — Мэтью придержал дверь ладонью. — Только одну минутку.

— Кто там? — раздался довольно пронзительный женский голос из дома. — Кто пришел, Вайолет?

— Тот человек, который задавал мне вопросы, матушка!

Почти тут же Вайолет не слишком ласково отодвинули в сторону, и на пороге появилась женщина, почти такая же тощая и костлявая, как ее муж. Констанс Адамс была одета в домотканое коричневое платье и белый чепчик, покрытый въевшимися пятнами потрепанный передник, а в руке держала метлу. Она была старше своего мужа — лет, пожалуй, под сорок — и могла когда-то быть красивой, если бы не длинный острый подбородок и неприкрытая злоба в светло-голубых глазах.

— Чего вам надо? — спросила она так, будто оторвала зубами кусок мяса.

— Простите мое вторжение, — сказал Мэтью, — я хотел задать вашей дочери еще один вопрос касательно…

— Нет! — прервала она. — Вайолет достаточно отвечала на вопросы. Эта женщина — проклятие и чума на наш город, и я хочу ее смерти. А теперь убирайтесь!

Мэтью продолжал держать дверь.

— Один вопрос, — твердо сказал он. Девочка стояла у матери за спиной, готовая броситься наутек, как испуганный олень. — Вайолет мне сказала, что в доме Гамильтонов она слышала, как поет мужчина. Я ее просил подумать об этом и припомнить, что она слышала.

— Вы ее терзаете, неужто сами не видите? От этих вопросов ей больно, у нее голова раскалывается!

— Матушка? — сказала Вайолет, готовая расплакаться. — Матушка, не кричите!

— Тихо! — Женщина уперлась рукоятью метлы в грудь Мэтью. — Вайолет ночами не спит, у нее болит голова! Доктор Шилдс ничем даже помочь не может! Думать и вспоминать такие мерзости — это ее с ума сведет!

— Я понимаю ваши затруднения, но я должен…

— Ничего вы не должны, кроме как повернуться и уйти отсюда! — сказала она, почти крича. — Если бы эту ведьму предали смерти три месяца назад, город был бы в порядке, а посмотрите на него теперь! Она почти убила его, как убила преподобного и своего мужа! Как она убила Сару Дэвис и Джеймса Латропа, Джайлса Гедди и Доркас Честер и всех, кто лежит сейчас в могилах. А сейчас она пытается убить мою Вайолет, всадив ей нож в мозги! — Женщина брызгала слюной, капли блестели у нее на подбородке. Ее глаза, с самого начала дикие, теперь горели лихорадочным огнем. — Я говорила, что она — зло! Всегда говорила, но меня никто не слушал! Нет, ее даже в церковь пускали, она входила туда, эта черная ниггерша из Ада!

— Матушка! Матушка! — Вайолет разразилась слезами и закрыла ладонями уши.

— Она погубит нас всех, пока ее прикончат! — продолжала бушевать Констанс Адамс. Голос ее превратился в жуткий пронзительный визг. — Я его умоляла уехать! Видит Бог, я умоляла его, но он говорит, что мы не станем бежать! Она повредила его мозг и скоро совсем до могилы доведет!

Мэтью понял так, что она говорит о муже. Было очевидно, что эта женщина готова потерять остатки здравого рассудка. И так же очевидно было, что нет толку здесь стоять. Мэтью попятился с крыльца, а обезумевшая карга продолжала выкрикивать:

— Она убила Филиппа Бела! Задушила его кровью во сне! Я им говорила, бежать надо из этого города! Я им говорила, что она — дьявольское отродье, и Абби Гамильтон тоже это знала! Да защити нас всех Господь Бог, да спаси нас всех! Сожгите ее, ради Господа Всемогущего, сожгите ее!

Дверь захлопнулась, но Констанс Адамс продолжала завывать, как раненый зверь в ужасе западни.

Мэтью повернулся и пошел прочь, направляясь к востоку по улице Трудолюбия. Сердце у него стучало, под ложечкой свернулся тугой ком после этой встречи с сумасшедшей. Зато ему стало ясно, какой силой извращать и разрушать обладает страх. Наверное, Констанс Адамс долго балансировала на самом краю, и теперь эта ситуация подтолкнула ее в спину. Как бы там ни было, дальнейшей помощи от этой женщины или ее ребенка ждать не приходилось. Это было крайне неудачно, потому что история с поющим человеком в населенном демонами доме Гамильтонов была настолько необычной, что Мэтью чувствовал: она указывает верный азимут к истине.

Через несколько минут он снова дошел до этого дома. Ничего в нем не было такого уж пугающего, если не считать заброшенного вида, но Мэтью подумал, что сегодня он похож на безобразный кулак, схвативший и сжимающий тайну. Дом был сложен из таких же сосновых бревен, что и прочие дома, и был так же невелик — не более двух-трех комнат, и все же этот дом отличался от других, поскольку был выбран, если верить ребенку, как место, где Сатана высказал предупреждение жителям Фаунт-Рояла.

Мэтью решил сам осмотреть его изнутри, в частности, найти заднюю комнату, откуда слышалось пение. Дверь была достаточно широко открыта, чтобы можно было войти, и Мэтью вспомнил слова Вайолет, что, когда она сюда входила, дверь тоже была открыта. Вряд ли чья-нибудь нога ступала сюда после пережитого ребенком, и потому, подумал Мэтью, могут найтись какие-нибудь интересные вещественные доказательства. Может быть, свечка дьяволенка или стул, на котором сидел Сатана?

Мэтью подошел к двери — не без дрожи. При закрытых ставнях в помещении было темно, как ночью в тюрьме. На пороге его встретил сырой, зловонный и совершенно омерзительный запах. Мэтью собрал всю свою непреклонность и вошел в дом.

Первым делом он пробрался к ближайшему окну и открыл ставни. Теперь, при слабом, хотя и весьма желанном свете, храбрость его укрепилась. Он подошел к другому окну и его открыл тоже, впуская свет Божий в убежище Сатаны.

Обернувшись осмотреть комнату, в которой он находился, Мэтью быстро заметил три вещи подряд: Гамильтоны, очевидно, все увезли с собой в фургоне, поскольку от мебели не осталось ни деревяшечки, пол усеян вроде бы собачьими экскрементами, некоторые относительно свежие, а в углу лежит скелет.

Который, естественно, приковал к себе его внимание. Мэтью подошел осмотреть его внимательнее.

Это когда-то была средних размеров собака, очевидно, старая, потому что зубы у нее прилично стерлись. Скелет лежал на правом боку на подстилке из собственной коричневой с проседью шерсти, и кости его были очищены мухами, до сих пор еще гудящими над самой свежей кучкой экскрементов. Запах в этом углу комнаты нельзя было назвать приятным, потому что доски под мертвым животным пропитались жидкостями гниения. Мэтью подумал, сколько мог бы пролежать здесь этот труп, обгрызенный до основания жадными насекомыми.

Он вспомнил слова Мартина Адамса перед рассказом Вайолет: «Она вам расскажет, что случилось примерно три недели назад».

Чтобы труп так полностью сожрали, дохлая собака должна была пролежать в этой комнате как минимум столько, подумал он. Запах должен был быть тошнотворным. Он должен был ударить в нос прямо с порога и заметен должен был стать еще на подходе к двери. Но он не помешал Вайолет Адамс зайти в дом, и она его не заметила, даже когда была внутри.

Можно сказать, конечно, что Дьявол скрыл запах или что Вайолет была слишком сильно заворожена, чтобы морщить нос, но все же… Конечно, собака могла здесь сдохнуть две недели назад, а не три. И все же…

Мэтью снова обратился мыслью к факту, что в комнате не было мебели. Ни кресла, ни скамьи, ничего, где мог бы сидеть Дьявол и держать на колене дьяволенка. Конечно, Сатана мог бы наколдовать кресло из воздуха, но все же…

Из задних помещений дома донесся звук.

Еле слышный, почти шепчущий шумок, но его хватило, чтобы по спине пробежала дрожь. Мэтью застыл неподвижно, во рту стало сухо. Он глядел туда, за пределы тусклого света, где властвовала тьма.

Но звук — чем бы он ни был — не повторился. Мэтью подумал, что это могла скрипнуть половица или медленно сдвинулось что-то, ему не видное. Он ждал, сжав руки в кулаки у боков, глаза его старались проникнуть мрак. На лоб села муха, и Мэтью быстро ее смахнул.

Задняя комната. Та, откуда ребенок слышал пение.

Мэтью объял ужас при мысли, что там может прятаться — там, где ему не видно. Или не прятаться — таиться, поджидая его. Но помоги ему Бог — он пришел сюда узнать правду, а стало быть, обязан войти в ту темную комнату. Потому что — кто туда войдет, если не войдет он?

И все равно ноги приросли к месту. Он огляделся в поисках какого-нибудь оружия — любого оружия, — но ничего не обнаружил. Нет, не совсем так: среди золы в очаге он нашел два предмета, оставленные Гамильтонами: разбитую глиняную кружку и небольшой чугунный котелок. Мэтью взял котелок, настолько давно служивший, что дно у него обгорело дочерна, и снова уставился в собравшуюся тьму.

Он бы два зуба отдал сейчас за саблю и фонарь, но котелок хотя бы достаточно увесист, чтобы нанести им удар, если надо будет. Он только от души надеялся, что не будет надо. И вот настало испытание его мужества. Идти иль не идти — вот в чем вопрос. Если он сейчас сдрейфит, не будет ли это признанием, что действительно Дьявол может ожидать его в дальней комнате? И слышал ли он вообще шум, или это его разгоряченное воображение?

Конечно, это могла быть крыса. Да, крыса. Крыса — только и всего.

Мэтью шагнул в сторону темноты и остановился, прислушиваясь. Не было иных звуков, кроме шума собственного сердца. Еще шаг, потом еще один. Теперь уже можно было разглядеть дверной проем, за которым могла оказаться бездонная яма.

Медленно-медленно Мэтью подбирался к комнате и вздрагивал, когда под тяжестью его тела скрипела половица. Он заглянул внутрь — все чувства настороже на случай любого намека на движение или угрозы нападения призрачного дьявола. В темноте появилась еле заметная щелка дневного света: стык ставней.

И снова мужество его поколебалось. Увидеть комнату, через которую ему надо пройти и отпереть ставни. И раньше, чем он до них доберется, холодная рука может схватить его за горло.

«Но это просто смешно!» — подумал он. Само его колебание придает вес мнению — с его точки зрения, абсурдному! — что Сатана действительно побывал в этом доме и до сих пор может таиться здесь во тьме. И чем дольше он торчит на пороге, тем больше когтей и зубов обнажает Сатана. Ничего другого не остается, как войти в эту комнату, подойти прямо к ставням и распахнуть их.

И, конечно, при этом крепко держать чугунный котелок.

Мэтью набрал воздуху в грудь, сколько мог выдержать — аромат был совершенно не благоуханным. Потом он сжал зубы и шагнул в комнату.

И темнота поглотила его. По хребту поползли мурашки, но Мэтью прошел десять футов до противоположной стены, нащупал щеколду ставней и сбросил ее быстрым — можно сказать, лихорадочно быстрым — движением. Открылись ставни, благословенный свет хлынул внутрь, и никогда в жизни Мэтью так не радовался полному небу серых мерзких туч.

В этот миг облегчения позади раздался стон. Он нарастал — громче, сильнее — и Мэтью чуть не кувыркнулся из окна наружу. От голоса мстительного демона он готов был выпрыгнуть из собственных башмаков. Мэтью резко обернулся — лицо его превратилось в маску ужаса, занесенная рука с котелком готова была нанести отчаянный удар по рогатому черепу.

Трудно сказать, кто из них испугался больше — вытаращившийся юноша или вытаращившаяся дворняга, забившаяся в угол. Но определенно у Мэтью страх прошел раньше, когда он увидел на полу шесть щенят, присосавшихся к разбухшим сосцам матери. Он нервно и сдавленно рассмеялся, хотя поджавшимся тестикулам еще предстояло опуститься туда, где им надлежит быть.

Сука дрожала, но рычала и скалилась, а потому Мэтью решил, что разумно будет удалиться. Он оглядел комнату, в которой ничего не было, кроме собачьей семьи, ее экскрементов и пары растерзанных куриных трупов. Опустив котелок, Мэтью отступал к двери, когда вдруг появился хозяин дома.

Это был один из тех псов, что копались на улице во внутренностях дохлой свиньи. Он явился с окровавленной пастью, неся в зубах что-то темно-красное и капающее. Как только сверкающие глаза увидели Мэтью, пес бросил кровавую добычу и припал к земле в атакующей позе. Хриплое рычание предупредило, что Мэтью нарушил границы территории, по которой разрешалось ходить людям в Фаунт-Рояле. Зверь собирался вцепиться ему в горло — сомнений не оставалось. Мэтью не стал терять времени на раздумье — он метнул котелок на пол перед собакой, отчего она отпрыгнула и разразилась негодующим лаем, а тогда тут же бросился к ближайшему окну, перелез через подоконник и спрыгнул наружу.

Встав на ноги, он сразу же припустил на восток. Оглянулся, но пес его не преследовал. Мэтью не сбавлял хода, пока дом Гамильтонов не остался далеко позади, и только тогда остановился осмотреть поцарапанную голень и несколько заноз в ладони. Если не считать этого, он выбрался из своей авантюры невредимым.

Продолжая идти к перекрестку, он подумал, что бы это все могло значить. Наверное, собаки принадлежали Гамильтонам и были брошены несколько месяцев назад, или же их оставили другие уехавшие семьи. Вопрос был в другом: давно ли они там живут? Есть уже три недели или еще нет? И можно ли предположить, что они были в доме, когда туда вошла Вайолет Адамс?

Если она тудавходила. Там не было кресла. Не было свечи или даже огарка. Бидвелл и Исход Иерусалим сказали бы, что вещи эти были призрачными и, конечно, исчезли вместе с демонами, но Мэтью надо было их увидеть, чтобы поверить, что они вообще там были. А скелет собаки? Разлагающийся труп должен был наполнить комнату омерзительной вонью, но Вайолет не заметила ее и не побоялась войти в дом. Мэтью сильно сомневался, чтобы он сам вошел в брошенный дом, из дверей которого разит смертью, кто бы его ни звал. Поэтому: что же вызвало такое свидетельство ребенка?

Была она там или нет? Самое странное во всем этом было то, что — насколько он мог судить — Вайолет, как и Бакнер с Гарриком, не лгала. Она горячо — и со страхом — верила в истинность своих слов. Это была ее правда, как и слова Гаррика и Бакнера были правдой для них, но… была ли это полная и действительная правда?

Но что же это за правда такая, которая может быть одновременно и правдой, и ложью?

Мэтью чувствовал, что вступает на философскую почву, достойную глубокого размышления и обсуждения, но не слишком полезную для дела Рэйчел. Он собирался было спросить дорогу к лазарету доктора Шилдса, чтобы лучше понять суть болезни магистрата, но почему-то не стал подходить к человеку, чинившему колесо фургона, и не подошел к следующим двоим, которые стояли и курили, ведя разговор. Может быть, ему не хотелось отвечать на вопросы о здоровье магистрата или судьбе ведьмы, но, как бы там ни было, он свернул с Трудолюбия на улицу Истины, и оказалось, что он идет в направлении, которое ему уже знакомо: к тюрьме.

Дверь все еще не была заперта. Вид позорного столба нежных воспоминаний у него не вызвал, но Мэтью понял — хотя очень не хотел бы признаться в этом кому бы то ни было, в особенности Бидвеллу или магистрату, — что ему не хватает Рэйчел. Почему? Он задал себе этот вопрос, стоя возле двери.

Потому что он ей нужен. Суть в этом.

Он вошел внутрь. Фонарь горел, и люк в крыше был открыт стараниями мистера Грина, так что мрак несколько отступил. Увидев, кто ее посетитель, Рэйчел встала со скамьи и сдвинула с лица капюшон. Она позволила себе улыбку, которую смогла изобразить — настолько слабую, что вряд ли стоила усилий, — и подошла к решетке навстречу Мэтью.

Он приблизился к ее камере. Но не знал, что сказать, как объяснить свое возвращение. И потому испытал облегчение, когда Рэйчел заговорила первой.

— Я слышала удары плети. Как вы?

— Ничего.

— Судя по звуку, должно было быть больно.

Почему-то вдруг он очень засмущался в ее обществе. Не знал, глядеть в пол или в глаза Рэйчел, отражавшие свет лампы и блестевшие, как золотые монеты. Хотя улыбка ее и была слабой, но глаза смотрели с той же недюжинной силой, и Мэтью ощутил, будто она смотрит сквозь оболочку из костей и мяса, в защищенные глубины его души. Он неловко переступил с ноги на ногу. Он знал, что она может там увидеть — его собственное желание быть нужным, которое всегда присутствовало в его отношениях с магистратом, но теперь стало ярким и жарким огнем. Наверное, потому, что он видел ее обнаженной, подумал Мэтью. Не физически раздетой, но когда она открыла ему свою душу и потянулась к его руке через решетку в поисках утешения.

Он понял, что он сам — единственная ее надежда. Любая помощь, любое утешение, которое осталось ей в эти короткие дни, будут исходить только от него. Как может он изгнать ее из своего ума и души? Вудворд тоже в серьезнейшей нужде, но он на попечении доктора Шилдса. А женщина — эта красивая, трагическая женщина, стоящая перед ним, — ни на кого не может на всей земле рассчитывать, кроме как на него.

— Грин уже приносил вам еду? — спросил он.

— Я только что ее доела.

— Вам не нужно свежей воды? Я могу принести.

— Нет, — сказала она, — воды хватает. Но все равно спасибо.

Мэтью оглядел грязный сарай.

— Здесь надо вымести и постелить свежей соломы. Это ужасно, что вам приходится терпеть такую грязь.

— Я думаю, сейчас слишком позднее время для этого, — ответила она. — Могу я вас спросить, как подвигаются размышления магистрата?

— Он еще не сказал своего слова.

— Я знаю, что не будет другого решения, кроме виновности, — сказала она. — Слишком сильны свидетельства против меня, особенно после слов девочки. И я знаю, что не помогла себе, разорвав Библию, но я просто вышла из себя. Так что… Бидвелл скоро получит свой костер для ведьмы. — В голосе слышалось страдание, но подбородок Рэйчел гордо подняла. — Когда наступит время, я буду готова. Я приготовлюсь. Когда меня выведут отсюда, я буду рада, зная, что хотя меня изгнали с земли, но примут на Небесах.

Мэтью попытался возразить против этого отчаяния, но слова изменили ему.

— Я очень, очень устала, — сказала Рэйчел тихо. Она прижала пальцы ко лбу и закрыла глаза. — Я буду готова вылететь из этой клетки. Я любила моего мужа. Но я так долго была одинокой… что смерть станет избавлением. — Глаза ее открылись. — Вы будете присутствовать?

Мэтью понял, о чем она.

— Нет.

— Меня похоронят рядом с мужем? Или в другом месте?

Не было смысла говорить что-нибудь, кроме правды.

— Наверное, за пределами города.

— Я тоже так думала. А мне не отрубят голову? В смысле… когда я сгорю, над моим телом будут глумиться?

— Нет.

Он не допустит, чтобы даже палец отрезали, чтобы потом показывать за два пенса в таверне Ван-Ганди. Конечно, на то, что может сделать с ее скелетом какой-нибудь грабитель могил, когда они с Вудвордом уедут, он повлиять не может и не хочет об этом думать.

Озабоченное выражение лица Рэйчел сказало Мэтью, что ей тоже пришла в голову эта мысль, но она не произнесла этих слов вслух. Вместо этого она сказала:

— Я об одном только жалею: что убийца Дэниела и преподобного Гроува никогда не предстанет перед судом. Это же несправедливо?

— Конечно, несправедливо.

— Но мне тогда ведь будет все равно? — Она посмотрела сквозь люк на серое небо. — Я думала — надеялась — умереть в старости, в своей постели. И никогда даже не представляла себе, что могу закончить жизнь вот так, и мне даже будет отказано в праве лежать возле моего мужа! И это ведь тоже несправедливо?

Выдохнув эти слова, она наконец опустила глаза, и губы сжались в тугую линию.

Открылась дверь тюрьмы, и Рэйчел, увидев вошедшего, тут же отступила от решетки.

— Ха-ха! — Исход Иерусалим наклонил голову набок, хитро улыбаясь. — Что зрим мы в юдоли сей?

Мэтью обернулся к нему лицом:

— А можно спросить, зачем вы сюда явились?

— Что бы ни творил я, куда бы ни шествовал, к ответу звать меня может лишь Господь мой. — Иерусалим, в черной треуголке и в черном сюртуке, подошел на расстояние вытянутой руки Мэтью. — И я готов ручаться, что дело, тебя сюда приведшее, отнюдь не столь святое, как мое.

— Ваше присутствие здесь нежелательно, сэр.

— В этом нет у меня сомнений. Но говорить я пришел с ворожеей, не с ее ручным петухом.

Мэтью почувствовал, как краска бросилась ему в лицо.

— Я не думаю, что мадам Ховарт желает что-нибудь вам сказать.

— Могла бы пожелать, ибо без моего споспешествования язык ее замолчит навеки. — Следующую фразу проповедник обратил к Рэйчел: — Ворожея Ховарт, песок в твоих часах почти истек. И ведомо мне, что выбрано уже древо, из коего вырежут столб для твоего костра. Уже сейчас острят секиры. От всей души надеюсь, что ты дала себе труд поразмыслить над предложением, кое сделал я тебе в мой прошлый раз.

— Каким? Стать вашей бродячей шлюхой? — резко спросила Рэйчел.

— Стать моей странствующей ученицей, — ответил он так гладко и небрежно, что Мэтью предположил: он так часто предлагал этот вариант, что это стало его второй натурой. Или первой, быть может. — И спутницей в изученье и в молитве.

— В изученье греха и в молитве, что вы найдете другую женщину, которую выкупите из тюрьмы? — От выражения чистейшего омерзения на лице Рэйчел могло бы свернуться целое ведро молока. — Уж лучше целовать пламя.

— Твое желание станет явью, — сказал Иерусалим. — И темная краса твоя сгорит на черепе твоем и сокрушена будет стопою Божьей, и там, где будешь лежать ты, придут звери полевые и самые кости твои восхитят.

Гнев закипал в душе Мэтью приливной волной.

— Я предлагаю вам уйти.

— Юнец, здесь место общедоступное, и не меньше прав у меня здесь быть, чем их имеешь ты. — Он сощурился. — По меньшей мере я вошел в сие место скорби, дабы принести ворожее спасение, не ради ее порочной благосклонности.

— Мы с мадам Ховарт оба отлично видим вашу цель.

— А, так ты воедино с ворожеей теперь? О, я знал, что сие сбудется, лишь времени несколько минует! — Он поднял правую руку и стал рассматривать ногти. — Деяния ворожей я зрел и ранее. И зрел, как они обещают юношам все радости плоти. Скажи мне, юноша: с какого края предложила она тебе седлать ее? С полночи или с полудня?

Мэтью замахнулся. Это произошло так быстро, что он едва сам понимал, что делает, но кровь ревела в ушах, правый кулак взметнулся и с хрустом попал в выступающую челюсть проповедника. Иерусалим откачнулся на два шага, но удержался на ногах. Он заморгал, потрогал нижнюю губу, размазал красное пятно по пальцам. Однако вместо уязвленного и гневного поведения, какого ожидал от него Мэтью, он лишь улыбнулся, но улыбнулся злобно и победительно.

— Ты уязвил меня, юнец. И все же первая кровь за мной.

— Мне полагалось бы извиниться, но я не стану.

Мэтью потер ноющие костяшки.

— О нет, не надобны мне извинения от тебя, юнец! Твои действия вопиют, и потому о них следует уведомить господина твоего.

— Это пожалуйста. Магистрат доверяет моим суждениям.

— Воистину? — Улыбка Иерусалима стала шире. Он лизнул разбитую губу. — И что же речет Вудворд, когда ведомо ему станет, что его клерк был застигнут за тайным разговором с ворожеей и что реченный клерк настолько забылся, что нанес удар посланцу самого Господа? Вот зри! Вот кровь, свидетельствующая о правде моих слов!

— Рассказывайте тогда что хотите.

Мэтью изобразил равнодушие, хотя знал, что магистрату эта история вряд ли слишком понравится.

— Если праведный христианский юноша падет жертвою ков ворожеи, кто ведает, каков может стать исход? Быть может, ты разделишь с нею огонь, и блудите тогда в Аду вечным порочным наслаждением!

— Вон отсюда! — заорал Мэтью. — Вон, или, клянусь Богом, я снова вас ударю!

— Он также богохульник! — хрипло вскрикнул Иерусалим. — Горестный день будет сей для тебя, и в том я тебя заверяю. — Взгляд его отвернулся к Рэйчел. — Тогда гори, ворожея! — Голос на полную силу перекатывался под потолком и потрясал стены. — Спасение предлагал я тебе, но ты отшвырнула последнюю надежду на жизнь благочестивую! Да будешь ты гореть и в последнем дыхании своем призовешь ты меня, но будешь ты…

Рэйчел нагнулась к полу.

— В сторону! — сказала она Мэтью, который увидел, что она подняла, и потому убрался с пути грядущего потопа.

— …звать вотще, ибо не приидет Исход Иерусалим… Ууууу! — заревел он, когда Рэйчел плеснула ему сквозь решетку содержимое ведра для отходов, и Иерусалим, хотя и отшатнулся как можно дальше, не избежал встречи святого с грешным. В общем, ему досталось немного, но башмаки его искупались как следует.

Мэтью не смог сдержаться — он разразился таким хохотом при виде извивающегося проповедника, что навлек на себя самые черные пожелания Иерусалима.

— Да будь ты проклят, мелкая сволочь! — Забавно, как ведро мочи сразу выбило из человека весь его высокий штиль. — Я призову на ваши дурные головы гром небесный, и вам крышка!

— Призывайте, — ответила Рэйчел. — Только где-нибудь в другом месте!

Мэтью все еще лыбился. Потом в бегающих глазках Иерусалима он заметил выражение, описать которое можно только как ужас. В этот момент он понял, что выставить смешным — самая острая шпага, которой можно проколоть разбухшую гордыню проповедника. Поэтому Иерусалим развернулся и бросился прочь из тюрьмы, как кот, которому хвост подпалили.

Рэйчел отшвырнула пустое ведро и поглядела на мокрый пол.

— Мистер Грин найдет несколько учтивых слов по этому поводу.

Улыбка Мэтью погасла, как и радость, на краткий миг осветившая его душу.

— Я расскажу магистрату, что здесь случилось.

— Иерусалим там будет раньше вас. — Она опустилась на скамью. — Вам придется иметь какое-то объяснение.

— Я это учту.

— Магистрат не поймет, зачем вы сюда приходили. Я тоже это не до конца понимаю.

— Я хотел вас видеть, — сказал он, не успев подумать.

— Зачем? Ведь ваше дело здесь окончено?

— Окончено дело магистрата Вудворда, — поправил он. — Я намереваюсь продолжить разгадывание этой головоломки.

— Понимаю. Этим я для вас стала? Головоломкой, над которой надо работать?

— Не только.

Рэйчел смотрела на него, но какое-то время ничего не говорила. Потом тихим голосом сказала:

— Я стала вам не безразлична?

— Да. — Ему пришлось проглотить слюну. — Я хотел сказать, ваше положение.

— Я не говорю сейчас о своем положении, Мэтью. Я спрашиваю: я вас интересую?

Он не знал, что сказать, поэтому промолчал.

Рэйчел вздохнула и опустила глаза.

— Я польщена, — сказала она. — Честно. Вы талантливый и добрый молодой человек. Но… вам двадцать, а мне двадцать шесть; я на шесть лет вас старше. Сердце у меня состарилось, Мэтью. Вы можете это понять?

И снова слова изменили ему. Никогда в жизни не ощущал он такого смущения, робости — совершенно незнакомое состояние, будто все его самообладание растаяло, как масло на сковородке. Он бы предпочел еще три удара плетью, чем вот это положение идиота.

— Как я сказала, я буду готова умереть, когда наступит мой час, — продолжала Рэйчел. — Он наступит скоро, я это знаю. Я благодарна вам за вашу помощь и заботу… но прошу вас, не делайте мою смерть еще труднее, чем она должна быть. — Она села, сцепив руки на коленях, а потом подняла голову. — Как здоровье магистрата?

Мэтью заставил себя заговорить.

— Не очень хорошо. Я шел сейчас к доктору Шилдсу. Как пройти отсюда к лазарету?

— Он на улице Гармонии, по направлению к воротам.

Мэтью знал, что пора уходить. Кажется, его присутствие только усиливало мрачность Рэйчел.

— Я не сдамся, — пообещал он.

— В чем не сдадитесь?

— В попытках найти ответ. К головоломке. Я не сдамся, потому что… — Он пожал плечами. — Потому что не могу.

— Спасибо, — ответила она. — Я думаю, если вы когда-нибудь найдете ответ, это будет слишком поздно, чтобы меня спасти, и все равно спасибо вам.

Он пошел к двери и там почувствовал, что должен еще раз оглянуться на Рэйчел. Он видел, что она снова надвинула клобук на лицо, будто чтобы оградиться как можно лучше от этого предательского мира.

— До свидания, — сказал он.

Ответа не последовало.

Он вышел из тюрьмы, но не мог избавиться от навязчивого ощущения, что какая-то его часть за ним не пошла.

Глава 22

Миссис Неттльз поймала Мэтью на лестнице, когда он возвращался от доктора Шилдса.

— Магистрат просил, чтобы вы к нему зашли как только придете. Должна вам сказать, что там у него проповедник, и он здорово орет.

— Я этого ждал. Спасибо. — Мэтью собрался перед тем, что ему предстояло, и стал подниматься по ступеням.

— Да, сэр! — окликнула его миссис Неттльз, когда он уже прошел более полпути. — Я вспомнила одну вещь, которая будет вам интересна. Насчет преподобного Гроува.

— Расскажите, — попросил Мэтью.

— Это вот… когда вы спрашивали, были ли враги у преподобного, я сказала, что никого такого не знаю. Но малость подумала и вспомнила один странный случай — где-то дня за три-четыре до того, как его убили.

— Что за случай?

— Он пришел обедать, — сказала она. — Какой-то у него был деловой разговор с мистером Бидвеллом и мистером Уинстоном насчет церкви, так что жена его осталась дома. Я помню, они тут разговаривали в гостиной, где камин горел. — Она кивнула в сторону той комнаты. — Мистер Бидвелл вышел из кареты с мистером Уинстоном. Я зашла спросить преподобного, не налить ли ему еще, но он сказал, что не надо. Я повернулась уходить, и тут он говорит: «Миссис Неттльз? Как бы вы поступили, если бы знали кое-что и рассказать это было бы правильно, но ни к чему хорошему не привело бы?» Вот это он сказал.

— А вы спросили, что он имеет в виду?

— Нет, сэр, это было бы невежливо. Я ему сказала, что кто я такая, чтобы давать советы служителю Бога, но все зависит от того, что именно он знает.

— И что ответил преподобный?

— Он просто так сидел, глядел в огонь. Я снова пошла к выходу, в кухню, и тут услышала, как он сказал: «Не знает латыни». Больше ничего не говорил, да и это сказал так тихо, что я едва расслышала. Я его переспросила «Сэр?», потому что не поняла, что он хочет сказать. Он не ответил, просто сидел тут, смотрел в огонь и думал.

— Гм… — хмыкнул Мэтью. — Вы уверены, что он сказал именно эти слова, не какие-нибудь другие?

— Я услышала только «Не знает латыни». По крайней мере так мне показалось. Тут вошел мистер Бидвелл, и я пошла по своим делам.

— И вы говорите, что через три или четыре дня преподобный Гроув был убит?

— Да, сэр. Его нашла жена, он лежал на полу в церкви. — Она нахмурилась. — Как вы думаете, что он хотел сказать?

— Понятия не имею, — сознался Мэтью, — но вопрос, который он задал вам, означает, что желавший ему зла имел физическую, а не призрачную природу. Очень мне хотелось бы выяснить, что же ему такое могло быть известно. А можно спросить, почему вы раньше этого не говорили?

— Забыла, только сегодня вспомнила. Преподобный уж по своему положению знал многое и про многих, — сказала она. — Но я вам говорила, врагов у него не было.

— Очевидно, были, — поправил ее Мэтью. — Только это был кто-то, носивший личину друга.

— Да, сэр, я так полагаю.

— Спасибо, что рассказали. — Мэтью решил запомнить это на будущее и вернуться, когда настанет время. Сейчас ему предстояла встреча с магистратом. — Пойду-ка я.

И он с мрачным видом зашагал по лестнице вверх.

Он довольно долго беседовал с доктором Шилдсом о состоянии магистрата и был информирован, что, хотя болезнь серьезная, она вполне под контролем. Доктор сообщил, что понадобится еще кровопускание и будут моменты, когда магистрату будет становиться лучше, а потом хуже, до того, как наступит истинное улучшение. Но, сказал доктор Шилдс, путь выздоровления всегда нелегок, особенно для такой болезни, как эта прибрежная лихорадка. Магистрат — человек крепкий и в остальном в добром здоровье, так что нет причин, почему он не должен среагировать на кровопускание и не выйти из болезни за неделю или две.

Мэтью поднял руку и осторожно постучал в дверь магистрата.

— Кто там? — донесся голос: усталый и хриплый, но вполне работоспособный.

— Это я, сэр.

Наступило многозначительное молчание. Затем последовал ответ:

— Войди.

Мэтью вошел. Вудворд все еще лежал в постели, опираясь спиной на две подушки. Коробка с документами стояла рядом с ним, россыпь бумаг лежала на одеяле на коленях. На прикроватном столике горели три свечи. Магистрат не поднял глаз от чтения.

— Закрой дверь, будь добр, — сказал он, и Мэтью исполнил.

Вудворд какое-то время подержал своего клерка стоя. Горло его терзала боль, ноздри распухли, голова разламывалась, и его трясла адская смесь жара и холода, так что рассказ Исхода Иерусалима о поступке Мэтью никак не способствовал успокоению или улучшению настроения. Однако Вудворд держал себя в руках и продолжал читать, не желая демонстрировать ни крупицы гнева.

— Сэр? — начал Мэтью. — Я знаю, что к вам заходил…

— Я занят, — перебил Вудворд. — Дай мне дочитать страницу.

— Да, сэр.

Мэтью уставился в пол, сцепив руки за спиной. Наконец он услышал, как магистрат отложил документ и прокашлялся, что было болезненно трудно.

— Как обычно, — начал Вудворд, — ты прекрасно поработал. Документы безупречны.

— Спасибо.

— Я должен закончить чтение сегодня. Самое позднее — завтра утром. Как я буду рад уехать наконец отсюда! — Вудворд поднял руку и помассировал чувствительное горло. Зеркало для бритья показывало ему, каким он стал — с серым лицом, темными впадинами под глазами, испарина лихорадки на лбу и на щеках. Он также ощущал крайнюю усталость как из-за приступов болезни, так и из-за кровопусканий, и единственное, чего ему по-настоящему хотелось, — это лечь в кровать и заснуть. — Я уверен, что ты тоже будешь рад?

Ловушка. И такая очевидная, что даже вряд ли стоит от нее уклоняться.

— Я буду рад, когда свершится правосудие, сэр.

— Ну, правосудие уже почти свершилось. Я завтра же вынесу приговор.

— Простите, — сказал Мэтью, — но обычно вы не менее двух дней проводите за просмотром документов.

— Это правило вырезано на мраморе? Нет, мне вряд ли надо читать эти бумаги.

— И совершенно не важно, что у меня сильное — очень сильное — чувство, что Рэйчел Ховарт — не ведьма и не убийца?

— Свидетельства, Мэтью. — Вудворд похлопал по рассыпанным бумагам. — Свидетельства, вот они. Ты их слышал, ты их записывал. Вон на комоде — куклы. Скажи мне, какие доказательства опровергают свидетельские показания? — Мэтью молчал. — Таковых не имеется, — сказал Вудворд. — Твое мнение, и только твое мнение.

— Но вы согласны, что некоторые свидетельства сомнительны?

— Я счел свидетелей достойными доверия. Как ты объяснишь, что в их показаниях есть общие моменты?

— Не знаю.

Вудворд сглотнул слюну и вздрогнул от боли. Но он должен был говорить, пока в его голосе сохранялась хоть минимальная сила.

— Ты знаешь, как и я, что будет наилучшим для этого города. Меня это не радует. Но это необходимо сделать.

— Вы мне не позволите задать еще несколько вопросов, сэр? Я думаю, что Вайолет Адамс могла бы…

— Нет, — прозвучало твердое решение. — Оставь в покое этого ребенка. И я хочу, чтобы с этой минуты ты больше не подходил к тюрьме.

Мэтью набрал в грудь воздуху.

— Я считаю, что имею право ходить, куда мне хочется, сэр. — Он увидел, как в глазах Вудворда, несмотря на тяжелую болезнь, вспыхнул огонь. — Если вы основываете ваши ограничения на рассказе Исхода Иерусалима, я должен вас уведомить, что у проповедника есть грязные планы относительно мадам Ховарт. Он хочет, чтобы она созналась и предалась на ваше милосердие, а тогда он выступит и поручится за ее вновь обретенную христианскую душу. Его цель — сделать из нее свою странствующую шлюху.

Вудворд заговорил, но голос его пресекся, и ему пришлось сделать еще одну попытку.

— Мне плевать на Исхода Иерусалима! Конечно, он негодяй, я это знал с первой минуты, как его увидел. Меня беспокоит твоя душа.

— Моя душа отлично защищена, — ответил Мэтью.

— Нет, правда? — Вудворд поднял глаза к потолку, собираясь с мыслями. — Мэтью, — сказал он, — я за тебя боюсь. Эта женщина… она может тебе повредить, если захочет.

— Я в состоянии о себе позаботиться.

В ответ на это Вудворд не мог не засмеяться, хотя боль в горле была адская.

— Знаменитые слова, слышанные миллионами отцов от миллионов сыновей!

— Я не ваш сын, — сказал Мэтью, гоняя желваки на скулах. — Вы не мой отец. У нас профессиональные взаимоотношения, сэр, и не более того.

Вудворд не ответил — просто закрыл глаза и опустил голову на подушки. Дышал он медленно и ровно, хотя и несколько затрудненно. Потом открыл глаза и посмотрел на Мэтью.

— Пришло время, — сказал он.

— Простите, сэр?

— Пришло, — повторил Вудворд, — время. Рассказать тебе… то, что надо было, наверное, раньше. Сядь, если хочешь.

Он кивнул в сторону стоящего у кровати кресла, и Мэтью сел.

— С чего начать? — Вопрос был обращен магистратом к самому себе. — Конечно, с начала. Когда я был преуспевающим поверенным, я жил в Лондоне с женой, ее звали Энн. У нас был очень милый дом. С садом на заднем дворе, с фонтаном. — Он едва заметно улыбнулся Мэтью, и улыбка тут же погасла. — Мы были женаты уже два года, когда у нас родился сын, названный Томасом в честь моего отца.

— Сын? — удивился Мэтью.

— Да. Очень хороший мальчик. Очень умный, очень… серьезный, я бы сказал. Он любил, когда я читал ему, и любил, когда мать ему пела. — Вудворд мысленно услышал мелодичное сопрано женщины, увидел игру теней на зеленых итальянских плитах фонтана. — Это были лучшие дни моей жизни, — сказал он настолько мягко, насколько позволил измученный голос. — На пятую годовщину нашей свадьбы я подарил Энн музыкальную шкатулку, а она мне — шитый золотом камзол. Помню, как я развернул обертку. Мне подумалось, помнится, что ни один человек на земле никогда не был так счастлив. Так обласкан жизнью. Такова была она, моя жизнь: со мной были мои любимые, мой дом, имущество, карьера. Я полностью вкушал сладкий плод жизни, я был богат. В столь многих отношениях богат.

Мэтью ничего не сказал, но ему стала понятнее боль магистрата из-за оставленного в руках Шоукомба предмета одежды.

— Через четыре года, — снова заговорил Вудворд, болезненно сглотнув, — Энн и мои партнеры уговорили меня стать соискателем мантии. Я сдал необходимые экзамены… стал помощником судьи. В свое время мне сообщили, что при ближайших назначениях я буду повышен. — Он с трудом сделал вдох и медленно выдохнул. — Долго ждать не пришлось. В то лето пришла чума, и открылось много вакансий.

Вудворд замолчал, прислушиваясь к шепоту призрачных воспоминаний.

— Чума, — сказал он, глядя в никуда. — Лето кончилось. Настала мокрая противная осень, а чума осталась. Она начиналась с нарывов на коже, потом следовали припадки и мучительная агония. Мой лучший друг умер на моих глазах в сентябре. Он высох из крепкого атлета в хнычущий скелет всего за две недели. А потом… как-то утром, в октябре… раздался крик горничной из спальни Томаса. Я влетел туда. Уже зная. И боясь того, что увижу.

Голос его упал до едва слышного шепота, и горло горело адским огнем, но он чувствовал, что обязан говорить.

— Томасу было двенадцать. Чума не считалась ни с возрастом, ни с общественным положением, ни с богатством… ни с чем. Она обрушилась на Томаса… будто решив уничтожить не только его, но и его мать, и меня. Все, что могли доктора, — успокаивать его опиумом. Но опиума было мало, чтобы Томас не страдал. Куда как мало.

Ему пришлось сглотнуть еще раз и ощутить, как слизь воспаления ползет вниз по горлу.

— Не дать ли вам чего-нибудь попить? — спросил Мэтью, вставая.

— Нет. Сядь. Я должен говорить, пока еще могу. — Он подождал, пока Мэтью усядется. — Томас боролся с болезнью, — сказал магистрат. — Но… победить, конечно, не мог. У него так воспалилась кожа, что он повернуться не мог в постели. Однажды… во время припадка… его так били судороги, что кожа… кожа с мясом стала сползать со спины, как мокрая кора с гнилого дерева. И повсюду была кровь, и чумной гной, и запах… этот запах… омерзительная вонь смерти.

— Сэр, — начал Мэтью, — не надо…

Вудворд поднял руку:

— Будь добр меня выслушать. Томас жил еще десять дней после того, как заболел. Нет, «жил» — неточное слово. Мучился. Эти дни и ночи слились для всех нас в один неразличимый ужас. Его рвало потоками крови. Глаза опухли и закрылись от плача, и он лежал в грязи, потому что нам никто не помогал, а мы… мы не успевали стирать простыни. В последний день… его скрутили безудержные судороги. Он так вцепился в прутья кровати, тело выгибалось дугой, и вся кровать подпрыгивала, тряслась, как какая-то демонская игрушка. Я помню его лицо в тот последний час. Лицо.

Вудворд зажмурился, на щеках заблестела испарина, и Мэтью трудно было на него смотреть — таким страшным казалось это зрелище запертого в душе горя.

— Боже мой, лицо! — прохрипел магистрат. Глаза его открылись, и Мэтью увидел, что они покраснели от мучительного воспоминания. — Чума… сожрала почти все его лицо. К концу он… даже не был похож на человека. И он умирал… его трясли припадки… он изо всех оставшихся сил цеплялся за прутья кровати. Я видел, как пальцы сжимаются… сильнее и сильнее… и он смотрел на меня. — Вудворд кивнул, отмечая этот момент. — Говорить он не мог, но я видел, видел, что он задает мне вопрос, будто я — сам Господь Всемогущий. И он спрашивал: «За что?» И на этот вопрос — непостижимый, недоступный вопрос — я был нем. Не прошло и десяти минут… как он испустил стон и покинул нас наконец. А у меня такие были на него планы. Такие планы. И я любил его — любил сильнее, чем сам думал. Его смерть… и этот ужас, как он умирал… не могли не отравить остаток наших дней, — выговорил Вудворд. — Энн всегда была хрупкой… а теперь ее рассудок слегка помутился. Дух ее потемнел, и мой тоже. Она обернулась против меня. Она не могла больше жить в этом доме, у нее начались припадки ярости. Я думаю… она так отчаялась, так гневалась на Бога… что жизнь ее свелась к животным побуждениям. — Он снова глотнул. — Она начала пить. Ее стали замечать в недостойных местах… с недостойными людьми. Я пытался до нее достучаться, прибегнуть с нею вместе к церкви, но становилось только хуже. Наверное… ей нужно было кого-то на этой земле ненавидеть так же, как она ненавидела Бога. В конце концов она ушла из дома. Мне говорили, что ее видели пьяной в определенном районе города, и с ней был мужчина дурной репутации. Стала страдать моя карьера. Пошли слухи, что я тоже пью — что иногда бывало правдой — и что я беру взятки. Что никогда правдой не было. Но удобная ложь для тех лиц, что желали мне вреда. Напомнили о себе долги — как поступают они всегда с человеком в трудном положении. Я продал почти все, что у меня было. Дом, сад, фонтан, кровать, на которой умер Томас… все равно я на все это смотреть не мог.

— Но вы сохранили камзол, — сказал Мэтью.

— Да… потому что… не знаю почему. Или знаю. Это был единственный предмет из моего прошлого… оставшийся чистым и незапятнанным. Это было… дыхание вчерашнего дня, когда мир еще благоухал.

— Простите, — сказал Мэтью. — Я понятия не имел.

— Откуда же тебе было знать? Со временем… мне стало доставаться меньше дел. Должен сказать, что во многом я сам был виноват в этой немилости, ибо позволял брату Рому составлять мне компанию на судейской скамье. И я решил… раз мое будущее в Лондоне темно, попытаться сделать его светлее в колониях. Но перед отъездом… я попытался найти Энн. Я слыхал, что она прибилась к компании женщин того же класса, которые пережили смерть мужей во время чумы и потому стали… подстилками и торговками телом по необходимости. К тому времени она стала… я бы не узнал ее. И она сама себя не узнала бы. — Вудворд с трудом вздохнул. — Наверное, этого она и хотела — забыть себя, а вместе с собой — прошлое. — Он смотрел мимо Мэтью, в непредставимую даль. — Мне кажется, я видел ее. В толпе в порту. Не был уверен. И не хотел. Я ушел. Потом я сел на корабль… и в Новый Свет.

Вудворд откинул голову на подушку и снова закрыл глаза. Сглотнув гной, он попытался прочистить горло, но безуспешно. У него уже почти пропал голос, но он заставлял себя говорить, потому что страшно боялся за душу Мэтью и хотел, чтобы юноша все это понял.

— Представь себе мое изумление… когда я обнаружил, что Манхэттен не вымощен золотом. Оказалось, что Новый Свет… не так уж отличается от Старого. Те же страсти и те же преступления. Те же грехи и те же негодяи. Только здесь… куда больше возможностей для греха… и куда больше места, где его совершать. Бог один знает, что принесет следующий век.

— Я об этом говорил с Гудом, — сказал Мэтью, позволив себе намек на улыбку. — Его жена верит, что мир будет уничтожен огнем, а сам Гуд считает, что это может быть — по его словам — «век чудес».

Вудворд открыл налитые кровью глаза.

— Не знаю… Но сочту чудом, если Фаунт-Роял доживет до нового века. Этот город наверняка погибнет, если не будет казнена Рэйчел Ховарт.

Улыбка Мэтью исчезла.

— Будущее этого поселка и лежит в основе вашего решения предать эту женщину смерти, сэр?

— Нет, разумеется. Абсолютно нет. Но улики… свидетели… куклы… ее собственное кощунственное поведение. Не говоря уже о ее власти над тобой.

— Какой власти? Я не понимаю, как может мой интерес к отысканию правды считаться…

— Воздержись, — попросил Вудворд. — Пожалуйста. Чем больше ты стараешься, тем меньше ты можешь кого-нибудь убедить… и менее всех — меня. Я позволю себе сказать, что не только Иерусалим строит планы на эту женщину… хотя я считаю, что на самом деле это она строит планы на тебя.

Мэтью покачал головой:

— Вы очень ошибаетесь.

— Я достаточно много слушал дел. И знаю, как ослепляет жар соблазна. И как обжигает. — Вудворд в очередной раз потер себе горло. — Мой голос почти пропал, но это я должен тебе рассказать, — прошептал он. — Жил-был однажды один купец. Энергичный, предприимчивый, молодой. Ради дела… ему приходилось рано вставать, а потому и ложиться рано. Но однажды вечером… он засиделся позже обычного часа и услышал чудесное пение, которого никогда раньше не слышал: голос ночной птицы. На следующий вечер он устроил так, чтобы лечь позже… и еще раз услышать пение птицы. И на следующий вечер. Он так… так опьянился голосом ночной птицы, что целый день думал только о нем. И пришло время, когда он стал слушать птицу ночь напролет. Уже не мог заниматься своим делом при свете солнца. Скоро он вообще повернулся к дню спиной и весь отдался чарующему голосу ночной птицы… и так грустно кончилась его карьера, его богатство… и наконец, жизнь.

— Хорошая притча, — коротко сказал Мэтью. — И какова же мораль?

— Мораль ты знаешь. Да, притча, но в ней — великая правда и предостережение. — Он всмотрелся в Мэтью проницательным взором. — Не получится — любить только голос ночной птицы. Приходится полюбить и ночную птицу. А потом… потом и саму ночь.

— Вы неверно оцениваете мои мотивы. Я просто заинтересован в том, чтобы…

— Помочь ей, — перебил Вудворд. — Найти истину. Послужить. Как бы ты это ни формулировал… Рэйчел Ховарт — твоя ночная птица, Мэтью. И никакой был бы из меня опекун, если бы я, видя, что тебя грозит поглотить тьма, не предупредил бы.

— Грозит поглотить тьма? — приподнял брови Мэтью. — По-моему, это преувеличение, сэр.

— По-моему, это еще преуменьшение. — Вудворд смотрел в потолок — силы почти оставили его. Тело ощущалось как нелепый глиняный кувшин на огне горшечника, и запертое в этом сосуде истинное существо Вудворда жаждало глотка свежего, прохладного воздуха. — Эта женщина зачаровала тебя — ради своих собственных целей. Она ничего иного от тебя не хочет… как чтобы ты помог ей избежать костра… а это будет грех, который навеки заклеймит тебя в глазах Господа.

Мэтью встал, не желая слушать всю эту чепуху. Он решил было выйти крадучись, но не стал, потому что знал: магистрат говорит искренне, и еще знал, что сам пожалеет о подобной поспешности.

— Сэр, могу я задать вам вопрос и попросить, чтобы вы как следует подумали, прежде чем ответить?

Разрешение было дано кивком головы.

— Вы искренне — всем сердцем и всей душой — верите, что Рэйчел — ведьма?

— Твой вопрос… лежит в сфере эмоций, — ответил Вудворд. — На меня возложена обязанность хранить и осуществлять закон. Улики говорят мне, что она действительно ведьма, и потому я обязан применить закон по всей его строгости.

— На миг отложите мантию в сторону и ответьте мне.

— Я удовлетворен, — последовал твердый ответ. — Да, недостает некоторых деталей. Да, есть вопросы, на которые я хотел бы получить ответы, есть еще свидетели, которых я хотел бы допросить. Но… я вынужден действовать, исходя из того, что у меня есть. А есть у меня — как очевидно для нас обоих — свидетельские показания и вещественные доказательства, которые любой судья признал бы достаточными, чтобы ее сжечь. Она это знает. Она не может не искать путь к спасению… а он лежит через тебя.

— Я думаю, Сатана освободил бы ее, будь она действительно его прислужницей.

— Прислужники дешевы, — ответил Вудворд. — И я думаю… вполне совместимо с целями Сатаны стоять в сторонке и дать говорить своей ночной птице.

Мэтью хотел было парировать выпад, но понял, что это бесполезно. Они зашли в тупик, и дальше им вместе дороги нет.

— Я продолжу чтение документов, — предложил магистрат. — Я не желаю выносить решение даже с тенью ненужной поспешности.

— Можно мне читать то, что вы уже прочли?

— Если хочешь. — Вудворд поднял пачку листов и вложил в руки своего клерка. — Но помни: больше ни слова на эту тему. Ты меня слышишь?

— Да, сэр, — ответил Мэтью, хотя это согласие оставило у него во рту горький вкус.

— И ты не вернешься, чтобы снова увидеться с мадам Ховарт?

Это было труднее, но Мэтью не нуждался во времени для раздумий.

— Прошу прощения, но этого я не могу обещать.

Магистрат поджал губы и испустил безнадежный вздох. Но и он тоже знал границы послушания Мэтью.

— Выбирать тебе, — прошептал он. — Я только молю Бога, чтобы ты выбрал мудро. — Он указал головой на дверь: — Теперь иди. Мне нужно отдохнуть.

— Да, сэр.

Мэтью смотрел на Вудворда, будто изучая черты его лица.

— В чем дело?

— Я должен задать этот вопрос, сэр. Вы тогда приехали в приют искать клерка или замену своему сыну?

— Моего сына… заменить невозможно.

— Это я понимаю. Но мы оба с вами знаем, что вы могли найти себе опытного клерка через любую адвокатскую контору. Я должен был спросить, вот и все.

Он повернулся и пошел к двери.

— Мэтью? — Вудворд с трудом сел на постели, лицо его побледнело от страдания. — Я не знаю… искал я замену сыну или нет. Может быть. Но я знаю, что хотел воспитать кого-нибудь. Вырастить человеком… защитить… охранить его чистоту от этого грязного мира. Ты понимаешь?

— Понимаю, — ответил Мэтью. — И хочу выразить вам благодарность за заботу обо мне. Если бы вы меня оттуда не забрали, мне подумать страшно о том, что меня ждало.

Вудворд опустился на подушки.

— Сейчас перед тобой целый мир. У тебя блестящее будущее. Пожалуйста… умоляю тебя, берегись тех, кто хочет его разрушить.

Мэтью вышел из комнаты, держа под мышкой пачку бумаг, зажег у себя в комнате свечу, плеснул себе в лицо холодной водой и открыл ставни. Уже почти стемнело, но он глядел мимо невольничьего квартала в сторону дозорной башни и лежащих за ней болот. Теперь ему казалось, что человек в любую минуту может попасть в трясину где угодно, совершенно внезапно. Ни на какие вопросы этого мира не было легких ответов, и, похоже, с каждым годом эти вопросы все сложнее и сложнее.

Он действительно считал, что магистрат приехал в приют искать себе сына. И как же теперь мучительно должно быть Вудворду думать, что он может потерять еще одного сына, погибшего из-за греховности мира. Но каковы бы ни были чувства Мэтью к магистрату, он не отвернется — не может отвернуться — от Рэйчел. Пусть он замена сыну… но он еще и человек и должен делать то, что считает правильным.

То есть биться за доказательства ее невиновности вплоть до самой казни.

Ночная птица или еще какая, но она действительно говорит ему. Он даже сейчас слышал ее голос, слышал ее, страдающую в темноте своей камеры. Что же он будет делать завтра, когда магистрат попросит его подготовить смертный приговор и подписать его как свидетель ниже подписи самого Вудворда?

Он поставил свечу и оперся на кровать — осторожно, потому что рубцы на спине горели. Потом стал читать документы суда в надежде, что его что-нибудь наведет на факт, который он просмотрел, и этот один факт станет ключом к свободе Рэйчел.

Но заранее боялся, что такого факта не найдется.

Времени оставалось очень мало. Если действительно Сатана поселился в Фаунт-Рояле, подумал Мэтью, он сейчас весело ухмыляется. А если не Сатана… то это ухмылка кого-то другого. Той самой лисы, как сказала миссис Неттльз.

Но Мэтью верил, что даже самая искусная лиса оставляет след. И ему предстоит взять этот след, мобилизовав все свои инстинкты ищейки. Если инстинкты его подведут, Рэйчел погибнет, а он будет обречен судьбе, которая для него страшнее огней Ада: биться с неразрешимыми вопросами до самой могилы.

Глава 23

— Сие мой дар тебе, — сказал Сатана.

Мэтью не мог ни двинуться, ни заговорить. Язык сковало льдом, тело окоченело. Но в прыгающем свете пламени он заметил, что Сатана действительно одет в черный плащ с шестью золотыми пуговицами, по три с каждой стороны. Голову дьявола покрывал капюшон, и там, где полагается быть лицу, была только еще более глубокая тьма.

— Мой дар, — повторил Сатана голосом, очень похожим на голос Исхода Иерусалима.

Длиннопалыми бескровными руками он распахнул плащ, обнажив под ним шитый золотом камзол. Из-под него он достал мокрую черепаху, с которой капала вода. Она дергалась в темно-зеленом панцире, который Сатана протянул Мэтью.

Руки Сатаны взялись за края панциря и без видимого усилия разорвали его. Панцирь лопнул со звуком мушкетного выстрела. Медленным, страшным изгибом этих инфернальных рук тело разорвало пополам, и пасть черепахи раскрылась в смертной муке. Потом поползли наружу окровавленные внутренности — красные, белые и синие, как британский флаг.

Из массы раздавленных органов посыпались золотые и серебряные монеты, как сыплются деньги из разрезанного бритвой кошелька. Сатана сунул левую руку внутрь кишок и показал Мэтью окровавленную ладонь: на ней лежала золотая монетка, измазанная красным.

— Сие да принадлежит тебе, — произнес Сатана.

Он подался вперед, протягивая левую руку, держа монету двумя пальцами. Мэтью не мог отступить, потому что у него руки и ноги были связаны. Сатана навис над ним черным коршуном и вложил край монеты между губ Мэтью.

Медленно и неумолимо монета ползла к нему в рот. Он почувствовал, как глаза лезут на лоб, ощутил горький вкус крови. И только тут увидел, что горит: прямо за спиной повелителя Пандемониума — пылающий столб, и к нему привязана пожираемая огнем человеческая фигура, извивающаяся в невыразимых муках плоти.

Мэтью услыхал собственный стон. Монета лезла в горло, душила его. И тут из-под капюшона Сатаны стало всплывать лицо, вплотную к лицу Мэтью. Показались оскаленные клыки, вставленные в кость челюсти. Следом вылезла морда скелета, пустые орбиты глаз в черепе собаки. Этот череп прижался к лицу Мэтью и дохнул жаром, несшим зловонную мерзость могилы.

Еще раззастонав, Мэтью проснулся. Не сразу он понял, где находится, не сразу осознал, что эта встреча с Дьяволом — просто невероятно яркий сон. Казалось, он еще ощущает вкус крови во рту, но это был вкус излишне наперченной колбасы, которую Бидвелл предложил во время обеда. Наверное, колбаса и вызвала весь этот сон. Сердце все еще колотилось, капли пота собрались на лице и на груди. Первым делом — прогнать эту темноту. Мэтью нашел спичечницу и кремень на ночном столике, высек искру — спичка никогда не зажигается с первого раза, когда это нужно, — и зажег фонарь, который загасил перед сном. Потом вылез из кровати, подошел к комоду, налил себе воды из кувшина и выпил, тут же налив вторую чашку и отправив ее вслед за первой.

— Ф-фух! — сказал он с облегчением.

И все же он ощущал, что его чувства еще не избавились от власти кошмара: казалось, стены комнаты наваливаются на него. Он подошел к окну, распахнул настежь ставни и набрал побольше воздуху, чтобы в голове прояснилось.

Ночь стояла тихая, только где-то брехала собака. В невольничьем квартале не было ни огонька. Мэтью видел вспышки молний над морем, хотя гроза была очень-очень далеко. А потом увидел то, от чего душа возрадовалась: проблеск звезд в просветах медленно плывущих облаков. Можно ли надеяться, что суровая погода уходит? Такого странного мая с его холодами и духотой достаточно, чтобы высосать энергию из самого сильного человека, и, быть может, июнь принесет с собой солнышко и будет милостивее к Фаунт-Роялу.

И опять-таки: ему-то какое дело? Он с магистратом вскоре покинет этот город и никогда не вернется. И ну его в болото вместе с Бидвеллом, подумал Мэтью. За ужином этот человек все время отпускал сварливые замечания насчет Рэйчел, например (между двумя кусками этой адской колбасы): «Клерк, если уж ты так сочувствуешь этой ведьме, можно будет устроить, чтобы ты держал ее за руку, когда она будет гореть!»

Мэтью на эту и все прочие подначки отвечал молчанием, и Бидвелл через некоторое время перестал его подкалывать и занялся набиванием брюха. Мэтью предпочел бы ужинать наверху с магистратом, который с трудом протолкнул сквозь воспаленное горло миску каши и немного горячего чая. Потом снова пришел доктор Шилдс и снова дал работу ланцету и чаше для кровопусканий. Мэтью покинул комнату Вудворда посреди этой неопрятной процедуры, потому что у него желудок свело узлом. Наверное, вид капающей алой жидкости тоже внес вклад в его кошмар.

Звезды исчезали и снова появлялись за бегущими облаками. Мэтью с вечера перечитал показания Бакнера в документах, уже проработанных Вудвордом, но ничего не нашел, что могло бы навести на след лисы. Завтра он прочтет показания Гаррика и Вайолет Адамс, когда магистрат с ними закончит, но тогда Вудворд уже будет близок к тому, чтобы надиктовать приговор.

Подробности сна никак не оставляли его. Сатана в черном плаще с шестью золотыми пуговицами… темнота вместо лица… пойманная живая черепаха… жилистые руки, разрывающие зеленый панцирь… и оттуда окровавленные монеты…

Монеты, подумал Мэтью. Золотые и серебряные монеты. Мысленным взором он увидел содержимое брюха черепах, которое показал ему Гуд. Проглоченные черепахами испанские монеты. Откуда они? Как это индейцы и черепахи нашли такой жирный куш?

Теория насчет испанского шпиона еще не умерла, хотя и получила серьезную рану после откровений Пейна. Но факт оставался фактом: Шоукомб действительно отобрал монету у краснокожего, а индеец, очевидно, должен был получить ее от испанца. Но какой испанец будет скармливать золото и серебро черепахам?

Мэтью уже надышался ночным воздухом, но не спешил вернуться в постель. Он еще минутку понаблюдал танец звезд, потом взялся за ставень, чтобы его закрыть.

Но не успел даже потянуть на себя, как увидел оранжевый свет, весьма неприятно напомнивший о горящем столбе из его сна. Это не был свет от видимого источника, скорее зарево от огня где-то на западе. Прошло секунд, быть может, десять, и раздался далекий голос, подтвердивший то, что Мэтью уже заподозрил:

— Пожар! Пожар!

Тревогу подхватил другой голос. Вскоре хлопнула дверь, и Мэтью понял, что это Бидвелл пробудился от сна. Зазвонили колокола, закричали люди, яростно залаяли псы Фаунт-Рояла. Мэтью быстро натянул на себя вчерашнюю одежду, взял фонарь — освещать путь вниз, и вышел. И тут увидел красные и оранжевые языки пламени, лижущие какое-то здание на улице Истины, пугающе близко от тюрьмы.

Настолько близко, что страх ударил Мэтью как кулаком в живот. Если тюрьма горит, а Рэйчел заперта в камере…

С перекошенным от страха лицом он бросился бежать к улице Истины. Пролетел мимо источника, где одинокая лошадь увозила фургон с грузом бочек воды, а на его место подъезжал уже другой.

— Что горит? — закричала женщина, когда он проходил мимо чьего-то дома, но Мэтью не смел ответить. Группа жителей собралась возле пожара, кое-кто еще в ночной одежде. Мэтью опередил фургон с водой и с острой благодарностью обнаружил, что огонь пощадил тюрьму, зато пожирает школу.

Пламя было жаркое и действовало быстро. Стоял здесь Бидвелл в напудренном парике, но в ночном халате и в шлепанцах, — он орал на зевак, чтобы пропустили фургон. Лошади подъехали, и шестеро пожарных бросились вытаскивать бочки. Один зачерпнул ведром воды и побежал плеснуть на пламя, но — как и на предыдущем пожаре, который видел Мэтью, — было ясно, что здание школы обречено.

— Сбивайте пламя! Быстрее, все вы! — раздался крик. Это был полуприказ-полумольба.

Обернувшись, Мэтью увидел учителя — с обнаженной головой, одетого в темно-зеленый халат с желтой оторочкой. Джонстон стоял опасно близко к ревущему пожару, опираясь одной рукой на трость, а другой направляя пожарных. Искры вились вокруг него красными осами, лицо его исказилось.

— Быстрее, умоляю вас! Быстрее!

— Алан, назад! — крикнул ему Бидвелл. — Там опасно!

Кто-то схватил Джонстона за руку и попытался оттащить от огня, но учитель, гневно скривив губы, вырвал руку.

— Черт побери! — заорал Джонстон на пожарных, которые явно изо всех сил старались побыстрее лить воду в огонь, но осатанелый жар не подпускал их близко. — Сбейте пламя, идиоты! Ну что, быстрее не можете?

К сожалению, они не могли, и все, похоже, кроме учителя, понимали тщетность борьбы. Даже Бидвелл стоял молча, подбоченясь, и не пытался в своей хамской манере подгонять пожарных.

Поскольку школа была небольшой, а огонь — яростным, Мэтью сомневался, чтобы даже шестьдесят пожарных с шестьюдесятью ведрами могли бы его спасти.

Подъехал второй фургон, привез еще людей. Еще несколько крепких добровольцев из толпы вышли помогать, но дело было не в нехватке рук или мужества, а в нехватке ведер и времени.

— Черт побери!

Джонстон перестал умолять и явно разъярился. Он, хромая, метался из стороны в сторону, время от времени испуская возглас отвращения или презрения в адрес безруких пожарных, потом проклинал сам пожар. Огонь стал прорываться сквозь крышу здания. Еще несколько секунд — и ярость Джонстона утихла. Кажется, он смирился, что битва поистине проиграна — проиграна еще до ее начала, — и отошел прочь от пламени и дыма. Пожарные продолжали работать, но теперь уже просто чтобы оправдать свое присутствие. Мэтью смотрел на Джонстона, а тот глядел на огонь остекленелыми глазами, и плечи его поникли под гнетом поражения.

А потом Мэтью случайно повернул голову на несколько градусов вправо — и у него сердце взлетело к горлу. Не далее десяти футов от него стоял Сет Хейзелтон. Кузнец, все еще с повязкой на раненом лице, внимательно смотрел на огненный спектакль и потому не заметил своего недруга. Вряд ли Хейзелтон вообще что-то вокруг себя видит, подумал Мэтью, когда кузнец снял с пояса темную глиняную флягу и приложился к ней как следует. Медленно моргающие глаза и отвисшая челюсть явно говорили, что за жидкость плещется в этой фляге, а грязные рубаха и штаны подтверждали, что Хейзелтон действительно больше любит вино, чем воду.

Мэтью осторожно отступил на несколько шагов, оставив между собой и кузнецом пару зевак на случай, если Хейзелтон вдруг оглянется. Потом ему пришла в голову мысль — нехорошая мысль, но все же заманчивая. Сейчас отличный момент обыскать сарай Хейзелтона. Пока этот человек здесь, на пожаре, да еще и слаб от крепкого напитка…

«Ну нет! — сказал себе Мэтью. — Этот сарай — и то, что там спрятано, — и так уже дорого тебе обошлись! Черт с ним, не лезь!»

Но Мэтью себя хорошо знал. И знал, что может приводить любые доводы не ходить в сарай кузнеца и не искать этот неуловимый мешок вплоть до напоминаний о плетях и обещании новых. Однако его целеустремленное желание знать — качество, от которого он, по мнению магистрата, «пьянеет до потери разума», — уже брало его в оборот. У него есть фонарь и представился случай. Если когда он и сможет найти этот тщательно охраняемый мешок, то сейчас. Осмелится ли он попытаться? Или стоит прислушаться к тихому голосу осторожности и списать полосы на спине как выученный урок?

Мэтью повернулся и быстро зашагал прочь. Оглянувшись, он отметил, что Хейзелтон так и не заметил его присутствия, но снова припал к любимой фляжке. Коллегия присяжных в его голове все еще не пришла к выводу относительно будущих действий. Он знал, что сказал бы Вудворд, и знал, что сказал бы Бидвелл. Но опять же: никто из этих двоих не сомневался в виновности Рэйчел. Если то, что прячет Хейзелтон, как-то связано с ее делом…

Он отлично понимал, что именно такие рассуждения в прошлый раз потянули его открывать мешок. Но все же это правильные рассуждения, если учесть обстоятельства. Так какое же будет решение?

При подходе к перекрестку весы уже склонились в ту сторону, в которую и должны были склониться, как заранее знал Мэтью. Он оглянулся через плечо, проверяя, не идет ли сзади кузнец, а потом выставил фонарь впереди себя и пустился бегом к сараю Хейзелтона.

Добежав до сарая, Мэтью приподнял запорное бревно и отодвинул дверь так, чтобы только-только пролезть. Две стоящие в сарае лошади беспокойно переступили, когда он прошел мимо, светя фонарем. Мэтью направился прямо туда, где нашел мешок в прошлый раз, поставил фонарь и стал искать в соломе. Но обнаружил солому, и только солому, да еще солому. Конечно же, Хейзелтон перепрятал мешок, оттащил его куда-то в другое место в этом же сарае или вообще унес в дом. Мэтью встал, подошел к другой груде соломы, справа, и поискал там, но снова ничего не нашел. Он перетряс всю солому до самой стены сарая, где она была уложена в массивные кучи вперемешку с обильной добавкой конских яблок. Мэтью совал руки в неприятно пахнущие кучи, пальцы искали грубую мешковину и не получали ответа.

Наконец до него дошло, что пора идти, потому что он здесь застрял дольше, чем было бы разумно. Мешок, если он вообще остался в соломе, сегодня найден не будет. Вот тебе и представившийся случай!

Он встал с колен, взял фонарь и пошел к двери. Когда он до нее добрался, что-то — инстинкт, быть может, или зашевелившиеся волосы на затылке — заставило его остановиться и задуть свечу в лампе, потому что этот выдающий его свет уже больше не нужен.

И это оказалось благословением фортуны. Когда Мэтью приготовился уходить из сарая, он увидел, как приближается какой-то человек, шатаясь, и уже так близко, что Мэтью испугался: сейчас Хейзелтон его увидит, заревет от ярости и набросится, замахиваясь флягой. Мэтью застрял в дверях, не зная, бежать или отступить. На принятие решения оставалось всего несколько секунд. Хейзелтон шел прямо на него. Голова кузнеца свалилась на грудь, колени подкашивались.

Мэтью отступил внутрь. Он пробрался к самой стене сарая, распластался и лихорадочно стал закапываться в кучу соломы вместе с фонарем. Но не успел сделать даже половину этой работы, как дверь распахнулась, и показалась долговязая фигура Хейзелтона.

— Кто тут? — пьяным голосом заревел Хейзелтон. — Лопни мои глаза, убью! — Мэтью перестал закапываться и застыл лежа, затаив дыхание. — Я знаю, что ты тут! Я эту проклятую дверь закрывал!

Мэтью не решался шевельнуться, хотя какая-то наглая соломинка нестерпимо щекотала верхнюю губу.

— Закрывал! — повторил Хейзелтон. — Я помню! — Он поднял фляжку, и Мэтью услышал звучный глоток. Кузнец вытер рот рукавом и сказал: — Закрывал ведь, Люси?

Мэтью не сразу понял, что он обращается к лошади.

— Вроде бы закрывал. Блин, до чего же я пьян! — Он неприятно засмеялся. — Как тебе это, Люси?

Он шагнул к стойлу, и Мэтью услышал, как похлопывает ладонь по лошадиному крупу.

— Девочка моя милая. Я тебя люблю, это точно.

Звук поглаживания стих. Кузнец стоял молча, наверное, прислушиваясь, не выдаст ли себя звуком взломщик, проникший в сарай.

— Есть тут кто? — спросил Хейзелтон неуверенно. — Ты, если ты там, выходи, пока я тебя топором не порешил на фиг!

Качаясь, он снова оказался в поле зрения Мэтью, встал посередине сарая, склонив голову набок и опустив флягу болтаться на ремне.

— Выходи, тебе ничего не будет! — объявил он. — Отпущу, блин!

Искушение было, но Мэтью опасался, что кузнец даже и пьяный успеет его схватить раньше, чем он добежит до двери. Лучше полежать здесь и подождать, пока кузнец уйдет.

Хейзелтон стоял молча и неподвижно, кажется, целую минуту. Наконец он поднес фляжку к губам и стал пить. Допив до дна, кузнец бросил фляжку в стену почти точно над головой Мэтью. Она стукнулась о доски и упала на пол, разбившись на пять-шесть кусков. Испуганные лошади заржали и забились в стойлах.

— А ну его к черту! — крикнул Хейзелтон.

Развернувшись, он вышел из сарая, оставив дверь открытой.

Перед Мэтью стоял опасный выбор: броситься наружу, пока есть возможность, рискуя, что кузнец может поджидать за дверью, или остаться лежать как лежит? Он решил пока что сохранить свою удачную позицию и, конечно, воспользовался возможностью укрыться соломой получше.

Через минуту-другую Хейзелтон вернулся, принеся зажженный фонарь, хотя с таким грязным стеклом, что вряд ли это можно было счесть освещением. Но фонарь не так напугал Мэтью, как топорик с коротким топорищем, который Хейзелтон держал в правой руке.

Мэтью поглубже вдохнул и постарался получше выдохнуть, распластавшись на соломе и конских яблоках. Хейзелтон, покачиваясь, направился в обход сарая, светя тусклым фонарем и держа топор занесенным для сокрушительного удара. По дороге он пнул кучу соломы, да так, что этот пинок мог бы сломать Мэтью ребра. Потом, бормоча себе под нос и ругаясь, еще и потоптался на этой соломе для порядку. Затем Хейзелтон поднял фонарь. Несмотря на лохмотья соломы, заслоняющие лицо кузнеца, Мэтью заметил в его глазах безумный блеск и понял, что Хейзелтон глядит именно туда, где он прячется.

«Не шевелись! — предостерег себя Мэтью. — Ради Бога, лежи тихо!»

«И ради собственного черепа», — мог бы добавить он.

Хейзелтон зашагал к убежищу Мэтью, топоча тяжелыми сапогами. В приливе ужаса Мэтью понял, что сейчас кузнец на него наступит, и подобрался для прыжка к двери. Если он выскочит с воплем и визгом, то, быть может, Хейзелтон остолбенеет он неожиданности или хотя бы промахнется первым ударом топора.

Он был готов. Еще два шага — и кузнец на него наступит.

Хрусть!

Хейзелтон остановился по колено в соломе. Свободной рукой он пошарил у себя под ногами. Мэтью знал, что это был за треск. Лопнуло стекло фонаря, лежавшего всего дюймах в восьми от пальцев правой руки Мэтью. Он рефлекторно сжал пальцы в кулак.

Кузнец увидел, на что наступил. Он держал фонарь за рукоятку, рассматривая. Наступило долгое и жуткое молчание. Мэтью стиснул зубы и ждал — выдержка готова была вот-вот изменить ему.

Наконец Хейзелтон хмыкнул.

— Люси, я нашел эту чертову лампу! Хорошая была лампа, блин! Черт бы все побрал.

Презрительным жестом он отбросил сломанный фонарь, и Мэтью понял: кузнец решил, что это была какая-то лампа, которую он раньше куда-то сунул и забыл куда. Будь Хейзелтон чуть потрезвее, он мог бы сообразить, что разбитое стекло еще теплое. Но кузнец повернулся и затопал через солому к голому полу сарая, оставив Мэтью размышлять, как близко была катастрофа.

Но, как говорит пословица, «чуть-чуть» спасает человека. Мэтью задышал спокойнее, хотя полной грудью дышать остерегался, пока Хейзелтон не отошел подальше. Тут ему в голову стукнула лезвием топора другая мысль: если Хейзелтон сейчас выйдет и запрет дверь, он окажется в ловушке. И на рассвете или позже, когда Хейзелтон снова придет в сарай, Мэтью все равно придется с ним встретиться! Лучше попытаться прорваться сейчас, пока можно, решил он. Но тут мешает солома. Она скрывает его, но она же помешает бежать.

Однако сейчас его внимание снова переключилось на кузнеца. Тот повесил фонарь на крюк в стене рядом со стойлом и сейчас обращался к лошади, к которой явно был неравнодушен.

— Милая моя Люси! — говорил он расплывающимся голосом. — Девочка моя хорошая, красивая! Ты меня любишь? Знаю, знаю, что любишь!

Он что-то ворковал и шептал лошади на ухо, и хотя Мэтью не все слышал, он начал понимать, что эта привязанность куда сильнее, чем у человека к своему четвероногому помощнику.

Хейзелтон снова появился перед его глазами. Он всадил топорик в стену возле двери и дверь притворил. Когда он повернулся, у него на лице блестела испарина, и глаза — направленные на Люси — будто утонули в темно-багровых впадинах.

— Прекрасная моя дама, — сказал Хейзелтон с улыбкой, которую иначе как похотливой назвать было бы нельзя.

У Мэтью холодок пополз по спине. Он начинал понимать, что собирается делать кузнец.

Хейзелтон вошел в стойло Люси.

— Хорошая Люси, — сказал он. — Хорошая и красивая Люси. Ну-ка! Легче, легче!

Мэтью осторожно поднял голову, чтобы следить за движениями кузнеца. Света было мало, и поле зрения ограничено, но видно было, что Хейзелтон поворачивает лошадь задом к двери. Потом он, продолжая тихим и пьяным голосом что-то приговаривать, подвинул ее вперед и всунул ее голову и шею в станок, предназначенный для фиксации лошадей во время ковки. Закончив, он закрыл станок, и лошадь уже не могла бы выйти.

— Хорошая девочка, — сказал он. — Красавица моя!

Отойдя в угол сарая, он покопался в куче сена, запасенного на корм Люси. Он куда-то сунул руку и вытащил некий предмет. Был это тот мешок или нет, Мэтью не мог разглядеть, но предположил, что это может по крайней мере быть содержимым того мешка.

Хейзелтон вышел из стойла, неся что-то вроде тщательно сделанной упряжи из гладкой воловьей кожи. Кузнец покачнулся и чуть не упал под тяжестью ноши, но жгучее желание придавало ему силы. У этой упряжи были железные кольца на концах: те два кольца, которые Мэтью нащупал сквозь мешковину. Одно кольцо Хейзелтон закрепил на стенном крюке, а второе на крюке в ближайшей балке, растянув упряжь во всю длину перед входом в стойло Люси.

Мэтью понял, что за приспособление сделал Хейзелтон. Вспомнились слова Гвинетта Линча: «Изобретательный мужик, когда дает себе труд шевелить мозгами». Однако сейчас он явно не мозгам собирался дать работу.

В середине этого похожего на упряжь приспособления находилось сиденье, сделанное из кожаной решетки. Крюки располагались так, что железные кольца растягивали упряжь и поднимали сиденье на такую высоту, что сидящий оказывался прямо под хвостом Люси.

— Хорошая Люси, — задыхаясь, бормотал Хейзелтон. — Милая моя красивая девочка.

С голым задом и торчащим штырем он подкатил бочонок — пустой, судя по тому, с какой легкостью он с ним управлялся. Потом кузнец встал на бочонок, задом опустился на кожаное сиденье и поднял лошади хвост, который начал тут же мотаться в стороны, будто в радостном предвкушении.

— Ага! — выдохнул Хейзелтон, вводя свой член в канал Люси. — Ух ты девочка моя!

Мясистые бедра кузнеца задергались взад-вперед, глаза его закрылись, лицо раскраснелось.

Мэтью вспомнил, что говорила миссис Неттльз о покойной жене Хейзелтона: «Я случайно знаю, что он обращался с Софи как с трехногой конягой до самой ее смерти». Теперь было совершенно ясно, что Хейзелтон предпочитает кобыл четвероногой разновидности.

И еще ясно было, почему Хейзелтон так хотел, чтобы аппаратура для его странных удовольствий не была обнаружена. В большинстве колоний скотоложство каралось смертью через повешение, а в некоторых — колесованием и четвертованием. Преступление было редким, но отвратительным. Два года назад Вудворд приговорил к повешению работника, который совершил акт скотоложства с курицей, свиньей и кобылой. Закон также предписывал предать смерти животное и похоронить в одной могиле с насильником.

Мэтью перестал смотреть на мерзкое зрелище и уставился в землю. Но он не мог усилием воли перестать слышать звуки страсти, которыми награждал Хейзелтон свою четвероногую возлюбленную.

Наконец — непонятно, сколько прошло времени — конюшенный донжуан застонал и вздрогнул: копуляция подошла к высшей точке. Люси тоже фыркнула, но скорее с облегчением, что этот жеребец закончил свое дело. Хейзелтон рухнул на круп лошади и заговорил с такой фамильярностью любовника, что Мэтью покраснел до корней волос. Такие речи были бы недостойны между мужчиной и его женщиной и уж совершенно бесстыдны между человеком и его кобылой. Явно кузнец перестарался, куя подковы на раскаленном докрасна горне.

Хейзелтон не пытался вылезти из упряжи. Голос его стал тише, неразборчивей. Вскоре его речь сменилась присвистыванием и храпом.

Как раньше Мэтью увидел возможность проникнуть в сарай, так теперь он увидел возможность его покинуть. Медленно-медленно начал он вылезать из соломы, стараясь не порезаться об осколки разбитого стекла лампы. Храп Хейзелтона звучал так же мерно и громко, а Люси явно не возражала стоять в станке, пока хозяин отдыхает на ее крупе. Мэтью приподнялся, потом медленно встал. Он сообразил, что даже если Хейзелтон сейчас очнется и увидит его, он не сможет сразу вылезти из своей упряжи и вряд ли захочет гнаться. Но Мэтью не оказался выше мелочного побуждения дать кузнецу повод к размышлениям, и потому, прихватив грязные штаны Хейзелтона, неспешно подошел с ними к выходу, распахнул двери и покинул место столь безнравственного преступления. Он пожалел не Хейзелтона, а беднягу Люси.

Пожар на улице Истины уже погас. Мэтью прикинул, что вошел в сарай где-то около часа назад, и почти все здание школы уже, наверное, сгорело. Завтра много будет разговоров и предположений об огненной руке Сатаны. И Мэтью не сомневался, что снова один-два фургона покинут Фаунт-Роял.

Бриджи Хейзелтона он оставил посередине улицы Трудолюбия, после чего с удовольствием прополоскал руки в ближайшей водопойной колоде. Потом направился к особняку Бидвелла, целиком и с избытком утолив свою любознательность насчет того самого мешка.

Час был поздний, ажиотаж из-за пожара уже улегся, и улицы были пусты. Мэтью увидел, что в одном-двух домах еще горят фонари — наверное, освещая беседу мужа с женой о том, когда бежать из города, сожженного Сатаной, — но в остальном Фаунт-Роял снова заснул. Только на одном крыльце сидел пожилой человек, куря глиняную трубку, и рядом с ним растянулась белая собака. Когда Мэтью приблизился, старик сказал только:

— Погода меняется.

— Да, сэр, — согласился Мэтью, не сбавляя шага.

Он глянул на широкий простор неба и увидел, что облака стали тоньше и реже, открыв множество мерцающих звезд. Появился и серп луны тыквенного цвета. Все еще сыр и прохладен был воздух, но легкий ветерок нес запах сосны, а не застойной воды болот. Мэтью подумал, что, если погода переменится и удержится, здоровью магистрата это будет на пользу.

О действиях кузнеца он решил Вудворду не сообщать. Может быть, это его долг — донести о таком преступлении, за которое Хейзелтон наверняка заплясал бы в воздухе, но магистрату никакие осложнения сейчас не нужны. Кроме того, утрата кузнеца была бы для Фаунт-Рояла тяжелым ударом. Мэтью подумал, что кто-нибудь рано или поздно обнаружит необычные вкусы Хейзелтона и привлечет к ним внимание общественности, но сам он будет держать язык за зубами.

По дороге к особняку, к своей постели, Мэтью подошел к источнику и остановился около дуба на травянистом берегу. В темноте гремел хор лягушек, какие-то животные — черепахи, наверное, — плескались в воде справа от него. Медленная рябь колебала отражения луны и звезд.

Почему это в черепахах оказались золотые и серебряные испанские монеты — а еще и серебряные ложки и черепки? Мэтью сел на корточки, взялся за траву и стал смотреть на эбеновую водную гладь.

«Сие мой дар тебе», — сказал в его сне Сатана.

Вспомнились монеты, сыплющиеся из черепашьего брюха. Гуд тогда показывал ему, что нашел, и Мэтью сказал: «Это вопрос, который требует ответа».

Действительно, требует. Откуда могли черепахи добыть такие монеты? Проглотили их, конечно. Границы их мира — это скорее всего вот этот источник. Значит…

«Что, если… — мелькнула мысль. — А!»

Гипотеза взорвалась в голове пушечным залпом. Он вспомнил, что слышал этот залп еще когда Гуд показал ему свои монеты, но слишком много тогда других вопросов роилось в голове. Но сейчас, в тишине и темноте, мысль гремела раскатами грома.

Гуд нашел золотые и серебряные испанские монеты в брюхе черепах, которые живут в источнике… потому что в этом источнике находятся золотые и серебряные испанские монеты.

Мэтью резко встал. Взялся рукой за ствол дуба, чтобы успокоить собственные мысли. Эта гипотеза — как раздираемая черепаха в его сне — была битком набита блестящими возможностями.

Одна золотая монета, одна серебряная, керамический осколок, серебряная ложечка — это еще не клад… но кто знает, что там еще лежит в иле самого центра существования Фаунт-Рояла?

Обостренные чувства напомнили ему слова Николаса Пейна, когда там, в таверне Шоукомба, рассматривали ту золотую монету: «Ни один чернофлажник в здравом уме не будет прятать добычу в индейских лесах. Они свое золото прячут там, где его легко откопать, но дурак был бы пират, если бы его нажитое смогли найти и выкопать дикари».

Откопать? А если утопить на дне пресного источника?

Мысли разгорались пламенем. Бидвелл решил построить Фаунт-Роял возле источника, потому что среди прочего удобно будет иметь источник пресной воды для торговых кораблей, приходящих из Индий.

Но пресная вода нужна не только купцам, а тем, кто под флагом потемнее, — разве не так? И нельзя ли допустить, что источник был найден и использовался для этой цели куда раньше, чем Бидвелл даже взглянул на него? И если это так, то источник — прекрасное хранилище для — как назвал это Пейн — «нажитого».

Но пока что все это — лишь безосновательные умозаключения. И все же… как объяснить монеты в брюхе черепах? Эти черепахи, пасясь на дне источника, могли прихватить монеты из ила либо проглотить нарочно, привлеченные их блеском. То же самое насчет черепка и серебряной ложечки. И тогда остается вопрос: что еще там есть, спрятанное для сохранности?

Да, но откуда испанская монета у индейца? Если действительно в источнике лежит пиратский клад, так что — индейцы его нашли и подняли еще до рождения Фаунт-Рояла? Если да, то несколько пустячков они пропустили. Нет, эти вопросы надо отложить до утра, которое вечера мудренее. Что-то может знать Бидвелл, но к этому человеку следует подходить осторожно.

Мэтью еще постоял, глядя на пруд, который теперь заключал в себе загадку. Сегодня ответов не будет, так что пора идти ложиться, хотя уснуть вряд ли удастся.

Мэтью направился по улице Мира к особняку, где было уже темно. Который час, он не знал, хотя должно было быть далеко за полночь.

Вдруг на очередном шаге он застыл, глядя прямо перед собой.

Мимо особняка быстрым шагом прошел человек в черном плаще и треуголке, направляясь к невольничьим хижинам. Не более пяти-шести секунд — и эта фигура скрылась из виду. Мэтью не видел, был ли у этого человека с собой незажженный фонарь, но он знал, кто это. Та самая лиса рыщет, подумал он. Куда же она идет и зачем?

Ночь представившихся возможностей, подумал Мэтью, хотя и понимал, что эта может оказаться куда опаснее кузнеца с топором.

Во рту пересохло, сердце колотилось. Мэтью огляделся, но не увидел на улице больше никого. Догорали тускло-красным угли школьного здания, ветер поднимал в небо вихри искр.

Надо идти, Мэтью это знал. Но надо и поспешить, пока лиса не скрылась в болотах. Она будет осторожной вблизи дозорной башни, и Мэтью тоже придется быть осторожным; он не может полагаться как на факт, что дозорный будет спать.

Иголочка страха шевельнулась у Мэтью в груди. Кто бы ни был этот ночной прохожий, он, вероятно, станет опасен, если увидит, что за ним следят. Там, в болотах, может случиться что угодно, но ничего хорошего.

Однако времени дрейфить не было. Страх надлежит преодолевать. Лиса бежит быстро, и Мэтью должен не отстать.

Книга вторая Зло разоблаченное

Глава 1

Едва слышно доносился издали шум прибоя. Валы били по островам и песчаным мелям за болотом, по которому он сейчас пробирался с большим трудом. Впереди, почти исчезая в темноте, шел тот ночной путник — темное движущееся пятно на таком же темном фоне, — которого Мэтью безнадежно потерял бы из виду, если бы не слабый свет оранжевой луны, да и это скудное освещение ревниво закрывали полосы несущихся облаков.

Человек не впервые шел этим путем, это было ясно. И даже не второй раз. Он шагал быстро и уверенно, даже без помощи фонаря. Мэтью был готов к работе преследования в траве по пояс, через топь, затягивающую башмаки, но это был трудный и тяжелый путь.

Фаунт-Роял остался далеко позади. Мэтью прикинул, что они прошли не менее четверти мили от дозорной башни, которую легко обмануть, срезав прямо через сосновый лес. Если дозорный и не спал — в чем у Мэтью были серьезные сомнения, — то он смотрел на море. Кто подумает, что человек в здравом уме попрется через гиблые топи посреди ночи?

У ночного путника была явная цель, и она гнала его вперед. В траве справа послышалось шуршание, как будто там шевелилось что-то большое и недоброе, и Мэтью невольно прибавил ходу. Но в следующий момент обнаружил, что худшим его врагом было само болото, потому что он забрел в мелкую лужу, сомкнувшуюся вокруг колен, и едва не растянулся. Ил на дне засасывал ноги, и лишь невероятным усилием Мэтью вырвался на свободу. Но выбравшись, он обнаружил, что более не видит движения своей дичи. Он осматривался — вправо, влево, снова вправо, но темнота на этот раз по-настоящему опустила свой занавес.

И все же он знал, что человек должен идти в этом направлении. Мэтью снова отправился в путь, теперь уже лучше глядя, куда ступает. Да, болото — место коварное. Тот ночной путник, очевидно, много раз здесь ходил, если так легко избегает опасностей. Наверное, составил карту и выучил наизусть.

Прошло минуты три или четыре, но Мэтью так и не смог обнаружить в темноте движения. Оглянувшись, он увидел, что дорога провела его вокруг мыса. Черная полоса сосен и лировидных дубов отделяла сейчас его от дозорной башни, которая осталась почти в миле позади. А впереди простиралось только болото. Он задумался, повернуть назад или все-таки идти вперед. Все равно здесь видны только более или менее темные тени, так какой же смысл? Он все же сделал еще несколько шагов и снова остановился осмотреться. Возле ушей звенели комары, жаждущие крови. В зарослях квакали лягушки. Признаков других живых существ не было.

Что же могло привести сюда человека? Дикая глушь, и вряд ли хоть одна цивилизованная душа найдется между следами его ног и городом Чарльз-Тауном. Так что же могло понадобиться здесь ночному путнику?

Мэтью посмотрел на знамена звезд. Небо было таким огромным, горизонт таким широким, что жутко становилось. И само море смотрелось как темный континент. Стоя на этом берегу, имея за спиной незнакомый мир, Мэтью был более чем подавлен, будто его душевное равновесие и само его место на земле отвергалось подобной необъятностью. В этот момент ему стало ясно, зачем людям нужно строить города и деревни, окружая их стенами, — не только для защиты от индейцев и диких зверей, но для создания иллюзии власти над миром, слишком большим, чтобы его можно было укротить.

Вдруг созерцание его нарушилось. В море быстро, одна за другой, мелькнули две вспышки.

Мэтью готов был уже обернуться к Фаунт-Роялу, но сейчас застыл. Прошло несколько секунд — вспышки повторились.

От того, что произошло потом, у Мэтью заколотилось сердце. Не далее пятидесяти ярдов от него появился и был поднят в воздух зажженный фонарь. Он покачался взад-вперед и исчез — был закрыт, как предположил Мэтью, плащом ночного путника. Наверное, он либо пригнулся, чтобы зажечь спичку, либо сделал это под складками плаща. Как бы там ни было, на сигнал был дан ответ.

Мэтью присел под защиту болотных трав, едва высунув голову, чтобы видеть. Он желал бы посмотреть поближе и потому стал тихо и осторожно пробираться туда, где светил фонарь. Ему пришло на ум, что если он в таком положении наступит на ядовитое пресмыкающееся, то зубы вцепятся в самую чувствительную часть. Так ему удалось подобраться на тридцать футов к человеку в черном плаще, и здесь он вынужден был остановиться, потому что высокая трава кончилась.

Человек стоял на полосе слежавшегося песка, всего в нескольких ярдах от пенистых волн Атлантики. Он ждал, устремив взгляд на океан и прикрыв фонарь плащом.

Ждал и Мэтью. Вскоре — не прошло и десяти минут, в течение которых человек расхаживал по берегу, но с полоски не уходил, — Мэтью заметил тень, появившуюся из темноты моря. Только когда она уже была готова пристать к берегу, он разглядел весельную шлюпку, окрашенную в черный или темно-синий цвет. В ней сидели трое, и все в темной одежде. Двое выпрыгнули в прибой и вытащили шлюпку на берег.

Мэтью понял, что шлюпка отошла от большого судна, стоящего вдали от берега. И подумал он вот что: «Я нашел этого испанского шпиона».

— Привет! — произнес человек, оставшийся в лодке, и его акцент был дальше от испанского, чем Грэйвсенд от Валенсии. Он шагнул на берег. — Как жизнь?

Ночной путник ответил, но так тихо, что Мэтью ничего не разобрал.

— На этот раз семь, — сказал человек из лодки. — Должно вам хватить. Вытаскивайте! — Команда относилась к его двум спутникам, которые стали выгружать из лодки что-то вроде деревянных ведер. — Туда же? — спросил он у ночного путника и получил в ответ кивок. — Да вы человек привычек!

Ночной путник достал фонарь из складок плаща, и при желтом свете Мэтью увидел в профиль его лицо.

— Человек правильных привычек, — строго поправил Эдуард Уинстон. — Прекратите трескотню, закопайте их, и дело с концом!

Он опустил фонарь, с помощью которого показал своему собеседнику, что не в настроении балагурить.

— Ладно, ладно! — Лодочник полез на дно своей посудины, достал две лопаты и направился к границе зарослей травы на берегу, пройдя при этом в пятнадцати футах от укрытия Мэтью, а затем остановился возле купы низкорослых колючих пальм сабаль. — Здесь?

— Можно здесь, — согласился Уинстон.

— Тащите сюда! — велел человек своим матросам. — И побыстрее, не всю же ночь возиться!

Ведра, оказавшиеся запечатанными, перенесли на указанное место. Лодочник выдал своим людям две лопаты, и они начали копать яму в песке.

— Вы знаете, где третья лопата, — заметил ему Уинстон. — Могли бы воспользоваться ею, мистер Роулингс.

— Я вам не инджун какой-нибудь, — язвительно ответил Роулингс. — Я начальник!

— Просил бы вас быть точнее. Вы все же индеец, а ваш начальник — мистер Данфорт. И я предложил бы вам отработать деньги, которые он вам платит.

— Очень маленькие деньги, сэр! Очень маленькие за такую ночную работу!

— Чем быстрее они будут закопаны, тем быстрее вы сможете уехать.

— А зачем их вообще закапывать? Какой дьявол придет сюда их искать?

— Береженого Бог бережет. Оставьте одно ведро и заройте остальные без дальнейших пререканий.

Бормоча себе под нос, Роулингс полез в заросли пальм сабаль и вытащил оттуда заступ с короткой ручкой. Продолжая ворчать, он включился в работу своих спутников.

— А что там с ведьмой? — спросил он Уинстона. — Когда ее повесят?

— Не повесят. Сожгут на костре. Я думаю, что в ближайшие дни.

— И вы тогда свою кашу тоже уже сварите? Вместе со своим Данфортом?

— Сосредоточьтесь на работе, — предложил Уинстон. — Не обязательно глубоко, но зарыть их надо как следует.

— Ладно! Работаем, парни! Не хотим же мы лишней минуты болтаться здесь, на земле Сатаны?

Уинстон хмыкнул:

— Здесь или там, какая разница. Разве не всюду земля Сатаны?

Он звучно хлопнул себя по шее, казнив какого-то кровожадного зверя.

За несколько минут была вырыта яма, шесть ведер спрятаны в ней и забросаны песком. Роулингс был мастером изображать трудную работу: перекошенное лицо, тяжелое дыхание, но грунта своей лопатой перебросал не больше, чем если бы у него в руках была ложка. Когда ведра закопали, Роулингс отступил на шаг, вытер лоб локтем и сказал:

— Молодцы, молодцы! — будто поздравляя сам себя.

Потом положил свое орудие обратно в заросли и широко улыбнулся Уинстону, который стоял и смотрел молча.

— Надеюсь, это была последняя ездка!

— Я думаю, еще месяц надо будет продолжать, — ответил Уинстон.

Улыбка Роулингса увяла.

— Ради какой надобности, если она уже сгорит?

— Я скажу, ради какой. Сообщите мистеру Данфорту, что я буду здесь в указанный час.

— Как прикажете, ваше величество! — Роулингс преувеличенно издевательски поклонился Уинстону, и его спутники засмеялись. — Что еще передать вашим подданным?

— Мы закончили дело, — холодно сказал Уинстон.

Он взялся за проволочную рукоять седьмого ведра, потом резко повернулся к Мэтью — который в испуге припал к земле — и пошел через траву.

— Никогда раньше не видел, как жгут! — крикнул Роулингс ему вслед. — Вы уж постарайтесь запомнить получше, чтобы рассказать мне в подробностях!

Уинстон не ответил, продолжая идти. Это направление, как с облегчением заметил Мэтью, проходило в двенадцати футах от его укрытия к западу. Уинстон прошел мимо, пряча фонарь под плащом и чуть посвечивая себе на дорогу. Мэтью предположил, что он погасит свечу намного раньше, чем появится в виду сторожевой башни.

— Хлыщ надутый! Я бы его пальцем свалил! — похвастался Роулингс своим спутникам, когда Уинстон ушел.

— Да чего там пальцем, на него и дунуть хватит! — отозвался один из них, а другой утвердительно хмыкнул:

— Вот это ты прав! Ладно, отваливаем с этой гальки побыстрее. Слава Богу, сегодня для разнообразия ветер попутный!

Мэтью приподнял голову, глядя, как эти трое возвращаются к своей шлюпке. Они оттолкнули ее от берега, первым через борт влез Роулингс, потом остальные. Разобрали весла — только большой начальник весла не взял, — и шлюпка двинулась сквозь пену прибоя. Вскоре ее поглотила тьма.

Мэтью знал, что, если достаточно долго подождать и как следует всмотреться, можно будет разглядеть признаки большего корабля на якоре поблизости — может быть, огонек спички, от которой раскуривают трубку, или блик лунного света на раздутом парусе. Но на это у него не было ни времени, ни настроения. Достаточно знать, что весельная шлюпка — не то судно, которое годится для морских путешествий.

Он посмотрел в сторону Фаунт-Рояла, куда ушел Уинстон. Убедившись, что остался один, Мэтью встал и от пассивной обороны перешел к активным действиям. Он нашел вскопанную почву под пальмами сабаль, где зарыли ведра, и, получив всего два болезненных укола шипов, схватился за спрятанную лопату.

Как и указал Уинстон, ведра закопали неглубоко. Все, что было Мэтью нужно, — это одно из них. Ведро, выбранное им, с виду было самое обыкновенное, крышка запечатана высохшей смолой, а весу в нем было что-то от семи до восьми фунтов. Забросав лопатой образовавшуюся полость, Мэтью убрал инструмент на место и пустился в обратный путь к Фаунт-Роялу, унося с собой ведро.

Путь обратно оказался ничуть не легче пути туда. Мэтью подумал, что особняк Бидвелла уже закрылся на ночь, и придется звонить в колокольчик, чтобы его впустили. Хочет ли он, чтобы его кто-нибудь видел с ведром в руке? Неизвестно, в какую игру играет Уинстон, но Мэтью не хотел давать ему знать, что карты поменялись. До определенной степени он доверял миссис Неттльз, но считал, что пока каждый житель этого проклятого городка еще перед судом. Так что же делать с ведром?

Была мысль, но она подразумевала доверие к одной личности. Двум, если считать жену Гуда. Однако Мэтью не терпелось ознакомиться с содержимым ведра, и весьма вероятно, что у Гуда найдутся инструменты, чтобы его открыть.

С неимоверной радостью Мэтью оставил болото позади, пробрался через сосновую рощу, чтобы не попасться на глаза часовому, и вскоре оказался перед дверью Джона Гуда. В нее он постучал как мог тихо, хотя в ушах его стук этот прозвучал оглушительно и должен был перебудить всех рабов в хижинах. К собственному ужасу, ему пришлось стучать и еще раз — причем сильнее, — пока не появилось светлое пятнышко огня за затянутым пленкой окном.

Дверь открылась. Высунулась свечка, а над ней — лицо Гуда с заспанными глазами. Он был готов не слишком вежливо приветствовать стучащего в такой час, но тут сперва увидел белую кожу, потом — обладателя оной, и пришел в себя.

— Ох… да, сар?

— У меня тут одна вещь, на которую надо посмотреть, — сказал Мэтью, протягивая ведро. — Можно войти?

Естественно, отказа не было.

— Чего там? — спросила Мэй с лежанки, когда Гуд ввел Мэтью в дом и закрыл дверь.

— Ничего, что тебя касалось бы, женщина, — ответил Гуд и зажег вторую свечку от первой. — Спи дальше.

Она перевернулась на другой бок, завернувшись до шеи в потертое одеяло.

Гуд поставил свечи на стол, и Мэтью установил ведро между ними.

— Я недавно проследовал за неким джентльменом в болота, — объяснил Мэтью. — Не стану вдаваться в подробности, но у него там закопано несколько таких ведер. Я хочу посмотреть, что там внутри.

Гуд пробежал пальцами по просмоленному краю крышки. Потом поднял ведро и повернул дном к свету. Там в дереве были выжжены буква «К» и ниже две буквы: «ЧТ».

— Клеймо изготовителя, — сказал Гуд. — Какой-то бочар изЧарльз-Тауна.

Он огляделся в поисках подходящего инструмента и выбрал здоровенный нож. Потом стал отбивать смолу, а Мэтью наблюдал с нетерпением. Отбив достаточно смолы, Гуд просунул нож под крышку и стал ее поднимать. Через секунду крышка поддалась, и Гуд снял ее.

До того, как зрению предстало содержимое ведра, в дело вступило обоняние.

— Ф-фу! — выдохнул Гуд, морща нос. Мэтью определил острый запах как серный, перемешанный с канифолью и свежесваренной смолой. И действительно, то, что было в ведре, выглядело как густая черная краска.

— Можно взять твой нож? — спросил Мэтью и помешал лезвием вонючую смесь. При этом появились желтые нити серы. Мэтью начал понимать, что это может быть, и картина складывалась не слишком красивая. — Есть у тебя сковородка, куда можно отложить капельку? И ложка заодно?

Гуд тут же достал чугунную сковородку и деревянную ложку. Мэтью зачерпнул порцию этого вещества в сковородку, так, чтобы только дно накрыло.

— Вот так, — сказал он. — А теперь посмотрим, что у нас тут.

Взяв ближайшую свечу, он опустил ее пламенем к сковороде.

Как только фитиль коснулся черной субстанции, она вспыхнула. Пламя играло синеватыми отблесками и горело так жарко, что Мэтью с Гудом пришлось отступить. Густая каша лопалась и потрескивала, пока огонь расходился шире. Мэтью взял сковородку и поднес к очагу, чтобы дым уходил в трубу. Даже при таком маленьком количестве вещества руку ему жгло прилично.

— Это варево самого Дьявола? — спросил Гуд.

— Нет, дело рук человеческих, — ответил Мэтью. — Может быть, химиков Сатаны. Называется «греческий огонь», и у него долгая история применения в морских войнах. Греки делали из него бомбы и метали их катапультами.

— Греки? При чем тут какие-то греки… гм… простите, ради Бога, сар.

— Да нет, ничего. Что ж, применение этого вещества, мне кажется, совершенно ясно. Наш любитель прогулок по болотам пылает склонностью к иллюминациям.

— Простите, сар?

— Наш джентльмен, — сказал Мэтью, не отводя глаз от все еще ярко пылающей сковородки, — любит видеть ярко освещенные дома. С помощью этого химиката он поджигает даже мокрое дерево. Я думаю, он наносит его на стены и на пол кистью. Потом поджигает в нескольких узловых точках… и пожарные неизбежно прибывают слишком поздно.

— То есть… — Истина начала доходить до Гуда. — Он вот этим сжигает дома?

— Именно так. Последний удар он нанес по зданию школы. — Мэтью поставил сковороду в золу очага. — Зачем ему это нужно, я понятия не имею. Но факт, что это ведро сделано в Чарльз-Тауне и доставлено сюда морем, плохо говорит о его лояльности.

— Доставлено морем? — Гуд долгим пристальным взглядом посмотрел на Мэтью. — Значит, вы знаете, кто этот человек?

— Знаю, но сейчас не готов назвать его имя. — Мэтью вернулся к столу и плотно закрыл ведро крышкой. — У меня есть просьба. Можешь ли ты взять эту штуку на хранение? Временно.

Гуд посмотрел на ведро с боязливым недоверием.

— А оно не взорвется, сар?

— Нет, оно загорается только от огня. Держи только его закрытым и от огня подальше. Можешь его завернуть в тряпку и обращаться так же бережно, как со своей скрипкой.

— Ну да, сар, — неуверенно согласился Гуд. — Только вряд ли кто-нибудь когда-нибудь сгорел от пиликанья на скрипке.

Уже от двери Мэтью предупредил:

— И ни слова никому про это. Если тебя спросят, меня здесь не было.

Гуд взял свечи и тут же убрал подальше от этой разрушительной силы.

— Ну да, сар. Только… вы же придете потом это забрать?

— Приду. Я думаю, что оно мне очень скоро понадобится.

Но только когда будет точно известно, зачем Эдуард Уинстон жжет город своего работодателя, не стал он добавлять.

— Чем скорее, тем лучше для меня, — сказал Гуд, взглядом ища кусок мешковины, чтобы завернуть этот неприятный предмет.

Мэтью вышел из дома Гуда и направился в особняк, находившийся не слишком далеко, хотя и на расстоянии целого мира от хижин невольников. Мэтью знал, что надо побыстрее заснуть, потому что днем придется переделать много дел, но сам понимал, что в оставшиеся несколько часов темноты заснуть будет трудно: новые сведения начнут вертеться в мозгу, и он станет сам поворачивать их так и этак, пытаясь понять. Лошадиная похоть Сета Хейзелтона его более не занимала — преступление Эдуарда Уинстона нависло куда большей громадой. Этот человек поджигал дома, а пожары сознательно приписывал союзу Рэйчел с Дьяволом, с чем вполне были согласны и Бидвелл, и прочие жители города.

У Мэтью было твердое намерение подойти к двери и позвонить в звонок, если потребуется, но между намерением и деянием он отклонился на несколько градусов от курса и вскоре вновь оказался на заросшем травой берегу источника. Там он сел, подтянув колени к подбородку, и стал смотреть на гладь воды, а ум его волновали вопросы о том, что было, и о том, что могло быть.

Потом он решил прилечь и лег на спину в траве, глядя на потоки звезд между летящими облаками. Последней сознательной мыслью его была мысль о Рэйчел в темноте ее камеры, о Рэйчел, чья судьба зависела от его действий в оставшиеся несколько часов.

О Рэйчел.

Глава 2

Хор петухов разразился победными фанфарами. Мэтью открыл глаза навстречу розовому рассвету. Над ним бледнело небо, украшенное облаками с темно-алой подпушкой.

Он сел, втянул в себя сладкий воздух майского утра — первого, кажется, по-настоящему майского утра в этом году.

Где-то зазвонил колокол, и тут же ему отозвался другой, повыше тоном. Мэтью встал. Он услышал чей-то радостный крик на улице Гармонии, а потом увидел самое, быть может, красивое зрелище в своей жизни: солнце, золотой огненный шар, вставало над морем. Это было солнце творения, и само его прикосновение несло силу, пробуждающую землю. Мэтью поднял лицо к свету, и прозвонил третий колокол. На дубе возле источника защебетали две птицы. Щупальца стелющегося низко тумана еще цеплялись за землю, но это были жалкие и бедные родственники тех массивных грозовых туч, что так долго здесь господствовали. Мэтью стоял, вдыхая воздух, будто забыл, что такое весна, и действительно ведь забыл: не мокрая противная слякоть болота, но чистый легкий воздух, обещание новых начал.

Если было когда-нибудь утро, пригодное для изгнания Сатаны, то это было оно. Мэтью вытянул руки к небу, разминая затекшие мышцы спины, хотя с уверенностью можно сказать, что спать под открытым небом в траве предпочтительнее, чем бороться с Морфеем в тюрьме. Он смотрел, как усиливается свет солнца на крышах, дворах и полях Фаунт-Рояла, как бежит в панике туман. Конечно, ясная погода может продержаться всего день, а потом вернется дождь, но Мэтью осмелился думать, что маятник природы качнулся в благоприятную для Бидвелла сторону.

Сегодня утром у него было дело к хозяину Фаунт-Рояла. Оставив за спиной источник, он зашагал к особняку, ставни которого распахнулись навстречу воздуху. Вход уже отперли, и так как Мэтью считал себя более чем просто гостем, он открыл дверь, не позвонив в колокольчик, и поднялся по лестнице заглянуть к магистрату.

Вудворд еще спал, хотя либо сама миссис Неттльз, либо кто-то из служанок уже входил приотворить ставни его комнаты. Мэтью подошел к кровати и встал рядом, глядя на магистрата. Рот Вудворда был приоткрыт, и дыхание его звучало как слабый скрип заржавелых колес в механизме, который вот-вот откажет. Кровавые пятна на наволочке указывали на вчерашнюю работу ланцета доктора Шилдса — это уже стало вечерним ритуалом. Пластырь с каким-то обжигающим ноздри медикаментом был прижат к обнаженной груди больного, еще какая-то мазь блестела на губах и вокруг ноздрей в зеленых корках. На прикроватном столике стояли догоревшие дотла свечи, указывая, что Вудворд еще пытался с вечера читать документы, и сами эти документы соскользнули с кровати и теперь лежали на полу.

Мэтью стал подбирать бумаги, аккуратно разбирая их по порядку, сложил в стопку и уложил в деревянный ящик. Та часть, которую Мэтью унес к себе и прочел вчера, к его сожалению, не дала никаких новых идей. Сейчас он смотрел на лицо Вудворда, на желтоватую кожу, почти прилегающую к черепу, на бледно-красные веки, сквозь которые выпирали глазные яблоки. Паутинка мелких красных сосудов выступила по обеим сторонам носа. Кажется, он еще исхудал с того момента, как Мэтью его видел, хотя тут, возможно, дело было в перемене освещения. И еще он казался намного старше, морщины на лице стали глубже от страданий. Пятна на лысине потемнели на побледневшей коже. Он казался страшно хрупким, словно фарфоровая чашка. Видеть магистрата в таком состоянии было страшновато, но Мэтью не мог не смотреть.

Он видел и раньше маску Смерти. Он знал, что и сейчас смотрит на нее, прилипшую к лицу магистрата. Кожа сморщилась, черты заострились перед неизбежностью. Кинжал страха кольнул Мэтью в сердце, заворочался в кишках. Ему хотелось встряхнуть Вудворда, поставить его на ноги, заставить ходить, говорить, плясать… все что угодно, лишь бы не эта болезненность. Но нет… магистрату нужен отдых. Нужно выспаться долго и крепко под благотворным влиянием притираний и кровопускания. И сейчас появилась основательная причина надеяться на лучшее, появилась вместе с воздухом и солнцем! Да, лучше дать ему поспать, пока он проснется сам, сколько бы это ни тянулось, и пусть его лечит природа.

Мэтью осторожно коснулся правой руки Вудворда. И тут же отдернул руку, потому что, хотя тело магистрата было горячим, но на ощупь — влажно-восковым, и это Мэтью весьма встревожило. Вудворд тихо застонал во сне, веки его затрепетали, но он не проснулся. Мэтью попятился к двери — кинжал страха все еще колол в животе — и осторожно вышел в коридор.

Спустившись, он направился на звук столового прибора, скребущего по тарелке, и обнаружил Бидвелла за пиршественным столом. Хозяин Фаунт-Рояла расправлялся с завтраком, состоящим из кукурузных хлебцев, жареной картошки и костного мозга.

— А, вот и наш клерк в это прекрасное Божье утро! — провозгласил Бидвелл, набивая себе рот. Он был одет в павлиньей синевы костюм, рубашку с кружевными манжетами, а на голове красовался один из самых его прихотливо расчесанных и завитых париков. Бидвелл запил еду добрым глотком сидра и кивнул на стул, поставленный для Мэтью. — Садись и ешь!

Мэтью принял приглашение. Бидвелл подвинул в его сторону тарелку с кукурузными лепешками. Тарелка с костным мозгом последовала за ней.

— Миссис Неттльз мне сказала, что тебя не было в комнате, когда она стучала. — Бидвелл не переставал есть, когда говорил, и полупрожеванная еда вываливалась на подбородок. — Где ты был?

— Выходил, — ответил Мэтью.

— Выходил, — повторил Бидвелл с язвительной интонацией. — Это я знаю, что ты выходил. Выходил — куда? И что там делал?

— Я вышел, когда увидел, что горит школа. И в дом уже не вернулся.

— А, вот почему у тебя такой бледный вид! — Бидвелл потянулся ножом к куску жареной картошки и собрался уже наколоть его, как вдруг остановился. — Постой-ка! — Он прищурился. — Какими безобразиями ты в этот раз занимался?

— Безобразиями? Мне кажется, вы предполагаете худшее.

— Тебе кажется, а я точно знаю. На этот раз ты в чей сарай залез?

Мэтью посмотрел прямо ему в глаза:

— Разумеется, я вернулся в сарай кузнеца.

Наступило мертвое молчание. Потом Бидвелл захохотал. Нож его опустился и воткнулся в картофелину. Он взял ее с тарелки и остальные обугленные клубни пододвинул к Мэтью.

— Ну, я понимаю, что ты сегодня полон злобы! Но ладно, пусть ты молодой дурак, но не круглый же идиот, чтобы вернуться к Хейзелтону! Ну уж нет! Этот мужик тебя колом бы проткнул!

— Это если бы я был кобылой, — тихо сказал Мэтью, откусывая кусок лепешки.

— Что?

— Я говорил… я говорил, что буду остерегаться Хейзелтона.

— Вот именно. И это самая умная вещь, которую я от тебя слышал! — Бидвелл еще секунду продолжал есть так жадно, будто завтра король объявит любую еду вне закона, потом заговорил снова: — Тебе когда-нибудь в жизни приходилось работать полный день?

— Вы имеете в виду физический труд?

— А какой еще бывает труд для молодого парня? Конечно, физический! Тебе приходилось когда-нибудь потеть, перетаскивая кучу здоровенных ящиков на двадцать футов, потому что гад хозяин тебе сказал, что ты перетащишь, а не то… Тебе приходилось тянуть канат, пока ладони не потекут кровью, мышцы не затрещат и ты не начнешь нюнить, как младенец, но все равно будешь знать, что тянуть надо? Ты когда-нибудь на коленях скреб палубу щеткой, а потом опускался снова на колени и скреб ее заново, потому что гад хозяин на нее плюнул? Как? Приходилось?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Ха! — Бидвелл кивнул, ухмыляясь. — А вот мне приходилось. И не раз! И я чертовски этим горд, надо сказать! А знаешь почему? Потому что это сделало меня человеком. А знаешь, кто был этот гад хозяин? Мой папаша. Да, мой родной отец, мир его праху.

Он наколол картофелину на нож с такой силой, будто хотел пробить тарелку и столешницу. Когда Бидвелл стал жевать, зубы его заскрипели жерновами.

— Ваш отец, очевидно, был весьма требовательным.

— Мой отец, — ответил Бидвелл, — поднялся из лондонской грязи, как и я. Первое, что я о нем помню, — это запах реки. И он эти доки и корабли знал как свои пять пальцев. Он начал грузчиком, но у него был дар работы с деревом, и он умел наложить заплату на корпус лучше всех, кто живет и жил на этой земле. Вот так он начал свое дело. Корабль здесь, корабль там. Больше, больше, и вот у него уже был свой сухой док. Да, он был суровым хозяином, но себе тоже спуску не давал, как и другим.

— И вы унаследовали дело от него?

— Унаследовал? — Бидвелл подарил Мэтью презрительным взглядом. — Я от него ничего не унаследовал, кроме нищеты! Отец осматривал корпус корабля перед ремонтными работами — вещь, которую он сотни раз делал, — когда вылетела секция гнилых досок, и он выпал в пробоину. Ему раздробило колени, началась гангрена, и хирург, чтобы спасти ему жизнь, отрезал обе ноги. Мне тогда было девятнадцать, и вдруг мне на шею свалились отец-калека, мать и две младшие сестры, одна из которых была болезненна до истощения. Ну вот, сразу выяснилось, что хозяином отец мой был суровым, но бухгалтером никаким. Записи доходов и долгов были просто ужасны — те, что вообще существовали. А тут налетели кредиторы, решившие, что вся компания будет продана, раз мой отец прикован к постели.

— Но вы ведь ее не продали? — спросил Мэтью.

— Еще как продал. Тому, кто предложил наибольшую цену. У меня не было выбора при таком состоянии бухгалтерии. Отец бушевал, как тигр. Он меня обзывал дураком и слабаком, клялся, что будет меня ненавидеть до гроба и за гробом, что я загубил его дело. — Бидвелл остановился хлебнуть из кружки. — Но я расплатился с кредиторами и закрыл все счета. Я добыл еду нам на стол и лекарства для младшей сестры, и оказалось, что еще осталось. Тут объявилась корабельная плотницкая, которая звала инвесторов, потому что расширялась. Я решил вложить в нее все до последнего шиллинга, чтобы участвовать в принятии решений. Фамилию мою тогда уже знали. Труднее всего было добыть еще денег, чтобы вложить их в дело, и я добыл их, нанимаясь на другие работы, а также малость блефуя за игорными столами. Потом были люди с куриным умишком, от которых надо было избавиться, — людишки, которые слушались только осторожности. Они никогда не осмеливались выиграть из страха проиграть.

Бидвелл жевал костный мозг, глаза его заволокло пеленой.

— К сожалению, фамилия одного из этих людишек красовалась на нашей вывеске. Ему спать не давали дюймы, а я мыслил милями. Он видел плотницкий верстак, а я — стапеля, где строятся корабли. Поэтому — хотя он был на тридцать лет меня старше и создал мастерскую на пустом месте, и поляна принадлежала ему, — я знал, что будущее за мной. Я предложил такой бизнес, который он бы никогда не одобрил. Я составил прогнозы прибылей и затрат, до последнего бревна и последнего гвоздя, и представил их на собрание всех пайщиков. И задал им вопрос: хотят они под моим руководством рискнуть ради великого будущего или так и будут бултыхаться по болотистой тропке под руководством мистера Келлингсворта? Двое проголосовали за то, чтобы выбросить меня за дверь. Остальные четверо — включая мастера-чертежника — решили взяться за новую работу.

— А мистер Келлингсворт? — приподнял брови Мэтью. — У него же наверняка было что сказать?

— Сперва он онемел от ярости. А потом… я думаю, ему стало легче, потому что он не хотел груза ответственности. Ему хотелось спокойной жизни подальше от призрака краха, витающего над сиянием успеха. — Бидвелл кивнул. — Да, я думаю, он давно искал повода, но ему нужен был толчок. Я ему его дал — вместе с весьма приличным выкупом за его долю и процентом будущих доходов… уменьшающимся со временем, естественно. Но на вывеске теперь было мое имя. Мое, и только мое. Таково было начало.

— Я так понимаю, что ваш отец вами был горд?

Бидвелл замолчал, глядя в никуда свирепыми глазами.

— Чуть ли не первым делом я купил ему пару деревянных ног. Самые лучшие, какие только можно было сделать в Англии. Я их ему принес. Он посмотрел на них. Я сказал, что они ему помогут научиться ходить. Сказал, что найму специалиста его обучать. — Бидвелл высунул язык и медленно облизнул верхнюю губу. — Он сказал… что не стал бы их носить, даже купи я ему пару настоящих ног и сумей приделать на место. Он сказал, чтобы я уносил их к Дьяволу, потому что предателю там самое место. — Бидвелл вдохнул и шумно выдохнул. — И это были последние слова, с которыми он в этой жизни ко мне обратился.

Не испытывая особо теплых чувств к Бидвеллу, Мэтью все же не мог ему не посочувствовать.

— Мне очень жаль…

— Жаль? — резко переспросил Бидвелл. — Это чего тебе жаль? — Он гордо выставил измазанный едой подбородок. — Что я добился успеха? Что я сам себя сделал? Что я богат, что я построил этот дом и еще не один построю? Что Фаунт-Роял станет центром морской торговли? Или что погода наконец прояснилась и дух моих горожан тоже поднимется? — Он пронзил ножом еще один кусок картофелины и сунул в рот. — Я так думаю, — сказал он, жуя, — что единственное, о чем ты сожалеешь, это о неминуемой казни проклятой ведьмы, потому что ты не сможешь задрать ей юбку! — Тут нечестивая мысль пришла ему в голову, и глаза его заблестели. — А! Так вот где ты был всю ночь! С ней, в тюрьме? Да, кто бы сомневался! Проповедник Иерусалим мне говорил вчера, как ты его ударил! — Вудворд мрачно улыбнулся: — Ну и как? Ты ему в рот дал, а она у тебя в рот взяла?

Мэтью медленно положил ложку и нож. Внутри него бушевал огонь, но он ответил холодно:

— У проповедника Иерусалима свои планы на Рэйчел. Считайте как вам хочется, но знайте, что он водит вас за нос.

— О да! А она тебя за нос не водит? Да нет, куда там за нос! Я прямо вижу ее на коленях возле решетки и тебя с другой стороны. Прелестная картинка!

— Прелестную картинку я сам сегодня ночью видел, — произнес Мэтью. Огонь стал пробивать стену самообладания. — Когда я пошел в…

Он сумел остановиться до того, как проболтался Бидвеллу об эскападе Уинстона и ведрах греческого огня. Нет, его не разозлят настолько, чтобы он рассказал то, что знает, раньше, чем будет готов. Он уставился на собственную тарелку, гоняя желваки на скулах.

— Никогда не видел юнца, так набитого перцем пополам с дерьмом, — продолжал Бидвелл уже спокойнее, но явно не интересуясь, что мог бы сказать Мэтью. — Дай тебе волю, мой город превратился бы в приют для ведьмы. Ты даже своему бедному больному хозяину пошел наперекор, лишь бы спасти тело этой женщины от костра! Знаешь, тебе бы надо пойти в какой-нибудь монастырь в Чарльз-Тауне и стать монахом, чтобы спасти душу. Или в любой бардак и там трахать шлюх, пока глаза не лопнут.

— Мистер Роулингс, — сказал Мэтью сдавленным голосом.

— Как?

— Мистер Роулингс, — повторил Мэтью, осознав, что ступил одной ногой в трясину. — Вы знаете это имя?

— Нет. А откуда я должен его знать?

— Мистер Данфорт, — сказал Мэтью. — Это имя вы знаете?

Бидвелл поскреб подбородок.

— Это — знаю. Оливер Данфорт — владелец судов и доков в Чарльз-Тауне. Были у меня с ним небольшие трения насчет прохождения поставок. А что такое?

— Один человек при мне его назвал, — пояснил Мэтью. — Я никого с такой фамилией не знал, так что заинтересовался, кто бы это мог быть.

— А кто его называл?

Мэтью увидел перед собой образующийся лабиринт и должен был быстро найти из него выход.

— Мистер Пейн, — сказал он. — Это еще до того, как я отправился в тюрьму.

— Николас? — Бидвелл нахмурился. — Странно.

— А почему? — У Мэтью подпрыгнуло сердце.

— Да потому, что Николас Оливера Данфорта на дух не переносит. У них вечно были стычки насчет доставки грузов, так что я стал посылать туда Эдуарда. Николас тоже ездит — защищать Эдуарда от опасностей дороги, но дипломат у нас Эдуард. Не понимаю, с чего бы Николасу говорить о Данфорте с тобой.

— На самом деле не со мной. Я просто случайно услышал это имя.

— Так у тебя еще и уши длинные? — Бидвелл хмыкнул и допил кружку. — Я мог бы и сам догадаться!

— Мне кажется, мистер Уинстон — ценный и преданный работник, — попробовал зайти с другой стороны Мэтью. — Он давно у вас?

— Восемь лет. А к чему все эти вопросы?

— Только ради моего любопытства.

— Так ради Бога, оставь их при себе! С меня хватит!

Бидвелл оттолкнул кресло и встал, собираясь уходить.

— Пожалуйста, уделите мне еще одну минуту, — попросил Мэтью, тоже вставая. — Клянусь Богом, я не буду к вам больше приставать с вопросами, если вы сейчас ответите только еще на несколько.

— А зачем? Что ты хочешь знать про Эдуарда?

— Не про мистера Уинстона. Про источник.

Бидвелл смотрел на него так, будто не знал, смеяться или плакать.

— Про источник? Ты совсем спятил?

— Про источник, — твердо повторил Мэтью. — Мне бы хотелось знать, как его нашли и когда.

— Нет, ты всерьез? Боже мой, ты действительно всерьез! — Бидвелл собрался было напуститься на Мэтью, но из него будто вышел воздух, прежде чем он начал. — Ты меня достал, — признался он. — Просто утомил.

— Сделайте мне приятное в такое прекрасное утро, — не отставал Мэтью. — Я повторяю свое обещание не изводить вас больше вопросами, если вы мне расскажете, как вы нашли этот источник.

Бидвелл тихо засмеялся и покачал головой:

— Ну ладно. Надо тебе знать, что, помимо утвержденных короной исследователей, есть люди, которые ведут частные розыски по заказу отдельных лиц или компаний. Одного из них я нанял, чтобы найти место для поселка с источником пресной воды не ближе сорока миль от Чарльз-Тауна. Я подчеркнул, что нужен доступ к морю, но не обязательно прямо на берегу. Болото я могу осушить, поэтому наличие такового терпимо. Кроме того, нужен был в изобилии строительный лес и место, которое можно защитить от набегов пиратов и индейцев. Когда найдено было такое место — вот это, — я представил результаты исследований и свои планы королевскому двору, а потом ждал два месяца разрешения на покупку этой земли.

— И его легко дали? — спросил Мэтью. — Или кто-нибудь пытался помешать?

— До Чарльз-Тауна дошли известия. Создали коалицию наемных стервятников-юристов, которые налетели и пытались расстроить сделку, но я их уже опередил. Я подмазал столько ладоней, что меня можно было бы назвать масленкой, я даже бесплатно исполнил всю позолоту на яхте администратора колонии, чтобы он там повернул в нужную сторону нужные головы на Темзе.

— Но вы не приезжали смотреть землю до того, как ее купили?

— Нет, я доверял Аронзелу Херну. Тому человеку, которого я нанял. — Бидвелл достал табакерку из кармана сюртука, открыл и шумно втянул щепоть. — Конечно, я видел карту. Она отвечала моим потребностям, и это все, что мне надо было знать.

— А источник?

— Да что источник, парень? — Терпение Бидвелла подходило к концу, как веревка, перетираемая обломком дерева.

— Я знаю, что была составлена карта земель, — пояснил Мэтью, — но источник? Херн делал замеры? Насколько он глубок и откуда течет в него вода?

— Она течет из… не знаю. Откуда-то. — Бидвелл взял вторую понюшку. — Я знаю, что есть в лесах еще ключи. Их видел Соломон Стайлз и пил из них в охотничьих походах. Полагаю, они все соединяются под землей. А насчет глубины… — Он задумался, держа щепоть возле ноздрей. — А вот это странно.

— Что именно?

— Вот такой разговор насчет источника. Помнится, мне еще кто-то задавал подобные вопросы.

Ищейка в Мэтью встрепенулась.

— И кто это был?

— Это… один землемер из города. Где-то через год после того, как мы начали строить. Он составлял карту дороги от Чарльз-Тауна досюда и хотел составить заодно карту Фаунт-Рояла. Помню, его тоже интересовала глубина источника.

— И он делал замеры?

— Да, делал. Его ограбили индейцы невдалеке от наших ворот. Дикари унесли все его инструменты, поэтому я велел Хейзелтону изготовить для него веревку с грузом. И еще для него построили плот, чтобы он в разных местах озера мог замерять глубину.

— Ага, — тихо сказал Мэтью пересохшими губами. — Землемер без инструментов. Вы не знаете, он нашел глубину источника?

— Насколько я помню, в самой глубокой точке что-то около сорока футов.

— И этот землемер приехал один?

— Один. Верхом. Помню, он говорил мне, что оставил дикарей копаться в его мешке и был рад унести собственный скальп. У него еще была бородища, так что они могли и с лица тоже кожу содрать.

— Борода, — сказал Мэтью. — А был он молодой или старый? Высокий или низенький? Худой или толстый?

Бидвелл посмотрел на него тупо:

— У тебя ум мечется, как таракан. Какая, к черту, разница?

— Мне действительно хотелось бы знать, — настаивал Мэтью. — Какого он был роста?

— Ну… выше меня, кажется. Мне только борода запомнилась.

— А какого она была цвета?

— Кажется… темно-каштановая. Может быть, с сединой. — Он нахмурился. — Ты же не думаешь, что я до черточки буду помнить случайного человека, который проезжал здесь четыре года назад? И в чем смысл всех этих дурацких вопросов?

— А где он остановился? — спросил Мэтью, равнодушный к явно разгорающемуся гневу Бидвелла. — Здесь, в доме?

— Я предложил ему комнату. Насколько я помню, он отказался и попросил одолжить ему палатку. Две или три ночи он спал снаружи. Это было в начале сентября, когда достаточно тепло.

— Дайте-ка я угадаю, где стояла палатка, — сказал Мэтью. — Рядом с источником?

— Вполне возможно. И что из того? — Бидвелл склонил голову набок; крошки табака расположились вокруг его ноздрей.

— Я думаю над одной теорией, — сообщил Мэтью.

Бидвелл захихикал. Почти как женский смех — так он был част и высок, и тут же Бидвелл поднес руку ко рту и покраснел.

— Теорией, — сказал он, готовый снова засмеяться. Он так старался сдержать веселье, что у него задрожали челюсти и набитый кукурузными лепешками живот. — Клянусь Богом, у тебя на каждый день есть дежурная теория?

— Смейтесь, если хотите, но скажите мне вот что: на кого работал этот землемер?

— На кого? Минутку… у меня есть теория! — Бидвелл насмешливо выпучил глаза. — Я думаю, он работал на Совет Земель и Плантаций! Есть, как ты знаешь, такой административный орган.

— То есть он вам сказал, что работает на этот Совет?

— Хватит, пацан! — заорал Бидвелл. Шхуна его терпения пропорола брюхо на скалах. — Надоело!

Он обошел Мэтью и вышел из зала.

Мэтью тут же побежал за ним.

— Сэр, прошу вас! — сказал он, когда Бидвелл подходил к лестнице. — Это важно! Землемер сказал, как его зовут?

— Тьфу ты! — ответил Бидвелл, начиная подниматься. — Да ты полный псих!

— Фамилия? Вы можете вспомнить, как его звали?

Бидвелл остановился, поняв, что не в силах стряхнуть эту блоху, от которой чертовский зуд. Он оглянулся на Мэтью, и глаза его горели.

— Нет, не могу! Уинстон водил его по городу, так что иди приставай к нему и оставь меня в покое! Честное слово, от тебя сам Сатана мог бы сбежать в монастырь! — Он ткнул пальцем в своего собеседника. — Но этот радостный день ты мне не испортишь, нет, сэр! Солнце, слава Богу, вышло на небо, а как только сгорит проклятая ведьма, мой город снова начнет расти! Так что иди в тюрьму и скажи ей, что Роберт Бидвелл неудач не знал, не знает и не будет знать!

Вдруг кто-то показался наверху лестницы. Первым его, конечно, увидел Мэтью, и его пораженное лицо заставило Бидвелла обернуться.

Вудворд прислонился к стене. Кожа его была того же цвета, что заляпанная кашей полотняная рубашка. Испарина блестела на осунувшемся лице, глаза покраснели и помутнели от боли.

— Магистрат! — воскликнул Бидвелл, взбегая на лестницу, чтобы поддержать его. — Я думал, вы спите!

— Я спал, — ответил он сипло, хотя разговор громче шепота причинял горлу тяжелые страдания. — Но кто может спать… под артиллерийскую дуэль?

— Я прошу прощения, сэр. Ваш клерк снова вызвал у меня приступ дурных манер.

Магистрат посмотрел в глаза Мэтью, и тот сразу понял, что оказалось столь важным, чтобы поднять его с постели.

— Я закончил обдумывание, — сказал Вудворд. — Пойди приготовь бумагу и перо.

— То есть… то есть… — Бидвелл едва сдерживался, — то есть вы приняли решение?

— Иди приготовь, — повторил Вудворд и обратился к Бидвеллу: — Не будете ли вы так добры помочь мне добраться до постели?

Бидвелл готов был подхватить магистрата на руки и отнести, но чувство приличия победило. Мэтью поднялся по лестнице и вместе с хозяином Фаунт-Рояла провел Вудворда по коридору к его комнате. Снова оказавшись в постели, на измазанной кровью подушке, Вудворд сказал:

— Спасибо, мистер Бидвелл. Вы можете удалиться.

— Если вы не возражаете, я хотел бы остаться и услышать приговор.

Бидвелл уже закрыл дверь и занял позицию рядом с кроватью.

— Возражаю, сэр. Пока приговор не прочитан обвиняемому… — Вудворд остановился перевести дыхание, — он является внутренним делом суда. Иначе поступать не подобает.

— Да, но…

— Удалитесь, — сказал Вудворд. — Ваше присутствие задерживает нашу работу. — Он раздраженно глянул на Мэтью, который стоял в ногах кровати. — Перо и бумагу! Живо!

Мэтью отошел к ящику с документами, где лежали также листы чистой бумаги, перо и чернильница.

Бидвелл направился к двери, но перед выходом не мог не попытаться еще раз.

— Скажите мне только одно: не приказать ли вытесать и установить столб?

Вудворд зажмурился от неудовольствия при виде такого отсутствия чувства собственного достоинства. Потом открыл глаза и произнес сухо:

— Сэр… вы можете сопровождать Мэтью при чтении обвиняемой моего приговора. А теперь, пожалуйста… оставьте нас.

— Хорошо, хорошо. Я ухожу.

— И, мистер Бидвелл… пожалуйста, воздержитесь от пребывания в коридоре.

— Мое слово джентльмена. Я буду ждать внизу.

Бидвелл вышел и закрыл дверь.

Вудворд глядел в окно на солнечное веселое утро. День обещается чудесный, подумал он. Такого хорошего утра он не видал в лучшие дни месяца.

— Датируй приговор, — велел он Мэтью, хотя это вряд ли было необходимо.

Мэтью сел на табурет возле кровати, приспособив на коленях ящик с документами как пюпитр для письма. Окунув перо в чернильницу, он написал наверху листа: «Мая семнадцатого числа, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова».

— Преамбулу, — подсказал Вудворд. Глаза его смотрели куда-то за пределы этого мира.

Мэтью написал вводную часть. Это ему приходилось столько раз делать в разных обстоятельствах, что он знал правильную формулировку. Потребовалось лишь несколько минут и несколько маканий пера в чернильницу.

«Постановлением достопочтенного королевского магистрата Айзека Темпля Вудворда в сей день в поселении Фаунт-Роял, колония Каролина, относительно обвинения в убийстве и колдовстве, подробности коего изложены ниже, против подсудимой, жительницы указанного поселения, известной под именем Рэйчел Ховарт…»

Мэтью пришлось прерваться из-за судороги в пишущей руке.

— Продолжай, — сказал Вудворд. — Эту работу надо сделать.

У Мэтью во рту будто зола была насыпана. Он снова обмакнул перо и стал писать, на этот раз произнося слова вслух:

— По обвинению в убийстве преподобного Берлтона Гроува я признаю вышеназванную подсудимую…

Он снова остановился, держа занесенное перо, готовое записать решение магистрата. Кожу на лице нестерпимо стянуло, под черепом пылал огонь.

Вдруг Вудворд щелкнул пальцами. Мэтью посмотрел на него вопросительно, а когда магистрат приложил палец к губам и показал на дверь, Мэтью понял, что он хочет сообщить. Он тихо отложил письменные принадлежности и ящик с документами, встал, подошел к двери и внезапно открыл ее.

Бидвелл стоял на одном колене в коридоре, с ужасно занятым видом полируя рукавом правый башмак. Повернув голову, он посмотрел на Мэтью, приподняв брови, будто спрашивая, зачем это клерк так выходит, крадучись.

— Слово джентльмена! — про себя прошипел Вудворд.

— Я думал, вы пошли ждать внизу, — напомнил Мэтью Бидвеллу, который перестал яростно полировать верх ботинка и начал подниматься с пола с видом оскорбленного достоинства.

— А что, я разве говорил, что побегу со всех ног? Я тут заметил пятно на ботинке!

— Пятно на вашей честности, сэр! — сказал Вудворд с таким огнем, который никак не совмещался с его водянистым состоянием.

— Ладно, я пошел! — Бидвелл поднял руку и поправил парик, который слегка съехал в процессе вставания с пола. — Как вы не можете понять, что мне хочется знать? Я же столько ждал!

— Можете подождать еще немного. — Вудворд жестом приказал ему выйти. — Мэтью, закрой дверь.

Мэтью вернулся на место, положил на колени ящик и приготовился писать.

— Прочти снова, — велел Вудворд.

— Сейчас, сэр. — Мэтью набрал в грудь воздуху. — По обвинению в убийстве преподобного Берлтона Гроува я признаю вышеназванную подсудимую…

— Виновной, — донесся шепот. — С оговоркой. Данная оговорка состоит в том, что подсудимая не совершала убийство непосредственно, но вызвала его совершение своими словами, действиями или содействием.

— Сэр! — произнес Мэтью со стучащим сердцем. — Прошу вас! Ведь нет же никаких улик, что…

— Молчать! — Вудворд приподнялся на локтях, лицо его исказилось смесью гнева, досады и боли. — Я не собираюсь больше выслушивать твои особые мнения, ты понял? — Он впился в Мэтью глазами. — Записывай следующее обвинение.

Мэтью мог бы бросить перо и перевернуть чернильницу, но он этого не сделал. Он знал свой долг, согласен он с решением магистрата или нет. Поэтому он проглотил скопившуюся в горле горькую желчь, обмакнул перо — сволочное оружие слепого разрушения — и снова заговорил, повторяя то, что писал:

— По обвинению в убийстве Дэниела Ховарта я признаю вышеназванную подсудимую…

— Виновной, с оговоркой. Той же, что и выше. — Вудворд посмотрел на Мэтью — у него снова рука отказалась записывать. — Я бы хотел сегодня все-таки закончить.

У Мэтью не было другого выбора, как записать приговор. Жар стыда жег ему щеки. Теперь, конечно, он уже знал, каково будет следующее решение.

— По обвинению в колдовстве… я признаю вышеназванную подсудимую…

— Виновной, — быстро сказал Вудворд. Он закрыл глаза, откинул голову на измазанную подушку, с трудом дыша. Мэтью слышал тяжелые хрипы в его легких.

— Запиши преамбулу приговора.

Мэтью писал как в трансе:

«Властью, данной мне как магистрату колонии, я настоящим приговариваю вышеназванную подсудимую Рэйчел Ховарт к…»

Он поднял перо от бумаги и ждал.

Вудворд открыл глаза и уставился в потолок. Прошла минута. Слышно было пение птиц на весеннем солнце.

— К сожжению на костре, как предписывает Королевский Закон, — произнес Вудворд. — Приговор подлежит исполнению в понедельник, мая двадцать второго дня, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова. — Глаза его повернулись на миг к Мэтью, который не шевельнулся. — Записывай.

И снова он превратился в бесчувственную плоть, приложение к инструменту. На бумаге появились строки.

— Дай сюда. — Вудворд протянул руку и взял документ. Он прищурился, читая его в свете, льющемся из окна, потом удовлетворенно кивнул. — Перо, пожалуйста.

Мэтью хватило присутствия духа — или, точнее, уважения к своей работе — обмакнуть перо в чернильницу и стряхнуть лишнее перед тем, как его передать.

Вудворд подписался полным именем и внизу поставил должность: «Магистрат Колонии». Обычно за этим последовала бы восковая печать, но она пропала в руках негодяя Уилла Шоукомба. Потом магистрат вернул ожидавшему Мэтью перо и бумагу. Все еще двигаясь как в пелене тумана, Мэтью поставил свою подпись под подписью Вудворда и написал должность: «Клерк Магистрата».

И все.

— Можешь прочесть это подсудимой, — сказал Вудворд, стараясь не глядеть в лицо своего клерка, потому что знал, что там увидит. — Возьми с собой Бидвелла, поскольку ему тоже следует это услышать.

Мэтью понял, что нет смысла оттягивать неизбежное. Он медленно встал, с затуманенной все еще головой, и направился к двери.

— Мэтью? — позвал Вудворд. — Не знаю, стоит ли говорить… ты меня считаешь бессердечным и жестоким. — Он запнулся, сглотнул густой гной. — Но вынесен должный приговор. Ведьма должна быть сожжена… ради общего блага.

— Она невиновна, — сумел выговорить Мэтью, не поднимая глаз. — Я не могу сейчас ничего доказать, но я буду продолжать…

— Ты себя обманываешь… и пора уже самообманам исчезнуть.

Мэтью повернулся к магистрату. Глаза его горели холодной яростью.

— Вы неправы, сэр, — сказал он. — Рэйчел не ведьма, а пешка в чужих руках. О да, все условия для сожжения на костре соблюдены, и все в полном соответствии с законом, но будь я проклят, если я позволю, чтобы человек, в невиновности которого я уверен, расстался с жизнью на основании фантазий и показаний с чужих слов!

— Твое дело — прочитать приговор! — просипел Вудворд. — Не более и не менее!

— Я его прочитаю, — кивнул Мэтью. — Потом я глотну рома, чтобы прополоскать рот от этой гадости, но я не сдамся! Если она будет сожжена в понедельник, то у меня есть пять дней, чтобы доказать ее невиновность, и видит Бог, я это сделаю!

У Вудворда был уже готов остужающий ответ, но силы его оставили.

— Делай, что должен делать, — сказал он. — Я не могу ведь… защитить тебя от твоей ночной птицы?

— Единственное, чего я боюсь, — что Рэйчел сожгут раньше, чем я смогу изобличить настоящего убийцу ее мужа и преподобного Гроува. Если выйдет так, я не знаю, как буду дальше жить.

— Господи Иисусе! — Это был почти стон. Вудворд закрыл глаза, чувствуя себя на грани обморока. — Она так сильно тобой владеет… и ты даже не осознаешь этого.

— Она владеет моим доверием, если вы это имеете в виду.

— Она владеет твоей душой. — Глаза Вудворда открылись. В один миг они запали и налились кровью. — Я мечтаю о той минуте, когда мы покинем этот город. Вернемся в Чарльз-Таун… к цивилизации и здравому рассудку. Когда меня вылечат и я снова буду здоров, все это останется позади. И тогда… когда ты снова станешь видеть ясно… ты поймешь, какой опасности избежал.

Мэтью должен был уйти — речь магистрата превратилась в лепет. Он не мог видеть этого человека — такого гордого, величественного и такого правильного — на грани превращения в оглупленного горячкой идиота.

— Я иду, — сказал он, но остановился перед выходом из спальни. Голос его стал мягче: в суровости не было бы смысла. — Вам ничего не нужно?

Вудворд с трудом сделал вдох и выдохнул.

— Я хочу… — начал он, но агонизирующее горло грозило закрыться, и ему пришлось начать снова. — Я хочу… чтобы было как раньше… между нами. До того, как мы приехали в этот ужасный город. Я хочу, чтобы мы вернулись в Чарльз-Таун… и жили дальше, будто этого ничего никогда не было. — Он с надеждой посмотрел на Мэтью. — Хорошо?

Мэтью стоял у окна, глядя на залитый солнцем поселок. Небо голубело, хотя ощущалось, что еще может хлынуть ливень. Он знал, что хочет услышать от него магистрат. Он знал, что ему так будет легче, но это была бы ложь. И он сказал тихо:

— Я бы очень хотел, чтобы это было возможно, сэр. Но мы с вами оба знаем, что это не так. Я смогу быть вашим клерком… я смогу быть под вашей опекой и жить в вашем доме… но я взрослый человек, сэр. Если я откажусь от битвы за правду, когда я ее вижу, что же я буду за человек? Уж конечно, не тот, каким вы меня учили быть. Поэтому… ты меня просишь о том, чего я не в силах тебе дать, Айзек.

Долгое, мучительное молчание. Потом раздался пустой, высохший голос магистрата:

— Оставь меня.

Мэтью вышел, унося ненавистный приговор вниз по лестнице, где ожидал Бидвелл.

Глава 3

— Магистрат вынес свое решение, — сказал Мэтью.

Рэйчел, сидевшая на скамье, завернувшись в грубое одеяние и надвинув на голову капюшон, не шелохнулась, когда Мэтью с Бидвеллом вошли в тюрьму. Сейчас она только кивнула, показывая, что понимает, какой документ сейчас будет прочтен.

— Давай послушаем!

Бидвелл так спешил, что потребовал идти пешком, а не ждать, пока будут готовы лошади и карета, и сейчас грыз удила от нетерпения.

Мэтью встал под люком в крыше, который был открыт. Развернув документ, он стал читать преамбулу спокойным, лишенным эмоций голосом. Бидвелл у него за спиной бегал туда-сюда. Но хозяин Фаунт-Рояла резко остановился, когда Мэтью дошел до фразы, начинавшейся словами: «Я признаю вышеназванную подсудимую виновной».

Раздался увесистый стук — это Бидвелл ударил кулаком по ладони в победном восторге. Мэтью вздрогнул, но внимание его было все обращено на Рэйчел.

— С оговоркой, — продолжал Мэтью. — Подсудимая не совершала убийство непосредственно, но вызвала его совершение своими словами, действиями или содействием.

— Ну да, но это ведь то же самое? — провозгласил ликующий Бидвелл. — С тем же успехом она могла сделать это собственными руками!

Мэтью чистейшим усилием воли сумел продолжать:

— По обвинению в убийстве Дэниела Ховарта я признаю вышеназванную подсудимую виновной, с оговоркой. — При слове«виновной» Рэйчел тихо вскрикнула и опустила голову. — Данная оговорка состоит в том, что подсудимая не совершала убийство непосредственно, но вызвала его совершение своими словами, действиями или содействием.

— Великолепно, великолепно!

Бидвелл радостно хлопнул в ладоши.

Мэтью яростно поглядел на его расплывшуюся физиономию.

— Вы не могли бы себя сдерживать? Здесь не пятицентовый балаган, где нужны возгласы с галереи для идиотов!

Бидвелл лишь расплылся шире.

— Да говори что хочешь! Только продолжай читать этот благословенный приговор!

Работа Мэтью — столько раз выполненная по повелению магистрата перед преступниками обычными и экстраординарными — превратилась в испытание выдержки. Он должен был читать дальше.

— По обвинению в колдовстве, — читал он Рэйчел, — я признаю вышеназванную подсудимую… — Тут ему почти наглухо сдавило горло, но страшное слово должно было быть произнесено, — виновной.

— О радостное слово! — чуть не крикнул Бидвелл.

Рэйчел не издала ни звука, только подняла дрожащую руку, будто то слово, которое неминуемо должно быть сказано, обрушится физическим ударом.

— Властью, данной мне как магистрату колонии, — читал Мэтью, — я настоящим приговариваю вышеназванную подсудимую Рэйчел Ховарт к сожжению на костре, как предписывает Королевский Закон. Приговор подлежит исполнению в понедельник, мая двадцать второго дня, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова.

Закончив ненавистную работу, Мэтью уронил руку с документом.

— Часы твои сочтены! — сказал стоящий у него за спиной Бидвелл. — Пусть твой хозяин спалил сегодня школу, мы отстроим ее!

— Мне кажется, вам следует удалиться, — сказал Мэтью, слишком опустошенный, чтобы повысить голос.

— И ты пойдешь к своей награде на том свете, зная, что все твои попытки уничтожить мой город пропали зря! — бушевал Бидвелл. — Когда ты сдохнешь, Фаунт-Роял поднимется снова в силе и славе!

На эти язвительные комментарии Рэйчел не ответила, если вообще услышала их сквозь пелену обрушившегося на нее несчастья.

Но Бидвелл еще не закончил.

— Воистину это день, данный Богом! — Он не смог сдержаться: протянул руку и хлопнул Мэтью по спине. — Вы отличную работу сделали с магистратом! И превосходный приговор! А теперь… я должен бежать распорядиться насчет приготовлений! Чтобы вырезали столб, и, клянусь кровью Христовой, это будет лучший столб из всех, у которых была сожжена любая чертова ведьма! — Он бросил сквозь решетку гневный взгляд на Рэйчел. — Пусть твой хозяин всех своих демонов с цепи спустит на нас, чтобы вредить нам отныне и до утра понедельника, но мы это вытерпим! В этом, ведьма, можешь не сомневаться! И скажи своему чернохренному псу, что Роберт Бидвелл не знал в своей жизни неудач, и Фаунт-Роял не станет исключением! Слышишь? — Он уже обращался не к Рэйчел, а озирал тюрьму, и голос звучал надменно и громогласно, будто посылая предупреждение ушам самого Дьявола. — Мы будем жить здесь и процветать, какие бы мерзости ты ни напустил на нас!

Кончив хлопать крыльями, Бидвелл направился к выходу, но остановился, заметив, что Мэтью за ним не пошел.

— Пошли! Прочитаешь приговор на улицах!

— Я подчиняюсь приказам магистрата, сэр. Если он потребует, чтобы я прочел это публично, я так и сделаю, но не раньше, чем он прикажет.

— Нет у меня ни времени, ни настроения с тобой пререкаться! — Тут губы Бидвелла скривились в мерзкой усмешке. — А-а! Да, понимаю, чего ты тут забыл! Собираешься ее утешать! Видел бы Вудворд эту душещипательную сцену, она бы его еще на два шага к могиле подтолкнула!

Первым побуждением Мэтью было подойти и дать по роже так, чтобы то, что у этого типа вместо мозгов, из ушей брызнуло. Но весьма вероятная последующая дуэль ничего не дала бы, кроме работы могильщику да еще перевранного на табличке имени. Поэтому он сдержался и только бросил на Бидвелла кинжальный взгляд.

Бидвелл заржал, и это было как дуновение мехов на сдерживаемый Мэтью жар.

— Нежная и трогательная минутка между ведьмой и ее последним завоеванием! Клянусь, лучше бы тебе было полежать на коленях миссис Неттльз! Но делай что хочешь! — Следующая колкость была адресована Рэйчел: — Демоны, старики или младенцы в джунглях — тебе безразличен вкус, кого ты сосешь! Ладно, порадуйся напоследок, потому что в ближайший понедельник ты дорого за все заплатишь!

Он повернулся и совершил свой выход, подобно надменной птице, синева которой была цветом его костюма.

Когда же Бидвелл ушел, Мэтью понял, что слова — слишком слабое средство, чтобы передать его скорбь. Он свернул документ, поскольку его надлежало официально зарегистрировать в Чарльз-Тауне.

Рэйчел заговорила, не открывая лица.

— Вы сделали все, что могли. И за это я вам благодарна.

Голос ее, хотя слабый и безжизненный, был полон достоинства.

— Послушайте! — Мэтью шагнул вперед и взялся за прут решетки. — До понедельника еще…

— Уже близко, — перебила она.

— И все же время есть. Пусть магистрат вынес приговор, но я не прекращу свое расследование.

— Можете с тем же успехом и прекратить. — Она встала и откинула с лица капюшон. — Дело кончено, согласны вы с этим или нет.

— А я не согласен! — выкрикнул он. — И никогда не соглашусь! — Мэтью захлопнул рот, устыженный тем, что вышел из себя. Он уставился на грязный пол, подыскивая какое-то подобие членораздельного ответа. — Согласиться с подобным… это значило бы принять его, что для меня невозможно. Я никогда, никогда, сколько живу, не приму такого… такой неправильной казни невинной жертвы.

— Мэтью? — тихо позвала она, и он поглядел на нее. Они секунду смотрели друг на друга. Рэйчел подошла ближе, но остановилась, прилично не дойдя до решетки. — Живи дальше, — сказала она.

Он не нашел ответа.

— Я уже мертва, — сказала она. — Мертва. Когда в понедельник меня поведут сжигать, тело еще будет здесь, чтобы питать пламя… но той женщины, которой я была до того, как убили Дэниела, давно уже нет. С тех пор, как меня привели в эту тюрьму, меня не стало. В какой-то момент у меня была надежда, но сейчас я вряд ли вспомню, что это за чувство.

— Вы не должны оставлять надежду, — настойчиво сказал Мэтью. — Пока есть день, есть…

— Хватит, — сказала она твердо. — Пожалуйста, прекратите. Вы думаете, что поступаете правильно, ободряя мой дух… но это не так. Пришло время принимать реальность и отбросить эти… фантазии, будто меня можно спасти. Тот, кто совершил эти убийства, слишком умен, Мэтью. Слишком… демоничен. Против такой силы у меня нет надежды, и я не хочу притворяться, будто она есть. Притворство не поможет мне подготовиться к костру, а это сейчас — мой высший долг.

— Мне вот-вот что-то станет ясно, — ответил Мэтью. — Что-то важное, хотя я еще не знаю, как это связано с вами. Но я думаю, что связано. Я думаю, что нашел первые пряди той веревочки, что должна привести меня…

— Я вас умоляю, — шепнула она, и только слезы, показавшиеся на глазах, выдавали ее чувства, — умоляю перестать играть с Судьбой. Меня вам не освободить. И спасти мою жизнь вы тоже не сможете. Неужели вы не понимаете, что дошли до конца?

— До конца я еще не дошел! Я вам говорю, я нашел…

— Вы нашли что-то такое, что может что-то значить, — перебила Рэйчел. — И после понедельника можете изучать это хоть год, но я не могу больше желать свободы, Мэтью. Меня ждет костер, и я должна — должна — провести это время в молитве и приготовлении. — Она глянула на солнечные лучи, льющиеся сквозь отдушину в крыше, на безоблачное синее небо над ней. — Когда за мной придут, я… я буду бояться, но я не могу показать им страх. Ни Грину, ни Пейну… и особенно Бидвеллу. Я не могу позволить себе заплакать, закричать или забиться в судорогах. Я не хочу, чтобы они потом у Ван-Ганди хвастались, как меня сломали. Будут пить, хохотать и вспоминать, как я просила пощады под конец. Если есть Бог в Небесах, он запечатает мне уста в то утро. Пусть они посадили меня в клетку и оголили, измазали грязью и назвали ведьмой… но в визжащее животное им меня не превратить. Даже на костре. — Глаза ее снова встретили взгляд Мэтью. — У меня есть одно желание. Можете вы его исполнить?

— Если это возможно.

— Это возможно. Я хочу, чтобы вы ушли отсюда и не возвращались.

Мэтью не знал, чего ожидать, но эта просьба была такой же болезненной — и внезапной, — как пощечина.

Рэйчел смотрела на него пристально. Когда он не смог ответить, она сказала:

— Это не просто желание, это требование. Я хочу, чтобы этот город вы оставили позади. Как я уже сказала: живите дальше. — И все еще он не мог собрать мысли для ответа. Рэйчел приблизилась еще на два шага и коснулась его руки, сжимавшей прут решетки. — Спасибо, что вы верили в меня. — Ее лицо было совсем рядом. — Спасибо, что слушали. Но все кончено. Пожалуйста, поймите это — и примите.

Мэтью обрел голос, хотя и почти неслышный.

— Как я смогу жить дальше, зная, что была совершена такая несправедливость?

Она едва заметно и криво улыбнулась ему.

— Несправедливости совершаются каждый день. Такова жизнь. Если вы до сих пор не знаете этого, то вы куда хуже понимаете этот мир, чем я думала. — Она вздохнула, и ее рука упала с его руки. — Уходите, Мэтью. Вы сделали все, что могли.

— Нет, еще не сделал.

— Сделали. Если вам нужно, чтобы я освободила вас от ваших воображаемых обязательств по отношению ко мне… то вот. — Рэйчел махнула рукой перед его лицом. — Вы свободны.

— Я не могу просто так уйти, — сказал он.

— У вас нет выбора. — Она снова подняла на него глаза. — Идите, идите. Оставьте меня одну.

Она повернулась и пошла к своей скамье.

— Я не сдамся, — сказал Мэтью. — Пусть сдались вы… но я клянусь, что не сдамся.

Рэйчел села и наклонилась над ведром с водой. Сложив ладонь чашечкой, она поднесла воду ко рту.

— Не сдамся, — повторил он. — Слышите?

Она надвинула капюшон на голову, снова закрыв лицо, и ушла в собственное одиночество.

Мэтью понял, что может стоять здесь сколько хочет, но Рэйчел удалилась в убежище, где только для нее есть место. Он подозревал, что это место воспоминаний — быть может, воспоминаний о лучших временах, — которые не дали ей сойти с ума в долгие часы заключения. Он еще понял с уколом душевной боли, что его общество более не приветствуется. Она не хотела, чтобы ее отвлекали от внутреннего диалога со Смертью.

Действительно, надо было уходить. И все же он задержался, глядя на ее неподвижный силуэт. Может быть, он надеялся, что она еще что-то скажет, но она молчала. Мэтью чуть постоял и повернул к двери. Ни движения, ни звука от Рэйчел. Он попытался снова заговорить, но не знал, что можно сказать. «Прощайте» — единственное вроде бы подходящее слово, но очень не хотелось его произносить. Мэтью вышел под жестокое солнце.

Вскоре до его ноздрей донесся запах обугленного дерева, и он остановился возле почерневших развалин. Вряд ли что-то осталось в них такое, что наводило бы на мысль, будто здесь когда-то была школа. Все четыре стены рухнули, крыша провалилась. Он подумал, не найдется ли среди углей проволочная рукоять от остатков ведра.

Мэтью чуть не рассказал Рэйчел о своих находках прошедшей ночи, но решил не сообщать по той же причине, по которой не стал говорить Бидвеллу: в данный момент секрет лучше всего держать под замком в собственном подвале. Ему нужен был ответ на вопрос, зачем Уинстон тайно привозит греческий огонь из Чарльз-Тауна и с его помощью предает сожжению мечты Бидвелла. И еще ему нужны были от Уинстона подробности — если тот сможет их сообщить — о так называемом землемере, который приезжал в Фаунт-Роял. Поэтому задание сегодняшнего утра было ясным: найти Эдуарда Уинстона.

У первого же встречного — фермера с трубкой, который нес корзину желтого зерна, — он спросил, где находится дом Уинстона, и получил ответ, что это обиталище находится на улице Гармонии — рукой подать до кладбища. Мэтью быстрым шагом припустил к этой цели.

Действительно, дом находился в нескольких шагах от первого ряда могильных табличек. Мэтью отметил, что ставни закрыты, из чего следовало, что Уинстона дома быть не должно. Жилье никак нельзя было назвать просторным, и вряд ли в нем было больше двух или трех комнат. Дом был когда-то выбелен, но со временем известка облезла, оставив клочковатые стены. Мэтью пришло в голову, что этот дом в отличие от особняка Бидвелла и некоторых крепких еще фермерских домов своей запущенностью напоминает хижины невольничьего квартала. Он продолжал идти по дорожке, состоявшей из утоптанного песка и дробленых ракушек, и, дойдя до двери, громко постучал.

Ждать пришлось недолго.

— Кто там? — раздался голос Уинстона — резкий и слегка, похоже, неразборчивый — изнутри дома.

— Мэтью Корбетт. Могу я с вами поговорить?

— Это о чем? — На сей раз в голосе слышались явные усилия скрыть неуравновешенность состояния владельца. — О ведьме?

— Нет, сэр. О землемере, который приезжал в Фаунт-Роял четыре года назад.

Молчание.

— Мистер Бидвелл мне говорил, что вы его сопровождали по городу, — надавил Мэтью. — Я бы хотел знать, что вы о нем можете вспомнить.

— Я… я не помню этого человека. А теперь, если вы меня извините… у меня дела с бухгалтерскими книгами.

Мэтью сомневался, что у Уинстона есть другие дела, кроме как пить и планировать очередной пожар.

— У меня есть информация, относящаяся к Рэйчел Ховарт. Вы не хотели бы взглянуть на решение магистрата? Я только что прочел его ей.

Почти сразу раздался звук отпираемой задвижки. Дверь приоткрылась на несколько дюймов — достаточно, чтобы лучи солнца проникли в дом и упали на осунувшееся небритое лицо Уинстона.

— Решение? — спросил он, прищуриваясь на свет. — Оно у вас с собой?

— Да. — Мэтью показал свернутый документ. — Можно войти?

Уинстон колебался, но Мэтью знал, что кости уже брошены. Дверь открылась так, чтобы Мэтью мог войти, и закрылась у него за спиной.

В маленькой прихожей на плетеном столике горели две свечи. Рядом с ними, перед той скамьей, где сидел недавно Уинстон, стояла приземистая синяя бутыль и деревянная кружка. До этого момента Мэтью думал, что Уинстон — судя по его обычной опрятной внешности и утонченным манерам — воплощение деловой аккуратности, но вдруг его мнение столкнулось с резко противоположной действительностью.

В этой комнате стошнило бы свинью. На полу лежали россыпью рубашки, чулки и брюки, которые Уинстон не дал себе труда подобрать. Запах мокрой и заношенной одежды — в сочетании с запахом тела от некоторых предметов белья — был далеко не привлекателен. Кроме того, пол усеивали скомканные бумажки, рассыпанный табак, осколки глиняной трубки, несколько книг с разорванными переплетами и еще куча всяких вещей, переживших свою полезность, но не направленных в соответствующую мусорную яму. И даже узкий очаг едва не захлебывался золой и мусором. Можно было без особого преувеличения сказать, что вся комната напоминала мусорную яму, и Мэтью содрогнулся при мысли, как может выглядеть спальня. Ведро воняющего серой химиката может оказаться там далеко не самым противным.

Неподалеку стоял стол, который Уинстон принес обратно из тюрьмы. Теперь Мэтью понимал, почему его так тщательно чистили перед тем, как принести туда, — его поверхность представляла собой мешанину смятых и заляпанных чернилами бумаг, догоревших дотла свеч и беспорядочной груды бухгалтерских книг. Даже странно было, что Уинстон способен найти в этом крысином гнезде чистый лист бумаги или непролитую чернильницу. В результате этого короткого, но информативного осмотра Мэтью понял, что все дела Уинстона с Бидвеллом происходили в особняке, поскольку Уинстон не желал открывать состояние своего жилища — а возможно, и своего ума — работодателю.

Сейчас Уинстон наливал себе синей жидкости в кружку. Он был одет в длинную серую ночную рубаху, на которой виднелось множество следов небрежной штопки, а также несколько прожженных дыр, из чего Мэтью понял, что власть этого человека над огнем не распространялась на искры из трубки.

— Так что, — спросил Уинстон, — значит, приговор вынесен? — Он заглотнул порцию своей радости, в которой Мэтью определил сидр или ром. — Давайте расстелите его здесь.

Мэтью расстелил, но держал на документе руку, потому что отвечал за него. Уинстон наклонился и стал читать каллиграфический почерк.

— Что ж, никаких сюрпризов. Значит, ее сожгут в понедельник?

— Да.

— Самое время. Ее надо было отправить на костер еще месяц назад, всем было бы лучше.

Мэтью свернул приговор и с отвращением оглядел обстановку.

— Вы всегда так живете?

Уинстон собирался сделать очередной глоток, но кружка остановилась на полпути.

— Нет, — ответил он язвительно. — Моих слуг отозвали. А обычно у меня здесь ливрейный лакей, горничная и поломойка, которая горшок заодно моет. — Кружка подвинулась ко рту, и Уинстон вытер губы тыльной стороной руки. — Можете идти, Сэр Ваше Преподобие.

Мэтью слегка улыбнулся, но натянуто. «Сэр Ваше Преподобие» — так на жаргоне трущоб назывались человеческие экскременты.

— У вас была долгая ночь, — сказал он.

— Долгая ночь? — поднял брови Уинстон. — В смысле?

— В смысле… долгая ночь. Я полагал, что вы встаете рано, а потому, наверное, работали в предрассветные часы.

— Работал… — Уинстон кивнул. — Да, я всегда работаю. — Он показал на заваленный стол. — Видите? Считаю его денежки. Его пенсы и гинеи да собачьи доллары. Его приход и расход. Вот что я делаю.

— Как-то вы не очень гордитесь своими достижениями для мистера Бидвелла, — сказал Мэтью. — Он ведь весьма полагается на вашу службу?

Уинстон поглядел на Мэтью — покрасневшие глаза насторожились.

— Вы можете идти, — повторил он с более зловещей интонацией.

— Сейчас пойду. Но мистер Бидвелл предложил мне найти вас и спросить про того землемера. Поскольку вы его сопровождали, я надеялся…

— Землемера? Да я его едва помню! — Уинстон снова хватанул из кружки, и на этот раз струйка потекла по его подбородку. — Это когда было? Четыре года назад?

— Или около того.

— Проваливайте! — проворчал Уинстон. — Нет у меня времени на ваши глупости!

Мэтью набрал в грудь воздуху:

— Ошибаетесь. Есть.

— Что? Вы хотите, чтобы я вас вышвырнул?

Мэтью спокойно ответил:

— Мне известно о вашей ночной деятельности.

Рука самого Господа опустилась остановить время и заглушить все звуки.

Мэтью продолжал, пользуясь преимуществом момента:

— Кроме того, у меня одно из тех шести ведер, которые закопали мистер Роулингс со своими спутниками. Поэтому нет смысла сегодня вечером идти их перепрятывать. А седьмое ведро, которое вы унесли с собой, очевидно, где-то в тайнике?

Рука Господа — могучий инструмент. Она превратила Эдуарда Уинстона в истукана с отвисшей челюстью. Еще через несколько секунд кружка выпала из руки Уинстона и стукнулась об пол.

— Я думаю, что убрали в тайник, — сказал Мэтью. — Вы ведь кистью пользовались, чтобы мазать стены домов, которые потом поджигали? Я угадал? Средство должно быть мощное.

Уинстон не шевельнулся, не издал ни звука, вообще почти не дышал. Цвет его лица и темную ткань ночной рубахи нельзя было отличить друг от друга.

Мэтью секунду оглядывал заваленную барахлом комнату, потом заговорил снова.

— Мое предположение таково, — начал он. — В одну из ваших поездок в Чарльз-Таун по поводу поставок, куда вас сопровождал Николас Пейн, к вам обратился некто, пользующийся влиянием. Возможно, мистер Данфорт, владелец судов и причалов, либо кто-то другой, столь же заинтересованный в том, чтобы Фаунт-Роял никогда не вырос таким, каким его рисует честолюбие мистера Бидвелла. Подозреваю, что вы отправили мистера Пейна с каким-то поручением, когда вступали в этот контакт. Он ведь не знает?

Мэтью не ожидал ответа от Уинстона и потому не был разочарован.

— Вряд ли он знает, — продолжал Мэтью. — Я думаю, это интрига ваша, и только ваша. Вы хотели воспользоваться обвинениями против Рэйчел Ховарт и поджечь как можно больше пустых домов, ускоряя тем самым процесс опустения других. Пока что я прав?

Уинстон медленно опустился на скамью все еще с открытым ртом.

— Проблема была в том, что в такую сырую погоду нужно что-то для поджога. — Мэтью пнул брошенную на полу одежду носком башмака. — Ведра химиката приходилось смешивать в Чарльз-Тауне и тайно везти сюда морем. У экипажа было несколько тяжелых рейсов, я полагаю. Но мистер Роулингс должен был иметь выгоду от такого риска. Я склонен думать, что вы от этого риска тоже ее имеете. А может быть, вам обещали должность в Чарльз-Тауне после падения Фаунт-Рояла?

Уинстон приложил руку ко лбу. Глаза его остекленели от потрясения.

— Надо отдать вам должное, вы не унижаете себя отрицанием, — заметил Мэтью. — Но мне все же любопытно. Бидвелл мне сказал, что вы у него работаете восемь лет. Почему же вы переметнулись к его врагам?

Уинстон уже прижимал к лицу обе руки. Дыхание его стало прерывистым, плечи сгорбились.

— Я достаточно видел человеческой природы, чтобы предположить. — Мэтью подошел к заваленному столу и стал перелистывать одну из бухгалтерских книг, продолжая рассуждать вслух. — Вы лучше всякого другого знаете, сколько стоит Бидвелл. Вы видите его богатство без прикрытия, вы видите его планы на будущее и видите… собственное существование, которое, судя по тому, как вы живете, весьма бедно. Так что я склоняюсь к мысли, что все это вертится вокруг вашей очевидной нищеты. Что вам обещали — особняк в Чарльз-Тауне? Статую в вашу честь? Что конкретно обещали вам, мистер Уинстон?

Уинстон потянулся дрожащей рукой к синей бутылке, поднес ее ко рту и как следует глотнул для храбрости. Опустив бутылку, он сморгнул слезы и сказал:

— Деньги.

— Существенно больше, чем платил вам Бидвелл?

— Больше, чем… я мог бы заработать за две жизни. — Он снова всерьез приложился к бутылке. — Где вам знать, что это такое — на него работать. Быть рядом с ним… вот таким, как он есть. Он на одни парики тратит каждый год столько, что я мог бы жить на это как принц. А одежда, а еда! Если бы вы знали цифры, вы бы поняли, и вас бы возмутила, как и меня, философия этого человека: ни одного лишнего шиллинга на нужды слуг, но не щадить золота на прихоти хозяина!

— Я не стану его защищать, скажу только, что это право хозяина.

— Ни у кого такого права нет! — с жаром возразил Уинстон. — Я образован, начитан, смею сказать, не бездарен! Но для него я не лучше раба! Даже хуже! В конце концов, Гуду Бидвелл хотя бы скрипку купил!

— Различие в том, что Гуд — раб, а вы — свободный человек. И можете сами выбирать себе работодателя. Хотя… — Мэтью кивнул. — Вы, кажется, так и сделали.

— Ах вы… чистоплюй! — Уинстон повернулся к Мэтью с выражением невероятного отвращения. — Посмотрите на мой дом и посмотрите на его дом! А потом загляните в бухгалтерские книги и увидите, кто управляет его деньгами! Я! Он строит из себя такого безупречного бизнесмена, а на самом деле только и умеет, что запугивать и хвастаться. Мне следовало бы быть партнером в его предприятиях за тот успех, к которому я их приводил! Но его действия показали мне ясно, что Бидвелл берет чужие успехи и выдает их за свои.

Он поднял палец, подчеркивая свои слова:

— А вот провальное предприятие — это дело другое. Неудача — это всегда вина кого-то другого… и этот другой должен быть изгнан из его царства. Я уже видел, как это бывает. Когда провалится затея с Фаунт-Роялом — а она провалится, сколько бы домов я ни сжег и сколько бы ни жарилась ведьма на своем костре, — начнется пушечная пальба обвинениями по всем возможным целям. В том числе и по этой. — Он ударил себя кулаком в грудь. — Так что, я должен смирно сидеть у него в передней и ждать мановения его пальчика, пока буду сползать в нищету? Ну нет! И к вашему сведению — можете распорядиться этим как хотите, — не я пошел на контакт. Они вышли на контакт со мной, пока мы с Пейном занимались в Чарльз-Тауне каждый своим поручением. Сперва я отказался… но тогда предложение подсластили домом и местом в Совете Судоходства. А поджигать дома — это была моя идея.

— И весьма умная, — сказал Мэтью. — Вы спрятались за юбками Рэйчел Ховарт и за тенью Дьявола. Вас не волновало, что не меньше трех пожаров были приписаны ей?

— Нет, — ответил Уинстон без колебаний. — Если вы прочтете документ, который у вас в руках, то увидите, что обвинений в поджоге там нет. Она сама слепила кукол, совершала убийства и якшалась с Сатаной. Я просто воспользовался ситуацией к своей выгоде.

— Просто? — повторил Мэтью. — Мне кажется, что простоты в списке ваших качеств нет, мистер Уинстон. Я бы выбрал слово «хладнокровно».

— Если вам так больше нравится, — сказал Уинстон с едкой улыбкой. — От Бидвелла я научился, что с огнем надо бороться огнем, а со льдом — льдом. — Он сощурился. — Ладно. У вас есть ведро. Я полагаю, вы его спрятали? — Он подождал, пока Мэтью кивнул. — Кто еще знает?

— Если вы рассматриваете насилие как решение, я бы посоветовал вам передумать. Есть человек, который знает, но пока что ваш секрет вне опасности.

Уинстон нахмурился:

— То есть как? Вы не собираетесь бежать доносить Бидвеллу?

— Нет. Как вы сами указали, пожары не включены в обвинения против мадам Ховарт. Я охочусь за лисой поумнее — и похладнокровнее — вас.

— Извините за тупость, но о чем вы говорите?

— Ваши чувства к Бидвеллу меня не касаются. И что вы будете делать с этой минуты, также не моя забота. Пока не будет новых поджогов, спешу добавить.

Уинстон испустил вздох облегчения.

— Сэр, — сказал он, — я низко и благодарно кланяюсь вашему милосердию.

— У моего милосердия есть цена. Я хочу узнать про того землемера.

— Про землемера, — повторил Уинстон и потер виски обеими руками. — Я же вам говорю… почти не могу его припомнить. Да и вообще, зачем это вам нужно?

— Мой интерес — мое личное дело. Вы помните, как его звали?

— Нет… Постойте… дайте мне минутку… — Он закрыл глаза, явно стараясь сосредоточиться. — Кажется… Спенсер… Спайсер… что-то в этом роде. — Уинстон открыл глаза.

— У него была борода?

— Да… большая борода. И он ходил в шляпе.

— В треуголке?

— Нет… Такая… с широкими полями, от солнца. Как у фермера или путешественника. И еще… одевался он тоже по-сельски.

— Вы его водили по Фаунт-Роялу. Как по-вашему, сколько времени вы с ним провели?

Уинстон пожал плечами:

— Кажется, почти всю вторую половину дня.

— И не помните его внешности?

— Борода и шляпа, — сказал Уинстон. — Все, что я могу вспомнить.

— Вероятно, это все, что вам полагалось помнить.

Уинстон глянул вопросительно:

— К чему относятся эти слова?

— Они относятся к манипуляциям памятью, — ответил Мэтью. — К тому, в чем моя лиса очень здорово разбирается.

— Если в ваших словах есть смысл, я не в силах его уловить.

— Думаю, у меня достаточно информации. Спасибо, что уделили мне время.

Мэтью двинулся к двери, и Уинстон встал.

— Послушайте! — заговорил он с ноткой настоятельности. — Если бы вы были на моем месте… что бы вы сделали? Остались бы здесь и ждали конца или перебрались в Чарльз-Таун, пытаясь спасти свое будущее, насколько возможно?

— Трудный вопрос, — сказал Мэтью после краткого размышления. — Я бы согласился, что настоящее ваше опасно, и, поскольку у вас к Бидвеллу ни любви, ни верности, вы можете попытать счастья в другом месте. Однако… какой бы собакой вы ни считали Бидвелла, ваши хозяева в Чарльз-Тауне, вероятно, псы той же породы. Вы сами это могли понять по той жадности, с которой они сожрали вашу душу. Так что… бросьте монету — и удачи вам.

Мэтью повернулся спиной и оставил одинокого и заброшенного Эдуарда Уинстона посреди устроенного им самим хаоса.

Глава 4

Все еще мрачно размышляя о предательстве Уинстона, Мэтью поднимался по лестнице взглянуть на магистрата, когда чуть не столкнулся с миссис Неттльз, которая спускалась с подносом, где стояла миска каши.

— Как он? — спросил Мэтью.

— Не очень, — ответила она, понизив голос. — Ему даже эту кашицу глотать трудновато.

Мэтью мрачно кивнул.

— Что-то я сомневаюсь, чтобы ему была польза от этих кровопусканий.

— А я видала, как они творят чудеса. Отравленную кровь надо выпускать.

— Надеюсь, вы правы. Но не уверен, что такая кровопотеря не подстегивает его болезнь.

Он стал обходить миссис Неттльз, что было опасным маневром из-за ее внушительных размеров и отсутствия на лестнице перил.

— Одну минутку, сэр! — сказала вдруг она. — К вам посетитель.

— Посетитель? Кто?

— Ребенок, — ответила она. — Вайолет Адамс. Она ждет вас в библиотеке.

— Вот как?

Мэтью тут же спустился обратно и пошел в библиотеку. Его внезапное появление испугало девочку, которая стояла возле открытого окна, изучая шахматного слона, взятого с доски. Она вздрогнула и попятилась, как загнанная в угол лань.

— Прости, — сказал Мэтью успокаивающим тоном. Он протянул открытую ладонь в знак отсутствия угрозы, другой рукой держа свернутый приговор. — Мне следовало объявить о своем приходе.

Она только таращилась на него, напрягшись, будто готовая броситься к двери или выпрыгнуть в окно. На этот раз она не была прилизана, как к выступлению в суде. Светло-каштановые волосы свободно лежали на плечах и явно просили мытья, клетчатый красно-коричневый наряд был в заплатах, а ботинки почти сносились.

— Ты меня ждала? — спросил Мэтью. Она кивнула. — Я полагаю, это не отец с матерью поручили тебе сюда прийти?

— Нет, сэр, — ответила она. — Они послали меня за водой.

Мэтью посмотрел вниз и увидел на полу два пустых ведра.

— Понимаю. Но ты решила сперва зайти сюда?

— Да, сэр.

— По какой причине?

Вайолет аккуратно поставила шахматную фигурку на место.

— Что это такое, сэр? Игрушки?

— Это называется «шахматы». Эти фигурки по-разному ходят по доске.

— А-а! — На девочку это произвело впечатление. — Как камешки, только в них на земле играют.

— Да, я думаю.

— Красивые, — сказала девочка. — Их мистер Бидвелл сам вырезал?

— Сомневаюсь.

Она продолжала смотреть на доску. Снова появилось подергивание верхней губы.

— Сегодня ночью, — сказала она, — ко мне в кровать залезла крыса.

Мэтью не очень понимал, что можно ответить на сообщение о таком факте, и потому промолчал.

— Она запуталась в постели, — продолжала девочка. — И не могла выбраться, и я чувствовала, как она дергается у меня в ногах. Я тоже не могла вылезти. Мы обе хотели выбраться. Тут пришел батюшка, а я боялась, что она меня укусит, и я кричала. Батюшка ее схватил через простыню и стукнул подсвечником, и тогда матушка стала кричать, потому что всюду была кровь и простыня погибла.

— Очень тебе сочувствую, — сказал Мэтью. — Очень травматичное событие.

«Особенно для девочки столь чувствительной», — мог бы он добавить.

— Трав… как дальше, сэр?

— Травматичное. Это значит, что было страшно.

— Да, сэр. — Она кивнула и на этот раз взяла с доски пешку и стала ее рассматривать в солнечном свете. — Только от этого… уже под утро я стала кое-что вспоминать. Про голос того человека, который пел в доме Гамильтонов.

Сердце Мэтью вдруг подскочило к горлу.

— Вспоминать — что?

— Чей это был голос. — Она поставила пешку и подняла глаза на Мэтью: — Все как в тумане… и когда я про это думаю, у меня голова болит и страшно делается, но… я вспомнила, что он пел.

Она набрала воздуху в грудь и запела тихо, приятным и чистым голосом:

— Выходите, выходите, выходите, детки. Выходите, выходите, кушайте конфетки…

— Крысолов, — произнес Мэтью. У него в уме зазвучал голос Линча, напевающий ту же жуткую песенку во время крысиной бойни в тюрьме.

— Да, сэр. Это голос мистера Линча я слышала из задней комнаты.

Мэтью внимательно посмотрел в глаза девочки:

— Скажи мне вот что, Вайолет: как ты узнала, что это голос Линча? Ты эту песенку раньше слышала?

— Однажды он пришел перебить гнездо крыс, которое нашел батюшка. Они все такие большие были, черные, как ночь. Мистер Линч пришел и принес свои зелья и острогу, и это он так пел, ожидая, пока крысы опьянеют.

— Ты кому-нибудь это рассказывала? Отцу или матери?

— Нет, сэр. Они не любят, чтобы я про это говорила.

— Тогда не говори им, что приходила сюда ко мне.

— Нет, сэр, я не посмею сказать. Меня бы за это ужасно выпороли.

— Значит, тебе надо набрать воды и идти домой. Только еще одно: когда ты вошла в дом Гамильтонов, ты там никакого запаха не почуяла? Такого очень неприятного запаха? — Он вспомнил разлагающийся труп. — И ты там собаку не видела или не слышала?

Вайолет покачала головой:

— Нет, сэр. А что?

— Да вот… — Мэтью нагнулся и поменял на шахматной доске местами королевских коня и слона. — Если бы тебе нужно было описать эту доску и фигуры кому-нибудь, кто их не видел, как бы ты это сделала?

Она пожала плечами:

— Сказала бы… деревянная доска со светлыми и темными квадратами, и на ней фигурки расставлены.

— А ты бы могла сказать, что они готовы для игры?

— Не знаю, сэр. Я бы сказала… готовы, но я же не знаю подробностей этой игры.

— Да, ты права. — Он улыбнулся слегка. — А в подробностях-то вся разница. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты пришла и рассказала мне, что помнишь. Я знаю, что тебе это было очень трудно.

— Да, сэр. Но матушка говорит, что, когда ведьму сожгут, у меня голова больше не будет болеть. — Она подняла свои ведра. — А могу я у вас спросить, сэр?

— Можешь.

— Почему, как вы думаете, мистер Линч был в той задней комнате и вот так пел?

— Не знаю, — ответил он.

— Я об этом все утро думала. — Она отвернулась к окну, золотое солнце окрасило ее лицо. — У меня от этого так болела голова, что я чуть не плакала, но было такое чувство, что я должна об этом думать. — Вайолет замолчала на миг, однако по положению ее подбородка Мэтью понял, что она пришла к важному выводу. — Я думаю… что мистер Линч в дружбе с Сатаной. Вот что я думаю.

— Вполне возможно, что ты права. Ты не знаешь, где я могу найти мистера Линча?

Она встревожилась.

— Вы хотите рассказать ему?

— Нет. Это я обещаю. Просто я хотел бы знать, где он живет.

Ей не хотелось говорить, но она понимала, что он все равно это выяснит.

— В конце улицы Трудолюбия. Его дом — самый последний.

— Спасибо.

— Я только не знаю, правильно ли будет туда идти, — сказала она, хмурясь. — Я хочу сказать… если мистер Линч — друг Дьявола, разве его не надо за это призвать к ответу?

— Его призовут к ответу, — сказал Мэтью. — В этом можешь не сомневаться. — Он тронул ее за плечо. — Ты правильно сделала, что пришла. Теперь иди, Вайолет, иди за водой.

— Да, сэр.

Вайолет вышла из библиотеки, волоча за собой ведра, и через минуту Мэтью увидел в окно, как она идет к источнику. Затем он поспешил наверх к магистрату, хотя в мозгу его пылали полученные сведения.

Вудворд снова заснул, что, наверное, было к лучшему. Лицо магистрата искрилось потом, а подойдя к кровати, Мэтью ощутил идущий от него жар, еще не коснувшись пальцами горячего лба.

Магистрат зашевелился. Рот его открылся, но глаза остались зажмуренными.

— Больно, — сказал он тем же измученным шепотом. — Энн… ему больно…

Мэтью убрал руку. Кончики пальцев будто обожгло горном. Мэтью положил свернутый приговор на комод и взял коробку, содержавшую остальные судебные документы, чтобы продолжить их чтение. Но сейчас, подумал он, есть еще и другая работа. Он пошел к себе, положил ящик с документами рядом с кроватью, плеснул в лицо воды из тазика для бритья, чтобы освежить увядшую энергию, и снова вышел.

День стал воистину великолепен. С ярко-синего безоблачного неба сияло по-настоящему теплое солнце. Легкий бриз задувал с запада, и в нем ощущалось благоухание дикой жимолости, сосновой смолы и сочный аромат плодородной почвы. Можно было бы посидеть на берегу источника, наслаждаясь теплом, как уже делали некоторые жители, но у Мэтью была работа, не оставлявшая времени на простые удовольствия.

Шагая вдоль улицы Трудолюбия — которую он уже начал отлично узнавать, — Мэтью прошел мимо стана Исхода Иерусалима. На самом деле раскаты громовой проповеди Иерусалима он услышал еще до того, как поравнялся с его стоянкой, и поразился, что ласковый бриз не превратился в жаркую зловонную бурю в этой части Фаунт-Рояла. Сестра Иерусалима — Мэтью не знал, понимает проповедник под этим словом кровное родство или нечестивое покровительство, — стирала одежду в лохани рядом с фургоном, а юный племянник — тут уж лучше воздержаться даже от мысленных комментариев — лежал на лоскутном одеяле в тени неподалеку, отрывая лепестки желтого цветка и лениво их разбрасывая. Однако сам облаченный в черное мастер церемоний трудился в поте лица. Стоя на перевернутом корыте, он ораторствовал и жестикулировал перед мрачной публикой, состоявшей из двух мужчин и женщины.

Мэтью смотрел прямо перед собой, надеясь стать невидимым, когда проскакивал мимо взгляда Иерусалима, но знал, что это не получится.

— А! — раздался расколовший небо крик. — Се шествует грешник! Вон он! Зрите все! Зрите, как крадется он, яко тать в нощи при свете дня Божьего!

То, что Иерусалим назвал «крадется», Мэтью назвал бы «прибавил шагу». Он не посмел остановиться и ответить на выпад Иерусалима, потому что тогда он превратил бы этого лжесвятого идиота в котлету. А потому продолжал идти прямо, хотя Иерусалим кричал такое, от чего у Мэтью кровь закипела:

— Да, зрите его, и будете вы зреть того, кто есть гордость ложа блудницы-ворожеи! Разве не все вы ведаете его гнусную истину? Да, она ясна, как писание Божие на душе мужа праведного! Сей грешник посмел ударить меня — ударить, говорю я, — защищая погибельную чародейку, кою столь жаждал защитить! И не только защитить! Стадо Господне, коль ведало бы ты грезы нечестивые грешного ума сего о темной жене, ты бы на колени пало в безумии! Ибо жаждет он плоть ея сжимать руками своими, открыть уста ея для своих потребностей мерзких, каждое отверстие плоти ея дабы восприняло богохульные члены похоти его козлиной! И се, шествует он, ослепленный грехом зверь, крадется подале от мира Божьего, дабы не сожгло светом очи его и не заставило увидеть путь погибельный, по коему столь поспешает он шествовать!

Единственный путь, по коему Мэтью поспешал шествовать, был путь прочь от Исхода Иерусалима. С радостью оставив вопли проповедника за спиной, он подумал, что стадо Господне наверняка расстанется с очередной парой монеток, чтобы услышать еще что-нибудь на тему отверстий плоти, богохульных членов и похоти козлиной — для чего скорее всего оно и собралось здесь. Мэтью должен был признать, что Иерусалим умеет рисовать возбуждающие картинки. Но пока что — до тех пор, пока ему, к собственному ужасу, не придется возвращаться той же дорогой, — внимание Мэтью будет сосредоточено на поиске обиталища крысолова.

Он миновал пустой дом Гамильтонов и обитаемый дом Вайолет и пошел по широкому задушенному сорняками полю, изгородь которого уже не подлежала ремонту. Далее мимо места, где пытались вырастить яблоневый сад — карликовые скрученные деревья будто взывали к милосердию топора. На той стороне улицы Трудолюбия опадали в предсмертной муке хилые деревца, и только отдельные листья еще держались, усыпанные коричневыми и охряными язвами. Хоть в этой части Фаунт-Рояла тоже сияло солнце, о радостном пробуждении природы говорить не приходилось.

Мэтью заметил, что сады Бидвелла сильно пострадали во время долгого периода бурь. Скудную песчаную почву смыло дождями так, что у некоторых деревьев корней было видно больше, чем ветвей, а те ветви, что остались, пожухли и деформировались в жалкой попытке дотянуться до солнечного света. Там и тут торчали какие-то узловатые штуки, но скорее это была зеленая плесень, нежели съедобные плоды. Эта выставка погибшего сельского хозяйства тянулась и тянулась, как предвидение жатвы Ада, и Мэтью легко понял, что Бидвелл и горожане могли приписать это опустошение не силам природы, но демоническому намерению.

Продолжая идти мимо этих жалких плантаций, Мэтью подумал над возможностью, что, помимо потопа, этот климат и эта почва неблагоприятны для растений, которые хотел вырастить Бидвелл. Конечно, Бидвелл хотел производить что-то, что принесло бы ему деньги и привлекло внимание метрополии, но может быть так, что, скажем, яблони в этом болотном воздухе обречены. И так же обречены те растения, что стали здесь вот этой зеленой плесенью. Может быть, подходящие для Фаунт-Рояла культуры еще только предстоит посадить, и Бидвеллу помог бы совет профессионального ботаника. Но ботаник потребует приличного гонорара, а если Уинстон прав насчет Бидвелла, насчет сочетания его наглости и распухшей самооценки (сомневаться же в словах Уинстона причин не было), то хозяин Фаунт-Рояла вполне способен себя считать таким же специалистом по выращиванию растений, как и по строительству кораблей.

Вскоре Мэтью дошел до последнего обитаемого дома на улице Трудолюбия, за которым поднималась крепостная стена.

Если крысолов желал жить подальше от людей, то более подходящее для этой цели жилье можно было создать, лишь выкопав нору в земле и закрыв ее земляной крышей. Рядом с этим домом — если его можно было удостоить таким словом — хижина Уинстона казалась ровней особняку Бидвелла. Вокруг разрослись кусты, с которыми никто и не думал бороться, и они почти закрывали дом спереди. Доски обвили ползучие растения, плющу вольготно было на крыше. Четыре окна закрывали некрашеные и сильно выветренные ставни, и Мэтью подумал, что лишь чудом дожди не вбили это строение в землю целиком.

Он прошел к двери по голому двору с непросохшей еще коварной грязью. Возле двери Линч повесил три больших крысиных скелета на кожаных шнурах, будто объявляя о своей профессии миру — то есть той части мира, которая не поленилась бы сюда прийти. Но, может быть, эти три крысы сопротивлялись так отчаянно, что он их захотел повесить как трофей. Подавив отвращение, Мэтью поднял руку и постучал в дверь.

Подождал, но ответа не было. Мэтью постучал еще раз,позвал:

— Мистер Линч? Можно мне с вами поговорить?

Снова никакого ответа. Крысолов ушел куда-то, быть может, ловить своих длиннохвостых деток.

Мэтью отошел немного, высматривая Линча, и мысль возвращаться сюда еще раз ему не понравилась. Можно и подождать, решил он, хотя совершенно непонятно, когда крысолов вернется. Он постучал третий раз, просто для очистки совести, потом положил руку на грубый засов. Остановился, взвешивая, насколько его нравственное чувство позволит войти в чужой дом без приглашения.

Убрав руку, он отступил от двери и стал смотреть на щеколду, упершись руками в бока. Как правильно поступить? Он оглянулся на улицу Трудолюбия, откуда пришел. Ни единой живой души. Конечно, правильным поступком будет уйти и вернуться позже. А необходимым поступком… но это совсем другое дело.

Да только он не знал, хочет ли он входить в дом Линча. Если есть на свете жилье, воняющее дохлыми крысами, то можно не сомневаться — это здесь. И скелеты снаружи тоже не предвещали приятного зрелища внутри. Мэтью снова оглянулся на улицу Трудолюбия. Опять никого. Но если он хочет осмотреть жилище крысолова, то определенно лучшего момента не будет.

Мэтью сделал глубокий вдох. Вломиться в чужой дом — это куда как хуже, чем проникнуть в сарай… или нет? Но Мэтью не собирался сейчас размышлять над тем, велика ли разница.

Он быстро поднял щеколду, чтобы не передумать, и толкнул дверь. Она отошла плавно, на смазанных петлях. И при солнце, осветившем через проем внутренность дома, Мэтью увидел очень странную вещь.

Он остановился на пороге, таращась и ни черта не понимая. Может быть, ему отказали органы чувств, но ни один из них не свидетельствовал о беспорядке. Это открытие завело его внутрь. Он осмотрелся — любопытство проснулось и завладело им полностью.

В доме имелись письменный стол и лежанка, очаг и полка с кухонными принадлежностями. Кресло и рядом с ним стол, на котором стоял фонарь. Около фонаря — полдюжины свечей, завернутых в промасленную бумагу. В ногах лежанки стоял ночной горшок. Две пары грязных башмаков лежали рядышком возле очага, тщательно очищенного от золы. Стоял готовый к работе веник, прислонившись к стене.

И вот это зрелище поразило Мэтью как громом: жилище Линча было образцом аккуратности.

Лежанка застелена туго и без перекосов. На ночном горшке ни пятнышка. Как и на кастрюлях и прочей утвари. На стекле фонаря — ни следов копоти. Пол и стены недавно вымыты, и в доме еще пахнет дегтярным мылом. Мэтью подумал, что с такого пола можно есть, и ни песчинки в рот не попадет. Все было в таком порядке, что Мэтью испугался еще больше, чем хаоса в доме Уинстона, по простой причине: как и Уинстон, крысолов притворяется не тем, кто он есть.

— М-да, — сказал Мэтью, и голос его дрогнул. Он еще раз глянул в сторону города, но, слава Богу, улица Трудолюбия была по-прежнему пуста. Тогда он продолжил осмотр дома, казавшегося помойной ямой снаружи, а внутри — олицетворением… может, лучше всего подойдет слово «контроля над обстановкой»?

Этот контроль доходил до невозможности. Единственным диссонансом были две пары грязных башмаков, и Мэтью подумал, что они входят в рабочую одежду Линча. Решив добавить фунт к пенсу незаконного проникновения, он открыл сундук и нашел в нем одежду — рубашки, бриджи и чулки, все чистые и идеально сложенные.

Возле фонаря и свеч стоял ящичек из слоновой кости. Мэтью открыл его и обнаружил спички и кремень — все спички выровнены в линию, как послушные солдаты. В коробке побольше, занимавшей угол, Мэтью нашел запасы солонины, початки кукурузы, горшок с мукой, бутылку рома и бутылку вина, а также много другой еды. На письменном столе лежала глиняная трубка, аккуратно набитая табаком. Еще имелись чернильница, перо и несколько листов бумаги, готовых для письма. Мэтью выдвинул верхний ящик письменного стола и увидел вторую чернильницу, пачку бумаги, кожаный бумажник и — чудо из чудес — книгу.

Она была тонкой, но сильно зачитанной и достаточно много поездившей, судя по износу и разрывам переплета. Мэтью бережно открыл ее на титульном листе — который грозился расползтись под пальцами — и получил новую загадку. Хоть и выцветшее, заглавие книги читалось отчетливо: «Жизнь фараона, или О чудесных событиях в Древнем Египте».

Мэтью знал, что египетская культура, известная по приключениям Моисея, описанным в святой Библии, являлась источником колоссального интереса в некотором слое населения Англии и Европы — в основном у тех сливок общества, у которых было время и желание пускаться в теории и дискурсы о том, что собой могла представлять эта таинственная цивилизация. Книга подобного рода могла бы украшать библиотеку Бидвелла — она стояла бы на виду для хвастовства и ни разу не была бы открыта. И совершенно невероятно, чтобы у этого крысолова был интерес к жизни фараона, как угодно заманчиво описанной. Мэтью пролистал бы книгу, чтобы ознакомиться с содержанием, но листы были настолько хрупки, что от дальнейших исследований он предпочел воздержаться. Пока достаточно было знать, что Гвинетт Линч — не тот, за кого он себя выдает.

Но если так… то кто он?

Мэтью закрыл книгу и убедился, что оставил ее в том же точно положении, как она лежала: у него было чувство, что Линч заметит, сдвинься она даже на волосок. Он вынул из ящика бумажник, развернул его и нашел внутри небольшой предмет, обернутый в хлопчатобумажную коричневую ткань и увязанный бечевкой. Интерес Мэтью стал еще острее. Но проблема была не в том, чтобы развязать узел, а в том, чтобы завязать его снова. Стоит ли это времени и сил?

Он решил, что стоит.

Запомнив строение узла, Мэтью развязал его и развернул материю.

Это было ювелирное изделие: круглая золотая брошь, только без булавки. Взяв брошку, Мэтью поднес ее к свету… и уставился в изумлении на пылающий синим сапфир размером с ноготь большого пальца.

Волосы у него на затылке встали дыбом. Он завертел головой, вытаращил глаза, но в дверях никого не было.

Линча — или человека, который называл себя Линчем, — здесь не было. Мэтью оттуда, где стоял, не видел, чтобы кто-нибудь шел в эту сторону. Но он не сомневался, что, если Линч его найдет с этой баснословной драгоценностью в руке, Мэтью проживет не дольше, чем выпотрошенная крыса на окровавленной остроге.

Пора идти. Уносить ноги, пока можно.

Только первым делом снова завернуть брошь, положить ее обратно в бумажник и вернуть бумажник туда — в точности туда! — где он лежал. Руки Мэтью дрожали, потому что точность — дама требовательная. Уложив бумажник должным образом, Мэтью задвинул ящик и отступил, вытирая влажные ладони о штанины.

Хотелось бы посмотреть и другие ящики, а еще — заглянуть под лежанку Линча и осмотреть дом в целом, но это значило бы дразнить Судьбу. Мэтью отступил к двери и готов был закрыть ее за собой, как вдруг с ужасом заметил, что размазал по чистейшему полу слякоть со двора.

Он нагнулся, попытался собрать кусочки грязи рукой. Отчасти получилось, но след все равно остался. Не приходилось сомневаться: Линч узнает, что в его жилище побывал посторонний.

Вдалеке зазвонил колокол. Мэтью, все еще пытаясь с помощью слюны и усердия убрать следы своего присутствия, понял, что это дозорный на башне сигнализирует о чьем-то прибытии. Все, что мог, он уже сделал. А немного грязи на полу — сущая ерунда по сравнению с кровью и внутренностями, которые измажут пол, если Линч его застукает. Мэтью встал, вышел, затворил дверь и опустил щеколду.

Пока он шел обратно по улице Трудолюбия, сигнальный колокол стих. Очевидно, прибывшему было дозволено войти в Фаунт-Роял. Не может ли это быть врач, который предпочитает лекарства кровопусканиям?

Солнце грело лицо, ветерок мягко обдувал спину. Но Мэтью этого не чувствовал, будто шагал по дороге более темной и холодной. Сапфир в броши должен был стоить небольшое состояние, так зачем же Линч зарабатывает крысобойством? И зачем такие усилия, чтобы скрыть свою истинную природу, предпочитающую порядок и контроль, за маской грязи? У Мэтью создалось впечатление, что Линч нарочно придал дому вид полнейшей развалины снаружи и даже затратил на это силы и время.

Яма обмана оказалась глубже, чем он ожидал. Но какое все это имеет отношение к Рэйчел? Линч явно был ученым и умным человеком, который умеет писать пером и читать книги по теоретическим вопросам. Кроме того, у него отличное финансовое положение, если судить по сапфировой броши. За каким чертом ему нужно играть роль такого грязного оборванца?

И еще надо было подумать насчет пения. Входила Вайолет в дом Гамильтонов или нет? Если да, почему она не заметила неприятного запаха мертвой собаки? А если нет, то что за непонятная сила заставила ее думать, будто она там была? Нет-нет, это даже дисциплинированный ум Мэтью сбивало с толку. Самое тревожное насчет предполагаемого вхождения Вайолет в дом было то, что она увидела там белокурого дьяволенка и запомнила шесть золотых пуговиц на плаще Сатаны. Эти детали совпадали с изобличающими показаниями Гаррика и Бакнера. Но при чем здесь пение крысолова в темной комнате, где Мэтью обнаружил суку со щенятами? Можно решить, что Вайолет оно почудилось, но тогда нельзя ли заключить, что она вообразила и все происшествие? Да, но она не могла бы вообразить себе детали, уже сообщенные Гарриком и Бакнером!

Итак. Если Вайолет действительно входила в дом, зачем там в темноте пел крысолов? А если она не входила в дом, почему тогда — и как это выходит — она столь твердо верит, что входила, и откуда эти подробности насчет белокурого дьяволенка и шести золотых пуговиц?

Он так усердно задумался над этими вопросами, что забыл собраться, проходя вновь мимо Исхода Иерусалима, однако оказалось, что язык проповедника перестал уже слюняво облизывать всяческие отверстия. И действительно, Иерусалим, его аудитория из трех человек, так называемая сестра и так называемый племянник куда-то удалились, и их нигде не было видно. Вскоре Мэтью понял, что на улице Гармонии происходит какая-то суматоха. По ней ехали четыре крытых фургона, сопровождаемые толпой из пятнадцати жителей. Тощий седобородый мужчина в зеленой треуголке сидел на козлах первого из них и был занят разговором с Бидвеллом. Мэтью также увидел Уинстона, стоящего за спиной хозяина. Этот тип даже дал себе труд побриться и переодеться в чистое, чтобы выглядеть приличнее, и сейчас разговаривал с молодым светловолосым парнем, спутником возницы фургона.

Мэтью подошел к ближайшему фермеру.

— Не скажете, что это такое?

— Балаганщики приехали, — ответил фермер, у которого было во рту зуба три, не больше.

— Балаганщики? В смысле — артисты?

— Ага. Каждый год приезжают и представление дают. Только их раньше середины лета не ждали.

Мэтью восхитило упорство бродячих актеров — преодолеть костоломную дорогу от Чарльз-Тауна досюда. Он вспомнил книгу английских пьес в библиотеке Бидвелла и понял, что это Бидвелл организовал ежегодные гастроли — летний фестиваль, так сказать, — для жителей своего города.

— Теперь весело будет! — сказал фермер, улыбаясь щербатым ртом. — Утром ведьмин костер, вечером — представление!

Мэтью не ответил. Он смотрел на седобородого, который, похоже, был главным в труппе, а сейчас спрашивал у Бидвелла то ли направление, то ли указаний. Хозяин Фаунт-Рояла минуту посовещался с Уинстоном, который, судя по манерам, был не более чем верным слугой. Закончив конференцию, Бидвелл снова обратился к бородатому и показал рукой на запад по улице Трудолюбия. Мэтью понял, что Бидвелл, очевидно, показывает ему, где актеры могут встать лагерем. Он был бы согласен прилично уплатить за право подслушать мысли Исхода Иерусалима, когда тот узнает, что его соседями станут комедианты. Впрочем, Иерусалим мог бы заработать еще пару монет, давая им уроки актерского мастерства.

Мэтью пошел дальше, избегая контакта с Бидвеллом и сопровождающим его мерзавцем. Он ненадолго остановился у источника, глядя на бегающие по поверхности солнечные блики. Ему пришло в голову пойти в тюрьму повидать Рэйчел. На самом деле это была настоятельная потребность — ее увидеть, но серьезным усилием воли Мэтью сумел отказаться от этого намерения. Она ясно дала понять, что его присутствие нежелательно, и, как бы это ни было ему больно, против ее желания он не пойдет.

Мэтью вернулся в дом, нашел миссис Неттльз и спросил, нельзя ли ему позавтракать. Быстро подзаправившись кукурузной похлебкой и хлебом с маслом, он поднялся к себе и уселся в кресло у открытого окна — подумать над своими находками и закончить чтение документов.

Читая ответы на свои вопросы, он не мог избавиться от ощущения, что разгадка где-то рядом. Он лишь смутно слышал пение птиц и ощущал тепло солнышка, поскольку все его внимание было сосредоточено на этих самых ответах. Что-то здесь должно быть — что-то мелкое, что он просмотрел, и это может оказаться ключом к доказательству невиновности Рэйчел. Однако его отвлекали от чтения две вещи: первая — колокольный звон и вопли глашатая, читающего приговор магистрата даже в невольничьих кварталах, и вторая — стук топора, обтесывающего бревно в лесу за особняком и приливным болотом.

Мэтью дошел до конца документов. И не нашел ничего. Он понял, что гоняется за тенью, которой может и не быть, и, чтобы ее найти — если это вообще возможно, — он должен сосредоточиться на чтении между строк. Усталой рукой он потер лоб и начал читать сначала.

Глава 5

По всему Фаунт-Роялу горели фонари, с неба светили звезды.

Айзек Вудворд обитал в царстве, лежащем где-то между сумерками и Тартаром. Боль распухшего горла захватила теперь каждый нерв, каждую жилку, и каждый вдох казался вызовом воле самого Бога. Тело магистрата взмокло от пота и горело лихорадкой. Сон падал на него тяжелым саваном, унося в блаженное бесчувствие, но даже когда он бодрствовал, зрение туманилось, как свеча за закопченным стеклом. Однако вопреки всей этой муке самое худшее было то, что он отчетливо сознавал свое состояние. Разрушение тела еще не затронуло ум, и потому магистрат понимал, насколько опасно близко он от края могилы.

— Помогите мне его перевернуть, — попросил доктор Шилдс Мэтью и миссис Неттльз.

Мэтью, с лицом, бледнеющим в свете двойного канделябра с закрепленным зеркальцем, подозрительно спросил:

— А что вы собираетесь делать?

Доктор Шилдс поправил сползающие с переносицы очки.

— Больная кровь скопилась в теле, — ответил он. — Ее надо помешать. Вытащить из стоячих прудов, если хотите.

— Помешать? Чем? Еще кровопусканием?

— Нет. Я думаю, что на данный момент ланцет свои функции выполнил.

— Тогда как? — настойчиво спросил Мэтью.

— Миссис Неттльз, — холодно спросил доктор, — вы мне не поможете?

— Да, сэр.

Она взяла Вудворда за руку и за ногу с одной стороны, а Шилдс — с другой.

— Вот так, хорошо. Теперь поворачивайте его ко мне, — объяснил Шилдс. — Магистрат, вы можете нам помочь?

— Я постараюсь, — прошептал Вудворд.

Совместными действиями доктор и миссис Неттльз перевернули Вудворда на живот. Мэтью терзался сомнениями, помогать или нет, потому что боялся того, что там решил сделать доктор Шилдс. В процессе переворачивания магистрат один раз застонал, но в остальном перенес боль и недостойность своего состояния как полагается джентльмену.

— Отлично. — Доктор Шилдс посмотрел на миссис Неттльз, стоявшую по ту сторону кровати. — Мне придется задрать ему рубашку, потому что спина должна быть обнажена.

— Что это за процедура? — спросил Мэтью. — Я требую ответа!

— К вашему сведению, молодой человек, это проверенная временем методика перемещения крови в теле. Она основана на действии тепла и вакуума. Миссис Неттльз, не могли бы вы удалиться? Ради приличия?

— Мне подождать снаружи?

— Нет, в этом нет необходимости. Если понадобитесь, я позову. — Он подождал, пока миссис Неттльз вышла из комнаты, а когда дверь за ней закрылась, обратился к Вудворду: — Я собираюсь поднять вам рубашку до плеч, Айзек. Любая помощь, которую вы сможете при этом оказать, будет принята с благодарностью.

— Да, — прозвучал приглушенный подушкой ответ. — Делайте что необходимо.

Доктор занялся обнажением ягодиц и спины Вудворда. Мэтью заметил, что на крестце у магистрата образовался пролежень два дюйма в диаметре, ярко-красный в середине и очерченный желтой линией заражения. Второй, меньший, но не менее злокачественный пролежень открылся на задней стороне правого бедра.

Доктор Шилдс открыл свой саквояж, достал оттуда пару мягких замшевых перчаток и стал их натягивать.

— Если у вас слабый желудок, — тихо сказал он Мэтью, — можете последовать за миссис Неттльз. Мне не нужны дальнейшие осложнения.

— Желудок у меня в порядке, — соврал Мэтью. — А… что это за процедура?

Доктор снова полез в саквояж и вытащил небольшую стеклянную сферу. Ее безупречная поверхность нарушалась лишь круглым отверстием с выраженным закругленным краем. С болезненным вниманием Мэтью заметил, что этот край обожжен до темно-коричневого приложением огня.

— Как я уже говорил… тепло и вакуум. — Из кармана светло-коричневого сюртука он вытащил ароматный кусочек корня сассафраса и ловко вставил его в зубы Вудворду. — Айзек, будет несколько больно, и хочется, чтобы вы не прикусили язык.

Вудворд закусил корень, погрузив зубы в привычные бороздки.

— Молодой человек, вы не будете так добры подержать свечи?

Мэтью взял со стола двойной канделябр. Доктор Шилдс подался вперед и стал водить краем сферы от одной свечи к другой круговыми движениями, все это время глядя Мэтью в глаза, чтобы оценить его присутствие духа. Продолжая нагревать край, Шилдс обратился к Вудворду:

— Магистрат, я сейчас приложу вам к спине кровососную банку. Первую из шести. Сожалею о ваших неприятных ощущениях, но больная кровь при этом поднимется от ваших внутренних органов к поверхности, а это и есть наша цель. Вы готовы, сэр?

Вудворд кивнул, крепко зажмурив глаза. Шилдс уже держал отверстие банки прямо над огнями свеч секунд пять. Потом резко и без колебаний прижал горячий край стекла к белой коже Вудворда на несколько дюймов выше злобного пролежня.

Раздался тихий шум — будто змеиное шипение — и банка крепко присосалась к коже, когда горячий воздух внутри сжался. Через миг после этого мерзкого контакта Вудворд приглушенно вскрикнул с корнем во рту, и тело его дернулось спазмом животной боли.

— Спокойно, — сказал Шилдс, обращаясь и к магистрату, и к его клерку. — Предоставим действовать природе.

Мэтью видел, что схваченная банкой кожа выпучивается и краснеет. Доктор Шилдс достал из саквояжа вторую банку и снова дал языкам пламени полизать ее безжалостный край. По окончании процедуры нагрева банка была прижата к спине Вудворда с предсказуемым результатом, от которого у Мэтью мурашки бежали по спине.

Когда прилепили третью банку, кожа внутри первой прошла стадии от красной до алой и теперь, налитая кровью, коричневела, как зловещий ядовитый гриб.

Рукой в перчатке Шилдс держал четвертую банку, поднося ее к пламени свечей.

— Вскоре мы увидим представление, насколько я знаю, — сказал он. Голос его существовал совершенно отдельно от его действий. — Наши жители наслаждаются игрой комедиантов каждый год.

Мэтью не ответил. Он смотрел, как первый коричневый гриб кожи становится темнее, а остальные два проходят стадию опухания и изменения цвета.

— Обычно, — продолжал доктор, — они не приезжают раньше середины июля. Я узнал от мистера Брайтмена — это руководитель труппы, — что два города, где они обычно играют, выкошены болезнью, а третий вообще перестал существовать. Вот причина их раннего приезда в этом году. Но оно и к лучшему, потому что нам нужно для разнообразия что-нибудь приятно отвлекающее. — Он прижал четвертую банку к спине Вудворда, и магистрат задрожал, но удержался от стона. — Мы с женой любили театр в Бостоне, — говорил Шилдс, готовя пятый прибор. — Спектакль вечером… графин вина… концерт в ратуше. — Он мимолетно улыбнулся. — Чудесные были времена.

Мэтью достаточно овладел собой, чтобы задать вопрос, который в этот момент возник естественно:

— А зачем же вы уехали из Бостона?

Доктор подождал, пока будет готова пятая банка, налепил ее и лишь тогда ответил:

— Скажем… мне захотелось трудностей. Или, наверное… было нечто такое, что я хотел совершить.

— И совершили?

Шилдс глядел на край шестой банки, которой водил над огнем, и пламя отражалось у него в очках.

— Нет, — ответил он. — Еще нет.

— Это связано с Фаунт-Роялом, я полагаю? И с вашим лазаретом?

— Это связано… с тем, с чем связано. — Шилдс быстро глянул в глаза Мэтью и тут же отвел взгляд. — А у вас, я вижу, страсть задавать вопросы?

Если это замечание должно было запечатать уста Мэтью и утишить его любопытство, то эффект оказался противоположным.

— Только те, что остаются без ответов.

— Туше, — произнес доктор и прижал шестую банку к спине Вудворда. Магистрат снова вздрогнул от боли, но упрямо промолчал. — Ладно, скажу. Я уехал из Бостона, потому что терял практику. В Бостоне переизбыток докторов, как, впрочем, адвокатов и священников. Дюжина, не меньше, обычных врачей, не считая травников и религиозных целителей. Так что я решил на какое-то время оставить Бостон — и жену, швейное предприятие которой процветает, — и предложить свои услуги где-нибудь в другом месте.

— Фаунт-Роял очень далеко от Бостона, — заметил Мэтью.

— Ну, я не сразу сюда поехал. Месяц я пробыл в Новом Йорке, провел лето в Филадельфии, жил и в других городах поменьше. Кажется, все время стремился на юг. — Он стал стаскивать замшевые перчатки. — Можете поставить свечи.

Мэтью опустил подсвечник на стол. Он успел увидеть — хотя старался не задерживаться взглядом на этом зрелище, а воображением — на мысли о том, каково должно быть ощущение, — как кожа в первых двух банках превратилась в отвратительные, наполненные кровью черные волдыри. Остальные банки шли тем же мрачным путем.

— Какое-то время кровь будет подниматься. — Доктор Шилдс сунул перчатки в саквояж. — Как видите, эта процедура снимает застой крови в теле.

Мэтью ничего не видел, кроме разбухающих волдырей. Он не смел даже представить себе, как эти банки давят на измученные кости магистрата. Чтобы не пускать мысли в этом болезненном направлении, он спросил:

— И вы еще долго собираетесь прожить в Фаунт-Рояле?

— Нет, не думаю. Бидвелл мне платит жалованье, и он построил для меня очень хороший лазарет, но… я скучаю по жене. И по Бостону. Так что как только город снова начнет развиваться, население будет здоровым и станет расти, я постараюсь найти себе замену.

— А как же то свершение, которого вы жаждете, сэр?

Доктор Шилдс склонил голову набок, и намек на улыбку шевельнул его губы, но совиные глаза остались каменными.

— Вы ломитесь, как козел через колючие кусты.

— Я ценю в себе настойчивость, если вы об этом.

— Нет, я не об этом, но я отвечу на ваш достаточно назойливый вопрос, вопреки своему нежеланию подбрасывать веток в огонь вашего любопытства. Мое свершение — то есть то свершение, на которое я надеюсь, — будет двояким. Во-первых, помочь в создании поселка, из которого вырастет большой город и, во-вторых — увековечить свое имя в названии больницы Фаунт-Рояла. И я собираюсь остаться здесь достаточно долго, чтобы увидеть, как произойдут оба эти события. — Он опустил руку и осторожно покачал двумя пальцами первую банку, проверяя ее наполнение. — Влияние Рэйчел Ховарт, — сказал он, — сыграло несчастливую роль в развитии Фаунт-Рояла. Но как только пепел ее будет закопан — или развеян по ветру, или что там Бидвелл с ним сделает, — будет положен конец нашей смуте. Поскольку погода изменилась к лучшему, болотные испарения исчезнут. Вскоре мы увидим прирост населения — как за счет новых приезжих, так и благодаря рождению здоровых младенцев. Через год, смею думать, Фаунт-Роял станет таким же, каким был до этого неприятного события. Я сделаю все, что в моих силах, для его развития, оставлю свое имя потомкам и вернусь в Бостон к жене. А также, естественно, к удобствам и культуре большого города.

— Цели, достойные восхищения, — сказал Мэтью. — Надеюсь, ваше имя над больницей поможет вам и в Бостоне.

— Поможет. Письмо от Бидвелла с подтверждением этого факта, а также его благодарность за мои услуги могут обеспечить мне место в медицинском товариществе, которое иначе мне бы не предоставили.

Мэтью собирался спросить, знает ли Бидвелл о намерениях доктора, но тут в дверь постучали.

— Кто там, прошу прощения? — спросил доктор Шилдс.

— Я, Николас, — прозвучал ответ. — Я хотел заглянуть к магистрату.

Мэтью тут же ощутил перемену настроения доктора Шилдса. Ничего такого радикального, конечно, но все равно примечательно. Лицо доктора будто вдруг стянулось, все тело напряглось, словно невидимая рука схватила его за загривок. И даже голос Шилдса стал резче, когда он ответил:

— В данный момент магистрат не доступен общению.

— А… тогда ладно. Я позже зайду.

— Постойте! — Вудворд вынул корень сассафраса изо рта и прошептал в сторону Мэтью: — Пригласи мистера Пейна войти, будь добр.

Мэтью направился к двери и успел остановить Пейна, который еще не дошел до лестницы. Когда Пейн вошел, Мэтью наблюдал за лицом доктора и заметил, что Шилдс старался даже не смотреть на своего согражданина.

— Как он? — спросил Пейн, останавливаясь у двери.

— Как я и сказал, недоступен общению, — повторил Шилдс с заметным холодком. — Можете сами убедиться.

Пейн слегка вздрогнул при виде шести банок и черных волдырей под ними, но обошел кровать и встал рядом с Мэтью, чтобы видеть лицо магистрата.

— Добрый вечер, — сказал он, постаравшись выдавить из себя улыбку. — Я вижу… доктор Шилдс вами занимается. Как вы себя чувствуете?

— Бывало… намного лучше, — ответил Вудворд.

— Не сомневаюсь. — Улыбка Пейна исчезла. — Я хотел сказать вам… что от всего сердца одобряю ваш приговор, сэр. И что вашу работу — и работу вашего клерка, разумеется, — иначе как превосходной назвать нельзя.

— Благодарю вас, — ответил Вудворд. Веки у него отяжелели, ему было трудно смотреть.

— Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Вы можете оставить его в покое, — ответил Шилдс. — Вы его утомляете.

— Ох, простите. Я не хотел ничего дурного.

— Ничего дурного не случилось. — Вудворд с усилием втянул в себя воздух, шевельнулись зеленые корки возле ноздрей. — Я благодарен… за то, что вы… нашли время… и дали себе труд… меня навестить.

— И еще я хотел вам сказать, сэр, что столб уже вырезали. Мне известно, что мистер Бидвелл пока не решил, где будет казнь, но, вероятнее всего, на одном из пустых полей на улице Трудолюбия.

— Хорошо. — Вудворд с трудом сглотнул. — Это подойдет.

Шилдс схватился за первую банку и снял ее с хлопком. Вудворд вздрогнул и прикусил губу.

— Мне кажется, вам следует уйти, — сказал доктор Пейну. — Если только вы не хотите мне помочь в этой процедуре.

— Гм… да, я лучше пойду. — Мэтью показалось, что Пейн, при всем его суровом опыте, несколько позеленел. — Магистрат, я навещу вас позже.

Он глянул на Мэтью с болезненным выражением сострадания и шагнул к двери.

— Мистер Пейн! — шепнул Вудворд. — Извините… можно мне вас спросить?

— Да, конечно.

Пейн вернулся к кровати и наклонился к магистрату, чтобы лучше слышать.

Шилдс снял вторую банку. Снова Вудворд вздрогнул, и на глаза его навернулись слезы. Он сказал:

— У нас… есть общее.

— Да, сэр?

— Ваша жена. Она умерла от судорог, насколько мне известно. Я хотел бы, чтобы вы знали… мой сын… погиб от судорог… вызванных чумой. Ваша жена… тоже болела чумой?

Рука доктора Шилдса взялась за третью банку, но еще не сняла ее.

Николас Пейн смотрел в лицо Вудворда. Мэтью видел, как бьется у него жилка на виске.

— Боюсь, что вы ошибаетесь, сэр, — прозвучал какой-то странно пустой голос Пейна. — Я никогда не был женат.

— Мне говорил доктор Шилдс, — продолжал Вудворд с усилием. — Я знаю… о таком трудно говорить. Знаю, поверьте мне.

— Вам говорил доктор Шилдс, — повторил Пейн.

— Да. Что она страдала судорогами до самой смерти. И что это… возможно… была чума.

Шилдс снял третью банку и почти беззвучно опустил ее в саквояж.

Пейн облизнул губу.

— Мне очень жаль, — сказал он, — но боюсь, что доктор Шилдс так же введен в заблуждение, как…

В эту секунду он глянул в лицо доктора, и Мэтью был свидетелем того, что произошло потом.

Что-то проскочило между Пейном и Шилдсом. Что-то нематериальное, но абсолютно ужасное. На кратчайший миг Мэтью увидел, как загорелись глаза доктора такой ненавистью, что отрицала любой смысл и логику, а Пейн отпрянул, будто от физической угрозы. И еще Мэтью понял, что редко когда видел прямое общение между доктором Шилдсом и Пейном. Его осенило, что именно доктор старался держаться на расстоянии от Пейна, но так хорошо маскировал это чувство, что Пейн даже не подозревал о разделявшей их бездне.

Но не только вопиющая эта вражда обнажилась в тот момент. Пейн, наверное, впервые узнал о ней и приоткрыл рот, будто собирался издать возглас протеста. Однако в следующий миг лицо Пейна так же стянуло, как лицо доктора, и то, что он мог бы сказать, умерло, не родившись.

Шилдс еще секунду или две подержал между ними эту темную связь, а потом спокойно вернулся к своему пациенту. Он снял четвертую банку, и она отправилась в саквояж.

Мэтью вопросительно посмотрел на Пейна, но тот отвернулся, уходя от его взгляда. Мэтью понял, что доктор Шилдс что-то сообщил Пейну этим мимолетным взглядом ненависти, и, что бы это ни было, у Пейна почти подкосились колени.

— Моя жена… — произнес Пейн. Горло его стиснули эмоции. — Моя жена…

— Мой сын… умер, — продолжал Вудворд, не заметив этой сцены. — От судорог. Вызванных чумой. Простите мой вопрос… но я хотел, чтобы вы знали… вы в своем горе не одиноки.

— В горе, — повторил Пейн. Тени залегли у него вокруг глаз, лицо будто осунулось и состарилось на пять лет за пробежавшие секунды. — Да, — тихо сказал он. — В горе.

Доктор Шилдс не слишком бережно снял пятую банку, и Вудворд вздрогнул.

— Я должен… вам рассказать, как было с моей женой, — сообщил Пейн, отвернувшись лицом к окну. — Она действительно умерла от судорог. Но вызванных не чумой. Нет. — Он встряхнул головой. — Голод ее убил. Голод… и безнадежность. Видите ли, мы были очень молоды. И очень бедны. И у нас была девочка, тоже больная. А я был болен умом… и отчаялся.

Все молчали. Даже магистрат в своем затуманенном царстве на краю бреда понял, что Пейн сбросил маску сурового самообладания и открыл кровоточащее сердце и переломанные кости.

— Мне кажется, я это понимаю, — сказал Пейн, хотя это его замечание было для Мэтью еще одной загадкой. — Я валился от голода… только я хочу вам сказать… всем вам… что никогда не хотел, чтобы так вышло. Как я говорил, я был молод… опрометчив, и я боялся. Жене и ребенку нужны были еда и лекарства. А у меня ничего не было… кроме умения, которому я научился на охоте за людьми жестокими и беспощадными.

Он замолчал. Доктор Шилдс пристально смотрел на шестую банку, но не делал попыток ее снять.

— Не я выстрелил первый, — снова заговорил Пейн усталым тяжелым голосом. — Сперва я сам был ранен. В ногу. Но это вы уже знаете. Чему меня научили старшие… когда я служил на море… что если на тебя навели оружие — пистолет или рапиру, — надо стрелять или бить насмерть. Такое было у нас кредо, и оно помогало нам — почти всем — оставаться в живых. Это естественная реакция, которую усваиваешь, глядя на тех, кто умирает, залитый собственной кровью. Вот почему я не мог — не мог — пощадить Квентина Саммерса на нашей дуэли. Человек, которого учили путям волка, не может жить среди овец. Особенно… когда голод и нужда его толкают… а призрак смерти стучится в дверь.

Любопытство Мэтью горело лесным пожаром, и он готов был спросить у Пейна, о чем тот говорит, но сам момент откровения казался почти священным, когда гордый человек отбросил свою гордость ради неодолимого желания исповеди и — быть может — прощения за прошлые проступки. А потому Мэтью неловко было заговорить и разрушить этот транс излияния души.

Пейн подошел к окну и посмотрел на город в пятнах фонарей. Два далеких костра на улице Трудолюбия отмечали стоянки Исхода Иерусалима и вновь прибывших балаганщиков. Сквозь воздух теплой ночи долетали едва слышные звуки смеха и трели блок-флейты из таверны Ван-Ганди.

— Мои поздравления, — сказал Пейн, так и не повернувшись. — Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?

Доктор Шилдс наконец освободил почерневшую кожу от шестой банки. Саму банку он вернул в саквояж, положив следом за ней и корень сассафраса. Потом медленно и методично стал застегивать саквояж на все пуговицы и петли.

— Вы не станете мне отвечать? — спросил Пейн. — Или это пытка молчанием?

— Я думаю, — произнес доктор с некоторым скрежетом в голосе, — что пришло вам время уходить.

— Уходить? В какую игру вы играете?

— Ни в какую. Уверяю вас… ни в какую. — Шилдс приложил палец к одной из страшных черных опухолей, торчащих из спины Вудворда. — Да, есть. Уже совсем твердое. Мы оттянули застоявшуюся кровь от органов, видите? — Он глянул на Мэтью и отвел глаза. — Эта процедура имеет очистительное действие, и утром я ожидаю увидеть улучшение состояния магистрата.

— А если нет? — не мог не спросить Мэтью.

— Если нет… тогда следующий этап.

— Что за этап?

— Поставить банки, — сказал Шилдс, — и вскрыть волдыри.

Мэтью тут же пожалел о своем вопросе. Мысль о том, как эти опухоли брызнут под ланцетом, была слишком неприятна, чтобы ее вынести.

Шилдс опустил рубашку магистрата.

— Вам придется сегодня как-то спать на животе, Айзек. Я понимаю, что это положение более чем неудобно, но, боюсь, оно необходимо.

— Я выдержу, — прохрипел Вудворд, уже сейчас снова проваливаясь в сон.

— Это хорошо. Я велю миссис Неттльз прислать служанку с холодным компрессом от жара. А утром мы…

— Шилдс, чего вы от меня хотите? — прервал его Пейн, на этот раз решившись повернуться к нему лицом. Испарина блестела у него на лбу и на щеках.

Доктор поднял брови.

— Я уже сказал вам, сэр. Я хочу, чтобы вы у-да-ли-лись.

— Вы так и будете держать это у меня над головой всю оставшуюся жизнь?

Шилдс не ответил — только посмотрел на оппонента, не отрываясь, через стекла очков. И так тяжко было это безмолвное обвинение, что Пейн в конце концов опустил глаза. Потом он резко обернулся к двери и выскользнул в нее, как волк, которым он себя провозгласил, но которому только что вдруг отрубили хвост.

Когда Пейн вышел, доктор Шилдс выпустил из груди воздух, который там задержал.

— Да, — сказал он, и глаза его, увеличенные стеклами очков, были будто ошеломлены неожиданным поворотом событий. — Так что я говорил? Ах да… утром мы сделаем промывание кишечника и сменим припарки. Далее по необходимости. — Он вынул из кармана платок и вытер лоб. — Вам здесь не жарко?

— Нет, сэр, — ответил Мэтью. — Температура кажется мне нормальной. — Он увидел представившуюся возможность. — Можно спросить, к чему относился разговор между вами и мистером Пейном?

— Я попрошу миссис Неттльз время от времени заглядывать к магистрату, — сказал доктор. — И вы тоже можете посматривать. Я буду готов прийти в случае, если возникнет какая-либо необходимость. — Он успокаивающе положил руку на плечо Вудворду. — Я сейчас пойду, Айзек. А вы отдыхайте и не падайте духом. Завтра мы, быть может, вас поднимем и немножко пройдемся для упражнения.

Ответа от магистрата не последовало, потому что он уже спал.

— Спокойной ночи, — сказал Шилдс, взял саквояжи вышел из спальни.

Мэтью опрометью метнулся за ним.

— Минутку, сэр! — крикнул он в коридор, потому что доктор при своих небольших габаритах развил скорость скаковой лошади. Он не успел дойти до лестницы, как Мэтью сказал: — Если вы отказываетесь мне ответить, я сам выясню.

Реакция на это заявление последовала незамедлительно. Доктор Шилдс застыл на месте, развернулся и бросился на Мэтью, будто собираясь нанести удар. В красноватом, как Марс, свете фонарей коридора лицо Шилдса сделалось инфернальным — покрытые испариной и сведенные судорогой щеки, оскаленные зубы, сузившиеся в щелки глаза — совершенно другой человек, чем тот, которого Мэтью видел секунду назад. Завершая это превращение, Шилдс вцепился Мэтью в ворот и больно припечатал молодого человека спиной к стене.

— Слушай, ты! — прошипел Шилдс. Рука его сжалась, выкручивая ткань. — Чтобы ты никогда больше, понимаешь — никогда — не лез в мои дела! То, что произошло между мной и Пейном, так и останется — между ним и мной. Это наше дело и больше ничье. Уж точно не твое. Ты понял, сопляк? — Шилдс как следует встряхнул Мэтью, подчеркивая свое бешенство. — Отвечай!

Хотя Мэтью был на голову выше доктора, его поразил страх.

— Да, сэр, — ответил он. — Я вас понял.

— Это хорошо. Иначе ты бы очень пожалел, видит Бог!

Шилдс еще несколько секунд подержал Мэтью прижатым к стене — эти секунды показались юноше вечностью, — потом выпустил его рубашку. Не говоря больше ни слова, доктор повернулся и зашагал вниз по лестнице.

Мэтью был сильно сбит с толку и не менее сильно напуган. По своим манерам доктор мог бы быть братом Уилла Шоукомба. Расправляя смятую рубашку и пытаясь успокоить нервы, Мэтью понял, что между Шилдсом и Пейном действительно произошло что-то очень серьезное. Вспышка доктора многое говорила о его умственном состоянии. Так что же там было насчет ран, оружия и покойной жены Пейна? «Я полагаю, вы меня по ране в ноге выследили?» — спросил Пейн.

В чем бы ни состояла проблема, она была связана с прошлым Пейна — которое теперь казалось более темным, чем раньше. Но столько было головоломок, связанных с делом Рэйчел, которые Мэтью надо распутать, и так мало на это времени, что эта новая ситуация казалась скорее интермедией, чем центральным действием. Он не думал, что вражда между этими двумя как-то связана с Рэйчел, в то время как, например, пение Линча в темноте дома Гамильтонов, когда Сатана предъявил свой ультиматум через Вайолет Адамс, определенно такую связь имело.

Поэтому, как бы горячо ни желал он узнать больше о том, свидетелем чему сегодня был, Мэтью счел необходимым сосредоточиться на поисках доказательства невиновности Рэйчел, а прошедшее горе оставить в покое. Хотя бы на время.

Он еще раз заглянул к магистрату, подождал, пока придет служанка сменить холодный компресс. Мэтью поблагодарил и отпустил ее и сам приложил компресс — мокрую хлопчатобумажную тряпку, точнее говоря, — к лицу спящего и к затылку, где лихорадка казалась жарче всего. Потом он спустился вниз и увидел миссис Неттльз, закрывающую на ночь ставни. Он спросил, нельзя ли ему выпить чаю с печеньем, и вскоре ему был принесен поднос с тем и другим. Мэтью воспользовался моментом, чтобы узнать у миссис Неттльз, что ей известно о крысолове, но она ничего не могла сообщить, кроме того, что Линч держится сам по себе, и хотя необходимость в нем велика, он что-то вроде парии из-за своего ремесла. Мэтью также спросил — как можно более небрежно, — не замечала ли миссис Неттльз трений между доктором Шилдсом и Николасом Пейном или не знает ли чего-нибудь о возможной причине таковых.

Миссис Неттльз ответила, что никаких таких трений не замечала, но видела, что от милого доктора в присутствии мистера Пейна действительно исходит некоторый холодок. С мистером Уинстоном и мистером Бидвеллом у доктора отношения самые теплые, но доктор Шилдс явно предпочитает не находиться в одной комнате с мистером Пейном. Ничего такого драматического, чтобы можно было заметить, но, по ее мнению, доктор Шилдс этого человека явно недолюбливает.

— Спасибо, — сказал Мэтью. — Да… еще одно. Кто первым приехал в Фаунт-Роял? Мистер Пейн или доктор?

— Мистер Пейн, — ответила она. — Это было… да, где-то за месяц или два до приезда доктора Шилдса. — Она понимала, что у этих вопросов должна быть причина. — Это касается Рэйчел Ховарт?

— Нет, не думаю. Просто наблюдение, которое мне надо было проверить.

— Ну, наверняка что-то посильнее! — Она хитро улыбнулась Мэтью: — Вы не в силах бросить нить нераспутанной?

— Я вполне мог бы плести ковры, если вы об этом.

— Ха! — гулко рассмеялась она. — Да, это уж точно! — Но улыбка ее исчезла, и лицо помрачнело до обычного сурового состояния. — Так что, для мадам Ховарт все кончено? Крышка?

— Крышка еще не закрыта, — сказал Мэтью.

— То есть?

— То есть костер пока не зажжен… а мне надо еще кое-что перечитать. Так что извините и спокойной ночи.

Мэтью унес поднос к себе наверх, налил себе чаю и сел у открытого окна, поставив лампу на подоконник. В третий раз взял он документы из ящика и начал перечитывать с самого начала.

Он уже мог бы повторить все показания наизусть. И все же он чувствовал — или скорее отчаянно надеялся, — что выпрыгнет что-то из чащи слов, мелькнет стрелой, указывая направление исследований. Он отпил чаю и стал жевать печенье. Бидвелл пошел ужинать в таверну Ван-Ганди, как узнал Мэтью от доктора Шилдса, который сегодня там его видел за кружкой в веселой компании Уинстона и еще нескольких человек.

Он перечитал — в третий раз — показания Джеремии Бакнера и остановился протереть глаза. Ему самому не помешала бы кружка, но крепкий напиток ослабит решимость и замутит зрение. Если бы одну ночь спокойного сна, не отравленного мыслями о Рэйчел, горящей на костре!

Или вообще мыслями о Рэйчел. Точка.

Он вспомнил слова магистрата: «Найти истину. Послужить. Как бы ты это ни формулировал… Рэйчел Ховарт — твоя ночная птица, Мэтью».

Может быть, магистрат и прав, но не в том зловещем смысле, который подразумевал.

Мэтью закрыл глаза, чтобы дать им минутный отдых. Потом открыл снова, отпил чаю, чтобы взбодриться, и стал читать дальше. Сейчас он углубился в показания Элиаса Гаррика, и воспоминания этого человека о той ночи, когда он проснулся… «Постой-ка, — подумал Мэтью. — Вот это странно».

Он снова прочел кусок, который только что проработал.

«Мы с Пэшиенс пошли спать, какобычно. Она потушила лампу. Потом… не знаю, сколько времени прошло, я услышал, меня зовут по имени. Я тогда открыл глаза. Было все темно и тихо. Я ждал, слушал. Тихо-тихо, будто во всем мире никаких звуков, кроме моего дыхания. А потом… меня снова позвали по имени, и я посмотрел туда, в ногах кровати, и там ее увидел».

Нетерпеливой рукой Мэтью перелистнул к началу показаний Вайолет Адамс, к моменту, когда она описывала, как вошла в дом Гамильтонов. Палец его лег на говорящую строчку, и сердце забилось в груди сильнее.

«И не было ни звука. Тихо было, как… только мое дыхание, и другого звука не было».

Три свидетеля.

Три показания.

Но одно и то же слово: «тихо».

И еще то, что слышно было только собственное дыхание… может ли это быть совпадением? И повторяющиеся слова «весь мир» и у Бакнера, и у Гаррика… думать, что они оба будут говорить одними и теми же словами, было бы вопреки здравому смыслу.

Если только… сами того не зная… все три свидетеля услышали от кого-то, что им следует говорить.

Холодок прополз по спине. Волосы на шее у Мэтью зашевелились. Он понял, что заметил тень, которую искал.

Это было страшное осознание. Потому что тень оказалась больше, и темнее, и сильнее какой-то зловещей непонятной силой, чем он смел верить. Эта тень стояла за спиной Джеремии Бакнера, Элиаса Гаррика и Вайолет Адамс там, в тюрьме, когда они давали показания.

— Бог мой! — выдохнул Мэтью, вытаращив глаза. Он понял, что эта тень была в умах свидетелей, направляла их слова, чувства и поддельные воспоминания. Все три свидетеля были всего лишь куклами из плоти и крови, сотворенными рукой такого зла, что Мэтью не хватало воображения его себе представить.

Одной и той же рукой. Одной и той же. Той рукой, что пришила шесть золотых пуговиц на плащ Сатаны. Что сотворила белокурого бесенка, кожистого человека-ящера и странное создание с мужским пенисом и женской грудью. Та же рука нарисовала сцены тошнотворного разврата, нарисовала прямо в воздухе и показала Бакнеру, Гаррику, Вайолет, может быть, и другим горожанам, которые сбежали, спасая свой рассудок. Именно это и было: картины, нарисованные в воздухе. Точнее, картины, ожившие в сознании тех, кто был зачарован, чтобы воспринять их как реальность.

Вот почему Бакнер не мог вспомнить, куда девал трость, без которой не мог ходить, или надевал ли он куртку в холодную февральскую ночь, или снял ли башмаки, залезая обратно в постель.

Вот почему Гаррик не мог вспомнить, что он надел на себя, когда вышел блевать, не мог вспомнить, башмаки на нем были или сапоги или как расположены были шесть золотых пуговиц, хотя число их он ясно помнил.

Вот почему Вайолет Адамс не почуяла вони разложившегося собачьего трупа и не заметила, что дом Гамильтонов захвачен собачьей стаей.

Никто из трех очевидцев на самом деле ничего этого не видел — это были картины, нарисованные в их сознании, построенные рукой тени, подчеркнувшей некоторые детали ради шока и отвращения — детали, необходимые, чтобы произвести убийственное впечатление на суд, — но опустившей подробности более обыденного характера.

Кроме расположения пуговиц на плаще, подумал Мэтью. Здесь рука тени сработала… другого слова Мэтью не находил, кроме «идеально».

Она, эта рука, допустила промах, не уточнив расположение пуговиц для Бакнера или Гаррика, но попыталась восполнить упущение, указав эту деталь Вайолет, которая собирала пуговицы и потому могла обратить внимание на их расстановку.

И еще Мэтью понял, что та же рука тени могла поместить кукол под пол дома Рэйчел, а потом нарисовать сон, в котором Кара Грюнвальд увидела, где спрятаны важные улики. Хорошо бы побеседовать с мадам Грюнвальд, узнать, было ли в ту ночь, когда она ложилась спать, невероятно тихо, будто весь мир боялся дышать.

Он вспомнил еще одно и перелистал страницы к показаниям Гаррика, когда он попросил свидетеля описать расположение пуговиц на плаще и начал настаивать на этом вопросе, несмотря на спутанное возбуждение старика.

Гаррик тогда в ответ прошептал: «Тихо было. Весь мир затих, будто боясь дышать».

Мэтью понял, что Гаррик просто повторил фразу, вложенную в него обладателем той самой теневой руки. Он не мог ответить на вопрос и бессознательно застрял на сомнамбулической фразе в момент напряжения, потому что это было то, что он яснее всего помнил.

А теперь к вопросу о голосе Линча, поющем в темноте дома Гамильтонов. Если Вайолет на самом деле туда не входила, как она могла услышать нелепую песенку крысолова из задней комнаты?

Мэтью отложил документы и допил чай, глядя в окно, где расположился невольничий квартал, а за ним — темнота. Можно было бы решить, что Вайолет приснилось участие Линча, как и все остальное, но после осмотра обиталища Линча Мэтью знал, что крысолов прячет тайну своей личности за тщательно наложенной маской.

Линч — человек грамотный и явно хитрый. Может ли быть, что он и есть та самая рука тени, которая управляла тремя свидетелями?

Но — зачем? И — как? Какими чарами мог бы Линч — или кто угодно — заставить трех человек видеть одни и те же видения и не сомневаться в том, что они реальны? Какая-то черная магия своего рода. Не того, который народное мнение приписывает Сатане, но того, который возникает из испорченного и извращенного ума человека. Но при этом ума дисциплинированного и точного, каков, очевидно, и ум Линча.

Мэтью не постигал, как Линч или кто-нибудь другой мог бы это сделать.

Такая вещь — в сознание трех разных людей ввести одну и ту же фикцию — казалась абсолютно невозможной. И все же Мэтью был уверен, что именно это и произошло.

Но что тогда можно сказать о мотиве? Зачем идти на такие труды — и такой неимоверный риск, — чтобы выставить Рэйчел слугой Дьявола? Тут должно быть что-то куда более серьезное, чем заметание следов убийства преподобного Гроува и Дэниела Ховарта. Мэтью даже казалось, что сами эти убийства были совершены ради придания веса обвинению против женщины.

Значит, целью было создать ведьму, подумал Мэтью. Рэйчел многие не любили и до убийства Гроува. Ее смуглая красота не завоевывала ей симпатии других женщин, а португальская кровь напоминала мужчинам, насколько близко от их ферм лежит испанская территория. Рэйчел обладала острым языком, сильной волей и мужеством, отчего топорщились перья у защищавших церковь наседок. Поэтому она с самого начала была идеальным кандидатом.

Мэтью откусил от второго печенья. Посмотрел на звезды, мерцающие над океаном, на свечку, горевшую за стеклом лампы. Ему бы хотелось света понимания, но эту иллюминацию трудно зажечь.

Зачем создавать ведьму? Какая тут может быть причина? Навредить Бидвеллу? Может быть, все это устроили завистливые вороны Чарльз-Тауна, чтобы уничтожить Фаунт-Роял, пока он не вырос в соперника?

Если так, то не должен ли Уинстон знать, что Рэйчел невиновна? Или старейшины Чарльз-Тауна подсадили сюда еще одного-двух предателей и, ради вящей надежности, Уинстону об этом не сообщили?

И еще оставался вопрос о таинственном землемере и о том, что может лежать в иле на дне источника. До него дошло, что завтра ночью — очень поздно, когда последние фонари погаснут и последние бражники разбредутся из таверны Ван-Ганди, — можно будет испытать себя в подводном плавании.

Чай был крепким и свежим, но все равно Мэтью ощутил, как его обволакивает усталость. И отдых был так же, если не больше, необходим уму, как и телу. Надо было лечь в постель, проспать до рассвета и проснуться готовым к обдумыванию на свежую голову своих подозрений, известных фактов и тех, что еще предстоит узнать.

Мэтью облегчился в ночной горшок, потом разделся и лег на кровать. Фонарь он оставил гореть, поскольку осознание непонятной и неодолимой силы теневой руки как-то не способствовало спокойному пребыванию в темноте.

Потом он метался и ворочался от гула горячих шестеренок, вертевшихся в голове и собиравшихся вертеться явно всю ночь. В конце концов ему удалось на какое-то время заснуть, и городом овладела тишина, только гавкали иногда кое-где дворняги.

Глава 6

Проснувшись под петушиный хор с первыми лучами солнца, Мэтью поспешно натянул бриджи и пошел через коридор взглянуть на магистрата.

Вудворд все еще спал на животе, дыша хрипло, но ровно. Волдыри выгладились в уродливые черные синяки, окруженные пятнистой кожей. Под кожей протянулись красные нити, свидетельствуя о давлении, которое вытерпело тело магистрата. Мэтью подумал, что эта процедура с жаркими банками более подходит камере пыток, чем больничной палате. Он опустил Вудворду рубашку, обмакнул кусок тряпки в миску с водой, стоявшей на комоде, и стал стирать зеленые корки, собравшиеся вокруг ноздрей магистрата. На распухшем лице Вудворда выступила испарина, от него разило жаром, как от раздутого мехами горна.

— Какой… — начал шепотом Вудворд, и веки его затрепетали. — Какой сегодня день?

— Четверг, сэр.

— Я должен… должен встать и… пойти. Поможешь мне?

— Мне кажется, вам сейчас не стоит вставать, сэр. Может быть, позже.

— Чушь. Я… я пропущу заседание суда… если не встану. — У Мэтью будто острый кинжал шевельнулся в груди. — Они… они и так… думают, что я… манкирую обязанностями. Они… они думают… что мне кружка… дороже судейского молотка. Ага, я видел вчера Менденхолла. Павлина этого. Он смеялся надо мной… рукой прикрываясь. Какой сегодня день, ты сказал?

— Четверг, — тихо ответил Мэтью.

— У меня… сегодня… дело о краже. Где мои сапоги?

— Сэр… — начат Мэтью. — Я боюсь… что сегодня суд отложен.

Вудворд помолчал. Потом переспросил:

— Отложен?

— Да, сэр. Из-за очень плохой погоды.

За окном в деревьях вокруг источника пели птицы.

— А-а, из-за погоды, — прошептал Вудворд. Глаза он так до конца и не открыл: веки распухли от лихорадки. — Тогда я не буду сегодня выходить, — сообщил он. — Разведу огонь… выпью горячего рому…

— Да, сэр, это будет лучше всего.

Вудворд сказал что-то совершенно неразборчивое, словно уже не управлял собственной речью, но потом произнес достаточно отчетливо, чтобы Мэтью его понял:

— Спина. Больно.

— Это скоро пройдет. Вам нужно лечь и отдохнуть.

— Бутылка, — сказал Вудворд, снова уплывая в забытье. — Ты мне… не принесешь бутылку?

— Да, сэр, сейчас.

Это была небольшая, но полезная ложь. Веки магистрата перестали бороться с силой тяжести, и он лежал тихо. Звук его дыхания стал привычным сипением, как будто дверь медленно поворачивается на ржавых петлях.

Мэтью закончил осторожную прочистку ноздрей Вудворда. В коридоре, выйдя из комнаты, он чуть не покачнулся под тяжестью, вдруг упавшей ему на плечи. И в то же время кинжал, который ворочался внутри, будто стал пробиваться к сердцу. Мэтью так и остановился, чуть не дойдя до своей двери, прижимая руку ко рту и сдерживая слезы, переполнявшие глаза.

Его трясло. Он хотел перестать дрожать — и не мог. На него навалилось ощущение полного бессилия, ощущение листа, сорванного с ветки яростным ветром и летящего среди молний и дождя.

Он понял, что каждый день — каждый час — приближает магистрата к смерти. Уже не осталось вопроса, умрет ли магистрат, остался лишь один вопрос — когда. Мэтью не сомневался, что лечения банками и ланцетом недостаточно, а сомневался он, что доктор Шилдс вообще способен излечить человека, больного хотя бы вполовину так серьезно, как магистрат. Если бы Вудворда можно было доставить в Чарльз-Таун, к городским врачам и полностью оборудованным больницам с хорошим запасом лекарств, еще мог оставаться шанс, пусть и ничтожный, что его вылечат от этого страшного недуга.

Но Мэтью знал, что никто не согласится везти Вудворда всю долгую дорогу до Чарльз-Тауна, тем более что это означало бы выразить недоверие к способностям собственного местного доктора. Если бы он сам смог доставить Вудворда, то потерял бы не меньше двух драгоценных дней для расследования, и тогда, когда он вернулся бы, от Рэйчел бы осталось только пятно на обугленном столбе. Да, Вудворд не отец ему, но этот человек заменил ему отца, насколько такое вообще возможно, спас из приюта и поставил на путь. Так разве не должен он магистрату хоть что-то?

Он мог бы убедить Уинстона отвезти Вудворда в Чарльз-Таун под угрозой достать на свет божий изобличающее ведро, но можно ли такому коварному псу доверить жизнь человека? С тем же успехом Уинстон может бросить больного на съедение зверям и не вернуться.

Нет, не Уинстон. Но… не возьмется ли за эту работу Николас Пейн?

Это была всего лишь искра, но из нее можно было раздуть огонь. Мэтью собрался с силами, вытер глаза и пошел к себе. Он побрился, почистил зубы и окончательно оделся. Внизу он увидел завтракающего Бидвелла в светло-зеленом костюме, хвост парика был заплетен изумрудной лентой.

— Садись, садись! — предложил Бидвелл, пребывая в радостном настроении, поскольку день обещался такой же теплый и солнечный, как вчера. — Садись завтракать, только умоляю, дай нам отдохнуть от твоих теорий.

— У меня нет времени завтракать, — сказал Мэтью. — Я иду к…

— Да есть время, есть! Садись и съешь хотя бы кровяную колбаску! — Бидвелл указал на блюдо с колбасами, но их цвет так напоминал черноту волдырей на спине магистрата, что Мэтью не проглотил бы такую, даже если бы ему ее всадили в рот из пистолета. — Или вот маринованную дыньку!

— Нет, спасибо. Я иду к мистеру Пейну. Вы мне не скажете, где он живет?

— К Николасу? Зачем?

Бидвелл насадил ломоть маринованной дыни на нож и отправил в рот.

— Хочу с ним обсудить одно дело.

— Какое дело? — Тон Бидвелла стал подозрительным. — Любое дело с ним означает дело со мной.

— Ну ладно! — Раздражение Мэтью достигло пика. — Я хочу попросить его отвезти магистрата в Чарльз-Таун! И там поместить в настоящую больницу!

Бидвелл разрезал кровяную колбаску пополам и принялся задумчиво жевать одну половину.

— Ты не доверяешь методам лечения доктора Шилдса? Так тебя следует понимать?

— Именно так.

— Так я тебе скажу, — Бидвелл наставил нож на Мэтью, — что Бен — доктор не хуже, чем все эти шарлатаны в Чарльз-Тауне. — Он нахмурился, понимая, что сказал не совсем то, что хотел. — То есть он умелый практикующий врач. Без его лечения, смею тебя заверить, магистрата уже несколько дней как не было бы на свете!

— Вот несколько дней меня и волнуют. У магистрата никакого улучшения. Только сейчас он бредил!

Бидвелл воткнул нож в оставшуюся половину колбаски и сунул этот сальный черный предмет себе в рот.

— Тогда тебе, разумеется, следует поторопиться, — сказал он, прожевывая кусок. — Только не к Николасу, а к ведьме.

— Это еще зачем?

— Разве не очевидно? Только день прошел после вынесения приговора, и магистрат уже на пороге смерти! Твоя юбка наложила на него заклятие, мальчик!

— Чушь! — возразил Мэтью. — Состояние магистрата ухудшилось от всех этих чрезмерных кровопусканий! А еще потому, что от него требовали сидеть в холодной тюрьме часами, когда ему полагалось лежать в постели!

— Ха! Так теперь в его болезни виноват я? Ты готов обвинять всех, кроме той, кого надо на самом деле! К тому же… если бы ты не совал нос в дела Сета Хейзелтона, ведьму можно было бы судить в доме собраний — где есть очень теплый камин, могу добавить. Так что если хочешь искать виноватого, посмотри в зеркало!

— Единственное, чего я хочу, — найти дом Николаса Пейна, — сказал Мэтью с горящим лицом и стиснув зубы. — У меня нет желания с вами спорить — это все равно что перекрикивать осла. Вы мне скажете, где его дом, или нет?

Бидвелл тщательно перемешивал омлет у себя на тарелке.

— Я — работодатель Николаса, и я указываю ему, куда идти и что делать. Николас не поедет в Чарльз-Таун. Он нужен здесь, чтобы помочь с приготовлениями.

— Бог мой! — заорал Мэтью с такой силой, что Бидвелл вздрогнул в кресле. — Вы отказываете магистрату в шансе на спасение жизни?!

— Умерь свой пыл, — предупредил Бидвелл. Из кухни высунулась на крик служанка и тут же спряталась. — Ты не будешь на меня кричать в моем собственном доме. Если же ты хочешь как следует поорать стенам тюрьмы, я тебе это могу устроить.

— Айзеку нужно лучшее лечение, чем то, что он получает, — настаивал Мэтью. — Его надо как можно скорее отвезти в Чарльз-Таун. Прямо сейчас, если возможно.

— А я тебе говорю, что ты ошибаешься. Еще я тебе скажу, что дорога до Чарльз-Тауна может доконать эту бедную развалину. Но… если ты так уперся, то погрузи его сам в фургон и вези. Я даже тебе одолжу фургон и пару лошадей, если дашь расписку.

Мэтью слушал, не поднимая глаз. Сейчас он сделал глубокий вдох сквозь стиснутые зубы, лицо его покрылось красными пятнами, и он решительно зашагал к концу стола. Что-то в этой походке или поведении предупредило Бидвелла об опасности, потому что он попытался оттолкнуть кресло и подняться, — но Мэтью уже был рядом и одним взмахом руки отправил на пол все блюда со страшным грохотом.

Бидвелл пытался встать, тряся брюхом, лицо его потемнело от ярости, но Мэтью схватил его за плечо, всей своей тяжестью вдавил в кресло и приблизил лицо почти вплотную.

— Человек, которого вы зовете развалиной, — заговорил Мэтью едва ли громче зловещего шепота, — сослужил вам службу от всей души и сердца. — Глаза Мэтью горели таким огнем, который грозил спалить Бидвелла дотла, и хозяин Фаунт-Рояла застыл будто завороженный. — Человек, которого вы зовете развалиной, сейчас лежит на смертном одре, потому что послужил вам так усердно. А вы, сэр, со всем вашим богатством, изящной одеждой и роскошью, недостойны сапоги магистрата лизать вашим говенным языком!

Бидвелл вдруг расхохотался, и Мэтью отпрянул.

— И это самое страшное оскорбление, которое ты смог придумать? — Бидвелл поднял брови. — Пацан, ты всего лишь любитель! А кстати о сапогах: я тебе напомню, что это сапоги не магистрата. Каждый предмет вашей одежды дан мною. Вы сюда пришли почти голые, оба. Так что не забудь: это я тебя одел, накормил и дал тебе кров, а ты бросаешь мне в лицо оскорбления? — Тут он краем глаза заметил присутствие миссис Неттльз и повернулся к ней: — Все в порядке, миссис Неттльз. Просто наш юный гость решил поднять хвост…

Его прервал грохот распахнувшейся входной двери.

— Это еще что за черт? — спросил Бидвелл, отбросил руку Мэтью и поднялся на ноги.

В столовую влетел Эдуард Уинстон. Но это был не тот Уинстон, которого Мэтью знал. Он дышал тяжело, как после бега, и лицо его осунулось и побелело, словно после жуткого потрясения.

— В чем дело? — спросил Бидвелл. — У вас вид, как будто…

— Николас! — ответил Уинстон и поднес руку ко лбу, будто стараясь удержаться от обморока.

— Что там с ним? Да говорите толком!

— Николас… мертвый, — ответил Уинстон и зашевелил губами, будто вылепливая слова. — Его убили.

Бидвелл покачнулся, как от удара. Но тут же выпрямился и взял дело в свои руки.

— Никому ни слова! — предупредил он миссис Неттльз. — Ни одному слуге, никому вообще! Вы меня слышите?

— Да, сэр, слышу. — Она была ошеломлена не меньше своего хозяина.

— Где он? — спросил Бидвелл Уинстона. — В смысле, где его тело?

— У него в доме. Я только что оттуда.

— Вы абсолютно уверены?

Уинстон усмехнулся криво и болезненно:

— Пойдите сами посмотрите. Обещаю вам, что вы не скоро это забудете.

— Пойдемте. Клерк, ты тоже с нами. Запомните, миссис Неттльз: ни слова ни единой живой душе!

Шагая под утренним солнцем, Бидвелл сумел умерить прыть до шага, даже коротковатого для мужчины его роста. Кто-то с ним здоровался, и Бидвеллу хватило самообладания отвечать как можно более беспечным голосом. Только когда какой-то фермер попытался остановить его и поговорить о грядущей казни, Бидвелл клацнул зубами, как собака на надоедливую блоху. Потом Бидвелл, Уинстон и Мэтью дошли до выбеленного дома Николаса Пейна, расположившегося в четырех домах к северу по улице Гармонии от развалившегося свинарника Уинстона.

Ставни в доме были закрыты. Уинстон, приближаясь к двери, шагал все медленнее и наконец остановился совсем.

— Давайте вперед! — бросил ему Бидвелл. — Что это с вами?

— Я… я лучше здесь постою.

— Идите, я сказал!

— Нет! — с вызовом ответил Уинстон. — Клянусь Богом, я больше туда не войду!

Бидвелл застыл, разинув рот, как громом пораженный таким проявлением непочтительности. Мэтью обошел их обоих, поднял щеколду и толкнул дверь. Уинстон отвернулся и отступил на несколько шагов.

Первым впечатлением Мэтью была омерзительная вонь крови. Второе — жужжание деловитых мух. А третье — тело в косых лучах желтеющего солнца, бивших через щели в ставнях.

Четвертое — поднявшийся в горле ком. Если бы он сегодня что-нибудь съел на завтрак, то тут же изверг бы.

— Боже мой! — тихо сказал Бидвелл у него за спиной.

Потом картинка на него подействовала. Хозяин Фаунт-Рояла бросился за дом, чтобы выблевать кровяную колбасу и маринованную дыню там, где его не увидят прохожие.

Мэтью переступил порог и затворил дверь, чтобы скрыть это зрелище от улицы. Потом прислонился к двери спиной, глядя на отражение утреннего солнца в огромной луже крови, окружившей стул Пейна. Казалось, что в самом деле каждая капля крови вытекла из его жил на пол, и труп имел бледно-восковой цвет. Видно было, что Пейн закреплен на стуле веревками: руки скручены за спинкой, ноги привязаны к ножкам стула. Башмаков и чулок на нем не было, лодыжки и ступни исполосованы так, чтобы перерезать артерии. Точно так же были исполосованы руки с внутренней стороны от локтей и выше. Чуть подвинувшись, Мэтью увидел глубокие разрезы, идущие от локтей к запястьям. Он подошел ближе, осторожно, чтобы не вступить в алое море свернувшейся крови.

Голова Пейна запрокинулась назад. Во рту торчала желтая тряпка — возможно, пара чулок. Глаза, к счастью, были закрыты. Вокруг шеи — петля. На лбу справа яркий черный кровоподтек, кровь из обеих ноздрей залила белую рубашку. С дюжину мух копошилось в разрезах тела и пировали у ног.

Дверь открылась — Бидвелл решился войти. Он прижимал платок ко рту, лицо его блестело бисеринами пота. Быстро закрыв за собой дверь, он тупо уставился на изуродованный труп.

— Смотрите, чтобы вас опять не стошнило, — предупредил Мэтью. — А то меня стошнит тоже, а это не добавит здесь аккуратности.

— Я уже ничего, — прохрипел Бидвелл. — Я… Боже мой, Господи Иисусе… кто бы мог совершить подобное убийство?

— Что для одного убийство, для другого — казнь. Вот это мы здесь и имеем. Видите петлю висельника?

— Да. — Бидвелл быстро отвел глаза. — Он… он истек кровью?

— Да, похоже, что ему вскрыли артерии. — Мэтью обошел тело настолько близко, насколько позволяла лужа вязкой крови. Возле макушки Пейна он увидел красный ком крови и тканей. — Тот, кто его убил, сперва оглушил его тупым предметом, — сказал Мэтью. — Ударили его сзади и сверху. Я думаю, иначе быть не могло, потому что Пейн был серьезным противником.

— Это дело рук самого Дьявола! — сказал Бидвелл, таращась остекленелыми глазами. — Только сам Сатана мог такое сделать!

— Если так, то у Сатаны большая клиническая практика в смысле анатомии кровеносных сосудов. Обратите внимание, что горло у Пейна не перерезано, как было, насколько я понимаю, у преподобного Гроува и Дэниела Ховарта. Тот, кто убил Пейна, хотел, чтобы он истек кровью медленно и мучительно. Я полагаю, что во время этой процедуры к Пейну могло вернуться сознание, и тогда он получил удар уже по лбу. Если бы он и после этого смог прийти в себя, то у него уже не было бы сил отбиваться.

— Ой… желудок, — простонал Бидвелл. — Боже милостивый… меня сейчас опять стошнит.

— Тогда выйдите, — посоветовал Мэтью, но Бидвелл опустил голову и постарался совладать с приливом.

Мэтью оглядел комнату, в которой не обнаружилось иных следов беспорядка, и остановил внимание на письменном столе. Возле него не было стула, и, наверное, именно на этом стуле умер Пейн. На промокательной бумаге стола лежал лист с несколькими написанными строчками. Чернильница стояла открытой, перо лежало на полу. Оплывший огарок в подсвечнике указывал источник света. Мэтью заметил пятна и мазки крови между столом и теперешним положением стула. Подойдя к столу, он прочел написанное.

— «Я, Николас Пейн, — произнес он вслух, — находясь в здравом уме и твердой памяти, по своей собственной свободной воле сего дня мая восемнадцатого числа, года тысяча шестьсот девяносто девятого от Рождества Христова, признаюсь в убийстве…»

На этом запись обрывалась чернильной кляксой.

— Написано сразу после полуночи, — сказал Мэтью. — Или чуть позже, потому что Пейн поставил сегодняшнюю дату.

Тут еще некоторые предметы в комнате привлекли его внимание: на тюфяке лежанки стоял открытый чемодан, наполовину набитый вещами.

— Думаю, он собирался покинуть Фаунт-Роял.

Бидвелл смотрел на труп, завороженный ужасом.

— Что… что это за убийство, в котором он сознается?

— Полагаю, достаточно давнее. У Пейна были грехи в прошлом. Кажется, один из них нашел его.

Мэтью подошел к кровати — осмотреть содержимое чемодана. Вещи туда бросали в беспорядке — признак намерения уехать немедленно.

— И вы не думаете, что здесь может быть замешан Дьявол? Или ведьма?

— Не думаю. Преподобного и Дэниела Ховарта, насколько я понимаю по описанию, убивали быстро. А здесь старались, чтобы смерть была медленной. Кроме того, отметьте, что нет следов когтей, как при тех убийствах. Эти раны нанесены очень острым лезвием и рукой одновременно и мстительной, и… скажем так… опытной в искусстве нанесения разрезов.

— Боже мой… что же нам делать? — Бидвелл поднес ко лбу дрожащую руку, парик съехал по лысине набекрень. — Если горожане узнают… узнают, что среди нас еще один убийца… к вечеру в Фаунт-Рояле не останется ни единой живой души!

— Это, — подтвердил Мэтью, — чистая правда. Если объявить об этом преступлении — ничего хорошего не будет. Поэтому скройте его.

— То есть как? Спрятать труп?

— Не сомневаюсь, что детали лучше предоставить вам. Но — да, я действительно предлагаю завернуть труп в простыню и избавиться от него как-нибудь позже. Чем позже, однако, тем… неприятнее будет эта работа.

— Но мы же не можем просто сделать вид, будто Пейн уехал из Фаунт-Рояла! У него здесь друзья! И в любом случае он заслуживает христианского погребения!

Мэтью устремил на Бидвелла пронизывающий взгляд.

— Это ваш выбор, сэр. И ответственность тоже ваша. В конце концов, вы его работодатель, и вы решаете, когда и куда он ездит. — Он снова обошел тело и направился к двери, которую подпирал Бидвелл. — Разрешите пройти?

— Куда вы? — Панический страх вспыхнул в глазах Бидвелла. — Вы не можете уйти сейчас!

— Отчего же, могу. И не беспокойтесь, что я кому-нибудь расскажу, потому что я клянусь никому не говорить ни слова.

Кроме одного человека, мог бы добавить он. Того, с кем он сейчас собирался встретиться.

— Пожалуйста… мне нужна ваша помощь.

— Если вы имеете в виду пару рук, чтобы снять постель, завернуть Пейна в простыню и отмыть пол золой и дегтярным мылом… то я вынужден отказать в вашей уважаемой просьбе. Уинстон мог бы вам помочь, но сомневаюсь, чтобы любыми посулами или угрозами его можно заставить еще раз переступить этот порог. — Мэтью напряженно улыбнулся. — Поэтому… обращаясь к человеку, который так не переносит неудач… я искренне надеюсь, что вы справитесь с представшими перед вами трудностями.

Мэтью уже боялся, что придется физически отпихивать Бидвелла от двери, что было бы задачей для Геркулеса, но хозяин Фаунт-Рояла все-таки отступил в сторону.

Уже когда Мэтью открывал дверь, Бидвелл сказал жалобно:

— Так вы говорите… золой и дегтярным мылом?

— И еще немного песка неплохо будет, — посоветовал Мэтью. — Ведь так отмывают от крови палубу кораблей?

Бидвелл ничего не сказал — он продолжал смотреть на труп, прижимая платок ко рту.

Мэтью вышел — никогда в жизни воздух не казался ему столь свежим. Он закрыл за собой дверь. Желудок все еще сводило судорогой, по ложбинке спины, кажется, сбегал холодный пот. Мэтью подошел к Уинстону, стоявшему в тени дуба неподалеку.

— Как вы его нашли? — спросил он.

Уинстон все еще был не в себе, но краска стала возвращаться на лицо.

— Я… собирался… попросить Николаса сопроводить меня в Чарльз-Таун. Под предлогом переговоров о поставке припасов.

— После чего вы собирались сюда уже не вернуться.

— Да. Я хотел покинуть Николаса, отправляясь к Данфорту. А потом… я бы просто пропал в Чарльз-Тауне.

— Что ж, наполовину ваш план увенчался успехом. Вы действительно пропали. Всего хорошего.

Он повернулся и пошел прочь по улице Гармонии в ту сторону, откуда пришел, потому что по дороге заметил лазарет.

Вскоре Мэтью стоял перед дверью и дергал шнурок звонка. На первый звонок ответа не последовало, как и на пятый. Мэтью попробовал толкнуть дверь, убедился, что она не заперта изнутри, и вошел в царство доктора.

В прихожей висела золоченая клетка с парой канареек, и обе они радостно пели лучам солнца, пробивающимся через белые ставни. Мэтью увидел еще одну дверь и постучал, но ответа снова не последовало. Открыв ее, он оказался в коридоре. Впереди находились три комнаты, и дверь в первую из них была отворена. В ней были парикмахерское кресло и кожаный ремень для правки бритв, во второй стояли три кровати, аккуратно застеленные и не занятые. Мэтью пошел дальше, к третьей двери, и снова постучал.

Не получив ответа, он толкнул дверь и оказался в химическом кабинете доктора, судя по всем этим таинственным бутылкам и колбам. В комнате имелось единственное окно, закрытое ставнями, через которые пробивались лучи яркого солнца, хотя и прорезанные клубами синеватого дыма.

Бенджамин Шилдс сидел в кресле у стены, держа в правой руке что-то вроде зажима, от которого поднималась тонкая струйка дыма. Мэтью определил запах этого дыма как сочетание горелого арахиса и тлеющей веревки.

Лицо доктора оставалось в тени, хотя полосы загрязненного света ложились на правое плечо и рукав светло-коричневого костюма. Очки его лежали на стопке из двух книг в кожаном переплете на столе справа. Доктор сидел, закинув ногу на ногу, в самой непринужденной позе.

Мэтью молчал. Он смотрел, как доктор поднял дымящийся предмет — что-то вроде крученой табачной палочки — к губам и сделал долгую, глубокую затяжку.

— Пейна нашли, — сказал Мэтью.

Так же медленно, как втягивал, доктор выпустил изо рта дым, поплывший колеблющимся облаком через косые лучи солнца.

— Я думал, ваше кредо — спасать жизнь, а не отнимать, — продолжал Мэтью.

И снова Шилдс затянулся от своей палочки, подержал дым во рту и медленно выпустил.

Мэтью оглядел сосуды докторского ремесла, стеклянные бутыли, колбы, флаконы.

— Сэр, — сказал он, — вы прозрачны, как эти предметы. Как вы могли совершить подобное зверство?

И опять никакого ответа.

Мэтью будто вошел в логово тигра, и этот тигр сейчас играл с ним, как кошка с мышью, перед тем как оскалить клыки, выпустить когти и прыгнуть. Он постарался твердо запомнить, где у него за спиной дверь. Свирепость, с которой убили Пейна, была неопровержимой, следовательно, таковой же была способность к жестоким поступкам человека, сидящего не далее десяти футов от Мэтью.

— Хотите расскажу возможный вариант? — предложил Мэтью и заговорил дальше, поскольку доктор снова промолчал. — Пейн нанес какую-то страшную обиду вам — или вашим родным — сколько-то лет назад. Он убил члена вашей семьи? Сына или дочь?

Пауза не вызвала реакции, если не считать очередного клуба дыма.

— Очевидно, так, — продолжал Мэтью. — Кажется, огнестрельным оружием. Но Пейн был ранен первым, отчего я склонен полагать, что жертва была мужского пола. Пейну пришлось, очевидно, искать врача для лечения своей раны. Так вы его и выследили? Вы искали врача, который его лечил, и оттуда пошли по следу Пейна? И сколько времени это заняло? Месяцы? Годы? — Мэтью кивнул сам себе. — Да, подозреваю, что годы. Многие годы гноящейся в душе ненависти. Иначе не хватило бы времени, чтобы человек, посвятивший себя исцелению, так полно поддался бы жажде уничтожения.

Шилдс изучал горящий кончик своей табачной палочки.

— Вы знали обстоятельства смерти жены Пейна, — сказал Мэтью. — Но Пейн, желая оставить прошлое позади, никому в Фаунт-Рояле не говорил, что вообще был женат. Очевидно, он был поражен, узнав, что вам известна его история… а будучи человеком сообразительным, Пейн понял, и почему вы ее знаете. Поэтому вы пришли к нему около полуночи, я не ошибаюсь? Веревки и лезвия были у вас с собой в саквояже, но его вы оставили, наверное, снаружи. Вы, я думаю, предложили, чтобы в уплату за ваше молчание Пейн написал признание и немедленно уехал из Фаунт-Рояла?

Дым медленно всплывал к потолку сквозь солнечные лучи.

— Пейну даже в голову не пришло, что вы явились его убить. Он считал, что ваше желание — разоблачить его перед Бидвеллом и всем городом, и к нему вы явились именно за его признанием. Так что вы дали Пейну сесть и начать писать, чтобы воспользоваться возможностью оглушить его по голове тупым орудием. Орудие вы принесли с собой или нашли на месте?

Ответа не было.

— И вот наступил момент, о котором вы грезили, — сказал Мэтью. — Не могли не грезить, раз проделали все с таким искусством. Вы издевались над ним, пока резали? У него был заткнут рот, голова почти расколота, и кровь лилась потоками. Наверное, он был слишком слаб, чтобы опрокинуть стул, да и что бы это ему дало? И наверное, он слышал все ваши издевки, пока умирал. И вы, зная это, от души радуетесь, сэр? — Мэтью поднял брови. — Самое счастливое утро в вашей жизни, когда человек, которого вы преследовали так долго и упорно, превратился в обескровленную оболочку?

Шилдс еще раз затянулся, выпустил дым и наклонился вперед. Свет упал на влажное лицо в испарине, показал темно-фиолетовые впадины почти безумия под глазами.

— Молодой человек, — произнес доктор голосом, стиснутым подавленными эмоциями, — я хотел бы сказать вам… что эти необоснованные обвинения крайне неблагоразумны. Мое внимание должно быть полностью сосредоточено на здоровье магистрата… а не на каких бы то ни было отвлекающих моментах. Поэтому… если вы желаете, чтобы магистрат пережил сегодняшний вечер… то ваш прямой долг состоит в том… — доктор сделал паузу ради еще одной затяжки из тлеющей палочки, — …в том, чтобы я был абсолютно свободен и мог его лечить. — Он снова откинулся назад, и тени затмили его лицо. — Но вы ведь уже приняли именно такое решение? Иначе вы бы не пришли сюда один.

Мэтью смотрел, как дрейфует дым по комнате.

— Да, — сказал он, ощущая, что в душе его сейчас не больше устоев, чем у этих сизых облачков. — Да, я принял решение.

— Великолепное… блестящее решение. И как сейчас его здоровье?

— Плохо. — Мэтью уставился в пол. — У него бред.

— Гм… бред может появляться и исчезать. Лихорадка — вещь такая. Но я верю, что банки дадут положительный эффект. Сегодня я собираюсь сделать промывание кишечника, и это должно помочь его выздоровлению.

— Выздоровлению? — с тенью насмешки повторил Мэтью. — Вы честно верите, что он выздоровеет?

— Я честно верю, что у него есть шанс, — был ответ. — Небольшой, это правда… но я видал пациентов, которые возвращались из такого серьезного состояния. Так что… лучшее, что мы можем делать, — это продолжать лечение и молиться, чтобы Айзек на него отреагировал.

Это безумие, подумал Мэтью. Неужто он здесь стоит и обсуждает искусство лечения с этим полубезумным мясником? И еще разговоры насчет молиться, уже совсем сумасшедшие! Но какой есть выбор? Мэтью вспомнил слова Бидвелла, и они отдались эхом в ушах: «Дорога до Чарльз-Тауна может доконать эту бедную развалину».

Пусть уже и весна, но открытый воздух и болотная влажность, которую он несет, опасны для иссякающих сил Вудворда. Путешествие в фургоне по такой дороге станет для него пыткой, как бы крепко его ни спеленать. Как бы ни хотелось ему обратного, Мэтью искренне сомневался, что магистрат доедет до Чарльз-Тауна живым.

Значит, он вынужден довериться этому человеку. Этому врачу. Этому убийце. Заметив на полке ступу с пестиком, он спросил:

— Можете вы для него смешать какое-нибудь лекарство? Такое, что сняло бы лихорадку?

— Лихорадка куда хуже реагирует на лекарства, чем на движения крови, — ответил Шилдс. — Кстати, поставки лекарств из Чарльз-Тауна стали такими скупыми, что почти отсутствуют. Но у меня есть сколько-то уксуса, печеночника и лимониума. Могу все это смешать в чашке рома с опиумом и заставить его это пить… скажем… три раза в день. Это может достаточно разогреть кровь, чтобы разрушить заражение.

— Сейчас можно пробовать что угодно… если это его не отравит.

— Я свои лекарства знаю, молодой человек. Можете быть спокойным и не сомневаться.

— Не сомневаться я не могу. И спокойным не буду.

— Как хотите.

Шилдс продолжал курить оставшийся окурок. Голубые облачка клубились вокруг лица, еще сильнее закрывая его от проницательных глаз Мэтью.

Юноша испустил долгий тяжелый вздох.

— Я не сомневаюсь, что у вас была веская причина убить Пейна, но определенно, что вы наслаждались самим процессом. Вам не кажется, что петля висельника — это уж чересчур?

— Мы закончили обсуждение лечения Айзека. Вы можете идти, — ответил Шилдс.

— Да, я пойду. Но все, что вы мне говорили, что вы уехали из Бостона потому, что практика стала уменьшаться, или насчет помочь строить поселок и оставить свое имя на вывеске больницы… это все была ложь? — Мэтью ждал, хотя знал, что ответа не последует. — Единственное ваше свершение — это смерть Николаса Пейна.

Вопросительной интонации в последней фразе не было, потому что Мэтью не нужен был ответ, который он и так знал.

— Вы меня извините, — сказал Шилдс спокойно, — если я не пойду вас провожать.

Больше говорить было нечего, и искать здесь тоже нечего. Мэтью вышел из кабинета, закрыл дверь и вернулся в коридор, оглушенный. Запах тлеющей веревки от этого табака цеплялся к ноздрям. Выйдя наружу, Мэтью первым делом подставил лицо солнцу и как следует прочистил легкие. А потом зашагал к дому Бидвелла, и в этот ясный день в голове у него бродил туман.

Глава 7

В дверь Мэтью постучали.

— Молодой сэр? — позвала миссис Неттльз. — Тут к вам мистер Воган.

— Мистер Воган? — Мэтью встал со стула, где задремал в сумерках раннего вечера, и открыл дверь. — Чего он хочет?

Миссис Неттльз поджала губы, будто молча укоряя его за такое беспамятство.

— Он говорит, что пришел отвести вас к себе домой на ужин и что ужин будет на столе в шесть вечера.

— Ох, забыл! И сколько сейчас?

— Почти половина шестого по каминным часам.

— Если был когда-нибудь вечер, когда мне ни к кому не хотелось идти ужинать, так это сегодня, — сказал Мэтью, протирая воспаленные глаза.

— Может быть, и так, — коротко ответила миссис Неттльз, — но какого бы мнения я ни была о Лукреции Воган, уверена, что были сделаны приготовления к вашему приходу. Вы не должны теперь их разочаровывать.

Мэтью кивнул, хотя продолжал хмуриться.

— Да, вы правы. Что ж, скажите, будьте добры, мистеру Вогану, что я через несколько минут спущусь.

— Скажу. Да… вы не видели с утра мистера Бидвелла?

— Нет, не видел.

— Он всегда говорит мне, ждать ли его к ужину. Я тут болтаюсь без якоря, не зная, что он будет делать.

— Мистер Бидвелл… скорее всего весь в скорбных хлопотах, связанных с мистером Пейном, — сказал Мэтью. — Уж вы-то лучше других знаете, как он закапывается в работу.

— О да, сэр, это верно! Только, знаете, у нас тут завтра вечером должен быть вроде фестиваль. И мистер Бидвелл дает обед для некоторых из балаганщиков. И даже хотя у нас такая трагедия, мне все равно необходимо знать, что он желает подать на стол.

— Я уверен, что он сегодня рано или поздно появится.

— Может быть. Я никому про убийство не сказала, сэр. Как он захотел. Но у вас есть предположения, кто мог бы это сделать?

— Не Рэйчел, не Дьявол, не какой-нибудь воображаемый демон, если вы об этом спрашиваете. Это дело рук человека. — Мэтью не решился дальше вдаваться в тему. — Простите, мне нужно собраться.

— Да, сэр. Я скажу мистеру Вогану.

Наспех отскребывая бритвой дневную щетину и споласкивая лицо, Мэтью собирал волю в кулак для пребывания в обществе тех, от кого хотел бы только одного: чтобы его оставили в покое. Он весь день провел возле магистрата, наблюдая, как доктор Шилдс проделывает мучительное промывание кишечника. Потом Вудворду прибинтовали на грудь свежую скипидарную припарку, свежую мазь наложили вокруг ноздрей. В первый свой визит с утра доктор принес мутную, янтарного цвета жидкость, которую магистрат с великим трудом проглотил, и назначил следующую дозу около четырех часов дня. Мэтью не мог, глядя на руки доктора Шилдса, не представлять себе, что эти руки делали прошлой ночью.

Если Мэтью ожидал быстрых результатов, он был разочарован: почти весь день Вудворд не приходил в сознание, и горячка терзала его немилосердно. Но потом магистрат спросил у Мэтью, как идут приготовления к казни мадам Ховарт, то есть, кажется, вернулся из царства бреда.

Мэтью надел чистую рубашку, застегнул ее до шеи, вышел и направился вниз. Его ожидал тощий низкорослый человечек в сером костюме, белых чулках и начищенных черных башмаках с квадратными носами. На голове у человека была коричневая треуголка, в руке он держал фонарь с парой свеч. Лишь секунда потребовалась Мэтью, чтобы обнаружить лоскуты заплат на коленях и заметить, что пиджак на пару размеров больше, чем нужно, что говорило о займе или обмене.

— А, мистер Корбетт! — Пришедший изобразил улыбку, достаточно энергичную, но что-то в этих глубоко посаженных светло-синих глазах, в лице, довольно-таки изможденном и костистом, предполагало водянистую конституцию. — Я Стюарт Воган, сэр. Польщен нашим знакомством.

Мэтью пожал ему руку — довольно вялую.

— Добрый вечер, сэр. И благодарю вас за приглашение на ужин.

— А мы благодарим, что почтили нас своим присутствием. Дамы в ожидании. Пойдемте?

Мэтью последовал за Воганом, который шагал,заметно косолапя. Небо над крышами Фаунт-Рояла алело на западе и стало фиолетовым на востоке, первые звезды замерцали на темно-оранжевом своде над головой. Дул теплый мягкий ветерок, и цикады стрекотали в траве вокруг источника.

— Прекрасный вечер, не правда ли? — спросил Воган, когда они свернули с улицы Мира на улицу Гармонии. — Я боялся, что мы все здесь утонем, не увидев больше Божьего солнышка.

— Да, трудное было время. Слава Богу, что тучи на время разошлись.

— Слава Богу, что ведьмы скоро не будет! Клянусь, она к этому потопу тоже руку приложила!

Мэтью в ответ хмыкнул. Он понял, что вечер будет очень долгим, и все еще обдумывал сказанную Воганом фразу: «Дамы в ожидании».

Они миновали таверну Ван-Ганди, где — судя по шумным голосам клиентов и кошачьему концерту двух вдохновенных музыкантов, наяривавших на лире и барабане, — царил дух мощного подъема. Мэтью показалось, что Воган, проходя мимо, покосился задумчиво на это заведение. Вскоре они миновали дом новопреставленного Николаса Пейна, и Мэтью не без интереса заметил, что сквозь щели ставней пробивается свет лампы. Ему представилось, как Бидвелл на коленях оттирает пол дегтярным мылом, золой и песком и проклинает Судьбу, а труп Пейна, завернутый в простыню и засунутый за лежанку, ожидает своей дальнейшей участи. Он не сомневался, что Уинстон придумал, как объяснить Бидвеллу, почему он пришел к Пейну так рано. Уж что-что, а убедительно врать он умеет.

— Вот наш дом, — сказал Воган, показывая на хорошо освещенный дом на той стороне улицы, через два дома от Пейна.

Мэтью вспомнил признание Пейна о плотских отношениях с Лукрецией Воган, представил себе, как она идет к его дому с корзиной горячих плюшек, а он отвечает на любезность, стуча у ее входа с пистолетом в кармане.

Над дверью висела небольшая вывеска: «Всегда свежие хлеб и пироги». Воган отворил дверь, объявив:

— Я привел нашего гостя!

Мэтью вошел в жилище гостеприимных хозяев.

Пахло просто восхитительно. Ароматный хлеб или пирог только что испекли, но еще держались и приятные запахи прошлых деликатесов. Видно было, что леди Воган обладает потрясающим умением держать дом в чистоте и готовить так, что пальчики оближешь. Пол был безупречно выметен, на выбеленных стенах — ни следа копоти или дыма, деревянные поверхности мебели гладко вычищены. Возле большого каменного очага выстроились по ранжиру сковородки и кастрюли, небольшой огонек горел под подвешенным на крюке котлом. И даже кухонные принадлежности надраены до блеска. Гостеприимную радостную атмосферу дополняли полевые цветы в жестяных ящиках, расставленные по комнате, плюс дюжина весьма расточительно зажженных свечей, испускающих золотистый свет. Обеденный стол, накрытый снежно-белой полотняной скатертью, расположился в углу напротив плиты, и на нем уже стояли четыре прибора.

Хозяйка совершила свой выход из противоположной двери, ведущей в глубь дома, где, вероятно, находилась спальня.

— Мистер Корбетт! — воскликнула она, демонстрируя белозубую улыбку, которая могла бы затмить солнечный свет. — Как это чудесно — видеть вас в нашем доме!

— Благодарю вас. Я уже говорил вашему супругу, что мне оказана честь вашим приглашением.

— О нет, это вы оказываете честь нам!

В богатом свете дюжины канделябров было видно, что Лукреция Воган действительно красива. Она была облачена в платье розового оттенка с кружевной отделкой лифа, светло-каштановые локоны играли бронзовыми и золотистыми отсветами. Не приходилось удивляться, что Пейн поддался ее чарам: взгляд этих пронзительных синих глаз жег огнем. И Мэтью действительно почувствовал, как тает сам от ее львиной красоты.

Вероятно, ощутив его реакцию, она прибавила очарования. Лукреция Воган подошла ближе к Мэтью, глядя ему прямо в глаза. Пахнуло какими-то духами с оттенком персика.

— Я точно знаю, что у вас было много других приглашений на ужин, — сказала она. — Не часто в нашей глуши встречаются такие утонченные джентльмены. Стюарт, не снимай пиджак! Мы невероятно польщены, что вы решили почтить наш скромный стол своим присутствием.

Выданная мужу инструкция была похожа на резкий удар бритвы, причем даже взгляда на объект воспитания не потребовалось. Мэтью видел, как стоящий справа от жены Стюарт снова быстро надел пиджак, который уже было почти снял.

— Шляпу сними, — добавила Лукреция.

Стюарт тут же повиновался, обнажив тонкие пряди светлых волос.

— Утонченность — вот чего нам не хватает в нашей сельской глуши. — Мэтью показалось, что женщина стоит еще ближе, хотя он не заметил ее движения. — Я вижу, у вас рубашка застегнута до горла. Так сейчас носят в Чарльз-Тауне?

— Гм… нет, это просто я сейчас так ее застегнул.

— А! — радостно произнесла она. — Но я уверена, что очень скоро это будет в моде. — Она повернулась к задней двери: — Шериз, дорогая! Наш гость желает тебя видеть!

Ответа не последовало. Улыбка Лукреции вроде бы чуть-чуть пригасла. Голос поднялся до резкого, высокого тона:

— Шериз? Тебя ждут!

— Очевидно, — робко предположил Стюарт, — она еще не готова.

Жена бросила на мужа уничтожающий взгляд.

— Я ей помогу приготовиться. Вы меня простите, мистер Корбетт? Стюарт, предложи гостю вина.

Она вышла в дверь раньше, чем он успел исполнить последний приказ.

— Вина, — сказал Стюарт. — Ах да, вина! Хотите отведать, мистер Корбетт?

Он подошел к круглому столику, где расположились явно напоказ зеленый стеклянный графин и три чашеобразных бокала того же изумрудного цвета. Мэтью не успел ответить «да», как графин был откупорен и начался процесс наливания. Стюарт передал бокал Мэтью и взял себе другой с жадностью и предвкушением изголодавшегося моряка.

Мэтью не успел отпить первый глоток довольно-таки горького букета, когда из задней двери донеслись два женских голоса, решительно настроенных друг друга переорать. Они смешивались и взлетали, как визги гарпий, и вдруг замолчали оба, будто эти два крылатых ужаса врезались в острые скалы.

Стюарт прокашлялся.

— Меня вот лично никогда не пороли, — сказал он. — Я так понимаю, что это не слишком приятно?

— Менее чем приятно, — согласился Мэтью, глядя на дверь как на врата ада, за которыми бушует нечестивая битва. — Но более чем поучительно.

— О да! Я бы тоже так сказал. Насколько я понимаю, вы нанесли рану кузнецу? Но я уверен, что у вас была для того причина. Вы видели, как он не слишком нежно обошелся с лошадью?

— Э-гм… — Мэтью сделал более существенный глоток вина. — Нет, я думаю, что мистер Хейзелтон к лошадям относится с достаточной нежностью. Дело было в том… скажем так… лучше эту тему оставить в стойле.

— Да, разумеется! Я не хотел быть излишне любопытным. — Стюарт снова выпил, а потом секунды три или четыре неудержимо смеялся. — Вот это да! В стойле! Я понял ваш юмор!

Снова выплыла Лукреция, нисколько не менее лучась после только что происшедшей перебранки.

— Приношу мои извинения, — сказала она, не переставая улыбаться. — У Шериз были трудности… с прической. Она хочет хорошо выглядеть, сами понимаете. Девушка у нас перфекционистка и преувеличивает даже малейшие недостатки.

— Дочь своей матери, — буркнул про себя Стюарт, снова опуская губы к бокалу.

— Но каков был бы наш мир, если бы в нем не было перфекционистов? — обратилась Лукреция к Мэтью, решив игнорировать комментарий мужа. — Я вам так скажу: это был бы прах, тлен и неразбериха. Вы согласны, мистер Корбетт?

— Уверен, что это было бы катастрофой, — ответил Мэтью, и этого было достаточно, чтобы в глазах женщины засветился религиозный экстаз.

Широким жестом она показала в сторону стола.

— Поскольку Шериз с минуты на минуту выйдет, приступим к ужину, — объявила Лукреция Воган. — Мистер Корбетт, не сядете ли там, где оловянная тарелка?

Действительно, на столе имелась оловянная тарелка, одна из немногих, которые Мэтью видел в своей жизни. Остальные тарелки были обычные, деревянные, и это дало Мэтью понять, какое значение придают Воганы его визиту. И действительно, у него было чувство, будто с ним обращаются как с царственной особой. Он сел в указанное кресло, слева от него расположился Стюарт. Лукреция быстро надела передник и стала перекладывать кушанья в белые глиняные миски. Вскоре миски были расставлены по столу, а в них находились зеленая фасоль с салом, куриное жаркое с вареной картошкой и беконом, кукурузные лепешки, запеченные в сливках, и тушеные томаты. Если еще учесть свежий каравай хлеба с зернышками фенхеля, пир был воистину королевский. Бокал Мэтью был наполнен вином, а потом Лукреция сняла передник и села во главе стола лицом к гостю — на том месте, где по всем правилам домоводства и брака должен был бы сидеть ее муж.

— Я произнесу слово благодарности, — сказала Лукреция, что было еще одним афронтом по отношению к мужу.

Мэтью закрыл глаза и склонил голову. Женщина произнесла благодарственную молитву, в которой упоминалось имя Мэтью и выражалась надежда, что погибшая душа Рэйчел Ховарт встретится с гневным Богом, стоящим наготове, чтобы снести ее призрачную голову с плеч, когда завершится ее сожжение на костре. Произнесено было жаркое «Аминь!», и Мэтью, открыв глаза, увидел стоящую возле него Шериз Воган.

— А вот и наша красавица дочь! — воскликнула Лукреция Воган. — Шериз, займи свое место.

Девушка, одетая в белое полотняное платье с кружевными лифом и рукавами, так и осталась стоять, где стояла, и глядеть на Мэтью сверху вниз. Действительно привлекательная была девушка, лет шестнадцати-семнадцати, и волны белокурых волос держались в прическе с помощью ряда деревянных гребней. Мэтью подумал, что девушка должна быть очень похожа на свою мать в этом возрасте, хотя подбородок у нее был длиннее и квадратнее, а глаза почти такие же светло-синие, как у отца. Но в этих глазах водянистой конституции никак не просматривалось. В них читался высокомерный холод, от которого Мэтью тут же опустил взгляд, чтобы не задрожать, как от дуновения декабрьского ветра в этот майский вечер.

— Шериз? — повторила Лукреция ласково, но твердо. — Займи. Свое. Место. Будь. Добра.

Девушка села — медленно, по своей воле — справа от Мэтью. И, не теряя времени, положила себе на тарелку куриного жаркого.

— Ты даже не поздороваешься с мистером Корбеттом?

— Здравствуйте, — сказала девушка, отправляя первый кусок в прелестный ротик.

— Шериз помогала мне готовить жаркое, — сказала Лукреция. — Ей так хотелось, чтобы вам понравилось.

— Уверен, что оно превосходно, — ответил Мэтью.

Положив себе на тарелку жаркого, он убедился, что оно на вкус так же хорошо, как на вид. Потом оторвал себе ломоть хлеба и обмакнул в густую вкусную подливку.

— Мистер Корбетт — потрясающе интересный молодой человек. — Это было обращено к Шериз, хотя смотрела Лукреция на него. — Он не только утонченный джентльмен и ученик судьи из Чарльз-Тауна, он еще и отбил банду воров и убийц, напавшую на магистрата. Вооруженный только рапирой, если я правильно помню?

Мэтью с благодарностью принял порцию тушеных томатов, ощущая взгляд направленных на него трех пар глаз. Самый подходящий был момент объяснить, что «банда» состояла из хулигана, старой карги и сумасшедшего пьяницы… но произнеслись совсем другие слова:

— Нет… у меня… даже рапиры не было. Не передадите мне лепешек, если не трудно?

— Бог мой, вот это да! — На Стюарта слова Мэтью произвели глубокое впечатление. — У вас вообще не было оружия?

— Я… гм… я сумел пустить в дело сапог. Нет, жаркое просто восхитительно! Этот рецепт надо сообщить кухарке мистера Бидвелла!

— Ну, наша Шериз сама прекрасно готовит, — заверила его Лукреция. — Я ее сейчас учу секретам выпечки хороших пирогов. Что весьма непросто, должна сказать.

— Не сомневаюсь. — Мэтью улыбнулся девушке, но она даже глазом не моргнула. Продолжала себе есть и смотреть прямо перед собой вообще без всякого выражения — кроме, быть может, безбрежной скуки.

— А теперь… расскажите про тот сундук с кладом золотых монет, который вы нашли. — Лукреция благовоспитанным жестом положила на тарелку ложку и нож. — Вы его отослали в Чарльз-Таун?

Здесь он уже должен был провести черту.

— Боюсь, что никакого сундука не было. Была одна монета.

— Да-да… конечно. Только одна монета. Я вижу, вы искусный хранитель секретов. Тогда что вы могли бы нам рассказать о ведьме? Она как, воет и рыдает, чуя костер?

Кусок жаркого, который Мэтью собирался проглотить, вдруг превратился в горле в колючий ком.

— Миссис Воган, — произнес он как можно вежливее, — если вы не против… я бы предпочел не говорить о Рэйчел Ховарт.

И тут вдруг Шериз посмотрела на него и усмехнулась, сверкая светлыми глазами.

— А вот эта тема мне интересна! — Голос ее был приятно-мелодичен, но в нем слышалась острая нотка злости. — Вы уж нам расскажите о ведьме, сэр! Это правда, что она срет жабами?

— Шериз! — прошипела Лукреция, скрипя зубами и закатывая глаза. Тут же ее внешность изменилась быстрее, чем меняет цвет хамелеон. Улыбка вернулась, хотя несколько увечная, и Лукреция посмотрела на Мэтью через стол. — У нашей дочери… простецкое чувство юмора, мистер Корбетт. Знаете, говорят, что у самых утонченных и изящных дам бывает такой простецкий юмор. В наши странные времена не приходится быть слишком уж чопорным, то есть твердым и жестким, не правда ли?

— Твердым и жестким, — повторила девушка, отправляя в рот помидор, и булькнула двусмысленным смешком.

Лукреция продолжала есть, но по щекам ее расползались красные пятна. Стюарт допил бокал и потянулся за графином.

Какое-то время все молчали. В этот момент Мэтью услышал какой-то жужжащий звук, но не мог определить, откуда он.

— Могу сказать, просто для сведения, — начал он, чтобы разбить ледяное молчание, — что я еще не ученик юриста. Я пока что просто клерк магистрата, не больше.

— Но ведь вы скоро будете учеником юриста? — спросила Лукреция, снова начиная сиять. — Вы молоды, у вас острый ум и желание служить. Почему бы вам не выбрать профессию юриста?

— Я… быть может, когда-нибудь я так и сделаю. Но мне еще нужно набраться образования и опыта.

— О, скромная душа! — провозгласила Лукреция так, будто нашла сам Святой Грааль. — Ты слышишь, Шериз? Этот молодой человек стоит на краю такой власти и богатства, и он скромен!

— Когда стоишь на краю, — сказал он, — есть опасность упасть с очень большой высоты.

— И к тому же остроумен! — Лукреция готова была умереть от экстаза. — Ты же знаешь, Шериз, как чарует тебя остроумие!

Шериз снова взглянула в глаза Мэтью.

— Я желаю больше узнать о ведьме. Я слыхала рассказы, что она брала в рот хрен козла и сосала его.

— Кхм!

Струйка вина потекла изо рта Стюарта, измазав серый пиджак. Он побледнел, а его жена побагровела.

Лукреция была готова снова зашипеть или завизжать, но прежде того Мэтью посмотрел на девушку так же в упор и ответил спокойно:

— Вы слышали ложь, и тот, кто вам это сказал, не просто лжец, а клеветник, которому надо рот вымыть мылом.

— Это мне сказал Билли Рид. Мне найти его завтра и сказать, что вы собираетесь мыть ему рот мылом?

— Имя этого бандита не будет произноситься в моем доме! — У Лукреции жилы выступили на шее. — Я запрещаю!

— Так я найду завтра Билли Рида, — продолжала Шериз с вызовом. — Как ему сказать, где вы его будете ждать с вашим мылом?

— Простите, мистер Корбетт! Тысячу раз прошу у вас прощения! — В возбуждении хозяйка пролила ложку со сливками на платье и теперь оттирала его скатертью. — Этот бандит — заблудший сын Джеймса Рида! Он почти идиот, невероятный лентяй… и у него непристойные планы на мою дочь!

Шериз улыбнулась — точнее, оскалилась, — прямо в лицо Мэтью.

— Билли меня учит доить. По вечерам у них в сарае он мне показывает, как держать хрен. Как водить рукой вверх-вниз… вверх-вниз… вверх-вниз… — Она показала это движение, вызвав у него сильнейшее смущение, а у матери — возмущенное «ах». — Пока сливки не брызнут. Чудесные, горячие сливки.

Мэтью не ответил. Он понял — абсолютно, непреложно, — что прятался не в том сарае.

— Я думаю, — произнес Стюарт, нетвердо поднимаясь на ноги, — что пора откупорить бутылку рома.

— Бога ради, держись от рома подальше! — заорала Лукреция, уже не обращая внимания на почетного гостя. — Вот причина всех наших бед! Это, и еще твои предлоги бегать в плотницкую!

Посмотрев на Шериз, Мэтью увидел, что девушка поглощает ужин с самодовольной радостью, а ее лицо стало никак уж не прекрасным. Он положил ложку и нож — аппетит пропал начисто. Стюарт возился в буфете, Лукреция набросилась на еду с мстительным видом, глаза ее горели, а лицо не уступало цветом тушеным томатам. В наступившей тишине снова послышалось жужжание. Мэтью поднял глаза.

И вздрогнул, как от удара.

На потолке, прямо над столом, висело осиное гнездо размером с кулак мистера Грина. И оно было черно от ос, кишевших на нем, ползающих со сложенными вдоль жала крыльями. Пока Мэтью смотрел, какое-то беспокойство пробежало по гнезду, и несколько ос гневно зажужжали.

— Гм… миссис Воган, — сказал Мэтью неловко. — У вас там… — Он показал наверх.

— Ага, осы. Так что?

Манеры ее — вместе с внешним видом, семьей и всем вечером — сильно испортились.

Мэтью понял, зачем здесь может находиться это гнездо. Он слыхал о таком, хотя сам никогда не видел. Насколько он понимал, можно купить или сварить средство, которое, если его нанести на потолок, заставляет ос строить гнезда на этом месте.

— Для уничтожения других насекомых?

— Конечно, — ответила Лукреция таким тоном, будто это каждый дурак знает. — Осы — ревнивые твари. У нас тут комаров в доме нет.

— Таких, что кусали бы ее, — добавил Стюарт и снова присосался к бутылке.

Весь этот вечер, подумал Мэтью, можно бы назвать фарсом, если бы не столь очевидные страдания его участников. Мать продолжала есть будто в трансе, а дочь предпочитала поглощать еду с помощью пальцев вместо столовых приборов и уже сумела вымазать рот и подбородок блестящим салом. Мэтью допил вино и доел действительно превосходное жаркое, а потом решил, что надо бы уйти, пока девушка не решила, что он будет лучше смотреться в короне из глиняной миски.

— Я… я так полагаю, что мне пора, — сказал он.

Лукреция не произнесла ни слова, будто горевший в ней внутренний огонь был залит начисто грубым поведением дочери. Мэтью отодвинул стул и встал.

— Я хотел бы поблагодарить вас за ужин и вино. И… не беспокойтесь провожать меня обратно в особняк, мистер Воган.

— А я и не собирался, — ответил тот, прижимая бутылку рома к груди.

— Миссис Воган? Можно ли мне… гм… взять с собой немного этого восхитительного хлеба?

— Сколько хотите, — буркнула она, глядя в пространство. — Хоть весь.

Мэтью так и сделал, что составило примерно половину каравая.

— От души признателен.

Лукреция посмотрела на него. Зрение ее прояснилось, когда она поняла, что он действительно уходит. Слабая улыбка тронула ее губы.

— Ох… мистер Корбетт… да что это я? Я же думала… надеялась… что мы после ужина все поиграем в «мушку»…

— Боюсь, я совершенно не способен к карточным играм.

— Но… но столько есть предметов, о которых я хотела с вами поговорить! О здоровье магистрата. О жизни в Чарльз-Тауне, как там дела. О садах… и о балах.

— Извините, — сказал Мэтью. — Насчет садов, как и балов, у меня слишком мало опыта. А дела в Чарльз-Тауне… я бы сказал, что они менее интересны, чем здесь, в Фаунт-Рояле. Магистрат все еще очень болен, но доктор Шилдс дал ему новое лекарство.

— Но вы же знаете, — сказала она мрачно, — что это ведьма прокляла вашего магистрата. За обвинительный приговор. И сомневаюсь, что он выживет после такого заклятия.

Мэтью почувствовал, как у него сжимаются зубы.

— У меня другое мнение, мадам.

— Ох… я… как я бестактна! Я только повторила то, что случайно слышала, как говорил проповедник Иерусалим сегодня. Простите меня, ради Бога, просто…

— Просто у нее нож вместо языка, — перебила Шериз, продолжая неизящно есть пальцами. — А извиняется она, только когда он ее саму порежет.

Лукреция наклонилась к дочери, очень похожая на змею перед броском.

— Ты можешь выйти из-за стола и оставить нас, — сказала она холодно. — Поскольку ты опозорила себя и нас всех, я надеюсь, что ты довольна.

— Я довольна. И еще голодна. — Шериз не встала с места. — А вы знаете, что она вас сюда притащила спасать меня? — Она стрельнула в Мэтью быстрым взглядом и облизала жирные пальцы. — Спасать меня от Фаунт-Рояла, от тупой деревенщины, которую моя мать презирает? Раз вы такой умный, вы это и так должны были понять!

— Прекрати это, Стюарт! — завизжала Лукреция. — Заставь ее замолчать!

Но хозяин дома только наклонил бутылку ко рту, а потом начал снимать пиджак.

— Это правда, — продолжала Шериз. — Моя мать продает им хлеб и пироги и желает им подавиться крошками. Слышали бы вы, как она их честит за глаза!

Мэтью уставился на лицо девушки. «Дочь своей матери», — сказал о ней Стюарт. Мэтью мог бы и сам увидеть ту же злобность. Самая беда, подумал он, в том, что Шериз Воган, похоже, очень умна. Например, она сразу поняла, что разговор о Рэйчел Ховарт сильно его смутит.

— Я сам найду дорогу, — сказал он миссис Воган. — И еще раз спасибо за ужин.

Он двинулся к выходу, унося с собой полкаравая хлеба.

— Мистер Корбетт, подождите, пожалуйста! — Лукреция встала. Спереди на платье расплылось большое пятно от сливок. Она опять казалась не в себе, будто бы эти перепалки с дочерью высосали из нее самую жизнь. — Пожалуйста… у меня к вам вопрос.

— Да?

— Волосы ведьмы, — сказала она. — Что с ними будет?

— Ее… волосы? Простите, я не понял, что вы имеете в виду.

— У ведьмы такие… как сказать… привлекательные волосы. Можно было бы даже сказать — красивые. И печально, если такие густые и красивые волосы просто сгорят.

Мэтью не мог бы ответить, даже если бы хотел, — настолько его ошеломил такой ход мыслей.

А женщина гнула свое:

— Если эти волосы ведьмы отмыть… а потом отрезать в утро казни, то многие — я уверена — готовы были бы заплатить за локон таких волос. Вы только вспомните: волосы ведьмы можно продавать как талисманы, приносящие удачу. — Она снова просияла от самой идеи. — Можно будет их объявить твердым свидетельством, что Бог покарал Зло. Теперь вы меня поняли?

Но язык Мэтью примерз к гортани.

— Да, разумеется, вы тоже получите свою долю, — сказала она, приняв его изумление за одобрение. — Но я думаю, лучше всего, если вы сами вымоете и отрежете ей волосы под каким-нибудь предлогом, чтобы не пришлось делиться слишком со многими.

Он стоял, чувствуя, что его сейчас стошнит.

— Ну как? — спросила она. — Можем считать, что мы организовали компанию?

Как-то он сумел отвернуться и выйти в дверь. Уходя вдаль по улице Гармонии, ощущая на лице собственную холодную испарину, он слышал, как женщина зовет его из дверей:

— Мистер Корбетт? Мистер Корбетт?

А потом громче и пронзительней:

— Мистер Корбетт!

Глава 8

Мимо дома покойного Николаса Пейна, мимо таверны Ван-Ганди, где веселился народ, мимо лазарета доктора Шилдса и замызганного дома Эдуарда Уинстона. Мэтью шагал, склонив голову, держа в руке полкаравая хлеба, и ночное небо над головой полнилось звездами, а в голове царила беспросветная и полная тьма.

Он свернул налево на улицу Истины. Дальше, мимо почерневших развалин школы Джонстона. Она привлекла его внимание как свидетельство мощи адского огня и мощи адских людей. Он вспомнил, как метался в бессильной ярости в ту ночь Джонстон, глядя на неукротимое пламя. Пусть учитель бывает странным — с этой белой пудрой на лице и изуродованным коленом, — но очевидно, что учительство для этого человека было жизненным призванием, а потеря здания школы — страшной трагедией. У Мэтью могли быть свои подозрения насчет Джонстона, но тот факт, что этот человек не считал Рэйчел Ховарт ведьмой — и действительно, обвинение в колдовстве строилось на зыбкой почве, — давало Мэтью надежду на будущность образования.

Он пошел дальше, зная теперь, куда идет.

Хотя он старался двигаться тихо, звук открываемой двери встревожил Рэйчел. Он услышал, как она шевельнулась на своем соломенном ложе, будто туже сворачиваясь в позу самозащиты. До него дошло, что, раз дверь по-прежнему без цепи, то кто угодно может прийти дразнить ее и издеваться над ней, хотя очевидно, что мало кто решился бы на такое. Но среди тех, кто не устрашится, явно мог быть проповедник Иерусалим, и Мэтью подумал, что этот скользкий змей мог пару раз появиться, когда не было свидетелей.

— Рэйчел, это я, — сказал он. И прежде, чем она успела ответить и возразить против его присутствия, он сказал: — Я знаю, что вы не хотели моего прихода, и я уважаю ваше нежелание… но я хотел вам сказать, что все еще работаю над вашей… гм… ситуацией. Я не могу пока сказать, что мне удалось найти, но думаю, что некоторого прогресса добился. — Он сделал еще пару шагов в сторону ее камеры и остановился. — Пока нельзя сказать, что я нашел какое-то решение или доказательство, но я хочу, чтобы вы знали: я все время думаю о вас, и я не перестану бороться. Да… и еще я принес вам потрясающий фенхелевый хлеб.

Мэтью прошел весь путь до решетки и просунул хлеб между прутьями. В этой полной темноте он лишь смутно угадывал движущийся навстречу силуэт, как бывает в полузабытом наутро сне.

Не говоря ни слова, Рэйчел приняла хлеб. Потом другой рукой схватила за руку Мэтью и крепко прижала ее к щеке. Он ощутил теплую влагу слезы. Рэйчел издала сдавленный звук, будто изо всех сил старалась подавить всхлипывание.

Он не знал, что сказать. Но при этом неожиданном проявлении чувств у него сердце облилось кровью, и на глазах тоже выступили слезы.

— Я… я буду работать дальше, — пообещал он хрипло. — День и ночь. Если есть ответ, который можно найти, я клянусь, что найду его.

В ответ она прижалась губами к его руке и снова поднесла ее к мокрой щеке. Они стояли так, и Рэйчел цеплялась за него, будто ничего так не хотела в этот миг, как тепла — заботы — от другого человеческого существа. Он хотел коснуться ее лица, но вместо этого лишь сжал пальцы вокруг прута разделявшей их решетки.

— Спасибо, — шепнула она.

Потом, усилием воли преодолев минутную слабость, она отпустила его руку и вернулась к своей лежанке в соломе, унося хлеб.

Оставаться дольше — это было бы больно и ему, и ей, потому что еще больнее стало бы расставание. Он только хотел дать ей знать, что ее не забыли, и это ему явно удалось. Поэтому Мэтью вышел и шагал на запад по улице Истины, опустив глаза и морща лоб в глубоких размышлениях.

Любовь.

Это слово пришло не как оглушающий удар, а как легкая тень.

Любовь. Действительно ли это она? Желание кем-то владеть — или желание кого-то освободить?

Мэтью не думал, что бывал когда-нибудь влюблен. То есть он знал, что такого не было. Поэтому, не имея подобного опыта, он никак не мог ясно проанализировать свои эмоции. Быть может, такое чувство отвергает анализ, и его никоим образом нельзя уложить в четырехугольный ящик рассудительности. Из-за этого в ней было что-то пугающее… что-то дикое и неуправляемое, не поддающееся ограничениям логики.

Однако Мэтью чувствовал, что если любовь — это желание кем-то владеть, тогда это лишь слабая замена себялюбия. Ему казалось, что более великая и более истинная любовь — это желание открыть клетку, будь она из железных прутьев или из костей мучительной несправедливости, — и выпустить ночную птицу на волю.

Он не знал, о чем он думает или почему. Рассуждая на темы латинского или французского языка, английской истории, судебных прецедентов, он умело пользовался накопленными знаниями, но в этой непривычной теме любви ощущал себя полным дебилом. И — как он не сомневался, сказал бы магистрат — он был заблудшим юнцом, коему грозит опасность навлечь на себя неудовольствие Бога.

Мэтью есть. И Рэйчел тоже есть. Недавно отмечалось появление Сатаны, который определенно обитал и в похоти Исхода Иерусалима, и в растоптанной душе того человека, что дергает за ниточки марионеток.

Но где же во всем этом Бог?

Если Бог хочет проявить неудовольствие, подумал Мэтью, то для начала Он должен был бы принять на себя хоть толику ответственности.

Он понимал, что такие мысли могут навлечь на него гром с ясного неба, но парадокс Человека в том, что хотя он создан по образу и подобию Божию, зачастую действия и цели рода человеческого определяются самыми дьявольскими идеями.

Мэтью вернулся в дом мистера Бидвелла и узнал от миссис Неттльз, что хозяин еще не пришел со своей срочной работы. Зато доктор Шилдс только недавно ушел, дав Вудворду третью дозу лекарства, и сейчас магистрат спит крепким сном. Мэтью выбрал в библиотеке книгу — том английских пьес, чтобы лучше познакомиться с искусством балаганщиков, — и поднялся к себе. Заглянув к Вудворду и убедившись, что магистрат действительно спит, но дышит ровно, Мэтью направился к себе отдыхать, читать, думать и коротать время.

День выдался богатый испытаниями, и образ обескровленного трупа Пейна все еще стоял у него перед глазами, и все же Мэтью сумел урывками поспать. Где-то, как он решил, после полуночи он зажег лампу, которую задул, когда ложился в постель, и вышел с нею в коридор.

Хотя было уже поздно, дом еще не спал. Слышался голос Бидвелла — приглушенный, но настойчивый, — из кабинета наверху. Мэтью остановился у двери послушать, кто там с ним, и услышал сдавленный ответ Уинстона. Упоминалось имя Пейна. Мэтью решил, что лучше не быть посвященным в похоронные планы даже через толщу двери, а потому быстро спустился по лестнице.

Взгляд на каминные часы в гостиной сказал ему, что время — тридцать восемь минут первого. Он вошел в библиотеку и отпер ставни, чтобы, если потом входную дверь запрут изнутри, он все же мог бы проникнуть в дом, не звоня миссис Неттльз. Потом он направился к источнику, держа фонарь низко у ноги.

На восточном берегу Мэтью поставил фонарь рядом с большим черным дубом и разделся. Ночь была теплой, но соскользнувшая нога попала в воду неожиданно холодную. Требовалось приличное усилие воли, чтобы просто войти в этот пруд, а уж тем более — нырять в него в темноте.

Но именно за этим он сюда пришел, значит, так тому и быть. Если можно найти хоть часть того, что, как он подозревал, здесь спрятано, это будет большое продвижение в решении загадки визита землемера.

Мэтью спустился на мелководье, и от холода перехватило дыхание. От прикосновения ласковой воды к паху шарики превратились просто в камни. Мэтью постоял по пояс в воде, уходя ногами в мягкий ил, собираясь с духом для дальнейшего погружения. Вскоре, однако, он привык к холоду и решил, что если черепахи и лягушки это выдерживают, то и он тоже сможет. Следующей задачей было спуститься дальше, что он и сделал, стиснув зубы.

Мэтью шагнул прочь от берега. Тут же дно круто пошло вниз. Еще три шага — и по шею. Еще два… и он заболтался в воде. Что ж, решил он, время.

Набрал воздуху, задержал дыхание и погрузился.

В темноте Мэтью нашаривал путь вдоль крутого дна, пальцы цеплялись за ил. Уходя глубже, он ощутил биение собственного сердца, услышал бульканье выходящего изо рта воздуха. Дно продолжало уходить вниз под углом примерно тридцать градусов. Мэтью нащупал края камней, выступающих из ила, мягкое переплетение водорослей, похожих на мох. Потом легкие потребовали воздуха, и пришлось вернуться на поверхность, чтобы их наполнить.

Снова вниз. На этот раз глубже, загребая руками и ногами. Давление воды стиснуло голову и продолжало нарастать, пока Мэтью нашаривал путь вниз. При этом погружении он ощутил течение, тянущее, как он определил, из северо-западной четверти источника. Мэтью успел сомкнуть пальцы в иле, и вынужден был снова всплыть.

Вынырнув, он, перебирая ногами в воде, продавил ил сквозь пальцы. Ничего в нем не было, кроме мелкозернистой terra liquum. Мэтью снова набрал воздуху и нырнул в третий раз.

Опустившись на этот раз футов на двадцать, он вновь ощутил настойчивый напор явно выраженного течения, усиливающегося с глубиной. Снова Мэтью погрузил руки в наклонный ил. Пальцы нащупали плоский камень — который вдруг ожил и метнулся прочь. От неожиданности Мэтью выпустил изо рта цепочку пузырей и тут же всплыл.

Вынырнув, он подождал, успокаивая нервы перед тем, как нырнуть еще раз, хотя вполне мог ожидать, что потревожит черепах. Четвертое погружение позволило ему набрать еще две пригоршни ила, но в этой грязи не обнаружилось даже следов золотых или серебряных монет.

На пятый раз он решил остаться внизу и покопаться в иле столько, сколько выдержит. Он наполнил легкие и нырнул, хотя тело начинало протестовать против столь сурового обращения, а разум начал ужасаться секретов темноты. Но Мэтью набрал несколько горстей ила и просеял их — и опять без успеха.

После восьмого погружения Мэтью пришел к заключению, что только зря мутит воду. Легкие горели, в голове опасно шумело. Если здесь и есть клад золотых и серебряных монет, то он существует в царстве, известном лишь черепахам. Конечно, Мэтью понимал, что пиратский клад был бы не слишком защищен, если каждый-всякий — тем более такое сухопутное существо, как он, — мог бы нырнуть и его достать. Он не тешил себя иллюзией, что сумел бы — или захотел бы — добраться до самого глубокого места источника, которое Бидвелл оценил как сорок футов, но надеялся добыть случайную заблудшую монетку. Он подумал, что для подъема клада понадобилось бы несколько умелых ныряльщиков из тех, которые отскребают ракушки от днищ кораблей на плаву. Кроме того, потребовалось бы применение крючьев и цепей, плотная сеть и подъемные устройства, в зависимости от того, сколько там спрятано.

Из последнего погружения он вышел около середины озерца и поплыл обратно к мелководью. Его заинтересовало течение ниже уровня где-то футов в пятнадцать. Глубже оно становилось сильнее, и Мэтью подумал, какова же свирепость его объятий на глубине в сорок футов. Там вода определенно течет вниз под действием какого-то неизвестного природного механизма.

Через минуту нога коснулась дна, и Мэтью смог встать. Он побрел к берегу и дереву, возле которого оставил одежду и фонарь.

И тут понял, что лампы на месте нет.

В голове ударил тревожный колокол. Он остановился по пояс в воде, осматривая берег в поисках нарушителя.

Тут кто-то вышел из-за дерева. В обеих руках у человека было по фонарю, но держал он их так низко, что лица Мэтью не видел.

— Кто здесь? — спросил Мэтью, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал, как начинало дрожать тело.

У фигуры оказался голос:

— Вы мне не скажете, что вы здесь делаете?

— Плаваю, мистер Уинстон. — Мэтью продолжал идти по мелководью к берегу. — Разве это не очевидно?

— Очевидно. Тем не менее мой вопрос остается в силе.

У Мэтью было только несколько секунд, чтобы придумать ответ, а потому он постарался вложить в него как можно больше язвительности:

— Если бы вы что-нибудь знали о здоровом образе жизни, что, судя по образу вашей собственной жизни, совсем не так, вы бы оценили, насколько ночные купания полезны для сердца.

— Да-да, конечно! Мне прикатить сюда фургон, чтобы погрузить в него всю эту чушь?

— Я думаю, доктор Шилдс будет рад подтвердить вам упомянутую пользу. — Мэтью вышел из воды и направился к Уинстону, на ходу отряхиваясь. — В Чарльз-Тауне я часто плаваю по ночам, — продолжал он, углубляясь в ту же колею.

— Рассказывайте!

— Я и рассказываю.

Мэтью нагнулся подобрать рубашку и стереть воду с лица. При этом он закрыл глаза. Когда он их открыл, то увидел, что один из его башмаков — которые оба стояли на земле, когда он наклонялся, — отсутствует. В ту же минуту он заметил, что Уинстон встал позади него.

— Мистер Уинстон! — сказал Мэтью спокойно, но отчетливо. — На самом деле вы не хотите делать того, о чем думаете.

Уинстон не ответил ни словом, ни звуком.

Мэтью подумал, что если удар крепкого деревянного каблука должен обрушиться, то именно в тот момент, когда он повернется к Уинстону.

— Ваша нелояльность по отношению к хозяину не должна перейти в убийство. — Мэтью промокнул воду с груди и плеч с небрежным видом, но внутри он был как стрела, готовая выбрать направление полета. — Утром здесь найдут случайно утонувшего… но вы будете знать, что вы сделали. И я не считаю вас способным на подобное действие. — Он сглотнул слюну, сердце упало, и он рискнул повернуться к Уинстону. Удара не последовало. — Не я — причина ваших трудностей. Можно мне получить теперь мой башмак?

Уинстон тяжело вздохнул, опустил голову и протянул руку, держащую башмак. Мэтью кивнул, принимая его.

— Вы не убийца, сэр, — сказал Мэтью, взяв башмак. — Если бы вы действительно решили проломить мне голову, вы бы не выдали свое присутствие, убрав фонарь. Можно спросить, зачем вы здесь оказались?

— Я… только что мы совещались с Бидвеллом. Он хочет, чтобы я занялся избавлением от трупа Пейна.

— И вы решили посмотреть, нельзя ли использовать источник? Я бы не стал. Можно как следует нагрузить труп железом, но вода наверняка будет заражена. Если только… не в этом ваша цель.

Мэтью надел рубашку и стал ее застегивать.

— Нет, это не моя цель, хотя я действительно думал, нельзя ли использовать источник. Пусть я хочу смерти Фаунт-Рояла, но я не хочу быть причиной смерти его жителей.

— Поправка, — сказал Мэтью. — Вы хотите избежать обвинения в смерти Фаунт-Рояла. Кроме того, вы хотите улучшить свое финансовое и служебное положение у Бидвелла. Так?

— Да, так.

— Что ж, тогда вы понимаете, что растянули мистера Бидвелла над очень большой бочкой?

— Как? — наморщил лоб Уинстон.

— Вам с ним обоим известна важная информация, которую он предпочел бы не открывать жителям. На вашем месте я бы извлек из этого максимум. Вы же искусны в составлении контрактов?

— Да.

— Тогда просто составьте контракт между вами и Бидвеллом на уничтожение трупа. Впишите туда все, что вам хочется, и начните торговаться, понимая, однако, что вряд ли вы получите все, чего считаете себя достойным. Однако рискну предположить, что ваш образ жизни несколько улучшится. А имея подпись Бидвелла на контракте столь… деликатной природы, вам не придется опасаться потери должности. На самом деле вас даже повысят. Где сейчас тело? Все еще в доме?

— Да. Спрятано под матрасом. Бидвелл так плакал и стонал, что я… вынужден был ему помочь его туда сунуть.

— Это была первая ваша возможность обсудить условия. Надеюсь, что вторую вы не упустите.

Мэтью сел на траву, чтобы надеть чулки.

— Бидвелл никогда не подпишет контракт, уличающий его в сокрытии улик убийства!

— Без особого удовольствия — это да. Но подпишет, мистер Уинстон. Особенно если поймет, что вы — его доверенный в бизнесе человек — сами займетесь решением проблемы, никого не привлекая. Это его главная забота. Он также подпишет, если вы заставите его понять — твердо, но дипломатично, как я надеюсь, — что эта работа не будет и не может быть выполнена никем, кроме вас. Можете подчеркнуть, что контракт за его подписью — формальность для вашей защиты перед законом.

— Да, это звучит убедительно. Но он же будет знать, что я этим контрактом смогу и в дальнейшем на него давить!

— Конечно, будет. Как я уже заметил, вряд ли вы в сколько-нибудь обозримом будущем потеряете свою должность в фирме Бидвелла. Может быть, он даже отошлет вас обратно в Англию на одном из своих кораблей, если вы этого хотите. — Закончив с надеванием чулок и башмаков, Мэтью встал. — А что вы на самом деле хотите, мистер Уинстон?

— Больше денег, — ответил Уинстон и задумался на минутку. — И честной оценки. Я должен быть вознагражден за хорошую работу. И должна быть признана моя заслуга в тех решениях, которые набили деньгами карманы Бидвелла.

— Как? — приподнял брови Мэтью. — Ни особняка, ни статуи?

— Я реалист, сэр. И знаю, что большего мне от Бидвелла не добиться.

— Ну, я бы сказал, что надо хотя бы попробовать выбить из него особняк. Что ж, приятно было побеседовать.

— Постойте! — окликнул Уинстон уходящего уже Мэтью. — А что вы предлагаете мне сделать с трупом Пейна?

— Честно говоря, у меня не было предложений, и мне все равно, что вы будете с ним делать. Но я бы сказал… что земля под домом Пейна — такая же земля, как та, что заполняет кладбищенские могилы. Я знаю, что у вас есть Библия, и вы считаете себя христианином.

— Да, это правда. Да… еще одно, — успел добавить Уинстон, пока Мэтью не повернулся уходить. — Как мы будем объяснять отсутствие Пейна? И как искать убийцу?

— Объяснение оставляю на ваше усмотрение. А насчет поиска убийцы… насколько я могу судить, Пейн крутил с чужими женами. Я думаю, что врагов у него здесь было предостаточно. Но я не магистрат, сэр. Это обязанность мистера Бидвелла — подавать дело в суд. А до тех пор… — Мэтью пожал плечами. — Доброй ночи.

— Доброй ночи, — сказал Уинстон ему вслед. — И приятно вам поплавать.

Мэтью направился прямо в дом Бидвелла, к ставням библиотеки, которые оставил отпертыми, открыл их и поставил фонарь на подоконник. Потом он осторожно влез в окно, стараясь не рассыпать по дороге шахматы. Взяв фонарь, он поднялся к себе и лег, разочарованный полным отсутствием следов пиратского золота, но надеясь, что завтра — или уже сегодня, точнее говоря, — покажет ему путь в лабиринте осаждающих его вопросов.

Когда загремел петушиный хор утра пятницы, Мэтью проснулся с ускользающим впечатлением сновидения, но в памяти ясно остался только один образ: Джон Гуд, который рассказывает о найденных монетах и говорит: «Мэй забрала себе в голову, что мы сбежим во Флориду».

Он встал и посмотрел в окно, на красное солнце на востоке. Появились несколько тучек, но не черных, не чреватых дождем. Изящными галеонами плыли они по розовеющему небу.

Страна Флорида, подумал он. Испанские владения, нить к большим — хотя презираемым англичанами — городам Мадриду и Барселоне. И еще — нить к португальской родине Рэйчел.

Он вспомнил голос Шоукомба, говорящий: «Ты знаешь, что испанцы сидят в этой стране, Флориде, меньше семидесяти лиготсюда. И у них есть шпионы во всех колониях, и те шпионы распускают вести, что любая черная ворона, которая улетит от хозяина и доберется до Флориды, станет свободным человеком. Слыхано такое? Эти испанцы то же самое обещают всем разбойникам, убийцам, любой людской мерзости».

Семьдесят лиг, подумал Мэтью. Примерно двести миль. И не просто двухсотмильная увеселительная поездка. А дикие звери, а дикие индейцы? С водой трудностей не будет, а еда? А крыша над головой, если снова откроются шлюзы небесные? По сравнению с таким путешествием его с магистратом бегство по грязи из таверны Шоукомба покажется послеполуденной прогулкой по роще.

Но неоспоримо, что другие проходили этот путь, и оставались в живых, и шли куда дальше, чем за двести миль. Мэй — пожилая женщина, и она не колеблется бежать. Но все-таки это ее последняя надежда на свободу.

Ее последняя надежда.

Мэтью отвернулся от окна, подошел к тазу с водой на комоде и обильно плеснул себе в лицо. Он сам не очень понимал, о чем думает, но эта мысль — какова бы она ни была — была самой нелогичной и безумной за всю его жизнь. Он никак не охотник и не кожаный чулок, и к тому же он гордится званием британского подданного. Так что можно бы начисто стереть из головы все следы таких ошибочных и неумных размышлений.

Он побрился, оделся и пошел взглянуть на магистрата. Последнее лекарство доктора Шилдса оказалось весьма действенным, поскольку Вудворд все еще странствовал в полной сумрака области Нодд. Но прикосновение к его обнаженной руке наполнило Мэтью горячей радостью: ночью лихорадка оставила магистрата.

Завтракал Мэтью в одиночестве. Он съел тарелку омлета с ветчиной, запив ее чашкой крепкого чая. Потом он вышел из дому на серьезное дело: он собирался встретиться с крысоловом в его отлично прибранном гнезде.

Утро было теплым и солнечным, хотя вереница белых облаков плыла по небу. На улице Трудолюбия Мэтью прибавил шагу, минуя стоянку Исхода Иерусалима, но там не было видно ни самого проповедника, ни его родственников. Вскоре Мэтью дошел до поля, где встали лагерем комедианты, возле дома Гамильтонов. Несколько актеров сидели возле костра, над которым висели три котла. Грузный, похожий на Фальстафа человек с длинной трубкой в зубах что-то говорил своим коллегам, сопровождая слова театральными жестами. Женщина такой же, если не более мощной комплекции орудовала иголкой с ниткой, зашивая шляпу с красным пером, а женщина более изящная была занята чисткой сапог. Мэтью мало что было известно об актерском ремесле, хотя он знал, что все актеры — мужчины, а поэтому женщины при них — очевидно, жены участников труппы.

— Добрый день, молодой человек! — приветствовал его поднятой рукой один из актеров.

— Добрый день и вам! — кивнул в ответ Мэтью.

Через несколько минут он вошел в мрачную область погибающих садов. Очень подходяще здесь выбрали место для казни Рэйчел, потому что такая пародия на правосудие сама по себе уродлива. Он посмотрел на голое коричневое поле, посреди которого воздвигся свежевытесанный столб для казни. У его основания, окруженного камнями, лежали большая груда сосновых бревен и связанные пучки веток. В двадцати ярдах находилась еще одна куча дров. Поле было выбрано для того, чтобы разместились все радостные горожане и чтобы ни одна шальная искра не долетела до крыш.

С первым светом утра понедельника Рэйчел привезут сюда в фургоне и привяжут к столбу. Произойдет какая-нибудь отвратительная церемония, которую будет вести Бидвелл. Потом, когда пламя толпы будет достаточно раздуто, факелами подожгут кучу дров. Еще станут подносить дрова из соседней кучи, поддерживая жар. Мэтью никогда не видел казни на огне, но полагал, что дело это медленное, грязное и мучительное. Волосы и одежда Рэйчел могут загореться, плоть зажариться, но если температура не будет достаточно адской, то полное сожжение должно занять часы. На целый день растянется, потому что Мэтью подозревал, что даже бешеному огню трудно будет сгрызть человеческое тело до костей.

Когда Рэйчел потеряет сознание, он не знал. Пусть даже она желает умереть с достоинством и подготовит себя к этому испытанию, насколько такое в человеческих силах, крики ее будут слышны от края до края Фаунт-Рояла. Вероятно, что она погибнет от удушья до того, как ее сжарит огонь. Если она будет в сознании, то сможет ускорить смерть, вдыхая огонь и обильный дым. Но кто в такой мучительный момент способен на что-нибудь другое, как не выть от муки и не извиваться как в аду?

Мэтью предположил, что огонь будут поддерживать всю ночь, а горожане радостно станут смотреть, как ведьма превращается в размазанную тень себя прежней. Сам столб тоже обгорит, но его будут поливать водой, чтобы держался подольше. Утром вторника, когда не останется ничего, кроме золы и почерневших костей, кто-нибудь — наверное, Сет Хейзелтон — придет с деревянным молотом раздробить череп и обгорелый скелет на мелкие куски. И тут Мэтью представил себе, как Лукреция Воган, вооружившись ведрами, бутылками и коробками, жадно собирает угли и кости, которые можно потом продавать как амулеты против зла. Он понял, что ее ум и жадность подскажут ей объединиться в нечестивом союзе с Бидвеллом и Иерусалимом — с первым ради финансов и тары для этой мерзости, со вторым — чтобы распространять ее по городам и деревням всего побережья.

Пришлось отогнать эти мысли, чтобы они не ослабили веру в то, что ответ удастся найти до этого страшного утра понедельника.

Он шел дальше по улице Трудолюбия. Вскоре показался клуб белого дыма из трубы дома Линча. Повелитель крыс готовил себе завтрак.

Ставни были широко открыты. Линч явно не ожидал посетителей. Мэтью подошел к двери, под висящие крысиные скелеты, и без колебаний постучал.

Прошло несколько секунд. Вдруг ставни ближайшего окна закрылись — не поспешно или громко, но вполне целенаправленно. Мэтью постучал снова, требовательнее.

— Кто там? — раздался настороженный голос Линча.

Мэтью слегка улыбнулся, понимая, что Линч вполне мог выглянуть из окна посмотреть.

— Мэтью Корбетт. Можно мне с вами поговорить?

— Завтракаю. И некогда мне трепаться по утрам.

— Это только одна минута.

— Нет у меня минуты. Пошел вон.

— Мистер Линч, — сказал Мэтью, — мне всерьез нужно с вами поговорить. Если не сейчас, то мне придется быть настойчивым.

— Настаивай куда хочешь. А мне плевать.

Раздался звук шагов, удаляющихся от двери. Ставни второго окна тоже закрылись, за ними ставни третьего. И наконец закрылось последнее окно с презрительным стуком.

Мэтью знал, что есть лишь один верный способ заставить Линча открыть дверь, хотя это было рискованно. Он решил рискнуть.

— Мистер Линч! — сказал Мэтью, стоя вплотную к двери. — Что вас так сильно интересует в культуре Египта?

Внутри зазвенела упавшая на пол кастрюля.

Мэтью отступил на несколько шагов. Он ждал, сцепив руки за спиной. С яростной силой сдвинулась щеколда. Но дверь не слетела с петель, открываясь, как ожидал Мэтью. Наоборот, наступила пауза.

Контроль, подумал Мэтью. Контроль — религия Линча, и он сейчас молится своему богу.

Дверь открылась — медленно.

Но только чуть-чуть, щелкой.

— Культура Египта? О чем ты лепечешь, пацан?

— Вы меня поняли. О книге у вас в столе.

И снова пауза. На этот раз зловещая.

— А, так это ты залез в мой дом и копался в вещах? — Дверь открылась шире, и чистое, хотя небритое лицо Линча показалось в проеме. Светлые, льдисто-серые глаза смотрели на Мэтью, как два дула, зубы оскалились в усмешке. — Грязь от подошвы осталась на полу. И сундук ты не закрыл. Только слепой бы не заметил щель в четверть дюйма.

— Вы очень наблюдательны. Это от охоты на крыс?

— От нее. Только я, кажется, просмотрел блядскую двуногую крысу, которая заползла грызть мой сыр.

— И сыр тоже интересный, — сказал Мэтью, сохраняя дистанцию между собой и дверью. — Никогда бы не подумал, что вы… как бы это сказать?.. живете в столь добродетельной упорядоченности, судя по тому, до чего вы запустили свой дом снаружи. И никогда бы не предположил, что вы изучаете Древний Египет.

— Есть закон, — сказал Линч, так же скалясь и так же не сводя прицельного взгляда с Мэтью, — насчет вторжения в жилище без приглашения. Кажется, в этом городе за такие дела дают десять плетей. Ты сам скажешь Бидвеллу или мне сказать?

— Десять плетей! — Мэтью нахмурился и покачал головой. — Очень бы мне не хотелось получать десять плетей, мистер Линч.

— Пятнадцать, если я смогу доказать, что ты чего-нибудь свистнул. А знаешь что? Вроде бы у меня пропала…

— Сапфировая брошь? — перебил Мэтью. — Нет, она в ящике, где я ее оставил.

Он натянуто улыбнулся Линчу.

Выражение лица крысолова не изменилось, хотя, быть может, глаза чуть прищурились.

— Ты наглый тип, — сказал он. — Но молодец, надо отдать тебе должное. Сумел завязать бечевку так, что обдурил меня… а это не часто бывает.

— Конечно, обычно обманываете вы, мистер Линч. Зачем весь этот маскарад?

— Маскарад? Ты загадками говоришь, пацан.

— Вот интересное, кстати, слово, мистер Линч! Вы сами — загадка, которую я намерен разгадать. Зачем вы представляете себя городу — давайте скажем прямо — как неотесанную грязную дубину, когда на самом деле вы человек образованный и склонный к порядку? К педантичному порядку, можно сказать. И надо ли мне указывать на ваше очевидное финансовое состояние, если эта брошь действительно принадлежит вам?

Ни слова, ни малейшей реакции от Линча — но по блеску в этих необычайных глазах Мэтью видел, что ум у него сейчас работает, перемалывая услышанные слова в тончайшую муку, которая подлежит взвешиванию и измерению.

— Подозреваю, что даже портовый акцент у вас фальшивый, — продолжал Мэтью. — Я прав?

Линч тихо и коротко засмеялся:

— Пацан, у тебя дырка в мозгах. Я бы на твоем месте сходил к местному шарлатану, попросил бы чашечку опиума.

— Вы не тот, за кого себя выдаете, — сказал Мэтью, выдерживая его пронзительный взгляд. — А тогда… кто вы?

Линч помолчал, раздумывая. Потом облизнул нижнюю губу.

— Залезай, почирикаем.

— Нет, спасибо. Мне хочется на солнышке погреться. Ах да… я тут по дороге побеседовал с балаганщиками, проходил мимо их стоянки. Если со мной… ну, что-нибудь случится, они наверняка вспомнят, что я шел сюда.

— Случится? О чем ты лепечешь? Давай входи, я тебе изложу все, что хочешь знать. Вперед.

Линч поманил его пальцем.

— Можете изложить все, что я хочу знать, и прямо здесь.

— Не могу. К тому же у меня завтрак стынет. Ладно, так: я открою все ставни и дверь оставлю открытой. Подходит?

— Не очень. Потому что я заметил нехватку соседей поблизости.

— Короче, либо заходишь, либо нет, потому что больше я трепаться не буду.

Он открыл дверь до упора и вошел внутрь. Вскоре открылось ближайшее окно, ставни отодвинулись, насколько позволяли петли. Потом — второе окно, третье, четвертое.

Видно было, как Линч в коричневых штанах и свободной серой рубахе возится у очага. Интерьер дома казался таким же тщательно вылизанным, каким его видел Мэтью. Он понял, что затеял с крысоловом поединок нервов, и этот вызов войти в дом был ответным выпадом на его первый удар относительно интереса Линча к египетской культуре.

Линч что-то помешивал в сковородке и добавлял специи из банки. Потом, будто не замечая Мэтью, он взял деревянную тарелку и положил туда еды.

Линч сел за стол, поставил тарелку перед собой и начал есть, демонстрируя отличные застольные манеры. Мэтью знал, что ничего не добьется, стоя здесь, но все равно боялся войти в дом крысолова, даже при открытых окнах и дверях. И все же… вызов брошен и должен быть принят.

Медленно и осторожно он пододвинулся сперва к двери, где остановился, оценивая реакцию Линча. Крысолов продолжал есть что-то вроде смеси из сваренных вместе яиц, колбасы и картошки. Потом с удвоенной осторожностью Мэтью вошел в дом, но остановился за порогом на расстоянии вытянутой руки.

Линч продолжал есть, время от времени вытирая рот салфеткой.

— У вас манеры джентльмена, — сказал Мэтью.

— Моя мать меня правильно воспитала, — был ответ. — Я не залезаю в чужие дома и не копаюсь в чужих вещах.

— Я полагаю, у вас есть объяснение для этой книги? И для броши тоже?

— Есть. — Линч выглянул из окна, перед которым стоял стол. — Но почему я должен тебе что-то объяснять? Это мое дело.

— Вполне справедливо. Но с другой стороны, разве вы не понимаете, как это… странно с виду?

— Странно — это одна из тех вещей, что в глазах смотрящего. Так, что ли? — Он положил ложку и нож и чуть повернул стул, чтобы лучше видеть Мэтью. От этого движения Мэтью отпрянул на шаг. Линч осклабился: — Ты меня боишься?

— Да, боюсь.

— А с чего бы тебе меня бояться? Что я сделал тебе, кроме того, что спас твою задницу от тюремных крыс?

— Мне вы ничего не сделали, — признал Мэтью. Он был готов нанести следующий удар. — Я только интересуюсь, что вы такого сделали Вайолет Адамс.

Надо отдать должное Линчу и его железным нервам: он лишь слегка наморщил лоб:

— Кому?

— Вайолет Адамс. Не делайте вид, что не знаете эту девочку и ее семью.

— Знаю. Они там дальше живут, на этой улице. Недавно крыс у них ловил. Так что я сделал этой девице? Задрал платье и потыкал в дырку?

— Нет, ничего столь грубого… и столь очевидного, — ответил Мэтью. — Но у меня есть причины полагать, что вы могли…

Линч внезапно встал, и Мэтью чуть не выпрыгнул из двери.

— Штаны не обоссы, — посоветовал Линч, беря со стола пустую тарелку. — Я возьму себе вторую порцию. Ты уж извини, что я тебе не предлагаю.

Линч подошел к очагу, зачерпнул еды со сковородки и вернулся к столу. Садясь, он еще повернул стул к Мэтью, оказавшись почти лицом к лицу.

— Давай дальше, — сказал он, начиная есть и держа тарелку на коленях. — Так ты говорил?..

— Да… я говорил… У меня есть причины полагать, что вы осквернили Вайолет Адамс не физически.

— А как еще бывает?

— Ментальное насилие, — ответил Мэтью.

Линч перестал жевать. Но только на долю секунды. Потом снова вернулся к еде, разглядывая солнечные зайчики на полу между собой и Мэтью.

Шпага Мэтью была нацелена. Настал миг всадить ее в сердце и увидеть, какого цвета хлынет кровь.

— Я считаю, что вы создали в мозгу ребенка фантазию, будто она виделась с Сатаной в доме Гамильтонов. Я считаю, что без вашего участия не обошлось и в создании фантазий у многих других, в том числе Джеремии Бакнера и Элиаса Гаррика. И это вы подложили кукол под половицу дома Рэйчел Ховарт и заставили Кару Грюнвальд «увидеть» видение, которое привело к их обнаружению.

Линч неспешно продолжал завтракать, будто обличительные слова вообще не прозвучали. Но когда он заговорил, голос у него… как-то изменился, хотя Мэтью не мог бы указать различий, разве что тон стал едва заметно ниже.

— И как же я мог такое сделать?

— Понятия не имею, — ответил Мэтью. — Разве что вы колдун и изучали чернокнижие у ног самого Дьявола.

Линч искренне рассмеялся, отставив тарелку.

— А вот это действительно здорово! Я — колдун! О да! Хочешь, чтобы я послал огненный шар тебе в задницу?

— В этом нет необходимости. Если вы желаете опровергнуть мою теорию, объяснив свой маскарад, то можете начинать.

Улыбка Линча померкла.

— А иначе ты сожжешь меня на костре вместо своей девки? Послушай, мальчик: когда пойдешь к доктору Шилдсу, попроси у него опиума целый бочонок.

— Уверен, что мистера Бидвелла так же, как и меня, одолеет любопытство, — спокойно произнес Мэтью. — Особенно когда я расскажу ему о книге и броши.

— Ты хочешь сказать, что еще не рассказал? — Линч улыбнулся мимолетно и зловеще.

— Нет. Не забудьте, меня видели балаганщики, когда я проходил мимо.

— Балаганщики! — Линч снова захохотал. — Они еще тупее крыс, мальчик! Совершенно не замечают деталей, только на свои глупые рожи в зеркалах и смотрят!

С такой презрительной яростью это было сказано… и вдруг Мэтью понял.

— А, вот в чем дело! Ну конечно. Вы профессиональный актер.

— Я тебе уже говорил, что работал в цирке, — ровным голосом ответил Линч. — С дрессированными крысами. И имел дело с актерами, к собственному прискорбию. Я так скажу: к чертям это лживое вороватое племя! Но посмотри сюда. — Он открыл ящик и вытащил египетскую книгу и бумажник, где лежала сапфировая брошь. Оба эти предмета Линч положил на стол, потом извлек перевязанную веревкой ткань из бумажника и начал ее развязывать проворными пальцами. — Я считаю, что некоторые объяснения я тебе дать должен, раз уж так сложилось.

— Буду очень благодарен.

И очень заинтересован увидеть, что сообщит Линч, подумал Мэтью.

— Дело в том… что я действительно знаю больше, чем показываю. Но акцент я не имитирую. Я родился на лоне Темзы и этим горжусь. — Линч распустил шпагат, раскрыл ткань и взял брошь двумя пальцами. Он поднес ее к свету, разглядывая своими светлыми, внимательными глазами. — Она принадлежала моей матери, упокой Господь ее праведную душу. Да, она стоит немало монет, но я ни за что с ней не расстанусь. Никогда. Единственное, что мне напоминает о матери. — Линч чуть повернул брошь, и свет блеснул с ее золотого края в глаза Мэтью. — Правда красивая вещь? Очень красивая. Как она была. Красивая-красивая.

И снова брошь повернулась, блеснув в глаза Мэтью.

Голос Линча стал тих почти до неслышимости.

— Никогда бы с ней не расстался. Ни за какие деньги. Такая красивая. Красивая, красивая, красивая.

Повернулась брошь… блеснул свет…

— Никогда. Ни за какие деньги. Видишь, как блестит? Красивая-красивая. Как она была. Красивая-красивая…

Брошь… свет… брошь… свет…

Мэтью уставился на золотой блеск. Линч медленно стал наклонять брошь в луче солнца, регулярными — завораживающими — движениями.

— Да, — сказал Мэтью. — Красивая. — С неожиданным трудом он отвернулся от броши. — Я хотел узнать о книге.

— А, о книге! — Линч медленно поднял указательный палец левой руки, и Мэтью снова не мог отвести от него глаз. Линч описал этим пальцем в воздухе кружок, потом медленно опустил его к броши. Глаза Мэтью следили за плавным спуском, и вдруг опять оказалось, что он смотрит на свет… на брошь… на свет… на брошь…

— Книга, — тихо повторил Линч. — Книга, книга, книга, книга.

— Да, книга, — сказал Мэтью, и когда попытался оторвать взгляд от броши, Линч остановил ее неподвижно в луче света секунды на три. Остановка оказалась такой же странно притягательной, как и движение. Линч снова стал перемещать брошь в свет и обратно медленными круговыми движениями.

— Книга. — Непонятно, подумал Мэтью. Голос его прозвучал гулко, будто он говорил сам с собой из другой комнаты. — Почему… — Брошь… свет… брошь… свет… — Почему египетская культура?

— Завораживает, — ответил Линч. — Завораживает египетская культура.

Брошь… свет…

— Завораживает, — снова повторил Линч, и сейчас он сам говорил будто издали. — Как они… создали империю… на шевелящемся песке. Всюду вокруг… песок и песок… течет… медленно, медленно…

— Что? — прошептал Мэтью.

Брошь… свет… брошь… свет…

— Течет… течет песок, — приговаривал Линч.

… свет…

— Слушай, Мэтью. Слушай.

Мэтью слушал. Казалось, что в комнате потемнело, и только сверкала брошь в руке Линча. Не слышно было ничего, кроме тихого, гулкого голоса Линча, и Мэтью ощутил, что ждет каждого следующего слова.

— Слушай, Мэтью… течет песок… течет… красивый-красивый…

Голос шептал прямо у него в ухе. Нет: Линч был ближе. Ближе…

…брошь… свет… брошь… свет…

Ближе.

— Слушай, — донесся шепчущий приказ, и Мэтью не узнал голоса. — Слушай… тишину…

…свет… течет-течет песок… брошь… свет красивый-красивый…

— Слушай, Мэтью. Слушай тишину. Все. Тихо. Все. Тихо. Все. Красиво. Красиво. Тишина, тишина… Город… стих… Будто… весь мир… затаил дыхание…

— А-ах! — выдохнул Мэтью. Это был панический крик тонущего пловца, ловящего ртом воздух. Рот открылся шире… шире… он услышал собственный вздох… страшный шум…

— Тихо, тихо… — приговаривал Линч тихим, певучим шепотом. — Все. Тихо. Все. Тихо.

— Нет! — Мэтью шагнул назад, налетел на дверной косяк. Он отдернул взгляд от блестящей броши, хотя Линч продолжал вертеть ее то на свету, то в тени. — Нет! Не… не выйдет…

— Что, Мэтью? — улыбнулся Линч, пронизывая глазами Мэтью до самого мозга. — Что не выйдет?

Он встал со стула… медленно… плавно… как течет-течет песок…

Ужас охватил Мэтью, такой ужас, какого он в жизни не знал. Ноги отяжелели, словно в железных сапогах. Линч шел к нему, протягивая руку, чтобы схватить за плечо или за локоть, и время замедлилось, стало пародией на себя. Мэтью не мог отвести взгляда от глаз Линча; они сделались центром мира, и все остальное было тихо… тихо…

Он знал, что пальцы Линча вот-вот возьмут его за рукав.

Собрав всю силу воли, Мэтью в отчаянном усилии крикнул прямо Линчу в лицо:

— Нет!

Линч моргнул. Рука его дрогнула на какую-то долю секунды.

И этого хватило.

Мэтью повернулся и опрометью бросился прочь. Бросился, несмотря на налитые кровью распухшие глаза. Бросился, хотя ноги налились свинцом, а горло пересохло, как текучий песок. Бросился, и тишина гремела у него в ушах, легкие жадно втягивали воздух, украденный у него несколько секунд назад.

Мэтью бежал по улице Трудолюбия, и теплое солнце растапливало лед, сковавший его мышцы и кости. Он не смел оглянуться. Не смел оглянуться. Не смел.

Но на бегу, оставляя побольше драгоценного расстояния между собой и мягким капканом, куда едва не попался, он осознал ненормальность и непонятную мощь той силы, которой владел Линч. Это было неестественно… чудовищно… это было — течет-течет песок чародейства, тихо-тихо самого Сатаны.

И эта сила была у него в голове. Мэтью не мог избавиться от нее, и это было всего страшнее, поскольку о заражении собственного ума — его самого надежного ресурса — невозможно было даже думать.

Он бежал, бежал, лицо его покрылось потом, легкие качали воздух.

Глава 9

Мэтью сел, дрожа от озноба на ярком солнце, на траву возле источника.

Минуло полчаса после бегства из дома Линча, и все еще не прошли последствия этой встречи. Он ощущал не только усталость и вялость, но и страх, пронизывающий до самых глубин его существа. Мэтью думал — а думать стало куда труднее, чем когда-либо в жизни, — что Линч сделал с его разумом то, что он, Мэтью, сделал с его жилищем: вошел без разрешения, порыскал и оставил мазок грязи, выдающий его присутствие.

Без сомнения, в этой дуэли победил Линч.

Но — без сомнения — Мэтью теперь знал, что у Линча есть теневая рука, которая может войти в мозг человека и создать там любую фантазию. Себя Мэтью считал неглупым и бдительным; и уж если он так поддался гипнотическим способностям крысолова, то насколько проще было тому подчинить себе простых и куда менее ментально гибких горожан, таких, как Бакнер, Гаррик и другие. И Мэтью подозревал, что те, в чьи умы Линч внедрял сцены разврата, были тщательно выбраны на основе их восприимчивости к таким манипуляциям. У Линча, не приходилось сомневаться, был огромный опыт в этом редком ремесле, и он наверняка умел по каким-то признакам определять, кто лучше подходит для подобной манипуляции. Мэтью подумал, что в случае с ним Линч зондировал его линию ментальной обороны и не сумел прорвать барьер. Он бы, наверное, никогда не стал пытаться, если бы не был в отчаянном положении.

Мэтью подставил лицо солнцу, пытаясь выжечь последние следы текучего песка из кладовых памяти.

Линч, подумал Мэтью, недооценил Вайолет Адамс. Девочка оказалась проницательнее, чем позволял предположить ее робкий вид. Мэтью теперь полагал, что дом, в котором она видела Сатану и белокурого дьяволенка, был не дом Гамильтонов, а дом ее собственного ума. И там, в темной задней комнате, осталась память о завораживающем ее Линче. Конечно, он не пел эту песню на самом деле, когда делал свою работу, но, вероятно, воспоминание об этом событии было у нее изъято, а потому песня — которую Вайолет слышала, когда Линч приходил ловить крыс к ней домой, — стала запасным ключом.

Оставался вопрос: где и когда вводил Линч в транс Вайолет Адамс? Мэтью подумал, что, если бы Бакнер и Гаррик могли вспомнить, они бы рассказали, что Линч и к ним приходил ловить крыс — или рассыпать отравленную приманку в качестве «предосторожности». Мэтью мог себе представить, как Линч зовет хозяина выйти в сарай — убедиться в зараженности его крысами, — а потом, когда не видят жена и другие члены семьи, включает на полную мощность свое странное оружие, одновременно стирающее реальность и создающее правдоподобную подделку. Что особенно заинтересовало Мэтью, так это то, что действие этой силы могло быть на какое-то время отложено — то есть Линч давал какой-то мысленный приказ, чтобы фантазия вспомнилась не сразу, а через несколько суток. А память о завороженности стиралась из мозга полностью… кроме как в случае Вайолет Адамс, разум которой стал петь ей голосом Линча.

Такой адской шутки он не только раньше не видел — даже не слыхал о подобном! Вот это и впрямь чародейство, да только настоящее. Оно существовало, и оно было причиной, что Рэйчел собираются сжечь на костре в понедельник утром.

И что он может сделать?

Кажется, ничего. Да, конечно, можно пойти к Бидвеллу и изложить свое дело, но результат был известен Мэтью заранее. Бидвелл прикажет его заковать и посадит в комнату с мягкой обивкой, где он не будет опасен ни себе, ни окружающим. Мэтью побоялся бы упомянуть о такой теории даже магистрату, если бы тот был в состоянии слушать и отвечать. Он бы решил, что Мэтью страшно заколдован, и этот стресс мог бы уложить его в могилу.

Кажется, крысолов достиг куда большего, чем просто выиграл дуэль. Линч показал, что война окончена, и объявил себя абсолютным и умелым победителем.

Мэтью подтянул колени к подбородку и уставился на синюю воду. Он должен был задать вопрос, который казался ему самым важным в этой жизни, зато и самым сложным.

Почему?

По какой причине Линч задал себе столько работы, чтобы выставить Рэйчел ведьмой? И почему человек столь гнусной природы вообще оказался в Фаунт-Рояле? Он ли убил преподобного Гроува и Дэниела Ховарта? Если Рэйчел была лишь пешкой в этой странной игре — если, ради предположения, истинной целью был Бидвелл, — то зачем пускаться в такие крайности ради уничтожения Фаунт-Рояла? Возможно ли, что Линч прислан из Чарльз-Тауна ради этого темного дела?

Мэтью все же решил, что ревностные сторожевые псы Чарльз-Тауна могут поощрить сожжение нескольких пустых домов, но вряд ли опустятся до того, чтобы субсидировать убийство. Но опять же, кто знает, что правит сердцем человека? Не первый раз потратили бы золотые монеты на пролитие алой крови.

Мэтью слегка прищурился, глядя, как рябит поверхность воды под бризом.

Золотые монеты. Да. Золотые монеты. Золото и серебро. Испанской чеканки.

Постепенно в уме возникала теория, стоящая, чтобы над ней помозговать.

Допустим — несмотря на то что ночью он ничего не нашел, — на дне источника действительно лежит клад пиратских монет. Допустим, что каким-то образом Линч — кто бы он ни был на самом деле — узнал об этом за несколько месяцев или даже лет до того, как появился на этой сцене. Прибыв сюда, Линч увидел, что вокруг хранилища сокровищ воздвигается город. Что тогда он мог бы сделать, чтобы все монеты достались ему и только ему?

Ответ: создать ведьму, чтобы увял и умер Фаунт-Роял.

Наверное, Линч не раз поздно ночью приходил к источнику нырять и обнаружил… О! — понимание пришло как удар… обнаружил не только золото и серебро… но и сапфировую брошь.

Что, если в кладе не только монеты, но и украшения? Или отдельные камни? Если Линч действительно нашел брошь в глубинах, тогда крысолов понимает, насколько ему необходимо уничтожить город до того, как всерьез пытаться поднять клад.

Да, подумал Мэтью. Да. Это серьезная причина убить двух человек и создать ведьму. Но постой… разве не в интересах Линча, чтобы Рэйчел не была казнена? Когда не станет «ведьмы», Фаунт-Роял может начать выздоравливать. Так что же он сделает, чтобы город продолжал умирать? Создаст вторую ведьму? Это казалось Мэтью работой, требующей огромного риска и многих месяцев подготовки. Нет, Рэйчел была идеальной «ведьмой», и разумнее было бы как-то воспользоваться ее смертью.

Быть может… с помощью еще одного убийства? И кого тогда могут найти с перерезанным горлом, жертвой мести «Сатаны» в полутемной комнате или коридоре?

Мэтью подозревал, что на этот раз Линч попытается ударить в сонную артерию Фаунт-Рояла. Окажется ли это доктор Шилдс, лежащий в луже крови? Учитель Джонстон? Эдуард Уинстон? Нет. Эти трое, как бы ни были необходимы, могут быть заменены в будущем Фаунт-Рояле.

Следующей жертвой станет сам Бидвелл.

Мэтью встал, покрывшись гусиной кожей. Неподалеку женщина опускала в воду два ведра, разговаривая с мужчиной, наполнявшим бочонок. Лица их, изборожденные нелегкой трудовой жизнью, не были омрачены заботой. На них читалось, что все хорошо в Фаунт-Рояле… или вскоре будет хорошо, когда казнят ведьму.

Мало же они знают, подумал Мэтью. Никто ничего не знает, кроме Линча. И особенно мало знает Бидвелл, потому что, как только погибнет в огненных судорогах Рэйчел, завертятся колеса плана перерезать глотку Бидвеллу, как другим жертвам.

И что тут можно сделать?

Мэтью нужны были улики. Одной сапфировой броши мало, тем более можно не сомневаться: Линч теперь спрячет ее так, что даже крыса не отыщет. Показать монеты, найденные Гудом, было бы полезно, но это значило бы предать его доверие. Очевидно, что Линч и был вором, который проник в ту ночь в дом Бидвелла и украл монету из комнаты Мэтью — вероятно, желая проверить, не из клада ли она взята. Но оставался еще один вопрос: как могло испанское золото попасть в руки индейца?

Мэтью уже больше ощущал себя самим собой. Он не вернулся бы в дом Линча один даже за бочку золотых монет. Но если он найдет какую-то улику, указывающую на Линча… какое-то твердое доказательство, чтобы предъявить Бидвеллу…

— Вот вы где! А я как раз шла к вам!

Голос этот, высокий, пронзительный как осиное жало, обдал Мэтью новой волной ужаса.

Он повернулся к Лукреции Воган. Она лучезарно улыбалась, волосы убраны под накрахмаленный белый чепчик, платье — сиреневое. В руках она держала корзиночку.

— Надеялась встретить вас сегодня в хорошем настроении!

— Гм… да… в хорошем настроении. — Он уже немного пятился от нее.

— Мистер Корбетт, разрешите мне преподнести вам подарок! Я знаю… ну, понимаю, что вчерашний ужин оставил у вас дурное впечатление, и я хотела…

— Нет-нет, все хорошо, — сказал Мэтью. — В подарке нет необходимости.

— Нет есть! Я видела, как вам понравилась еда — несмотря на демонстративно дурное поведение моей дочери, — а потому испекла вам пирог. Надеюсь, вы любите сладкий картофель?

Она вынула из корзинки пирог с золотистой корочкой. Он лежал на глиняной тарелке, украшенной красными сердечками.

— Он… он чудесно выглядит, — сказал Мэтью. — Но я не могу его принять.

— Чепуха! Почему не можете? А тарелку вернете, когда в следующий раз придете ужинать. Ну, скажем… во вторник, в шесть часов вечера?

Он посмотрел ей в глаза и увидел довольно грустную комбинацию жадности и страха. Как можно мягче он ответил:

— Миссис Воган, я не могу принять ваш пирог. И ваше приглашение на ужин тоже не могу принять.

Она уставилась на него, полуоткрыв рот и все еще протягивая тарелку.

— Не в моих силах помочь вашей дочери, — продолжал Мэтью. — У нее есть свое мнение, как и у вас, и в этом-то и состоит коллизия. Сочувствую вашим проблемам, но я не могу их для вас решить.

У женщины слегка отвисла челюсть.

— Еще раз спасибо за ужин. Он действительно был прекрасен, как и ваше общество. Теперь, с вашего позволения…

— Ты… неблагодарный… наглый… свин! — вдруг прошипела она, покраснев, и глаза ее сделались полубезумными. — Да ты можешь себе представить, сколько я старалась, чтобы тебе угодить?

— Гм… то есть… Мне очень жаль, но…

— Жаль ему! — передразнила она злобно. — Жаль! Да ты знаешь, сколько я денег ухлопала на платье Шериз? Ты знаешь, сколько я гнула спину над этой плитой и отскребала этот дом ради твоего удовольствия? И это тебе тоже жаль?

Мэтью заметил, что горожане, пришедшие за водой, смотрят сейчас на них. Если Лукреция это тоже заметила, то ей было все равно, потому что обстрел продолжался:

— О нет, ты пришел к нам и набил брюхо, да? Сидел, как лорд на пиру! Даже с собой хлеб унес! А теперь ему жаль, видите ли! — Слезы гнева — гнева не по адресу, подумал Мэтью — увлажнили ее глаза. — Я считала вас джентльменом! И действительно джентльмен, только жалкий!

— Миссис Воган, — твердо сказал Мэтью. — Я не могу спасти вашу дочь от того, что вы считаете…

— Да кто тебя просит кого-нибудь спасать, самодовольный болван? Как ты смеешь разговаривать со мной как с коровницей какой-нибудь? Я уважаемая особа в этом городе! Ты меня слышишь? Уважаемая!

Она кричала прямо ему в лицо. Мэтью спокойно ответил:

— Да, я вас слышу.

— Будь я мужчиной, ты бы не стал говорить со мной так свысока! Так вот будь ты проклят! Ты, и твой Чарльз-Таун, и все, кто считает себя лучше других!

— Извините, — сказал он и пошел прочь, в сторону особняка.

— Беги, беги! — завопила она. — Беги в свой Чарльз-Таун, где самое место таким, как ты! Шваль городская! — Голос ее надломился, но она заставила его снова звучать. — Играй в своих дурацких садах и танцуй на грешных балах! Беги отсюда!

Мэтью не побежал, но пошел довольно быстро. Окно в кабинете Бидвелла было открыто, и там стоял сам хозяин, наблюдая эту злополучную сцену. Бидвелл ухмылялся, а когда понял, что Мэтью это видит, приложил руку ко рту, чтобы скрыть улыбку.

— Эй, постой! — крикнула разошедшаяся баба. — Держи свой пирог!

Мэтью оглянулся и успел увидеть, что Лукреция Воган швырнула пирог — вместе с тарелкой — в озерцо. Потом она метнула такой взгляд, что мог бы сжечь железо, повернулась на каблуках и зашагала прочь, гордо подняв подбородок, потому что только что поставила этого грязного чарльз-таунского задаваку на подобающее ему место у параши.

Мэтью вошел в дом и направился прямо наверх, в комнату магистрата. Ставни у Вудворда были закрыты, но Мэтью подумал, что рулады разъяренной Лукреции могли вспугнуть птиц на всем болоте. Однако магистрат продолжал спать, хотя повернулся набок, когда Мэтью подошел к его постели.

— Сэр? — позвал Мэтью, тронув его за плечо. — Сэр?

Опухшие со сна глаза Вудворда приоткрылись щелочками. Он всмотрелся.

— Мэтью? — прошептал он.

— Да, сэр.

— А… я так и думал. Мне что-то снилось… ворона… пронзительно каркала. Сейчас нет.

— Дать вам что-нибудь?

— Нет… устал только… очень устал. Доктор Шилдс был.

— Сейчас? Сегодня утром?

— Да. Сказал мне… что уже пятница. У меня дни и ночи… сливаются.

— Могу себе представить. Вы были очень больны.

Вудворд с трудом сглотнул.

— Это средство… что доктор Шилдс мне дает. Очень… неприятный вкус. Я ему сказал… что хотел бы туда сахара добавить в следующий раз.

Повод надеяться, подумал Мэтью. Магистрат в здравом уме, и ощущения возвращаются.

— По-моему, это средство вам помогло, сэр.

— Горло все равно болит. — Он поднес руку к шее. — Но действительно… немного легче. Скажи… мне приснилось, или… доктор Шилдс действительно вставлял мне трубу сзади?

— Вам делали промывание кишечника.

Мэтью долго будет помнить последствия этой весьма отталкивающей, но необходимой процедуры. Как и служанка, которой пришлось мыть два ночных горшка, наполненных черными, похожими на смолу извержениями.

— А… да, это объясняет. Мои извинения… всем, кому пришлось в этом участвовать.

— Вам не за что извиняться, сэр. Вы держались с максимальным достоинством, учитывая… гм… невыгоды вашего положения.

Мэтью подошел к комоду, взял миску чистой воды, которую там поставили, и одну из нескольких чистых хлопчатобумажных салфеток.

— Всегда… дипломатичен, — прошептал Вудворд. — Это средство… нагоняет усталость. Мэтью… что сделали… с моей спиной?

— Доктор ставил вам банки. — Мэтью обмакнул салфетку в воду.

— Банки, — повторил Вудворд. — Да… теперь помню. Весьма болезненно. — Он сумел мрачно улыбнуться. — Очевидно, я… стучался в двери смерти.

— Не настолько близко. — Мэтью отжал салфетку и стал бережно прикладывать прохладную ткань к все еще бледному лицу Вудворда. — Скажем так, что вы вышли на опасную улицу. Но сейчас вам лучше, и вы будете и дальше выздоравливать. В этом я уверен.

— Надеюсь… что ты прав.

— Не просто прав, а безусловно прав, — сказал Мэтью. — Худшее в вашей болезни уже побеждено.

— Ты это скажи… моей глотке… и ноющим костям. Ох, нет хуже греха… чем старость.

— Ваш возраст не имеет отношения к вашему состоянию, сэр. — Мэтью прижал салфетку ко лбу Вудворда. — В вас еще достаточно молодости.

— Нет… у меня слишком много прошлого. — Он смотрел в никуда, глаза его слегка остекленели, а Мэтью продолжал обтирать ему лицо. — Очень… много… я отдал бы, чтобы быть… тобой, сынок.

Рука Мэтью остановилась разве что на миг.

— Быть тобой, — повторил Вудворд. — И на твоем месте. Когда перед тобой… целый мир… и полно времени.

— У вас тоже много времени впереди, сэр.

— Моя стрела… уже вылетела, — прошептал Вудворд. — И где она упадет… я не знаю. А ты… ты… только лук натягиваешь. — Он испустил долгий, бессильный вздох. — Мой тебе совет… выбрать достойную цель.

— У вас еще будет много возможностей указать мне эту цель, сэр.

Вудворд тихо засмеялся, и это было ему, наверное, больно, потому что смех завершился гримасой.

— Сомневаюсь… что могу… еще чем-то тебе помочь, Мэтью. В этой поездке… я заметил… что у тебя очень способный ум. Ты уже… ты уже мужчина… со всеми последствиями… этого звания. Горькими… и сладкими. И ты хорошо начал… свою взрослую жизнь… отстаивая свои убеждения… даже против меня.

— Вас не огорчили мои мнения?

— Я бы считал… полнейшим провалом… если бы у тебя их не было, — ответил магистрат.

— Спасибо, сэр, — сказал Мэтью.

Он закончил протирание, положил салфетку в миску и поставил на комод.

— Это не значит, — добавил Вудворд голосом настолько громким и ясным, каким только мог себя заставить, — что… я с тобой согласен. Я все еще считаю… что эта женщина — твоя ночная птица… желающая заманить тебя во тьму. Но… каждый человек слышит свою ночную птицу… того или иного рода. И… борьба за преодоление ее зова… создает или разрушает душу человека. Ты поймешь, что я хочу сказать. Потом… когда ведьма давно замолчит.

Мэтью стоял возле комода, опустив глаза. Он произнес:

— Сэр? Я должен вам сказать…

И замолчал. Что пользы? Магистрат никогда не поймет. Никогда. Он сам едва ли это понимал, а ведь он на себе испытал силу Линча. Нет, если вложить это в слова, они могут только остановить выздоровление магистрата, а толку никакого не будет.

— Что сказать? — спросил Вудворд.

— Что мистер Бидвелл сегодня дает ужин, — сказал он первое, что пришло на ум. — Приехали балаганщики, и это, очевидно, будет прием в их честь. Я… хотел сказать вам, сэр, на случай, если вы услышите громкие голоса веселья и захотите узнать, в чем дело.

— А! Городу, осажденному Сатаной… могут быть полезны голоса веселья. — Вудворд снова опустил веки. — Ох… как я устал. Приходи ко мне позже и поговорим… о том, как поедем домой. Поедем… я жду не дождусь.

— Да, сэр. Спокойной ночи.

Мэтью вышел.

Придя к себе, он сел в кресло у окна дочитывать книгу английских пьес. Не потому, что не мог от них оторваться, а чтобы дать отдых мысли от бесконечных блужданий по лабиринту. К тому же он полагал, что большую картину можно увидеть целиком, только отойдя от рамы. Десять минут он сидел и читал, а потом в дверь постучали.

— Молодой сэр? — сказала за дверью миссис Неттльз. — Вам тут мистер Бидвелл кое-что прислал.

Мэтью открыл дверь и увидел, что ему принесли серебряный поднос, на котором стоял красивый хрустальный бокал, налитый янтарной жидкостью.

— Что это?

— Мистер Бидвелл попросил меня открыть бутылку очень старого рома. И велел мне вам сказать, что вы заслужили отведать его вкус после того мерзкого вкуса, который отведали недавно. — Она посмотрела вопросительно. — Я слуга и не спросила, что он имеет в виду.

— Он очень любезен. Спасибо.

Мэтью взял кубок и понюхал его содержимое. Судя по густому аромату, напиток обещал отправить его в тот же мирный Элизиум, где обитал сейчас магистрат. Хотя было еще очень рано, чтобы пить такую оглушающую жидкость, Мэтью решил позволить себе хотя бы два добрых глотка.

— Мистер Бидвелл просил передать еще одно, — сказала миссис Неттльз. — Он просит вас сегодня ужинать у себя в комнате, в кухне или в таверне Ван-Ганди. Просил меня сообщить вам, что будет счастлив оплатить ваш счет у Ван-Ганди.

Мэтью понял, что таким образом Бидвелл ему сообщает о неприглашении его, Мэтью, на ужин. Ему более не нужны услуги ни Мэтью, ни магистрата, а потому — с глаз долой, из сердца вон. И еще он подозревал, что Бидвеллу не хотелось бы, чтобы Мэтью беспривязно болтался на этом собрании.

— Я поем в таверне, — сказал он.

— Да, сэр. Могу еще чем-нибудь быть полезной?

— Нет, — ответил Мэтью и тут же передумал. — То есть… да. — Немыслимое еще раз возникло у него в голове, будто намереваясь проверить, насколько крепка в нем стена между здравым смыслом и безумием. — Не зайдете ли на минутку?

Она вошла, и он закрыл дверь.

Мэтью выпил первый глоток рома, зажегший пожар в горле. Потом он подошел к окну и посмотрел поверх невольничьего квартала в сторону приливного болота.

— У меня есть работа, — напомнила миссис Неттльз.

— Да, конечно… простите, что задерживаю, но… мне надо у вас спросить… — Он снова замолчал, понимая, что в следующую секунду ступает на тонкий и опасный канат. — Во-первых, — решился он сказать, — я сегодня проходил мимо того поля. Где будетказнь. Видел столб… кучу дров… все готово.

— Да, сэр, — ответила она, не проявляя вообще никаких эмоций.

— Я знаю, что Рэйчел Ховарт невиновна. — Мэтью посмотрел в темные глаза миссис Неттльз под нависшими веками. — Вы меня слышите? Знаю. Я также знаю, на чьей совести два убийства и очернение Рэйчел… но абсолютно не могу это доказать.

— Можете ли вы назвать это лицо?

— Нет. Поймите, пожалуйста, это не потому, что я не доверяю вам, но потому что сказать — только сделать ваше положение мучительным, как мое. Кроме того, есть еще… обстоятельства, которые я не до конца постиг, поэтому имен лучше не называть.

— Как хотите, сэр, — ответила она, но произнесла это весьма подчеркнуто.

— Рэйчел будет сожжена в понедельник утром. В этом не приходится сомневаться. Если ничего не произойдет такого экстраординарного, что могло бы отменить приговор магистрата, или не обнаружится какое-нибудь неожиданное доказательство. Можете не сомневаться, что я не перестану трясти все кусты в его поиске.

— Все это хорошо, но какое это имеет отношение ко мне?

— К вам у меня вопрос, — сказал он.

Проглотил второй глоток рома, подождал, пока глаза перестанут слезиться. Он дошел до конца каната, а за ним начинается… что?

Мэтью испустил тяжелый вздох.

— Вы что-нибудь знаете о стране под названием Флорида?

Никакой видимой реакции со стороны миссис Неттльз не последовало.

— Флорида, — повторила она.

— Да, Флорида. Вы, быть может, знаете, что это такая испанская территория? Милях примерно в двухстах от…

— Я знаю, что вы имеете в виду. И знаю, разумеется, что там испанцы. Я тоже слежу за событиями.

Мэтью снова уставился в окно, в сторону болота и моря.

— Знаете ли вы также, а может быть, слышали, что испанцы предлагают убежище сбежавшим английским преступникам и английским рабам?

Миссис Неттльз чуть замешкалась с ответом.

— Да, сэр. Я такое слышала. От мистера Бидвелла как-то вечером в разговоре с мистером Уинстоном и мистером Джонстоном. В прошлом году сбежал молодой раб по имени Моргантас Криспин. Вместе со своей женщиной. Мистер Бидвелл считал, что они направились во Флориду.

— Мистер Бидвелл пытался поймать беглецов?

— Да. За ними отправился Соломон Стайлз с тремя людьми.

— Им удалось?

— Удалось, — ответила она, — найти трупы. То, что от них осталось. Мистер Бидвелл сообщил Джону Гуду, что их сожрал какой-то зверь, страшно растерзал. Вроде медведя, говорил он.

— Мистер Бидвелл рассказал это Джону Гуду? — Мэтью приподнял брови. — Зачем? Чтобы отговорить других рабов от побегов?

— Да, сэр, я думаю, так.

— А трупы доставили обратно? Вы их видели?

— Нет, сэр, ни одного из них. Их там бросили, потому что больше они ничего не стоили.

— Не стоили, — повторил Мэтью и хмыкнул. — Но вот что скажите мне тогда: может ли быть так, чтобы эти рабы не погибли? Может ли быть, что их не нашли, а Бидвелл все это придумал?

— Откуда мне знать, сэр? Мистер Бидвелл со мной не стал бы делиться.

Мэтью кивнул. И глотнул еще раз.

— Рэйчел погибнет за преступления, которых она не совершала, потому что это соответствует чьим-то извращенным потребностям. И я не могу ее спасти. Как бы ни хотел я… как бы ни знал, что она невиновна… не могу. — И, не успев даже подумать, он сделал четвертый глоток рома. — Помните, как вы мне говорили: ей нужен боец за правду?

— Помню.

— Так вот… сейчас он ей нужен больше, чем когда-нибудь. Скажите мне: сбегал ли кто-нибудь на юг, кроме Криспина и его жены? Было ли, что кто-то пытался добраться до Флориды, но был пойман и возвращен назад?

У нее слегка отвисла челюсть.

— О Господи! — сказала она негромко. — Вы… вы хотите знать, что за земля лежит между здесь и там?

— Я ничего такого не говорил. Я только спросил, бывало ли…

— Что вы спросили и что хотели спросить, — перебила миссис Неттльз, — это небо и земля. Я поняла, куда вы клоните, и не могу поверить своим ушам.

— А что они вам говорят, ваши уши?

— Сами знаете. Что вы хотите забрать ее из тюрьмы и умотать в эту самую Флориду.

— Ничего я такого не говорил! И тише, пожалуйста!

— А надо было говорить? — спросила она проницательно. — После таких-то вопросов, что вы тут закидывали! — Она шагнула к нему в своем грубом черном платье, и казалось, что это двинулась стена. — Послушайте, молодой человек, и надеюсь, что будете слушать как следует. Запомните на будущее, что, насколько мне известно, Флорида находится в ста пятидесяти милях от Фаунт-Рояла, не в двухстах… но вы и пяти миль не пройдете, как вас с мадам Ховарт сожрут дикие звери или скальпируют дикие индейцы!

— Вы забываете, что мы с магистратом прибыли сюда пешком. И прошли намного больше пяти миль по грязи и под проливным дождем.

— Да, сэр, — ответила она, — и посмотрите теперь на магистрата. Очень плох, а все из-за этой прогулки. Если вы не думаете, что она хотя бы измотала его, вы глубоко ошибаетесь!

Мэтью мог бы и разозлиться, но миссис Неттльз всего лишь произносила вслух то, что он знал и сам.

— Ничего подобного никогда не слышала! — Она скрестила руки на массивной груди в позе упрека, зажав в правой руке серебряный поднос. — Это чертовски опасная страна! Я видела взрослых мужчин — мужчин, у которых было куда больше мяса на костях, чем у вас, — которых она поставила на колени! И что вы хотите сделать? Торжественно вывести Рэйчел из тюрьмы, сесть на двух коней и спокойно выехать за ворота? Ой, вряд ли!

Мэтью допил бокал и почти не ощутил огня.

— И даже если вы сможете ее вывести, — продолжала женщина, — и каким-то Божьим чудом доставите ее во Флориду, там что? Думаете, можно просто передать ее испанцам и вернуться? Опять-таки глубоко ошибаетесь! Возврата назад не будет. Никогда. Проживете всю жизнь с этими консвист… кон… свистунами этими!

— Лишь бы свист с проповедями не мешали, — буркнул Мэтью себе под нос.

— Что?

— Нет, ничего. Просто… мысли вслух.

Облизав край бокала, он протянул его. Миссис Неттльз вернулась к обязанностям прислуги и подставила под бокал поднос.

— Спасибо вам за информацию и за вашу любезность, — сказал Мэтью.

Ром не раздул его паруса, но лишил их ветра. Легкость в голове — и тяжесть в сердце. Мэтью подошел к окну и встал рядом, держась рукой за стену и опустив голову.

— Да, сэр. Еще что-нибудь? — Она остановилась у дверей.

— Только одно. Если бы кто-нибудь увез вашу сестру во Флориду, когда ее обвинили и осудили за колдовство, она была бы сейчас жива. Вам бы этого хотелось?

— Конечно, сэр. Но я не стала бы никого просить отдать за это жизнь.

— Миссис Неттльз, моя жизнь закончится в понедельник утром, когда Рэйчел сгорит на костре. Знать то, что я знаю, и не иметь возможности спасти ее соответствующими законными способами… это будет больше, чем я могу вынести. И боюсь, что это бремя не исчезнет уже никогда, а будет только тяжелеть со временем.

— Если так, то я сожалею, что вообще просила вас принять в ней участие.

— Это действительно так, — ответил он с некоторым жаром. — И вы просили меня, и я это сделал… и вот так оно вышло.

— Боже мой, — тихо сказала миссис Неттльз; глаза ее расширились. — Боже мой!

— Вы этим хотите что-нибудь сказать? Если да, то я рад был бы услышать.

— У вас… у вас к ней чувство?

— Чувство? Да, мне небезразлично, будет она жить или умрет!

— Не только это, — сказала миссис Неттльз. — Вы меня поняли. Бог мой! Кто бы мог предположить?

— Вы свободны. — Он повернулся к ней спиной, обратив взгляд в окно на воображаемого прохожего.

— Она знает? Ей надо знать. Может быть легче…

— Пожалуйста, уйдите, — сказал он сквозь сжатые зубы.

— Да, сэр, — ответила она довольно робко и закрыла за собой дверь.

Мэтью опустился в кресло и спрятал лицо в ладонях. Чем заслужил он такую пытку? Хотя это чепуха по сравнению с муками, которые ждут Рэйчел через семьдесят два часа.

Это было невыносимо. Невыносимо. Потому что он знал: куда бы ни сбежал он утром понедельника, он будет слышать крики Рэйчел и чуять запах ее горящей плоти.

От кубка крепкого рома он был почти пьян, но, по правде говоря, мог бы с тем же успехом спокойно выпить целую бутылку. Он уперся в конец пути. Ничего больше нельзя ни сказать, ни сделать, ни открыть. Линч победил. Когда где-то через неделю найдут убитого Бидвелла — когда уедут Мэтью и магистрат, конечно, — рассказы о мести Сатаны разлетятся по Фаунт-Роялу, и через месяц, если не раньше, город опустеет. Линч сможет даже переехать в особняк и править имением призраков, пока будет копаться в источнике.

Ум Мэтью был как в осажденной крепости. Стены комнаты начали медленно вертеться, и если бы Мэтью не заглотнул «Сэра Ричарда», он бы испугался, что это Линч по-прежнему хозяйничает у него в голове.

Оставались детали… которые не укладывались в картину.

Например, землемер. Кто это был? Может быть, все-таки всего лишь землемер? Золотая монета у Шоукомба. Откуда ее взял тот индеец? Исчезновение Шоукомба с его семейкой. Куда они делись, бросив все свое имущество?

И убийство преподобного Гроува.

Мэтью мог понять, зачем Линч убил Дэниела Ховарта, но зачем преподобного? Подчеркнуть, что Дьяволу без пользы служитель Бога? Устранить того, кого жители считали защитой от зла? Или совсем по другой причине, которую Мэтью упустил из виду?

Он больше не мог думать. Стены вертелись слишком быстро. Надо было встать и добраться до кровати, пока еще он в состоянии. Приготовились… раз… два… три!

Он подошел к кровати, хотя его бросало из стороны в сторону, раньше, чем его свалило вращение комнаты. И лег на спину, разбросав руки в стороны, а потом с тяжелым вздохом исчез из этого мира невзгод.

Глава 10

В половине восьмого в таверне Ван-Ганди кипела жизнь. Вечером любой пятницы в освещенном лампами и продымленном царстве питий было бы с полдюжины клиентов, в основном фермеры, желающие пообщаться с собратьями подальше от жен и детей. Но в эту пятницу, с ее духом празднества из-за прекрасной погоды и неминуемого конца Рэйчел Ховарт, собралось человек пятнадцать — поговорить или поорать, если случай выдастся, пожевать солонины и как следует выпить вина, рома и яблочного сидра. Для по-настоящему рисковых мужчин в таверне был собственный кукурузный самогон, гарантирующий подъем земли до уровня носа.

Ван-Ганди — сухопарый человек с румяным лицом, подстриженной бородкой и несколькими ростками седоватых волос, стоящих торчком на голове, — был вдохновлен таким оживлением. Взяв лиру, он устроился посреди гуляк и стал выть непристойные песенки, где участвовали молодые жены, пояса верности, подобранные ключи и странствующие купцы. Эти песнопения так подняли народный дух, что загремели хором заказы на крепкую выпивку, а тощая, кислого вида женщина, подававшая напитки, стала предметом таких взглядов налитых глаз, будто она была сама Елена Троянская.

— А вот песня! — заорал Ван-Ганди, разгоняя дыханием плавающий в воздухе табачный дым. — Сам сложил, только сегодня!

Он дернул струну, издав звук, который заставил бы устыдиться вопящую кошку, и начал:

Громкий смех и поднятые кружки встретили эти слова, разумеется, но и насчет музыки Ван-Ганди был мастер.

Мэтью подумал, как бы у таверны не сорвало крышу ураганом восторга, которым была встречена эта ода. Он мудро выбрал себе стол спиной к залу и как можно дальше от средоточия веселья, но даже две кружки вина и кружка яблочного сидра, которые он уговорил, не могли заглушить тошнотворную боль в ушах, изнасилованных пением Ван-Ганди. Эти идиоты невыносимы! Ржание и тяжелые потуги шутить вызывали просто судороги в животе. У него возникло чувство, что, если он еще останется в этом городе, то сделается законченным пьяницей и опустится в надир, обитаемый только червями, пирующими на собачьем дерьме.

А талант Ван-Ганди обратился к мелодиям, состряпанным на месте. Он показал на сидящего рядом джентльмена и задергал струны:

Хохот, веселье, тосты и крики в изобилии. Хозяин стал воспевать другого посетителя:

Это была пытка! Мэтью отодвинул тарелку курятины с фасолью, служившую не слишком аппетитным ужином. И еще сильнее испортила ему аппетит грязь, метаемая в Рэйчел — Рэйчел, которая могла бы заставить замолчать эту банду шутов одним лишь царственным взглядом.

Он допил сидр и встал со скамьи. В этот момент Ван-Ганди запел еще одну песню без мелодии:

Посмотрев на дверь, Мэтью увидел вошедшего. Будто в ответ на смех и крики, обращенные к нему, он снял треуголку и насмешливо поклонился собравшимся идиотам. Потом подошел к столу и сел, а Ван-Ганди обратил свой слоновый юмор на следующую ухмыляющуюся жертву, чье имя оказалось Джетро Садракер.

Мэтью снова опустился на стул. Он оценил, что открывается интересная возможность, если правильно ею воспользоваться. Не тот ли это Соломон Стайлз, про которого Бидвелл говорил, что он охотник, и который возглавил отряд, отправленный в погоню за сбежавшими рабами?

Тем временем Стайлз — худой и жилистый человек лет пятидесяти — подозвал служанку. Мэтью встал и подошел к его столу.

Не успел он представиться, как Ван-Ганди ударил по струнам и заревел:

Мэтью покраснел до корней волос еще раньше, чем его шибануло волной животного смеха, и покраснел еще сильнее, когда волна прокатилась дальше. Он увидел, что Соломон Стайлз отреагировал только рассеянной улыбкой на выветренном, как надгробный камень, лице с квадратной челюстью. Волосы у него были очень коротко подстрижены, на висках седоватые. От левой брови вверх через лоб вился рваный шрам от удара ножа или рапиры. Нос имел форму индейского томагавка, темно-карие внимательные глаза тщательно осматривали стоявшего перед ними молодого человека. Одет Стайлз был просто: в серые бриджи и белую рубашку.

— Мистер Стайлз? — спросил Мэтью, все еще красный. Ван-Ганди уже насаживал кого-то другого на колки своей лиры. — Мое имя…

— Мне известно ваше имя, мистер Корбетт. Вы знамениты.

— О… да. Этот… сегодняшний инцидент — печальное недоразумение.

— Я имел в виду ваши трения с Сетом Хейзелтоном. И присутствовал на вашей порке.

— Понимаю. — Он помолчал, но Стайлз не предложил ему места. — Можно к вам подсесть?

Стайлз показал рукой на противоположную скамью, и Мэтью сел.

— Как себя чувствует магистрат? — спросил Стайлз. — Все еще плохо?

— Нет, на самом деле ему намного лучше. У меня есть надежда, что скоро он будет на ногах.

— Успеет к казни, быть может?

— Быть может, — ответил Мэтью.

— Мне кажется только подобающим, чтобы он был свидетелем и удостоверил, что правосудие свершилось. Знаете, это я выбрал дерево, из которого вырезали столб.

— О! — Мэтью очень внимательно стряхнул с рукава воображаемую пыль. — Нет, я этого не знал.

— Ганнибал Грин, я и еще два человека притащили его и поставили. Вы уже на него смотрели?

— Да, видел.

— И как, по-вашему? Подходит он для этой цели?

— Я думаю, что да.

Стайлз достал из кармана кисет, трубочку черного дерева и спичечницу слоновой кости, собираясь набить себе трубку.

— Мне эта работа досталась по наследству от Николаса. Сукин сын небось выпросил это у Бидвелла на коленях.

— Простите?

— Я про Николаса Пейна. Мне Уинстон сказал, что Бидвелл сегодня утром отослал его в Чарльз-Таун. За какими-то припасами, на побережье самой Виргинии. Чего только этот негодяй не сделает, чтобы увильнуть от честной работы!

Он зажег спичку от фонаря на столе и закурил трубку.

Мэтью подумал, что Уинстону пришлось проделать какой-нибудь трюк, чтобы создать у утреннего часового впечатление, будто Пейн уехал. Очевидно, ему удалось достичь соглашения, благоприятного для его карманов и статуса.

— Он мертвец. — Стайлз выдохнул клуб дыма.

У Мэтью сжалось горло.

— Простите?

— Мертвец, — повторил Стайлз. — По крайней мере для меня. Сто раз я ему помогал, когда он меня просил, и теперь он сбегает, когда надо попотеть! Я вам так скажу: он просто дурак, что поехал один по этой дороге. А ведь понимает. Наверное, Бидвелл затеял какую-то интригу, как обычно. — Стайлз склонил голову набок, выпуская дым между зубов. — А вы не знаете, часом, в чем тут дело?

Мэтью сложил руки и несколько секунд просидел в раздумье.

— Ладно, — сказал он, — случайно кое-что знаю. Забавно, как много можно случайно услышать в этом особняке. Естественно, не намеренно.

— Естественно.

— Не сомневаюсь, что и мистер Бидвелл, и мистер Уинстон станут это отрицать, — начал Мэтью, склоняясь к Стайлзу в позе заговорщика, — но я случайно мог услышать — а мог и не услышать, вы же понимаете, — разговор о мушкетах.

— О мушкетах, — повторил за ним Стайлз и приложился к трубке.

— Да, сэр. Может ли речь идти о поставке партии мушкетов? И не на эту ли тему поехал договариваться мистер Пейн?

Стайлз хмыкнул и раскурил трубку сильнее. Служанка подошла с дымящейся миской куриного жаркого, ложкой и стаканом рома. Мэтью заказал еще кружку сидра.

— Я подумал, — сказал Мэтью, выдержав паузу, а тем временем Стайлз отложил трубку и начал есть, — не опасается ли мистер Бидвелл нападения индейцев.

— Нет, это нет. Он бы мне сказал, если бы боялся, что краснокожие нанесли боевую раскраску.

— Я полагаю, вблизи Фаунт-Рояла есть индейцы?

— Вблизи. Вдали. Где-то там. Я видел их знаки, но самих краснокожих не видел ни разу.

— То есть они не воинственной природы?

— Трудно сказать, какой они природы. — Стайлз сделал паузу ради глотка рома. — Вы хотите спросить, нападут ли они на нас? Нет. Вы хотите спросить, не соберу ли я отряд и не нападу ли на них? Нет. Даже если бы знал, где они, а я не знаю.

— Но они знают, где мы?

Стайлз засмеялся:

— А вот это отлично сказано, молодой человек! Я вам говорил, что не видал краснокожих в этих лесах, но видал их подальше к северу. Они ходят по листьям, как муха летает по воздуху. Они проваливаются под землю, когда смотришь на них в упор, и возникают у тебя за спиной. О да, они о нас все знают. Наблюдают за нами с большим интересом, не сомневаюсь, но мы их не увидим, пока они сами не захотят. А они определенно не хотят.

— Тогда, по вашему мнению, путешественнику, скажем, нет нужды опасаться потерять свой скальп?

— Я лично не боюсь, — сказал Стайлз, отправляя в рот ложку. — Да только я умею держать мушкет и нож и всегда знаю, куда бежать. И я бы не сунулся туда один. Не краснокожих я больше всего боюсь, а диких зверей.

Мэтью принесли заказанный сидр. Он отпил и подождал перед тем, как сделать следующий ход.

— Если дело не в индейцах, — сказал он задумчиво, — то может быть иная причина для возможной поставки мушкетов.

— Какая же?

— Ну… у нас с миссис Неттльз завязался разговор, и она вспомнила про раба, который в прошлом году сбежал. Со своей женщиной. Кажется, его звали Моргантас Криспин.

— Да, Криспин. Помню этот случай.

— Они хотели добраться до Флориды, как я понимаю?

— Да. Их убили и наполовину сожрали, пока они еще двух лиг от города не прошли.

— Гм… — сказал Мэтью. Значит, это все-таки правда. — Ну да, только я думал, что возможно — нет, только возможно… что мистер Бидвелл озабочен, как бы прочие рабы не последовали примеру Криспина, и хочет, чтобы мушкеты показали, что мы… как бы это сказать… храним свои ценности. Особенно это понадобится, когда он привезет рабов помоложе и посильнее осушать болото. — Мэтью глотнул крепкого напитка и поставил кружку. — А знаете, что мне любопытно, мистер Стайлз? По вашему мнению, может кто-нибудь — ну, в смысле раб — на самом деле добраться до Флориды?

— Двое почти добрались, — ответил Стайлз, и Мэтью застыл почти неподвижно. — В первый год после основания Фаунт-Рояла. Двое рабов сбежали — брат с сестрой, и меня за ними послали с отрядом еще в три человека. Мы нагнали их едва ли не в полудюжине лиг до испанской границы. Да и поймали, я думаю, только потому, что они сигнальный огонь зажгли. Брат свалился в лощину и сломал ногу.

— И вы их привели обратно?

— Да. Бидвелл тут же велел их заковать в цепи и отправить на север на продажу. Не годится, чтобы кто-то из рабов мог описать территорию или нарисовать карту. — Стайлз зажег погасшую трубку второй спичкой из спичечницы. — А теперь вы мне скажите, если сообразите, — сказал он, втягивая пламя в чашечку трубки. — Когда миссис Неттльз вам про это сказала, в каком контексте это было? Я хочу спросить, вы заметили какие-нибудь признаки, что Бидвелл тревожится насчет рабов?

Мэтью снова потребовалось несколько секунд, чтобы сформулировать ответ:

— Мистер Бидвелл действительно выражал некоторую озабоченность, чтобы я не ходил в невольничий квартал. У меня создалось впечатление, что это может быть… гм… вредно для моего здоровья.

— Я бы туда ходить не стал, — сказал Стайлз, и глаза его сузились. — Но мне кажется, что он может бояться восстания. Такие вещи случались — в других городах. Неудивительно, что он старается держать эти опасения втайне! Сразу после ведьмы — восстание рабов! Это наверняка погубит Фаунт-Роял.

— В точности моя мысль. Почему лучше вообще ни с кем на эту тему не говорить.

— Это да. Не хочу разговоров, будто я создаю панику.

— И я тоже. Только… снова мое любопытство, сэр, и простите мне незнание того, что знает такой опытный охотник, как вы… но я бы сказал, что легко сбиться с пути на такой долгой дороге, как отсюда до Флориды. Насколько она далеко на самом-то деле?

— Я бы сказал, сто сорок семь миль по самому прямому пути.

— Самому прямому? — спросил Мэтью и отпил еще глоток. — Знаете, я опять восхищен, сэр. У вас, должно быть, невероятное чувство направления.

— Я горжусь своими лесными умениями. — Стайлз сделал затяжку, чуть запрокинул голову и выпустил дым в потолок. — Но должен признать, что пользовался картой.

— А! — сказал Мэтью. — Вашей картой?

— Не моей. Бидвелла. Он ее купил у торговца в Чарльз-Тауне. Составитель надписывал ее по-французски — сами можете судить, насколько она древняя, — но оказалось, что она точная.

— Случайно вышло так, что я пишу и читаю по-французски. Если вам нужен будет перевод, готов служить.

— Можете спросить Бидвелла. Карта у него.

— А, — сказал Мэтью.

— Ван-Ганди, старый ты козел! — заорал Стайлз на трактирщика не без дружеского добродушия. — Тащи сюда еще рому! И кружку для молодого человека!

— Нет, спасибо, не надо. Я уже свою порцию сегодня получил. — Мэтью встал. — Мне пора.

— Чушь! Оставайтесь, повеселимся! Ван-Ганди снова скоро заиграет на лире.

— Чертовски жаль будет это пропустить, но мне еще надо многое прочитать.

— Вот в этом и беда с вами, законниками, — сказал Стайлз, улыбаясь. — Слишком вы много думаете!

— Спасибо за компанию, — улыбнулся в ответ Мэтью. — Надеюсь, еще увидимся.

— Приятно было с вами познакомиться, сэр. Да… и спасибо за информацию. Можете не сомневаться, что я сохраню ее при себе.

— Не сомневаюсь, — сказал Мэтью и выбрался из задымленного зала наружу раньше, чем смертоносная лира снова вышла из ножен.

По дороге к особняку он перебирал то, что сейчас узнал, как пригоршню необработанных алмазов. Действительно, при удаче и крепости духа он сможет добраться до Флориды. Планирование бегства — набрать провизии, спичек и так далее — будет существенным моментом, и обязательно надо найти и изучить карту. Вряд ли она в библиотеке. Скорее всего она где-то у Бидвелла в кабинете наверху.

Но о чем он думает? Лишиться прав англичанина? Пуститься в путь, чтобы жить в чужой стране? Пусть он знает французский и латынь, но испанский к его сильным сторонам не относится. Даже если он выведет Рэйчел из тюрьмы — первая проблема — и из города — вторая проблема — и доставит во Флориду — третья и самая головоломная проблема, — готов ли он на деле никогда больше не ступить на английскую землю?

И никогда не увидеть магистрата?

Вот еще одно препятствие. Если он действительно преодолеет первые два и уйдет с Рэйчел, то осознание того, что он сделал, может свести магистрата в могилу. Он выпустит из клетки свою ночную птицу ценой жизни человека, который открыл его клетку мрачного отчаяния.

«Вот в этом и беда с вами, законниками. Слишком вы много думаете!»

В доме горели лампы и свечи. Очевидно, веселье еще продолжалось. Войдя в дом, Мэтью услышал голоса из гостиной. Он намеревался беспрепятственно пройти через нее по дороге к лестнице, как чей-то голос его окликнул:

— Мистер Корбетт! Пожалуйста, к нам!

Алан Джонстон только что вышел из столовой, опираясь на свою трость, а рядом с ним — седобородый мужчина, в котором Мэтью предположил главного актера труппы. Оба они были одеты к обеду — Джонстон определенно лучше балаганщика — и держали в руках по кубку вина. Учитель украсил лицо белой пудрой, как в тот вечер, когда прибыли Мэтью и магистрат. Он казался сытым и довольным, что указывало на недавнее перенесение ужина из столовой в гостиную.

— Этот молодой человек Мэтью Корбетт — клерк магистрата, — объяснил Джонстон своему спутнику. — Мистер Корбетт, это мистер Филипп Брайтмен, основатель и ведущий актер театра «Красный Бык».

— Очень приятно! — прогудел Брайтмен, демонстрируя бас, способный поднять покойника на кладбище.

Он пожал Мэтью руку так энергично, что мог бы помериться силой с кузнецом, но сам он был худощав и не особо внушителен, хотя имелся вокруг него этакий повелительный театральный ореол.

— Очень рад познакомиться. — Мэтью высвободил руку, подумав, что сила Брайтмена закалилась верчением сурового колеса между шестами передвижных театров и нехваткой еды на столе. — Я так понял, что ваша труппа приехала несколько рановато.

— Да, рано. Наши гастроли в двух других поселках были… гм… отменены, увы. Но сейчас мы счастливы оказаться среди столь ценимых друзей!

— Мистер Корбетт! — Уинстон выплыл из гостиной с бокалом вина в руке. Он был чист, выбрит, спокоен, улыбчив и одет в безупречный темно-синий костюм. — Составьте нам компанию и познакомьтесь с мистером Смайтом!

Тут же за спиной Уинстона нарисовался Бидвелл, спеша внести свои два пенса.

— Уверен, что у мистера Корбетта есть дела наверху. Мы не должны его задерживать. Я ведь прав, мистер Корбетт?

— Ну, я думаю, ему следует хотя бы зайти и поздороваться, — настаивал Уинстон. — И бокал вина выпить.

Бидвелл посмотрел на Мэтью хмуро, но произнес без малейшего следа неудовольствия:

— Как хотите, Эдуард.

После чего вернулся в гостиную.

— Пошли, — поторопил Джонстон, хромая мимо Мэтью и опираясь на трость. — Бокал вина для пищеварения.

— Я по горло налит яблочным сидром. Но могу я спросить, кто такой мистер Смайт?

— Новый помощник режиссера в «Красном Быке», — пояснил Брайтмен. — Только что прибыл из Англии, где отлично выступал в театре «Крест Сатурна», а до того — в труппе Джеймса Прю. И еще я хочу из первых рук услышать про ведьму. Пошли, пошли!

Мэтью не успел извиниться и уйти — поскольку у него действительно было дело наверху касательно некоей карты на французском языке, — как Брайтмен ухватил его за локоть и повел в гостиную.

— Мистер Дэвид Смайт, мистер Мэтью Корбетт, — объявил Уинстон, показав рукой на каждого. — Клерк магистрата, мистер Смайт. Это он прочел ведьме обвинительный приговор.

— В самом деле? Очень интересно. И страшновато, да?

Смайтом оказался тот самый молодой блондин, которого Мэтью видел рядом с Брайтменом на козлах переднего фургона. У него было открытое дружелюбное лицо, улыбка показывала, что он одарен полным ртом здоровых белых зубов. Мэтью определил его возраст лет в двадцать пять.

— Не так уж страшно, — ответил Мэтью. — Между нами была железная решетка. И рядом со мной стоял мистер Бидвелл.

— Толку-то от меня было бы! — радостно заявил Бидвелл — поспешно, чтобы не упустить контроль над разговором. — Лязгни на меня зубами эта чертова баба, я бы из сапог выскочил!

Брайтмен грохнул смехом. Смайт тоже засмеялся, и Бидвелл поддержал, в восторге от собственного остроумия, но Уинстон и учитель ограничились вежливыми улыбками.

Мэтью остался стоять с каменным лицом.

— Джентльмены, я все-таки не убежден… — напряжение взметнулось в комнате, и резко оборвался смех Бидвелла, — что мистер Бидвелл мог бы проявить что бы то ни было, кроме мужества, — закончил Мэтью, и вздох облегчения хозяина Фаунт-Рояла был почти слышен.

— Я что-то не припоминаю, чтобы видел эту женщину или ее мужа в прошлом году, — сказал Брайтмен. — Они не ходили на наши представления?

— Вероятно, нет. — Бидвелл направился через всю комнату к графину с вином и налил себе. — Он был довольно тихий… можно сказать, замкнутый, а она, несомненно, оттачивала собственное актерское искусство… Хм… я не имею в виду, что ваше искусство как-то связано с этим адским ремеслом.

Брайтмен снова засмеялся, хотя далеко не так сердечно.

— Есть люди, которые не согласились бы с вами, мистер Бидвелл! В частности, тот преподобный, что тут неподалеку. Знаете, сегодня у нас был случай: приходил некто, размахивая Библией, так что пришлось его вышвырнуть.

— Я слышал… Преподобный Иерусалим обладает огнем, который, к сожалению, воспламеняет и праведных, и нечестивых. Но бояться нечего: как только он проведет обряд санктимонии над пеплом ведьмы, его вышибут из Сада Эдемского сапогом под зад.

«Просто пир остроумия сегодня вечером!» — подумал Мэтью.

— Обряд санктимонии? — спросил он. Он вспомнил, как Иерусалим использовал это выражение при первом приходе в тюрьму, чтобы противостоять «врагу своему». — Это еще что за чушь?

— Ничего такого, что вы могли бы понять, — ответил Бидвелл с предупреждающим взглядом.

— Уверен, что он вполне поймет, — возразил Джонстон. — Проповедник собирается произвести какой-то смехотворный обряд над пеплом мадам Ховарт, чтобы не дать ее духу, призраку, фантазму или еще там чему вернуться в Фаунт-Роял. Если вы спросите меня, я думаю, что Иерусалим изучал Марлоу и Шекспира по крайней мере не меньше, чем Адама и Моисея!

— О, вы называете имена богов, сэр! — произнес Брайтмен с широкой улыбкой. Но она тут же растаяла при переходе на более серьезные темы. — Я очень сожалею об уходе того преподобного. Преподобный Гроув был человеком, понимающим благородную роль театральных представлений. Мне очень его не хватает на этот раз. Тебе бы он понравился, Дэвид. Человек с доброй душой, доброй верой и, уж конечно, добрым умом. Мистер Бидвелл, я уверен, что ваше общество сильно проиграло из-за его отсутствия.

— Не приходится сомневаться. Но когда ведьмы не будет — а это, слава Богу, уже скоро — и наш город снова встанет на ровный киль, мы постараемся найти человека таких же выдающихся качеств.

— Сомневаюсь, что вы найдете кого-нибудь, кто лучше играл бы в шахматы, — сказал Брайтмен, снова улыбаясь. — Гроув меня два раза здорово разнес!

— Он всех нас разносил, — отозвался Джонстон, прихлебывая вино. — Дошло до того, что я отказался с ним играть.

— Однажды он меня разгромил в партии, продолжавшейся пять минут, — добавил Уинстон. — Конечно, когда он все ходы называл по-латыни, а я в этом языке дуб дубом, то я уже был раздавлен, когда он двинул первую пешку.

— Что ж, — сказал Брайтмен и поднял бокал. — Позвольте мне предложить тост в память преподобного Гроува. И в память многих, покинувших ваш город силой выбора или обстоятельств.

Все выпили, кроме Мэтью, у которого не было бокала.

— И мне не хватает других, которых я помню, — продолжал Брайтмен с печалью в голосе. — Прогулка по городу мне показала, как сильно навредила вам ведьма. Здесь ведь и близко не было столько пустых домов? Или сгоревших?

— Не было, — подтвердил Уинстон либо с достохвальной смелостью, либо с непревзойденной наглостью.

— Я так понимаю, дело рук демонов? — спросил Брайтмен у Бидвелла, и тот кивнул. — И школа тоже сгорела?

— Да. — В голосе учителя прозвучала нотка гнева. — Сгорела дотла у меня на глазах. Ничего печальнее в жизни не видел. Если бы наши пожарные были как следует обучены и хоть вполовину не так ленивы, школу можно было бы спасти.

— Давайте не будем к этому возвращаться, Алан. — Мэтью было очевидно, что Бидвелл пытается уйти от страшно больного вопроса. — Оставим.

— Я этого не оставлю! — огрызнулся Джонстон, метнув сердитый взгляд на Бидвелла. — Это преступление, что так называемые «пожарные» стояли и смотрели, как горит школа — моя школа! После всех трудов, что в нее были вложены!

— Да, Алан, это было преступление, — согласился Бидвелл. — Но ведь работу делали другие, почему же так злиться вам? Школу можно отстроить, и она будет отстроена.

Брайтмен нервно прокашлялся, поскольку в комнате снова нарастало напряжение.

— Вы что хотите сказать, Роберт? Что из-за моего увечья я просто стоял и смотрел, как другие делают всю работу? — Злость Джонстона стала холоднее. — Я вас правильно понял?

— Я не сказал… и не имел в виду… ничего подобного.

— Джентльмены, джентльмены! — Улыбка Брайтмена должна была вернуть тепло собранию. — Давайте не будем забывать, что Фаунт-Роял ждет утро чудесного нового дня! У меня нет сомнений, что школу отстроят заново в прежнем великолепии, и остальные здания вернутся в прежнем великолепии, а дома, оставленные ушедшими друзьями, скоро заселятся новыми. — Все же холодок повис между Бидвеллом и Джонстоном. Брайтмен посмотрел на Смайта. — Дэвид, что ты мне говорил сегодня днем? Помнишь, до того, как ворвался проповедник? Вам, мистер Бидвелл, это может показаться интересным!

— Да?

Бидвелл поднял брови, а Джонстон пошел, хромая, наполнять свой бокал.

— Да… Насчет этого человека, — подхватил Смайт. — Действительно, странно. В наш лагерь приходил сегодня человек. Осматривался. Понимаю, что это звучит дико, но… мне он показался смутно знакомым. Походка… осанка… что-то.

— И вы знаете, кто это был? — спросил Брайтмен у Бидвелла. — Ни в жизнь не угадаете! Ваш крысолов.

При одном упоминании этого человека у Мэтью перехватило дыхание.

— Линч? — нахмурился Бидвелл. — Он вам докучал?

— Нет, этого нельзя сказать. Он скорее… изучал нас. Вообще к нам приходили горожане, бродили по лагерю, но этот… странно звучит, понимаю… я на него смотрел несколько секунд, а потом подошел сзади. Он в этот момент взял синий фонарь, который у нас используется в одном моралите. Вот как он проводил пальцами по стеклу, как поворачивал фонарь… Как будто уже видал, как это делается. И я подумал, что знаю этого человека, но… такая на нем была замызганная одежда, и так он переменился с нашей последней встречи, лет шестнадцать-семнадцать назад…

— Извините, — сумел сквозь стиснутое горло выдавить Мэтью, — но кто же этот мистер Линч?

— Я его назвал по имени. Уверен, что звучало это так, будто я глазам своим не верю. «Мистер Ланкастер?» — позвал я его, и он обернулся.

Смайт задумчиво поднес палец к губам, будто размышляя, рассказывать ли дальше.

— И что потом? — подтолкнул его Мэтью.

— Я… сам понимаю, что это смехотворно… но мистер Ланкастер выступал в цирке с дрессированными крысами, так что, когда мистер Брайтмен мне рассказал, что это — фаунт-роялский крысолов… слишком все это загадочно.

— Загадочно? — Джонстон вернулся к столу с новым бокалом вина. — Почему?

— Я мог бы поклясться, что этот человек — Джон Ланкастер, — ответил Смайт. — Я и сейчас могу поклясться. Он ко мне обернулся, прямо лицом к лицу… и я увидел его глаза. Такие… светлые, как лед… и пронизывающие до изнанки. Я их видел раньше, и этот человек — Джон Ланкастер. — Смайт покачал головой, нахмурив светлые брови. — Я не собирался говорить об этом никому, кроме мистера Брайтмена. Сперва я хотел найти мистера Ланкастера — то есть вашего крысолова — и самому, наедине, выяснить, как он… гм… опустился до такой малопочтенной профессии.

— Тогда прошу меня простить! — вставил Брайтмен. — Я просто не понял, что это личное.

— Ну, что уж тут. — Он бросил на Брайтмена довольно сердитый взгляд. — Уж когда выпустишь кота из мешка, его очень трудно засунуть обратно.

— То же самое можно сказать и о лисе, — добавил Мэтью. — Но скажите, пожалуйста: Линч — или Ланкастер — с вами говорил? Он вас узнал?

— Если и узнал, то даже виду не подал. Как только я назвал его по имени, он быстро удалился. Я хотел пойти за ним, но… подумал, что он, быть может, стыдится своих лохмотьев. И мне не хотелось ему навязываться, пока я не убедился, он это или нет.

— Насколько мне известно, Гвинетт Линч всегда был Гвинеттом Линчем, — изволил возразить Бидвелл. — Кто такой этот ваш Джон Ланкастер?

— Мистер Ланкастер служил в цирке тогда, когда мой отец был там управляющим, — пояснил Смайт. — Я там был на побегушках, делал, что говорил мне отец. Как я уже сказал, мистер Ланкастер выступал с дрессированными крысами, но еще он…

Дверной колокольчик загремел так, что мог бы вылететь из подвески. Не прошло и двух секунд, как дверь распахнулась и посетитель объявил о себе ревом, от которого душа сжималась:

— Как смели вы! Как смели вы столь оскорбить меня!

— О Боже мой! — произнес Брайтмен, и глаза его расширились. — Вернулась буря!

И действительно, облаченный в черное и увенчанный черной треуголкой, в комнату ворвался вихрь, но его изможденное морщинистое лицо раскраснелось от гнева, и жилы выступили на шее.

— Я требую поведать мне! — затрубил Исход Иерусалим, направив раструб своего рта на Бидвелла. — Как случилось, что не был зван я на приготовления твои?

— Какие приготовления? — прозвучал ответный выстрел Бидвелла. Он тоже был на опасной грани взрыва. — И как вы смеете так бесстыдно врываться в мой дом?

— Ты ли говоришь о бесстыдстве? Помысли тогда о бесстыдстве собственном, с коим оскорбил ты не меня, смиренного служителя, но Господа Всемогущего! — Последние слова прозвучали громом, от которого задрожали стены. — Мало того что допустил ты во град свой столь греховную мерзость, как лицедеи сии, но даже на стогне одном со мной града твоего дозволил ты им раскинуть их нечестивый шатер! Да видит Бог, довлеет мне покинуть град сей, и да будет он тут же обречен адскому пламени! И сделал бы я сие, кабы не обряд Честного Положения!

— Обряд Честного Положения? — подозрительно скривился Бидвелл. — Минутку, проповедник! Кажется, вы называли его обрядом санктимонии?

— А… да, он называется и так! — Голос Иерусалима чуть дрогнул, но тут же снова набрал горячего ветра. — Неужто верил ты, что столь важный обряд имеет не более одного имени? Ведь даже сам Господь еще носит имя Иегова! О Боже Небесный, избави слугу твоего от зрелища слепой гордыни, иже столь обильна в горнице сей!

Мэтью был не настолько, однако, слеп, чтобы не заметить, что сам Иерусалим по своей природе на ярмарке гордыни занял центральное место. Брайтмен и Смайт жались к стене, спасая собственные уши, Бидвелл отступил на несколько шагов, и даже стойкий учитель отшатнулся, и костяшки сжимавших трость пальцев побелели.

Однако Уинстон проявил стойкость:

— Почему вы так назойливо лезете в личные дела мистера Бидвелла?

— Сэр, в Царстве Божием нет дел личных! — отрезал Иерусалим. — Лишь Сатана стремится к тайне! Вот почему я столь негодую, что вы скрыли от очей моих сию встречу с сими лицедеями!

— Я ни от кого ничего не скрывал! — возмутился Бидвелл. — И вообще, каким чертом… то есть как вы вообще узнали, что актеры здесь?

— Я пребывал бы в неведении, когда бы не посетил стан лицедеев — как муж добролюбивый, исполненный братских чувств, — дабы говорить с их предводителем. И вот узнаю я от некоего жирного лицедея, чей бог, очевидно, обжорство, — что здесь, с тобою, этот мистер Брайтмен! Тогда открыто стало мне то, что надлежит сделать ведомо всем!

— И что именно надлежит сделать ведомо всем? — спросил Уинстон.

— Намерения ваши, о коих ты довольно осведомлен! — Голос проповедника сочился язвительностью. — Оставить в стороне меня в день казни!

— Что?! — Бидвелл заметил, что миссис Неттльз и две служанки заглядывают в комнату, быть может, испугавшись сотрясающего стены грома. Он махнул им рукой, чтобы ушли. — Проповедник, я не понимаю, что вам…

— Пришел я увидеть тебя, брат мой Брайтмен, — обратился к актеру проповедник, — дабы заключить уговор с тобою. Понятно мне, что ты собрался давать представление после того, как сожжена будет ведьма. В тот же вечер, как слышал я. Я же, скромный служитель Божий, намеревался в тот самый вечер обратиться с проповедью к добрым гражданам на пылающем еще поле битвы. Постигнув глубоко низменность человеческой натуры, я полностью понимаю,что существуют грешники весьма заблудшие, кои предпочтут смотреть на нечестивые забавы, нежели слышать слово Бога Вседержителя, сколь бы красноречивые уста ни произносили его. И потому желал я — как муж мирный и братолюбивый — предложить службу мою, дабы обогатить представление ваше. Скажем… если послание будет обращено к собранию между всеми сценами, нарастая к финалу, не богаче ли станем все мы?

Воцарилось ошеломленное молчание. Его нарушил Брайтмен, разразившись громовой тирадой:

— Это отвратительно! Не знаю, где вы услышали эту ложь, но мы не собирались играть в вечер казни! Мы собирались показывать сцены моралите лишь несколько вечеров спустя!

— Так от кого же вы получили эти сведения, проповедник? — требовательно спросил Уинстон.

— От доброй жены града вашего. Мадам Лукреция Воган пришла говорить со мною сегодня. Она желала осчастливить собравшихся хлебами и пирогами, образец коих счастлива была поднести мне на пробу.

Мэтью подумал, единственное ли это, что было поднесено на пробу сластолюбивому плуту.

— И должно быть ведомо, что мадам Воган создала особый хлеб для этого сожжения, именуемый ею «Каравай избавления от ведьмы».

— Боже правый! — вырвалось у Мэтью, который не мог больше ни секунды сдержаться. — Выбросите этого дурака отсюда!

— Вот речи истинного ученика демона! — обернулся к нему Иерусалим с перекошенной в оскале физиономией. — Да если бы магистрат твой хоть понятие имел о правосудии Господнем, то второй костер был бы рядом сооружен для тебя!

— Его магистрат… имеет понятие о правосудии Господнем, сэр, — прозвучал от дверей слабый, но решительный голос.

Все головы обернулись на звук.

Там — о чудо! — стоял Айзек Темпль Вудворд, вернувшийся из преддверия страны мертвых.

— Магистрат! — воскликнул Мэтью. — Вам нельзя было вставать с постели!

Он подбежал к нему поддержать, но Вудворд вытянул предупреждающую ладонь, другой рукой держась за стену.

— Я вполне в состоянии… встать, выйти и пойти. Отойди, будь добр… дай мне вздохнуть.

Вудворд не только вылез из постели и сумел преодолеть лестницу, он также оделся в коричневые бриджи и чистую белую рубашку. Тощие икры остались, однако, голыми, и он был бос. Лицо было бледнее простыни, от чего темно-лиловые синяки под глазами казались еще темнее, молочно-белой была и лысина, а пигментные пятна на ней — темно-красными. Серая щетина покрывала щеки и подбородок.

— Садитесь! Садитесь, прошу вас!

Оправившийся от потрясения Бидвелл указал Вудворду на ближайшее кресло.

— Да… думаю, что придется сесть. Лестница меня утомила.

С помощью Мэтью Вудворд опустился в кресло и утонул в нем. Мэтью не заметил у магистрата ни следа горячки, но от него по-прежнему шел кисло-сладкий запах одра болезни.

— Вот это совершенно поразительно! — сказал Джонстон. — Очевидно, лекарство нашего доктора подняло его с постели!

— Думаю… что вы правы, сэр. Доза такого эликсира… трижды в день… подняла бы Лазаря.

— Слава Богу за это! — Мэтью крепко сжал плечо Вудворда. — Я бы ни за что не позволил вам встать с кровати, если бы знал, что вы на это способны… но это чудесно!

Магистрат накрыл руку Мэтью своей ладонью.

— Горло все еще болит. И грудь тоже. Но… любое улучшение приветствуется. — Он прищурился, пытаясь разглядеть лица двоих, которых он не знал. — Прошу прощения. Мы знакомы?

Бидвелл представил их. Но ни Брайтмен, ни Смайт не шагнули пожать руку Вудворду. Мэтью обратил внимание, что они старались держаться на другой стороне комнаты.

— Вина, магистрат? — Бидвелл вложил бокал в руку Вудворда, не ожидая ответа. — Мы так рады, что кончились ваши испытания!

— Никто не рад этому так, как я, — просипел Вудворд. Он отпил глоток, но вкуса вина почувствовать не мог. Потом он повернулся к проповеднику, взгляд стал острым. — В ответ на ваше замечание о правосудии Господнем, сэр… должен сказать, что верю: Бог — самый снисходительный судья во всем Его творении… и милосердие Его превосходит любое воображение. Ибо если бы это было не так… вы бы немедленно были призваны в зал Его суда ударом молнии.

Иерусалим собрался для уничтожительного ответа, но сообразил, что лучше не надо. И он склонил голову.

— Я приношу свои самые искренние извинения за любые слова, которые могли огорчить вас, сэр. Я никак не желал оскорблять закон.

— А почему? — удивился Вудворд, делая новый безвкусный глоток. — Всех остальных вы уже, кажется, оскорбили.

— Гм… я прошу прощения, — заговорил Брайтмен несколько нервозно. — Мы с Дэвидом должны вас покинуть. Только не поймите меня неправильно, магистрат. Нам обоим хотелось бы из ваших уст услышать о вашей борьбе с ведьмой, но… как вы сами понимаете… горло — это жизнь актера. Если у нас… гм… возникнут с этим затруднения, то…

— О, я просто не подумал! — прервал его Вудворд. — Ради Бога, простите меня. Конечно… вы не можете рисковать никакими осложнениями здоровья!

— Именно так, сэр. Пойдем, Дэвид? Мистер Бидвелл, спасибо вам за великолепный обед и приятнейший вечер.

Брайтмен, не скрывая этого, спешил уйти, опасаясь, что любое воспаление горла загубит его выступление. Мэтью рвался узнать побольше насчет Линча или Ланкастера или кто он там, но сейчас было не время для этого. И он решил, что утром первым делом найдет Смайта и дослушает рассказ.

— Я с вами! — провозгласил Иерусалим двум актерам, и они поразились еще больше. — Не кажется ли вам, что нам есть что обсудить? Насчет ваших сцен моралите. Сколько времени они занимают? Я спрашиваю, поскольку хочу держать определенный… как бы это сказать… ритм своих посланий.

— Ах, как это чудесно — встать из постели! — сказал Вудворд, пока Бидвелл провожал своих званых и незваных гостей. — Как дела, мистер Уинстон?

— Отлично, сэр. Не могу вам передать, как рад, что вам уже лучше.

— Спасибо. Скоро здесь будет доктор Шилдс… чтобы дать третью дневную дозу. Эта штука сожгла мне язык в золу… зато, слава Богу, я могу дышать.

— Должен сознаться, было впечатление, что вы у опасной черты. — Джонстон допил вино и отставил бокал. — Если совсем честно, далеко за опасной чертой. Конечно, вы никак не могли об этом узнать, но некоторые — многие — уверены были, что это мадам Ховарт прокляла вас за обвинительный приговор.

Вернувшийся Бидвелл услышал последние слова.

— Алан, по-моему, такие вещи говорить не стоит!

— Нет-нет, ничего страшного, — отмахнулся Вудворд. — Я бы удивился… если бы таких слухов не было. Если я и был проклят, то не ведьмой, а плохой погодой и своей собственной… слабой кровью. Но теперь все будет хорошо. Через несколько дней… я буду не хуже, чем всегда.

— Слушайте, слушайте! — Уинстон поднял бокал.

— И готов к дороге, — добавил Вудворд. Он поднял руку и протер глаза, все еще слезящиеся и налитые кровью. — Это… инцидент, который я хочу поскорее оставить позади. Что ты скажешь, Мэтью?

— То же самое, сэр.

Джонстон прочистил горло:

— Мне уже тоже пора. Роберт, спасибо вам за вечер. Нам следует как-нибудь… гм… обсудить будущее школьное здание.

— Кстати, мне это кое о чем напомнило! — сказал Вудворд. — Алан, вам это будет интересно. В бреду… мне виделся Оксфорд.

— В самом деле, сэр? — Джонстон едва заметно улыбнулся. — Я бы сказал, что очень многие бывшие студенты бредят Оксфордом.

— О, я там был. Прямо на траве газона! Я был молод. Передо мной лежали дороги… предстояли свершения.

— И вы слышали звон Большого Тома?

— Разумеется! Кто его слышал, никогда уже не забудет. — Вудворд посмотрел на Мэтью и улыбнулся ему слабо, но все равно сердце клерка растаяло от этой улыбки. — Надо будет когда-нибудь взять тебя в Оксфорд. Покажу тебе коридоры… огромные читальные залы… ты почувствуешь, как удивительно пахнут они. Вы помните, Алан?

— Наиболее запомнившийся мне запах — это аромат горького эля в гостинице «Чекерз-Инн». И еще, боюсь, затхлый запах пустоты в карманах.

— Да, и это. — Вудворд мечтательно улыбнулся. — А я слышал запах травы. Мела. Дубов… стоящих вдоль Червелла. Я там был… клянусь. Был настолько, насколько… могут там быть любая плоть и кровь. И даже оказался у дверей моего братства. Старая дверь… братства Карлтон. И там… прямо передо мной… висела ручка звонка в виде головы барана… и медная табличка с девизом. Ius omni est ius omnibus.^[3] Вспоминаю эту дверь… ручку звонка и табличку. — Он закрыл глаза на несколько секунд, наслаждаясь чудесными воспоминаниями. Когда он открыл их, Мэтью увидел слезы. — Алан, а ваше братство называлось… как вы говорили?

— Раскины, сэр. Братство учителей.

— А, да. А девиз ваш помните?

— Конечно, помню. Такой был девиз… — Он помолчал, собирая слова из тумана. — «Величайшим грехом является невежество».

— Девиз, вполне подходящий для учителей, — согласился Вудворд. — Я как юрист… мог бы с ним не согласиться… но опять же, мы были все молоды, и нам предстояло еще пройти школу… университета жизни. Правда ведь?

— В Оксфорде было трудно, — сказал Джонстон. — Но в университете жизни… почти невозможно.

— Да, он… на класс суровее. — Магистрат тяжело вздохнул. Обретенные силы он почти уже истратил. — Простите мне… эту болтовню. Похоже, что когда заболеешь… и так близко подойдешь к смерти… прошлое становится намного важнее… чем угасающее будущее.

— Передо мной вам не надо извиняться за воспоминания об Оксфорде, магистрат, — произнес Джонстон с тактом, который показался Мэтью поразительным. — Я тоже в своих воспоминаниях брожу по этим коридорам. А теперь… если вы меня извините… у моего колена есть свои воспоминания, и оно вспомнило о мази. Спокойной ночи всем.

— Я пойду с вами, Алан, — предложил Уинстон, и Джонстон кивнул в ответ. — Доброй ночи, мистер Бидвелл. Доброй ночи, магистрат. Доброй ночи, мистер Корбетт.

— Да, доброй ночи.

Уинстон вышел вслед за хромающим Джонстоном, который сильнее обычного опирался на трость. Бидвелл налил остатки вина из графина и поднялся к себе, избегая дальнейших разговоров и возможных трений с Мэтью. Вудворд полудремал в кресле, а Мэтью ждал прихода доктора Шилдса.

Вопрос насчет Линча-Ланкастера вышел на передний план. И здесь хотя бы была надежда чего-то добиться. Если Смайт может уверенно определить Линча как того, другого, то с этого можно будет начать убеждать Бидвелла, что вокруг Рэйчел была создана фиктивная реальность. Не слишком ли смелая надежда, что этого удастся добиться завтра?

Глава 11

Пролетевшая гроза увлажнила землю перед самым рассветом, но субботнее солнце засияло сквозь рассеивающиеся тучи, и к восьми часам снова засинело небо. К этому времени Мэтью уже позавтракал и шел к лагерю комедиантов.

Слух раньше зрения подсказал ему, что Филипп Брайтмен с двумя другими актерами занят разговором, сидя на стульях за полотняной ширмой. Они читали и произносили слова одного из своих моралите. Когда Мэтью спросил, где можно найти Дэвида Смайта, Брайтмен показал на желтый навес, укрывающий сундуки, лампы и множество других предметов. Там Мэтью и обнаружил Смайта за осмотром пестрых костюмов, которые одна из женщин труппы украшала павлиньими перьями, с виду довольно потрепанными.

— Доброе утро, мистер Смайт, — поздоровался Мэтью. — Можно с вами перемолвиться парой слов?

— А! Доброе утро, мистер Корбетт. Чем могу быть вам полезен?

Мэтью бросил взгляд на швею.

— А не могли бы мы поговорить наедине?

— Конечно. Миссис Прейтер, пока все просто отлично. Поговорим позже, когда у вас больше будет готово. Мистер Корбетт, можем пройти вон туда, если вы не против.

Смайт показал на группу дубов футах в шестидесяти за лагерем.

На ходу Смайт сунул большие пальцы в карманы темно-коричневых бриджей.

— Думаю, уместно будет принести извинения за наше вчерашнее поведение. Мы ушли так сразу… и по такой очевидной причине. Могли бы хотя бы придумать более дипломатичный предлог.

— Извинений не требуется, причина была уважительная и понятная всем. И лучше правда, чем любой фальшивый предлог, какой бы он ни был дипломатичный.

— Благодарю вас, сэр. Ценю вашу деликатность.

— Причина, по которой я хотел с вами говорить, — сказал Мэтью, оказавшись в тени дубов, — касается Гвинетта Линча. Того человека, которого вы считаете Джоном Ланкастером.

— Если позволено будет вас поправить, не считаю. Я уже говорил, что готов подтвердить это под присягой. Но он… совсем по-другому выглядит. Невероятно изменился. Того человека, которого я знал, никогда бы в жизни не увидели в таких мерзких лохмотьях. У него, насколько я помню, пунктиком была чистота.

— И порядок? — спросил Мэтью. — Можно сказать, что это тоже был у него пунктик?

— В фургоне у него было очень аккуратно. Помню, как-то он пожаловался отцу, что под рукой не оказалось колесной мази — смазать скрипучее колесо.

— Гм… — сказал Мэтью, прислонился спиной к дубу и скрестил руки на груди. — А кем он был… то есть кто он такой — Джон Ланкастер?

— Я, кажется, говорил, что он выступал с дрессированными крысами. Они у него прыгали через обручи, бегали наперегонки и так далее. Детям такое очень нравится. Наш цирк объездил почти всю Англию, иногда мы играли и в Лондоне, хотя там нам приходилось ограничиваться худшими районами. Так что в основном мы странствовали по деревням. Отец мой был управляющим, мать продавала билеты, а я делал все, что приходилось делать.

— Ланкастер, — напомнил Мэтью, возвращая Смайта к теме. — Он зарабатывал на жизнь этим представлением с дрессированными крысами?

— Да. Никто из нас особо богат не был, но… мы держались вместе. — Смайт нахмурился, и Мэтью видел, что он подбирает следующую фразу. — Мистер Ланкастер… непонятный был человек.

— Почему? Потому что работал с крысами?

— Не только, — ответил Смайт. — Из-за своих других представлений. Одно из них давалось за закрытым занавесом для небольшой взрослой аудитории — дети не допускались, — которая была согласна заплатить дополнительно.

— И что это было?

— Он демонстрировал животный магнетизм.

— Животный магнетизм? — На этот раз Мэтью наморщил лоб. — А что это такое?

— Искусство магнетизирования. Вы о таком слыхали?

— Я слышал о явлении магнетизма, но не о животном магнетизме. Это какая-то театральная штучка?

— Насколько я понимаю, он был больше популярен в Европе, чем в Англии. Особенно в Германии, как говорил мне отец. Мистер Ланкастер когда-то был светилом магнетизма в Германии, хотя родился в Англии. Это тоже говорил мне отец, у которого были друзья во всех видах развлечения публики. Но это было в молодые годы мистера Ланкастера. Случилась одна история, из-за которой ему пришлось бежать из Германии.

— История? Вы о ней знаете?

— Знаю то, что сообщил мне отец, а он просил меня держать это в секрете.

— Вы уже не в Англии и не под юрисдикцией вашего отца, — возразил Мэтью. — И это вопрос жизни и смерти, чтобы вы рассказали мне все, что знаете о Джоне Ланкастере. Особенно секреты.

Смайт помолчал, потом спросил, наклонив голову набок:

— А можно поинтересоваться, почему это для вас так важно?

Справедливый вопрос.

Мэтью ответил:

— Я буду с вами откровенен, как вы, надеюсь, будете со мной. Очевидно, что Ланкастер скрыл свою личность от мистера Бидвелла и от всех жителей города. Я хочу знать почему. И еще… у меня есть причина считать, что Ланкастер может быть замешан в сложившейся ситуации, в которой находится сам город.

— Что? Вы говорите о ведьме? — Смайт нервно засмеялся. — Да вы шутите!

— Я серьезен, — твердо сказал Мэтью.

— Но этого не может быть! Мистер Ланкастер мог быть странным, но никак не демоническим. Я готов признать, что его талант, проявлявшийся за закрытым занавесом, казался колдовским, но основан был на вполне научных принципах.

— Ага, — кивнул Мэтью, и сердце у него забилось. — Вот теперь мы подходим к свету, мистер Смайт. Так в чем же именно состоял этот талант?

— Манипуляции чужим разумом, — ответил Смайт, и Мэтью с величайшим трудом подавил победительную улыбку. — Мистер Ланкастер, пользуясь магнетической силой, отдавал мысленные приказы некоторым зрителям из публики и заставлял их видеть, говорить и делать вещи, которые… хм… вряд ли годились бы для детских глаз и ушей. Должен сознаться: я прятался за занавесом и не раз это наблюдал, потому что зрелище было действительно завораживающее. Я помню, как он заставлял кого-нибудь верить, что день — это ночь и что пора раздеваться и ложиться. Одну женщину он в середине июля заставил поверить, что она замерзает под вьюгой. И особенно помню, как заставил мужчину поверить, будто тот вступил в гнездо кусачих муравьев. Этот человек вопил и прыгал так, что вся публика за животики хваталась, иначе не скажешь. Но сам он даже не слышал этого, пока мистер Ланкастер его не разбудил.

— Разбудил? Он этих людей усыплял — в каком-то смысле?

— Это было состояние, подобное сну, но они все же реагировали. Мистер Ланкастер погружал их в это состояние с помощью различных предметов — фонаря, например, свечи, монеты. Любой предмет, который мог зафиксировать на себе внимание. А потом он дальше еще успокаивал их и подчинял себе голосом… а раз услышав этот голос, его уже не забудешь. Я сам мог бы подпасть под его магнетизм, если бы не знал заранее, что он делает.

— Да, — сказал Мэтью, глядя мимо Смайта в сторону Фаунт-Рояла. — Это я отлично могу понять. — Он снова посмотрел на собеседника. — Но что там насчет магнетизма?

— Я не совсем до конца это понимаю, но тут дело в том, что все предметы и тела содержат железо. Поэтому умелый мастер может использовать другие предметы как орудия, поскольку человеческое тело, кровь и мозг тоже содержат железо. Это притяжение и манипуляции называются магнетизмом. По крайней мере так объяснил мне отец, когда я его спросил. — Смайт пожал плечами. — Очевидно, что этот процесс первыми открыли древние египтяне, и он использовался придворными магами.

«Я вас поймал, сэр Лиса», — думал Мэтью.

— Это действительно для вас важно, как я вижу, — сказал Смайт. Пятна солнца и теней от дуба играли у него на лице.

— Важно. Я говорил: это вопрос жизни и смерти.

— Что ж… как вы уже сказали, я больше не в Англии и не под юрисдикцией отца. Раз вам так важно, я расскажу вам… секрет, который отец просил меня хранить — относительно прошлого мистера Ланкастера, до того, как он поступил в наш цирк. В юные годы он был кем-то вроде целителя. Религиозного целителя, как я полагаю, но он мог использовать магнетизм для избавления пациента от болезни. Очевидно, странствуя по Европе во время занятий этим искусством, мистер Ланкастер привлек внимание одного немецкого дворянина, который хотел сам научиться магнетизированию и научить своего сына. Он желал, чтобы мистер Ланкастер взялся за их обучение. Только… имейте в виду, что я все это слышал от отца и могу перепутать, пересказывая.

— Буду иметь в виду, — сказал Мэтью. — Пожалуйста, рассказывайте дальше.

— Мистер Ланкастер не говорил по-немецки, но его хозяин немного говорил по-английски. Так что существовала проблема перевода. Имела ли она какое-либо отношение к результату — не знаю, но отец говорил, что мистеру Ланкастеру пришлось спешно бежать из Германии, потому что занятия плохо сказались на отце и сыне. Последний убил себя отравленным кинжалом, а первый ополоумел. Что, я полагаю, свидетельствует о разрушительной силе магнетизма, попавшего в плохие руки. Как бы там ни было, за голову мистера Ланкастера назначена была награда, и он вернулся в Англию. Но он стал другим человеком и опустился на уровень дрессированных крыс и салонных фокусов за закрытым занавесом.

— Возможно, он хотел затаиться, — предположил Мэтью, — из опасения, чтобы его не нашли ради награды. — Он кивнул. — Да, это многое объясняет. Как, например, слова Гуда, что ни один голландец или немец не видел Дьявола. Ланкастер, очевидно, опасался немцев, а из языков ограничен только английским.

— Гуд? — недоуменно спросил Смайт. — Простите, я не понял.

— Извините меня. Это просто были мысли вслух. — Обуреваемый нервной энергией Мэтью заходил взад-вперед. — Скажите мне, если возможно, что заставило Ланкастера оставить цирк и когда это было?

— Не знаю. Вся моя семья оставила цирк раньше, чем он.

— А! И с тех пор вы его не видели?

— Нет. И определенно не хотели в этот цирк возвращаться.

Мэтью уловил горькую нотку.

— А почему? Вашего отца уволили?

— Нет, дело не в этом. Он сам хотел уйти. Ему не понравилось, как мистер Сидерхолм — владелец цирка — решил поставить дело. Мой отец — человек весьма достойный, благослови его Бог, и возмутился против представлений уродов.

Мэтью вдруг остановился на ходу:

— Уродов?

— Да. Трех для начала.

— Трех, — повторил Мэтью. — А можно… спросить, что это были за уроды?

— Первый — ящерица с черной кожей, размером с барана. Эту тварь привезли с Островов Южных Морей, и мать чуть не упала в обморок, когда ее увидела.

— Второй, — спросил Мэтью пересохшим ртом, — это не был случайно некий бесенок? Возможно, карлик с детским лицом и длинными белокурыми волосами?

— Да. Именно так. Откуда… откуда вы знаете? — Смайт был действительно поражен.

— А третий, — подсказал Мэтью. — Это было… нечто неназываемое?

— Третий как раз и был тот, из-за которого отец решил паковать чемоданы. Это был гермафродит с грудью женщины и… инструментами мужчины. Отец сказал, что даже Сатана постыдится глядеть на такое богохульство.

— Вашему отцу интересно было бы узнать, мистер Смайт, что все эти три создания недавно нашли себе работу в Фаунт-Рояле, с благословения Сатаны. Наконец-то! Наконец-то я его поймал!

Мэтью не смог сдержаться, чтобы не стукнуть кулаком по ладони, глаза его горели охотничьим азартом. Но он тут же осадил свой энтузиазм, поскольку увидел, как Смайт шагнул назад и на его лице ясно выразилось опасение, что перед ним сумасшедший.

— У меня к вам просьба. И опять-таки очень важная. Случайно я знаю, где живет Ланкастер. Это недалеко отсюда, в конце этой улицы. Не согласитесь ли вы пройти туда со мной — прямо сейчас — и посмотреть на него лицом к лицу, чтобы сказать мне определенно: тот ли это человек, что вы утверждаете?

— Я вам уже сказал. Я видел его глаза, их так же нельзя забыть, как его голос. Это он.

— Да, но все же я прошу вас опознать его в моем присутствии.

И еще Мэтью хотел, чтобы Ланкастер поскорее узнал о занесенном над его мерзкими бесчеловечными планами мече и подергался как следует.

— Я… у меня тут есть работа. Может быть, во второй половине дня?

— Нет, — сказал Мэтью. — Сейчас. — Он правильно понял настороженность в глазах Смайта. — Будучи официальным работником суда, я должен вам сказать, что это дело официальное. Кроме того, я уполномочен магистратом Вудвордом заставить вас меня сопровождать.

Это была откровенная ложь, но у Мэтью не было времени для полуправд.

Смайт, как следует, очевидно, усвоивший уроки достойной жизни от своего отца, ответил:

— Заставлять не потребуется, сэр. Раз это требование закона, я буду рад его выполнить.

Мэтью со Смайтом зашагали вдоль улицы Трудолюбия — первый в спешке нетерпения, второй — с понятно умеренным желанием идти — к дому личности, ранее известной как Гвинетт Линч. Смайт замедлил шаг, проходя мимо поля казни, не в силах отвернуться от захватывающего ужасом зрелища столба и костра. Возле груды дров остановилась запряженная волом телега, и двое — один из них мистер Грин, как отметил Мэтью, — стали складывать очередной груз топлива для сожжения ведьмы.

«Стройте, стройте! — подумал Мэтью. — Тратьте зря время и силы, потому что сегодня еще на одну ночную птицу в клетке станет меньше в этом мире, и еще один стервятник займет ее место!»

Вдали показался дом.

— Бог мой! — выдохнул Смайт в ошеломленном отвращении. — Это здесь живет мистер Ланкастер?

— Ланкастер живет внутри, — ответил Мэтью, еще ускоряя шаг. — А снаружи дом отделывал крысолов.

Его начинало грызть разочарование. Из трубы не шел дым, хотя время завтрака давно миновало. Все ставни были закрыты, указывая, что Ланкастера в доме нет. Мэтью выругался про себя, потому что хотел провести опознание по всем правилам, а потом отвести Смайта сразу к Бидвеллу. До него дошло, что, если Ланкастер и в самом деле дома, закрылся от солнца как боящийся света таракан, он мог и озвереть, а оружия для защиты у них нет. Может, лучше было бы взять с собой мистера Грина ради предосторожности. Но тут ему в голову пришла еще одна мысль, и выводы из нее были ужасны.

Что, если Ланкастер, будучи опознан и зная это, сбежал из Фаунт-Рояла? У него на это было полно времени. Но как выйти за ворота после заката? Это ведь неслыханно! Неужто дозорный выпустил бы его, не уведомив Бидвелла? Да, но ведь Ланкастер мог оседлать лошадь и выехать вчера еще засветло?

— Да вы почти бежите! — сказал Смайт, пытаясь угнаться за Мэтью.

А если Ланкастера нет, то судьба Рэйчел остается неясной. Да уж, конечно, Мэтью почти бежал и на последних двадцати ярдах действительно пустился в бег.

Ударил в дверь кулаком. Ответа он не ожидал, а потому был готов к своему следующему действию: распахнуть дверь и войти.

Но не успел он переступить порог, как получил удар в лицо.

Не реальным кулаком, но ошеломляющим запахом крови. Он инстинктивно отпрянул, ахнув.

Вот что он увидел водоворотом омерзительных впечатлений: свет, бьющий сквозь щели ставней и блестящий на темно-красной крови, залитые половицы и размазанные коричневые пятна на простыне лежанки; труп Ланкастера, лежащий на полу на правом боку, хватающийся левой рукой за простыню, будто в усилии встать; страшно раскрытый рот и ледяные серые глаза на исполосованном когтями лице; и перерезанное горло, как красногубая пасть от уха до уха. Тщательно прибранный дом разгромлен будто вихрем, одежда из сундука разбросана по полу; вытащенные ящики комода, перевернутые на полу; разбросанные повсюду кухонные принадлежности; и пепел из очага, пригоршнями брошенный на труп, как могильная пыль.

То же увидел и Смайт. Издав сдавленный стон, он отшатнулся, а потом побежал вдоль улицы Трудолюбия к своим спутникам. Лицо его стало белее кости, а изо рта лился безостановочный, дрожащий вопль:

— Убили! Убили!

Может, этот крик и всполошил всех, кто его слышал, но Мэтью он привел в себя, поскольку сообщил, что очень мало времени осталось обследовать место этого мрачного преступления, пока сюда не ворвался народ. И еще он понял, что убитый и так жестоко изуродованный Ланкастер представляет собой то самое зрелище, которое увидели жена преподобного Гроува и Джесс Мейнард, обнаруживший тело Дэниела Ховарта. Не приходится удивляться, что миссис Гроув и Мейнарды сбежали из города.

Перерезанное горло. Лицо, истерзанное когтями демона. И сквозь окровавленные клочья рубахи видно, что так же исполосованы плечи, руки и грудь.

Да, подумал Мэтью. Истинный Сатана здесь поработал.

Желудок ходил ходуном, испуг одолевал мысль, но времени на эти слабости у Мэтью не было. Он оглядел разгром. Ящики комода, все бумаги и вообще все вывалено на пол, чернильница опрокинута. Мэтью хотел до неизбежного прибытия мистера Грина найти два предмета: сапфировую брошь и книгу о Древнем Египте. Но уже нагибаясь, чтобы покопаться в этом месиве крови, чернил и окровавленных бумаг, он точно знал, что именно этих предметов ему никогда здесь не найти.

Секунду-другую он все же искал, но, вымазав руки в крови, бросил это занятие как бесполезное и неразумное. Силы быстро оставляли его посреди этой бойни, и жажда свежего воздуха и чистого солнца становилась все неодолимее. И пришла в голову мысль, что прав был Смайт: даже мертвый, Ланкастер не напялил бы лохмотьев крысолова — он был в рубашке, когда-то белой, и в паре темно-серых бриджей.

Потребность выбраться наружу стала императивной. Мэтью встал, повернулся к двери — она была не распахнута, а открыта как раз настолько, чтобы он смог войти, — и увидел, что написано на ней изнутри свернувшимися чернилами из жил Ланкастера.

МОЯ РЭЙЧЕЛ

НЕ

ОДИНОКА

В долю оглушительной секунды Мэтью покрылся гусиной кожей, волосы поднялись на загривке. И единственные слова, которые пришли на ум, были такие:

Вот… Блин.

Он так и таращился тупо на эту изобличающую надпись, когда через секунду вошел Ганнибал Грин с мужчиной крестьянского вида, с которым они вместе работали. И сразу же Грин остановился как вкопанный, рыжебородое лицо исказилось ужасом.

— Господи милосердный! — произнес он, ошеломленный до самых подошв четырнадцатидюймовых сапог. — Линч?

Он посмотрел на Мэтью, тот кивнул, и тут Грин увидел измазанные запекшейся кровью руки клерка.

— Рэндалл! — заревел он. — Приведи сюда мистера Бидвелла! Живо!

Грин готов был счесть Мэтью кровавым убийцей, если бы не вернулся Дэвид Смайт, бледный, но решительный, и не разъяснил, что они оба здесь были, когда увидели труп. Мэтью воспользовался возможностью вытереть руки о чистую рубашку, вываленную из шкафа вместе с другим бельем, пока Грин был по горло занят, отгоняя привлеченную криком Смайта толпу — в которой были и Мартин и Констанс Адамс.

— Это Ланкастер? — спросил Мэтью у Смайта, который стоял чуть в стороне, не в силах отвести глаз от трупа.

Смайт с трудом проглотил слюну.

— Лицо… так распухло, но… я знаю эти глаза. Их не забыть. Да, этот человек… был Джоном Ланкастером.

— Назад! — требовал Грин от зевак. — Назад, я сказал!

У него не осталось иного выхода, как захлопнуть дверь у них перед носом, и тогда кровавые каракули оказались прямо у него перед глазами.

Мэтью подумал, что Грин сейчас свалится — гигант покачнулся, как от удара молотом. Когда он повернулся к Мэтью, глаза его будто стали меньше и ушли глубоко под лоб. Он едва ли не пискнул:

— Я посторожу дверь снаружи.

И вылетел, как из пушки.

Смайт тоже увидел эту надпись. Рот у него открылся, но не раздалось ни звука. Тут же он опустил голову и так же поспешно вышел за Грином.

Вот теперь кости были брошены по-настоящему. Оставшийся наедине с трупом зверски убитого крысолова Мэтью знал, что слышит погребальный звон по Фаунт-Роялу. Как только разнесется весть о декларации на двери — а она уже наверняка пошла по языкам, начав с Грина, — город не будет стоить простывшего плевка.

Мэтью старался не глядеть в лицо Ланкастера, не только страшно исполосованное когтями, но и невыносимо искаженное. Присев, он стал дальше искать книгу и брошь, на этот раз тряпкой разгребая кровавое месиво. Вскоре он заметил какой-то деревянный ящик и, подняв крышку, нашел внутри инструменты профессии крысолова: тот самый мерзкого вида длинный мешок для складывания крысиных трупов, измазанные замшевые перчатки и разные деревянные банки и стеклянные флаконы с — предположительно — приманкой для крыс. И еще в ящике лежал одинокий нож — чистый и блестящий, — который закреплялся на конце остроги крысолова.

Мэтью поднял глаза от ящика и поискал в комнате. А где сама острога? И — что еще важнее — то страшное приспособление с пятью кривыми лезвиями, которое сковал Хейзелтон?

Нигде не видно.

Мэтью раскрыл кожаный мешок и заметил две капли и мазок засохшей крови возле уже распущенной завязки. Сам мешок был пуст.

Такой фанатик чистоты, как мог Ланкастер не стереть крысиной крови с мешка, укладывая его в ящик? И почему нет среди прочих инструментов приспособления с пятью лезвиями — «полезного устройства», — как называл его Ланкастер?

Теперь Мэтью заставил себя взглянуть на лицо Ланкастера, на следы когтей. Сумев отстраниться от собственного отвращения, он стал разглядывать страшные разрезы на плечах, руках и груди трупа.

Он уже знал.

Прошло еще минут пятнадцать, в течение которых Мэтью безуспешно продолжал искать это приспособление, как дверь открылась — на этот раз очень робко — и хозяин Фаунт-Рояла заглянул внутрь глазами величиной с чайное блюдце.

— Что… что тут произошло? — спросил он хрипло.

— Мы с мистером Смайтом обнаружили эту сцену. Ланкастера больше с нами нет.

— То есть… Линча?

— Нет. Он никогда не был Гвинеттом Линчем. Его зовут — то есть звали — Джонатаном Ланкастером. Войдите, пожалуйста.

— Это обязательно?

— Я думаю, это необходимо. И закройте, пожалуйста, дверь.

Бидвелл вошел в своем ярко-синем костюме. Лицо его перекосилось гримасой тошноты. Дверь он закрыл, но остался стоять, крепко прижавшись к ней спиной.

— Вам стоит прочесть, к чему вы прижимаетесь, — сказал Мэтью.

Бидвелл взглянул на дверь и, как недавно Грин, покачнулся и чуть не рухнул. Отдернулся прочь, при этом наступив в кровавую лужу, и целую опасную секунду балансировал на грани падения рядом с трупом. Такая борьба с земным притяжением человека подобной комплекции была довольно интересным зрелищем, но Бидвелл усилием воли — и за счет ужаса и отвращения при мысли вымазать брюки — сумел удержаться на ногах.

— Господи Иисусе! — Он сорвал с себя треуголку вместе с седым завитым париком и промокнул носовым платком посеревшую лысину. — Боже мой… это же нам конец?

— Возьмите себя в руки, — велел Мэтью. — Это сделано рукой человека, а не призрака.

— Человека? Вы с ума сошли?! Только сам Сатана мог такое сотворить. — Он зажал платком нос, спасаясь от запаха крови. — Точно так же было с преподобным и с Дэниелом Ховартом! Точно так же!

— Что должно вас убедить, что все три убийства совершил один и тот же человек. В данном случае, однако, я считаю, что произошла размолвка компаньонов.

— Да о чем это ты теперь болтаешь? — Бледность оставила Бидвелла, и освободившееся место стало заполняться краской гнева. — Ты посмотри на эту дверь! Вот послание от Богом проклятого Дьявола! Господи Боже, мой город еще до заката рассыплется в прах! Ой! — Это был крик раненого зверя, и глаза Бидвелла чуть не вылезли из орбит. — Если ведьма была не одна… то кто тогда другие ведьмы или колдуны?

— Прекратите лепетать и слушайте! — Мэтью подошел к покрытому испариной Бидвеллу, встал с ним лицом к лицу. — Ничего хорошего не будет ни вам, ни Фаунт-Роялу, если вы позволите себе распускаться! Если вашему городу сейчас что-то больше всего нужно, так это настоящий руководитель, а не плакса и не крикун!

— Да как… да как ты смеешь…

— Отложите на время ваше уязвленное самолюбие, сэр. Просто слушайте, что я вам говорю. Я так же этим ошеломлен, как и вы, потому что я думал, что Линч — Ланкастер — совершал свои преступления в одиночку. Очевидно — до глупости очевидно, — что я ошибался. Ланкастер и его убийца вместе постарались выставить Рэйчел ведьмой и разрушить ваш город.

— Мальчик, твоя любовь к этой ведьме доведет тебя до костра, на котором ты вместе с ней сгоришь! — заорал Бидвелл, побагровев, и жилы забились у него на висках. Будто назревал взрыв, который сорвет ему черепную крышку. — Если ты хочешь отправиться с ней в Ад, я могу это устроить!

— Эта надпись на двери, — хладнокровно заговорил Мэтью, — сделана рукой человека, твердо решившего покончить с Фаунт-Роялом одним мощным ударом. Та же рука перерезала Ланкастеру горло и — когда он умер или еще был жив — собственным пятилезвийным приспособлением этого крысолова исполосовала его, создавая впечатление звериных когтей. Этим же приспособлением были нанесены аналогичные раны преподобному Гроуву и Дэниелу Ховарту.

— Да, да, да! Все как ты говоришь, да? Все, как ты говоришь!

— Почти все, — ответил Мэтью.

— Ты же не видел тех других тел, так как ты можешь знать? И что за чушь насчет приспособления с пятью лезвиями?

— Вы его никогда не видели? Да, вряд ли могли видеть. Сет Хейзелтон сковал его для — как он думал — истребления крыс. На самом деле изначально планировалось именно такое его использование.

— Ты спятил! Спятил начисто!

— Я не спятил, — ответил Мэтью, — и не ору, как вы. Чтобы доказать здравость своего рассудка, я попрошу мистера Смайта прийти к вам в дом и описать истинную личность Ланкастера, как он описал ее мне. Я думаю, вы найдете это время затраченным не зря.

— Да? — фыркнул Бидвелл. — Если так, то лучше найди его побыстрее! Когда я проезжал мимо их лагеря, актеры грузились в фургоны!

Вот тут-то копье ужаса поразило Мэтью в сердце.

— Что?

— Именно то! Они торопились, как бешеные, и теперь я понимаю почему! Ничто так не способствует настроениям для веселого спектакля, как обнаружение изуродованного Сатаной трупа и кровавого послания из Ада!

— Нет! Им еще нельзя уезжать!

Мэтью вылетел из двери, перекрыв скорость пушечного выхода Грина. Дорогу ему загораживали человек шесть или семь зрителей, среди которых был и сам Грин. Дальше пришлось протолкаться еще через полдюжины горожан, болтавшихся между домом и улицей Трудолюбия. Гуд сидел на козлах кареты Бидвелла, но поворачивать лошадей с запада на восток было бы слишком долго. Мэтью припустил к лагерю актеров, да так, что по пути потерял левый башмак, но не стал тратить драгоценное время, чтобы его подобрать.

У него вырвался вздох облегчения, когда он добежал и увидел, что, хотя актеры действительно укладывают в фургоны сундуки, костюмы, шляпы с перьями и прочие атрибуты своего искусства, ни одна лошадь еще не запряжена. Но работали все энергично, и Мэтью было очевидно, что рассказ Смайта об увиденном вселил в этих людей страх перед яростью Ада.

— Мистер Брайтмен! — крикнул Мэтью, увидев, как тот помогает другому актеру поднять сундук в фургон. Он подбежал ближе. — Мне срочно нужно поговорить с мистером Смайтом!

— Прошу прощения, мистер Корбетт, но Дэвид ни с кем говорить не будет. — Брайтмен посмотрел поверх плеча Мэтью. — Франклин! Помоги Чарльзу свернуть навес!

— Это необходимо! — настаивал Мэтью.

— Это невозможно, сэр. — Брайтмен направился в другой конец лагеря, и Мэтью побежал за ним. — Прошу меня извинить, но у меня много работы. Мы хотим уехать, как только соберемся.

— В этом нет необходимости. Никому из вашей труппы не грозит опасность.

— Мистер Корбетт, когда мы узнали о вашей… гм… ситуации с ведьмой из одного источника в Чарльз-Тауне, я не хотел — крайне не хотел — сюда ехать. Мистер Бидвелл — весьма щедрый друг, и потому я дал себя уговорить. — Он остановился и повернулся к Мэтью: — Я сожалею об этом решении, молодой человек. Когда Дэвид рассказал мне, что произошло… и что он увидел в том доме… я тут же приказал сворачивать лагерь. Никакие суммы, которые мог бы выложить мистер Бидвелл, не заставят меня рисковать жизнью моих артистов. Я все сказал.

Он снова зашагал по лагерю, громогласно объявляя:

— Томас! Проверь, чтобы в тот ящик уложили всю обувь!

— Мистер Брайтмен, прошу вас! — Мэтью снова догнал его. — Я понимаю ваше решение уехать, но… пожалуйста… мне абсолютно необходимо поговорить с мистером Смайтом. Надо, чтобы он рассказал Бидвеллу…

— Молодой человек! — Брайтмен резко выдохнул, снова останавливаясь. — Я стараюсь быть как можно вежливее в сложившихся обстоятельствах. Мы должны — повторяю: должны — через час оказаться на дороге. До Чарльз-Тауна нам засветло не доехать, но я хочу оказаться там раньше, чем наступит полночь.

— Не лучше ли тогда переночевать здесь и двинуться в путь утром? — спросил Мэтью. — Я вам гарантирую, что…

— Боюсь, что ни вы, ни мистер Бидвелл не можете нам ничего гарантировать. В том числе, что мы еще будем живы к утру. Нет. Я думал, у вас тут только одна ведьма, и это уже было достаточно плохо. Но если их неизвестно сколько, и остальные шныряют в темноте, готовые и охочие на убийства ради своего хозяина… нет, на такой риск я идти не могу.

— Хорошо, — сказал Мэтью. — Но могу я попросить, чтобы мистер Смайт поговорил с мистером Бидвеллом? Это займет только несколько минут, и будет…

— Дэвид ни с кем не может говорить, молодой человек. Вы меня слышали? Я сказал: «не может».

— Хорошо, тогда где он? Если я смогу хотя бы сказать ему…

— Вы не слушаете, мистер Корбетт. — Брайтмен шагнул вперед и стиснул плечо Мэтью, как в тисках. — Дэвид уже в фургоне. Даже если бы я позволил вам его увидеть, толку бы не было. Я вам честно сказал, что Дэвид ни с кем говорить не может. Когда он мне рассказал, что видел — особенно про надпись, — у него случился припадок дрожи и рыданий, а потом он замолчал. Вам неизвестно, что Дэвид — очень чувствительный юноша. Опасно чувствительный, могу сказать.

Брайтмен помолчал, пристально глядя в глаза Мэтью.

— У него были трудности с нервами в прошлом. Именно по этой причине он потерял место в театре «Крест Сатурна» и у Джеймса Прю. Его отец — мой старый друг, и когда он попросил в порядке одолжения принять его сына в трупу — и приглядеть за ним, — я согласился. Вид зверски убитого человека поставил его на край… ну, об этом лучше не говорить. Я велел дать ему стакан рому и завязать глаза. Я ни за что не позволю вам с ним видеться, поскольку ему нужен полный отдых и покой, иначе никакой надежды нет, что он оправится.

— Можно мне… только… всего одно…

— Нет, — произнес Брайтмен голосом медной трубы. Рука его отпустила плечо Мэтью. — Мне очень жаль, но чего бы вы ни хотели от Дэвида, это позволено не будет. Ладно, мистер Корбетт: рад был с вами познакомиться и очень надеюсь, что вы благополучно выпутаетесь из этой тяжелой ситуации. Посоветовал бы вам спать ночью с Библией в кровати и держать под рукой свечу. Не помешает также пистолет под подушкой.

Он встал, скрестив руки на груди, ожидая, чтобы Мэтью покинул лагерь.

Мэтью не мог не сделать еще одну попытку.

— Сэр, я умоляю вас. В опасности жизнь женщины.

— Какой женщины?

Мэтью стал было произносить имя, но уже знал, что это не поможет. Брайтмен смотрел с каменным лицом.

— Я не знаю, какие здесь плетутся интриги, — сказал он, — и вряд ли хочу это знать. Мой опыт говорит, что у Дьявола длинные руки. — Он оглядел пейзаж Фаунт-Рояла, и глаза его погрустнели. — Мне больно это говорить, но сомневаюсь, чтобы следующим летом нам пришлось ехать этой дорогой. Здесь было много хороших людей, и они очень приветливо нас встречали. Но… таковы перемены жизни. Теперь прошу меня извинить, поскольку уменя много работы.

Мэтью нечего было больше сказать. Он смотрел вслед Брайтмену — тот спешил к группе актеров, снимающих желтый навес. Один фургон уже был запряжен, остальные тоже уже запрягали. Мэтью подумал, что он мог бы заявить о своих правах и начать осматривать все фургоны, пока не найдет Смайта, но что потом? Если Смайту так трудно говорить, что тогда толку? Но нет, нельзя, чтобы Смайт покинул Фаунт-Роял, не рассказав Бидвеллу, кто такой на самом деле был крысолов! Это немыслимо!

Но так же немыслимо схватить человека с нервным расстройством за шкирку, как пса, и трясти, пока не заговорит.

Мэтью с кружащейся головой отошел, пошатываясь, на ту сторону улицы Трудолюбия и сел на краю кукурузного поля. Лагерь сворачивался, грузясь в фургоны. Каждые несколько минут Мэтью давал себе клятву, что сейчас встанет, нагло пройдет по фургонам и найдет Смайта. Но он оставался сидеть, даже когда щелкнул бич, когда раздался крик «Трогай!» и первый фургон со скрипом двинулся в путь.

За ним вскоре последовали другие. Но сам Брайтмен остался с последним фургоном и помог фальстафовского вида артисту загрузить последний сундук и два ящика поменьше. Не успели они это сделать, как показалась карета Бидвелла. Хозяин велел Гуду остановиться, спустился с подножки и пошел говорить с Брайтменом.

Разговор длился не дольше трех-четырех минут. Потом мужчины пожали друг другу руки, Брайтмен залез на козлы своего фургона, где уже сидел фальстафообразный джентльмен. Щелкнул кнут, Брайтмен бухнул: «Давай, трогай!», и лошади начали свою работу.

Слезы жаркой досады бежали по щекам Мэтью. Он чуть не до крови закусил губу. Фургон Брайтмена удалялся, покачиваясь. Мэтью уставился в землю, потом увидел приближающуюся тень, но даже тогда не поднял голову.

— Я поставил Джеймса Рида охранять дом, — сказал Бидвелл. Голос его был безжизнен и пуст. — Джеймс — человек хороший, надежный.

Мэтью поднял глаза на Бидвелла. Тот снова натянул на голову парик и треуголку, но неровно. Лицо его распухло, щеки стали желтовато-меловыми, а глаза — как у подраненного животного.

— Джеймс туда никого не пустит, — сказал Бидвелл и нахмурился. — Как же нам теперь быть насчет крысолова?

— Не знаю, — только и мог сказать Мэтью.

— Каждому городу нужен крысолов, — говорил Бидвелл. — Если только город хочет расти. — Он огляделся резко, и тут другой фургон — без верха и нагруженный вещами Мартина и Констанс Адамс — выехал на улицу Трудолюбия, направляясь прочь из города. Мартин правил с решительной миной на лице. Жена его смотрела прямо перед собой, будто боясь даже оглянуться на дом, откуда они бежали. Девочка, Вайолет, сидела между ними, только что не раздавленная.

— Очень это важно, — продолжал Бидвелл странно спокойным голосом. — Крыс надо сдерживать. Я… я велю Эдуарду над этим подумать. Он сможет подать разумный совет.

Мэтью сжал пальцами виски, потом опустил руки.

— Мистер Бидвелл, — сказал он. — Мы имеем дело с человеком, а не Сатаной. С одним человеком. С такой хитрой лисой, что подобных ему я в жизни не видел.

— Они сперва будут бояться, — ответил Бидвелл. — Конечно, сперва будут. Они так ждали актеров.

— Ланкастера убили, потому что убийца знал: его вот-вот разоблачат. Либо Ланкастер сообщил об этом тому человеку — не обязательно мужчине, это может быть и очень сильная и безжалостная женщина, — что Смайт его опознал… либо убийца был в вашем доме вчера вечером, когда Смайт сказал об этом мне.

— Наверное… кто-нибудь уедет. Я их понимаю. Но они опомнятся, особенно когда казнь так близко.

— Мистер Бидвелл, послушайте, — заговорил Мэтью. — Постарайтесь услышать, что я говорю. — Он снова опустил голову: ум почти отказывался воспринимать его собственные мысли. — Я не думаю, что мистер Уинстон способен на убийство. Тогда… если убийца действительно был вчера в вашем доме… это оставляет нам только миссис Неттльз и учителя Джонстона.

Бидвелл молчал, но слышно было его тяжелое дыхание.

— Миссис Неттльз… могла подслушать из-за двери гостиной. Может быть… может быть, что я упустил из виду какие-то факты насчет нее. Я вспоминаю, она мне говорила нечто важное насчет преподобного Гроува… но не могу это сейчас извлечь. Учитель же… Вы абсолютно уверены, что его колено…

Бидвелл начал смеяться.

Это, быть может, был самый ужасный звук, который Мэтью приходилось слышать. Да, это был смех, но в глубине своей он походил на придушенный визг.

Подняв глаза на Бидвелла, Мэтью испытал еще одно потрясение. Рот Бидвелла смеялся, но глаза — глаза были дырами ужаса, и слезы катились по щекам. Он попятился, смеясь все сильнее и громче. Потом поднял руку и дрожащим указательным пальцем ткнул в сторону Мэтью.

Безумный смех резко прервался.

— Ты! — прохрипел Бидвелл. У него не только слезы — еще и из носа текло. — Ты ведь тоже из них? Послан уничтожить мой город и свести меня с ума. Но я одолею тебя! Одолею всех вас! Я не знал неудач и знать не буду! Ты слышишь? Не знал и не буду знать! И я не стану… не стану… не стану…

— Мистер Бидвелл, сар? — Гуд встал рядом с хозяином и осторожно поддержал под руку. Хотя такое поведение со стороны раба было абсолютно недопустимо, Бидвелл не попытался высвободиться. — Надо ехать, сар.

Бидвелл задрожал, как от холода, на ярком и теплом солнце. Он опустил взгляд и отер слезы с лица тыльной стороной ладони.

— Ох, — сказал он. Скорее даже выдохнул, чем сказал. — Устал я… смертельно устал…

— Да, сар. Вам нужно отдохнуть.

— Отдохнуть. — Он кивнул. — Отдохнуть. Тогда станет лучше. Поможешь мне сесть в карету?

— Да, сар.

Гуд посмотрел на Мэтью и приложил палец к губам, предупреждая дальнейшие попытки. Потом он помог Бидвеллу встать ровнее, и хозяин вместе с рабом пошли к карете.

Мэтью остался на месте. Он смотрел, как Гуд помогает хозяину сесть, потом садится сам, разбирает вожжи. Лошади тронули иноходью.

Когда карета скрылась из виду, Мэтью остался смотреть на опустевшее поле, где только что стоял лагерь актеров, и думал, что и сам сейчас зарыдает.

Надежды освободить Рэйчел рассыпались. Ни малейшей улики, чтобы доказать хоть что-то из известной ему истины. Без Ланкастера — и без Смайта, который придал бы достоверность его словам, — теория насчет того, как весь Фаунт-Роял стал жертвой манипуляции, звучала бредом сумасшедшего. Помогло бы, если бы нашлась сапфировая брошь и книга о Древнем Египте, но убийца тоже понимал их важность — и должен был отлично знать об их существовании, — а потому украл их так же умело, как убил Ланкастера. Он — или она, упаси Господь, — даже разорил дом, чтобы никто не узнал об истинных привычках крысолова.

Итак, что же дальше?

Мэтью прошел весь лабиринт до конца — и оказался в тупике. Это, подумал он, значит только одно: надо вернуться по своим следам и искать настоящий выход. Но времени почти не было.

Почти.

Он знал, что хватается за соломинку, обвиняя учителя или миссис Неттльз. Ланкастер мог сказать вчера убийце, что его опознали, и этот хитрый лис дождался очень поздней ночи, чтобы зайти в развалившийся с виду дом. То, что вчера Смайт открыл Мэтью истинную личность крысолова в гостиной Бидвелла, еще не значило, что убийца это слышал.

Мэтью верил миссис Неттльз и не хотел думать, будто она в этом замешана. Но что, если все слова этой женщины — ложь? Что, если она играла им все это время? Может быть, не Ланкастер тогда взял монету, а миссис Неттльз? Она бы могла уложить магистрата замертво, если бы захотела.

И еще учитель. Да, выпускник Оксфорда. Высокообразованный человек. Магистрат видел его изуродованное колено, это правда, и все же…

И вопрос о бородатом землемере и его интересе к источнику. Это важно. Мэтью знал, что важно, но доказать не мог.

Не мог он доказать и того, что источник скрывает пиратский клад, даже того, что там есть хоть одна монета или драгоценность.

А еще он не мог доказать, что никто из свидетелей на самом деле не видел того, что считал правдой, и что Рэйчел не делала этих изобличающих кукол и не прятала их у себя в доме.

И не мог доказать, что Рэйчел была выбрана как идеальный кандидат на ведьму двумя — или больше — людьми, которые мастерски скрывали свое истинное лицо.

И уж точно не мог доказать, что Линч и есть Ланкастер, и что Ланкастер был убит своим сообщником, и что не Сатана писал послание на двери.

Вот теперь он на самом деле был близок к тому, чтобы заплакать. Он знал все — или почти все — о том, как это было сделано, и уверен был, что знает зачем, знал имя одного из тех, кто это сделал…

Но без доказательств он всего лишь нищий попрошайка в доме правосудия и не может рассчитывать даже на медный грош.

Еще один фургон проехал по улице Трудолюбия, увозя какое-то семейство с его жалкими пожитками подальше от проклятого города. Настали последние дни Фаунт-Рояла.

Мэтью остро осознавал, что уходят последние часы Рэйчел и что в понедельник утром она будет сожжена, а он всю жизнь — всю свою жалкую оставшуюся жизнь — единственный будет знать правду.

Нет, это не так. Есть еще один человек, который будет ухмыляться при виде рычащего пламени и летящего по ветру пепла, при виде пустеющих домов и погибающей мечты. Будет ухмыляться своей четкой мысли: «Все серебро, все золото и драгоценности… все теперь мое… а эти дураки даже не узнают».

Знал только один дурак. И не в силах был остановить ни поток времени, ни поток жителей, покидающих Фаунт-Роял.

Глава 12

А вот теперь весь мир действительно затих.

По крайней мере так казалось Мэтью. На самом деле мир затих настолько, что шорох собственных шагов по коридору для Мэтью звучал едва приглушенной канонадой, а случайный скрип половицы казался истошным визгом.

В руке у него был фонарь. Он был одет в ночную рубашку, потому что лег спать несколько часов назад. На самом деле он лег размышлять и ждать. Настал задуманный час, и Мэтью шел в кабинет Бидвелла наверху.

Было уже воскресенье. Мэтью решил, что сейчас где-то между полуночью и двумя часами. Прошедший день оказался истинным кошмаром, и грядущий обещался быть не меньшим испытанием.

Мэтью видел еще не меньше восьми фургонов, покидающих Фаунт-Роял. Ворота открывались и закрывались с регулярностью, которая была бы комической, если бы не была так трагична. Бидвелл весь день не выходил из спальни. Уинстон поднимался к нему, и доктор Шилдс, и один раз Мэтью слышал, как Бидвелл ревет и бушует с яростью, заставлявшей предположить, что все демоны Ада заявились к его постели засвидетельствовать свое дьявольское почтение. Может быть, в измученном мозгу Бидвелла так все и было.

В течение дня Мэтью несколько часов просидел возле постели магистрата, читая книгу английских пьес и пытаясь не дать мыслям уходить в сторону Флориды. И еще он должен был охранять магистрата, чтобы тот не узнал о событиях утра, поскольку это могло его глубоко расстроить и опять погрузить в болезнь. Хотя магистрат уже мог намного яснее разговаривать и был уверен в своем выздоровлении, все же он был слаб и нуждался в покое. Доктор Шилдс дал ему еще три дозы своего сильного лекарства, но ему хватило здравого смысла, чтобы при своих посещениях не говорить ни о чем, что могло бы омрачить настроение пациента. Лекарство сделало свое дело: отправило Вудворда в страну снов, где он оставался в неведении о смятении, случившемся в стране яви.

К счастью, магистрат спал — точнее, был опоен, — когда бушевал Бидвелл. К вечеру, когда тьма опустилась на Фаунт-Роял, а фонарей зажглось намного меньше, чем вчера, Мэтью попросил у миссис Неттльз колоду карт и сыграл с десяток партий в «пять и сорок» с магистратом, который был рад поупражнять ослабевший разум. Во время игры Мэтью напомнил Вудворду про его сон об Оксфорде и как Джонстон обрадовался возможности повспоминать.

— Да, — сказал Вудворд, рассматривая свои карты. — Оксфорд остается с человеком навсегда.

— Хм… — Мэтью решил пропустить одну сдачу и только потом вернул разговор к учителю. — Очень жалко, что у него с коленом так. Такое уродство. Но он вроде бы справляется?

Легкая улыбка шевельнула углы губ магистрата.

— Мэтью, Мэтью! Неужто ты никогда не успокоишься?

— Простите, сэр?

— Пожалуйста, не надо. Не настолько я болен… или слабоумен, чтобы не видеть тебя насквозь. Что на этот раз… насчет его колена?

— Ничего, сэр. Я просто так его вспомнил, походя. Вы же его видели?

— Видел.

— Вблизи?

— Достаточно близко. Запаха я не ощутил… из-за своего состояния… но помню, мистер Уинстон весьма сильно… шарахался от запаха этой мази на свином сале.

— Но деформацию вы же видели ясно?

— Да, — сказал тогда Вудворд. — Ясно. И этот осмотр… не из тех, которые я хотел бы повторить. А теперь — не вернуться ли нам к игре?

Немного прошло времени, как прибыл доктор Шилдс с третьей дозой для магистрата, и вскоре Вудворд спокойно спал.

Мэтью днем воспользовался возможностью быстро осмотреть кабинет Бидвелла, так что теперь, посреди ночи, проник в него без труда. Он закрыл за собой дверь, прошел по красному с золотом персидскому ковру к столу красного дерева, доминировавшему в комнате. Сев в стоящее за столом кресло, Мэтью тихо выдвинул самый верхний ящик. В нем карты не было, и Мэтью перешел к следующему. Тщательный поиск среди бумаг, сургучных печатей с вензелем «Б», официального вида документов и тому подобного карты не обнаружил. Не было ее в третьем ящике, а также в четвертом и последнем.

Мэтью встал, подошел с фонарем к полкам книг. Скрипнувшая по пути половица заставила его покрыться гусиной кожей. Потом он начал методично перебирать по очереди тома в кожаном переплете, полагая, что карта может быть сложена и помещена между книгами. Конечно, она также может быть вложена внутрь какого-либо тома, а тогда поиск займет куда больше времени, чем он рассчитывал.

Примерно в середине работы Мэтью услышал шаги на лестнице. Он замер, прислушиваясь. Шаги достигли верха лестницы и тоже замерли. Какое-то время ни Мэтью, ни человек снаружи не двигались. Потом шаги приблизились к кабинету, щель между дверью и полом осветилась фонарем.

Быстро отодвинув стекло своего фонаря, Мэтью задул свечу и, отойдя под защиту стола, скорчился на полу.

Дверь открылась. Человек вошел внутрь, секунду постоял, и дверь закрылась вновь. На стены лег красноватый отсвет от фонаря — человек водил им из стороны в сторону. Потом раздался голос, но так тихо, что за пределами комнаты его бы не услышали.

— Мистер Корбетт, я знаю, что вы только что задули фонарь. Я слышу запах погашенной свечи. Вам не трудно будет показаться?

Мэтью встал, и миссис Неттльз направила свет лампы на него.

— Может, вам интересно будет, что моя комната как раз под этой, — сказала она. — Я услышала, что кто-то ходит, и подумала, что это должен быть мистер Бидвелл, поскольку это — его кабинет.

— Простите, я не хотел вас будить.

— Не сомневаюсь, что не хотели, но я уже не спала. Я хотела подняться и посмотреть на него, поскольку днем он был очень не в себе. — Приблизившись, она поставила фонарь на стол. Одета она была в мрачный серый чепец и ночной халат того же оттенка, а на лице ее был размазан призрачно-зеленый крем для кожи. Мэтью не мог не подумать, что увидь Бидвелл миссис Неттльз в таком виде, он бы решил, что этот лягушкоподобный призрак выполз из адского болота. — Ваше проникновение в эту комнату, — сказала она сурово, — не имеет оправданий. Что вам здесь нужно?

Ничего не оставалось, как сказать правду.

— Из слов Соломона Стайлза я понял, что у Бидвелла есть карта Флориды, нарисованная французским исследователем. Я думал, что она может быть спрятана здесь: либо в столе, либо на книжных полках.

Миссис Неттльз ничего не сказала, но посмотрела таким взглядом, который мог бы просверлить в Мэтью две дыры.

— Я не говорю, что я решился, — продолжал Мэтью. — Я только говорю, что хотел увидеть карту, узнать, что там за территория.

— Территория такая, что она вас убьет, — сказала женщина. — И леди тоже. Она знает, что вы задумали?

— Нет.

— Вы не считаете, что надо было первым делом спросить ее, а потом уже планировать?

— Я не планирую. Я только смотрю.

— Ну, смотреть… как бы там ни было. Может, ей не хочется погибать в пасти диких зверей.

— А что тогда? Лучше погибнуть в огне? Позвольте не поверить!

— Умерьте голос, — предупредила она. — Может, мистер Бидвелл повредился умом, но не слухом.

— Но… если мне и дальше искать карту… может быть, вы уйдете и забудете, что меня здесь видели? Это дело мое, и только мое.

— Нет, вы не правы. Это еще и мое дело, потому что я вас в это втравила. Держала бы я язык за зубами, ничего бы…

— Простите, — перебил Мэтью, — но вынужден не согласиться. Вы меня не втравили, по вашему выражению, а помогли увидеть, что не все в этом городе так, как кажется. Что — знаете вы об этом или нет — огромное преуменьшение. Я бы серьезно усомнился в том, что Рэйчел ведьма, даже если бы вы были одним из свидетелей против нее.

— Ладно, тогда, если вам так очевидна ее невиновность, почему ее не видит магистрат?

— Непростой вопрос, — сказал он. — В ответе следует учесть возраст и жизненный опыт… которые в данном случае оба мешают мыслить ясно. Или, можно сказать, видеть за пределами прямой борозды на кривом поле, на которое вы так образно указали при нашей первой встрече. А теперь: вы мне позволите продолжать поиски карты?

— Нет, — ответила она. — Если уж вы так настропалились ее найти, я вам на нее покажу. — Она подняла фонарь и направила его свет на стену позади стола. — Вон она висит.

Мэтью взглянул. И действительно, на стене висела коричневая пергаментная карта, растянутая в деревянной раме. Она была около пятнадцати дюймов в ширину и десяти в высоту, расположенная между портретом маслом парусного корабля и рисунком углем, изображавшим лондонские доки.

— Ох! — сказал Мэтью смущенно. — Спасибо вам.

— Вы лучше проверьте, то ли это, что вам нужно. Я знаю, что там по-французски, но никогда особо не обращала внимания.

Она протянула Мэтью фонарь.

Почти сразу Мэтью увидел, что это он и искал. Это была часть большей карты, и она отображала территорию примерно от тридцати миль к северу от Фаунт-Рояла до области, надписанной выцветшими чернилами «Le Terre Florida».^[4] Между Фаунт-Роялом и испанской территорией старинное перо нарисовало обширный лес с отдельными полянами, меандрами рек и множеством озер. Только эта карта была с фантазией, поскольку одно озеро было изображено в виде морского чудовища и названо составителем «Le Lac de Poisson Monstre».^[5] Болото — обозначенное символами травы и воды вместо символов деревьев, — тянувшееся вдоль всего побережья от Фаунт-Рояла до Флориды, было названо «Marais Perfide».^[6] И еще одна зона болот, миль пятьдесят-шестьдесят к юго-западу от Фаунт-Рояла, носила название «Le Terre de Brutalite».^[7]

— Это вам поможет? — спросила миссис Неттльз.

— Скорее обескуражит, чем поможет, — ответил Мэтью. — Но некоторая польза действительно есть.

Он увидел что-то вроде поляны в чаще милях в десяти от Фаунт-Рояла, которая имела — по странным и перекошенным масштабам карты — где-то мили четыре в длину. Еще одна поляна, несколько миль в длину, лежала к югу от первой, и на этой находилось озеро. Третья, самая большая из всех, была к юго-западу. Они походили на следы ног какого-то первобытного великана, и Мэтью подумал, что если действительно существуют эти свободные от леса зоны — или хотя бы такие, где чаща не столь perfide, то они представляют собой путь наименьшего сопротивления до Флориды. Может быть, это и есть тот «самый прямой путь», о котором говорил Соломон Стайлз. В любом случае идти по ним казалось несколько легче, чем день за днем прорываться через девственный лес. Мэтью еще заметил несколько мелких надписей «Indien?»^[8] в трех далеко отстоящих друг от друга местах, ближайшее из которых было в двадцати милях к юго-западу от Фаунт-Рояла. Он предположил, что знак вопроса отмечает возможную встречу либо с живым индейцем, либо местонахождение какого-либо индейского предмета, или даже услышанный грохот барабанов племени.

Это будет непросто. На самом деле — невероятно трудно.

Можно ли добраться до Флориды? Да, можно. Держа на юго-запад, на юг, снова на юго-запад и перебираясь между этими менее заросшими следами великана. Но, как он сам понимал, он никак не кожаный чулок, и простейший просчет в определении положения солнца может завести его и Рэйчел в Terre Brutalite.

Но тут все — terre brutalite. Разве не так?

«Это сумасшествие! — подумал он, обескураженный грубой реальностью. — Полное сумасшествие!» Как он даже мог вообразить себе такое? Заблудиться в этих страшных лесах — это же тысячу раз погибнуть!

Он вернул фонарь миссис Неттльз.

— Спасибо, — сказал он, и она услышала в его голосе признание полного поражения.

— Ага, — сказала она, принимая фонарь. — Зверски трудно.

— Не зверски трудно. Просто невозможно.

— Так вы это, выбросите из головы?

Он провел рукой по лбу:

— А что мне делать, миссис Неттльз? Можете вы мне сказать?

Она покачала головой, глядя на него с печальным сочувствием.

— Очень жаль, но не могу.

— И никто не может, — безнадежно проговорил он. — Никто, кроме меня. Сказано, что нет человека, который был бы, как остров… но у меня такое чувство, что я по меньшей мере — отдельный доминион. Не пройдет и тридцати часов, как Рэйчел поведут на костер. Я знаю, что она невиновна, и ничего не могу сделать, чтобы ее спасти. Поэтому… что я должен делать, кроме как строить дикие планы добраться до Флориды?

— Вам нужно ее забыть, — сказала миссис Неттльз. — Жить своей жизнью, а что умерло, то умерло.

— Это разумный ответ. Но во мне тоже что-то умрет в понедельник утром. То, что верит в правосудие. И когда оно умрет, миссис Неттльз, я не буду стоить ни гроша.

— Вы оправитесь. Все живут, как должны жить.

— Все живут, — повторил он с оттенком горькой насмешки. — Это да. Живут. С искалеченным духом и сломанными идеалами живут. Проходят годы, и забывается, что их изувечило и сломало. Принимают это как дар, когда становятся старше, будто увечье и перелом — королевская милость. А тот самый дух надежды и идеалы юной души считают глупыми, мелкими… и подлежащими увечьям и слому, потому что все живут, как должны жить. — Он посмотрел в глаза женщины: — Скажите мне, в чем смысл этой жизни, если правда не стоит того, чтобы за нее сражаться? Если правосудие — пустая оболочка? Если красоту и грацию сжигают дотла, а зло радуется пламени? Должен я рыдать в тот день и сходить с ума или присоединиться к ликованию и потерять душу? Сидеть у себя в комнате? Или пойти на долгую прогулку — только куда мне идти, чтобы не осязать этот дым? И жить дальше, миссис Неттльз, как все живут?

— Я думаю, — сказала она мрачно, — что выбора у вас нет.

На эти слова, раздавившие его своей железной правдой, у него не было ответа.

Миссис Неттльз вздохнула, опустив голову. Ее огромная тень от лампы качнулась.

— Идите спать, сэр, — сказала она. — Уже ничего больше сделать нельзя.

Он кивнул, взял свой потушенный фонарь и сделал два шага к двери. Остановился.

— Знаете… я на самом деле думал, хотя бы очень недолго, что смог бы это сделать. Смог бы, если бы как следует осмелился.

— Что сделать, сэр?

— Стать борцом за правду, — задумчиво сказал он. — Защитником Рэйчел. И когда Соломон Стайлз мне сказал про тех двух рабов, что сбежали — про брата и сестру — и что они почти добрались до Флориды… я подумал… что это возможно. Но я ведь ошибся? Невозможно, и никогда возможно не было. Ну ладно. Так мне пойти лечь? — У него было чувство, что он мог бы проспать год и проснуться с бородой и потеряв ощущение времени. — Доброй ночи. Или уже… доброе утро.

— Брат и сестра? — переспросила миссис Неттльз с озабоченным лицом. — Вы о тех двух рабах, что сбежали… помнится… в самый первый год?

— Да. Стайлз мне говорил, что это было в первый год.

— Те двое, что почти добрались до Флориды? Мистер Корбетт, это же были почти дети!

— Дети?

— Да, сэр. Оукли Ривз и его сестра Дальчин. Я помню, они сбежали, когда умерла их мать. Она была кухаркой. Мальчику было тринадцать, сэр, а сестре — не больше двенадцати.

— Что? Но… Стайлз мне говорил, что их заковали в кандалы. Я думал, они были взрослые!

— О, их действительно заковали, хотя у парнишки была сломана нога. Их посадили в фургон и увезли. Я знала, что они удрали, но понятия не имела, что они добрались так далеко.

— Дети, — повторил Мэтью. Он моргнул, пораженный откровением. — Боже мой! Если двое детей смогли столько пройти…

Он взял фонарь у нее из руки и снова стал рассматривать карту французского исследователя — на этот раз с молчаливым вниманием, говорящим о многом.

— Им было нечего терять, — сказала миссис Неттльз.

— Мне тоже.

— Им было все равно, жить или умереть.

— Мне хочется, чтобы Рэйчел осталась жить. И я тоже.

— И не сомневаюсь, что им кто-то помогал. Кто-то старший, из рабов, собрал им все, что нужно.

— Да, — согласился Мэтью. — Наверное, так и было.

Он повернулся к ней, глаза его горели яростной решимостью.

— А вы не согласитесь сделать то же для меня, миссис Неттльз?

— Нет, не соглашусь! Я намертво против!

— Ну хорошо. Вы выдадите меня, если я сам соберу необходимые предметы? В частности, спички, кремень, нож, одежду и обувь для меня и для Рэйчел и запас еды. Я бы взял все это в доме.

Миссис Неттльз не ответила. Она нахмурилась, и лягушачье зеленоватое лицо иначе как устрашающим назвать было нельзя.

— Я прошу вас только о том, о чем вы однажды просили меня.

— Бог свидетель, не могу я видеть, как вы пуститесь в такое безумие и загубите свою молодую жизнь. А как же магистрат? Вы его бросите?

— Я благодарю Бога, который ваш свидетель, что магистрат Вудворд на пути к выздоровлению. И я ничем не могу ускорить этот процесс.

— Но если вы его так бросите, вы можете его сломать. Об этом вы подумали?

— Подумал. Это горький выбор — между Рэйчел и магистратом. Но перед этим выбором я стою. Я собираюсь написать ему письмо, в котором все объясню. Мне остается только надеяться, что он прочтет и полностью поймет мои рассуждения. Если нет… то нет. Но я надеюсь — верю, — что магистрат поймет.

— А время? Сейчас глубокая ночь.

— Все надо будет собрать и приготовить за двадцать четыре часа. Я хочу ее оттуда забрать и уйти задолго до рассвета.

— Это безрассудство! — сказала она. — Как вы собираетесь получить у Грина ключ? Он же не откроет вам дверь, не пустит туда и обратно!

— Это еще надо будет обдумать.

— И потом куда? Прямо к воротам?

— Нет, — ответил Мэтью. — Через болото, как шли те рабы.

— Ха! Да если пять миль пройдете, будете везучий, как Ангус Мак-Куди!

— Я понятия не имею, кто это, но полагаю, что какой-то удачливый персонаж, ваш земляк. Если это благословение, я за него благодарен. — Он поставил фонарь на стол и измерил пальцами свободной руки расстояния по карте. — Нужен компас, — решил он. — Без него я дороги не найду. — Ему пришла в голову мысль. — Скорее всего компас был у Пейна. Вряд ли он возразил бы, чтобы я поискал у него в доме. И увы, миссис Неттльз, мне придется освободить эту карту из плена.

— Вы мне такого не говорите. Я не хочу знать.

— Хорошо, я ее оставлю пока на месте. Нет смысла афишировать свои намерения.

— За вами погонятся, — сказала она. — Скорее всего погоню поведет мистер Стайлз. Не успеете оглянуться, как вас поймают.

— А зачем за нами гнаться? Ни Рэйчел, ни я ничего для Бидвелла не значим. Он даже больше обрадуется, что никогда не увидит меня, чем ее. Думаю, он пошлет Стайлза поискать на скорую руку, но лишь для очистки совести.

— А я вам говорю, что вы ошибаетесь. Мистер Бидвелл хочет, чтобы все увидели ее сожжение.

— Сомневаюсь, что много останется народу смотреть это представление. — Мэтью вынул свечу из своего фонаря и зажег от горящего фонаря миссис Неттльз. Потом вставил свечу обратно. — Когда я доставлю Рэйчел туда — в безопасное место, в поселок или какой-нибудь форт, — и вернусь, я ему все объясню.

— Постойте. — Миссис Неттльз посмотрела на Мэтью так, будто у него череп треснул сильнее, чем она думала. — Вы что говорите? Вернетесь?

— Правильно. Я отведу Рэйчел во Флориду, но сам там оставаться не собираюсь. Если я по карте и компасу дойду туда, то смогу и вернуться обратно.

— Молодой дурак! Вас никто не отпустит обратно! Нет уж, сэр! Как только испанцы наложат на вас лапы — на граждан Англии, — они вас тут же отправят в собственную проклятую страну! Нет, с Рэйчел они будут обращаться прилично, поскольку она португалка, но вас проведут по улицам, как танцующую обезьяну!

— Это только если они — по вашему выражению — наложат на меня лапы. Я сказал, что отведу Рэйчел в поселок или форт, но не говорил, что сам туда войду. Да… еще одна вещь мне нужна: палка, леска и крючок, чтобы рыбу ловить.

— Вы же городской парнишка, что вы знаете насчет «рыбу ловить»? Ладно, в лесу ваше безумие быстро излечится. Помоги Бог вам и этой бедной женщине, и благослови Он ваши кости, когда они с высосанным мозгом будут лежать в логове какого-нибудь зверя!

— Приятный образ на сон грядущий, миссис Неттльз. А теперь я должен оставить ваше общество, поскольку день у меня обещается напряженный.

Он взял фонарь и пошел к двери, стараясь ступать полегче.

— Минутку, — сказала она. Глаза ее смотрели в пол, на скулах ходили желваки. — Если вы еще об этом не подумали… то подумайте, не зайти ли к ней в дом и не прихватить ли оттуда одежду. Все ее пожитки еще там, думаю. Если же вам нужна лишняя пара сапог… я могла бы помочь.

— Любая помощь будет принята с благодарностью.

Она посмотрела на него острым взглядом:

— Идите спать, а утром на свежую голову подумайте еще раз. Слышите?

— Да. И благодарю вас.

— Вам бы надо меня проклясть, а благодарить, только если я вас сковородкой по голове съезжу!

— Это наводит на мысль о завтраке. Вы меня не разбудите в шесть утра? И можно мне дополнительную порцию бекона?

— Да, — мрачно ответила она. — Сэр.

Мэтью вышел и вернулся к себе. Он залез в кровать, потушил фонарь и лег на спину. В темноте он слышал, как миссис Неттльз идет по коридору к комнате Бидвелла и тихо открывает дверь. Какое-то время ничего не было слышно. Мэтью представил себе, как женщина держит фонарь над кроватью, глядя на своего спящего — и почти безумного — хозяина. Потом послышались ее шаги, идущие по коридору и вниз по лестнице, и все стихло.

Оставалось спать меньше четырех часов, и надо было ими воспользоваться. Действительно, многое предстояло сделать завтра, и почти все не только трудно, но и весьма опасно.

Как получить ключ у Грина? Может быть, что-нибудь придет на ум. Мэтью на это надеялся. И компас — вопрос жизни и смерти. И одежда и обувь для Рэйчел — тоже. Потом следует добыть еды, предпочтительно — вяленую говядину, хотя, если она будет сильно просолена, воды понадобится больше. Надо написать письмо магистрату, и это — самая трудная из работ.

— Бог мой, — шепнул он. — Что же это я делаю?

По крайней мере сто сорок миль. Пешком. Через земли жестокие и коварные, идя путем наименьшего сопротивления, обозначенным давно умершим картографом. До самой Флориды, где он отпустит свою ночную птицу на свободу. А потом обратно? Одному?

Миссис Неттльз права. Он ни черта не знает о том, как ловить рыбу.

Но когда-то он, предоставленный сам себе, выжил четыре месяца в гавани Манхэттена. Он дрался за крошки, воровал и питался падалью в этих городских джунглях. Он выдержал все лишения, потому что должен был выдержать. И то же было на пути с магистратом через мокрый лес по раскисшей земле от таверны Шоукомба. Он заставлял магистрата идти, когда Вудворд хотел все бросить и сесть прямо в грязь. И Мэтью сделал это, потому что должен был сделать.

Двое детей добрались почти до самой Флориды. И добрались бы, не сломай мальчик ногу.

Это возможно. Должно быть возможно. Другого ответа нет.

Но остался вопрос, и он не давал покоя, прогонял сон.

Что же это я делаю?

Мэтью перевернулся на бок, свернулся как младенец, которому предстоит изгнание из утробы в жестокий мир. Он был испуган до мозга тех самых костей, что, по предсказанию миссис Неттльз, будут лежать разгрызенные в логове лесного зверя. Он боялся, и горячие слезы страха жгли глаза, но он смахивал их рукой раньше, чем они могли пролиться. Да, он не борец, не кожаный чулок, не рыбак.

Но он, видит Бог, умеет выживать. И он сделает так, что Рэйчел тоже выживет.

Это можно сделать. Можно. Можно.

Можно!

Он повторял это сотни раз, но на рассвете под крик петухов страх был не меньше, чем в безжалостной темноте.

Глава 13

— Мэтью, что с тобой? Только честно.

Мэтью смотрел из открытого окна комнаты магистрата, откуда видны были омытые солнцем крыши и сверкающая синяя вода источника. Стоял полдень, и только что Мэтью видел, как очередной фургон проехал сквозь далекий свет жаркого дня. Сегодня с самого утра почти непрерывно уезжали фургоны и телеги. Скрип колес, глухой топот копыт, пылевая дымка, повисшая занавесом возле ворот. Но самое грустное зрелище являл собою Роберт Бидвелл, в пыльном парике, с выбившейся позади рубашкой, стоявший посреди улицы Гармонии и умолявший жителей не покидать дома. Потом Уинстону и Джонстону удалось увести его к Ван-Ганди, хотя сегодня и было воскресенье. Сам Ван-Ганди уже погрузил пожитки — в том числе свою дурацкую лиру — и отряхнул от ног прах Фаунт-Рояла. Мэтью предположил, что сколько-то бутылок в таверне еще осталось, и в них Бидвелл и пытается утопить муку провидимого поражения.

Мэтью был бы удивлен, если бы из Фаунт-Рояла уехали меньше шестидесяти человек. Конечно, опасения встретить ночь между поселком и Чарльз-Тауном убавляли поток по мере того, как утро сменялось днем, но нашлись, очевидно, и такие, которые предпочли рискнуть ночной поездкой, чем провести хоть один вечер в городе, где правит ведьма. Мэтью предвидел такое же бегство и на следующее утро, вопреки даже тому, что это будет утро казни Рэйчел, поскольку из декларации, столь умно написанной в доме Ланкастера, следовало, что любой сосед может оказаться слугой Сатаны.

Церковь сегодня опустела, но лагерь Исхода Иерусалима переполнился перепуганными жителями. У Мэтью мелькнула мысль, что Иерусалиму воистину свалился в руки горшок с золотом. Громовой голос проповедника взлетал и падал, как терзаемое штормом море, и взлетали и падали в унисон с ним горячечные крики и вопли утонувшей в страхе публики.

— Мэтью, что с тобой? — снова спросил лежащий на кровати Вудворд.

— Я просто задумался, — ответил Мэтью. — Подумал, что… хотя солнце ярко светит и небо синее… день сегодня очень пасмурный.

С этими словами он закрыл ставни, которые только минуту назад открыл. Потом он вернулся к стулу у кровати магистрата и сел.

— Что-нибудь… — Вудворд запнулся, потому что голос у него все еще был слаб. Горло снова заметно болело, ныли кости, но он не хотел приставать к Мэтью с этими тревожащими вестями накануне казни. — Что-нибудь случилось? У меня слух, похоже, отказывает, но… кажется, я слышал колеса фургонов… и сильную суматоху.

— Некоторые жители решили уехать из города, — объяснил Мэтью, стараясь говорить небрежно. — Подозреваю, что это как-то связано с сожжением. На улице произошла неприглядная сцена, когда мистер Бидвелл встал посередине, пытаясь их отговорить.

— Ему это удалось?

— Нет, сэр.

— Ах, бедняга. Я ему сочувствую, Мэтью. — Вудворд положил голову на подушку. — Он сделал все, что мог… но Дьявол смог больше.

— Согласен, сэр.

Вудворд повернулся получше посмотреть на своего клерка.

— Я знаю, что мы последнее время… во многом были несогласны. Я сожалею о любых сказанных мною суровых словах.

— Я тоже.

— Я также понимаю… какие у тебя сейчас должны быть чувства. Подавленность и отчаяние. Потому что ты все еще веришь в ее невиновность. Прав ли я?

— Вы правы, сэр.

— И ничем… ничего я не могу сказать или сделать, чтобы тебя переубедить?

Мэтью вымученно улыбнулся:

— А я вас, сэр?

— Нет, — твердо ответил Вудворд. — И я подозреваю, что… мы никогда в этом деле не найдем общий язык. — Он вздохнул, на лице его отразилось страдание. — Ты, конечно, не согласишься… но я призываю тебя отложить в сторону очевидные эмоции и рассмотреть факты, как это сделал я. Свой приговор я вынес… на основании этих фактов, и только фактов. Не на основе физической красоты обвиняемой… или ее мастерстве выворачивать слова… или злоупотреблять разумом. На фактах, Мэтью. У меня не было иного выбора… как объявить ее виновной, и приговорить именно к такой смерти. Как ты не можешь понять?

Мэтью не ответил — смотрел на собственные сложенные руки.

— Никто никогда мне не говорил, — тихо сказал Вудворд, — что быть судьей легко. На самом деле мне было обещано… моим учителем… что это как железный плащ: раз надев его, никогда не снимешь. Оказалось, что это — вдвойне правда. Но… я всегда старался быть справедливым и старался не ошибаться. Что еще я могу сделать?

— Больше ничего, — ответил Мэтью.

— А! Тогда, быть может… мы все-таки еще найдем общий язык. Ты это будешь понимать куда лучше… когда сам наденешь железный плащ.

— Не думаю, что это случится, — прозвучал ответ, который Мэтью даже не успел обдумать.

— Это ты говоришь сейчас… и это в тебе говорят молодость и отчаяние. Твое оскорбленное чувство… правоты и неправоты. Тебе сейчас видна темная сторона луны, Мэтью. Казнь заключенного… никогда не бывает радостным событием, каково бы ни было преступление. — Он закрыл глаза: силы покидали его. — Но какая радость… какая легкость… когда удается найти истину и возвратить свободу невиновному. Одно это… оправдывает железный плащ. Ты это сам увидишь… когда Бог даст.

Легкий стук в дверь объявил о посетителе.

— Кто там? — спросил Мэтью.

Дверь открылась. На пороге стоял доктор Шилдс со своим саквояжем. Мэтью заметил, что со времени убийства Николаса Пейна доктор так и ходил осунувшись, с запавшими глазами — такой, каким нашел его Мэтью тогда в лазарете. Если честно, то Мэтью казалось, будто доктор страдает под собственным железным плащом. Чуть влажное лицо Шилдса стало молочно-бледным, глаза слезились и покраснели под увеличительными стеклами очков.

— Извините за вторжение, — произнес он. — Я принес магистрату дневную дозу.

— Входите, доктор, входите! — Вудворд даже сел в постели, с нетерпением ожидая целительного средства.

Мэтью встал и отошел, чтобы доктор Шилдс мог дать лекарство. Доктор сегодня утром еще раз — как вчера — предупредил, чтобы магистрату не говорили о происходящих в Фаунт-Рояле событиях, на что у Мэтью хватило бы собственного здравого смысла без всяких предупреждений. Доктор согласился с Мэтью, что, хотя магистрат, кажется, и поправляется, лучше будет не напрягать его здоровье разрушительными новостями.

Когда лекарство было проглочено и Вудворд снова улегся ожидать драгоценного сна, Мэтью вышел за доктором Шилдсом в коридор и закрыл дверь.

— Скажите мне, — начал Мэтью осторожно, — ваше честное и профессиональное мнение: когда можно будет увезти магистрата?

— Ему с каждым днем все лучше. — Очки съехали вниз по носу, и доктор подвинул их на место. — Я очень доволен его реакцией на лекарство. Если все пойдет хорошо… я бы сказал, через две недели.

— Что значит «если все пойдет хорошо»? Он ведь вне опасности?

— Его состояние было весьма серьезным. Угрожающим, как вы отлично понимаете. Сказать, что он вне опасности, было бы излишним упрощением.

— Я понял вас так, что вы довольны его реакцией на лекарство.

— Да, доволен, — с упором произнес Шилдс. — Но я должен вам кое-что сказать про это средство. Я его создал сам из того, что у меня есть. И намеренно усилил его настолько, насколько осмелился, чтобы подстегнуть тело увеличить кровоток, и тем самым…

— Да-да, — перебил Мэтью. — Насчет застойной крови я все это знаю. Что там с лекарством?

— Оно… как бы это лучше сказать… весьма экспериментальное. Я никогда не давал именно эту пропись и именно в таких сильных дозах.

Мэтью теперь начинал понимать, к чему ведет доктор.

— Да, я слушаю.

— Лекарство создано достаточно сильным, чтобы улучшить его самочувствие. Уменьшить болевые ощущения. Вновь… разбудить природные процессы исцеления.

— Другими словами, — сказал Мэтью, — это сильный наркотик, который дает ему иллюзию хорошего состояния?

— Слово «сильный» — это, боюсь… гм… недооценка. Правильный термин — «геркулесовский».

— То есть без этого средства он вернется к состоянию, в котором был до того?

— Этого я не знаю. Но я знаю определенно, что лихорадка отступила и дыхание стало намного свободнее. Также улучшилось состояние горла. Итак: я сделал то, что вы от меня требовали, молодой человек. Я вернул магистрата от врат смерти… и он заплатил за это зависимостью от лекарства.

— Что означает, — мрачно добавил Мэтью, — что магистрат зависим также и от изготовителя лекарства. На всякий случай, если в будущем я вздумаю преследовать вас за убийство Николаса Пейна.

Шилдс вздрогнул и приложил палец к губам, прося Мэтью умерить голос.

— Нет, вы ошибаетесь, — сказал он. — Я клянусь вам. При составлении лекарства это не учитывалось. Я уже сказал: я воспользовался тем, что было в наличии, в тех дозах, которые я счел достаточными для данного случая. Что же касается Пейна… не будете ли вы так любезны мне о нем более не напоминать? Извините, но я требую, чтобы это прекратилось.

Мэтью увидел в глазах доктора вспышку, будто в нем повернулся нож боли, — мимолетную, тут же исчезнувшую, будто ее и не было.

— Хорошо, — сказал он. — Что будет дальше?

— Я собираюсь, когда свершится казнь, начать разбавлять дозу. Останутся те же три стакана в день, но один из них будет иметь половинную силу. Далее, если все пойдет без осложнений, мы снизим до половины силу второго стакана. Айзек — сильный человек с сильной конституцией. Янадеюсь, что его тело продолжит выздоровление собственными силами.

— Но вы не станете возвращаться к ланцету и банкам?

— Нет. Эти дороги мы уже прошли.

— А что вы скажете о его перевозке в Чарльз-Таун? Выдержит он ее?

— Возможно, да, возможно, нет. Я не могу сказать.

— И ничего больше для него сделать невозможно?

— Невозможно, — подтвердил Шилдс. — Теперь все зависит от него… и от Бога. Но у него лучше самочувствие и лучше дыхание. Он может разговаривать. Это — учитывая, как мало у меня под рукой было лекарств, — я бы назвал своего рода чудом.

— Да, — согласился Мэтью. — Согласен с вами. Я… не хотел бы казаться неблагодарным за все, что вы сделали. И понимаю, что в этих обстоятельствах вы проявили искусство, достойное восхищения.

— Спасибо, сэр. Быть может, здесь было больше удачи, чем искусства… но я сделал все, что мог.

Мэтью кивнул.

— Да… вы уже осмотрели тело Линча?

— Осмотрел. Судя по свертыванию крови, я считаю, что его убили в промежутке от пяти до семи часов до того, как нашли тело. Рана на горле наиболее страшная, но еще он получил две колотые раны в спину. Удары были направлены сверху вниз, обе раны проникают в правое легкое.

— Так что его ударил кто-то, стоявший над ним и за спиной?

— Похоже на то. Потом, я думаю, ему оттянули голову назад и нанесли рану на горле.

— Наверное, он сидел за столом, — сказал Мэтью. — Разговаривал с тем, кто его убил. А потом, когда он лежал на полу, были сделаны все эти разрезы.

— Да. Когтями Сатаны. Или какого-то неизвестного демона.

Мэтью не собирался вступать по этому поводу в спор с доктором Шилдсом и потому сменил тему.

— А как мистер Бидвелл? Пришел в себя?

— К сожалению, нет. Он сидит сейчас в таверне с Уинстоном и напивается сильнее, чем мне приходилось его видеть. Не могу его осудить. Все вокруг рассыпается в прах, и теперь, когда появились новые, еще не опознанные ведьмы… город вскоре опустеет. В эту ночь я спал — это, кстати, был очень недолгий сон — с Библией в обоих концах кровати и с кинжалом в руке.

Мэтью подумал, что в руках Шилдса ланцет — куда более смертоносное оружие, чем кинжал.

— Нет нужды бояться. Удар нанесен, и лисе не нужно больше ничего делать, как только ждать.

— Лисе? То есть вы хотите сказать — Сатане?

— Я хотел сказать то, что сказал. Извините, доктор, у меня тут кое-какие дела.

— Да, конечно. Увидимся ближе к вечеру.

Мэтью вернулся к себе. Выпив воды, он взял в руки компас черного дерева, найденный утром в доме Пейна. Это был прекрасный прибор размером с ладонь, с синей стальной иглой над напечатанной на бумаге диаграммой, указывающей градусы направления. Мэтью понимал, что этот компас — главный пример явления магнетизма: иголка магнетизируется — способом, который Мэтью до конца не понимал, — таким образом, что указывает на север.

В обескровленном доме Пейна Мэтью ждали и другие открытия — помимо пятна размером с человека на полу под лежанкой, где половицы были отодраны, а потом наспех приколочены на место. Матерчатый мешок с кожаной лямкой содержал эти другие находки: нож с семидюймовым лезвием и рукояткой слоновой кости, замшевые ножны с поясом, пара сапог до колен, вполне пригодных, если подложить тряпок в носок. Еще Мэтью нашел пистолет Пейна и шомпол для заряжания, но так как он абсолютно ничего не знал о том, как заряжать, взводить и пускать в ход это своенравное оружие, попытки его использовать могли привести к тому, что он прострелил бы себе голову.

Еще многое надо было сделать, поскольку решение Мэтью принял.

Около полудня это решение — до той минуты еще нетвердое — застыло окончательно. Он прогулялся к полю казни и подошел прямо к костру со столбом. Здесь он стоял, представляя себе этот ужас, но не настолько было испорчено его воображение, чтобы дать полную и красочную картину. Фаунт-Роял ему не спасти, но он еще может не дать лисе сожрать жизнь Рэйчел.

Это возможно, и он это сделает.

Мэтью направлялся к тюрьме, известить Рэйчел, как вдруг замедлил шаги. Конечно, она должна знать заранее… должна ли? А если к вечеру его решимость дрогнет, а она будет ждать в темноте защитника, который так и не придет? Если не удастся ни хитростью, ни силой отобрать у Грина ключ, следует ли Рэйчел ждать в надежде на свободу?

Нет. От такой пытки он ее избавит.

И Мэтью повернул прочь от тюрьмы, далеко не дойдя до ее двери.

Сейчас, у себя в комнате, Мэтью сел за стол с ящиком документов в руках. Открыв его, он аккуратно выложил на стол три чистых листа бумаги, перо и чернильницу.

Еще секунду он приводил в порядок мысли. Потом начал писать.

Дорогой Айзек!

Вы уже знаете, что я вывел Рэйчел из тюрьмы. Я сожалею об огорчениях, которые доставил Вам этот мой поступок, но я не мог поступить иначе, поскольку знаю о ее невиновности и не могу представить доказательства.

Мне теперь известно, что Рэйчел была пешкой в планах людей, желающих уничтожения Фаунт-Рояла. Это было осуществлено с помощью техники манипуляции сознанием, которую называют «животным магнетизмом» и которая, насколько я понимаю, будет для Вас такой же загадкой, какой была для меня. Крысолов Фаунт-Рояла был не тем, за кого он себя выдавал, а мастером подобных манипуляций. Он обладал способностью рисовать в воздухе картины и показывать их людям. Эти картины могли казаться истинной реальностью, если не считать отсутствия некоторых важных деталей, на которые я указывал в нашем разговоре. Увы, доказать это я не могу. Об истинной личности Линча я узнал от мистера Дэвида Смайта из театра «Красный Бык», а мистер Смайт знал так называемого Линча…

Мэтью остановился. Все это звучало полным безумием! Что подумает магистрат, читая этот лепет?

Пиши дальше, подстегнул он себя. Пиши.

…по цирку в Англии, где они служили несколько лет назад. Я не хочу продолжать эти путаные речи и тревожить Вас; достаточно сказать, что я был уничтожен, когда мистер Смайт со всеми актерами покинул город, поскольку он был моей последней надеждой доказать невиновность Рэйчел.

Я весьма беспокоюсь о безопасности мистера Бидвелла. Человек, который убил Линча, сделал это, чтобы не открылась его истинная личность. Это тот самый человек, который все время стоял за планами уничтожения Фаунт-Рояла. Я думаю, что мне известна причина, но так как у меня нет доказательств, то это не важно. Так вот о безопасности мистера Бидвелла: если в ближайшее время Фаунт-Роял не опустеет полностью, жизнь мистера Бидвелла окажется под угрозой. Чтобы спастись, ему, быть может, придется оставить свое творение. Мне горестно передавать такие мысли, но очень важно, чтобы мистер Уинстон оставался рядом с мистером Бидвеллом днем и ночью. Мистеру Уинстону я доверяю полностью.

Пожалуйста, поверьте мне, сэр, когда я говорю Вам: я не сошел с ума и не попал под власть чар. Но я не могу и не буду смотреть на такое грубое поругание правосудия. Я отведу Рэйчел во Флориду, где она сможет объявить себя сбежавшей рабыней или пленницей англичан и тем самым получить убежище на испанской территории.

Да, я слышу Ваш негодующий рев, сэр. Прошу Вас, успокойтесь и дайте мне объяснить. Я собираюсь вернуться. Когда — не знаю. Что со мной будет после возвращения, я также не знаю. Об этом будете судить Вы, и я предаю себя в Ваши руки. В то же время я буду надеяться, что удастся найти мистера Смайта и побудить его говорить, поскольку он разъяснит Вам все. И еще, сэр, очень важно вот что: обязательно попросите мистера Смайта объяснить, отчего его семья ушла из цирка. Вы тогда многое поймете.

Как я уже сказал, я обязательно собираюсь вернуться. Я — английский подданный и не желаю отказываться от этого звания.

Мэтью остановился. Следующие фразы надо было обдумать.

Сэр, на случай, если по прихоти судьбы или по воле Божией я не вернусь, я хочу здесь и сейчас поблагодарить Вас за то, что Вы были в моей жизни. Хочу поблагодарить Вас за Ваши уроки, Ваши труды и…

Пиши дальше, сказал он себе.

…Вашу любовь. Быть может, Вы в тот день пришли в приют не для того, чтобы искать сына, но Вы нашли его.

Или, точнее говоря, сэр, Вы его создали. Мне бы хотелось думать, что я был Вам таким же хорошим сыном, каким был бы Томас. Видите, сэр, Вы достигли огромных успехов в формировании человека, если позволено так громогласно говорить о себе самом. Вы дали мне то, что я считаю величайшим даром: чувство собственной ценности и понимание ценности других.

И только потому, что я понимаю таковую ценность, я решил освободить Рэйчел из тюрьмы и избавить от несправедливой участи. Это решение принял я, и только я. Когда сегодня ночью я пойду в тюрьму за нею, она не будет знать о моих намерениях.

Вы действительно никоим образом не могли знать, что Рэйчел невиновна. Вы уверенно следовали правилам и ограничениям закона, предписанным для дел такой природы. Поэтому Вы пришли к единственному возможному для Вас выводу и предприняли необходимые действия. Делая то, что сделал я сегодня ночью, я надел на себя собственный железный плащ и предпринял единственное действие, которое было мне доступно.

Кажется, это все, что я должен был сказать. Закончу тем, что пожелаю Вам доброго здоровья, долгой жизни и неомраченного счастья, сэр. Я надеюсь снова увидеть Вас в будущем. И еще раз прошу: озаботьтесь безопасностью мистера Бидвелла.

Остаюсь Вашим покорным слугой,

Мэтью

Он хотел надписать собственную фамилию, но вместо этого поставил последнюю точку.

Мэтью.

Аккуратно сложив листы, он сунул их в конверт, взятый из стола в кабинете Бидвелла. На передней стороне конверта он надписал «Магистрату Вудворду», потом взял свечу и запечатал письмо несколькими каплями воска.

Сделано.

Наползал вечер — постепенно, как свойственно вечерам. В выцветающих лиловых сумерках с последним смелым алым мазком солнца на изнанке облаков западного горизонта Мэтью взял фонарь и вышел.

Хотя шел он медленно и небрежно, у него была иная цель, помимо разглядывания вида умирающего города на закате. За ужином он спросил у миссис Неттльз, где живет Ганнибал Грин, и был информирован об этом короткой и неодобрительной фразой. На улице Трудолюбия стоял небольшой выбеленный дом, очень близко к перекрестку и к источнику. К счастью, это было куда ближе лагеря Иерусалима, освещенного огнем, от которого доносились то громогласные, то визгливые ламентации, предназначенные для отпугивания демонов ночи. Справа от дома Грина виднелся ухоженный цветочный сад, указывая, что либо великан-тюремщик имеет разнообразные интересы, либо что он благословен женой, обладающей — да, это так — умением обращаться с зеленью.

Ставни были приоткрыты всего на несколько дюймов. Изнутри пробивался желтый свет лампы. Мэтью обратил внимание, что ставни всех еще обитаемых домов закрыты — в такой теплый вечер исключительно для того, чтобы защититься от вторжения демонов, которых сейчас разгонял преподобный Иерусалим. Улицы были пустынны, если не считать нескольких бродячих собак да иногда — человека, быстро перебегавшего откуда-то куда-то. Мэтью также не мог не заметить тревожащее число фургонов, набитых мебелью, домашней утварью, корзинами и прочим, готовых отбыть на рассвете. Интересно, сколько сейчас семейств лежат на голом полу, коротая бессонную ночь до восхода?

Мэтью стоял посередине улицы Трудолюбия и глядел от дома Грина в сторону особняка Бидвелла, рассматривая окна, видные в этом ракурсе. Рассмотрев то, что хотел увидеть, он направился обратно.

Когда он пришел, Уинстон и Бидвелл сидели в гостиной. Первый читал цифры из гроссбуха, а второй сидел, обмякший, с посеревшим лицом, в кресле, закрыв глаза, и рядом с ним на полу стояла пустая бутылка. Мэтью подошел спросить, как Бидвелл себя чувствует, но Уинстон поднял руку, предупреждая вопрос, и Мэтью по выражению его лица понял, что хозяин Фаунт-Рояла не будет рад проснуться под чужими взглядами. Мэтью вышел и тихо поднялся по лестнице.

У себя в комнате он обнаружил на комоде пакет, обернутый белой вощеной бумагой. Развернув его, он увидел каравай плотного черного хлеба, кусок вяленой говядины размером с кулак, дюжину ломтей солонины и четыре колбасы. Он также увидел, что на кровати у него лежат три свечи, пакет спичек, заткнутая пробкой бутылка с водой и — подумать только! — моток кетгутовой лески с небольшим свинцовым грузиком и уже привязанным крючком, острый конец которого был закрыт кусочком пробки. Миссис Неттльз сделала все, что в ее силах, а палку для удилища предстояло найти ему.

Позже вечером пришел доктор Шилдс дать магистрату третью дозу. Мэтью остался у себя, лежа на кровати и глядя в потолок. Где-то через час раздался буйный голос пьяного Бидвелла, потом его шаги вверх по лестнице, и шаги человека — нет, двух, — помогавших ему подняться. Мэтью слышал, как произносится в качестве ругательства имя Рэйчел, а также имя Божие поминается всуе. Голос Бидвелла постепенно затихал и наконец смолк.

Дом беспокойно засыпал накануне казни.

Мэтью ждал. Когда уже долго не было слышно никаких звуков и внутренние часы подсказали, что полночь миновала, Мэтью тяжело вздохнул, выдохнул и встал.

Ему было страшно, но он был готов.

Он зажег спичку, засветил фонарь и поставил его на комод, потом намылился и побрился. Про себя он отметил, что следующая такая возможность представится лишь через несколько недель. Он воспользовался ночным горшком, а потом вымыл руки, надел пару чистых чулок, песочного цвета бриджи и чистую белую рубашку. Разорвал другую пару чулок и засунул их в носки сапог. Всунул ноги в сапоги и туго натянул голенища на икры. В мешок, ставший тяжелым от еды и прочих предметов, он сунул кусок мыла и смену одежды. Письмо с объяснением он положил на видное место, на кровать. Потом закинул лямку мешка на плечо, взял фонарь и тихо открыл дверь.

Панический страх ударил в сердце. Еще можно передумать, мелькнула мысль. Сделать два шага назад, закрыть дверь и… забыть?

Нет.

Мэтью вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Он зашел к магистрату и зажег фонарь с двумя свечами, который ранее сюда принес снизу. Открыв ставни, он поставил фонарь на подоконник.

Магистрат издал неразборчивый звук. Не стон — просто какая-то фраза в приснившемся зале суда. Мэтью постоял возле кровати, глядя на лицо Вудворда и видя не магистрата, но того человека, который приехал в приют и вывел Мэтью в такую жизнь, какая ему и присниться не могла.

Он чуть не коснулся плеча Вудворда жестом нежности, но сдержался. Вудворд дышал хорошо, хотя несколько хрипло, слегка приоткрыв рот. Мэтью мысленно произнес быструю молитву, прося Бога защитить здоровье и счастье этого доброго человека, и больше медлить не было времени.

В кабинете Бидвелла опять скрипнула эта проклятая половица, и Мэтью чуть не выскочил из украденных сапог. Он снял карту с гвоздя, аккуратно вынул из рамы, сложил и сунул в мешок.

Внизу — после мучительно медленного спуска, стараясь избежать предательских тресков и скрипов, от которых Бидвелл мог бы, шатаясь, вывалиться в коридор, — Мэтью остановился в гостиной и посветил фонарем на каминные часы. Было почти без четверти час.

Он вышел из особняка, закрыл дверь и, не оборачиваясь, зашагал под звездным полем. Фонарь он держал сбоку и низко, закрывая его своим телом, чтобы дозорный у ворот — если в городе остался человек, настолько храбрый или безрассудный, что готов сидеть на башне всю ночь, — не заметил движущийся огонь и не поднял тревогу.

На перекрестке он свернул на улицу Истины и направился прямо к дому Ховартов. Дом пришел в запустение без людей и был еще страшнее от того, что поблизости был найден зверски убитый его хозяин. Открывая дверь и переступая порог при свете фонаря, Мэтью не мог не подумать о возможном призраке с разорванным горлом, который бродит внутри в вечных поисках Рэйчел.

Призраков не обнаружилось, зато крыс было в избытке. Мэтью был встречен блеском красных глазок и острых зубов под подрагивающими усами: он точно не был желанным гостем. Крысы метнулись по норам, и хотя увидел Мэтью только штук пять-шесть, казалось, что целая армия их оккупировала стены. Поискав, Мэтью нашел половицу, которую поднимали, чтобы обнаружить спрятанных кукол, а потом вышел в другую комнату, где стояла кровать. Одеяло и простыни, скомканные, так и валялись, частично свалившись на пол, с того мартовского утра, когда увели Рэйчел.

Мэтью нашел пару сундуков — в одном были вещи Дэниела, в другом — Рэйчел. Он выбрал для нее два платья, оба с длинным подолом и рукавами — как ради моды, так и ради удобства. Одно было кремовое, легкое, которое, как решил Мэтью, подойдет для передвижения в теплую погоду. А другое — потемнее и поплотнее, из синей набивной ткани, которое показалось ему универсальным. На дне чемодана обнаружились две пары простых башмаков. Мэтью сунул одну пару себе в мешок, одежду перекинул через руку и с радостью оставил этот печальный разбитый дом его нынешним обитателям.

Следующим местом его назначения была тюрьма. Но внутрь он пока входить не стал. Осталось еще одно, главное препятствие, и оно носило имя Ганнибал Грин. Капельки пота выступили у Мэтью на щеках и на лбу, а внутренности превратились в студень при мысли обо всех возможных неудачах.

Одежду и мешок с лямкой он оставил в высокой траве возле тюрьмы. Если все пойдет так, как он надеется, то он не будет отсутствовать настолько долго, чтобы крысы нашли и обследовали пакет с едой.

Потом Мэтью настроился на предстоящую ему работу и зашагал к дому Грина.

Шагая на запад по улице Истины, он оглядывался по сторонам, просто на всякий случай — и вдруг остановился как вкопанный, и сердце сделало бешеный скачок. Мэтью вперился назад, в темноту, в сторону тюрьмы.

Свет. Его уже не было, но Мэтью видел очень короткую вспышку на правой стороне улицы, в семидесяти или восьмидесяти футах.

Он остановился в ожидании, сердце стучало так, что Мэтью испугался, как бы Бидвелл не проснулся от стука и не решил, что в город входит корпус ночных барабанщиков.

Но если этот свет и показался, то уже погас. Или скрылся, когда тот, кто его нес, нырнул под защиту изгороди или стены, мрачно подумал Мэтью.

И пришла еще одна мысль, на этот раз имеющая мрачные последствия: а если это кто-то из жителей увидел его фонарь и вышел за ним проследить? Он подумал, что его можно было принять либо за воплощение самого Сатаны, либо за мелкого демона, рыщущего в глухую ночь по Фаунт-Роялу в поисках новой жертвы. Один пистолетный выстрел способен положить конец его планам и, быть может, жизни, и даже один крик может иметь те же последствия.

Мэтью ждал. Очень хотелось погасить лампу, но это значило бы воистину признать, что он занят нечестивым делом. Мэтью вгляделся. Больше света не было, если он вообще был.

Время шло. Надо продолжать, что начал. Мэтью пошел дальше, то и дело оглядываясь, но признаков слежки не замечал. Вскоре он оказался перед домом Грина.

Вот и настал момент истины. Если в ближайшие секунды Мэтью постигнет неудача, все будет кончено.

Он проглотил ком застывшего в груди страха и подошел к двери. Потом, пока не утратил решимости, сжал кулак и постучал.

Глава 14

— Кто… кто там?

Мэтью оторопел. В голосе Грина звучал самый настоящий испуг. Такова была двойная сила убийства и страха — люди стали бояться даже в своих домах.

— Это Мэтью Корбетт, сэр, — ответил он, ободренный ужасом в голосе Грина. — У меня к вам дело.

— Корбетт? Господи, парень! Да ты знаешь, который сейчас час?

— Да, сэр, знаю. — Тут начиналась необходимая ложь. — Меня послал магистрат Вудворд.

Поразительно, как гладко слетает ложь с отчаявшегося языка!

Что-то произнес в доме женский голос, неразборчиво, и Грин ответил:

— Это клерк магистрата! Надо открыть!

Слетела щеколда, дверь приоткрылась. Грин выглянул: рыжая грива спутана, борода — как воронье гнездо. Убедившись, что перед дверью стоит всего лишь Мэтью, а не демон восьми футов ростом, он открыл пошире.

— Чего там надо, парень?

Мэтью увидел крупную, но не уродливую женщину, стоявшую в дверях позади Грина. В одной руке она держала фонарь, а на другой — рыжего и большеглазого ребенка лет двух или трех.

— Магистрат желает, чтобы к нему привели мадам Ховарт.

— Как? Сейчас?

— Да, сейчас. — Мэтью огляделся. В соседних с Грином домах свет не зажегся: свидетельство либо страха, либо того, что там не осталось людей.

— Ее же через три-четыре часа поведут на костер!

— Вот почему он желает видеть ее сейчас, чтобы дать ей последнюю возможность раскаяться. Так требует закон. — Еще одна легко произнесенная ложь. — Он ее ждет.

Мэтью показал в сторону особняка Бидвелла.

Грин нахмурился, но наживку проглотил. Он вышел из дверей в длинной серой рубахе. Посмотрел в сторону особняка и в окне наверху увидел свет.

— Он бы предпочел сам прийти в тюрьму, но слишком болен, — пояснил Мэтью. — Поэтому мне придется пройти с вами в тюрьму, забрать осужденную, а потом мы с вами отведем ее к магистрату.

Грин был весьма не в восторге, но так как он был тюремщиком, а это — официальное дело, отказаться он не мог.

— Ладно, — сказал он. — Погоди минутку, я оденусь.

— Если можно, у меня к вам вопрос, — сказал Мэтью раньше, чем Грин скрылся за дверью. — Не скажете, сегодня есть люди на дозорных башнях?

Грин фыркнул:

— А ты бы стал там сидеть один, когда на тебя того и гляди что-нибудь сверху рухнет и устроит, как с беднягой Линчем? Каждый житель Фаунт-Рояла — мужчина, женщина или ребенок — из тех, что еще остались, — сегодня сидит у себя в доме за запертыми дверьми и ставнями!

— Вот я о том же, — сказал Мэтью. — Нехорошо получается, что вам приходится оставлять жену и ребенка одних. В смысле, без защиты. Но дело официальное, ничего не попишешь.

Грин был ошарашен этой мыслью, но буркнул:

— Вот именно. Так что нечего тут зря пережевывать.

— Ну… вообще-то у меня есть предложение, — проговорил Мэтью. — Времена сейчас очень опасные, я сам знаю. Поэтому можете просто дать мне ключ, и я отведу мадам Ховарт к магистрату. До казни ее вряд ли придется уводить обратно в камеру. Конечно, я не решусь к ней подойти без пистолета или шпаги. У вас они есть?

Грин уставился на Мэтью.

— А ну-ка постой, — сказал он. — Слыхал я толки, что ты неровно дышишь к ведьме.

— Да? Ну… в общем, так это было. Было. Она меня ослепила, и я не видел ее истинной сути, пока сидел за решеткой. Но с тех пор я — с помощью магистрата — понял глубины ее коварства.

— Еще говорят некоторые, что ты сам обращен в демона, — сказал Грин. — Лукреция Воган такое говорила на воскресной службе в лагере преподобного.

— Правда?

«Чертова баба!»

— Ага, и говорила, что ты можешь быть с ведьмой заодно. А преподобный Иерусалим сказал, что ты возжелал ее плоти.

Очень трудно было Мэтью сохранять внешнее спокойствие, когда внутри все бушевало.

— Мистер Грин, — проговорил он, — это я прочел ведьме приговор о казни. Будь я на самом деле демоном, я бы просто заворожил магистрата и не дал бы ему признать ее виновной. У меня для этого были все возможности.

— А преподобный говорил, что это ты мог напустить болезнь на Вудворда, чтобы он помер, не успев вынести приговор.

— Я был главным предметом тирад преподобного? Если так, надо мне у него хотя бы долю попросить в тех монетах, что он нажил на моем имени!

— Главным предметом был Дьявол, — ответил Грин. — И как нам выбраться из этого города, сохранив на себе шкуры.

— Когда преподобный сделает свою работу, шкуры на вас останутся, но кошельков не будет. — Мэтью уклонялся от главной своей задачи, а это нехорошо. — Но, пожалуйста… давайте выполним просьбу магистрата. Как я уже сказал, вы можете дать мне ключ, а я…

— Нет, — прервал его Грин. — Уж как мне ни неохота сейчас покидать дом, заключенная на моей ответственности, и ни одна рука не откроет ее замок, кроме моей. Потом я отведу вас обоих к магистрату.

— Но, мистер Грин… я думаю, что в свете причин для вас остаться и… — Мэтью говорил в пустоту, потому что великан-тюремщик уже скрылся в своем доме.

План, так тщательно продуманный, начал расползаться. Очевидно, Грин сомневается в намерениях Мэтью. Кроме того, рыжебородый монолит верен долгу настолько, что готов оставить жену и ребенка в вечер сатанинской охоты. Мэтью мог бы похвалить этого человека, если бы не честил его сейчас на все лады.

Через несколько минут Грин появился снова, в той же ночной рубахе поверх бриджей и сапог. На шее у него висел кожаный шнурок с двумя ключами. В левой руке он держал фонарь, а правая лапища, к большой тревоге Мэтью, тащила палаш, которым быка можно было бы обезглавить.

— Не забудь, — сказал Грин жене, — держи дверь на запоре! И если кто-нибудь попытается влезть, ори так, чтобы легкие лопнули! — Он закрыл дверь, накинул щеколду и повернулся к Мэтью. — Ладно, пошли! Ты впереди!

Настало время, подумал Мэтью, прибегнуть к запасному плану.

Единственная проблема состояла в том, что запасного плана у него не было.

Мэтью провел Грина к тюрьме. Он не оборачивался, но, судя по тому, как шевелились волосы у него на загривке, Грин держал палаш острием ему в шею. На улице Гармонии залаяла собака, другая ответила ей с Трудолюбия, и эта мелодия тоже вряд ли успокоила нервы тюремщика.

— А почему мне об этом не сказали? — спросил Грин, уже подходя к тюрьме. — Если это необходимое требование закона. Что, нельзя было сделать это днем?

— Закон гласит, что осужденному по делу о колдовстве должна быть предоставлена возможность покаяния не более чем за шесть и не менее чем за два часа до казни. Это называется закон о… гм… конфессиато. — Если Иерусалиму сошел с рук обряд санктимонии, то почему бы Мэтью не воспользоваться той же стратегией? — Обычно магистрат приходит в камеру осужденного вместе со священником, но в данном случае это невозможно.

— Да, теперь понятно, — согласился Грин. — Но все равно — почему меня не предупредили?

— Вас должен был предупредить мистер Бидвелл. Он этого не сделал?

— Нет. Он болен.

— Ну вот, видите сами. — Мэтью пожал плечами.

Они вошли в тюрьму — Мэтью по-прежнему впереди. Рэйчел обратилась к огням, а не к людям, которые их несли, и голос ее был усталый и обреченный:

— Уже пора?

— Почти, мадам, — сурово ответил Мэтью. — Магистрат желает видеть вас, чтобы предоставить вам возможность покаяться.

— Покаяться? — Она встала. — Мэтью, что это значит?

— Я предлагаю вам молчать, ведьма, ради вашего же блага. Мистер Грин, откройте камеру.

Он отступил в сторону, лихорадочно думая, что же делать дальше, когда ключ повернется.

— А ну-ка встань там, от меня подальше, — потребовал Грин, и Мэтью подчинился.

Рэйчел подошла к решетке, с грязными волосами и лицом, и пронзила Мэтью янтарными глазами.

— Я вам задала вопрос. Что все это значит?

— Речь идет о вашей жизни после того, как вы отсюда выйдете, ведьма. О послежизни в далеком отсюда царстве. А теперь будьте добры придержать язык.

Грин вложил ключ в замок, повернул и открыл дверь камеры.

— Порядок. Выходите. — Рэйчел стояла, держась за прутья решетки. — Так велит закон конфессиато! Идите, магистрат ждет!

Мысли Мэтью метались как бешеные. Перед ним были два ведра в камере Рэйчел — одно для воды, другое для телесных отправлений. Немного, но ничего другого ему придумать не удалось.

— Видит Бог! — сказал он. — Кажется, ведьма хочет нам бросить вызов, мистер Грин! Она, похоже, отказывается выходить! — Он ткнул в нее пальцем, показывая в дальний угол камеры. — Ведьма, вы выйдете сами или нам вас вытащить?

— Я не…

— Видит Бог, мистер Грин! Она оскорбляет магистрата даже в этот последний час! Вы выйдете или будете создавать затруднения?

Последние слова он подчеркнул и увидел, что Рэйчел, все еще недоумевая, все же поняла, чего он от нее хочет. Она отступила от решетки и остановилась, лишь упершись спиной в стену.

— Мэтью? — спросила она. — Что это за игра?

— Игра, о которой вы пожалеете, мадам! И не думайте, что ваше фамильярное обращение ко мне помешает мистеру Грину войти и вытащить вас оттуда! Мистер Грин, действуйте!

Грин не шевельнулся, опираясь на меч.

— Я не пойду туда, рискуя, что мне глаза выцарапают или еще чего похуже. Это вам она так нужна, так и тащи ее сам.

Мэтью почувствовал, как обвисают его паруса. Получался фарс, будто написанный в горячке мертвецки пьяным драматургом.

— Хорошо, сэр. — Он стиснул зубы и протянул руки. — Ваш палаш, попрошу.

Грин сощурился.

— Я войду и ее вытащу, — напирал Мэтью, — но неужто вы думаете, что я войду в логово тигра без оружия? Где ваше христианское милосердие?

Грин ничего не сказал и не сдвинулся с места.

— Мэтью! — позвала Рэйчел. — Что это…

— Молчать, ведьма! — огрызнулся Мэтью, не сводя глаз с гиганта.

— Ну уж нет! — Губы Грина мимолетно скривились в полуулыбке. — Нет, сэр. Я оружие не отдам. Не такой я полный дурак, чтобы его из рук выпустить.

— Ну хорошо: кто-то должен туда войти и ее вытащить! И по всему выходит, что это должен быть человек с оружием! — Мэтью превратился просто в озеро пота. Но Грин все еще колебался. Тогда Мэтью с раздраженным видом сказал: — Так что, мне пойти к магистрату и сказать, что казнь откладывается из-за невозможности выполнить закон конфессиато?

— Да ей плевать на раскаяние! — сказал Грин. — И магистрат ее не заставит!

— Смысл закона не в этом. Он гласит… — думай, думай! — …вот что: «осужденному должна быть предоставлена возможность в присутствии магистрата покаяться, независимо от того, желает он того или нет». Давайте дело делать, мы время теряем.

— Чертовски дурацкий закон, — буркнул Грин. — Какие-то умники сочинили. — Он наставил меч на Рэйчел. — Ладно, ведьма! Если не хочешь по-хорошему, пойдешь с колючкой в заднице!

Блестя вспотевшим лицом, он вошел в камеру.

— Смотрите, как она пятится! — Мэтью быстро поставил фонарь на пол и вошел вслед за Грином. — Смотрите, как хватается за стены! Упорствует, дьяволица!

— Выходи! — Грин остановился, показывая мечом. — Вылезай, будь ты проклята!

— Не дайте ей себя одурачить! — настаивал Мэтью. Он посмотрел на ведра и сделал выбор в пользу наполовину полного водой. — Действуйте!

— А ты меня не понукай, сопляк! — огрызнулся Грин.

Рэйчел пятилась от него вдоль стены к решетке камеры, которую занимал Мэтью во время своего заключения. Грин шел за ней, но осторожно, держа фонарь в левой руке, а меч в правой.

Мэтью поднял ведро с водой. «О Боже! — подумал он. — Теперь или никогда!»

— Я хочу обойтись без крови, — предупредил Грин, приближаясь к Рэйчел, — но если надо будет…

— Смотрите, мистер Грин! — вдруг крикнул Мэтью.

Огромный тюремщик резко повернулся. Мэтью уже был в движении. Сделав два шага, он плеснул водой Грину прямо в лицо.

Вода залила его, на миг ослепив, но Мэтью и нужен был только миг слепоты. Вслед за водой последовало ведро, с размаху опустившееся на голову Грина. Бум! — раздался звук дерева по черепу, и победил череп. Крепкое ведро разлетелось на щепки, оставив у Мэтью в руках кусок веревки, служивший ручкой этого ведра.

Грин пошатнулся, мимо Рэйчел, которая шарахнулась в сторону. Он уронил фонарь и налетел на прутья решетки с такой силой, что воздух с шумом вышибло из легких. Глаза закатились, меч выпал из руки. Потом Грин рухнул на колени, и пол задрожал от удара.

— Вы… вы с ума сошли?

Это все, что смогла сказать Рэйчел.

— Я вас отсюда вывожу, — ответил Мэтью.

Он наклонился, подобрал палаш — тяжелый, зараза! — и вытолкнул его через решетку в соседнюю камеру.

— Меня… выводите? Что это вы…

— Я не дам вас сжечь, — сказал он, оборачиваясь к ней. — У меня для вас одежда, есть припасы. Я вас отведу во Флориду.

— Во… Флориду… — Она шагнула назад, и Мэтью подумал, что сейчас она рухнет, как Грин. — Вы… вы точно сошли с ума!

— Испанцы предоставят вам убежище, если выдадите себя за рабыню или пленницу англичан. А сейчас нам вряд ли стоит тратить время на дебаты, потому что я уже перешел ту грань, за которой нет возврата.

— Но… но почему вы…

Ее прервал стон приходящего в себя тюремщика, все еще стоящего на коленях. Мэтью с тревогой посмотрел на Грина и увидел, что у него дрожат веки. Потом вдруг широко раскрылись налитые кровью глаза. Они взглянули на Мэтью, на Рэйчел и снова на Мэтью — и пасть Грина раскрылась для вопля, который разбудил бы не только Фаунт-Роял, но и весь Чарльз-Таун.

В мгновение ока Мэтью схватил две пригоршни соломы и забил Грину в рот раньше, чем вопль нашел дорогу наружу. Разве что какой-то слог успел вылететь, опередив сотому. Грин стал кашлять и задыхаться, а Мэтью добавил к своим действиям удар по лицу, который, кажется, не причинил вреда никому, кроме рук Мэтью. Грин, все еще не оклемавшись, схватил Мэтью за рубашку и за левое предплечье и, оторвав от пола, поднял, как одну из тех демонических кукол, и швырнул в стену.

Теперь пришла очередь Мэтью терять дыхание, налетев на бревна. Он соскользнул на пол с почти вдавленными внутрь ребрами и сквозь дымку боли в глазах увидел, что Грин тянется сквозь решетку за рукоятью меча, и солома летает вокруг его лица, пока он старается ее выплюнуть. Пальцы Грина сомкнулись на рукояти, и он стал подтягивать меч к себе.

Мэтью посмотрел на Рэйчел, слишком ошеломленную поворотом событий, чтобы реагировать. Потом увидел за нею деревянную скамью и заставил себя встать.

Грин уже почти вытащил меч. Огромная лапа, схватившая рукоять, застряла между прутьями. Великан дернул ее на себя, обдирая кожу, и вдруг снова оказался вооруженным.

Мэтью схватил скамью и ударил Грина по голове и плечам изо всей силы. Скамья развалилась при ударе, как было с ведром. Грин вздрогнул и замычал все еще забитым ртом, и снова меч выпал из судорожно дергающихся пальцев.

Мэтью потянулся к этому проклятому клинку, чтобы снова его выкинуть, и руки Грина — правая почернела и распухла от борьбы с прутьями — схватили Мэтью за горло.

На пятнисто-багровом лице Грина глаза лезли из орбит от ужаса и ярости, струйка крови бежала с макушки по бровям и застрявшей в зубах соломе. Он встал во весь рост, подняв Мэтью за горло, и стал его душить столь же неумолимо и верно, как виселица. Мэтью дрыгал ногами, упирался обеими руками в бородатый подбородок Грина, но великан не разжимал хватку.

Рэйчел поняла, что должна действовать, или Мэтью умрет. Она видела меч, но не желала убивать ради спасения. Вместо этого она бросилась на спину Грина как дикая кошка, колотя и царапая ему лицо. Он оглянулся, небрежным жестом смахнул ее с себя и вернулся к своим целеустремленным действиям, а Мэтью только бесполезно бился у него в руках.

Зрение стало заволакивать дрожащим красным туманом. Он замахнулся правым кулаком, решая, куда ударить, чтобы было как можно больнее. Вряд ли это имело значение. Грин только мельком глянул на угрожающий кулак и презрительно усмехнулся соломенным ртом, а руки его сжались еще сильнее.

Удар обрушился с таким звуком, будто топор влетел в дерево. Голова Грина опрокинулась назад, рот открылся, оттуда вылетел зуб, а за ним — выплеск крови.

Тут же хватка великана ослабла. Мэтью рухнул на пол. Он схватился руками за горло, тяжело дыша.

Грин как-то странно повернулся, будто танцевал рил с невидимым партнером. Кашлянул раз, другой, солома полетела изо рта фонтаном. Глаза превратились в налитые красным белки, он рухнул, как вол под молотом, и растянулся на полу.

Адский был удар.

Однако нанесен он был раньше, чем удар самого Мэтью. Миссис Неттльз плюнула на костяшки пальцев и повертела кистью.

— Ну и ну! — сказала она. — В жизни не приходилось стучать по такой твердой башке!

— Вы? — хрипло выдавил из себя Мэтью.

— Я, — ответила она. — Услышала, как вы там ходите по кабинету мистера Бидвелла. И решила потащиться приглядеть, чтобы все было в порядке. Вы чуть мой фонарь не заметили, да я его припрятала. — Она поглядела на Рэйчел, потом неодобрительным взглядом окинула помещение. — Господи, что за помойная яма!

Рэйчел была так поражена всем, что произошло, когда она готовила себя к последнему утру, что не могла избавиться от чувства, будто все это ей снится, хотя она с вечера не спала.

— Ладно, пошли. — Миссис Неттльз нагнулась, схватила Мэтью за руку и подняла на ноги. — Вам бы побыстрее свалить отсюда. А я постараюсь, чтобы мистер Грин помолчал.

— Но вы же не будете причинять ему вред? В смысле… помимо того, что уже сделано?

— Нет, я просто его раздену догола и свяжу ему руки и ноги. И рот заткну. Из этой ночной рубахи получатся неплохие веревки. А он и знать не будет, что я вообще здесь была. Ну, уматывайте отсюда, вы оба!

Рэйчел покачала головой, все еще не в силах поверить.

— Я думала… что сегодня мне предстоит сгореть.

— Еще сгорите, и этот молодой человек тоже, если не поторопитесь.

Миссис Неттльз уже стаскивала рубаху с бесчувственного тела Грина.

— Действительно, надо спешить. — Все еще растирая горло, Мэтью взял Рэйчел за руку и повел к порогу. — У меня там за дверью одежда и обувь для вас.

— Вы-то зачем это делаете? — спросила Рэйчел у миссис Неттльз. — Вы же слуга Бидвелла!

— Не, девонька, — был ответ. — Я работаю у мистера Бидвелла, а слуга я только самой себе. А это я делаю, потому что никогда не считала тебя виновной, что бы ни говорили. И еще… исправляю старую кривду. Ну, брысь отсюда!

Мэтью поднял фонарь.

— Спасибо, миссис Неттльз! — сказал он. — Вы мне жизнь спасли!

— Нет, сэр. — Она продолжала методично раздевать Грина, не глядя на Мэтью. — Я приговорила вас обоих… к тому, что вас там ждет.

На улице Рэйчел пошатнулась и раскинула руки, будто обнимая ночь и звезды. По лицу ее текли слезы. Мэтью снова схватил ее за руку и поспешил туда, где оставил мешок, одежду и обувь.

— Переодеться сможете когда мы выберемся, — сказал он, закидывая лямку на плечо. — Не понесете вот это? — Он протянул ей одежду. — Я подумал, что легкое платье будет хорошо для дороги.

Она тихо вскрикнула, принимая платья, и погладила кремовое так, будто это было возвращенное сокровище. Как и было на самом деле.

— Мэтью… ты принес мое свадебное платье!

Если бы на это было время, он мог бы засмеяться или заплакать, но не знал, что лучше.

— Башмаки, — сказал он, подавая их ей. — Наденьте, нам придется идти по неровной дороге.

Они двинулись в путь. Мэтью вел ее мимо дома Бидвелла и невольничьих хижин. Он подумал было пойти через главные ворота, поскольку дозорного не было, но запорное бревно слишком тяжело для одного человека, тем более такого, которому только что чуть не переломали ребра и чуть не задушили.

Он поднял глаза на фонарь в окне у Айзека, и ему захотелось, чтобы этот человек понял, чем он был для Мэтью. Увы, записка — плохое прощание, но другое было недоступно.

Через невольничий квартал Мэтью и Рэйчел пробирались темными скользящими тенями. Может быть, дверь Джона Гуда приотворилась на несколько дюймов, а может, и нет.

Впереди ждала свобода, но сначала надо было пройти болото.

Глава 15

Эта земля была и Богом, и Дьяволом.

Такая мысль возникла у Мэтью в третий час светлого времени, когда они с Рэйчел остановились у ручейка наполнить бутылку для воды. Рэйчел опустила подол свадебного платья в воду и приложила к лицу влажную ткань — белую в день свадьбы, но потемневшую в сыром воздухе Каролины до теперешнего кремового цвета. Потом зачерпнула пригоршню воды, журчащей на плоских камнях и тихо уходящей в траву и камыши, и убрала мокрой рукой густые эбеновые волосы со лба. Мэтью посмотрел на нее, наполняя бутылку, и вспомнил мерзкую идею Лукреции Воган насчет волос Рэйчел.

Рэйчел сняла башмаки и опустила натруженные ноги в согретую солнцем воду.

— А-ах, — выдохнула она, закрыв глаза. — А-ах, как хорошо!

— Нам нельзя слишком долго здесь мешкать.

Мэтью уже смотрел назад, в лес, откуда они пришли. Лицо его было в красных полосах от неудачного соприкосновения с терновником до восхода солнца, на рубашке темнели мокрые пятна пота. Здесь точно была страна не для конного, а потому Соломон Стайлз и кто еще там может с ним быть тоже пойдут пешком. Дорога трудная, как бы ни был опытен кожаный чулок. И все же не стоило недооценивать следопытское умение Стайлза, если Бидвелл действительно пошлет его в погоню.

— Я устала. — Рэйчел склонила голову. — Страшно устала. Вот так бы свалилась в траву и спала.

— Я бы тоже. Вот почему нам надо продолжать идти.

Она открыла глаза, посмотрела на него, и на лице у нее играли солнечные блики и тени листьев.

— Вы знаете, что вы пожертвовали всем?

Мэтью не ответил. Она уже задавала этот вопрос, на лиловом рассвете, но он не ответил и тогда.

— Вы это сделали, — сказала она. — Зачем? Ради меня?

— Ради правды.

Он вытащил бутылку из ручья и заткнул ее пробкой.

— Она вам так дорога?

— Да. — Он сунул бутылку в заплечный мешок и сел на жесткую траву, потому что — хотя дух требовал — усталые ноги еще не были готовы двигаться. — Я думаю, что знаю, кто убил преподобного Гроува и вашего мужа. Тот же человек ответственен и за убийство крысолова.

— Линча убили?

— Да, но не переживайте из-за него. Он был такой же негодяй, как и его убийца. Почти. Но я думаю, что знаю мотив и знаю, как эти так называемые свидетели были настроены против вас. Они действительно думали, будто видели вас… гм… в нечестивых отношениях, так что они не лгали. — Он зачерпнул воды из ручья и смочил лицо. — Или по крайней мере не осознавали, что лгут.

— Вы знаете, кто убил Дэниела? — В глазах ее мелькнула тень гнева. — Кто это?

— Если я назову имя, вашей реакцией будет неверие. Потом, когда я объясню свои рассуждения, — гнев. Вооруженная новым знанием, вы захотите вернуться в Фаунт-Роял и представить убийцу правосудию… но это, боюсь, невозможно.

— Почему? Если вы в самом деле знаете имя?

— Потому что эта хитрая лиса стерла все следы, — ответил Мэтью. — Убила их,фигурально говоря. Доказательств нет никаких. Так что если я назову вам имя, вы всю жизнь будете страдать, что ничего нельзя сделать — как и я. — Он покачал головой. — Пусть уж только один из нас выпьет эту отравленную чашу.

Она подумала минутку, глядя на текущую воду, и потом сказала:

— Да. Я бы захотела вернуться назад.

— Лучше вам забыть Фаунт-Роял. Тем более что все равно безумие Бидвелла доигрывает последнюю сдачу.

Он собрался и, вспомнив, что собирается до заката оставить за спиной еще не менее десяти миль, заставил себя подняться. Минуту он изучал карту и ориентировался по компасу, а Рэйчел тем временем надевала башмаки. Потом она тоже встала, морщась из-за затекших ног.

Она оглядела море зеленых деревьев, потом лазурное небо. Просидев столько времени под замком, она все еще была оглушена пахнущим сосной воздухом свободы.

— Я ощущаю себя такой… незначительной, — сказала она. — Вряд ли достойной такой жертвы, как жизнь молодого человека.

— Если от молодого человека что-нибудь будет зависеть, — ответил он, — это не будет жертвой. Вы готовы?

— Да.

Они снова тронулись в путь, перейдя ручей и направляясь в чащу леса. Мэтью, пусть и не Кожаный Чулок, но справлялся неплохо. Даже очень хорошо, подумалось ему. Он подвесил замшевые ножны с ножом на пояс в лучших традициях индейцев и скаутов, чтобы рукоять была под рукой.

Индейцев они и следа не видели. Из диких зверей, если не считать чирикающих птиц на деревьях, попадались только белки в изобилии да черная змея, свернувшаяся на нагретом солнцем камне. Пока что самой трудной частью пути оказались две мили по болоту после выхода из Фаунт-Рояла.

Эта земля — и Бог, и Дьявол, продолжал думать Мэтью, потому что она такая красивая и пугающе просторная под солнцем — но ночью, он знал, демоны неведомого приползут на огонь костра, и шорохи ужаса зашелестят за пределами круга света. Он никогда не был в местах, где вообще нет троп, а только огромные дубы, вязы да большие сосны с шишками размером с пушечное ядро, ковер опавших листьев и сосновых иголок кое-где по щиколотку, и ощущение, что уцелеть или погибнуть здесь — чистый каприз Судьбы. Благодарение Богу за карту и компас, иначе бы он уже утратил чувство направления.

Местность стала подниматься — полого, но довольно неровно. В конце подъема, наверху, с выхода красных скал открывался вид на девственную чащу, расстилавшуюся сколько хватал глаз. Бог говорил с Мэтью и рассказывал ему о будущей стране, такой великой, что даже вообразить трудно; в другое ухо говорил Дьявол о том, что эти огромные, страшные пространства будут усеяны костями грядущих поколений.

Они пошли на спуск, Рэйчел в нескольких шагах позади Мэтью, а он прокладывал путь в доходящей до пояса траве. Свадебное платье шуршало, мелкие колючие репьи язвили ей ноги и цеплялись к подолу.

Солнце продолжало свой подъем, день становился теплее. Мэтью и Рэйчел шли через лес гигантских первобытных деревьев, где на секунду появлялось горячее солнце, пробиваясь сквозь ветви в семидесяти футах над головой, а в следующую секунду в темно-зеленой тени становилось прохладно, как в пещере. Здесь они увидели первых крупных зверей: четырех пасущихся оленух и большого настороженного оленя с пятифутовым размахом рогов. Оленухи подняли головы посмотреть на людей, олень фыркнул и встал между своими самками и незваными пришельцами, а потом все пять животных вдруг повернулись и скрылись за зеленым занавесом.

Прошло немного времени, и Рэйчел с Мэтью снова остановились на границе света и тени.

— Что это такое? — спросила Рэйчел напряженным голосом.

Мэтью подошел к ближайшему дубу. Это был Голиаф среди деревьев, футов сто в высоту и тридцать в обхвате, но он никак не был самым большим в этом древнем лесу. Мхи и лишайники свисали с коры. А в ней были вырезаны пиктограммы в виде человечков, спиральных символов и каких-то острых предметов, которые могли означать наконечники стрел. Мэтью увидел, что это не единственный украшенный ствол — резьба была еще на дюжине, и там тоже были фигуры людей, оленей, чего-то вроде солнца или луны и волнистые линии, вероятно, означающие ветер или воду, и еще всякие разнообразные символы.

— Это индейские знаки, — сказала Рэйчел, отвечая сама себе, а Мэтью провел пальцами по расположенному на высоте человеческого роста рисунку, который означал либо огромного роста человека, либо медведя. — Наверное, мы на их территории.

— Да, наверное.

Впереди, в темнеющем лесу, за линией украшенных деревьев виднелись еще изрезанные стволы, а за ними дальше шли дубы без резьбы. Мэтью снова сверился с картой и компасом.

— Наверное, надо сменить направление, — предложила Рэйчел.

— Не думаю, чтобы этого было достаточно. Согласно компасу, мы двигаемся туда, куда нужно. И еще я думаю, что трудно будет отличить индейскую территорию от неиндейской. — Он тревожно огляделся. Ветер шевелил листву над головой, вызывая игру света и теней. — Чем скорее мы это место минуем, тем лучше, — сказал Мэтью и зашагал дальше.

Через час трудного пути, встретив еще тридцать пасущихся оленей, они вышли из зеленого леса на широкую поляну и были встречены потрясающим зрелищем. Невдалеке паслось в траве стадо диких индеек размером с овцу каждая, и вторжение людей бросило их в неуклюжий полет. Ветер от их крыльев пригнул на поляне траву, а шум был как от налетающего урагана.

— Ой! — вскрикнула Рэйчел. — Посмотри туда!

Она показала пальцем, и Мэтью, проследив за ее рукой, увидел небольшое озерцо, где отражалось синее небо и золотое солнце.

— Я хочу здесь отдохнуть, — сказала Рэйчел, глядя измученным взглядом. — Хочу искупаться и смыть с себя тюремный запах.

— Надо идти дальше.

— А не можем ли мы встать здесь лагерем на ночь?

— Могли бы, — сказал Мэтью, оценивая высоту солнца, — но впереди еще масса светлого времени. Я не собирался вставать лагерем до темноты.

— Прости, но мне необходимо отдохнуть, — настаивала она. — Я едва ноги чувствую. И помыться мне тоже необходимо.

Мэтью почесал затылок. Он тоже был вымотан до последней степени.

— Ладно. Можем, я думаю, часок здесь отдохнуть. — Он скинул с плеча лямку мешка и, достав кусок мыла, протянул его изумленной Рэйчел. — Пусть никто не скажет, что я не принес в глушь цивилизацию.

Их отношения казались ближе, чем в браке, и Мэтью счел бы полной чушью уходить в лес и дать Рэйчел уединение. Да и она этого не ожидала. Мэтью лег на спину и стал смотреть на небо, а она сняла башмаки и вылинявшее свадебное платье. Потом, обнаженная, вошла в воду по колено. Стоя спиной к берегу, она намылила интимные места, потом живот и груди. Мэтью случайно глянул… потом второй раз… и третий, уже не случайно… на смуглое тело, отощавшее на тюремной похлебке. У нее все ребра можно было пересчитать. И хотя тело ее было неоспоримо женственным, была в нем жесткая целеустремленность, отчетливая воля к жизни. Она вошла в воду глубже, на тугой коже выступили пупырышки, хотя солнце и пригревало. Рэйчел наклонилась и намочила волосы, потом стала их мылить, втирая пену.

Мэтью сел и подтянул колени к груди. Исцарапанное терновником лицо залилось краской: ему представились его собственные руки, блуждающие по изгибам и впадинам ее тела, как исследователи неведомой территории. Какое-то крылатое насекомое зажужжало у него в голове, и это помогло изменить направление мыслей.

Вымыв волосы и ощущая собственную чистоту, Рэйчел вновь заметила Мэтью. И вновь вернулось чувство приличия, будто тюремная грязь защищала ее от взглядов, а сейчас она действительно голая. Присев и погрузившись по шею в воду, она приблизилась к берегу.

Мэтью жевал половину ломтя солонины из пакета с едой, а другую половину отложил для Рэйчел. Увидев, что она собирается выйти из воды, он повернулся спиной. Она вышла из озера — с нее стекала вода — и встала обсушиться, повернувшись лицом к солнцу.

— Боюсь, тебе придется что-нибудь придумать, когда окажешься в испанском городе или форте, — сказал Мэтью, болезненно чувствуя, насколько она близко. — Сомневаюсь, чтобы даже испанцы пожелали дать убежище осужденной ведьме. — Он доел мясо и облизал пальцы, глядя на тень Рэйчел на земле. — Тебе придется назвать себя сбежавшей служанкой или просто женой, которой надоели британские правила. Как только они узнают о твоей родине, все должно быть в порядке.

Опять зажужжало рядом насекомое — нет, два насекомых, и он отмахнулся рукой.

— Постой, — сказала она, поднимая с земли свадебное платье. — Ты говоришь только обо мне. А как же ты?

— Я помогаю тебе добраться до Флориды… но не собираюсь там оставаться.

Рэйчел стала надевать платье, постигая эту мысль.

Он видел, как ее тень оделась, и потому снова повернулся к ней. От ее красоты — густых мокрых черных волос, красивого и гордого лица и пристальных янтарных глаз — у него сильнее забилось сердце. Зов ночной птицы оказался днем еще неодолимее.

— Я англичанин, — сказал он. — Связанный условностями и законами английской жизни, нравятся мне они или нет. В чужой стране мне не выжить. — Мэтью сумел выдавить полуискреннюю короткую улыбку. — Я буду слишком тосковать по ростбифу с вареной картошкой. К тому же… испанский — не мой язык.

— Не понимаю я тебя, — ответила она. — Что ты за человек — сделать то, что ты сделал, и не ждать ничего взамен?

— Ну нет, ты ошибаешься, я кое-чего ожидаю. Я ожидаю, что смогу теперь жить в мире с самим собой. Ожидаю, что ты вернешься в Португалию или Испанию и заново построишь свою жизнь. Ожидаю снова увидеть магистрата Вудворда и представить ему свое дело.

— Боюсь, что ты окажешься за решеткой покрепче той, за которой сидела я.

— Есть такая возможность, — признал он. — Очень правдоподобная. Но долго я там не пробуду. А вот, хочешь? — Он протянул ей порцию солонины.

Она приняла.

— Какими словами мне тебе объяснить, Мэтью, как много это для меня значит?

— Что? Половина ломтика солонины? Если он для тебя столько значит, возьми целый.

— Ты меня понял, — не поддалась она. — Я о том, что ты сделал. Об этом неимоверном риске. — Лицо ее было сурово и решительно, но на нем блестели слезы. — Боже мой, Мэтью! Я была готова к смерти. Я пала духом. Как я смогу вернуть тебе такой долг?

— Это я у тебя в долгу. В Фаунт-Роял я пришел мальчишкой. А ушел взрослым мужчиной. Ты бы села да отдохнула.

Она села, прижалась к нему, будто их стискивала толпа в тысячи человек, а не сидели они одни посреди этой страны, созданной Богом и тронутой Дьяволом. Он попытался отодвинуться, смущенный собственной реакцией на такую ее близость, но она мягко взяла его за подбородок левой рукой.

— Послушай, — сказала Рэйчел почти шепотом. Глаза ее смотрели в его глаза, лица их разделяли лишь несколько дюймов ненужного воздуха. — Я очень любила мужа. Я ему отдала сердце и душу. И все же, я думаю… я могла бы любить тебя так же… если бы ты позволил.

Дюймы воздуха сжались. Мэтью не знал, кто первый к кому наклонился, да и важно ли это было? Кто-то наклонился, кто-то подался навстречу, и это была и геометрия, и поэзия поцелуя.

Мэтью никогда раньше этого не делал, но поцелуй показался ему вполне естественным действием. Только тревожила скорость, с которой билось сердце — если бы оно было лошадью, то доскакало бы до Бостона еще до первой звезды. Что-то внутри будто растаяло — как раскаленное до синевы стекло меняет форму силой горна. Он становился и крепче, и слабее одновременно, в восторге и в ужасе — снова то соединение Бога и Дьявола, которое казалось ему сутью всех вещей.

Этот миг он запомнит на всю жизнь.

Губы их сплавились воедино, растопленные жаром крови и ритмом сердца. Кто первый отодвинулся, Мэтью тоже не знал, потому что время размыло свои границы, как река и дождь.

Мэтью смотрел в глаза Рэйчел. Потребность заговорить была сильна, как стихия. Он знал, что сейчас скажет.

— Я…

Крылатое насекомое село на плечо платья Рэйчел. Мэтью на миг отвлекся на него и увидел, что это пчела. Насекомое зажужжало и взлетело, и тут Мэтью заметил еще несколько, жужжащих вокруг.

— Я… — снова начал он — и вдруг забыл все слова. Она ждала, но он оставался безмолвен.

Он еще раз заглянул ей в глаза. Что он там увидел — желание любить его или желание отблагодарить за дар жизни? Знала ли она сама, какое чувство властвует в ее сердце? Мэтью не был в этом уверен.

Хотя они шли вместе, но двигались в противоположных направлениях. Это было горькое осознание, но истинное. Рэйчел направляется туда, где он не сможет жить, а он должен жить там, куда она не может направиться.

Он отвел глаза. Она тоже понимала, что нет будущего на двоих у таких, как они, что Дэниел еще так же близко к ней, как то платье, которое надела она в день их свадьбы. Она отодвинулась от Мэтью и тогда тоже заметила кружащих пчел.

— Пчелы, — сказал Мэтью.

Он оглядел поляну в поисках того, о чем подумал, — и вот оно!

Два сгоревших дуба — наверное, от удара молнии, — стояли чуть поодаль от опушки леса, в пятидесяти ярдах от края озера. У вершины одного из них зияло широкое дупло. И воздух вокруг был темной, живой, шевелящейся массой. Под солнцем стекающая по стволу струйка казалась золотой.

— Где есть пчелы, — заключил Мэтью, — там есть мед.

Он вынул из мешка бутылку, вылил воду — поскольку пресная вода была здесь в изобилии — и встал.

— Посмотрим, не получится ли добыть немного.

— Я помогу.

Она хотела встать, но Мэтью положил ей руку на плечо.

— Отдохни, пока можешь, — посоветовал он. — Очень скоро двинемся дальше.

Рэйчел кивнула и снова опустилась на траву. Действительно, надо будет собрать все силы перед продолжением пути, и проход к мертвому дереву и обратно, пусть даже за манящей сладостью меда, ей трудно было себе представить.

Но Мэтью был настроен решительно — особенно после поцелуя и боли отрезвления реальностью, последовавшей за ним. Пока он шел к дереву, Рэйчел предупредила:

— Смотри, чтобы тебя не изжалили! Мед того не стоит.

— Согласен.

Но он заметил издали, что по стволу из каких-то очень обильных сотов стекает золотой нектар, и был уверен, что сможет набрать бутылку, не вызвав ярости пчел.

А производительность у этих пчел была весьма высокой. Мед стекал с высоты сорока футов до самой земли, где налилась липкая лужица. Мэтью вытащил нож из ножен, откупорил бутылку и подставил ее под струйку, одновременно проталкивая клинком липкий эликсир — природное лекарство от всех болезней, как мог бы сказать доктор Шилдс. Несколько пчел гудели вокруг, но не пытались жалить и вроде бы просто любопытствовали. Но слышен был ровный и более зловещий гул большой темной массы над головой, занятой своим делом возле сотов.

Наполняя бутылку, Мэтью вернулся мыслями к магистрату. Письмо сейчас давно уже прочитано. Усвоено или нет — это сказать намного труднее. Мэтью слушал пение птиц в лесу, и возникла мысль, слышит ли магистрат сейчас такую же песню и видит ли солнце на небе в этот безоблачный день. О чем сейчас думает Айзек? Мэтью горячо надеялся, что написал письмо достаточно связно — и убедительно, — чтобы уверить Айзека, что он в своем уме и что Смайта надо найти во что бы то ни стало. Если этот человек согласится говорить, многое можно будет…

Мэтью прервал работу, хотя бутылка наполнилась лишь наполовину. Что-то изменилось, подумал он.

Что-то.

Он прислушался. По-прежнему было слышно гудение работающих пчел, но… птицы. Почему не слышно их?

Мэтью глянул на тенистый край леса.

Птицы замолкли.

Движение слева отвлекло его. Из листвы вспорхнули три вороны и полетели, громко каркая, через поляну.

Возле озера дремала, лежа на спине, Рэйчел. Услышав голоса ворон, она открыла глаза и проводила их взглядом.

Мэтью застыл неподвижно, вглядываясь в стену листвы, откуда вылетели вороны.

И еще одно движение обратило на себя его внимание. Высоко в небе медленно кружил одинокий стервятник.

Слюна пересохла у Мэтью во рту, превратившись в холодный пот на лице. Ощущение опасности ударило, как кинжал.

Он твердо знал, что из леса за ним наблюдают.

Нарочито медленно, хотя нервы вопили, требуя повернуться и бежать, Мэтью закрыл бутылку пробкой. Правая кисть сжалась на рукояти ножа. Он стал отступать от медового дерева шаг за шагом. Взгляд его тревожно бегал по стене коварного леса.

— Рэйчел? — позвал он, но голос сел. — Рэйчел? — повторил он и оглянулся посмотреть, слышала ли она.

Вдруг что-то большое и тяжелое вырвалось из укрытия на опушке. Рэйчел увидела это первой и испустила вопль, разодравший ей горло.

Теперь и Мэтью его видел. Ноги будто приросли к земле, глаза полезли на лоб, рот открылся в беззвучном крике ужаса.

Чудовищный медведь, рысящий в его сторону, был старый воин, весь серый. Пятна пепельной разъедающей парши виднелись на плечах и лапах. Челюсти распахнулись навстречу человеческому мясу, струйка слюны болталась позади вымпелом. В какую-то долю секунды Мэтью заметил, что левая глазница медведя пуста и сморщена, и понял.

Сейчас его схватит Одноглазый.

Мод… в таверне Шоукомба…

«Одноглазый — не простой медведь. Тут, в этой земле, все темное, злое, жестокое».

— Рэйчел! — вскрикнул он, оборачиваясь к ней и бросаясь в бегство. — Беги в воду!

Она ничем не могла ему помочь, только молить Бога, чтобы он успел добежать до воды. Сама она бросилась в озеро и в свадебном платье поплыла на глубину.

Мэтью не смел оглянуться. Ноги бешено молотили землю, лицо перекосилось от страха, сердце готово было лопнуть. Он слышал громовой топот настигающих лап и с ужасной ясностью до него дошло, что к озеру ему не успеть.

Сжав зубы, Мэтью бросился влево — на слепую сторону медведя, одновременно завизжав изо всей силы и надеясь, что этот визг заставит зверя хоть вздрогнуть и даст выиграть время. Одноглазый пролетел мимо, вспахивая землю когтями задних лап. Передняя лапа взмахнула, и воздух между человеком и зверем взвихрился.

Мэтью снова бежал к озеру, на каждом шагу виляя из стороны в сторону. И снова задрожала земля позади. Медведь был больше самого большого коня, какого только Мэтью видел, и просто наступив, мог переломать Мэтью все кости.

Мэтью метнулся влево прыжком, от которого чуть не вывихнулись колени, едва не упал, и медведь пронесся мимо, дернув запаршивленной головой в его сторону. Челюсти сомкнулись с треском мушкетного выстрела. Пахнуло едкой звериной вонью, и Мэтью вблизи увидел четыре сломанных древка стрел, торчащих из медвежьего бока. Он снова устремился к озеру, моля Бога дать ему быстроту вороны.

И снова Одноглазый почти догнал. Снова Мэтью метнулся в сторону, но на этот раз неверно оценил и геометрию, и гибкость собственных колен. Он прыгнул под слишком острым углом, и земля выскользнула из-под ног. Мэтью упал в траву на правый бок. Сквозь грохот в голове очень издалека доносились крики Рэйчел. Серая стена Одноглазого встала перед ним, и Мэтью пошатнулся, ловя равновесие.

Что-то его ударило.

Ощущение было такое, будто мир перевернулся вверх дном. Жгучей болью вспыхнуло левое плечо. Мэтью осознавал, что летит кувырком, но сделать ничего не мог. Потом он рухнул с размаху на спину, воздух вышибло из груди. Он попытался отползти, и снова над ним встала серая стена. Левая рука не слушалась.

По ребрам слева ударило раскаленное докрасна пушечное ядро, и Мэтью отлетел, как мешок с зерном. Что-то зацепило его по лбу, пока он кувыркался, — мушкетная пуля, наверное, подумал он, здесь на поле боя, и красной пленкой залило глаза. Кровь, подумал он. Кровь. Он рухнул на землю, и снова его потащило и бросило. Мэтью стиснул зубы. Это смерть, подумал он. Прямо здесь. В солнечный ясный день. Смерть.

Левая рука уже была мертвой. Легкие свистели и булькали. Серая стена в пятнах парши снова нависла над ним, и в ней торчало древко стрелы.

Он решил, почти спокойно, что тоже что-нибудь воткнет.

— Эй! — заорал он, и собственный голос поразил его мощью отчаяния. — Эй!

Подняв нож, он ударил, дернул, повернул ударил дернул повернул ударил дернул повернул и зверь ухнул заревел заревел дыхание жарче Пекла вонь гнилого мяса вонь гнилых зубов ударил дернул повернул красная кровь на сером струями славный вид сдохни гад гад гад!

Одноглазый был огромен, но не дожил бы до столь зрелого возраста, будь он глуп. Удары ножа сделали свое дело, и медведь отступил от комара.

Мэтью стоял на коленях. Нож в правой руке залило кровью. Слышалась капель, и Мэтью опустил глаза на свертывающуюся кровь, стекающую с пальцев левой руки на измазанную красным траву. Его сжигал разложенный кем-то у него внутри костер, но не дикая боль в плече и в ребрах и на лбу заставила его всхлипнуть. Он обмочил бриджи, а другой пары у него с собой не было.

Одноглазый обходил его слева. Мэтью поворачивался вместе со зверем, черные волны все сильнее заполняли голову. Он слышал из другого мира голос женщины, Рэйчел ее звали, да, Рэйчел, Рэйчел, она звала его по имени, звала и плакала. Он видел кровь, булькающую у ноздрей медведя, алую слипшуюся шерсть на горле. Мэтью готов был потерять сознание и знал, что, когда это случится, он умрет.

Вдруг медведь вскинулся на задние лапы на высоту восемь футов или больше и раскрыл пасть с поломанными зубами. И оттуда донесся хриплый, громоподобный, сотрясающий душу рев, полный до краев муки и, быть может, осознания собственной смертности. Две обломанные стрелы торчали из гноящегося брюха зверя подле окровавленной раны от когтей, оставленной, наверное, кем-то из его сородичей. Еще Мэтью заметил приличный вырванный кусок на плече Одноглазого — омерзительная рана позеленела от заражения.

Он понял сквозь пелену боли и осознание неминуемого расставания с миром, что Одноглазый тоже умирает.

Зверь рухнул на корточки. И тогда Мэтью заставил себя встать, покачнулся, упал, снова поднялся и заорал «А-а-а-а-а!» в самую пасть медведя.

После чего снова свалился в лужу собственной крови. Одноглазый, пуская ноздрями кровавые пузыри, двинулся к нему, шатаясь и разинув пасть.

Но Мэтью еще не был готов умирать. Пройти такой путь, чтобы умереть на чистой полянке под солнцем и синим Божиим небом? Нет. Не сейчас.

Он поднялся, движимый только силой отчаяния, и загнал клинок под челюсть зверя, резко, из последних сил рванул нож. Одноглазый взревел, фыркнул кровью прямо Мэтью в лицо и отдернулся, унося в себе нож. Мэтью упал на живот и задергался от боли в ребрах, как раздавленный червь.

И снова медведь стал обходить его слева, тряся головой в тщетных усилиях избавиться от жала, вонзившегося в горло. Кровавые флаги разлетались в воздухе от его ноздрей. Мэтью, даже лежа на брюхе, поворачивался ползком, чтобы медведь не оказался сзади. Вдруг Одноглазый снова вздыбился, и Мэтью подобрался, закрывая лицо правой рукой, чтобы защитить что там осталось у него от черепа.

От этого маневра медведь отвернул в сторону. Одноглазый попятился, единственный глаз его моргал и таращился. Зверь потерял равновесие на миг, зашатался и чуть не упал. Он стоял ближе пятнадцати футов от Мэтью, глядя на него в упор, и тяжело ходили пронзенные стрелами бока. Вывалился серый язык, облизывая окровавленный нос.

Мэтью кое-как поднялся на колени, правой рукой держась за ребра с левой стороны. Это казалось ему сейчас всего важнее в мире — держать там руку, чтобы внутренности не потекли наружу.

Мир, озверевший и окрасившийся в красное, сузился до пятнадцати футов между человеком и животным. Они смотрели друг на друга, подсчитывая боль, кровь, жизнь и смерть — каждый по-своему.

Одноглазый не издал ни звука. Но древний раненый воин принял решение.

Внезапно он отвернулся от Мэтью. Потом то ли зашлепал, то ли захромал через поляну туда, откуда пришел, мотая головой в напрасном желании избавиться от ножа. Еще миг — и зверь исчез в глуши.

И не стало Одноглазого.

Мэтью рухнул на окровавленное поле битвы, глаза его закрылись. Уплывая в призрачное царство, он вроде бы услышал высокий, пронзительный крик: «Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай!» Крик стервятника, подумал он. Стервятника, пикирующего сверху.

Устал. Очень… очень… устал. Рэйчел. Что… теперь… будет…

Пикирующий стервятник.

Вопль.

«Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай! Ха-а-а-ай!»

И Мэтью почувствовал, что покидает землю, устремляясь в ту даль, исследовать которую уходили многие, но откуда невозможно вернуться.

Глава 16

Первым ощущением Мэтью от спуска в Ад был запах.

Крепкий, как демонский пот, и в два раза противнее. Он входил в ноздри раскаленными щипцами, проникал в самую глотку, и вдруг Мэтью понял, что его колотит приступ кашля, а начала приступа он не слышал.

Когда запах исчез и кашель кончился, он попытался открыть глаза. Веки отяжелели, будто отягощенные монетами, причитающимися Харону за переправу через Стикс. Поднять их не удалось. Слышался нарастающий и стихающий говор — это могли быть только неисчислимые души, сетующие на горькую судьбу. Язык казался латинским, но ведь латынь — язык Бога. Наверное, греческий — он более приземлен.

Еще несколько вдохов, и Мэтью ознакомился не только с запахом, но и с муками Ада. Свирепая, колющая, добела раскаленная боль забилась в левом плече и ниже в руке. Ребра с той же стороны взрывались при каждом вдохе и выдохе. Болел и лоб, но это было еще милосердно по сравнению с прочим. Снова Мэтью попытался открыть глаза — и снова не смог.

Не мог он и двинуться в этом состоянии вечного проклятия. Кажется, он попытался шевельнуться, но не был в этом уверен. Столько было боли, растущей с каждой секундой, что Мэтью решил сдаться и беречь энергию: она ему наверняка понадобится, когда он войдет в серную долину. Он услышал потрескивание огня — а чего же еще? — и ощутил давящий, пекущий жар, будто его поджаривали над плитой.

Но тут в нем стало возникать другое чувство: злость. И она грозила разгореться в бушующий гнев, от которого Мэтью здесь окажется самое место.

Он считал себя христианином и изо всех сил старался держаться путей Господних. И обнаружить себя вот так в Аду, без суда, который выслушал бы его дело, означало непростительный и необъяснимый грех. В растущей ярости Мэтью подумал, что же он такого сделал, что обрекло его на вечные муки. Бегал с беспризорниками и молодыми хулиганами по гавани Манхэттена? Запустил конским яблоком в голову купца, украл несколько монет из грязного кармана бесчувственного пьяницы? Или какой-то более поздний проступок, например, проникновение в сарай Сета Хейзелтона с последующим нанесением ему телесных повреждений. Да, наверное. Что ж, он тогда будет здесь, чтобы встретить этого кобыльего любовника, когда тот прибудет, а тем временем Мэтью достигнет определенного положения в этом логове юристов.

Боль стала невыносимой, и Мэтью стиснул зубы, но все равно крик рвался из пересохшего горла. Он сейчас завопит, и что тогда будет думать компания diabolique^[9] о его стойкости?

Рот его раскрылся, но вместо вопля донесся лишь сухой скрежещущий шепот. Однако этого хватило, чтобы силы кончились. Но бормотание вокруг стихло.

Рука — такая шершавая, будто покрытая древесной корой, — тронула его лицо, пальцы прошли по подбородку и по правой щеке. Снова раздалось напевное бормотание на том же непонятном языке. Что-то, ощущавшееся как большой и указательный пальцы, прошло к правому глазу и стало поднимать веко.

Мэтью больше не хотел этой слепоты. Он, ухнув от усилия, заставил себя открыть глаза сам.

И тут же пожалел об этом. В пляшущем красном свете и нависшем дыме Ада пред ним предстал истинный демон.

У этой твари было узкое коричневое лицо с длинным подбородком, маленькие черные глазки, кожа сморщенная и обветренная, как старое дерево. Синие извивы украшали впалые щеки, а в самой середине лба — ярко-желтый, как солнце, — красовался нарисованный третий глаз. На крюках, вставленных в мочки ушей, болтались желуди и раковины улиток. На лысой голове имелась лишь одна длинная прядь седых волос, растущая на затылке и украшенная зелеными листьями и костями мелких зверей.

И чтобы еще сильнее впечатлить Мэтью прибытием в Ад, демон раскрыл пасть, показав два ряда зубов, которые могли служить пилами.

— Айо покапа, — произнес он и кивнул.

По крайней мере так услышал Мэтью.

— Айо покапа, — повторил демон и поднес ко рту что-то вроде половины разбитого глиняного блюда, от содержимого которого шел густой дым. Быстрой затяжкой он набрал дыма в рот и выдул ядовитые клубы — тот самый противный запах демонского пота — прямо Мэтью в ноздри.

Мэтью попытался отвернуться и только тогда почувствовал, что его голова чем-то привязана к тому жесткому предмету, на котором он лежал. Уклониться от дыма было невозможно.

— Янте те напха те, — забормотал демон. — Саба те напха те.

Он стал медленно раскачиваться, полузакрыв глаза. Свет адских огней пробивался сквозь плотные слои дыма, плавающие в воздухе у Мэтью над головой. Раздался звук, будто стрельнула в огне сосновая веточка, потом послышалось шипение полной комнаты гремучих змей откуда-то из-за спины бормочущегося и качающегося дьявольского создания. Едкий дым густел, и Мэтью испугался, что остатки воздуха, которые еще удавалось втянуть в себя, скоро будут отравлены.

— Янте те напха те, саба те напха те, — бормотал и бормотал взлетающий и падающий голос. Снова повторился обряд с разбитым блюдом и вдыханием дыма, и снова — будь проклят этот Ад, если такую вонищу здесь придется обонять целую вечность — вдули клубы дыма в ноздри Мэтью.

Он не мог шевельнуться и решил, что не только голова его привязана, но еще и лодыжки и запястья. Он хотел бы вести себя как подобает мужчине, но слезы навернулись на глаза.

— Аи! — произнес демон и потрепал его по щеке. — Моук такани соба се ха ха.

И снова занялся раскачиванием и бормотанием и снова вдул дым в ноздри Мэтью.

После полудюжины таких вдуваний Мэтью перестал ощущать боль. Зубчатые колесики, поддерживающие у него в голове ощущение времени, завертелись вразнобой, и одно качание демона тянулось медленно, как ползали улитки, висящие у него в ушах, другое мелькало в мгновение ока. Мэтью будто плыл в дымной красно-огненной пустоте, хотя и ощущал под спиной твердую лежанку.

Потом Мэтью понял, что действительно сошел с ума, потому что вдруг заметил совершенно дикое свойство той разбитой тарелки, с которой вдыхал дым этот бормочущий демон.

Она была белой. И разрисованной красными сердечками.

Да, он спятил. Окончательно спятил и готов для адского Бедлама. Ведь именно эту тарелку Лукреция Воган швырнула в источник, только тогда она была целой и содержала сладкий пирог с бататом.

— Янте те напха те, — бормотал демон, — саба те напха те.

Мэтью снова исчезал, растворялся в разбухающей тьме. Реальность — такая, как она есть в Стране Хаоса, — разваливалась на кусочки и пропадала, будто темнота была живая и пожирала сперва звук, потом свет и, наконец, запахи.

Если возможно умереть в стране мертвых, то именно это Мэтью сумел исполнить.

Но оказалось, что эта смерть быстротечна, и покоя в ней очень мало. Снова нахлынула боль и снова отступила. Мэтью открыл глаза, увидел шевелящиеся размытые силуэты теней и закрыл в страхе при мысли о том, кто это явился. Он подумал, что заснул, или умер, или ему приснился кошмар, как Одноглазый гоняется за ним по окровавленной поляне, а крысолов сидит верхом на медведе и тычет в него острогой с пятью клинками. Он проснулся в весеннем половодье пота и заснул снова, сухой, как осенний лист.

Дышащий дымом демон вернулся продолжать свою пытку. Мэтью еще раз увидел, что разбитое блюдо — белое с красными сердечками. Он попытался заговорить с этим созданием, слабым испуганным голосом спросил:

— Кто ты?

Ответом ему было то же распевное бормотание.

— Кто ты? — снова спросил Мэтью.

И снова не получил ответа.

Он спал и просыпался, спал и просыпался. Время потеряло смысл. С ним возились еще два демона, эти скорее в женском обличье, с длинными черными волосами, тоже украшенными листьями и костями. Они сняли с него накидку, сплетенную из травы, мха, перьев и прочего, покрывавшую его наготу, вычистили там, где надо было вычистить, накормили его серой кашеобразной пищей, сильно отдающей рыбой, и поднесли к губам деревянный ковш с водой.

Огонь и дым. Шевелящиеся тени во мраке. Бормочущая, распевная скороговорка. Да, не иначе как Ад, думал Мэтью.

А потом настал момент, когда он открыл глаза и увидел, что в этом царстве пламени и дыма стоит рядом с ним Рэйчел.

— Рэйчел! — шепнул он. — Ты тоже? Бог мой… медведь…

Она ничего не сказала, только приложила палец к губам. Ее глаза, пусть мертвые, были ярче золотых монет. Волосы эбеновыми волнами спадали на плечи, и Мэтью солгал бы, если бы не признал, что свет адского пламени придал ей щемящую красоту. Она была одета в темно-зеленый наряд, украшенный вокруг шеи тонким бисерным шитьем. Он смотрел, как бьется жилка у нее на горле, видел испарину, выступившую у нее на щеках и на лбу.

Следует сказать, что демоны необычайно искусно создали эту иллюзию жизни.

Он попытался повернуться к ней, но голова все еще была привязана, как и конечности.

— Рэйчел… прости меня, — шепнул он. — Ты не должна быть здесь. Свой срок в Аду… ты уже отбыла на земле.

Палец к губам, умоляя его молчать.

— Ты сможешь… сможешь когда-нибудь меня простить? — спросил он. — Что я привел тебя… к такому печальному концу?

Дым плавал между ними, где-то за спиной Рэйчел трещал и шипел огонь.

Ответ Рэйчел был красноречив. Наклонившись, она прижалась губами к его губам. Поцелуй длился, становился требовательным.

Его тело — все же иллюзия тела — отреагировало на поцелуй так, как отреагировало бы и в царстве земном. Что не удивило Мэтью, поскольку всем известно, что Небеса будут полны небесных лютней, а Ад — земных флейт. В этом смысле он может оказаться и не так уж неприятен.

Рэйчел отодвинулась. Ее лицо осталось у него перед глазами, губы ее были влажны. Глаза ее сияли, тени огня играли на щеке.

Она завела руки за спину и что-то там сделала. Вдруг темное вышитое платье соскользнуло и упало на землю.

Руки ее показались снова и сняли с Мэтью плетеное покрывало. Потом Рэйчел встала на что-то вроде помоста и медленно, нежно опустилась обнаженным телом на тело Мэтью, потом накрыла их обоих тем же покрывалом и с жадностью поцеловала Мэтью в губы.

Он хотел спросить ее, знает ли она, что делает. Хотел спросить, любовь это или страсть, или она смотрит на него, а видит лицо Дэниела.

Но не спросил. Он сдался этой минуте — точнее, эта минута подчинила его. Мэтью ответил на поцелуй с той же из души идущей жадностью, и ее тело прижалось к нему в неоспоримой потребности.

Поцелуй длился, а рука Рэйчел нашла инструмент писца. Пальцы ее сомкнулись на нем. Медленными движениями бедер она вставила его в себя, в раскаленное влажное отверстие, раскрывшееся для входа и сомкнувшееся снова, когда он вошел в глубь ножен.

Мэтью не мог шевельнуться, но Рэйчел ничто не связывало. Ее бедра вначале задвигались медленно, почти лениво, по кругу, и эти движения прерывались резкими толчками вниз. Стон вырвался изо рта Мэтью от невероятного, невообразимого ощущения, и Рэйчел откликнулась таким же стоном. Они целовались, будто хотели слиться друг с другом. Дым клубился вокруг, и горел огонь, а губы искали, держали, а бедра Рэйчел поднимались и опускались, вбирая его все глубже, и Мэтью вскрикнул от наслаждения на грани боли. И даже этот главный акт, подумал он в горячечном припадке, есть сотрудничество Бога и Дьявола.

Потом он перестал думать и отдался на волю природы.

Движения Рэйчел постепенно становились сильнее. Ртом она прижималась к нему, пахнущие сосной волосы рассыпались по его лицу. Она дышала резко и быстро. Сердце Мэтью рвалось из груди, и с другой стороны стучалось в нее сердце Рэйчел. Она еще два раза дернулась, и у нее выгнулась спина, голова запрокинулась назад с крепко зажмуренными глазами. Она затрепетала, рот ее раскрылся в долгом, тихом стоне. И через миг это ощущение наслаждения передалось Мэтью белой вспышкой боли, молнией, ударившей от макушки через весь позвоночник. В этой буре ощущений он чувствовал, как взрывается сам внутри стягивающей влажности Рэйчел, и этот взрыв вызвал судорогу лица и крик. Рэйчел впилась в него поцелуем таким пылким, будто хотела поймать этот крик и заключить его в себе навеки, как золотой медальон в тайной глубине собственной души.

С бессильным вздохом она прильнула к нему, но опиралась на локти и колени, будто не хотела давить всей тяжестью. Он все еще был в ней, все еще твердый. Его девственность осталась в прошлом, и расставание с ней оставило сладко ноющую боль, но пламя еще не погасло. Как, не приходилось сомневаться, и у Рэйчел, потому что она глядела ему в лицо, и невероятные глаза сверкали в свете пламени, и волосы были влажны от усилий, и она снова задвигалась на нем.

Если это действительно Ад, подумал Мэтью, то неудивительно, что каждый так старается обеспечить себе здесь место.

Второй раз прошел медленнее, хотя даже сильнее первого. Мэтью мог только лежать и тщетно пытаться отвечать движениям Рэйчел. Даже если бы он не был связан, слабость одолела все мышцы, кроме одной, которая забрала себе всю силу.

И наконец она прижалась к нему, и он — хотя старался сдержаться как можно дольше — снова испытал эту почти ослепляющую комбинацию наслаждения и боли, предупреждающих о неостановимом приближении того, к чему так энергично стремились оба любовника.

Потом, когда в теплом и влажном «после» слышалось усталое дыхание, когда длился нежный поцелуй и игра языков, Мэтью понимал, что карету следует по необходимости вернуть в сарай, поскольку лошади дальше не повезут.

Вскоре он закрыл глаза и снова задремал. Когда он их открыл опять — кто знает, сколько прошло времени, — рядом с ним сидел демон с желтым третьим глазом, белым камнем дробя неприятного вида смесь семян, ягод и чего-то еще вонючего — это самое «что-то еще» и было самым неприятным, — в небольшой деревянной ступе. Потом демон издал последовательность ворчащих и свистящих звуков и поднес щепоть этого зелья ко рту Мэтью.

«Ага! — подумал Мэтью. — Вот теперь-то и начнутся настоящие пытки».

Смесь, которую его заставляли есть, выглядела как собачьи экскременты, а пахла как блевотина. Мэтью крепко сжал губы. Демон стал толкать щепоть ему в рот, ворча и присвистывая в явном раздражении, но Мэтью стойко отказывался это принимать.

Из дыма вынырнула какая-то женщина и остановилась возле лежанки Мэтью. Он посмотрел ей в лицо. Она, ничего не говоря, взяла щепотку этого эксквизитного мусора, положила в рот и стала жевать, показывая, что с ним надо делать.

Мэтью не мог поверить своим глазам. Не потому что она добровольно это ела, но потому что перед ним стояла темноволосая немая девушка из таверны Шоукомба. Только она сильно изменилась, как в поведении, так и в одежде. Вымытые волосы блестели, скорее светло-, чем темно-каштановые, а на голове была тиара из плотно сплетенных выкрашенных красным трав. Мазки румян лежали на скулах. Глаза тоже смотрели не тупо и остекленело, а осмысленно. И еще на ней было платье из оленьей кожи, украшенное спереди узором красных и лиловых бисерин.

— Это ты?! — поразился Мэтью. — Что ты здесь де…

Щепоть метнулась вперед, сунув порцию зловонной каши ему между губ. Первым побуждением Мэтью было сплюнуть, но демон зажал ему рот ладонью, а второй стал поглаживать горло.

У Мэтью не было выбора, кроме как проглотить. Вещество было странно маслянистым по консистенции, но Мэтью приходилось есть сыр и похуже. А эта смесь вкусовых ощущений, кисловатого со сладковатым, производила такое действие… да, оно просило вторую порцию.

Девушка — Девка, ответил Абнер со смехом, когда Мэтью спросил, как ее зовут, — отошла в тень, и он не успел больше ничего спросить. Демон продолжал кормить его, пока не опустела миска.

— Где я? — спросил Мэтью, языком выковыривая мелкие семена из зубов. Ответа не было. Демон взял свою миску и тоже стал отодвигаться. — Я в Аду?

— Се хапна та ами, — ответил демон и издал кудахчущий звук.

Мэтью почувствовал, что остался один. Над собой сквозь слои дыма он мог разглядеть что-то вроде деревянных балок, скорее даже небольших сосновых стволов, неошкуренных.

Немного времени потребовалось, чтобы веки отяжелели снова. Сон навалился недолимо, опрокинулся на Мэтью зеленой морской волной и унес его в неведомые глубины.

Без сновидений. Глубокий. Сон на столетия, абсолютный в своем покое и тишине. А потом голос:

— Мэтью?

Ее голос.

— Ты меня слышишь?

— А-ах, — ответил он освобождающим выдохом.

— Ты можешь открыть глаза?

С весьма небольшим усилием — но с сожалением, потому что отдых был такой приятный, — он открыл их. Над ним, склонившись к нему лицом, стояла Рэйчел. Он ясно видел ее в бликах огня. Густой дым развеялся.

— Они хотят, чтобы ты попробовал встать, — сказала она.

— Они? — Во рту ощущался вкус чего-то горелого, пепла. — Кто?

Тот самый демон, только уже без третьего глаза, вошел и встал рядом с ней. Сделав движение ладонями вверх, будто что-то поднимает, и ухнув, он явно показал, что требуется от Мэтью.

Появились те два существа женского пола, которые служили Мэтью, и стали что-то делать возле его головы. Что-то разрезали — быть может, кожаный ремень, — и вдруг голова освободилась, отчего мышцы шеи тут же свело судорогой.

— Хочу тебе сообщить, — сказала Рэйчел, пока два существа перерезали путы, удерживающие Мэтью на сосновой лежанке, — что ты был страшно ранен. Медведь…

— Да, я знаю, — перебил Мэтью. — Он убил меня и тебя тоже.

— Что? — нахмурилась она.

— Медведь. Он же убил… — Мэтью почувствовал, как с левого запястья сняли веревки, потом с правого. А замолчал он потому, что заметил: на Рэйчел свадебное платье. А на нем — следы травы. Он с трудом проглотил слюну. — Так мы… не погибли?

— Нет, мы вполне живы. Хотя ты чуть не погиб. Если бы они тогда не появились, ты бы истек кровью. Один из них тебе перевязал руку и остановил кровь.

— Руку. — Мэтью теперь вспомнил страшную боль в плече и кровь, капающую с пальцев. Пальцами левой руки он не мог пошевелить и даже их не чувствовал. Под ложечкой вдруг свернулся ледяной ком. Боясь даже глянутьтуда, Мэтью спросил: — Она у меня осталась?

— Да, — серьезно ответила Рэйчел, — но… рана была очень нехороша. До кости, а кость сломана.

— А еще что?

— Левый бок. Туда пришелся страшный удар. Два, три или больше ребер… не знаю, сколько сломано.

Мэтью поднял правую руку, не поврежденную, если не считать ссадины на локте, и осторожно ощупал бок. Там он обнаружил большую глиняную заплату, закрепленную каким-то коричневым липким веществом, и под ним бугор, указывающий, что что-то приложено прямо к ране.

— Доктор поставил припарку, — сказала Рэйчел. — Травы, табачные листья и… не знаю, что еще.

— Какой доктор?

— Гм! — Рэйчел посмотрела в сторону наблюдающего демона. — Вот это у них врач.

— Бог мой! — произнес ошеломленный Мэтью. — Нет, я все-таки в Аду! Иначе где же?

— Нас доставили, — спокойно объяснила Рэйчел, — в индейскую деревню. Как далеко отсюда до Фаунт-Рояла, я не знаю. От того места, где на тебя напал медведь, мы шли час.

— Индейская деревня? То есть… меня лечил индеец?

Это было немыслимо! Уж лучше демонический врач, чем дикарский!

— Да. И хорошо лечил. Они со мной очень хорошо обращались, Мэтью, и у меня не было причин их бояться.

— Пок! — сказал доктор, жестом веля Мэтью встать. Две женщины перерезали путы на его лодыжках, потом отодвинулись. — Хапапе пок покати! — Он протянул руку, снял плетеное покрывало с тела Мэтью и отбросил его, оставив юношу голым, как кочерга. — Пух! Пух! — настаивал врач, похлопывая пациента по ногам.

Мэтью рефлекторно закрыл интимные места обеими руками. Правая довольно быстро повиновалась, но в левое плечо ударила жгучая боль в ответ только на приказ нервам заставить мышцы двигаться. Мэтью скрипнул зубами, лицо покрылось потом, и он заставил себя посмотреть на рану.

От плеча и до локтя рука была обернута глиной и предположительно подложенными под нее так называемыми лекарствами. Глина была намазана на деревянный лубок, и рука обездвижена в слегка согнутом положении. От края глины и до кончиков пальцев кожа покрылась страшными черно-лиловыми кровоподтеками. Зрелище впечатляющее, зато все-таки рука у него осталась. Мэтью поднял здоровую руку ко лбу. Там тоже лежала глиняная повязка, закрепленная липким кашеобразным веществом.

— У тебя был глубоко рассечен лоб, — сказала Рэйчел. — Как ты думаешь, стоять сможешь?

— Да, если не развалюсь на куски. — Он посмотрел на доктора. — Одежду! Понимаете? Одежду!

— Пух! Пух! — повторил доктор, похлопывая Мэтью по ногам.

Мэтью обратил свой призыв к Рэйчел.

— Ты не могла бы мне добыть какую-нибудь одежду?

— У тебя ее нет, — ответила она. — Все, что на тебе было, пропиталось кровью. Они над ней выполнили какой-то обряд в первый же вечер, и сожгли.

Эти слова вошли в мозг как копье.

— В первый вечер? Сколько времени мы здесь?

— Сегодня пятое утро.

Целых четверо суток в лапах индейцев! Мэтью не мог в это поверить. Четверо суток, и у них все еще скальпы на голове! Может, они ждут, пока он оправится, чтобы убить его и Рэйчел одновременно?

— Я думаю, — сказала она, — нас пригласил сюда их мэр, или вождь, или кто он там. Я еще его не видела, но тут начались какие-то приготовления.

— Пух! Пух! — настаивал доктор. — Се хапапе та моок!

— Ладно, — сказал Мэтью, решив принять неизбежное. — Я попробую встать.

С помощью Рэйчел он слез с лежанки на земляной пол. Скромность взывала к нему, но ответить он не мог. Ноги все же держали его, хотя прилично окостенели. Глиняная повязка на сломанной руке тянула вниз, но угол, под которым держал руку лубок, делал это терпимым. Ребра слева бухнули тупой болью под повязкой и припаркой — впрочем, это тоже можно вынести, если не пытаться дышать слишком глубоко.

Он знал, что был бы убит на месте, если бы Одноглазый сам не был так стар и болен. Встретиться с этой зверюгой в ее молодые годы означало бы быстрое обезглавливание или медленную мучительную смерть от выпотрошенных внутренностей, какую встретил муж Мод.

Индейский доктор — тоже совершенно голый, если не считать небольшого ремня из оленьей кожи и набедренной повязки, — пошел вперед, к дальней стене прямоугольного деревянного строения, где стояло несколько лежанок. Мэтью понял, что это местный лазарет. В яме, обложенной камнями, горел небольшой огонь, но, судя по кучам золы, именно здесь бушевал дымный ад.

Мэтью опирался на Рэйчел, пока его ноги не привыкли снова держать его вес. А в голове все еще плыл туман. Непонятно было, эта любовная встреча с Рэйчел произошла на самом деле или в горячечном бреду, вызванном ранами. Уж конечно, она не полезла бы на этот помост заниматься любовью с умирающим! И сейчас не было никаких признаков, что между ними что-нибудь произошло.

И все же… могло такое быть?

Но вот нечто реальное, что он считал причудой своих снов: на полу среди глиняных чашек, деревянных мисок и костяных резных трубок у огня валялась отломанная половинка тарелки Лукреции Воган.

Целитель-дикарь — который заставил бы своего коллегу доктора Шилдса побледнеть от ужаса — отодвинул тяжелую оленью шкуру с черной шерстью от входа в лазарет.

Пол залило ослепительным солнечным светом; Мэтью зажмурился и пошатнулся.

— Я тебя держу, — сказала Рэйчел, прислоняясь к нему, чтобы он не упал.

Снаружи раздался возбужденный шум, состоящий из визга, криков, хохота. Перед Мэтью возникла стена улыбающихся лиц, она напирала. Индейский доктор что-то крикнул, и по раздраженному тону было ясно, что слова универсальны: «Отодвиньтесь, дайте дышать!»

Рэйчел вывела Мэтью, голого и ошеломленного, на свет Божий.

Глава 17

Собравшиеся — а было их человек восемьдесят, если не сто или больше — стихли, когда появился Мэтью. Те, кто стоял впереди, попятились, подчиняясь непрекращающимся выкрикам доктора. Мэтью и Рэйчел шли за целителем в набедренной повязке, а индейцы пристроились за ними, и крики, смех и возбужденные возгласы возобновились с новой силой.

Мэтью и в бочке рома не могло бы присниться, что он предстанет миру голый, цепляясь за Рэйчел и проходя мимо орды смеющихся и вопящих индейцев. Зрение вернулось, хотя свет по-прежнему ошеломлял. Он увидел пару десятков деревянных хижин, обмазанных высохшей глиной или заросших мхом, с крышами, где трава росла так же густо, как на земле. Мелькнул засеянный кукурузой участок, перед которым встали бы на колени фермеры Фаунт-Рояла. Две собаки — серая и темно-коричневая — подошли обнюхать ноги Мэтью, но после окрика доктора бросились прочь. То же случилось со стайкой голых коричневых ребятишек, сунувшихся к бледнокожему пациенту, — они унеслись прочь, визжа и подпрыгивая.

Мэтью заметил, что почти все мужчины — такие же узколицые, тощие и с пучком волос на лысой голове, как доктор, — были почти голыми, но женщины облачены либо в оленьи шкуры, либо в ярко окрашенные одежды, вроде бы сплетенные из хлопка. Некоторые из них предпочитали оставлять грудь обнаженной — от такого зрелища жители Фаунт-Рояла попадали бы в обморок. Ноги у всех были либо босы, либо обуты в сшитые оленьи шкуры. Многих мужчин украшала изобретательная синяя татуировка, и некоторых из старших женщин — тоже. Татуировки имелись не только на лице, но и на груди, на руках, на бедрах и — предположительно — на всех других местах.

Настроение было карнавальное. Взрослые ликовали, как дети, а дети — которых было много — как мелькающие белки. Живности тоже было достаточно: свиньи, куры, лающий хор собак.

Доктор подвел Мэтью и Рэйчел к хижине, расположенной посередине деревни, отвел в сторону шкуру, украшенную тиснением, предлагая войти, и сопроводил гостей в прохладное, тускло освещенное помещение.

Свет давали небольшие огни, горевшие в глиняных плошках с маслом, расставленных по кругу. Лицом к этому кругу, на возвышении, установленном на трех деревянных ножках и укрытом звериными шкурами, сидел, скрестив ноги, человек.

При виде этого человека Мэтью застыл как вкопанный. У него отвисла челюсть и зубы чуть не выпали — так он был потрясен.

Человек — явно вождь, губернатор, властитель, или как там его называли, этой деревни — был одет в набедренную повязку из оленьей кожи, едва прикрывающую гениталии. Но это было уже привычно. А потрясло Мэтью то, что на голове у вождя находился длинный, белый, туго завитый судейский парик, а грудь покрывал…

«Я сплю! — подумал Мэтью. — Не в своем уме надо быть, чтобы вообразить такое!»

…шитый золотом камзол магистрата Вудворда.

— Пата не. — Доктор жестами показал Мэтью и Рэйчел, что надо войти в круг, а потом сесть. — Оха! Оха!

Рэйчел повиновалась. Мэтью попытался опуститься, но боль ударила в ребра, и он с перекошенным лицом схватился за глиняную повязку.

— Уг! — провозгласил вождь. У него было узкое лицо с длинной челюстью, вытатуированные круги на обеих щеках, татуировки на руках, как голубые лианы, и они же покрывали кисти. Кончики пальцев выкрашены в красный цвет. — Се на оха! Паг ке не су на оха сау папа!

Повелительный голос заставил доктора действовать — то есть схватить Мэтью за правую руку и выпрямить. Увидев это, Рэйчел подумала, что вождь хочет, чтобы и она встала, но как только она попыталась это сделать, доктор довольно решительно посадил ее на место.

Вождь встал на своем помосте. Ноги от колен до босых ступней покрывала татуировка. Он поставил руки на бедра, глубоко посаженные глаза вперились в Мэтью с серьезным выражением, как того требовало высокое положение их обладателя.

— Те те вейа, — сказал вождь. Доктор отступил, пятясь, и вышел из хижины. Следующие слова были обращены к Мэтью: — Урн та ка па пе не?

Мэтью только покачал головой. Он видел, что драгоценный камзол Вудворда на вожде расстегнут, и грудь тоже украшают татуировки. Хотя у чужого народа трудно определить возраст, Мэтью подумал, что вождь молод, всего на пять-шесть лет старше его самого.

— Оум? — спросил вождь, хмурясь. — Ка тайнай калмет?

Опять-таки Мэтью мог только головой покачать.

Вождь на минуту вперил взгляд в землю, потом скрестил руки на груди. Вздохнув, он погрузился в размышления. Небось о том, подумал Мэтью, как лучше убить пленников.

Вождь снова поднял глаза и произнес:

— Quel chapeau portez-vous?

Вот тут Мэтью чуть не рухнул. Индеец говорил по-французски. Вопрос, конечно, чудной, но уж таковы французы. Вождь спрашивал, какую шляпу носит Мэтью.

Мэтью пришлось взять себя в руки. То, что этот дикарь говорит на классическом европейском языке, в голове не укладывалось. Такое было потрясение, что Мэтью даже на секунду забыл о своей полной наготе. Он ответил:

— Je ne porte pas de chapeau.

То есть «Я не ношу шляпу».

— Аг аг! — Вождь искренне улыбнулся, что несколько осветило и согрело помещение. Он хлопнул в ладоши, пораженный и обрадованный, что Мэтью понимает этот язык.

— Tous les hommes portent des chapeaus. Mon chapeau est Nawpawpay. Quel chapeau portez-vous?

Теперь Мэтью понял. Вождь утверждал, что каждый человек носит шляпу. Он говорил, что его шляпа — Навпавпэ, и спрашивал, какая шляпа у Мэтью.

— Oh! — ответил Мэтью, кивнув. — Mon chapeau est Mathieu.

— Mathieu, — повторил Навпавпэ. — Mathieu… Мэтью, — продолжал он так же по-французски. — Странная шляпа.

— Может быть, но эту шляпу дали мне при рождении.

— А! Но сейчас ты возродился вновь, поэтому тебе следует дать новую шляпу. Я сам тебе ее дам: Победитель Демона.

— Победитель Демона? Я не понял.

Он посмотрел на Рэйчел, которая — не зная ни слова по-французски — оказалась полностью выключена из разговора.

— Разве ты не победил демона, который чуть не отобрал у тебя жизнь? Этот демон бродил по земле уже… о… только мертвые знают сколько, и среди них — мой отец. Не могу сказать, сколько братьев и сестер увели от нас эти клыки и когти. Но мы пытались убить этого зверя. Да, мы пытались. — Он кивнул, лицо его вновь помрачнело. — А тогда демон насылал на нас зло. За каждую стрелу, которая попадала в его тело, он посылал десять проклятий. Умирали младенцы мужского пола, чахли посевы, рыба ходила мимо сетей, а нашим провидцам являлся во снах конец времен. И мы перестали пытаться, чтобы спасти свою жизнь. Тогда стало лучше, но зверь был вечно голоден. Понимаешь? Никто из нас не мог его победить. Лесные демоны стоят друг за друга.

— Но ведь зверь остался жив, — сказал Мэтью.

— Нет! Охотники рассказали мне, что увидели вас и пошли за вами. И тут напал зверь! Мне рассказали, как он налетел на тебя, как ты остался стоять перед ним и испустил громкий боевой клич. Жаль, что я не видел этого сам! Мне сказали, что зверь был ранен. Я послал охотников, и они нашли его мертвым в логове.

— А… я понимаю. Но… он был стар и болен. Думаю, он уже умирал.

Навпавпэ пожал плечами:

— Может быть, и так, Мэтью, но кто нанес последний удар? Они нашли твой нож, он все еще торчал вот тут. — Вождь показал пальцем себе под подбородок. — А если тебя беспокоят лесные демоны, то можешь спать спокойно и знай, что они преследуют только наш род. Твоего рода они боятся.

— В этом я не сомневаюсь, — сказал Мэтью.

Рэйчел больше не могла выдержать.

— Мэтью, что он говорит?

— Они нашли медведя мертвым и считают, что убил его я. Он мне дал новое имя: Победитель Демона.

— Это вы по-французски говорите?

— Да. Я понятия не имею как…

— Прошу прощения, перебью, — сказал Навпавпэ. — Откуда ты знаешь язык короля Ла Пьера?

Мэтью еще раз перешел мысленно с английского на французский.

— Короля Ла Пьера?

— Да, из королевства Франз-Европэ. Ты из его племени?

— Нет, из другого.

— Но ты с ним говорил? — Сказано было с пылающей надеждой. — Когда он вернется в эти земли?

— Ну… гм… я точно не знаю, — ответил Мэтью. — Когда он здесь был в последний раз?

— О, это было во времена отца моего деда. Он оставил свою речь в моей семье и сказал, что это язык королей. Я хорошо на нем говорю?

— Да, очень.

— А! — Навпавпэ просиял, как мальчишка. — Я его повторяю про себя, чтобы не забыть. Король Ла Пьер показал нам палочки, которые добывают огонь, он ловил наши лица в пруду, который лежал у него в сумке. И еще у него была… маленькая луна, которая пела. И все это вырезано на дощечке. — Навпавпэ озабоченно нахмурился. — Я так хочу, чтобы он вернулся увидеть все эти чудеса, как видел их отец моего деда. Мне этого не хватает. Ты не из его рода? Почему же ты тогда говоришь на языке короля?

— Я его узнал от человека из племени короля Ла Пьера, — решил ответить Мэтью.

— Теперь я понял! Когда-нибудь… когда-нибудь… — он поднял палец, подчеркивая важность своих слов, — я поплыву по большой воде в облачном корабле туда, где Франз-Европэ. Я пойду в ту деревню и сам увижу хижину короля Ла Пьера. Какое там должно быть богатство! Не меньше ста свиней!

— Мэтью! — Рэйчел готова была взбеситься от этого разговора, в котором не могла принять участие. — Что он говорит?

— Печально об этом говорить, но твоя женщина, кажется, не цивилизована, как мы с тобой, — определил Навпавпэ. — Она говорит грязные слова, как та белая рыба, которую мы поймали.

— Белая рыба? — спросил Мэтью. Жестом он показал Рэйчел, чтобы сидела тихо. — Какая белая рыба?

— Не стоит слов. Вообще ничего не стоит, потому что он убийца и вор. Самая нецивилизованная тварь, которую мне выпало несчастье видеть. Так что ты можешь мне рассказать про ту деревню во Франз-Европэ?

— Я тебе расскажу все, что я о ней знаю, — ответил Мэтью, — если ты мне расскажешь про эту белую рыбу. Вот эту… свою одежду… и головной убор ты нашел в его хижине?

— Эти? Да. Разве они не чудесны? — Вождь развел руки в стороны, улыбаясь, чтобы лучше был виден шитый золотом камзол.

— Можно спросить, что еще ты там нашел?

— Другие вещи. Наверное, их как-то используют, но я просто люблю на них смотреть. И еще… конечно… я там нашел мою женщину.

— Твою женщину?

— Мою невесту. Мою принцессу. — Улыбка грозила развалить его лицо пополам. — Молчаливую и прекрасную. О, ей будут принадлежать наравне со мной все мои сокровища, и она нарожает мне полную хижину сыновей! Но сначала, конечно, надо будет ее откормить потолще.

— А белая рыба? Где он?

— Неподалеку. Были еще две рыбы — старые, — но они ушли.

— Ушли? Куда?

— Всюду, — ответил Навпавпэ, снова разводя руки в стороны. — В ветер, в землю, в деревья, в небо. Сам знаешь.

Мэтью опасался, что действительно знает.

— Но ты сказал, что белая рыба еще здесь?

— Да, он еще здесь. — Навпавпэ поскреб подбородок. — Твоя природа полна вопросов, правда?

— Нет, просто… может быть, я его знаю.

— Его знают только нецивилизованные твари и пожиратели падали. Он нечист.

— Согласен, но… почему ты сказал, что он убийца и вор?

— Потому что так и есть! — Навпавпэ сложил руки за спиной и стал подпрыгивать на цыпочках, как ребенок. — Он убил человека моего племени и украл у него солнце мужества. Другой человек из моего племени это видел. Мы его взяли. Взяли их всех. Все они виновны. Все, кроме моей принцессы. Ты знаешь, как я это узнал? Потому что она единственная пошла с нами добровольно.

— Солнце мужества? — Мэтью понял, что вождь говорит о золотой монете. — А что это такое?

— Это то, что дает дух воды. — Он перестал подпрыгивать. — Пойди посмотри на белую рыбу, если хочешь. Увидишь, знаешь ли ты его, и спросишь, какие преступления он совершил.

— Где я могу его найти?

— Вон там. — Навпавпэ показал влево от Мэтью. — Хижина стоит рядом с кучей дров. Сам увидишь.

— Куда он показывает, Мэтью? — спросила Рэйчел. — Он хочет, чтобы мы куда-то пошли?

Она начала подниматься.

— О нет, нет! — быстро сказал Навпавпэ. — Женщина не будет стоять передо мной в моей хижине.

— Рэйчел, пожалуйста, останься где сидишь. — Мэтью положил руку ей на плечо. — Очевидно, таковы правила у вождя. — Он повернулся к Навпавпэ: — Можно ли ей пойти со мной увидеть белую рыбу?

— Нет. В ту хижину женщинам нельзя. Ты иди и возвращайся.

— Я уйду ненадолго, — сказал Мэтью Рэйчел. — Тебе надо будет остаться здесь. Хорошо?

— Куда ты идешь? — Она схватила его за руку.

— Здесь есть другой белый пленник, и я хочу на него взглянуть. Это будет недолго. — Он сжал ей руку и улыбнулся ободряюще, хотя и напряженно.

Рэйчел кивнула и неохотно отпустила его.

— Да… еще одно, — обратился Мэтью к вождю. — Можно мне какую-нибудь одежду?

— Зачем? Тебе холодно в такой жаркий день, как сегодня?

— Не холодно. Просто неуютно, когда так много воздуха.

Он показал рукой на свои обнаженные гениталии.

— А, понимаю. Хорошо, я сделаю тебе подарок.

Навпавпэ снял с себя набедренную повязку и протянул Мэтью.

Мэтью надел ее, осторожно балансируя, поскольку мог действовать только одной рукой.

— Я скоро вернусь, — обещал он Рэйчел и вышел, пятясь, из хижины на яркое солнце.

Хижина и куча дров находились не дальше пятидесяти футов от резиденции вождя. Стайка стрекочущих улыбчивых детей прицепилась по дороге к тени Мэтью, и двое из них бегали вокруг, будто посмеиваясь над его медленной неловкой походкой. Однако увидев, куда он идет, тут же отпрянули и убежали.

Навпавпэ был прав, когда сказал, что Мэтью сам поймет.

Кровь измазала наружные стены странными узорами, по которым христианин сделал бы вывод о сатанинской природе индейцев. На запекшейся крови пировали мухи, они жужжали у входа, закрытого черной медвежьей шкурой.

Мэтью минуту постоял снаружи, собираясь с духом. Вид был весьма не заманчивый. Потом он дрожащей рукой отвел шкуру в сторону. В лицо пахнуло едким дымом. Внутренность хижины едва освещало что-то красное — наверное, догорающие угли угасшего огня.

— Шоукомб? — позвал Мэтью. Ответа не было. — Шоукомб, вы меня слышите?

Ничего.

В дыму лишь приблизительно угадывались контуры.

— Шоукомб? — еще раз позвал Мэтью, но молчание сказало ему, что придется переступить этот ужасный порог.

Набрав в легкие едкого воздуху, он вошел. Медвежья шкура за ним опустилась на место. На секунду Мэтью остался стоять где стоял, ожидая, чтобы глаза привыкли к темноте. Страшный удушающий жар бросил его в пот. Справа можно было разглядеть глиняный горшок, полный тлеющих углей — это от них шел жар и дым.

Что-то шевельнулось — медленно, тяжело — слева.

— Шоукомб? — спросил Мэтью.

Глаза его жгло. Он двинулся влево, куда удалялись клубы дыма.

Почти сразу, напрягая зрение, он смог разглядеть какой-то предмет. Он был похож на ободранный окровавленный бок говяжьей туши, который повесили вялить, и действительно, он висел на шнурах, закрепленных в потолочных балках.

Мэтью подошел. Сердце у него грохотало.

Что бы тут ни висело, сейчас это был кусок освежеванного мяса без рук и без ног. Мэтью остановился. Щупальца дыма плыли мимо лица. Ближе он подойти не мог, потому что уже знал.

Может быть, он издал какой-то звук. Застонал, ахнул, еще что-нибудь. Но — медленно, как пытка во внутреннем круге Ада — шевельнулась скальпированная и покрытая коркой крови голова этого бруска. Она качнулась набок, потом подбородок поднялся.

Глаза были на месте, вылезали из орбит на этом безобразно распухшем, покрытом синяками и черной коркой крови лице. Век не было. Нос отрезали, губы и уши — тоже. Тысячи мелких порезов нанесены на избитый торс, гениталии выжжены, запекшаяся рана покрылась блестящей черной коркой. Точно так же страшным огнем прижгли обрубки рук и ног. Обрубленную тушу оплетали веревки с узлами.

Если есть описание последнего ужаса, который обрушился на Мэтью, то известно оно лишь самому богохульнейшему из демонов и святейшему из ангелов.

Движения этого приподнятого подбородка хватило, чтобы тело качнулось на веревках. Они заскрипели в балках писком тех крыс, что одолевали таверну Шоукомба.

Туда-сюда, туда-сюда.

Раскрылся безгубый рот. Язык Шоукомбу оставили, чтобы он мог молить о милосердии с каждым порезом ножа, с каждым ударом топора, с каждым поцелуем огня.

Он заговорил сухим дребезжащим шепотом, едва различимым при крайнем напряжении слуха.

— Папочка? — Слово вышло изуродованным, как его рот. — Это не я котеночка убил, это Джейми… — Грудь его задрожала, донесся душераздирающий всхлип. Вытаращенные глаза смотрели в пустоту. Это от Шоукомба исходил тихий, раздавленный писк испуганного ребенка. — Не надо, пожалуйста, папочка, не бей меня больше…

Изуродованный громила зарыдал.

Мэтью повернулся — глаза его жгло дымом — и выбежал, пока разум его не развалился на части, как тарелка Лукреции Воган.

Он оказался снаружи, ослепленный и дезориентированный сиянием солнца. Пошатнулся, заметил еще несколько голых детишек, носящихся вокруг него со стрекотом, и лица у них были радостные, хотя они танцевали совсем рядом с хижиной пыток. Мэтью чуть не упал, выскакивая наружу, и его резкие неловкие движения, чтобы сохранить равновесие, вызвали у ребятишек вопли восторга, будто он присоединился к их танцу. По лицу бежал холодный пот, внутренности бунтовали, и Мэтью пришлось наклониться и сблевать на землю, отчего детишки засмеялись и запрыгали вокруг с новыми силами.

Он зашагал дальше, пошатываясь. К веселой компании малышей присоединился одноухий рыжий пес. На Мэтью спустился туман, и он не ведал, в ту ли сторону идет среди хижин. Его движение привлекло жителей постарше, прекративших собирать семена и плести корзины, чтобы присоединиться к веселой цепочке, будто он какой-то вельможа или властитель, чья слава затмевает само солнце. Смех и вопли нарастали, как и число последователей, и от этого лишь сильнее становился ужас Мэтью. Гавкали в спину собаки, шныряли под ногами дети. Ребра болели смертельно, но разве это боль? В остолбенении он понял, что никогда не знал боли, даже грана ее не ведал, если сравнить с тем, что выносит сейчас Шоукомб. За коричневыми улыбающимися лицами заблестели солнечные блики, и вдруг перед ним оказалась вода. Мэтью упал на колени, сунул лицо в воду, не обращая внимания на дикую боль, пронзившую до костей.

Он пил, как животное, и дрожал, как животное. Горло перехватило, он бешено закашлялся, вода хлынула из ноздрей. Потом Мэтью сел на корточки, с мокрого лица капала вода, а толпа позади разворачивалась в веселье.

Он сидел на берегу озерца. Оно было вдвое меньше фаунт-роялского источника, но вода в нем была такой же синей. Мэтью увидел невдалеке двух женщин, наполняющих мехи из шкур. Золотом переливалось солнце на поверхности, напоминая день, когда Мэтью увидел такое же солнце, сияющее над источником Бидвелла.

Он сложил ладонь чашечкой, набрал воды и приложил к лицу, ощущая, как она стекает по горлу, по груди. Горячка разума остывала, зрение прояснилось.

Индейская деревня, понял он, была зеркальным образом Фаунт-Рояла. Как и создание Бидвелла, деревня разместилась здесь — кто знает, когда это было, — поближе к источнику пресной воды.

Мэтью услышал, что шум толпы стих. Чья-то тень легла на него и произнесла:

— На унхуг паг ке не!

Двое мужчин взяли Мэтью, осторожно, чтобы не потревожить раны, и помогли ему встать. Потом Мэтью повернулся к говорившему, но он уже знал, кто отдал приказ.

Навпавпэ был на четыре дюйма ниже Мэтью, но высота судейского парика придавала ему солидность. Золотые полоски камзола сияли под ярким солнцем. Добавить сюда еще эти тщательные татуировки, и Навпавпэ становился зрелищем — глаз не оторвать, при этом весьма внушительной личностью. В нескольких шагах у него за спиной стояла Рэйчел, и глаза ее тоже были цвета испанского золота.

— Прости мой народ, — сказал Навпавпэ речью королей. Он пожал плечами и улыбнулся: — Мы не часто принимаем гостей.

Мэтью все еще не пришел в себя. Он медленно моргнул, поднес руку к лицу:

— А то… что вы сделали… с Шоукомбом… с белой рыбой… входит в прием?

Навпавпэ был просто шокирован:

— О нет! Разумеется, нет! Ты не так понял, Победитель Демона! Ты и твоя женщина — почетные гости здесь за то, что ты сделал для моего народа! А белая рыба — грязный преступник!

— Вы так с ним поступили за воровство и убийство? Может быть, закончить эту работу и проявить немного милосердия?

Навпавпэ помолчал, обдумывая.

— Милосердия? — спросил он, морща лоб. — Что такое это самое «милосердие»?

Очевидно, это понятие французский географ, выдававший себя за короля, не смог или не захотел объяснить.

— Милосердие, — начал Мэтью, — проявляется, когда… — он задумался, подыскивая слова, — когда наступает время положить конец чьему-то страданию.

Навпавпэ еще сильнее наморщил лоб:

— А что такое страдание?

— Это то, что ты чувствовал, когда погиб твой отец, — пояснил Мэтью.

— Ах, это! Ты хочешь сказать, что надо вспороть брюхо белой рыбе, а внутренности вытащить и скормить собакам?

— Ну… я думаю, нож в сердце будет быстрее.

— Смысл не в том, чтобы было быстрее, Победитель Демона. Смысл в каре, в том, чтобы показать всем, что бывает за такие преступления. И к тому же детям и старикам так нравится его пение по ночам. — Навпавпэ уставился на озерцо, все еще в размышлении. — Это самое милосердие: так делают во Франз-Европэ?

— Да.

— Тогда — что ж. Значит, это то, чему мы должны стремиться подражать. И все-таки… нам его будет не хватать. — Он повернулся к стоявшему рядом человеку: — Се ока па неха! Ну се каидо на кай ичиси!

С последним шипящим звуком он сделал колющее движение, а потом, к ужасу Мэтью, резко повернул и полоснул крест-накрест невидимым лезвием. Человек с покрытой татуировкой лицом побежал прочь, вопя и что-то выкрикивая, и почти все зеваки — мужчины, женщины и дети наравне — побежали за ним, испуская те же звуки.

Мэтью должно было бы стать легче, но не стало. Тогда он усилием воли переключил мысль на другой и более важный предмет.

— А что такое солнце мужества? — спросил он.

— То, что дает дух воды, — ответил Навпавпэ. — А также луны и звезды от великих богов.

— Дух воды?

— Да. — Навпавпэ показал на озерцо. — Здесь он живет.

— Мэтью! — окликнула его Рэйчел, становясь рядом. — Что он говорит?

— Я пока не знаю, — ответил он. — Я пытаюсь…

— Аг-аг! — Навпавпэ погрозил пальцем. — Дух воды может оскорбиться, услышав грязные слова.

— Приношу свои извинения. Позволь спросить, если можно: как дает вам дух воды эти солнца мужества?

В ответ Навпавпэ вошел в воду. Он уходил от берега, пока не зашел по пояс. Потом остановился и, одной рукой придерживая на голове парик, наклонился, а другой стал ощупывать дно. То и дело он доставал пригоршню ила и просеивал сквозь пальцы.

— Что он ищет? — тихо спросила Рэйчел. — Ракушки?

— Не думаю, — ответил Мэтью. У него был соблазн рассказать ей о Шоукомбе, просто чтобы избавиться от тяжести виденного, но не было смысла делиться таким ужасом.

Навпавпэ сменил место, зайдя чуть поглубже, наклонился и снова стал искать. Перед вудвордова камзола потемнел от воды.

И через минуту вождь перешел на третье место. Рэйчел тихонько вложила пальцы в ладонь Мэтью.

— Я никогда не видела ничего подобного. Вокруг всей деревни — стена леса.

Мэтью хмыкнул, наблюдая Навпавпэ за работой. Защитная стена деревьев — еще одно связующее звено между деревней и Фаунт-Роялом. У него было чувство, что эти два поселения, разделенные милями, связаны еще каким-то образом, о котором никто не подозревает.

Близость Рэйчел и тепло ее руки напомнили об их недавней близости. Как будто это воспоминание лежало совсем рядом с центром памяти. Но это все была иллюзия. Так ведь? Конечно, так. Рэйчел не полезла бы на лежанку отдаваться умирающему. Даже если он спас ей жизнь. Даже если бы она думала, что ему уже недолго осталось на этой земле.

Но… чисто теоретически… если именно так стало известно, что он на пути к выздоровлению? А что, если… доктор даже поощрил ее к такому физическому и эмоциональному контакту, этакий индейский способ лечения, подобный… да, подобный кровопусканию?

Если так, то доктору Шилдсу много есть чему поучиться.

— Рэйчел, — сказал Мэтью, осторожно гладя пальцами ее руку. — Ты… — Он остановился, не зная, как к этому подойти, и решил избрать обходной путь. — Тебе дали какую-нибудь другую одежду? Какую-нибудь… гм… местную?

Она встретила его взгляд.

— Да, — сказала она. — Эта молчаливая девушка принесла мне платье в обмен на то синее, что было у тебя в мешке.

Мэтью попытался прочесть правду у нее в глазах. Если они с Рэйчел действительно тогда любили друг друга, то признаваться в этом она сейчас не собиралась. И прочесть по ее внешности этого тоже не удавалось. И в этом, подумал он, ключевой вопрос: она могла отдать ему свое тело из-за чувства или же в рамках метода лечения, рекомендованного доктором, который Мэтью казался сделанным из одного теста с Исходом Иерусалимом, а могло быть, что это фантазия, навеянная горячкой и дурманящим дымом, желаемое, но не действительность.

В чем же правда? Правда, подумал он, в том, что Рэйчел все еще любит своего мужа. Или хотя бы память о нем. Он это понимал из того, о чем она не говорит. Если тут было на самом деле о чем говорить. Она может хранить чувства к нему как букет розовых гвоздик. Но это не красные розы, и в этом вся разница.

Он мог спросить, какого цвета то платье. Мог точно описать ей его. Или мог начать его описывать, и она ему скажет, что сильнее ошибиться он не мог.

Может быть, ему и не надо знать. Или даже желать знать. Наверное, лучше оставить все несказанным, и пусть граница между явью и фантазией останется непотревоженной.

Он прокашлялся и снова посмотрел на пруд.

— Ты говорила, что с индейцами прошла час пути. Не помнишь, в какую сторону?

— Солнце какое-то время было слева. А потом светило в спину.

Он кивнул. Значит, они шли час обратно в сторону Фаунт-Рояла. Навпавпэ перешел на четвертое место и крикнул:

— Дух воды любит шалить! Иногда он отдает их просто так, а иногда приходится искать и искать, чтобы найти хоть одно!

С детской улыбкой он вернулся к своей работе.

— Потрясающе! — сказала Рэйчел, качая головой. — Просто неимоверно!

— Что именно?

— Что он говорит по-французски, а ты его понимаешь. Я бы не могла больше удивиться, если бы он знал латынь!

— Да, он потрясающе… — Мэтью резко замолчал, будто прямо перед ним рассыпалась каменная стена. — Бог мой! — прошептал он. — Вот оно!

— Что?

— Не знает латыни. — Лицо Мэтью горело возбуждением. — То, что сказал преподобный Гроув в гостиной Бидвелла в присутствии миссис Неттльз. «Не знает латыни». Вот он, ключ!

— Ключ? К чему?

Он посмотрел на нее, и теперь он тоже сиял мальчишеской улыбкой.

— К доказательству твоей невиновности! То доказательство, которое было мне нужно, Рэйчел! Оно было прямо здесь, ближе, чем… — Он искал сравнение, поскреб щетинистый подбородок… — чем собственные усы! Эта хитрая лиса не умеет…

— Рука Навпавпэ взметнулась вверх, по запястье в иле. — Вот она, находка!

Мэтью пошел по воде ему навстречу. Вождь открыл ладонь и показал серебристую жемчужину. Немного, но вместе с осколком тарелки — достаточно. Мэтью стала любопытна одна вещь, и он, обойдя вождя, прошел туда, где глубина была ему по пояс.

И вот оно! Подозрение подтвердилось; он ощутил заметное течение у колен.

— Вода движется, — сказал он.

— О да, — согласился Навпавпэ. — Это дышит дух. Иногда сильнее, иногда слабее. Но всегда дышит. Тебя заинтересовал дух воды?

— Да, очень.

— Гм! — вождь кивнул. — Я не знал, что ваш род религиозен. Я тебя отведу в дом духов как почетного гостя.

Навпавпэ отвел Мэтью и Рэйчел в другую хижину возле озерца. У этой стены были выкрашены синим, вход занавешен причудливо сплетенным занавесом из перьев индеек и голубей, кроличьего меха, лисьих шкур прямо с головами и шкур разных других зверей.

— Увы, — сказал Навпавпэ, — твоей женщине нельзя туда входить. Духи удостаивают разговором только мужчин, а женщин — только через мужчин. Кроме, конечно, случаев, когда женщина рождается с метками духа и становится провидицей.

Мэтью кивнул. Он понял, что то, что в одной культуре называется «метки духа», в другой будет «метками дьявола». Он сказал Рэйчел, что обычаи вождя требуют, чтобы она подождала их снаружи. Потом вслед за Навпавпэ вошел в хижину.

Внутри было почти совсем темно, только язычок пламени горел в глиняном горшке, полном масла. К счастью, разъедающего глаза дыма здесь не было. Дом духов казался пустым, насколько мог видеть Мэтью.

— Здесь надо говорить уважительно, — предупредил Навпавпэ. — Это построил мой отец, и с тех пор много зим и лет миновало. Я часто сюда прихожу просить совета.

— И он отвечает?

— Ну… нет. Но все-таки отвечает. Он слушает, что я говорю, а потом отвечает всегда одинаково: сын, решай сам. — Навпавпэ поднял глиняный горшок. — Вот дары, которые дает дух воды.

Он с мечущимся огоньком пошел в глубь хижины, Мэтью — за ним.

И все равно ничего здесь не было. Кроме одного предмета. На полу стояла миска побольше, полная илистой воды. Вождь сунул в нее ту же руку, что держала жемчужину, и она вышла обратно, капая илом.

— Так мы чтим духа воды.

Навпавпэ подошел к стене, не сосновой, как другие, а покрытой толстой коркой ила из озера.

Вождь прижал пригоршню ила с жемчужиной к стене и разгладил.

— Сейчас я должен буду говорить с духом, — сказал он. И потом тихим распевом произнес: — Па не са нехра каи ке пану. Кена пе пе кайру.

Распевая, он водил язычком пламени вдоль стены.

Сперва блеснуло красное. Потом синее.

Потом красное… золотое… еще золотое… дюжина золотых… серебро… пурпур и…

…безмолвный взрыв красок, когда свет двигался вдоль стены: изумрудная зелень, рубиновая алость, сапфировая синева… и золото, золото, тысячу раз золото…

— Ох! — выдохнул Мэтью, и волосы дыбом встали у него на загривке.

В этой стене был клад.

Клад пиратов. Сотни драгоценностей — небесно-голубые, темно-зеленые, бледно-янтарные, ослепительно белые — и монеты, золото и серебро в таких количествах, что король Франз-Европэ задрожал бы и пустил бы слюни. И самое потрясающее — что это Мэтью видел только самый верхний слой. Высохший ил имел не менее четырех дюймов толщины, шесть футов высоты и четырех футов ширины.

Здесь. Здесь, в этой глиняной стене, в этой хижине, в этой деревне, в лесной глуши. Мэтью не поручился бы, но ему показалось, что он слышит, как хохочут в унисон Бог и Дьявол.

Теперь он знал. Спрятанное в источнике Фаунт-Рояла унесло течением подземной реки. Конечно, на это потребовалось время. Время нужно на все. Вход в подземную реку, где-то в глубине бидвелловского источника, мог быть не шире тарелки Лукреции Воган. Если бы пират промерил озеро перед тем, как опустить туда мешки с драгоценностями и монетами, он бы обнаружил дно на глубине сорока футов, но не нашел бы стока, через который все унесло в подземную реку. Может быть, течение бывает сильнее в каком-то сезоне или на него действует луна, как на океанские приливы. В любом случае тот пират — человек, у которого хватало ума грабить спрятанное, но не прятать награбленное в крепкую упаковку, — выбрал хранилище с дырой в виде трубы в дне.

Зачарованный Мэтью подошел к стене.

— Се на кайра па па кайру, — распевал Навпавпэ, медленно водя пламенем вдоль стены, и все время вспыхивали разноцветные огоньки отраженного света.

Потом Мэтью заметил, что в высохшем иле блестят еще и черепки посуды, золотые цепочки, серебряные ложки и так далее. Вон выступила инкрустированная золотом рукоять кинжала, а там — треснувший циферблат карманных часов.

Понятно было, почему тарелка Лукреции Воган попала к доктору — как некое колдовское приспособление, посланное духом воды. В конце концов, она была украшена узором, в котором индейцы наверняка узнали изображение человеческого органа.

— На пе гуида на пе каида, — сказал Навпавпэ и, очевидно, закончил свой обряд, потому что поднес свет к Мэтью.

— Солнце… — Голос Мэтью подсел, пришлось начать снова. — Солнце мужества. Ты говорил, что одно солнце украл белая рыба?

— Да, и убил человека, которому оно было дано.

— А можно спросить, почему оно было ему дано?

— Как награда, — ответил Навпавпэ, — награда за мужество. Этот человек спас другого, раненного диким кабаном, а потом убил кабана. Эту традицию начал мой отец. Но белая рыба заманивал моих людей на свои дурные пути, делал их слабыми своим крепким питьем, а потом заставлял работать на себя, как собак. Пришло ему время уйти.

— Понимаю. — Мэтью вспомнил, как Шоукомб говорил, что его таверна выстроена с помощью индейской рабочей силы. Теперь он действительно понимал. Он видел всю картину и видел, как становятся на место сложным узором ее фрагменты.

— Навпавпэ, — начал Мэтью, — мы с моей… гм… женщиной должны уйти. Сегодня. Должны вернуться туда, откуда пришли. Ты знаешь ту деревню у моря?

— Конечно, знаю. Мы все время за ней наблюдаем. — Лицо Навпавпэ вдруг стало озабоченным. — Но Победитель Демона, тебе нельзя уходить сегодня! Ты еще слишком слаб, чтобы столько пройти. И ты должен мне рассказать все, что знаешь о Франз-Европэ, и еще сегодня вечером праздник в твою честь. Танцы и пир. И у нас вырезана голова демона, которую ты будешь носить.

— Ну… я… видишь ли…

— Уйдешь утром, если все еще пожелаешь этого. Сегодня мы празднуем, чтим твою храбрость и смерть зверя. — Он снова направил свет на стену. — Вот, Победитель Демонов! Дар для тебя, как следует по нашей традиции. Возьми отсюда ту вещь, сияние которой привлечет твою руку.

Потрясающе, подумал Мэтью. Навпавпэ не знает — и не дай Бог ему когда-нибудь узнать, — что во внешнем мире, в цивилизованном мире, есть люди, которые пришли бы сюда и снесли бы всю деревню до основания всего за один квадратный фут грязи с этой стены.

Но дар неимоверной ценности был предложен, и рука Мэтью пошла за его сиянием.

Глава 18

Когда село солнце и надвинулись синие тени вечера, Фаунт-Роял забылся тяжелыми снами о том, что могло бы быть.

Снами — прообразом смерти.

Пустыми стояли дома, пустыми стояли сараи. На заброшенном поле свалилось с шеста пугало, и два дрозда устроились на его плечах. Валялась на улице Гармонии соломенная шляпа, полураздавленная колесами фургонов. Распахнутыми остались главные ворота, и запорный брус лежал в стороне, отброшенный туда и там оставленный последней выехавшей семьей. Из тридцати или сорока человек, оставшихся в умирающей мечте Фаунт-Рояла, ни у кого не хватало сил или духа привести ворота в порядок. Конечно, это безумие — оставить открытыми ворота, потому что кто знает, какие дикари могут ворваться сюда, чтобы скальпировать, увечить и мародерствовать?

Но правду сказать, зло внутри города казалось еще страшнее, и закрыть ворота означало запереться в темной комнате со зверем, дыхание которого ощущаешь у себя на шее.

Все теперь было ясно. Все до конца было ясно гражданам.

Ведьма сбежала при содействии своего одержимого демонами любовника.

Этот мальчишка! Вы его знаете! Он в нее втюрился — да-да, как в Адскую Бездну, говорю я, — и он одолел мистера Грина и вытащил ее, а потом они сбежали. Да, в лес, туда, где деревня самого Сатаны. Да, она там есть, я сам слышал, как Соломон Стайлз про это говорил, он ее сам видел! Можно бы его спросить, да он уехал навсегда из города. Вот что он рассказывал, и берегите души свои, когда слушаете: Сатана построил в лесной чаще деревню, и там все дома из терновника. Поля там засевают адским огнем, и вырастает из посевов самый коварный яд. Знаете, что магистрат опять болен? Да, снова. Он при смерти. Уже почти умер. Так я слышал, что кто-то в этом доме сам ведьма или колдун, и бедному магистрату отравили чай ядом самого Сатаны! Так что смотрите, что пьете! Боже мой… я только что подумал… может быть, не чай ему отравили, а саму воду? Бог мой… да если Сатана такое задумал… проклясть и отравить сам источник… мы же все тогда умрем в судорогах?

Бог мой… Бог мой…

В густеющем теплом вечере повеял через Фаунт-Роял ветерок. Он пустил рябь по водам озерца, приласкал крыши темных домов. Он прошел по улице Трудолюбия, где, как клялись жители, видели недавно призрак Гвинетта Линча. Крысолов спешил куда-то с перерезанным горлом и своей острогой в руке, безмолвно предупреждая, что ведьмы Фаунт-Рояла голодны и жаждут новых душ… новых душ…

Ветерок шевельнул пыль на улицеГармонии и понес вихрик на кладбище, где, как тоже клялись, ходил темный силуэт между надгробиями, на счетах подсчитывая их число. Зашептал ветерок на улице Истины, пролетая мимо проклятой тюрьмы и того дома — дома ведьмы, — откуда слышатся звуки адского веселья и перестук демонских когтей, если у кого хватит смелости подойти послушать.

Да, все стало ясно горожанам, и на эту ясность они ответили бегством ради спасения жизни. Пустым стоял дом Сета Хейзелтона, голыми остались стойла в сарае, остыл горн. Очаг в покинутом доме Воганов еще держал аромат свежего хлеба, но слышалось в этом оставленном хозяйстве лишь сердитое гудение ос. В лазарете лежали запакованные ящики и мешки, готовые к погрузке, стеклянные флаконы и бутыли, завернутые в вату, ждали…

Просто ждали…

Все, почти все уехали. Остались несколько самых стойких; кто из верности Роберту Бидвеллу, кто потому, что фургоны требовалось починить, иначе они не выдержат долгой дороги, а кто — самый редкий случай — не имел, куда еще деваться, и продолжал тешить себя иллюзиями, что все образуется. Исход Иерусалим, борец до победного, остался в своем лагере, и хотя аудитория его вечерних проповедей поредела, он продолжал поносить Сатану к восторгу паствы. К тому же он свел знакомство с некоей вдовой, не имевшей блага мужской защиты, а потому, после своих горячечных проповедей, Иерусалим взял ее под тесную защиту могучего меча своего.

Но по-прежнему горели лампы в особняке, и искрился свет на четырех поднятых бокалах.

— За Фаунт-Роял! — провозгласил Бидвелл. — За тот Фаунт-Роял, каким он был. И каким он мог бы стать.

Бокалы осушили без комментариев со стороны Уинстона, Джонстона и Шилдса. Они стояли в гостиной, готовясь перейти в столовую к легкому ужину, на который пригласил их Бидвелл.

— Я глубоко сожалею, что так обернулось, Роберт, — сказал Шилдс. — Я знаю, что вы…

— Не надо. — Бидвелл поднял руку. — Сегодня вечером слез не будет. Я прошел свою дорогу горя и теперь направлюсь к следующей цели.

— Тогда к какой? — спросил Джонстон. — Вы возвращаетесь в Англию?

— Да. Через месяц или полтора, закончив кое-какие дела. Для этого мы с Эдуардом и ездили в Чарльз-Таун во вторник — подготовить переезд. — Он сделал еще глоток вина и оглядел комнату. — Бог мой, как я мог вообще затеять такое безумие? Совсем потерял рассудок — столько денег вбухать в это болото!

— Мне тоже пора бросать карты, — сказал Джонстон с убитым лицом. — Нет смысла больше здесь оставаться. Уеду, наверное, на следующей неделе.

— Вы отлично поработали, Алан, — ободрил его доктор Шилдс. — Для Фаунт-Рояла благом были ваши идеи, образование, которое вы давали.

— Я делал то, что было в моих силах, и спасибо за вашу оценку. А вы, Бен… какие у вас планы?

Шилдс допил вино и пошел к графину наполнить бокал.

— Уеду… когда не станет моего пациента. А до тех пор, черт меня побери, я постараюсь изо всех сил облегчить его состояние, потому что это самое меньшее, что я могу сделать.

— Боюсь, доктор, сейчас это самое большее, что вы можете сделать.

— Да, вы правы. — Шилдс одним глотком осушил половину бокала. — Магистрат… висит на ниточке, и она с каждым днем все тоньше. Можно даже сказать, с каждым часом. — Шилдс приподнял очки и почесал переносицу. — Я сделал все, что было в моих силах. Я думал, что лекарство поможет… и оно действительно помогало какое-то время. Но его тело не могло воспринять лекарство и в конце концов сдалось. Поэтому вопрос не в том, уйдет ли он, а в том, когда он уйдет. — Доктор вздохнул. Лицо его осунулось, глаза покраснели. — Но сейчас он хотя бы не страдает, и дышит хорошо.

— И он все еще не знает? — спросил Уинстон.

— Нет. Он все еще верит, что ведьма Ховарт была сожжена в понедельник утром, и верит, что его клерк время от времени к нему заглядывает — верит, потому что я ему это говорю. Разум его ослабел, он не замечает хода времени и не замечает, что клерка его нет в доме.

— Но вы не собираетесь говорить ему правду? — Джонстон оперся на трость. — Не жестоко ли это?

— Мы решили… я решил, что крайне жестоко было бы сказать ему об истинном положении вещей, — объяснил Бидвелл. — Нет нужды тыкать его лицом в тот факт, что его клерк попал под чары ведьмы и встал на сторону Дьявола. Сказать Айзеку, что ведьма не казнена… ну, в этом просто нет смысла.

— Согласен, — подтвердил Уинстон. — Надо дать ему умереть в мире.

— Я только не могу понять, как этот молодой человек смог одолеть Грина! — Джонстон поболтал вино в бокале и допил его. — Это было либо крайнее везение, либо крайнее отчаяние.

— Или одержимость сверхъестественной силой, или ведьма прокляла Грина и высосала его силу, — добавил Бидвелл. — Я так думаю.

— Простите, джентльмены, — объявила вошедшая миссис Неттльз, — ужин на столе.

— А, хорошо. Мы уже идем, миссис Неттльз. — Бидвелл подождал, пока женщина удалится, и тихо сказал остальным: — У меня есть одна проблема. Нечто невероятно важное, что я должен обсудить со всеми вами.

— Какая? — спросил Шилдс, хмурясь. — Вы говорите как совсем другой человек, Роберт.

— А я и есть другой человек, — ответил Бидвелл. — По правде говоря… когда мы вернулись из Чарльз-Тауна и я смог оценить, во что обошелся мне мой неминуемый провал, я изменился — причем так, как никогда не предполагал возможным. Именно это фактически мне и надо с вами обсудить. Давайте перейдем в библиотеку, откуда голоса не так разносятся.

Он взял лампу и направился в библиотеку, ведя за собой гостей.

Там уже горели две свечи, давая достаточно света, и стояли полукругом четыре кресла. За Бидвеллом вошел Уинстон, за ним Шилдс, и последним, хромая, переступил порог Джонстон.

— А в чем дело, Роберт? — спросил Джонстон. — Вы напускаете такую таинственность…

— Присядьте, пожалуйста. Всех прошу. — Когда гости расселись, Бидвелл поставил фонарь на подоконник распахнутого окна и сел сам. — Проблема, которую мне необходимо решить… это проблема…

— …вопросов и ответов, — раздался голос от входа в библиотеку.

Доктор Шилдс и Джонстон тут же повернулись к двери.

— Первые надлежит задавать, вторые получать, — произнес Мэтью, входя в комнату. — И спасибо вам, сэр, за своевременную реплику.

— Бог мой! — Шилдс вскочил на ноги, глаза его за линзами очков полезли на лоб. — Вы-то что здесь делаете?

— Пока что весь день я находился у себя в комнате. — Мэтью встал так, чтобы видеть всех четверых, спиной к стене. На нем были темно-синие бриджи и чистая белая рубашка. Левый рукав миссис Неттльз отрезала ниже глиняной повязки. Мэтью не стал говорить, что когда он брился и был вынужден рассматривать собственную морду в синяках и с глиной на лбу, то на время исцелился от излишних взглядов в зеркало.

— Роберт? — раздался спокойный голос Джонстона. Учитель обеими руками сжимал набалдашник трости. — Что это за фокусы?

— Это не фокусы, Алан. Просто определенная подготовка, в которой помогли мы с Эдуардом.

— Подготовка? К чему, позвольте узнать?

— К данной минуте, сэр, — ответил Мэтью. Его лицо не выдавало никаких эмоций. — Я сюда прибыл — вместе с Рэйчел — около двух часов дня. Мы прошли через болото, и поскольку я был… гм… недостаточно одет и не хотел, чтобы меня видели, я попросил Джона Гуда поставить мистера Бидвелла в известность о моем присутствии. Он это сделал с вызывающей восхищение осмотрительностью. Потом я попросил мистера Бидвелла собрать вас всех вместе сегодня вечером.

— Ничего не понимаю! — произнес Шилдс, но снова сел. — Вы говорите, что привели ведьму обратно? Где она?

— Эта женщина в данный момент находится в комнатах миссис Неттльз, — информировал его Бидвелл. — Думаю, ест свой ужин.

— Но… но… — Шилдс мотал головой, не находя слов. — Она же ведьма! Это же доказано!

— Доказано! — Мэтью слегка улыбнулся. — Доказательство — мера всех вещей, доктор?

— Да, это так! И вы сейчас мне доказали, что вы не просто одержимый, но одержимый дурак! И что такое с вами случилось? Вам пришлось драться с каким-то демоном за благосклонность ведьмы?

— Да, доктор, и я его победил. А теперь, если вам нужны именно доказательства, счастлив буду утолить вашу жажду.

Мэтью уже в четвертый или пятый раз поймал себя на том, что бессознательно чешет глиняный пластырь под рубашкой, покрывающий сломанные ребра. У него был небольшой жар и бросало в пот, но индейский врач — через Навпавпэ — сегодня утром объявил его транспортабельным. Победителю Демонов не пришлось идти всю дорогу собственными ногами: кроме последних двух миль, его и Рэйчел индейские проводники пронесли на устройстве вроде лестницы с помостом посередине. Отличный способ путешествовать.

— Мне кажется, — начал Мэтью, — что все мы, будучи людьми образованными и богобоязненными, согласимся со следующим положением: ведьма не может произнести молитву Господню. Я возьму на себя смелость предположить, что колдун также на это не способен. Поэтому: мистер Уинстон, не будете ли вы так добры прочитать молитву Господню?

Уинстон сделал глубокий вдох:

— Разумеется. Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

Мэтью ждал, глядя в лицо Уинстона, а тот абсолютно правильно прочел всю молитву. В ответ на «аминь» Мэтью сказал «спасибо» и перенес внимание на Бидвелла.

— Сэр, не произнесете ли и вы молитву Господню?

— Я? — Тут же искорка привычного негодования загорелась в глазах Бидвелла. — Почему это я должен ее читать?

— Потому что, — ответил Мэтью, — я вам это сказал.

— Мне сказал? — Бидвелл надул губы и фыркнул. — Я не буду произносить столь личные слова только потому, что мне кто-то приказывает!

— Мистер Бидвелл! — Мэтью стиснул зубы. Этот человек невыносим даже в качестве союзника! — Это необходимо.

— Я согласился на эту встречу, но не соглашался читать столь серьезную молитву к Господу моему по чьему-то требованию, будто это строчки из балаганной пьесы! Нет, я не буду ее произносить! И меня за это нельзя объявлять колдуном!

— Да, похоже, что у вас и Рэйчел Ховарт одинаковое упрямство — вы не находите, сэр?

Мэтью приподнял брови, но Бидвелл больше не стал отвечать.

— Хорошо, мы к вам вернемся.

— Возвращайтесь хоть сто раз, будет то же самое!

— Шилдс? — обернулся Мэтью к человеку в очках. — Вы не согласитесь помочь мне в этом деле и прочесть молитву Господню?

— Что ж… хорошо. Я не понимаю смысла, но… ладно.

Шилдс обтер рот тыльной стороной ладони. Пока Уинстон читал молитву, он допил бокал и теперь смотрел в пустой сосуд.

— У меня вино кончилось. Можно мне еще бокал?

— Как только будет произнесена молитва. Не начнете ли?

— Ладно. Хорошо. — Доктор заморгал, и глаза его стали чуть остекленевшими в красноватом свете свечей. — Ладно, — повторил он и начал: — Отче наш… иже еси на Небеси… да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет… воля Твоя… яко на Небеси… тако и на земли… — Он остановился, вытащил из кармана песочного цвета пиджака платок и промокнул испарину на лице. — Извините, здесь жарко… вина… мне нужно выпить холодного…

— Доктор Шилдс? — тихо окликнул его Мэтью. — Продолжайте, пожалуйста.

— Я уже достаточно сказал! Что это за глупости?

— Почему вы не можете дочитать молитву, доктор?

— Я могу! Видит Бог, могу! — Шилдс вызывающе задрал подбородок, но Мэтью видел ужас в его глазах. — Хлеб наш насущный даждь нам днесь, и остави нам… остави нам долги наши… яко же и мы оставляем… оставляем…

Он прижал руки к губам, и видно было, что он на грани срыва, вот-вот зарыдает. Шилдс издал приглушенный звук, который можно было бы назвать стоном.

— В чем дело, Бен? — с тревогой спросил Бидвелл. — Скажите нам, ради Бога!

Шилдс опустил голову, снял очки и вытер платком мокрый лоб.

— Да, — ответил он дрожащим голосом. — Да. Я скажу… я должен сказать… во имя Божие.

— Принести вам воды? — предложил Уинстон, вставая.

— Нет. — Шилдс махнул ему рукой, чтобы тот снова сел. — Я… я должен это рассказать, пока в силах.

— Рассказать — что, Бен? — Бидвелл глянул на Мэтью, который имел представление о том, что сейчас откроется. — Бен? — окликнул Бидвелл Шилдса. — Что рассказать?

— Что… что это я… убил Николаса Пейна.

Упала тишина. У Бидвелла челюсть стала тяжелее наковальни.

— Я его убил, — продолжал доктор, не поднимая головы. Он промокал лоб, щеки, глаза мелкими птичьими движениями. — Казнил его… — Он медленно помотал головой из стороны в сторону. — Нет. Это жалкое оправдание. Я его убил и должен за это ответить перед законом… потому что не могу больше отвечать перед собой или перед Богом. А Он спрашивает меня. Каждый день, каждую ночь Он спрашивает. Он шепчет мне: «Бен, теперь… когда это сделано… когда это наконец сделано… и ты собственными руками совершил самый отвратительный для тебя в этом мире акт… акт, превращающий человека в зверя… как ты будешь дальше жить целителем?»

— Вы… вы сошли с ума? — Бидвелл решил, что у друга случился приступ безумия прямо у него на глазах. — Что вы такое говорите?

Шилдс поднял лицо. Глаза его распухли и покраснели, губы обвисли. Слюна собралась в углах рта.

— Николас Пейн и был тем разбойником, который убил моего старшего сына. Застрелил… при ограблении на Филадельфийской Почтовой Дороге, возле самого Бостона, восемь лет назад. Мальчик еще достаточно прожил, чтобы описать этого человека… и сообщить, что сам успел вытащить пистолет и прострелить разбойнику икру. — Шилдс горестно и едва заметно улыбнулся. — Это я ему говорил никогда не ездить по той дороге без заряженного пистолета под рукой. Этот пистолет… это был мой подарок ему на день рождения. Мой мальчик получил рану в живот, и ничего нельзя было сделать. Но я… наверное, я сошел с ума. И очень надолго.

Он взял пустой бокал и стал из него пить, не сразу осознав бесполезность этого занятия.

Потом Шилдс сделал долгий, прерывистый вдох и выпустил воздух. Все глаза смотрели на доктора.

— Роберт… вы же знаете, каковы констебли в этих колониях. Медлительные, неумелые, глупые. Я знал, что этот человек может скрыться, и я никогда не получу удовлетворения… сделать его отцу то, что он сделал мне. И я начал действовать. Сперва… найти врача, который мог его лечить. Пришлось искать по всем забегаловкам и бардакам Бостона… но я нашел его. Так называемого врача, пьяного слизняка, который лечил шлюх. Он знал этого человека, знал, где он живет. Он недавно похоронил… жену и маленькую дочь этого человека; первая умерла от судорог, а вторая угасла вскоре после первой.

Шилдс снова обтер лицо платком, рука его дрожала.

— Мне не было жаль Николаса Пейна. Совсем. Я просто… хотел уничтожить его, как он уничтожил какую-то часть моей души. И я пошел по его следам. От дома к дому. От деревни и поселка в город и обратно. Все время рядом, но отставая. Пока я не узнал, что он меняет лошадей в Чарльз-Тауне, и хозяин конюшни сообщил мне, куда он едет. И на это ушло восемь лет. — Он посмотрел в глаза Бидвеллу. — А знаете, что я понял в первый же час, как его убил?

Бидвелл не ответил. Он не мог говорить.

— Я понял… что убил и себя самого, восемь лет назад. Я бросил практику, отвернулся от жены и второго сына… которым был нужен еще больше, чем раньше. Я их оставил, чтобы убить человека, уже во многих смыслах мертвого. И теперь, когда это завершилось… я не ощущал гордости. Никакой гордости за это. И ни за что другое. Но он был мертв. Он истек кровью, как истекало кровью мое сердце. А самое страшное… самое страшное, Роберт… это когда я теперь думаю… что Николас не был тем же человеком, который спустил курок. Я хотел, чтобы он был хладнокровным убийцей… но он совсем им не был. А я… я был тем самым человеком, которым был всегда. Только намного, намного хуже.

Доктор закрыл глаза, голова его запрокинулась.

— Я готов уплатить свой долг, — сказал он тихо. — Какова бы ни была расплата. Я кончился, Роберт. Совсем кончился.

— Я не согласен, сэр, — возразил Мэтью. — Ваш долг ясен: облегчить магистрату Вудворду его последние часы. — Эти слова вызвали боль, как вонзенный в горло кинжал, но они были правдивы. Здоровье магистрата резко ухудшилось в то утро, когда сбежал Мэтью, и было безжалостно ясно, что конец уже близок. — Не сомневаюсь, что все мы ценим вашу искренность и ваши чувства, но ваш долг врача выше долга перед законом, в чем бы мистер Бидвелл — как мэр этого города — ни счел этот долг выражающимся.

— Что? — Бидвелл, побледневший во время исповеди, теперь был ошеломлен. — Вы оставляете это решать мне?

— Я не судья, сэр. Я — как вы мне часто и с хорошей дозой перца напоминали — всего лишь клерк.

— Ну, — выдохнул Бидвелл, — будь я проклят!

— Проклятие и спасение — это братья, разделенные только направлением движения, — сказал Мэтью. — Когда наступит время, я уверен, вы выберете правильную дорогу. А сейчас — можно ли продолжать?

Он перенес внимание на учителя.

— Мистер Джонстон, не будете ли вы так добры прочитать молитву Господню?

Джонстон посмотрел на него пристально:

— Дозволено ли спросить, Мэтью, какова цель всего этого? Вы предполагаете, что один из нас — колдун, и неспособность прочитать молитву изобличит его в этом качестве?

— Вы на верном пути, сэр.

— Но это же абсолютно смехотворно! Если следовать вашей ущербной логике, Роберт уже себя изобличил!

— Я сказал, что еще вернусь к мистеру Бидвеллу и предоставлю ему возможность искупления. Сейчас я прошу прочитать молитву именно вас.

Джонстон сухо, коротко засмеялся:

— Мэтью, вы же не такой дурак! Что за игру вы затеяли?

— Заверяю вас, сэр, что это не игра. Вы отказываетесь читать молитву?

— А тогда я буду изобличен как колдун? И у вас будут два колдуна в одной комнате? — Он покачал головой, сожалея о помрачении ума у Мэтью. — Что ж, я облегчу вашу тяжелую тревогу. — Он посмотрел Мэтью прямо в глаза: — Отче наш, иже еси на Небеси, да святится имя Твое, да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя…

— Одну минутку! — Мэтью поднял палец, постучал себя по нижней губе. — В вашем случае, мистер Джонстон — поскольку вы человек образованный и выпускник Оксфорда, я имею в виду, — молитва Господня должна быть произнесена на латыни. Не начнете ли вы сначала, если не трудно?

Молчание.

— А, я понимаю! — продолжал Мэтью. — Наверное, вы подзабыли латынь. Но это же легко освежить, ведь латынь — важнейшая часть оксфордского образования. И вы должны были отлично владеть латынью, как наш магистрат, просто чтобы получить доступ в этот славный университет. Давайте я вам помогу: Pater noster, qui es in caelis, Sanctificetur nomen tuum, Adventiat regnum tuum… ну, дальше вы уже сами сможете.

Молчание. Глухое, мертвое молчание.

Попался, подумал Мэтью.

А вслух он сказал:

— Вы ведь не знаете латыни? На самом деле вы ни слова на ней не понимаете и сказать не можете. Тогда объясните мне, как может человек учиться в Оксфорде и получить диплом педагога, не зная латыни?

Глаза у Джонстона стали очень маленькими.

— Что ж, я поищу объяснение, которое меня устроит как верное. — Мэтью обвел глазами двоих слушателей, тоже пораженных этой тишиной откровения. Он подошел к шахматному столику у окна и взял слона с доски. — Видите ли, преподобный Гроув играл в шахматы. Это был его набор фигур. Вы, мистер Бидвелл, мне это говорили. Вы еще упоминали, что преподобный был превосходным латинистом и любил вас злить, называя ходы по-латыни. — Он рассматривал слона при свете лампы. — В ту же ночь на пожаре, когда горел дом, мистер Джонстон, вы упомянули, что вы и мистер Уинстон тоже любите играть в шахматы. Могло ли быть так, сэр, что — в городе, где очень мало шахматистов и еще меньше латинистов — преподобный Гроув предложил вам сыграть партию?

Бидвелл уставился на учителя, ожидая ответа, но Джонстон ничего не сказал.

— Могло ли быть так, — продолжал Мэтью, — что преподобный Гроув, предполагая у вас знание латыни, заговорил во время игры на этом языке? Конечно, вы не могли бы знать, обращается он к вам или называет ход. В любом случае вы не смогли бы ответить, не правда ли? — Он резко повернулся к Джонстону. — В чем дело, сэр? Дьявол вас держит за язык?

Джонстон только смотрел прямо перед собой. Костяшки пальцев, сжимающих трость, обесцветились.

— Он думает, джентльмены, — сказал Мэтью. — Думает, всегда думает. Это очень умный человек, нет сомнений. Он мог бы стать настоящим учителем, если бы захотел. Кто вы на самом деле, мистер Джонстон?

Ни ответа, ни реакции.

— Я знаю, что вы убийца. — Мэтью поставил слона на доску. — Миссис Неттльз говорила мне, что преподобный Гроув незадолго до своей гибели был чем-то озабочен. Она мне сообщила, что он произнес три слова, будто разговаривая сам с собой. Эти слова были такие: «Не знает латыни». Он пытался понять, как может быть, чтобы выпускник Оксфорда не знал этого языка. Он вас об этом спрашивал, мистер Джонстон? Он собирался указать на этот факт мистеру Бидвеллу и тем разоблачить вас как обманщика? Поэтому преподобный Гроув стал первой жертвой?

— Постойте! — перебил доктор Шилдс, у которого голова шла кругом. — Это ведь Дьявол убил преподобного Гроува! Перерезал ему горло и растерзал когтями!

— Дьявол сидит в этой комнате, сэр, и его имя — если это его имя — Алан Джонстон. Конечно, он был не один. Ему помогал крысолов, который был… — Мэтью осекся и тонко улыбнулся. — А! Мистер Джонстон, вы тоже сведущи в искусстве театра? Знаете, мистер Бидвелл, почему он носит фальшивое колено? Потому что он уже был в Фаунт-Рояле в обличье землемера. Борода, наверное, была его собственной, потому что тогда маскировка ему не была нужна. Только когда он проверил то, что хотел знать, а потом вернулся, понадобился соответствующий образ. Мистер Джонстон, если вы действительно были — и остались — актером, вам не приходилось случайно играть роль учителя? И вы выбрали то, что уже было знакомо?

— Вы… — хриплым шепотом произнес Джонстон, — окончательно… и бесповоротно… спятили.

— Правда? Тогда покажите нам свое колено! Это потребует всего одной минуты.

Правая рука Джонстона инстинктивно дернулась прикрыть бесформенный бугор.

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Лямку — которую, наверное, купили в Чарльз-Тауне — вы надели, но не стали устанавливать то устройство, которое показывали магистрату. Зачем бы, действительно? Вы считали, что меня давно уже нет, а только я сомневался насчет вашего колена.

— Но я его сам видел! — заговорил Уинстон. — Оно страшно деформировано!

— Нет, оно кажется страшно деформированным. Как вы это сделали, мистер Джонстон? Ну, не скромничайте, расскажите! Вы человек весьма многогранный, и все грани одна другой чернее! Если бы я хотел сделать фальшивое колено, я бы взял, наверное… ну, глины и воска, пожалуй. Что-нибудь, чтобы закрыть коленную чашечку, что бы выглядело как ее продолжение, и колено покажется деформированным. К несчастью, вы выбрали такое время для демонстрации вашего колена, когда я был занят другим. — Он глянул на доктора Шилдса. — Вы ведь продавали мистеру Джонстону мазь от боли в этом колене?

— Да. Линимент на основе свиного сала.

— У этой мази есть отталкивающий запах?

— Ну… не слишком приятный, но выдержать можно.

— Что будет, если подвергнуть свиное сало действию жара перед наложением мази, чтобы оно прогоркло? Мистер Уинстон, магистрат говорил мне, что этот запах заставил вас отпрянуть. Это так?

— Да. И очень быстро отпрянуть, как мне помнится.

— Видите? Это защита. Чтобы никто слишком пристально не рассматривал это колено или — упаси Бог — его не касался. Я прав, мистер Джонстон?

Джонстон смотрел в пол. Он потирал выпирающее колено, и жилка билась у него на виске.

— Конечно, это было не слишком приятно. Вы это использовали, чтобы заставить себя хромать? Наверное, вы и в самом деле не могли подняться по лестнице с этой штукой, не правда ли? Поэтому вы ее сняли, когда шли посмотреть на ту золотую монету. Вы ее собирались украсть, или просто вас случайно застигли? И ваша жадная рука схватила ее, поскольку это ваша нормальная реакция?

— Постойте! — сказал доктор. Он пытался уследить за словами Мэтью, но его ум еще был оглушен собственным признанием. — Вы хотите сказать… что Алан никогда не учился в Оксфорде? Но я же сам слышал, как они с магистратом вместе вспоминали Оксфорд! И Алан отлично его знал!

— Отлично притворялся, что знает, сэр. Я полагаю, он играл роль учителя в какой-нибудь пьесе и минимум информации имел. Он также знал, что город, имея дело с выпускником Оксфорда, охотнее расстанется с человеком, который был здесь учителем до него.

— А как же Маргарет? Жена Джонстона? — спросил Уинстон. — Я знаю, что она была немножко тронутой, но… разве она не знала бы, что он не настоящий учитель?

— У него была жена? — Мэтью сейчас впервые об этом услышал. — Он женился в Фаунт-Рояле или привез ее с собой?

— Привез с собой, — ответил Уинстон. — И она ненавидела Фаунт-Роял и всех нас с самого начала. Так ненавидела, что ему пришлось отправить ее к родителям в Англию. — Он мрачно глянул на Джонстона. — По крайней мере так он сказал нам.

— А, теперь вы понимаете, что то, что он вам говорил, далеко не всегда должно было быть правдой — и очень редко ею было. Мистер Джонстон, что вы можете сказать об этой женщине? Кто она была?

Джонстон продолжал смотреть в пол.

— Кто бы она ни была, я сильно сомневаюсь, что вы состояли с ней в браке. Но это был разумный ход, джентльмены, и он весьма укрепил его маску учителя. — Мэтью вдруг осенила мысль, блеснула откровением, и он чуть улыбнулся, разглядывая лису. — Итак, вы вернули эту женщину в Англию к ее родителям?

Ответа, конечно же, не последовало.

— Мистер Бидвелл, как скоро после возвращения Джонстона из Англии здесь появился крысолов?

— Это случилось… не помню точно… где-то через месяц. Или через три недели.

— Меньше, — сообщил Уинстон. — Я помню тот день, когда Линч предложил свои услуги. Мы тогда страшно обрадовались, потому что крысы нас одолевали.

— Мистер Джонстон? — спросил Мэтью. — Вы, будучи актером, видели когда-нибудь выступления Джона Ланкастера, как его звали на самом деле? Вы слышали о его магнетических способностях, когда ваша труппа ездила по Англии? Может быть, даже были с ним знакомы? — Джонстон все так же молча пялился в пол. — Как бы там ни было, — продолжал Мэтью авторитетно, — вы не ездили в Англию отвозить вашу так называемую жену к ее родителям. Вы ездили в Англию искать человека, который помог бы вам осуществить задуманную интригу. Вы знали, что для этого будет нужно. Потом вы, наверное, решили, кого выбрать жертвами — хотя, думаю, преподобного Гроува вы убили в первую очередь для того, чтобы избежать разоблачения, — и вам был нужен человек, обладающий необычной способностью выдавать иллюзию за истину. И вы его нашли.

— С ума сошел, — прозвучал хриплый, раненый голос Джонстона. — Совсем… спятил…

— Вы его убедили присоединиться к вам, — продолжал Мэтью. — Наверное, у вас была пара безделушек, чтобы показать ему в подтверждение? Вы ему дали эту брошь? Она была среди тех предметов, которые вы нашли, выдавая себя за землемера? И вы отклонили гостеприимство мистера Бидвелла и раскинули палатку возле источника, чтобы нырять в него без помех? Что вы еще там нашли?

— Я не стану… — Джонстон с усилием попытался встать, — не стану здесь сидеть и слушать бред сумасшедшего!

— Смотрите, как он держит образ! — обратился Мэтью к слушателям. — Я должен был признать в вас актера в тот самый вечер, когда мы познакомились! Должен был понять по пудре на лице, как и в тот вечер, когда здесь ужинали странствующие актеры, что никогда актер не будет чувствовать себя уютно перед публикой без грима!

— Я ухожу!

Джонстон сумел встать на ноги и обратился землистым вспотевшим лицом к двери.

— Алан? Я все знаю про Джона Ланкастера.

Джонстон собирался пробраться к двери, но снова застыл при звуке спокойного властного голоса Бидвелла.

— Я все знаю о его способностях, хотя и не понимаю, как это может быть. Зато я понимаю, откуда Ланкастер взял своих трех демонов. Это были уроды, которых он видел в цирке, где работал отец Дэвида Смайта.

Джонстон стоял неподвижно, лицом к двери, спиной к Мэтью. Может быть, лиса затрепетала, поняв, что спасения нет и сейчас псы разорвут ее на части.

— Видите ли, Алан, — продолжал Бидвелл, — я распечатал письмо, которое Мэтью оставил магистрату. Я прочел его… и задумался, почему такой одержимый демонами юноша так беспокоится за мою жизнь. Мою, после всех моих оскорблений и издевок. Я задумался… не стоит ли нам с мистером Уинстоном съездить в Чарльз-Таун и найти труппу «Красный Бык». Они стояли как раз к югу от города. Я нашел мистера Смайта и задал ему вопросы, указанные в письме.

Джонстон стоял неподвижно. Не двинулся он и сейчас.

— Сядь, — велел Бидвелл. — Как бы там тебя ни звали на самом деле, мерзавец.

Глава 19

На глазах у Мэтью и всей аудитории произошло преображение. Вместо того чтобы под этим приказом съежиться, свалиться под железным кулаком правды, Алан Джонстон медленно выпрямил спину. В считанные секунды он стал выше на два дюйма. Плечи расправились под тканью темно-синего сюртука, будто раньше этот человек туго был сжат вокруг своей тайной сердцевины.

Когда он повернулся к Мэтью, это было сделано с неспешной грацией. Джонстон улыбался, но истина нанесла свой удар: лицо его было в испарине, глаза запали и смотрели оглушенно.

— Сэры, — произнес он, — сэры! Я должен сознаться… я никогда не учился в Оксфорде. Это… да, я этого стыжусь. Я учился в сельской школе в Уэльсе. Я был… сыном шахтера и рано понял… что будут двери, для меня закрытые, если я не постараюсь утаить некоторые… гм… непривлекательные и неудачные моменты моего происхождения. Поэтому я придумал…

— Ложь, такую же, как придумываете сейчас, — перебил Мэтью. — Вы вообще не способны говорить правду?

Рот Джонстона, готовый произнести очередную выдумку, медленно закрылся. Улыбка исчезла, лицо стало мрачнее гранитного надгробия.

— Он столько лет жил во лжи, что она для него теперь как одежда, без которой он чувствует себя голым, — сказал Мэтью. — Но вы много узнали про Оксфорд, не правда ли? Вы действительно туда поехали и покрутились там, когда вернулись в Англию, просто на всякий случай, чтобы набраться сведений? Никогда не лишне добавить к пьесе подробностей, не правда ли? А ваш клуб! — Мэтью покачал головой и прищелкнул языком. — Действительно существует клуб «Раскин» или это ваша настоящая фамилия? Знаете, я мог догадаться еще в ту ночь, что у меня есть доказательство вашей лжи. Называя вам девиз своего клуба, магистрат привел его по-латыни, считая, что собрат по Оксфорду не нуждается в переводе. А вы, сообщая девиз «Раскина», сказали его по-английски. Вы когда-нибудь слышали о братстве, у которого девиз не был бы на латыни? Скажите, вы тогда этот девиз на месте придумали?

Джонстон засмеялся. Но смех вышел напряженным из-за крепко стиснутых зубов и потому был не столько веселый, сколько кровожадный.

— Та женщина, которую вы выдавали за свою жену, — сказал Мэтью, — кто она? Какая-нибудь несчастная сумасшедшая из Чарльз-Тауна? Нет, вы взяли бы только кого-то, кем могли бы — или думали, что могли бы, — управлять. Это была шлюха, которой вы обещали в будущем богатство за помощь?

Смех затих, но Джонстон продолжал ухмыляться. Лицо его, со стянутой над костями кожей и орбитами горящих глаз, приняло вид настоящей демонской маски.

— Я думаю, вы быстро разобрались с этой женщиной, как только Чарльз-Таун скрылся из виду, — предположил Мэтью. — Она до конца верила, что вы вернете ее в тот же курятник?

Джонстон внезапно повернулся и захромал к двери, доказав, что перевязь на колене действительно вынуждает хромоту.

— Мистер Грин? — небрежным тоном позвал Мэтью. Тут же в дверях возник, полностью их перегородив, рыжебородый великан, держащий в опущенной руке пистолет. — Оружие заряжено, сэр, — сказал Мэтью. — Я ни на миг не сомневался в вашей способности к смертоносному насилию и потому принял необходимые меры предосторожности. Не вернетесь ли вы на свое место, если не трудно?

Джонстон не ответил.

— Вам бы лучше сделать, как мистер Корбетт говорит, — сказал Грин.

Воздух посвистывал через дырку, где раньше был передний зуб.

— Что ж, хорошо! — Джонстон с театральной пышностью повернулся к своему палачу, улыбаясь, как череп на пиратском флаге. — Я с удовольствием сяду и буду слушать эти бредовые речи, поскольку, вижу, я уже в тюрьме! Знайте же, что все вы околдованы ведьмой! Все до единого! — Он прохромал обратно к креслам и выбрал позицию, чем-то напоминавшую середину авансцены. — Да поможет Бог нашему слабому разуму противостоять столь демонической силе! Разве не видите вы? — Он указал рукой на Мэтью, и тот не без удовольствия заметил, что рука дрожит. — Этот юноша заодно с чернейшим злом, что выползало когда-либо из бездны! — Теперь Джонстон поднял руку ладонью вверх в жесте мольбы. — Я повергаю себя на суд вашего здравого смысла, сэры! На суд вашего достоинства и любви к человеку! Видит Бог, это первое, что любой демон пытается разру…

Хлоп! — шлепнулась книга на протянутую ладонь Джонстона.

Он покачнулся, уставившись на сборник английских пьес, который Мэтью дочитал, а миссис Неттльз вернула на книжную полку.

— «Бедный Том Дурак», насколько я помню, — сказал Мэтью. — На странице сто семнадцатой или рядом есть похожая речь на случай, если вы захотите держаться ближе к тексту.

Что-то мелькнуло в этот миг в лице Джонстона, встретившего взгляд Мэтью. Что-то волчье и злобное, как грех. Будто на долю доли секунды зверя вытащили из берлоги и заставили показаться. Миг прошел — и все исчезло. Снова лицо Джонстона стало каменным. Он презрительно и медленно перевернул ладонь, и книга упала на пол.

— Сядьте, — твердо велел Мэтью, а мистер Грин охранял дверь.

Медленно, собрав все остатки достоинства, Джонстон вернулся в свое кресло.

Мэтью подошел к приукрашенной карте Фаунт-Рояла, что висела у него за спиной. Постучал пальцем по изображению источника.

— Вот, джентльмены, в чем смысл этого обмана. В недавнем прошлом, лет семь, я думаю, назад, до того как мистер Бидвелл послал разведчика земель искать для него подходящее место, этот источник использовался как хранилище пиратского клада. Я имею в виду не только испанские золотые и серебряные монеты. Еще и украшения, серебряные столовые приборы, блюда — все, что этот пират со своей командой могли награбить. Поскольку источник, вероятно, использовался данным лицом как ресурс пресной воды, его решили использовать и для другой цели. Мистер Джонстон, вы знаете имя этого лица?

Ответа не было.

— Я полагаю, что это был англичанин, поскольку, судя по добыче, он предпочитал нападать на испанские торговые корабли. Может быть, нападал и на испанских пиратов, тоже нагруженных сокровищами. Как бы там ни было, он накопил огромное состояние… но, естественно, все время боялся, что нападут и на него, а потому ему нужно было тайное место, где прятать добычу. Поправьте меня, мистер Джонстон, если я в чем-то ошибся.

Взгляд Джонстона мог бы поджечь между ними воздух.

— О, мне следует сообщить вам, сэр, что почти все состояние, которым вы собирались завладеть, утрачено. Исследуя пруд, я нашел выход в подземную реку. Отверстие небольшое, но, к несчастью для вас, достаточное для протока воды. За какое-то время почти вся добыча ушла в дыру. Не сомневаюсь, что кое-какие ценные предметы остались — монеты и черепки, — но сам клад забрала себе та, кто воистину правит нами: Мать Природа.

Теперь он заметил, как вздрогнуло лицо Джонстона от истинной боли, будто задели действительно глубокий нерв.

— Думаю, кое-что вы нашли, когда выступали в качестве землемера, и это послужило для приобретения костюма учителя. И фургона с лошадьми тоже? И платьев для вашей фальшивой жены? Тогда, думаю, у вас были и предметы, чтобы оплатить проезд в Англию и возвращение и показать Ланкастеру, что его ждет. Вы ему показали и клинок, который ждал его горла?

— Бог мой! — воскликнул потрясенный Шилдс. — Я всегда думал… что Алан из богатой семьи! Я видел у него золотое кольцо… с рубином! И золотые карманные часы с его инициалами!

— Правда? Я думаю, что кольцо из того, что он нашел. Часы он, наверное, купил в Чарльз-Тауне перед приездом сюда, а инициалы велел выгравировать для подтверждения своей фальшивой личности. — Мэтью поднял брови. — Или это человек, которого вы убили, чтобы забрать часы, а инициалы подсказали выбор имени?

— Ты, — сказал Джонстон, подергивая губами, — абсолютный дурак.

— Меня так уже называли, сэр, но никто никогда не скажет, что меня одурачил. По крайней мере, надолго. Однако вы действительно умный человек, сэр, клянусь. Если бы я попросил мистера Грина посидеть у вас на коленях, а сам с мистером Бидвеллом и мистером Уинстоном тщательно обыскал ваш дом, мы бы нашли там сапфировую брошь? Книгу о Древнем Египте? Острогу крысолова с пятью клинками? Знаете, это был коронный ход! Следы когтей! Такое может придумать лишь талантливейший актер! А сделать из Джона Ланкастера крысолова… это просто вдохновение. Вы знали о его опыте дрессировки крыс? Видели его в цирке? Вы знали, что Фаунт-Роялу нужен крысолов… и потому его сразу возьмут на службу. Это вы или Ланкастер сделали кукол? Тоже весьма убедительно. Достаточно грубо сделаны, чтобы казаться настоящими.

— Я… я сойду с ума, слушая этот бред, — сказал Джонстон и медленно моргнул. — Сойду с ума начисто.

— Вы решили, что Рэйчел — идеальный материал для ведьмы. Вам, как и всем, было известно, что произошло в Салеме. Но вы, с вашими блестящими способностями манипулировать публикой, понимали, как может быть написан сценарий такого массового страха, акт за актом. Единственная была проблема, сэр, в том, что вы умеете повелевать разумом толпы, а нужен был человек, умеющий манипулировать разумом личности. Цель состояла в том, чтобы посеять в Фаунт-Рояле ужас, используя выбранных людей, и тем разрушить город и заставить жителей бежать. После чего вам — и Ланкастеру, как он думал, — остается забрать сокровища.

Джонстон поднял руку, прикоснулся ко лбу. Он медленно раскачивался в кресле взад-вперед.

— Что касается убийства Дэниела Ховарта, — говорил Мэтью, — я подозреваю, вы выманили его из дома в ту ночь на заранее договоренную встречу? Такую, о которой он не стал бы ставить в известность Рэйчел? Она мне говорила, что в ночь убийства он ее спросил, любит ли она его. Он, по ее словам, никогда не заводил разговоров… гм… о чувствах. Он уже опасался, что Николас Пейн неравнодушен к Рэйчел. Вы раздули это пламя, намекая, что у Рэйчел тоже есть чувства к Пейну? Вы пообещали ему встречу наедине, чтобы обменяться информацией, которая не должна быть подслушана? Конечно, он знать не мог, что вы задумали. Не сомневаюсь, что ваш дар убеждения мог заставить Дэниела пойти в любое место и в любое время. Кто ему перерезал горло, вы или Ланкастер?

Джонстон не ответил.

— Я думаю, вы. И это вы потом пятью клинками располосовали мертвого или умирающего Дэниела? Ланкастер, не сомневаюсь, даже представить себе не мог, что его ждет тот же конец. Он запаниковал, узнав, что раскрыт? Хотел уехать? — Мэтью мрачно улыбнулся. — Но вы ни за что не могли этого позволить. Нельзя было его отпускать, он слишком много знал. Но вы ведь с самого начала задумали его убить, когда он поможет вам вытащить клад и Фаунт-Роял станет вашим частным фортом?

— Будь ты проклят! — сказал Бидвелл Джонстону, багровея. — Прокляты будь твои глаза, и душа, и сердце! Будь ты проклят медленной смертью, потому что чуть не превратил меня самого в убийцу!

— Успокойтесь, — посоветовал Мэтью. — Он будет проклят, и я уверен, что колониальная тюрьма всего на ступеньку выше адской ямы и кучи навоза. Именно там он проведет несколько дней, пока его повесят, если я хоть как-то буду в этом участвовать.

— Это, — вымученно сказал Джонстон, — может быть правдой. — Мэтью почувствовал, что теперь этот человек желает говорить. — Но, — продолжал Джонстон, — я выжил в самом Ньюгейте, так что вряд ли испытаю много неудобств.

— А-а! — кивнул Мэтью и прислонился к стене напротив Джонстона. — Выпускник не Оксфорда, но Ньюгейтской тюрьмы! И как же вас приняли в столь почтенную школу?

— Долги. Политические связи. И друзья, — добавил он, уставясь в пол, — с ножами. Моя карьера погибла. А хорошая была карьера… не то чтобы я был главной звездой, но я подавал надежды. И сам надеялся… когда-нибудь… набрать денег и создать собственную труппу. — Он тяжело усмехнулся. — Мою свечу задули завистники. Но был ли я… достоверен в своей роли? — Он поднял к Мэтью вспотевшее лицо и жалко улыбнулся. — Вы заслужили овации. По крайней мере от палача.

— Принимаю это как двусмысленный комплимент. Позвольте ответить тем же: у вас блестящий ум для посредственности. При некотором усердии можете стать мыслителем.

— Я подумаю над этим.

— Эта зараза, — Джонстон положил руку на бугор на колене, — здорово мне мешает. И чему я рад, так это что смогу сейчас ее снять раз и навсегда. — Он развязал бриджи под коленом, отвернул чулок и начал отстегивать кожаную лямку. Все присутствующие могли увидеть совершенно нормальную коленную чашечку. — Вы правы, это действительно был воск. Я его всю ночь лепил, пока не удовлетворился результатом. Вот вам трофей.

Он бросил лямку на пол перед Мэтью.

Мэтью не смог удержаться от мысли, что это гораздо более приемлемый трофей, чем отрезанная, издающая жуткий смрад голова медведя, которую ему поднесли на праздновании вчера вечером. И намного более ценный.

Джонстон поморщился, выпрямляя ногу и разминая колено.

— У меня то и дело бывали судороги, от которых я чуть на пол не падал. Такой аппарат мне пришлось носить для одной роли, я ее играл… да, десять лет назад. Одна из последних моих ролей в труппе «Парадайм». Это была комедия, только ничего смешного не получилось, если не считать смешным, когда публика забрасывает актера гнилыми помидорами.

— Видит Бог, я тебя сам задушу! — бушевал Бидвелл. — Сэкономлю палачу веревку!

— Души себя, если тебе так хочется, —ответил Джонстон. — Ты вперед других рвался сжечь эту женщину.

Это столь небрежно сделанное замечание послужило соломинкой, сломавшей спину Бидвелла. Хозяин умершего Фаунт-Рояла, выкрикивая ругательства, бросился прямо из кресла на Джонстона и схватил актера за глотку обеими руками.

Оба с грохотом рухнули на пол. Тут же Мэтью и Уинстон бросились их разнимать, Грин смотрел от дверей, которые он сторожил, а Шилдс вцепился руками в кресло. Бидвелла удалось оторвать от Джонстона, но не раньше, чем он сумел дважды ударить кулаком в окровавленное лицо актера.

— Сядьте, — велел Мэтью Бидвеллу, сердито вырвавшемуся у него из рук.

Уинстон поправил кресло Джонстона и помог тому сесть, но тут же отошел в дальний угол, будто боялся заразиться от такого прикосновения. Джонстон вытер кровоточащий нос рукавом и подобрал трость, также упавшую на пол.

— Убить тебя надо было! — кричал Бидвелл. Жилы на шее у него надулись. — Разорвать собственными руками за все твои дела!

— Им займется закон, — сказал Мэтью. — Теперь прошу вас: сядьте и сохраняйте достоинство.

Очень неохотно Бидвелл вернулся к своему креслу и звучно в него хлопнулся. Он хмуро глядел прямо перед собой, и мысли о мщении еще потрескивали у него в голове, как угольки, вспыхивающие пламенем.

— Что ж, вы должны быть очень собой довольны, — обратился Джонстон к Мэтью. Запрокинув голову, он потянул носом. — Герой дня и все прочее. Я для вас — ступенька к судейской мантии?

Мэтью понял, что Джонстон-манипулятор снова занялся своим делом, старается поставить Мэтью в положение обороняющегося.

— Клад, — сказал он, игнорируя это замечание. — Как вы о нем узнали?

— У меня, кажется, нос сломан.

— Клад. — Мэтью стоял на своем. — Пора перестать играть в игры.

— А, клад! Да, понимаю. — Он закрыл глаза и снова втянул носом кровь. — Скажите, Мэтью, вы когда-нибудь бывали в Ньюгейтской тюрьме?

— Нет.

— Молите Бога, чтобы никогда туда не попасть. — Глаза Джонстона открылись. — Я там пробыл один год, три месяца и двадцать восемь дней, отбывая срок за долги. Там правят заключенные. Есть, разумеется, охранники, но они охраняют прежде всего собственные глотки. Все — должники, воры, пьяницы, сумасшедшие, убийцы, растлители детей и насильники матерей — все свалены в кучу, как животные в яме, и… можете мне поверить… там делаешь то, что нужно, чтобы выжить. А знаете почему?

Он подался вперед, усмехнулся Мэтью, и свежая кровь выступила из ноздрей.

— Потому что никому — никому — нет дела, будешь ты жить или сдохнешь, кроме тебя самого. Только тебя, — прошипел он, и снова что-то волчье, жестокое мелькнуло на его лице. Он кивнул, чуть высунул язык и слизнул с губы кровь, блестевшую при свечах. — Когда там на тебя наваливаются трое или четверо — и держат, это не потому, что они хотят тебе сделать приятное. Я видел людей, которые от этого погибали, насмерть разорванные изнутри. А они продолжают, потому что труп еще теплый. Все равно продолжают. И ты должен — должен! — опуститься до этого уровня и присоединиться к ним, если хочешь дожить до следующего дня. Должен орать, и вопить, и выть зверем, и бить, и всаживать… и хотеть убить… потому что, если покажешь хоть малейшую слабость, они набросятся на тебя, и тогда твой изуродованный труп выбросят на рассвете в мусорную кучу.

Лиса обернулась к поймавшему ее охотнику, забыв о кровоточащем носе.

— Там сточная канава шла прямо по полу. Мы знали, когда лил дождь, знали, насколько сильный, потому что жижа поднималась до щиколоток. Я видел, как два человека подрались насмерть из-за колоды карт. Драка кончилась, когда один утопил другого в этой неописуемой грязи. Приятный способ кончить жизнь, Мэтью? Утонуть в человеческом говне?

— Есть ли в этой проповеди ответ на мой вопрос, сэр?

— О да! — Джонстон широко усмехнулся окровавленными губами, и глаза его блестели на грани безумия. — Нет слов настолько мерзких, нет фраз настолько грязных, чтобы описать Ньюгейтскую тюрьму, но я хотел ознакомить вас с обстоятельствами, в которых я оказался. Дни были достаточно ужасными… но потом наступали ночи! О радостное благословение тьмы! Я его ощущаю даже сейчас! Слушайте! — шепнул он. — Слышите их? Вот они зашевелились, слышите? Поползли с матрасов, крадутся в ночи — слышите? Вон скрипнула кровать, вон там — и там тоже! О, прислушайтесь — кто-то плачет! Кто-то взывает к Богу… но отвечает всегда Дьявол.

Зверская улыбка Джонстона погасла и исчезла.

— Даже если там так ужасно, — сказал Мэтью, — вы вышли оттуда живым.

— Да? — спросил Джонстон, и вопрос повис в воздухе. Он встал, вздрогнув, когда перенес тяжесть на освобожденное колено, и оперся на трость. — Приходится расплачиваться за эту проклятую удавку, сами видите. Да, я вышел живым из Ньюгейтской тюрьмы, потому что понял: собравшимся там зверям надо предложить другое развлечение, кроме бойни. Я мог им предложить пьесы. Точнее, сцены из пьес. Я играл все роли, на разные голоса и на разных диалектах. Чего не знал, домысливал от себя. Они не замечали различия, до оно и не было им важно. Особенно им нравилась любая сцена, где высмеивали или унижали судейских чиновников, а поскольку в нашем каталоге их не больше щепоти, я стал придумывать сцены и разыгрывать их. Вдруг я оказался очень популярен. Стал знаменитостью среди отбросов.

Джонстон стоял, опираясь на трость обеими руками, и Мэтью сообразил, что он — как требовала его натура — опять оказался в центре внимания публики.

— Я попал в милость к одной очень большой и очень злобной личности, которого у нас называли Мясорубка, поскольку он… гм… с помощью этого прибора избавился от тела жены. Но — подумать только! — он оказался фанатиком рампы. Меня повысили до руководителя представлений, и к тому же я теперь был защищен от угроз.

Как Мэтью и предвидел, Джонстон повернулся так, чтобы видеть всех присутствующих. Скорее даже, чтобы они вполне видели выражение лица актера.

— Незадолго до окончания моего срока, — продолжал Джонстон, — я свел знакомство с одним человеком. Он был примерно моих лет, но выглядел намного старше. И еще он был болен, кашлял кровью. Не стоит говорить, что больной в Ньюгейтской тюрьме — кусок теплого ливера среди волков. Это даже интересно было наблюдать. Его били, потому, что он был легкой добычей, а еще потому что хотели, чтобы он поскорее умер и никого не заразил. Я вам скажу, очень многое можно узнать о человеческой природе в Ньюгейте. Вам следует туда себя поместить на ночь в порядке изучения.

— Я думаю, есть намного менее опасные университеты, — ответил Мэтью.

— Да, но нигде не учат так быстро, как в Ньюгейте. — Джонстон полыхнул короткой улыбкой. — И уроки усваиваются великолепно. Но вернемся к тому человеку, о котором я говорил. Он сознавал власть Мясорубки в нашей маленькой общине, но сам Мясорубка… он бы, скажем, легче бы убил человека, чем понюхал. Поэтому тот больной и избитый субъект попросил меня выступить от его имени как джентльмена. Он и сам был вполне образован. Когда-то был торговцем антиквариатом в Лондоне. Он меня попросил вмешаться и оградить его от дальнейших избиений и прочих недостойных вещей… в обмен на некоторую интересную информацию об одном источнике на той стороне Атлантики.

— А! — сказал Мэтью. — Он знал про клад.

— Не только знал, он помогал его там прятать. Был членом экипажа. О, мне он все это рассказал с захватывающими подробностями. Сказал, что не открывал этого ни одной живой душе, потому что собирается когда-нибудь туда вернуться. Когда-нибудь, говорил он. А я могу стать его партнером и разделить с ним богатство, если спасу ему жизнь. Он мне говорил, что источник глубиной в сорок футов, говорил, что клад опущен туда в плетеных корзинах и джутовых мешках… достаточно рассказал, чтобы вложить мысль о путешествии в мозги бедного оголодавшего бывшего актера, не имеющего ни перспектив, ни родственников, ни хоть какой-нибудь веры в ту соломенную куклу, что вы называете Богом. — Снова Джонстон улыбнулся острой, как нож, улыбкой. — Этот… человек… матрос с пиратского корабля… рассказывал, что на море случилась буря. Корабль потерпел крушение. Он и еще пятеро уцелели и добрались до какого-то острова. Пираты — они и есть пираты, и, я полагаю, камни и кокосы сделали работу ножей и пистолетов. В общем, выжил только один, который огнем подал сигнал проходящему английскому фрегату. — Джонстон пожал плечами. — Что мне было терять, если я хотя бы приехал бы посмотреть? А… да. Этот человек прятал в матрасе золотые карманные часы с гравировкой, которые он тоже отдал мне. Его, видите ли, звали Алан Джонстон.

— А тебя тогда как зовут? — спросил Бидвелл.

— Юлий Цезарь. Вильям Шекспир. Лорд Тяни-Толкай. Выбирайте сами, какая разница?

— А что сталось с настоящим Аланом Джонстоном? — спросил Мэтью, хотя уже понимал. И еще он понял, что черепахи — природные поедатели камышей — очень, наверное, любили пировать на ивовых корзинах и джутовых мешках.

— Бить его перестали. Я должен был доказать ему свою ценность. Он какое-то время жил. Потом он сильно, сильно разболелся. Смертельно, честно говоря. Я сумел добиться от него широты и долготы этого источника… что пытался уже сделать около месяца, стараясь не казаться особо назойливым. А потом кто-то сказал Мясорубке в ту же ночь… кто-то… незаметная тень кого-то… что этот больной, харкающий кровью на все подряд, вон там, в углу… ну, что он очень опасен для всех. Такая болезнь может загубить всю нашу маленькую компанию, а мы ее так любим! К утру, увы, мой партнер отправился в свое последнее путешествие, одинокий и неоплаканный.

— Клянусь Богом, — тихо сказал Мэтью. Его выворачивало от отвращения. — Неудивительно, что вы решили придумать эту интригу с ведьмой. Вы с Сатаной накоротке, не правда ли?

Джонстон — за отсутствием другого имени — тихо рассмеялся. Потом запрокинул голову, сверкая глазами, и засмеялся громче. Потом донесся едва слышный щелчок.

И вдруг с быстротой, которую скрывала раньше изувеченная нога, Джонстон бросился вперед и приставил Мэтью к горлу острый конец пятидюймового клинка, до того скрытого в трости.

— Ни с места! — прошипел Джонстон, ввинчиваясь взглядом в глаза Мэтью. Бидвелл вскочил, и Уинстон с доктором Шилдсом тоже поднялись. — Никто ни с места!

Грин шагнул через порог, держа в руках пистолет. Джонстон протянул руку, схватил Мэтью за рубашку и повернул его так, чтобы самому встать лицом к стене, а Мэтью подставить под выстрел, если Грин вдруг потеряет голову.

— Ну-ка! — сказал Джонстон, будто одергивая расшалившегося ученика. — Грин, стой где стоишь.

Рыжебородый великан замер. Клинок был прижат почти к самой коже. Несмотря на панику внутри, Мэтью сумел сохранить маску спокойствия.

— Это вам ничего не даст.

— Еще меньше мне даст тюрьма и растяжка шеи! — Лицо Джонстона покрылось испариной, пульс быстро бился на виске. Кровь еще осталась на ноздрях и верхней губе. — Нет, я этого не вынесу. Ни за что. — Он решительно покачал головой. — Одного сезона в Ньюгейте хватит кому угодно.

— У вас нет выбора, сэр. Как я уже сказал, это вам ничего не…

— Бидвелл! — рявкнул Джонстон. — Подготовить фургон! Быстро! Грин, возьми пистолет за ствол. Подойди сюда — медленно — и дай его мне.

— Джентльмены, — сказал Мэтью, — я предлагаю вам этого не делать.

— Я держу нож у твоего горла. Чувствуешь? — Джонстон чуть кольнул Мэтью. — Хочешь сильнее распробовать?

— Мистер Грин, — произнес Мэтью, глядя в дикие глаза лисы. — Займите свое место и направьте, будьте добры, пистолет в голову мистера Джонстона.

— Боже мой, мальчик! — заорал Бидвелл. — Грин, нет! Он с ума сошел!

— Игра в героя закончилась, — процедил Джонстон. — Ты распустил перья, похвастался пипиской и расстрелял меня в упор. Так что побереги себя, потому что я сейчас выйду в эту дверь, и никакая сила на земле не отправит меня обратно в эту проклятую тюрьму!

— Я понимаю ваше стремление избежать правосудия, сэр. Но перед входом в дом стоят два человека с топорами.

— Какие еще два человека? Врешь!

— Видите фонарь на подоконнике? Мистер Бидвелл поставил его туда как сигнал тем двоим занять места.

— Назови их!

— Один — Хирам Аберкромби, — ответил Бидвелл. — Второй — Малкольм Дженнингс.

— Ни один из этих двоих дураков лошади по голове не попадет топором. Грин, я сказал: дай мне пистолет!

— Стойте на месте, мистер Грин, — велел Мэтью.

— Мэтью! — заговорил Уинстон. — Не будь дураком!

— Пистолет в руке этого человека означает чью-то смерть. — Мэтью не сводил глаз с Джонстона. Гончая и лиса сцепились в поединке воль. — Одна пуля — одна смерь. Это я вам гарантирую.

— Пистолет! Иначе начинаю резать!

— А, так это и есть тот инструмент? — спросил Мэтью. — Тот самый? Вы его привезли из Чарльз-Тауна, я полагаю?

— Кончай трындеть, сопляк!

Джонстон уколол острием клинка в шею Мэтью сбоку. От боли Мэтью чуть не рухнул на колени, на глазах выступили слезы. Он стиснул зубы. Даже все тело стиснулось. Но будь он проклят, если заплачет или покажет, что ему больно. Лезвие вошло только на долю дюйма, достаточно, чтобы теплая кровь потекла по шее, но не прокололо артерию. Мэтью знал, что Джонстон попросту повышает ставки в игре.

— Еще хочешь? — спросил Джонстон.

Бидвелл обошел их со стороны и потому увидел кровь.

— Боже мой! — бухнул он. — Грин! Дайте ему пистолет!

Мэтью не успел возразить, как услышал стук сапог Грина за спиной, и к Джонстону протянулся пистолет рукояткой вперед. Тут же его схватила рука Джонстона, но лезвие осталось там, где было, погруженное в кровь, будто пьет.

— Фургон, Бидвелл! — потребовал Джонстон, уткнув пистолет в живот Мэтью. — Готовьте фургон!

— Да-да, готовьте! — Мэтью говорил с усилием. Не каждый день приходилось ему разговаривать с ножом в шее. — А когда закончите, подкрутите колеса так, чтобы они свалились часа через два пути. Почему вам не взять просто лошадь, Джонстон? Она может споткнуться в темноте о рытвину, сбросить вас и сломать вам шею, чтобы уже со всем покончить. Или… постойте! Почему бы вам просто не пойти через болото? Я знаю отличные трясины, которые с радостью примут ваши сапоги.

— Заткнись! Я требую фургон! Мне нужен фургон, потому что ты едешь со мной!

— Х-ха! — С еще большим усилием Мэтью заставил себя осклабиться. — Сэр, вы действительно превосходный комический актер!

— Тебе смешно? — Лицо Джонстона перекосилось злобой. Он брызгал слюной. — Как ты лучше будешь смеяться: через разрез в горле или через дыру в кишках?

— На самом деле вопрос другой, сэр: как будете смеяться вы, когда ваш заложник окажется на полу, а пистолет разряженным?

Джонстон открыл рот. Звука не донеслось, но серебристая струйка слюны перелезла через нижнюю губу и упала обрывком паутины.

Мэтью осторожно шагнул назад. Острие соскользнуло с шеи.

— Ваша проблема, сэр, — сказал Мэтью, зажимая пальцем ранку, — состоит в том, что ваши друзья и компаньоны отличаются очень малой продолжительностью жизни. Если бы я стал сопровождать вас в фургоне, продолжительность моей жизни резко сократилась бы. Итак: мне очень не нравится мысль о смерти — абсолютно не нравится, но поскольку я непременно умру где-то, если буду следовать вашим желаниям, то лучше будет умереть здесь. Тогда по крайней мере собравшиеся тут достойные джентльмены сумеют навалиться на вас и положить конец этим нелепым фантазиям о бегстве, которые вами владеют. Но на самом деле я не думаю, что кто-нибудь возразил бы, если бы вы попытались. Можете идти. Прямо в дверь. Я обещаю хранить молчание. Конечно, мистер Бидвелл, мистер Грин — или даже миссис Неттльз, которую я вижу вон там в дверях, — могут крикнуть тем людям с топорами. — Он наморщил лоб. — Два топора против ножа и одной пули. Да, вы сможете их пройти. И тогда направитесь… а куда вы направитесь, мистер Джонстон? Видите? Вот здесь трудность. Куда же вы направитесь?

Джонстон молчал. Он все так же направлял на Мэтью нож и пистолет, но глаза его помутнели, как иней на льду озера.

— А! — Мэтью кивнул, будто сообразил. — Почему бы не через лес? Индейцы, не сомневаюсь, вас пропустят беспрепятственно. Но видите, в каком я виде? К несчастью, я столкнулся с медведем и чуть не погиб. Но у вас все-таки есть нож и одна пуля. Но… а чем вы будете питаться? Ну да, у вас есть нож и пуля. Хорошо бы еще прихватить с собой спички и фонарь. Лучше всего вам будет заглянуть к себе домой и собраться в дорогу, а мы пока подождем у ворот, чтобы попрощаться. Давайте, вперед!

Джонстон не шевельнулся.

— Боже мой, — тихо сказал Мэтью. Перевел взгляд с ножа на пистолет и обратно. — Так парадно одет, и совершенно некуда пойти.

— Это… — Джонстон замотал головой из стороны в сторону, как тяжело раненный зверь. — Это… еще… не конец. Не конец.

— Гм… — сказал Мэтью. — Представьте себе театр, сэр. Аплодисменты отзвучали, поклоны отданы. Публика разошлась по домам. Медленно-медленно гаснут огни рампы. Правда же, это красиво, будто засыпает сам свет? Декорации разобраны, костюмы свернуты и уложены. Уборщик подметает сцену, и даже вчерашней пыли не остается.

Мэтью слушал, как хрипло подымается и опадает грудь Джонстона.

— Спектакль окончен, — сказал Мэтью.

Воцарилось напряженное молчание, и никто не решался его нарушить.

Наконец Мэтью решил, что пора сделать ход. Он заметил, что у ножа на лезвии мелкие зубчики, которые перерезали бы артерии и голосовые связки одним или двумя быстрыми неожиданными ударами. Особенно если подойти к жертве сзади, рукой зажать рот и оттянуть голову назад, чтобы лучше открыть горло. Наверное, это была не та трость, с которой Джонстон приехал в Фаунт-Роял, но сделанная в Чарльз-Тауне или в Англии, когда он придумал, как будут совершены убийства.

Мэтью протянул руку, рискуя получить удар ножом.

— Не будете ли вы так добры отдать мне пистолет?

Лицо Джонстона будто потеряло форму и распухло от бушующих внутри страстей. Он будто не понимал, что говорит Мэтью, а просто таращился в пространство.

— Сэр? — окликнул его Мэтью. — Вам пистолет не понадобится.

— Э-э… — произнес Джонстон. — Э-э…

Он открывал рот, закрывал, открывал снова. Как рыба на песке. Потом вдруг в мгновение ока мысль и ярость снова засветились в глазах Джонстона, и он отступил на два шага, почти упершись в стену. За ним висела фантастическая карта Фаунт-Рояла с его изящными улицами и рядами домов, лоскутным одеялом ферм и огромными садами, драгоценной судоверфью и причалами, а в центре города — дарящий жизнь источник.

— Нет, — сказал Джонстон. — Нет.

— Послушайте! — заговорил горячо Бидвелл. — В этом нет смысла! Мэтью прав, вам некуда идти!

— Нет, — повторил Джонстон. — Не вернусь. Не вернусь в тюрьму. Никогда. Ни за что.

— К несчастью, — сказал Мэтью, — у вас в этом вопросе нет выбора.

— Наконец! — Джонстон улыбнулся, но это была страшная гримаса, как оскал черепа. — Наконец-то неверное утверждение. Оказывается, ты не такой умный, как тебе хочется.

— Простите?

— Неверное утверждение, — повторил он, и голос его стал ровнее. — Скажи: пусть я… пусть мой сценарий был с дефектом… но роль я сыграл хорошо?

— Да, сэр. Особенно в ту ночь, когда горела школа. Я был тронут вашим горем.

Джонстон издал глубокий, горький смешок, который, быть может, на миг забрел на территорию слез.

— Это был единственный раз, когда я не играл, мальчик! У меня душа рвалась на части, когда горела школа!

— Да? Она действительно столько для вас значила?

— Вы не понимаете. Я… я действительно наслаждался работой учителя. В чем-то она похожа на актерскую игру. Но… в этом куда большая ценность, и аудитория всегда благодарна. Я говорил себе… что если не найду больше этих сокровищ, кроме того, что уже откопал… я мог бы остаться здесь и быть Аланом Джонстоном, школьным учителем. До конца дней своих. — Он опустил глаза на пистолет. — Вскоре после этого я вытащил рубиновое кольцо. И оно снова зажгло меня… напомнило, зачем я здесь.

Он поднял глаза и посмотрел на Мэтью. Потом на Уинстона, доктора Шилдса и Бидвелла по очереди.

— Пожалуйста, положите пистолет, — предложил Мэтью. — По-моему, настало время.

— Да. Время, — повторил Джонстон, кивнув. — Действительно, настало время. Я не могу вернуться в тюрьму. Можете вы это понять?

— Сэр! — Мэтью теперь с тревогой понял, что задумал этот человек. — Не надо этого делать!

— Мне надо. — Джонстон уронил нож на пол и наступил на него ногой. — Ты вот в чем был прав, Мэтью: если мне дать пистолет… — Он замолчал, закачался на ногах, будто готовый потерять сознание. — Кто-то умрет.

Вдруг Джонстон повернул пистолет дулом к себе в лицо, и Бидвелл потрясенно ахнул.

— Есть у меня выбор, как видите, — сказал Джонстон, и пот блестел у него на щеках в красных лучах свечей. — И будьте вы все прокляты и ступайте в Ад, где я вас буду ждать с распростертыми объятиями… А теперь смотрите! — объявил он, чуть повернув голову. — Так уходит Артист!

Он открыл рот, сунул туда ствол, крепко зажмурился и спустил курок.

Раздался громкий металлический щелчок, когда сработал спусковой механизм. В лицо Джонстону брызнул сноп искр, шипящих, как миниатюрные кометы.

Но пистолет не выстрелил.

Джонстон открыл глаза, и в них был такой ужас, какого Мэтью не видел и не хотел бы увидеть снова. Джонстон вытащил пистолет изо рта. Что-то еще тихо стрекотало внутри оружия. Струйки синеватого дыма вились вокруг лица Джонстона, уставившегося в дуло. Прыгнула еще одна искорка — яркая, как золотая монета.

Пистолет грохнул, как деревянным молотом по доске.

Голова Джонстона качнулась назад. В широко открытых глазах стояла влага, их переполняло потрясение. Мэтью увидел кровь и красновато-серые комочки, прилипшие к стене за спиной Джонстона. Карта бидвелловского Фаунт-Рояла тут же оказалась залита кровью и залеплена мозгом.

Джонстон упал, колени у него подогнулись. В конце, в миг перед тем, как рухнуть на пол, он будто отдал последний, надменный поклон.

Потом голова его упала на половицы, и из рваной дыры на затылке, прямо напротив едва ли более аккуратной дыры во лбу, потекла физическая материя, несущая память трагика, интриги, актерский талант, разум, гордость, страх тюрьмы, желания, зло и…

Да, и даже страсть к учительству. Даже это. И все превратилось просто в лужу какой-то жидкости.

Глава 20

Вдали брехала собака — одинокий, ищущий звук. Мэтью оглядел темнеющий город из окна комнаты магистрата и подумал: даже собаки знают, что Фаунт-Роялу конец.

Прошло пять часов после самоубийства Алана Джонстона. Почти все это время Мэтью провел здесь, сидя в кресле у кровати Вудворда и читая Библию в мрачном круге света от лампы. Не какую-то одну главу, но просто кусочки утешительной мудрости. На самом деле он читал почти все фразы, не видя их, и приходилось читать еще раз, чтобы понять. Книга была увесистая, и приятно было ощущать ее в ладонях.

Магистрат умирал. Шилдс сказал, что он может не дотянуть до утра, так что лучше Мэтью быть поблизости. Бидвелл и Уинстон сидели в гостиной, вспоминая недавние события, как вспоминают уцелевшие битву, навеки их переменившую. Сам доктор спал в комнате Мэтью, а миссис Неттльз в этот полночный час была на ногах, готовя чай, полируя серебро и занимаясь всякими мелочами в кухне. Мэтью она сказала, что должна сделать много мелких работ, которые раньше откладывала, но он понял, что она тоже стоит на вахте смерти. Впрочем, неудивительно, что миссис Неттльз не могла спать — ведь ей пришлось отмывать кровь в библиотеке, хотя мистер Грин вызвался собрать осколки черепа и мозги в джутовый мешок и выбросить.

Рэйчел была внизу, спала — как предполагал Мэтью — в комнате миссис Неттльз. Она пришла в библиотеку после выстрела и попросила взглянуть в лицо человеку, который убил Дэниела. Не Мэтью было ей отказывать. Хотя Мэтью ей заранее рассказал, как были совершены убийства, кем и по какой причине и все прочее, Рэйчел все еще хотела посмотреть на Джонстона сама.

Она прошла мимо Уинстона, доктора Шилдса и Бидвелла, не взглянув. Она сделала вид, что не заметила Хирама Аберкромби и Малкольма Дженнингса, которые со своими топорами бросились на выстрел. Разумеется, она прошла мимо Грина так, будто рыжебородый щербатый великан был просто невидим. Она остановилась над мертвецом, глядя в его открытые, невидящие глаза. Мэтью смотрел на нее, как она наблюдает за уходом Джонстона. Наконец она очень тихо сказала:

— Кажется… я должна была бы рвать и метать, что я так много дней провела в камере… а он ускользнул. Но… — Она посмотрела в лицо Мэтью со слезами на глазах: все кончилось, и она могла себе их позволить. — Человек столь злобный… столь подлый… он был заперт в камере, которую воздвиг себе сам, заперт каждый день своей жизни. Разве не так?

— Так, — ответил Мэтью. — И даже когда он понял, что нашел ключ, чтобы из нее сбежать, то всего лишь перешел в более глубокое подземелье.

Грин подобрал пистолет, принадлежавший ранее Николасу Пейну. Мэтью подумал, что все, кого они с магистратом встретили вечером в день своего прибытия, были названы сегодня здесь, в комнате.

— Спасибо за помощь, мистер Грин, — сказал Мэтью. — Она была неоценима.

— Рад был служить, сэр. Готов вам помогать чем угодно. — Грин стал относится к Мэтью с таким почтением, будто у того была стать гиганта. — Я все еще никак не могу поверить в тот удар, что от вас получил! — Он потер челюсть, вспоминая. — Я видел, как вы замахиваетесь, а потом… Бог мой, какие искры из глаз! — Он хмыкнул и посмотрел на Рэйчел: — Меня свалить мог только настоящий боец, клянусь!

— Гм… да. — Мэтью покосился на миссис Неттльз, которая стояла рядом, слушая разговор, и лицо ее было непроницаемей гранита. — Ну, никогда же не знаешь, откуда берется необходимая сила. Правда ведь?

Мэтью смотрел, как Дженнингс и Аберкромби подняли труп, положили его ничком на деревянную лестницу, чтобы больше ничего не измазать, потом накрыли покойного тряпкой. Отнесли его, как Бидвелл сообщил Мэтью, в сарай возле хижин рабов. Наутро, сказал Бидвелл, труп — «вонючего мерзавца», если цитировать точно, — отнесут в болото и выбросят в трясину, где его игре будут аплодировать вороны и стервятники.

Он кончит, понял Мэтью, как покойники в грязи у таверны Шоукомба. Что ж: прах к праху, пепел к пеплу и грязь к грязи.

Сейчас его волновала неизбежность другой близкой смерти. Мэтью узнал от доктора Шилдса, что стимулирующее средство достигло пределов своей полезности. Тело Вудворда постепенно сдавалось, и ничто уже не могло обратить этот процесс. Мэтью не таил досады на доктора: Шилдс сделал все, что было в его силах при ограниченном наборе наличествующих лекарств. Может быть, кровопускание было излишним, или роковой ошибкой было разрешать магистрату выполнять его обязанности в столь плохом состоянии, или еще что-то, что было или не было сделано… но сегодня Мэтью сумел принять суровую, холодную правду.

Как уходят времена, года и века, так же и люди — хорошие плохие, равные в бренности своей плоти — преходят с земли.

Он услышал пение ночной птицы.

Там, снаружи. На одном из деревьев у пруда. Это была полуденная песня, и вскоре ее подхватил второй голос. Для них, подумал Мэтью, ночь — не время грустных размышлений, одиночества и страха. Для них это всего лишь возможность петь.

И так сладок был этот голос, так чаровали эти ноты над спящей землей, под звездами в необъятной бархатной черноте, так сладко было понимать, что даже в самые темные часы есть еще радость.

— Мэтью.

Услышав слабеющий шепот, он тут же повернулся к кровати.

Глядеть на магистрата сейчас было очень тяжело. Помнить, каким он был, и видеть, каким он стал за шесть дней. Время бывает безжалостным голодным зверем, и оно сожрало магистрата почти до костей.

— Да, сэр, это я. — Мэтью подтянул стул ближе к кровати и придвинул фонарь. Потом сел, наклонившись к костлявому силуэту. — Я здесь.

— А, да. Вижу.

Глаза у Вудворда съежились и запали. Цвет, когда-то энергично-синий, сменился тусклым серовато-желтым — цветом того тумана и дождя, через который пробивались они к этому городу. И единственным у магистрата цветом, который не был бы оттенком серого, остались красноватые пятна на лысине. Эти самоуверенные дефекты сохранили свое достоинство, когда все остальное тело превратилось в развалины.

— Ты… не подержишь меня за руку? — спросил магистрат, шаря рукой. Мэтью взял ее. Она высохла и дрожала, горячая от безжалостной лихорадки. — Я слышал гром, — шепнул Вудворд, не поднимая голову с подушки. — Дождь идет?

— Нет, сэр. — Наверное, это был выстрел, подумал Мэтью. — Пока не идет.

— А, хорошо.

Магистрат больше ничего не говорил, только смотрел на лампу мимо Мэтью.

Это был первый раз с тех пор, как Мэтью сидел в комнате, чтобы магистрат вынырнул из вод забытья. Мэтью заходил днем несколько раз, но слышал лишь сонное бормотание или болезненный глотающий звук.

— Темно на улице, — сказал Вудворд.

— Да, сэр.

Магистрат кивнул. Вокруг носа у него блестела скипидарная мазь — ею Шилдс смазал ноздри, чтобы облегчить дыхание больного. На исхудавшей впалой груди лежала припарка, тоже пропитанная мазью. Если Вудворд заметил глину на руке Мэтью и бинт — матерчатый, который наложил доктор Шилдс после гибели Джонстона, — на украшенном теперь навеки шрамом лбу своего клерка, то об этом он не сказал. Мэтью сомневался, чтобы магистрат различал его лицо или вообще что-нибудь иначе как в виде расплывающихся пятен, потому что жар почти лишил его зрения.

Пальцы Вудворда сжались.

— Значит, ее нет.

— Простите, сэр?

— Ведьмы. Больше нет.

— Да, сэр, — сказал Мэтью, не считая, что говорит неправду. — Ведьмы действительно больше нет.

Вудворд вздохнул, веки у него дрогнули.

— Я… рад… что не видел этого. Я должен был… вынести приговор… но… не обязан смотреть, как он… приводится в исполнение. О-ох, горло! Горло закрывается!

— Я позову доктора Шилдса.

Мэтью попытался встать, но Вудворд не хотел отпускать его руку.

— Нет! — сказал он, хотя по щекам у него текли слезы боли. — Сиди. Ты… послушай.

— Не пытайтесь говорить, сэр… Вы не должны…

— Я не должен! — взорвался магистрат. — Не должен… не могу… не обязан! Вот эти слова и укладывают человека в могилу!

Мэтью снова сел в кресло, не выпуская руки магистрата.

— Вам следует воздержаться от разговора, сэр.

Угрюмая улыбка тронула губы магистрата и пропала.

— Я так и сделаю. Много будет времени… воздерживаться. Когда рот будет… полон земли.

— Не говорите так!

— Почему? Это же правда? Мэтью, какую же мне… дали короткую веревку! — Он закрыл глаза, тяжело дыша. Мэтью мог бы подумать, что Вудворд снова погружается в сон, но рука, державшая его руку, не отпускала. Потом магистрат снова заговорил, не открывая глаз. — Ведьма. Это дело… не дает мне покоя. Не дает. — Открылись пожелтевшие глаза. — Мэтью, я был прав? Скажи. Я был прав?

— Ваше решение было правильным, сэр, — ответил Мэтью.

— А-ах, — произнес магистрат, будто вздохнул с облегчением. — Спасибо. Мне нужно было это услышать… от тебя. — Он крепче сжал руку Мэтью. — Теперь слушай. Мои часы… разбиты. Песок вытекает. Я скоро умру.

— Чушь, сэр! — Но голос Мэтью сел, выдавая его. — Вы просто устали, вот и все!

— Да. И скоро… я буду спать… очень долго. Ради Бога, не надо. Пусть я умираю… но я не глупею. А теперь… помолчи и послушай. — Он попытался сесть, но тело не повиновалось такому невыполнимому приказу. — В Манхэттене, — сказал он, — есть… магистрат Пауэрс. Натэниел Пауэрс. Езжай к нему. Очень… очень хороший человек. Он меня знает. Ты ему скажешь. Он найдет тебе место.

— Прошу вас, сэр, не надо!

— Боюсь… у меня нет выбора. Решение принято намного… намного более высоким судом… чем мне приходилось председательствовать. Магистрат Натэниел Пауэрс. В Манхэттене. Ты понял? — Мэтью молчал. Кровь колотилась в жилах. — Это будет… мой последний приказ тебе. Скажи «да».

Мэтью посмотрел в почти невидящие глаза. В лицо, которое стремительно старело и увядало.

Времена года, столетия, люди. Добро и зло. Бренность плоти.

Должно уйти. Должно.

Ночная птица, поющая за окном. В темноте. Поющая, как в солнечный полдень.

Это единственное слово, такое простое, было почти невозможно произнести.

Но магистрат ждет, и оно должно быть сказано.

— Да. — Горло почти пережало наглухо. — Да, сэр.

— Хороший мальчик, — прошептал Вудворд. Его пальцы отпустили руку Мэтью. Он лежал, уставясь в потолок, и полуулыбка играла в уголках губ. — Я помню… своего отца, — сказал он, будто поразмыслив. — Он любил танцевать. Я их видел в доме… они танцевали перед огнем. Без музыки. Но мой отец… напевал какой-то мотив. Он подхватил мать… закрутил ее… и она смеялась. Так что… музыка все-таки была.

Мэтью слышал, как поет ночная птица — может быть, ее тихая песня и пробудила воспоминание.

— Мой отец, — сказал магистрат, — заболел. Я видел его в постели… вот так. Он угасал. Однажды я спросил мать… почему папа не встает. Не встает с кровати… и не танцует джигу, чтобы ему было лучше. Я всегда говорил… говорил себе… что когда буду старый… очень старый… буду лежать и умирать… я встану. Танцевать джигу, чтобы было лучше. Мэтью?

— Да, сэр?

— Ты очень удивишься, если… если я тебе скажу… что готов танцевать?

— Нет, сэр, не удивлюсь.

— Я готов. Да. Готов.

— Сэр, — сказал Мэтью, — у меня есть для вас кое-что.

Он наклонился и поднял с пола рядом с кроватью пакет, который принес днем. Миссис Неттльз нашла оберточную бумагу и перевязала желтой бечевкой.

— Вот оно, сэр, — сказал Мэтью, вкладывая пакет в руки магистрата. — Можете его открыть?

— Я попробую. — Но после тщетной попытки магистрат не смог разорвать бумагу. — Я боюсь, — тихо сказал магистрат, — что песка осталось меньше… чем я думал.

— Позвольте мне.

Мэтью наклонился к кровати, разорвал здоровой рукой бумагу и вытащил ее содержимое на свет лампы. Золотые нити блеснули в ее лучах и отбросили зайчики света налицо магистрата.

Руки его сомкнулись на ткани, коричневой, как густой французский шоколад, и притянули к себе камзол. Из умирающих глаз потекли слезы.

Да, это был дар фантастической цены.

— Где? — прошептал магистрат. — Как?

— Шоукомба поймали, — ответил Мэтью, не видя нужды вдаваться в подробности.

Вудворд прижал камзол к лицу, будто пытаясь вдохнуть от него аромат прошлой жизни. Мэтью увидел, что магистрат улыбается. Кто мог бы сказать, что Вудворд не ощутил запах солнца, сияющего в саду с фонтанами, выложенными зеленой итальянской плиткой? Кто мог бы сказать, что он не увидел золотой отсвет свечей на лице юной красивой женщины по имени Энн, не услышал ее сопрано в теплый воскресный вечер? Кто мог бы сказать, что не коснулась его ручка маленького сына, прижимающегося к доброму отцу?

Только не Мэтью.

— Я всегда тобой гордился, — сказал Вудворд. — Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты.

— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью. Других слов он найти не мог. — И я… тоже… благодарен вам за вашу заботу обо мне. Вы всегда со мной обращались… разумно… и справедливо.

— Мне полагается, — сказал Вудворд и сумел едва заметно улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы. — Я ведь судья.

Он протянул руку Мэтью, и юноша принял ее. Они сидели молча, а за окном ночная птица пела о радости, вырванной у отчаяния, о новом начале, пребывающем в каждом конце.

Небо стало уже светлеть, когда тело магистрата застыло после часа последних страданий.

— Он уходит, — сказал доктор Шилдс, и лампа отразилась двумя точками в стеклах его очков.

Бидвелл стоял в ногах кровати, Уинстон в дверях. Мэтью так и сидел, держа руку Вудворда, склонив голову к лежащей у него на коленях Библии.

В этом последнем этапе путешествия речь магистрата стала едва разборчивой, когда он еще мог говорить вопреки боли. Обычно слышались только мучительные стоны, когда персть земная превращалась во что-то другое. Но теперь, в повисшем молчании, умирающий будто хотел вытянуть собственное тело к какому-то неведомому входу, и засияли золотые полосы камзола, надетого на него. Голова прижалась к подушке, и магистрат произнес три отчетливо различимых слова.

— Почему? Почему? — прошептал он, второй раз тише, чем в первый.

И последнее, едва слышное, почти облачко дыхания:

— Почему?

Великий вопрос, подумал Мэтью. Последний вопрос, вопрос исследователя, которому не суждено вернуться и поделиться знаниями о новом мире.

Тело магистрата достигло вершины напряжения… застыло… застыло… и потом наконец Мэтью увидел, что ответ дан.

И понят.

Тихий, почти неощутимый выдох. Вздох нашедшего покой.

Пустая оболочка Вудворда затихла, рука разжалась.

Ночь кончилась.

Глава 21

Не успел Мэтью постучать в дверь кабинета, как Бидвелл ответил:

— Входите!

Мэтью открыл дверь и увидел Бидвелла за его массивным столом черного дерева, а перед ним на стуле сидел Уинстон. Ставни были открыты утреннему солнцу и теплому ветерку.

— Миссис Неттльз сказала, что вы хотите меня видеть.

— Совершенно верно. Войди, пожалуйста! Возьми стул.

Он показал на другой стул в комнате. Мэтью сел, заметив пустое место на стене, где висела карта Флориды.

— Мы тут проводим учет с Эдуардом, — сказал Бидвелл. Он был одет в пунцовый костюм с кружевной рубашкой, но на нем не было его любимого роскошного парика. На столе стоял прямоугольный деревянный ящичек примерно девять дюймов на семь. — Я пытался тебя найти. Выходил пройтись?

— Да. Пройтись и подумать.

— Что ж, денек для этого приятный. — Бидвелл сложил руки на столе и взглянул на Мэтью с выражением подлинной заботы. — Ты как, в порядке?

— Да. Или… скоро буду.

— Это хорошо. Ты человек молодой, сильный и выносливый. И, должен сказать, один из самых крепких людей, каких мне приходилось видеть. Как твои раны?

— Ребра еще болят, но это терпимо. Рука… боюсь, кончилась. Доктор Шилдс говорит, что еще может вернуться чувствительность, но исход неясен. — Мэтью пожал одним плечом. — Он говорит, что знает в Новом Йорке доктора, который творит чудеса с помощью новых методов хирургии, так что… как знать?

— Да, я слышал, что доктора Нового Йорка довольно… гм… радикальные. И цены у них тоже радикальные. А как рана на голове?

Мэтью тронул свежую повязку, которую наложил утром доктор Шилдс. В процессе манипуляций доктор был возмущен индейским способом лечения с помощью табачных листьев и отваров трав, но и заинтригован положительной динамикой.

— Шрам, к несчастью, будет предметом разговоров всю мою оставшуюся жизнь.

— Может быть. — Бидвелл откинулся на спинку кресла. — Зато женщины так любят лихие шрамы! И смею сказать, что внукам он тоже понравится.

При этой лести Мэтью счел нужным осторожно улыбнуться.

— Вы смотрите вперед на больше лет, чем я рассчитываю потратить.

— Кстати о грядущих годах, — сказал Уинстон. — Каковы ваши ближайшие планы?

— Я о них пока еще не подумал, — вынужден был признать Мэтью. — Кроме как о возвращении в Чарльз-Таун. Магистрат назвал мне имя своего коллеги в Манхэттене и сказал, что я найду у него место, но… честно говоря, я пока не решил.

Бидвелл кивнул:

— Это можно понять, слишком о многом пришлось тебе думать. Скажи, ты одобряешь место, которое я выбрал для могилы Айзека?

— Да, сэр. Честно говоря, я прямо сейчас оттуда. Очень красивое, тенистое место.

— Хорошо. Ты думаешь, он не имел бы ничего против того, что он будет… гм… лежать отдельно от прочих на кладбище?

— Совершенно ничего. Он всегда любил уединение.

— Когда-нибудь, когда придет время, я распоряжусь обнести могилу изгородью и поставить подходящий памятник за ту службу, которую он сослужил Фаунт-Роялу.

Мэтью опешил.

— Постойте, — сказал он. — То есть… вы здесь остаетесь?

— Да, Уинстон вернется в Англию, работать в тамошних офисах, а я буду ездить туда и обратно согласно требованиям ситуации, но я собираюсь возродить Фаунт-Роял и сделать его таким же великим — нет, вдвое против того, — каким я хотел его видеть.

— Но… но город мертв! Здесь и двадцати человек не наберется!

— Двадцать горожан! — Бидвелл хлопнул кулаком по столу, и глаза его сияли возвращенной целью. — Значит, город не умер!

— Может быть, фактически и нет, но мне кажется…

— Если фактически, то и никак не умер! — перебил Бидвелл, демонстрируя что-то от своей прежней бесцеремонности. Тут же сам себя на этом поймал и немедленно постарался загасить огоньки от трения. — То есть я хочу сказать, что не брошу Фаунт-Роял. Потому что вбухал сюда кучу денег, и особенно потому, что так же горячо верю: верфь и порт на крайнем юге не просто выгодны, а жизненно необходимы для будущего этих колоний.

— Как же вы тогда будете возвращать городу жизнь?

— Так же, как начинал. Повешу объявления в Чарльз-Тауне и других городах на побережье. И в Лондоне. И при этом придется торопиться, иначе я наткнусь на конкуренцию в собственной семье!

— Конкуренцию? Какую? — спросил Мэтью.

— От моей младшей сестры! Которая всю дорогу болела, и я для нее лекарства покупал! — мрачно сказал Бидвелл. — Когда мы с Уинстоном поехали в Чарльз-Таун искать уехавших актеров, мы заглянули на склад в гавани. И там увидели груз, который эти собаки от меня скрыли! К счастью, мистер Уинстон сумел убедить сторожа открыть одну дверь — и можете себе представить, как я чуть не рухнул на пол, увидев контейнеры с моей фамилией! В общем, мы еще добыли пачку писем… — Бидвелл скроил такую гримасу, будто его тошнило. — Эдуард, расскажите ему сами! Мне даже думать об этом противно!

— Сестра мистера Бидвелла вышла за земельного спекулянта, — объяснил Уинстон. — В написанном ею письме она упоминает, что он приобрел приличный кусок территории между этим местом и Флоридой и надеется построить собственный портовый город.

— Не может быть! — сказалМэтью.

— Еще как может, будь оно проклято! — Бидвелл начал было стучать кулаком по столу, но решил, что это не годится для его нового, просвещенного состояния. — Конечно, ничего у нее не выйдет. По сравнению с тамошними болотами наше — ухоженный парк. И не думаете же вы, что испанцы будут сидеть тихо и смотреть, как этот недомерок и молокосос, земельный спекулянт, угрожает их территории? Ну уж нет! У этого типа нет коммерческого чутья! Я говорил Саванне, когда она за него выходила, что ей каждая жемчужина на платье обойдется в слезу! — Бидвелл ткнул в воздух пальцем как рапирой. — Помяните мое слово, она еще пожалеет о той глупости, в которую сейчас лезет!

— Гм… принести вам чего-нибудь выпить? — спросил Уинстон. — Чтобы нервы успокоить? — А Мэтью он доверительно сказал: — Сестра мистера Бидвелла не знает неудач. То есть в том, чтобы настраивать людей против себя.

— Нет, не надо! — ответил ему Бидвелл. — Все в порядке. Сейчас, только продышусь. Ф-фух, сердце скачет как дикий конь! — Бидвелл минуту медленно и глубоко дышал, и постепенно красные пятна сошли с его щек. — Смысл моих вопросов, Мэтью, в том, чтобы предложить тебе место в моей компании.

Мэтью не ответил. Честно говоря, он был слишком потрясен.

— Место с немалой ответственностью, — продолжал Бидвелл. — Мне нужен умелый и надежный человек в Чарльз-Тауне. Такой, который может обеспечить поставку грузов и проследить, чтобы те грязные трюки, которые против меня пускались в ход, больше не повторились. Э… гм… частный следователь, можно было бы сказать. Интересно тебе такое предложение?

Мэтью не сразу обрел голос.

— Я ценю ваше предложение, сэр. Я вам за него благодарен. Но если говорить совершенно честно, в конце концов мы с вами сцепимся, а от такой драки земля свихнется с оси. Поэтому я вынужден отказаться, поскольку мне претит мысль быть виной гибели рода человеческого.

— А, вот как. Что ж, хорошо сказано. — Видно было, что Бидвелл испытал сильнейшее облегчение. — Я чувствовал себя обязанным предложить вам будущее, молодой человек, поскольку мои действия — и моя глупость — подвергли такому риску ваше настоящее.

— У меня есть будущее, — твердо ответил Мэтью. — В Новом Йорке. И я вам благодарен, что вы помогли мне прийти к этому выводу.

— Так, с этим все! — Бидвелл глубоко вздохнул. — Я хотел вам кое-что показать. — Он подвинул ящичек к Мэтью. — Мы обыскали дом этого мерзавца, как вы и предлагали, и нашли все, что вы говорили. Это устройство с пятью лезвиями еще было все в засохшей крови. И нашли книгу про Древний Египет. А эта коробка была на дне сундука. Откройте, если вам не трудно.

Мэтью наклонился вперед и поднял крышку, откинувшуюся на хорошо смазанных петлях.

Там лежали три угольных карандаша, дощечка для письма, резиновый ластик и…

— Это он нашел в источнике, — сказал Бидвелл.

Да, конечно. Сапфировая брошь и рубиновое кольцо, золотое распятие на цепочке, семь золотых дублонов, три серебряные монетки и мешочек черного бархата.

— Содержимое мешочка вас заинтересует, — пообещал Бидвелл.

Мэтью взял мешочек и высыпал его содержимое на стол. Свет, струившийся из окна, внезапно окрасил комнату отблесками четырех темно-зеленых изумрудов, двух лиловых аметистов, двух жемчужин и куска янтаря. Драгоценности были необработанными и еще ждали огранки профессионала, но даже так было ясно, что они превосходного качества. Мэтью предположил, что их захватили в море на судах, плавающих между тропическими шахтами и местами сбыта.

— Сложенная бумага также достойна внимания, — сказал Бидвелл.

Мэтью развернул ее. Это был рисунок углем, изображавший приличных размеров здание. Автор потратил какое-то время на проработку деталей. Кирпичи, окна, колокольня.

— Похоже, — сказал Бидвелл, — этот вонючий мерзавец… собирался следующую школу построить из менее горючего материала.

— Да, вижу.

Мэтью посмотрел на рисунок — грустное, на самом деле, зрелище, — а потом сложил его и положил в ящичек.

Бидвелл убрал драгоценности в мешочек. Вынул из ящичка карандаши, дощечку, резинку и рисунок нового школьного здания.

— Я владелец источника, — сказал Бидвелл. — Вода и ил принадлежат мне. По праву владения — и ради того ада, через который я прошел, — я объявляю себя владельцем этих драгоценностей, добытых из ила. Согласны?

— Мне это безразлично, — ответил Мэтью. — Поступайте с ними так, как вам хочется.

— Я так и сделаю.

Бидвелл положил мешочек в ящик рядом с монетами, брошью, кольцом и распятием с цепочкой. Закрыл крышку.

Потом пододвинул ящичек к Мэтью.

— Мне доставит удовольствие… если вы отнесете это тому лицу, которое перенесло гораздо худший ад, чем я.

Мэтью не мог вникнуть в то, что слышит.

— Простите?

— Вы не ослышались. Отдайте это… — он перебил сам себя, сломав с хрустом угольный карандаш у себя в руках, — …ей. Это самое меньшее, что я могу сделать. Я не могу вернуть ей ни мужа, ни те месяцы, что она провела в тюрьме. — В противоречие своим добрым намерениям Бидвелл не мог не глядеть на коробку тоскливым взглядом. — Давайте берите… — второй карандаш разломился с треском, — пока я в себя не пришел.

— Почему вы сами ей не отдадите? Это бы значило намного больше.

— Это бы значило намного меньше, — поправил его Бидвелл. — Она меня ненавидит. Я пытался с ней говорить, пытался объяснить свое положение… но она каждый раз отворачивается. Поэтому отнесите его вы. — Третий карандаш треснул и распался пополам. — Скажете, что нашли это.

Сообразив, что Бидвелл действительно ополоумел от собственного человеколюбия, раз позволяет такому богатству хрустеть у себя в руках, Мэтью взял ящичек и прижал его рукой к груди.

— Я отнесу его прямо ей. Вы знаете, где она сейчас?

— Я видел ее час назад, — сказал Бидвелл. — Она набирала воду.

Мэтью кивнул. У него возникла мысль, где ее надо искать.

— А нам пора снова заняться делом. — Бидвелл взял рисунок, сделанный Джонстоном — мечта злодея о своем собственном Оксфорде, — и начал методично рвать его на куски. — Привести себя в порядок и отправить это позорное… безумное… пятно на моем городе прямо в помойку. Я больше ничего не могу сделать для этой женщины, кроме того, что уже сделал. И вы не можете. Поэтому я вынужден спросить: долго ли еще вы будете осчастливливать нас своим присутствием?

— На самом деле я уже решил, что настало время и мне жить дальше. Я мог бы уехать утром, с первым светом.

— Я велю Грину доставить вас в Чарльз-Таун в фургоне. К шести вы будете готовы?

— Да, буду, — сказал Мэтью. — Но я бы предпочел, чтобы вы мне дали лошадь, седло и вьюк и немного еды, а до Чарльз-Тауна я доберусь сам. Я не калека и потому отказываюсь, чтобы меня перевозили как калеку.

— Дать вам лошадь? — сердито нахмурился Бидвелл. — Лошади — они денег стоят. И седла на деревьях не растут!

— Об этом вам только мечтать, сэр! — отпарировал Мэтью. — Потому что других растений ваши фермеры тоже не умеют выращивать!

— Спасибо, но наши фермеры — не ваша забота! Да будет вам известно, что я выписал сюда ботаника — лучшего, которого можно нанять за деньги, — чтобы он наладил нам тут сельское хозяйство! Так что эту свою теорию можешь заткнуть в ту проклятую дыру, откуда она вылезла, и…

— Простите, джентльмены! — спокойно перебил Уинстон, и ссорящиеся затихли. — Я буду рад заплатить за лошадь и седло для мистера Корбетта, хотя я думаю, что с вашей стороны неразумно ехать одному, Мэтью. Но я выражаю вам свои наилучшие пожелания и надежду, что вы добьетесь больших успехов в будущем.

— Напишите ему любовное письмо, пока есть настроение! — пыхнул паром Бидвелл.

— Спасибо, сэр, — сказал Мэтью. — Что до поездки в одиночку, то я уверен, что опасности мне не грозят. — Кончина Шоукомба и Одноглазого сделали дороги всех южных колоний безопаснее, чем было в гавани Манхэттена. — А, да, пока не забыл: мистер Бидвелл, есть еще одна веревочка, не до конца развязанная.

— Вы про доктора Шилдса? — Бидвелл стиснул в кулаке обрывки рисунка Джонстона. — Я еще не решил, что с ним делать. И нечего меня торопить!

— Нет, не про доктора Шилдса. Про пожар школы и про то, кто виноват в этом и в других пожарах.

— Что? — побледнел Уинстон.

— Это явно был не Джонстон, — объяснил Мэтью. — Даже столь занятый собой человек, как мистер Бидвелл, это может понять. И я уверен, что со временем мистер Бидвелл может над этим задуматься.

— А вы правы! — согласился Бидвелл, и глаза его прищурились. — Так какой же сукин сын хотел сжечь мой город?

— Сегодня рано утром я подумал насчет этих поджогов и прошелся до дома Ланкастера. Там все еще разгром, как вы знаете. Кто-нибудь там побывал?

— Да никто и на сотню ярдов не подойдет к этому проклятому дому убийства!

— Я тоже так подумал, хотя и оценил, что труп убрали. Как бы там ни было, но я решил обыскать это место более тщательно… и нашел среди обломков одно очень странное ведро. Очевидно, Джонстона оно не заинтересовало — обычнейшее с виду ведро. Он мог подумать, что там приманка для крыс или что-то в этом роде.

— Ладно, так что в нем было?

— Я точно не знаю, похоже на смолу. Оно пахнет серой. Я решил оставить его там, где нашел… потому что не знаю, оно горючее, или взрывчатое, или что может случиться, если его слишком сильно встряхнуть.

— Смола? Запах серы? — Встревоженный Бидвелл посмотрел на Уинстона: — Бог мой, мне это не нравится!

— Я думаю, стоит туда за ним сходить, — продолжал Мэтью. — Или чтобы мистер Уинстон пошел на него посмотреть, а потом… не знаю, закопать где-нибудь, что ли. Вы сможете сказать, что это, если посмотрите, мистер Уинстон?

— Возможно, — ответил Уинстон сдавленным голосом. — Но я могу прямо сейчас сказать, по вашему описанию… похоже, что это… может быть… греческий огонь, мистер Бидвелл?

— Греческий огонь? О Боже! — Вот теперь Бидвелл действительно грянул кулаком по столу. — Так вот кто жег дома! Только где он добывал эту дрянь?

— Это был очень способный человек, — сказал Мэтью. — Может быть, брал серу из своей приманки для крыс, или свечи, или еще что-то. Может, сам варил смолу и смешивал. У меня такое чувство, что Ланкастер пытался ускорить опустошение города, не поставив в известность своего сообщника. Кто знает зачем? — Мэтью пожал плечами. — Среди воров нет чести, а среди убийц того меньше.

— Будь я проклят! — Бидвелл посмотрел так, будто получил удар в объемистый живот. — Есть ли предел их вероломству даже друг с другом?

— Ведро, кажется, опасно, мистер Уинстон, — сказал Мэтью. — Я думаю, очень опасно. Если бы мне решать, я бы не осмелился принести его в особняк, а то вдруг взорвется. Можно, я думаю, принести только образец и показать мистеру Бидвеллу. А потом непременно его закопать и забыть, куда лопату положили.

— Превосходный совет. — Уинстон слегка наклонил голову. — Я ему последую сегодня же. И я очень благодарен вам, сэр, что вы эту веревку не оставили нераспутанной.

— Мистер Уинстон — человек очень полезный, — сказал Мэтью Бидвеллу. — Вы должны быть рады иметь его у себя на службе.

Бидвелл надул щеки и выпустил воздух:

— Ба! А то я не знаю!

Когда Мэтью повернулся, чтобы уйти с коробкой сокровищ, оказалось, что хозяин Фаунт-Рояла должен был задать еще один вопрос:

— Мэтью… гм… есть ли какой-нибудь способ… вообще возможно ли… чтобы… чтобы поднять клад?

Мэтью сделал вид, что размышляет.

— Поскольку река унесла его к центру земли, — сказал он, — я думаю, что это крайне маловероятно. Однако как надолго вы умеете задерживать дыхание?

— Ха! — Бидвелл мрачно улыбнулся, но с искоркой веселья. — То, что я строю корабли и хочу создать здесь большой флот… еще не значит, что я умею плавать. А теперь вы свободны, и если Эдуард думает, что уговорит меня дать вам лошадь и седло бесплатно, то он в глубоком и печальном заблуждении!

Мэтью вышел из особняка и пошел мимо тихих вод источника к пересечению улиц. Но не успел он дойти до поворота на Истину, как увидел впереди облаченную в черное, увенчанную треуголкой, тощую и в высшей степени омерзительную фигуру.

— Эй, привет! — провозгласил Исход Иерусалим, воздевая длань.

На пустынной улице голос отдался эхом. Мэтью сильно подмывало перейти на бег, но проповедник прибавил шагу и нагнал его.

— Чего вам надо? — спросил Мэтью.

— Перемирия, если вы не против. — Иерусалим протянул руки ладонями вперед, и Мэтью рефлекторно сильнее прижал к себе ящик с сокровищами. — Мы уже собрались и готовы ехать, а я шел засвидетельствовать свое почтение мистеру Бидвеллу.

— Туда ли ты грядешь? И речь твоя обыденною стала, проповедник. Что тебя подвигло?

— Речь? Ах… это! — Иерусалим широко осклабился, лицо его на солнце будто простегали морщины. — Это тяжкий труд — держаться такого стиля. От всех этих «сей» и «грядет» у меня к концу дня в горле першит.

— То есть это вы тоже притворяетесь?

— Нет, это получается натурально. Так разговаривал мой отец, а раньше — его отец. И мой сын — если у меня будет сын — тоже усвоит эту речь. Хотя вдова Ласситер этого терпеть не может. Очень ласковая, очень теплая, очень уступчивая женщина.

— Вдова Ласситер? Ваше последнее завоевание?

— Моя последняя обращенная, — поправил Иерусалим. — Это существенная разница. И она удивительно теплая женщина. Ну, ей следует быть теплой при весе почти в двести фунтов. Но у нее красивое лицо, и рубашку зашить она умеет! — Он наклонился поближе, улыбка стала похотливой. — И она отлично подворачивает юбку, если вы меня понимаете!

— Предпочитаю не понимать.

— Ну, как говорил мой отец, красота — в глазах смотрящего. Имеется в виду смотрящий жесткий и одноглазый.

— Ну вы и штучка! — сказал Мэтью, восхищенный подобным бесстыдством. — Вы умеете думать каким-нибудь другим органом, кроме интимных мест?

— Давайте будем друзьями. Братьями под этим согревающим солнцем. Я слышал о вашем триумфе. Не до конца понимаю, как делаются такие вещи — я про игры Сатаны, — но рад узнать, что праведная и невиновная женщина очищена, и вы тоже признаны невиновным. И вообще это был бы смертный грех — сжечь такую красотку.

— Извините, мне пора. И прощайте.

— Вы говорите «прощайте», а могли бы сказать «до свидания», молодой человек! Может быть, мы еще встретимся вновь на извилистой дороге жизни?

— Вполне может быть. При этом я могу оказаться магистратом, а вы — на конце извилистой веревки.

— Ха-ха! Отличная шутка! — Но тут на морщинистую физиономию наползла серьезность. — Ваш магистрат… я — честно очень вам сочувствую. Насколько я понимаю, он до конца сопротивлялся смерти.

— Нет, — ответил Мэтью. — В конце концов он смирился с нею. Как и я.

— Да, конечно. И это тоже. Но он был достойным человеком. Ужасно, что ему пришлось умереть в такой дыре.

Мэтью уставился в землю, шевеля желваками на скулах.

— Если хотите, я перед отъездом могу зайти на его могилу и замолвить несколько слов за его бессмертную душу.

— Проповедник, — сдавленным голосом ответил Мэтью, — с его бессмертной душой все в порядке. И я предлагаю вам засвидетельствовать свое почтение мистеру Бидвеллу, залезть в свой фургон с вашим безмозглым выводком и поехать… куда вы пожелаете. Только скройтесь с моих глаз. — Он поднял на собеседника свирепый взгляд, и Иерусалим попятился. — И позвольте вам сказать, что, если я только увижу вас ближе полумили от могилы магистрата, я забуду законы божеские и человеческие и приложу все усилия, чтобы мой сапог, которым я пну вас в зад, выбил вам зубы с внутренней стороны. Я ясно выразился?

Иерусалим попятился:

— Я же только предложил!

— До свидания, и скатертью вам дорога.

Мэтью обошел проповедника и пошел своим путем.

— О нет, не до свидания! — крикнул вдогонку Иерусалим. — Лучше «прощай»! Но не до свидания! Есть у меня чувство, что ты опустишь на меня взор свой в неведомом грядущем, ибо я странствую по землям этим безбожным, растленным и впавшим в низость греха в вечной — в вечной, говорю я! — битве с поганым семенем сатанинским! И потому говорю я тебе, брат мой Мэтью, «прощай»… но никогда «до свидания»!

Голос — который мог бы, наверное, краску с деревянной мебели содрать, дай ему Иерусалим полную волю, — стал затихать, когда Мэтью свернул на улицу Истины. Он не смел оглянуться, потому что превращаться в соляной столп ему сегодня никак не хотелось.

Проходя мимо тюрьмы, он даже взглядом не удостоил это ненавистное строение, только в животе сжался ком, когда Мэтью вступил в ее тень.

И пришел к дому Рэйчел.

Рэйчел занималась делом. Она вытащила во двор массу мебели, рядом стояла наготове лохань мыльной воды. На очистительное солнце выложили также и одежду, постельное белье, матрас, котлы и сковороды, башмаки и почти все, что было в хозяйстве.

Дверь стояла широко распахнутой, как и ставни. Проветривает дом, подумал Мэтью. Хочет снова здесь поселиться и создать заново домашний очаг. Да, Рэйчел была больше похожа на Бидвелла в своем упорстве — или дурацком упрямстве, — чем сама думала. И все же, если потогонный труд может снова превратить эту крысиную развалину в нормальное жилье, у нее будет собственный особняк.

Мэтью прошел через двор, пробираясь среди наваленных пожитков. Вдруг ему преградила дорогу маленькая коричневая собака, вскочившая из дремоты рядом с лоханью, приняла угрожающую позу и стала гавкать, да так, что могла бы в громкости потягаться с проповедником.

Рэйчел вышла на порог и увидела, кто пришел.

— Тихо! — скомандовала она. — Тихо!

И хлопнула в ладоши, привлекая внимание дворняги. Пес перестал трубить тревогу и, помахав хвостом и зевнув во всю пасть, снова плюхнулся на теплую от солнышка землю.

— Ну-ну! — сказал Мэтью. — Кажется, у тебя теперь охрана.

— Приблудилась ко мне сегодня утром. — Рэйчел вытерла грязные руки о не менее грязную тряпку. — Я ей дала сухарь с ветчиной из тех, которые сделала мне миссис Неттльз, и мы сразу стали сестрами.

Мэтью оглядел груды мебели и прочих предметов.

— Кажется, у тебя полно трудов.

— Будет все не так плохо, когда я отмою дом.

— Рэйчел! — сказал Мэтью. — Но ты же не собираешься здесь оставаться?

— Это мой дом, — ответила она, пронзая его пристальным янтарным взглядом. Голова у нее была замотана синим набивным шарфом, лицо вымазано грязью. Серое платье и белый передник были грязны не менее. — Почему это вдруг я его оставлю?

— Потому что… — Он заколебался, потом показал ей ящичек. — Потому что у меня для тебя кое-что есть. Можно мне войти?

— Да. Только извини за беспорядок.

Подходя к двери, он услышал, как что-то пролетело сзади, и подумал, что грозный часовой решил откусить кусок его икры. Резко обернувшись, он успел увидеть коричневую собаку, летящую галопом по полю в погоне за двумя крысами. Поймав одну из них, она стиснула пискнувшую тварь мертвой хваткой челюстей.

— Она любит за ними гоняться, — сказала Рэйчел.

Внутри пустого дома Мэтью увидел, что Рэйчел отскребает лишайники с пола лезвием топора. Грибы и плесень расползлись по стенам и цвели причудливыми лиловыми и зелеными оттенками, которые могут привидеться только в горячечном бреду. Но Мэтью заметил, что там, куда попадало солнце, эта растительность стала пепельной. У стены стояла метла рядом с кучей пыли, грязи, крысиного помета и костей. Поблизости находилось ведро с мыльной водой, откуда торчала щетка.

— Ты знаешь, тут сейчас полно домов, — сказал Мэтью. — Если действительно хочешь остаться здесь, можно бы поселиться в недавно оставленном доме и избавить себя от такой большой работы. Я знаю одно очень удобное место, откуда только осиное гнездо надо будет выбросить.

— Мой дом здесь, — ответила она.

— Да, конечно… и все-таки… ты не считаешь…

Она отвернулась и подняла с пола скалку, лежавшую возле метлы. Потом подошла к стене и приложилась ухом. После этого три раза ударила по доскам, и Мэтью услышал из стены панический писк и топот коготков.

— Они со мной воюют, — сказала Рэйчел. — Почти всех я уже прогнала, а эти — вон те, что там, — со мной воюют. Но я клянусь, я их выживу. Всех до единой.

И в этот миг Мэтью понял.

Рэйчел, сообразил он, находится в состоянии шока. И неудивительно. Потерять мужа, потерять дом, потерять свободу. И даже — в то время, пока она готовилась погибнуть на костре — потерять волю к жизни. И сейчас, перед лицом устрашающей — если не невозможной — работы по восстановлению, она должна собраться и победить последнее препятствие на пути возвращения к нормальности.

Но кто, пройдя через такое пламя, сможет когда-нибудь стереть в себе память об ожогах?

— Мне жаль, что нечего тебе предложить, — сказала она, и теперь, когда он знал, что искать, то видел у нее в глазах черноту горелого. — Пройдет время, пока мой буфет снова будет полон.

— Да, конечно. — Он улыбнулся ей грустно, но ласково. — Действительно. Но ведь… он будет полон?

— Можешь не сомневаться, — ответила она и снова прижалась ухом к стене.

— Давай посмотрим, что я тебе принес. — Он подошел к Рэйчел и протянул ящичек. — Возьми и загляни внутрь.

Рэйчел отложила скалку, взяла ящичек и подняла крышку.

Мэтью не увидел у нее на лице никакой реакции при виде монет и прочего.

— Открой вон тот мешочек, — сказал он.

Она вытряхнула драгоценности в коробку. И снова реакции не было.

— Их нашли в доме Джонстона. — Мэтью уже решил сказать ей правду. — Мистер Бидвелл просил меня отдать их тебе.

— Мистер Бидвелл, — сказала Рэйчел без всяких эмоций. Потом закрыла крышку и протянула ларец. — Забери их. Все подарки от мистера Бидвелла, которые могу выдержать, я уже получила.

— Послушай меня. Пожалуйста. Я понимаю твои чувства, но…

— Нет. Не понимаешь. И никогда не поймешь.

— Ты, конечно же, права. — Он кивнул. — Но ты должна понимать, что держишь в руках целое состояние. Не побоюсь сказать, что с такими деньгами, какие тебе дадут за него в Чарльз-Тауне, ты сможешь жить в стиле мистера Бидвелла в большом и населенном городе.

— Я видела его стиль, — возразила она, — и мне он не понравился. Забери коробку.

— Рэйчел, позволь обратить твое внимание на одну вещь. Не Бидвелл убил твоего мужа. И не он придумал эту интригу. Мне не особо интересны его… гм… мотивы, но он реагировал на кризис, который мог погубить Фаунт-Роял. В этом смысле, — сказал Мэтью, — он действовал должным образом. Ты же знаешь, он мог тебя повесить, не ожидая магистрата. И вполне бы оправдался.

— То есть теперь ты оправдываешь его?

— Поскольку ты выносишь ему обвинительный приговор за то, что не целиком его вина, — ответил Мэтью, — я просто защищаю его в суде.

Рэйчел смотрела молча, все еще протягивая ларец. Мэтью не сделал попытки его взять.

— Дэниел мертв, — сказал Мэтью, — и ты это знаешь. Мертвы и те двое, кто убил его. Но Фаунт-Роял — такой, каким он может быть, — все еще здесь, и Бидвелл тоже. Он собирается сделать все, чтобы отстроить город. Это его главная забота. И твоя, кажется, тоже. Ты не считаешь, что общее дело важнее ненависти?

— Я возьму эту коробку, — сказала Рэйчел спокойно, — и брошу в источник, если ты откажешься ее забрать.

— Тогда вперед, — ответил он, — потому что я отказываюсь. Да! Кроме одной золотой монеты. Той, что Джонстон украл из моей комнаты. Перед тем, как ты выбросишь свое состояние, чтобы доказать свою преданность Дэниелу постоянными страданиями и нищетой, я возьму эту одну монету.

Она не ответила — может быть, потому, что слегка вздрогнула.

— Я понимаю точку зрения Бидвелла, — сказал Мэтью. — Улики против тебя были подавляющие. И я бы тоже мог бы требовать твоей казни, если бы достаточно твердо верил в колдовство. И… если бы в тебя не влюбился.

Тут она действительно моргнула. Такая сильная секунду назад, она будто оцепенела.

— Конечно, ты это знала. Ты не хотела этого. Ты даже меня просила — как ты это сказала — жить дальше. Ты мне сказала — там, в тюрьме, когда я прочел тебе приговор магистрата, — что пришло время принимать реальность. — Он скрыл печаль за едва заметной улыбкой. — Теперь пришло такое время для нас обоих.

Рэйчел опустила взгляд к полу. Она держала ларец на вытянутых руках, и Мэтью увидел у нее на лице борьбу течений, достойную океана.

— Я утром уеду, — сказал он. — Несколько недель пробуду в Чарльз-Тауне. Потом скорее всего направлюсь в Новый Йорк. Там меня можно будет найти через магистрата Натэниела Пауэрса, если я тебе когда-нибудь понадоблюсь.

Она подняла на него глаза — они влажно блестели.

— Я никогда не смогу с тобой расплатиться за свою жизнь, Мэтью. Как я могу хотя бы начать?

— Ах, это… я думаю, одной золотой монеты хватит.

Она открыла коробку, и он взял монету.

— Возьми еще, — предложила она. — Возьми столько, сколько тебе захочется. И драгоценностей тоже.

— Одну золотую монету, — сказал он. — Она мне причитается.

Он сунул монету в карман, чтобы никогда ее не потратить.

Потом оглядел дом и вздохнул. Было у него чувство, что, когда крысы будут изгнаны и дом снова станет принадлежать Рэйчел, она может воспринять реальность и переехать в лучшее жилье — подальше от этой проклятой тюрьмы. Рэйчел шагнула к нему.

— Ты мне поверишь… если я скажу, что буду тебя помнить в глубокой-глубокой старости?

— Поверю. И вспомни меня, если к тому времени тебя потянет на мужчин моложе тебя.

Она улыбнулась, несмотря на грусть. Потом взяла его за подбородок, наклонилась и поцеловала в лоб, под повязку, прикрывающую материал для будущих любимых рассказов внукам.

Вот теперь, понял он. Теперь или никогда.

Спросить ее. Действительно ли она входила в ту продымленную больничную палату? Или это была лишь его горячечная — и желанная — фантазия?

Девственник он все еще или уже нет?

Он принял решение и счел его правильным.

— Отчего ты так улыбаешься? — спросила Рэйчел.

— А… вспомнил один сон, который мне вроде бы приснился. Да, еще одно: ты мне как-то сказала, что у тебя сердце полностью опустошено. — Мэтью глядел в ее измазанное грязью, решительное лицо, навеки заключая эту редкую красоту формы и духа в сокровищницу памяти. — Я думаю… это как буфет, который просто следует наполнить.

Он наклонился, поцеловал ее в щеку… и надо было уходить.

Надо было.

Когда Мэтью вышел, Рэйчел проводила его до дверей. Она встала на пороге своего дома, своего нового начала.

— До свидания! — сказала она ему вслед, и голос ее, быть может, дрогнул. — До свидания!

Он оглянулся. Глаза жгло, и она расплывалась в них.

— Прощай! — ответил он.

И зашагал прочь. Часовой на посту обнюхал его башмаки и вернулся к своим обязанностям крысолова.

* * *

В эту ночь Мэтью спал как человек, вновь открывший для себя ценность покоя.

В пять тридцать миссис Неттльз пришла его будить, как он просил, хотя оставшиеся в городе петухи уже выполнили эту работу. Мэтью побрился, вымыл лицо, надел пару лимонного цвета бриджей и чистую белую рубашку с отрезанным левым рукавом. Он натянул белые чулки и сунул ноги в башмаки с квадратными носами. Если Бидвелл хочет получить обратно одежду, которую он одолжил, пусть сдирает ее сам.

Перед тем как спуститься с лестницы в последний раз, Мэтью зашел в комнату магистрата. Нет, не так. Это снова была комната Бидвелла. Мэтью постоял немного, глядя на идеально застеленную кровать. На огарок свечи в фонаре. На одежду, которую носил Вудворд, теперь перевешенную через спинку кресла. Всю, кроме камзола с золотыми полосками, который ушел с магистратом в неведомые миры.

Вчера, вернувшись с кладбища, Мэтью пережил трудное время, пока не понял, что магистрат уже не страдает ни телом, ни умом. Может быть, в каком-то совершенном мире праведные щедро вознаграждаются за свои испытания. Может быть, там отец найдет утраченного сына, и оба они уйдут домой, в свой сад.

Мэтью опустил голову и вытер глаза.

А потом отпустил свою грусть, как ночную птицу.

Внизу миссис Неттльз уже приготовила ему такой завтрак, что могла бы не выдержать лошадь, на которой ему предстояло ехать. Бидвелл отсутствовал, очевидно, предпочтя поспать подольше, чем разделить трапезу с клерком. Но с последней чашкой чая миссис Неттльз подала Мэтью конверт, на котором было написано: «Относительно характера и способностей мастера Мэтью Корбетта, эсквайра». Мэтью повернул конверт и увидел, что он запечатан красным сургучом с величественной буквой «Б».

— Он просил это вам дать, — объяснила миссис Неттльз. — Как рекомендацию на будущее, он сказал. Я была бы польщена, потому что похвалы от Бидвелла бывают реже снежных лавин в Аду.

— Я польщен, — сказал Мэтью. — Скажите ему, что я весьма признателен за его доброту.

После завтрака миссис Неттльз вышла вместе с Мэтью наружу. Солнце поднялось довольно высоко, небо синело, а несколько кружевных облачков плыли, как парусные корабли, которые Бидвелл надеялся отправлять из своего будущего порта. Джон Гуд привел превосходного чалого коня под таким седлом, от которого не слишком много останется синяков по дороге отсюда до Чарльз-Тауна. Миссис Неттльз открыла седельную сумку, показывая, куда положила еду и кожаную флягу с водой. Мэтью обратил внимание, что теперь, когда он уже не нужен Фаунт-Роялу, провожать его предоставлено слугам.

Он пожал руку Гуду, и Гуд поблагодарил его за то, что «бомбу» убрали у него из дома. Мэтью в ответ поблагодарил за предоставленную возможность попробовать совершенно чудесный черепаховый суп.

Миссис Неттльз лишь слегка помогла ему взобраться на лошадь. Потом Мэтью устроился в седле и разобрал поводья. Он был готов.

— Молодой сэр, — сказала миссис Неттльз, — могу я вам дать один совет?

— Конечно.

— Найдите себе хорошую, крепкую шотландскую девушку.

Он улыбнулся:

— Я обещаю тщательно обдумать это предложение.

— Хорошей вам дороги, — сказала она. — И хорошей жизни.

Мэтью направил лошадь к воротам и пустился в путь. Он проехал мимо источника, где женщина в зеленом чепце уже набирала воду на день. В поле он увидел фермера, вскапывавшего землю деревянной мотыгой. Другой фермер шагал между свежими бороздами, разбрасывая по сторонам семена.

«Счастливо оставаться, Фаунт-Роял! — подумал Мэтью. — И хорошей жизни всем здешним обитателям, сегодняшним и завтрашним».

У ворот уже ждал мистер Грин, чтобы поднять запорное бревно.

— До свидания, сэр! — крикнул он Мэтью и блеснул щербатой улыбкой.

Мэтью выехал за ограду. Отъехав не слишком далеко, он придержал лошадь и оглянулся. Ворота закрывались. Медленно, медленно… и закрылись. Сквозь пение лесных птиц послышался стук опускаемого запорного бревна.

Мэтью точно знал, куда направляется.

В Новый Йорк. Но не только потому что там живет магистрат Натэниел Пауэрс. Еще и потому, что там приют, и директор Эбен Осли. Мэтью помнил, что говорил этот коварный мерзавец, растлитель детей, пять лет назад: «Считай, что продолжается твое образование — познание реального мира. Стань для магистрата полезным работником, служи с открытой душой и доброй совестью и проживи долгую счастливую жизнь. И никогда — никогда! — не замышляй войну, которую у тебя нет надежды выиграть».

Что ж, подумал Мэтью, быть может, тот мальчик пять лет назад не мог ни замыслить войну, ни выиграть ее. Но сегодняшний мужчина сможет найти способ положить конец царству террора Осли.

Цель, к которой стоит приложить мозги, не правда ли?

Мэтью еще минуту смотрел на закрытые ворота, за которыми остались и конец, и начало. Потом направил коня, взгляд и мысли навстречу грядущему столетию чудес.

Роберт Маккаммон Королева Бедлама

Часть первая МАСКЕР

Глава первая

Давно известно, что лучше зажечь свечу, нежели проклинать тьму, но в городе Нью-Йорке в лето одна тысяча семьсот второе одно другому не мешало, потому что свечки были маленькие, а тьма — великой. Да, существовали назначенные городом констебли и сторожа. Но, увы, зачастую между Док-стрит и Бродвеем эти герои ночи не могли при всей своей храбрости устоять перед зовом Джона Ячменное Зерно и прочих соблазнов, что так маняще доносил до них летний ветерок — будь то звуки шумного веселья из портовых таверн или же пьянящий аромат духов из заведения Полли Блоссом.

А ночная жизнь была — если охарактеризовать ее одним словом — живой. Хотя город просыпался до рассвета под бодрые колокола купеческого и крестьянского труда, много было в нем таких, кто посвящал свои часы отдохновения пьянству, азарту — и бесчинствам, никогда не отстающим на пути от этих беспокойных близнецов. И пусть неизбежен утром восход солнца, но всегда ночь полна искушений. Зачем бы еще этот дерзкий и энергичный, выхоленный голландцами и одетый ныне англичанами город щеголял дюжиной таверн, если не ради общения за непустой кружкой?

Однако молодой человек, сидящий одиноко за столом в задней комнате «Старого адмирала», не искал общения ни с людьми, ни с дрожжами пивовара. Да, перед ним стояла кружка темного крепкого пива, к которой он время от времени прикладывался, но это был всего лишь реквизит, чтобы не выделяться на сцене. Внимательный наблюдатель заметил бы, как вздрагивает и морщится этот юноша, поднося кружку ко рту, потому что проглотить огненное пойло в «Старом адмирале» мог только человек с луженой глоткой. Юноша не был тут завсегдатаем. Его хорошо знали в таверне «С рыси на галоп» на Краун-стрит, но не здесь, у Больших Доков на Ист-ривер, где шептались и постанывали в ночных течениях корабли с высокими мачтами да горели факелы рыбацких суденышек на фоне речных водоворотов. В «Старом адмирале» поднимался кругами синий дым от глиняных трубок, застилая свет ламп, орали гости, требуя эля или вина, пистолетными выстрелами малых войн грохотали по столам игральные кости. И всегда при этом звуке Мэтью Корбетту слышался пистолетный выстрел, выбивающий мозги у… ну, это было три года назад, и лучше не стоит вспоминать.

Было ему всего двадцать три года, но в нем виделось что-то более взрослое. Может быть, его решительная неулыбчивость, или же суровая сдержанность поведения, или умение по нытью костей предсказать дождь не хуже беззубого старика, шлепающего губами над кашей. Если уточнить — не просто костей, а левого плеча и ребер слева — память о битве с медведем по прозвищу Одноглазый. Тот же медведь оставил Мэтью на лбу полумесяц шрама, уходящий под волосы. Доктор в колонии Каролина сказал ему тогда, что дамы любят молодых людей с лихими шрамами, но этот шрам предупреждал, что его обладатель побывал под косой смерти и холод склепа въелся ему в душу. Больше года Мэтью прожил с почти безжизненной левой рукой, и так и жил бы на штирборте все оставшиеся дни, если бы один хороший и весьма неортодоксальный доктор здесь, в Нью-Йорке, не прописал ему упражнения для руки — добровольные самоистязания — с использованием железного лома, утяжеленного подковами. Эти упражнения нужно было выполнять каждый день плюс еще горячие компрессы и растяжка. И наконец настало чудесное утро, когда Мэтью смог сделать круговое движение плечом, а дальнейшее лечение почти полностью восстановило прежнюю силу руки. Так миновали следы последнего деяния Одноглазого на этой земле — но само деяние вряд ли забудется.

Холодные серые глаза Мэтью с крапинками темно-синего — как дым в сумерках — смотрели на стол у противоположной стены зала. Он старался, чтобы это не было заметно — поглядывал время от времени и снова опускал глаза, поводил плечами и опять бросал косой взгляд. Хотя это и было не важно: объект его интереса должен был бы быть слеп и глуп, чтобы не знать о его присутствии, а этот представитель истинного зла ни слеп, ни глуп не был. Нет, зло сидело и вело разговор, смеялось и прикладывалось пухлыми губами к захватанному бокалу с вином, еще смеялось и еще говорило, и шла вокруг игра под бурные выкрики и громкий треск костей, и люди ночи орали так, будто хотели отпугнуть приближающийся рассвет.

Но Мэтью знал: не пьянство и азарт таверны в юном городе с океаном у груди и диким лесом причиной такому дикому веселью. Нет. Причина — То-О-Чем-Не-Говорят. Ужас. Несчастье.

Маскер — вот о чем хотели они забыть в диких пьяных выкриках.

«Что ж, заказывайте новые кружки вина, выдувайте кольца дыма до самой луны, — думал Мэтью. — Войте по-волчьи, смейтесь разбойничьим смехом — все равно вам всем придется идти домой по темным улицам».

И ведь каждый из них может оказаться Маскером, подумал он. Или же Маскер ушел туда же, откуда явился, и его здесь никогда больше не увидят — кто может знать? Уж точно не те глупцы, что в наши дни называют себя констеблями и уполномочены городским советом патрулировать улицы. Мэтью понимал, что они наверняка сейчас не на улице, хотя погода теплая и луна вполовину. Они глупцы, да. Но не дураки, нет.

Он глотнул еще эля и глянул на дальний стол. Синими слоями висел табачный дым, колыхаясь от движений и выдохов. За столом сидели трое мужчин: один пожилой, жирный и разбухший, и двое молодых, похожих на головорезов. Причем головорезов, никогда не трезвеющих, что неудивительно. Мэтью никого из них раньше не видел с разбухшим толстяком. Одеты они были по-деревенски, оба в сильно потертых кожаных жилетах на белую рубашку, у одного на коленях панталон — кожаные заплаты. «Кто они? — подумал он. — И какие дела ведут они с Эбеном Осли?»

Очень изредка и очень мимолетно Мэтью ловил на себе блеск черных глазок Осли, но тут же голова в белом парике отворачивалась от него, и продолжался разговор с двумя младшими. Посторонний наблюдатель, глядя на худощавое лицо молодого Корбетта с выдающимся подбородком, на его озаренную свечами бледность и непослушную копну тонких волос, вряд ли догадался бы, что перед ним крестоносец, чья миссия — постепенно, вечер за вечером, — переходила в одержимость. В своих коричневых башмаках, серых панталонах и простой белой рубашке, несколько обтрепанной на вороте и манжетах, но тщательно выстиранной, он был с виду вполне под стать своему занятию: клерк магистрата. Конечно, магистрат Пауэрс не одобрил бы эти ночные странствия, но Мэтью не мог не совершать их, поскольку самым глубинным желанием его сердца было увидеть Эбена Осли на городской виселице.

Осли отложил трубку и придвинул к себе настольную лампу. Его сосед слева — темноволосый мужчина с глубоко посаженными глазами, лет на девять или десять старше Мэтью — что-то говорил тихо и серьезно. Осли — жирная свинья с выставленной челюстью, лет этак хорошо за пятьдесят — внимательно слушал. Наконец он кивнул и полез в карман своего сюртука вульгарного винного цвета — кружева задрожали на надувшемся брюхе. Белый парик на голове Осли украшали тщательно завитые локоны — возможно, в Лондоне это было современной модой, но здесь, в Нью-Йорке, — украшением хлыща. Из кармана Осли вынул обернутый лентой свинцовый карандаш и блокнот, который Мэтью видел у него уже не первый и не десятый раз. Обложка была украшена узором в виде золотого листа. Мэтью уже размышлял, не являются ли для Осли записи в блокноте такой же страстью, как ломбер и триктрак, владеющие умом и кошельком этого человека. С мимолетной улыбкой он представил себе, что там может быть написано: «Сегодня утром — ломоть хлеба… пару фиг… о Боже, сегодня только маленький кусочек…» Осли послюнил кончик карандаша и стал писать. На странице, заметил Мэтью, появились три-четыре строки. После чего блокнот был закрыт и убран, равно как и карандаш. Осли снова заговорил с темноволосым, а тем временем другой — светло-русый и широкоплечий, с моргающими воловьими глазами под тяжелыми веками — следил за идущей по соседству шумной игрой в кости. Осли широко улыбнулся, и желтый свет ламп честно отразился от его желтых зубов. Группа уже выпивших прошла, спотыкаясь, между Мэтью и предметом его интереса, и как раз в это время Осли и его спутники встали и потянулись за шляпами к стенным крюкам. Треуголку Осли украшало алое перо, у темноволосого оказалась кожаная широкополая шляпа, а у третьего — обычная шапка с коротким козырьком. Все трое направились к стойке владельца платить по счету.

Мэтью ждал. Когда монеты опустились в денежный ящик и троица вышла на Док-стрит, Мэтью надел собственную коричневую полотняную шляпу и встал. У него слегка кружилась голова — крепкий эль, клубы дыма и дикий шум таверны несколько выбили его из колеи. Быстро расплатившись, он вышел в ночь.

Ох, насколько же легче было на улице! Теплый ветерок в лицо казался прохладным по сравнению с духотой людной таверны — так всегда бывало, когда он выходил из «Старого адмирала». Много раз ему случалось прослеживать путь Осли до этой таверны, и можно бы уже не реагировать на нее так остро, но в понимании Мэтью хороший вечер — это стакан легкого вина и вдумчивая партия-другая в шахматы с кем-нибудь из завсегдатаев «Галопа». Ночной бриз нес вонь смоляных бочек и дохлой рыбы из гавани, но в том же бризе угадывался и другой запах: резкий одеколон Эбена Осли с ароматом гвоздики. Он почти купался в этом веществе. С тем же успехом этот человек мог прихватить с собой зажженный факел, чтобы отмечать свои приходы и уходы — так куда легче было успевать за ним по ночам. Но сегодня Осли и его спутники никуда не спешили, очевидно, потому что шли впереди, не торопясь. Они прошли круг света от фонаря на деревянном столбе на пересечении Док-стрит с Бродвеем, и Мэтью заметил их намерение свернуть на Бридж-стрит. Новый путь, отметил он про себя. Обычно Осли направлялся обратно за шесть кварталов к северу, к приюту на Кинг-стрит. Лучше вперед не лезть, подумал Мэтью. Лучше идти следом и наблюдать.

Он пошел следом, переходя мощеную улицу. При высоком росте и худобе слабым он не был и шел широким шагом, который приходилось сдерживать, чтобы не упереться в спину своей мишени. Запах Больших Доков рассеялся, сменившись пьянящим ароматом сена и живности. В этой части города располагались конюшни и загоны со свиньями и коровами. На складах штабелями ящиков и бочек лежали товары с моря и с ферм. Иногда сквозь ставни мелькал огонек, будто кто-то ходил со свечой по конюшне или конторе. Никогда нельзя было сказать, что все жители Нью-Йорка ночью спят или веселятся — некоторые работали бы круглые сутки, если бы позволялафизическая выносливость.

Мимо процокала копытами лошадь, несущая всадника в начищенных сапогах. Мэтью увидел, что Осли и его двое спутников сворачивают на следующем углу на Бродвей рядом с домом губернатора. Он осторожно свернул туда же. Его дичь шла все так же на квартал впереди, по-прежнему не торопясь. В нескольких верхних окнах белой кирпичной резиденции губернатора за стенами Форта Уильяма-Генри горел свет. Новый ее хозяин лорд Корнбери прибыл из Англии всего несколько дней назад. Мэтью его еще не видел, как и никто из его знакомых, но по городу висели объявления о собрании завтра в Сити-холле, и вскоре Мэтью рассчитывал увидеть этого джентльмена, которому королева Анна поручила бразды правления города Нью-Йорка. Неплохо, чтобы кто-то наконец натянул вожжи, потому что среди констеблей разброд и шатание, а мэр города Томас Худ в июне скончался.

Мэтью увидел, что попугай с красными перьями и его спутники подходят к другой таверне, «Терновому кусту». Место, еще более злачное, чем «Адмирал». В ноябре Мэтью видел, как Осли просадил здесь в банк небольшое состояние. Он решил, что хватит с него на сегодня таверн, пусть себе идут и напиваются в дым, если хотят. А ему пора домой, спать.

Но Осли и его спутники миновали «Терновый куст», даже не глянув в ту сторону. Когда Мэтью подходил к таверне, оттуда на улицу вывалились пьяный молодой человек — Эндрю Кипперинг, как стало видно в свете фонаря, — и темноволосая девица с грубо размалеванным лицом. Они смеялись какой-то собственной шутке. Миновав Мэтью, парочка направилась к гавани. Кипперинг был довольно известный адвокат и мог бы сделать карьеру, если бы не пристрастие к бутылке и к заведению мадам Блоссом.

Осли со своей компанией свернули на Бивер-стрит и снова перешли Бродвей, направляясь к реке, на восток. Кое-где горели фонари на столбах, и в каждом седьмом доме был виден свет, согласно закону. За белой штакетной изгородью неистово залаяла собака, другая издали ответила ей. Какой-то мужчина в шитой золотом треуголке, с тростью, выскочил вдруг из-за угла перед Мэтью и чуть не напугал его до испарины, но быстро кивнул и зашагал прочь, постукивая по булыжникам тротуара.

Мэтью прибавил шагу, чтобы не упустить Осли из виду, однако под ноги смотрел внимательно, чтобы не вступить в коровий навоз, довольно часто лежащий здесь и на кирпичах, и на булыжниках. Прогрохотала телега с одиноким кучером, дремлющим с вожжами в руках. Мэтью зашагал по узкой улице между двух белокаменных стен. Впереди в свете гаснущего фонаря Осли и двое других свернули направо на Слоут-лейн. Там в начале лета бушевал пожар, пожравший несколько домов. В воздухе до сих пор держался запах пепла и горелой свинины, смешиваясь с запахом гнилого чеснока и свиней, которых еще только предстоит зажарить. Мэтью остановился, осторожно выглянул за угол. Его дичь затерялась между потемневшими деревянными домами и приземистыми кирпичными строениями. Дальше кое-где вместо домов стояли почерневшие развалины. Фонарь на углу мигал, будто готовый отдать богу душу. Легкое покалывание в затылке заставило Мэтью обернуться назад. Поодаль от него стоял человек в темной одежде и в шляпе, омытый светом того же фонаря. И тут Мэтью почему-то пришла в голову мысль, что он сейчас очень далеко от дома.

Человек просто стоял, очевидно, разглядывая Мэтью, хотя лица его под треуголкой не было видно. У Мэтью сердце в груди заколотилось сильнее. Если это и есть Маскер, подумалось ему, то черта с два он, Мэтью, отдаст свою жизнь без боя. «Ну-ну, мальчик, — сказал он сам себе с мрачным юмором. — Голыми руками против ножа — самый верный путь к победе».

Мэтью хотел окликнуть незнакомца… и что сказать? «Приятный вечер для прогулок, не правда ли, сэр? И не будете ли вы столь любезны меня не убивать?» — но тут вдруг таинственная фигура резко повернулась, решительным шагом вышла из царства света и исчезла. Мэтью шумно выдохнул. Холодная испарина выступила на висках — это не Маскер! Он повторил это себе с какой-то глупой яростью. Ну нет, конечно же! Это мог быть и констебль, и просто прохожий, такой же, как он сам! Да, только он сам не просто прохожий, напомнил он себе. Он — овца, выслеживающая волка.

Осли и его собутыльники исчезли — их нигде не было видно. И теперь вопрос был таков: идти дальше по этой провонявшей пеплом улице или возвращаться обратно, туда, где ждет Маскер? «Так, стоп, дурак!» — скомандовал он сам себе. Не Маскер это, потому что Маскера в Нью-Йорке нет! С чего думать, что он по-прежнему таится на улицах города? Да потому что его не поймали, мрачно ответил сам себе Мэтью. Вот почему.

Он решил идти вперед, но внимательно поглядывать, что у него за спиною — на случай, если кусок тьмы решит отделиться от ночи и на него наброситься. И сделал не более десяти шагов, как кусок тьмы шевельнулся, но не за спиной, а прямо перед ним.

Мэтью застыл как вкопанный. От него осталась лишь пустая оболочка, вся кровь его покинула вместе с дыханием, и летний вечер вдруг стал зимней ночью.

Мелькнула искра, зажгла фитиль огнива, от огнива занялась спичка.

— Корбетт, — сказал человек, поднося огонь к трубке. — Раз уж ты меня так целеустремленно преследуешь, я решил, что должен дать тебе аудиенцию. Как по-твоему?

Мэтью не ответил — главным образом потому, что язык еще не отлип от гортани.

Эбен Осли еще несколько секунд раскуривал трубку. За его спиной высилась обгорелая кирпичная стена, на ее фоне полная физиономия Осли наливалась красным.

— Ты, мальчик, просто чудо, — произнес он своим надтреснутым высоким голосом. — Целый день трудишься над бумагами и горшками, а потом ночью гоняешься за мной по городу. Когда же ты спишь?

— Успеваю как-то, — ответил Мэтью.

— Мне кажется, тебе следует спать подольше. Тебе, наверно, нужен долгий отдых. Вы согласны со мной, мистер Карвер?

Слишком поздно Мэтью услышал за собой движение. Слишком поздно сообразил, что двое других прятались в обгорелых грудах щебня по обе стороны от…

Кусок бруса ударил его по затылку плашмя, прекратив дальнейшие рассуждения. Звук был громче пушечного выстрела — солдаты местной милиции наверняка решат, что началась война. Удар сбил Мэтью с ног, накатила ревущая боль, в глазах завертелись искры и огненные колеса. Он рухнул на колени и лишь усилием воли сумел не растянуться на мостовой. Зубы скрипели, все ощущения смешались. Сквозь дымку пробилась мысль, что Осли этой веселой прогулкой заманил его в овечий капкан.

— Этого, я думаю, достаточно, — говорил Осли. — Мы же не хотим его сейчас убивать, правда ведь? Как себя чувствуешь, Корбетт? Прояснилось в черепушке?

Мэтью слышал этот голос как эхо откуда-то очень издали — хорошо бы это так и было. Что-то сильно придавило его в середину спины — сапог, понял он. Так, будто хотел размазать по земле.

— Он вполне доволен своим положением, — безразлично бросил Осли, и сапог убрался со спины Мэтью. — Вряд ли он куда-нибудь собирается прямо сейчас. Правда, Корбетт? — Он не стал ждать ответа, которого все равно бы не было. — Вы знаете, друзья, кто этот молодой человек? Вы знаете, что он гоняется за мной круглые сутки, где бы я ни был, снова и снова уже… сколько времени, Корбетт? Два года?

Два года бессистемно, подумал Мэтью. И только последние полгода из них — уже с какой-то целью.

— Этот молодой человек был одним из самых любимых моих учеников, — продолжал Осли, мерзко ухмыляясь. — Да, из моих мальчиков. Воспитанный прямо в этом приюте. Нет, на улицах его подобрал не я, мой предшественник, Стаунтон. Бедный старый дурак считал этого мальчика перспективным. Из растленного беспризорника — образованного джентльмена, никак не меньше. Давал ему читать книги и учил его… чему он тебя учил, Корбетт? Быть таким же дураком, каким был он сам? — Осли весело погнал дальше по той же кривой дороге. — Теперь этот молодой человек далеко ушел от своих истоков. О да, далеко. Он попал на службу к магистрату Айзеку Вудворду, который взял его к себе учеником клерка и вывел в мир. Дал возможность продолжать образование, учиться жить жизнью джентльмена и стать личностью, имеющей ценность. — Пауза — это Осли разжигал погасшую трубку. — А потом, друзья мои, — сказал он между затяжками, — а потом он предал своего благодетеля, спутавшись с обвиненной в колдовстве женщиной в какой-то дыре где-то в колонии Каролина. Насколько я понял, она была убийцей. Побродяжка и бесстыдница, она сумела втереть очки этому молодому человеку и послужила причиной смерти достопочтенного магистрата Вудворда, упокой Господь его душу.

— Ложь, — сумел сказать Мэтью, точнее, прошептать. И попытался снова: — Это… ложь.

— Он говорит? Он что-то сказал? — спросил Осли.

— Лопочет что-то, — ответил человек, стоящий рядом с Мэтью.

— А, это он умеет, — согласился Осли. — В приюте он то и дело то лопотал, то ворчал. Правда, Корбетт? Если бы мне случилось убить своего благодетеля — сперва вытащив его под ливень, ввергнувший его в тяжелую болезнь, а затем добив своим предательством, я бы тоже превратился в лопочущую развалину. Скажи, как это магистрат Пауэрс настолько тебе доверяет, что рискует поворачиваться к тебе спиной? Или ты от той своей подруги научился колдовству?

— Если он и умеет колдовать, — отозвался другой голос, — это ему не сильно сегодня помогло.

— Нет, колдовать он не умеет, — согласился Осли. — Умел бы — догадался бы сделаться невидимой докукой, а не такой, на которую я вынужден смотреть каждый раз, когда выхожу на улицу. Корбетт!

Это было требование всего внимания Мэтью, которое он мог уделить, лишь подняв пульсирующую болью коробку с мозгами на ее ослабевшем стебле. Он заморгал, стараясь зафиксировать расплывающуюся перед глазами мерзкую жирную физиономию.

А директор приюта для мальчиков на Кинг-стрит, он же расфранченный какаду с распухшим брюхом говорил с полнейшим презрением:

— Я знаю, что ты задумал. Я это знал заранее. Еще когда ты сюда вернулся, я знал, что ты это начнешь. И я ведь тебя предупреждал, верно ведь? Помнишь последний вечер в приюте? Ты забыл? Отвечай!

— Я не забыл, — сказал Мэтью.

— Никогда не замышляй войны, которую тебе не выиграть. Так это было?

Мэтью не ответил. Он подобрался, ожидая, что на него снова обрушится сапог, но на сей раз его пощадили.

— Этот молодой человек… этот мальчишка, этот глупец, — поправился Осли, адресуясь к своим спутникам, — решил, что не одобряет моих методов воспитания. Ах, эти мальчишки, эти испорченные мальчишки! Среди них попадаются такие звереныши из диких лесов, что даже сарай для них слишком хорош. Они готовы откусить вам руку и мочиться на ваши штаны. Церкви и общественные больницы каждый день приводят их к моей двери. Все родные погибли во время переезда, взять к себе ребенка некому, так что же мне делать? У этого семью вырезали индейцы, тот упрям и не желает работать, а этот вот — юный пьяница, живущий на улице. И что же мне с ними делать, как не внушать им уважение к дисциплине? И — да, многих из них я брал в руки. Многих приходилось дисциплинировать самым строгим образом, ибо они не подчинялись…

— Не дисциплинировать, — перебил Мэтью, найдя в себе силы заговорить. Лицо его покраснело, глаза под распухшими веками горели гневом. — Ваши методы… могли бы заставить церковных старост и больничные советы крепко подумать… о подопечных, которых они вам вручают. И о деньгах, которые город вам платит. Разве они знают, что вы путаете дисциплину с содомией?

Осли молчал. И в молчании казалось, что мир остановился и время прекратило свой бег.

— Я слышал, как они кричали по ночам, — продолжал Мэтью. — Много ночей я это слышал. Видел их потом. Из них некоторые… не хотели дальше жить. И все они изменились. Вы выбирали только самых юных. Только тех, кто не мог дать сдачи. — Он чувствовал, как слезы жгут ему глаза, и даже после восьми прошедших лет его оглушал наплыв эмоций. Следующие слова вырвались из него сами: — Так я тебе за них дам сдачи, сукин ты сын и шакал!

Хохот Осли разорвал темноту.

— О-го-го! О-го-го, друзья мои! Смотрите на этого ангела мщения! Кверху задом на мостовой и руками бьет по воздуху! — Он шагнул вперед, и разгоревшаяся в затяжке трубка осветила такую физиономию, что даже архангел Михаил испугался бы. — Достал ты меня, Корбетт. Твоей глупостью непробиваемой вместе с этим твоим гонором. Что таскаешься за мной, путаешься под ногами, чтобы я об тебя споткнулся? Ведь именно это ты и делаешь, разве нет? Пытаешься раскопать правду? Шпионишь за мной? И это говорит мне очень важную вещь: у тебя нет ничего. Будь у тебя что-то — хоть что-нибудь, — кроме твоих смехотворных предположений и ложных воспоминаний, ты бы прежде всего напустил на меня своего любимого покойника Вудворда или этого твоего нового пса, Пауэрса. Разве я не прав? — Вдруг он осекся, и когда заговорил снова, голос звучал как у злобной старухи: — Ты посмотри, во что я из-за тебя влез!

Потом, после молчаливого размышления:

— Мистер Бромфилд, не подтащите ли вы Корбетта сюда?

Грубая рука схватила Мэтью за ворот, другая за рубашку пониже, и его быстро и уверенно поволок человек, умеющий таскать тела. Мэтью напрягся и попытался дернуться, но костлявый кулак — Карвера, как он предположил, — врезался в ребра, недвусмысленно напомнив, что гордыня ведет к сокрушению.

— У тебя грязные мысли, — сказал Осли, подходя ближе в запахе гвоздики и дыма. — Я думаю, что их нужно слегка отскрести, начав с лица. Мистер Бромфилд, почистите его, пожалуйста, если не трудно.

— С нашим удовольствием, — ответил человек, держащий Мэтью. С дьявольской радостью он схватил Мэтью за затылок и ткнул лицом в засиженную мухами кучу лошадиного навоза, которую нашел сапог Осли.

Мэтью понял, что сейчас произойдет, и способа избежать этого не было. Он только успел сомкнуть губы и закрыть глаза, потом лицо воткнулось в кучу. Она была, как утверждала аналитическая часть мозга Мэтью, продолжавшая холодно оценивать все происходящее, прискорбно свежей, почти бархатистой, как внутренность бархатной сумки. Даже еще теплой. Дрянь забила ноздри, но вдох был зажат глубоко в легких. Мэтью не стал отбиваться, даже ощутив подошву сапога на затылке, когда лицо вбили в мерзкие отходы почти до булыжников. Они ждали, чтобы он стал драться, чтобы можно было его сломать. Значит, он драться не станет, пусть даже воздух рвется из легких и этот сын шлюхи прижимает лицо вниз своим сапогом. Он не будет драться сейчас, чтобы в другой день, на ногах, драться лучше.

— Поднимите его, — велел Осли.

Бромфилд послушался.

— Дайте ему воздуху в легкие, Карвер, — велел Осли.

Мэтью с размаху шлепнули по груди ладонью. Воздух вырвался изо рта и ноздрей, разбрызгивая навоз.

— Дьявол! — взвыл Карвер. — Он мне рубашку заляпал!

— Тогда отойдите, отойдите. Дайте ему как следует распробовать собственный запах.

Мэтью пришлось это сделать. Дрянь все еще забивала ноздри. Она покрыла лицо коркой, как болотная грязь, она тошнотворно воняла прокисшей травой, разложившимся кормом и… да просто навозом из стойла. Он сделал рвотное движение и хотел протереть глаза, но Бромфилд держал его руки не хуже веревки разбойника.

Осли засмеялся — коротко, пискляво, злорадно.

— Посмотрите теперь на него! Был мститель, стал воронье пугало! Такой рожей стервятников можно пугать, Корбетт!

Мэтью сплюнул и резко замотал головой. К сожалению, часть этого неаппетитного блюда пробилась сквозь губы.

— Можете теперь его отпустить, — сказал Осли.

Бромфилд отпустил Мэтью, одновременно дав ему солидного тычка, от которого он снова свалился наземь. И пока он поднимался на колени, пытаясь стереть грязь с век, Осли встал над ним и произнес с полным спокойствием:

— Больше ты за мной ходить не будешь. Это ясно? Запомни как следует, потому что в следующий раз мы с тобой не будем так деликатничать. — И повернулся к своим спутникам: — Что ж, оставим молодого человека наедине с его мыслями.

Раздался звук набираемой слюны, потом Мэтью ощутил плевок на левом плече — Карвер или Бромфилд продемонстрировали свою воспитанность. И топот уходящих прочь сапог. Осли что-то сказал, остальные засмеялись. И ушли.

Мэтью остался сидеть на улице, вытирая рукавами лицо. Тошнота поднималась из желудка, бурлила. Жар гнева и жжение стыда создавали ощущение палящего полуденного солнца. Боль в голове была убийственная, глаза слезились.

И тут его вывернуло волной эля из «Старого адмирала» и всего того, что он съел на ужин. Да, сегодня ему придется потрудиться над умывальной лоханью.

Ему казалось, что этот ужас длился целый час, но все же он смог встать с земли и стал думать, как добираться домой. До своей постели на Бродвее над гончарной мастерской Хирама Стокли Мэтью было идти добрых двадцать минут. Да, двадцать минут, долгих и зловонных. Но ничего иного не оставалось — только встать и пойти, так что он встал и пошел, кипя возмущением, пошатываясь и воняя, жуть до чего несчастный в этой мерзкой коже. И искал лошадиную колоду, чтобы там умыться, очистить лицо и прочистить мозги.

А завтра? Быть настолько импульсивно-безрассудным, чтобы притаиться в темноте у приюта на Кинг-стрит и ждать, чтобы Осли направился в свои притоны азарта, шпионить за ним в расчете на… на что же? Или лучше остаться дома, в комнатушке, и принять тот холодный факт, что Осли прав: у него ничего нет, и вряд ли в этой погоне что-нибудь появится. Но сдаться… сдаться… это значит всех их предать. Предать причину этой серьезной ярости, предать миссию, которая ставила его наособицу от прочих горожан. Давала ему цель. А без нее — кем он будет?

Клерком магистрата и помощником гончара, думал он, шагая по безмолвному Бродвею. Молодой человек, владеющий пером и веником, чей разум истерзан видениями несправедливости. Вот что заставило его три года назад в Фаунт-Ройяле пойти против магистрата Вудворда — своего наставника и почти отца, если правду сказать, — и объявить Рэйчел Ховарт невиновной в колдовстве. И это решение приблизило смерть магистрата? Возможно. Это была еще одна боль, почти как горячий ожог бича, бесконечно повторяемый, по одному тому же месту, ложащийся на душу Мэтью в любой час, освещенный солнцем или свечой.

Он нашел лошадиную колоду возле церкви Троицы, на пересечении Уолл-стрит с Бродвеем. Здесь кончалась твердая голландская мостовая и начиналась простая английская земля, утоптанная ногами и колесами. Наклоняясь над колодой и начиная мыть лицо, Мэтью чуть не рыдал. Но на рыдание ушло бы слишком много сил, а лишних у него не было.

Но завтра — это ведь завтра? Новое начало, как говорится? Кто знает, что может принести новый день? Только намерение Мэтью не изменится никогда, в этом он уверен. Он должен так или иначе предать Эбена Осли в руки правосудия за его гнусные насильственные преступления против невинных. Так или иначе, а должен, или — испугался он, — если не выйдет, эта миссия сожрет его в своей бесполезности, и он превратится в развалину с отвисшей челюстью, смирившуюся с тем, с чем мириться нельзя.

Наконец он привел себя в такой вид, когда можно было идти домой, хотя по-прежнему выглядел как оборванец. При нем осталась его шапка, что было хорошо. И его жизнь, что было тоже хорошо. Поэтому Мэтью расправил плечи, считая плюсы своего положения, и пошел своим путем по ночному городу — одинокий молодой человек.

Глава вторая

В это ясное утро никто из хозяев, сидящих за завтраком вместе с Мэтью, не знал о его испытаниях предыдущей ночи, а потому все жизнерадостно щебетали о предстоящем дне, не щадя головную боль и изжогу у Мэтью. Он же про свои страдания не распространялся, пока Хирам Стокли и его жена Пейшиенс возились в освещенной солнцем кухне небольшого белого дома за гончарной лавкой.

На тарелке у Мэтью лежала кукурузная лепешка с ломтем соленой ветчины, что в иной день он счел бы лакомством, но сегодня некоторый дискомфорт мешал ему насладиться вкусом. Хозяева были люди милые и добрые, и ему повезло снять комнату над мастерской. В его обязанности входили уборка помещения, а также лепка и обжиг — в меру его скромных способностей. У хозяев было двое сыновей — капитан торгового судна и бухгалтер в Лондоне, и Мэтью казалось, что им нравится, когда за едой у них есть общество.

Но третий член семьи Стокли явно заметил в сегодняшнем поведении Мэтью нечто странное. Сперва Мэтью решил, что Сесили, ручная свинья, обнюхивает его как-то демонстративно внимательно из-за запаха ветчины. Учитывая, что сейчас он работал ножом и вилкой над кем-то из ее родственников, Мэтью вполне понимал ее неудовольствие, но она ведь наверняка давно уже привыкла к тем каннибалам, что поселили ее у себя в доме. И наверняка после двух лет изнеженной жизни знала, что не предназначена для стола, хотя и была симпатичным куском буженины. Но ее сегодняшние фырканье, хрюканье и толчки заставили Мэтью задуматься, полностью ли он удалил из волос конский помет. Ночью он чуть кожу себе не содрал сандаловым мылом в ванне, но, вероятно, чуткий нос Сесили улавливал какие-то остатки вони.

— Сесили! — прикрикнул на нее Хирам, когда пухлая девушка очень уж сильно ткнула Мэтью в правое колено. — Что это сегодня с тобой?

— Боюсь, что мне это неизвестно, — ответил Мэтью, хотя и предполагал, что какой-то испускаемый им аромат напомнил Сесили счастливое детство в свинарнике, пусть даже он и переоделся в свежестиранные панталоны, рубашку и чулки.

— Нервничает она, вот что. — Пейшиенс, крупная коренастая женщина с седыми волосами, убранными под синий хлопковый чепец, подняла голову от очага, где раздувала мехами огонь под сковородкой для бисквитов. — Что-то ее грызет.

Хирам, физически столь же крепкий, как его жена, с седыми волосами и бородой, светло-карими глазами цвета той глины, с которой он так усердно работал, приложился к кружке и сделал большой глоток чаю. Сесили описала по кухне круг и вернулась под стол — хрюкнуть и снова ткнуть Мэтью носом в колено.

— Вот так она дня за два до пожара себя вела, помните? Знает она, когда беда должна случиться, вот что я вам скажу.

— А я и не знал, что она такая вещая. — Мэтью отодвинулся вместе со стулом от стола, давая Сесили место. Но барышня, увы, продолжала толкать его рылом.

— Смотрите-ка, она вас любит! — Хирам мимолетно шутливо улыбнулся. — Может, хочет вам что-то сказать?

Вчера надо было, подумал Мэтью.

— Я вот припоминаю, — заговорила Пейшиенс, возвращаясь к работе, — когда доктор Годвин приходил в последний раз, тарелки свои забрать. Помнишь, Хирам?

— Доктор Годвин? — Хирам только чуть-чуть прищурил глаза. — Хм-м.

— А что там было с доктором Годвином? — спросил Мэтью, учуяв, что это ему, наверное, надо бы знать.

— Да не важно. — Хирам снова глотнул из кружки и стал доедать последний кусок лепешки.

— И все-таки? — настаивал Мэтью. — Если вы об этом вспомнили, то это должно быть важно.

— Да ну, просто… — Хирам пожал плечами. — Ну, Сесили.

— Сесили? И какая же связь между Сесили и доктором Годвином?

— Вот она точно так же вела себя в тот день, когда он приходил за тарелками.

— В тот день? — Мэтью отлично понимал, что хозяин имеет в виду, но надо было спросить: — Вы хотите сказать, в тот день, когда его убили?

— Да пустое, — сказал Хирам и заерзал на стуле. Он думал, что должен бы уже привыкнуть к ненасытным вопросам Мэтью и, в частности, к этому пронзительному выражению лица, которое бывало у молодого человека, когда он видел наживку. — Не знаю, точно тот это был день или какой-то другой. А тебе, Пейшиенс, спасибо, что вытащила на свет.

— Да я просто вслух думала, — сказала она, чуть ли не оправдываясь. — Я же ничего плохого не хотела.

— Ты перестанешь или нет? — Напряженные нервы Мэтью не выдержали, он встал и отошел прочь от Сесили. Колени его панталон промокли от свиной слюны. — Пожалуй, я пойду. У меня тут еще одно поручение перед работой.

— Бисквиты почти готовы, — сказала Пейшиенс. — Садись, никуда твой магистрат…

— Простите, не могу. И спасибо за завтрак. Я думаю, что мы все увидимся на обращении лорда Корнбери?

— Мы там будем. — Хирам тоже встал. — Мэтью, все это ерунда. Просто свинка с тобой играла.

— Я знаю, что это ничего не значит — я же не сказал иного. И я отвергаю мысль, что между мной и доктором Годвином есть какая-то связь. То есть… в смысле, что его убили. — «Господи, — подумал он, — что я несу?» — Увидимся днем. — Он уклонился от Сесили, с хрюканьем заходящей на новый круг, вышел в дверь и зашагал по плитам дорожки, ведущей на улицу.

«Это смехотворно!» — говорил он себе, шагая на юг. Но мозг туманили так называемые предчувствия этой свиньи — подумать только! Будто он действительно в такое верил. Ну, некоторые вообще-то верят. Говорят, что животные умеют предсказывать перемену погоды и всякое такое раньше человека, но предсказать убийство… Это уже сильно отдает ведьмовством, а значит — полная чушь.

В это прекрасное утро казалось, что все население Нью-Йорка высыпало на улицу. Оно слонялось, сидело, металось, гавкало, и все это были кошки, собаки, козы и куры. Город превратился в настоящий зверинец, как на некоторых судах, прибывающих из Англии. Трехмесячное путешествие убивало половину людей, а их живность благоденствовала на зеленых пастбищах Северной Америки.

Гончарная мастерская Стокли была одним из последних собственно городских зданий. Прямо к северу от их двери Хай-роуд уводила через поля и зеленые лесистые холмы в далекий город Бостон. Солнце рябило золотыми чешуйками на воде Ист-ривер и Гудзона, а Мэтью, поднявшись по Бродвею на перевал, увидел панораму всего Нью-Йорка — как всегда утром по дороге на работу.

Дымка от кухонных очагов и кузнечных горнов висела над желтой черепицей крыш десятков домов, лавок, мастерских и всяких служебных строений. По улицам уже двигались трудолюбивые горожане — пешком, на лошадях, на быках. Вышли на улицу разносчики, расхваливая корзины, веревки и прочие мелкие товары из телег, остановившихся на углах улиц. В движении находился и человек, похожий на скелет в лохмотьях — уборщик помета, оставленного животными на ночных улицах; он собирал его в телегу, чтобы продать на фермерском рынке. Мэтью знал, где этот человек мог бы найти настоящее сокровище: неподалеку от Слоут-лейн.

Три скифа под белыми парусами шли, опережая бриз, по Ист-ривер. Корабль побольше, выходящий из гавани на буксире двух длинных весельных шлюпок, уплывал из Больших Доков под прощальные выкрики провожающих и колокола пристани. Конечно, возле пирсов кипела жизнь, и еще до рассвета, как пчелы в улье, трудились парусники, кузнецы-якорщики, рыбообработчики, плетельщики снастей, смолильщики, корабельные плотники, нагельщики и прочие персонажи ежедневно разыгрываемой в порту пьесы. Если же обернуться к мастерским и зданиям справа от доков, взгляд проникал в царство складов и торговцев, хлопочущих над товарами, покидающими город или же прибывшими сюда, где находили себе занятие упаковщики, сборщики подати, учетчики товаров, стивидоры,^[10] таможенные надзиратели, писцы, изготовители пергамента. В центре города высились белые здания таможни, дом мэра и недавно построенный Сити-холл, предназначенный под конторы тех служителей, что следили за исправностью механизма управления городом и занимались повседневными нуждами Нью-Йорка — тюремное управление, архив, юридические службы, главный констебль и генеральный прокурор. В основном, подумал Мэтью, их задача не давать коммерсантам-соперникам убивать друг друга, потому что хотя тут и Новый Свет, но дикие нравы Лондона тоже сумели пересечь Атлантику.

Мэтью шел вниз, в город, быстрым целеустремленным шагом. По опыту и по солнечным часам возле булочной мадам Кеннеди он знал, что до появления в конторе магистрата Пауэрса у него есть полчаса. И до того как начать водить пером по бумаге, он был решительно настроен припечь пятки одному кузнецу.

При всех своих хлевах и конюшнях, кожевенных мастерских и разгульных тавернах Нью-Йорк был красивым городом. Голландские первопоселенцы оставили след в отчетливых узких фасадах, высоких крутых крышах, в своем пристрастии к флюгерам и декоративным трубам, а также простым, но геометрически точным садам. На всех зданиях к югу от Уолл-стрит остался голландский отпечаток, а к северу от этой демаркационной линии стояли типичные английские кубы домов. Недавно в «Галопе» Мэтью участвовал в разговоре на эту тему. В будущем, утверждал он, станут утверждать, что у голландцев был пасторальный склад ума, и они старались облагородить окрестности своего жилья парками и садами, а вот англичане рвались все возможное пространство заставить своими коробками во имя прибыли. Чтобы понять разницу между Лондоном и Амстердамом, достаточно перейти через Уолл-стрит. Конечно, сам Мэтью ни в одном из этих городов не бывал, но у него были книги, и его интересовали рассказы путешественников. К тому же он всегда имел свое мнение, и это в беседах в «Галопе» превращало его либо в героя, либо в козла отпущения.

Да, думал он, круто поднимаясь по Бродвею к Троице, Нью-Йорк становится городом… как бы это сформулировать? Может быть, космополитичным? В том смысле, что в мире начинают учитывать его настоящее и будущее. Впечатление такое есть. В любой день на мостовых города можно увидеть гостей из Индии в ярких одеждах, или бельгийских финансистов в серьезных темных сюртуках и черных треуголках, или даже голландских купцов в золоченых камзолах и завитых париках, на каждом шаге пыхающих пудрой во все стороны, потому что даже враги могут не без выгоды сойтись за столом деловых переговоров. Ночью и днем в пивной обсуждают свои торговые операции кубинский сахароторговец с Барбадоса, бразильские евреи с ювелирными изделиями и немецкие табачные оптовики. Регулярно наведываются поставщики индиго из Чарльз-тауна или представители многочисленных предприятий Филадельфии и Бостона. Нельзя сказать, чтобы незнакомым было зрелище индейцев племени синт-синк, ирокезов или могикан, привозящих в город возы оленины, бобровых и медвежьих шкур и вызывающих жуткий ажиотаж среди людей и собак. Конечно, прибывали к причалам корабли работорговцев из Африки и Вест-Индии, и те рабы, которых не купили для работы здесь, отправлялись на аукцион в другие места вроде Лонг-Айленда. В Нью-Йорке примерно на пять домовладений было одно, где содержали раба. Хотя постановлением городских властей рабам запрещалось собираться больше двух, портовые купцы с тревогой сообщали о шатающихся по ночам шайках рабов, которые, очевидно, продолжая старые племенные распри, вели бои за осваиваемые территории.

Мэтью задумался на ходу, не означает ли превращение города в космополитический его уподобления Лондону в смысле расползания, общего ухудшения жизни и невыносимой суматохи. Легенды, которые он слышал об этом пандеметрополисе, холодили кровь. Двенадцатилетние проститутки, цирки уродов, ликование толпы при зрелище повешения. Может быть, эта последняя мерзость напоминала ему, как близко была Рэйчел Ховарт к сожжению заживо в Фаунт-Ройяле и как радостно выла бы веселая толпа, глядя на взлетающий пепел. Ему подумалось, не такое ли будущее ждет Нью-Йорк через сто лет. Подумалось, не предопределили ли рок и человеческая природа превращение со временем каждого Вифлеема в Бедлам.

Переходя Уолл-стрит перед церковью Троицы с железной оградой вокруг кладбища, он глянул на колоду, в которой отмывался после ночной неприятности. Здесь стояла бревенчатая голландская крепостная стена двенадцати футов высотой. Когда-то она была создана для защиты этой улицы от атак британцев — около тридцати восьми лет назад. Мэтью пришло в голову, что сейчас Нью-Йорку уже не грозит опасность от внешнего врага, поскольку таковых не имеется, если не считать возможность суровой эпидемии или иного стихийного бедствия. Скорее всего угроза существованию города возникнет изнутри, когда он позволит себе забыть, как опасна людская жадность.

Слева, тоже на Уолл-стрит, стояло желтое каменное здание Сити-холла и городской тюрьмы. Перед ней на виду был выставлен известный карманник Эбенезер Грудер, привязанный к столбу. Для удобства граждан, желающих осуществить правосудие, неподалеку стояла корзина гнилых яблок. Мэтью зашагал дальше на юг, уходя в дымное царство конюшен, складов и кузниц.

Целью его было как раз одно из таких заведений, на вывеске которого красовалась простая надпись: «Росс, кузнец». Мэтью вошел в открытую дверь, в полутьму, где стучали молоты по железу и бушевало в черных кирпичах горна рыжее пламя. Коренастый молодой человек со светлыми кудрями работал мехами, заставляя горн плеваться и полыхать пламенем. Старший мастер Марко Росс и второй подмастерье ковали всегда нужный товар — подковы, каждый на своей наковальне. Стук молотов создавал примитивную музыку, потому что один звучал выше другого. Все кузнецы были одеты в кожаные фартуки, оберегавшие одежду от брызг раскаленного металла, и от жара и работы у них уже спины рубашек промокли от пота. Лежали приготовленные для осмотра колеса, плуги и прочие сельскохозяйственные орудия — работы у мастера Росса хватало.

Ступая по кирпичному полу, Мэтью подошел к молодому человеку, раздувавшему мехи. Подождал, пока Джон Файв почувствовал его присутствие и обернулся. Мэтью кивнул, Джон кивнул в ответ. Херувимоподобное его лицо разрумянилось от жара, светло-голубые глаза под густыми светлыми бровями глянули на Мэтью, и кузнец вернулся к своей работе, не говоря ни слова — это все равно было бесполезно, пока грохотали молоты.

По крайней мере Джон знал, что от Мэтью ему не отделаться — Мэтью это понял, увидев, как юноша грустно ссутулился. Уже одно это должно было дать ему понять, как пойдет дальше разговор, но он не мог не попытаться. Джон Файв перестал раздувать мехи, помахал рукой, привлекая внимание мастера Росса, потом показал пять растопыренных пальцев, прося именно столько минут. Мастер Росс кивнул, одарил Мэтью суровым взглядом, говорящим: «Тут некоторые на работе все-таки», — и вернулся к клещам и молоту.

На улице, на дымном солнышке, Джон Файв вытер ветошью сверкающие капли пота и спросил:

— Как жизнь, Мэтью?

— Нормально, спасибо. А у тебя как?

— Да тоже.

Ростом Джон был с Мэтью, но в плечах пошире, и предплечья у него были толще, как у человека, рожденного повелевать железом. Моложе Мэтью на четыре года, он уже был далеко не юнцом. В приюте на Кинг-стрит — известном так же как Приют св. Иоанна для мальчиков, до того, как он расширился на два соседних дома: для девочек сирот и для взрослых нищих, — он был пятым Джоном из тридцати шести мальчишек, что и дало ему фамилию.^[11] У Джона Файва было только одно ухо, другое отрубили. Поперек подбородка протянулся глубокий шрам, оттягивающий вниз один угол рта в гримасе вечной печали. Джон Файв помнил отца и мать, помнил хижину на расчистке — скорее всего идеализированная память. Еще он помнил двух младенцев, кажется, братьев. Помнил бревна форта и человека в расшитой золотом треуголке — он показывал отцу древко сломанной стрелы. Еще в памяти остался пронзительный визг женщин и впрыгивающих в выломанные окна и двери людей. Отблеск пламени на взнесенном топоре. А потом свеча его разума погасла.

Одно он помнил совершенно ясно и рассказал как-то ночью в приюте Мэтью и еще нескольким друзьям. Человек с гнилыми зубами, тощий как жердь, впихивает ему в рот горлышко бутылки, приговаривая: «Танцуй, танцуй, гаденыш! Развлекай народ, а то я тебе всю морду к чертям располосую!»

Джон Файв помнил, как танцевал в трактире, видел свою маленькую тень на стене. Тощий собирал монеты с посетителей и опускал в коричневый горшок. Он пил и ругался на грязной кровати в тесной комнатушке. Джон помнил, как залез под кровать, где обычно спал, а в комнату ворвались какие-то двое и забили тощего до смерти дубинами. Джон помнил, что когда мозги и кровь облепили стены, он думал только о том, что никогда не любил танцевать.

Вскоре после этого один странствующий проповедник привез девятилетнего Джона в приют и оставил на попечении требовательного, но благородного директора Стаунтона. Однако через два года Стаунтон откликнулся на услышанный во сне зов, повелевший ему нести Спасение Господне диким племенам индейцев, и его сменил Эбен Осли, прибывший со свежим назначением прямо из доброй старой Англии.

Стоя рядом с Джоном Файвом возле кузницы мастера Росса в это утро, когда город пробуждался к ритмам нового трудового дня и горожане выплывали в поток жизни, как рыбы в речные струи, Мэтью поглядел на ботинки и заговорил, тщательно выбирая слова:

— В прошлый раз ты сказал, что подумаешь о моей просьбе. — Он заглянул в глаза молодого человека, читая их так же легко, как книги из своего собрания. Но продолжать он был обязан. — Ты подумал?

— Подумал.

— И?

На лице Джона отразилось страдание. Он уставился на костяшки сжатых кулаков, потер их друг о друга, будто боролся сам с собой. И Мэтью знал, что так оно и есть. Но все же продолжал настаивать:

— Мы с тобой оба знаем, что это необходимо сделать. — Ответа не последовало. Мэтью копнул глубже. — Он думает, что ему все сошло с рук. Он думает, никому нет дела. Да, я его видел сегодня ночью. Он злорадствовал, как помешанный — насчет того, что я не пошел к магистрату, потому что ничего у меня нет. А с главным констеблем он в карты играет за одним столом. Так что мне нужно доказательство, Джон. Мне нужен кто-то, кто даст показания.

— Кто-то, — повторил Джон с чуть заметной едкой интонацией.

— Майлз Ньювелл и его жена переехали в Бостон, — напомнил ему Мэтью. — Он был готов и почти уже согласился, но сейчас его нет, и все зависит от тебя.

Джон молчал, все так же притискивая кулаки друг к другу, и глаз его не было видно в тени.

— Натан Спенсер повесился месяц назад, — сказал Мэтью. — Двадцать лет ему было, и все никак не мог это забыть.

— Про Натана я отлично знаю. Я тоже был на похоронах. И я о нем думал, долго думал. Он приходил ко мне разговаривать, вот как ты приходишь. Но ты вот что мне скажи, Мэтью. — Джон Файв пристально посмотрел в лицо другу, и глаза его горели страданием жарким, как горн. — Это Натан не мог забыть — или ты не можешь?

— И он, и я, — честно ответил Мэтью.

Джон тихо хмыкнул и снова отвернулся:

— Жаль мне Натана. Уж как он старался оставить все позади и жить дальше. Но ты же не дал ему. Ты же как вцепишься, так не отпустишь.

— Я понятия не имел, что он замышляет самоубийство.

— Может, и не замышлял, пока ты к нему не начал приставать. Тебе такое в голову не приходило?

Если честно, то приходило. Но это была мысль, которую он от себя гнал. Не мог он признаться зеркалу для бритья, что это его уговоры дать показания против Эбена Осли в присутствии магистрата Пауэрса и генерального прокурора Джеймса Байнса закончились веревкой, перекинутой через балку на чердаке.

— Натан не совсем здоров был, — продолжал Джон Файв. — На голову слегка слабоват. И ты уж должен был это знать, раз ты такой у нас ученый.

— Я его оживить не могу, и ты тоже, — сказал Мэтью резче, чем хотел. Очень уж это похоже на резкий отказ от ответственности. — Нам надо действовать с тем, что у нас есть сейчас…

— У нас? — Джон оскалился, и такой зловещий признак не стоило игнорировать. — А кто такие мы? Я не говорил, что хочу как-то в этом участвовать. Я слушал твои разговоры, только и всего. Потому что ты такой сейчас важный барин, да и говорить здорово умеешь, Мэтью. Но разговоры — это только разговоры.

Мэтью это было на руку, и он перехватил инициативу:

— Вот я и говорю: время действовать.

— Ты хочешь сказать, что мне тоже нужно голову в петлю сунуть?

— Нет, этого я сказать не хочу.

— Этого и не будет. Я не имею в виду повеситься — этого я не сделаю. Я в смысле — развалить свою жизнь. А ради чего? — Джон Файв глубоко вздохнул и покачал головой. Когда он заговорил снова, голос звучал тише и с какой-то безнадежностью. — Осли прав: всем наплевать. И никто ничему не поверит, что будет сказано против него. Слишком у него много друзей. Судя по твоим словам, он слишком много проигрывает за игорным столом, чтобы его бросили за решетку или вышвырнули из города. Его кредиторы станут за него горой. Так что даже если я заговорю — если заговорит хоть кто-нибудь — меня назовут сумасшедшим, или одержимым дьяволом, или… кто знает, что со мной случится?

— Если ты беспокоишься за свою жизнь, я тебе могу сказать, что магистрат Пауэрс…

— Уж что-что, а сказать ты можешь. — Джон Файв шагнул к нему, и Мэтью подумал, что их дружба — то есть товарищество по сиротскому приюту — может сейчас кончиться сломанной челюстью. — Вот слушать ты не умеешь. — Джон заговорил спокойнее, беря себя в руки. Он посмотрел в сторону улицы, где шли мимо джентльмены и леди, проехала коляска, пробежала стайка детишек, смеясь и гоняясь друг за другом, будто в мире нет ничего, кроме веселья. — Я просил Констанс стать моей женой. В сентябре нас обвенчают.

Мэтью знал, что Джон уже год как влюблен в Констанс Уэйд. Он не думал, что у Джона хватит решимости просить ее руки, потому что она была дочерью проповедника Уильяма Уэйда — сурового джентльмена в черном, о котором говорили, что птицы приглушают пение, когда он обращает к ним недреманное око служителя Божьего. Конечно, Мэтью был рад за Джона Файва, поскольку Констанс — девушка, несомненно, достойная, с живым и ясным умом, но он понял, что это значит.

Джон секунду помолчал, и Мэтью тоже держал язык за зубами.

— Филипп Кови, — наконец произнес Джон. — Ты его спрашивал?

— Спрашивал. Решительно отказывается.

— Никлас Робертсон? Джон Гальт?

— Обоих несколько раз спрашивал. Оба отказались.

— Почему же тогда я, Мэтью? Отчего ты все время приходишь ко мне?

— Оттого, что ты много вынес. Не только от Осли, еще до того. Набег индейцев. Человек, который тебя заставлял танцевать в тавернах. Все удары, все беды твои — из-за них. Я подумал, что ты захочешь встать и сделать так, чтобы Осли убрали туда, где он должен быть. — На это Джон Файв ничего не ответил, и на лице его не отразилось никаких чувств. — Я думал, ты захочешь увидеть, как свершится правосудие.

И вот тут, к удивлению Мэтью, намек на чувство появился на лице Джона, но это была лишь едва заметная тень понимающей улыбки — или проницательного знания, еслибыть точным.

— Тебя точно интересует правосудие? Или ты снова хочешь заставить меня плясать?

Мэтью хотел было ответить, опровергнуть это утверждение, но не успел, потому что Джон тихо сказал:

— Мэтью, пожалуйста, послушай меня и пойми правильно. Осли ведь тебя не трогал? Ты уже был в том возрасте, как он считал… старше, чем ему нужно? Так что ты ночью что-то слышал. Плач, может быть, крик или стон — и все. Может, ты неудачно повернулся на койке и тебе приснился дурной сон. Может, ты хотел что-нибудь сделать, но не смог. Почувствовал, какой ты маленький и слабый. Но уж если кому хотеть что-нибудь сделать с Осли сейчас, то это мне, или Кови, или Робертсону, или Гальту. А мы — не хотим. Мы хотим просто спокойно жить. — Джон подождал, чтобы его слова дошли. — Ты считаешь, что свершить правосудие — благородное чувство. Но ведь богиня правосудия слепа — так говорит поговорка?

— Близко к тому.

— Достаточно близко, думаю. Если я — или кто-то еще — встанет и даст под присягой показания против Осли, вряд ли он получит больше, чем вон там старый Грудер. Да и даже этого не получит, отоврется. Или откупится, раз главный констебль у него в кармане. А теперь посмотри, что со мной будет, Мэтью, если я такое скажу. В сентябре у меня должна быть свадьба. Как ты думаешь, если преподобный Уэйд узнает, сочтет он меня подходящим мужем для своей дочери?

— Я думаю, и он, и Констанс оценят твое мужество.

— Ха! — Джон почти расхохотался в лицо Мэтью. Глаза у него были будто обожженные огнем. — Столько мужества у меня не наберется.

— Значит, ты решил просто махнуть рукой. — Мэтью почувствовал, как выступает пот на лбу и на спине. Джон Файв был его последней надеждой. — После всего — просто махнуть рукой.

— Да, — немедленно, без колебаний, последовал ответ. — Потому что у меня своя жизнь, Мэтью. Очень сочувствую тебе и всем прочим, но помочь не могу. Могу я помочь только себе — такой ли это большой грех?

Мэтью онемел. Он боялся, что именно так Джон Файв и откажется, и весь настрой их встреч не давал надежд на согласие, но все же услышать это было тяжелым ударом. Мысли завертелись в мозгу огненными колесами. Если нет способа умолить прежних жертв Осли дать показания — и нет способа проникнуть в приют и получить показания новых жертв, — то Адский Директор действительно выиграл и битву, и войну. А тогда Мэтью, при всей его вере в мощь и справедливость правосудия, — просто кимвал звенящий без смысла и устроения. Одна из причин, почему он из Фаунт-Ройяла направился в Нью-Йорк — план начать эту атаку и довести ее до конца, а теперь…

— Жизнь ни для кого не легка, — сказал Джон Файв. — И мы с тобой это знаем много лучше прочих. Но иногда я думаю, что не надо цепляться за плохое — иначе дальше не пойдешь. Думать об этом снова и снова, держать в голове все время… ничего в этом нет хорошего.

— Да, — согласился Мэтью, хотя и не знал почему. Услышал свой голос будто издали.

— Надо что-то найти другое, за что держаться, — добавил Джон не без сочувствия в голосе. — Что-то не с прошлым, а с будущим.

— С будущим, — повторил Мэтью. — Да, наверное, ты прав.

А сам подумал, что предал себя, предал своих товарищей по приюту, и даже память магистрата Вудворда предал. И услышал голос магистрата, говорившего со смертного одра: «Я всегда тобой гордился. Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя… в приюте. Как ты держался. Что-то… иное… неопределимое… но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится… только потому, что живешь ты».

— Мэтью?

«Я всегда тобой гордился».

Он понял, что не слышал последних слов Джона Файва, и вынырнул в настоящее — как пловец из темной и грязной воды:

— Что?

— Я спрашивал, пойдешь ли ты на собрание в пятницу вечером.

— Собрание? — Кажется, он видел какое-то объявление, там и сям расклеенное. — А что за собрание?

— В церкви, в пятницу вечером. Знаешь, Элизабет Мартин будет там тебя высматривать.

Мэтью рассеянно кивнул:

— Да, дочь сапожника. Разве ей не четырнадцать, только что исполнилось?

— Ну так и что? Симпатичная девушка, Мэтью. Я бы на твоем месте не стал нос воротить.

— Я не ворочу нос. Я просто… что-то не тянет меня на общение.

— Да кто говорит про общение, друг? Я про женитьбу!

— Ну, знаешь! У тебя точно с головой не в порядке.

— Ну как хочешь. А мне пора за работу. — Джон двинулся к двери, но остановился в луче солнца. — Можно, знаешь, биться головой об стену, пока сам не убьешься. Стене-то ничего не сделается, а сам ты — куда попадешь?

— Не знаю, — прозвучал усталый ответ, как будто у говорившего болела душа.

— Надеюсь, сообразишь. Будь здоров, Мэтью.

— И тебе не болеть.

Джон Файв вернулся в кузницу, а Мэтью, все еще с затуманенной головой (то ли от разочарования, то ли от вчерашнего удара), зашагал в сторону Нью-стрит и далее на север к Уолл-стрит и конторе магистрата Пауэрса в Сити-холле. По дороге он снова миновал позорный столб, к которому Эбенезер Грудер был привязан совершенно справедливо — факты его дела Мэтью слышал сам, как клерк магистрата.

На этот раз у Грудера было общество. Рядом с корзиной метательных снарядов стоял тощий денди в бежевом костюме и того же цвета треуголке. У него были светлые волосы, почти белые, завязанные в хвост бежевой лентой, на ногах коричневые кожаные сапоги от дорогого мастера, на плече лежал хлыст для верховой езды. Судя по наклону головы, он с интересом разглядывал плененного карманника. Потом на глазах у Мэтью этот человек взял из корзины яблоко и уверенно запустил в лицо Грудеру с расстояния более двенадцати футов. Яблоко попало в лоб и разлетелось.

— Ах ты сволочь гадская! — заорал Грудер. Руки, просунутые в отверстия столба, сжались в кулаки. — Мерзавец, сука!

Человек молча и тщательно выбрал другое гнилое яблоко и залепил Грудеру в рот.

На этот раз яблоко было выбрано, очевидно, несколько более твердое, потому что Грудер не стал выкрикивать оскорблений, слишком занятый сплевыванием крови из разбитой верхней губы.

Посетитель же — очевидно, гренадер, судя по верности прицела, — взял третье яблоко, занес руку для броска, когда Грудер снова обрел голос, — и вдруг застыл. Голова его повернулась, как на шарнире, к наблюдающему Мэтью. Лицо этого человека было красиво царственным благородством — и страшно полным отсутствием какого-либо выражения. Он не выказывал явной враждебности, но у Мэтью было ощущение, что он смотрит на свернувшуюся змею, которую слегка потревожил прыгнувший на соседний камень кузнечик.

Еще несколько секунд пронзительные зеленые глаза незнакомца продолжали его держать, потом — будто змея вдруг оценила угрозу, исходящую от кузнечика, точнее, отсутствие угрозы, — незнакомец отвернулся и с холодной жестокостью запустил третье яблоко в окровавленный рот карманника.

Грудер издал какой-то жалкий звук — быть может, призыв на помощь, заглушённый разбитыми зубами.

У Мэтью не было права вмешиваться. В конце концов, магистрат Пауэрс вынес Грудеру приговор, согласно которому он должен от рассвета до заката стоять у позорного столба, дабы доставить гражданам удовольствие наказывать его таким манером. И Мэтью решительно направился прочь, прибавив шагу, потому что работы у него сегодня будет много. И все же это слишком жестоко… или нет?

Он оглянулся. Человек в бежевом костюме быстро удалялся в противоположную сторону, переходя улицу. Грудер затих, опустив голову, кровь капала в сворачивающуюся лужицу. Он сжимал и разжимал кулаки, будто хватал воздух. Через несколько минут мухи налетят со всех сторон на окровавленный рот.

Мэтью шел своей дорогой. Этого человека он ни разу раньше не встречал. Быть может, он, как и многие другие, прибыл в Нью-Йорк недавно на корабле или в карете. И что же с ним такого необычного?

Да вот… Мэтью понял, что этот человек от своего метания в цель получил колоссальное удовольствие. Нет, никто не говорит, что Грудер не заслужил такого внимания, но… неаппетитно это было, на вкус Мэтью.

Он шел дальше, к трехэтажному желтому каменному зданию Сити-холла, через высокие деревянные двери, призванные символизировать власть губернатора, вверх по широкой лестнице на второй этаж.

В здании пахло свежей древесиной и опилками. Мэтью подошел к третьей двери справа — она была заперта, поскольку магистрат еще не явился, и Мэтью отпер дверь своим ключом. Теперь придется напрячь силу воли, чтобы изгнать из ума все мысли о несправедливости, разочаровании и горечи, потому что начинается рабочий день, а закон — работодатель требовательный.

Глава третья

Настенные часы показали шестнадцать минут девятого, когда магистрат Натэниел Пауэрс вошел в свою контору, состоящую из единственной большой комнаты с окном в свинцовом переплете, выходящим на север, на широкий Бродвей и лежащие за ним лесистые холмы.

— Привет, Мэтью, — сказал он, привычно снимая довольно измятую сизую треуголку и серый полосатый сюртук, знакомый со штопкой лучше, чем целая армия домохозяек. И то, и другое он аккуратно повесил на крючки рядом с дверью.

— Доброе утро, сэр, — ответил Мэтью, как обычно. Если правду сказать, он считал ворон, отвернувшись к окну от стола, на котором лежали две амбарные книги, бутылка хороших черных индийских чернил и два гусиных пера. Но успел среагировать на шаги по коридору и щелчок дверной ручки, обмакнул перо и вернулся к протоколу недавнего дела Даффи Боггса, признанного виновным в свинокрадстве и приговоренного к двадцати пяти плетям у столба и выжиганию клейма «В» на правой руке.

— А, готовы уже письма? — Пауэрс прошел к своему столу, который, обозначая его статус, стоял в середине комнаты и был в два раза больше, чем у Мэтью. Магистрат взял пакет из более чем дюжины конвертов, проштампованных красной сургучной печатью конторы магистрата. Они были адресованы в самые различные места: от городских властей ниже этажом до коллег-юристов на другом берегу Атлантики. — Хорошая работа, очень аккуратно сделано.

— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью, как всегда отвечал на похвалу, и снова вернулся к делу свинокрада.

Магистрат Пауэрс сел за свой стол и обернулся к своему клерку:

— И что же у нас в досье судопроизводства на сегодня?

— В суде — ничего. В час дня у вас встреча с магистратом Доусом. И, разумеется, ожидается ваше присутствие на обращении лорда Корнбери сегодня в три часа дня.

— Ах, это. Да.

Он кивнул. Лицо у него было приятное, несмотря на глубокие морщины от забот. Было ему пятьдесят четыре года, у него была жена и трое детей: замужняя дочь, живущая своей семьей, и два сына, не желавших иметь ничего общего с судами и законами, а потому ставшие работниками в доках, хотя один из них сумел подняться до десятника. Штука в том, что мальчики получали прилично больше отца — жалованье гражданским служащим было ниже, чем усы у сома. Темно-каштановые волосы магистрата поседели на висках, нос его был так же прям, как его принципы, а карие глаза, некогда зоркие как у ястреба, уже порой нуждались в очках. В молодости он был чемпионом по теннису в Кембриджском университете и часто говорил, как ему недостает воплей и шума с галерки. Иногда Мэтью казалось, что он видит прежнего магистрата — юного цветущего спортсмена, пьющего за здоровье собравшихся, и он думал, не проходят ли в безмолвных мечтах перед стариком те дни, когда колени еще были крепки и не согнулась спина под тяжестью вынесенных судебных приговоров.

— Его зовут Эдуард Хайд, — сказал Пауэрс, истолковав молчание Мэтью как интерес к новому губернатору. — Третий лорд Кларендон. Учился в Оксфорде, служил в полку королевских драгун, был депутатом тори в парламенте. Еще мои источники сообщают, что у него будут некоторые интересные наблюдения по поводу нашего города.

— Значит, вы были ему представлены?

— Я? Нет, не имел такой чести. Но похоже, те, кто имел — в том числе главный констебль Лиллехорн, — хотят сохранить подробности, а нас, всех прочих, потомить в неведении. — Он принялся проглядывать аккуратную стопку бумаг, сложенных для него на столе Мэтью с той тщательностью, которую магистрат так в нем ценил. Мэтью приготовил перья и достал с полок несколько книг законов, которые могут понадобиться при рассмотрении ожидаемых дел. — Это завтра утром у нас беседа с вдовой Маклерой?

— Да, сэр.

— Обвинение Барнаби Ширза в краже ее простыней?

— Она утверждает, что он продал простыни и купил на эти деньги свои домашние туфли.

— Да весь его дом ни гроша не стоит, — заметил Пауэрс. — Можно только дивиться, как эти люди друг с другом уживаются.

— Уверен, что не без некоторого труда.

Вдова Маклерой весила фунтов триста, а негодяй Барнаби Ширз был настолько тощ, что еще чуть-чуть — и пролез бы между решетками своей камеры, в которой его держали, пока не выяснится это дело.

— Тогда в пятницу? — спросил магистрат, просматривая свои заметки.

— В пятницу в девять утра, сэр, окончательное слушание по делу Джорджа Нокса перед вынесением приговора.

Пауэрс нашел свои заметки по этому поводу и какое-то время рассматривал их. Дело было о драке между двумя соперничающими мукомолами. Джордж Нокс в таверне «Красный бык» ударил, будучи нетрезв, Клемента Сэндфорда бутылкой эля по голове, вызвав обильное кровотечение у противника и сумятицу в заведении, когда приверженцы каждой из сторон в споре о территориях и ценах устроили побоище, выкатившееся и на Дюк-стрит.

— Вот что меня поражает в этом городе, — заговорил магистрат спокойно, как человек, констатирующий факт, — так это что здесь проститутки дают уроки кройки и шитья набожным церковным дамам, пираты консультируются у кораблестроителей насчет мореходных качеств корабля, христиане гуляют по воскресеньям с евреями, индейцы играют в кости с разведчиками прерий — но стоит серебряной монетке провалиться в щель между двумя товарищами по одной профессии, как тут же начинается кровавая война. — Он отложил бумаги в сторону и скривился. — Тебя от этого не тошнит, Мэтью?

— Простите, сэр?

Мэтью поднял глаза от пера: вопрос оказался для него неожиданным.

— Не тошнит, я спросил? — повторил Пауэрс. — Иначе говоря, с души не воротит от этой мелочности дел и мелкого юридического крючкотворства?

— Ну… — Мэтью понятия не имел, что на это ответить. — Наверное, нет.

— Так ты еще молодая рыбка, — отмахнулся Пауэрс, — а не такой старый закостенелый краб, как я. Но будешь, если останешься достаточно долго в этой профессии.

— Я надеюсь не только остаться в профессии, но и в ней продвинуться.

— Это как? Переписывая протоколы час за часом? Раскладывая мои бумаги? Записывая письма под мою диктовку? Чтобы когда-нибудь самому стать магистратом? Но никуда не деться от факта, что придется окончить школу права в Англии, а ты знаешь, какие это расходы?

— Да, сэр. Я откладываю деньги, и…

— Это годами откладывать придется, — перебил магистрат, не сводя с Мэтью пристального взгляда. — И все равно будут нужны связи. Обычно это связи социальные, семья или церковь. Айзек с тобой об этом говорил?

— Он… он говорил, что мне нужно дальнейшее образование по практическим вопросам, и что… да, конечно, что в какой-то момент мне нужно будет официально окончить университет.

— Я не сомневаюсь, что из тебя получится отличный студент и превосходный магистрат, если ты пойдешь этой дорогой, но когда ты планируешь подавать в университет?

То, что произошло с Мэтью, можно было назвать «прозрением». Он вдруг понял — как просыпается от дурмана спящий на звук тревожного набата, — что с самой смерти Айзека Вудворда проходящие дни, недели и месяцы стали сливаться в некий свертывающийся поток самого времени, и этот поток, поначалу казавшийся медленным и почти обманчиво ленивым, быстро опустошал важный период его, Мэтью, жизни. Не без резкого приступа горечи, острого, как нож в живот, он понял также, что одержимость мыслью привести Эбена Осли на скамью подсудимых заставила его забыть о собственном будущем.

Он сидел неподвижно, поднеся к бумаге перо, глядел на собственный четкий почерк, и вдруг негромкий стук маятниковых часов в углу показался ему оглушительным.

И Пауэрс тоже молчал. Он смотрел на Мэтью, видел мелькнувшее отчаяние, даже испуг, на миг отразившийся на лице молодого человека и тут же сменившийся ложным спокойствием. Наконец Пауэрс сложил руки, и ему хватило достоинства отвести глаза.

— Очевидно, — сказал он, — Айзек, посылая тебя ко мне, рассчитывал, что ты задержишься ненадолго. Максимум на год. Быть может, он рассчитывал, что твое жалованье будет побольше. Он, наверное, хотел, чтобы ты уехал в Англию и поступил в университет. И это все еще возможно, Мэтью, все еще возможно, но должен тебе сказать, Мэтью, что обстановка в тех университетах неблагоприятна для человека незнатного, а если еще учесть, что ты родился здесь и был воспитан в приюте… Я не уверен, что твое заявление не положат десять раз под сукно, даже с моим рекомендательным письмом о твоем характере и способностях. — Он нахмурился. — Даже с рекомендательными письмами от каждого магистрата колонии. Слишком много блестящих семейств с деньгами, которые хотят видеть своих сыновей адвокатами. Не магистратами для Америки, пойми, а адвокатами для Англии. Частная практика приносит во много раз больше общественного служения.

Мэтью обрел голос:

— Что же мне тогда делать?

Пауэрс не ответил, но явно глубоко погрузился в размышления. Глаза его смотрели перед собой, не видя, ум что-то вертел, рассматривая под разными углами.

Мэтью ждал, чувствуя острое желание отпроситься, пойти домой и последние оставшиеся карманные деньги потратить на несколько кружек эля «Старого адмирала». Но какой смысл в таком пьяном бегстве от действительности?

— Ты все же мог бы поехать в Англию, — сказал наконец магистрат. — Заплатить капитану немного денег и отработать остальной проезд. Я мог бы тебе в этом помочь. Ты мог бы найти работу в адвокатский конторе в Лондоне, и через некоторое время кто-нибудь с бóльшим политическим весом, чем у меня, мог бы предложить тебе свое покровительство, чтобы тебя приняли в университет «за выдающиеся успехи». Если ты этого действительно хочешь.

— Конечно, хочу! Почему бы я мог не хотеть такого?

— Потому что… для тебя может найтись нечто лучшее, — ответил Пауэрс.

— Лучшее? Что же может быть лучше этого? Сэр, хотел я сказать, — добавил он, вспомнив свое место.

— Будущее. А не копание в свинокрадстве и уличных драках. Вспомни дела, которые мы с тобой слушали, Мэтью. Выделялось ли хоть какое-нибудь из них?

Мэтью задумался. Честно говоря, почти все дела были о мелких кражах или других мелких преступлениях вроде хулиганства или клеветы. Единственные два дела, как-то выпадавшие из рутины, — убийство профессионального нищего в тот год, когда Мэтью приехал в Нью-Йорк, и дело о смертоносном пугале на ферме Криспина в октябре прошлого года. Все остальное, как ему теперь казалось, было упражнением в спанье на ходу.

— Как я и думал, — продолжал Пауэрс. — Мало о чем тут можно сообщить, кроме занудных подробностей человеческих злоупотреблений, небрежности или глупости. Ведь так?

— Да, но… такие вещи обычны при осуществлении правосудия.

— Именно так. И такова природа работы на общество. Вот я и спрашиваю тебя, Мэтью, действительно ли ты хочешь посвятить свою жизнь таким вот — ну, скажем, обыденностям?

— Но ведь вам такая жизнь вполне подошла, сэр?

Магистрат едва заметно улыбнулся и подтянул потрепанный манжет.

— О «подошла» — говорить не будем, пожалуй. Но я действительно доволен выбранной профессией. Пожалуй, правильное слово — она меня устраивает. Но сказать «удовлетворяет»? Или «интересует»? Не уверен, что мог бы. Видишь ли, Мэтью, я не вызвался добровольцем на эту должность. Работая в Лондоне, я вынес несколько приговоров, которые, к несчастью, обеспечили мне влиятельных врагов. Не успел я глазом моргнуть, как меня вышибли с должности, и мне с моей семьей осталась одна дорога — морская дорога либо на Барбадос, либо в Нью-Йорк. Я тогда сделал все, что мог, учитывая ситуацию, но теперь…

Он не договорил.

У Мэтью возникло чувство, что в этой мысли было больше, чем дошло до его ушей.

— Да, сэр? — спросил он, побуждая продолжать рассказ.

Магистрат поскреб подбородок и помолчал, составляя следующее предложение. Потом он встал, подошел к окну, прислонился к проему, выглядывая на улицу. Мэтью повернул голову ему вслед.

— Я ухожу с должности в конце сентября, — сказал Пауэрс. — И уезжаю из Нью-Йорка. Вот об этом я и буду говорить сегодня с магистратом Доусом. Хотя он об этом еще не знает. Тебе я говорю первому.

— Уходите? — Мэтью даже намека на это до сих пор не видел, и сейчас первой мыслью было, что перемен требует здоровье магистрата. — Вы болеете, сэр?

— Нет, я не болею. На самом деле, приняв это решение, я почувствовал себя вполне бодро. А решился я как раз в последние дни, Мэтью. Так что я не скрывал этого от тебя. — Он отвернулся от окна, все свое внимание перенеся на Мэтью. Солнце подсвечивало ему голову и плечи. — Ты слыхал от меня о моем старшем брате Дерхеме?

— Да, сэр.

— Он агроном, я тебе это говорил? И говорил, что он управляет табачной плантацией лорда Кента в колонии Каролина?

Мэтью кивнул.

— Дерхем просит меня ему помочь, поскольку он собирается заняться только агрономией. Лорд Кент прикупает земли, и имение становится таким огромным, что он не справляется. Это будет работа юридическая — контракты с поставщиками и прочее в этом роде — и при этом руководящая. Не говоря уже о том, что денег втрое больше, чем я получаю сейчас.

— О, — протянул Мэтью.

— Джудит одобряет безусловно, — продолжал магистрат. — Законодательницы здешнего общества, старые карги, никогда не принимали ее с распростертыми объятиями. А возле плантации начинает расти город, и у Дерхема на него большие надежды. Мальчикам я пока не говорил. Думаю, что Роджер поедет с нами, а Уоррен скорее всего останется. Он очень дорожит своей работой. У Абигайль, конечно, своя семья, и я буду скучать по внукам, но решение мною принято.

— Понимаю, — был ответ Мэтью. Он ссутулился и подумал, не это ли смятение в его жизни учуяла Сесили сегодня утром. Так или этак, а надо выпить и залечь спать.

— Но это еще не все, что я должен тебе сказать, — заговорил снова Пауэрс, и от жизнерадостных ноток в его голосе Мэтью резко выпрямился, не зная, ожидать еще плохих новостей. — Не думай, будто я собираюсь уехать, не попытавшись что-нибудь для тебя найти. Хочешь ли ты быть клерком при другом магистрате?

«А какой у меня выбор?» — мысленно спросил Мэтью, но вслух ничего не сказал.

— Если да, то это достаточно просто. И Доус, и Макфиней взяли бы тебя на службу прямо сегодня. Но я хотел тебе сказать, где я был сегодня утром.

— Простите, сэр? — Мэтью уже ничего не понимал.

— Где я был, — повторил магистрат медленно, как дебилу. — Или — что важнее — с кем я виделся. Ко мне вчера явился вечером посыльный с вопросом, не соглашусь ли я встретиться с некоей миссис Кэтрин Герральд в гостинице «Док-хаус-инн». Похоже, у нас с ней есть некоторые общие враги — в той степени, в которой она хотела со мной говорить. Я был там сегодня утром, и… хотя я выразил сожаление, что не могу ей быть полезен, но при этом сообщил, что есть человек, который мог бы, и что ты с нею встретишься завтра в час дня.

— Я? — Мэтью точно показалось, что у магистрата не все дома. — Но почему?

— Потому… — Пауэрс замолчал и будто подумал еще раз. — Просто «потому». И больше я к этому сейчас ничего не добавлю. Значит, беседа с вдовой Маклерой у нас в десять, так? И у тебя будет время для хорошего ленча. А потом — марш в «Док-хаус»!

— Сэр… я действительно хотел бы знать, что это все значит. То есть я очень ценю вашу помощь, но… но кто такая эта миссис Кэтрин Герральд?

— Она деловая женщина, — ответил магистрат, — с весьма интересным деловым планом. А теперь прекрати вопросы и сдержи свое любопытство. Вот этот протокол закончи к обеду, и я тебя приглашаю к Салли Алмонд, но только при условии, что заказывать будешь баранью похлебку и сухари.

С этими словами он вернулся к столу и стал готовить свои заметки к допросу вдовы, а Мэтью смотрел ему в спину и гадал, что за безумие заразило сегодня город.

— Сэр? — попробовал он привлечь к себе внимание, но Пауэрс нетерпеливо махнул рукой, и это означало безусловное окончание любых обсуждений таинственной миссис Герральд.

Через какое-то время Мэтью сумел утихомирить свое любопытство, ибо новой пищи ему не было. Он обмакнул перо в чернильницу и снова принялся водить им по бумаге. Закончить расшифровку стенограммы было необходимо, потому что Вторничное Особое Блюдо в таверне Салли Алмонд пропускать нельзя.

Глава четвертая

Приближалось время появления лорда Корнбери, и в зале заседаний Сити-холла сначала стало людно, потом тесно, потом битком. Мэтью, занявший место в третьем ряду между магистратом Пауэрсом слева и сахароторговцем Соломоном Талли справа, с большим интересом наблюдал, как вливается людской поток. По желтым сосновым половицам шагали и самые прославленные, и самые печально знаменитые персонажи Нью-Йорка, и всех их заливал золотой полуденный свет из высоких многостворчатых окон, будто Сити-холл соперничал с церковью Троицы в блаженном принятии добрых, злых и случайно попавших под раздачу.

Вот важно шагают первые коммерсанты города, уверенно стуча каблуками по половицам, раздвигая толпу. Вот фланируют владельцы мастерских и хозяева складов, рвущиеся занять место среди больших воротил, вот пробираются адвокаты и врачи, показывая, что тоже ищут света признания, а вот мельники и содержатели таверн, морские капитаны и ремесленники, метельщики, плотники и пекари, сапожники, портные и цирюльники, те, кто толкает, и те, кого толкают, человеческая волна, выплеснувшаяся с улицы и сдавленная здесь плечом к плечу на скамьях и в проходе, а за ней — человеческая пробка, застрявшая в дверях и стиснутая так, что шевельнуться там труднее, чем Эбенезеру Грудеру у позорного столба. И все эти персонажи, как понял сейчас Мэтью, после ленча направились домой, вытащили из шкафов и сундуков лучшие свои павлиньи перья, чтобы встать между такими же павлинами в буйстве красок, причудливых фасонов, кружевных рубашек с манжетами, камзолов любых оттенков от морской зелени до винной темной густоты, треуголок с завернутыми полями — не только респектабельно черных, но и красных, синих, даже ядовито-желтых, расшитых сюртуков и чулок, башмаков на толстой пробковой подошве, от которой среднего роста мужчины становились высокими, а высокие едва ли не опрокидывались, резных тростей из ясеня, черного дерева или каштана с золотыми и серебряными набалдашниками и прочих модных аксессуаров, что должны определять джентльмена.

Воистину карнавал. Приветственный рев, выкрики, чтобы привлечь внимание, смех, слышный отсюда аж в Филадельфии — зал заседаний быстро приобрел черты вечерней субботней таверны, еще более усугубившиеся количеством закуренных трубок и приличным числом черных кубинских сигар толщиной с кулак, привезенных недавно из Индий. Очень скоро дым заклубился в лучах солнца, и стоящим с большими веерами невольникам работы хватало.

— Как смотрятся? — спросил Соломон Талли, и Мэтью с Пауэрсом повернулись к нему — он широко улыбался, показывая ярко-белый ряд резцов.

— Прекрасно смотрятся, — ответил магистрат. — Насколько я понимаю, они стоят небольшого состояния?

— А то? Нужны бы они мне были, если бы нет?

Талли был полным и крепким мужчиной чуть за пятьдесят, лицо у него было в глубоких морщинах, но с пухлыми щеками и здоровым румянцем. Он тоже сегодня вырядился — в светло-голубой сюртук и треуголку, жилет с темно-синими и зелеными полосами, а цепочка купленных в Лондоне часов свисала, поблескивая, из оттопыренного кармана.

— Думаю, что вряд ли, — ответил Пауэрс, поддерживая разговор, хотя и он, и Мэтью знали, что мистер Талли, столь дружелюбный и столь щедрый на общественное благо, вскоре перейдет от разговора к бахвальству.

— Лучшее и только лучшее — вот мой девиз! — как и ожидалось, понесся Талли. — Я так сказал: давайте мне самое лучшее, и плевать на цену. Вот это я получил. Слоновая кость прямо из Африки, а пружинки и железки сделаны в Цюрихе.

— Понимаю, — кивнул магистрат. У него начинали слезиться глаза от дыма.

— Да, у них очень дорогой вид, — подтвердил Мэтью. — Я бы даже сказал, богатый.

Надо было признать, что искусственные зубы несколько укрепили лицо мистера Талли, которое начало проседать в районе рта из-за неудачного набора уже сгнивших, полученных от Господа. Талли всего два дня как вернулся из Англии со своим новым приобретением и справедливо гордился комплиментами, от которых просто сиял.

— Богатый, точно! — Талли улыбнулся еще шире. Мэтью показалось, что даже пружинка щелкнула. — И уж не сомневайтесь, молодой человек, качество у них первосортное. Зачем вообще что-нибудь нужно, если оно не первосортное, я вас спрашиваю? Да, и приладили тоже по первому классу. Хотите посмотреть?

Он наклонил голову и растянул рот еще шире, чтобы Мэтью было видно, но, к счастью, в этот момент одна из немногих женщин, явившихся на собрание, прошла через раздавшуюся толпу — чудо Красного моря, — и Талли повернулся посмотреть, почему вдруг так все затихло.

Мадам Полли Блоссом была, как и Красное море, силой природы. Высокая и красивая блондинка слегка за тридцать, с решительным подбородком и ясными голубыми глазами, она любого мужчину видела насквозь до самого бумажника. Под мышкой она держала свернутый зонтик, на голове у нее был ярко-желтый чепец, плотно завязанный под подбородком синей лентой. Серебристо-голубой роброн был покрыт, по ее обычаю, вышитыми цветами ярко-зеленой и бледно-зеленой расцветки, лимонно-желтыми и розовыми. Всегда элегантная леди, подумал Мэтью, если не считать черных ботинок с металлическими оковками на носках. Говорили, что она может перебравшему клиенту дать такого пинка в зад, что он без парома попадает на остров Ричмонд.

Под пыханье трубок и жадные взгляды галерки, обрадованной новым зрелищем, Полли Блоссом уверенным шагом прошла ко второму ряду справа и остановилась, глядя сверху вниз на джентльменов, занимающих скамью. Все лица отвернулись от нее, никто не говорил ни слова. Но леди Блоссом ждала, и Мэтью хотя не видел ее лица, был уверен, что красота ее стала несколько тверже. И наконец юный Роберт Деверик, юноша восемнадцати лет, желая, очевидно, показать, что вежливость по отношению к дамам всегда в моде, встал с места. Тут же старый Пеннфорд Деверик поймал сына за руку и стрельнул в него таким взглядом, что будь это пистолет, он бы вышиб юнцу мозги. Сие событие породило расходящийся водоворот шепотов и на пике волны — несколько злобных смешков. Юноша со свежим лицом, одетый в черный полосатый сюртук и жилет — такой же, как у преуспевающего отца, разрывался между собственной галантностью и семейной дисциплиной, однако когда Деверик-старший прошипел: «Сядь!» — решение пришло само. Молодой человек отвел глаза от мадам Блоссом и с пылающими щеками опустился на сиденье во власть сурового родителя.

Но тут же на сцене возник новый герой. Хозяин «С рыси на галоп», крупный и седобородый Феликс Садбери в старом коричневом сюртуке, встал в четвертом ряду и грациозным жестом предложил находящейся в затруднительном положении даме убежище на своем прежнем месте — между среброкузнецом Израилем Брандиером и сыном портного Ефремом Оуэлсом, — с которым Мэтью был в дружбе и по четвергам азартно играл в шахматы в «Галопе». Садбери покинул свое место, и дама изящно его заняла под аплодисменты какого-то галантного нахала, и тут же еще несколько других захлопали и завыли, пока Пеннфорд Деверик не устремил туда взгляд своих серых глаз, как наводит фрегат бортовое орудие, — и все заткнулись.

— Ничего себе зрелище? — Соломон Талли ткнул Мэтью локтем в ребра, когда снова поднялся шум разговора и захлопали полотняные опахала, разгоняя дым. — Мадам Блоссом входит сюда, будто она тут хозяйка, и садится прямо перед носом преподобного Уэйда! Вы это видели?

Мэтью, разумеется, видел, как мадам из Манхэттена — которая, кстати, вполне могла бы купить здание Сити-холла, если верны слухи о заработках ее и ее голубок, — села перед тощим мрачным Уэйдом, одетым в черный сюртук и черную треуголку. Он смотрел прямо перед собой, будто сквозь голову этой дамы. Еще один интересный момент — Джон Файв, одетый для торжественного случая в простой серый сюртук, сидел справа от своего будущего тестя. Многое можно было бы сказать о мрачной личности Уэйда, но никто никогда не обвинял его в предубежденности, подумал Мэтью. Для пастора достаточно страшно отдать свою дочь за человека, чье прошлое очень мало известно, а где известно — там воспоминания о грубом насилии. Мэтью считал, что преподобный, давая Джону шанс, поступает весьма благородно и в высшей степени по-христиански.

Взгляд Мэтью упал на другого человека, и он внутренне сжался. Тремя рядами позади Джона Файва и преподобного Уэйда сидел Эбен Осли, похожий на расфуфыренный арбуз в зеленом сюртуке и ярко-красном бархатном жилете. Для такого важного дня он выбрал седой парик с завитыми локонами, ниспадающими на плечи в имитации официального юридического стиля. Место он занял среди группы молодых юристов, в числе которых были партнеры-владельцы адвокатской фирмы Джоплин Поллард, Эндрю Кипперинг и Брайан Фитцджеральд, — будто давал понять Мэтью и всем заинтересованным сторонам, что он защищен глупостью закона. Он не опускался до того, чтобы бросить взгляд на Мэтью, но улыбался фальшиво и поддерживал разговор с весьма пожилым, но и весьма уважаемым голландским врачом, доктором Артемисом Вандерброкеном, который сидел на скамье прямо перед ним.

— Пардон, пардон! — Кто-то заслонил Мэтью перспективу, наклонившись над скамьей к магистрату Пауэрсу. — Сэр, можно одну минутку?

— Да, конечно. В чем дело, Мармадьюк?

— Я просто хотел спросить, сэр, — заговорил Мармадьюк Григсби, у которого на круглой луне лица красовались очки, а на абсолютно лысом черепе — клок белых волос, похожий на плюмаж. Над большими и круглыми голубыми глазами нависали, подергивались и ходили белые брови — печатник Нью-Йорка нервничал в присутствии магистрата. — У вас есть какие-нибудь предположения про Маскера?

— На эту тему тише, пожалуйста, — попросил магистрат, хотя в окружающем гуле голосов это вряд ли было необходимо.

— Да, сэр, конечно же! Но… вы до чего-нибудь додумались?

— Только до одного. Что Джулиуса Годвина убил маньяк.

— Да, сэр, конечно. — По улыбке Григсби — сплошные губы и ни одного зуба — Мэтью понял, что так легко от него не отделаться. — Но считаете ли вы, что предполагаемый маньяк покинул наш прекрасный город?

— Ну, я бы сказал, что, если… — Пауэрс резко замолчал, будто язык прикусил. — А послушайте, Марми, это что, материал для вашего горчичника?

— Газеты, сэр. Мой скромный бюллетень ради общественного блага.

— А, я его вчера видел! — проявил интерес Соломон Талли. — Он называется «Кусака»?

— Этот выпуск, мистер Талли. Я думаю в следующий раз назвать его «Уховертка». Такое, знаете, что глубоко впивается и не хочет отцепляться.

— Вы хотите сказать, что будет еще один? — прищурился магистрат.

— Да, сэр, именно так. Если хватит моего запаса краски. Я надеюсь, что Мэтью мне поможет его отпечатать, как в прошлый раз.

— Что? — Пауэрс резко обернулся к Мэтью. — Сколько у тебя работ, а?

— Это вечерняя работа, — ответил Мэтью, несколько смутившись.

— И сколько раз у тебя на следующий день перо соскользнуло?

— Ну, Мэтью может нас обоих до гроба уработать, — снова улыбнулся Григсби, однако его улыбка увяла под холодным взглядом магистрата. — Я хотел сказать, что он весьма трудолюбивый молодой…

— Не важно. Скажите, Григсби, вы понимаете, какой вселяете в людей страх? Я бы должен вас посадить за решетку за раздувание ужаса в обществе.

— Не похоже, что этот народ сильно запуган, сэр, — ответил печатник, не поддаваясь давлению.

Был он шестидесяти двух лет от роду, короткий и круглый, вставленный в дешевый и плохо сидящий сюртук цвета жидкой уличной грязи — или, мягче выразиться, цвета доброй земли после щедрого дождя. Весь он был нескладный, на что ни посмотри. Слишком большие кисти для таких коротеньких ручек, а те маловаты для его плеч, слишком массивных для груди, впалой над выпуклостью пуза, а внизу — слишком большие пряжки на туфлях, надетых на концы жердей для бобов, которые служили ему ногами. Точно так же отличалось неподходящими пропорциями его лицо, которое иногда при боковом освещении казалось состоящим из одного только морщинистого лба, уравновешенного массивным носом с глубокими красными жилами (очень уж любил Григсби свой вечерний стакан рома), а снизу его утяжелял висящий подбородок, расщепленный вмятиной невероятных размеров. Лоб был примечателен еще и тем, что Григсби мог колоть на нем грецкие орехи основанием ладони — однажды он показал Мэтью, как это делается. Когда он шел, казалось, что его шатает вправо-влево, будто он борется со всей силой тяжести этого мира. Из ушных раковин и ноздрей выбивались белые волосы. Между зубами у него были такие дыры, что в увлечении спора его противника могло с головы до ног окатить слюной. Еще его бил нервный тик, который мог бы напугать свежего человека: указанные выше подергивания бровей, внезапное закатывание глаз, будто демоны у него в голове играли в мяч, и действительно очень неприятная черта: Бог заставил его непроизвольно пускать ветры со звуком, напоминавшим самые низкие ноты басового китайского гонга.

Но когда Мармадьюк Григсби, печатник, решал стоять на своем, это почти увечное создание становилось человеком свободным и уверенным в себе. Вот и сейчас Мэтью наблюдал такое превращение — Григсби хладнокровно глядел на магистрата Пауэрса сквозь очки. Впечатление такое, будто печатник ходит недоделанный, пока не встанет перед проблемой — а тогда эта странная комбинация частей, оставшихся от сборки гиганта и карлика, выливается под давлением в форму общественного деятеля.

— Моя работа — информировать граждан, сэр. — Григсби говорил не мягко и не резко, но голосом, как сказал бы Хирам Стокли об удачном гончарном изделии, хорошо пропеченном. — А быть информированными — право граждан.

Однако магистрат не стал бы магистратом, если бы не умел отстаивать свое мнение:

— И вы действительно думаете, что информируете наших граждан, когда устраиваете эту… эту проклятую шумиху вокруг Маскера?

— Я видел тело доктора Годвина, сэр. И не только я заметил эту группу порезов. Эштон Мак-Кеггерс высказал то же предположение. Даже на самом деле он первый это заметил.

— Мак-Кеггерс ведет себя, как дурак!

— Возможно, — согласился Григсби, — но в качестве коронера он уполномочен главным констеблем Лиллехорном осматривать мертвых. Полагаю, вы не считаете его непригодным для этой работы?

— И все это будет в вашем следующем бюллетене? Если так, то вам лучше задать ваши вопросы главному констеблю. — Пауэрс сам скривился, услышав такое от себя, потому что человеку его положения раздражительность совершенно не к лицу. — Марми, — сказал он уже более покладисто, — дело не в вашем бюллетене, не он меня беспокоит. Конечно, рано или поздно у нас будет настоящая газета, и вероятнее всего, издавать ее будете вы. Мне не нравится призыв к низменным чувствам. Почти все мы думали, что подобное мы оставили в Лондоне вместе с «Газетт». Я не могу вам передать, насколько может повредить промышленности этого города не до конца достоверная или спекулятивная статья.

«Лондону как-то не вредит», — чуть не произнес вслух Мэтью, но решил, что мудрее будет промолчать. «Газетт» он читал чуть ли не с религиозным рвением, когда ее сюда привозили.

— Я только сообщил факты, связанные с убийством доктора Годвина, сэр, — возразил Григсби. — В смысле — все, что мне было известно.

— Нет, вы породили все эти разговоры про «Маскера». Да, это могло исходить от Мак-Кеггерса, но он этого не печатал, напечатали вы. Такого рода предположения и пережевывания страхов принадлежат уже царству фантазии. Я мог бы еще добавить, что если в будущем вы пожелаете улучшить свой тематический ассортимент — в том смысле, что будете уточнять факты с теми, с кем это необходимо, то сейчас вам следовало бы сдержать ваше воображение.

Григсби собрался было ответить, но передумал, то ли убежденный силой аргументов магистрата, то ли не желая разрушать дружбу.

— Я понял вашу мысль, сэр, — сказал он, и инцидент был исчерпан.

— Да, чертовски неприятная штука, — вздохнул Соломон Талли. — Джулиус был хороший человек и отличный врач — когда не закладывал. Знаете, это он мне рекомендовал зубные протезы. Я как услышал, что его убили — ушам своим не мог поверить.

— О докторе Годвине каждый говорил только хорошее, — подхватил печатник. — Если у него и были враги, то не открытые.

— Это дело рук маньяка, — сказал Пауэрс. — Какой-то урод, сошедший с корабля и прошедший через город. Прошло уже почти две недели, и его наверняка нет. Здесь мое мнение совпадает с мнением главного констебля.

— Но ведь странно, не правда ли? — Григсби поднял брови, что было геркулесовой работой.

— Что именно?

— Странностей много, — ответил печатник, — и не последняя та, что у доктора Годвина было столько денег в бумажнике. А бумажник — у него в сюртуке. Нетронутый. Вы понимаете, о чем я?

— Это только подтверждает, что его убил маньяк, — сказал Пауэрс. — Или, возможно, кто-то спугнул бандита до того, как он вытащил бумажник. Если мотивом действительно было ограбление.

— То есть грабитель-маньяк? — уточнил Григсби, и Мэтью просто увидел, как он мысленно заносит перо — записывать.

— Это всего лишь общие рассуждения. А еще я говорю вам при свидетелях, что не желаю видеть свое имя в «Кусаке», или «Уховертке», или как вы там назовете следующий выпуск. Теперь найдите себе где-нибудь место и сядьте, сюда идут олдермены.

Парадные двери на другом конце зала открылись, и пятеро олдерменов — представляющие пятьучастков города — вошли и заняли места за длинным темным дубовым столом, по которому они в другие дни стучали кулаками во время споров. С ними вошло вдвое больше писцов и клерков, также занявших свои места. Как и ожидающая публика, олдермены и их служители были одеты в лучшие свои наряды, из коих некоторые не видели света с тех самых пор, как рухнула Стена. Мэтью заметил, что старый мистер Конрадт, надзирающий за Северным участком, с виду сед и болен, но опять-таки: он всегда так выглядел. Да, олдермен участка Доков мистер Уитеккер сегодня бледен и глаза у него запали, и краска сбежала с лица, а один из писцов рассыпал бумаги на пол, когда нервно дернул рукой. Мармадьюк Григсби ушел из прохода, а Мэтью задумался, что же происходит.

Наконец городской глашатай вышел на трибуну перед столом совета, набрал полную грудь воздуха и заревел:

— Слушайте все, слушайте все… — Голос у него сорвался, он прокашлялся — будто продули басовую трубу, и начал снова: — Слушайте все, слушайте все! Всем встать перед достопочтенным Эдуардом Хайдом, лордом Корнбери, губернатором королевской колонии Нью-Йорк!

Глашатай сошел с трибуны, и собрание поднялось. Из двери в шорохе кружев и шелесте перьев вышел… о нет! — шок! скандал! — вышла одна из потаскух Полли Блоссом, желающая, наверное, превратить торжественное собрание в посмешище.

Мэтью был потрясен до глубины души, как и все прочие. Женщина, по сравнению с которой ее мадам выглядела как принцесса нищих, в платье с желтыми лентами, в высокой лимонного цвета шляпе от солнца, украшенной вызывающей связкой павлиньих перьев, прошествовала мимо олдерменов с таким видом, будто она — как мог бы сказать Соломон Талли — хозяйка всего этого здания, черт его побери. На руках у нее были замшевые перчатки, поверх них — кричащие кольца. Развевались высовывающиеся из-под юбки ленты, в невероятной тишине клацали высокие французские каблуки по английской древесине пола. Шляпа и перья склонились под опасным углом над белоснежным и тщательно завитым париком, украшенным стразами, высотой чуть ли не до луны, отчего женщина казалась великаншей более шести футов ростом.

Мэтью ждал, что сейчас кто-нибудь заревет или бросится на трибуну, или вскочит кто-то из олдерменов в полном возмущении, или же сам лорд Корнбери влетит в дверь, красный от гнева, что его выход так испортила какая-то проститутка. Но ничего такого не произошло.

И действительно, эта распутница — Мэтью внезапно заметил, что она не плывет, как можно было бы ожидать от праздной женщины, а шагает тяжело и неловко, — подошла к глашатаю, который будто съежился, и от него остались только глаза и нос над воротником рубашки. И все равно никто не поднялся помешать ей. Она добралась до трибуны, схватилась за нее руками в перчатках, обратила к горожанам свое длинное, несколько лошадиное лицо в бледной пудре, и из красно-розовых губ донесся голос — мужской:

— Добрый день. Прошу садиться.

Глава пятая

Никто не сел. Никто даже не шевельнулся.

Из задних рядов послышался будто приглушенный удар басового китайского гонга. Рядом с Мэтью кто-то шевельнулся — это у Соломона Талли так отвисла челюсть, что мокрые от слюны новые зубы поползли прочь на своих креплениях. Мэтью, не успев подумать, протянул руку и задвинул их назад до щелчка. Но Талли, не замечая, таращился с открытым ртом на нового губернатора колонии.

— Я сказал: «Прошу садиться!» — повторил лорд Корнбери с нажимом, но от развевающихся павлиньих перьев некоторые из присутствующих почти впали в транс.

— Боже всемогущий! — шепнул магистрат Пауэрс, у которого глаза готовы были выскочить на лоб. — Лорд оказался леди!

— Джентльмены, джентльмены! — прогремел голос из задних рядов. Потом послышался стук трости, сопровождаемый топотом каблуков по деревянному полу. Главный констебль Гарднер Лиллехорн, весь в лиловом, от чулок до верха треуголки, вышел вперед и встал свободно — одна рука на львиной голове набалдашника лакированной черной трости. — А также леди, — поправился он, глянув в сторону Полли Блоссом. — Лорд Корнбери попросил вас сесть.

Как и все собрание, он слышал хихиканье и неприличную болтовню в задних рядах, где публика стала уже превращаться в толпу. У Лиллехорна раздулись ноздри, он вздернул подбородок с клинышком бороды — будто занес боевой топор, готовый обрушиться на врага.

— Я, — сказал он, повысив голос, — также просил бы всех не проявлять невежливости и помнить о хороших манерах, которыми столь заслуженно славится наш город.

— С каких это пор? — шепнул магистрат Мэтью.

— Если же мы не сядем, — продолжал Лиллехорн, воюя с сопротивлением, которое на самом деле было просто шоком, — мы не услышим сегодняшнего обращения лорда Корнбери… то есть его сегодняшних замечаний. — Он остановился, промокнул заблестевшие губы платком, украшенным, по новой моде, монограммой. — Ну, сели, сели, — добавил он с некоторой скукой в голосе, как расшалившимся детям.

— Будь я проклят, если глаза меня не обманывают, — шепнул Талли, когда они с Мэтью сели и публика успокоилась, насколько это было возможно. Талли потер рот рукой, отстраненно отметив ощущение потрескавшихся губ. — Вы кого там видите, мужчину или женщину?

— Я вижу… нового губернатора, — ответил Мэтью.

— Покорнейше прошу вас продолжать, сэр! — Главный констебль обернулся к лорду Корнбери, и только Мэтью, наверное, заметил, как побелели костяшки его пальцев на набалдашнике. — Вас внимательно слушают.

И сделав рукой жест, который заставил бы профессионального актера вызвать Лиллехорна на дуэль за честь театра, главный констебль отступил снова в задние ряды, откуда, как решил Мэтью, мог наблюдать, как ветер популярности треплет перья Корнбери.

— Благодарю вас, мистер Лиллехорн, — сказал губернатор и оглядел свой народ покрасневшими глазами. — Я хотел бы поблагодарить всех собравшихся за то, что вы сюда пришли, за то гостеприимство, которое оказали мне и моей жене в последние дни. После долгого морского путешествия нужно время, чтобы подготовиться к появлению на публике.

— Может, вам еще время нужно, сэр! — крикнул кто-то с галерки, пользуясь тем, что может спрятаться в клубах дыма. Возникший смешок тут же был подавлен появлением ледяной фигуры Лиллехорна.

— Совершенно верно, — добродушно согласился лорд Корнбери и тут же улыбнулся очень неприятной улыбкой. — Но это уже как-нибудь в другой раз. Сегодня я хочу сообщить несколько фактов о вашем — теперь, конечно, уже нашем — городе и сделать некоторые предложения по поводу пути к еще большему процветанию.

— О Боже милосердный, — тихо простонал магистрат Пауэрс.

— Я консультировался с вашими олдерменами, с главным констеблем, со многими ведущими коммерсантами, — продолжал Корнбери. — Я слушал и, надеюсь, узнал много нового. Достаточно будет сказать, что я не с легким сердцем принял это назначение из рук моей кузины, королевы.

Лиллехорн пристукнул тростью, давая понять, что фыркающий смешок будет означать ночь в тюрьме.

— Моей кузины, королевы, — повторил Корнбери, будто жуя конфету. Мэтью подумал, что для такой элегантной дамы у него слишком густые брови. — Итак, — сказал губернатор, — позвольте мне очертить наше положение.

В следующие полчаса аудитория была не столько захвачена, сколько усыплена гудением далеко не ораторского голоса Корнбери. Этот мужчина умеет носить платье, подумал Мэтью, но произнести достойную речь не способен. Корнбери заплутал в разговорах об успехах мукомольной и судостроительной промышленности, неоднократно помянул, что в городе около пяти тысяч жителей и что сейчас в Англии Нью-Йорк считают не приграничным дерущимся поселением, но ровно развивающимся предприятием, готовым дать хорошую отдачу на инвестиции. Он пространно изложил свое мнение о том, как когда-нибудь Нью-Йорк превзойдет и Бостон, и Филадельфию в качестве центра новой Британской империи, но добавил, что сперва груз железных гвоздей, попавший по ошибке в город квакеров из старой Британской империи, необходимо вернуть, чтобы восстановить здания, уничтоженные, к сожалению, прежним недавним пожаром, поскольку деревянным гвоздям он, лорд, не доверяет. Он распространялся на тему потенциала Нью-Йорка как центра сельскохозяйственных ферм, яблочных садов и тыквенных бахчей. И наконец, уже на сороковой минуте своего скучного трактата, он затронул тему, от которой горожане встрепенулись.

— Весь этот потенциал труда и прибыли не должен пропасть зря, — заявил Корнбери, — из-за ночных кутежей и вытекающей из них проблемы утреннего лодырничества. Я понимаю, что таверны не закрываются, пока не вывалится из них последний… гм… джентльмен. — Он подождал минуту, разглядывая публику, потом неуклюже повел речь дальше: — В силу этого я издам указ, чтобы все таверны закрывались в половине одиннадцатого. — Поднялся ропот, быстро набирающий силу. — Кроме того, я издам указ, чтобы ни один раб ни ногой не мог ступить в таверну, и ни один краснокожий индеец не…

— Минуту, сэр! Минуту! — Мэтью и прочие сидящие впереди обернулись назад. Пеннфорд Деверик метал на губернатора орлиные взгляды, морща лоб в глубочайшем недовольстве. — Что это за разговоры насчет раннего закрытия таверн?

— Разве раннего, мистер… Деверик, я не ошибся?

— Да, я мистер Деверик.

— Так вот, сэр, не раннего. — И снова та же мерзкая улыбка. — Я бы не назвал половину одиннадцатого ночи ранним временем — ни в каком смысле. А вы?

— Нью-Йорк не связан временем отхода ко сну, сэр.

— Значит, будет связан, ибо должен быть. Я изучал этот вопрос. Задолго до отъезда из Англии я спрашивал мнение многих умнейших людей по поводу такой потери рабочей силы на…

— Да гори они огнем, их мнения! — Деверик говорил резко, а когда он бывал резок, создавалось ощущение вонзавшегося в уши очень громкого ножа — если только нож бывает громким. Соседи его вздрогнули, а у Роберта был такой вид, будто ему очень хочется заползти под ближайший камень. — Вы знаете, сколько народу зависит от этих таверн?

— Зависит, сэр? Зависит от возможности употреблять крепкие напитки, а утром быть не в силах выполнять свой долг перед собой, перед своей семьей и перед нашим городом?

Деверик где-то уже с седьмого слова стал махать на губернатора рукой:

— Эти таверны, лорд Корнблоу…

— …бери, — перебил его губернатор, который, оказывается, тоже умел резать голосом. — Лорд Корнбери, с вашего разрешения.

— Эти таверны — места встречи коммерсантов, — продолжал Деверик, и у него на щеках заклубился румянец, напоминающий по цвету румяна губернатора. — Спросите любого хозяина таверны. — Он ткнул пальцем в нескольких из публики: — Вон Джоэла Кюйтера. Или Бартона Лейка, или Тадеуша О'Брайена, или…

— Я понимаю, что в этом собрании они хорошо представлены, — перебил Корнбери. — И я так понимаю, что вы тоже владелец таверны?

— Разрешите мне, лорд губернатор? — Снова вперед выскользнул гладкий, будто смазанный маслом начальник полиции Лиллехорн, и львиная голова набалдашника трости кивала, требуя внимания. — Если вам представили мистера Деверика только по имени, то я должен довести до вашего сведения, что он — в некотором смысле — представляет все таверны и всех их владельцев. Мистер Деверик — оптовый торговец, и лишь его неусыпным попечением снабжаются все эти заведения элем, вином, едой и так далее.

— И мало того, — добавил Деверик, не сводя глаз с губернатора. — Стаканы и тарелки тоже поставляю я, и почти все свечи.

— Как и почти все свечи, которыми пользуются в городе, — добавил Лиллехорн. Мэтью подумал, что будут теперь его три года бесплатно поить в любимой таверне.

— И немаловажно, — еще надавил Деверик, — что большая часть фонарей, куда вставляются эти свечи, поставлена городским констеблям с разумной скидкой.

— Что ж, — произнес лорд Корнбери после недолго размышления, — получается, что вы правите всем городом, сэр, если я не ошибаюсь. Поскольку ваша самоотверженная работа обеспечивает мир и — как вы только что мне объяснили — процветание Нью-Йорка. — Он поднял руки в перчатках, словно сдаваясь в плен. — Не должен ли я переписать свою губернаторскую хартию на ваше имя, сэр?

«Только не спрашивай об этом Лиллехорна, — подумал Мэтью. — Он готов будет предложить свою кровь вместо чернил».

Деверик стоял, прямой, жесткий и высокий, с разбитым боксерским носом и изборожденным высоким лбом, и весь он был — такое воплощение сдержанного благородства, что не худо было бы лорду Корнбери взять с него пример. Да, Деверик богат — быть может, один из самых богатых людей в колонии. Мэтью знал о нем не очень много — а кто знал больше? он же был одинокий волк, — но от Григсби Мэтью слыхал, что Деверик проложил себе путь сюда от лондонских помоек, а теперь он в дорогом костюме, холодный, как зимний лед, и смотрит сверху вниз на этого начальственного попугая.

— У меня своя область управления, — ответил Деверик, слегка задрав подбородок. — И я буду держаться в ее пределах, пока не споткнусь о чужой забор. Позвольте обратиться к вам с просьбой: в удобное вам время встретиться со мной и с комитетом содержателей таверн для обсуждения этого вопроса до того, как вы твердо выберете направление действия.

— А молодец! — шепнул Пауэрс. — Никогда не знал, что старина Пеннфорд — такой хороший адвокат.

Лорд Корнбери снова заколебался, и Мэтью подумал, что этот человек не столь искушен в дипломатии, как следовало бы. Конечно, его женственная натура схватилась бы за возможность примирения, если не ради того, чтобы поладить с весьма влиятельным человеком, то чтобы закончить первое появление на публике без бунта в зале.

— Пусть так, — произнес губернатор ровным голосом, никак не выражая интереса к выслушиванию чужого мнения. — Я отложу мой декрет на неделю, сэр, а пока благодарю вас за ваши замечания.

После этого жеста Пеннфорд Деверик сел на место.

Разноголосый шум, который уже было начинался в задних рядах толпы, стал спадать, но с улицы доносились выкрики и вой, сообщавшие о вердикте простого человека. Мэтью даже подумал, может ли быть так, чтобы живой губернатор вроде того, что сейчас стоит перед ними, был хуже мертвого мэра. Ладно, время покажет.

Корнбери теперь начал новую речь, в которой выражал признательность всем джентльменам — да, и присутствующей леди, разумеется, — за поддержку и признание необходимости сильного руководства в этом растущем и очень важном городе. И наконец, загнав лошадь своего самодовольства до полусмерти, он произнес:

— Перед тем как объявить наше собрание закрытым, спрашиваю: будут какие-нибудь замечания? Предложения? Я хочу, чтобы вы знали: я человек широких взглядов, и я сделаю все, что в моих силах, для решения проблем, больших и малых, дабы способствовать порядку и прогрессу нашего города. Итак?

У Мэтью было что спросить, но он сам себя одернул, потому что был уверен: это разозлит Лиллехорна, а значит — неразумно. Он и так уже за этот месяц оставил у секретаря главного констебля два письма с изложением своих мыслей, и никакой реакции не последовало. Какой же смысл выражать свое мнение?

И вдруг встал старый растрепанный Хупер Гиллеспи и заговорил своим обветренным скрипучим голосом:

— Тут вот чего, сэр! Ежели проблема, так она есть! — И он попер в своей манере дальше, не ожидая ответа. — Я гоняю паром отсюда до Бруклина, и с души у меня воротит видеть этих наглых щенков, что по реке шляются. Они вот огонь развели на Устричном острове, чтобы корабли на камни выбрасывались, аж слеза прошибает видеть, как гробят хорошее судно. У них пещера, где они прячутся, и я берусь показать. В корпусе они живут, от разбитого корабля, спрятались посередь бурьянов да палок, бобер позавидует. Дак если этих пацанов не взять за шкирку, убийства будут, потому как они все шкоды замышляют. А вот в июне, первого числа, пришли да меня ограбили и всех моих пассажиров, к вашему сведению. А ежели у нас другой раз монет не будет, так прикончат они кого, потому что вожак их самого Кидда из себя ставит, рапира у него здоровенная, а я не хочу, чтобы эта штука возле моего горла торчала ночью, когда на всей проклятой реке сам Сатана бродит. Так чего скажете?

Лорд Корнбери ничего не сказал, и молчал он очень долго. Наконец он обратился к публике:

— Кто-нибудь может это перевести на нормальный английский язык?

— Это мистер Гиллеспи брюзжит, сэр, — сообщил Корнбери его новый фаворит-референт, главный констебль. — Он говорит о проблемах с некоторым речным отребьем, которое я собираюсь в ближайшее время оттуда вычистить. Вам об этом беспокоиться нет надобности.

— Чего он говорит? — спросил Гиллеспи своего соседа.

— Сядьте, Хупер! — приказал Лиллехорн с царственным мановением трости. — У губернатора нет времени на ваши мелкие трудности.

Мэтью потом сам не понимал, зачем он это сделал. Наверное, из-за этих вот слов — «мелкие трудности». Для Гарднера Лиллехорна все, что не касалось его непосредственно, было «мелкими трудностями». Грабители, почти год орудующие на реке как на большой дороге, — «мелкие трудности». Убийство Джулиуса Годвина — «мелкая трудность», если посмотреть, как мало сил вкладывает Лиллехорн в его раскрытие. А потому — и в этом сошлись порок, леность и коррупция — и преступления Эбена Осли для главного констебля будут «мелкими трудностями», не зря же их двоих Мэтью часто видел вместе за игорным столом.

«Ну, сейчас покажем тебе мелочи в крупном масштабе», — подумал Мэтью.

Он встал, вмиг собрался, и когда накрашенные глаза лорда обратились к нему, заговорил:

— Я хотел бы попросить, чтобы некоторое внимание было уделено проблеме констеблей, сэр. Проблема состоит в том, что население города растет — равно как, увы, и криминальные тенденции в поведении жителей, — а количество и качество констеблей за этим ростом не успевает.

— Будьте добры назвать себя, — попросил Корнбери.

— Его зовут Мэтью Корбетт, сэр. Он клерк у одного из городских…

— Мэтью Корбетт, — уверенно и достаточно громко проговорил Мэтью, который не собирался позволить себя застрелить из кривого мушкета главного констебля. — Я служу клерком у магистрата…

— …магистратов, Натэниела Пауэрса, — продолжал Лиллехорн, обращаясь непосредственно к губернатору, повысив голос, — и мне отлично известна эта…

— Натэниела Пауэрса, сэр, — в свою очередь продолжал Мэтью, не сдаваясь в этой войне сцепившихся голосов, и вдруг его подхватила и понесла буря образов еще из той «мелкой трудности» с магистратом Вудвордом в Фаунт-Ройяле в колонии Каролина, когда он боролся за жизнь Рэйчел Ховарт, обвиненной в колдовстве. Он вспомнил скелеты в грязной яме, злобного убийцу-трактирщика, который пытался прикончить их в полночь, едкую вонь тюрьмы и нагую красавицу, сбросившую с себя плащ со словами вызова: «Вот она, ведьма!» Вспомнил полыхающие в Фаунт-Ройяле пожары, зажженные дьявольской рукой, снова увидел толпу, штурмующую двери тюрьмы и громогласно требующую сжечь ведьму, — а Мэтью к тому времени уже понимал, что она стала невинной жертвой куда более демонического коварства, чем то, о котором вопил в своих проповедях безумный проповедник Исход Иерусалим. Он видел, как тают жизненные силы Айзека Вудворда как раз в то время, когда он, Мэтью, рискнул всем ради своей «ночной птицы», как назвал это магистрат. И снова все эти сцены понеслись в мозгу водоворотом, и он развернулся к главному констеблю Лиллехорну, твердо зная одно: он заслужил право говорить как мужчина.

— …проблема, можно не беспокоиться. У нас достаточно хороших работников, лояльных граждан. Которые еженощно выполняют свой гражданский до…

— Сэр!

Это нельзя было назвать криком, но эффект получился как от выстрела: никто никогда не смел повышать голос на Лиллехорна. Тут же в зале стало тихо, как в склепе — и Мэтью подумал, что сейчас точно бросил первую горсть земли на свою могилу.

Лиллехорн замолчал.

— Я взял слово, — сказал Мэтью, чувствуя в лице жар. — У меня есть право говорить свободно. Разве не так? — Он посмотрел на Корнбери.

— Гм… да. Да, конечно, мальчик, конечно.

Ну-ну, подумал Мэтью, мальчик. Он встал боком к главному констеблю, потому что не был готов повернуться к этому человеку спиной. Сидящий рядом магистрат Пауэрс сказал ему вполголоса:

— Ну, теперь постарайся изо всех сил.

— Пожалуйста, говорите свободно, — предложил лорд Корнбери, ощущая себя, очевидно, весьма благосклонным правителем.

— Благодарю, сэр. — Еще один беспокойный взгляд в сторону Лиллехорна, и Мэтью все свое внимание перенес на мужчину в платье. — Я хотел указать, что у нас — в нашем городе — две недели назад произошло убийство, и это…

— Всего одно убийство? — перебил Корнбери, криво улыбаясь. — Знаете, я сейчас приплыл из города, где дюжина убийств за ночь — обыденность, так что благодарите ваши звезды.

Эта фраза была встречена смешками, в том числе фырканьем Лиллехорна и мерзким носовым трубным звуком не от кого иного, как от Осли. Но Мэтью продолжал с непроницаемым лицом:

— Свою звезду я благодарю, сэр, но я хотел бы иметь защиту со стороны констеблей.

Теперь рассмеялись Соломон Талли и магистрат, а сидящий через проход Ефрем Оуэлс радостно что-то пискнул.

— Ну хорошо. — Улыбка у губернатора стала уже не такой мерзкой — или Мэтью начал привыкать к его лицу. — Продолжайте, будьте добры.

— Мне известно, какова цифра смертности в Лондоне. — «Газетт» старалась донести эту информацию до своих читателей со всеми натуралистическими описаниями перерезанных глоток, отрубленных голов, удушений и отравлений мужчин, женщин и детей. — А также тот факт, что в Лондоне есть развитая система охраны закона.

— К сожалению, недостаточно развитая, — пожал плечами Корнбери.

— Но подумайте, сколько убийств могло бы случаться за ночь, не будь этой системы вообще? Добавьте сюда прочие преступные акты, свершаемые меж закатом и рассветом. Я предлагаю, сэр, чтобы мы взяли лондонскую организацию за образец и сделали что-нибудь, чтобы выполоть криминальное насилие до того, как оно, скажем так, укоренится.

— Нет у нас тут криминального насилия! — крикнули с задних рядов. — Все это чушь собачья!

Мэтью не обернулся — он знал, что это один из тех самых «хороших работников» защищает свою несуществующую честь. Вскипел хор воплей и криков, и Мэтью переждал их.

— Моя мысль, — продолжал он спокойно, — состоит в том, что нам нужна организация до того, как возникнет проблема. Если поставить лошадь позади телеги и за телегой гнаться, можно сильно опоздать.

— Насколько я понимаю, у вас есть предложения?

— Лорд губернатор! — Судя по страданию в голосе, Лиллехорн сдерживал дыхание все время, пока происходил этот разговор — нет, этот дерзкий вызов его авторитету. — Клерк вполне мог бы подать свои предложения через моего секретаря, как и любой из присутствующих в этом зале, в этом городе, в этой колонии. Я не вижу смысла ворошить грязное белье на людях!

Имеет ли смысл напомнить, что письма написаны и либо отвергнуты, либо просто выброшены? Вряд ли, решил Мэтью.

— Да, некоторые предложения у меня есть, — сказал он, обращаясь только к Корнбери. — Могу ли я их огласить сейчас, для занесения в протокол и предания их гласности?

Он кивнул в сторону писцов, наставивших перья на пергамент за столом олдерменов.

— Можете.

Кажется, сзади кто-то зашипел. Да, у Лиллехорна выдался не самый удачный день, и, возможно, он станет еще хуже.

— Констебли, — начал Мэтью, — должны встречаться на некотором месте сбора перед началом обходов. Они должны заносить свои имена в журнал регистрации, указывая время прибытия на дежурство. Они должны также расписываться, уходя, таким образом получая перед уходом домой разрешение начальства. Они должны подписать обязательство на дежурстве не пить. И, если честно, пьяниц следует выбраковывать и выгонять со службы.

— Правда?

Лорд Корнбери поправил шляпу, потому что павлиньи перья начинали сползать ему на глаза.

— Да, сэр. Начальство этого… участка, назовем его так, должно будет обеспечить пригодность констеблей для службы, а также снабдить их фонарями и какими-либо шумовыми устройствами. Например, трещотками. Их ведь используют в Лондоне, я не ошибаюсь? — Так было написано в «Газетт», и потому не было нужды в подтверждении от Корнбери. — И еще: то, что делали голландцы, а мы почему-то перестали — давать констеблям фонари с зелеными стеклами. Когда увидите зеленый фонарь, будете знать, кто перед вами. Я также думаю, что констеблей следует обучать. Они должны уметь…

— Стоп, стоп! — чуть не заорал Лиллехорн. — Констеблей набирают из рядовых граждан! Чему их нужно обучать?

— Они должны уметь читать и писать, — сказал Мэтью. — И будет не вредно проверять, насколько хорошее у них зрение.

— Вы только послушайте! — Снова на сцену выскочил главный констебль, играя на публику. — Этот клерк выставляет нас всех шутами!

— Одного шута уже слишком много, — возразил Мэтью, точно зная, что превращает свое будущее в поле битвы. Лиллехорн зловеще замолчал. — Я бы также предложил, лорд Корнбери, чтобы с целью подбора наиболее подходящих для этой работы лиц им бы платили из общественных средств.

— Платили? — Лорд Корнбери сумел состроить гримасу одновременно и шокированную, и иронически-заинтересованную. — Деньгами?

— Как за любую работу. И этот центральный участок должен быть серьезным рабочим местом, не конюшня или склад, выделенные потому, что их не жалко. Мне кажется, что стоит продумать и другие детали — например, что более длинные свечи дольше горят. И чтобы выдавать их констеблям в большем количестве, а также помещать в фонари на каждом углу. Уверен, что мистер Деверик сможет нам здесь помочь.

— Конечно! — тут же откликнулся Деверик, но все, в том числе и Мэтью, знали, что он уже подсчитывает дополнительную прибыль. — И мысль о зеленых фонарях мне тоже нравится. Могу их получить по особому заказу.

— Я пока еще этого не утвердил, сэр! — У Корнбери явно не наблюдалось избыточной симпатии к мистеру Деверику, как и желания, чтобы у него вот так увели целый фургон с деньгами. — Так что будьте добры придержать свою радость! — Тут он направил пронизывающий взор на Мэтью, и тот ощутил силу королевской крови, словно удар здоровенного кулака: — Как это вышло, что у вас такие мысли на эту тему, а главный констебль о них даже не слышал?

Мэтью поразмыслил над вопросом — все ждали с некоторой надеждой — и сказал:

— Главный констебль — занятой человек, сэр. Я уверен, что эти идеи стали бы ему ясны в конце концов.

— Или нет. — Корнбери нахмурился. — Боже мой, я видал смертельные дуэли по гораздо меньшим поводам, чем такое обвинение в служебном несоответствии. Мистер Лиллехорн, я исхожу из предположения, что у вас на уме только благо города, а потому вы не воспримете слова этого молодого человека как оскорбление. Я прав?

— Милорд, я здессссь только ради сссслужения, — ответил Гарднер Лиллехорн, и могло показаться, что эти слова он прошипел.

— Очень хорошо. Тогда я перечитаю записи из протокола нашего собрания и в какой-то момент попрошу вас о встрече со мной и — разумеется — с олдерменами для дальнейшего обсуждения. До этого времени, мистер Деверик, мне не хотелось бы видеть никаких плывущих в темноте зеленых фонарей. И вы тоже можете сесть, мистер Корбетт, с благодарностью за ваши продуманные предложения. Еще кто-нибудь?

Мэтью сел, чувствуя, что его посадили как двоечника, не дослушав. Но Талли ткнул его ободрительно локтем в ребра, а Пауэрс сказал:

— Хорошее выступление.

— Сэр, у меня есть вопрос. Можно?

Знакомый голос. Мэтью обернулся к своему партнеру по шахматам. Ефрему Оуэлсу было двадцать лет, но в гнезде спутанных каштановых волос уже серебрились седые нити. Его отец, портной, полностью поседел к тридцати пяти годам. Ефрем был высокий и тощий, в круглых очках, от которых казалось, что полные мысли карие глаза плавают как-то отдельно от лица.

— Ефрем Оуэлс, сэр. У меня вопрос, если он не… не уместный, сэр.

— Уместен вопрос или нет, буду решать я, молодой человек. Спрашивайте.

— Да, сэр, спасибо, сэр. Тогда… почему вы одеты как женщина?

Вырвавшееся из всех уст дружное «ах!» наверняка было слышно во всем мире. Мэтью знал, что Ефрем задал вопрос вполне искренне — ему совершенно не были свойственны ни жестокость, ни злость. Но его пороком — если можно так назвать — было свойство проявлять свое любопытство с непосредственностью, которая даже Мэтью могла показаться чрезмерной.

— А! — Лорд Корнбери поднял руку — в перчатке и с кольцом. — Вы вот про что. Спасибо за ваш вопрос, мистер Оуэлс. Я вполне осознаю, что некоторые — и даже многие — могут не постичь, почему я появляюсь в таком уборе. Так я одеваюсь далеко не всегда, но решил, что должен сделать это сегодня, на нашей первой встрече, чтобы выразить мое уважение, мою солидарность с царственной дамой, которая даровала мне чудесную возможность представлять ее интересы столь далеко от родных берегов.

— Вы говорите о… — начал Ефрем.

— Да, — перебил его лорд Корнбери. — Я говорю о моей кузине…

— Королеве! — подсказал какой-то зычный негодяй из задних рядов.

— Вы правильно поняли. — Губернатор улыбнулся своим гражданам, как могло бы улыбнуться само солнце. — Теперь я должен вас покинуть и заняться своими делами — то есть вашими делами, разумеется. Я обещаю служить вашему призыву и вашим нуждам, насколько это в человеческих силах. Никогда никто не скажет, что Эдуард Хайд отказался отвечать за своих людей. Желаю вам всего хорошего, всем вам, и не сомневаюсь, что к следующему нашему собранию у нас будут достижения, о которых не стыдно будет доложить. Всего доброго, джентльмены, — сказал он олдерменам, резко развернулся и вышел из зала, оставив за спиной и приветственные, и издевательские выкрики. А Мэтью задумался, сколько же времени ушло у этого человека, чтобы научиться ловко передвигаться в таком платье. Глашатай, явно потрясенный, продолжал выкрикивать, что собрание окончено и да хранит Бог королеву Анну и город Нью-Йорк.

— Ну и ну, — покачал головой магистрат Пауэрс, вполне подведя итог события.

Пробиваясь наружу в публике, которая разрывалась между истерическим смехом и потрясенным молчанием, Мэтью перехватил взгляд Ефрема и дернул подбородком, показывая: «Хороший вопрос». На следующем шаге он вдруг учуял нежный запах цветов, и мимо проплыла Полли Блоссом, оставив за собой дразнящий аромат. Но не успела она пройти, как продвижение Мэтью было остановлено головой серебряного льва, прижатого к его ключице.

Вот так, вплотную, Гарднер Лиллехорн не казался крупным мужчиной. Он даже был дюйма на три ниже Мэтью, и сюртук на нем был великоват, что не скрывало его слишком костлявой фигуры — сюртук висел на ней как мешок на вешалке для белья. Лицо у него было длинное и худое, клинышек бороды и черные усы лишь подчеркивали худобу. Парик он не носил, но голубой отлив черных волос, перевязанных сзади темно-бордовой лентой, наводил на мысль об искусственности — по крайней мере о самой последней краске сезона из Индии. Нос у него был маленький и заостренный, губы — как у раскрашенной куклы, и маленькие пальчики на почти детских руках. На таком близком расстоянии ничего в нем не казалось большим или подавляющим, и Мэтью подумал, что отчасти и поэтому, быть может, он не стал мэром и не получил губернаторской хартии: большая, раскидистая Английская Империя любила у себя на службе мужчин соответствующей комплекции.

По крайней мере лорд Корнбери казался большим человеком — под своим платьем, хотя об этом Мэтью предпочитал не задумываться. Но прямо сейчас, при своем почти миниатюрном сложении, главный констебль Лиллехорн будто заполнил кишки, легкие и все свои полости злобной желчью, отчего стал казаться в два раза больше. Однажды, еще живущим у воды беспризорником, до приюта, Мэтью поймал маленькую серую лягушку, и она у него в руке вдруг раздулась, стала вдвое больше, задергала мешками у горла и вытаращила огромные глаза, похожие на медные монеты. Сейчас Лиллехорн напомнил ему эту взбешенную жабу, которая быстро обдала ему ладонь мочой и прыгнула в Ист-ривер.

— Как это мило с вашей стороны, — заговорил обрамленный бородкой и усами пыхающий рот тихим голосом, процеживая слова через стиснутые зубы. — Как это очень, очень достойно с вашей стороны, магистрат Пауэрс.

Мэтью заметил, что хотя кинжальные взоры направлены на него, но обращается главный констебль к Пауэрсу, идущему от Мэтью справа.

— Вот так выставить меня дураком перед новым губернатором. Я знал, что вы хотите сместить меня с должности, Натэниел, но использовать в качестве орудия клерка… я считал вас джентльменом, Натэниел.

— Предложения Мэтью я услышал одновременно с вами, — ответил Пауэрс. — Они принадлежат ему самому.

— Ну да, конечно. Разумеется. Вы знаете, что мне говорила принцесса только сегодня утром? Она сказала: «Гарднер, я надеюсь, новый губернатор посмотрит на тебя благосклонно и передаст королеве, какую ты делаешь хорошую работу в этой неблагодарной ситуации». Вы бы видели ее лицо, когда она это говорила, Натэниел!

— Представляю себе, — был ответ.

Мэтью знал, что хотя настоящее имя социально ненасытной жены Лиллехорна было Мод, она любила, чтобы ее называли принцессой, потому что ее отца в Лондоне знали как «Герцога моллюсков» — у него была обжорка морских раковин на Восточной Дешевой улице.

— У нас с вами бывают расхождения по поводу того или иного дела, но такого я не ожидал. И спрятаться за спиной мальчишки!

— Сэр! — Мэтью решил постоять за себя, хотя львиная голова пыталась его опрокинуть. — Магистрат никакого отношения к этому не имеет. Я говорил от своего имени, откровенно и без всякой задней мысли.

— Откровенно? Сомневаюсь. Без всякой мысли? Это да. Не время было поднимать этот вопрос. Губернатор ко мне прислушивается, и я мог бы внедрить все эти изменения в нашу систему постепенно!

— Вряд ли мы можем ждать таких постепенных изменений, — возразил Мэтью. — Время и преступный элемент могут опередить нас, какую бы систему мы себе ни воображали.

— Ты бесстыжий глупец! — Лиллехорн чувствительно ткнул Мэтью набалдашником, но потом, решив не устраивать сцен на публике, убрал трость. — Я с тебя глаз не спущу, попробуй еще хоть раз забыть, кто ты такой, клерк!

— Вы упускаете из виду главное, Гарднер, — небрежно, без угрозы заметил магистрат. — Мы же ведь на одной стороне?

— Да? И что это за сторона?

— Сторона закона.

Не часто случалось такое, чтобы Лиллехорн мог не найти хлесткого ответа, но на сей раз он промолчал. Внезапно над плечом главного констебля появилась еще более мерзкая физиономия, и чья-то рука тронула его за плечо.

— Сегодня у «Слепого глаза»? — спросил Осли, делая вид, будто не замечает ни Мэтью, ни магистрата. — Монтгомери рвется отыграться в ломбер.

— Прихвачу кошелек побольше — под его и ваши денежки.

— Тогда до вечера. — Осли коснулся полей треуголки. — А вам всего хорошего, сэр, — кивнул он магистрату и устремился мимо Мэтью с потоком народа, оставив за собой след гвоздичного аромата.

— Так что помни свое место! — предупредил еще раз главный констебль не без жара в голосе, и Мэтью подумал, что выволочка будет продолжена, но Лиллехорн вдруг нацепил на лицо гнусную улыбочку, приветственно окликнул одного сахарозаводчика и двинулся прочь от Мэтью и Пауэрса к человеку с куда большим финансовым влиянием.

Они вышли из зала, из здания, на улицу, где еще ярко светило солнце и стояли группами люди, обсуждая только что увиденное.

Магистрат, у которого при свете дня оказался усталый и измотанный вид, сказал, что пойдет домой капнуть немного чаю в ром, опустить задницу в кресло и поразмышлять не только о разнице между мужчинами и женщинами, но и между трепачами и работниками. Сам Мэтью направился вверх по Бродвею в сторону дома, думая, что лепить горшки нужно всегда, а гончарный круг и работа — чудесный способ сгладить даже острейшие углы этого мира так, чтобы не очень кололись.

Глава шестая

Очнувшись утром от сна, в котором он убивал Эбена Осли, Мэтью, лежа в темноте, думал, как бы это было легко и просто.

Вот представь себе: дождаться, пока он выйдет из таверны — скажем, из «Слепого глаза» — после долгого вечера пьянства и азарта, пристроиться за ним следом, держась подальше от фонарей. А то и лучше: забежать вперед и затаиться в засаде. Вот слышны тяжелые шаги по камню. Стоит только сперва проверить, что это он — понюхать воздух. Гнилая гвоздика? Это тот, кто нам нужен.

А он все ближе и ближе. Пусть подойдет, а мы пока решим, как действовать. Конечно, у нас есть чем. Нож есть. Ужасно грязно — напорется на кость, и Осли убежит, вопя во всю глотку. Повсюду кровь. Мерзко и противно. Что ж, тогда веревка, чтобы удушить. Ага, и чтобы повезло накинуть петлю на эту толстую шею. Он тебя стряхнет как блоху раньше, чем у него глаза на лоб полезут.

Значит, дубина. Ага, здоровенная тяжелая дубина, узловатая, чтобы разбить череп. Дубина из тех, что продают друг другу бандиты в логовах убийц в Сорочьем переулке, если верить «Газетт». Здесь можно предложить монеты смуглым негодяям и выбрать себе вышибалку для мозгов. Вот такую вот мы как раз и хотим! С твердым гребнем вдоль всей длины, а вот тут — лезвие обезьяньим когтем и гвозди кучкой размером с кулак.

Мэтью сел, зажег спичку из спичечницы рядом с кроватью и поджег свечу в глиняном подсвечнике. Желанный свет залил комнату, и смехотворные — да и тошнотворные — видения убийства отступили. Сон уже размывался, таял, но Мэтью помнил, что в этом сне шел за Осли с темной целью, а когда настиг, то убил. Он не знал, как и чем, но помнил лицо Осли, глядящее мертвыми глазами с камней мостовой; издевательская улыбка стала гримасой ужаса — будто он увидел дьявола, поджидающего его в огненной дыре.

Мэтью вздохнул и потер лоб рукой. Пусть он желал этого всей душой и сердцем, но он не более мог убить Эбена Осли, чем оказаться с ним в одной комнате.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться, — сказал ему Джон Файв. — Что-то не с прошлым, а с будущим».

— Да будь оно проклято, — буркнул Мэтью неожиданно для себя.

Прав был Джон Файв. Даже сам не знал, как он прав.

И прав он был в том, что дело кончено. Мэтью давно понял, что его надежды увидеть Осли перед судом балансировали на тонкой проволоке. Если бы только он мог добиться от них — от Гальта, Кови или Робертсона — показаний против Осли! От любого из них — и горшок Осли уже бы треснул. Но стоит вспомнить судьбу Натана Спенсера, который предпочел повеситься тому, чтобы весь Нью-Йорк узнал, как его изнасиловали. И какой же был в этом смысл? Натан был мальчиком тихим, робким, слишком тихим и слишком робким, потому что когда Мэтью протянул ему руку, чтобы вытащить из трясины, Натан подумал о самоубийстве.

— Да будь оно проклято, — повторил он вопреки любому резону. Он не хотел думать, что его вмешательство, как утверждал Джон Файв, усилило у Спенсера желание смерти. Нет, нет, лучше об этом не думать.

«Тебе нужно что-то найти получше, за что держаться».

Мэтью сел на край кровати. Сколько он спал? Час, два? Что-то не хотелось ему больше спать после убийства Эбена Осли.

Хотя в окне не было еще даже намека на рассвет. Можно было спуститься и посмотреть на часы в мастерской, но почему-то ему казалось, что еще нет и полуночи. Он встал — ночная рубашка трепалась вокруг тела, — зажег вторую свечу, чтобы было светлее, и выглянул в окно, выходящее на Бродвей. Все тихо, почти всюду темно, только светилось несколько квадратов окон, где тоже горели свечи. Так, а что это такое слышится? Скрипка играет, очень отдаленная. Ночной ветерок принес смех, тут же растаявший. Как изящно сформулировал лорд Корнбери, последний джентльмен еще не вывалился из таверны.

В этот вечер за ужином чета Стокли, присутствовавшая при обращении губернатора в задних рядах, ближе к улице, превозносила Мэтью за его предложения насчет констеблей. Пора уже городу в этом смысле почесаться, сказал Хирам. И насчет участка это тоже разумно. Чего сам Лиллехорн об этом не подумал?

Вот внешний вид лорда Корнбери Хираму и Пейшиенс понравился несколько меньше. Пусть он хотел представить здесь королеву, говорил Хирам, но почему нельзя было сделать этого в мужской одежде? А Пейшиенс сказала, что это очень необычный день, когда на губернаторе колонии Нью-Йорк лент и рюшей больше, чем на Полли Блоссом.

А тем временем Сесили продолжала под столом тыкаться рылом в колени Мэтью, напоминая, что какие бы там ни были у нее мрачные предчувствия, они еще не исполнились.

Мэтью отвернулся от окна и оглядел комнату. Не большая, но и не особо маленькая — мансарда, устроенная над люком наверху лестницы из мастерской. Узкая кровать, стул, одежный шкаф, тумбочка у кровати и еще один стол, на котором стоит умывальный таз. В жаркое лето здесь можно спокойно кипятить воду, а в холодные зимы только толстое одеяло спасает от обморожений, но на такие вещи жаловаться не принято. Все чисто и аккуратно, выметено и разложено по местам. От стены до стены шесть шагов, но это самое любимое место в мире — из-за книжной этажерки.

Этажерка. Вот она, возле одежного шкафа. Три полки из глянцевитого темно-коричневого дерева с ромбическими перламутровыми инкрустациями. На нижней поверхности нижней полки выжжено имя: Rodrigo de Pallares, Octubre 1690. Привезено в Нью-Йорк в мае, на приватирском судне, и предлагалось на аукционе в гавани вместе с другими предметами с испанских кораблей. Мэтью предложил цену — подарок самому себе на день рождения, но ее перебил полуторной иеной корабел Корнелий Рамбаутс. Так что очень было забавно, когда магистрат Пауэрс, присутствовавший на аукционе, объявил Мэтью, что Корни решил продать «это червями поеденное старье, сдуру купленное в доках» за первоначальную цену Мэтью — избавиться от вони трубочного табака испанского капитана.

И книги, набитые на эти полки, тоже были с кораблей. Некоторые повреждены водой, у других нет передней или задней обложки или же целых пучков страниц, но были и не пострадавшие в испытаниях морских путешествий, и все они были для Мэтьюпоразительным чудом человеческого разума. Очень способствовало владение французским и латынью, да и испанским Мэтью овладевал все лучше. Были у него и любимые: «Рассуждение о гражданском правлении» Джона Коттона, «Страшный глас Божий в городе Лондоне» Томаса Винсента, «Комическая история общества на Луне» Сирано де Бержерака и сборник рассказов «Гептамерон», составленной Маргаритой, королевой Наваррской. Эти тома говорили с ним. Некоторые тихими голосами, некоторые гневно, иные путали безумие с религией, одни старались воздвигнуть барьеры, другие — их сокрушить. Книги говорили каждая по-своему, и ему было решать, слушать или нет.

Он подумал, не сесть ли на стул и не почитать ли что-нибудь серьезное, например, Инкриза Мэзера, «Опыт о кометах», чтобы изгнать из своего мозга демонов убийства, но на самом деле не сон давил на него так сильно: никуда не хотели уходить воспоминания о похоронах Натана Спенсера. Было яркое солнечное июньское утро, когда Натана опустили в землю. Днем пели птицы, вечером играли в тавернах скрипки, несся смех, как каждый вечер, но Мэтью сидел у себя в комнате, на стуле, в темноте. И он думал тогда, как думал сейчас, как много ночей с тех пор, задолго до того, как это сказал Джон Файв, — думал, не он ли убил Натана. Его непреклонная жажда справедливости — нет, назовем вещи своими именами: неизбывное честолюбивое стремление подвести Эбена Осли под петлю, — заставили Натана взяться за веревку. Он полагал, что Натан сдастся под его неослабным давлением. И поступит, естественно, правильно, храбро и мужественно. Конечно же, он даст показания перед магистратом Пауэрсом и генеральным прокурором Байнсом, расскажет о тех ужасах, которые происходили с ним, и потом снова опишет те же зверства перед судом Нью-Йорка.

Кто бы поступил иначе из тех, кто воистину жаждет справедливости?

Мэтью глядел на пламя ближней свечи, не видя.

Натан жаждал воистину только одного: чтобы его оставили в покое.

«Это я его убил, — подумал Мэтью. — Я закончил то, что начал Осли».

Забавно, подумал он. Нет… трагично, что тот всепоглощающий огонь стремления к справедливости, который в Фаунт-Ройяле спас жизнь Рэйчел Ховарт, здесь, быть может… вероятно… нет, почти наверное? — заставил Натана Спенсера уйти из жизни.

Ему было тесно в этих стенах, они просто давили, сгибали вниз. И возникла совершенно необычная для него потребность выпить крепкого, чтобы успокоить мысли. Захотелось услышать скрипку через весь зал, и чтобы его приветствовали в компании, где все знают его по имени.

«Галоп» все еще открыт. Даже если мистер Садбери уже убирает со столов, все равно останется время пропустить стакан темного портера. Надо только одеться и поспешить, если он хочет закончить этот вечер в компании друзей.

Через пять минут он уже спускался по лестнице, одетый в чистую белую рубашку, коричневые панталоны и сапоги, которые начистил перед тем, как лечь спать. Гончарная мастерская содержалась в такой же чистоте, как комната Мэтью, поскольку поддерживать там порядок было его обязанностью. На полках в идеальном порядке выстроились миски, чашки, тарелки, подсвечники и прочее в этом роде — в ожидании покупателя или росписи перед обжигом. Здание было построено солидно, пол мансарды поддерживали деревянные столбы. На улицу на обозрение покупателям выходила большая витрина, демонстрирующая образцы продукции. Мэтью остановился зажечь спичку и засветить от нее жестяной с отверстиями фонарь, висящий на крюке рядом с дверью, решив, что сегодня — хотя он твердо намеревался держаться подальше от «Слепого глаза» и наблюдения за Осли — стоит добавить света, чтобы заранее видеть приближение громил директора приюта.

С Бродвея было видно, как играет луна на черной воде гавани. «Галоп» находился на Краун-стрит примерно в шести минутах быстрой ходьбы и, к счастью, на приличном расстоянии от более шумных таверн вроде «Тернового куста», «Слепого глаза» и «Петушиного хвоста». Сегодня ночью ему не нужны ни интриги, ни опасности, да и голова на плечах все еще не слишком уютно себя чувствовала. Стакан крепкого портера, небольшая беседа — наверное, про лорда Корнбери, если он хоть что-нибудь понимает в том, как выбираются темы для пересудов, — а потом спать до утра.

Он свернул на Краун-стрит, где на углу находилась портняжная лавка Оуэлсов. Из освещенного дверного проема гостиницы «Красная бочка» на той стороне улицы доносились музыка и радостный шум. Оттуда вывалились двое, невероятно фальшиво распевая песенку, о которой Мэтью мог только сказать, что сложена она не языком воскресных школ. К дверям подошла тощая женщина с черными волосами и густо накрашенными глазами, выплеснула им вслед ведро непонятно с чем и визгливо их обругала, когда промахнулась, а они заржали в ответ, как могут ржать лишь по-настоящему упившиеся. Один из них рухнул в грязь на колени, а другой стал танцевать вокруг него джигу, пока женщина орала, призывая констебля.

Мэтью опустил голову и пошел дальше, понимая, что на улицах этого города можно увидеть в любое время что угодно, особенно после наступления темноты, когда город пытается соперничать с самыми мрачными трущобами Лондона.

Но как может быть иначе? Мэтью знал, что Лондон у этих людей в крови. Уже начинали поговаривать о нью-йоркцах, рожденных здесь, но большинство горожан еще несли лондонскую грязь на подошвах и лондонскую сажу в легких. Лондон был их матерью, откуда корабли все время доставляли лондонцев, намеренных породить нью-йоркцев. Когда-нибудь Нью-Йорк обзаведется собственным лицом, если выживет и станет большим городом, но сейчас это чисто британское поселение, созданное волей лондонцев ради прибылей Лондона. И как может Нью-Йорк не повторять этот мегаполис в своем росте, в своей деятельности и — увы — в своих пороках? Вот почему, в частности, Мэтью беспокоился об организации работы констеблей. Он знал из газет, что город-родина почти захвачен криминальной стихией, и старые «Чарли» не могу справиться с ежедневным потоком убийств, грабежей и прочих проявлений темной стороны человеческой натуры.

Чем больше успешных предприятий начнут давать прибыль в Нью-Йорке, тем больше приплывет сюда опытных волков, намеренных погрызть кости нового стада овец. И Мэтью отчаянно надеялся, что главный констебль Лиллехорн — или кто тогда будет на его месте — окажется готовым к такой задаче.

До «Галопа» оставался всего один квартал, только перейти через Смит-стрит. Черный кот с белыми лапками вдруг невесть откуда рванул по улице за чем-то — за большой крысой. У Мэтью сердце забилось в горле от неожиданности.

И тут прямо со Смит-стрит донесся высокий срывающийся крик:

— Убили! — И снова, но уже громче и призывнее: — На помощь! Убили!

Мэтью остановился, поднял выше фонарь — сердце еще не успокоилось. К нему кто-то бежал, оступаясь и спотыкаясь, но старался бежать по прямой. У человека был такой вид, что Мэтью едва не обмочил собственные штаны и подавил желание запустить в бегущего фонарем — для самозащиты.

— Убили! Убили! — кричал человек. Потом он увидел Мэтью и задрал руки вверх, будто моля о пощаде, чуть не рухнув вперед. Лицо его побледнело, темно-рыжие волосы стояли дыбом. — Кто тут?

— А кто вы… — Но тут в совместном свете своего фонаря и добавившегося к свету лампы на углу Смит-стрит он узнал лицо. Это был Филипп Кови, одноклассник Мэтью по приюту. — Филипп, это я, Мэтью Корбетт! Что случилось?

— Мэтью, Мэтью! Там его зарезали! Насмерть!

Кови схватился за Мэтью и чуть не рухнул вместе с ним в грязь. А потом Мэтью сам чуть не упал от запаха перегара. Глаза у Кови покраснели, вокруг них залегли темные круги, а от того, что он сейчас увидел, у него потекло из носу, и нити блестящей слизи пролегли по губам и подбородку.

— Убили его, зарезали! Боже мой, совсем насмерть!

Кови, узкоплечий и низкорослый, на три года моложе Мэтью, был так пьян, что Мэтью пришлось его обхватить за плечи, иначе бы он упал. И все равно Кови дрожал и дергался, всхлипывал, и колени у него подкашивались.

— Боже мой! — всхлипывал он. — Боже мой, я на него чуть не наступил!

— На кого? Кто это был?

Кови поглядел невидящими глазами. Слезы текли у него по щекам, губы дергались.

— Не знаю. Зарезанный, там лежит.

— Там? Где там?

— Вон там!

Кови показал себе за спину на Смит-стрит, а потом Мэтью увидел влажную кровь не только на указательном пальце у Кови, но и на другой руке, и красные мазки и пятна черной массы на всей своей белой рубашке.

— Боже мой! — крикнул Мэтью, отдернулся — и у Кови колени поддались. Он свалился кучей, издавая булькающие звуки, и его стало выворачивать.

— В чем дело? Что за шум?

Со стороны «С рыси на галоп» приближались два фонаря, и через секунду Мэтью разглядел еще четырех идущих человек.

— Сюда! — крикнул он. Глупо и непонятно, подумал он: они же и без того сюда шли. И для пояснения крикнул: — Я здесь!

Что было еще глупее, наверное, потому что в этот момент свет обоих фонарей упал на него, идущие ахнули и чуть не попадали друг на друга, как оглушенные быки, увидев его окровавленную рубашку.

— Мэтью! Да ты же весь разорван! — Феликс Садбери направил свет фонаря на Кови: — Это вот этого гада работа?

— Нет, сэр, он…

— Констебль! Констебль! — заорал человек за спиной Садбери голосом, которым можно было бы вышибать двери и разносить ставни.

Мэтью отвернулся от этого жуткого рева, обошел Филиппа Кови, подняв фонарь, чтобы увидеть, кто там лежит тяжело раненный на Смит-стрит. Но в круге света от фонаря не было никого. Вдоль улицы в окнах загорались свечи, люди выходили из домов. Бешено лаяли собаки. Откуда-то слева донесся ослиный крик — наверное, аккомпанементом стоящему сзади джентльмену, который приложил руки ко рту и заорал в ночь: «Консте-е-е-ебль!» так громко, что наверняка переполошил огненнокрылых жителей Марса.

Мэтью продолжал идти на юг. Феликс Садбери тревожно окликнул его — Мэтью не ответил. Еще несколько шагов — и он разглядел человека в черном, присевшего под красными полосами вывески аптеки на Смит-стрит, уже закрытой на ночь. К нему обернулось мрачное лицо:

— Света сюда!

Мэтью подчинился, хотя не без внутреннего сопротивления. Тут он увидел всю картину: двое склонились над телом, растянувшимся на спине. Черная лужица грязи мерцала на английской земле. Потребовавший света — не кто иной, как преподобный Уильям Уэйд — протянул руку и взял у Мэтью фонарь, чтобы посветить своему спутнику.

Старый доктор Артемис Вандерброкен тоже держал лампу, которую Мэтью сперва не заметил, поскольку свет ему загораживал проповедник. Саквояж с инструментами стоял рядом с доктором, и склонившийся Вандерброкен разглядывал горло трупа.

— Ничего себе порез, — услышал Мэтью слова старого врача. — Еще чуть-чуть, и мы бы хоронили голову отдельно от тела.

— Кто это? — спросил Мэтью, наклоняясь посмотреть, но не особенно желая оказываться так близко. Его тошнило от тяжелого медного запаха крови.

— Не могу сказать, — ответил преподобный Уэйд. — А вы, Артемис?

— Нет, лицо распухло до неузнаваемости. Вот что: посмотрите его сюртук.

Тут подошли Садбери и прочие, и еще несколько человек с другой стороны. Еще какой-то пьяница протолкался посмотреть — рябое от оспы лицо раскраснелось, запах эля и виски ореолом окружал его.

— Это ж мой брат! — вдруг заорал пьяный. — Господи ты Боже, это же мой брат, Дэви Мантханк!

— Это Дэви Мантханк! — заорал Луженая Глотка, и Мэтью оглох на одно ухо. — Дэви Мантханка убили!

Из толпы, на уровне коленей, просунулась еще одна красная морда:

— Эй, кто? Кто там меня убил?

— Придержите языки! — прикрикнул Уэйд. — А ну, все назад. Мэтью, ты честный человек?

— Да, сэр.

— Возьми вот это. — Он протянул Мэтью темно-синий бархатный бумажник, обернутый кожаной лентой, тяжелый от монет. Потом протянул золотые карманные часы. — Осторожнее, на них кровь. — Тут он, очевидно, впервые заметил измазанную рубашку Мэтью: — А с тобой что случилось?

— Я был…

— Уильям, вы посмотрите вот на это! — Вандерброкен поднял фонарь и показал проповеднику что-то такое, что Мэтью не было видно. — Орнамент, — заметил доктор. — У владельца этого лезвия есть еще и злобное чувство юмора.

— Мы вынуждены его покинуть, — услышал Мэтью слова преподобного. — Вы уверены, что он мертв?

— Горько говорить, но он давно уже за пределами этого мира.

— Но кто это? — спросил Мэтью. Его толкали и отпихивали — вокруг тела собиралась толпа. Еще несколько минут, и если Мэтью правильно понимает, что такое толпа, то булочник подтащит сюда фургон, разносчики начнут выхвалять свой товар, продажные женщины — ловить поздних клиентов, а карманники ринутся за добычей.

Преподобный Уэйд и доктор поднялись. Мэтью заметил мелькнувшее под серым плащом у Вандерброкена синее — кажется, ночная рубашка.

— На. — Уэйд вернул Мэтью фонарь. — Посмотри и скажи.

Преподобный отступил в сторону. Мэтью вышел вперед и направил свет на мертвеца.

Лицо его было красной и распухшей маской ужаса. Кровь обильно текла из ноздрей и рта, но жуткий разрез пересекал горло. Желтые жилы и что-то блестящее и темное виднелись в зияющей ране, похожей на кошмарную ухмылку под обвисшим подбородком. Белая полотняная манишка превратилась в запекшуюся массу. Над раной трудились зеленые мухи, они же ползали по губам и ноздрям, безразличные к шуму и ажиотажу людей. Как ни был Мэтью потрясен этим грубым насилием, он машинально отметил подробности: окоченевшая правая рука лежит на животе, пальцы расставлены, будто их владелец был поражен сюрпризом, причем приятным, серовато-стального цвета волосы перепутаны, явно дорогой и сшитый на заказ черный в полоску сюртук, жилет, серебряные пряжки на начищенных башмаках, черная треуголка чуть поодаль от тела — на глазах у Мэтью ее смяли неуклюжие сапоги зевак, напирающих жадной до зрелищ толпой, почти обезумевшей от любопытства.

Лицо мертвеца было неузнаваемым — так оно распухло и было обезображено предсмертной судорогой, которая будто вывихнула ему челюсть и выставила ее вперед, обнажив блестящие нижние зубы. Глаза остались тонкими щелками в покрытой пятнами коже, и когда Мэтью наклонился еще ближе — насколько осмелился, учитывая разлитую кровь и жужжащих мух, — он различил вроде бы еще отдельные порезы прямо над бровями и под орбитами глаз.

— Боже мой, какой ужас! — Феликс Садбери встал рядом с Мэтью. — Ты можешь нам сказать, кто это… кто это был?

Мэтью не успел ответить, как донесся хриплый крик:

— Дорогу! Дорогу констеблю!

Кто-то пробивался сквозь толпу, которая черта с два хотела раздвигаться.

— Убили! О Господи, убили! — завопила какая-то женщина. — Мальчика моего убили, Дэви!

И не успел констебль пробраться сквозь этот сумасшедший дом, как двести фунтов мамаши Мантханк вырвались из толпы, расшвыривая зевак как кегли. Эта женщина, жена морского капитана и содержательница таверны «Синяя пчела» на Хановер-сквер, являла собой внушительное зрелище даже в добрейшем состоянии духа, но сейчас, с развевающейся гривой тронутых сединой волос, с лицом, где секирой выдавался нос, с глазами черными, как лондонские тайны, она была так страшна, что даже пьяные братья Мантханк заробели.

— Ма! Ма, ничего такого! Дэви жив, ма! — крикнул ей Дарвин, хотя в таком реве выстрел пушки над ухом можно было не расслышать.

— Ма, я живой! — заревел Дэви, все еще на четвереньках.

— Ну, Бог свидетель, как я с тебя шкуру спущу! — Здоровенная лапа огромной бабищи нырнула вниз и одним движением поставила Дэви на ноги. — Я ж тебя буду драть, аж пока ты не начнешь ртом пердеть, а задницей просить пардону!

И с этими словами она выволокла его за волосы, таща от этой бури к другой.

— Дорогу констеблю, черт побери!

И тут протолкался констебль. Мэтью узнал малыша с бочкообразной грудью — Диппена Нэка. В одной руке констебль нес фонарь, а в другой — черную дубинку, которой выразительно помахивал. Он глянул раз на труп, бусинки глаз на красной от рома физиономии стали вдвое больше, и он порскнул прочь размытой полосой, как вспугнутый кролик.

Мэтью увидел, что сейчас эта бесконтрольная толпа затопчет место преступления безвозвратно. Некоторые — наверное, те, которых оторвали от последней круговой в таверне, — осмеливались подходить поближе к телу, другие напирали сзади, чтобы тоже глянуть. Вдруг рядом с Мэтью возник Ефрем Оуэлс, одетый в пальто поверх длинной ночной рубахи и с очками на глазах.

— Эй, отодвинуться бы! — предупредил он. — Сдайте, сдайте назад!

Мэтью хотел сдать назад и тут увидел сапог шатающегося пьяницы, опускающийся на голову трупа. Потом сам пьяница свалился поперек тела.

— Вон отсюда! — заорал Мэтью, краснея от гнева. — Все назад, все! Здесь вам не цирк, черт побери!

Ровно и твердо зазвенел где-то колокольчик, пронизывая гвалт металлическим высоким звуком. Стало видно, как кто-то пробирается через людские волны, и звон колокольчика приводил людей в себя и заставлял дать дорогу. Так появился главный констебль Лиллехорн с бронзовым колокольчиком в одной руке и фонарем — в другой. Он звонил и звонил, пока рев толпы не превратился в едва слышное бормотание.

— Всем отойти назад! Немедленно! Кто не отойдет — будет ночевать за решеткой.

— Мы ж хотели посмотреть, кого убили, только и всего! — выкрикнула какая-то женщина, и ее поддержал согласный рокот толпы.

— Кто больше других хочет посмотреть, пусть вызовется добровольцем нести труп в холодную! Есть желающие?

Это заткнуло все рты. Холодная в подвале Сити-холла была территорией Эштона Мак-Кеггерса, куда горожане отнюдь не стремились, если им не нужны были его услуги — а тогда уже им бывало все равно.

— Займитесь своими делами! — приказал Лиллехорн. — Не надо дураков из себя строить. — Он посмотрел на труп и потом сразу на Мэтью: — Что вы тут натворили, Корбетт?

— Ничего! Филипп Кови нашел тело, налетел на меня и вот… размазал по мне.

— И труп тоже он ограбил, или это сделали вы сами?

Мэтью сообразил, что все еще держит часы и бумажник в одной руке.

— Нет, сэр. Это преподобный Уэйд достал у него из сюртука.

— Преподобный Уэйд? И где же он?

— Он… — Мэтью оглядел собравшуюся толпу в поисках лиц Уэйда и Вандерброкена, но никого из них поблизости не было. — Он только что здесь был, и он, и…

— Хватит лепетать. Это кто?

Лиллехорн направил фонарь на тело. Надо отдать должное главному констеблю — выражение его лица не изменилось.

— Я не знаю, сэр. Но…

Мэтью открыл ногтем футляр часов. Но монограммы внутри не было, вопреки его надеждам. Время остановилось в семнадцать минут одиннадцатого, что могло быть указанием на то, что кончился завод, или что ударом при падении тела механизм был поврежден. Но в любом случае часы были признаком немалого богатства. Мэтью обернулся к Ефрему:

— Твой отец здесь?

— Вот только что был. Отец! — позвал Ефрем, и старший Оуэлс — тоже в круглых очках и совсем седой, каким скоро станет Ефрем, — появился перед толпой.

— Вы здесь распоряжаетесь, Корбетт? — спросил Лиллехорн. — Я сегодня и для вас могу найти место в тюрьме.

Мэтью решил не отвечать.

— Сэр, — обратился он к Беджамену Оуэлсу. — Не можете ли вы осмотреть сюртук и сказать нам, кто его шил?

— Сюртук? — Оуэлс брезгливо оглядел окровавленный труп, но собрался с духом и кивнул: — Да, могу.

Мэтью подумал, что сюртук несет на себе отпечаток изготовителя — в покрое и шитье. В Нью-Йорке есть два профессиональных портных и несколько любителей, занимающихся шитьем, но если этот сюртук пошит не в Англии, то Оуэлс должен узнать, чья это работа.

А Оуэлс как раз сейчас склонился над трупом, посмотрел подкладку сюртука и сказал:

— Узнаю. Это новый легкий костюм, пошитый в начале лета. Узнаю, потому что шил его я. Я помню, что делал два костюма из одного материала.

— И для кого вы их делали?

— Для Пеннфорда и Роберта Девериков. Вот карман для часов. — Он встал. — Это костюм мистера Деверика.

— Это Пенн Деверик! — крикнул кто-то из темноты.

И по улицам понеслась новость, куда быстрее, чем могла бы пронестись любая заметка из «Газетт»:

— Деверика убили!

— Убили старого Пеннфорда Деверика!

— Тут лежит старый Деверик, упокой Господь его душу!

— Господь бы упокоил, да Дьявол его забрал! — выкрикнул какой-то бессердечный негодяй, но мало кто мог возразить.

Мэтью стоял тихо, решив дать констеблю самому найти то, что он уже увидел: порезы вокруг глаз Деверика.

Те же самые раны, что отметил Мармадьюк Григсби в «Кусаке» в статье об убийстве доктора Джулиуса Годвина.

«У доктора Годвина также имелись порезы вокруг глаз, которые, по профессиональному мнению мастера Эштона Мак-Кеггерса, сделаны для имитации маски».

Мэтью смотрел, как Лиллехорн склонился над телом, следя, чтобы не наступить в кровь. Рукой с колокольчиком Лиллехорн разогнал мух. Вот еще несколько секунд, и… да.

Мэтью увидел, как главный констебль слегка вздрогнул, будто невесть откуда вдруг получил удар кулаком в грудь.

Он теперь тоже знал, как и Мэтью, что Маскер взял свою вторую жертву.

Глава седьмая

Вечер вторника перешел в утро среды. Сойдя на тринадцать ступенек, Мэтью шагнул в угрюмое царство Эштона Мак-Кеггерса.

Холодная комната, куда вела дверь позади главной лестницы Сити-холла, была выложена серым камнем, а полом служила утоптанная коричневая глина. Изначально предназначенная для хранения аварийного запаса провизии, эта камера была сочтена Мак-Кеггерсом достаточно прохладной даже в летнюю жару, чтобы замедлить разложение человеческого тела. Тем не менее никто не проводил исследований, сколько может труп пролежать на деревянном столе до того, как он обратится в первобытную жижу.

Указанный стол, стоящий посередине камеры двадцать два фута шириной, был подготовлен к приему тела Пеннфорда Деверика: для этой цели доски покрыли джутовым полотнищем, потом засыпали слоем дробленых каштанов и семян льна и проса, чтобы впитывались жидкости. Мэтью и другие, кому главным констеблем Лиллехорном велено было присутствовать — в том числе Ефрем и Бенджамен Оуэлсы, все еще ошарашенный Филипп Кови, Феликс Садбери и незадачливый первый констебль на месте преступления, Диппен Нэк, стояли под кованым железным канделябром, где горели восемь свечей, и смотрели, как труп сползает по металлическому желобу из квадратного отверстия в задней стене здания. Раб Мак-Кеггерса, весьма примечательный человек, наполовину облысевший и молчаливый, которого никто не называл иначе, чем Зед, — это он тащил каталку с телом по Смит-стрит, — спустился по тринадцати ступеням, подошел и переложил покойника на другой стол на колесах. Потом он подготовил осмотровый стол, передвинул тело и поднял Деверика — все еще полностью одетого, чтобы мастер расследования мог видеть труп таким, каким он был найден, — на ложе из орехов и семян. Работал он уверенно и даже не глянул на публику. Сила у него была внушительная, а молчание абсолютным — из-за отсутствия языка.

Всем было, мягко говоря, неуютно видеть Пеннфорда Деверика в таком положении. Тело его уже коченело, и в желтом свете свечей он выглядел не настоящим человеком, а скорее восковой куклой, лицо которой расплавлено и сейчас будет вылеплено заново.

— Ща меня опять вывернет, Мэтью, — простонал Кови. — Ей-богу, вывернет.

— Ничего с тобой не случится. — Мэтью поймал его за руку. — Только смотри на пол, глаз не поднимай.

С ушами у Зеда было все в порядке, но он не обращал ни малейшего внимания на посетителей, полностью сосредоточившись на покойном. Он обошел круг, зажег четыре свечи в подсвечниках с жестяными отражателями, поставил две из них по разные стороны от трупа, еще одну в изголовье и еще одну в ногах. Дальше он открыл какую-то бочку, сунул туда два ведра и поставил эти ведра — с обыкновенной водой, как заметил Мэтью — на стол с колесами. Вытащив из шкафа несколько кусков сложенного белого полотна, он положил их рядом с тремя ведрами.

Потом он извлек из угла мольберт и поставил рядом с трупом, достал пачку бланков и глиняный кувшин с черными и красными восковыми мелками. Закончив с этим, он будто заснул стоя, опустив по швам массивные руки и полузакрыв глаза. При свечах странные приподнятые шрамы племенного рисунка, украшавшие его лицо, казались темно-лиловыми на фоне чернейшей кожи, и где-то в этих шрамах угадывались стилизованные буквы З, Е и Д, откуда и взялось прозвище, данное рабу Мак-Кеггерсом.

Дальше собравшемуся жюри осталось ждать недолго. По лестнице сошел Лиллехорн, а вслед за ним — молодой человек среднего роста, с отступающей с высокого лба линией каштановых волос, в ничем не примечательном костюме примерно того же цвета. Мак-Кеггерс — он был старше Мэтью всего на три года — нес портфель коричневой кожи с черепаховыми замками. Он был в очках, глаза — глубоко посажены, и еще ему не мешало бы побриться. Спускаясь по лестнице, он являл собой картину холодного и собранного профессионала, но Мэтью знал — все знали, — что с ним будет, когда он сойдет на пол.

— Он в жутком состоянии, — сказал Лиллехорн, имея в виду труп, хотя та же фраза могла бы относиться и к самому Мак-Кеггерсу. — Ему чуть не отхватили голову.

Мак-Кеггерс не ответил, но когда он сошел с последней ступеньки и увидел тело, на лбу у него выступил крупными каплями пот, и через несколько секунд он весь был мокрый, будто его облили. Он затрясся, задрожал всем телом, а когда поставил инструменты на стол рядом с ведрами, ему было так трудно справиться с замками, что пришлось Зеду подойти и с отработанной ловкостью открыть саквояж.

Внутри кожаного хранилища блестели и посверкивали щипцы, клещи, небольшие пилы, ножи разных размеров и форм, пинцеты, зонды и какие-то предметы, похожие на многозубые вилки. Первое, что выбрал дрожащей рукой Мак-Кеггерс, была серебристая бутылка. Сняв с нее крышечку и приложившись как следует, он помахал бутылкой у себя под носом.

Мельком глянул на труп и тут же отвел глаза.

— Мы абсолютно уверены, что покойный… — Дрожащий голос Мак-Кеггерса пресекся: — …покойный является мистером Пеннфордом Девериком? Есть ли желающие удостоверить этот факт?

— Я удостоверяю, — заявил главный констебль.

— Свидетели? — обратился Мак-Кеггерс.

— Я удостоверяю, — сказал Мэтью.

— В таком случае я объявляю мистера Деверика мертв… — он откашлялся, — мертвым. Удостоверено?

— Да, я удостоверяю, — ответил Лиллехорн.

— Свидетели?

— Мертвее рыбы на сковородке, — сказал Феликс Садбери. — Но послушайте… не следует ли дождаться его жену и сына? В смысле… прежде чем что-нибудь еще делать?

— За ними послали, — ответил Лиллехорн. — Но в любом случае я бы не хотел, чтобы миссис Деверик его застала в таком виде. Вы согласны?

— Но она может захотеть его увидеть.

— Роберт пусть сам решает, когда… — Лиллехорна на секунду прервал звук рвоты: Мак-Кеггерс блевал в пустое ведро, — …когда увидит тело.

— Черт, как у меня голова кружится, — сказал Кови, и колени у него подкосились.

— Держись.

Мэтью продолжал его поддерживать, глядя, как Зед макнул полотняную тряпку в ведро с водой и протер бледное страдающее лицо хозяина. Мак-Кеггерс фыркнул и приложился еще раз к своему стимулирующему.

Этому городу повезло — к добру там или к худу — иметь у себя на службе человека, столь искусного в анатомии и в живописи и с такой памятью. Он мог говорить с кем-нибудь в понедельник, а в субботу вспомнить точное время разговора и каждое слово собеседника. Он был весьма многообещающим студентом-художником, как и студентом-медиком, пока не приходилось иметь хоть какое-нибудь дело с кровью или мертвым телом. Тогда он превращался в развалину.

И все же его искусство перевешивало его недостатки для той должности, которую дал ему город, и хотя он не был врачом — и никогда им не станет, пока кровь не обратится в ром, а плоть — в пирог с корицей, он отлично справлялся с работой, сколько бы ведер при этом ни наполнял.

Эта работа, подумал Мэтью, будет, похоже, четырехведерной.

Зед угрюмо смотрел на хозяина, ожидая сигнала. Мак-Кеггерс кивнул, и Зед стал макать тряпку в другое ведро и вытирать кровь с лица трупа. Теперь Мэтью оценил систему с тремя ведрами: одно для мытья тела, другое для Мак-Кеггерса, и третье для… для другого.

— Итак, мы все согласны в том, что послужило причиной смерти? — спросил Мак-Кеггерс у Лиллехорна, и снова на лице у него выступил пот.

— Нож в горло. Вы что скажете? — Главный констебль оглядел своих присяжных.

— Нож в горло, — подтвердил Диппен Нэк, и остальные кивнули или согласились вслух.

— Записано должным образом, — сказал Мак-Кеггерс. Он посмотрел, как темнеет тряпка, которой Зед вытирает запекшуюся кровь, и снова метнулся к ведру, которое для другого.

— Вот этот обшарил его карманы, сэр! — Нэк ткнул дубинкой Мэтью под подбородок. — Я его поймал с поличным!

— Я вам говорил, преподобный Уэйд велел мне это подержать. Он осматривал тело вместе с доктором Вандерброкеном.

— Куда же тогда девались почтенный проповедник и доктор? — Лиллехорн поднял густые черные брови. — Кто-нибудь еще их видел?

— Я кого-то видел, — ответил Садбери. — Двоих человек возле тела.

— Преподобного и доктора?

— Не могу точно сказать, кто это был. Внезапно вокруг оказалась толпа, и я их больше уже не видел.

— Корбетт? — Лиллехорн буравил Мэтью глазами. — Почему они не остались на месте преступления? Вам не кажется странным, что оба эти порядочных человека вот так… ну, скажем, растворились в толпе, если это так и было?

— Это надо у них спросить. Быть может, им нужно было в другое место.

— И это было для них важнее, чем убитый Пеннфорд Деверик? Очень мне интересно будет это услышать.

Лиллехорн взял бумажник и часы из руки Мэтью.

— Могу ли я заметить, что это не было ограблением? — спросил Мэтью.

— Можете заметить, что это могло быть прерванным ограблением. Кови!

Филипп Кови чуть из башмаков не выскочил:

— Да, сэр?

— Вы говорили, что вы были пьяны и чуть не споткнулись о тело. Это верно?

— Да, сэр. Верно, сэр.

— Из какой таверны вы шли?

— Из… э… из… Простите, сэр, очень нервничаю… я шел из… из… а, из «Золотого круга», сэр… Нет, погодите, это был «Веселый кот». Да, сэр. «Веселый кот».

— «Веселый кот» на Бридж-стрит. Вы живете на Милл-стрит? Как же это вы прошли так далеко мимо Милл-стрит и шли по Смит-стрит прочь от своего дома?

— Не знаю, сэр. Наверное, я шел в другую таверну.

— Между Бридж-стрит и тем местом, где вы наткнулись на тело, много таверн. Почему вы ни в одну не зашли?

— Я… я думаю…

— В какой позе лежало тело? — вдруг спросил Мак-Кеггерс.

— Лежало, сэр? Ну… на спине… в смысле, спиной на земле. Я чуть на него не наступил.

— А откуда у вас на руках кровь?

— Я его хотел разбудить, сэр. — Дальше слова понеслись лихорадочно: — Я думал он… ну, тоже пьяный, свалился и заснул. Я к нему нагнулся, хотел разбудить. Ну, для компании себе, сэр. Взялся за его рубашку — и тут заметил, во что вляпался.

Мак-Кеггерс остановился макнуть руку в воду и протереть себе лоб.

— Вы обыскали этого молодого человека, Гарднер? Нож у него нашли?

— Обыскал. Ножа не нашел, но он мог его выбросить.

— Что-нибудь вы еще на нем нашли?

— Несколько монет, больше ничего. — Лиллехорн нахмурился: — А я должен был что-нибудь найти?

Очевидно, Мак-Кеггерс ощутил, как что-то поднимается из желудка, потому что резко отвернулся к ведру.

— Перчатки, чтобы удержать скользкую рукоять ножа, — ответил Мак-Кеггерс, когда смог заговорить. — Ножны. Что-нибудь ценное, принадлежавшее жертве. Или мотив. Этот молодой человек не убивал мистера Деверика. Равно как не убивал он и доктора Годвина.

— Доктора Годвина? При чем здесь…

— Не нужно ложных отрицаний. Это тот же убийца, что убил доктора Годвина.

Повисло долгое молчание. Лиллехорн смотрел, как движутся руки Зеда — тряпку в ведро, отжать, стереть кровь, снова в ведро. Лицо Деверика было уже почти очищено.

Когда Лиллехорн заговорил, голос его звучал как пустой:

— Так. Все по домам.

Первым по лестнице вышел Диппен Нэк, за ним Кови. Когда Мэтью двинулся вслед за мистером Садбери, Ефремом и мистер Оуэлсом, Лиллехорн добавил:

— Кроме тебя, клерк.

Мэтью остановился. Он и сам знал, что так легко ему отсюда не выйти.

— Здравствуйте! Здравствуйте! Можно мне спуститься?

Этот голос ни с чем нельзя было спутать — Лиллехорн вздрогнул. Наверху лестницы стоял Мармадьюк Григсби — с закатанными рукавами рубашки, готовый к работе.

— Григсби, вы здесь не нужны. Ступайте домой.

— Простите, сэр, но там наверху жуткое количество народу перед дверью. Я счел своим долгом провести миссис Деверик и Роберта через эту толпу. Свести их вниз?

— Только мальчика. То есть вы его пошлите вниз, а миссис Деверик подержите…

— Главный констебль хочет видеть сперва вашего сына, мадам, с вашего разрешения, — сказал Григсби куда-то за дверь.

В дверях появился Роберт — потрясенный и бледный, глаза опухли со сна, темно-каштановые кудри в беспорядке — и медленно, охваченный ужасом, пошел вниз по ступеням. Григсби держался за него, как бульдог.

— Закройте дверь! — приказал Лиллехорн. — Нет, с той стороны!

— Да, сэр.

Щелкнул закрывшийся замок, но Григсби остался в холодной и с решительным лицом направился вниз.

Зед уже очищал рану на горле. Мак-Кеггерс, которого еще время от времени трясло, отчасти взял себя в руки и черным мелком на бумаге рисовал точные контуры тела, лежащего на столе.

Роберт Деверик, одетый в темно-синий плащ с золотыми пуговицами, сошел с лестницы. Он перевел взгляд с Лиллехорна на стол, снова посмотрел на главного констебля. Губы его шевельнулись, но без единого звука.

— Вашего отца убили на Смит-стрит, — сообщил Лиллехорн, не повышая голоса, но с некоторой силой. — Это случилось… — он щелкнул часами, очевидно, с той же мыслью, что и Мэтью, — вероятнее всего, между десятью и десятью тридцатью вчера вечером. Вы можете мне сказать, где он был вечером?

— Отец… — У Роберта задрожал голос, глаза заблестели, но не видно было, появились ли в них слезы. — Отец… кто мог его убить?

— Пожалуйста, ответьте, где он был?

Но юноша продолжал смотреть на труп, быть может, загипнотизированный видом насилия, сотворенного над человеком. А Мэтью подумал, как много может измениться за какие-то двенадцать часов. Вчера на собрании Пенн Деверик был громок, самоуверен и самодоволен — был такой, как всегда, насколько знал Мэтью, — а сейчас он лежит и ничего не чувствует, словно глина под ногами.

Мэтью видел, что Роберт пытается взять себя в руки. Жилы у него на шее задергались, желваки на скулах надулись, глаза сузились. Мэтью знал, что в Лондоне у него остались старший брат и две сестры. Деверик там был очень хорошим оптовиком, и это взял на себя старший брат Роберта.

— В тавернах, — наконец смог вымолвить Роберт. Григсби проскользнул мимо него, не обращая внимания на абсолютное презрение Лиллехорна, и приблизился к трупу. — Он ушел. Еще восьми не было. Обойти таверны.

— Для какой цели?

— Он был… возмущен мнением лорда Корнбери, что таверны следует закрывать рано. И собирался с губернатором бороться — с помощью петиции. Подписанной всеми владельцами таверн и…

Тут Роберта зашатало, потому что глубокая и страшная рана на горле отца предстала свету полностью. Мак-Кеггерс с мокрым от пота лицом и дрожащими руками склонился над трупом и измерил циркулем разрез. В глазах его сверкал безумный, невыносимый ужас, но он продолжал работу.

— Говорите, прошу вас, — напомнил Лиллехорн.

— Да, простите. Я… — Роберт поднес руку ко лбу, будто хотел поддержать голову. Закрыл глаза. — Да, таверны. Он хотел получить поддержку… для борьбы с эдиктом лорда Корнбери, ежели таковой будет издан. Вот где он был вчера вечером.

— Было бы очень полезно, — сказал Мэтью, не успев подумать, что делать этого не следует, — выяснить, в какой таверне он был последней, в какое время и кто мог бы видеть…

— Уже подумал, — прервал его главный констебль. — Вот что, Роберт, я у тебя спрошу: есть ли у тебя мысли — даже самые легкие подозрения, — кто мог бы желать зла твоему отцу?

И снова молодой человек с мрачной завороженностью стал смотреть, как работает Мак-Кеггерс. Тот исследовал зондом обнажившиеся ткани, потом вновь издал булькающий звук и склонился над ведром — так же безрезультатно. С лицом серым, как простыня шлюхи, он вернулся к своей работе. Глаза за очками казались невероятно маленькими черными углями.

— У моего отца, — сказал Роберт, — было одно кредо. Он говорил… что коммерция — это война. И он в это горячо верил. Так что… да, враги у него были, я уверен. Но не здесь, а в Лондоне.

— Откуда такая уверенность?

— У него здесь не было конкурентов.

— Но ведь были, очевидно. Вероятно, кто-то хотел устранить его в связи с его положением…

— Натяжка, — сказал Мак-Кеггерс, и Зед вытер ему лоб мокрой чистой тряпицей. — И устранения доктора Годвина тоже кто-то хотел? Я вам говорю, это работа одного и того же человека.

— Правда? — Пусть у Григсби не было под рукой блокнота, он все равно рвался записывать. — Вы уверены?

— Не отвечайте ему, Мак-Кеггерс! — предупредил Лиллехорн. И добавил, обращаясь к Григсби: — Я вам приказал убираться! Еще минуту здесь проторчите, я вас в тюрьму посажу на неделю!

— У вас нет такой власти, — небрежно ответил Григсби. — Я ни одного закона не нарушаю, правда, Мэтью?

Но их внимание отвлеклось на яростный шум — Мак-Кеггерс что-то рисовал на бумаге. Когда он отступил, стало видно, что красным мелком он обозначил рану на горле у очерченной черным контуром фигуры.

— Вот ответ, — сказал он и нарисовал красный треугольник вокруг каждого глаза. Потом с такой силой соединил их линией через переносицу, что мелок сломался.

— Маскер, — сказал Григсби.

— Называйте как хотите. — Крупные капли пота блестели в желтом свете на лице у Мак-Кеггерса, он сам был похож на мертвеца. — Но это одна и та же рука.

Он взял черный мелок и начал выписывать вдоль контуров лежащей фигуры какие-то заметки, которые Мэтью не мог понять.

— Вы говорите… тот человек, что убил доктора Годвина, убил и моего отца? — спросил Роберт, снова потрясенный.

— Тело я оставлю на сутки у себя, — сказал Мак-Кеггерс, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности. — Завтра утром — к мистеру Парадайну.

Джонатан Парадайн был городским похоронных дел мастером — его заведение находилось на Уолл-стрит возле церкви Троицы. Труп отвезут туда в парусине, а там Парадайн наденет на него подобающий саван и подберет гроб по вкусу родственников Деверика.

Мэтью заметил, что при всей силе Зеда ему не придется нести тело вверх по лестнице. Над люком имелась система блоков, созданная городским инженером для подъема усопших по тому пути, которым они спускались. Конечно, далеко не все покойники Нью-Йорка оказывались в холодной комнате: большинство прямо со смертного одра отправлялось к Парадайну. Сама комната была предназначена исключительно для расследования случаев насильственной смерти, каковых за время работы Мэтью у магистрата Пауэрса было четыре: жена разносчика, до смерти забитая мужем, морской капитан, которого пырнула ножом проститутка, убийство доктора Годвина, и вот теперь — мистер Деверик.

— Мое заключение будет у вас сегодня днем, — сказал Мак-Кеггерс главному констеблю.

Он снял очки, протер глаза. Руки у него тряслись. Мэтью понимал, что ему никогда не преодолеть ужас перед кровью и смертью, даже если бы пришлось осматривать в год сорок трупов.

— А можно мне тоже будет увидеть заключение? — спросил Григсби.

— Вам нельзя будет, сэр. — Лиллехорн снова повернулся к молодому Деверику и протянул ему бумажник и золотые часы. — Полагаю, они теперь ваши. Если вы не против, я пойду с вами и поговорю с вашей матерью.

— Да, я буду вам очень благодарен. Сам я не знаю, что ей сказать.

— Джентльмены? — Лиллехорн жестом позвал Григсби и Мэтью к двери.

Мак-Кеггерс, не отрываясь от своего занятия, произнес:

— Я буду говорить с мистером Корбеттом.

Лиллехорн надменно выпрямился. Губы его сжались так плотно, что он едва смог процедить слова:

— Мне не кажется разумным…

— Я буду говорить с мистером Корбеттом.

Это был и приказ, и явный намек, что остальные свободны. Мэтью стало ясно, что в этом нижнем царстве король Мак-Кеггерс, а главный констебль в лучшем случае шут.

И все же Лиллехорн не стал сдавать тона.

— О подобном нарушении служебной субординации я буду говорить с генеральным прокурором Байнсом.

— Имеете право, что бы это ни значило. Всем доброй ночи… точнее, доброго утра.

Ограничив дальнейший протест гневным вздохом, Лиллехорн сопроводил Григсби и молодого Деверика верх по лестнице. Идущий последним Григсби плотно закрыл за собой дверь.

Мэтью стоял и наблюдал, как Мак-Кеггерс пишет свои заметки, смотрит на тело, снова пишет, что-то измеряет циркулем, опять пишет, а безмолвный и бесстрастный Зед время от времени протирает ему лицо влажной тканью.

— Я сегодня был на собрании, — сказал Мак-Кеггерс, когда Мэтью уже решил, что прозектор начисто забыл о его присутствии. Мак-Кеггерс продолжал работать, будто кроме него, Зеда и трупа никого здесь не было. — Что вы думаете о лорде Корнбери?

Мэтью пожал плечами, хотя Мак-Кеггерс этого видеть не мог.

— Я бы сказал, интересный выбор шляпок.

— Кое-что я о нем знаю. Говорят, он проныра и фигляр. Не думаю, что он у нас задержится надолго. — Мак-Кеггерс прервал речь, чтобы еще раз приложиться к своему эликсиру храбрости, и подождал, пока Зед вытрет с его лица капли пота. — Ваши предложения были хорошо сформулированы. И давно уже назрели. Надеюсь, что они будут реализованы.

— Я тоже. Особенно теперь.

— Да, особенно теперь. — Мак-Кеггерс наклонился поближе посмотреть на лицо трупа, невольно содрогнулся и снова стал писать. — Скажите, мистер Корбетт, это правда — то, что о вас говорят?

— А что обо мне говорят?

— Это дело с колдовством, в колонии Каролина. Что вы воспротивились волемагистрата и старались спасти женщину от смертного приговора?

— Это правда.

— Ну и?

Мэтью ответил не сразу:

— Что именно «ну и», сэр?

Мак-Кеггерс обернулся к нему — отсветы свечей мелькнули в очках и на вспотевшем лице.

— Была она ведьмой?

— Нет, не была.

— А вы были всего лишь клерком? И как же вы пришли к такому убеждению?

— Я всю жизнь терпеть не мог вопросов без ответов. Наверное, таким родился.

— Урод от рождения, можно сказать. Большинство людей охотно принимают простейшие ответы на труднейшие вопросы. Так ведь легче жить, не правда ли?

— Мне — нет, сэр.

Мак-Кеггерс хмыкнул, помолчал. Потом сказал:

— Полагаю, мистер Григсби хочет написать для своего листка новую статью? Про «Маскера», как он его столь образно назвал?

— Думаю, что хочет.

— Так вот, половину того, что я в прошлый раз говорил, он пропустил мимо ушей. — Мак-Кеггерс отложил мелок и обернулся с возбужденным видом. — Ну как может человек выпускать газету, если у него на ушах заглушки, а глаза прямо у себя под носом не видят?

— Не знаю, сэр, — ответил Мэтью, несколько обеспокоенный внезапным оживлением Мак-Кеггерса. Но сильнее его беспокоило, что Зед смотрит на него своими черными бездонными глазами. Мэтью знал, что на невольничий рынок Зед прибыл уже без языка. История этого раба наверняка была ночным кошмаром.

— Я ему сказал, что это не был обыкновенный нож. Это был нож с кривым лезвием. Удар наотмашь, слева направо. — Мак-Кеггерс пальцем показал на красном мелке это движение. — Нож, сделанный, чтобы перерезать горло животному. Удар нанесен без колебаний и в полную силу. Я бы искал кого-нибудь, имеющего опыт работы на бойне.

— А, понимаю, — кивнул Мэтью.

— Извините…

Мак-Кеггерс, побледневший при собственном описании насилия, прижал ко рту полотняную тряпицу.

— А вот разрезы вокруг глаз, — начал Мэтью. — У вас есть предположения, что…

Мак-Кеггерс замотал головой и выставил руку ладонью вперед, призывая Мэтью к молчанию. Пришлось подождать, пока он справится с собой. Ожившей и зловещей африканской резьбой смотрело на все это бесстрастное лицо Зеда.

— Разумеется, это послание, — спокойно сказал Мак-Кеггерс, когда смог отвести руки от лица и перевести дыхание. — Точно такое же, какое было доставлено Джулиусу Годвину. В итальянской традиции карнавальные маски украшают ромбическим или треугольным орнаментом вокруг глаз. В частности, маски арлекина в Венеции. — Он заметил, что Мэтью ждет продолжения. — Больше ничего я об этих следах сказать не могу. Но подойдите и посмотрите.

Мэтью подошел ближе к трупу и неподвижному Зеду, Мак-Кеггерс остался возле мольберта.

— Посмотрите на левый висок. Вот здесь.

Он вытащил из банки другой красный мелок и нарисовал кружок на контуре головы. Мэтью посмотрел на труп и увидел припухлость и черный кровоподтек длиной примерно в три дюйма.

— Игра началась с этого удара по голове, — пояснил Мак-Кеггерс. — Мистер Деверик был оглушен и не мог крикнуть, но был еще жив. Я считаю, что убийца опустил его на землю навзничь, спрятал дубинку — маленькую, которую легко скрыть под одеждой, взял мистера Деверика за волосы, чтобы обездвижить, и сделал свое дело. Могу предположить, что последними он нанес разрезы возле глаз. Потом он оставил мистера Деверика лежать и ушел. Ваш друг окровавил об него руки и потом перенес кровь на вашу злополучную рубашку. Я верно говорю?

— О рубашке — именно так все и было.

— Все это заняло, наверное, считанные секунды. Как я уже отметил, у него огромный опыт работы ножом. И, судя по доктору Годвину, опыт убийств — тоже.

Мэтью смотрел в упор на след дубинки. Лицо мертвеца стало всего лишь предметом клинического интереса, вопросом, на который надо найти ответ.

— Вы говорите, горло было перерезано спереди? Ударом наотмашь?

— Я это заключаю по глубине раны. Сначала она глубокая, потом — все более мелкая, разрезанные жилы и сгустки тканей сдвинуты направо по отношению к убийце. Минуту… — Мак-Кеггерс пошатнулся, задрожал и уставился в пол, пока не прошел приступ ужаса. Зед предложил мокрую ткань, но Мак-Кеггерс покачал головой.

— Почему вы думаете, что горло перерезано не сзади? — спросил Мэтью.

— Тогда убийца должен быть левшой. Я думаю, что он был… то есть что он правша. Если бы он подошел к мистеру Деверику сзади, то ударил бы дубинкой сзади по затылку. И еще: посмотрите на правую руку мистера Деверика.

Мэтью взглянул. Закоченевшая правая рука лежала поперек живота, пальцы растопырены. Приветствие, подумалось ему тогда на месте убийства. И все сразу стало ясно.

— Он собирался пожать руку своему убийце!

— Да, а пальцы растопырил в шоке от удара. Не следует ли нам искать среди джентльменов? Среди людей, которых мистер Деверик знал и уважал?

Это потрясение открыло Мэтью глаза еще на одно проявление зла, от которого холодок пробежал по коже.

— Кто бы это ни был, он хотел, чтобы мистер Деверик видел его лицо. Чтобы знал, что сейчас видит перед собой смерть. Так?

— Возможно. А может быть, все было совсем наоборот: убийца сам хотел увидеть лицо мистера Деверика и быть уверенным, что это он. Или потому, что у убийцы не было фонаря. Я не думаю, что это был случайный поступок сумасшедшего, как не было им и убийство доктора Годвина. Потому что доктор Годвин также получил удар в левый висок, и у него остался такой же синяк почти на том же месте.

Мэтью не мог ничего ответить — он размышлял, как должен был подготовиться убийца, чтобы действовать быстро, тихо и успешно. Одеться в темное, без фонаря, держать наготове дубинку — быть может, на поясе под черным плащом, и нож в ножнах под рукой. С земли кровь не плеснет так далеко, чтобы убийца — заранее готовый к ее фонтану — не смог избежать попадания. Перчатки, конечно, — на случай, если рукоять ножа станет скользкой. Разрезы вокруг глаз — и он исчезает в темноте.

— Какая связь между доктором Годвином и мистером Девериком? — спросил Мэтью, пусть даже вопрос был слышен только ему.

— Вот вы и найдете, — ответил Мак-Кеггерс. Он отвернулся от Мэтью, показывая, что разговор окончен, и сосредоточился целиком на своих записях.

Мэтью подождал еще чуть-чуть, но было ясно, что его присутствие перестало быть желательным. Когда Мак-Кеггерс махнул рукой Зеду, и невольник стал умелыми движениями бритвы разрезать одежду на покойнике, Мэтью понял, что пора поднимать с пола фонарь, где свеча сгорела до огарка, и выходить в мир живых.

Но его восхождение к двери было ненадолго прервано.

— Иногда, — сказал Мак-Кеггерс, и по голосу и эху было понятно, что головы он не повернул, — неразумно бывает открывать внимательному наблюдателю все без исключения. Что говорить Григсби и что не говорить, я оставляю на ваше усмотрение.

— Да, сэр, — ответил Мэтью и вышел из холодной камеры.

Глава восьмая

— Ну? Ну? Рассказывай! — Мэтью едва успел выйти в дверь Сити-холла, как Мармадьюк Григсби сгреб его за шкирку. Печатник запрыгал рядом, шаг в шаг, хотя ему пришлось подналечь, чтобы угнаться за длинными ногами Мэтью. — Что думает Мак-Кеггерс? Он что-нибудь сказал об орудии убийства?

— Я думаю, не стоит превращать это в публичное обсуждение, — предостерег Мэтью, потому что даже в столь поздний час на улицах все еще бродили люди — несомненно, беженцы из таверн, — собирались на углах, дымили трубками и обсуждали жестокосердную быстроту бледного всадника, Мэтью продолжал идти, свернул за угол на Бродвей — Григсби не отставал. Мэтью на ходу подумал, что еще очень далеко идти в такую темную ночь, а в этой темноте бродит Маскер, совершивший уже два убийства. Уличные фонари почти догорели и погасли, влажный морской ветерок нес тучи, закрывавшие иногда луну. Мэтью замедлил шаг. Хотя у него и был свой слабый свет, а иногда виден был фонарь другого какого-нибудь ночного прохожего, но он решил, что все-таки лучше идти в компании.

— Не надо это так оставлять! — говорил Григсби. — Мы должны сличить свои впечатления и немедленно дать статью в «Уховертке». У меня есть прочие объявления и всякая хроника, чтобы заполнить лист, но уж эта история всяко заслуживает чернил.

— У меня завтра полный рабочий день. В смысле, уже сегодня. Может быть, в четверг я смогу тебе помочь.

— Я напишу правду, как мне она известна. Ты можешь написать статью со своими фактами и впечатлениями. А потом напечатаем. Ты же мне поможешь?

Это была утомительная работа, от которой почти слепли глаза, потому что набирать приходилось от конца к началу. И на это мог уйти — что бы там ни говорил Мэтью о «вечерней работе» — целый день и приличный кусок ночи. Но эта операция требовала по крайней мере двух человек — один мажет набор типографской краской, другой тянет за рычаг, печатая лист.

— Да, помогу, — согласился Мэтью. Григсби ему нравился, а дух этого человека внушал восхищение. И ему нравилось участвовать в верстке листка, первому видеть некоторые заметки, которые Григсби писал о пьяных дебошах в тавернах, драках между мужьями и женами, погонях за вырвавшимися на улицу быками и лошадьми, кого в каком заведении видели за каким столом и в чьей компании, и более обыденные истории: какой груз куда прибыл или убывает, какой корабль идет в какой порт и тому подобное.

— Я знал, что могу на тебя рассчитывать. Нам, конечно, нужно побеседовать с Филиппом Кови, поскольку, как я понял, он был на месте преступления первым. А ты вторым — вот повезло тебе! В смысле, какая это удача для газеты, хотел я сказать. Ну, и попробуем получить официальное заявление от Лиллехорна. Маловероятно, но не совсем уж невозможно. А знаешь, я думаю, что мы даже от лорда Корнбери могли бы получить заявление. Вот это было бы такое…

Мэтью не слушал. Его как громом поразила фраза «был на месте преступления первым». Григсби бубнил о своих грандиозных планах, а Мэтью думал о тех, кто там действительно был вторым и третьим. Вспомнил слова преподобного Уэйда, обращенные к доктору Вандерброкену: «Мы вынуждены его покинуть».

И куда пойти?

Он решил, что это как раз пример факта, которым с Григсби делиться не надо — по крайней мере до тех пор, пока не представится возможность услышать, что выяснил у этих двух джентльменов Лиллехорн и какое было у них дело более важное, чем дождаться констебля на месте убийства. Может быть, они видели или слышали нечто, о чем должны были бы свидетельствовать? Если да, то слишком они оказались плохими свидетелями для таких уважаемых граждан. Потому что с места преступления просто исчезли.

— Как восприняла известия миссис Деверик? — спросил Мэтью, когда они подходили к церкви Троицы.

— Стоически, — ответил Григсби. — Но за Эстер Деверик никогда не замечали публичного проявления чувств. Она поднесла к лицу платок и закрыла им глаза, а уж были там слезы или нет, неизвестно.

— Я бы хотел снова побеседовать с Робертом. Он не может не знать что-нибудь о том, кто желал зла его отцу. Может быть, он даже сам не понимает, что именно знает.

— То есть ты думаешь, что Маскер… — Григсби понизил голос, услышав, как эхо разносится над тихим Бродвеем, — что Маскер действует с целью и планом? Почему ты решил, что это не безумец среди нас?

— Я же не говорил, что убийца — не безумец, или хотя бы наполовину не безумец. Меня беспокоит другая половина, и она должна беспокоить также и Лиллехорна. Если есть два человека, убитых одной и той же рукой, почему не ожидать третьего, четвертого или… или сколько их еще будет? И я не думаю, что это все так случайно.

— Почему? Из-за того, что рассказал тебе Мак-Кеггерс?

Мэтью почувствовал, что Григсби напряжен, как громоотвод. Уж если попадет человеку в кровь типографская краска, она всю жизнь будет зудеть у него в жилах.

— Я смогу получить его заключение у магистрата Пауэрса, — ответил он, не желая комментировать возможность, что Деверик был убит, когда протянул руку такому же, как он сам, джентльмену или — упаси Господь — крупному коммерсанту. До Мэтью дошло, что сам Маскер тоже может ходить в маске — маске общественного служащего или же успешного предпринимателя, и это его «полубезумие» определяет его действия уже месяцами, если не годами. — Полагаю, следует узнать мнение Мак-Кеггерса до того, как мы…

Но тут неожиданно из-за угла Кинг-стрит вышел хорошо одетый человек в бежевом сюртуке и треуголке, прошел мимо, не сказав ни слова, и исчез в темноте. Мэтью видел его какие-то несколько секунд, но, кажется, узнал в нем того, кто так свирепо метал яблоки в лицо Эбенезера Грудера.

Что было еще интереснее, за этим джентльменом остался едва уловимый запах гвоздичного одеколона.

Но опять-таки: царство Осли находилось всего в одном квартале к востоку, где железная решетка с воротами окружала пораженные проказой стены на углу Кинг-стрит и Смит-стрит. Каждый раз, когда Мэтью проходил мимо этого здания, у него мурашки ползли по коже и ноздри раздувались — так что, быть может, вонь Осли исходила здесь от желтых кирпичей или от самого воздуха, веющего мимо закрытых ставней и потемневших дверей.

— Э-гм… Мэтью, — начал Григсби, глядя на дрожащий язычок пламени сальной свечи в фонаре на углу. — Ты только не считай меня трусом в мои старые годы. Но… не мог бы ты немножко еще со мной пройти? — Он правильно уловил нежелание Мэтью отклоняться от прямого пути к дому и добавил: — Хочу тебя попросить об одной очень важной вещи.

Мэтью не совсем понимал, что может быть настолько важно, чтобы дать за это себя убить, да и Нью-Йорк в предутренние часы — совсем не тот знакомый город, каким он был вчера, но Мэтью подумал, что, кем бы ни был этот Маскер, убийство мистера Деверика должно было послужить для него снотворным не хуже горячего пунша.

— Да, конечно, — согласился он, и они зашагали дальше.

Дорога вела мимо приюта. Григсби молчал, быть может, из почтения к тому, что Мэтью здесь пришлось пережить, хотя он не мог знать о ночных наказаниях, которым Осли подвергал своих подопечных. Мэтью не глядел ни вправо, ни влево, только прямо перед собой. Вместо единственного здания, как было во времена Мэтью, сейчас здесь стояло три дома, хотя их называли по-прежнему одним словом «приют». В самом большом и старом все еще содержали мальчишек с улицы, выброшенных из распавшихся семей, жертв насилия со стороны и индейцев, и колонистов, иногда совсем безымянных, не помнящих прошлого и не надеющихся на будущее. Во втором доме жили девочки-сироты под надзором мадам Паттерсон и ее помощниц — церковь Троицы выписала ее сюда из Англии за свой счет. В третьем доме — недавно построенном уродливом здании с серыми кирпичными стенами и черной шиферной крышей — распоряжался генеральный прокурор, здесь содержались должники и просто обнищавшие и опустившиеся люди, чьи поступки нельзя было назвать преступлениями, но от которых ожидалось, что они сотрут пятна в своем прошлом физическим трудом на благо города. Низкое приземистое здание с решетками, ставшее известным последнее время под именем «бедняцкий дом», вызывало дрожь у каждого работяги, у которого могло не хватить монет, когда придется оплачивать счета.

Мэтью, уже почти совсем пройдя мимо, разрешил себе посмотреть в сторону приюта для мальчиков. Дом был темен, тих гнетущей тишиной, мерзкой тяжестью кирпичей и извести, своими скрытыми тайнами, и все же… все же… за запертыми ставнями — не огонек ли свечи там мелькнул? Не Осли ли там бродит, переходя из комнаты в комнату, прислушиваясь к дыханию юных и беззащитных? Это он остановился возле чьей-то койки и мерзким фонарем светит на спящее лицо? А его «помощники» из старших, набранные для поддержания силового порядка среди тех, кто в жизни знал только грубость и побои, отворачивают взгляды от света и устраиваются снова в ночном убежище?

Нет, такие мысли бесплодны. Нет свидетелей — ничего нет. И все же когда-нибудь кто-нибудь из выпускников может пожелать открыть закону свои мучения, и в этот день, быть может, Мэтью увидит, как Осли увозят в фургоне.

Они миновали еще несколько домов и заведений, но в этой части города между приютом позади и гаванью впереди за два длинных квартала серая дымка висела даже в солнечный день, а ночь казалась еще темнее. Неподалеку справа расположилось кладбище рабов, слева — братские могилы, и население их было обозначено — по мере возможности — именами на маленьких деревянных крестах. К востоку от братского кладбища все еще обрабатывал свои два акра кукурузы голландский фермер по фамилии Дирксен, и прочный фермерский дом белого кирпича мог простоять века.

— Скоро приезжает моя внучка, — сказал Григсби.

— Извини? — переспросил Мэтью, не уверенный, что правильно расслышал.

— Берил, моя внучка. Приезжает… то есть должна была быть здесь три недели назад. Я просил преподобного Уэйда прочесть от моего имени молитву за нее, и не раз. Но мы же все знаем, насколько неточны расписания прихода кораблей.

— Да, конечно.

— Может, они попали в штиль. Или с парусами что-нибудь случилось, или руль сломался. Морские путешествия — дело трудное.

— Да, очень трудное, — согласился Мэтью.

— Я теперь жду ее со дня на день. И об этом-то я и хотел попросить.

— Прости, не понял?

— Точнее, это связано с тем, о чем я хотел попросить. Берил — девушка решительная до безрассудства, очень похожа на отца. Полна жизни и энергии и… ну, такой старой чернильной крысе с ней не справиться.

— Я не знал, что у тебя есть внучка.

— Есть, есть. У меня есть второй сын и двое внуков. Они меня провожали в порту, когда я уезжал создавать себе имя в колониях. И они отлично устроены. Но Берил… ей нужно руководство, Мэтью. Нужна… как бы это сказать? Опека.

— Ты хочешь сказать, надзор?

— Ну да, но… у нее колоссальная тяга к… я думаю, правильное слово — к приключениям.

Мэтью промолчал. Они подходили к дому Григсби. Вокруг стояли другие дома, впереди расположились портовые склады.

— Ей только что исполнилось девятнадцать. Трудный возраст, правда ведь? — Мэтью опять ничего не сказал, и Григсби продолжил: — Но у нее была должность. Она два месяца была учительницей в Мэрилбоне, пока школа не сгорела.

— Извини?

— К счастью, никто не пострадал. Но Берил опять оказалась на мели. Ну, не в буквальном смысле, конечно. Она меня уверила, что корабль, на котором она себе купила проезд, пересекал океан уже шесть раз, так что капитан дорогу знает. Как ты думаешь?

— Я думаю, да.

— Но волнует меня ее темперамент, Мэтью. Она хочет найти себе работу здесь, и по моей рекомендации — и из-за той очень лестной статьи о пекарне миссис Браун — директор Браун предложил ей место у себя в школе с испытательным сроком. Она должна доказать свое умение работать и серьезность своих намерений. Так ты согласен?

Этот вопрос застал Мэтью врасплох — он не понял, что имеет в виду Григсби. В воздухе пахло яблоками. На холме неподалеку расположился сад и дом, где жила пожилая голландская чета, гнавшая лучший в городе сидр.

— Согласен на что? — спросил он.

— На то, чтобы немножко поопекать Берил. Ну, понимаешь — чтобы не угодила ни в какую передрягу до того, как директор школы составит о ней свое мнение.

— Я? Нет, не думаю, что я подхожу для такой работы.

Григсби остановился и посмотрел на Мэтью с таким изумленным весельем, что Мэтью тоже пришлось остановиться.

— Не думаешь, что ты для такой работы подходишь? Юноша, я никого другого не могу найти, кто для нее так подходил бы! Ты человек серьезный, без глупостей, практичный. Надежный и верный. Не напиваешься и не гоняешься за каждой юбкой.

Мэтью слегка поморщился:

— Я и не знал, что я такой скучный.

— Нет, я говорю серьезно. Ты бы очень благотворно влиял на Берил. Поддерживающая рука человека почти ее возраста. Который может служить для нее примером. Понимаешь?

— Примером? Абсолютной и неодолимой скуки? Брось, Марми, мне уже пора домой.

Он снова зашагал к дому Григсби, и печатнику пришлось не отставать от него. Или, более точно, от светлого круга фонаря.

— Но ты подумай, ладно? Просто немножко поводить ее по городу, представить ее достойным людям, чтобы она почувствовала себя уютно?

— Я бы сказал, что это работа как раз для деда.

— Что да, то да. И еще как да! Но иногда при всех своих добрых намерениях дед оказывается просто старым дураком.

— Вот твой дом, — сказал Мэтью.

Обиталище Григсби, имеющее с одного фланга кузницу якорщика, с другой — мастерскую канатного плетельщика, располагалось рядом с яблоневым садом и выходило фасадом на Ист-ривер. Дом был сложен из простого белого кирпича, но Григсби придал ему индивидуальность, приделав ярко-зеленые двери и ставни, а над дверью повесив резную вывеску: «М. Григсби, печатник». Рядом с домом расположилось небольшое кирпичное строение, сарай с опущенным полом, где у голландцев была молочная, а Григсби хранил типографскую краску, бумагу и части типографского пресса.

— Но ты хотя бы подумаешь, да? — спросил Григсби, уже стоя на первой ступеньке. — Мне действительно нужна твоя помощь.

— Я подумаю, но ничего не обещаю.

— Великолепно! Большего я и ожидать не мог. Спасибо за компанию и за свет. — Он достал из кармана ключ и остановился, держа одну руку на засове. — А теперь послушай меня. Домой иди осторожно. Очень осторожно. Понимаешь?

— Понимаю. Спасибо тебе.

— Отлично. Увидимся в четверг, поможешь мне делать следующий выпуск.

Мэтью попрощался и направился домой, на север по Квин-стрит вдоль реки. В этот ранний час у него теснилось в голове много мыслей, но поймал он себя на рассуждениях именно о внучке Григсби. С одной стороны, он надеялся, что корабль не попал в шторм. На три недели опоздал? Конечно, ветра и течения бывают переменчивы, но все-таки…

Он знал, почему ему не хочется опекать внучку Григсби, и ему было несколько стыдно, потому что истинная причина была совершенно эгоистичной, хотя и понятной. Мармадьюк — душа-человек, но его нескладная фигура, его неприятные привычки — например, брызгаться слюной через щели в зубах или пукать, как гонг, — совсем не то, что хочется увидеть у молодой девушки. Мэтью даже передернулся при мысли, что за пугало это может быть. Вот почему она оказалась на корабле, плывущем через бурную Атлантику в грубый колониальный город, и вряд ли тут дело в пожаре в мэрилбонской школе.

Но сейчас ему хотелось лишь одного: содрать с себя окровавленную рубашку, вымыть лицо и лечь спать. В десять утра надо слушать показания вдовы Маклерой — вот это будет работка! — а потом в час дня — тайна, которую Мэтью уже мечтал разгадать: личность и цель таинственной миссис Кэтрин Герральд.

Хотя свечка в фонаре догорела гораздо раньше, чем он убрался с улиц, а живое воображение подсказывало ему, что за ним, отставая на двадцать ярдов, крадется некто в черном, готовый ждать другой ночи, но до гончарной лавки он добрался без приключений, поднялся по лестнице и влез через люк в безопасный уют своего скромного королевства.

Глава девятая

Дьявол снова принялся бить жену, когда Мэтью сквозь двери с инкрустациями морозного стекла ступил на красный ковер вестибюля гостиницы «Док-хаус-инн». Она расположилась в красивом здании из красного и черного кирпича, трехэтажном, построенном в тысяча шестьсот восемьдесят восьмом году на месте сгоревшей гостиницы Ван Пауэльсона. Изнутри стены были облицованы темным дубом, а солидная мебель создавалась в расчете на людей, умеющих ценить разницу между необходимостью и комфортом. В сводчатой нише стоял спинет, украшенный написанными маслом сценами из «Сна в летнюю ночь» — иногда здесь местными музыкантами устраивались концерты, и публики на них хватало. Все в «Док-хаус-инн» — от роскошных восточных ковров до живописных портретов ведущих коммерсантов Нью-Йорка — говорило о богатстве и влиянии. Трудно себе представить, что всего в сотне ярдов отсюда качаются у причалов мачты кораблей и шмыгают крысы под ногами потных грузчиков.

Для беседы с миссис Герральд Мэтью надел свой лучший темно-синий сюртук, белый галстук, белую рубашку и жилет на серебряных пуговицах. Дождик с солнечного неба — голландцы говорили, что это слезы жены, которую бьет дьявол, — настиг Мэтью на Бродвее прямо за углом. Волосы у него промокли, сюртук потемнел на плечах — уж такая выдалась в этот день погода: пробежали облака, плюнули на город дождем и помчались дальше. С улиц под солнцем поднимался пар, снова собрались облака и опять заплакала несчастная жена дьявола — и так с самого полудня.

Но у Мэтью не было времени беспокоиться по поводу своего появления в промокшем виде — главное, что ему вообще удалось появиться: сломанная подвода с бревнами перегородила дорогу и повозкам, и пешеходам, так что Мэтью опоздал почти на три минуты. Четыре раза по дороге от «Золотого компаса», где они с магистратом Пауэрсом обедали, его останавливали знакомые, желающие расспросить о подробностях прошедшей ночи. Конечно, уже все в городе знали об убийстве мистера Деверика, да так подробно, что у Мэтью возникло недоумение: зачем вообще нужен листок при такой скорости распространения слухов? Даже вдова Маклерой сегодня в десять утра то и дело отвлекалась на вопросы об убийстве, забывая, что пришла свидетельствовать об украденных простынях. Да и магистрат был настолько взволнован рассказом Мэтью — и очевидным подтверждением, что так называемый Маскер совершил еще одно злодейство, — что тоже не мог сосредоточиться на ее ответах.

За обедом Пауэрс пожелал Мэтью удачи, но никакой больше информации о предстоящей встрече не выдал.

Мэтью отвел со лба мокрые волосы, поковырял пальцем в зубах, чтобы очистить их от остатков только что съеденного пирога с треской, и подошел к мистеру Винсенту, сидевшему за конторкой в тщательно завитом парике. У него за спиной настенные часы с астрологическими знаками подтверждали, что Мэтью действительно опоздал на три минуты.

— Мэтью Корбетт к миссис Кэтрин Герральд, — доложил о себе Мэтью.

— Миссис Герральд ждет вас в гостиной, — был дан ему чопорный ответ от весьма горделивого владельца. — Вот сюда. — Он шевельнул пальцем в ту сторону.

— Спасибо.

— Э-э… одну минуточку, молодой человек. Мне верно рассказывали, что вы были одним из первых этой ночью на месте трагедии?

— Да, сэр. Но прошу меня извинить, я должен идти.

Эти слова Мэтью говорил уже на другой стороне вестибюля, где два шага отделяли его от закрытых деревянных дверей и расположенной за ними гостиной.

— Не сочтите за труд остановиться на обратном пути! — То, что у другого звучало бы просьбой, у повелительного Гильяма Винсента стало приказом. — Мистер Деверик был большим другом «Док-хаус-инн»!

Мэтью взошел по ступеням, начал было открывать двери — но решил сперва постучать.

— Войдите! — ответил женский голос.

Ну, была не была, подумал Мэтью, набрал в грудь побольше воздуха и вошел.

Если вестибюль поражал хорошим вкусом, то гостиная — роскошью. Сиреневые матерчатые обои на стенах, каменный камин с часами, кожаные кресла. Игорный столик с мраморной шахматной доской в луче света из окна, откуда открывался вид на мачты и гавань. В этой комнате встречались коммерсанты Лондона, Амстердама, Барбадоса, Кубы, Южной Америки и далеких европейских стран, взвешивали мешки с монетами и подписывали контракты. На письменном столе под висящим на стене видом Нью-Йорка лежали в ряд писчие перья в кожаных футлярах, а в красном кожаном кресле у этого стола сидела женщина, обернувшись лицом к двери.

Когда Мэтью вошел, она встала, что было для него неожиданно, потому что женщина из общества обычно остается сидеть, ожидая приближения мужчины, и протягивает ему руку — или делает быстрый взмах расписным веером — в знак приветствия. Но эта женщина встала, и Мэтью увидел, что она почти с него ростом. Он остановился и ответил вежливым поклоном.

— Вы опоздали, — сказала женщина спокойным голосом, в котором не было обвинения, лишь констатация факта.

— Да, мадам, — ответил Мэтью. Секунды две он думал, не привести ли оправдание, но потом решил, что факт говорит сам за себя. — Приношу свои извинения.

— Но с другой стороны, у вас действительно выдалась интересная ночь. Понимаю, что эти обстоятельства могли сказаться на вашей пунктуальности.

— Вы знаете про сегодняшнюю ночь?

— Мистер Винсент мне сообщил. Создается впечатление, что мистер Деверик был здесь весьма уважаемой личностью.

— Да, мадам.

— К сожалению, однако, — продолжала миссис Герральд после почти незаметной паузы, — не столь же любимой. — Рукой в голубой перчатке она показала в кресло слева от себя. — Не присядете ли?

Когда Мэтью сел, миссис Герральд тоже села, и у Мэтью было несколько секунд, чтобы закончить ее изучение, которое началось сразу, как только он вошел в комнату.

Голубое платье с кружевами у горла, поверх него — темно-лиловый жакет, орнаментированный золотыми пуговицами. На голове шляпка для верховой езды, того же цвета, что и платье, но без перьев или украшений. Женщина миловидная, лет пятидесяти с виду, с крупными чертами лица, ясными и острыми голубыми глазами, которыми она рассматривала Мэтью в ответ. Возрастные морщины вокруг глаз и поперек лба, но ничего старческого в этой женщине не было. Она сидела прямо и элегантно и очень уютно чувствовала себя такой, как она есть. Пепельно-седые волосы с прядями чистой белизны у висков и на «вдовьем пике» на лбу были собраны в модную прическу, но не уложены высоко с помощью блестящих золотых безделушек, как видал Мэтью у многих пожилых состоятельных женщин. А эта женщина была, без всяких сомнений, состоятельной: снять апартаменты в «Док-хаусе» стоило немалых денег. Гордо поднятый квадратный подбородок, холодные и оценивающие глаза, где светилась мысль, уверенность, сквозившая в каждом взгляде, в каждом жесте, — все указывало, что эта женщина привыкла в этом мире к высоким привилегиям. Под мышкой она держала небольшой кожаный портфель — Мэтью видел такие у богатых людей; там хранили важные контракты и рекомендательные письма.

— И что вы обо мне думаете? — спросила она.

Вопрос застал Мэтью врасплох, но он тут же нашелся:

— Я полагаю, что должен у вас спросить, что вы думаете обо мне.

— Справедливо. — Она переплела пальцы. Нельзя сказать, что ее взгляд был полностью лишен лукавства. — Я думаю, что вы — сообразительный молодой человек, воспитанный в весьма грубых условиях сиротского приюта, и вы желаете продвинуться в этом мире, но сейчас не знаете, какой сделать следующий шаг. Я думаю, что вы — человек достаточно начитанный, вдумчивый и надежный, хотя вам недостает умения организовать свое время — пусть даже я всегда считаю, что лучше поздно, чем никогда. И еще я считаю, что вы старше своих лет. Я бы даже сказала, что юнцом вы вообще не были. Я права?

Мэтью не ответил. Конечно, он понимал, что все это она узнала от магистрата Пауэрса, но его интересовало, куда ведет избранная ею дорога.

Миссис Герральд подождала его ответа, не дождалась, кивнула и продолжила:

— Я думаю, что вы всегда ощущаете свою ответственность. За кого или за что — не знаю. Но в каком-то смысле считаете себя ответственным перед другими. Вот почему вы никогда не были юнцом, мистер Корбетт: потому что ответственность старит молодых. К сожалению, она также изолирует человека от сверстников. Заставляет его жить наособицу, погрузиться в себя даже больше, чем просто из-за трудностей жизни. Поэтому, лишенный истинных друзей или ощущения своего места в мире, он обращается к еще более серьезным и формирующим его влияниям. Скажем так: лихорадочное чтение. Умственная работа над шахматами, над поставленными себе задачами, которые должны быть как-то решены. Без ощущения цели эти задачи могут подавить человека, взять верх, владеть его мыслями день и ночь… и не иметь разрешения. С этого момента человек встает на путь, ведущий к очень тусклому и безрадостному будущему. Вы согласны?

Мэтью не только растерялся, не зная, что ответить, но и понял, что мокрый он сейчас не только от дождя. Под мышками выступил пот, Мэтью заерзал в кресле, ощущая себя треской на крючке. Эта женщина обходила Нью-Йорк, собирая о нем сведения? Он даже не знал, возвышен он таким ее вниманием или унижен столь сокрушительной проницательностью. Она наверняка обошла весь город, выясняя его привычки! Черт побери, да в ответ на подобное оскорбление он должен просто встать и уйти, не попрощавшись!

Но он сохранил спокойное и приветливое выражение лица и остался сидеть, где сидел.

— Так есть у вас мнение обо мне? — спросила она бархатным голосом.

— Я думаю… что вам нравится сам процесс выяснения, — ответил он и ничего не стал добавлять.

— Как это верно! — сказала дама. Они смотрели друг на друга в сгущающейся темноте комнаты. Время от времени стекла окатывал порыв дождя, двигались тени, и солнце струилось сквозь створчатое окно.

— Я — деловая женщина, — продолжала миссис Герральд. — Наверняка Натэниел… то есть магистрат Пауэрс вам это сказал?

— Да, он говорил; что вы сами ведете дела. Но не сказал ни какого рода эти дела, ни почему вы интересуетесь мной.

— Именно в силу вашего чувства ответственности. Именно из-за него я вами заинтересовалась. Из-за вашей юности — точнее, отсутствия юности. Из-за вашего ума, ваших целей. И даже из-за истории с магистратом Вудвордом.

Мэтью не смог скрыть, насколько он поражен. Эта невозможно бестактная женщина подошла слишком близко к могиле.

— Магистрат Пауэрс и об этом вам рассказал? Что именно? — Он вспомнил о хороших манерах и добавил: — Если позволительно спросить.

— Да, конечно. Он рассказал мне все. Отчего бы ему скрывать, раз я спросила? Ведь для вас это было трудное время? Но вы держались своих убеждений, пусть даже это терзало вас и вашего… наставника, наверное, будет правильное слово? Я уверена, что вы были ему беззаветно преданны, поскольку он выручил вас из приюта. Вы не считали свои действия предательством?

— Я считал свои действия, — ответил Мэтью ровным голосом, хотя ему хотелось заскрежетать зубами, — поисками справедливости.

— И вы предположили, что в этом случае вы понимаете больше, чем опытный и прекрасно знающий свое дело магистрат Вудворд?

Мэтью глядел на свои руки, прижимая костяшки пальцев друг к другу. Он чувствовал, что миссис Герральд внимательно за ним наблюдает — вероятно, ищет признаки слабости или бреши в его невозмутимости, которую он до сих пор отлично сохранял. Он сосредоточился на дыхании, чтобы оно было ровным и спокойным, чтобы не проявить ни зернышка эмоций. Когда он счел себя готовым, то поднял глаза прямо навстречу ее холодному взору.

— Я считал, что я прав, — заговорил он, — не только на основании существующих улик, но и отсутствующих улик. Судя по моему опыту — весьма ограниченному, как вы совершенно верно указали, — иногда вопросы, на которые легко ответить, неправильные вопросы. Иногда вопросы с легкими ответами направлены на то, чтобы увести человека в темноту. И поэтому, чтобы добыть свет — как это и было сделано, — я обращаюсь к вопросам, которых не задал бы никто другой. Непопулярным вопросам, невежливым вопросам. Наглым вопросам. Я их долдоню, я их талдычу снова и снова, и зачастую моя стратегия — доставать до печенок тех, кто не дает мне нужных ответов. Пусть у меня мало друзей, пусть я слишком погружен в себя, но…

Он замолчал, сообразив, что шагнул прямо в маленькую хитрую западню откровенности, которую миссис Герральд для него расставила. «Она меня вывела из себя, — подумал он. — Я утратил самообладание и все вывалил».

— Продолжайте, — напомнила она тем же тихим голосом. — Вы говорили о невежливых вопросах.

— Да, невежливых. — Мэтью потребовалось несколько секунд, чтобы собраться с мыслями. — В Фаунт-Ройяле, тогда, с магистратом Вудвордом… все очень быстро двигалось. И двигалось к сожжению на костре. У меня… у меня не было ощущения, что на некоторые… на многие трудные вопросы уже дан ответ. Да, он был моим наставником. И моим другом. Но… я просто не мог оставить эти вопросы без ответа. Не мог. Когда горожане так рвались ее сжечь.

— Ее?

— Ее звали Рэйчел Ховарт. Обвиняемая.

Миссис Герральд кивнула и отвернулась к окну, какое-то время рассматривая лес мачт за окном. Потом она спросила:

— Что вы сегодня сделали первым делом?

— Ну… позавтракал с семейством Стокли. Я живу в мансарде над их мастерской…

— Нет, после этого, — перебила она.

Он наморщил лоб, недоумевая:

— Пошел на работу.

— Это в точности так? Или вы перед этим еще куда-то заходили?

Он понял, к чему она ведет.

— Я пошел на Смит-стрит, где нашли тело мистера Деверика.

— Зачем?

— Хотел посмотреть при дневном свете. Увидеть, нет ли чего-нибудь на земле… что могло там остаться. Пуговица, например, от сюртука убийцы. Ну, что угодно.

— И что вы нашли?

— Ничего. Кровь уже засыпали песком, землю разровняли граблями. Предполагаю, что это был приказ главного констебля — чтобы жизнь вернулась к нормальной.

— Нормальной ее назвать трудно, — сказала миссис Герральд. — Два убийства за такое короткое время? Как вы думаете, кого должен искать главный констебль?

Мэтью не успел подумать и высказал то, что было у него на уме с самого утра, как только он проснулся:

— Палача-джентльмена.

— Хм, — произнесла она, но больше ничего не сказала. Потом прокашлялась, наклонила голову и посмотрела на него так, будто в первый раз видит.

— Я полагаю, вы никогда ничего не слышали об агентстве «Герральд»?

— Нет, мадам, не слышал.

— Его основал мой муж. Мой покойный муж, в Лондоне, в тысяча шестьсот восемьдесят пятом году. Он в молодости был достаточно известным юристом, а позже помогал многим, кто об этом просил. Юридическая помощь и консультации, да, но агентство «Герральд» специализируется на… процессе выяснения, как вы проницательно сформулировали.

— А! — ответил Мэтью, хотя понятия не имел, о чем она говорит.

— У нас сейчас два отделения в Лондоне, одно в Эдинбурге, одно скоро открывается в Амстердаме, и мы думаем — я думаю — об открытии отделения в Нью-Йорке. У нас есть с десяток агентов с различными специальностями по решению проблем. В основном они пришли из служителей закона, хотя имеется и несколько человек из противоположного лагеря. С ростом городов, как видите, растет и наше предприятие. И нет необходимости говорить, что вскоре Нью-Йорк — как Бостон и Филадельфия — превратится из поселка в настоящий город. Вот почему я ищу место для центрального филиала…

— Прошу прощения. — Мэтью с озадаченным лицом подался вперед. — Простите, что перебиваю, но что вы имеете в виду под словами «решение проблем»?

— Я отвечу примером. В апреле молодой наследник из очень влиятельной банкирской семьи неудачно обошелся с бриллиантовым браслетом своей матери, подарив его своей невесте — голландской актрисе довольно сомнительной репутации. Мать хотела получить браслет обратно, но оказалось, что невеста внезапно исчезла после премьеры. Более того, у нее была компаньонка, известная в криминальном мире, одно имя которой обращало лондонских ястребов закона в робких голубок. Таким образом, перед нами встала задача — найти и вернуть браслет, а также гарантировать, что наша криминальная знакомая — ничего, кстати, не знавшая о флирте своей подруги — не обработает девицу топором так, как двух предыдущих дам, поскольку юный наследник по-прежнему желал на ней жениться. Проблему удалось решить, но, к сожалению, жених и невеста поссорились, обсуждая посуду для своего будущего дома, а к тому же открылся театральный сезон в Нидерландах.

— Под проблемами, — спросил Мэтью, — вы подразумеваете… личные затруднения?

— Пропавшие документы, поддельные письма, кража денег или имущества, сомнения в искренности и верности — как в деловых вопросах, так и в вопросах брака. Курьеры для доставки важных предметов или же телохранители для важных персон, выяснение любых вопросов, которые могут возникнуть относительно истины и лжи в любой конкретной ситуации. Все это и многое другое. — Миссис Герральд помолчала, давая Мэтью время осознать услышанное. — Кроме того, — продолжала она, — к нам часто обращаются официальные служители закона для расследований на опасной территории профессиональной преступности и преступных организаций, в которых никогда не было недостатка и которые наверняка — учитывая человеческую испорченность и жадность к деньгам и власти — расцветут так, как мы сейчас представить себе не можем. Я могла бы также указать, что одной из наших специальностей является расследование убийств, и у нас тут блестящая история успеха. У вас есть вопросы?

Мэтью утратил дар речи. Он понятия не имел, что может существовать нечто подобное. От услышанного все мысли о юридической школе вылетели из головы стаей медленных старых гусей.

— Я… но что вы хотите от меня?

— Не будьте вы тупицей! — прикрикнула она добродушно. — И скромником тоже не надо. Вас очень высоко ценит Натэниел Пауэрс, иначе бы вас тут не было.

— Но… это у нас беседа по поводу работы?

— Цель нашей беседы — определить, интересует это вас или нет. Интересует?

— Да, — ответил Мэтью почти сразу. — Конечно, интересует. Но что конкретно я буду делать?

— Выяснять, — ответила миссис Герральд. — Решать проблемы. В опасных ситуациях — думать быстро. Честно говоря, иногда держать в руках собственную жизнь. Или же доверять ее чужим рукам. Брать какой-то вопрос, как… как шахматную фигуру и находить ей место на доске. Если все это вас интересует, если вы хотите быть первым работником агентства «Герральд» в Америке и получать за это хорошие деньги, вы сделаете то, о чем я вас сейчас попрошу.

Мэтью слушал, но ничего не говорил.

Миссис Герральд открыла стоявший рядом черный портфель и извлекла оттуда белый конверт.

— Вы знаете имение де Конти?

— Да.

Оно находилось милях в восьми от города на острове Манхэттен. Мэтью был там с магистратом Пауэрсом около года назад на приеме, который устроил для юристов города Огюст де Конти, владелец и каменоломни, и одной из самых больших лесопилок в колонии.

— Вы знаете, что мистер де Конти в марте покинул этот мир? И что его вдова и дочь переехали в Бостон?

— Знаю.

— Знаете ли вы, что теперь имение принадлежит мистеруХадсону Грейтхаузу, коммерческому консультанту, ставшему владельцем совсем недавно?

— Этого я не знал.

— Он очень замкнутый человек. Сегодня вы с ним увидитесь и передадите ему это письмо. — Она подала Мэтью конверт. Первое, что сделал Мэтью, — перевернул конверт и посмотрел на красную сургучную печать с оттиском буквы «Г». — Открывать вы его не должны. Если печать будет сломана, я понесу значительный убыток и ущерб для моей репутации, а вы вернетесь на свою должность у магистрата Пауэрса.

— Могу я спросить, что в этом письме?

— Дополнения к договору, требующие подписи. С земельными владениями де Конти были некоторые трудности, и это — процедура их устранения. Таким образом, вы должны будете передать это письмо мистеру Грейтхаузу, увидеть, как он лично это подпишет, и принести ко мне обратно в семь часов вечера сегодня. Да, кстати. — Она опустила руку в портфель и достала некоторый предмет, который передала Мэтью без колебаний. — Заведите их сейчас. Каминные часы показывают без двенадцати два.

В руке у Мэтью сверкнули серебряные часы. Он открыл крышку и посмотрел на красивый белый циферблат — черные цифры и стрелки. Если каминные часы идут верно — а он не сомневался, что педантичный мистер Винсент заводит их аккуратно, — то эти часы тоже показывают правильно. И все же Мэтью взялся за головку завода и очень осторожно и медленно повернул ее несколько раз, пока не ощутил сопротивление пружины.

— На лошади ездить умеете? — спросила миссис Герральд.

Мэтью кивнул, все еще разглядывая серебряные часы. Бывало ли в мире серебро настолько сияющее, циферблат настолько белый, римские цифры такие изящные, будто выведенные пером императорского гравера?

— Эй, я здесь! — окликнула она его. — Смотрите на меня.

Он посмотрел.

— Я спросила вас: на лошади ездить умеете?

— Да, мадам.

Если бы он не умел, ему пришлось бы при всех путешествиях по колонии с магистратом Пауэрсом мотаться на самом разбитом осле из конюшни Тобиаса Вайнкупа.

— Ваши издержки приплюсуйте к моему счету в этой гостинице. А теперь, Мэтью, слушайте меня внимательно. Я предлагаю вам возможность показать мне, насколько вы надежны. Содержимое этого конверта имеет финансовую ценность, хотя лично вы ничего на нем нажить не смогли бы. Но некоторые люди, имеющие нужные ресурсы в неподходящих местах, могли бы. Вам понятно? — Она подождала, пока он кивнет. — Все время помните, что курьер — работа серьезная. Не медлите, не отклоняйтесь от главной дороги. Не останавливайтесь помочь даме или джентльмену в беде — это самый старый трюк в учебнике для разбойников.

— Разбойников?

У Мэтью заколотилось сердце и слегка свело живот. Он не учел того факта, что документ с денежной ценностью может привлечь внимание рыцарей — или же дам — с большой дороги.

— У вас есть пистолет? Шпага?

— Нет, — ответил Мэтью, несколько обескураженный. — Я ни тем, ни другим пользоваться не умею.

— Это нужно будет исправить, если вы сегодня успешно справитесь. Что ж, быть может, так даже лучше. Если у вас нет опыта стрельбы или фехтования, то погибнуть при попытке будет как нечего делать. Просто все время смотрите по сторонам и, как я уже сказала, не останавливайтесь.

Наверное, понял Мэтью, у него на лице отразилось страдание, потому что миссис Герральд заговорила мягче:

— Я по натуре человек очень подозрительный, мне за каждым кустом мерещится заговор. Пусть вам будет известно: если вас ограбят, у вас на руках только копия, но на ней весьма ценная подпись и печать королевской палаты по земельным сделкам. С оригинала, естественно, можно будет сделать новую копию, хотя на повторение подписи и печати уйдут месяцы. Но отдавать за это жизнь не стоит. Вы готовы ехать?

Он не ответил — язык не очень слушался.

— Если у вас предчувствия, — сказала миссис Герральд, — можете вернуть конверт. Я дам вам денег на ужин и на стакан вина в таверне по вашему выбору, и будем рассматривать нашу встречу как упражнение в пустословии. Как вы решите?

— Часы я должен вернуть? — сумел спросить Мэтью.

— Да, и почистить их.

Он встал — в одной руке часы, в другой — опасный конверт.

— Я поеду.

Миссис Герральд осталась сидеть.

— В семь часов, — сказала она твердо.

Мэтью подумал: что будет, если его тело найдут только в восемь? Но заставил себя выпрямиться и вышел из гостиной.

— Погодите! Корбетт, постойте! Я к вам обращаюсь! — крикнул мистер Винсент, выходя из-за своей конторки, но у Мэтью теперь были часы, а время никого не ждет.

Глава десятая

Мэтью двинулся в путь на среднего размера пегой кобыле по кличке Сьюви, которую брал из конюшни мистера Вайнкупа в прошлых деловых поездках. Кобылка передвигалась нога за ногу, но была послушна и никогда — как утверждал добродушный Вайнкуп, попыхивая трубкой, — никогда не сбрасывала всадника. Итак, верхом на Сьюви, держа в руках поводья и сунув ноги в стремена, с запечатанным пакетом во внутреннем кармане, застегнутом на пуговицу, Мэтью поехал по Бродвею на север, объезжая пешеходов, фургоны, тележки разносчиков, собак, гоняющих котов, которые, в свою очередь, гоняли кур, избегая выплескиваемых на улицу ночных горшков и помойных ведер и прочих предметов и явлений, которых следовало избегать.

Он жалел, что забыл взять шляпу, потому что начался еще один короткий дождик, который его промочил и снова сменился солнцем. Но, экономя время, Мэтью решил не заезжать к себе в гончарную.

Из конюшни он выехал почти в два тридцать. Была одна важная работа, которую надо было закончить в Сити-холле, и еще надо было спросить у магистрата Пауэрса разрешения на поездку, хотя вторая половина дня у Мэтью была свободна, и он знал, что магистрат возражать не будет. Однако магистрата в кабинете не оказалось, и Мэтью оставил записку, закончил свою работу и бросился вниз по лестнице — где налетел на поднимавшихся ему навстречу главного констебля Лиллехорна и генерального прокурора Байнса.

— Привет, Мэтью! — У весельчака Байнса было выдающееся пузо, румяное лицо и аккуратная седая борода. — Куда так несемся?

— Здравствуйте, сэр. Простите, я спешу по делу.

— Тогда секунду. — Байнс протянул руку и положил на плечо Мэтью мясистую лапу. Лиллехорн попытался проскользнуть мимо, но места не было. — Две вещи. Я хотел с тобой поговорить насчет твоих предложений на собрании. Очень интересно и может быть полезно, и наверняка главный констебль их должным образом изучит. Я прав, Гарднер?

— Да, сэр! — неожиданно радостно отозвался Лиллехорн. — Я давно уже собираюсь их как следует рассмотреть.

— Отлично! — Такая была высшая похвала у генерального прокурора на все случаи жизни. Потом он слегка помрачнел, и голос, который мог вызвать в зале суда гром и землетрясение, сделался почти отцовским: — И насчет вчерашнего вечера. Ты оказался при этом трагическом событии. Гарднер мне описал всю картину, и я видел тело. Эти отметины вокруг глаз… очень тревожны, правда?

— Да, сэр.

— Я так понимаю, что наш весьма эксцентрический печатник, незаконно присутствуя при исследовании тела, снова употребил этот термин?

— Какой именно, сэр?

Мэтью отлично знал, что имеет в виду Байнс, но произносить это слово первым не хотел. Кроме того, он не был уверен, что Григсби «присутствовал незаконно». Разве что ночью, пока все спали, были внесены изменения в городской кодекс.

— Сам знаешь. — Байнс надавил на плечо Мэтью чуть сильнее. — Мы — все мы — в этом деле на одной и той же стороне, Мэтью. Мы — профессионалы. Мастера своего ремесла, в каком-то смысле. Не думай, мы этого убийцу поставим перед судом. Но к сожалению, ничего хорошего не получается, когда Мармадьюк Григсби начинает в своем листке кричать на весь город… ну, тот термин, что там напечатан. Он вызывает беспокойство, из которого рождается страх, а страх порождает панику, а паника — неуверенность жителей в способности представителей закона их защитить. И ничего хорошего. Да?

— Да. То есть… нет. Я полагаю.

— Я считаю, что Григсби со своей газеткой — молодец. Люди должны иметь возможность прочесть о прибывающих кораблях, грузах, о развитии Нью-Йорка, о жизни общества, ну и… да, конечно, даже о мелких непорядках на улице, которые приходится терпеть всякому уважающему себя городу. — Байнс замолчал, и холодные синие глаза приготовились метнуть молнию в сопровождении горлового грома. — Но нельзя позволять ему — и мы не позволим! — превращать этого убийцу в мрачную тайну, когда это просто псих, к тому же наверняка уже покинувший город.

— Простите, сэр, — возразил Мэтью, — но таково было мнение после убийства доктора Годвина. Как видите, оно оказалось неверным.

— Сейчас мы еще не знаем, верно оно или неверно. Я не говорю, что Григсби не должен упоминать об этом происшествии. Нужно быть дураком, чтобы не знать, что весь город об этом говорит, но мы должны управлять общественным мнением, Мэтью. На благо самого общества. Если Григсби поднимет крупную волну, чем это кому поможет? Ты согласен?

Мэтью не знал, соглашаться или нет. Но ответил он так:

— Одна вещь мне известна, которая очень послужит на благо общества: деятельно расследовать убийство и найти виновного прежде, чем он…

— Тссс! — Байнс приложил к губам массивный палец. — Мы ведем расследование, в этом можешь не сомневаться, и мы найдем этого психа, если он достаточно сумасшедший, чтобы оставаться в Нью-Йорке.

Какие-то фальшивые нотки прозвучали в этой музыке, но Мэтью не стал докапываться. Он перенес свое внимание на главного констебля:

— Один вопрос к вам, сэр: вам удалось допросить преподобного Уэйда и доктора Вандерброкена?

— Удалось, если вам действительно нужно это знать.

— Могу я спросить, чем они объяснили свое поспешное исчезновение?

Лиллехорн посмотрел на Байнса взглядом, в котором ясно читалось: «Видите, каких дураков мне приходится терпеть?» Потом перевел взгляд на Мэтью и сказал с намеком на пренебрежение:

— Достопочтенный проповедник шел по делам своей церкви. Достопочтенный доктор спешил к больному. Они были оба на южной стороне улицы и услышали крик Филиппа Кови — как вы услышали его с северной стороны. Каждый из них извинился, что не остался ждать констебля, но у каждого из них было срочное дело. У каждого свое.

— У каждого свое? — повторил Мэтью.

— Я, кажется, ясно сказал. Вам что, слуховой рожок нужен?

— Простите, но вы спросили, какое именно было дело церкви и кто был этот пациент?

— Не спросил, потому что я с уважением отношусь к этим джентльменам и их объяснения меня удовлетворили. Дальнейшая назойливость была бы оскорбительной, а в случае преподобного Уэйда — даже греховной. Подумайте сами, Корбетт! — Он снова попытался протиснуться мимо Байнса: — Сэр, нам не пора?

Байнс отпустил плечо Мэтью. Смахнул с его лацкана воображаемую соринку.

— Поговори со своим другом, ладно? Поговори как его друг — и как мой, идет? Да? Ну и отлично! — широко улыбнулся он.

Направляя кобылу вверх на бродвейский холм, мимо гончарной и в пышный зеленый лес, Мэтью все думал о словах «у каждого свое». И это было странно, потому что он отчетливо помнил слова преподобного Уэйда, сказанные доктору Вандерброкену: «Мы вынуждены его покинуть».

Он ошибся, или же эта фраза все-таки значила, что проповедник и доктор идут по одному и тому же делу?

Докторский саквояж стоял на земле. И вроде бы под плащом у доктора была ночная рубашка, что также говорило о срочности. Но если они двое шли вместе, почему было просто не сказать это Лиллехорну?

Конечно, от губ до ушей дорога дальняя, и Лиллехорн вполне мог не так понять их ответ, или же они не расслышали вопроса. Но все равно очень, очень странно.

А насколько это серьезно — служителю Божьему произносить ложь?

Мэтью пришлось вытряхивать все вопросы из головы. Какая, в конце концов, разница? Он ни на миг не предполагал, что доктор или преподобный имеют к убийству хоть какое-то отношение. Как сказал Лиллехорн, они случайно оказались на южной стороне улицы, когда услышали крик Кови.

«Мы вынуждены его покинуть».

Что-то тут не сходится, думал Мэтью. И ему было очень неприятно, что не сходится, потому что теперь ему после возвращения в город придется говорить с преподобным Уэйдом и с доктором Вандерброкеном. Хотя бы во имя ясности.

Остались позади последние дома Нью-Йорка. За окраиной города виднелись поля и сады, каменные заборы, пастбища с коровами. Он проехал мимо старой ветряной мельницы и холма Коммон-хилл, потом выехал на Бостонскую почтовую дорогу, огибающую широкий и глубокий пруд Коллект-понд слева и густой лес справа, спускающийся по склону вниз к реке.

Дождики, к счастью, прибили пыль на дороге, которая и близко не была так изрыта, как злополучный путь из Чарльз-тауна в Фаунт-Ройял, но все равно была бы кошмаром инженера-строителя. Мэтью подумал, что одной из самых изматывающих работ в колонии должна быть работа кучера, гоняющего кареты между Нью-Йорком и Бостоном, когда чувствуешь, как рытвины и ухабы буквально вышибают из-под тебя колеса. Но опять-таки эта дорога была хорошо наезжена местными фермерами и обитателями больших имений дальше к северу, и не только как дорога на Бостон, но еще и на Ист-Честер и Нью-Рочель.

Дорога шла по холмам, с большими участками дикого леса между фермами. Здесь тоже, как и в колонии Каролина, местами нависали над дорогой массивные сучья, узловатые ветви деревьев, бывших старыми уже во времена Генри Хадсона. Иногда впереди выскакивал на дорогу олень, темные стайки насекомых кружились над болотными бочагами и светлыми ручьями, журчащими среди гладко обточенных камней. И так же, как в Каролине, не оставляло ощущение, что за тобой все время следят глаза индейцев; но для белого увидеть индейца, если он того не хочет, — почти невозможно. Набухли тучи, брызнул дождик, тучи разошлись и солнце хлынуло на дорогу, преломленное в многотысячной листве над головой.

Мэтью перевел кобылку на шаг, надеясь через какое-то время снова пустить ее рысью. По его расчетам, отсюда до сужения дороги было около получаса езды, а на этом сужении, отмеченном грудой белых камней, от Почтовой дороги отходила влево другая, петляющая по многочисленным имениям, принадлежащим или принадлежавшим когда-то голландским поселенцам. Там он пустит кобылу полной рысью и оставшиеся четыре мили сделает минут за сорок. Ему было интересно, зачем бы человеку жить в такой глуши за столько миль от города, но, насколько он мог понять, эти люди владели предприятиями — такими, как каменоломня и лесопилка де Конти, — требующими и места, и ресурсов. Он понимал, что где-то неподалеку виноградник и винный завод, но пока их еще не видел. Это были крутые и бесстрашные люди — они жили так, будто им плевать, если индейцы нагрянут в гости. Но без людей бесстрашных Нью-Йорка бы не было вообще.

Лес пронизывали лучи солнца, уже опустившегося ниже. Впереди дорога сворачивала вправо, огибая чащу. Громкое пение птиц внушало спокойствие, хотя с запада доносился отдаленный гром. Иногда над голубой дымкой вздымались отвесные зеленые стены. Мэтью очень не хотелось попадать под настоящий ливень, но даже если он промокнет, пакет хорошо защищен.

Дорога свернула влево, поднимаясь на холм. На гребне холма она уходила вниз и опять вправо, будто играя и капризничая. Мэтью направил Сьюви за поворот и увидел ветви дуба, нависшие над дорогой, как древесный свод зеленого собора.

Отсюда дорога шла прямо и ровно. Тут как раз неплохо будет пустить Сьюви рысью, решил он, но не успел додумать до конца, как из чащи вырвались три перепелки, пролетев мимо, словно стрелы, а за ними в треске сминаемых кустов на дорогу выскочил крупный гнедой конь с белой звездой на лбу.

На этом мускулистом животном сидел человек в черной треуголке с вороньим пером за алой лентой, в белой рубашке с рюшами, темно-синем сюртуке и белых панталонах. К несчастью, как заметил Мэтью, это был отнюдь не спортсмен, выехавший покататься, поскольку нижнюю часть его лица скрывал темно-синий платок, а ствол пистолета, направленного прямо на Мэтью, был длиной почти в локоть. Первая лихорадочная мысль — ударить Сьюви каблуками в бока и броситься прочь как дьявол, которому задницу припекли, — вылетела у Мэтью из головы быстрее, чем вспугнутая перепелка.

— Держи лошадь! — скомандовал разбойник, когда Сьюви задрожала в тревоге и стала перебирать ногами.

Мэтью послушался, сжал лошадь коленями, одновременно как можно более плавно натягивая поводья. Сьюви заржала и зафыркала, но подчинилась всаднику. Разбойник подъехал ближе, положив ствол себе на колени. У Мэтью сердце колотилось так, что уши, казалось, подергиваются в такт.

— Не выпуская поводьев, сойди с коня, — последовал приказ.

Когда Мэтью замешкался — он просто был несколько ошеломлен этим внезапным нападением, — разбойник приставил дуло к его колену.

— Я тебя, молодой человек, убивать не буду. — Голос прозвучал хрипло и низко, но с едва заметными интонациями человека из хорошего общества. — Если не будешь слушаться, я отстрелю тебе колено. По этой дороге часто ездят, и часа через три-четыре какой-нибудь фургон тебя подберет.

Мэтью слез с кобылы, не выпуская поводьев.

Разбойник тоже спешился, и стало видно, что это здоровеннейший широкоплечий мужчина дюйма этак на три выше шести футов. Под треуголкой виднелись седые виски, верхняя часть морщинистого лица, переносица выдающегося носа и глубоко посаженные глаза, как смоляные ямы. Левую черно-седую бровь пересекал жуткого вида зазубренный шрам.

— Что у тебя есть? — спросил разбойник, приставляя ствол к левому уху Мэтью.

— Ничего.

Больше ничего он сказать не смог, хотя знал, что надо овладеть собой.

— И почему это все так говорят? Но нет, не все. Некоторые умоляют меня взять их деньги — когда я простреливаю им ухо. Хочешь вторую попытку на тот же вопрос?

— У меня есть немного денег.

— Вот! От «ничего» к «немного» — уже лучше! Некоторый прогресс. Еще чуть-чуть — и ты у нас будешь богаче Мидаса. И где же твои сиротские крохи?

— В седельной сумке, — ответил Мэтью, но с очень большой неохотой, потому что знал, что там еще. Ему казалось, что из дула пистолета слышится шум океана.

— Открой.

Разбойник взял поводья Сьюви и отступил.

Мэтью попытался выиграть время, развязывая кожаные ремни, но разбойник сказал:

— Я все равно заберу все, что у тебя есть, так что не валяй дурака. — Когда Мэтью открыл сумку, разбойник велел: — Сойди с дороги.

Мэтью шагнул в высокую траву.

Рыцарь большой дороги подошел, полез в сумку, вытащил коричневый кожаный кисет-бумажник и — о позор! — только что подаренные часы.

— Красиво блестят, — отметил разбойник. — Спасибо, мне они очень нравятся. — С отработанной ловкостью часы исчезли в его сюртуке. После чего он развязал бумажник, и видимая часть лица скривилась в злобной гримасе.

— Ты чем промышляешь? Профессиональный нищий? Откуда у тебя серебряные часы богача и кошелек бедняка?

— Таково мое положение, — ответил Мэтью. — Часы не мои.

Разбойник спокойно посмотрел на него, еще раз заглянул в пустую седельную сумку, потом так хлопнул Сьюви ладонью по крупу, что та завизжала жеребенком и бросилась вперед, выкатив от ужаса глаза и прижимая уши. Кобыла пустилась по дороге галопом в сторону имения де Конти, а Мэтью показалось, что гнедой конь прыснул, и этот звук можно было сравнить только с человеческим смешком.

Сам он медленно выдохнул воздух. Сейчас он был по уши в… в том, во что его ткнули лицом позавчерашним вечером.

— Расстегни сюртук, — последовал приказ.

Мэтью инстинктивно схватился за внутренний карман и тут же отдернул руку, будто обжегся.

— Расстегнись. — Разбойник подошел к Мэтью почти вплотную. Смоляные ямы глаз поблескивали, ствол пистолета лежал у него на плече.

— У меня ничего больше…

В следующую секунду куртку на нем рванули, пуговица изнутри отлетела, и чужая рука вытащила пакет раньше, чем пуговица упала в траву. Грабитель проверил вторую сторону куртки, нет ли там еще пакета, не нашел и обыскал жилет. Карманчик был пуст, карман панталон — тоже, и потому разбойник отошел на два шага и стал рассматривать пакет, повернув его печатью к себе.

Мэтью шагнул вперед. По его лицу стекал жалящий пот. Тут же все внимание грабителя обратилось на него, а дуло пистолета оказалось возле его ноздри.

— Послушайте, — сказал Мэтью почти срывающимся голосом, — там ничего для вас нет. Там официальные документы. Поправки к контракту, для вас они бесполезны. Пожалуйста, отдайте их мне и отпустите…

Глядя на Мэтью без малейшего сочувствия, разбойник сломал печать — осколки сургуча полетели в траву. Он отступил на шесть шагов, по-прежнему держа Мэтью под дулом пистолета, вытащил документ, развернул и взглянул на него. На обороте пергамента ничего не было написано, но на лицевой стороне было, очевидно, что-то, заинтересовавшее бандита — даже под платком стало заметно, как он улыбнулся по-волчьи.

— Ну-ну, — сказал он. — Тут несколько очень приятных подписей. У меня в Бостоне есть друзья с редким каллиграфическим даром. Им это интересно будет увидеть — как по-твоему?

Мэтью закрыл глаза ладонью. Потом его рука медленно сползла и закрыла рот, взгляд застыл.

Разбойник смял конверт, бросил его на дорогу, сложил документ и убрал к себе в карман.

— Благодарю вас, молодой человек. Вы сегодня устроили праздник бедному бродяге. — Он сунул пистолет в кобуру на поясе, взял поводья, запрыгнул на своего гнедого плавным, рассчитанным движением. Снова на западе заговорил гром, и грабитель прислушался, наклонив голову.

— Я бы не стал на вашем месте терять здесь время, — посоветовал он. — Тут может оказаться небезопасно.

Повернув своего коня, разбойник поскакал в сторону Бостона. Он издевательски приподнял шляпу, конь так же издевательски махнул хвостом — и оба скрылись.

Мэтью прислушался к пению птиц. Воздух был наполнен теплом, вокруг стояли красивые деревья, солнце заливало мир своей щедростью.

Просто чертовски хороший день.

Выждав какое-то время, Мэтью галстуком вытер пот со лба и остался стоять, глядя на лежащий посреди дороги смятый конверт. Посмотрел на юго-запад, в сторону Нью-Йорка, потом опять на конверт.

Интересно, подумал он.

Конверт он поднимать не стал. Абсолютно бессмысленно.

Он повернул на северо-восток и пустился в путь, сперва довольно неспешно, потом постепенно прибавил шагу. Идти, конечно, было далеко, и он не хотел измотаться за дорогу, но некоторая скорость была необходима. Возможно, впереди окажется Сьюви, пасущаяся среди травы — так он надеялся.

Шагая по дороге, он отмечал не только то, что впереди, но и оглядывался, нет ли чего сзади, готовый в любую минуту прыгнуть в подлесок.

Он снова шагал один, но спутником ему была его собственная целеустремленность.

Глава одиннадцатая

Предвечерние тени ложились на Манхэттен, окрашивая лесистые холмы золотом и темной зеленью.

Усталый, но столь же целеустремленный, Мэтью прошел последние — по своим ощущениям — четверть мили петляющей лесной дороги и впереди увидел сквозь деревья каменную стену в половину человеческого роста — границу имения де Конти. Ведущую к дому дорожку, неразличимую издали за густой листвой, закрывали железные ворота. Мэтью свел Сьюви с дороги в лес, радуясь, что нашел ее в яблоневом саду за полмили от места, где ее шлепнули по крупу. И еще он радовался, что кобыла покорно подчинилась ему после такого грубого обращения.

Теперь предстояло свести счеты.

Он тихо сказал Сьюви: «Тпру, девочка!» — и натянул поводья. Потом спешился и отвел кобылу глубже в лес, чтобы не было видно с дороги. Привязав ее к дереву, он дал ей яблоко из своей сумки и отправился в путь.

Лучше не через ворота, решил он. Скорее всего они заперты и стоит поискать иной путь внутрь.

Он прошел вдоль стены, помня, что дом де Конти стоит на приличном расстоянии от дороги и окружен тюльпановым садом, который был гордостью миссис де Конти.

Через несколько минут Мэтью перемахнул стену, зверски измяв свой лучший сюртук, и, оказавшись среди ухоженных кустов, притаился, подумав, что если имение мистера Хадсона Грейтхауза охраняет мастиф или волкодав, то дай бог отделаться измятым костюмом. Однако ни лая, ни рычания слышно не было, и к нему не бежала клыкастая тварь, так что Мэтью поднялся — очень осторожно — и пошел дальше по тихому травянистому райскому садику, где в море цветов плавали бабочки, по разровненной дорожке, усыпанной гравием, мимо колодца, сложенного из плитняка. По пути он отметил, что имение содержится в большом порядке. Когда он вышел к холмику, где паслись четыре овцы, стало понятно, почему трава так аккуратно подстрижена.

Мимо овец и дальше, к центральному зданию, окруженному мощными дубами и, насколько Мэтью помнил, выходящему другой стороной к реке. Это здание явно построил богатый торговец, занимающийся добычей камня: два этажа, сложенные из темно- и светло-коричневых, камней под серой шиферной крышей. Наверху высился выкрашенный коричневым купол, увенчанный медным флюгером в виде петуха. Дерево огромной парадной двери имело цвет крепкого чая, а рядом с дверью висел молоток размером с голову давешнего разбойника.

Мэтью помнил амбар и каретный сарай позади дома, и помнил, что со стороны реки есть еще один сад, где и проходила вечеринка. Когда-то тут были еще и двери со стеклянными панелями, ведущие в кабинет, где мистер де Конти распространялся о различных сортах пиломатериалов. Вот этот служивший тогда учебным классом кабинет и стал теперь предметом интереса Мэтью. Обходя дом сзади, пробираясь к цели кружным путем, он услышал далекий звон металла и понял, что кто-то только что открыл ворота.

Надо спешить! Он быстро обошел коновязь в тени замшелого дуба и подумал, что если придется еще совершать такие походы, надо будет купить другие сапоги. В этих он стер себе ноги до крови.

Со стороны реки, внизу довольно-таки крутого склона поблескивала вода, а за ней, на том берегу — девственный лес. Мэтью нашел знакомую двустворчатую дверь. Да, закрыта. Но нет, не заперта. Медная ручка поддалась осторожному нажатию. Вход закрывала темно-красная портьера. Она мешала посмотреть, что внутри, но придется рискнуть. Мэтью открыл двери, развел портьеры, шагнул в кабинет — пусто — и закрыл за собой дверь.

В обшитой темными панелями комнате стояли книжные полки, письменный стол с перьями и чернильницей, кресло у стола и еще два кресла. На спинке одного кресла висела на кожаной перевязи рапира с белой как кость рукоятью, с неукрашенной металлической гардой и головкой эфеса. Рабочее оружие, подумал Мэтью. На дальней стене комнаты, рядом с дверью, болтался на крюке мужской плащ.

Он услышал голоса, приближающиеся с другой стороны, подумал, что разумно будет отойти за портьеру и встать там настолько тихо и неподвижно, насколько позволит господство разума над нервами.

— …к сожалению, да, — говорил приглушенный мужской голос. — Он его так легко выдал… — Дверь открылась, голос зазвучал ясно. — Он фактически показал мне, где пакет.

— Это как? — спросил женский голос. Его обладательница вошла следом за мужчиной.

Мэтью не сдержал улыбки. Похоже, миссис Герральд не будет сегодня в семь часов в гостинице «Док-хаус-инн».

— Он дотронулся до кармана, — пояснил разбойник, уже голосом не ворона дорог, а английского джентльмена. — Снаружи, вот так. — Он показал миссис Герральд это движение. — Более того, когда я взял у него пакет, он мне сказал, что там. То есть совершенно потерял присутствие духа.

Мэтью хотелось сказать, что лучше потерять присутствие духа, чем колено, но он предпочел сделать свой выход эффектным. Он откинул портьеры, шагнул вперед…

Миссис Герральд, успевшая снять шляпку для верховой езды, изумленно вскрикнула. В следующую секунду предполагаемый разбойник — каков бы ни был его маскарад, а мужчина он был крупный — среагировал так быстро, что Мэтью назвал бы это невозможным, если бы не видел своими глазами. Шипение выхватываемой из ножен стали, яркая вспышка солнца дугой по стенам — и острие тридцатидюймовой рапиры уперлось Мэтью в горло, в средоточие его жизни.

Он замер. И человек с рапирой тоже превратился в статую, как и миссис Герральд, — но оружие на волосок не шевельнулось.

— Я сдаюсь, — сказал Мэтью, поднимая руки вверх ладонями от себя.

— Бог мой! — загремел этот человек, сотрясая стеклянные панели дверей. — Ты с ума сошел? Я же мог тебе горло насквозь проткнуть!

— Я благодарен вам за вашу нерешительность в этом смысле. — Мэтью попытался сглотнуть слюну и обнаружил, что при этом его кадык подвергается опасности. — У меня пакет для мистера Хадсона Грейтхауза.

— Пакет? Что вы такое…

— Мистер Грейтхауз, — спокойно перебила его миссис Герральд, — пожалуйста, уберите ваш клинок от горла нашего курьера.

Она была еще бледна, но некоторое веселье уже вернулось в ее глаза, и Мэтью подумал, что она вопреки всему, что рассказывал ей Грейтхауз, поняла его трюк.

Рапира опустилась, но Грейтхауз продолжал держать ее в руке, не вкладывая в ножны. Мэтью счел это своего рода комплиментом. На грубом лице с орлиным носом застыло оглушенное и смущенное выражение — Мэтью видал такое у пассажиров кораблей, шесть месяцев проведших в море, когда они выходили на причал — и вдруг под ногами у них ничего не качалось.

— Могу я вручить вам пакет? — спросил Мэтью.

— Я его и так уже взял! — рявкнул Грейтхауз.

— Да, сэр, но… нет, сэр. Вы действительно взяли пакет. Но не тот, что надо было. — Мэтью скинул с себя сюртук, засунул руку за спину под жилет и вытащил пакет, спрятанный между рубашкой и поясом штанов. — Я прошу прощения, — сказал он, передавая конверт. — Он несколько промок от пота.

Грейтхауз перевернул пакет и увидел красную сургучную печать с буквой «Г».

— Не может быть! Я сам сломал эту печать на пакете, который у него вынул из кармана!

— Да, сэр, на том пакете действительно была печать. Настоящая печать чуть светлее, чем сургуч из кабинета магистрата Пауэрса, где я работал, перед тем как уйти. Но я не ожидал здесь затруднений. Я думаю, миссис Герральд, что вы свои конверты купили там же, где покупает их весь Сити-холл: в писчебумажном магазине мистера Эллери на Квин-стрит. Если даже и нет, конверты примерно одинаковые по размеру. — Он посмотрел на миссис Герральд, на Хадсона Грейтхауза. — Конечно, я не мог сделать дубликат правильной печати, — продолжал он, получая большое удовольствие от их молчания, — поэтому мне пришлось отвлечь внимание бандита… гм… мистера Грейтхауза, чтобы он не слишком ее рассматривал, перед тем как сломать. Но тут, если бы он увидел, что на печати нет буквы «Г» и как-то выдал бы свою реакцию, он бы себя разоблачил еще до того, как прочел официальные подписи на чистом листе бумаги.

— Правда? — У миссис Герральд в глазах сверкали искорки. Она явно наслаждалась представлением.

— Да, мадам. Его шесть шагов назад — этого должно было хватить, чтобы я не заметил, что на бумаге ничего не написано, но я и так это знал. — Тогда, на дороге, Мэтью с трудом сдержал смех и ему пришлось прикрыть рот рукой, пока «разбойник» читал «подписи» и похвалялся своими «друзьями из Бостона», умеющими их подделывать. Это должны были быть потрясающие специалисты — подделывать подписи, которых нет.

— А откуда вы знали, что я не настоящий разбойник? — спросил Грейтхауз. — Откуда вы знали, что я не проломлю вам голову, увидев чистый лист бумаги?

Мэтью пожал плечами:

— А я и не знал. Но у вас был мой кошелек и мои часы. С чего бы вам тогда так злиться из-за ерунды?

Миссис Герральд кивнула:

— Предварительная подготовка с конвертом и сургучом. Очень разумно. Отвлекающий маневр — рука на кармане. Тоже очень разумно, но мистер Грейтхауз не должен был поддаться на этот старый трюк. Еще что-нибудь?

— Да, мадам. Факт, что вы приедете, был совершенно ясен. Мистер Грейтхауз бросил разорванный конверт на дорогу, давая знак, что игра сыграна — на случай, если я далеко уйду искать лошадь и мы с вами разминемся на моем предполагаемом пути в город.

— Верно. Все верно. Кроме одного узелка, молодой человек. Мистер Грейтхауз, не вскроете ли вы ваш пакет?

Грейтхауз сломал печать и разорвал конверт. В углах его губ мелькнула улыбка.

— Ага, — сказал он. — Я вижу, пришли дополнения к договору.

Он держал в руке официальный пергамент, написанный широким быстрым почерком и подписанный полудюжиной крупных подписей.

— Они прибыли с почтой на корабле за два часа до моей встречи с мистером Корбеттом, — сообщила миссис Герральд, все еще обращаясь к Грейтхаузу. — К сожалению, я не могла вам вовремя сообщить, что наш курьер будет защищать настоящий и очень ценный документ.

Мэтью опустил глаза к дубовым половицам и ощутил кислый вкус сегодняшней трески в «Золотом компасе».

— Я их подпишу сейчас, пока они здесь.

Миссис Герральд взяла документ, села за стол, обмакнула перо в чернила и аккуратным почерком написала свое имя под другими именами.

— Так это ваш дом? — спросил Мэтью.

— Да. Тут еще есть некоторые вопросы землевладения, но они все будут улажены, как только документ вернется в Лондон. — Она улыбнулась Мэтью: — На почту я его отвезу сама.

— Ты меня обставил, мальчик! — громыхнул Грейтхауз. От его дружеского хлопка по спине Мэтью показалось, что он сейчас вылетит кувырком в сад. «Разбойник» улыбался, показывая зубы, будто вырубленные в каменоломне де Конти. — Отличная работа!

Когда Мэтью снова смог дышать, он сказал:

— Простите, миссис Герральд, но если по вашему плану я должен был быть ограблен на дороге и лишиться пакета… какой был в этом смысл?

Еще минуту она аккуратно складывала пергамент. Потом подняла глаза на Мэтью, и он прочел там новую оценку. Некоторое уважение, быть может.

— Я знаю вашу историю от магистрата Пауэрса. Знаю ваши мотивы в фаунт-ройяльской истории, знаю вашу волю к успеху. Чего я не знала — это как вы реагируете на неудачу.

Она встала и оказалась с ним лицом к лицу.

— Будучи работником агентства «Герральд», вы изо всех сил будете стремиться к успеху — и несмотря на это, много раз терпеть поражение. Так устроен этот мир и такова правда жизни. Но когда вы снова найдете свою лошадь, куда вы поедете — вперед или назад? Вот это я хотела знать. — И она протянула ему руку: — Добро пожаловать.

Мэтью понял, что стоит на судьбоносном перепутье, причем таком, где дорогу нужно выбирать обдуманно. Если стычка с фальшивым разбойником будет из всего этого самым худшим, то хорошо, но все же он счел сегодняшнее происшествие легкомыслием, учитывая опасность подобного рода занятий. Да, ради возможности применить свой разум и интуицию, ради той карьеры, которая началась, когда магистрат Вудворд забрал его из приюта, ради того, чтобы найти себе место в этом буйном и яростном мире, — разве не стоит хотя бы попробовать?

Стоит, решил он, хотя знал об этом еще тогда, когда выезжал из города на Почтовую дорогу.

Стоит.

Он принял руку миссис Герральд и сразу же получил очередной дружеский хлопок по спине от Хадсона Грейтхауза. Мэтью подумал, что еще одно поздравление он может и не пережить.

— Вы остаетесь на ужин, — объявила миссис Герральд. — Мистер Грейтхауз приготовит свое знаменитое ирландское жаркое из говядины и эля. Я полагаю, ваша лошадь где-то здесь неподалеку, и потому предлагаю вам въехать сюда как полагается, напоить лошадь и поставить ее в сарай. Ключ от ворот на крюке возле передней двери. — Она жестом послала его вперед: — Идите.

С приближением сумерек грозовые тучи росли и мрачнели, и наконец игривые дневные дождики превратились в сплошной ливень. Он стучал в окна дома миссис Герральд, а внутри горели свечи, и Мэтью сидел за полированным каштановым столом и понимал, что жаркое мистера Грейтхауза славится не столько мясом, сколько элем, который наливали туда из пивоваренного жбана. Мэтью ел немного, а миссис Герральд еще меньше, но Грейтхауз осушил еще кружку эля вдобавок к тому, что был у него в тарелке, и это никак на нем не сказалось, только появилась склонность заполнять своим голосом всю комнату.

Мэтью никто прямо не говорил, но по наблюдениям, по их разговорам о разных вещах — состоянии города, новом губернаторе, главном констебле и прочем, он заключил, что они… да, работодательница и работник, конечно, но что-то еще общее и сверх того. Не личное, а скорее профессиональное… какое же слово подобрать? Порыв, быть может? Целеустремленность? Их глубокое уважение друг к другу было очевидным и первостепенным, проявлялось в строе их речи и ответах на замечания друг друга, но опять-таки что-то было здесь большее, чем уважение. У Мэтью возникало впечатление, что Грейтхауз — «правая рука» миссис Герральд, так сказать, и может быть, даже второй человек в агентстве. В любом случае она внимательно слушала, когда он говорил, а он так же внимательно слушал ее, и Мэтью понимал, что это не просто взаимная любезность профессионалов, а глубокий союз родственных умов.

Грейтхауз глушил свой эль и рассуждал, как они с миссис Герральд пытались выбрать между двумя подходящими точками размещения конторы: либо Стоун-стрит, либо Нью-стрит, а Мэтью разглядывал их обоих и гадал, какое у них может быть прошлое. Грейтхауз сидел, закатав рукава белой рубашки до локтей, убрав седые волосы в завязанный черной лентой хвост, и вполне мог сойти за школьного учителя, рассказывающего что-нибудь из геометрии. Но было в нем и что-то военное — то есть, подумал Мэтью, в голосе его есть какой-то оттенок уверенности и непререкаемости, необходимый для команд на поле битвы. Конечно, его телосложение и быстрота свидетельствовали об активной жизни, как и неровный шрам через левую бровь и умелое обращение с рапирой. И еще у него был один красноречивый признак человека, серьезно работающего клинком: правое предплечье толще левого.

С виду он похож на человека, притворяющегося более неотесанным, чем он есть на самом деле, решил Мэтью. Иногда Грейтхауз тянулся за салфеткой промокнуть рот — и будто сам себя одергивал, чтобы этого не сделать, а иногда все-таки делал, увлеченный разговором. Человек с хорошими манерами, исполняющий роль человека из простонародья. Мэтью подумал, не аристократ ли он, воспитанный среди богатства, который по тем или иным причинам почувствовал, что ему уютнее при свете меньшей свечи. Возраст его Мэтью определил лет в сорок пять — пятьдесят. Быть может, он чуть моложе миссис Герральд.

И он явно мог говорить долго, раз уже начал.

— Вы знаете, — спросил он, — что мы рядом с тем местом, откуда этот остров получил свое название? Сюда первые поселенцы принесли кувшины с бренди для индейцев, и потом был церемониальный пир. А когда поселенцы спросили, как называется остров, индейцы родили название на месте: Манахактантенк. На их наречии это значило: «Место, где все надрались допьяна».

Он поднял кружку с элем:

— За Манахактантенк! — провозгласил он и осушил кружку.

К концу ужина, когда наступила полная темнота, а дождь продолжал стучать в окно, миссис Герральд сказала:

— Мэтью, мне нужно узнать ваше мнение об одной вещи. Минутку.

Она встала — как и два ужинавших с нею джентльмена — и оставила их ненадолго. Когда она вернулась, то принесла — весьма неожиданно для Мэтью — очень знакомый ему предмет.

Она снова села и положила на стол экземпляр — смазанный, бракованный и выброшенный, но все еще читаемый экземпляр «Кусаки».

— Меня очень интересует этот лист. И я хотела спросить, знаете ли вы печатника.

— Знаю. Его зовут Мармадьюк Григсби. Я даже помогал ему набирать текст и крутить пресс.

— Человек многих профессий, похоже, — заметил Грейтхауз, поедая очередную порцию своего жаркого.

— Я помогаю другу, только и всего. Но в чем состоит вопрос?

— Я просто хотела бы знать, сколько экземпляров он печатает и когда будет следующий выпуск. Вы не знаете?

— Я думаю, что вот этого мы напечатали триста копий. — И мышцы его плеча, прижимавшие проклятый пресс рычагом, вспомнили сейчас все эти шестьсот сторон (лицевая и обратная) — по пятнадцать секунд на каждый экземпляр. — По моим предположениям, мистер Григсби желает в ближайшие дни отпечатать и следующий выпуск.

— Хоть мы все еще ведем переговоры о конторе, но нам стоило бы попросить вашего друга дать о нас извещение. Что-нибудь не кричащее, конечно. Что-нибудь вроде того, что вскоре откроется агентство «Герральд», и наша специальность — поиск… — она задумалась, — того, что было потеряно. И поиск ответов на деликатные вопросы.

— Хотел бы я видеть ответ вот на это. — Грейтхауз здоровенной ручищей приложил салфетку к уголкам рта по очереди. — Фермер Джонс хотел бы знать, почему его дочь Лави приходит на обед с сеном в волосах.

— Для начала нужно начать, — слегка пожала плечами миссис Герральд. — Верно ведь? — спросила она у Мэтью.

— Так, — согласился он, — но мне действительно интересно, почему вы выбрали именно это место и это время. Я понимаю, что через Нью-Йорк проходит много ценных грузов и здесь много богатых людей с ценным имуществом. Но все-таки Нью-Йорк — не Лондон. И я могу удостоверить, что здесь преступный элемент далеко не подавил систему юстиции. — Он поймал себя на том, что повторяет утверждение главного констебля Лиллехорна. — Почему все же именно Нью-Йорк?

Миссис Герральд пристально посмотрела ему в глаза, и при ровном пламени свеч Мэтью прочел в ее взгляде такую безмятежную уверенность и целеустремленность, что даже как-то непривычно было видеть подобное у женщины. И подумал: не так ли чувствуют себя люди в присутствии королевы Анны, ощущая ту же эманацию хладнокровной силы воли, что исходит и от Кэтрин Герральд? Ему даже пришлось чуть отклониться на спинку стула — такова была сила ее взгляда, почти физическая.

— Что ж, ты сам напросился. — Грейтхауз встал. — Стакан вина?

— Нет, спасибо.

— Тогда я себе налью. Не обращайте внимания.

Он затопал в глубь дома.

— Мэтью, — сказала миссис Герральд, не отводя глаз, — наш город — Нью-Йорк.

— Да, мадам, именно в нем мы и находимся.

— Я не то имею в виду. Нью-Йорк — это город,который нам и нужен. Тот самый. Я слежу за колониями. Со всеми их городами в Массачусетсе, Пенсильвании, Виргинии и Каролине. Я знакома со всеми докладами, поступающими из Нового Света в Старый. Цифры переписей. Портовые книги. Кредиты и платежи с международными марками, передаваемые людьми королевы. У меня друзья на самом верху и в самом низу, и они мне говорят то, что я уже сама знаю: Нью-Йорк — тот самый город.

— Извините, — сказал Мэтью, чувствуя себя тупицей, — но я не успеваю за вашей мыслью.

— Будущее, — терпеливо пояснила она, — здесь. В Нью-Йорке. И пожалуйста, поймите меня правильно. Бостон будет великим городом, и Филадельфия тоже. Даже Нью-Рочелль, вероятнее всего, и Оранжбург тоже. Но я смотрю на Нью-Йорк и вижу необычайный город, которому не будет равных на побережье. Да, Бостон растет как на дрожжах, но климат там суровый, и там по-прежнему правят пуритане. У Филадельфии есть потенциал международного порта, но там Свободное общество торговцев обанкротилось двадцать лет назад, и с ней непонятно что будет. В Нью-Йорке голландцы создали очень организованную систему международной торговли, и она досталась нам, англичанам, вместе с колонией. Я думаю, на самом деле голландцы вздохнули с облегчением. Теперь они могут зарабатывать деньги как деловые партнеры, а не тратить их на содержание колонии.

— Понимаю, — сказал Мэтью, хотя и ждал, когда она перейдет к выводу.

Она дала ему этот вывод:

— Нью-Йорк — вероятный будущий деловой центр всех английских колоний в Новом Свете. Да, сейчас тут особенно не на что смотреть, хотя у города есть свое… очарование. Однако я уверена, что через десять лет, или двадцать, или тридцать, сколько там понадобится… этот город вырастет так, что осмелится соперничать с Лондоном.

— Соперничать с Лондоном? — Мэтью чуть не расхохотался, но сумел сдержаться и не выразить этого лицом. — Я согласен, что город обладает определенным потенциалом, но Нью-Йорку очень далеко до соперничества с Лондоном. Половина улиц еще даже не мощеная!

— Я не сказала, что это будет завтра. Лондон родился на рассвете времен, если послушать баллады, которые распевают на Голдинг-лейн. Но Нью-Йорк дождется своего времени, и здесь будут составляться и теряться состояния, пусть даже половина улиц немощеная.

Мэтью задумчиво кивнул:

— Я рад, что у вас такая вера в будущее нашего города. И поэтому вы хотите открыть здесь отделение?

— Не только. Если я пришла к такому выводу, то же сделают и другие.

— Другие?

Миссис Герральд ответила не сразу. Она взяла вилку, осторожными движениями — будто нащупывала дно в болоте — помешала соус в тарелке.

— Можно не сомневаться, Мэтью, — сказала она, — что преступный элемент не только Англии, но и всей Европы смотрит в эту сторону и уже оценил открывающиеся возможности. Что бы это ни было: похищение людей, подлоги, общественное и частное воровство, заказные убийства. Господство разума и духа, чтобы получить противозаконную выгоду. Я бы могла дать вам список отдельных преступников, которых Нью-Йорк рано или поздно привлечет, но не эта мелочь меня заботит. Есть в подполье процветающее общество, которое дергает за ниточки. Очень влиятельная и беспощадная группа людей, вот сейчас они сидят за ужином, как мы, но занесли ножи над картой Нового Света, и аппетиты у них волчьи.

Она перестала помешивать соус и посмотрела Мэтью прямо в глаза.

— Вы говорите, что сейчас преступность не одолела правоохранительную систему. Но это сегодня. А будет еще много «завтра» в жизни этой колонии и этого города, Мэтью, и если мы не подготовимся к будущему, его вырвут из наших рук те, кто будет к нему готов. — Она подняла выгнутые брови. — И не будем, прошу вас, слепы к тому факту, что здесь уже действуют… скажем так, силы зла. Этот Маскер, как назвал его мистер Григсби. Было несколько убийств в Бостоне и Филадельфии, пока не раскрытых, и чем больше проходит времени, тем больше шансов, что такими они и останутся. О нет, зло уже здесь, Мэтью. И оно будет крепнуть и процветать, если не окажется сильной и организованной защиты закона. Сейчас она не такова.

Грейтхауз вернулся с бокалом вина, полным до краев.

— Я пропустил проповедь?

— Я как раз дошла до «аминь». Надеюсь, не слишком напугала нашего младшего партнера.

— Были, помню, такие, что опрометью кидались в дверь. — Грейтхауз устроился в кресле. — Что скажешь, Мэтью? Играешь с нами?

Пришло время для Мэтью задать неделикатный вопрос, но такой, которого избежать нельзя:

— Сколько мне будут платить?

— Ага! — улыбнулся Грейтхауз во весь рот. — Вот это наш человек! — И он поднял бокал, салютуя.

— Это будет договорено, — ответила миссис Герральд. — Можете быть уверены, что денег будет больше, чем вы в жизни видели, и плата станет повышаться по мере вашего обучения и роста вашего опыта.

— А какое обучение?

— Наверняка подвох, — подсказал Грейтхауз.

— Обучение из младшего партнера до полноправного, что может занять какое-то время, — был ответ. — Но ничего такого, с чем вы не сможете справиться, это я обещаю.

Мэтью не понравилось слово «обучение», но он предположил, что это может быть изучение нового языка или совершенствование в логике и дедукции путем дальнейшего чтения. И все же его колебания заставили Грейтхауза сказать:

— Знаешь, Мэтью, как портовые грузчики в Лондоне говорят? «Не парься из-за мелких ящиков. А все на свете — мелкие ящики».

— Я бы сказала, что бывают ящики покрупнее других, но чувство это мне понятно, — слегка улыбнулась миссис Герральд. — Вы нам нужны, Мэтью. Вам будут хорошо платить и у вас будет интересная работа. Может быть, и путешествовать придется много, и довольно скоро. И потребуется очень хорошее знание сложностей жизни и извивов преступного ума. Я вас не отпугнула?

— Нет, мадам, — ответил Мэтью твердо и сразу. — Ни в малейшей степени.

— Вот это я и хотела слышать. — Она выглянула в окно и увидела вдали, со стороны города, вспышку молнии. — Не думаю, что вам стоит ехать в такую темень и в такую погоду. Если вы согласны остаться, внизу есть спальня. Утром можете выехать на рассвете, если захотите.

Мэтью подумал, что это будет разумнее всего, и поблагодарил миссис Герральд за гостеприимство. Вечер продолжался. Грейтхауз принес из соседней комнаты шахматную доску и фигуры, расставил их и сыграл с Мэтью партию. Мэтью думал было, что он окажется легкой добычей после такого количества вина, но Грейтхауз яростно отбивался конями, пока наконец Мэтью не поставил ему мат слоном и ферзем.

После второй партии, где Мэтью с самого начала взялся за него всерьез и хладнокровно разгромил в пух и прах, фехтовальщик зевнул и потянулся во весь свой гигантский рост, так что косточки хрустнули. Потом он пожелал Мэтью спокойной ночи и удалился в каретный сарай, где обитал.

Миссис Герральд ушла спать уже во время второй партии, так что Мэтью отправился в небольшую, но уютную спальню внизу, разделся и надел ночную рубашку, которая была для него приготовлена. Он сполоснул лицо из таза с водой, щеткой и мятным порошком, тоже оставленными ему, почистил зубы, задул свечу и лег под одеяло под вспышки далеких зарниц над Манхэттеном.

Много о чем надо было подумать, глубоко поразмыслить, всесторонне рассмотреть. Примерно три минуты он размышлял о застольной «проповеди» миссис Герральд, но усталость навалилась на него и отключила так же быстро и верно, как он задул свечу.

И потому он не сразу пришел в себя, когда проснулся от сдернутого с него одеяла и света фонаря прямо в лицо. Все еще хлестал в темноте дождь, колотя в окно спальни. Мэтью сел, прищуриваясь на фонарь, яркий, как полуденное солнце.

— Встал и оделся. — Голос Хадсона Грейтхауза был деловым и трезвым, как воскресное утро. — Обучение начинается сейчас.

Глава двенадцатая

Под моросящим дождиком Хадсон Грейтхауз пригнал не совсем проснувшегося Мэтью в каменный каретный сарай, окна которого светились в темноте. Кажется, Мэтью дали подремать не больше двух часов, он был усталый как собака и едва шевелил руками и ногами. Грейтхауз посветил ему, пропуская в открытую дверь, и Мэтью оказался на земляном полу, где большим кругом были расставлены еще восемь фонарей.

Грейтхауз закрыл дверь и запер ее на здоровенный засов, что Мэтью не очень понравилось. Кареты здесь не было, а были ступеньки, ведущие на второй этаж, где, наверное, и жил Грейтхауз.

Этот последний повесил фонарь на крюк в стене, и тогда Мэтью увидел отблеск желтого света на рукоятях и гардах четырех клинков в ножнах, также висящих на стене. И это еще не весь арсенал владельца. Помимо шпаг, здесь были еще два пистолета, три кинжала и — кто бы мог подумать? — здоровенная праща.

— Миссис Герральд мне сказала, что ты понятия не имеешь о шпагах и пистолетах. Верно?

— Да, сэр. Это верно.

Пока Мэтью не увидел оружия, его неудержимо тянуло зевнуть, но сейчас он полностью проснулся — как свойственно человеку в приступе вполне объяснимого испуга.

— Значит, ты никогда не держал в руке шпагу?

— Нет, но… — Вообще-то он именно что держал в руках шпагу в тюремной камере Фаунт-Ройяля, но просто чтобы избавиться от нее, а не пустить в ход, так что это вряд ли считается. — Когда я был мальчишкой… то есть совсем еще маленьким… я был тогда в одной банде в гавани. Не настоящей, конечно. Просто сироты. Беспризорники, как я.

— Ты это к чему-то ведешь?

— Да, сэр. Мы дрались палками и делали вид, будто это шпаги. Войны понарошку.

— Случилось тебе убить кого-нибудь такой шпагой понарошку?

Грейтхауз подошел ближе, навис над Мэтью великаном, будто увеличиваясь с каждой секундой, и с ним росла его тень на стене.

— Нет, сэр.

— Кого-нибудь когда-нибудь чем-нибудь убил?

— Нет, сэр.

— Драться умеешь? Кулаками?

— Я… я точно помню, как дрались в банде. Но это было очень давно, и я с тех пор стал другим человеком. Изменился полностью.

— Вот в этом можно было бы остаться прежним.

Грейтхауз остановился перед ним и смерил его взглядом с головы до ног, будто увидел впервые. Лицо его в свете фонаря казалось высокомерным и презрительным. Мэтью подумал, что либо у Грейтхауза невероятные способности восстанавливаться после алкоголя, либо он просто может выпить бочку и не заметить.

— Ты тощий, — сказал Грейтхауз и обошел его по кругу. — С виду жидкий, как вода, и бледный как глиста. Ты когда-нибудь работал при свете дня на воздухе?

— Моя работа… по преимуществу умственная, сэр.

— Вот в том-то и беда с вами, с теперешней молодежью. Сидите на собственной… умственности и называете это работой. Значит, ты такой умный, да? Так ловко в шахматы играешь. А по-моему, ты позволяешь себе гнить заживо. Не мужик, а привидение. Откуда, кстати, у тебя этот шрам? Упал мордой на шахматную доску?

— Нет, сэр. Я… я его получил в драке с медведем. — Грейтхауз остановился, прервав свое кружение. — А могу я спросить, — вставил Мэтью, — откуда шрам у вас?

Грейтхауз помолчал, но все-таки ответил:

— От разбитой чашки. Ее моя третья жена бросила.

— А…

— А вообще вопросы здесь задаю я! — буркнул Грейтхауз. — Это ясно?

— Да, сэр.

Грейтхауз снова пошел вокруг Мэтью, круг за кругом. Потом остановился прямо перед ним.

— Если хочешь видеть шрам, сюда глянь. — Он расстегнул рубашку и показал действительно уродливый коричневый шрам, начинающийся под левой ключицей и доходящий до середины груди. — Удар кинжалом, пятого марта семьдесят седьмого. Метил в сердце, но я успел перехватить руку. Наемный убийца, переодетый монахом. А вот еще. — Он спустил рубашку с правого плеча и показал темно-лиловую впадину. — Мушкетная пуля, двадцать второго июня тысяча шестьсот восемьдесят четвертого года. Выбила мне руку из плеча. К счастью, костей не сломала. Она пронзила насквозь женщину, которая в тот момент оказалась передо мной. И сюда посмотри. — Он изогнулся, показывая зловещего вида шрам на ребрах с правой стороны. — Девятого октября восемьдесят шестого года. Вот что можно сделать рапирой, хотя у нее рубящего края нет. Этот гад вместо выпада ударил наотмашь. Обошлось мне в два сломанных ребра, месяц провалялся, чуть с ума не сошел. — Он осторожно, будто с почтением, дотронулся до шрама. — Дождь за три дня предсказываю.

Грейтхауз поднял рубашку на место и снова застегнул. Выражение его лица было скорее довольным, чем раздраженным.

Мэтью не мог не спросить:

— Вот это то, чего я должен ожидать?

В ту же секунду палец Грейтхауза уперся Мэтью в грудь так, что тот подумал, будто сейчас получит свой первый боевой шрам.

— Нет, — ответил Грейтхауз, — нет, если у тебя ума хватит. И удачи. И если ты мне дашь тебя научить, как себя защищать.

Мэтью ничего не сказал, но Грейтхауз будто прочел его мысли:

— Я тебе вот что скажу. Это я дрался с четырьмя сразу, когда один сумел просунуть рапиру через мою защиту, так что учиться у меня стóит. Ритма у него тогда не было, дергался в панике. Просто ему повезло, а мне нет. Пока я не восстановил дыхание и не выпустил ему кишки на весь переулок. Другому досталась резаная рана через все лицо, и тогда все живые бросились наутек.

— Вы их пощадили?

Грейтхауз уставился на костяшки пальцев, где Мэтью тоже увидел много мелких шрамов.

— Я пошел по кровавому следу и раненого добил. Колющим ударом в горло. Но ночь была темная, и это спасло двух других, хотя, наверное, кровопотеря и два сломанных ребра тоже меня несколько задержали. — Он резким шагом подошел к своему арсеналу и взял две рапиры. Вытащив их из ножен, он одну протянул Мэтью рукоятью вперед:

— Возьми. Коли меня.

— Сэр?

— Возьми рапиру и коли меня.

Мэтью принял клинок. Чертовски тяжелая штука! И ему показалось, что несбалансированная. Совершенно неестественный способ дать себя убить — пытаясь шевелить этим неуклюжим куском стали в воздухе. Он помахал рапирой из стороны в сторону, глядя, как отражается от нее свет. И ему показалось, что рабочий конец рапиры куда медленнее попадает в намеченное место, чем ему, Мэтью, хотелось бы.

— Ты ее держишь, как младенец — погремушку, — сказал Грейтхауз. — Возьми ее как мужчина, закрепи большим пальцем. Вот теперь правильно. Коли меня.

— А как мне стоять?

— Насчет стойки пока не волнуйся. Делай, как я сказал.

— Она мне в руке неудобна. У вас не найдется полегче?

Мэтью уже ощущал, как ноют мышцы предплечья. Природа не предназначала его быть фехтовальщиком.

— Это, бледная немочь, самая легкая. Ты держи клинок, вот и все. Локоть чуть согни. Вот так. Крепко держи. Крепче. Опусти плечо. Не руку, а плечо, я сказал. Так, правильно. Стой смирно.

Грейтхауз сделал рапирой круговое движение и хлопнул по рапире Мэтью плашмя, со звоном, и хотя удар был не сильный, дрожь стали прошла по руке Мэтью до самого затылка.

— Почувствуй клинок, — потребовал Грейтхауз, обводя рапиру Мэтью и ударяя по ней с другой стороны и продолжая переводить оружие и снова звенеть. Сарай резонировал, как колокольня. — Рапира состоит из двух частей: клинка и эфеса. На эфесе есть головка — вот этот шарик на конце — рукоять и гарда. Части клинка называются сильная — возле рукояти и слабая — возле острия. — Рапиры продолжали вызванивать свою музыку. — Блокировать — или парировать — удар или выпад нужно вот этой частью, сильной, вот как я это делаю. Если попробуешь парировать удар слабой частью клинка, то почти наверняка либо выпустишь оружие, либо сломаешь. Или тебя проткнут. На рубящие удары рапира не рассчитана, хотя ты видел, что при достаточной силе она может их наносить. Рапира создана для колющих ударов, проникновения острия в цель. Хватку ослабил, держи крепко! Сначала ты привыкнешь к ощущению оружия в руке, потом будем отрабатывать основы — терция, кварта, наступление, глубокий выпад, измерение дистанции, финт, ответ, батман, соединение и…

— Кажется, я научился этой штукой управлять, — перебил его Мэтью, хотя предплечье ныло хуже больного зуба.

— Рад, что ты так думаешь, — ответил Грейтхауз и тут же крутанул рапирой чуть сильнее и чуть под другим углом. У Мэтью внезапно разжались пальцы, руку будто ужалил шершень, и рапира вылетела, будто одна из комет Инкриза Мейзера.

— Извините, пальцы разжались, — сказал Мэтью, пытаясь вытряхнуть из руки жало.

— Они и сжаты толком не были. Я ж тебе велел большой палец в замок замкнуть. Подбери оружие и возвращайся где стоишь.

Мэтью повиновался.

Грейтхауз сказал:

— Сделайся тонким. Будто ты и так недостаточно тонкий, но это хотя бы к твоей выгоде. Показывай только правый бок. Ноги на одной линии со мной. Не так широко. Теперь слишком узко. Надо, чтобы в твоем выпаде была сила, но если слишком близко ставить ноги, трудно держать равновесие. Вот так, уже лучше. — Он медленно обошел круг сразу за фонарями. — Острие все время смотрит от себя. Не опускай его вниз никогда, разве что противник трех дюймов ростом. Так, хорошо. Теперь опускайся, будто садишься. Чуть сильнее. Левую руку держишь сзади, как руль. — Он снова остановился перед Мэтью. — Кончик клинка от себя. Чуть выше эфеса. Вот так, это хорошо. Теперь вытягиваешь правую руку вперед и правой ногой вперед как можно дальше — левая рука, тело и клинок на одной линии. Выпадай. Ну!

Мэтью бросил себя вперед, но его рапира не успела выйти из круга, как ее отбил в сторону клинок Грейтхауза.

— Еще раз. Корпус по линии. Левую ногу не поднимай и не волочи. И когда я говорю «выпадай», это не значит дергаться как ошалевший от жары мул. Сейчас мне нужна экономия движений, скорость придет потом.

Снова Мэтью сделал выпад, и снова рапиру чуть не выбили у него из рук.

— Я ее удержал! — гордо сказал он. — Вы видели?

— Да, моя ошибка. — Грейтхауз шагнул вперед, мелькнул быстрым движением клинок — рука Мэтью снова судорожно разжалась, а рапира воткнулась в грязь в десяти футах от него.

— В следующий раз, когда большой палец раскроешь, — мрачно пообещал Грейтхауз, — тебе всю жизнь потом будет хватать девяти пальцев на перчатках. Подними и вернись.

Мэтью послушался. Предплечье болело адски, но он стиснул зубы и решил хотя бы продемонстрировать силу духа.

— Возьми кварту — это позиция, которую я тебе только что показал. Теперь просто работай оружием. Режущий удар направо, возвращаешься в позицию, удар налево, выпад по центру. Спину держи ровно. Колени согни чуть сильнее. Спокойнее, не упадешь. Работай оружием, пока я не скажу остановиться.

Вот гад, подумал Мэтью. Он не знал, сколько еще выдержит рука, но черт его подери, если он сдастся.

— Теряешь форму, — сказал Грейтхауз, снова обходя по кругу. — Силы в руке нет, правда? Продолжай давай. Левую ногу не поднимай. Оглох, что ли? Корпус по линии!

Пот блестел на лице Мэтью, а он продолжал наносить режущие и колющие удары. Рапира весила, как наковальня, предплечье превратилось в кусок мяса без нервов. Зато плечо вопило, будто недорезанная свинья.

Ему показалось, что прошло не меньше пятнадцати минут, когда Грейтхауз сказал:

— Хватит.

Мэтью опустил оружие и принялся растирать руку, пытаясь вернуть ей жизнь. Он запыхался и тяжело дышал. Поразительно, сколько силы и энергии нужно, просто чтобы держать эту чертову рапиру, а уж тем более орудовать ею в бою.

— Сколько времени нужно, чтобы научиться? — спросил он между двумя частыми вдохами.

Грейтхауз убрал рапиру в ножны и повесил на кожаном ремне на плечо. Потом достал из кармана панталон короткую глиняную трубку, зажег ее спичкой от небольшого огнива и выпустил клуб синего дыма, проплывший над головой Мэтью.

— Лет десять, — ответил он. — В среднем.

Он убрал огниво.

— Десять лет?!

— Ты поздновато начинаешь. Меня начали учить в восемь.

— Тогда, может быть, мне нужно было бы начать с детского оружия?

— Вряд ли я смог бы тебя обучать, валяясь по полу от хохота. Да и вообще, не верю я в обучение взрослых на тупых деревяшках. Тебе нужно разработать кисть и предплечье и научиться держать корпус по линии. Деревяшки только создадут ложное ощущение прогресса.

— Вот не уверен, что смогу здесь добиться прогресса, с тупым или настоящим оружием.

Грейтхауз взял у него рапиру, обозначая конец ночной тренировки.

— Может быть, и нет, и наверняка не все люди пригодны к работе с рапирой или другим холодным оружием. Я-то знаю, что здесь многое надо помнить.

— Это сложнее, чем я думал, — согласился Мэтью.

— К несчастью, мы только ковырнули самый поверхностный слой этих сложностей. — Грейтхауз повесил обе рапиры на место, наклонился к полу и взял коричневую бутылочку. Открыв, он протянул ее Мэтью:

— На, глотни.

Мэтью ощутил запах спиртного куда раньше, чем бутылка оказалась вблизи его носа, но все равно приложился долгим глотком. Когда он вернул бренди, глаза у него заслезились.

— Спасибо.

Грейтхауз выпил, заткнул бутылку и снова взял в рот трубку.

— Шахматы ж тоже сложная вещь?

— Да. То есть поначалу. Пока не разберешься, что какая фигура может.

— Вот так же и с рапирой, только стремишься не заматовать короля и защититься от мата сам, а убить человека и не дать убить себя. Фехтование вот в чем подобно шахматам: и там, и там ты озабочен занятием обороноспособной позиции. Одинаково важны наступление и отступление — в шахматах это атака и защита. Ты должен все время думать над следующим ходом, следующим блоком, следующим выпадом. Ты должен иметь план, ты должен перехватить инициативу у своего противника. — Грейтхауз выпустил струйку дыма, оттопырив нижнюю губу. — Давай я тебя спрошу: сколько у тебя ушло, чтобы научиться играть в шахматы?

— Я думаю… много лет. Я все еще делаю больше ошибок, чем мне хотелось бы, но я научился исправлять их последствия.

— Вот то же и в фехтовании. — Грейтхауз поднял голову. — Я не жду, что ты станешь мастером, но жду, что ты научишься узнавать ошибку и исправлять ее последствия. Это даст тебе шанс прожить достаточно, чтобы вытащить пистолет и застрелить противника.

Мэтью не сразу понял, что Грейтхауз шутит, хотя выражение его лица осталось абсолютно серьезным.

— Будь здесь в субботу в девять утра, — велел Грейтхауз. — Проведешь здесь целый день. В буквальном смысле здесь — в этом сарае. Продолжим уроки фехтования и еще добавим к ним заряжание и стрельбу из пистолета. А также применение кулака на близком расстоянии.

Отличный способ провести субботу, подумал Мэтью.

— А пращи для чего?

— Для белок, — ответил Грейтхауз. — Я их жарю с картошкой и перцами. — Он затянулся трубкой, выпустил клуб дыма, потом ладонью выбил остатки пепла. — Твое обучение будет включать не только физические тренировки. Я хочу знать, например, как ты умеешь читать карту и ходить по ней. Или сам рисовать карту по словесному описанию местности. Я хочу знать, насколько хорошо ты умеешь вспомнить описание чьей-нибудь внешности, и хочу видеть, как ты обращаешься с лошадью чуть более горячей, чем та кляча в конюшне. — Теперь он едва заметно улыбнулся, увидев тоскливое выражение на лице у Мэтью. — Как сказала миссис Герральд, тебе никогда ничего не попадалось такого, с чем ты не мог бы справиться. И пусть тебя утешает, что ты — первый выбранный нами новичок. Будут со временем и другие. Мы сейчас присматриваемся к одному в Бостоне и еще двоим здесь, в Нью-Йорке.

— Правда? И кто это?

— Если бы я тебе сказал, это перестало бы быть тайной, а миссис Герральд пока что велела мне ее хранить.

— Ладно, — согласился Мэтью, но воображение уже работало, прокручивая, кто бы это мог быть. Но одно он еще должен был спросить: — А сама миссис Герральд?

— Что тебя интересует?

— Ее история. Она мне сказала, что агентство основал ее муж. Что с ним сталось?

Грейтхауз начал было отвечать, но вроде бы спохватился.

— Это можно и потом, — решил он. — Через четыре часа рассвет. Лучше бы тебе поспать пока.

Мэтью не пришлось долго думать, чтобы согласиться. Сколько бы сна ни досталось ему за остаток ночи, а завтрашний день будет нелегким. И у магистрата Пауэрса есть для него работа, а неизвестно, будет ли вообще правая рука действовать.

— Доброй ночи, — сказал он Грейтхаузу, и тот ответил:

— Не забудь вытереть ноги. Миссис Герральд терпеть не может грязи на полу.

Мэтью вернулся в дом сквозь плывущий туман, ради спокойствия хозяйки дома очистил сапоги как следует о железный скребок возле двери, и через десять минут все мысли о рапирах, шахматах и жареных белках вылетели у него из головы, сменившись здоровым и глубоким сном.

Вежливый колокольчик у двери разбудил Мэтью на сером рассвете. Он умылся, оделся, бритье пропустил, поскольку бритву ему не предложили, и решил также, что с опорожнением пузыря подождет, пока окажется на дороге, чтобы не пачкать горшок. Выйдя из комнаты, он обнаружил ожидающий на обеденном столе обильный завтрак из яиц, ветчины и галет вместе с чайником крепкого темного чая. Рядом с тарелкой лежали его кошелек и серебряные часы.

Миссис Герральд тоже вышла к завтраку, но Грейтхауз не появился, хотя Мэтью решил, что именно он готовил завтрак, потому что поваром в этом доме больше некому было быть.

— Вот это отдайте мистеру Григсби, если вам не трудно. — Миссис Герральд подала ему пакет, снова запечатанный красным сургучом. — Я думаю, он захочет платы вперед за объявление, поэтому у себя в кошельке вы найдете несколько лишних монет. По моим расчетам, их хватит, чтобы удовлетворить и мистера Григсби, и владельца конюшни. Я так понимаю, что вы должны в субботу утром приехать к мистеру Грейтхаузу. — Это было спокойно отданное распоряжение. — Пожалуйста, постарайтесь не опаздывать.

— Да, мадам.

— Тогда ешьте. Дождь перестал, а мне нужно написать несколько писем.

Сьюви уже стояла у коновязи. Мэтью положил кошелек и часы в седельную сумку и поехал прочь под первыми робкими лучами рассвета, пробившимися через облака. У ворот его ждал Грейтхауз.

— Всего доброго, — сказал он. — Да, кстати, стоит втереть какую-нибудь мазь в правую руку, когда приедешь в город. К вечеру может малость начать болеть.

— Спасибо за совет, — ответил Мэтью не без сарказма, выехал из ворот и услышал, как они затворяются за ним, потом устроился в седле поудобнее для пути домой. Через полчаса исчезли последние тучи, небо стало ярко-голубое, солнце сияло во всю свою золотую мощь, и Мэтью заснул, опустив голову на грудь, а Сьюви плелась себе по дороге в город.

Часть вторая БЕЗУМИЕ

Глава тринадцатая

Удачно оказалось, что магистрат Пауэрс был доволен исходом встречи Мэтью с миссис Герральд, потому что с утра в четверг Мэтью не мог удержать пера, не то что написать строчки. Магистрат хотел знать все, что случилось, и Мэтью любезно все ему изложил, особо подчеркнув полночное «обучение» с рапирой, от которого сегодня был совершенно непригоден к письменным занятиям.

— Тогда свободен, — решил магистрат. — Уведу себе сегодня чьего-нибудь клерка, а ты иди домой и отдыхай.

— Я по дороге зайду в аптеку за мазью, — ответил Мэтью, потирая плечо. — Завтра к слушанию дела Нокса буду готов.

— Не уверен. Но мне кажется, что у магистрата Макфинея ничего сейчас нет в папке, и я у него попрошу одолжить его клерка. — Пауэрс указал на дверь. — А ты иди лечить руку.

— Спасибо, сэр. Я завтра обязательно попытаюсь вернуться к работе.

— Если нет, так нет. Особенно по этому поводу не тревожься. — Он посмотрел на Мэтью поощрительным взглядом. — Мне приятно, что я тебе помог выйти на новый путь. То, что миссис Герральд выбрала тебя, это похвала настолько же мне, насколько и тебе. И я уверен, что она за свои деньги не будет разочарована. Они же собираются тебе хорошо платить?

— Мы пока еще не обсуждали цифры.

— Мне кажется, что тебе будет нужно некоторое юридическое представительство. Если захочешь написать контракт должным образом, я буду рад помочь.

— Спасибо… — Мэтью собрался уходить, но у двери замешкался.

— Что-нибудь еще? — спросил магистрат.

— Да, сэр. Я интересуюсь насчет миссис Герральд. Вы что-нибудь еще о ней знаете?

— Что, например?

— Вы говорили, что у вас есть общие враги. Могу я спросить, что вы имели в виду?

Магистрат несколько секунд изучал — или делал вид? — первые строки лежащего перед ним письма.

— Миссис Герральд тебе не сообщила? — спросил он. — Не рассказала свою историю?

— Она сказала мне, что агентство основал ее муж. Я понял так, что он покойный. Есть ли еще что-нибудь, что мне следует знать? — Тут он сообразил: — А, вы говорили, что были знакомы с миссис Герральд в Лондоне. Вот почему она направила к вам посланца. Это был мистер Грейтхауз?

— Да, это был Хадсон.

— Вы с ним так коротко знакомы? Это впечатляет. И я предполагаю, что у вас были дела и с миссис Герральд?

Магистрат выдавил на лице кривую улыбку.

— Теперь я понимаю, каково стоять на месте свидетеля. Следует ли мне признать себя виновным и отдаться на милость суда, господин обвинитель?

— Прошу прощения, сэр. — Мэтью тоже пришлось улыбнуться, чтобы скрыть смущение. — Я увлекся.

— Это я за тобой постоянно замечаю. Отвечу: я знал Кэтрин Герральд по Лондону. Мы познакомились, когда Рич привел ее на субботний ужин в братство.

— Рич?

— Ричард Герральд. Он был членом нашего юридического братства в Кембридже. И чертовски здорово играл в теннис. Почти как я. И юристом стал великолепным, специализировался по обвинениям в уголовных процессах. Да, так он привел на субботний ужин красавицу Кэтрин Тейлор, а потом мы заключали пари, когда они поженятся. Я ошибся в прогнозе, но ненамного.

— Что случилось с мистером Герральдом?

И снова магистрат сделал вид, что читает бумаги. Мэтью знал, что он определенно хочет нечто рассказать, но, наверное, не позволяет обстановка.

— Я думаю, — произнес наконец Пауэрс, — что на эти вопросы тебе должна ответить миссис Герральд.

— Но я именно про «общих врагов», — настаивал Мэтью. — На этот вопрос разве вы не должны ответить?

— Должен бы, — согласился Пауэрс. Помолчал, ничего не добавляя, и закончил так: — Но мой ответ сильно зависит от ответа миссис Герральд. Поэтому я предоставляю отвечать ей.

— Сэр, я же не прошу судебного решения. Я прошу только…

— Если через пять секунд ты еще будешь в этом помещении, — перебил его Пауэрс, — я сочту, что твой рот вполне в состоянии диктовать эти письма перу макфинеевского клерка. Ты идешь или остаешься?

— Иду.

— Тогда исчезни.

Дверь закрылась за спиной Мэтью.

По дороге он чуть опять не налетел на генерального прокурора Байнса, и пришлось приостановиться, пока этот джентльмен поднимался по лестнице. Потом Мэтью спустился и вышел на яркое предполуденное солнышко. То и дело поглядывая назад, он влился в поток горожан, обогнул подводу с сеном и направился к аптеке вверх по Смит-стрит.

Он не смог удержаться, чтобы не остановиться под полосатой красной вывеской аптекаря и не осмотреть еще раз место, где упал Деверик. Вчера он не нашел ничего, и сегодня тоже. А потому он вошел в аптеку, где за стойкой тянулись полки с эликсирами, мелом от изжоги, различными видами древесной коры от лихорадки, цинковой мазью, пиявками в банках, зубным порошком, растертыми цветами и травами, медицинским уксусом и прочими аптекарскими товарами, поговорил недолго с мистером Устерхаутом и вышел на улицу с завернутым в бумагу флаконом масляного экстракта тысячелистника, который надо прикладывать два раза в день. На пересечении Смит-стрит и Кинг-стрит Мэтью свернул вправо, из-за чего ему пришлось по дороге к мастерской печатника миновать царство Эбена Осли (которое при солнце вызывало у него не больше добрых чувств, чем при луне).

Когда он пришел, Мармадьюк Григсби как раз размечал статьи и располагал блоки шрифта в верстаках. Знаменитый печатный станок, расположившийся в центре самой освещенной солнцем комнаты, представлял собой громоздкое старое чудище, знавшее, быть может, еще руку самого Гуттенберга. Глядя на это приспособление, трудно было поверить, что именно из него выходят листы пергаментной бумаги с оттисками ламповой сажи и льняной олифы, извещающие граждан о происшедших и будущих событиях.

— Пришел помогать делать выпуск, надеюсь? — спросил Григсби. — Если все пойдет хорошо, завтра можем начать печатать.

— Я вот что принес. — Мэтью протянул конверт и подождал, пока Григсби его вскроет. Печатник внимательно прочел.

— Агентство «Герральд»? С запросами обращаться письменно в гостиницу «Док-хаус-инн»? И что это все значит?

— Для тебя — деньги. — Мэтью открыл кошелек и протянул одну из оставшихся серебряных монет. — Этого хватит за одноразовое объявление?

— Вполне! — Григсби осмотрел монету так тщательно, будто собирался сразу ее съесть. — Но все-таки, что оно означает? «Решение проблем»? Каких проблем?

— Ты его напечатай как есть, если ничего не имеешь против. Кому надо, те поймут.

— Ну ладно. А теперь сядь за стол, и я возьму еще чистой бумаги. Хочу услышать твой рассказ о том, как ты наткнулся на тело Деверика. — Григсби поднял руку раньше, чем Мэтью успел бы возразить. — Я знаю, что ты оказался на месте не первый, но из интервью с Филиппом Кови я вообще ничего не узнал. От тебя я хочу узнать твои впечатления от того момента, и еще — что сказал тебе Мак-Кеггерс насчет Маскера. Да давай уже садись!

Мэтью сел на стул с тростниковой спинкой, отлично помня и добрый совет Мак-Кеггерса хранить информацию при себе, и куда более настоятельный совет Байнса в Сити-холле на ту же тему. Он подождал, пока печатник обмакнет перо, и тогда сказал:

— Я вполне могу изложить свои впечатления от той минуты, но мне придется придержать сведения, которые сообщил мне коронер.

И тут у Григсби задергались мохнатые белые брови.

— О нет, Мэтью! Неужто и ты?

— Что «и я»?

— Неужто и ты против меня? Ты скрываешь информацию, которую хочет утаить от общественности Лиллехорн? Или же это магистрат Пауэрс придушил тебя ошейником?

Мэтью покачал головой:

— Ты меня достаточно хорошо знаешь. Мак-Кеггерс просто заметил, что не в интересах следствия было бы разглашать сейчас подробности о Маскере.

— Ага! — Григсби навис над бумагой. — Значит, он снова назвал это имя?

— Мне кажется, он ясно дал понять свое мнение: обе жертвы убиты одной и той же рукой.

— Это Маскер! — воскликнул Григсби, брызгая слюной на бумагу, по которой уже царапал пером с яростью, понятной только писателю.

Мэтью вздрогнул, мысленно услышав гром из уст Байнса, когда он прочтет эту статью.

— Мак-Кеггерс не использовал этот термин, строго говоря. И я не думаю, что разумно будет…

— Вздор! — небрежно отрезал старик. — «Газетт» бы обязательно так бы его назвала, а что годится для «Газетт», для «Уховертки» подойдет тем более! — Он снова обмакнул перо. — Теперь давай все с самого начала.

Через час Мэтью вышел из типографии, просто перемолотый жерновами Григсби, слегка одурелый от недосыпа, и не очень хорошо помнил, что он рассказал, а что все-таки сохранил в тайне. Григсби может взять случайную фразу и сделать из нее целый абзац. Мэтью пришлось отказаться ему помогать, и не столько из-за боли в плече, сколько в шее. Григсби был разочарован, но обещал, что в пятницу печатать листок ему поможет Ефрем Оуэлс.

Он пошел домой и был встречен просьбой Хирама Стокли вымести мастерскую. Поскольку за жилье он расплачивался работой и считал это своим долгом, Мэтью подмел мастерскую тщательно и не жалуясь. Сперва работа оказалась для него труднее, чем можно было бы ожидать, потому что приходилось все время увертываться от боков и пятачка Сесили, норовившей стукнуть его под коленки, но потом Стокли сжалился и выгнал свинью наружу. Наконец Мэтью завершил работу и объявил о намерении подняться к себе и подремать, но ему пришлось ненадолго задержаться — уверить гончара, что он не болен и врач ему не нужен.

У себя в комнате Мэтью открыл окно, давая выход теплому воздуху, снял сюртук и рубашку, после чего смазал мазью руку и плечо. От одной мысли о том, чем ему придется заниматься в субботу, Мэтью ощутил навалившуюся усталость. Он — человек умственных занятий, а не азарта или спорта. Смешно, что надо пройти через такие труды, от которых все равно толку не будет, если даже он будет тренироваться целый месяц по десять часов в день. Как вообще может человек научиться так владеть оружием? Начинать надо, наверное, с железными руками и железным телосложением.

«Ты позволяешь себе гнить заживо», — сказал ему Грейтхауз.

Много он понимает, подумал Мэтью. Каждый может держать рапиру, если он шесть футов с тремя дюймами роста и крепок, как военный корабль. А пистолет тоже любой идиот может навести, так какой в этом смысл?

«Не мужик, а привидение».

Сильные слова для слабого ума, подумал Мэтью. Ну и черт с ним. Раскомандовался, генерал в песочнице! Да гори он огнем!

Мэтью лег на кровать, закрыл глаза, но даже так не укротил приступа злости. «Весь этот путь проделал, только чтобы меня обмишурили. Выставили дураком. Но ведь у них не получилось, правда ведь? Ну нет уж! Это нужно быть поумнее этой парочки, чтобы одурачить Мэтью Корбетта! Теперь устроили мне это „обучение“, проверяют на стойкость! Пытаются заставить делать то, чего я никогда раньше не делал и вряд ли когда буду! Драться на шпагах, драться кулаками, как обыкновенный хулиган! Уж если бы я хотел пробарахтаться всю жизнь в драках, то мог бы остаться в банде в гавани!»

Тут он ясно увидел перед собой Кэтрин Герральд за письменным столом. Она смотрела на него, и эти пронзительные синие глаза светились, как лампы из-под воды.

«Будете стремиться к успеху — и несмотря на это, много раз терпеть поражение. Так устроен этот мир, и такова правда жизни. Но когда вы снова найдете свою лошадь, куда вы поедете — вперед или назад?»

И она тогда подняла руку, сжала в кулак и стукнула по столу. Раз… другой… и третий…

— Мэтью? Мэтью!

Он резко сел, заметил, как сильно стемнело. Еще раз три удара.

— Мэтью, открой, пожалуйста!

Это был голос Хирама Стокли. Он стоял на лестнице и стучал снизу в люк.

— Мэтью!

— Да, сэр! Одну минуту!

Мэтью спустил ноги на пол и протер глаза. Он чувствовал себя намного лучше, но который сейчас час? Часы в кармане сюртука. При угасающем свете он увидел, что уже пять часов вечера. Распахнув люк, Мэтью взглянул прямо в лицо Стокли.

— Прости, что пришлось тебя побеспокоить, — извинился гончар, — но к тебе гость.

— Гость?

Стокли отступил в сторону, и Мэтью увидел у подножия лестницы человека, которого никак не ожидал в гости.

— Привет, Мэтью! — сказал Джон Файв. Пришел, наверное, из кузницы, потому что был одет в обычную белую рубашку, коричневые панталоны и сапоги, а лицо у него все еще румянилось от пламени горна. — Можно к тебе подняться?

— Конечно, заходи.

Мэтью придержал дверцу люка, Стокли спустился, и Джон поднялся наверх. Мэтью опустил за ним люк и полез доставать свечи.

— Уютно, — сказал Джон, озираясь. — И книг у тебя сколько! Впрочем, это можно было наперед сказать.

Мэтью извинился, сполоснул лицо над умывальником, достал из кармана часы и убедился, что действительно уже десять минут шестого. Заведя часы, он поднес их к уху — послушать тиканье.

— Вот это штука! Я и не знал, что ты такие деньги зарабатываешь.

— Это подарок. Но ведь действительно хороши?

— Да, вряд ли у меня такие будут. Можно подержать?

Мэтью дал ему часы и развел мыльную пену для бритья, пока Джон Файв здоровым ухом прислушивался к часам.

— Здорово они тикают, да? — сказал он.

— Да, — согласился Мэтью.

Джон положил часы на тумбочку и понюхал воздух:

— Чем это пахнет?

— Мазь из тысячелистника. У меня плечо болит.

— Да, мне бы такая штука тоже могла пригодиться, и не раз.

Мэтью намазал щетину пеной и начал бриться опасной бритвой. В круглом зеркальце над умывальником он видел стоящего за спиной Джона. Тот все оглядывал комнату, морща лоб. Что-то должно было произойти, но Мэтью понятия не имел, что именно.

Джон откашлялся:

— Веду тебя на ужин.

— Извини? — обернулся Мэтью.

— На ужин. Приглашаю. Деньги мои.

Мэтью брил себе подбородок, но при этом смотрел на Джона в зеркало.

— А с чего это вдруг, Джон?

Сперва Джон только пожал плечами. Потом отошел к окну, выглянул на Бродвей.

— Не дело это — злобу таить, Мэтью. Ты знаешь, о чем я.

— Я понимаю, что ты говоришь о нашем несогласии по поводу образа действий в некотором вопросе. Но я хочу, чтобы ты знал: я как следует подумал над тем, что ты говорил. Насчет Натана и всего прочего. — Мэтью остановился, держа бритву возле верхней губы. — Пусть мне не нравится положение вещей, но я понимаю, что иным оно быть не может. Так что я очень стараюсь оставить это дело, Джон. Очень.

— Это понимать так, что ты не таишь злобы?

Мэтью добрил губу и только потом ответил:

— Именно так.

— Ф-фух! — с видимым облегчением выдохнул Джон Файв. — Слава богу!

Вот теперь Мэтью стало действительно любопытно. Он вымыл лезвие и отложил его.

— Если ты пришел узнать, таю я на тебя злобу или нет, то я могу обещать, что нет. Но ведь ты здесь не для этого?

— Да, не для этого.

Мэтью чистым полотенцем стал вытирать лицо. Когда стало ясно, что без понукания Джон с места не сдвинется, Мэтью сказал:

— Я был бы рад услышать зачем. Если ты мне скажешь.

Джон кивнул. Вытер рот рукой и уставился на пол — все признаки, что он успокаивает нервы. Никогда Мэтью не видел, чтобы Джон был настолько не в своей тарелке, и одно это уже возбуждало его любопытство.

— Зову тебя на ужин, — сказал Джон, — и там тебе все расскажу. Скажем, в семь, в «Терновом кусте»?

— «Терновый куст»? Не самое мое любимое место.

— Там вкусно и дешево. И плачу я.

— А почему не сказать мне прямо сейчас?

— Потому что, — ответил Джон, — я каждый четверг ужинаю с Констанс и преподобным Уэйдом. И сегодня я бы особенно не хотел опаздывать.

— А чем сегодняшний день так выделяется из прочих?

— Тем, — ответил Джон, переведя дыхание глубоким вздохом, — что говорить с тобой мне нужно именно о преподобном. Констанс думает… думает, что…

Он замялся. Что-то такое, что он не мог заставить себя высказать.

— Что же она думает? — подтолкнул его Мэтью так жетихо.

Джон поднял глаза на Мэтью — запавшие, испуганные глаза.

— Она думает, что ее отец сходит с ума.

Эта фраза повисла в воздухе. На улице слышался женский голос — миссис Свей, живущая через два дома, звала своего сына Гидди к ужину. Лаяла собака, проскрипела проехавшая телега.

— Это еще не все, — продолжал Джон. — Есть вещи, которых она просто не понимает. Мне пора, Мэтью. Мне надо будет сидеть за столом, зная, что думает Констанс, и глядеть в лицо преподобного Уэйда и думать, что же я там вижу. Приходи, прошу тебя, в «Терновый куст» к семи. Тебе же все равно где-то поесть надо?

Мэтью собирался ужинать с семьей Стокли, но слова Джона меняли расклад. Разгульный «Терновый куст» был не тем заведением, которое бы Мэтью выбрал сам, но он понимал, что Джон Файв наверняка зовет его туда не только из-за кредита, хотя в этой таверне получить кредит было проще, чем в любой другой. Главное, что в «Терновом кусте» можно остаться незамеченным. Все внимание посетителей устремлено на игорные столы и разгуливающих проституток. И в это заведение точно не забредет ни преподобный Уэйд, ни кто-либо из его друзей.

— Ладно, — сказал Мэтью. — Раз ты так хочешь, в семь вечера в «Терновом кусте».

— Спасибо, Мэтью! — Джон хотел хлопнуть его по плечу, но увидел блеск нанесенной мази и сдержал руку. — Там и увидимся.

Мэтью поднял люк и выпустил гостя на лестницу.

Когда Джон Файв ушел, Мэтью стал раздумывать над его удивительными словами. «Сходит с ума»? И как же это проявляется?

«Мы вынуждены его оставить», — сказал Уэйд Вандерброкену над лежащим на улице трупом.

Шли они вместе или порознь? И если вместе, то куда?

«Давай по порядку», — напомнил себе Мэтью. Первым делом — выслушать, что хочет ему сказать Джон Файв, а потом решать, что это может значить.

Он аккуратно закрыл бритву и отложил ее, думая, что самые опасные края ближе всего к телу.

Глава четырнадцатая

Когда Мэтью без скольких-то минут семь подошел к «Терновому кусту», Джон Файв ждал его на улице. Было начало приятного нью-йоркского вечера. Светили звезды, дул теплый ветерок, в уличных фонарях горели свечи, возле таверны сидел человек с разбитым окровавленным носом и осыпал ругательствами всех проходящих.

— Черт тебя побери! — заревел он на Мэтью. — Ты думаешь, ты меня победил, да?

Он явно был не только битым, но и пьяным. Когда он попытался подняться, Джон Файв поставил ему на плечо сапог и небрежно усадил обратно.

За дверью с пятью треугольными стеклами (три треснутых) и гравировкой на дереве в виде терновника горели свисающие с потолочных балок грязные фонари. От дыма тысячи трубок эти балки стали чернее типографской краски, воздух казался гуще от струящегося тумана. В передней комнате, где бросалась в глаза стойка бара, стояли столы, за которыми сидели с десяток мужчин в разной степени опьянения, а женщины в облегающих нарядах с перьями заигрывали с ними, прохаживаясь по залу. Эта картина была Мэтью знакома по тем вечерам, когда он следил за Эбеном Осли. Он понимал, что наиболее привлекательные из этих дам — лучше одетые и с лучшими манерами, если манеры здесь вообще котировались, — были из розового дома Полли Блоссом на Петтикоут-лейн, а неухоженные и отчаянные приезжали на пароме из Нью-Джерси.

Тут же к Джону Файву и Мэтью подлетели четыре таких дамы в возрасте от семнадцати до сорока семи, соблазнительно облизывая губы. Накрашены они все были так нелепо, что Мэтью рассмеялся бы, не будь он джентльменом. Коммерция есть коммерция, а конкуренция здесь суровая. И все-таки эти дамы понимали, кто клиент, а кто нет, и когда Джон мотнул головой, а Мэтью сказал: «Спасибо, не надо», они почти одновременно отвернулись, пожимая обнаженными плечами, и жизнь пошла своим чередом.

Из соседнего зала донесся шум — ревущие мужские голоса. Это, как понял Мэтью, резвились в своей стихии приверженцы азартных игр.

К нему и Джону подошла апатичная официантка, несущая кувшин вина, и Джон Файв сказал ей:

— Мы вон там сядем, подальше. Мой друг хочет поужинать.

— Бараний пирог с репой и говяжьи мозги с вареной картошкой, — автоматически процитировала она сегодняшнее меню.

— А можно бараний пирог с вареной картошкой? — спросил Мэтью, и она ответила взглядом, говорящим, что, может, и можно, а может, и нельзя.

— И два стакана вина, — добавил Джон. — Портвейна.

Она двинулась на кухню, а Мэтью вслед за Джоном — в игральный зал, где дым виргинского табака висел уже по-настоящему плотно. Здесь люди с первого взгляда казались скорее тенью, чем плотью, сидели они за столами, где шлепали картами, наваливались на доски, где гремели и перекатывались игральные кости среди нарисованных цифр. Тут послышался еще рев, похожий на взрыв, и кто-то вбил кулак в доску с воплем:

— А, мать его, Халлок! Все на черное!

У Мэтью возникла мысль, что, быть может, в некоторых сумасшедших домах — бедламах, как их называют, здравого смысла больше, чем здесь. И уж точно поспокойнее.

Шум стих — но легли на стол карты, покатились кости, и снова будто разверзлась в крике адова пасть, чтобы выдохнуть еще глоток хаоса. Мэтью подумал, что для некоторых из этих людей не так уж привлекательны выигрыш или проигрыш: их сюда тянет ради хаотических мгновений радости или ужаса, таких чистых в своей силе, что все остальное рядом с этим бледнеет.

— Посмотрите-ка! — крикнул кто-то слева от Мэтью, когда он разминулся с группой посетителей игорного зала. — Уж не Корбетт ли это?

Мэтью обернулся на голос и оказался рядом со столом для игры в кости в обществе двух молодых юристов: Джоплина Полларда и Эндрю Кипперинга. Оба держали в руках кружки с элем и были слегка навеселе. Особо стоило отметить темноволосую, далеко не отталкивающего вида проститутку лет двадцати, которая висела на левой руке у Кипперинга. Смоляные глубоко посаженные глаза казались пустыми, как выгоревшие дома на Слоут-лейн.

— Видишь, Эндрю? — спросил Поллард, ухмыляясь во весь рот. — Таки он. Единственный и неповторимый.

— Уж какой есть, извините, — ответил Мэтью.

— Отличный мужик! — Поллард ткнул его кружкой в больное плечо. Хуже того, он залил элем светло-синюю рубашку Мэтью — последнюю на данный момент чистую рубашку. — Всегда будьте собой, это вы правы! Верно, Эндрю?

— Всегда, — ответил Кипперинг, поднимая кружку и делая долгий глоток. Проститутка прижалась к нему, и Кипперинг поухаживал за ней, залив ей в горло малость эля.

— А это тогда кто? — Поллард показал на Джона Файва, и Мэтью успел отступить, чтобы его опять не облили. — Так, секунду! — Поллард повернулся к столу, где играли в кости, и людям, которые у него столпились. — Я тоже участвую, черт побери! Три шиллинга на якорь!

Мэтью увидел, что они играют в популярную игру «Корабль, капитан и команда», где играющему давалось пять бросков двумя костями, чтобы выбросить шестерку, пятерку и четверку именно в таком порядке, что соответствовало кораблю, капитану и команде. Остальные могли ставить на любые комбинации успеха и неудачи. Поллард только что поставил на «якорь», что означало появление тройки при первом броске.

— Мой друг Джон Файв, — сказал Мэтью, когда Поллард снова отвернулся от стола. — Джон, это господа Джоплин Поллард и Эндрю Кипперинг, оба — адвокаты.

— Первый бросок! Команда без корабля и единичка! — раздался голос от стола, сопровождавшийся мгновением хаоса. Четыре и один. Снова начались ставки лихорадочным звоном серебра о железо — монет в котелок.

Поллард только пожал плечами:

— Ну и черт с ним. Вы сказали, Джон Файв?

— Да, сэр. — Джон несколько отвлекся, потому что проститутка стала жевать левое ухо Кипперинга. — Я вас обоих видел в городе.

— А вы жених Констанс Уэйд, — заметил Кипперинг, осторожно пытаясь освободить ухо.

— Да, сэр. А могу я спросить, как вы об этом узнали?

— Я не думаю, что это секрет. Совсем недавно говорил с преподобным, и он мимоходом назвал ваше имя.

— Вы друг семьи?

— Двойные якоря! — выкрикнул ведущий, и снова радостно или разочарованно завыли игроки, и вся комната в клубящемся дыме, взрывах смеха и выкриках, требующих выпивки, вызвала у Мэтью ощущение уходящей из-под ног палубы на потерявшем управление судне. Он заметил мельком, что левая рука проститутки ползет к паху Кипперинга.

В хаосе шума, пока Кипперинг собирался ответить, Мэтью представилась возможность кратко вспомнить, что он знает об этих двух поверенных. Джоплин Поллард — мальчишеского вида, чисто выбритый, с коротко стриженными рыжеватыми волосами, большие карие глаза искрятся добродушием, лет ему слегка за тридцать, приехал в колонию в тысяча шестьсот девяносто восьмом году, чтобы стать младшим партнером Чарльза Лэнда — опытного преуспевающего адвоката. Не прошло и года, как Лэнд унаследовал приличную сумму из фамильного достояния в Англии и вернулся на родину, где стал, как сообщил магистрат Пауэрс, покровительствовать художникам и на любительском уровне заниматься политикой.

Таким образом, Поллард — «желторотый джентльмен», как назвал его Пауэрс, — вместе с доставшейся ему фирмой был поставлен перед выбором: тонуть или выплывать как умеешь. Вскоре он нанял к себе Брайана Фитцджеральда из одной бостонской юридической фирмы. Очевидно, дела его шли хорошо, судя по светло-серому сюртуку, манишке с кружевами и дорогим черным башмакам, начищенным до глянца.

Завершал это трио сияющей юности Кипперинг, приехавший из Англии два года назад с репутацией отличного юриста по коммерческим вопросам. Как слыхал магистрат от Полларда, Кипперинг слишком увлекся романом с женой одного банкира и заплатил за этот грех изгнанием из клуба джентльменов. Предполагалось, что он отбывает свое наказание в колонии в надежде когда-нибудь вернуться на широкое поприще, но в зрелом возрасте двадцати восьми лет Кипперинг — тощий и красивый волчьей красотой, два дня небритый, с изгибом густых черных волос, падающих со лба, с такими ледяными синими глазами, что их выражение почти пугало, — явно не был готов к объятиям кожаного кресла, когда вокруг бродят разрисованные куколки и льется вино из бочек в тавернах. Он явно также не рвался в список одетых с иголочки джентльменов, потому что его простой черный сюртук, белая рубашка без украшений и потертые черные башмаки видали лучшие времена.

Он перехватил руку молодой женщины, не давая ей добраться до своих сокровищ, и ласково, но твердо придержал ее в своей.

— Я давал преподобному юридический совет — ничего относящегося к его дочери. Но он счел себя обязанным — не знаю, по какой причине, — информировать меня о грозящем событии.

— Вы имеете в виду — о нашей свадьбе?

Кипперинга передернуло:

— Попросил бы вас воздержаться от подобных непристойных выражений.

— А ведь преподобный вряд ли одобрил бы посещение своим будущим зятем данного заведения, — сказал Поллард, растягивая губы в ехидной улыбке. — Как вы думаете?

— Думаю, что не одобрил бы, — ответил Мэтью, — но здесь кормят хорошо и дешево. Я неоднократно здесь обедал. Кроме того, мы с моим другом хотели бы поговорить наедине, что вполне можно сделать здесь в задней комнате.

— Разумеется. Я бы, конечно, поинтересовался, какие могут быть секреты между клерком магистрата и будущим зятем проповедника, ради которых надо закрываться в задней комнате подобного гадючника, но это же было бы бестактно?

— Джоплин, кончай докапываться к ребятам! — поморщился Кипперинг. — Этот молодой человек еще не женат. Раз он так решительно настроен двигаться к этой катастрофе, его только можно восславить за храбрость. Мне никогда не хватило бы духу просить у старого ворона руки его дочери. А тебе?

— Сэр! — начал Джон с таким жаром в голосе, что Мэтью было подумал, что драки не избежать. — Я бы попросил вас не отзываться о преподобном Уэйде в столь неуважительном тоне!

— Прошу прощения, не хотел никого обидеть. — Кипперинг приподнял кружку. — Это эль разговаривает.

— Вот именно, — сказал Поллард. — Когда-нибудь этот разговорчивый эль подведет тебя под хороший мордобой. Но послушайте, Корбетт, я хотел бы спросить вас про Деверика. Вы знаете, что он был моим клиентом.

— Нашим клиентом, — поправил его Кипперинг.

— Да, нашим клиентом. Быть может, лучшим нашим клиентом. А вы видели, как его труп валялся там на улице. Страшный конец для человека в его положении.

— Страшный конец для человека в любом положении, — возразил Мэтью.

Загремел, сокрушая барабанные перепонки, очередной вопль, сопровождаемый грохотом от стола, где метали кости. На той стороне стола кто-то проклинал растакую полосу невезения в какой-то карточной игре.

— Какие-нибудь мысли на этот счет есть? — спросил Поллард. — В смысле, вы сразу оказались на месте преступления, как говорит Лиллехорн. А недавно вы высказывали резонное мнение об организации зашиты закона в присутствии нашего нового денди-губернатора.

— Никаких мыслей, кроме очевидных. Я спросил бы, не знаете ли вы каких-нибудь врагов мистера Деверика.

Это был выстрел наугад, потому что вряд ли Деверик встретил бы врага с протянутой рукой, но надо же с чего-то начинать.

— Мы об этом уже говорили с Лиллехорном. — Кипперинг пытался помешать проститутке снова заняться карманами его сюртука — это было как удерживать рукой хорька. — У Деверика были враги в деловом мире. Но в Лондоне. Были проблемы с поставками от некоторых ненадежных коммерсантов, которым нам пришлось пригрозить судом, но дальше бряцания оружием дело не шло. Ничего больше.

— Должно быть что-то больше.

В разговор вступил Поллард:

— Тогда вас наверняка интересует, были ли враги у доктора Годвина, если, конечно, я правильно понимаю, что их убил один и тот же маньяк. Но если так, то нужна ли маньяку причина для убийства? Абсолютно не нужна! — ответил он сам себе.

— Я вот думаю, — сказал Мэтью, — что если Маскер — вовсе не маньяк, а умный человек, скрывающий свои мотивы?

— И что это за мотивы? — спросил Кипперинг, хотя ему приходилось то и дело отвлекаться: проститутка, которой не удалось опустошить его карманы, стала облизывать и целовать ему шею.

— Понятия не имею, но мне хотелось бы знать, нет ли какой-то связи между доктором Годвином и мистером Девериком. Вы не знаете ничего такого?

Снова взревели игроки, какой-то разозленный проигравший с размаху дал по столу ладонью, мимо Мэтью, как дикая кошка в джунглях, проскользнула проститутка в высоком рыжем парике и с белой краской на физиономии, ущипнув его по дороге за зад, а Поллард повернулся к столу, где метали кости, и крикнул, перекрывая голоса ставящих:

— Не метать, пока я не поставлю! Чей бросок сейчас? Твой, Виндхэм?

— Не вижу никакой связи, — сказал Кипперинг, изо всех сил сражаясь с извивающейся распутницей. — Он не был пациентом доктора, если вы это имеете в виду. И Годвин не был нашим клиентом.

Мэтью пожал плечами:

— Да я и не думал, что это так просто. Ладно, мы пойдем. Всего вам доброго.

— И вам тоже, — сумел ответить Кипперинг. — И удачи… в вашем деле, какое бы оно ни было.

Он поудобнее перехватил девицу и тоже погрузился в азарт игры.

Задняя комната «Тернового куста» находилась в конце короткого коридора, где висела табличка: «Азартные игры запрещены. Женщинам вход воспрещен». Здесь, в таверне, располагалась «столовая» для джентльменов, чтобы они могли обсуждать свои дела в относительной тишине. Конечно, шум игры сюда доносился, но был уже терпимым. Комнату тускло освещали несколько фонарей. У одного из шести столов, достаточно далеко стоящих друг от друга, сидели трое мужчин. Все они дымили длинными глиняными трубками, плавая в клубах дыма, разговор у них шел тихий и серьезный. Никто из них не глянул в сторону вошедших. Мэтью и Джон выбрали самый дальний от двери стол в противоположном углу.

Они еще не успели устроиться, как подошла официантка, поставила два стакана портвейна и пошла прочь. Мэтью стер с ободка стакана что-то вроде присохшего куска еды, надеясь только, что это не говяжьи мозги.

Джон Файв сделал долгий глоток вина и сказал:

— Я просто не знал, куда мне еще обратиться, Мэтью. Когда Констанс мне рассказала, я ей сказал, чтобы не тревожилась. Сказал, что все утрясется, но… я не знаю, Мэтью. Лучше не становится.

— Ты бы начал с самого начала, — посоветовал Мэтью.

— Она говорит, что это началось около месяца назад. В конце мая или начале июня. Ее отец всегда любил гулять приблизительно на закате. Говорил, что ему так легче дышится. И ее никогда это не беспокоило. Но вдруг он стал выходить все позже и позже. Сейчас почти каждый вечер — после десяти. И когда он возвращается обратно, то он…

Джон замялся. Было видно, что ему очень неловко развивать эту тему.

— Ну? — подсказал Мэтью. — Когда он возвращается обратно — то он что?

— Он приходит не такой. — Джон закрутил вино в стакане водоворотом и глотнул еще. — Констанс говорит, что он возвращается мрачный духом. Тебе эти слова что-нибудь говорят?

— Что она хочет этим сказать? Сердитый, в меланхолии?

— Наверное, если это слово значит — печальный. Или просто… ну, не знаю. Будто он не хотел ходить туда, где был, но должен был идти. — Джон посмотрел другу в глаза, и его взгляд был одновременно и страшно серьезным, и почти умоляющим. — Только никто этого не должен знать. Я знаю, многие горожане считают Уильяма Уэйда прямолинейным и жестокосердным начетчиком, но я от него ничего, кроме добра, не видел. Констанс тоже его нежно любит и говорит, что для нее лучшего отца никогда не могло быть. И еще он умный человек — не только в делах религии. Он при любой возможности ходит рыбу ловить, ты это знаешь?

— Нет, не знал.

— Теперь знаешь. У него есть любимое место в конце Винд-Милл-лейн. Я ходил с ним как-то в субботу утром. Он о чем хочешь может разговаривать. Умеет предсказать погоду, а за домом у него такой огород, что куда там бабуле Кокер.

— Правда?

Это действительно производило впечатление, потому что восьмидесятитрехлетняя бабуля Кокер — приехавшая в голландский Новый Амстердам всего в пятнадцать лет — выращивала помидоры, кукурузу, фасоль и дыни такие, что на фермерском рынке возле ее прилавка собиралась толпа.

— Я вот чего хочу сказать: преподобный Уэйд не из тех проповедников, кто пробегает по городу, вытаращив глаза с криком «Покайтесь перед Господом» и вынимая денежки из всех Питов, Полов и Мэри, до которых успевает дотянуться. Ты же знаешь таких?

Мэтью кивнул. Он отлично знал этот тип. Видел такого близко, Исход Иерусалим его звали.

— Уильям Уэйд — человек достойный, — говорил Джон. — Если он попал в беду, то не по своей вине.

— В беду? — нахмурился Мэтью. — Почему ты выбрал такое слово?

— Что-то его грызет, — последовал мрачный ответ. — Констанс говорит, что он почти перестал спать по ночам. Она слышит, как он встает с кровати и ходит по комнатам. Просто ходит туда-сюда по половицам, туда-сюда… Погоди… вот тебе еду принесли.

Подошла официантка, неся поднос, где стояла коричневая миска. Поставив ее перед Мэтью, она дала ему деревянные вилку и ложку и спросила:

— Наличные или кредит?

— На мой счет, Роза, — вмешался Джон Файв. Официантка пожала плечами, будто это все ей глубоко безразлично, и вышла из комнаты, оставив у Мэтью впечатление, что Роза «Тернового куста» — весьма колючий экземпляр.

В миске находилось жаркое, похожее на лужу грязи, содержащее не поддающиеся определению элементы. Мэтью помешал его ложкой, но не смог понять, что это: бараний пирог, бычьи мозги, вареная картошка, репа, какая-то комбинация всего вышеперечисленного или вообще сюрприз повара. Но он был достаточно голоден, чтобы это попробовать, и убедился, что данное вещество, чем бы оно ни было, пряное, копченого вкуса и очень даже ничего. Таким образом, за внешний вид минус, но за качество — двойной плюс. С облегчением он приступил к ужину, кивнув Джону, что слушает.

— Расхаживает по комнате, как я уже сказал, — продолжал Джон. — Однажды Констанс показалось, что он там плачет от кошмарного сна. А в другой раз как-то… она услышала рыдания, которые чуть ей сердце не разорвали.

— Я так понимаю, она спросила его, что у него за беда?

— Она не употребила этого слова, но — да, спросила. В тот единственный раз, когда вообще стал об этом говорить, он сказал, что все будет хорошо и уже скоро.

— Уже скоро? Это он так говорил?

Джон кивнул:

— Да. То есть так мне передала Констанс. Он ее усадил, взял за руки, заглянул в глаза и сказал: он знает, что ведет себя странно, но ей не следует беспокоиться. Он сказал, что это его проблема и что он должен ее решить по-своему. И попросил ее, чтобы она ему верила.

Мэтью пригубил портвейн.

— Но она, очевидно, чувствует, что эта «проблема» никак не решается? Что она его все так же беспокоит и почти жить не дает?

— И он все еще разгуливает по ночам. Вот, например, во вторник вечером.

Мэтью перестал есть:

— Убийство Деверика?

— Нет, я не про это. Во вторник вечером, около одиннадцати, в дверь преподобного постучали. Он велел Констанс, чтобы она сидела в своей комнате, и пошел посмотреть, что это за поздний посетитель. Она слышала, как он с кем-то говорил, потом надел свою уличную одежду и велел ей не беспокоиться, хотя ему надо будет уйти. И она сказала мне, Мэтью, что глаза у него были испуганные. Она сказала, что это было ужасно — страх на лице отца. — Джон залпом допил портвейн и посмотрел так, будто бы хотел увидеть еще полный стакан. — Когда он вышел… Констанс подошла к окну и выглянула, на восток по Мейден-лейн. Она увидела, что преподобный уходит с каким-то человеком, который несет фонарь. Она решила, что это мужчина. И у двери она слышала мужской голос. Подумала, что это может быть даже старик. Но впереди, на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, стояла женщина.

— Женщина, — повторил Мэтью. — Она в этом уверена?

— Она видела женское платье и чепец, но лица не разглядела.

— Хм, — сказал Мэтью, поскольку ничего другого ему в голову не пришло. В уме он пытался восстановить, что могло случиться в ту ночь. Преподобный Уэйд и его дочь жили в домике на Мейден-лейн между Нассау-стрит и Смит-стрит. Артемис Вандерброкен постучал в дверь вызвать преподобного, и тот, быстро одевшись, вышел. Уэйд шел на юг по Смит-стрит вместе с Вандерброкеном и неизвестной женщиной, когда сзади послышался крик Филиппа Кови. Может быть, не сзади, а почти рядом. Быть может, они как раз прошли мимо, когда Кови стал звать на помощь, и потому оказались на месте так быстро.

Интересно, подумал Мэтью. А что сталось с женщиной?

— Вскоре после ухода преподобного, — продолжал Джон, — Констанс услышала суматоху и звон колокольчика. Я думаю, это было на месте преступления. Выйти она побоялась, встала на колени, начала молиться, чтобы с отцом ничего не случилось, но не могла снова лечь спать. Он вернулся примерно через час после этого и направился прямо к себе в комнату.

— Она его спросила, где он был?

— Нет. Она хочет, чтобы он ей сам рассказал, когда решит, и она действительно ему верит, Мэтью.

— Понимаю. И Констанс даже не догадывается, что ты пришел ко мне?

— Не догадывается, — ответил Джон.

— Можно ли мне спросить, зачем ты тогда это делаешь? Не предаешь ли ты таким образом ее веру в отца?

Джон опустил глаза и ответил не сразу:

— Мэтью, я люблю Констанс. Люблю всем сердцем. И я не хочу, чтобы она страдала. Не хочу, чтобы она знала тяжелые стороны жизни. Мерзкие стороны. Если я могу ее от этого защитить — или не позволить нанести ей душевную рану, даже ее отцу, — я все для этого сделаю. Если он влез во что-то, во что влезать не следовало, я хочу знать об этом раньше, чем узнает она. Чтобы, может быть, смягчить для нее удар. А может быть… я смог бы помочь преподобному Уэйду освободиться от того, что с ним происходит. Но только нужно выяснить, что это. — Он кивнул, все еще не поднимая глаз, темных и запавших. — Если это называется предать доверие — пытаться спасти девушку от душевной раны… то я это с радостью сделаю столько раз, сколько понадобится.

Вот теперь у Мэтью все в голове сложилось.

— Ты не хочешь следить за преподобным сам, чтобы тебя вдруг не увидели, и потому хочешь, чтобы это сделал я.

— Да, — с надеждой сказал Джон. — Я могу тебе немного заплатить, если это тебе подойдет.

Мэтью допил вино, но не ответил. Он подумал, что если действительно станет следить за преподобным, то может узнать, куда они с Вандерброкеном ходили и почему лгали в ночь убийства Деверика, что шли в разные места.

— Ну что? — напомнил о себе Джон.

Мэтью прокашлялся.

— Ты не знаешь, выходил ли преподобный вчера вечером?

— Констанс говорила, что он был дома. Понимаешь, в том-то и дело. Он эти три недели ни разу не оставался дома два вечера подряд. Даже когда дождь шел, все равно выходил. Вот почему она думает, что сегодня он пойдет, и скорее всего между девятью тридцатью и десятью.

— Но она не может быть уверена ни в том, что это будет сегодня, ни что в указанное время?

— Думаю, что нет.

Мэтью не пришлось долго раздумывать.

— Ладно. Я попробую сегодня между половиной десятого и десятью. Если придется, я буду ждать до десяти тридцати, но потом иду домой.

Он знал, что будет ждать и до одиннадцати, и позже, но не хотел выдавать своего энтузиазма.

— Спасибо, Мэтью, и благослови тебя Бог за такую помощь. Хочешь, я тебе заплачу?

— Нет. Я это делаю, чтобы показать, что не таю зла.

А заодно, подумал Мэтью, выяснить вопрос насчет Уэйда и Вандерброкена. Но женщина — это новый кусочек в мозаике. Прежде всего кто она? Во-вторых, почему она ждала на углу Мейден-лейн и Смит-стрит, а не подошла к дому с доктором Вандерброкеном?

Вернулась официантка, принесла еще вина, но Мэтью уже получил все, что ему было нужно, и был готов уходить. На пути к выходу, где Джон должен был подписать свой счет, они снова прошли через игорный зал, где за эти полчаса стало еще более дымно, людно и шумно. Проститутки в кричащих платьях и крашеных париках, с лицами, заляпанными белой пудрой, красными румянами и темными тенями, бродили меж столами, охотясь за монетами. А мужчины, которым эти монеты принадлежали, были только препятствиями на пути к цели. В зале Мэтью не увидел ни Полларда, ни Кипперинга, но они могли просто перейти к другому столу.

Мэтью и Джон уже прошли полпути, как вдруг дорогу им перегородили две густо накрашенные куколки, будто вынырнувшие из дыма рядом с игральным столом. Одна была не слишком молода и размером с Хирама Стокли, другая — тощий призрак лет, быть может, тринадцати. На оскаленные в улыбке кривые черные зубы страшно было смотреть. Джон Файв выставил локоть и удержал пузатую на расстоянии, а Мэтью шагнул в сторону от девчонки, обогнул двух человек, стоящих на дороге, — и тут будто получил удар в живот, когда увидел рядом с собой, совсем рядом, Эбена Осли за карточным столом.

Он сидел с тремя другими, но Мэтью не узнал среди них тех бандитов, которые так жестоко обошлись с ним вечером в понедельник. Все игроки смотрели только на карты, которые сейчас сдавали. Мэтью заметил, что у Осли самая маленькая кучка серебра из всех, и на скулах и на лбу у него пот. Белый парик съехал на сторону.

Мэтью смотрел, скорее завороженный видом своего врага, чем заинтересованный игрой. Игроки бросали монеты и карты, потом один из них радостно заорал, и Осли скривился так, будто змея выползла у него из кружки эля. Он шумно выдохнул — то ли в отчаянии, то ли в отвращении, полез за своим вечным блокнотом с золотым орнаментом на обложке, открыл его и стал что-то писать карандашом, обернутым лентой. «Убытки отмечает, — подумал Мэтью. — Чтоб они у тебя только росли всегда!»

И вдруг, как дикий зверь, почуявший, что за ним наблюдают, Осли вскинул голову и впился взглядом в глаза Мэтью. Сквозь плавающий дым они смотрели друг на друга, а за другими столами так же шлепались карты и катались кости, вопили от радости удачливые и проклинали судьбу проигравшие, шептали что-то гостям проститутки и какая-то бурая собака шныряла вокруг в надежде стащить объедок.

И так же резко Осли отвел глаза, дописал, что писал у себя в блокноте, закрыл его со звучным хлопком и ударил массивным кулаком по столу, требуя сдавать на следующий круг.

Мэтью тоже отвернулся и вышел в передний зал, где как раз Джон Файв подписывал свой счет у содержателя таверны.

— Я уж было потерял тебя в толпе, — сказал Джон. — Нехорошо тебе, что ли?

— Да нет, все в порядке, — ответил Мэтью, — но на свежий воздух выйти стоит.

И он вышел на Бродвей, отвлекаясь мыслями от Эбена Осли и думая о деле, которым будет заниматься сегодня вечером. Джон Файв шел рядом с ним, не заметив той короткой и молчаливой сцены, что разыгралась несколько минут назад.

Глава пятнадцатая

Около десяти часов вечера Диппен Нэк остановился у колодца посередине Мейден-лейн. Отставив в сторону фонарь и короткие вилы, он опустил в колодец ведро и глотнул воды, которую запил мощным глотком из кожаной фляжки, добытой из внутреннего кармана. После этого он подобрал свое имущество, обошел колодец, помахал фонарем, светя на дома и лавки и держа вилы наготове, после чего решил, что это вполне достаточная инспекция. Далее Нэк направился по Мейден-лейн на запад, в сторону Бродвея.

Мэтью вышел из-за угла магазина париков Джейкоба Вингейта, где прятался, и проводил взглядом неприятного коротышку, шествующего как бантамский петух. Нэк был из тех горе-констеблей, что создали этой должности дурную славу. Скорый на обвинения в адрес невинного гражданина и скорый на ногу при первом же признаке настоящей опасности, Нэк обладал еще и злобным характером. Несколько магистратов — Пауэрс в том числе — выносили ему предупреждения, чтобы перестал таскать ключи у тюремщика и приходить мочиться на заключенных, пока они спят.

Присматривать за домом преподобного Уэйда оказалось труднее, чем Мэтью рассчитывал — Нэк был уже вторым констеблем на Мейден-лейн за час. Первый, Сильвестр Коппинз, был вооружен топором. Было бы нехорошо, если бы увидели, как Мэтью шатается поблизости, но, по счастью, между магазином Вингейта и соседним зданием был просвет в три фута, чего Мэтью оказалось вполне достаточно, чтобы спрятаться. На этих улицах мало домов стояло впритык, и Мэтью подумал, не так ли и Маскер исчезает из виду, от укрытия к укрытию, когда уходит с места преступления. Но сейчас Мэтью показалось, что констеблям было велено совершать обходы быстрее обычного, а это значит, что Лиллехорн больше озабочен видимостью, чем защитой жителей, или же сами констебли торопятся. То, что Нэк, перед тем как глотнуть из фляжки, выпил воды, дало Мэтью понять, что коротышка желает остаться в более бдительном состоянии, чем это было бы нормально для трусливого пьяницы, даже вооруженного вилами.

Мэтью хотелось бы иметь лампу, но сегодня вечером он рад был темноте. И еще ему не помешала бы рапира или пистолет. Да хоть бы и праща. Он очень остро чувствовал собственную незащищенность, а потому бдительно оглядывался, чтобы никто не свалился ему на спину из щели, дающей укрытие.

Было настоящим безумием оказаться здесь, подумал он уже не в первый раз. Несколько раз он видел прохожих — одни шатались, пьяные, другие шли быстрым шагом, стремясь уйти с улицы. Мэтью сомневался, что храбрость констеблей выживет после одиннадцати, когда растают свечи в фонарях. Может быть, преподобный Уэйд и не выйдет сегодня, ибо он, хотя и был служителем Бога, отлично сознавал, на что способен дьявол.

Может, действительно лучше пойти сегодня домой в половине одиннадцатого, решил Мэтью, прислушиваясь к тиканью часов в кармане. Но тут его внимание привлекло движение справа, сердце пропустило удар, и он мгновенно отступил в укрытие. Мимо быстро прошли два джентльмена с фонарем и с тростью каждый и скрылись из виду. Нервничает город Нью-Йорк, а ведь еще не вышла «Уховертка» Григсби. Мэтью, расставшись с Джоном Файвом, еще немного посидел в «Галопе» и узнал от завсегдатаев, что Ефрем Оуэлс действительно помогает сегодня Григсби печатать листок — работа, которая вполне может затянуться до утра.

Время шло. Мэтью решил, что сейчас уже около половины одиннадцатого. На Мейден-стрит все было тихо. Мэтью присел, чтобы дать отдых ногам, потом встал, когда затекли колени. По привычке оглянулся влево и вправо, потом назад, но все время держал под наблюдением дверь Уэйда на той стороне улицы за два дома от себя.

Уже одиннадцать, должно быть, подумал он. Света было недостаточно, чтобы смотреть на часы. Еще чуть-чуть — и станет ясно: ловить нечего.

Примерно через три минуты после этого решения Мэтью увидел движущуюся свечу в окне дома Уэйда. Он стал ждать, надеясь, что либо священник, либо его дочь просто ходят по дому, и ночного путешествия не будет.

Но вдруг дверь открылась, оттуда вышел мрачный человек, держащийся очень прямо, в черном сюртуке и черной треуголке, в желтом круге света из отверстий жестяного фонаря. Уильям Уэйд закрыл за собой дверь, спустился по четырем ступенькам на улицу, прошел мимо Мэтью, направляясь на север, не спеша, но и не медля. Мэтью вжался в стену магазина париков. Уэйд свернул на Смит-стрит, и преследование началось.

Мэтью шел следом, но дал преподобному достаточно форы. На Смит-стрит никого, кроме них, не было. Они миновали — сперва один, потом второй — место, где убили Деверика. Мэтью почувствовал ползущие по спине мурашки и представил себе, что за ним тоже следят, как он следит за преподобным Уэйдом. Он было подумал взять себе фонарь с углового столба, но присвоение городского имущества — за такое преступление клеймили правую руку буквой «В». А кроме того, Мэтью не хотел показывать свет преследуемому. Никогда еще ночь не казалась такой темной, но к добру или к худу, Мэтью приходилось к этой темноте приспосабливаться.

Вскоре выяснилось, что бродит где-то смертоубийственный Маскер или нет, но некоторые жители города дома сидеть не хотят. Веселая скрипка слышалась из «Кошачьей лапы» слева по Уолл-стрит. На той стороне Уолл-стрит и ниже возле портового невольничьего рынка у «Петушиного хвоста» стояла группа мужчин, на повышенных тонах ведущих какую-то дискуссию, и их голоса тоже стали затихать позади. В это злачное место тянуло и буянов, и пижонов, и не один человек уже был здесь убит в ходе воодушевленных споров на столь банальные темы, как спекуляции на муке и китовом жире.

А проповедник шел на юг по Смит-стрит, и Мэтью следовал за ним на почтительном расстоянии. Навстречу попадались прохожие, идущие по двое и по трое, но Уэйд не поднимал головы и целеустремленно шагал вперед. Мэтью тоже не смотрел в лица встречных, потому что все они были если не пьяны, то уж точно навеселе. Зато и ему в лицо никто не смотрел, и Мэтью подумал, что хотя ночные бродяги играют в азартную игру, они — как и он сам — страшатся неизвестного.

Они миновали мигающий фонарь на углу Слоут-лейн, куда Мэтью проследил путь Осли до той неприятной встречи в понедельник. Тут до него дошло, что он сейчас, быть может, выслеживает «таинственного незнакомца» в черной одежде и черной треуголке, который тогда стоял и смотрел на него. Интересно, узнал тогда его преподобный или же просто увидел некую опасность, возникшую в темном и выгоревшем переулке? В любом случае, очевидно, цель, которую преследовал тогда Уэйд, сковала ему язык.

Преподобный Уэйд свернул направо на Принцесс-стрит, мимо мастерской оружейника, и Мэтью свернул вместе с ним, но осторожнее. Они шли теперь на запад в сторону Брод-стрит, миновали «Слепой глаз» — еще один печально известный притон азартных игр; насколько Мэтью знал, одно из любимых мест Гарднера Лиллехорна. Притон все еще был открыт, и приглушенные выкрики завсегдатаев долетали из двери, над которой висела вывеска — глаз с белым зрачком. Как было сказано, что бы ни случилось в «Слепом глазу» — никто этого не увидит.

Переходя Брод-стрит, проповедник слегка взял к югу и вышел на узкую Петтикоут-лейн.

Идущий следом Мэтью заметил, что преподобный замедлил шаг. Путь лежал мимо закрытых ставнями лавок и безмолвных домов, но в ночном воздухе слышался женский смех, будто серебряные монетки сыпались на мостовую.

Примерно посередине Петтикоут-лейн, по правой стороне улицы, отделенный от соседних зданий изгородью чуть ниже человеческого роста, стоял двухэтажный кирпичный дом, выкрашенный розовой краской. Красивый дом, выстроенный когда-то голландским экспортером меха, с высокими окнами под остроконечной крышей и двумя трубами — по одной в каждом конце дома.

На глазах у Мэтью преподобный остановился прямо перед домом и уставился на него, держа фонарь сбоку. Свет канделябров лился сквозь газовые занавески на окнах, и видно было, как движутся внутри тени.

Преподобный Уэйд не сдвинулся с места. Мэтью понял, что этот человек пришел туда, куда шагал, и просто смотрит на дом с выражением лица, которое невозможно понять.

Это был дом Полли Блоссом. За этими стенами жили от четырех до восьми шлюх — все говорили по-разному. Мадам Блоссом была требовательная хозяйка и школила своих дам, добиваясь от них определенного объема работы и определенного дохода в обмен на проживание. Сама она тоже для избранных клиентов труда не чуралась. Из ее истории Мэтью знал только то, что она приехала из Лондона и основала свое заведение в тысяча шестьсот девяносто четвертом году. Много юных несчастных голубиц живали здесь, и уж наверняка сонмы мужчин побывали в этом доме. Таков был факт жизни, и вряд ли кто в Нью-Йорке бросил бы в сторону этого дома косой взгляд или недоброе слово, учитывая, сколько жертвует мадам Блоссом на общественные нужды — на поддержание колодцев, в частности.

Но где имение, а где вода? Что понадобилось преподобному Уэйду именно здесь?

Вдруг Мэтью с ужасом себе представил, что священник просто войдет в розовую железную калитку, поднимется на крыльцо и постучит в дверь: тогда Мэтью станет хранителем знания, которое сделало бы этого человека изгоем в городе. Как ни либерален просвещенный Нью-Йорк, он не простит служителю божьему шашни с проститутками.

Но тут резко открылась дверь, на крыльцо вышел человек, обернулся что-то сказать женщине, стоявшей у него за спиной, и так же резко преподобный Уэйд исчез с улицы. Мэтью тоже прижался спиной к двери дома, у которой стоял. Секунду спустя послышались шаги, и недавний клиент предприятия мадам Блоссом прошел мимо, оставив дымный след от своей трубки, а Мэтью подумал, что именно на его месте должен был бы стоять Маскер, если бы желал убить этого человека, наполовину ошалелого, наполовину одурманенного.

Медленно и осторожно Мэтью снова выглянул вдоль Петтикоут-лейн. Преподобного нигде не было видно. «Ушел, — подумал Мэтью. — Но… нет, не мог он вот так исчезнуть».

Он подождал еще секунд пятнадцать, и тогда блеснула лампа, и из щели между домами высунулся Уэйд, как улитка из раковины. То есть высунул только голову и плечи. И снова он держал фонарь очень низко, освещая только булыжники, а сам смотрел на дом Блоссом, будто загипнотизированный.

Так в чем же тут дело? Мэтью все еще был в ужасе, что сейчас станет свидетелем грехопадения священника, но если Уэйд заворожен какой-то из местных дам и потому регулярно сюда приходит, отчего же он просто не войдет?

Потому что здесь не только пешая прогулка и этот дом, сказал себе Мэтью. Есть еще и доктор Вандерброкен, и женщина, которая ждала на углу. Есть срочность и тайна, есть…

Есть факт, что сейчас прямо на глазах у Мэтью преподобный Уэйд прислонился лбом к камням стены, закрыл глаза рукой, и послышались раздирающие душу рыдания.

Мэтью стало стыдно, что он оказался свидетелем этой сцены, и он уставился на кирпичи тротуара. Все затея обернулась так, что знал бы заранее — ни за что не согласился бы. А сейчас он тоже стал участником этой тайны, и зная собственную натуру, заставлявшую его считать ангелов на кончике иглы, Мэтью понимал, что теперь не успокоится, пока не узнает, почему рыдал Уэйд перед домом, где не проливают слез.

Потом послышались шаги, они приближались. Преподобный снова пустился в путь. Мэтью выглянул и увидел, что Уэйд с фонарем идет по другой стороне улицы, возвращаясь домой той же дорогой, что и пришел. Он понял, что ему грозит опасность быть обнаруженным, если Уэйд посветит в его сторону, распластался на двери спиной и задержал дыхание.

Проповедник прошел мимо, опустив голову. Какая бы тревога — или беда, как сказал Джон Файв, — ни поразила этого человека, но бремя ее было так тяжко, что ни влево, ни вправо он не смотрел, когда проходил мимо Мэтью, застывшего как статуя. Уэйд перешел Брод-стрит, и только тогда Мэтью осмелился шевельнуться. Видно было, как преподобный ушел на Принцесс-стрит, очевидно, направляясь домой.

У Мэтью уже не было присутствия духа, чтобы следить за кем бы то ни было. Он хотел только добраться до дома, почитать что-нибудь, чтобы заснуть, и проснуться на рассвете.

Он направился на север по Брод-стрит — пустынной, если не считать движущегося за несколько кварталов фонаря возле Уолл-стрит. И этот фонарь тоже вскоре исчез в западном направлении.

На Мэтью свалилось бремя решения: что же делать с тем, что он сегодня узнал? Когда Джон Файв поинтересуется, где был преподобный, что ему сказать? Он же не мог ручаться, что Уэйд приходил и стоял перед домом Полли Блоссом каждую ночь. Но тут и одного раза достаточно. Какой может быть мотив у служителя Божьего, чтобы…

Из темноты вылетела черная узловатая трость, вполне пригодная, чтобы вышибить человеку мозги, и толкнула Мэтью в левую ключицу, да так, что он завертелся.

— Я знал, что это ты! Ах ты мерзавец мелкий, я знал!

Трость прилетела слева, из-за угла ссудной кассы Сайласа Дженсена на пересечении Брод-стрит и Баррак-стрит. За тростью в слабом свете догорающего уличного фонаря шатался Эбен Осли, где-то сегодня уже потерявший свой парик. Раздувшиеся щеки пламенели, пот блестел на лбу, седые пряди прилипли к голове. В руке Осли держал фонарь, от свечи остался почти что мигающий за стеклом огарок. Рот у Осли дергался от злобы, когда он замахнулся для удара погрубее.

— Я тебе говорил, чтобы ты не ходил за мной? Говорил? Я тебя проучу, проклятая твоя душа!

Мэтью легко уклонился от удара.

— Прекратите, — сказал он.

— Ты еще мне приказывать будешь? Ах ты щенок! — Снова взлетела и опустилась трость, но наэтот раз Осли не удержал равновесия, и его бросило на стену Дженсена. Он привалился к ней, тяжело дыша от гнева, но принятое им увеселяющее налило ему ноги свинцом. — Я тебя убью! — прохрипел он. — Убью и закопаю как нечего делать!

— Вряд ли, — ответил Мэтью.

Он подумал, что легко мог бы вырвать трость у Осли и оставить ему на память несколько хороших синяков. Мог бы так настучать по голове, что люди бы приняли это за новый парик — багровый и комковатый. Мог бы сбить его с ног и как следует, с размаху влепить ногой по этой жирной морде, чтобы потешить душу.

Беда в том, что его душа не хотела такой потехи.

Громил Осли поблизости не было видно. И констеблей тоже. Мэтью предоставлялся шанс отомстить за всех, кто страдал в приюте. За себя тоже, потому что он был слишком слаб в те далекие дни, когда вышел из «Дома св. Иоанна для мальчиков» на службу к магистрату Вудворду. Вот сейчас он и мог сделать то, что так давно планировал и о чем столько думал: взять фунт мяса за них за всех, и за Алана Спенсера тоже.

— Я видел, как ты за мной шел! — кипел Осли, нетвердо держась на ногах и туго соображая. — Еще когда я из «Адмирала» выходил. Ну, вот я перед тобой! Чего тебе надо?

Вопрос хороший, но Мэтью прежде всего чувствовал необходимость отвергнуть необоснованное обвинение.

— Я не шел за вами. Я даже близко не был сегодня возле «Старого адмирала».

— Врешь, мерзавец! Я видел, как ты за углом спрятался!

— Вряд ли вы что-нибудь могли разглядеть, но это был не я. На самом деле, — продолжал Мэтью, — я просто не хочу больше на вас тратить время. — Говоря эти слова, он понял, что это правда. У него теперь было и направление, и цель — работа в агентстве «Герральд». Зачем вообще тратить время на разговоры с этой мерзкой скотиной?

Но Осли выпрямился во весь рост, хоть и остался при этом намного ниже Мэтью, и попытался придать себе достоинства. Выпятив вперед свою коллекцию подбородков, он растянул губы в подобии улыбки.

— Ты просто понял, — сказал он, — ты наконец-то понял и запомнил, мальчишка, что я натянул тебе нос. Никто против меня не хочет давать показания. Вчера не хотел, сегодня не хочет и завтра не будет. А с чего бы это? Может, потому, что все они знают — все как один, — что получили по заслугам? Они воображали себя невесть какими могучими, а я им напомнил, кто они. Кто-то ж должен был дать этим мальчишкам урок, которого они не забудут? Это ж моя работа, моя профессия!

Мэтью даже не знал, что отвечать на такие тирады пьяного куража, и потому промолчал. Но былой гнев, горевший еще два дня назад, погас. Мэтью начал понимать, что перед ним раскрывается новая жизнь, с новыми возможностями и приключениями, а Эбен Осли остался в прошлом. Может быть, этот человек избежал правосудия, может быть, это неправильно и несправедливо, но Мэтью что мог, сделал. И сейчас наконец, после всех этих лет, готов был оставить это дело.

— Натянул тебе нос, — повторил Осли, пуская слюни. — Натянул тебе нос.

Он кивнул сам себе, глянул остекленевшими припухшими глазами, потом качнулся прочь и побрел, шатаясь, на запад по Баррак-стрит, опираясь на палку и мигая фонарем в руке. У Мэтью мелькнула мысль, что зрелище и впрямь довольно жалкое. Потом он опомнился, сплюнул на мостовую, будто раскусил случайно какую-то дрянь, и пошел дальше на север.

Его слегка трясло после этой встречи. Хороший удар тростью был бы достойным завершением… Усилием воли он отвлекся от мыслей об Осли и стал думать, что скажет Джону Файву. Может быть, вообще ничего не говорить, а сперва проследить за преподобным Уэйдом еще раз. Интересно, что предложила бы миссис Герральд. В конце концов, она эксперт в такого рода…

Мэтью шагнул в очередной раз — и остановился. Внимательно прислушался, склонив голову. Ему показалось, или только что послышался звон разбитого стекла?

Где-то позади. Он оглянулся.

Улица была пуста.

Если это действительно разбилось стекло, то где-то на Баррак-стрит.

Фонарь Осли, понял Мэтью. Пьяный кретин уронил фонарь.

«Я видел, как ты за мной шел».

«Я видел, как ты за углом спрятался».

Где-то далеко лаяла собака. Где-то в другой стороне кто-то пел срывающимся неразборчивым голосом, то громче, то тише, то совсем исчезая по капризам ночного ветерка.

Мэтью глядел назад, на угол Баррак-стрит.

«Я видел, как ты за мной шел».

— Осли? — позвал он, но ответа не последовало. Он подошел ближе, выглянул в темноту вытянутой Баррак-стрит. — Осли?

«Брось ты этого гада, — подумал Мэтью. — Ну, валяется он там себе пьяный, вот и все. Плюнь на него и иди домой».

Потрясающе, насколько одиноким можно себя чувствовать в городе на пять тысяч душ.

У Мэтью перехватило горло. Кажется, что-то там шевельнулось. Темное на темном, как-то очень активно движется.

Взявшись за грязный фонарь, висящий на уличном столбе, Мэтью снял лампу с крюка. Мелькнула мысль, что надо позвать констебля, но он не очень понимал, что видит. С колотящимся сердцем он настороженно двинулся по Баррак-стрит.

Потом тусклый круг фонаря высветил Эбена Осли, лежащего на тротуаре на спине, а рядом — разбитый фонарь. В лужице воска еще горел красный огонек. У правой руки Осли лежала трость, выпавшая из разжавшихся пальцев.

Мэтью хотел сказать: «Встаньте!», но голос пропал. Он попытался снова, но получился только хриплый шепот.

Лежащий не шевелился. Мэтью подошел поближе, посветил фонарем на тело, и стало ясно — страшно, кроваво, позарез ясно, — что Эбен Осли получил свою последнюю сдачу карт.

Как ни потрясен был Мэтью, как ни пыталась паника овладеть его нервами и приказать им бросаться наутек, его холодный и аналитический ум удержал власть. Ум обострил чувства Мэтью и укрепил его волю, заставил стоять и смотреть и воспринимать с тем ясным и дистанцированным рассуждением, что так помогает при игре в шахматы.

У Осли было глубоко перерезано горло — тут сомнений не оставалось. Все еще лилась толчками кровь. Еще непроизвольно подергивались руки, будто перила ведущей в ад лестницы обледенели. В ужасе раскрытый рот, полные того же ужаса глаза, налитые кровью и блестящие, словно еще влажные от морской воды устрицы. Нож поработал не только над горлом, но и над лицом Осли — блестели красным начерченные вокруг глаз штрихи и выступали из них, сползая вниз, струйки крови. Если этот человек еще был жив, то окончательная смерть была делом секунд, и кожа его уже принимала восково-меловой оттенок, столь модный среди трупов. Тут уж ничего нельзя сделать, разве что пришить голову обратно, а Мэтью сомневался, что даже у Бенджамина Оуэлса хватит на это мастерства.

Глядя в некотором остолбенении на умирающего, он не увидел, скорее почувствовал поодаль в темноте медленное, почти текучее движение.

И тогда увидел этот контур, черный в черном на черном фоне, выскользнувший из чьей-то двери дальше на двадцать футов по Баррак-стрит.

Он резко поднял фонарь, увидел мелькнувшее белое пятно лица, увидел человека — мужчину? — в черном как ночь плаще с высоким воротником и черной шапкой на голове. В тот же миг он понял, что перед ним — Маскер, но объект его внимания уже бежал со всех ног к Бродвею, и только тогда Мэтью сумел совладать с горлом и крикнуть в ночь:

— На помощь! На помощь! Констебль!

Но Маскер не только быстро убивал — он еще и быстро бегал. Пока сюда явится констебль, он уже будет в Филадельфии.

— Кто-нибудь, на помощь! — кричал Мэтью, уже сам наклоняясь за тростью Осли.

Еще раз выкрикнув: «Констебль!» — чтобы услышал Диппен Нэк у себя в спальне, он решил приберечь дыхание, бегом бросаясь в погоню.

Глава шестнадцатая

Маскер со всей возможной быстротой резко свернул влево за угол на Нью-стрит — и Мэтью за ним, едва не налетев коленом на водопойную колоду.

Да, Мэтью не был ни спортсменом, ни бойцом, и это правда. Но не меньшая правда, что бегать он умел. Это искусство, вероятно, было отточено в дни сиротства в гавани до того, как его загребли в приют — чтобы украсть еду и уклониться от дубинки, нужны легкие ноги. И сейчас умение бегать ему хорошо послужило: он догонял свою дичь. Однако Мэтью ни на секунду не забывал, что безопаснее, когда Маскер бежит впереди, — хотя в любую минуту был готов к тому, что преследуемый обернется, размахивая ножом. Осли его трость уже не понадобится, а для Мэтью она может оказаться спасением, и он сжимал ее, как утопающий соломинку.

— Констебль! — еще раз крикнул Мэтью, и теперь Маскер резко взял влево и со взмахом разлетевшегося плаща исчез между лавкой серебряных дел мастера и соседним домом. Мэтью поднял фонарь с жалкой свечкой, сбился с шага. За секунды ему надо было решить, входить туда или нет, пока Маскер не скрылся.

Он поднял трость, чтобы отразить внезапную атаку, сделал вдох и бросился в погоню. Проход был так узок, что Мэтью почти задевал стены плечами. Добежав до выхода, он оказался в чьем-то саду. Направо уходила кирпичная дорожка, налево шла белая стена с калиткой. Справа яростно залаяла собака, и голос какого-то перепуганного жителя закричал:

— Кто там? Кто там?

Крики уже слышались по всей Баррак-стрит. Значит, нашли тело Осли. Что ж, все равно уже ввязался, не бросать же. Мэтью снова пустился бежать и через секунду пробегал под розовым кустом. Перед ним возникла еще одна стена с открытой деревянной калиткой, и когда Мэтью вбежал в нее, из дома справа раздался рев: «Вот ты где, бандит проклятый!» Вспышка, грохот выстрела — и свинцовый шарик, пущенный из верхнего окна, просвистел мимо уха. Не ожидая дальнейших дипломатических нот, Мэтью припустил во весь дух, перескочил через изгородь в половину человеческого роста, и тогда тот пес, что раньше гавкал, бросился на него, щелкая зубами и сверкая глазами, но цепь дернула его назад раньше, чем он успел начать свой ужин.

Сейчас Мэтью боялся уже не столько Маскера, сколько того, что могло ждать впереди, но когда он вылетел из другой калитки и обогнул какую-то уборную, то увидал при свете фонаря темную тень, перелезающую через каменную стену восьми футов высотой. Маскер подтащил к стене бочку, чтобы на нее встать, и Мэтью снова заорал, призывая на помощь констебля, а темная фигура забралась наверх, секунду потратив на то, чтобы опрокинуть бочку, и спрыгнула с другой стороны. Послышался топот ног по камню — Маскер убегал в сторону доков.

Мэтью поднял бочку, встал на нее и тоже перелез через стену. Приземлился он на неровную мостовую узкого переулка, идущего за домами и лавками Нью-стрит. Отличное место, чтобы подвернуть лодыжку — очень хотелось надеяться, что Маскер этот факт выяснил на опыте. Мэтью продолжал преследование вдоль переулка, только теперь шагом. Фонарь у него почти погас, дышал он тяжело, а Маскер уже скрылся безвозвратно — если он не заходит сейчас Мэтью за спину, чтобы записать в эту ночь на свой счет еще одну жертву.

Судя по воплям на Баррак-стрит, ширящемуся собачьему лаю и перекличке соседей, просыпался весь город. «На месте Маскера, — подумал Мэтью, — я бы объявил свою ночную смену законченной и скрылся бы в собственном убежище — каково бы оно ни было». И все же много было мест, где мог засесть в засаде Маскер, ожидая подхода Мэтью. Слева расположился сарай, перед ним — кучи мусора, старые битые ведра, бухты веревок, тележные колеса и прочее в этом роде. Справа — задний вход какой-то лавки и овощной погреб. Мэтью дернул дверь погреба — она оказалась заложенной изнутри засовом. Он пошел дальше, светя угасающей лампой по сторонам. Овощные погреба были почти у всех домов и лавок, а калитки в стене выводили либо в голландские садики, либо направо на Нью-стрит, либо налево на Брод-стрит.

Мэтью шел вперед, подняв фонарь повыше, выставив трость как рапиру, и поглядывал, не шевельнется ли что-нибудь вне круга света. Судя по шуму на Баррак-стрит, кончина Эбена Осли вызвала то ли бунт, то ли ликование.

Уже виден был конец переулка, шириной примерно с конную повозку. Открывался выход на Бивер-стрит, где отражался уличный фонарь в оконном стекле. Мэтью все поводил фонарем из стороны в сторону, высматривая на камнях любой предмет, который мог бы обронить Маскер в своем поспешном бегстве. Вообще разумно будет, решил он, пройти еще раз по той дороге, по которой сюда пришел. Но опять-таки лучше оставить это до дневного света — не хотелось ему, чтобы в него дважды стреляли за одну ночь.

И тут вдруг свет фонаря выхватил из темноты такое, что Мэтью застыл как вкопанный.

На ручке двери соседнего погреба влажно блеснуло красное.

Нагнувшись, он присмотрелся внимательнее. Сердце, уже начавшее успокаиваться в последние минуты, заколотилось снова. Очень маленькое пятнышко, но влажное и свежее. Как будто оставленное окровавленной перчаткой.

Мэтью зацепил пальцем дверную ручку и попытался ее поднять, но дверь была заперта. Он шагнул назад, посмотрел на все здание. Двухэтажный жилой кирпичный дом или какая-то лавка? С этой стороны трудно было сказать. Ни в одном окне ни огонька.

Мэтью нашел тропинку к фасаду и железным кованым воротам, выходящим на Брод-стрит. Он собирался уже войти, как мимо пробежали двое с фонарями — вероятно, к месту убийства. Мэтью решил, что лучше дать им время уйти подальше — он не хотел, чтобы его прервали или чтобы на него напал какой-нибудь перепуганный констебль. Когда эти двое были уже далеко, Мэтью вышел из ворот на Брод-стрит и обернулся назад, на здание.

Теперь стал виден свет — две или три свечи в окне второго этажа. И можно было рассмотреть вывеску на крюках над дверью.

«Поллард, Фитцджеральд и Кипперинг, адвокаты».

Мэтью поднялся по трем ступеням крыльца и постучал бронзовым дверным молотком — громко, как пистолетный выстрел.

Он ждал, глядя на юг вдоль Брод-стрит — на случай, если пробежит еще кто-нибудь. В адвокатской конторе не отреагировали на стук, хотя, если посмотреть на окно, видно было, что одна свеча точно движется. Мэтью не хотелось снова стучать — и без того такой шум мертвеца должен поднять, но он был решительно настроен проникнуть внутрь.

Прошло секунд десять, реакции никакой. Он собрался уже стучать кулаком, но тут услышал звук отпираемого засова. Дверь отворилась, и в тот же миг свеча в фонаре Мэтью с шипением погасла.

А другая свеча ткнулась чуть ли не ему в лицо.

— Вы? Какого черта вам надо?

Мэтью прищурился на яркое пламя только что початого фитиля. Голос был знакомым.

— Мне очень неприятно вас беспокоить, но я полагаю, вы слышали сейчас некоторый шум?

— Слышал, — ответил Кипперинг. — Какие-то идиоты орут по всему городу, и что-то вроде пистолетного выстрела грохнуло. Что там стряслось?

— Вам не было любопытно выйти и посмотреть?

— А должно было быть?

— У вас привычка отвечать вопросом на вопрос?

— Когда вопрос мне задает всего лишь клерк, на пороге моей конторы и в полночь — то да. — Кипперинг опустил свечу — она была в оловянном подсвечнике. Мэтью отметил, что на нем тот же достаточно запущенный черный сюртук, в котором он был в «Терновом кусте», и сейчас внешность Кипперинга соответствовала его одежде: отечное усталое лицо, темные круги под глазами, обвисшие углы рта и синие глаза скорее водянистые, чем ледяные. Тут мимо крыльца прошли трое мужчин и одна женщина, направляясь на север. Из мужчин двое были вооружены: один мушкетом, другой — топором.

— Эй! — окликнул их Кипперинг. — Что случилось?

— Опять убийство, — ответил один из мужчин. — Маскер там кому-то голову отрезал!

Они почти с ликованием побежали вперед.

— Некоторое преувеличение, — сказал Мэтью, — но в целом верно. Маскер убил Эбена Осли. Он лежит на Баррак-стрит.

— Кто? — тяжело заморгал Кипперинг. — Маскер или Осли?

— Осли. Вы больны?

— Вопрос, полагаю, дискуссионный. — Кипперинг провел рукой по густым непослушным волосам, и снова на лоб упал черный завиток. — Значит, Осли убит? — Тут он будто в первый раз посмотрел на Мэтью прямо и заметил трость. Он взял ее из руки Мэтью и рассмотрел при свете свечи повнимательней. — Если я не ошибаюсь — а я не ошибаюсь, — эта трость принадлежит Осли. Она была с ним в «Терновом кусте». Он чуть не вышиб ею мозги Тому Флетчеру. Могу я спросить, каким образом она оказалась в вашем владении?

— Можете, но сперва я должен спросить, могу ли я осмотреть ваш погреб.

— Осмотреть мой погреб? Что вы несете, молодой человек?

— Когда убили Осли, — ответил Мэтью, — я первый оказался на месте преступления. Я видел Маскера — он как раз кончил свою работу. Взяв трость в качестве оружия, я погнался за ним. Он привел меня сюда.

— Сюда? — нахмурился Кипперинг. — Кажется, я знаю, кто из нас болен.

— Погоня привела меня в переулок на задворках вашей конторы. На двери вашего погреба — кровавый след. Вероятно, от перчатки. Я очень хотел бы туда заглянуть. — Мэтью протянул руку, взялся за трость. Когда он потянул ее, ощутил сперва некоторое сопротивление, потом Кипперинг разжал руку. — Вы мне его покажете или мне идти за констеблем?

— Дверь погреба заперта изнутри на засов. Она всегда заперта.

— Возможно, но на дверной ручке — кровавый след. Я бы хотел взглянуть.

— К чему вы клоните? Что Маскер — это я? — Кипперинг криво улыбнулся. — Ну конечно! После такого вечера я уж точно нашел в себе силы рыскать по улицам и закончил веселье, убив еще одного нашего клиента. При таких темпах мы через неделю прогорим.

— Осли был вашим клиентом? Я не знал.

Кипперинг прислушался к шуму на Баррак-стрит. Еще какие-то люди пробежали мимо дверей. Он тяжело и устало вздохнул:

— Кажется, мне придется пойти представлять интересы клиента. Чтобы эти идиоты не затоптали его вровень с улицей. — Он снова перевел взгляд на Мэтью: — Вы видели Маскера?

— Да. Но не его лицо, к сожалению.

— И на двери погреба — кровь?

Мэтью кивнул.

— Заходите. — Кипперинг открыл дверь пошире, пропуская Мэтью. Когда он захотел закрыть ее, Мэтью сказал:

— Я был бы очень благодарен, если бы вы оставили дверь открытой.

— Могу вас заверить, что единственное, что я сегодня убил, — это кучу времени. Да, еще прикончил полбутылки бренди.

— Пожалуйста, не закрывайте дверь, — повторил Мэтью спокойно и твердо, и Кипперинг пожал плечами.

— Сюда.

Кипперинг провел Мэтью мимо узкой лестницы к другой двери, остановился зажечь свечу в оловянном подсвечнике, стоявшем поверх лежащей на столе стопки книг, и подал ее Мэтью. Тот взял свечу и отставил погасший фонарь.

— Надеюсь, вы пауков не боитесь, — сказал Кипперинг, откинул крюк и открыл дверь в темноту погреба. — Под ноги смотрите, эти ступени старше моей бабушки.

Перед спуском Мэтью снова попросил Кипперинга оставить эту дверь открытой и пойти первым.

— Да вы что, серьезно? — удивился Кипперинг. Но, взглянув на Мэтью, подчинился. Спускаясь за ним по шатким гнилым ступням, Мэтью подумал, что иногда таскать с собой большую палку бывает полезно.

От свечей будто больше получалось теней, чем света. Погреб был большой, с земляным полом и кирпичными стенами. Изжелта-белые старые кирпичи, как отметил Мэтью, прибыли сюда когда-то как балласт на голландском судне. Почти до самых потолочных балок помещение заполняли деревянные полки, забитые гниющими томами законов, бумажными пакетами, перевязанными шпагатом, пачками и пачками пожелтевших документов. Мэтью подумал, что если тут случится пожар, то, несмотря на влажный морской воздух, полыхать будет добрый месяц. Разбитые ведра, два сломанных кресла, письменный стол, который будто бобер жевал, всякие прочие конторские мелочи россыпью повсюду. Мэтью направился прямо к двери погреба и осмотрел засов.

— Есть что-нибудь? — спросил Кипперинг.

— Нет. — На этой стороне двери следов крови не было. Но это не помешало Мэтью посветить вокруг и проверить ступени и пол. На земляном полу было много следов, но почему бы им и не быть? Он стал искать дальше, вокруг коробок с бумагами. — Вот это все — что это?

— Изнанка профессии юриста. — Кипперинг сел на большой деревянный сундук. — Здесь вечно гниют древние ненужные записи. Почти все они появились еще до того, как Чарльз Лэнд приобрел фирму у Рольфа Горендайка. И все это он оставил разгребать нам. Хотя Брайан думает, что когда-нибудь это обретет историческую ценность, и желает сохранить. Если бы решать нам с Джоплином, мы бы завтра же все это выбросили.

— Куда бы выбросили?

— Да в этом-то и проблема, согласен. Мы думали сжечь, но… — Он пожал плечами. — Быть может, Брайан прав, и когда-нибудь кому-нибудь будет не совсем наплевать, что тут творилось в наше время.

Мэтью продолжал рыскать, ничего пока не найдя, кроме крысиного гнезда — в буквальном и переносном смысле.

— Вы говорили, что Эбен Осли — ваш клиент? — спросил он, продолжая обследование. — Кажется, вас не особенно огорчило, что он валяется мертвый на соседней улице.

— Я с ним мало взаимодействовал, в основном им занимался Джоплин. Запись пожертвований, контракты на поставки и на работы, документы для воспитанников, у которых нашлись родственники. Такого рода работа.

— Я так понимаю, что документы более современные хранятся в условиях более благоприятных?

— В ящиках для папок наверху.

Мэтью продолжал искать, но этот путь не казался ему перспективным.

— А вам совсем не любопытно? — спросил он.

— Что именно?

— Две вещи. Кто убил Осли и как выглядит кровавый след на вашей двери?

Кипперинг хмыкнул и улыбнулся, сжав губы:

— Я слышал, — ответил он, — что Осли проиграл кучу денег. Он глубоко залез в долги — и эти деньги тоже просадил. Он был фанатик азарта, можно так сказать. На случай, если вам неизвестно: в этом городе есть лица, одалживающие деньги и очень недовольные, когда им не возвращают деньги в срок. К несчастью, исключительным личным обаянием Осли тоже не отличался. Я думаю, это был только вопрос времени — чтобы кто-нибудь дал ему по голове или перерезал горло, так что этот ваш Маскер, быть может, просто лишил ростовщика законной добычи. А кровавый след — мне случалось их видеть. Но ладно, проглочу вашу наживку.

С этими словами он встал со свечой в руках, подошел к двери и откинул засов. Потом распахнул дверь и высунулся посмотреть.

Вдруг снаружи раздался испуганный голос:

— Стой! Стой, говорю!

— Да я просто посмотреть, — объяснил кому-то Кипперинг.

— Стой, ни с места! Оружие есть?

— Остынь, Джайлс. Ты же Джайлс Винтергартен, да? Это я, Эндрю Кипперинг. Вот, посмотри. — Мэтью понял, что он поднес свечу к лицу.

— Боже мой, мистер Кипперинг! Вы ж меня напугали, вдруг голова высовывается! Вы разве не знаете, что тут еще одно убийство прямо рядом? Я же мог вас проткнуть!

Мэтью понял ситуацию. Когда дверь открылась, в переулке был констебль. И, судя по разговору, вооруженный.

— Опять Маскер работает, будьте уверены! — продолжал Винтергартен. — Эбена Осли зарезал насмерть и бросил его посреди Баррак-стрит! Но свое он получил, да, получил! Его старый Эмори Гуди пристрелил наповал!

— Эмори Гуди? — спросил Кипперинг. — Одноглазый зевака?

— Он самый! Он там по дороге живет!

Во время этого разговора Мэтью заметил, что смотрит на сундук, на котором сидел Кипперинг. Он подошел, увидел, что замка нет, и поднял крышку. Свеча осветила содержимое, и Мэтью, подавив первый всплеск удивления от неожиданности, подумал: «Я тебя нашел».

— Посмотрите сюда, Джайлс, — говорил Кипперинг. — На дверной ручке. Видите? Кровь.

— Да, сэр. Да, сэр, с виду точно кровь, да?

— Я думаю, Маскер тут проходил и оставил след. Возможно, он пытался открыть дверь, но она была заперта изнутри. Наверное, вам стоит тщательно пройти весь переулок и проверить все прочие погреба. Как вы думаете?

— Да, сэр, именно это надо сделать. Только мне нужна будет подмога.

— Хорошо, но будьте осторожны. Да, кстати: вы не сможете проинформировать обо всем главного констебля Лиллехорна и сказать ему, что я буду рад помочь всем, что в моих силах?

— Обязательно, сэр. Но теперь вы должны вернуться в дом, мистер Кипперинг. Такую работу нужно оставить профессионалам.

— В точности моя мысль. Доброй ночи, Джайлс.

— И вам, сэр.

Кипперинг закрыл дверь, снова запер ее на засов и повернулся к Мэтью.

— Как я и говорил, все следы крови похожи друг на друга. — Он глянул на открытый сундук. — А теперь вы что ищете? Маскарадные костюмы?

— Здесь лежит одежда, — сказал Мэтью сдавленным голосом.

— Лежит.

— Здесь лежат перчатки. — Мэтью поднял одну пару. Они были из тонкой черной материи.

— Ваша наблюдательность потрясает. Вы могли бы также заметить, что все это — женские платья и белье. — Он протянул большую руку, сделал два больших шага и показал, насколько мала перчатка. Она бы подошла ребенку. — Перчатки женские. Возможно, здесь найдутся мужские рубашки или пара сюртуков, но я не перерывал эту кучу. От вашего внимания, наверное, не укрылось, что все это в пыли и плесени уже лет двадцать.

У Мэтью щеки горели. Он так хотел поверить в найденный тайник Маскера, что первое черное платье наверху сундука затмило ему мозги.

— А… а откуда все это взялось?

— Мы точно не знаем, но полагаем, что кто-то из клиентов Горендайка этим сундуком расплатился за юридические услуги. Или же он мог попасть сюда из наследства умершего на корабле пассажира. Мы его собираемся выбросить рано или поздно. У вас все?

Мэтью кивнул, продолжая хмуриться. Кипперинг закрыл крышку сундука.

— Если вы не слышали: я показал Джайлсу Винтергартену кровавый след и попросил поставить в известность Лиллехорна. Я думаю, что Маскер действительно пытался войти — хотя я ничего не слышал, потому что уже не меньше часа был наверху, — или же если он такой умный убийца, то оставил этот след специально для вас.

— Для меня? Зачем?

— Ну, вы же прекратили погоню за ним?

— Но он не мог знать, что я замечу след.

— Не мог, но рассудил, что шансов на это больше, чем на то, что не заметите. — Кипперинг улыбнулся, что на его обычно красивом, но сейчас потемневшем лице выглядело несколько призрачно. — Я думаю, что Маскер — еще и игрок. Вы согласны?

Мэтью опустил глаза, не зная, что и думать. Погрузившись в размышления о том, что сам счел прискорбным отсутствием остроты ума, он увидел отблеск своей свечи на предмете, прислоненном к полке. Странно было видеть этот предмет здесь: кованые бронзовые каминные щипцы. Здесь, в погребе, где нет никакого камина.

Мэтью подошел и взял их в руки. Концы щипцов были сточены каким-то напильником или жерновом.

— А это здесь зачем?

Кипперинг взял у него из рук щипцы, повернулся, потянулся кверху и снял с верхней полки пакет бумаг, с которого посыпалась пыль. Помахав бумагами перед лицом у Мэтью, он отвернулся и положил их обратно.

Мэтью потянул носом, удерживаясь, чтобы не чихнуть, и потер переносицу.

— Выпить хотите? — спросил Кипперинг. — У меня осталось полбутылки бренди. Можете вместе со мной отметить тот факт, что я сегодня проиграл всего пять шиллингов восемь пенсов и что вдвое переплатил за бутылку дешевого вина у мадам Блоссом.

— Нет, спасибо. — Мэтью чувствовал, что вымотан до последней жилки.

— Тогда позволите вам дать бесплатный юридический совет? — Кипперинг подождал, пока Мэтью обратит на него все свое внимание. — Я бы воздержался от упоминания кому бы то ни было, что это вы нашли тело Осли. В том случае, если вы хотите сохранить свободу передвижения по этому городу.

— Простите?

— Вы были чуть ли не первым на месте убийства мистера Деверика, если я правильно помню? А теперь первым нашли Осли? Мне не хочется думать, что может предпринять по этому поводу Лиллехорн, поскольку он вас считает такой решительной поддержкой своего авторитета.

— Я никого не убивал. Почему я не должен говорить Лиллехорну?

— Потому что, — ответил Кипперинг, — главный констебль найдет ваше присутствие на обоих местах преступления настолько интересным, что захочет узнать, что вы делали вечером. И пусть мы с вами считаем, что Лиллехорн не вполне подходит для своей работы, он умеет быть безжалостным, когда требуется. Таким образом, он пожелает знать во всех подробностях о ваших перемещениях сегодня ночью, и может решить, что лучше всего вас допрашивать в спокойной обстановке за решеткой. Он будет задавать вопросы здесь и там, там и здесь, и рано или поздно узнает, что вы с будущим мужем дочери нашего доброго проповедника встречались в довольно-таки злачном месте, где играют и пьют и где кишмя кишат шлюхи. Как вы говорили — ради уединения? Вы поняли мою мысль?

Мэтью понял, но промолчал.

— Конечно, поняли, — заключил Кипперинг. — Я сейчас не знаю, о чем вы говорили в той задней комнате с мистером Файвом, но можете не сомневаться — Лиллехорн будет это знать.

— Это не имеет отношения к Маскеру. Это наше частное дело.

— Вот-вот. Продолжайте это твердить, и вы только раздуете в Лиллехорне желание вытащить из вас вашу тайну. — Он замолк, давая Мэтью как следует ощутить жало крючка. — Теперь я прямо сейчас напялю на лицо официальную адвокатскую морду, оправлю на себе сюртук и выйду постоять рядом с трупом Осли, пока за ним не приедет телега. Вам же я предложил бы направиться домой, лечь в кровать, а утром вместе со всем Нью-Йорком поразиться новости о трагической гибели Эбена Осли. Подходит это вам?

Мэтью задумался, хотя особо думать тут было не о чем. Вовсе не надо, чтобы Мэтью задавали вопросы о приключениях сегодняшней ночи, тем более что поведение преподобного Уэйда так и осталось загадкой.

— Подходит, — тихо согласился он.

— Отлично. Кстати, я не сомневаюсь, что Джайлс доложит о кровавом пятне непосредственно Лиллехорну — это если вы думаете, будто я так пытаюсь заставить вас молчать. И заверяю вас, что мне на самом-то деле решительно наплевать, пока он не подкрадывается темной ночью ко мне.

Кипперинг жестом пригласил Мэтью к выходу. На улице Мэтью чуть задержался, пока Кипперинг еще не успел закрыть дверь, посмотрел на озаренное свечой окно.

— Скажите, — спросил он, — а почему вы работаете так поздно?

На лице Кипперинга держалась все та же едва заметная улыбка:

— Я плохо сплю, это у меня всегда так. Всего хорошего. Да… и еще последнее: я бы на вашем месте обошел толпу на Баррак-стрит и остерегался бы по дороге не Маскера, а какого-нибудь перепуганного кролика с мушкетоном.

С этими словами он закрыл дверь, и Мэтью услышал, как упал на место засов.

Он посмотрел в сторону Сити-холла и увидел свет в двух квадратных окошках мансарды. Там Мэтью никогда не был, ибо доступ туда мог быть только по приглашению: эта мансарда была и кабинетом, и жильем Эштона Мак-Кеггерса, чье умение коронера более чем искупало все его чудачества. Очевидно, Мак-Кеггерс был на ногах и готовился к новому сеансу работы в холодной комнате.

Вскоре появится Зед, волоча за собой телегу для трупов. Пора домой.

Мэтью перешел Брод-стрит, направляясь на Принц-стрит, чтобы оттуда попасть на Смит-стрит и по Бродвею домой, обойдя, таким образом, шумную толпу, собравшуюся вокруг трупа Эбена Осли. Проходя мимо мигающих на столбах фонарей, ощущая в теплом ветерке запах смолы из порта и гниения из водостоков, он понимал, что сон у него сегодня будет очень тревожный. Множество звучащих в голове отголосков потребуют опознания или разрешения. По правде говоря, ему повезло остаться в живых не только после выстрела из пистолета и нападения собаки, но и после встречи с Маскером — тот вполне мог обернуться и кривым ножом разделать Мэтью на куски.

Думая об Осли, он испытывал… вот ничего не испытывал.

Ни гнева, ни печали, ни потери, ни обретения, ни ощущения справедливости, ни радости избавления мира от носителя порока.

Просто будто грифельную доску, которую он в себе носил и на которой он так долго выводил баланс, взяли да и вытерли начисто. Только и всего.

Добравшись до защиты и уюта мастерской, он оставил трость на земле возле дома, решив подняться на рассвете, отнести ее к Ист-ривер и предать темным водам, чтобы она исчезла с глаз и из памяти, как ее бывший владелец.

И Мэтью лег спать, не забыв сперва помыть руки.

Глава семнадцатая

Поскольку за завтраком Стокли еще не слышали об убийстве Эбена Осли, первой проверкой Мэтью на умение держать язык за зубами стал разговор с прачкой, вдовой Шервин, которой он относил стирку каждую пятницу.

Вдова была женщина крупная, крепкая, седая, пережившая двух мужей. Ей принадлежал небольшой каменный домик с прачечной на Квин-стрит, и она собирала по всему городу сплетни и байки, как энтомолог — бабочек, которых пришпиливает на черный бархат. Более того, прачкой она была великолепной и лишнего не запрашивала, а потому даже в такой ранний час у нее уже толпилось с полдесятка клиентов, которые принесли не только платья в пятнах и грязные рубашки, но и все новости этой ночи. Не в последнюю очередь по этой причине носил сюда свои вещи Мармадьюк Григсби и блаженствовал над яблочным сидром и пряниками, болтая с посетителями о том о сем. Когда он уходил, у него материалу бывало столько, что хватило бы «Уховертке» на месяц. Правда, напечатай он все это, его бы либо застрелили, либо повесили.

— Ужас какой, — сказала вдова Шервин, когда Мэтью вошел со своим узлом. Сказано было голосом мрачным и зловещим, хотя цвет щек вдовы был веселее трехгрошового ярмарочного балагана. — Но вы уже слышали, я думаю?

— Простите, о чем? — только и сумел он спросить.

— Об убийстве, — ответила она. — Новое. На Баррак-стрит, около полуночи, как мне сказали. И знаете, кого убили на сей раз?

— Гм… даже гадать не берусь. Вы уж скажите мне.

Она разочарованно махнула рукой — дескать, так не интересно.

— Эбена Осли, директора приюта. Слушайте, да вы совсем не потрясены? Странно, разве вы не говорили, что вы в этом ужасном заведении выросли?

— Оно не было таким ужасным… — он чуть не сказал: «Пока там не появился Осли», но вовремя прикусил язык, — …когда я там был. Конечно, мне очень жаль, что Осли убили. Сегодня я вам принес четыре рубашки и три пары панталон.

Рубашки, которую ему запачкал кровью Филипп Кови, здесь не было — она уже годилась только на тряпки.

— А та рубашка, что на вас сейчас? Смотрите, какое противное пятно прямо спереди.

Это ему пьяный Джоплин Поллард удружил. Добравшись до дома, Мэтью сразу замыл пятно, но было поздно. Вообще-то повезло: в «Терновом кусте» такой эль, что мог и дыру прожечь.

— Последняя моя рубашка, — ответил Мэтью. — Придется так обойтись.

— Выпивкой залили? — прищурилась она. — Погуляли вчера вечером?

— Да — на оба вопроса.

— Я чую табачный дым. Ох уж эти мне привычки джентльменов! Вы, мужчины, вечно пачкаете, а мы, женщины, убираем. Ладно, будут готовы к понедельнику. Если не успею — ко вторнику. Да, кстати! — Она поманила его поближе. — Вы моего Мармадьюка не видали последнее время?

— Мистера Григсби? Видал.

«Мой» Мармадьюк? Похоже, эти двое не только интересненьким обмениваются.

— Так вот, если его снова увидите, передайте ему: мне надежные люди сказали, что одна дама из общества с Голден-хилл заказала себе серебряный сервиз из Амстердама, а когда ее мужу показали счет, его голос заглушил бы любую пушку. Ну, она тоже в долгу не осталась, и началась битва. Их аж на Лонг-Айленде было слышно. Чуть до убийства не дошло, вот что было.

— Кого убивали, жену?

— Да нет, мужа! Кто ж не знает, что в доме заправляет Принцесса… опа, ну как вы у меня это ловко выудили! Мэтью, я этого имени не говорила!

— Принцесса Лиллехорн?

— Нет-нет-нет! Я ничего такого не говорила! Идите, идите, Мэтью, по своим делам. Только не думайте, что на Золотом холме жизнь золотая! Так вы передадите Дьюку, да?

— Обязательно.

Мэтью направился к двери, но иногда от вдовы Шервин вырваться было не проще, чем из лужи смолы.

— Какую это таверну вы вчера исследовали, Мэтью?

Лгать не имело смысла, потому что вдова чуяла ложь за милю и кидалась вслед, как гончая за зайцем.

— Немного времени провел в «Терновом кусте».

— Бог мой! — Вдова сделала большие синие глаза. — Отложили в сторону ваши небесные книги и решили спуститься к нам, приземленным язычникам?

— Я надеюсь, что один вечер и одно пятно не означают выпадения из благодати?

— Да нет, вы могли как раз в нее вляпаться! Так зовут новую шлюху Полли, Грейс^[12] Хестер. И работает она в «Терновом кусте».

— Вот уж чего я точно не знал.

И тут Мэтью стукнуло в голову, что в этом городе никто чашку чая не выпьет, не разобьет и не написает в нее так, чтобы об этом не узнала вдова Шервин. Ее крупная личность была лампой — да чего там, маяком, — притягивавшим к ней все истории радости и скорби, смеха и интриг, о которых никогда ни один констебль и ни один магистрат не услышат. Мэтью понял, какое она сокровище для его новой профессии — решателя проблем. И к тому же как она может быть полезна просто как говорящая доска объявлений.

— А что вы на меня так смотрите? — спросила она, переставая перекладывать белье из корзины в корзину.

— Да просто так, — ответил он. — Просто подумал, как вы тут всех знаете и про всех тоже. Вы же здесь уже живете — сколько?

— В городе — двадцать восемь лет. И двенадцать лет в этом доме. И вполне горжусь каждым прожитым днем.

— С полным правом. — Он улыбнулся ей лучшей своей улыбкой. — Я бы лично точно не мог без вас обойтись.

— Еще как могли бы! В Нью-Йорке, кроме меня, три прачки, выбирайте любую. Только к Джейн Невилл не ходите, она слишком дорого берет. Я бы назвала это воровством. Даже грабежом среди бела дня, тем более что она когда мыло варит, жира не докладывает… — Вдова замолчала, и на ее лице расцвело понимающее выражение — дошло. — А, поняла, к чему вы клоните. Так что вы хотите знать и про кого?

Мэтью оглянулся на дверь, проверяя, не входит ли кто-нибудь прямо сейчас.

— Общее впечатление, про Эндрю Кипперинга.

— А зачем?

— Я его видел вчера вечером в «Терновом кусте». Он был со своим партнером, Поллардом — вот это пятно от поллардовской кружки эля. Они там играли в кости за одним столом.

— Вы так и не сказали, зачем вам.

Лицо у вдовы было теперь полностью серьезным.

— Мне любопытно, — объяснил Мэтью, — почему адвокат Кипперинг не спит так поздно по ночам.

Больше он ничего не добавил.

Вдова Шервин наклонила голову набок, посмотрела на него пристально:

— Уж если вы решили спуститься в гущу простых людей, — сказала она, — то не стоит начинать с Кипперинга. Судя по тому, что я слышала, он может прежде времени затащить вас в могилу.

— Насколько я понимаю, он ведет активную жизнь?

— Пьянство, игра и бабы — может быть, не в другом порядке. Но это же всем известно?

— Тогда скажите мне что-нибудь, что известно не всем.

— Кипперинг не мой клиент. И Поллард тоже. Но Фитцджеральд приходит сюда регулярно. О нем я вам могу кое-что рассказать, если вам, интересно.

— Интересно.

— Фитцджеральд — серьезный молодой человек, у него жена и двое детей. Живет на Краун-стрит в простом доме. Если верить Фитцджеральду — а я верю, — он тянет почти всю работу. «Подчищает», как он однажды выразился, за обоими партнерами. И платят ему очень хорошо, но они с женой из пуритан, и потому не гоняются за роскошью — ну, если не считать моих услуг. Так что у меня вот какое впечатление: из этих трех джентльменов у Полларда — честолюбие, у Фитцджеральда — мозги, а Кипперинг старается загнать себя в могилу.

— Загнать себя в могилу? — переспросил Мэтью.

— Несомненно. Не от Фитцджеральда, но из надежных уст я слышала, что Кипперинг у Полли один из лучших клиентов. Вполне можно понять, но что-то тут есть очень безрадостное. Он приходит пьяный, спит с какой-нибудь шлюхой — иногда именно что просто спит — и уходит. Иногда остается на всю ночь. Снимает комнату в доме Мэри Беловэр напротив таверны Салли Алмонд. Комнатушка, койка со столом, как я слышала. Много раз Мэри приходилось помогать ему подняться по лестнице вечером — или уже под утро. Счета оплачивает аккуратно, но страшно много играет, и на этом когда-нибудь попадется. Жениться, семью заводить не хочет, хотя у Мэри дамы в очереди стоят с ним познакомиться — или стояли, пока он так не опустился: даже самая глупая красотка на пьяном жеребце кататься не поедет. Так что он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, будто веселится, а на самом деле очень торопится умереть?

— Больше всего это похоже, — сказал Мэтью, — на то, как жили бы три четверти нью-йоркских молодых людей, будь у них такая возможность.

Вдова Шервин насмешливо улыбнулась:

— Ему полагалось бы быть умнее других. Да и молод он не настолько.

— Интересно, — протянул Мэтью, но в глубине души слегка поежился. Он не мог не подумать, что бы сказала вдова о нем, если бы ее спросили.

— А вы теперь у меня в долгу, — сказала вдова.

— В долгу?

Он сам заметил, что прозвучало это как у двоечника перед учителем.

— А как же? Вы думали, все это я вам вывалила бесплатно? Ну нет. Вы передадите мое доброе слово Дьюку, а когда придете за своими рубашками, принесете мне что-нибудь интересненькое, чего я не знаю.

— Первое-то просто. Второе, боюсь, невозможно.

— Принимаю как комплимент, а как взятка — не пойдет. Принесите мне что-нибудь интересное. А теперь — брысь, котяра!

Мэтью вышел, пока его не заставили пообещать отдать своего первенца. Было ясное утро, на ярком небе — только намеки на облачные завитки. Ветерок нес ароматы сада и обработанной земли. И даже запахи гниющих бревен со старой голландской пристани и дохлая черепаха размером с тележное колесо не огорчили Мэтью сегодня утром, когда он на рассвете вручил трость Осли водам Ист-ривер. Сейчас он повернул направо, намереваясь по Квин-стрит выйти на Бродвей и на юг, в суетливый город. Там он собирался пойти в Сити-холл и выполнять работу клерка для магистрата Пауэрса в деле буяна Джорджа Нокса. Рука еще побаливала, но масло тысячелистника сотворило чудо, и пальцы, пожалуй, удержат перо.

Однако примерно через полквартала к западу он увидел на той стороне улицы белый кирпичный дом с темно-зеленой отделкой. Вокруг этого участка шел белый штакетный забор, на самом участке росли два больших дуба, дающих прохладнуюсиневатую тень. А рядом с белой калиткой висела маленькая вывеска: «А. Вандерброкен, врач».

Мэтью замедлил шаг. Остановился, разглядывая дом, обсуждая сам с собой план действий. Согласно недавно заведенным часам, сейчас было почти восемь тридцать. Окончательные слушания перед вынесением приговора Джорджу Ноксу должны начаться ровно в девять. Он помнил слова магистрата Пауэрса насчет одолжить другого клерка, если Мэтью будет не в силах работать, но ему очень не хотелось оказаться не на месте, когда он нужен… а он вообще там еще нужен? Кажется, его можно легко заменить, а поскольку магистрат заявляет о своей отставке, количество дел — и без того небольшое — будет уменьшаться. Однако при всем при этом его занятием по-прежнему остается работа клерка — до тех пор, пока ему не начнет платить агентство «Герральд», а когда это будет, он понятия не имел. И сейчас, в отдалении, вся эта идея с агентством казалась ему фальшивой косточкой, сахарным леденцом, тающим на дневной жаре.

Да, но голод любопытства требовал пищи. На той стороне дороги — дом доктора Вандерброкена, а у Мэтью несколько свободных минут есть. Он перешел дорогу, подошел к калитке.

Идя от калитки по дорожке к входной двери, он уже собирался позвонить в медный дверной колокольчик, как вдруг услышал музыку. Кто-то выводил мелодию на скрипке, радостную и с легкой примесью меланхолии. Мэтью понял, что музыка доносится не из-за двери, а из-за дома. К заднему двору тоже вела дорожка, и Мэтью зашагал по ней под кроной большого дуба.

Вторая деревянная калитка, ему по грудь, перегородила дорогу в сад, брызжущий летним великолепием красных и лиловых цветов и высаженных орнаментом кустов. Скрипач время от времени, кажется, фальшивил на той или другой ноте, но в общем очень умело играл на этом сложном инструменте. Мэтью заслушался, а музыка воспарила ввысь, потом упала до шепота, и снова стало слышно пение птиц на деревьях. Мэтью осторожно постучал в калитку:

— Добрый день! Буквально одну минуту!

— Кто там? — послышался голос доктора, явно недовольный, что его прервали.

— Мэтью Корбетт, сэр. Могу я с вами поговорить?

— Вы больны?

— Нет, сэр, к счастью, нет.

— Тогда уходите. Я занят.

Снова заиграла скрипка, на сей раз чуть живее, будто демонстрируя умение исполнителя.

— Прекрасный мотив, сэр, — похвалил Мэтью. — Вы обязательно должны как-нибудь выступить вечером в «Док-хаусе».

Скрипнула струна, музыка прервалась.

— О небо! Вы еще здесь?

— Я понятия не имел, что вы так хорошо играете, сэр.

Пауза, потом потрескивание, будто кто-то встал со стула.

Мэтью ждал, и из-за угла дома появился Артемис Вандерброкен — вроде бы в той же светло-голубой ночной одежде, что была у него под плащом в ночь убийства Деверика. На ногах у него были кожаные шлепанцы, в руке — скрипка такого сочного цвета, будто сделана из янтаря. А выражение лица такое, что кот бы музыкально запел со страху. Прославленный своими способностями врача, он был также известен тем, что не переносил глупостей или — как в данном случае — назойливости. Он был астенического сложения и среднего роста, лысый, но с венчиком белых волос, имел заостренный нос и выдающийся подбородок с клинышком бороды. Темные глаза за круглыми очками сверкали красным — а может быть, это солнце отсвечивало от его скрипки. Ему было около семидесяти семи, все лицо в морщинах, но по прямой осанке и энергичности ему нельзя было дать его лет. Сейчас у него вид был такой, будто он готов выбить Мэтью зубы.

— Боюсь, вы ошиблись, мистер Корбетт, и на самом деле вы больны. У вас что-то со слухом, раз вы не услышали, что я занят.

Мэтью попытался улыбнуться, но это у него плохо получилось под красным жаром докторского взгляда.

— Но, сэр, — возразил он, — будь мои уши не в порядке, я бы не мог насладиться музыкой, которая меня сюда притянула. Я понятия не имел, что вы так…

— Хватит болтать. Что вам нужно?

Да, это легко не будет. Мэтью не стал ждать, пока доктор повернется спиной и уйдет.

— Я был на Смит-стрит в тот вечер, когда убили мистера Деверика.

— Да? Наверняка там еще много было народу.

— Да, сэр, это правда, но я подошел, когда над телом стояли вы и преподобный Уэйд. Вы тогда констатировали его смерть.

— Я не констатировал смерть. Это работа Мак-Кеггерса.

— Неофициальная констатация, — не сдавался Мэтью. — Вы знаете, что я работаю у магистрата Пауэрса.

— Знаю, и что?

— Видите ли, сэр… я еще иногда общаюсь с главным констеблем Лиллехорном, и он мне говорил, что…

— Вы тут до завтра собрались разглагольствовать, молодой человек!

— Сэр, пожалуйста, потерпите минуту, и больше этой минуты я у вас не займу.

— Я привык, что за мои минуты мне платят.

Мэтью мог только кивнуть и улыбнуться:

— Да, сэр. Вы сказали главному констеблю Лиллехорну, что навещали в тот вечер пациента. Мог бы я спросить, кто это был?

— Могли бы, — фыркнул врач. — Отвечать я бы не стал.

— Это понятно, сэр, но вы могли бы ответить вот на какой вопрос, поскольку он простой и не требует от вас нарушения конфиденциальности: вы с преподобным Уэйдом шли тогда в одно и то же место?

Вандерброкен промолчал, только поднял руку и поправил очки, сползшие на самый кончик острого носа.

— Я знаю, что вы торопились в тот вечер, — продолжал Мэтью, испытывая судьбу и терпение доктора. — Я видел, что у вас под плащом была ночная рубашка — едва ли не вот эта, что сейчас на вас. Значит, вас пригласили отсюда, и по срочному делу, как я понимаю, хотя, конечно, любой вопрос по этому поводу…

— Совершенно не ваше дело, — перебил Вандерброкен, раздувая ноздри. — Вы пришли по поручению главного констебля?

— Нет, сэр.

— Так какого черта вам интересно, шли мы с Уильямом Уэйдом в одно и то же место или нет? Кто вы такой, что пристаете ко мне с такими смехотворными вопросами?

Но Мэтью не отступил. Он сам почувствовал, как закипает в нем злость — будто шершни жалят изнутри. Может, он даже повысил голос в ответ на разъяренный тон доктора.

— Когда на свободе разгуливает убийца, — проговорил он, глядя прямо в пылающие краснотой глаза, — нет вопросов смехотворных и не смехотворных, сэр. Есть ответы — и есть уклонение от ответов. Вы знаете, что вчера вечером Маскер убил Эбена Осли?

У Вандерброкена только чуть приоткрылся рот, но только и всего.

— Нет, я не знал. Где это случилось?

— На Баррак-стрит.

— Точно так же перерезано горло? И порезы вокруг глаз?

— Похоже на то.

— Боже мой, — тихо сказал доктор, глядя вниз, на землю. Сделал глубокий вдох, а когда выдохнул, то показалось, будто одежда на нем висит просторнее. — Что ж с нашим городом делается?

Вопрос этот был адресован земле, или воздуху, или чирикающим птицам на деревьях, но тут доктор взял себя в руки и устремил на Мэтью все еще огненный взгляд:

— Я печалюсь о гибели Осли, как сожалел бы о кончине любого из жителей города, но при чем здесь преподобный Уэйд и я?

— Я пытаюсь уточнить некоторые сведения, сообщенные мне главным констеблем. Правильно ли я понимаю, что вы встретили преподобного и вместе с ним шли в некое общее место назначения в тот вечер, когда был убит мистер Деверик?

— Молодой человек, я все еще не до конца понимаю, какое вам до этого дело. Вы тоже стали констеблем? Задавать эти вопросы вас уполномочил Лиллехорн? Магистрат Пауэрс?

— Нет, сэр.

— То есть вы просто частное лицо, желающее… что желающее? Меня помучить?

— Сожалею, что вам это неприятно, — сказал Мэтью, — но я хотел бы получить ответ.

Вандерброкен шагнул вперед и встал с Мэтью почти грудь в грудь через разделявшую их калитку.

— Так вот слушайте, что я вам скажу. Куда я хожу и когда я хожу — вас не касается, понятно вам это? Куда направлялся в тот вечер преподобный Уэйд, я не стану строить предположений. Что я вам действительно скажу — так это то, что мне пришлось взять часть практики покойного доктора Годвина, и потому воздержаться от плодов ухода на покой, коими я бы наслаждался в противном случае, включая ранние вечера и свободу игры на скрипке в собственном саду. Из-за этого я последние дни не в лучшем настроении, мистер Корбетт, и если вы не успеете скрыться с моих глаз за то время, что понадобится мне, дабы войти в дом и выйти с заряженным пистолетом, вам может быть наглядно объяснено, на что способен человек, которому оставляют возможностей уединения не более, чем золотой рыбке в аквариуме.

С этими словами доктор резко повернулся и пошел вокруг дома, а Мэтью вспомнил, что уже опаздывает в Сити-холл.

Глава восемнадцатая

На подходе к Сити-холлу Мэтью стало ясно, что нынешний день — даже учитывая вчерашнее убийство — грозит стать далеко не ординарным.

Перед зданием толпилась группа человек из сорока мужчин, которых, судя по запечатленным на лицах выражениям и громкости звуков, трудно было бы считать счастливыми горожанами. У некоторых в руках были листки, могущие быть лишь последним выпуском мастерской Григсби. Новорожденную «Уховертку» можно было купить к завтраку у Салли Алмонд, в «Док-хаусе» и еще в нескольких местах города. Что вызвало недовольство, Мэтью пока не знал и не стремился узнать, совершая свой рискованный путь сквозь толпу в парадные двери.

Кабинет магистрата Пауэрса на втором этаже был заперт — скорее всего магистрат уже был в суде. Мэтью искал в кармане ключ, когда другой клерк, некто Аарон Лаптон, остановился с охапкой бумаги в руках по дороге из кабинета в кабинет и рассказал Мэтью, что произошло утром. Намеченные судебные слушания отменены, поскольку все магистраты и олдермены, а также главный констебль и другие официальные лица приглашены лордом Корнбери на собрание в главном зале. Ходят слухи, доверительно поделился Лаптон, что они разносят в клочья Указ о чистых улицах… и кстати, Мэтью не слыхал про третье убийство вчера вечером? Мэтью заверил Лаптона, что слыхал, и тот продолжал рассказывать, что Корнбери теперь прикажет тавернам рано закрываться, а потому владельцы таверн и их завсегдатаи учуяли ветер и собираются на улице.

Кроме того, сегодня лорд Корнбери оделся в синее платье, которое ему никак не идет. Мэтью подумал в этот момент, что информации все-таки бывает слишком много, но поблагодарил Лаптона и отпер дверь, намереваясь хотя бы привести в порядок кабинет и разобрать корреспонденцию, которую мог положить ему магистрат в ящик «для ответа». Прежде всего он увидел «Уховертку», которую подсунул под дверь либо Григсби, либо нанятый мальчишка. Второе, что бросилось ему в глаза, когда он поднял листок с пола, это темная печатная строка, гласившая «Маскер наносит новый удар», а под ней, что еще ужаснее, подзаголовок: «Беседа коронера с юным свидетелем».

— Черт! — услышал Мэтью собственный голос, закрыл дверь и чуть не сломал засов, задвигая его на место. Потом он сел за свой стол — чтобы обрести хоть какое-то твердое основание.

Мармадьюку с Ефремом нелегко пришлось — судя по количеству на странице «попов» и «монахов». «Попы» — это буквы слишком бледные, потому что им не хватило краски, а «монахи» — слишком темные из-за ее избытка. Но дефекты печати не могли скрыть имя Мэтью в передовой статье.

Жертвой гнуснейшего убийства стал коммерсант из нашего города Пеннфорд Деверик во вторник около десяти часов тридцати минут вечера. Маскер совершил свое второе преступление против разума и гуманности! Эштон Мак-Кеггерс, официальный коронер Нью-Йорка, дал интервью Мэтью Корбетту, другу нашей газеты и клерку на службе магистрата Натэниела Пауэрса, по поводу этого омерзительного злодейства и того изверга, что прервал жизнь достопочтенного мистера Деверика.

Как сообщают мистер Мак-Кеггерс и наш мистер Корбетт, Маскер не покинул наш город, как сперва предполагали некоторые высокопоставленные лица, ибо на трупе мистера Деверика были обнаружены такие же разрезы вокруг глаз, как двумя неделями раньше у доктора Джулиуса Годвина. По мнению мистера Мак-Кеггерса, говорит наш интервьюер, перед тем как сделать свою грязную работу, Маскер нанес мистеру Деверику удар тупым предметом.

Мэтью не помнил, чтобы говорил это Григсби, но могло как-то проскользнуть. Очевидно, проскользнуло, потому что Мармадьюк умел сопоставлять одно с другим.

Наш корреспондент мистер Корбетт оказался на месте этого ужасного преступления в качестве свидетеля. Он рассказал нам, что на мистера Деверика грубо напали, но он не сделал попытки убежать, из чего можно заключить, что он мог знать своего убийцу. Ужасает факт, что, согласно утверждению мистера Мак-Кеггерса, лицо, знакомое многим из нас, скрывает звериный оскал изверга.

Опять же Мэтью не мог припомнить, чтобы что-нибудь говорил даже близкое к этому. Может быть, между строк заметил: «Деверик, похоже, не отбивался. Я думаю, Мак-Кеггерс считает, что это был кто-то ему знакомый».

Мистер Деверик был обнаружен на Смит-стрит мистером Филиппом Кови, и около полуночи мистер Мак-Кеггерс официально констатировал его смерть. Вопросы, заданные главному констеблю Гарднеру Лиллехорну, были направлены генеральному прокурору Джеймсу Байнсу, но тот воздержался от комментариев до высказывания лордом Корнбери своего мнения, которое пока услышать не удалось.

Мы публикуем это с надеждой, что Маскер вскоре будет привлечен за свои злодеяния к ответу. Мы приносим свои соболезнования вдове мистера Деверика Эстер, его сыну Роберту и всем его родным и близким.

Дальше следовала краткая биография Деверика, которую, как понял Мэтью, Григсби добыл у вдовы, а потом в новостях описывалась первая встреча лорда Корнбери с жителями его города. В заметке нового губернатора дипломатично называли «стильным дополнением к городу, которым он столь любезно намеревается управлять». Мэтью перевернул листок другой стороной и увидел внизу, под заметками о происшествиях вроде поломки лесовозной телеги на Бродвее и сведениями о кораблях и грузах в гавани объявление агентства «Герральд». Ну, хоть тут все получилось как запланировано.

Он снова перевернул лист той стороной, где была статья про Маскера. Кажется, в ней не было ничего, против чего Мак-Кеггерс возразил бы, и Мэтью подумал про себя, что неплохо сумел закрыться от Григсби. Но было все-таки сказано «знакомое лицо» и «оскал убийцы», что вряд ли генеральный прокурор Байнс оставит незамеченным. А главное — все это звучало так, будто Мэтью докладывает Григсби обо всех делах и ошибках Сити-холла. Некрасиво получается.

Он решил взять листок, как можно быстрее убраться отсюда и устроить себе выходной.

В коридоре он задержался закрыть дверь конторы. Направляясь к лестнице, он услышал внизу голоса, топот башмаков по ступеням — люди поднимались вверх. Похоже, собрание окончилось. И не очень дружелюбно — потому что доносились крики и такие выражения, что стены краснели. Мэтью показалось, что слышится громовой голос Байнса в близящейся буре — и тут же он сам явился как молния.

Отступать в кабинет магистрата было поздно, и Мэтью избрал единственный оставшийся путь — по более узкой лестнице на третий этаж. Но даже там он слышал за собой топот ног. Кабинет генерального прокурора расположился справа, в конце коридора. Слева, если миновать несколько хранилищ документов, была дверь. Мэтью открыл ее и оказался на коротком пролете лестницы, ведущей к другой закрытой двери. Примерно в десяти футах ниже расположилось царство Эштона Мак-Кеггерса. Голоса зазвучали громче — со второго этажа поднимались люди, — Мэтью прикрыл дверь, оставив щелку и стал ждать, пока все успокоится. От него не ускользнула ироническая мысль, что он предпочел бы встретиться с Маскером в полночь, чем с Байнсом перед ленчем.

— Совершенно невозможный человек! — послышался в коридоре голос. — Он сумасшедший, если не понимает, что сегодня вечером на улицах будет мятеж!

Это скулил Лиллехорн.

— К одиннадцати часам тюрьма уже будет забита! — Этого голоса Мэтью не узнал. Мог быть кто-то из магистратов. — А с ночными рыболовами что делать? А со стражей гавани? Если придет с корабля сигнал после полуночи, ему откажут в лоцмане?

— Он хочет, чтобы таверны были закрыты, вот в чем гвоздь проблемы! — Нельзя было не узнать голос Джеймса Байнса, и трудно было назвать его счастливым. — И отправить на улицу еще двадцать констеблей? Где ж мы найдем столько добровольцев? Или их под дулом мушкета гнать? Ну, так у меня и своей головной боли хватает! Я вам говорю: Григсби за это нужно арестовать!

Мэтью услышал шелест сминаемой бумаги.

— Нельзя его арестовать, — ответил тот же магистрат. — Кто же будет печатать извещения об указах?

— Черт бы его побрал! — взвыл Байнс. — Пусть только напечатает указы! А потом посмотрим, не получится ли пришить ему подрыв общественного спокойствия!

Хлопнула дверь, голоса зазвучали глуше. После этого Мэтью услышал совершенно определенный звук пистолетного выстрела — с этим звуком он сталкивался совсем недавно. Первой его мыслью было, что бабахает Байнс, срывая злость.

Но через несколько секунд раздался еще один выстрел, и Мэтью понял, что стрельба идет не из коридора, но внизу по лестнице и за дверью мансарды.

Что там делает Мак-Кеггерс, оставалось гадать, но у Мэтью были к нему вопросы, и сейчас, похоже, представился случай их задать, не важно, стреляет он там или не стреляет. Мэтью спустился к зловещей двери, решительно постучал и стал ждать с некоторым — довольно заметным, надо сказать, — трепетом перед неизвестным.

Наконец в двери открылась маленькая форточка и выглянул темно-карий глаз за линзой очков. Сперва он смотрел сердито, потом смягчился, когда владелец узнал посетителя.

— Здравствуйте, мистер Корбетт, — сказал коронер. — Чем могу быть полезен?

— Я бы хотел войти, если можно.

— Н-ну… сейчас я очень занят. Может быть, сегодня к концу дня?

— Я прошу прощения, сэр, но я вряд ли сегодня вернусь в Сити-холл. Даже определенно не вернусь. Вы не можете мне уделить несколько минут?

— Ну ладно. Несколько минут.

Засов отодвинули, повернулась дверная ручка, и Мэтью был допущен в самую таинственную часть здания.

Он переступил порог, и Мак-Кеггерс, одетый в коричневые панталоны и белую рубашку с закатанными рукавами, закрыл дверь за его спиной. Снова был задвинут засов, в чем Мэтью увидел демонстрацию желания Мак-Кеггерса, чтобы ему не мешали. В следующий момент, при дымном золотистом свете, струящемся в окна мансарды, он заметил, что Мак-Кеггерс создал здесь для себя отдельный мир — на самом верху самого высокого дома в городе, — и не на все элементы этого творения легко смотреть.

Прежде всего внимание Мэтью привлекли четыре человеческих скелета — три взрослых и один детский, — свисающие с потолочных балок. Также украшали стены штук тридцать черепов разных размеров; одни целые, у других недоставало нижней челюсти или каких-то костей. Там и сям макабрической декорацией расположились связанные проволокой кости ног, рук, кистей, грудной клетки. Поверх картотечных ящиков из дерева лежали медового цвета черепа и фрагменты черепов. На стене за ящиками — стенды скелетов вроде бы лягушки и летучей мыши. Кладбище скелетов, но только все без пылинки и сияет чистотой. Гордость коллекционера, подумал Мэтью. Мак-Кеггерс собирал кости людей и животных, как Мэтью собирал книги.

Впрочем, это были еще не все сюрпризы царства Мак-Кеггерса. Рядом с длинным столом, уставленным сосудами с жидкостью, где плавали предметы непонятного происхождения, расположилась стойка со шпагами, топорами, ножами разных размеров, двумя мушкетами, тремя пистолетами и еще всяческим оружием вроде деревянных палиц с гвоздями, бронзовых кастетов и грубых копий. Среди этих предметов заметны были два места, где не хватало пистолетов, и Мэтью услышал резкий запах горелого пороха.

— Я думаю, вы слышали мои выстрелы, — сказал Мак-Кеггерс. Он показал на два пистолета, лежащих среди книг у него на столе. — Я стрелял по Элси.

— Элси?

— Да, по ней. — Он махнул рукой в сторону портновского манекена, стоящего футах в двадцати. В нем было полно дыр. — Сегодня Элси, иногда Розалинда. — Он показал на другую фигуру, имевшую еще более жалкий вид. — Ей последнее время нездоровится.

Он поднял голову к люку в потолке, где видно было голубое небо, и Мэтью посмотрел туда же. От люка свисала веревочная лестница, туда выходили клубы порохового дыма, а навстречу ему смотрело черное лицо Зеда с выступающими лиловатыми татуировками.

— У нас гость, — объявил Мак-Кеггерс, открывая Мэтью, что Зед хоть сколько-то понимает по-английски. — Мистер Корбетт.

Зед исчез с тем же бесстрастным лицом. Мэтью подумал, всегда ли он живет на крыше, и что сказало бы высшее общество с Голден-хилл, узнав, что высочайшая точка Нью-Йорка принадлежит рабу.

— У меня несколько новых пистолетов, я их испытываю, — пояснил Мак-Кеггерс, вешая пистолеты туда, откуда, очевидно, их взял. — Из Нидерландов. Бой сильнее, чем у тех, которые я раньше видел. Потом я вытащу пули из Элси и измерю раны. То есть оттиски. Я с удовольствием все эти данные записываю — никогда не знаешь, что может пригодиться. — Он подошел к столу, где лежали открытый блокнот и перо рядом с чернильницей. — Сегодня самое популярное оружие — клинок. — Мак-Кеггерс что-то отметил в блокноте. — Завтра это будет пистолет, если его сделают достаточно маленьким, чтобы спрятать, и что-нибудь придумают, чтобы можно было несколько пуль подряд пускать без перезарядки. — Он обернулся и увидел скептическую физиономию Мэтью. — В Европе и тем и другим занимаются прямо сейчас.

— Я только искренне надеюсь, что «завтра» вы сказали не в буквальном смысле.

Мэтью не мог представить себе пистолет, выпускающий более одной пули. Такого опасного оружия мир еще не знал.

— В Пруссии уже есть многоствольные пистолеты. А насчет уменьшения размера и веса, чтобы пистолет можно было носить скрытно — я думаю, это дело ближайших пятидесяти лет. Даже не говоря уже о новых технологиях, оружейники народ невероятно изобретательный. — Мак-Кеггерс увидел в руках у Мэтью листок. — А, последние новости?

Мэтью протянул ему листок:

— Вышли сегодня утром. Сожалею, что мистер Григсби выставил меня интервьюером. Я очень старался отбирать информацию, когда ему рассказывал.

— Вижу, что старались. — Всего несколько секунд понадобилось Мак-Кеггерсу, чтобы ухватить суть. — Да, это замечание насчет «официальных лиц» некоторых приведет в бешенство. Особенно Лиллехорна. И Байнс тоже так не пропустит. «Лицо, знакомое многим из нас, скрывает звериный оскал изверга». Да, Григсби не стесняется пугать жителей.

Он повернул листок другой стороной и стал читать, пока Мэтью продолжал оглядывать мансарду.

Книжная полка с дюжиной древнего вида томов, переплетенных в поношенную кожу. Книги по медицине? Анатомии? Названий не разглядеть. Рядом массивный комод с ящиками, еще дальше — этажерка с ячейками, где лежали свернутые в трубку листы белой бумаги. У противоположной стены мансарды, за полками, где были сложены разные предметы одежды, стояли простая кровать и письменный стол. Здесь не было очага, а значит, Мак-Кеггерс либо должен был питаться в тавернах, либо — что вероятнее — договорился с местной хозяйкой.

— «Агентство Герральд», — прочитал Мак-Кеггерс объявление. — Запросы адресовать в гостиницу «Док-хаус-инн». Интересно.

— Правда?

— Да, я слышал о них. Но не знал, что они уже и сюда добрались. У них был девиз: «Глаза и руки закона». Частные детективы. Еще немного мутной воды для главного констебля, если они откроют здесь представительство.

— Да, действительно, — сказал Мэтью, пытаясь сохранить равнодушный тон.

— Вечерние новости до Григсби не дошли? — Мак-Кеггерс отдал «Уховертку» обратно Мэтью. — Я полагаю, вы слышали?

— Слышал.

— Так же жутко перерезано горло. Такой же удар по голове, те же круги вокруг глаз. Ой… — Мак-Кеггерс вдруг побледнел — он вспомнил, что видел в холодной комнате. Прижав руку ко рту, он будто пытался подавить возникающий прилив. — Прошу прощения, — сказал он через минуту. — Иногда моя слабость берет надо мной верх.

Мэтью показалось вполне уместным прокашляться и спросить:

— О какой слабости вы говорите, сэр?

— Вот теперь вы строите из себя тупицу! — Мак-Кеггерс опустил руку. — Вы отлично знаете, что я имею в виду. И все знают, верно ведь? — Он сам себе кивнул. — Все знают, все за моей спиной хихикают. А что мне делать? Видите, я проклят. Потому что я родился для этой профессии, но не выношу… — Он резко замолчал. Бисеринки пота блеснули у него на щеках. Он подождал, пока снова успокоится пищевод. Потом выдавил кривую улыбку и показал рукой на скелеты: — Видите моих ангелов?

— Ангелов, сэр?

— Моих неизвестных ангелов, — поправил Мак-Кеггерс. Он посмотрел на них как на шедевры искусства. — Два — вон тот молодой человек и женщина — приехали со мной из Бристоля. Другие два — мужчина постарше и девочка — найдены здесь. Мои ангелы, Мэтью. Знаете почему?

— Нет, — ответил Мэтью. И не был уверен, что хотел бы знать.

— Потому что они представляют все, что есть для меня завораживающего в жизни и в смерти, — продолжал коронер, глядя на свои драгоценные предметы. — Они совершенны. Нет, нельзя сказать, что у них нет плохих зубов, или трещины в костяшке пальца, или старой раны в колене — но только такие мелочи. Те двое, что из Бристоля, висели в кабинете моего отца. Он тоже был коронером, как и мой дед. Я помню, как отец показал мне их в предвечерних сумерках, как он сказал мне: «Эштон, смотри на них, смотри как следует, ибо здесь как на ладони вся радость жизни, вся ее трагедия и вся ее тайна». Радость, говорил он, ибо они были детьми предназначения, как все мы. Трагедия, потому что все мы станем такими. А тайна… потому что куда уходит свет от этих домов, когда остаются только фундаменты?

Мэтью заметил в глазах Мак-Кеггерса блеск, который можно было бы ошибочно счесть безумием, но Мэтью видел этот блеск у своего отражения в зеркале в Фаунт-Ройяле, когда перед ним стояла загадка, казалось, не имевшая решения.

— Никто из них, — продолжил Мак-Кеггерс, — не должен был умирать. Да, конечно, в конце концов все бы они ушли, но я помню, как отец говорил об этих первых, что их просто нашли мертвыми и никто не мог их опознать. Никто не признал их своими. Старик был найден мертвым в фургоне лудильщика, а лудильщик не знал, где и когда он туда залез. Девочка умерла на корабле. И знаете, что поразительно, Мэтью? Нигде не записано, что она вообще была пассажиркой на этом судне. Никто не знал ее имени. Она спала на палубе и ела вместе со всеми, но никто никогда не спросил ее о родителях. За все эти долгие недели всем было все равно. Она сделалась невидимой? Или просто так себя вела, что остальные считали, будто кто-то о ней заботится? Ей было четырнадцать, Мэтью. Откуда она взялась? Какова ее история?

— Какова была причина ее смерти? — спросил Мэтью, не сводя глаз с маленького скелета.

— А, вот это серьезный вопрос. — Мак-Кеггерс потер подбородок. — Я ее изучал, и старика тоже. Пользовался книгами и своими записями. Всеми материалами, что оставил мне отец, и теми, что ему оставил дед, и… и ничего не нашел. Ни ран, ни болезней, которые я мог бы назвать. Ничего. И ничего от них не осталось, кроме этих вот фундаментов, потому что свет ушел из них. Но я скажу вам, Мэтью, что я считаю. Что я нашел как единственный возможный ответ. Я считаю, — сказал он тихо, разглядывая своих ангелов, — что человеку нужны друзья, нужна любовь, нужна человечность. Я считаю, что если человек долго этого лишен, то старик может заползти в фургон лудильщика, а девочка — перебраться через борт корабля, и там увидеть, что перед ними лежит все тот же одинокий путь. Я думаю, что эти люди умерли по причине, не указанной в моих книгах, в книгах моего отца и деда. Я думаю, что-то разорвалось у них в сердце, и когда кончилась вся надежда, они умерли, потому что просто не могли больше выносить жизнь.

Он вдруг перешел на шепот.

— Но посмотрите на эти кости! — выдохнул он. — Как они точно друг к другу подходят, как они защищают то, что держат внутри. Фундаменты наших домов великолепны, Мэтью, пусть даже сердца наши темны и разумы затуманены. Именно кости всегда привлекали меня в моей профессии. Чистая, точная геометрия, благородное и верное предназначение. Кости — чудо творения. — Он заморгал, и в этот миг будто вернулся на твердую почву реальности. — Вот студень — это то, чего я вынести не могу. Треснувшая глина, то, что выступает из нее…

Снова он прижал руку ко рту и сжал губы в ниточку.

— Я так понял, — начал Мэтью, пытаясь сменить тему, — что ваш отец все еще в Бристоле?

— Да. — Сказано это было чужим, далеким голосом. — Все еще в Бристоле. И всегда будет в Бристоле.

Тоже не очень удачный оказался выбор темы, потому что Мак-Кеггерс вдруг дернулся и сказал:

— Извините, я не очень хорошо себя чувствую.

— Простите.

— Вы хотели у меня что-то спросить?

— Да. Гм… — Мэтью замялся, не желая усиливать у коронера тошноту, но ему необходимо было знать. — Это по поводу Осли. Вы не против?

— Это моя работа, — прозвучал ответ с ноткой горечи.

— Я слышал, что сегодня ночью нашли кровавый след. На двери погреба возле Баррак-стрит.

— Да, мне говорил Лиллехорн. На двери погреба, принадлежащего конторе трех адвокатов: Полларда, Фитцджеральда и Кипперинга. И что?

— Я просто хотел знать, правда ли это. — На самом деле Мэтью хотел проверить, что информация дошла до главного констебля. — Вы не знаете, были ли найдены поблизости другие кровавые следы?

Мак-Кеггерс повернулся к Мэтью, уставился на него не мигая.

— Интересное направление мысли. Почему не спросить у самого Лиллехорна?

— Он… у него сегодня было совещание. С лордом Корнбери.

— Я слышал только об одном следе, — ответил Мак-Кеггерс. — Очевидно, Маскер пытался проникнуть к ним в погреб. Если вас действительно заинтересовало: Лиллехорн уже обыскал погреб и ничего не нашел.

— Но зачем именно этот погреб? — не смог удержаться Мэтью. — Я хочу сказать, что Бивер-стрит прямо там, у конца переулка, я прав? Зачем Маскеру было пытаться проникнуть в погреб, если он легко мог свернуть в любую сторону на Бивер-стрит?

— Может быть, он был сбит с толку криками — как я понимаю, их было много — и боялся, что констебли бегут к нему со всех сторон. — Мак-Кеггерс взял со стойки шпагу и стал протирать клинок чистой тряпицей. — Знаете, есть другой вопрос, который Лиллехорн мне вчера задал. И я не могу ответить. Как вы думаете, почему тот человек, который поднял тревогу, так и не показался?

Раньше, чем Мэтью успел придумать ответ, Мак-Кеггерс убрал шпагу и взял другую, чтобы ее тоже протереть.

— Лиллехорн очень заинтересован найти этого человека. У него сколько угодно свидетелей, которые слышали крики, но нет человека, который первым кричал. Что вы об этом думаете?

Мэтью перевел дыхание и ответил так:

— Главному констеблю, у которого на руках три нераскрытых убийства, следовало бы больше интересоваться Маскером, а не невинным свидетелем, который мог случайно оказаться на месте преступления.

Мак-Кеггерс кивнул и повесил шпагу на стойку.

— Четыре убийства.

Мэтью подумал, что ослышался:

— Простите, сэр?

— Четыре, — повторил Мак-Кеггерс. — Четыре убийства. Осли четвертый, а не третий.

— Кажется, я вас не совсем понимаю.

Мак-Кеггерс подошел к ящику с ячейками и вытащил оттуда один свиток. Развернул, внимательно рассмотрел нарисованные контуры тела и заметки, сделанные черным и красным мелками.

— Поскольку вы так любите вопросы и ответы, я вам скажу, что за четыре дня до убийства доктора Годвина воды Гудзона выбросили на берег тело — на землю, принадлежащую фермеру по имени Джон Ормонд. Ферма находится приблизительно в десяти милях от города. Тело молодого мужчины восемнадцати или девятнадцати лет, максимум двадцати. Вот, смотрите сами.

Он подал Мэтью бумагу и отступил на шаг, будто устраняясь.

Мэтью не сразу понял, на что он смотрит, потому что заметки коронера показались ему незнакомым кодом писца. Но прежде всего он заметил следы красного мелка на глазах.

— У него были повреждены глаза? — спросил Мэтью.

— У него не было глаз. Видите колотые раны на теле?

Мэтью сосчитал красные штрихи:

— Восемь?

— Три раны в грудь, одна в основание шеи. Три в спину и одна в левое плечо. Насколько я могу судить, все клинки разной формы и разной ширины. В моих примечаниях вы можете также видеть, что запястья трупа были связаны шнуром за спиной.

— Его убила банда? — спросил Мэтью.

— Лобная и носовая кости черепа разбиты, три шейных позвонка сломаны. Я думаю, он был сброшен со значительной высоты где-то выше по реке. Учтите, он пробыл в воде не меньше пяти дней, пока Ормонд его нашел.

Вряд ли приятная была картина, подумал Мэтью. Река, теплый летний день, а посреди всего этого — труп с выколотыми глазами и восемью колотыми ранами — Мак-Кеггерсу это могло показаться пикником в аду.

— Да, действительно зверство, — сказал Мэтью.

И сам решил, что это очень мягко. Даже Маскер не связывал своим жертвам руки за спиной до удара. Жертва не могла не знать, когда завязывали узлы, что с ней будет.

— Четыре убийства за три недели, — сказал Мак-Кеггерс. — Новый и очень тревожный факт в истории этой колонии.

Мэтью отдал свиток.

— Могу понять, почему Лиллехорн хотел сохранить все в тайне. Кто это был?

— Понятия не имею. — Мак-Кеггерс свернул свиток и вложил его в ячейку. — Тело было… нетранспортабельно. И ничего не осталось от… извините, минутку… не осталось от… от…

— От лица? — подсказал Мэтью.

— Да, от лица. Рыбы и черепахи. Они… они, наверное, и выели глаза первым делом. — У Мак-Кеггерса самого глаза стали слегка рыбьи, но он продолжал: — Одежду осмотрели, но карманы оказались пусты. Когда я закончил описание, Лиллехорн велел Зеду выкопать могилу. Дело не закрыли, но пока что никто больше не исчез.

— И у него не было бумажника? Вообще ничего?

— Вообще ничего. Конечно, его могли ограбить — и убийцы, и река. — Мак-Кеггерс поднял палец, будто неожиданно что-то пришло ему на ум. — У меня есть вопрос к вам. Я так понимаю, что вы выросли в приюте?

— Да.

Мэтью решил, что коронер это знает от магистрата Пауэрса или от Лиллехорна.

— Вы хорошо знали Осли?

— Не очень.

Мак-Кеггерс отошел к большому черному комоду и выдвинул ящик. В нем лежал какой-то пакет в коричневой бумаге. Кроме того, в ящике находился дешевый кошелек из коричневой материи, обернутый лентой карандаш, связка ключей, оловянная фляжка и что-то вроде флакона, наполовину заполненного янтарного цвета маслянистой жидкостью.

— Я хотел спросить, — сказал Мак-Кеггерс, — не упоминал ли когда-нибудь Осли о своих родных.

А, подумал Мэтью, вот оно что. Последнее имущество Эбена Осли, оставленное им, когда его взяли с земли получить свою награду. Флакон, наверное, тот самый тошнотворный гвоздичный одеколон. Ключи от замков приюта. Карандаш, которым Осли записывал проигрыши, счета за еду, приход-расход и все прочее, что падало в мерзкое болото его мыслей.

— При мне — нет, — ответил Мэтью. У него зачесалось где-то в затылке.

— Я полагаю, что в конце концов кто-нибудь появится. Может быть, его заместитель по приюту. Или я просто сложу это все в коробку и уберу на долгое хранение. — Мак-Кеггерс задвинул ящик. — Он никогда не говорил о своих родственниках?

Мэтью покачал головой — и тут понял, что так свербит в мозгу.

— Прошу прощения, не могли бы вы еще раз открыть?

Мак-Кеггерс открыл и отступил в сторону. Мэтью подошел посмотреть.

На самом деле ему хватило секунды — его просто интересовало, чего здесь нет.

— Блокнот, который был при Осли. Где он?

— Извините, что где?

— Осли всегда носил с собой маленький черный блокнот с золотым орнаментом на обложке. — Он посмотрел коронеру в лицо. — Его не могли завернуть с одеждой?

— Исключено. Зед обыскивает одежду очень тщательно.

Вот уж в тщательности Зеда Мэтью не сомневался. У него даже было острое ощущение, что за ним наблюдают, и когда он посмотрел вверх, к люку в крыше, то увидел, что раб там стоит и смотрит на него, как человек, обнаруживший у себя в чашке головастика.

Мэтью снова пересмотрел предметы в ящике, но различал их плохо, потому что глаза у него затуманились.

— Блокнота здесь нет, — сказал он тихо, в основном сам себе.

— Если его нет здесь, — отметил Мак-Кеггерс, — то не было на теле. — Он снова закрыл ящик, подошел к стойке с оружием и выбрал два других пистолета. Их он отнес к столу, где находилась коробка свинцовых пуль, рог с порохом и кремни, разложенные для очередного покушения на Элси. — Хотите выстрелить?

— Нет, спасибо. Но я очень вам благодарен за потраченное на меня время.

Мэтью уже отступал к двери. Он отметил несколько дыр в стене позади Элси и два разбитых оконных стекла. Забавно, что ни один джентльмен или леди не получили осколков в парик.

— Тогда всего хорошего. И не стесняйтесь иногда заходить, ваше общество мне приятно.

От человека столь эксцентричного — полусумасшедшего, сказали бы многие, — такая фраза была высочайшим признанием. Но сейчас пора было заткнуться и постараться выбраться из здания, не нарвавшись на неприятности в виде высокомерного главного констебля или шумного генерального прокурора. Мэтью вышел из мансарды, закрыл за собой дверь и начал спуск к жестокой обыденности земли.

Глава девятнадцатая

Однако перед тем как осуществить свое намерение пообедать в «Галопе» и спокойно — по возможности — провести вторую половину дня, хотя говорили, что кто-то из жителей уже организует протесты против Указа о чистых улицах, нужно было выполнить еще одно задание.

Все время он думал, что рассказать Джону Файву о ночных путешествиях преподобного, и все же, приближаясь шаг за шагом к кузнице мастера Росса, не мог пока ничего решить. Ждать, пока Джон сам придет, не годится. Поскольку Мэтью попросили сделать эту работу с полным доверием, он считал себя обязанным доложить о том, что выяснил, не слишком затягивая, но все же… выяснил он что-нибудь или нет? Да, он видел Уэйда перед домом мадам Блоссом, но что это означало? Мэтью знал, что между тем, что он видел, и тем, что за этим кроется, лежит пропасть, и вот в ней-то как раз и находится разгадка.

Он вошел в сумеречный жар кузницы, обнаружил Джона Файва за его обычным занятием и позвал наружу поговорить. Повторился ритуал просьбы перерыва на пять минут у мастера Росса, и вскоре Мэтью с Джоном стояли почти на том же месте, где во вторник утром.

— Ну? — начал Джон, когда Мэтью не сразу заговорил. — Ты за ним проследил?

— Да.

— Напряженный выдался вечер. А для Осли — страшный.

— Да.

Они минуту помолчали. По тротуару шагали пешеходы, проехал мимо фургон, груженный мешками с зерном, двое детишек пробежали, гоня перед собой палкой обручи.

— Ты мне расскажешь или нет? — спросил Джон.

Мэтью принял решение:

— Нет.

— Почему? — нахмурился Джон.

— Я выяснил, куда он ходил. Но не уверен, что это обычный его маршрут. И пока я еще не готов сказать тебе, где это было и что я видел.

— Ты учел, как это для нас серьезно?

— Учел и не забываю ни на секунду. Именно поэтому мне нужно больше времени.

— Больше времени? — задумался Джон. — Ты хочешь сказать, что будешь еще за ним следить?

— Да, — ответил Мэтью. — Я хочу посмотреть, придет ли он туда же опять. Если да… может быть, я сперва поговорю с ним. А потом, в зависимости от того, как повернется дело, он, быть может, сам расскажет тебе или Констанс.

Джон с озабоченным видом запустил пятерню себе в волосы:

— Значит, что-то нехорошее.

— Прямо сейчас это не плохо и не хорошо. Мои наблюдения ничем не подтверждены, и потому я должен воздержаться от более подробного изложения. — Он понял, что Джон ждет еще чего-нибудь, чего-то такого, за что можно зацепиться как за рукоять надежды, и потому сказал: — Сегодня скорее всего начнет действовать Указ о чистых улицах. Таверны закроются рано, и констеблей на улицах прибавится. Сомневаюсь, чтобы преподобный Уэйд стал совершать ночные прогулки, пока не отменят указ, а когда это будет — я понятия не имею.

— Пусть он и не пойдет, — ответил Джон Файв, — но его беда так легко не решится.

— Вот здесь я с тобой полностью согласен. Но пока что ни ты, ни я ничего сделать не можем.

— Ладно, — сказал Джон упавшим голосом. — Не нравится мне это, но, похоже, придется смириться.

Мэтью согласился, пожелал приятелю всего хорошего и быстро зашагал дальше к конюшне Тобиаса Вайнкупа, где договорился, что возьмет завтра Сьюви в шесть тридцать утра. Грядущая субботняя тренировка с Хадсоном Грейтхаузом нависала над сознанием черной тучей, но тут он хотя бы знал, чего ждать.

Оставалось одно поручение, которое он хотел выполнить перед ленчем, и оно было подсказано сплетней вдовы Шервин насчет Голден-хилла. Среди тамошних изысканных домов стоял красный кирпичный особняк, принадлежащий семье Деверик. Мэтью сомневался, чтобы Лиллехорн много времени — если вообще сколько-нибудь — потратил на допрос вдовы покойного Эстер и его сына Роберта, выясняя состояние дел главы семьи. Даже если они близкие соседи, все равно Лиллехорны и Деверики слеплены не из одного теста. Мэтью казалось, что если будет обнаружена связь между доктором Годвином, Девериком и — как бы мало он сюда ни вписывался — Осли, то именно в деловой сфере. Хотя он понимал, что может сильно промахнуться — какая связь между директором приюта, пораженным страстью к игре, и богатым торговцем, пробившимся из низов кошмарных лондонских улиц? И более того, как связан с ними обоими знаменитый и блестящий врач?

Но Мэтью хотел по крайней мере, как сказал бы Мак-Кеггерс, сделать пробный выстрел. И он направился на север, в район, известный как Голден-хилл, — ряд домов, похожих на дворцы в садах, по всей длине Голден-хилл-стрит между Краун-стрит и Фэр-стрит.

Подходя к этой аллее роскоши, Мэтью разминулся с телегой фермера, везущей свиней на рынок, и глянул вперед на высоты. Пусть сама Голден-хилл-стрит была утоптаннойземлей, но в здешних домах проживали наиболее почтенные городские фамилии. И что эта были за резиденции! Двухэтажные, с узорами красных, белых и желтых кирпичей, кремового цвета камня и серых булыжников, с балконами, террасами и куполами, окнами граненого стекла во все стороны — на гавань, на город и на лес, будто отмечая, что миновало и чему еще предстоит миновать в прошлом и будущем Нью-Йорка. Не приходилось сомневаться, что все эти фамилии неоценимо послужили обогащению и процветанию города и справедливо вознаграждены за свое влияние и финансовую храбрость. Все, конечно, кроме Лиллехорна, который жил в самом маленьком доме на западном конце улицы и деньги свои получил по наследству от тестя, но в интересах всех этих несгибаемых столпов было иметь в своем клубе главного констебля, пусть даже как мальчика на побегушках.

Здесь улицы были тщательно вычищены граблями, и на них не было тех противных куч навоза, что в других местах создавали лабиринты для простых горожан. Раскидистые тенистые деревья манили побродить там, куда никаких бродяг не допускали, фонтаны цветов в геометрически правильных садах поили воздух смесью ароматов, слишком утонченной для носа, атакуемого смолой доков и вонью жареной колбасы в мире хаоса, который назывался жизнью там, внизу.

Мэтью шел на восток по тротуару, то в тени деревьев, то снова выходя на яркое солнце. Здесь все было как-то тише, сдержанней, как-то напряженнее. Из мраморных вестибюлей почти что слышалось густое тиканье маятниковых часов, старых уже тогда, когда Мэтью еще не родился, отмечающих время для слуг, переходящих из комнаты в комнату. Даже со своей дерзкой склонностью попадать туда, где он не был желанным гостем, Мэтью несколько стушевался перед такой демонстрацией богатства. Он, конечно, много раз проходил по Голден-хилл-стрит, но никогда еще не шел с такой целью: действительно постучать в дверь, снятую с шотландского замка. Капитаны складов, генералы сахарных заводов, герцоги лесопилок, бароны работорговли, князья недвижимости, императоры пристаней — все они жили здесь, где трава была зеленая, а галька, устилающая дорожки для карет, — гладкая и белая, как зубы младенца.

Он прошел вдоль пятифутовой кованой железной ограды, увенчанной шипами в виде наконечников копья, и над калиткой увидел простую табличку: «Деверик». Сама железная калитка попыталась воспрепятствовать его проходу по белокаменной дорожке к входной двери, но оказалась незапертой и быстро покорилась завоевателю. Петли впустили его тихо-тихо — он почти ожидал вопля возмущения. Мэтью прошел по дорожке под синий навес над крыльцом, поднялся на ступени, потянулся к дверному молотку — и тут на него накатило сомнение. В конце концов, он всего лишь клерк. Какое у него право беспокоить Девериков, когда это работа главного констебля? Лиллехорн должен преследовать Маскера, это входит в его обязанности.

Правда, все правда. Но Мэтью из прошлых наблюдений знал, как работает ум у главного констебля, как он ходит квадратными кругами и круглыми квадратами. Если возложить все надежды в борьбе с Маскером на Лиллехорна, тогда даже ежедневная «Уховертка» (дико звучит, конечно) не угонится за убийствами. Какая-то есть зацепка в связи между доктором, оптовиком и директором приюта, которую, как понимал Мэтью, только он может раскопать, и еще один фактик зудел в мозгу москитом: что сталось с блокнотом Осли?

Он собрал всю свою силу воли, крепко взялся за дверной молоток и заставил его известить, что Мэтью Корбетт трубит у ворот.

Дверь открыли почти сразу. Суровая женщина, тощая как скрепка, в сером платье с кружевами у горла смотрела на него в упор. На вид ей было лет сорок, на голове — приглаженные пепельные волосы, глубоко посаженные светло-карие глаза — смерившие его с головы до ног и задержавшиеся на пятне жидкости на рубашке, — тут же выразили резко отрицательную оценку всему увиденному, от шрама на лбу до царапин на башмаках. Она молчала.

— Я хотел бы видеть мистера Деверика, если можно.

— Мистерр Теферик, — начала она с сильным акцентом, который Мэтью счел то ли прусским, то ли австрийским, но явно из старой Европы, — есть покойный. Он есть похороненный сегодня ф тфа часа дня.

— Я хотел бы говорить с младшим мистером Девериком, — уточнил Мэтью.

— Нефосмошно. То сфитания.

Она попыталась закрыть перед ним дверь, но он выставил руку, не давая двери закрыться.

— Могу я спросить, почему невозможно?

— Миссис Теферик тома не есть. Я не имею посфоления.

— Гретль, кто там? — раздался голос из-за спины служанки.

— Это Мэтью Корбетт! — воспользовался возможностью крикнуть Мэтью, быть может, слишком громко для этой тихой округи, потому что Гретль посмотрела на него так, будто хотела пнуть квадратным носом полированного башмака да побольнее. — Мне нужна буквально минута.

— Матери нет дома, — сказал Роберт, все еще невидимый.

— Я это кофорила, сэр! — чуть не выплюнула она в лицо Мэтью.

— Я хотел бы говорить с вами, — настаивал Мэтью, бросая вызов стихиям. — Относительно вашего отца, относительно его… — он поискал слово, — его убийства.

Гретль глядела на него с ненавистью, ожидая реакции Роберта. Реакции не последовало, и она повторила «То сфитания» и так надавила на дверь, что Мэтью испугался, как бы не сломался локоть, которым он пытался упереться.

— Впусти его. — Роберт показался в прохладном полумраке дома.

— Я не имею посфоле…

— Я тебе даю позволение. Впусти его в дом.

Гретль заставила себя наклонить голову, хотя глаза ее продолжали пылать огнем. Она открыла дверь, Мэтью пробрался мимо нее бочком (почти ожидая получить башмаком в зад) и Роберт вышел к нему навстречу по темному паркету.

Мэтью протянул руку, Роберт ее пожал.

— Я сожалею, что беспокою вас в такой день, поскольку… — Входная дверь закрылась довольно-таки резко, и Гретль прошла мимо Мэтью в покрытый ковром коридор, — ваши мысли заняты совсем иным, — продолжал Мэтью, — но спасибо, что уделили мне время.

— Я могу вам уделить всего несколько минут. Матери сейчас нет дома.

Мэтью в ответ только кивнул. Курчавые каштановые волосы Роберта были аккуратно расчесаны, он был одет в безупречный черный сюртук с жилетом, галстук и накрахмаленную белую рубашку, но вблизи лицо у него было меловой бледности, под серыми глазами залегли темные тени, он глядел прямо перед собой, не видя. Мэтью подумал, что он выглядит на годы старше, чем во вторник на собрании. Потрясение от жестокого убийства будто лишило его соков юности, а судя по тому, что Мэтью доводилось слышать об этой семье, восемнадцатилетний дух Роберта был давным-давно сокрушен тяжелой отцовской рукой.

— В гостиную, — сказал Роберт. — Вот сюда.

Мэтью пошел за ним в комнату с высоким сводчатым потолком и камином из черного мрамора с двумя греческими богинями, держащими что-то вроде древних амфор для вина. Дорожка на полу была кроваво-красная с золотыми кругами, стены — из лакированных темных досок. Мебель — письменный стол, кресла, восьмиугольный столик на гнутых ножках с когтистыми лапами — вся была из полированного черного дерева, кроме софы с красной обивкой перед камином. Комната была глубиной с дом, поскольку одно окно выходило на Голден-хилл-стрит, а второе той же конструкции смотрело на цветущий сад с белыми статуями и небольшим прудом. От богатства, представленного одной этой комнатой, у Мэтью просто захватило дух. Быть может, за всю жизнь не приведется ему держать в руках столько денег, чтобы купить хотя бы этот камин, который, кажется, можно было бы топить целыми стволами. С другой стороны, с чего бы это ему захотелось? От сосновой мелочи тепла не меньше, а что сверх того — расточительство. И все же это был великолепный зал величественного дома, и Роберт, очевидно, заметил потрясенное выражение у него на лице, потому что сказал, почти извиняясь:

— Комната как комната. — И показал на кресло: — Садитесь, пожалуйста.

И сам тоже сел — в кресло у письменного стола. Потер лоб основанием ладони, будто хотел прочистить мозги перед началом разговора.

Мэтью собрался уже произнести первую фразу, но Роберт его опередил. Глаза его все так же смотрели куда-то вдаль.

— Это вы нашли моего отца.

— Если точно, то нет. То есть я там был, но…

— Это новый выпуск?

— Да, новый. Хотите посмотреть?

Мэтью встал и положил «Уховертку» на письменный стол, потом вернулся на место.

Роберт пробежал статью о кончине своего отца. Выражение его лица не изменилось, осталось почти пустым, и только слегка сжатые губы выдавали печаль. Дочитав, он вернул газету Мэтью.

— Мистер Григсби мне сказал, что она должна сегодня выйти. Последний выпуск мне понравился. — Он глянул на Мэтью и снова отвел глаза. — Насколько мне известно, вчера ночью была еще одна жертва. Я слышал, как мать говорила об этом с мистером Поллардом.

— С мистером Поллардом? Он был здесь сегодня утром?

— Он пришел за ней. Он наш адвокат.

— И она куда-то поехала с мистером Поллардом?

— В Сити-холл. Там ожидалось собрание, сказал мистер Поллард. О тавернах и насчет Указа о чистых улицах. Он и рассказал матери о мистере Осли. Думаю, именно поэтому лорд Корнбери хочет, чтобы таверны закрывались рано?

— Да.

— Мистер Поллард сказал моей матери, что она должна быть на этом собрании с ним. Он сказал, что ей следует надеть траурное платье — напомнить лорду Корнбери, что она тоже жертва, но желает, чтобы таверны города работали точно как раньше. Для нас это, как вы знаете, вопрос больших денег.

— Могу себе представить, — согласился Мэтью.

На столе лежали какие-то конверты и синий стеклянный шар пресс-папье. Подняв шар, Роберт стал смотреть в него, будто что-то хотел там найти.

— Мой отец много раз говорил, что нас обогащает каждая зажженная в таверне свеча, каждый выпитый стакан вина. Каждая треснувшая чашка или разбитая тарелка. — Он посмотрел на Мэтью поверх шара. — Так что, как видите, это куча денег.

— Не сомневаюсь, что за одни только субботние вечера набегает целое состояние.

— Но это и тяжелая работа, — продолжал Роберт, будто сам с собой. — Получить за товары лучшую цену. Иметь дело с поставщиками, следить, чтобы все шло как должно быть. Кое-что приходится возить морем, как вы знаете. Есть склады, которые надо ревизовать, бочки вина, которые следует инспектировать. Выбирать и приготовлять мясных животных — столько подробностей, и все надо помнить и все успевать. Это не то чтобы одним только пожеланием всего добиваться.

— Уж конечно, — поддакнул Мэтью, пытаясь понять, куда ведет дорога, на которую выехал Роберт.

Младший Деверик помолчал, вертя в руке пресс-папье.

— Мой отец, — сказал он, — был человеком действия. Который сам всего добился. Никто никогда ему ничего не давал. И он никогда не просил одолжений. Он все создавал сам. Правда, тут есть чем гордиться?

— И даже очень.

— И он был умен, — продолжал Роберт, и голос его стал как-то острее. — У него не было формального образования. Никакого. Он много раз говорил, что его образование получено на улицах и на рыночных площадях. Понимаете, он не знал собственного отца. А мать… он помнит тесную каморку и женщину, которая допилась до смерти. Нелегко ему все далось. Не сразу он стал «мистер Деверик». Но все это создал он. — Роберт кивнул, и глаза у него остекленели, как пресс-папье. — Да, мой отец был умным человеком. Я думаю, он был прав, когда сказал, что я для его дела не гожусь. Я вам не говорил?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Он был прямой человек. Но нельзя сказать, чтобы недобрый. Просто… человек действия. Моя мать говорит, что такие люди — вымирающая порода. Вот видите — и мой отец мертв.

Быстрая и жуткая улыбка мелькнула на лице, но полные страдания глаза остались влажными.

А комната казалась Мэтью куда меньше, чем была несколько минут назад. У него было ощущение, будто какие-то призраки движутся среди панелей темного дерева, будто сводчатый потолок медленно снижается над ним и камин открывается шире, как эбеновая пасть. И свет из окон казался тусклее и дальше, чем был.

— Ох! — вдруг сказал Роберт, будто сам удивившись. Коснулся ладонью щеки, будто медленно сам себя по лицу шлепнул. — Я опять болтаю. Извините, я этого не хотел.

Мэтью промолчал, но момент самораскрытия у Роберта уже прошел. Юноша отложил синий шар, выпрямил спину в кресле, и с бледного лица на Мэтью глянули из покрасневших век изучающие глаза.

— Сэр? — На пороге стояла Гретль. — Я пы софетофала фам попросить этого посетителя ухотить прямо сейтшасс.

— Гретль, все в порядке. Все в порядке. И вообще я просто болтал, правда, мистер Корбетт?

— Мы просто разговаривали, — ответил Мэтью.

Гретль не удостоила его даже презрительным взглядом.

— Миссис Теферик не тафала мне посфоления…

— Моей матери дома нет! — перебил Роберт, и звук его голоса, взлетевший на последнем слове, заставил Мэтью вздрогнуть. На белых щеках заалели красные вихри. — Моего отца больше нет на свете, и когда матери нет дома, глава семьи — я! Это тебе понятно?

Гретль ничего не ответила — только смотрела на него бесстрастно.

— Оставь нас одних.

Голос Роберта звучал слабее, и голова поникла, будто предыдущий акт самоутверждения оставил его без сил.

Она едва заметно кивнула:

— Как скашете.

И удалилась в глубины дома, подобно блуждающему гневному призраку.

— Я не хотел создавать сложностей… — начал Мэтью.

— Вы не создаете сложностей! Я имею право принять посетителя, если мне так хочется! — Роберт спохватился и попытался подавить внезапный прилив гнева. — Извините. Вы должны меня понять, неделя выдалась ужасная.

— Я понимаю.

— И не обижайтесь на Гретль. Она уже многие годы у нас домоправительница и думает, что она здесь главная. Ну, может, так оно и есть. Но сегодня с утра мое имя все еще было Деверик, и это был мой дом. Так что — нет, вы не создаете сложностей.

Мэтью подумал, что сейчас, наверное, самое время представить Роберту свои вопросы — он боялся последствий, если вернется вдова Деверик и увидит его без «тосфоления». Начал он так:

— Я не займу у вас много времени. Знаю, что у вас грустное занятие сегодня, и многое следует обдумать, но я бы просил вас подумать вот о чем: можете ли вы указать какую бы то ни было связь между доктором Годвином, вашим отцом и Эбеном Осли?

— Нет, — ответил Роберт почти сразу. — Никакой.

— Подумайте еще буквально секунду, иногда все бывает не так очевидно. Вот например: не случалось ли вашему отцу — простите мне неделикатный вопрос — самому заходить в таверны и, быть может, играть в карты или в кости?

— Никогда. — Снова быстро и без малейших сомнений.

— Он никогда не играл?

— Мой отец презирал азартные игры. Он считал, что это способ для дураков избавиться от своих денег.

— Хорошо. — Вроде бы это направление уже отработано, но интересно: что сказал бы покойный о своих молодых адвокатах, мечущих кости? — Вы не знаете, он когда-нибудь посещал доктора Годвина? В профессиональных целях или же просто как знакомого?

— Нашим врачом уже много лет является доктор Эдмондс. Кроме того, моя мать не выносит… не выносила доктора Годвина.

— Вот как? А можно спросить, в чем причина?

— Ну все же знают, — ответил Роберт.

— Все, кроме меня, — сказал Мэтью с терпеливой улыбкой.

— Ну, дамы. Сами знаете. В заведении Полли Блоссом.

— Я знаю, что в доме Полли Блоссом живут проститутки. Не совсем понимаю, при чем здесь это.

Роберт махнул рукой, будто раздраженный тупостью Мэтью.

— Моя мать говорит, что все это знают: доктор Годвин лечит этих дам… то есть лечил. Она говорит, что не дала бы ему до себя и пальцем дотронуться.

— Хм-м, — глубокомысленно протянул Мэтью. Он не знал, что доктор Годвин был врачом по вызову у девушек Полли Блоссом, но опять же — такая тема разговора не обязательно должна была возникнуть у него на горизонте. Он мысленно отметил эту информацию как подлежащую дальнейшему исследованию.

— Если ваш следующий вопрос будет, не захаживал ли мой отец в заведение Полли Блоссом, я решительно могу вам сказать, что такого не было, — продолжал Роберт с едва заметным высокомерием. — Мои отец и мать пусть даже не представляли собой портрет взаимной страсти, были очень преданны друг другу. Но ведь… ничья жизнь не совершенна, верно?

— Я в этом более чем убежден, — согласился Мэтью, дал этой теме опуститься на дно, как кость в бульоне, и лишь потом спросил: — Если я правильно понимаю, вы не будете брать дело в свои руки?

Снова глаза Роберта уставились в пустоту, мимо Мэтью.

— Вчера утром отправили письмо моему брату Томасу в Лондон. Я думаю, в октябре он будет здесь.

— Но кто будет вести дела до тех пор?

— У нас есть грамотные управляющие — так говорит моя мать. Она говорит, все будет под контролем. Дело будет работать, я вернусь в августе к учебе, а Томас примет командование. Но знаете, меня же для этого растили — так считается. Давали соответствующее образование по бизнесу. Но отец сказал… — Роберт запнулся, на скулах у него заходили желваки. — Он сказал… что при всем моем образовании кое-чего мне не хватает. Смешно. Правда? — Он улыбнулся, но на изможденном и горестном лице это смотрелось не комической гримасой, а трагической. — Со всеми моими дипломами, всем этим учением в конторе, чтобы… чтобы они оба были мной горды… а он говорит, что мне кое-чего не хватает. Именно так, верные слова. Когда я разбирался с человеком, который хотел нас обсчитать на поставках говядины, это было месяц назад. Я мало его напугал, сказал мне отец. Я не воткнул ему кинжал в брюхо и не повернул, чтобы он страшился одного только имени Деверика. Вот в чем тут все дело: власть и страх. Мы стоим на головах тех, кто ниже нас, они наступают на тех, кто еще ниже, и так до самого низа, где улитки трещат под ногами. Вот так оно всегда было и так есть.

— Ваш отец решил, что вы недостаточно сурово обошлись с мошенником?

— Мой отец всегда говорил, что коммерция — это война. Коммерсант, говорил он, должен быть воином, и если кто-то тебе бросает вызов, то ответом может быть только его уничтожение. — Роберт медленно моргнул. — И вот этого школа не может вложить человеку в душу, если там этого нет. Все дипломы мира… все похвальные грамоты… ничто тебе этого не даст, если у тебя этого нет от рождения.

— Из вашего описания возникает человек, который должен был нажить себе много врагов.

— Они у него были. Но в основном это его конкуренты в Лондоне. Как я вам уже говорил, здесь у него конкурентов не было. — Послышался стук лошадиных копыт, через окно Мэтью увидел, что подъехала черная карета. — Мама вернулась, — упавшим голосом произнес Роберт.

С почти пугающей быстротой из двери вышла Гретль и решительно зашагала к карете миссис Деверик, решив, очевидно, содрать с Мэтью шкуру. Он быстро прикинул варианты. Можно попытаться удрать, как ошпаренная собака, а можно встретить бурю, как положено джентльмену. Впрочем, вариант с собакой тут же отпал, потому что когда Мэтью встал и вышел из гостиной, миссис Деверик вошла в вестибюль в сопровождении Джоплина Полларда и Гретль, почти уже ликующей в злобном предвкушении пламенного гнева.

— Я ему кофорила! — шипела Гретль, хотя шипящих в этой фразе не было. — Пестсеремонный малшишка!

— А вот и он, — сухо улыбнулся Поллард одними губами, глаза остались холодными. — Добрый день, мистер Корбетт. Вы уже уходите, я вижу?

— Уже ухожу, мистер Поллард.

Но Мэтью не успел выйти из дверей, как величественно явилось черное траурное платье, шляпка с черной кружевной вуалью над лицом, которому еще только предстояло поблекнуть, причем ясно было, что без борьбы оно не сдастся. Миссис Деверик встала между Мэтью и внешним миром, и перед его лицом поднялась рука с указательным пальцем. У этого пальца, как у волшебной палочки колдуньи, оказалась сила приковать его ноги к полу.

— Одну минуту, — заговорила Эстер Деверик голосом холоднее январской ночи. — Что вы здесь делаете в день нашей скорби?

Мэтью лихорадочно думал, но слова не находились. За спиной у Джоплина Полларда злорадно скалилась Гретль.

— Матушка? — шагнул вперед Роберт. — Мистер Корбетт любезно принес нам новый выпуск. — Он поднял правую руку, и в ней была «Уховертка».

— У меня уже одна есть. — Она подняла левую руку, и в ней была «Уховертка». — Мне кто-нибудь скажет, кто такой этот молодой человек?

— Его зовут Мэтью Корбетт, — ответил Поллард. — Клерк у магистрата Пауэрса.

— Клерк! — едва не захохотала Гретль.

— Он и есть тот молодой человек, о котором написано в статье, — продолжал Поллард. — Вы сказали, что хотели бы его увидеть — часу еще не прошло. Вот и он, будто по вашему зову.

— Да, очень удобно получилось.

Женщина подняла вуаль. Узкие карие глаза под тонко наведенными бровями, бледное лицо с широкими скулами навели Мэтью на мысль о хищных насекомых, у которых самки поедают самцов. Волосы — закрепленная масса тщательно завитых кудрей — были так черны, что это должен был быть либо парик, либо бутылка индийской краски. Она была худощавой и невысокой, с талией, засупоненной по моде сильнее, чем следовало бы женщине ее возраста — Мэтью определил его лет в пятьдесят — пятьдесят пять, на три-четыре года моложе своего покойного мужа. В основном именно пышные складки платья и ее королевская манера создавали впечатление, что она заполняет вестибюль, не оставляя Мэтью выхода до тех пор, пока сама не соизволит его отпустить. Чего она сейчас делать не собиралась.

— Я вас спросила, какое у вас тут дело. Мистер Поллард, закройте дверь.

Гулко щелкнул замок.

— Говорите, — приказала миссис Деверик.

Но Мэтью пришлось сперва прокашляться.

— Мадам, простите меня за вторжение. Я… я хотел бы сказать, что проходил мимо, но это была бы неправда. Я пришел сюда с целью побеседовать с вашим сыном в связи с убийством мистера Деверика.

— Вряд ли сейчас подходящее для этого время, Корбетт, — предостерег Поллард.

— Разве я просила вас говорить от моего имени, сэр? — Узкие темные глаза хлестнули Полларда как бичом и вернулись к Мэтью. — Кем вы уполномочены вести эту так называемую беседу? Печатником? Главным констеблем? Говорите, если у вас язык не отсох!

Под таким напором у Мэтью дрогнули колени, но он взял себя в руки:

— Я сам себя уполномочил, мадам. Я хочу знать, кто убил доктора Годвина, вашего мужа и Эбена Осли. И я намерен приложить к этому делу все свои способности.

— Забыл вам сказать, — подал реплику Поллард, — что мистер Корбетт пользуется несчастливой репутацией человека, в невежливой среде называемого «горластый петух». Его кукареканье и бахвальство превосходят его хороший вкус.

— Я считаю себя компетентным судьей в вопросах вкуса, как хорошего, так и плохого, — прозвучал достаточно язвительный ответ. — Мистер Корбетт, почему вы считаете, будто именно вы должны найти этого убийцу, в то время как в городе есть главный констебль, которому платят за эту работу? Не самомнение ли это с вашей стороны?

— Не столько самомнение, сколько мнение, мадам. Из собственного опыта и наблюдений я вывел мнение, что мистер Лиллехорн не способен найти ночной горшок у себя под кроватью.

Поллард закатил глаза, но хозяйка дома осталась невозмутимой.

— Я думаю, что между тремя жертвами есть некая общая связь, — продолжал Мэтью, набравший ход. — Я думаю, что Маскер — не безумный маньяк, а хитрый и вполне здравомыслящий убийца, если убийцу вообще можно считать здравомыслящим, — таким образом делает некое заявление. Если я смогу расшифровать это заявление, то смогу и снять маску с Маскера. До этого могут погибнуть другие люди — я пока не знаю. Как я полагаю, Указ о чистых улицах уже вступает в силу?

Но миссис Деверик продолжала молчать. Ответил Поллард:

— Сегодня таверны закроются в восемь вечера. Действие указа начинается в половине девятого. Мы будем бороться с ним, подадим петицию, конечно, и всем сердцем надеемся, что это нежданное бремя будет…

— Поберегите ваш язык для суда, чтобы зря не истрепался, — прервала его миссис Деверик. Все так же с силой вглядываясь в лицо Мэтью, она спросила: — Почему я о вас ничего раньше не слышала?

— Мы вращаемся в разных кругах, — ответил Мэтью, почтительно наклонив голову.

— И что вам в этом? Деньги? Слава? А! — Свет мелькнул в глазах, мимолетная улыбка блеснула на тонких сжатых губах. — Вы хотите показать Лиллехорну?

— Мне не нужно никому ничего показывать. Я стремлюсь к решению этой проблемы, вот и все.

Но уже произнося эти слова, он понял, что был уколот острой иглой правды. Может быть, он все-таки хочет «показать Лиллехорну», как она это едко сформулировала. Или, еще точнее, он хочет показать всему городу, что Лиллехорн — неумелый, безголовый работник. А может быть, к тому же и взяточник.

— Я вам не верю, — ответила миссис Деверик, и эта фраза повисла в молчании. Потом она наклонила голову набок, будто рассматривая новый интересный побег, обнаруженный в саду, и решая, то ли это красивый цветок, то ли злостный сорняк. Поллард попытался было заговорить — миссис Деверик подняла палец, и он быстренько заткнулся. А она обратилась к Мэтью тихим и спокойным голосом: — Есть три вещи, которые мне категорически не нравятся. Первая — это незваный гость. Вторая — теория, что мой муж каким бы то ни было образом мог быть связан с двумя неудобоназываемыми субъектами, которых вы упомянули. Третья — имеющее место быть на этой улице воплощение фальшивой любезности, именуемое Мод Лиллехорн. — Она замолчала на миг и впервые, как показалось Мэтью, моргнула. — Я предпочту закрыть глаза на первое, снисходя к вашим мотивам. Я прощу вам второе, объяснив это вашим любопытством. Что же до третьего — я заплачу вам десять шиллингов, если вы узнаете, кто такой Маскер, до того, как произойдет очередное убийство.

— Как? — выдохнул Поллард, будто получив удар под дых.

— Каждый вечер действия декрета семья Деверик будет терять деньги, — продолжала миссис Деверик, обращаясь только к Мэтью, будто Полларда тут и не было. — Я согласна, что главный констебль никогда не справится с этой задачей. Я хотела бы видеть, как ему — следовательно, и его жене — утрет нос сообразительный клерк. Если он достаточно сообразительный, что еще предстоит выяснить. Таким образом, я желаю, чтобы эта проблема была решена раньше, чем у лорда Корнбери появятся дополнительные причины продлевать действие указа, что бы там ни решали суды. Я предлагаю десять шиллингов и уверена, что мой муж — упокой его Господь — одобрил бы такое предложение.

— Мадам, могу ли я дать вам совет не… — начал Поллард.

— Время советов миновало. Настало время действий, и я думаю, что этот молодой человек может спасти наше положение. — Она обернулась к Полларду: — Мой муж мертв, сэр. Он не восстанет, подобно Лазарю, и мне выпало вести его дело, пока не приедет Томас. — Она даже не стала притворяться, будто как-то считается с Робертом, стоящим почти рядом с ней. И снова к Мэтью: — Десять шиллингов. Найти убийцу до того, как он нанесет очередной удар. Да или нет?

Десять шиллингов, подумал Мэтью. Неслыханные деньги. Таких он никогда не получал за один раз. Наверное, ему это снится, но он, разумеется, ответил:

— Да.

— Если произойдет еще одно убийство, вы не получите ни дуита. Если, паче чаяния, эту проблему решит главный констебль, вы не получите ни дуита. Если личность убийцы будет раскрыта кем-либо иным, вы…

— Не получу ни дуита, — закончил Мэтью. — Я понял.

— Это хорошо. И еще одно. Я хочу знать первой. Не ради мести или каких-либо иных нехристианских мотивов, но… если действительно есть какая-то связь между этими тремя, я хочу быть поставлена в известность ранее, чем мистер Григсби напечатает это на потеху всему городу.

— Простите, но это звучит так, будто у вас… как бы это сказать? Есть основания для беспокойства.

— Мой муж очень многое скрывал от всех. Такова была его натура. Теперь я попросила бы вас меня оставить, поскольку я должна перед похоронами отдохнуть.

— Могу ли я вернуться в более удобное для вас время и продолжить нашу беседу? И с вами, и с вашим сыном?

— Вы можете записать свои вопросы, передать их мистеру Полларду, и они будут рассмотрены.

«Рассмотрены — еще не значит, что на них ответят», — подумал Мэтью, но возражать в его положении было бы неразумно.

— Так я и сделаю.

— Тогда всего вам доброго. И я бы еще добавила «доброй охоты».

Произнеся эти прощальные слова, она прошагала мимо него шуршащим вихрем накрахмаленной ткани и кружев, махнув Роберту, чтобы следовал за ней.

Когда Мэтью направился к двери, которую Гретль распахнула перед ним пошире, Поллард сказал:

— Погодите секунду на улице, я вас подвезу. Я возвращаюсь в контору.

— Спасибо, не нужно, — решил Мэтью. — Я лучше пройдусь.

Он вышел, и дверь за его спиной решительно захлопнулась. Ему это было все равно. Он зашагал по солнечной Голден-хилл-стрит мимо ожидающей кареты в сторону Бродвея, на запад.

Пришла мысль, что с агентством «Герральд» еще неизвестно как выйдет, но сейчас его впервые наняли как частного сыщика решать проблему.

Глава двадцатая

К десяти часам утра в субботу Мэтью вспомнил, что уже раз сто делал выпад и протыкал рапирой тюк сена. Сейчас, когда время подходило к двенадцати, он под руководством Хадсона Грейтхауза медленно отрабатывал фехтовальные движения. Со стропил на это глядели голуби, жаркий пот заливал Мэтью лицо и спину под промокшей рубашкой.

Грейтхаузу же такие мелкие неприятности, как размаривающий зной и физический дискомфорт, были абсолютно безразличны. Мэтью сипел и пошатывался, а Грейтхауз дышал легко и ровно, ловко двигался — обычный фехтовальный шаг, скрестный шаг, диагональный шаг, — а когда Мэтью на секунду ослабил хватку, клинок тут же выбили у него из руки резким движением, от которого загудели пальцы, а лицо передернулось гневом.

— Я тебе сколько раз должен повторять, что большой палец нужно держать в замке? А злость тебе не поможет победить в бою. — Грейтхауз остановился вытереть лицо полотенцем. — Как раз наоборот. Что будет, если ты станешь со злостью играть в шахматы? Ты перестаешь думать и начинаешь реагировать, и получается, что идешь на поводу у противника. Здесь главное — сохранять спокойствие ума, собственный ритм и возможность выбора. Если ритм тебе навяжет противник — ты уже убит. — Он воткнул рапиру в землю, положил руку на головку эфеса. — Хоть что-то до тебя дошло?

Мэтью пожал плечами. Вся правая рука и плечо превратились в дергающий ком боли, но черт его побери, если он позволит себе пожаловаться.

— Уж если хочешь чего сказать, — проворчал Грейтхауз, — так говори!

— Ладно. — Мэтью тоже воткнул рапиру в землю. Он чувствовал, что лицо у него будто раздулось вдвое и приобрело цвет спелого помидора. — Я не знаю, зачем мне это все. Фехтовальщиком я никогда не буду. Можно днями целый год вдалбливать мне работу ног, повороты и прочие премудрости, но смысла я в этом не вижу.

— Смысла ты не видишь, — кивнул Грейтхауз спокойно и бесстрастно. Он не переспрашивал, а утверждал.

— Не вижу, сэр.

— Что ж, попробую объяснить так, чтобы ты понял. Прежде всего этих тренировок требует миссис Герральд. У нее откуда-то странная мысль, что в твоей будущей профессии могут встретиться опасности, и она хочет, чтобы ты пережил свою первую стычку с пузатым бандитом, орудующим шпагой, как вилами. Во-вторых, этого требую от тебя я — и для выработки уверенности в себе, и для возрождения физической силы, которую ты среди своих книжек уложил спать вечным сном. В-третьих… — Он помолчал, нахмурив брови. — Знаешь, — сказал он после недолгой паузы, — может, ты и прав, Мэтью. Все эти проверенные временем и рациональные основы фехтования могут быть для тебя не такими уж основными. Какое тебе дело до скрещивания клинков или имброкатты, или зачем тебе знать названия защит? В конце концов, ты же парень с отличной головой. — Грейтхауз вытащил рапиру, отряхнул землю с блестящей стали. — Наверное, научиться работать рапирой ты мог бы только тем способом, которым научился играть в шахматы. Верно?

— Что же это за способ?

— Метод проб и ошибок.

Язык молнии метнулся так быстро, что Мэтью едва успел втянуть воздух, не то что отпрыгнуть назад. В решающую долю секунды он понял, что на этот раз рапира Грейтхауза не уйдет назад, обозначив укол: дрожащий кончик клинка целился точно в среднюю пуговицу его рубашки. В ту же секунду ноющее плечо взметнуло руку — и две рапиры схлестнулись со звоном. Вибрация отдалась в руке у Мэтью, в позвоночнике, в ребрах, но атакующая рапира была отбита. Грейтхауз снова нападал, теснил Мэтью, склоняясь к клинку, который готов был ударить Мэтью в левый бок. Мэтью видел, как идет к нему клинок, будто время замедлилось. Выдающееся умение концентрироваться помогло ему отключиться от всего в мире, кроме рапиры, готовой проткнуть обиталище его души. Он шагнул назад, держась в стойке наиболее подходящей для использования скорости, и отбил удар, но едва не опоздал, и клинок царапнул бок и прорезал ткань панталон.

— Черт побери! — заорал Мэтью, пятясь к стене. — Вы с ума сошли?

— Еще как! — взревел Грейтхауз, сверкая дикими глазами и крепко сжав губы. — Сейчас посмотрим, на что ты способен, юный шахматист!

С целеустремленностью, напугавшей Мэтью так, что он тут же забыл о боли и усталости, Грейтхауз попер в атаку.

Первое движение было финтом влево, на который Мэтью поддался и попытался парировать. Клинок Грейтхауза мелькнул у плеча Мэтью в движении кисти, от которого воздух рассекло с шипением колбасы на горячей сковороде. Мэтью качнулся назад, чуть не упал, споткнувшись о тюк, который так сегодня тщательно убивал. Грейтхауз снова наступал, злобный конец рапиры устремился в лицо, и Мэтью мог только отбить лезвие в сторону и еще попятиться на несколько шагов — Грейтхауз теснил, не давая передышки.

Скалясь как дьявол, он рубанул Мэтью по ногам, но Мэтью увидел движение, зафиксировал большой палец и отбил клинок со звуком, больше похожим на пистолетный выстрел, чем на удар стали о сталь. На миг корпус Грейтхауза остался открытым, и Мэтью подумал снова вытянуть клинок в линию, сделать выпад и оставить этому хулигану шрам, но не успела мысль перейти в действие, как его рапиру отбили в сторону, и он отдернул голову от блеснувшего у самого носа острия. Без носа в Нью-Йорк как-то нехорошо возвращаться, подумал Мэтью и отступил снова. У него на лице выступил пот, и не только от жары и движений.

А Грейтхауз продолжал наступать, делая финты влево и вправо, хотя Мэтью уже начал по каким-то признакам его движений — вынос плеча вперед и положение опорного колена — отличать истинный удар отложного. Вдруг Грейтхауз ушел вниз и выгнул рапиру вверх так, что она должна была войти противнику под нижнюю челюсть и выйти сзади из шеи, но Мэтью, к счастью, уже там не было — он успел увеличить дистанцию.

— Ха! — вдруг выкрикнул Грейтхауз, с сумасшедшей радостью ткнул рапирой Мэтью в ребра с правой стороны — он едва успел отскочить. Но удар был слабый, и оружие Грейтхауза описало круг и вернулось слева. На этот раз Мэтью остался на месте, сжал зубы и парировал удар рапирой, как этот человек его учил: сильное против слабого.

Но ничего даже похожего на слабость в Хадсоне Грейтхаузе не было. Он отступил всего на шаг и снова рванулся в атаку с невероятной силой — лев в родной стихии смертельной схватки. Отбивая удар — на сей раз всего на волосок от себя, — Мэтью ощутил силу, чуть не выбившую не только оружие из руки, но и плечевую кость из сустава. Следующий удар пришелся в лицо, и Мэтью едва успел заметить его приближение — как серебристый блеск рыбы в темной воде, — отдернул голову, но что-то куснуло в левое ухо еще до того, как он успел взять защиту.

«Боже мой! — подумал он в приливе мертвящего страха. — Я ранен!»

Снова он попятился, чуя, как подкашиваются колени.

Грейтхауз медленно наступал, вытянув руку с рапирой, лицо его было мокрым от пота, в налитых кровью глазах стояли видения других полей битвы, где валялись окровавленные груды тел и голов.

Мэтью сообразил, что надо звать на помощь — этот человек сошел с ума. Если заорать, миссис Герральд должна услышать — он ее не видел сегодня, но предположил, что она дома.

Единственная надежда, что она дома! Он открыл было рот в душераздирающем вопле, но угрожающая масса Хадсона Грейтхауза рванула вперед, замахиваясь рапирой для удара по голове, и Мэтью успел ответить лишь инстинктивно, пытаясь выстроить бешено вертящуюся сборку каких-то сведений о фехтовании, туго зажимая большой палец, туже чем туго, до перелома костей, отмечая про себя дистанцию и скорость, отбил клинком атакующую рапиру. Но вдруг клинок Грейтхауза пришел снизу — серебристый промельк, смертельная комета, и еще раз Мэтью отбил удар, звон наполнил каретный сарай, от сотрясения зубы запрыгали в деснах. Грейтхауз казался завихрением нагретого воздуха, получеловек-полурапира, сверкающая сверху, снизу, слева и справа, жалящая, как змея. И снова Мэтью отбил ее у самой груди, отступил еще на два шага — и уперся в стену.

Не было времени выбираться из западни, потому что разъяренный учитель налетел на него, и за молниями сыпались громы ударов. Мэтью только успел поставить рапиру поперек, и оружие Грейтхауза ударило в нее, сцепилось сильное с сильным, противник давил с сокрушительной мощью. Мэтью изо всех сил держал клинок, стараясь устоять против уже понятого намерения Грейтхауза — выбить у него оружие одной только грубой силой. Лезвия скрежетали, сражаясь друг с другом, сталь по стали. Мэтью казалось, что сейчас у него вывихнется кисть. Лицо Грейтхауза и горящие глаза казались ему демоническими планетами, и неожиданно, в тот момент, когда казалось, что голова вот-вот лопнет, пришла нелепая мысль, что противник пахнет козлом.

Внезапно давление на рапиру прекратилось.

— Ты убит, — сказал Грейтхауз.

Мэтью заморгал. Что-то острое кольнуло его в живот, он посмотрел вниз и увидел черную рукоять шестидюймового кинжала, зажатого в левой руке учителя.

— Кто прячет документы, — пояснил Грейтхауз с натянутой улыбкой, — а кто ножи. Я только что вспорол тебе живот. Через несколько секунд твои внутренности хлынут наружу — тем быстрее, чем громче будешь вопить.

— Красиво, — сумел сказать Мэтью.

Грейтхауз отступил и опустил рапиру и кинжал.

— Никогда, — сказал он, — никогда не подпускай противника вплотную. Ты понял? Делай что хочешь, но чтобы он был на расстоянии клинка. Видишь, как у меня большой палец запирает хват? — Он поднял левую руку, показывая, как она держит рукоять. — Только перелом руки мог мне помешать вспороть твою хлебную корзину — и можешь мне поверить, именно в брюхо попадет тебе кинжал при такой плотной схватке. Рана болезненная, мерзкая — и заканчивает любой спор.

Мэтью вдохнул воздух — каретный сарай завертелся вокруг. Если упасть сейчас, он не услышит окончания — а потому, видит Бог, он не упадет. Пусть колено дрожит и спина гнется, но на ногах он устоит.

— Ты как? — спросил Грейтхауз.

— Ничего, — ответил Мэтью, изо всех сил стараясь стиснуть зубы. Тыльной стороной руки он стер пот с бровей. — Не слишком джентльменский способ убить человека.

— Джентльменских способов убивать нет. — Грейтхауз сунул кинжал в ножны на пояснице. — Теперь ты видишь, что такое настоящий бой. Если можешь вспомнить технику и использовать ее — отлично, это тебе в плюс. Но драка всерьез, когда либо ты убьешь, либо убьют тебя, — это столкновение мерзкое, грубое и обычно очень быстрое. У джентльменов бывают дуэли, где пускают кровь, но я могу тебе обещать — скорее даже предупредить, — что наступит время, и ты скрестишь оружие с негодяем, который постарается всадить тебе в брюхо короткий клинок. Когда ты увидишь этого негодяя, ты его узнаешь.

— Кстати, о джентльменах и о времени, — произнес спокойный голос с порога, и Мэтью оглянулся на стоящую в солнечном луче миссис Герральд. Давно ли она там стоит, он не знал. — Я думаю, для вас, джентльмены, настало время завтракать. Мэтью, у тебя на левом ухе рана.

Она повернулась, царственная даже в домашнем платье с белыми кружевами на воротнике и манжетах, и направилась к дому.

Грейтхауз кинул Мэтью чистую тряпицу.

— Царапина. Ты не так уклонился.

— Но я же хорошо фехтовал, правда? — Он увидел, как скривился Грейтхауз. — Ну хотя бы прилично?

— Ты нанес всего один атакующий удар. То есть попытался нанести. Слабый и совершенно неправильный. Ты не держал корпус, представлял собой широкую цель. Надо помнить: держи корпус тонким. Ты ни разу не шагнул вперед на встречу атаке, даже в порядке финта. Работа ног — сплошной панический испуг, и ты все время отступал.

Он взял у Мэтью рапиру, вытер ее и сунул в ножны.

— Так что, — спросил Мэтью слегка возмущенно, чтобы скрыть разочарование, — я все делал неправильно?

— Я этого не сказал. — Грейтхауз повесил рапиру на крюк. — Два раза ты мои удары парировал как надо, и некоторые мои финты разгадал. А остальное — да, никуда не годится. Будь это схватка даже со средним фехтовальщиком, ты бы шесть раз был проколот. С другой стороны, я же открывался несколько раз, и ты даже не попытался этим воспользоваться. — Он посмотрел на Мэтью, вытирая свою рапиру. — Только не говори, что ты этих возможностей не видел.

— Я ж вам говорил, что я не боец.

Чем больше он прижимал ухо, тем сильнее саднило, и он оставил ухо в покое. На тряпке отпечаталось кровавое пятно, но рана не была такой большой и страшной, как ощущалось.

— Возможно. — Грейтхауз вложил рапиру в ножны и повесил на крюк. — Но я сделаю из тебя бойца, хоть ты и упираешься. У тебя природная скорость и чувство равновесия, весьма многообещающие. И хорошее чувство дистанции. Мне нравится, как ты держал оружие, не заваливая. И ты намного сильнее, чем кажешься, должен тебе сказать. Самое важное — что ты не дал мне тебя смять, и дважды я всерьез пытался выбить у тебя оружие. — Грейтхауз кивнул: — Пошли поедим и вернемся сюда через часок.

Кошмар не кончился, понял Мэтью с упавшим сердцем. Он прикусил язык, чтобы не говорить ничего такого, о чем впоследствии пожалеет, и вышел за Грейтхаузом насвежий воздух.

Интересное вышло утро. Когда Мэтью получил выведенную из стойла Сьюви, мистер Вайнкуп передал ему ночные новости. Трое владельцев таверн, в том числе Мамаша Мунтханк, отказались закрываться в восемь вечера и были отведены в тюрьму констеблями, которых возглавлял сам Лиллехорн. Между служителями закона и братьями Мунтханк возникла битва — они доблестно рвались освободить свою mater, а потому оказались вместе с ней за решеткой. Но праздник, как рассказали Вайнкупу, только начинался. Не было еще десяти, как за решеткой оказались еще двенадцать мужчин и две проститутки из Нью-Джерси, и еще много народу, отчего тюрьма превратилась в место веселья толпы. Один констебль, пытавшийся задержать группу нарушителей указа на Бридж-стрит, был наказан ногами на булыжнике и огорчен содержимым ночного горшка. Сити-холл забросали гнилыми помидорами, а после полуночи в окно особняка лорда Корнбери влетел булыжник. В общем, приятный летний вечерок в Нью-Йорке.

Но насколько Вайнкупу было известно, убийства этой ночью не было. Кажется, Маскер оказался человеком, осведомленным об указе начальства, и остался сегодня дома от греха подальше.

На ленч была тарелка овсяного супа с ломтем ветчины и толстый пласт ржаного хлеба. Подали его не в доме, а за столом, поставленным под дубом на берегу реки. Мэтью особенно оценил кувшин с водой и осушил залпом два стакана, пока Грейтхауз не сказал ему, что пить надо медленно. Ранее Мэтью дал ему экземпляр «Уховертки», привезенной из города — главным образом, чтобы показать объявление на второй странице, но внимание Грейтхауза привлекла статья о деятельности Маскера.

— Ага, — сказал Грейтхауз. — Значит, опять Маскер. Третье убийство, говоришь?

Мэтью молча кивнул — рот у него был забит ветчиной и хлебом. Об убийстве Эбена Осли он Грейтхаузу рассказал, но свою роль в событиях этого вечера опустил.

— И никто понятия не имеет, кем бы этот тип мог оказаться?

— Никто, — подтвердил Мэтью, глотнув еще воды. — Правда, мистер Мак-Кеггерс считает, судя по умелости и быстроте разрезов, что у этого человека должен быть опыт работы на бойне.

— А, коронер. Я о нем слышал какие-то странные рассказы. Например, что он не выносит мертвых тел.

— Да, некоторые трудности у него есть. Но свою работу он знает отлично.

— И как же он справляется?

— У него есть раб по имени Зед, который ему помогает. — Мэтью проглотил ложку супа и откусил еще ветчины. — Поднимает тела, убирает… гм… остающиеся материалы, и так далее. Очень интересный человек — я про Зеда. Говорить он не может, поскольку у него нет языка. А по всему лицу — шрамы вроде татуировок.

— Правда? — В голосе Грейтхауза послышалась нотка непонятного интереса.

— Я никогда не видел подобного раба, — продолжал Мэтью. — Очень от них от всех отличен и как-то настораживает.

— Могу себе представить. — Грейтхауз отпил воды из стакана и глянул вниз, на медленно текущую реку. Помолчал и добавил: — Я бы хотел увидеть этого человека.

— Мистера Мак-Кеггерса? — спросил Мэтью.

— Нет, Зеда. Он может быть нам полезен.

— Полезен? Каким образом?

— Об этом я тебе расскажу после встречи с ним, — ответил Грейтхауз, и Мэтью понял, что в данный момент слово на эту тему произнесено последнее.

— Должен вам сказать, — продолжал Мэтью через некоторое время, когда ленч уже почти кончился, — что мне вдова Деверика обещала выплатить десять шиллингов, если я раскрою личность Маскера до того, как он совершит новое убийство. Я вчера столкнулся с ней случайно, и в результате мне было сделано такое предложение.

— Рад за тебя, — произнес Грейтхауз без всякого интереса. — Конечно, жаль будет, если Маскер убьет тебя до того, как ты принесешь агентству какую-нибудь пользу.

— Я просто хотел, чтобы вы и миссис Герральд знали об этом. На самом деле я мог бы употребить эти деньги ради благой цели.

— А кто не мог бы? Вообще-то единственно возможную проблему я вижу в том случае, когда какой-нибудь чиновник обратится к агентству, чтобы мы сделали ту же работу. Ведь тогда у нас начнется некоторый конфликт интересов, не так ли?

— Серьезно сомневаюсь, чтобы кто-либо из представителей городской власти попросил помощи. Главный констебль Лиллехорн такого не потерпит.

Грейтхауз пожал плечами и налил себе остатки воды.

— Веди свое маленькое частное расследование, раз так. Не уверен, что ты уже годишься для этой задачи, но опыта в любом случае наберешься.

Выбор выражения возмутил Мэтью до мозга костей. «Не уверен, что ты уже годишься для этой задачи». Этот человек невыносим. «Веди свое маленькое частное расследование!» Мэтью гордился своим следовательским умением, способностью выгрызать ответы на трудные вопросы, а этот грубиян сидит здесь и чуть ли не издевается! Рана на ухе продолжала саднить, усталость давила пудовым мешком, единственная чистая рубашка превратилась в потную тряпку, а этот вот чуть ли не скалится прямо в лицо.

Мэтью подавил гнев и ответил небрежно:

— Еще я выяснил у мистера Мак-Кеггерса некую интересную новость.

Грейтхауз запрокинул голову, подставив лицо кружевной тени дуба и солнцу. Закрыл глаза, и показалось, будто он хочет соснуть немножко.

— Убийство Эбена Осли не было третьим за последнее время. Оно было четвертым. За несколько дней до убийства доктора Годвина в Гудзоне нашли тело. На самом деле его принесло водой к ферме в трех-четырех милях отсюда к северу.

Грейтхауз не ответил. Похоже было, что он вот-вот захрапит. Но Мэтью продолжал рассказывать:

— Это неопознанный молодой человек, который, по всей видимости, был убит бандитами. Мистер Мак-Кеггерс насчитал восемь колотых ран, все от клинков разной формы и размеров. И еще у этого человека не было глаз.

При этих словах Грейтхауз открыл собственные глаза и прищурил их на солнце.

— Тело было в плохом состоянии, поскольку пробыло в воде не меньше пяти суток, и потому Лиллехорн велел Зеду похоронить его на том месте, где его нашли. Еще один интересный — и тревожный — факт, что руки были связаны за спиной. — Мэтью подождал ответа, но не дождался. — И кроме официальных лиц, об этом всем знаю только я. Так что, как видите, кое-чего я все-таки стою как сле…

Грейтхауз внезапно встал с места. Уставился на реку.

— Чья ферма?

— Сэр?

— Ферма, куда тело прибило водой. Чья она?

— Джона Ормонда. Это примерно…

— Я знаю эту ферму, — перебил Грейтхауз. — Мы у него покупаем кое-какие припасы. Сколько времени в воде, ты говорил? — Грейтхауз обратил взгляд на Мэтью, и ничего дремотного в этом взгляде не было. — Пять суток?

— Пять суток — это по предположению мистера Мак-Кеггерса. — Проявленный интерес Мэтью несколько нервировал. Он привел этот случай лишь как пример своего умения добывать информацию и беречь ее, а случай возьми и заживи своей жизнью.

— За сколько дней до убийства доктора его нашли?

— За четыре.

— И было это больше двух недель назад? — Грейтхауз скривился, будто лимон раскусил. — Да, это будет зрелище не для слабонервных.

— Сэр?

— Вставай, — скомандовал Грейтхауз. — Вечернее занятие придется пропустить — у нас появилось дело.

Мэтью встал, но медленно. Его сильно трясло, а Грейтхауз уже шагал к каретному сараю.

— Какое дело? — спросил Мэтью.

— Поедем тело выкапывать, — бросил Грейтхауз через плечо, и у Мэтью живот скрутило тошнотной судорогой. — Давай-давай, идем за лопатами.

Глава двадцать первая

Пока Хадсон Грейтхауз не вошел в сарай и не стал седлать вторую лошадь для Мэтью — тощего серого жеребца, куда более норовистого, чем покладистая Сьюви, молодой клерк еще цеплялся за надежду, что это неожиданное «дело» окажется очередной дурацкой шуткой Грейтхауза. Но чем дальше, тем больше становилась доля правды в этой шутке, и наконец с притороченными к седлу Грейтхауза увязанными лопатами они двинулись эксгумировать труп.

Светило теплое солнышко, в недвижном воздухе слышалось пение птиц и гудение насекомых в столбах света, проникавших между сучьями. Мэтью изо всех сил старался подчинить себе коня. Этот битюг был куда сильнее Сьюви, и своевольнее тоже, а потому все время норовил вывернуть с дороги.

— Как зовут эту бестию? — спросил Мэтью у спины Грейтхауза.

— Упрямец, — последовал ответ. — Отличный конь, ты только дай ему волю, и будет все путем.

— Он все норовит свернуть с дороги!

— Нет, он норовит набрать скорость. Ты его сдерживаешь как старая баба. — Грейтхауз неожиданно пустил своего коня кентером и бросил через плечо: — Давай догоняй! Я хочу добраться до места засветло!

Деваться некуда — пришлось сдавить коленями бока Упрямца, и конь просто прыгнул вперед — абсолютно не готовый к этому Мэтью едва не свалился в переплетение зеленых колючих лиан. Он удержался, подавил желание придержать коня поводом — да и сомневался, что Упрямец вообще послушается, и вскоре ехал с Грейтхаузом голова в голову, а не нос к хвосту.

Дорога шла среди толстых стволов, которые, подумал Мэтью, сотня лесорубов за сотню дней не вырубит. Высоко в ветвях мелькали иволги, метнулась через дорогу перед лошадьми лисица. Проскакав какое-то время кентером, Грейтхауз снова пустил лошадь легкой рысью, Мэтью последовал его примеру. Вскоре слева появилась каменная стена, и Мэтью, зная, что до фермы Ормонда где-то меньше мили, спросил:

— А к чему все это? Мы что, в самом деле будем могилу раскапывать?

— Ну не яблоки же сбивать — для чего, по-твоему, мы взяли с собой лопаты?

— Но зачем? Что такого срочного нужно нам от того трупа? — Не получив ответа, Мэтью попробовал зайти с другого галса: — Я вам все рассказал, что услышал от мистера Мак-Кеггерса. Там уже видели все, что можно было увидеть. И вообще нехорошо беспокоить сон мертвых.

— Я никому не расскажу, только сам не проболтайся. А вон впереди поворот.

Грейтхауз свернул налево, и Мэтью последовал его примеру. Точнее, у него не было выбора: он уже начал подозревать, что Упрямец выучен следовать за Грейтхаузом, кто бы ни держал повод.

— Послушайте, — продолжал Мэтью, — я к таким вещам не привык. В смысле… в смысле, какой в этом смысл?

Грейтхауз резко осадил свою лошадь, и Упрямец почти сразу тоже остановился.

— Ладно, — сказал он рокочущим голосом, кивнув сам себе. — Я тебе расскажу зачем. Твое описание убийства кое-что мне напомнило. А что — я тебе сказать не могу. Пока не могу. И буду настаивать, чтобы ты ничего из этого не сообщал миссис Герральд. Помоги мне копать, больше ни о чем я тебя не прошу.

В голосе этого человека Мэтью уловил нотку, которую раньше не слышал. Не то чтобы совсем страх, хотя и страх частично присутствовал, но более — омерзение. Перед чем? Труп? Ну, не только это, потому что Грейтхауз наверняка видел немало трупов, да и сам убивал. Нет, тут что-то совсем другое. Что-то зарытое очень глубоко, но подлежащее раскрытию.

Грейтхауз поехал дальше, Упрямец следовал за ним, везя на себе Мэтью. Еще несколько минут — и снова дорожка налево, ведущая уже к ферме Ормонда.

Это был отлично обработанный участок земли, состоящий в основном из яблонь и груш, а также полей зерновых, репы, фасоли и нескольких рядов табака. Двое всадников подъехали к темному каменному фермерскому дому, стоящему рядом с амбаром и корралем для животных. Куры подняли переполох и бросились в укрытия, из своих стойл подозрительно выглянули с полдюжины свиней. Из амбара вышел грубый мужчина в соломенной шляпе, коричневой рубахе и серых штанах с заплатами на коленях. В сопровождении лающего рыжего пса он направился навстречу своим посетителям, а из дому на крыльцо вышла широкобедрая женщина. Двое детишек прятались у нее за юбками, выглядывая с робким любопытством.

— Мистер Ормонд! — окликнул его Грейтхауз, придерживая коня. — Это я, Хадсон Грейтхауз!

— Да, сэр, помню. — У фермера была длинная темная борода и брови как пара мохнатых гусениц. Он глянул на притороченные лопаты: — Хотите свою репу выкопать?

— Не совсем так. Это мой помощник, Мэтью Корбетт. Можно ли нам спешиться?

— Будьте как дома.

Необходимый ритуал вежливости завершился, Грейтхауз подождал, пока пес успокоится и обнюхает у всех ботинки, потом продолжил свою речь:

— Тут люди обратили мое внимание, — сказал он, — что на вашей земле нашли мертвое тело.

Ормонд опустил глаза к земле, носком ботинка вдавил в нее камешек. И медленно проговорил:

— Что ж, это правда.

— И его похоронили возле реки?

— Там, где его вынесло. — Ормонд поднял голову, снова оглядел лопаты. — Послушайте, мистер Грейтхауз! Я бы не хотел делать того, что вы задумали.

— Нас с мистером Корбеттом нельзя назвать констеблями в строгом смысле слова, но мы — представители закона, — возразил Грейтхауз. — Я считаю своим долгом — нашим долгом — осмотреть этот труп.

«Говори за себя», — подумал Мэтью. Солнце жутко пекло и было не столько ярким, сколько резким.

— Мало что осталось, — сказал Ормонд.

— Все же мы бы хотели посмотреть.

Ормонд глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух сквозь зубы.

— Я тогда собаку заведу в дом. Нерон, ко мне! В дом давай, мальчик. В дом!

Грейтхауз отвязал лопаты от седла, дал одну Мэтью — тот взял ее, как ядовитую змею. Когда собаку увели в дом и там же скрылись жена с детьми, Грейтхауз и Мэтью с Ормондом пошли по фургонным колеям, ведущим через сад.

— Его Нерон нашел, — сказал Ормонд. — Услышал я, как он лает дико. Подумал, рысь загнал на дерево. Слава Богу, детишки сюда не прибежали. Я в тот же день поехал в город, пошел прямо в Сити-холл и попросил там самого большого констебля.

Мэтью про себя мог бы прокомментировать это выражение, но слишком сосредоточился на реке, которая уже виднелась между деревьями.

— Они сказали, что не могут ничего с ним сделать. В смысле, в город везти. Я тогда сказал, что просто его похороню. Коронер завернул его в простыню, а тот большой раб положил в могилу. Вон там вон.

Они вышли из сада к широкому изгибу реки в лесистых берегах. Ормонд прошел еще ярдов сорок к насыпи свежей земли с надгробием из камней пепельного цвета.

— Вот тут его на берег и вынесло. — Ормонд встал на плоский камень и показал вниз, туда, где из воды торчали корни выворотня. — На тех сучьях висел.

— Следующая вверх по реке чья земля? — Грейтхауз уже принялся за работу, убирая камни с могилы.

— Фермера по фамилии Густенкирк. Нормальный мужик, живет, никого не трогает. Женат, четверо детей. Еще у него нога деревянная.

— А еще выше?

— Еще одна ферма. Человек по фамилии Ван-Гуллиг. Говорил с ним как-то на дороге в город. Вообще почти не говорит, только по-голландски. А там еще несколько ферм, до самого парома. И уже конец острова.

— Тело могло принести с другого берега, — сказал Мэтью. Грейтхауз уже занес лопату для первого удара в землю. — Мистер Мак-Кеггерс говорил, что этот молодой человек погиб от падения. У него раздроблен череп и сломана шея — тут нужен обрыв более крутой, нежели склон холма.

— Посмотрим сейчас.

Грейтхауз воткнул лопату в землю и отвалил первый пласт. Он работал так методично, не поднимая головы, не отрывая взгляда от могилы, что Мэтью стало стыдно просто стоять и смотреть. Подумав, что тело все равно будет извлечено наверх, хочет он того или нет, он шагнул вперед, стиснул зубы и начал копать.

— Джентльмены, — почти сразу же сказал Ормонд, неловко переступив с ноги на ногу, — я над этим беднягой, не знаю уж, кто он, сказал свое надгробное слово и пожелал ему покоиться с миром. Вы не возражаете, если я вернусь к работе?

— Давайте. Мы его потом снова положим в могилу.

Грейтхауз сказал эти слова, ни на секунду не остановившись.

— Большое вам спасибо. — Ормонд задержался еще на мгновение. Острый запах разложения поплыл в воздухе. — Захотите потом помыться, я вам дам мыла и ведро воды.

Он повернулся и быстро пошел прочь, к саду.

Еще несколько взмахов лопаты — и Мэтью сильно пожалел, что у него нет с собой платка и бутылки с уксусом. Сама земля пахла гниением, и Мэтью пришлось сделать несколько шагов в сторону и вдохнуть свежего воздуха — если тут можно было его найти. Его тошнило, он боялся отдать прямо сейчас свой завтрак, но черт его побери, если он сделает такое на глазах у Грейтхауза. И сам заметил, что стал сильнее от решимости не показать свою слабость.

Послышался звук лопаты, воткнувшейся во что-то мягкое. Мэтью скривился, изо всех сил призвал свои внутренности к порядку. А то если что, он еще долго не сможет видеть ни овсяного супа, ни ветчины.

— Если хочешь, постой там, — сказал Грейтхауз не без сочувствия. — Я тут один справлюсь.

И тогда Мэтью никогда не узнает, чем кончилось дело.

— Нет, сэр, — ответил он и вернулся к яме. И к тому, что в ней.

Казалось, это просто грязный сверток из простыни, даже не имеющий формы человека. В длину примерно пять футов пять дюймов, прикинул Мэтью — смерть и река могли убавить ему рост, как убавили вес. И еще он понял, что запах разложения несколько похож на запах древней грязи со дна реки — темный тяжелый слой накопленных осадков, откладывающихся год за годом, обволакивающих слизью любые тайны. Мэтью проклинал тот день, когда поднялся по лестнице во владения Мак-Кеггерса.

— Ну вот. — Грейтхауз отложил лопату. — Не слишком глубоко его закопали, но, думаю, ему было все равно. Ты готов?

«Нет», — подумал Мэтью.

— Да.

Грейтхауз достал из заспинных ножен нож, наклонился и стал срезать ткань там, где должна была быть голова. Мэтью тоже наклонился, хотя от вони гниения у него горело лицо. Какие-то тени проплыли по нему — он поднял голову и увидел кружащих ворон.

Глядя, как Грейтхауз работает ножом, Мэтью заметил в намотанной простыне некую странность — примерно с дюжину мелких дыр у краев, будто пробоины от мушкетных пуль.

Срезан был первый слой, потом следующий. На этой глубине простыня стала желтовато-зеленой. От речной воды пятно, подумал Мэтью. Да, конечно, от воды.

Грейтхауз продолжал резать, потом взялся за простыню и потянул ее медленно, но уверенно. Кусок побитой ткани оторвался и отпал — солнцу предстало лицо мертвеца.

— А! — выдохнул Грейтхауз. Будто ахнул, пораженный жестокостью людей.

У Мэтью горло перехватило, сердце запрыгало, но он заставил себя смотреть, не отворачиваясь.

Невозможно было понять, каково было это лицо при жизни. На подбородке и щеках еще держалась посеревшая кожа, но этого было мало. Лоб был вбит внутрь, нос провален и зиял, от глаз остались белые орбиты с чем-то высохшим и желтым в глубине. На темени — клочки светло-каштановых волос. Последней насмешкой жизни торчал возле затылка неприглаживаемый вихор. В открытом рту виднелись сломанные зубы, остатки щек и серый язык. И от этого зрелища, от этого последнего вздоха, который втянул внутрь воду с речным илом и слизью, Мэтью похолодел под палящим солнцем и отвернулся прочь, к лесу.

— Я сейчас буду его разворачивать дальше, — сказал Грейтхауз, и голос его прозвучал напряженно. Он снова начал работать ножом — осторожно и с почтением к усопшему.

Когда простыни были разрезаны и сняты, сморщенная жертва осталась лежать во всем ужасе убийства — колени подтянуты в заставшей молитвенной позе, тонкие руки сложены на груди. Эту позу христианского погребения Зед, очевидно, придал трупу после того, как разрезали веревки. Тело было одето в рубашку, когда-то, быть может, белую, но сейчас болезненно-зелено-серую и заляпанную черным. Рубашка была расстегнута — быть может, Мак-Кеггерсом с целью осмотра, и сейчас Мэтью и Грейтхаузу были видны четыре колотых раны — три в груди и одна у основания шеи, ярко-лиловые на фоне кожи цвета прокисшего молока. Еще на трупе были панталоны, по цвету и текстуре теперь похожие на грязь, и коричневые сапоги.

Мэтью пришлось зажать рот и нос рукой, потому что запах сделался невыносимым. На ближайшем дереве что-то зашевелилось: несколько ворон сели туда и стали ждать.

— А вот кусок веревки. — Грейтхауз осторожно за него потянул, слишком поздно обнаружив, что она слилась с гниющей плотью, и за ней потянулся кусок кожи, похожий на мягкий сыр. Это был кусок тонкой, но прочной веревки, растрепанный с обоих концов. — Видишь следы на запястьях, где его связали?

— Да, — ответил Мэтью, хотя он не наклонялся для слишком пристального осмотра. Но одну вещь все-таки заметил: — На левой руке. Там большого пальца нету.

— Только первой фаланги. Похоже на старую рану, потому что кость гладкая.

Грейтхауз осмелился ее потрогать, потом его рука подвинулась к одной из колотых ран. Сперва Мэтью показалось, что он хочет вложить пальцы в эту багровеющую щель, что могло бы оказаться последней каплей, но Грейтхауз только описал рукой в воздухе круг:

— Я вижу четыре раны, но не стану его переворачивать и проверять, точно ли твой Мак-Кеггерс посчитал их число. — Он убрал руку и посмотрел на Мэтью. Глаза у него покраснели, будто от густого и едкого дыма. — Я тебе скажу, — начал он, — что видал нечто подобное. С уверенностью сказать не могу, а додумывать не стану, но…

Мэтью с воплем отскочил, и глаза у него стали размером с те тарелки, что Стокли выставлял на прилавок. Наверное, подумал он, это дрожит теплый воздух, или пары поднимаются из могилы, но ему представилось, что труп вдруг дернулся мелкой дрожью.

— Что такое? — Грейтхауз вскочил на ноги моментально. — Что с тобой?

— Он шевельнулся, — прошептал Мэтью.

— Шевельнулся? — Грейтхауз глянул на труп, удостовериться. Труп и труп. — Ты спятил? Он же мертвее короля Иакова.

Они оба уставились на тело, и потому оба увидели на этот раз, как пробежала по нему дрожь, будто мертвец пробуждался от смертного сна. И это движение, понял пораженный ужасом Мэтью, именно что дрожь, а не действие мышц и сухожилий, давно превратившихся у этого несчастного в студень.

Грейтхауз шагнул к могиле. Мэтью остался на месте, но услышал тот же звук: тонкий, едва уловимый хрустящий шелест, от которого волосы дыбом встали.

Грейтхауз уже сообразил, что это, и потянулся за лопатой, но тут из носа и открытого рта мертвеца выплеснулись омерзительной армией бледно-желтые тараканы. Они лихорадочно метались по безглазому лицу, еще новые потоки хлынули из раневых отверстий, будто капли желтой крови. Наверное, сотрясение тела или же неприятное для них солнечное тепло побеспокоило их в мокром пиршественном зале, и Мэтью понял, откуда взялись дыры в простыне.

Грейтхауз стал засыпать могилу как человек, вдруг увидевший высунувшиеся из ада рога самого дьявола. Не было ни времени для церемоний, ни нужды в них, потому что душа давно оставила эту шелуху, лежащую в яме, и отбыла в лучший мир. Мэтью бросился помогать, и они вместе сперва закрыли лицо с маской кишащих насекомых, потом забросали землей тело, чтобы его уже не было видно. Когда могила снова стала холмом, Грейтхауз без единого слова отшвырнул лопату и направился к реке. Встав на колени у самой воды, он принялся плескать себе в лицо, а Мэтью сел на камень, давая солнцу высушить на себе холодный пот, выступивший из всех пор.

Когда Грейтхауз вернулся, Мэтью показалось, будто он за секунды постарел лет на пять. Под глазами легли темные тени, подбородок чуть опустился, и даже походка стала тяжелой и усталой. Он остановился между могилой и Мэтью, покосился, убеждаясь, что из земли ничего не ползет. Вздрогнув почти незаметно для глаза, он опустился на камень чуть в стороне от Мэтью.

— Ты отлично справился, — сказал он.

— Вы тоже.

— Я бы хотел проглядеть его карманы.

— Правда?

— Нет, — ответил Грейтхауз. — На самом деле нет. Да я готов бы лошадью своей ручаться, что его обчистили еще до того, как связали ему руки.

— Наверняка Зед или Лиллехорн проверили его одежду, — сказал Мэтью. — Насколько это было возможно.

— Скорее всего, — согласился Грейтхауз. Он поглядел на ворон, снявшихся с ветвей и вновь кружащих в небе. Они грубо и резко каркали, как ругаются обманутые в своих ожиданиях грабители.

Мэтью тоже посмотрел, как они кружат. Небо было скорее выгоревшее добела, чем светло-синее, и река чуть подернулась серым. Дневной жар становился гнетущим. На той стороне реки ветерок шевелил деревья, склоняя верхушки, но там, где сидели они вдвоем, ни ветер, ни шум его не ощущался. Воздух стоял густой и недвижимый, и в нем держался запах смерти.

— Я уже видел два таких тела, — сказал Грейтхауз. — Оба раза в Англии. Конечно, у меня нет уверенности, что здесь все было именно так, как я тебе сейчас расскажу. Однако предположение, что этот человек был убит разбойниками на дороге ради денег, или же забит до смерти в таверне за жульничество в картах, или еще что-нибудь в этом роде, не объяснит, почему у него были связаны руки. — Он потер костяшки пальцев, посмотрел на ту сторону реки. — Я думаю… что это мог сделать некто, кого мы с миссис Герральд отлично знаем.

— Вы знаете, кто это сделал?

— Я думаю, что знаю, кто мог быть… как бы это правильно сказать? Зачинателем такого образа действий. В том смысле, что он сам мог не присутствовать физически, но его последователи могут быть совсем рядом.

— Если вы его знаете, — сказал Мэтью, — то вы должны немедленно сообщить главному констеблю.

— Вот в том-то и беда. Я не знаю наверняка. И если даже я пойду к Лиллехорну, вряд ли он сможет что-то сделать. — Он обратил взгляд на Мэтью: — Ты слыхал когда-нибудь о человеке по имени профессор Фелл?

— Нет. А должен был?

Грейтхауз покачал головой:

— Вряд ли. Если только Натэниел — то есть магистрат Пауэрс — о нем не упоминал.

Мэтью нахмурился, ничего не понимая.

— А при чем здесь магистрат?

— Натэниел оказался в Нью-Йорке именно из-за профессора Фелла, — был ответ. — Он увез семью из Англии, спасая жизнь своим родным. Бросил отличную и перспективную юридическую карьеру в Лондоне, потому что до него дошли слухи: профессор Фелл рассердился из-за дела против своего помощника, где Натэниел поддерживал обвинение. А никто, рассердивший профессора Фелла, долго не живет. Разве что положишь океан между ним и собой… да и тогда… — Он не договорил.

— Вы хотите сказать, что профессор Фелл — уголовник?

— Уголовник. — У Грейтхауза на губах мелькнула улыбка и тут же исчезла. — Лондон — группа домиков. Темза — речка. Королева Анна — симпатичная дама на красивом стуле. Да, профессор Фелл — уголовник. Его имени не знает никто. Никто даже не знает, мужчина он или женщина, и профессор ли он на самом деле из какого-нибудь университета. Никто никогда не мог указать его возраста или дать какое бы то ни было описание внешности, но одно я тебе скажу: когда ты смотрел на это тело в могиле, ты видел плоды работы его ума.

Грейтхауз замолчал. Мэтью тоже молчал, ожидая продолжения.

— Существует подпольный мир, который ты себе даже представить не можешь. И даже «Газетт» его точно не очерчивает. — Грейтхауз смотрел темными глазами в никуда, но видел, кажется, нечто такое, что шевельнуло страх даже в его железном сердце. — В Англии и в Европе. И существует он… кто знает, сколько уже лет. Имена самых отпетых мы знаем. Джентльмен Джеки Блю. Братья Таккеры. Огастес Понс. Мадам Чилени — все они занимаются изготовлением фальшивых монет, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, наемными убийствами и вообще всем, что приносит выгоду. Много лет они сражаются за территорию в разных странах, как за место за столом поближе к миске жареного мяса. Эти войны банд были жестокими, кровавыми и ничего им не дали. Но за последние пятнадцать лет все сильно изменилось. Появился профессор Фелл — откуда, мы не знаем, — и хитростью, умом и немалым числом снесенных голов объединил эти банды в криминальный парламент.

Мэтью не отвечал. Он только переваривал пока то, что говорил Грейтхауз.

— Как именно Фелл вышел на руководящую роль, мы не знаем. У нас были информаторы, но информация от них ненадежна. Не одна запевшая птичка внезапно исчезала из, казалось бы, надежной клетки. Первого нашли в сундуке на идущем в Абердин судне. Вторую — это была женщина — в мешковине с камнями на дне реки Червелл. На нее напоролся какой-то незадачливый купальщик примерно через месяц после ее исчезновения. В каком состоянии нашли оба трупа, ты сам знаешь.

— Множественные колотые раны, — сказал Мэтью, — нанесенные различным оружием.

— У мужчины было двадцать шесть ран, у женщины — двадцать две. Руки связаны за спиной веревкой. Убийцы хотели, чтобы их через некоторое время нашли — демонстрация силы. У нас есть по этому поводу теория.

Грейтхауз замолчал, и Мэтью подал реплику:

— Очень хотелось бы ее услышать.

— Это предположила миссис Герральд. Она исходила из факта, что у обеих жертв раны спереди и сзади, но ни одной ниже пояса. Она думает, что Фелл наказывает предателей или ослушников, пропуская их сквозь строй, когда каждый из присутствующих должен нанести удар. Может быть, над ними даже происходит какой-то суд до начала этого спектакля. Виновного — виновного в нарушении кодекса молчания или поведения — протаскивают сквозь строй до полусмерти, а потом проламывают ему череп. Я бы сказал, действенный метод гарантировать верность. Как по-твоему?

Мэтью промолчал.

— А может, никакого «сквозь строй» и нет, — сказал Грейтхауз. — Может быть, жертву просто бросают в какую-то комнату и набрасываются на нее, как псы. Но на такую мысль наводят веревки — связаны только руки, а ноги свободны. Жертве полагается бежать — или идти, быть может. Она должна знать, что спасения нет, что смерть будет медленной и мучительной, сколько бы раз ни пробегать туда-сюда мимо этих ножей. — Грейтхауз скривился, будто представив себе озаренное факелом подземелье, где переливается свет пламени на клинках, где бежит несчастная тень, молящая о пощаде, среди других теней, горящих убийством. — Мы думаем, что были наверняка и другие, но их тела либо не найдены, либо уничтожены. А может быть, сейчас Фелл достиг пика своих желаний: создал криминальную империю, захватывающую континенты. И акулы помельче — такие же смертоносные в собственных океанах — собрались вокруг этой большой, и вот так они доплыли даже сюда, в эту реку, где молодой человек, что лежит в той могиле, был убит за… за что? За неповиновение? За отказ склониться перед кем-то, чистить чужие сапоги? Кто знает. Он мог даже быть просто примером — чтобы другие боялись, за какую-то мелочь.

Грейтхауз вытер рот рукой, ссутулился. Какое-то время он молчал. Слышно было, как вороны где-то высоко перекликаются между собой. Потом он сказал:

— Ладно, давай отсюда уходить.

На обратном пути через сад с измазанными землей лопатами Мэтью спросил:

— Но ведь вы же не можете быть уверены? В том, что Фелл здесь, я имею в виду. Вы же сами сказали, что его могли убить разбойники.

— Сказал. И ты прав, уверенности у меня не может быть. Абсолютной, во всяком случае. Но я тебе скажу, что я думаю: у профессора именно такой способ мести, и если даже его самого здесь нет, значит, кто-то применяет его… скажем так, школу.

Не доходя до фермы, Грейтхауз остановился и взял Мэтью за рукав:

— Ты это имя пока никому не называй. Это между нами, ты понял?

— Да.

— Мы ожидали его или кого-то из его соотечественников здесь, в колониях, рано или поздно. Я думал, что я к этому готов, а оказалось — нет.

Выражение лица Грейтхауза уже было не таким, как возле могилы. Там Мэтью казалось, что он буквально убит таким поворотом событий, но сейчас краска вернулась на его щеки, глаза смотрели, как и прежде, яростно. Вопреки самому себе Мэтью обрадовался этому.

— В понедельник я с утра поеду в город и посмотрю на карты земельных участков в Сити-холле, — объявил Грейтхауз. — Найдем, кому принадлежит земля к северу от фермы Ван-Гуллига. Согласен, что тело могло принести и с другого берега реки, но надо с чего-то начинать.

Мылом и водой, предложенными Ормондом, они смыли как могли запах разложения с рук и лиц, но главным образом забили себе ноздри острым зеленым запахом скипидара. Грейтхауз поблагодарил фермера за помощь и дал ему несколько мелких монет. Перед тем как сесть на коней и пуститься в обратный путь, Грейтхауз достал из седельной сумки коричневую бутылку бренди, откупорил и предложил Мэтью пить первому. В другой день такой глоток спалил бы ему внутренности, но сегодня только слегка согрел. Грейтхауз щедро приложился к горлышку и тоже, наверное, выжег у себя пару демонов, потом запрыгнул в седло.

Обратный путь в имение миссис Герральд прошел в молчании. Мэтью заметил, что куда увереннее действует поводом и коленями, и хотя Упрямец иногда пытался возмутиться, но вроде бы конь осознал, что его всадник взял командование на себя. Мэтью подумал, что вряд ли сегодня уже случится что-то хуже, чем было, пусть даже Упрямец взбрыкнет всерьез, ну так и нечего этой скотине мнить себя хозяином.

Одно Мэтью заметил и запомнил: Грейтхауз время от времени оборачивался и тревожно оглядывался темными глазами, будто удостоверялся, всматриваясь в яркий солнечный полдень и клубы пыли, что тварь, которой следует опасаться, не обрушится на них многоголовой гидрой с десятками рук и ножей.

Не все было рассказано в этой истории с профессором Феллом, решил Мэтью, глядя, как Грейтхауз то и дело проверяет уже пройденную дорогу. Только часть, и, быть может, меньшая. Что-то очень мрачное — и личное, наверное, — Грейтхауз утаил от него, связал в себе надежно, как веревкой убийцы. Очевидно, эта часть должна подождать до более безопасного часа.

Глава двадцать вторая

— Способность прощать есть величайшая наша сила, но она же может быть и величайшей нашей слабостью. Все мы, милостию Христовой, способны понять, что значит простить врага своего. Поглядеть в глаза обманувшему нас, обидевшему нас, наедине или на людях — и протянуть ему руку понимания и прощения. Такое действие требует иногда сил более, нежели в пределах человеческих, не так ли? И все же мы делаем это, если мы ходим в Боге. Мы отбрасываем несправедливости, сотворенные другими над нами, и движемся далее по своему земному пути. Теперь поразмыслите как следует над тем, что может для каждого из нас быть самым трудным актом прощения. Посмотреть в глаза зеркалу и простить себя за все обманы и обиды, что накопили мы за многие годы жизни. Многие ли из нас могут воистину простить других, если мы не можем справиться с грехами собственных душ наших? С грехами и страданиями, нами же на нас навлеченными? Как можем приблизиться мы с чистой душой к кому-либо, нуждающемуся в прощении, если душа наша страдает от ран, нанесенных своею рукою?

Так проповедовал воскресным утром преподобный Уильям Уэйд со своей кафедры в церкви Троицы. Как всегда, народу собралось полно, потому что Уэйд был сильным оратором и обладал еще одним редким качеством: милосердием к своим слушателям — он редко говорил больше двух часов подряд и тем заработал симпатии пожилых прихожан, которым приходилось держать слуховые рожки. Мэтью сидел в четвертом ряду, рядом с Хирамом и Пейшиенс Стокли. Прямо за ним сидел магистрат Пауэрс с женой и дочерью, а впереди — Тобиас Вайнкуп с семьей. Жалюзи были закрыты для защиты от утреннего солнца, а также, как утверждали старейшины церкви, чтобы внимание прихожан не отвлекалось на посторонние предметы — как, например, стойла скота совсем рядом. Церковь освещалась свечами, в ней пахло опилками и сосновой смолой, потому что тут всегда что-то строили или чинили. В потолочных балках порхали голуби, свившие там гнездо после того, как в начале мая бурей повредило крышу. Мэтью слышал, что преподобного Уэйда не меньше двух раз видели, когда он выставлял им тарелку семян и хлебных крошек, хотя церковные старейшины ворчали насчет голубиного помета, который портит сосновые половицы, и даже хотели нанять какого-нибудь индейца, чтобы убрал их оттуда стрелами. Но пока что еще никто в церкви Троицы тетивы не натягивал.

— Заметьте только, — продолжал говорить преподобный, озирая свою паству, — что я не называю самопрощение золотым ключом к избежанию дальнейших грехов ума, духа и плоти. Я не называю самопрощение чудодейственным зельем, исправляющим все, что было сделано плохого. Отнюдь не так! Я говорю о самопрощении так, как писал апостол Павел во Втором послании к Коринфянам, глава седьмая, стих девятый, десятый и одиннадцатый. Я называю самопрощение способом отречься от скорбей мировых, ведущих к смерти. Дети Божии, мы знаем боль и страдание — и это проклятие Адама. Да, мы изгнаны из Сада за грехи наши, и в прах должны возвратиться неизбежно, как неизбежно наступление зимы, сменяющей лето, но зачем должны мы терять мгновения этой жизни, отягощенные грехами сердца, которые мы не можем простить?

Мэтью слушал преподобного в оба уха, но в оба глаза смотрел при этом на Джона Файва и Констанс Уэйд, сидевших рядом — естественно, на приличествующем расстоянии друг от друга — на передней скамье. Джон был в коричневом сюртуке, Констанс — в темно-сером платье, и оба они были просто образец внимания к читаемой проповеди. По их виду никто бы не догадался, что они боятся за здравый рассудок человека в черном, стоящего сейчас на кафедре. Также никто не мог бы догадаться по виду Мэтью, что для него этот день чем-то отличается от любого другого Дня Субботнего, когда он посещает церковь. Он не позволял себе слишком долго задерживаться подозрительным взглядом на преподобном Уэйде, но старался смотреть так же отстраненно, как смотрят иногда Небеса на дела человеческие, и спрашивал себя, какая же мучительная печаль скрывается за серьезной торжественностью этого лица.

Вчера вечером, как узнал Мэтью только что от магистрата Пауэрса и магистрата Доуса, тоже случился небольшой карнавал. За нарушение указа арестовали еще пятнадцать мужчин и трех женщин, и пришлось часть улова прошлой ночи выпустить из тюрьмы, чтобы освободить место. Игра в кости в доме Сэмюэла Бейтера на Уолл-стрит привела к пьяной драке, в которой шестеро человек излупили друг друга до крови, а одному откусили нос. Всего чуть-чуть после половины девятого Диппен Нэк ткнул своей черной дубинкой в спину какой-то высокой и плечистой шлюхи на углу Бродвея и Бивер-стрит, объявил ей, что она арестована, — и оказался лицом к лицу с голубыми глазами лорда Корнбери, который — согласно словам самого лорда Корнбери, переданного Нэком Доусу, а Доусом — Мэтью, — «совершал вечерний моцион». В общем, еще один насыщенный вечер.

Но все же действие указа сказывалось не только в хаосе и клоунском веселье, потому что Маскер опять не добавил нового камня на кладбище.

Этой ночью Мэтью снился тревожный сон. Он когда ложился, заранее был в ужасе от того, что может пригрезиться ему после эксгумации, и его предчувствия полностью оправдались.

Он сидел в каком-то продымленном зале — может быть, в таверне — и играл в карты с кем-то темным на той стороне стола. Рука в перчатке сдала ему пять карт. В чем состояла игра, Мэтью не знал, но ему было известно, что ставки высоки, хотя денег на столе видно не было. Не слышно было голосов, шума, скрипок — ничего, кроме безмолвия пустоты. И вдруг черная рука выложила не очередную карту, а нож с окровавленным лезвием. Мэтью знал, что должен покрыть его картой, но, положив ее, увидел, что это не карта, а фонарь с разбитым стеклом и лужицей растаявшего свечного сала. Снова протянулась над столом рука в черной перчатке и выложила вместо карты пропавший блокнот Эбена Осли. Мэтью ощутил, как повысились ставки, и все равно еще не знал, что это за игра. Он должен был выложить свою самую старшую карту, даму бубен, и увидел, что она превратилась в конверт с красной сургучной печатью. Противник предложил раскрыть карты, и то, что лежало перед Мэтью, он даже сразу не узнал, пока не поднял и не посмотрел поближе — при мерцающем сальном огоньке он увидел первую фалангу человеческого большого пальца…

Мэтью вылез из кровати еще до рассвета и сел у окна, глядя, как светлеет небо, пытаясь сложить куски сна так и этак, но сны — тонкая паутинка, летучие впечатления, и лишь один бог Сомнус знает ответы на их загадки.

В кармане сюртука у Мэтью действительно лежало письмо, запечатанное, правда, не красным сургучом, а белым веществом обычной свечки. Адресовано оно было «Мадам Деверик, от вашего покорного слуги Мэтью Корбетта». В конверт был вложен лист бумаги, содержащий три вопроса, написанных настолько ясным почерком, насколько позволило плечо, дико ноющее после целого дня с рапирой.

Не могли бы вы вспомнить какой-либо разговор с вашим покойным супругом, касающийся деловых вопросов и выходящий за рамки повседневности?

Совершал ли мистер Деверик в последнее время какие-либо поездки, деловые или же развлекательные? И если да, то позволено ли будет спросить, куда он ездил и с кем встречался?

Даже рискуя отказом или отменой вашего поручения, могу ли я спросить, почему вы выразили такое неудовольствие, когда я упомянул имена доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли рядом с именем вашего покойного супруга?

Благодарю вас за потраченное время и полезное содействие и верю в ваше понимание, что данные сведения останутся строго конфиденциальными, если их не потребует сообщить суд.

С глубоким уважением,

Мэтью Корбетт

Сейчас вдова Деверик и Роберт сидели в правом крыле церкви в окружении обитателей Голден-хилла. Мэтью казалось, судя по решительно выставленной челюсти этой женщины и косым взглядам ее соседей, что траурное платье она носила с некоторой степенью гордости, как будто утверждая тем, что она слишком сильна, чтобы упасть в обморок вчера на похоронах, и слишком цивилизована, чтобы сегодня показывать слезы. Шляпа ее, с близнецами-перьями черным и синим, была элегантной и явно дорогой, но несколько излишне оживленной для столь скорбного мира. По контрасту с ней Роберт, в светло-сером сюртуке, с бледным от потрясения лицом, с глазами, полными страдания, казался почти невидимым.

Мэтью намеревался передать письмо с вопросами не Джоплину Полларду, а самой вдове после окончания службы. С одной стороны, он не хотел ждать понедельника, чтобы их задать, с другой — ему мешало, что она ожидает, чтобы Поллард прочел эти вопросы и фактически был их цензором. А потому провались они, инструкции, которые она ему давала, — он будет поступать по-своему. Иеще он хотел бы включить несколько более личных вопросов: о том, как они с Девериком познакомились, об их жизни в Лондоне — выяснить какие-то подробности биографии этого человека, но он решил, что она ни за что на это не ответит, не стоит зря чернила тратить. И без того пришлось втереть в плечо остатки тысячелистниковой мази, чтобы вообще написать это письмо.

На самом деле болело не только плечо, а еще и предплечье, ноги, грудь, шея, не говоря уже о порезе на ухе от рапиры, хотя засохшую кровь и смыли дегтярным мылом. Бледная немочь, назвал его презрительно Грейтхауз на первой тренировке. «Ты гниешь заживо», — сказал он тогда. Мэтью мог возмущаться сколько угодно, но даже сам понимал, что это всего лишь демонстрация гордости. Его должность клерка и увлечение шахматами и книгами не создавали ему условий для физических упражнений. Не то чтобы он собирался бросить шахматы или чтение: эти занятия оттачивают мысль и могут означать разницу между его успехом и провалом в агентстве «Герральд», но боль в мышцах и суставах настоятельно напоминала, что здание его тела нуждается в реконструкции. Недостаток физической выносливости может стоить ему не только должности в агентстве, но и самой жизни. Нужна будет рапира, чтобы упражняться дома, и вот, ей-богу, он себе ее достанет.

— …сколь тяжкое бремя лежит на сердцах наших, — говорил с кафедры преподобный Уэйд, крепко сцепив руки перед собой. — Сколь отягощены души наши грузом вины, что несем мы на себе. Мы живем в юдоли скорби, дети мои, и эта скорбь несет смерть всем великим возможностям, что открыл перед нами Христос. Смотрите же, что говорит нам апостол Павел в стихе одиннадцатом: он зовет нас очиститься, чтобы умы и души наши обновились. Очиститься и не цепляться за… — Преподобный замолчал.

Сперва Мэтью подумал, что Уэйд просто переводит дыхание или же выделяет следующую фразу, но прошли три секунды, пять, десять — а преподобный молчал. Дамы, обмахивающиеся веерами, остановились почти одновременно. Сидящий перед Мэтью магистрат Пауэрс подался вперед, будто пытаясь побудить проповедника к продолжению. Но преподобный еще несколько секунд посмотрел отсутствующим взглядом в пространство, потом моргнул и взял себя в руки, однако лицо его заблестело на солнце испариной.

— Не цепляться за свои обязанности… — Произнося это слово, он уже скривился, будто пытаясь тут же вернуть его. — Простите, я не то хотел сказать. Не цепляться за самообвинения. За проступки. За суровые приговоры, которые мы себе выносим, и они мешают нам увидеть…

И снова запнулся преподобный Уэйд. На этот раз взгляд его начал метаться от лица к лицу, губы зашевелились, будто артикулируя звуки, но слова не рождались. Мэтью увидел, как напряглись жилы на шее Уэйда, как сжались его руки с такой силой, что, казалось, сейчас хрустнут кости. Уэйд поднял голову, будто за летающими голубями вдруг увидел лицо Бога, но казалось, эта мольба к Господу осталась безответной, ибо Уэйда поразила немота.

Джон Файв вскочил, но уже двое церковных старейшин бежали от своих мест к кафедре. Преподобный смотрел на них широко раскрытыми глазами, будто не совсем понимал, что происходит, и Мэтью испугался, что он свалится в обморок раньше, чем они добегут.

— Все в порядке… — Это была даже не речь, а судорожный вздох. Преподобный поднял руку, успокаивая паству, но и Мэтью, и все собравшиеся увидели, как сильно она дрожит. — Извините. Извините, я не смогу сегодня продолжать.

Это был момент потрясения. Красноречивый и решительный священник превратился в дрожащее создание, бормочущее извинения, и это ошеломило даже Мэтью, которому случалось видеть Уэйда в миг слабости.

Внезапно события понеслись галопом, и извинения Уэйда были заглушены звоном колокола. Звон доносился откуда-то издали, и тонкий, высокий его голос проникал сквозь ставни. И Мэтью, и все присутствующие сразу поняли, что случилось. Колокол начальника порта возле Больших Доков звонил редко и только в чрезвычайных случаях, поднимая тревогу и созывая народ.

Несколько мужчин надели треуголки и бросились к дверям, остальные направились следом, и даже из женщин некоторые протолкались наружу посмотреть, что там за беду вещает колокол. Преподобный Уэйд с облегчением и, вероятно, почти со слезами отвернулся от кафедры, как во сне, и зашагал к двери в ризницу. Его поддерживали двое старейшин и Джон Файв, от которого ни на шаг не отставала Констанс. Какое-то время вся паства не могла понять, кидаться ли на помощь преподобному или же идти за теми, кто уже побежал в доки. Но колокол продолжал звонить, голуби метались как безумные среди балок, будто подражая людской суматохе внизу.

Чета Стокли уже была в проходе, направляясь к улице. Мэтью увидел, что магистрат Пауэрс спешит на помощь преподобному Уэйду, но тот уже почти вышел в дверь, и чуть ли не дюжина рук поддерживала его под плечи и под руки. Мимо мелькали туда-сюда знакомые лица, все смертельно серьезные. За Уэйдом и его сбившейся церковной группой закрылась дверь, и тогда Мэтью решил — быть может, эгоистично — поискать Эстер Деверик, но она уже покинула свою скамью. Шляпа с двумя перьями мелькала среди хорошо одетых жителей Голден-хилла, уже выходящих на Бродвей.

Мэтью подумал, что ему тоже надо бы на улицу. Но когда он смог пробиться через толпу, Бродвей представлял собой грохочущую западню из фургонов, лошадей и горожан — и все рвали в доки. Пусть воскресенье — день, строго отведенный под церковную службу, благочестивые размышления и отдых, но это в других городах, а в Нью-Йорке дело — прежде всего, передышку, и потому улицы, склады, конторы и почти все прочие учреждения были почти также оживлены, как обычно, при всей набожности и благочестивости их владельцев. Слуги уже подсаживали жителей Голден-хилла в кареты, выстроившиеся перед церковью. Мэтью сначала увидел шляпу вдовы, потом ее самое и успел протолкаться к карете, прежде чем кучер занес кнут.

— Прощу прошения, минутку! — крикнул Мэтью этой женщине, усевшейся на кремовый плюш напротив Роберта. Она посмотрела на него без любопытства, как на незнакомое лицо в толпе. Мэтью вытащил из кармана письмо и протянул ей.

— Мадам, мои вопросы! Если вы будете так добры…

— Мои инструкции оказались неясными? — Она наклонила голову набок. Во взгляде ее не было никаких эмоций, разве что чуть заметный тлеющий уголек раздражения. — Они были туманны, или мутны, или невнятны? Я вам сказала, чтобы вопросы вы передали моему адвокату. Всего доброго.

— Да, мадам, я помню, но я думал, вы могли бы…

— Всего доброго, — повторила она. И кучеру: — Домой, Малькольм.

Щелкнул кнут, две лошади повлекли карету прочь, а Мэтью остался с письмом в руке и с ощущением, будто все голуби церкви Троицы выложили свое мнение о ситуации прямо ему на голову.

Глава двадцать третья

Колокол звонил не умолкая. Он висел на сторожевой башне в доках, где стоял дозорный и следил за другой сторожевой башней на Устричном острове. Что бы ни говорил колокол, первой его целью было созвать людей либо к оружию для защиты гавани от нападения, либо на лодки для спасения терпящих бедствие. Мэтью положил письмо в карман и двинулся к докам. Через минуту он поравнялся с четой Стокли и чуть не столкнулся с массивной фигурой главного прокурора Байнса, идущего сквозь собравшуюся толпу, но в последнюю секунду сумел повернуть, и Байнс пронесся мимо, зычным басом окликая какое-то официальное лицо впереди.

Соблюдая истинный дух Нью-Йорка, музыканты со скрипками и гармошками уже грохотали в доке, протягивая жестяные кружки, две молодые женщины, одетые цыганками, танцевали среди толпы и тоже протягивали кружки, бродячие торговцы торговали с телег мелочью вроде пирожков с жареной колбасой, дешевых зонтиков и подзорных труб, предприимчивая пекарка миссис Браун продавала деткам с тележки печенье с сахарной глазурью, собаки гонялись за кошками, а те — за крысами, бешено шныряющими под ногами у всей этой толпы.

Мимо бухт каната, бочек смолы, штабелей груза прибывающего и отбывающего, мимо больших купеческих судов с высокими мачтами, постанывающих снастями под ветром и течением, будто им снится открытое море, откуда сейчас, минуя Устричный остров, входит какой-то корабль. Вытянув шею, Мэтью увидел, что корабль побывал в адских проливах, как могли бы сказать старые морские волки. Половины грот-мачты у него не было, как и самого грота, и его мотало как пьяного, когда он пытался поймать ветер стакселем и кливерами. Два баркаса-спасателя уже были спущены на воду и шли на помощь на восьми веслах каждый, потому что даже так близко к гавани казалось, что поврежденный корабль может в любой момент полностью потерять управление и выброситься на скалы, окружающие Устричный остров.

С отходом баркасов тревожный колокол, призывавший спасателей к действию, замолчал, оставив висеть в воздухе музыку скрипок и аккордеонов, вопли разносчиков и общий ропот облегчения, что ни пираты не напали на город, ни голландский флот не решил выкупить свою колонию обратно удачно инвестированными пушечными ядрами.

Мэтью почувствовал, что кто-то его толкает, и вдруг рядом с ним оказался Мармадьюк Григсби. Таким растрепанным Мэтью его еще не видел. Очевидно, печатник бросил работу и прибежал сюда, потому что одет он был в измазанный типографской краской передник поверх обычной одежды и на стеклах его очков пестрели брызги той же краски. Белые брови его приплясывали, каждая в своем непостижимом ритме.

— Никто еще не говорил, что это может быть за корабль? — спросил он у Мэтью.

— Нет.

— Молю Бога, чтобы это была «Сара Эмбри». Боже мой, пусть это будет она!

Мэтью понял, что внучка Григсби должна плыть на «Эмбри» пассажиркой, но еще непонятно, «Эмбри» ли это покалеченное судно, хромающее в порт на трех парусах да на одной молитве.

Григсби вытащил из кармана фартука грязную тряпку и стал внимательно ее рассматривать, надеясь найти на ней сравнительно чистый участок, чтобы протереть очки. Мэтью глянул на него и увидел капли пота на лбу и на щеках — но ведь опять-таки день действительно выдался жарким.

— Выпьем по кружке сидра, я угощаю, — сказал Мэтью, показывая на разносчика, который продавал этот напиток из бочонка на ручной тележке. — Вон там.

— А… да. Спасибо. Да, Мэтью, спасибо. Что, старая развалина внушает жалость?

Пропустив по кружке сидра, Мэтью и Григсби стояли и смотрели, как экипажи баркасов забрасывают канаты на терпящее бедствие судно. Оставшуюся часть пути его проведут на буксире. Возбуждение в публике растаяло под жаркими лучами полуденного солнца, зеваки потянулись прочь. Скрипачи удалились, аккордеонисты перестали играть, цыганские танцовщицы упорхнули — вероятнее всего, не без ценных вещей, почему Мэтью и держался крепко за карман, где лежали часы и бумажник, — разносчики смолкли, упаковались и тоже ушли. Человек двадцать остались наблюдать за перипетиями этой морской драмы.

— Это не «Сара Эмбри», — сказал Григсби после долгого молчания. — Боюсь, Берил погибла.

— Корабли часто опаздывают, — осторожно напомнил ему Мэтью. — Ты сам так говорил.

— Я знаю, что говорил. Еще я знаю, как легко шторм ломает корабль пополам. Я тебе говорю, Мэтью, если это не «Эмбри», то Берил пропала. — Он приложил руку ко лбу, потер переносицу между кустистыми бровями, будто пытался их утихомирить. — Я тебе должен сказать, что мне всегда в Берил казалось забавным. Я прежде от этого отмахивался, но сейчас… это может быть трагично. — Он кончил растирать брови и уронил руку. — Она давно уже считает, что несет с собой неудачи. Что она навлекает несчастья на других, причем без всякой злой воли. Первый молодой человек, на которого она положила глаз, на верховой прогулке сломал себе копчик и два месяца провалялся в больнице. Сейчас у него кличка Кривоногий Бен.

— Наверное, лошадь была норовистой, раз его сбросила.

— Лошадь его не сбрасывала. Он испытывал новое седло прямо в конюшне. Почему-то оно расстегнулось, и он приземлился на задницу прямо на глазах у Берил. Она говорила, что слышно было, как хрустнула кость. Он потом ни на одно ее письмо не ответил. Наверное, сильно смущался, потому что до того рассказывал, какой он великий кавалерист.

— Не так чтобы великая трагедия. Такое сплошь и рядом бывает.

— Да-да, я Берил то же самое написал. Вскоре после этого случилась история с одним молодым человеком — у него лицо вдруг пошло нарывами и стало похоже на ягоду малины, когда Берил сопровождала его на вечеринку, устроенную его бухгалтерской фирмой. После того, как дети владельца фирмы испугались его до судорог, будущее молодого человека стало несколько менее лучезарным, чем утренняя звезда.

— Это еще не невезучесть, просто стечение обстоятельств, — ответил Мэтью, глядя на приближающийся корабль.

— Как я ей и сказал. И остальное тоже, сказал я ей, достаточно легко объясняется.

Мэтью почувствовал, что у него слегка пересохло в горле:

— Остальное?

— Пожар в Мэрилбоне, например. Очевидно, ей не стоило приводить козу в школу, но кто мог знать, что дело так обернется? И поломка той кареты прямо возле ее дома — это же она тоже не виновата? После сильных дождей деревья иногда падают на дорогу. Тут все дело в том, когда это произошло — вскоре после того, как она подрезала ветки.

— Понимаю, — сказал Мэтью, хотя на самом деле ничего не понял.

Баркасы умело вводили подбитый корабль в гавань, и в каком же жутком виде он был! Весь нос ниже носовой фигуры провален и заштопан попавшимися под руку досками, зазубренные обломки торчали там, где вырвало грот-мачту, снасти висели перепутанными вдоль бортов — вопиющая картина несчастья и аварии. Когда баркасы подтащили буксируемое судно к причалу, кто-то из портовой команды сложил руки рупором и заорал:

— Эй, на судне! Что за корабль?

С ближайшего баркаса донесся ответ:

— «Сара Эмбри»!

— О Господи! Слава Иисусу Христу во веки веков! — ахнул Григсби, хватаясь за руку Мэтью, чтобы не упасть, но все равно колени у него подкосились. Под его тяжестью Мэтью чуть не свалился вместе с ним. — Боже мой, она не утонула, она не утонула!

Слезы потекли у Григсби за очками, и Мэтью деликатно отвернулся, глядя на баркасы. Гребцы уже подтащили судно к причалу, и причальная команда готова была принять концы и закрепить их на тумбах.

Еще минут через пятнадцать «Эмбри» была пришвартована, якорь ее загремел цепью, опускаясь в мутную глубину, а у релинга правого борта столпились люди с отчаявшимися лицами. Когда закрепили сходни между кораблем и причалом, по ним вдруг слез мужчина с длинной бородой, одетый в синие панталоны и грязную рубашку, которая могла когда-то быть белой, и рухнул, рыдая, прямо на настил причала. За ним по сходням бросилась процессия одуревших и грязных людей в самых разнообразных одеждах, от пурпура до лохмотьев, но все вещи были покрыты серой грязью и зеленой плесенью. Они тащили с собой мешки и узлы, шатались, будто вместо ног им приделали палки с шарнирами. Невозможно было отличить их друг от друга, если не считать того, что мужчины все как один были бородаты, женщины — с невероятно грязными волосами, а дети — засаленные куколки, напоминающие ядовитые грибы в лесу.

— О Боже, это ж какие должны были там твориться ужасы! — Пусть Григсби был обеспокоенный старый дедушка, но еще он был газетчик, которому чем-то надо заполнять «Уховертку». И даже без пера и блокнота в руке он стал собирать материал. — Где капитан? — спросил он у двух одуревших путников, но они будто не поняли его и поплелись дальше мимо. — Капитан где? — требовательно спросил Григсби у седобородого исхудалого джентльмена, на котором отлично сидел костюм. Не сейчас, а двадцать фунтов тому назад. — Где капитан?

Человек показал дрожащим пальцем на седого бородача, рыдающего на досках причала, и пошел дальше, шатаясь, оставив у ног Мэтью один из своих башмаков с пряжками. На глазах Мэтью и Григсби капитан на миг прервал рыдания, чтобы поцеловать доски причала, да так, что в губах остались занозы.

— Деда!

Это был то ли крик, то ли визг.

— Берил! Берил! — закричал в ответ Григсби и бросился навстречу фигуре цвета глины, одетой в драные лохмотья. Девушка (если действительно под всем этим бесформенным тряпьем была девушка) бросила два парусиновых мешка, которые тащила в руках, и попыталась побежать навстречу деду, но на такое действие привыкшие к морю ноги согласия не дали. Два широких шага, резкое качание в сторону — и она свалилась на доски причала, будто ее огрели веслом от баркаса поперек спины. Тут же Григсби нагнулся, помогая ей встать, Мэтью направился к ним, а в это время несколько других пассажиров бросились поднимать капитана, и Мэтью оказался прямо на линии огня, когда бородатый мореход рявкнул шестипушечным залпом:

— Опять эта девица!

Берил, переливаясь оттенками болезненно серого от пыли до сухой плесени, покрывавших ее одежду, лицо, руки, ноги и слипшиеся перепутанные волосы — некоторое разнообразие вносила только красная кровь из поцарапанного носа, — села и заморгала в сторону капитана, будто от пощечины.

— Это она прокляла наше плавание! — ревел капитан. Он метнулся к ней, но его удержали другие, отчего вся компания чуть не рухнула снова. — Две недели по выходе из Портсмута, и она сбивает преподобного Патриксона прямо за борт! Вот с чего начались наши беды, вот когда мы ударили левиафана и отворились ворота в ад!

Берил уже стояла, покачиваясь на расставленных ногах, как работяга с тачкой на хлопкоочистительном заводе.

— Это ты выбросила такой кусок мяса с носа корабля, где кружили день и ночь морские адвокаты! — Голос капитана звучал резко, придушенно и совершенно безумно. — Ты, ты навлекла на нас гнев Божий!

— Да ну, — ответила Берил, и ее голос был хотя и хриплый, но на удивление спокойный. — Я только мыло уронила.

— Только мыло уронила! — закричал капитан, обращаясь к зрителям. — Только мыло уронила!

Тут он окончательно вышел из себя, вырвался из удерживающих его рук и завертелся волчком, срывая с себя одежду. Рубашку и башмаки он сбросил, панталоны спустились на лодыжки, он запрыгал по причалу в одних чулках и татуировках. Несколько горожан схватили его, кто-то попытался набросить на него попону — попытка не удалась, потому что капитан вырвался, сбросил все, что еще отделяло его от наготы, и побежал вдоль причалов в направлении Хановер-сквер с криком: «Только мыло уронила! Только мыло уронила!», успешно уходя от погони из восьми человек и трех собак.

— Деда, я больше ничего не делала! — Берил прильнула к Григсби. — Честное слово, ничего больше!

— Сейчас отвезем тебя домой, — обещал Григсби с горящими щеками. — Накормим, напоим и спать уложим. Боже ты мой, я уж думал, что никогда больше тебя не увижу! Мэтью, будь другом, помоги донести ее вещи до дома.

— Помогу, конечно.

Мэтью подхватил узлы с досок причала — такая оказалась тяжесть, что свалился бы и Хадсон Грейтхауз, но Мэтью был настроен решительно. Григсби повел свою внучку прочь из доков, Мэтью пошел за ними, но тут заметил, что среди оставшихся зрителей печального спектакля стоит Эндрю Кипперинг, щурясь на солнце. Вид у него был такой, будто он только что проснулся, а до того долго спал прямо в мятой одежде.

— Мармадьюк! — окликнул старика Мэтью. — Я через несколько минут догоню!

Григсби помахал рукой и пошел дальше, волоча за собой спотыкающуюся Берил, а Мэтью направился к этому юридическому любителю шлюх.

— Ничего себе суматоха? — спросил Кипперинг. Глаза его были мутны — очевидно, от глубины пьяной одури. Мэтью подумал, что этот человек с вечера четверга ни разу не причесывался, не мылся и не брился. — Ну даже в воскресенье не дадут поспать.

— Я хотел попросить об одолжении. — Мэтью поставил узлы на землю и вытащил письмо. — Вы не могли бы передать это мистеру Полларду?

— А что это? — Кипперинг не сделал даже попытки его взять.

— Это мистеру Полларду для передачи миссис Деверик. Вы не могли бы сделать так, чтобы он его получил? И сегодня, если вы его увидите.

— Это вряд ли. Не видал его уже с пятницы. Он поехал по делам другого клиента.

— Хорошо, тогда можете для него это сохранить? И сделать так, чтобы он утром первым делом его получил?

Кипперинг почесал в затылке, зевнул, внимательно глядя, как докеры таскают с «Сары Эмбри» заплесневелые ящики и контейнеры.

— Я сегодня не работаю, — зевнул он еще раз, — и не хочу принимать на себя никаких обязанностей. Отдайте это Полларду сами.

Терпение Мэтью лопнуло, как взрывается пороховой заряд. Наверное, напряжение стало расти, когда миссис Деверик так грубо отвергла его письмо, обойдясь с ним будто с дворняжкой, которой следовало преподать урок хороших манер, и сейчас этот невозмутимый тип его достал — отчасти потому, что он так стушевался в разговоре с этой женщиной, отчасти из зависти к званию адвоката, на которое Кипперинг явно плевал, решив пустить под откос карьеру, бывшую когда-то хрустальной мечтой Мэтью.

— Ах, прошу прощения. Я просто думал, что вы адвокат миссис Деверик не в меньшей степени, чем Поллард. — Мэтью почувствовал, как губы скривились в саркастической усмешке. — Но не сомневаюсь, что вы предпочитаете проводить свое творческое время в обществе бутылки рома и… — он вспомнил имя, услышанное от вдовы Шервин, — Грейс Хестер.

Кипперинг не отрывал взгляда от разгружаемого корабля. С «Эмбри» сходили люди, пассажиры то были или команда — трудно сказать, потому что все они одинаково начинали шататься, встав на долгожданную твердую землю.

Вдруг Кипперинг обратил взор на Мэтью, и что-то было в этом взгляде новое, чего не было секунду назад. Мэтью не мог бы точно сказать, что именно, но ледяная синева их теперь стала средоточием холодного огня.

— А откуда вы знаете это имя? — спросил Кипперинг, и хотя собирался спросить небрежно и между делом, светская болтовня двух джентльменов в воскресный день, но в его голосе прозвучала едва заметная нотка беспокойства.

У Мэтью возникло то же ощущение, что при виде Грейтхауза, идущего на него с рапирой и готового разрезать его на кусочки, если он быстро не сообразит, как надо защищаться. Он понял, что Кипперинг двинул вперед пешку, и надо отвечать на этот ход, потому что игра приобрела оборот, которого он еще не понял, но играть вынужден.

— Грейс Хестер, — повторил он вслух, ожидая от Кипперинга какой-то реакции. Надо отдать должное адвокату, реакции не воспоследовало. Мэтью решил тоже ответить движением пешки, и если этот ход окажется ошибочным, он скоро сам поймет. Решив, что упомянутой красавицей была именно та проститутка, которую он видел с Кипперингом, Мэтью добавил: — Она с вами была в «Терновом кусте».

— Правда? — Теперь у Кипперинга на лице застыла кривая и абсолютно неестественная улыбка.

— Я думаю, вам стоит вернуться в заведение мадам Блоссом и допить бутылку. — Он решил следовать совету Грейтхауза и атаковать, пусть даже коротким острым кинжалом. — Наверняка мисс Хестер будет рада вашему обществу.

Мэтью устал от разговор с этим джентльменом. Грех ему — подняться усердной учебой и тяжелой работой до положения адвоката и теперь выбросить все псу под хвост. «Пытается убить себя», — говорила вдова Шервин. Мэтью наклонился к узлам — и почувствовал у себя на плечах руку Кипперинга, стиснувшую их с такой силой, какой у пьянчуги быть вообще не может. Он не успел даже собраться, а Кипперинг уже тащил его по причалу в тень от мачт и корпусов торговых кораблей — Могучих Стен Империи.

Отойдя чуть подальше от зевак, Кипперинг отпустил его плечи, но продолжал держать за левую руку. Голова адвоката склонилась вперед, глаза смотрели остро, лицо подобралось — как на живописном портрете, написанном в серо-голубых тонах.

— Корбетт! — сказал он голосом, который должен был дойти до ушей Мэтью и на дюйм дальше. — Я не совсем понимаю, что вы за человек. Пытаюсь понять, но вы крепкий орешек, сразу не раскусить. Вот что мне скажите, и прошу вас ответить мне честно, как отвечали бы вы вашему магистрату: что именно вы знаете о Грейс Хестер?

Мэтью растерялся. Рискуя даже, что его раскусят, он решил проявить стойкость:

— Вы не мой магистрат.

— Нет, я не он. Но я хочу быть вашим другом. И боюсь, что вы мне эту задачу несколько затрудняете.

Давление пальцев на его руку слегка усилилось, будто подчеркивая последнее утверждение. Ярдах в двадцати, уже за краем тени от кораблей, стояли люди. Кажется, Кипперинг не собирался прибегать к грубому насилию, но зачем вообще все это?

— Я был бы благодарен, если бы меня сегодня не мяли и не угрожали мне, сэр, — спокойно проговорил Мэтью. И добавил: — Неужели то, что я знаю о Грейс Хестер, стоит того, чтобы звать на помощь констебля?

Тут же хватка Кипперинга разжалась. Он перестал напирать, отступил от Мэтью на несколько шагов. Потом вдруг снова оглянулся, приоткрыв рот — в глазах у него сверкнуло понимание.

— Джон Файв раскопал? По этому поводу вы и встречались тогда?

Мэтью пожал плечами, понимая, что балансирует на лезвии бритвы.

— Да не будьте вы таким скользким! — нетерпеливо бросил Кипперинг. — Он Констанс сказал?

Вот на этот вопрос Мэтью мог ответить честно:

— Нет.

— Так чего вы с Джоном хотите? Денег? Если вы собираетесь обшарить преподобному карманы, могу вас заверить: они очень-очень неглубокие. Я не думаю, что этот чертов одноухий кузнец так уж в нее влюблен.

— Ошибаетесь. И деньги тут ни при чем.

— Так что тогда? — Кипперинг подался к нему снова, но Мэтью не отступил. — Кто еще знает? И как узнал Джон?

Мэтью выставил перед собой руку ладонью наружу, останавливая Кипперинга — тот послушался. Какое-то это точно имело отношение к ночным прогулкам преподобного, к тому зрелищу, которое видел Мэтью перед домом Полли Блоссом. Несколько секунд ушло у него на формулировку разумного ответа, и он сказал:

— Я не знаю, кто еще владеет этими сведениями, и не знаю, как именно их узнал Джон. — Можно ли это назвать ложью, если он понятия не имеет, о каких сведениях говорит Кипперинг? Назовем это неизбежными домыслами. — И буду правдив, когда скажу вам, что мы с Джоном беспокоимся только о благополучии преподобного Уэйда. Покой его разума подвергается последнее время серьезному испытанию.

— И неудивительно! Вы бы на его месте неужто не разрывались бы на части?

После паузы на оценку ситуации Мэтью сказал:

— Пожалуй, да.

— То-то и оно. — Кипперинг отошел от Мэтью еще на пару шагов и стал смотреть мимо кораблей в сторону Устричного острова и открытого моря. — Честно говоря, жаль мне его. Он считал себя сильным — пока это не случилось. Но есть вещи, которых и самому сильному человеку не вынести. — Он быстро оглянулся через плечо: — И Джону скажите. А того, кто ему сказал, следовало кнутом отодрать. Джон ведь не макал фитилек в заведении Полли?

— Нет.

— А вы?

— Тоже нет. Пока что тайне ничего не угрожает. Я не думаю, что это пойдет дальше.

— В этом городе у тайн есть крылья. Я говорил Уильяму, что он должен принять все как есть и сделать то, что должно быть сделано, но он не может себя заставить. И он не послушается моего совета, который состоит в том, чтобы послать церковных старейшин далеко и надолго, если до этого дойдет. Он говорит, что ситуация сама утрясется, и это, конечно, так… только не думаю, что тогда Уильям сможет себя простить.

Уильям, подумал Мэтью. Он понятия не имел, что Кипперинг и преподобный Уэйд либо такие близкие друзья, либо соратники в каком-то деле. Он вспомнил, как говорил ему Джон Файв в «Терновом кусте», повторяя слова Констанс, как она обсуждала проблему с отцом: «В тот единственный раз, когда вообще стал об этом говорить, он сказал, что все будет хорошо и уже скоро».

«Уже скоро». Мэтью задумался над этими двумя словами. В них был фатализм — и какая-то окончательность.

— Давайте ваше чертово письмо.

Мэтью перевел взгляд на Кипперинга, который протягивал руку.

— Письмо давайте. Положу его Джоплину на стол, раз это так важно.

При всех своих подозрениях и злости на этого человека Мэтью чувствовал, что Кипперингу можно доверять.

— Спасибо большое, — сказал он, отдавая письмо.

Кипперинг посмотрел на надпись на конверте.

— Джоплин мне говорил, что вы себя ведете, как… как бы это сказать…

— Горластый петух? — подсказал Мэтью.

— Скорее сообразительный парень, который умеет сложить два и два. — Кипперинг опустил руку с письмом. — Джоплин говорит, что вы метите в главные констебли. Это и есть ваша честолюбивая цель?

— Едва ли. Одно время мне хотелось стать юристом. А теперь… — Он в последний момент решил про агентство не говорить. — Теперь у меня другие планы.

— Но верное ли у меня впечатление, что вы выбрали какую-то карьеру, подразумевающую правосудие? Справедливость?

— Да.

Кипперинг хмыкнул:

— Ну так вот, быть юристом — это не все это вместе плюс еще кусочек сахару. Много раз мне приходилось стоять и смотреть, как справедливость — или в мире коммерции и контрактов можно назвать ее «честной игрой» — выворачивалась наизнанку трудами лживого языка или весом мешка грязных денег. Как бы высоко вы ни начинали, такие вещи быстро низводят ваши возвышенные идеалы до размеров бутылки рома и теплого женского тела, которые можно себе позволить. Так что прошу воздержаться и не бранить меня за мой выбор пути забвения.

— Я никого и ничего не браню. Я только считаю, что профессионал в вашем положении должен держаться более прямого курса.

— А, понимаю. — Едва заметная насмешливая улыбка пробежала по лицу Кипперинга. — У профессионала должны быть чистые руки, вы об этом? Во имя чести? Прелестное чувство — если умеете жить в царстве снов. — Улыбка тут же погасла. — А я вот не умею.

Вроде бы все было сказано, потому что Кипперинг повел рукой, как бы отмахиваясь оттого, что мог бы еще сказать Мэтью о поведении джентльмена и профессионала. И Мэтью тоже решил отступить, пока не допустил какой-нибудь обмолвки, из которой ясно станет, что он ничего не знает о таинственной Грейс Хестер, кроме имени. Когда он повернулся подобрать узлы Берил, Кипперинг сказал довольно гулким голосом:

— Я надеюсь, что ни вы, ни Джон не доставите преподобному Уэйду дополнительных бед или осложнений. Вы мне даете слово?

— Даю, — ответил Мэтью без колебаний. — И за Джона я тоже ручаюсь. Он не сделает ничего, что принесет Констанс страдания.

Тут же он на миг пожалел, что не сказал просто «огорчение», но все же его блеф пока держался.

— Преподобный выйдет из этой ситуации рано или поздно. В этом можете не сомневаться.

— Не буду. Всего доброго, сэр.

Мэтью направился от Кипперинга к парусиновым мешкам, все еще лежащим там, где он их оставил. Мысли у него неслись галопом. Из подмышек по бокам ползли крупные капли пота, щекоча, как жуки. Оглянувшись, он уже не разглядел в тени Кипперинга. Подхватив с усилием мешки, он, чуть не лопаясь от вопросов, на которые не было ответов, двинулся к дому печатника.

Глава двадцать четвертая

Генеральный прокурор выделил магистрату Пауэрсу часть дел, связанных с нарушением указа, и Мэтью записывал имена нарушителей в регистрационную книгу, когда в восемь часов утра понедельника в кабинет решительно вошел Хадсон Грейтхауз.

Мэтью даже не мог сразу решить, кого это появление поразило больше — его или магистрата.

— Хадсон! — Пауэрс отложил перо и встал. Он явно не ожидал такого. — Доброе утро!

— И тебе доброе утро, Натэниел. — Грейтхауз шагнул вперед, пожал магистрату руку и крепко взял его за плечо. Мэтью он только коротко кивнул, но ничего не сказал. Мэтью подумал, что, судя по его виду, сон не был к нему благосклонен после их гробокопательской экспедиции.

— Всегда рад тебя видеть, — сказал Пауэрс. — Что я могу сделать для тебя полезного?

— Можешь выйти со мной прогуляться.

— Разумеется. — Магистрат, как и Мэтью, быстро догадался, что, какова бы ни была причина визита, положение серьезно, и обсуждение его требует тайны. Он подошел к вешалке, накинул сюртук в серую полоску, потом надел сизого цвета треуголку. — Мэтью, ты извини нас. Я вернусь как только смогу.

— Я понял, сэр.

Пауэрс и Грейтхауз вышли. Мэтью записал очередное имя и остановился прикинуть, какие у этой «прогулки» могут быть последствия. Очевидно, Грейтхауз хотел сказать магистрату о мертвом теле и о подозрениях, касающихся профессора Фелла. Если этот глава преступного мира затаил злобу на Пауэрса, вполне возможно, что Грейтхауз советует ему уйти в отставку, не дожидаясь конца сентября.

Мэтью повернулся вместе со стулом и выглянул в окно. Перед рассветом полил приличный дождь и намочил улицы, но он перестал раньше, чем Мэтью отправился получать одежду из стирки от вдовы Шервин. И сейчас дождя тоже не было, хотя облака висели низкие и непроницаемо-белые. Мэтью пожалел, что рассказал вдове про мертвеца, но она застала его врасплох со своими видящими насквозь глазами. Положив руку на стопку чистых рубашек и панталон, она нагнулась к Мэтью и спросила:

— Ну? Что принес?

Мэтью показалось, что его завертело водоворотом. Сперва он попытался прикинуться дураком:

— Мадам, мне очень жаль, но ничего у меня нет. Я был так эти два дня занят…

— Чушь собачья! — отрезала она. — Что-то у тебя есть. — Без улыбки она куда больше походила на великаншу-людоедку, чем на добродушную прачку. — Точнее говоря, — она обнюхала ту рубашку, что была на нем, — ты во что-то влез. Что там сдохло?

Мэтью дважды выстирал рубашку с мылом в субботний вечер и не чуял больше запаха могилы. Да, у этой женщины очень чуткий нос — во всех смыслах.

— Слушай сюда! — сказала она ему. — Я про все знаю, что в этом городе делается. И то, что каждому сразу видно, и то, до чего черта с два докопаешься. Я тебе что-то даю — и ты мне что-то давай. Правило у меня такое. — Она его слегка шлепнула ладонью по груди. — Бывает, тебе иногда нужно узнать чей-то секрет — к кому ты пойдешь? Ко мне. Но если ты на мои условия не согласен — а я их не каждому предлагаю, — иди прямо сейчас вот в эту дверь и тащи все свои дела к Джейн Невилл, мне плевать.

— Но… но почему вы такие условия предлагаете мне?

— Да потому, — ответила она медленно, будто пытаясь довести простую вещь до дурачка, — что тебе они точно пригодятся. Ты же не из пустого любопытства спрашивал про Эндрю Кипперинга? Нет, кое-кто мог бы, конечно, но ты не из таких. У твоих вопросов была цель. Я права?

— Вы правы. — Не было смысла темнить с этой женщиной, тайны всех грязных воротничков были ей известны.

— Тебе надо было по работе? Для магистрата?

— Да, по работе, — ответил Мэтью.

— Тогда сам понимаешь, насколько я для тебя ценный источник. Ухо у земли, можно сказать. А все, что я прошу, — это немножко рассказов в ответ. — Она глянула в дверь, будто ей показалось, что кто-то входит, но тень прошла мимо. — Так что баш на баш. Что у тебя есть?

Мэтью и в самом деле понимал, какую ценность представляет для него вдова — как человек, умеющий нарыть информацию для агентства «Герральд». Но можно ли доверять ее скромности?

— Вы наверняка понимаете, — начал он, — что передаваемая между нами информация должна… как бы это сказать…

— Не разглашаться, — подсказала вдова Шервин.

— Вот именно. Например, я бы не хотел, чтобы кто-нибудь знал о том, что я задаю вопросы.

— Не хочешь, чтобы под тобой вскипятили воду, — кивнула она.

— Точно сказано. Потому что сидеть в кипящей воде весьма неуютно. И потому я попросил бы вас все справки, которые я у вас мог бы наводить, держать в строжайшем секрете.

Он сообразил, что мог бы даже платить какие-то деньги, если будут платить ему, но пока об этом лучше не упоминать.

— В абсолютном секрете. — У нее снова заблестели глаза. — Так что у тебя есть?

— Ну, вот… внучка мистера Григсби Берил прибыла вчера. Там вроде бы произошло вот что: через две недели после отплытия из порта…

— …женщины мыли головы на палубе, а преподобный Патриксон встал на табурет, произнося проповедь. Эта девушка уронила мыло, другая наступила на него, поскользнулась, въехала в капитана Биллопса, тот отлетел прямо на проповедника и сбил его за борт. То ли он ударился головой о релинг, то ли сразу наглотался воды, но тут же пошел на дно. А потом корабль наскочил на кита.

Мэтью кивнул. Он слышал об этом от одного из заплесневелых пассажиров вчера в «Рыси», но его потрясло, как быстро и полно собрала эти новости вдова Шервин.

— Кит этот уже был ранен — наверное, акулы. Как бы там ни было, «Эмбри» врезалась в кита на всех парусах, и в носовых досках застрял кусок мяса размером с воз сена. Жуткая небось была грязь. И тогда сотнями налетели акулы. И плавали кругами возле судна днем и ночью. Сожрали этот кусок китового мяса начисто, и «Эмбри» стала набирать воду, с каждым часом погружаясь все сильнее.

— Вы это уже слышали, — сказал Мэтью.

— Нос кое-как залатали, но тут начался дождь. Гроза, молнии, огромные волны. — Вдова сама закачалась, будто в шторме. — Вот тогда треснула и упала грот-мачта. После шторма выглянуло солнце, ветер стих, и день за днем они торчали посреди остекленевшего моря. Капитан сошел с ума и хотел выбросить девицу за борт, но ему не дали — все знали, что это была всего лишь случайность. Как бы там ни было, а проповедник все же отлетел за борт. В общем, да. Это я уже слышала. А что у тебя еще есть?

Мэтью подумал, не интересно ли ей будет узнать, что Сесили все еще каждое утро за завтраком толкает его рылом в колени. Потом он оглянулся на дверь, удостоверился, что никто сейчас не входит, открыл рот и сказал, пока не успел передумать:

— За несколько дней до смерти доктора Годвина была найдена другая жертва убийства. Тело принесло течением Гудзона на одну ферму в десяти милях ниже города. Главный констебль эту информацию зажал.

Она тут же поняла почему:

— Четыре убийства вместо трех. Работа Маскера?

— Не могу сказать. Знаю только, что убитый — молодой мужчина, пока что не опознанный. — Он решил дать ей еще кусочек информации: — Множественные колотые раны.

Она присвистнула, оценив важность сведений.

— А откуда узнал ты?

— Тоже не могу сказать. Но могу сказать, что тело видел своими глазами.

— И на близком расстоянии, как я понимаю. Ты бы сходил домой да смешил рубашку, пока на тебя стервятники не стали слетаться. И пока я считаю, что мы с тобой квиты.

Оставшись один в кабинете магистрата, Мэтью снова задумался, насколько разумно было посвящать в это дело вдову. Но она может оказаться настолько полезным источником сведений, что можно рассматривать это как плату вперед.

Прошло минут десять, и Пауэрс с Грейтхаузом вернулись. Мэтью отметил про себя, что Грейтхауз, очевидно, рассказал магистрату про профессора Фелла, потому что лицо Пауэрса осунулось, под глазами легли круги. Он снял пальто и шляпу, повесил их на крючки. Потом сказал:

— Мэтью, ты свободен от своих обязанностей.

— Простите, сэр?

— Свободен от своих обязанностей, — повторил магистрат.

— Но я уже почти закончил, сэр.

— Ты совсем закончил. На сегодня, на завтра и навсегда вообще. Ты полностью перешел на работу в агентство «Герральд», и у мистера Грейтхауза есть для тебя сообщение.

Грейтхауз держал в руках конверт:

— У нас есть письменный запрос, доставленный вчера в «Док-хаус-инн». Мы с тобой отправляемся в деловую поездку.

— Поездку? А куда?

— Слишком много вопросов для младшего партнера. Чего сидишь? Клади перо и поехали.

Мэтью положил перо на место. Закрыл крышкой чернильницу, не без трепета, понимая, что это может быть — даже и есть — последний раз.

— Сэр? — обратился он к магистрату, вставая. — Я вам больше не понадоблюсь?

Суровое, почти мрачное лицо Пауэрса медленно смягчилось. Даже улыбка появилась, хоть и невеселая.

— Нет, — ответил он, — не понадобишься. Я думаю, ты будешь теперь нужен в другом месте, далеко-далеко от этих свинокрадов, карманников и нарушителей указа. Ты помнишь, что я тебе говорил? Насчет будущей профессии, подходящей к твоим способностям? Ну вот, я верю — и Хадсон тоже, — что ты с гораздо большей пользой применишь свои таланты в большом мире, а не в этой конторе за этим столом. Да и клерков всегда хватает других. Так что вперед, и удачи тебе.

Мэтью не знал, что на это сказать. Он, конечно, предполагал, что приближается эта минута, но вот сейчас как-то не чувствовал себя к ней готовым.

Видя его заметные колебания, Грейтхауз заметил:

— Нам еще ехать почти целый день. Я был бы признателен за несколько большую быстроту движений.

Магистрат Пауэрс сел за стол, перелистал какие-то бумаги, прокашлялся. Начал читать письмо — которое уже читал сегодня.

Грейтхауз подошел к двери, открыл ее.

— Сэр? — сказал Мэтью, и Пауэрс поднял голову. — Я хотел поблагодарить вас, что взяли меня к себе. Дали мне возможность здесь работать. Я научился у вас очень многому.

— Твое учение только начинается, — ответил магистрат. — А сейчас, пока еще не ушел, обещай прийти на мою прощальную вечеринку. Договорились?

— Да, сэр, обещаю.

— Ну и хорошо. Если тебе что-нибудь понадобится, меня можно найти здесь. Пока что по крайней мере. — Он повел рукой в сторону Грейтхауза и открытой двери. — Иди.

Мэтью все еще колебался. Эта открытая дверь внезапно испугала его невероятно, мир за ней наполнился неуверенностью и опасностями. Мэтью понимал, что, выйдя в нее сейчас в обществе Хадсона Грейтхауза, он и сегодня, и завтра, и всегда будет начисто отделен от привычной жизни простого клерка. Но он знал, что терпение Грейтхауза не бесконечно, и пора ему выйти из одного мира в другой. Он только сказал магистрату:

— Еще раз спасибо вам, сэр, — и зашагал к двери, где ждал Грейтхауз.

Дверь закрылась. Мэтью остался снаружи.

Грейтхауз шел к лестнице широкими шагами, и у Мэтью уже не осталось сомнений, куда ему идти. Он догнал своего провожатого и пошел за ним вниз, на улицу, под низкое, молочного цвета, небо. Крупный гнедой конь Грейтхауза с белой звездочкой стоял, привязанный к ближайшей коновязи.

— Достань себе лошадь, — велел Грейтхауз. — У мужчины конь должен быть с огоньком, не такой дамский пони, как кобыла, на которой ты ездил. Справишься, раз справился с Упрямцем. Бери на сутки, потому что вернемся мы толькозавтра. Встретимся прямо здесь, как только ты управишься. Да, и возьми еще вот это прочитай. — Он дал Мэтью конверт, который раньше показывал. — Сегодня, если можно.

— Ладно.

Мэтью с конвертом в руке поспешил к Тобиасу Вайнкупу. Владельцу конюшни он объявил, что сегодня Сьюви брать не станет, и в ответ узнал, что осталось только две свободных лошади: Вулкан и Данте. Первый известен тем, что любит сбрасывать неопытных седоков, неожиданно начиная брыкаться, а у второго — непредсказуемый характер, и однажды он на воскресной прогулке укусил за плечо генерального прокурора Байнса. Мэтью выбрал Данте, решив, что цапнуть прокурора конь мог, увидев лошадиные зубы, а к тому же у него и у Мэтью есть некая общность вкусов.

Пока мистер Вайнкуп седлал коня, Мэтью открыл конверт с надписью: «Вниманию агентства „Герральд“», отметив, что почерк мужской: буквы ровные и хорошо выведены, но несколько угловаты, а женский почерк бывает более закругленным. Развернув бумагу, он прочел:

Уважаемый сэр или мадам!

Выражаю вам свое почтение и обращаюсь с просьбой. Я — доктор Дэвид Рэмсенделл, главный психиатр общественной больницы для душевнобольных колонии Нью-Джерси, находящейся вблизи города Уэстервика около тридцати миль к юго-востоку от Нью-Йорка по Филадельфийской дороге. Ваше объявление привлекло мое внимание в связи с некоторой ситуацией, касающейся нашего пациента, которую я не могу изложить в письме более подробно. Если вы будете столь любезны ответить на это обращение когда вам будет удобно, то я надеюсь, что ваше агентство могло бы оказать ценную услугу и нам, и нашему пациенту. Каков должен быть в этом деле ваш гонорар — полагаюсь на ваш опыт и добрую волю.

С искренним уважением и наилучшими пожеланиями,

Дэвид Рэмсенделл

Привели слегка пофыркивающего Данте. Это был вороной конь с чуть рыжеватой гривой и хитрыми глазами — Мэтью показалось, что они высматривают слабое место, куда тяпнуть. Конь был не меньше, чем у Грейтхауза, если не больше, и выглядел чертовски опасно. Вайнкуп дал Мэтью грушу, чтобы угостить жеребца, а может, ублажить его, — и ее смело одним движением здоровенных зубов, от которых Мэтью твердо решил держаться подальше. Он вспрыгнул в седло, Данте задрожал, затоптался, а Мэтью приговаривал: «Тихо, малыш, тихо!», поглаживая гриву, жесткую, как метлу. Вайнкуп шагнул в сторону, махнул Мэтью рукой, чтобы отъезжал, и Мэтью направил Данте на улицу, чувствуя, как в животе бегают ящерицы. Здоровенная бестия послушалась команды — к удивлению и облегчению Мэтью, и они вышли улицу, где пешеходы сторонились, давая дорогу, и даже другие лошади, влекущие телеги и фургоны, будто опускали глаза к земле — как человек старается избегать взгляда встречного хулигана. Мэтью сидел крепче, чем нужно, опасаясь рывка, но Данте — пока что — вел себя совершеннейшим джентльменом.

Грейтхауз ждал возле Сити-холла. Его конь издал высокое ржание, которое Мэтью показалось несколько нервозным, и Данте ответил глубоким горловым рокотом. Но все же — опять-таки пока — кони не стали драться друг с другом, о каковой возможности Мэтью вспомнил только сейчас.

— Вот это действительно конь, — отметил Грейтхауз с восхищением и повернул своего в сторону Ист-Кинг-стрит и парома на Уихокен. Мэтью поехал следом, чувствуя, как под ним шевелится гора из мышц и костей.

У пристани Ван-Дама, куда причаливала плоскодонная баржа, переправляющаяся через Гудзон, они оба спешились и стали ждать возвращения парома. Грейтхауз взял у Мэтью письмо и спросил, что тот о нем думает.

— Пациент в больнице? — сказал Мэтью. — Решительно не понимаю, чем мы можем быть полезны.

— Не просто больница, а психиатрическая больница. Как там называются такие учреждения?

— Бедлам, — сказал Мэтью.

Этим термином уже много лет называли приюты для душевнобольных, и возник он как характеристика шума и грохота, производимого запертыми там людьми.

— Ладно, посмотрим. А, да. Я попросил Натэниела добыть нам список владельцев всей земли к северу от фермы Ормонда. Посмотрим, когда вернемся. И я так понимаю, что твой Маскер опять сегодня подчинился указу.

— Мой Маскер?

— А разве он не твой? Не должен принести тебе десять шиллингов?

— Это только если я узнаю, кто он, раньше, чем он еще кого-нибудь убьет.

— Тогда тебе остается только надеяться, что сегодня он опять останется дома, потому что до завтра мы не вернемся. Вот наш паром.

Грейтхауз показал на баржу, под развернутым парусом приближающуюся по серой воде, на носу суровые мужчины веслами направляли ее относительно прямо против течения. Над крышами и трубами поселка Уихокен на другом берегу висел туман. Солнце пыталось пробить тяжелый влажный воздух, слегка озаряя дымку. Мрачное и роковое ощущение давило Мэтью, и не только из-за Маскера, или профессора Фелла, или мучений преподобного Уэйда, или же загадочной Грейс Хестер Кипперинга, но еще из-за этого письма, которое позвало его с Грейтхаузом через воды в Бедлам. Ощущение было такое, будто какие-то непонятные силуэты парят над ним в тумане, какие-то тайны ждут разгадки и мозаичные головоломки жизни и смерти можно сложить в цельную картину, если только найти недостающие кусочки.

Но нет, это всего лишь Уихокен на том берегу.

Пришел паром, матросы выбросили швартовы и отдали якорь. Мэтью, Грейтхауз и другие немногочисленные пассажиры завели коней по сходням, и через несколько минут, когда коней надежно привязали и все оказались на борту, баржа пустилась к дальнему берегу.

Часть третья ПОСЛАНИЕ

Глава двадцать пятая

Филадельфийская дорога — она местами дорога, а местами призрак дороги. Любуясь холмистыми и лесистыми пейзажами Джерси, Мэтью и Грейтхауз ехали по изменяющемуся миру: вот зачаток деревни с десятком домов и церковью посередине, прямо в лесу, вот остатки прежней деревни, завоеванной снова лианами и подлеском. Много было ферм процветающих, поражающих порядком своих кукурузных и гороховых полей, но были и пришедшие в упадок. Вот голая каменная труба, обгоревшая, посреди пожарища. На краю другой деревни, побольше, с парой десятков домов, конюшней, кузницей и таверной с белеными стенами — указатель «Добро пожаловать в Нью-таун», и детишки гоняются друг за другом, играя в пятнашки, бросаются наперегонки с лошадьми, спрашивая всадников, откуда они и куда, и отстают, только когда дорога сворачивает в лес.

Воздух был все так же тяжел и влажен, щупальца тумана застряли в верхушках самых высоких деревьев. Время от времени выбегающий из чащи лось останавливался, глядя на двух всадников, либо скачком перебегал им дорогу. Мэтью поразила величина рогов у некоторых самцов — непонятно было, как эти звери вообще могут ходить с такой тяжестью.

На хороших участках Грейтхауз и Мэтью пускали лошадей галопом, стремясь выиграть как можно больше времени. Примерно через четыре часа дороги, под нарисованным указателем «До парома Иниана 8 миль» они встретили семью, путешествующую в фургоне и направляющуюся в Нью-Йорк. Поговорив с главой семьи, Грейтхауз выяснил, что до Уэстервика еще двенадцать миль и паромная переправа через реку Раритан.

Они отправились дальше. Ближе к реке лес отступал, освобождая место для ферм и промышленных предприятий вроде лесопилки, склада лесоматериалов, мастерской медника и — на краю яблоневого сада — пивоварни. Тесными кучками стояли дома, возводились бревенчатые каркасы новых. Этот город строила, не переставая, река — точнее, грузы, которые везли по ней в глубь страны. Мэтью с Грейтхаузом спустились к парому через Раритан, и им пришлось ждать его минут двадцать, зато их заинтриговали четверо молчаливых индейцев в цветных перьях и других регалиях своего племени, которые сошли с баржи и пустились на северо-восток таким темпом, от которого бледнолицый сдох бы через сто ярдов.

В конце концов свет туманного дня стал слабеть — знак, возвестивший о приближении города Уэстервика. Дорога перешла в главную улицу города, обставленную с двух сторон деревянными и кирпичными домами. За жилищами виднелись ухоженные поля и сады. На огороженных пастбищах паслись коровы и лошади, далеко на склонах холмов щипали траву овцы. В Уэстервике имелись две церкви, две таверны, небольшой деловой квартал, где спешащие по делам прохожие останавливались и прерывали разговоры, глядя на приезжих. Перед одной из таверн с изображенной на вывеске протянутой для пожатия рукой и надписью «Верный друг» Грейтхауз натянул повод и окликнул выходящего оттуда молодого человека. Судя по полученным им указаниям, путь в городскую больницу должен был закончиться через полмили на боковой дороге, отходящей влево.

И когда последние полмили ушли в историю, для копчика Мэтью это было несказанное облегчение. Боковая дорожка провела их через лес к трем зданиям. Первое, деревянное и выкрашенное в белый цвет, располагалось у колодца и было обычного размера. Перед домом находились поильная колода и коновязь, зажженный фонарь висел на гвозде возле входной двери. Второе строение, соединенное с первым хорошо вытоптанной тропой, было намного больше, сложено из грубого камня, с крутой угловатой крышей, откуда торчали две трубы. Многие окна были закрыты ставнями — Мэтью подумал, что там держат пациентов, но все же у дома был такой вид, будто он изначально был задуман как зерновой амбар или даже зал заседаний. Может быть, подумал Мэтью, до Уэстервика здесь была деревня, которая исчезла в результате эпидемии или другого несчастья, и вот все, что от нее осталось, разве что в лесу еще какие-нибудь развалины.

В пятнадцати-двадцати ярдах от каменного здания стоял третий дом, чуть побольше первого и тоже выкрашенный белым. Мэтью отметил, что его два окна также закрыты ставнями. Рядом раскинулся цветущий сад со статуями и скамейками, видневшимися среди листвы. Еще одна дорожка уводила назад — к конюшне, очевидно, — и еще нескольким служебным постройкам. В общем и целом, это заведение совсем не было тем местом страданий и смятений, которое Мэтью ожидал увидеть. Пели в ветвях предвечернюю песню птицы, свет постепенно синел, и атмосфера в больнице и на ее территории совершенно не походила на жуткие сцены безумия в лондонских сумасшедших домах, о которых Мэтью приходилось читать в «Газетт». Но все же на некоторых не закрытых ставнями окнах каменного дома видны были решетки, несколько бледных лиц прильнуло к ним изнутри, руки хватались за прутья. Однако осмотр прибывших происходил в молчании.

Грейтхауз спешился и привязал лошадь к коновязи. Когда Мэтью сделал то же самое, дверь каменного здания открылась и вышел человек в сером костюме. Он остановился, что-то проделал с дверью — наверное, запер ее за собой, подумал Мэтью, — и встрепенулся, увидев посетителей. Подняв руку в приветственном жесте, человек быстрым шагом направился к ним.

— Здравствуйте! — сказал Грейтхауз. — Вы доктор Рэмсенделл?

Человек продолжал идти, будто не слышал. Не доходя до Мэтью на расстояние вытянутой руки, он вдруг криво улыбнулся и произнес срывающимся голосом:

— Я Джейкоб. Вы приехали отвезти меня домой?

Мэтью увидел, что это человек всего на пять или шесть лет его старше, хотя сказать было трудно — испытания оставили у него на лице глубокие морщины. Правый висок был вдавлен внутрь. Старый рваный шрам начинался на правой щеке и уходил вверх на темя, где уже не росли волосы. Остекленевшие глаза блестели, а застывшая улыбка вызывала одновременно отвращение и жалость.

— Я Джейкоб, — повторил он точно так же. — Вы приехали отвезти меня домой?

— Нет, — ответил Грейтхауз осторожно, но твердо. — Мы приехали к доктору Рэмсенделлу.

Джейкоб по-прежнему улыбался. Он протянул руку и потрогал шрам на лбу у Мэтью — тот замешкался и не успел вступить.

— Вы сумасшедший? Как я? — спросил Джейкоб.

— Джейкоб! Не приставай к людям.

Открылась дверь первого дома, и вышел человек, за ним еще один — оба в темных панталонах и белых рубашках. Джейкоб тут же отступил на два шага, но не сводил глаз с Мэтью. Человек, сделавший Джейкобу замечание, был высок, худощав, с рыжей шевелюрой и аккуратно подстриженной бородой. Еще на нем был бежевый жилет.

— Тут называли мое имя, — сказал он. — Чем я могу быть вам полезен, джентльмены?

— Вот этот — сумасшедший. — Джейкоб показал на Мэтью. — У него голова пробита.

Грейтхауз бросил только один взгляд на Джейкоба, явно местного жителя — убедиться, что тот не приближается.

— Я — Хадсон Грейтхауз, а это Мэтью Корбетт. Мы представляем агентство «Герральд». Приехали из Нью-Йорка, чтобы…

— Прекрасно! — немедленно обрадовался бородатый и посмотрел на своего спутника. Тот был пониже и покрепче, с седыми волосами, на крючковатом носу сидели очки. — Я же вам говорил, что они приедут? О маловерные!

— Признаю свои ошибки и каюсь, — обратился к Грейтхаузу и Мэтью человек, только что обвиненный в маловерии. — Кроме того, поражен вашей быстротой, джентльмены.

— А я сегодня был в Нью-Йорке, — вставил Джейкоб. — Я летал на птице.

— Простите мою невоспитанность. — Бородатый протянул руку Грейтхаузу, потом Мэтью. — Я доктор Рэмсенделл, а это доктор Кертис Хальцен. Благодарю вас, джентльмены, за ваш приезд — нет, никакая благодарность не была бы достаточной. Я знаю, что вам пришлось проделать долгий путь. Позволите пригласить вас в мой кабинет на чашку чаю?

Грейтхауз показал ему конверт:

— Я бы хотел прояснить вот этот вопрос.

— Ах да. Письмо. Я его оставил вчера в «Док-хаус-инн». Пойдемте поговорим у меня в кабинете.

Рэмсенделл жестом пригласил их к двери. Мэтью очень остро ощущал присутствие Джейкоба, идущего за ним почти вплотную.

— Я летел на птице, — сказал Джейкоб, ни к кому конкретно не обращаясь. — Она была толстая и блестящая, а люди заходили ей в живот.

— Джейкоб? — Рэмсенделл остановился у двери. С больным он разговаривал ласково, как обращаются к чрезмерно разыгравшемуся ребенку. — У нас с доктором Хальценом и этими джентльменами — серьезный деловой разговор. Я бы хотел, чтобы ты закончил свою работу.

— У меня плохие сны, — сказал Джейкоб.

— Да, я знаю. Иди теперь работай. Чем скорее закончишь, тем скорее получишь ужин.

— Вы будете говорить про королеву.

— Да, ты прав. Теперь иди, белье само по себе не сложится.

Джейкоб будто задумался над этим на пару секунд, потом кивнул, хмыкнул, отвернулся и зашагал мимо каменного здания в направлении дороги, ведущей к службам.

— Три года назад он был десятником на лесопилке у реки, — тихо пояснил Рэмсенделл, вместе с Мэтью и Грейтхаузом глядя ему вслед. — Была у него жена и двое детей. Одна авария — не по его вине, кстати, — и ранение подарило ему второе детство. Он все же поправляется, и уже может делать простую работу, но никогда не сможет жить там, снаружи.

Там, снаружи. Как будто мир снаружи — это место страшное в отличие от здешнего дурдома.

— Заходите, прошу вас. — Рэмсенделл придержал перед ними дверь кабинета.

Первая комната могла принадлежать любой адвокатской конторе Нью-Йорка, в ней стояли два письменных стола, ящики картотеки, книжные шкафы и на дощатом полу — простая темно-зеленая плетеная дорожка. Дверь в следующую комнату была открыта, и там виднелось что-то вроде осмотрового стола, а у стены шкаф — как подумал Мэтью, с лекарствами и медицинскими приборами. Он заметил там движение и увидел женщину в серой одежде, с длинными черными волосами — она обтирала флаконы синей тряпкой. Будто почувствовав, что на нее смотрят, женщина повернула голову и несколько секунд смотрела на Мэтью тусклыми запавшими глазами. Потом снова вернулась к своей работе, будто никого больше не было в мире и будто не было дела важнее.

— Садитесь, прошу вас. — Рэмсенделл подождал, пока Мэтью, Грейтхауз и Хальцен займут места за столом. — Не хотите ли чаю?

— Если вы не возражаете, — ответил Грейтхауз, — я предпочел бы что-нибудь покрепче.

— Мне очень жаль, но в наших помещениях нет алкоголя. Осталось, правда, немного яблочного сидра. Вас устроит?

— Да, вполне, — ответил Грейтхауз, хотя Мэтью знал, что он предпочел бы кружку крепкого черного эля.

— И мне тоже сидр, — попросил Мэтью.

— Мария! — позвал Рэмсенделл, и черноволосая женщина, прекратив вытирать пыль, заглянула на его зов. Углы губ у нее висели, как неживые, левый глаз дергался. — Вы не могли бы пойти на кухню и принести нашим гостям по кружке яблочного сидра? Если да, то кружки, пожалуйста, возьмите оловянные. Вам принести что-нибудь, Кертис? — Хальцен покачал головой, тщательно набивая глиняную трубку с мозаичным узором табаком из кисета оленьей кожи. — Тогда еще и мне чашку чая, — добавил Рэмсенделл.

— Слушаюсь, сэр, — ответила женщина и направилась в глубь дома.

— Им нужны задания, — сказал Рэмсенделл, занимая место за столом. — Чтобы поддерживать у них координацию движений, чтобы давать им какую-то цель. Некоторые из них слабо владеют руками. Есть, конечно, и такие, кто не может или не хочет встать с кровати. Все случаи разные, как вы понимаете.

Грейтхауз прокашлялся. Мэтью видел, что при всей бывалости этого человека он готов выскочить из собственной кожи.

— Боюсь, что не понимаю. Откуда все эти люди? И сколько их здесь?

— В настоящий момент у нас имеется двадцать четыре пациента мужского пола и восемь женского. Естественно, их содержат в разных отделениях больницы. И есть отдельные места содержания для тех, кто проявляет склонность к насилию или же… как бы это сказать… решительно игнорирует ночные вазы. Чему мы стараемся научить наших пациентов — это тому, что даже в состоянии расстройства у них все равно есть силы делать выбор. Они способны обучаться.

— К сожалению, не все до сих пор сохранили такую способность. — Хальцен зажег спичку и стал раскуривать трубку. Вместе со словами у него изо рта выходил сизый дымок. — Есть такие, которым помочь уже нельзя. Этих нам приходится ограничивать — так что они не только не могут причинить вреда себе и другим, но хотя бы имеют стол и кров.

— Основная наша идея — мы не рассматриваем своих пациентов как животных. — Рэмсенделл пристально посмотрел на Грейтхауза, на Мэтью, подчеркивая взглядом свои слова. — У нас с Кертисом у обоих есть опыт работы в системе контроля за умалишенными в том виде, в котором он практикуется в Лондоне, и нам обоим ненавистна мысль о путах и цепях как общепринятом методе обращения с пациентами.

— Так откуда ваши пациенты? — повторил Мэтью вопрос Грейтхауза.

— Есть из Нью-Джерси, есть из Нью-Йорка, есть из Пенсильвании, — ответил Рэмсенделл. — Как из деревень, так и из крупных городов. Есть направленные сюда судом, есть помещенные родственниками. Некоторые, как Джейкоб, стали жертвами несчастных случаев, воздействующих на ментальные флюиды. Другие родились, видимо, под несчастливыми звездами. В последние годы в результате финансовых крахов в Филадельфии приют душевнобольных, который содержат там квакеры, испытал трудные времена, и потому мы приняли к себе некоторых из их пациентов. Еще есть люди, которых просто нашли в лесу или в поле, и никто не знает даже, как их зовут, не то что кто они и откуда. Иногда в подобных случаях ужасное потрясение какого-либо рода — скажем, присутствие при катастрофе, или насилии, даже убийстве — стерло пациенту память, и тогда он может еще при успешном лечении вернуться к нормальной жизни.

— Это же огромные расходы — содержать здесь всех этих людей, — нахмурился Грейтхауз.

— Земля предоставлена нам колонией, а покрыть расходы нам помогают щедрые христианские благотворители, — ответил Хальцен из синего облака. — Также нас существенно поддерживает город Уэстервик. Тамошний врач, доктор Воорманн, лечит недуги наших пациентов за малую плату. Так что некоторые расходы, конечно же, есть, но мы знаем: крах нашей больницы означает, что наших пациентов выгонят на дорогу.

— Уверен, — отозвался Грейтхауз, и только Мэтью, наверное, мог подметить, что он напрягся, — что этого ни один человек не хочет.

— Мы придерживаемся современного подхода, — сказал Рэмсенделл. Вошла Мария и поставила на стол поднос, где стояли две оловянные кружки с сидром и деревянная — с чаем. Рэмсенделл поблагодарил ее и снова вернулся к разговору с Грейтхаузом, а Мария — к своей работе. — Вы увидите, что ни Кертис, ни я не носим клетчатых рубах.

Грейтхауз уже приложился к своей чашке с сидром.

— Прошу прощения? — переспросил он.

— Клетчатых рубах, — повторил Рэмсенделл. — Средневековые врачи, приближаясь к человеку, потерявшему рассудок, надевали клетчатые рубахи. Они считали, что демонический дух безумия не может проникнуть в душу через клетчатую ткань.

— Приятно знать, — ответил Грейтхауз с гримасой, которая должна была изображать вежливую улыбку.

— Ваша работа в этом учреждении делает вам честь, — вступил в разговор Мэтью, — но я не вижу, чем мы можем вам быть полезны.

— Все по порядку. — Рэмсенделл сделал глоток, повернул чашку в ладонях. — Еще раз скажу, что мы благодарны вам за быстроту вашего ответа, но думаю, что Кертис, как и я, хотел бы что-нибудь услышать о вашем агентстве прежде, чем мы двинемся далее.

Мэтью кивнул и следующие пять минут молчал, пока Грейтхауз излагал историю агентства «Герральд», подчеркивая высокие стандарты и непременный успех в области «решения проблем». Он вспомнил случаи с найденными и возвращенными драгоценностями, произведениями искусства, украденными документами, пропавшими людьми, подделанными дипломатическими бумагами. Упомянул также о попытке заказного убийства, предотвращенного им лично в декабре прошлого года в Лондоне.

— Но считаю своим долгом сообщить вам, джентльмены, — заключил он, — что наши услуги недешевы. Мы, как и вы, ценим свое время. Мы выставляем счет за расследования и требуем оплаты наших издержек. Цена расследования, конечно же, зависит от рода работы.

— Вы выставляете счет за выслушивание подробностей проблемы? — спросил Хальцен, пыхая уже второй трубкой.

— Нет, сэр, — ответил Грейтхауз. — Мы начинаем лишь с момента подписания контракта.

Врачи молчали. Мэтью допил сидр, ожидая, пока они заговорят. Хальцен смотрел в потолок, пуская дым, Рэмсенделл сидел, переплетя пальцы на столе перед собой.

— Мы не уверены, что вы сможете нам помочь, — произнес он наконец. — Совершенно не уверены.

— Но вы наверняка раньше думали, что мы сможем. — Грейтхауз распрямился, потянулся, суставы щелкнули. — Мы проделали долгий путь. И хотели хотя бы услышать, в чем проблема.

Рэмсенделл открыл было рот, потом оглянулся на Хальцена, который еще раз затянулся, выдохнул струю дыма и сказал:

— У нас тут есть один молодой человек — житель Уэстервика, — который ездит для нас в Нью-Йорк закупать медицинские товары в аптеке на Смит-стрит. Последний раз он ездил в четверг. Он остался ночевать в городе, в пансионе, и вернулся в пятницу. С собой он привез одну вещь…

Хальцен глянул на Рэмсенделла, приглашая продолжать.

— Он там завтракал в таверне и привез экземпляр вашей газеты.

— «Уховертки»? — спросил Мэтью.

— Именно ее. — Рэмсенделл натянуто улыбнулся, и улыбка тут же исчезла. — У нас есть пациентка, которая любит, чтобы ей читали вслух. Эта пациентка… мы обращаемся с ней особым образом.

— В каком смысле особым? — оживился Грейтхауз.

— Нет-нет, она не склонна к насилию. Даже я бы сказал, она абсолютно спокойна. Другие пациенты называют ее Королевой.

— Королевой?

Мэтью вспомнил, что на улице Джейкоб уже произносил это слово.

— Да, именно так. — Рэмсенделл посмотрел в глаза Мэтью, наблюдая за реакцией. — Вы думали когда-нибудь, что здесь можно встретить королеву? Пусть даже королеву Бедлама?

— Наша проблема состоит вот в чем, — сказал Хальцен. — Мы хотим выяснить, кто она. Ее настоящее имя, откуда она родом. Ее историю и… и почему она оказалась в таком состоянии.

— И что это за состояние? — Грейтхауз чуть ли не сжался, ожидая ответа.

— Замкнутое, — ответил Рэмсенделл.

Наступило молчание. Под потолком плавал дым, в соседней комнате черноволосая женщина продолжала тщательную полировку блестящих флаконов.

— Я думаю, нам нужно ее увидеть, — сказал Мэтью.

— Да. — Рэмсенделл отодвинул стул и встал. — Я вас представлю.

Глава двадцать шестая

К удивлению Мэтью и Грейтхауза, доктора не повели их в каменное здание — вместо этого они зашагали по дорожке, ведущей к другому дому на краю сада.

Дневной свет мерк. Вдоль дорожки стояли фонарные столбы, как на углах нью-йоркских улиц, и какой-то человек в сером, с блестящей лысиной, поджигал спичкой фитили.

— Добрый вечер, сэры, — поздоровался он приветливо, и доктор Рэмсенделл бросил на ходу:

— И вам, Чарльз.

— Это тоже пациент? — спросил Грейтхауз, когда они немного отошли. Рэмсенделл кивнул, и Грейтхауз сказал: — Считайте меня тупицей, но я не совсем понимаю, зачем вы позволяете психам разгуливать на свободе, а не держите их под замком.

— Как я уже отметил, у нас здесь применяется просвещенный подход. В отличие от лондонских клиник, в которых, скажем честно, врачи так перегружены, что у них нет иного выбора, как сгонять всех пациентов в одну кучу. Я готов признать, что мы идем на риск, предоставляя некоторым нашим подопечным отдельные права и обязанности, но только лишь после тщательной их оценки.

— И никто из них не пытается воспользоваться случаем сбежать?

— Мы очень осторожны в предоставлении свободы, — ответил Хальцен. За ним тянулся след дыма от его трубки. — Это правда, что у нас было два побега семь лет назад, в первый год, как мы открылись, но в целом пациенты, которым доверяют работы, гордятся таким доверием. И, конечно, мы выясняем, достаточно ли они тверды в уме, чтобы понимать последствия неосмотрительных действий.

— И что это за последствия? — спросил Грейтхауз колко. — Выпороть кнутом до крови?

— Ни в коем случае! — Ответ этот вместе с клубом дыма и некоторым жаром был направлен почти в лицо Грейтхаузу. — Мы презираем столь примитивные меры. Самое страшное у нас здесь наказание — одиночное заключение.

— Вам, быть может, интересно было бы знать, — добавил Рэмсенделл, проходя через сад, — что Чарльз и еще двое пациентов служат у нас ночными сторожами. Разумеется, у нас есть и дневная охрана — ее обеспечивает пара жителей Уэстервика.

— Доктор Рэмсенделл! — окликнул его кто-то. Хрипловатый голос, но с какой-то шелковой приятностью. — Доктор Рэмсенделл, одно слово?

Голос коммивояжера, подумал Мэтью.

Рэмсенделл немедленно подобрался, даже сбился с шага и Мэтью на него чуть не налетел.

— Доктор Рэмсенделл, окажите каплю христианского милосердия больному и скорбному!

За решеткой одного из не заставленных окон Мэтью увидел лицо. Этот человек встретился с ним глазами и удерживал взгляд с почти неодолимой силой — с такой, что Мэтью ощутил, как против воли замедляет шаг.

— А! — сказал этот человек и осклабился. — Привет вам, молодой денди!

— Идемте, мистер Корбетт, не будем задерживаться, — поторопил его Рэмсенделл.

— Мистер Корбетт, значит? — Усмешка стала шире, показались очень крупные зубы. — Доктор Рэмсенделл — прекрасный человек и очень сильный психиатр, мистер Корбетт. Если он говорит, что вам необходимо здесь остаться, вы обязаны искренне верить, что это — для вашей пользы и для блага общества. Но опасайтесь гнева его, ибо единая ошибка в суждении означает, что ужинать вам придется в полном одиночестве!

Остальные остановились, пройдя чуть дальше, и сейчас Хальцен вернулся к Мэтью и тихо сказал:

— Лучше не вступать в разговор.

— А доктор Хальцен считает меня не только сумасшедшим, но еще и глухим! — Человек за решеткой захихикал, качая головой. Большими руками с выпирающими костяшками пальцев он ухватился за решетку, прижался к ней лицом — широким, с квадратной челюстью, со светлыми голубыми глазами, где светилось такое чистое веселье, что было невозможно поверить, будто это блеск безумия. Соломенно-желтые волосы, расчесанные на прямой пробор, на висках начинали седеть, а в густых усах седины уже было больше, чем желтизны. Наверное, он был крупный мужчина — голова его доходила почти до верха окна, грудь под серой форменной одеждой приюта напоминала бочку. Шевелились мокрые от слюны мясистые губы. — Я повторяю мое предложение вас побрить, доктор Рэмсенделл. Я эту бороду сошлифую напрочь, ваш подбородок и горло станут гладкими, как у младенца. Как, согласны? — Он рассмеялся — лягушечье кваканье из глубины этой бочки-груди, и вдруг в глазах его мелькнуло что-то красное. У Мэтью на миг возникло чувство, будто он смотрит в глаза самого сатаны. Блеск тут же исчез, как огонь за закрытой дверцей печи, и снова зазвучал тот же шелково-вкрадчивый голос коммивояжера: — Денди, подойди поближе. Давай на твое горло посмотрим.

— Мистер Корбетт, — Рэмсенделл встал перед Мэтью, заглянул ему в глаза, будто защищая от злых чар, — нам действительно пора идти.

— Да, — согласился Мэтью. У него на висках выступил пот. — Конечно.

— Я запомню! — крикнул им вслед человек из-за решетки, видя, что его публика уходит. — Я всех вас запомню!

— Это еще что такое было? — спросил Грейтхауз, обернувшись раз и будто не решаясь повторить это, потому что большие руки бегали вверх-вниз по прутьям решетки, будто выискивая слабину.

— Это, — ответил Рэмсенделл, и впервые Мэтью и Грейтхауз услышали в его голосе неприязнь и, быть может, даже дрожь страха, — была проблема, от которой нам придется в ближайшее время избавляться. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Я вам скажу, что он более хитрец, нежели безумец. Он притворством добился от меня права на работу и при первом же случае попытался убить бедную Марию в том красном сарае. — Он показал рукой на дорогу, ведущую к службам. — Квакеры сами выясняли, что он, кажется, был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. За ним, конечно же, приедет констебль и увезет его в кандалах.

— Будь моя воля, я бы вывел его на дорогу и вышиб ему мозги, — сказал Грейтхауз. — Пистолет мог бы сэкономить кучу денег, которая будет потрачена зря.

— К сожалению, мы подписали с квакерами уговор, что он будет доставлен в Нью-Йорк в добром здравии. Ручаясь своей честью христиан. — Рэмсенделл помолчал и добавил: — Знаете, если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки в Нью-Йорк мистера Слотера.

— Мистера Слотера! ^[13]

— Да, Тирануса Слотера. Такая вот неудачная фамилия, хотя, быть может, вполне заслуженная. Но работа эта, как мне кажется, выполнимая. Всего тридцать с чем-то миль, что тут может случиться? А вот мы и пришли.

Они подошли к дому возле сада. Мэтью ощутил запах жимолости и мяты. Светляки искрились в ветвях растущего рядом с домом вяза. Рэмсенделл вынул из жилетного кармана кожаный шнурок со связкой ключей, вставил один из них в дверной замок.

— Осторожнее, джентльмены, — сказал он, хотя в этом не было необходимости: за дверью открылся освещенный лампами коридор с темно-синей дорожкой на полу. Один фонарь стоял на небольшом столике, и примерно посередине коридора — кованый железный канделябр на четыре лампы, заранее зажженные, как предположил Мэтью, Чарльзом или же другими доверенными пациентами. Идя за двумя врачами по коридору — Грейтхауз отстал на несколько шагов, будто не доверяя этому незнакомому, хотя с виду совершенно нормальному дому, — Мэтью увидел четыре запертые двери, две на каждой стороне коридора.

— Сюда, прошу вас. — Рэмсенделл подошел к последней двери справа и очень осторожно постучал. Выждав несколько секунд, он сказал: — Мадам? Это доктор Рэмсенделл и доктор Хальцен. С нами двое посетителей, которых мы хотим вам представить.

Ответа не последовало. Рэмсенделл посмотрел на Мэтью:

— Она никогда не отвечает, но мы думаем, что она ценит эти формальности. — Он вложил в замок другой ключ и повернул. — Кроме того, мы уважаем ее право на уединение. — И несколько громче, для ушей обитательницы: — Мадам, я открываю дверь.

Это действие также не вызвало в ответ ни слова, ни шороха. Первыми вошли врачи, потом Мэтью, за ними — решительно оробевший Грейтхауз. В комнате приятно пахло — уже не садом, а какими-то цветочными духами или ароматическим маслом. Было сумеречно, синий вечерний свет лился в открытые ставни двух окон. Мэтью обратил внимание, что окна этой комнаты не зарешечены, но широко открыты вечеру и внешнему миру. Одно выходило в сад, второе смотрело на лес, где мерцали, переливаясь, светляки.

Хальцен зажег спичку, коснулся строенного фитиля в фонаре, стоящем на столе у окна в сад. Загорелось ровное пламя, озарив золотым светом обстановку, вполне отвечающую гостиной ухоженного дома в Нью-Йорке. И не просто ухоженного, решил Мэтью, оглядевшись, а поставленного на широкую ногу — так точнее. На полу лежал ковер из маленьких цветных квадратов — лиловых, серых и синих, на выкрашенных голубым стенах висели картины в сверкающих позолоченных рамах. Хальцен подошел зажечь второй трехсвечевый канделябр на возвышении в другом конце комнаты, и стали видны скрытая белым балдахином кровать с орнаментом из завитков, пара кресел с высокой спинкой и серой обивкой и круглый дубовый стол, посередине которого стояла деревянная ваза со спелыми яблоками и грушами. Возле кровати расположился большой гардероб какого-то темного и дорогого дерева, столь прихотливо собранный, что Мэтью счел его творением мастера, а цену определил в небольшое состояние. По краям дверец гардероба тянулся тщательно выписанный узор из листьев и красных цветочков, а заперты они были защелкой если не из чистого золота, то очень на то похожей.

Хальцен зажег третью лампу, и ее сияние открыло тот конец комнаты, где стояли Мэтью и Грейтхауз. Осветился маленький камин — холодный, конечно, в середине лета. Примечателен был каминный экран — тонкая работа по металлу, плетенные золотом ветки дерева, на которых сидели нарисованные птицы — кардинал, малиновка, сойка и белый голубь — в своих естественных цветах, только более сочных. Над полкой висела картина в раме, и Мэтью шагнул рассмотреть ее поближе: это был пейзаж Венеции, где над каналами в синеющем закате садилось солнце — почти как сейчас за окном.

Он оглядел прочие предметы, вбирая в себя сокровищницы подробностей: бутылочки с дутыми стеклянными пробками в форме цветов на подзеркальнике, серебряный гребень и ручное зеркало рядом, шесть маленьких лошадиных фигурок из слоновой кости, наперстки, в идеальном порядке выставленные возле пары очков, на другом столике библия, пачка тонких брошюр и… да, последний выпуск «Уховертки».

— Позволите вас представить? — спросил доктор Рэмсенделл.

Мэтью оторвался от своих открытий. Рэмсенделл стоял возле окна, откуда открывался вид на лес, рядом с ним — высокая спинка темного лилового кресла, но теперь и Мэтью, и Грейтхаузу было видно, что там сидит некто с совершенно седыми волосами. Рэмсенделл обратился к сидящей в кресле даме:

— Мадам, — начал он, понизив голос, — я хотел бы представить вам мистера Хадсона Грейтхауза и мистера Мэтью Корбетта. Они приехали из Нью-Йорка, чтобы увидеться с вами. Не могли бы вы подойти сюда, джентльмены?

— Пропускаю вперед, — едва слышно выдохнул Грейтхауз.

Мэтью приблизился к Рэмсенделлу, Хальцен вышел вперед и стал смотреть.

— Это наша Королева, господа. Мы обращаемся к ней «Мадам» — из почтения к королевскому достоинству.

Мэтью остановился. Он смотрел на узкокостную, хрупкую женщину, которая не обратила на него ни малейшего внимания — лишь продолжала глядеть в окно на игру огоньков в деревьях. Ей, должно быть, за шестьдесят. Шестьдесят пять, быть может… или ближе к семидесяти? Трудно сказать. Шелковое домашнее платье скрывало ее почти полностью в светлом оттенке самой бледной из роз. На ногах у нее были домашние туфли того же материала и того же цвета, но украшенные небольшими пуговицами. У этой женщины было облако густых и тщательно расчесанных седых волос, а лицо ее, которое Мэтью видел в профиль, несмотря на глубокие морщины, казалось невинным и каким-то детским в своем покое. Она смотрела прямо перед собой, и мягкие карие глаза блестели под огнями ламп. Смотрела она только на танец светлячков, не отрываясь. Под чуть вздернутым изящным носом иногда шевелились губы, будто она о чем-то себя спрашивала или замечала для себя что-то, о чем не сообщала окружающим. На руках, стиснутых на подлокотниках, не было колец, да и вообще у нее не было ни ожерелий, ни каких-либо других примет моды. Или примет личности, подумал Мэтью.

— У нее есть обручальное кольцо? — спросил он, размышляя вслух.

— Она прибыла к нам без украшений, — ответил Рэмсенделл, — но вся эта меблировка прибыла вместе с ней. Мы взяли на себя смелость поискать письма или какие-либо другие бумаги, по которым можно определить личность. Ничего нам не дало ни малейшего ключика к тому, кем она может быть, хотя очевидно, что она — женщина со средствами.

— На библии тоже ни фамилии, ни инициалов?

— Книга новая. На ней даже ногтевой отметки ни одной.

— Клеймо мастера на мебели?

— Кто-то это предусмотрел, — ответил Хальцен. — Все клейма либо стерты, либо — там, где они были выжжены на дереве, — соструганы.

Грейтхауз подошел ближе и встал рядом с Мэтью.

— Она нас слышит? — спросил он почти шепотом.

— У нее отличный слух. Но она редко реагирует на что бы то ни было, и тогда это короткое «да» или «нет», или в лучшем случае — таинственное замечание, которое ни я, ни Кертис разобрать не можем.

Мэтью увидел, что женщина склонила голову чуть влево, будто прислушиваясь внимательней, но безмятежный взгляд ее не дрогнул, и она не шевельнулась. Поскольку Хадсон Грейтхауз, очевидно, впадал в ступор рядом с душевнобольными, Мэтью решил, что прокладывать курс ему.

— Я думаю, что нам следует знать все целиком.

Рэмсенделл кивнул. Глядя на женщину с нежностью, он заговорил:

— Она приехала к нам в апреле тысяча шестьсот девяносто восьмого года…

— Приехала? — перебил его Мэтью. Он теперь был в своей стихии и просто сам чувствовал, как течет кровь, питающая его мозг. — Как именно?

— Ее к нам привезли, — поправился Рэмсенделл и ответил на следующий вопрос раньше, чем Мэтью успел его задать: — Привез один адвокат из Филадельфии, с Маркет-стрит. Сперва он с нами списался и приехал посмотреть, будет ли удовлетворен его клиент.

— Постойте! — Грейтхауз совершенно ошалел. — Его клиент? Вы же сказали, будто не знаете, кто она!

— Мы и не знаем. — Судя по выражению лица Хальцена, он начал считать Грейтхауза несколько туповатым. — Это мы и пытаемся вам рассказать.

— Тогда, пожалуйста, более прямо, — сухо попросил Мэтью. — Как случилось, что эта женщина прибыла сюда анонимно, но представленная адвокатом из Филадельфии?

— Мистер Примм, — ответил Рэмсенделл, — никогда не называл ее иначе, нежели «Мадам» или «Леди». Если вообще говорил о ней, что случалось нечасто, и она всегда была в том состоянии, в котором вы видите ее сейчас. В его письмах речь шла о «клиентке», имя не упоминалось никакое. Нам выдается годовая оплата — кстати, весьма солидная, — чтобы мы содержали Мадам в таких вот условиях, отдельно от прочих пациентов и среди привычных предметов из ее, позволю себе сказать, прошлой жизни. У нее ни разу не было ни одного посетителя, но каждый год шестнадцатого апреля посыльный от мистера Примма привозит нам деньги. В тот самый первый апрель четыре года назад он предупредил нас, что любая попытка с нашей стороны выяснить личность Мадам или же ее историю приведет к немедленному ее изъятию из нашей больницы. Он утверждал, что его клиент выдал ему полную доверенность, и потому мы подписали письмо о ее приеме к нам на этих условиях.

— Его клиент, — проговорил Грейтхауз с некоторой брезгливостью в голосе. — Какой-нибудь молодой кобель, женившийся на богатой старухе и засунувший ее сюда, когда она спятила? И он забрал все ее состояние и даже обручальное кольцо с нее содрал?

— Мы рассмотрели такую возможность и отвергли ее. — Хальцен снова разжег трубку и стоял сейчас у окна, выходящего на сад. — Вам прежде всего следует понять, мистер Грейтхауз, что все мы здесь участвуем в экспериментальном лечении. Мы верим, что личностям с ментальными расстройствам и можно помочь и иногда даже вернуть их в общество. Вот почему мы построили этот дом и сделали в нем четыре палаты — лечение, проводимое в привычной нашим пациентам обстановке, а не в хаосе сумасшедшего дома, идет им на пользу. По крайней мере мы на это надеемся.

— Палаты в этой части нашей больницы обходятся, как я уже сказал, весьма дорого, — продолжал Рэмсенделл. — Мы сомневаемся, чтобы кто-либо «засунул», по вашей формулировке, сюда своего родственника или позаботился обеспечить ему привычную обстановку и мебель. Нет, мы уверены, что клиент мистера Примма глубоко озабочен благополучием Мадам. Очевидно, что Примм искал такие условия в учреждении квакеров, и там ему сообщили о нашей больнице.

— Эта леди сейчас здесь единственный жилец? — спросил Мэтью.

— Нет, в первой палате есть другая пожилая женщина. К сожалению, она прикована к постели. Но там нам известно ее имя, ее обстоятельства, и ее часто навещает сын и две дочери. Мы могли бы с гордостью сказать, что помогли ей отчасти восстановить дар речи.

— Но это же бессмысленно, — сказал Грейтхауз на тон выше, чем нужно. — Зачем вам вообще что-то выяснять об этой женщине, если… — Он замолчал, потому что дама в кресле издала еле слышный вздох. Снова шевельнулись ее губы, но без звука. Мэтью заметил, что она взглядом проследила мелькнувшую за окном сойку. И когда Грейтхауз снова заговорил, он будто ступал по яичной скорлупе: — Если, — повторил он, — мистер Примм вам это запретил?

— Если коротко, — ответил Рэмсенделл, — то потому что мы не проститутки.

— Ну, — несколько нервно засмеялся Грейтхауз, — я такого и не предполагал.

— Я хочу сказать,что мы — врачи. Профессиональные целители. Мадам здесь находится четыре года без малейших пока изменений. Мы с Кертисом уверены, что если бы мы знали ее историю, то могли бы ей помочь… — он запнулся, ища формулировку, — выбраться из той скорлупы, что она воздвигла, чтобы не допускать к себе мир. Мы думаем, что она пережила сильный шок, и такой метод выбрал ее разум, чтобы уцелеть. — Он подождал, чтобы Грейтхауз и Мэтью поняли его диагноз. — Да, мы с радостью принимаем деньги мистера Примма и пускаем их в нашей больнице на благие цели. Да, мы подписали условия, полностью осознавая, в чем они нас ограничивают. Но это было четыре года назад. Сегодня вы приехали сюда, чтобы установить личность Мадам и узнать ее историю, не вовлекая в это мистера Примма.

Мэтью и Грейтхауз переглянулись, обменялись непроизнесенным вопросом: «Это возможно?»

— Есть еще одна вещь, которая может вам показаться интересной. — Рэмсенделл подошел к столу, где лежала «Уховертка», поднял ее и показал своим гостям. — Как я уже сказал, Мадам любит, чтобы ей читали. Иногда она кивает или издает тихие звуки, которые я считаю одобрением — когда я читаю ей библию или какую-нибудь другую книгу. В пятницу вечером после ужина я читал ей из этого листка. И впервые она повторила слово, которое от меня услышала.

— Слово? И какое это было слово? — спросил Грейтхауз.

— Если точнее, это было имя. — Рэмсенделл показал пальцем на место в статье. — Деверик.

Мэтью промолчал.

— Я снова перечитал статью, но реакции не было, — продолжал Рэмсенделл. — То есть речевой реакции. При свете ламп я увидел, что Мадам плачет. Вы видели когда-нибудь, господа, чтобы человек плакал беззвучно? Не меняя выражения лица, которое держится час за часом и день за днем? Но я видел, как текут слезы у нее по щекам. Она проявила эмоциональную реакцию на это имя, и это крайне примечательно, поскольку за четыре года ее пребывания здесь это проявление эмоций — первое.

Мэтью разглядывал профиль женщины. Она была совершенно неподвижна, и даже губы не шевелились, не выдавали ее тайных мыслей.

— Я прочел ей эту статью несколько раз без каких бы то ни было реакций. Я называл вслух это имя и получал только тихий вздох или изменение положения. Но я увидел ваше объявление и стал думать, не можете ли вы помочь, поскольку это — проблема, которую следует решить. Мы с Кертисом это обсудили, я поехал в субботу в Нью-Йорк, оставил вам запрос и вчера вернулся.

— Упоминание одного имени ничего не значит, — презрительно отмахнулся Грейтхауз. — Я никак не специалист, но если у нее не все дома, с чего бы это имя могло для нее что-то значить?

— Непреложный факт, что она попыталась сделать усилие. — Лицо Хальцена осветилось оранжевым пламенем от спички, поднесенной к трубке. — Кроме того, слезы. Мы серьезно уверены, что она знает это имя и по-своему пытается нам что-то сказать.

Грейтхауз, похоже, уже не так был скован в присутствии психов.

— Извините, джентльмены, но если такими доказательствами набивать матрас, вы бы спали на голых досках.

Мэтью решил сделать одну очень простую вещь — пока размолвка не перешла в ссору. Он присел возле женщины, глядя на ее профиль, неподвижный как портрет, и тихо сказал:

— Пеннфорд Деверик.

Двое врачей и Хадсон Грейтхауз смотрели на него и ничего не говорили.

— Пеннфорд Деверик, — повторил он.

Какой-либо реакции Мадам Мэтью не заметил, но… ему кажется, или ее левая рука вцепилась в подлокотник сильнее? Он подался ближе к этой женщине и сказал:

— Пеннфорд Деверик мертв.

Внезапно и плавно повернулась ее голова, и Мэтью смотрел уже ей прямо в лицо. От неожиданности он ахнул и чуть не опрокинулся назад, но удержался.

— Молодой человек! — произнесла она ясным и сильным голосом, и хотя на лице ее было то же выражение, с которым она следила за светлячками, в тоне слышалась едва заметная нотка раздражения. — Прибыл ли уже ответ короля?

— От… ответ короля?

— Таков был мой вопрос. Не будете ли вы так добры ответить?

Мэтью оглянулся на врачей, ища подсказки, но те ничего не сказали и не предложили помощи. Хальцен продолжал курить. Мэтью понял, что они не впервые слышат этот вопрос.

— Нет, мадам, — ответил он неуверенно.

— Пошлите за мной, когда он придет, — сказала женщина, ее лицо снова отвернулось к окну, и Мэтью ощутил, как она отодвигается, хотя физически расстояние не изменилось. Еще несколько секунд — и она была где-то очень далеко.

— Вот почему ее называют Королевой, — объяснил Рэмсенделл. — Этот вопрос она задает несколько раз в неделю. Однажды она спросила Чарльза, прибыл ли ответ короля, и он рассказал остальным.

Мэтью попытался снова — просто ради попытки:

— Мадам, каков был ваш вопрос к королю?

Никакой реакции.

Мэтью встал. Он по-прежнему был поглощен разглядыванием ее лица, которое стало сейчас лицом статуи.

— Вы когда-нибудь говорили ей, что ответ прибыл?

— Я говорил, — ответил Хальцен. — В порядке эксперимента. Кажется, она ожидала какого-то действия с моей стороны, и когда я не сделал ожидаемого, она вернулась в свое мечтательное состояние.

— Мечтательное состояние, — буркнул Грейтхауз себе под нос.

Мэтью вдруг почувствовал, что пока он глядит на Королеву Бедлама, его пристально разглядывают четыре других пары глаз.

Он поднял голову, посмотрел на то, что высветил желтый свет ламп на противоположной стене рядом с окном. И почувствовал, как пересохло во рту.

— Что это? — спросил он с некоторым усилием.

— А! — Рэмсенделл показал в ту сторону. — Ее маски.

Мэтью уже шагал мимо кресла Королевы, мимо Грейтхауза и двух врачей к четырем маскам, висящим на стене. Раньше он их не увидел, потому что смотрел только на пожилую даму. Две маски были чисто белые, одна красная с ромбообразным узором на щеках, и у четвертой — красные ромбы, обрамляющие глазницы.

— Маски прибыли вместе с ней, — пояснил Рэмсенделл. — Я думаю, они итальянские.

— Несомненно, — пробормотал Мэтью, вспоминая слова Эштона Мак-Кеггерса: «В итальянской традиции карнавальные маски украшают ромбическим или треугольным орнаментом вокруг глаз. В частности, маски арлекина в…»

— Венеции, — сказал Мэтью и посмотрел на другую стенку, где висел пейзаж города каналов. — Она вполне могла там бывать когда-то. — Обращался он в основном сам к себе.

Он снова глянул на квартет масок. И снова на лицо женщины. И снова на экземпляр «Уховертки», все еще зажатый в руке Рэмсенделла.

В каком-то смысле он измерял сейчас дистанцию между всеми этими предметами так же верно, как циркуль землемера, только не физическое расстояние, а близость их смысла. Лицо Королевы в безмятежном спокойствии, маски на стене, листок, снова и снова. От Деверика — к маскам, подумал он. Или же это от Деверика к Маскеру?

— Что там? — спросил Грейтхауз, ощутив какое-то возмущение вокруг Мэтью.

Мэтью пальцем обвел ромбы вокруг глаз черной маски. Да, они подобны — идентичны? — ранам на лицах жертв Маскера. Он отвернулся — еще раз взглянуть на Королеву и прояснить мысль, которая начинала складываться в мозгу.

Она сидела в кресле — скорбная, но царственная сущность в центре этой неизвестной геометрии, связывающей Пеннфорда Деверика и его убийцу.

Два факта жгли Мэтью мозг.

Тот, кто ее сюда поместил, очень о ней заботится — быть может, любит? — и хочет, чтобы ее окружало подобие прежней богатой жизни, которой она, очевидно, наслаждалась. И в то же время тот же самый человек дал себе труд тщательно состругать клеймо изготовителя с мебели, чтобы никто не мог узнать, кто эта женщина.

Зачем?

Она действительно узнала имя Деверика, оно дошло в тот дальний чулан, где сейчас закрылся ее разум? Если так, то почему это имя вызвало у нее безмолвные слезы?

От Деверика — к Маскеру, от Маскера — к Деверику. А истинная геометрия, быть может, от Королевы Бедлама к Маскеру — к доктору Годвину — к Пеннфорду Деверику — к Эбену Осли?

— Можно спросить, о чем вы задумались? — спросил Рэмсенделл.

— Я думаю, не пятиугольник ли я вижу перед собой, — ответил Мэтью.

— Как? — удивился Хальцен, выпустив на подбородок струйку дыма.

Мэтью не ответил, потому что продолжал считать — на этот раз уже не расстояния между смыслами, но соображал, есть ли вообще вероятность успеха в решении этой проблемы. С чего начать? И как начать?

— Итак. — Это слово прозвучало в устах Грейтхауза неким предзнаменованием. — Она считает себя королевой Марией? И ждет послания от короля Вильгельма? — Он поскреб подбородок, уже соскучившийся по бритве. — Никому не хватило сердца ей сказать, что король Вильгельм покойник?

Мэтью уже сделал вывод:

— Я думаю, мы возьмемся за эту проблему, господа.

— А ну-ка, минутку! — вспыхнул Грейтхауз раньше, чем врачи успели ответить. — Я еще не дал согласия!

— Да? — обратил к нему взгляд Мэтью. — А что бы могло вам помешать?

— То… то, что сначала мы должны это обсудить, вот что!

— Джентльмены, если вы хотите вернуться с ответом утром, мы будем вам очень благодарны, — сказал Рэмсенделл. — Комнаты можно найти в «Постоянном друге», но должен сказать, что кормят лучше в столовой миссис де Пол.

— Вот я бы не отказался от очень большой кружки чего-нибудь очень крепкого, — буркнул Грейтхауз. Потом громче, Рэмсенделлу: — Наш гонорар — три кроны плюс издержки. Одна крона выплачивается при подписании соглашения.

Рэмсенделл поглядел на Хальцена, тот пожал плечами.

— Дорого, — ответил Рэмсенделл, — но я думаю, мы осилим — если ваши издержки будут разумными.

— Могут быть, могут и не быть — зависит от обстоятельств.

Грейтхауз, как понимал Мэтью, пытался разорвать сделку еще до того, как она будет заключена. Рыцарь клинков определенно побаивался тени безумия: это же такая штука, от которой не отбиться кулаками, пистолетом или рапирой.

Рэмсенделл кивнул:

— Мы доверяем вашему суждению. В конце концов, вы — профессионалы.

— Да. — Грейтхауз еще малость надувался, но Мэтью было ясно, что проблема гонорара урегулирована. — Это так.

Перед тем как выйти из комнаты, Мэтью остановился, снова оглядел богатую обстановку, элегантную мебель и картины. «Где муж этой женщины? — подумал он. — Вся эта комната говорит о больших деньгах. Чем они заработаны?»

Он еще раз глянул на группу итальянских масок, потом на неподвижный профиль женщины и подумал, что она тоже в маске — бездумной пустоты или истерзанной памяти.

«Молодой человек! Прибыл ли уже ответ короля?»

— Доброй вам ночи, — сказал Мэтью безмолвной Королеве Бедлама и вышел в двери вслед за прочими.

Глава двадцать седьмая

— Мое мнение, — сказал Хадсон Грейтхауз, нарушив наконец получасовое молчание, — что сделать этого нельзя, что бы ты там ни думал. У меня, знаешь, в этой профессии опыта чуть-чуть побольше.

Мэтью оставил замечание без ответа. Они с Грейтхаузом ехали по Филадельфийской дороге в Нью-Йорк — по часам Мэтью было начало одиннадцатого. Проглядывающее из серых туч солнце поблескивало на листве деревьев и в лужицах на дороге. Из Уэстервика Мэтью и Грейтхауз уехали утром, после встречи с докторами за завтраком в столовой миссис де Пол. Ночью, под грохот грозы и шум дождя, лупящего в ставни окон «Надежного друга», Мэтью с Грейтхаузом спорили о шансах на успешное установление личности Королевы. Грейтхауз говорил, что миссис Герральд сочтет это проигранным делом, а Мэтью твердил, что ни одно дело не проиграно, пока от него не отступились. Поняв наконец, что Мэтью не сойдет с этой позиции, Грейтхауз пожал плечами, сказал: «Ну, сам будешь отдуваться», и взял к себе в комнату бутылку рома. Мэтью какое-то время послушал завывания бури, выпил еще чашку имбирного чая и пошел к себе, покручивая в голове связи этого причудливого пятиугольника, пока наконец за полночь сон не сжалился над ним и не прервал бесплодные размышления.

— И с чего ты решил это дело начать? — спросил Грейтхауз, ехавший рядом с Мэтью. — Идея хотя бы у тебя есть?

— Есть.

— Я внимательно слушаю.

— Филадельфия. — Мэтью пустил Данте в обход лужи, похожей на болото, готовое поглотить лошадь и всадника. — Конкретнее, с конторы Икабода Примма.

— Нет, правда? — Грейтхауз сухо и резко рассмеялся. — Вот наши клиенты рады-то будут! Ты не слышал, как они предупредили, что Примм ничего не должен об этом знать?

— Я тоже слушаю внимательно, но не думаю, что мистер Примм… — Он замолчал, подыскивая слова.

— Имеет должные полномочия? — подсказал Грейтхауз.

— Именно. Если клиент Примма так небезразличен к благоденствию этой леди, он не станет ее оттуда забирать, чем бы ни грозился сам Примм. Куда еще ее отправить, где с ней будут обращаться столь по-королевски? Клиенту Примма нужно две вещи: чтобы эта леди была скрыта и чтобы была защищена.

— Не думаю, что доктора такое бы одобрили.

— А разве им обязательно об этом знать?

Грейтхауз на время затих. Солнце пробивалось уже под полог леса, влажный воздух теплел.

— Все это дело с душком, как по мне, — начал снова Грейтхауз. — Эти сумасшедшие, разгуливающие без кандалов. Вся эта дурацкая чушь насчет ментальных расстройств и сумеречных состояний. Знаешь, что бы со мной сделал мой отец, впади я в такое вот дурацкое «сумеречное состояние»? Разбудил бы хорошим кнутом, вот что. Вот так и надо со всеми там, а не носиться с ними, как с незабудками.

— Я так понял, — сухо ответил Мэтью, — что Джейкобу вы бы выписали лечение кнутом?

— Не надо, ты меня понял. Назовем попросту психа психом, и хватит!

— Не сомневаюсь, что в сумасшедших домах Англии полно так называемых врачей, которые с вами согласились бы. С другой стороны, у них нет необходимости в наших услугах. — Мэтью бросил взгляд, чтобы оценить выражение лица Грейтхауза, которое было весьма суровым, и снова стал смотреть на дорогу. — А Рэмсенделл и Хальцен хотят своим пациентам помочь — вам не кажется, что это достойно восхищения?

— Мне кажется, что это идиотизм, и не надо было нам сюда ехать. Людям с умственным расстройством помочь нельзя.

— Ага, значит, с умственным расстройством?

— Именно так, и не надо острить. У меня был дядя со стороны матери, у которого было умственное расстройство. В пятьдесят лет от роду любил сидеть где придется и строгать деревянных лошадок. Однажды посадил меня перед собой и стал рассказывать, что видел у себя в саду гномов. И ведь отставной военный, кавалерийский капитан! Знаешь, ты мне напоминаешь его в одном смысле.

— В каком?

— Он все время играл в шахматы. Сам с собой. Расставлял фигуры и играл за обе стороны, и все время сам с собой разговаривал.

— Подумать только, — сказал Мэтью и бросил на Грейтхауза косой взгляд.

— Ладно. Допустим, поедешь ты в Филадельфию, найдешь там этого типа Примма. А нет такого закона, чтобы он должен был тебе сказать, кто эта женщина. И выкинет он тебя к твоим ментальным расстройствам — что тогда делать будешь? — Мэтью не ответил, и Грейтхауз продолжил: — Пойдешь по улице, хватая прохожих за ворот? Дескать, не знаете ли вы такую седовласую даму, которая думает, что она — королева Мария, и сидит в дурдоме, ожидая послания от короля Вильгельма? Представляю себе, как квакеры поведут к себе в сумасшедший дом нового жильца. Причем я даже не говорю, что Филадельфия больше Нью-Йорка. Если ты захочешь поговорить там с каждым, мы с тобой увидимся, только когда у тебя борода отрастет до пят.

— Как, разве вы мне не поможете расспрашивать всех жителей Филадельфии?

— Я серьезно. Я вчера говорил, что сам будешь отдуваться. Когда миссис Герральд об этом услышит — что я позволил тебе согласиться на это задание, — она меня на полгода засадит точить карандаши тупым ножом. Так что я на эту дурацкую работу в Филадельфию не полезу.

— Мне показалось, — заметил Мэтью, одарив Грейтхауза ледяным взглядом, — что вы взяли их деньги без всякой неохоты. И вы мне теперь говорите, сэр, что после всех ваших хвастливых речей о крепости тела, ума и духа вы сдрейфили перед лицом трудностей?

— Одно дело трудности, другое — невозможность. И поосторожнее насчет «сдрейфил». Помни, с кем разговариваешь, мальчишка, я тебя мизинцем могу с лошади сшибить.

Мэтью не успел даже подумать, как развернул Данте поперек дороги перед конем Грейтхауза. Щеки у него горели огнем, сердце колотилось — он по горло был сыт тем блюдом, что Грейтхауз то и дело пихал ему в рот. Конь Грейтхауза захрапел и попятился, Данте не сдвинулся с места. Мэтью в седле кипел гневом.

— Ты что, сдурел крикнул Грейтхауз. — Из-за тебя моя лошадь чуть не…

— Придержите язык.

— Что?

— Я сказал, придержите язык.

— Ну-ну. — Грейтхауз натянуто усмехнулся. — Достали-таки мальчика.

— Не достали. Просто скажу вам, что я о вас думаю.

— Правда? Это выйдет забавно. Мне сойти с коня и приготовиться заплести тебя вокруг вон того дерева?

Мэтью почувствовал, что кураж уходит, и надо было говорить, пока здравый смысл не взял свое и не велел молчать.

— Вам сидеть и слушать. Если, когда я закончу, вы захотите меня заплести вокруг того дерева, так тому и быть. Не сомневаюсь, что вы это можете, как и сшибить меня с лошади мизинцем, как вы столь красноречиво выразились, но черт меня побери, если я позволю вам говорить со мной сверху вниз.

Грейтхауз прищурился:

— Что за моча тебе в голову ударила?

— У миссис Герральд была причина меня выбрать, и причина отличная. Я достаточно сообразителен, и за мной есть история, которая ее заинтриговала. И не просто достаточно сообразителен — я чертовски умен, мистер Грейтхауз. Может, умнее вас, и вы это знаете. Сейчас я не умею драться так хорошо, как вы, и с рапирой вообще ни черта не стою, и никаких попыток заказного убийства не предотвращал в последние полгода, но я спас женщину, которую хотели сжечь как ведьму, и я обличил убийцу и раскрыл заговор, который должен был уничтожить целый город. Мне кажется, это чего-то стоит. А вам как?

— Я полагаю…

— Я не закончил, — перебил его Мэтью, и Грейтхауз замолчал. — У меня нет ни вашего опыта, ни вашей физической силы, и никогда, быть может, не будет, но одного я от вас добьюсь, хотите вы того или нет: вашего уважения. И не за то, что стану таким, как вы хотите, а вот такой, какой я есть. Раз миссис Герральд доверяет моему суждению, то почему не должны и вы, когда я говорю вам, что могу выяснить, кто эта женщина из больницы? И не только могу, но думаю, и должен, потому что она что-то знает о смерти мистера Деверика, а может быть, и о Маскере.

— Тебе не кажется, что это натяжка?

— Я не узнаю, пока не исследую.

— Так давай исследуй! — Грейтхауз взмахнул рукой, и от этого взмаха Мэтью мог бы улететь за край света, если бы это был удар. — Какого черта мне переживать, что ты гоняешься за миражами и швыряешь деньги миссис Герральд?

— Это не ее деньги, — напомнил Мэтью. — Издержки оплачивают врачи.

Грейтхауз прищурился, обратив взор к солнцу — будто хотел выжечь у себя из глаз образ этого дурака. Потом сфокусировал внимание на Мэтью и сказал недружелюбно:

— Ладно. Теперь моя очередь говорить. Да, миссис Герральд в тебя верит. Больше, чем я, кстати, но это должно быть очевидно. В нашем деле ворочать мозгами — еще не все. Я знал несколько очень умных джентльменов, вошедших в глухой переулок в уверенности, что на том конце их ждет распахнутая дверь. Сейчас они лежат в могилах, и только червям польза от величины их мозгов. Опыт — да, опыт тут много дает, но есть еще одна штука, которой у тебя нет, и называется она инстинкт. Мне инстинкт подсказывает, что ты провалишься при попытке выяснить, кто эта женщина, и вреда при этом принесешь намного больше, чем пользы. Что до уважения, дорогой сэр Корбетт, то от меня его можно получить одним, и только одним образом: заслужить. Пусть ты сегодня на коне и в заоблачной выси, но должен тебе сказать, что земля — довольно жесткая штука, когда на нее упадешь.

— Но чтобы это понять, разве не должен я упасть?

— Да, но упасть хотя бы при какой-то возможности успеха.

Мэтью кивнул. Он решил не отводить взгляда под зловещим взором Грейтхауза.

— Я думаю, сэр, здесь нам придется согласиться о несогласии, потому что мне, вопреки вашему мнению, инстинкт подсказывает, что Королева связана и с Пеннфордом Девериком, и с Маскером, и я намереваюсь выяснить, что это за связь.

— А я думаю, что ее величество — выжившая из ума старуха, которую родственники убрали с глаз долой, чтобы слюни на стол не пускала.

— Это не все, — возразил Мэтью. — Далеко не все. Клейма мастера соструганы с мебели — значит, ее сюда поместили так, чтобы никто не знал. Мне это говорит о том, что клиент мистера Примма боится, как бы не открылось ее имя. С чего бы?

— Не знаю. Ты у нас тут старший следователь, ты меня и просвети.

— У людей, которые набрасывают занавес на свои действия, обычно бывает тайна, которую они скрывают. Вот мне и хотелось бы выяснить, что тут за тайна.

— Теперь ты от выяснения личностей перешел к выяснению гипотетических тайн.

— Можете назвать это инстинктом, — ответил Мэтью.

Грейтхауз фыркнул:

— Ну, знаешь! Ты своими подходами способен довести человека до безумия.

— У вас свои клинки, — сказал Мэтью, — у меня свои.

— Это да. — Грейтхауз оглядел Мэтью, на миг показалось, будто оценивая его заново, но тут же это выражение исчезло. — Тебе интересно будет узнать, что пока мы тут собачимся, дорога до Нью-Йорка не стала ни на милю короче.

Они поехали дальше. Данте теперь держался на нос впереди.

Облака разошлись и уплыли прочь, как туман, солнце набрало сил и било золотыми стрелами между деревьев, воздух гудел насекомыми, а птицы воспевали свою радость жизни в текущем веке. Путь прервался только один раз — в ожидании парома в Уихокене, поскольку на нью-йоркском берегу сломалось весло о топляк. Но рейс был выполнен, и Мэтью с Грейтхаузом свели наконец своих коней на грунт Манхэттена.

Грейтхауз сказал, что доложится миссис Герральд и через пару дней вернется в город — взять список землевладельцев на острове, который ему составляет магистрат Пауэрс, — пожелал Мэтью всего хорошего и двинулся в путь. В конюшне Мэтью отдал Данте — «Отличный конь, надеюсь брать его и дальше», — сказал он мистеру Вайнкупу и пошел домой вверх по Бродвею в свете угасающего дня. К долгим верховым поездкам он привык, поскольку с Пауэрсом приходилось много путешествовать, доставляя юридические документы или протоколируя дела, которые слушал магистрат в малых городах, но сегодня задница у него саднила. И трехдневная экскурсия в Филадельфию — не то, что сейчас его больше всего привлекало.

Он все обдумывал эти четыре маски на стене у Королевы и гадал: когда он уверенно заявил в глаза Грейтхаузу, что решит эту проблему, не обеспечил ли он себе падение с высокого коня раньше, чем все это будет сказано и сделано, но тут его отвлек оклик справа:

— Мэтью! Эй, Мэтью!

Он обернулся и увидел, что от угла Мейден-лейн к нему идут двое. Прогрохотала мимо телега с бочками — Мэтью отступил, пропуская ее. Эти двое уже переходили Бродвей, направляясь к Мэтью, и он увидел щербатую улыбку Мармадьюка Григсби и его ссутуленные плечи. Спутница Григсби была одета в круглую соломенную шляпку и яркое фиолетовое платье, декорированное довольно-таки резкими — если не кричащими — образцами зеленых кружев на рукавах и на горле. Мэтью понял, что сейчас ему предстоит официальное знакомство с Берил Григсби, и у него тут же от ее цветового вкуса началась легкая морская болезнь.

В последний раз, когда он видел внучку Григсби, это был ком цвета грязи, падающий от изнеможения на стул в доме печатника. Мэтью поставил узлы на пол, пожелал всем всего доброго и вышел прочь, пока сам не заплесневел до ушей.

— Мэтью, хочу тебя познакомить с Берил. Сейчас ее уже можно людям показывать.

Григсби пер, как запряженная четверней карета, девушка шла сзади, как на буксире. Мэтью показалось, что ей так же хочется быть у него под надзором, как ему — надзирать за ней.

— Давай, давай, — подгонял ее Григсби. Она подошла, опустив глаза, пряча лицо в тени шляпы, неохотно встала рядом с шумным стариком. Мэтью чуть не отступил инстинктивно на шаг, но воспитанность заставила остаться на месте.

Его удивило, насколько она высока — он ожидал увидеть женщину-гнома, отлитую по образцу деда, а она оказалась всего на два дюйма ниже Мэтью, что для женщины большая редкость. Да, чресла Григсби породили великаншу, подумал Мэтью, причем нервную: она сцепила руки перед собой и переминалась с ноги на ногу, будто опаздывая на срочное свидание с ночным горшком.

— Мэтью Корбетт, позвольте вам представить отдохнувшую и поздоровевшую Берил Григсби… ой! — Старик состроил гримасу и подмигнул. — Она меня поставила в известность, что зовут ее теперь не Берил, а Берри. Молодежь…

— Здравствуйте, мисс Григсби, очень приятно, — сказал Мэтью мрачному лицу, и в ответ получил быстрое и неохотное: «Очень приятно, мистер Корбетт», — и — о ужас! — намек на улыбку очень даже ничего себе губ, но с такой щелью между передними зубами, что его аж передернуло.

— Что ж, был очень рад, — зачастил Мэтью, — надеюсь, вам в нашем прекрасном городе понравится. Всего вам хорошего, и вам тоже, мистер Григсби.

Вежливо, но решительно улыбнувшись на прощание, Мэтью зашагал — очень-очень быстро — в сторону гончарной мастерской.

— Э… Мэтью, Мэтью! Одну минутку, подожди пожалуйста!

Мэтью, конечно же, ждать не стал. Оглянувшись через плечо, он увидел, что Григсби ухватил девицу за руку и идет за ним. Самая тут засада была в том, что Мэтью отлично знал, как умеет убеждать печатник. Если только он позволит Григсби запустить в себя крюк, девица эта будет принайтовлена к его боку быстрее, чем он успеет пикнуть. И он устремился вперед будто на соревнованиях по спортивной ходьбе, с чувством, что лишь когда захлопнется за ним люк его любимой мансарды, он будет в безопасности.

— Мэтью, у нас к тебе вопрос! — не отставал Григсби, считающий, что отрицательный ответ — не ответ. — Точнее, вопрос у Берри! Мэтью, пожалуйста, буквально одну минуту!

Тут Мэтью чуть не сшибли с ног две собаки, самозабвенно гонявшиеся друг за другом между домами и как раз метнувшиеся через Бродвей. Он успел разглядеть, что у того пса, который гнался за другим, тускло-рыжего и, можно сказать, улыбающегося во всю пасть, на шее веревочный ошейник и длинный кусок веревки — свидетельство недавнего лишения свободы, самовольно прерванного. Гончарная мастерская была уже впереди, и на юг по Бродвею ехал фермер в одноконной повозке, за которой был привязан здоровенный бык — Мэтью таких в жизни не видел. Тут же до него дошло, что вход ему перекрыт, пока эта повозка с быком не проскрипит мимо, и он предался в руки судьбы, которая чуть ли не в буквальном смысле слова обрушилась на него в виде старого печатника.

— Бог ты мой! — Капли пота блестели на лбу у Григсби, глаза за очками открылись пошире. — Что за спешка?

— Был длинный и трудный день — спешка попасть домой, поужинать и лечь спать пораньше.

— Вполне понятно, но твой план можно соотнести с нашим вопросом. Не откажешься поужинать с нами?

Мэтью все еще не разглядел как следует лицо под шляпой, хотя отметил кудрявые рыжие волосы — он смотрел на Григсби.

— Извини, Марми. Как-нибудь в другой раз, честно.

— Тпруууу! — прикрикнул фермер на лошадь, опуская тормоз своей телеги почти перед самой витриной мастерской. Потом он вылез, стуча башмаками и не замечая бешеного взгляда Мэтью. Привязанный за телегой бык топнул ногой и фыркнул.

— Поаккуратней с ним! — предупредил фермер. — А то Брут у меня норовистый!

— Спасибо, сэр! — язвительно ответил Мэтью. Фермер перед тем, как ехать дальше в город, стал подтягивать веревку, что привязывала Брута к телеге за кольцо в носу, а Мэтью обернулся к Григсби.

— Сегодня нет, но как-нибудь в другой раз. Честно.

— У тебя совершенно измотанный вид. Где ты был?

— Я был… — Он чуть было не сказал «за городом», но успел сообразить, что поездка к королеве Бедлама не должна стать гвоздем следующего выпуска. — Был занят.

Григсби начал что-то говорить, но случилось так, что его словам пришлось подождать. Все произошло буквально в одно мгновение, начавшись темной размытой мелькнувшей полосой — это была кошка, метнувшаяся из-под телеги с той стороны Бродвея.

Почти с той же скоростью за ней несся один из давешней пары бродячих псов. Кровожадно гавкая, он метнулся почти под копыта лошади, отчего та дернулась и протащила телегу дюйма на два вперед, преодолевая сопротивление тормоза. Этого движения хватило, чтобы волочащаяся за вторым псом веревка попала под правое заднее колесо, и пес вдруг залаял и забился, запутавшись в веревке под тушей Брута.

— Ох!

Мэтью показалось, что это вскрикнула Берри, или же это был шум выдоха фермерских легких, когда сам фермер полетел подобно упавшему арбузу, подброшенный мощным прыжком быка со всех четырех ног. Задний конец телеги приподнялся над землей, желтый пес бросился наутек, спасая свою шкуру. Но Брут не собирался так легко забывать или прощать подобное оскорбление, и когда телега рухнула обратно, бык яростно мотнул головой, и доска с крюком, держащим привязанную к металлическому кольцу веревку, раскололась пополам.

— О Господи! — вскрикнул печатник, пятясь и налетая спиной на Мэтью, чуть не сбивая с ног их обоих.

Бык что-то себе повредил, из ноздрей капала кровь. Он запрыгал, завертелся чудовищной юлой в считанных футах от того места, где сжались в комочек Мэтью, Григсби и девушка, стараясь сделаться как можно меньше и леденея от страха при виде этой огромной туши под шкурой в разгар землетрясения. Земля дрогнула под ногами, лошадь с диким ржанием поволокла телегу, фермер на четвереньках полз по улице со странно согнутой в колене ногой. Брут подпрыгнул, вертясь — веревка с расколотой доской и металлическим крюком просвистела над головой у Мэтью.

Когда бык с глухим грохотом приземлился и пыль взвилась из-под его копыт, он вдруг застыл и опустил голову, будто собираясь напасть. Мэтью увидел, как мелькнуло в витрине лавки отражение бычьей морды, потом Брут издал оглушительный рев — и стекло перестало существовать в грохоте и звоне, когда бык ворвался в окно, снеся большую часть фасадной стены.

— Выходите! Выходите! — орал Мэтью в зияющую дыру, куда ворвался Брут, но в адском шуме никто не мог его услышать. Грохот разрушения изнутри звучал апокалиптически, будто Армагеддон ворвался в Нью-Йорк, поставив себе целью расколотить каждую чашку, тарелку или подсвечник работы Хирама Стокли. Вдруг повисшая на одной петле дверь слетела с этой последней привязи, и из обреченной лавки выбрался Стокли с лицом белее мела. За ним по пятам вылетела Сесили — Мэтью подумал, что в гонке этой свиньи с борзой он бы поставил на Сесили.

Несчастье уже собирало толпу из ближайших домов и лавок. Кто-то схватил ошалевшую лошадь под уздцы, еще несколько самаритян бросились помогать злополучному фермеру. Мэтью был не в настроении помогать кому бы то ни было: он вздрагивал от каждого треска, доносящегося из дыры и груды мусора, где раньше было окно. Сейчас он слышал, как хрустят подобно костям ломающиеся бревна. Брут сбил только что опорный столб, державший пол мансарды, и видно было, как задрожала крыша. Кровельные костыли повыскакивали, словно чертики из табакерки.

Из дома через заднюю дверь выбежала Пейшиенс Стокли, в ужасе размахивая руками. Увидев мужа, она повисла у него на шее, зарывшись лицом ему в плечо, словно не в силах смотреть в глаза будущему. Хирам же либо оказался стоиком, либо был в шоке — трудно сказать, — а Сесили вертелась на месте, будто ловила себя за хвост.

По всей мастерской летала пыль, клубясь вокруг выскочивших из бревен сотен гвоздей, и все еще был слышен шум разрушений, которые устраивал яростный Брут. Где-то посреди какофонии раздался хруст еще одного бревна — второй опорный столб, понял Мэтью, глядя, как снова дрожит крыша, подобно старику в кошмаре, и тут до него дошло: что одному потолок, то другому пол.

Еще серия тресков, похожих на взрывы, — и тишина. Какой-то отчаянный человек попытался сунуться в дыру и посмотреть, но отступил перед клубящейся пылью.

Тишина длилась, и только стеклянные осколки звенели, падая, музыкальными нотами, хотя в целом концерт получался отвратительным.

И вдруг в зазубренной дыре появился Брут, весь серый. Закричали мужчины, завопили женщины, Брут встряхнулся, как вышедшая из воды собака, и люди попятились, освобождая ему Бродвей. Бык постоял на улице, оглядываясь, будто хотел понять, что за шум. Тем временем несколько отчаянных храбрецов или непроходимых глупцов подобрались с обеих сторон и сумели перехватить свисающую из носового кольца веревку. Брут будто слегка пожал плечами — и блестящие осколки посуды посыпались у него с боков.

Мэтью испустил вздох облегчения. Стокли живы и невредимы, а это самое главное.

— Слава Богу, что все закончилось! — сказал Мармадьюк Григсби рядом с Мэтью.

Тут раздался звук, будто бегемот рыгнул, а потом зловещий треск сотен досок. Крыша взметнулась вверх, застыла на секунду, и прямо на глазах у Мэтью просела, как проседает неудачный пирог. Из дома донесся непонятный рев, ударил будто подушкой ветер с пылью, и через несколько секунд лондонский туман заклубился над Бродвеем, превращая людей и животных в серые пугала.

Мэтью наполовину ослеп. Люди шатались, кашляли, отплевывались. На глазах у Мэтью выступили слезы, и он подумал, что это будет гвоздем выпуска в следующей «Уховертке» — не каждый день целый дом ровняет с землей обезумевший бык.

Он пробрался через полумрак к дыре, где было окно, увидел гнутые стропила крыши, потому что ни потолка, ни пола мансарды уже не было. Посреди открывшегося взору разгрома несколько предметов заставили болезненно сжаться его горло: вон сломанная кровать, вон куски одежного шкафа, а это… да. То, что осталось от книжной полки, где снизу были выжжены имя и дата: «Rodrigo de Pallares, Octubre 1690».

От этого зрелища ему стало нехорошо, он попятился прочь, отвернулся — и сквозь пелену пыли увидел глаза девушки. Она смотрела на него.

Шляпку она либо сняла, либо потеряла, и длинные волнистые рыжие пряди хлынули волной на плечи. Она была такой же пыльной, как все прочие, но совершенно не обращала на это внимания. И ничего не говорила, но увидела, наверное, страдание в глазах Мэтью, потому что у нее в глазах тоже отразилась боль. У нее был точеный нос и решительный подбородок, который у девушки пониже или с более мелкими чертами лица казался бы слишком широким или слишком выдающимся, но этой и размера хватало, и черты лица мелкими не были. Она просто смотрела на Мэтью с грустью сквозь висящую между ними и вокруг пыль. Мэтью шагнул вперед и ощутил вдруг, как кружится голова. Он сел — точнее, плюхнулся — прямо на улице и тут обнаружил, что оказываемое ему женское внимание не ограничивается Берил.

Неподалеку сидела Сесили, глядя на него чуть искоса. И уши у нее подергивались. А глазки — эти свиные глазки поблескивали? Умеют ли свиньи улыбаться? Улыбаться так, чтобы слышалось: «Я же тебе говорила? Помнишь?»

— Говорила, — ответил Мэтью, вспоминая пинки под колено и тыкающееся рыло. — Помню.

Вот и случилось несчастье, как предсказывала Сесили. Мэтью послушал затихающие аккорды падающего стекла и вылетающих гвоздей, потом подтянул колени к подбородку и уселся, глядя в пустоту, пока не подошел Хирам Стокли, не взял его за плечо и не помог встать.

Глава двадцать восьмая

Через два часа после разрушения гончарной Стокли Мэтью сидел за столиком в «Галопе» и пил уже третий бокал вина. Перед ним стояла недоеденная тарелка жареного сига, а рядом сидели Мармадьюк и Берри, разделившие с ним и горе, и питье. Посреди стола стояла оловянная чашка, поставленная Феликсом Садбери собирать пожертвования с завсегдатаев таверны, и в ней лежали деньги: три шиллинга, шесть гроатов и четырнадцать дуитов — неплохой улов. Сам Садбери сегодня кормил и поил Мэтью бесплатно, и это утешение, конечно, помогло, но настроение Мэтью все же не поднялось.

Ему было стыдно своей подавленности, потому что он потерял только жилье, а чета Стокли — плоды трудов всей жизни. Ходить по этим развалинам, когда Пейшиенс тихо плакала на плече у Хирама, было просто мукой. Почти все разбилось вдребезги, кроме отдельных чашек и тарелок, и вся мебель Мэтью была разломана в щепки. Он сумел собрать кое-что из одежды, нашел кожаный кошелек со своими сбережениями на сумму фунт и три шиллинга, и все это сейчас стояло рядом с ним на полу в холщовом мешке, которые принесла ему из дома Пейшиенс. Уцелели и некоторые из его драгоценных книг, но их он соберет потом. Его воодушевил обет Хирама — взять собственные отложенные деньги и как можно скорее отстроить гончарную. Не было сомнений, что не пройдет и месяца, как дом начнет восставать из руин.

Но все равно это была жуть. Сиг не укладывался в животе, а вино было недостаточно крепким, чтобы уложить Мэтью спать. Кстати, основной вопрос: где спать?

— А знаете, это я виновата.

Мэтью посмотрел через стол в лицо Берри. Пыль она смыла ведром воды, и при свете настольной лампы стали видны веснушки на загорелой коже щек и переносицы. Рыжие волосы светились на медном свету, локон свисал на невыщипанную бровь. У девушки были ясные выразительные глаза того же оттенка синевы, что у ее деда, и она не отворачивалась от взгляда Мэтью. Он уже решил, что она скорее вполне земная молочница, нежели возвышенная учительница. Запросто можно было себе представить, как она кидает вилами сено в сарае или обдирает початки со стеблей кукурузы. Хорошенькая девушка, если кому нравится такой сметанно-творожный тип. Вышла в мир, чтобы найти в нем свой путь, немножко авантюристка, немножко дикарка и наверняка глуповата. И вот эти расставленные со щелью передние зубы, которые она не показывает после той первой улыбки под шляпой, но он уже их видел и все ждал, что они вылезут снова. Что же еще в ней напоминает ее деда? Мэтью не хотелось об этом думать.

— Вы виноваты? — спросил он и отпил еще вина. — Это как?

— Моя невезуха. Он вам не говорил? — Она кивком указала на Мармадьюка.

— Да чушь, — поморщился Григсби. — Со всяким иногда случается.

— Со всяким — иногда, а вот со мной — всегда. И с другими тоже, когда я рядом. — Она взяла бокал и сделала такой глоток, что и Грейтхаузу не стыдно было бы. — Вот как с тем проповедником на «Саре Эмбри».

— Не начинай снова, — сказал… нет, взмолился Григсби. — Я тебе говорил, что другие пассажиры подтвердили. Это был несчастный случай, и если уж кого тут винить, так самого капитана.

— Не так. Мыло уронила я. А если бы я не уронила, проповедник бы не свалился за борт.

— Хорошо. — Пусть Мэтью устал и был подавлен горем, но никто никогда не скажет, что хороший спор не оживил его дух. — Допустим, вы действительно обладательница невезения. Допустим, вы носите его с собой и рассыпаете, как фея — волшебную пыльцу с крылышек. Допустим, одно ваше присутствие на месте заставило быка взбеситься, но тогда придется забыть про кошку и двух собак. И о том, что бык увидел в стекле свое отражение. Не знаю подробностей других случаев, но мне кажется, что вы склонны принимать стечение обстоятельств за дурной глаз, поскольку… — Он пожал плечами.

— Поскольку что? — спросила она с вызовом, и Мэтью подумал, не слишком ли он эту рыжеволосую разозлил.

— Поскольку, — сказал он, намеренно идя в ловушку, — стечение обстоятельств — вещь скучная. Это ежедневная рутина, которая вдруг разражается несчастьем. А вот если сказать, что у тебя глаз дурной — это тебя сразу ставит над толпой, выносит в царство…

Он снова ощутил, что где-то рядом — зыбучий песок, под которым происходит какая-то вулканическая деятельность, и потому заткнулся.

— Давайте лучше еще выпьем! — торопливо предложил Григсби.

— В царство чего? — прозвучал резкий вопрос.

Мэтью посмотрел на нее в упор, демонстративно.

— В царство разреженного воздуха, мисс, где обитают обладатели особой смеси жалости к себе и магических сил. И то, и другое привлекает людей как магнит.

Берри не ответила. У нее разгорелись щеки или это загар? Мэтью показалось, что глаза ее блеснули — как блик на рапире Грейтхауза, когда тот наносил удар. Он понял, что напротив него сидит девушка, понимающая толк в хорошей перебранке.

— Спокойнее, спокойнее, — вполголоса сказал Григсби прямо в стакан.

— Могу вас заверить, сэр, — начала Берри, и в мимолетной улыбке мелькнула щель между зубами, — что у меня нет ни жалости к себе, ни магических сил. Я просто вам рассказываю известную мне правду. Всю жизнь за мной — или за окружающими меня? — тянется это проклятие: несчастные случаи. Сколько их было — десять, двадцать, тридцать? Одного хватило бы, можете мне поверить. Пожары, опрокинутые кареты, кто-то ломает ногу, кто-то чуть не тонет, а проповедник — без всякого «чуть не»… все это и еще больше. Сегодняшний случай — это опять я рассыпаю «пыльцу фей», как вы столь красноречиво выразились. Кстати, этой пыльцы у вас до сих пор в волосах полно.

— К сожалению, у меня не было сегодня возможности помыться. Извините, что оскорбляю вашу чувствительность.

— Деточки, — вмешался Григсби, — я очень рад, что мы тут так хорошо во всем друг с другом согласны, но нам надо хотя бы на секунду вернуться на грешную землю. Мэтью, где ты сегодня будешь ночевать?

Хороший вопрос, но Мэтью пожал плечами, чтобы скрыть, насколько он сам этого не знает.

— Найду что-нибудь. В каком-нибудь пансионе, или мистер Садбери мне разрешит одну ночь провести здесь в чулане.

— Скоро уже время очищать улицы. И нехорошо будет после восьми тридцати ходить из дома в дом. Если, конечно, не хочешь ночевать в кутузке. — Григсби допил вино, отставил бокал. — Послушай, Мэтью, у меня есть идея.

Мэтью стал слушать, хотя к идеям Григсби относился настороженно. Берри тоже все свое внимание перенесла на деда, который подыскивал слова.

— Я бы предложил свой дом, но там теперь Берил… то есть Берри, и это было бы несколько неудобно. Но я могу предложить иной вариант. Голландская молочная рядом с моим домом.

Кирпичное строение, где Григсби держал типографскую краску, детали пресса ипрочее. Мэтью знал, что раньше это был «холодный дом», где хранилось молоко и другие скоропортящиеся продукты. Может, и приятно было бы сменить температуру после жары мансарды, но оставалась еще по крайней мере одна проблема.

— Разве там не земляной пол?

— На него достаточно будет бросить дорожку, — ответил Григсби.

— Последний заказ, джентльмены! Последний заказ! — провозгласил мистер Садбери, звеня в колокольчик над стойкой. — Через десять минут закрываем!

— Не знаю, — сказал Мэтью, избегая взгляда Берри, хотя чувствовал, как она смотрит на него. — Это ж чертовски тесно получается?

— А сколько тебе места надо? Мы с Берри тебе сколько-то освободим, и у меня есть топчан с оленьей шкурой. Как ты сам сказал, всего только на одну ночь. Или на сколько захочешь, как мой гость.

Ага, подумал Мэтью. Вот тут и подвох. Поселить его поближе к Берри, чтобы он так или иначе стал ее опекуном.

— Там окон нет, — сказал он. — А я привык к виду.

— И на что ты собираешься смотреть в темноте? Брось, Мэтью! Сейчас она служит у нас кладовой, места для топчана хватит, а я тебе еще и письменный стол найду, если он тебе нужен. Плюс фонарь для освещения — и вполне дом на одну ночь.

Мэтью отпил еще вина и подумал. Он же действительно чертовски устал, и какая разница, где спать, лишь бы место чистое.

— А мышей там нет?

— Ни одной. И место надежное, как форт. Замок на двери, ключ у меня в столе.

Мэтью кивнул и глянул теперь на Берри:

— А вы что скажете?

— Я скажу — поступайте как знаете. Если не боитесь еще одного удара от моего дурного глаза.

— А что, запасы бед у вас не кончаются никогда?

— Я не замечала.

— Я не верю в дурной глаз.

— Но в удачу вы верите? — спросила она с деланной приятностью в голосе. — Тогда почему не верить, что человек может быть рожден под темной тучей?

— Я думаю, что свою темную тучу вы создали себе сами, — ответил Мэтью и снова заметил остерегающий блеск в ее глазах, однако не остановился. — Но, наверное, вы все-таки ищете не внимания. Может быть, вы ищете темную тучу, чтобы спрятаться под ней.

— Спрятаться? — Она едва заметно скривила губы. — И от чего бы мне прятаться?

— В настоящий момент, — перебил ее Григсби, чем Мэтью был вполне доволен: пикироваться с девицей и дальше ему не хотелось, — вопрос не о темной туче, а о том, где провести темную ночь. Так что ты говоришь, Мэтью?

— Я ничего не говорю.

Если Берри действительно родилась под темной тучей, то у нее отлично получалось поливать людей дождем. Он вспомнил, что выпил три бокала вина, и все-таки ему хотелось добавить, чтобы голова еще чуть отупела.

— Ну ладно, а нам с Берри пора идти. Пойдем, внученька. — Григсби и девушка встали, и она вышла из таверны, даже не оглянувшись. — Мэтью, извини ее. Она сильно нервничает, ты понимаешь. После долгого плавания со всем, что было… ведь нельзя же ей поставить это в вину?

— Относительно дурного глаза еще могут быть какие-то сомнения, но относительно дурных манер, к сожалению, нет.

— Понимаешь, она очень переживает — искренне думает, что это несчастье из-за нее. Но ты не огорчайся, она скоро к тебе потеплеет.

Мэтью нахмурился:

— А мне что за дело, потеплеет она ко мне или нет?

— Ну, я просто так сказал, как друг. Да, так я серьезно насчет у меня поселиться. Подойдет это тебе?

— Я еще не решил, но в любом случае — спасибо.

— Если решишь положительно, я тебе оставлю рядом с дверью фонарь и ключ на двери на шнурке. Годится?

Мэтью хотел в ответ пожать плечами, потому что невежливость Берри была заразной, но вместо этого вздохнул:

— Годится. Только сначала я еще выпью.

— Указ не забудь, — предостерег его Григсби и тоже вышел из «Рыси».

Мэтью попросил у Садбери еще полбокала вина и выпил, расставив на ближайшей доске шахматную задачу и разыгрывая ее. Садбери объявил о закрытии, поскольку уже было восемь. Мэтью подхватил узел со своими пыльными пожитками, поблагодарил Садбери за гостеприимство и оставил ему шиллинг из своей чаши с пожертвованиями. Он ушел последним и услышал, как за ним задвинули засов.

Вечер выдался приятный и теплый. Мэтью свернул направо на Краун-стрит и на углу вышел на Смит-стрит. Он собирался обойти круг, свернуть на Уолл-стрит налево и по Квин-стрит вдоль набережной выйти к дому Григсби. Алкоголь слегка затуманивал ему зрение, но в общем и целом он был в норме. Горели уличные фонари на углах, мерцали в небе звезды, а на востоке над Атлантикой мигали зарницы далекой грозы. Попадались немногочисленные прохожие, спешащие оказаться в домах до восьми тридцати, когда начнет действовать указ, но Мэтью шел не спеша по Уолл-стрит. И думал он не о быке Бруте, не о крушении гончарной, а о таинственной даме из сумасшедшего дома.

Да, ему предстоит поездка в Филадельфию, но если Примм откажется давать информацию, как тогда опознавать Королеву Бедлама? Бегать по улицам, останавливать всех горожан и описывать им эту женщину? Грейтхауз прав, это невозможно. Но тогда — как?

И девушка эта может кого угодно взбесить. Дурной глаз, темная туча. Смешно.

Теперь снова к задаче опознания Мадам. У него было такое чувство, будто в разговоре с Грейтхаузом он поднял ставку не по картам. «Ты здесь главный следователь», — сказал тогда Грейтхауз. Он имел в виду, что Мэтью поедет в Филадельфию один, и это будет первое его дело для агентства? Ничего себе обряд инициации.

И девчонку эту еще надо поучить себя вести… но что-то еще было в ее глазах, помимо той вспышки гнева. «Может быть, темная туча, чтобы под ней спрятаться». Получается, что правды здесь было больше, чем он сам думал?

Дойдя до угла Уолл-стрит, Мэтью остановился посмотреть на часы. Почти четверть девятого. Время еще есть — дом Григсби всего на два квартала выше портовой улицы. Мэтью задержался еще немного, чтобы завести часы, потом двинулся дальше, мотаясь мыслями между безумной дамой и глупой девушкой.

Вспыхнула очередная зарница далеко над морем. Справа виднелись темные силуэты кораблей, громоздя вверх мачты и реи. Ветер доносил запахи дегтя, сосны и затхлой воды доков. Мэтью был примерно на полпути между Уолл-стрит и Кинг-стрит, и мысли его были сосредоточены на том, что ему понадобится для шестидневного пути в Филадельфию — три дня туда, три дня обратно, как вдруг услышал за собой хруст.

До него дошло, что это хруст обуви на гравии или на ракушках, и он сейчас…

Не успели у него волосы встать дыбом, не успел он рывком обернуться, как ему сгибом локтя прижали горло, приподняли от земли и грубо прижали к кирпичной стене какой-то лавки слева. Он уронил узел, пытаясь крикнуть или вдохнуть — но ни то ни другое не получалось. Он сучил ногами, дергался всем телом, но без толку, и тут приглушенный тканью голос сказал ему почти прямо в ухо:

— Тихо. Не дрыгайся. Молчи и слушай.

Однако Мэтью был не в настроении слушать. Он пытался вдохнуть в легкие воздух и позвать на помощь, но обхватившая горло рука сжалась — и кровь застучала в висках. Перед глазами поплыло.

— У меня для тебя кое-что есть, — сказал тот же голос, и в правую руку Мэтью вложили какой-то предмет — он конвульсивно его сжал, тут же раскрыл ладонь, и предмет выпал. — Я отметил страницу. Обрати внимание.

Мэтью уже почти терял сознание, голова готова была взорваться. Заглушенный тканью голос прошептал:

— Эбен Осли про…

Из-за угла Кинг-стрит появился фонарь, и вдруг горло стало свободно. Мэтью рухнул наземь, перед глазами трещали красные искры и вертелись синие колеса. Слышен был звук убегающих к югу шагов. Потом он резко прервался, и сквозь окутавший мысли туман Мэтью сообразил, что неизвестный скрылся в проулок между домами.

Совсем как Маскер.

Наверное, Мэтью издал какой-то звук, животное мычание или же хриплый свист, втягивая воздух в легкие, потому что вдруг свет фонаря направился вниз. Мэтью сидел, тупо хлопая глазами на свет и растирая горло.

— У-тю-тю! — произнес человек с фонарем. Мерзкий хищный голос мелкого хулигана. — А кто это у нас тут такой? Да уж не тот ли клерк?

Черная дубинка легла Мэтью на левое плечо. Он судорожно втянул в себя воздух, но говорить еще не мог.

Диппен Нэк нагнулся, понюхал воздух.

— Да мы же пьяные? И уже совсем перед самой очисткой улиц, ай-ай-ай… Что делать будем, а?

— Помоги, — сумел выдавить из себя Мэтью. Глаза у него слезились. Он пытался подняться на ноги, но пока безуспешно. — Помоги встать.

— Помогу, а как же. Помогу тебе прямо до тюрьмы добраться. А ты же был такой законопослушный, Корбетт. И что скажет старый Пауэрс?

Дубинка стукнула Мэтью по плечу, и он твердо решил со следующей попытки встать. Упершись для этой цели ладонью в землю, он ощутил тот предмет, который был сунут ему в ладонь. Подобрал, увидел что-то прямоугольное, завернутое в коричневую бумагу. Запечатанное простым белым воском. Поднеся под фонарь Нэка, Мэтью прочел надпись печатными буквами: «Корбетт».

— Давай-давай. Не только ужрался в хлам, так еще и указ лорда этого нарушаешь. — Дубинка снова стукнула Мэтью по плечу, на сей раз сильнее — рука заболела как ужаленная. — Пять секунд, потом за волосы потащу.

Мэтью встал. Мир сделал несколько оборотов, но Мэтью опустил голову, глотнул воздух, и тошнота прошла. Держа предмет в правой руке, Мэтью вытащил левой часы.

— Ты арестован — на случай, если еще сам не понял. Шагай давай! — скомандовал Нэк.

Мэтью открыл часы и поднес к свету:

— Сейчас восемь двадцать.

— Ну, мне, может, этакие выпендрежные часики не по карману — и одному богу известно, как ты их раздобыл, — но мне для выполнения моего долга они и не нужны. Ты пьян, а до тюрьмы как раз минут десять-двенадцать ходу, если я свои улицы знаю.

— Я не пьян, на меня напал бандит.

— Во как? И кто это был? — фыркнул Нэк. — Сам Маскер, да?

— Мог быть и он, не знаю.

Нэк ткнул фонарем в сторону Мэтью:

— Так чего же ты жив?

На это у Мэтью ответа не нашлось.

— Пошли, — велел Нэк и надавил концом дубинки на горло Мэтью. Тот напрягся, чтобы не сдвинуться под давлением.

— Я в тюрьму не пойду, — ответил он. — Я пойду домой, потому что я не нарушал указа.

Пусть даже дом — это голландский молочный сарай без окон, но утром он проснется свободным человеком.

— Значит, сопротивляемся аресту, да?

— Значит, сообщаю вам, что иду домой и советую заниматься своим делом.

— Вот как?

— Забудем лучше это происшествие. И спасибо за помощь.

Нэк криво усмехнулся:

— А я вот думаю, что тебе нужно втемяшить кое-что.

Он замахнулся дубинкой, и Мэтью понял, что констебль собирается размозжить ему голову.

Но если Нэк думал, что Мэтью пьян и не способен защититься, то его ждал немедленный и неприятный сюрприз, потому что Мэтью переложил завернутый в бумагу предмет в левую руку, а правой выразил энергичный протест прямо в зубы Нэку. Звук был такой, будто веслом ударили жирную треску. Нэк пошатнулся, глаза у него полезли на лоб, дубинка рассекла воздух там, где только что стоял Мэтью.

Секунды три ошеломленный Нэк стоял неподвижно. Потом оскалился, как разъяренный зверь — скорее всего взбесившаяся водяная крыса — и бросился снова, занося дубинку. Мэтью стоял твердо. Ему очень хорошо вспомнилось, что говорил Хадсон Грейтхауз на первом уроке фехтования: «Ты должен перехватить инициативу у своего противника». Мэтью решил, что к кулачной драке это тоже применимо, как и к бою на рапирах. Шагнув назад, он блокировал удар левым предплечьем, а правый кулак направил прямо в нос Нэка. Что-то влажно хлюпнуло, констебль отлетел назад, чуть ли не скользя на каблуках. Он кашлял, фыркал, капли крови летели из обеих ноздрей. Потом прикрыл разбитую морду ладонью, и из глаз у него показались слезы.

Мэтью занес кулак для очередного приветствия и спросил:

— Хотите еще, сэр?

Нэк что-то жалобно промямлил. Мэтью ждал следующего нападения — это уже было бы третье за один вечер. Но Нэк опустил голову, повернулся, быстро зашагал туда, откуда пришел, и свернул влево на Кинг-стрит, унося с собой свет фонаря.

Скатертью дорога!

Мэтью чуть не выкрикнул это ему вслед, но без света у него храбрости поубавилось. Он не знал, не побежит ли Нэк звать еще какого-нибудь констебля на помощь, да и не очень этим интересовался. Подобрав свой узел, он оглянулся, проверяя, что больше никто не будет хватать его за горло сгибом железной руки, и пошел быстрым шагом в сторону дома Григсби.

Никогда раньше Мэтью так не был рад свету — пусть даже из пробитых гвоздями дыр в жестяном фонаре, поставленном возле двери сарая. Шнур с ключом болтался на дверной ручке, как и было обещано. Мэтью отпер дверь, спустился на три ступеньки, светя себе фонарем, и оказался в помещении примерно вдвое меньшем его мансарды. Утоптанный земляной пол был цвета корицы. Стены оштукатурены и выкрашены соответственно в кремовый цвет. Неуютного вида оленья шкура на топчане у стены ожидала своего постояльца. Ну, все лучше, чем земляной пол… хотя как сказать? Впрочем, надо отдать должное гостеприимству Григсби: в каморке стоял круглый столик, а на нем — миска с водой, несколько спичек и огниво. На полу рядом с топчаном — ночной горшок.

Мэтью предстояло делить это помещение со штабелем деревянных ящиков, несколькими ведрами, различными деталями пресса, лопатой, топором и прочими инструментами, а также с какими-то неизвестными предметами, обернутыми парусиной. Поскольку здесь пол был низко, а под самой крышей находились отдушины для вентиляции, в помещении стояла приятная прохлада. В общем, переночевать можно. Единственная проблема, как вскоре сообразил Мэтью, что с внутренней стороны двери нет засова. Сама она не откроется, но и запереть ее нечем. Значит, надо будет придумать, чем ее зажать.

Мэтью занялся предметом, который столь грубо был ему вручен. Сняв восковую печать и развернув обертку, он увидел черный блокнотик с орнаментом золотых листьев на обложке, и сердце взбрыкнуло так, что позавидовал бы и Брут. Никогда раньше он не видел этот узор так близко — квадрат из завитков, слишком элегантный для своего владельца.

Пропавший блокнот Эбена Осли. У него в руках. Полученный от… от кого?

От Маскера?!

Мэтью сел на топчан, подвинул стол поближе и поставил на него фонарь, открыв крышку, чтобы было больше света.

«У меня для тебя кое-что есть», — шепнул тогда заглушённый тканью голос.

Этого не может быть, подумал Мэтью. Но это так. Непонятно по какой причине Маскер взял блокнот с тела Осли и по причине не более понятной вернул его — схватив Мэтью за горло. Но не перерезав горло — почему?

«Я отметил страницу. Обрати внимание».

Мэтью увидел загнутую страницу в последней трети блокнота. Открыл на этом месте, заметил коричневое пятно наверху, склеившее несколько страниц, потому что остались следы лезвия, которым их разделили. Поднес загнутую страницу к свету и увидел странный список, начерченный кудрявым почерком Осли свинцовым карандашом.

После этой страницы шло несколько пустых. Мэтью вернулся к первой странице, прочел то, что явно указывало на расстройство ума Осли. Он не ошибся, предположив, что директор школы пристрастился к писанию в блокноте, как к игре, потому что записывал суммы, уплаченные за еду и питье для своих питомцев, суммы пожертвований от благотворителей и церквей, заметки о погоде, списки — естественно — выигрышей и проигрышей в тавернах, замечания о стиле игры своих партнеров, и даже что ел на завтрак и на ужин и насколько легко облегчал свой кишечник. Сочетание бухгалтерской книги и личного дневника. Несколько раз Мэтью находил на страницах свое имя: «Сволочь Корбетт снова за мной следит, лопни его глаза» и «Опять Корбетт. Надо что-то делать». Темные пятна на страницах — это могла быть и кровь Осли, и разлитое вино в бурные ночи за игорными столами.

Мэтью вернулся к загнутой странице и еще раз прочел список имен и цифр.

«Эбен Осли про…» — сказал Маскер.

— Про «что» Эбен Осли? — спросил Мэтью у стоящего на столе фонаря.

Хотя ему хотелось тщательно изучить блокнот от начала и до конца, усталость одолевала. И он совершенно не понимал, зачем Маскер отдал ему блокнот. Да еще и страницу отметил. И не перерезал ему горло. Разве Маскер занимался не убийствами?

«Да, убийствами, — подумал он. — Но ради какой-то цели. И для его целей не нужно меня убивать. А нужно для его целей, чтобы я понял ту загнутую страницу. Бог ты мой, — вдруг понял Мэтью, — Маскер хочет, чтобы я ему помог?

Помог — что сделать?»

Но больше сегодня он не мог об этом думать, закрыл блокнот и положил его на стол. Потом встал, поставил фонарь на первую ступеньку, где открывшаяся дверь его бы сбила, предупредив Мэтью звоном. Свечку он решил не гасить — пусть догорит сама.

Он разулся, растянулся на оленьей шкуре и быстро погрузился в сон. Но последним образом в мозгу был не подкрадывающийся Маскер, не безмолвная Королева Бедлама, не преподобный Уэйд, рыдающий на кафедре, ничего из того, что могло было бы быть. Он увидел лицо Берри Григсби напротив себя за столом в «Рыси», золотистое и веснушчатое в свете фонаря, глаза ее смотрели прямо на него, и голос вызывающе спрашивал: «Отчего бы это мне прятаться?»

Глава двадцать девятая

Утро было жуткое, потому что Мэтью, проснувшись, в первый момент не мог вспомнить, то ли события вчерашнего дня действительно случились, то ли это был мерзкий сон. Проснулся он на полу, на оленьей шкуре, в тусклом сумраке, освещенном отдушинами под потолком, с блокнотом Эбена Осли на столе. Все тело ныло после грубой хватки Маскера, воспоминания о разрушении гончарной все еще плясали в мозгу. Мэтью снова крепко зажмурился ненадолго и замер лежа, будто отключаясь от жизни, пока не наберет сил снова ее воспринимать.

Ох, как же спина затекла! Он встал, недоумевая, как индейцы могут так спать.

Первым делом надо было зажечь спичку и засветить фонарь. Свеча догорела почти дотла, но огарочек остался, и огрызок фитиля все-таки зажегся. Мэтью сейчас чувствовал себя именно таким огрызком фитиля. Потом в этом жалком освещении он взялся за блокнот — удостовериться, что ему не померещилось. Снова перелистнул к загнутой странице, поднес ее ближе к свету и стал рассматривать нацарапанные карандашом имена и цифры.

Он предположил, что это имена воспитанников. «Ту» рядом с именем «Джейкоб» означало, что это второй Джейкоб в группе,^[14] но фамилия его неизвестна — как у Джона Файва. Строки цифр представляли собой загадку. И еще были обозначения «Отсев» и «Чепел», а рядом с ними что-то вроде дат. Пятое мая, двадцатое и двадцать девятое июня. В последней строке не было ни обозначений, ни даты. Мэтью посмотрел на слово «Отсев».

«Отсев»? Интересно.

Потом его внимание привлекло слово «Чепел». Да, часовня^[15] в приюте есть — тесная комнатка, где стоят несколько скамеек. Во времена Мэтью иногда заходил пастор удостовериться, что воспитанники следуют праведному пути. А без этого часовня была бы просто обычной холодной спальней.

От последнего слова что-то тревожно шевельнулось в нем. Список недавних «наказаний» Осли? И этот негодяй должен был свои мерзости творить именно в часовне, будто не было других мест?

Но в этот контекст не вписывалось обозначение «отсев». Если это действительно так, то отсеян при отборе для какой цели? И кем? И почему при последней фамилии никаких обозначений?

Он подумал, что надо определить время ведения блокнота. Вероятно, заполнив один блокнот. Осли тут же переходил к следующему. И этот может быть и пятым, и пятнадцатым. Если исходить из дат в списке, этот конкретный том деяний и подвигов Осли был начат где-то на второй неделе мая.

Снова затрещал фитиль, и Мэтью подумал, что пора вернуться в мир. Желудок также решил подать голос и напомнить, что неплохо бы и позавтракать. Посмотрев на часы, Мэтью был потрясен, увидев, что уже почти восемь. Наверное, он устал куда сильнее, чем сам думал, потому что обычно просыпался в шесть. Мэтью плеснул себе в лицо воды из миски — ни мыла, ни полотенца не было. После завтрака он решил зайти в парикмахерскую побриться и вымыться, потому что поры у него были забиты и песком дороги, и прахом разрушения.

Потом он взял чистую — относительно — голубую рубашку из сумки, надел ее вместе с парой чистых чулок. Две пары панталон в сумке были не чище тех, в которых он сегодня спал, так что менять не имело смысла. Мэтью положил блокнот Осли в сумку под панталоны, а сумку задвинул под топчан. Вышел на утреннее солнце, которое его ослепило: в голландской молочной было темнее, чем ему казалось. Наверное, так оно и задумано. Мэтью запер дверь и пошел.

Мармадьюк Григсби открыл ему дверь, пригласил войти, и вскоре Мэтью сидел за столом на кухне у Григсби, а печатник резал солонину и разбивал два яйца в сковородку на очаге. Чашка крепкого черного чая стерла с мозгов Мэтью остатки паутины.

Он приступил к завтраку — восхитительному, — выпил кружку яблочного сидра и только потом спросил:

— Я так понимаю, Берри еще не проснулась?

— Не проснулась? Да она вообще, кажется, не спит. Чуть ли не до восхода встала и унеслась.

— Правда? И куда так рано?

— На Квин-стрит. Как она сама сказала, искать утренний свет.

Мэтью застыл с полупрожеванным куском солонины во рту:

— Искать утренний свет? С какой целью?

— Увлечение у нее такое, — ответил Григсби, наливая чаю и себе. — Я тебе не рассказывал? Что она хочет стать художницей? То есть она и так художница, но она надеется на этом денег заработать. — Григсби сел за стол напротив. — Как тебе завтрак?

— Спасибо, и за приют тебе спасибо. — Мэтью доел мясо и спросил: — Художницей? Я думал, она собирается быть учительницей.

— Собирается. Директор школы Браун будет с ней беседовать на следующей неделе насчет работы. Но Берри с самого детства интересуется мелками, красками и прочим рисованием. Однажды, помню, ее здорово отшлепали за то, что пальцами раскрасила комнатную собачку.

— Почему-то меня это не удивляет.

Григсби улыбнулся в ответ на его тон, потом посерьезнел и спросил:

— А тебе на работу разве не надо? Я понимаю, что сегодня это может быть трудно, но хотя бы магистрату Пауэрсу ты должен об этом сказать.

— Я уволен, — ответил Мэтью и тут же пожалел, потому что глаза у печатника стали острыми, и он подался вперед:

— Что случилось? Пауэрса сняли с должности?

— Нет. Я мог бы еще сказать тебе, что магистрат уезжает из Нью-Йорка. Он получил предложение лучшей работы в колонии Каролина. У своего брата, на табачной плантации лорда Кента. — У Григсби за стеклами очков заискрились глаза — материальчик для следующего выпуска «Уховертки». — А теперь послушай, Марми. Эта информация не для печати — серьезно говорю. — Если экземпляр «Уховертки» проник в Уэстервикскую больницу, точно так же он может попасть к профессору Феллу. — Если я говорю, что информация конфиденциальна, значит, она конфиденциальна.

— А почему тогда она конфиденциальна? — Григсби не сводил с Мэтью внимательных глаз. Рассеянным движением печатник потянулся к тарелке с грецкими орехами, взял один. — Это же просто переезд и смена работы? Или что-то другое?

— Конфиденциальна — и все. Надеюсь, что ты воздержишься от ее публикации.

— «Воздержишься», — скривился Григсби. — Неприятное слово, знаешь ли. Особенно для человека моей профессии. — Рука с орехом взлетела ко лбу, раздался звук, похожий на выстрел, и абсолютно невредимый Григсби извлек ядро из разбитой скорлупы. — Ты знаешь, Маскер ни одного убийства не совершил после выхода указа, и мне приходится доставать новости где придется. Сообщать о фактах — мой долг, и обязанность «воздерживаться» бывает затруднительной. — Он перестал жевать орех, шумно запил его чаем и поглядел на Мэтью поверх чашки. — Честно, что ты думаешь о Берри?

— Ничего не думаю.

— Наверняка что-то думаешь. — Он выбрал еще один орех. — Она ведь тебя вчера вечером разозлила малость?

Мэтью пожал плечами.

— Разозлила, — кивнул Григсби. — Это она умеет — выкладывает сразу, что у нее на уме. И этот бред насчет дурного глаза — даже не знаю, сама она себе верит или нет.

Хррясь! — лопнула скорлупа ореха.

— Насчет чего? — Мэтью принялся доедать яичницу. Как старик это делает? И даже следа на лбу не остается. Будто череп чугунный, а кожа дубленая.

— Насчет создания темной тучи, чтобы под ней спрятаться. Я думаю, дело в том, что ей нравится быть свободной, и свободу эту она не хочет отдавать никому. В частности, мужу, хотя она уже была близко к алтарю с тем молодым человеком, который покрылся нарывами. И я думаю, она не хочет страдать. Ведь это же может послужить причиной создания черной тучи?

— Может, — согласился Мэтью.

— Ты знаешь, — сказал Григсби, не переставая жевать, — у тебя очень противная манера притворяться, что ты не слушаешь, а на самом деле ни единого слова не пропускать. Это просто бесит.

— Правда? Извини, если так.

— Так вот, я не хочу, чтобы она страдала, — продолжал Григсби. — Ты понимаешь, о чем я. Берри не очень интересуется одеждой и тем, что модно и что нет, ей плевать на последние выдумки французских куаферов и новые танцы, которые полностью занимают ум почти всех девчонок ее возраста в этом городе.

— По крайней мере незамужних, — согласился Мэтью.

— Да, и это поднимает еще один вопрос. — Третий орех был взят из тарелки, расколот об лоб и съеден. — Здешним молодым людям нельзя верить. У тебя бы волосы на голове встали дыбом, расскажи я тебе кое-что из того, что устраивают субботними вечерами молодые джентльмены с девчонками!

— А слышал ты это от вдовы Шервин, я полагаю?

— От нее и от других тоже. Эти молодые люди — как голодные волки, готовые разорвать и сожрать любой кусок невинности, что попадется им на глаза. Что-то такое тут, наверное, в местной воде.

— Слова заботливого деда. — Мэтью отсалютовал ему чашкой.

Григсби оперся спиной на спинку стула, сдвинул очки на лоб и потер переносицу.

— Я-то… Знаешь, когда я снова увидел Берри… я просто вернулся назад. Она так напоминает мне Дебору: эти рыжие волосы, свежее лицо, эта цветущая молодость. Да и я в молодости не был такой смешной и уродливый, даже хорошенькие девушки на меня внимания обращали. Ну, и печатня моего отца отлично процветала и мы жили в хорошем доме — это тоже во вред не было. Но я тогда не был таким вот сухопутным крабом, как ты видишь, Мэтью, далеко нет. Знаешь, говорят, что у человека уши, нос и ноги растут всю жизнь. В моем случае очень даже верно. К сожалению только, другие части тела становятся меньше. Да не смотри ты на меня так!

— Я не смотрю, — сказал Мэтью.

— Штука вот в чем. — Григсби надел очки на нос, на секунду зажмурился и посмотрел на гостя прямо. — Я бы хотел, чтобы ты в эту молочную на время переехал и мог присматривать за Берри. Держать ее подальше от греха и тех молодых гадов, что я говорил. Ты же знаешь этих юнцов с Голден-хилл, что шляются по тавернам и заканчивают вечер на подушках у Полли Блоссом.

— Знаю, — сказал Мэтью, хотя для него это было новостью.

— Мне за ней не угнаться. И она не захочет, чтобы я таскался за ней. Так что я подумал, что ты мог бы ее познакомить с кем-нибудь из ее сверстников. Вымостить, так сказать, ей путь.

Мэтью ответил не сразу, потому что постигал эту фразу — «Я бы хотел, чтобы ты в эту молочную на время переехал».

— Если ты еще не заметил, — сказал он наконец, — я не в самом центре общественной жизни. И пока еще я не слышал, чтобы клерков приглашали вступать в «Молодые нью-йоркцы», в «Светский лоск» или «Кавалеры». — Он назвал три общественных клуба, где круглый год устраивались танцы и вечеринки. — Я не любитель шумных сборищ и так называемого веселья.

— Я знаю. Ты человек серьезный и ответственный, и вот почему я тебя прошу быть для Берри примером.

— Ты хотел сказать «сторожем».

— Вы могли бы кое-чему другу у друга научиться, — предложил Григсби, шевельнув бровью. — Она — быть более ответственной, а ты более… оживленным.

— Переехать в молочную? — Мэтью решил выгрести к берегу потверже. — Это же каземат!

— Прохладный и уютный летний дом — лучше так сказать.

— Обычно в летних домах есть полы и хотя бы одно окно. А тут даже задвижки на двери нет с внутренней стороны. Меня могут во сне зарезать.

— Задвижка не проблема. Я в момент ее поставлю. — Мэтью молчал, и Григсби продолжил уговоры: — Ты можешь там жить бесплатно сколько захочешь. Есть можешь здесь, если тебя устраивает. И иногда будешь мне помогать печатать, шиллинг-другой заработаешь.

— Работа у меня и так есть. Надеюсь, она станет моей профессией. — Григсби навострил уши. — Ты же видел объявление, что я тебе приносил? Агентство «Герральд»? Меня туда приняли.

— Радостная новость, но чем они занимаются?

Несколько минут подряд Мэтью описывал печатнику свою встречу с Кэтрин Герральд и назначение агентства.

— Она считает, что я могу быть полезен, и я жду с нетерпением начала работы. Я так понимаю, что она и ее помощник, мистер Грейтхауз, вот-вот снимут помещение под контору.

— Решение проблем? — Григсби пожал плечами. — Думаю, это пойдет. Особенно если агентство будет нанято Сити-холлом для раскрытия уголовных преступлений. Не знаю, правда, что скажут на это Байнс или Лиллехорн, но это открывало бы возможности. — Он метнул проницательный взгляд на Мэтью: — Ага! Ты работаешь над поисками Маскера, да? Город уже передал эту задачу?

— Нет. Я работаю над поисками Маскера для миссис Деверик. На основе частной договоренности. В данный момент я жду ее ответа на несколько вопросов, которые послал ей в письме. А в агентстве сейчас другие дела. — Он не решился упомянуть Королеву Бедлама, потому что решил оставить это дело исключительно для себя. Имя профессора Фелла он также не стал называть. — Так что, как видишь, у меня есть будущее. То есть работа, — быстро поправился он.

— Никогда в этом не сомневался. — Григсби допил чай и только тогда заговорил снова: — Я все равно хотел бы, чтобы ты переехал в молочную и присмотрел за… то есть составил бы компанию Берри. Если захочешь как-то переоборудовать этот сарай поудобнее — я к твоим услугам. У меня есть кое-какие деньги, их можно на это пустить.

— Я ценю твою щедрость, но надеюсь снять себе где-нибудь комнату. Хотя не против буду помочь тебе печатать, когда время позволит.

— Очень с твой стороны великодушно, очень. — Григсби уставился на сучок в столешнице. — Но знаешь, Мэтью, очень мне трудно будет воздержаться от обнародования некоторых сведений о магистрате Пауэрсе, если ты… ну, скажем… не будешь жить в моем доме.

У Мэтью отвисла челюсть.

— Скажи мне, — попросил он. — Скажи, что мне почудилось, будто ты до этого опустился.

— До чего?

— Сам знаешь! Марми, я не могу ходить нянькой за твоей внучкой! И спорить могу, она тебе вышибет мозги сковородкой, если только узнает, что ты такое предлагал!

«Толку-то от той сковородки», — подумал он.

— Значит, она не должна знать ради моих мозгов.

— Ей нужно найти свой путь! И моя помощь ей не нужна! Как по-моему, она отлично может о себе позаботиться, есть там дурной глаз или нет.

— Возможно. Но я не прошу тебя быть при ней нянькой или следить за каждым ее шагом. Я просто прошу тебя немножко ее вывести. Познакомить с людьми. Сводить пару раз поужинать. Послушай, прежде чем что-либо решать, ты можешь просто с ней поговорить? Попытаться узнать ее чуть лучше? Мне не хочется думать, что вы оба встали сразу не в ту позицию. — Он глянул в нахмуренное лицо Мэтью. — Ты очень близкий мне человек, а второй такой — она. Пойди просто поговори с ней. Можешь ты это сделать для старого сумасшедшего деда?

— Сумасшедшего — это точно. — Мэтью глубоко вздохнул, шумно и долго выдохнул. В конце концов, поговорить с этой девицей он вполне может. Ничего Григсби про магистрата Пауэрса не напечатает, это он блефует. Или нет? Он встал и отодвинул стул. — Куда она пошла, ты сказал?

— По Квин-стрит вверх. Ищет…

— Помню, место, где поймать солнечный свет. — Он направился к двери и обернулся: — Марми, если она мне откусит голову, я не буду с ней больше иметь дела. Договорились?

Печатник посмотрел на него поверх очков:

— Я прямо сейчас иду к слесарю заказать задвижку. Договорились?

Мэтью вышел из дома, чтобы не говорить слов, которые джентльмену произносить не полагается. Поскольку ему предстояло идти, он решил занести грязные вещи вдове Шервин, а потому заглянул в молочную — тут на самом деле теснее, чем показалось ему ночью? — и вытащил сумку из-под топчана. Вот с блокнотом непонятно, что делать. Оставлять его валяться на столе не хотелось, раз сегодня придет слесарь, таскать по городу — тоже не слишком удачное решение. Приподняв край парусинового покрывала, Мэтью обнаружил под ним — откуда только она тут взялась? — мешковинную мишень для стрельбы из лука, довольно сильно издырявленную. Из прорех выпирала сенная набивка. Мэтью расширил одну пробоину побольше, просунул туда блокнот и опустил парусину на место. Тут он заметил в углу одну вещь, стоящую рядом с топором и лопатой: рапира с рукоятью вроде бы из слоновой кости. Без ножен, на лезвии пятна ржавчины. Мэтью стало интересно, как сюда попали клинок и мишень, но времени размышлять не было. Волоча сумку, он вышел из молочной и запер за собой дверь.

Лишь затратив двадцать минут и прошагав целую милю, он увидел Берри Григсби. Она шла на север по Квин-стрит, миновав людную суету доков и причалов, пока не отыскала пирс по своему вкусу. Он был затенен нависшими кронами, река омывала валуны величиной с дом, помещенные здесь рукой Господа. Берри сидела футах в пятидесяти от берега у самого конца причала, в соломенной шляпке, и на коленях держала лист бумаги для рисунков. Одета она была в платье, сшитое будто из лоскутов кричащих — вырвиглаз — маскарадных костюмов, абрикосовых, ярко-синих, голубых, лимонно-желтых. То ли девушка, то ли тарелка с фруктами.

Прикусив губу, Мэтью окликнул ее:

— Доброе утро!

Берри оглянулась, помахала рукой и продолжила рисовать, не отвлекаясь от вида зеленых холмистых пастбищ Бруклина на том берегу. Чайки пикировали к воде и взмывали вверх, следуя за белым парусом уходящего на юг пакетбота.

— Можно подойти? — крикнул Мэтью.

— Если хотите, — ответила она, не отрываясь от своего творчества.

Мэтью подумал, что дело безнадежное, но все же пошел по пирсу. С первых же трех шагов он понял, что Берри выбрала тот причал, где еще первый охотник свежевал бобра в Новом Амстердаме. На пирсе оставили вмятины носы тех лодок, которых давно уже нет на свете, и щели зияли между обгрызенными временем досками настила. Мэтью остановился, понимая, что один неверный шаг по изъеденному древоточцами причалу — и он совместит ванну со стиркой одежды. Тут он почувствовал на себе взгляд Берри и понял, что должен пройти этот путь. Тем более она его прошла ведь? Но какого черта она из всех возможных мест выбрала этот развалившийся пирс?

Он продолжал идти. Каждый треск или скрип заставлял вздрагивать. В одном месте попалась дыра размером с наковальню. Увидев под собой темную воду, Мэтью чуть не повернул назад, но он уже прошел более полпути до сидящей по-турецки девушки и чувствовал почему-то, что пройти этот путь — дело чести. Или смелости. Как бы там ни было, он осторожно обошел дыру по рассыпающимся доскам и двинулся вперед — осторожными, рассчитанными шагами.

Когда он дошел до Берри, то, наверное, не сдержал вздоха облегчения, потому что она изогнула шею, глядя на него из-под соломенной шляпки. Мелькнула проказливая улыбка.

— Правда чудесная погода для прогулок, мистер Корбетт?

— Просто воодушевляющая.

Мэтью чувствовал некоторую сырость под мышками. Девушка снова стала рисовать, и Мэтью увидел, что на бумаге получается очень приятный холмистый пейзаж пастбища. Рядом с Берри стояла коробочка, где лежали мелки разных оттенков.

— Кажется, я его все-таки еще не поймала, — сказала Берри.

— Кого не поймали?

— Дух этого места, — ответила она. — Всю эту энергию.

— Энергию?

— Силу природы. Вот, посмотрите на законченный.

Она подняла рисунок, показывая тот, что лежал под ним, и Мэтью показалось, что у него сейчас глаза заболят. На этот рисунок, в тот же пейзаж, что рисовала она сейчас, вторглись ярко-изумрудная зелень, светлая травяная зелень, полосы желтого и пятна оранжевого и красного огня. Это больше походило не на пасторальный пейзаж, а на изображение кузнечного горна изнутри. Это акт войны против Матери-Природы, подумал Мэтью и посмотрел на ту сторону реки — проверяя, что ничего там такого нету. И конечно же, не было. Мэтью не удержался от мысли: что бы добрый богобоязненный и ведьмобоязненный народ Фаунт-Ройяла подумал о такой картине и художнице, которая ее создала? Слава Богу, дурной художественный вкус не является признаком одержимости демоном, или Берри тут же повесили бы за ее синие чулки. «Я бы никому не стал это показывать», — чуть было не сказал он, но успел так прикусить язык, что чуть кровь не выступила.

— Это только набросок, конечно, — сказала она. — Когда получится правильно, перенесу на холст.

Но совсем промолчать он не мог.

— Вы знаете, я не вижу на том берегу ничего красного или оранжевого. Только зеленое… а, это было на восходе солнца?

Она опустила неоконченный рисунок, закрыв предыдущий, будто давая понять, что у Мэтью ума недостаточно, чтобы на него смотреть, и продолжала рисовать.

— Я не пытаюсь изобразить то, что есть, мистер Корбетт, — сказала девушка. — Я пытаюсь передать суть этого места. Вы не видите ни красного, ни оранжевого — то есть моей интерпретации творящего огня земли, — потому что смотрите только на пастбище.

— Ну да, — согласился он. — Это я и вижу перед собой — пастбище. Я что-то упускаю?

— Только ту стихию, которая работает в глубине под ним. Выплеск жизни и огня из сердца земли. Ну, почти как… скажем, огонь в кухонной плите. Или же…

— Кузнечный горн?

— О! — улыбнулась ему Берри. — Вот теперь до вас дошло.

Мэтью подумал, что не следовало бы ей говорить такие слова, как «сердце земли», если она не хочет уехать из города прямо в Бедлам, причем в смоле и в перьях. Но высказать эту мысль вслух помешали приличия.

— Я так понимаю, это современный стиль в живописи? Прямо из Лондона? — спросил он.

— О Боже, нет! Там на холстах сейчас сплошная серость и мрачность. Можно подумать, художники промывают кисти слезами. А портреты? Ну почему все хотят на портретах выглядеть тугожопыми кретинами?

Мэтью надо было собраться с мыслями после этой вспышки.

— Ну, — предположил он, — быть может, потому что они и есть тугожопые кретины?

Берри глянула на него, и на этот раз позволила солнцу коснуться собственного лица. Синие глаза, ясные как алмазы и — возможно — столь же режущие, несколько секунд с неподдельным интересом оценивали собеседника. Потом она опустила голову, и снова заработал карандаш.

Мэтью прокашлялся перед тем, как спросить:

— А могу я узнать, почему вы выбрали именно этот пирс? Мне показалось, что может в любой момент рухнуть.

— Может, — согласилась она. — И потому я не думала, что у кого-нибудь хватит дури прийти сюда и мне помешать.

— Извините, что помешал, — слегка поклонился Мэтью. — Оставляю вас вашей печи.

Он повернулся и собрался повторить свой опасный путь по шатким доскам в обратную сторону, и тут Берри сказала очень спокойно и обыденно:

— Я знаю, о чем вас просил мой дедушка. Да-да, он знает, что я знаю, но не прислушивается к моей… скажем, интуиции. Он хочет, чтобы вы за мной надзирали, да? Охраняли меня от бед?

— Не совсем так.

— А как совсем?

Берри отложила карандаш и полностью переключила внимание на Мэтью.

— Он попросил немного вас поопекать. Помочь вписаться в местное общество. — Ее хитрая улыбка начинала его раздражать. — Пусть Нью-Йорк не Лондон, но свои подводные камни есть и здесь. Ваш дед просто хочет, чтобы вы на них не наткнулись.

— Понимаю. — Она кивнула и наклонила голову в сторону, солнце блеснуло на рыжих локонах, упавших на плечо. — Вам следует знать, мистер Корбетт, что вас подставляют. Еще до моего отъезда из Англии отцу пришло письмо от деда, чтобы он не беспокоился, потому что дед дал клятву найти мне мужа. Вот вы, сэр, очень похоже, и есть кандидат в женихи.

Мэтью широко улыбнулся в ответ на эту чушь, но лицо Берри осталось абсолютно серьезно, Мэтью тоже перестал улыбаться.

— Но это же смешно!

— Рада, что мы придерживаемся по этому поводу единого мнения.

— Я вообще не собираюсь жениться на ком бы то ни было в ближайшее время!

— А я до того, как выйти замуж, хочу зарабатывать себе на жизнь искусством.

«Нищая старая дева до конца жизни», — подумал Мэтью.

— Но ведь ваша профессия учительницы для вас тоже важна?

— Разумеется. Я считаю себя хорошей учительницей, и я люблю детей. Но меня призывает искусство.

«Полуночным воплем голодного кота», — сказал про себя Мэтью, но внешне даже не изменился в лице.

— Обещаю вам, что сегодня же поговорю с вашим дедом начистоту. Он меня все обхаживал, чтобы я поселился в молочной, и теперь понятно зачем.

Берри встала — при ее росте ее глаза оказались почти вровень с его.

— Не надо так спешить, мистер Корбетт, — сказала она шелковым голосом. — Если дедушка поставит только на вас, он не будет подсовывать мне целую череду надоедливых дебилов, у которых представление о счастливом будущем — мягкое кресло да услужливая горничная. Так что если вы ему подыграете, то сделаете мне одолжение.

— Правда? И что я от этого получу? Темницу с земляным полом?

— Я же не говорю, что вам придется меня — как это вы сказали, опекать, — какое-то долгое время. Где-нибудь с месяц, этого должно хватить, чтобы я сумела втемяшить… — Она осеклась и нашла более точное выражение: — Внушить дедушке, насколько важна для меня свобода. И тот факт, что я сама себе найду молодого человека, когда сочту нужным.

— Месяц? — От одного этого слова у Мэтью стало противно во рту. — С тем же успехом я бы его провел в тюрьме. Там хотя бы окна есть в камерах.

— Ну хотя бы подумайте над моей просьбой. Подумаете? Я буду у вас в долгу.

Мэтью даже секунды не желал бы об этом думать, нотут был некоторый интересный момент: если он согласится остаться в молочной и хотя бы притвориться опекуном или сторожем — или кем там еще Григсби придумал — для Берри, то сведения о магистрате Пауэрсе в ближайшей «Уховертке» не появятся. Месяц? Месяц он выдержит.

Наверное.

— Подумаю, — согласился он.

— Вот и спасибо. А я, кажется, на сегодняшнее утро уже закончила. — Берри присела и стала складывать мелки. — Можно мне вернуться с вами?

Она явно стала теплее к нему относиться теперь, когда вопрос о нью-йоркском женихе был урегулирован.

— Я до самого дома Григсби сейчас не иду, но пойдемте, пока по дороге.

Он метнул опасливый взгляд на пятьдесят футов сгнившего настила и понадеялся, что дурной глаз Берри не утопит их обоих.

Они прошли опасный участок, хотя Мэтью пару раз не сомневался, что следующий шаг увлечет его в реку. Когда они ступили на твердую землю, Берри засмеялась, будто то, что для Мэтью было испытанием, для нее оказалось приключением. У него возникало впечатление, что беда ее — не дурной глаз, не невезение, а неудачный выбор. Но смех у нее был приятный.

Шагая с ним по Квин-стрит, Берри спросила, был ли он в Лондоне, он ответил, что нет, к сожалению, но надеется как-нибудь побывать. Какое-то время она занимала его описанием различных видов и улиц Лондона, которые глаза художницы хорошо запомнили, настолько они были богато убраны. Ему показалось интересным, что Берри описала несколько книжных лавок, где ей пришлось побывать, и одного книгопродавца, который подавал прямо у себя в магазине кофе и шоколад. Она рассказывала так, что Мэтью буквально сам почувствовал запах книжных страниц и аромат черного кофе, плывущий дождливым лондонским днем.

Уже недалеко от дома Григсби, когда Берри говорила о великом городе, а Мэтью слушал и будто шел рядом с ней по лондонским мостовым, сзади послышался топот лошадиных копыт и позвякивание бляшек на вожжах. Заливался высокий колокольчик, и Мэтью с Берри отступили в сторону, пропуская пароконный экипаж. Он замедлил ход, и Мэтью увидел за спиной кучера Джоплина Полларда и миссис Деверик. Поллард был оживлен, одет в бежевый сюртук, жилет и треуголку. Вдова сидела в черном платье и черной шляпе, с бледным лицом под белой пудрой. Кожаный верх кареты прикрывал пассажиров от солнца.

— А, Корбетт! — приветствовал его адвокат. — Мы с миссис Деверик как раз ехали к печатнику, хотели найти вас.

— Да?

— Заезжали к дому Стокли. Он нам сказал, что вы ушли вместе с Григсби после этого страшного несчастья. Да, мало что осталось от гончарной. А с вами это кто?

— Это мисс Берил… Берри Григсби. Внучка Мармадьюка. Берри, это мистер Джоплин Поллард и… вдова Деверик.

— Очень, очень приятно. — Поллард поднес палец к полям треуголки, Берри в ответ наклонила голову. Дама в черном оглядела ее одежду и прищурилась, разглядывая девушку, как разглядывал бы человек ящерицу странной расцветки. — Могли бы мы похитить у вас мистера Корбетта для небольшого разговора? — Не ожидая ответа Берри, Поллард отщелкнул дверцу кареты. — Залезайте, Корбетт.

— Если вы едете в ту сторону, — начал Мэтью, — может быть, вы могли бы подвезти мисс Григсби до дома? Это же…

— Разговор будет личный, — перебила его миссис Деверик, глядя прямо перед собой.

Мэтью почувствовал, как у него загорелись щеки, но когда он глянул на Берри, та просто пожала плечами и, улыбнувшись, чуть показала щель в передних зубах.

— Нормально, Мэтью. Я бы предпочла пройтись. Ты к ленчу придешь?

— У меня кое-какие дела, но я появлюсь позже.

— Отлично, я уверена, дедушка не будет возражать. Всего доброго, сэр, — сказал она Полларду и обернулась к миссис Деверик: — Всего доброго, вдова.

И Берри пошла по портовой улице, неся саквояж и альбом для рисования.

— Давайте побыстрее! — поторопил Мэтью Поллард. — У нас еще дела есть.

Глава тридцатая

Когда Мэтью сел напротив своих спутников, поставив у ног сумку с вещами, а лошади зацокали копытами на юг вдоль гавани, миссис Деверик посмотрела на него пристально и спросила:

— Вы дали обет не бриться, молодой человек?

— Простите мне эту щетину. Одно из моих сегодняшних дел — зайти к мистеру Рейноду.

— Я слышал, он свое дело знает, — сказал Поллард. — Хотя я бы не подпустил раба с бритвой даже близко к себе.

— Мистер Рейнод — свободный человек, — напомнил ему Мэтью. — Уже пять лет свободный, насколько я понимаю.

— Значит, вы смелее меня. Я бы боялся, что где-то посреди бритья он забудет, что живет в цивилизации, и снова станет дикарем. Я выражаю вам свое — и миссис Деверик — сочувствие по поводу постигшей вас неприятности. Где вы сейчас живете?

— В молочной у Григсби. — Краем глаза он заметил, как миссис Деверик приложила ко рту руку в черной перчатке. — Временно. Где-нибудь на месяц.

— В молочной. — В углах губ Полларда мелькнула улыбочка и тут же исчезла. — Я так понимаю, что все молоко в вашем распоряжении?

— Это была молочная. Сейчас там… — Но тут он решил бросить расшаркиваться: — Так какое дело вы хотели обсудить? — Он обернулся к миссис Деверик: — В личном разговоре?

— А, да. — Поллард полез в карман сюртука и вытащил конверт. — Ваши вопросы к миссис Деверик. Она желает ответить на них в моем присутствии.

Мэтью не сводил глаз с вдовы:

— Мадам, вам необходим адвокат, чтобы ответить на несколько простых вопросов?

— Я думаю, так будет лучше, — ответил за нее Поллард. — В конце концов, именно за защиту моих клиентов мне и платят.

— В данном случае от кого защита? От меня?

— Мистер Корбетт, давайте проясним ситуацию, что будет нам всем на благо. Так вот, я бы обязательно присутствовал, если бы миссис Деверик должна была отвечать на подобные вопросы перед главным констеблем Лиллехорном или любым магистратом. Тем более я должен присутствовать, если их задает клерк — каким бы разумным и многообещающим ни казался он моей клиентке. И еще раз прошу простить меня, миссис Деверик, но я должен повторить свое возражение: все это соглашение — фарс. Что может этот юноша выяснить такого, что опытные профессионалы…

— Возражение выслушано, — перебила миссис Деверик. — Теперь закройте свою винную бочку и сидите тихо. Молчанием вы свой гонорар отработаете не хуже, чем трескотней. — Она взяла у него из руки конверт, а Поллард испустил тихий шипящий звук сквозь зубы. В карих глазах блеснуло и понимание поражения, и презрение. — Я решила ничего не сообщать письменно, — обратилась она к Мэтью, вынимая письмо из конверта. — По совету моего адвоката. Особенно о том, что касается моих мыслей по поводу… — Она запнулась, будто заставляя себя произнести эти имена: — Доктора Джулиуса Годвина и мистера Эбена Осли.

— Хорошо, — согласился Мэтью. — Ничего письменного.

— Я отвечу на ваши вопросы в том порядке, в котором они были заданы. Первый — относительно каких-либо обсуждений деловых вопросов между мной и мистером Девериком: никаких. Как я уже вам говорила, о делах Пеннфорд не говорил со мной никогда. От меня требовалось вести дом, воспитывать сыновей и вести себя так, как положено жене. Я его о делах никогда не спрашивала: это не моя забота. Вопрос второй: о каких-либо недавних поездках Пеннфорда, деловых или же развлекательных.

Мэтью слушал, хотя у него было подозрение, что все это ему ничего не даст. Стучали внизу лошадиные копыта, и Мэтью начал думать, как приятно будет сесть в горячую ванну.

— Недавно — я полагаю, вы имели в виду за последние полгода, — продолжала миссис Деверик. — На это тоже будет ответ: никаких. Пеннфорд старался избегать поездок, поскольку имел трудности с пищеварением.

— Нет нужды сообщать подробности, мадам, — подал голос Поллард.

Она бросила на него уничтожающий взгляд:

— Будете выставлять счет за количество слов?

— А в менее недавнее время? Например, в пределах года? — спросил Мэтью.

— Расширяете вопросы? — упрекнул его Поллард.

— В пределах года или около того ответ будет тот же, — сказала вдова. — Никаких.

Мэтью кивнул и почесал зудящий подбородок.

Миссис Деверик положила письмо на колени и разгладила его.

— Третий вопрос, наиболее омерзительный, касается моего отвращения к вашему упоминанию этих двоих людей в связи с моим покойным мужем. Я заявляю категорически и перед лицом Бога Всемогущего, что Пеннфорд не имел никаких дел ни с доктором Годвином, ни с Эбеном Осли. Они недостойны были бы Пеннфорду сапоги чистить. — Она повернулась к Полларду, который собрался было возразить против последней ненужной детали, и ткнула пальцем почти ему в лицо: — Молчите!

Мэтью подождал, пока Поллард снова сел, как обмякшее соломенное чучело, и только потом продолжил разговор:

— Насколько я понимаю, мадам, доктор Годвин пользовался безукоризненной репутацией. Пусть даже он был врачом для дам из заведения Полли Блоссом. В конце концов, какой-то врач должен был эту работу делать?

— Да, но Джулиус Годвин слишком эту работу любил. Он практически жил там последние годы. Стал жалким пьяницей и почти сумасшедшим, все время проводил с теми, кого вы так великодушно и глупо назвали «дамами». Они демоны в облике женщин, и я молю Бога, чтобы дал мне увидеть до моего последнего вздоха, как Полли Блоссом бросят на судно, словно груду тряпья, и вышлют из этих колоний.

— Держим свои эмоции при себе, — посоветовал Поллард. Она его игнорировала.

— Терпеть не могу слабых мужчин, сэр, — сказала она Мэтью, и лицо ее чуть не перекосилось отвращением. — В те двери слабые мужчины и входят. Вы меня спрашиваете, почему я презираю Джулиуса Годвина — я вам отвечаю. К его услугам были многие достойные — и вполне красивые — вдовы, но он предпочел уйти к этим шлюхам. Пеннфорд мне говорил, что Годвин болен, и вот почему он пьет и тратит свои… свои силы на этих грязных созданий.

— Болен? — Мэтью уже не думал о ванне, мозг его лихорадочно работал, искал. — Вы хотите сказать, душевно?

— Я хочу сказать, что он давным-давно мог бы жениться, но он сам себя выбросил на помойку. Я вспоминаю, что, когда доктор Годвин сюда приехал, это был отличный уважающий себя врач. Порядочный человек. Приехал из Лондона, чтобы начать все сначала. И все у него было в порядке, пока не убила его собственная слабость.

— Мне казалось, что его убил Маскер, — вставил Мэтью.

— Маскер закончил работу, которую начала слабость Годвина, — был ответ. — Не знаю, может быть, Маскер — маньяк, возмущенный тем, где доктор Годвин раскладывал свои грязные инструменты.

Мэтью не стал уточнять. Поллард глядел с безразличным видом на корабли, карета приближалась к Большим Докам. Мэтью подумал, что Поллард, быть может, гадает сейчас: известно ли миссис Деверик, что один из ее адвокатов — такой же обожатель шлюх, как покойный Годвин? Похоже, что высший класс собрал у себя все деньги, а низший класс — вроде вдовы Шервин — все знания. Но конечно, если верить Григсби, многие клиенты Полли Блоссом проживают на Голден-хилл.

Мэтью подался вперед:

— Вы говорили, что доктор Годвин приехал из Лондона начать все сначала. Когда это было?

— Я полагаю, это было… не меньше пятнадцати лет назад. Скорее даже около двадцати.

— А начать сначала — после чего?

— Я точно не знаю. Это фраза, которую сказал Пеннфорд. Но все знали, что жена Годвина умерла от лихорадки, когда они оба были очень молоды. Он об этом рассказывал всему городу. Может быть, отчасти поэтому он превратился в пьяную развалину, но сочувствия у меня к нему нет.

В наступившем молчании Мэтью обдумывал ее последние слова. Поллард вышел из транса:

— Где вас высадить, Корбетт?

— Эбен Осли, — сказал Мэтью. — Что вы о нем можете сказать?

Миссис Деверик презрительно фыркнула — и близко не как леди.

— Вы были воспитанником в этом приюте, как сообщил мне мистер Поллард, и я удивлена, что вы не знаете, какие о нем ходили слухи. Что он был… я вряд ли могу произнести это слово. Он позволял себе вольности со своими воспитанниками. Разве вы об этом не слышали? Пеннфорд его презирал и говорил, что если бы хоть один из воспитанников вышел против него свидетельствовать о таких мерзостях, он бы сам повесил этого гнусного язычника прямо перед Сити-холлом.

— Правда? — спросил Мэтью, и это слово будто вертелось у него в голове болезненной юлой.

— Абсолютная. Но это никогда нельзя было доказать. Ходил слух, что Осли напился как свинья в какой-то таверне и что-то рассказал об этой… об этой практике кому-то из своих шлюх. Она передала дальше, и… но я уже сказала, доказано это не было никогда. Но все равно от этого человека меня передергивает. Просто я его не любила, вот и все.

— Но разве можно верить шлюхе? — спросил Поллард, пожав плечами.

— Вы были адвокатом Осли. Как же вы могли представлять одновременно и Пеннфорда Деверика, и Осли?

— А в чем проблема? Обоих клиентов моя фирма унаследовала от Чарльза Лэнда. Я вел юридические и финансовые дела Осли, его нравственность меня не касалась. А если вы хотите посеять раздор между миссис Деверик и мною, вас удивит, насколько она хорошо понимает — как понимал и ее муж, — что юрист — это инструмент для определенных целей. Выносить суждения о ком бы то ни было мне не пристало.

— Хотя теперь, когда Пеннфорда нет, могла бы произойти перемена юридической фирмы, если бы Осли остался в живых, — сказала миссис Деверик. — Инструмент вы или не инструмент.

— Еще один вопрос к вам. — Мэтью продолжал смотреть на Полларда. — Поскольку вы вели финансовые дела Осли. Как это он мог себе позволить столько просаживать за игорными столами?

Рыжевато-каштановые брови Полларда взметнулись вверх:

— А откуда вы знаете, сколько он проигрывал? Если проигрывал вообще?

— Я много раз видел, как он проигрывает.

— Вот как? И как это получалось? Вы за ним следили?

— Я… я его просто видел, вот и все. В тавернах.

— Я полагаю, — ответил Поллард, — что иногда он проигрывал, иногда выигрывал. Если подсуммируете, может быть, даже окажется, что он был слегка в плюсе.

— Он был омерзителен. — Миссис Деверик вложила письмо в конверт. — А Годвин — отвратителен. Это и есть ваши ответы, мистер Корбетт. — Она отдала конверт. — Надеюсь, они окажутся вам полезны.

«Вряд ли», — хотел он сказать, но надо было заняться полученной информацией и просеять ее, как тонкий песок. Мэтью взял конверт и оперся на спинку своего сиденья. Карета покачивалась в ритмичном беге лошадей.

— Мое мнение, если мне позволено будет его высказать, — начал Поллард и остановился, проверяя, что сейчас его не щелкнут по носу, — таково, что этот самый Маскер покинул город. Я думаю, что указ оказал свое действие, как бы ни жаль нам было терять доход от таверн из-за гнева лорда Корнбери. Я хочу сказать: если бы Маскером был я, зачем бы я стал болтаться на месте преступления?

— Может быть, потому что ваша работа была бы еще не окончена? — спросил Мэтью, бросив на него острый взгляд.

— Моя работа? И в чем же эта работа могла бы состоять, сэр?

— Не знаю.

— Слышали, мадам? — Голос Полларда звучал почти ликующе. — Ваш сыщик не знает. Корбетт, я вам дам один бесплатный совет, и отнеситесь к нему внимательно. Вернитесь к вашей роли клерка и бросьте эти смехотворные попытки строить из себя главного констебля. Вам куда лучше подходит…

— Минутку, — перебил Мэтью. — Повторите, пожалуйста?

— Что повторить?

— Вы сказали: «Я вам дам один бесплатный совет, и…»

— Не могу понять, о чем вы сейчас толкуете.

— «Отнеситесь к нему внимательно», — вот что вы сказали, — произнесла миссис Деверик, с любопытством глядя на Мэтью.

— Да. Вы не могли бы повторить эту фразу, мистер Поллард?

Поллард улыбнулся, нахмурился. Улыбнулся снова:

— Вам голову напекло, Корбетт?

Мэтью пристально смотрел на него. «Я пометил страницу, — сказал вчера голос Маскера, заглушенный тканью. — Отнесись к ней внимательно».

— Просто повторите. Вам не трудно?

— Я уже это сказал, почему я должен повторять? По вашему требованию?

— По моей просьбе.

— Да господи боже мой! — скривилась вдова. — Поллард, повторите!

— Ладно. В конце концов, что такого, если какой-то псих просит повторить фразу, которую я уже и не помню, чтобы сказал? Отнеситесь к нему внимательно, отнеситесь к нему внимательно, отнеситесь к нему внимательно! Ну как, припадок у вас не случился?

Мэтью прислушивался к чему-то — к чему-нибудь, что напомнило бы ему вчерашний ночной голос, но ничего знакомого не поймал ни в тембре, ни в интонации. Все же голос был такой заглушенный — быть может, человек говорил сквозь зажатый во рту галстук… и трудно было сказать, симулирует Поллард или нет. Невозможно решить, подумал Мэтью, но все же продолжал пристально смотреть на Полларда.

— Наверное, я здесь выйду, — сказал Мэтью, когда карета доехала до Хановер-стрит.

Парикмахерская Мики Рейнода была за пару кварталов отсюда, напротив синагоги на Милл-стрит. По команде миссис Деверик кучер остановил карету у тротуара. Мэтью взял сумку, открыл дверцу и шагнул наружу.

— И вправду побрейтесь, Корбетт, — посоветовал Поллард. — И ванна вам тоже не помешает.

— Спасибо, сэр. — Мэтью остановился на последней ступеньке кареты, еще не сойдя на мостовую, и решил еще раз попытаться добиться ответа от вдовы.

— Миссис Деверик, можете ли вспомнить любую поездку вашего покойного мужа? Не недавнюю, но за несколько последних лет?

— Беседа окончена, — отрезал железным голосом Поллард. — Поездки мистера Деверика не имеют никакого отношения…

— Я пытаюсь найти мотив, — настаивал Мэтью. — Ниточку. Что угодно. Прошу вас, миссис Деверик. Любая информация может оказаться полезной.

— Не выпрашивайте, мистер Корбетт, — одарила она его недобрым взглядом. — Это признак слабости.

Мэтью почувствовал, как у него сжимаются губы в ниточку. «А, черт с ним со всем, — подумал он. — Сделал все, что мог, но вроде уперся в глухую стену».

— Спасибо за потраченное время, мадам, — произнес он довольно мрачно и сошел на тротуар.

Напудренное лицо вдовы с тонкими выгнутыми бровями подалось к нему:

— Если это будет полезно, — сказала она, — то у него бывали поездки в Филадельфию.

Мэтью застыл на месте.

— Мадам? — Высадив наконец Мэтью из кареты, Поллард пытался восстановить авторитетный тон. — Я не считаю, что вы обязаны…

— Молчите! — отрезала она, и Поллард замолчал. Она обратилась к Мэтью: — Пеннфорд несколько раз ездил в Филадельфию. Но было это несколько лет назад. Мне известно, что наша фирма занимается снабжением и тамошних таверн.

— Да, понимаю. И как это возникло?

Поллард высунулся вставить свои два пенса.

— Мистер Деверик купил оптовую фирму в Филадельфии. Это было в девяносто восьмом. Для деловых людей — просто древняя история.

— Документы оформляли вы?

— Нет, это было за несколько месяцев до моего приезда. Сделкой занимался Чарльз Лэнд. Разрешите нам ехать?

— Да, — сказала миссис Деверик. — Пеннфорд один раз ездил еще и в Лондон. Кажется, это было… да, в начале осени девяносто пятого года.

— В Лондон? — Мэтью был заинтригован. — Вы сопровождали его?

— Нет.

— Вы не знаете, кого он там посещал?

— Уверена, что ездил он по делу. Ни одна другая причина не подвигла бы его на такое путешествие. Когда он вернулся, желудок у него так разболелся, что доктор Эдмондс уложил его на неделю в постель.

— Эта филадельфийская оптовая фирма, — обратился Мэтью к Полларду. — Как она называлась?

— Она носит имя мистера Деверика.

— Да, я понимаю, что сейчас она носит его имя, но кто ею владел до того, как мистер Деверик ее купил?

Поллард хрипло рассмеялся:

— Слушайте, вы, клерк, к чему вы клоните? Что есть какая-то связь между убийством мистера Деверика и оптовой фирмой в Филадельфии? С тем же успехом можете обвинять лунного человечка!

— Я не обвиняю, я спрашиваю. Кто владел фирмой до того, как ее купил мистер Деверик?

— Боже мой, ну и геморрой же вы! Простите за грубость, мадам.

— Мистер Поллард! — Мэтью хотелось стереть этого типа в порошок. — Что мешает вам ответить на мой вопрос? Вы знаете или не знаете?

— Это был человек по фамилии Айвз, который теперь работает на фирму Деверика в качестве управляющего в Филадельфии. И что это вам говорит?

— То, что я не хотел бы быть вашим хирургом-дантистом, сэр, поскольку удалять у вас зубы возможно только взрывчаткой.

Лицо Полларда побагровело, и мысли у него, как понял Мэтью, стали такими же багровыми. Он выпрямился на сиденье, и Мэтью увидел, что миссис Деверик эта небольшая стычка доставила удовольствие, потому что она злорадно улыбалась.

— Должна сказать, — заметила она, — что вы забавный молодой человек, мистер Корбетт.

— Благодарю вас, мадам.

— Что-нибудь еще?

— Нет, мадам, но спасибо за терпение и откровенность.

— Наше соглашение остается в силе, — сказала она. — Мне хотелось бы уплатить вам эти десять шиллингов, хотя бы чтобы увидеть, как вы переезжаете из молочной в какое-нибудь более подходящее помещение.

— Я намерен получить эти деньги, — ответил Мэтью, — но пока что молочная меня устраивает.

— Как хотите. Тогда всего вам доброго. — И резко, кучеру: — Поехали!

Карета резво рванула с места и укатила, оставив Мэтью посреди бурлящей Хановер-сквер. Его мысли снова занимала Королева Бедлама.

Интересно, думал он. Королева была помещена в больницу адвокатом из Филадельфии, а теперь выясняется, что у Деверика есть оптовая фирма как раз в Роднике Братской Любви. Мэтью сомневался, что в Городе Квакеров можно зарабатывать такие же деньги, как в Нью-Йорке. Зачем тогда Деверик купил эту фирму? Просто из страсти к приобретательству? Он вспомнил слова Роберта в холодной комнате Мак-Кеггерса, в ответ на вопрос Мэтью: «Здесь у него не было конкурентов».

Безусловно, в Нью-Йорке Деверик скопил весьма приличное состояние. И этого ему было мало? Рвался к преодолению трудностей, начиная все снова в Филадельфии?

Поездка в Лондон. Пеннфорд старался избегать поездок, поскольку имел трудности с пищеварением.

Так зачем человек с больным желудком пускается в многонедельное морское путешествие в Лондон? По делу? Какое дело могло заставить Деверика принести в жертву столько времени и здоровья?

Интересно.

Теперь Мэтью пуще прежнего был убежден, что все дороги ведут к Королеве Бедлама. Она там сидит в возвышенном молчании в средоточии всех тайн. И его задача — как-то заставить ее открыть все ответы.

Подхватив сумку, Мэтью направился к парикмахерской Мики Рейнода, предвкушая прикосновение острой бритвы и пену сандалового мыла.

Глава тридцать первая

Черный вольноотпущенник Мика Рейнод, с грудной клеткой как пивная бочка и волосами цвета дыма, орудовал бритвой быстро, но тщательно. Кроме того, Мэтью находил в нем идеального собеседника, поскольку Рейнод владел бронзовым телескопом и изучал звездное небо, а также был знаменитым изобретателем. В углу парикмахерской стояла клетка, там в колесе вертелась белка, от колеса с помощью системы ремней и шестеренок вращался деревянный вал, от него другой системой шестерен и ремней вращение передавалось на ось, закрепленную в жестяном рукаве под потолком. Эта ось, вращаясь, крутила пергаментные лопасти закрепленного на ней веера, пускавшего вниз ветерок, отчего клиент мог бы и пожелать, чтобы эбеновый брадобрей работал не так быстро. Белку звали Сассафрас, ее кормили вареным арахисом.

После стрижки волос Мэтью пошел в ванную, где Лариса, жена Рейнода, наполнила горячей водой одну из трех деревянных ванн, после чего оставила джентльмена отмокать и размякать. Мэтью сидел в ванне, пока кожа не сморщилась. Уходя от Рейнода, он был побрит, пострижен, чист и сиял как новенький дуит. Но оставался нерешенным вопрос с грязной одеждой.

Визит к вдове Шервин избавил его от этой проблемы, и Мэтью собрался было уходить, когда вдова спросила:

— Я правильно понимаю, что из-за катастрофы остальные твои вещи превратились в лохмотья попрошайки?

— Да, мадам. Может быть, мне удастся что-нибудь найти в обломках, но прямо сейчас я почти гол.

Она кивнула:

— Может, я тебе помогу малость. Ты не будешь особо стесняться носить костюм с покойника?

— Пардон?

— Джулиус Годвин был моим клиентом, — объяснила она. — Оставил тут шесть рубашек, четыре пары панталон и два сюртука за несколько дней до своего убийства. Они чистые и готовы к выдаче. Я хотела их подарить приюту, а тут Осли возьми да и перекинься. — Она смерила Мэтью взглядом с головы до пят. — Годвин был не так высок, как ты, но худощав. Хочешь примерить? Сюртуки очень даже приличные.

Вот так Мэтью и оказался в задней комнате жилища вдовы и оценивал вкус покойника в одежде. Один сюртук был темно-синим, при нем жилет, тоже темно-синий, с серебряными пуговицами, второй — светло-серый, в черную полоску и с черным жилетом. Мэтью отметил потрепанные манжеты на рубашках — это могло свидетельствовать о состоянии ума, о котором говорила миссис Деверик. Рубашки и сюртуки оказались Мэтью несколько тесны в плечах, но терпимо. Панталоны тоже сидели не идеально, но не так, чтобы нельзя было их носить. Как раз тут, решил Мэтью, более чем применима поговорка о том, что нищие не выбирают. Сказав прачке «спасибо», он спросил, может ли оставить у нее свой новый гардероб до после обеда.

— Места не пролежит, — сказала она, идя навстречу новому клиенту. — И кланяйся от меня Дьюку, ладно?

В двенадцать тридцать Мэтью сидел за столом в «Рыси», держа в руке кружку сидра, а перед ним стояла тарелка ячменного супа. Несколько постоянных посетителей подошли выразить ему свое сочувствие по поводу его печальных обстоятельств, но он уже эту трагедию пережил, а потому в ответ на соболезнования улыбался и кивал. Сейчас он был сосредоточен на непосредственной проблеме: как установить личность Королевы и как узнать о ней что-нибудь в Филадельфии. Первая задача — добраться до Филадельфии и посетить Икабода Примма. Он понимал, что адвокат может войти в раж, встать в позу и кричать, что заберет эту леди из Уэстервикской лечебницы, но Мэтью не думал, что какие-либо действия в этом направлении будут предприняты. Потому что вряд ли можно найти место лучше или более гуманное. Конечно, это риск, и это противоречит ожиданию клиентов, но если будет результат, которого они — и он вместе с ними — хотят, то контора Примма будет для него первой остановкой.

— Мэтью?

Но что будет, если Икабод Примм вообще скажет, что никогда эту леди не видел и о ней не слышал? А это весьма вероятно. Филадельфия — город большой. Как можно установить одну-единственную личность среди такого населения? Нужно что-то еще, кроме словесного описания Королевы, или, как сказал Грейтхауз, он будет бегать по улицам Братской Любви, пока борода не отрастет до…

— Мэтью!

Он заморгал, очнулся от мыслей и поднял взгляд.

— Я надеялся тебя тут найти, — сказал Джон Файв. — Позволишь сесть?

— А, да. Садись, конечно.

Джон сел напротив. Лицо у него раскраснелось, трудовой пот еще поблескивал под волосами на лбу.

— У меня только несколько минут, надо опять на работу.

— Как сам? Хочешь чего-нибудь? — Мэтью поднял руку, давая знак Садбери. — Бокал вина?

— Нет, спасибо. — Джон глянул на владельца таверны и мотнул головой, потом посмотрел на Мэтью взглядом, который иначе как мрачным не назовешь.

— Что случилось? — спросил Мэтью, чуя беду.

— Констанс, — ответил Джон. — Она следила этой ночью за преподобным.

— Она… она за ним следила? — Мэтью не стал спрашивать, куда она проследила его путь. — Расскажи.

— Это было намного позже очистки улиц. В десять вечера где-то, как она говорит. Он вышел из дому, стараясь не шуметь. Констанс говорит, что услышала скрип половицы у дверей и догадалась. После того, что было… ну, в церкви, она просто с ума сходила от тревоги за него. Мэтью, она тоже разваливается на куски — как и он.

— Хорошо, только успокойся. Итак, Констанс за ним пошла?

— Да. Дважды она видела, как отец прячется от констебля, и раз чуть сама не налетела на фонарь. Но она шла за ним, благослови Господь ее сердце, и… Я просто хотел спросить, Мэтью: докуда ты проследил его в ту ночь?

Мэтью неловко поерзал на стуле. Поднял кружку, снова поставил ее на стол.

Джон Файв наклонился поближе и зашептал:

— Констанс говорит, что ее отец пошел на Петтикоут-лейн. Я едва мог поверить, но я знал, что она говорит правду. И она сказала, что он остановился на улице напротив дома Полли Блоссом. Не вошел, слава Богу, но стоял там. Потом, минут через пять или шесть, оттуда вышел человек и заговорил с ним.

— Вышел человек? Кто?

— Она не знает. Он поговорил с преподобным Уэйдом минуту или две, тронул его за плечо и вернулся в дом. Она сказала, что внутри был свет, и она видела, как вышли двое других джентльменов и преподобный спрятался в тени. То есть этот дом занимается своим делом даже после указа.

— Уверен, что взятки слепят глаза констеблям, — сказал Мэтью. Он не сомневался, что Полли Блоссом платит даже Байнсу и Лиллехорну. Кроме того, Маскер не делает новых кровопусканий, и сила указа слабеет, чего бы там ни желал Корнбери. — Ладно. А больше никуда преподобный не ходил?

— Нет. Констанс говорит, что проследила, как он идет домой, а сама побежала другой дорогой, чтобы его опередить. Едва успела, он вошел почти за ней по пятам.

— И что было потом?

— Она легла в постель. Он приоткрыл дверь, посмотрел на нее, она притворилась спящей, но могу тебе сказать, что больше она в ту ночь не спала. Когда я пришел на рассвете в кузницу, она уже была там.

— Она что-нибудь из этого говорила преподобному?

— Говорит, что чуть не выложила ему все, но у него такой был измученный вид за завтраком, что она просто не смогла. Я ей сказал, чтобы хранила молчание, пока я не поговорю с тобой.

Мэтью взялся за кружку и сделал долгий глоток.

— И что все это значит, Мэтью? — Джон чуть не плакал. — Я тебе говорю, Констанс просто убивается, а я думаю, что преподобный Уэйд влез в какое-то темное дело, которое выйдет на свет рано или поздно. И что тогда с ним станется? — Джон закрыл глаза, приложил руку ко лбу. — И что будет с Констанс?

Мэтью вернулся к оставленному супу, стал его доедать. Что нужно сделать, он решил сразу же, как только Джон упомянул второго человека.

— Я смотрю, ты воспринимаешь спокойно. Рад за тебя, но для Констанс это трагедия. И для преподобного. Во что он влез?

Мэтью положил ложку.

— С этого момента я буду держать ситуацию под контролем.

— Это как?

— Вернись сейчас на работу. Когда увидишь Констанс, скажи ей, чтобы ни слова отцу не говорила. Пока. Ты меня понял?

— Нет.

— Послушай, — сказал Мэтью, вкладывая в свой голос силу, которая должна была сокрушить любое сопротивление. — Нельзя, чтобы преподобный Уэйд знал, что Констанс за ним следила. Обещай мне сейчас же, что он ни одного слова не услышит. Это невероятно важно.

Джон колебался. Лицо его выражало страдание, но потом он опустил глаза и схватился за край стола так, будто боялся выпасть из мира.

— Я тебе верю, — сказал он тихо. — Хотя не раз у тебя в голове бывали сумасшедшие заскоки, я тебе верю. Ладно. Преподобному никто ни слова не скажет.

— Иди на работу. Да, еще одно: скажи Констанс, чтобы сегодня оставалась дома, будет он уходить или нет.

Джон Файв кивнул. Он встал, и Мэтью по его страдающим глазам, по ссутуленным плечам понял, как сильно его друг любит Констанс Уэйд. Джон хотел сделать хоть что-нибудь, чтобы помочь своей любимой, но здесь та сила, что взметает молот, была бесполезна.

— Спасибо тебе, — сказал он и вышел из таверны, на пороге запнувшись.

Мэтью проводил его взглядом, потом доел суп, попросил еще кружку сидра и осушил ее. Двое постоянных посетителей играли в дальнем углу в шахматы, и Мэтью решил последить за игрой, как если бы кому-нибудь надо было подсказывать.

Пришло время, подумал он, познакомиться с таинственной Грейс Хестер.

Вернувшись в дом Григсби с узлом одежды покойника, он узнал от Мармадьюка, что слесарь сможет поставить замок только наутро, но еще день он готов был подождать. Григсби отметил, как Мэтью хорошо выглядит после бритья и стрижки, что явно было приглашением зайти и поговорить с Берри, но Мэтью только сообщил старому лису, что условия, которые они обсуждали, ему после серьезного обдумывания подошли.

— Вот и хорошо, мой мальчик! — сказал Григсби, улыбаясь до ушей. — Ты не пожалеешь!

— Я не намерен жалеть. Теперь скажите, как бы мне туда настоящую кровать поставить? Пусть маленькую, но все же не оленью шкуру. Еще нужно зеркало и стул. Пюпитр для письма, если на нормальный стол места нет. Столик для бритья. И неплохо бы дорожку на пол, хотя бы чтобы грязь не месить.

— Все будет сделано. Я тебе там дворец устрою.

— И еще у меня тут несколько гм… новых вещей, из одежды. Любое приспособление, чтобы их как-то разместить, будет принято с благодарностью.

— Вобьем несколько колышков. Еще что-нибудь?

— Хорошо бы мусор убрать, — попросил Мэтью. — Откуда там среди прочего барахла мишень и рапира?

— Ах, это. Ты будешь смеяться, узнав, чем только люди долги не платят. Рапира эта принадлежала офицеру ополчения, который хотел напечатать для своей дамы сборник стихов. Потом он на ней женился и переехал в Хантингтон, насколько я помню. А мишень — это сравнительно недавно. Расплатился клуб лучников «Зеленые стрелы» за объявление в первой «Уховертке». Когда она еще «Кусакой» была.

— Тебе надо бы за работу требовать деньги той страны, где живешь, — посоветовал Мэтью. — Как бы там ни было, а если все эти ведра да ящики оттуда вынести, в моем дворце прибавится места.

Высказав таким образом список своих требований, Мэтью вернулся в молочную, зажег фонарь и достал блокнот Осли из соломенной набивки мишени. Сев на кровать, он стал при ровном желтом свете рассматривать записи на страницах.

Нетрудно было установить, что этот блокнот был начат где-то около первого мая, согласно записям о погоде и особо отмеченном крупном проигрыше двух крон и четырех шиллингов в «Старом адмирале» мая пятого числа. Седьмого мая Осли выиграл три шиллинга, восьмого проиграл еще крону. Фактически, если судить по сердитым каракулям и винным пятнам на этой части блокнота, свидетельствующим о привычном поведении Осли за игрой, этот человек постоянно находился в отчаянном положении. Но тогда откуда он брал деньги? Город наверняка ему столько не платил, чтобы покрыть такие проигрыши.

Мэтью отметил, что темы в блокноте отделены одна от другой. То есть записи игровых горестей в одном разделе, жалоб на здоровье — в другом, еда и извержения — в третьем, и так далее. И остался еще загадочный список имен и цифр — на странице, следующей за суммами, полученными от филантропических организаций и церквей. Некоторые светские клубы, вроде «Нью-йоркцев» и «Кавалеров», тоже были указаны как благотворители.

«Осли часть этих денег прикарманивал? — подумал Мэтью. — И так платил долги?» Потому что раздел с игровыми долгами ясно указывал выплаты некоторым собратьям по зеленому сукну в суммах, которые резко уменьшали благотворительность. Во всяком случае, из блокнота было ясно, что Осли платил свои проигрыши быстро, иначе бы его больше не пустили к столам.

Но этот список имен и цифр — с ним-то что делать?

Имена воспитанников, это понятно. Это Мэтью уже принял. А что значат даты? И обозначение «Отсев» и слово «Чепел»? Он внимательно прочел имена, пытаясь найти в них какую-то систему или смысл. Код? Или своя стенография? Что бы они ни означали, это умерло вместе с Осли.

Мэтью вернул блокнот в тайник внутри мишени, покрыл мишень парусиной и в шесть вечера явился на ужин в дом Григсби — есть курицу с рисом в обществе печатника и его внучки. Потом они с Григсби сыграли несколько партий в шашки, пока Берри была занята нанесением неземного цвета на один из своих пейзажей. Несколько позже Мэтью извинился и ушел в свое скромное обиталище.

Там стал следить за временем и раздумывать, как должен одеться джентльмен, идя в бордель — потому что самому ему ни разу не приходилось переступать порог подобного заведения. В девять вечера он надел белую рубашку и галстук, темно-синий сюртук и жилет с серебряными пуговицами, положил в карман несколько шиллингов, хотя опять же понятия не имел о действующих тарифах. Подумал, брать ли с собой фонарь, и решил не брать. Подготовившись таким образом насколько возможно, он вышел из молочной, запер за собой дверь и двинулся в сторону Петтикоут-лейн, оглядываясь, не блеснет ли где фонарь констебля.

Сегодня он был тем, кто крадется по ночным улицам, осторожно перебегая из тени в тень. Он не перестал думать, что Маскер может в любой момент неслышно оказаться сзади, но сомневался, что Маскер захочет причинить ему зло. Блокнот ему вручили, чтобы он сделал выводы. Маскер хотел, чтобы Мэтью увидел эту загадочную страницу и понял, что она значит. Следовательно, убивать его нецелесообразно. Получалось, что он каким-то странным образом сейчас выполняет поручение Маскера.

Услышав громкое пение пьяных голосов, Мэтью опустил голову, прижался к стенке и пропустил трех набравшихся гуляк. Они его не заметили. Увидев в конце квартала мелькание фонаря, он свернул налево на Смит-стрит, чтобы не столкнуться с констеблем. Мэтью был начеку и потому застыл в проеме какой-то двери, пока другой констебль — у этого, кроме фонаря, был еще и тесак — решительно прошагал мимо него наперехват распевшемуся трио. Мэтью пошел дальше, свернул направо на Принцесс-стрит и перешел Бродвей. На углу Петтикоут-лейн он чуть не столкнулся с каким-то человеком, который быстро шагал на север, но инцидент тут же разрешился, и его товарищ по нарушению указа удалился так стремительно, что у Мэтью даже сердце не успело подпрыгнуть.

Еще несколько шагов — и Мэтью остановился перед двухэтажным розовым кирпичным домом. Сквозь тюлевые занавески сияли свечи. Видно было, как мелькают в окнах силуэты. Выкрашенные розовым ворота в изгороди преграждали путь, но их достаточно было толкнуть, чтобы они отворились. Мэтью осторожно закрыл ворота у себя за спиной, сделал глубокий вдох, поправил галстук и решительно зашагал к лестнице. На секунду его смутил вопрос, стучать ли в дверь или же можно войти без приглашения. Он выбрал второй вариант, вошел и стал ждать, пока кто-нибудь к нему подойдет.

Открылась дверь, пахнуло ароматами вавилонских садов, и перед Мэтью предстала крупная черная женщина в розовом платье с узором в виде клубничных ягод. Тесный лиф украшали розовые и лиловые ленты. На голове у нее был взбитый розовый парик, а левый глаз прикрывала розовая повязка. На этой повязке вышито было красное сердце, пронзенное стрелой амура.

Пылающий правый глаз смерил Мэтью с головы до пят. С сильным вест-индским акцентом и голосом, гремящим как гроза над Карибами, она произнесла:

— Свежая кровь!

— Простите?

— Не видала тебя здесь.

— Я тут впервые.

— Наличными или в кредит?

Мэтью позвенел монетами в кармане.

— Милости просим, хозяин, — сказала женщина, улыбаясь порочной улыбкой, и отступила в сторону, открывая Мэтью проход в новый мир.

Глава тридцать вторая

Он закрыл за собой дверь и оказался в вестибюле с голубыми стенами и овальным зеркалом — чтобы можно было проверить свой внешний вид перед встречей с проститутками. Перед ним, прямо за черной клубникой, висела расписная красная портьера. Оттуда слышался женский смех, и не слишком сдержанный. Потом рассмеялся и фыркнул мужчина. Мэтью стал сомневаться, что поступил мудро, когда сюда пришел, но ответы здесь — значит, деваться некуда.

Вдруг эбеново-черная дама, стоявшая к нему так близко, что Мэтью чувствовал жар через ее платье, достала откуда-то кинжал и стала чистить ногти острием. Был спрятан где-то в ее уборе, подумал Мэтью. Готовый выйти наружу и ударить в сердце в случае разногласий.

— Первый раз, — сказала она, продолжая туалет ногтей. — Надо сказать правила. Ага?

— Да, — осторожно ответил Мэтью.

— Без грубостей. Не уважаешь ты — и тебя уважать не будут. Сильно. Оружия нельзя. Есть?

Мэтью покачал головой.

— С виду верить можно, — решила женщина. — Первый раз чего — предупреждение. Второй раз — вылетишь. По частям. Будешь дело иметь со мной. Дошло?

— Дошло, — ответил Мэтью совершенно искренне.

— И ладно. — Кинжал перевернулся в жирных, но ловких пальцах и исчез в бездне. — Полшиллинга за комнату в полчаса. Меньше полчаса — те же полшиллинга. Принято даме оставлять гроат перед уходом. Все деньги платятся мне. Первый бокал вина — за счет заведения. Надувает твои паруса?

— Да, мадам, — ответил Мэтью, думая, что отвечает правильно.

— Я не мадам, — фыркнула она. — Меня Черной Бекки зовут. — Она опять широко осклабилась. — Будем отличными друзьями, — сказала она, здоровенной ручищей отводя занавес в сторону.

Перед Мэтью открылась довольно шикарная гостиная с темно-красными обоями, озаренная множеством свечей. Стояли диваны, кушетки и кресла, все мягкое и оббитое лоснящейся материей красных, розовых и лиловых тонов. Мэтью подумал, что эта обстановка должна дразнить и манить, но испугался за свое зрение. В гостиной, где клубились дымы резких благовоний из курильницы, сидели в вольных позах двое мужчин и три женщины. Мужчины были не вместе и не замечали ни друг друга, ни Мэтью, поскольку все их внимание было занято женщинами, вызывающе одетыми в наряды, более напоминающие панталоны, чем платья. Грудь проститутки прикрывали яркими шарфами с лентами вокруг горла. Совершенно неприлично была у них открыта середина тела, у одной в пупке торчал зеленый камешек. Красавицей никого из них назвать было нельзя, но такое количество обнаженного женского тела вызвало у Мэтью слабость в коленях. Он предположил, что это обычная спецодежда проституток Полли Блоссом, рассчитанная на быстрое снимание и надевание.

Одна из проституток, полная девка в белом парике, которая могла бы быка Брута сбить с ног, встала с софы и улыбнулась Мэтью кривыми зубами, раскрывая ему объятия рук, способных размолоть кости в порошок.

— Давай заходи! — сказала Черная Бекки,хватая Мэтью за плечо и почти вбрасывая в комнату.

Здоровенная шлюха двинулась к нему. Мэтью подумал было, что сейчас его просто проглотят, как пирожок с мясом, но тут между ним и женщиной появился ангел-спаситель, войдя в расположенную слева дверь.

— Мастер Корбетт, если не ошибаюсь? — спросила Полли Блоссом, оказавшись с ним лицом к лицу. Он не успел ответить, как она спокойно проговорила, не отводя глаз от Мэтью: — Вирсавия, сядь.

Боковым зрением он увидел, как женщина отступает к своей софе и сворачивается там, тяжело вздохнув по утраченной любви — или хотя бы упущенному гроату. Полли подалась еще ближе, и ее глаза, на удивление ясные и синие, заполнили целый мир.

— Мы ни за что не хотели бы отпугнуть вас при самом первом вашем посещении, — чуть ли не шепнула она ему в ухо.

Несмотря на жесткие рамки своей миссии, Мэтью начал потеть. В животе заныло. Полли Блоссом, без сомнения, была красивой женщиной. Густым светлым локонам совершенно не нужен был парик проститутки, и лишь едва заметное количество синих теней было у нее над глазами. Полные пухлые губы — так близко от губ Мэтью! — намазаны розовой помадой. Цвет этой женщины говорил о здоровье, тело с полными выпуклостями грудей и бедер заключено было в густо-индиговое платье, вышитое шелковыми цветами посветлее. Он не мог не глянуть вниз — нет ли на ней туфель со стальными оковками, и да — при всей этой аристократической утонченности, аромате духов, похожих на персик, эти жуткие вышибальные черные башмаки на ней были.

Тут донесся новый звук — кто-то тронул струны лиры. Мэтью глянул в сторону и увидел, что Черная Бекки расположилась в кресле и играет на этом инструменте, склонив голову, а ее единственный глаз полузакрылся, будто в грезе. Женщина запела какую-то вест-индскую песню, тихий и певучий мотив сопровождался словами наполовину английскими, наполовину из ее островного наследия. Мэтью почти ничего не понял из-за сильного акцента певицы, но в этой прекрасной и грустной песне он уловил звук общей для всей вселенной тоски.

Чья-то рука скользнула в руку Мэтью.

— Идите сюда, — сказала Полли все еще приглушенным голосом. — Сядьте со мной.

Она отвела его к дивану. Неожиданно для себя Мэтью оказался на диване рядом с известной всему Нью-Йорку содержательницей борделя. Она прислонялась к его плечу и предлагала ему засахаренный миндаль на серебряном блюде. Он попытался взять у нее миндаль — она засмеялась и вложила орех ему в рот.

— Расскажите мне о себе, — попросила она, кладя ему руку на бедро.

Как-то он забрел на глубокую воду. Сюда он пришел не для распутства, а ради информации. Ради встречи с Грейс Хестер, если получится. И надо держать себя в руках. Интересно, что сказала бы Полли Блоссом, узнай она, что он не уверен, девственник он или нет, потому что воспоминания о жаркой встрече с Рейчел Ховарт могли быть как истинными, так и порожденными горячечным бредом и странным эликсиром, которым отпаивал его индейский лекарь три года назад после поединка с медведем по прозвищу Одноглазый. Он просто слышал, что ответила бы на это мадам Блоссом: «После вашего ухода отсюда память будет отлично вам служить». Но он сюда пришел по делу, по профессиональному долгу, а не по вожделению плоти. Он должен как можно быстрее и точнее все выяснить — прояснить суть вещей. Должен… черт, как же близко эта женщина села!

Шаги — кто-то спускался по лестнице. Мэтью увидел узкие ступеньки в дальнем конце гостиной. И по ним, несколько расплываясь, то ли от выпитого, то ли от любовной усталости, спускался Сэмюэл Бейтер, все еще с синяками на лице после игры в кости у него дома в субботу вечером. В одной руке он держал треуголку, другой подтягивал панталоны.

— Доброй ночи, мадам Блоссом, — сказал он хрипло, проходя мимо, и эта леди ответила ему:

— Доброй ночи, мастер Бейтер.

И снова обратила внимание на того, кого кормила засахаренным миндалем.

— Да, вы очень красивый молодой человек. Но наверняка вам уже это говорили многие дамы куда моложе и куда красивее меня, правда ведь?

Вопрос этот был заряжен смыслами и подтекстами туже, чем многоствольные пистолеты, о которых упоминал недавно Эштон Мак-Кеггерс.

— Нет, не говорили, — ответил Мэтью.

— Тогда вкус нью-йоркских дам внушает мне ужас, сэр, и я опасаюсь за их здравый рассудок — как можно выпустить вас на улицы этого города без сопровождения прекрасного пола? Красив, хорошо воспитан, хорошо одет — и еще умен! О, как стучит мое бедное сердце!

Она потянула его за руку, чтобы он в полной мере ощутил если не как бьется ее сердце, то как мягка ее грудь.

Флаг на флагштоке Мэтью развернулся и взмыл вверх. Если так пойдет дальше, он потеряет всякое профессиональное достоинство.

Кто-то из гостей кончил рассказывать анекдот, и обе женщины захохотали так, будто впервые услышали историю о фермерской дочке и бродячем продавце щеток. Черная Бекки играла и пела, Полли Блоссом смотрела на Мэтью, будто он был инкарнацией Эроса, и он понимал, что это у нее профессиональное, потому что Эросом он не был и знал это твердо.

Мадам Блоссом резко прервала свое воркование и ястребиным взглядом проследила, как двое гостей выбрали себе получасовых подруг и положили монеты в белую фарфоровую тарелку возле Черной Бекки, которая не перестала играть ни на секунду. Один из этих мужчин был то ли сумасшедший, то ли невозможно близорукий, потому что выбрал великаншу в белом парике. Может, его манило то, что почти вываливалось из ее панталон. Они поднялись по лестнице, болтая и смеясь, оставив забракованную девушку — тощую шатенку с острым личиком, покрытым коркой румян и белил, — сидеть в кресле со смертельно скучающим видом. Она энергично махала черным веером, разгоняя запахи мужского мускуса и нечистого дыхания.

— Мастер Корбетт, — вернулась Полли к тому же флирту, — я сожалею, что не могу сегодня предложить вам себя, как мне хотелось бы, из-за проклятия Евы. Могу ли я предложить вам Николь, которая будет чудесной компанией? Николь! Сядьте прямо и покажите ваши хорошие манеры, дорогая моя. — Николь послушалась с застывшей улыбкой. — Еще у меня тут есть весьма приятная и очень разумная юная блондинка, приехавшая из Лондона только на прошлой неделе, почти девственница — настолько она свежа, такая сочная и молодая. Но если вас влечет опытность, определенный шарм экзотики, то есть у нас и смуглая цыганка, доставляющая невероятное наслаждение. Что вы предпочтете, сэр?

— Я… — Нервы подвели Мэтью, голос его сел. Он прокашлялся и начал снова: — У меня есть одна просьба. — Она внимательно слушала, с каким-то твердым кремневым блеском в ясных глазах. — Я хотел бы быть представленным…

— Черт, ну и ночка! — прозвучал пронзительный женский голос. Его обладательница спускалась по лестнице. — У этого паразита Бейтера хрен такой, что на трех мужиков хватило бы!

— Придержите язык, Мисси! — Мадам Блоссом вскочила, кипя негодованием. — У нас джентльмен в гостях!

Мэтью тоже вскочил, потому что на лестнице была та самая молодая проститутка, которая висла на Эндрю Кипперинге в «Терновом кусте». Темно-каштановые волосы — настолько темные, что почти черные, — зачесанные назад, оставляли лоб открытым и сходились сзади в хвост, перехваченный красной лентой. По обычаю дам из верхов и самых низов общества она была густо напудрена, брови вырисованы тонкими черными дугами. Как Мэтью заметил еще в «Терновом кусте», было ей около двадцати лет, не так чтобы непривлекательная, потому что черты лица хорошо вылеплены, выражение сексуально-хитрое, как у кошечки. Одета она была в панталоны, но на плечи наброшен тонкий шелковый халат, спадающий на грудь. Черные глаза остановились на Мэтью, но остались пустыми. Она подчеркнуто произнесла:

— Примите мои сожаления, сэр. Я просто заметила, что получается, если запихивать огромную колбасу в шелковый кошелек.

— В извинениях нет необходимости, — ответил Мэтью Грейс Хестер прежде, чем хозяйка заведения успела вмешаться. — Я понимаю, что не все колбасы созданы равными, но все шелковые кошельки имеют дно. Я выразил сожаление, что у так называемого джентльмена нет понятия о соотнесении физических объемов.

Наступило молчание. Черная Бекки прервала музыку на фальшивой ноте.

Грейс Хестер нахмурилась:

— Вы еще кто такой? — спросила она. — Псих бормочущий?

— Тихо! — одернула ее Полли и тут же смягчила тон, хотя глаза ее остались твердыми, как ее репутация: — Это мастер Мэтью Корбетт, милочка. Клерк магистрата и хорошо известный в городе молодой человек. Его хвалебно описали в последнем выпуске «Уховертки», так что можно считать его знаменитостью. И нам оказана честь…

Грейс зевнула, поерзала, почесала себе пах.

— …его посещением, — закончила Полли. — Ох эти молодые дамы! — обратилась она к Мэтью, покачивая головой. — Совершенно не умеют себя вести.

— Я на эту ночь работу закончила. — Грейс пошла вниз по лестнице, заметно покачивая бедрами. Она не прикидывалась леди и не давала себе труда скрывать ни дурного характера, ни грубости. — Налейте мне, мать вашу, выпить, к черту.

— Сама себе, мать твою, наливай выпить, к черту, — ответила хозяйка, сбрасывая маску цивилизованности. — Ты мне уже два шиллинга должна за выпивку. Когда заплатишь?

Девица пожала плечами, прошла мимо Мэтью и Полли к буфету, где стояли три открытые бутылки вина и несколько бокалов. Вдруг сверху донесся взрыв женского смеха и неразборчивый мужской вопль. Черная Бекки вернулась к лире, на этот раз играя более ровную и замысловатую мелодию, уже без слов. На Мэтью ее музыкальные таланты произвели впечатление, и стало интересно, какова может быть история ее жизни. Но сюда он пришел за историей Грейс Хестер, и настало время приступить к ее изучению.

— Это вино для клиентов. — Полли оказалась рядом с девицей прежде, чем та успела наклонить бутылку. — Ты мне сперва заплатишь, что должна, иначе ни хрена не получишь.

— Прошу прощения, — вступил в разговор Мэтью раньше, чем эти кошки сцепились когтями. — Эта леди может получить мой бокал. — Женщины обе посмотрели на него так, будто никогда еще не рождалась на свет тварь более мерзкая. — Мне ведь полагается бокал за счет заведения? Если да, то эта леди может его получить.

Надо отдать должное Полли Блоссом: она мгновенно умела переключаться с роли начальницы шлюх на роль флиртующей деловой женщины. Очевидно, подумал Мэтью, это ключ к ее успеху. Полли скромно потупила взор:

— Как это благородно с вашей стороны, сэр. И как тактично. Мы благодарны вам.

Грейс никого благодарить не стала: налила себе бокал и выпила прежде, чем Мэтью успел шиллинг из кармана вытащить.

— Я беру эту девушку, — сказал он, протягивая монету. — Чтобы облегчить ее дискомфорт, плачу еще полшиллинга.

— Я сегодня отработала, я сказала, — ответила Грейс, даже не глядя.

— У нас есть более подходящие дамы, мастер Корбетт. — Полли не сводила глаз с монеты. — Есть очень красивая девушка семнадцати лет, недавно из Амстердама.

— Этой уродине семнадцать было десять лет назад. — Грейс невероятно длинным языком вылизала свой бокал.

— Нет, вот эта девушка, — повторил Мэтью. — Шиллинг за тридцать минут. И два гроата за беспокойство.

Глаза Полли сощурились: что-то она учуяла.

— Весьма расточительно, вам не кажется, сэр? И почему, позволю себе спросить, именно эта спутница, когда я предлагаю такой большой выбор?

— К ней меня тянет. — Мэтью сделал вид, что не услышал неприязненного фырканья девушки. А следующие его слова и его самого удивили: — Люблю с перчинкой.

— Что ж, перчинок здесь хватает, сэр, — ответила Полли и одним плавным движением шагнула вперед и твердо взялась за пах Мэтью. Он не успел отдернуться, как она уже оценила весь пакет. — Он нормальный, — сказала она Грейс. — А шиллинг и два гроата будут очень неплохим завершением рабочего дня.

— Да черт побери! — бухнула Черная Бекки. — Дайте эти деньги мне, и столько перчинок ты никогда в жизни не увидишь!

Мэтью подумал, что столько перца мог бы и не пережить. Он держал протянутую вперед руку с шиллингом. Грейс наливала себе второй бокал.

Огонь скупости запылал в очах Полли, но она проявила заботу о своих подопечных.

— Иди и сделай его, да так, будто это твой последний раз в жизни. Утром я тебе немножко еще мази дам.

Грейс осушила второй стакан и так вбила его в стол, что Мэтью побоялся, как бы сосуд не разлетелся вдребезги. Потом девушка обернулась со своей кошачьей улыбкой к нему.

— Как пожелаете, сэр, — сказала она, пародируя воспитанность. — Я все равно вас там и не почувствую.

Полли пальчиком показала Мэтью на тарелку с деньгами, и он добавил к ним свои монеты. Когда Мэтью вслед за Грейс поднимался по лестнице, Полли сказала им вслед:

— Смотри, чтобы мистер Корбетт получил за свои деньги достойную услугу! В нашем заведении — все для клиента!

Мрачная шлюха не отреагировала никак. Она поднялась по лестнице, провела Мэтью по освещенному коридору с четырьмя дверьми по обе стороны и одной в дальнем конце. В позолоченных рамах на стене висели рисунки настолько скандальные, что Мэтью краска бросилась в лицо при виде сплетений тел. Еще одна курильница дымилась на столике, распуская синие струйки благовоний — наверное, чтобы заглушить более резкие запахи пота и секса. Женщина открыла вторую дверь справа и вошла, ни слова не говоря клиенту, у которого сердце заколотилось, хотя намерения были самые честные. Внизу снова запела Черная Бекки, и взрыв женского хохота успел донестись из вестибюля прежде, чем Грейс закрыла дверь за спиной Мэтью.

Это была простая спальня со светло-желтыми стенами и единственным закрытым ставнями окном. Смятой постели, несомненно, пришлось сегодня выдержать серьезные испытания. На круглом столике стоял подсвечник на три свечи, и пламя их придавало комнате более романтический вид, чем она заслуживала, потому что уродливые трещины в штукатурке оставались вполне заметны. Мышиного цвета стул, комод с умывальным тазом, рядом с тазом — песочные часы. На стене — небольшое прямоугольное зеркало, на крючках на стене — разные предметы женской одежды. Здесь не было того беспорядка, что Мэтью ожидал увидеть, дощатый пол чисто выметен и все прибрано, кроме кровати. Он решил не разглядывать простыни слишком пристально.

Грейс смотрела на него с бесстрастным лицом. А Мэтью понятия не имел, что говорить. Начал было с фразы: «Насколько я понимаю, вы последнее время были сильно заняты…» — и сам вздрогнул от того, как она прозвучала.

— Твоя фамилия Корбетт? — спросила она и слегка нахмурилась. — Я тебя раньше нигде не видела?

— Могли видеть. Однажды вечером в «Терновом кусте».

Она будто попыталась вспомнить, но не особенно стараясь. Пройдя мимо Мэтью к комоду, она выдвинула ящик, оставляя за собой едва слышный запах мяты. Хотя бы зубы в чистоте содержит, подумал Мэтью.

— Меня можно называть Мэтью, — сказал он.

Она обернулась. В руке у нее болтался какой-то предмет длиной дюймов семь, с маслянистым блеском. Она сказала:

— Вот этот чехол себе натяни, и когда будешь готов, я переверну часы. Если хочешь, я тебе его натяну, и тогда часы переворачиваю сейчас. Как будем?

Мэтью слыхал о таких чехлах для пениса, но никогда раньше не видел. Из овечьей слепой кишки, как было понятно. Он уставился на предмет в руке у Грейс и, несмотря на возбуждение и интерес от нахождения в этом логове удовольствий, ощутил сосущее чувство под ложечкой.

— Мне это не нужно, — сказал он.

— Не натянешь — не засунешь, и плевать мне, сколько ты денег платишь. Не надо мне валяться кверху брюхом, чтоб этот чертов доктор из меня детеныша выковыривал. — Она твердой рукой протянула чехол Мэтью: — Давай-давай, его все джентльмены натягивают.

— Надеюсь, не именно этот?

— Ты дурак? Используешь — и выбрасываешь. — Она кивнула в сторону ведра на полу. — Слава Богу, я не из тех, кому приходится их отмывать.

— Мне он не нужен, — спокойно повторил Мэтью, — потому что я хочу только разговора.

Грейс замолкла, заморгала, будто от пощечины. В тишине слышно было, как играет лира и поет в гостиной Черная Бекки. Потом воздух нашел себе дорогу в легкие Грейс.

— Разговора? Что за херня такая?

— Хочу задать вам несколько вопросов.

Она увидела, что он говорит серьезно. Попятилась, как пятится человек от собаки, у которой изо рта пена.

— Слушай, ты, — проговорила она сдавленным голосом. — Сейчас крикну — и Бекки тебе сердце вырежет.

От такой угрозы у Мэтью холодок пробежал по спине, но он сохранил самообладание.

— Я надеюсь, вы не будете кричать, и мне хотелось бы уйти отсюда со всеми частями тела, с которыми я пришел.

— Ты псих. — Грейс почти вжалась в угол. — Кто, к черту, тратит время на разговоры, когда можно засадить?

— Я пришел сюда к вам с определенной целью, и это не… гм… не это. Я вам обещаю, что вас не трону. Хорошо?

— Ты кретин, ты же заплатил, чтобы меня трогать.

— Это не так. Я заплатил за полчаса вашего времени. Я задам вам несколько вопросов, потом уйду. А мадам Блоссом скажу, что вы были великолепной… — он поискал слова, достойного джентльмена, — …хозяйкой. Я вас не трону, и уж точно не причиню вреда. Пожалуйста, — он понизил голос, заговорил убедительно, — поверьте мне.

Грейс желчно засмеялась. Глаза ее уже не были пустыми, в них заблестело подозрение, и она как сплюнула на пол словами:

— Я никому не верю.

Мэтью решил поместить себя туда, где он будет казаться ей наиболее слабым, и сел на кровать. Она скривила губы:

— Что, передумал?

— Нет. Я просто хотел вам показать, что вы можете выйти из комнаты в любой момент, и я не стану вам мешать.

— Ты и не смог бы.

— Это верно, — согласился он. Наверняка у нее припрятан кинжал или два для самозащиты, если Бекки задержится на лестнице. — Мне только нужно вам задать несколько вопросов. Очень важных.

Грейс смотрела на него молча, зажав в кулаке чехол для пениса.

— Если вы ответите на них как можно более правдиво, — продолжал он, — я уйду, и вы сможете лечь. В смысле, лечь спать.

Она не ответила, но Мэтью видел, что орать она сейчас не будет. По крайней мере сердцу его пока ничего не грозит.

Она шагнула вперед, миновала Мэтью, подобравшись, чтобы не зацепить его коленей. Положила чехол в ящик, ящик задвинула, подняла правую руку и перевернула песочные часы — потекла струйка. Еще не повернувшись к нему, она открыла верхний ящик комода, вытащила предмет, который Мэтью сперва не был виден. Когда она вернулась в угол, где ей было всего уютнее, и повернулась лицом к Мэтью, стало видно, что она прижимает к себе потрепанную тряпичную куклу с красным швом рта и черными пуговицами глаз.

— Что ты хочешь знать? — спросила она настороженно.

— Прежде всего какие у вас отношения с преподобным Уэйдом.

— С кем?

— С Уильямом Уэйдом. Проповедником из церкви Троицы.

Грейс смотрела пустыми глазами, держа куклу на сгибе руки.

— Не знаете преподобного Уэйда? — спросил Мэтью.

— Кажется, я слышала это имя. Я много имен слышу. Но откуда бы мне его знать? — На лице мелькнула злобная улыбочка и тут же исчезла. — Он сюда ходит инкогнито?

— Нет. — Мэтью заметил у нее некоторое разочарование, что преподобный не ходит по огненному краю ада. Самого его этот ответ привел в отчаяние, потому что он счел его правдивым — судя по ее тону и отсутствию реакции на имя. — А Эндрю Кипперинг вам знаком? Я полагаю, что вы…

Она уже энергично кивала, даже договаривать не пришлось.

— Вы про Энди? О да, настоящий джентльмен. Большой, красивый, и деньги у него текут, как вода под Лондонским мостом. Он сюда приходит два или три раза в неделю. Иногда остается на всю ночь. У него договоренность со старой драконихой. Он же адвокат.

— Да, я знаю.

— Постойте-ка! — Разогревшаяся было Грейс снова стала ледяной. — Энди во что-то вляпался, да? — Она шагнула к двери, и Мэтью чуть не вскочил, ожидая, что сейчас она крикнет Черную Бекки. — А вы кто такой, что пришли про Энди выпытывать? Я не буду помогать его ловить, что бы он там ни натворил.

— Я не сказал, будто он что-то натворил.

— Можете всех девочек поспрашивать… всех дам, я хотела сказать. — Грейс выставила в его сторону острый подбородок, прижимая к груди куклу. — Энди — само благородство. А вы, черт побери, кто такой?

— Я ничего плохого не желаю для мистера Кипперинга, — сказал Мэтью очень спокойно. — Я просто хотел установить факт, что вы его знаете. Я вас с ним видел в «Терновом кусте», но хотел от вас услышать.

— Ладно, я его знаю. Как и все здешние дамы. И даже дракониха его иногда берет к себе в постель, и я даже слыхала, что бесплатно.

Последнее слово Грейс произнесла с отвращением.

Мэтью не мог понять, куда отсюда двигаться. Если Грейс Хестер не знает преподобного Уэйда, то о чем распространялся тогда возле доков Эндрю Кипперинг? «Что именно вы знаете о Грейс Хестер? — спрашивал тогда Кипперинг в тени корабельных мачт. — Это не должно выйти наружу, вы ведь понимаете?» — говорил он.

Мэтью решил сменить курс. С тихим шипением росла кучка в песочных часах.

— Давно ли вы здесь?

— С конца апреля, кажется. А что?

— Доктор Годвин, — сказал Мэтью. — Вы его знали?

— Этого старого пердуна? Убили которого, да? И здорово убили, говорят. — Оставив тему безупречного Энди, Грейс снова потеплела. — Будто ему голову чуть не начисто отрезали.

Ликование ее было почти непристойным.

— Он вас наблюдал, да? До того, как этим занялся доктор Вандерброкен?

— Ага, и засаживал, пока этим занимался. У этой старой сволочи тоже хрен был ого-го — в его-то возрасте, да? Видели там внизу Николь? Тощую эту? Так Годвин на нее залезал каждый раз, как она оказывалась поблизости. Он ей какие-то сраные тарелки подарил на день рождения — в ту самую ночь, как ему горло перерезали. Говорил, что ее любит. Можете себе представить? Любовь — вот в таком месте!

— Действительно забавно, — согласился Мэтью, хотя на самом деле думал, что это очень печально. А тарелки наверняка работы Хирама Стокли.

— Не спускай Николь все в бутылку, она бы разбогатела от всего того серебра, что платил ей Годвин. И еще она говорила, что он ночью как отстреляется и заснет, иногда ее называет чужим именем. И когда он начинал рыдать у нее на плече, она его выставляла. Серебро серебром, а гордость у каждой шлюхи есть.

— Другим именем? — спросил заинтригованный Мэтью. — А каким?

— Николь говорила, что-то вроде… Сьюзен, кажется. Сами у нее спросите. В общем, странный был он старик, этот Годвин. Почти всегда пьяный, и руки у него были холодные.

— Может быть, придется спросить у Николь, — сказал Мэтью, размышляя вслух. — Интересно узнать о докторе Годвине побольше.

— А теперь вы заговорили, как он, — хмыкнула Грейс.

Мэтью снова вернулся к разговору.

— Как кто?

— Как Энди. Хотел знать, когда Годвин был здесь, когда ушел и так далее. Говорил про этого типа с Николь. Николь рассказывала, он ей засунул, слил в чехол, а потом только и делал, что расспрашивал про Годвина, будто на самом деле для того и заходил… В смысле, для того пришел сюда.

— А это так? — спросил Мэтью, глядя, как она гладит куклу в бессознательной потребности утешения от этого куска грязной тряпки, набитого соломой. Реликт из прошлого, подумал он. Как Сьюзен может быть реликтом из прошлого доктора Годвина. А может ли это иметь какое-то отношение к его убийству? — Мисс Хестер! — начал он. — Еще один вопрос. Не называл ли когда-нибудь при вас Эндрю Кипперинг имени Уильяма…

— Стоп, — прервала она его. — Как ты меня назвал?

— Мисс Хестер, — повторил Мэтью. — Вашим именем.

— Моим именем?

Тут у Мэтью кинжальным ударом вступило в мозг прояснение.

— Вы не Грейс Хестер!

— Да нет, черт побери. Я — Мисси Джонс. А Грейс Хестер — в комнате в конце коридора. Это та больная.

— Больная?

— Чахотка. В последние дни ей все хуже и хуже, Бекки говорит, что скоро она кончится. Почему ей дали самую большую комнату во всем доме, я не знаю.

— Ох… какой же я дурак! — почти застонал Мэтью. Он встал, и Мисси Джонс, надо отдать ей должное, не попятилась. — Боже мой, какой же я был дурак!

— Насчет чего?

— Насчет понимания, что чего значит. — Он обратил на нее взгляд: — Мисс Джонс, я мог бы взглянуть на Грейс Хестер?

— Дверь все время заперта. Грейс — гуляка. Даже больная, она рвется в «Терновый куст» и что-нибудь там выкинуть. В прошлый раз, когда она сбежала, Энди пришлось приводить ее обратно.

Теперь Мэтью знал. Он знал, и это случилось прямо у него на глазах в ту самую ночь, когда громилы Эбена Осли познакомили его лицо с кучей конских яблок.

— Есть ли способ хотя бы взглянуть на нее? Просто на минутку.

— Я ж говорю, дверь заперта. — Она снова начала нервничать. — А зачем на нее смотреть? Или ты… тебе… больные нравятся?

— Нет-нет, ничего даже похожего. Клянусь вам, никаких дурных намерений.

— Не понимаю я этого, — сказала Мисси, но потом прикусила губу, погладила куклу и сказала: — Я… похоже… тебе можно доверять?

— Можно.

Она кивнула.

— Драконихе это не понравится… и Бекки тоже. Придется быстро. — Она прижала к себе куклу и сказала, опустив глаза: — Ключ наверху, на притолоке. Если тебя кто-нибудь застукает, тебе здорово достанется. И мне тоже.

— Меня никто не застукает, — заверил он ее. — А если даже и так, я вам могу обещать, что никому из нас от этого не будет ничего плохого ни в каком смысле. Вы мне верите?

— Нет. — Потом она нахмурилась, сведя брови вместе. — Может быть. Не знаю.

Мэтью пошел к двери, и женщина быстро подвинулась в сторону.

— Спасибо за потраченное время, мисс Джонс. И за вашу помощь.

— Не за что, — ответила она. Он уже взялся за ручку двери, когда она сказала: — Можешь называть меня Мисси, если хочешь.

— Спасибо, — сказал он еще раз и улыбнулся. Может, он и ждал ответной улыбки, но она уже шла к миске с водой смывать косметику, прижимая к щеке куклу. Он подумал, как она выглядит без пудры и какие воспоминания хранит ее душа. Но времени здесь околачиваться не было, и он вышел, тихо закрыв за собой дверь.

Ключ он нашел довольно быстро. Вставляя его в замок, он подумал, что вопль настоящей Грейс Хестер привлечет всех обитателей дома, но если говорить в терминах шахмат, у него сейчас был слон против пешки. Внизу все так же пела Бекки, на этот раз какой-то более веселый вест-индский мотивчик. Вложив ключ, Мэтью повернул его и открыл дверь.

Спальня была такая же, как у Мисси, только пошире на несколько футов. На полу — дорожка винного цвета. Горели две свечи, одна на прикроватном столике, другая на комоде.

Шевельнулись простыни. Лежащая на них девушка, с бледным лицом и темными слипшимися от пота волосами, с усилием села. У нее были широкие скулы, узкий подбородок и когда-то давным-давно ее можно было бы назвать красивой. Сейчас она была как обломки крушения на пустынном берегу.

Болезнь скрывал густой грим, крепкие напитки придавали ей ложную силу. Это была та девушка, что выходила из «Тернового куста» в обществе Эндрю Кипперинга в ту ночь, когда громилы испортили Мэтью цвет лица.

Грейс Хестер смотрела на него, открыв рот. Внизу в гостиной пела Бекки, играла веселый солнечный мотив ее лира.

— Отец? — спросила девушка сонным голосом, слабым… но с какой-то надеждой.

— Нет, — тихо ответил Мэтью и вышел из комнаты, не дожидаясь, пока сердце разорвется от жалости.

Глава тридцать третья

Он рыбачил на любимом месте, в конце Винд-Милл-лейн на западном краю города, где Джон Файв и сказал его искать.

Вдоль улицы стояло несколько домов, столярная мастерская, кукурузное поле и новая пивоварня, которую только начали строить. Утром четверга солнце блестело на реке, ветер шевелил зеленые леса Нью-Джерси на дальнем берегу. Рыбак сидел среди серых валунов, леска уходила от ясеневого удилища в воду. Сразу за ним громоздился корпус старого торгового судна, выброшенного на скалы бурей. Обшивка была пробита во многих местах, доски переломаны, корпус медленно разрушался напором времени и текучей воды. На холме, достаточно близко, чтобы бросать на рыбака тень, стояла высокая ветряная мельница, давшая улице название. Вращающийся верх на башне развернут был так, чтобы ловить утренний бриз, и холщовые паруса надувались на медленно двигающихся крыльях.

Хотя Мэтью старался идти тихо, он знал, что его присутствие замечено. Преподобный глянул в его сторону и быстро отвернулся, не сказав ни слова. Уэйд сегодня утром совсем не был похож на недоступного священника церкви Троицы. Он был одет в серые панталоны с заплатами на коленях и вылинявшую коричневую рубашку с закатанными рукавами. На голове у него была бесформенная тряпка из некрашеной шерсти, повидавшая множество летних дождей и солнца. Одежда для рыбалки, подумал Мэтью. Рядом с Уэйдом стояла плетеная корзина для улова и подсачок.

Мэтью остановился, не доходя десяти ярдов. Уэйд сидел совершенно неподвижно, ожидая поклевки.

— Доброе утро, сэр, — сказал Мэтью.

— Доброе утро, Мэтью, — ответил преподобный голосом, в котором не было и намека на эмоцию. И даже не глянул в строну пришедшего.

Молчание затянулось. Дыхание ветерка шевелило речную гладь, изламывая отражение крыльев мельницы.

— Кажется, не везет мне сегодня, — сказал наконец Уэйд. — Две мелкие рыбешки, даже на сковородку не наберется. И так они сильно отбивались, что как-то неправильно показалось их вытаскивать на берег. Я хочу карпа поймать, которого тут видел, но он хитрый. Ты рыбу ловишь?

— Давно не ловил.

Когда-то Мэтью ловил рыбу, чтобы не сдохнуть с голоду — в трудные дни на улицах, до приюта.

— Но ты все же ловец?

Мэтью понял намек:

— Да, сэр, ловец.

— Ты очень умный человек, Мэтью. Эндрю мне говорил, что ты хотел быть юристом?

— Да, в какой-то момент больше всего на свете. Сейчас это вряд ли важно.

Уэйд кивнул, глядя на красный поплавок там, где леска уходила в воду.

— Он говорил, что у тебя очень сильное понятие справедливости. И это похвально. Ты мне казался юношей высоких душевных качеств, Мэтью, и потому мне непонятно, отчего ты решил опуститься до мерзкого дела шантажа. — Он обернулся — иссушенные глаза с красными веками, сон был явно далек от него в эту ночь. — Я ждал тебя, Мэтью, с тех самых пор, как Эндрю сказал мне. И подумать только, что в этом участвует Джон, который говорил, что любит Констанс и которого я уже считал своим сыном. Каково моему сердцу это вынести, Мэтью?

— А что, у вас и правда есть сердце?

Преподобный Уэйд не ответил, но снова отвернулся к реке.

— Я сказал Кипперингу неправду. Джон Файв ничего о девушке не знает. Он пришел ко мне за помощью, потому что Констанс решила, будто вы сходите с ума. Нельзя же каждую ночь уходить из дому и думать, что она не заинтересуется в конце концов, куда вы ходите? Я за вами проследил сам — до заведения Полли Блоссом. То, что я видел, можно было бы назвать жалостным зрелищем. А в последний раз, когда вы выходили — во вторник, — за вами проследила Констанс.

Лицо преподобного под бесформенной шапкой побледнело.

— Она видела, куда вы ходили. Она видела, как вышел Эндрю Кипперинг и с вами говорил. Нет, лица его она не видела, но я уверен, что это был он. Он и есть ваш посредник?

Ответа не было.

— Конечно, он. — Порыв ветерка прошумел мимо, Мэтью заговорил дальше: — Я полагаю, что деньги за содержание Грейс в этой комнате поступают от вас и идут через Кипперинга? И это только благодаря его хорошим отношениям с Полли Блоссом девушке позволили умереть у нее в доме? Да? Кроме того, я полагаю, мадам Блоссом первой сообразила, что одна из ее голубок — дочь проповедника из церкви Троицы? Это Грейс ей сама сказала, когда поняла, что умирает? — Он сделал паузу, давая Уэйду возможность ответить, но ответа не последовало. — Я думаю, вы смотрите на мадам Блоссом как на святую, потому что если уж кто кого и шантажировал бы, началось бы с нее. Какова же здесь ее награда? Место на небесах для женщины, которая боится ада?

Уэйд наклонил голову, будто в молитве, и сказал измученным заботой голосом:

— Мадам Блоссом — женщина деловая. Наше соглашение Эндрю составил как деловое. Это ей понятно.

— Ну, и мадам Блоссом считает отнюдь не вредным иметь на своей стороне священника. Если, например, какие-нибудь влиятельные члены церковного совета пожелают закрыть ее заведение.

— Наверняка. — Уэйд не поднимал головы. — Но у меня не было выбора, Мэтью. Горний путь — прямой путь — оказался слишком опасен. То, что я всегда проповедовал… то я не смог сделать, когда был призван. Мне придется с этим жить до конца дней моих, и не думай, что это будет просто.

— Но вы останетесь проповедником, — ответил Мэтью. — Ваша дочь умрет, не услышав прощения от своего отца.

— Прощения? — Уэйд глянул на него со смесью изумления и гнева, пронесшегося по лицу как грозовая туча. Отбросив прочь удилище, он встал, выпятив грудь в готовности бороться с миром. — Ты думаешь, это ей надо? Отнюдь, сэр! У нее нет ни стыда, ни сожаления за прожитую ею жизнь!

— Так чего же она хочет?

Уэйд провел рукой по лицу. Казалось, он сейчас снова опустится на камни и ляжет на них тряпьем. Но он вздохнул глубоко, медленно выдохнул.

— Она всегда была порывистым ребенком. Все внимание — только этой девочке. Украшения и драгоценности, каким бы грехом ни добывались они. Ты знаешь, почему она желает умереть в этом доме? Она сказала Эндрю, что хочет умереть там, где музыка и смех. Как будто веселье этого дома не вымучено сквозь зубы! И она лежит там, на смертном одре, а я стою на улице… — Он затряс головой.

— Рыдая? — подсказал Мэтью.

— Да, рыдая! — резко и зло ответил он. — О, видел бы ты меня, когда Эндрю впервые сказал мне, что узнал от мадам Блоссом! Я тогда не рыдал, я чуть не проклял Бога и не обрек себя на ад! То, что творилось у меня в голове, могло повергнуть меня в вечный огонь, но я должен был что-то делать. И я думал прежде всего о Констанс, только о ней!

— Она не знает?

— Что ее старшая сестра — шлюха? Нет, конечно. Что мне было сказать Констанс? Что мне было делать? — Он смотрел в никуда невидящими глазами. — Что мне делать сейчас?

— Я думаю, ситуация вскоре разрешится сама собой. Разве не это вы говорили Констанс?

— Доктор Вандерброкен мне говорит… что ничего не может для нее сделать, только облегчить ее страдания. У нее есть, быть может, неделя или две, говорит он, и чем она держится, он не знает.

— Быть может, она держится надеждой, что придет ее отец?

— Чтобы я пришел туда? Служитель Божий — в дом разврата? Тогда мне в этом городе конец. — На лице Уэйда отразилось страдание, и он все же опустился на камень. Секунду он смотрел, как играет ветер зеленью на холмах, потом тихо проговорил: — Я хотел войти. Я хотел ее увидеть. Говорить с ней. Сказать… не знаю что. Что-нибудь, что ее утешит, или хотя бы принесет ей мир, если это возможно. Очевидно… когда она в мае сюда приехала, она уже была больна, но очень хорошо скрыла свое состояние и от мадам Блоссом, и от доктора Годвина. У нее всегда были золотые уста, даже в детстве, наверняка она как-то отговорилась от этого ужасного осмотра. Потом, как говорит Эндрю, излишества ее… ее профессии ее подкосили. Она упала в обморок, пригласили доктора Годвина… и чтобы ее не выбросили на улицу, она сказала мадам Блоссом, кто она. Я полагаю, Эндрю был выбран доверенным из-за своей репутации… в смысле, репутации адвоката, а не потаскуна.

«Весьма квалифицированного в обоих смыслах», — подумал Мэтью, но промолчал.

— Мы подписали соглашение, — продолжал преподобный. — Эндрю меня информирует о состоянии Грейс, и насколько я понимаю, он возвращал ее несколько раз, когда ей удавалось кого-нибудь уговорить ее выпустить. Особенно она любит «Терновый куст», как он мне говорил.

Мэтью теперь понял: Кипперинг считал, что Мэтью видел его вместе с Грейс внутри «Тернового куста», а не тогда, когда они вывалились из дверей; и как-то у него сложилась мысль, будто Мэтью, горластый петух, догадался, кто она такая.

— В ту ночь, когда убили мистера Деверика, — напомнил Мэтью. — Вас тогда позвал доктор Вандерброкен, потому что Грейс стало хуже? И он решил, что она может умереть в ту ночь?

— Да.

Тогда неудивительно, что Уэйд сказал, а доктор подтвердил, будто они идут в разные места. Трудно было бы объяснить главному констеблю Лиллехорну, куда они идут вдвоем по столь срочному делу.

— И одна из дам мадам Блоссом ходила домой к Вандерброкену, чтобы ему рассказать?

— Да. Она вместе с ним пришла за мной и ждала на углу у моего дома.

Это объясняло женщину, которую видела Констанс, но вызывало новый вопрос.

— Вы сказали, что посредником служил Эндрю Кипперинг. Где был он в эту ночь?

— Понятия не имею. Я знаю, что он любит выпить куда больше, чем позволяется доброму христианину. — Уэйд снял свою шляпу и вытер лоб тыльной стороной ладони. Темные волосы редели на макушке и седели на висках. — Да, — сказал он, будто вспомнив то, на что он должен был отреагировать, но пропустил мимо ушей. — Я говорил Констанс, что проблема вскоре разрешится. И она разрешится мощной дланью Господней.

Но Мэтью решил, что так легко он преподобного не отпустит, и да простит ему Господь подобную дерзость.

— И вы так и думали все те вечера, когда стояли у дома мадам Блоссом? Вы знали, что там ваша дочь лежит на смертном одре и может скончаться в любой момент? Я видел ваши слезы, преподобный. Я знаю, что вы пытались собраться с духом и войти внутрь. Вы не думали, что хотя бы один раз можете освободить себя от узды общественного мнения? От мысли, что скажут церковные старейшины, если узнают, что отец все еще любит свою дочь, ставшую проституткой? — Он подождал, чтобы эти удары жала дошли до собеседника. — Так что я думаю, пусть даже мощная длань Господа и решит этот вопрос скоро, после него останется сломленный человек — если вы не увидитесь с нею.

— Я буду сломлен, если ее увижу, — прозвучал твердый ответ. — Шагнув в этот дом, я рискну всем, чему посвятил свою жизнь. Можете себе представить, как будут смотреть на меня семейства с Голден-хилл, если они узнают.

— Вы не можете сделать этого тайно?

— Я и так держу это в тайне от моей паствы. Ты же был в церкви, когда у меня случилась минута слабости? Еще одной тайны я не выдержу. И ни на что больше годиться не буду.

Мэтью сел на камень неподалеку от преподобного, но не лишком близко.

— Могу я спросить, как ваша дочь выбрала эту профессию?

— Она родилась непокорной. — Уэйд теперь глядел в глаза Мэтью, щеки его разрумянились, и Мэтью подумал, не наследственная ли это непокорность. — С ранних лет она наслаждалась непослушанием, бегала с мальчишками день и ночь. Что еще я могу сказать? Я не знаю — и никогда не знал — ее сердца полностью. — Он сидел, зажав свою бесформенную шляпу между колен, на виске у него билась жилка. — Грейс была у нас первой, на восемь лет старше Констанс. Между ними у нас родился мальчик, он умер. Хестер — да, так звали мою жену, — скончалась через несколько дней после рождения Констанс. Осложнение, сказал доктор, непредвиденное. И вот я остался с двумя дочерьми и без моей Хестер. Я старался. Честно старался. Мне помогала сестра, насколько могла, но после смерти Хестер… Грейс все больше и больше отбивалась от рук. В десять лет она бегала по улицам, разбивая камнями витрины. В двенадцать ее поймали на сеновале с мальчиком старше ее. А я старался нести слово Божие. Планы на успех, которые были у нас с Хестер, рассыпались в прах из-за Грейс. Я счет потерял, сколько раз приходили ко мне жаловаться на ее проказы или требовать денег, когда она хватала что-нибудь с прилавка и бежала со всех ног.

Уэйд замолчал, погрузившись в воспоминания, и Мэтью вдруг показалось, что выглядит он лет на восемьдесят.

— Когда ей исполнилось четырнадцать, — заговорил снова Уэйд, — стало необходимо что-то решать. Я потерял должность в церкви, потому что Грейс набросилась на другую девушку с ножом в руке. Во времена попроще ее бы сочли одержимой демоном. Сладить с ней было невозможно, и она уже начинала подавать дурной пример Констанс. Благослови ее Господь, малышка не понимала происходящего, и я старался защитить ее как мог. Шестилетнего ребенка надо ведь защитить от порока? — Уэйд глянул на Мэтью — тот ничего не сказал. — Я… я устроил Грейс в школу с пансионом за несколько миль от Эксетера — ничего лучшего я себе позволить не мог. Не прошло и года, как я получил от директрисы письмо с уведомлением, что Грейс собрала свои вещи и сбежала среди ночи… к сожалению, как сообщила другая девушка, с неким молодым человеком весьма сомнительной репутации. Еще примерно через полгода пришло письмо от Грейс с двумя словами: «Я жива». Ни адреса, ни попыток искать примирения или намерения вернуться в школу или же домой. Только эти слова, и потом — ничего.

Преподобный продолжал мять шляпу. Мэтью подумал, не была ли она когда-нибудь достойной уважения треуголкой перед тем, как стать нашлепкой на голове рыбака.

— Когда я отослал Грейс в пансион, моя звезда стала восходить, — говорил Уэйд. — Еще немного — и я достиг бы того успеха, о котором мечтали мы с Хестер. Появилась возможность занять должность пастора в церкви Троицы, причем подразумевалось, что лет через пять я вернусь в Англию, когда откроется вакансия, предпочтительно в Лондоне. Очевидно, Грейс издали следила за моим ростом. Прочла, наверное, в «Газетт» о моем назначении, взяла пригоршню своих грязных денег, села на корабль и приплыла в Нью-Йорк. Чтобы последние дни своей жизни делать то, что делала столько раз за свои двадцать пять лет… чтобы заставлять меня страдать.

Преподобный обернулся к Мэтью с горькой усмешкой:

— Да, я плакал. И много раз, и много лет. Кем бы ни стала Грейс, она осталась моей дочерью, и я полностью осознаю, спасибо за подсказку, свою ответственность. Но столько мне нужно сейчас обдумать… так много поставлено на карту. Мы с Хестер… наши мечты о том, чтобы своей жизнью дать блестящий пример служения Богу и церкви… всему этому конец, если я войду в тот дом. И я должен думать о Констанс. Она знает только, что ее сестра сбежала из пансиона и скрылась. И если узнает Джон Файв, что скажет он?

Мэтью вспомнил, как Джон Файв не хотел даватьпоказания против Эбена Осли из страха, что скажет преподобный Уэйд.

— Я думаю, — возразил Мэтью, — Джон скажет, что любит Констанс, кем бы ни была ее сестра и как бы ни мучился своим решением ее отец, если он не сделает того, что сам считает правильным.

— Правильным, — повторил Уэйд, опустив голову. — Что в этой ситуации будет правильным?

— Мое мнение?

— Давай его услышим.

— Прежде всего нужно сказать Констанс. — Мэтью увидел, как вздрогнул преподобный при этих словах, но знал, что Уэйд уже сам до этого додумался, поскольку Констанс проследила за ним до заведения Блоссом. — Если она сообщит Джону, значит, так тому и быть. Как она отреагирует? Я думаю, это будет смесь горя и облегчения, причем облегчение будет преобладать. Теперь о самой Грейс: мне кажется, что у нее не было других причин для приезда сюда, кроме желания попрощаться. А может быть — испытать вас.

— Испытать меня? В чем?

— Узнать, осталась ли у вас еще любовь к ней. Осталось ли ее столько, чтобы заставить вас — служителя Божьего! — войти в дом разврата ради блудной дочери. Не уверен, что она собиралась здесь умереть, но вряд ли морское плавание пошло ей на пользу. Какие бы другие качества у нее ни были, но сила воли у нее потрясающая.

— Своеволия, — согласился преподобный.

— Я думаю — раз вы спрашиваете моего мнения, — что вашей старшей дочери не нужен ни священник, ни пастор, ни проповедник, а нужен ей просто ее отец. — Уэйд ничего не ответил. — Или хотя бы внимание ее отца на… скажем, десять-пятнадцать минут?

— И ты предлагаешь мне войти туда и растоптать наши с Хестер мечты? Ради пятнадцати минут с дочерью, которой я не видел одиннадцать лет?

— Я бы только отметил, сэр, что ваша жена давно пребывает в садах небесных и наверняка желает только всего лучшего и своему мужу, и обеим своим дочерям, которые вынуждены остаться на весьма несовершенной земле. И я предлагаю вам сделать то, что вы ощущаете как правильное.

Уэйд молчал, но хотя бы надел на себя смятую шляпу.

— Да. — Голос проповедника прозвучал как будто издали. — Я думал, что предложение будет именно таково.

Они посидели еще, ничего не говоря, потому что все уже было сказано. Потом Мэтью встал, Уэйд подобрал удилище, смотал леску, глядя, как течет река в сторону моря.

— Карпа этого, — сказал он, — карпа этого я добуду когда-нибудь.

— Удачи, — пожелал Мэтью и зашагал по камням, направляясь к дому.

— Мэтью! — окликнул его проповедник, и Мэтью обернулся. — Спасибо за твое мнение.

— Не за что, сэр.

Мэтью зашагал по Винд-Милл-лейн, перешел ее и направился на восток к тесному молочному сараю с земляным полом, который уже начинал воспринимать как свой дом.

Из трубы обиталища Григсби поднимался синий дымок. Мэтью зашел в молочную, намылил лицо и стал бриться при фонаре — утром не успел, торопясь на встречу с Джоном Файвом. Что будет делать преподобный Уэйд — он понятия не имел. Поступит правильно? А как же это на самом деле — правильно? Войти в дом разврата ради нескольких минут с умирающей девушкой, которую он может даже и не узнать, или держаться — как сказал сам Уэйд — своей мечты и планов Господа? А какой же у Господа план? Кто может знать его по сю сторону завесы? Мэтью казалось, что лишь донельзя самоуверенный человек может сказать, что этот план ему известен. Но Мэтью знал, что у преподобного Уэйда есть не только сердце, но и совесть, и если он войдет повидаться с Грейс, то не сможет скрыть этого от своей паствы, пусть даже никто не увидит его в доме с розовыми стенками. Рано или поздно он признается церковным старейшинам или же произнесет правду с кафедры, и что будет тогда? Выгонят шлюхиного папашу с позором или же восхвалят за христианскую заботу? Мэтью размышлял, заканчивая бритье, что эта ситуация может стать испытанием церкви Троицы на стойкость, как и преподобного Уэйда — на силу характера. Поступить правильно? Как правильно — знает только Бог, но выбирать придется проповеднику.

Мэтью умылся и вытерся рубашкой, заметив себе, что не худо было бы купить небольшое полотенце. Он решил сегодня навестить чету Стокли, посмотреть, как они. Мучительно было думать, что уничтожено дело всей их жизни, но Стокли — человек предприимчивый и трудолюбивый, бесполезной тоске предаваться не будет, а начнет отстраивать свой дом. Даст Бог, на сей раз достаточно крепкий, чтобы выдержать атаку бешеного быка — что для гончарной лавки, кажется, просто необходимо.

Он начал стаскивать парусину с мишени, собираясь вытащить блокнот Осли, но рука его отвлеклась почему-то. Взяв рапиру за рукоять, он поднял клинок. Та же длина и тот же вес, что у рапиры, с которой он тренировался у Хадсона Грейтхауза. Он хотел иметь собственное оружие для упражнений? Вот оно, к его услугам. Мэтью шагнул назад, встал так, как учил Грейтхауз: «Сделайся тонким. Показывай только правый бок. Ноги не слишком близко. Опускайся, будто садишься. Левую руку держишь сзади, как руль. Правой ногой вперед, левая рука, тело и клинок на одной линии. Выпадай!»

Нет, чего-то не хватает… а, вот оно: «Большой палец в замок!»

Он сделал выпад, вернулся в первую позицию, стал повторять это движение снова и снова, отрабатывая быстроту и экономию сил. Время от времени он варьировал движение, выпадая влево или вправо и тут же возвращаясь в центр, все под контролем, ровно и размеренно. И продолжая это упражнение, он размышлял над вопросом, возникшим из беседы с преподобным Уэйдом. «Где был Эндрю Кипперинг в ту ночь, когда Уэйд и Вандерброкен шли в дом Блоссом?» Мог, конечно, быть где угодно. У себя в пансионе, например, или в любой таверне. Даже мог работать у себя в конторе. Но Мэтью не мог избавиться от мысли: что, если Кипперинг не смог лично позвать преподобного Уэйда или доктора Вандерброкена при своей роли посредника, потому что был занят другим срочным делом. А именно убийством Пеннфорда Деверика.

Выпад влево, снова в середину. Выпад вправо, в середину. Чуть быстрее теперь, и не опускать острие.

«Он напивается до бесчувствия, бросает деньги на ветер в игре и чуть ли не выжег свое имя на двери у Полли Блоссом. Разве не похоже на человека, который притворяется, что веселится, а на самом деле очень торопится умереть?»

Следи за работой ног. Не слишком близко, иначе потеряешь равновесие. Выпад в середину, возврат в первую позицию. Еще раз, более плавно.

«Хотел знать, когда пришел Годвин, когда ушел и так далее».

Это Мисси Джонс.

А сам Кипперинг в ту ночь, когда убили Осли и на двери погреба нашли кровавое пятно: «По-моему, Маскер еще и игрок. А по-вашему?»

Выпад вправо, возврат в середину. Ровно держи оружие, не ослабляй! Выпад влево, возврат в середину. Корпус держи тонко, бледная немочь. И большой палец в замке!

Мэтью остановился. Плечо и предплечье гудели. Как вообще можно привыкнуть к тяжести этой штуки? Родиться надо фехтовальщиком, наверное. Это умение должно быть в костях.

Он ткнул острие рапиры в землю и оперся на клинок. Хотя в молочной было прохладно, на лице у Мэтью выступил пот.

Он думал, что Эндрю Кипперинг проявил к доктору Годвину большой интерес, может быть, ради выяснения расписания его визитов к Николь. Зачем? Выбрать удачное время, чтобы его зарезать?

«Как вы думаете, кого должен искать главный констебль?» — спросила Кэтрин Герральд.

И Мэтью ответил: палача-джентльмена.

Кого-то, кто подошел к Пеннфорду Деверику на улице, и Деверик протянул ему руку. Кого-то, кого Деверик знал. И кого-то, кто хотел, чтобы приговоренный видел его лицо.

А что же тогда Эбен Осли? Почему именно этим троим перерезано горло и нарисованы маски вокруг глаз?

«Я бы искал, — сказал Эштон Мак-Кеггерс, — человека с опытом работы на бойне».

И не Эндрю ли Кипперинг — этот человек? Палач-джентльмен? С опытом работы на бойне? И человек, который притворяется, будто наслаждается жизнью, а на самом деле изо всех сил торопится к смерти, этот человек — еще и игрок на чужие жизни? Маскер?

Но в чем причина? Если приговор — смертная казнь, то в чем было преступление? Что связывало Годвина, Деверика и Осли таким образом, что за это их следовало предать смерти?

Мэтью потер слоновую кость рукояти и снова подумал, что все дороги ведут к Королеве Бедлама, заточенной в самой середине тайны. Маски на стене. Картины с видами Италии. Мебель со срезанными клеймами, чтобы не узнали изготовителя. Деверик. Многие признаки богатой женщины. Загадочный клиент, прячущийся в тени за Икабодом Приммом. «Прибыл ли уже ответ короля?»

— Мэтью?

Он очнулся от задумчивости — кто-то стучал в дверь.

— Да?

— Это я, Берри. К тебе гости.

— Минутку. — Он поставил рапиру туда, где она была. Потом открыл дверь — и перед ним оказалась не только хорошенькая девушка, а хорошенькая девушка и очень красивая дама.

Берри надела наверх платья передник, волосы убрала с лица назад под красный шарф. Она раскраснелась, разрумянилась, и Мэтью подумал, что она помогала отцу на кухне готовить ленч. А леди у нее за спиной и чуть сбоку одета была как картинка из парижского модного журнала. Она была высокой и гибкой, с густыми светлыми локонами и глазами цвета горького шоколада с витрины булочной мадам Кеннеди. На ней было светло-голубое платье с мелкими белыми кружевами у рукавов и на горле, похожими на груду пены. На голове у дамы красовалась очень модная маленькая шляпка той же ткани и того же цвета, что и платье, украшенная белым пером. Мэтью не мог не заметить, что эта ошеломительная молодая дама примерно его ровесница, если он верно определил возраст. Светлая безупречная кожа, треугольное личико, идеальным луком амура сложенные губы и точеный нос с тонкой переносицей. Светлые брови приподнялись, когда она поймала его оценивающий взгляд. Мушка на левой щеке, зонтик в опущенной руке у бока.

— Здравствуйте, мастер Корбетт, — сказала она певучим голосом и шагнула вперед, протягивая руку в белой перчатке.

— Да. Здравствуйте. — Мэтью осторожно взял ее руку, но не знал, что с ней делать, и потому сразу же отпустил. Увидел, что Берри глядит на него искоса, а потом она старой тряпкой стерла со лба кухонный пот. — А… — гм… — Мэтью никак не мог собраться с мыслями. Глаза у молодой леди были прекрасны, но пронзительны, будто видели сквозь череп. — Чем могу быть вам полезен?

— Я мисс Чарити Ле-Клер, — объявила она так, будто имя должно было быть ему знакомым. — Можем мы поговорить конфиденциально?

Настала секунда неловкости, никто не шевельнулся. Потом Берри резко кашлянула и сказала:

— Мэтью, у деда кое-что для тебя есть. Он говорил, что вернется к одиннадцати. Ленч уже будет готов.

— Хорошо, спасибо.

Но Берри мешкала. Исподволь оглядывая Чарити Ле-Клер, она пыталась спрятать за спиной кухонную тряпку.

— Конфиденциально, если можно, — повторила леди, и ее музыкальный голос прозвучал на тон выше.

— А, да. Конечно. Конфиденциальность — вещь очень важная.

— И полезная, — прохладным голосом отозвалась мисс Ле-Клер.

— Если что-нибудь будет нужно, дай мне знать, — обратилась Берри к Мэтью. — Ну там, воды или еще что-нибудь.

— Спасибо, все есть.

— Ладно, пошла я тогда на кухню. Я говорила, что ленч будет…

— В одиннадцать, — перебила ее мисс Ле-Клер с легкой улыбкой. — Мы слышали.

«Мы?» — подумал Мэтью. Интересно, что это значит?

— Тогда всего доброго, — сказала Берри, и Мэтью удивился, какие у нее стали холодные глаза. Явно мисс Ле-Клер не стоит сегодня рассчитывать на приглашение к ленчу.

Берри повернулась, пошла в дом, и все это время спокойные глаза мисс Ле-Клер глядели на Мэтью оценивающе.

— Так чем я могу быть вам полезен? — спросил Мэтью, вспомнив про вежливость хозяина, потому что солнце начинало уже припекать. Но к сожалению, в качестве тени он мог предложить лишь свое скромное обиталище. — Окажете мне честь зайти?

— Нет, спасибо. — Взлетел белый зонтик, раскрывшись с легким хлопком. — Меня к вам направил мистер Садбери из таверны, где вы часто бываете. У меня сложилась ситуация, в которой необходима ваша помощь.

— Да? И что же это за ситуация?

— Дело в том, что я посетила мистера Мак-Кеггерса в его восхитительном царстве. И он мне сказал, что не я первая отметила пропажу одного предмета из имущества покойного Эбена Осли.

У Мэтью сердце дало перебой. Он ничего не сказал и постарался на лице тоже ничего не выразить.

— Мистер Осли, упокой Господь его душу, был моим дядей, — продолжала мисс Ле-Клер. — Я ищу некоторый блокнот, который почти наверняка был при нем в ночь его прискорбной кончины. Полагаю, что вы этот блокнот видели, поскольку спрашивали о нем мистера Мак-Кеггерса. — Она остановилась, и Мэтью понял, что она пытается прочесть его мысли по лицу. — Не знаете ли вы случайно, где этот блокнот может сейчас быть?

Но Мэтью еще не оправился от потрясения, что у такой мерзкой скотины, как Осли, в родне такая красавица. Он тяжело проглотил слюну, мозг его манипулировал вариантами, как шахматными фигурами. Если отдать блокнот, он никогда не узнает, что значила та непонятная шифрованная страница. А то, что эта леди вдруг появляется у него на пороге и спрашивает, нет ли у него… нет, странная получается картинка.

— Нет, к сожалению, — ответил он. — Я же как раз и заметил Мак-Кеггерсу, что блокнота нет.

— Ах, конечно же. — Она улыбнулась и кивнула, прикрываясь от солнца зонтиком. — Но почему вы его искали, сэр?

— А могу я задать вам тот же вопрос?

— Причины чисто деловые — коммерция.

— Я не знал, что мистер Осли занимается коммерцией.

— Занимался.

Мэтью молчал, женщина тоже. Молчание затягивалось. Потом мисс Ле-Клер приложила к нижней губе палец.

— У меня тут на улице карета. Я думаю, мой работодатель будет рад вас видеть, и я уполномочена предложить вам с ним встретиться. Ехать придется несколько часов, но я уверена, что вы не пожалеете.

— Ваш работодатель? А кто это, простите?

— Его зовут мистер Чепел, — ответила она.

Глава тридцать четвертая

— Мистер Чепел, — повторил Мэтью, с трудом ворочая языком. На лице его что-нибудь отразилось? Он не знал. Но гостья смотрела на него внимательно.

— Вам знакомо это имя?

— Нет.

— Неудивительно. Мистер Чепел не любит публичности.

— Предпочитает конфиденциальность, которая бывает весьма полезной? — осведомился Мэтью.

— Да. — Она позволила себе едва заметно улыбнуться, но от этого взгляд ее сделался только холоднее. — Так я у вас спрашивала: почему вы заинтересовались блокнотом моего дяди?

— Я видел, что ваш дядя всегда с блокнотом. В тавернах иногда видел, я хочу сказать. Он явно любил все записывать.

— Похоже на то. — Глаза мисс Ле-Клер ни на миг не упускали взгляда Мэтью. — «Всегда с блокнотом» — вы имеете в виду, что блокнот мог быть не один и тот же? Что их было больше одного?

Мэтью подумал, что она его ловит. Загоняет в угол. Хочет добиться признания, что он следил за этой сволочью два года подряд. Что она может знать про этот чертов блокнот и про все те, что были раньше? Кем бы она ни была, а ее умение вести допрос вполне могло бы пригодиться агентству «Герральд».

— Я видел не больше того, что видел, — ответил он.

— Да, разумеется. Но главный вопрос в другом: кто видел его последним? Это были не вы?

Пришла пора отбросить сомнения.

— Я думаю, вокруг тела была толпа. И кто-то мог подобрать блокнот.

— А бумажник оставить?

Мэтью понял, что попал на сильного и хладнокровного противника в этой игре. Он сумел только натянуто улыбнуться и сказать:

— Быть может, убийца хотел прочитать записки вашего дяди.

— Быть может, — согласилась она неуверенно. Потом улыбнулась и чуть отвела зонтик — солнце осветило сочные розовые губы. — Вам бы стоило повидаться с мистером Чепелом, Мэтью… Можно вас так называть?

— Сделайте одолжение.

— Один вечер и обед в имении мистера Чепела, и утром вас привезут обратно. Могу засвидетельствовать, что обеды у мистера Чепела просто великолепны. Вы едете?

Мэтью заколебался. Заметил в доме Григсби движение — это Берри отпрянула от окна в кухне. Мисс Ле-Клер проследила за его взглядом, но Берри больше не появилась. Мэтью надо было сосредоточиться на принимаемом решении. И у него не было сомнений, что встреча с мистером Чепелом может навести на мысль о том, в какую игру играл Осли.

— В имении, говорите?

— Да. Виноградник и небольшое винодельческое хозяйство. Где-то миль пятнадцать на север по Гудзону.

— Вот как?

По спине пополз холодок страха. Это получается четыре-пять миль от фермы Ормонда, где нашли безглазого мертвеца. Там, где Грейтхауз опасался найти царство профессора Фелла, если интуиция его не обманывает.

А дама ждала.

— У меня завтра важные дела с утра, — сказал Мэтью, стараясь завести якорь на берег. — Некоторые люди будут очень недовольны, если я опоздаю.

— Если вы любите рано вставать, то в пятницу в это время уже вернетесь. Это не будет проблемой?

Мэтью решил рискнуть. В конце концов, есть только один способ узнать.

— Нет, это не проблема, — сказал он, стараясь говорить спокойно. — Я только скажу моим друзьям, что к ленчу меня не будет. Прошу прощения.

Он закрыл за собой дверь и запер ее. Потом заметил, как внимательно смотрит гостья на его руку, кладущую ключ в карман, и вдруг ясно представил себе ручку двери и длинную отмычку, поблескивающую при луне в замке. Кем бы ни был этот мистер Чепел, но за Мэтью он послал мастера своего дела — может, она вовсе и не племянница Осли. Документы о родстве, предъявленные коронеру, могли быть поддельными. Однажды магистрат Пауэрс при Мэтью разбирал дело как раз о таком подлоге. И теперь, шагая вместе с мисс Ле-Клер к дому Григсби, он понимал, что вполне может явиться ночью другой мастер своего дела, который обыщет его вещи. И эта вспоротая мишень для луков…

Он постучал в дверь. Когда Берри открыла, Чарити Ле-Клер стояла в нескольких шагах за спиной Мэтью и сбоку.

— К сожалению, я не буду с вами за ленчем. Я уезжаю с мисс Ле-Клер и вернусь утром.

— А! — Берри заморгала, перевела взгляд с Мэтью на леди и обратно. — Ладно. Я тогда дедушке скажу.

— Если не трудно. — Он добавил в голос чуть-чуть раздражения: — И напомни ему, пожалуйста, чтобы убрал из моего дома мусор. Особенно эту вот мусорную мишень. Не забудешь?

— Я скажу.

— Спасибо заранее.

Хотел еще Мэтью их предупредить, чтобы не высовывались, если услышат какие-то звуки ночью от молочной, но оставалось надеться, что взломщик окажется достаточно профессиональным и будет действовать без шума. Пожелав Берри всего хорошего, он пошел за мисс Ле-Клер на улицу, где стояла красивая темно-коричневая лаковая дорожная карета с бежевой каймой по краям. И запряжена она была четверкой подобранных друг к другу серых лошадей. Такой роскоши, подумал Мэтью, могли даже и на Голден-хилл не видеть. Уже собирались зеваки пялиться на экипаж. Сделана английским мастером и привезена через океан? Если да, то цена должна быть баснословная. Молодой здоровый кучер в светло-синем сюртуке и треуголке держал вожжи, высоко сидя, а форейтор спрыгнул с сиденья, чтобы распахнуть дверцу для мисс Ле-Клер и гостя ее работодателя.

Секунду спустя они уже мчались, свернув на Кинг-стрит направо. Стуча копытами, пролетели мимо приюта. Мэтью, сидевший напротив мисс Ле-Клер, заметил, что эта леди даже не глянула в сторону последнего земного обиталища своего так называемого дяди. Карета свернула направо на Бродвей, на окраины города по Пост-роуд. Лошади припустили вовсю, и Мэтью оперся спиной на кожаную обивку. Карета просто летела по дороге, и отлично уравновешенная конструкция лишь едва подрагивала на рытвинах и ухабах.

Подгоняемые неленивым кнутом, лошади неслись быстро. Мэтью подождал, пока Нью-Йорк останется милях в двух позади, и спросил у дремлющей дамы:

— А Эбен Осли действительно ваш дядя?

Она не открыла глаз и ничего не ответила.

— Отчего так важен именно этот последний блокнот?

Опять молчание.

Мэтью попробовал в третий раз:

— Что делал ваш дядя для мистера Чепела?

— Оставьте, — сказала она спокойно. — Вы зря тратите на меня ваши вопросы, сэр.

Мэтью ни на миг не усомнился, что она права. В полумесяцах окон мелькали пролетающие назад деревья. У Мэтью было такое чувство, будто за ним наблюдают, хотя глаза дамы были закрыты. Чем дальше отъезжала карета от города, тем сильнее Мэтью сожалел о своем решении. Он по своей воле полез в опасное логово, и теперь при малейшей неосторожности чудовище из этого логова сожрет его заживо.

Ему удалось поспать в общей сложности час, по несколько минут за раз. Один раз, проснувшись, он увидел, что Чарити Ле-Клер смотрит на него, и от этого взгляда холод пополз по спине. Жадным и голодным был этот взгляд. Потом она снова закрыла глаза, будто погрузилась в сон, хотя тряска экипажа по Пост-роуд — не качание колыбели, и Мэтью снова ощутил, как собирается пот под воротником.

Про себя он отметил дорогу, отходящую к дому миссис Герральд. Они пронеслись мимо в облаке пыли, вскоре проскочили ответвление к ферме Ормонда, и тоже в спешке. Потом пошли сплошные леса, иногда ферма или ветряная мельница, и наконец кучер свернул влево, где дорога делилась на две, огибающие темное болотце. И без карты можно было сказать, что карета направляется к реке.

Прошел еще час, и Мэтью почувствовал, что карета замедляет ход. Мисс Ле-Клер проснулась сразу же, будто и не спала ни секунды. Выглянув в окно, Мэтью увидел стену из нетесаного камня высотой футов восемь. Через нее перевешивались лианы и ползучие растения, над ней нависали ветки деревьев. Кучер поехал по дороге совсем рядом со стеной, потом крикнул: «Тпру!» и натянул вожжи — лошади пошли шагом. В стене Мэтью увидел массивные деревянные ворота, будто въезд был не в имение, а в крепость. Кучер остановил свою упряжку, форейтор зазвонил в колокольчик — наверное, держал его у себя под рукой. Через несколько секунд ворота открылись внутрь, и карета снова пришла в движение.

Мэтью успел заметить молодого человека, который вышел из небольшого беленого домика с окнами в переплетах. Привратник помахал рукой упряжке, потом экипаж выехал на дорожку, уходящую вправо, обсаженную массивными деревьями. Еще примерно сотня ярдов — и карета снова замедлила ход. Мэтью увидел широкое поле, где паслось стадо овец и ходили вокруг несколько ягнят. Впереди появился большой двухэтажный дом из рябого кирпича, красного с серым. Фасад его украшали множество окон, на бронзовой крыше высился выкрашенный серым купол. Дымовые трубы возносились к небу. Дорожка описала круг около заросшего лилиями пруда, несколько ярдов не доходящего до ступеней крыльца, и именно возле этих ступеней карета наконец остановилась.

Тут же отворилась дверца со стороны мисс Ле-Клер — ближайшая к дому, и мужчина старше Мэтью разве что на несколько лет предложил даме руку.

— Добрый день, мисс, — сказал он и кивнул Мэтью. — Добрый день, сэр. Надеюсь, поездка была приятной.

— Очень приятной, Лоуренс. Быстро доехали, — ответила мисс Ле-Клер, принимая предложенную помощь. Мэтью вышел вслед за ней. Как только он встал на землю, встречавший закрыл дверцу и жестом отпустил карету. Она покатилась прочь, завершила круг и поехала подругой дороге, уводившей влево в деревья.

— Я Лоуренс Эванс, мастер Корбетт. Помощник мистера Чепела. — Он крепко пожал Мэтью руку. Был он высок, худощав, одет в элегантный светло-серый сюртук с блестящими серебряными пуговицами. Темно-каштановые волосы завязаны сзади черной лентой, а благодаря очкам на носу вид у него был ну никак не более зловещий, чем у любого усердного клерка в Сити-холле. Карие глаза смотрели дружелюбно и разумно, держался он изящно и отступил в сторону, пропуская в дом леди и Мэтью. — Милости просим к мистеру Чепелу.

Прихожая была обшита блестящим темным деревом. Справа открывалась арка дверей, ведущих в большую гостиную, слева находилась комната поменьше. С потолка свисала люстра на восемь свечей, а прямо впереди поднимались в верхнее царство ступени, покрытые красным ковром. Мимо лестницы в задние комнаты здания вел коридор, украшенный пасторальными гобеленами. Всюду чистота, порядок, свет золотого дня из окон играл на всех поверхностях.

— Мистер Чепел приносит свои извинения, что будет сегодня до ужина занят, — обратился Эванс к Мэтью. — Я вам покажу вашу комнату. Насколько я понимаю, вы утомились и проголодались и не против были бы подремать, но сперва с кухни подается легкая закуска — бекон, бисквиты и варенье. Если вы не против, могу принести вам бокал вина.

— Да, спасибо, — ответил Мэтью с искренней благодарностью, хотя был все так же насторожен.

Мисс Ле-Клер стянула с себя перчатки.

— Мне нужна прохладная ванна. Сделаете?

— Разумеется, мисс. Прошу сюда, сэр.

Мэтью пошел за Эвансом по лестнице, а Чарити Ле-Клер удалилась по коридору. Мэтью провели по другому коридору в шикарную комнату, никогда еще не видевшую столь бедного гостя. Стены обшиты золотистой сосной, пол украшен круглым красно-золотым персидским ковром. Инкрустированный светло-бежевый письменный стол, комод, умывальник и таз с водой, два кресла с красной обивкой и кровать под балдахином. Тяжелые портьеры отодвинуты по обе стороны от двери со стеклянными панелями, ведущей на террасу. Перед одним креслом — круглый столик с тарелкой яств, о которых говорил Эванс, и серебряный столовый прибор.

— Располагайтесь как дома, — предложил Эванс. — Я принесу вам вина и кувшин воды — у нас тут колодец, дающий превосходную питьевую воду, а не ту сернистую жидкость, что в городе. Подумайте, может быть, вы еще чего-нибудь пожелаете?

Мэтью подошел к умывальнику, увидел белое полотенце возле таза с водой, кусок мыла, бритву, гребень, щетку для волос и блюдечко пищевой соды для зубов. Овальное зеркало на стене. Кем бы ни был мистер Чепел, но от своих гостей он требовал приличного внешнего вида.

— Мне кажется, здесь есть все, — ответил Мэтью.

— Очень хорошо, сэр.

Эванс уже шел к двери, когда Мэтью спросил его:

— Одно только еще: как имя моего хозяина?

— Саймон.

Мэтью кивнул. Когда Эванс вышел, Мэтью прислушался, ожидая щелчка ключа в замке снаружи, но его не последовало. Очевидно, он не был здесь пленником, если не судить слишком строго. Не заперта была и дверь на террасу, и Мэтью вышел наружу и посмотрел на большой сад с цветущими деревьями, изгородями и подстриженными кустами, от которого миссис Деверик зубы себе бы сгрызла от зависти. Сад рассекали дорожки, посыпанные белой галькой. За садом росли еще деревья, но сквозь листву их ветвей можно было разглядеть синеву — воды широкого Гудзона, переливающиеся на солнце. Одинокая баржа с расправленными парусами медленно шла на юг, мимо зеленых лесистых холмов. Отведя взгляд на несколько градусов к северо-востоку, Мэтью увидел еще лес и упорядоченные ряды виноградника примерно в четверти мили от себя. Еще были видны в том направлении крыши других зданий, которые Мэтью определил как конюшню, каретный сарай и какие-то службы винного завода.

Саймон Чепел. Имя это, конечно, ничего для него не значило, кроме того, что встречалось у Осли. То, что Чарити Ле-Клер — племянница Осли, это просто фарс. Подлог ради коронера. Но подделаны документы хорошо, раз Мак-Кеггерс поверил. Усилия затрачены большие и продуманные, но ради какой цели?

Мэтью вернулся в комнату и с наслаждением съел бекон, бисквиты и блюдечко яблочного варенья, потому что без питания ум слабеет, а у Мэтью было чувство, что ему понадобится вся его сообразительность. Вскоре вернулся Эванс с бокалом темного красного вина и кувшином воды.

— Что-нибудь еще желаете? — спросил слуга.

— Нет, благодарю вас. — Мэтью попробовал вино. Несколько крепковато для дневного возлияния, но в остальном удовлетворительно. — Это лоза вашего имения?

— К сожалению, нет. Эта бутылка куплена в Нью-Йорке. Нашей лозе еще только предстоит порождать виноград, достойный одобрения мистера Чепела.

— Вот как. — Теперь логично было задать вопрос, который интересовал Мэтью: — А давно ли здесь виноградник?

— Много лет. Это имение мистер Чепел купил у голландца, который составил себе состояние на морской торговле, а сыну своему дал растить виноград. Вино они делали, хотя мы считаем его ниже наших стандартов. Тут проблема в почве, видите ли. Но у мистера Чепела большие ожидания.

— Наверное, он любит трудные задачи?

— Именно так.

Но Мэтью не собирался отпускать Эванса, не совершив еще одной попытки:

— Так что виноградник — основное занятие мистера Чепела? — спросил он, серебряным ножом намазывая варенье на бисквит.

— О нет, сэр, всего лишь одно из многих. Теперь, если вы меня извините, меня ждут дела. — Эванс непринужденно улыбнулся: — Я бы предложил вам посмотреть библиотеку внизу, сразу справа по коридору.

— Спасибо, книги я люблю. А… а могу я погулять в саду?

— Разумеется. Выход в сад через столовую, в глубине дома. Обед будет подан в семь часов вечера, вы услышите звон колокола. Желаю приятно провести время, сэр.

И помощник Чепела вышел, прежде чем его успели бы побеспокоить очередным вопросом.

Мэтью воспользовался свободным временем, чтобы доесть яства. Не спеша допил остаток вина, запил стаканом воды и лишь потом встал. Свои серебряные часы он привез с собой — в кармане, противоположном тому, где лежал ключ, и сейчас часовая стрелка подходила к четырем. Гостеприимство Чепела выше всех похвал, но настало время исследовать эту бархатную клетку.

Он убрал часы в карман, вышел в коридор, по дорожке персидского ковра вернулся к лестнице. В доме было тихо. Если и были другие слуги, то их не было ни видно, ни слышно. Мэтью спустился вниз, не стараясь идти крадучись — в конце концов, он здесь гость. Потом он вышел в украшенный гобеленами коридор, миновал еще какие-то комнаты и альковы, прошел в арку и оказался в той самой столовой, о которой говорил Эванс. Остановившись, Мэтью огляделся.

Назвать это помещение столовой — все равно что Сити-холл назвать комнатой для совещаний. Длинный стол, готовый принять дюжину гостей, стоял посередине комнаты на массивных ногах, вырезанных в форме рыб. Шесть узорчатых бронзовых канделябров ростом выше Мэтью размещались на полу через равные интервалы, готовые пролить свет в десять фитилей каждый. Паркетный пол цвета меда дышал несокрушимым здоровьем, хотя множество следов от обуви благоразумно счистили с него песочком. Большой камин из красных и серых кирпичей, из которых сложен был дом снаружи, заключал в себе дрова за медным экраном. Над столом висела еще одна простая люстра в виде вытянутого кольца на восемь свечей. Мэтью подумал, что при полном освещении в этой комнате понадобятся темные очки.

Но что его больше всего заинтересовало и вызвало наибольшую озабоченность — это выставка оружия. Над камином и по обе стороны от него — сверкающие клинки, обращенные остриями вверх и закрепленные веерообразными конструкциями под щитами с гербом. В каждой группе — шесть клинков, всего восемнадцать, и не только рапиры. Были среди них и потемневшие лезвия, будто они попробовали крови.

Не такая комната, где хочется задержаться, решил он.

Передним, в дальнем конце слева, находилась закрытая дверь и ряд дверей со стеклянными окнами между винно-красными портьерами. Мэтью прошел перед камином, мимо шпаг, которые будто зашипели ему вслед. Двойная дверь оказалась незапертой, и Мэтью вышел на согретую теплым солнцем кирпичную террасу с кованым железным ограждением и ступеньками, ведущими к садовой дорожке.

Прямо под террасой разместился прудик, где плавали среди водных растений золотые рыбки. С торчащего из воды камня сползла черепаха и растаяла в темной глубине. Мэтью уходил по дорожке дальше в сад, шагая среди цветов и кустов всех видов и оттенков, то в тенистой прохладе деревьев, то вновь на солнце. Со всех сторон чирикали и заливались птицы. Время от времени попадалась гостеприимная скамейка, приглашающая путника, но после долгой езды в карете Мэтью не тянуло присесть.

Вскоре дорожка, пересекшись с другой, вывела его к стене сада. Он пошел вдоль нее на расстоянии, обнаружил железные ворота шести футов высотой, с шипами сверху, похожими на наконечники копий. За воротами дорожка шла дальше через неухоженную чащу. Цепь и висячий замок сообщили Мэтью, что этим путем он не пойдет. Следуя дальше, он нашел вторые ворота в той же стене, запертые точно так же. Он остановился, поскреб подбородок. Очевидно, для его исследований положены были границы, и осознание этого было как пощечина. Ну, ладно. Не один мистер Чепел любит трудные задачи.

Он пошел дальше, отметив про себя, что теперь заведомо ищет путь наружу. Еще через несколько шагов его внимание привлек блеснувший в нижних ветвях близкого дерева красный кардинал. Птица взлетела, быть может, встревоженная приближением человека, и взмыла в солнечный свет, дав Мэтью полюбоваться ее грацией и цветом.

С неба вдруг ударила размытая полоса. Раздался звук, как будто кулак врезался в тело, закружились красные перья.

Кардинала больше не было.

Мэтью увидел большую бурую с белым птицу — она уносилась прочь, зажав под собой в когтях что-то алое. Птица вырулила вправо и исчезла из виду за высокими деревьями.

Охотничья птица, понял Мэтью. Скорее всего кто-то из излюбленных хищных птиц средневековых монархов — сокол или ястреб.

Быстрота схватки и мгновенность убийства поражали. Вторжение насильственной смерти — пусть даже маленькой птички — в этот светлый день, в этот сад с живой изгородью с запертыми воротами, заставило Мэтью похолодеть на солнце. Оставалось надеяться, что это не знамение перед его сегодняшней встречей с Саймоном Чепелом. Мэтью понимал, что будет разумным сейчас повернуться и пойти обратно в дом, будто нависавший над ним угрозой, но не об этом ли говорила миссис Герральд — вперед или назад? И в любом случае он хотел выбраться из этого сада и не собирался останавливаться перед каким-то замком или даже двумя замками.

Найдя третьи запертые ворота, он решил через них перелезть. Оглядевшись, заметил скамейку под деревом неподалеку. Подтащив ее к воротам, он встал на нее ногами и попытался перелезть, не напоровшись на шипы — заточенные, к сожалению. «Осторожно, осторожно!» — сказал он сам себе, когда одно острие царапнуло его панталоны в паху. Одно неточное движение, падение с этой штуки — и до конца жизни его будут называть Маттина. Все же он перелез через ворота и не слишком неаккуратно плюхнулся вниз. Перед ним была дорожка, идущая через лесную чащу и лианы. Мэтью не решился оглянуться на дом, потому что не хотел увидеть Эванса или еще кого-нибудь, наблюдающего за ним с балкона. И пошел дальше по тропе.

Ничего не было видно, кроме леса с обеих сторон. Дорожка свернула вправо. Мэтью сам не знал, чего ждет, но чувствовал, что должен идти куда-то, куда Чепел не хочет, чтобы он шел.

И шел он так минуты две-три, пока не услышал далекий треск мушкетного выстрела, где-то далеко справа и спереди, но от этого звука Мэтью застыл как вкопанный, пока наконец легкие не смогли снова втянуть в себя воздух. Мэтью двинулся дальше, уже осторожнее, оглядывая подлесок в поисках двуногих хищников.

Тропа вынырнула из леса на проселочную дорогу, а на той стороне дороги опять же стоял лес. Мэтью заметил на земле груды конского навоза, еще дымящиеся на солнце. Упряжка кареты прошла этим путем, очевидно, направляясь в конюшню. Мэтью подумал, что если пойдет налево по дороге, она приведет его к винограднику и расположенным там строениям. Он присел, раздумывая, надо ли испытывать удачу и дальше. В конце концов, что он там рассчитывает найти?

«Какой-нибудь ответ», — сказал он сам себе и встал.

Но не успел сделать к дороге и двух шагов, как резкий голос сказал ему:

— Вы лучше стойте, где стоите.

Мэтью замер на месте. В нескольких ярдах влево, на той стороне дороги на краю леса стоял человек. Одет он был в темно-коричневые панталоны и в сапоги, в серую рубашку и черный кожаный жилет, и была на нем широкополая кожаная шляпа. На плече лежал мушкет. Сбоку в левой руке он зажимал охотничий посох, на котором болтались четыре убитых зайца.

— Не слишком ли далеко ушли от дома? — спросил этот человек. Подумал и добавил с издевательской ухмылкой: — Сэр.

— Я просто гуляю, — ответил Мэтью. Лицо охотника пряталось в тени широкополой шляпы, но что-то было в нем знакомое. Эти глубоко посаженные глаза… и голос тоже знакомый…

— Тут «просто гуляющих» и подстрелить могут. Если бы я в вас пулю всадил?

Мэтью шагнул к этому человеку. Тот не сдвинулся с места, но снял с плеча мушкет, и хотя смертоносное рыло смотрело в сторону, Мэтью остановился.

— Я вас знаю? — спросил он, уверенный, что знает. Только откуда…

— Возвращайтесь в дом. Давайте-давайте. Вон туда. — Охотник дернул подбородком, показывая от Мэтью вправо.

Спорить с мушкетом у Мэтью желания не было.

— Хорошо, я иду, — ответил он. Почувствовав, как клубится внутри злость, он не удержался от язвительности: — Спасибо за гостеприимство.

Он повернулся и направился к дому, стараясь как можно быстрее увеличить расстояние между собой и мушкетной пулей.

— С нашим удовольствием, — с тем же презрением ответил охотник.

И Мэтью его узнал.

Эту самую фразу он услышал за миг до того, как его сунули лицом в кучу конских яблок на Слоут-лейн. Он обернулся — человек стоял все там же.

— Вы кто? Бромфилд или Карвер?

— Сэр?

— Как вас зовут? Чтобы я выразил мистеру Чепелу восхищение его выбором слуг.

— Меня зовут «Не нарывайся». Хочешь знать почему?

Приклад мушкета уперся охотнику в колено, а ствол качнулся на несколько дюймов в сторону Мэтью.

Бромфилд или Карвер, кто-то из них. Громилы Осли. Их ему одолжил на вечер Саймон Чепел для грубой работы? Мэтью и этот человек смотрели друг на друга, и никто не хотел уступать. Но Мэтью подумал, что дразнить мушкет может только дурак, и оказываться жертвой несчастного случая ему тоже не хочется. Он насмешливо поклонился, повернулся и зашагал прочь, ощущая спиной напряжение, будто мышцы ожидали удара молота.

— Корбетт! — окликнул его охотник. — Передай мистеру Чепелу мое восхищение его выбором гостей! И рожу не забудь вымыть перед обедом!

Мэтью не остановился. Что ж, он хотя бы достаточно разозлил этого мерзавца, чтобы тот отпустил последнее замечание, подтвердившее факт. У поворота дороги Мэтью обернулся и увидел, что его знакомый грубиян исчез. Но у него не было сомнений, что этот человек неподалеку и следит за ним. И, наверное, не он один.

Он с нетерпением ждал обеда. Фехтовать можно и без оружия, и сегодня он ожидал такого поединка, что Хадсон Грейтхауз вздрогнул бы.

Глава тридцать пятая

Когда прозвенел обеденный колокол, Мэтью как раз заканчивал бриться перед овальным зеркалом. Он прополоскал бритву в тазу, вытер с лица остатки мыла влажным полотенцем, расчесал волосы. Глядя на свое отражение в полированном стекле, он понимал, какой далекий путь прошел от приюта. На него смотрел джентльмен, и не только любопытство светилось в этих ясных глазах, но и стальной блеск целеустремленности. Он уже не был тем, кем был когда-то, и хотя еще не годился для меча, у него появились сомнения, будет ли он годиться когда-нибудь снова для пера.

Пора было спускаться вниз на встречу с человеком из блокнота Осли.

Он сделал несколько глубоких вдохов, чтобы прояснились мысли, и вышел из комнаты.

Сегодня днем Лоуренс Эванс был в полном ужасе, когда открыл парадную дверь на стук Мэтью — дверь была явно заперта на ключ, чтобы гость не ушел бродить. «О сэр, как вы туда попали? Вам не следовало выходить, сэр. Это опасно — бродить здесь, тут дикие кабаны есть!»

— Да, — ответил тогда Мэтью. — Я даже встретил на дороге одного.

«Но вы же никому не расскажете, сэр? Если мистер Чепел узнает, что я выпустил вас, он будет крайне недоволен».

— Я ему не скажу, — пообещал Мэтью, хотя и подумал, что хозяин имения может узнать об этом от кабана с дороги.

Сейчас, спустившись по лестнице и свернув в коридор, он услышал из столовой голоса. Они были приглушены, почти как шепот ветра. Мэтью подобрался, расправил плечи и как можно более уверенно вошел в освещенный свечами зал восемнадцати клинков.

— А вот и наш молодой дворянин! — произнес человек, сидевший во главе стола. Скрипнуло отодвинутое кресло, когда он встал навстречу гостю, зашагал к Мэтью, дружеским жестом протягивая широкую ладонь. Башмаки громоподобно стучали в половицы. — Саймон Чепел, к вашим услугам! Очень рад нашему знакомству!

Рукопожатие весьма мощное, что у Мэтью кисть чуть не превратилась в вяленую треску. Хозяин дома был высок, не меньше шести футов с тремя дюймами, и крепко сбит, как грузовая подвода. Резко очерченная челюсть выдавалась вперед, торчали похожие на крупные гвозди зубы, способные перекусить пополам бульдога. Под квадратными очками блестели топазовым оттенком большие глаза. Контрастом со всей этой резкой мужественностью выглядел английский носик, курносый, вздернутый, будто обонял подгнившие фиалки. Выше мраморной плитой расположился лоб с синими прожилками вен, путаница песочных волос с седыми ниточками закрывала череп, сходящийся в гребень как стенобитное орудие. Губы подергивались какими-то взрывчатыми ремарками, еще не оформленными до конца. Одет он был в темно-синий сюртук с кремовым жилетом, в белую рубашку с синим шелковым галстуком, где узором расположились красные и кремовые квадратики.

Да, зрелище было очень внушительное, но Мэтью еще не до конца понимал, что перед ним за человек.

— Прошу сюда, сэр! — Чепел положил правую лапищу на плечо Мэтью, а левой показал на место, приготовленное ему рядом с креслом, с которого только что так энергично встал сам.

Мэтью оглядел трех других собравшихся к обеду. За длинным столом, сверкавшим серебряными блюдами, чашами, приборами, тарелками и стаканами под потоками света от канделябров, сидела Чарити Ле-Клер, прямо справа от кресла, ожидающего Мэтью. Напротив нее, также вставший, чтобы приветствовать Мэтью, находился Ларри Эванс, и Мэтью понял, что лиг на десять промахнулся, считая его простым слугой.

Но за столом был еще один человек, который предпочел не вставать, и именно он приковал к себе внимание Мэтью. Он ел ломтики яблока, беря их сфруктовой тарелочки размером с открытую ладонь. Это был худощавый денди, лет примерно тридцати, с волосами светлыми почти до белизны, убранными назад в хвост и завязанными бежевой лентой. Пронзительно зеленые, но какие-то лишенные жизни глаза изучали Мэтью, а лицо этого человека было и красивым какой-то царственной красотой, и страшным из-за полного отсутствия выражения. Одет был денди в светло-коричневый сюртук, на груди рубашки и на манжетах громоздились волной европейские кружева.

В прошлый раз Мэтью видел этого человека ночью, сворачивая за угол Кинг-стрит возле приюта, но впервые увидел его на площади перед Сити-холлом, где денди метал яблоки в прикованного к позорному столбу Эбенезера Грудера.

Безжалостный гренадер, подумал Мэтью и кивнул ему. Тот видел, но на жест не ответил.

— Позвольте мне представить вам графа Антона Маннергейма Дальгрена, — сказал Чепел, направляя Мэтью туда, где сам сидел во главе стола.

Блондин теперь едва заметно кивнул, но свободная и почти сонная поза показывала, что процедура представления не очень его интересует. Он так и продолжал есть ломтики яблока и глядел на Мэтью, который сел напротив него.

Чепел тоже сел, не переставая улыбаться во весь рот.

— Боюсь, что граф Дальгрен не слишком хорошо говорит по-английски. Он приехал из Пруссии и он очень… как бы это сказать… прусский, если можно так выразиться. Да? — обратился он к Дальгрену.

— Йа, — прозвучал ответ с акцентом густым, как Черный Лес. На миг мелькнули серые зубы. — Отшен прусски.

Чепел взял лежащий рядом с его прибором серебряный колокольчик и позвонил.

— Что ж, приступим к трапезе? Мэтью, надеюсь, вы проголодались?

— Да, сэр.

Если бы только пропихнуть что-то в желудок, который в этой компании будто стальными обручами стянуло.

Тут же в дверь с правой стороны комнаты пошла первая перемена: процессия чаш, тарелок и блюд с нарезанными дынями, печеными яблоками, земляникой в меду, зелеными салатами и прочими соблазнами. Все это несли трое юношей лет четырнадцати-пятнадцати, одетые в белые рубахи и черные панталоны, и две женщины постарше в кухонных фартуках. Полилось в бокалы белое и красное вино, и Чепел провозгласил тост: «За новых друзей и новые успехи!» Все выпили. Тут же бокалы снова наполнил один из юношей — тощий, с темными волосами до плеч, зачесанными назад и будто напомаженными пчелиным воском. Очевидно, его функцией было стоять возле тележки с винными бутылками и тут же наполнять опустевший бокал.

Пир шел своим чередом, огни отражались от серебряных приборов, кометами черкая по стенам. И все время Мэтью помнил о клинках у себя за спиной. Но пока что он вел разговор о погоде с мисс Ле-Клер, Чепел вставил несколько замечаний о форме и размерах облаков, Эванс подхватил пару замечаний и переформулировал их так, что они прозвучали как его собственные, а граф Дальгрен просто пил белое вино, глядя на Мэтью поверх бокала. Потом разговор свернул на красоту столового серебра Чепела. Тот между глотками вина сообщил, какое впечатление на него когда-то произвела фраза отца о том, что ни одного джентльмена нельзя назвать джентльменом, если у него нет изящного серебра на обеденном столе. Мисс Ле-Клер захлопала в ладоши так, будто Чепел объявил об открытии средства от водянки.

Подали вторую перемену блюд — флотилия глубоких тарелок с супами и похлебками: грибной с копченой свининой, пшеничной с устрицами, крабовый суп с икрой и сливками. Чепел горстями брал перец из горки на серебряном блюде и щедро сдабривал свою еду — так что леди с трудом подавила чих прижатой ко рту салфеткой. Эванс больше налегал на соленое, в то время как граф Дальгрен, игнорируя ложку, аккуратно пил прямо из миски — Мэтью решил, что так принято в Пруссии.

Он все ждал первого шелеста извлекаемой из ножен шпаги, и вот — через двадцать минут после начала обеда Чепел прокашлялся с перечным рокотом.

Эванс и мисс Ле-Клер в это время как раз обсуждали роль устриц в правильном питании. И оба они вдруг онемели.

Чепел сунул руку в карман, достал некоторый предмет и положил на стол перед Мэтью, после чего снова вернулся к огненной от перца тарелке.

Это был блокнот Осли. У Мэтью сердце дернулось в груди. Он испугался, что это та книжка, что была у него, выкраденная из молочной, как только его сюда увезли. Но нет… «Держи себя в руках», — велел он себе. На записной книжке не было засохшей крови. Очевидно, одна из предыдущих, но точно такая же, как и та, что у Мэтью.

— Полагаю, вы знаете, что это? — спросил Чепел.

Раздался очень легкий звон — Дальгрен прищелкнул ногтем по краю своего бокала.

Мэтью почувствовал, что уже наелся грибного супа со свининой, и отодвинул тарелку.

— Блокнот. — «Осторожней», — велел он сам себе. — Я видел, как Осли в нем писал.

— Может быть, не именно в нем. У него их был целый ящик под кроватью в спальне. Странный был человек, не кажется вам? Записывал все, что под Божьим солнышком происходит. Знаете, когда-то в Лондоне я знал сумасшедшего, который катал шарики из пыли. Сотнями, и держал их у себя на чердаке. О нем даже в «Газетт» писали, если не ошибаюсь. Так, Лоуренс?

— Писали, сэр.

Чепел кивнул своей конической головой, довольный, что память его не подвела.

— Вот мне кажется, что Осли со своими записями недалеко от него ушел. Обо всех своих карточных долгах и всех аспектах работы кишечника… просто смешно. Вы, конечно, уже заподозрили, что у моей дорогой Чарити с Осли ничего общего — если не считать своего рода безумием бешенство матки. — Он обратил к указанной даме оскаленные зубья, но та смотрела прямо перед собой и пила из бокала, совершенно ни в чем не переменившись, если не считать металлического отблеска в глазах. — При обыске в его комнате мы нашли этот ящик, — продолжал Чепел, снова обращаясь к Мэтью, — но было известно, что один блокнот всегда при нем. Значит, там недоставало — и сейчас еще недостает — пропавшего из его вещей блокнота. — Он бегло улыбнулся. — У вас никаких догадок нет, Мэтью, где он может быть?

— Нет, сэр, — уверенно ответил Мэтью.

— Мне жаль это слышать — иначе было бы намного проще. А теперь придется его искать. И где же начинать? С убийцы? Вы не думаете, Мэтью, что блокнот мог взять убийца?

— Даже представления не имею.

— Ну-ну, представление-то у вас должно быть! Или хотя бы мнение. Зачем бы убийце забирать блокнот, если он оставил бумажник? А? Как вы думаете?

Мэтью знал, что Чепел ждет ответа, значит, какой-то ответ дать надо.

— Подозреваю, что убийца Осли хотел его прочесть.

— Вот именно! — Чепел поднял толстый указательный палец. Улыбался он при этом так, будто никогда в жизни ему не было так весело, но топазовые глаза оставались тверды как камень. — Значит, Осли он убил намеренно, как убил раньше доктора Годвина и мистера Деверика. Их бумажники тоже не тронули? Лоуренс, пожалуйста, тот листок.

Он протянул руку, Эванс с готовностью на грани нетерпения полез во внутренний карман и извлек сложенный во много раз лист — Мэтью знал уже, что это будет «Уховертка». Эванс ее развернул, разгладил и мимо Мэтью и графа Дальгрена пододвинул улыбающемуся хозяину.

— До «Газетт» ей тянуться и тянуться, — сказал Чепел, читая статью об убийстве Деверика. — Но начало, я бы сказал, хорошее. Полагаю, скоро выйдет выпуск со статьей об Осли? Или это уже устарелые новости?

— Не сомневаюсь, что через несколько дней будет новый выпуск. Мистер Григсби должен для начала набрать материала.

— Конечно же. Следует дать экономический обзор, и вообще, за что Осли выпуск, посвященный только ему одному? Знаете, мы в нескольких этих книжицах нашли ваше имя. У Осли было очень интересное сочетание уважения к вашему интеллекту и ненависти к вашим принципам. Я думаю, он вас просто боялся. Как бы там ни было, он был рад сбыть вас этому магистрату Вудворду.

Мэтью был потрясен:

— Он еще с тех пор вел записи?

— Как видите. Только не так много и не так часто, как последнее время, когда уже окончательно погряз в игре и разврате. Но, как я уже отметил, он боялся вас. — Чепел вернулся к супу, стер маленького крабика салфеткой с подбородка. — Он боялся, что вы уговорите какого-нибудь мальчика выступить свидетелем перед магистратом Пауэрсом, а тогда в дело вступит церковь. И еще его нервировало, что вы следовали за ним как тень, из вечера в вечер. Он очень убедительно просил ему помочь, и я тогда одолжил ему моих охотников, Карвера и Бромфилда. Вы ведь видели сегодня Бромфилда?

Мэтью быстро глянул на Эванса, но ничего не сказал.

— Да не обращайте внимания, что вам там Лоуренс говорил. Это все не важно. Я был бы очень разочарован, если бы вы не выбрались наружу поразведывать. Но, конечно, вы рисковали — Бромфилд человек злой. Друзья мои, мы готовы есть второе? Тогда начнем!

Он опять позвонил в колокольчик, а граф Дальгрен протянул бокал, чтобы его наполнили.

Еще тарелки и подносы, на сей раз с существенными приношениями на стол: жаренный на гриле барашек с маринованными огурчиками, ливер в горчичном соусе, кусок красного мяса, которое Мэтью определил как телячий язык, толстые ломти ветчины в карамельной глазури. С этой манящей погибелью для желудка подали дикий рис, сваренную в молоке кукурузу и блюдо бисквитов. Мэтью тщетно искал взглядом зайцев. Для кого же охотился Бромфилд?

Но единственное, что мог сделать Мэтью — отметить это мысленно, потому что сцена пира одновременно с таким странным разговором с Саймоном Чепелом была скорее сном, чем явью. Мэтью уже был сыт до отвала, и прислуживающие за столом юноши накладывали ему еще одну тарелку. Потом вдруг — абсолютно вдруг — один из них просыпал дикий рис прямо на панталоны Мэтью, вскричал: «Простите, сэр! Простите, сэр!», стал смахивать эту просыпавшуюся еду салфеткой. Мэтью встал из-за стола, рука юноши быстро металась туда-сюда, убирая крошки, и наконец Мэтью сказал:

— Ничего страшного, все в порядке. Ничего не случилось.

Он отряхнул последние крошки и вернулся в кресло, а юноша — узкокостный парнишка с путаницей рыжеватых кудрей и быстрыми движениями хорька — смял в кулаке салфетку и двинулся к двери, ведущей, очевидно, в кухню.

— Сайлас, Сайлас… Сайлас! — с преувеличенным вздохом окликнул его Чепел. — Остановись где стоишь, будь добр.

Юноша послушался, обернулся к хозяину, криво улыбаясь. Щеки его пылали.

— Отдай, — велел Чепел. — Что бы это ни было.

— Отдай, Сайлас! — издевательски потребовал виночерпий.

— Сейчас же. — Добродушие стремительно уходило из голоса Чепела.

Улыбка у парня тут же увяла.

— Я ж только упражнялся, — сказал он. — Потом бы отдал сразу.

— Отдай их мистеру Корбетту. Сейчас же, иначе у нас с тобой будут трудности.

— Н-ну-у-у-у, — протянул Сайлас, как мальчишка, пойманный на горячем во время шалости. Он подошел к Мэтью, развернул салфетку и выложил на стол серебряные часы и ключ от молочной. Мэтью инстинктивно схватился за карманы, обчищенные так быстро и профессионально, что он даже не ощутил чужие пальцы.

— Займись своим делом, Сайлас, — велел Чепел, начиная резать телячий язык. — И чтоб без глупостей.

— И чтоб без глупостей, — глумливо повторил виночерпий и тут же сжался — Сайлас замахнулся кулаком, будто хотел ударить, но бить не стал и вышел в дверь на кухню.

— Есть у Сайласа такая привычка. — Чепел подвинул к Мэтью блюдо с языком. — Мы ему делаем иногда поблажки, поскольку вреда в этом нет. Но ведь правда же, он скор? — Чепел уставился на часы. — Очень красивая вещь. Как у вас оказался такой дорогой хронометр?

— Подарок, — ответил Мэтью, понимая, что опять вступает на зыбкую почву. — От…

Мысль давала перебои, ответа не было.

— Но это же не часы мистера Деверика? — ахнул Чепел в притворном ужасе, почти комичном. — Вы… вы же не Маскер?

— Нет. — Мысль снова понеслась вперед, как Сассафрас в колесе у Мики Рейнода в цирюльне. — Подарок от человека, который основал город Фаунт-Ройял в колонии Каролина. За помощь в выяснении одного очень важного дела.

— История с ведьмой? Да, Осли мне рассказывал. Я мог бы добавить, что мне из Каролины сообщили: источник Фаунт-Ройял пересох этим летом и его засыпало, как ни грустно мне это говорить. Но жизнь идет, и время тоже идет. Ага, а вот это что? — Чепел, продолжая поглощать язык, взял ключ от молочной.

Мэтью, чувствуя, что штаны доктора Годвина вот-вот лопнут на животе, передал язык мисс Ле-Клер, которая наколола себе кусок на вилку. Эванс был занят своей порцией ветчины, а граф Дальгрен, сидящий напротив Мэтью, накалывал на вилку жареную баранину и жевал неспешно, глядя, как Чепел рассматривает ключ.

— Антикварная вещь, — сказал он, как только прожевал. — Мне Чарити сказала, что вы живете в прачечном сарае.

— В молочном, — поправил Мэтью.

Чепел пожал массивными плечами:

— Молочный, прачечный…

— Бардачечный, — хихикнула леди, глядя мимо Мэтью блестящими глазами. Локон развился, опустился на шоколадные глаза. А бокал у нее был пуст, и мальчик при бутылках налил ей снова.

— Эй, смотри, чтобы не слишком много ей было! — велел Чепел мальчику. — Она нас тут всех употребит на столе, как воскресные колбаски! — Он снова повернулся к Мэтью. — Так почему молодой человек с вашими талантами живет в сарае?

— Моими талантами, сэр?

— Вашими мозгами. Вашей сообразительностью. Я знаю, вы не лентяй. И еще я знаю, что у вас есть любопытство и вы не боитесь действовать самостоятельно. Почему же тогда сарай? Честолюбия нет?

— Есть. Но пока что я нахожусь там, где нахожусь.

— Прямо сейчас, — Чепел положил ключ рядом с серебряной тарелкой Мэтью, — вы находитесь здесь. Вот место, куда вы завтра собираетесь вернуться, мне кажется постыдным.

— Простите, сэр?

— Вернуться в этот дурацкий город. Набитый кретинами и дебилами. На улице свиньи, конский навоз… ну, вам об этом рассказывать не надо. Ведь у вас же такой потенциал, Мэтью. Такой ум, как ваш, не должен пропадать впустую.

Он замолчал и пригубил вина.

— Впустую, сэр? — переспросил Мэтью.

— На занудливой работе, — был ответ. — Я прав, Лоуренс?

— Да, сэр. — Слегка заплетающимся голосом.

— Прислушайтесь к нему. Лоуренс тоже был когда-то клерком у юриста. Тонул в чернилах и долгах. А посмотрите на него теперь, Мэтью? Одет как денди, работу делает, которая отвечает его умениям. И перед ним большое будущее!

Мэтью смотрел на Дальгрена, а тот смотрел на Мэтью.

— А граф тоже на вас работает?

— В некотором смысле. Он гость, но еще он мой учитель фехтования. Боюсь, я слишком поздно начал, но я очень старательно учусь. Хотя о мастерстве вопрос даже не стоит.

— Стоит? — зашевелилась мисс Ле-Клер, которая до того елозила в кресле взад-вперед, а сейчас стала смотреть на всех мужчин по очереди. — У кого стоит?

— Тихо, тихо! — успокоил ее Чепел. — Я хотел сказать, что учиться мне нелегко, Мэтью. При мисс Ле-Клер нужно осторожно выбирать слова, иначе ее болезнь возьмет верх, а тогда она нас всех до смерти затопчет.

Мэтью допил вино, загородил бокал пальцем, показывая юноше при бутылках, что больше наливать не надо. Надо было разобраться в этом непонятном роге изобилия, и единственный способ сейчас получить ответы, который Мэтью приходил в голову — фронтальная атака.

— Мистер Чепел, — начал он, и сразу же хозяин стал внимательно слушать. — Могу я спросить, почему так важны для вас блокноты Осли?

— Разумеется. В них, кроме записей его речений и протоколов кишечной деятельности, упоминаются имена воспитанников, которых он мне продавал.

— Продавал?

— Да, наверное, правильнее будет сказать сдавал в аренду. Сами понимаете — для работы в доме, в саду, на винограднике. Очень трудно найти хорошую прислугу. Мы, конечно, их проверяли. Учили и давали испытательный срок. Кто подходил, тот оставался. Кто не подходил, возвращался в приют. — Чепел продолжал есть. — Очень простое решение моих проблем. Можно было бы, конечно, рабов купить, но не хочу я черных рук у меня на винограднике.

— Хочу я черных рук, — неразборчиво пролепетала мисс Ле-Клер. — Черных рук хочу!

Она взорвалась смехом, от которого у нее из носу брызнули ясно видимые нити соплей.

— О Господи! Лоуренс, займитесь ею, хорошо? Только берегите свое имущество, у нее хватка железная. Да, так о чем мы? Ах, воспитанники, да. Такое соглашение у нас действовало с тех пор, как я — то есть Лоуренс от моего имени — связался с Осли. Кажется, это было в девяносто шестом. А вы когда ушли из приюта? В девяносто четвертом?

— Да.

Мэтью старался не смотреть, как Эванс прочищает даме нос и пытается заставить ее перестать елозить по креслу. Бешенство матки.

— Мы с вами едва не встретились. Да, так нам это соглашение выгодно, и Осли тоже… было, пока беднягу не зарезали. Теперь у нас есть все его блокноты, кроме последнего, и он нам очень нужен.

— А зачем? — спросил Мэтью. — Что такого важного в этих именах?

— На самом деле меня там волнует только одно имя. Мое. — Чепел улыбнулся, будто извиняясь, наклонил таран головы. — Видите ли, Осли, передавая мне своих подопечных, не вычеркивал их имена из списков. А потому продолжал получать столько же денег от церквей и благотворительных организаций — число воспитанников оставалось тем же. Я думаю, что много оплачивал его рискованные игры, да еще он с благотворителей хорошо брал. Теперь, когда его убили, найдется какой-нибудь высокий чиновник и проверит официальные книги и записи. А блокнотики эти, как вы сами понимаете, весьма неофициальны.

Чепел наклонился к Мэтью, будто сообщая что-то по секрету:

— Я ему передал через Лоуренса, чтобы не записывал моего имени нигде и никогда. Мне совершенно не нужно, чтобы существовал ведущий ко мне след на бумаге. Терпеть этого не могу. Ну и что же мы нашли, когда выгребли у него из-под кровати все эти блокноты? Именно это, вы угадали! Мое имя, записанное отчетливым почерком! Мне Бромфилд и Карвер сказали, что видали этот чертов блокнот в ночь, когда на него работали, и было у меня тогда подозрение. Пусть даже наверняка ничего там нет, кроме моей фамилии, и меня никак не связать с этим мошенничеством, но все-таки… как говорил мой отец, осторожность — мать мудрости. Могу вас заверить, что не недостаток предусмотрительности позволил мне подняться к моему нынешнему положению. Нет, сэр!

Мэтью кивнул. Эти сведения нисколько его не удивили. Но при чем тут числа? Какой-то шифр, который записывал Осли? Спрашивать, конечно, нельзя, хотя Мэтью пришлось чуть ли не буквально прикусить язык.

— Я не монстр, — продолжал Чепел, беря ножом кусок масла с серебряного блюдца и щедро намазывая бисквит. — Все эти мальчики — добровольцы. Никого здесь не заставляют оставаться, если ему не нравится. Сколько их здесь сейчас, Лоуренс?

— Девятнадцать, сэр. — Эванс пытался освободиться от рук, которые всерьез занялись пуговицами его штанов.

— Разных возрастов, от двенадцати и выше, — сообщил Чепел. — Живут в удобном доме возле виноградника. Когда им исполняется восемнадцать, они вольны уходить в мир, если хотят. Я получаю рабочие руки, Осли — свои деньги, и все хорошо в маленьком мирке Саймона Чепела. — Лицо его потемнело. — Было хорошо, пока не появился этот Маскер. И кто же он, черт побери, такой? Почему именно эти трое? Есть какие-нибудь гипотезы у кого-нибудь? — Седые брови приподнялись вверх. — У вас — есть?

Как-то не так он себя ведет, подумал Мэтью, отодвигая тарелку, складывая руки на столе. Что-то тут такое… неправильное. С чего бы Маскеру интересоваться мелким сговором Осли с Чепелом? Он вспомнил, что перед тем как Диппен Нэк спугнул Маскера, послышался шепот: «Эбен Осли про…»

Так это и есть конец фразы?

«Эбен Осли продавал воспитанников рабочими на виноградник? Слугами в дом и в сад?»

Какого вообще черта могло Маскера интересовать, что делал Осли со своими воспитанниками?

Нет, думал Мэтью. Что-то здесь не то.

— Вы мне тогда вот что скажите, — сказал Чепел, пододвигая к Мэтью экземпляр «Уховертки». Пальцем постучал по маленькой заметке. Мэтью увидел, что листок перевернут другой стороной, и палец Чепела показывает прямо на строчку: «Агентство „Герральд“. Решение проблем. Запросы посылать в гостиницу „Док-хаус-инн“.»

Глава тридцать шестая

— Этот печатник — ваш друг? — Чепел посмотрел на свой палец, увидел на нем мазок типографской краски и вытер салфеткой. — Вы знаете, кто ему это принес?

Мэтью вздрогнул, когда граф Дальгрен встал с кресла с полупустым бокалом в руке, прошел через всю комнату и свободной рукой вытащил клинок с выставки справа от камина. Лезвие взвизгнуло, выходя из ножен.

— Отвечайте. — Топазовые глаза Чепела не отрывались от лица Мэтью. Отражение оранжевых горящих свечей у него в очках создавали впечатление, будто пламенем горят сами глаза.

За спиной у Мэтью Дальгрен делал выпады и отражал атаки, сражаясь с призрачным противником. Мэтью не осмеливался обернуться, но слышал, как с шумом рассекает воздух клинок, свистя из стороны в сторону.

— Вы сами знаете людей из этого агентства, Мэтью? Вы их видели?

— Я… — Он понимал, что у него под ногами разверзлась яма, и только бы она не стала могилой, где будет он гнить, наполненный тараканами. Он тяжело сглотнул слюну, и в это время граф Дальгрен махнул лезвием по свече — обрубок перелетел Мэтью над головой и плюхнулся в дикий рис. — Я их…

Он не знал, что сейчас скажет, но не успел он и рта раскрыть, как вдруг пьяная женщина всей тяжестью свалилась ему на колени, выбив из него дух и чуть не заставив выложить на стол ломтики дыни, печеные яблоки, салат, грибной суп и всю вообще еду, что сложил он в банк своего пуза. Прыжок этой блудницы тут же был сопровожден атакой языка — на сей раз женского, — пропихивающегося Мэтью в рот, подобно речному угрю. Он попытался столкнуть ее с себя, но она прилипла прочно, обвивая Мэтью руками, а красное платье было почти у него под горлом. Еще немного и он задохнулся бы в нем, а тем временем граф Дальгрен, будто в кошмаре, вызванном несвежей треской, скакал по комнате, опрокидывая свечи. Эванс ухватил взбесившуюся бабу, пытаясь дать Мэтью вздохнуть, а Чепел мрачно бросил:

— А, черт бы все побрал! — и подозвал виночерпия, чтобы налил еще.

Когда Эванс сумел оторвать мисс Ле-Клер от Мэтью и она стала пытаться стянуть с него штаны, Чепел подался к тяжело дышащему и покрасневшему «юному дворянину» и сказал:

— Послушайте, Мэтью, очень важное дело. Можете выполнить для меня одно простое поручение, когда вернетесь в город?

— А что… — Он пригнулся, уклоняясь от летящей перерубленной свечи, у которой все еще дымился фитиль. — Что за поручение?

— Не обращайте внимания на графа. — Чепел небрежно махнул в сторону фехтовальщика. — Вероятно, такой у них в Пруссии послеобеденный обычай. Так насчет поручения: можете зайти в «Док-хаус-инн» и выяснить для меня, есть ли у них какой-нибудь постоялец по фамилии Герральд?

— Герральд? — переспросил Мэтью.

Дальгрен запел что-то неразборчивое и отрывистое, размахивая рапирой с быстротой молнии, лезвие казалось сплошной стальной завесой. Он перебросил оружие из руки в руку, резко обернулся, припал почти к самому полу, снова поменял руки и сделал выпад, будто пронзал сердце противника.

— Агентство «Герральд». Как в этом объявлении. Да проснитесь вы! От вина, что ли, ошалели? И выясните отдельно, не остановилась ли у них миссис Кэтрин Герральд, или не останавливалась ли недавно. Я хочу знать, кто к ней приходил и с кем она общается. — Чепел схватил Мэтью за плечо стальной лапой, напомнившей ему Одноглазого, медведя. — И вытяните что сможете из печатника. Принесите мне эти сведения через три-четыре дня, и вы не пожалеете.

— Не пожалею, сэр?

— Именно так. Что скажете насчет фунта стерлингов для начала? — Чепел подождал, пока огромность суммы дойдет до Мэтью. — Надо же вам как-то выбираться из сарая; для начала это будет неплохо.

— Хорошо, — ответил Мэтью, потому что ему хотелось вернуться в Нью-Йорк в целости и сохранности. — Посмотрю, что смогу сделать.

— Вот, правильный человек! И насчет этого блокнота тоже прислушивайтесь да поглядывайте, договорились?

— Договорились.

— И пожалуйста, ни слова никому. Вы же не хотите, чтобы старину Саймона поставили к позорному столбу?

— Нет.

— Вот и славно! Выпьем по этому случаю! Джереми, открой-ка еще бутылку!

Мальчишка при винной тележке открыл что-то, до сих пор еще не испробованное, налил густую красную влагу в два чистых бокала и поставил перед Мэтью и Чепелом.

— За победу! — поднял бокал Чепел.

Мэтью не знал, что за грядущая битва имеется в виду, но тоже поднял бокал и выпил.

— Нет-нет! — хлестнул его голосом Чепел, когда Мэтью попытался отставить бокал в сторону. — До дна, юный Корбетт! До дна!

У Мэтью не было иной возможности, как выпить до дна, надеясь хотя бы, что этот странный ужин уже заканчивается и можно будет пойти лечь спать. Но тут снова появились слуги, на сей раз неся покрытый белой глазурью торт, что-то вроде фруктового пирога и блюдо с засахаренным печеньем. При виде сластей мисс Ле-Клер прервала тщетные усилия стащить штаны с Эванса и с девчоночьим криком радости бросилась к пирогу, пьяно пошатываясь. С упавшими на лицо волосами дама пальцами впилась в пирог, Эванс подтягивал панталоны, граф Дальгрен фехтовал, распевая песню, Чепел созерцал всю эту сцену горящими глазами, а Мэтью подумал, что наконец-то понял истинное значение слова «бедлам».

Перед Мэтью поставили кусок торта размером с кирпич, хотя в нем уже не поместилось бы даже маленького камешка. Затем — ломоть пирога, откуда выступали красные вишни. Яростный свет в зале стал потише, поскольку Дальгрен продолжал срубать свечам головы. Запахи свечного сала и дымящегося фитиля реяли в воздухе, раздражая ноздри. На нёбе ощущался сернистый привкус только что проглоченного вина. Каков бы ни был винтаж этого напитка, он явно не годился для публичного потребления.

Слышно было, как засмеялась мисс Ле-Клер с набитым ртом, что-то ответил ей Эванс, что показалось Мэтью далеким рокотом. Сквозь стелющийся дым видно было, как играет клинком Дальгрен, заводной куклой мечась по залу. Говори что хочешь, подумал Мэтью, но фехтует этот пруссак чертовски хорошо. Его движения сливались в одно, острой искрой света мелькало лезвие, вращаясь, крутясь, кусаясь. Да, этот человек умеет держать большой палец в замке.

Огромная тень на стене повторяла прыжки своего хозяина. И вдруг Мэтью понял, что Дальгрен фехтует со своей тенью, и тень сама по себе выполняет атаку и защиту. Вот это уже интересно, подумал он радостно, чувствуя, как зрение начинает заволакивать красная дымка.

«Погоди», — сказал его собственный голос, или это только он подумал, что сказал. Голос прозвучал как эхо со дна колодца. Тогда он повторил слово, и получилось: «П-погоди-и-и-и». Он моргнул отяжелевшими веками, поглядел на Саймона Чепела сквозь густой алый туман и увидел, что у хозяина вырастает вторая голова слева от первой. Как бородавчатый ком, вылезала она из ворота рубашки. Из рождающейся головы смотрел одинокий глаз с красным зрачком, словно полыхающий на кончике фитиля огонек. Он нашел глаза Мэтью, и в темноте под этим глазом открылась в улыбке алая пасть с сотнями игольчатых зубов.

У Мэтью сердце забилось с перебоями, холодный пот выступил на лице. Он хотел увидеть настоящее лицо Чепела, он знал в глубине разума, еще не затронутой зельем, что эта страшная картина — ложь, но не мог, не мог отвести глаз. Он видел, как тянется к нему семипалая рука, и голос, обжигающий расплавленным воском, шепнул: «Не упирайся, Мэтью, поддайся, поддайся…»

Он не хотел поддаваться, но не мог ничего сделать, потому что в следующую минуту, или сколько там времени прошло, почувствовал, что валится в пропасть, и не синяя река была под ним, а белая глазурь торта. Мэтью чувствовал, как тело мешком валится из кресла, услышал злобный смешок и свист клинка в воздухе — а потом остался один в темноте и пустоте.

И в этом царстве темноты до него вдруг дошло, что на Чепела дурман не подействовал. Как же это случилось, если оба они пили из одной и той же неоткрытой бутылки? Но тут тело его стало удлиняться, руки и ноги вытягивались, пока он не сделался весь плоский, как воздушный змей.

И искал, где приземлиться. Что-то терлось об него, он не знал что, упал на мягкое, чей-то — мужской — голос сказал: «Он твой, милочка, только не убивай его», и потом на него прыгнул дикий зверь — дыхание обожгло шею, когти вцепились в плечи.

С него стягивали панталоны? Или это кожу сдирали с костей? Он хотел крикнуть — чей-то огненный рот перехватил крик и разорвал его щелкающими зубами. Тот же рот присосался к губам, и Мэтью показалось, что губы у него отрывают прочь. Потом рот двинулся южнее вместе с ногтями, и когда достиг середины континента, Мэтью всосало вверх, оторвав ягодицы от опоры.

Глазами, которые не хотели открываться больше щелочки, он увидел мечущиеся огни свечей, растрепанную тень, сгорбившуюся над ним со свирепостью преисподней. У Мэтью трещал позвоночник, стучали зубы, мозг болтался в черепе ядром в погремушке. Резкое выкручивание, жгучая боль, страх, что его мужской признак завязан в узел пульсирующим мокрым отверстием, сжавшимся столь мощно вокруг него. Потом продолжились те же удары, не стихающие, без пощады и нежности.

В одурманенном состоянии, со впавшим в ступор разумом тело поднялось навстречу потной горячке, но он отчетливо понимал, что с ним делают. Его бросили Чарити Ле-Клер как чесалку для ее зуда. И он лишь мог беспомощно ощущать, как его бьет и мотает, швыряет и сжимает, как румянится и твердеет он сам. Верх стал низом, низ — верхом, и в какой-то момент кровать сломалась, мир поехал в сторону. Рот впился ему в рот, рука в волосы, другая — в яйца, и жадные бедра рухнули на него вниз под изогнутой спиной, отчаянно и свирепо.

Он наполовину сполз с кровати, но не знал, на какую половину. Светлые локоны застилали лицо, влажные груди прижимались к груди. Лизал и лез в губы кошачий язык. Лобок этой дамы стучал в пах под ритмичное хаканье; стук и хаканье прервались, когда демоническая красотка завопила ему прямо в ухо, и потом после передышки на целых восемь секунд Мэтью почувствовал, что его волокут за щиколотки вместе с простынями, а мисс Ле-Клер продолжает демонстрировать свое похотливое искусство. Он готов был поклясться, что его душа пытается вырваться прочь из тела на свободу. После стольких взрывов энергии, которым наверняка способствовало зелье, он уже ни на что не был способен.

Но дама кричала, кричала вновь и вновь, и чтобы заглушить крик, впилась зубами ему в правое ухо, будто в плюшку. В нем оставался только пар, только призрак его прежнего. В этом полусне, полупригрезившемся рае развратника он подумал, что мисс Ле-Клер могла бы научить Полли Блоссом такому, что мадам и в опиумных снах вряд ли пригрезилось бы.

И наконец-то, наконец-то облегчение: движение прекратилось. Тяжесть лежащего поперек груди тела, ощущение поднимающегося пара, как от жаркого солнца после ливня. Шея вывернулась, спина неудобно согнулась. Глаза покатились пушечными ядрами по жнивью, и Мэтью рухнул в пустоту.

Резко, без перехода, он вернулся в мир живых. Его мотало взад-вперед, и в первый момент он испугался, что неутомимая нимфа вновь взялась за свое, но потом из-под распухших век увидел внутренность кареты. Уже настало раннее утро, красное солнце поднималось на востоке. Мэтью понял, что он одет — более или менее — в ту одежду, в которой приехал, и его везут обратно в Нью-Йорк.

Сиденье напротив было пустым. Слышалось щелканье кнута и ощущалась дрожь кареты, увлекаемой к югу четверкой лошадей. Заднее колесо попало на крупный ухаб, Мэтью подбросило вверх, и он приземлился на распухшую железу, отчего чуть не выкрикнул имя Господа всуе. Надо было как-то найти положение тела — ради избитых достоинств. Лошади быстро стучали копытами, карета неслась в симфонии щелчков, тресков и скрипов. Ощущение знакомое.

Снова поднялась и окутала его тьма, и когда Мэтью очнулся на этот раз — снова все болело и ныло от растраченной страсти, — он заморгал на свет посильнее, потому что уже два часа как стоял ясный день. И все же он был как в тумане, и приходилось следить за веками, чтобы они не закрылись. Да, отравленное вино оказалось крепким зельем. Но нет, нет… разум уже начинал работать как надо. Мэтью поднял руки к вискам, будто хотел разогнать медленно ползущую кровь.

Не вино это было, понял он, потому что иначе бы Чепел тоже свалился под его действием. Зелье нанесли на бокал изнутри. Да, изнутри, и тогда вино можно было разделить между двоими, а жертвой стал только один.

Непонятно, зачем все это было — разве что остальные отдали его Чарити Ле-Клер, чтобы спасти собственную шкуру. Если так она себя ведет каждую ночь, то наверняка почти уже свела их всех в могилу. Ну, зато в том, что девственность его осталась в прошлом, можно уже не сомневаться, хотя это было похоже больше на побои, чем на секс. А самым, черт побери, противным в этом было то, что Мэтью в ближайшие дни — или хотя бы после достаточного времени на восстановление — мог бы заинтересоваться: а каково было бы с ней в спальне без того, чтобы тебя опоили до неподвижности?

Нет, здесь еще и другая причина должна быть, размышлял Мэтью, подлетая с сиденья на каждом толчке рессор. Его опоили, чтобы не шлялся ночью по имению, когда хозяева лягут спать. Чарити Ле-Клер — всего лишь глазурь на торте.

Он не видел в этом смысла. Ну да, воспитанников сдавали в работу как слуг и рабочих на винограднике. Да, в зале были прислуживающие мальчики. Но что Маскеру за дело до этого?

Мэтью вспомнил мальчишку, который обчистил его карманы, и тут же проверил, на месте ли часы и ключ. Были на месте. «Есть у Сайласа такая привычка», — сказал Чепел. Ага, привычка.

Мэтью заставил мысли успокоиться и попытался снова отдохнуть, потому что тело этого требовало. Вскоре колеса кареты покатились по более знакомым местам, миновав окраины города. Серебряные часы показывали тринадцать минут одиннадцатого. Утром этой пятницы на улицах было обычное движение пешеходов и телег, все спешили по делам — Мэтью этот стиль называл «по-ньюйоркски». Лошади уже сбавили ход до шага, но сворачивали к порту, чтобы доставить своего пассажира по месту назначения, и тут ветер донес до Мэтью едкий запах дыма. Ничего необычного в этом не было, учитывая массу мастерских, где был нужен огонь, но когда воздух пожелтел примерно за квартал до дома Григсби, Мэтью понял, что тут рядом что-то горит по-настоящему. Выглянув в полумесяц окна, он к полному своему ужасу увидел, что язык пламени взметнулся прямо впереди, где жил печатник.

Горел молочный сарай.

— Я сойду здесь! — заорал Мэтью кучеру и форейтору, распахнул дверцу и выпрыгнул на улицу. Колени подогнулись, пах болел, как колотая рана, Мэтью пошатнулся, чуть не падая, но пошел вперед, мужественно преодолевая земное тяготение. Сомнений не оставалось: сарай горел, а с ним — остатки жалкого имущества его обитателя.

Но, шагнув с Квин-стрит на землю Григсби, он увидел, что это не его особняк в миниатюре охвачен пламенем. Дым и клубящаяся туча пепла поднимались из-за сарая. Мэтью пошел — точнее, похромал — в сторону пожара. Сердце у него колотилось.

За сараем печатник и его внучка поддерживали костер, и каждый из них держал в руках грабли, чтобы отсекать от травы шальные языки пламени.

— Что это? — спросил Мэтью, подойдя к Григсби. Он заметил, как Берри обернулась и быстро глянула в его мрачное лицо, а потом кинула быстрый взгляд в сторону паха, будто знала, где этот предмет провел ночь.

— Мэтью, а вот и ты! — расплылся в улыбке Григсби, раскрасневшись от жара. К клочкам его волос прилипла зола, черная полоса мазком легла поперек носа. — Где ты был?

— Просто уезжал с ночевкой, — ответил он. Берри отвернулась и граблями прибила ползущий язык огня. Взлетела туча пепла, запорхала вокруг серым снегом. — А что жжете?

— Мусор, — ответил Григсби, шевельнув бровями. — По вашему приказу, сэр!

— Моему?

— Конечно! Все, что угодно по просьбе хозяина дома!

— Хозяина до… — Мэтью осекся, вглядевшись в огонь, и увидев в красном пекле сплавленную массу контуров, бывших когда-то кучей старых ведер, ящиков, утвари, чего-то непонятного, завернутого в пылающую парусину. Попалась на глаза издырявленная дымящаяся мишень — и тут же занялось и вспыхнуло пеклом ее соломенное нутро.

Первым побуждением было выхватить у Григсби грабли и сбить пламя, вторым — схватить стоящее рядом ведро с водой и спасти то, что он спрятал внутри мишени, но было поздно, слишком уже поздно.

— Что вы наделали? — услышал он собственный крик, и такая боль слышалась в нем, что оба Григсби посмотрели на него так, будто он сам загорелся.

Очки печатника сползли на кончик вспотевшего носа. Он подвинул их обратно, чтобы лучше видеть пораженное ужасом лицо Мэтью:

— Я сделал то, что ты просил! — ответил он. — Вычистил для тебя этот сарай!

— И все сожгли? — Последнее слово он едва не выкрикнул. — Ты спятил?

— А что еще мне было делать с этим мусором? Нет, детали пресса и типографскую краску я оставил, конечно, но все остальное — только сжечь. Боже мой, Мэтью, у тебя просто больной вид!

Мэтью качнулся, шагнул, шатаясь, назад, чуть не сел с размаху — но если он сейчас ушибет себе и второе, то его тогда только в тачку сажать и везти в общественную больницу на Кинг-стрит.

— Мэтью! — бросилась к нему Берри в растрепанных рыжих кудрях, с черными мазками на лбу и на подбородке. Синие глаза смотрели тревожно. — Что с тобой?

— Сгорел, — только и мог сказать он.

— Что сгорело?

— Он там лежал. В мишени. Внутри, я там спрятал. — Мэтью понимал, что лепечет, как ручеек, но ничего не мог с собой сделать. — Там, внутри. Там спрятал.

— Кажется, он пьян! — заметил Григсби, прибивая кусок пылающей мешковины, вылетевшей из ярости огня.

— Важное, очень важное, — лепетал Мэтью, будто снова под действием Чепелова зелья. В глазах все расплывалось и покачивалось. — Так важно было хранить, и сгорело.

— Да что хранить? — спросил Григсби. — Ты что, недоволен тем, что я для тебя сделал?

Берри отложила грабли и взяла Мэтью за руку.

— А ну, остынь! — велела она голосом резким, как пощечина. Он заморгал, уставился на нее, полуоткрыв рот, ощущая на языке вкус пепла. — Пойдем, — велела Берри и уже мягче потянула его к дому печатника.

— Я ж там все вычистил! — крикнул им вслед Григсби. — Дорожку положил на полу и новый стол поставил! Да, и слесарь приходил утром! Твой старый замок заело!

В кухне Берри посадила Мэтью у стола и налила ему воды. Он смотрел на чашку, не понимая, пока девушка не вложила чашку ему в руку и не прижала к ней его пальцы.

— Пей, — велела она, и он послушался, как оглушенный олух.

— Так что с тобой стряслось? — спросила она, когда он поставил чашку.

Он замотал головой, не в силах сказать. Кусочек мозаики, который мог оказаться ключевым элементом картины, превратился в пепел и дым. И незнание тайны, раскрытия которой хотел от него Маскер, было невыносимо. Он сидел, тупо глядя в чашку с водой, потом заметил, что Берри в комнате нет — но тут половицы заскрипели под ее шагами, все ближе и ближе.

Она остановилась у него за спиной, и вдруг с резким шлепком перед ним на стол лег предмет, спасенный от огненной смерти.

— Я вчера помогала деду вытаскивать мусор, — сказала она. — А мне нужна была солома для матраса. Зачерпнула одну горсть, потом другую — и в ней было вот это.

Мэтью протянул руку, потрогал блокнот с золотым тиснением — проверить, что это на самом деле. Он проглотил слюну. Мысли все еще ходили ходуном, и он ляпнул первое, что пришло ему в голову:

— До чего же мне повезло.

— Да, — согласилась Берри спокойным голосом, — повезло тебе. — И добавила: — Я просмотрела, но деду не показывала. Увидела там твое имя.

Мэтью кивнул.

— Ты это там спрятал?

Снова кивок.

— Не хочешь мне рассказать почему?

Но Мэтью все еще колотила нервная дрожь. Он взял блокнот и открыл на загадочной странице. С первого же взгляда на список имен в глаза бросилось:

Это, предположил Мэтью, вполне может быть тот Сайлас, у которого маленькая привычка — и большой талант — проверять чужие карманы. Число — это может быть дата заключенной с Осли сделки, но что тогда значат остальные четыре числа?

— Ну? — спросила Берри.

— Долгая история. — Мэтью закрыл блокнот и положил на стол, но руку с него не снял. Будто во сне он услышал слова Григсби: «Твой старый замок сломался». Не приходил ли кто-нибудь обшарить его жилище? — Ты эту штуку вчера вытащила?

— Да, через несколько часов после твоего отъезда.

— И тогда же нашла блокнот?

— Тогда же. Потом мы просто оставили все барахло за сараем, пока дед не получил от города разрешения на открытый огонь.

— Понимаю.

— А я вот — не понимаю. — Берри обошла стол и села напротив Мэтью. Ее серьезный взгляд не обещал пощады. — Что это за штука и зачем ты ее прятал? — Блеск понимания мелькнул в глазах: — Ага. Это как-то связано с той бабенкой?

Секунду подумав, Мэтью сказал: «Да». Лучше двигаться дальше, потому что у Мэтью было чувство: если Берри вцепится в какую-то тему, теме станет плохо.

— Мармадьюк тебе рассказывал про Маскера?

— Рассказывал. И листок я тоже читала. — Вдруг веснушчатые щеки вспыхнули румянцем, она подалась вперед, невероятно оживившись: — Это как-то связано с убийствами?

— Да. — Он посмотрел на нее, сдвинув брови. — А теперь послушай, я говорю серьезно: деду ни слова. Ты меня слышала?

— Слышала. Но при чем тут эта дамочка? И куда ты вчера ездил?

— Отвечая на первый вопрос: понятия не имею. Что до второго вопроса, то, наверное, лучше тебе не знать.

— А блокнот? Все эти каракули о выигрышах, проигрышах, еде и… и прочем? — Берри брезгливо поморщилась. — Почему это так важно?

— Опять же понятия не имею. — Вопреки любому здравому смыслу Мэтью решил сообщить ей что-нибудь, потому что она для него вытащила этот каштан из огня. — Но я тебе скажу: есть другие люди, которые ищут этот блокнот, и вопрос жизни и смерти — чтобы они его не нашли. — Он провел рукой по волосам.Все силы в нем будто кончились сразу. — Я думаю, что ночью кто-то вломился ради него в молочную, и слава Богу и всем счастливым звездам, что ты нашла его раньше. Теперь вопрос: можешь ли ты оказать мне величайшую услугу и где-нибудь его сохранить, но так, чтобы он Марми на глаза не попался?

— Мне его хранить?

— Тебе. Мне скоро надо будет съездить в Филадельфию, и я хочу, чтобы блокнот был здесь, когда я вернусь.

— В Филадельфию? А зачем?

— Это к делу не относится, — отмахнулся он. — Ты его для меня побережешь или нет?

Решение этого вопроса не заняло у Берри много времени. С радостью и оживлением она предложила:

— Я его уберу в нижний ящик комода с бельем, под коробку с мелками. Ты же не думаешь, что кто-нибудь вломится туда?

— Не могу сказать. Я думаю, они подозревают, что он у меня, но точно не знают.

Она поглядела на него пристально несколько секунд, и Мэтью увидел, что ее взгляд опустился на его рубашку.

— У тебя трех пуговиц не хватает.

В полной опустошенности он не мог придумать ответа, и ничего не нашел лучше, как только пожать плечами и вымученно, криво улыбнуться.

— Я пойду лучше помогу деду, но сперва уберу это с глаз долой. — Она подняла блокнот и встала. — Да… тут тебе один человек письмо принес. Оно на столике в прихожей.

— Спасибо.

Он подождал, пока она вышла, и только потом встал — боялся, как бы не застонать от внезапной боли, а тогда бы она не отстала, пока не выяснила бы, что болит. Об этом чем меньше говорить, тем лучше. Когда Берри вышла, Мэтью медленно поднялся и вышел в прихожую, где нашел на круглом столике рядом с дверью белый конверт. Беглый осмотр показал, что письмо запечатано красным сургучом с литерой «Г».

Мэтью открыл конверт и прочел:

Дорогой Мэтью, если будет возможно, приходите сегодня чуть раньше трех часов дня в дом номер семь по Стоун-стрит.

С наилучшими пожеланиями, Кэтрин Герральд.

Он снова сложил письмо и убрал в конверт. Интересно, что и миссис Герральд, и Хадсон Грейтхауз — оба в городе. Надо бы побыстрее выяснять, что все это значит, а потом как следует отоспаться во второй половине дня. И это будет хорошая возможность разобрать свой вчерашний день.

Его внимание привлек предмет, которого он раньше не видел: рядом с выходящим на восток окном стоял мольберт художника, а перед мольбертом — стул, повернутый в сторону. На мольберте была закреплена незаконченная работа Берри, и Мэтью, стоя в желтых осколках света, стал рассматривать.

Она представляла собой карандашный набросок портрета Мармадьюка Григсби в профиль. Клок волос торчал посреди лысого черепа, на лунной физиономии выпуклая линза очков закрывала большой глаз, густая бровь готова была задергаться, а изборожденный прожилками нос, опущенный раздвоенный подбородок, складки и морщины даже в этой неподвижности придавали портрету жизнь и экспрессию. Это был он, Мармадьюк. По-настоящему хороший портрет: Берри удалось передать причудливое строение дедова лица без искусственности подчеркивания, но и ничего не пряча. Не льстивый был портрет, а честный. Интересно, правда, какие цвета там будут, когда Берри его закончит. Сочный красный — неугасимое любопытство, густо-лиловый — проза жизни, издание «Уховертки»? Мэтью стоял и смотрел, думая, что быть правдивой — настоящий талант. Не мрачная карикатура тугожопого кретина, как назвала это Берри, а результат изучения человеческого индивидуума, с обнажением всех его качеств, хороших и плохих.

Истинный талант, подумал Мэтью.

Семечко идеи пустило корни у него в мозгу.

Он рассеянно опустил руку — застегнуть пуговицы, которых уже не было, вышел из дому и быстро зашагал в сторону Стоун-стрит.

Глава тридцать седьмая

У номера семь по Стоун-стрит была темно-коричневая дверь, открывавшаяся на лестницу, втиснутую между конторой Мозеса Леверича, скупщика пушнины, и магазином капитана Сайруса Донагана, изготовителя квадрантов, астролябий и прочих инструментов морского дела.

Мэтью поднялся по лестнице и оказался в мансарде, давно взывающей к скребку и метле. Он понятия не имел, какое тут раньше было дело — во времена, наверное, правления Питера Стрювезанта, — но следы былого величия еще блестели кое-где, как крупицы золота в луже грязи. Сверху на лестнице находилась обшитая дубовыми панелями прихожая, где стояла конторка клерка со множеством выдвижных ящиков и стул со сломанной спинкой. Позади конторки — сундук, служивший для хранения свитков карт, документов и тому подобного. Поперек половиц прямо под ногами у Мэтью разлеглось широкое пятно, неприятно темное — Мэтью искренне понадеялся, что это не старая кровь. На той стороне комнаты — дверь, закрытая. Ставни окна распахнуты, открывая дорогу свету, створки со стеклами под слоем грязи и пыли тоже открыты, и воздух свободно гуляет внутри. Из двух окон под нависающей серой черепичной крышей открывается вид на простор Больших Доков, на корабли, ждущие груза и отхода. Зрелище захватывающее. Весь порт как на ладони: телеги, снующие туда-сюда по мостовой, горожане, бегущие по своим делам на фоне домов, изрыгающих дым труб, мачт кораблей, свернутых парусов и солнечной ряби на синей воде гавани.

— Эй! — крикнул Мэтью. — Есть кто-нибудь?

Застучали сапоги по половицам, сердито заскрипела дверь на ржавых петлях.

В дверях стоял Хадсон Грейтхауз, одетый в темно-синий сюртук и жилет с медными пуговицами.

— Корбетт! — сказал он, не без легкой приветственной улыбки, которая тут же исчезла. — Что ж в дверях стоишь? Заходи.

Мэтью вошел в следующую комнату. Она была вдвое больше прихожей, и в ней стояли рядом два письменных стола, а за ними у стены три картотечных шкафа. Приятно разнообразил обстановку небольшой камин из грубых серых и коричневых камней у левой стены. С потолка посреди комнаты свисала кованая железная люстра, где еще торчали шесть старых огарков. Пара открытых окон выходила на северо-западную часть Нью-Йорка, открывая вид на широкую реку, бурые обрывы и изумрудные холмы Джерсийского берега.

— Что скажете?

Мэтью обернулся направо. Там стояла миссис Герральд, одетая в изящное серое платье с кружевами у горла. На ней была серая шляпка для верховой езды, чуть сдвинутая набекрень, но без пера или другого украшения. Синие глаза смотрели на Мэтью из-под приподнятых бровей.

— Ваше мнение?

— Прекрасный вид, — сказал он.

— И цена прекрасная. Очевидно, помещение многие годы пустовало. — Она подняла руку, отвела в сторону свисающую паутину. — Но мы с Хадсоном решили, что для конторы оно подойдет. Как вы думаете?

— Несколько пыльно. Что здесь раньше было?

— Фирма по импорту кофе, еще со времен голландской колонии. Агент по недвижимости говорит, что фирма прогорела в тысяча шестьсот пятьдесят восьмом году, и с тех пор это помещение снимали всего несколько раз. Согласна, здесь нужно как следует убрать, но ведь возможности открываются большие, не правда ли?

Мэтью осмотрелся, избегая взгляда Грейтхауза.

— Согласен, — решил он. — Действительно достаточно просторно.

Жалко только, что он не нашел это место и не снял его под свою квартиру, но опять же арендная плата — пусть далеко не царская — наверняка выходила за пределы его возможностей.

— Да, есть куда расти, — решительно сказала миссис Герральд. Она обошла Мэтью и встала под люстрой (Мэтью заметил, что висит эта конструкция на крюке). — Я считаю, что нашим целям эта вещь подходит идеально. Значит, все мы согласны? — Она подождала ответа, глядя на джентльменов — они оба кивнули. — Тогда я сегодня подписываю контракт. И не беспокойтесь, Мэтью, я не заставлю вас или Хадсона наводить здесь порядок или таскать мебель. Найму людей.

Это было приятно слышать. От одной мысли о том, чтобы мести этот грязный пол или отскребать с окон сажу, снова забилась пульсирующая боль в паху.

— У тебя просто жуткий вид, — сказал Грейтхауз без обиняков. — Во что ты влез?

— Хадсон! — упрекнула его миссис Герральд.

— Ничего, — ответил Мэтью. — Говоря коротко, меня вчера взяли в некоторую поездку, и я ночевал в одной усадьбе примерно пятнадцать миль вверх по реке.

— Правда? — прищурился вопросительно Грейтхауз. — И в чем там дело было?

— Не уверен, что до конца понимаю, и не могу объяснить. Но кто-нибудь из вас знает человека по имени Саймон Чепел?

Миссис Герральд покачала головой, Грейтхауз сказал:

— Не слышал даже.

— А о женщине по имени Чарити Ле-Клер? Или о человеке, которого называют граф Дальгрен?

— Тоже впервые слышу.

Миссис Герральд подошла к Мэтью чуть ближе:

— Скажите, пожалуйста, к чему вы все это?

Мэтью посмотрел на Грейтхауза:

— Вы ей не сказали еще? Про ферму Ормонда?

— Нет, не сказал. — Лицо Грейтхауза окаменело.

— А вы не думаете, что надо было? У меня есть некоторые подозрения насчет Саймона Чепела. Не очень понимаю, какие цели он преследует, но именно из его имения могло взяться тело.

— Тело, — повторила миссис Герральд и повернулась к Грейтхаузу. — Что за тело?

Грейтхауз посмотрел на Мэтью взглядом, ясно говорящим: «Спасибо, кретин. Вовремя вспомнил». Потом полез в карман и достал сложенный лист бумаги.

— Я хотел это обсудить с тобой потом, — сказал он, обращаясь к Мэтью, — но раз ты выбрал именно этот момент, чтобы поднять вопрос, я тебе скажу, что нашел в Сити-холле. — Он развернул бумагу — Мэтью увидел, что это перечень имен, написанный черными чернилами. — К северу от Ормонда, как он нам и говорил, расположены фермы Густенкирка и Ван-Гуллига. Потом идут несколько миль леса, принадлежащего англичанину по имени Айзек Адамс. Он живет в Лондоне. Непосредственно выше по реке имение и виноградник, принадлежащие…

— Саймону Чепелу, — перебил Мэтью. — Там я и провел эту ночь.

— Неверно. — Грейтхауз не отрывался от бумаги. — Согласно записям в Сити-холле, имение принадлежит также англичанину по имени Гарретт Стиллуотер. Он купил имение у его голландского владельца в тысяча шестьсот девяносто шестом. Выше виноградника на три мили находится ферма Уильяма Вейла, еще выше — яблоневый сад и фабрика сидра Зофера Роджерса. Дальше уже паром и оконечность острова. — Он поднял глаза. — Ни одно из этих имен не совпадает ни с одним известным мне псевдонимом, который используют сообщники…

Он замолчал, но Мэтью знал, что он прямо чувствует устремленный на него взгляд миссис Герральд.

— Договаривай. — По ее голосу Мэтью понял, что она уже знает. — Сообщники — чьи?

Грейтхауз снова неспешно сложил бумагу и убрал ее.

— Он здесь, — сказала миссис Герральд. — Это ты хотел сообщить? — Не ожидая его ответа, она возмущенно вздернула подбородок. — Ты подозреваешь, что он здесь, и не сказал мне? Потому что не был уверен — и не уверен сейчас — и хочешь разузнать подробнее? Или ты решил избавить меня от чувства страха?

Он помолчал, думая, потом ответил:

— Да. И то, и другое.

— Значит, ты нашел тело? В том состоянии, о котором мы знаем?

— Да.

— Хадсон, Хадсон… — Она покачала головой, и в глазах ее был не только гнев, но и печаль. — Отчего же ты не сказал мне? Ты же знаешь, я не тепличное растение. Я этого ожидала, но… не так рано. Почему же ты мне не сказал? — Ее голос чуть подсел, едва заметно.

— Если я скажу тебе, что пытался тебя защитить, это…

— Защиты здесь нет и не может быть, — снова покачала головой миссис Герральд. Говорила она негромко, но твердость ее голоса заставила Мэтью вздрогнуть. — Есть только упреждающее знание и постоянная готовность.

— Да, конечно. — Грейтхауз предпочел опустить глаза к полу. — Моя вина.

Миссис Герральд подошла к окну и выглянула на север, будто пытаясь разглядеть за горизонтом своего врага. Не меньше пяти секунд прошло, пока она заговорила снова:

— Я полагаю, что полной уверенности нет?

— Нет, но на теле следы. Я говорил Мэтью о твоей теории.

— Да, сквозь строй. — Она глянула на Мэтью и снова отвернулась к окну. — Кстати, теория не только моя. Сколько на этом трупе колотых ран?

— Восемь. Молодой мужчина, руки связаны за спиной. Почти три недели назад его примыло к ферме Джона Ормонда. Ты знаешь, это куда я за продуктами езжу. Коронер уже похоронил тело, так что нам с Мэтью пришлось… гм… немножко поработать лопатами.

— Да, это наверняка было незабываемо.

— Способ казни тот же, если не считать одного интересного отличия, — продолжал Грейтхауз. — Во всех известных нам случаях черепа жертв разбиты сзади. Очевидно, когда их ставили на колени на пол, чтобы истекли кровью. В этом же конкретном случае череп проломлен спереди.

— Твои теории? — спросила дама в сером.

— Это, конечно, может ничего не значить. С другой стороны, это может быть кто-то из учеников профессора, а выполнение казни таким образом — его подпись. Или же это может значить, что прогон сквозь строй выполнялся не в помещении. Я думаю, что убитый удрал от клинков, прыгнув либо упав с высокого обрыва, и по пути разбил себе череп. — Он поднял документ. — Я достал список землевладельцев, надеясь узнать, откуда могло приплыть тело. И снова-таки: в этом списке нет имен, которые я мог бы узнать.

— Новый Свет, — сказала миссис Герральд, прикрывая тяжелые веки, — требует новых имен.

— Кстати об именах, — сказал Мэтью. — Чепел знает ваши. У него есть экземпляр местной газеты с объявлением, и он хочет узнать больше. Мне поручено узнать в «Док-хаус-инн» и сообщить ему в ближайшие дни.

Миссис Герральд поджала губы и выдохнула тихо и коротко.

— Это мне не нравится. Как вообще получилось, что вы встретились с этим самым Чепелом?

— Из-за Маскера. Точнее, из-за блокнота Эбена Осли.

— Это загадка, что ли? — спросила она, хмурясь. — При чем здесь блокнот?

— Корбетт свихнулся на этом проклятом Маскере, — сообщил Грейтхауз. — Он сказал вдове Пеннфорда Деверика, что может найти этого гада, а за это получит десять шиллингов.

— Ага. — Миссис Герральд посмотрела на Мэтью с пониманием. — Независимая работа?

— Она хочет, чтобы отменили Указ о чистых улицах, потому что теряет на нем деньги. Но пока не найдут Маскера, лорд Корнбери указа не отменит. Чисто экономический вопрос. — Мэтью глянул на Грейтхауза, потом снова на миссис Герральд. — Но нет, работа не полностью независимая.

— В смысле?

— В смысле, — ответил Мэтью спокойно, но твердо, — что я не верю в независимость последних событий друг от друга. Я уверен, что они связаны, хотя пока я не могу объяснить, как именно. Маскер, три этих убийства, блокнот, Чепел… и даже женщина в сумасшедшем доме в Уэстервике. Все они связаны.

— Во загнул!

Грейтхауз хотел было осклабиться, но миссис Герральд подняла руку, оборвав его фырканье.

— Вы снова говорите о блокноте, — сказала она. — Чей блокнот и что он означает?

Мэтью набрал побольше воздуху — настал долгожданный миг.

— Блокнот, снятый Маскером с тела Эбена Осли и переданный Маскером мне. Предупреждая ваш вопрос: нет, его лица я не видел. Чепел хочет получить этот блокнот и ради этого, я уверен, послал кого-то обыскать мой дом. Думаю, из записей в блокноте видно, что Осли продавал своих воспитанников Чепелу, и Маскер хочет, чтобы я выяснил причину.

Если он ожидал немедленной реакции, то его постигло разочарование. Миссис Герральд продолжала молчать, сцепив перед собой руки и склонив голову набок. Хадсон Грейтхауз тоже будто язык проглотил, хотя широко разинул рот, и если бы он вытаращил глаза еще чуть сильнее, они бы просто выскочили.

Наконец Грейтхауз обрел голос:

— Как я уже спрашивал: во что ты влез? — полупридушенно проговорил он.

— В то, во что мы собирались влезать. В проблему, которую нужно решить.

— Смотри, чтобы тебе горло не перерезали в процессе решения. — Он повернулся, взывая к миссис Герральд: — Если Чепел — кто бы он ни был — как-то связан с профессором Феллом, то Корбетт уже глубоко под водой. Вы же знаете, как они хитры. Чепел мог знать, что Корбетт встречался с вами в «Док-хаус», и просто закидывает удочку. Если Мэтью вернется, а Чепел — ученик профессора, я за жизнь Мэтью дохлой крысой не поручусь.

— Если бы он собирался меня убить, вполне мог сделать это сегодня ночью, — возразил Мэтью. Но ведь его на самом деле чуть не убили — в каком-то смысле.

— Совершенно верно, — согласилась миссис Герральд, проявляя завидное самообладание. — Итак, если он действительно сообщник профессора Фелла, почему он вас отпустил, подозревая, что вы работаете на нас? — Она помолчала секунду. — Очевидно, у вас есть нечто, для него ценное. Полагаю, что именно этот пресловутый блокнот. Не буду спрашивать, где он спрятан, потому что не желаю этого знать. Но я уверена, что, если бы сегодня ночью его нашли, вас бы уже не было в живых. Так что он отправил вас обратно, и сейчас за вами наблюдают.

— Ох ты!

О такой возможности Мэтью не подумал, но она была чертовски вероятна.

— Речь человека, который будто бы забыл утром мозги причесать, — сказала миссис Герральд. — Что все-таки с вами случилось сегодня ночью? Вы на себя не похожи.

Мэтью пожал плечами:

— Просто устал, вот и все.

Преуменьшение века, хотя век только начался.

— Что ж. Вероятнее всего, за вами следят в надежде, что вы рано или поздно вытащите этот блокнот на свет божий. Будьте очень осторожны, Мэтью: эти люди — профессионалы. Они не прощают ошибок, а в этом случае ошибка может быть фатальной. Я также полагаю, что вы не в состоянии с помощью этого блокнота доказать какие-либо преступные действия — иначе ведь вы уже отнесли бы его главному констеблю?

— Да, верно.

— А без таких доказательств вы считаете неправильным представлять ему этот блокнот?

— Он бы не знал, что с ним делать.

— А вы знаете?

— Пока что, — ответил Мэтью, — просто держать его в надежном месте.

— Полагаюсь на ваше суждение. — Она слегка кивнула в знак одобрения, потом подошла к нему почти вплотную, и глаза ее были холодны. — Но слушайте меня очень внимательно, Мэтью. Вы просто не знаете, на что способны профессор Фелл и его люди. Ты ему рассказал все, Хадсон?

— Нет, — ответил тот невыразительным голосом.

— Что ж, тогда эта честь выпадет мне. Мой муж Ричард, основавший это агентство. Можете догадаться, что с ним случилось, когда он вступил в конфликт с профессором Феллом?

Мэтью покачал головой.

— Ричарду выпала удача посадить в тюрьму по обвинению в поджогах и вымогательствах одного из самых печально известных помощников профессора. Этот человек провел в Ньюгейте не более трех часов и был заколот неизвестным убийцей. Через несколько часов после этого Ричард получил кровавую метку. Визитная карточка с отпечатком кровавого пальца. Понимаете, что это значило?

— Угроза смерти, — сказал Мэтью.

— Нет, не угроза. Обет смерти. Получивший такую карточку может заказывать себе похороны. Натэниел Пауэрс все про это знает. Получив карту, он собрал свою семью, бросил давнюю и успешную адвокатскую практику и сел на корабль, идущий в Нью-Йорк. Но в глубине души он знает, что профессор Фелл не забывает и не прощает, и понадобится на то неделя или месяц, год или десять лет, обет будет исполнен. Так же было и с моим Ричардом. — Она моргнула и отвернулась к окну. Лицо ее было бледно в ярком солнце. — Шли месяцы. Мы оба знали, что означает эта карта. Мы были осторожны. Остерегались незнакомых. Мы знали, как опасна бывает плотная толпа, как смертоносна может быть пустынная улица. Но мы могли только ждать, а я могла только молиться, чтобы, когда в дело пойдет нож или удавка, Ричард успел вовремя их увидеть. Вы знаете, что это такое, Мэтью? Что значит жить пять лет в страхе, день за днем? Можете хоть себе представить?

— Нет, — мрачно ответил Мэтью. — Не могу.

— И не дай вам Бог. Это разрушает самую твою человеческую суть. Это отнимает радость и гасит свет дня. И никто не может помочь, Мэтью. Ни одна живая душа. — Она обратила на него взгляд, и в эти секунды Мэтью показалось, что одно воспоминание об этих годах ужаса состарило ее, и глаза запали в темные края ям. — Мы с головой погрузились в работу. Ричард называл ее — «наше предназначение». Чем больше решалось проблем, тем больше приходило клиентов. Но всегда, всегда была рядом ждущая тень профессора Фелла. В какой-то момент на шестой год у меня нервы разлетелись вдребезги. Не знаю, удалось ли мне до конца оправиться. Но Ричард был тверд. Нет, говорил он, мы не покинем этот город. Он не хотел убегать и прятаться, иначе он не смог бы смотреть по утрам в зеркало, когда бреется. И я тоже взяла себя в руки и занялась делом. Человек занимается делом, потому что таков его долг. — Она с трудом улыбнулась страшной, стекленящей глаза улыбкой и посмотрела на Хадсона. — Да, болтаю, как слабоумная. Это ад — стареть.

— Ты не обязана больше ничего рассказывать, — ответил Грейтхауз, но она отмахнулась.

Секунду она стояла, глядя в пол между собой и Мэтью. За окном крикнула пролетающая чайка, залаяла визгливо собака.

— Десятого ноября, — проговорила дама в сером неуверенным, упавшим голосом. — На седьмой год, в четыре часа пополудни. В дождливый день. Холод пробирал до костей. Ричард ушел из конторы повидаться со своим сводным братом в таверне «Скрещенные ключи» за два квартала от нас. Я, помню, сказала ему, что скоро приду, вот только закончу писать отчет. Это было дело… о пропавшем кольце с изумрудом. Его украла горничная по имени Софи. Я очень хорошо, очень ясно помню. Сказала тогда Ричарду, чтобы надел шарф и выпил горячего чаю — у него горло болело. Лондонские сырые холода. Я ему сказала, что приду… и он вышел, направляясь в «Скрещенные ключи»… и туда он не дошел. Не прошел два квартала. Никто не видел, как он выходил из нашего здания. Его вообще никто не видел. Нигде. — Она снова подняла голову, глядя в окно, и Мэтью подумал, что она там видит на самом деле. Голос ей изменил. — Утром… тринадцатого ноября, — с трудом проговорила она, — я нашла перед входной дверью пакет. Очень маленький.

— Кэтрин! — Грейтхауз оказался рядом и взял ее за локоть. — Не надо.

— Это урок истории, — ответила она слабым голосом. — Остережение тем, у кого нет выбора, кроме как идти вперед. Я говорила о… об этом пакете. Мэтью, вы знаете, какой был девиз у нашего агентства? Нарисован у нас на вывеске и напечатан на карточках. «Руки и глаза закона».

Мэтью вспомнил, что говорил ему об этом Мак-Кеггерс в мансарде коронера.

— Не надо было мне открывать этот пакет. Не надо было. — Что-то сломалось у нее в голосе, дрожь пробежала по лицу. — Они оставили у него на руке обручальное кольцо. Очень любезно с их стороны при таком зверстве. Они хотели, чтобы я опознала… наверняка опознала то, что от него осталось. — Она закрыла глаза. — Осталось, — почти прошептала она.

За окном мелькнули чайки, белые как пена, чей-то голос на улице выкрикивал что-то о ведрах на продажу.

Миссис Герральд закончила свой рассказ. Она стояла в комнате на границе света и тени, опустив голову, и то ли была влага в ее глазах, то ли не было — Мэтью считал, что она по-своему солдат, а солдаты никогда не плачут на людях.

— Я и есть тот сводный брат, с которым шел встречаться Ричард, — обратился Грейтхауз к Мэтью, отпустив локоть миссис Герральд. — Нас разделяли восемь лет. Ну, и вся протяженность мира. Он всегда упрекал меня за пьянство, баб, авантюры наемного солдата. Говорил, что мои выдающиеся таланты я должен посвятить защите закона. Можешь себе представить такую чушь?

— Чушь или не чушь, — резко проговорила миссис Герральд, будто очнувшись от мучительных воспоминаний, — а ты ведь здесь?

— Да, — ответил он, обращаясь только к ней. — Я здесь.

— Так все-таки… я полагаю, ты собирался мне рассказать об этом до утра понедельника?

— Я собирался выбрать для этого время.

— А что должно случиться в понедельник утром? — спросил Мэтью.

— В понедельник утром, — ответила миссис Герральд с обычным спокойным выражением лица и полностью владея голосом, — я взойду на корабль и, если даст Бог, месяца через два с лишним сойду в Англии, если ветер будет благоприятный.

— Вы возвращаетесь в Англию?

— Да, по-моему, я именно это и сказала. У агентства есть и другие отделения, а у меня — другие обязанности. Со здешним отделением справитесь вы с Хадсоном.

— Мы вдвоем? Сами?

— Ну, Мэтью! — нахмурилась она. — Все-таки видно, что вы крепко не выспались! Вы с Хадсоном, вдвоем, справитесь отлично. Потом, на усмотрение Хадсона, можно будет нанять одного-двух помощников, но пока что, по-моему, все более или менее в порядке. Кроме, конечно, этого жуткого помещения, но когда его вычистят и поставят мебель, в нем вполне можно будет работать. Повесим вывеску — и все. Да! — Она посмотрела на Хадсона. — Дай ему деньги.

С явным отвращением Хадсон вытащил из внутреннего кармана кожаный кошелек и протянул Мэтью.

— Подойдите и возьмите, — поторопила его миссис Герральд. — Это покрытие ваших дорожных расходов на поездку в Филадельфию. — Мэтью заколебался. Миссис Герральд тяжело вздохнула: — Ну вы же собираетесь туда ехать? Как еще будете решать проблему этой… как ее называют?

— Королева, — мрачно ухмыльнулся Грейтхауз. — Королева Дурдома.

— Ее называют Королевой Бедлама, но лишь в полностью уважительном смысле, — сообщил Мэтью и взял кошелек. — Мне кажется, я нашел способ, который поможет ее идентифицировать, но мне придется для этого съездить в ту больницу.

— Как сочтете нужным. Хадсон считает, что это зряшная трата денег, но все-таки… иногда нужно отпустить коню поводья. Не правда ли, Хадсон?

— Да, а ослу иногда дать пинка в…

— Мальчики, не ссорьтесь, — попросила она. — Мэтью, я даю вам достаточно для проезда в Филадельфию и обратно на пакетботе. Это сократит путь туда и обратно до одного дня вместо трех по суше. Делайте то, в чем чувствуете необходимость, но не бросайте денег на глупости. Надеюсь, это ясно?

— Да, мадам. Совершенно ясно.

— И, Хадсон, в свете информации, полученной от Мэтью, я прошу тебя немедленно начать выяснять все, что можно, о Саймоне Чепеле. В тавернах может кто-нибудь знать это имя, но опять же: будь очень осторожен. Обещаешь?

— Я всегда осторожен, — ответил он.

— Пусть самого профессора Фелла здесь нет, — продолжала она, — но если здесь есть его влияние, то для того существует причина, и мне о ней даже думать страшно. Вы оба: оглядывайтесь по сторонам и действуйте сугубо осторожно. Я вернусь, если даст Бог, где-нибудь в мае. Вопросы есть?

Она приподняла брови, перевела взгляд с одного на другого.

— У меня есть вопрос… мне кажется, — неуверенно сказал Мэтью. — Об этой вот конторе.

— И что вам в ней не нравится? Кроме того, что сейчас это паучье царство?

— Ну… я просто подумал… что же именно с ней неладно?

— Неладно? В каком смысле?

— В смысле… просторное помещение, с хорошим видом, в центре города. Что-то тут неладно, если оно столько времени пустует.

— Ах, это. — Миссис Герральд улыбнулась, почти не разжимая губ. — Ничего страшного, кроме привидений.

— Привидений, — повторил Мэтью глуховатым колоколом.

— Если верить в сказки. Полагаю, вы заметили пятна крови на полу? Двое первых владельцев компании по ввозу кофе убили друг друга в ссоре. Один был заколот и, падая, очевидно, толкнул своего партнера вниз по лестнице. Тот сломал шею. Жители нижнего этажа, мистер Леверич и капитан Донаган, говорили, что с тех пор слышат иногда стук башмаков по половицам и призрачные голоса, вопящие в ссоре. Поэтому помещение в основном свободно. Да, кстати, Хадсон, это мне напомнило. Нужны перила на лестницу.

— Я тоже так решил. А то еще Корбетт спихнет меня вниз, когда мы станем с ним спорить, у кого что больше.

— Кажется, вы идеально поладите. Но самое главное, что относится к вам обоим. Я жду от вас профессионализма и результата. Жду, что вы пойдете вперед, даже если дорога нелегка и найти ее трудно. Я жду, что вы… — она замолчала, потом на обращенном к Мэтью лице мелькнула полуулыбка, стершая последние остатки страшных воспоминаний, — …будете работать изо всех сил.

Здесь больше нечего было делать, пока не поработают щетка с веником и пока не привезут мебель, чтобы пустая мансарда стала конторой. Мысли Мэтью уже были далеко: они сперва оказались в Уэстервике, потом в Филадельфии, а точнее — в конторе адвоката по имени Икабод Примм.

Он чуял, что ответы — тайна личности Королевы Бедлама, снятие маски с Маскера, цели и планы Саймона Чепела — где-то рядом, но чтобы их добыть, ему нужен был талисман удачи по имени Берри Григсби.

Он вышел вниз на улицу следом за Хадсоном Грейтхаузом и миссис Герральд. Поскольку в дверях он оказался последним, то именно ему показалось, что он услышал за спиной не призрачную борьбу, а скорее тихий вздох какой-то внимательной души, заинтригованной тем, что будет дальше.

Глава тридцать восьмая

Берри подалась вперед. Ее лицо лучилось в свете утреннего солнца, лившегося через окно. Она полностью сосредоточилась, складка залегла между бровей, глаза смотрели на объект, потом на лист бумаги на лежащей поперек колен доске. Кончик угольного карандаша уже был готов, но рука — еще нет.

Мэтью глядел на медный блеск густых волос и поймал себя на том, что любуется, как они падают на плечи — естественно, без помощи искусства. Единственный костяной гребень предохранял лоб от шальных локонов. Мэтью видел ее в профиль и дивился, как такой четкий контур лица и узкий, слегка вздернутый носик могли произойти от комичной плоти Мармадьюка Григсби. Смотреть на эту девушку ему нравилось. В синих глазах, когда они наблюдали и рассчитывали, появлялся стальной оттенок. Она сегодня надела то же, что и вчера — легкое платье песочного цвета, украшенное белыми кружевами вдоль рукавов. Не самый удобный наряд для верховой поездки длиной в день, но у девушки явно был опыт езды — скорее всего в компании молодого кавалериста со сломанным копчиком, подумал Мэтью, — и она сумела проделать весь путь, не жалуясь. В надетой набекрень шляпке, не отстававшая от Данте — коня Мэтью, она могла бы сойти за подругу рыцаря с большой дороги. Но ему было приятно, что она согласилась поехать. Далеко не всякая девушка так поступила бы, ведь дорога от Нью-Йорка до Уэстервика не прогулочная тропа.

Еще раз сопоставить объект и его изображение — и карандаш Берри задвигался, описывая непрерывную кривую. Она приступила к портрету Королевы Бедлама. Мэтью обернулся на врачей, Рэмсенделла и Хальцена, которые стояли у стены, наблюдая процедуру. Хальцен курил свою глиняную трубку, пыхая клубами дыма, которые тут же уносились в окно, а Рэмсенделл держался одной рукой за локоть другой, подпиравшей подбородок.

Часы Мэтью показывали четыре минуты девятого. Вчера, когда они с Берри добрались до лечебницы, уже почти стемнело, и девушка не хотела начинать работу при свечах. Мэтью сообщил докторам, что собирается увезти изображение леди в Филадельфию как средство опознания, и когда они дали согласие, он спросил у Берри, может ли она рисовать в утреннем свете, и получил ответ, что это вообще идеальный вариант, чтобы фиксировать детали. Потом они с Берри сняли две комнаты в «Надежном друге», поужинали в заведении миссис де Пол и пошли спать — оба с одинаковой ломотой после целого дня в седле и с энтузиазмом по поводу предстоящей работы. Мэтью потребовалось полбутылки портвейна, чтобы успокоиться и заснуть.

Утренний свет озарял лицо дамы, сидевшей безмолвно и неподвижно в темно-лиловом кресле с высокой спинкой. Она смотрела в никуда, как и раньше, уставив светло-карие глаза в сад. Все, что находилось в комнате — да и во всем мире, — могло быть для нее каким-то фантазмом, не стоящим внимания. Как и раньше, облако белых волос было тщательно расчесано. Руки без украшений сжимали подлокотники. Одета она была в розовые домашние туфли, декорированные маленькими бабочками. И единственная разница — сейчас ее хрупкое тело было завернуто в шелковое домашнее платье не цвета розы, а желтых бабочек, порхавших среди цветов сада. И нельзя было сказать, что она совсем неподвижна, потому что губы у нее шевелились то и дело, будто она ставила себе вопросы, на которые нет ответов.

Берри села так, чтобы видеть ее в профиль — как рисовала деда.

— Кого рисовать? — спросила она на кухне вечером в пятницу.

— Лицо женщины из лечебницы для душевнобольных, — ответил ей Мэтью. — В Уэстервике. Это в Нью-Джерси, дорога примерно в тридцать миль.

— Для душевнобольных? — Мармадьюк Григсби оживился — материал для своей газеты он мог унюхать даже поверх запаха куриной печенки со своей тарелки. — А что за женщина? Мэтью, что у тебя от меня за тайны?

— Никаких тайн. Я тебе говорил, что поступил на работу в агентство «Герральд», которое специализируется на решении проблем. Так вот, одна такая проблема у врачей больницы. Им нужно установить личность пациентки. Как это сделать, если нет описания? И какое описание может быть лучше портрета? — Он обратился снова к девушке: — Если ты сможешь это сделать, я тебе заплачу.

— Смогу, конечно, — ответила Берри. — Я каждое воскресенье ходила в парк и там выбирала себе людей, которых буду рисовать. Если портрет удавалось продать, тем лучше. Ты что, думаешь, я только пейзажи умею?

— Не знаю, не знаю, — нахмурился Григсби. — Опасно звучит. Сумасшедшие там, и вообще. И еще день пути до Нью-Джерси? Ни в коем случае. Нет моего согласия.

Удачнее он ничего сказать не мог — для Берри несогласие деда послужило горстью пороха, брошенного в пламя. А потом, после рассвета в субботу, когда они с конями ждали парома, чтобы переплыть Уихокен, Берри сказала то, чего Мэтью и ждал:

— Уж если я еду с тобой в такую даль рисовать сумасшедшую в дурдоме, не следует ли мне рассказать все как есть? И не кусочки, как деду, ты мне все расскажи.

Много времени на обдумывание ему не понадобилось — Мэтью понимал, что ее поддержка нужна ему больше, чем чья бы то ни было.

— Да, — согласился он. — Я думаю, тебе нужно знать все как есть.

И по дороге он ей рассказал всю историю, начав со своей одержимости мыслью поставить Эбена Осли перед судом. Он ей рассказал о засаде на Слоут-лейн, о вечере убийства Пеннфорда Деверика, о своем появлении на месте убийства Осли и последующей погоне за Маскером. Он описал, как был нанят младшим партнером в агентство «Герральд» и как условился с миссис Деверик найти убийцу ее мужа. Рассказал о своем визите к Эштону Мак-Кеггерсу, когда выяснилось, что блокнот в последнем имуществе Осли найден не был, рассказал, как был схвачен сзади Маскером и получил блокнот для расшифровки. Там были имена воспитанников, сказал он, и какие-то коды, их отличающие. Он описал ей по памяти Королеву Бедлама и рассказал, как эта леди реагировала на имя Деверика. Итальянские маски на стене ее комнаты — не связывают ли они ее неизвестное прошлое и ее жалкое настоящее с Маскером? Он рассказал Берри, что рассчитывает найти в Филадельфии ответ на множество вопросов, но чтобы был хотя бы шанс на успех, необходим портрет.

Пересказывая события, Мэтью опустил только два момента, которые Берри знать не нужно: свое расследование «страстей по Уэйду» и ту ночь, когда он стал жертвой нападения Чарити Ле-Клер. Первое было чужой тайной, а второе… второе чертовски его смущало.

— Ну и ну! — покачала головой Берри, выслушав его рассказ, и Мэтью не мог понять по ее тону, то ли на нее это все произвело впечатление, то ли ошеломило. — Пришлось тебе потрудиться.

Да, подумал Мэтью. Про труд с взбесившейся бабой лучше не рассказывать.

Берри набрасывала профиль леди. Доктор Хальцен извинился и пошел осматривать своих пациентов, но Рэмсенделл остался и даже подошел ближе — поглядеть, как подвигается работа. Мэтью видел, что Берри передает натуру великолепно — Королева выходила как живая.

Вдруг леди вздрогнула, голова ее повернулась прямо к Берри — та резко задержала дыхание и оторвала карандаш от листа. Прошло несколько напряженных секунд, пока леди смотрела на Берри так, будто хотела спросить: а что эта девчонка делает у нее в гостиной? Рэмсенделл поднял руку, давая Берри знак не шевелиться, и постепенно взгляд Королевы снова сделался отсутствующим, и она отвернулась в залитый солнцем сад. Берри быстро глянула на Мэтью, получила подтверждающий кивок и снова взялась за работу.

Мэтью осторожно ходил по комнате, внимательней разглядывая маски, а потом вид Венеции. В богато убранной комнате слышно было только пение птиц и деловитое царапанье карандаша. А потому и он, и Берри были застигнуты врасплох, когда Королева вновь обернулась к своей портретистке и спросила царственным голосом:

— Девица, пришел ли уже ответ короля?

Растерявшаяся Берри вопросительно посмотрела на доктора, и тот покачал головой.

— Нет, мадам, — ответила Берри осторожно.

Королева продолжала смотреть на нее пристально, но Мэтью увидел, что глаза у нее снова стекленеют, возвращаются в загадочный внутренний мир, где она проводит свои дни.

— Пошлите за мной, когда он придет, — велела дама и едва слышным шепотом добавила: — Он обещал. А обещаний он не нарушает.

Рэмсенделл и Мэтью переглянулись, Берри вернулась к работе. Королева покинула их так же быстро, как появилась, и была уже далеко.

Когда Берри закончила работу, сделав как раз то, что просил Мэтью, он подошел к даме и присел рядом. Рэмсенделл смотрел внимательно, но не вмешивался.

— Мадам? — окликнул ее Мэтью. Ответа не было — даже ресница не шелохнулась. Мэтью позвал еще раз, уже громче: — Мадам? — Снова ничего. Он наклонился ближе: — Пеннфорд Деверик.

Королева Бедлама моргнула — будто ее перетянули плеткой. Но выражение лица осталось бесстрастным.

— Откуда вы знаете Пеннфорда Деверика? — спросил Мэтью.

Ничего. Полная неподвижность.

Мэтью хотел продолжать, но перед тем взглянул на Рэмсенделла, приподняв брови. Доктор кивнул:

— Давайте, — тихо сказал он.

— Пеннфорд Деверик. Откуда вы знаете это имя, мадам?

Действительно пальцы сильнее впились в подлокотник?

Действительно ли чуть приподнялся подбородок и шевельнулись губы, не издав ни звука?

Мэтью ждал. Если она и правда ответила, то ответ пропал.

— Я хочу вам помочь, мадам. Все мы хотим. Пожалуйста, попытайтесь меня услышать, если можете. Пеннфорд Деверик. Вы знаете это имя. Вы знаете, кто он был — торговец. Пожалуйста, подумайте… что связывает Пеннфорда Деверика и Филадельфию?

Слово поплыло в воздухе, как призрак дома номер семь по Стоун-стрит.

— Филадельфия.

— Да, мадам. — Мэтью видел, что Рэмсенделл встал по другую сторону от кресла Королевы. — Конкретнее, и постарайтесь, прошу вас, услышать: что связывает Пеннфорда Деверика и вас?

Ответа не было, но по лицу Королевы пробежала рябь, будто какая-то эмоция поднялась из полной отчаяния глубины в самом средоточии этой женщины, из глубины, которую она заперла и выбросила ключ. Это было мимолетное мгновение, но так ужасна была душевная боль в искривленном изгибе рта, в блеснувших вдруг глазах, что Мэтью испугался, как бы не оказалось ей больше вреда, чем пользы. То же самое увидел Рэмсенделл, потому что сказал немедленно:

— Мистер Корбетт! Я думаю, вам не следует…

— Пеннфорд Деверик мертв, — со сдавленным придыханием проговорила Королева Бедлама. — Теперь не доказать. Никогда.

Этого Мэтью упустить не мог. Сердце у него колотилось.

— Не доказать что, мадам?

— Ответ короля, — сказала она, и в глазах ее блеснули слезы. — Он обещал, обещал.

Слеза сорвалась и медленно потекла по правой щеке.

— Мистер Корбетт! — непреклонно заявил Рэмсенделл. — Я думаю, на этом все.

— Еще только одно, доктор! Прошу вас! Один только вопрос, и все, ладно?

— Мой долг — соблюдать интересы моих пациентов, сэр. — Рэмсенделл наклонился, заглянул в лицо леди, совершенно пустое, если не считать следа от слезы. — В любом случае, мне кажется, она сейчас не здесь.

— Можно мне назвать ей одно имя? Только одно. Если она отреагирует, это будет наш ключ. — Он увидел, что Рэмсенделл колеблется. — Одно имя, и только один раз, без повторения.

Рэмсенделл помолчал, ребром ладони поскреб бороду, потом кивнул.

Мэтью наклонился так близко, что почувствовал запах сиреневого мыла от Королевы. И сказал, ясно и отчетливо:

— Эндрю Кипперинг.

Он сам не знал, чего ожидал. Удара грома? Здравого смысла, наводнением возвращающегося в этот сморщенный мозг? Ахающего вздоха, рыданий и внезапного возвращения в реальный мир, пусть даже столь мучительный и полный горя?

Чего бы он ни ожидал, не случилось ничего вообще.

Королева продолжала смотреть прямо перед собой. Губы ее не шевельнулись, ресницы не дрогнули, пальцы не сжались. Как сказал Рэмсенделл, она была не здесь.

Насколько Мэтью мог видеть, для нее это было имя чужого человека. И ничего больше.

Он встал. Берри уже была на ногах, держала в руках свернутый лист. Мэтью тяжело вздохнул — он был так уверен. Нет, чего-то он еще не видит, но это совсем рядом. Должен видеть, но все-таки слеп. Ответ короля. «Он обещал, он обещал».

И этот загадочный тяжелый вздох: «Теперь не доказать. Никогда».

— Теперь давайте я провожу вас, — сказал Рэмсенделл. — Удачи вам в Филадельфии.

— Спасибо, — ответил Мэтью, еще не придя в себя от разочарования. Ну совсем же рядом ответы! — Мне она там понадобится, — добавил он с улыбкой такой натянутой, что испугался задохнуться.

Глава тридцать девятая

Мэтью стоял под свинцовым небом на палубе пакетбота «Меркурий» и глядел, как выплывает из серого тумана город, построенный в надежде братской любви.

Было около семи часов утра, вторник. Мэтью ехал одним из восьми пассажиров, получил удовольствие от вполне достойного совместного ужина с товарищами по путешествию и капитаном, отлично выспался ночью в гамаке, который качался вместе с судном. На сегодняшний выезд он оделся, как подобает джентльмену: в темно-синий сюртук с жилетом на серебряных пуговицах и новую темно-синюю треуголку, купленную за час до отплытия утром в понедельник. Белый галстук в синюю полоску уходил под воротник чистой белой рубашки и добавлял профессиональный флер. На боку у Мэтью висел коричневый парусиновый саквояж на кожаном наплечном ремне, любезно одолженный Мармадьюком Григсби.Этот Мэтью Корбетт уже никак не походил на клерка — скорее на молодого адвоката, которому много куда надо сегодня успеть и много кого повидать. И попасть в контору Икабода Примма, потому что договоренности об этом не было.

«Меркурий» медленно, но верно плыл по зеленой реке Делавер. Впереди слева леса и пастбища отступали, сменяясь сначала деревянными, потом кирпичными домами, возникали гавани и пирсы, где уже работали люди, таская грузы на суда и обратно. Лежали толстыми бухтами канаты, громоздились штабелями бочонки, ящики, мешки и большие бочки, ожидая доставки. Густой и болотистый, висел запах реки, но городу Филадельфии эта река приносила прибыль. Сидели в «грязевых доках» корабли побольше, вытащенные на мель для ремонта обшивки и чистки от обрастания. Возле них на выстроенных лесах работали люди с киянками и прочими инструментами, как муравьи возле жуков, и каждый видел одну деталь большой картинки.

Особенно Мэтью отметил работу, кипевшую возле нескольких судов постарше — у них стесывали названия. Если хочешь прожить морской работой, следует отдавать должное уважение королеве Анне, да еще всегда есть чиновники, держащие наготове блокнот и карандаш, чтобы взять на таковой нарушителей. Поэтому корабли со словом «Король» в названии переименовывались в честь королевы. Целый ряд древних морских судов стоял, погрузившись килями в ил, ожидая очищения молотом и крещения более политичным именем.

Мэтью внимательно наблюдал за этой работой, пока «Меркурий» продвигался к городу, и в голове у него крутились новости, которые Мармадьюк выдал в воскресенье вечером, когда двое усталых путников вернулись из Уэстервика.

— Интереснейший был момент! — сказал тогда Григсби. — Когда преподобный Уэйд с кафедры заявил, что разрывается между своей церковной семьей — паствой, и той семьей, что создали они вместе со своей покойной женой. Он сказал, что решение давалось ему мучительно. В какой-то момент, должен заметить, он замолчал так надолго, будто до сих пор еще не совсем решил. Но потом он объявил, что прежде всего должен чтить память покойной жены, а именно этого она хотела бы от него. Преподобный сказал, что принимает на себя все последствия. После чего рассказал всю историю. Его старшая дочь Грейс больна и при смерти. И знаете, где она лежит?

— Расскажи, — попросил Мэтью, кладя себе сахар в чай.

— В доме у Полли Блоссом! Можете себе представить? — Седые брови метались и прыгали. — Преподобный объявил всем и каждому, что Грейс — как это он сказал? — дитя улиц, нашедшее путь домой. Он стоял на кафедре, глядел всем в глаза и сказал, что заходил в этот дом увидеть свою дочь и будет туда ходить, пока она не преставится. И не только это: он еще будет отпевать ее на кладбище и похоронит ее на участке, который выбрал. Ну, сами понимаете, некоторые старейшины просто вспыхнули, и был почти бунт.

— Не сомневаюсь, — сказал Мэтью.

— Констанс сидела там в переднем ряду, с этим своим молодым человеком… ну, знаешь, у которого одно ухо.

— Я знаю.

— Наверное, они уже знали, потому что никак не реагировали, но церковь вся просто взревела. Кто-то из старейшин орал про богохульство и кощунство, другие повернулись и ушли — а видели б вы, как задирали носы жители Голден-хилла! Это была бы комедия, — весело сказал Григсби и тут же посерьезнел, — не будь это столь трагично. Боюсь, что не служить более Уильяму Уэйду в нашем городе.

— Может быть, еще и послужит, — возразил Мэтью. — У него сильный характер, и он очень много сделал для церкви Троицы. Если достаточно прихожан встанут на его защиту — как им и следует поступить и что обязательно сделаю я, — он еще может выстоять бурю.

Григсби искоса поглядел на Мэтью.

— Вот почему, — спросил он, — у меня складывается отчетливое впечатление, что ты не удивлен?

— Не удивлен фактом, что наш проповедник прежде всего и более всего человек? Что каждый человек, преподобный или недостойный, может стать жертвой стечения обстоятельств? Или что человек, который учит любви и прощению других, сам умеет любить и прощать? Ты уточни, Марми, чему мне следует удивиться?

Печатник пожал несоразмерными плечами и оставил спор, хотя не без ворчания, пары нелепых гримас и едва слышного рокотания басового китайского гонга.

Глядя на приближающийся город, Мэтью подумал, что надо было бы с Григсби полегче, но он все еще злился из-за этой истории с женитьбой, как злилась и Берри. Людей не сажают, как растения, в один горшок, чтобы они переплели корни. Нет, это должен быть долгий процесс взаимного интереса и открытий, и надо предоставить событиям идти своим чередом. Но все равно нужно было бы помягче с печатником — хотя бы за те усилия, что он затратил на превращение молочного сарая в жилье. Отличный письменный стол, приличная кровать, книжные полки, которые, даст Бог, недолго останутся пустыми, и даже рогожа для укрытия земляного пола. Конечно, хорошо бы вид какой-то. Но так или иначе, а это его собственный особняк, и лучшей арендной платы не придумаешь.

— Мистер Корбетт?

Мэтью обернулся. Перед ним стоял дородный седобородый мистер Хэвестро и его не менее дородная, но, к счастью, безбородая жена Джанин. Накануне вечером Мэтью узнал, что они жители Нью-Джерси, владельцы мукомольни возле Стоуни-Пойнт, едут навестить сына и его семью. Хэвестро, бывающий в Филадельфии регулярно, подсказал несколько мест, где Мэтью мог бы остановиться на ночлег.

— Было очень приятно с вам пообщаться, сэр. — Хэвестро протянул мозолистую рабочую руку. — Надеюсь, ваши дела пойдут удачно. Вы говорили, юридические вопросы?

— Да, сэр, некоторые.

— Что ж, еще раз удачи вам. Не забудьте про гостиницу Сквайра на Честнат-стрит. Там потрясающая говядина. А если вы предпочитаете рыбу, то в «Синем якоре» подают прекрасный ужин. Пансион миссис Фонтейн не так богато устроен, как «Маркет-стрит-лодж», но если вы человек моего склада, то оцените сэкономленный шиллинг.

— Спасибо, сэр.

Леди Хэвестро быстро двинула мужа локтем в живот, а Мэтью сделал вид, что не заметил.

— Ах да! — вспомнил Хэвестро, и щеки его слегка зарумянились. — Я хотел вас спросить: вы женаты?

— Нет, сэр.

— Ага. А… гм… есть ли у вас постоянная подруга?

Мэтью знал, к чему ведется разговор. «Красавица-дочка приятеля знакомого моего друга, едва шестнадцати лет от роду, интересуется выйти замуж и завести семерых детишек, если представится подходящий молодой человек». Он улыбнулся:

— В данный момент я совершенно свободен и собираюсь таковым оставаться.

Глаза леди несколько поугасли. Хэвестро кивнул:

— Будете в наших краях, забегайте.

Когда его жена отвернулась, он быстренько поднял большой палец.

«Меркурий» ошвартовался, и Мэтью с другими пассажирами сошел по сходням на доски причала. Музыкант пиликал на скрипке, собирая монеты в жестяную кружку, чуть дальше танцевали две девочки, а их предполагаемые родители отбивали ритм на барабанах. Одно и то же — что в Филадельфии, что в Нью-Йорке.

Мэтью направился на перекресток улиц Волнат-стрит и Четвертой, где, по словам Хэвестро, находился дом миссис Фонтейн. Пейзаж еще заволакивал речной туман, но представший Мэтью город чем-то напоминал Нью-Йорк — дома и лавки из красного кирпича и серого камня, церкви с деревянными шпилями, пешеходы, спешащие по делам, телеги, грохочущие по улицам. Приятным штрихом были деревья, посаженные вдоль тротуаров через равные расстояния. Мэтью быстро понял, что расположение улиц здесь совсем не такое, как в Нью-Йорке — правильная квадратная сетка, а не хаотичное нагромождение.

Но через еще один квартал он понял, что у такого приятного расположения есть и недостаток. Из тумана вылетела подвода с сеном, запряженная парой лошадей, несущихся так, что он бы оказался под копытами, если бы не был внимателен и не успел запрыгнуть обратно на тротуар, благодаря судьбу, что обошелся без сломанных костей. Сетка улиц — это значило, что они длинные, ровные и без препятствий, и горе пешеходу! Мэтью отметил, что кучера пользуются такой возможностью и пускают лошадей бегом.

Сняв себе номер у миссис Фонтейн, побрившись и проглотив легкий завтрак, Мэтью взял саквояж и отправился обратно к Маркет-стрит в поисках конторы Икабода Примма. Солнце уже пробивалось сквозь туман, и портной на углу Маркет-стрит и Четвертой подсказал ему, где найти нужное здание — всего в квартале на восток, рядом с очень красивой, обсаженной вязами церковью Христа.

«И. Примм, адвокат», гласила медная табличка на воротах. Шесть ступеней восходили к солидной двери. Мэтью поднялся, открыл ее и оказался перед юным клерком, сидящим за регистрационным столом. Обстановка была тихая и серьезная, как в склепе, и лежали тени цвета темного чая. Клерк подождал, пока Мэтью закрыл за собой дверь и подошел к его столу.

— Могу я вам чем-нибудь быть полезен, сэр?

— Да. Я хотел бы видеть мистера Примма, если можно.

Глаза молодого человека за очками смотрели двумя безразличными кружочками угля. Мэтью знал это выражение — человеку, лишенному власти, она вдруг падает прямо в руки.

— У мистера Примма очень напряженное расписание, сэр. Сейчас у него клиент, и вряд ли он освободится в ближайший час. Давайте посмотрим. — Он придвинул к себе журнал регистрации и сделал вид, что читает, водя по нему пальцами. — Нет… нет… увы, нет. У мистера Примма сегодня не будет времени на прием новых клиентов. — Он поднял голову и улыбнулся без малейшей приветливости. — Не зайдете ли вы, скажем, завтра после обеда?

— Боюсь, что завтра утром я уже уплыву на пакетботе обратно в Нью-Йорк.

— А, Нью-Йорк? Я сразу заметил какую-то разницу.

— Вполне возможно, — сказал Мэтью, сохраняя приятные интонации. — Я был бы очень благодарен за пять минут с мистером Приммом. Сегодня. Неужели это невозможно?

— Боюсь, что нет, сэр. Невозможно. — Клерк подобрал перо и сделал вид, что продолжает ту работу, которую он делал в момент прихода Мэтью. То есть делал вид, что делает.

Мэтью надеялся, что до этого не дойдет, но вот — дошло. И вот так сразу. Он открыл саквояж, вытащил свернутый лист бумаги и положил на стол перед клерком.

— Если дорожите своим местом, — сказал он спокойно, — отнесите это мистеру Примму. Я подожду.

Молодой человек развернул бумагу и посмотрел на рисунок. Мэтью увидел, что клерк понятия не имеет, кто эта женщина.

— Вы что-то хотите этим сказать? И при чем тут мое место?

— Хочу сказать, — ответил Мэтью уже с некоторым металлом в голосе. С этим пнем на дороге он решил разобраться так, как мог бы Грейтхауз. — А свое «место» лучше поднимите со стула и отнесите рисунок к мистеру Примму. Мне плевать, кто там у него сидит, а через две минуты ему тоже будет на это наплевать.

Для пущего эффекта Мэтью достал серебряные часы и щелкнул крышкой.

То ли тон, то ли часы оказали действие, но клерк подхватил рисунок Берри, сорвался с места как кролик и умчался вверх по лестнице, расположенной у него за спиной слева.

Мэтью ждал, тем временем заводя часы. Минуту спустя раздался звук открывшейся и закрывшейся двери, по ступеням застучали башмаки, и забухал гулкий голос:

— Так я вам скажу, что не стану сидеть сиднем и позволять этому типу бить меня по лицу! Прямо в моей любимой таверне, среди бела дня? Да я его на дуэль вызову, и к черту все суды!

— Абсолютно уверен, адмирал, что это далеко не лучший образ действий, — отвечал ему голос клерка, теперь уже не презрительно-властный, а угодливый. Сам клерк тут же оказался на виду, ведя за собой человека лет семидесяти, в двурогой шляпе с кокардой и в одежде вроде военного мундира с рядом медалей на груди. Правый глаз у него заплыл черным.

— Мистер Примм мне обещал час! И либо я совсем уже свихнулся, либо мой час сократили до десяти минут! — бушевал адмирал, пока клерк вел его к двери.

— Так точно, сэр. Но мистер Примм держит ситуацию под контролем, и к тому же — как указал сам мистер Примм, — вы лучше можете потратить время и деньги, чем сидеть у него в кабинете и бушевать из-за какой-то мелкой драки.

— Мелкой драки? Эта старая морская свинья ударила меня в лицо, я чуть не ослеп на один глаз, и вы это называете мелкой дракой? Послушайте, я должен заботиться о своей репутации!

— Конечно, сэр. Именно о вашей репутации мистер Примм заботится более всего. — Клерк открыл дверь выпустить ворчливого старика, а Мэтью он сказал коротко и достаточно кисло: — Поднимайтесь.

Мэтью взял саквояж, поднялся по ступеням и увидел наверху еще одну дверь. Собрался было постучать, но сообразил, что не стоит терять время — его ждут. Сделав для храбрости глубокий вдох, он взялся за ручку двери и повернул ее.

Человек за дверью, сидящий за средним столом, перед выходящим на реку окном в переплете, ни головы не поднял, ни вообще как бы то ни было не отреагировал на появление посетителя. Перед ним, расстеленный на темно-зеленой материи стола, лежал портрет Королевы Бедлама. Сам кабинет можно было назвать либо триумфом порядка над хаосом, либо, как выразилась бы Берри, монументом тугожопости. Два таких жутких портрета посеревших от запора лордов висели на стенах. Еще имелись полки с дюжинами книг в кожаных переплетах, и выглядели они так, будто их только что начистили ваксой. Три гранитных бюста неизвестных, но, несомненно, достойных джентльменов стояли на пьедесталах у правой стены, и взор их был направлен на дверь, оценивая всякого, кто посмел перешагнуть этот августейший порог. Ковер мышиного цвета лежал на полу, а в серебристом свете, лившемся в окно, не смела плясать ни одна пылинка. Лишнее и неуютного вида кресло стояло прямо перед столом, а в углу, за спиной самого мистера Примма, расположилось гранитное в человеческий рост изваяние богини правосудия Фемиды с повязкой на глазах. В одной руке статуя держала поднятый меч, в другой — весы. Вполне подходящая обстановка для мавзолея, поскольку человека за столом тоже можно было принять за статую.

На нем был черный в серую полоску сюртук и белая рубашка, застегнутая до горла. Черная лента галстука вилась вокруг воротника, завязанная спереди неприятным с виду узелком — радость душителя. Выше высокого лба вздымался белый парик с тугими локонами, вполне сочетающимися с белой пудрой, украшавшей худощавое и торжественно-мрачное лицо. Пожалуй, такого длинного носа и такого маленького рта Мэтью еще в жизни не видел: не нос, а проспект, и не рот, а игрушка.

И потому Мэтью нисколько не удивился, когда Примм заговорил высоким и тихим голосом — таким, которой будто не требовал использования рта, потому что губы едва шевелились:

— Даю вам пять минут.

— Спасибо. Мне жаль, что вынужден был прервать жалобу адмирала.

— Почетный титул. Ему приятно, когда мы его так называем.

— Ага. — Мэтью, понимая тщету своих надежд, все же ждал приглашения садиться.

Но Примм так и не поднял взгляда от бумаги. Длинные тонкие пальцы касались поверхности, бродили по изгибам угольных линий.

— Я хотел бы знать, кто она такая, — сказал Мэтью.

— А кто такой вы?

— Мое имя — Мэтью Корбетт. Я приехал из Нью-Йорка.

— В каком качестве?

— Я — младший партнер агентства «Герральд».

Пальцы Примма остановились.

— Ближайшее отделение — в Лондоне.

— Нет, сэр, это не так. Наша новая контора находится в доме номер семь на Стоун-стрит в Нью-Йорке.

— У вас есть визитная карточка?

Мэтью ощутил неприятное чувство под ложечкой. Карточка! Почему миссис Герральд до отъезда не дала ему официальную карточку? Может быть, поручила Грейтхаузу их напечатать.

— Карточки будут позже, — ответил он.

Теперь Примм оторвал свое внимание от портрета, и бусины пронзительных чернейших глаз посмотрели на Мэтью как на самую омерзительную тварь из портовой помойки.

— Нет карточки? То есть нет удостоверения личности?

Последнее слово он произнес так, будто кость перекусывал.

Хочет вывести меня из себя, понял Мэтью. Атакует, когда надо защищаться.

— Нет карточки, — ответил он ровным голосом. — Что же до удостоверения, мою личность вполне могут удостоверить доктора Рэмсенделл и Хальцен.

— Они здесь не присутствуют.

— Тем не менее они подрядили агентство — и меня — выяснить, кто эта пациентка. Они считают, что смогут ей помочь, если будут знать…

— Как вы посмели сюда явиться? — перебил Примм. Хотя голос его дымился гневом, в лице никаких эмоций не отражалось. — Вы безумец, сбежавший из больницы? Или же эти так называемые доктора сами должны сидеть в клетке в своем Бедламе? Им были даны полные и точные инструкции.

— Я же вам говорю: они считают, что смогут помочь этой леди, если…

— Убирайтесь отсюда! — зашипел Примм. — И не сомневайтесь: карьера этих докторов окончена, упомянутая леди будет перемещена оттуда в ближайшую неделю, а вы, наглец без мозгов и без визитной карточки, навсегда разбили кораблик своей жалкой карьеры о скалы контрактного права!

Мэтью даже не знал, что сказать. Он почувствовал, что у него внутри поднимается жар, но успел понять, что этого и хочет от него Примм: потери самообладания. Да, Примм ставит на это. Мэтью подавил в себе гнев, помолчал несколько секунд и сказал:

— Это пустые слова, сэр. Вы никуда не будете эту леди переводить, поскольку она в наилучшем месте из всех возможных. И ведь ваш клиент не захочет, чтобы ее переводили?

Примм не ответил — он снова превратился в подобие статуи Правосудия.

— У меня осталось три минуты, — продолжал Мэтью, — позвольте мне использовать их конструктивно. Взгляните, будьте добры, вот на это. — Он полез в саквояж, достал последний выпуск «Уховертки» со статьей о смерти Пеннфорда Деверика. Газету он положил поверх портрета Королевы. — Ваш клиент, при всех его добрых делах, касающихся этой леди, может быть связан с убийством.

— С Маскером? — Примм в отвращении сжал губы — они едва были видны из-под носа. — Что еще за чушь?

— Отнюдь не чушь, сэр. Ваш клиент даже может оказаться Маскером. Разыскиваемым ныне за три убийства, кстати. Ваш клиент — Эндрю Кипперинг?

— Кто?

— Да, я тоже пользуюсь этим трюком. Потянуть время, чтобы подумать. Если мистер Кипперинг — ваш клиент, сэр, он может оказаться убийцей трех человек. И мне хотелось бы знать, зачем он это сделал. Вот мне кажется, что, если выяснить личность этой таинственной пациентки, это сильно продвинет меня в понимании мотива. Вы не согласны?

— Я согласен, — ответил адвокат, — что вам необходим отдых в Уэстервике.

— Я вам сообщаю, что ваш клиент может оказаться убийцей. Это для вас ничего не значит?

— Единственная вещь, которая для меня что-то значит, сэр, это доказательство. — Примм выпятил подбородок. — Вы знаете, что такое доказательство? Это не то же самое, что гипотеза или фантазия. И пока я служу закону, пока воплощение правосудия стоит за моей спиной, альфой и омегой моей профессии будет для меня доказательство. Которого у вас нет, сэр, и потому возвращайтесь обратно в Нью-Йорк, оставьте эту леди в покое, а с этими докторами — юридически безграмотными при всех их добрых намерениях — я разберусь быстро.

Когда Мэтью убедился, что Примм закончил свою тираду, он сказал негромко:

— Ей можно помочь. Не должна она сидеть взаперти, одна, изо дня в день.

— Вы еще и доктор, оказывается?

— Я просто хочу узнать ее имя и ее историю.

— С тем же успехом можете попросить луну спуститься с неба и сыграть вам на скрипке.

— Я действительно надеялся, что вы мне поможете, — сказал Мэтью. — Но если вы отказываетесь, я буду показывать этот портрет во всех тавернах Филадельфии, пока кто-нибудь его не опознает. Или во всех пансионах. Или во всех церквах. Я узнаю ее имя и ее историю еще до отъезда завтра утром, даже если мне придется всю ночь ходить по улицам.

— Ах, вот как. Что ж, тогда я действительно должен вам помочь, раз вы настроены столь решительно.

С улыбкой, похожей на разрез бритвы, Примм взял портрет, разорвал пополам и начал рвать половинки в клочки. Мэтью чуть не прыгнул вперед, чтобы спасти хоть что-нибудь, но было уже слишком поздно.

Обрывки лица посыпались из рук Примма на стол.

— Ну вот! Теперь можете лечь спать пораньше!

Глава сороковая

Мэтью стоял на улице перед конторой Примма и размышлял, куда теперь. Он считал, что ему еще повезло не получить пенделя под зад от осознающего собственное превосходство клерка.

Вот интересно, что когда он потянулся взять обратно «Уховертку», Примм сдернул ее со стола, усыпанного обрывками рисунка Берри, и вызывающе посмотрел на Мэтью глазами-бусинками гремучей змеи — дескать, попробуй только. Это по крайней мере говорило об одном: Примм не хочет, чтобы газету показали еще кому-нибудь.

Но вопрос оставался нерешенным: куда теперь?

Солнышко уже хорошо пригревало, туман рассеялся. Две молодые дамы с зонтиками прошли мимо и бросили взгляд на Мэтью, но он был не в настроении флиртовать. Тихий бриз шевелил тенистые деревья на Маркет-стрит. Мэтью остановился, посмотрел налево, направо. На той стороне Третьей и на полквартала к северу висела вывеска «Добрый пирог» с изображением куска пирога и кружки эля. Мэтью решил, что начать можно и отсюда. Можно будет хотя бы выпить, чтобы нервы успокоить. Пропуская проезжающую карету, он уловил краем глаза движение чего-то белого.

Из своей конторы вышел Икабод Примм и зашагал быстро и косолапо к югу по Третьей. Мэтью смотрел вслед его быстро удаляющейся фигуре — в правой руке он мертвой хваткой зажимал газету.

«Ага, — подумал про себя Мэтью. — Кажется, выкурил я напудренную змею из норы».

Отпустив Примма еще на несколько шагов, он пошел за ним на почтительном расстоянии.

Почти сразу Примм свернул влево на углу Честнат-стрит, уходя прочь от реки. Мэтью постоял на углу, глядя вслед парику, выныривающему в потоке прохожих. Потом снова пошел следом, сообразив, что Примм слишком занят мыслью о том, куда он идет, чтобы еще и оглядываться. Еще через полквартала адвокат резко свернул в дверь под вывеской «Зажженная лампа».

Обыкновенная таверна, подумал Мэтью, стоя у двери. У тротуара — несколько столбов коновязи. Окно из круглых донышек стеклянных бутылок, то зеленых, то прозрачных. Без ненужной спешки Мэтью открыл дверь, вошел и остановился, давая глазам привыкнуть после яркого солнца к зеленоватому полумраку зала, где свисали на цепях фонари с потолочных балок.

Ну и правда ничего особенного. Длинная стойка, где несколько хорошо одетых джентльменов склонились над кружками эля, восемь столов с огарком свечи на каждом. Заняты были только три стола, потому что для ленча было еще рановато. И без труда можно было заметить Икабода Примма, сидящего в глубине зала, согнувшись при свече над «Уховерткой».

Мэтью подошел, но сбоку, и Примм не знал о его присутствии, пока Мэтью не оказался рядом. А тогда из глаз адвоката забил огонь, игрушечный ротик зажевал воздух и наконец произнес:

— Опять вы!

— Виноват.

— Да, в том, что меня преследуете. Это мне уже ясно.

— Вы шли в мою сторону.

— Вот и продолжайте идти до самого Нью-Йорка.

Подошел здоровенный мужик с черной бородой и гривой черных волос. В руках у него была коричневая бутылка и рюмка. Когда он наливал рюмку (до краев), Мэтью почуял щекочущий ноздри запах крепкого яблочного бренди.

— Оставьте всю бутылку, Самсон, — велел Примм.

Человек поставил бутылку и вернулся к себе за стойку.

Мэтью подумал, что если Примм выпьет целую бутыль такого огненного зелья, у него не только лампа зажжется, но и парик запылает.

— Жидкий ленч? — с деланным сочувствием осведомился Мэтью. — Понимаю. Ведь правда же неприятно, когда твой клиент оказывается убийцей?

Примм сделал долгий, так нужный ему глоток. Глаза у него увлажнились и заблестели.

— Я думаю, это его мать, — продолжал Мэтью. Конечно, шаткая догадка, потому что отчего бы леди не отреагировать на имя сына? — Он ее спрятал в Уэстервике и организовал гибель трех человек. Но на самом деле у меня другой вопрос: что случилось с его отцом?

— Самсон! — прохрипел Примм, сперва обжегши горло еще одним глотком жидкого огня. Чернобородый бугай вернулся к столу — половицы тряслись от его шагов. — Этот молодой человек мне докучает. Если он скажет еще хоть слово, я просил бы вас выбросить этого нью-йоркского хама вон.

— Будет сделано, мистер Примм, — библейским басом ответил Самсон, глядя Мэтью в лицо с расстояния в четыре дюйма. И прищелкнул костяшками здоровенных рук, как стенами иерихонскими.

Мэтью решил, что еще одно слово не стоит потери многих хороших зубов. Коротко улыбнувшись, он поклонился Примму, повернулся и вышел. Дальше по улице он увидел вывеску другой таверны, гласившую: «Арфа и шляпа». Он подошел к двери, но прежде чем войти, открыл саквояж, оттуда вытащил новый свернутый лист бумаги — копию портрета Королевы Бедлама. Мэтью попросил Берри повторить портрет — на случай, если пальцам Примма не понравится первый.

Он вошел в таверну с портретом леди и с надеждами, что ее кто-нибудь узнает.

Вскоре он вышел с несбывшимися надеждами, поскольку никто из посетителей понятия не имел, кто это такая. Прямо напротив на другой стороне Честнат-стрит была гостиница «Сквайрз-инн», о которой говорил Хэвестро. Мэтью вошел туда, держа портрет в руках, и тут же к нему прилип какой-то пьяный, утверждая, что эта вот леди — его мать, и он не видал ее с тех пор, когда был еще во-от таким крошкой. Поскольку этому человеку было за шестьдесят, поверить ему было трудно. Владелец таверны, вполне дружественный джентльмен лет под тридцать, сказал, что женщина, кажется, выглядит знакомо, но имени ему не вспомнить. Мэтью сказал всем спасибо, извинился за беспокойство и двинулся своим путем.

Когда он дошел до третьей таверны под названием «Старое ведро» на Волнат-стрит, уже почти настало время ленча и с десяток человек праздновали обеденный перерыв. Молодой человек с каштановыми усами, остроконечной бородкой, в рыжевато-буром сюртуке взял рисунок и внимательно его рассмотрел у стойки, где ел колбасу с жареной картошкой, запивая портвейном. Потом он подозвал посмотреть своего приятеля, еще более сельского вида, и вместе они стали рассматривать портрет в кольце столпившегося народа — всех заинтересовало, что там показывают.

— Кажется, видел я эту женщину на Фронт-стрит сегодня утром, — решил наконец молодой человек. — Это та, что собирает деньги, пока девчонка играет на бубне?

— Да нет! — горячо возразил его приятель и так резко потянул бумагу на себя, что Мэтью испугался, как бы этот портрет не постигла участь первого. — Это же не она! Это же вдова Блейк! Сидела сегодня утром и из окна своего дома на меня смотрела.

— Это точно не вдова Блейк! — вмешался крепко сбитый владелец таверны, он же бармен, подставляя пустой кувшин под кран винной бочки за стойкой. — У вдовы Блейк лицо толстое, а эта худая.

— Да она это, она! Ну точь-в-точь! — Сельского вида джентльмен с неотесанными манерами посмотрел на Мэтью подозрительно. — А послушайте, чего это вы тут портрет вдовы Блейк таскаете?

— Не она это, — возразил владелец.

— Она в беду, что ли, попала? — задал вопрос молодой человек с остроконечной бородкой. — Денег задолжала кому?

— А я говорю, не она это. Дайте я гляну! — Толстые сильные пальцы бармена чуть не оторвали уголок рисунка, потянув на себя. — Не, худая слишком. Тут еще кто-нибудь думает, что это вдова Блейк? — Он поднял картинку, показывая всему залу. — Если кто так думает, значит, уже перебрал!

Мэтью считал, что ему повезло, когда он выбрался из таверны с неповрежденным рисунком, и никто не бежал за ним с дубиной, приняв за выколачивателя долгов. Той группе он сказал, что просто ищет пропавшую, на что деревенский тип, усмехаясь до ушей, сообщил, что вдова Блейк жива, и все это знают, и с чего бы ей пропадать?

Он попробовал останавливать на улице прохожих, но никто лица не узнал. Дальше по Волнат-стрит, где фермеры продавали с телег фрукты и овощи, расположились две таверны друг напротив друга. Та, что справа, носила название «Кривая подкова», а слева была гостиница «Семь звезд». Не веря, что кривая подкова может оказаться счастливой, Мэтью решил поручить свою судьбу звездам.

Опять-таки обеденный наплыв — в основном мужчины в строгих деловых сюртуках, но и несколько хорошо одетых женщин тоже. В меню, как увидел Мэтью, жареные куры, какой-то мясной пирог, овощи — наверное, свежие, с тех самых телег. В зале было чисто, в окна лился яркий свет, слышалась оживленная речь. На стене за стойкой нарисованные семь белых звезд. Такая же гостеприимная и приятная таверна, как «С рыси на галоп», и ощущение собственной уместности в этой обстановке. Мэтью подошел к стойке, остановившись по дороге, чтобы пропустить служанку с подносом тарелок, и почти сразу же седой бармен, наливавший вино посетителю, обратился к нему:

— Что желаете, сэр?

— Вы извините, я понимаю, что вы очень заняты, но не глянете ли вот на это?

Мэтью положил на стойку портрет Королевы.

— А можно спросить, зачем мне это показывают?

— Я из Нью-Йорка. Представитель юридического агентства. — Невинная ложь? Да нет, просто некоторая переформулировка. — Наш клиент желает установить личность этой женщины. Мы думаем, что у нее есть в Филадельфии корни. Вы узнали это лицо?

Бармен приподнял портрет.

— Погодите-ка, — сказал он, вытаскивая откуда-то очки. Потом поднес рисунок к свету, отраженному от полированного дерева стойки.

Мэтью увидел, как он нахмурился, как сошлись седые брови.

— Из Нью-Йорка, говорите?

— Да, оттуда. Приехал сегодня утром.

— Вы адвокат?

— Строго говоря, нет.

— А кто вы, строго говоря?

— Я… — Как найти правильное слово? Дедуктор? Нет, не годится. Дедуктив? Абсолютно неверно и звучит отвратительно. Его работа — решать проблемы. Решатель? Проблемщик? Ну уж нет. Он должен считать себя просеивателем догадок. Весовщиком улик. Детектором правды и лжи.

Подойдет.

— Я детектор, — сказал он.

— Кто-кто? — Седые брови нахмурились еще сильнее.

Не годится, подумал Мэтью. Если хочешь, чтобы тебя воспринимали как профессионала, должен хотя бы уметь назвать свою профессию.

Он на месте придумал слово и произнес его с неколебимой уверенностью:

— Я — детектив.

— Так я же и спрашиваю: кто-кто?

Но тут, к счастью, внимание бармена отвлекла красивая седая женщина примерно тех же лет, зашедшая за стойку через другой вход.

— Лизбет! — попросил он. — Погляди-ка и скажи, кто это, по-твоему.

Она отставила кувшин, который хотела наполнить, и присмотрелась к портрету. Мэтью увидел, что и она нахмурилась. У него екнуло сердце: это означало, что она что-то наверняка знает. Испытующие карие глаза посмотрели на Мэтью, потом она отвернулась к бармену:

— Это Эмили Свенскотт.

— Вот и я так подумал. Этот молодой человек говорит, что приехал из Нью-Йорка. Он там этот… ну, какой-то юрист. И говорит, что его клиент желает опознать женщину на портрете.

— Эмили Свенскотт, — повторила Лизбет, обращаясь к Мэтью. — Можно ли спросить, кто ваш клиент и откуда у вас этот рисунок?

— Боюсь, что вынужден буду хранить конфиденциальность, — ответил Мэтью, стараясь говорить как можно более дружелюбно. — Сами понимаете, закон требует.

— Пусть так, но где миссис Свенскотт?

— Минутку. Вы абсолютно уверены, что узнали в этой даме Эмили Свенскотт?

— Так же, как в том, что сейчас вижу вас. Миссис Свенскотт выходила мало, но я однажды встретила ее на кладбище у церкви Христа. Я пришла навестить могилу сестры, а миссис Свенскотт клала цветы на могилы сыновей.

— Цветы? — Он хотел на самом деле спросить «Могилы?», но слово застряло в горле.

— Да. Она была очень доброжелательна, рассказала мне, какие цветы лучше привлекают бабочек. Кажется, ее старший сын, тот, который утонул, любил их ловить.

— Вот как, — сказал Мэтью, полуоглушенный. — Старший сын.

— Ужасный случай, — вступил в разговор бармен. — Одиннадцать ему было, когда утонул, насколько я помню.

— А сколько у нее было сыновей?

— Вот эти двое, — ответила Лизбет. — Младший умер от лихорадки, когда ему было… сейчас…

— Еще и шести не было, — подсказал мужчина. Мэтью подумал, что он, наверное, муж Лизбет, и «Семью звездами» они владеют совместно.

— Мы с Томом слыхали, что миссис Свенскотт болеет. — И снова карие глаза пристально посмотрели на Мэтью. — В своем доме. А потом она просто исчезла. Вы знаете, где она?

— Знаю, — ответил Мэтью одновременно и с облегчением, и настороженно.

— Так зачем вам для опознания нужен портрет? — спросил Том. — Ну, раз вы знаете, где она?

— Вина, пожалуйста! — крикнул кто-то из посетителей в строну бара. И это было очень удачно для Мэтью, потому что бармену пришлось вернуться к работе, и от вопроса удалось уйти.

Однако недалеко.

— Так где миссис Свенскотт? — спросила Лизбет.

— Она действительно больна, — ответил Мэтью. — К сожалению, ее возможности общения очень сильно снизились.

— Я бы и не сомневалась. Учитывая, что ей пришлось вынести.

— Вы имеете в виду смерть ее сыновей?

— О нет, — ответила женщина, и губы ее сжались. — Это, конечно, было очень плохо. Но я о той трагедии.

— О трагедии? — переспросил Мэтью. — А что это была за трагедия?..

Вернувшийся Том услышал последнюю фразу.

— Несчастный случай или преступная небрежность, на ваше усмотрение. Ни то ни другое доказать не удалось, но мистера Свенскотта признали ответственным, и суды отобрали почти все. Конечно, его предприятие было застраховано, но репутация погибла. И это стыд и позор, потому что оба они — люди хорошие и достойные. Он всегда был со мной любезен, хотя с его женой я не была знакома. Но когда пять человек погибли, и еще двадцать с лишним были на грани смерти, кого-то нужно было назначить ответственным.

— Пять человек погибли? Как?

— Плохое вино, — сказал Том. — Чем-то загрязненное. Никто так и не узнал, как и чем. Случилось это в «Белом лосе», на Арк-стрит, сразу за Четвертой улицей. Теперь, конечно, там уже никакой таверны — на таком месте никто снимать помещение под таверну не станет. Когда это было? — повернулся он к Лизбет.

— В девяносто седьмом, — ответила его жена. — В середине лета.

Эту дату Мэтью отметил. Джоплин Поллард говорил, что Деверик купил оптовую фирму в Филадельфии в девяносто восьмом, но купил ее у человека по имени Айвз, который остался здесь управляющим. «Древняя история — для деловых людей».

Один вопрос он должен был задать, хотя ответ знал заранее.

— А каковы были ваши отношения с мистером Свенскоттом?

— Он был здешний оптовик, — был ответ, которого Мэтью ждал, но который все же заставил его поежиться от мысли, в какой глубокий и темный колодец он заглядывает. — Снабжал все здешние таверны. Вино, мясо, эль… все вообще.

Вот тут вспомнились слова, которые сказал в холодной комнате Мак-Кеггерса Роберт Деверик: «У моего отца было одно кредо. Он говорил… что коммерция — это война. И он в это горячо верил».

Плюс еще фраза, которую Роберт Деверик сказал насчет кредо своего отца у себя в доме: «Коммерсант, — говорил он, — должен быть воином, и если кто-то тебе бросает вызов, то ответом может быть только его уничтожение…»

— Ответом может быть только его уничтожение, — произнес он мысль вслух.

— Простите? — переспросил Том.

— Нет, ничего. — Мэтью заморгал и вернулся в настоящее. — Я знаю, что сейчас горячее время, вы не против, если я приду позже задать несколько вопросов? О Свенскоттах и этой трагедии?

— Ну, я здесь точно не специалист. — Том наполнял кувшин из бочонка за стойкой. — Но я вам скажу, кто наверняка знает все досконально. Гордон Шалтон все еще держит ферму к северу по дороге.

— Именно, — поддержала его Лизбет. — Мы у него как раз покупали на той неделе фасоль и кукурузу.

— Две мили отсюда по тракту, — продолжал Том, ставя кувшин на прилавок, откуда служанка тут же понесла его к столу. — Гордон может вам рассказать все с начала и до конца. Он у Свенскоттов долго был кучером и конюхом. С ними из Лондона приехал.

Лизбет взяла портрет и снова принялась его рассматривать:

— Он будет рад узнать, что она хотя бы жива. Он так убивался после смерти мистера Свенскотта.

— А как произошло это печальное событие?

— Никто точно не знает. Был это несчастный случай или же…

— Самоубийство, — договорил за нее Том. — Дело было в сумерках. Мистер Свенскотт шел по улице, обремененный тяжкими мыслями о судах, грозящих ему разорением и тюрьмой за преступную небрежность. Никто не знает, шагнул он навстречу карете случайно или же намеренно. Ходили предположения, что он застраховал свою жизнь в одной лондонской компании. Миссис Свенскотт уже была больна, когда это случилось. Она всегда была нелюдимой, но после этого… никто ее больше не видел.

— Трагедия. — Лизбет покачала головой. — Трагедия и позор.

Она отдала Мэтью портрет Королевы Бедлама.

— Спасибо, — сказал он. — За потраченное время и за ваши ответы. — Ему бы радость ощутить, подумал он: найдено имя, которое он искал с таким жаром. Отчего же на душе так уныло? — Две мили к северу, вы сказали?

— Да. — Том заметил страдание на лице у Мэтью и спросил:

— В чем дело?

— Должен признать, что мне почти страшно идти к мистеру Шалтону. Вряд ли вы это поймете, но я боюсь, что, когда мистер Шалтон расскажет мне все и во всех подробностях, я уже не смогу отличить убийцу от палача. — Мэтью вложил рисунок в саквояж и улыбнулся озадаченной паре. — Всего вам доброго.

Часть четвертая МЕТОДЫ УБИЙСТВА

Глава сорок первая

— Мэтью! — На лице Джона Файва сияла такая широкая и счастливая улыбка, какой Мэтью никогда у него не видел. — Привет! Слушай, ты прямо как павлин вырядился!

Но улыбка Джона тут же слегка погасла: Мэтью знал, что недостаток сна на пакетботе оставил у него черные круги под глазами, и лицо несколько побледнело.

— Привет. — Он только что сошел с пакетбота и был по-прежнему в темно-синем сюртуке, жилете и треуголке и с тем же саквояжем в руке. Из порта он направился прямо в кузницу мастера Росса. В пышущем жаре горна взлетали искры и ярко-оранжево светились угли. Джон молотом на наковальне загибал в крюк железный прут, а второй подмастерье вместе с самим мастером Россом на другом конце задымленной кузницы разговаривали с заказчиком. — Найдешь несколько минут?

— Мастер Росс! — окликнул хозяина Джон.

Старший кузнец увидел Мэтью и проворчал скрипуче:

— А, это вы. Вы вообще работаете когда-нибудь?

— Да, сэр, я делаю все, что должен.

— Очень сомневаюсь, сэр. Ладно, идите отсюда оба! Три минуты, Джон!

Трех минут может и не хватить, подумал Мэтью, но это лучше, чем ничего. Снаружи, в теплом солнечном свете четвергового утра, Джон прищурился и крепко хлопнул Мэтью по плечу:

— Спасибо тебе. Не знаю, что и как ты сделал, но думаю, ты сыграл свою роль в той речи, что преподобный сказал в воскресенье. А где был ты?

— Работал, — ответил Мэтью.

— В воскресенье? Постарайся, чтобы преподобный этого не слышал. Но ладно, он нам в пятницу вечером рассказал все как есть. И уж как это нас с Констанс ни потрясло, а все-таки легче стало. Понимаешь… ну, больная дочь, которая вела такую жизнь, — это одно дело, но хотя бы преподобный Уэйд не безумен. Теперь, во всяком случае.

— Рад слышать.

— От него потребовалось большое мужество — вот так взять и все выложить. И требуется до сих пор — ходить туда и навещать ее, как он уже сделал. Ты знаешь, вчера он даже Констанс взял с собой. Она хотела увидеть сестру и отказа не собиралась принимать.

— Надеюсь, все прошло хорошо?

— Да, насколько мне известно. Она не распространялась. — Джон поскреб в затылке, будто работа молотом на наковальне его озадачила. — Понимаешь, никому не в радость, что Грейс там, где она есть, и то, почему она хочет там быть. Она не хочет оттуда уходить. Но я думаю, со временем все само образуется, как преподобный сказал. Я знаю, что ему предстоит схватка с некоторыми из церковных старейшин.

— Но не со всеми же, — улыбнулся Мэтью.

— Нет, не со всеми. — Джон склонил голову набок. — Я бы хотел тебя спросить, что ты знал про Грейс и когда узнал, но ты же не скажешь?

— Не скажу.

— Я так и думал. А это важно?

— Вот я и пришел говорить о том, что на самом деле важно, — сказал Мэтью, и от его хмурого тона Джон Файв тоже помрачнел. — Если точнее, о приюте.

— О приюте? Мэтью! Он же мертв. Ну чего ты все цепляешься за ту историю?

— Тут другое. Я вышел из приюта в девяносто четвертом, мне было пятнадцать. Тебя туда привез какой-то пастор, если я помню правильно, когда тебе было девять, и оставался ты там до семнадцати лет, когда тебя мастер Росс взял в ученики. Так?

— Да, и что?

— В годы от, скажем, девяносто шестого и пока ты не ушел, можешь ты вспомнить какие-нибудь необычные события?

— Необычные, — повторил Джон без эмоций. Но потом ответил с жаром: — Мэтью, послушай, брось это дело! Забудь этот чертов дом. Ничего хорошего не…

— Необычные события, — повторил Мэтью. Глаза его горели напором и какой-то одержимостью. — Я не про личные привычки Осли. Я о том, что требовало от воспитанников покидать приют раньше, чем их размещали в семьях или отдавали в ученики. Может быть, некоторые уходили и вернулись, не знаю. — Он видел, что Джон даже не пытается вспомнить. Наверное, испытанные им на себе «личные привычки» Осли не давали ему даже мысленно вернуться в это страшное заведение. — Послушай, Джон, вспомни. Кто-то уводил воспитанников из приюта. Может быть, даже ты уходил.

— А, это. — Джон вздохнул с колоссальным облегчением. — Это же ерунда. Я хотел поехать, но не было у меня умений, которые требовались.

— Умений? Каких именно?

Джон пожал плечами:

— Читать и писать. Считать на бумаге. Рисунки перерисовывать, прочее такое. Помнишь Сета Барнвелла? Он уходил и вернулся. Сказал, что не вынес. Там все как в военном лагере. Сет всего несколько дней там пробыл. Поехал туда научиться делать ключи, но там почему-то собралось много ребят, которые любили драться и проказничать. Когда Сету пару раз расквасили нос, он решил, что с него хватит.

— А что это такое было?

— Ремесленная школа какая-то, —ответил Джон.

Ну да, подумал Мэтью. Так и есть.

— Она случайно не в пятнадцати милях по реке отсюда?

— Думаю, что да. Но я ж тебе говорю, я там не был. Но один мой хороший друг поехал туда и остался. Помнишь Билли Ходжеса? Длинный такой и тощий? Был года на три тебя моложе.

— Помню.

Ходжес был сообразительный парень, но всегда строил хитрые планы, как сбежать из приюта. У него были великие мечты: стать морским капитаном и уплыть в Вест-Индию.

— Он к ним попросился, и его взяли. А знаешь за что? За потрясающе хороший почерк. Можешь поверить? Его взяли в обучение на писца. Записи там, документы — и это его, у которого большого пальца нет!

Мэтью почувствовал, как его пробирает могильным холодом. Наверное, лицо из серого стало белым как мел.

— Большого пальца? — услышал он собственный вопрос.

— Ага. Через год после твоего ухода Билли как-то надевал башмаки и его ужалил паук в большой палец левой руки. Палец посинел и распух, рука болела невыносимо. И так оно шло какое-то время, иногда он плакал до слез, хотя крепкий был орешек. Ну, в общем, когда Осли привел доктора, у Билли палец был уже черным, как тот паук. Пришлось его отнять, чтобы Билли не потерял всю кисть. Но он особо не переживал. Даже больше гордился обрубком, чем мог бы гордиться пальцем.

— Хорошо, что не на рабочей руке, которой он писал, — сказал Мэтью.

Джон осклабился:

— Ты как раз в точку. Это и была рабочая рука. Ему пришлось учиться писать правой рукой, с самого начала. Может, это ему и помогло, когда он копировал письмена.

— Письмена? Какие письмена?

— Ну, иногда приходили какие-то люди и устраивали нам испытания. Ну, знаешь — читать, переписывать тексты, разгадывать загадки… Они и разговаривали с нами тоже. Выясняли, что с нами раньше было, чего мы хотим в будущем. Кто печален, кто сердит, кто таит злобу, а кто лезет в драку. Даже пару раз приезжал один такой, который проверял, владеет ли кто-нибудь из старших ребят шпагой или кинжалом. Пруссак, едва по-английски говорил. Но шпагой одинаково работал обеими руками.

Таинственный граф Дальгрен, подумал Мэтью. Не Чепела учит работать клинком, а учеников более молодых и податливых.

— А зачем владеть шпагой или кинжалом в ремесленной школе? — спросил он.

— Там учили и ремеслу, как затачивать ножи и шпаги. Вот и искали кого-то, кто интересуется холодным оружием.

Вдруг из дверей показался мастер Росс, с не слишком довольным видом.

— Мистер Файв, вы вообще собираетесь сегодня возвращаться к работе?

— Да, сэр. Простите, сэр. — Кузнец скрылся в дверях, и Джон сказал: — Пора мне. Но откуда такой интерес к этой ремесленной школе? Я про нее почти забыл.

— Я думаю, это не просто ремесленная школа, — ответил Мэтью.

— Не просто? А как?

— Мистер Файв! — донесся рев из кузницы.

— Ой, — вздрогнул Джон. — Ну, вообще он лает грознее, чем кусается. Как правило. Ты обязательно приходи как-нибудь поужинать с Констанс и со мной, Мэтью. Тогда и поговорим. Ладно?

Не дожидаясь ответа, Джон Файв вернулся к работе. Мэтью остался стоять под ярким белым солнцем, и люди обтекали его, словно камень в потоке. А он думал, что Билли Ходжес лежит теперь в могиле на ферме Джона Ормонда, и в последнее свое путешествие отправился не морским капитаном, а речным пассажиром.

Он не мог не подумать, что Ходжес, строивший дерзкие планы побега, попытался сбежать из ремесленной школы и тем навлек на себя прогон сквозь строй.

Но у него есть и своя работа, которой лучше заняться прямо сейчас. Кратчайшим путем — вдоль доков — он поспешил к дому Григсби и нашел печатника за подготовкой следующего номера «Уховертки». Берри не было дома. Григсби сказал Мэтью, что она ушла с первыми лучами солнца продолжать рисовать пейзажи, а потом ему захотелось знать все подробности поездки Мэтью в Филадельфию и степень ее успеха.

— Не сейчас, Марми, — ответил Мэтью. — Как ты думаешь, не будет Берри возражать, если я возьму кое-что у нее из белья?

У Григсби глаза чуть на лоб не полезли:

— Прости?

— Из комода с бельем! — Мэтью покраснел. — Одну штуку, которую просил ее сохранить.

— У меня своего мнения нет, это всего лишь мой дом. Раз вы с Берри держите от меня секреты, то давай бери и…

Но он уже говорил в пустоту, потому что Мэтью уже открывал нижний ящик и доставал блокнот.

Мэтью положил блокнот во внутренний карман сюртука. Идти ему было недалеко — Сити-холл с кабинетом Лиллехорна был почти рядом. Вполне может быть, что люди Чепела за ним наблюдают, но с этого дня закон тоже повернет глаза в сторону Саймона Чепела.

— Потом поговорим! — крикнул Мэтью Григсби, выбегая в дверь.

— Да ради Бога, и не давай себе труда мне что-нибудь рассказывать! — крикнул ему вслед Григсби, размазывая по лбу полосу типографской краски. — Я же всего лишь жалкий издатель газеты!

Мэтью подумал, не забежать ли на Стоун-стрит в дом семь и не проверить, нет ли там Хадсона Грейтхауза, чтобы он был… как это называется… резервом. Но дойдя до Бродвея и свернув на юг, решил, что не стоит. Вопрос слишком деликатный. Бывает время размахивать клинками, а бывает время тихо двигать шахматные фигурки.

Он свернул налево на Уолл-стрит, миновал Сити-холл и снова повернул направо на Брод-стрит. Между Баррак-стрит и Бивер-стрит он по трем ступенькам взошел на крыльцо к двери с медным молотком, объявил о себе как о руке правосудия и стал ждать под табличкой: «Поллард, Фитцджеральд и Кипперинг, адвокаты».

Через несколько секунд дверь открылась, и выглянуло бледное лицо мужчины с редеющими каштановыми волосами, в очках с толстыми стеклами. Глаза выглядывали из-за них так, будто им неуютно было при свете дня. Мэтью всегда казалось, что Брайан Фитцджеральд похож на крота.

— Доброе утро, — сказал адвокат. Он держал в руках охапку бумаг, очевидно, вытащенных из ящиков. Рубашка его была испачкана мелкими чернильными пятнами, ногти обгрызены до живого мяса. Может быть, именно он делает всю работу, и ему за это хорошо платят — Мэтью вспомнил слова вдовы Шервин. Да, скорее он не крот, а рабочая лошадь. Фитцджеральд поправил очки: — Мистер Корбетт, если не ошибаюсь?

— Да, сэр. Разрешите войти?

— Да, конечно. — Он шагнул в сторону, пропуская Мэтью, потом закрыл за ним дверь с таким видом, будто солнце и свежий воздух — злейшие враги настоящего пуританского трудолюбия. — Чем могу вам быть полезен?

— Вообще-то я надеялся увидеть мистера Кипперинга. Он уже пришел?

— Ну… он… — Фитцджеральд бросил через плечо взгляд на узкую лестницу, потом прошептал: — Мне кажется, он вчера не уходил.

— Да?

— Да. Он… то есть мне кажется, что сегодня утром он клиентов принимать не сможет. Но мистер Поллард с минуты на минуту будет здесь. Вы не согласились бы его подождать?

— Мне очень ненадолго. — Мэтью вытащил из кармана блокнот. — Могу я передать это мистеру Кипперингу?

Фитцджеральд протянул руку:

— Я с удовольствием передам и прослежу, чтобы…

— Нет, спасибо, — твердо сказал Мэтью и сжал пальцы. — Тут нечто такое, что он пожелал бы видеть…

— Лично, — сказал человек, вышедший из кабинета наверху лестницы.

— Да, сэр, — ответил Мэтью, глядя на него пристально и бесстрашно. — Как я и надеялся.

Кипперинг не двинулся с места. Одной рукой он опирался о стену, другой ухватился за декоративную шишку на лестничных перилах. Лицо его скрывала тень. Одет он был в черные панталоны, лоснящиеся на коленях, а белые чулки выцвели до желтизны, как и рубашка. Рукава он закатал, но Мэтью понимал, что это не энергичное приветствие новому трудовому дню, а чтобы не полоскать манжеты в пролитой ночью выпивке. Он подумал, что пара бутылок стоит наверху, и много пустых запрятаны с глаз долой. Кипперинг этой ночью, очевидно, некоторое количество их прикончил — очень уж медленно и неуверенно он пошел вниз по лестнице, хватаясь за перила, как за страховочный трос.

— Брайан, — произнес он надтреснутым усталым голосом, — можешь мне оказать величайшую услугу?

— Да, Эндрю?

— Я еще не завтракал. Будешь так добр принести мне что-нибудь от Салли Алмонд?

Тут свет из овального окошка над дверью упал налицо Кипперинга, и Мэтью резко выдохнул, как от удара под ложечку.

Этот молодой человек, который так спешил себя убить, преуспел настолько, что на три четверти уже был на кладбище. Мэтью видел его только неделю назад, но разве может человек за неделю так постареть и приобрести такой больной вид? Ссутулившийся, неопрятный, черные жирные волосы нечесаны, а ледяные синие глаза были теперь просто как холодная мутная водица. Лицо, красивое когда-то волчьей красотой, теперь было всего лишь изголодавшимся. Морщины стали глубже, складки потемнели, на подбородке проклюнулась борода, о которую бритву сломать можно. Выглядел на сто двадцать восемь лет, и Мэтью потрясло, что даже голова у него слегка тряслась, как у паралитика.

— Какой сегодня день? — нахмурился Кипперинг, разыскивая ответ в мозгу, который мог уже начать размягчаться. — Четверг? Ага. — Он попытался улыбнуться, но улыбка внушала только ужас. — Сегодня кексы с изюмом будут свежие. Возьмешь мне парочку, Брайан?

— Я же собираю бумаги для дела капитана Топпинга, — возразил Фитцджеральд, но без особого энтузиазма. — Джоплин скоро вернется, и я должен к этому времени…

— Тс-ссс! — прошептал Кипперинг. — Все путем, Брайан, уж поверь мне. Сходи к Салли Алмонд, пока мы тут побеседуем с мистером Корбеттом, ладно? И вот что. — Он запустил руку в карман, вытащил несколько монет и вложил их в руку своего партнера. — Себе тоже купи кекс и Джоплину. А потом окажи мне еще одну услугу.

— Еще одну?

— Да, если не трудно. Раз уж ты выходишь, загляни в лавку мистера Гарроу на Дьюк-стрит. Знаешь его?

— Да, знаю. Торговец роговыми изделиями.

— Ага, так скажи ему, что я до сих пор жду документов, которые он еще в понедельник должен был мне прислать. Сделаешь? Это очень важно.

— Но у меня же полно работы, — возразил Фитцджеральд, однако по его обреченному тону, потому, как он избегал взгляда Кипперинга, было ясно, что вопрос решен.

— Ну ладно, — вздохнул он. — Раз это так важно.

Он неуклюже потопал в собственный кабинет, очевидно — маленький чуланчик, аккуратный, тем не менее, как петля палача, и вывалил бумаги на потертый и побитый стол, который вполне мог оказаться беженцем из молочной Григсби. Без единого слова, только с тяжелым вздохом, который больше толстых томов сказал о долготерпении заезженных мулов, Фитцджеральд подошел к двери, открыл ее и остановился на пороге перед утренним солнцем.

— Ты два кекса просил, Эндрю?

— Да, Брайан, два.

Фитцджеральд закрыл дверь, Мэтью остался наедине с ходячим трупом.

Оба молчали. Потом Кипперинг спросил:

— Хотите оставить дверь открытой, Мэтью?

— Нет, сэр. Не думаю, что это необходимо.

— Что ж, раз вы уверены.

— Мне бы очень хотелось, — сказал Мэтью, ощутив, насколько ему трудно смотреть в это обрюзгшее лицо, — кое-что посмотреть у вас в погребе.

— Хорошо. Мне пойти впереди или вы пойдете?

— Ведите, сэр.

— Да, конечно.

Еще одна мимолетная улыбка мертвой головы. Кипперинг обошел Мэтью, направляясь к столу, и взял со стола свечу в оловянном подсвечнике рядом со спичечницей слоновой кости. Он зажег фитиль, открыл дверь в погреб и стал спускаться во тьму по шатким ступеням.

Глава сорок вторая

— Мои поздравления, — сказал адвокат, когда Мэтью сошел вслед за ним по лестнице. Кипперинг, тяжело глядя из-под отечных век, стоял в неверном круге света. — Я так понимаю, что вы ходили к преподобному Уэйду. Он не стал мне говорить, что у вас случилось, но влияние вы явно оказали.

— Рад был помочь.

— Вы абсолютно уверены, что хотите закрыть эту дверь?

— Да.

Перед тем как спускаться вниз, Мэтью закрыл за собой дверь наверху. Он не хотел, чтобы им помешали пришедший Поллард или Фитцджеральд, вернувшийся с поручения, придуманного на ходу — только чтобы его сплавить.

— В последний раз, когда вы тут были, — напомнил Кипперинг с напряженной улыбкой, — вы хотели все двери оставить открытыми. Я думал, что вы меня, может быть, боитесь. Не хотите ли чуть больше света?

— Никогда не против, — ответил Мэтью, снимая треуголку и кладя ее на штабель коробок.

Кипперинг отошел на несколько шагов, нагнулся и пошарил в развале старой конторской мебели. Оттуда он извлек фонарь на две свечи и зажег их фитили от той, что держал в руках. Потом потянулся и повесил фонарь за ручку на крюк на потолочной балке, между собой и Мэтью.

— Ну вот, — сказал он, когда свечи разгорелись. — К вашим услугам. Так что вы хотели видеть?

— На самом деле, — ответил Мэтью, — только вот эти ступени.

— Да? И что в них такого особенного, чего не вижу я?

— Они шаткие, правда же? Я помню, вы велели мне ступать аккуратно, потому что они старше вашей бабушки. Мистер Кипперинг, а как зовут вашу бабушку?

— Мою… бабушку…

— Да, имя, — сказал Мэтью отчетливо. — Как ее зовут?

Кипперинг начал было говорить, но и он, и Мэтью знали, что это имя будет ложью. Может, если бы Кипперинг не так устал, или был не так болен, или не так оглушен выпивкой, он бы соврал легко и непринужденно. Но сейчас не видел в этом смысла. И рот, готовый что-то сказать, медленно закрылся.

— Вы не помните имя вашей бабушки? И я имя своей не помню. У нас, сирот, это общая черта, мне кажется.

Кипперинг глядел в пламя свечи.

— Рассказать вам одну повесть? — спросил Мэтью. — Вообще-то она трагична. Но в ней есть надежда, и я верю, что вы ее увидите.

— Да-да, — сказал хрипло Кипперинг, не отрывая глаз от света. — Говорите.

— Жили на свете два человека, очень любившие друг друга. Преданные друг другу. Его звали Николас, а ее звали — зовут — Эмили. Свенскотты из Лондона. Ни у кого из них не было больших амбиций. Он любил музыку и хотел быть дирижером, а она хотела только быть хорошей женой и матерью. Но по ходу жизни Николаса Свенскотта убедили купить с небольшой помощью отца маленькую оптовую фирму, которая снабжала таверны, и грезы молодости ушли прочь. Зато пришли деньги. Поскольку из-за своих личных качеств мистер Свенскотт не был так сосредоточен на прибыли, он мог подрезать цены другим оптовикам — без всякой злобы, чисто ради дела — и вдруг оказался богатым молодым человеком. Его соперники все это видели, но что они могли сделать?

— И правда, что? — спросил Кипперинг. — Вы хотите строить предположения?

— Нет, сэр. Я консультировался с человеком, долго служившим у Свенскоттов кучером — его зовут Гордон Шалтон, и он живет в двух милях к северу от Филадельфии по тракту. — Мэтью приподнял брови. — Могу я продолжать?

— Если хотите. — В голосе Кипперинга слышалась дрожь.

— Похоже, — говорил Мэтью, — что мистер Свенскотт добился большого успеха. Он превратился в адепта планирования и организации. И действительно: человек, который умеет сплести хаос скрипок, труб и барабанов в симфонию, шутя управится с поставками копченой колбасы, солонины, бочек вина и эля своим клиентам. Хороший оптовик держит у себя склад, где хранит еду и питье, пока они не понадобятся тавернам.

— Спасибо за отлично построенную лекцию по экономике таверн, — сказал Кипперинг, быстро глянув на Мэтью.

— К сожалению, — продолжал Мэтью, — при успехе мистера Свенскотта роль, выпавшая его жене, ей оказалась как минимум трудна. Как говорил Горди — это он попросил меня так его называть, — Эмили Свенскотт была тихой и доброй женщиной, которая предпочитала проводить время у себя в саду с бабочками, а не посещать события светского сезона. Кажется, эти деньги ее слегка подавляли. Быть может, в глубине души она не считала, что их заслуживает.

Кипперинг поставил свечу на побитый временем стол.

— Болезнь высшего света. Я ей сочувствую.

— И с полным основанием. Видите ли, ее величайшим желанием было иметь детей. Первый ее ребенок, мальчик, умер через несколько минут после рождения. Второй, тоже мальчик, утонул при купании, когда ему было одиннадцать лет. Третий, снова мальчик, сгорел в лихорадке, когда ему было пять лет. Можно пожалеть ее, если подумать, как думала она — по рассказам моего друга Горди, — что любой рожденный ею мальчик обречен на раннюю смерть. Можно предположить, что под тяжестью этих трех смертей она уже тогда немножко сломалась.

Мэтью поднял палец:

— Но! В один прекрасный день мистер Свенскотт пришел домой, очень возбужденный, и сказал жене, что сделал интересное открытие. Он — по необходимости — осматривал бойню, где покупал говядину. И кто же там был на линии забоя, как не молодой красивый сирота, работавший среди этой крови и грязи спокойно и проворно. Юноша, который казался там совершенно не на месте, но не жаловался на свой жребий. Юноша сильный, крепкий сердцем и быстрый умом. И милосердный, потому что выработал метод, когда сперва оглушал животных молотом, а потом резал. Может быть, Эмили хочет увидеть этого юношу, потому что его отец и мать погибли от той же лихорадки, что унесла юного Майкла? Не пожелает ли Эмили увидеть этого юношу, когда он будет вполне чист и презентабелен, в воскресенье? Может быть, она захочет хотя бы на него глянуть, потому что в душе он не жесток, совсем нет. Он делает лишь то, что должен делать, чтобы выжить в безжалостном бессердечном мире. Пусть придет один раз, и кто знает, что будет потом?

Кипперинг отвернулся, и свет не падал на его лицо.

Мэтью показалось, что он слышит шаги над головой — точнее, один шаг. Подождал, но следующего не было. Тут могут водиться призраки, как и в конторе агентства «Герральд», подумал он. Одноногий призрак, наверное. Но он знал, что настоящий призрак сейчас перед ним. И заговорил уже тише:

— Сироту этого звали Тревор Кирби. Спустя довольно продолжительное время, после множества посещений Свенскотты к нему привязались. И почему бы и нет? Слышали бы вы, что говорит о нем Горди. Живой, сообразительный, с благородной душой. И под всей этой кровью, конечно. Что ж, он отмылся от крови, и Свенскотты забрали его с бойни и отдали в хорошую школу. И тогда действительно стало ясно, чего он стоит. Золотой самородок, найденный в грязной воде. Отметки у него были заоблачные, двигался вперед семимильными шагами. Превращался в джентльмена. И благодарный тоже.

Он читал по воскресеньям вслух своей… нет, я не могу в точности назвать миссис Свенскотт его матерью, потому что был страх внезапной смерти, который она никак не могла прогнать. Вот почему Свенскотты его официально не усыновили. Она боялась дать ему эту фамилию. Но он был ее искрой надежды, этот Тревор, и он вывел ее из бездны. И они стали его приемными родителями, и любили его как сына — с какой точки зрения ни смотреть. И знаете что? Мистер Свенскотт даже воспользовался своим немалым влиянием, чтобы Тревора приняли в школу права!

Мэтью хмыкнул — дескать, бывает же у людей удача во всем!

— И в довершение всего, когда Тревор получил диплом с отличием, Свенскотты увезли его в путешествие по Италии. Ах, какое это было увлекательное путешествие! Какое радостное событие! А потом мистер Свенскотт подарил Тревору приличную сумму, чтобы тот открыл маленькую адвокатскую контору в городке св. Эндрю-На-Холме — родина самого мистера Свенскотта, где он, полагаю, лежал когда-то на траве, мечтая о том, как будет дирижировать симфониями под облаками. И знаете что потом было, Эндрю? Горди мне сказал, что Тревор Кирби выплатил своему приемному отцу все до последнего цента. Все и более того. Тревор, видите ли, добился больших успехов. Конечно, он не стал известным юристом в большом городе, но это, быть может, и к лучшему. Иногда мне кажется, что в большом городе юристы теряют из виду истинный смысл правосудия. Вам так не кажется, Эндрю? Иногда мне кажется, что они разочаровываются в жизни и начинают верить, что вся система правосудия с задачей не справляется. Такие мысли очень печально влияют на разум человека, вы не согласны?

Адвокат поднес руку к лицу и ничего не сказал.

— Вы меня простите, сэр. — Мэтью почувствовал, что в горле застрял ком. — Но я должен закончить. Я иначе не умею.

— Да, — ответил едва слышный голос. — Я понимаю.

— К сожалению, — продолжал Мэтью, тоже слегка хрипло, — когда Тревор начал самостоятельную жизнь, миссис Свенскотт снова стала уходить в себя. Да, конечно, он ее навещал, но… что происходило, то происходило. Как рассказывает Горди, она к концу уже сутками не могла спать, ей мерещились картины смерти и разрушения. Мистер Свенскотт делал что мог, пытаясь ее успокоить, но ее личность продолжала медленно распадаться. И настал день, когда он предложил жене подумать об отъезде из Англии в колонии, чтобы начать там жизнь сначала. Тяжелая задача? Конечно. С огромными трудностями? Несомненно. Но его дело разрослось и отнимало все время и силы. Мистер Свенскотт решил оставить его другому управляющему, которого тогда обучал. И куда же именно ехать в колониях, чтобы можно было продолжать то же привычное занятие оптовой торговлей, но так, чтобы это не отнимало все силы, чтобы можно было больше времени проводить с женой? Бостон? Пуритане на таверны смотрят косо. Нью-Йорк? Можно бы, но там обосновался старый соперник по имени Пеннфорд Деверик, а он не из тех, кто любит конкуренцию. Ну, тогда Филадельфия! Город квакеров! Исполненный братской любви и дружеского общения! Таверн там поменьше, чем в Нью-Йорке, но это даже лучше, правда?

— Это даже лучше, — неразборчиво повторил адвокат, все так же отвернувшись.

— И это правда, — сказал Мэтью, пристально на него глядя. — И все-таки при всех заботах, хлопотах и трудностях освоения в новых землях, заведении знакомств, строительства жизни с самого начала, миссис Свенскотт не могла не чувствовать пустоту внутри. Вы знаете, что она сделала, Эндрю? Она похоронила усопшего младенца в саду с бабочками за домом, и его она оставила спать там, но двух других сыновей забрала с собой, чтобы похоронить на кладбище церкви Христа. Люди, с которыми я разговаривал в Филадельфии, о младенце не знали, Эндрю. Не знали, что миссис Свенскотт несет на себе груз трех смертей, а не двух.

— Могу себе представить, — донесся искаженный голос.

— А я не могу. Да кто захотел бы? — Мэтью помолчал, думая, как подойти к следующей теме. Ничего не придумывалось, кроме как говорить прямо. — Все шло хорошо до лета девяносто седьмого. В филадельфийской таверне «Белый лось» пять человек отравились до смерти, еще многие едва не отправились на тот свет. Вы знаете, какова была процедура у мистера Свенскотта для покупки вина и доставки его клиентам, сэр? Горди мне рассказал. Вино доставлялось из Англии в больших бочках. Их сгружали с корабля и хранили на складе мистера Свенскотта в Филадельфии на берегу, пока не приходил заказ от клиентов на доставку в таверны. Согласно потребностям заказчика вино разливали по бочонкам и доставляли по адресам. При розливе присутствовал инспектор, нанятый мистером Свенскоттом, который удостоверял, что вино не испорчено. Точно так же проверялись и бочонки — нет ли плесени или каких-либо иных дефектов. После переливания бочонки запечатывались печатью инспектора, и на них писалось мелом название таверны. В ожидании доставки бочонки могли храниться на складе под замком несколько дней, но не больше. Так все должно было происходить, но в тот день случилось иначе.

Адвокат поднял голову, внимательно слушая.

— В тот день, — говорил Мэтью, — летом девяносто седьмого года, пять человек умерли от вина, налитого в кувшин из бочонка от мистера Свенскотта. Еще многие — человек двадцать, как я понимаю, — были при смерти. Некоторые не выздоровели и до сих пор даже ходить не могут. В октябре тысяча шестьсот девяносто седьмого года мистер Свенскотт предстал перед судом, где и он, и инспектор показали под присягой, что вино было здоровым и что инспектор не пренебрег своими обязанностями. Защиту вел адвокат Свенскоттов Икабод Примм. Несколько родственников погибших твердили, что вино испортилось на летней жаре или же бочонок был чем-то заражен и не вымыт должным образом. До того репутация мистера Свенскотта была безупречной, но после… он был уничтожен. Он не мог доказать, что инспектор не был подкуплен и не поставил фальшивую печать (такие слухи ходили). И то, что инспектор исчез в ходе судебного процесса, тоже делу не способствовало.

— Да, — кивнул адвокат. — Найдите инспектора.

— Нет необходимости говорить вам, что происходило с миссис Свенскотт, когда она видела, как ее мужа рвут в суде на части. Сразу после этого несчастного случая она написала Тревору, объяснив ситуацию, и очень просила приехать помочь Примму в защите. Могу себе представить ужас, который охватил Тревора, когда он прочел письмо. А вы?

Адвокат не ответил, но Мэтью знал, сколько раз он видел перед собой этот ужас.

— Он тут же ответил письмом, обещая приехать и доказать невиновность мистера Свенскотта. Единственная возникла проблема: прежде чем Тревор сумел добраться от Портсмута до Филадельфии, его приемный отец то ли случайно, то ли по собственной воле шагнул под карету, летящую по прямым и длинным улицам этого города. Он еще прожил… — Но в это углубляться не было необходимости. — В тот момент Эмили Свенскотт ушла из этого мира и замкнулась в себе. Сейчас она сидит изо дня в день перед окном, глядя на сад. Но вы-то знаете, где она, сэр? Знаете, потому что вы ее туда поместили.

Адвокат склонился над столом и вцепился в него, будто боялся упасть.

— Миссис Свенскотт разговаривает иногда, хотя коротко и бессмысленно. Она спрашивает, не прибыл ли ответ короля. На пути в Филадельфию я видел корабли, у которых меняли названия в честь королевы. И тут-то мне и стукнуло в голову, что «Ответ короля» — это могло быть название судна. Теперь, конечно, оно было бы переименовано в «Ответ королевы». Когда Горди весьма любезно отвез меня обратно в Филадельфию, я сразу пошел в корабельную контору посмотреть, нет ли там упоминаний о корабле с названием «Ответ короля», пришедшем в Филадельфию где-нибудь в первой половине девяносто восьмого. Оказалось, пришел он в начале марта. И клерк нашел мне список пассажиров.

Плечи собеседника согнулись, будто в ожидании удара кнутом.

— Ваше имя там было, Тревор. Вы в своем письме сообщили ей название корабля, где купили себе место. Вы приехали за месяц до того, как вашу приемную мать поместили в Уэстервик. Полагаю, вы все организовали с Икабодом Приммом. Удаление всех личных меток, клейма производителя с мебели. Вы хотели ее спрятать? Вы хотели, чтобы никто не узнал, кто она. Вот это я не до конца понимаю. Зачем такие хлопоты?

Тревор Кирби замотал головой. Не отрицание, не отказ — просто тщетная попытка избавиться от шершней, жалящих мозг.

— Вы считали, что система правопорядка оказалась несостоятельной? — спросил Мэтью. — Вы решили стать мстителем? Восстановить справедливость? Невинность вашего приемного отца нельзя было доказать в суде, и вы решили убить тех, кого считали виновными? — Мэтью решился сделать несколько шагов к собеседнику. — Я понял, когда сидел в кабинете у Примма, что порезы вокруг глаз убитых — это не была маска, Тревор. Это была повязка на глазах. Вы хотели сказать, что никогда еще не была Фемида так слепа, как тогда, когда дала этим троим уйти от закона?

— Эти трое, — прозвучал почти придушенный голос, — лишили меня единственных родителей, которых я знал.

Он обернулся, свет упал на искаженные яростью черты, и Мэтью понял, что ни двигаться, ни говорить сейчас не надо.

Лицо Кирби покрылось потом, глаза вылезали из орбит от ненависти и муки.

— Да, я приехал слишком поздно. Когда я вошел в дом, она сидела у окна, покачивая головой. Слуга предупредил меня, насколько она плоха, и все же я не был готов такое увидеть. И не мог быть готов. Я стоял и слушал, а она плакала и звала отца, Тоби, Майкла — а они все были мертвы. Она стала молиться, что-то бормотать и всхлипывать, и я не мог — не мог — к ней подойти. — Он моргнул, губы его на миг обвисли — Кирби искал слова. — Мне было страшно, что она посмотрит на меня, и я ничего не увижу, кроме безумия. И это терзает меня до сих пор, каждый день и каждую ночь. Вот почему я не могу быть наедине с собой и слышать собственные мысли. Потому что меня не было, когда… — Он покачнулся, замолчал, начал снова: — Потому что меня не было, когда я был ей нужен. Когда был им нужен. А я пообещал, что приеду и помогу мистеру Примму доказать их невиновность. И не сделал этого. Более того… — Его лицо, когда-то такое красивое, превратилось в трясущуюся маску страдания. — Мне было стыдно заговорить с ней, тогда, у нее в комнате. Она была раздавлена, и это было мерзко.

Он с надеждой поглядел на Мэтью, лицо его умоляло о понимании:

— Видели бы вы ее в Италии! Когда мы все были так счастливы! Если бы видели… она была тогда… вы бы поняли, почему я этого не вынес. Да, эгоистично, я знаю. — Он кивнул с силой: — Да, черт побери, я эгоист! Но я смотрел… а она застонала. Долгим, страшным стоном, и вдруг перестала плакать и молиться. Как будто все… все, что в ней было, покинуло ее, и осталась пустая скорлупа. О Боже, — у него блеснули слезы, — Боже мой, Господи Иисусе! Я повернулся, ушел оттуда и пошел… пошел прямо к мистеру Примму. И я сказал… я сказал: «Позаботьтесь о ней. Найдите место, где она будет… где будет похоже на ее дом. Если это вообще возможно. Не мерзкий и гнусный сумасшедший дом, не эти ужасные бедламы. Найдите место, сказал я ему, деньги не имеют значения. Такое место, где при ней могут быть ее красивые безделушки, и никто их не украдет. Где будет безопасно».

— А зачем нужна безопасность до такой степени, чтобы даже не говорить докторам, кто она? — спросил Мэтью. — Почему вы устранили все возможности, что кто-то ее узнает?

— Из-за этих трех человек, — ответил Кирби. — Потому что я уже знал, что они сделали, и я уже знал, кто дергает за ниточки.

— Кто?

— Один человек. Тень человека. Некто по имени профессор Фелл.

Глава сорок третья

Несколько секунд Мэтью молчал. Потом произнес только:

— Рассказывайте.

Кирби полез в карман, вытащил белый платок и стал промокать им пятна пота со лба.

— Письмо матери я получил только в ноябре. Я тогда был в Шотландии, работал по одному делу. У меня были и другие обязательства, я собирался жениться… на чудесной женщине, на следующее лето. Хотел как раз написать отцу и матери, сообщить им. И тут приходит почта. Я, конечно, все бросил. Закрыл свою контору, Маргарет сказал, что должен уехать, потому что нужен моим родителям. Несколько месяцев, сказал я ей. Потом вернемся к нашим брачным планам с того места, на котором остановились.

Он аккуратно сложил платок в тугой квадратик.

— Когда пришло письмо от матери… я понимал, что должно быть какое-то другое объяснение. Я знал, что такой ошибки отец не допустил бы никогда. Он был профессионалом. Он был… он был чистым человеком. Но если он не допускал ошибки… то как это было сделано и зачем?

Он замолчал, будто вертя в мозгу какую-то мысль, как вертят головоломку, рассматривая ее со всех сторон.

— И я вспомнил. Один раз, когда я их навещал, через несколько лет после их переезда в Филадельфию… отец меня спросил, стоит ему расширять дело на Нью-Йорк или нет. Двое братьев, владельцев «Белого лося», составили план: один из них переезжает в Нью-Йорк и там открывает другого «Белого лося». Они выяснили, что цены у тамошнего оптовика, мистера Пеннфорда Деверика, куда выше, чем у отца на те же товары. И они предложили ему подумать о выходе на нью-йоркский рынок и хотели вложить деньги в это предприятие, если он согласится. Они были уверены, что отец сможет сбить Деверику цены и все равно получать прибыль. Вот он меня спросил тогда, что я думаю.

Кирби замолчал, и Мэтью спросил:

— И каков же был ваш совет?

— Воздержаться. Я просто думал, что лишняя работа того не стоит. У них была прекрасная жизнь, зачем бы вносить в нее сумятицу? Кроме того, отцом никогда не двигала жадность. И близко такого не было — ему просто нравился процесс. Я чувствовал, что он продолжает рассматривать эту возможность, но не думал, что он будет этим заниматься. И думал, что мать тоже этого не хочет.

Мэтью кивнул:

— Итак, вы прочли в письме матери о несчастном случае в «Белом лосе». И что вы подумали?

— Что это очень подозрительно. Почему именно эта таверна? Почему только эта таверна? Я бы сказал, что одним выстрелом убивают двух зайцев.

Мэтью подумал, что жажда разрушения у Деверика вполне могла вспыхнуть при вести, что давний соперник захватывает его территорию, пусть даже это был всего лишь слух, пробежавший по нью-йоркским тавернам.

— В Портсмут я добрался как раз в разгар зимних бурь, — рассказывал Кирби, мигая на висящий на крюке фонарь. — Отплытие задержалось не менее чем на три недели. Наверное… наверное, тогда-то я и сломался. В первый раз. Знать, что должен что-то сделать — и не мочь сделать ничего. Я поехал в Лондон, и поехал с мыслью о мести, потому что Лондон — центр мира, и преступного мира тоже. Мотив у Деверика был свой, но ему нужен был совет и помощь профессионалов. Может быть, даже был подписан контракт. Может быть, в Лондоне кто-нибудь что-нибудь знает? Я решил выяснить.

Сперва я навестил друзей-юристов, чтобы узнать имена. Это мне ничего не дало. Потом… наверное, я бросился в поиски очертя голову. Второй раз сломался, наверное. — Глаза Кирби блестели в свете фонаря, но это был мертвый блеск. — Я обшарил все забегаловки лондонского дна. Я играл, швырял деньги, пил с мерзавцами, валандался со шлюхами и копался в каждом подставленном мне горшке дерьма. Вдруг прошло две недели. Я оброс, запаршивел, вши копошились в волосах. — Он злобно улыбнулся. — А знаете, кто родился за эти две недели? Лично Эндрю Кипперинг. «Эндрю» — в честь родного города отца, а Кипперинг — портной в конце моей улицы. Я глянул в грязное окно какого-то полупенсового борделя, и вот он там стоял, скалил зубы. Готовый к работе. Тереться среди бандитов и воров и объявлять, что готов платить деньги за информацию. Кучу денег.

Кирби перевел дыхание и продолжал:

— Как-то мне чуть не проломили голову возле таверны «Черный хвост». Меня подловила какая-то банда и забила бы до смерти, если бы при мне не было ножа. Вдруг все вернулось — движения руки, быстрота удара. И даже запах крови. Одному я располосовал рожу, другой получил рану в грудь. Остальные удрали, а на следующий день вечером меня нашел Слепой Малыш.

— Слепой Малыш?

— Лет тринадцати-четырнадцати. Тощий как жердь, но прекрасно одет. Темные очки, правильная речь. Трость. Действительно ли он был слеп? Не знаю, но лицо в страшных шрамах. Его привела к моему столу шлюха по имени Лапочка Джуди. Он сказал, что может выяснить интересующие меня вопросы, но мне это обойдется дорого. Сказал, что расскажет только один раз, и никаких вопросов с моей стороны. Сказал, чтобы я не пытался его разыскать снова, потому что это будет означать мою смерть. Я ему поверил.

— Разумное допущение, — согласился Мэтью.

— Половину я заплатил ему вперед, и тогда он меня спросил, что я хочу знать. С этими людьми очень важно точно выбирать слова. Я сказал: «Меня интересует контракт на Николаса Свенскотта. Как он был выполнен и кто это сделал?» Он сказал, что понятия не имеет, о чем я говорю, но наведет справки.

— И он дал вам информацию? — спросил Мэтью.

— Через два дня я возвращался к себе в номер, — ответил Кирби. — Уже под утро. Здорово набрался какой-то дряни. Вдруг рядом со мной возник человек — не крупный, но крепкий джентльмен с хорошими манерами. Он взял меня за локоть, не давая повернуться, и сказал на ухо: «Идемте. Без шума». Я решил, что меня убьют, но идти было недалеко. Несколько улиц и переулков. Меня втолкнули в комнатушку с желтыми обоями, там на тряпичном троне сидел Слепой Малыш, и он поманил меня к себе.

«Теперь слушайте, — сказал он. — Без вопросов. После этого мы друг друга не знаем. Если будете продолжать расспросы, умрете. Это понятно?»

Я сказал, что понятно. И услышал от него следующие слова: «Контракт оплатил человек по имени Деверик, прибывший из Нью-Йорка с проблемой, которую хотел решить. Проблема такая: как уничтожить соперника и отобрать у него предприятие, не оставив следов?»

Он сказал, что в ход был пущен яд. Приготовил яд какой-то доктор из Нью-Йорка, Годвин или Гудвин, он точно не знал. Что-то было в Лондоне на этого доктора, история с проституткой и мертвым ребенком. Имя проститутки — Сьюзен. Неудачный аборт. Местные умельцы для этой работы были предоставлены человеком по фамилии Осли. Две вороны, писарь и чемоданщик.

— Простите? — переспросил Мэтью.

— Двое караульных, специалист по подделке почерка и носильщик для материалов, — пояснил Кирби.

— А, понятно. — Мэтью кивнул — просто не ожидал знакомых уличных терминов. — Рассказывайте дальше.

— Пока вороны сторожили от констеблей, двое других открыли замок ключом, полученным от своего человека. Выбрали бочонок, открыли, влили яд. Запечатали бочонок киянкой. Писарь тут же на месте подделал инспекторскую печать красным воском — цвет им сообщил тот же свой человек. Бочонок вернули на место, сообщники ушли, снова заперли дверь. На все ушло несколько минут.

— И им было все равно, сколько людей погибнет?

Кирби даже не дал себе труд ответить.

— Слепой Малыш добавил, что в контракте осталась недоработка, которую волынка — юрисконсульт преступной группы, если хотите, — предложил пока не трогать. Недоработка связана с женой Свенскотта. Ее, сказал он, зовут Эмили.

Мэтью ждал.

— Слепой Малыш мне сказал, что, по мнению волынки, мистер Свенскотт на много лет попадет в тюрьму и, вероятно, там умрет. Но если его жена решит возродить его дело — в знак верности его памяти, например, — то очень быстро с ней произойдет несчастный случай. Если в контракте сказано «уничтожить дело», то оно будет уничтожено. Подписано, запечатано, исполнено.

— Весьма цивилизованно с их стороны.

Мэтью начинал понимать, почему Кирби так отчаянно хочет сохранить в тайне место пребывания матери.

— У них свой кодекс чести. — Кирби внимательно посмотрел на Мэтью, потом продолжил свой рассказ: — Слепой Малыш сказал, что не знает обо мне ничего — кроме того, что меня зовут Эндрю Кипперинг и что я птица высокого полета, летающая низко. И еще он сказал: «Я хотел бы дать вам совет, сэр. Возвращайтесь туда, где вам положено быть. Контракт подписан самим профессором, и ваш интерес к нему мне не нравится. А сейчас, если вы будете столь любезны расплатиться, вас проводят домой».

— Подписан самим профессором? — нахмурился Мэтью. — А зачем?

— Я не знал, о ком говорит Слепой. Спросил потом Лапочку Джуди, и она мне рассказала, что знала сама — не очень много. Там видели тень, тут видели тень. Черная карета в тумане. Слухи, шепот, очень сильный страх. Профессор Фелл — известна только фамилия, имя неизвестно. Возраст и описание внешности неизвестны. Но кем бы он ни был, он соучастник расправы над моим отцом. И больше всего я боялся, что если мать поправится… если к ней вернется здравый рассудок… ее кто-нибудь уговорит нанять управляющих и восстановить семейное дело под той же фамилией. Поэтому я прежде всего постарался, чтобы никто ее не нашел, и принял меры, чтобы персонал больницы не пытался установить ее личность. Не хотел, чтобы она привлекла ненужное внимание. — Кирби уставился в землю, и Мэтью видел, что он борется со стыдом, который съедал его душу. — Я не хотел, чтобы ей стало лучше, — тихо сказал он. — Не хотел, чтобы она очнулась. Наяву ее ждали бы только страдания.

— И не в последнюю очередь из-за того, что сын ее стал убийцей троих человек во имя справедливости. Я хотел бы спросить вас: вы говорили мистеру Примму о том, что выяснили?

— Нет. Вообще-то… я упоминал имя Пеннфорда Деверика. Я, кажется, сказал… что-то насчет того, что он был в Лондоне одним из самых яростных конкурентов отца, и о том, что у них не раз бывали публичные ссоры. Я сказал, что это странно: Пеннфорд Деверик теперь управляет тавернами Нью-Йорка всего в сотне миль отсюда — и эта очень подозрительная трагедия, убившая моего отца. Но Примм никаких сопоставлений не сделал, да и зачем? У меня все равно не было доказательств.

Мэтью вспомнилось заявление Примма: «Альфа и омега моей профессии — доказательство». С этим трудно спорить. Еще Мэтью вспомнил кое-какие слова Полларда.

— Вы советовали Примму продать дело вашего отца?

— Да, и чем скорее, тем лучше. Деньги могли пойти в фонд, который я создал для матери. И покупатель уже был заинтересован. До отъезда из Филадельфии я подписал бумаги.

— А кто был покупателем?

— Галли Айвз. Один из двух управляющих. Работал с отцом много лет. Мы получили только по шиллингу на фунт, но это меня устроило.

— Айвз, — повторил Мэтью.

Он вспомнил: Поллард говорил, что Деверик купил филадельфийскую оптовую фирму в тысяча шестьсот девяносто восьмом году. На вопрос Мэтью он тогда ответил: «Это был человек по фамилии Айвз, который теперь работает на фирму Деверика в качестве управляющего в Филадельфии. И что это вам говорит?»

— Может быть, вы хотели бы знать — или не хотели бы, — сказал Мэтью, — что эти шиллинги на фунты мистер Айвз наверняка уплатил из кармана Пеннфорда Деверика. Не сомневаюсь, что мистер Айвз и был тем своим человеком в фирме.

Медленно и постепенно жуткая улыбка расползлась по лицу Кирби, и Мэтью показалось, что сейчас этот человек заорет. Но Кирби лишь сказал негромко:

— Победитель получает все, не правда ли? Видите, как я стал закален? Как — не боюсь этого слова — покорен судьбе?

— Более точным словом было бы «одержим». — Оба они друг друга стоят — котелок и чайник,^[16] подумал Мэтью. Чтобы понять глубину этой одержимости, ему самому стоило вернуться на пару недель назад, когда он с ума сходил от мысли, что Эбен Осли избежал ответственности за преступления против своих воспитанников. Он отмахнулся от воспоминания. — И я полагаю, вам трудно было снова стать Тревором Кирби, почувствовав вкус жизни Эндрю Кипперинга? И вы решили найти себе здесь место, чтобы лучше было скрадывать дичь? И что же вы сделали? Вернулись в Лондон и купили паленые… извините, поддельные документы, чтобы представить себя птицей более низкого полета, чем были?

— Именно так, — был ответ. — Я приехал убитьэтих троих, и каждому из них шепнуть перед этим в ухо имя моего отца. Мне очень повезло получить место у Полларда. Пусть это была всего лишь малая доля тех денег и той работы, к которым я привык. Полларду нужен был в партнеры наглый слепень, быть может, слегка скучноватый. Это я увидел сразу — ему нужен был напарник для таверн. Больше показухи, чем работы, и я сложил рассказ о своих прошлых грехах, который его заинтриговал. Понимаете, Джоплину нужна помощь, хотя он хочет сам всеми лошадьми управлять. Но — поверенный Деверика и Осли! Мне так легко было проследить, когда и куда они ходят.

— И доктора Годвина тоже? — спросил Мэтью. — Вы стали торчать у Полли Блоссом, чтобы проследить… когда и куда он ходит?

— Да. И я ждал, пока подвернется момент.

— А в ту ночь, когда вы убили Деверика? Когда Грейс Хестер вдруг стало так плохо? Я полагаю, что так как вы были посредником, то проститутка, посланная за вами, обыскала ваши привычные таверны, и без успеха, потому что вы в этот момент снимали черную одежду, и ей самой пришлось идти за доктором Вандерброкеном? И вместе с ним она пошла к Уэйду и стояла на углу, пока доктор Вандерброкен разговаривал с преподобным?

Кирби пожал плечами:

— Знаете, в смерти Деверика и Осли есть и ваша доля работы.

— Моя? Какая же?

Адвокат то ли хмыкнул, то ли засмеялся.

— Когда вы встали перед лордом Корнбери и предложили вывести на улицы больше констеблей и лучше обученных. Я испугался, что он согласится, и решил, что лучше мне тогда сделать работу побыстрее.

Мэтью чуть не ляпнул: «Рад был быть полезен».

— Хотите посмотреть на Маскера? — спросил Кирби.

— Простите, сэр?

— На Маскера, — повторил Кирби, отходя из круга света куда-то в темноту.

Мэтью беспокойно оглянулся, оценивая, далеко ли лестница. Что-то сбоку от него отодвинули среди коробок и ящиков. Послышался звук металла, ударившего в кирпич, и Мэтью вздрогнул. Потом звук отодвигаемых в сторону кирпичей. Еще несколько секунд — и бурый парусиновый мешок упал из воздуха с глухим стуком и облаком пыли прямо к ногам Мэтью.

— Он внутри, — произнес голос Кирби, и сам Кирби вошел в круг света.

Мэтью осторожно наклонился и заглянул в мешок. Там была черная одежда — один плащ, если не больше, куртка с капюшоном. Шерстяная шапка. Пара черных перчаток. Нет, две пары. Тяжелый запах запекшейся и засохшей крови. Какой-то предмет поменьше. Потянув за оплетенную проволокой рукоятку, Мэтью неожиданно почувствовал, что предмет тяжелый. Рабочий конец этого предмета представлял собой кусок черной кожи, в который будто зашили свинцовый кулак. Джентльмен-палач не забыл своей системы с бойни: сперва удар в висок, потом ножом по горлу.

Вдруг, резко и остро, Мэтью понял, что ботинки Кирби прямо рядом с его ногами. Когда он поднял голову, в руках у Кирби был зловещего вида небольшой нож с изогнутым лезвием.

К чести Мэтью, он не закричал, хотя и почувствовал, как отлила от лица кровь. Он встал, не сводя глаз с ножа, думая, куда от него уклоняться.

Кирби повернул нож в руке, черной рукояткой к Мэтью.

— Очень острый, — сказал он. — Легко порезаться.

Мэтью не протянул руки к ножу, и Кирби бросил его обратно в мешок с прочими предметами. И только тогда Мэтью заметил, что Кирби держит еще и какую-то странную пару каминных щипцов.

— А, да. — Кирби поднял их, давая Мэтью рассмотреть заточенные концы. — Загоняете это между двумя расшатанными кирпичами, которые я однажды нашел. Вытаскиваете один кирпич, потом еще несколько — и открывается прекрасный тайничок. Не мог же я идти домой в окровавленной одежде, правда? На глазах у Мэри Беловэр. Плащи и перчатки я нашел на дне вон в том старом сундуке. Гирька эта досталась мне от одного моряка, который хотел с ней расстаться. Нож я купил у разносчика из Нью-Джерси. Знаете, в тот вечер вы меня едва не поймали. Не погонись вы за мной и не пытайся я удержать блокнот, я бы не оставил тот мазок на двери.

Мэтью показал блокнот:

— Расскажите мне, что это такое.

— Это вы мне расскажите.

Внезапно наверху открылась входная дверь. Собеседники замолчали. Дверь закрылась, послышались спускающиеся по лестнице шаги. И голос позвал:

— Эндрю? Эндрю, ты здесь?

— Джоплин, — тихо сказал Кирби Мэтью.

Поллард спустился по ступенькам, снова открылась и закрылась входная дверь.

— Бедняга, — сказал Кирби. — На самом деле — просто неуверенный в себе мальчишка. Ему всего лишь нужен товарищ — по барам ходить. Вообще у нас тут только Брайан работает по-настоящему, мы ему оба свои документы скидываем. Джоплин мне сказал, что Брайан страшно страдает, если не загружен под завязку. Но вернемся к блокноту. Видели страницу, которую я отметил?

— Видел. Кстати, оценил вежливость вашего со мной обращения.

— Ничего личного. Я хотел оставить этот пакет возле двери Григсби, но увидел вас при свете углового фонаря с Уолл-стрит, так что пришлось действовать быстро. Так вот, на этой странице — имена воспитанников. Я не ошибаюсь?

— Думаю, что не ошибаетесь.

— А числа рядом с ними? Есть предположения?

— Это шифр.

— Да, конечно, шифр, идиот вы этакий! Но что они значат? — Мертвые глаза стали наполняться злобой. Даже тень того, прежнего Кирби была внушительным зрелищем. — Думайте же, черт бы вас побрал! Я пытался понять и не смог, но уж если кто и сможет понять, так это вы!

Мэтью открыл блокнот на этой странице и поднес к свету. Снова просмотрел числа туда и обратно.

— Вот это та проблема, Мэтью, где я рассчитывал на вашу помощь, — сказал адвокат. — Я видел, что Осли там то и дело что-то пишет, и подумал, что эту книжку надо взять — там может быть ключ. Я знал, какую роль сыграли Годвин, Деверик и Осли, но кто поставил всю эту пьесу? Профессор Фелл? Кто-то из его соотечественников? Явно не Осли, у него бы ума не хватило. Но кто-то должен был быть здесь, на этом берегу пруда. Можете назвать его директором, если хотите.

— Директор, — повторил Мэтью, разглядывая страницу. У него в голове что-то щелкнуло и встало на место.

— Я в ту ночь хотел сказать: «Эбен Осли продает своих воспитанников преступному миру». Не всех, конечно, но некоторых. Может быть, тех, у которых есть таланты, полезные этому директору. Из которых он может выковать себе инструменты и потом их использовать. Вот здесь видите слово «Чепел». Это может быть имя?

— Да, — ответил Мэтью, лихорадочно думая. «Директор. Ремесленная школа». — Это и есть имя. «Приходили какие-то люди и устраивали нам испытания. Ну, знаешь, читать, переписывать тексты, разгадывать загадки…» — говорил Джон Файв. — Саймон Чепел. «Выясняли, что с нами раньше было, чего мы хотим в будущем». — Я думаю, это может быть…

— Что именно? — спросил Кирби, подвинувшись ближе.

«Даже пару раз приезжал один такой, который проверял, владеет ли кто-нибудь из старших ребят шпагой или кинжалом».

— Я думаю, — начал Мэтью и тут же поправился: — Я уверен, что это оценки. Баллы. Эбен Осли оценивал этих детей. Может быть… какие-то их особые таланты, а может быть, что-нибудь совсем обыденное, вроде того, умеют ли они понимать и исполнять приказы. Некоторые воспитанники были жертвами насилия, как Джон Файв. Может быть, оценивалась их жестокость или умение драться. Может быть — насколько они подходят для преступной жизни. А вот это… это «отсеянные». Либо самим Осли, у которого был первый выбор, кого представлять Чепелу, кого нет, либо самим Чепелом впоследствии.

Ему вспомнился Сайлас. Сайлас с ловкими руками и проворными пальцами. Сайлас Оукли, представленный с высокими оценками директору Саймону Чепелу двадцатого июня — практически месяц назад.

«Я просто упражнялся», — сказал Сайлас.

Для какой же будущей цели? Конечно, не для шиллинговых карманных краж, это ниже уровня профессора Фелла. Что-то должно быть более монументальное, более грандиозное. Кража ключа от несгораемого шкафа с дипломатическими документами, когда на карту поставлены судьбы народов и королей? Кража деловых писем, или охраняемых государственных печатей, или надушенных записочек любовников, которые могут вызвать скандалы и казни и падение империй в одну ночь… если не заплатить нужную цену за их возврат?

«Контракт подписан самим профессором», — сказал Кирби Безглазый Мальчик.

Потому что, подумал Мэтью, профессор был заинтересован увидеть воспитанников в деле.

«Новый Свет, — сказала миссис Герральд, — требует новых имен».

И не просто новых имен, понял сейчас Мэтью.

Новой крови.

Кирби ждал. Мэтью закрыл книжку и сказал с мрачной уверенностью:

— Профессор Фелл финансирует школу преступников. К северу, вверх по Гудзону милях в пятнадцати отсюда. Главным там человек по имени Саймон Чепел. Не думаю, что он и есть профессор, хотя могу ошибаться. Но где же еще искать потенциальных учеников, как не в приюте, полном мальчишек, уже познавших лишения и насилие? Неограненные алмазы, я бы сказал.

Кирби кивнул. Свет понимания озарил его, хотя его действия обрекли его на мрак тюрьмы.

Мэтью подобрался, снова отметив расстояние между собой и лестницей.

— Этот блокнот я отнесу в Сити-холл, — сказал он, и голос, к счастью, не выдал, насколько свело ему живот судорогой страха. — Я отдам его Лиллехорну и расскажу ему все. — Он подождал, чтобы слова дошли до лихорадочно воспаленного мозга адвоката. Единственной реакцией Кирби было едва заметное быстрое подергивание рта. — И я бы хотел, чтобы вы пошли со мной.

Глава сорок четвертая

Где-то под ярким синим небом плыл через реку паром. Где-то пели птицы на зеленых джерсейских холмах. Где-то невинные и счастливые дети играли в Джека-Соломинку.

А в полумраке погреба адвокатской конторы на Брод-стрит сидел Маскер с искаженным страданием лицом.

— Сами знаете, Мэтью, что я этого сделать не могу.

— Я знаю, что вы это сделать должны. Что толку в этой книжице без ваших показаний?

Кирби смотрел в пол.

— Вы говорили… что в этой трагической истории еще есть надежда. Можно спросить, в чем она?

— Надежда, — ответил Мэтью, — в том, что если вы сегодня — прямо сейчас — сдадитесь властям, обещаю, что я и некоторые влиятельные люди обеспечим вам свидание с матерью до того, как вы пойдете в тюрьму.

— Вот как? Вы и некоторые влиятельные люди?

— Да. Это я обещаю.

— Хорошо. — Кирби натянуто улыбнулся. — И после этого мне должно сразу стать легче, не правда ли?

— А на что вы надеялись, Тревор? Вы думали, что я раскрою организатора этого преступления, чтобы вы получили шанс убить и его до того, как он попадет под суд? — нахмурился Мэтью. — Если так, то вы действительно безумны. А воспитанников, которые в этом участвовали, вы тоже хотите убить? Айвзу тоже горло перерезать? — Эта фраза повисла в воздухе, когда Мэтью увидел злобный взгляд пустых глаз Кирби и подумал, что слегка пережал. Все же он продолжил: — Мне кажется, что если вы снова начнете бриться и увидите себя в зеркале, то поймете, как на вас подействовало убийство. Вы не преступник в душе! И даже Эндрю Кипперинг, при всех его пороках, не убийца. Пора бросить это дело, и пусть закон завершит то, что начали вы.

— Ну вот, теперь вы начнете мне рассказывать о мощи закона! О величии судов! О том, что Правосудие, эта слепая шлюха, всегда торжествует!

— Нет, не начну. Вы юрист, вы знаете, что это не так. Ошибается и выносит неверные решения любой суд, даже руководимый самыми лучшими намерениями. Такова жизнь. Но я пытаюсь объяснить вам, что ваши показания свершат правосудие над большим числом негодяев, чем ваш нож. Всех вы не убьете. Я даже не думаю, что в сердце своем вы хотели бы этого. Но ваши показания могут отправить их всех за решетку. Ваша история требует этого от вас, Тревор. Не продавайте истину задешево.

— Истину. Я ничего не могу доказать.

— Это начало, — ответил Мэтью, поднимая блокнот.

Кирби пошатнулся. Тяжело заморгал, глядя на фонарь, потом уставился в пространство.

— Мне… мне нужно подумать. — Рука медленно поднялась ко лбу. — Я устал. Я так устал…

— Я знаю, — сказал Мэтью и дал последний свой залп: — Ваша мать спит, даже когда ее глаза открыты. Мне кажется, ей снится, что «Ответ короля» прибыл, что вы входите в дверь. Вот чего она ждет, Тревор. Своего сына, который придет разбудить ее. И если вы прямо сейчас пойдете со мной к Лиллехорну, у вас есть такой шанс.

По лицу Кирби пробежала дрожь — и тут же слезы выступили на глазах. Как будто на виду у зрителей злая буря разрывала на части прибрежный дом — так резко искривилось лицо Кирби, и тяжелое рыдание сорвалось с его губ. Мэтью подумал, что ни один человек не может издать такого звука: это был вопль проклятого, низвергнутого с Небес. Слезы побежали по щекам Кирби, и лицо его снова стало маской — хотя эта маска страдания была превыше любой кары, известной Человеку, — колени его подогнулись, и он свалился наземь, пополз, пополз среди ящиков и бумаг подбрюшья своей профессии биться всем телом о недвижные кирпичи.

Мэтью пришлось взять себя в руки, потому что он тоже был потрясен. Кирби отдал все — положение, невесту, жизнь. Он вел битву, чтобы отомстить за страшную несправедливость, и отдал в этой безнадежной битве свою душу. Мэтью теперь думал, что месть пожирает и невиновного вместе с виновным и обоих их сжигает, обращая в тот же холодный пепел.

Но Мэтью был уверен, что в одном никто не сможет отказать Тревору Кирби.

Он был хорошим сыном.

— Я иду, — услышал Мэтью свои слова, и рыдания стихли. — Вы пойдете за мной, когда сможете?

Ответа не было. Кирби прижимался к стене, пряча лицо.

— Прошу вас, — сказал Мэтью. — Ради нас обоих.

Взяв с ящиков свою треуголку, он надел ее, крепко держа блокнот, и повернулся к лестнице. Вздрогнул, услышав за спиной движение, но нападения не последовало. Он поднялся по лестнице, вышел в дверь — в тот яркий свет, в котором плыл паром, пели птицы и дети играли в свои радостные игры.

Направился он по Брод-стрит к Сити-холлу, шагая не быстро, но и не слишком медленно. Он просто давал хорошему, но заблудшему сыну возможность подумать. Воздух пах солью моря, иногда доносился аромат табака, если проходил джентльмен с трубкой. Мэтью смотрел на здание перед собой, составляя в уме речь, с которой он обратится к Гарднеру Лиллехорну. Как ему все это объяснить, если Кирби так и не появится? Его слова будут тогда бредом сумасшедшего. «Констебль Лиллехорн, желаете ли послушать мой рассказ о коварном сговоре с целью воспитания из приютских сирот профессиональных преступников на службе у…»

Чья-то рука крепко ухватила его за правое плечо, прервав эти размышления. Он резко обернулся и увидел волчье, с запавшими глазами лицо Бромфилда, одетого в ту же широкополую кожаную шляпу и ту же охотничью одежду, в которой он был в имении Чепела.

— Смотри-ка! — Другая рука выдернула из пальцев Мэтью блокнот. — Неожиданная награда, я бы сказал!

Бромфилд обнял Мэтью за шею, как старый приятель, нагнувшийся сказать что-то по секрету, и столкнул его с тротуара в затененную нишу какой-то двери.

— Тихо, тихо, — сказал второй человек — тот, что держал блокнот. — Только доброжелательность, только предупредительность. Не правда ли, мистер Корбетт?

Ошеломленный Мэтью заморгал, глядя в улыбающееся лицо Джоплина Полларда.

Мальчишеская физиономия адвоката наклонилась ближе. На губах держалась та же улыбка, но большие карие глаза искрились не добродушным весельем, а бритвенно-резким блеском жестокости.

— Пожалуйста, совсем без шума. И без хлопот. Предъявите ему предмет, мистер Бромфилд.

Охотник вытащил из-за спины другую руку и показал до жути знакомую соломенную шляпку. Не в силах сдержаться, он содрал с Мэтью треуголку и насадил шляпку Берри ему на уши.

— Вашу прекрасную подругу взяли загодя. — Поллард продолжал держать ладонь на груди у Мэтью. — К несчастью, она так пнула ногой мистера Карвера по голени, что у меня зубы лязгнули. Так что когда вы ее увидите, она будет слегка в синяках. Но важнее ваше понимание, что ее жизнь зависит от того, что вы сделаете и скажете — точнее, не скажете — в ближайшие минуты.

— Что это зна…

Но Мэтью уже знал, несмотря на полное смятение мыслей. Понимание плеснуло ему в лицо ушатом ледяной воды. Было сказано, что Чарльз Лэнд — адвокат, практику которого унаследовал Поллард, — получил крупное наследство и вернулся в Англию, чтобы стать покровителем искусств и политической фигурой. Так профессор Фелл подготавливал место для новых инвестиций.

«Честолюбивый он, Поллард», — говорила вдова Шервин.

— Вы! — Мэтью произнес это слово как плевок. — Это вы все сделали?

— Все? Ну, это было бы преувеличение. Нет, не все. Просто следил, чтобы каждый делал то, за что ему платят, и чтобы все шло гладко. Это же и есть моя работа. — Он показал зубы. — Ровнять ухабистые дороги и следить, чтобы они сходились. Спасибо за блокнот, мистер Корбетт. Его я сегодня не ожидал получить.

— Можно мне дернуть его за нос, сэр? — с надеждой спросил Бромфилд.

— Никоим образом. Мы в общественном месте и соблюдаем приличия. Мистер Корбетт, вы пойдете с нами, и сделаете это без возражений и не привлекая внимания. Если через разумный промежуток времени вы не будете доставлены в имение мистера Чепела, то прекраснейшая мисс Григсби умрет такой смертью, о которой я даже не могу упомянуть, не потеряв свой сегодняшний завтрак. В силу этого я предлагаю вам следовать моим инструкциям: голову держать вниз, двигаться быстро, не говорить ни с кем, даже если к вам обратятся. Вы готовы? Идемте.

На самом деле, готов он или нет, никого не интересовало. Почти все лицо ему закрывала шляпа Берри, и его тащили двое с двух сторон — по Баррак-стрит, мимо того места, где было найдено тело Осли.

— Мы вас целое утро искали, — говорил на ходу Поллард. — Недавно я тут Брайана встретил на улице, он мне сказал, что вы приходили к Эндрю. Вы не против мне рассказать, зачем это вам понадобилось?

Мэтью был против, потому не стал рассказывать.

— Да не важно, — ответил адвокат на молчание Мэтью. — Я с Эндрю поболтаю и он мне все выложит. Мне кажется, или на самом деле как-то неспокойно было возле Эндрю последние дни? Как по-вашему?

— По-моему, идите вы…

Доблестный, но опрометчивый ответ был оборван парой грубых костяшек пальцев, вбитых в ребра через сюртук, жилет и промокшую от пота рубашку.

— Легче, мистер Бромфилд. Пока что в этом нет необходимости. А, вот мы и пришли.

На углу Барак-стрит и Бродвея стояла карета с четверкой лошадей, но совсем не такая, которая отвезла в имение Мэтью в компании Чарити Ле-Клер. Эта была пыльная и уродливая, специально сделанная похожей на обычные сухопутные паромы, что крейсируют между Бостоном и Нью-Йорком. Такая карета не будет привлекать внимания в потоке пешеходов, фургонов, телег и двуколок.

На козлах сидели кучер и форейтор, оба — мальчишки лет пятнадцати-шестнадцати.

— Внутрь, — сказал Поллард, подталкивая Мэтью вперед. Бромфилд швырнул внутрь его треуголку и отпер защелку на двери. Мэтью уже сел было в карету и тут увидел справа своего друга и одноклассника Ефрема Оуэлса. Тот шел по тротуару, футах в двадцати от кареты, опустив голову. Глаз не было видно за толстыми стеклами очков. Можно было бы позвать на помощь, но, во-первых, эти люди могли с тем же успехом скрутить и Ефрема, а во-вторых, жизнь Берри висела на волоске.

Ефрем прошел на расстоянии вытянутой руки. Тут же кулак Бромфилда уперся Мэтью в спину и запихнул в карету. Там уже сидел длинноволосый жилистый юнец, который был виночерпием на пиру у Чепела — Джереми, называл его хозяин. На волосах у него блестела помада. Как только дверь открылась, в руке у него появился невесть откуда взявшийся нож.

Мэтью сел на скамью напротив, рядом с ним сел Бромфилд, поднял руку и задернул холщовую занавеску на окне.

Поллард просунулся в дверь, отдал блокнот Бромфилду, который тут же сунул его под свой кожаный жилет.

— Вот и славно, — обратился Поллард к Мэтью. — Нет ни малейшей нужды устраивать неприятности. Мистер Чепел просто хочет с вами побеседовать.

— Побеседовать? Вы оговорились, наверное. Вы ведь хотели сказать «убить»?

— Мистер Корбетт, успокойтесь. Мы не разбрасываемся талантами, даже заблудшими. У нашего покровителя есть прекрасная деревенька в Уэльсе, где людям дают образование и правильные понятия о жизни. Но я бы действительно хотел знать: как попала к вам эта книжица?

Ответ найти надо было быстро.

— Мак-Кеггерс ошибся, что в вещах Осли ее не было. Его невольник Зед кое-что переложил в другой ящик. Я вернулся к Мак-Кеггерсу и нашел.

— И это так и было?

— Так и было.

— Хм-м… — Глаза Полларда изучали лицо Мэтью с таким вниманием, какого еще он прежде не замечал у этого молодого адвоката. — Надо будет мне спросить мистера Мак-Кеггерса. Вы меня беспокоите, сэр, как беспокоите и мистера Чепела. И что-то надо с вами делать.

— Девушка тут ни при чем!

— Тут — это где, сэр? — Поллард продолжал слегка улыбаться. — А, вы о вашей интриге с мистером Грейтхаузом, если я правильно понял? Нам хорошо известно, что вы раскапывали некую могилу на некоторой ферме. Мистер Ормонд был рад ответить на вопросы молодого представителя конторы коронера, который хотел уточнить некоторые детали.

— Я понятия не имею, о чем…

— Бросьте, не надо. Добрый, обязательный и глуповатый Брайан играет с прачкой в одну маленькую игру. Он ей сообщает какую-нибудь тайну, она ему в ответ другую. Кажется, это единственный его порок, помилуй его Господь. Во вторник Брайан мне сказал, что его прачка слышала: не три убийства было в городе, а четыре. Нашли труп, прибитый рекой к ферме в десяти милях от города. Молодой мужчина, пока что неопознанный. На теле множественные колотые раны. И таинственный информатор прачки сам это видел. Ну так вот, наш молодой представитель был вчера у мистера Ормонда и выяснил имена тех двоих, что вскрывали могилу. Хадсон Грейтхауз и — можете себе представить? — его помощник Мэтью Корбетт. Забавно, не правда ли?

«Обхохочешься», — подумал мрачно Мэтью.

— Разумеется, с мистером Грейтхаузом мы разберемся в свое время. Но сперва вы. Будьте здоровы, сэр. — Поллард отодвинулся и захлопнул дверцу. — Пошел! — крикнул он кучеру.

Бромфилд перегнулся через Мэтью и задернул вторую занавеску с довольно неприятным звуком.

Щелкнул кнут, карета покатилась. Мэтью обливался потом в желтоватом сумраке. Слышен был рабочий дневной шум Нью-Йорка — карета ехала по Бродвею на север. Мэтью не сводил глаз с ножа в руке Джереми — нож выглядел весьма живо и энергично.

Надо было искать выход. К сожалению, выхода не было. Мэтью поднял руку — снять с себя шляпку Берри, и тут же к нему метнулся нож, как жало гремучей змеи, а Бромфилд железной хваткой стиснул ему плечо. Эти мерзавцы мгновенно поняли, что он хочет сделать, и позволили ему снять шляпку. Он положил ее на колени, думая, что, будь он настоящим героем по образцу Хадсона Грейтхауза, то дождался бы первого серьезного ухаба, швырнул соломенную шляпку в глаза мальчишке, выхватил бы у него нож и всадил бы в цель побольше — то есть в грудь Бромфилда. Но, конечно, пробить кожаный жилет и блокнот — может быть, это была бы слишком необдуманная авантюра. Мэтью решил, что на свете есть только один Хадсон Грейтхауз, а в этой карете герою места нет.

Карета понеслась быстрее, свернув на Пост-роуд и оставив город позади. Кнут щелкал налево и направо, четверка лошадей не жалела усилий.

«Прекрасная деревенька в Уэльсе», — сказал Поллард. Как раз такое место, где им с Берри провести старость. Ну, если таковая у них будет.

У них, отметил про себя Мэтью. Ни с кем никогда он еще себя так не объединял после случая с Рэйчел Ховарт в Фаунт-Ройяле. Он вообразил тогда, что влюблен в Рэйчел, хотя на самом деле хотел только быть ее защитником. Любовь — он не знал даже, понимает ли он, что это такое. Желание — это он понимал, жажда общения — тоже… но любовь? Нет. Он был слишком занят, чтобы даже такая мысль пришла ему в голову.

Но сейчас ему светил долгий период — в лучшем случае — отставки. И вдруг он пожалел, что был слишком серьезен и куда как недостаточно… да, весел, как говорил Мармадьюк. Меньше шахмат, больше танцев. Или хотя бы больше внимания красивым девушкам Нью-Йорка, которых в этом городе хватает. Забавно, как наставленный на тебя нож может повернуть мысли к предметам, еще недавно казавшимся легкомысленными и вдруг ставшим безвозвратно утраченными.

«Но нет, погоди, — сказал он себе. — Не торопись». Он еще жив, и Берри тоже жива. Еще может настать время рыдать и сокрушаться, причем очень скоро, к сожалению, но пока рано. Пока надо оставаться спокойным, сосредоточенным и готовым действовать, если представится подходящая ситуация.

Карета ухнула в рытвину почти такую же глубокую, как отчаяние Мэтью, и подпрыгнула. Момент для Мэтью швырять Джереми шляпку в лицо миновал. Героев в карете не обнаружилось. Но разве не героизм — просто держать себя в руках, не давая разгуляться нервам, так и пляшущим под кожей?

«Что будешь дальше делать, бледная немочь?»

Джереми положил нож на сиденье рядом с собой. Бромфилд запрокинул голову, полузакрыв глаза и покачиваясь вместе с каретой.

— Эй! — окликнул мальчишку Мэтью. Бромфилд тут же открыл глаза и выпрямился. Джереми смотрел на Мэтью пустыми глазами.

— Тебе сколько лет? — спросил Мэтью.

Джереми посмотрел на Бромфилда — тот пожал плечами — и снова повернулся к Мэтью.

— Пятнадцать.

— Я в пятнадцать как раз вышел из приюта. Понимаешь, я тоже там воспитывался.

— Во как?

— У тебя какая специальность?

— Чего у меня?

— Ну, талант. За который тебя взяли из приюта в школу Чепела?

— Это тебе не школа. Это… — Он наморщил лоб, вспоминая слово. Явно не за сообразительность он попал сюда. — Это университет.

— Уверен, ты далеко пойдешь после диплома. Так какой у тебя талант?

Мальчик поднял нож и посмотрел на лезвие почти любовным взглядом.

— Вот эту штуку, — сказал он с законной гордостью, — я могу кинуть с двадцати шагов прямо кому хошь в спину. Я так одного индейца-пацана сделал, он у папаши моего кур воровал. Я ему красную глотку вспорол и скальп с него снял.

— Похвально. И сколько тебе тогда было?

— Одиннадцать вроде бы. А потом пришли индейцы и папашу моего с собой уволокли. А меня, чтоб их черти взяли, привязали к дереву и дом пожгли. Вот так я остался один.

Мэтью кивнул. Нечто вроде наемного убийцы? Артист холодного оружия, способный нанести удар издалека, из темноты? Очевидно, у Осли был талант распознавать в своих учениках скрытые способности — можно назвать их семенами зла, врожденными или созданными тяжелыми обстоятельствами жизни, — а потом Чепел из сырого материала лепил ценный товар.

— И что дает тебе мистер Чепел в награду за твою верность этому… университету?

— Жрачку отличную, — ответил мальчишка. — Койку. Никто ко мне не лезет. И манда — сколько захочешь.

Ага, подумал Мэтью. Значит, Чарити Ле-Клер — тоже ценный ресурс.

— А после одиннадцати лет тебе случалось убивать?

— Хватит, — предупредил Бромфилд. — Заткнись и больше пасть не разевай.

Голос ясно давал понять, что Мэтью не следует проявлять упрямство, если ему зубы дороги, и Мэтью откинулся на спинку сиденья. Джереми продолжал любоваться ножом, будто это была его декларация силы в том мире, который молодых людей растаптывает в кашу тяжелыми сапогами.

Наконец — нет, слишком скоро, — Мэтью ощутил, что карета замедляет ход. Форейтор прозвонил в колокольчик, перед остановившейся каретой открыли ворота. Лошади двинулись вперед, набирая скорость, и через сто ярдов раздался крик:

— Тпру! Тпру!

Карета заскрипела и остановилась. Дверца рядом с Мэтью распахнулась — и появился Лоуренс Эванс, отлично одетый, безупречно причесанный, стоящий в ярком свете дня. Но был он, конечно же, не один — вокруг стояли толпой и заглядывали в карету юные лица всех видов и, как говорил Чепел, возрастов от двенадцати до восемнадцати — двое или трое даже на пару лет постарше. Всего девятнадцать, как говорил Эванс. Может, и так, но Мэтью показалось, что их тут хватит дать отпор английской бригаде.

Первым вышел Бромфилд, потом Мэтью, конвоируемый Джереми с ножом. Мальчишки тут же завопили, заулюлюкали, загоготали, пока не раздался холодный голос Эванса:

— Хватит. Проявляйте уважение даже к врагу. И освободите дорогу немедленно.

Щелкнул кнут, карета покатила в сторону виноградника, а Мэтью был препровожден в особняк. Но на ходу он отметил, что «студенты» этого университета одеты более или менее одинаково: белые рубашки, черные или коричневые панталоны и кремовые чулки. Заметны были также бумажные значки на рубашках, разрисованные алыми и синими мелками треугольники, квадраты и круги, и быстро мелькнули только у старших юношей — синий круг в красном треугольнике, окруженном синим квадратом. Что-то вроде медалей? Или для различения между «курсами», как в настоящем университете? Первый год обучения, второй и так далее?

Мэтью прошел в дверь. Когда она закрывалась за его спиной, кто-то из мальчишек крикнул:

— Ну тебе сейчас и будет!

Что именно будет, даже думать страшно.

Его препроводили — достаточно грубо, Бромфилд подталкивал сзади — мимо лестницы в задрапированный гобеленами коридор, дальше в глубь дома, в столовую с веерами клинков, бывшую местом позднего и явно недавно прерванного дневного пира: тарелки с горками куриных костей стояли посреди серебряных подносов, солонок и перечниц, которые, по утверждению Чепела, создают стол джентльмена. Мэтью даже ощутил легкое злорадство, что его прибытие заставило Чепела оторваться от еды.

Дверь в левой стене была открыта, за ней виднелась лестница, ведущая вверх, освещенная узким и длинным окном.

— Сюда, пожалуйста, — сказал Эванс и пошел вперед.

Мэтью чуть не упал от толчка в спину, едва успев нащупать первую ступеньку. Лестница вела в кабинет с круглыми окнами в сад, похожими на корабельные иллюминаторы, повсюду сплошь кожаная обивка и темный дуб. Обычный кабинет человека со средствами: широкий письменный стол, кресла, картотечные ящики, книжные шкафы с томами в кожаном переплете, в которых при менее печальных обстоятельствах Мэтью рад был бы порыться.

Два предмета в этом вот кабинете неприятно выделялись. Первым был Саймон Чепел за столом, в косом луче солнца, громада плеч и таран головы, а вторым — Берри Григсби в абрикосового цвета платье с желтой кружевной оторочкой. Она сидела на отставленном в сторону стуле, руки у нее были связаны за спиной белым шнуром, и таким же шнуром она была привязана за талию к спинке стула. Волосы растрепаны и перепутаны, глаза дикие и очень испуганные, а на левой скуле наливался свежий и яркий кровоподтек.

— Добрый день, Мэтью! — Чепел сидел, опираясь на зеленое сукно стола локтями сплетенных рук, в очках ярко сверкало солнце. — Извините, что не встаю.

Никакого остроумного ответа у Мэтью не нашлось — рот пересох как колодец. Чарити Ле-Клер, столь же элегантная и красивая, сколь испорченная и развращенная, стояла прямо у Берри за спиной. У противоположной стены раскинулся в кресле похожий на ящерицу граф Дальгрен, будто загорал на теплом камне.

— Мэтью, — хрипло проговорила Берри. Разбитая нижняя губа у нее распухла. На шее остались синяки от пальцев Карвера, когда тот задушил ее крик. Глаза молили о спасении, будто это какое-то страшное недоразумение, и теперь все станет хорошо, потому что пришел наконец сэр Ланцелот.

Но рыцарь этой минуты отметил нечто весьма тревожное: на полу под Берри был расстелен кусок толстой парусины. Очевидно, для защиты толстого кирпично-красного ковра от… от чего? Опять-таки страшно было подумать.

— Вот чего у него с собой было, сэр, — сказал Бромфилд, вытаскивая блокнот и выкладывая его на стол. Чепел тут же открыл ее на странице, отмеченной Маскером.

— А, да. Очень хорошо. — Улыбка Чепела была как свежая рана. — Вот теперь могу вздохнуть спокойно.

Мэтью обнаружил, что в комнате присутствует еще одна личность. Справа, в тени, прижавшись к книжным полкам как черная паутина, стоял юноша непонятного возраста. Узкокостный, бледный, жутковато-хрупкого вида. Шелковистые волосы цвета пыли. Одет он был в ту же форму, что и прочие студенты, на приколотой к рубашке табличке — круг. Тонкий и длинный шрам уходил от правой брови под волосы, а глаз с этой стороны поблескивал молочно-белым.

— Связать его, — бросил Чепел, проглядывая записную книжку.

Стоящий за спиной Мэтью Бромфилд сгибом локтя сжал ему горло, а Лоуренс Эванс продемонстрировал подозрительное для бывшего клерка умение обращаться с веревкой. Руки Мэтью завели назад, обкрутили запястья шнуром и завязали так туго, что он чуть не обмочил собственные панталоны. Потом его пихнули на стул, услужливо подставленный под ягодицы.

Чепел взял понюшку из серебряной табакерки — по щепоти в каждую ноздрю, втягивая носом, но весьма по-джентльменски. Белым кружевным платком он смахнул остатки табака с костюма — который, впрочем, сам был сочного табачного цвета.

— Я хочу знать, — спросил он, складывая платок и убирая его в карман, — где вы взяли этот блокнот. Не будете ли вы так добры мне об этом рассказать?

Мэтью как-то сумел смочить свой пересохший колодец, чтобы ответить:

— Конечно, скажу. Все очень просто: коронер положил его не туда. В другой ящик. Я вернулся к нему и…

— А зачем бы он стал давать его вам, сэр? — Топазовые глаза чуть-чуть полыхнули огоньком.

Осторожно, подумал Мэтью.

— Он мне доверяет. Я ему сказал, что знаю мисс Ле-Клер и отдам блокнот ей. Естественно, я собирался принести его сюда. — Возникла пауза, Мэтью ею воспользовался, чтобы продолжить: — Я то же самое сказал мистеру Полларду. Он сам поговорит с мистером Мак-Кеггерсом.

— Он все знает, — сказал Бромфилд, и Мэтью захотелось двинуть его ногой в пах.

— Я знаю, что он все знает, — раздраженно огрызнулся Чепел. — Может быть, не все, но достаточно. Ладно, Мэтью, отложим на время эту книжечку, сейчас меня интересует Маскер. Вы знаете, кто он?

— Нет.

— Вы абсолютно в этом уверены?

— Я… да, я уверен, — ответил Мэтью, проклиная свою нервную дрожь.

— Видите ли, причина моего вопроса в том, что Маскер убил троих человек, игравших важную роль в нашем проекте. Вы ведь знаете, о каком проекте я говорю?

— Нет, сэр, не знаю. — И быстро добавил: — Нет никакой необходимости мне о нем рассказывать.

— Сэр? — подал голос убийца-в-спину Джереми. — Он меня по дороге спрашивал, в чем мой талант. И наш университет он, бля, школой назвал!

— Прошу вас выбирать выражения. Ваша оценка поведения будет снижена. — Чепел перенес свое обжигающее внимание на блестящее от пота лицо Мэтью. — Кто загнул эту вот страницу? — Мэтью будто оглох и онемел. — Эту вот страницу с именами воспитанников? Кто ее загнул? Мистер Мак-Кеггерс?

— Я полагаю, что он, сэр. Может быть, я сам случайно, я не помню…

— Вы лопочете чушь, — перебил Чепел очень спокойным голосом. Странно, как от такого спокойного голоса может дрожь пробрать до самого хребта. — Я думаю, вы знаете, кто такой Маскер. Я думаю, что Маскер убил этих трех человек именно из-за одного из наших предприятий. Я думаю, у него есть какой-то грандиозный план отмщения, и это означает наличие у него связей со Свенскоттами.

— С кем, сэр? — спросил Мэтью, хотя и несколько придушенным голосом.

— Мистер Бромфилд, если он еще раз заговорит, не будучи спрошенным, я прошу вас отреагировать очень резко. Однако прошу вас беречь ковер: он новый, и пятна крови мне на нем не нужны.

— Будет сделано, сэр.

— Итак, я говорил, — продолжал Чепел, — что Маскер связан с семьей Свенскотт. Это очевидно. Я думаю, что раз вы теперь младший партнер мистера Хадсона Грейтхауза в его весьма почтенном бабском агентстве, то по каким-то своим причинам и, возможно, при достаточно странных обстоятельствах Маскер обратился к вам благодаря объявлению в газете. Итак, это должен быть некто, кого вы знаете, и кто знает ваши нынешние связи. Он передал вам блокнот, снятый им с тела Эбена Осли, этого убитого мудака. И теперь у Маскера проблема: он хотел бы знать, кто мог организовать мероприятие в Филадельфии в… какой это был год, Лоуренс?

— Тысяча шестьсот девяносто седьмой, сэр.

— Совершенно верно. Он желает, чтобы вы выяснили, кто составил этот план и хочет убить этого человека. Если вы еще сами не сообразили, мы говорим обо мне. К необходимости защищать собственное горло я отношусь весьма отрицательно, пусть даже я знаю, что этот Маскер попадет на бойню, стоит ему ногой ступить в стены этого имения. Поэтому… я желал бы знать имя этого человека, чтобы я мог привезти его сюда и вышибить ему мозги. Это имя сообщите мне вы, сэр. И сделаете это в течение одной минуты. Мистер Рипли?

Мальчишка змеиным движением выплыл из тени. В тот же миг Чарити Ле-Клер обеими руками вцепилась в волосы Берри и закинула ей голову назад. Лоуренс Эванс, мастер на все грязные руки, шагнул вперед и прижал к правому глазу Берри какой-то металлический зажим, не дающий векам сомкнуться. Девушка кричала и пыталась сопротивляться — тогда элегантная дама заткнула ей рот грязной кожаной перчаткой.

Скользящим движением Рипли вынул из кармана отточенную до синевы вязальную спицу.

Глава сорок пятая

Мальчишка плыл ангелом смерти. Сияние окружало его, эфирная голубизна — а может быть, отражался свет от спицы.

Он двигался вперед ровным шагом, без спешки и без промедления. Берри попыталась ударить его ногой — он уклонился, не сбиваясь с шага. Неуязвимый, как тень — но это была жуткая реальность. Берри попыталась перевернуть стул — красивая дама только крепче вцепилась в рыжие локоны.

Рипли дошел до своей жертвы, без колебаний поднес спицу к зафиксированному глазу Берри.

— Я скажу! — крикнул Мэтью.

— Остановитесь, мистер Рипли, — велел Чепел, и юноша немедленно послушался. Живой глаз на левой стороне, черный зрачок, дернулся в сторону директора школы. — Отойдите немного, но будьте готовы.

Чепел поднялся со стула, обратился к Дальгрену:

— Вставайте.

Фехтовальщик лениво встал. Чепел взял стул, подвинул к Мэтью вплотную.

— Держите ее вот так, — сказал он даме и Эвансу, сел лицом к лицу с Мэтью, почти соприкасаясь коленями. Потом наклонился так близко, что стало видно, как сочится масло у него из пор. — Вот так. А теперь говори имя.

— Можно мне воды? В горле…

— Мэтью, второй раз я не стану его останавливать. Какая мне разница, что она будет одноглазая? Имя.

— Хорошо. — Мэтью облизал губы. Дрожащая капля пота повисла на кончике носа. Очень трудно было говорить, когда Берри то мычала от боли, то пыталась что-то крикнуть через затыкающую рот перчатку. — Только сперва я вам должен рассказать о нем. — Он увидел, как Чепел поворачивает голову, готовый отдать приказ юному мучителю. — Сэр, умоляю вас! Я должен вам объяснить, что это сын Свенскоттов!

Чепел остановился. Массивный лоб в голубых венах нахмурился.

— Помнится мне… — Он постучал пальцем по лбу, будто подгоняя память. — Как мы выяснили, у Свенскоттов было два сына, умерших в раннем возрасте.

— Да-да, эти два сына — Тоби и Майкл — умерли, это верно, но это другой мальчик, он работал на бойне, оттуда его и взяли. Свенскотты неофициально усыновили его, воспитали как сына, отдали в школу. Все, что могли бы сделать родители.

— Вот как? — Чепел подался совсем близко, почти нос к носу. Глаза его неотрывно смотрели в глаза Мэтью.

— Да, сэр. Он нехилое скопил состояние. Замаскировался. Он это назвал… птица высокого полета, летающая низко.

Чепел поскреб подбородок:

— Рассказывайте дальше.

— Он навел справки в Лондоне. На улицах предлагал деньги за информацию. Он все знает, сэр. Про отравленное вино и что дальше было.

— Это правда?

— Да, сэр. Он мне и отдал блокнот. Хотел, чтобы я выяснил смысл этой страницы — что значат отметки. То есть цифры.

— Очень хорошо. — Едва заметная улыбка появилась на лице Чепела. — Это и есть отметки. По крайней мере с ограниченной точки зрения Осли. Он по ним торговался о цене. Я свои оценки ставил потом.

— Он надеялся, что выведу его на вас. Я ему сказал, что он должен сдаться властям. Что им должна стать известна его история.

— И он действительно сдался властям? — Чепел правильно понял выражение лица Мэтью. — Нет, конечно. Он, пройдя весь этот путь, теперь должен быть почти безумным. Зачем бы ему сдаваться? И кому вы еще рассказали эту историю? Хадсону Грейтхаузу и миссис Герральд, я полагаю?

— Ни ему, ни ей. Это мое расследование.

— Но вы с Грейтхаузом выкопали тело Билли Ходжеса? Зачем?

— Мне о нем рассказал Мак-Кеггерс. Главный констебль Лиллехорн не хотел, чтобы знал кто-нибудь еще. Я думал… думал, что это может дать нам путь к Маскеру.

— Очень кружной, — сказал Чепел. — Бедняга Билли. Блестящий фальсификатор, но увы — слабый ум. Вы знаете, это ведь он был тем писарем, который подделал печать инспектора на складе Свенскотта. Интересно, что зачастую человек, которому пришлось научиться писать не той рукой, куда легче овладевает искусством подделки. Он был просто чудом, этот Билли. Еще кое-какую работу делал для нас в Бостоне, но по мелочи — вроде мелких пунктов в реестрах недвижимости. Несколько лет он учил у нас молодежь… а потом, как ни грустно, решил нас покинуть. Ох уж этот Билли.

— Я бы предпочел, чтобы вы не рассказывали мне, сэр, — сказал Мэтью.

— Да нет, все в порядке! Я на вас ни капли не сержусь! — Чепел хлопнул Мэтью по левому колену. — Видит бог, даже и не думаю. Понимаю — это же просто работа. Вы хотели сделать себе имя в агентстве «Герральд» — это же естественно! Но скажите мне вот что… что вы чувствовали, помогая убийце планировать убийство?

— Я думаю… — Мэтью сглотнул слюну, — я думаю, что это просто работа.

— Вот правильный дух! — Чепел хлопнул в ладоши, оглядел всех присутствующих. Берри билась и дергалась без малейшего успеха, а Чепел просто сиял. — Истинная предприимчивость, друзья мои! Окончательное слияние того, что некоторые назвали бы демоническим и ангельским! Юноша хочет в жизни продвинуться — а потом строит заговоры вместе с безумным убийцей! Как вамтакое?

— Весьма юмористично, — сказал Лоуренс Эванс без тени юмора.

Чепел повернулся к Мэтью, снова нос к носу. В линзах очков Мэтью увидел собственное лицо, перепуганное донельзя.

— Имя.

— Его зовут… — Мэтью запнулся, сердце стучало. Никто не спасет ни его, ни Берри. Он должен сделать что может, хотя бы выиграть время на обдумывание.

— Мистер Рипли ждет, — шепнул Чепел.

— Его зовут Диппен Нэк. Он констебль.

Комната будто застыла.

Чепел посмотрел на Эванса:

— Диппен Нэк? Что за имя такое странное? Вы его знаете?

— Нет, сэр.

— Бромфилд?

— Нет, сэр, — ответил охотник.

Чепел снова вернулся к своему пленнику, стал играть серебряными пуговицами на жилете Мэтью.

— Мистер Эванс, достаньте книгу с результатами переписи и посмотрите, есть ли там в списке мистер Диппен Нэк. А кстати, красивые пуговицы.

Эванс убрал фиксатор век от глазного яблока Берри, которое, наверное, уже и высохнуть могло. Берри заморгала, будто пыталась запихнуть его обратно в орбиту, не пользуясь руками. Эванс подошел к столу, выдвинул ящик. Вытащил тонкую книжицу в черном переплете — Мэтью узнал ее. Экземпляр результатов нью-йоркской переписи, предпринятой в прошлом году по указанию ныне, увы, покойного мэра Худа. Мэтью ощутил, как потеют подмышки. Если у Нэка жена и полный дом детишек, или же он живет с матерью — все пропало.

— Диппен Нэк — это псевдоним, — сказал он, чтобы как-то выпустить пар. — Настоящего его имени я не знаю.

Указательный палец Эванса бродил по странице.

— Вот он, сэр. Диппен Нэк. Живет на Нассау-стрит. — Он протянул книгу, показывая имя и адрес.

— Очень хорошо. Что ж, значит, такой человек есть. Ни жены, ни детей, как я вижу. Скажите, Лоуренс, вы помните имена сыновей Свенскоттов? Действительно Тоби и Майкл?

— Я думаю, что да, сэр, но посмотреть в бумагах — дело одной минуты. Наверняка у нас где-то записано.

— Тогда посмотрите.

Эванс подошел к картотеке, выдвинул ящик и начал перебирать бумаги.

Мэтью заерзал на стуле — насколько это было возможно. Берри издавала приглушенные звуки — что-то среднее между криком боли и ругательствами. Безжалостные руки мисс Ле-Клер все так же держали ее за волосы.

— Сэр, пожалуйста, — обратился Мэтью к Чепелу, — нельзя ли ее отпустить?

— Нет, — был ответ. — Но полагаю, такая суровость более не нужна. Чарити, одной руки хватит.

— Нашел, сэр! — провозгласил Эванс. Он подался вперед, читая какой-то лист. — Да, так их и звали. Но погодите! — Он замолчал. — А вот это уже интересно, — проговорил он медленно, и от его голоса снова ужас охватил Мэтью. — Кажется, что у Свенскоттов…

Мэтью решил воспользоваться шансом, и если он ошибся — может быть, никогда больше ничего ему не придется говорить.

— Был третий сын, да, я знаю. Младенец, умерший сразу после рождения.

Эванс молчал, не отрываясь от чтения.

— Ну что? — спросил Чепел.

— Он прав, сэр. Здесь небольшая приписка. Младенец, умерший вскоре после рождения, согласно медицинскому свидетельству, полученному в Лондоне. — Он поднял пожелтевший пергамент. — Желаете видеть?

— Нет, — осклабился Чепел. — Значит, Диппен Нэк? Только одним способом мог Мэтью узнать о мертвом младенце — от члена семьи. От четвертого сына. Конечно, неофициального. И смотри-ка, складывается? Маскер — констебль? Может бродить всю ночь где хочет, подкрадываться к жертвам, и… — Жест пальца поперек горла завершил тираду.

По лестнице кто-то поднимался, ковыляя, будто на деревянной ноге. Мэтью покосился в ту сторону и увидел, как Карвер, желтоволосый, коренастый, с тяжелым лицом — второй охотник, а иногда и громила, входит, хромая, в комнату.

— Мистер Чепел! — обратился он. — Виноват, но ребята знать хотят, будет ли игра сегодня.

— Будет, конечно. — Чепел встал. — Скажи там им, и скажи Эдгару и Гастингсу, чтобы все подготовили. Да… и еще. Когда вы это сделаете, возьмите с мистером Бромфилдом ваших лошадей и езжайте снова в город. Сперва на конюшню, и там возьмете третью лошадь. Оттуда. — он глянул на справочник, — на Нассау-стрит, дом номер тридцать девять. Если надо, ждите до темноты, но привезите сюда человека по имени Диппен Нэк. Будьте осторожны — он опасен и не в себе, но не наносите — повторяю: не наносите ему повреждений такого рода, после которых любые физические травмы излишни и не эффективны. Вам ясно? — Он посмотрел на Эванса: — Кто сегодня на воротах?

— Енох Спек, сэр.

— Выезжая, скажите мистеру Спеку, что он может подключиться к игре, когда запрет ворота. Теперь ступайте. Оба.

Когда охотники вышли — Карвер явно при этом страдал от ушибленной голени, — Джереми по жесту Чепела перерезал веревки, привязывающие Берри к стулу. Мисс Ле-Клер отпустила ее волосы, но Мэтью заметил, сколько рыжины прилипло между ее пальцев.

— Встаньте обе, — велел Чепел, подтверждая свои слова движением рук. — Мисс Ле-Клер, выньте это у нее изо рта, будьте добры.

Берри повернулась лицом к элегантной стерве, подставляя перчатку. Мэтью заметил это раньше, чем мисс Ле-Клер: алое пламя в глазах Берри, как далекий маяк на каменистом берегу: «Опасно! Здесь гибнут корабли!»

Перчатку извлекли только наполовину, как Берри вдруг запрокинула голову и резко ударила лбом в точеную переносицу мисс Ле-Клер. Раздался звук, который могла бы издать дыня, упав с крыши стоэтажного здания — если бы подобное сооружение возможно было построить. Одновременно Чепел схватил Берри, юный палач мистер Рипли не вскрикнул, но совершенно без эмоций зашипел настороженно, а мисс Ле-Клер пошатнулась, падая, с глазами, уже обращенными внутрь, в царство глубокого забытья и мучительного пробуждения. Переносица у нее стала плоской, словно выглаженная сковородой. Элегантная дама стукнулась затылком об стену, волосы взметнулись белокурыми змеями медузы, и она сползла на пол, поливая кружевное платье тугими струйками крови из маленьких ноздрей. По лицу быстро и уродливо, как чума, расползался синяк.

Берри выплюнула перчатку, и та ляпнулась на голову мисс Ле-Клер, как модная парижская шляпка.

Мэтью подумал, что в этой семье не только дедушка умеет колоть орехи железным лбом.

Чепел развернул девушку лицом к себе, но руку держал перед собой — на случай, если она решит удвоить счет. Красные пятна гнева вспыхнули у него на щеках, но подчиняясь его железному самообладанию и — возможно — фатализму, почти так же быстро и погасли. Он даже сумел сдержанно улыбнуться в знак одобрения, глянув на поломанную куклу.

— Мастерская работа, — сказал он.

— Вы, суки! — вскипела Берри, обращаясь сразу ко всем. — Вы что это делаете?

— Выражения, — предупредил Чепел. — Всегда можно взять вторую перчатку.

Руку он держал перед собой, страхуя собственный лоб.

Предыдущий разговор об «игре» Мэтью очень не понравился. От этих слов колени у него дрожали и мочевой пузырь подергивался даже больше, чем от почти полного онемения в связанных руках.

— Нас отправят в одну симпатичную деревеньку в Уэльсе, — сказал он чуть более жизнерадостно, чем надо. — Правда ведь, мистер Чепел? В ту деревню, которую содержит профессор?

Все эмоции смыло с лица Чепела — стала восковая маска.

— Лоуренс, подержите эту ведьму. — Когда Эванс осторожно занял его место, Чепел позволил себе удовольствие еще по одной понюшке в каждую ноздрю. Потом, не торопясь, проговорил: — При всей неоценимой полезности мистера Полларда для поддержания порядка в наших делах язык у этого человека длинный и совершенно беспорядочный. Дела нашего покровителя — никоим образом не ваше дело, сэр. В мою компетенцию входит решение вопроса, быть вам переданным дальше в нашу систему, или же вам не быть… — Пауза. Слово «переданным» не прозвучало. — Я принял решение в пользу второго варианта. — Где-то вдали зазвонил колокол, и продолжал звонить, не смолкая. Глаза, смотревшие на Мэтью из-за прямоугольной оправы очков, чуть смягчились, будто подернулись серой пеленой сожаления. — У вас есть ум, Мэтью. Есть предприимчивость. В свое время вы могли бы стать весьма полезны нашему покровителю. Но я опасаюсь — и профессор со мной согласился бы, — что вы слишком далеко зашли.

Чепел покачал головой. С болью, но решение он уже принял.

— Вам надо было дать нам хотя бы один глаз выколоть перед тем, как выдавать мистера Нэка, — сказал он.

Мэтью, ошарашенный, просто не нашел что ответить, а Чепел вернулся к столу, взял блокнот и положил его в ящик. Колокол все звонил и звонил — веселые похороны, подумал Мэтью. Берри смотрела на него, будто ожидая, что он разубедит ее сейчас — но как?

— Она пусть спит, — велел Чепел, когда Джереми наклонился к своему ценному ресурсу, начинающемуся на «м» и кончающемуся на «а». — Видит Бог, всем бы нам тоже неплохо отдохнуть. Выходи первым, Джереми. Только не наступи в кровь и не наследи на ковре, ради Христа! Вот так, хорошо, можешь идти. Вы следующий, мистер Рипли. — Мэтью отметил, что даже Чепел старается держаться подальше от этого жуткого юнца. — После вас, мисс, — сказал он Берри, которая уперлась ногами, но тут же побежала вперед, подталкиваемая в шею рукой Лоуренса Эванса. — Мистер Корбетт и граф Дальгрен, прошу вас.

Оказавшись в столовой, группа подождала, пока спустится сам Чепел. Он спустился оживленный, насвистывая. Все в мире Саймона Чепела было в порядке. На глазах Мэтью он закрыл дверь кабинета, вынул из кармана ключ, запер ее и вернул ключ обратно. Вряд ли мисс Ле-Клер проснется до сентября.

Мэтью покосился на Берри; она перехватила его взгляд и посмотрела в ответ. В глазах ее читался вопрос: «И что теперь делать будем?»

Он не знал ответа на этот вопрос, а тем, что знал, с Берри делиться не собирался. Шнуры у них на руках, более легкие и прочные, чем обычные хозяйственные веревки, были точно такие, как у Билли Ходжеса.

— Ну, пошли! — сказал, сияя, Чепел. Колокол все звонил.

— Сэр, — обратился к нему Мэтью, пока граф не толкнул его дальше, — а вам не кажется, что надо подождать? Хотя бы убедиться, что я правду сказал про Диппена Нэка?

— А зачем? — Лицо Чепела оказалось прямо перед Мэтью, сияющее, как луна. — Разве это не было правдой? — Мэтью лихорадочно задумался, как ответить на этот обоюдоострый вопрос. Чепел расхохотался и хлопнул пленника по плечу: — Ваша беда, — сказал он чертовски добродушным голосом, — в том, что вы слишком честны. Пошли, пошли.

Глава сорок шестая

Долгий путь к печальному концу под жизнеутверждающую панихиду колокола.

Бок о бок шли по дороге к винограднику Мэтью и Берри. Перед ними широко шагал Чепел, занятый беседой с Эвансом. Построившись треугольником вокруг беспомощных пленников, шли Джереми, Рипли и граф Дальгрен. А за ними, не отставая, мальчишки, вопя и смеясь от радости, отпихивая друг друга, чтобы получше разглядеть Берри, бросаясь вперед дернуть ее за платье или Мэтью за сюртук и со смехом уворачиваясь от почти шутливых выпадов ножа Джереми, отскакивая от угрожающих взмахов руки Дальгрена и его прусских выкриков. Но никто не трогал Рипли, и он тоже будто не замечал никого. Надев черные очки, он шагал угрюмо и неумолимо.

— Что они с нами сделают?

Берри подалась ближе к Мэтью, вздрогнула, когда желтоволосый юнец лет четырнадцати дернул ее за платье. Она было повернулась на него прикрикнуть, как уже на нескольких прикрикнула, но так как это вызывало только взрывы смеха, решила этого не делать.

Мэтью хотел сказать: «Не знаю», но время для подобной лжи уже явно прошло. И вообще, он же так чертовски честен.

— Они нас убьют, — сказал он.

Берри остановилась, уставилась на него, разинув рот. Ее синие глаза прожигали у него в голове дырку, но тут Дальгрен толкнул ее так, что она чуть не налетела на Мэтью. Ох, как развеселились мальчишки! Один — темно-рыжий бесенок лет двенадцати — начал потирать себе штаны спереди, отплясывая джигу и взметая сапогами пыль.

— Убьют? — ахнула она, когда к ней вернулась речь. — Убьют? Во что ты меня втравил?

— В приключение, — ответил он. — Я думал, тебе они нравятся.

— Мне нравятся такие приключения, когда я остаюсь жива! — Ее рот оказался так близко к его уху, что Мэтью подумал, как бы она его не откусила. Растрепанные и спутанные волосы девушки стали светлыми от пыли. Она отчаянно огляделась вокруг — но за стеной ржущих морд и пляшущих фигур виден был только лес. — Но мы же можем бежать?

— Не быстрее, чем они.

— Они не будут нас убивать! — Она дернула ртом, в глазах у нее стояли слезы. — Они же только хотят нас напугать, правда?

— Не знаю. Вряд ли меня можно напугать больше, чем я уже боюсь.

— Ты должен что-то сделать! — требовательно сказала она — и снова прямо ему в ухо.

Мэтью только хмыкнул.

«Что будешь делать, бледная немочь?»

Можно заплакать, подумал он. Разразиться слезами, чтобы они видели, насколько ты на самом деле храбр. Пусть видят, что получается, когда бледная немочь, любитель-шахматист пытается строить из себя — какое он слово нашел в Филадельфии? — да, детектива. Бу-га-га, как смешно. Из своего первого расследования надо живым выходить, подумал он мрачно. Еще раз напряг руки в путах, как делал уже не меньше полдюжины раз — но эти веревки спадут, только когда у него запястья станут потоньше.

— Кто-то сюда едет, да? — взмолилась Берри. Голос ее сел, и она постаралась взять себя в руки. — Скажи, нам кто-нибудь едет на помощь?

— Никто. И ворота заперты.

Не слишком ли он жесток? Он захотел обнять ее за плечи — тут же забытые путы напомнили о себе. Мозги у него плавали в крови — и очень скоро будут плавать в ней не метафорически. Да вообще сердце может разорваться, он упадет и умрет, не получив раны.

Но не избежав оскорблений, понял он, когда заметил, что наступил в кучу навоза, оставленного лошадьми из кареты на пути к конюшне. Хохот, вопли, кто-то крикнул «засранец!». Нельзя ли умереть от смущения? — подумал он. Увы, нет.

— Мистер! — крикнула Берри. И громче, чтобы заглушить колокол смерти и вопли веселья: — Мистер Чепел!

Прервав разговор с Эвансом, Чепел подался назад:

— Да, мисс?

— Мы ничего не скажем! — заверила она его.

— Совершенно верно, мисс.

— Я серьезно! Мы будем молчать! Правда, Мэтью?

— О да, вы будете молчать, — согласился Чепел.

Внезапно Берри села на землю. Чепел сделал жест рукой — и рой мальчишек тут же радостно бросился выполнять распоряжение. Мэтью показалось, что с Берри сейчас сорвут одежду, ее груди и интимные части тут же были ощупаны всеми наличествующими руками. Она вскочила, вся красная, с выпученными глазами, отбиваясь, пока граф Дальгрен не шагнул вперед, схватил ее за волосы, встряхнул ей голову как следует и проорал ей прямо в ухо:

— Шакай, шакай!

Кулак он уже занес, чтобы ударить раньше, чем она успеет ударить головой. Глаза у девушки остекленели, лицо обвисло. Мука хуже смертной сдавила ему сердце, когда она сделала неверный шаг вперед, и парад замаршировал дальше.

— Плохо она держится, — заметил Чепел, идя рядом с Мэтью.

— Ну, так ее же в первый раз убивают, — ответил он голосом куда более твердым, чем сам мог себе вообразить — если бы воображал подобную ситуацию.

— Вы слишком далеко не бегите, — посоветовал Чепел сочувственно. — Так, чтобы ребята размялись. А потом ложитесь, и пусть догонят. Это будет недолго.

— Я не понял, меня убивать собрались или вырывать зуб?

Чепел тихо засмеялся. Колокол внезапно смолк — и у Мэтью кишки заворочались, как бочонок свежевыловленной рыбы.

— От вас избавляются, — ответил Чепел. — Как избавляются от использованного и бесполезного в дальнейшем ресурса. В общем, все люди именно этим и являются, если смотреть в корень. Вы согласны?

— Если я соглашусь, мне и девушке позволят жить?

Снова тот же тихий смех.

— Так для чего это все нужно? — В конце дороги виднелся виноградник и группа строений из белого камня. На одном из них была небольшая колокольня. — Здесь создают ресурсы, которыми будет пользоваться профессор Фелл?

— Да, или любой, кто за них согласен платить. Да ну, Мэтью! Вы же понимаете, как это важно для… как бы сказать…

— Преступного мира? — подсказал Мэтью.

— Братства, — ответил Чепел. — И сестричества, конечно, тоже — пополнять себя. Все мы — ресурсы. Наши таланты делают нас ценными — в различной степени для различных миров. Возьмем, к примеру, Билли Ходжеса. Как я уже говорил, он прекрасно для нас работал и стал преподавателем писарского искусства. Видите вон то здание слева? Рядом с тем, где колокольня? Там у нас главная аудитория. Билли там учил своих студентов. Некоторые из них далеко продвинулись, заняли должности в колониях и ждут сигнала. Других послали на работу в Англию. И с другими нашими специализациями так же: искусство самообороны, финансы, техника управления людьми, искусство общения… и так далее, вплоть до самых специальных семинаров по наемным убийствам, поджогам, шантажу, воровству, похищению людей, карточному шулерству, карманным кражам, подлогам и…

— Отравлениям? — перебил Мэтью. — Как смешать зелье, чтобы убить пятерых невинных людей в филадельфийской таверне?

— Эти пятеро, как вы сами понимаете, случайные жертвы контракта, которым не повезло. Кто-то же должен был выпить это вино? Не могли же мы уничтожить Свенскотта и его предприятие, если бы никто не был отравлен?

— Просто прелесть.

— Необходимость. Разве вы не видите, что все это — просто дело? Полно, Мэтью! И у этого дела огромное будущее. В Англии и Европе оно процветает уже много поколений. Сейчас, когда открывается Новый Свет с его огромным потенциалом, глупцами мы были бы, если бы не воспользовались открытой дверью. — Он вздохнул, понимая, что его слова не производят особого впечатления. — А насчет отравления — вам, может быть, интересно узнать, что когда мистер Нэк совершал свои акты мести, только мистер Деверик мог понимать, за что ему режут глотку. — Чепел искоса глянул, оценивая интерес, который вызвали у Мэтью его слова, и все же продолжил свою речь, хоть и не увидел никакого. — Осли только поставлял человеческий ресурс, не зная, как именно он будет использован. А доктор Годвин — он после смерти своей жены крутил в Лондоне с одной молодой потаскушкой. Мы выяснили, что ее звали Сьюзен. Он в ней души не чаял, а она его использовала как своего кота. Дурачила его как хотела. Полагаю, он готов был на все, только чтобы быть с ней, ибо такова иллюзия, которую мы называем любовью. Я бы на его месте выпустил ей кишки и выбросил ее в окно — но Годвин, очевидно, считал себя благородной душой, которая когда-нибудь избавит свою возлюбленную от вторжения чужих членов и поведет к лучшей жизни. Так было, пока она не залетела и доктор не убил и свою милую Сьюзен, и ее ублюдка на абортном столе. Уверен, что совершенно случайно. Но вообще-то его всегда притягивали ночные бабочки. Такой вот печальный эпизод в безупречной жизни — но именно такими эпизодами мы и кормимся. Они очень упрощают нашу работу. Когда мы обратились к доброму доктору с просьбой изготовить для нас небольшое количество яда — кстати, из белладонны, которую он купил в аптеке на Смит-стрит, — он сперва был весьма неприветлив, пока мы не напомнили ему о Сьюзен. Можем ли мы это доказать? Мы ему ответили, что всегда можно найти свидетелей и написать письма. — Чепел размашисто подмигнул. — В нашем распоряжении есть дамы с большим воображением и не меньшим опытом. Но Годвин не был крепким орешком — терзаемый чувством вины, внушаемый, он сдался почти сразу. Если бы он попытался выйти на главного констебля, мы бы его устранили сами. Могли бы найти другого — такой же ресурс. Понимаете?

— Трагедия, — сказал Мэтью.

— Работа, — возразил Чепел. — Такая же работа, как любая другая, но с одной разницей. — Чепел задумчиво помолчал. — Меня, бедного, но честолюбивого сына жестянщика, она сделала очень, очень богатым.

Вдруг мальчишки побежали вперед — Мэтью показалось это зловещим предзнаменованием — и скрылись за углом здания с колокольней.

— Ах, эти грубые школы дают нам таких деликатных учеников! — сказал Чепел с намеком на злорадство. — А теперь слушайте и делайте, как я скажу. Немножко побегайте, чтобы они завелись, а потом ложитесь. И девушке скажите, если она еще вас слышит. Далеко вам все равно не убежать.

— А что вы сделаете с нами потом? Бросите в реку?

— Нет, конечно же. Билли спрыгнул вон с того обрыва, — Чепел мотнул головой в сторону Гудзона, — его не успели остановить. Он был полуслепой, не видел, куда бежит или откуда. Мы бы его похоронили, как обычно, в лесу, где закапываем все наши ошибки и неудачи. Которых, к сожалению, много — у нас высокие требования, как в любом университете. Из всех кандидатов, которых нам продавал Осли, мы выпускаем не больше где-то шести в год. Да, теперь еще и эту проблему решать — Осли. Нам надо будет найти ему замену, и еще поставить нашего представителя возглавить приют для девочек — так что в ближайшие месяцы работы нам хватит.

Ум Мэтью зацепился за одну деталь, которую сейчас Чепел упомянул вскользь.

— Полуслепой? А отчего это был Билли полуслепой?

— А, так у него же вырвали глаза. Птицы.

— Птицы?

— Ну да, мои ястребы.

Тут они свернули за угол, и там вокруг большой вольеры под навесом ждала стая мальчишек. Трое самых больших держали на кожаных перчатках бурых с белым птиц в колпачках.

Берри издала такой звук, будто ее ударили в живот, у нее подогнулись колени, но галантный граф с садистским удовольствием толкнул ее вперед.

— Вы редкая сволочь, — сказал Мэтью Чепелу, стискивая зубы так, что они готовы были хрустнуть.

Чепел скромно пожал плечами, будто услышал комплимент.

— Молодые люди! — Лоуренс Эванс поднял с земли корзину и передал ее по рукам. — Вооружитесь, будьте добры. Осторожнее с клинками, чтобы без несчастных случаев.

Ребята — Мэтью увидел, что они уже без нагрудных табличек, и все в этом предприятии равны — стали запускать руки в корзину и вынимать оттуда ножи. Очень неприятно было разнообразие этих ножей: короткие, длинные, загнутые вверх или вниз, широкие, узкие, кургузые, зловеще изящные. Мальчишки расхаживали вокруг, пыряя и кромсая воздух, кто-то с резким вывертом, кто-то размашисто полосуя, будто уничтожая последние остатки детства перед тем, как переступить порог, из-за которого нет возврата.

Вроде бы всем это было не в новинку, хотя некоторые — в том числе ловкорукий Сайлас — очень сильно… не побледнели, а позеленели даже. Но и эти тоже самозабвенно рубили и кололи.

— Ваш вариант профессорского прогона сквозь строй, — сказал Мэтью Чепелу. Точнее, сам услышал свой голос, потому что лицо и рот у него будто сковало льдом.

— Именно. Мой вариант с использованием давнего моего хобби. Мистер Грейтхауз хорошо вас школил, надо отдать ему должное. Но он тоже, можете себе заметить, скоро здесь будет. — Чепел подождал, пока Дальгрен подгонит Берри поближе, хотя она была слишком не в себе, чтобы постичь свою судьбу. — Мистер Эдгар! Где мистер Эдгар?

— Я здесь, сэр! — подал голос крупный широкоплечий молодой человек с коротко стриженными темными волосами.

Он вышел из тени здания, держа на сгибе мясистой руки маленького ягненка, а в другой — ведро, в котором, как ни странно, торчала малярная кисть. Эдгар слегка прихрамывал, лицо у него было в оспинах, глаза темно-карие, под цвет волос, и нервные, быстро мигающие. Поравнявшись с Чепелом, он поднял взгляд и сказал почти застенчиво:

— Мэтью, здравствуй.

На секунду Мэтью онемел. Потом губы его шевельнулись, и он сказал:

— Привет, Джеррод.

— Я слышал, что ты тут будешь. Как жизнь?

— Нормально, а у тебя?

— У меня все хорошо.

В подтверждение своих слов Джеррод Эдгар кивнул. В его тусклых глазах отнюдь не горел самый яркий интеллект мира, но Мэтью его помнил вполне приличным парнем в девяносто четвертом, когда Мэтью было пятнадцать, а Джерроду двенадцать. К несчастью, Джеррод был предметом наиболее частого и интенсивного внимания Осли, и Мэтью бывал свидетелем, как он уходил в себя, унося в собственную скорлупу свой стыд и гнев. Потом во время одного наказания он украл зажигательное стекло, которым Осли раскуривал трубку, и стал им поджигать то листву, то страницы пожертвованного молитвенника, то кузнечиков, то собственные вырванные волосы. Когда другой мальчик попытался это стекло украсть, этого мальчика из приюта увезли в телеге в больницу на Кинг-стрит, где он, очевидно, и умер — потому что не вернулся уже.

— Точно у меня все хорошо, — повторил Джеррод, отдавая ягненка Саймону Чепелу.

— А можно спросить, что ты тут делаешь?

— Не знаю. Все больше с огнем балуюсь. Я это люблю.

— Нож, пожалуйста, — сказал Чепел, не обращаясь ни к кому в отдельности.

Другие ребята тем временем успокоились, перестали размахивать ножами. Они уже разогрели мышцы и теперь берегли силы. Мэтью заглянул в бездонные, но встревоженные глаза Джеррода.

— Джеррод! — окликнул он его.

— Да, Мэтью?

— Ты будешь меня убивать?

Эванс принес хозяину кривой нож, и Мэтью понял, что подобным же инструментом с бойни пользовался с таким успехом Кирби. Чепел погладил ягненка, успокаивая, приговаривая что-то ласковое в ответ на жалобные взывания его к матери. Потом он одной рукой резко задрал ягненку голову, а кривым лезвием в другой перерезал ему горло от уха до уха. Ярко-красная кровь хлынула в подставленное Эвансом ведро, журча ровным потоком.

— Да, Мэтью, — ответил Джеррод. — Придется, наверное.

— Ты можешь этого не делать.

Джеррод наклонил голову, слушая журчание стекающей в ведро крови. Три ястреба заерзали на перчатках, сжимая когти, углубляя и без того глубокие царапины.

— Не могу, — ответил он. — Если я хочу здесь остаться. Со мной тут обращаются хорошо, Мэтью. Здесь я человек.

— Ты всегда был человеком.

— Не. — Джеррод улыбнулся одними губами — глаза остались серьезными. — Я всюду был никто и звать никак.

Он еще недолго посмотрел на Мэтью. Из дергающегося в судорогах ягненка вытекла вся кровь, ведро наполнилось, ястребы копошились на перчатках, издавая жутковатый клекот. Джеррод отошел к стоящей на земле корзине и стал выбирать нож для себя.

Мэтью хотел подойти к Берри, чтобы сказать ей… а что сказать? — что-нибудь такое, чтобы в себя пришла, но вдруг Эванс схватил его за плечо, и окровавленной кистью, пахнущей как старый голландский медный дуит, мазнул по лицу: лоб, щеки, вокруг глаз, вокруг рта и вниз по подбородку.

Один из ястребов, самый крупный — тот, наверное, что разорвал в клочья кардинала в саду, — дергал головой в колпачке, издавая высокие и резкие тихие звуки.

— Они натасканы на цвет, — пояснил Чепел серьезным тоном лектора. — Много сотен полевых мышей и зайцев, окрашенных кровью, отдали ради этого свою жизнь. Они и запах чуют, что им помогает наводиться на цель, но зрение у них просто великолепное.

Он положил труп ягненка в черный ящик и тут же закрыл его, чтобы не сбивать птиц ложной целью. Лоуренс Эванс шагнул вперед с ведром, чтобы так же покрасить лицо Берри — она посмотрела на него как на безумца, попыталась ударить его ногой, потом лбом по голове, но не вышло — граф Дальгрен схватил ее за волосы и уперся кулаком в спину, грозя сломать ей позвоночник еще до начала игры.

— Вам дадут фору. — Чепел отошел к водопойной колоде помыть руки. Ребята расхаживали возбужденно в ожидании охоты. Они не смеялись, переговаривались только коротко, сдавленными голосами. — До первых рядов виноградника, — показал рукой Чепел на солнечное поле ярдах в семидесяти. — Потом я дам сигнал сокольничим пустить птиц. Долететь до вас им — секунды. Ваши окровавленные лица они примут за мелких зверьков, пусть даже непростых в охоте. Кажется, особенно они любят глаза. Потом в выбранный мною момент я пущу ребят. Упражнение для всех, опыт для всех. И укрепление у каждого связи с братьями. Вы понимаете?

Мэтью смотрел, как дернулась Берри, когда кисть разрисовала ее лицо так же, как его. Страшнее всего были круги около глаз. Билли Ходжес прыгнул навстречу смерти, чтобы избежать не только ножей, но еще когтей и клювов.

— А если нам все равно погибать, зачем нам бегать?

— Видите ли, из имения вам не выбраться — стена вокруг, как вы понимаете. Но были случаи, когда молодые люди убегали из виноградника в лес и прятались там день-другой. Иногда птицы отвлекаются или устают и сворачивают. Нам тогда приходится идти в лес на охоту. Очень хлопотно, но опять же — опыт. Итак: вы уверены, что хотите здесь стоять и умереть, не сопротивляясь? Я, конечно, рекомендовал бы вам не убегать в лес, поскольку это всего лишь отложит вашу неизбежную смерть, но если вы хотите, возможно, провести последнюю ночь перед уходом в общении со своим Создателем, или же цепляетесь за жизнь так, как это должно быть, вы нам покажете хорошее зрелище, не правда ли?

Мэтью посмотрел на группу юных убийц. Никогда ему еще не казалось, что девятнадцать — это так много. Может быть, призраки прошлых неудач влились в их ряды, в надежде исправить свои ошибки? Его внимание привлекло движение в окне верхнего этажа. Кто-то выглядывал, отодвинув занавеску. Кто-то из преподавателей? Там их квартиры?

— А, да. Еще одно. Мистер Гастингс! — На зов Чепела подошел крупный широкоплечий юноша лет семнадцати, с длинным узким ножом в руках. — Очистите, будьте добры, его карманы.

Добычу Гастингса составили несколько монет и серебряные часы, которыми тут же завладел Чепел.

— Я вам дам немного времени подготовиться, — сказал он, заводя свое приобретение.

Мэтью подошел и встал рядом с Берри. Она дрожала, слезы катились по кровавой маске, но из глаз ушла бессмысленная пустота. Она держалась.

— Послушай, — сказал он, глядя прямо ей в лицо. — У нас два варианта. — Резко вскрикнул один из ястребов. — Можем падать на землю и ждать, чтобы нас убили, а можем бежать. На нас выпустят ястребов, потом этих юнцов. Можем прорываться через виноградник в лес. Вон туда. — Он мотнул головой. — И можем успеть. Если мы найдем, где спрятаться…

— Где? — перебила Берри с желанной яростью в голосе. — Где спрятаться?

— Если найдем место, где спрятаться, пока не снимем с себя веревки. — Как это сделать без ножа, он не стал думать. — Тогда сможем перелезть через стену.

— Готовы, Мэтью? А вы, мисс? А вы, молодые люди?

Кое-кто из юнцов припал на одно колено по-индейски.

— Беги, — говорил Мэтью. — Не падай. — Он боялся, что она его не слышит — покачивается тяжело и тупо моргает. — Берри, слушай! — Он сам слышал в своем голосе первобытный, панический страх. Руки его конвульсивно напряглись в веревках, которые не ослабевали. — Беги вперед, ты меня…

— Время! — крикнул Чепел, и тут же мальчишки взвыли голосами режущими, как ножи в их руках.

Берри рванула с места, как олень, не успел Мэтью произнести слово «слышишь». Он побежал за ней и тут же рухнул на колени, споткнувшись, под грохот сумасшедшего ржания. Он встал, мысленно выругался, догнал ее. Она бежала быстрее и ловчее, чем он ожидал, волосы ее летели позади хвостом, лицо под кровавой маской было суровее могилы. Он догнал ее, и хотя она однажды споткнулась и влетела ему в бок, на этот раз никто из них не упал, и они вбежали на виноградник.

Вбегая в первый ряд лоз, Мэтью понял, что истинным урожаем этого адского виноградника служит вино запустения. Поле заросло бурьяном, серые гроздья сгнили и повысохли. Под солнцем от земли поднимался сладковато-тошнотворный запах, как на кладбище. Оглянуться назад Мэтью не осмеливался.

— Сюда! — крикнул он и побежал вдоль ряда к линии леса, зеленеющей в ста ярдах. Зацепившись ногой за извитой корень, споткнулся и полетел вперед, но все же не упал, сумел выровняться. Берри была рядом с ним, волосы ее хлестали его по лицу.

Над ними прошла тень, за ней еще одна, еще одна.

Еще восемьдесят ярдов до леса, решил Мэтью. Они все еще летели на полной скорости, и слабая искра надежды стала разгораться в нем. Мэтью оглянулся посмотреть, не пустились ли за ними в погоню юнцы, и тут ястреб, пикировавший на него, расправил крылья для удара.

Глава сорок седьмая

Мэтью бросился в строну, и ястреб просвистел над правым плечом, хватанув когтями пустой воздух. С противоположной стороны налетел другой хищник, размытой полосой, и Мэтью сначала почувствовал режущую боль в левой щеке и лишь потом понял, что ранен.

Третий ястреб спустился почти лениво и вспорол Берри лоб. Она вскрикнула от боли, но не замедлила шага, только продолжала держать голову вниз, а еще один ястреб с визгом на высоких нотах лег на крыло, разворачиваясь для атаки.

Шестьдесят ярдов до леса. Вдруг в лицо Мэтью ударили перья, когти рванулись к глазам. Он поднял плечи, спрятал голову, когтистая лапа рванула левое плечо. Нельзя было терять времени — надо было бежать, и Берри тоже едва уклонилась от следующей атаки — она едва не лишилась левого глаза, сбавила темп, и у нее явно убавилось решимости выжить.

Еще две птицы пронеслись над самой головой Мэтью — одна справа, другая сзади. Третья с визгом метнулась вниз и на сей раз ударила слева в лицо Берри. Птица взмыла в воздух, Берри споткнулась и упала на колено, Мэтью стоял над ней, крича «Пошел вон! Пошел вон!» следующей налетающей птице, прошедшей на бреющем над головой Берри. Девушка встала, тяжело и отрывисто дыша, — тут Мэтью обернулся и увидел, что приближаются юнцы.

Солнце играло у них на ножах. Трое самых молодых и быстрых уже добежали до первого ряда лоз. Сзади смотрел Саймон Чепел, стоя между Лоуренсом Эвансом и графом Дальгреном. Еще четверых взрослых Мэтью не узнал — трое мужчин в сюртуках и треуголках и женщина под темно-синим зонтиком от солнца. Преподаватели вышли посмотреть на учеников в действии. Желание жить полыхнуло у Мэтью пламенем. Если бы только освободить руки…

Берри снова вскочила и бежала дальше, к лесу. Трудно было сказать, где у нее над левым глазом кровь ягненка, а где — ее собственная. Мэтью бежал за ней. Ястреб промелькнул мимо лица с шумом, похожим на шкварчание сала на сковороде. В тот же миг пара когтистых лап скребанула по лицу, и резкая боль сказала, что его здесь на открытом месте разрежут на куски. Перед глазами плыл красный туман, и если Мэтью ему поддастся, упадет, он уже покойник. Высокий крик ястреба резанул уши, но Мэтью успел наклонить голову, избегая дальнейших ран.

Сорок ярдов, с каждым шагом лес все ближе.

Мэтью мог себе представить, что сделали ястребы с Билли Ходжесом. Трое на одного — это была резня еще до того, как подбежали ребята с ножами…

Вдруг самый большой ястреб оказался прямо над ним — непонятно, с какой стороны подлетел. Просто оказался рядом, расправив крылья, будто хотел завернуть Мэтью в них. Мэтью инстинктивно отвернулся и зажмурился — только это спасло его от слепоты, когда когти впились в лацканы сюртука и крючковатый клюв, нацеленный выколоть левый светильник, разорвал кожу на полдюйма от него. Когти хищника вырвали клок сюртука, сквозь прищуренные глаза Мэтью увидел вихрь бьющих крыльев, мелькнули красные глаза и щелкающий клюв. Удар в щеку точно под правым глазом, потом будто палкой огрели по затылку, и когти впились в волосы. Он услышал собственный крик боли и невероятного ужаса и сделал тогда единственное что мог: рухнул головой вперед в лозы с отчаянием обреченного. Покатившись по земле, он чувствовал, что ястреб все еще цепляется за одежду и старается выклевать глаз. Мэтью отчаянно вертел головой туда-сюда, ссутулив плечи, крепко зажмурив глаза. Вдруг птица ухнула как человек и едва ли не пискнула — Мэтью открыл глаза и увидел, как ястреб отлетает прочь от удара ботинка Берри.

— Вставай! — крикнула она, поддела его ногой под мышку и помогла встать. Мир завертелся, солнце палило отчаянно, но одним хищником в воздухе стало меньше, потому что ястреб валялся у корней лоз, дергая переломанным крылом.

Берри бросилась бежать, Мэтью следом. Еще двадцать ярдов. Оглянувшись, он увидел блеск пота на лицах первых трех преследователей, отставших ярдов на пятьдесят, остальные шестнадцать бежали за ними.

Лес, предлагающий не безопасность, но некоторое укрытие от атаки сверху, был уже рядом, но тут одна из оставшихся птиц снова спикировала на Берри с яростью разбушевавшейся стихии. Ястреб ударил девушку в лоб, Берри вскрикнула и согнулась, прикрывая лицо, но продолжала бежать вперед. Ястреб запутался у нее в волосах и чуть не поднял ее с земли, вырываясь на свободу, потом все же вырвался и снова взмыл в воздух. Мэтью уклонился от внимания второго ястреба, и тот заорал возмущенно, когда преследуемые скрылись в лесу.

Но на солнечных пятнах поляны остановиться было нельзя — крики преследователей стали ближе. Бежать было труднее, надо было перебираться через выступающие корни и острые камни. Мэтью подумал, нельзя ли острым краем перерезать веревки, но не было времени ставить эксперименты, когда девятнадцать убийц дышат в затылок.

— Сюда! — крикнул он, резко сворачивая направо, между двумя массивными дубами. Берри не отставала. Мэтью не очень понимал, куда направляется: единственной мыслью было оставить как можно большее расстояние между собой и ножами за спиною. Глянув вверх, он увидел над головой парящих над верхушками деревьев ястребов. Преследователям достаточно было только следить, куда они летят, чтобы знать все о передвижении своих будущих жертв.

Впереди показался овраг. Мэтью побежал вдоль края, выискивая глазами стену имения. Но как на нее, черт побери, взобраться, даже если она рядом? Он нырнул под низкие ветви, Берри за ним, и вдруг мимо лица мелькнул ястреб. Мэтью продолжал уходить в чащу, лианы и колючки рвали сюртук. Еще один ястреб спустился сквозь ветви, вскрикнул так пронзительно и громко, что наверняка позвал юных убийц. Мэтью сообразил, что даже если им с Берри удастся найти укрытие, ястребы либо нападут сами, либо выдадут их. Останавливаться нельзя.

Слева послышался треск, но никого пока не было видно. Этот чертов ястреб вдруг кинулся на него с криком, когти полоснули волосы бритвами.

И тут лес стал редеть, раздаваться, и Мэтью с Берри оказались на дороге, ведущей из виноградника к центральному зданию. Пока Мэтью стоял, гадая, в какую сторону броситься, оба ястреба почти крыло в крыло пролетели над ними, заставив Берри отшатнуться от нового пореза на щеке. Ястребы поднялись выше, закружились для новой атаки. Мэтью посмотрел в сторону виноградника, потом в сторону дома. Вспомнилось, как Чепел спросил у Лоуренса Эванса: «Кто сегодня на воротах?»

«Енох Спек, сэр», — был ответ.

«Скажите на выходе мистеру Спеку, что может принять участие в игре, когда запрет ворота».

Ворота, подумал Мэтью. Они сейчас без охраны.

В привратницкой есть окна.

Стекло.

— Пошли! — крикнул он Берри, у которой лицо — как и у него — было все исцарапано под маской из крови ягненка.

Он бросился бежать со всех ног к дому, колени подкашивались. Слышно было дыхание Берри сзади вплотную — или это дышал он сам? Дорога сворачивала направо. Взгляд назад — шайка еще не выбежала из лесу. За поворот, и вновь ястребы налетели на них, и снова самый большой выбрал целью Мэтью. Он налетел яростно, как сам дьявол, целя клювом в глаза. Может быть, Мэтью снова получил удар или рваную рану, но все от подбородка до волос болело неимоверно, и он знал, отворачиваясь, что лишь вопрос времени, когда клюв или коготь если не ослепят его, то один глаз вырвут. Ястребы вновь набрали высоту под собственные жуткие выкрики.

Еще три шага — и Мэтью увидел на дороге навозную кучу, в которую вступил, когда его вели. Он остановился так резко, что Берри влетела ему в спину.

Отчетливо вспомнились издевательские слова Осли: «Такой рожей стервятников можно пугать, Корбетт!»

Ястребы кружили над ними, тени их росли.

— Ты что делаешь? — спросила Берри, с трудом шевеля разбитыми и распухшими губами. Ярко-синие глаза смотрели из красных колец.

«Они натасканы на цвет», — сказал Чепел.

— Верь мне, — услышал Мэтью собственный дрожащий голос. Он рухнул на колени, сжал губы, плотно закрыл глаза. И сунул лицо в кучу. Когда он поднялся, на лице у него была маска из навоза.

— Ты с ума сошел! — попятилась от него Берри.

— Проверим, — сказал Мэтью, глядя вверх, на спускающихся ястребов.

Берри поняла, что он задумал. Ястребы с криками спускались вниз, были уже почти рядом.

— А, ч… — Она не договорила, встала на колени, как он только что, подалась вперед и с приглушенным стоном сделала и себе такую же травянистую коричневую маску.

Первым бросился большой ястреб, вытягивая когти. Мэтью не сдвинулся с места, глядя прищуренными глазами, готовый нырнуть в сторону, если его стратагема окажется в буквальном смысле дерьмовой.

Хищник расправил крылья, готовый ударить. Блеснули красные глаза. Мэтью напрягся, сердце стучало молотом.

За несколько футов от лица Мэтью ястреб внезапно втянул когти и взмыл вверх. Мэтью обдало воздухом от мощных крыльев. Второй ястреб тоже проплыл над головой Мэтью, но когти втянул. Берри поднялась с земли, и кровь на ее лице была скрыта темным навозом. Оба ястреба закружились в поиске неровными кругами, а потом, как любой практичный убийца, объявили конец охоты. Они полетели обратно к винограднику, к своему птичнику.

Если юнцы ориентируются в выборе направления на ястребов, то какое-то время это даст, но очень небольшое.

— Привратницкая, — сказал Мэтью, и две грязные вороны полетели вдоль дороги к единственному выходу наружу.

Возле привратницкой не было никого. Над лилиями пруда порхали стрекозы, и вода манила вымыть лицо, но Мэтью и Берри знали, что нет времени останавливаться. Они пробежали мимо пруда, оба покрытые потом, легкие у каждого горели огнем. Еще сто ярдов — и вот привратницкая, с ее окнами в переплетах. Ворота заперты на железный засов. Мэтью тронул дверь — она распахнулась. Внутри были письменный стол, стул, на стене несколько крючьев для одежды. На одном крюке висел коричневый сюртук, с другого свисала фляга на кожаном ремне. Мэтью подумал, как лучше разбить ближайшее окно — мысли ворочались болотной тиной. Верхнее веко левого глаза распухло, губы будто разорваны в клочья.

— Встань спиной к спине со мной и держись твердо, — велел он Берри.

В этой позе он ткнул ногой в стекло, стараясь не выбить всеосколки снизу. Стекло разлетелось с грохотом, и наверняка шайка убийц бросилась сюда, но Мэтью крикнул Берри:

— Наводи меня! — И она стала направлять его, пока он дергался всем телом, пытаясь краем стекла перерезать веревки.

Работал он со спешкой и не без боли — стекло резало не только веревку, но и кожу. Если он перережет себе артерию, все будет зря, но пока что он все же не нанес себе таких ран, чтобы пришлось остановиться. Он только стиснул зубы, изменил позу и продолжал пилить.

— Есть! — сказала Берри. — Перерезал!

Еще нет. Черт бы побрал эти шнуры, они крепче дыхания Хадсона Грейтхауза.

«Что будешь делать, бледная немочь?»

— Я тебе сейчас покажу, что буду делать, — сказал он, и Берри переспросила, но он только мотнул головой, думая лишь о том, что делает. Какая-то дрянь заползла в рот Берри, и она энергично сплюнула.

— Следи! — сказал он ей, но думал — надеялся, — что юнцы все еще ищут их в лесу. Плечи готовы были выскочить из суставов, но тут он ощутил, что давление стало чуть легче и принялся пилить с яростью маньяка. Кажется, шнуры распались с легким треском, но слышал он этот треск или только придумал, не важно, потому что вдруг руки оказались развязаны. Кровь хлынула в затекшие кисти, и он тут же принялся резать веревки на Берри, хотя пальцы были кусками мертвого мяса.

Шнуры упали с Берри, она всхлипнула и чуть было не зарыдала, но Мэтью поймал ее красивое грязное лицо за подбородок.

— Прекрати, нет времени.

Она прекратила.

Он потянулся за фляжкой, налил немного себе в ладонь, но это была не вода. Ром, понял он, попробовав. Очевидно, небольшая премия за охрану ворот. От одного глотка ум прояснился, и Мэтью протянул флягу Берри. Хотя горлышко было вымазано конским дерьмом, девушка сделала глоток. Мэтью заставил себя отказаться от мысли обыскать карманы сюртука и ящики стола.

— Пойдем, — сказал он и вывел Берри к воротам. Железный засов был не так тяжел, чтобы кто-нибудь из старших юношей не мог справиться с ним в одиночку. Мэтью распахнул ворота.

— На дорогу не выходи, — сказал он Берри, глядя ей в глаза. — Иди не останавливайся. Во что бы то ни стало иди. Я тебя догоню, как только смогу.

— Ты же тоже идешь, — сказала она, и это не был вопрос.

— Еще нет. Я должен вернуться за блокнотом.

— Мэтью, ты с ума сошел! Они тебя…

— Молчи, — велел он. — Не теряй времени.

И он толкнул ее наружу новообретенными и очень ценимыми руками.

— Тебе нельзя возвращаться! Если он…

— Я оставлю ворота открытыми. Они это увидят и решат, что мы ушли вдвоем. Вот почему я тебе и говорю не выходить на дорогу — они пошлют всадников. Иди!

Она колебалась всего пару секунд, а потом побежала быстрее, чем заяц от ястреба.

Но зайцам иногда случается удрать, подумал Мэтью, возвращаясь в привратницкую. Особенно если заяц сможет сделать нечто непредвиденное.

Он отхлебнул еще рома и увидел звезды. Просмотрел карманы сюртука и ящики стола, но ничего не обнаружил ценного — например, многоствольного смертоносного пистолета, который, по словам Эштона Мак-Кеггерса, придумали в Пруссии. Кажется, он для своей профессии родился лет на пятьдесят раньше, чем нужно — но уж если родился, то родился.

Если Чепел уничтожит блокнот — а он это сделает, как только решит, что Мэтью и Берри сбежали, — то единственное, что может Мэтью предъявить Гарднеру Лиллехорну — безумца в подвале.

Быстро войти, выломать дверь кабинета и быстро уйти. Сторожит ли кто-нибудь дом? Или все в игре? А женщины, которые готовили еду для пира? Ладно, стоять здесь и придумывать вопросы, на которые не знаешь ответы, можно до самой смерти.

Мэтью было хотел допить напиток храбрости, но вместо этого выплюнул кусок дерьма и побежал навстречу своей судьбе.

Глава сорок восьмая

Перед тем как войти в особняк, Мэтью все же остановился возле пруда с лилиями, нагнулся и напился воды. Потом он сунул лицо в воду, потому что кровь с дерьмом привлекала мух. Сколько удалось, он с себя смыл. Пальцы нащупали рану от клюва и царапины от когтей, левый глаз заплывал и грозил закрыться, порез на правой щеке — оставленный, очевидно, когтем, — доходил, похоже, до кости. Неплохой шрам в коллекцию. При таких темпах ему скоро придется на публике маску носить.

Но зрение сохранилось, и он был жив, причем не настолько сильно ранен, чтобы хотеть умереть. Руки свободны и это счастье. Быстро вбежать и быстро выбежать, и молиться Богу, чтобы не успели кого-нибудь из мальчишек оставить на воротах.

Но оставаться на открытом месте было смертельно опасно. Вдали справа слышались перекрикивающиеся голоса — мальчишки прочесывали лес, однако уже скоро они найдут открытые ворота. И в любую секунду кто-нибудь может прибежать по дороге с ножом в руке и занять позицию на ступенях. Мэтью поднялся — сердце стучало так, что сотрясало все тело, — поднялся по ступенькам и попробовал дверь. Ни Чепел, ни Эванс ее не заперли, выходя на игру, и Мэтью вошел в дом. Закрыл за собой дверь.

В доме было тихо. Мэтью побежал по коридору в столовую, всеми чувствами готовый уловить любое движение или звук. Одна только дверь отделяла его от кабинета Чепела и последнего блокнота.

Конечно, он видел, как ее запирали, но по человеческой привычке не верить своим глазам попробовал ручку. Была заперта, и сейчас заперта.

И что делать?

Только применить грубую силу. Мэтью собрался и ударил в дверь ногой изо всех сил. Потом еще раз, но двери было все равно. Похоже, колониальный дуб не слабее, чем его английская разновидность. Эту штуку так легко не открыть, а возня с ней поднимет столько шуму, что восстанут безглазые ошибки с кладбища Чепела.

Мэтью в отчаянии огляделся. Вот — высокие подсвечники, которые лили столько света на блистающее столовое серебро. Ножки у них вроде бы достаточно крепкие. Мэтью поднял один — руки напряглись от его тяжести. Вот сейчас и посмотрим, что может эта бледная немочь. Ладно, он не сэр Ланцелот, но он отступил почти на длину комнаты, ухватив ножку подсвечника, как мог бы средневековый рыцарь держать рукоять копья. Либо дверь вылетит, либо ребра ввалятся внутрь.

Он разбежался, ударил дверь под ручку импровизированным копьем — секунду ему казалось, что он сам себя на это копье насадил. Это ребра у него лопнули с таким треском?

Нет, это вылетела дверь — распахнулась и ударилась в стену, безжизненно повиснув на одной петле. Точно так же сорванным с петель чувствовал себя Мэтью после эскапады с леди Ле-Клер, которая, как он помнил, осталась спящей не-так-чтобы-красавицей наверху в кабинете.

Кто-то захлопал в ладоши.

Мэтью, не дыша, обернулся, не выпуская подсвечник из рук.

— Чудесный пример, как разломать отличную дверь, сэр, — произнес Саймон Чепел. Рядом с ним и чуть позади стоял граф Дальгрен. Лицо его было бесстрастным, но зеленые глаза блестели. — Вы это сделали с какой-то целью или же просто так?

Мэтью чувствовал, что язык у него присох к гортани.

— А, понимаю, — сказал Чепел, быстро усмехнувшись — в усмешке этой не было ничего веселого. — Понимаю. За блокнотом вернулись? Конечно же. Без него у вас ведь ничего нет? И даже мистер Нэк это понимает. — Топазовые глаза за квадратными стеклами очков глянули вправо-влево. — А ваша подруга? Где она?

— Ушла, — ответил Мэтью. — Через ворота.

У Чепела едва заметно дернулся рот:

— Через ворота? — Он взял себя в руки, как и положено честолюбивому сыну бедного жестянщика. — Ну, что ж, до города далеко. И до ближайшей фермы тоже. Мы ее найдем. — Он оглядел Мэтью от грязных ботинок до спутанных и прореженных когтями волос. — Может быть, вас все-таки следует отправить в ту деревню в Уэльсе, Мэтью. Профессора не может не заинтересовать эскапист такого масштаба. Да вы и веревки сняли! Потрясающе. Но тут несколько ребят прямо перед зданием, и ножи у них очень голодные, так что скажите мне, как вам удалось сбить со следа моих птиц? А мы тем временем…

Но его прервали — и грубо — крики и вопли перед домом. Даже Мэтью услышал, что это орут не одержимые жаждой убийства юнцы. В голосах взлетала вверх паника, как взлетают ястребы прочь от грешной земли.

— Это еще что? — спросил Чепел у графа Дальгрена, но ответил ему не пруссак, а щелчок пистолетного выстрела снаружи.

— Сэр! Сэр! — Это кричал прямо из дверей Лоуренс Эванс. — К нам ворвались! — верещал он высоко и тонко, охваченный страхом. — Там всадники!

Чепел задрожал, в секунду его лицо стало бледным, будто он замерз насмерть.

— Мистер Чепел! — вскрикнул Эванс еще раз, и теперь через открытую дверь и коридор доносились стук копыт, панические крики — и второй выстрел, от которого хозяин имения затрясся — его мирок сшибло с неба кометой Инкриза Мэзера.

Чепел повернулся с природной силой дикого зверя, пусть и раненого, ухватил Дальгрена за лацканы бежевого сюртука, чтобы оттолкнуть в сторону, но тут его взгляд упал на Мэтью, и слюна показалась в уголках рта. Из-под маски джентльмена выглянула морда бешеного пса.

— Изруби его в куски! — бросил он Дальгрену.

Чепел бросился из комнаты в коридор, и Дальгрен вдруг двинулся быстро, как ртуть — схватил рапиру из экспозиции рядом с камином.

Мэтью глянул в сторону дверей, ведущих на террасу и в сад. Они были завешены винного цвета портьерами. Он подумал, что пытаться прорваться сквозь них — значит быть заколотым в спину. И если даже он прорвется, то просто умрет среди цветов.

Дальгрен наступал. Звуки схватки за стенами никак на него не действовали: он получил приказ.

Требовалось действовать. Мэтью сделал выпад подсвечником, метя Дальгрену в грудь. Граф ловко отступил в сторону, схватил рыцарское копье свободной рукой и вырвал его у Мэтью, в то же время направляя смертельный удар рапиры ему в живот.

Мэтью попятился, Дальгрен за ним, с прусской презрительностью отбросив подсвечник. Вдруг Мэтью обнаружил, что прижимается спиной к выставке клинков на своей стороне камина. Рука нашла рукоять рапиры раньше, чем мозги сообщили, что это глупость, но он уже выхватил оружие из ножен. Тут же Дальгрен встал в боевую стойку, тело его сделалось тонким, свободная рука сзади как румпель, колени согнуты не слишком сильно, ноги расставлены для равновесия, рука крепко сжата на рукояти, большой палец в замке. Вся эта чертова наука, которой учил Грейтхауз, мрачно подумал Мэтью.

Он знал, что у него шансов не больше, чем у снежинки на плите. Как только Дальгрен поймет, что перед ним бледная немочь, гравер может начинать писать имя на могильном камне.

Но снаружи кто-то есть. Всадники, сказал Эванс. Сколько? Два пистолетных выстрела, хаос схватки. Если кто-то прискакал на выручку, значит, надо прожить столько, чтобы его успели выручить.

Единственная возможность — блеф.

Он повторил стойку Дальгрена. Куда смотрит этот гад? На оружие? Нет, в глаза. Читает в них страх? Мэтью тоже уставился в глаза Дальгрена, где теперь светилась искра интереса. Из всех пор лил пот, но Мэтью медленно сдвигался влево, ожидая следующего выпада.

Дальгрен нанес удар — нет, финт. Слишком поздно: Мэтью стал парировать и потерял равновесие. Клинок зашипел, дернулся, ударил Мэтью в лицо змеиным жалом. Мэтью отдернул голову, отшатнулся на шаг назад, но Дальгрен наступал, улыбаясь, как безглазый череп.

Мэтью в панике метнул клинок как копье, не успев подумать, что это действие тут же выдаст в нем притворщика. Дальгрен своим клинком небрежно отбил летящую рапиру. Она звякнула, упав на стол посреди серебра, и сразу Мэтью, метнувшись обратно к выставке оружия, выхватил себе другую. Дальгрен был почти рядом, острие клинка направлено Мэтью в горло. Мэтью согнул ноги — черт с ними, с правилами — и отбил острие в сторону. Рука Дальгрена повернулась с невозможной скоростью, и вновь блеснуло острие, направленное Мэтью в грудь. Он увернулся, но недостаточно быстро, и лезвие пропороло верх правого рукава. Лезвие появилось снова, и на нем была кровь, но Мэтью уже не чувствовал боли. Он шагнул вперед, стиснув зубы, лицо свело маской ужаса. Выпад был направлен в лицо Дальгрена, но в ту же секунду рапира сломалась пополам — и запястье Мэтью чуть не сломалось вместе с ней.

Он выхватил третью рапиру. Когда он повернулся лицом к врагу, острие рапиры графа чуть не проткнуло ему нос. Мэтью поднырнул, отскочил, стараясь освободить себе место — Дальгрен за ним.

Мэтью сжался — нервы его вопили. Дальгрен сделал быстрый финт вправо, но Мэтью реагировал медленно и не успел поддаться. Дальгрен чуть сильнее согнул колени, и Мэтью знал, что сейчас будет еще одна атака. Он попятился — и наткнулся на стол.

Рапира Дальгрена медленно сдвинулась справа налево, завораживая взгляд.

Мэтью позволил себе оглянуться на стол. Дальгрен бросился вперед, но Мэтью уже увидел и схватил левой рукой серебряное блюдце с перцем и метнул его содержимое в лицо противнику.

Дальгрен вскрикнул, закрыл глаза рукой, выпад ушел далеко в сторону над правым плечом Мэтью, который вдруг ясно увидел перед собой шахматную доску и понял, что следующий ход должен быть атакующим. Измерив дистанцию, он сделал быстрый выпад. Острие рапиры пробило ткань и вошло в грудь Дальгрена справа. Ощущение было совсем не то, что при протыкании соломенного чучела — скорее как будто тычешь ножом в бифштекс. Дальгрен пятился прочь от Мэтью, рапира его мелькала сверкающей полосой влево, вправо, вверх, вниз, а свободной рукой он прочищал себе глаза.

Мэтью бросился на него, замахнулся изо всей силы, метя Дальгрену в висок. Раздался лязг, когда клинки встретились, и снова половина сломанной рапиры полетела через комнату. Дальгрен часто-часто мигал, но его глаза, хотя и налитые кровью, прояснились. Он ударил Мэтью наотмашь, и тот снова налетел на стол, пятясь, зажав в руке восемь дюймов от своей рапиры.

Дальгрен вычихнул из ноздрей перец, грудь его судорожно ходила вверх-вниз. Он выплюнул на пол струйку яркой крови и встал в боевую стойку.

Мэтью бросил сломанный клинок, схватил серебряную тарелку с куриными костями и метнул в противника. Тарелка пролетела мимо головы и ударила в кирпичи камина. Вторая тарелка отскочила от плеча. Мэтью еще раз протянул руку и схватил на этот раз нож, блестящий от куриного жира.

Дальгрен отступил к ближайшей выставке клинков и выхватил вторую рапиру.

Мэтью тупо смотрел на обломок у себя в руке. Пальцы разжались, обломок упал на стол, а Мэтью подобрал свою первую рапиру, валявшуюся среди объедков.

Пруссак наступал, описывая двумя остриями тесные круги. Снаружи прогремел третий пистолетный выстрел, в коридоре слышался шум драки: смачный удар во что-то мягкое и пронзительный крик боли.

Дальгрен надвигался как Джаггернаут, сосредоточившись, и только струйка крови свисала у него с нижней губы.

Выпад — одна рапира метила высоко, другая низко. Первую Мэтью парировал, даже не потеряв оружия, но вторая метила ему в пах, и уйти от нее можно было только на крыльях. Он извернулся и испытал почти облегчение, когда острие вошло в мякоть левой ляжки. Он уже думал, что боли не чувствует, но эта чуть его не парализовала. Стон вырвался из его губ, свежая испарина выступила на лбу, и он своей рапирой ударил пруссака в лицо. Дальгрен уклонился, но рана в легких сказывалась: кончик рапиры Мэтью пронзил ему правое ухо. Граф резко втянул в себя воздух и шагнул назад. Клинок Мэтью ушел от раненого уха, рапира графа вышла из пронзенного бедра.

Дальгрен принялся кружить вокруг Мэтью, выискивая очередную возможность. Спина его была обращена к открытой двери кабинета Чепела. Он делал обеими рапирами обманные движения, ожидая, чтобы Мэтью среагировал. Штанина Мэтью пропитывалась кровью, он пятился, боясь, что его сила проживет недолго, и он вместе с нею.

Дальгрен подпрыгнул приставным шагом к Мэтью, скрестив рапиры, но тут кто-то с черным распухшим лицом вылетел из дверей у него за спиной, охватил его за плечи в мучительной мольбе.

Граф стал отбиваться от обезумевшей мисс Ле-Клер, и Мэтью увидел свой шанс. Сделав корпус тонким, как учил его Грейтхауз, он сделал выпад, как только мог, хотя одна ляжка ощущалась как дыня. Дальгрен, даже вырываясь из лап Чарити Ле-Клер, небрежно отбил клинок в строну. Лезвия зазвенели, мисс Ле-Клер завопила, как ошпаренная кошка. Мэтью наносил удары высоко и низко, снова высоко и снова низко, и хотя всегда его рапира встречала рапиру противника, Дальгрен не мог ни сменить позицию, ни атаковать с повисшим на нем грузом. Потом он отбросил один клинок и схватил женщину. С криком, который мог быть прусским ругательством, он пронзил ее насквозь, равнодушно столкнул сапогом с рапиры и успел отбить следующий удар Мэтью. Мисс Ле-Клер пошатнулась, упала на Мэтью, который как раз наносил удар наотмашь по голове Дальгрена — клинок выбило у него из руки, и он сверкнул в воздухе, а леди рухнула сперва на колени, потом ткнулась в пол остатками былой красоты.

Лицо Дальгрена свела судорога, на сюртуке выступила кровь. Стремясь прикончить противника, он налетел на Мэтью не с холодной логикой фехтовальщика, а с яростью дикого зверя. Лезвие мелькнуло у ребер Мэтью, он ушел от зловещего острия, схватил Дальгрена за руку, держащую оружие, и вогнал кулак ему в лицо. Изо рта брызнула кровь, и противники сцепились в рукопашной. Прямо перед собой Мэтью увидел зеленые глаза, подсвеченные красным пламенем, снова вогнал кулак в рот Дальгрену, рассек ему верхнюю губу и сам получил сокрушительный удар в левый висок рукоятью рапиры.

В этой беспорядочной и отчаянной драке, когда колени у Мэтью грозили подломиться и он цеплялся за руку противника из последних сил, свободная рука Дальгрена полезла под жилет, и Мэтью понял.

Рука не успела выйти обратно, как Мэтью ударил Дальгрена апперкотом в подбородок. Голова графа мотнулась назад, но Мэтью достался очередной удар рукоятью рапиры. Красным туманом заволокло глаза, он полетел через стол, увлекая за собой серебро джентльмена в хаосе гремящих тарелок, блюд и суповых мисок. Он лежал на полу среди обломков, руки зажаты под ним, и когда он сел — в голове звенели колокола и рычали звери, — Дальгрен обходил стол, шатаясь, занося рапиру для смертельного удара. Изо рта стекала кровавая слюна.

Мэтью встал. Толкнул стул навстречу пруссаку, тот отбил его ногой. Мэтью бросился навстречу как раз под выпад рапиры — она проткнула сюртук, но не тело, к счастью. Снова он ухватил противника за руку с оружием, снова пошла драка лицом к лицу. Мэтью молотил Дальгрена по голове, тот пытался нанести удар рукоятью рапиры и вцепиться в лицо Мэтью другой рукой. Они перевалились через стол и покатились по полу.

Сражаясь за свою жизнь, Мэтью все время помнил одно.

То, что говорил Хадсон Грейтхауз.

«Наступит время, и ты скрестишь оружие с негодяем, который постарается всадить тебе в брюхо короткий клинок. Когда ты увидишь этого негодяя, ты его узнаешь».

Мэтью узнал.

Левая рука Дальгрена ушла под жилет. Мэтью схватил ее за запястье, но удар рукоятью рапиры затмил ему зрение. Где рука Дальгрена? Мэтью охватила паника. Где…

Внезапно рука появилась, и у нее было шесть пальцев — шестой из смертельной и острой стали.

С мощным выдохом, с дьявольской силой граф вогнал свой спрятанный кинжал прямо в живот Мэтью.

Очень громкий сухой треск. И ничего больше.

Дальгрен вскрикнул, как женщина, упал на спину, кинжал повис в сломанной руке и выпал. Рапира тоже звякнула об пол. Глаза графа вылезали из орбит от болевого шока, но вылезли, наверное, еще больше, когда Мэтью вытащил из-под собственного жилета серебряный фруктовый поднос — размером с открытую ладонь. Он сунул его туда для защиты от удара кинжала, который Грейтхауз с мудростью опыта научил его предвидеть.

Одно можно сказать о Дальгрене, подумал Мэтью. Этот человек умел держать большой палец в замке.

Дальгрен тряс головой, мокрые светлые пряди торчали, как рога. Мэтью воспользовался случаем и вмазал подносом ему в лицо. Когда Дальгрен отступил на несколько шагов, пошатнулся, прижимая к груди сломанную руку, Мэтью повторил удар. И третий раз, и пруссак налетел на винного цвета шторы, свисающие над дверями в сад, но этот гренадер не мог позволить себе упасть. Тогда Мэтью бросил поднос обратно в груду серебра, откуда взял, сорвал портьеры с крючьев и обмотал ими голову противника. Потом, медленно и осторожно от боли, но вполне целеустремленно, с трудом поднял стул и от всей души влепил графу Антону Маннергейму Дальгрену последний удар, от которого фехтовальщик, высадив двери, перевалился с террасы в бассейн с золотыми рыбками, беспорядочно дергаясь в своих пеленах.

Мэтью рухнул на колени.

Наверное, все-таки не очень много прошло времени, пока он снова смог двигаться, потому что хотя смятение перед домом стихло, еще раздавались кое-где крики и иногда проклятия. Мэтью подполз к Чарити Ле-Клер и по стонам определил, что она еще жива, и если она проживет достаточно долго, то свое назначение в мире ей наверняка придется пересмотреть.

Он встал, на нетвердых ногах прошел через весь коридор.

В дверях валялся Лоуренс Эванс с огромным чернеющим кровоподтеком посреди лба. Нос тоже был разбит в лепешку, на полу возле его правой руки лежал нож. Неподалеку, прижимая руку к кровавому пятну на рубашке, сидел Диппен Нэк с белым пластырем на носу и подбитыми глазами — работа кулака Мэтью. Рядом с ним лежала черная дубинка, отдыхая после хорошо сделанной работы.

Мэтью стало понятно, что ему слишком сильно досталось по голове, раз он видит то, чего нет. Проморгавшись, он посмотрел снова.

— Ты на что это уставился, черт тебя побери? — буркнул Диппен Нэк.

Мэтью вышел на солнце, переступив через тело Эванса.

Битва, бушевавшая перед домом, уже закончилась, хотя в воздухе еще висела пыль, поднятая башмаками и копытами. Ясно было, кто победил и кто потерпел поражение. С поднятыми руками стояли юнцы — по крайней мере те, кто не валялся на траве, зажимая свои раны, — и победителями вокруг них, с тесаками, дубинами и шпагами стояли те самые констебли, которых Мэтью считал профессионально непригодными дебилами. Их он насчитал восемь — нет, вот еще двое идут и ведут пятерых юнцов, наставив клинки и мушкеты. Из дюжины лошадей некоторые тревожно фыркали, другие спокойно паслись, безразличные к войнам людей.

Вглядевшись сквозь завесу пыли, Мэтью увидел миниатюрного человечка в канареечно-желтом сюртуке и треуголке. В опущенной руке он держал пистолет, стоя над чьим-то телом.

Когда Мэтью подошел, Гарднер Лиллехорн поднял на него страдающие глаза. В ярком свете дня лицо его было мертвенно-бледным, крашеные волосы, скорее синие, нежели черные, убраны назад и связаны желтой лентой. Он снова посмотрел на тело, и когда заговорил, голос у него был совершенно убитый:

— Мне пришлось стрелять — он шел на меня, не останавливаясь. Он… он ведь жив?

Мэтью наклонился. Пуля вошла возле самого сердца Джеррода Эдгара. Глаза юноши были открыты, но пламя в нем погасло. В правой руке он все еще сжимал большой нож.

Мэтью встал, вздрогнув от резкой боли в раненом бедре.

— Он мертв.

— Я так и думал. Я просто… я не… — Он замолчал, потом начал снова: — Я никого не хотел убивать.

— Чепел, — сказал Мэтью. Мысли мешались от потери крови — и от странной иллюзии, что он сочувствует главному констеблю. — Что с Чепелом? — Он потер лоб рукой. — И как вы тут оказались?

— Кирби, — ответил Лиллехорн. — Он мне все рассказал. Я собрал всех констеблей кого мог и приехал сюда. Бог мой, Мэтью! — Он тяжело заморгал, оглядел мальчишек, которым велено было сесть, скрестив ноги и положив руки за голову. — Они же такие еще дети!

Были когда-то, подумал Мэтью, но не сказал вслух. Давным-давно. Лишения, жестокость, черствость этого мира начали их образование, Осли и Чепел его продолжили, профессор Фелл пристроил к делу. Как сказал Джеррод Эдгар: «Здесь я человек, а там я был никто и звать никак».

— А где Кирби? — спросил Мэтью.

Главный констебль равнодушно махнул рукой в сторону дороги к винограднику.

Мэтью двинулся туда и вскоре увидел тело Саймона Чепела, распростертое на брюхе в дорожной пыли. Возможно, его перехватили по пути к конюшне за лошадью, подумал Мэтью. Как Диппен Нэк перехватил Лоуренса Эванса на пути к последнему блокноту или даже более важным документам в картотеке. На левом виске Чепела красовался черный кровоподтек длиной дюйма три, лицо его было серьезно деформировано либо кулаками, либо, что вероятнее, парой башмаков. Очень непривлекательное зрелище, и у Мэтью тошнота подступила к горлу при виде того, во что можно превратить лицо человека. Но лужи крови возле горла не было и, судя по нечленораздельным звукам из разбитых губ, Чепел еще не покинул земную юдоль.

— Я его убить хотел, — сказал Кирби, сидящий у дороги в тени дерева. Неподалеку паслась вороная лошадь с белой мордой. Кирби сидел, подтянув колени к подбородку, с дубинкой в руках. — Свой нож я отдал Лиллехорну, когда мы сюда ехали. Но я мог здесь взять нож у любого из этих мальчишек. И запросто перерезать ему глотку.

Мэтью подошел к нему — хотя бы чтобы не видеть больших зеленых мух, кружащих над кровавой маской бывшего лица Чепела.

— Поллард мне его описал, — продолжал Кирби. — Так что я его узнал. Понимаешь… я за тобой шел от нашей конторы. Хотел пойти с тобой, к Лиллехорну. Потом увидел, как тебя остановили Поллард и еще кто-то. И когда я увидел, как Поллард взял блокнот… тогда я все понял. Я за ним пошел следом обратно в контору, и там мы поговорили.

Кирби закрыл глаза, прислонился спиной к дереву. На лбу и на щеках у него блестел пот.

— И где он сейчас?

— Душка Джоплин? Мой милейший собутыльник? Ну, сперва… до того, как мы поговорили, он пролетел целый пролет крутой лестницы. А потом… уже после нашего разговора, мой добрый приятель разбил себе вдребезги обе коленные чашечки о пару каминных щипцов. — Он открыл глаза и уставился на беспомощного Чепела. — Я постарался добраться до него первым, раньше всех, потому что я хотел его убить. Забить до смерти, если надо будет. Но остановился. — Он наморщил лоб, задумался. — Мэтью, почему я его не убил?

Мэтью тоже сперва подумал и лишь потом ответил:

— Потому что ты знал: теперь Фемида отлично видит Саймона Чепела и его преступления. Убивая его, ты бы только убил себя чуть больше.

— Да, — ответил сын миссис Свенскотт. Кивнул. — Наверное, так.

Мэтью опустился в тени на землю. Его неудержимо тянуло спать после таких передряг. Где Берри? Как она? Он этого не знал, приходилось верить, что все хорошо. А мальчишки? Поймали всех? Что с преподавателями? Есть ли такое место, где их всех можно держать до суда? Это же будет сущий кошмар для Лиллехорна… если он сумеет избавиться от другого кошмара: убийства юноши, который в душе наверняка приветствовал облегчение, дарованное смертью.

Странное место этот мир, построенный людьми. И этот Новый Свет еще более странен, чем Старый.

Светило летнее солнце, пели птицы, порхали желтые бабочки и гудели зеленые мухи.

Мэтью лег в тени на траву, закрыл глаза и дал себе немного отдохнуть.

Глава сорок девятая

Доктора стояли и ждали.

Один стоял собранно и спокойно, другой нервозно затягивался трубкой. Кто знает, что это может дать? Но попробовать надо, и оба врача с этим согласились.

Свет золотого дня лился в открытое окно, Королева Бедлама в своем лиловом кресле с высокой спинкой, хрупкая в этом просторном розовом халате, сидела, как обычно, созерцая сад, ничего не говоря и не меняя выражения лица.

В комнату вошел Мэтью Корбетт.

Он был одет для долгой верховой поездки от Нью-Йорка сюда — светло-коричневые панталоны, белая рубашка и чулки — все новое, с иголочки. Новые темно-коричневые сапоги для верховой езды, пошитые на заказ сапожником Булливером Мартином. Иметь хорошо оплачиваемую работу в Нью-Йорке — это совсем неплохо. К сожалению, получить десять шиллингов с Эстер Деверик не удалось, потому что хотя Мэтью и положил конец похождениям Маскера и Указу о чистых улицах, не было выполнено условие, чтобы ее проинформировали первой. Но Мэтью предпочитал быть живым, чем чтобы эти десять шиллингов бросили на его могилу.

Обидно, конечно, что раскрытие тайны Маскера и появление всей истории в «Уховертке» означало, что вдова Деверик не успеет достаточно быстро упаковаться для возвращения в Англию. Конечно, жители Голден-хилла весьма уважают деньги, но предосудительно относятся к заговорам с целью убийства — во всяком случае, раскрытым и позорно опубликованным для всех, и знатных людей, и даже простолюдинов. И потому — «Прощайте, миссис Деверик!» — так было озаглавлено некоторое письмо в следующей «Уховертке»:

Возьмите свои черные платья, купленные на еще более черные деньги, и покиньте нас, чтобы здесь снова можно стало дышать, и пусть честные коммерсанты нашего города увидят, что получается, когда испорченность души и жадность возводят на пьедестал более высокий, чем законы Бога, Страны и Королевы.

Молю нашего Создателя как можно скорее и надежнее доставить вас к месту вашего последнего назначения.

Искренне ваша,

Полли Блоссом

Несколько сурово, конечно, и не учитывая, что миссис Деверик абсолютно ничего не знала о темных делах своего супруга. Но миссис Деверик была самым яростным из ветров, желавших выдуть преподобного Уэйда из церкви Троицы, а без ее макиавеллиевских бурь этот корабль вряд ли тронется в путь.

Что же касается долгого страдальца Роберта Деверика — это совсем другая история.

Мэтью подошел к миссис Свенскотт. Он несколько щадил левую ногу, но воспаление от раны вовремя перехватили и вылечили, опухоль спала, и доктор Вандерброкен — который решил, что уход на покой, игра на скрипке и прочая муть не отвечают его пламенной натуре, — объявил, что опасности нет, и дал Мэтью подзатыльник за то, что тот вообще заставил его думать об ампутационной пиле. О других ранах Мэтью даже много говорить не стоило, если не считать большого пластыря, прикрывавшего жуткий разрез у левого глаза. Ну и еще два пластыря, поменьше, на щеках, царапины, ссадины и синяки, а также сильный запах окопниково-чесночной мази на заживающих порезах под пластырем на лбу. Останутся ли у него боевые шрамы? На этот вопрос очень умелый, но вспыльчивый доктор сверкнул очками и ответил так: «Хотите боевых шрамов, молодой человек? Так вот, если вы насчет шрамов не заткнетесь, не будете держать раны в чистоте и пользоваться той мазью, что я вам назвал, я устрою вам такой бой, какого вы в жизни не видели».

А самую сильную боль, если уж об этом зашла речь, доставлял не порез от шпаги на правой руке — к счастью, он был неглубок и внимания не стоил, но рана на левом плече под мокрой повязкой из чеснока и окопника — рана от ястребиного когтя, вспоровшего сюртук и показавшего, как в долю секунды от кардинала остался только вихрь красных перьев. Эта рана тоже заживала, но Вандерброкен именно ее проверял чаще других, поскольку она доходила до кости, и Мэтью приходилось стискивать зубы, когда она болела, как последняя сволочь, обычно среди ночи. Та самая рука, которую так тщательно смял Одноглазый три года назад.

А в остальном здоровье у него было тип-топ.

Он только боялся, как бы эта масса пластырей, царапин и синяков, называемая обычно «лицом», не напугала бедную женщину до окончательной потери дара речи. Мэтью оглянулся на врачей. Рэмсенделл кивнул, а Хальцен озабоченно пыхнул дымом из трубки.

— Миссис Свенскотт! — негромко позвал Мэтью.

Королева Бедлама моргнула, но не отвела глаз от цветов и бабочек. Мэтью знал: больше у нее ничего не осталось.

— Мадам Эмили Свенскотт! — повторил он. — Вы меня слышите?

Она слышала, он это знал. Это у нее цвет лица поменялся, едва заметно? Действительно чуть порозовела кожа, начиная от ушей?

— Эмили?

Мэтью осторожно положил руку ей на плечо.

Женщина резко повернула голову. Глаза были мокрые, и неизвестно, куда они на самом деле смотрят. Рот открылся, но слова не пошли. Женщина закрыла рот, сделала долгий-долгий вдох, и Мэтью понял, что где-то в самой глубине ее существа голос здравого смысла сказал так: «Я задам этот вопрос в последний раз, в самый последний раз — и потом уйду навсегда».

По правой щеке Королевы скатилась слеза.

Лицо ее было бесстрастным, царственным. Открылся рот, будто нечеловеческим усилием воли.

— Молодой человек, — сказала она сдавленным шепотом, — прибыл уже «Ответ короля»?

— Да, мадам, — ответил Мэтью. — Он прибыл.

И по его сигналу в комнату матери вошел Тревор Кирби.

Он снова стал красивым, в сером сюртуке в черную полоску, в сером жилете. Костюм успешного адвоката, выданный агентством «Герральд». Черные до блеска начищенные туфли того же происхождения. Хадсон Грейтхауз бился в припадке, но Мэтью был тверд как алмаз. А когда такое с ним случается, время прекращает свой ход на серебряных часах, которые он вернул себе, сняв с избитого Саймона Чепела. Часам тоже слегка досталось, но…

…но они работали.

Ванна, бритье, стрижка, нормальное питание и несколько суток отдыха уменьшили, если не убрали совсем огонь лихорадочной одержимости из глаз Тревора и остроту скул при запавших щеках. С расчесанными густыми волосами, вычищенными ногтями, с решительной походкой, он выглядел совершенно цивилизованно — похожий на троекратного убийцу не больше, чем Саймон Чепел на ректора университета.

Но шагающий решительной походкой Тревор запнулся, войдя, вопреки своим прежним намерениям, остановился, нерешительность облаком затуманила его лицо. Он нашел взглядом Мэтью, и только Мэтью мог понять глубину стыда и муки, какие прочел в глазах Тревора.

Миссис Свенскотт ахнула, уставившись на это видение за плечом Мэтью. На миг ее позвоночник будто окаменел, руки сжимали и отпускали подлокотники, сжимали и отпускали.

Потом она очень медленно отпустила свой трон и начала вставать.

Она встала. Из глаз хлынула влага, сдерживаемая ранее плотиной необходимости, и миссис Свенскотт очень отчетливо произнесла:

— Мальчик мой.

Рэмсенделл и Хальцен шагнули вперед, чтобы подхватить ее, если она будет падать, ибо дрожала она так, что этого испугались все. Но она стояла ровно и твердо, как ива, которая гнется и гнется, но никогда, никогда, никогда не позволяет себя сломать.

Без единого слова Тревор прошел разделяющее их расстояние, и Мэтью навсегда запомнил, как это было близко и как невозможно далеко.

Сын судорожно обнял мать, и мать положила голову ему на плечо — и заплакала. И Тревор заплакал вместе с ней, без стыда и страха, и если бы кто-нибудь сейчас сказал, что все равно они не родные, Мэтью бы тут же дал этому человеку в глаз, будь он хоть сто раз Хадсон Грейтхауз.

Ему пришлось отвернуться, подойти к окну, выглянуть в сад, который так долго был спасением старой женщины. Королевы Бедлама не стало, да упокоит ее Господь.

— Я думаю, — сказал Рэмсенделл, подойдя к Мэтью, — что надо бы всем чаю принести.

Тем временем Тревор помог матери сесть в кресло рядом с кроватью и подтянул второе кресло для себя. Держа ее руки в своих, он слушал ее сны наяву.

— Твой отец, — сказала она, — вышел погулять. Ненадолго. — У нее выступили слезы снова. — Он последнее время очень волнуется, Тревор. Из-за… из-за… — Исхудалая рука вспорхнула ко лбу бабочкой. — У меня… у меня сегодня мысли немножко путаются, Тревор. Прости меня, ради бога.

— Все хорошо, — ответил Тревор с бесконечной добротой и еще большим терпением в голосе. — Это я прошу прощения. За то, что не приехал, когда обещал. Ты меня простишь?

— Прощу… тебя? — спросила она, будто сама подобная мысль вызвала недоумение. — Что мне прощать? Ты ведь уже здесь… ох. В горле пересохло. Говорить трудно, так пересохло.

— Чаю, — сказал Рэмсенделл, протягивая каждому из них чашку.

Миссис Свенскотт посмотрела на доктора и нахмурила брови, пытаясь понять, кто это такой. Потом взгляд ее обвел комнату, и даже Мэтью понимал, что какой-то образ у нее в мозгу сдвинулся и стал разворачиваться из свитка, подобно длинной нитке с клубка в темном и неизвестном коридоре. Чтобы вернуться к тому, что ей было знакомо, она просто стала смотреть на Тревора и пить чай маленькими глотками.

— Твой отец, — начала она снова, допив чай, — скоро вернется. Он на прогулке. Ему многое нужно обдумать.

— Да, я знаю.

— А ты посмотри на себя, ты же просто красавец! — На губах появилась улыбка, хотя она и не согнала печали. — Как же ты красив! Расскажи, как Маргарет?

— Очень хорошо, — ответил он.

— Прекрасный сегодня день. — Она отвернулась еще раз взглянуть на сад. — Младенец похоронен прямо здесь. Мой маленький. Ой…

Что-то глубоко ее потрясло — она опустила голову, плечи согнулись, будто под невероятным, сокрушающим бременем. Так она и сидела недвижно, и все, кто был в комнате, ждали.

— Оставайтесь на местах, — посоветовал Рэмсенделл, стараясь говорить будничным тоном.

Прошло пятнадцать или двадцать медленных секунд. Вдруг миссис Свенскотт резко вздохнула, будто вспомнила, что надо дышать, подняла голову и улыбнулась сыну — выжженными пустыми глазами.

— Твой отец вышел погулять. Скоро придет, очень скоро. И ты ему все расскажешь про Маргарет. Ах да! — Мэтью подумал, что сейчас случится еще один приступ страдания, но миссис Свенскотт всего лишь тронула Тревора за колено. — Путешествие! Как ты его перенес? «Ответ короля» — достаточно комфортабельно судно?

— Вполне комфортабельное.

— Я рада. Ты ехал навестить… у меня мысли путаются, Тревор. Я уже такая старая, что меня придется в ящик положить.

— Мама. — Он взял у нее чашку, отставил в сторону, снова взял ее руки в свои. — Послушай меня.

— Хорошо, — согласилась она. Но он молчал, и она спросила: — О чем?

— Обо мне, мама.

— Хорошо.

Он подался к ней поближе.

— Я не смогу остаться надолго. Мне нужно будет отлучиться. По делу. Дело, мама, понимаешь?

— Дело? Нет, не очень понимаю. Твой отец в делах разбирается. — Очевидно, она снова попала на больное место, потому что замолчала на несколько секунд. — Ты юрист, — сказала она наконец. — Твой отец очень, очень тобой гордится.

— А я горжусь вами, всей своей семьей. Тем, чего мы все вместе достигли. Мы же большой путь прошли, правда?

— Большой путь? Да, он гуляет долго. Но скоро придет.

Тревор посмотрел на докторов, ища подсказки, но они стали такими же немыми свидетелями, как Мэтью. Сыну миссис Свенскотт предстояло самому искать дорогу домой.

— Отец может прийти поздно.

Она не ответила.

— Он… он может не вернуться. — И Тревор быстро добавил: — Еще долго.

— Он вернется. Конечно же, он вернется!

— Мама… могло что-то случиться. Что-то очень… очень плохое. Быть может, несчастный случай. Я не знаю, я только предполагаю. Могло случиться.

Ее палец лег поперек губ Тревора.

— Тс-с! — сказала она. — Ты же не знаешь, а ты спроси кого хочешь. Гордона спроси, он тебе расскажет. Когда Николас уходит гулять, это потому что… ему надо подумать. Насчет какой-нибудь проблемы. Неприятной проблемы, да. Он ушел гулять, потому что… — она проглотила слюну, — потому что были неприятности.

— Да, — ответил Тревор. — А ты знаешь какие?

— Я… нет, я не знаю. Что-то было… вино… — Она затрясла головой, стараясь избавиться от воспоминания. — Николас последнее время очень волнуется. Здесь был адвокат. Этот самый мистер Примм. Я думаю… да, он остался обедать. Он говорил… — Тут она вздрогнула, как от физического удара, и не сразу смогла продолжать. — Он говорил, что мы должны это доказать. Доказать. Очень важно. — Она вдруг посмотрела на руки, расставила пальцы. — Боже мой! Мне надо кольца почистить!

— Мама, посмотри на меня. Пожалуйста.

Она опустила руки, на которых не было колец, и посмотрела на него.

— Видишь вот этого молодого человека? — Тревор показал на Мэтью.

— Да. — Миссис Свенскотт подалась ближе к сыну и прошептала: — Бывают же такие несчастья!

— Его зовут Мэтью Корбетт. Он мой друг, мама. Я уже сказал, что какое-то время буду очень занят. Очень… связан. И не смогу тебя навещать так часто, как мне хочется. Может быть, я даже не смогу сюда приехать, — по ее лицу пробежала рябь отчаяния, и он быстро добавил: — …неизвестно, сколько времени.

— Ты очень занятой и успешный юрист, — сказала она. — Ты сам знаешь, что тебе делать.

— Мэтью будет навещать тебя время от времени. Он будет рядом с тобой и будет слушать, когда ты захочешь говорить, и будет говорить, когда тебе захочется слушать, или будет читать тебе вслух, если ты пожелаешь. — Он сжал ее руки в ладонях. — Я хочу, чтобы ты знала: когда рядом с тобой сидит Мэтью, я тоже рядом. Когда он читает тебе, читаю я, и когда он говорит с тобой, я слышу. Ты понимаешь?

— Я понимаю, что у тебя мозги немного съехали после далекой морской дороги. — Она высвободила руку, погладила его по щеке. — Но ты этой жизнью доволен, и ты так занят — так что да. Мы с отцом ничего не имеем против, чтобы твой друг время от времени приходил к нам в дом. Не пожелает ли он остаться к обеду?

— Да, мадам, с удовольствием.

— Он не из любителей дарового угощения? — Произнесенный шепотом вопрос был адресован Тревору.

— Нет, вполне респектабельный джентльмен.

— Что ж, так и должно быть, ведь он же твой друг? — Она погладила его по щеке, как гладила, наверное, когда он был маленьким умным предприимчивым мальчишкой, и она видела открывающиеся перед ним возможности. — Сейчас ведь уже поздно, не правда ли? — спросила она.

— Поздно?

— Для меня поздно. Я такая уже стала глупая старуха. Но перед тобой… перед тобой теперь чудесный путь. Твоя карьера, Маргарет. И дети, дети, не забывай. Ах, каким ты можешь стать, Тревор! Тем, кем ты и должен вырасти. Ты знаешь, твой отец так во многом еще мальчишка. Я думаю, он никогда уже не повзрослеет. Как получилось, что вы с ним так похожи?

— Я не знаю, — был ответ. — Я только знаю, что любил… и люблю отца, и тебя, мама. И я всегда буду любить вас обоих, и выше вас никого не будет в моем сердце.

— Ну-ну! — Она игриво взяла его за подбородок. — Так говорят все сыновья, пока у них свои сыновья не появляются.

Тревор на секунду наклонил голову. Мэтью понял, как этот человек сумел скрыться за маской Эндрю Кипперинга, который скрывался за Маскером: когда Тревор поднял голову, он улыбалсялучезарно, как человек, у которого нет ни малейшего огорчения на всем Божьем свете. Он поцеловал ее в щеку, и она сказала:

— Наверное, мне лучше пойти уже и лечь. Я так от всего этого устала.

Чего «всего этого», она не объяснила, но Тревор помог ей лечь на глазах у двух докторов. Когда сын ее уложил и укрыл одеялом, она улыбнулась и протянула ему руку.

— Обещай мне, — сказала она.

— Что обещать?

— Обещай мне… что пойдешь на кухню и скажешь Присцилле, чтобы налила тебе куриного супа до того, как ты уйдешь.

— Ну, я же не уйду без куриного супа Присциллы, правда ведь?

— Даже и не думай, — ответила миссис Свенскотт уже уплывающим голосом. — Когда я проснусь, все… все будет уже лучше, правда?

— Да, мама, конечно. Намного лучше.

— Человек может только надеяться, — услышал Мэтью ее шепот. Потом она вздохнула, выпустила руку Тревора и тут же погрузилась в забытье.

Рэмсенделл и Хальцен подошли к кровати, но только чтобы посмотреть, как она дышит, и проверить, что ночная ваза в пределах досягаемости. Рэмсенделл поскреб затылок.

— Долгий путь, зато мы хоть знаем теперь, в какую сторону идти.

Тревор встал:

— Она поправится? В смысле… будет она такая, как была?

— Сложный вопрос. Я лично просто не знаю. Но начинать нам придется медленно, конечно. Прежде всего надо будет дать ей понять, где она находится и кто такие мы. Потом мы доведем до ее сознания весть об утрате мистера Свенскотта, но лишь когда будем уверены, что она выдержит. И это может оказаться для нас всех долгой и трудной работой. Но я думаю, что, если мистер Корбетт будет приезжать ее навещать, все пройдет весьма удачно. Этих посещений она будет ждать, и рассматривать их как… как ваши посещения, как вы столь красноречиво сказали.

Тревор кивнул. Он отвернулся от кровати и с суровой решимостью поглядел на дверь. Потом сказал:

— Ладно. Я готов.

Он еще раз поцеловал мать в лоб и вышел, сопровождаемый Мэтью.

Снаружи ждал фургон. В кремовом костюме для верховой езды с ярко-красным жилетом стоял у коновязи Гарднер Лиллехорн рядом со своей лошадью. Данте, конь Мэтью, также стоял привязанный к коновязи. На фургоне готовы были принять заключенного кучер и констебль по имени Урия Блаунт. Лиллехорн держал в руке наручники с цепью. Они звякнули у него в руке, когда он шагнул навстречу Кирби, будто ставя тяжелую точку.

— Могу я попросить не заковывать мистера Кирби? — спросил Мэтью, когда Тревор протянул руки.

Маленькие черные глазки сердито блеснули:

— Почему, сэр? Щадя вашу чувствительную душу?

— Нет, потому что, я думаю, в этом нет необходимости. Мистер Кирби обещал не причинять беспокойства. Я думаю, мы должны верить ему на слово.

— И потому он был закован на пути сюда, сэр? Потому что мы поверили ему на слово?

— Сделайте мне одолжение, — ровным голосом попросил Мэтью.

Лиллехорн хмыкнул, начал замыкать тяжелые браслеты вокруг запястий Тревора, но нахмурился и отступил, не застегнув их.

— Я уже сделал вам одолжение, как вы выразились, разрешив этот совершенно не официальный визит. Теперь арестованный сядет в фургон. Мистер Блаунт, помогите ему. И все время держите пистолет наготове.

— Есть, сэр!

— Мэтью, спасибо тебе, — сказал Тревор, прежде чем залезть в фургон, где его будут сторожить всю дорогу до Нью-Йорка. — Спасибо, что согласился ее навещать. И хочу спросить: ты думаешь, ей ничего грозить не будет?

— Думаю, что не будет. Никакой прибыли от нанесения ей вреда и никакого урока подручным. Так что я думаю, ей ничего не грозит.

— Поехали, джентльмены! — Лиллехорн сел на коня. — Или нам сейчас ввалиться в ближайшую таверну и слезами разбавлять пиво?

По дороге Мэтью подъехал на Данте к лошади Лиллехорна. Процессия шла шагом.

— Я очень ценю ваши одолжения, — сказал он. — Оба.

— Избавьте меня.

— Я только хотел сказать вам, что для Тревора очень важно было увидеть свою…

— Да что вы привязались со своим Тревором? Он ваш лучший друг? Вы вообще помните, что он убил троих, переломал ноги еще одному и четвертого тоже мог забить насмерть?

— Я помню, что он сдался вам и спас мне жизнь. Может, и не лучший, но друг.

— Вы мне еще в том проклятом имении все уши об этом прожужжали, — буркнул Лиллехорн мрачно.

Мэтью придержал язык. Гарднер Лиллехорн возвращался в свое обычное состояние. Конечно, его можно было понять, потому что он влип в жуткое болото. Тюрьма переполнена, временную тюрьму устроили в холодной, правоохранительные силы Нью-Йорка разрывались на части от такого огромного числа преступников, которых надо где-то держать да еще и кормить. Вся сцена превратились в веселую катастрофу — мальчишки выбрасывают в окна содержимое грязных ведер и мочатся на всех, кто неосторожно подойдет к решеткам. И двое арестованных, будто решивших воплями и поливом через решетку проложить себе путь к свободе, были Карвер и Бромфилд, схваченные на пути за Диппеном Нэком. Они столкнулись с Лиллехорном, Кирби и констеблями, и Кирби узнал в Бромфилде человека, который был с Поллардом. Тут же за ними бросились в погоню, и лошадь сбросила Бромфилда в заросли шиповника, а Карвер предпочел остановиться сам, когда мимо его уха свистнула пуля.

К этим веселостям добавить еще и осложнения — с загадками — папок и документов, найденных в кабинете Чепела, и можно будет не удивляться, что Лиллехорн сделался вспыльчив, как огниво. Пришлось оповещать прокуроров Чарльз-тауна, Филадельфии и Бостона плюс еще множество городков и местечек поменьше о невероятном количестве поддельных контрактов и купчих крепостей, о планах поджогов, вымогательств, похищений и даже изготовлении фальшивых денег, уже осуществляемых или только задуманных к осуществлению с помощью этих мальцов — и молодых людей, — обученных в университете преступников и внедренных в эти города в ожидании сигнала. Полиция и судейские метались как в горячке от необходимости действовать по тридцати с лишним крупным преступлениям на разных стадиях планирования по всему Атлантическому побережью, при этом имея на руках двадцать пять уголовников, часть которых нуждалась в медицинской помощи. И еще некоторые вроде Чепела и Полларда привязаны к кроватям в больнице на Кинг-стрит. Так что Мэтью отлично понимал и прощал Лиллехорну дурное расположение духа, поскольку ситуация действительно была отчаянная.

Но Мэтью считал, что его работа — поймать преступников. А дальше с ними что-то делать — работа Лиллехорна.

— Гарднер, — сказал Мэтью, держась рядом с Лиллехорном. — У меня есть идея насчет центрального здания для констеблей. Помните, говорили на встрече с лордом Корнбери? Если такую станцию построить, ее можно соединить с новой тюрьмой. Современной, и будут там, скажем, двадцать камер. С кухней, чтобы еду можно было готовить на месте. Знаете, можно даже небольшой лазарет там сделать, чтобы раненых заключенных не увозить в…

— Молчать! — рявкнул Лиллехорн. — Ты как меня назвал?!

— Простите?

— Я спрашиваю: как ты меня назвал?

Мэтью вспомнил:

— Гарднер. Вашим именем.

— Так вот, сэр! Вы не имеете права называть меня как-либо иначе, нежели главный констебль Лиллехорн или же мистер Лиллехорн. И уж точно не… как это вы себе позволили. Наглый щенок! Уж не думаете ли вы, что из-за… ну, того, что было там, в имении, из-за моей секундной растерянности вы можете говорить со мной как с равным? — Безупречная черная бородка Лиллехорна даже затряслась малость. — Я — лицо официальное и облеченное властью, Корбетт! А вы — частный гражданин, и ненамного выше простого клерка, если хотите знать мое мнение — что бы вы ни воображали о себе с этим вашим агентством, которое наверняка обернется оглушительным провалом! Это мой город, Корбетт! Вам понятно? Он никак не ваш и не этого громогласного идиота Грейтхауза, и уж если вы думаете, что будете подрывать мой авторитет, поливая меня грязью перед лицом лорда Корнбери, то честью клянусь, вас ждет бой! Слышали? Настоящий бой! А если вы думаете, что Гарднер Лиллехорн хоть раз в жизни уклонился от боя, то я прямо вам в глаза скажу…

Мэтью решил дать волю потоку констеблева красноречия — все равно не в его силах было заткнуть этот фонтан. Было понятно, что когда он минут через пять снова начнет слушать, Лиллехорн все еще будет разливаться соловьем. Глядя внимательно на трясущееся красное перо на шляпе Лиллехорна, он лениво думал, почему ястреб никогда не появляется тогда, когда он нужен.

Глава пятидесятая

Всходило и заходило солнце, плыла по небу луна, меняя форму каждую ночь. Поднимались приливы и уходили отливами. Лето кончилось, наступил сентябрь.

Мэтью посмотрел на часы — уже девять, пора домой. Завтра утром надо будет записывать дело в книгу, а потом два часа фехтовальной тренировки с Хадсоном Грейтхаузом. Нельзя сказать, что он ждал этих часов с нетерпением, но ценный урок следования голосу опыта он усвоил.

— Твой ход.

— Да, я догадываюсь.

Мэтью протянул руку и глотнул сидра, заставляя Ефрема подождать еще немного. Шахматная доска на столе давала пример истребления, которое бывает, когда равные противники решают играть агрессивно. У игравшего белыми Мэтью остались на сосновом поле боя два коня, две ладьи и шесть пешек, готовых жертвовать жизнью ради своего короля и выигрывать войну. Черное воинство Ефрема насчитывало слона, коня, две ладьи и шесть пешек. Король Ефрема стоял на d7, король Мэтью забился в угол h1. Мэтью пил медленно, потому что ему не нравилось, какой оборот принимала игра.

— Очевидный же ход, — сказал Ефрем.

— Тогда ладно.

Мэтью был совсем не так уверен. Ладья Ефрема на h8 готова была побить белую пешку на h3 независимо от хода Мэтью. И слишком открытой получается позиция короля. Ладно, что-то делать все равно надо. Мэтью передвинул ладью с a1 на e1, и ладья Ефрема обрушилась на беззащитную пешку. Их осталось пять.

Игра шла при свете ламп таверны «С рыси на галоп». Мэтью пришел по приглашению Ефрема с ним пообедать, с удовольствием съел отлично пропеченную рыбу, жареную картошку и зеленую фасоль, запив двумя чашками терпкого и вкусного сидра. Он теперь осторожно пил в тавернах — особенно вино из только что распечатанных бочонков, хотя и понимал, что невозможно всю жизнь жить и думать, что каждый твой глоток может быть отравлен белладонной. Понимал, но все равно от этой мысли трудно было избавиться.

Он сделал ход другой ладьей, и Ефрем без колебаний взял белого коня на h2 ладьей.

«Ах ты черт!» — подумал Мэтью. Кажется, надо было уйти раньше. Уже сыграно было две партии — первую выиграл Мэтью отвлекающим маневром в центре и атакой на королевском фланге, вторая закончилась вничью, а вот эта выходила неудачной. Ефрем явно прогрессирует. Впрочем, сам Мэтью прогрессирует в фехтовании. Вот смеху-то будет, если он станет хорошим фехтовальщиком и посредственным шахматистом!

«Но не сегодня, друг мой Ефрем, не сегодня!»

Мэтью взял королем агрессивную ладью, ища выхода из западни, которую поставили на него черный конь и оставшаяся черная ладья. Нет, не сегодня.

Кое-что из случившегося мешало ему сосредоточиться.

Здоровье его было в порядке, в общем, и это было в плюс. Повязки все сняли, кроме той, что возле левого глаза и под рубашкой на левом плече. От него по-прежнему пахло чесноком и окопником, но все понимали причину.

А вот что не давало ему покоя в числе прочего — убийство Саймона Чепела и Джоплина Полларда.

Оно произошло в больнице на Кинг-стрит две недели назад. Чепела уложили поправляться после грубой и жуткой перекройки лица. К этому добавилось заражение и воспаление, и он под бинтами молчал на все вопросы главного констебля Лиллехорна. Точно так же молчал и Джоплин Поллард — раздробленные колени заставляли его всякий раз закусывать палку, стоило доктору Вандерброкену к ним прикоснуться. Если бы он прожил достаточно, то к веревке палача ехал бы на тележке.

Поскольку Поллард и Чепел были единственными пациентами в этом отделении — так называемом тюремном, — за двумя запертыми дверями, и оба они получали сильно одурманивающие лекарства, чтобы хотя бы чуть-чуть заснуть, их кончину можно было, очевидно, организовать относительно тихо. Что только придавало ей зловещую загадочность. Их нашел мертвыми первый пришедший санитар — молодой человек, уроженец Нью-Йорка, известный своей тщательностью в уходе за больными. Из отчета Эштона Мак-Кеггерса следовало, что смерть наступила между двумя часами ночи и тремя утра и была причинена тонким и длинным лезвием, проникшим в мозг через правый глаз каждого из убитых. Взломщик замков оставил лишь легкие царапины на двери.

Мэтью это очень беспокоило, и не только потому, что Чепел и Поллард избежали петли и унесли свое знание о профессоре Фелле с собой в могилу, но и потому еще, что среди мальчишек, захваченных в тот памятный день, не было мистера Рипли.

Черный конь сделал ход, заняв позицию для атаки.

— Слишком просто, — сказал Мэтью, делая ход королем.

— Да, — согласился Ефрем. Постучал, задумавшись, пальцем по подбородку. Карие глаза казались больше за стеклами очков. — Пожалуй, так.

И еще кое-что не давало покоя мыслям Мэтью. Власть профессора Фелла требовать верности была такова, что у Лоуренса Эванса могло бы вообще языка не быть — на вопросы он не отвечал. Он сидел в тюремной камере, не произнося ни слова, и на лице его воцарилось вечное выражение молитвенного покоя. Он тоже думал, что покинет сцену раньше, чем прозвучит приговор судьи? Если да, то он был готов к путешествию.

Бромфилд и Карвер — это были мулы: они выполняли приказы и ничего не знали. Как и перепуганные говорящие по-голландски женщины, которые готовили еду и искренне считали, что участвуют в масштабном эксперименте по организации образования. Чарити Ле-Клер, занимавшая койку в женском отделении на Кинг-стрит, растущая и убывающая, как луна, могла бы захотеть говорить в порядке мести, но когда ее понесло как в горячечном бреду, твердила она только об одном — как ее похитил Лоуренс Эванс в лондонском борделе в девяносто шестом, отмыл и одел и под действием всяких зелий заставил удовлетворять животные и жестокие — да, жестокие! — потребности такого количества обучаемых юных уголовников, что их бы хватило Нью-Йорк два раза перевернуть. В подробностях недостатка не было. Мэтью отметил, что Лиллехорн и Байнс очень внимательно относились к ее показаниям, и клерк два пера сломал. К сожалению, мисс Ле-Клер, хотя и обладала достаточно стойкой конституцией для женщины столь тяжелой профессии, вне этой профессии была бесполезна.

Ефрем сделал ход другой ладьей, пожал плечами и вздохнул, ставя ее на доску, будто ничего в ходе игры это не меняло. Мэтью понял, куда стремится эта ладья через два хода, и снова подвинул короля.

Он заметил, что сидит в глухой защите. Очень неудачное положение, если верить Грейтхаузу.

И еще. Налет на имение Чепела привел в сети закона еще двух человек — один за сорок, другой под шестьдесят, которых явно держали в преподавателях. Первый признал себя специалистом по шантажу — «прижимать пижонов», как говорил он, — и в различных методах вымогательства. Человек постарше был экспертом по финансам. Кажется, единственным его преступлением было умение рассуждать об иностранных валютах, обменных курсах и системах поведения на рынке что бекона, что редких драгоценностей, и рассуждать до тех пор, пока допрашивающему не захочется заткнуть ему пасть раскаленной кочергой. Оба они сознались, что видели в имении много убийств и показали Лиллехорну кладбище, где лежали тела, но история их найма была таким клубком, что распутать его можно было, только погрузившись в преступный мир Лондона, да и то не наверняка.

Проблема в том, думал Мэтью, глядя на доску, что видел он там четверых, которых счел инструкторами. О третьем мужчине и о женщине с синим зонтиком даже и слуху не было.

Ефрем допустил ошибку — простую, но характерную. Мэтью перепрыгнул конем через черного слона и увидел свет в конце туннеля.

— Ох ты! — замотал головой Ефрем. — Не надо было мне эту ладью двигать.

Диверсия, подумал Мэтью. Он хочет меня отвлечь на погоню за ладьей. Нет, не погонюсь, разве что деваться будет некуда.

И еще был граф Антон Маннергейм Дальгрен — еще один ноющий зуб, даже целая челюсть.

Оставив Тревора Кирби сидеть под деревом, Мэтью вернулся в дом, через разгромленную столовую вышел на террасу, где собирался спуститься вниз, вооружившись рапирой, и вытащить Дальгрена из пруда с золотыми рыбками.

Портьеры остались в пруду, а графа не было.

Мэтью с четырьмя констеблями обыскал весь дом, другие здания и конюшню — безрезультатно. Будто зловещий гренадер расправил кожистые крылья и улетел в Пруссию — настолько бесследно он исчез. Мэтью казалось это потрясающим, даже невероятным: как настолько избитый и израненный человек смог так быстро удрать. И снова всплывало слово «демонический».

Ефрем хотел двинуть ладью — и остановился.

— Знаешь, Мэтью, я тебя сюда пригласил для определенной цели.

— Знаю. Пообедать и сыграть в шахматы.

— Ну… не совсем. — Он двинул ладью, угрожающую теперь коню Мэтью. — Я хотел знать, вот если… если…

— Да выкладывай уже.

Ефрем откашлялся.

— Если я приглашу Берри Григсби на бал «Молодых львов» в следующую пятницу, как ты думаешь, она согласится?

— Чего?

— Берри Григсби, — повторил Ефрем. — На бал «Молодых львов». В следующую пятницу. Как ты думаешь?

Мэтью выпрямился:

— «Молодые львы»? Давно ты член клуба?

— Месяц назад вступил. Сразу, как мне исполнилось двадцать один. Да ладно, нечего на меня так смотреть, Мэтью! Вполне нормальные ребята, эти «Молодые львы». Там же сыновья ремесленников…

— Я знаю, кто там.

— И у них действительно танцы хорошие. Этот бал будет в «Док-хаус-инн».

— Чудесно.

Мэтью сделал ход королем.

— Глазам своим не верю! Как ты мог сделать такой ход?

Черная ладья сняла с доски последнего коня Мэтью.

— Да я пытаюсь в голове уложить, что ты вступил в клуб! Ты же всегда говорил, что это пустая трата времени!

— Нет, Мэтью, — ответил Ефрем. — Это ты говорил. Твой ход.

— Нет, погоди, минутку только. Ты хочешь пригласить Берри? Зачем?

Ефрем засмеялся:

— Мэтью, ты в своем уме?

— Был, когда садился за доску.

— Вот слушай. — Ефрем двинул вперед пешку. — Ты на Берри смотрел когда-нибудь? Ты с ней говорил? Она красавица, и она очень… очень… даже не знаю, как сказать, но мне это нравится. Она не такая, как все, Мэтью. Она… она за душу берет, наверное, это я хочу сказать.

— За душу, — повторил Мэтью, двигая свою пешку навстречу.

— Просто берет, и все. Я вот видел, как она сидит на молу и рисует. В то утро, когда я наступил на ту проклятую черную кошку и упал в бочку, спасибо тебе за смех, но именно это нас свело. Она мне помогла выбраться, и я сидел… то есть мы сидели и разговаривали, просто разговаривали. Мне нравится, как она смеется, нравится ее запах, нравится…

— Где, черт побери, ты ее нюхал?

— Да ладно, ты меня понимаешь. Иногда просто как-то донесет ветерком запах от волос или от кожи. Это прекрасно.

— Последний раз, когда я чуял ее запах, она совсем не так хорошо пахла.

— Прости?

— Ладно, ничего. — Мэтью попытался снова сосредоточиться на игре, и эта попытка жалко провалилась. Вдруг не стало никакой разницы между пешкой, ладьей и королем.

— Так вот, — напомнил Ефрем, — я спросил, как ты думаешь: пойдет ли она со мной на бал, если я ее приглашу.

— Не знаю. И откуда мне знать?

— Да ты же живешь в этом доме рядом с ней! Ты почти каждый день там завтракаешь и обедаешь у них на кухне, с ней за одним столом! Что это с тобой? — Он со стуком поставил ладью на доску: — Мат.

— Это не мат! — возразил Мэтью, но тут у него в глазах прояснилось, и он увидел треугольник из черной пешки, ладьи и коня, взявший его короля в плен. — Черт!

— Я думал ей цветы поднести, когда буду приглашать, — сказал Ефрем. — Как ты думаешь, ей понравится?

— Да не знаю я! Хоть бурьян ей поднеси, мне какое дело!

Но тут Мэтью посмотрел на Ефрема внимательно и понял, почему его друг ни с того ни с сего так разоделся в хороший темно-синий сюртук, белую рубашку с жилетом, почему каштановые волосы с седыми прядями не торчат вороньим гнездом, а расчесаны как следует, и вообще он похож на молодого льва, которому есть куда пойти и которого ждет будущее блестящего портного в Нью-Йорке.

Если Ефрем еще и не влюблен в Берри Григсби, то близок к этому.

— Фух! — Мэтью схватил кружку и допил ее залпом.

— Мэтью! Что-то ты совсем ничего не соображаешь. Я про цветы. Какие нужно дарить?

— Цветы — это цветы.

— Ну да, но я думал, может быть, она… может, ты знаешь, какие она любит. Розы, или гвоздики, или… — Он пожал плечами. — Я же понятия не имею. — Быстрым движением поправив очки, он наклонился вперед: — Ты бы какие подарил?

— Я в цветах ничего не смыслю.

— Ну подумай. Ведь должны же быть какие-то, которые ей нравятся.

Мэтью подумал. Это просто смешно — у него такое спрашивать. Абсурдно. Он потер лоб рукой и вздрогнул — шрамы еще чувствовались.

— Я думаю… я бы подарил… — Он спросил сам себя и ответил: — Полевые цветы.

— Полевые цветы?

— Да. Просто собери их где-нибудь на лугу. Я думаю, она их предпочтет и розам, и гвоздикам… и всем прочим.

— Колоссальная мысль! — Ефрем даже хлопнул по столу ладонью от восторга. — Значит, полевые цветы. И даже деньги не придется тратить. Слушай, а какой цвет ты бы предложил?

— Цвет?

— Цвет. Синие, желтые, красные… что ей может понравиться?

Мэтью подумал, что за все годы его знакомства с Ефремом такого странного разговора у них еще не было. Но по выражению лица друга — сияющий восторг — можно было понять, что Берри Григсби произвела на него впечатление и много для него значит. Каким бы не от мира сего он ни был. Эти двое — вместе! Пара! Танцующая на балу «Молодых львов»! И даже больше, милостью времени и купидонова лука.

— Так как ты думаешь? Идеи есть?

— Есть, — ответил Мэтью после минутного размышления. Он смотрел на доску, на фигуры, объявившие мат его королю, но видел пятьдесят футов сгнившего причала и солнце, льющее свет на бруклинские луга за рекой. — Ты смотрел когда-нибудь в кузнечный горн?

— Смотрел. Однажды у меня на глазу вскочил ячмень, и в этом случае очень полезен жар, чтобы он вскрылся. Если долго смотришь в огонь, чувствуешь, как этот ячмень… — Он остановился. — Слушай, а при чем тут горн?

— Вот такие должны быть цвета, — пояснил Мэтью. — Сердце земли.

— Что? — Ефрем сдвинул брови. — Знаешь, наверное, вторую чашку сидра тебе пить не стоило.

Вдруг на столе перед Мэтью оказалась изящная коричневая коробочка длиной десять дюймов, перевязанная белой лентой.

Глава пятьдесят первая

Удивленный Мэтью поднял взгляд к рубленому лицу с выдающимся носом и смоляными ямами глубоко посаженных глаз. Левую пепельного цвета бровь пересекал неровный шрам.

— Добрый вечер, мистер Грейтхауз, — сказал Ефрем. — Не окажете ли нам честь присоединиться?

— Нет, благодарю вас, мистер Оуэлс. Я просто мимо проходил. Поскольку я знаю твои привычные места, Мэтью, то и решил, что смогу тебя здесь застать за… — он с отвращением глянул на шахматную доску, — за тем занятием, за которым застал. А хотел я отдать тебе вот это. — Он кивком указал на коробочку.

Мэтью взял коробочку, повертел — что-то внутри сдвинулось.

— А что это?

— Подарок от миссис Герральд. Она купила это для тебя перед отъездом. Просила меня придержать до тех пор, пока не разрешится ситуация с леди — я имею в виду миссис Свенскотт. Я думаю, мне хотелось подождать и посмотреть, как ты разберешься со своей второй проблемой.

Мэтью кивнул. Что в коробочке, он понятия не имел, а вот вторую проблему знал — он решил загадку Клуба Вечных Дев и их кокосовых пирогов. По всей видимости, Вечные Девы сложились, чтобы купить невероятно дорогой «фараонов орех» — кокос, и лучшая повариха клуба — Бабуля Фаркасон — испекла из него два пирога. Пироги поставили на подоконник остыть, и — увы и ах! — они исчезли. Обвинили соседку, о которой шли слухи, что она съедает в день столько печенья, сколько весит сама. Мэтью же по намекам и крошкам проследил путь пирогов к бродячему трубадуру, устроившему лагерь в тени ветряной мельницы на Винд-Милл-лейн. Его ученая обезьянка научилась без ведома хозяина снимать с себя цепь и дебоширить в городе, пока хозяин спал. Одну из украденных ценностей она уже употребила, а недоеденную вторую спрятала в дупле бревна. Для «Дев» было устроено бесплатное представление с таким флиртом со стороны красавца-трубадура, что несколько дев постарше даже пересмотрели свои обязательства перед клубом, и все разрешилось наилучшим образом — насколько это возможно в деле, где участвуют деньги, мартышка и два кокосовых пирога.

Не очень серьезная проблема, но перекрыла ту, над которой работал Грейтхауз — куда более обыденная вещь: следить за женой богатого владельца причала, который заподозрил наличие молодого любовника. Но это работа и деньги, и Грейтхауз сказал Мэтью, что по мере того, как будет расходиться слух об агентстве, решающем проблемы, этих проблем будет становиться все больше, и будут они, даст бог, более интересными.

— Могу я это открыть? — спросил Мэтью.

— Можешь, но я думаю, миссис Герральд хотела бы, чтобы ты сделал это в одиночестве.

— Понимаю. — Он не понял, но ответил из вежливости.

— Вот такой ты и есть, — скривился Грейтхауз. — Главное — вежливо ответить.

— Тогда я ее открою, когда буду дома.

— И я бы тебе предложил выспаться получше. — Он оглядел обстановку «Рыси», где было слишком все мирно для его буйного нрава. — При всем том веселье, которое получаешь ты в этом склепе. — Он направился к выходу, остановился, потом вернулся к столу. — Да… Мэтью… я не слишком легко раздаю комплименты, но хочу сказать, что агентство очень гордится тобой в деле миссис Свенскотт. Я все равно считаю, что это был необдуманный риск, но… но ты натянул мне нос.

— У меня не было такого намерения.

— Не было, так не было. Я хотел бы также сообщить вам, сэр, что дело Маскера и Саймона Чепела я в полном объеме изложил в письме, которое только что отослал Кэтрин, и могу вам гарантировать, что она будет обсуждать это дело со своими партнерами и государственными чиновниками как в Англии, так и Европе, и таким образом ваше имя приобретет большую и заслуженную славу. — Грейтхауз осклабился: — Как тебе мой официальный стиль? Надо уметь так заливать, когда пишешь письма.

— Вам не идет.

— Я тоже так думаю. Именно поэтому я теперь писание всех писем свалю на тебя. Если не возникнет нужда нанять клерка, каковой пока нету. — Грейтхауз замолчал, но не отходил, и Мэтью понял, что сейчас последует продолжение: — Когда твое имя становится известным, в этом есть и хорошее, и плохое, — сказал он уже серьезнее. — И если ты еще не привлек к себе внимание определенного лица, то это все же произойдет.

— Я об этой возможности думал.

— Просто теперь ты будешь в курсе.

— Я планирую быть, — ответил Мэтью. — В курсе.

— И хорошо. Да, кстати: мы скоро начнем тренировки по рукопашному бою. В конце недели.

— Отлично. — Радость Мэтью не так чтобы сияла солнечным блеском. Сильно нужен ему был этот рукопашный бой, когда он дрался с той мартышкой в высокой траве. Но если вспомнить пару винно-красных портьер в пруду с золотыми рыбками… — И чем раньше, тем лучше.

— Ты бы мог зайти по дороге в аптеку и купить мази, — предложил Грейтхауз. — Ту, что от боли в натруженных мышцах. И кстати… возьми для меня тоже. Доброй ночи, джентльмены, — сказал он и потом — Мэтью через весь зал: — Не торчи тут до ночи, бледная… то есть не засиживайтесь слишком поздно, мистер Корбетт.

И вышел прочь.

Мэтью взял таинственную коробочку и встал. Обещал Ефрему, когда будет время, замолвить за него Берри доброе слово, последний раз посмотрел недобрым глазом на матующий треугольник фигур на доске и направился домой.

Вечер был прекрасен. Переливались мириады звезд, прохладный ветерок тянул с моря, обещая осень. Из соседней таверны доносились скрипка и смех, на улицах было довольно много прохожих, направляющихся куда-то по своим делам. Идя на восток через перекресток Краун-стрит и Смит-стрит, Мэтью увидел справа зеленый свет фонаря констебля, уходящего на юг, и вторую такую же лампу, идущую на север. И на каждом углу вдоль Смит-стрит стояли деревянные столбы с фонарями. Установка фонарей на всех углах города еще не закончилась, но каждая маленькая свечка немножко отодвигает большую тьму.

Потом он поднял взгляд на вывеску по левой стороне улицы — свеженарисованное объявление «Кафе на Краун-стрит». Окна еще были темные, но Роберт Деверик рассчитывал открыть его в ближайший месяц и работать каждый день допоздна. Приняв решение остаться в Нью-Йорке, он пошел против собственной матери, что требовало храбрости Персея. Насколько понимал Мэтью, Роберт счел, что его образование должно на что-нибудь пригодиться, и потому решил заняться импортом кофе в качестве партнера-представителя вместе с неким молодым человеком, приехавшим недавно из Лондона, у которого были весьма экстравагантные идеи о том, чтобы добавлять в кофе — можете себе представить? — ароматизированные сливки. Мэтью мысленно пожелал Роберту удачи, решив про себя когда-нибудь попробовать этот весьма новаторский напиток.

Он пошел дальше к гавани, свернул направо в сторону своего дома и тут увидел при свете углового фонаря на Краун-стрит, что к нему быстрым широким шагом приближается не кто иная, как сама Полли Блоссом. Одетая в пышное платье, поддерживаемое изнутри нижними юбками, шляпу с перьями и белые перчатки с кольцами на пальцах. Она шла, опустив голову, слегка ссутулив широкие плечи, будто раздумывая о своей роли в спасении души некоего проповедника.

— Добрый вечер, мадам, — сказал Мэтью с коротким кивком, поравнявшись с ней и слишком поздно заметив длинные локоны белого парика и несколько лошадиное лицо.

— Добрый вечер, сэр, — ответил лорд Корнбери, и быстрое клацанье высоких французских каблуков по твердым английским камням унесло губернатора Нью-Йорка, совершающего вечерний моцион.

Только напряжением всех сил Мэтью смог удержаться от комплимента: «Прекрасные туфельки!»

Пройдя еще несколько шагов, он остановился на гаванской улице, набрал полную грудь ночного воздуху и посмотрел на дома, лавки, таверны, на сверкающие огоньки фонарей.

И тут он понял, что настоящая Королева Бедлама — это город на острове между двумя реками.

В этом городе, где скоро будет больше пяти тысяч населения, есть губернатор, разгуливающий в женском платье, проповедник, всей душой любящий проститутку, печатник, раскалывающий лбом грецкие орехи, главный констебль, который застрелил мальчишку, магистрат, бывший когда-то чемпионом по теннису, прачка, коллекционирующая тайны, и коронер, коллекционирующий кости. Есть парикмахер, владелец белки по имени Сассафрас, есть портной, умеющий опознать мертвеца по часовому кармашку часов, и черная великанша, готовая на пару секунд отложить лиру, чтобы тебя убить.

Если город, как корабль, представлять себе женщиной,^[17] то сидит она в царственной позе на своем троне, держа свои тайны в золотом кубке. Королева Бедлама, она может смеяться сквозь слезы и рыдать сквозь смех. Королева Бедлама, знающая коловращение человечества, знающая безумие его и мудрость. Королева Бедлама мечет кости, пьет беспробудно, совершает иногда жестокие поступки.

Но вот она — Королева Бедлама в своем платье ночи, расшитом желтыми алмазами фонарей. Вот она, безмолвная в своих мыслях и громогласная в своих желаниях.

Вот она, Королева Бедлама на самом краю нового мира.

Мэтью зашагал дальше.

Дом, где он жил, стал для него своим. В сарае, конечно, остался земляной пол, но зато он был почти весь укрыт новой красной дорожкой. Появился письменный стол, полка для нескольких книжек, куда можно поставить еще, удобная кровать, и симпатичное, хотя и сильно потрепанное коричневое кожаное кресло, где-то раздобытое Григсби. На стенах крючки для одежды, под овальным зеркалом — умывальник с водой и полочкой для туалетных принадлежностей. Конечно, места оставалось столько, что там мышь не повернется, хвостом не зацепившись, но мышей, слава богу, не было. Как и — подумать страшно — тараканов.

А вот что было — это новое окно.

Когда ставни были открыты — вот как сейчас, — через стекла видна была гавань, кусок освещенной луной реки, а днем — участок зеленого Бруклина. Григсби бесплатно поместил в «Уховертке» объявления каменщика, плотника и стекольщика, а Мэтью настоял, что часть платы внесет он из своего первого жалованья, заработанного решением проблемы Свенскоттов.

Не особняк, но свой дом. По крайней мере на какое-то время. Мэтью был слишком занят, чтобы подыскивать себе другое жилье, да и не мог пока себе этого позволить. И окно в мир меняло жизнь в корне. Следующий этап — оборудование очага, пусть даже карликового, потому что уютный летний дом — еще не комфортабельное зимнее жилище.

Сразу при входе Мэтью поднес спичку к двум свечам на стойке умывальника, рядом с дверью. Сейчас он второй спичкой зажег свечу на письменном столе и свечу на подоконнике, увидев, что в кухонном окне дома тоже горит свеча.

Он снял сюртук, повесил его на крючок, ослабил узел галстука и сел в кожаное кресло возле окна. Развязав белую ленту, он уже готов был открыть подарок от миссис Герральд, как в дверь постучали.

— Минутку!

Чтобы отложить коробочку, дойти до двери и открыть ее, потребовалось три секунды.

Берри держала в руке фонарь. Одета она была в свободный зеленый халат — очевидно, собралась ложиться спать. Свет играл в медных прядях волос, лицо сияло свежестью, в глазах посверкивали синие искорки. Царапины, синяки, порезы — кроме двух самых глубоких под пластырем на лбу — исчезли, как и у него, под благотворным влиянием времени. Но детишки в школе на Гарден-стрит, где она стала учительницей с первого сентября в помощь директору Брауну, страшно хотели знать, с какого это дерева она свалилась.

После того случая она с Мэтью не разговаривала неделю. На вторую неделю лишь изредка удостаивала его словом. Но Мэтью понимал, что, если девушке пришлось пять часов шляться по лесу с лошадиным дерьмом на лице, она может питать некоторую неприязнь к человеку, который стал тому причиной. Хотя на самом деле она смыла с лица навоз в пруду в миле от ворот Чепела. Голландский фермер Ван-Гуллиг хорошо знал английское слово «помощь».

— Привет! — радостно поздоровался Мэтью.

— Привет. Увидела твою свечу. — Она протянула ему кувшин.

— Спасибо.

Мэтью привык ночью брать воду в ближайшем колодце, но иногда бывало, что Берри уже набрала кувшин, как вот сегодня.

— Ты к ужину не пришел, мы тебя ждали.

— А, да. Мой приятель, Ефрем Оуэлс. Ты ведь его знаешь?

— Это который наступил…

— …на кошку. Случайно. Он меня позвал ужинать, я прямо из конторы туда пошел.

— Из конторы. Как это официально звучит!

— Так и должно быть. В общем, мы заигрались в шахматы… ты же знаешь, как бежит время, когда ты рисуешь? Тут так же.

— Понимаю.

— Ага. — Мэтью кивнул, не очень понимая, куда девать глаза.

Берри тоже кивнула. Потом сказала:

— Какой прекрасный вечер сегодня. — И едва заметно на секунду нахмурилась. — У тебя все хорошо?

— Да, у меня…

— Мне просто показалось, что у тебя вид…

— …все хорошо, абсолютно…

— …будто тебя что-то…

— …в порядке.

— …беспокоит. Что-то не так у тебя? — спросила она.

— У меня? Не так? Нет, все более чем в порядке. Как ты сама только что сказала, прекрасный вечер.

— Ну, ладно, — сказала она.

— Все дело вот в чем, — ответил он, приподнимая кувшин и улыбаясь самой идиотской улыбкой, когда-либо появлявшейся на человеческом лице.

— Мэтью! — Она взяла его за плечо. Не за раненое, она помнила.

— Послушай… — начали они одновременно.

— Давай ты, — предложил он.

— Нет, ты.

— Даму пропускают вперед.

— Ладно, слушай. — Берри выставила подбородок, собираясь сказать что-то важное. — Раз ты согласился быть моим… ну, опекуном и так… в общем, хорошо эту работу сделал, я бы хотела тебя спросить. — Она замолчала, Мэтью ждал. — Тут вечеринка будет в следующую пятницу. Я хотела бы спросить, не хочешь ли пойти? Как мой опекун.

— Вечеринка? Постой… в следующую пятницу, говоришь?

— Деда печатает афиши. У Салли Алмонд.

— А, у Салли Алмонд. В следующую пятницу. — Он прикусил нижнюю губу, зная, что Берри внимательно за ним наблюдает. — Я… ты же знаешь, что я не танцую. Ну совсем.

— Я же не сказала, что это танцы. Вечеринка. Встретиться с людьми, познакомиться. Музыка, наверное, будет. Но танцы? Не знаю. — Она слегка наклонила голову набок: — А почему ты не танцуешь?

— Никогда не мог научиться.

— Это совсем не трудно. Просто делаешь то, что все вокруг.

— Ага, ты это моим ногам расскажи. — Он вздохнул. — Берри, честное слово, не могу. В следующую пятницу — никак. Мне надо будет, похоже, уехать в пятницу утром и вернуться только в субботу.

— Уехать? Куда?

— Наверное, пора мне снова навестить миссис Свенскотт.

— Понимаю, но почему именно в следующую пятницу?

— Единственный день в ближайшее время, когда я смогу вырваться. — Он опустил взгляд, тут же подумал, что она может принять этот жест за попытку прикрыть неправду, и посмотрел прямо ей в глаза: — Правда.

— Правда?

— Куча работы навалится, — вздохнул он.

— Я огорчена, — созналась Берри, — но я знаю, что у тебя работа. Как ты думаешь, прилично мне будет пойти одной? Хочется познакомиться с кем-нибудь моего возраста.

— А? Да… хотя постой… вот есть Ефрем.

— Ефрем?

— Ефрем. И кстати, если ты любишь танцевать… — Что-то перехватило ему горло. Он понятия не имел, что это, но надо было продолжать говорить, чтобы не задохнуться: —…я случайно знаю, что он член клуба «Молодые львы» и у них как раз в тот самый день будет танцевальный вечер в «Док-хаус-инн». Вот. Так что если вы с Ефремом… — снова тот же спазм в горле, — сперва пойдете на тот вечер, то потом можете успеть на танцы. Разумно?

Берри уставилась на него. Потом глаза ее загорелись, лицо осветилось улыбкой.

— Еще как! Но каким манером мне заставить Ефрема меня сопровождать?

— Ты забываешь, — ответил Мэтью, — что я зарабатываю себе на жизнь решением проблем.

— Ладно тогда. Но ты отведешь меня на следующий вечер, и пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, обещай мне, что позволишь мне научить тебя танцевать.

— Обещаю, что позволю тебе попытаться. Когда-нибудь.

— Вполне справедливый уговор. — Она всмотрелась в его лицо. Он не мешал ей, хотя и не знал, что она там ищет. Что бы это ни было, ясно, что этого она не нашла. — Да! А что ты хотел у меня спросить?

— Знаешь, — ответил он, — я что-то так устал, что мозги спотыкаются. Наверное, что-то не очень важное.

— Может быть, потом вспомнишь.

— Наверняка, — согласился он.

Она кивнула. Легкий порыв ветерка шевельнул ей волосы, донес до него едва слышный аромат — чего? Что это было? Травянистый запах полевых цветов? Она чуть мотнула головой в сторону своего дома:

— Пойду я уже спать.

— Да, мне тоже пора.

— Тогда спокойной ночи. Утром придешь завтракать?

— Ни свет ни заря, — улыбнулся он.

Берри отступила от двери, повернулась и пошла к дому. Он смотрел ей вслед и думал, не похоже ли это ощущение на рапиру в сердце. Но почему? Они же друзья, и все. И только.

Она снова обернулась к нему.

— Мэтью? — спросила она с заботой в голосе. — Ты уверен, что все у тебя в порядке?

— Уверен, — ответил он, невероятным усилием сохраняя ровный голос. — Абсолютно.

— Я хотела убедиться. Спокойной ночи тебе и приятных снов.

— И тебе тоже, — ответил он, посмотрел, как она входит в свой дом, и тогда только закрыл дверь. И запер.

Снова достал коробочку, вернулся в свое кожаное кресло перед окном и открыл ее.

В коробочке лежал предмет длиной примерно восемь дюймов, обернутый синим бархатом. И письмо.

Дорогой Мэтью!

В агентстве «Герральд» есть освященная временем традиция. Ее создал Ричард, и я ее продолжаю. Если ты читаешь эти строки, это значит, что ты прошел свое вступительное испытание. Ты успешно справился с одной задачей из первых своих трех. Я приветствую тебя — уже не младшего помощника, но полноправного агента, имеющего в своем распоряжении все уважение и всю силу имени моего мужа. С его именем и с теми способностями, которые ты проявил, перед тобой откроются такие двери, само существование которых тебе и не снилось. Прими этот подарок как знак моей веры в тебя, и пусть с его помощью ты увидишь мир еще даже яснее, чем раньше.

С полным к тебе уважением и восхищением,

Кэтрин Герральд

Развернув синий бархат, Мэтью увидел увеличительное стекло. Его хрустальная прозрачность напомнила ему о цели миссис Герральд, а шероховатая деревянная рукоять — о предстоящей фехтовальной тренировке с Грейтхаузом. И о маленьком кусочке оконного стекла, подарке от старого директора Стаунтона, который привез его когда-то в приют и открыл ему чудеса чтения и образования, дисциплины самоконтроля и самопознания. Тогда, как и сейчас, подарок был ясным окном в мир.

Настало время ночного отдыха, но оставалась еще одна вещь.

Мэтью встал, подошел к письменному столу и открыл первый ящик. Вытащил оттуда окровавленную карточку, подсунутую под дверь ночью три дня тому назад в простом белом конверте, запечатанном красным сургучом. Он подошел к креслу, уселся опять и повертел карточку в пальцах.

Конверт из магазина мистера Эллери. Мэтью туда заходил. Карточку он не стал показывать, но был уверен, что вряд ли она куплена в этом магазине.

Простая изящная белая карточка с кровавым отпечатком пальца в середине. И все.

Обет смерти.

Уйдут на то недели или месяц, год или десять лет…

«Профессор Фелл не забывает».

Он все вертел в руках карточку. Мелочь. Сущий пустяк.

Вопрос был вот вчем: кто подсунул это под дверь? Если не профессор, то кто-то, им уполномоченный. Названый сын? Дочь? Кто?

Мэтью знал, что высматривает Берри у него в лице. Знал, что он там все время скрывает — но он не мог дать ей это увидеть. Никогда. Потому что если он разрешит себе любить кого-то, если осмелится разрешить… убить двоих не дороже, чем убить одного, потому что убить душу можно, как и тело. Попроси Кэтрин Герральд рассказать о Ричарде.

Берри чуть не убили в имении Чепела. И никогда больше, никогда он такого не допустит. И держать ее будет на расстоянии вытянутой руки. Друзья. И только.

И только.

Не больше.

Он взял увеличительное стекло и рассмотрел через него отпечаток при свече.

Интересно, если сравнить эту карточку с той, что получил магистрат Пауэрс, совпадут ли отпечатки? Но нет, очень уж долго вытягивать эту цепь. Магистрат сейчас в колонии Каролина, его жена Джудит и сын Роджер устроились в городе возле табачной плантации лорда Кента работать у его старшего брата Дирхема. Его ведет Бог, и Бог защищает добрых людей.

Но профессор Фелл, рука смерти, не забывает никогда.

Мэтью поднес лупу к отпечатку и прищурился.

Как лабиринт, подумал он. Как неизвестные улицы и переулки чужого города. Вьются и кружат, кончаются здесь и возникают там, змеятся и петляют и перерезаны чертой.

Усиленный лупой взгляд Мэтью шел этим лабиринтом глубже и глубже, еще глубже.

И еще глубже, в самый его центр.

Роберт Маккаммон Мистер Слотер

Памяти моего друга Чарльза Л. Гранта

Часть первая ЗУБ ЧУДОВИЩА

Глава первая

«Слушай! — запевал октябрьский ветер, вихрями кружась по улицам Нью-Йорка. — Слушай, что я тебе расскажу!

О рисковой погоде и людях рискующих! Вот этот, что идет мимо, шатаясь, тощий такой джентльмен, успеет ли он собраться, когда я толкну его к стене, или вон тот, с торчащим пузом, сумеет ли он поймать треуголку, что сорву я у него с головы! С визгом, хохотом и воем все сметаю на пути! Лошадь, что меня догонит, вам вовеки не найти!»

«Не найти», — подумал Мэтью Корбетт ему в ответ.

«Наверняка! Почитай мои явления и уходы, и знай, что сила невидимого бывает такой, что ни одному человеку не одолеть!»

Вот в этом Мэтью был убежден абсолютно, потому что сам изо всех сил пытался удержать на голове треуголку и не свалиться под порывами ветра.

Была почти половина девятого вечера в четверг второй недели октября. И молодой человек шел не без цели: ему было сказано быть в половине девятого на углу Стоун-стрит и Брод-стрит, и если ему дорога шкура, то он должен быть там точно. Хадсон Грейтхауз, его компаньон и старший партнер в агентстве «Герральд», последнее время отнюдь не был расположен давать Мэтью никаких поблажек в понимании того, кто здесь хозяин, а кто… ну, правда есть правда — кто здесь раб.

Продолжая пробиваться против ветра по Квин-стрит вместе с другими горожанами, ударяющимися о невидимые стены (идущие навстречу летели связками пустых мешков), он подумал, что теперешняя суровость Грейтхауза объясняется скорее всего его, Мэтью, славой.

Как ни крути, а Мэтью знаменитость.

«Тебе не кажется, что ты малость надуваешься, нет?» — часто спрашивал Грейтхауз после удачного разрешения загадки Королевы Бедлама.

«Да, — отвечал Мэтью как можно спокойнее, имея дело с человеком-быком, готовым броситься как на красную тряпку на любое недостаточно почтительное высказывание. — Но ведь не лопаюсь».

Этого было недостаточно, чтобы бык напал, однако хватало, чтобы он фыркал в зловещем предвкушении грядущей расплаты.

Но ведь Мэтью и правда стал знаменитостью. Его блестящее расследование дела Маскера и летние приключения в имении Чепела, едва не закончившиеся гибелью, дали городскому печатнику Мармадьюку Григсби материал для серии статей в «Уховертке», отчего листок в субботу вечером стал популярнее собачьих боев в доках. Самая первая статья, написанная сразу после июльского эпизода, была достаточно сдержана и верна фактам, поскольку главный констебль Гарднер Лиллехорн пообещал в случае чего сжечь типографию. Но когда Берри — внучка Мармадьюка — уточнила свою роль в этой пьесе, старый газетный волк чуть ли не на луну выл возле дома, где жил Мэтью — а жил он в бывшей молочной прямо за домом и типографией Григсби.

Из соображений приличия и здравого смысла Мэтью сперва держал подробности при себе, но в конце концов его оборона дрогнула и была сметена. К третьей неделе сентября «Неизвестная история приключений нашего Мэтью Корбетта! Битва с отъявленными негодяями! Чудесное избавление от ужасной гибели! Часть первая» была запущена в печать, и факелы предприимчивости — а также воображения — Григсби разгорелись в полную силу.

И Мэтью Корбетт, обыкновенный молодой человек двадцати трех лет, волею судьбы и обстоятельств поднявшийся от уличного оборванца до партнера и «решателя проблем» в нью-йоркском филиале лондонского агентства «Герральд», на следующий день оказался окружен толпой людей, совавших ему в руки перья, чернильницы и «Уховертку», чтобы он расписался на первой главе своих приключений, в которых он сам с трудом узнавал пережитое. Чего Мармадьюк не знал точно, то он уверенно выдумывал.

К третьей и последней главе, опубликованной на прошлой неделе, Мэтью из простого жителя Нью-Йорка — а в 1702 г. население там было около 5000 — превратился в рыцаря правосудия, не только предотвратившего крушение экономической основы колонии, но и избавившего всех городских девственниц от похотливых миньонов Чепела. Бегство вместе с Берри через старый виноградник от погони — десять охотничьих ястребов и пятьдесят озверевших убийц? Бой с тройкой кровожадных прусских фехтовальщиков? Ну, зерно правды в этом, пожалуй, и было, но произрос из этого зерна пышный плод чистой фантазии.

Тем не менее статьи эти оказались для Григсби и «Уховертки» большой удачей и обсуждались не только в тавернах, но и возле колодцев и лошадиных колод. Говорили, что однажды на Бродвее видели губернатора лорда Корнбери, который прогуливался в белокуром парике, белых перчатках и женском наряде в честь своей кузины, королевы Анны, и резко подведенными глазами читал последний выпуск листка.

На углу Квин-стрит и Уолл-стрит вокруг Мэтью закружился колючий пыльный вихрь, принесший запахи рыбы, смолы, дерева с верфи, скотных дворов, навоза, содержимого ночных ваз, выплеснутых из окон домов на мостовую, и кисло-сладкий винный аромат Восточной Реки в ночи. Если Мэтью был сейчас и не в сердце Нью-Йорка, то в носу — это точно.

Ветер врывался в фонари, висящие на угловых столбах, и гасил пламя. По закону каждый седьмой дом должен был вывешивать лампу, но сегодня ни один человек — ни расхаживающие констебли, ни даже их начальник Лиллехорн при всей своей дутой славе не могли бы повелеть ветру пощадить хоть один фитиль.

Это все усугубляющееся смятение, начавшееся около пяти и не подающее пока никаких признаков ослабевания, навело Мэтью на мысленную философскую дискуссию со вспыльчивым собеседником. Надо было поспешить — даже не глядя на серебряные часы в жилетном кармане, он знал, что на несколько минут опаздывает.

Но скоро Мэтью, подгоняемый теперь ветром в спину, перешел булыжную мостовую Брод-стрит и при свете терзаемой ветром свечи в уцелевшем фонаре увидел поджидавшего его начальника. Их контора находилась чуть подальше, на Стоун-стрит в доме номер семь, один лестничный марш вверх в мансарду, где витали призраки прежних арендаторов, поубивавших друг друга за кофейные бобы. Последние недели Мэтью слышал потрескивание и удары, но был уверен, что это просто голландские кирпичи жалуются, уходя в английскую землю.

Не успел Мэтью приблизиться к Хадсону Грейтхаузу, одетому в шерстяную монмутскую шляпу и длинный темный плащ, крыльями ворона развевавшийся за спиной, как тот размашисто зашагал навстречу, бросив на ходу:

— Ступай за мной!

Мэтью послушался, чуть не потеряв треуголку, когда повернул против ветра. Грейтхауз шагал против ветра так, будто был его повелителем.

— Куда мы идем? — крикнул Мэтью, но Грейтхауз либо не расслышал, либо просто не счел нужным отвечать.

Этих двоих «решателей проблем» никто бы не принял за братьев, хотя их и связывала общая работа. Мэтью был высок и худ, но чувствовалась в нем стойкость речного камыша. Узкое лицо с длинным подбородком, под треуголкой — копна черных тонких волос. Лицо — бледное в свете фонаря — свидетельствовало об интересе к книгам и к ночным играм в шахматы в любимой таверне «С рыси на галоп». Благодаря своей теперешней славе, которую сам он считал заслуженной — он ведь и правда чуть не погиб, защищая справедливость, — Мэтью, как и положено нью-йоркскому джентльмену, стал проявлять интерес к одежде. В новом черном сюртуке и в жилете в тонкую серую полоску (один из двух нарядов, пошитых для него Бенджаменом Оуэлсом), он был с ног до головы — Джек О’Дэнди. Новые черные ботинки, доставленные в понедельник, сверкали солнечным сиянием. Он отправил заказ на терновую трость — такую носили многие известные джентльмены в городе, но так как этот предмет еще предстояло доставить из Лондона, наслаждаться им Мэтью сможет только весной. Отмыт он был до блеска, выбрит до розовой кожи. Холодные серые глаза с едва заметной синевой сумерек были ясные и в этот вечер спокойные. Его прямой взгляд, как сказали бы многие (а Григсби и вправду сказал, во второй главе), «заставил бы негодяя сложить с себя бремя зла — если только оно не окажется бременем тюремных оков».

«Умеет старый черниломет слова нанизывать», — подумал Мэтью.

Хадсон Грейтхауз, который свернул налево и сейчас вышагивал на пару корпусов впереди вдоль Брод-стрит, был рядом с Мэтью как кувалда рядом с отмычкой. Сорока семи лет от роду, широкоплечий здоровяк, на три дюйма выше шести футов — рост и размер такой, что большинство мужчин в его присутствии начинали смотреть в землю в поисках храбрости. Когда глубоко посаженные глаза на вырубленном из камня лице принимались осматривать комнату, мужчины будто замирали от боязни привлечь к себе внимание. Реакция женщин была прямо противоположной: Мэтью видал, как самые набожные дамы впадали в щебечущий флирт, угодив в зону лимонного аромата Грейтхаузова крема для бритья. И еще в отличие от Мэтью этот человек ни в грош не ставил капризы текущей моды. Костюмы от дорогого портного даже не рассматривались: почти всегда он ходил в светло-голубой рубахе, чистой, но сильно поношенной, простых серых бриджах до колен и простых белых чулках. На ногах — грубые ботинки без всякой ваксы. Под шляпой — густые седые волосы со стальным оттенком, собранные в хвост и перевязанные черной лентой.

Если что общего и было у них, кроме агентства «Герральд», так это шрамы на лицах. Знаком отличия у Мэтью был серповидный рубец, начинавшийся над правой бровью и плавно уходящий под волосы — памятка о битве в лесу с медведем три года назад. Ему повезло, что он вообще еще ходит по земле. У Грейтхауза имелся неровный шрам, прорезающий левую бровь и оставленный — как объяснял он обиженным голосом — разбитой чашкой, которую бросила в него третья жена. Бывшая, разумеется, — Мэтью никогда не спрашивал, что с этой женой сталось. Но если честно, то у Грейтхауза имелась и коллекция настоящих шрамов: от кинжала наемного убийцы, от мушкетной пули и от удара рапиры. Но все под рубашкой.

Они подходили к трехэтажной громаде Сити-Холла, построенной из желтого камня на перекрестке Брод-стрит и Уолл-стрит. Кое-где в окнах горели фонари, поскольку свое дело в городе требовало работы в поздние часы. Вдоль здания стояли леса: на верхушке крыши возводили купол, чтобы флаг Соединенного Королевства был поближе к небу. Интересно, как переживает визг пилы и стук топора у себя над головой городской коронер Эштон Мак-Кеггерс, отлично знающий свое дело и славящийся эксцентричностью. Он и работал, и жил в своем странном музее скелетов и непривлекательных препаратов в мансарде Сити-Холла. А еще Мэтью думал, сворачивая за Грейтхаузом направо и шагая по Уолл-стрит к гавани, что вскоре в куполе будет сидеть раб Мак-Кеггерса Зед, оглядывая копошащийся под ним город и порт. Дело в том, что черный великан любил молча сидеть на крыше, пока мир торговался, ругался, лез из кожи вон и вообще суетился внизу.

Еще немного, мимо таверны «Кошачья лапа», налево — и Мэтью понял, куда ведет его Грейтхауз.

В середине лета кончилось царство террора Маскера — убийства в городе прекратились. И если бы Мэтью захотел посетить наиболее вероятное место, где может теперь произойти убийство, то нашел бы его за обшарпанной красной дверью, к которой сейчас направлялся Грейтхауз. Над дверью висела побитая непогодами вывеска, объявлявшая: «Петушиный хвост». Окно таверны так часто вышибали дерущиеся посетители, что его просто заколотили досками, в щели между которыми пробивался на Уолл-стрит грязный свет. Из примерно дюжины имеющихся в Нью-Йорке таверн именно эту Мэтью обходил наиболее тщательно. Компания мошенников и «высоких карманов», которые считали себя финансовыми мудрецами, вела там жаркие споры о таких важных материях, как цены на свиной студень и бобровые шкуры, а горючим для этих споров служило яблочное бренди — самое дешевое, мерзкое и крепкое из всех, что когда либо отравляли человеческий мозг.

Мэтью весьма огорчился, увидев, как Грейтхауз отворил дверь и жестом предложил ему войти. Желтый свет ламп рыгнул клубом трубочного дыма, который тут же унесло ветром. Мэтью стиснул зубы. Подходя к зловещего вида двери, он заметил полоску сверкнувшей молнии и услышал грохот кружек сверху, оттуда, где Бог надзирает за этими проклятыми дураками.

— Дверь закрой! — немедленно рявкнул кто-то квакающим басом, будто выстрелила пушка, заряженная картечью из лягушек-быков. — Вонь выпустишь!

— Ну разумеется. — Грейтхауз уверенно улыбнулся, когда Мэтью вошел в едкую вонь зала. — Этого мы допустить не можем.

Он закрыл дверь, и тощий седобородый джентльмен, сидевший в глубине на стуле и безжалостно терзавший хорошую скрипку, немедленно вернулся к этому насилию над слухом.

Лягушка-бык с пушечным голосом, стоящий за баром — этого человека звали Лайонел Скелли, и его огненно-рыжая борода доставала почти до подола грязного кожаного передника, — вернулся к своему занятию: наливать в кружки клиентам свежие — если можно здесь употребить это слово — порции продукта разложения яблок. Клиенты смотрели на пришедших рыбьим глазом.

— Эй, зырь! — провозгласил Сэмюэл Бейтер, о котором было известно, что за свою жизнь он откусил пару носов. В дополнение к прочим достоинствам Бейтер был азартный игрок, бил жену смертным боем и почти все время проводил у дам в розовом доме Полли Блоссом на Петтикоут-лейн. У него была плоская злобная физиономия и курносый нос драчуна. Мэтью понял, что этот человек либо слишком глуп, либо слишком пьян, чтобы притихнуть в присутствии Хадсона Грейтхауза. — Юный герой и его опекун! Пошли с нами выпьем!

Бейтер осклабился и приподнял кружку, из которой плеснуло на половицы маслянистой коричневой жидкостью.

Второй человек в этом «мы» был в городе новой фигурой — прибыл из Англии в середине сентября. Ростом почти с Грейтхауза, мощные квадратные плечи распирают темно-коричневый сюртук. Свою треуголку цвета бродвейской грязи он снял, и видно было, почему его прозвали «Кумпол» Боскинс: на голове у него не было ни единого волоска. Широкий лоб вздымался над мощными черными бровями как настоящая костяная стена. Мэтью не знал о Боскинсе ничего, кроме того, что ему чуть за тридцать и он безработный, но собирается заниматься меховой торговлей. Боскинс курил глиняную трубку и смотрел то на Мэтью, то на Грейтхауза маленькими синими глазками, в которых если и отражалось что-то, так лишь чистейшее безразличие.

— Мы ждем одного человека, — ответил Грейтхауз легко и непринужденно. — Но в другой раз — обязательно.

Не ожидая ответа, он взял Мэтью за локоть и подвел к одному из столов.

— Сядь, — приказал он тихо. Мэтью пододвинул по полу стул и уселся.

— Как прикажете. — Бейтер хватил большой глоток и, высоко подняв кружку, улыбнулся половиной рта. — Тогда — за юного героя. Я слыхал, Полли теперь от тебя без ума.

Грейтхауз сел спиной в угол, и лицо его стало спокойнее. Мэтью оглядел зал. С потолка свисали десять или двенадцать грязных фонарей, цепи их уходили к крюкам в закопченных балках. В плавающих облаках табачного дыма можно было разглядеть еще семерых мужчин и одну неопрятную даму. Из мужчин двое лежали головами на столах в серых лужах супа из моллюсков. А, нет, был еще и восьмой, тоже отключившийся и лежащий лицом на столе слева, и Мэтью узнал зеленый фонарь городского констебля Диппена Нэка. Констебль поднял физиономию с опухшими глазами, постарался их сфокусировать. Рядом с перевернутой кружкой грубияна и коротышки констебля лежала черная дубинка.

— Ты… — прохрипел Нэк, и снова стукнул лбом в дерево стола.

— Совершенно без ума, — продолжал Бейтер. Наверное, более глуп, чем пьян. — От твоих приключений. Я слыхал, она тебе предложила — как бы это назвать? Абонемент на сезон?

Действительно, вскоре после выхода первой главы в контору Мэтью принесли приглашение на хорошей бумаге. Пользоваться им он вовсе не собирался, но жест его тронул.

— Ты же читал про Мэтью Корбетта, Кумпол? Если бы не он, мы не могли бы ночью по улицам ходить, правда? Даже вылезти выпить или присунуть не могли бы. Полли все время только о нем и говорит, — продолжал Бейтер с некоторой едкостью в голосе. — О том, какой он джентльмен. Какой он умный, какой благородный. А мы, все прочие мужчины, просто мелочь, которую надо терпеть. Мелочь бесполезная, но послушать, как эта шлюха разливается о нем!

— А как по-моему, так все это придумали, вот! — заявила неопрятная дама, обтянутая шкуркой от колбасы, которая фунтов тридцать тому назад была платьем. — Чтоб кто-то уцелел в драке против пятидесяти человек? Что, не так, Джордж?

Ответа не последовало, и тогда она пнула ногой стул одного из отключившихся клиентов. В ответ послышалось бессмысленное недовольное мычание.

— Пятьдесят! — снова поднял голову Диппен Нэк. От усилия даже пот выступил на пухлом херувимском лице. Хотя по сути, как считал Мэтью, констебль куда ближе к дьяволу, чем к херувиму. Человек, который крал ключи от тюрьмы и приходил поливать мочой заключенных, не очень высоко стоял в его мнении. — Вранье! А про меня, который врезал этому ублюдку Эвансу по балде и спас жизнь Корбетту, даже слова не сказали! Даже имени моего не вспомнили! И за все труды я еще нож получил в руку! Нечестно.

Нэк издал странный звук, будто собирался заплакать от обиды.

— Конечно, он врет, Сэм, — сказал Кумпол, чуть отпив из кружки, — но какой у него модный костюм! Сидит как влитой. Во сколько он обошелся, интересно?

Последние слова Кумпол произнес, вглядываясь в глубины своей кружки.

Мэтью начал догадываться, почему Грейтхауз выбрал из всех возможных именно эту таверну, где — как точно известно — погибли в драке два человека. Пол теперь казался ему залитым не бренди, а кровью. Долго работая клерком у магистрата Натэниела Пауэрса, Мэтью знал, что и сам Лайонел Скелли готов дать волю рукам: хозяин таверны отрубил человеку кисть топором, который держал за стойкой. Попытка стащить монету из кассы в этой таверне не окупалась.

— Слишком дорого, как я считаю, — ответил на вопрос Грейтхауз.

Ответом было молчание.

Кумпол Боскинс поставил кружку на стойку и нацелил взгляд в Грейтхауза. Теперь он уже не казался ни слишком пьяным, ни слишком глупым — скорее в нем того и другого было достаточно, чтобы поджечь в себе фитиль. И видно было, что он более чем уверен в своей способности увечить и калечить — более того, с нетерпением уверен.

— Я говорю с юным героем, — сказал он медленно. — А не с тобой, старик.

Ну да, подумал Мэтью, чувствуя, как ускорился пульс и закрутило кишки. К гадалке не ходи. Этот псих Грейтхауз пришел сюда подраться. Мало того, что Мэтью отлично показал себя на трудных уроках фехтования, составления карт, заряжания кремневого пистолета и стрельбы из него, верховой езды и прочих необходимых для ремесла навыков. Нет, оказывается, он недостаточно преуспевает в этом идиотизме «рукопашного боя», который навалил на него Грейтхауз. «Помни, — говорил ему Грейтхауз неоднократно, — в бою сперва действуй умом, потом мышцами».

Кажется, Мэтью сейчас ждет демонстрация ума старшего партнера. «И помоги нам Бог», — подумал он.

Грейтхауз встал. Он все еще улыбался, но не так широко.

Мэтью снова пересчитал публику. Скрипач перестал играть. Он тут боец или мебель? Джордж и его неизвестный спутник так и сидели мордой в стол, но могли ожить при первом же ударе. А кто знает, что будет делать Диппен Нэк? Неряшливая дама скалилась во весь рот — увы, насильственно лишенный передних зубов. Бейтер, очевидно, ждал, когда Кумпол начнет крушить черепа, а потом и сам бросится жевать носы. Топор Скелли уже был под рукой. Из остальных пятерых двое казались работягами из доков, жаждущими хорошей потасовки. Другие трое, за столом в глубине, были одеты в приличные костюмы, которые вряд ли хотели изорвать в драке, и попыхивали трубками, достойными ктиторов — хотя среди них точно не было духовных лиц. Бросок костей, подумал Мэтью, в душе надеясь, что не такой уж Грейтхауз бесшабашный игрок.

Грейтхауз не двинулся к Кумполу, а небрежно снял шляпу и плащ и повесил их на крюки в стене.

— Мы пришли просто посидеть недолго. Как я уже сказал, ждем одного человека. Ни мистеру Корбетту, ни мне никакие осложнения не нужны.

«Ждем одного человека»? Мэтью понятия не имел, о чем это он.

— Кого ждем? — Кумпол навалился настойку, скрестил на груди массивные лапы. Шов на плече грозил лопнуть. — Подружку эту свою по имени лорд Корн-дырка?

Сидящий рядом Бейтер захихикал.

— Нет, — ответил Грейтхауз. — Человека, которого я хочу нанять в наше агентство. И мне показалось, что интересно будет с ним встретиться именно здесь.

В этот момент открылась дверь, Мэтью увидел на пороге тень, услышал топот ботинок, и Грейтхауз объявил:

— А вот и он!

И вошел раб Зед — в черном костюме, белых чулках и белом шелковом галстуке.

В зале стало так тихо, что слышен был общий пораженный вздох. У Мэтью глаза полезли на лоб. Он обернулся к Грейтхаузу, чуть не сломав себе шею от напряжения, и сумел произнести:

— Вы с ума сошли?

Глава вторая

Сошел или не сошел, но Грейтхауз сверкал глазами, и в голосе его прозвучала некоторая гордость, когда он обратился к рабу:

— Ух ты! Какой отличный у тебя вид!

Так и осталось неизвестным, что понял из этой похвалы Зед. Невольник стоял спиной к двери, слегка ссутулившись, будто боялся нарушить хрупкий мир таверны. Черные бездонные глаза глянули на Грейтхауза, потом осмотрели всех посетителей — Мэтью его взгляд показался чуть ли не молитвенным. Зеду нравилось здесь не больше, чем самому Мэтью.

— Да это же ворона коронера! — пронзительно завизжала дама. — Я видела, как он мертвеца нес будто мешок пуха!

Это не было преувеличением. В обязанности Зеда на службе у Эштона Мак-Кеггерса входила доставка тел с улицы, и Мэтью сам наблюдал потрясающую демонстрацию его взрывной силы в холодной комнате подвала в Сити-Холле.

Зед был лысым и массивным, ростом почти с Хадсона Грейтхауза, но шире в спине, плечах и груди. В его огромной и загадочной силе угадывалась вся мощь черного континента, и сам он был так черен, что кожа отсвечивала синим под желтизной ламп. На лице, на щеках, на лбу и на подбородке у него виднелись племенные шрамы, выступающие на коже, — стилизованные буквы Z, Е и D, за которые Мак-Кеггерс и дал ему имя. Мак-Кеггерс, очевидно, научил его начаткам английского, чтобы Зед выполнял свою работу, но научить говорить его, увы, не мог, потому что язык у него был обрезан под корень намного раньше, чем невольничий корабль причалил в Больших Доках.

Кстати, о языке: к Скелли вернулся дар речи. В виде громоподобного карканья из ада:

— Убрать отсюда эту ворону!

— Это противозаконно! — вскричал Бейтер, не успела еще осесть пыль, поднятая голосом Скелли с потолочных балок. Лицо его, в багровых пятнах, выражало оскорбление и ярость. — Убери его отсюда, а то мы сами его выбросим! Скажи, Кумпол?

— Кто тут противозаконно? Кто? Я тут констебль, видит Бог!

Нэк снова зашевелился, но в его состоянии от шевеления и до вставания было очень далеко.

Кумпол не стал присоединяться к угрозе, которую только что высказал его собутыльник. Мэтью показалось, что Кумпол оценивал обстановку в связи с новым явлением, а он был не такой дурак, чтобы расшибать себе голову об эту стену. Но так как мужчины — это мужчины, а мужчины, которые пьют крепкое, становятся задиристее, когда кружка пустеет, в приступе доблести Кумпол ответил, хотя и себе под нос:

— Ты прав!

— Ну, джентльмены, давайте не будем ссориться! — Грейтхауз обратил к стойке открытые ладони, и Мэтью стали видны шрамики и узелки на знающих свое дело костяшках. — А вы, сэр, — продолжал он, обращаясь к Бейтеру, — уважаете любой указ, который вытащит лорд Корнбери у себя из-под платья?

— Я сказал, — раздался голос держателя таверны, напоминавший уже не карканье, а металлический хрип взводимого курка, — убрать эту тварь с глаз моих!

— И из-под моего носа, — поддержал кто-то из джентльменов в глубине зала, и Мэтью понял, что в этом месте у них друзей нет.

— Ну, тогда что ж. — Грейтхауз пожал плечами, будто смиряясь с окончательным решением, когда спорить уже бессмысленно. — Один стаканчик ему, и мы уходим.

— Ему?! Из ночного горшка я ему налью, а не из бутылки! — взревел Скелли, и фонари над головой Мэтью качнулись на цепях. Глаза у Скелли налились кровью и лезли из орбит, рыжая борода, слипшаяся космами от всех видов нью-йоркской грязи, дрожала как змеиный хвост. Снаружи доносился вой ветра, он привизгивал и присвистывал в щелях между досками стен, будто пытаясь разнести дом в щепки. Двое работяг из доков поднялись с места, один щелкал костяшками пальцев. «Зачем люди так делают? — подумал Мэтью. — Чтобы кулаки казались больше?»

Грейтхауз продолжал улыбаться, как ни в чем не бывало.

— Тогда знаете что? Я себе покупаю стаканчик. А потом мы мирно уходим, вас устраивает?

И к ужасу Мэтью, его большой спутник — большой дурак! — зашагал к стойке, прямо туда, где Кумпол и Бейтер уже ждали его, чтобы свалить. Скелли стоял, не двинувшись с места, скривившись в злобной ухмылке. Мэтью посмотрел на Зеда — видно было, что раб ничуть не стремится оказаться поближе к несчастью, тем более пить его грязной кружкой.

— Да он же вороне своей отдаст, вот что он задумал! — завизжала дама. Впрочем, Мэтью и без нее уже догадался.

«Мы ждем человека, которого хотим нанять на работу», — вспомнил Мэтью слова Грейтхауза.

Мэтью слышал об этом впервые. Нанять Зеда? Раба, который кое-что понимает по-английски, но сам ни слова сказать не может? Грейтхаузу определенно не было нужды здесь пить, потому что у него дома, в пансионе Мэри Беловэр, мозгобойного пойла хоть залейся.

Но Кумпол и Бейтер отодвинулись от направляющегося к стойке Грейтхауза, как осторожные волки. Мэтью встал, опасаясь внезапного взрыва насилия.

— Вы не думаете, что нам бы лучше…

— Сядь, — твердо проговорил Грейтхауз и бросил через плечо взгляд, в котором было предупреждение. — Веди себя прилично, раз мы в приличном обществе.

«Ни хрена себе приличное», — подумал Мэтью, но, поколебавшись, сел.

Двое работяг придвинулись ближе — Грейтхауз не обращал на них внимания. Нэк тер глаза, моргал, вглядываясь в массивную темную фигуру на фоне двери.

— Один стакан, — попросил Грейтхауз у Скелли. — Вашего лучшего, будьте любезны.

Скелли не шевельнулся.

— Я плачу, — хладнокровно и спокойно сказал Грейтхауз, — за один стакан.

Он выудил из кармана монету и бросил ее в денежный ящик на стойке.

— Давай, — злобно сказал Бейтер. — Налей ему и пусть проваливает ко всем чертям со своей черной тварью.

Грейтхауз глаз не сводил с угрюмого трактирщика:

— Как предложил этот джентльмен, — сказал он.

И вдруг Скелли заулыбался — не слишком приятное зрелище. Вид сломанных черных зубов наводил на мысль, что некоторым людям улыбка идет так же, как нимб дьяволу. Просто не к лицу. При виде этой омерзительной гримасы Мэтью ощутил, как уровень опасности взлетел на десять делений — будто трещеткой натянули тетиву арбалета, заряженного злобой.

— Разумеется, сэр! Разумеется! — Скелли достал кружку, отвернулся к полке, открыл бутылку своего обычного мерзкого бренди. Щедро налил столько, сколько полагалось на монету, и со стуком поставил кружку перед Грейтхаузом. — Прошу вас, сэр! Пейте!

Грейтхауз остановился, оценивая расстояние до Кумпола, Бейтера и двух медленно приближающихся работяг. Три хорошо одетых джентльмена уже стояли, возбужденно попыхивая трубками и напряженно глядя, чтобы ничего не упустить. Мэтью тоже встал, что бы там Грейтхауз ни говорил, посмотрел на Зеда и увидел, что даже невольник подобрался, хотя для чего — Мэтью не знал.

Грейтхауз протянул руку, взялся за кружку.

— Одну минутку, сэр, — остановил его Скелли. — Вы же сказали, чтобы налить вам лучшего? Так позвольте же сдобрить его для вас. — Он подался вперед и пустил в кружку длинную, вязкую, коричневую слюнку. — Вот, сэр. — Он снова осклабился своей дьявольской улыбкой. — Либо пейте, либо давайте посмотрим, как будет это пить ваша ворона.

Грейтхауз смотрел в упор на кружку.

— Хм. — Левая бровь — та, что со шрамом от разбитой чашки — стала подергиваться. Какое-то время Грейтхауз молчал. Кумпол начал хихикать, а дама просто тряслась от мелкого сдавленного смеха. Диппен Нэк сгреб одной рукой фонарь, другой свою полицейскую черную дубинку и попытался встать, но третьей руки для опоры у него не было, а потому ничего из этой попытки не вышло.

— Хм, — повторил Грейтхауз, рассматривая пузырящуюся пену в своем стакане.

— Пейте, пейте! — ободрял его Скелли. — Пройдет гладко, как кусок дерьма. Верно, ребятки?

Надо отдать должное здравому смыслу публики — никто не поддержал.

Грейтхауз убрал руку от кружки. Посмотрел Скелли прямо в глаза.

— Боюсь, сэр, мне уже не хочется пить. Прошу прощения, что вторгся к вам, и хочу лишь, с вашего разрешения, получить свою монету обратно, поскольку так и не попробовал вашего… лучшего.

— Нет, сэр! — Улыбка исчезла, будто стертая тряпкой. — Стакан этот ваш, вы за него заплатили — монета моя!

— Но вы же, без сомнения, можете перелить из кружки в бутылку. Как наверняка делаете, когда ваши клиенты… не в силах допить свою порцию. Так что я просто беру свою монету и оставляю вас с миром.

Он потянулся к ящику с монетами, и Мэтью увидел, как дернулось у Скелли правое плечо. Рука этого гада нашла под стойкой топор.

— Хадсон! — крикнул Мэтью, чувствуя, как стучит в висках кровь.

Но большая рука продолжала движение. Грейтхауз и Скелли смотрели друг на друга, схваченные тисками борьбы воль — одна рука тянулась к ящику, другая была готова отрубить ее у запястья.

Без особой спешки Грейтхауз опустил руку в ящик и коснулся монеты пальцами.

Трудно было сказать, что произошло потом, потому что произошло оно с такой быстротой и яростью, что у Мэтью все слилось и размылось, как во сне — будто он зашатался от одного только запаха бренди.

Он еще успел увидеть, как взметнулся зажатый в руке Скелли топор, как блеснул отсвет лампы на острие, успел подумать, что Грейтхаузу придется пропустить следующий урок рапиры. Топор взлетел до вершины своего пути, Скелли сжал зубы, готовый обрушить его вниз, прорубая мякоть, жилы и кости.

Подальше все было размыто — лезвие топора не нанесло удара.

От двери раздался звук, будто приспешники сатаны лязгают кандалами. Мэтью обернулся и увидел, как Зед раскручивает цепь, сорванную с крюка в потолочной балке. На цепи все еще болтался фонарь, когда Зед размахнулся — описавшая круг цепь лязгнула, намоталась на поднятую руку, лампа ударила Скелли посредине бороды с такой силой, что разлетелись стеклянные стенки. Тут же стало ясно, что живущий в лампе огонек очень даже не прочь полакомиться нью-йоркской грязью, сдобренной набранными за неделю каплями бренди, и пламя принялось пожирать бороду с жадностью уличного пса, стащившего баранью котлету. Искры взлетели роем, а Зед уперся покрепче башмаками, и рывок цепи перетащил старого мерзавца через стойку так легко, как пойманного сома через борт лодки. Единственная разница, что у этого сома еще были бакенбарды.

Скелли приземлился на пол, лязгнув зубами, что, возможно, даже украсило его оскал. Но и с полным крови ртом он не выпустил топора. Зед стал подтягивать его к себе, перехватывая руками. С жутким треском на невольнике лопнул пиджак, открывая надувшиеся мышцы спины. Рывком поставив Скелли на ноги, Зед наклонился, выхватил у него топор и небрежно, как бросает камешки ребенок, всадил лезвие в ближайшую стену.

Очевидно, подумал Мэтью, некоторые рождаются дураками — иначе не объяснить, почему даже после такой демонстрации силы двое рабочих набросились на Грейтхауза сзади.

Они обрушили на него вихрь кулаков и взрыв проклятий, но Грейтхауз смахнул с себя противников одним презрительным пожатием плеч. Однако вместо того чтобы вбить их в пол, как ожидал Мэтью, он попятился. Рабочие невероятным образом просчитались в оценках и бросились за ним, оскалив зубы. Пьяные глаза горели огнем.

Успели они сделать шага два, и тут в лица им ударил взлетевший стол. Хруст переломанных носов нельзя было назвать совсем уж немузыкальным. Работяги рухнули, извиваясь на полу, а Мэтью вздрогнул, ощутив сзади шеей движение Зеда и совершенно не желая стоять на пути этого шторма.

Скелли на полу плевался кровью и давал страшные обеты отомстить, Бейтер вжался спиной в стену и думал, как бы проскользнуть в щель, Кумпол хватанул еще глоток бренди и наблюдал всю эту суматоху сквозь щелочки глаз, а неопрятная дама, вскочив на ноги, вопила в адрес Зеда такие слова, что воздух мог бы посинеть от стыда. И в это время Грейтхауз и Мэтью увидели, как один из джентльменов в глубине зала — тот, что сделал замечание о своем оскорбленном носе, — выхватил короткий клинок из висящего на стене плаща.

— Если никто не собирается выставить эту черную мерзость, — провозгласил он, решительно выставив подбородок, — то дайте мне проткнуть его насквозь!

Грейтхауз отступил. Мэтью подумал, что самое время направиться в относительную безопасность улицы, но Грейтхауз никому не предложил следовать этим путем, и на лице у него по-прежнему держалась бесящая полуулыбка.

Фехтовальщик шагнул вперед, и Зед поглядел на Грейтхауза вроде бы с вопросом, как показалось Мэтью, но о чем бы он там ни спрашивал, ответа не удостоился. Тем временем сумел встать Диппен Нэк, занося дубинку, дабы реализовать собственное констебльское правосудие. Но когда он нетвердым шагом двинулся в сторону Зеда, Грейтхауз схватил его за шкирку, строго сказал: «Нельзя!» — и толкнул обратно на стул. Нэк не пытался больше встать, что устроило всех.

Дама с душераздирающим визгом запустила в Зеда кружкой, рассчитывая вышибить ему мозги. Зед перехватил кружку в воздухе одной рукой, помедлил ровно столько, сколько нужно было для прицеливания и метнул ее в лоб человеку с короткой шпагой. Тот свалился навзничь неподвижно — хоть сейчас в гроб.

— У-у-ви-ва-ы! У-у-ви-ва-ы! — заорал с пола Скелли, пытаясь произнести «Убивают», но не имея такой возможности в связи с травмой рта. Он на четвереньках прополз мимо Зеда, вывалился в дверь на Уолл-стрит и побежал через улицу в «Кошачью лапу», продолжая вопить «У-у-ви-ва-ы!»

Кумпол Боскинс воспользовался возможностью — шагнул вперед быстрее, чем можно было бы ожидать от человека его размеров, и плеснул остатки бренди Зеду в глаза.

Раб замычал от боли, пошатнулся, протирая глаза обеими руками, и потому не видел в отличие от Мэтью и Грейтхауза бронзовое воплощение насилия, которое выхватил из кармана Кумпол и привычным жестом надел на пальцы правой руки.

Мэтью понял, что с него хватит.

— Прекратите! — крикнул он и шагнул, чтобы встать рядом с Зедом, но его схватили за шиворот и отшвырнули от греха подальше.

— Стой, где стоишь, — велел Грейтхауз тоном, который предупреждал о бесперспективности всякого спора.

Увидев, что Зед ослеплен бренди, Бейтер снова осмелел, бросился вперед и с размаху ударил Зеда кулаком в левую скулу. Потом ударил ногой по правой голени — звук был такой, что Мэтью не сомневался: сломана кость. Но совершенно внезапно взметнулись две черные руки, раздался треск одежды — и Бейтер лишился почти всей своей рубашки. Небрежно вылетел вперед локоть — и курносый нос над разинутым ртом Бейтера взорвался, брызнув струями крови в свете ламп. Бейтер вскрикнул, как младенец, зовущий мать, и рухнул на пол, хватая за ноги Кумпола.

— Отстань, так тебя-растак! — рявкнул тот, с размаху ударив ногой, чтобы освободиться, а Зед тем временем рубашкой Бейтера стер с глаз жгучий алкоголь.

А потом, как и полагал должным Мэтью, наступил наконец момент, когда столкнулись два голых бычьих черепа.

Кумпол не стал ждать иной возможности: отпихнув в сторону плачущего Бейтера, он шагнул вперед и своим орудием убийства нацелился Зеду в лицо — кулак свистнул в пустом воздухе. Только что Зед был там — и вдруг не стало. Второй удар — тот же результат. Кумпол теснил противника, подняв левую руку для отражения удара, а правой сам нанося удары, каждый из которых мог стать смертельным.

— Бей его, бей! — кричала дама.

Усердия Кумполу было не занимать, а уж грубой силы — тем более. Чего ему недоставало — так это успеха, потому что куда бы ни бил кастет, раба там уже не было. Все быстрее и быстрее сыпались удары, но Зед еще быстрее уклонялся от них. У Кумпола на лбу выступил пот, дыхание стало тяжелым.

Завывая в пьяном кураже, в дверь, повисшую на одной петле после бегства Скелли, вломилась толпа посетителей из «Кошачьей лапы». Зед не обратил внимания — он был занят уходами от смертельного прикосновения меди.

— Стой и дерись, трус черномазый! — рявкнул Кумпол, брызгая слюной. Удары становились размашистей и слабее.

Кумпол выбросил вперед левую в отчаянной попытке поймать Зеда за галстук, удержать под ударом, но не успели его пальцы сомкнуться на шелке, как правая рука раба ушла назад, кулак с размаху вдвинулся Кумполу в челюсть с жутким шмякающим звуком, от которого ликующие завывания толпы стихли мгновенно — будто людям явилось небесное знамение. Глаза у Кумпола закатились на лоб, колени подогнулись, но левая рука держала галстук, а правая продолжала удар, в котором было больше усердия, чем расчета, потому что мозг Кумпола уже удалился с вечеринки.

Зед легко ушел от удара, чуть отклонив голову. А потом — о чем впоследствии рассказывали от Больших Доков и до самой Почтовой Дороги — Зед поднял Кумпола Боскинса легко, как мешок с мукой, и швырнул лысым черепом вперед в забитое досками окно, куда не раз вылетали многие другие, хотя далеко не столь крупные жертвы размолвок. Когда Кумпол отправился на неласковую встречу с мостовой Уолл-стрит, вся передняя стена здания содрогнулась так, что люди перепугались, как бы она не рухнула, и бросились прочь визжащей спасающейся массой. Застонали балки, посыпались опилки, заскрипели цепи под закачавшимися фонарями, и в дверях возник верховный констебль Лиллехорн с криком:

— Что тут творится, во имя семи дьяволов?!

— Сэр! Сэр! — Нэк снова был на ногах и даже шел, пошатываясь, к двери. Мэтью заметил, что констебль либо пролил кружку себе на штаны, либо ему уже не нужен ночной горшок. — Я пытался прекратить, сэр! Вот честное слово, сэр!

Он прошел мимо Зеда и весь сжался, будто боялся повторить выход Кумпола.

— А ты заткнись, — бросил ему Лиллехорн. Поражая глаз костюмом и треуголкой тыквенного цвета и желтыми чулками над блестящими коричневыми ботинками, он вошел в зал и сморщил с отвращением нос, оглядывая обстановку. — Здесь есть кто-нибудь мертвый?

— Этот черномазый всех нас хотел убить! — завизжала дама. Она позволила себе собрать недопитые кружки со стола, где сидели рабочие с верфи, и держала по одной в каждой руке. — Смотрите, что он с этими бедняжками сделал!

Лиллехорн стоял, похлопывая себя по ладони тростью с серебряной львиной головой, внимательно оглядывая помещение. Длинное бледное лицо с тщательно подстриженной бородкой и усами, узкие черные глаза под цвет волос (некоторые говорили, что эти волосы щедро окрашены индийской краской), увязанных в хвост лентой того же цвета, что и чулки.

Бейтер продолжал скулить, обеими руками зажимая развалины собственного носа. Работяги начинали ворочаться, и один из них изверг поток вонючей жидкости, от которой Лиллехорн зажал нос желтым носовым платком. Джордж и его собутыльник пришли в себя, но продолжали сидеть за столом, моргая, будто интересуясь, что это за шум. Двое джентльменов пытались вернуть к жизни фехтовальщика, который уже начал дергать ногами в тщетных попытках удрать от кружки, отправившей его в страну сновидений. У дальней стены зала сгорбился скрипач, загораживая собой инструмент. На улице оживленно и весело перекликались зеваки, заглядывая в дверь и пытаясь оценить размер отверстия, через которое вылетел Кумпол.

— Омерзительно, — произнес Лиллехорн. Взгляд холодных глаз оббежал Мэтью, упал на гиганта-раба, который стоял неподвижно, опустив голову, и остановился на Хадсоне Грейтхаузе. — Услышав за два квартала отсюда, как ревет Скелли, я мог бы понять, что без вас не обошлось. Во всем городе только вы можете напугать старого мерзавца так, чтобы у него борода отлетела. Или все это устроил раб?

— Спасибо за комплимент, — ответил Грейтхауз все с той же самодовольной и продуманно бесящей собеседника улыбкой. — Но уверен, что, когда вы опросите свидетелей — трезвых свидетелей, я имею в виду, — окажется, что раб мистера Мак-Кеггерса всего лишь ограждал меня и себя от физических увечий. Мне кажется, весьма удачно.

Лиллехорн снова обернулся к Зеду, который все так же смотрел в пол. Крики снаружи уже становились неприятными. До Мэтью доносились слова «воронагробокопателя», «черномазая бестия» и хуже того: «убить», «смола и перья».

— Прот’воз’конно! — вспомнил вдруг Нэк о своем статусе. — Сэр! Эт ж протизаконно — рабу находиться в общественной т’верне!

— В тюрьму его! — взревела дама, прикладываясь к обеим кружкам. — Нет, под тюрьму его!

— В тюрьму? — Грейтхауз приподнял брови. — Ну, Гарднер! Вы действительно считаете это удачным предложением? Понимаете — три-четыре дня там, да чего уж — один день, — и я буду слишком слаб, чтобы выполнять свои обязанности. А так как я, и только я определенно признаю, что организовал здесь встречу с рабом мистера Мак-Кеггерса, то по закону я и должен нести наказание.

— Сэр, к позорному столбу! Их всех! — Злобные глазки Нэка заблестели, он приставил конец дубинки к груди Мэтью. — Или каленым железом заклеймить!

Лиллехорн молчал. Крики снаружи становились все неприятнее. Главный констебль наклонил голову набок, посмотрел на Грейтхауза, на Зеда и снова на Грейтхауза. Лиллехорн был изящного сложения, худощавый, на несколько дюймов пониже Мэтью и по сравнению с более крупными мужчинами казался сейчас коротышкой. Но при этом его честолюбие достигало голиафовских размеров. Стать мэром Нью-Йорка — нет, даже губернатором колонии — вот какое желание раздувало это пламя.

— Как прикажете, сэр? — нетерпеливо спрашивал Нэк. — Столб или клеймо?

— Столб вполне подошел бы, — ответил Лиллехорн, — бесхребетному констеблю, который на службе напился до потери человеческого облика и допустил такое нарушение закона. И если еще раз вспомнишь про клеймо, почувствуешь его собственными ягодицами.

— Но я… сэр… я же… — забормотал Нэк, брызгая слюной.

— Молчать. — Лиллехорн движением львиной головы велел ему отойти в сторону. Потом шагнул к Грейтхаузу и чуть ли не в упор уставился ему в ноздри. — Вы меня слышали, сэр. Я не допущу, чтобы на меня давили. Ни при каких обстоятельствах. Так вот, я не знаю, что за игру вы сегодня затеяли. Вероятно, я не хочу этого знать, но это не должно повториться. Вам ясно, сэр?

— Абсолютно, — без колебаний ответил Грейтхауз.

— Я требую удовлетворения! — завопил павший боец с мечом. Он уже сел, и на лбу его наливалась синим большая шишка.

— С удовлетворением сообщаю вам, что вы дурак, мистер Гиддинс. — Голос Лиллехорна был спокоен, ясен и холоднее льда. — Обнажение оружия в общественном месте с намерением нанести телесные повреждения карается десятью ударами плетью. Желаете продолжать по закону?

Гиддинс ничего не сказал, но протянул руку и подобрал свое оружие.

Крики на улицах, собиравшие все больше народу — наверняка пьяниц и хулиганов из соседних таверен, — становились все громче. Люди требовали правосудия — точнее, самосуда. Зед не поднимал головы, а у Мэтью вспотел затылок. Даже Грейтхауз уже поглядывал на единственный выход на волю с некоторым беспокойством.

— Порой мне бывает очень досадно делать то, чего требует долг, — сказал Лиллехорн, посмотрел на Мэтью и фыркнул. — Тебе не надоело изображать юного героя? — Не ожидая ответа, он продолжил: — Ладно, пошли. Я вас отсюда выведу. Нэк, останешься здесь сторожить, пока я не найду кого-нибудь получше.

Он направился к двери, держа трость на плече.

Грейтхауз взял шляпу и плащ и пошел следом, за ним — Зед и Мэтью. Сзади неслись грязные ругательства от тех, кто еще не утратил дар речи, а взгляды Нэка кинжалами вонзались в спину младшего партнера агентства «Герральд».

На улице тут же подалась вперед толпа из трех десятков мужчин и полудюжины пьяных женщин.

— Назад! Все назад! — скомандовал Лиллехорн, но даже голоса главного констебля было недостаточно, чтобы угасить пламя растущей вражды. Мэтью отлично знал, что в Нью-Йорке в любое время дня и ночи три вещи соберут массу народа: уличная проститутка, уличный оратор и обещание хорошей драки.

Сквозь толпу было видно, что Кумпол пережил свой полет, отделавшись кровоточащим порезом на лбу, но для драки не очень годился, потому что мотался волчком, размахивая в воздухе кулаками. Кто-то сгреб его в охапку, прижимая руки к бокам, кто-то другой ухватил за пояс, с рычанием и воплями набросилось еще пять человек и началась свалка, в которой Кумпола лупили, а он даже отбиваться не мог. Тощий старый нищий метался туда-сюда, тряся бубном, но нашелся человек с музыкальным вкусом и бубен у него отобрал, после чего старик полез в драку, ругаясь как сумасшедший.

Но несмотря на это, горожане напирали на свою истинную мишень — Зеда. Его хватали и тут же отскакивали. Кто-то дернул за разорванный костюм. Зед шел, опустив голову и не обращая внимания. Мерзкий смех заклубился над толпой — так смеются хулиганы и трусы. Следуя в медленной процессии по Уолл-стрит, Мэтью вдруг заметил, что ветер стих. Воздух стал абсолютно неподвижен, и пахло морем.

— Слушай. — Грейтхауз замедлил шаг, чтобы идти рядом с Мэтью. Голос его звучал сдавленно, что бывало редко. — Утром в семь тридцать у Салли Алмонд. Все объясню. — Он замолчал, услышав звон разбитой о стену бутылки. — Если выберемся живыми.

— Назад! Все назад! — орал Лиллехорн. — Я не шучу, Спрэггс! Пропусти, не то, клянусь, мозги вышибу! — Он поднял трость — скорее просто для угрозы. Толпа становилась плотнее, руки сжимались в кулаки. — Нельсон Рутледж! Тебе делать нечего, кроме как…

Он не договорил, потому что в следующий момент слова стали не нужны.

Зед задрал голову к чернильному небу и испустил из глубины глотки звук, начавшийся как рев раненого быка, взлетающий все выше, выше, до страшных высот над крышами и трубами, над доками и складами, над стойлами и конюшнями, над бойнями. Начавшись ревом раненого быка, звук где-то на взлете сменился плачем брошенного младенца, которому страшно в темноте.

И все другие звуки смолкли. Слышно было лишь, как перекатывается эхо крика над городом и над водой.

Руки застыли, кулаки разжались, лица, распухшие от пьянства, со злобными глазами, исказились гримасой стыда. Каждый знал имя этого страдания, но никогда не слышал его, высказанного с таким красноречием.

Зед снова опустил голову. Мэтью уставился в землю. Пора было всем по домам, к женам и мужьям, к любимым и к детям. В свою кровать. Домой, где место человеку.

Полыхнула молния, грохнул гром, и не успела еще раздаться толпа, как яростно обрушился ливень, будто мир накренился и холодное море хлынуло на сушу. Одни бросились прятаться, другие медленно пошли прочь, мрачно сутулясь, и через несколько минут лишь потоп бушевал на пустой улице.

Глава третья

— Ну, хорошо. — Мэтью сложил руки перед собой на столе. За секунду до того он повесил треуголку на крюк и сел, но Грейтхауз был слишком занят поглощением завтрака из восьми яиц, четырех блестящих маслянистых колбасок и шести кукурузных лепешек на темно-красной тарелке. — Так что за история?

Грейтхауз прервал пир, чтобы отпить чаю, такого горячего и черного, какой умеют заваривать только в таверне Салли Алмонд на Нассау-стрит.

Трудно было бы вообразить больший контраст, чем между этим достопочтенным заведением и гадючником, где они были ночью. Пусть центром города считался когда-то Сити-Холл, но вполне можно сказать, что заведение Салли — аккуратный белокаменный домик с серой шиферной крышей, нависающей над могучим дубом, — заняло теперь это место, потому что улицы и дома продолжали строиться к северу. В таверне было тепло, уютно, всегда пахло свежепромолотыми специями, копченостями и выпечкой. На тщательно выметенных половицах ни пылинки, по углам вазы с цветами, у стены — большой сложенный из булыжников камин, отлично разгоняющий первый осенний холодок. Завтрак, обед и ужин таверна Салли Алмонд предлагала и местным, и проезжим в такой приятной обстановке, что иногда сама мадам Алмонд выходила побренчать на гитаре и спеть легким, воздушным и необыкновенно приятным голосом.

Дождь шел всю ночь, но перед рассветом прекратился. В большое окно, за которым по Нассау-стрит сновали пешеходы, телеги, фургоны и лошади, видны были пробивающиеся сквозь тучи серебряные лучи солнца. Прямо напротив стоял желтый кирпичный пансион Мэри Беловэр, где сейчас жил Грейтхауз, пока не найдет, как он это формулировал, «более подходящую квартиру для холостяка». Он имел в виду, что мадам Беловэр, хотя и добрая душа, была склонна наблюдать, когда пришел и ушел каждый из ее постояльцев и даже предлагала им регулярно посещать церковные службы, воздерживаться от крепких выражений, не пить и вообще вести себя достойно в отношении противоположного пола. От всего этого Грейтхауз скрежетал большими белыми зубами. Последней каплей стали попытки мадам Беловэр устроить его судьбу с различными дамами, коих она считала вполне респектабельными и достойными — что в глазах Грейтхауза делало их скучнее телячьего студня. Неудивительно, что Грейтхауз старался ночами работать в номере седьмом по Стоун-стрит, но Мэтью знал, что на самом деле он там спит на кушетке в обществе бутылки бренди.

Впрочем, нельзя сказать, что последние недели кто-нибудь из них сильно скучал — вовсе нет. Агентство «Герральд» получило в «Уховертке» отличную рекламу, недостатка в письмах и посетителях с просьбой решить ту или иную проблему не было. Мэтью помог юноше, который влюбился в индианку и желал доказать ее отцу, вождю, что достоин его дочери. Была жуткая и тревожная ночная скачка, когда Мэтью убедился, что не все твари земные созданы Господом. Был случай с игроком, у которого мошеннически выиграла его призовую лошадь банда головорезов. У Грейтхауза было трудное приключение в Доме на Краю Земли, которое едва не стоило ему жизни, и жутковатая история с последней волей и завещанием доктора Коффина.

Как сказала летом за ужином миссис Герральд, когда Мэтью предложили должность «решателя проблем» в агентстве, которое основал ее муж Ричард в Лондоне: «Можете не сомневаться, Мэтью, что не только Англия, но и вся Европа смотрит в эту сторону и уже видит возможности. Что бы это ни было: похищения, подлоги, государственное и частное воровство, убийства по найму. Господство ума и духа, дающее нелегальную прибыль. Я могла бы дать вам список отдельных преступников, которых сюда заманит рано или поздно, но не эти мелкие громилы меня беспокоят. Есть сообщество в этом подполье, которое и дергает за ниточки. Очень мощное и очень смертоносное сообщество серьезных мужчин — и женщин, которые прямо сейчас сидят за ужином, как мы, но у них в руках ножи, жаждущие опуститься на карту Нового Света. И аппетит у них волчий».

Что верно, то верно, подумал Мэтью. Он уже имел стычку с человеком, державшим самый большой нож, и порой в темные моменты представлял себе, что это лезвие прижато ему к горлу.

Грейтхауз поставил чашку на стол.

— Зед — га.

— Га? — переспросил Мэтью, не уверенный, что правильно расслышал.

— Га, — повторил Грейтхауз и глянул в сторону. — А вот и Эвелин.

Эвелин Шелтон, одна из двух официанток, сверкала зелеными глазами, а светлые волосы напоминали расчесанное облако. Она была учительницей танцев, и сейчас очень ловко шла сквозь утреннюю толпу. На руках ее постукивали и позвякивали браслеты из меди и слоновой кости.

— Мэтью! — широко улыбнулась она. — Что тебе принести?

Лишние уши, подумал он, не понимая, что это за «га» такое.

— Даже не знаю. Крекеры сегодня есть?

— Свежие-свежие.

— Возьми жареные колбаски, — предложил Грейтхауз, вгрызаясь в очередную связку. — Расскажи ему, Эвелин, как они из него мужчину сделают.

Смех у нее был — словно взлетели стеклянные колокольчики.

— Ой, они такие острые! Но так быстро уходят, что не получается держать запас — они у нас бывают только несколько дней каждый месяц. Так что заказывать надо заранее!

— Такие острые я лучше оставлю мистеру Грейтхаузу, — решил Мэтью. — А мне крекеры, мисочку кукурузной каши, бекон и сидр, пожалуйста. — Официантка отошла, и он посмотрел на своего визави: — Так что такое га?

— Племя такое. Ух ты, просто жжет! — Грейтхауз промокнул лоб салфеткой. — Но чертовски вкусно. Зед происходит из племени га, с побережья западной Африки. Я так подумал, когда ты описал мне шрамы на его лице. Некоторым детям их наносят еще в младенчестве — тем, кого будут обучать как воинов. — Он отпил еще чаю, но колбаски явно требовали большего, потому что Грейтхауз тут же сделал еще один глоток. — А когда я эти шрамы увидел, следующим шагом было определить, насколько Зед умеет драться. Мне кажется, он весьма умело справился с ситуацией. А тебе?

— А мне кажется, что его смерть была бы на вашей совести, — мрачно заявил Мэтью. — И наша тоже.

— Вот и видно, как мало ты понимаешь. Воины племени га — лучшие рукопашные бойцы в мире. И еще они славятся своим бесстрашием. Зед вообще вчера сдерживался. Он мог переломать шеи всем, кто там был, и даже не вспотеть.

— Но если так, — спросил Мэтью, — отчего же он тогда раб? Такой бесстрашный воин мог бы как-то отбиться от веревки работорговца?

— Ага, — кивнул жующий Грейтхауз. — Это ты верно заметил. Собственно, потому я и договорился с мистером Мак-Кеггерсом об этом испытании. Воин племени га в рабстве — большая редкость, и Мак-Кеггерс не знал, что ему досталось. Ему нужен был раб покрупнее, чтобы трупы ворочать, он понятия не имел, что купил боевую машину. А мне нужно было знать, на что способен Зед, и «Петушиный хвост» показался мне вполне подходящим местом, чтобы это проверить.

— А чем вы объясняете, что этот… эта боевая машина превратилась в раба и что он не вышел с боем из этого затруднительного положения?

Грейтхауз откусил кусок лепешки и постучал вилкой по тарелке. Мэтью, ожидая, пока он заговорит, с интересом отметил, что Салли Алмонд покупает тарелки и чашки — того популярного цвета, что называется «кровь индейца», — у Хирама Стокли, который, отстроив свою лавку, стал экспериментировать с различной глазурью. После разгрома, учиненного быком по кличке Брут, мастерская Стокли удвоила оборот.

— Что именно привело его в затруднительное положение, как ты это назвал, — ответил наконец Грейтхауз, — вряд ли когда-нибудь станет известно. Но я бы сказал, что даже самый умелый воин может получить сзади дубиной по голове, или его могут скрутить всемером-ввосьмером, или он может пожертвовать собой, чтобы кто-то другой избежал цепей. Его народ — рыбаки, с давней историей мореплавания. Его могли поймать на лодке посреди моря, когда деваться было некуда. Я бы сказал, что язык потерять он мог потому, что не прекратил сопротивления, и душевный работорговец объяснил ему, что будет отрезано следующим. Все это возможные варианты, но — повторюсь — вряд ли мы узнаем правду.

— Меня удивляет, что он не убил Мак-Кеггерса и не рванул на свободу.

— А зачем? — Грейтхауз посмотрел на Мэтью как на дебила. — Куда бы он делся? И какой был бы в этом смысл? По моим наблюдениям, Мак-Кеггерс с ним обращается хорошо, и Зед платит ему верностью… — Он замолчал, доставая часы. — Насколько должен быть верен раб, учитывая ситуацию. Кроме того, это показывает, что Зед умен. Иначе он не был бы мне интересен. И я бы не заплатил Бенджамену Оуэлсу за костюм для него.

— Что? — Это уже было серьезно. Грейтхауз и вправду заплатил за костюм? За костюм для раба Мак-Кеггерса? Придя в себя, Мэтью сказал: — Вас не затруднит объяснить — пожалуйста, как можно резоннее, — почему у вас такой интерес к Зеду, что вы хотите нанять его на работу для агентства? Если мне это не приснилось.

— Нет, не приснилось. Тебе принесли завтрак.

Пришла Эвелин, неся поднос с едой для Мэтью. Заодно она показала пустой холщовый мешок, на котором было красной краской написано «Колбаски миссис Такк», а ниже — девиз «Такк’ая радость!».

— Дорогие друзья, все кончились! — Объявление вызвало всплеск возмущенных воплей, впрочем, добродушных. — Очередная партия будет в следующем месяце, и мы обязательно вывесим объявление.

— Популярное блюдо, — заметил Мэтью, когда Эвелин поставила перед ним тарелку.

— Не верят, что больше нет, пока не увидят. Если бы эта леди не жила так далеко, в Пенсильвании, Салли бы с нею вошла в дело. Но как бы там ни было, — она пожала плечами, — сейчас колбаски кончились. Вам что-нибудь еще принести?

— Нет, все хорошо, спасибо. — Когда Эвелин удалилась и шум стих, Мэтью посмотрел Грейтхаузу в глаза — тот спокойно продолжал есть. — Ну вы же не серьезно — насчет нанять Зеда?

— Совершенно серьезно. Поскольку я имею от Кэтрин полномочия принимать решения в ее отсутствие, то немедленно приведу колеса в движение.

— Колеса в движение? Что это значит?

Грейтхауз доел последний кусочек колбасы, который явно собирался посмаковать после кукурузной лепешки.

— Во-первых, агентству надо будет выкупить его у Мак-Кеггерса.

— Выкупить?

— Да, именно это я и сказал. Что с тобой, Мэтью? Не выспался? — И тут Грейтхауз хитро улыбнулся: — А! Понял. Ты поздно лег, гулял при луне с внучкой Григсби?

— Вот уж нет!

— Ты говоришь одно, а твой румянец — другое.

— Мы с Берри — друзья, — сказал Мэтью и сам услышал, как неестественно прозвучал его голос. — И только.

Грейтхауз хмыкнул:

— Я бы сказал, что двое, ради спасения жизни бежавшие через виноградник, либо никогда не захотят друг друга видеть, либо станут больше, чем друзьями. Но удачно, что ты ее сейчас вспомнил.

— Я? Я не вспоминал!

Подчеркивая свои слова, он сжал зубами кусок крекера.

— Она входит в мои планы, — сказал Грейтхауз. — Я хочу выкупить Зеда у Мак-Кеггерса и обратиться к лорду Корнбери с петицией, чтобы он своим указом объявил Зеда свободным.

— Свобо… — Мэтью поперхнулся. Сегодня он явно был туповат. — Я полагаю, Мак-Кеггерс с радостью продаст вам раба, от которого зависит вся его работа?

— Я еще не обращался с этим к Мак-Кеггерсу. А теперь послушай внимательно. — Он прожевал последний кусок колбасы и снова потянулся за чаем. Потом взял кружку Мэтью и одним глотком ополовинил сидр. — Я про эту историю с игрой в джинго. Войти в логово воров, прикидываясь дурачком. Ну, даже прикидываться не пришлось, это другое дело, но ты подверг себя риску, Мэтью, и не делай вид, будто это не так. Если бы я знал, что ты берешь на себя такое задание, я был бы с тобой.

— Вы были полностью заняты другим делом, — возразил Мэтью, имея в виду дело доктора Коффина, ради которого Грейтхаузу пришлось отправиться на другой берег реки, в Нью-Джерси. — И насколько я помню свою должностную инструкцию, я имею право принимать и отвергать клиентов без вашего утверждения.

— Именно так. Почему мне и нужно, чтобы кто-то прикрывал тебе спину. Я заплатил Мак-Кеггерсу за разрешение надеть на Зеда костюм, который я для него купил, и пойти с ним в «Петушиный хвост». Я пообещал, что с Зедом ничего не случится — и это верно, учитывая, на что он способен.

— Но вы же не знали, способен он или нет. Это еще надо было проверить. — Мэтью вернулся к фразе, от которой перестал грызть крекер. — Прикрывать мне спину? Вы хотите, чтобы Зед был моим телохранителем?

— Не беленись, Мэтью. Послушай. Ты знаешь, какие инструкции я просил Мак-Кеггерса дать Зеду? Защищать нас с тобой и себя самого. Я был готов вступить в любой момент.

— Ага, — кивнул Мэтью. — Вам чуть руку не отрубили.

— Да все знают про топор, который Скелли держит под стойкой! Мэтью, я не дурак!

— Равно как и я, — спокойно ответил Мэтью. — Равным образом мне не нужен телохранитель. Вам не пришло в голову, что, если ходить с рабом, можно нарваться на куда большие беды, чем если просто войти куда-то — пусть даже в логово воров, как вы сказали, — надеясь решить проблему собственными мозгами? И я в восхищении от бесстрашия Зеда. Достохвальное качество, не сомневаюсь. Но иногда бесстрашие идет рука об руку с беспечностью.

— Ум и упрямство тоже иногда ходят задница к заднице! — огрызнулся Грейтхауз. Трудно было сказать, от злости запылали у него щеки или от острой колбасы, но на секунду у него в глазах вспыхнул красный огонек: предупреждение, которое иногда замечал Мэтью на уроках фехтования, когда Грейтхауз забывался и ему казалось, будто он в настоящем уличном бою — из тех, что дали ему выучку и оставили шрамы. В такие минуты Мэтью считал, что еще хорошо, что его не освежевали: хотя он уже научился оберегать кожу, все-таки выше любительского уровня ему не подняться. Он молча отвернулся и отпил сидра, ожидая, пока старый вояка вернется из кровавых коридоров памяти.

Грейтхауз щелкнул костяшками пальцев. У него и без того кулаки большие, подумал Мэтью.

— Кэтрин возлагает на тебя надежды, — проговорил Грейтхауз примирительным тоном. — И я полностью согласен, что не должно быть ограничений, каких клиентов ты берешь, каким отказываешь. И действительно, как она тебе говорила, эта профессия опасна — порой даже смертельно опасна. — Он помолчал, разминая пальцы, и наконец сказал, что собирался: — Я не могу быть с тобой все время, а мне противно было бы видеть на твоем надгробном камне год тысяча семьсот второй.

— Мне не нужен те… — Мэтью резко замолчал. Он почувствовал, как его обступает тьма — черным плащом посреди весело завтракающих клиентов Салли Алмонд. И тьму эту он отлично знал: страх, нападающий без предупреждения, от которого колотилось сердце и иголочками пота кололо виски. Страх этот был связан с картой, на которой виднелся кровавый отпечаток пальца. Карта эта лежала у него дома — в бывшей молочной на задах обиталища Мармадьюка Григсби. Об этом послании, доставленном неизвестным гонцом после приключений, связанных с Королевой Бедлама, Мэтью никогда никому не рассказывал. Он не хотел, чтобы знала Берри, и уж точно не должен был знать ее дед, всегда держащий перо наготове. Хотя несколько раз Мэтью чуть было не доложил о ней Грейтхаузу, все же он решил придержать язык и не обращать внимания на эту тьму. Временами это получалось.

Карта была угрозой. Даже не угрозой — обещанием смерти. Такую получил Ричард Герральд, единоутробный брат Грейтхауза, и через семь лет обещание было выполнено. Такую карту получил магистрат Натэниел Пауэрс, у которого Мэтью работал клерком и который свел Мэтью с Кэтрин Герральд. Над Пауэрсом еще витало обещание смерти, и летом он уехал с семьей из Нью-Йорка в колонию Каролина — помогать своему брату Дерхему управлять табачной плантацией лорда Кента.

Карта обещала смерть в текущем году или в будущем, или еще через год. Когда человек получает такую карту, ему не уйти от руки профессора…

— Ты свою кашу есть собираешься? — поинтересовался Грейтхауз. — Она когда простынет, противная становится.

Мэтью покачал головой, и Грейтхауз придвинул к себе тарелку.

Через минуту, когда старший партнер почти очистил тарелку четырьмя взмахами ложки, тьма отступила, как обычно. Сердце снова билось ровно, покалывающий пот испарился, Мэтью сидел спокойно, и лицо его ничего не выражало. Никто даже представить себе не мог, что здесь присутствует человек, за которым гонится по пятам страшная смерть и будет гнаться годами… или сегодня же, например, на Бродвее всадит ему нож.

— Ты где странствуешь? — Мэтью заморгал. Грейтхауз отодвинул тарелку. — Ты куда-то девался. По знакомому мне адресу?

— Я думал про Зеда, — ответил Мэтью вполне убедительно.

— Думать ты можешь сколько хочешь, — быстро сказал Грейтхауз, — но решение я уже принял. Абсурдно, что человек с талантами Зеда вынужден таскать трупы. Я тебе говорю, рабов я видал много, но впервые вижу в рабстве человека из племени га. И если есть шанс купить его у Мак-Кеггерса, не сомневайся — я это сделаю.

— А потом постараетесь его освободить?

— Именно так. Как было вчера указано, закон запрещает рабам посещать таверны. Какая нам польза от Зеда, если он не сможет войти туда, куда нам нужно? — Грейтхауз стал доставать из кармана деньги. — Кроме того, мне не нравится мысль держать у себя раба. Религия не позволяет. В Нью-Йорке уже имеются освобожденные рабы, в том числе парикмахер Мика Рейнод, стало быть, прецедент есть. Доставай деньги, я зову Эвелин.

Он поднял руку, подзывая официантку со счетом.

— Да, прецедент, — согласился Мэтью, — но всем этим рабам вольная была утверждена до приезда лорда Корнбери. Я вот не знаю, согласится ли он подписать указ.

— Все по порядку. Доставай деньги, ты же уже поел? — Нерешительность Мэтью была очень красноречивой, и Грейтхауз, тяжело вздохнув, откинулся на спинку стула. — Только не говори мне опять, что у тебя их нет.

— Тогда не буду. — Мэтью хотел было пожать плечами, но предпочел не злить Грейтхауза.

— Не надо бы мне за тебя платить, — сказал Грейтхауз, когда Эвелин подошла к столу. — Третий раз за неделю. — Он натянуто улыбнулся официантке, принимая счет, просмотрел и заплатил. — Спасибо, лапонька. Смотри деревянных дьюитов не бери.

Та засмеялась стеклянными колокольчиками и пошла заниматься своим делом.

— Слишком много тратишь на одежду, — заметил Грейтхауз, вставая со стула. — На что теперь у тебя деньги пошли? На эти дурацкие ботинки?

Мэтью тоже встал и снял с крюка треуголку.

— У меня были расходы.

За ботинки еще предстояло заплатить в четыре взноса. За последний костюм он расплатился наполовину и до сих пор был должен Бенджамену Оуэлсу за рубашки, но так хороши они были, эти рубашки, с меловой белизной и синевой птичьих яиц, с кружевами спереди и на манжетах. И притом — последняя мода для молодых людей со средствами. Как же их не купить, если хочешь произвести впечатление?

— Твои дела касаются только тебя, — сказал Грейтхауз, шагая вместе с Мэтью к выходу из таверны. — Пока не начинают вынимать деньги из моего кармана. Ты же знаешь, я веду счет.

Они уже были у самой двери, как вдруг из-за стола, где она сидела с подругами, встала женщина средних лет с острым носом, в мелких седых кудряшках под лиловой шляпкой, и поймала Мэтью за локоть.

— Ой, мистер Корбетт! Одно только словечко!

— Да, мадам?

Он знал миссис Айрис Гарроу, жену купца Стивена Гарроу с угла улицы Дюк-стрит.

— Я хотела попросить вас надписать мне другой экземпляр «Уховертки», это можно? Мне неудобно даже рассказывать, но тем, что был, Стивен случайно убил таракана. Я ему чуть уши не оторвала!

— Буду счастлив, мадам.

— А новых приключений нет? — замирая заранее, спросила другая дама — Анна Уиттеккер, жена олдермена из управления доков.

— Нет, — ответил за него Грейтхауз с такой силой, что чашки звякнули на столике. Взяв Мэтью за локоть, он подтолкнул его к двери. — Всем всего хорошего!

На Нассау-стрит гулял прохладный ветерок, сияло серебристое солнце. Мэтью подумал: можно быть сегодня знаменитостью — а завтра по твоему имени размажут таракана. Лучше носить красивую одежду, высоко держать голову и купаться в славе, пока она есть.

— И еще одно, — сказал Грейтхауз, останавливаясь. Они недалеко ушли от двери Салли Алмонд. — Я хочу знать, насколько разумен Зед. Насколько, например, он понимает по-английски. Насколько быстро его можно обучить. Ты мне можешь в этом помочь.

— Чем? — спросил Мэтью и тут же понял, что пожалеет о своем вопросе.

— Знакомством с учительницей, — пояснил Грейтхауз. Мэтью не спешил с ответом, и он уточнил: — Которая помогает учителю Брауну. В школе.

Ну, конечно, Берри Григсби. Мэтью отступил в сторону, пропуская запряженную быком телегу, направлявшуюся к рынку.

— Я хочу знать ее мнение. Приходи со своей подругой в Сити-Холл сегодня к четырем часам. В мансарду Мак-Кеггерса.

— Вот она будет в восторге!

Мэтью представил себе Берри в мансарде, где Мак-Кеггерс хранит свои скелеты и омерзительные реликвии ремесла коронера. Вылетит она оттуда, как ядро из двенадцатифунтовой пушки.

— Восторг ее мне не нужен, и твой тоже. Просто будьте там вовремя. — Грейтхауз прищурился, посмотрел на север вдоль Нассау-стрит. — Есть у меня одно дело, и оно может отнять время. Полагаю, у тебя найдутся сегодня занятия, не требующие риска для жизни?

— Что-нибудь отыщется.

Всегда есть подробные отчеты о старых делах, которые Мэтью привык писать. Из того, кто был клерком, такую привычку уже не вытравить.

— Значит, в четыре часа.

И Грейтхауз зашагал на север навстречу утреннему движению.

Мэтью смотрел ему вслед. «Есть у меня одно дело». Грейтхауз вышел на охоту — Мэтью почти что видел, как он нюхает воздух. Человек в своей стихии, волк среди овец. Значит, ведет дело? А кто клиент? Очевидно, Грейтхауз держит это в тайне. Ну, и у Мэтью тоже есть тайна. Даже две: кровавая карта и размер долга.

Ну, и третья тайна тоже.

«Со своей подругой», — сказал Грейтхауз.

Могло бы быть и больше, подумал Мэтью. Но в его положении, при его опасной профессии, когда над ним тяготеет кровавая карта…

Подруга — вполне сойдет.

Проводив взглядом Грейтхауза, Мэтью повернул на юг, пошел к номеру седьмому по Стоун-стрит, где ему предстояло провести утро за писанием дневника и время от времени отмечать звуки, которые могли бы быть далеким хохотом исчезающих призраков.

Глава четвертая

Шли по синему небу облака, и солнечный свет заливал деревни и холмы, окрашенные багрянцем, золотом и медью. Шел своим путем очередной день, шли своим путем дела Нью-Йорка. Мимо Устричного острова шел кораблик под белыми парусами, направляясь в Большие Доки. Разносчики продавали с тележек сласти, хрустящие чипсы и жареные каштаны. Торговля велась бойко — публику привлекали к товару молодые девицы, танцевавшие под трещотки бубнов. Один мул решил проявить силу воли, таща по Бродвею телегу с кирпичами, и застыл в неподвижности, из-за чего тут же образовалась пробка, четверо мужиков подрались, и их пришлось разливать водой. Ирокезы, прибывшие в город небольшой группой продавать оленьи шкуры, смотрели на представление с серьезными лицами, но все же посмеивались, прикрываясь ладонями.

Несколько женщин и затесавшийся в компанию мужчина бродили по кладбищу за чугунной оградой церкви Троицы. Там, в тени желтеющих деревьев, приносили цветок или тихое слово любимому, покинувшему земную юдоль. Впрочем, времени здесь проводили немного, ибо знали: Господь с распростертыми объятиями принимает достойных, а живым следует жить.

С лодок на реках тянули сети, сверкающие окунем, алозой, камбалой и снэппером. Паром между причалом Ван-Дама на Кинг-стрит и пристанью на той стороне Гудзона в Вихокене непрестанно сновал через реку, перевозя торговцев и путешественников, которым иногда приходилось убеждаться, что ветры и течения даже такую простую поездку могут превратить в трехчасовое приключение.

На другом краю города горели многочисленные светильники коммерции — от горна кузнеца до печи гончара, горели ярко весь день, расписываясь на небе дымами с перьев труб. Ближе к земле работали строители, возводя дома, и двигалась на север цивилизация. Грохот деревянных колотушек по сваям и визг пил не прекращался ни на секунду, а самые давние голландские поселенцы с тоской вспоминали добрые старые тихие дни.

Особенный интерес представлял тот факт, что новый мэр, Филипп Френч, был коренастым мужчиной, поставившим себе целью замостить булыжником как можно больше городских улиц. И эта деятельность тоже распространялась на север за Уолл-стрит, но на нее требовались деньги из казначейства, и потому все застряло на стадии бумажной подготовки у губернатора лорда Корнбери, которого последние дни редко видали на публике вне стен его особняка в форте Уильям-Генри.

Все эти события составляли фон жизни Нью-Йорка. В том или ином виде или обличье они повторялись так же верно, как рассвет и закат. Но того события, что происходило сегодня в четыре часа по серебряным часам Мэтью, прежде еще не бывало: Берри Григсби по узким ступеням Сити-Холла восходила в мансарду, в царство Эштона Мак-Кеггерса.

— Осторожнее, — предупредил Мэтью, когда она оступилась, но через две ступеньки сам споткнулся и вынужден был ухватиться за ее юбку, чтобы не упасть.

— Я вас прощаю, — сказала она ему сухо и высвободила юбку, а рука Мэтью сама убралась со скоростью птицы, случайно севшей на горящий утюг. Берри все с той же грацией повернулась и пошла дальше, к двери на самом верху. Оглянулась на Мэтью, он кивнул, и она постучала в дверь — как он ей и говорил.

Отношения между ними последнее время стали, как мог бы сказать решатель проблем, запутанными. Обоим было известно, что дед пригласил Берри из Англии, чтобы найти для нее если не позицию, то партию. И в первой строке кандидатов в женихи, по крайней мере в коварном уме Григсби, стоял некий нью-йоркский житель по фамилии Корбетт, а потому Мэтью получил приглашение превратить молочную в свою резиденцию, наслаждаясь совместными трапезами и обществом клана Григсби, от которого его отделяло всего несколько шагов. «Ну покажи ты ей город, — нудил Григсби. — Своди ее пару раз на танцы, не умрешь же ты от этого».

Вот тут Мэтью не был уверен. Последний кавалер Берри, его друг и партнер по шахматам Ефрем Оуэлс, сын того самого портного, как-то вечером, провожая Берри домой, провалился в сусличью нору и повредил ногу. Теперь с танцами было покончено хотя бы до тех пор, пока не спадет опухоль. Но где бы ни встречал сейчас Мэтью своего друга — за столиком в «Галопе» или с костылем на улице, у Ефрема сразу круглились глаза за очками, и он хотел узнать, во что сегодня была одета Берри, куда она шла, говорила ли она что-нибудь о нем, и так далее, и так далее.

«Ну не знаю я! — отвечал Мэтью слишком, быть может, резко. — Я же ей не опекун! И разговаривать о ней у меня тоже нет времени».

«Но Мэтью, Мэтью! — И это действительно звучало жалобно — особенно когда Ефрем хромал на костыле. — Правда же, что ты таких красивых девушек больше вообще не видел?»

В этом Мэтью тоже не был уверен. Но сейчас, когда он стоял к ней так близко на лестнице перед дверью Мак-Кеггерса, пахло от нее очень приятно. Быть может, это запах коричного мыла, которым она моет кудрявые пряди медных волос, или аромат полевых цветов, обрамляющих соломенную шляпку. Берри было девятнадцать — исполнилось в конце июня. Событие отпраздновали, если можно так назвать, на борту злополучного судна, которое перевезло ее через Атлантику и выгрузило грязным комом на доски причала. Такой ее Мэтью впервые и увидел. Но тогда — это тогда, а сейчас — это сейчас, и намного лучше. Щеки и лепной нос Берри усеивали веснушки. Твердо и решительно вырезанный подбородок, темно-голубые глаза, такие же любопытные к миру, как и у ее достопочтенного деда. На ней было синее платье и кружевная шаль на плечах — ночной дождь принес прохладу. Еще до знакомства с Берри Мэтью ожидал увидеть гнома — в соответствии с диспропорциональным сложением Мармадьюка, но ростом она была почти с Мэтью, и ничего гномьего в ней не было. На самом деле Мэтью даже находил ее хорошенькой. Более того — интересной. Ее описания Лондона, его жителей, собственных путешествий — и приключений — в английской глубинке было очень интересно слушать за столом у Мармадьюка. Мэтью надеялся когда-нибудь увидеть этот невозможно огромный город, который звал его к себе не только атмосферой интриг и опасностей, почерпнутой из чтения «Лондон газетт». Конечно, до того, чтобы попасть в Лондон, надо еще дожить, поскольку интриг и опасностей и в Нью-Йорке хватает.

— Отчего ты на меня так смотришь? — спросила Берри.

— Как?

Он отвлекся мыслями, и глаза тоже отвлеклись, но он немедленно отвел взгляд и взял себя в руки. В ответ на стук Берри в двери приоткрылся глазок, и за ним показался глаз за стеклом очков. Когда Мэтью был здесь впервые, он стал свидетелем экспериментов Мак-Кеггерса с пистолетом над Розалиндой и Элси — двумя парикмахерскими манекенами, которые служили мишенями. Не говоря уже о том, какие еще предметы там за дверью. Через минуту Берри помчится по лестнице обратно.

Открылась дверь, и Эштон Мак-Кеггерс произнес приятным голосом:

— Добрый день, заходите, будьте добры.

Мэтью жестом пригласил Берри заходить, но она и так уже заходила, не обращая на него внимания. Мэтью ступал следом, Мак-Кеггерс закрыл дверь — и тут Мэтью чуть не налетел на Берри, потому что она застыла неподвижно, оглядывая пристанище коронера.

Свет, льющийся в окна мансарды, освещал то, что висело над головой на балках: «ангелов» Мак-Кеггерса, как он их когда-то назвал в разговоре с Мэтью, — четыре человеческих скелета: три взрослых и один детский. Вдоль стен этого макабрического зала висели двадцать с лишним черепов разных размеров — и целые, и с отсутствующими челюстями или другими элементами. Связанные проволокой кости ног, рук, грудные клетки, кисти и стопы служили декорацией, пригодной только для жилья коронера. В этой большой комнате стояли медового цвета каталожные шкафы, а на них — другие костяные инсталляции. Были здесь и скелеты животных, свидетельствующие, что Мак-Кеггерс собирает кости ради их форм и разнообразия. Рядом со столом, где в сосудах с какой-то жидкостью плавали предметы неопределенного, но явно не ординарного происхождения, была стойка Мак-Кеггерса со шпагами, топорами, ножами, мушкетами, пистолетами и более грубыми видами оружия вроде дубинок со зловещего вида гвоздями. И перед этим стендом предметов, превращающих человеческие существа в мясной ряд, стоял Хадсон Грейтхауз, который любовался инкрустированным пистолетом, вертя его в руках.

Оторвавшись от своего занятия, он посмотрел на Берри.

— А, здравствуйте, мисс Григсби!

Берри не ответила. Не двигаясь с места, она продолжала созерцать неприятную обстановку, и Мэтью подумал, что она от ошеломления слов не находит.

— Коллекция мистера Мак-Кеггерса, — пояснил Мэтью, будто и так непонятно.

Молчание затянулось, и наконец Мак-Кеггерс сказал:

— Могу ли я предложить вам чаю? Он холодный, но…

— Какая великолепная… — Берри помолчала, подыскивая слова, и выбрала: — галерея.

Голос ее был ясен и спокоен. Она протянула руку к детскому скелету, который висел к ней ближе всех. Мэтью вздрогнул, решив, что она собирается коснуться руки скелета, но тот все же висел слишком высоко.

Берри обернулась к коронеру, и Мэтью, обходя ее, увидел, как работают у нее мозги, оценивая человека, который живет в таком музее.

— Я так понимаю, что это — невостребованные трупы, а не то чтобы в Нью-Йорке уже места не хватает на кладбищах?

— Разумеется. Ваше предположение совершенно верно. — Мак-Кеггерс позволил себе намек на улыбку. Потом снял очки и протер их платком, извлеченным из кармана черных панталон. Чтобы лучше видеть Берри, подумал Мэтью. Мак-Кеггерс был всего на несколько лет его старше, бледный, среднего роста, с отступающими с высокого лба каштановыми волосами. Носил он простую белую рубашку с закатанными рукавами и всегда был два-три дня небрит. Несмотря на это, и себя, и мансарду он содержал в чистоте и порядке не хуже, чем Салли Алмонд — свою кухню. Снова водрузив очки на нос, он вроде бы увидел Берри в новом свете. — У меня здесь немного посетителей. Те, кто приходит, обычно ерзают и не могут дождаться, когда наконец можно будет уйти. Люди — почти все, они… вы понимаете — они очень боятся смерти.

— Ну, — ответила Берри, — я тоже от нее не без ума. — И бросила на Мэтью быстрый взгляд, сказавший, что у нее не совсем изгладилось напоминание о собственной смертности, пришедшее к ним на когтях ястребов и ножах убийц в имении Чепела. — Но в смысле формы ваши образцы весьма интересны. Можно было бы назвать их произведениями искусства.

— Совершенно верно! — Мак-Кеггерс чуть не просиял улыбкой, обретя родную душу. — Кости действительно красивы, не правда ли? Я уже говорил когда-то Мэтью, что для меня они представляют все очарование, что есть в жизни и смерти. — Он поднял глаза на скелеты с такой гордостью, что у Мэтью мурашки поползли по коже. — Вот эти молодые люди, мужчина и женщина, прибыли со мной из Бристоля. Девочка и старик найдены здесь. Понимаете, мой отец был коронером в Бристоле. Как и мой дед до него…

Резкий щелчок пистолетного курка прервал изложение семейной истории Мак-Кеггерса.

— Вернемся к нашему делу. — Грейтхауз кивнул в сторону стола у противоположной стены мансарды, где сидел в луче света Зед и чистил крючки, пинцеты и ножи, служащие инструментами профессии коронера. Он был одет в серую рубашку и коричневые панталоны — совсем не то, что вчерашний его костюм. Подняв глаза и увидев обращенные к нему взгляды, Зед бесстрастно посмотрел в ответ и повернул стул так, чтобы оказаться к публике спиной. После чего с удивительным достоинством продолжил свою работу.

— Значит, — снова сосредоточив свое внимание на Берри, заговорил Мак-Кеггерс, — вы цените искусство?

О Господи, подумал Мэтью. Будь здесь Ефрем, он ощутил бы укол ревности при виде такого подыгрывания интересам Берри.

— Определенно ценю, сэр.

Мэтью мог бы рассказать Мак-Кеггерсу, как талант Берри к рисованию помог разрешить загадку Королевы Бедлама, но его не спрашивали. Он глянул на Грейтхауза — у того вид был такой, будто он готов застрелить коронера.

— Ага! — Мак-Кеггерс очень много высоких чувств вложил в это простое замечание. Глаза за очками оглядели Берри от подошв до полей соломенной шляпки. — Вы как учитель интересуетесь, конечно… скажем так: необычным?

Теперь несколько опешила Берри:

— Простите?

— Необычным, — повторил Мак-Кеггерс. — Не только в формах искусства, но и в формах… творения?

Берри посмотрела на Мэтью, ожидая помощи, но Мэтью пожал плечами: он понятия не имел, к чему ведет Мак-Кеггерс.

— Послушайте, — начал Грейтхауз. — Если вы забыли, напоминаю, что мы пришли сюда…

— Я ничего не забываю, — прервал его коронер ледяным тоном. — Никогда. Мисс Григсби? — Голос потеплел. — Могу я вам показать мое величайшее сокровище?

— Я… я не знаю, стоит ли…

— Разумеется, стоит. Вы интересуетесь формами искусства, формами творения, и вы — учитель. Еще, я думаю, вам может быть приятно увидеть… загадку, которая не имеет ответа. Вы согласны?

— Любая загадка имеет ответ, — возразил Грейтхауз. — Просто надо найти подходящий.

— Вы так считаете? — И Мак-Кеггерс зашагал вдоль книжного шкафа, уставленного древнего вида томами в кожаных переплетах. Подошел к массивному старому сундуку с выдвижными ящиками, стоявшему рядом с уголком, где хранились бумажные свитки. Из нижнего ящика он вытащил красную бархатную коробочку и вернулся к Берри, неся коробочку так, будто там лучший в мире изумруд из копейБразилии.

— Вот мое величайшее сокровище, — сказал он тихо. — Загадка, не имеющая ответа. Этот предмет был выдан моему деду как плата за сделанную работу. Отец передал его мне по наследству. А теперь… — Он остановился, собираясь открыть коробочку. — Я никогда этого никому не показывал, мисс Григсби. Можно называть вас Берри?

Она кивнула, глядя на коробку.

— Бог сотворяет все, — заявил Мак-Кеггерс. В его очках отражался красный бархат. — И все сотворенное служит Божьим целям. Но тогда что такое вот это?

Он поднял бархатную крышку — и Берри с Мэтью увидели, что лежало в коробочке, которую повернул к ним Мак-Кеггерс.

Некрасивый кусок темно-коричневого дерева, изрезанный и поцарапанный, дюймов пяти в длину, заканчивающийся острием, как нож.

— Хм! — Мэтью чуть приподнял бровь. Ему не удалось полностью скрыть, что безумие Мак-Кеггерса его смешит. — Очень интересно.

— А по твоему тону ясно, что ты понятия не имеешь, что перед тобой. Берри, не хотите угадать, что это?

Грейтхауз отложил пистолет и подошел ближе. Хотя его не спрашивали, он высказал свое мнение:

— Колышек для палатки. Хотя я бы свою палатку в бурю таким не закреплял.

— Я вам скажу, где это нашли. — Мак-Кеггерс провел пальцем вдоль предмета. — Знаете шахты Сомерсета?

— На угольных полях? Да, знаю эту местность.

Мак-Кеггерс кивнул, взял предмет и поднял перед собой.

— Это было найдено на глубине шестидесяти футов, в стене угольной шахты возле Неттлбриджа. Это зуб.

Повисшее молчание было прервано грубым смехом Грейтхауза:

— Зуб? На глубине шестидесяти футов? В угольной шахте?

— Именно так. Я умею отличать зубы от иных предметов, мистер Грейтхауз. Этот вот очень стар. Тысяча лет? Пять тысяч? Кто знает! Но вы, так сказать, упускаете из виду общую картину.

— Какую именно?

Ответила Берри, тихим голосом:

— Размеры зуба. Если — по одному зубу — представить себе размер челюсти… а потом головы…

— Верно, — согласился коронер. — Он должен был принадлежать существу, которое я не мог бы назвать иначе как… — Он запнулся, вглядываясь в зловещее острие. — Чудовищем.

— Чудовищем! — снова засмеялся Грейтхауз, но уже далеко не столь уверенно. — Где тут у вас бочка с ромом?

— Насколько я понимаю, — продолжал Мак-Кеггерс, — шахтеры Сомерсета иногда выкапывают кости, и никто из местных не может определить, какому зверю они принадлежат. Считается, что эти кости приносят несчастье, а потому от них стараются избавиться — теми способами, которыми можно избавиться от таких предметов. Этот зуб избежал разрушения. Не хотите ли подержать?

Он протянул зуб Грейтхаузу, который при всем его бесстрашии в том, что касается шпаг или кулаков, слегка побледнел и отпрянул.

Мэтью, не подумав, шагнул вперед, протянул руку, и Мак-Кеггерс положил ему зуб на открытую ладонь. Он был тяжел, как камень такого же размера, но это определенно был не камень. Вдоль края виднелись зазубрины, до сих пор способные терзать плоть.

Берри прижалась к его плечу, рассматривая зуб, и Мэтью не сделал ни единого движения, чтобы увеличить дистанцию.

— Зуб дракона, — сказала наконец Берри с воодушевлением и некоторым страхом. — Это должен быть зуб дракона, да?

Она посмотрела на Мак-Кеггерса, ожидая подтверждения.

— Так тоже можно сказать. Если верить в драконов, конечно.

— А что это еще может быть?

— Дракон — если таковой существовал вне мифологии — должен был поражать врага огнем. Этот зверь — убийца, созданный, чтобы отдирать большие куски мяса. Идеальное плотоядное. Видите край этого зуба? Шедевр формы и функции. Можете вы себе представить, что способна сделать полная пасть таких зубов, скажем… с говяжьей тушей?

— Драконы! Плотоядные! — К Грейтхаузу вернулось присутствие духа, и цвет лица вновь стал нормальным. — Чушь все это, Мак-Кеггерс! Не хочу выказывать неуважения, но, полагаю, что ваш дед стал жертвой негодяйской подделки!

Мак-Кеггерс окинул его хмурым взглядом и взял предмет с ладони Мэтью.

— Вполне возможно, — сказал он, убирая зуб обратно в коробочку, — но опять же… вполне возможно, что это подтверждение слов Бога, обращенных к Иову.

— Это еще о чем? — нахмурился Грейтхауз.

— Господь говорил Иову, — пояснил Мак-Кеггерс, — из вихря. Он говорил о бегемоте и левиафане — невообразимых созданиях невероятных размеров и силы. И велел Иову препоясать чресла, как подобает мужчине, и смотреть грядущему в лицо. «Я призываю тебя», говорил Он. — Мак-Кеггерс увидел, что до Грейтхауза ничего не доходит. — Вы Библию знаете?

— Знаю ту часть, где говорится, что, если люди меня уважают, я уважаю их. Там еще что-то есть?

Мак-Кеггерс, подчеркнуто игнорируя ответ, обратился к Мэтью и Берри:

— Возможно, это зуб бегемота или левиафана. Как я уже сказал, это загадка, не имеющая ответа.

— Может быть, они теперь знают ответ. — Грейтхауз показал вверх, откуда смотрели пустыми глазницами «ангелы» коронера. — Плохо, что приходится умереть, чтобы узнать правду.

— Да, неудачно. — Мак-Кеггерс опустил крышку красной бархатной коробочки и обратился к Берри: — Я думал, вам может понравиться — с точки зрения и учительницы, и человека, который столь явно ценит искусство целесообразности. Как кости человеческого скелета созданы для определенной работы, так и этот зуб. Какое бы существо им ни обладало, можно быть уверенным, что создано оно было, чтобы уничтожать других и выживать самому. Возникает следующий вопрос… в чем была воля Божия при создании такого монстра?

Будто зная, что ответ невозможен, он отвернулся, убрал коробку в выдвижной ящик и закрыл его.

— Насчет Зеда, — напомнил Грейтхауз.

Раб за спиной у Мак-Кеггерса вернулся к чистке инструментов и не проявлял ни малейшего интереса к чему бы то ни было вне этой работы.

— Я ценю поставленный вами эксперимент, — ответил Мак-Кеггерс, возвращаясь к гостям. — Понимаю и разделяю ваше мнение о талантах Зеда и о том, что он не должен — как вы это назвали — пропадать на работе по тасканию трупов. Я понятия не имел о его столь очевидно ценном наследии. Я также нахожу весьма интересным и замечательным ваше желание его у меня выкупить и начать процесс получения для него вольной от лорда Корнбери.

— Давайте по порядку. Я бы хотел, чтобы мисс Григсби за ним несколько дней понаблюдала и сообщила мне свое мнение о том, можно ли его натаскать… — Грейтхауз поймал себя за язык и скривился, будто раскусил кусок гнилого ливера. — Я хотел сказать — обучить.

Мак-Кеггерс натянуто улыбнулся:

— Конечно, его можно обучить. На самом деле он очень умен. Быстро понимает инструкции, как вы сами вчера обнаружили. Должен сказать, что не знаю, до каких пределов можно его обучать, но простые работы для него трудности не составляют.

— Он хорошо понимает по-английски? — спросила Берри, глядя, как работает невольник.

— Достаточно, чтобы выполнять свою работу. Я думаю, немного он знал еще до того, как его выставили на аукцион. Иногда трудно точно сказать, потому что он, сами понимаете, говорить не способен. — Мак-Кеггерс посмотрел на Грейтхауза и прищурился за очками. — Но перед тем как двигаться дальше, сэр, я должен вам сообщить, что существует одна проблема. Как бы я и ни ценил и ни уважал ваше предложение, боюсь, что оно нереализуемо.

— Почему? Я же готов заплатить…

— Этого недостаточно, — перебил Мак-Кеггерс. — Просто потому, что я не владелец Зеда.

Грейтхауз обескураженно обернулся к Мэтью за поддержкой.

— Вы хотите сказать, что его владелец — некто другой? — уточнил Мэтью.

— Когда Зеда выставили на аукцион, можете не сомневаться — я был не единственным претендентом. И очень быстро исчерпал свои возможности. Один из главных конкурентов был Герритт ван Ковенховен.

Богатый кораблестроитель, как было известно Мэтью. Владелец особняка на холме Голден-Хилл. Ему перевалило за семьдесят, и сейчас у него уже была третья жена. Ван Ковенховен пользовался репутацией скряги и эксплуататора, но все-таки корабли у него получались королевские — и быстроходные, и изящные.

— Он хотел заполучить Зеда себе на верфь, — говорил Мак-Кеггерс. — Я случайно узнал, что ван Ковенховен не смог купить нечто, чего желал всем сердцем. Из-за того, что он боролся насмерть со всеми нашими мэрами и провозгласил, что его верфь остается провинцией Голландских Штатов.

— Это не могло его не огорчить, — заметил Мэтью.

— Совершенно верно. Поскольку я знал, чего хочет Ван Ковенховен, и имел достаточное влияние, чтобы это осуществить, я заключил с ним соглашение перед последним ударом молотка аукциониста. Таким образом я оказался обладателем Зеда на четыре года — и сейчас идет пятый месяц третьего года, — после чего он переходит в безраздельную собственность Ван Ковенховена и будет, как я полагаю, работать за шестерых всю оставшуюся жизнь.

— А чего именно хотел Ван Ковенховен? — спросил Мэтью.

— Это потребовало времени, но следующая улица, проложенная нашим дорогим мэром Френчем, будет носить имя Ван Ковенховена. Она уже есть на карте города.

Грейтхауз фыркнул:

— Ах ты ж твою…

— Сэр! — оборвала его Берри. — Не говорите таких слов!

Грейтхауз сердито посмотрел на Берри, но прилив чувств у него миновал, и он так энергично принялся чесать себе шею, что Мэтью испугался, как бы кровь не пошла.

— Как я понимаю, на этом дело завершено, — сказал Мэтью, бросив взгляд на Зеда. Раб укладывал в ящик инструменты своего хозяина, сослужившие последнюю службу многим достойным усопшим Нью-Йорка, равно как и самым отверженным его жителям. Стыд и позор, что человеку со способностями Зеда придется до конца дней таскать бревна и бочки смолы, но тут ничего не поделаешь.

— Постойте! — вступил в разговор Грейтхауз, будто прочитав мысли Мэтью. — О какой сумме идет речь? Если выкупать его у Ван Ковенховена?

— Зед был продан на аукционе за тридцать два фунта и шесть шиллингов. Это больше половины моего годового жалованья. Кроме того, зная Ван Ковенховена, я уверен, что он захочет получить прибыль — если его удастся склонить к продаже.

Грейтхауз все никак не мог прийти в себя.

— Тридцать два фунта? Невероятные деньги!

— Как я уже упомянул, я был не единственным, кто предлагал цену, и Ван Ковенховен тоже. Когда вступили в дело такие люди, как Корнелий Рамбаутс и Джон Аддисон, это уже перешло на уровень личного соперничества.

Мэтью размышлял, что бы он мог сделать, имея тридцать два фунта. Заплатить все долги, купить несколько новых костюмов и устроить себе в молочной очаг, потому что Мармадьюк явно не собирался делать этого до холодов. Плюс еще осталось бы на несколько месяцев безбедной жизни и пива в «Галопе». Поразительно, как люди выбрасывают такие деньги.

— Я мог бы наскрести семь-восемь фунтов, — сказал Грейтхауз, морща лоб. — Ну, десять, но не больше.

— Ваши чувства и намерения делают вам честь, сэр, — ответил Мак-Кеггерс с легким поклоном. — Но были бы и другие расходы. Только в прошлом месяце Дэниэл Педжетт подавал прошение лорду Корнбери о вольной для своего раба Вулкана, чтобы тот мог открыть кузницу. Насколько я понимаю, лорд Корнбери потребовал и получил за свою подпись десять фунтов.

— Ах ты ж твою… — Грейтхауз запнулся, но Берри промолчала, и он закончил: — мать!

— Мне очень жаль, — сказал ему Мак-Кеггерс. — Но таково положение дел.

Грейтхауз что-то еще говорил, но Мэтью видел, что весь пар из него вышел. Очевидно, Кэтрин Герральд оставила деньги на содержание конторы, но такая сумма явно не рассматривалась. Мэтью это знал, и Грейтхауз это знал. И Мак-Кеггерс знал тоже.

Наконец Грейтхауз произнес, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Наверное, мы пойдем. — И сделал еще последнюю попытку, потому что в его натуре было колотиться в каменные стены: — Как вы думаете, если бы Ван Ковенховен знал о талантах Зеда, он бы прислушался к голосу разума?

— Можно попробовать, — был ответ, — но скорее всего это только заставило бы его повысить цену.

— Да, понимаю. Что ж, спасибо вам.

Грейтхауз еще посмотрел, как работает Зед, потом резко повернулся к двери.

Мэтью уже готов был идти за ним, и тут Берри задала вопрос коронеру:

— Простите, но я хотела бы знать… Зед умеет писать или читать?

— Не по-английски, но, быть может, на своем родном языке. У него никогда не было повода читать или писать на той работе, что он для меня выполняет. Он только следует инструкциям, которые даются словами или жестами.

— Тогда, если позволите спросить, почему вы так уверены в его уме?

— По двум причинам, — ответил Мак-Кеггерс. — Первая — он выполняет инструкции совершенно точно. Вторая — его рисунки.

— Рисунки? — спросила Берри, и Грейтхауз, оглянувшись, застыл на пороге.

— Да. Вот некоторые. — Мак-Кеггерс подошел к дальней стене и снял с книжного шкафа несколько листов бумаги. — Не думаю, чтобы он был против, если я их покажу, — сказал он, хотя Зед повернулся на стуле и смотрел очень пристально, так что у Мэтью мурашки по коже побежали от страха: вдруг этот человек решит, что его рисунки не предназначены для чужих глаз?

Мак-Кеггерс отдал рисунки Берри, и она их взяла. Теперь настала очередь Мэтью заглядывать ей через плечо. Грейтхауз тоже подошел сзади посмотреть.

— Он их пачками рисует, — объяснил Мак-Кеггерс. — Моими грифелями. И ломает их как спички, надо признать.

Понятно было почему. Некоторые штрихи просто прорывали бумагу. Но теперь Мэтью знал, зачем Зед столько времени проводит на крыше Сити-Холла.

На первом рисунке был вид Нью-Йорка и Больших Доков с наблюдательного пункта Зеда. Только это не был город и доки, которые Мэтью видел каждый день: жирные черные контуры зданий и похожие на каноэ очертания парусных судов принадлежали более примитивному миру, где кружок солнца обводили и обводили, пока не сломалось острие грифеля, оставив поперек рисунка уродливый мазок. Он был чужим и недружелюбным, этот мир, где черные линии вырывались из квадратов труб, а внизу застыли на полушаге фигуры людей. Кошмарным сном веяло от этого рисунка — только черное и белое, и ничего посередине.

На втором было изображено, очевидно, кладбище церкви Троицы, только надгробия очень напоминали здания с первого рисунка, и деревья стояли узловатыми безлистными скелетами. А возле могилы — это человек, или просто грифель раскрошился окончательно?

Третий рисунок был совсем другой. На нем была просто стилизованная рыба, щетинящаяся чем-то вроде колючек и окруженная волнистыми линями воды. На четвертом тоже была рыба, и на пятом — последнем — рыба, составленная из кругов и квадратов, с разинутой пастью и единственным вытаращенным глазом с дырой посередине — где грифель проткнул бумагу.

— Он много рисует рыб, — пояснил Мак-Кеггерс. — Почему — понятия не имею.

— Очевидно, рыбаком был. — Грейтхауз наклонился над другим плечом Берри посмотреть на рисунок. — Я говорил Мэтью, что племя га…

Он не закончил фразу: метнулась вперед большая черная рука и схватила бумаги, которые держала Берри. Девушка побледнела и вскрикнула. По правде сказать, Мэтью тоже пришлось подавить возглас тревоги, да и колени у него слегка подкосились, когда Зед вдруг оказался рядом — там, где его мгновение назад не было. Грейтхауз не шелохнулся, хотя Мэтью ощутил, как он подобрался, готовый, если понадобится, нанести удар.

Испещренное шрамами лицо Зеда осталось бесстрастным. Угольно-черные глаза смотрели, не отрываясь, не на Берри — на рисунки. Он потянул их едва ощутимо, и девушка тут же их выпустила. Раб повернулся, направился с рисунками в руке к своему месту, и Мэтью восхитился, что даже шагов его не было слышно.

— Еще один из его талантов, — объяснил Мак-Кеггерс. — Он когда хочет, умеет двигаться бесшумно, словно тень. — Коронер откашлялся. — Кажется, я обманул его доверие. Приношу вам свои извинения за возможные неприятные ощущения.

Собственные неприятные ощущения Мэтью не волновали, а вот неприятные ощущения Зеда и их возможные последствия — весьма.

Раб закончил укладывать инструменты. Держа в руке свои рисунки, будто оберегая от возможных посягательств, он закрыл ящик и запер его на задвижку.

— Он много рисует? — спросила Берри. Краски стали возвращаться на ее лицо.

— Один или два в неделю. У него их полный ящик под кроватью.

— Я тоже рисую. Мне интересно… он не хотел бы посмотреть мои работы?

— Если он и не хотел бы, — ответил Мак-Кеггерс, — то я — определенно да.

— Я хотела сказать… это мог бы оказаться способ общения с ним. Услышать, что он хочет сказать. — Она посмотрела на Грейтхауза. — Воспользовавшись языком рисунка.

— Вполне стоит попробовать. — Энтузиазм его куда-то пропал. В глазах погасла искра, которая там горела до упоминания суммы в тридцать два фунта. — Как вам будет угодно. Спасибо, что уделили нам время, Мак-Кеггерс.

Грейтхауз бросил еще один взгляд на Зеда, по спине которого читалось, что прием окончен, и направился под скелетами к входной двери.

— Я с надеждой жду нашей следующей встречи, — обратился к Берри Мак-Кеггерс, а Мэтью ощущал себя третьим колесом в тачке. — И надеюсь, в ваш следующий визит я смогу напоить вас чаем.

— Спасибо, — ответила она.

Мэтью испытал облегчение, выходя вместе с нею из царства коронера и спускаясь по лестнице.

На Уолл-стрит, по дороге к Ист-ривер, Берри все говорила о рисунках Зеда.

— Полная естественность, — сказала она. — Стихийная сила. Тебе так не кажется?

Мэтью пожал плечами. С его точки зрения, такой рисунок мог быть создан пациентом общественной больницы для душевнобольных колонии Нью-Джерси, что возле Вестервика. Он как раздумал, стоит ли об этом упоминать, как из щели между домами выскочила черная кошка и перебежала дорогу. Мэтью замолчал и стал высматривать, нет ли где бешеных быков, сусличьих нор, куч лошадиного навоза или чего-нибудь еще, что мог бы подбросить дьявол на его пути.

Глава пятая

Ранним субботним утром, когда солнце, поднимающееся из-за леса, окрасило мир огненными оттенками, Мэтью поймал себя на мыслях о зубе чудовища.

Он сидел на спине Данте, мускулистого вороного жеребца, которого всегда выбирал на конюшне Тобиаса Вайнкупа. Ехал он по Почтовой Дороге на север, и с семи утра продвинулся уже довольно далеко. Позади остались знакомые улицы и здания города, а здесь, на дороге, взбегающей на холмы и падающей в долины, петляющей между могучими дубами и подлеском, пытающимся ее задушить, Мэтью находился в по-настоящему опасной местности.

Летом его где-то здесь остановил здоровенный разбойник. Кроме того, следовало опасаться диких зверей и индейцев, которых никогда не увидишь — только почувствуешь, как стрела вонзается тебе в горло. Фермы и усадьбы, приткнувшиеся кое-где вдоль речных обрывов, защищали себя каменными стенами и мушкетами поселенцев, чего бы такая защита ни стоила. Никогда нельзя было сказать, что у нью-йоркца нет храбрости. Или — склонности жить на краю гибели.

Сегодня Мэтью не хотел нарываться, но был готов дать отпор. Под серым плащом у него был черный пояс с заряженным кремневым пистолетом — Мэтью здорово научился с ним обращаться под требовательным руководством Грейтхауза. Он знал, что фехтовальщик он неважный, и кулачный боец тоже не выдающийся, но навести пистолет и выстрелить, чтобы проделать разбойнику пробор в волосах, мог вполне.

Эту поездку он планировал не одну неделю. Много раз ложился спать с намерением отправиться в путь утром, но с утра выяснялось, что он совсем не так целеустремлен, как ему казалось. А сегодня он проснулся, чувствуя себя вполне готовым. Возможно, дело было в знакомстве с зубом чудовища и загадкой Мак-Кеггерса, не имеющей разгадки, но Мэтью осознал, что у него самого есть загадка без ответа. Нечто такое, что надлежало открыть, спрятанное от света так же надежно, как зуб на глубине шестидесяти футов в угольной шахте. Как он может называть себя решателем проблем, если у самого есть проблема, которую он решить не может?

Или, если честно, которой боится посмотреть в глаза. Именно поэтому он взял с собой пистолет, а вовсе не из-за воображаемого разбойника, неправдоподобного нападения зверей или индейцев, которые уж точно куда более осторожны, чем кровожадны — по крайней мере сейчас, когда между индейцами и колонистами давно нет ссор.

В это ясное субботнее утро он ехал за пятнадцать миль к северу в имение Чепела, где едва не погиб вместе с Берри и где надлежит найти разгадку тайны, чтобы пережить до конца это тяжелое событие.

Мэтью размышлял о зубе. О том, что такая вещь вообще невероятна. Если бы он не видел зуб собственными глазами, то счел бы слова Мак-Кеггерса пьяным бредом. Доказательство существования бегемота или левиафана скорее всего, но какой цели мог служить такой монстр? Как мог Господь в неизреченной мудрости Своей вообще создать такого зверя? Просто с целью разрушения? Мысленным взором Мэтью увидел древнее поле под серым небом, пронзенным молниями, и огромную тушу, шагающую по земле. В пасти чудища при вспышках молний блестит, отсвечивая синевой, слюна на остриях зубов. Массивная голова поворачивается из стороны в сторону, высматривая, кого растерзать.

От такого кошмары днем привидятся, подумал Мэтью. Он даже вздрогнул в седле, когда в кустах перед ним вдруг раздался шорох. Оттуда выскочили два бурых кролика и быстро умчались прочь.

На развилке дороги, огибающей с двух сторон темное болотце, он выбрал путь, ведущий влево, к реке. Имение Чепела было уже близко, где-то в часе пути. Мэтью испытывал ощущение, похожее на тошноту, но никак не связанное с ломтями вяленой говядины, которую ел на завтрак. Трудно возвращаться туда, где уже не чаял спастись от смерти. И разумеется, он все время вглядывался в небо, ища там кружащих ястребов.

Данте рысил вперед, не интересуясь воспоминаниям своего седока. И вдруг, когда Мэтью еще этого не ожидал, появилась стена из грубых камней футов восемь высотой, оплетенная лианами и ползучими растениями, и Мэтью, наверное, резко сжал колени или дернул поводья, как желторотый новичок. Данте неодобрительно фыркнул, давая понять, что при таком поведении и из седла могут выбросить.

Дорога шла дальше, прижимаясь к мрачной стене. Как и при первом приезде сюда, у Мэтью возникло впечатление, что он приближается не к усадьбе, а к крепости. Вскоре он увидел впереди мощные деревянные ворота, распахнутые настежь — так их оставили верховный констебль Лиллехорн и его люди, прискакавшие на помощь. Мэтью вдруг показалось, что солнце светит не так уж ярко, и прохладный ветерок несет в себе что-то зловещее. Но надо было проехать в эти ворота на территорию имения, потому что только там можно найти ответ на вопрос: как смогли четыре человека уйти от людей Лиллехорна и просто раствориться в воздухе в тот страшный летний день?

Он повернул Данте, направляя в ворога, миновал беленую караульную будку с выбитыми стеклами и направился по дорожке, сворачивающей направо через густой лес.

Четверо. Хорошо одетые мужчина и женщина, которых Мэтью видел издали, у здания в разрушенном винограднике. Женщина смотрела из-под синего зонтика. Оба они исчезли, хотя Лиллехорн и его команда не только патрулировали имение и лес весь тот день, но и, оставив на воротах охрану, вернулись и снова обыскали все, что могли. Даже и следа не осталось.

Юный убийца-подмастерье Рипли. Неопределенного возраста. Узкокостный, бледный, странно-хрупкий с виду. Шелковистые волосы цвета пыли, тонкий длинный шрам через правую бровь уходит под волосы, глаз под ним молочно-белый. В руке синяя вязальная спица, готовая войти через глаз Берри в мозг.

Исчез.

Загадочный фехтовальщик, граф Антон Маннергейм Дальгрен, который едва не нарисовал Мэтью на животе улыбку острием кинжала. Дальгрен покинул дом Чепела довольно бурно, унося с собой в пруд с золотыми рыбками сломанную в запястье левую руку и шторы, висевшие на двери в сад.

Исчез. Весь до последнего дюйма своей прусской злобы.

Но как они скрылись, эти четверо? Все дома усадьбы тщательно обыскали, от подвалов до чердаков. Лес перетряхнули, как старый половик, даже на деревья залезали осмотреться.

Улетели они, что ли, с речного обрыва, как демонические духи? Мэтью считал это маловероятным: потому, в частности, что у Дальгрена крыло сломано. Но даже при этом Дальгрен очень опасен, и мысль о том, что Рипли где-то точит свои спицы, тоже не грела душу.

Вот уже показался двухэтажный особняк из красного и серого кирпича. Фасад украшали многочисленные окна и серый купол наверху с медной крышей. Трубы торчали к небу. Дорожка огибала пруд с лилиями в нескольких ярдах от крыльца, и у его ступеней Мэтью остановил коня.

Входная дверь была открыта. Точнее, ее просто не было — сняли с петель. На ступенях лежало погубленное дождем кресло с желтой обивкой — упало, наверное, с перегруженной телеги, когда отсюда увозили другие ценности. Часть окон была разбита, прямо в дверях валялись фаянсовые осколки большой цветочной вазы, выпавшей из скользких от грязи пальцев. Неподалеку на заросшем сорняками газоне будто силился подняться на сломанных передних ногах дубовый стол — как увечная лошадь, взывающая своим видом к милосердию выстрела. Вытащенных из него ящиков не было нигде видно. Мэтью подумал, что это мог быть стол из кабинета Чепела, уже обысканный Лиллехорном в поисках вещественных доказательств.

Значит, так. Насколько Мэтью мог судить, многие горожане приезжали сюда, влекомые любопытством — и подогретые заманчивыми рассказами «Уховертки», — а уезжали как мародеры, нагрузив седельные сумки и телеги добычей из имения. Их можно понять, если вспомнить богатую обстановку внутри: гобелены, картины, канделябры и люстры, резные столы и кресла и…

Да. Книги.

У Мэтью не было случая посетить библиотеку. А ведь здесь могли остаться книги. В конце концов, кто станет грузить в телегу книги, когда есть персидские ковры и кровати под балдахином?

Он сошел с коня и повел его в поводу к пруду напоить. На краю пруда Данте вдруг шарахнулся, и Мэтью ощутил мерзкий запах, поднимающийся от воды. Наполовину съеденная жужжащими зелеными мухами, там плавала дохлая змея.

Мэтью попятился, привязал Данте к нижней ветке дерева чуть подальше, открыл седельную сумку и скормил коню яблоко. Из кожаной фляги, из которой пил сам, налил воды в ладонь и предложил Данте. Здесь, в тени дома, ощущалась вонь гниющей змеи, как…

Как незримое присутствие профессора Фелла?

Да, имение принадлежало Чепелу, но все предприятие было организовано профессором. Как слышал Мэтью от Грейтхауза, никто, вызвавший гнев профессора Фелла, долго не живет.

Мэтью нарушил его замысел, смешал фишки на игровом столе. Но сказать, что он эту игру выиграл? Нет. Карта смерти с кровавым пальцем, подброшенная ему под дверь, говорила, что игра только начинается, и Мэтью придется заплатить за то, что разозлил профессора.

Он заметил, что рука невольно легла на висящий на поясе пистолет. За открытой дверью не было никакого движения, не слышалось ни единого звука, кроме гудения пирующих мух. Внутри были темнота и разгром, хаос и запустение, маленький уголок Ада на Земле. Но еще и… знание для жаждущего. В книгах, купленных, очевидно, на деньги профессора Фелла.

Мэтью поднялся по ступеням и вошел в дом.

«Существует подпольный мир, который ты себе даже представить не можешь, — говорил ему Грейтхауз. — Занимается он фальшивомонетничеством, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, убийствами по найму и вообще всем, что приносит выгоду».

Подошвы Мэтью захрустели по битой посуде. Кажется, чайной. Кто-то сорвал чугунную люстру в прихожей, и пол усыпала каменная крошка с потолка. В глянцевом темном дереве панелей зияли дыры. Кое-где на лестнице были вырваны ступени. Мародеры искали спрятанный клад, подумал Мэтью. Нашли?

Он прошел по главному коридору, где когда-то висели гобелены, а теперь зияли дыры от топора. Интересно, в скольких нью-йоркских домах можно найти вывезенные отсюда вещи? Наверняка теперь Диппен Нэк сидит на горшке, инкрустированном золотом, и вряд ли сам Лиллехорн не преподнес шелковые простыни своей сварливой жене, которую называл Принцессой.

«Эти войны банд, — говорил Грейтхауз, — были жестокими, кровавыми и ничего им не дали. Но за последние пятнадцать лет все сильно изменилось. Появился профессор Фелл — откуда, мы не знаем, — и хитростью, умом и немалым числом снесенных голов объединил эти банды в криминальный парламент».

Мэтью дошел до другой комнаты, справа, где была когда-то дверь, теперь увезенная. Желтый пыльный свет струился через два высоких окна, оба разбитые, и освещал место под светло-синим потолком, где когда-то была стена книг.

После загадочных вопросов или проблем, требующих решения, Мэтью больше всего на свете любил книги. Поэтому созерцать разгромленную библиотеку было для него и огромной радостью, и непереносимым отчаянием. Радостью — потому что почти все книги просто смели с полок, и они валялись кучей на полу. Отчаянием — потому что кто-то бросил с десяток томов в камин, и черные переплеты громоздились там скелетами.

«Его имени не знает никто. Никто даже не знает, мужчина он или женщина, и профессор ли он на самом деле из какого-нибудь университета. Никто никогда не мог указать его возраста или дать какое бы то ни было описание внешности…»

Стоявший в комнате серый диван вспороли ножом и вытащили набивку. Письменный стол казался жертвой пьяницы, вооруженного кузнечным молотом. На стенах остались следы от висевших там картин, и казалось, что кто-то пытался содрать обои, чтобы и следы эти унести. Мэтью подумал, что книги сжигали в камине для света и тепла, значит, дом грабили ночью.

Кто осудит тех, кто желал сюда добраться и взять оставленное? Мэтью знал, что «Уховертка» прославила не только его, но и это имение, и в результате сюда налетели те, кто хотел утащить себе кусочек славы. Или, если уж не получается, вот эту красивую вазу на окно в кухне.

Мэтью попытался оценить ущерб. На стене было семь полок. Имелась стремянка, позволяющая добраться до верхних книг. По бокам каждой полки оставалось по восемь-девять книг, но середину смели на пол, расчищая дорогу к стене жадному топору. Может быть, и не одному, подумал Мэтью. Целому корабельному экипажу, если судить по масштабу разрушений. Значит, недостаточно было вынести мебель, но и сами стены следовало разломать в поисках спрятанных денег. И пусть себе, если хоть что-то нашли. «А мне нужны только книги, сколько поместится в седельных сумках. А потом можно будет осмотреть лес и попытаться понять, как эти четверо сумели так бесследно исчезнуть. А потом на Данте — и прочь отсюда, пока не начало смеркаться».

Он прошел по разгромленной комнате, наклонился и стал изучать брошенные сокровища. Себя он считал вполне начитанным для колониста, но не по меркам Лондона. В Лондоне — ряды книжных лавок, где можно бродить по пролетам и лениво листать новые тома, доставленные утром (по крайней мере так говорит «Газетт»), а для Мэтью единственная возможность находить книги — это копаться в заплесневелых сундуках пассажиров, не переживших переход через Атлантику и потому более не нуждающихся в просвещении. С каждого прибывающего корабля сгружали багаж мертвецов и продавали с молотка. В большинстве случаев все доступные книги покупались жителями Голден-Хилл — не для чтения, а как символ общественного положения. Книги для чайного стола — так это называлось.

И тут Мэтью вдруг нашел золотую шахту книг, которых никогда не читал и о которых даже не слышал. Переплетенные в кожу тома, такие как «Пылающий мир», «Сэр Кортли Найс», «Полександр», «Оно жаждет», «Путешествие пилигрима», «Новая теория земли», «Состояние святости и состояние богохульства», «Развращение времен деньгами», «Король Артур», «Дон Кихот Ламанчский» и «Annus Mirabilis, год чудес 1666». Были книги тощие, как жидкая овсянка, и жирные, как хороший бифштекс. Были тома на латыни и на французском, на испанском и на родном языке. Были религиозные проповеди, романы, исторические труды, философские рассуждения и исследования стихий, планет, Эдема и чистилища и всего, что между ними. Мэтью просмотрел книгу с заглавием «Мстительная любовница» — и у него щеки запылали. Он решил, что такую скандальную книгу в доме держать нельзя, но все же отложил ее, подумав, что к скабрезным вкусам Грейтхауза она больше подойдет.

Нашел исторические романы такие толстые, что пара их в каждую седельную сумку могла бы потянуть Данте спину. Восемь томов «Писем, написанных турецким шпионом» заинтересовали его, и их он тоже отложил в сторону. Когда-то ему случилось насладиться (если здесь уместно это слово) пиром в этом доме, но истинный пир для него был сейчас — когда можно копаться в книгах, разыскивая еще и еще, и даже пот легкой лихорадки выступил у него на лбу, потому что предстояло сделать мучительный выбор, что взять с собой, а что оставить. «Свобода Лондона в цепях»? «Религия с точки зрения разума»? А, да пропади оно пропадом! Хватит с него «Любовь — лотерея, а женщина в ней — приз».

Надо было на фургоне приехать. Он уже выбрал куда больше книг, чем нужно, и теперь придется их перебрать еще раз, чтобы принять окончательное решение. А еще ведь столько книг на полках!

Он встал с пола и пошел к оставшимся доблестным солдатам, что еще стояли перед ним по стойке «смирно».

На третьей полке слева он тут же заметил книгу, которую захотел взять: «Совершенный игрок». Почти прямо над ней стоял другой привлекающий внимание том, с надписью на корешке: «Жизнь и смерть мистера Бэдмена». Взгляд Мэтью скользнул выше, и там на самой верхней полке в левом углу стоял большой том, озаглавленный: «История замков как искусство древнего Египта и Рима». Прямо слюнки потекли, будто перед ним выставка печенья. Чепел был злобным мерзавцем, но если он прочел хотя бы четверть этих книг, то определенно был отлично образованным злобным мерзавцем.

Мэтью подтащил библиотечную стремянку и залез на нее, сперва потянувшись за «Игроком». Проглядел книгу, быстро отложил ее в сторону к другим кандидатам. Дальше он взялся за томик «Человек-глиста», но название ему не понравилось. Потом потянулся к «Истории замков» — пришлось хвататься за нее обеими руками — тяжелая, как чугунная сковорода. Нет, Данте столько не вытянет. Мэтью уже готов был задвинуть книгу обратно, как что-то в ней шевельнулось.

Это было так неожиданно, что он чуть не загремел со стремянки. Ровно держа книгу, Мэтью начал ее открывать и увидел, вздрогнув, что это не книга вообще.

Ящик, замаскированный под книгу. На «Истории замков» висел настоящий замок — там, где полагалось быть обрезу страниц. Крышка не выпирала. Что бы там ни находилось, это не было легковесной литературой. Но где же ключ?

Одному Богу известно. В этом разгроме он мог пропасть навеки.

Мэтью наткнулся взглядом на другую книгу. «Возвышенное искусство логики», гласила золотая вязь заглавия.

«Думай», — сказал себе Мэтью.

«Если бы я это здесь оставил, куда бы я спрятал ключ? Не слишком далеко. Где-нибудь в этой комнате скорее всего. Там, где он будет под рукой».

Мэтью задумался. Если есть запертая шкатулка, замаскированная под книгу о замках, должна же быть в библиотеке книга о ключах, куда можно спрятать ключ? Но такой книги видно не было. Мэтью осмотрел все книги, лежащие на полу. Книги «История ключей» не нашел. Конечно, такая книга, если и была, могла сгореть в камине.

Или нет…

Он просмотрел заглавия ближайших книг — о ключах ничего.

Спустившись с «Историей замков» в руках, Мэтью положил книгу на побитый стол. Единственный ящик висел открытый, и кто-то вылил туда целую чернильницу, превратив содержимое в черную массу бумаги и перьев. Мэтью отошел к дальнему краю книжных полок, где стояли последние уцелевшие. Посмотрел на самую верхнюю полку, на том, который стоял крайним справа точно напротив «Истории замков». Средних размеров книжка, очень старая на вид. Прочесть маленькие стертые буквы на корешке Мэтью не смог.

Но это был подозреваемый. Мэтью тут же подтащил стремянку, залез на нее и взял книгу в руки. Для книги она была очень легкой.

Заглавие, тисненное на поцарапанной коричневой коже, гласило: «Малый ключ Соломона».

Открыв ее, Мэтью убедился, что это действительно когда-то была книга, но страницы в ней были прорезаны очень острым ножом. В вырезанном окошке лежал не малый ключ Соломона, а вполне приличных размеров ключ Чепела. Мэтью испытал прилив радости и возбуждения, который можно было назвать триумфом. Взяв ключ, он закрыл книгу и поставил ее на место. Потом спустился по стремянке.

Вложив ключ в замок, он заметил, что сердце у него рокочет как индейский боевой барабан. Что там внутри? Документ, написанный профессором Феллом? Документ, сообщающий, кто он или где он? Если так, то написан он на камне.

Мэтью повернул ключ. Замок-джентльмен вежливо и коротко щелкнул, и Мэтью поднял крышку.

Может быть, сейчас Фелл достиг пика своих желаний: создал криминальную империю, захватывающую континенты. И акулы помельче — такие же смертоносные в собственных океанах, — собрались вокруг этой большой, и вот так они доплыли даже сюда…

Он смотрел на черный кожаный кисет, занимавший весь ящичек. Узел на завязке был запечатан бумажной печатью, а на ней — какой-то красный штамп.

Большая акула, подумал Мэтью. Может быть, морская метафора Грейтхауза была близка к истине, но не до конца. На печати красовался красный сургучный осьминог, и его восемь стилизованных щупалец раскинулись в стороны, будто готовые схватить весь мир.

Мэтью подумал, что Грейтхаузу было бы очень интересно это увидеть. Подняв кисет, он положил его на стол, и при этом раздался характерный звон монет.

Секунду Мэтью стоял и смотрел на кожаный мешок. Чтобы его открыть, надо сломать печать. Готов ли он к этому? Непонятно. Что-то здесь его пугало, глубоко, до того уровня, где оформляются кошмары. Пусть лучше печать сломает Грейтхауз.

Но Мэтью не убрал кисет обратно в ящик, и не сделал ничего другого — только провел рукой по губам, потому что вдруг они пересохли.

Он знал, что должен принять решение, и оно будет важным. Время уходило. Никогда еще расстояние от этого дома до его собственной жизни в Нью-Йорке не казалось таким огромным.

Он боялся не только сломать печать, но и открыть мешок. Прислушался к тишине. Никого нет, кто подсказал бы, что делать? Дал бы хороший совет, что правильно и что неправильно? Где голоса магистратов Вудворда и Пауэрса, когда они нужны? Нету. Только тишина. Но опять же: это всего лишь бумага? Изображение осьминога, оттиснутое на горячем сургуче? И смотри, сколько времени она уже лежит в этой коробке? Никто за ней не пришел, забыли начисто.

Значит, Грейтхауз тут не нужен, сказал он себе. В конце концов, он, Мэтью, полноправный партнер агентства «Герральд», и есть даже поздравление от Кэтрин Герральд и увеличительное стекло, которые этот факт подтверждают.

Не давая себе времени задуматься, он сорвал печать. Сургучный осьминог треснул и раскрылся. Мэтью развязал шнурок и заглянул в мешок. Глаза у него полезли на лоб, когда солнечный свет из окон коснулся золота и чуть не ослепил Мэтью.

Он взял одну монету и рассмотрел ее внимательней. На аверсе был двойной профиль — Вильгельм и Мария, на реверсе — щит под короной. Дата — 1692. Мэтью взвесил монету на ладони. Две такие он видел за всю свою жизнь, и обе они были изъяты из награбленного у торговца мехами в те времена, когда Мэтью был клерком у Натэниела Пауэрса. Пятигинеевая монета, стоящая на несколько шиллингов больше пяти фунтов, самая ценная монета, отчеканенная в королевстве. И в мешке их… сколько? Трудно считать из-за слепящего блеска. Мэтью вытряхнул мешок на стол, насчитал шестнадцать монет и понял, что перед ним — сумма, превосходящая восемьдесят фунтов.

— Бог ты мой! — услышал он собственный ошеломленный шепот.

А он и правда был ошеломлен — иначе не скажешь. Целое состояние. Сумма, которую даже опытный ремесленник не заработает за год. Столько не заработает и молодой адвокат, тем более молодой решатель проблем.

Но вот она, эта сумма, лежит прямо перед ним.

У Мэтью закружилась голова. Он оглядел разгром в библиотеке, снова посмотрел на полку, где стоял замаскированный ларец у всех на виду. Деньги на всякий случай, понял он. Вот зачем возвращался Лоуренс Эванс, охранник Чепела, когда получил по голове дубинкой Диппена Нэка. Аварийный запас денег, в черном кожаном мешке, запечатанном печатью какого-то подпольного банка или, вероятнее, личной печатью профессора Фелла.

Имение Чепела, но предприятие — Фелла.

Восемьдесят фунтов. И кому же это надо отдать? Лиллехорну? Ну уж! Верховный констебль и его жена даже такую сумму сумеют спустить быстро. Он и без того невыносим, чтобы обогатиться за счет риска Мэтью — а Мэтью определенно рисковал, возвращаясь сюда. Тогда Грейтхауз? Ага, как же. Заберет львиную долю на себя и на агентство, оставив Мэтью объедки. Пойдет эта чушь насчет выкупить Зеда у Ван Ковенховена и сделать из него телохранителя, который Мэтью определенно не нужен.

Так кто же должен владеть этими деньгами?

Тот, кому они больше всего нужны, подумал Мэтью. Тот, кто их нашел. Сегодня день открытия. И заслуженного, весьма заслуженного. Эти деньги можно будет тратить очень долго, если с умом. Но следующий вопрос: как потратить хоть одну монету, не привлекая к себе внимания? Золотые монеты никто в этом городе никогда не видел, кроме как на заносчивых высотах Голден-Хилл.

Когда Мэтью складывал монеты обратно в мешок, у него дрожали руки. Он туго затянул горловину, завязал шнурок. Потом подобрал сломанную печать с осьминогом, смял в кулаке и бросил в черные угли и обгорелые переплеты в камине. Его трясло как в лихорадке, и пришлось успокоиться, опираясь рукой на стену.

Несколько книг он все же выбрал, почти наугад, так, чтобы уравновесить седельные сумки.

Но оказавшись снаружи и упаковав книги, Мэтью вдруг остановился, как упрямая лошадь перед барьером, и деньги паковать не стал. Ведь остался еще тот вопрос, который его сюда привел, и Мэтью понял, что если сейчас уедет, то может и не выбраться другой раз, даже за книгами. Время шло к середине дня, солнце яростно жарило сквозь листву. Оставлять деньги на Данте ему не хотелось — вдруг кто-то сюдаприедет? Поэтому он взял их с собой, направившись по дороге к винограднику, конкретнее — к тому месту, где валялся в пыли побитый Чепел.

Он одно время полагал, что Чепел пытался добежать до конюшни. Но действительно ли это было так? При всем, что тут творилось, как мог Чепел надеяться, будто у него останется время седлать и взнуздывать коня? А если Чепел бежал не к конюшне, то куда? К винограднику? В лес?

Мэтью решил отыскать место, где лежал в пыли Чепел, и войти в лес именно там. Отметив по памяти, где это было, он сошел с дорожки, направляясь в наполненный краснеющим светом лес, и сообразил, что надо сосредоточиться, а то он замечтался, гуляя среди грез, как среди красивых картин в золотых рамах.

Он шел среди деревьев и подлеска. Конечно, все здесь было уже обыскано, но Мэтью хотел посмотреть, нет ли в этом лесу чего-то, что не обнаружили при прочесывании. Убежище, спрятанное, как шкатулка в книге. Аварийное укрытие на случай, если придется срочно бежать. А потом, когда опасность минует, можно оттуда вылезти и либо уйти через ворота, либо — что в случае Дальгрена из-за сломанной руки маловероятно, — перелезть через стену.

Это был выстрел наугад, но Мэтью был настроен хотя бы попытаться.

На сей раз это была мирная прогулка по лесу, а не бегство ради спасения жизни, как тогда с Берри. Видны были только деревья и невысокие кусты, пологие подъемы и спуски местности. Мэтью даже стал откидывать в сторону листья и выискивать потайные люки в земле, но безрезультатно.

Впереди показалась лощина. Мэтью вспомнил, как они с Берри бежали по ее краю. Остановившись, он посмотрел вниз. Лощина была крутая, с каменистыми стенами, глубиной футов десять. Если бы он или Берри туда упали, перелом ноги был бы гарантирован.

Вглядываясь в глубину, он подумал, не испугались ли за собственные кости члены поисковой группы? И поэтому не стали спускаться?

Но видны были только камни. Лощина как лощина, в любом лесу такая бывает.

Мэтью шел дальше по краю, но грезы с участием найденных денег вылетели из головы начисто. Его интересовала только лощина, а конкретно — как в нее можно спуститься, не сверзившись на камни.

Лощина чем дальше, тем становилась глубже. Двенадцать-пятнадцать футов до дна, подумал Мэтью. Кое-где тень заполняла ее, как вода пруд. А потом невдалеке перед собой Мэтью увидел нечто вроде ступеней в камне. Или ему показалось? Может, и показалось, но здесь определенно можно спуститься вниз. Покрепче сжав мешок с деньгами, он уже в следующий момент удостоверился, что по этим ступеням можно спуститься, даже когда одна рука занята.

Дальше он пошел по каменистому дну. И ярдов через двадцать, где лощина поворачивала вправо, невольно задержал дыхание, увидев перед собой в стене отверстие футов пять в высоту и достаточно широкое, чтобы туда мог протиснуться человек.

Пещера, подумал Мэтью, сделав все же выдох.

Пригнувшись, он заглянул внутрь. Насколько глубоко она уходит, он понятия не имел. Ничего не разглядишь, сплошная темнота. И все же… все же какое-то движение воздуха ощущалось кожей лица. Дно пещеры, там, где оно было видно, представляло собой слежавшуюся глину, усыпанную листьями.

Мэтью протянул руку и ощутил пальцами движение воздуха. Воздух шел из пещеры.

Нет, не пещеры. Туннеля.

Света нет. Вокруг наверняка змеи. Внутри у них, конечно же, гнездо. Что сделал бы на его месте Грейтхауз? Отступил и никогда не узнал бы правды? Или ринулся бы по-бычьи вперед, очертя голову?

Ладно, змеи ботинок не прокусят. Если только не споткнешься и не упадешь, а так они могут добраться до лица. Он пойдет осторожно, как по крыше Сити-Холла, мобилизовав всю свою храбрость, пока та не опомнилась и не удрала прочь.

Мэтью стиснул зубы, пролез в отверстие, и оказалось, что там можно стоять, пригнувшись. Обрадовался, что деньги по-прежнему держит в руке: если понадобится кому-то хорошо врезать, пригодятся. И тут до него дошло с такой ясностью, что колени подкосились: «Я богат». Губы скривило улыбкой, хотя сердце тяжело колотилось и пот страха выступил на шее. Лихорадочно билась надежда пережить следующие несколько минут, чтобы успеть насладиться богатством. Ощупывая стены рукой и локтем, Мэтью направился в неизвестность.

Часть вторая ДОЛИНА РАЗРУШЕНИЯ

Глава шестая

— А Мэтью Корбетта жаль, — сказал Грейтхауз. — Такой молодой был. — Он пожал плечами: — Я его и не знал толком. Работали мы с ним всего с июля. Что я еще могу сказать? Лез из любопытства в каждую темную нору — вот и доигрался.

Фургон, запряженный парой лошадей, которые двигались с неспешным достоинством, столь присущим их более чем почтенному возрасту, только что выехал из конюшни в Вестервике. Город стоял у Филадельфийского большака, милях в тридцати от Нью-Йорка. Отличный ухоженный городок с двумя церквями, деревянными и кирпичными зданиями, за которыми открывались поля и сады на землях, отвоеванных у лесов Нью-Джерси. Встречный фермер на телеге с тыквами помахал рукой, и Грейтхауз помахал в ответ.

— Да, — продолжал он, глядя на облака, плывущие белыми корабликами по утреннему небу. — Нехорошо вышло с Мэтью. Так рано ушел — потому что не было у него для собственной защиты ни здравого смысла, ни телохранителя. — Он покосился на кучера. — Ну как? Годится такая надгробная речь на твоих похоронах?

— Я уже признал, — ответил Мэтью, хлестнув вожжами, чтобы подбодрить лошадей, но те лишь опустили головы ниже, будто моля о милосердии. — Признал, что не должен был идти в одиночку в тот туннель. Сколько еще вы будете играть на этой струне?

— Пока до тебя не дойдет, что ты не готов так по-идиотски рисковать жизнью. И зачем? Что ты хотел доказать? Что ты умнее всех?

— Сейчас чертовски рано для таких разговоров.

И действительно, было всего-то самое начало седьмого утра. Мэтью устал как собака, у него ныли все кости, и он мечтал оказаться где угодно, только не в этом фургоне рядом с Грейтхаузом. Господи, да уж лучше снова в туннеле! Там хоть тихо было. Теперь он знал истинное значение слова «пытка»: ему пришлось ночевать в одном номере с Грейтхаузом на постоялом дворе «Верный товарищ», потому что другие два номера были заняты, и он не успел заснуть до того, как послышался храп, начинающийся пушечным выстрелом и заканчивающийся кошачьим визгом. Далеко за полночь, когда Мэтью кое-как задремал, Грейтхауз вдруг заревел так, что Мэтью чуть не выскочил из кровати от страха за свою жизнь. Даже рассерженный стук в стену из соседнего номера не вызвал Грейтхауза из царства снов. Что злило еще сильнее — гигант никак не оставлял тему туннеля. Опасно то, опасно это, и что еще могло быть, если бы это оказался не туннель, который ведет под имением к реке, а пещера, где можно заблудиться и бродить, пока борода не дорастет до земли. «И что тогда, мистер Корбетт? Громче, пожалуйста, я не слышу».

— Ты прав, — сказал Грейтхауз после короткой паузы, которую Мэтью счел передышкой для перезарядки и теперь ожидал второго залпа. — Действительно рано. На, выпей.

Он передал Мэтью кожаную флягу с бренди, к которой уже приложился с первыми лучами солнца. Мэтью взял ее, глотнул так, что глаза заслезились и глотку обожгло, и вернул владельцу. Грейтхауз заткнул флягу и сунул ее под дощатое сиденье рядом с пистолетом. — Я, пожалуй, не могу сказать, что не поступил бы так же. Но я — это я, у меня опыт есть в таких делах. Ты не подумал привязать к чему-нибудь веревку, чтобы найти обратный путь?

— Очень длинная была бы веревка.

Очень. Этот природный туннель в имении Чепела был, по оценкам Мэтью, длиной почти четверть мили. В какой-то момент он опускался под пугающим углом, но к тому времени уже виднелся свет впереди. Выныривал туннель на речном обрыве среди крупных камней, и можно было найти дорогу в ближайший лес. Очевидно, не все участники веселья у Чепела были посвящены в тайну этого отходного пути, но те четверо, что исчезли, им воспользовались.

— Я не считаю себя умнее всех, — ответил Мэтью на очередную подколку Грейтхауза.

— Считаешь, еще как. Это часть твоего обаяния. Ой, спина болит! Эту кровать следовало бы арестовать за покушение на убийство.

— Вроде вы почти всю ночь отлично спали.

— Иллюзия. Я видел очень дурной сон.

— Правда? Это был сон о войне пушек с котами?

— Что? — нахмурился Грейтхауз. — Да нет, с работой связано. И он мне не понравился.

— Вам снился сон о работе?

— Нет. Сон… ну, смешно звучит, понимаю. — Грейтхауз замялся, снова потянулся за фляжкой и держал ее наготове. — Про этот проклятый зуб.

— Про зуб, — повторил Мэтью.

— Ну да. Зуб Мак-Кеггерса. Который он нам показывал. И чушь нес про Бога и Иова, и монстров, и… — Он вытащил пробку и сделал хороший глоток. — Ну, про все это.

Мэтью ждал, уверенный, что последует продолжение. Снова дернул вожжами, но ни одно копыто быстрее не шевельнулось. Хотя цель была уже недалеко. Их ожидали в общественной больнице врачи — Рэмсенделл и Хальцен.

— Мне снилось, — заговорил Грейтхауз после долгого вдоха, как бы снова включая мозг, — что я вижу то чудовище, которому принадлежал зуб. Зверь этот был размером с дом, Мэтью. Даже больше. Как церковь Троицы или Сити-Холл. И еще больше. Шкура — как чугун, еще дымящийся от жара печи. Голова размером с карету, и она смотрела на меня, Мэтью. Прямо на меня. Зверь был голоден и шел ко мне, и я бросился бежать. — Безумная улыбка расколола его лицо. — Правда, смешно?

Мэтью хмыкнул, но не отрывал глаз от дороги, пока Грейтхауз на него смотрел.

— И он налетел на меня, как… как страшный ветер. Как стихия. Я бежал через поле, и на этом поле лежали мертвецы. Или куски мертвецов. Спрятаться было негде, и я знал, что чудище меня догонит. Знал, и ничего не мог сделать. Вот этими зубами он меня схватит. Полная пасть зубов, Мэтью, сотни. Такой огромный зверь и такой быстрый. Он несся за мной, я ощущал его дыхание и…

Грейтхауз больше ничего не сказал. И наконец Мэтью спросил:

— И вы погибли?

— Наверное, я проснулся. Не помню. Может, во сне я и погиб. Не знаю. Но я тебе скажу, что я знаю. — Он было хотел еще приложиться к фляжке, но передумал, потому что предстояла работа. — Я почти забыл, что такое страх. Не испуг, это другое дело. А вот — страх. Когда знаешь, что у тебя ни одного шанса нет. Вот его я и испытал во сне. Все из-за этого проклятого зуба.

— Тут может быть дело в пироге с угрем. Я же вам говорил, что он не совсем свежий.

— Не в нем дело. Ну, разве что чуточку. В животе малость бурчало, да. Но это задание тоже свою роль сыграло. Не будь так хороша плата, я бы предложил Лиллехорну поискать кого-нибудь другого. В конце концов, пара констеблей справилась бы не хуже.

— Врачи просили, чтобы это были именно мы, — напомнил Мэтью. — А кто еще мог бы? Диппен Нэк? Джайлс Винтергартен? Вряд ли.

— Врачи! — Грейтхауз с силой надвинул коричневую шерстяную шляпу. — Ты знаешь, что я про них думаю и про их дурдом. Ты все еще навещаешь леди, как я понимаю?

— Навещаю. И она поправляется. Сейчас она уже хотя бы знает свое имя и начинает понимать, где находится и что с ней.

— Рад за нее, хотя это не меняет того, что я сказал — насчет содержания здесь, в лесу, шайки психов.

Фургон при всей своей медлительности уже оставил позади Вестервик и двигался по лесной дороге — все по тому же Филадельфийскому большаку, который будет еще так называться все сорок с чем-то миль до этого города. А впереди, в четверти мили справа или чуть дальше, ждет поворот на больницу.

Солнце припекало сильнее, запуская между деревьями желтые и красные щупальца. В свежем прохладном воздухе пели птицы, и утро было чудесным, если не считать нескольких темных туч на западе.

— На что только не вынужден пускаться человек ради золота, — буркнул Грейтхауз почти про себя.

Мэтью не ответил. На что только не вынужден пускаться человек, это уж точно. Для своего богатства Мэтью придумал план действий. Через некоторое время он повезет несколько монет в Филадельфию на пакетботе, и там что-нибудь купит такое, чтобы разменять пятифунтовые монеты на деньги помельче. Можно даже под чужим именем. И никому в Нью-Йорке не надо знать о его внезапном богатстве. Тем более что никого это и не касается. Он чуть не погиб в этом имении. Так не заслужил ли он награду за то, через что пришлось пройти? Сейчас деньги спрятаны у него в доме — не то чтобы кто-то собирался взламывать в его двери замок, но Мэтью было спокойнее знать, что все золотые монеты засунуты в солому матраса.

Сегодня среда. Утром вторника в номер седьмой по Стоун-стрит прибежал мальчишка-рассыльный с приглашением Мэтью и Грейтхаузу спешно прибыть в кабинет Гарднера Лиллехорна в Сити-Холле, поскольку у верховного констебля к ним срочное дело. На что Грейтхауз ответил, что ни его, ни Мэтью нельзя звать как скотину с пастбища и что если у Лиллехорна есть к ним дело, то пусть приходит к ним на Стоун-стрит.

— Мне кажется, вы испытываете судьбу, так обращаясь с Лиллехорном, — сказал Мэтью, когда посыльный ушел прочь.

Взяв веник, он стал подметать пол, потому что такова была его обязанность. Богатый он там или не богатый, но следить за чистотой возле собственного стола необходимо.

— Ты думаешь? А что он мне может сделать?

— У него свои методы. И свои связи.

Мэтью смел пыль в деревянный совок, который впоследствии опустошался в одно из двух окон, открывающих вид на Нью-Йорк к северу, за широкую реку, на бурые обрывы и золотые холмы Нью-Джерси. — Вы довольно бесцеремонно обошлись с ним в «Петушином хвосте». Я все еще поражаюсь, что мы не оказались за решеткой, потому что при всем, что было сказано и сделано, мы все же нарушили закон.

— Еще как. Но не переживай, Лиллехорн ничего никому из нас не сделает. И уж тем более не сунет меня туда, где от меня не будет пользы.

— Не будет пользы? — Мэтью перестал подметать и посмотрел на Грейтхауза, который откинулся в кресле, положив свои большие ботинки — пыльные ботинки — прямо на стол. — В смысле? — Грейтхауз не ответил, только постучал себя пальцем по подбородку, и Мэтью вдруг понял. «У меня есть дело», — сказал Грейтхауз утром в пятницу там, на Нассау-стрит. — Вы сейчас над чем-то дня него работаете!

— Работаю.

— На него как на верховного констебля? Или как на частное лицо?

— На частное лицо. Как на любого человека с улицы, который пришел бы в прошлый понедельник к Салли Алмонд, предложил угостить меня завтраком и потом попросил бы об услуге. Я ему сказал, что услуги стоят денег, и чем больше услуга, тем больше сумма. Мы договорились об услуге среднего размера.

— И в чем же эта услуга состояла?

— Состоит. Я сейчас над ней работаю, и ответа пока нет. — Грейтхауз нахмурился. — И вообще не понимаю, зачем я должен тебе о ней рассказывать? Ты мне говорил о своей поездке к Чепелу, которая могла бы оказаться для тебя последней? Даже и не подумал. Знаешь что тогда? Вот придет сюда Лиллехорн, и ты ему расскажешь про туннель. Или ты бережешь рассказ для Мармадьюка и очередного выпуска «Уховертки»?

— Я не затем туда ездил.

Грейтхауз посмотрел на него стальными глазами:

— Ты в этом полностью уверен?

Мэтью собирался ответить утвердительно, но у его решимости вышибло дно. А и правда, уверен ли он? Собирался ли он рассказать Мармадьюку, дав ему гвоздь для очередной серии статей? Ну нет, конечно, нет! Но… а чуть-чуть?

Мэтью стоял, окруженный сверкающими на солнце пылинками. А может быть, вот на то самое чуть-чуть, не хочется ему больше быть просто Мэтью Корбеттом, бывшим клерком магистрата, который стал решателем проблем, а хочется ему плюс к богатству еще и славы? Похоже, что слава может быть крепким напитком, как яблочный бренди у Скелли, и так же лишать человека рассудка. Похоже, что она подчиняет себе человека, и утратив ее, он становится слабовольным и безнадежным, как любой дешевый пьяница. Не потому ли — хоть отчасти не потому ли? — он поехал в имение?

Нет. Ну вот ни капли нет.

Но несколько дней назад он мог бы подумать, если бы нашел мешок золотых монет, кому об этом сказать перво-наперво? Берри? Она ведь с ним пережила это испытание, разве не должна она разделить с ним награду? Нет, нет, все это сложно. Очень сложно, и надо будет подумать об этом позже, с ясной головой, когда не будет этой пыли в воздухе, от которой все время хочется чихнуть.

— Жалею, что рассказал вам, — ответил он Грейтхаузу голосом столь же стальным, сколь взгляд его собеседника.

— Зачем тогда ты это сделал?

Мэтью чуть не сказал ему. Может быть, он полез в туннель, чтобы доказать себе собственную храбрость, раз и навсегда, или просто решил, что Грейтхауз одобрил бы его решение идти вперед и довериться инстинкту. Но минута ушла, и Мэтью ничего этого не сказал, а ответил:

— Чтобы вы знали, что телохранитель мне не нужен.

— Это ты так считаешь. А насколько знаю я, Зед мог бы принести пользу нам обоим, если бы удалось его как следует обучить. Чертовски будет обидно, если этому человеку до конца дней придется таскать бревна. — Он помахал рукой, предупреждая ответ Мэтью: — Только не начинай сейчас. Мне нужно пойти куда-нибудь выпить.

Мэтью снова стал подметать, подумав про себя, что некоторые тайны лучше не трогать.

Не прошло и получаса, как взрывом солнечного света явился Гарднер Лиллехорн — в желтом костюме, желтых чулках и желтой треуголке, украшенной небольшим синим пером. Но, когда он прошагал к столу Грейтхауза, расположение духа у него было отнюдь не солнечное и лицо его напоминало особо мрачную тучу. На стол Грейтхаузу он положил конверт, запечатанный серым сургучом.

— Вы просили официального задания, — сказал он и бросил быстрый взгляд на Мэтью. — Вы оба.

— Какого официального задания?

Грейтхауз взял конверт, посмотрел на печать и стал ее вскрывать.

Лиллехорн остановил его руку черной лакированной тростью:

— Конверт должен оставаться запечатанным, — произнес он, — пока вы не примете арестованного. Получив его в свое распоряжение, вы должны будете прочесть содержимое конверта ему и свидетелям в качестве формальности… — он поискал слово, — акта официальной передачи.

— Держите свои конечности при себе, — предупредил Грейтхауз и отвел трость в сторону. — Что за арестованный и где он находится?

— Посыльный от двух докторов сказал, что вы знаете. Он прибыл в мой кабинет вчера. У меня для вас подготовлен фургон в конюшне Вайнкупа — это лучшее, что я могу вам предложить. Цепи там же, в фургоне, вот ключ. — Он полез в карман головокружительно желтого костюма и извлек указанный предмет, каковой также положил на стол перед Грейтхаузом.

— А что еще за два доктора? — Грейтхауз посмотрел на Мэтью. — Ты хоть понимаешь, о чем идет речь?

Мэтью понимал, но не успел ничего сказать, как заговорил Лиллехорн, явно желая поскорее скинуть с себя это неприятное дело.

— Рэмсенделл и Хальцен из общественной больницы для душевнобольных колонии Нью-Джерси. Возле Вестервика. Вам она, конечно, известна. Прибыл ордер на изъятие. Констебль, представляющий корону, прибудет на «Эндуранс» к концу месяца, чтобы поместить его в тюрьму. Я хочу, чтобы ботинки арестанта были на ближайшем же корабле, отплывающем в Англию, и скатертью ему дорога.

— Погодите, погодите! — Грейтхауз встал с места с конвертом в руке. — Это вы про того психа, что мы видели там в окне? Этого… как его зовут, Мэтью?

— Его зовут Тиранус Слотер, — ответил за него Лиллехорн. — Разыскивается за убийства, грабежи и иные преступления, о чем и говорится в этом вот ордере на передачу. Посыльный сказал, что врачи уже сообщили вам о факте, что Слотера переведут из больницы в тюрьму Нью-Йорка, где он и будет ожидать констебля Короны. Ну вот, это время и настало.

Мэтью вспомнил первое появление свое и Грейтхауза в Вестервикской больнице, когда они работали по делу Королевы Бедлама. Два врача, управляющие этой больницей, представили их тогда заключенному, сидящему за зарешеченным окном. Его прислали сюда почти год назад из квакерской больницы в Филадельфии. Квакеры выяснили, что он был в Лондоне цирюльником и замешан в дюжине убийств. «Осенью мы ожидаем письма с инструкцией передать его в нью-йоркскую тюрьму, где он будет ждать отправки в Англию. Если дело с Королевой пройдет хорошо, можно будет рассмотреть вопрос о вашем найме для транспортировки мистера Слотера в Нью-Йорк».

Грейтхауз подался вперед с той яростной усмешкой, которая у Мэтью вызывала тревогу, потому что она могла означать намерение перейти от слов к делу.

— Вы с ума сошли? У вас нет права являться сюда и отдавать приказы!

— Сейчас вы увидите, — ответил Лиллехорн спокойным голосом, оглядывая помещение и презрительно шевеля ноздрями, — что приказы вам отдаю не я. Узнаете ли вы печать губернатора лорда Корнбери?

Грейтхауз глянул на печать и бросил конверт на стол.

— Для меня она ничего не значит.

— Ваши друзья-врачи получили два письма, оба от констебля Короны. В одном велено подготовить заключенного к перевозке. Второе должно было быть представлено лорду Корнбери, дабы он для этой перевозки выделил наилучших людей из всех возможных. По крайней мере так он меня проинформировал, сваливая на меня это дело. О назначении вас обоих особо просили Рэмсенделл и Хальцен. Так что… вот так.

— Мы — частное предприятие! — заявил Грейтхауз, упрямо выставив подбородок. — Ни город, ни колония Нью-Джерси нам не начальники. А лорд Корнбери — тем более.

— А, да. Вопрос о том, кто ваш начальник. — Лиллехорн полез в карман и вытащил коричневый мешочек, завязанный кожаным шнурком. Встряхнул, чтобы звякнули монеты. — Вот мистер Трифунта. Вы знакомы?

Мэтью сумел удержать рот закрытым.

— В этом пакете — официальные бумаги на передачу, — продолжал Лиллехорн. — Они требуют подписи вас обоих и обоих врачей. После того как вы примете заключенного, врачи согласны уплатить вам два фунта дополнительно. Как у вас с арифметикой, сэр?

Грейтхауз фыркнул:

— Сильно же они хотят от него избавиться! — Он замолчал, голодным глазом глядя на мешочек с монетами. — Значит, он опасен. Нет, я не уверен, что пяти фунтов хватит за такую работу. — Он мотнул головой. — Пошлите своих констеблей. Их с полдюжины за эту работу ухватится.

— Мои констебли, как указывал ранее мистер Корбетт, не совсем подходят для столь ответственного задания, требующего определенных качеств. В конце концов, вы же так гордились, что вы профессионалы? — Он дал этому слову отзвучать в воздухе и только потом продолжил: — И вы действуете, исходя из ошибочного предположения, что это просьба от лорда Корнбери. Вы могли бы уже понять, что он желает… как бы это сказать? — проявить себя в глазах своей кузины, королевы. Я хочу проявить себя в глазах лорда Корнбери. Именно так обстоят дела, вам понятно?

— Пять фунтов — мало, — сказал Грейтхауз, вложив в голос определенную силу.

— За два дня работы? Бог ты мой, сколько же вам теперь платят? — Лиллехорн отметил про себя стоящий в углу веник. — Жалкий такой кабинет, который можно случайно вымести с мусором. Лорд Корнбери может повесить замок на любую дверь по своему выбору, Грейтхауз. Я бы на вашем месте — слава Богу, что я не на нем, — с радостью принял бы эту более чем щедрую плату и подумал, что лорд Корнбери может быть вам полезен — если подойти к нему с нужной стороны.

— А у него она есть?

— Можно найти. И если вы сделаете ему одолжение, то он когда-нибудь сможет сделать одолжение вам.

— Одолжение, — задумчиво пробормотал Грейтхауз и прищурился.

— Два дня работы. Если выедете через час, успеете добраться до Вестервика засветло. — Лиллехорн принялся внимательно рассматривать серебряную львиную голову, украшающую его трость. — Вы будете отсутствовать недолго и не упустите, м-м-м… никаких возможностей для своего дела.

Это, как Мэтью понял, было упоминание о работе, выполняемой сейчас Грейтхаузом для его загадочного клиента.

Еще через минуту Грейтхауз вернулся из своих ментальных странствий и сказал:

— Не нравится мне идея туда возвращаться, в больницу, со всеми этими психами. А как ты, Мэтью? — А как он? Что он мог сказать? Мэтью промолчал и пожал плечами. — Деньги могут нам пригодиться. И расположение лорда Корнбери — тоже дело неплохое. Скажите, Лиллехорн: вы его когда-нибудь видели в мужской одежде?

— Да. К сожалению, в ней он так же… сожалителен.

Грейтхауз кивнул, потом сказал:

— Да, цепи.

— Простите?

— В цепях не должно быть ржавых звеньев.

Их и не было. Прочные кольца и цепи лежали сейчас в джутовом мешке у заднего борта фургона. Мэтью свернул на ответвление с Филадельфийского большака, идущее через рощу, и впереди увидел три дома общественной больницы.

Место тут было тихое, птицы пели в ветвях, шептал легкий ветерок. Но Грейтхауз сидел напряженно, отвернувшись от зданий, будто не желая думать, что там за стенами. Второе и самое крупное здание, сложенное из тесаных камней и напоминающее амбар или зал заседаний, содержало почти всех узников, кроме тех, что жили в третьем здании — беленом доме с окнами в сад. Некоторые окна второго дома были закрыты ставнями, другие открыты, но забраны решетками, и оттуда смотрели люди, разглядывая подъезжающий фургон. Пасторальную тишину разорвал чей-то вопль, его подхватил другой, более пронзительный голос.

— Кажется, приехали, — сухо заметил Грейтхауз, теребя пальцы. Мэтью из прошлого опыта знал, что это заведение — пусть даже хорошо и гуманно управляемое двумя докторами, — заставляет Грейтхауза подобраться, как кошку на ковре из бритв.

Он остановил упряжку перед первым зданием, выкрашенным белой краской и казавшимся самым обыкновенным. Пока он вылезал, чтобы напоить лошадей, открылась дверь и вышел плотный мужчина в темно-коричневом костюме и жилете. Он приветственно поднял руку, одновременно вынимая глиняную трубку из зубов.

— Здравствуйте, джентльмены! — сказал доктор Кертис Хальцен, седовласый, в очках на горбатом носу. — Кажется, настал наконец этот день.

Грейтхауз что-то буркнул, но Мэтью не понял что да и вряд ли хотел бы понять.

— Джейкоб! — позвал Хальцен, и из дома вышел человек в серой одежде и кожаном коричневом жилете. — Будь добр, пригласи сюда доктора Рэмсенделла. И сообщи ему, если не трудно, что конвой прибыл.

— Да, сэр. — Джейкоб кивнул и широким шагом направился по тропе к Мэтью, которого видел еще в первое посещение. Внезапно он замер перед лошадиной колодой и сдавленным голосом спросил у Мэтью: — Вы приехали забрать меня домой?

На левом виске у него была огромная вмятина, на правой щеке начинался старый извилистый шрам, уходящий через впадину на голове, где больше не росли волосы. Взгляд ярко блестящих глаз устремился на Мэтью с жалобной надеждой. Рэмсенделл говорил, что с Джейкобом произошел несчастный случай на лесопилке и ему никогда больше не жить «там, снаружи», как назвал это доктор, с женой и двумя детьми.

Поняв, что Хальцен не собирается отвечать вместо него, Мэтью произнес сочувственно:

— Боюсь, что нет.

Джейкоб пожал плечами, словно ничего другого не ждал, но — быть может — в глазах у него мелькнула боль разочарования.

— Ничего страшного, — сказал он с кривой улыбкой. — Я в голове музыку слышу.

И, пройдя по дорожке ко второму зданию, вытащил из-под жилета ключи, открыл тяжелую деревянную дверь и исчез внутри.

— Очень уж вольно вы с ключами обращаетесь, — заметил Грейтхауз, вылезая из фургона. — Не удивлюсь, если все ваши психи в один прекрасный день сбегут в лес. Что вы тогда делать будете?

— Приведем их обратно. — Хальцен затянулся трубкой и выдохнул в сторону Грейтхауза клуб дыма — это была не первая их словесная стычка. — Из них мало кто убежит. Похоже, вы не понимаете, что почти все наши пациенты — дети.

Грейтхауз достал из светло-коричневого сюртука конверт и показал его, не выпуская из рук:

— Вот это мне подсказывает, что как минимум один из них не слишком похож на ребенка. Мы с вами должны подписать эти бумаги.

— Тогда заходите.

Мэтью привязал лошадей к коновязи, отпустил тормоз и прошел за Хальценом и Грейтхаузом в первое здание, где были кабинеты врачей и приемная. Внутри имелись два письменных стола, стол для заседаний, шесть стульев, картотечный шкаф и заставленные книгами полки. Пол покрывал зеленый шерстяной половик. Хальцен закрыл входную дверь и жестом пригласил всех к столу, где находилось перо с чернильницей. Другая дверь в задней стене вела в помещения, где Мэтью по первому визиту помнил осмотровую и место хранения лекарств и медицинских инструментов.

— Давайте бумаги, — сказал Хальцен.

Грейтхауз сломал печать лорда Корнбери. В пакете лежала связка из трех официальных документов, какие Мэтью видал в годы работы клерком у магистрата Пауэрса. Грейтхауз нашел документ и копию, на каждой из которых должны были стоять четыре подписи, Хальцен бегло их просмотрел, подписал каждый, потом Мэтью добавил свои подписи. Грейтхауз обмакнул перо и тоже расписался на копии, как вдруг распахнулась входная дверь. У Грейтхауза дрогнула рука — подпись превратилась в росчерк.

Пациент — будущий узник — вошел в комнату, сопровождаемый доктором Дэвидом Рэмсенделлом и держащимся на расстоянии Джейкобом.

Мэтью показалось, что в комнате стало холодно.

— Хм! — сказал вновь прибывший с холодным презрением. Он посмотрел на бумаги о передаче, и особенно внимательно — на три уже стоявшие там подписи. — Меня передают как обыкновенного преступника? Стыд и срам.

Грейтхауз с каменным выражением лица посмотрел ему в глаза.

— А ты и есть обыкновенный преступник, Слотер.

— О нет, сэр, — ответил тот с едва заметной улыбкой и насмешливым поклоном. Руки Слотера были связаны впереди кожаными манжетами с висячим замком. — Ничего обыкновенного во мне нет, сэр. И я буду очень вам признателен, если отныне вы будете ко мне обращаться, как подобает воспитанному джентльмену: «мистер Слотер».

Никто не засмеялся. Никто — кроме самого Слотера, посмотревшего на Мэтью, на Грейтхауза, снова на Мэтью светло-голубыми глазами. В глотке его зарождался медленный, глубокий смех, похожий на ритм похоронного колокола.

Глава седьмая

— Очень рад, что ты так хорошо умеешь себя веселить, — заметил Грейтхауз, когда стих гулкий смех Слотера.

— У меня колоссальный опыт себя веселить. И в квакерском учреждении, и в этой достойной гавани у меня было немало времени для самых забавных мыслей. Я благодарен за ваше внимание, мистер…

Слотер шагнул к столу с явным намерением посмотреть на подпись Грейтхауза, но тот быстро убрал оба листа.

— «Сэра» будет достаточно, — сказал он.

Слотер улыбнулся и снова коротко поклонился.

Но прежде чем высокий, худой и бородатый доктор Рэмсенделл взял перо у Грейтхауза, чтобы поставить подпись, Слотер резко повернулся к Мэтью и произнес непринужденно и дружелюбно:

— А вот вас я помню прекрасно. Доктор Рэмсенделл назвал ваше имя у меня под окном. — Секундное размышление. — Корбетт, верно?

Мэтью кивнул вопреки собственному желанию. Что-то было в голосе Слотера такое, что вынуждало его ответить.

— Вспоминаю тогдашнего молодого денди. Еще больший денди сейчас.

И это было правдой. Следуя привычке быть джентльменом из Нью-Йорка всюду, даже в дороге, Мэтью надел один из новых сюртуков от Бенджамена Оуэлса — темно-бордовый, того же цвета, что и жилет. На лацканах и манжетах — темный бархат. Безупречные белая рубашка и галстук, новые черные ботинки, черная треуголка.

— Несколько разбогатели, я вижу, — сказал Слотер. Его лицо было у Мэтью прямо перед глазами. Подмигнул и добавил почти шепотом: — Рад за вас.

«Как описать неописуемое?» — подумал Мэтью. Физический облик — достаточно просто: широкое лицо Слотера сочетало в себе черты джентльмена и грубияна. Лоб слегка выдавался над густой соломенной массой бровей, нечесаные спутанные волосы — того же цвета, разве что чуть с примесью рыжего, на висках начинающие седеть. Густые усы — тот же соломенный цвет, но с сероватым оттенком. С июля, когда Мэтью его видел, Слотер успел отпустить бороду, будто составленную из бород разных людей: клок темно-каштановый, клок рыжий, каштановый посветлее, под полной нижней губой чуть-чуть серебра, а над подбородком — угольно-черный мазок.

Он был не таким крупным, как Мэтью помнилось. Большая бочкообразная грудь, плечи, раздувающие серо-пепельную больничную одежду, но руки и ноги казались почти тощими. Ростом примерно с Мэтью, но стоял согнувшись, что свидетельствовало об искривлении позвоночника. Но руки — руки Слотера были предметом, достойным особого внимания. Неестественно крупные, с длинными узловатыми пальцами, ногти черные от въевшейся грязи, неровные и острые как кинжалы. Очевидно было, что Слотер либо отказывался от воды и мыла, либо ему уже давно не предлагали такого удовольствия: чешуйчатая кожа стала такой же серой, как одежда, идущий от него запах вызывал мысли о разлагающейся падали в болотной грязи.

При всем при том у Слотера был длинный аристократический нос с узкой переносицей и ноздрями, изящно раздувавшимися, будто ему невыносима вонь собственного тела. Большие глаза, светло-синие, холодные, но не без юмора, поблескивали иногда, как далекий красный сигнальный фонарь, и нельзя было не заметить светящийся в них ум, когда они бросали быстрые взгляды, вбирая и оценивая впечатления.

А вот то, что описать трудно, подумал Мэтью, это исходящее от него полнейшее спокойствие, абсолютное безразличие ко всему, что делается в этом помещении. С одной стороны, полное ощущение, что ему на все это наплевать, с другой стороны — он излучал уверенность. Пусть ложную, учитывая все обстоятельства, но столь же сильную, как исходящий от него смрад. Выражение одновременно и силы, и презрения, и уже от одного этого у Мэтью нервы напряглись. В первый раз, когда Мэтью увидел этого человека, ему показалось, что он смотрит в лицо Сатаны. Сейчас, хотя Слотер явно был более — как в тот июльский день сказал Рэмсенделл, «хитер, нежели безумен», — он выглядел всего лишь человеком из плоти и крови, костей и волос. И грязи. В основном из волос и грязи, если судить по виду. В цепях ржавых звеньев не было. День предстоит трудный, но вряд ли невыносимый. Впрочем, последнее зависит от направления ветра.

— Отойдите, пожалуйста, — сказал Рэмсенделл и подождал, пока Слотер выполнит указание. Потом шагнул вперед подписать документы.

Хальцен попыхивал трубкой, будто стараясь наполнить комнату едкими облаками каролинского табака, а Джейкоб стоял у порога, глядя настолько внимательно, насколько может быть внимательным человек, лишенный части собственного черепа.

Рэмсенделл подписал документы.

— Джентльмены! — обратился он к Грейтхаузу и Мэтью. — Я благодарен за вашу помощь в этом деле. Уверен, вы знаете, что мы с Кертисом ручались перед квакерами своей честью и словом христиан, что наш пациент… — он замолчал, отложил перо и исправился: — что ваш узник доедет до Нью-Йорка живым и здоровым.

— Какой-то он и так не очень здоровый, — заметил Грейтхауз.

— И все же вы понимаете, джентльмены, и я уверен, что понимаете, будучи честными гражданами, что мы не одобряем насильственных решений, и если мистер Слотер… доставит вам неудобства в пути, я надеюсь…

— Не беспокойтесь, мы его не убьем.

— Очень утешительно это слышать, — сказал Слотер.

Грейтхауз не отреагировал. Он взял третий лист пергамента:

— Я должен прочесть вслух ордер о передаче. Насколько я понимаю, это необходимая формальность.

— Ой, прочтите! — сверкнул зубами Слотер.

— Дня сего июля третьего, лета Господня одна тысяча семьсот второго, — начал читать Грейтхауз, — подданный Ее Величества Тиранус Слотер имеет быть извлечен из своего нынешнего места пребывания и доставлен в Комиссию Мирового Суда Ее Величества по городу Лондону и графству Мидлсекс, в Зал Правосудия Олд-Бейли, дабы предстать перед Судьями ее Величества в связи с убийствами, возможно, совершенными неким Тодом Картером, цирюльником на Хаммер-аллее, в период с апреля 1686 года по декабрь 1688 года, где последним жильцом обнаружены под полом погреба кости одиннадцати взрослых и одного ребенка… — Грейтхауз посмотрел на Слотера холодным взглядом: — Ребенка?

— Мне же нужен был мальчишка-подручный?

— Вышеназванный подозреваемый, — продолжил читать Грейтхауз, — также обвиняется в причастности к исчезновению Энни Янси, Мэри Кларк и Сары Гольдсмит и грабеже домов их семейств в период с августа 1689 года по март 1692 года, под именами графа Эдварда Баудивайна, лорда Джона Флинча и… — он запнулся: — графа Энтони Лавджоя?

— Я был тогда настолько моложе, — сказал Слотер, слегка пожав плечами. — Живое воображение юности.

— То есть ты ничего этого не отрицаешь?

— Я отрицаю, — прозвучал спокойный ответ, — что я обыкновенный преступник.

— Подписано Достопочтенным Сэром Уильямом Гором, Рыцарем-Лорд-Мэром города Лондона, засвидетельствовано Достопочтенным Сэром Салтиеэлем Ловелом, Рыцарем-Рекордером вышеназванного города, и Достопочтенным Джоном Дрейком, Констеблем Короны.

Грейтхауз передал пергамент Рэмсенделлу — тот принял его, как дохлую змею, и сказал Слотеру:

— Похоже, твое прошлое тебя догнало.

— Увы, я в ваших руках. Но смею полагать, вы накормите меня хорошим завтраком перед отъездом?

— Минуточку, — вдруг произнес Мэтью, и оба врача немедленно повернулись к нему. — Вы говорили, квакеры выяснили… что мистера Слотера ищут в Лондоне. Как это стало известно?

— Он был доставлен к нам в августе прошлого года примерно в таком вот виде. Где-то через неделю один из врачей квакеров уехал по делам в Лондон и прибыл туда в ноябре. Там тогда все говорили о найденных в доме на Хаммер-аллее месяц назад скелетах. — Рэмсенделл вернул ордер на передачу Грейтхаузу и вытер ладони о штаны. — Нашлись свидетели, описавшие внешность Тода Картера, и это описание опубликовали в газетах. Кто-то связал описание с именем лорда Джона Флинча, у которого была так называемая лоскутная борода. Это была очень популярная в те времена история в «Газетт».

— Помню, я об этом читал, — кивнул Мэтью. Он раздобывал экземпляры «Газетт» у приезжающих пассажиров, то есть читал их как минимум через три месяца после выхода.

— Врач узнал описание Картера и обратился к констеблю Короны. Но, как я уже сказал, Слотер к тому времени находился у нас. Он был слишком… слишком буен, чтобы держать его у квакеров.

— Можно подумать, вы лучше, — фыркнул Грейтхауз. — Я бы его каждый день кнутом порол.

— Говорят о тебе в твоем присутствии так, будто ты пятно на обоях, — заметил Слотер, ни к кому не обращаясь.

— А почему он вообще оказался в учреждении у квакеров? — спросил Мэтью.

— Он, — заговорил Слотер, — был там, потому что его арестовали на Филадельфийском большаке за разбой. Он решил, что ему не подходит заключение в мрачной квакерской тюрьме, и потому он — бедный заблудший дурачок — должен натянуть на себя личину сумасшедшего и лаять собакой, что и проделал перед судом дураков. Таким образом, он, к своему удовлетворению, был помещен в академию безумцев на… сколько же это вышло? Два года, четыре месяца и двенадцать дней, если его математические способности не подвели его.

— Это еще не все, — добавил Хальцен, выпуская табачный дым. — Он четыре раза пытался удрать из квакерского учреждения, избил двух других пациентов и чуть не откусил палец доктору.

— Он мне зажал рот рукой. Невероятная грубость.

— Здесь Слотер ничего такого не пытался делать? — спросил Грейтхауз.

— Нет, — ответил Рэмсенделл. — На самом деле, пока мы не узнали о Тоде Картере, он так себя хорошо вел, что ему даже позволили работать, за что он отплатил черной неблагодарностью, попытавшись задушить бедную Марию там, в красном сарае. — Доктор показал в сторону дороги, ведущей к хозяйственным постройкам за больницей, которую Мэтью помнил по прошлым посещениям. — Но его вовремя поймали и наказали должным образом.

Грейтхауз презрительно скривился:

— Это как? Отобрали у него душистое мыло?

— Нет, подвергли одиночному заключению до тех пор, пока не решим, что его можно выпустить к остальным. Там он пробыл всего несколько дней, когда вы видели в окне его лицо. Но тут к нам приехали от квакеров, которые получили письмо от своего врача из Лондона на мое имя, объясняющее ситуацию. После чего его держали отдельно.

— Похоронить его надо было отдельно, — подытожил Грейтхауз.

Мэтью смотрел на Слотера, хмуря лоб, будто его беспокоили другие вопросы.

— У вас есть жена? Или какие-нибудь родственники?

— Оба ответа отрицательны.

— Где вы жили до ареста?

— То здесь, то там. Больше там.

— А работали где?

— На дороге, мистер Корбетт. Мы с моим партнером отлично действовали и неплохо жили собственным проворством и богатством путешественников. Да упокоит Господь душу Уильяма Рэттисона.

— Его сообщник, — пояснил Хальцен, — был убит при последней их попытке ограбления. Видно, даже у квакеров кончается терпение, и они в один из дилижансов от Филадельфии до Нью-Йорка посадили вооруженных констеблей.

— Скажите, — обратился Мэтью к Слотеру, — вам с Рэттисоном случалось убивать, когда вы… жили собственным проворством?

— Никогда. Ну, случалось мне или Рэтси дать кому-нибудь по голове, кто начинал невежливо разговаривать. Убийства не входили в наши намерения — в отличие от денег.

Мэтью потер подбородок. Что-то все же его в этом во всем беспокоило.

— И вы решили лучше поселиться до конца дней в сумасшедшем доме, чем предстать перед судьей и выслушать приговор… скажем, клейма на руку и три года тюрьмы? Это потому что вы считали, будто из сумасшедшего дома сбежать легче? И почему сейчас вы так охотно покидаете его, не пытаясь даже отрицать обвинения? В конце концов, тот квакерский врач мог ошибиться?

На губах у Слотера снова мелькнула улыбка — и медленно погасла. Отстраненное выражение глаз так и не изменилось.

— Дело в том, — произнес он, — что я никогда не лгу людям, которые не дураки.

— То есть людям, которых нельзя одурачить, — буркнул Грейтхауз.

— Я сказал, что хотел сказать. И в любом случае меня отсюда вывезут, доставят на корабль и отправят в Англию. Я предстану перед судом, меня опознают свидетели, заставятпоказать могилы трех очень красивых, но очень глупых барышень и вывесят под гогот толпы на виселице — в любом случае. Так зачем же мне не быть правдивым и марать свою честь перед такими профессионалами, как вы?

— А не в том ли дело, — предположил Мэтью, — что вы полностью уверены в том, что сбежите от нас по дороге? Даже от таких профессионалов, как мы?

— Это… это мысль. Но, дорогой мой сэр, не осуждайте ветер за желание дуть.

Грейтхауз вложил ордер на передачу и копии обратно в конверт.

— Мы его забираем, — произнес он довольно мрачно. — Остался вопрос денег.

— Вечный вопрос, — быстро вставил Слотер.

Рэмсенделл подошел к столу, выдвинул ящик и достал матерчатый мешочек.

— Два фунта, насколько я помню. Пересчитайте, если угодно.

Мэтью видел, что у Грейтхауза было большое искушение именно так и поступить, когда мешочек лег ему на ладонь, но желание как можно быстрее покинуть сумасшедший дом оказалось сильнее.

— Нет необходимости. На выход! — скомандовал он заключенному и показал на дверь.

Когда они шли к фургону — первым Слотер, за ним Грейтхауз, дальше Мэтью и два доктора, — из окон центрального здания послышались вой и улюлюканье. К решеткам прижались бледные лица. Грейтхауз не сводил глаз со спины Слотера. И вдруг невесть откуда взявшийся Джейкоб зашагал рядом с Грейтхаузом, с надеждой спрашивая:

— Вы приехали отвезти меня домой?

Грейтхауз на секунду заледенел. Мэтью у него за спиной тоже сам почувствовал, как замер.

— Милый мой Джейкоб, — ответил Слотер ласковым сочувственным голосом, и красная искорка мелькнула у него в глазах. — Никто не приедет отвезти тебя домой. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Ты до конца дней своих останешься здесь и умрешь в этих стенах. Потому что, милый мой Джейкоб, все тебя забыли и никто никогда за тобой не приедет.

Джейкоб со своей обычной полу-улыбкой ответил:

— Я слышу у себя в голове…

И тут что-то дошло до него, кроме музыки, потому что улыбка его треснула, словно череп в тот роковой день несчастья. В расширенных глазах отразился ужас, будто Джейкоб снова увидел летящее на него лезвие двуручной пилы и знал уже, что увидел слишком поздно. Рот у него раскрылся, застывшее лицо побледнело, как у тех, кто вопил за решетками. В тот же миг доктор Хальцен оказался рядом, положил руку ему на плечо, обнял и сказал почти на ухо:

— Джейкоб, пойдем, пойдем со мною, чаю выпьем. Пойдем?

Джейкоб позволил себя увести, но лицо у него было отрешенным.

Слотер смотрел им вслед. Мэтью заметил, что убийца поднял голову выше, будто гордясь хорошо сделанной работой.

— Ботинки снять, — велел Грейтхауз.

— Простите, сэр?

— Снимай ботинки. Быстро.

С некоторыми затруднениями из-за связанных рук Слотер разулся. Грязные ноги с кривыми ногтями выглядели не слишком приятно, да и воздух тоже не насытили ароматом.

— Брось в колоду.

Слотер посмотрел на Рэмсенделла, но тот не сделал попытки вмешаться. Бумаги подписаны, деньги переданы. Этот негодяй к нему больше отношения не имеет.

Слотер подошел к поильной колоде, бросил туда ботинки один за другим.

— Мне-то, в общем, безразлично, — сказал он. — Но лошадок жалко.

И улыбнулся Грейтхаузу улыбкой святого великомученика.

Грейтхауз подтолкнул Слотера к фургону. Потом вытащил из-под сиденья пистолет, взвел курок и, стоя за спиной арестанта, приставил дуло к его левому плечу.

— Доктор Рэмсенделл, я полагаю, он был тщательно обыскан в поисках возможного оружия?

— Вы сами можете видеть, что на одежде нет карманов, и тело тоже осмотрели.

— Это было восхитительно, — вздохнул Слотер. — Но радость заглянуть мне в задницу они оставили вам.

— Снимите наручники, — сказал Грейтхауз.

Доктор вставил ключ в замок, запиравший кожаные браслеты. Когда их сняли, Грейтхауз приказал:

— Туда, назад, — и подвел Слотера к заднему борту фургона. — Наверх, — скомандовал он. — Медленно.

Арестованный подчинился, не говоря ни слова, опустив голову.

— Подержи его под прицелом, — обратился Грейтхауз к Мэтью.

— Ради Бога! — вздохнул Слотер устало. — Вы же не считаете, будто я хочу, чтобы меня застрелили? И кстати, не думаю, чтобы это понравилось квакерам.

— Целься в колено, — посоветовал Грейтхауз, отдавая Мэтью пистолет и забираясь в фургон. — Мы обещали, что не убьем его. Сесть!

Слотер сел, глядя на Мэтью несколько озадаченно.

Грейтхауз достал из холщевого мешка кандалы. Они состояли из наручников, соединенных цепью с парой ножных кандалов. Цепь была настолько коротка, что даже если бы Слотер мог встать, то стоять ему пришлось в очень неудобном положении, изогнувшись назад. Другая цепь, отходящая от правого кольца ножных кандалов, заканчивалась двадцатифунтовым чугунным ядром, иногда называемым «громом» — из-за звука, с которым оно волочится по каменному полу тюрьмы. Пристегнув второе ножное ядро, Грейтхауз вложил ключ в карман рубашки.

— Ой! — забеспокоился Слотер, — мне нужно по-серьезному.

— Для того штаны есть, — ответил Грейтхауз, взял у Мэтью пистолет и осторожно снял курок с боевого взвода. — Ты правь, я буду охранять.

Мэтью отвязал коней, сел на сиденье, вытащил тормоз и взял вожжи. Грейтхауз забрался рядом с ним, повернувшись лицом к арестанту. Пистолет он положил на колени.

— Осторожнее езжайте, джентльмены, — сказал Рэмсенделл с некоторой радостью в голосе — очевидно, от облегчения. — Быстрой вам дороги, и да хранит вас Бог.

Мэтью повернул лошадей и направил их в сторону большака. Хотелось ему хлестнуть вожжами да пустить коней рысью, но прежние попытки «быстрой дороги» приводили только к медленному топоту старых копыт. А теперь еще лошадям приходилось тащить лишних двести фунтов.

Сзади слышались вопли и завывания безумцев за решетками окон.

— Прощайте, друзья! — мощным голосом крикнул им Слотер. — Прощайте, добрые души! Мы еще встретимся с вами на дороге в рай! — И потише добавил: — Ах, моя публика! Как же они меня любят!

Глава восьмая

— Дождем пахнет.

Это были первые слова, которые произнес Слотер после выезда из общественной лечебницы для душевнобольных. Лошади к тому времени протащили фургон уже четыре мили по большаку, и Мэтью сам видел, как на западе клубятся тучи, наваливаясь черным брюхом на землю, и тоже слышал едва заметный характерный металлический запах, предвещающий бурю. Но как это Слотер…

— Вы, наверное, спрашиваете себя, — продолжал арестант, — как я могу ощущать какой бы то ни было запах в условиях, когда от меня самого так… гм… пахнет. Увы, я не всегда был таким. Я каждый раз радовался дню купания и бритья, хотя мне, конечно, не разрешали держать бритву. Но и этих радостей меня лишили, когда врачи так испугались одной моей тени.

Он замолчал, ожидая ответа от Грейтхауза или от Мэтью, но не дождался.

— Хорошее бритье, — продолжал он, будто ведя разговор в палате лордов, — это неоценимое сокровище. Гладкая кожа кресла, облекающая спину просто… просто вот так. Горячее полотенце, от которого пар идет, чтобы подготовить лицо. Теплая пена, пахнущая сандаловым деревом, нанесенная пушистой барсучьей кисточкой. Нет-нет, не слишком много, нельзя же зря тратить такую ценность! А потом… потом сама бритва. Джентльмены, создавал ли разум человека инструмент более совершенный? Ручка — костяная, или из благородного слонового бивня, или твердой древесины ореха, или же сверкающего перламутра. И само лезвие, тонкое, изящное, и такое женственное. Красота, симфония, блестящее произведение искусства!

Он слегка звякнул цепями, но Мэтью все так же смотрел за дорогой, а Грейтхауз не сводил глаз со Слотера.

— Бороды рыжие, каштановые, черные, — говорил Слотер. — Я все их выбривал. Как хотел бы и вас… выбрить. Вас просто необходимо выбрить, сэры.

У Мэтью был с собой мешок под сиденьем рядом с флягой для воды, где лежала его собственная бритва и мыло для бритья. Он соскреб свои бакенбарды сегодня утром, а Грейтхауз обычно несколько дней обходился без этой любимой Слотером процедуры.

Слотер несколько минут помолчал. Мимо проехал всадник в штанах из оленьей кожи и кивнул в знак приветствия. Мэтью снова посмотрел на медленно приближающиеся тучи. Хотя у него и у Грейтхауза были легкие плащи, подложенные вместо подушек на жесткие сиденья, он пожалел, что не взял с собой настоящий касторовый плащ, зная по опыту, что холодный дождь может очень сильно испортить поездку. Но октябрь — месяц непредсказуемый.

Слотер прокашлялся.

— Я надеюсь, вы, джентльмены, не затаили против меня недобрых чувств за то, что я сказал Джейкобу правду. Видите ли, я симпатизировал этому молодому человеку. Мне его было жалко — ему эти врачи правду не говорят. И я от всей души надеюсь, что та правда, которую он от меня услышал, придаст ему сил пойти в сарай, взять веревку и повеситься.

Мэтью знал, что Грейтхауз не сможет воздержаться от замечания, и не ошибся. Хриплый голос переспросил:

— От всей души?

— Абсолютно. Да вы сами подумайте! Только что это был здоровый молодой человек, обладатель — насколько мне известно — жены и двух детишек. А потом случился этот ужас на лесопилке, в чем явно не было его вины. И вот он сейчас вполне процветает и счастлив, если ложь может сделать человека счастливым, но что ждет его в будущем? Он не выздоровеет. Состояние его не улучшится ни на йоту. И что же с ним станется? Что, если Рэмсенделл и Хальцен уедут, а на их место придет более… скажем, суровый распорядитель? Можете себе представить, какие жестокости ждут беднягу? Сейчас он — просто дыра, в которую эти врачи спускают время и деньги, потому что есть же у них пациенты, которым можно помочь. Таким образом, Джейкоб является препятствием в их работе, а улучшить его положение невозможно. И еще сэр: привели бы вы к нему его жену и детей, чтобы они увидели, во что превратился их отец? Вернете ли вы его в семью, где он будет обузой и препятствием к процветанию для тех, кого любил? — Слотер прищелкнул языком. — О нет, сэр! Если Джейкоб не убьет себя, то рано или поздно один из этих двух врачей сообразит, что для больницы будет очень, очень кстати, если произойдет небольшой инцидент там с топором или заступом, и бедного больного избавит от страданий. И ведь вы, конечно, верите, что Небеса — куда лучшее место, нежели здесь? Не так ли, сэр?

— Продолжай молоть языком — и проверишь. Хотя вряд ли твоим последним пристанищем станут Небеса.

— Я верю, сэр, что мое последнее странствие будет именно на Небо, поскольку слишком много я видел Ада на путях земных. Скажите, как ваше имя? Ваше лицо кажется мне знакомым.

— Мы не встречались.

— Вот как? Почему вы так уверены?

— Потому что ты еще жив, — ответил Грейтхауз.

Слотер снова рассмеялся — медленный похоронный колокол, но на этот раз с примесью лягушачьего кваканья.

— Есть у меня к вам вопрос. — Это заговорил Мэтью затем, чтобы прервать этот загробный смех, если не зачем-нибудь еще. — Почему вы не пытались убежать из больницы, а зря потратили шанс?

— Прошу прощения, какой шанс?

— Доктор Рэмсенделл сказал, что когда вам дали право на работу, вы попытались задушить женщину в сарае. Я понимаю, что какой-то надзор за вами был, но вы же были вне больницы. Почему просто не воспользовались возможностью?

Слотер какое-то время раздумывал над вопросом под поскрипывание фургона, потом ответил:

— На пути моего желания свободы встала моя природная доброта. Как я сожалею о страданиях Джейкоба, так же ранила меня судьба бедной Марии. Эта молодая женщина и ее дочь стали жертвой грубых злодеев, насколько я понимаю. Ум ее помутился, дух был сломлен. Дочь убили у нее на глазах. Бывают дни, когда она может только забиться в угол и плакать. Ну вот. В один из таких дней, когда я собирался — по вашему изящному выражению — «воспользоваться возможностью», христианское милосердие остановило меня и потребовало освободить Марию из мира, полного страданий. Но я не успел ее освободить полностью, как другие сумасшедшие в этом же сарае ударили меня по затылку обухом.

— Вот в этом и беда с психами, — сокрушенно заметил Грейтхауз, внимательнее оглядывая курок пистолета. — Не знают, какой стороной топора бить.

— Я не стану отрицать, что оборвал жизнь многих особ, — послышался следующий ответ Слотера, прозвучавший так, будто говорящий проглотил много лепешек с кленовым сиропом. — Но я всегда действовал избирательно, сэр. Одних я избавлял от несчастья быть глупцами. Других — освобождал из клетки надменности. — Он пожал плечами, цепи его лязгнули. — Я мог перерезать горло человеку, страдающему от избытка жадности, или проломить голову женщине, в своем безумии возомнившей, будто мир вертится вокруг ее уродливой персоны. Ну и что? Разве вешают крысолова за убийство крыс? Разве вешают лошадиную пиявку, высосавшую мозги несчастной клячи?

— А ребенок? — Грейтхауз взвел курок, чуть подал боек вперед и снова взвел, с трудом удерживая палец на спуске. — Его по какой причине?

— Этот бедный мальчик, благослови его Господь, был слабоумным и мочился по ночам в кровать. У него была деформация шеи и очень сильные боли. Ни родителей, ни родственников — уличный мальчишка. С собой я его взять не мог, а оставить на милость Лондона? Нет, я для этого слишком джентльмен.

Грейтхауз не ответил. Мэтью видел, как он смотрит на пистолет, не отрывая глаз, палец на спуске, курок полностью взведен. Так он просидел несколько секунд, потом снял курок с боевого взвода и сказал:

— Быть может, в Лондоне тебе дадут медаль за милосердие — надеть на веревку.

— Я буду ее носить с гордостью, сэр.

Грейтхауз посмотрел на Мэтью ввалившимися темными глазами.

— Давай-ка мы поменяемся местами. Прямо сейчас.

Из рук в руки передали пистолет и вожжи, Мэтью обернулся на сиденье. Слотер сидел, прислонясь спиной к борту фургона, подставив серое лицо с лоскутной бородой солнечным лучам, пробивавшимся сквозь густеющие тучи. Глаза он закрыл, будто погрузился в размышления.

На левую щеку арестанта села муха и поползла по лицу. Он не реагировал. Муха сползла по аристократическому носу — Слотер по-прежнему не открывал глаз. Когда же она проследовала между раздутыми ноздрями к лесу усов, Слотер, так и не открыв глаза, заметил:

— Вы меня заинтересовали, мистер Корбетт.

Вспугнутая муха взлетела, прожужжала круг возле треуголки Мэтью и улетела прочь.

Мэтью промолчал. Пистолет у него на коленях, в цепях ржавых звеньев нет, Слотеру деваться некуда. С места, где сидел Мэтью, он больше всего походил на закованный тюк вонючего тряпья. Ну, еще с бородой и грязными ногами.

— Боитесь со мной разговаривать?

— Отчего ты не заткнешься? — рявкнул на него Грейтхауз.

— Оттого, — светлые глаза вдруг открылись и глянули на Мэтью насмешливо, — что время уходит.

— Правда? В каком смысле?

— В том… в том, что оно уходит.

— Это угроза?

— Ни в коей мере. Сэр, я предлагаю успокоиться. Наслаждайтесь прекрасной погодой. Слушайте пение птиц, считайте выгоды своего положения. Позвольте мне поговорить с молодым человеком, который, как мне кажется, наиболее умен в вашей компании. Я бы даже сказал, что он в ней мозг, а вы — мускулы. Я прав, мистер Корбетт?

Грейтхауз издал такой звук, будто кто-то пукнул стофунтовыми ягодицами.

— Безусловно, — решил ответить Мэтью, пусть даже это значило злить своего партнера. У него в животе свернулся ком величиной с кулак от разговора с арестантом в подобном тоне, но он не осмеливался проявить какое бы то ни было беспокойство. Кроме всего прочего, это было бы непрофессионально.

— Я пытаюсь определить, в какой области вы подвизаетесь. — Слотер смерил Мэтью взглядом от ботинок до треуголки. — Что-то, связанное с законом, естественно. Я знаю, что вы приезжали в больницу несколько раз повидать ту старуху. И он пришел первый раз с вами. Я думаю, вы… наверное, вы юрист. А он — сильный мужчина, который получает деньги и делает… то, что не хочет делать молодой юрист. Тем не менее он вами слегка командует, и потому меня это смущает. — Слотер переключил направление осмотра, на этот раз с треуголки до ботинок. — Дорогой и отлично сшитый костюм. Очень хорошие ботинки. А, понял! — Он широко улыбнулся. — Вы — успешный молодой юрист, несколько эгоцентричный, но весьма честолюбивый. Он — состоит в ополчении. Возможно, отставной военный? Привык отдавать приказы? Я на верном пути?

— Возможно, — ответил Мэтью.

— Я тогда уточню: вы — молодой юрист, а он — офицер ополчения. Возможно, капитан — я знаю, как они выглядят, потому что сам был солдатом. Вас послали для гарантии, чтобы все было сделано как надо, а его — потому что у него есть опыт работы с кандалами, наручниками и пистолетами. Вы сами не были в тюрьме или в сумасшедшем доме, сэр?

Надо отдать должное самообладанию Грейтхауза — он не ответил.

— Вы торгуете огнестрельным оружием? А, нет! Ну, конечно же! Вы начальник тюрьмы, правда? Итак, вам приказали за мной поехать, связать меня за два фунта, как подбитую птицу, и отволочь в Нью-Йорк. Я правильно описываю, мистер Корбетт?

— Нам заплатили пять фунтов, — сказал Мэтью, только чтобы прекратить эту болтовню.

— А, понимаю, — кивнул Слотер. Глаза у него горели. — Вон сколько. Значит, власти Нью-Йорка заплатили еще три? Пять фунтов, разделенные между вами, вот как? — Он демонстративно стал загибать пальцы, будто считал с их помощью. — Два с половиной фунта у вас в кармане! Какая щедрая награда за такой мешок потрохов, как я.

— Слотер, — заявил Грейтхауз сдавленным голосом, не оглядываясь. — Если ты не заткнешься, я остановлю фургон на то время, которое понадобится, чтобы выбить тебе как минимум три зуба. Ты понял?

— Прошу прощения, сэр. Я не желаю конфликтов и равным образом не желаю терять зубов больше, нежели уже забрали у меня природа и режим питания в сумасшедшем доме. — Он улыбнулся Мэтью очень приветливо. — Но перед тем как я окажусь в знакомом, увы, состоянии одиночного заключения, мистер Корбетт, могу ли я поинтересоваться, совпадают ли наши мнения о том, сколько нам еще ехать до реки? Скажем… чуть меньше двух часов?

Мэтью знал, что Слотер говорит о реке Раритан. На ту сторону фургон поедет на пароме.

— Верно.

— Медлительные лошади, — сказал Слотер и снова закрыл глаза.

Мэтью не ослабил бдительности, считая, что молчание этого человека — вещь недолгая. Интересно, что надо было бы делать, если бы Слотер на него бросился. Впрочем, с этими железными оковами и чугунным ядром Слотер сегодня ни на кого бросаться не будет. Лицо арестованного обмякло, глаза задрожали под веками, и Мэтью предположил, что он впал в объятия Сомнуса.

Тем временем прилетела другая муха, или та же самая, и села на угол рта Слотера. Он не шевельнулся, не открыл глаз. Муха неспешно двинулась по нижней губе, трепеща крыльями, готовая взлететь при малейшем признаке опасности. И ползла, ползла, как по обрыву над лесистой долиной.

Когда она доползла до середины губы, рот шевельнулся с неуловимой быстротой, раздался быстрый сосущий звук — и мухи не стало.

Мэтью показалось, будто что-то хрустнуло еле слышно.

Слотер открыл глаза, уставившись на Мэтью. Зрачки чуть отсвечивали красным, и когда он улыбнулся, на переднем зубе висели остатки раздавленной мухи. Потом глаза у него снова закрылись, он отвернулся от солнца и затих.

— Все там в порядке? — спросил Грейтхауз, обратив внимание, очевидно, что Мэтью чуть не подпрыгнул на сиденье.

— Да. — Мэтью сам услышал, что голос прозвучал на пол-октавы выше обычного. Попробовал снова, получилось уже лучше: — Да, все нормально.

— У тебя шляпа съехала, — заметил Грейтхауз, окинув его взглядом. — Хочешь взять вожжи?

— Нет. — Он поправил сбившуюся треуголку. — Спасибо.

Филадельфийская дорога тянулась сквозь леса Нью-Джерси. Шагали лошади, вертелись колеса фургона, но никогда еще для Мэтью путь не тянулся так долго. Дорога загибалась вправо, снова выпрямлялась и уходила влево, снова, снова и снова. А лес по обеим сторонам — менялся ли он вообще, не был ли просто нарисован на заднике? Да нет, все как обычно — вон показалась ферма на холме в окружении возделанных полей. Изящно перебежал дорогу олень. Два ястреба кружили в осеннем небе. Мир продолжал вертеться, время не остановилось.

Медленно проехала назад серая каменная стена и дом за ней, выдержавший непогоды куда хуже, чем стена — крыша провалилась внутрь. Его обитатели, кто бы они ни были, давным-давно куда-то перебрались, и поля заросли сорняками и кустарником. Большой дуб с узловатыми сучьями справа от дома, казалось, всем своим видом говорил Мэтью, что человек может поливать эту землю потом и слезами, может преодолевать тысячи трудностей и лишений, даже на миг улыбнется ему судьба и даст прокормить себя и семью, но успех или провал на этой земле решается силами природы, и даже жизнь и смерть зависит от них. Пусть человек считает себя хозяином, на самом деле он здесь лишь постоялец.

Звякнули цепи Слотера, и Мэтью невольно подобрался.

— Можно мне воды? — спросил арестант.

Мэтью достал из-под сиденья флягу, открыл и налил Слотеру в сложенные ковшиком руки. Тот молчаливо выпил, как животное. Мэтью убрал фляжку и сел, как сидел раньше — пистолет на коленях, рука на рукояти.

Слотер оглядел местность — только густой лес по обе стороны дороги.

— Сколько я спал?

Мэтью пожал плечами, не желая втягиваться в очередной разговор.

— Насколько я понимаю, скоро река. Не скажете, сколько еще до нее?

— Какая разница? — спросил Грейтхауз, кидая взгляд назад. — Когда доедем, тогда доедем.

— О, разница есть, сэр. Очень большая разница, для нас для всех. Видите ли, как я уже вам сообщал, время уходит.

— Не начинай снова.

— Дайте мне прийти в себя.

Слотер попытался сесть прямее, и цепи лязгнули, как когти дьявола по черепичной крыше.

— Прекратить! — рявкнули Мэтью и Грейтхауз почти одновременно.

— Нет нужды тревожиться, джентльмены. Я уверяю вас, что отлично скован. Ладно, бог с ним. Я так думаю, что мы уже проехали каменную стену и примету, которая называется «Дуб Гидеона». Это давно уже было? — Ответа он не получил. — Наверное, не слишком. Примерно через полмили вы увидите дорогу, ответвляющуюся влево. Скорее даже не дорога — так, колея. Я бы предложил вам подумать о том, чтобы на нее свернуть, пока время не вышло.

— Что ты там бормочешь, черт тебя побери?

Судя по голосу, терпение у Грейтхауза уже истощилось.

— Время выйдет для вас и для мистера Корбетта, сэр, когда вы заведете фургон на паром. Потому что, когда мы переедем реку, — продолжал Слотер так же спокойно и непринужденно, — вы потеряете шанс обрести состояние, к которому вас могу отвести я, и только я.

Глава девятая

После долгой и глубокой тишины, когда слышен был только скрип колес, позвякивание упряжи, стук дятла на сосне и далекое пение обманутого погодой петуха, раздался взрыв смеха. На этот раз не удары похоронного колокола, а рев пьяного сумасшедшего.

Никогда еще Мэтью не слышал, чтобы Грейтхауз так самозабвенно ржал. Он даже испугался, что сейчас Грейтхауз не только вожжи выпустит, но сам свалится в траву с побагровевшим от хохота лицом.

— Вот это здорово! — выдохнул он наконец, когда снова обрел дар речи. На глазах у него выступили слезы. — Отличная попытка, Слотер! Теперь я знаю, как ты оказался в дурдоме. Ты ведь и вправду сошел с ума.

И он зафыркал — как решил Мэтью, пытаясь подавить веселье.

Слотер не изменился в лице. То есть остался совершенно бесстрастен, если не считать слегка приподнявшихся бровей:

— Я был бы вам очень признателен, сэр, если бы вы не забывали обращаться ко мне как джентльмен.

— Ну что ж, мистер Слотер! — Сквозь сдерживаемый смех Грейтхауза снова стала проступать злость. — Ты нас считаешь парой отъявленных дураков? Свернуть с дороги хрен его знает куда? О господи!

— Не надо себя сдерживать, — ответил шелковый голос. — Когда отсмеетесь и сможете слушать, имея хоть сколько-нибудь смысла между ушами, дайте мне знать. Но я вам сообщаю, что эта дорога ведет в определенное место, где вас ждет симпатичный ларец с золотом.

— Хватит. — Твердость в голосе Грейтхауза говорила, что глупости кончились. Он хлестнул вожжами, потом еще раз, сильнее, но кони отказывались спешить. — В тюрьме расскажешь нам, где оно.

— А теперь кто из нас безумец, сэр? За каким хреном шестнадцати дьяволов стану я вам рассказывать, оказавшись в тюрьме? Весь смысл этого действия в том, чтобы мне в тюрьме не оказаться.

— Окажешься, никуда не денешься. Заткнись.

— Мистер Корбетт? — Пронзительный взгляд Слотера переместился к Мэтью. — Я уже говорил, что вы мне кажетесь наиболее разумным в вашей компании. Могу я хотя бы объяснить, о чем я говорю?

— Нет! — отрезал Грейтхауз.

— Мистер Корбетт? — настаивал Слотер. — Поворот скоро появится. И когда мы его проедем и переправимся, никто из вас не захочет возвращаться, и вы потеряете возможность, которую я никому на свете не предлагал и не предложил бы, если бы не… если бы слегка не беспокоился о своем будущем. — Он подождал, давая Мэтью подумать. — Позвольте мне сказать?

— Что ж, занимательно будет! — презрительно пыхнув, заметил Грейтхауз. — Байки сумасшедшего! Давай выкладывай!

— Благодарю вас. Знаете ли вы, почему квакеры поставили констеблей — я бы их назвал вооруженными наемниками, точнее было бы, — чтобы сопровождать кареты и защищать путешественников на этой дороге? Потому что мы с Рэтси действовали чертовски удачливо. Работали на большаке между Филадельфией и рекой около двух лет, джентльмены. В любую погоду, которую только можно себе представить. Боюсь, что мы создали дороге дурную славу. Квакеры нервничали из-за своей незапятнанной репутации сторонников закона и порядка, вот они и наняли стрелков, и бедняга Рэтси со свинцом в голове умер прежде, чем упал на землю.

— Как жаль, что второй выстрел тебя не… — Грейтхауз поискал слово, — не выбрил из этого мира.

— Я пострадал от второго выстрела, сэр. Пуля попала в моего коня, и он меня сбросил. Я полетел головой вперед, ударился и потерял сознание, а очнулся в цепях в фургоне, очень похожем на вот этот. Воспользовавшись окровавленной головой, я стал строить из себя безумца, что, как я знал, квакерами будет учтено, ибо все люди братья.

— Таков был конец царства храброго разбойника, — сказал Грейтхауз, кинув назад быстрый взгляд. — Уж простите, что слез не проливаю.

— Вы упустили из виду главное, сэр. А главное — это наш потрясающий успех. Именно из-за него нас признали такой угрозой, которую надо устранять любой ценой. Именно из-за него я сейчас под замком. — Слотер отвел глаза от затылка Грейтхауза и посмотрел прямо в лицо Мэтью. — Мы награбили очень много денег.

— Смотри ты, какую слюну пустил!

— Очень много, — повторил Слотер. — В конце той дороги, мимо которой вы хотите проехать минут через десять, спрятан прочный ларец, содержащий более пятидесяти фунтов.

Мэтью ждал, что Грейтхауз снова рассмеется или откомментирует очень грубо, но не дождался.

Колеса ехали вперед.

— И не только деньги, — продолжал Слотер, глядя на Мэтью пристально. — Золотые кольца, брошки, серебряные запонки и много чего еще. Драгоценности, отобранные за два года у купцов, денди и дам. Я бы сказал, что в целом там фунтов на сто с хорошим довеском. Ничего не понимаю в камнях, так что, может быть, и больше. Почем сейчас продают нитку жемчуга?

— Трави, трави, — ответил Грейтхауз. — Ты считаешь нас полными идиотами?

Он еще раз хлестнул вожжами, сильно, будто хотел увеличить расстояние между собой и арестантом — безрезультатно, увы.

— Мистер Корбетт? — Слотер снова приподнял брови. — А вы — полный идиот?

Мэтью встретил его взгляд, не отводя глаз. Он попытался прочесть мысли Слотера по выражению лица, по наклону головы, посмотрел, не стиснул ли тот пальцы. Не прочел — этот человек хорошо закрылся.

— Я думаю, что вы лжете, — ответил Мэтью.

— Думаете, что я лгу? Правда так? Или же вы, как ваш компаньон, думаете, что когда меня перевезут через реку да посадят в тюрьму, а потом на корабль, который уплывает в Лондон, чтобы там меня повесили, ларец в конце дороги не найдут еще долго-долго? И найдут, когда вы уже будете, посмею ли сказать, давным-давно гнить в могиле? Если вообще найдут. — Слотер показал зубы. — Я просто вижу сейчас этого человека, в далеком будущем, чья лопата только что звякнула о закопанный ларец! А уж когда он его откроет, увидит сверкающее богатство, что он тогда подумает, мистер Корбетт? Как по-вашему? Что кто-то давным-давно солгал, чтобы спасти свою шкуру? И был это человек в оковах, с приставленным к голове пистолетом? Да нет, он подумает, что какой-то полный идиот оставил здесь этот ларец и уже за ним не вернулся. А следующая мысль у него будет такая: теперь этот ларец мой, потому что тот, кто его закопал, давно покойник, а к чему покойнику деньги? — Он подался вперед, будто хотел сообщить секрет: — Но живому-то деньги нужны, правда ведь? О да, живому они очень нужны, чтобы жить хорошо. И вот это — не ложь.

Мэтью молчал, глядя Слотеру в лицо — и не мог найти ни единого признака, правду ему говорят или лгут.

— Ответьте мне тогда вот на такой вопрос, — сказал он ровным голосом. — Зачем вы закопали добычу в этой глуши, так далеко от Филадельфии?

— Это не единственный наш тайник. Я решил, что будет надежнее иметь два укрытия и разделил деньги на две части между ними. В случае, если обнаружат одно, останется второе. А первый тайник — один дом в лесу за несколько миль к северу от города. Там тоже ларец с тридцатью фунтами и некоторым количеством драгоценностей. Но его я вам не предлагаю: это не входит в наше соглашение.

— Соглашение? — взревел Грейтхауз, и лошади при всей своей старости и медлительности будто на фут от земли подпрыгнули.

— Мое предложение таково. — Голос Слотера звучал ровно и продуманно, от него веяло каким-то неземным спокойствием. — Я вас приведу ко второму дому, в конце дороги, которую мы очень скоро увидим. Я вам передаю в дар ларец со всем его содержимым. За это вы отпираете мои оковы и освобождаете меня там прямо на месте. Дальше я сам о себе позабочусь.

— Я пьян? — спросил Грейтхауз в пространство. — Или заразился сумасшествием?

— С этого момента, — продолжал Слотер в той же манере, — я даю вам обет как подданный Королевы и гражданин Англии, что возьму деньги из первого ларца и потрачу их на проезд… — он запнулся, — куда вы хотели бы, чтобы я поехал? Амстердам? Южные моря? Я не особенно люблю солнце, но…

— Я окончательно сошел с ума, — сказал Грейтхауз. — Слышу голоса ниоткуда.

— С этой страной я в расчете. — Слотер обращался к обоим, но смотрел только на Мэтью. — И с Англией равным образом. Все, чего я хочу — уехать.

— Мы вас не отпустим, — сказал Мэтью. — Конец разговора.

— Да, но чем он кончился? Почему бы вам не сказать, что я был застрелен при попытке к бегству и мое тело упало в реку? Кто будет знать?

— Мы будем.

— О Боже милосердный! — Слотер поднял глаза к небу. — Мне попалась пара прекраснодушных идиотов? Во всем творении Божием единственные два человека, которым не нужны деньги, которые могут прожить на сладкой, хоть и бесполезной, кашице добрых дел? Вот! Вот она, дорога! Видите?

Они видели. Заворачивая в лес, уходила влево узкая выбитая колея едва ли шириной с фургон. Над ней нависал подлесок, по бокам — обступали деревья, толстые как винные бочки, и ветви с листьями переплетались наверху пылающим балдахином.

— Вот она! — воскликнул Слотер. — Прямо перед вами, джентльмены, это дорога к вашему… Сэр! Вы не свернули!

Грейтхауз молча держал вожжи, чуть сгорбив плечи.

— Более пятидесяти фунтов деньгами, сэр! Добавьте украшения и прочее — и вы оба богаты! Неужто вы не понимаете, что я вам предлагаю? — Фургон все так же неспешно двигался вперед. — Я клянусь, что уеду из страны — чего вам еще? Чтобы я гнил за решеткой и повис на перекладине за то, что убивал мерзких тварей? Вы думаете, люди, которые вас сюда послали, отвергли бы мое предложение? Вы думаете, им есть дело до кого-нибудь, кроме себя самих? — Он засмеялся резким и гулким смехом. — Тогда езжайте, езжайте мимо, и да будут прокляты ваши души! Всю жизнь будете знать, что могли быть богатыми, но оказались слишком глупы, чтобы протянуть руку и взять!

Мэтью отвернулся от напряженного лица Слотера, которое на протяжении этой тирады все наливалось и наливалось кровью.

Колеса фургона сделали еще три оборота. А потом Мэтью услышал, как Грейтхауз сказал коням «Тпру!» — будто камень застрял у него в горле.

И потянул на себя вожжи. Лошади остановились.

— Что вы делаете? — спросил Мэтью хрипло.

Грейтхауз поставил фургон на тормоз.

— Мне надо отлить.

Он отложил вожжи, слез на дорогу и отошел в лес.

Слотер, закрыв глаза, снова привалился головой к борту фургона. Он ничего не сказал, даже мускулом не шевельнул. Собирается для новой попытки, подумал Мэтью.

Прошло время — минута или больше. Мэтью посмотрел туда, куда ушел Грейтхауз, но не увидел его в чаще. Одна из лошадей встряхнулась с шумом, переступила с ноги на ногу, будто не в силах стоять и ждать, потом вместе с подругой по упряжке принялась хрустеть бурьяном.

Прошла еще минута, и появился Грейтхауз, медленно шагающий через кусты. Он брел, уставясь в землю, откидывая ногами камешки и желуди.

— Мэтью! — позвал он, не поднимая глаз. — Ты не подойдешь сюда?

— А как же…

— Никуда он не денется.

Мэтью внимательно посмотрел на арестанта — тот сидел неподвижно.

— Мэтью, — повторил Слотер, прикрыв глаза от солнца, пылавшего в его бороде как уголь. — Весьма респектабельное имя, надо сказать. Идите, не бойтесь. Я пока отдохну.

Мэтью слез с фургона, держа пистолет в руке, еще раз посмотрел на Слотера и прошел двенадцать шагов, отделяющих его от Грейтхауза, но пленник не шевельнулся.

— В чем дело? — спросил Мэтью, увидев залегшую на лбу Грейтхауза глубокую борозду тревоги. — Что не так?

Грейтхауз копнул носком ботинка опавшие листья, наклонился, поднял белый камешек и принялся тщательно его рассматривать.

— Хочу узнать твое мнение, — сказал он наконец сдавленным голосом, чтобы за двенадцать шагов не было слышно. — Он врет про деньги или нет?

— Я не знаю… — И тут значение слов Грейтхауза дошло до Мэтью, как удар бревном по затылку. — Господи боже мой! Вы его слушали?

— Тише говори. — Грейтхауз вертел камешек, рассматривая трещины и узоры. — Мэтью, что если он не врет? В смысле… зачем бы ему на этой стадии игры? Для него все кончено, и он это знает. С чего бы он стал врать?

— С того, что хочет заманить нас на эту дорогу и удрать.

— Удрать, — повторил Грейтхауз гробовым голосом. — А как? Вот так вот, в оковах, с ядром на ноге? А мы с пистолетом? Как, черт побери, собирается он удирать? Может, он наполовину и спятил, но ведь не до конца же. — Грейтхауз все вертел и вертел белый камешек, будто хотел рассмотреть его под всеми углами. — Он знает, что я не убью его, но знает и то, что с простреленным коленом далеко ему не уйти. Да я все равно могу его убить. Я не квакер, и я с этими квакерами не договаривался.

— Он врет. Если вы хотели знать мое мнение, то вот оно: он врет.

— Тише, я просил, — напомнил Грейтхауз повелительным голосом. Шагнул вперед, глядя в лицо Мэтью почти в упор. — Я с ним справлюсь. Я справлялся с такими не раз, и даже похуже были, поверь мне. Так что трудностей с ним не будет.

Мэтью покачал головой. Страстность во взгляде Грейтхауза заставила его отвести глаза вниз, к опавшим листьям под ногами.

— Пятьдесят фунтов, — донесся до него тихий голос. — И более того. Золотые кольца, украшения. На это можно купить свободу Зеду, Мэтью. Понимаешь?

И Мэтью вдруг понял и посмотрел в глаза Грейтхаузу, ощутив, как лицо скривилось недоверчивой маской.

— Вам для этого нужны деньги?

— Ну да. Для чего бы еще?

Мэтью пришлось снять треуголку и приложить руку тыльной стороной колбу — чтобы мозг не сгорел.

— Мы сможем дать любую цену, которую Ковенховен запросит, — продолжал Грейтхауз. — И еще выплатить лорду Корнбери за вольную. Да с такими деньгами у нас еще, небось, чего-нибудь останется. Ну, чтобы между собой поделить.

Мэтью посмотрел, куда бы сесть — у него внезапно подкосились ноги. Хоть бы опереться на массивный валун, но ничего такого здесь не было. Перед глазами стоял образ шкатулки, замаскированной под книгу, а в ней черный кожаный мешок, а в нем горсть золотых монет, превращавших его в богача.

— И ты не думай, что я хоть на секунду допускаю мысль о том, чтобы его отпустить, — сказал Грейтхауз. — Это было бы преступление перед человечеством. Но послушай, Мэтью: мы можем сделать вид, что и в самом деле заключаем с ним соглашение, и тогда, получив деньги, мы возвращаемся на эту дорогу, переправляемся через реку и сдаем его за решетку. Что скажешь?

У Мэтью не было слов. Он думал о золотых монетах, о своих долгах, о новых костюмах по последней моде, и как ему нужен очаг, потому что зима близится.

— Я знаю… знаю, что врать — это может тебе не понравиться. Понимаю и ценю твою демонстрацию высокой морали, но этот тип сказал: «Во всем творении Божием единственные два человека, которым не нужны деньги!» Ну так вот, мне они нужны, и я знаю, что тебе тоже. — Грейтхауз поморщился, сочтя продолжающееся молчание Мэтью за строгое неодобрение. — Мэтью, это можно. Соврать вруну — можно. Или тебе вообще ничего не надо говорить, врать буду я. У меня куда больше опыта, чем у тебя.

— Не в этом дело, — услышал Мэтью собственные слова, хотя сам не помнил, как их говорил.

В голове гудели шершни, да так громко, что ничего не было слышно. Вот это был момент, чтобы сказать Грейтхаузу о золотых монетах, верный момент, потому что иначе Грейтхауз увлечет их обоих в лес за кладом Слотера. А в том кожаном мешочке хватит золота, чтобы поделиться. И еще как хватит. Пятьдесят или больше фунтов уйдут за свободу Зеда, потому что телохранитель Мэтью не нужен, а остаток — на все те вещи, что Мэтью собирался купить. Черт с ним, с очагом на зиму. Одежды у него хватает, куда ему больше? Да хватит там, чтобы поделиться.

— Так в чем же? — спросил Грейтхауз.

Мэтью уже собирался сказать… что? Он не знал. Может быть: «Я богат», или «Так нечестно, я нашел деньги, я один, и так нечестно…»

Мир вокруг вертелся, и в воздухе едва уловимо пахло осенней гнилью.

С усилием, с настоящим трудом Мэтью заговорил:

— Я хочу сказать, что я… — и вдруг закончил так: — Я его боюсь.

Грейтхауз хмыкнул, лицо его скривилось, но гримаса разгладилась. Он уронил белый камешек на землю, положил руку Мэтью на плечо.

— Знаешь, я тебе вот что скажу: я тоже. Ну, слегка. Но я все беру на себя, ты только делай, что я говорю. Ладно?

«Скажи ему», — мелькнула мысль. «Скажи ему!» — потребовал он от себя.

Но он не сказал. Стоял, потупив глаза к укрытой листьями земле, будто она сейчас разверзнется и поглотит его.

— Пошли, — сказал Грейтхауз, сжав ему плечо. — Сделаем дело.

Мэтью пошел за Грейтхаузом к фургону, где все так же спокойно лежал с закрытыми глазами Слотер — будто зверь, задремавший на играющем солнышке. Еще две мухи кружились возле его лица. Интересно, сколько он уже их просмаковал, пока здесь лежит.

Грейтхауз хлопнул ладонью по стене фургона, отчего Слотер приподнял веки только до половины и зевнул.

— Допустим, мы бы тебе поверили и заинтересовались, — начал Грейтхауз без обиняков. — Сколько нам тогда ехать по этой дороге?

Слотер повертел головой из стороны в сторону, разминая шею.

— Как я уже говорил, до самого конца.

— Сколько ехать?

— Ну… шесть миль на запад, вдоль реки. Потом она сворачивает на юго-запад, еще четыре мили. Всего десять.

— Десять миль? С такими лошадьми путь долгий.

— Ездишь на тех лошадях, — ответил Слотер, — которые у тебя есть.

Грейтхауз вдруг выбросил руку вперед и схватил арестанта за бороду, что вполне привлекло его внимание.

— Если мы проедем по этой дороге десять миль до самого ее конца и денег там не будет, я буду недоволен. Врачи обещали квакерам, что ты доберешься до Нью-Йорка живым, но я баптист. Если даже я решу не убивать тебя, то уж отметины на память оставлю. Может, даже выдерну к чертям эту дурацкую бороду. — Он сильно потянул, но реакции не последовало. — Ты меня понял? Кивни.

Слотер кивнул.

Грейтхауз отпустил его. Вытер руку о штанину, оставив грязный мазок, и обернулся к Мэтью:

— Залезай и сдай фургон назад.

Мэтью влез на сиденье кучера, положил пистолет рядом, где мог бы быстро его схватить, если бы услышал лязг цепей. Поднял тормоз, взял вожжи и стал понукать лошадей сдать назад, а Грейтхауз взялся за колесо и надавил.

Вскоре фургон закатили за поворот. Грейтхауз снова залез в него, взял пистолет и повернулся лицом к Слотеру.

— Все в порядке, Мэтью, — сказал он. — Поехали.

Мэтью колебался, готовый щелкнуть вожжами. «Скажи ему», — подумал он. Но подумал уже тише, спокойнее. Время есть. Можно сказать через пару миль. Подумать еще как следует. Может, и не будет необходимости говорить. Совсем никакой. Если найдется ларец, если в нем клад, о котором говорил Слотер… зачем вообще тогда говорить?

И все-таки во рту был вкус горелого, и новый сюртук уже сидел на нем не так ловко, как раньше.

Он щелкнул вожжами. Упряжка двинулась вперед. Одна лошадь возмущенно фыркнула в адрес кучера, который не знает, едет он вперед или назад.

Фургон въехал по узкой дороге в лес, балдахин ветвей сомкнулся над головой. И только через пару минут Мэтью, отвлекшись от своих мыслей, сообразил, что они едут прямо навстречу надвигающейся буре.

Глава десятая

Под небом, серым как свинец и таким же тяжелым, послышался шум ветра, приближающегося по лесу. На далеком холме сквозь просвет в деревьях видно было, как хлещут туда-сюда ветви и сотни алых листьев срываются в воздух. Потом все закрыло белой завесой дождя, и хотя до холма еще оставалось полмили, люди подобрались в ожидании удара бури.

Мэтью отдал поводья Грейтхаузу примерно час назад, приняв на себя обязанность наблюдения за арестованным. И Мэтью, и Грейтхауз были уже в плащах, и когда стал приближаться шум ветра,Грейтхауз крикнул:

— Пистолет не промочи!

Мэтью вложил оружие под плащ и держал за рукоять. Лошади ржали и задирали головы, протестуя против выбранного курса, но Грейтхауз правил твердой рукой, не давая им свернуть с дороги в чащу. А заключенный смотрел почти без любопытства — как может смотреть человек, что станет делать собака, облитая ведром воды.

— Сейчас начнется!

Тут же, буквально через мгновение после этих слов Грейтхауза, налетел первый вихрь, относительно слабый, тут же раздался вой, нарастающий все выше, почти до женского визга, и следующий порыв ветра едва не сдул Мэтью с сиденья. На миг ему показалось, что сейчас ветер подхватит хлопающие полы плаща и унесет его в полет. В лицо плеснул поток листьев всех оттенков желтого, алого и багряного, будто сам лес решил броситься в атаку. Треуголку сорвало с головы, и тут вступил в дело Слотер.

Сквозь смятение взвихренных листьев Мэтью увидел, как Слотер метнулся из ленивой расслабленной позы, подобно бросающейся из-за камня змее. Шум ветра заглушил лязг цепей, и когда Мэтью открыл было рот, чтобы крикнуть, он уже знал, что голос его разорвет в клочья прежде, чем он долетит до Грейтхауза, который пытался не дать лошадям повернуть по ветру. А Слотер тянул к Мэтью звериную лапу, целясь когтями в глаза.

И пока Мэтью отчаянно пытался выхватить из-под плаща пистолет и не успевал, он взметнул другую руку, сжатую в кулак, чтобы отбить удар…

…и увидел, что Слотер держит его шляпу, сдутую с головы. Арестант успел ее поймать, не дав вылететь из фургона.

— К вашим услугам, Мэтью, — произнес Слотер, сгибаясь под тяжестью оков и говоря ему почти прямо в ухо. — Жалко было бы потерять такую хорошую вещь.

Он толкал шляпу Мэтью в руку, пока кулак не разжался, чтобы ее принять.

— Что там? — Грейтхауз оглянулся через плечо, и глаза у него полезли на лоб при виде этой сцены. Лошади продолжали нервничать и мотать головами. — Слотер, сесть! Сейчас же!

Не успел Слотер подчиниться, как ударил ливень. Он прилетел по пятам за ветром, ударил холодной водой, заставляя задержать дыхание, и за считанные секунды промочил путешественников насквозь. Слотер опустился на свое место, в листья, засыпавшие фургон, и свернулся в клубок, насколько позволяли цепи. Грейтхауз энергично выругался, отплевываясь от потоков дождя, хлеставших с шерстяной шляпы на лицо. Мэтью вылил воду из треуголки и снова ее надел, а когда сел, то не мог понять, отчего дрожит: от дождя или от осознания, что когти Слотера могли выдрать ему глаза.

Ветер стал тише, но дождь продолжал хлестать. С деревьев текли водопады. Сам воздух сделался серо-зеленым, видимость снизилась до нескольких футов, ограниченных подобием морской пены, и казалось, будто фургон едет не через лес, а через подводное царство.

Лошади, вернувшиеся к привычному флегматическому стоицизму, тащили фургон без новых попыток бунта. Очень скоро копыта начали увязать в грязи. Мокрый и жалкий, Мэтью думал, что вот теперь уж точно настало время признаться, что он нашел деньги, и закончить это испытание. Они уже проделали, если верить набитому копчику, не меньше шести миль на запад от большой дороги, и еще предстоял поворот на юго-запад, как говорил Слотер. Пока не разразилась буря, Мэтью ожидал, что Грейтхауз укажет арестанту на этот факт, но, может быть, все же еще не шесть миль они проехали — трудно сказать, когда вокруг такой сплошной лес. Несколько раз справа блеснула река, но никаких признаков обиталищ, построенных рукой человека не было.

Мэтью гадал, какова будет его судьба после того, как он расскажет. Уж просто выговором не обойдется, это точно. Если отделается ударом по голове, то это еще повезет. И не одним, в зависимости от настроения Грейтхауза, а в такой чертов дождь настроение у него точно хуже некуда.

— А это что еще за чертовщина? — вдруг спросил Грейтхауз, и Мэтью позволил себе оглянуться через плечо.

Слева лес был сведен, и из прочерченной дождем тьмы вставали простые деревянные кресты маленького кладбища. Мэтью насчитал тридцать восемь могил. Удивительным было то, что кладбище оказалось ухоженным, прополотым, без лиан и кустов, которые обычно быстро покрывают все в лесу.

— Впереди хижина, — сказал Грейтхауз, и через четверть липкого оборота колес Мэтью тоже ее увидел — темным силуэтом справа. Потом из полосы дождя выплыло еще одно строение, слева, с провалившейся кровлей. Третья хижина стояла прямо за этой, тоже покинутая, и дальше, еще и еще, по обе стороны глинистой колеи. Мэтью понял, что это деревня. Или было когда-то деревней.

— Слотер! — окликнул Грейтхауз, и арестант зашевелился. — Это здесь?

— Нет, — прозвучал ответ. Слотер сел, выглянул из залитой дождем бороды. — Это Новое Единство. Точнее… так оно было, пока я не попал в сумасшедший дом. Интересно, что случилось с людьми.

— Ты уверен, что не ты их убил?

— Когда я последний раз здесь был, деревня была жива.

Тут до Мэтью долетел запах дыма, и он заметил свет между ставнями хижины, стоящей впереди справа.

— Туда! — сказал он, и Грейтхауз только кивнул, потому что уже и сам заметил этот признак жизни. А еще — дымок, пробивающийся вверх из каменной трубы сквозь влажный воздух.

— Полагаю, нам лучше укрыться от непогоды, если там согласны принять гостей.

Грейтхауз стал поворачивать коней к единственному, похоже, обитаемому жилью Нового Единства.

— Вы что делаете? — Слотер поднялся на колени. — Здесь нельзя останавливаться!

— Эти останки деревни ничем не хуже любого другого места, где можно переждать ливень, особенно если есть крыша и огонь.

— Нельзя же! — настаивал Слотер с отчаянием в голосе. — Мы уже так близко к форту!

— К форту? Что еще за форт?

— Где закопан ларец. Голландский поселок Форт-Лоренс. Если не останавливаться, сумеем туда добраться до…

— До темноты? — перебил Грейтхауз. — В такой дождь? Только если нас под дулом пистолета не пустят в эту хижину.

Он повернул лошадей в грязь прочь от дороги. Они с Мэтью сразу увидели рядом с хижиной что-то вроде небольшого сарая, и им обоим стало совершенно наплевать, что там лепечет Слотер о необходимости двигаться к Форт-Лоренсу. Они промокли, замерзли, и вообще эта поездка им не нравилась — каждому по своей причине. Свет фонаря за ставнями на остаток этого дня был для них ничем не хуже блеска золота.

Это если обитатели дома их примут, что еще большой вопрос.

— Мэтью! — скомандовал Грейтхауз. — Постучи в дверь.

— Я? Почему я?

— Ты одет как джентльмен. Промокший до костей, но все же джентльмен. Давай.

Мэтью слез с фургона, поднялся по трем каменным ступеням на крыльцо, поддерживаемое большими плоскими камнями. Строение было сложено из бревен, скрепленных глиной — как и все прочие постройки Нового Единства. Все здесь было исхлестано непогодой, потемневшее, унылое. Окна крепко закрыты ставнями, но сквозь щели пробивался свет нескольких свечей. Мэтью оглянулся на Грейтхауза — тот сидел со всем достоинством, которое удалось сохранить под холодным пронизывающим дождем, — потом согнул пальцы в кулак и постучал в дверь.

Подождал не без волнения, услышал шаги по половицам.

— Кто там, прошу прощения? — послышалось из-за двери. Слабый и тихий голос, но в нем была нотка ожидания. Голос старика, подумал Мэтью.

— Путники, — ответил он. — Нас застигла непогода, не могли бы мы у вас переждать? Или хотя бы в вашем сарае?

Последовала долгая пауза. Потом вопрос:

— А сколько вас?

— Трое.

— И вы едете… куда?

— Форт-Лоренс, — ответил Мэтью.

Снова пауза. Мэтью подумал было, что человек ушел. И вдруг дверь резко открылась. Выглянувший старик держал свечу в деревянном подсвечнике. Дрожащий свет красил его оранжевым и желтым. Он был тощий, костлявый, среднего роста — в молодости он, наверное, был высоким, но сейчас спина его согнулась под суровым бременем лет. Лицо представляло собой переплетение линий и впадин, как будто кто-то оставил под дождем карту, а потом небрежно смял ее в кулаке. Уцелевшие клочки волос по-зимнему белые и тонкие, как первый иней, но седые брови густели летней кукурузой. Он наклонил голову влево, потом вправо, и Мэтью понял, что запавшие глаза старика видят его лишь как тень в форме человека.

— Заходите все, прошу, — пригласил старик, открывая дверь пошире.

Мэтью махнул Грейтхаузу, показывая, что просьба удовлетворена.

— Входите, входите, грейтесь, — говорил старик.

Мэтью подождал, пока не убедился, что Грейтхауз сам сумеет извлечь арестанта из фургона, потом вошел в хижину прямо к весело потрескивающему огню, положил пистолет на каминную полку, снял треуголку и с наслаждением ощутил охватившее его тепло.

— Я Джон Бертон. — Старик оставил дверь открытой для двоих оставшихся гостей и подошел к Мэтью. Рука была в старческих пигментных пятнах, но не дрожала, когда он поднял свечу к лицу Мэтью. — А ваше имя, сэр?

— Мэтью Корбетт. — Он услышал лязг цепей. — Мистер Бертон, я должен вас предупредить…

Его прервал грохот ядра, которое Слотер нес скованными руками и уронил на доски перед дверью. Мэтью вздрогнул, подумав, что гости в хижине незнакомого человека не должны были бы в первые же минуты ломать крыльцо.

— Ох, простите, — сказал Слотер, появляясь в дверях и сгибаясь под тяжестью железа. — Несу тяжелое бремя, сэр.

— Сядь, — велел ему Грейтхауз. Сбросив с плеч тяжелый плащ, он швырнул его арестанту. — Грязь с ног вытри перед тем, как заходить в дом порядочного человека.

— Будь у меня ботинки, может, ноги и не были бы такие грязные, сэр?

Надо отдать должное самообладанию Джона Бертона: он лишь слегка вздрогнул, когда упало ядро, и не выронил свечу. В более сильном свете Мэтью увидел, что глаза у Бертона почти сплошь мутные, и подумал, что они должны быть цвета лондонского тумана. Возможно, этот человек не полностью слеп, но от его былого зрения явно осталось немного.

— С вами человек в цепях, — сказал Бертон, снова наклоняя голову то вправо, то влево. — Арестованный. Вы его везете в Форт-Лоренс?

— Да, сэр, — ответил Грейтхауз. — Меня зовут Хадсон Грейтхауз, мы с Мэтью из Нью-Йорка. И весьма благодарны вам, что пустили нас обогреться.

— У вашего арестанта есть имя?

— Тиранус Слотер, к вашим услугам, — отозвался тот, сидя на крыльце, где поганил плащ Грейтхауза о свои грязные ноги. — А вы?..

— Джон Бертон. Следовало бы сказать, преподобный Джон Бертон. Я был здешним священником… — Он запнулся, потом твердо сказал: — Я здешний священник. Подберите ваши цепи и заходите.

— Еще раз уронишь ядро, — предупредил Грейтхауз, когда Слотер с трудом поднялся, — я тебе оба твои ядра сапогом разобью. Понял?

Слотер посмотрел на него исподлобья, согнувшись, и криво усмехнулся:

— Свои угрозы можете засунуть себе в карман, сэр. Я даю слово джентльмена вести себя как можно лучше. Это вас устроит?

Грейтхауз рукой показал ему, чтобы входил. Потом поднял плащ, осмотрел его с отвращением и бросил на крыльцо на кучу мокрых листьев. Закрыл дверь, прошел мимо Слотера и остановился рядом с Мэтью, погрузившись в тепло очага.

— А-ах! — сказал он, расставив руки. — Так-то лучше.

— Извините, что мы в таком виде, — сказал Мэтью священнику, сообразив, что с них на пол натекли лужи.

Он оглядел комнату и увидел, что Бертон, пусть и полуслепой, содержит жилище чисто и опрятно. Конечно, это не нью-йоркский дом никоим образом, но и не такая жуткая дыра, какой кажется снаружи. На полу подстилка из камыша. Два стула, один с подставкой для ног, перед каменным очагом. Круглый столик между ними. Дрова, сложенные на кожаной переноске возле очага. Стол побольше у противоположной стены, тоже с двумя стульями, рядом — старый кухонный шкаф, на крышке выставлены чугуны и сковородки, внутри — прочая кухонная утварь. Лестница без перил к антресолям, где, очевидно, спальное место. Мэтью заметил книжную полку с десятком томов, хотя как преподобный Бертон может читать — загадка. Простой сосновый буфет в глубине комнаты. Возле стены — кафедра проповедника, простая, но прочная, и на ней — толстая книга в черном кожаном переплете, что может быть лишь Библией. В углу возле кафедры нечто такое, отчего Мэтью не мог не приподнять брови: кучка соломы, похожая на гнездо, неизвестно для кого предназначенное.

— В каком виде? — Бертон поставил свечу на круглый столик. Еще две, уже почти огарки, горели в подсвечниках на каминной полке среди коллекции камней, судя по всему, речных, и на большом столе. — А, в смысле, что вы мокрые? — Он улыбнулся, и улыбка эта смела с его лица несколько лет. Мэтью увидел, что когда-то это был красивый мужчина с мощным квадратным подбородком и сияющими глазами. — Значит, я должен возблагодарить Господа за эту бурю. У нас редко бывают гости.

— У нас? — переспросил Грейтхауз.

— Мой друг Том пошел проверять силки.

— А! — ответил Грейтхауз, но Мэтью с неприятным чувством посмотрел на соломенное гнездо и подумал, не здесь ли спит Том. Конечно, священник не безумен, потому что вполне опрятен и нормально одет — темно-коричневые панталоны, серые чулки, белая рубашка и пара старых, но вполне еще пригодных коричневых ботинок. Нет, Том должен быть вполне человечьей породы, иначе кто же нарубил дров и принес их из лесу?

— Вы не возражаете, если я сяду здесь на пол? — поинтересовался Слотер. — Где никому не буду мешать.

Задавая вопрос, он уже сидел, осторожно положив ядро рядом с собой.

— Вы сказали — Нью-Йорк? — Бертон опустился в кресло с подножкой и слегка поморщился, когда хрустнули суставы. — Я в Нью-Йорке не был уже… лет так восемь, кажется. Если не все десять. Шум, городская сутолока… нет, это не для меня. Но скажите мне, джентльмены, на кого же вы работаете, если везете своего узника в… — Он замолчал, наклонив голову. — А! Вот и Том наконец!

На крыльце послышался топот обутых ног, открылась дверь. Небольшая мокрая собака с жесткой шерстью, черная как ночь, вбежала в комнату, поводя мордой, вымазанной темно-коричневым песком.

— Том, у нас гости!

Но мокрая собачка не была Томом, потому что сразу за ней вошел высокий худощавый подросток лет тринадцати-четырнадцати. Он был одет в черную суконную шляпу и длинное черное пальто с поднятым воротником, в руках он держал шест, где висели два больших темно-серых кролика. Дальше рассматривать Мэтью уже не мог, потому что собака остановилась почти вплотную к Слотеру, широко расставив ноги, и принялась гавкать с громкостью пистолетных выстрелов.

— Джеймс! — выговорил псу Бертон. — Не суди опрометчиво!

Но пес продолжал лаять, пока мальчик не скомандовал:

— Джеймс! Тихо!

Пес замолчал, сделал пару кругов, не сводя глаз со Слотера, потом устроился возле ноги мальчика и оттуда неодобрительно заворчал.

— Странно. — Слотер пожал плечами, цепи звякнули. — Обычно животные во мне души не чают.

Том посмотрел на Слотера, на Грейтхауза, на Мэтью. Лицо его осталось бесстрастным. Проницательные глаза казались серыми при свечах, и когда они несколько секунд смотрели на Мэтью, у него возникло ощущение, что его с головы до ног разобрали, как разбирает любопытный мальчишка кузнечика, чтобы изучить как следует. Потом Том отвел взгляд и цыкнул на Джеймса, чтобы не выражал свое мнение о прибывших так громко.

— Эти два джентльмена из Нью-Йорка, — объяснил Бертон. — Человек на полу, который, судя по запаху, остро нуждается в воде и мыле, — заключенный, которого они сопровождают. Направляются они в Форт-Лоренс.

Том нахмурился и хотел что-то сказать, но священник еще не договорил:

— Полагаю, мы должны поверить им на слово и по-христиански разделить с ними кров и пищу. У нас ее достаточно?

Мальчик ответил не сразу.

— Кролики тощеваты. Жаркое из них сделаю. — Модуляции и раскатистое «р» сильного шотландского акцента. — А вы первым делом, если вам нужны лошади, а не утопленники, завели бы их в сарай.

Грейтхауз кивнул и обратился к мальчику:

— Мне бы помощь не помешала.

Том быстро глянул на Мэтью, потом на арестанта, будто оценивая, сможет ли первый справиться со вторым. Увидев на каминной полке пистолет, он отложил свежеубитых кроликов и без единого слова направился к двери, собака за ним по пятам. Грейтхауз, выходя, бросил Мэтью: «Смотри за ним!» — хотя напоминаний вовсе и не требовалось. Дверь закрылась под удар далекого грома, свидетельствующего, что буря отнюдь не торопится уходить к морю.

— Ну, вот. — Слотер прислонился к стене. — Здесь хотя бы лучше, чем там, где я был. Впрочем, ненамного.

— Этот ваш друг, — обратился Мэтью к священнику. — Он же еще совсем мальчик. Вы в родстве?

— Нет. Том сюда пришел… — Бертон замолчал, прикрыв глаза. — Простите, время со мной играет в прятки. Он пришел в… в ноябре, я думаю. Прошлый ноябрь, когда у меня глаза стали отказывать.

— Пришел к вам? Как?

— Вот как сказано. В один прекрасный день вошел в нашу деревню с Джеймсом. Со стороны Бельведера, кажется, он сказал. Это такой торговый пост. Для меня хорошо, что он пришел. Его прислал Бог.

— Правда? — Что-то в тоне священника пробудило у Мэтью любопытство, впрочем, его любопытство вообще нетрудно было пробудить. — А как же это могло получиться?

Бертон, открыв глаза, уставился в пляшущее и шипящее пламя. Что он там видел — можно только гадать.

— Его послал мне Бог, чтобы я сдержал свое слово. — Он перевел дыхание, и ему ответил далекий раскат грома. — Мне скоро умирать, — продолжал он, — я чувствую, как приближается мое время. Я дремал в кресле, когда вы постучали в дверь, а… те, кто здесь жил до того, перед смертью… говорили мне, что слышат стук в дверь, и что бояться его не надо. Вот я и подумал… и я не знал сам, сплю я или бодрствую, когда пошел вам открывать. Но Бог послал мне Тома, чтобы я мог выполнить обещанное другим — тем, кто умер. Ухаживать за их могилами, пока не уйду сам из этой жизни. И Том тоже дал мне обещание. Он останется со мной, пока я не умру, и моя могила будет последней на этом кладбище. Так решилась судьба деревни Новое Единство, джентльмены. Всего за шесть месяцев с апреля по октябрь, год тому назад.

— А что случилось? — спросил Слотер. — О чем это вы говорите?

— Горячка, — тихо ответил священник. — Она косила мужчин, женщин и детей без разбора. Целыми семьями. И мою жену тоже. А я остался, чтобы, с помощью Божией и Тома, присматривать за местом последнего покоя этих людей. Они так старались построить здесь город, все старались, себя не жалея. И они заслуживают, чтобы их помнили. Вы согласны?

— Это вы так думаете, — сказал Слотер гулким голосом, которого Мэтью от него еще не слышал. — Богу на нас наплевать. Чего же тогда нам стараться?

От такого грубого заявления преподобный вздрогнул. Ответил он после паузы, и интонации его были окрашены жалостью:

— Сэр, ваше мнение выдает холод и черствость вашей души.

— Я заработал на них право.

Фраза повисла в воздухе. В камине треснуло полено, плюнув искрами, очередной порыв дождя хлестнул по крыше.

— Но вы спрашивали о Томе. — С медленной величественностью возраста хозяин дома водрузил ноги на подставку. — Он мне сказал, что пес пристал к нему на дороге, и Том его назвал в память об отце. Ну, вы понимаете. Я думаю, он был очень привязан к отцу.

— А что случилось с его родными?

— Мать умерла, когда он был еще маленьким. Младшие брат и сестра тоже умерли. Отец его был фермером. Его лягнула в грудь лошадь, и он вскоре покинул наш мир.

— М-да, — задумчиво протянул Мэтью. Конечно же, он думал о своей биографии. Мать его умерла от заражения крови, когда ему было всего три года. Отец был трудягой-пахарем в колонии Массачусетс и получил лошадиным копытом по голове, когда Мэтью было шесть. Мальчик был предоставлен милости этого мира, который нечасто бывает милостив. Но сейчас преподобный Бертон при свете дрожащего пламени напомнил Мэтью его наставника в приюте в Нью-Йорке. Директор Стаунтон отнесся к Мэтью по-человечески, ввел его в высокий мир книг, направлял его образование твердой, но уважительной рукой, и фактически именно он превратил грязного уличного мальчишку в молодого человека, чей ум никогда не давал себе покоя, ища решение той или иной загадки. Стаунтон покинул приют на шестьдесят шестом году жизни, почувствовав призвание ехать на западную границу и нести индейским племенам Спасение Господне, и на смену ему пришел мерзавец Эбен Осли. Но это дело прошлое, а сейчас Мэтью заинтересовал тот факт, что и у него, и у Тома отцы погибли по капризу рока, воспользовавшегося как средством лошадиным копытом.

— Насколько я понимаю, в колониях у Тома родственников не осталось, — продолжал Бертон. — Я думаю, он продал лошадь и отправился в путь. Примерно через год он появился здесь, если я прав.

— Насчет правоты, священник, — вмешался Слотер. — Похоже, у нас с вами один размер обуви. Если у вас найдется для меня запасная пара ботинок, это будет правое дело?

— К сожалению, сэр, у меня ее нет.

— А! — Мэтью увидел, как едва заметно улыбнулся Слотер, и красный отсвет огня мелькнул у него в глазах. — Что ж, очень жаль.

Мэтью было все равно, как это было сказано. Он прикидывал, сколько времени займет у него взять пистолет и направить на Слотера, если понадобится. Но насколько быстр может быть Слотер, закованный в железо? Скорее бы вернулся Грейтхауз. Вот Грейтхауз с ним справится даже без пистолета. Интересно, чует ли Слотер запах страха от человека — как лошадь за секунду до того, как ударить?

В камине стрельнуло, и когда Мэтью вздрогнул едва ли на долю дюйма, он услышал, как тихонько засмеялся Слотер, будто над одному ему понятной шуткой.

Глава одиннадцатая

За стенами хижины сгущались сумерки, дождь хлестал вовсю, гремел гром, прорезала небеса молния. Обычная, можно сказать, ночь в Нью-Джерси.

Но в самой хижине потрескивал огонь, излучающий веселящее тепло, разливалось от свечей дружелюбное сияние, как в хорошей таверне, а восхитительный запах кроличьего жаркого, булькающего в чугунном котелке, заставил бы Салли Алмонд выпрашивать рецепт. Том действительно оказался истинным даром Божиим, по крайней мере в умении готовить. Несколько грибов, дикий лук, морковь и картошка пошли в котел с кусками крольчатины. Пущенная по кругу фляжка Грейтхауза с бренди (закованным в цепи и четвероногим не предлагали) на миг вернула в Новое Единство капельку уюта.

На стол поставили деревянные миски, разложили по ним жаркое большим деревянным половником. В отдельную миску Том отложил порцию поменьше для Джеймса — Мэтью обратил внимание, что пес от мальчика практически не отходит. К столу подвинули еще два стула от камина, и Слотер по этому поводу поинтересовался:

— Я полагаю, что буду есть с собакой?

— Будь доволен, что тебе вообще есть дают.

Грейтхауз поставил миску для пленника на пол. Шляпа и плащ гиганта висели на стенном крюке, сам он стоял с закатанными рукавами рубашки.

Проповедник с большим достоинством ему ответил:

— Смею ли вам напомнить, мистер Грейтхауз, что мы у меня в доме? За все время, что я здесь живу, ни разу ни одного гостя не заставляли есть на полу. Я был бы вам весьма признателен, если бы на мое гостеприимство не легло подобное пятно позора — во славное имя Христа.

— Я полагаю, он должен…

— Он может сесть на скамейку для ног, — сухо перебил Бертон. — Вы поможете ему подняться, или придется старому человеку это сделать?

Грейтхауз посмотрел на Мэтью в поисках поддержки, но Мэтью мог только пожать плечами: было ясно, что преподобный Бертон в своей человечности непоколебим — даже по отношению к тем, кого к человечеству можно отнести с оговорками. И все же Мэтью заметил, что Грейтхауз сдержал ругательство, стиснув зубы, когда поставил миску арестанта на стол и затем наклонился, чтобы помочь Слотеру подняться.

Когда Мэтью подвинул ему скамейку, Слотер сказал Бертону:

— Сэр, я весьма признателен вам за вашу доброту, но позволю себе попросить еще об одной христианской милости. В этих цепях сидеть за вашим добрым столом — пытка для моей спины, и не сочтете ли вы приемлемым, если…

— Нет. — Грейтхауз ухватил его за шиворот. — Как-нибудь перебьешься.

— Одну секунду. Мистер Слотер! Позвольте спросить вас: если с вас снимут цепи, клянетесь ли вы держать себя как джентльмен и не причинять неприятностей?

— Сэр! — Лицо Грейтхауза стало наливаться кровью. — Он наш арестант, вам это ясно? Он — убийца! Снимать с него цепи — бессмысленно!

— Я поклянусь во всем, что вы захотите, — заявил Слотер. — Это правда, пастор, что я много грешил, но правда и то, что против меня грешили не менее.

Бертон кивнул. Том помог ему опуститься на стул во главе стола.

— Снимите цепи, — велел проповедник. — Никто да не будет сидеть за моим столом в цепях.

— Да во имя Гос…

Грейтхауз сумел удержаться от богохульства, лишь прикусив язык.

— Именно во имя Его, — ответил Бертон. Наклонив голову, он прислушался: — Слышите, как льет дождь?

Грейтхауз достал из кармана рубашки ключ.

— Мэтью, принеси-ка пистолет.

Мэтью подчинился и держал его наготове, пока Грейтхауз отпирал сперва ножные, потом ручные оковы. Когда цепи упали, Слотер выпрямился во весь рост так, что захрустел позвоночник.

— А-ах! — Он потянулся, подняв руки к потолку. Мэтью почему-то показалось, что арестант стал выше на пару дюймов, чем был в больнице. — Ничто так не пробуждает в человеке голод, как освобождение из оков. Я у вас в долгу, пастор.

Он уселся на скамейку, стоящую между стульями Мэтью и Грейтхауза, напротив Тома.

Грейтхауз взял пистолет, сел и не сводил глаз со Слотера. Том тем временем разливал из большого кувшина яблочный сидр по глиняным чашкам. Когда все было готово, все повторили за Бертоном короткую молитву — во время которой ни Грейтхауз, ни Мэтью не посмели опускать глаза, — и Слотер первым причмокнул губами, зарывшись в жаркое пальцами и деревянной ложкой.

Ели так, как едят голодные, без разговоров. Джеймс покончил со своей порцией и подошел попросить еще. Мэтью отметил, что Том не сразу, но вскоре украдкой передал другу кусок мяса из своей миски.

Пока жаркое готовилось, Мэтью разглядывал Тома. Мальчик по натуре казался молчаливым, замкнувшимся в собственном мире. При первой встрече он действительно рассматривал пришедших, но затем вроде бы не обращал на них особого внимания. Что-то было в нем, сопротивляющееся вопросам — еще даже до того, как их задали. Красивый был юноша, с высоким лбом и резко выделяющимся носом, похоже, когда-то сломанным. Волосы сбриты наголо. Мэтью тоже когда-то носил такую прическу — для выведения вшей. Квадратный крутой подбородок, густые черные брови над пронзительными светло-серыми глазами. Сложения Том был худощавого, но в нем не было ничего, предполагающего слабость. Он двигался с быстротой и точностью, свидетельствовавшими о физической силе и скорости реакции. Вот этот юноша, подумал Мэтью, был бы хорошим учеником в школе фехтования у Грейтхауза.

Тут Том поднял глаза от своей миски и посмотрел прямо на Мэтью коротким недобрым взглядом, как пантера. В этом взгляде читался неприкрытый вопрос: «На что это ты уставился?» Мэтью тут же опустил глаза и сказал:

— Отличное жаркое.

Том, не отвечая, вернулся к еде.

— У вас в сарае стояла когда-то лошадь, — заметил Грейтхауз, прихлебывая сидр. Пистолет лежал рядом с его миской, направленный в сторону Слотера. — Моей упряжке овес очень кстати, спасибо за него. Но что сталось с вашей лошадью?

— Пришлось ее продать, — ответил Бертон. — Том поехал на ней на той неделе в Бельведер, выменять на нужные нам вещи. Свечи, соль, сахар — припасы.

— А далеко от вас Бельведер?

— Ну… миль двенадцать, по-моему.

— Четырнадцать, — поправил его Том, не поднимая глаз.

Грейтхауз замер с чашкой у рта.

— Так что, ты поехал в этот самый Бельведер на лошади и вернулся пешком четырнадцать миль с мешком на спине? Поверить не могу!

Том пожал плечами. Молчаливый, но красноречивый ответ: «Не можешь — не верь».

— Преподобный Бертон мне сказал, — начал Мэтью, — что вы потеряли родителей. — Юноша никак не дал понять, что он слышит. — Я потерял своих очень похожим образом. У вас другие родственники есть?

Том молчал, доедая свою порцию, но сохранив еще кусочек для Джеймса. Наконец ответил, как на ничего не значащий вопрос:

— Дед есть в Абердине. И все.

— Слава шотландцам! — провозгласил Слотер.

— Я сам справляюсь. — Том посмотрел на Мэтью, пронзив его взглядом, и глотнул сидра, ставя точку в конце этого разговора.

Над хижиной зарокотал гром, дождь хлестнул по ставням. Джеймс, равнодушный к рыку природы, сел у ноги Тома, вычесывая лапой блоху.

— Грейтхауз. — Слотер добрался до дна миски, облизал подливу с пальцев. — Имя незнакомое, но я готов поклясться, что где-то вас видел. Вы в цирке не выступали?

— Нет, а ты?

— А как же. Я в молодости был акробатом — и очень успешным, если позволено мне судить. Была у меня партнерша, и мы с нею прыгали через горящие обручи. Вы когда-нибудь бывали в цирке?

Последний вопрос был обращен к Тому, который вместо ответа лишь опустил руку и почесал собаке спину.

— Я очень сочувствую вашему положению, — обратился Грейтхауз к проповеднику. — Могу ли я что-нибудь сделать для вас?

— Нет. Я лишь благодарю Бога, что страдания кончились. — Бертон прикоснулся пальцами к правому виску, будто его мучила боль воспоминаний. — Такие были хорошие люди. Так полны надежд, и так поначалу все хорошо шло. Новое Единство начиналось как яблоневый сад. Между деревней и рекой, видите ли, были плодородные поля. И люди все приезжали и приезжали, а потом на нас обрушилась горячка. Это было ужасно, сэр. Ужасно было видеть, как люди страдали, как взывали над умирающими любимыми к милосердию Господню, и все же… а я только и мог, что молиться. Из Бельведера приехал доктор и сделал все, что мог… но что он мог против такого врага? Он сам заболел и погиб. А потом… потом заболела моя жена. — Старик приложил ко лбу дрожащую руку. Снова ударил гром, уходя к востоку. — Пятьдесят два года прожили мы с ней, с моей прекрасной женой. Кашель ее бил, она умирала и сжимала мне руку до самого конца, и я шептал ей: «Подожди меня, Абигайль, прошу тебя, подожди!» Но столько еще других страдали вокруг, и я не мог думать только о себе и о своей потере. Умирали маленькие дети, бледнея и бледнея на глазах у матерей, пока их не забирала белизна смерти. Молодые крепкие мужчины, полные сил и надежд, женщины, которые приехали с ними строить новую жизнь. Вот они все — лежат теперь в могилах. Надеюсь, в мире. Но как же много они выстрадали!

Стало тихо. Только шумел снаружи дождь да трещали поленья в камине.

И вдруг Тиранус Слотер разразился хохотом.

— Закрой рот!

Грейтхауз с пылающими щеками схватил в горсть бороду арестанта и закрутил.

Слотер продолжал смеяться, и на глазах у него выступили слезы — то ли веселья, то ли от боли.

— Закрой рот, я сказал! — бешено крикнул Грейтхауз.

Джеймс, вскочив на все четыре лапы, глухо и низко зарычал, но Том положил ему руку на спину, удерживая.

— Простите! Простите! — Слотер пытался прервать смех и закашлялся так сильно, что Грейтхауз его отпустил. Мэтью не знал, что и думать. Фургон этого сумасшедшего терял колеса. — Простите! — повторил Слотер, вытирая глаза и нос, делая долгий, прерывистый вдох. — Я просто… это так… так смехотворно, что никто из вас понятия не имеет, что такое… — на последних словах глаза у него прояснились, голос окреп. Он поднял руку — почесать подбородок за лоскутной бородой. — Что такое настоящее страдание.

— Извинись перед преподобным Бертоном! — потребовал Грейтхауз с такой силой, что пена у него выступила на губах. — Клянусь Богом, иначе я тебе морду в лепешку разобью!

Кулак у него уже был сжат, рука занесена.

Слотер посмотрел на поднятый кулак, полез указательным пальцем себе в рот и вытащил обрывок крольчатины, застрявший между зубами.

— Я принесу извинения, сэр, — сказал он непринужденно, — если общество соизволит выслушать историю моих страданий.

Кулак был готов обрушиться, и Мэтью понял, что сейчас начнется кровавая неразбериха.

— Не надо! — предупредил он Грейтхауза, и налитые кровью глаза партнера обратились к нему. Потом кулак медленно опустился.

— Пусть говорит. — Перламутровые глаза проповедника смотрели между Грейтхаузом и его арестантом. — Рассказывайте, сэр. Но прошу вас не поминать имя Господне всуе.

— Благодарю вас. Можно ли мне еще чашечку сидра? Промыть старый свисток.

Бертон кивнул, и Том налил сидра в чашку.

Слотер сделал длинный глоток, прополоскал рот перед тем, как проглотить жидкость. Потом поставил чашку перед собой и стал вертеть в пальцах с щербатыми ногтями, похожими на когти.

Вдалеке прогремел гром, и второй ответил ему уже ближе.

— Был когда-то мальчик, — начал Слотер. — Английский мальчишка, с детства знавший тяжелый труд. Пьяную мать убили в кабацкой драке, когда ему еще не было десяти, и кровь ее плеснула ему на ноги, но это так, между прочим. Этот честный английский мальчуган и его отец шли по этому миру, и судьба даровала им обоим место на угольных полях Суонси. Копателями. Рыцарями лопаты и кирки. Разгребателями земли — под землей. Отец и сын, почерневшие снаружи и внутри, с черной крошкой на зубах и в глазах, и весь день под звон угольной шахты, час за часом, за жалкие пенсы на руки. Точнее, на руки отцу, потому что мальчик очень хотел, чтобы когда-нибудь отец стал богат, шагал по миру уверенно, как граф или герцог. Как человек, что-то значащий. Как отец, которым можно гордиться. Понимаете?

Все молчали. Слотер поднял палец:

— Ах, этот мальчик! Настоящий был работник этот мальчишка. Они с отцом крушили камни в шахте от рассвета до заката. Или от заката до рассвета? Что значит время, когда свет только от фонарей, и все времена года сырые и заплесневелые, как могила? Но тут, джентльмены, тут настал час несчастья! — Он оглядел всех присутствующих. — Несчастья, — повторил он это слово, будто смакуя шипящие. — Треск, тихий треск, будто крыса разгрызла кость. Потом рокот, переходящий в рев, но к тому времени уже рушилась кровля. Гром — слишком слабое слово для такого звука, сэры. А потом — в темноте нарастают крики и стоны заваленных, и эхо гулко звучит в подземных выработках, как в соборе проклятых. Одиннадцать шахтеров спустились вниз, добрать остатки из выработанной ямы. Пятерых убило на месте. Шестеро остались живы — в разной степени. У кого-то живого нашлось огниво, у одного покойника — несколько свечей в карманах. Нашли две целых лампы. Вот здесь мальчик и ждал спасения, а его отец лежал в нескольких футах с раздавленными ногами. О, как этот человек умел стонать и выть! Мальчику стыдно было, что он свидетель столь недостойного поведения.

Молния сверкнула белым за ставнями, над головой прогрохотал гром. Слотер продолжал:

— Когда наконец отцу заткнули рот рубашкой, снятой с одного из покойников, стало хотя бы слышно, как приближается помощь. Все кричали, давая знать спасателям, что еще живы. И воздух у них был, и вода, пара фляжек. Вполне могли продержаться, пока их извлекут. А потом — кто может сказать, когда именно? — снова хруст, будто крыса раскусила косточку, и — бабах! — снова камни и пыль. Буря пыли, вихри пыли. Но у них были фонари, и фонари горели. Пока не выгорели свечи дотла. Пока не доели последнюю колбаску. И снова услышали, как копают к ним шахтеры. Ближе и ближе, час за часом. Или день за днем? И снова бухнули скалы, и на этот раз погиб человек, у которого было огниво, мозги его расплескались по черной стене. Осталось пятеро живых, если считать отца мальчика, переживающего смертную муку, превращающую иногда человека в нечто меньшее, нежели человек.

Слотер снова приложился к чашке и облизнул губы.

— Они ждали. Шахтеры приближались, остался один фонарь и несколько свечей. Осталась надежда. Даже когда отец испустил последний вздох, глаза у него сделались холодные и белые и жизнь покинула его как едкий туман… оставалась надежда. А потом кто-то — старый солдат с седой бородой, который был из Шеффилда — сказал: «Слушайте». Он сказал: «Слушайте, я больше их не слышу». Конечно, все стали орать, кричать, пока легкие не надсадили, но от этого шума лишь посыпалась щебенка, и стало страшно потерять последний фонарь, так что они тихо сидели и ждали в грязной этой выработке, что наполнялась запахом мертвецов. Сидели и ждали, внутри земли, и свечи догорали одна за другой, и опустели фляжки с водой, и… да. Да. Голод стал подводить желудки. Они стали слабеть, слабеть, и наконец кто-то сказал: «Кажется, они нас бросили. Бросили, — сказал он, — бросили гнить». И кто-то сошел с ума и принялся нести бессмыслицу, брызгая слюной, пока не получил камнем по голове, а кто-то другой стоял в углу на коленях и молился Иисусу, но мальчик поклялся про себя: «Я не сдохну в этой дыре. Меня не удастся бросить гнить, выбросить, как падаль для червей».

— Итак, — говорил Слотер тихо, и красные отсветы камина играли у него на лице, — мальчик услышал, как кто-то сказал, что был однажды на корабле, попавшем в мертвый штиль на долгие недели, и когда кончилась еда и люди начали умирать… сами тогда решайте, насколько вы хотите жить. Сами решайте, можете ли вы взять нож и отрезать себе пищи. А тот человек тогда посмотрел на труп отца мальчика, и поднял нож, и сказал: «На ляжках хватит мяса, чтобы поддержать нас всех. И пить из него тоже можно. Да не будет так, что он принял такие страдания зря».

— И когда нож начал свою работу, — продолжал Слотер, — мальчик сидел и смотрел. Он, понимаете, был голоден, и оттого сам наполовину сумасшедший, а самое странное, самое непонятное… когда он съел первый ломоть мяса, когда сжал его зубами и стал жевать, выдавливая сок… он решил, что такого вкусного никогда не пробовал за всю свою жизнь.

— Бог мой! — выдохнул проповедник.

— Как свинина, — говорил Слотер, глядя в пространство. — Но слаще. Так мне говорили. Я слышал — только слышал, обращаю ваше внимание, — что если завязать человеку глаза и предложить на выбор говяжью вырезку, лошадиный бочок или человеческую ягодицу, то он всегда выберет последнее, потому что она так щедро прослоена жиром. И что в человеческом мясе ощущается дух еды и питья, поглощенных этим телом в более удачные для него времена. Есть такие, слыхал я, что предоставленные сами себе становятся рабами вкуса человечины и ничего не хотят другого. И это не говоря о внутренних органах, которые, говорят, способны творить чудеса, восстанавливая полумертвых. Особенно сердце и мозг.

— А! — перебил он себя жизнерадостно. — Заканчиваю свою историю, джентльмены. Когда он наконец пробился из темноты по тесному ходу, куда мог протиснуться лишь отчаявшийся мальчишка, оставив — к несчастью, но по необходимости — под землей двух своих компаньонов, он через некоторое время пробрался в дом Сэмюэла Додсона, владельца этой шахты. Там он перерезал глотки господину Додсону, его красавице жене и трем маленьким Додсонам, выбрив их из этого мира, после чего сгорел дом, где они лежали.

Он допил сидр, поднял чашку, как награду герою своей истории, и когда Грейтхауз выбил у него чашку из рук, и Джеймс снова залаял на Слотера пистолетными выстрелами, посмотрел на своего угнетателя испуганным взглядом.

— А что такое? — спросил он искательно. — Вы не любите истории со счастливым концом?

Мэтью не доел жаркое — на дне миски остался жирный коричневый кусочек, но желудок сводило при мысли о еде, и Мэтью пальцем отодвинул миску, пытаясь понять, сумеет он сохранить уже съеденное.

— Не будешь доедать? — спросил Том, и когда Мэтью покачал головой, потянулся через стол, взял миску Мэтью и поставил на пол, как дополнительный подарок Джеймсу.

— Благодарю за вашу исповедь, — хрипло проговорил преподобный Бертон. Костяшки сплетенных пальцев у него побледнели. — Я сочувствую вашей… тяжелой судьбе.

— Но кто сказал, что это случилось со мной? Я только пересказал историю, слышанную от давнего-давнего знакомого. — Слотер нахмурился. — Пастор, неужто я похож на чудовище, готовое съесть собственного отца?

— Ты безумен, как хромой козел, — сказал ему Грейтхауз. Краска медленно сходила с его лица. Он потер лоб, будто пытаясь избавиться от кровавых сцен, которые живописал Слотер, потом обратился к Бертону: — Мы весьма благодарны вам за гостеприимство. Если нам будет позволено переночевать в сарае, завтра утром мы двинемся в путь, не теряя времени.

— В Форт-Лоренс.

— Да, сэр.

— Тогда есть одна вещь, которую вы должны знать. — Мэтью подался вперед: в голосе старого священника он услышал интонации, не сулящие ничего доброго. — Форт-Лоренс опустел за… за много лет до того, как возникло Новое Единство. В Бельведере говорят, что причиной тому было столкновение с индейцами более тридцати лет назад. В результате ряда набегов жители были истреблены или уехали, а форт разрушен. И потому я не совсем понимаю, зачем вы везете заключенного в Форт-Лоренс, где сейчас одни развалины.

Ни Мэтью, ни Грейтхауз не нашлись, что сказать, но Слотер не задержался с ответом:

— Они меня везут в Форт-Лоренс — точнее сказать, в развалины Форт-Лоренса, — чтобы завладеть деньгами и безделушками, которые я там закопал. Мы договорились, что, если я отведу их к кладу и отдам им, они меня отпустят. Но вот такое дело, сэр: я думаю, что они лгут. Я думаю, что они возьмут деньги и либо оставят меня в оковах, либо, что вероятнее, убьют. — Он замолчал, давая время преподобному понять смысл сказанного. Оба его конвоира потеряли дар речи от удивления. — Я вижу у вас в том углу Библию, сэр. Не сделаете ли вы богоугодное дело и не заставите ли этих людей поклясться на Святой Библии, что они выполнят свое обещание?

Глава двенадцатая

Мэтью внутренне сжался, зная, что никогда не посмеет положить руку на Библию и произнести ложь. Подчеркивая, какая опасность ему грозит, блеснула белым за ставнями очередная молния и ударил над головой гром. Мэтью сидел, опустив голову, уставясь на пятно на столе.

Грейтхауз поскреб щетину на подбородке, но более никак своих чувств не проявил.

— Сделайте это, пастор! — настойчиво повторял Слотер, и брови его подергивались. — Заставьте их поклясться на Книге.

Бертон постучал пальцами по столу. Он смотрел в сторону голоса, но ничего не говорилкакое-то время, и Мэтью казалось, будто он в темном туннеле, а не в освещенной свечами комнате. Наконец проповедник сказал:

— Очевидным образом вы чувствуете, что отданы на произвол этих двух человек. Тем не менее я предполагаю, что эту… договоренность инициировали вы? Я не могу одобрить ничего подобного. Джентльмены, перед Богом умоляю вас оставить вашу алчность и поступить так, как будет лучше для общего блага. А именно — доставить вашего узника соответствующим властям в Нью-Йорк. Наградой за это вам послужит знание, что вы правильно поступили по отношению к своему собрату-человеку.

— Заставьте их поклясться! — прошипел Слотер. — С рукой на Книге!

— Этого не будет, — торжественно ответил проповедник. — Я, имея ограниченный ум, не понимаю их мотивов, однако Бог, ум неограниченный, знает их. Единственное, что я могу сказать: не дайте жадности завести вас в бездну разрушения. Отвезите этого человека, со всем должным к нему уважением, в Нью-Йорк, как вам было поручено, и расстаньтесь с ним. Помните, что Христос проявлял милосердие к самым жалким человеческим обломкам. Не следует ли и нам пытаться жить так же?

— Вот верно! — энергично закивал Слотер. — Милосердие! Слушайте проповедника, джентльмены, он дело говорит. Как по-вашему?

— По-моему, — сказал Грейтхауз, — пора тебе снова надеть цепи.

Обремененный кандалами, цепью и тяжелым ядром, Слотер опустился на пол спиной к стене и закрыл глаза. Джеймс понюхал воздух и зарычал в его сторону. Снаружи все так же непрестанно шумел дождь. Мэтью заметил, что кое-где протекает крыша, и Том расставил под протечками горшки. Преподобный Бертон попросил Грейтхауза принести к столу Библию и прочесть из Первого Послания к Тимофею, что Грейтхауз и сделал без каких-либо сетований. Том начал оттирать миски и ложки золой, и Мэтью стал молча ему помогать.

Когда посуда была вымыта, Том снял с книжной полки коробку и открыл ее перед Мэтью.

— Играешь? — спросил он, показывая набор грубо вырезанных, но вполне пригодных фигур из темного дерева и из дерева посветлее. Мэтью кивнул, удивляясь и радуясь, что в этих Богом забытых лесах нашлось одно из самых любимых его развлечений. Том притащил потертую шахматную доску из буфета в глубине комнаты, они с Мэтью сели друг напротив друга у камина, поставили доску с фигурами на маленький столик и начали войну.

Первую партию Мэтью выиграл легко. Вторая пошла труднее, чем ожидалась, и Мэтью понял, что Том учится быстро, потому что в процессе борьбы Мэтью потерял ферзя, оборона короля была под угрозой, а кони Тома угрожали устроить хаос. Но опыт взял свое, и Том, кивнув, перевернул своего короля, когда тому некуда было деваться.

Во время третьей партии Мэтью заметил, что Том то и дело наклоняется и почесывает или гладит собаку, лежащую у его ног. Между этими двумя явно была сильная связь, и в какой-то момент Том поднял Джеймса к себе на колени и чесал ему спину, пока Мэтью раздумывал над очередным ходом.

— Отпустишь его? — спросил Том тихо, чтобы не услышал ни Грейтхауз, занятый чтением Первого Послания к Тимофею, ни похрапывающий на полу Слотер.

Мэтью понял, что Том говорит не о слоне, к которому подкрадывались две ладьи.

— Нет, — ответил он так же тихо.

— Убьешь?

— Нет.

Том подождал, пока Мэтью сделает ход, а потом сказал:

— Может быть, придется.

Третья партия тоже завершилась победой Мэтью, но сперва многим солдатам всех рангов и родов войск пришлось пожертвовать жизнью ради своих генералов.

Грейтхауз закончил чтение, преподобный Бертон одобрительно кивнул, Джеймс соскочил с хозяйских колен и свернулся на своей соломенной постели. Мэтью полез в жилетный карман, достал кожаный мешочек с завязками, который купил, чтобы уберечь от стихий часы — подарок Кэтрин Герральд. Том с интересом смотрел, как он открыл мешок и посмотрел на циферблат, убедившись, что уже почти восемь вечера.

— Вставай! — Грейтхауз взял шляпу и плащ и весьма чувствительно пнул Слотера в самый любимый кусочек людоеда — в ягодицу. — Спать пора.

Бертон зажег новую свечу и вставил ее в жестяной фонарь с пробитыми отверстиями. Мэтью, держа пистолет под плащом, взял у него фонарь, и процессия, состоящая из Грейтхауза, Слотера и его самого двинулась в дождливую тьму навстречу тяжелой ночи, в которую ни один из конвоиров не поспал и на голландский пенс, зато арестант храпел, как на королевских простынях.

С рассветом дождь превратился в мерзкую морось, а серые тучи цеплялись за ветки деревьев. Том вышел из хижины в сопровождении Джеймса, чтобы помочь запрягать. Слотер без сопротивления позволил засунуть себя в фургон, где лег на пол в позе молчаливого наблюдателя. Грейтхауз поднял свой плащ, выжал и надел на плечи — мокрый плащ на мокрый сюртук на мокрую рубашку. Залез на свое сиденье и взял вожжи, в то время как Мэтью снова досталось следить за арестованным. Но если судить по виду, то от Слотера неприятностей ожидать не приходилось. Глаза у него опухли со сна, и зевал он так, что мог вывихнуть челюсть.

— Удачи вам! — сказал им вслед Том, повернулся и взошел на крыльцо хижины, сопровождаемый Джеймсом.

Фургон тронулся в темноватом тумане, стелющемся почти по самой земле. Миновав две заброшенные хижины, глинистая колея свернула к юго-западу, как и предсказывал Слотер. Лес по обе стороны дороги сделался гуще, дождь капал с деревьев, птицы затихли. Ветер тоже стих, и это было благом, поскольку все трое промокших путешественников и без того замерзли. Еще дальше ответвлялась новая колея на юг, и Мэтью решил, что это скорее всего поворот на Бельведер. Грейтхауз свернул на этот путь — назвать его дорогой было примерно то же, что белладонну назвать пряностью. Вскоре черная грязь налипла на колеса и копыта, еще больше замедляя продвижение, и дорога стала заметно подниматься в гору.

— Ну и колея, черт бы ее побрал! — сказал Грейтхауз мрачно, как будто Мэтью в этом виноват.

— Сэры! — вдруг заговорил Слотер. — Можно вас спросить, на что вы потратите деньги?

Ни Мэтью, ни Грейтхауз не были в настроении вести разговор. Слотер поправил цепи поудобнее, сел, насколько они ему позволяли, и подставил лицо жалящей мороси.

— Я вот первым делом побреюсь и приму ванну. Настоящую ванну. А потом новый костюм. Что-нибудь весьма респектабельное. И новую шляпу. Что-нибудь вроде вашей, Мэтью, этот стиль мне нравится. А потом — место на корабле. Уехать отсюда как можно быстрее. Берите эти колонии себе, джентльмены, делайте с ними что хотите. Ну кому в здравом уме и твердой памяти нужна такая вот… такая пустота? Скажите, мистер Грейтхауз, вы не скучаете по Лондону?

Ответа не последовало.

— А я скучаю. Не скажу, что собираюсь остановиться в Лондоне — нет смысла менять одну тюрьму на другую. Нет, я лишь загляну в Лондон, чтобы сориентироваться и лечь на курс. А затем, наверное, поеду в Европу. В любую страну, где нет войны, поскольку дни солдатской службы для меня уже позади. — Он встряхнул головой, рассыпав брызги. — Я постараюсь найти страну, — продолжал он, — где куплю себе титул. Лорд Слотер. Или барон Слотер, или маркиз де Слотер. Не сомневаюсь, что это возможно. В наши дни, в наш век, с деньгами не имеет смысла быть простолюдином.

Лошади тянули вперед и вверх, дорога продолжала идти на подъем. Дождь лил, не ослабевая, вода стекала с треуголки Мэтью, бежала по лицу Грейтхауза, скатывалась со шляпы. Мэтью был уверен, что они уже две мили проехали с начала подъема, лошади шагали с трудом, и колеса то залипали, то скользили юзом.

— А вы ведь меня убьете.

Мэтью посмотрел Слотеру в лицо. Арестант глядел на него бесстрастно, слегка склонив голову набок.

— Я бы убил, — продолжал Слотер прежде, чем Мэтью успел сформулировать ответ. — В смысле, будь я на вашем месте. Получил бы деньги, а потом убил бы вас. Это если бы вы были на моем, конечно. — Он улыбнулся едва заметно. — И правда. Что такое пять фунтов, если у вас в руках пятьдесят или более? А я ведь — как вы меня назвали, мистер Грейтхауз? А, да. Обыкновенный преступник.

— Мы не будем вас убивать, — ответил Мэтью.

— Но ведь и не отпустите? Вы не собираетесь держать слово, я знаю. Да, Мэтью, я это вижу у вас в глазах. Итак, если вы меня не отпускаете, но и не собираетесь убивать, что вы тогда расскажете своим нанимателям о деньгах? Потому что в Нью-Йорке я наверняка расскажу им, что вы завладели моим кладом, ибо зачем бы мне молчать? И они захотят от него долю, разве нет? И долю приличную, я бы сказал. Я-то знаю, что такое жадность!

— Заткнись, — бросил Грейтхауз через плечо. Кажется, телега добралась наконец, слава Богу, до вершины крутого подъема.

— Мне кажется, это проблема для вас обоих, — продолжал Слотер, ничуть не испугавшись. — И для меня тоже. Неужто вы хотите делиться деньгами с людьми, которые не осмелились даже панталоны запачкать, чтобы привезти меня? Вы двое сделали всю работу за вшивые пять фунтов? Стыд и позор, джентльмены.

— Мэтью, — мрачно сказал Грейтхауз. — Если он снова заговорит, вставь ему, будь добр, ствол пистолета в пасть.

— Ну-ну, вы же знаете, что молодой человек этого не сделает. Я разбираюсь в пистолетах, сэр, как разбираюсь в бритвах. Что если он выстрелит и выбьет мне мозги вместе с затылком? Прощайте, денежки! Мертвый Слотер, и ни пенни для Грейтхауза и Корбетта. Нет, сэр, разумнее всего было бы заверить меня, что вы меня отпустите после того, как я вам покажу ларец, а потом… если вы не лжец, молодой человек… я буду очень благодарен, если и вправду отпустите меня идти своей дорогой. Я буду вспоминать вас добром, лежа в Европе на шелковых подушках.

— Слушай, сделай нам всем одолжение, заткни свою чертову па…

Но тут сам Грейтхауз замолчал, потому что упряжка выехала на гребень холма, и открылся извилистый спуск. Справа рос густой лес. Слева — обрыв, уходящий в лесистую расщелину, где на глубине пятидесяти футов гуляли по дну клочья тумана.

— Боже мой, — сказал Слотер, перегибаясь через борт телеги. — Я совсем забыл про этот опасный спуск.

Грейтхауз крепко натянул вожжи — впрочем, необходимости в этом не было, лошади уперлись в землю, и одна из них переливисто заржала. Это ржание звучало так: «И не вздумайте меня туда гнать!»

Они молча сидели под дождем. У Грейтхауза поникли плечи, вода капала с подбородка. Мэтью протер глаза — руку с пистолетом он спрятал под защиту хлюпающего плаща. Слотер длинно-длинно вздохнул и сказал наконец:

— Чуть больше мили осталось до Форт-Лоренса, джентльмены. Как вам будет угодно поступить?

Когда Грейтхауз заговорил, голос его был натянут, как ирокезская тетива.

— Н-но, пошли!

Он хлестнул вожжами, лошади не тронулись с места. Он хлестнул сильнее, уже с некоторой злостью, и одна лошадь двинулись вперед, потащив за собой ту, которая выражала протест. Фургон покатился, перед ней бежали ручейки грязи.

— Поглядывай на обрыв, — велел Грейтхауз Мэтью, хотя мог бы и не говорить: Мэтью и так уже измерял расстояние между колесом и катастрофой. Копыта уверенно вспахивали грязь, но все время была опасность, что они накренятся влево. Если поедут, и Грейтхауз не успеет выправить фургон, он вполне может полететь с обрыва, и лес с туманом скроют кости на ближайшие сто лет.

Фургон спустился еще на шестьдесят ярдов, и стало ясно, что дорога, измученная временем и непогодами, сужается.

— Близко здесь, — сказал Мэтью. — Два фута, не больше.

И тут он с испугом понял, что на несколько минут полностью отвлекся от Слотера. Ему вдруг представилось, как Слотер вихрем налетает на него и бросает навстречу смерти. Но арестант сидел, ни на дюйм не сдвинувшись, и глаза закрыл, защищая их от мелкого дождя.

Телега шла вниз по скользкой глине. Мэтью с тревогой смотрел, как приближается к колесам левый край дороги, где дождевые потоки срезали приличный пласт земли. Лошади ржали и мотали головами. Грейтхауз посмотрел влево, увидел, сколь малое расстояние отделяет колеса от края. Меньше десяти дюймов — слишком близко, чтобы не беспокоиться по этому поводу. Потянув на себя вожжи, он крикнул:

— Тпру-у!

Слотер открыл глаза.

Грейтхауз поставил тормоз. Обернулся, стер плащом воду с глаз и мрачно посмотрел на арестанта.

— Что будем делать? — спросил Мэтью.

— Не нравится мне эта чертова дорога. Не хочу вести лошадей по ней слишком далеко — она может быть там еще сильнее смыта. — Он обернулся назад, на пройденный спуск. — И развернуться негде. Адова будет работа — поднять туда фургон задним ходом.

— Повторяю свой вопрос.

— Я его с первого раза расслышал. — Грейтхауз бросил на Мэтью взгляд, от которого кровь стыла в жилах. — Единственное, что мы можем сделать, если хотим добраться до этого форта, — идти пешком.

— Разумное предложение, — заметил Слотер и не успел вздохнуть, как на него налетел Хадсон Грейтхауз, а когда Грейтхауз на кого-нибудь налетал, человеку деваться было некуда. Одной рукой ухватив за рубашку, другой за бороду, Грейтхауз наклонился к Слотеру, и глаза его горели как лампы.

— Не раскрывай рта, — прошипел Грейтхауз. — Ничего не делай такого, что может мне не понравиться.

Голос у него дрожал, не от страха — от потери самообладания. Мэтью давно понял, что это было чуть ли не основным свойством его натуры.

Слотер подчинился. На его лице не отразилось никаких чувств.

Минута ушла у Грейтхауза на то, чтобы взять себя в руки, но рубашку и бороду арестанта он не выпустил.

— Да, мы пойдем пешком. Да, я разомкну твои оковы. Ведь ты же этого хочешь, да? Ты всю дорогу на это рассчитывал?

Слотер, подчиняясь предыдущему приказу Грейтхауза, не сказал ни слова.

— Я гарантирую, что тут еще больше мили идти, — сказал Мэтью, глядя на долгий спуск.

— И ты тоже тихо. Дай мне подумать.

Дурной признак, подумал Мэтью. Человека действия заставили размышлять.

— Сколько весит тот ларец? — Вопрос был адресован арестанту. Когда тот не ответил, Грейтхауз закрутил ему бороду сильнее: — Можешь отвечать.

В глазах Слотера не отразилось никакого беспокойства.

— Один человек вполне способен его нести.

— Ладно. Но не забудь, что я всю дорогу буду держать тебя под прицелом, и видит Бог, попробуй только учудить что-нибудь, что мне не понравится — получишь пулю в колено. Слышишь, что я говорю?

— Я вас слышу, сэр. Но зачем же мне что-либо делать такое, что вам не понравится, когда я желаю расстаться с вами даже больше, чем вы желаете увидеть мою спину?

Грейтхауз подержал его еще пару секунд, показывая, кто тут главный, — и отпустил. Полез в карман за ключом, отпер наручники и ножные кандалы, хотя Мэтью и смотрел на него с нарастающим напряжением. Тревожное ощущение работы, которая делается неправильно.

Слотер потер запястья:

— Не соблаговолите ли вы, сэр, — спросил он шелковым голосом, — выбросить этот ключ вниз, в лощину?

Грейтхауз покачал головой, зажав ключ в кулаке.

— Тогда у нас здесь проблема, и я знал, что мы к этому придем. — Едва заметная раздражающая улыбка мелькнула у Слотера на лице. — Ведь это же вопрос доверия? Я доверяю вам — вам обоим, — в том, что вы выполните свое обещание, хотя вас так легко отпустил этот простак-пастор. Зачем мне вести вас к ларцу, если не будет — хотя бы! — с вашей стороны какого-то доказательства, что я не окажусь опять в цепях, когда вы получите клад? — Грейтхауз не ответил, и на лице Слотера мелькнула гримаса раздражения. — Скажите ему, молодой человек, что я никуда не пойду, если он не выбросит ключ.

— Значит, долго нам тут придется просидеть, — ответил Грейтхауз.

— Значит, долго, — согласился Слотер.

Они смотрели друг на друга в упор, ни один из них не шевельнулся. Вдруг неуловимым движением Грейтхауз снова взметнул руку, чтобы схватить Слотера за бороду, но рука не дошла до цели — Слотер перехватил ее. Грязные пальцы с неровными острыми ногтями вцепились в запястье Грейтхауза с заметной (и весьма тревожной, на взгляд Мэтью) силой.

— Вы забываетесь, сэр, — спокойно произнес Слотер. — Здесь больше нет конвоиров и заключенного. Мы теперь партнеры.

— Ты спятил!

— Отнюдь, сэр. — Он со скучающим видом отпустил руку Грейтхауза. — Если мне надлежит вести вас в форт, то я хочу иметь уверенность, что меня не приведут обратно и не закуют в это железо. Вы поклялись меня освободить и не убивать. Я принимаю ваше заверение. Но докажите мне, что могу вам доверять — выбросьте ключ.

Грейтхауз посмотрел на Мэтью в поисках подсказки, и впервые Мэтью увидел в его глазах беспомощность. Жуткое было зрелище — прореха в броне рыцаря. Однако у Мэтью была собственная бочка дегтя, доведшая их с Грейтхаузом до такого жалкого состояния.

— Будь оно все проклято, — сказал Грейтхауз в пространство, сделал долгий вдох, выдохнул сквозь стиснутые зубы и занес руку для броска.

— Минуточку! — Слотер протянул к нему руку ладонью вверх. — Лучше будет, если я сам его брошу. — Глаза арестанта тяжело смотрели из-под опухших век. — И кстати, у меня создалось впечатление, что вы переместили ключ в другую руку как раз перед последней попыткой выкрутить мне бороду. Сейчас он находится, насколько я понимаю, в кармане вашего сюртука с левой стороны.

Грейтхауз опустил голову, а когда поднял ее снова, на лице была растерянная — если не жалкая — улыбка.

— Как ты сам сказал в больнице, нельзя обвинять ветер в том, что он хочет дуть.

— Совершенно верно. Тем не менее я когда-то выбрил несколько человек, пытавшихся направить свой ветер в мою сторону. Ключ, будьте добры? — Он пошевелил омерзительными пальцами.

— А потом захочешь пистолет? — спросил Грейтхауз, доставая ключ из кармана сюртука и опуская Слотеру в ладонь.

— В этом нет необходимости. Я уверен, что вы не станете в меня стрелять — по крайней мере до тех пор, пока не получите ларец. Кроме того, сырая погода с порохом не дружит.

Слотер выбросил ключ в провал. Слышно было, как он металлически звякнул, стукнувшись о дерево. А Слотер, избавившись от этого препятствия на пути к жизни титулованного негодяя, улыбнулся королевской улыбкой:

— Итак, в путь, джентльмены!

Не обращая внимания на Мэтью, который высунул из-под плаща ствол пистолета как символ угрозы, Слотер вылез из фургона и зашагал, твердо ставя ноги в грязь, по коварной дороге в долину Форт-Лоренса.

Грейтхауз направился за ним.

Мэтью почувствовал, как подступает к горлу ком, будто его душат. Признание, понял он. Все слова перепутались с этим словом. Он протянул руку, схватил Грейтхауза за рукав.

— Хадсон! — начал он, почти задыхаясь.

Грейтхауз посмотрел на него из-под опущенных бровей.

— Послушайте, — заговорил Мэтью. — Нам не надо туда за ним. Я должен вам что-то…

— Идете, сэры? — окликнул их Слотер, удалившийся уже ярдов на двадцать.

— Все в порядке, Мэтью, — ответил вполголоса Грейтхауз. — Я с ним справлюсь, не волнуйся. Ключ от кандалов у меня в кармане, а выбросил он ключ от моей комнаты в пансионе. — Грейтхауз обернулся к Слотеру: — Мы идем! — ответил он и вылез из телеги на раскисшую дорогу.

Мэтью смотрел, как он ступает за Слотером по уходящей вниз колее. Мокрая погода с порохом не дружит. Тоже верно. И пистолет у него в руке может оказаться бесполезным, если наступит время спустить курок. Жаль, что Грейтхауз не захватил рапиру: это помогло бы при любой погоде, в солнце или в дождь. А ему надо вылезать из телеги навстречу тому, что ждет его впереди, затолкать чувство вины поглубже, туда, где была когда-то храбрость. Он что, сам начал верить в эти байки о своей звездной знаменитости, сочиненные «Уховерткой»? Так низко он пал с лета?

Грейтхауз остановился его подождать, остановился и шедший перед ним Слотер. В хороших манерах этому убийце никак не откажешь.

Когда ботинки Мэтью коснулись земли, он почти ждал, что она разверзнется, поглотить его, поплывет с ним вниз, вниз, вниз, где давно разожжен для его уюта новый зимний очаг — в аду.

И он пошел вперед, неся невидимые кандалы, превращающие в заключенных даже самых богатых людей.

Глава тринадцатая

Шагая за Грейтхаузом в нескольких ярдах, Мэтью дважды чуть не заговорил о деньгах профессора Фелла, но оба раза его перебивал внутренний голос:

«Ты его слышал? Он же сказал: не волнуйся. Твой старший напарник сказал, и он тебе мозги вышибет, если ты сообщишь ему сейчас, в этот прискорбный момент, что у тебя хватит денег выкупить Зеда. Так что сделай себе одолжение: подержи язык за зубами».

С неба по-прежнему сыпалась противная мелкая морось. Они шли в щупальцах тумана, который тоже не улучшал Мэтью настроения. Щупальца медленно переползали вокруг, будто затягивая глубже, и Мэтью не мог не вспомнить красного осьминога на бумажной печати и его восемь щупалец, раскинувшихся, чтобы захватить мир.

Внизу у дороги сквозь туман показалась зеленая стена футов пятнадцати высотой, кое-где покрытая пятнами винно-красного и светло-желтого. Сперва Мэтью решил, что это какой-то исключительно густой участок леса, но через десяток ярдов разобрал, что это отдельные древесные стволы, заостренные топором на концах, оплетенные паутиной лиан и лоз, протянувшихся из лесу, чтобы вернуть себе территорию, бывшую когда-то Форт-Лоренсом. Мертвый город — и совершенно безмолвный. Дорога плавно изгибалась влево и входила в форт через обгорелую неровную брешь, где когда-то стояли главные ворота. Вдруг что-то захрустело в лесу справа, тяжелое и темное, отчего даже Слотер замер посреди грязной дороги. Но что бы это ни было — лось или дикий кабан скорее всего, — тварь пошла своей дорогой и исчезла в густом подлеске.

— Дай мне пистолет, — велел Грейтхауз, и Мэтью с облегчением передал ему оружие. Остановившийся было Слотер пошел вперед, но Грейтхауз крикнул ему:

— Подожди!

Босоногий изверг из мясницкой цирюльни послушался кротко, как ягненок.

По мере приближения к форту становилось ясно, что огонь обошелся с голландцами немилосердно. Большие участки древесной стены выгорели начисто, и следы стихии виднелись под природной сетью даже тридцать лет спустя. Бывшая караульная у правого переднего угла превратилась в свалку горелых бревен, удерживаемых вместе только лианами. Крыша, напоминавшая шляпу колдуна, провалилась и висела над стеной под странным углом, будто отвергающим силу тяжести. Мэтью видел кое-где пушечные порты, вполне пригодные по размерам, чтобы стволы ружей извергали из них заряды щебня, гвоздей или стекла, если не свинцовые пули. Но было ясно и то, что исход этой битвы решили индейский томагавк и тетива, и Мэтью подумал, сколько же еще наконечников стрел можно найти в этих бревнах. Или сколько скелетов лежит внутри стен.

— Правда, красиво? — Слотер остановился перед дырой, где были ворота. Подбоченился и залюбовался так, будто он уже граф, а это — его замок безумца. — Мы его нашли на старой карте. Как раз то, что нужно двум работягам с большой дороги, чтобы передохнуть на пару дней и спрятать свое золото под надежной охраной забытых мертвецов. — Он широко улыбнулся своим новым партнерам. — Не зайти ли нам?

— Ты первый, — показал пистолетом Грейтхауз.

— Вам все еще необходимо размахивать этой штукой? Я думал, мы это уже прошли. — Вдруг Слотер скривился и схватился за живот. — О Боже. Из уважения к вам, джентльмены, я удерживал в себе дерьмо, но сейчас должен его выпустить. Прошу прошения.

Он зашагал влево, в небольшую впадину, полную ветвей и листьев.

— И куда это ты? — двинулся за ним Грейтхауз.

— Я только что сказал. — Слотер метнул на него неприязненный взгляд. — Хотите подержать меня за руку?

Он спустился в лощинку, не обращая внимания на пистолет, и стащил с себя штаны, обнажив большую белую округлость. Мэтью и Грейтхауз тут же отвели глаза.

— Оставайся на виду! — велел Грейтхауз, сделав несколько шагов в сторону. Послышались ругательства, кряхтение, охание, из чего было ясно, что процесс действительно тяжелый. Мэтью видел только макушку Слотера, и больше ничего видеть не хотел бы. Наконец звуки стихли, послышалось шуршание горсти собираемых и, очевидно, используемых листьев. Снова появился Слотер, уже с завязанными штанами. За ним хвостом волочился подол серой рубашки.

— Благодарю, — сказал он. — Теперь я готов.

— Иди вперед, — велел Грейтхауз. — И медленно.

Слотер вошел в мертвый форт, затем Грейтхауз, отстав на несколько футов, и следом Мэтью.

В развалинах стен лежали руины небольшого поселка. Лошадиные тропы между бревенчатыми зданиями заросли сорняками, терялись под мусором вроде разломанных бочек и разбитой посуды. Огонь сожрал внутренности почти всех зданий, оставив обгорелые головешки бревен. Перевернутый фургон и голые оконные рамы со срубленными ставнями на немногих уцелевших домах свидетельствовали о бурных событиях. Сорванные с петель двери валялись на земле. Ворвавшись в стены, индейцы разрушали дом за домом, и Мэтью не думал, чтобы через час после падения стен много поселенцев осталось в живых.

Но скелетов в развалинах Форт-Лоренса Мэтью не видел и был благодарен за это судьбе. Либо индейцы унесли трупы, либо пришли потом другие голландцы и похоронили собратьев. Но все равно место было мрачное, и воображение быстро рисовало обугленные трупы в кучах остывшей золы.

В этой картинке был единственный положительный момент: моросящий дождь стал мельче, хотя небо по-прежнему было низким и свинцовым. С запада начинал задувать холодный ветер, показывая, что дни осени уже сочтены.

Грейтхауз и Мэтью уходили вслед за Слотером все глубже и глубже к центру поселка. Мэтью дернулся, чуть не наступив на голову фарфоровой куколки — синие глаза смотрели из гущи бурьяна, а тело давно уже было раздавлено в пыль. Потом появилось несколько нетронутых бревенчатых хижин и еще два сооружения — судя по всему, сарай и небольшой склад. Они стояли кольцом, окружая площадь с каменным колодцем под остроконечной крышей. И сарай, и склад испытали на себе действие огня, но остались стоять, хижины же находились на разных стадиях разрушения. Слотер направился к хижине, у которой была целая крыша, и Мэтью понял, что они дошли до тайника разбойника.

— Стой! — крикнул Грейтхауз прежде, чем Слотер вошел в дыру, где когда-то была дверь. Слотер остановился на пороге и подождал, скривившись в гримасе, которую можно было бы назвать раздраженной.

— Как вам будет угодно, сэр. Желаете войти первым и убедиться, что я не заведу вас на половицы, которые провалятся у вас под ногами?

Грейтхауз внимательно смотрел внутрь хижины, и Мэтью тоже. Там было темно и мало что видно.

— Давай вперед, — велел Грейтхауз, подкрепив слова движением пистолета.

Босые ноги Слотера оставили на половицах грязные следы.

Единственная комната оказалась мрачной и суровой и явно была такой с самого начала. Но Слотер и Рэттисон соорудили себе здесь что-то вроде жилища. На полу валялись две кучи соломы, как подстилка у Джеймса, но побольше, для людей. В очаге из тесаного камня лежала груда золы и куски обугленной еды, а рядом с очагом — котлы и сковородки, указывающие, что хотя бы один из негодяев что-то готовил. Еще были два исцарапанных стула и сундук с кожаной обивкой, служивший в основном столом. Пара шерстяных одеял, сложенных в углу, указывала, что стремление к порядку может существовать и в сердце хаоса. И Грейтхауз, и Мэтью сразу отметили, что возле камина стоит прислоненная к стене деревянная лопата с железной оковкой на конце.

Именно к этому приспособлению направился Слотер, когда Грейтхауз резко сказал:

— Стой!

Слотер не обратил внимания, и тогда Грейтхауз большим пальцем взвел курок до конца.

Слотер застыл, протянув руку к лопате.

— Я все же полагал, что вы хотите получить ларец. Если так, то лопата нам пригодится.

Грейтхауз держал пистолет наведенным и у него подрагивала щека.

— Ладно, возьми ее.

Слотер подошел к одной из куч соломы и отбросил ее ногой. Мэтью решил, что Слотер не доверял Рэттисону и потому спал на своем сокровище. Слотер ударил лопатой в пол, оторвал короткую доску и отложил в сторону. Потом поднял и отодвинул еще три, после чего отступил и с издевательским поклоном произнес:

— Сэры, ваше сокровище вас ждет.

Настороженно глядя на лопату в руке Слотера, Грейтхауз и Мэтью подошли заглянуть в дыру — и увидели соломенный прямоугольник.

— Оно внизу, — пояснил Слотер. — Желаете вы копать или я сам буду?

— Ты, — ответил Грейтхауз. — Но если что-нибудь полетит нам в глаза…

— Человек с пистолетом опасается пригоршни сена, — грустно улыбнулся Слотер. — Куда катится мир? — И начал вскапывать солому, аккуратно складывая ее рядом с отверстием в полу.

— Вы действительно потрудились его спрятать, — заметил Мэтью, наблюдая работу Слотера. Сердце у него забилось сильнее. Когда ларец выйдет на поверхность, останется адова работа доставить обратно к фургону резко протестующего арестанта. — Подозреваю, вы не доверяли Рэттисону в той степени, в которой вам хотелось бы?

— Я вообще никому не доверяю, хочется мне того или нет. — В сером сумраке кружилась соломенная пыль. — Но в основном я беспокоился из-за индейцев. Они все еще поблизости, я их видел, когда они тут шныряли. Не хотелось бы, чтобы они нашли ларец с золотыми безделушками прямо посреди… — Железо лопаты стукнуло обо что-то твердое. — Ну, вот так. Не слишком глубоко, но достаточно. Возьмите.

Он протянул лопату Мэтью — тот помедлил, глядя на Грейтхауза. Получил утвердительный кивок и принял лопату.

Слотер присел, обеими руками убрал последний слой соломы и вытащил нечто, завернутое в грязную мешковину. Медленно, поскольку предмет этот казался тяжелым, он снял мешковину и бросил на пол.

— Ну вот, — произнес он с заметной гордостью. — Результат нашего соглашения.

Самый обыкновенный ларец дюймов шести высотой, сделанный из полированного темного дерева. Слотер повернул его, демонстрируя две медные щеколды, по одной вертикально с каждой стороны от замочной скважины.

— Я его вам открою, — предупредительно предложил Слотер и тут же положил палец на щеколду.

— Не так сразу, — остановил его напряженный голос Грейтхауза. Пистолет смотрел точно на Слотера. — Я вижу замочную скважину. Где ключ?

— Ключ не нужен, ларец не заперт, могу вас заверить.

— Естественно было бы запереть ларец перед тем, как закапывать. Я бы запер.

— Сэр! — Слотер снова улыбнулся, как бедному дурачку. — Это же ларец, а не змея. Он вас не укусит.

— Из собственного опыта, мистер Слотер, я знаю, что и ларец способен укусить. Особенно если у него внутри метательный нож или пистолет. Конечно, сырая погода с порохом не дружит, но я бы сказал, что этот ларец остался сухим в соломе и в мешке. Это намеренно? И там действительно пистолет?

— Нет, и ключа у меня никогда не было. Устраивает вас? Могу я сейчас его открыть, чтобы мы занялись делом?

И снова палец его лег на щеколду.

— Я сказал «нет». Возьми его, очень осторожно. Вынесем на свет. Шевелись.

Слотер вздохнул и двинулся наружу с ларцом в руках, Грейтхауз за ним. Мэтью отложил лопату и направился следом, но тут его внимание привлек мешок, скрывавший ларец. Не столько сам мешок, сколько надпись на этом мешке, сделанная яркой красной краской. Подняв мешок, Мэтью поднес его к тусклому свету из ближайшего окна и прочел: «Колбаски миссис Такк». И девиз: «Такк’ая радость!».

— Мэтью, не застревай! — позвал его Грейтхауз.

Странно, подумал Мэтью. Что-то во всем этом очень странное. Но у разбойников не меньше прав есть горячую колбасу, чем у посетителей Салли Алмонд. Или же они похитили направляющийся в Нью-Йорк груз. И все равно… странно.

Он опустил мешок в дыру и вышел.

Слотер дошел уже почти до колодца, остановился и обернулся. Подождал, пока подойдут остальные. Снова глянул на Грейтхауза, на Мэтью, снова на Грейтхауза.

— Если вы не доверяете мне открыть ларец, откройте его сами. А еще лучше — пусть откроет Мэтью. У него, мне кажется, есть и ум, и храбрость.

— Я открою сам! — вспыхнул Грейтхауз, но видно было: он чует нечто такое, что ему не нравится. — Ты стой и держи его, пальцы подальше от щеколд. Мэтью! — Он протянул младшему пистолет. — Не упускай его из-под прицела, а надо будет — застрелишь. Сможешь?

Мэтью кивнул, беря пистолет, но на самом деле не был уверен. В голосе Грейтхауза слышалось напряжение, подсказывающее, что может и правда возникнуть необходимость всадить свинец в голову Слотера, что тот задумал какую-то хитрость, и снова возникло чувство, что они не владеют ситуацией. Он отлично поражал мишени на уроках стрельбы и угрожал Слотеру, размахивая пистолетом, но сейчас шла другая игра.

— Осторожнее с этой штукой, Мэтью, — небрежно заметил Слотер. — Нехорошо будет попусту потратить свой единственный выстрел, и упаси тебя Господь случайно подстрелить мистера Грейтхауза.

Это заявление заставило Мэтью отодвинуть пистолет на несколько дюймов в сторону.

— А ты заткнись, — бросил Грейтхауз.

Он стоял футах в десяти от Слотера, и тот протягивал ему ларец, предлагая открыть. И все же Грейтхауз не подходил к нему. Звериным инстинктом он чуял в воздухе какое-то коварство.

— Тогда давайте! А то эта штука тяжелее, чем кажется с виду. Там же все деньги. — Грейтхауз не двинулся с места, и Слотер добавил: — Ладно, я его поставлю на землю и отойду. Нагнетесь и…

Он сделал движение, будто собираясь поставить ларец на землю.

— Стой где стоишь! — раздалась команда Грейтхауза. — Вот так. И чтобы руки на виду. Я видал ларцы, которые стреляют лезвием.

Слотер засмеялся, но теперь в его смехе слышалась хрипотца злости.

— Черт возьми, это же ларец! Обыкновенный ларец, не видно, что ли? — Он завертел его под разными углами. — И тяжелый. Господи Иисусе, мне так и стоять, пока корни не вырастут?

— Мэтью? — Грейтхауз не сводил взгляда со Слотера. — Сделай пять шагов вправо и три вперед. Чтобы тебе ничего не загораживало цель.

Он подождал, пока Мэтью занял нужную позицию, но более чистая линия прицела не успокоила нервы. Грейтхауз, казалось, выпятил грудь, будто бросая вызов судьбе, и прошел несколько шагов, отделявших его от противника.

— Надо отодвинуть щеколды в разные стороны, большими пальцами. Правую — вправо, левую — влево. Все очень просто.

Грейтхауз приложил пальцы, надавил. Ничего не произошло.

— Он заперт!

— Он не заперт. Механизм довольно тугой. Мне сделать самому?

Грейтхауз повторил попытку. Левая щеколда сдвинулась с легким металлическим скрежетом, правая сопротивлялась.

— Я думал, вы мужчина, — бросил Слотер.

Грейтхауз сильнее надавил на правую щеколду. Она сдвинулась, и снова с металлическим скрежетом.

То, что случилось потом, навеки впечаталось Мэтью в память, хотя произошло это с быстротой и бурной силой вихря.

Как только правая щеколда остановилась, раздался душераздирающий и рвущий уши грохот пистолетного выстрела в упор.

Из замочной скважины в лицо Грейтхауза хлестнуло пороховым дымом и искрами, его ослепило. Мэтью вздрогнул и прицелился, но ему пришлось уклониться от брошенного в него дымящегося ларца. На лице Слотера застыл адский оскал усмешки. С Мэтью сбило треуголку, он поскользнулся, упал, пистолет выстрелил, и пуля прошла далеко за спиной Слотера. Грейтхауз покачнулся вперед, взметнув руки к лицу, но Слотер вдруг налетел на него, и Мэтью стал свидетелем жуткого, невероятного превращения.

С каждым шагом к жертве Слотер, казалось, вырастал. Расширялся, заполнял одежду, будто выпускал мышцы и сухожилия, сжатые до того в комок, чтобы выглядеть меньше. Позвоночник удлинился, грудь выдалась вперед, плечи вздулись буграми. У Мэтью мелькнула безумная мысль: это он вылезает из норы. Омерзительная улыбка прилипла к лицу Слотера, синие глаза сделались огромными, дикими и чуть ли не светились радостью убийства. Он сунул руку назад, под рубашку, и вытащил обратно, что-то в ней зажав, открыл серебристый гладкий цилиндр, похожий на инструмент врача. Блеснуло кривое лезвие. Ухватив Грейтхауза согнутым локтем за шею, он сдавил так, что у того кровь бросилась в лицо, и с яростной целеустремленностью принялся всаживать Грейтхаузу нож между лопаток.

Мэтью не успел еще подняться с земли, как Грейтхауз уже получил три раны и нож входил в него четвертый раз. Мэтью хрипло вскрикнул и сделал единственное, что мог — запустил пистолетом в голову Слотера. Пистолет полетел, кувыркаясь, ударил убийцу в правое плечо, прервав пятый удар ножа. Но Слотер не выпустил своей жертвы — он метнул Грейтхауза в сторону колодца, как мешок с зерном.

Грейтхауз перевалился через борт головой вперед. Веревка ведра свисала с ворота, но схватить ее у Грейтхауза шансов не было, и он с плеском упал в воду.

Все внимание Слотера переключилось на второго конвоира.

Перед Мэтью во всей своей мерзкой славе стоял убийца с сатанинской гримасой, которую Мэтью видел при первом посещении Вестервика. Ему уже не надо было притворяться. Оскаленный хищник поднял тонкое окровавленное лезвие и сказал молящим голосом:

— Ну, что же ты? Беги! Беги!

Мэтью услышал из колодца булькающий хрип, отозвавшийся эхом от стен. Грейтхаузу предстояло захлебнуться либо водой, либо собственной кровью.

Мэтью осмелился глянуть на лежащий чуть поодаль ларец, и тут же Слотер с ужасающей мощью бросился к нему. Мэтью побежал к ларцу, показавшему свою прочность тем, что не раскрылся при ударе о землю, и поднял, успев поразиться, что ларец тяжел, как смертный грех. В его нынешнем положении это был ум против мышц, и Мэтью швырнул ларец в Слотера со всего размаху, когда скрюченные пальцы потянулись к его лицу, а лезвие мелькнуло у горла.

Ларец ударил Слотера и отскочил, как налетевшая на стену птица. Но удар сбил ему дыхание, дал время Мэтью нырнуть под опускающуюся руку с ножом и броситься к истинному месту своего назначения.

Он прыгнул в колодец.

Схватив веревку, он соскользнул в мокрую темноту так быстро, что кожа на ладонях чуть не задымилась. Ничего с этой болью он разберется потом.

Мэтью плюхнулся в холодную воду почти на голову Хадсону Грейтхаузу, и уцепился одной рукой за ведро, другой обхватив Грейтхауза поперек груди.

Послышался рокот ожившего деревянного механизма. Веревка натянулась. Мэтью поднял голову и увидел, что Слотер вглядывается вниз с высоты двадцать футов. И пытается поднять ведро, нажимая на рукоять ворота.

Мэтью не отпускал, шлепая по воде и сопротивляясь тяге. Грейтхауз рядом с ним закашлялся, заплевался, стал дергаться. Будто приходил в себя и готов был драться за жизнь.

— Ну ладно! — Слотер отпустил ворот, списав эту небольшую схватку как проигранную. Голос его гулко отдавался в каменном колодце. — Думаешь, Мэтью, ты такой умный? Думаешь, я дам тебе оттуда вылезти? Погоди, сейчас увидишь!

Он скрылся из виду.

— А… — прохрипел Грейтхауз. — Черт…

— Держитесь за меня, я не выпущу.

— Ты… дурак… каких свет не видел…

— Держитесь, и все — слышите? — Ответа не было. Грейтхауз дышал с влажными прерывистыми хрипами. — Слышите?

— Слышу. — Ответ был таким тихим и слабым, что Мэтью испугался: Грейтхауз в любую секунду мог уйти под воду.

Сверху донесся стук и звон. Мэтью увидел мелькнувшую оковку лопаты, которой выбивали ворот из опоры. Внезапно веревка ослабла, и деревянный ворот полетел в колодец. Мэтью изогнулся, прикрыв собой Грейтхауза. Тяжелый удар пришелся ему в левое плечо. Веревка упала в воду, оплетя кольцами Мэтью и Грейтхауза.

— Сколь веревочке ни виться, — сказал Слотер и захохотал своим похоронным колоколом, весьма довольный собственным остроумием. — А вот этим можете себе могилу выкопать!

Он занес руку и метнул вниз лопату как дополнительный инструмент убийства и издевательства.

И снова Мэтью прикрыл телом Грейтхауза, но лопата зацепила каменную стену острием, выбила искры, заметалась между стенами, теряя убойную силу, упала в воду рядом с Мэтью, булькнула и исчезла.

Исчез и Тиранус Слотер.

— Черт, — произнес Грейтхауз, поднимая лицо от воды. Шерстяную шляпу он потерял, волосы прилипли к голове. Едва заметно шевелились под ним ноги. — Мне конец.

— Еще нет.

— Что ты… понимаешь. Он нас перехитрил, гад. Ларец взорвался.

— Помолчи и побереги силы.

— Я думал, что в меня стреляли. — Он вздрогнул, и снова его лицо погрузилось в воду. Мэтью уже готов был подхватить его под подбородок, но Грейтхауз закашлялся, поднял голову и снова сделал вдох. — Пырнул ножом. Попался на старый трюк.

— На какой старый трюк?

— В жопе держал. Достал, когда… срать ходил. А он же мне говорил, еще там. Говорил мне.

Грейтхауз бессмысленно лопотал, но Мэтью понял, о чем он. В больнице, Слотер тогда сказал: «Но радость заглянуть мне в задницу они оставили вам». Мэтью вспомнил серебристый цилиндр — наверное, медицинский прибор какой-то. Украден, очевидно, из докторского саквояжа в квакерской больнице, и кража была замаскирована под нападение на пациента. Такой хитрец как Слотер вполне на это способен. Трудно сказать, сколько времени он хранил это лезвие, готовый пустить его в ход, когда придет время. И вот сегодня время пришло.

— Мне пора прощаться, — донесся голос Слотера. — Должен вам сказать, джентльмены, что с вами было интересно.

Грейтхауз промычал нечто невнятное. Мэтью ничего не сказал, думая лишь о том, чтобы удержаться на воде. Было холодно, болело плечо и содранные руки, и все труднее было держать и себя, и Грейтхауза на поверхности.

— Это не так уж страшно, — сказал Слотер. — Я про утонуть. Очень недолгие мучения. Ну, понятно, мне легко говорить, да?

— Мы еще живы, — ответил Мэтью.

— Да нет, — донеслась ответная реплика. — Уже нет, просто вы еще этого не поняли.

У Мэтью начали ныть ноги. Дыхание Грейтхауза было тяжелым и прерывистым, как стук телеги по булыжной мостовой.

— Спасибо вам за небольшую тренировку. — Слотер наклонился над колодцем — темная тень без лица. — Помогли стряхнуть ржавчину с шарниров. И очень приятно снова убедиться, что знание человеческой натуры не покинуло меня в те дни, когда я был лишен удовольствий этого мира. Итак, сэры, всего вам доброго, и желаю вам гнить в самой глубокой яме ада, предназначенной для тех, кто считал себя слишком умным.

Безлицая тень поклонилась и исчезла из круглого отверстия колодца.

— Слотер! Слотер! — крикнул Мэтью, но Слотер не вернулся, и Мэтью пересталкричать, потому что не было смысла — да и вообще не было смысла звать к себе хладнокровное убийство.

Продолжая месить воду, он старался собраться с мыслями. Взять себя в руки, отбросить леденящие щупальца панического страха. Что там говорил Слотер насчет того, что это место долго не найдут, пока он, Мэтью, и Грейтхауз будут гнить в могилах?

Или на дне колодца.

«Я не буду сдаваться, — подумал он. — Должен быть выход!»

Грейтхауз задрожал. Испустил долгий, страшный вздох.

— Я кончился, — сказал он. — Ничего… ничего от меня не осталось.

И с этим пониманием себя и своих оков в этом мире, суровом до невыносимости, Грейтхауз-большой, Грейтхауз-здоровяк, боец и фехтовальщик, учитель и друг, баптист, молча ушел под воду.

Часть третья ВРЕМЯ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ ДЛЯ АНГЛИЧАНИНА

Глава четырнадцатая

Мэтью, державший Грейтхауза за плащ, не отпустил. Ноги нашаривали что-нибудь внизу и позади, где полудюймовый выступ стены мог дать опору, но находили лишь скользкий мох. Однако вопреки всему Мэтью вытащил лицо Грейтхауза из воды.

— Зато от меня еще осталось много, — ответил Мэтью на его последние слова.

— Дурак… ты, — просипел Грейтхауз и взорвался кашлем. Кровь брызнула Мэтью в лицо.

— Плащ снимите, он вас вниз тянет.

Лицо Грейтхауза снова стало погружаться в воду. Когда вода дошла до ноздрей, Мэтью схватил его за волосы и дернул назад.

— Выше голову! — Он сам знал, что это звучит глупо, но уж как получилось. — Пошарьте сзади, нащупайте опору!

— Все по… по порядку. Этот гад…

Он замотал головой, не в силах закончить мысль. Мэтью чувствовал, как напарник шарит сзади ногами — значит, сквозь муку и потрясение пробивалось желание жить. Настолько, что вылетевший из воды локоть угодил Мэтью в челюсть, едва не завершив летопись его усилий. Когда искры перед глазами растаяли, он услышал слова:

— Есть что-то. Правый каблук… вклинился куда-то.

Это было все, на что Мэтью мог надеяться. Он сумел снять с Грейтхауза плащ и отпихнуть в сторону. Было очень тесно, и веревка плавала вокруг змеиными кольцами. Мэтью снял плащ и с себя, погрузившись для этого в холодные объятия колодца, туда же отправился винно-красный сюртук, потому что тоже тянул вниз. Жилет Мэтью оставил — хотя бы ради тепла. Зато почувствовал, что вниз тянут ботинки. Новые, черт возьми, ботинки, только что доставленные. На глаза навернулись злые слезы. Так нечестно: купить новые ботинки и быть вынужденным собственными руками бросить их во мрак деревенского колодца!

Спокойнее, сказал он себе. Потому что то, что он принял за злость, оказалось паникой. Он посмотрел вверх, на внутренность двускатной крыши. Двадцать футов до верха колодца. Не меньше двадцати.

Мэтью становилось по-настоящему холодно, его начинала пробирать дрожь.

Грейтхауз снова закашлялся. Приложил руку ко рту, тяжело заморгал, увидев красное пятно.

— Уделал он меня, — прохрипел он. — Слушай, Мэтью…

— Поберегите дыхание.

Мэтью месил воду ногами и руками, вкладывая в это настоящие усилия, и боялся, что если Грейтхауз соскользнет с узкой полки, за которую держится правым каблуком, то уйдет под воду окончательно.

— Говорил я… — Грейтхауз замолчал, сглотнул кровь и начал снова. В тусклом свете из-под крыши колодца лицо его казалось призрачно-серым. — Говорил… что с ним справлюсь. Ошибся. Прости.

Мэтью не знал, что на это сказать, потому что сам готов был просить прощения у Грейтхауза. Но ладно, решил он, пока подождет. А сейчас надо снять ботинки, пока они его не утянули на дно.

Он согнулся под водой, справился как-то с одним, чтоб его черти взяли, освободил ногу и был вынужден вынырнуть подышать. Потом повторил это трудное дело, и подумал, что можно было бы их и оставить.

Грейтхауз все еще держал лицо над водой, раскинув руки в стороны, цепляясь пальцами за какие-то неровности в стене, которые удалось нащупать. Глаза его были закрыты, дыхание неровное.

Мэтью снова глянул вверх. Господи, как же далеко! Если что-то делать, то быстро, иначе силы, да и сама жизнь и желание жить уйдут от него, прихрамывая, как больная лошадь.

Внезапно Грейтхауз сорвался с выступа и круги сомкнулись над его головой. Мэтью мгновенно ухватил его за сюртук и попытался вытащить. На сей раз Грейтхауз сам ему помог, брыкаясь и дергаясь, нащупывая пальцами на стене, за что ухватиться. Потом успокоился, найдя себе зацепку на стыке двух камней, где едва ли мог удержаться червяк.

Мэтью снова оглядел колодец, его недосягаемый верх. Лопата, подумал он. Ушла на дно. Интересно, глубок ли колодец. Удастся ли ее найти?

— Я сейчас уйду под воду, — сообщил Мэтью и добавил: — нарочно. Не отпускайте рук.

Грейтхауз не ответил — его трясло то ли от холода, то ли от усилий, то ли от того и другого вместе. Мэтью вдохнул и выдохнул, чтобы быстрее погрузиться. Толкнул себя под воду, ногами вперед, сложив руки и гребя в сторону дна. И ощупывая слева и справа, выбрасывая ноги в стороны, все глубже и глубже — пока разутые ступни не коснулись камней. Поиски ощупью сделались лихорадочными — легкие до судорог жаждали воздуха. Мэтью боялся, что не сумеет выплыть или не хватит сил повторить спуск.

Локоть на что-то наткнулся. Дернувшись в ту сторону, Мэтью нащупал стену, провел рукой и вцепился пальцами в черенок лопаты, упершейся оковкой в дно, будто готовый инструмент гробокопателя. Только на этот раз, подумал Мэтью, может быть, гробовыкапывателя.

Схватив лопату, он оттолкнулся от дна и быстро всплыл.

Вырвавшись на поверхность и стирая воду с лица, увидел, что Грейтхауз держится за выступ всего одной рукой.

Обостренными опасностью — может быть, даже до болезненности — чувствами, Мэтью точно угадал, что нужно найти. Подходящая трещина между камнями отыскалась в нескольких дюймах над водой, и он, занеся лопату над головой, всадил в эту трещину железную оковку. Потом резко опустил черенок вниз, и лопату заклинило между стенами, поскольку длина ее превосходила ширину колодца. Взявшись за середину, Мэтью проверил ее на крепость — лопата держала твердо. Вот теперь уже было за что зацепиться Грейтхаузу, если его удастся заставить еще какое-то время драться за жизнь.

Схватив Грейтхауза за руку, Мэтью направил ее к лопате и увидел, замерев от радости, как пальцы сжались на черенке мертвой хваткой. Только бы тяжесть Грейтхауза не переломила черенок и не выбила лопату из упора, но тут уж остается лишь молиться и надеяться.

— Ну, еще чуть-чуть, еще, — говорил Мэтью, как говорят ребенку, и Грейтхауз позволил Мэтью переложить его вторую руку на этот импровизированный якорь спасения. Лопата не прогнулась, не переломилась пополам. Грейтхауз висел на ней, подняв лицо к свету.

Победа весьма шаткая в лучшем случае.

Мэтью взялся за плавающую вокруг веревку. Ведро наполнилось водой и ушло на дно, но деревянный ворот, толстый как небольшое бревно и фута три длиной, все еще плавал. Мэтью сразу отбросил идею отвязать веревку от ворота — узел был густо пропитан смолой. Выбора не оставалось: если он хочет вынести веревку наверх и привязать к крыше изнутри — а это единственный способ вытащить Грейтхауза, — придется тащить с собой и ворот. «Если ты вообще выберешься», — сказал он себе.

Плюхаясь в воде, он дважды обмотал себя веревкой под мышками.

— Хадсон! — позвал он. — Держаться можете?

Вместо ответа Грейтхауз издал низкий утробный звук, и Мэтью этого было достаточно.

— Я сейчас вылезу наверх. — Он специально не сказал «попытаюсь вылезти». Неудача этой попытки означала конец для них обоих. — Держитесь, слышите?

Последнее было обращено равным образом и к Грейтхаузу, и к собственной решимости.

Потом он уперся ногами в противоположные стороны колодца, нащупывая пальцами ног упоры в стенах, расставил руки и напряг, держась в распоре. Медленно, дюйм за дюймом, он вылезал из воды, все выше и выше, как паук, волочащий за собой собственную сеть.

Он уже прополз футов шесть, когда правая нога соскользнула, содранные ладони царапнули стены, и Мэтью снова рухнул в воду, чудом не зацепив Грейтхауза и лопату. Оставалось одно — собраться и начать сначала, не давая какому-то рациональному уголку разума уговорить себя, что это невозможно.

На этот раз он и шести футов не пролез — поскользнулся и упал, оставив на камне кровавый след ладоней. Секунду он молотил воду, сжимая и разжимая кулаки для проверки пальцев, — и снова полез вверх.

Медленно, медленно подымался в гору паук. Здесь схватился, здесь уперся, правой ногой на едва заметный выступ, левая ищет, куда нажать, и все это время напряжение мышц, которые нельзя расслабить, потому что лишь напряжение позволяет пауку хранить равновесие. Вверх и вверх, таща за собой веревку, а ее тяжесть тоже тянет вниз, в воду. Несколько секунд передышки, не расслабляя мышц. И снова вверх, распирая стены ладонями и ступнями, вперед, ища новую опору, шириной всего в полдюйма, но острую как нож.

Мэтью потерял упор, пролетел три фута вниз — и сумел зацепиться. На сей раз он не стал подавлять крик боли, лишь закрыл глаза, когда эта боль волной накрыла его.

После этого напоминания о собственной смертности он позволил себе взглянуть вниз. Грейтхауз в десяти футах ниже все еще держался за лопату. Мэтью оставалось еще полпути.

Он двинулся вверх, но руки и ноги начали предательски дрожать, и он очень ясно подумал о Берри Григсби. Вспомнил, как упал на винограднике Чепела, когда за ним гнались ястребы и убийцы, и как Берри — растрепанная, окровавленная, перепуганная, крикнула ему: «Вставай!» — и сама остановилась, чтобы помочь ему подняться, пусть даже пинками. Пнул бы его кто сейчас.

Он снова ее увидит. Он пожелал этого изо всех душевных сил. Он даже пригласит ее на танцы при первой возможности, если сейчас останется жив. Танцором он всегда был неважным, но будь он проклят, если не сотрет в танце паркет в опилки. Если останется жив.

Соскользнула правая ладонь, еще несколько футов он потерял, пока не сумел остановить падение. В конце концов, что такое боль? Мелочь, которую надо выдержать, стиснув зубы, можно еще и слезинку пролить. И все.

«Просто вы еще этого не поняли».

Он отсек этот голос, грозящий его ослабить и разрушить. Пусть Слотер и ушел, от него осталось достаточно, чтобы завершить дело убийства.

Паук расставил руки и ноги, продолжая карабкаться вверх. Не красивый, не грациозный, но решительно настроенный выжить.

Мэтью поднял голову и будто в тумане увидел край колодца в двух футах над собой. Теперь надо действовать очень, очень осторожно, потому что здесь затаилось несчастье. Мэтью приказал себе не лезть наверх раньше времени, но и не давать коленям ослабеть. Самая трудная, самая выматывающая дистанция, какая только была у него в жизни. А потом, с мучительным напряжением всех сил, когда сердце стремилось выскочить из груди, а безжалостно натруженные мышцы дрожали и дергались, он потянулся кверху. Руки вцепились в край колодца, он перебросил тело наружу и с криком боли и торжества рухнул наземь.

Но времени отдыхать не было. Он встал, шатаясь, в изорванных чулках, с окровавленными ступнями, и вперился в колодец.

— Хадсон! — крикнул он. — Есть! Я вылез!

Грейтхауз тяжело висел, опираясь на лопату, опустив голову. У него рот и нос над водой или нет?

— Хадсон, вы меня слышите?

Мэтью снял с себя веревку и вытащил деревянный ворот, висевший на несколько футов ниже. Принялся лихорадочно наматывать веревку на балку, поддерживающую остроконечную крышу, и тут услышал позади себя хихиканье.

Он резко обернулся, объятый холодным страхом, что это Слотер вернулся закончить свою работу. Но увидел он трех индейцев, сидящих на земле по-турецки в десяти ярдах от него.

Они не хихикали — разговаривали. По крайней мере Мэтью предположил, что это их язык. Один наклонился к другому и что-то говорил, кивая. Заметив, что Мэтью на него смотрит, он закрыл рот рукой, будто удерживая в себе слова. Тот, к кому он обращался, пожал плечами и вытряхнул из расшитой бисером сумки наземь несколько предметов, похожих на раковины речных моллюсков. Индеец, говоривший с подхихикиванием, издал теперь звук, определенно означающий смех, и сгреб раковины, кладя их в собственную сумку с таким же узором. Третий индеец, сурово хмурясь, тоже высыпал на землю горсть раковин, и весельчак с радостью ее прибрал к рукам.

Похоже, решил Мэтью, что это выигранное пари.

Все они были голые до пояса, но ниже одеты в оленьи килты, штаны и мокасины. Сидевший в середине победитель игры в ракушки казался существенно старше двух своих спутников, которые, вероятно, были ровесниками Мэтью. У старшего на лице виднелись волнистые линии татуировок, такие же — на груди и на руках, в носу металлическое кольцо, а другие двое — быть может, его сыновья? — не были украшены ни столь сильно, ни столь разнообразно. Головы у них были выбриты, только с затылка свисала прядь волос, и на ней — ленты перьев от трех или четырех индюков, окрашенных в разные оттенки красного, синего и зеленого. У старшего воина на голове красовалась своеобразная шапочка — по обе стороны множество индюшиных перьев, а посередине перо орла, торчащее как символ порядка, возникающего из хаоса. Луки и колчаны лежали на земле. Индейцы были жилисты и поджары, ни унции английского жира. Они повернули к Мэтью удлиненные лица: аристократы леса интересовались, что это еще за дрянь принес кот с помойки.

— Помогите! — Мэтью жестом указал на колодец. — Мой друг ранен! — Ответа, естественно, не последовало. Мэтью попытался по-французски, зная по опыту, что многие индейцы понимают этот язык — пусть даже всего обрывки, передаваемые из поколения в поколение от миссионеров-иезуитов или сульпициан: — Aidez-moi! Mon ami est blessé!

И снова никакой реакции.

— Mon ami est blessé! — повторил Мэтью, напирая на французское слово, означающее раненого. И добавил побудительное: — S’il vous plaît!

Стало ясно, что эти индейцы французского не знают. Они сидели и смотрели так, будто Мэтью обращался к каменным статуям. Но ждать Мэтью не мог. Что будут делать индейцы — это их забота, а ему нужно привязать веревку к балке.

Закончив, он наклонился и крикнул вниз:

— Хадсон, я спускаюсь!

Ухватился окровавленными ладонями за веревку и хотел было перемахнуть через край, и тут пара рук, ощущавшаяся как покрытая кожей сталь, поймала его за плечи и отодвинула в сторону, как пустой мешок.

Трое индейцев смотрели на Грейтхауза, который не шевельнулся и не ответил на крик Мэтью. Мэтью не успел больше ничего крикнуть, как старик что-то сказал двум младшим уже более серьезным голосом — для необразованного слуха Мэтью это прозвучало как «ха-ха-ча-пак!» — и один из молодых без колебаний схватился за веревку и съехал вниз с быстротой молнии. Опустившись рядом с Грейтхаузом, индеец хлопнул его по затылку ладонью, и когда Грейтхауз заворочался и приглушенно то ли застонал, то ли выругался, индеец крикнул наверх какое-то слово. Определенно слово, хотя Мэтью оно показалось просто воплем.

Старик еще что-то приказал резким стаккато, слегка похожим на рокот малого барабана. Молодой человек в колодце обхватил Грейтхауза рукой поперек груди, другой держась за веревку, и начал подниматься, таща раненого с собой. Если бы Мэтью не видел это проявление физической силы собственными глазами, он бы не поверил, что такое возможно. Второй, подстраховывая, повис на веревке (балка заскрипела) и спустился вниз навстречу брату с ношей. Грейтхауз не висел мертвым грузом. Он из последних сил пытался опираться руками и ногами о камни, но Мэтью показалось, что сознание его уже затуманилось, и он думает, будто это два ангела несут его на небеса.

Грейтхауза извлекли из колодца с такой легкостью, что Мэтью сам себе показался фитилем, едва-едва выдерживающим силу тяжести (что вполне отвечало его самочувствию). Старший индеец сказал еще что-то — хе ке шакка тей, — услышал Мэтью, сделал жест, сжимая руку в кулак, и один из жилистых молодцов тут же подхватил Грейтхауза на плечо, словно половинку бараньей туши. «Хай-хай!» — сказал старший и стащил с Грейтхауза ботинки. Вылил из них воду и бросил на землю перед Мэтью. Еще одна короткая команда — что-то вроде резкого выкрика «тат!» — и молодые люди побежали в сторону, противоположную той, откуда Мэтью входил в форт. Тот, что нес Грейтхауза, лишь слегка сгибался под его тяжестью. Мгновение спустя индейцы скрылись среди развалин.

Старший хлопнул в ладоши, привлекая внимание Мэтью, и показал на ботинки. Мэтью понял. Чтобы куда-то идти, ему нужно что-то надеть на ноги. Ботинки оказались велики, но не слишком. Оглядевшись, он заметил, что треуголка его исчезла вместе с ларцом и пистолетом.

Индеец подобрал три лука и колчана и закинул себе на плечи. Лишь когда Мэтью надел второй ботинок, индеец повернулся и пустился бежать за остальными. Мэтью понял, что ему предлагают идти следом или не идти, как ему хочется, но если пойдет, придется успевать, несмотря ни на что.

И он побежал за старым индейцем, на каждом шагу испытывая укол боли от пальцев до колена.

Индеец бежал, не оборачиваясь, среди обгорелых развалин тех хижин, которые, быть может, поджигал его отец. Двоих молодых и Грейтхауза уже не было видно. Мэтью спотыкался, шатался и не падал лишь усилием воли, запасы которой все же не бесконечны. Старик выскочил из форта через зияющую оплетенную лианами брешь в стене и вбежал в сочащийся влагой лес. Мэтью спешил за ним по узкой тропе, по обе стороны которой росла непроходимая чаща. Массивные деревья переплетались ветвями в семидесяти футах над землей. Лианы толще якорных канатов свисали, казалось, прямо с облаков. С тихим шорохом кружились возле ног опавшие листья. Мэтью ощущал такую тяжесть, будто Бог придавил его пальцем. Не только потому, что Грейтхауз тяжело ранен и, вероятно, смертельно. А потому, что Слотер на свободе, и молчание Мэтью и — да, так, — его жадность сыграли свою роль в его бегстве.

Как же теперь жить?

Всего через три-четыре минуты он уже тяжело дышал, ноги налились свинцом, кровь ревела в ушах. Индейцев не видно было через густую листву — наверное, они уже опережают его на полмили. Сам он продолжал бежать изо всех сил, которых оставалось совсем немного, потому что гирями на ногах висела боль. Но он бежал, отмечая каждый шаг как всплеск боли, и наконец, наверное, отвлекся или просто отказали ноги, потому что вместо очередного шага лишь пошатнулся, оступился и растянулся на земле, проехав лицом по мокрым листьям.

Мэтью сел, мотая головой, пытаясь разогнать перед глазами серость. Увидел быстрое движение — на тропе футах в двадцати — тридцати впереди стоял старый индеец, вдруг появившись из леса. Встать, показал старик движением рук. Мэтью кивнул и поднялся — это было такое страдание, что даже Иов мог бы посочувствовать. Как только он оказался на ногах, индеец повернулся и побежал дальше, скрывшись из виду раньше, чем Мэтью последовал за ним.

То бегом, то хромающим шагом Мэтью вышел из лесу на широкое поле, заросшее высокой, по плечи, темно-бурой травой. Впереди ярдах в ста возвышалась стена из тесаных бревен, похожая на стену Форт-Лоренса, но в куда более сохранном виде. Над ней висел в воздухе тонкий слой синеватого дыма. Приблизившись, Мэтью услышал в поле вокруг себя перекличку невидимых часовых — одни изображали лай собак, другие воронье карканье. Тут же он понял, что его сопровождают — замелькали в траве темные силуэты индейцев по обе стороны от тропы. Они перекликались лаем и карканьем, обменивались еще какими-то высокими звуками, и Мэтью прикинул, что с каждой стороны от него пять или шесть воинов. Он бы мог испугаться их появления, но у него не было иного выбора, как двигаться вперед, потому что этим путем наверняка пронесли Грейтхауза, и Мэтью не решался ни замедлить ход, ни как-нибудь иначе выдать свою плохую физическую форму.

Эта мысль не оставляла его до той секунды, когда сзади возникли двое молодых людей, молниеносно схватили его за руки, подняли и понесли дальше через поле, даже не сбившись с шага.

Его внесли в открытые ворота. Со всех сторон окруженный татуированными воинами в уборах из перьев, он проследовал через голый земляной двор, где валялись мелкие собаки, свиньи и козы. Женщины с длинными блестящими черными волосами, в кожаных юбках и рубашках, похожих на жилеты, украшенные бисером и безделушками, вышли вперед, разговаривая и перекрикиваясь, кто нес младенца, кто тащил ребенка за руку, посмотреть на вновь прибывшего. Пришлось мужчинам прикрикнуть и кого-то оттолкнуть — Мэтью встретили с таким любопытством, с каким смотрели бы на японца на Док-стрит. Надо отдать женщинам должное — они тоже кричали и толкались, отстаивая свое право в весьма недвусмысленных выражениях. Плакали младенцы, собаки лаяли на ботинки Мэтью, поднятые на несколько дюймов от земли, козы метались, готовые боднуть всякого, кто попадется на пути. Если бы Мэтью не тревожился так отчаянно за жизнь Грейтхауза, это был бы первый акт комедии, но сейчас он боялся, как бы последний акт не оказался трагическим. Сквозь татуированную, убранную перьями толпу проглядывали жилища, которые у индейцев называются «длинные дома» — большие деревянные строения с полукруглой крышей из лент коры. Некоторые были намного длиннее тридцати футов и в высоту достигали двадцати. Из отверстий в крышах выходил синий дым общих очагов.

Мэтью понесли к одному из самых больших домов и, сопровождаемого кричащей толпой индейцев, внесли сквозь занавесы из звериных шкур, закрывающих вход. Здесь конвоиры резко остановились и уронили его коленями на землю.

Внутри было полутемно, в воздухе стоял запах соснового дыма. В общем очаге тлели угли. Вдруг снова послышались крики и разговор на индейском языке, и сквозь полумрак Мэтью разглядел блеск глаз. Взгляды устремлялись на него со всех сторон. Они подползали все ближе и ближе — мужчины, женщины, дети, слишком много, не сосчитать. Мэтью и правда оказался в ином мире, будто сам был с иной планеты. Глубоко внутри зашевелился страх, но Мэтью знал, что не должен ни за что его выказывать, потому что — как подсказывал ему опыт — индейцы более всего чтут смелость. Но где же Грейтхауз? Здесь или в другом месте? Гул туземных голосов оглушал, некоторые уже осмелели и протягивали руки, потрогать его одежду.

Мэтью поднялся на ноги и уверенно крикнул:

— Слушайте!

Его голос заглушил все прочие. Ближайшие индейцы отпрянули, вытаращив глаза от испуга. Дети спрятались за матерей, и даже самые свирепые воины застыли неподвижно при звуках языка белого человека.

— Где мой друг? — спросил Мэтью. — Ecouter! Ou c’est mon ami?

Никто не ответил.

Он оглядел обращенные к нему лица.

— Кто-нибудь здесь говорит по-английски? Инглиш?

Его начала разбирать злость.

Все молчали. Наконец из толпы раздался визгливый голос, произнесший что-то вроде: «Ха ака ну ииигиш!»

В следующее мгновение все взорвалось ликующими воплями, от радостного смеха крыша могла бы взлететь и умчаться вихрем, не будь она слишком хорошо прибита.

И по этому взрыву шума Мэтью понял, что над ним издеваются, что никто здесь не знает ни английского, ни французского, и пока он тут стоит на потеху публике, Грейтхауз, возможно, умирает. И вопреки требуемому мужеству слезы выступили у него на глазах, а индейцы принялись скакать вокруг, и смех их взлетал к потолку вместе с дымом. Мэтью испугался, что все пропало.

Глава пятнадцатая

— Прекратите! — крикнул он, но веселый карнавал индейцев набирал силу. Мэтью покраснел от гнева. По работе у магистрата он немножко сталкивался с голландским, и сейчас попробовал высказаться на этом языке: — Einde bet!

Никакого результата — лишь очередной взрыв смеха. Из толпы вдруг выпрыгнул воин миниатюрных размеров, приземлился слева от Мэтью, и пока этот комедиант в оленьих шкурах надувал щеки, прыгал и изображал мычание лягушки-быка, Мэтью подумал, что сейчас от рева публики рухнут стены. Вот таким кваканьем, сообразил он, они воспринимают речь белого человека. В любое другое время его бы это заинтересовало, но сейчас — бесило.

И тут он понял, что кто-то к нему приближается. Понял потому, что толпа раздавалась, пропуская этого кого-то, а там, где не успевала раздаться, появлялась пара мощных рук и раскидывала индейцев в обе стороны. Потом человеку-лягушке достался пинок в зад, отбросивший его в сторону ближайшего куста, и перед Мэтью предстала массивная женщина в оленьих шкурах, с седеющими волосами и в ожерельях из звериных клыков. Она стояла подбоченившись и поглядывала на Мэтью недобрым взглядом. Он понятия не имел, что сейчас произойдет, но вопреки тому, что ему на самом деле хотелось сделать — а хотелось рухнуть на колени и просить милости, — он встал потверже и даже сумел выпятить подбородок, как актер, изображающий непокорность.

Крупная женщина оглядела его с головы до пят, издала горловой звук, похожий на ворчание медведя, и повернулась лицом к толпе. Если кто-то еще кричал и смеялся, ее голос в следующий миг решительно положил этому конец, заткнув рты всем. Мэтью подумал, что таким голосом можно и двери вышибать. Другие индейцы просто заткнулись, а некоторые молодые воины даже хлопнулись наземь, демонстрируя повиновение, сгорбившись и нагнув головы, будто слова этой женщины били плетью. Мэтью понятия не имел, что она говорит, но было ясно, что она вталкивает им в уши огонь самого дьявола. Если во время ее тирады кто-то шевелился, она тут же отыскивала нарушителя взглядом черных глаз, и тот припадал к земле, как дрожащий пес.

Закончив внушать страх божий своему народу, женщина снова обратила внимание на Мэтью и посмотрела на него так, будто взглядом перемалывала в пыль. По прошествии некоторого времени, в течение которого он отнюдь не рассыпался, женщина выкрикнула команду, и вперед вышел воин устрашающего вида, с зигзагами красной и синей татуировки на щеках, подбородке, руках и ногах. Этот человек приблизился и сказал Мэтью прямо в лицо:

— Иггиш дём.

Повернулся и пошел прочь. Мэтью поступил именно так, как сказано. При этом ему пришлось пройти мимо огромной индианки, и та зашипела, как плевок на сковородке. Мэтью это понял как выражение мнения о нем и о его соплеменниках.

Снаружи ждала еще одна толпа индейцев и их животных. Крики и что-то вроде приветственного улюлюканья взлетели к небесам, но быстро были прекращены сопровождающим, который разразился тирадой так же, как до него великанша, да еще подчеркнул ее, стуча себя ладонью в грудь и кулаком по ладони. Что бы он ни говорил, интонации были властные, потому что не успел он закончить, как все отвернулись и начали расходиться по своим делам, будто Мэтью перестал существовать.

— Дём-дём! — сказал ему воин и жестом велел идти. Мэтью шел через деревню как призрак. Несколько раз он поймал взгляды рассматривающих его детей и молодых женщин, коричневая псина пристроилась и бежала рядом, неистово лая, пока воин не прикрикнул, и тут же появился мальчик, зажавший собаке пасть рукой. Но больше ничего движению Мэтью не мешало.

Деревня оказалась немаленькая — длинные дома стояли один за другим. Мэтью насчитал тридцать четыре, разного размера. В самых больших, в каждом, могла бы поместиться сотня индейцев. Женщины возились с младенцами, а под навесами работали мужчины — строили березовые пироги, кололи дрова, точили ножи и копья. Оживленная производственная деятельность, которую он видел вокруг, — плетение корзин и одеял, лепка глиняных горшков, скобление шкур и распяливание их на деревянных станках, да и само число жителей деревни наводили на мысль, что здесь у племени Нью-Йорк. На задах деревни черная стена открывалась на большое озеро, входившее, очевидно, в речную систему Раритана. Рядом с озером виднелись кукурузное поле, сад на холме и ряды овощных посадок. Действительно целый мир.

— Где мой друг? — обратился Мэтью к сопровождающему. — Тот, который ранен. Где он?

Ответа не последовало, и пришлось Мэтью смириться с молчанием. В конце концов дорога привела к скромному жилищу, крытому корой, стоящему возле восточной стены деревни. Воин поднял руку — Мэтью понял этот жест как «стой на месте». Стайка ребятишек, следовавших на расстоянии, осторожно подвинулась еще на пару ярдов вперед и остановилась, внимательно наблюдая. Воин что-то крикнул на своем языке в сторону дверного проема, завешенного оленьей шкурой. Из дыры в крыше поднимался дым, показывая, что внутри кто-то есть, но никто не вышел. Воин поднял с земли длинную палку, подался вперед, чтобы отвести шкуру в сторону, и крикнул еще раз — тоном грубого приказа.

Резко высунулась коричневая рука, схватила палку, вывернула ее из руки воина, отчего он сам и группа детишек бросились бежать так, будто сам дьявол высунулся из темной двери. Мэтью в первый момент тоже хотел было броситься прочь, но остался на месте. Он сегодня уже встречался с Сатаной, а мелкие дьяволы Слотеру не чета.

Из-за шкуры вышел индеец и уставился на пришельца глазами, похожими на черные кремни. Ростом он был с Мэтью, старше года на три-четыре, хотя у туземцев возраст определить трудно. Голова выбрита, только оставлена прядь на черепе, но нет ни убора из перьев, ни шапочки, которые Мэтью видел на других. Татуировок на лице не наблюдалось, зато шея и грудь под распахнутой оленьей шкурой были покрыты шрамами от царапин и уколов, более напоминающими следы самоистязания, чем какие-либо символы. На запястьях и над локтями вытатуированы синие кольца. Худощавый, пожалуй, даже тощий, все ребра наружу и круги под глазами. Одет в обычный килт, штаны и мокасины, на шее — деревянный тотем на кожаном шнурке. Мэтью показалось, что это фигура двуглавого человека.

Индеец посмотрел туда, куда ушли остальные. Виден был ястребиный профиль, широкие скулы на угрюмом лице. Потом смерил Мэтью взглядом и сказал:

— Англичанин.

— Да! — Мэтью обрадовался, услышав это слово, сказанное почти с родным нью-йоркским произношением.

— Это из-за вас такой шум поднялся?

— Из-за меня. Мой друг ранен, можете мне помочь его найти?

— Он здесь?

— Да, но я не знаю, где.

— Хм. — Черные брови незнакомца приподнялись. — Как именно ранен?

— Ножом. В спину.

— Руки у вас. — Индеец показал палкой, которую держал в руке. — У них вид нехороший.

— Меня волнуют не они, а мой друг.

— Значит, он настоящий друг, потому что болеть ваши руки должны очень сильно. Что произошло?

— Это не важно. Я просто хочу знать, где он. Его зовут Хадсон Грейтхауз.

— Понимаю. — Индеец кивнул. — Если он здесь, то он у сестер милосердия.

— Отведите меня туда!

— Нет, — ответил индеец, — не отведу. Сестры не любят, чтобы им мешали во время работы, — объяснил он, увидев на лице гостя отчаяние. — Лучше их оставить в покое. У вас имя есть?

— Мэтью Корбетт.

— Не желаете ли зайти в мой дом и выпить чаю, Мэтью Корбетт?

— Чаю?

— Дурная привычка, которую я подцепил в Лондоне, — объяснил индеец. Он выбросил палку и отвел в сторону оленью шкуру. — Заходите. Отклонять вежливое приглашение — дурной тон.

Он ждал, пока Мэтью пытался разобраться, в какой же это фантастический сон он попал и когда наконец проснется. А Мэтью потихоньку начинал чувствовать боль от обожженных веревкой ладоней, от истертых о камни ног. Отбитое левое плечо ощущалось мертвым грузом. Но сильнее всего была ошеломляющая усталость в сочетании с глубоким горем. Если бы не он, Грейтхауз не лежал бы где-то умирающий, а может, уже умерший, и, что хуже всего, Слотер не был бы на свободе. Но сейчас необходимо от этого отвлечься и сосредоточиться на происходящем, а потом понять, как пережить то, что ждет еще впереди.

— Спасибо, — ответил Мэтью и вошел в жилище индейца.

В очаге посреди хижины тлели дрова. Вокруг виднелись предметы обыденной жизни: лежанка, деревянная стойка с одеялами, звериные шкуры, одежда, деревянные миски и глиняные чашки, ведро из коры и прочие необходимые вещи. Мэтью заметил несколько копий, два лука и колчан со стрелами возле стены. Конечно, этот человек охотится, иначе бы он не выжил. Но почему он живет здесь один, явно без жены и детей?

В каком-то смысле Мэтью получил ответ на этот вопрос, когда индеец уселся по-турецки перед огнем, разлил черную жидкость из деревянного горшка по глиняным чашкам и спокойно спросил:

— Вы безумия не боитесь?

— Простите?

— Безумия, — повторил индеец. — Я безумен.

— Нет, — ответил Мэтью уверенно, хотя слегка настороженно. — Не боюсь.

— Это хорошо. — Индеец протянул ему чашку. — Здесь все боятся. Вот почему я… — Он посмотрел вокруг, наморщив лоб в поисках слова. — Изгой, — закончил он. — Или почти изгой. Скоро буду совсем, потому что мне все хуже. Пейте, пейте. Как говорят у вас на родине, ваше здоровье!

Он поднял чашку в подобии тоста, поднес к губам и выпил.

Мэтью последовал его примеру, но, едва сделав только глоток, подумал, что сейчас у него подкосятся колени — это действительно был английский чай, но такой горькой и крепкой заварки Мэтью никогда не пробовал. Наверное, в этом вареве еще рыбьи головы и медвежьи яйца. Мэтью закашлялся, отплевываясь, глаза налились слезами, и он отвел чашку почти на расстояние вытянутой руки.

— Извините, что без сахара, — сказал индеец. — Как, можно пить?

Мэтью снова зашелся в кашле. Но, несмотря на горький вкус, он почувствовал, как разливается выпитый заряд по жилам, будто в этом чае одним из ингредиентов был порох.

— Да, вполне, — ответил он.

— Я его вымениваю на фактории в Бельведере. — Индеец налил себе вторую чашку и выпил. — Вы чай вспоминаете, когда думаете о родине?

— Я родился здесь, — ответил Мэтью, когда язык вновь начал повиноваться ему.

— Да, и я тоже. А ведь мы могли бы быть братьями, правда?

На это Мэтью не знал, что ответить, и сделал еще один глоток этого пойла из чашки.

— Как вас зовут? — спросил он.

Индеец издал нечто напоминающее шум призрачного ветра в зимнем лесу.

— На вашем языке это значит: «Прохожий По Двум Мирам».

— Вы прекрасно говорите по-английски.

— Спасибо. Этот язык нелегок в изучении. У меня все еще бывают трудности. Но здесь я говорю лучше всех, вот почему мне и позволено остаться. — Он напряженно улыбнулся — на иссушенном лице улыбка казалась гримасой. — Я в Лондоне сошел с ума. Понимаете?

Мэтью не понимал, но решил эту тему не развивать. Он наклонился и поставил чашку рядом с очагом. Не слишком близко, а то вдруг взорвется.

— Мне нужно найти моего друга.

— Вам нужно что-то сделать с руками. Иначе завтра вы ими не будете владеть.

— Моего друга, — повторил Мэтью. — Если он умрет…

Он не договорил. Но Прохожий-По-Двум-Мирам, глядя в упор черными суровыми глазами, так просто отпускать его не собирался.

— Если он умрет — то что?

— Если он умрет, виноват буду я.

— Каким образом?

— Мы везли арестанта в Нью-Йорк из Вестервика. Это был очень опасный человек по фамилии Слотер. Из-за одной вещи, которую я сделал… или точнее не сделал, Слотеру удалось ранить моего друга и сбежать. — Мэтью провел рукой по волосам, едва ощущая покалывания содранной кожей. — Он убийца. Подумать страшно, что он способен натворить.

Прохожий кивнул с бесстрастным лицом.

— Тогда скажите мне, о ком вы более всего горюете? О себе — из-за вашей ошибки, о вашем друге — из-за его ранения, или о других?

— О каких других?

— Ни в чем не повинных, — ответил Прохожий. — Тех, которых этот ваш Слотер может убить.

И вот это оно и было. Главная правда, суть страдания Мэтью, проницательно открытая человеком, которого в Нью-Йорке назвали бы дикарем. Потому что Мэтью еще по пути в деревню из Форт-Лоренса понял, что смерть Грейтхауза будет лишь первой в цепи многих от рук Слотера. Он проклинал свои глупость и жадность, мелочность и тщеславие. Проклинал черный кожаный мешок с печатью в виде осьминога, и проклинал золото, что так ярко блеснуло ему в глаза там, в усадьбе Чепела. У него было чувство, будто он угодил в капкан, расставленный так уверенно, как если бы это запланировал профессор Фелл. В такие ловушки, понял теперь Мэтью, попасть очень легко, но адски дорого приходится платить за то, чтобы из них выбраться.

А еще он понял, что если хочет выбраться из этого капкана, то свой долг Сатане должен заплатить сам.

Он спохватился, поймав себя на том, что рассматривает охотничьи орудия Прохожего: заостренные копья, луки, колчаны со стрелами.

— Вы хороший охотник? — спросил Мэтью.

— Себя прокормить могу, и… как это говорится? Вношу свой вклад.

Мэтью кивнул. Потом повернулся, посмотрел Прохожему в глаза:

— А на человека вам охотиться приходилось?

— На человека? — повторил Прохожий пустым голосом.

— Приходилось? Или… смысл моего вопроса: могли бы?

Прохожий глядел на дрожащий язык пламени.

— Важно не «мог бы», а «стал бы». Я бы мог, но я не стал бы. А вы не смогли бы, потому что еще до восхода солнца боль заставит вас отказаться от этой мысли.

— У меня руки в порядке.

— Я о ногах. Вы вошли, хромая.

— Порезаны слегка, но это не важно.

И снова улыбка-гримаса исказила лицо индейца.

— Ох вы, англичане! Вечно сражаетесь со всем, что вас окружает, даже с собственным духом и телом! Не умеете перерезать веревку до того, как она вас задушит, не умеете обойти зыбучий песок, лежащий прямо на виду. Все вокруг вы хотите подчинить своим путям, даже если оно вас уничтожит. Победить, даже если победа ведет к вашей гибели. Не мало ли смерти вам было для одного дня, Мэтью Корбетт?

— Я не мертвый, я живой. И собираюсь пока таким остаться.

— Как и я. Но у меня есть подозрение, что человек, которого вы желаете поймать, с той же силой не желает быть пойманным, и у него третий глаз убийцы вырос на затылке. Кроме того, вы даже не знаете, в каком направлении он двинулся.

— Потому-то мне и нужны вы. Человек, умеющий читать следы.

Прохожий поднес руку к лицу и покачал головой с таким видом, будто идея настолько смехотворна, что ему приходится прикрывать лицо, чтобы Мэтью не стало стыдно при виде презрительной усмешки.

Мэтью почувствовал, как заполоскалась на ветру его решимость, но не мог оставить дела, не попытавшись еще раз.

— Я его должен вернуть, как вы не понимаете? Одному Богу известно, что он там натворит. И вся пролитая кровь будет на моей совести. Вы меня слушаете?

— Слушаю, — сказал Прохожий, все так же прикрываясь рукой, — но не очень хорошо слышу.

— Тогда услышьте вот что: у меня есть деньги. Не с собой, но я вам их доставлю. Золотые монеты. На сумму восемьдесят фунтов. Если вы мне поможете найти Слотера и поймать его, они все ваши.

Прохожий какое-то время молчал. Потом хмыкнул и опустил руку. Посмотрел на Мэтью, сощурившись, как может смотреть человек на самого глупого из дураков.

— Восемьдесят фунтов. Это же очень большие деньги получаются, да? С такими деньгами я буду самым богатым сумасшедшим в этой деревне. И на что же мне их потратить? Дайте-ка подумать. Могу купить луну и привезти ее на землю, чтобы она мне колыбельные ночью пела. Нет-нет, лучше купить солнце, и пусть освещает мне путь друг с горячим сердцем. Или нет, куплю-ка я себе ветер, или воду, или землю, что под ногами. Да я мог бы купить себе нового себя и прохаживаться в английской одежде по улицам вашего великого города… Нет, я понял! Я куплю само время, реку ночей и дней, и прикажу ей нести меня вспять в моей пироге, до той поры, пока меня не забрали от моего народа, не повезли через водную бездну в вашу страну, где я стал безумцем. Да, вот теперь мы договорились, Мэтью Корбетт! Если вы можете обещать, что восемьдесят фунтов золотом вернут мне здравый рассудок, и я стану мыслить, как мыслил когда-то. Потому что больше ничего не желаю я в этом мире, а без здравого рассудка есть одна дорога, которую я не преодолею, и это — небесный путь, когда я умру. Итак… вы привезли перо и бумагу, чтобы написать договор, или же он будет написан на дыме?

Он протянул руку к очагу, и струйки дыма побежали меж его пальцев к дыре в крыше.

Мэтью не ответил, и снова Прохожий стал смотреть на язычки пламени, будто они могли уверить его в том, что он жаждал услышать. Но Мэтью не сдавался. Слово «время» напомнило ему, что еще один козырь у него припасен.

Он полез в карман жилета и достал кожаный чехол с серебряными часами. Открыл — и выпали кусочки стекла. Он увидел, что часы разбиты — наверное, когда он падал на землю, и если они не остановились тогда, то уж точно погружение в колодец им на пользу не пошло. Время остановилось в десять ноль семь.

— Они сломаны, — сказал Мэтью в ответ на взгляд Прохожего, — но серебро должно чего-то стоить. Их я могу отдать вам прямо сейчас, а золото потом, если вы мне поможете.

Прохожий протянул ладонь, Мэтью положил в нее часы. Прохожий пододвинул их к себе и молча смотрел на неподвижные стрелки.

С едким намеком на иронию он сказал:

— Никогда бы не поверил, но теперь вижу: для англичанина время иногда останавливается.

Таинственное замечание, подумал Мэтью. Для индейца оно наверняка что-то значит, но другим не постичь.

Через несколько секунд послышалось постукивание — кто-то стучал палкой по боковой стене жилища Прохожего. Чей-то голос что-то сказал, и тогда Прохожий встал, подошел к входу, отодвинул шкуру и перемолвился несколькими словами со стариком, у которого морщинистое лицо почти полностью покрывали вылинявшие от времени татуировки. Внимательно выслушав, Прохожий кивнул и сказал Мэтью:

— Ваш друг умер.

Глава шестнадцатая

— Фактически, — продолжал Прохожий, пока у Мэтью сердце будто перестало биться, — ваш друг умер дважды. И оба раза сестры милосердия сумели пением вернуть его душу в тело, но они считают, что душа лучше поймет, если вы поговорите с ней на вашем языке. Еще они говорят, что он очень сильный человек, и это хорошо. Идите со Старым Сухим Пеплом, он вас туда отведет.

Мэтью разминулся в дверях с Прохожим, который отстранился, зажав в руке часы, и вышел наружу в серый день. Старый Сухой Пепел повернулся и пошел скорым шагом, задавшим трудную задачу ноющим ногам Мэтью. Снова к ним пристроилась группа детишек, которые болтали и смеялись, показывая на бледное ковыляющее пугало, а собаки их бегали кругами, то и дело возмущенно гавкая в сторону Мэтью.

На сей раз дорога, к счастью, оказалась короткой. Старый Сухой Пепел привелМэтью к строению, вдвое большему жилища Прохожего. Оно тоже испускало дым из дыры в середине крыши, и стены покрывали оленьи шкуры, изукрашенные красными, синими и желтыми узорами, которые, по ограниченному пониманию Мэтью, изображали людей, животных и фантастических тварей с множеством рук, ног и глаз — возможно, обитателей мира духов. Он подумал, что это место, царство сестер милосердия, должно быть деревенской больницей, если можно как-то исходить из смысла английского названия. Кожаные полосы, украшенные перьями, бусы и резные тотемы отмечали вход, а над ним — зловещим знамением — возвышался человеческий череп без нижней челюсти. Может быть, так отмечался факт, что сестры милосердия так же теряют пациентов, как и доктора в Нью-Йорке, и не хотят, чтобы о них плохо говорили отбывшие в послежизнь. Или что кости — всего лишь кости, а всякой плоти, как бы ни была она горда, красива или сильна, предназначено прейти.

Старый Сухой Пепел остановился перед входом и жестом предложил Мэтью войти. Со смешанным чувством ужаса и интереса, которого он никогда не испытывал раньше, Мэтью раздвинул шкуры и вошел.

Сначала он ничего не смог разглядеть в тусклом свете. Потом постепенно различил две женские фигуры, обе приличных размеров, с длинными серебряными волосами, одетые в оленьи шкуры, расшитые бисером, яркими перьями и тотемами. Лица у обеих были раскрашены — у одной желтым с красным вокруг глаз, у другой — половина лица синяя, половина зеленая. Обе держали в руках деревянные трещотки — очевидно, с сухими бобами или кукурузой внутри. В центральный очаг добавили какое-то снадобье, потому что потрескивающее пламя окрашивалось синим и лиловым. Сладковатый мускусный запах горящих благовоний почти оглушал. Вокруг стояли глиняные горшки и чаши разных размеров. А в чем-то вроде гамака, сшитого из бобровых шкур, был подвешен к потолку человек, завернутый в белую ткань, как младенец в свивальник.

Видна была только голова Грейтхауза. Глаза закрыты, вспотевшее лицо посерело, только мазки желтого и серого нанесены на подбородок и на лоб. Две сестры милосердия завывали и причитали тихими голосами, когда Мэтью появился, и не прервали своего занятия, когда он встал между ними.

Он подумал, что Грейтхауз выглядит лет на восемьдесят. И будто кожа стала натягиваться у него на черепе. Кольнуло беспокойство, когда он не смог понять, дышит Грейтхауз или нет. Одна из сестер набрала в рот жидкости из красной чашки и брызнула на Грейтхауза. Мэтью увидел, как тот вздрогнул, хотя едва-едва заметно.

— Хадсон! — позвал Мэтью под распев сестер и стук их трещоток в клубящемся пахучем дыме.

Веки Грейтхауза задрожали и раскрылись. Налитые кровью запавшие глаза стали искать лицо, чтобы связать его с голосом.

— Я здесь, — сказал Мэтью и тронул раненого за закутанное плечо.

— Мэтью?

Это был почти шепот, голос человека, сохраняющего все силы для борьбы за жизнь.

— Да.

— Где… куда мы, к черту, попали?

— Индейская деревня, неподалеку от Форт-Лоренса.

Грейтхауз хмыкнул то ли от боли, то ли от интереса — трудно сказать.

— Как мы сюда попали?

— Нас принесли.

— Не могу шевельнуться. — Он нахмурился, явно озадаченный отсутствием свободы. — Почему не могу?

— Вас завернули в ткань, не шевелитесь. Я так понимаю, они что-то приложили к ранам.

— Черт, ну и каша. — Грейтхауз снова зажмурил глаза. — Ларец тот. Проклятый ларец. Что в нем было?

— Не знаю.

Долгую минуту Грейтхауз молчал. Мэтью заметил, что сестры разошлись в разные стороны — наверное, давая ему возможность убедить дух Грейтхауза не улетать из тела.

— Да, — прошептал Грейтхауз, снова открывая глаза. — Я был… принцем дураков я был.

— Откуда было знать?

По лицу Грейтхауза пробежала легкая рябь злости.

— Мне… платят, чтобы знал. Это моя работа. — Он снова вздрогнул от боли и отпустил эту злость, чтобы было не так мучительно. — В колодце там, я помню. Ты мне не дал утонуть.

— Было, — сказал Мэтью. — И сейчас не дам. Я вам запрещаю умирать.

— Ты… запрещаешь?

— Да, запрещаю. Запрещаю потому что еще не закончено мое образование, и когда вы встанете на ноги и вернетесь в Нью-Йорк, я собираюсь и дальше у вас обучаться фехтованию и тому, что вы называете искусством рукопашной. Так что вы не умрете, вы меня поняли?

Грейтхауз издал звук, который можно было бы назвать сдавленным смехом.

— А кто умер, — спросил он, — что ты… стал королем?

— Я просто обращаюсь к вам как партнер.

Мэтью очень трудно было говорить так, чтобы не дрожал голос.

— Понимаю. — И Грейтхауз снова замолчал. Глаза у него закрылись, веки дрогнули, но он вновь заставил себя вернуться в мир. — Я полагаю… если молодой хозяин Мэтью Корбетт приказывает, то… я должен подчиняться.

— Вы еще не такое переживали, — сказал Мэтью. — Я видел у вас шрамы.

— Коллекция… растет, хочу я этого или нет.

Мэтью отвернулся от Грейтхауза и уставился в землю. Позади потрескивал и шипел огонь. Мэтью знал, что сейчас самое время, и надо говорить. Он только хотел сказать…

— Слушай, — прошептал Грейтхауз. Мэтью посмотрел на него и увидел на лице кривой намек на улыбку. — Забавная штучка. Работа, которой я занят. Для Лиллехорна. Он меня нанял узнать… есть ли у его жены. Принцессы… — он снова запнулся и вздрогнул от приступа боли, — близкие отношения с новым этим доктором.

— С доктором Мэллори?

— Да, с ним.

Мэтью знал, что доктор Джейсон Мэллори и его жена Ребекка приехали в Нью-Йорк из Бостона с месяц назад и поселились на северном конце Нассау-стрит. Мэллори было уже под сорок, и он был так же красив мужской красотой, как его черноволосая жена — женской. Сомнительно, чтобы хороший врач закрутил шашни с остроносой и откровенно непривлекательной Мод Лиллехорн, когда у него своя такая красавица.

— Он мне сказал, что Принцесса встречается с ним… три раза в неделю, — говорил Грейтхауз. — Сказал… что она приходит домой… в поту. Раскрасневшаяся. И дрожит. Можешь себе представить?

— Не могу.

— Не говорит Лиллехорну… зачем она туда ходит. Просто… просто он ей нужен. — Лукавая улыбочка мелькнула на лице Грейтхауза, и Мэтью счел это хорошим знаком. — И послушай… главное… — Он снова помолчал, собираясь с силами. — Есть еще… четыре других… жены. Которые ходят к Мэллори. По неизвестным причинам. Он, небось… классный жеребец. — Грейтхауз мотнул головой, насколько мог. — Я бы вот… его жену… объездил.

И он замолчал, улыбка постепенно исчезла. Он закрыл глаза, и Мэтью думал уже, что Грейтхауз заснул, как тот вдруг сказал едва слышно:

— Господи, как же я устал.

— Поправитесь, — убежденно сказал Мэтью. — Это будет долго, но зато… зато будет что рассказать. — И тут он наклонился к уху Грейтхауза и сказал: — Это я во всем виноват.

— Что? — спросил Грейтхауз, не открывая глаз. Губы его плохо слушались.

— Все это из-за меня. Я хотел вам сказать, но… но я боялся.

— Чего боялся? — Голос был почти не слышен.

— Что вы обо мне плохо подумаете. — У Мэтью сердце билось неровно. Пусть Грейтхауз сейчас в таком жалком виде, все равно нелегко произнести вслух. — Я вас обманул. В тот день, когда я нашел у Чепела туннель, я еще… деньги там нашел.

— Деньги, — повторил Грейтхауз шепотом.

— На восемьдесят фунтов золотых монет, в шкатулке, замаскированной под книгу. Деньги сейчас у меня дома. Этого хватит… более чем хватит выкупить свободу Зеда. Я вам не сказал, потому что… — Наступил момент истины, и плод его был горек. — Потому что хотел все себе. — Лицо Мэтью исказилось муками совести, а у Грейтхауза стало мирным. — Я их нашел, и считал, что они мои. До последнего пенни. И когда мы свернули с большака, я должен был вам сказать. Хотел сказать, но… мне подумалось, может, мы получим деньги Слотера. Обманем его, как вы говорили, и все будет хорошо.

— Вы простите, — говорил Мэтью, — что вам пришлось платить за мою ошибку. Простите, что я вам не сказал. Но слушайте, Хадсон: я пойду за Слотером, и я его верну. Видит Бог, я не смогу жить, зная, кого я отпустил на волю. Вы меня слышите, Хадсон? — Он сильнее сжал плечо друга. — Слышите?

— Я слышу, — отозвался другой голос.

Мэтью обернулся.

У него за спиной, чуть сбоку, стоял Прохожий По Двум Мирам.

Они молча смотрели друг на друга. В очаге потрескивали дрова, перебегали голубые язычки.

Прохожий поднял правую руку с зажатыми часами.

— Мне они нравятся. — В глазах его залегла тень. — Наверняка они очень дорого стоят в твоей стране. — Он шагнул вперед, приложил кончики пальцев к ноздрям Грейтхауза. — Все еще живой. Очень, наверное, сильный человек.

— Как они считают, он выживет? — Мэтью подбородком указал на двух женщин, стоявших возле дальней стены.

Прохожий обратился к ним, и одна ответила.

— Она говорит, еще рано судить, но то, что его душа решила остаться в теле, хотя бы пока — хороший признак. — Он посмотрел на безмятежное лицо Грейтхауза. — Мне кажется, хорошо спит. Они ему дали какое-то сильное снадобье, до завтра проснуться не должен.

— Они могут что-нибудь дать мне? — спросил Мэтью. — Для ладоней и для ног. Чтобы я мог идти дальше.

— Они лекарки, а не… — Прохожий порылся в памяти в поисках слова, — чудотворцы. Тебе нужно поесть и поспать. — Он снова заговорил с женщинами, и ему ответила та же самая. — Она говорит, что может тебе перевязать руки и ноги с мазью, но это не снимет боль полностью.

— Только чтобы ходить можно было.

— Сегодня тебе ходить не получится. Лучше дай им над собой поработать и отдохни до утра. — Он кивнул в сторону Грейтхауза: — Этот человек — твой брат?

— Можно сказать и так, — согласился Мэтью.

— И ты его предал? А теперь ищешь способ все исправить?

Мэтью подумал, целиком ли слышал Прохожий его исповедь. Явно что-то до него донеслось.

— Да.

— А тот, которого зовут Слотер? Если я не стану его для тебя выслеживать, ты все равно пойдешь?

— Пойду. У него будет большая фора, но он без ботинок. Первое, что он сделает — попытается найти себе обувь.

Мэтью уже об этом подумал. Будет ли Слотер пытаться вытащить фургон на дорогу над Форт-Лоренсом? Для одного человека работа очень тяжелая. Он мог бы распрячь лошадей, но ни одна из этих старых кляч всадника не выдержит. И с леденящей ясностью Мэтью вспомнил, что сказал Слотер преподобному Бертону: «Похоже, у нас с вами один размер обуви. Найдется у вас для меня запасная пара ботинок?»

Наверное, это будет первая цель Слотера, но куда он двинется дальше — можно только гадать. Оставалось надеяться, что он возьмет только ботинки, не тронув Бертона и Тома.

— А ты ведь его не найдешь, — сказал Прохожий. — И ты ведь сам это знаешь?

— Я знаю, что, если не попробую, то точно не найду.

Прохожий какое-то время смотрел Мэтью в глаза, и возникло неприятное ощущение, что он исследует территорию самой его души.

— Верно сказано. — Прохожий заговорил с сестрой милосердия, и они занялись работой: стали высыпать содержимое нескольких кувшинов — разных видов коры и ягод, как показалось Мэтью, — в большую ступу и толочь там пестом из кости какого-то зверя. — Рыбу любишь? — спросил Прохожий, и когда Мэтью кивнул, добавил: — Тогда пойдем, она всегда есть на углях в доме… — он опять подобрал верный перевод: — Счастливой Речной Черепахи.

Проходя по деревне, Мэтью обратил внимание, что жители держатся от Прохожего подальше и зажимают себе рот и нос, как от вони. Женщины подхватывали детей и спешили убраться с дороги. Некоторые воины делали сердитые жесты, адресованные Прохожему, но тот не обращал никакого внимания и только резко засмеялся в лицо одному, который подошел достаточно близко, чтобы обрызгать их слюной.

— Не придавай значения, — объяснил Прохожий. — Это напоказ.

Мэтью должен был выяснить, но никак не мог найти формулировку. Поэтому он просто спросил:

— А в чем ты безумен?

Прохожий, не останавливаясь, посмотрел на часы, протер ладонью заднюю крышку.

— Слишком много знаю, — ответил он.

Счастливая Речная Черепаха явно пользовалась репутацией хорошей поварихи, подумал Мэтью, потому что возле длинного дома, куда они шли с Прохожим, клубилась толпа. Снаружи, посередине общественной зоны для еды, горел огонь. Атмосфера царила почти праздничная, люди что-то пили из глиняных чашек и выдолбленных тыкв, брали с огня мясо и рыбу, жарящиеся на заостренных палках. Неудивительно — ведь было время обеда, как в Нью-Йорке. Мэтью не видел, чтобы кто-нибудь платил за еду, но, может быть, это была система «делись и с тобой поделятся» или какой-то натуральный обмен, который Мэтью пока не понимал. Как бы там ни было, Прохожий вошел в толпу — люди расступались перед ним и мрачнели, — и вернулся с палочкой, на которой шипели большие белые куски рыбы вперемежку с нарезанными помидорами и перцем. Мэтью рассудил, что с ним поделились, потому что еще много оставалось.

Чтобы съесть выданную ему Прохожим порцию, Мэтью сел на землю — ноги начинали отказывать. Наваливалась опустошающая усталость, медленно и неуклонно, и этот процесс он остановить не мог, как бы сильна ни была его воля.

Пережевывая еду, он не мог отвлечься от событий утра, снова и снова прокручивая их в голове. Когда удавалось отвлечься от угрожающего положения Грейтхауза и беспокойства о преподобном Бертоне с Томом, мысли то и дело возвращались к коварному ларцу. Как это Слотер сумел устроить такую западню? Да, в ларце содержалось какое-то взрывное устройство, но как оно работало? И все время, которое Слотер притворялся, будто опасается за свою жизнь, он знал, что ларец хранится в яме, закрытый от влаги соломой и готовый взорваться в лицо Грейтхаузу. Он насторожил устройство еще два года назад и оставил его ждать, как адскую машину? Но для чего? Из страха, что индейцы его откопают? Слотер не мог знать в день своей поимки, что не вернется домой, значит, ларец был насторожен для взрыва, если его попытается открыть индеец. Но что было такое внутри, что заставило его взорваться? Мэтью очень хотелось бы посмотреть на ларец — просто для удовлетворения любопытства.

Руки начинали окостеневать.

Он доел свою порцию с приятным ощущением наполненного желудка и с трудом поднялся на ноги. Прохожий сидел на корточках в нескольких ярдах от него — никто не решался подойти к нему или к Мэтью. Мэтью смотрел на Прохожего, а тот бесстрастно — на жителей деревни. Безумец? Потому что слишком много знает? Мэтью обратил внимание, что Прохожий крепко держит часы и время от времени на них поглядывает. Любуется — или по какой-то иной причине? Трудно сказать. Так же трудно сказать, решил Прохожий ему помочь или нет. Если нет, то Мэтью предоставлен самому себе, и придется ему действовать. Завтра с утра он в любом случае пустится в путь. Сначала к дому проповедника, а потом?

Непонятно. Направится Слотер на Филадельфийский большак или к ближайшему селению, то есть к торговому посту в Бельведере? Вероятно, после обуви Слотер сразу начнет искать себе лошадь, которая сможет нести его с нормальной скоростью. Если это случится, то шансов его поймать еще меньше.

Мэтью чувствовал, что если сейчас хотя бы на секунду закроет глаза и снова откроет, все это окажется только дурным сном, навеянным переживанием в таверне «Петушиный хвост». «Вот тебе нью-йоркская знаменитость! — подумал он едко сам о себе. — Смотри, как одет, как изящно выглядит!»

Он потупил голову. Да вали оно все к дьяволу, подумал он. Сейчас одно только важно, одно, что было для него и желанием, и долгом: снова увидеть Тирануса Слотера в цепях.

Слева от себя он ощутил движение.

Поднял голову — молодая индианка, держащая деревянную чашку с водой, инстинктивно отступила, как вспугнутая лань, но лишь на один шаг. В конце концов, она на своей земле.

Темные глаза сияли как озера экзотической смеси черного дерева и серебра. Длинные черные волосы полуночной рекой сбегали по теплым коричневым валунам плеч. Красивое лицо с полными губами, ровный уверенный взгляд наводили на мысль о чем-то древнем и не поддающемся описанию, будто сотни поколений, которые здесь охотились и возделывали почву, воспитывали детей, умирали и возвращались в землю, смотрели сейчас из ее глаз, изучая Мэтью. Ей было лет пятнадцать или шестнадцать — и в то же время у нее не было возраста. Одета она была в оленьи шкуры с бисерными орнаментами, как носила ее мать, и мать ее матери, и дальше, в тумане веков, когда еще только первый житель Лондона зажег костер на берегах Темзы. От нее исходили сила достоинства древности и любопытство ребенка, который никогда не состарится.

Она что-то негромко сказала, будто прозвонил где-то очень далеко церковный колокол. Потом шагнула веред и протянула ему чашку. Мэтью взял ее и утолил жажду.

Девушка отступила шаг за шагом, спокойно на него глядя, повернулась и затерялась между соплеменниками.

— Мэтью Корбетт! — позвал Прохожий По Двум Мирам, вставший рядом с ним. — Пойдем теперь со мной.

В состоянии нарастающей усталости, чувствуя, как туманится ум, Мэтью двинулся за Прохожим к дому медицинских сестер. Там обе женщины уже ждали его. Они омыли ему руки теплой водой из стоящего на огне горшка, высушили их и посыпали красным порошком, отчего Мэтью стиснул зубы и едва не закричал от боли. Но он твердо решил, что не даст повода над собой смеяться. Потом ему покрыли ладони липкой жидкостью с запахом сосновой смолы, и она была так же прохладна, как до того горяча была боль. Руки закрыли лентами белой материи, замотали сверху кожаной полосой и завязали, как перчатки без пальцев.

Сестры что-то говорили, хотели, чтобы он что-то сделал, а Прохожий не вошел в дом, и Мэтью был в полной растерянности. Тогда одна из женщин перевернула большой деревянный горшок в углу комнаты и села на него, предложив Мэтью сделать то же самое. Когда он опустился на этот импровизированный стул, сестры сняли с него ботинки Грейтхауза и точно так же обошлись с истертыми ногами — тот же порошок и та же смолистая жидкость. Потом повторили процесс с материей и кожаными полосками, завязав каждую на подъеме стопы. Мэтью хотел было встать, но они удержали его за плечи. Из глиняного кувшина с высоким горлом в чашку размером с кулак налили какой-то подозрительный черный эликсир и поднесли Мэтью к губам. Оставалось только выпить эту жидкость, и хотя она пахла мокрой землей, вкус оказался неожиданно приятным, как у перебродившего сока винограда или ягод. Его заставили выпить все до дна, после чего в голове зашумело и язык стал как меховой. На дне чашки остался осадок, похожий на черный речной ил.

— Вот, — сказал Прохожий, входя в дом. — Эти тебе подойдут. — И протянул Мэтью пару мокасин. Новыми их никак было не назвать, но с виду достаточно прочные.

Мэтью взял, примерил. Мокасины подошли, даже оказались удобными.

— В них сегодня спи, — сказал Прохожий. — Привыкни к ним. Эти английские ботинки для путешествия никак не подходят.

— Спасибо. И где я буду спать?

— Рядом с моим домом, на земле. Я тебе дам одеяло, спать на земле тебе тоже надо привыкать. Кроме того, — добавил он, — ночью приходят мои демоны.

Мэтью кивнул, решив, что намного лучше спать на земле, чем быть свидетелем посещения Прохожего демонами. Каковы бы они ни были.

— Сегодня вечером хорошо поедим, — продолжал Прохожий. — Но тебе рано захочется спать после… — Он запнулся. — Для того, что ты пил, нет английского слова, но сестры знают свое дело. Мы выйдем на рассвете, пойдем налегке и быстро. Настолько быстро, насколько у тебя получится.

— Мы?

— Ты один никогда этого человека не найдешь. Я тебе сказал, мне часы понравились.

Мэтью отметил, что часы по-прежнему у него в руках.

— Отлично. — То ли действовал напиток, то ли это нахлынула волна облегчения. — Я опять тебе благодарен.

— Благодарить будешь, когда мы его поймаем. А пока это, как говорят у вас, англичан, дело будущего.

Мэтью встал в своей новой обуви. Подошел к гамаку, где лежал с закрытыми глазами безмолвный Грейтхауз, опутанный пеленами.

Он вспомнил, что говорил ему Грейтхауз в то утро у Салли Алмонд:

«Я не могу быть с тобой все время. И мне очень было бы обидно видеть на твоей могиле год тысяча семьсот второй».

— И мне тоже, — сказал Мэтью тихо.

Но не менее важно — и даже гораздо важнее — было не дать Слотеру оставить на своем пути новые могилы. Мэтью молился о том, чтобы успеть, и чтобы когда придет время, у него хватило сил — и ума, выбравшись из самой глубокой ямы ада для тех, кто считает себя самым умным, — не просто оказаться равным этому монстру, но и превзойти его.

Но это, как говорят у англичан и индейцев, дело будущего.

Глава семнадцатая

Фургон они увидели впереди, на подъеме дороги. Одной лошади не было, а другая стояла, опустив голову и ссутулив плечи, не в силах дотянуться до листьев или стеблей съедобной растительности.

Мэтью шел вверх по холму вслед за Прохожим. В тусклом свете раннего утра тяжело висели над головой тучи и снова пахло в воздухе приближающимся дождем. Прохожий уже раньше показывал на отчетливые следы босых ног Слотера.

— Он несет что-то тяжелое, — сказал Прохожий, и Мэтью кивнул. Он знал, что это взрывчатый ларец.

Увидев, что одна лошадь отсутствует, Мэтью весь сжался. Он было думал, что ни одна из этих кляч не выдержит всадника. А если и выдержит, то вряд ли сможет быстро идти, даже понукаемая палкой. Но для Слотера лошадь — это все-таки возможность дать передышку ногам и легким и получить значительное преимущество перед своими преследователями. Перед одним из них по крайней мере.

Утром с первыми петухами Мэтью вывел из забытья мокрый нос обнюхивающей его собаки — это было рядом с жилищем Прохожего. Руки и ноги болели, левое плечо было все в кровоподтеках. Проснись он в таком состоянии в Нью-Йорке, провалялся бы в кровати до полудня, а потом потащился бы к врачу, но здесь, как он понял, подобные ранения считались не более тяжелыми, чем заноза в пальце.

Мэтью сбросил с себя одеяло, проверил, держат ли его ноги, и тут же из своей хижины появился Прохожий По Двум Мирам. Сегодня индеец в дополнение к килту, мокасинам и штанам надел темно-зеленый плащ, завязывающийся у горла. К пряди волос кожаным шнуром была примотана связка перьев, окрашенных в индиго и яркую зелень. На правом плече висел лук на кожаной ленте, украшенной бисерными изображениями разных животных, на левом — колчан с дюжиной стрел. На бахромчатом поясе — нож в ножнах и небольшой мешочек сыромятной кожи, где, как решил Мэтью, имелся запас сушеного мяса. Черной краской на подбородке, щеках и лбу Прохожего были нанесены изображения, которые Мэтью счел символами духов — молнии и вихри. Глаза индейца почернели и блестели опасным блеском смоляных ям. Как сказал бы Грейтхауз, Прохожий собрался на медведя.

Мэтью сообразил, что он-то выглядит не опаснее леденца — в грязной белой рубашке, при галстуке, в темно-бордовых панталонах и жилете без половины пуговиц, в изорванных в клочья чулках, обнажавших ноги вплоть до мокасин. Небритый, с грязными волосами, забитыми песком — при виде него щетина на щетке встала бы дыбом. Вот такой страшный он и будет сегодня, — подумал Мэтью, — потому что хотя он и вышел за Прохожим из деревни, храбрость его сделана из фольги и ее может смять в кулачке любой ребенок.

Их проводили несколько молодых воинов, насмехавшиеся над Прохожим, издевавшиеся над его безумием, но он не обращал на них внимания. Через некоторое время индейцам надоело, и они повернули обратно, оставив путников вдвоем. Прохожий двигался быстро, ничего не говоря, не глядя ни влево, ни вправо — глаза его смотрели только вперед, плечи слегка ссутулились. Он шел той странной перекатывающейся походкой, которую Мэтью видел у других индейцев. «Лисий шаг» называли ее кожаные чулки в Нью-Йорке — те торговцы мехами и охотники, которым приходилось иметь дело с индейскими племенами. Очень скоро Мэтью стало трудно за ним успевать. Прохожий понял, что так они потеряют друг друга из виду и снизил скорость до такой, какую наверняка назвал бы черепашьей.

Этой ночью Мэтью мирно спал на земле под коричневым одеялом, пока вдруг не проснулся в тишине. Отчего проснулся — он не знал. Неподалеку у затухающего костра сидела группа индейцев, ведя какой-то тихий разговор, но их голоса до Мэтью не доносились. Нет, его обеспокоило что-то другое. Он прислушался, лежа с открытыми глазами.

И услышал: пронзительный то ли крик, то ли плач, сперва едва различимый, потом громче, сильнее, и закончившийся то ли задушенным дыханием, то ли всхлипыванием. Потом крик возник снова, и на сей раз Мэтью увидел, как люди у огня оглянулись на лачугу Прохожего, потому что именно оттуда доносились звуки. Теперь плач длился чуть дольше и снова затих. Дважды взлетал этот плач и дважды падал, больше похожий на хриплый стон. У Мэтью мурашки поползли по коже. К Прохожему пришли беспощадные демоны. Какое бы ни было у Прохожего безумие, или какое бы безумие ни владело им, в эту ночь он оказался перед ним беспомощен.

Люди у костра разошлись по своим хижинам. Угли потемнели и остыли. Мэтью наконец заснул снова, натянув одеяло до подбородка. Утром, когда появился Прохожий, ничто не указывало на посещение демонов, и Мэтью первый раз в жизни понял, что вопросов задавать не нужно.

Фургон стоял там, где его бросили. Единственная лошадь, завидев людей, подняла голову и безнадежно заржала.

Прохожий подошел к животному, погладил по боку, приласкал.

— Вот это нес Слотер? — спросил он у Мэтью, кивнув головой в глубину фургона.

Там он и лежал, ларец, с открытой крышкой, прямо рядом с цепями. Мэтью подошел и увидел, что ларец пуст: никаких монет или колец, вообще ничего. Но было внутри прямоугольное отделение, тут же заинтересовавшее Мэтью: он узнал кремневый механизм пистолета, который приводился в действие храповиком и поджигал пороховой заряд. Стены отделения почернели от дыма, вырывавшегося вместе с искрами из замочной скважины. Особый интерес представляли собой железный квадратик и металлический миниатюрный молоточек. Мэтью, восхищенный искусством и изобретательностью уловки, увидел, что молоточек находился под некоторым напряжением, и когда его освобождал храповик, издавал звук, похожий на пистолетный выстрел, ударяя по железной пластинке. Изощренный способ помешать ограблению, но вполне надежный против чрезмерно любопытного индейца. И все равно эта штука — загадка. Как должен владелец открывать ее, не взорвав заряд? И кто ее смастерил?

Мэтью перевернул ларец, чтобы посмотреть снизу, нет ли клейма изготовителя. Наградой ему было не клеймо, а имя и место производства, выжженное в дереве куском раскаленного железа: «О. Квизенхант, Фил.». И номер: «6».

— Кажется, он еще что-то оставил, — сказал Прохожий и, наклонившись рядом с фургоном, поднял измазанное грязью золотое кольцо с маленьким красным самоцветом. — И еще кое-что.

На этот раз он нашел изящную серебряную брошь с четырьмя черными камнями. Прохожий продолжал разглядывать землю, а Мэтью сообразил, что Слотер, перекладывая из ларца свою добычу, уронил как минимум два предмета. И куда же он их переложил? Мэтью вспомнил, что карманов у него не было. Посмотрел под сиденье телеги и увидел, что его сумки с личными вещами нет, и фляжки с водой тоже. А в сумке были бритва и крем для бритья. Страшно подумать, что теперь эта бритва в руках человека, который может найти ей применение не только для ухода за лицом.

— Возьми вот это.

Прохожий нашел еще две вещи: серебряное кольцо с затейливой гравировкой и ожерелье из серовато-синеватого жемчуга, которое будет красивым, если отмыть его от грязи. Принимая их из рук Прохожего, Мэтью вспомнил, как Слотер спрашивал: «Почем сейчас продают нитку жемчуга?»

Драгоценности он убрал в жилетный карман: Прохожего они явно не интересовали, а оставлять их валяться в грязи было бы глупо. Индеец еще раз оглядел землю вокруг телеги, распрямился и начал распрягать лошадь. Мэтью помог, заметив, что ему трудно смотреть индейцу в лицо, потому что, если честно сказать, Прохожий придал себе вид вполне демонический, подобие лесного призрака, чья цель — пронзать страхом сердца англичан. Мэтью подумал, что в этом есть резон: если бы выслеживали его, достаточно было бы одного взгляда на эту свирепую физиономию, и он бы сдался, отбросив бесполезную мысль о бегстве.

А вот подействует ли это на Слотера, когда — и если — они его догонят, — уже другой вопрос.

Когда лошадь освободили, она бросилась к ближайшей траве и начала есть. Прохожий уже поднимался по дороге, Мэтью за ним.

Вторую лошадь они нашли на вершине холма — она там паслась. Проходя мимо, Прохожий только бросил:

— Слотер понял, что ездить без седла — не для него.

Мэтью держался рядом с Прохожим, заставляя себя не отставать. Сколько еще он так выдержит, непонятно, причем, индеец двигался явно не так быстро, как мог бы.

— Почему ты мне помогаешь? — спросил Мэтью, легкие у него уже начинало жечь.

— Я тебе сказал. Мне часы понравились.

— Вряд ли дело только в этом.

— Я бы на твоем месте поберег дыхание. — Прохожий покосился на него на ходу. — Ты знаешь, что мой отец в молодости мог пробежать сто ваших английских миль за день? А проспав ночь, наутро проснуться и пробежать еще сто? Это были дни сильных людей, до того, как пришел твой народ. До того, как вы… принесли то, что принесли.

— И что же… — Мэтью было трудно говорить, не сбиваясь с дыхания. — …мы принесли такое?

— Будущее, — ответил Прохожий и перешел на стелющуюся рысь. Мэтью попытался угнаться за ним, но не смог. Через несколько секунд Прохожий был далеко впереди и внизу. Мэтью упрямо следовал за ним так быстро, как только мог, на саднящих ногах и с горящими легкими.

Вскоре он вышел на развилку, где отходила дорога на Бельведер. Прохожий сидел на корточках, изучая землю. Дав Мэтью время отдышаться, индеец сказал:

— Босые ноги пошли туда. — Он показал рукой на Новое Единство. — Оттуда вернулись ботинки и пошли в ту сторону. — Он показал пальцем в сторону Бельведера. Прищурился, посмотрел на Мэтью. — Идет на факторию. В той коробке были деньги?

— Да.

— Он хочет купить лошадь. Следы ботинок оставлены вчера около полудня. Идет быстро, широким шагом. Мог прийти в Бельведер к концу дня или ранним вечером. Если он купил лошадь, то его уже нет.

— Если он не остановился отдохнуть в Бельведере.

— Могло быть, — сказал Прохожий. — Пока туда не дойдем, не узнаем.

Мэтью смотрел на дорогу, которая вела к дому преподобного Бертона.

— Сначала я должен пойти туда, — сказал он без всякого выражения.

— Зачем?

— Я знаю, где Слотер взял ботинки.

И он пустился в путь, снова стараясь идти как можно быстрее. Прохожий догнал его и пошел на расстоянии, чуть справа.

Сквозь кроны деревьев тихо капал дождь. Поплыли вниз красные и желтые листья. Подходя к дому Бертона, Мэтью увидел, что дверь распахнута, провисла внутрь на петлях. Он поднялся по ступеням — в глаза бросились темно-красные пятна на досках — и через выбитую дверь вошел в мир Тирануса Слотера.

В мир крови и жестокости.

Мэтью резко остановился, потому что прежде всего услышал жадное гудение мух. Проповедник лежал среди разбитой мебели, без ботинок, руки раскинуты в стороны ладонями вверх. Вокруг головы разлилась лужа крови, и в ней пировали мухи. На лице — тяжелая Библия, открытая примерно посередине. Мэтью медленно шагнул вперед и увидел на корешке грязный след босой ноги, придавившей книгу.

А еще в лачуге был Том. Он стоял на коленях возле камина, половина лица — черный синяк. Ноздри все в запекшейся крови, нижняя губа рассечена, на левой скуле — порез от бритвы. Темно-коричневый сюртук разорван до пояса, бледная грудь покрыта бритвенными порезами. Он глядел на Мэтью щелочками опухших глаз.

Обеими руками он держал Джеймса, примерно на уровне груди. Пес лежал на правом боку, дыша часто и неглубоко. Из пасти и носа у него текла кровь. Глаз, который был виден, закатился под лоб.

Когда в дом вошел Прохожий, Том вздрогнул и слегка опустил Джеймса. Раздался визг смертной муки, и Том тут же опять поднял пса до уровня груди. Постепенно пронзительные визги стихли.

— Он со мной, — сказал Мэтью Тому, когда парнишка невольно вздрогнул, и сам не узнал своего голоса.

Том смотрел на него без выражения. Прохожий шагнул вперед и поднял Библию.

— Он мертвый, — сказал Том. Струйка кровавой слюны скатилась на раненую губу, на подбородок. Голос был безжизненный, обыденный. — Я его трогал, он мертвый.

Мэтью не мог заставить себя взглянуть в лицо проповедника, но понял, как плохо оно выглядит, наблюдая за Прохожим. У того дрогнула мышца на подбородке, а потом он отложил книгу и посмотрел вверх: не на Небеса, а на спальную антресоль. И полез по лестнице.

— Тот человек вернулся. Тот человек. Сегодня утром. — Том затряс головой. — Вчера. Выбил дверь. Налетел… мы не успели двинуться.

Прохожий вернулся с тонким синим одеялом и обернул его вокруг кровавой каши, которая была когда-то лицом преподобного Бертона.

Джеймс снова резко вскрикнул, и Том подхватил его повыше прежде, чем он успел соскользнуть.

— Кажется… — Он проглотил слюну. — Кажется… у Джеймса спина сломана. Тот человек ударил его стулом. Поперек спины. Ничего… ничего нельзя было сделать.

— Давно ты тут так сидишь? — спросил Мэтью.

— Всю ночь. Я не могу… не могу положить Джеймса. Он так плачет… понимаешь? У него спина сломана.

Прохожий остановился над трупом. Мухи вертелись в воздухе, пахло кровью и едким запахом смерти.

— Человек, — сказал индеец, — не мог бы такого сделать.

— Что? — Мэтью его не понял. Его собственный разум тонул в топи разрушения. Он уставился на стоящие у двери вилы.

— Ни один человек не мог бы такого сделать, — повторил Прохожий. — Ни один из тех, кого я видел.

Джеймс снова взвизгнул, Том поднял руки. Мэтью подумал, сколько же раз за эту долгую ночь ему приходилось ровно поддерживать тело собаки. Руки у мальчишки должны уже вываливаться из суставов.

— У него спина сломана, — сказал Том. — Но я его держу, нормально держу. — Он посмотрел на Мэтью и улыбнулся бессмысленной, оглушенной улыбкой, от которой снова полилась кровь изо рта. — Он мой друг.

Мэтью ощутил кожей взгляд индейца. Он хотел уйти от этого взгляда, вытер рот тыльной стороной ладони. Том закрыл глаза — наверное, тоже не хотел осознавать того, что надо было сделать, и он знал, что надо.

— Бельведер, — произнес Прохожий тихо. — Сам он к нам не придет.

— Т-с-с, — сказал Том заскулившей собаке. Скулеж перешел в тихий стон. — Я тебя держу. — Он не открыл глаз, даже, кажется, зажмурился сильнее. — Я тебя держу.

— Дай мне твой шейный платок, — повернулся Прохожий к Мэтью, имея в виду галстук.

У Мэтью в голове стоял туман. Он слышал, как напившаяся крови муха прожужжала рядом, другая полезла к правой брови. Он развязал галстук, снял его и отдан индейцу. Тот оторвал от галстука длинную полосу, остальное вернул. Свернул в жгут для крепости и начал наматывать концы полосы на руки. Но когда он сделал шаг вперед, Том открыл глаза.

— Нет, — сказал он, и Прохожий остановился. — Это мой пес. Он мой друг. — Том снова поднял руки и вздрогнул в невероятном усилии удержать их ровно. — Я это сделаю сам… вы только его подержите, чтобы ему больно не было.

— Ладно, — согласился индеец.

Он отмотал удавку с рук, положил ее Тому на левое плечо, наклонился и протянул руки колыбелькой — принять страдающего пса.

Джеймс отчаянно закричал, когда они поменялись ролями, но Том ему шептал что-то успокоительное, говорил «тише, тише», и, наверное, пес даже сквозь невыносимую боль услышал страдание в голосе друга. Потом Джеймс заскулил еще тише, и Прохожий сказал:

— Я его держу.

— Спасибо, сэр, — ответил Том издалека, как во сне, и стал наматывать удавку на руки — Мэтью увидел на них порезы от бритвы.

Он отступил назад.

Том обмотал ткань вокруг шеи Джеймса, стараясь не причинять боли. Пес снова заскулил, высунул розовый язык. Том наклонился вперед, поцеловал своего пса в голову — и резко скрестил руки. Свежая кровь и слизь полились у него из ноздрей, когда он делал то, что должен был, крепко зажмурившись и вцепившись зубами в рану на нижней губе.

Мэтью смотрел себе на ноги. Мокасины стояли в луже крови священника. Кружились и жужжали возмущенные мухи. Он отступил еще на шаг, зацепил обломки стула и чуть не упал. Удержался, неуверенно покачнувшись, ощутил горячую волну тошноты в животе. Да, он видал убийства, и жестокие убийства, но Слотер свою работу делал с невероятным удовольствием.

— Не позорься, — бросил ему Прохожий, и Мэтью понял, что у него не только слезы на глазах, но и сам он стал белым, каким был его галстук только вчера утром.

Медленно, не поднимая глаз, Мэтью тщательно завязывал галстук вокруг шеи. В конце концов, это же дорогая штука. Это отличительный признак джентльмена, это то, что носит в Нью-Йорке каждый достойный молодой человек.

Аккуратно завязав галстук, Мэтью заправил его под воротник грязной рубашки. Потом постоял очень тихо, слушая, как барабанит по крыше дождь. Том отвернулся от Прохожего, подошел к ведру с водой, чудом пережившему разгром, опустился на колени болезненно-медленно, как старик, и начал вымывать кровь из ноздрей.

— Его след ведет в Бельведер, — сказал Прохожий Тому. Покрытое черным мехом тельце собаки с коричневой мордой лежало на полу перед камином, будто во сне после долгого трудового дня. — Мы собираемся его поймать, если он еще не раздобыл себе лошадь.

— Он попытается раздобыть лошадь, — согласился Том. Он плеснул воды себе в лицо и растирал плечи, возвращая им жизнь. — Много там не купишь, одну-две.

— Одной ему хватит.

— Его можно выследить и конного, — сказал Том. — Нам только надо будет себе достать лошадей, и мы его найдем.

«Мы», — сказал Том. Мэтью не ответил, и Прохожий тоже промолчал.

Том воспользовался их молчанием, чтобы привести еще один довод:

— Я могу украсть лошадей, если придется. Мне случалось. То есть… одну лошадь.

Он хотел подняться, но силы вдруг оставили его, он пошатнулся и упал набок.

— Не в том ты виде, чтобы лошадей воровать, — заметил Прохожий. — Идти сумеешь?

— Не знаю.

— Решай быстрее. Мы с Мэтью уходим.

— Сумею, — заявил Том. И, преодолев силой воли слабость тела, он встал, снова пошатнулся, но на сей раз удержал равновесие. Посмотрел на Прохожего, на Мэтью, снова на Прохожего. На избитом и окровавленном лице застыло упрямство.

— А насколько быстро можешь идти? — был следующий вопрос.

На это у Тома ответа, кажется, не было. Он тяжело заморгал. Ему нужно было поспать, ему нужно было залечить раны. Он поднял руки перед собой, разглядывая порезы от бритвы так, будто не помнил, как это произошло. Потом посмотрел на Мэтью:

— Ты христианин?

— Да.

— Тогда ты мне поможешь? Ты христианин, и… и преподобный тоже был христианином. Помоги мне его похоронить?

— Нет на это времени, — возразил Прохожий.

— Я обещал. Сказал, что останусь с ним до его смерти, а потом его похороню. Нарушить обещание я не могу.

— Нельзя терять времени, ты что, не понимаешь?

— Понимаю. Но не могу нарушить обещание.

— Ты будешь играть в ловлю Слотера? — спросил Прохожий у Мэтью с едва заметным оттенком злости. — Или будешь ловить его всерьез?

— Мы разговариваем, — сказал Том, — а могли бы тем временем хоронить. Я хочу предать преподобного земле… и Джеймса тоже. На кладбище, с остальными. А потом я покажу дорогу в Бельведер через лес. Четыре мили выигрываем.

— Я знаю этот путь, — ответил индеец.

— Я понимаю, что знаешь. — Том вздрогнул от укола боли и высморкал из носа кровавую слизь.

Мэтью понятия не имел, как этот парень вообще стоит на ногах. У него, возможно, сломан нос или даже челюсть, судя по виду. Наверное, еще и зубы выбиты. Но он жив, а это больше, чем может похвастаться большинство жертв Слотера. Мэтью подумал, что этот парнишка покрепче всех, кого он когда-либо знал, включая самого Грейтхауза. Конечно, надо спешить в Бельведер, чтобы попасть туда до заката.

Но обещание… обещание в его бухгалтерии тоже чего-то стоит.

— Ну так? — напомнил о себе Прохожий.

Мэтью понял, что командует он. Он — единственный сотрудник нью-йоркского офиса агентства «Герральд», оставшийся на ногах, и решения принимать ему. Он теперь Грейтхауз, плохо это или хорошо. И что бы сделал Грейтхауз — вот в чем вопрос.

Да нет, решил он. Вопрос не в этом. А вот в чем: как правильно?

Мэтью пристально посмотрел на Тома.

— Вторая лопата у вас есть?

Глава восемнадцатая

Мэтью окончательно утратил ощущение времени и пространства. Он знал, что они шли по лесу несколько часов, но сколько именно и сколько прошли миль, понятия не имел. Капал дождь — с неба скорее сумеречного, чем дневного, и это еще сильнее искажало восприятие. Ноги, обычно достоверно сообщающие пройденное расстояние, перестали ощущать боль и онемели совершенно. Подошвы ног тоже перестали давать информацию. Лес был густой, тропа петляла, будто хвост дьявола, как сказал бы Грейтхауз, взбегала на каменистые холмы и падала в болотистые провалы. При спуске в одну из таких лощин у Тома подвернулось колено, и он рухнул в чащу. Рухнул тихо, как дождь, и если бы Мэтью не оглянулся и не увидел его уже на земле, он бы и не заметил.

— Подожди! — крикнул он Прохожему, опережавшему их на тридцать ярдов и уже восходившему на следующий холм. Индеец тут же остановился между золотистыми березами. Из-за темно-зеленого плаща казалось, будто это жуткая голова в перьях, с черными глазами, парит посреди сомнительной красоты природы.

Мэтью вернулся на пятнадцать ярдов, где Том пытался снова встать на ноги. Было очевидно, что хотя мальчишка сделан из крепкого дерева, этого материала уже не хватает питать его огонь. Избитое лицо полиловело, один глаз распух и закрылся совсем, второй смотрел щелочкой. Бритвенные порезы на груди краснели, как удары бича. Мэтью еще на кладбище поразило, как Том, с изрезанными руками, твердо держал лопату и яростно вкапывался в мокрую землю. Мэтью присоединился к работе, а Прохожий наблюдал со стороны. Наверное, зрелище было то еще. Оба с израненными руками, качаются под холодным дождем, стараясь поступить по-христиански. Когдапарнишка упал второй раз и второй раз поднялся с грязью на коленях, Прохожий взял у него лопату и велел ему посидеть под деревом. Долго ли, коротко ли, выкопали две могилы: большую и маленькую, как просил Том. Обе не особенно глубокие — по настоянию Прохожего, потому что, как он сам же сказал перед началом работы, Бельведер сюда не придет.

Они ушли с кладбища, где теперь было сорок крестов — последние два из досок, оторванных от ближайшего разваливающегося дома и вбитых в землю. Когда Том отвернулся от могил, за которыми так тщательно ухаживал, Мэтью не заметил на его лице никаких эмоций. Но, кажется, он понял почему: эмоции — это расход сил, а силы им еще понадобятся. Или же у мальчишки железное самообладание, и показывает он лишь то, что хочет показать.

Как бы там ни было, трое путников вышли из Нового Единства, оставив размышления о его обитателях и их судьбе следующим поколениям.

Теперь, в глухом лесу за несколько миль от Бельведера, Мэтью подошел к Тому и протянул ему руку, помогая встать.

Том нагнул голову так, чтобы видеть эту руку единственным здоровым глазом.

— Если бы мне нужна была твоя помощь, — сказал он искаженным из-за раненой губы голосом, — я бы тебя попросил.

С этими словами он с трудом встал сам, и, шатаясь, прошел мимо Мэтью. Обернувшись, Мэтью увидел, что индеец стоит рядом.

— Как ты это делаешь? — спросил Мэтью.

— Что делаю?

— Не важно. — Он увидел, что Том снова упал, снова встал и заковылял вперед, на холм, где только что был Прохожий. — Не надо ли нам отдохнуть?

— Нет. — Прохожий обернулся и быстро зашагал за мальчишкой. Мэтью ускорил шаг, стараясь не отстать. — Эй, парень!

— У меня есть имя.

— Том, — поправился Прохожий. Он слышал, как Мэтью называл его так на кладбище. — Откуда ты знаешь эту дорогу на Бельведер? Это тропа племени сенека.

— Откуда ты так хорошо знаешь английский?

— Я жил среди англичан. Ты жил среди моего народа?

— Нет. Однажды я искал короткий путь в Бельведер и нашел его.

— И как же ты не заблудился в лесу? — спросил Прохожий, замедляя шаг, чтобы держаться рядом с Томом. — Или все же заблудился?

— Я умею находить направление, если ты об этом. — Том метнул быстрый взгляд тем глазом, что был получше.

— Кто тебя научил?

Том остановился так резко, что Прохожий тоже замер, и Мэтью едва не налетел на них обоих.

— Кто научил, спрашиваешь? — В шотландском акценте мальчика зазвучали едкие нотки. Губы искривились. — Я тебе скажу. Отчасти — мой отец. Научил читать знаки на земле и на небе. Научил охотиться и ставить силки. Но когда он погиб, я остался один… и оказалось, что очень многое мне еще нужно выучить, да побыстрее, и я знал, что если не выучусь с первого раза, то второго не будет. И я крал, когда надо было красть, и прятался, когда надо было прятаться. — Он посмотрел на Мэтью, будто тот ворвался в этот его брутальный рай. — Понимаешь, — говорил Том, — я очень быстро узнал, чтобы остаться в живых, надо не останавливаться. Я забыл про это, размяк, полюбил спать под крышей, жить в доме со столом, на котором едят, читать старику Библию и делать вид, будто у меня снова есть семья. Вот почему они мертвы — потому что я забыл, что мир в любой момент может выбить твою дверь и ворваться с бритвой. — Он сам себе кивнул. — Вот видишь, что я допустил? — Глаз-щелочка снова обратился к Прохожему. — Кто меня научил, спрашиваешь? Чему-то научил отец, но в этом мире дьявол дает тебе такие уроки, которые ты никогда не забудешь.

— Ты бы не мог помешать Слотеру, — сказал ему Мэтью. — Никто не мог бы.

Том резко обернулся к нему:

— Ты мог бы. Я тебе говорил, надо его убить, пока есть возможность. Но ты не беспокойся об этом, не беспокойся. — Он поднял изрезанную правую руку, выставив палец. — Я его убью, так что не беспокойся.

Мэтью едва не отпрянул от холодной ярости в голосе Тома. Главное, не забывать, что на самом деле он еще мальчишка, тринадцати-четырнадцати лет, но его чувства были чувствами человека постарше, сильно помятого жизнью. Изувеченного жизнью — возможно, это слово тут более уместно. Увидеть, что сейчас у него в глазах, было бы страшно, подумал Мэтью. Опустошенность — быть может, одиночество — наверняка. Злость, которая не позволяет ему рассыпаться, ярость на весь мир. И кто может поставить это ему в вину, учитывая все смерти и несчастья, что встретились ему на пути? Он молод годами, подумал Мэтью, но это иллюзия — изнутри он старик.

Том замолчал, повернулся и снова двинулся вверх, но на полпути силы его оставили — он привалился к гранитному валуну и сполз вниз. Приложил руки к лицу и остался сидеть, скорчившись неподвижно.

— Он почти кончился, — тихо сказал Прохожий. — Борется, но сам это знает.

— И что же нам с ним делать?

Индеец какое-то время молча размышлял над этим вопросом. Потом подошел к Тому, Мэтью следом.

— Я думаю, если ты так хорошо читаешь знаки на земле, ты видел следы?

Том опустил руки. Мэтью ожидал увидеть у него на щеках слезы потери или досады, но слез не было. Парнишка снова взял себя в руки.

— Видел. Приличных размеров медведь в двух часах пути впереди нас. Идет медленно.

Мэтью охватила тревога. После встречи с медведем три года назад у него остались шрамы, и второй такой встречи он не хотел бы.

— Вот почему я не веду быстрее, — сказал Прохожий. — Пойду вперед на разведку. С вами встретимся у ручья, но не ползите как улитки.

Том кивнул, зная ориентир, который назвал Прохожий, и тогда индеец медленной рысцой побежал вверх и скрылся среди деревьев.

— Дай мне минутку, — попросил Том, и Мэтью стал ждать.

Том полез пальцами в рот, потрогал расшатанный зуб, сплюнул на землю красным. Потом с тихим, но очень красноречивым стоном собрался и неуверенно встал, опираясь рукой о камень.

— Ща найду себе палку, — сказал он несколько неразборчиво. — Идти будет легче.

На гребне холма нашлась ветка упавшего дерева, подходящая на роль трости, и Том захромал вперед, стараясь идти как можно быстрее. Мэтью подумал, что откровение Тома о злом внешнем мире отняло у него часть сил, которые он так тщательно собирает, и даже у сосуда с его силой воли тоже есть дно.

Том описал убийство Джона Бертона — это было невыносимо, хотя он не все помнил в подробностях. Было как в кошмаре, сказал он Мэтью и Прохожему. Джеймс залаял, дверь вылетела, и этот человек вдруг оказался в комнате. Том помнил, что на нем была черная треуголка — шляпа Мэтью, помнил жуткий оскал улыбки при свечах. Псы рождаются храбрыми, и Джеймс напал на бандита. Его сшиб удар стулом поперек спины. Мальчишки тоже рождаются храбрыми, иногда безрассудно, и когда Том бросился на Слотера, он не видел блеск вытащенной бритвы, пока та не полоснула его по вытянутым рукам. Потом кулак ударил его в висок, Том покатился по полу. Смутно помнил, как увидел, что делает Слотер с преподобным, и когда схватил Слотера сзади, получил локтем в зубы и еще раз кулаком, а бритва полоснула по скуле и распорола рубашку на ленты. Он скатился с крыльца, весь в крови, почти не осознавая себя, но осознающая себя часть требовала удирать, бежать в лес, потому что по визгу Джеймса он понял: собаке конец, и нет никого, кто встал бы на пути бритвы, вырезающей куски из лица Бертона.

Он побежал в сарай за вилами, и там на него навалилась темнота, мог только вспомнить, как падал. Там он и оставался, пока визг Джеймса не позвал его обратно в мир, и он пошел сквозь боль, в кровавом тумане, к хижине, держа наготове вилы — оружие дьявола, чтобы убить дьявола. Но Слотера уже не было — торопился, наверное, попасть в Бельведер до заката, и взял с собой две вещи: ботинки священника и черный сюртук Тома. В сюртук Слотеру, конечно, не влезть, но можно прикрыть приютскую одежду как плащом.

— Я не намерен убивать Слотера, — сказал Мэтью Тому, когда они двинулись дальше по тропе. — Хотя он этого вполне заслужил. Я его поймаю и отвезу в Нью-Йорк. Пусть его накажет закон.

— Высокие слова! — хмыкнул Том. — У него найдется, что… — говорить ему было все труднее и пришлось сделать еще вдох, чтобы закончить: — …что возразить на это. Лучше я его убью. Когда придет время.

А время шло, и шли двое путников вдоль сенекской тропы. Когда Мэтью казалось, что Том больше шага не сделает, мальчик мобилизовывал какие-то совершенно невозможные резервы и продолжал идти. По приблизительным подсчетам Мэтью, часа через два после того, как Прохожий их оставил, они пришли к неглубокому светлому ручью, быстро бежавшему по камням на дне оврага. Том и Мэтью напились воды и расположились возле массивного дуба, изрезанного индейскими символами.

Долго ждать не пришлось. Появился Прохожий, возвращающийся по тропе своим ровным бегом. Он остановился, напился воды из ручья и объявил:

— До Бельведера всего миля. — Посмотрел на Тома, который пытался встать, но ноги не слушались, и сказал Мэтью: — Помоги ему.

— Не фиг помогать! — огрызнулся мальчишка хриплым шепотом. Но хотел он это признать или нет, а помощь ему требовалась, потому что встать он не мог, даже опираясь на палку. Преодолев гордость, он все же позволил Мэтью подставить ему плечо.

Наконец они снова вышли из лесу на дорогу, или на то, что служило здесь дорогой, и перед ними возник город Бельведер. Запах селения весьма отличался от запаха леса. В воздухе ощущался аромат сваренной еды, горящих дров, заплесневелых бревен, мокрой ткани и очень, очень зрелый аромат переполненных свинарников. Бельведер ничем не отличался от дюжины других поселков, выросших вокруг фактории, построенной изначально для скупки шкур у индейцев и трапперов. Почти все дома нуждались в побелке, некоторые позеленели от плесени, хотя кое-где какая-нибудь работящая душа и приложила к делу кисть. Но все крыши и стены были на месте, и дома выглядели обитаемыми, потому что трубы у них дымили. Стены длинного дома с террасой были оббиты яркими индейскими одеялами, а на вывеске над дверью красной краской виднелась надпись: «Торговый пост Бельведер». На крыльце сидели на стульях два человека, посасывая длинные глиняные трубки, рядом с ними на полу — мальчик, и все трое смотрели на вновь прибывших — Прохожий впереди, сзади Мэтью поддерживает Тома.

Прохожий направился не в торговый пост, как ожидал Мэтью, а вошел в калитку штакетной изгороди одного из беленых домов. Мэтью заметил над входной дверью деревянный крест. Индеец постучал, дверь открылась и появился высокий мужчина лет пятидесяти с густыми седыми волосами, подстриженной бородой и в очках.

— А! — сказал он, озабоченно хмурясь. — Заводите их сюда, давайте. Сара! — позвал он. — Они здесь!

Это был обычный дом с обычной скупой меблировкой, но Мэтью увидел женскую руку в кружевных оконных занавесках, в букете полевых цветов, стоящем в глиняной вазе на каминной полке. А потом появилась и сама женщина — вышла из другой комнаты. Изящная, с пышными локонами седых волос, она казалась на несколько лет моложе этого мужчины, и на ее лице, когда она вышла встречать посетителей, было выражение встревоженной святой.

— Пойди приведи доктора Гриффина, — велел ей мужчина, и женщина тут же вышла. — Ведите его сюда, — сказал он Прохожему и провел их по короткому коридору в маленькую, но чисто прибранную спальню.

— Я не болен! — Том увидел часть картины, и это ему не понравилось. Впрочем, он едва мог стоять и был не в том положении — да и не в той силе, чтобы сопротивляться. — Я здоров!

С таким протестом он обратился к Мэтью, но Мэтью помог ему лечь на кровать, и на это много сил не потребовалось. Оказавшись на коричневом домотканом одеяле, Том сообразил что-то и снова попытался встать.

— Послушай, что я скажу. — Прохожий приложил руку к его груди. — Ты останешься здесь. Тебе понятно? Сейчас придет врач. Тебя надо лечить.

— Нечего меня лечить. Я здоров, мне врач не нужен!

— Сынок! — наклонился к нему старик. — Лучше тебе остаться здесь и отдохнуть недолго.

— Я вас знаю. — Решимости у Тома почти не осталось, да и глаз видел все хуже. — Да? Знаю?

— Я преподобный Эдвард Дженнингс. Прохожий По Двум Мирам мне рассказал, что случилось с тобой и преподобным Бертоном.

— Рассказал?

— Да. Теперь лежи тихо и отдыхай.

Мэтью понял, что пока они с Томом добирались до ручья, Прохожий успел сходить в Бельведер и обратно. Это был его ответ на вопрос, что будем делать с мальчиком.

— Не хочу лежать тихо. Надо встать… надо не останавливаться. — Но как бы он того ни хотел, двигаться ему сейчас было невозможно. Он почти с мольбой поднял глаза на Прохожего — точнее, туда, где туманящееся зрение рисовало ему Прохожего. — Я с вами. Найти этого человека. Я не буду… не буду здесь оставаться.

— Ты останешься здесь, — ответил Прохожий. — Сейчас ты дальше идти не можешь. Можешь сопротивляться, конечно, но только еще больше себя измотаешь. Скоро придет доктор, лежи тихо.

Все время, пока он говорил, Том мотал головой — нет, нет. И потом прохрипел:

— Ты мне не командуй, что делать! — Он попытался ухватиться за жилет Мэтью, чтобы встать, но хватка оказалась слабая, а демонстрация воли стала последней вспышкой угасающего пламени. Речь завершилась стоном. — Я его убью, — сумел он прошептать.

Даже всепоглощающая жажда мести имеет свои пределы — пальцы Тома разжались, голова опустилась на соломенную подушку, и его тут же сморил сон. Ровно вздымалась исполосованная бритвой грудь, но свет погас.

Прибыл доктор, сопровождаемый Сарой Дженнингс и собственной женой. Гриффин оказался серьезным молодым врачом всего лет на десять старше Мэтью. Острым взглядом карих глаз из-под светло-каштановой шевелюры он окинул раны Тома и тут же велел Саре принести чайник горячей воды. Мэтью и Прохожий вышли, успев еще заметить, как жена Гриффина достает бинты, а доктор готовится зашивать раны.

— Спасибо, что приняли мальчика, — обратился Прохожий к Дженнингсу у выхода. Возле изгороди собралась кучка народу, жадно разглядывая, что там происходит на дворе у священника. — Доктор его вылечит, я надеюсь?

— Насколько возможно, — ответил Дженнингс. — Ему очень несладко пришлось.

— Это да. И вы с ним будете хорошо обращаться?

— Конечно. Даю вам слово.

— А что с ним будет? — спросил Мэтью.

— Когда он сможет встать, полагаю, у него будет выбор. Есть люди, которым нужны работники на фермах, но есть и дома для сирот в Филадельфии и Нью-Йорке.

Мэтью промолчал. Тяжелый это будет выбор для Тома. Наверное, как-то ночью парнишка просто встанет и уйдет. Исчезнет.

— Спасибо вам, что его привели, — обратился проповедник к Прохожему. — Это очень христианский поступок.

— Для индейца? — приподнял бровь Прохожий.

— Для кого угодно, — ответил Дженнингс. — Да пребудет с вами Господь.

Они ушли от священника, и Мэтью вслед за Прохожим миновал кучку народа по пути к торговому посту. Не так уж плох был этот городок, хотя и находился на беспокойном краю у западной границы. Виднелись огороды и фруктовые деревья, в тусклом предвечернем свете горели в окнах фонари. По числу домов Мэтью оценил население городка человек в семьдесят — восемьдесят, а ведь есть еще вокруг и фермы, и сады. Вроде бы на беглый взгляд имелся и маленький деловой райончик — кузница, таверна, еще пара лавок. Местные разглядывали Мэтью и Прохожего без удивления или чрезмерного любопытства — индейцы на торговом посту не редкость. И еще Мэтью подумал, что Прохожий здесь бывал не раз и знал преподобного Дженнингса. Что ж, приятно, что о Томе позаботятся, а он, Мэтью, может сосредоточиться на своей задаче.

Они подошли к каменным ступеням крыльца. Там сидели все те же курильщики, мальчик уже куда-то ушел.

— Эй, Прохожий! — окликнул один. — Что там за шум у священника в доме?

— Это у него надо спрашивать, — ответил индеец в манере вежливого англичанина.

Внутри, в освещенном лампами зале, стоял за стойкой коренастый широкоплечий хозяин в потрепанном пожелтевшем парике и выцветшем красном кафтане с военными медалями. Гулко, как в бочку, он сказал:

— Привет, Прохожий!

— Добрый день, Джейко.

Выпуклые глаза бармена на лице цвета высохшей глины обратились к Мэтью и вернулись к индейцу. В одном ухе у бармена было шесть колец, в другом четыре.

— Как зовут твоего спутника?

— Мэтью Корбетт, — представился Мэтью, придвинувшись пожать руку хозяину. Встреченный куском дерева, вырезанным подобно руке и должным образом раскрашенным — даже с ногтями и выпуклыми костяшками, он колебался лишь долю секунды, а потом взялся за деревянную руку и пожал ее, как подобает джентльмену.

— Джейко Довхарт. Очень приятно. — И снова его глаза обратились к Прохожему. — Для чего ты так вырядился? Никогда не видел тебя в черной краске. Слушай, беды никакой не стряслось?

— Нет, это у меня работа.

— Ну, я так спросил. Проверить, что вы не на тропу войны вышли. Чего ты мне принес?

Пока шел этот разговор, Мэтью имел возможность оглядеться. Первое впечатление — купеческий бедлам. Этот дом, очевидно, построили в Бельведере первым, и он был стар, как борода Моисея. Кривые обмазанные глиной стены вызывали головокружение, покоробленный пол пугал взлетами и падениями. На полках лежали одеяла, простыни, фаянсовые тарелки и чашки, деревянные миски и столовые приборы, киянки, пилы, топоры, ножницы, бутылки, кувшины и коробки самых разных размеров и форм, парики, шлепанцы, сапоги, панталоны, нижние юбки, платья, белье и тысячи еще разных предметов. Но все это было либо сильно истрепано, либо поражено плесенью. На полу валялись детали плуга, два тележных колеса стояли в углу. На десятках стенных крючьев висели рубашки, галстуки, жилеты, кожаные пояса, треуголки, шапки, сюртуки, домашние платья и ночные рубашки — и тоже с прозеленью полежалости. Мэтью подумал, что все это, быть может, — вещи покойников.

— Мы ищем человека, который шел этим путем, — сказал Прохожий. Лицо его казалось каким-то особенно пугающим в желтом свете ламп, мешавшемся с голубой дымкой дня за грязными окнами. — Опиши его, Мэтью.

— У него должна быть борода. Лучше всего к ней подходит слово «лоскутная».

— А, этот! — Довхарт кивнул. — Вчера приходил, примерно в это время. Спрашивал, где можно лошадь купить. Я ему сказал, что была у меня хорошая лошадь на той неделе, да я ее одному могауку продал. Эй, Лиззи! Прохожий пришел!

Из глубины дома в зал вышла женщина — тощая, с заостренным подбородком, в платье, которое когда-то было синим и с кружевами под горлышко, а теперь сильно позеленело, да кружева пообтрепались до основы. В руках она держала две свечи в подсвечниках из оленьих ножек с копытами. Волосы у нее были темные, глаза черные, как уголь, и передние зубы тоже — когда она улыбнулась.

— Прохожий! — обрадовалась она, поставила свои экзотические свечи на стол и подплыла протянуть руку с ногтями, обведенными траурной каймой.

— Леди Довхарт! — ответил Прохожий, кланяясь и целуя протянутую руку.

Мэтью увидел, как раскраснелись впалые щеки женщины.

— Эй, осади назад! — предупредил Довхарт, но очень добродушно. — А то я этих ваших манер не знаю.

— А надо бы знать, — ответила ему леди, адресовав Прохожему кокетливую и уродливую улыбку. — Куда катится мир, если у индейца манеры лучше, чем у прирожденного англичанина?

— Уверен, что мир выживет, — непринужденно ответил Прохожий и снова повернулся к хозяину поста: — Но ты говорил про человека с бородой?

— Ну да. Он приходил спросить про лошадь, я ему ответил, что знаю только одного, кто мог бы ему продать коня — констебль Абернети. И тут, — Довхарт взмахнул деревянной рукой, — тут началось самое интересное. Где-то в три-четыре часа утра кто-то вломился в сарай Абернети и пытался украсть лошадь. Только он не знал, что эта кобыла — ужас на четырех ногах, она подняла такой шум, что Абернети выбежал в ночной рубашке и с пистолетом в руках. Он выстрелил, кобыла сбросила мерзавца, и тот рванул в лес. Все утро Абернети, его брат Льюис и этот тип, Лягва Дэвидсон — ну, ты его знаешь, этого психа, — мотались туда-сюда по дороге, ловя этого проходимца.

— Но не нашли, — сказал Прохожий.

— Не, не нашли. Абернети сказал, что когда они его найдут, то снимут с него шкуру и выменяют у меня на мешок орехов гикори.

— Кровь на дороге была?

— И крови тоже не было. Промахнулись, наверное, однако напугали его сильно.

Мэтью подумал, что Слотера могла напугать — если его вообще что-то могло напугать, — перспектива быть второй раз сброшенным лошадью. В первый раз дело кончилось его поимкой. Интересно: может, после второго раза Слотер заречется от лошадей и будет передвигаться только пешком?

— Но вот что странно. — Мэтью с бесстрастным видом смотрел, как Довхарт деревянной рукой почесал себе шею. — Этот тип мог просто пойти к констеблю и купить лошадь. Денег у него в мешке было достаточно.

— Он здесь что-нибудь покупал?

— Да, конечно! Купил… Лиззи, у тебя есть список. Что там было?

— Заплечный мешок, это раз. Потом солонина, это два.

Солонина отсюда? Мэтью подумал, не лежит ли сейчас Слотер где-нибудь под кустом с пищевым отравлением. Это сильно облегчило бы задачу.

— И боеприпасы для пистолета. Это три.

— Боеприпасы, — повторил Мэтью.

— Да, дюжина пуль. — Довхарт так яростно почесал нос деревянной рукой, что Мэтью ожидал увидеть торчащие занозы. — Ну, и все, что нужно для стрельбы. Два кремня, рог для пороха и сам порох, пыжи. В общем, запасся.

Мэтью глянул на Прохожего — тот рассматривал кричащий жилет в красную и коричневую полосы, висящий на стенном крючке.

— Что такого мог сделать этот человек? — спросила Лиззи, придвигаясь ближе к Мэтью. — Помимо того, что попытался украсть лошадь у констебля?

— Он убийца. Удрал вчера от меня и моего партнера. Я подозреваю, он не хотел встречаться с констеблем лицом к лицу. Вероятно, просто не может себя заставить платить деньги представителю закона. Но я думаю, он стал слишком самоуверен.

— С виду он вполне нормален, — сказала Лиззи. — Улыбается нормально, разговаривает как джентльмен. Сказал, что ехал в Филадельфию по делам, и ночью у него на привале индейцы украли лошадь. Мне это показалось странным, но опять же — здесь разные люди встречаются по дороге на север или на юг.

— Вы не спросили, что у него за дела были в Филадельфии? — поинтересовался Мэтью.

— Спросила — ну, просто чтобы поддержать беседу. — Слово было сказано так, будто она годами ждала возможности его вытащить с антресолей. — Сказал, что как раз сейчас меняет работу, но до этого на прежней должен расплатиться по счетам.

Мэтью задумался. Это что-то должно было значить, но что?

— Да! — Лиззи щелкнула пальцами с черными ногтями. — Чуть не забыла. Он же подзорную трубу купил.

Прохожий По Двум Мирам поднял глаза от английского жилета, в котором обнаружил на спине зашитую прореху — похоже, от ножа. Бурое пятно почти сливалось с полосами ткани.

— Для вас — по специальной цене, — объявил Довхарт.

Мэтью взялся за собственный жилетный карман и нащупал там украшения.

— Есть у вас огнестрельное оружие? — спросил он.

— Конечно! Есть отличный мушкет… только у него пару дней назад ствол отвалился, его чуть-чуть починить надо. Вы кузнечное дело знаете, сэр?

— А пистолет найдется?

— Три на выбор, сэр! Лиззи, предъяви джентльмену!

Леди Довхарт наклонилась, открыла ящик на полу и вытащила один за другим три кремневых пистолета на разных стадиях распада. Первые два представляли больше опасности для стрелка, чем для мишени, а третий — пистолет «булл-пап», со спусковым механизмом за рукояткой, чуть ли не в горсти помещающийся, — казался вполне жизнеспособным, если не считать зеленой патины на всех металлических частях.

— Отличный выбор. Всего двенадцать шиллингов! — сказал хозяин. — Но для вас, поскольку вы друг моего друга — так и быть, десять!

— У меня нет денег, но есть вот это. — Мэтью вытащил первую безделушку, что попалась под руку. Это была серебряная брошь с четырьмя черными камнями.

— Гм.

Довхарт взял брошь живой, левой рукой, чтобы рассмотреть внимательно. Но не успел поднести к лицу, как жена выхватила брошку у него из пальцев и поднесла к фонарю.

— Ах! — заворковала она. — Какая прелесть! Ты же знаешь, что черный — мой любимый цвет. В нем чувствуется такое королевское благородство… продай юному сэру пистолет, Джейко.

— Включая те же предметы, что вы продали тому человеку, — напомнил Мэтью. — Кремни, рог, порох, пыжи и дюжину пуль.

— Ладно, договорились. Продано.

— А включить еще пару чулок? — Мэтью их видел тут на полке. Насколько они чистые, он не имел понятия, но все равно они ему нужны. — И еще, — добавил он, — я бы хотел вот это. Если подойдет.

Он показал на тот предмет, что привлек его внимание. Это была куртка из оленьей кожи, с бахромой, висящая на крючке рядом с жилетом, на который с жадностью глядел Прохожий.

— Примерьте, — сказала леди. — И если он вам годится, берите.

— Боже всемогущий! — Довхарт возмущенно дымился, когда Мэтью примерил куртку, оказавшуюся чуть свободной в плечах и имеющую след ожога на левом рукаве, будто факелом ткнули. А в остальном вполне ничего. — Я же тут торговлей занимаюсь!

Но леди уже приколола брошку и в овальное ручное зеркальце, треснувшее посередине, любовалась своей обновкой.

— Джейко! — Прохожий снова подошел к стойке. — А еще подзорная труба у тебя есть?

— А? Нет, это была единственная. Лиззи, перестань ты собой любоваться! Упаси нас Господь от жены тщеславной!

Последний комментарий был предназначен Прохожему, но Мэтью заметил, как Довхарт быстро отвел глаза. Очевидно, вопрос об отсутствии жены у Прохожего был слишком скользким, чтобы его касаться.

— Еще одно, — спокойно продолжал Прохожий, будто и не было этого замечания. — Ему нужна сумка — все это нести.

— У тебя что-то еще есть на обмен?

Мэтью полез в карман за новым украшением, но не успел ничего достать, как прозвучал вежливый голос Прохожего, в котором, однако, чувствовалась сталь:

— Добрая воля — очень ценный товар. И я думаю, у тебя что-то найдется.

Он посмотрел через прилавок прямо в глаза Довхарту, совершенно неподвижный. Будто ничто на земле не заставит его пошевелиться.

— Н-ну… — Довхарт нервозно глянул на Мэтью и снова на индейца. — Кажется… была у меня старая сумка для стрелка вон на той полке сверху. Должна подойти.

Прохожий нашел ее и подал Мэтью. Сумка была из оленьей шкуры с ворсом, с затягивающейся горловиной и с кожаным наплечным ремнем.

— Ну, что? Закончили уже меня грабить? — спросил хозяин, несколько покраснев.

— Я не забуду твою добрую волю, — ответил Прохожий. — Как только пойдет пушнина.

— Надеюсь, что это будет скоро! Я уже месяц как жду вороха хороших шкур.

Мэтью, в оленьей куртке и новых чулках, с пистолетом и припасами в новой сумке, попрощался с Довхартами — хозяин все сокрушался о понесенных убытках, а хозяйка не могла оторваться от зеркала, — и вышел за Прохожим в надвигающиеся сумерки. Снова моросил дождь, обещая ненастную ночь. У Мэтью заурчало в желудке, и он обернулся в сторону одинокой маленькой таверны, где на вывеске так и было написано: «Таверна».

— Пошли поедим, я плачу.

Конечно же, хозяин таверны примет серебряное кольцо с гравировкой за две миски кукурузного супа и пару ломтей какого-нибудь мяса.

— Мне туда нельзя, — ответил Прохожий, не замедляя шага. — Там только англичанам и голландцам.

— А! Понимаю.

— Говорят, что от нас пахнет, а это портит гостям аппетит. — Еще несколько шагов он прошел молча. — Дом констебля Абернети — за поворотом. Я могу найти место, где Слотера сбросила лошадь и где он ушел в лес. Но это нужно сделать до темноты. Придется пройти милю или две. Ты сможешь?

«Смогу ли?» — спросил себя Мэтью. Огни таверны оставались за спиной, будто последний призыв цивилизации перед… перед тем, что ждало впереди.

— Смогу, — ответил он.

Прохожий перешел на медленный бег. Мэтью стиснул зубы и постарался не отставать.

Глава девятнадцатая

Они продирались по густому лесу, росшему вдоль дороги прямо напротив дома констебля Абернети. Пройдя так милю и три четверти, Прохожий объявил:

— Здесь остановимся.

Решение имело стратегическую важность, поскольку выбранное место находилось среди больших валунов в неглубокой лощине, над которой нависали сосны. Прохожий быстро нашел упавшие сосновые сучья и с помощью Мэтью накрыл ими крест-накрест пространство между двумя самыми большими камнями. На них сверху набросали ветви поменьше и хвою, чтобы получше закрыться от моросящего дождя. Мэтью не возражал промокнуть в эту ночь, но все же мог оценить любое улучшение комфорта.

Прохожий не закончил обустройство лагеря — как только был готов навес, он стал разводить огонь с помощью кусочков сосновой коры и белой бересты — самых сухих из всех, что ему удалось найти. Искру добыли вовсе не путем трения палочек друг о друга, как ожидал Мэтью, а способом, которым мог бы воспользоваться любой английский траппер или кожаный чулок: кремнем и сталью. Прохожий действовал энергично, но терпеливо, подкармливая тонкие язычки пламени сперва кусочками коры, потом веточками. В конце концов получился вполне приличный костер, дающий сколько-то тепла.

Индеец уже снял лук и колчан, а заодно пояс с ножом и мешок из сыромятной шкуры. Привалившись спиной к валуну, он погрел руки над костром, потом развязал мешок и достал черный маслянистый с виду кусок вяленого мяса размером с кулак. Отрезав ломоть, протянул его Мэтью, который не стал гадать, что это — говядина, оленина, кабанятина или бобровый хвост. Вполне мог быть хвост, судя по вони, но жевать было приятно, а глотать — лучше, чем грудинку у Салли Алмонд. Прохожий тоже поел немного, дал Мэтью еще ломтик и убрал остаток.

— И это все? — спросил Мэтью.

— Этого хватит.

Теперь Мэтью понял, почему индеец такой тощий. Но хотя его грыз голод, он не стал просить добавки. Сейчас он получил возможность посидеть и вытянуть ноги — интересно, удастся ли ему когда-нибудь встать. Утро будет временем битвы разума с материей.

Сейчас, сидя в тепле оранжевого пламени, он почувствовал, насколько устал, насколько близок был к тому, чтобы просто свалиться. Но знал, что стоит ему закрыть глаза — и он увидит изувеченный труп в доме Джона Бертона и услышит басистое гудение мух.

Прохожий, как и обещал, обнаружил место, где кобыла Абернети сбросила Слотера. Индеец нагнулся, отыскал следы Слотера на опавших листьях и сказал Мэтью, что их дичь уходит в леса на северо-запад. Очевидно, решил Мэтью, не хочет пока выходить на дорогу, намерен оставить хотя бы несколько миль между собой и констеблем с теми людьми, что охотятся за его шкурой. Мэтью предположил, что Слотер либо изменит курс, чтобы выйти где-то на дорогу, либо будет пробираться в Филадельфию лесными тропами.

— Выступаем с первым светом, — сообщил Прохожий, подкладывая веточек в огонь. И добавил: — Это значит, что с первым светом мы уже выступим.

— Я понял.

Прохожий посмотрел на него бесстрастно:

— Ты хорошо сегодня шел.

— Для англичанина?

— Да.

— Спасибо, — ответил Мэтью.

Как у него получится пойти завтра — это уже другой вопрос.

— До вечера можем его настичь, если пойдем быстро, а он — медленно. Я надеялся, что он ранен, но он невредим.

— Плохо, — заплетающимся языком ответил Мэтью. У него едва-едва хватало сил держать открытыми глаза.

— Да, это нам не повезло. Зато и лошадь он себе не раздобыл. — Прохожий поправил плащ. — Мэтью, слушай меня.

Что-то в его голосе заставило Мэтью вынырнуть из темноты.

— Я сейчас буду спать. Демоны меня найдут. Ты не должен меня будить, что бы ты ни услышал. И не прикасайся ко мне. Тебе ясно?

— Да.

Прохожий ничего больше не сказал, только свернулся под плащом и исчез в его складках.

Мэтью посидел еще минуты две, потом подбородок у него упал на грудь. Огонь продолжал гореть, тепло успокаивало. Мэтью вытянулся рядом с костром, слушая, как трещат дрова, как тихо шелестит дождь по крыше из веток. Перед глазами вновь возник кровавый ужас дома Бертона, пес со сломанной спиной и разбитое лицо Тома, но хуже всего было то, что мысленным взором он видел Слотера на свободе, где-то в этой ночи, шагающего вперед и вперед, милю за милей — чудовище, идущее по полям резни.

Потом сон сжалился над ним, и внезапно он провалился в полное забытье.

И так же внезапно проснулся.

И лежал тихо-тихо, еще в тумане спросонья, прислушиваясь к звукам ночи.

Далеко-далеко ухнула сова. Потом второй раз, и третий.

Дождь перестал, подумал Мэтью. Больше не было его слышно.

Снова сова. Та же или другая? Вроде бы эта с другой стороны, и ближе к лагерю.

Он открыл опухшие со сна глаза. Огонь догорел до красных угольков.

Из-под плаща Прохожего раздался снова пронзительный крик, все выше и выше, под конец как отчаянный вздох или мольба о пощаде. Потом тишина, и наконец крик взметнулся снова, сделался прерывистым и хриплым, превратился в сдавленный стон.

И снова сова. Прохожий молчал, но Мэтью слышал, как он часто дышит, будто убегает от чего-то и не убежать.

Мэтью невольно поежился. Огонь угасал, ночь становилась холоднее. Мэтью осторожно и тихо потянулся к наломанным веточкам, которые Прохожий собрал для костра, и когда бросил их в огонь, одна вежливо и негромко треснула, без всякой резкости — как могла бы треснуть под сапогом человека, скрытно пробирающегося среди сосен.

Взметнулся темно-зеленый плащ. Ошеломленный так, что утратил дар речи, Мэтью глянул в лицо проклятого.

Кожа еще сильнее натянулась на черепе. Казалось, от ее давления человек обнажил зубы в муке. На лбу и на щеках сверкал пот. Узкие щелочки глаз смотрели точно на Мэтью, но не видели его — перед ними стоял какой-то кошмар, и смотрели они не на человека, а сквозь него, на какое-то далекое видение. Индеец стоял на колене, тело его тряслось.

В свете ожившего костра Мэтью увидел блеск ножа — и вдруг размытая полоса лезвия оказалась у его шеи.

— Прохожий! — сказал Мэтью твердым голосом, не решаясь шевелиться. Лицо индейца придвинулось, будто проплыло по воздуху оранжевой лампой среди тьмы. — Прохожий! — повторил Мэтью, но на сей раз голос его предал и прозвучал надтреснуто. — Я не из твоих демонов.

Глаза Прохожего всмотрелись ему в лицо. Прошли секунды и вдруг на глазах у Мэтью безумие оставило индейца — так взмывает стая ворон, одеялом укрывшая сжатое поле. Только что была — и нет ее, осталось только воспоминание о взвихривших воздух черных крыльях.

Прохожий сел на корточки и посмотрел на нож у себя в руке. Мэтью, каким бы он ни был усталым, засомневался, что ему удастся еще раз заснуть в эту ночь. Он сел, почесал горло, где клинок грозил нарисовать улыбку мертвеца, и уставился в огонь, будто ища там утешительную картинку.

— Ага, — сказал Прохожий охрипшим голосом и сунул нож в хранилище на поясе. — Теперь ты знаешь.

— Что знаю?

— Почему у меня нет жены и вряд ли когда-нибудь будет.

— Такое случалось раньше?

— Несколько раз, в твоей стране. Конечно, мне не позволяли владеть ножом. Но я пытался напасть на некоторых дам, которые меня… признавали. Это было только один раз, но одного раза достаточно. — Прохожий не поднимал головы, устыженный тем, что собой не владеет. — Можешь себе представить мою… — Он снова поискал слово, и Мэтью решил, что в это время Прохожий вспоминал слова, которые выучил и которые ему так мало приходилось применять, что он их почти забыл. — Популярность, — закончил он.

Мэтью кивнул.

— А что тебе снится? — спросил он. Прохожий промолчал. — Это так страшно, что рассказывать невозможно?

Прохожий ответил далеко не сразу. Он подобрал несколько палочек, сломал их в пальцах и положил одну за другой в огонь.

— Приходят демоны… и показывают мне всякое, — произнес он наконец. — Такое, что только у демонов хватит жестокости показать это человеку.

— Сказано много и при этом не сказано ничего, — заметил Мэтью. — Что конкретно они тебе показывают?

— Конец мира, — ответил Прохожий и помолчал, чтобы до собеседника дошло. — Точнее сказать, конец моего мира. Твой останется, но когда-нибудь — может быть, когда-нибудь! — ты об этом пожалеешь.

— Я не понял.

Прохожий открыл мешок, где держал вяленое мясо, кремень и огниво, и достал знакомый предмет: сломанные серебряные часы. Положил их на левую ладонь и поглядывал на них иногда, будто убеждаясь, что они все еще безжизненны.

— Когда мне было одиннадцать лет, — начал Прохожий, — в деревню явилась группа англичан с проводником, говорившим по-нашему. Очень богатые были с виду люди. В серых плащах и в шляпах с перьями. И принесли мешки подарков. Связки пестрых тканей, стеклянные бутылки, ожерелья и браслеты, шерстяные шапки и все такое прочее. Да, они были богатыми и хотели, чтобы мы об этом знали. Дочери вождя они привезли фарфоровую куклу с белыми волосами — я это очень хорошо помню, потому что все дети столпились вокруг, желая посмотреть. А потом эти люди сказали, что за свои подарки хотят кое-чего в ответ, и это будет на пользу и им, и племени. Они сказали, что хотят трех детей, которых возьмут с собой через темную границу — показать им, как выглядит мир, который называется Англия, и Лондон, великий город короля.

— Заключили соглашение, — говорил Прохожий, глядя в огонь. — Решили выбрать троих детей и отправить их на одной из летающих по облакам пирог, что сейчас стоит в водах Филадельфии. Выбрали Проворного Скалолаза, вторая была Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна, а я был третий. — Он посмотрел на Мэтью. — Меня тогда звали Он-Тоже-Бежит-Быстро. Потому что Он-Бежит-Быстро — это был мой отец. Ты его видел, он с моими младшими братьями подобрал у колодца твоего друга. Так быстро, как прежде, он уже не бегает, но все равно успевает.

— И за это я ему благодарен.

— Ему было бы приятно это услышать, но не от меня. Потому что мы больше не разговариваем. Я для него — большой позор из-за своего безумия.

— А в чем безумие? В плохих снах?

— Позволь, я буду рассказывать дальше. Нам троим и всему племени было сказано, что мы увидим мир Англии и город Лондон своими глазами, а когда вернемся — через два года — сумеем объяснить нашему народу, что мы видели. В надежде, как сказали эти люди, создать связь между нами как братьями. Но ты поймешь из моего рассказа, что этим людям нужны были только дети, и на то имелась причина. — Прохожий кивнул сам себе, глядя в огонь. — С детьми куда легче управляться. Они такие доверчивые, такие… неискушенные.

— Ты хочешь сказать… эти люди не сделали того, что говорили?

— Нас отвезли в Англию, да. — Дернулась мышца на его лице, будто он жевал горькую жесткую галету. — Жуткая была дорога. А хуже всего в этих суровых морях, в этой тошноте — знать, что уезжаешь все дальше и дальше от дома, и чтобы вернуться, придется пройти эту дорогу сначала. Как вы, англичане, повторяете это снова и снова, мне не понять.

Мэтью выдавил неловкую улыбку:

— Наверное, мы тоже малость не в своем уме.

— Должно быть, так. Но… это вообще свойственно всем людям. Небольшое безумие — ради поставленной цели. — Прохожий повертел в руке часы, провел пальцами по серебру. — Проворный Скалолаз не дожил до прибытия. Матросы стали держать пари, как быстро он принесет перо чайки, привязанное к мачте кожаным ремнем. И вешали его все выше и выше. Капитан их предупреждал, чтобы прекратили, и джентльмены, которые плыли с нами, запрещали им… но индейского мальчишку девяти лет в бутылку не посадишь и под палубой не запрешь. Ему платили мятными леденцами, и один как раз был у него во рту, когда он упал. А я стоял рядом с Красивой Девочкой и смотрел на него, лежащего на палубе, и вспоминал фарфоровую куклу с белокурыми волосами и надеялся, что она так легко не разобьется.

Снова несколько раз ухнула сова, далеко в лесу. Прохожий наклонил голову и прислушался так, будто услышал сладчайшую музыку.

— Когда мы приплыли в Англию, — сказал он, — я стоял на палубе и смотрел на лес летающих облачных пирог. Да, это были корабли. Сотни кораблей, всех форм и размеров. И я подумал, сколько же должно быть в этом мире людей, чтобы построить все эти пироги? Зрелище было невероятное, мне его никогда не забыть. А потом… сразу, как мы сошли с корабля… Красивую-Девочку-Которая-Сидит-Одна забрали какие-то двое. Посадили ее в ящик с лошадьми. В карету. И куда-то увезли. Я до сих пор не знаю куда. А меня посадили в другую карету, и я почти десять лет не видел никого из своего народа. Когда же я больше не был нужен и меня отпустили, я был безумен.

— Но что с тобой сделали? — спросил Мэтью. — Что случилось?

— Я стал звездой, — ответил индеец с грустной улыбкой. — Знаменитость это называется, кажется. Меня одевали в перья и звериные шкуры, на голову — золотую корону, и выставляли на сцену Лондона. На афишах писали «Благородный юный дикарь» или «Джонатан Краснокожий». Пьесы — а я за много лет играл в нескольких — были всегда одни и те же: романтическая драма, доблестный англичанин против злобных или обманутых дикарей. Напряжение нарастает, пока не появляюсь я и на языке жестов не предупреждаю героя о надвигающейся атаке. В таком вот роде. Шло время, я рос, новизна моего стоического молчания приелась, и от меня потребовались реплики. Одну я помню. «Берегись ярости ирокезов, ибо они снимут с тебя скальп… — Он нахмурился, вспоминая окончание: — …так же неумолимо, как опустошает саранча вон те кукурузные поля».

Он торжественно поднял руку, указывая на бумажную кукурузу в нарисованном поле.

Мэтью подумал, что огонь низкого костра вполне заменяет нижние светильники рампы. На валуне за спиной у Прохожего резко выделялась его тень, как на холщовом заднике.

— И этого было достаточно, чтобы свести тебя с ума? Играть роль на сцене?

— Нет, не это. Это как раз было очень интересно. За мной ухаживали, меня хорошо кормили и поили, меня учили вашему языку очень умелые учителя. И люди приходили сотнями на меня посмотреть. Если не тысячами. Меня показывали на приемах в парках и на больших балах. Я был… если можно так сказать, объектом нежности нескольких смелых дам. Но это было вначале. А потом на сцену выставили еще одного индейца, потом еще и еще, и дни славы Джонатана Краснокожего были сочтены. В новой пьесе мне досталась роль негодяя, что продлило моюкарьеру, но дело было в том, что… играть я не мог. Лучшей моей сценой была сцена смерти, где я лежал посреди помостков три минуты с открытыми глазами. Но я уже был не мальчиком, и уже был не сенсацией. Так, один из многих.

Прохожий замолчал, подбросил еще веточек.

— Один из многих, — повторил он. — В чужой земле. — Он глубоко вдохнул, медленно выдохнул. — Меня продали, — сказал он просто. — Другой антрепризе. Которая колесила по стране. Я должен был делать то, что делал, в ратушах, на пастбищах, в сараях и на складах — где мы только не выступали! Конечно, люди шли стадами посмотреть на меня — я выступал под именем «Адам-Дикарь». Все было хорошо, но потом… все время стал попадаться другой Адам-Дикарь, который только что здесь проезжал и неделю играл. В одной деревне меня обвинили, что я — загримированный англичанин: одному человеку, с которым я говорил, моя речь показалась слишком цивилизованной. И вот тогда меня продали еще раз. И еще раз, уже через год. И через полгода снова. И наконец… — Он посмотрел на Мэтью в упор: — Ты видел когда-нибудь ошибку природы?

— Ошибку природы?

— Человека, которого можно было бы назвать ошибкой природы. Урода от рождения. Карлика, или человека с клешнями вместо рук, или женщину с тремя руками. Мальчика, который потеет кровью. Видел когда-нибудь?

— Нет, — ответил Мэтью, хотя на слова о мальчике, потеющем кровью, отреагировал.

— Я был Индейский Демон, — сказал Прохожий тихим отстраненным голосом. — Люцифер Нового Света. Так было написано на моей клетке. То же самое говорила краска у меня на лице и приделанные к голове рога. А мистер Оксли, владелец этого балагана, требовал, чтобы я тряс решетку, бросался на нее, завывал и рычал, как исчадие ада. Иногда по вечерам мне бросали куски курятины, чтобы я их грыз. Потом, когда публика уходила, я выходил из клетки, снимал рога, и мы все — ошибки природы — укладывались и переезжали в следующий город. А мистер Оксли стоял с серебряными часами — очень похожими вот на эти, — и всех торопил, объясняя, что завтра вечером в Гилдфорде заработаем миллионы. Или завтра вечером в Винчестере, или послезавтра вечером в Солсбери. «Шевелись, — говорил он. — Эй, вы, побыстрее!» Он говорил, что надо торопиться, в ночь по проселочным дорогам, потому что время уходит, а время — деньги, и потому что никогда для англичанина не останавливается время.

Прохожий повертел часы в руке.

— Мистер Оксли, — сказал он задумчиво. — Он себя заторопил до смерти, а последнюю точку поставил джин. Мы, оставшиеся, поделили имевшиеся деньги, и это был конец нашей бродячей труппы. Я оделся в английский костюм, поехал в Портсмут и купил себе проезд на корабле. Вернулся домой. Вернулся к своему народу. Но с собой я привез свое безумие и своих демонов, и они меня не оставляют.

— Я все равно не понял, о чем ты.

Прохожий закрыл глаза на несколько секунд, потом снова открыл.

— С той минуты, как я увидел Лондон, ко мне пришли демоны. Они стали шептать мне в уши день и ночь. Во снах они являлись мне англичанами в стоячих воротничках, а в руках держали золотые монеты и украшения. Глаза у них горели, как огненные ямы, и они говорили мне: «Посмотри на то, что будет». Все эти дома, дороги, кареты, люди. Сотни тысяч труб, изрыгающих черный дым. Шум, как грохот тысяч барабанов, которые не найти и не понять. Суматоха, постоянное бурление безумного человеческого потока. И демоны шептали: вот это — будущее. Не только английского Нью-Йорка и Филадельфии, но каждого города, построенного англичанами на земле. Но сенекам, могаукам, никому вообще из моего народа места на земле не будет посреди этих дорог и шума. О нет, мы будем драться за место на земле, но никогда не победим. Так говорят мне мои демоны, это они мне показали, и чтобы сделать меня окончательно безумным, они еще сделали так, что никто из моего племени этому не верит, потому что поверить в такое — невозможно. Это будет чужой мир, и моему народу в нем не найдется места. Все, что мы создали, все, что для нас важно, — все уйдет, будет похоронено под дорогами и домами. Все, что мы слышим, заглушено будет этим грохотом.

Он посмотрел на Мэтью и кивнул:

— И ты не думай, что тебя это минует. Когда-нибудь ты увидишь свой мир и не узнаешь его, и тебе он покажется странным… если не чудовищным. И ты, и твои англичане захотите вернуть то, что утрачено, и никогда не сможете это найти, потому что таков демонский прием: показать путь вперед, но закрыть дорогу назад.

— Мне казалось, это называется прогрессом, — вставил Мэтью.

— Есть прогресс, — согласился Прохожий, — а есть погоня за иллюзией. Для первого нужна мудрость и предвидение, второе доступно пьяному дураку. И я знаю, чем кончается эта история. — Он снова посмотрел на часы. — Всякий раз, когда я буду смотреть на эти часы, я буду вспоминать мистера Оксли. Буду вспоминать, как он спешил сквозь ночь к состоянию, которого нет на земле, таща за собой фургон ошибок природы. И буду думать о самом великом, на что способен человек, — а может быть, и самом трудном для человека: как смириться с ходом времени. Или как остановить свое собственное время. — Он положил часы обратно в мешок, подобрал плащ, лук и стрелы, пояс с ножом. — Дождь перестал, я найду себе другое место.

— Ты можешь остаться здесь.

— Не могу. Но я буду неподалеку. До рассвета четыре-пять часов, еще есть время поспать. Пользуйся, пока можно.

— Ладно, спасибо. — Мэтью не знал, что тут еще можно сказать.

Прохожий ушел в темноту за кругом от костра, где, казалось, ему привычно быть. Мэтью лег и попытался заснуть, если это вообще когда-нибудь получится. Но усталость взяла свое, и постепенно он стал уплывать в сон. Последнее, что он услышал, был голос ночной птицы в лесу, пробудивший какую-то давнюю память. Птица не задержалась, а улетела на бесшумных крыльях.

Глава двадцатая

— Таким образом, — заключил священник, — год у вас был хорошим?

— Да, сэр, и очень, — ответил Питер Линдси. — Отлично уродилась кукуруза, яблок полно, и тыквы еще на плети. Вы их наверняка видели в поле.

— Видел. Ты благословен, Питер. Иметь такую ферму и такую прекрасную семью. Я говорил недавно с одним человеком о жадности — ты сам знаешь, как может жадность завести человека в долину погибели. Хорошо, что ты не жаден, Питер, и что доволен своим положением в жизни.

— Да, сэр, спасибо.

— Что ж, мы воистину нуждаемся в благословении полей, как нуждаемся в… — Он замолчал, постукивая себя по подбородку указательным пальцем с длинным неровным ногтем.

— Благословении Небес? — подсказала жена Питера Фейз, готовившая обед у очага возле противоположной стены.

Ее кухня и сама была благословением дома: аккуратная, чистая, светло-желтые сосновые стены, чашки и тарелки на полках и в сводчатой печи сковородки, таганы, чугунки, кастрюли, котлы и прочая утварь, поддерживающая в доме жизнь, а в людях сытость, — все расставлено в порядке.

— Именно так, — отозвался преподобный.

Младшая дочь, Робин, помогавшая матери, подошла к проповеднику, который сидел за столом с чашкой сидра в руках, и показала одну вещь, которую принесла из другой комнаты. Девочке было восемь лет, она была белокурая и очень гордилась вышитой подушечкой — узор изображал малиновку на ветке.

— Я сама вышивала, — сказала Робин.

— Правда? Как чудесно! Ты хочешь сказать, мама тебе совсем не помогала?

— Ну… — девочка застенчиво улыбнулась. Глаза у нее были яркие, теплые, синие, как у матери. — Она мне показала, как начать, и помогла закончить.

— А, вот как! Но между началом и концом тоже много, много работы. — Он вернул ей подушечку. — А вот это что?

Средний ребенок, тринадцатилетний сын по имени Аарон, вышел вперед показать свои сокровища.

— Хорошая коллекция, — сказал гость, принимая кувшинчик и любуясь на яркие цветные шарики. — И сколько их у тебя?

— Двадцать два, сэр.

— И они используются для определенной цели? Для игр?

— Да, сэр. Но я и смотреть на них люблю.

— Такие шарики любой мальчик хотел бы иметь.

— Да, сэр, конечно.

— Аарон! — одернула его Фейз Линдси. — Перестань докучать преподобному Бертону!

— Он не докучает, отнюдь нет. Спасибо, Аарон, возьми.

Гость вернул кувшин с шариками и поднял бородатый подбородок, чтобы взглянуть на старшую дочь, которая помогала матери готовить кукурузные лепешки, печеные яблоки и — ради такого случая, — кусок ветчины.

Ей было шестнадцать лет. Овальное личико с широкими скулами, светлые, как у матери и сестры, волосы, и глаза — темно-карие, как у отца. Прервав работу, она посмотрела в упор на преподобного Бертона, потом зачерпнула фасоли и положила в миску.

— Ты тоже хочешь мне что-то показать, Ларк? — поощрительно проговорил гость.

— Нет, сэр, — ответила девушка твердо. — Я хотела бы кое-что у вас спросить.

Сидящий напротив священника ее отец — жилистый мужчина лет под сорок, одетый в синюю рубашку и коричневые панталоны, с морщинистым лицом, обсыпанным веснушками от солнца, почти лысый, если не считать коротко подстриженных рыжеватых волос на висках, — метнул на нее быстрый взгляд, приподняв брови.

— Ну спроси, конечно, — ответил проповедник благосклонным голосом.

— Отчего у вас такие ногти?

— Ларк! — Питер нахмурился, и морщины на его лице залегли глубокими ущельями. Фейз сурово посмотрела на дочь, приподняв густые брови.

— Ничего, ничего. Самый обыкновенный вопрос. — Преподобный Бертон поднял руки, развел пальцы. — Не слишком приятное зрелище? Понимаю. Самому жаль, что не мог держать ногти в порядке, как положено джентльмену, но среди индейцев это трудно. Странствия среди них не включают еженедельное применение ножниц. У вас, я полагаю, найдется пара, которой я потом смогу воспользоваться?

— Да, конечно, — ответил Питер. — Ларк, что это на тебя нашло?

Она чуть не сказала вслух: «Не нравится мне этот человек», — но промолчала. Даже подумать такое о священнике, слуге Божьем, было достаточно, чтобы краска побежала по щекам и взор потупился к половицам. Она стала накладывать бобы в миску, плечи ссутулились под тяжестью мысли, не дающей ей покоя: «Он слишком долго на меня смотрит».

— Я проголодался, — заявил проповедник, ни к кому конкретно не обращаясь. — Просто как волк, было бы правильнее сказать.

— Сию секунду, — заверила его Фейз. — Робин, будь добра, выложи лепешки на блюдо.

— Сейчас, мамочка.

— Достань хорошие салфетки, Аарон.

— Уже достаю, мама. — Он поставил кувшинчик с оцененными шариками на стол и направился к буфету.

Ларк Линдси покосилась на преподобного Бертона и отвела взгляд. Он все еще наблюдал за ней синими, цвета воды глазами. Воды Христовой, как могли бы сказать ее мать или отец. Но ей почему-то вспоминалась замерзшая вода, как зимний пруд, из которого не напьешься.

Ларк закончила накладывать бобы, поставила миску на стол перед отцом, потом мать попросила ее налить проповеднику еще сидра из кувшина, и она занялась этим.

Он пришел где-то час назад. Ларк, ее отец и брат работали в саду за сараем, заполняя корзинки дарами Божьими, когда Аарон сказал:

— Папа, там на дороге человек, идет в нашу сторону.

Гости здесь бывали редко. Ближайший священник жил в деревне Колдерс-Кроссинг, до которой восемь миль к югу. Гость — радостное событие, и Ларк знала, что отец это воспримет как знак милости Господней, о которой он часто рассуждал. Пусть земля сурова и жизнь — испытание, говорил Питер Линдси, но в этой стране все, что нужно сделать — это тянуться к Господу, и тогда все воспрянет. Ларк это понимала как иносказание: будешь работать усердно, и Господь вознаградит тебя. Но иногда получалось не совсем так: она помнила годы, когда работали до седьмого пота, а посевы никли и жухли, и всей наградой свыше были только высохшие яблоки с верхних ветвей.

Она подлила преподобному сидра. Тот слегка шевельнул ногой. Рядом с ним на полу лежал его мешок. Там у меня Библия, сказал он. Люблю, чтобы она была под рукой, если вдруг появится грешник.

Питер и Фейз Линдси рассмеялись — вежливо, зная, что не все проповедники одобряют смех, — а Аарон и Робин улыбнулись, услышав, что родители смеются, но Ларк посмотрела преподобному Бертону в лицо и удивилась, отчего оно так исцарапано, будто он продирался сквозь чащу.

— Мама, мама, посмотри, ничего, что так? — позвала Робин, дергая мать за передник — новый, синий с желтой оторочкой, вместо старого прожженного, который мама надевала обычно. Робин показывала на раскрошенную лепешку, развалившуюся при попытке переложить со сковороды на блюдо, но Фейз ее успокоила, что все хорошо.

Прибывший проповедник с удобством устроился в кухне и рассказал историю своей жизни: как он вырос сыном викария в Манчестере, как уже в солидном возрасте переплыл Атлантику, дав отцу обет нести спасение индейцам. Сейчас он возвращается от дикарей, где провел много месяцев, неся свет Господень языческим сердцам, но как же он тоскует по Манчестеру! Англия зовет его домой, сказал он. Новое место служения ждет его, и новая паства, которую следует окормлять.

— Мы счастливы принять вас после странствий столь долгих и дальних, — сказал Питер.

Аарон подал к столу хорошие салфетки.

— Да, долгих и дальних. И я рад найти место, где отдохнуть. Боюсь, что натер себе волдыри на ногах, ботинки эти чуть-чуть мне малы. Я вижу, у вас есть такие очень симпатичные ботинки. С виду весьма уютные.

— Да, сэр, вполне. Думаю, сильно разбиты.

— Гм, — отозвался проповедник, делая глоток.

Кухню заполнил запах копченой свинины: Фейз всегда давала шкурке обуглиться до того, как снять мясо с огня. Бертон опустил чашку и держал ее в ладонях — Ларк не смогла не бросить еще один взгляд на длинные зазубренные ногти. Гость отмыл лицо и руки в кухонном ведре, и ногти отскреб щеткой, но запах от него был такой, будто он странствовал далеко и долго и ни разу не мылся. Конечно, если человек Божий нес слово Господне индейцам, откуда у него возможность встретиться с мылом? Просто мерзко так думать, мерзко как грех — бросить тень на такой яркий, такой солнечный день, как сегодня.

Но она ничего не могла поделать и думала, что потом — когда преподобный Бертон уйдет, — надо будет исповедаться в грехе осуждения или в грехе гордыни, или в чем там еще. И дело было не только в этих выщербленных ногтях, напоминавших звериные лапы, а в этой странной многоцветной бороде — светло-каштановой, огненно-рыжей, темно-каштановой, седой, и с клоком угольно-черных волос поперек подбородка. Да очистит Господь ее душу от подобных греховных мыслей, но такая борода могла бы отрасти у Сатаны. Как раз подходящее украшение для дьявола.

— Скажи мне, Питер, — заговорил священник, когда Фейз и Робин стали подавать тарелки на стол. — Я прошел мимо нескольких домов, которые показались мне покинутыми. Есть ли тут люди поблизости?

— У моего брата была там ферма. Когда в девяносто девятом у него умерла жена, упокой Господь ее душу, он взял детей и переехал в Филадельфию. Есть тут дома и постарше, они были пустыми, когда мы сюда приехали. Поселки, знаете ли, возникают и исчезают, исчезают и возникают снова. Но что точно — что земля здесь хорошая. И я надеюсь, что милостью Божией мы недолго будем в этой долине одни. Но пока что ближайшие люди только в Колдерс-Кроссинге, сэр. Миль восемь от нас. Дорога по холмам, но неплохая.

— Я так полагаю, что дорога эта где-то выходит на Филадельфийский большак?

— Да, сэр. Через несколько миль после перевала.

— А до Филадельфии миль двадцать?

— Почти двадцать пять, сэр. Аарон, принеси еще стул. Фейз, вы с Робин сядете на этой стороне, а рядом с Ларк сядет Аарон.

— Филадельфия — цель моего пути. А оттуда я поплыву в Англию, — сказал проповедник. Фейз поставила блюдо с ветчиной на середину стола, а рядом — нож с роговой ручкой, острый, чтобы прорезать горелую корку. — И еще одно, если позволите. Там, у вас в сарае. Найдется ли у вас лошадь, на которой я бы доехал до Колдерс-Кроссинга? Как я уже сказал, эти ботинки…

— Преподобный, у нас есть фургон! — ответила Фейз, ставя на стол миску печеных яблок и садясь рядом с Робин. — Для нас честью будет запрячь лошадей и довезти вас туда.

— Восхитительно, — сказал Бертон. — Вот истинный ответ на молитвы усталого путника.

Вся еда стояла на столе. Аарон принес еще стул и поставил слева от Ларк, которая села рядом с отцом и глядела за спину проповеднику, туда, где на одном крюке висела его треуголка, а на другом длинный черный сюртук. Он пришел в этом сюртуке, который казался ему маловат, набросив его себе на спину как плащ. Его одежда, тускло-серая, выглядела так, будто он ее носил, не снимая, бог весть сколько времени. Но — да, месяцы вдали от цивилизации, с племенами язычников.

— Преподобный! — обратилась к нему Фейз. Синие глаза ее сверкали, свет из окна играл на волосах. — Благословите трапезу?

— Разумеется! Закроем же глаза и преклоним головы. Я только возьму то, что нужно, одну секунду.

Ларк услышала, как преподобный открывает мешок. Библию достает, подумала она. Он увидел приближение грешника?

Послышался сухой щелчок. Ларк открыла глаза, подняла голову и увидела, что преподобный Бертон жмет на спусковой крючок кремневого пистолета, направленного в голову ее отца.

Брызнули искры, бухнул клуб дыма, треснуло так, что задрожали залитые солнцем оконные стекла, и во лбу Питера Линдси появилась черная дырочка, почти точно между глаз, когда он посмотрел вверх — в ответ на какое-то внутреннее предупреждение, которое требовало более быстрой реакции, чем ожидание благословения священника.

Ларк услышала собственный крик, но это был даже не столько крик, сколько жалкое блеяние.

Отец опрокинулся в кресле назад, что-то темное закапало на сосновый пол. Взлетела вверх рука со скрюченными пальцами.

Преподобный Бертон отложил дымящийся пистолет и взял со стола нож с роговой ручкой.

Встал, уронив стул у себя за спиной, схватил Аарона сзади за шею — мальчик смотрел на него со смесью удивления и непонимания, открыв рот, и глаза его уже помутнели — как глаза маленькой зверушки, увидевшей хищника. Преподобный Бертон вогнал ему лезвие в ямку на горле до упора — и выпустил ручку. Аарон соскользнул со стула бескостным булькающим мешком.

Взгляд преподобного переместился на ту сторону стола. Твердый и ледяной, он остановился на Фейз Линдси, и та испустила звук, как от удара в живот. Глаза у нее сразу запали и покраснели, за секунды она постарела на двадцать лет. Попыталась встать, ударилась о стол и опрокинула кувшин с шариками сына — они раскатилась по столу среди тарелок, чашек и мисок. Потом у нее подкосились ноги, она покачнулась, ударилась о стену и сползла по ней, жалобно скуля.

— Мама! — вскрикнула Робин, побелев как мука. Она тоже попыталась встать и уже поднялась на ноги, когда рука преподобного схватила ее за голову.

То ли он собирался сломать девочке шею последующим резким движением, то ли метнул ее туда, куда хотел, чтобы она упала, Ларк не поняла. Голова у нее пульсировала от страшного внутреннего давления, глаза вылезали из орбит. Кухня, воздух, мир вокруг превратился в дрожащие алые полосы. Она завыла грудным голосом — «не-не-не-е-е!» — и смотрела, парализованная страхом, как преподобный швырнул Робин на печь, бросился за ней и схватил чугунную сковородку с тагана.

Робин стояла на коленях и тихо всхлипывала, когда он обрушил сковороду ей на голову. Плач прервался, как только она упала, подбородок ударился об пол, волосы накрыли лицо. Поразительно, но она снова попыталась подняться. Проповедник смотрел на нее с изумлением, будто стал свидетелем воскресения. Он снова ударил ее сковородой — звук был странной смесью церковного колокола и треском разбитого глиняного кувшина. Девочка упала головой в камин, зарывшись лицом в белый пепел. Преподобный отбросил сковородку, и Ларк в полубезумии, с гаснущим под грудой ужасов разумом увидела, как разгорелись угли, как вспыхнули и задымились кудри сестренки.

И тишина. Страшная, невыносимая тишина, пока не вернулось дыхание к Фейз Линдси, и она заорала, не закрывая рта. Слезы брызнули из глаз, окрашенные кровью разорванных тканей.

Преподобный Бертон стоял и смотрел на мертвую девочку. Он сделал глубокий вдох и выдох, будто сам хотел прояснить свое сознание и зрение. Или, подумала Ларк, он себе шею потянул, убивая ее сестру. Она попыталась заговорить, вскрикнуть, завопить или выплюнуть проклятие, но голос изменил ей, и только хрип сотряс заряженный гневом воздух.

— Тихо, — сказал преподобный Фейз. И снова повторил: — Тихо!

Она не послушалась — или не смогла. Преподобный Бертон вернулся к столу, сгреб в горсть кукурузную лепешку и засунул ей в рот так, что она задохнулась и закашлялась. Синие глаза, готовые выскочить из орбит, глядели на него, не мигая, а грудь у Фейз медленно поднималась и опускалась.

— Так-то лучше.

Он медленно повернул голову. Отыскал взглядом Ларк, к которой вернулся голос — прерывистым стоном. Обеими руками она держалась за стул рядом с собой, будто его дубовые ножки были стенами мощной крепости.

Бертон потер лоб рукой.

— Не думай обо мне плохо, — сказал он.

Подошел к телу Аарона, наступил ботинком на грудь, вытащил нож. Обтер его, взяв для этого хорошую салфетку. Поднял упавший стул, сел на свое место во главе стола, отрезал ломоть ветчины, зачерпнул себе на тарелку печеных яблок и фасоли и начал есть.

Фейз молчала, продолжая глазеть — теперь просто в стену перед собой. Ларк вцепилась в стул, пальцы побелели. Она не шевелилась. Сумасшедшая мысль: если она застынет, он не увидит ее и забудет, что она вообще здесь есть.

Он прожевал кусок ветчины, облизал пальцы.

— Тебя когда-нибудь раздражала муха? — спросил он, разрезая печеное яблоко. От его голоса Ларк вздрогнула, и будто сама сломала собственную невидимость, почувствовала себя слабой и глупой, и не смогла удержаться от слез — пусть и беззвучных. — Одна из этих здоровенных зеленых мух, что жужжат и жужжат над головой, пока не почувствуешь, что не вынесешь, если она проживет еще хоть минуту. Хоть секунду, — поправился он, откусывая ветчину. — Можно предположить, что я планирую эту муху убить. Да, и это так. И если это будет нелегко, я ей еще крылья оборву до того, как раздавить, потому что я не люблю, когда об меня ноги вытирают. Итак… наблюдаем за мухой. Она может быть медленной, может быть быстрой, и даже очень быстрой. Но вскоре ты проследишь ее образ действий. Ибо такой образ присущ всему живому. Проследишь, продумаешь на один шаг вперед — на одно жужжание этой мушки вперед, и вот она. — Он проиллюстрировал свою мысль движением ложки по столу. — Дохлая муха. И с людьми точно так же.

Он потянулся за лепешкой, остановился, взглянув на плачущую Ларк, и продолжал свой одинокий пир.

— Ненавижу мух. Скоро они сюда прилетят. Их ничем не удержишь.

— Вы не… — Ларк не знала, хочет ли она говорить, но заговорила как-то сама. Горло сжималось, слова не шли. — Вы не… не…

— Не преподобный, — подтвердил он, слегка пожав плечами. — Но если бы я пришел к вашей двери и сказал: «Доброе утро, я убийца», что бы мне это дало?

— Не надо… — Сможет ли она когда-нибудь сказать целиком слово? В голове что-то кричало, но сама она могла едва шептать. — Не обязательно… было.

— Хотелось, Ларк. Красивое имя. У меня в детстве под окном на дереве было гнездо жаворонков.^[18]

— Вы… вы их… убили?

— Ни в коем случае. Они меня будили по утрам, чтобы я вставал на работу.

И вот пришел вопрос, который она хотела задать, но страшилась.

— Вы… вы нас убьете?

Он доел яблоко и только тогда заговорил:

— Я тебе расскажу, Ларк, что такое могущество. Почти любой тебе скажет, что могущество — это возможность делать что хочешь. Но я скажу так: могущество — это возможность делать все, что хочешь, и чтобы никто не мог тебе помешать. Ух ты! — Фейз вырвало, при этом вылетела лепешка, затыкавшая ей рот. — Кажется, приходит в себя.

Фейз попыталась встать. Лицо побледнело и как-то расклеилось, рот перекосило в сторону, глаза ввалились, будто их вдавили чьи-то злобные пальцы. На щеках блестели слезы. Губы шевелились, но ни звука не вылетало.

Ларк подумала, что измученные глаза матери снова увидели трупы, и снова все случившееся заклубилось в мозгу, как пороховой дым, еще висящий под потолком. Фейз рухнула на пол и зарыдала, словно насмерть обиженный ребенок.

Непреподобный продолжал есть. Отрезал себе еще кусок ветчины и прикусил зубами.

— Мы ничего… ничего… — Ларк испугалась, что сейчас стошнит и ее, потому что ноздрей достиг запах крови и сожженных волос. — Ничего вам не сделали.

— А это имеет какое-то значение? — спросил он с набитым ртом.

Не услышав ответа, дожевал и снова зачерпнул из тарелки.

Ларк протерла глаза. Она дрожала, слезы текли по лицу. Ей страшно было встать — давила уверенность, что он тут же набросится на нее с ножом или еще чем-нибудь. Мать рыдала, и Ларк вспомнила, что так рыдала Робин, когда прошлым летом умер пятнистый щенок по кличке Дотти.

Она вдруг почувствовала, что губа у нее задирается вверх, ярость охватывает сердце и вселяет в душу храбрость, и пусть она знала, что сказанное означает ее смерть, все равно она произнесла:

— Господь покарает вас!

Он доел ломоть ветчины, допил сидр, поставил локти на стол и переплел мерзкие пальцы убийцы.

— Правда? Ой, хотелось бы видеть. Вот послушай — слышишь что-нибудь, кроме того, как плачет твоя мать? Слушай, слушай внимательно… и что ты слышишь?

Ларк молчала.

— Ничего, кроме моего голоса. И никого тут — кроме меня. — Он поднял руки к дыму под потолком. — И где же молния? Где ангел с огненным мечом? Зови их сюда, я жду. — Он помолчал, слегка улыбаясь, потом опустил руки. — Нет, Ларк. Сегодня их тут не будет. — Рассмотрел ногти на правой руке, поскреб подбородок. — А ты сейчас встанешь и разденешься.

Ларк не шевельнулась. Снова и снова повторялись у нее в голове его слова.

Он взял нож. Блеснул зайчик у него на лице, на стенах.

— Я позволю себе спросить тебя: без какого уха твоя матушка сможет обойтись? — Из крепко сжатых губ девушки не донеслось ни звука. — Вообще-то, конечно, без любого. От уха только дырка и нужна. А вот пальцы — это совсем другой коленкор.

— Подождите… пожалуйста! — сказала Ларк, но знала, что ждать он не станет. Человек, убивший только что троих, ждать не будет, и она встала на подкашивающиеся ноги, и когда начала раздеваться, пыталась найти место где-то в мозгу, куда спрятаться, маленькое-маленькое, только бы туда втиснуться.

— Покажи, где ты спишь.

Он стоял рядом с ней, поблескивая ножом, рука с изуродованными ногтями бродила по ее веснушчатым плечам, по горлу, между грудей.

В комнате, общей у нее и у сестры, Ларк смотрела на потолок, а этот человек навалился на нее. Не издавая ни звука, не пытаясь ее поцеловать. Все у него было шершавое — руки, тело, тот кусок, что бил в нее изнутри. Нож лежал на столике рядом, и она знала, что если потянется за ним, человек ее убьет, и он так искушен в убийстве, что сделает это, даже если она только подумает потянуться за ножом, и потому она затаилась в том уголке в мозгу, далеко-далеко, и это была память о том, как мама держала ее за руку и они вместе исполняли ритуал отхода ко сну:

«Веришь ли ты в Бога?»

«Да, мама».

«Веришь ли ты, что мы не должны страшиться тьмы, ибо Он освещает нам путь?»

«Да, мама».

«Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?»

«Да, мама».

«И я верю. Теперь спи, детка».

Человек сверху затих. Он кончил свое дело молча, глубоким внутренним ударом, от которого едва не рухнула ее решимость не поддаваться боли. Слезы текли у нее по щекам, губу она прикусила, но не стала для него петь.

— Мама?

Голос ребенка, но не Робин.

Рука человека потянулась к ножу. Он слез с Ларк. Она подняла голову — заныли окостеневшие мышцы шеи — и увидела стоящую в дверях мать.

Фейз держалась обеими руками за низ живота. Лицо ее наполовину было в тени, на другой половине блестел пот.

— Мама? — сказал детский испуганный голос. — Мама, мне надо полить цветочки!

Так всегда говорила Робин. И Ларк знала, что так в раннем детстве обращалась ее мать к бабушке.

— Мамочка, быстрее! — взмолился ребенок в дверях.

Ларк услышала, как смеется этот человек — будто медленный звук молотка, заколачивающего гвозди в гроб, будто гулкий кашель щенка, которого душат глисты. Она едва не повернулась и не ударила его — едва. Но успела смирить ярость, решив, что постарается как можно дольше сохранить жизнь себе и матери.

— Впервые вижу вот такое, — сказал он. — Всенепременно посади ее на горшок!

Фейз дала себя отвести. Отвести, посадить, вытереть. Ларк поняла, что запавшие тускло-синие глаза матери теперь видят только то, что она хочет ими видеть, и если это сцены почти тридцатилетней давности на английской ферме, то так тому и быть. Фейз никак не реагировала на присутствие этого человека, даже когда Ларк снова оделась, и он велел ей принести котелок воды и пару ножниц, потому что хочет побриться. Даже когда он сделал последнее движение бритвой, и от дьявольской бороды не осталось и следа, и он надел пару чулок ее отца, его коричневые панталоны, серую рубашку и бежевый сюртук с залатанными локтями. Когда ботинки были сняты с трупа и оказались на ногах этого человека, Фейз спросила у Ларк, поедут ли они сегодня в город к какой-то миссис Джейнпенни.

— Ты же помнишь, мама! — сказала Фейз, обходя кровь и тела в кухне, как проходит дитя через погибающий от вредителей сад. — За кружевами!

Человек уже надел свою треуголку и взял мешок с пистолетом. Отгоняя рукой мух — слетевшихся, как он и предсказывал, — он велел:

— Пойдем в сарай, поможешь мне лошадей запрячь.

Припекало полуденное солнце, но воздух был прохладен. Только ниточки облаков висели в небе.

В сарае Ларк пошла снимать упряжь с крюка, Фейз села на землю снаружи и принялась играть с палочками. Человек вывел одну лошадь из стойла и стал надевать на нее упряжь, когда Фейз сказала оживленно:

— Мамочка, кто-то к нам идет!

Тут же человек приказал:

— Заведи ее в сарай. Быстро!

— Мама! — обратилась к ней Ларк, но женщина смотрела на нее, не понимая. — Фейз, — поправилась она, чувствуя во рту горечь золы. — Быстро заходи сюда!

Мама, как послушное дитя, встала и вошла в сарай. Человек бросился к дырке от сучка на той стороне, где дорога, выглянул, развернулся к мешку, вытащил подзорную трубу, раздвинул ее на всю длину и приложил к отверстию. Ларк поняла, что приближающийся гость еще далеко. Было тихо, только Фейз, держа Ларк за руку, ковыряла солому носком ботинка.

— Потрясающе! — хмыкнул человек с подзорной трубой. — Еще и индейца-проводника себе нашел.

Он опустил трубу, закрыл ее и повернулся к мешку. Постоял, потирая голый подбородок, глядя холодными глазами то на женщину, то на девушку, то на фургон. Потом подошел к стоящему у стены топору, взял его в руки — и у Ларк пресеклось дыхание.

Человек перерубил у одного колеса две спицы, потом быстрыми и мощными ударами стал разбивать колесо, пока не превратил его в щепы. Фургон осел.

Человек отбросил топор, полез в мешок, достал оттуда какие-то два предмета и протянул их Ларк.

— Вот, возьми, — сказал он. С некоторым нетерпением.

Ларк взяла золотые монеты, и как только Фейз их увидела, тут же потянулась к ним с восхищенным курлыканьем.

— Этого молодого человека зовут Мэтью Корбетт, — сказал человек, и Ларк заметила у него на выбритой губе бисеринки пота. — Ты ему это отдашь. И скажи ему, что мы квиты — во всяком случае, по-моему. Скажи, чтобы возвращался домой. — Он шагнул к задней стене сарая, выбил ногами несколько досок, чтобы можно было выйти в сад за сараем. — Но скажи ему, — добавил он, проделав себе выход, — что если ищет смерти, я ему охотно ее подарю.

Он взял в руку треуголку и нагнулся.

— Вы не… вы не убьете нас? — спросила Ларк. Мать играла монетками, зажав их между ладонями.

Человек остановился и посмотрел на нее с легкой улыбкой, в которой равно смешались презрение и издевка, а жалости не было даже с мушиный хвост.

— Милая моя Ларк, — ответил он, — я вас уже убил.

С этими словами он протиснулся плечами в отверстие и скрылся.

Часть четвертая В КРАЮ ГРЕМУЧИХ ЗМЕЙ

Глава двадцать первая

Выслушав рассказ Ларк, Мэтью еще раз зашел в залитую кровью кухню — не для того, чтобы снова испытать крепость своего желудка, а чтобы убедиться: это мерзкое, невозможное зрелище — необратимая правда.

Сцена бойни осталась прежней. Рука Мэтью опять взметнулась ко рту, но чисто рефлекторно: он не отдал ни завтрака из корней рогоза, ни обеда из вяленого мяса и горсти ягод. То ли он закалился, то ли еда стала слишком драгоценной, чтобы зря ее выбрасывать. Скорее последнее, подумал Мэтью, потому что не хотелось ему быть настолько закаленным, чтобы смотреть на такое без тошноты.

Он обошел кругом кухню, стараясь не наступать на кровь, а рядом с Питером Линдси — на мозги, выбитые из затылка. Он высматривал подробности, а солнце из окна освещало запекшуюся кровь и деловито жужжащих и снующих в воздухе мух.

На трупе мужчины нет ботинок. Старые ботинки, снятые вчера с преподобного Бертона, лежали на полу. Неужто Слотер не мог просто попросить эту вшивую пару ботинок? Да будь он проклят, этот человек!

Спокойнее, спокойнее, сказал он себе. Смысла нет выходить из себя.

Мэтью малость трясло, взять себя в руки потребовало усилий. Слотер не был бы Слотером, если бы просил то, что хочет. У Слотера способ другой — убить и взять, в любой последовательности. Как бы бессмысленно это ни казалось Мэтью, но для убийцы в этом смысл, очевидно, был. Или нет? Мэтью подумал, что Слотер — это другая порода. Человек, которому поперек горла, если кто-то рядом с ним дышит, который ненавидит людей так, что тень их не выносит. Но убивать детей…

Мэтью взял со стола шарик зеленого стекла. Нет, не совсем зеленый — есть в нем внутри голубой завиток. Шарик красивый, полированный, гладкий. Мэтью подумал, что надо будет взять пару-тройку таких шариков, перебирать пальцами, чтобы напоминать себе: помимо мерзости и зла, случившихся здесь, в мире еще остается красота. Но нет, не будет он грабить мертвых, и вообще шарики — это для мальчиков. А он уже взрослый. И сейчас взрослеет с каждой минутой.

Положив шарик на место, Мэтью посмотрел на стол. Грейтхауз, может, и поел бы, выбросив из памяти трупы, но Мэтью лучше еще неделю будет есть корни рогоза и вяленое мясо, чем тронет этот оскверненный стол.

«А может, — подумал он, — просто я еще недостаточно проголодался».

Его внимание привлек стоящий на столе горшок с мыльной водой — там плавали волосы разных цветов. Слотер доставил себе наслаждение бритья — еще один шаг к тому, чтобы представиться графом, герцогом или маркизом, чтобы вернее перерезать горло какой-нибудь богатой вдове и выбросить ее в могилу для нищих.

Будь он проклят.

В комнату вошел Прохожий По Двум Мирам. Он тоже вошел второй раз. Лицо его было бесстрастно, глаза смотрели только на Мэтью. Но выглядел он усталым и измотанным, и даже перья повисли, как лепестки увядающего цветка.

— Слотер ушел вверх по холму, — доложил он. — Я видел, как он движется среди валунов. Скрылся в лесу прежде, чем я успел натянуть лук.

Мэтью кивнул, зная, что Прохожий выбрал лучшую часть доблести — и проявил здравый смысл, — решив не продолжать погоню, когда ему спину не прикрывает пистолет.

— Там чаща слишком густа, — сказал Прохожий. — Очень много места для засады.

— Он будет идти. — Мэтью открыл ладонь и посмотрел на две золотые монеты, полученные от Ларк. Обе пятигинеевые — такие, как он взял из шкатулки в доме Чепела. Какому-то процветающему путешественнику или купцу плохо пришлось на Филадельфийском большаке. — Интересно, он в самом деле думает, что я отступлюсь?

Прохожий отвел взгляд от Мэтью и посмотрел из-под припухших век на мертвого мужчину и двоих детей.

— А ты отступишься?

Мэтью заметил на полу заляпанную кровью подушечку рядом со стулом. Там была вышита малиновка на ветке.

— Не понимаю я вашего Бога, — сказал Прохожий безразлично. — Наши духи создали твердь и небеса и все, что есть мы, но никогда не обещали присматривать за каждым птенчиком. Я думал, у вашего Бога больше… — он поискал слово, — сострадания.

Мэтью не знал, что на это ответить. Дождь равно поливает праведных и грешников, подумал он. В Библии — да, намного больше стихов и поучений о несчастьях и преждевременной смерти. Но как может Бог не видеть вот такого? Вопрос очень просил ответа. Нет, не просил — умолял, криком кричал, требовал. Но ответа не было. Мэтью положил две монетки в жилетный карман с другими украшениями и вышел из кухни, пока темное отчаяние не подкосило ему колени.

Прохожий вышел за ним. Девушка и ее мать сидели в тени ярко-желтого вяза. Девушка крепко прижалась спиной к стволу, глядя прямо перед собой, а мать лепетала что-то детское и играла с подолом дочкиного синего платья.

Фейз посмотрела на подходившего Мэтью:

— Вы — мистер Шейн?

Голос был высокий, как у ребенка. Не взрослой женщины, а семилетней девочки, подумал Мэтью. Когда слышишь его из глотки женщины за тридцать, это ненормально — но Мэтью уже увидел пустоту в ее глазах, следы пожара, выжегшего ее разум, и подумал, что она готовый пациент для вестервикских докторов.

— Нет, — ответил Мэтью. Ларк уже назвала ему имя свое и матери и имена убитых. Девушка вышла из сарая как лунатик, с совершенно пустым лицом, залитым слезами. Губы у нее были мрачно сжаты. Она открыла ладонь и показала две золотые монеты.

«Он сказал, что вы с ним в расчете — так он считает».

Она сказала это Мэтью, глаза у нее закатилась, колени подкосились, и Мэтью едва успел ее подхватить, не дав упасть. И тут из сарая показалась растрепанная женщина в синем переднике с желтой оторочкой. Она плакала и звала маму.

Мэтью понимал, что там плохо будет — в доме.

Он опустил Ларк на землю, прислонив к дереву, потом вместе с Прохожим вошел — и увидел последствия посещения мистера Слотера. Оба они не задержались там ни на секунду — в залитой солнцем кухне, где на столе стояло столько еды. Очевидно, только один человек встал из-за этого стола сытым.

Ушел, сказала Ларк, когда к ней вернулся дар речи. Не больше десяти минут назад. Через заднюю стенку сарая.

Прохожий велел Мэтью оставаться на месте, объяснил, что глупостей делать не будет, а только найдет след Слотера в яблоневом саду, после чего осторожной трусцой побежал вперед. Мэтью сел рядом с Ларк и выслушал ее рассказ, когда она смогла говорить. Фейз Линдси несколько раз спросила его, не мистер Шейн ли он, и один раз — придет ли Рут с ней играть.

Мэтью вернулся в дом, когда Ларк закончила рассказ и заплакала, закрыв лицо ладонями, — сначала тихо, будто боялась выпустить что-то такое, что было внутри, но вдруг и страшно сломалась. Сперва это был вой, такой, что Слотер должен был услышать, поднимаясь через густой лес. Потом она стала всхлипывать, дрожа, и Фейз потерлась о ее плечо, говоря детским голосом:

— Мама, не надо, не плачь! Мы завтра за кружевами поедем.

Ларк подняла искаженное мукой лицо и посмотрела на мать, а та говорила радостно:

— Для кукол, мама! Чтобы платья им шить!

Вот тогда Мэтью и вошел в дом второй раз, предпочтя молчаливое общество мертвецов мукам живых.

— А зачем ты так одет? — спросила Фейз у индейца, когда он подошел к Мэтью.

Ларк моргнула и оглянулась, будто пытаясь определить, кто же это говорит.

— Я из племени сенека, — ответил Прохожий. Женщина явно озадачилась, потому что нахмурилась и покачала головой. Потом вернулась к своему занятию — стала гладить, гладить, гладить подол платья Ларк.

Мэтью присел рядом с девушкой:

— Этого человека зовут Тиранус Слотер. Он… — Она и так знала, что он убийца, так что это можно было опустить, — …беглый каторжник. Прохожий По Двум Мирам помогает мне его выследить. Я его отвезу в Нью-Йоркскую тюрьму.

Она скривилась в горькой усмешке:

— Отвезете, как же!

— У меня с собой пистолет, у Прохожего лук и стрелы. Мы его в конце концов поймаем.

— В конце концов. И сколько же это будет?

— Сколько понадобится.

— Он сказал… что направляется в Филадельфию. Мы ему рассказали о Колдерз-Кроссинге, это несколько миль от большой дороги. — Она вдруг задохнулась, пораженная. Глаза снова наполнились слезами. — Зачем ему надо было их убивать? Зачем?

— Тише, мамочка, не надо плакать, — встревожилась Фейз.

— Мэтью! — Прохожий встал над ним. — Нельзя терять время, дневной свет уходит. Если двинемся сейчас, можем настигнуть его до темноты.

— Сейчас? — Ларк широко раскрыла покрасневшие глаза. — Вы же не можете нас так бросить? Вот с ними… вот здесь…

— Времени нет хоронить.

Это была констатация факта, сделанная с индейской грубой прямотой.

— До Колдерз-Кроссинга восемь миль. Я не могу идти с… с матерью, пока она вот такая. Одна — не могу. А если он выйдет из лесу, когда мы будем на дороге? Если он нас там поймает…

Она не договорила.

Вот почему Слотер разломал колесо фургона. Он увидел Мэтью из сарая. Ларк с матерью могли бы на фургоне добраться в город, но Слотер хотел задержать преследователей — на случай, если подкуп не сработает. И теперь у Мэтью с Прохожим обуза в виде шестнадцатилетней девушки в полном отчаянии и женщины с разумом семилетнего ребенка.

— Ты забавный, — сказала Фейз индейцу.

Он не отреагировал.

— Либо здесь торчать, либо идти. Время выбрасываем псу под хвост.

— Говоришь, как мистер Оксли, — спокойно ответил Мэтью.

Прохожий повернулся с холодной яростью на лице — вряд ли заметной, впрочем, кому-либо, кроме Мэтью.

— Ты видел в кухне то, что видел там я? — спросил он. — Почерк монстра? Если хочешь, чтобы он сбежал, продолжай стоять в тенечке. Идем мы или нет? — В раздражении, что Мэтью не ответил немедленно, он обратился к Ларк: — Седла для лошадей есть?

— Нет. Их либо в плуг запрягают, либо в фургон.

Прохожий что-то сказал на своем языке. Судя по интонации, англичанин не мог бы выругаться красноречивее.

Мэтью принял решение.

— Есть третья возможность. Они идут с нами.

— Ты сумасшедший, —ответил Прохожий в своей спокойной, но уничтожающей манере. — Лес у вершины этого холма гуще, чем тот, где мы утром шли. Мы будем ползти как улитки!

— Главное — будем двигаться.

— Ага, со скоростью девчонки и… другой девчонки. Мэтью, их нельзя туда вести! Одна подвернутая нога — и все!

— Слотеру тоже нелегко придется. Он будет двигаться быстрее нас, но след-то он оставит? — Мэтью поднял руку в кожаной повязке, сразу гася попытку Прохожего возразить. — Если он идет не в Колдерз-Кроссинг, значит, идет к большаку. Надеется там доехать, наверное. Но если его след ведет в Кроссинг, то там мы их сможем оставить.

Он показал на Ларк и ее мать. Первая слушала с неослабным вниманием, вторая абсолютно не интересовалась.

Прохожий уставился в землю. Через минуту он сухо сказал:

— Им понадобится еда. Кусок ветчины и кукурузные лепешки — вполне годится. Что-то, чтобы это нести. Плащи или одеяло — теплое, но легкое. Фляга для воды. И самые крепкие башмаки, какие найдутся.

Ларк встала, глянула на Мэтью, коротко кивнув в знак благодарности, решительно стиснула зубы и пошла в дом. Тут же ее догнала Фейз.

— Мамочка, мамочка! Ты куда?

— Я зайду туда, — ответила Ларк, остановившись у двери.

— Туда, — повторила женщина.

— Туда, в наш дом. Я должна нам взять вещи в дорогу. Ты понимаешь, мама?

— В наш… дом? — Что-то было зловещее в этом ответе. Фейз не сводила глаз с лица дочери, и Мэтью увидел, как губы женщины пытаются произнести слова. Сперва ничего не получилось, а потом раздался голос средний между женским и детским. — Я… не… твоя… мама.

— Ты, ты. Я Ларк. Ты меня знаешь?

— Ларк, — повторила она, будто впервые услышала это имя.

— Мама, мы должны уйти отсюда. Я войду сейчас в дом. Ты подождешь…

— Не ходи туда, мама! — сказала девочка, цепляясь за руку Ларк. Больно, наверное, потому что Ларк вздрогнула. — Пожалуйста. — Она подалась вперед, широко раскрыв глаза, и прошептала: — Там страшно.

— Мне там тоже страшно. Но надо. — Ларк осторожно высвободила руку. — Фейз! — сказала она. — Подожди здесь, с этими людьми.

— С мистером Шейном и этим забавным дядей?

— Да, с ними. Ты подождешь? — Что-то темное, как тень облака, прошло по ее лицу. — Сделаешь это ради мамочки?

— Да, мама. — Все снова стало хорошо в дальней-дальней и давней-давней стране. Но не совсем все. Она снова потянулась вперед и прошептала: — А у забавного дяди одежды слишком мало.

Ларк вошла в дом. Фейз подошла к Мэтью и Прохожему — не слишком близко — и снова села на землю.

Обернувшись к Прохожему, Мэтью увидел, что глаза индейца буравят его как сверла. Прохожий резко отвернулся и зашагал в направлении сада.

Не прошло и трех минут, как снова появилась Ларк, с пепельным лицом, безмолвная, она несла в руках темно-коричневый плащ, второй — серый, как утренний туман, на плече у нее была холщовая сумка, вышитая красными и желтыми цветами. Туфли она не переодела, потому что они были достаточно крепкими, зато принесла для матери кожаную пару вместо тех матерчатых, что были на ней. Ларк поставила туфли прямо на ноги матери, и Фейз, снимая с себя тапочки, вроде бы не заметила на них кровавых пятен. Ларк надела темно-коричневый плащ на плечи Фейз, застегнула у горла и встала вместе с матерью.

— Куда мы идем? — спросила Фейз, когда Ларк взяла ее за руку.

— К миссис Джейнпенни, — был ответ. — Я думаю, что мы эти кружева купим.

— А папа пойдет?

— Нет, мы с ним увидимся позже.

Ответ вроде бы удовлетворил Фейз. Но когда Мэтью, Ларк и Фейз вышли за дом к Прохожему и направились через сад к каменистому подъему, женщина резко остановилась, оглянулась. Мэтью тоже остановился. Ларк потянула мать за руку и твердо сказала:

— Пойдем. Нам еще далеко.

— Это не та дорога. Не к миссис Джейнпенни. Я не знаю, где… где я. — И снова голос задрожал между зрелостью и детством, между неведением и мукой.

Ясные слезы покатились по ее щекам.

— Ты со мной, моя милая, — ответила Ларк. Мэтью подумал, что нужна крепкая душа, чтобы сохранить ровный голос, не выдать себя дрожью, потому что девушка не могла не знать, что это еще не худшее. А худшее будет тогда, когда мать начнет — если начнет — приходить в себя, опомнится от своего защитного сна. — Ты со мной. А остальное все не важно.

— Я… я… я Фейз Берджесс, — сказала женщина, будто обращаясь к дому. — Фейз Берджесс! — повторила она, задирая подбородок, будто бросая вызов, как мог бы любой ребенок, всем страхам, затаившимся среди стен.

— Мы пойдем к миссис Джейнпенни другой дорогой, — сказала Ларк. — Посмотри на меня! — Женщина отвела глаза от дома — на шее выступили жилы — и послушалась. — Мы пойдем по холму через лес. Ступай осторожно, не спотыкайся. Если надо будет помочь, попроси меня. Но постарайся не отставать, потому что мы спе… то есть спешит мистер Шейн и его друг, и они согласились нас взять с собой. Хорошо?

— По холму? — снова голос Фейз стал совсем детским. — Мамочка, по какому холму?

— По тому, где я тебе помогу подняться, — сказала Ларк.

Фейз кивнула с пустым лицом:

— Хорошо, мама.

Прохожий ушел вперед и ждал, опустившись на колено у подножия холма ярдах в сорока. Склон топорщился крупными валунами и кривыми соснами, а наверху вскипал зеленью, желтизной и багрянцем густой осенний лес. Как правильно сказал Прохожий, много есть места, где поставить западню.

Фейз повернулась спиной к дому, крепко взялась за руку Ларк, и они зашагали вперед, оставляя мертвецов позади.

Глава двадцать вторая

Когда путники выходили к быстрому ручью, в заросли метнулась какая-то тварь приличных размеров. Что бы это ни было, Прохожий лишь метнул в ту сторону лишенный любопытства взгляд, и Мэтью понял, что это не Слотер бросился в бег по кустам.

— Пейте, — сказал Прохожий, будто им нужно было об этом напоминать. Последние две мили оказались выматывающими и тяжелыми, путь шел через переплетения кустов, лиан и колючек, но Мэтью было приятно думать, когда Прохожий показывал на сломанные ветки, следы ботинок и сбитую листву, что Слотер тоже помучился на этой тропе.

Прохожий склонился к ручью, сложил руки чашечкой и предоставил остальным пить кто как хочет. Мэтью вытянулся, приложил губы к холодной воде и стал пить прямо из ручья. Ларк достала из мешка флягу, наполнила и сначала дала утолить жажду Фейз, а потом стала пить сама.

Мэтью сел, вытер рукавом губы и стал смотреть. Индеец зашел в ручей, который был глубиной около фута, и перебрел на другую сторону. Водовороты закручивались возле его ног. Он осмотрел берег, наклонился посмотреть поближе и принялся разглядывать листву впереди.

— Интересно, — сказал Прохожий и встал. — Похоже, Слотер тебе не верит, Мэтью. Не думает, что ты вернешься домой.

— Почему так?

— Он не вышел здесь. Пошел вдоль по ручью. Это значит, он подозревает, что ты не бросишь преследование — с монетами или без них, — и убегает от нас.

— Мамочка! — тихо позвала Фейз. — У меня ножки болят.

— У меня тоже, — ответила Ларк, потрепав мать по плечу. — Придется нам с тобой потерпеть.

Мэтью поднялся, у него тоже болели ноги.

— То есть он ушел от нас? Ты это хочешь сказать?

— Я говорю, что он уходит. То есть пытается уйти. Нам придется идти за ним — по воде.

— А в какую сторону?

Прохожий показал влево, вверх по ручью.

— Люди и животные в равной мере стремятся вверх. Если только Слотер не предусмотрел, что я это учту, тогда… — Он пожал плечами. — Значит, для начала мы пойдем вверх. Если я не найду, где он вышел — а это скорее всего должно быть ближе ста ярдов, — пойдем вниз. Все готовы?

Он подождал, пока Ларк кивнула, повернулся и направился вброд по ручью вверх.

Ларк и Фейз ступали следом. Мэтью замыкал шествие. Таким порядком они шли с самого начала, уже почти три часа. Замыкающим Мэтью поставил Прохожий, чтобы девушка и ее мать не сбились с дороги и чтобы было кому помочь, если кто-то из них упадет. Пока что обе они отлично справлялись с тяжелой дорогой, хотя Прохожий оказался прав: пришлось ползти как улитки. Но если индеец и был недоволен медленным темпом, он этого не выказывал — просто шел вперед, ждал, пока подтянутся остальные, и снова уходил, и снова ждал, и снова, и снова.

Всего через несколько минут в ручье Фейз поскользнулась. Она упала на колени, вскрикнула от боли, и тут же рядом с ней оказался Мэтью, помогающий Ларк ее поднять. Прохожий остановился впереди — пробираться по ручью было действительно трудно из-за сильного течения, — и двинулся вперед, оглядывая правый берег.

— Я коленку ушибла, — сказала Фейз. — Мамочка, я коленку ушибла.

У нее дрожала губа, но она не плакала. Большие девочки не плачут.

— Все будет хорошо. Можешь на меня опереться?

— Спасибо, да.

Ларк опустила голову и крепко зажмурилась.

— Фейз, позволь тебе помочь, — сказал Мэтью и подхватил ее плечом с другой стороны, чтобы Ларк могла сохранить равновесие.

— Спасибо, сэр, — сказала девочка, чьи родители должны были бы очень гордиться ее воспитанностью. — Коленка почти уже не болит. — Она покосилась на него. — Вода только холодная.

— Да, холодная.

— Мистер Шейн?

— Да?

— Как получилось, что вы к нам сегодня пришли? Я думала, вы уехали в Лондон.

— Ты правильно думала. Но я, видишь, теперь здесь.

— Вам понравился Лондон?

— Это очень большой город.

— Я бы хотела когда-нибудь туда поехать. Мама с папой мне сказали, что мы поедем. Вчера только сказали. Мы сидели за столом, и они…

Мэтью почувствовал, как ее вдруг пронзило потрясение. Как ее стала бить дрожь, будто сердце готово разорваться. Она остановилась, застыла неподвижно, а ручей играл ее платьем, украшая его опавшими листьями. Мэтью не хотел смотреть ей в лицо. Он сам напрягся, ему хотелось завопить.

— Фейз! — Это казалось чудом, но голос Ларк был ровен и спокоен, как подводные камни. — Фейз, дорогая, надо идти. Пойдем. — Она посмотрела на Мэтью, потому что Фейз не шелохнулась. — Мистер Шейн, скажите ей, что нам надо идти.

Мэтью самым мягким голосом, на какой только был способен, сказал:

— Ну-ка, слушайся маму, как хорошая девочка!

А Фейз Берджесс была прежде всего хорошей девочкой. Через несколько секунд она к ним вернулась, глубоко вдохнула холодный воздух, потерла шею, подобрала платье и подняла подол — посмотреть на поцарапанную правую коленку. Она ничего не сказала, потому что в глубине затемненного разума Фейз Линдси знала, что есть вещи, которые лучше не говорить, не трогать и не помнить. И медленно пошла вперед между Ларк и Мэтью.

Мэтью увидел, что Прохожий натянул тетиву, наложил стрелу и целится в лес, ступая дальше по ручью. Индеец явно заметил что-то, что ему не понравилось, или подумал, что Слотер может устроить здесь себе стрельбище. «Я в пистолетах разбираюсь, сэр, не хуже чем в бритвах», — говорил Слотер Грейтхаузу. И еще Мэтью вспомнил его слова: «Я знаю, как выглядят капитаны, потому что сам был солдатом».

А значит, Слотер умеет быстро заряжать пистолет. Мэтью слышал от Грейтхауза в процессе обучения, что настоящий мастер может отмерить на глаз порох, засыпать его, вложить пулю с пыжом, взвести курок и выстрелить за пятнадцать секунд. Конечно, чем быстрее выполняется этот процесс, тем больше вероятность ошибки, которая означает осечку или даже взрыв, превращающий и пистолет, и руку в бесполезные лохмотья.

Прохожий шел по ручью, целясь стрелой туда, куда смотрел. Внезапно он опустил лук, выбрался на правый берег и жестом подозвал к себе остальных.

— Он вышел здесь. След очень свежий — час, не больше. — Прохожий показал Мэтью пятачок примятых камышей и среди них — след каблука. Найдя еще два, он добавил: — Идет вон туда, — и показал на юго-восток. — Медленно. Ноги устали, и он слишком много съел. — Индеец встал, вложил стрелу в колчан и лук в чехол. — Как там женщина?

Фейз молчала, хотя губы ее шевелились, будто воспроизводя какой-то детский разговор. Глаза остекленели, лицо казалось бессмысленным. Тело ее было здесь, а разум — где-то очень далеко.

— Идти она может, — ответила Ларк.

Прохожий посмотрел на солнце сквозь деревья.

— Еще часа два светлого времени. Можем прибавить шагу?

Этот вопрос был адресован Мэтью.

— Не думаю, — ответил тот.

— Что ж, ладно. — Не было смысла спорить — что есть, то есть. — С этой минуты будем по возможности молчать. Не надо, чтобы он нас услышал, когда мы приблизимся. Я пойду вперед на некотором расстоянии, но так, чтобы вас видеть. Если вы слишком собьетесь с дороги, я вас поправлю.

И Прохожий рысцой убежал в лес, ловко перепрыгивая узловатые корни и ныряя под низко нависающие сучья.

Мэтью никогда не подряжался быть пионером, но давно понял, что многие вещи в его жизни просто на него обрушиваются, хочет он того или нет. Как идти по следам Прохожего, он понятия не имел. Неровности листьев и примятые стебли индейцу были как открытая книга, но для Мэтью там даже на обложке ничего не было написано. Прохожий скрылся из виду, а лес казался бесконечным и все более темным. Но все равно Мэтью мог поступать лишь как ему было сказано, и он пустился в путь туда, где предполагал след Прохожего. За ним пошла его армия численностью в два человека.

— Здесь осторожнее, — сказал Мэтью как можно тише, чтобы предупредить женщин о неожиданном спуске тропы в ложбину, набитую переплетенными лианами и корнями, откуда тропа тут же выходила наверх. Ларк кивнула, Фейз все еще была не здесь, но держалась за руку Ларк и не мешала себя вести.

— А кто вы? — спросила Ларк, подходя ближе. — Констебль?

— В определенном смысле. Я… я решатель проблем. В Нью-Йорке.

— Каких проблем?

— Вот этого рода, — ответил он, показывая на пучок колючих ветвей, преградивших путь, так что пришлось отклониться в сторону. Они шли молча, как велел Прохожий, но Мэтью почувствовал, что не может не сказать. — Простите меня.

— Вашей вины тут нет. — Она замолчала, и Мэтью подумал, что она, быть может, почувствовала едкую злость, которая вдруг будто сомкнулась у него на горле, как когтистая лапа Слотера. — Или есть?

Мэтью не ответил. Но он знал, что ответить придется в конце концов. Если не здесь, то где-то в другом месте, потому что не мог он себе позволить блуждать на этом бесконечном пути.

— Я виноват в том, что он убежал.

Он чувствовал, что Ларк смотрит на него пристально, и не поднимал головы, делая вид, что высматривает ямы на пути. Ларк ничего больше не сказала. Вскоре то ли он прибавил шагу, то ли она поотстала, но он шел будто совсем один.

Они вышли из лесу на полянку, и Мэтью стало приятно, что чувство направления его не подвело, потому что всего в нескольких ярдах на краю поляны Прохожий, склонившись, внимательно рассматривал землю под дубами. Впереди возвышался еще один холм, этак вдвое повыше того, на который они поднялись после ухода от дома Линдси.

Мэтью, Ларк и Фейз подошли к индейцу. Они уже были почти рядом, когда Мэтью вдруг поймал краем глаза резкий блеск стекла или металла на солнце. Он посмотрел вверх по склону, к вершине, густо заросшей лесом.

— Он там, — шепнул Прохожий, показывая жестом, чтобы не выходили из-под деревьев. — Осматривается в подзорную трубу.

Мэтью прижался к стволу дерева и посмотрел на вершину, но оттуда больше ничего не блеснуло.

— Ты думаешь, он нас видел?

— Не знаю.

Они стали ждать. Слотер мог переместиться на другое место и наблюдать за ними прямо сейчас, или мог одной перебежкой пересечь поляну. Так или этак, но оставаться здесь до бесконечности они не могли.

Примерно через три минуты, в течение которых он и Мэтью высматривали малейшие признаки движения и не увидели никаких, Прохожий поднялся на ноги.

— Заберемся туда как можно быстрее. Поможешь девушке. И если увидишь что-нибудь, кричи.

— Понял.

Прохожий нашел тропу, оставшуюся за Слотером в подлеске, но подъем оказался трудным испытанием. Один раз Фейз чуть не свалилась и была вынуждена сесть, так же бессловесно. Ларк села рядом с нею и гладила ей ноги, пока Фейз снова не смогла встать. Прохожий стоял рядом, пригнувшись к земле и ловя глазом любое движение, готовый выпустить стрелу. У самого Мэтью ноги болели смертельно; на икрах, казалось, мышцы готовы прорвать кожу.

Чуть больше получаса ушло на путь до вершины. Там не оказалось никаких признаков Слотера, если не считать следов ботинок, которые легко нашел Прохожий. Он обнаружил, что Слотер забрался на камни, лег на них и оттуда направлял подзорную трубу.

Недалеко от места, где Слотер смотрел в трубу, лежала на гладком сером валуне среди сосен треуголка Мэтью. Очевидно, Слотер ее бросил, торопясь уйти подальше.

Подойдя к своей шляпе, Мэтью потянулся, чтобы ее поднять.

Лук Прохожего остановил его.

— Подожди, — сказал Прохожий. — Отойди назад.

— А что…

— Отойди, — повторил Прохожий, и на этот раз Мэтью послушался.

Индеец концом лука приподнял шляпу. Свернувшаяся под ней клубком змея угрожающе затрещала, блеснули ударившие в лук клыки. Прохожий смахнул змею с камня на землю, и она скользнула прочь.

— Укусит, — сказала Фейз одурманенным сонным голосом. — Злая гремучка.

Ларк стояла рядом с Мэтью, и вдруг он понял, что она схватила его за руку, да с такой силой, что пальцы у него вот-вот сломаются.

— Я бы сказал, — заметил Прохожий, — что Слотер нас видел. Ты согласен, Мэтью?

— Да.

— Вряд ли это хорошо.

— Вряд ли.

— Он по-прежнему оставляет четкие следы. По-прежнему идет медленно. Подъем его измотал.

— Я думаю, измотались мы все.

Прохожий кивнул.

— Может быть, ты и прав. — Он снова посмотрел на солнце, уходящее на запад в безоблачном небе и становящееся все краснее. — Надо поставить лагерь до темноты. Найти где-нибудь… безопасное место.

— Не здесь же! — возразила Ларк. — Не в краю гремучих змей!

— Мисс, — с усталой правотой ответил ей Прохожий, — здесь всюду край гремучих змей. — Он посмотрел на Мэтью, который разминал пальцы, восстанавливая кровообращение, когда Ларк их отпустила. — Можешь теперь взять свою шляпу.

Они прошли еще ярдов двести, пока Прохожий не сказал, что вот это место подойдет для ночевки. Это была травянистая полянка наверху небольшого холмика, окруженного мощными дубами. Путники постарались устроиться поудобнее, насколько это возможно было на земле. Прохожий выдал Мэтью порцию вяленого мяса и взял немного себе. Фейз сидела, глядя в никуда. Когда Ларк предложила ей кусок ветчины с лепешкой, она закрыла себе рот ладонью. Ларк попыталась протолкнуть ей между зубами кусочек ветчины. Тогда Фейз свернулась в клубок у корней дуба, не реагируя на уговоры Ларк поесть. Прохожий, доев свою порцию, влез на дерево и сел между ветвями, пока заходило солнце, окрашивая западное небо красно-пурпурным.

— Нет смысла это выбрасывать. — Ларк протянула Мэтью кусок, от которого мать отказалась. — Хотите?

— Спасибо, я возьму лепешку, — ответил он. Приятно было увидеть что-то, напоминающее более счастливые ужины там, дома. — А ветчину вы бы лучше сами съели.

— Я не слишком голодна.

— Возможно, но есть все равно надо.

Он стал жевать лепешку, совершенно восхитительную, и смотрел, как девушка держит ветчину и смотрит на нее так, будто ломоть отрезали от окорока гигантской крысы. Потом, преодолев отвращение от воспоминания о последней семейной трапезе, она послушалась Мэтью, после чего быстро вскочила, отбежала в кусты и там ее вырвало.

Мэтью встал, взял из холщовой сумки фляжку и понес ее девушке. Та стояла на коленях, согнувшись, отползя от извергнутого желудком. Не глядя на Мэтью, она приняла фляжку, набрала в рот воды, прополоскала и выплюнула. Сделала глоток побольше, закрыла фляжку и вернула.

— Прошу прошения, — сказала она, отводя волосы с глаз.

Мэтью молча сел неподалеку от нее. Снял треуголку, которую вряд ли будет много носить — волосы под нею покалывало. Ларк — красивая девушка, подумал он. Очень молодая, очень свежая. Или была такой. Хотел бы он видеть ее вчера. Вообще он очень многого хотел бы, но хотеть — зря время терять. Он посмотрел на звезды, восходящие на востоке. Интересно, кто сейчас на них смотрит в Нью-Йорке. Берри? Ефрем Оуэлс? Зед? Или даже сам лорд Корнбери на вечерней прогулке?

Интересно, вернется ли он туда? Интересно, жив ли еще Грейтхауз…

Но тут голос Ларк прервал поток праздных мыслей.

— В чем ваша вина? — спросила она.

Мэтью знал, что она имеет в виду. Знал, что над его словами она думает с той минуты, как он их произнес.

— Если бы не я, не мои действия, Слотер сейчас был бы в тюрьме в Нью-Йорке.

— Вы его отпустили?

— Нет, не так прямо. Но… но я промолчал об одной вещи, когда должен был сказать. Я забыл свою работу. По сути я предал своего друга. И вот это молчание… когда ты знаешь, что должен говорить, но молчишь… вот это убивает.

— Вы хотите сказать, что совершили ошибку?

Ошибку. Прозвучало как мелочь, ерунда без последствий.

— Да, — ответил он. — Ошибку, которую я буду вспоминать снова и снова до конца дней.

Она переменила положение, подтянула ноги к подбородку, сцепив руки на коленях.

— Это может быть очень долго.

— Надеюсь, — ответил Мэтью, и оказалось, что он еще способен улыбаться, пусть даже чуть-чуть.

Ларк какое-то время сидела молча. Стайка птиц пролетела перед Мэтью, торопясь домой до полной темноты.

— Моя мать, — сказала Ларк, — моя мать была очень хорошим человеком… — Она осеклась и помолчала. — Хорошо воспитанной и очень доброй ко всем. — Она сделала очень глубокий вдох, задержала дыхание почти до боли и медленно-медленно выдохнула. — Вряд ли она оправится.

— Этого мы не знаем. Может быть, утром ей станет лучше.

— Вы хотите сказать, когда прояснится у нее в голове? Если прояснится? Я говорю, что она никогда не будет такой, как была. И никто из нас не будет, никогда. И я думаю… вы тоже не сможете.

— Это правда.

— Мой отец говорил всегда… что в жизни есть только два пути: вверх или вниз. Он всегда говорил, как хороша земля и как любит нас Бог. Он говорил… как бы ни было трудно на этой земле, чтобы коснуться Бога, надо только потянуться вверх. Иди к Нему навстречу, насколько сам можешь, — вот что он имел в виду, по-моему. Старайся. Я думаю, лучшее, что может сделать человек — это стараться. — Теперь Ларк сдержанно улыбнулась, но улыбка тут же исчезла. — Я сидела у него на колене и его слушала и верила во все, что он говорил. Тянись вверх, говорил он, вверх. И не оставляй стараний, потому что иначе ты не встретишь Бога. Но я, наверное, перестала его слушать, когда уже стала слишком большая, чтобы сидеть у него на колене. Я думала, это так… то, что говоришь ребенку, когда плохой урожай и жизнь суровая. Но это говорилось не только мне, но и ему самому, и матери. Он никогда не опускал руки. И она тоже. И тянулись вверх.

В уходящем свете Мэтью заметил у нее слезы, стекающие по щекам одна за другой. А лицо осталось трагически безмятежным.

— Я его схвачу, — пообещал Мэтью. — Завтра.

— Как? Я видела, что он может сделать. Видела, что он делает. Как вы его захватите?

— Одна стрела, — сказал Прохожий По Двум Мирам, вдруг оказавшийся совсем рядом — он подошел беззвучно. — Этого мне хватит, чтобы его свалить. Если удастся подойти близко и чтобы ничто не загораживало выстрел, дело сделано.

— Я не убить его хочу, — возразил Мэтью. — Я хочу его отвезти обратно в Англию, на суд.

— В Англию? — нахмурился Прохожий. — По суду или без, но первым делом он заслужил петлю здесь. Пусть потом его забирают и вешают снова, если хотят. Но ты не волнуйся: если считаешь, что он стоит удавки, я сберегу его для петли.

Мэтью хотел сказать, что, по его мнению, Слотер даже плевка не стоит, но высшие власти за океаном хотят увидеть его перед судом, однако ход его мыслей был прерван пронзительным плачем Фейз Линдси. Ларк тут же вскочила и рванулась через чащу к матери. Прохожий и Мэтью от нее почти не отстали.

Фейз сидела, вцепившись в древесный ствол. Она снова вскрикнула — вопль полного, бессмысленного ужаса, — и Ларк бросилась ее утешать. Мэтью отвернулся, чтобы не вмешиваться, и отошел в сторонку. От солнца остался только багровый мазок на западе, воздух сделался прохладным, но еще не нес пронизывающего холода. Плащи вполне защитят мать и дочь. Он посмотрел на небо, полное звезд. В любую другую ночь это зрелище казалось бы ему совершенно прекрасным, и он бы гулял вдоль гавани — может быть, бок о бок с Берри, если бы она того захотела, — и любовался темным небом, но сегодня темнота не была ему другом.

— Тебе надо поспать. — За спиной у него стоял Прохожий. Мэтью услышал в голосе индейца явное напряжение. — Пока можешь.

Мэтью выразил подозрение словами:

— Ты думаешь, он сегодня появится?

— Если я тебе скажу, что да, ты будешь спать лучше?

— Нет.

— Дело в том, что он неподалеку. Он знает, что завтра мы его догоним. Вероятно, подзорная труба уже показала ему, что подарочек не возымел нужного действия. Так что… если бы я собирался кого-нибудь убить, я бы нанес удар перед рассветом.

— Тогда лучше нам обоим сторожить.

— Тебе нужно поспать, — повторил Прохожий. — Он тоже спит, можешь не сомневаться. Если он придет, то лишь когда отдохнет и приготовится. Но перед тем как лечь спать, убедись, что пистолет у тебя заряжен и под рукой.

— Хорошо.

— Можно попросить вас об одной вещи? — Ларк отошла от матери и обращалась к Прохожему. — Не могли бы вы разложить костер? Она боится темноты.

— Я боюсь света.

— Маленький костерок, — настаивала Ларк. — Пожалуйста. Это очень ненадолго, только чтобы она заснула.

Прохожий задумался. Он посмотрел на женщину в темно-коричневом плаще, сидящую под деревом. Глаза ее были пусты, челюсть отвисла. Он вытащил из ножен нож:

— Ладно, маленький костерок.

Он сдержал свое слово. Ножом выкопал неглубокую ямку рядом с Фейз, положил туда щепоть трута и высек искру. Добавил несколько сломанных палочек. Получившийся огонь еле теплился, но своей цели послужил. Ларк села возле матери и стала гладить ее по волосам. Фейз смотрела в пламя.

Мэтью нашел себе место для сна под звездами. Прохожий снова исчез — то ли в ветвях дерева, то ли в лесу, Мэтью не знал. Он приготовил пистолет — сперва засыпав пороху в дуло, потом взяв из сумки стрелка свинцовый шарик, приложил его к пыжу, который продал ему Довхарт, и шомполом, закрепленным под стволом, загнал и утрамбовал пулю и пыж. Осталось только насыпать порох на полку, но это будет сделано перед тем, как использовать оружие по назначению. Мэтью потянулся, услышал, как хрустнул позвоночник, и положил пистолет справа от себя, прямо под руку.

Слышно было, как Ларк говорит с матерью.

— Веришь ли ты в Бога?

Молчание. Потом хриплым и дрожащим голосом маленькая девочка Фейз спросила:

— Мы попадем завтра к миссис Джейнпенни?

— Да.

— Мне не нравится эта дорога.

— Это дорога, по которой нам надо идти. А теперь постарайся успокоиться. Закрой глаза. Вот так, молодец. И надо сказать то, что мы каждый день говорим дома. Скажем? Фейз, веришь ли ты в Бога?

Долгое молчание и еле слышный ответ:

— Да, мама.

— Веришь ли ты, что не должны мы страшиться тьмы, ибо Он освещает наш путь?

— Да, мама.

— Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?

— Да, мама.

— И я верю. Теперь спи, детка.

У Мэтью были свои проблемы. Как призвать к себе сон, зная, что когда Слотер подползет к лагерю, он будет намерен убивать и жертвой себе выберет некоего решателя проблем из Нью-Йорка, который, ускользнув от одной гремучей змеи, стал основной целью другого представителя той же породы. Мэтью вспомнил, как при первой встрече спросил Слотера, почему он решил убить Марию в красном сарае за больницей вместо того, чтобы бежать на свободу, и Слотер ему ответил: «Христианское милосердие остановило меня и потребовало освободить Марию из мира, полного страданий». Мэтью казалось, что ненависть к людям и жажда убийства перевешивали у Слотера здравый смысл. Как некоторые люди становятся добровольными рабами любого числа пороков вопреки всем резонам, так Слотер предан истреблению людей. Или, более вероятно, он увидел возможность убить и воспользовался ею, ни о чем больше не думая.

Мэтью закрыл глаза. И снова открыл. Он устал крепко, но нервы разгулялись. Потрогал пальцем рукоять пистолета. Должность клерка у магистрата показалась ему вдруг не таким уж плохим занятием. Он вспомнил, как Натэниел Пауэрс говорил ему в Сити-Холле летом, когда освободил Мэтью от должности, чтобы тот перешел в агентство «Герральд»: «Твое обучение только начинается».

«Да поможет мне Бог выжить на следующем этапе», — подумал Мэтью.

— Можно мне с вами посидеть? Всего минуту?

Он понял, что это подошла Ларк. Мэтью сел, радуясь, что кто-то нарушил его одиночество.

— Да, сделайте одолжение. — Он рукой смахнул ветки и камешки с места, где она собралась сесть. — Извините за скудную меблировку, зато хоть вид отсюда прекрасный.

Он сомневался, чтобы его попытка пошутить вызвала у нее улыбку, хотя и не видел в темноте ее лица. У нее за спиной угасал костерок. Фейз, укрытая плащом, вроде бы заснула, что само по себе было благом. Ларк села рядом и протянула Мэтью фляжку с водой. Он взял, отпил и вернул.

Оба они молчали. Ночь над головой открыла величественную реку звезд, и в этой огромной реке небесными течениями клубились водовороты света. Некоторые звезды горели красным или синим. Другие пульсировали какой-то неизвестной энергией. Далеко над горизонтом прыгнула искорка света, золотая на черном, сделалась оранжевой и так же неожиданно погасла. Путь всего сущего, подумал Мэтью. Начало и конец, даже для звезд.

— Мэтью, — сказала Ларк. — Я хотела сказать вам… я вас ни в чем не виню.

Он не ответил, хотя слушал ее очень внимательно.

— И вы сами не должны себя винить, — продолжала она. А смотрела она на него при этом или нет, он не видел. — У вас были свои причины сделать то, что вы сделали, и я уверена, очень важные. Или вы думали, что они важные. Наверняка они важными и были. Но если бы вы не были… не были хорошим человеком, Мэтью, вы не были бы сейчас здесь. Вам было бы все равно, что станется с нами. И вы не пытались бы все исправить.

— Я вряд ли когда-нибудь смогу…

Он не договорил — Ларк приложила палец к его губам.

— Сможете. Поместив его туда, где ему место. Не сдаваясь. Все, что случилось, уже в прошлом. Случилось — и случилось. Вы слышите?

Он кивнул. Она убрала палец.

— Отпусти вчерашний день, — закончила она, — чтобы он не предал завтрашний.

Он и правда ощутил, как что-то его оставило? Тяжесть? Глубоко впившаяся печаль? Чувство вины, подобное выстроенному для самого себя эшафоту? Он не мог точно сказать. Если да, то как-то очень прозаично это вышло, без мощи и торжественности реки звезд, небесного течения. Но он подумал, что милостью молодой девушки — старше и мудрее, чем полагалось по годам, — в нем зажглась искорка надежды, внутри, во тьме, и может быть, душа его найдет теперь путь домой из диких дебрей.

— Вы меня не обнимете? — спросила она.

Он обнял.

Она опустила голову ему на плечо, прижалась лицом потеснее и заплакала приглушенными всхлипываниями, чтобы мама, то есть теперь ее дитя, не проснулась, услышав. Он гладил ей волосы, втирал ей в шею тепло, и она цеплялась за него и плакала, как любая девушка шестнадцати лет с разбитым от горя сердцем в ночи, когда звезды горят свирепой красотой вверху над мерзким царством гремучих змей.

Мэтью не знал, долго ли он обнимал ее и сколько она плакала. Время и вправду остановилось для англичанина. Но наконец рыдания стали тише, замолкли, и она подняла голову от его мокрого плеча.

— Спасибо, — сказала она, встала и вернулась к матери.

Мэтью снова лег, пистолет под рукой. Ноги у него болели, спина ныла, но впервые за долгое время — может, с той минуты, как он решился сломать красную печать-осьминога, — его разум ощутил прикосновение покоя. Мира.

Глаза закрылись.

И он уснул крепким сном, и хотя бы ненадолго его оставил страх.

Глава двадцать третья

Мэтью проснулся, как мог бы проснуться лесной зверь: мгновенно включились все чувства и с ними — слова Прохожего:

— Он идет сюда.

Тускло светили звезды и слабая свечка месяца. Весь мир окрасился в оттенки темно-синего, темнеющие до черного. Рядом с Мэтью присел Прохожий.

— Секунду, — ответил Мэтью так же тихо, понизив голос.

Открыв сумку стрелка, он вытащил оттуда рог с порохом. На тренировках с оружием Грейтхауз несколько раз заставлял Мэтью заряжать пистолет с завязанными глазами. Мэтью тогда думал, что это смешно, но сейчас оценил мудрость этого упражнения. Даже пожалел, что мало его отрабатывал, стремясь как можно быстрее выбраться в ближайшую кофейню. Вот сейчас придется сделать все, на что способен, и если он допустит ошибку, злой дух пороха — тот, что иногда ярко вспыхивает, а иногда шипит и плюется в руках желторотых, — поправит его самым суровым образом.

Он засыпал порох на полку, закрыл ее и большим пальцем поставил курок на полувзвод. А теперь, подумал он, закидывая на плечо сумку с боеприпасами и вставая, чтобы идти за Прохожим, — вперед, за кровью.

Прохожий достал из чехла лук, вынул из колчана стрелу и наложил на тетиву.

— Медленно и молча, — прошептал он. — Держись от меня справа, плечом к плечу. Он подходит слева, ярдах в шестидесяти.

— Откуда ты знаешь?

— Я подходил так близко, что его услышал. И учуял запах. Ты готов?

— Да, — ответил Мэтью.

Случалось ему произносить более наглую ложь, но считанные разы.

Оставив спящую девушку с матерью, они перешли поляну и вошли в лес на другой ее стороне. Мэтью таращился, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть и подумал, что ему повезло не зацепиться ногой за корень и не грохнуться в чащу лицом вперед, переполошив все имеющее уши отсюда и до Города Братской Любви. Но мокасины позволяли ощупывать землю и идти — медленно, как Прохожий. Шаг — стоп. Шаг — стоп. Сердце тяжело колотилось. Наверняка в такой тишине Слотер не мог не слышать этот грохот.

Когда Мэтью шагнул вперед, и у него под ногой хрустнули опавшие листья, шум грохнул громче хохота мерзавцев в «Петушином хвосте». Прохожий застыл неподвижно, и Мэтью с ним. Они так и оставались — не меньше минуты, по расчетам Мэтью. Прохожий пригнулся совершенно беззвучно, опустил голову к земле. Потом наконец снова встал и двинулся вперед, забирая чуть круче влево.

Синее на черном, серое на черном — вот цвета ночного леса. Глаза Мэтью чуть привыкли к темноте, и черные полосы ветвей можно было разглядеть на фоне темно-синего подлеска, а серый валун поднимался, как остров в чернильном море. Двое, крадущиеся наперерез третьему, продолжали бесшумно скользить по лесу. Колючки цеплялись за куртку оленьей кожи, царапали лицо, но Мэтью почти не замедлял шага. Глаза его высматривали движение среди мощных деревьев, в черном узоре подлеска. Пистолет он держал сбоку, в опущенной руке, большой палец готов поставить курок на боевой взвод. Воздух нес прохладу, но под мышками и на висках у Мэтью выступил пот. Не родился он героем со стальными нервами, и на каждом шаге, казалось, готов был штаны обмочить.

— Пригнись, — шепнул Прохожий прямо ему в ухо.

Он повиновался. Прохожий опустился на колени, наклонил голову и подался вперед, почти прижавшись ухом к земле. Так он застыл на какое-то время, а Мэтью всматривался в темноту, поводя головой.

Сперва это было очень тихо, лишь какой-то намек на звук, который стал звуком.

Почти прямо впереди хрустнули под ногой сухие листья. Звук затих так быстро, что Мэтью даже не понял, померещилось ему или нет.

Прохожий остался неподвижен.

У Мэтью поползли мурашки по коже. Это был точно Слотер, а не какой-то ночной зверь, и двигался он так же осторожно, как они. Мэтью пришло на ум не слишком успокоительное предположение, что Слотер вполне может о них знать и тоже слушает, пытаясь понять, где они.

Звук не повторился. Прохожий подождал секунду, потом неслышно и плавно поднял ногу.

Шагнул вперед и остановился. Снова шаг и снова остановка. Он поворачивал голову из стороны в сторону, стрела была готова поразить цель. Мэтью выпрямился потихоньку рядом с ним, вздрогнув, когда хрустнула веточка под правой ногой.

Прохожий снова остался неподвижен, и Мэтью с ним. Они прислушивались.

Мэтью слышал лишь собственное сердце и рев крови в жилах. Еще бы чуть громче она ревела — и он бы оглох.

А вот… вот… снова впереди, но уже ближе — это подковка ботинка задела камень. Или это курок пистолета поставлен на боевой взвод?

Локоть Прохожего твердо вдавился в середину груди Мэтью. Смысл этого жеста был ясен. «Жди».

Медленно, постепенно поворачивая голову, Мэтью оглянулся назад и снова вперед. Ничто не шевелилось. И ничто не издавало звука.

И вдруг, страшный и пронзительный, раздался со стороны лагеря женский крик, превратившийся в голос Фейз, зовущей мать. Мэтью понял, что она проснулась в темноте, и ужас охватил ее расщепленный разум. Почти сразу голос стих. Либо Фейз снова задремала, либо Ларк сумела ее успокоить.

Локоть Прохожего отодвинулся от груди Мэтью. Медленно, осторожно, Прохожий сделал один шаг.

Что-то резко выпорхнуло из кустов у ног индейца. Мэтью, которому показалось, что у него сразу поседели все волосы, почувствовал, как бросилась прочь какая-то мелочь. Она стучала лапками по листьям как стадо оленей, хотя был это всего лишь кролик или сурок. Прохожий остался стоять как каменный, но Мэтью трясло, и он инстинктивно ощупал себя в паху, не промок ли. К счастью, панталоны остались сухими. Но это что-то там шевельнулось впереди, какой-то контур на фоне черных и синих костей ночи? Или показалось? Мелькнуло — и нет. Может, и не было?

— Что-то двигалось там, — шепнул Мэтью осипшим голосом. Он хотел было показать рукой, но понял, что не надо. — Слева.

Прохожий нацелился туда, и когда индеец сделал еще шаг, Мэтью почувствовал, как сжались у него мышцы живота. Но из листвы ничего более не метнулось и ясно было, что не метнется. Еще через минуту Мэтью заметил слабое туманное свечение со всех сторон: зеленый тусклый свет грибов в лесной подстилке, на гниющих стволах.

Он ждал, внимательно вглядываясь, не шевельнется ли еще что-нибудь. Прохожий остановился и, кажется, нюхал воздух. Во время долгой паузы Мэтью уже боялся, что у него зубы хрустнут — так крепко он их стиснул. Прохожий с оттенком тревоги шепнул:

— Он близко.

Человеческая фигура вдруг вскочила из кустов и слилась с темнотой в чаще. Прохожий только успел выпустить стрелу. Послышался стук вонзившегося в дерево металла. Прохожий достал из колчана вторую стрелу, наложил на тетиву.

Мэтью снова поймал слева мимолетное движение. То ли мелькнуло плечо, то ли спина, то ли голова, непонятно — секунда, и оно исчезло. Снова пропела тетива, вторая стрела улетела в темноту. Но крика боли не последовало — тишина и неподвижность. Прохожий наложил третью стрелу, вышел вперед, натянул лук, выискивая цель. Мэтью поднял пистолет и взвел курок — слишком громко щелкнувший в этой тишине. И двинулся за Прохожим, оставаясь возле его правого плеча.

Еще два шага — и мир взорвался.

Снизу, с земли, ударил сноп искр — футах в десяти от Прохожего. В ослепительной вспышке занявшегося пороха Мэтью увидел, как Прохожий выпустил третью стрелу, потом в уши ударил треск выстрела. Прохожий пошатнулся назад, и Мэтью спустил курок, направив ствол в клубящийся дым. Глаза ослепили выстрелы Слотера и собственный. Пыхнул еще один густой клуб дыма, завертелся водоворотом, воняя порохом, и Прохожий столкнулся плечами с Мэтью, чуть не толкнув его на землю.

Мэтью упал на колени. Прохожий рухнул у него за спиной. Голова кружилась, в глазах пульсировали белые языки пламени, и Мэтью понял, что надо снова зарядить пистолет, потому что непонятно, ранен Слотер или нет. Над высоким звоном в ушах донесся из лагеря крик Ларк:

— Мэтью! Мэтью!

Он сорвал с плеча сумку с боеприпасом и закрыл глаза — все равно от них толку не было, пусть пальцы видят сами.

Пальцы нашли рог с порохом, свинцовую пулю и матерчатый пыж.

— Мэтью! — кричала Ларк.

Он насыпал порох, вытащил шомпол из гнезда и забил в дуло пыж и пулю. Открыл полку, вытряхнул порох на полку. Закрыл. Что же он забыл? Что-то очень важное. Да, шомпол. Оставил в стволе. Без него пистолет станет просто железякой. Мэтью вытащил шомпол из ствола и…

Выстрел ударил справа, пуля просвистела мимо уха. Может, Слотер и ранен, но быстро заряжать пистолет в темноте не разучился.

Мэтью открыл ослепшие глаза — они ничего не видели, кроме световой завесы, и выстрелил на звук. Слышно было, как пуля шмякнулась в дерево. Мелькнула сумасшедшая мысль, что Грейтхауз дал бы ему хорошего пинка за поспешный и слишком высоко направленный выстрел. Потом он подумал, что даже если Слотер тоже стреляет вслепую, надо отодвинуться, потому что он выдал свою позицию звуком выстрела. Схватив сумку и держа пистолет так, будто это был дар самого Господа, он лег на живот и отполз вправо по опавшим листьям, корням и светящимся грибам.

Прислонившись спиной к дереву, закрыв глаза, он снова начал заряжать пистолет. В середине этой работы его потряс еще один выстрел где-то впереди, но непонятно было, куда ушла пуля — для него было важно, что не попали в него. Порох на полку засыпан? Шомпол убран? Да. Он нацелился в ночь, потянул спусковой крючок — и эта мелкая сволочь пистолетная отказалась стрелять.

Он отвел курок назад, рука дрожала. Все, что угодно, могло случиться. Перекосило кремень. Забилось запальное отверстие. Мало пороха на полке.

Он ощупью открыл полку и насыпал еще пороху из рога.

— Мэтью! Мэтью, отвечай! — умоляла Ларк почти в панике. Рядом выла Фейз, отчаянно, как ребенок, которого сейчас будут пороть.

Он открыл глаза. Сквозь дымку и плывущие круги он увидел вылетевший сноп искр из кустов футах в двадцати от себя. Услышал выстрел в тот миг, как пуля отколола щепку от ствола в футе над головой, и когда Мэтью спустил курок на этот раз, Особый Довхартовский ударил в укрытие Слотера зрелищным дождем пылающих комет и дымом, которого хватило бы задушить весь Лондон.

Со звоном в ушах после выстрела Мэтью сел перезаряжаться. Проворство его подстегивалось страхом, потому чтопоследний выстрел Слотера пришелся слишком близко. Слотер ранен? Убит? Непонятно.

Мэтью зарядил пистолет, взвел курок и ждал следующего хода Слотера — если тот еще способен на какой-то ход.

В лесу слышался треск. Откуда — трудно сказать. Дым густой, глаза еще плохо видят. Слотер переменил позицию для следующей атаки? Обходит сзади? Мэтью чуть не окликнул его — но что в этом толку? Крикнуть ему, чтобы сдавался? Может быть, Слотер пронзен стрелой и пробит пулей, но пока он дышит, пока у него есть когти и зубы, сдаваться он не станет. Мэтью ждал, сердце колотилось, пистолет смотрел в ночь, и он не позволял себе думать, что там с Прохожим.

— Мэтью! — снова крикнула Ларк, но он боялся ответить.

Прошло время — две минуты? три? — пока он гадал, стошнит его или он просто потеряет сознание. Не случилось ни того, ни другого, но не хотелось ни мышцей пошевелить, сидя с прикрытой деревом спиной.

— Вставай, — сказал кто-то из темноты. Это был голос Прохожего, спокойный и уверенный.

Мэтью не шевельнулся. Может, у него бред от пороховых газов, или слух еще не вернулся к норме и играет с ним шутки.

— Встань, — повторил Прохожий. — Он ушел.

Мэтью был слишком ошарашен, чтобы отвечать призраку. Он ничего не видел, но хотя бы вертящиеся круги горящего пороха погасли в глазах.

Его подхватили за левую руку. Вполне материальными крепкими пальцами.

— Вставай. Он ушел. К лагерю.

Последние слова привели Мэтью в чувство. Он набросил лямку от сумки на плечо и попытался встать, но ноги не держали.

— Я думал, тебя убили.

— Слушай, — сказал Прохожий. — Ты женщин слышишь?

Слышно их не было.

На этот раз усилия Мэтью подняться на ноги увенчались успехом.

— Ларк! — крикнул он. Тишина. Снова, громче: — Ларк!

Слотер, подумал он. Подобрался в темноте и перерезал им горло ножом или бритвой, пока Мэтью защищал собственную спину.

— Ларк! — крикнул он, и голос его прервался.

— Иди за мной, — сказал Прохожий.

Мэтью взялся за его плащ и зашагал за ним, спотыкаясь. Ноздри почти сгорели от пороховой вони, но к ней примешивался еще какой-то запах, и Мэтью знал его: медный запах крови.

— Ты ранен?

— Да, — ответил Прохожий, и голос его прозвучал слегка сдавленно. — Молчи.

Но через некоторое время Прохожий остановился.

— Я здесь отдохну.

— Куда ты ранен?

— В левый бок. Чувствую в ране… осколок сломанного ребра. — Ай-ю!

Это было индейское восклицание отвращения.

— Сядь. Сесть можешь?

— Могу. Но смогу ли… снова встать?

Мэтью чувствовал, что сходит с ума. Еще чуть-чуть — и он расколется, как перекаленный горшок, и захохочет смехом безумца. Прохожий тяжело ранен. Ларк и ее мать, возможно, обе убиты. Слотер ждет, прячась между деревьями с пистолетом? В какую сторону отсюда поляна? Мэтью думал, что она в пятнадцати ярдах впереди и десяти слева, но это сквозь чащу.

— Сперва я пойду туда, — решил он.

— Иди медленно. Если женщины убиты, ты ничего сделать не можешь. Шаг… и остановка… и слушай. Слушай — значит слушай, Мэтью. Он тоже может быть ранен. Если да, ты услышишь его дыхание. Понятно?

— Да.

— Если увидишь… услышишь… почуешь что-нибудь, отчего мурашки поползут по коже… на шее… пригнись и жди. Пока не поймешь, что это. Сколько бы времени ни заняло.

— Ты меня хочешь научить, как быть индейцем?

— Я плохой учитель. Сегодня был нетерпелив… слишком много во мне английского… все-таки. — Прохожий прислонился спиной к дереву, и Мэтью увидел, как он сползает на траву. — Если выживешь… ближайшие полчаса… вернешься за мной?

— Да.

— Тогда я никуда не денусь.

Голос прозвучал устало и слабо, и Мэтью это испугало даже больше, чем перспектива снова выступить против искусства убийцы мистера Слотера.

Но Мэтью, с пистолетом в руке, отвернулся от Прохожего, сурово сжал губы и тихо двинулся в лес, заранее собираясь с духом при мысли о том, что сейчас увидит.

Глава двадцать четвертая

Встало наконец солнце ясного и прохладного утра. Запели птицы в ветвях, шевельнул кроны ветерок, послав на землю дождь осенних листьев. Мэтью поднял стрелу и увидел на окровавленном наконечнике кусок кожи с волосами.

Ну, хотя бы новый пробор Слотеру сделали. Уже хорошо, подумал он. Осматривая наутро место боя, он нашел две другие стрелы, которые выпустил Прохожий, но только на этой были следы попадания. Кое-где листья забрызгало кровью, но не в таких количествах, чтобы это свидетельствовало о поражении Слотера свинцовой пулей. Ноги у него работали, уж это точно. Что бы ни задумал Слотер, уводя из лагеря Ларк и Фейз, он, может, и не хромает, но наверняка ранен.

Мэтью поднял лук Прохожего, лежавший там, где индеец его обронил, получив пулю. Видно было, где примяты грибы и трава ползущими телами. А интереснее то, что в сорока футах виден был обрыв, а внизу — камни и ручеек. Вполне могли туда ночью сковырнуться, лежали бы сейчас и гнили в пыли. Лежать всю вечность мертвым рядом с Тиранусом Слотером не входило в планы Мэтью.

Он пошел по кровавому следу, как велел ему Прохожий. Что Слотер ранен, они поняли, найдя кровь на поляне. Пуля или стрела его царапнула, сказал Прохожий, но рана поверхностная.

Мэтью увидел, где Слотер вырвался из чащи бешеным быком. Капли и лужицы крови на лесной подстилке вывели Мэтью к группе тонких сосенок. Он остановился, присмотрелся к отпечаткам на стволе — вроде бы большой, указательный и средний пальцы левой руки. Слотер здесь на миг остановился — то ли прийти в себя, то ли принять решение, что теперь делать. Очевидно, решение он принял быстро и реализовал его с военной четкостью. Ведь говорил же он, что был когда-то солдатом.

Но почему, думал Мэтью уже в сотый раз за это утро, Ларк не крикнула? Не попыталась сопротивляться? Ну, она, конечно, знала, на что способен Слотер, и чем бы она могла отбиваться от него? Задним числом он теперь понимал, что ей нужно было бы оставить нож или хотя бы разбудить и сказать, чтобы увела Фейз с поляны, или спрятать их где-то…

Но они не думали, что Слотер пройдет мимо них. Проникнет в темноте в лагерь, раненый или нет, и быстро заставит Ларк и ее мать идти с ним в лес. На юго-запад, сказал Прохожий, когда они нашли след. Не надо быть индейцем, чтобы по нему пройти, объяснил он Мэтью. Недорезанная свинья продолжает кровоточить.

Мэтью оставил измазанную кровью сосну и пошел той тропой, которой уходил с поляны Слотер. Он себе представил, что могло случиться ночью, когда Ларк услышала, что кто-то идет, позвала его по имени — а он был слишком испуган, чтобы отвечать, чтобы Слотер не выстрелил на голос, — и ей ответил тихий шепот в ухо или приставленный к горлу горячий ствол пистолета.

«Скажи своей милой матушке, что мы идем в безопасное место, или что идем играть в прятки, скажи что хочешь, черт возьми, но если крикнешь, я ее убью. Чтобы ни одна из вас не пикнула, понятно? Бери ее за руку и иди впереди. Вот сюда. Ну, пошла!»

Мэтью думал, сказал ли Слотер Ларк, что им не на что надеяться, если будут сопротивляться, а если не будут, то он их отпустит, когда отойдет подальше. Поверила бы Ларк этому после того, что случилось у нее дома? Или ухватилась бы за это обещание как за надежду выжить? Подумала, что сумеет его уговорить их не убивать. Может быть. Вероятно. Кто знает?

«Я сам был солдатом», — сказал Слотер. Мэтью убедился, что он явно хорошо обучен бою в дополнение к природной склонности убивать. Убийство он поднял в царство искусства. Он мог днями — неделями? — обдумывать план бегства, просчитывать ходы, как шахматный мастер, путешествовать по дебрям, как индеец, красться в темноте с уверенностью кота, не замечать боль от раны, сосредоточившись на своей цели. Он владеет пистолетом, ножом и бритвой. Он совершенно беспощаден и холоден как лед, у него, по выражению Прохожего, «глаз убийцы на затылке».

Солдат? Может быть. Но Мэтью больше склонялся к мысли, что он обучен на наемного убийцу. Исключительно одарен именно для этой работы.

Работы? Да, он же говорил: между одной работой и другой, но возвращается расплатиться по счетам.

И что это значило?

В любом случае — ничего хорошего. Скорее всего кому-то придется расплачиваться жизнью.

И у Мэтью теперь тоже есть счет к взысканию. Когда он вышел из лесу, увидел, что Прохожий сидит все также спиной к дереву на дальнем краю поляны, рядом с пеплом от костерка, который успокоил и убаюкал Фейз. Он ощутил тот же удар молотом в живот, как когда при первом свете увидел кровавую дыру в боку индейца.

Глаза у Прохожего были закрыты, лицо поднято навстречу раннему солнцу. Но даже за то время, что Мэтью осматривал место боя и искал лук Прохожего, индеец будто стал меньше, еще сильнее обострились черты лица. И посерел, как надгробье. Повязка, которую Мэтью соорудил из галстука (того самого, что прекратил страдания Джеймса), прикрывала нижнюю половину груди Прохожего. И слева потемнела от крови.

Услышав приближение Мэтью, Прохожий открыл глаза.

— Вот так я страшно выгляжу? — спросил он, правильно прочитав выражение лица Мэтью. И сам себе ответил: — Смерть можно назвать по-разному, только не красавицей.

— Я тебя отсюда вытащу.

Прохожий едва заметно улыбнулся, но в глазах его стояла неизбывная боль.

— Не вытащишь. Если хочешь стать индейцем, первое, чему ты должен научиться… — он замолчал, преодолевая резкий приступ страдания, — научиться, — повторил он, — это признавать реальность.

Мэтью не нашелся, что ответить. Он уже успел увидеть, когда осматривал рану, что пуля перебила как минимум одно ребро и ушла глубоко внутрь. И где она в этом разорванном мясе остановилась — совершенно непонятно. Чудо еще, думал он, что Прохожий способен говорить, тем более двигаться. Индеец набрал в горсть мха, сосновой коры и хвои, сунул в рану и велел: «Завяжи».

— И ничего нельзя сделать?

— Нет. — Сказано было твердо, окончательно и без сожаления. По-индейски. — Ты поешь, потом мы пойдем.

Мэтью съел кусок вяленого мяса и выпил воды из фляжки, которую оставила Ларк. Все имело вкус порохового дыма, пропитавшего волосы, кожу, одежду.

— Женщины вынудят его идти медленнее, — сказал Прохожий, поднимая лицо к солнцу. — И рана тоже. Они оставят такой след, что любой англичанин по нему пройдет. — Его передернуло. Он подождал, пока минует приступ боли. — Ты знаешь… зачем он их взял.

Мэтью знал.

— Чтобы было, о чем торговаться.

— С тобой, — уточнил Прохожий.

— Со мной, — согласился Мэтью.

— Ты его хорошо знаешь. Я думаю, он тебя тоже должен хорошо знать. — Прохожий сдвинулся на пару дюймов, приложил руку к повязке. — Он не знает, попал в тебя ночью или нет. И знает, что, если ты не слишком тяжело ранен, то… пойдешь за ним. Значит, твоя жизнь в обмен на этих женщин. Он только ищет подходящее место.

— Какое?

— Такое… чтобы ограничило твой выбор, — ответил Прохожий. — Он как найдет его, поймет. А до того — мы идем за ним.

Мэтью предложил ему воды, но Прохожий покачал головой. От еды он отказался раньше.

— Послушай, — сказал ему Мэтью. — Я хочу, чтобы ты знал… я тебе благодарен за все, что ты для меня сделал. Что прошел всю эту дорогу, и… — Он не стал договаривать. — Ты же не был обязан.

— Я тебе уже говорил. Я хотел эти часы.

— И это все?

Прохожий помолчал. Может быть, хотел сказать: «Да, все», — подумал Мэтью. Но с дырой в груди, в которую уходила жизнь, Прохожий решил говорить начистоту.

— Не все. Когда я согласился впервые… да, тогда только часы. И… вспоминаю слово… новизна всего этого. И мысль, что жизнь… идет по кругу. И возвращается к тебе, когда меньше всего ожидаешь этого. — Он помолчал, снова собирая силы. — А потом, когда я увидел, что сделал Слотер в доме священника… я понял, кто ты такой.

— В смысле?

— Ты — мой шанс. — Прохожий глядел Мэтью прямо в глаза. — Мой шанс выйти на Небесную Дорогу.

Мэтью промолчал.

— Пусть я безумен, пусть меня… терзают демоны, смущая мой разум, — говорил индеец, — может быть, меня примут Великие Духи за то, что я помог тебе поймать этого бешеного волка. Тварь, нетерпимую среди… цивилизованных людей. Великие Духи не смотрят, белая кожа или красная. Они видят лишь войну меж добром и злом, которая и делает мир таким, как он есть. И они выбирают нас своим оружием, делают нас своей силой. Они поручают нам… быть их стрелами и лететь верно. — Он кивнул. Солнце светило ему в лицо. — Ты мне дал шанс полететь верно. Но сперва… надо поймать эту тварь и вырвать ей зубы. — Он закашлялся, выплюнул темную кровь на землю, всмотрелся в нее. — Плохо. — Поморщился. — Нам еще много надо сделать до того, как я стану, волей духов… прохожим по трем мирам. Поможешь мне встать?

Мэтью помог. Прохожий, когда встал ровно, попросил вернуть лук в чехол и повесить к нему на плечо вместе с колчаном. При нем был нож в бахромчатом поясе, мешок сыромятной кожи с вяленым мясом, которое почти закончилось. Краска на лице размазалась, символы духов размыло дождем и потом. Несколько перьев из убора он потерял, но был готов.

Мэтью положил в сумку заряженный пистолет и флягу с водой, закинул на плечо лямку сумки. Глянул на черную треуголку — она осталась на земле, где он вчера вечером ее оставил. Нет, он не будет ее брать после того, как в ней побывали две змеи.

Мэтью подставил Прохожему плечо, но тот даже не удостоил его взглядом. Он пошел вперед — сначала медленно, как по горячим углям, а потом, крепко прижимая руку к окровавленной повязке, с вполне приличной скоростью, — по красным пятнам, отмечающим след Слотера.

Солнце продолжало свой путь. Через час Мэтью обратил внимание, что темп Прохожего резко снизился, и индеец хромает на левую ногу. Мэтью снова предложил на себя опереться — индеец покачал головой. Лицо его посерело и блестело потом.

Он был прав насчет того, что по следу идти будет легко. Хотя кровавые пятна прекратились, след от прохода трех человек был отлично виден. На лесной подстилке осталось много сломанных веточек и примятых стеблей, а в одном месте Мэтью остановился рассмотреть сметенные в сторону хвойные иглы, где кто-то посидел. Представил себе руку Ларк, расчищающую место, чтобы матери было удобно даже на этой дороге ужаса. Здесь они, возможно, отдыхали до рассвета. В чаще он нашел несколько клочков синего, отороченного желтым, и показал их Прохожему.

— Передник матери. — Глаза индейца запали и покраснели. — Повязку… себе сделал.

Они пошли дальше. Еще через час Прохожий не стал возражать, когда Мэтью обхватил его рукой, чтобы не дать упасть. Индеец то и дело сплевывал на землю кровь, колени у него подгибались, и Мэтью понимал, что долго он так не пройдет.

Они шли через полосу больших белых валунов, затененных желтыми вязами, и Мэтью обратил внимание, что Прохожий оглядывается через плечо. Индеец уже еле брел и начал что-то бормотать про себя, нараспев, в странном ритме собственного языка.

— Мэтью! — шепнул Прохожий, глянув из-под тяжелеющих век. — Остановись.

Мэтью тут же послушался и помог индейцу сесть спиной к валуну. Рука Прохожего взяла его за лацкан.

— Позади нас кто-то есть.

— Позади?

Мэтью оглянулся на пройденный путь, но увидел только деревья, кусты и камни. Резкий укол паники пронзил его: мог Слотер вернуться назад?

— Идет за нами, — с трудом выговорил Прохожий. В углах губ собралась кровавая пена. — Видел… дважды. Очень быстро.

— Кого видел?

— Смерть, — был ответ. — Близко, но… держится позади.

Мэтью снова всмотрелся в тропу, готовый заметить малейшее движение, человека или кого-нибудь еще, но ничего не увидел. Он присел рядом с Прохожим, который уже дышал прерывисто и держался за бок, будто не давал вывалиться внутренностям.

— Я пойду вперед, а ты останься здесь…

— И умирай? — Сквозь боль и бред Прохожий одарил Мэтью дикой, страшной улыбкой. — Нет еще. Не готов. Помоги встать.

— Ты не можешь идти.

— Я скажу… когда все. А пока нет.

И снова Мэтью помог ему встать.

Пройдя через нагромождение камней, они увидели на другой стороне узкую, но явно хоженую дорогу, поднимающуюся справа и налево в лес. То ли это индейская тропа, то ли дорожка трапперов, Мэтью не знал. Свежие следы ботинок и туфель показали, что Слотер продолжает неуклонное движение в стремлении достичь Филадельфии, с пленницами или без них, и ушел влево на юг.

Еще через несколько минут, когда Мэтью уже боялся, что у Прохожего точно кончились силы, они вышли из леса и оказались перед новым препятствием.

Расщелина футов тридцати шириной. Подойдя к краю и заглянув вниз, Мэтью увидел серые камни в пятидесяти футах внизу, и ручей, извилистым путем спешащий к ближайшей реке. Через расщелину висел веревочный мост, но это было когда-то. На этой стороне он все еще был привязан к опорам, но на другой веревки перерезали, и они висели без пользы.

Мэтью выругался вполголоса — это точно работа Слотера. Как далеко придется идти, чтобы отыскать другую дорогу? Ответ пришел быстро. Мэтью посмотрел вправо и увидел ярдах в сорока массивный дуб, поваленный бурей. Корни его вырвало из земли на этой стороне, а ветви утонули в листве на той.

У Прохожего уже гас свет в глазах, но все же он видел достаточно, чтобы оценить ситуацию.

— Осторожно! — шепнул он. — Это здесь.

Мэтью сам это знал — Слотер подтвердил, разрушив мост. Открыв сумку, Мэтью вытащил все еще заряженный пистолет.

— Мне… не перебраться, — сказал Прохожий. — Разве что… крылья отрастить.

— Пойдем, — сказал Мэтью. — Держись за меня.

Они пробились сквозь кусты и ползучие растения на краю обрыва. Лучи солнца стояли столбами между деревьев. Чирикали и пели птицы в кронах. Мэтью лихорадочно размышлял, разглядывая заросли на той стороне. Для него возможность перейти по стволу была сомнительной. А для Прохожего — невозможной? Может быть, удастся найти другой веревочный мост, но где? В миле отсюда? Дальше? Или его вообще не будет?

Может быть, подумал Мэтью, может быть, они могли бы сесть на ствол и по нему перетащиться. Медленно, сколько займет времени, столько и займет. Но… если это то место, которое искал Слотер, то он здесь будет неподалеку, может быть, даже сейчас наблюдает. И чем дольше времени займет переправа, тем дольше каждый из них будет целью для пистолета Слотера, и Мэтью знал, в кого Слотер будет стрелять первым.

Это знал и Прохожий.

— Здесь, — сказал он слабым голосом. — Посади меня… здесь.

Мэтью опустил его на землю, прислонил к комлю дуба, где торчали узловатые корни.

— Лук. Колчан. Положи их рядом.

Мэтью выполнил просьбу и присел рядом сам.

— Могу я… — голос у него осекся, и он начал снова. — Могу я что-нибудь для тебя сделать?

— Можешь. Иди дальше, быстро. И очень осторожно, Мэтью. Не закрывая глаз. Глядя во все стороны.

— Ладно.

— Слушай. — В осипшем голосе послышались остатки прежней силы. Индеец был доблестен и мужествен до конца. — Я умру… но я не исчезну. И я поручаю тебе… быть моей стрелой. И если ты… если ты когда-нибудь попадешь снова… в мою деревню… скажи моему отцу, что я был безумен… но я был хорошим сыном. — Окровавленные пальцы стиснули руку Мэтью. — Скажешь?

— Скажу.

Прохожий улыбнулся половиной рта, веки у него опустились. А потом он резко открыл глаза, будто вспомнил что-то важное:

— Хочешь… взять часы обратно?

— Ах, какое печальное и трогательное зрелище! — прозвучал издевательский голос с той стороны лощины.

Рука Прохожего разжалась и упала. Мэтью встал и обернулся к Тиранусу Слотеру, который вышел из леса. В правой руке Слотер держал пистолет, в левой — шнур, скрученный из передника Фейз, которым он и связал женщинам руки. На голове повязка, сделанная из того же передника, с кровавым пятном над левым ухом, покрытым запекшейся кровью. Женщин он поставил перед собой как живой щит. Даже в этих обстоятельствах Мэтью заметил, что одежда у Слотера стала получше: коричневые панталоны, белые чулки, серая рубашка, бежевый сюртук. Поперек груди — холщевая лямка коричневого вещмешка. Чьи ботинки на ногах убийцы, Мэтью тоже знал.

— Зацепил меня гад краснокожий, — сказал Слотер. — Но только зацепил. Через пару дней все заживет, как под весенним дождичком. — Он осклабился, показав полную пасть зубов — они теперь казались еще больше, когда он побрился. — Мэтью, Мэтью, Мэтью! — Он укоризненно пощелкал языком и положил ствол пистолета на плечо Ларк. — Ну-ка, опусти пистолет, быстро! Курка не трогай. И скажи: что мне с тобой сделать?

Мэтью быстро глянул на Ларк и Фейз, которых убийца держал на привязи. Фейз в этом мире отсутствовала: опустила голову, волосы упали на глаза. Губы у нее шевелились — очевидно, повторяя и повторяя какие-то моменты детства, поддерживающие ее даже в это черное утро. Как дитя. После падений на пути она так и выглядела: с ободранным носом и подбородком, с приставшими к платью листьями.

Глаза Ларк, распухшие и покрасневшие, окружали черные тени, но в них горел свет разума. Недавно, судя по следу на щеке, ее ударили. Мэтью видел яркие царапины там, где ее схватил Слотер. Она молча смотрела через расщелину, подняв подбородок, будто желая сказать Мэтью, что все еще в своем уме.

— Ну, — ответил Мэтью настолько непринужденно, насколько мог, когда в его сторону смотрело дуло пистолета, — можешь бросить оружие, развязать этих леди, переползти сюда по дубу как слизняк, каковой ты и есть, чтобы я тебя арестовал от имени Нью-Йорка — города и колонии, — констебля королевы, самой королевы и королевства Англии. Подойдет?

Смысл был в том, чтобы Слотер потерял самообладание, взорвался лягушкой-быком и выстрелил. Расстояние сорок футов — серьезное испытание для точности кремневого пистолета, и Мэтью решил, что тогда он сможет ответить собственным выстрелом и перебраться по этому дурацкому дереву до того, как Слотер перезарядит оружие. Даст Бог.

Но увы, этого не случилось. Слотер просто засмеялся — медленный звон похоронного колокола повис в воздухе.

— Ты стоящий парень, Мэтью, — сказал он, отсмеявшись. Чего именно стоящий, он не сказал, но Мэтью подозревал, что имеется в виду: достойный медленной и мучительной смерти.

— Ларк! — позвал Мэтью, не спуская глаз с пальца Слотера, лежащего на курке. — Как ты?

— Лучше не бывает, — ответил за нее Слотер. — Вкусная, как пирожное. — Он шевельнул рукой, ствол пистолета поддел белокурый локон. — Объедков хочешь?

Мэтью почувствовал, как внутри закипает котел.

«Подстрекает меня потерять самообладание и выстрелить первым, — подумал он. — Как говорил Прохожий: Ты его хорошо знаешь. Он тебя тоже должен хорошо знать».

— Мэтью! — Голос у Ларк был ровен. Она не сдалась и не сломалась. Невероятно сильная девушка, подумал он мельком. Если они выпутаются, он увезет их обеих в Нью-Йорк, матери обеспечит уход, а Ларк… а что ей? Как он сотрет этот ужас из ее памяти? — Я хочу, чтобы ты знал, что я… мы с мамой… мы…

— Тра-ля-ля, — перебил ее Слотер. — Вот этот — помер?

Мэтью посмотрел на Прохожего. Индеец лежал неподвижно, с посеревшим лицом, открытые глаза ничего не видели. Изо рта стекала струйка крови.

— Да.

— Сбрось тело вниз.

Мэтью посмотрел на него через расщелину:

— Иди сюда и сбрось сам.

— Я вам отдал приказ, юный сэр!

— Ты мне не начальник. — Мэтью посмотрел на него с рассчитано издевательской улыбкой. — А вы меня удивляете, неюный сэр. Закаленный солдат боится мертвого индейца? Он был моим другом, Слотер. Я не стану его бросать в яму, как мешок с мусором.

Слотер помолчал, поводил языком за щеками, потом весело сказал:

— Тогда оставь его стервятникам, мне плевать. Мы же с вами, сэр, займемся вот чем: вашим переходом по этому бревну. Как только вы ступите на эту сторону и я вышибу вам мозги, эти две писюхи будут свободны. Слово чести. Я уже говорил вам, что никогда не вру людям, которые не являются дураками. Вы же, сэр, убедительно доказали, что вы не дурак. Глупец — да, но дурак… нет. Следовательно, я не лгу.

— Я оценил комплимент, сэр. Но, не будучи дураком, чувствую себя обязанным спросить… после моего ухода из царствия земного, как долго они останутся свободными?

— Ах ты! — снова осклабился Слотер. — Сэр, у меня от вас голова болит!

— Ваша правда — это ложь, Слотер. Вы знаете, что я буду преследовать вас, куда бы вы ни пошли. Знаете, что я не остановлюсь. — Сердце его тяжело забилось при этом предположении, что он в ближайшие минуты еще будет жив. — Если вы сдадитесь прямо сейчас, я обещаю…

— Что я в этой гадской петле в штаны не наложу?! — рявкнул Слотер, отчего Фейз отшатнулась и тихо вскрикнула, как испуганный ребенок. — Что мне на могилу гирлянду алых роз положат? — Он сам покраснел, как алая роза, и капельки крови выступили у него из ноздрей. В гневе он снова раздался, надулись огромные плечи, выпятилась чудовищная грудь, губы брызгали слюной, огонь убийства загорелся в ледяной синеве глаз. — Идиот! Констебль липовый! Что ты можешь мне обещать!

Мэтью переждал тираду, потом сказал:

— Я обещаю, что сумею купить вам титул перед тем, как вас повесят, и этот титул будет выбит на вашем надгробье.

У Кэтрин Герральд найдутся нужные связи, и, может быть, удастся ее уговорить пустить их в ход.

Лицо Слотера застыло, челюсть отвисла. Медленно, очень медленно, выражение лица стало возвращаться к нормальному.

— Хорошо сказано, — оценил он. — Единственное, чего я так горячо желаю, и дать это мне… когда? За час до того, как я закачаюсь в петле? И это имя будет выбито на черном кирпиче в заднем конце Хаммер-аллеи? Ах, но это невозможно, Мэтью, золотое сердце. Понимаешь, даже если бы я был таким дураком, что сдался бы, как ты предлагаешь, мне никогда не попасть на ту сторону Атлантики.

— Почему бы это?

— У меня, — сказал убийца, — очень строгий работодатель.

Мэтью нахмурился, озадаченный таким заявлением. Работодатель? Он хотел было спросить, кто имеется в виду, но Слотер резко взвел курок и приставил дуло Ларк к виску.

— А сейчас ты выбросишь пистолет, — велел он, глядя на противника холодными безжалостными глазами. — И быстро, иначе мне придется слегка подпалить некоторые белокурые локоны.

Мэтью не сомневался, что так оно и будет. Хотя Слотер не успеет перезарядить оружие, пока Мэтью переберется по бревну, Ларк это ничем не поможет. Его пистолетик на таком расстоянии бесполезен. Он может отказаться, и… что тогда? Нет, надо подобраться к Слотеру поближе. Попытаться заставить его выстрелить.

Он бросил пистолет в расщелину.

— И сумку тоже. Давай не будем ничего прятать такого, о чем я не знаю. — Когда это было сделано, Слотер опустил пистолет, но держал его между Мэтью и девушкой. — Разумно. А теперь мы все посмотрим, какой из тебя рыцарь. Иди сюда по дереву, как хороший мальчик.

— Мэтью! — крикнула Ларк, но он на нее не смотрел.

— Тише, — сказал Слотер. — Не мешай ему сделать то, что он должен.

Мэтью медленно забрался на ствол, сел на него верхом и начал передвигаться вперед. Очень высоко над предательскими камнями внизу. В горле пересохло, во рту не осталось слюны. Он слышал, как работают легкие, подобно кузнечным мехам, мысль металась в поисках выхода, как спасти всех троих. Если бы он мог заставить Слотера выстрелить до того, как подойдет слишком близко… но расстояние сокращается, и он сможет прыгнуть на Слотера, надеясь, что пуля его не убьет. Для этого англичанина время не хотело ни останавливаться, ни стоять тихо.

— Чуть быстрее, если можно, — сказал Слотер. — Не надо беречь штаны. Там, куда ты идешь, тебе наверняка выдадут новые, да еще и с твоим именем, вышитым поперек задницы.

Мэтью двигался вперед, и уже был почти на полпути. Ноги свисали с бревна, и он подумал, как неприятно было бы потерять мокасин. Любой. Капли пота выступали на лице, стекали струйками под рубашкой.

— Я сделаю это быстро. Как сделал бы для любого достойного противника. Прямо в затылок — свеча погашена, конец. И для них я сделаю то же.

— Мэтью! — позвала Ларк, и когда он на нее оглянулся, то увидел, что она держит за руку мать. Странный свет горел в ее глазах — безумие? Решимость? — Не оставляй стараний! О большем я тебя не прошу!

— А он не оставляет, — ответил ей Слотер. — Прямо сейчас пытается придумать, как ему выпутаться. Видишь, как у него глаза ходят туда-сюда? — Он вышел из-за спин женщин и помахал стволом пистолета. — Иди, иди!

— Мы с матерью… мы уже мертвы, Мэтью. — И она спросила у Фейз: — Веришь ли ты в Бога?

«Да, мама».

Это было сказано, или Мэтью просто почудилось?

— Веришь ли ты, что не должны мы страшиться тьмы, ибо Он освещает наш путь?

«Да, мама».

— Кончай нести чушь! — прикрикнул Слотер.

— Веришь ли ты в обетование Царствия Небесного?

Ответила Фейз или нет?

«Да, мама».

— И я верю, — сказала девушка.

Резким, сильным, уверенным движением она вырвала шнур из руки Слотера.

Одним прыжком Ларк перебросила себя и мать через край лощины.

И они упали молча.

Мэтью видел, как они разбились о скалы, словно куклы в кружевных платьях.

В горле скопился крик — и застрял камнем. Глаза наполнились слезами.

Слотер заглянул через край. Почесал подбородок стволом пистолета.

— Женщины! — произнес он с видимым отвращением, потом обеими руками нацелил пистолет на Мэтью и нажал на спуск.

Глава двадцать пятая

За краткий миг между вспышкой пороха на полке и вылетом пули из ствола Мэтью схватился крепче за обломок сука и распростерся на стволе. Почти одновременно он почувствовал, как что-то пролетело мимо левого плеча, и ухо высоким свистом защекотал потревоженный воздух.

Щелкнул выстрел, пуля врезалась в листву на той стороне оврага. Мэтью посмотрел — в правом плече Слотера дрожало древко стрелы. Тот тоже смотрел на нее с любопытством. Ствол пистолета дымился, поднятый слишком высоко, когда стрела сбила прицел.

Мэтью оглянулся через плечо и увидел, что Прохожий медленно, с трудом, дюйм за дюймом, приподнялся, чтобы пустить стрелу. Лук выпал из рук индейца, сам он остался сидеть, опираясь спиной на корни. Глаза у него были открыты и теперь в самом деле смотрели куда-то за пределы мира Мэтью.

Слотер бросился в лес, не разбирая дороги. Мэтью метнулся было следом, но вернулся к Прохожему и увидел, что последний вздох уже отлетел, последняя капля силы потрачена, последнее усилие воли сделано.

«Лучшей моей сценой была сцена смерти, где я лежал посреди помостков три минуты с открытыми глазами».

Но главное, черт побери, что Мэтью и правда решил, будто Прохожий уже умер. Джонатан-Краснокожий, Адам-Дикарь, Люцифер Нового Света…

Они все сошли со сцены.

Мэтью взял нож Прохожего. Что-то овладело им, и это была решительность, превосходящая храбрость. Он знал, что почти наверняка умрет сегодня, может быть, в ближайшие минуты, но это все не важно. К этому он был готов. Ум его отсек все, не относящееся к погоне за Слотером.

Он встал, перебежал, перепрыгивая сучья, по бревну, не глядя на лежащие внизу тела, и во всю прыть устремился по пути, проложенному только что Слотером.

За оврагом местность резко уходила вниз. Мэтью прорывался через низкие ветви сосен, дергался, когда по лицу хлестали ползучие растения. Взгляд его метался вправо-влево, он перепрыгнул переплетение корней, потерял равновесие, ощутил боль в правой лодыжке, но не замешкался ни на шаг. Вперед, вперед, и в следующей купе деревьев он увидал Слотера, бегущего ниже по склону, пробивающегося сквозь листву, как раненый зверь.

Слотер бежал, не оглядываясь. Мэтью увидел, как он на ходу возится с мешком. Пытается зарядить пистолет на бегу? Он подумал, что даже такой опытный убийца, как Слотер, вряд ли сумеет это сделать. Он будет искать безопасное место, чтобы остановиться, насыпать порох и загнать пулю шомполом.

Мэтью должен догнать его прежде, чем это случится.

Под ногой скользнула сосновая хвоя. Один неверный шаг — и он растянется на земле. Слотер впереди споткнулся обо что-то, чуть не упал, но налетел на березу и удержался на ногах. Они всё бежали вниз, и Мэтью неуклонно сокращал расстояние, а потом услышал сквозь свое хриплое дыхание журчание воды по камням.

Впереди, у подножия холма, где густо росли деревья, окрашенные ярко-алым, бежал быстрый ручей. Он уходил влево, между каменистыми берегами, и вертел колесо водяной мельницы — строения под темной острой крышей, заросшего ползучими растениями. Сквозь деревья мелькнула деревня в четверти мили дальше и ниже по склону: маленькие домишки, белая церковь, дымящие трубы. Деревенька на окраине Филадельфии.

Слотер устремился к мельнице. На сей раз он позволил себе оглянуться, оценивая, насколько приблизился к нему Мэтью, и одним прыжком взлетел на три ступени мельницы. Развернулся лицом к преследователю. Мэтью увидел выдернутый из мешка рог с порохом, увидел, как размытой полосой мелькнула рука Слотера, вложившая пыж и пулю. Блеснул извлеченный из гнезда шомпол.

Лианы хватали за ноги. Мэтью вырвался и бросился вперед. Услышал, как шомпол входит в ствол.

Шомпол выдернут. Порох на полку. Закрылась полка.

«Не успею», — подумал Мэтью.

Пистолет повернулся к нему. Большой палец на курке.

Курок назад.

Боевой взвод.

Пистолет смотрел ему в лицо, и боек пошел вниз, когда Мэтью прыгнул вверх, выжимая из ног каждую унцию силы, нож в руке уже наносит удар.

Услышал щелчок кремня, шипение искр. Дым окутал его, но еще до выстрела и вылета пули пистолет дрогнул и отклонился, потому что Мэтью всадил локоть Слотеру в запястье и ударил ножом в ребра. Но с той же быстротой Слотер отступил в сторону, перехватил руку Мэтью, чтобы нож не ударил в тело, и по инерции оба они ввалились в дверь.

Прямо во внутреннюю механику мельницы. Где валы и зубчатки вращались со звуком, похожим на приглушенный гром. Мэтью и Слотер рухнули на половицы, покрытые густым слоем желтой пыли и высохших листьев, надутых ветром в окна без стекол. Мэтью не выпустил нож. Откатился прочь от Слотера, а тот быстро вскочил — лицо его было бледным от пыли, из глаз рвался огонь убийства. Он снова раздулся, стал чудовищем с огромными плечами и бочкообразной грудью. Древко сломалось во время схватки, но судя по движениям этого человека, он не ощущал боли.

Слотер метнул в Мэтью завертевшийся в воздухе пистолет, и Мэтью успел уклониться, спасая зубы. А Слотер полез в мешок и вытащил зловещего вида нож с роговой ручкой. Наверное, подумал Мэтью, этим ножом и перерезан был веревочный мост. Темное пятно рядом с рукоятью свидетельствовало о том, что этот нож знал и другую работу.

Ни секунды не медля, Слотер налетел на Мэтью, полосуя ножом воздух. Мэтью отступал, иногда нанося удары ножом, но протыкал только воздух там, где только что было тело. Даже раненый, этот человек обладал невероятной быстротой и ловкостью.

— Ложись, Мэтью, ложись, — с придыханием шептал Слотер, кружа возле Мэтью. — Ложись, я тебя просто убью, ты только ложись.

Ложиться Мэтью не намеревался, но все равно отступал, готовый проткнуть Слотеру кишки, если придется. Слотер не отставал — как гурман, учуявший невероятно вкусный бифштекс.

Слотер сделал финт — и отпрянул. Переместился вправо, медленно кружа лезвием в воздухе. И все время смотрел Мэтью в глаза. Еще финт — и резкий выпад в сторону груди Мэтью, но он понял и успел уйти в последнюю секунду. Сам ударил ножом, рассчитывая поднырнуть под защищающую руку Слотера, когда тот выпрямился, но с тошнотворной ясностью тут же понял, что слишком медленно движется, и Слотер схватил его свободной рукой за запястье. Взметнулся нож с роговой ручкой, и Мэтью перехватил руку до того, как клинок его достал. Они стали бороться, стукаясь спинами о стену. Рухнули полки, рассыпалась деревянная утварь, четыре дубовых ведра раскатились по полу.

Противники ломали друг друга, и пыльное лицо Слотера надвинулось на Мэтью. Ближе, еще ближе, и Мэтью уже стало страшно, как бы Слотер не откусил ему нос. А Слотер засмеялся — медленно, глубоко, и пальцы у Мэтью немели от давления его руки. Шершавые ногти впились в кожу. Нож начинал выскальзывать.

— Еще чуть-чуть, вот сейчас, — шептал Слотер прямо ему в лицо. — Сейчас сломаешься, уже начал. Послушай, как хрустят косточки!

И Слотер так резко вывернул руку Мэтью, что боль парализовала, ударив вверх до самой шеи. Мэтью вскрикнул — и от страха, и от боли, — когда нож выпал из онемевших пальцев и стукнул об пол. Слотер выпустил руку Мэтью и ногтями ударил в глаза, но Мэтью сумел отбить удар, хотя и цеплялся отчаянно за руку Слотера с ножом. Тогда Слотер схватил его за куртку, и, демонстрируя потрясающую силу одной руки, швырнул к противоположной стене.

Мэтью рухнул на колени. Во рту стоял вкус крови, стены плыли перед глазами.

Слотер подошел почти лениво, держа нож в опущенной руке. Он даже и не запыхался.

— Дорогой мой Мэтью, теперь-то ты понял? Чтобы меня выбрить, нужно двое таких, как ты. Увы, есть только…

Одно из деревянных ведер лежало близко. Мэтью схватил его и запустил в голову противника.

Слотер уклонился с быстротой змеи, но все же ведро зацепило его по голове, сорвало повязку, и убийца зашипел сквозь стиснутые зубы. Из жуткого вида красной борозды над ухом снова хлынула кровь.

— Черт побери! — заревел Слотер, пошатнувшись назад и прижимая руку к ране. «Как ты смеешь!» — говорил его тон. Слотер быстро моргал — кровь залила глаз. — Черт…

Он не закончил проклятие, потому что Мэтью вскочил на ноги и изо всех сил ударил противника в зубы. Даже падая, Слотер взмахнул ножом, полоснул Мэтью по груди, прорезав оленью шкуру, ткань жилета и полотно рубашки так же легко, как корочку на ветчине.

Слотер рухнул на спину — половицы застонали и вздрогнули. У Мэтью не было времени беспокоиться о порезе на груди — он сверху ударил ногой по руке с ножом, еще раз, еще… у этого типа железная хватка? Слотер пытался поймать Мэтью за ногу, потом взметнул руку и ухватил за куртку, но пальцы на другой руке дрогнули, и нож выпал. Мэтью нагнулся его подобрать, но снова ему в глаза метнулись ногти Слотера. Он успел лишь отбить нож, чтобы убийца не дотянулся сразу, и оружие мерзкого разрушения попало под вращающееся колесо.

Слотер поднялся на колени. На голове наливалась алым рана от стрелы. Мэтью снова ударил его в зубы, но на сей раз Слотер лишь осклабил кровавую пасть.

От удара кулаком в грудь воздух вышел у Мэтью из легких, другой удар пришелся в правую скулу, третий — в челюсть. Голова откинулась назад, а убийца уже встал и гнал Мэтью к механизмам, где зубы шестеренок, со стоном входя друг в друга, готовы были содрать кожу с черепа.

Этого Слотер и хотел. Он пригнул голову Мэтью к колесам и стал давить рукой на затылок. Мэтью упирался, напрягая все мышцы, жилы выступили на шее, он дергался, пытаясь вырваться, колотил назад обоими локтями, но слишком сильна была хватка. Мэтью знал: еще несколько секунд — и быстро иссякающие силы закончатся, а вместе и он, и Слотер его выбреет. И все же он дрался, и знал, что обречен на поражение. Да, Слотер ухнул, когда локоть угодил ему в живот, но гибель — только вопрос времени.

Мэтью почувствовал, что уходит. Что сдается, хочет он того или нет. «Не оставляй стараний»? Он испробовал все, что мог. Значит, не вышло. И все, кто погиб… все зря.

Слотер освободил руку, чтобы ударить Мэтью по затылку — искры посыпались из глаз, закружились красные кометы. Из темноты, что смыкалась над ним, Мэтью представил себе, что Слотер подался вперед, и Мэтью в дюймах от зубьев услышал шепот, странно знакомый:

«С визгом, хохотом и воем все сметаю на пути! Лошадь, что меня догонит, вам вовеки не найти!»

Скоро. Очень уже скоро.

«Не оставляй стараний».

«Прости, — подумал он. — Сил больше нет».

Что-то попало в колесо.

Не лицо Мэтью, а что-то другое, вроде камешков. Кто-то бросил их в окно, так это звучало. Мэтью услышал — четыре или пять их стукнуло в колесо и отскочило. Один зацепил шею, будто ужалил.

Слотер тут же отбросил его прочь, как тюк грязного белья. Мэтью рухнул на колени, уставился на пол, куда капала его кровь. Он выдохся, и ничего не осталось. Кажется, сейчас он потеряет сознание и будет тут лежать, как баран для… ну да.

— Кто там? — взревел Слотер, подобрался осторожно к ближайшему окну, выходящему на лес. — Кто там, прошу прощения? — Дипломат, да. — У нас тут частное дело!

Что-то прокатилось мимо лица Мэтью. Он проследил глазами.

Стеклянный шарик.

Зеленый. Нет, не совсем зеленый. С синим завитком.

У Мэтью закружилась голова. Он его видел. Видел же? Да, где-то.

— Выходи! — заорал Слотер. Снова полез в мешок — бездонный мешок ужасов — и вытащил бритву. Такого зловещего блеска Мэтью никогда не видел в зеркале, когда брился.

— Кто-то за нами шпионит, — буркнул про себя Слотер. — Я сейчас разберусь, ты тут подожди. А я разберусь. — И громче: — Выходи! Где ты?

Мэтью не хотел оставаться на праздник резни. Оглянувшись через плечо, он увидел окно в дальней стене мельницы.

Если уходить, то самое время.

Он заставил себя встать.

С отчаянием человека, убегающего от воплощения Сатаны, он побежал, или похромал, или как-то добрался до окна. Под рев метнувшегося следом Слотера он из последних сил выбросился в окно.

И несколько секунд действительно ехал на водяном колесе, потому что упал среди лопастей. Потом его понесло вниз, он ударился правым виском о дерево и вдруг оказался в воде, несущейся прочь от мельницы. Насколько глубок поток, он не знал, но если ноги и доставали дно, Мэтью этого не заметил. От холодной воды он было очнулся, но сейчас в глазах снова темнело, свет мерк. Мэтью пронесло мимо торчащих из воды камней. Он пытался ухватиться — не получилось: течение было быстрое, а реакция у Мэтью отставала на несколько секунд. Поток свернул направо, закружил Мэтью вихрями белой воды и прибавил скорости.

Видел бы его сейчас Грейтхауз, подумал Мэтью. Было бы над чем посмеяться — просто до слез. Силы в нем — как в мокрой тряпке. Зрение уходило, все уходило, предавало его, вкус крови во рту, какой-то ком в голове. Может быть, это конец, подумал Мэтью. Лицо то и дело погружалось в воду, и сил не было поднять голову.

Возможность взять Слотера он упустил — тут тоже есть над чем посмеяться. Да и была ли у него такая возможность — Слотера «взять»? Ой, вряд ли. Этот человек не знает препятствий.

Мэтью очень, очень устал. Ноги не доставали дна. Поток уносил его прочь, и Мэтьюуслышал рев, который в ином случае привлек бы все его внимание, но сейчас лишь заставил отметить, что жизнь исчислена до минут и он мало что может сделать.

Впереди был водопад.

Мэтью перестал напрягать шею, и лицо ушло в воду. Он был весь — один плавучий кровоподтек. Одна сплошная неудача. И с этим тоже мало что можно было сделать.

Но ведь попытаться можно?

Нет, хватит уже попыток. На сегодня хватит. Просто дрейфовать, и чтобы вынесло в какую-нибудь страну, где нет страданий ни для ума, ни для тела.

Он поднял лицо — вода шипела, неслась мимо валунов с мшистыми бородами. По обе стороны потока стоял густой лес. Впереди виднелся туман — дымка водяных брызг. Пена водопада. Ноги зацепили каменистое дно, и тут же оно ушло прочь. Шум воды стал громче, и Мэтью подумал, насколько крут там водосброс. Может быть, его швырнет в глубокий водоворот под скалой, или бросит прямо на камни и утопит мешком с переломанными костями. Лишь бы быстро.

«Я поручаю тебе быть моей стрелой», — сказал Прохожий.

«Тянись… тянись вверх», — послышался голос Ларк.

Мэтью увидел, что сейчас проплывет мимо большого камня в нескольких футах справа. А дальше — водосброс и конец.

Если он сейчас погибнет, понял Мэтью, Слотер будет двигаться дальше и дальше, действительно неудержимый. Если он сейчас погибнет, Прохожий и Ларк отдали жизнь ни за что.

И об этом трудно было думать. И даже это вынуждало хотеть смерти. Наказать себя за то, что был таким слабым.

Камень приближался, очень быстро.

Мэтью заплакал. О Прохожем, о Ларк и ее родных. О себе.

Потому что понял, что жребий его в этой жизни лежит не где-то в стране за пределами страданий ума и тела, а именно на пути этих страданий. Он сам на это подписался — под контрактом с агентством «Герральд». И, быть может, таков жребий всех людей, и осознание этого тебя либо сломает, либо укрепит. Как, по словам Ларк, говорил ей отец: в жизни есть только два пути — вверх или вниз.

Большой камень приближался, а Мэтью подумал, что есть в слезах своя хорошая сторона: они промывают глаза.

Слотер скоро будет здесь, можно не сомневаться. Будет его искать, чтобы закончить работу. Может быть, подумал Мэтью, у него есть семь или восемь минут. Но даже если бы было всего две минуты, даже одна, он обязан выбраться из этого потока и не дать ему сломать стрелу Прохожего.

Вот он, большой камень.

Преодолевая боль, Мэтью забил ногами, подплыл, ухватился.

Очень долго пришлось вылезать. Семь минут? Десять? Он понятия не имел. Избит и измотан, вот в чем сомневаться не приходилось. Сплевывал кровь — прикусил щеку в какой-то момент. В голове пульсировала боль, зрение то возвращалось, то слабело, мышцы ног сводило ноющей судорогой, шею будто вывернули. Но он вылез, переплывая от валуна к валуну, хватаясь за мшистые бороды, подтягиваясь, пока наконец не сумел встать и войти в лес на нетвердых ногах.

Шатаясь, как пьяный, двинулся он по густой чаще, тут же оступился и свалился в яму, полную лиан и сухих листьев. Там он остался лежать на спине, и мир медленно вертелся вокруг. Мэтью надеялся, что, если Слотер пойдет вдоль потока, то решит, что водопад завершил его работу. И все же он знал, что это убежище ненадежно, знал, что надо встать и идти — но не мог. Заставив себя перевернуться, он встал на колени и начал вкапываться в листья — спрятаться, как раненый крот.

Занимаясь этой маскировкой, он услышал в лесу голос:

— Ладно, выходите! Слышите меня?

У Мэтью сердце чуть не выскочило из груди. Он распластался плашмя, зарывшись в листья, в ноздри бил запах земли и гнили. Мэтью затаил дыхание.

— Да что за игру вы тут затеяли? — кричал Слотер. — Не видите, что я ранен? У меня времени на это нет!

Мэтью не шевелился.

— Вы все не так поняли! — продолжал Слотер. Голос его перемещался. — Это на меня напали! Вор пытался меня убить!

Слышно было, как хрустят листья у него под ногами вдоль берега. «Он не со мной, — понял Мэтью. — Он с тем, кто швырял камешки. То есть нет… шарики. Но кто же это?»

— Выходите, я вам все объясню!

Мэтью знал, что все объяснение сведется к удару бритвы.

Слотер замолчал. Он шел дальше, прочь от укрытия, где затаился Мэтью. Заглядывает за водопад? Увидел что-то, подтверждающее, что некий нью-йоркский констебль мертвее вчерашнего пирога?

Мэтью снова мог дышать, но все равно не двигался. Да и вряд ли сумел бы двинуться, подумал он, даже если бы захотел. Здесь ему было безопасно, под слоем сухих листьев. Или хоть была иллюзия безопасности, а это все, о чем он сейчас просил.

— Ну ладно! — услышал он издали голос Слотера. — Не хотите — как хотите!

И больше ничего.

Мэтью подумал, не позвать ли на помощь того, кто кидал камешки — то есть шарики, — но мысль эта прожила недолго. «Что дальше будет делать Слотер?» — подумал он. Что стал бы делать любой человек со стрелой в плече и кровавым порезом на голове? Нашел бы врача, пока еще может стоять. Он бы пошел в деревню — Колдерз-Кроссинг, или как там ее — и поискал там врача.

Мэтью решил, что какое-то время нужно отдохнуть. Недолго. Все равно быстро Слотер никуда не доберется, а ему, Мэтью, отдых необходим. Силы нужны. Полежит, пока не будет уверен, что сможет идти, не падая. А потом встанет и пойдет в деревню искать врача. Нет… сначала лучше констебля. Скажет, чтобы прихватили пистолет или два. Лучше три. И еще пять человек.

«Еще не все, — подумал Мэтью. — Еще не конец».

Глаза у него были закрыты, хотя он не помнил, чтобы закрывал их.

Он не погрузился в сон — он провалился в бездну.

Когда глаза открылись снова, свет потускнел и стал пурпурным.

Сперва Мэтью не понял, где он и как тут оказался. «Наступает ночь, — подумал он. — И почему я закопан, и во что?»

Вдруг в беспорядке и поспешно вспомнилось все — как в книжке с картинками, написанной сумасшедшим. Надо вставать, сказал он себе. Слотер внизу, в деревне, где бы она отсюда ни была. Вставай, вставай!

Мэтью шевельнулся, но его пронзило болью — руки, ноги, голова, скула, грудь — всюду. Кости будто выдернули из суставов и вставили обратно как попало. Может быть, он застонал — сам не услышал. Какой-то испуганный зверек метнулся прочь. Медленно, не обращая внимания на вопли каждого взывавшего к нему синяка, Мэтью стал выкапываться из листьев. Голова болела адски, и чтобы делать что-то, нужно было сосредоточиться невероятным усилием. «Это мне нужен доктор, — подумал Мэтью. — Потом, быть может, когда Слотер будет за решеткой».

«Вставай, вставай! Ну!»

Он попытался. Ноги не удержали, Мэтью покатился в подлесок и сухие ветки.

Багровый свет гас. Ощущалась уже ночная прохлада, хотя земля была теплой.

«Сейчас я чуть отдохну и снова попробую, — подумал Мэтью. — Вот чуть-чуть. Просто еще сил мало». Но он не кончился, нет. Он жив. И не сдастся, что бы там ни было. Будет пытаться и пытаться.

И ведь это уже что-то, да?

Часть пятая ДОРОГА В ПАРАДИЗ

Глава двадцать шестая

— Олли? Там тебя кто-то спрашивает.

Он оторвался от работы и посмотрел на Присциллу. Та сперва постучала, и лишь потом вошла в мастерскую в глубине дома. Она никогда сюда не вторгалась, только если что-то очень важное этого требовало, и он ценил ее уважение к своему уединению: уединение означает сосредоточенность, сосредоточенность — производительность, а производительность — прогресс.

Оливер отложил пинцет и поднял прикрепленные к очкам увеличительные линзы, чтобы лучше видеть Присциллу. Линзы, отполированные по его собственным чертежам оптиком доктором Сетером ван Кампеном здесь, в Филадельфии, могли показать мошку слоном, а мельчайшую шестеренку — гигантской. Не то чтобы он работал с мошками или слонами — нет, конечно, — а вот шестеренки всех размеров у него на столе бывали всегда, и сейчас, конечно, тоже лежали тут россыпью. Но эта россыпь, постороннему показавшаяся бы жутким беспорядком, для Оливера была приятным для ума набором загадок — или частей головоломки, ждущих, чтобы их уложили в нужные места.

Он очень многое любил на этом свете. Прежде всего, он любил жену. Любил за то, что она на шестом месяце, любил ее пухлость, каштановые кудри, свет в ее глазах, имя Олли, которым она его называла — прилично и сдержанно днем, но ночью она умела придать этому имени оттенок игривый и даже порочный, и вот это благословенное событие приближалось. Любил за то, что она уважает его рабочее уединение в этой залитой солнцем комнате с высокими окнами. Любил сияние солнца на пинцетах и щипцах, на ножницах по металлу и зажимах, надфилях, молоточках и прочем содержимом ящика с инструментами. Любил тяжесть и ощущение меди, волнистость дерева, едкий запах китового жира и медвежьего сала, божественную геометрическую красоту зубцов, уверенность винтов и игривость пружин. Если бы Присцилла не сочла это слишком странным — в частности, еще и поэтому он любил уединение, — он бы сознался, что каждому инструменту он дал отдельное имя, всем молоточкам, клещам и так далее, и иногда он тихо говорил: «А ну-ка, Альфред! Вложи вот это в Софию и закрути как следует». Или что-то еще, поощрение ради успеха. Да, подумал он, быть может, это звучит не совсем прилично, но кто когда сказал, что изобретатель должен быть приличным?

Или, иначе говоря, занудливым?

Еще он любил порох. Его густой, почти земной запах. Его силу и возможности. Его опасность — да, и за это тоже любят.

— Кто это? — спросил Оливер.

— Он поинтересовался, не это ли дом Оливера Квизенханта. Сказал, что для него жизненно важно говорить с тобой.

— Жизненно важно? Так и сказал?

— Именно так. Он… гм… несколько пугающего вида. Я вернусь и спрошу, как его зовут, если хочешь.

Оливер нахмурился. Ему было двадцать восемь лет, и совсем недавно он был холостяком — пожизненным, как уверял он друзей за кружкой эля в «Семи звездах». А два года назад встретил пухленькую девушку с каштановыми локонами и сияющими глазами — ее богатый отец хотел починить часы голландской работы у себя в гостиной. Никогда в жизни он не чинил часы так долго, и странно было — чинить часы и желать при этом, чтобы время остановилось.

— Нет, не надо. — Он отодвинул стул и встал. — Если жизненно важно, я думаю, мы должны узнать, в чем дело.

Она поймала его за руку:

— Олли, — сказала она, глядя на него с мольбой. Снизу вверх, потому что он был тощий как жердь и ростом шесть футов три дюйма, а она — маленькая и пухлая. — Он… может быть, он опасен.

— Правда? Что же, опасность — мое ремесло. Хотя бы отчасти по крайней мере. Пойдем узнаем, что он хочет.

В комнатах было место для всего, и все было на своем месте. Первое, чему научила его Присцилла — что художник не обязательно должен жить в беспорядке. Не обязательно набивать дом книгами, исписанной бумагой, колесиками, мешками пороха и свинцовыми шариками, оставлять на полу фарфоровые банки со смазкой всех видов, от которых, если разбить, остается жуткая грязь. Тем более когда на свет должен появиться новый Квизенхант. Так что у Оливера осталась мастерская, где упорядоченный беспорядок был его раем, а Присцилле достался весь дом — кроме, естественно, погреба.

Еще он любил, когда она называла его художником. В первый раз это было в саду ее отца, когда он посмотрел ей в лицо и спросил сам себя, что, собственно, значит термин «пожизненный холостяк».

Присцилла закрыла дверь, когда ходила его звать. И сейчас она стояла рядом с Оливером, вцепившись в рукав его кремовой рубашки.

Он открыл дверь. Стоявший снаружи человек обернулся, оторвавшись от созерцания парада фургонов, телег и прохожих на Четвертой улице.

— Оливер Квизенхант? — спросил гость.

Оливер кивнул, когда прошло первое оцепенение. Кажется, он услышал в этом голосе нотку… чего? Облегчения? Да, пожалуй. И Присцилла была права: перед ним стоял тощий и загрубелый кожаный чулок прямо из дебрей — так казалось. С самой границы, где индейцы отрубают людям руки и ноги и варят в котлах себе на ужин. Выглядел посетитель так, будто ему случалось видеть эти котлы. Может, он сам едва от такого котла сбежал. Возраст? Лет двадцать шесть или двадцать семь? Трудно было сказать из-за лиловых кровоподтеков на правой скуле и на лбу. Налитые кровью глаза, под левым наклеен пластырь. Под глазами черные впадины, общая мрачность облика… то ли двадцать семь, то ли пятьдесят. Недельная или больше щетина, путаница черных волос, руки обернуты грязной кожей, разорванные винного цвета панталоны и того же цвета жилет, заляпанные грязью чулки, заношенная белая рубашка и куртка оленьей кожи в грязи. А на ногах — честное слово! — индейские мокасины.

Разведчик, наверное, подумал Оливер. Идущий впереди и расчищающий дорогу, принимая на себя риск, на который способны лишь самые храбрые. Или самые безрассудные.

Таких вот людей, подумал он, называют всадниками провидения.

— Я Мэтью Корбетт, — представился посетитель. — Можно мне войти?

— Я… видите ли, сэр, я сейчас очень занят. Я хотел сказать, было бы лучше всего вам прийти как-нибудь в другой…

— Я хочу с вами поговорить об одном из ваших изобретений, — продолжал Мэтью, будто и не слышал. — Взрывающийся ларец.

— Взрывающийся… а, да. Эти вот. Вы имеете в виду сейф без ключа? Западню для воров?

— Называйте как угодно. Я хотел бы знать, как он попал в руки убийцы по имени Тиранус Слотер.

— Слотер? — Квизенхант порылся в памяти. — Извините, не могу вспомнить такого имени. Никакому преступнику я западню не продавал.

— Вы уверены?

— Абсолютно. У меня тщательно записано, кто покупает мои… — он чуть не сказал «шедевры», но вовремя поправился: — изделия.

Мэтью не знал, чего можно ожидать от этого человека. Квизенхант был тощ и долговяз, руки у него слишком велики для костлявых запястий, а ноги — здоровенные, как баржи. Большие карие глаза, белокурые волосы с вихром, торчащим надо лбом экзотическим растением. Мэтью уже выяснил, что Квизенханту двадцать восемь лет, но выглядел он моложе. Что-то почти детское было в нем, в этой чуть согбенной осанке, в интонациях, поднимавшихся к последнему слову каждого предложения. Этому впечатлению способствовали многочисленные веснушки на вишневом румянце щек. Квизенхант казался Мэтью двенадцатилетним переростком, напялившим отцовские туфли с пряжками, белые чулки, темно-коричневые панталоны, кремовую рубашку и галстук в желтую полоску. Всплыли в памяти слова «ошибка природы».

Пришло время выкатывать пушку.

— Я представитель закона из Нью-Йорка, — заявил Мэтью. — В данном случае можете видеть во мне руку королевского суда. Я ищу Слотера, и у вас может быть необходимая мне информация.

— А! — поспешно ответил Квизенхант и поскреб пальцем нижнюю губу. — Но тогда… почему вам не обратиться к властям Филадельфии? Верховного констебля Абрама Фаррадея я знаю лично.

— Обратился. Он послал меня к вам.

— Я думал, вы разведчик с индейской границы, — сказал Квизенхант почти разочарованно.

— Разрешите? — Мэтью жестом показал, что хочет войти.

Был момент некоторой неловкости, когда хозяин дома посмотрел на супругу, будто спрашивая, одобрит ли она появление такого грязнули в своем царстве, будь то нью-йоркский констебль, разведчик с границы или король уличных попрошаек. Но она грациозно кивнула Мэтью, отступила на шаг и спросила, не желает ли он лимонаду.

Квизенхант провел гостя по коридору в свою мастерскую, и здесь Мэтью увидел, насколько человек может любить свое призвание.

Три дня назад в слабом свете раннего утра Мэтью вышел, спотыкаясь, из лесу к деревне ниже плотины. И почти тут же встретил человека в коричневой шерстяной шапке, в сером сюртуке, который шел из дома в дом, неся зажженный факел.

— Кто здесь? — заорал человек, и Мэтью решил, что разумнее будет ответить, потому что на него смотрел раструб мушкетона.

«Индейцы тревожат», — сказал ему караульный по дороге к деревенскому констеблю по имени Иосафат Ньюкирк. Городок назывался не Колдерз-Кроссинг, а Хоорнбек. Как сообщил тот же караульный, расположен был городок на Филадельфийском большаке милях в четырех от города. «Индейцы сделали себе боевой раскрас, — сообщил караульный по дороге. У Мэтью все еще раскалывалась голова, зрение то и дело отказывало, но кое-как он функционировал. — Эй! Тебе тоже от них досталось?»

«От кого?» — спросил тогда Мэтью.

«Да от индейцев же! Они тут так и ползают вокруг!»

Небольшой поселок Хоорнбек был на военном положении. Повсюду встречались вооруженные мужчины, ведущие брыкающихся лошадей. Женщины собрались кучками, держа на руках младенцев или успокаивая перепуганных детей. Когда Мэтью провели в кабинет констебля в беленой городской ратуше, какой-то клерк сообщил, что констебль Ньюкирк отправился объезжать посты. Мэтью не мог терять времени. Он попросил, чтобы его отвели к местному врачу, и через несколько минут уже был у двери белого домика с темно-зелеными ставнями у озера.

Доктор Мартин Леве, медведь с короткой стрижкой, бурой бородой, где уже просвечивала седина, и карими глазами, прикрытыми стеклами очков, поспешно зазвал его внутрь, положил на стол, поставив по три свечи с каждой стороны от головы Мэтью, и начал осматривать раны, пока его жена кипятила воду для чая и горячих полотенец.

— Повезло, — сказал доктор басовитым рокотом, отдавшимся у Мэтью в ребрах. Тронул корку запекшейся крови под глазом — Мэтью только сейчас понял, что ногти Слотера свое дело сделали. — Чуть выше — и эти когти оставили бы вас без глаза. И удар по голове весьма нехороший, судя по размеру кровоподтека. Очень опасный. Сколько пальцев я показываю?

— Три, — ответил Мэтью, когда сосредоточился и три из шести пальцев исчезли в клубах дыма.

— Откройте рот. Зубы не проглотили?

— Сэр… послушайте. Я не затем пришел. Я ищу человека, который наверняка к вам приходил… — «какой сегодня день?» — вчера. — Описать Слотера было просто. — У него в плече должна была торчать стрела.

— Вы имеете в виду земельного спекулянта сэра Эдмунда Жадни, от лорда Шелби? Его приводил констебль Ньюкирк.

— Сэр Эдмунд Жадни?

— Ему здорово досталось. Индейцы напали на его отряд, всех перебили — где-то в пяти милях от города. Я зашил ему рану на голове, вытащил стрелу из плеча и сделал что смог. Дал еще бутылку бренди для снятия боли.

— И где он сейчас?

— Я ему предложил остаться у меня под наблюдением на ночь, но он решил снять комнату в таверне. «Под грушей», возле большака. Сильной воли человек, надо сказать.

— Я должен идти.

Мэтью стал слезать со стола, но его прижали обратно два медведеподобных доктора с бурыми бородами.

— Не так быстро. Сэр Жадни должен вернуться к десяти часам, то есть через два часа с лишним — мне надо посмотреть швы. А тем временем давайте я вас обработаю. И расскажите мне, что случилось.

Через пять минут Леве пулей вылетел из дома, ища констебля Ньюкирка.

Они вернулись не сразу, потому что к неразберихе прибавился еще один эпизод: Ньюкирк разговаривал с караульным, не способным что-либо укараулить, потому что его собственную лошадь украли прямо от коновязи на Мейн-стрит за час до того. А потом Ньюкирк, тощий седобородый мужчина с грустным лицом собаки, которой не дают спокойно поспать, внимательно выслушал рассказ Мэтью, от которого стал еще грустнее. Он закурил трубку, выпустил клуб дыма и сказал.

— Что ж, ладно. — Вздохнул так, будто предыдущая фраза все объяснила. — Давайте я сейчас соберу еще людей и навестим сэра Жадни. Каково бы ни было его настоящее имя.

Когда Мэтью услышал о краже, он, естественно, подумал, что Слотер взял лошадь и поехал последние мили до Филадельфии верхом. Но констебль, вернувшись из «Под грушей», рассказал другое.

— Похоже, ваш мистер Слотер вчера отлично поужинал. — Ньюкирк выпустил клуб дыма, Леве приложил пластырь к ране Мэтью. — Все хотели послушать про индейцев, и каждый рвался оплатить его счет. А рассказывал он хорошо. Меня одурачил. Только у нас последние стычки с краснокожими были более шести, даже семи лет назад. Ты, Мартин, помнишь. Они тогда спалили сарай у Кеттли, подожгли его сено.

— Я помню.

— Побегали еще вокруг с воплями, пустили в крышу несколько стрел и унеслись. — Ньюкирк свистнул и показал рукой, как быстро умчались краснокожие. — В свои леса, в свое царство. Да, обманул он меня.

— Он украл лошадь? — спросил Мэтью. — Да?

— Лошадь? У Бена Витта? Нет, вряд ли. Разве что он сумел оказаться в двух местах одновременно. Ваш мистер Слотер, — Мэтью очень неприятно было слышать это выражение, — сговорился вчера вечером с одним бродячим торговцем. Тот сказал Дэйзи — это, значит, Дэйзи Фиск, невестка моя, — что едет в Филадельфию. И весь товар с ним в фургоне. Так что ваш мистер Слотер уехал с торговцем до того, как кто-то украл у Бена лошадь.

Сообщив эти нежеланные новости, Ньюкирк продолжил пускать клубы дыма.

— Констебль! — Мэтью рукой отмахнулся от дыма. — Так чего же вы не пошлете за ним погоню? Его же можно поймать до того, как…

— Уже в городе, — перебил Ньюкирк. — Пусть теперь у городских голова болит. — Он почесал плешь и выглянул в окно на озеро так, что стало ясно: он бы все отдал, лишь бы у него было утро для рыбалки. — Вот так вот. Вы говорите, в лесу лежат тела?

— Молодой человек сейчас никуда идти не может, — заявил врач. — И сможет не скоро. Я удивляюсь, как он вообще сюда добрел.

— Тогда тела подождут, — решил Ньюкирк. — Но забавно.

— Что забавно?

— Да этот ваш мистер Слотер. Такой весь убийца и все такое, как вы говорите. Уехал с торговцем. — Ньюкирк тихо и коротко рассмеялся. — Который ножи продает.

Сейчас, через три дня после Хоорнбека, Мэтью стоял на пороге мастерской Оливера Квизенханта, разглядывая полнейший беспорядок: стопки книг и бумаг на полу, полки со всякими непонятными металлическими предметами и инструментами, ящики, из которых вываливаются еще бумаги, стол с мелкими медными и деревянными колесами, еще инструменты, а посреди всего этого — грифельная доска на колесах. И ее покрывали сверху вниз и справа налево схемы чего-то вроде разнокалиберных дверных петель и защелок, зубчатых колес, головок сверл и механизмов, которых Мэтью никогда не видел. Некоторые из них могли быть с далекой планеты — например, что-то вроде тележного колеса с двумя крыльями летучей мыши по бокам.

«Конечно, я знаю Оливера Квизенханта, — сказал ему сегодня утром верховный констебль Фаррадей. — Сумасшедший часовщик. Нет, я говорю со всем уважением. Он и правда очень талантливый изобретатель. Этот ларец с защитой разработал специально для нас. Кстати, мистер Корбетт… расскажите еще раз, как это вы упустили Тирануса Слотера?»

Мэтью посмотрел на другую полку, где лежали разные циферблаты для часов — металлические и деревянные.

— Сколько же вы их сделали?

— Часов? Двенадцать. Работаю сейчас над тринадцатыми. Я их делаю три-четыре в год — в зависимости от сложности, которой хочет клиент.

— А что вот это? — Мэтью показал на половину колеса с крыльями летучей мыши.

— Часть внутренней работы над тринадцатыми. Я не суеверен — тринадцатые часы, все такое, но с разрешения клиента делаю часы, которые будут… ну, хлопать крыльями каждый час. Вот здесь на схеме видны все рычажки и молоточки, которые будут приводить крылья в движение. Я думаю декорировать их черной материей, обернутой вокруг деревянной рамы. Черный циферблат и, наверное, эмалевые цифры. Клиент, к счастью, хорошо принимает мои находки, у него уже есть два моих изделия.

Мэтью посмотрел на мастера:

— А почему вы не заставили часы мяукать? Как черная кошка?

— Ну… — Квизенхант посмотрел себе на руки, — наиболее близкий к этому звук — скрипка. Когда я усовершенствую свою самоиграющую скрипку, тогда… может быть.

— Самоигра… — Мэтью предпочел не углубляться. — Я не столько интересуюсь вашими часами, сколько…

— Западней для воров, да, вы говорили. Значит, вы знаете об этом моем увлечении?

Мэтью кивнул:

— Да, Фаррадей мне говорил.

— Ага. — Жена Квизенханта принесла светло-желтый лимонад и подала Мэтью. — Возьмите ваш стакан, — сказал изобретатель, — и спустимся со мной в подвальную мастерскую.

— Там ужасно грязно, — предупредила хозяйка.

— Полагаю, мистер Корбетт это сможет выдержать. — Он остановился зажечь свечу и жестом позвал Мэтью за собой.

Спускаясь по лестнице. Квизенхант последовательно зажигал свечи в висящих на стене подсвечниках. Запах пороха Мэтью почувствовал, как только открылась дверь. Квизенхант обошел помещение, все так же зажигая свечи на стенах, и Мэтью увидел, что находится в тире с каменным полом. На стене около лестницы висели с полдюжины пистолетов. У противоположной стены стояли две круглые мишени, обтянутые парусиной, одна побольше, другая поменьше, и в каждой столько дыр, что уже торчала солома. Эштон Мак-Кеггерс был бы здесь как дома со своими пистолетами и мишенями-манекенами по кличке Элси и Розалинда.

— Меня всегда увлекало огнестрельное оружие, — сказал Квизенхант, когда зажег последнюю свечу и желтый отсвет заиграл на пистолетах. — Вот эти — моей конструкции. Посмотрите, вот этот вот я испытывал последнее время.

Он взял с круглого стола не пистолет, а короткий клинок с украшенной витой рукоятью.

— Это же шпага, — заметил Мэтью.

— Правда? — Квизенхант пару раз взмахнул оружием и повернулся к мишени. Послышался щелчок хитро замаскированного курка, поставленного на боевой взвод, полыхнули искры, повалил дым, и пистолет, ствол которого находился под клинком, выстрелил. В середине большой мишени появилась дыра.

— Интересно, — оценил Мэтью. — Включить пистолет в бой на клинках.

— Так было задумано. А спусковой крючок скрыт в рукоятке. — Квизенхант показал устройство Мэтью. Из дула все еще шел дым. — Я возлагаю на это оружие большие надежды, но, к сожалению, в нынешнем виде оно требует большой доработки. Трудность в том, чтобы сбалансировать и шпагу, и пистолет.

Мэтью подумал, что фехтовальщик-новичок вроде него самого мог бы воспользоваться длинной дистанцией поражения этой вот шпаги. Потом он заметил пистолет, висящий на стене среди ружей.

— Можно? — спросил он. Квизенхант кивнул, и Мэтью взял оружие в руки. — А что это такое?

— Моя радость и гордость, — ответил изобретатель.

Это был пистолет с тремя стволами — один поверх двух, — но всего с одним бойком. Деревянный корпус его был черным и гладким, стволы синели сталью. Тяжелый в руке, но отлично сбалансированный. В общем, впечатляющая штука.

— Заряжаются все три ствола одновременно, — пояснил Квизенхант, поднося свечу поближе. Свет заиграл на странном и красивом оружии. — Когда производится выстрел из первого ствола, надо снова взвести курок, и шестеренка повернет второй ствол в положение стрельбы. Потом, после выстрела, взвод курка подгоняет третий ствол.

— И как вы назвали эту систему?

— Ротатор.

— Ага. — Пистолет произвел на Мэтью серьезное впечатление. — И все эти три ствола и правда стреляют?

— Ну… — Квизенхант опустил голову, поковырял пол носком ботинка. — Иногда да, иногда нет. Серьезные проблемы с третьим стволом, который — по моим расчетам — стреляет только в тридцати шести процентах попыток. — Он пожал плечами. — Вы видите, что у всех стволов одна полка, так что стрелок, к несчастью, должен насыпать на нее порох перед каждым выстрелом. Моя цель — ускорить процесс стрельбы настолько, насколько это в человеческих силах.

— Понимаю. — Мэтью услышал, что у него голос — как у ошарашенного школьника. — Если можно будет спросить, то за сколько продается подобное оружие?

— Это лучший из двух экземпляров такой конфигурации, но я его не продаю. С ним еще очень много надо работать.

Мэтью неохотно повесил ротатор на крюк. Что бы он только не отдал, чтобы такой пистолет был с ним в лесу в битве со Слотером!

Потом он заметил другой пистолет, с длинным стволом, а над ним — медный цилиндр, похожий на подзорную трубу.

— Тиранус Слотер, — вдруг произнес изобретатель. — Да! Вспомнил имя. Это один из двух разбойников, которых поймали… два года назад, кажется?

— Два года и чуть больше, чем четыре месяца. Вы для этого и делали взрывающийся ларец, верно?

— Да, верно. Верховный констебль Фаррадей и некоторые из городских чиновников обратились ко мне с просьбой поймать разбойников, наводящих ужас на Большой Филадельфийской дороге. Они знали мой интерес к огнестрельному оружию, но… поскольку они квакеры, то хотели что-то не смертельное. Такое, что поразит разбойников, может быть, оглушит или ослепит на время, нужное, чтобы их захватить.

— Понимаю. А вы свою работу всегда подписываете?

— Законченную работу — всегда, — ответил Квизенхант. — Я своими изделиями горжусь.

Мэтью отпил лимонада и нашел в нем больше сладости, чем кислоты. Но и при этом заживающий порез во рту защипало.

Поняв, что Слотер сумел ускользнуть из Хоорнбека, Мэтью не знал, что делать дальше. Конечно, он мог обыскать всю Филадельфию, и уже был в конюшнях, описывая Слотера всем подряд, но по сути следов не осталось.

Если не считать одного.

Взрывающийся ларец, где хранилось неправедное богатство Слотера. Ларец, где снизу на дереве была выжжена надпись: «О. Квизенхант, Фил», и номер «6».

— Я знаю, — сказал Мэтью, — что внутри ларца есть устройство, поджигающее порох. И молоток, падающий со звуком выстрела. Но как открыть ларец, не вызвав падение бойка?

— Очень просто. Защелки на пружинах. А у спускового механизма два варианта. В первом защелки надо сдвинуть до упора по горизонтали, пока они не откроются. Тогда освобождается главная пружина и срабатывает боек. Во втором варианте их надо сдвинуть по вертикали. Защелки открываются туго — это вроде предупреждения потенциальному вору.

Мэтью понял, что имеется в виду. Ударить в лица разбойников дымом и искрами, чтобы после этого их быстро арестовать. Он вспомнил ларец, который открыл Грейтхауз — там защелки были вертикальные. Значит, «безопасное положение» у них было бы горизонтальное. Слотер явно знал, какой вариант в его распоряжении.

— И сколько вы сделали ларцов?

— Шесть. В первом был непредусмотренный дефект, и он сработал раньше времени. Второй выпал из кареты и сломался. Третий и четвертый фактически использовались несколько месяцев, но никогда… то есть не послужили своей цели до поимки бандитов.

— А пятый и шестой?

— Припоминаю… их я продал за хорошую цену. Одному из моих постоянных клиентов.

— То есть вы хотите сказать, что пятый и шестой ларец никогда не использовались никем, кроме этого клиента?

— Насколько мне известно, дело обстоит именно так. Эта моя клиентка сказала, что ей самой нужна защита от воров, потому что она не до конца доверяет некоторым своим работникам. Она даже решила сразу купить пару.

— Клиентка? — переспросил Мэтью. — И как ее имя?

— Миссис Джемини Лавджой. Ей принадлежит «Парадиз».

— Парадиз, — повторил Мэтью.

— Миссис Лавджой владеет фермой «Парадиз», — пояснил Квизенхант. — Это на юге, несколько миль от города, между Ред-Оук и Честером.

— Фермой? — Мэтью подумал, что говорит как идиот.

— Это называется фермой, — сказал изобретатель, — но миссис Лавджой — кстати, весьма благородная и очаровательная женщина, — занимается там уходом за пожилыми людьми.

— За пожилыми.

«Прекрати!» — одернул сам себя Мэтью.

— Да. Это место, где… как бы это сказать… туда родственники привозят пожилых людей, которым нужен особый уход, а семья его обеспечить не может.

— То есть это значит, что они больны?

— Бывает, что больны. А бывает, что… с ними трудно справиться. Управлять ими. Как с детьми. Их трудно кормить, или… гм… ну, многое бывает. Она мне рассказывала.

— Это квакерское учреждение?

— Думаю, деньги она получает от города, если вы об этом. Но концепция принадлежит ей. Она надеется, что со временем эта идея наберет популярность.

— Отличная концепция, — негромко сказал Мэтью, снова рассматривая пистолеты. За приветливым выражением лица Мэтью попытался скрыть резкий укол памяти: Грейтхауз читает псевдонимы Слотера из ордера на передачу в тот день в Вестервикской больнице:

«Граф Эдвард Баудервайн, лорд Джон Флинч и граф Энтони Лавджой».

Лавджой.

Интересное совпадение. Весьма.

— Послушайте, — начал Квизенхант, скребя в затылке. — Вы мне хотите сказать, что одна из ловушек для воров, которые я продал миссис Лавджой, попала в руки этого преступника? Слотера?

— Да. Это номер шестой.

— Очень-очень странно. Я их ей продал… это записано у меня в книге там, наверху, но я уверен: это было задолго до того, как поймали тех преступников. И я ее видел с тех пор много раз, и никогда она не говорила, что ее ограбили или что украли ларец.

— Да, — согласился Мэтью. — Странно.

— Но как это можно тогда объяснить?

Мэтью подумал над этим вопросом. Повертел его так и этак. И ответил вопросом на вопрос:

— Вы не знаете, где я могу купить приличный костюм?

Глава двадцать седьмая

— Дорогой мой мистер Шейн! — сказала женщина, встав с кресла, когда он вошел в комнату. — Очень, очень приятно. — Она шагнула вперед медленно и грациозно, протянула руку, и Мэтью по всем правилам ее поцеловал, подумав, не прикидывает ли она сейчас, как именно будет его убивать.

Но улыбалась она вполне тепло.

— Садитесь, прошу вас. — Хозяйка показала на стул напротив себя за черным лакированным письменным столом. — Опал, — обратилась она к служанке, которая провела Мэтью в комнату, — будь добра, возьми у мистера Шейна шляпу и плащ. И принеси ему… что бы вы предпочли, сэр? Чай, кофе? Стаканчик бренди?

— Чай — это прекрасно. Если можно, очень крепкий.

Мэтью повернулся посмотреть на служанку — ему показалось, что она покосилась на его пах.

Он снял свежекупленные темно-серый плащ и темно-зеленую треуголку, протянул их девушке, которая — и это уже не показалось — при этом потерлась об него бедром и повернулась к выходу. Мэтью решил, что у нее большая практика, потому что она умело прикрылась плащом и сделала все очень быстро — осталось только ощущение покалывания.

— Садитесь, садитесь! — настаивала миссис Лавджой, указывая на стул. Она все еще улыбалась, все так же тепло. Может быть, она и не хотела его убивать. Может быть, она ничего не знала о чудовище по имени Тиранус Слотер; может быть, найдется разумное объяснение, как у Слотера в руках оказался шестой капкан для воров, который сделал Оливер Квизенхант и продал ей.

Может быть, может быть. Но сегодня Мэтью все равно намеревался прийти под именем молодого юриста Мики Шейна, не отступая от роли. Шейн — так назвала его Фейз Линдси. А Микой звали очень доброго и энергичного портного на Спрюс-стрит. Этот портной посмотрел на золотую монету, предложенную ему Мэтью, и сразу взялся подгонять по фигуре темно-зеленый сюртук, оставленный в лавке, когда молодой купец, для которого шили на заказ, потерял существенную сумму на собачье-крысиных драках в лесу к северу от города. Чуть подвыпустить, чуть подобрать — и пес готов к бою.

С визита Мэтью в дом изобретателя прошло два дня. Бритва и горячая ванна сотворили чудеса. И от синяков осталось лишь легкое напоминание, хотя все же они то и дело пытались вмешаться в беседу, и пластырь под глазом тоже еще должен будет какое-то время с ним побыть. Прошлой ночью в пансионе миссис Энгвайр, где Мэтью остановился, он размотал кожаные повязки с ладоней и ног и увидел, что раны более или менее зажили. Подумалось, что сейчас с Грейтхаузом. Дай Бог, чтобы ему повезло. А сейчас надо думать только о завтрашнем дне и встрече с Джемини Лавджой.

Итак, ясным прохладным утром он взял себе лошадь в конюшне на Четвертой улице, проехал веселым пасторальным маршрутом по пологим лесистым холмам, среди жирных полей, просторных пастбищ и аккуратных каменных стен, и сразу за таверной «Быстрый плуг» повернул коня на хорошо ухоженную дорогу к северо-западу. Вскоре он увидел оседлавшую дорогу кованую арку ворот, выкрашенную белым и с вывеской «Парадиз» синими буквами. Да, он явно приехал в чье-то представление о Небесах.

— Полагаю, скоро мы должны ощутить первое дыхание зимы, — заметила миссис Лавджой, садясь напротив.

— Непременно, — согласился Мэтью.

— Я очень люблю осень. Этот бодрящий воздух так освежает, так начинаешь оживать после изнуряющего лета!

— Просто нет слов, насколько оживаешь.

Он заметил, что она скользнула взглядом по синякам и по пластырю.

— Значит, у вас для меня письмо?

— Да, мадам.

Мэтью достал из внутреннего кармана сюртука конверт, на котором Квизенхант написал: «Глубокоуважаемой миссис Джемини Лавджой относительно мистера Мики Шейна». Правильная рекомендация никогда не помешает. Он протянул конверт хозяйке, та одним движением ножа для бумаг вскрыла его. Пока она читала письмо, Мэтью попытался прочитать ее.

Ей было хорошо за сорок, и она была очень красива — красотой львицы. Львиц Мэтью, разумеется, никогда не видел, но описания читал, и миссис Лавджой под них подходила. Гордая корона темно-медных волос, зачесанных назад и уложенных спадающими на плечи локонами, подошла бы скорее льву, но тем не менее присутствовала. Седина пока проявилась не очень сильно, хотя уже виднелась на висках. Не маленькая женщина, но и не слишком крупная, ширококостная — и не пытающаяся это скрыть за платьем с избытком воланов и кружев. Одета она была просто — в очень красивое платье цвета индиго с кружевами у горла и на манжетах, а на ногах у нее были вполне удобные черные туфли с черными лентами.

Мэтью смотрел, как она читает. Она вдумывалась в каждое слово, подперев рукой подбородок. Мэтью вполне мог ее себе представить как львицу на скалистом троне африканских холмов, высматривающую в красноватой дали пыльный след потенциальной добычи. Он уже отметил, что глаза у нее чисто зеленого цвета, широко расставленные и слегка миндалевидные, подбородок резкий и твердый, лоб высокий, как и положено царственной кошке. Нос длинный, заостренный, рот достаточно большой, чтобы перегрызать кости. О Господи, он же думает мозгом Хадсона Грейтхауза! Мэтью еще не разглядел как следует ее зубы и не был уверен, что хочет этого. Джемини Лавджой медленно моргала, думала не торопясь. Мэтью отметил, что на ней нет колец, но на обоих запястьях филигранные золотые браслеты.

С помощью одной из двух золотых монет, которые оставил ему Слотер после резни в доме Линдси, Мэтью постарался тщательно изменить свою внешность. Новый сюртук, новый плащ, новая треуголка — все это нужно было для маскировки. На ногах красовались новые ботинки, которые его друг портной нашел для него у друга-сапожника по разумной цене. Мокасины свою задачу выполнили, и когда Мэтью их снял, они были готовы развалиться.

— Мистер Шейн! — вдруг сказала женщина, будто чтобы повторить его имя. Она не отвлекалась от письма. — Как там мой друг Оливер?

— Очень хорошо. Вы знаете, что через четыре месяца Присцилла ждет ребенка?

— Да, знаю. Я ее видела на рынке… когда же? А, в конце августа. — Она отложила письмо, улыбнувшись быстро и непроницаемо. — Вот наш чай.

Трущаяся-бедром и кидающая-взгляды-в-пах Опал внесла серебряный поднос, на котором стояла чашка чая. Мэтью взял ее вместе с предложенной льняной салфеткой и поймал на себе взгляд Опал. Она уставилась на него, чуть приоткрыв губы, и он подумал, кто же в этой комнате истинная львица. На девушке было серое платье плотного муслина и бесформенный серый чепец, ничуть не прибавлявший женского обаяния — что, наверное, и было его назначением. Чепец укрывал угольно-черные волосы, а глаза, смотревшие на Мэтью так пронзительно, светились синевой, почти лопаясь от жаркой оценки. Она была стройной, жилистой, дюйма на два выше шести футов даже на плоских черных каблуках. На губе и в правой ноздре Мэтью заметил металлические колечки. И пугала она его до судорог.

— Спасибо, Опал, — сказала миссис Лавджой, возвращая письмо в конверт. — Сейчас ты мне больше не нужна. Иди в прачечную и помоги там.

— Да, мэм. — Опал сделала короткий реверанс им обоим и забрала с собой поднос.

— Всегда что-то нужно сделать, — пояснила миссис Лавджой. — Стирка, готовка, уборка… но такова теперь моя жизнь, мистер Шейн. Мое призвание.

— И это призвание восхитительно, как говорит Оливер.

Он внутренне вздрогнул и предупредил сам себя, чтобы не проявлял слишком много энтузиазма.

— Иногда восхитительно, а иногда просто трудно. — Она чуть наклонила голову, будто чтобы рассмотреть Мэтью под другим углом. — Я хочу, чтобы вы поняли: «Парадиз» очень, очень дорог. Мои гости — я всегда называю их гостями, потому что настолько их уважаю — нуждаются в самой лучшей еде, внимании и уходе. Но перед тем как я назову вам годичную плату — которая будет наименее высокой из всех наших вариантов, — позвольте меня спросить вас о ваших обстоятельствах.

Мэтью отпил чаю из чашки — и бросился вперед.

— В начале года я открываю адвокатскую контору. Мы с женой…

— В Филадельфии? — перебила она. — Свою контору?

— Да. Мы с женой переезжаем из Нью-Йорка. У нас сын, и мы ожидаем прибавления.

— Поздравляю.

— Спасибо. — Мэтью убрал с лица улыбку. — Но я боюсь, что с дедушкой у нас возникнут трудности. Он в солидном возрасте, семьдесят два года. В декабре будет, — решил он добавить для единства стиля. Он будто рисовал картину, как это делает Берри. — Бабушка уже несколько лет как умерла, а мой отец скончался во время переезда. Мать… ну, мать встретила в Нью-Йорке одного джентльмена, вышла за него замуж, и они вернулись в Англию.

— Таков наш мир, — вздохнула миссис Лавджой.

— Да, место испытаний. Но… дело в том, что мой дедушка…

— Как его фамилия?

— Уокер,^[19] — ответил Мэтью.

— Активное имя для активного человека?

— Именно. — Мэтью позволил себе мимолетную улыбку. Решил, что самое время тронуть пластырь под глазом. — К сожалению… последнее время он слишком активен.

— Я как раз любопытствовала. Прошу прощения, если вы меня поймали на разглядывании.

Теперь она быстро показала зубы в улыбке и тут же спрятала. А ясные зеленые глаза не улыбались, как отметил Мэтью. Никогда не улыбались.

Он ничего от нее не воспринимал. Ничего не чувствовал. Но чего оножидал?

Мэтью обвел взглядом комнату, будто собираясь для следующего признания об испытаниях этого мира. Конкретнее, об испытаниях для молодого адвоката, которому нужно избавиться от неудобного нароста, мешающего двигаться по жизни. Дом, снаружи выкрашенный белым со светло-голубым орнаментом — того же цвета, что буквы в слове «Парадиз», — был обычным двухэтажным жилым домом, который мог бы принадлежать любой даме со средствами. Со вкусом обставлено, выдержано в неброских тонах, оконные стекла без единого пятнышка и дорожки не осквернены грязными сапогами. Интересно, не лежит ли сейчас тут наверху Тиранус Слотер, нянчащий свои раны. Потому что Мэтью показалось, что Лавджой Лавджоя видит издалека и два Лавджоя — пара.

— Совсем недавно он меня ударил, — продолжал Мэтью. — Несколько раз, как вы сами видите. Он злится из-за своего положения, но жизнь такова, какова есть. Он не ладит с людьми, он сварлив, он не может работать, и… я должен сказать, что не хочу, чтобы моя жена и мой сын с ним жили, а уж тем более тот ребенок, который должен родиться.

— А кто с ним сейчас? Ваша жена и сын — и только?

— Нет. Он под замком… прошу прощения, в гостях у моих друзей в Нью-Йорке.

Миссис Лавджой посмотрела ему в глаза, опять-таки не выдав никаких чувств и мыслей.

— Судя по вашему описанию, трудный случай.

Мэтью не понял, то ли эта ее лощеная холодная манера его подтолкнула действовать быстрее, чем он собирался, то ли ему хотелось ее встряхнуть. И он сказал:

— Я, знаете ли, опасаюсь, что он как-нибудь ночью возьмет нож и всех нас зарежет^[20] прямо в кровати.

Реакции не было никакой. Лакированная поверхность стола выражала больше чувств, чем лицо этой женщины.

— Фигурально говоря, — добавил Мэтью, несколько засуетившись.

Она подняла руку:

— О, я вас понимаю. Целиком и полностью. Я много видала подобных случаев. Пожилой человек, не привыкший к зависимости, вдруг видит, что его возможности резко ограничены — болезнью, упадком сил или переменившимися обстоятельствами. Очень часто такое напряжение разрешается гневом. У вас и вашей жены есть обязанности, накладываемые семьей и профессией, и в этом его проблема. Вы сказала, что Уокеру в декабре исполняется семьдесят два? — Она подождала, пока Мэтью кивнул. — И он сильный человек? В хорошем физическом здоровье?

— Я бы сказал, что в основном да.

Он все искал какую-то реакцию, хоть что-то. И сейчас не знал, понял бы он, что это реакция, даже если бы ее увидел.

Миссис Лавджой подобрала нож для бумаг и повертела его в руках.

— Я обнаружила, мистер Шейн, за пять лет, которые отдала этой работе — этому призванию, — что наиболее физически агрессивные гости, к сожалению, отличаются наибольшей склонностью… — она поискала слово, — к распаду, когда их помещают в ситуацию, где над ними есть контроль. Со временем все они подвержены распаду, но те, кто… подобен вашему деду, те первыми разваливаются на куски. Вы меня понимаете?

— Отлично понимаю.

Он начал гадать, к чему это все говорится. Возможно, это отразилось у него в глазах как скука, потому что миссис Лавджой наклонилась вперед и сказала:

— Люди вроде вашего деда редко задерживаются больше двух лет. А как правило, и того меньше. Итак: мы будем стремиться устроить его поудобнее, постараемся, чтобы он был доволен, насколько это возможно. Мы будем стремиться кормить его как следует, поддерживать его силы и предоставлять ему какие-то занятия. У нас можно работать в саду, в теплице, в библиотеке, в мастерской. Из города приезжают женщины, которые читают и рассказывают истории нашим гостям. Ваша жена, когда вы переедете сюда, наверняка захочет узнать побольше о «Синих птицах» и об их делах благотворительности.

Она протянула руку, потрепала Мэтью по запястью — очень профессионально.

— Мы заботимся обо всем. Как только вы подпишете соглашение, заботы снимаются с вас. Вы снова можете посвятить жизнь семье и собственному будущему. А если вас волнует будущее дедушки… скажем так: мы надеемся — как, несомненно, надеетесь и вы, — что он проживет еще много счастливых лет, но… но… когда наступит день Господней милости, с вашего согласия он упокоится на нашем частном кладбище. Мы снимаем с вас мысли и заботы о нем, мистер Шейн, и вы будете знать, что он получает самый лучший уход, который только может получить гость «Парадиза». И это я вам торжественно обещаю.

— Ага, — кивнул Мэтью. — Звучит весьма обнадеживающе.

— Пойдемте! — Миссис Лавджой встала, шурша платьем. — Перед тем как мы перейдем к денежным вопросам, позвольте вам показать, что вы покупаете.

Мэтью взял плащ и шляпу и через несколько минут уже шагал за хозяйкой по гравийной дорожке, ведущей вглубь территории мимо дома. Название вполне подходило заведению — здесь определенно было красиво. Дубы и вязы сверкали золотом и багрянцем, по зеленому пруду плавали утки.

Миссис Лавджой продолжала рассказывать на ходу. Сейчас здесь двенадцать гостей мужского пола и шестнадцать женского. Мужчины и женщины живут в разных зданиях, потому что — сказала она — снег на крыше еще не значит, что камин погас. Возраст — от без малого семидесяти до восьмидесяти с лишним, самому старшему — восемьдесят четыре года. Гости из Бостона, Нью-Йорка, разумеется, из Филадельфии, Чарльз-Тауна и многих более мелких городов. О ее заведении узнают из уст в уста, сказала она. Жизнь ускоряется, обязанности растут, и многие — как она это сформулировала — оказываются приперты к стене необходимостью ухаживать за престарелыми родителями. Некоторые гости поначалу очень возмущались, но постепенно мирились со своим положением, принимали реальность и понимали, что так будет лучше для тех, кого они любят. Да, есть, конечно, гости-грубияны, и гости, которые ругаются и дерутся. Но они либо успокаиваются, либо долго не выдерживают.

Врач отсюда в тридцати минутах пути, заверила она. Кроме того, врач приезжает раз в неделю — посмотреть, нет ли заболевших, и вообще проверить здоровье. По воскресеньям приходит священник и ведет службу в церкви «Парадиза». Готовкой, стиркой, уборкой и поддержанием порядка занимаются семь работниц. Очень честные девушки, каждая из них.

— А это наша прачечная, — объявила миссис Лавджой, когда они свернули за поворот.

Перед ними предстала аккуратная постройка белого кирпича с двумя трубами, из которых шел дым. Рядом лежали наготове сложенные поленья, чтобы поддерживать огонь под котлами с бельем. Перед широко открытой дверью стояли три молодые женщины в серых халатах и чепцах. Они оживленно болтали, а еще, как быстро заметил Мэтью, брали понюшки из табакерки. Увидев миссис Лавджой, все три застыли, смех оборвался. Две из них отвернулись и поспешили внутрь, где в удушающей жаре надо было помешивать в котлах белье. Третья слишком поздно заметила, что подруги ее бросили, и так и осталась стоять с табакеркой в руке.

Не успела она отступить в прачечную, как миссис Лавджой резко проговорила:

— Опал! Принеси это сюда. — И вполголоса, обращаясь к Мэтью: — Я их предупредила, что такие скверные привычки здесь не станут терпеть. Простите меня, но я должна буду применить кнут.

Опал приближалась, держа табакерку за спиной, будто это ей чем-то могло помочь. В глазах у нее читалось сочетание трепета и… чего же? Едва подавляемой радости? Губы у нее сильно кривились. Сейчас рассмеется в лицо госпоже?

Этого Мэтью так и не узнал, потому что тут застучали копыта по гравию и со стороны дома миссис Лавджой показался фургон, влекомый парой лошадей. Мэтью и хозяйка отошли в сторону. На вожжах сидел крепко сбитый широкоплечий молодой человек, может, ровесник Мэтью или чуть постарше. На нем была серая вязаная шапка, домотканая рубаха, коричневые панталоны и чулки, на плечах висел коричневый плащ. Волосы были будто выбриты наголо — так показалось Мэтью. Лицо широкое и бледное, с мясистыми губами и кустистыми черными бровями, сросшимися посередине.

— Чем могу быть полезна? — спросила миссис Лавджой.

— Говорить надо, — ответил молодой верзила. Что-то не то у него было с языком или губами, потому что даже такие простые слова прозвучали неразборчиво.

— Я не одна, — ответила она сухо.

Верзила сжал весьма приличный кулак и трижды стукнул по борту фургона.

Миссис Лавджой кашлянула.

— Опал, не могла бы ты продолжить экскурсию по «Парадизу» для мистера Шейна? И, пожалуйста, сделай что-нибудь с этой табакеркой. Мистер Шейн, я вынуждена вас оставить прямо сейчас. Встретимся у меня в доме через… пятнадцать или двадцать минут.

Она уже повернулась и собиралась залезть на сиденье. Мэтью машинально пошел за ней подать руку, как джентльмен.

— Это не обязательно, — сказала она, но не стала возражать, когда он ей помог.

Когда миссис Лавджой оперлась на его руку и поднялась наверх, Мэтью глянул в глубину фургона. Там среди опавших листьев и общего беспорядка лежали всякие принадлежности рабочего: кирка и лопата, несколько досок разной длины, пара фонарей, кожаные перчатки, деревянная колотушка, а под ней — грязный джутовый мешок, который…

— Мистер Шейн? — окликнул его женский голос.

Он заставил себя вернуться:

— Да?

— Вы уже можете отпустить мою руку.

— Да, конечно.

Он выпустил ее руку и шагнул назад, но прежде еще раз глянул на то, что увидел — вдруг это обман зрения.

Но нет, все так.

— Увидимся позже, — сказала миссис Лавджой. — Займись мистером Шейном, Опал.

— Да, мэм, непременно.

Фургон поехал прочь, в глубь «Парадиза». Интересный фургон, подумал Мэтью, глядя, как экипаж катит по дороге и исчезает за группой деревьев. Интересен именно этим грязным мешком, лежащим под колотушкой.

Мешок, на котором было написано красной краской «Такк’ая ра…» Если бы можно было взять мешок, развернуть его складки и морщины, стряхнуть листву, то Мэтью прочитал бы надпись полностью. «Колбасы миссис Такк», а под этим — девиз: «Такк’ая радость!».

Глава двадцать восьмая

— Понюшку?

Табакерка с желтой горкой порошка вдруг оказалась у Мэтью под носом. Он шагнул назад, все еще думая об миссис Такк с ее радостями.

— Нет, спасибо.

— Нечего ржать, стервы! — рявкнула Опал на товарок, когда те появились из дымящегося нутра прачечной. Она взяла две понюшки, в одну ноздрю и в другую, и чихнула с ураганной силой. Потом подхватила Мэтью под руку, еще со слезящимися глазами, и хрипло объявила: — Мне тут мужчина достался! — И потянула его за собой с такой легкостью, как если бы он был соломенный.

Мэтью не препятствовал.

— Ну? — спросила она, бойко вышагивая. — Что смотреть будем?

— А что тут есть стоящего, чтобы посмотреть?

Она улыбнулась, на щеках появились ямочки.

— Вот это ответ! — Опал оглянулась проверить, смотрят ли еще ее сообщницы по преступлению. Увидев, что те вернулись к работе, она выпустила руку Мэтью. — Мало что того стоит, здесь по крайней мере, — сказала она убежденно. Смерила его взглядом от сапог до треуголки. — Эй! А ты ведь не так уж стар, чтобы сдавать муттера или фатера в эту бархатную тюрьму!

— Я хочу привезти дедушку. И вряд ли миссис Лавджой понравится ваша характеристика «Парадиза».

— Я не так себе представляю парадиз! — скривилась она и сморщила нос так, что Мэтью испугался, как бы металлическое кольцо не вылетело. — Нет, черт побери! — Внезапно она поймала себя за язык — сообразила, что сказала не то. Щеки у нее покраснели, она увеличила на несколько футов расстояние между собой и Мэтью. — Послушайте, вы не будете трепаться про мой язык, да? Я всегда из-за него влипаю в жуткие истории. Моя работа и так сейчас повисла на волоске. Растущем из задницы.

— Я трепаться не буду, — пообещал Мэтью, отметив, что девушка очень разговорчивая. Как раз то, что ему нужно.

— Да мне все равно, может, придется шмотки складывать — из-за этой нюхательной пыли. — Опал подняла табакерку, сделанную из дешевой березовой коры и будто купленную у Джейко Довхарта. — Мизз Лавджой на меня раза два в неделю налетает за эту штуку. Если бы Кочан не подъехал, она бы меня как пить дать выгнала с треском прямо на месте.

— Кочан?

— Это который на фургоне приехал. Так она его зовет, в смысле. Сюда пойдем.

Она показала на тропинку, уводящую от дороги в лес. Мэтью уже набегался по лесам, но все же пошел туда, куда она показывала. Подождал и задал очередной вопрос, замаскированный под утверждение:

— Мне казалось, миссис Лавджой мне говорила, что у нее работают только женщины.

— Так и есть. В смысле, те, кто здесь живет в зданиях. Кочан живет где-то не здесь. Приезжает на грубую работу — ну там, крышу залатать, стены покрасить — в этом роде. Да, и еще могилы копает — тоже его работа.

— А, — ответил Мэтью.

— Кстати, — сказала Опал, — вот и кладбище.

Они вышли из лесу и оказались перед кладбищем, окруженным кованой решеткой, покрашенной белым. Здесь царили чистота и порядок, сорняки не допускались, ровными рядами стояли небольшие деревянные кресты. Мэтью насчитал сорок девять. Он не знал, много это или нет для пяти лет такой работы, учитывая возраст и состояние гостей. Вряд ли кто-либо из них прибыл сюда в добром здравии, да и после прибытия оно вряд ли улучшилось.

— После заката здесь еще одна появится, — сообщила Опал. — Вдова Форд ушла сегодня ночью. Очень милая старая леди, особых хлопот с нею не было. И смеялась весело.

— После заката? — Мэтью остановился опереться на ограду. Его любопытство, еще не успокоившееся после джутового мешка, получило новый стимул. — А почему так?

Она пожала плечами:

— А больше никак. Завтра придешь — а тут свежая могила, ночью вырытая. Так это здесь делается.

— Без похорон?

— Есть служба, если вы об этом. Когда врач посмотрит и объявит гостя мертвым, несколько слов скажет проповедник. Вон в той церкви. — Она показала на белое здание, просвечивающее сквозь деревья. — Для всякого, кто может и хочет отдать последний долг. Гроб целый день стоит в церкви. А потом, после заката, Кочан его отво… слушайте, а почему вас так заинтересовало именно это?

— Хочу знать, чего ожидать, — ответил спокойно Мэтью, — когда настанет час моего деда.

— А, да, конечно. Так я и говорю… — Она замолчала и мотнула головой. — Может, мизз Лавджой лучше сама вам расскажет. Я и так уже нашла на свою задницу приключений.

— Ладно. — Мэтью решил не настаивать, чтобы не сбить разговорчивость девушки страхом. — Куда теперь?

Мимо кладбища, мимо самой церкви. Дорога, ведущая мимо церкви, соединялась, как решил Мэтью, с главной дорогой. Дальше стояла скамейка среди деревьев, чтобы любоваться пейзажем, за ней уходил полого вниз луг. И видны были другие беленые дома.

— Вот здесь они живут — в смысле, гости, — объяснила Опал. — Тот, что справа, для мужчин, слева — для женщин. А между ними огород. А дальше — вон там, маленький домик — это где мы живем. Не так чтобы просторно, но своя комната зато у каждой. Там дальше сарай, хлев, она там держит несколько коров и свиней. Ладно, я буду доить корову, но копаться в свинском дерьме не стану, я ей так и сказала.

— Вполне достойный ответ, — сказал Мэтью. — А это что? — Он показал в сторону низкого строения за домом работниц — почти сплошь стекла, сверкающие на солнце. — Теплица?

Он вспомнил, что миссис Лавджой про это упоминала.

— Ага. Она там свои жгучие растения выращивает.

— Жгучие растения?

— Перцы. Мизз Лавджой по ним с ума сходит. Туда войти — так сразу глаза слезятся и вся шкура чешется. У меня по крайней мере.

— У нее какое-то еще дело? — спросил Мэтью.

— Какое такое дело?

— Ну… я бы подумал, что она продает этот перец. Небольшая его часть очень далеко уходит.

— И ошиблись бы, — ответила Опал. — Мизз Лавджой скармливает его своим гостям. Всобачивает его в каждую фигню, извините за выражение. И даже перечный сок дает им пить — утром, днем и вечером.

Мэтью недоуменно наморщил лоб:

— Но зачем, ради всего святого?

— Кровь разгоняет, так она говорит. Поддерживает все в рабочем состоянии. Да не знаю я, ее спрашивайте. А я только знаю, что посмотреть бы вам, как старичье… гости то есть едят свой ужин, слезами обливаются и мычат. Жуть какая-то.

И она закрыла рот рукой, но смех сдержать так и не смогла.

— Вы очень жестокая девушка, Опал, — сказал ей Мэтью, но самому ему трудно было сохранить серьезное лицо — он себе представил описанную сцену. Наверное, он сам жестокий, но он едва не рассмеялся и попытался закрыть рот рукой.

Не успел — Опал повернулась и его поцеловала.

На самом деле она на нем повисла. Прижалась губами к губам с отчаянной жаждой, и Мэтью подумал, что перец по сравнению с ней прохладен. Он отшатнулся, но Опал не отпустила его, впиваясь ртом в рот, засовывая язык, схватившись одной рукой за его ягодицы, и Мэтью подумал, что сейчас его бросят на землю и изнасилуют под деревьями. Но… да, тут и правда Парадиз.

— Давай, давай, — шептала она ему в ухо, прилипнув как вторая кожа. — Прямо здесь, в лесу, наплевать, я там хорошее место знаю. Пошли — тебе когда-нибудь приходилось за церковью? — Он испугался, что эта особа прямо сейчас стащит с него панталоны. — Ты представить себе не можешь, — сказала она чуть не плача, пытаясь тащить его за собой, — старики повсюду, и больные, и умирают прямо на глазах, пойдем, милый, пойдем, дай мне только…

— Опал… — начал он.

— …только чуточку тепла, самую малость, это все, чего я…

— Прекрати.

Он поймал ее за подбородок, заглянул в затуманившиеся синие глаза и понял, что не в нем тут дело, вовсе нет, а в этом вот заведении, с его белой краской и синим узором, с красивыми домами, скрывающими темную сторону парадиза. В сморщенной старческой коже в пигментных пятнах, в старухах, толкующих о давно умерших возлюбленных, в стариках, у которых былые приключения съежились до масштабов ночного горшка. В полуночной тишине и в инее на окнах, в том, как медленно тянется каждый день и как быстро улетает время, как веселый смех доброй старухи Форд прервался бессильным хрипом. Мэтью понял правду этого заведения, а Опал ее знала раньше. Это место, куда тебя помещают, чтобы забыть.

— …прошу, — договорила она, и вдруг выступили слезы и размыли синеву, и она посмотрела на него так, будто ее ударили.

И попятилась. Мэтью решил, что она сейчас повернется и бросится прочь, но девушка остановилась и уставилась в землю, будто обронила что-то и хочет найти.

— Я… — начала она и снова замолчала. Стала тереть рот рукавом, Мэтью подумал, что так она его сотрет до крови. — Я…

Она снова замолчала, и Мэтью понял, что она оценивает свое положение. Когда девушка вновь подняла глаза, они были полны огня и злобы.

— Мне придется сказать, что вы на меня напали, если до этого дойдет. — Глаза у нее пылали. — Если до этого дойдет, — повторила она.

— Не дойдет, — ответил он мягко.

— Я не плохой человек, — заявила она убежденно. — Не безгрешная, как все мы, но и не плохая.

— Мне нужна ваша помощь, — сказал он.

Она молчала, на лице ее мелькнуло недоуменное выражение. Сейчас у нее и вправду был такой вид, будто она повернется и побежит прочь.

— Не уходите, — попросил Мэтью. — Выслушайте.

Вот-вот побежит… вот-вот…

— Миссис Лавджой, возможно, попала в беду. — Мэтью старался говорить потише, но отлично понимал обстоятельства: никто — а тем более госпожа «Парадиза» или ее Кочан — не подойдут по дорожке незамеченными.

Опал посмотрела на него так, как он смотрел на гремучую змею под треуголкой.

— Кто вы такой?

— Спрашивать буду я. Был ли у миссис Лавджой посетитель недавно. Скажем… в последние пять дней?

— Посетитель? Какой еще посетитель?

— Опал, слушайте меня. В последние пять дней. Мужчина. Крупный, с широкими плечами. — Только когда позволяет себе раздуться, подумал про себя Мэтью. — Рыжевато-светлые волосы, с прямым пробором. На висках седеют. Левая половина головы забинтована, прямо над ухом. Очень светлые голубые глаза. Как лед. Приезжал он сюда? Видели вы такого?

— Здесь?

— Да, здесь. Опал, вспомните, пожалуйста, это важно.

— А почему важно? — О господи, подумал Мэтью. — Если это про Китт, то я ничего не знаю.

— Китт? Кто это?

У Мэтью возникло ощущение, что он снова в ночном лесу и не может разглядеть даже собственной руки.

— Ничего я не знаю.

— Тогда ладно. — Мэтью протянул руку, пытаясь ее удержать, хотя она и была от него дальше десяти футов. — Расскажите про Кочана. Он живет где-то здесь?

Она кивнула.

— Где?

Она замотала головой.

Он попытался выстрелить наудачу, думая, что может быть какая-то связь между тем фактом, что ларец Слотера — купленный миссис Лавджой — был завернут в мешок от колбасы миссис Такк, и тем, что такой же мешок лежит в фургоне ее рабочего.

— Вам известна фамилия Такк?

— Кого?

Эти колбаски наверняка слишком дороги для ее кошелька. Но ведь и для Кочана тоже?

— Вернемся к Кочану. И собственный кочан включите в работу, если не трудно. — Мэтью отмахнулся от того, что она хотела сказать, не дав ей рта раскрыть. — Кочан привозил сюда человека на встречу с миссис Лавджой? Последние пять дней? Или после заката?

«Но откуда ей знать? — спросил он себя. — Девушки живут на приличном расстоянии от дома миссис Лавджой».

Опал только смотрела на него, вытаращив глаза. Очевидно, пыталась принять решение. Нелегко ей это было.

— Я веду расследование по поводу миссис Лавджой, — сказал Мэтью. — Лучше вам не знать, как меня зовут. Но я думаю, что человек, которого я ищу, мог…

— Китт узнала, что Кочан мистера Уайта не похоронил, — выпалила она, решившись. — Она мне рассказала. Все, что видела в ту ночь.

При этом странном заявлении Мэтью замолчал. Он понятия не имел, о чем она говорит, но это казалось очень важным — для нее.

— Мистера Уайта положили в гроб в церкви, — говорила Опал. — Чтобы отпевать. Китт велела мне проверить, правда ли, что Джинджер его одела в тот галстук с кружевами, который он всегда носил. Это, говорит, стыд и срам, что такую красоту похоронят. Она задумала пробраться в церковь до того, как Кочан его закопает, и забрать галстук, но я ей сказала, что если мизз Лавджой ее поймает, уши ей оторвет.

Она остановилась, проверяя, что Мэтью за ней успевает.

— Джинджер — это другая служанка? — уточнил Мэтью.

— Да, ее сейчас нет. Но Китт сказала, что хочет эти кружева, и она хотела, чтобы я с ней пошла и взяла их, когда покормим гостей ужином. А я не хотела в это дело лезть. И Китт мне сказала, что поспешит в церковь, проберется и заберет кружево до того, как Кочан вывезет гроб.

— Вывезет?

— У него такая тележка с колесами, чтобы гроб возить. Понимаете, он гробы тоже делает. И Китт пошла сразу, как стемнело, но не успела, говорит, потому что увидела там фонарь Кочана. А главное… главное… она видела, как Кочан запихивал гроб в фургон, и она не поняла, к чему это. Спряталась тогда в лесу, посмотреть.

— Он уже выкопал могилу?

— Я не к этому веду. Китт мне сказала: он открыл гроб и стал туда смотреть. А потом сунул туда руку, поднял мистеру Уайту голову и — р-раз! Сдернул галстук и надел себе на шею. А потом… потом… закрыл крышку и вернулся на кладбище — нахальный, как ни в чем не бывало.

— Значит, он еще не выкопал могилу?

— Да слушай же! — Она подошла ближе, почти рукой достать. — Китт ни хрена не могла понять, и потому за ним пошла. А там на кладбище Кочан ровнял холмик на могиле мистера Уайта. Он могилу закопал. А тело мистера Уайта лежало в гробу, в фургоне!

— Кочан его не похоронил?

— Так я же это и говорю! Не похоронил! Но сделал вид, что похоронил. Ну, Китт соображает, что находится там, где ей лучше бы сейчас не быть, и начинает оттуда сматываться. И тут вдруг из лесу кто-то вываливается прямо перед ней и фонарем ей в лицо тычет. Она, говорит, заорала так, что удивительно, как это у меня не было слышно, развернулась — и вперед, не разбирая дороги. А мне она говорит: «Опал, смотри, никому ни полслова, и я тоже никому». А я ей говорю: «Так чего ж это ты видела?» А она мне: «Не знаю, что это было, но я этого не видела».

— Деньги экономят на гробах, — предположил Мэтью. — На все похороны — один и тот же гроб.

— Да, я так и подумала. — Опал подалась к нему, и глаза у нее снова широко раскрылись: — Но что сталось с мистером Уайтом?

Этот вопрос влек за собой другой: сколько же на самом деле занято могил из этих сорока девяти? А тела — их где-то в другом месте закапывают? Или просто бросают в лесу за «Парадизом»? И если да, то за каким чертом это все надо?

— Я на следующий день пошла посмотреть, — говорила Опал. — Ну, точно, могила была выкопана, зарыта и новый крест стоял. А я подумала: интересно, тут вообще кто-нибудь лежит?

— Интересно, — согласился Мэтью. Но все это не имело никакого отношения к теме Тирануса Слотера. Помимо того факта, что, если миссис Лавджой знает об этом жульничестве, это указывает на преступный склад ума. Но что она может получить от таких действий? Несколько шиллингов, сэкономленных на досках для гроба? — Вы или Китт говорили кому-нибудь об этом?

— Я-то точно нет. За Китт не скажу. Тем более что она через три дня после этого подхватилась и сбежала. Это мизз Лавджой так нам сказала: что Китт опостылела работа и она удрала прямо ночью. Что ж, она не первая, кто вот так с места и на дорогу. А я потом посмотрела: да, ее вещей нету, и сумки тоже. — Опал подняла палец. — Но, — сказала она. — Но я знаю: Китт никогда бы не уехала, со мной не попрощавшись. Вот нутром знаю. А сразу после этого мизз Лавджой говорит, что хочет побеседовать со всеми, с каждой наедине, узнать, отчего же это вдруг Китт так быстро удрала, даже жалованье за неделю оставила. Узнать, что же за тяжесть была на душе у Китт, говорит она. А я сидела напротив и думала только, кто же это вышел тогда и Китт посветил лампой в лицо. И рот я держала точно на замке. Вот теперь вы знаете.

Опал оглядывалась во все стороны — не подползли кто, не подслушивает ли.

Странная история, подумал Мэтью. Вот уж действительно никакого смысла ни в чем. Могилу выкопали и зарыли, но ни гроба, ни тела в ней нет. Гроб с телом поставили в фургон и увезли… куда? Очевидно, Кочан знает. Мэтью был уверен, что и миссис Лавджой знает. А что с Китт? Она и правда сбежала, или же…

У Кочана в глубине фургона лежала очень большая колотушка, вспомнил Мэтью.

Но что же могла видеть Китт такого ужасного, за что ее убивать?

Значит, решил Мэтью, это должно быть связано с важностью тайны.

Если, скажем, некая служанка решила попросить чуть-чуть прибавить жалованья за сохранение тайны, она вполне могла заслужить удар колотушкой. Или решение было принято упреждающее, чтобы та же самая служанка не связалась с кем-нибудь из родственников умершего и не побудила их приехать и раскопать могилу…

— Сегодня, — сказала Опал. — Сегодня он это опять сделает, с вдовой Форд.

Что бы ни делал Кочан, Мэтью знал, что это будет мерзость.

А Мерзость — вполне годилось бы в качестве второго имени для Тирануса Слотера.

Есть тут связь? Мэтью понятия не имел. Но решил, что один слабый след может вывести на другой.

— Давайте я вас лучше отведу обратно, — предложила Опал. Ее голос вдруг зазвучал не по возрасту устало, будто она постарела лет на двадцать. — Да… вы спрашивали про какого-то человека? Я никого похожего здесь не видела.

Она двинулась обратно в сторону кладбища, но Мэтью остался на месте, и она остановилась, поджидая.

— Как ваше полное имя? — спросил он.

— Опал Дилайла Блэкерби.

— Так вот, Опал Дилайла Блэкерби, я хочу дать вам вот это. — Он полез в карман темно-зеленого жилета, зная, что там лежит, вытащил и протянул ей. — Вот, возьмите.

Она подошла, медленно, и когда взяла то, что он ей протягивал, сперва заморгала, потом посмотрела на Мэтью, все так же моргая, потом снова на то, что держала в руках.

— Это… это настоящее?

— Настоящее. — Кольцо было из настоящего золота, конечно. А красный камешек, наверное, рубин, но это уже пусть она сама выясняет. И пускай не говорят, что сокровищу Слотера не был предложен шанс ускользнуть к кому-нибудь. — Я бы на вашем месте его никому не показывал. А еще я бы не стал здесь оставаться слишком долго.

— А почему вы… почему мне…

— Потому что вы мне понравились, — ответил он чистую правду. — Из вас бы вышел хороший детектив.

— Кто-кто?

— Не важно. Если попадете когда-нибудь в Нью-Йорк, приходите в дом номер семь по Стоун-стрит. Запомните?

— Запомню? Черт меня побери, я этого ни на секунду не забуду!

— Я найду обратную дорогу, — сказал он. — Вы только будьте осторожны, слышите?

— Буду, — пообещала она.

Он пошел обратно по тропинке, оставив ее любоваться золотым кольцом с маленьким красным камешком — рубином? — но внезапно она поймала его за рукав и спросила:

— А можно вас поцеловать?

Мэтью сказал: да, это будет хорошо, и Опал выдала ему спокойный, но от всего сердца поцелуй в щеку. Совсем не то, что было за церковью, подумал он, но по сути — может, это и есть кусочек тепла.

Он вернулся к дому миссис Лавджой, на его стук в дверь ответила другая служанка. Нет, сэр, миссис Лавджой нет. Она очень просила вам передать, что ей пришлось уехать по срочным личным делам, но она будет рада заключить с вами соглашение, если вы вернетесь завтра или послезавтра.

— Спасибо, — сказал ей Мэтью. — Передайте ей…

Передайте ей, что я вернусь сегодня ночью, подумал он.

— Передайте миссис Лавджой, что я с нетерпением буду ждать возможности оказаться в ее очаровательном обществе.

И он направился к коновязи, где была привязана его лошадь.

Глава двадцать девятая

Притаившемуся в лесу напротив «Парадиза» Мэтью не пришлось долго ждать, пока появился Кочан.

В синеватых сумерках он привязал лошадь среди деревьев на краю луга ярдах в двухстах в сторону вывески «Парадиза». Ждать пришлось не больше десяти минут, и появился фургон Кочана, едущий по дороге к церкви.

Кочан остановил лошадей, поставил тормоз и слез. Зажег два фонаря и пристроил их у заднего борта фургона. Натянул перчатки, отнес кирку и лопату на кладбище, вернулся за фонарями, снял плащ и начал копать могилу. Судя по движениям, сила у него была исполинская.

Мэтью стоял спиной к дереву. Ему было видно, что Кочан работает если не слишком быстро, то ровно. Однако сам процесс копания интересен не был, важно было, что случится потом с гробом и трупом.

Остаток прошедшего дня он посвятил визиту в деревню Ред-Оук — ближайшее селение возле «Парадиза», в двух милях от него. Деревню окружали фермы и тучные пастбища, где в золотом свете солнца мирно паслись коровы. Сам Ред-Оук состоял из оживленного сельского рынка, главной улицы с лавками ремесленников, трех таверен, двух конюшен и тридцати — сорока домов, разделенных садами, штакетными изгородями и каменными стенами. Переходя с места на место Мэтью, как всякий незнакомец, получил свою порцию любопытных взглядов, но в основном его принимали за человека, чем-то занятого, и оставляли в покое. А занят он был тем, что заходил в лавки и расспрашивал о местном рабочем по имени Кочан. Наиболее содержательный ответ был получен от кузнеца, который, кажись, знал одного малого по прозванию Кочан в Честере, но вообще-то, впрочем, его звали Череп. Или еще как-то. Мэтью от всей души поблагодарил и двинулся дальше.

Посетители таверны тоже мало чем помогли. Мэтью вышел, сел на лошадь и проехал несколько миль до Честера, где провел еще один безрезультатный час. Потом, когда день уже клонился к вечеру, он вернулся по дороге, ведущей в «Парадиз», и решил остановиться поесть и выпить в «Быстром плуге».

— Кочан? — Хозяин таверны помотал лысой башкой с утиным носом. — Не слышал, увы.

Мэтью съел кусок пирога и неспешно тянул эль, ожидая сумерек. Приходили и уходили посетители, одного пьяного пришлось выставлять метлой под зад. Наверное, у Мэтью был достаточно несчастный вид, потому что хозяин вдруг спросил:

— Эй, Джексон! Ты тут такого Кочана не знаешь?

Джексон — толстяк в черной одежде, в напудренном парике, больше всего похожий то ли на проповедника, пугающего адским пламенем, то ли на сурового судью-вешателя, оторвался от второй кружки эля и голосом, похожим на грохот камнедробилки, ответил:

— Не припомню.

— Я знаю это имя, — заявил джентльмен помоложе, хотя и не менее пышных форм, сидевший рядом с Джексоном. — Мне в прошлом году кое-какую работу делал. А кто спрашивает?

Мэтью смотрел, как Кочан копает. Начинало темнеть. Как сообщил фермер, живущий неподалеку от городка Никольсберг, рабочий по имени Кочан умеет так залатать крышу, что всякому нос утрет. Дрова колет так, будто конец света наступает. Краску кладет ровно — комар носа не подточит. И говорил этому фермеру своим гнусавым голосом, что старается подработать, потому что постоянная его хозяйка уж такая прижимистая…

— …сука, он сказал, — сообщил фермер за кружкой эля, которой его угостил Мэтью.

— Прискорбно слышать подобное выражение в адрес леди, — заметил Мэтью.

— Вот как? — Фермер приподнял кустистые брови. — Вы знаете миссис Такк?

До Мэтью дошло не сразу.

— Миссис Такк?

— Так он назвал свою хозяйку. У нее свиноферма к северу от Никольсберга. Колбаски делает.

— Ага, — сказал Мэтью, стряхивая с жилета какую-то невидимую пылинку. — Колбаски.

— Я слыхал, в Филадельфии за ними гоняются. А для местных слишком дорого выходит.

Мэтью прислушался, как шумит ветер в деревьях. Заступ Кочана скреб землю.

Описать миссис Такк фермер не мог — он ее никогда не видел. Нелюдимая женщина, сказал он. Про миссис Лавджой слышал, но и ее не видел никогда. Видно, тоже не очень любит на людях бывать.

До Никольсберга, сказал фермер, дорогой миль семь. Он той дорогой не часто ездит, но сегодня почти до Филадельфии добрался, на распродажу скота.

— А зачем вам Кочан понадобился?

— Да так, — ответил Мэтью. — Слыхал, что работник хороший. Думал просто его найти.

— Он не из тех, кого находят, — был ответ. — Он сам находит, кого ему надо.

Уже почти стемнело. Кочан лопатой трамбовал землю — хорошо работал, без спешки. Потом вернулся к фургону, взял оттуда деревянный крест и двумя мощными ударами колотушки вбил в землю. Убрав инструменты, Кочан с одним фонарем вернулся в церковь, и Мэтью остался гадать, достижима ли вообще низшая точка человеческого зла.

Кочан вернулся, везя тележку с гробом, на котором стоял фонарь. Легко, как жердину, вставил гроб в фургон, отвез тележку в церковь ждать следующей оказии и вернулся. Открыл крышку гроба, посмотрел в лицо вдовы Форд, будто решая, есть ли тут что красть. Свет лампы падал на его плоское лицо, лишенное всякого выражения, даже малейшего признака любопытства. Он явно привык к этой работе, ему даже хватило невоспитанности зевнуть прямо в лицо покойницы перед тем, как опустить крышку на место. Ради декорума он вытащил мерзкого вида одеяло и накрыл им гроб, потом снял перчатки и бросил их в глубину фургона. Надел плащ, повесил фонари на крюки по обе стороны от сиденья кучера. Лошади фыркали и топтались, готовые пуститься в путь.

Кочан развернул фургон. Лошади потащили его в сторону главной дороги, а Мэтью покинул свое укрытие и как можно быстрее и незаметнее направился через луг туда, где была привязана его лошадь. Садясь в седло, он бросил взгляд на дом миссис Лавджой на той стороне луга за деревьями. Ни лучика в окнах.

Повернув лошадь, он увидел огонь фонарей Кочана и пустился в неторопливую погоню: куда бы ни направлялся Кочан, он не спешил.

И у Мэтью тоже времени было много. Он поглядывал на фонари и следовал за Кочаном под тем же звездным небом, которое смотрело на Ларк, Фейз и Прохожего в ту ночь в лесу. И все так же ощущал себя стрелой Прохожего, запущенной в темноту. Много времени может уйти, чтобы добраться до цели, но он ее достигнет — если постарается. И чувствовал, что продолжает стараться — ради памяти Ларк.

Ужас в домах Бертона и Линдси приходил к нему в кошмаре каждую ночь с самого прибытия в Филадельфию. Наверное, он еще много ночей будет просыпаться в холодном поту. Так и должно быть, такие сцены нельзя забывать. Это часть его наказания. Но одна вещь возвращалась к нему снова и снова, средь бела дня и в кромешной тьме.

Шарики, принадлежавшие брату Ларк. На столе и на полу той комнаты, где произошла бойня. Те, что раскатились по полу на мельнице. Когда их бросил в окно… кто?

В призраков Мэтью не верил. Нет, верил, конечно же. В номере седьмом по Стоун-стрит ошивались два неупокоенных духа кофеторговцев, убивших друг друга во время ссоры. Можно было себя уговаривать, что это голландские камни ворочаются, устраиваясь в английской земле, но часто Мэтью ловил себя на ощущении, что за ним наблюдают, или до него доносился почти неслышный смех, или уголком глаза он замечал тень там, где тени быть не могло. В этих призраков он верил, но в неупокоенный дух, швыряющийся горстью шариков в окно водяной мельницы?

Это было то, o чем он думал, но не хотел думать, потому что ответа здесь не было. Мэтью сказал себе строго, что в окно бросили вовсе не шарики убитого мальчика, а камешки, которые его разгоряченный и терзаемый болью мозг неверно распознал. Какой-нибудь местный мальчишка, проходя мимо, швырнул горсть камешков, чтобы не дать одному человеку убить другого. А потом спрятался, когда Слотер ревел и метался.

Но… почему этот мальчик не показался? Почему не пошел привести констебля? Почему, когда Мэтью был в Хоорнбеке, ни один мальчик не прибежал рассказывать о таком событии?

Призрак? Шарики были совсем не призрачные. Довольно громко стучали по половицам, падая, и один ощутимо стукнул Мэтью по шее. Или это все-таки были камешки?

Мэтью решил, что когда это дело будет закончено и местный констебль проинформирован, что мертвые гости миссис Лавджой не пребывают в собственных могилах, он вернется на мельницу и посмотрит, лежат там на полу камешки или стеклянные шарики. Но сперва вот это… и миссис Лавджой придется объяснить, как ее ловушка для воров оказалась хранилищем для клада Слотера. Миссис Лавджой? Или миссис Такк?

Какая связь между госпожой «Парадиза» и королевой острых колбас?

Вспомнилась фраза, сказанная Опал:

«Мизз Лавджой скармливает его своим гостям. Всобачивает его в каждую фигню, извините за выражение. И даже перечный сок дает им пить — утром, днем и вечером».

Далеко впереди покачивались фонари на фургоне.

«Интересно, тут вообще кто-нибудь лежит?» — спрашивала Опал об этом кладбище.

Перед мысленным взором мелькнул Хадсон Грейтхауз, сидящий у Салли Алмонд и потребляющий на завтрак одну из колбас миссис Такк. «Ух ты, жжет!» — сказал он и вытер салфеткой пот со лба.

И Эвелин Шелтон сказала: «Их каждый месяц привозят всего на несколько дней, так что если хотите получить, заказывайте заранее!»

— Легче, легче, — шепнул Мэтью своей лошади, хотя занервничала не она, а он, будто его холодной рукой взяли сзади за шею.

Мысль, которую только что пришла ему на ум, он отказывался рассматривать. Отвергал ее, отбрасывал. Захлопывал книгу на этой странице. Заколачивал гроб. Миссис Такк владеет свинофермой к северу от Никольсберга. Свино-фермой. Мясо. Соображаешь?

Голос Опал снова прозвучал, спрашивая: «А что же стало с мистером Уайтом?»

И настоящий вопрос: что стало со всеми сорока девятью гостями, якобы похороненными за пять лет существования «Парадиза»?

Миссис Лавджой? Миссис Такк?

Сестры по преступлению? Или одна и та же личность?

Мэтью не знал. Это дикое, тревожное и абсолютно тошнотворное предположение он выбросил из мыслей, насколько мог, и стал следить за проблеском фонарей Кочана. Фургон ехал по дороге, лошадь и всадник следовали на расстоянии, укрытые плащом ночи.

Минуло два часа, в течение которых Мэтью не нагонял и не отставал. В дуновениях прохладного ветерка донесся едкий запах свиной грязи, и Мэтью понял, что Кочан подъезжает к месту своего назначения.

Фургон свернул налево. Фонари вдруг исчезли. Мэтью пустил лошадь быстрее, и через несколько минут выехал на лесную тропу, по которой только что проехал Кочан. Огней за деревьями видно не было, но запах свиней заглушал все. Мэтью пустил коня еще быстрее, хотя даже не особо брезгливое животное явно не выражало желания ехать вперед. Проехав ярдов пятьдесят — шестьдесят между двумя стенами густого леса, Мэтью увидел свет фонарей. Тут же он спешился, завел коня в лес и привязал между деревьев. Как следует пробудив в себе храбрость, он оставил треуголку и плащ на седле и стал пробираться через желтые слои дыма, повисшие в воздухе, отравленном тошнотворными миазмами свинарника.

Вечер обещал выдаться восхитительный.

Сквозь деревья и низкорослые кусты Мэтью увидел, что Кочан поставил фургон у стены одноэтажного здания, выкрашенного в тускло-серый цвет. Крыльцо у дома было с веревочными перилами над бревенчатыми ступенями, ставни выкрашены в тот же цвет, что и стены. В окнах горел свет, на крюке рядом с закрытой дверью висел фонарь. Подумалось, не Кочан ли этот дом построил: в добротном на первый взгляд сооружении чувствовалось какое-то уродство, стены казались кривоватыми, и все окна разных размеров. Над желтой крышей изрыгала дым каменная труба, а сама крыша сидела набекрень, как шапка у пьяницы. Наверное, подумал Мэтью, Кочан — мужик рукастый, но дома строить — не его дело.

У коновязи на дальней стороне дома стояла вороная лошадь с белой звездой во лбу. Виднелись контуры других зданий позади дома, где металось пламя фонарей и муть стояла такая густая, что могла бы удушить мула. Судя по всему, там имелся сарай, длинное строение — очевидно, свинарник, еще какая-то хозяйственная постройка — бойня? — и неряшливого вида прямоугольное здание, где могла располагаться коптильня. От хлева доносилось хрюканье и чавканье свиней.

Царство миссис Такк. Да, подумал Мэтью, это уж совсем не парадиз.

Кочана видно не было, гроб стоял открытый. Сместившись на несколько футов в сторону, Мэтью увидел распахнутую дверь погреба. На ее доски падал изнутри какой-то грязный отсвет.

Мэтью присел на корточки, обдумывая ситуацию. Проще всего было бы поехать сейчас в этот самый Никольсберг и стучаться в двери, пока не поднимет кого-нибудь, имеющего отношение к закону. За двадцать минут можно туда добраться. Бегать отдвери к двери, устраивая суматоху, если придется. Извините, сэр, что разбудил вас, но Кочан, работник миссис Такк, крадет мертвых гостей из «Парадиза» миссис Лавджой и отвозит их сюда на свиноферму, где уносит в погреб, и не уберете ли вы ваш мушкет от моего лица, сэр?

Кочан появился из двери погреба неожиданно, и Мэтью пригнулся еще ниже. Верзила направился в сторону построек за домом. Мелькнул кожаный передник в темных пятнах и скрылся в тумане.

У Мэтью за спиной что-то шевельнулось — он почуял движение до того, как услышал. Волосы на затылке встали дыбом, потом послышался шорох раздвигаемых каким-то телом кустов. Мэтью резко развернулся, раскрыв от страха глаза — очевидно, кто-то, кого он не учел, сейчас бросится сзади, и придется драться не на жизнь, а на смерть.

Но нет… там никого не оказалось.

Сердце бешено колотилось. Пришлось долго переводить дыхание, пока пульс стал нормальным. Какое-то животное пробежало, подумал Мэтью. Вот черт, так же и поседеть можно.

Он увидел, как Кочан возвращается в дом, держа в обеих руках ведра. Неспешно спускается в погреб, как любой рабочий, занятый очень привычным делом, которое выполнял уже много раз.

Сегодня в пятидесятый.

Мэтью больше не чувствовал себя тут в безопасности. По коже до сих пор бежали мурашки. В любой момент Кочан мог вернуться и закрыть дверь погреба.

Мэтью встал. В глубине фургона лежат заступ, кирка и колотушка, если Кочан их не занес внутрь. Но нет, скорее всего они остались в фургоне. Предстояло принять быстрое решение, которое могло закончить жизнь Мэтью прямо сейчас. Но чем дольше откладывать, тем хуже.

Мэтью выбрался из кустов, подбежал к фургону, три секунды раздумывал, какой предмет взять, отказался от кирки, потому что разносить Кочану кочан он не хотел, и взял колотушку. Подошел к двери погреба, подняв свое оружие, и стал ждать.

И ждал.

Кочана не было.

Изнутри, издалека донеслись звуки топора в работе. Что там рубят — Мэтью боялся думать, но по звуку явно не дерево.

Сделав глубокий вдох, он заглянул внутрь. С балок свисало несколько фонарей. Стены у погреба были земляные, и это был лабиринт комнаток и коридоров. Как ходы крысиной норы, подумал Мэтью, или штольни угольной шахты. В комнате побольше прямо перед ним стояло несколько бочек, лежали цепи и бухты каната, в углу — шкаф, а на полу — стопка джутовых мешков с напечатанным красной краской девизом миссис Такк.

Рубящие звуки раздавались справа. Мэтью осторожно спустился в погреб и увидел на стене коридора тень, отбрасываемую лампой из комнатушки. Тень топора и взлетала и опускалась, рубя тень чего-то, привешенного к потолку. Слышно было, как течет что-то в ведро. Мэтью решил, что туда ему не хочется.

— …нельзя же прийти и сразу, будто только вчера…

Приглушенный голос звучал у Мэтью над головой. Женский голос.

Тюк… тюк… тюк… стучал топор.

— …если бы ты мне помогла, то именно эта дверь могла бы…

Мужской голос ей в ответ.

Знакомый голос. До отвращения знакомый.

— Слушай, Ти! — резко сказала женщина. — Он тебя обратно не примет. Ни сейчас, ни потом.

Голос Ти стал шелковым, заворковал. Той помощи, которая Ти была нужна, он намерен был добиться. Мэтью поднял колотушку, словно хотел ударить обладателя голоса через неровные доски пола. Сердце бешено стучало, пленка холодного пота выступила на лбу. Голос Тирануса Слотера был ему хорошо знаком. А женщина, называющая его «Ти», говорила голосом Джемини Лавджой, только без прежней предупредительности и намного жестче.

В той комнате по коридору Кочан продолжал рубить. Дальше видны были ступени, поднимающиеся к какой-то двери. Когда Мэтью встал на вторую, она скрипнула, и он застыл на месте, ожидая, что либо откроется дверь, либо Кочан прибежит из коридора, но голоса продолжали бормотать и спорить. Два Лавджоя, похоже, завели дискуссию. И Мэтью собирался выяснить, какой же вопрос нарушил любовную гармонию убийцы и… кто бы она там ни была. Осторожно поднявшись по ступеням, он заглянул в щель между стеной и дверью, но увидел только желтый свет фонаря в комнате с темно-коричневыми обоями, а потом припал к щели ухом и стал слушать.

— …вообще не должен был сюда приходить, — говорила она. — Уж куда угодно, только не сюда!

— Я тебе сказал, в пансионе я перестал быть желанным гостем. Честер для меня не земля обетованная.

— Да черт побери! — оборвала она его. Мэтью услышал, как скрипнул стул. Они сидят? За каким-то столом? — Я тебе давным-давно сказала, что с тобой покончила! Не могу я тебе больше помогать!

— Ах, Лира! — Голос Слотера тек нагретым медом. — Не можешь или не станешь?

— Не могу и не стану. Весь день жуем одно и то же. Сколько ты еще собираешься эту кашу размешивать?

— Ну… — Мэтью представил себе, как он пожимает плечами с холодной улыбкой. — Пока не сварится.

Она замолчала. Потом сказала:

— У тебя опять голова потекла.

— Да, бывает, когда волнуюсь. Швы накладывал сельский идиот — чего от него ожидать? Дашь мне какую-нибудь чистую тряпочку?

Нервы у Мэтью плясали. Стук топора прекратился. Но потом начался снова, и Мэтью чуть успокоился — по крайней мере он знал, где Кочан.

Судя по звукам, миссис Джемини Лавджой — она же собственный близнец миссис Такк — прошла куда-то по комнате и вернулась. Снова скрипнул стул, и Мэтью решил, что она села. Он подумал, что сидят они за кухонным столом, потому что слышно было, как звякнула тарелка или стакан.

— Спасибо, — сказал Слотер. — Эх, не видела ты меня, Лира! Прежний огонь вернулся и прежние способности! Когда знаешь, что не сбился с шага, это так украшает жизнь!

— Все равно я тебе не верю. Насчет трех констеблей и индейца.

— Три самых крутых констебля, каких ты только в жизни видела, — повторил он убедительно. — Все — солдаты ополчения, как один. Взяли меня из сумасшедшего дома и обращались со мной как с обыкновенным преступником. Индеец потом появился, я уже говорил. Но я их всех убил, я лично. Перехитрил и завалил всех. Индеец меня достал было, но я его тоже выбрил в решительный момент. Ведь именно тогда я лучше всего действую — когда меня припирают к стенке. Как вот сейчас, дорогая моя. Как сейчас.

— Я тебе не «дорогая». И перестань кукарекать, я твои способности знаю. Не в этом проблема.

— Проблема, — повторил за ней Слотер, — в том, что ты мне говоришь: он в моих способностях не нуждается. А мы оба с тобой знаем, что я был у него любимым работником. Мы оба знаем, сколько раз он мне поручал закрывать счет — больше, чем любому другому. — Миссис Такк молчала, и Слотер добавил: — Смотри, как я аккуратно выбрил Ричарда Герральда. Это же все-таки чего-то стоит?

У Мэтью чуть не подкосились колени. «Выбрил Ричарда Герральда»? Что за безумие!

— Профессор Фелл примет меня обратно, — сказал Слотер в комнате за дверью. — Не даст пропасть зря такому таланту, как мой.

Вот здесь Мэтью чуть не пришлось сесть по-настоящему. Он прильнул к щели глазом, но все равно двух негодяев рассмотреть не мог. Похоже, они сидели где-то справа. Слышно было, что Кочан перестал рубить: стук топора сменился скрежетом лезвия по кости.

У Мэтью мозг трещал, пытаясь вместить все сразу: Тиранус Слотер был в Англии наемным убийцей на службе профессора Фелла. Сводил счеты за профессора, в частности, убивал врагов Фелла, получивших кровавую карту. Ричард Герральд, муж Кэтрин и основатель агентства, числился в списке Фелла на убийство и встретил в Лондоне свою страшную судьбу около десяти лет назад.

«Грейтхауз, — повторил Слотер в хижине преподобного Бертона. — Фамилию не знаю, но поклясться готов, что мы знакомы».

Наверное, дело в том, что Грейтхауз внешне очень похож на своего старшего единоутробного брата, и у Слотера мелькнуло воспоминание, хотя связать одного с другим он не смог.

Слотер убил Ричарда Герральда по поручению своего работодателя профессора Фелла. Очень сурового работодателя, у которого есть привычка убивать сообщников, попавших в тюрьму — ради сохранения тайны. Поэтому Слотер предпочел оставаться в общественной больнице Вестервика и притворяться сумасшедшим, чем хоть сколько-нибудь времени провести в тюрьме.

Как говорил сам Грейтхауз:

«Никто из вызвавших гнев профессора долго не живет».

Даже, очевидно, его собственные наемные убийцы.

— Эту работу ты сделал очень давно, — возразила миссис Такк. Мэтью услышал звон стекла о стекло. Она наливает вино из бутылки? — И это было до того, как обнаружилось, что ты работаешь на себя. Выдаешь себя за дворянина и убиваешь этих девчонок! Это уж ни в какие ворота, Ти! Без его разрешения, не выплачивая ему процента! Ты знал, что если останешься там, то ты покойник. И знаешь, что тебе никогда туда не вернуться.

Слотер ответил не сразу. Когда он заговорил, голос прозвучал хрипло и нерешительно, будто у его обладателя отняли часть силы.

— Тогда скажи мне, — начал он даже как-то робко, — где мне найти себе место?

— Только не здесь. Я хочу, чтобы ты ушел — сегодня же. Если он узнает, что я до сих пор в контакте с тобой, горло перережут мне.

Сказано было тоном деловой женщины, читающей отчет и видящей убыток. Мэтью подумал, не она ли была партнершей, с которой Слотер в цирке прыгал через огненные обручи. Можно себе представить аршинными буквами афишу: «Ти и Ли — чудо смелости!»

— Ты у меня в долгу. — К Слотеру вернулось достоинство, голос его зазвучал с каменным холодом. — Эту идею тебе подал я. Сказал тебе, как это можно сделать — и смотри, как все любят колбасы миссис Такк с дополнительной перчинкой! За ними гоняются, правда ведь? И еще как! А я тебе говорил, что так будет. — Хлопнула по столу широкая ладонь. — И нечего так на меня смотреть, женщина! Я-то знаю, где не похоронены эти тела!

Мэтью била лихорадка, он вытер лоб рукавом.

«Как свинина, — сказал тогда Слотер. — Но слаще. И в человеческом мясе ощущается дух еды и питья, поглощенных этим телом в более удачные для него времена. Есть такие, слыхал я, что предоставленные сами себе становятся рабами вкуса человечины и ничего не хотят другого».

Популярное блюдо у Салли Алмонд, и правда. Колбасы, сделанные в основном из свинины, но с дополнительной пряностью: человечиной, насыщенной горьким перцем. Мэтью вспомнил маслянистые колбаски на тарелке Грейтхауза. Это бы его в буквальном смысле убило.

«Господи, — подумал Мэтью. — Как бы пригодился сейчас ротатор Квизенханта!»

— Лира, — тихо сказал Слотер. — С тобой я ссориться не хочу. После всего, что мы прошли вместе? После всех случаев, когда я приходил тебе на помощь?

— За это мы в расчете. Я купила тебе тот проклятый ящик, чтобы ты узнал его, когда увидишь. Ты был слишком глуп, чтобы вовремя бросить.

— Подставляю спину под твою плеть. Можешь меня выпороть за глупость — за амбиции — тысячу раз, если тебе этот доставит удовольствие. Но об одном прошу, об одном только прошу… и это будет мое спасение. Я тебя умоляю, как никогда никого не умолял и в жизни не буду. Дай. Дай мне кого-то, кого надо убить.

— Не могу.

— Можешь. У тебя есть власть вернуть мне его благосклонность, Лира. Одно имя — это все, чего я прошу. Кто-то, чьей смерти хочет он. Не обязательно трудного. Или самого трудного из списка, мне все равно. Прошу тебя. Посмотри внимательно, пристально. Никогда больше не увидишь, чтобы Ти Слотер так ползал на брюхе — так что запомни этот момент.

Мэтью услышал ее тяжелый вздох.

— Ты сумасшедший дурак, — сказала она, но уже без прежней острой твердости.

— Да, — согласился убийца. — Но я навеки и нерушимо твой сумасшедший дурак.

Лира Такк пробурчала такое проклятие, какого Мэтью никогда не слышал из женских уст и раньше думал, что ни одной женщине не под силу произнести подобное.

Послышался звук отодвигаемого стула.

— Пойдем вниз, — сказала она.

Глава тридцатая

Дверь открылась, и двое убийц спустились по лестнице — дама первой.

В темноте поодаль от них Мэтью уже скорчился на земляном полу. Осмелился выглянуть из укрытия, но не слишком, чтобы не попасть в свет фонаря. Миссис Такк в строгом сером платье с черной сеткой на львиной гриве подошла к шкафу, отодвинула задвижку и открыла дверцы. Простучали по ступеням ботинки Слотера — джентльмен в черном сюртуке. Очевидно, либо он нашел портного для быстрой работы, как Мэтью, либо, что вероятнее, какой-то бедолага погиб из-за своей одежды. Мэтью бесконечно понравилось, что лицо Слотера было уже не таким румяным, а больше под цвет платья миссис Такк, и что он прижимал к швам на голове синюю тряпку в темных пятнах.

— Вот об этом-то я и говорил! — произнес Слотер, любуясь тем, что оказалось в шкафу.

Свет заблестел и заиграл на разнообразном оружии, висевшем на крюках. Мэтью увидел три пистолета, четыре ножа разной длины и формы, два медных кастета, один из которых был усажен небольшими лезвиями, и два черных шнура для мастера-душителя. Над шнурами — пустое место, откуда недавно, очевидно, вынули некоторое орудие убийства.

Инструментарий профессионала, подумал Мэтью.

Миссис Такк засунула руки в глубь буфета и выдвинула полку. Там стояла пятая ловушка для воров, сделанная Квизенхантом. Женщина открыла ее так быстро, что Мэтью не успел заметить, как она повернула защелки — горизонтально или вертикально. Крышка распахнулась. Слотер взял с крюка один из ножей и стал рассматривать с видом художника, изучающего новую кисть.

В ларце зашелестели бумаги. Миссис Такк вытащила бухгалтерскую книгу в темном переплете, открыла, встала под ближайшим фонарем, чтобы лучше видеть.

— Согласно последним сведениям, есть двое в Бостоне, — сказала она. — Один в Олбени. Вот тебе легкая работа. Отставной судья, пятьдесят восемь лет. В прошлом году стал калекой, упав с лошади. Карту получил в Лондоне, в тысяча шестьсот девяносто седьмом году. А, вот! Вот это профессору будет приятно. — Она похлопала по странице ладонью. — Как ты насчет дальней поездки?

— Вполне в моих силах.

— Это в колонии Каролина. Дня два пути, зависит от того, как быстро поедешь. Но он никуда не денется. Летом он уехал из Нью-Йорка, где был магистратом. Устроился управляющим на табачной плантации лорда Питера Кента, к западу от города Кингсвуда. Его имя…

Мэтью чуть не сказал за нее — только это привело бы к его гибели.

— …Натэниел Пауэрс, — договорила она. — Кстати, друг Герральда. Карту получил в Лондоне, в июле тысяча шестьсот девяносто четвертого. Уплыл из Портсмута в Нью-Йорк со всей семьей в сентябре того же года — очевидно, проявил здравое уважение к целеустремленности профессора. Пора по этой карте рассчитаться.

— Самое время, — согласился Слотер, будто любуясь своим отражением на лезвии ножа.

— Бери что хочешь.

— Недавно я набрел на целую россыпь клинков. И пистолет у меня вполне пригодный тоже есть. А вот скажи мне, что было здесь? — Он показал на пустое место над шнурами.

— Новая вещь из Южной Америки. Духовая трубка. Стреляет дротиками, смоченными ядом, вызывающим…

— Мгновенную смерть? — спросил Слотер почти с религиозным благоговением.

— Напряжение мышц и пережатие горла, — поправила она. — Через несколько секунд жертва не может шевельнуться. Сейчас идут эксперименты.

— Эта работа кому досталась?

— У нас после твоего отъезда появилась свежая кровь среди братьев.

— Как приятно знать, что наша профессия не умрет от недостатка молодых сил, — сказал Слотер, и тут он, миссис Такк и Мэтью — все посмотрели на вышедшего из коридора Кочана. Тот тащил мокрый капающий мешок с девизом миссис Такк, чем-то тяжело набитый. Кочан вынес мешок из погреба, направляясь куда-то… Мэтью решил не думать, куда именно.

— Ему ты доверяешь? — спросил Слотер, когда миссис Такк закрыла ларец и поставила обратно на полку.

— Он делает то, что я ему говорю и когда я говорю. Туповат, но достаточно сообразителен, чтобы не задавать вопросов. — Закрыв шкаф, она задвинула засов. — Иногда я ему отдаю какую-нибудь из девиц «Парадиза».

Участь Китт, подумал Мэтью. И скольких еще?

— Ты меня восхищаешь. — Слотер повернулся к миссис Такк, убрал тряпку от головы, и Мэтью увидел, что волосы над ярко-красным шрамом сбриты и видны уродливые швы. — Дух предприимчивости не засыпает, ты работаешь за десятерых.

— Ты знаешь, откуда я родом. Через что я прошла и что видела. Бедность и нищета для меня самые худшие пороки. К тому же, — едва заметно улыбнулась она, — я зарабатываю деньги и для себя, и для профессора.

— Как будто ему надо больше!

— Ему всегда надо больше. И мне тоже.

Мгновение они смотрели друг на друга, потом Слотер поднял руку — коснуться ее щеки. Миссис Такк отодвинулась с суровым лицом. Рука Слотера опустилась.

— Когда выполнишь работу, — сказала миссис Такк, — возвращайся сюда. Пошлешь за мной Кочана. Тогда мы подумаем, каков будет следующий шаг. Я ничего не обещаю.

— Я понял. — Слотер тоже стал весь деловой, искры в глазах погасли.

— У тебя деньги есть?

— Да, достаточно.

— Тогда я хочу, чтобы ты отсюда исчез. Прямо сейчас.

Она поднялась по лестнице, Слотер, не говоря ни слова, за ней, опустив голову и ссутулив плечи.

Дверь закрылась.

Мэтью слышал, как скрипят под шагами половицы. К входной двери дома. В голове мутилось — от слишком поверхностного дыхания.

Он сделал глубокий вдох и продолжал смотреть на дверь погреба, в любую минуту ожидая возвращения Кочана. Вряд ли пистолеты в шкафу заряжены, и вряд ли он до них доберется, если уговорит ноги двигаться. Слотер поехал в колонию Каролина убивать Натэниела Пауэрса. Миссис Такк распоряжается кровавыми картами и организацией убийств от имени профессора Фелла. Конечно, имя Мэтью тоже есть в списке — интересно, как реагировал бы Слотер, если б его услышал. Как, интересно, работает миссис Такк? Получает какие-то сообщения от профессора Фелла или от его сообщников, указывающие, какие имена вносить? И кровавые карты делает сама? А кровь берет из свиных туш или — для пущей зловещести — из потрошеных гостей «Парадиза»? Не была ли окрашена его карта кровью мистера Уайта. Забавная вышла бы загадка: какого цвета белое на белом?^[21]

А доставляет карты — Кочан? Приезжая на пакетботе из Филадельфии? Или кто-то другой их разносит? Так много вопросов без ответа, и так мало времени.

Но Мэтью продолжал смотреть на буфет. Там лежала пятая ловушка для воров Квизенханта, и в ней книга — список Фелла на убийство. Что еще может быть в этой книге, какие еще бумаги в ларце?

— Кочан! Кочан!

Миссис Такк стояла на улице, зовя своего работника. Слотер наверняка уже уехал. Похоже, что миссис Такк двинулась в глубь своего имения, к свинарням или хозяйственным постройкам.

Времени и правда было немного. Мэтью встал, подошел к шкафу, нашел задвижку. Отложил колотушку, открыл шкаф, выдвинул полку и посмотрел на ларец.

— Кочан! Кочан! — кричала миссис Такк все еще за домом.

А Мэтью должен был решить вопрос насчет этого ларца. Что это? Настороженная ловушка для воров или просто запертая шкатулка без ключа? Он провел по задвижкам мизинцем. Одна почти горизонтальная, другая прямо вертикально. Если он повернет их не туда, из замочной скважины полетят искры и дым? А если порохового заряда нет, но ударный механизм взведен? Так или иначе, а миссис Такк прибежит на звук. Можно взять с собой весь ларец, подумал Мэтью. Это будет наиболее безопасно. Взять и мотать отсюда побыстрее. Чтобы видеть, что делаешь, понадобится свет — в темноте невозможно будет поставить задвижки строго вертикально или горизонтально. И какой же здесь вариант?

Можно взять с собой ларец — и фонарь.

Мэтью поднял руку, снял с крючка лампу и поставил ее на ларец. Взял ларец двумя руками. Тяжело, но терпимо.

Он повернулся к двери, шагнул — и остановился как от удара в лицо.

Он был не один.

На пути у него стояла миссис Такк.

Она напряженно улыбалась, и в свете лампы в глазах светились красные точки.

— Добрый вечер, мистер Шейн, — сказала она тихим придушенным голосом.

Мэтью с усилием ответил:

— Здравствуйте, миссис Такк.

Они смотрели друг на друга — львица и ее дичь.

На миг они оба застыли, как статуи.

И вдруг миссис Такк подняла руку — не без женственной грации. Топор, который она взяла в глубине дома, вылетел из-за серого платья — она была готова проделать свою часть ночной работы. Улыбка миссис Такк скривилась, показались зубы.

— Кочан! — закричала она, будто обозначила цель удара — топор опускался Мэтью на голову. Лицо львицы перекосила адская гримаса.

Мэтью взметнул руки с ларцом — топор вышиб его из рук вместе с фонарем. Он повернулся к буфету — схватить какое-нибудь оружие, но снова услышал свист летящего топора. Бросился влево — лезвие ударило в буфет. Пистолеты, ножи — вся смертоносная коллекция закачалась на крюках.

Не успел он выпрямиться, как миссис Такк налетела на него. Топор целился ему в лицо. Мэтью отшатнулся, лезвие просвистело мимо, едва не оставив его без носа. Прежде чем она успела замахнуться еще раз, Мэтью схватил один мешок из стопки и ударил ее по глазам. От второго удара она завертелась, и Мэтью, рванувшись вперед, двинул ее — пусть она и женщина — кулаком по голове.

Миссис Такк рухнула на бухту веревки, но топор не выпустила. Мэтью хотел только выбраться, и черт бы побрал ларец и все, что в нем — но осуществить это намерение ему не удалось: миссис Такк вскочила с пола и оказалась между ним и дверью погреба, скрипя зубами и вновь занося топор.

— Кочан! — крикнула она так, что вдову Форд разбудить можно было бы. — Сюда!

Мэтью знал: если придет Кочан, ему конец. Он нагнулся подобрать кусок цепи, и тут миссис Такк нанесла еще один удар — блеснул при свете лампы топор. Мэтью отдернул голову, лезвие со стуком вошло в стену. Тогда он перехватил топорище, и началась борьба. Они с противницей вертели друг друга, мотали, натыкаясь на бочки, их швыряло по всему погребу. Все слилось в одну кошмарную размытую полосу, миссис Такк лягалась, била его по ногам, плевала в глаза и кусала за руки, а он пытался вырвать топор из ее железной хватки.

Вдруг она изо всей силы ударила Мэтью об стену. Взлетевшее колено угодило ему точно в пах. От боли перехватило дыхание, ноги подкосились — он сполз по стене. Женщина шагнула назад — чтобы было где размахнуться и вышибить ему мозги, но он успел отползти в сторону чуть ли не на четвереньках.

И оказался в проходе, через который вышел раньше Кочан. В отчаянной попытке выиграть время и найти какое-нибудь оружие Мэтью то ли побежал, то ли похромал туда, откуда падали такие жуткие тени от лампы.

— Кочан! — кричала она, надрывая глотку.

Мэтью знал, что она бежит за ним, не важно, придет Кочан или нет. Метнулся в комнату, упал на колени — и затуманенному болью взору предстала Такк’ая радость во всей красе.

С потолочных балок среди земляных стен вместе с полудюжиной ламп свисали цепи, каждая заканчивалась острым железным крюком футах в пяти от пола. То, что висело на этих крюках, показалось сначала чудными морскими тварями, извлеченными из глубины рыбачьим неводом: перевитые синие узлы, похожие на морских червей, какая-то масса, как багровый скат, акула размером с кулак и веревки, свисающие с нее как щупальца медузы. Два ведра, до краев полные кровью, стояли под деревянной колодой, покрытой смесью запекшейся крови с чем-то, что лучше бы не разглядывать. И пахло здесь морским запахом — отливом. На полу рядом с Мэтью оказались две босые ноги, отрубленные у щиколоток, рядом — отделенная от тела голова старой русалки с белыми волосами. Глаза ее были полуоткрыты, будто она пробуждалась от сна, но серые губы крепко сжаты, чтобы не выдать какой-то тайны.

Здесь почила с перцем вдова Форд. Дополнительная пряность в следующую партию колбас.

Мэтью глядел на висящие внутренности, а они едва-едва покачивались. Расчетливая миссис Такк — использует тело целиком. Все органы, не только мясо. Наверное, и костный мозг тоже. Хотя ногтям в эту смесь попадать не следует. Как и зубам. Голову, очевидно, вскрывают последней, извлекая мозг. Все в котел, вместе со свининой, а когда колбасы готовы и завязаны, их несут в коптильню. Очень экономично и целесообразно.

Мэтью боялся сойти с ума возле этого алтаря зла.

С яростным визгом влетела в комнату миссис Такк, занесла топор — и глубоко всадила его в голову Мэтью.

Точнее, в ту голову, которую он поднял с пола. Принадлежавшую вдове Форд — Мэтью выставил ее перед собой, чтобы уберечь от удара свою.

Миссис Такк, увидев, что разрубила не ту голову, попыталась ее стряхнуть, но топор застрял прочно. Она бешено заколотила головой по полу — безрезультатно. С криком злости и досады она уперлась ногой, добавляя к горестной судьбе вдовы Форд еще и посмертное унижение.

А пока миссис Такк предавалась этому занятию, Мэтью подполз к одному из ведер и взял его в руки. Снова с трудом встал на ноги, преодолевая боль и выплеснул содержимое женщине в лицо.

Отплевываясь чужой кровью, вся вымазанная красным, миссис Такк бросила топор и голову, в которой он застрял, отшатнулась назад, в коридор, подняла руки протереть глаза. Для надежности Мэтью ударил ее ведром наотмашь, но не успел — ведро ударилось о стену там, где только что была миссис Такк.

Мэтью знал, что она не сдалась. Еще он знал, что она пошла искать что-то другое, чем его убить. Оглядевшись, он увидел второй топор, прислоненный к колоде, этот — с окровавленным лезвием. Инструмент Кочана. Но куда, к черту, подевался сам Кочан? Мэтью слышал, как миссис Такк зовет его, и в ее сорванном голосе звучала нота отчаяния. Она знала, как и Мэтью, что если Кочана до сих пор здесь нет, значит, он не придет.

Мэтью поднял топор, повернул его острием к двери, скорчившись от боли в паху.

Когда миссис Такк вернулась, лицо ее казалось кровавой капающей маской, в обеих руках она сжимала по ножу из своей коллекции.

— Я не хочу вас убивать, — сказал Мэтью, держа поднятый топор.

Если миссис Такк и боялась топора, то не показала этого. Она сделала выпад, чтобы заставить Мэтью отступить, но он держался.

— Ты в могиле, — шипела она, чертя ножами в воздухе. — В могиле, да, в могиле, и в могиле останешься! — Она не сводила с него глаз, дразня, заманивая. Сделала два шага влево, потом вправо. — В могиле, — повторила она.

И бросилась.

Думать времени не было — только реагировать. И целиться тоже не было времени. Мэтью просто ударил топором, когда миссис Такк нацелилась полоснуть его одним ножом по лицу, другим по горлу.

Раздался хруст. Миссис Такк ухнула по-звериному, ее отбросило в сторону, она упала на мокрую красную землю. Заморгала глазами, расширенными от шока — а может быть, и от немалой доли безумия. И попыталась снова встать, но левая рука уже вышла из повиновения.

— Не вставайте, — сказал Мэтью.

Она уже была на коленях. Смотрела на нож в правой руке, будто силу из него тянула. Дрожа от ярости и боли, она поднялась на ноги.

— Не надо, — предупредил он, снова занося топор.

Но уже знал, что она бросится. Из человека она давно превратилась в тварь, которая должна убивать, чтобы выжить. Мэтью вспомнил зуб чудовища в мансарде Мак-Кеггерса. Идеальный хищник, сказал Мак-Кеггерс. Создан для двух функций: уничтожение и выживание.

И она, и Слотер — той же породы, подумал Мэтью, созданы с тем же назначением. Убить — или быть убитым.

Он смотрел, как она приближается — медленно, в жутком молчании. Клинок выставлен вперед — зуб монстра ищет живую плоть. Мэтью стал отступать, задевая цепи с кусками мяса.

Она полностью создана не Богом, но профессором Феллом. Кто бы он ни был, этот профессор, он умеет взять человека и, как из сырой глины, вылепить из него монстра.

Зуб монстра. Свидетельство того, что говорил Господь Иову о бегемоте и левиафане.

Бог говорил Иову из вихря, сказал тогда Мак-Кеггерс. Велел Иову препоясать чресла мечом, как мужчине, и встретить грядущее лицом к лицу.

«Я призываю тебя», — сказал Он.

Миссис Такк бросилась внезапно, с невероятной быстротой и яростью, стиснув зубы, выкатив глаза на окровавленном лице, устремив нож к сердцу Мэтью.

Он взмахнул топором — лезвие рассекло кожу и сломало кость, но Мэтью ощутил, как нож прорезал жилет и рубашку, ощутил острие зуба чудовища, прижатое к телу, почувствовал, как оно нацелилось прокусить внутренности…

И вдруг лишилось силы.

Миссис Такк выпустила нож и стала падать назад. И голова у нее присутствовала не целиком. Женщина упала в цепи, пошатнулась, привалясь к колоде, и соскользнула на пол. Тело дергалось, ноги тряслись в отвратительном танце паралитика.

Невероятно, но оставшейся рукой она уперлась в пол и, казалось, снова хочет подняться. Изувеченная голова обернулась к Мэтью, пальцы вцепились в землю. На лице застыло выражение чистой холодной ненависти.

«Не думай, что ты победил, человечек, — говорило оно. — Куда там. Я — самое меньше из всего, что тебя ждет».

Она испустила жуткий, прерывистый вздох, потом глаза ее затуманились, лицо застыло. Голова упала вперед, но пальцы глубже врылись в землю — раз, два, и в третий раз, пока не замерли неподвижно. Рука так и осталась стиснутой в клешню.

Очень долго Мэтью не мог двинуться. Наконец до него полностью дошло, что он только что убил человека. Кое-как он выбрался из погреба и его вывернуло наизнанку рядом с фургоном Кочана. Мэтью рвало, пока не начались пустые спазмы, но даже тогда он не выпустил топора из рук.

Расстегнув жилет, Мэтью посмотрел на рубашку. Нож оставил на ребрах царапину двух дюймов длины, но не страшную. Не такую, какую хотела бы оставить миссис Такк. Вот в паху болело куда сильнее. Если завтра он сможет ходить, это еще будет удачей.

Но Слотер едет к Натэниелу Пауэрсу — свести счеты от имени профессора Фелла. Пусть завтра Мэтью будет трудно ходить, сегодня он должен как-то препоясать эти самые чресла настолько, чтобы залезть на лошадь и спешить в Никольсберг за помощью. Не повезет тому фермеру, который сегодня откроет дверь. Только прежде нужно открыть тот ларец, что остался в погребе.

А после спешить на юг, в колонию Каролина, чтобы добраться до Натэниела Пауэрса раньше Слотера.

Мэтью прислонился к фургону, ожидая, пока прояснится голова и успокоятся нервы. Это могло занять довольно много времени.

Глаза его смотрели на пустой гроб, на заступ, лежащий в глубине фургона.

Но черт побери… куда девалась кирка?

Глава тридцать первая

Под серым ноябрьским небом ехал по дороге одинокий всадник. Прямая дорога шла среди молодых деревьев, и в конце ее стоял двухэтажный плантаторский дом с белым узором, белыми ставнями и четырьмя трубами. По обе стороны от дороги за деревьями расстилались табачные поля, коричневые и опустевшие до апреля. Одинокий всадник сдержал на секунду вороного коня, оглядывая ландшафт, и поехал по выбранной дороге дальше.

Это был джентльмен, хорошо одетый в столь холодное и мрачное утро. Рыжевато-коричневые панталоны, белые чулки, начищенные черные ботинки, темно-синий жилет и темно-синяя куртка с более светлой пелериной. На голове — со вкусом подобранный белый парик, не слишком завитой, поверх — черная треуголка. Черные перчатки, черный плащ и белый галстук — последние штрихи продуманной внешности.

Он только что приехал из таверны «Отдых джентльмена» в Кингсвуде, где провел последние две ночи. Там его знали как сэра Фонтероя Мейкписа, помощника лорда Генри Уикерби из имения Уикерби близ Чарльз-Тауна. Этот титул также значился в весьма вежливом письме, которое сэр Мейкпис послал с юным курьером из Кингсвуда к дверям плантаторского дома, к которому сейчас приближался. Таковы способы обращения между джентльменами и привилегии высокородных.

Когда сэр Мейкпис ехал по дорожке, грум, ожидавший посетителя, увидел его и вышел из небольшой кирпичной сторожки возле главного входа. Он взбежал по ступеням — предупредить других слуг стуком медного дверного молотка, отлитого в форме табачного листа, а затем поспешил с подножкой, которую крепко держал, пока сэр Мейкпис спешивался. Грум предложил отвести лошадь джентльмена в сарай, но сэр Мейкпис сообщил, что не считает это необходимым, ибо дело у него недолгое и лошадь вполне можно оставить здесь.

С почтительным поклоном грум ответил:

— Как прикажете, сэр Мейкпис.

— Доброе утро, сэр Мейкпис, — приветствовал его коренастый лысеющий слуга, спускаясь ему навстречу. Внимательный наблюдатель мог бы заметить, что сэр Мейкпис по этим ступеням поднялся с некоторым трудом. Он вынул из жилетного кармана платок и промокнул бисеринки пота на лице. Потом убрал платок, оглянулся проверить, что грум и лошадь на месте, и позволил слуге проводить себя внутрь.

Вышедшая служанка хотела принять у сэра Мейкписа плащ, перчатки и шляпу, но он возразил:

— Я бы оставил их, мисс. Я по натуре холоден.

Она почтительно присела, вежливо улыбнувшись шутке.

— Контора мистера Пауэрса сюда, сэр, — подсказал слуга, показывая на лестницу.

Сэр Мейкпис посмотрел на ступени. На лице его выразилась легчайшая тень недовольства.

— Обычно конторы бывают на первом этаже, — заметил он.

— Да, сэр, возможно, — ответил слуга. — Но лорд Кент отвел мистеру Пауэрсу комнату на верхнем этаже, чтобы ему всегда были видны поля.

— А! — Сэр Мейкпис кивнул, но прежняя улыбка не вернулась к нему окончательно. — У меня дело к мистеру Пауэрсу, но сам лорд Кент сейчас дома?

— Нет, сэр. Лорд Кент в настоящий момент пребывает в Англии, и мы не ждем его раньше лета. Сюда, будьте добры.

Сэр Мейкпис поднялся за слугой по лестнице к закрытой двери справа. Слуга постучал, послышалось приглушенное «Войдите!», слуга открыл сэру Мейкпису дверь — и тут же закрыл, едва посетитель переступил порог.

Сэр Мейкпис окинул кабинет беглым взглядом. Богато обставлен, с кожаными креслами, кожаной софой, в углу справа лаковая китайская ширма с черно-золотым орнаментом. Люстра с шестью лампами. Письменный стол на другой стороне комнаты. Сидящий за ним человек хорошо за пятьдесят, с каштановыми волосами, сединой на висках, снял очки для чтения и встал.

— Мистер Пауэрс? — спросил сэр Мейкпис, подходя к столу по устланному ковром полу.

— Да, — ответил Натэниел Пауэрс. После отставки с должности магистрата в Нью-Йорке он отрастил бородку, которую его жена Джудит считала красивой. За его спиной два окна выходили в поля, справа другая пара окон выходила на другие поля, где виднелось еще несколько зданий плантации.

— Очень приятно, — произнес сэр Мейкпис, подходя и снимая перчатки. — Я весьма ценю, что вы уделили мне время, поскольку у меня к вам дело.

— Я так и предположил. Однако должен сказать, что не знаком ни с лордом Уикерби, ни с имением Уикерби.

— Это несущественно. У меня имеется некоторый вопрос о вашем старом счете, который следует урегулировать. Чисто выбрить, так сказать.

Сэр Мейкпис с застывшей улыбкой полез во внутренний карман жилета.

— Мистер Слотер! — прозвучал у него за спиной голос, от которого он застыл. — Будьте добры держать руки по швам.

Благородный джентльмен медленно повернулся к источнику сей дерзости. Мэтью вышел из укрытия за китайской ширмой и стоял между нею и Тиранусом Слотером.

— Прошу прошения, — сказал исполненный удивления джентльмен. — Мы с вами знакомы?

Мэтью держал руки за спиной. Он стоял свободно, но никак не был небрежен в оценке противника. У Слотера за пазухой нож или пистолет — скорее всего то и другое. В каждом из его ботинок может скрываться клинок. Даже под этим дурацким париком он может прятать нож. Но ясно было, что с последней встречи Слотер несколько сдал. Лицо у него было серое, одутловатое, с чернотой под глазами. На висках выступил пот. Интересно, подумал Мэтью, может, стрела Прохожего сделала свое дело, и кровь Слотера отравлена. И все же… наиболее опасен тот зверь, который и ранен, и загнан в угол.

— Лира Такк мертва, — сообщил ему Мэтью. — Книга профессора Фелла со счетами… подлежащими урегулированию, у меня. — Он увидел, как Слотер вздрогнул при этих словах. — Ваша карьера окончена, сэр. У человека за дверью — пистолет, и у грума, который держит вашу лошадь — тоже. Мы не могли быть уверены в личности сэра Фонтероя Мейкписа, поэтому позволили вам войти.

Он не добавил, что кабинет Пауэрса внизу, а здесь спальня лорда Кента, обставленная для этого случая. Смысл был в том, чтобы заманить Слотера подальше от выхода, пусть даже только подчеркнуть этим трудность бегства.

— Мистер Пауэрс! — Слотер поднял руки, будто прося разрешения задать вопрос. — Этот юный джентльмен сошел с ума?

Пауэрс посмотрел на Слотера, на Мэтью, снова на Слотера.

— Я всецело доверяю его суждению. Он намеревается отвезти вас в Нью-Йорк, но, судя по тому, что он мне о вас рассказал, я бы застрелил вас сразу, как только вы вошли в дверь.

— Правда? — Джентльменский лоск соскочил с сэра Фонтероя Мейкписа, и из-под прищуренных красных век выглянул монстр, рожденный, наверное, задолго до тихого хруста косточек на крысиных зубах в шахте Суонси. — Однако я не вижу, чтобы у него был пистолет, сэр, или вообще что-нибудь такое, чтобы отвезти меня куда я не желаю.

— На самом деле, — сказал Мэтью, вынимая из-за спины трехствольный пистолет-ротатор, который любезно одолжил ему Оливер Квизенхант, когда Мэтью вернулся для этого в Филадельфию, — пистолет у меня есть.

Слотер бросился.

Опустив плечо, он бешеным буйволом высадил деревянную раму со стеклами из окна слева. Мэтью спустил курок, целясь ему в ноги, в стене появилась неровная дыра, но сквозь клубы дыма Мэтью увидел прыгающего в воздух убийцу.

— Боже мой! Боже мой! — кричал Пауэрс.

Распахнулась дверь, влетел слуга по имени Дойль, на ходу вытаскивая пистолет. Мэтью подошел к пробоине, где было окно, и увидел, как Слотер сползает по крыше постройки. Он спрыгнул на землю, пошатнулся, чуть не рухнул, но удержался и побежал, сильно хромая, к группе сараев и навесов. Дальше начинались триста акров табачных полей, а еще дальше — леса колонии Каролина.

На глазах у Мэтью Слотер пробежал под навесом мимо ошарашенных рабочих кузницы и исчез в темноте другого строения. Черт побери, ну и прыжок! Мэтью представить себе не мог, что Слотер рискнет сломать себе шею, но такова натура зверя: умереть, но не сдаться.

— Сэр! — обратился к нему Дойль. — Что будем делать?

Мэтью понятия не имел, какое оружие может быть у Слотера. И просить кого-нибудь драться вместо себя в этой битве он не мог. Открыв отделение в рукоятке ротатора, он достал оттуда второй бумажный патрон с порохом.

— У меня мушкет есть! — Лицо Пауэрса покраснело от возбуждения. — Я его продырявлю насквозь!

— Нет, сэр, вы останетесь здесь. — Мэтью оторвал патрон и зарядил второй ствол. — Дойль, прошу вас оставаться при магистрате. То есть… — он махнул рукой на эту путаницу с теперешним положением своего бывшего патрона, — будете его телохранителем.

— Не нужен мне телохранитель! — заорал Пауэрс, багровея окончательно.

Мэтью спросил себя, не слыхал ли он уже эти слова раньше.

— Ваши родные были бы другого мнения.

Слава Богу, что их дом далеко отсюда.

На лестнице послышались шаги — это были Коринна, служанка, и миссис Аллен, кухарка. Мэтью пробежал мимо них и поскакал вниз по лестнице, через дом и через заднюю дверь, ведущую к хозяйственным постройкам.

Труды на табачной плантации не прекращаются никогда, но поздней осенью работы там мало, и рабочих меньше. Мэтью направился в тот сарай, куда вбежал Слотер.

И не мог избавиться от мысли: «Где он?» Не Слотер, а тот, другой. Тот, кто взял кирку из фургона и стукнул Кочана по черепу, когда работник облегчался в лесу. Человек с киркой в голове на крик не придет, как бы отчаянно его ни звали.

Когда на следующий день констебль из Никольсберга нашел мертвого Кочана, Мэтью знал, чья это работа, сколь бы ни было оно невероятно. Это тот же человек, который бросил горсточку шариков на шестерню водяной мельницы. Тот, кого Мэтью день за днем видел вдали за собой верхом на лошади по дороге на юг. И Мэтью точно знал, кто это. Самостоятельный человек, умеющий о себе позаботиться. Способный пережить зверское избиение и идти милю за милей. Умеющий читать знаки на земле и на небе. Умеющий вынести то, что за пределами человеческой выносливости, и обладающий железной волей к жизни. Умеющий украсть лошадь, что он и сделал в деревне Хоорнбек в то утро, когда Слотер уехал с торговцем ножами.

В эти последние дни Мэтью начал оставлять для него кувшин с водой и еду перед закатом на краю леса. На следующее утро еды уже не было и кувшин оказывался пуст, но вряд ли это так уж требовалось, потому что ручей тек рядом и кроликов было полно. Можно было бы сказать, что еду съело какое-то животное, но это была бы ошибка. И в то же время — в каком-то смысле истина. Мэтью высматривал свет костра, но ни разу за все ночи в дороге, когда не удавалось найти гостиницу и приходилось спать под открытым небом, не видел ни одного огня, кроме своего — почему же теперь он должен его увидеть? Однако этот человек, несомненно, был здесь и ждал. Вопрос в том, где он сейчас.

Мэтью добрался до постройки, куда вошел Слотер, и осторожно туда шагнул, выставив впереди пистолет, напрягая зрение и слух. Медленно прошел мимо склада с частями фургонов, запасными хомутами, дугами и прочим. На той стороне постройки была открытая дверь — он в нее вышел и снова оказался снаружи.

Впереди ярдах в сорока стоял большой красный сарай. Здесь выдерживались перед отправкой табачные листья, спрессованные в пучки или сложенные в огромные бочки. Мэтью были видны отсюда поля, и Слотера там не было. Дверь сарая стояла приотворенной.

Мэтью приблизился к сараю, замешкался на миг, укрепляя собственную решимость, и вошел, держа палец на спуске.

В сарае было темно и пыльно. Стояли штабелями бочки в человеческий рост, свисали с потолка тюки табака, перевязанные веревками. Тачки ждали, пока их пустят в ход, а впереди виднелся фургон, нагруженный бочками до половины. Мэтью двигался осторожно, шаг — остановка, — прислушиваясь к любому звуку.

Волосы на затылке зашевелились.

Он почти дошел до фургона, когда услышал быстрый скользящий звук. Будто кто-то волочит раненую ногу. И затихло. Звук был справа. Мэтью свернул туда, чувствуя, как сердце колотится о ребра.

Еще три шага — и он услышал щелчок взводимого курка почти прямо перед собой.

У Слотера был пистолет.

Мэтью выставил свой пистолет на длину руки и был готов, когда из-за стены табачных тюков в шести футах от него поднялся с пистолетом Слотер. Палец Мэтью напрягся на спуске, но на крючок не нажал. Видно было, что ствол пистолета Слотера уводит вправо. Убийца с трудом моргал, будто цель перед ним расплывалась. Может быть, так его встряхнуло при прыжке, что в глазах теперь двоится.

А может быть, он уже почти кончился. Лицо его осунулось от боли, на коже выступил пот. Рана на голове распухла, швы наружу. Ниточки серой жидкости текли по лицу, и до Мэтью доходил запах гниения.

— Умрем вместе? — спросил Слотер, наводя ствол в сторону Мэтью. — Я этого не боюсь.

— Опустите пистолет.

— Пожалуй, я этого не сделаю. Я сделаю вот что: спущу курок, ты спустишь курок, и на этом все кончится. — Он выдавил кривую улыбку: — Тебя устраивает?

— Я предпочел бы еще пожить, — ответил Мэтью, не сводя глаз с лежащего на спуске пальца Слотера. — И вы тоже можете, если хотите. Это не конец мира.

— Моего мира — конец. А что еще…

Его перебил звук очень быстрого движения — кто-то метнулся мимо. Блеснуло размытой полосой лезвие ножа и вошло Слотеру сбоку в шею. Он скривился, повернулся выстрелить в нападавшего, и Мэтью ничего не оставалось делать, как спустить курок. Пуля попала Слотеру в бок, в середину ребер.

Пистолет Слотера выстрелил в землю взрывом искр и дыма. Взлетела в воздух табачная крошка. Слотер покачнулся, зажимая рукой рану в шее, откуда хлестала кровь на плащ, галстук и пелерину, и пистолет выпал у него из рук.

С удивлением и непониманием смотрел он в лицо, которое не мог узнать.

— Кто… ты такой?

Мальчик был изможден, волосы отросли. Одежда измазалась, но глаза смотрели серой сталью, и острие ножа в его руках было красно от крови.

Мэтью вспомнил слова Прохожего, когда он увидел на тропе за ними кого-то, а Мэтью решил, что это горячечный бред.

«Идет за нами. Видел. Дважды. Очень быстро».

«Кого видел?» — спросил тогда Мэтью.

«Смерть», — ответил Прохожий.

На этот вопрос Том ответил совершенно будничной фразой, холодным голосом:

— Ты ударил мою собаку.

Слотер сунул руку за пазуху и вытащил нож. Бросился на Тома, но юноша отскочил. И Слотер принялся полосовать ножом воздух, он скрипел зубами, глаза его горели в предсмертной злости. Мэтью решил, что именно этим ножом он хотел перерезать горло Натэниелу Пауэрсу, а потом быстро сбежать.

Том поднял нож, чтобы снова ударить Слотера, но остановился — истекающий кровью обрубок из последних сил размахивал ножом. Том медленно опустил руку и отступил.

Слотер продолжал битву. Он свалился на тюки и пырял их с яростью, как живые тела, взбрасывая в воздух табачные ленты. Мэтью подумал, что же такое он пытается убить. Что он пытался убить всегда, так или иначе.

Том отошел и пригнулся к земле.

Слотер кончался, часы его готовы были остановиться. Он выронил нож, голова болталась.

— Мэтью? — послышался голос Натэниела Пауэрса, упрямого человека, которому не нужен телохранитель. — Мэтью?

Дверь сарая открылась пошире. Там стояли человек шесть или семь, привлеченных выстрелами.

Слотер выпрямился. Провел рукой по украшенной орнаментом пелерине, как мог бы лорд перед выходом на публику. Жизнь его уходила с кровью из шеи, расцветала пятном на боку, а он смотрел на Мэтью, и в глазах, где уже скапливалась тьма, горели искры ярости.

— Мои поздравления, — провозгласил он. — Я говорил… что ты стоящий. Но, Мэтью… ты никогда бы меня не победил. Один на один — никогда.

Мэтью кивнул. Как сказал ему Слотер на мельнице: «Чтобы выбрить меня, нужно двое таких».

Он ошибся. Нужно оказалось трое.

Но сейчас все было чисто и гладко выбрито.

— Ты… добавил мне амбиций, — сказал Слотер. — Титул. Там, куда я иду… меня назовут королем.

Подняв подбородок, он сделал неверный шаг к двери. Еще один, волоча раненую ногу. Мэтью шел за ним. На пороге Слотер рухнул на колени. Люди расступились, давая ему место умереть. У Пауэрса был мушкет, у Дойля пистолет, грум тоже размахивал оружием, у остальных деревянные дубины или другие орудия насилия. А в задних рядах — миссис Аллен со скалкой.

Тиранус Слотер судорожно вздохнул и заставил себя встать. Бросился вперед, сжав кулаки. Вдруг взметнул правый кулак и занес, будто собираясь метнуть молнию зла прямо в скопление людей. Те не успели податься назад, но на лицах отразился страх, который не одолеть с помощью пистолетов, дубин и скалки.

Слотер сделал к ним еще два шага с воздетым и дрожащим кулаком, и люди на те же два шага отступили.

И тогда Слотер засмеялся. Глубокий, медленный звук похоронного колокола.

Мэтью видел, как разжался у Слотера кулак и высыпалась горстка пыли, зажатая между пальцами.

И когда рука опустела, замолк похоронный колокол.

Слотер рухнул ничком и распростерся на земле.

Часть шестая БЕСЕДА НОЧНЫХ СОВ

Глава тридцать вторая

Ясным ветреным ноябрьским днем к причалу Ван-Дам подошел плоскодонный паром из Вихокена и высадил пассажиров после часового плавания по Гудзону.

С палубы на доски пирса с грохотом съехал фургон, запряженный парой лошадей. Кучер выехал в поток экипажей на Кинг-стрит и свернул направо на людный Бродвей, а сидящий рядом мальчишка вбирал в себя виды, запахи и звуки Нью-Йорка.

Миновав перекресток Бродвея с Бивер-стрит, фургон направился дальше на юг в Большие Доки. Трое человек, стоявшие перед свечной лавкой, выходящей на Бродвей, прервали поток едких замечаний о новой зеленой шляпке лорда Корнбери и осмотрели фургон. Один из них, приземистый джентльмен с бочкообразной грудью, вдруг ахнул и воскликнул:

— Чтоб мне провалиться! Корбетт вернулся!

И с этими словами Диппен Нэк припустил в сторону Сити-Холла.

Мэтью слышал, как его окликают с тротуаров, но не стал обращать внимания. Как ни рад он был вернуться — тем более что думал, что никогда не вернется, — город казался чужим. Другим. Чужим, как поначалу деревня Прохожего. Здесь правда было так много домов и зданий, когда они с Грейтхаузом уезжали больше месяца назад? Столько людей, телег, фургонов? Такие грохот и суета? Может быть, в нем вернулся отчасти Прохожий, и сейчас он видит Нью-Йорк другими глазами? Увидит ли он когда-нибудь все, как прежде, сможет ли чувствовать себя совсем своим среди горожан, не бывших свидетелями таких жестоких убийств, такого запредельного зла, не рубивших топором женщин и не стрелявших в живого человека?

Он вернулся домой, но не таким, как уезжал. К добру или к худу, но теперь на руках у него кровь. Как и у мальчика, что сидит рядом, но если у Тома и были какие-то переживания по поводу его роли в смерти Тирануса Слотера, он запер их глубоко в подвалах своей души. Самое большее, что он сказал Мэтью по этому поводу, — что это была казнь. А по закону или нет — теперь не стоит даже разговора.

Однако у Мэтью была уверенность, что Лиллехорн поговорить захочет.

— Мэтью! Эй, Мэтью!

Рядом с фургоном побежал его друг, подмастерье кузнец Джон Файв, в сентябре обвенчавшийся с Констанс Уэйд, ныне счастливой миссис Файв.

— Привет, Джон, — ответил Мэтью, но лошадей не придержал.

— Где ты был?

— Работал.

— Все в порядке?

— Все будет в порядке, — ответил Мэтью.

— Народ тут интересовался, когда на той неделе появился твой партнер, а тебя не было. Я слыхал, что он рассказывал — о краснокожих. Кое-кто говорил, что тебе конец.

— Почти, — ответил Мэтью. — Но я выпутался.

— Придешь как-нибудь на ужин?

— Обязательно. Дай мне только несколько дней разобраться.

— О’кей. — Джон поднял руку, хлопнул Мэтью по ноге. — Ну, с возвращением.

Не успел он отъехать подальше, как хорошо одетая женщина средних лет замахала ему платком и шагнула вперед.

— О, мистер Корбетт! — воскликнула она. — Как приятно вас видеть! Мы прочтем еще в «Уховертке» о ваших приключениях?

— Нет, мадам, — ответил он миссис Айрис Гарроу, жене Стивена Гарроу, купца с угла Дьюк-стрит. — Ни в коем случае.

— Но вы же не лишите нас такого удовольствия!

— Некоторые вещи лучше оставить воображению, — сказал он, решив заранее, что пряный ингредиент колбасок, продававшихся когда-то у Салли Алмонд таким клиентам, как миссис Гарроу, лучше оставить втайне. Он знал, что того же мнения придерживается и верховный констебль Филадельфии Фаррадей, потому что никакого вина, воды, эля и крепкого сидра не хватило бы, чтобы смыть этот вкус с людских языков.

— Ты тут какой-то особенный? — спросил Том.

— Обыкновенный, — ответил Мэтью, когда миссис Гарроу осталась позади. — Как все.

Для Мэтью не было сюрпризом возвращение в Нью-Йорк Хадсона Грейтхауза — об этом он уже знал. Когда Натэниел Пауэрс дал им с Томом этот фургон и денег на дорогу, Мэтью свернул с Филадельфийского большака на ту тропу, по которой Слотер направил своих конвоиров в Форт-Лоренс. Том молчал, когда ехали мимо Нового Единства и хижины преподобного Бертона. Добравшись до коварного склона, который вел к развалинам форта и дальше в деревню сенека, Мэтью увидел, что фургона, предоставленного им с Грейтхаузом верховным констеблем Лиллехорном, здесь нет.

Они с Томом оставили свой фургон наверху и дальше пошли пешком. После Форт-Лоренса их продвижение стало сопровождаться вороньим карканьем и лаем собак из глубины леса. Когда появился первый воин в перьях, Мэтью крикнул:

— Инглиш!

И снова образовался веселый круг, когда Мэтью и Тома вели в деревню, но когда Мэтью стукнул себя в грудь и сказал «инглиш» еще несколько раз, его отвели к неприступному с виду мрачному человеку, который хотя бы немного понимал по-английски и мог что-то сказать.

Насколько смог понять Мэтью, Грейтхауз вполне оправился, чтобы уйти на собственных ногах с помощью клюки. Во время своего пребывания в племени он заслужил уважение сестер милосердия тем (если Мэтью правильно понял), что боролся со смертью за пределами этого мира и вернулся, улыбаясь, как волк. Судя по тому, что сумел объяснить мрачный индеец. Серый Волк сидел у огня со старейшими и пил с ними чашу крови гремучей змеи, что на всех произвело впечатление. А еще он оказался очень хорошим певцом, о чем бы Мэтью никогда не догадался.

Индейцы прежде всего поймали двух кляч, которые тащили фургон, намереваясь — насколько мог понять Мэтью, убить их и пустить на корм для собак, но возобладала мудрая точка зрения, что собаки такого унижения не заслужили. И клячам позволили пастись и служить игрушками для детей, пока наконец Серый Волк не был готов уйти. Тогда лошадей отвели на вершину холма, фургон вытолкнули туда же, развернули в сторону английского мира, и Серый Волк пустился домой.

Мэтью было бы интересно посмотреть, как Серый Волк попал на паром через Раритан, не имея денег. Может быть, расплатился пением.

Перед уходом Мэтью повернулся и увидел, что из толпы вышел Он-Бежит-Быстро. Тот заговорил с переводчиком, и Мэтью был задан вопрос:

— Где есть сын?

— На Небесной Дороге, — ответил Мэтью.

Переводчик не понял. Мэтью попытался снова:

— Скажи ему… что сын его совершил великие деяния, что он настоящий сын и сейчас он ушел от нас к духам.

Сообщение было передано, и старик что-то спросил.

— Говоришь, мертвый? — перевел воин, знавший английский.

— Да, он мертв.

Старый индеец на минуту замолчал, глядя в землю. Потом что-то сказал, и переводчик повторил:

— Он надеется, духи иметь смысл.

С этими словами Он-Бежит-Быстро повернулся и пустился рысью к озеру.

Фургон Мэтью доехал до Больших Доков, где, как водится, происходил веселый цирк с погрузкой и разгрузкой нескольких кораблей. Бочки и ящики возили вверх и вниз по сходням, докеры выполняли распоряжения десятников, орущих в рупоры из отпиленных бычьих рогов, вились веревки, грохотали цепи, топали и ржали лошади, а разносчики пронзительно предлагали жареные каштаны, горячий сидр и кукурузные хлопья.

— Всегда так? — спросил Том.

— Очень часто. — Мэтью остановил коней. — Я скоро вернусь, найду только ближайший корабль, уходящий в Англию.

Он вставил тормоз, спрыгнул вниз, обошел фургон сзади. Там стояли две дорожные сумки с запасом чистой одежды, которые дал им Пауэрс для возвращения в Нью-Йорк, и парусиновая сумка поменьше.

Держа ее в руках, Мэтью шел вдоль доков, пока не увидел крючконосого человека в парике и светло-сером костюме, который что-то отмечал карандашом в бухгалтерской книге. Мэтью этого человека не знал, но решил, что это кто-то из управляющих. Он подошел, оторвал джентльмена он коммерческой неразберихи и спросил о корабле, который искал.

Человек перелистнул страницу.

— «Золотой глаз». Хотите заказать место?

— Нет, спасибо. Где он стоит?

— У девятого причала. Уходит в ближайший отлив. Это было бы потрясающее приключение!

— Все равно не нужно, спасибо.

Мэтью двинулся к девятому причалу — номера были написаны на настиле белой краской. Он уже почти добрался до места, когда услышал дробный цокот туфель по настилу, почти бегом, и еще не успел почувствовать ухватившую его за плечо рукоять черной трости с серебряным набалдашником в виде львиной головы, как резкий голос ворвался ему в уши:

— Корбетт! Это что еще за чертовщина?

Мэтью остановился и обернулся к Гарднеру Лиллехорну, одетому в сюртук цвета морской волны, треуголку того же водного оттенка и полосатый черно-синий жилет. У него за спиной скалился Диппен Нэк, которому всегда приятно было смотреть, как Мэтью получает словесную трепку.

— Где арестант? — грозно спросил Лиллехорн. На узком бледном лице тщательно подстриженные усы и бородка казались щетиной.

— Спасибо, сэр, — спокойно ответил Мэтью, — что поздравляете меня с возвращением. Могу вам сообщить, что оно никак не было гарантировано.

— Ладно, ладно! Я рад, что вы вернулись. Где Слотер?

— Выкладывай! — добавил Нэк, за что получил от Лиллехорна предупреждающий взгляд.

— Я очень рад, на самом-то деле, что вы оказались здесь и увидите передачу. — Мэтью показал на ошвартованный у причала номер девять корабль. — Насколько я понимаю, «Золотой глаз» — ближайшее судно, следующее в Англию. Пойдемте со мной?

Он направился к кораблю и услышал стук башмаков идущего за ним Лиллехорна.

— Что за игрушки, Корбетт? Вы понимаете, что Джон Дрейк, констебль Короны, уже почти три недели живет в «Док-Хаус-Инн»? А за чей счет, как вы думаете? Платит-то Нью-Йорк!

Мэтью подождал, пропустив пару рабочих с большим сундуком, и взошел по сходням. Лиллехорн держался прямо за ним. Мэтью остановился у конца сходней, открыл сумку, вывернул — и на палубе оказались два начищенных черных ботинка, слегка поцарапанные при прыжке с крыши.

Лиллехорн, не веря своим глазам, глядел на ботинки, потом перевел взгляд на Мэтью:

— Вы совсем спятили?

— Кажется, я помню, сэр, как вы у себя в кабинете сказали: «Я хочу, чтобы ботинки арестанта были на ближайшем же корабле, отплывающем в Англию, и скатертью ему дорога». Разве не так вы говорили?

— Не знаю! Не помню. Но ведь если я так сказал, я имел в виду, чтобы в этих ботинках был он сам! И вообще вы их могли найти где угодно отсюда и до… где вас там носило. Я знаю, что случилось с Грейтхаузом, и сочувствую ему, но тут он сам виноват со своей жадностью.

— Жадностью! — прохрипел Нэк из-за спины Лиллехорна.

— Дрейк приехал отвезти арестанта в тюрьму! — напирал Лиллехорн. — И где этот арестант?

— Тиранус Слотер похоронен на земле лорда Кента, на табачной плантации в колонии Каролина. Если вас интересуют подробности, советую посетить Натэниела Пауэрса, или съездить в Филадельфию поговорить с верховным констеблем Абрамом Фаррадеем. Или пусть едет сам Дрейк, мне все равно. Меня интересует только, чтобы ботинки Слотера оказались на ближайшем судне, идущем в Англию, как вы и требовали. — Мэтью сверлил глазами дыры в верховном констебле. — И скатертью дорога.

— Сэры! — рявкнул кто-то снизу с палубы. — Или уберитесь оттуда к чертям, или начинайте грузить!

Предложение физической работы вызывало на лицах Лиллехорна и Нэка неподдельный испуг, но Мэтью уже спускался по сходням и направлялся широким шагом к своему фургону.

Лиллехорн бросился за ним вдогонку, а Нэк замыкал шествие.

— Корбетт! Корбетт! — заявил Лиллехорн, догнав Мэтью. — Мне нужны от вас все подробности. Немедленно!

«С чего начать?» — подумал Мэтью, не сбавляя шага. Если Грейтхауз уже изложил цепь событий, которая привела к взрывчатому ларцу, это хорошо. Можно начать рассказ с Прохожего, подумал он. Конечно, рано или поздно дойдет до эпизода с миссис Такк, а Мэтью не был уверен, что Лиллехорн готов такое слушать. И уж точно это не надо было слушать Нэку, который потом будет размахивать красной тряпкой по всему городу.

Интересно, как воспримут историю Тома. Мэтью считал, что это наиболее поразительная часть.

В доме преподобного Эдварда Дженнингса и его жены Том провел около восьми часов. Отоспавшись слегка, чтобы вернулись силы, он просто встал посреди ночи и вышел в дверь. Подумал, что Слотер пойдет по дороге на юг к Колдерз-Кроссинг — эту деревню он сам миновал, когда шел на север. Только одно имело для него значение — найти этого человека и убить, и в этой холодной решимости Мэтью слышалось, будто Слотер стал для Тома символом многих трагедий в его жизни, или просто олицетворением Зла. Как бы там ни было, Том собирался следовать за Слотером, куда бы убийца ни пошел и сколько бы времени ни заняло преследование. Поэтому он вышел из Бельведера той же дорогой, что шли Мэтью и Прохожий.

Не зная о попытке Слотера украсть лошадь и последующем его походе через лес, Том шел по дороге. Перед рассветом он поспал еще два часа, но ему никогда много сна и не требовалось. И вот дальше в тот же день он увидел следы, выходящие из леса. Один путник в ботинках, двое в мокасинах.

Следы привели его к дому, где он останавливался, когда шел на север. Где веселые и добрые люди накормили его и его собаку, где была красивая и добрая девушка по имени Ларк. Где мальчик Аарон показал ему богатство цветных шариков в фарфоровом кувшине. Они с Аароном больше часа тогда стреляли шариками, и Том удивился, что в нем осталось хоть что-то мальчишеское, потому что к тому времени ему уже случилось, защищаясь, убить человека. В колонии Виргиния.

Он вошел в дом, рассказал он Мэтью. Слез не проливал, сказал он, с тех пор, как умер отец — все, плач остался в прошлом. Но эти убийства невинных и добрых людей потрясли его душу. Конечно, он знал, чья это работа. И поймал себя на том, что рассматривает шарики Аарона, рассыпанные по столу. Он взял уже четыре-пять штук в руку, и подумал: если когда-нибудь понадобится ему что-то, чтобы не сойти с пути, заставить идти дальше, усталого или голодного, достаточно будет дотронуться до этих шариков в кармане и вспомнить о временах, когда это доброе семейство дало ему возможность снова стать мальчишкой.

Но больше он уже не мальчик.

Он взял еды с кухонного стола и нож из ящика. Вряд ли хозяева стали бы возражать. Нашел выломанные доски в сарае. Нашел следы, ведущие на холм. Пошел за четырьмя путниками, преследующими одного, в глубину леса. Но он был еще слаб, сказал он Мэтью, и раны у него болели. Да, он собирался убить Слотера, и не хотел, чтобы Мэтью или Прохожий ему помешали или встали у него на пути. Он знал, что у него будет один шанс убить Слотера, всего один. Когда этот шанс придет, Том будет знать.

Перестрелка и крики в ночи дали ему направление. На следующее утро он увидел Мэтью и Прохожего на тропе, увидел, что индеец тяжело ранен, и пригнулся, поняв, что краснокожий его заметил.

У оврага, когда Мэтью лез по поваленному дереву, он ничего сделать не мог. Он видел, как прыгнули Ларк и ее мать, но видел он и стрелу, которая попала в Слотера. На мельнице, когда Слотер одолевал Мэтью, собираясь засунуть его в зубы передачи, он только и мог, что бросить горсть шариков. Когда Слотер в ярости бегал по лесу, он спрятался, а потом думал, что Мэтью смыло в водопад.

Том пошел за Слотером в Хоорнбек, видел, как он выходит свежезашитый из дома доктора и идет к гостинице «Под грушей». Всю ночь Том просидел там, откуда она была видна, и ждал, чтобы появился Слотер. Рано утром Слотер вышел с каким-то человеком, неся несколько ящиков. Они уложили ящики в фургон и уехали. Тому надо было найти и украсть лошадь, и побыстрее.

Недалеко от Филадельфии Том свел лошадь с дороги, увидев, что фургон остановился. Слотер и второй человек о чем-то поговорили, потом они слезли, Слотер хлопнул напарника по спине, и они пошли в лес рядом с дорогой. Через несколько минут Слотер вернулся, залез в фургон и поехал дальше один. Труп с перерезанным горлом Том нашел в кустах возле дороги. Еще у покойника в карманах оказалось несколько монет — достаточно на еду и питье на ближайшие дни, если ничего не удастся выпросить или украсть.

Том выследил Слотера до свинофермы к северу от Никольсберга. Был радостно удивлен, увидев спускающегося в погреб Мэтью. Мрачный мужик, который привез гроб в фургоне и вытащил мертвое тело, явно ничего хорошего собой не представлял. Мэтью не выходил, но, видно, никто его не обнаружил, потому что грабитель могил вылез из погреба, без труда таща за собой мокрый и мерзкого вида мешок. Том решил, что киркой из фургона можно прекрасно воспользоваться, давая Мэтью шанс сделать там то, что он задумал, и унести ноги.

Слотер уехал прочь. Том поехал следом, все так же ожидая свой шанс на удар.

Черный сюртук. Черный конь. Черная ночь. Том потерял Слотера на перекрестке. Проехал во все стороны какое-то расстояние, но Слотер скрылся. Не пропал — скрылся.

— И ты вернулся назад и решил ехать за мной? Всю дорогу? — спросил Мэтью. — Почему?

— Потому, — ответил Том, пожав плечами. — Я знал, что если ты жив, ты не отступишься.

Сейчас, идя к фургону в сопровождении Лиллехорна и Нэка, Мэтью сказал:

— Я вам все расскажу позже. Мне нужно сначала поговорить с Хадсоном.

— А это еще кто? — Лиллехорн махнул рукой в сторону Тома. — Я вас послал за убийцей, а вы привезли мальчишку?

— Том мне помог. Без него я бы этого сделать не смог.

— Не сомневаюсь! — фыркнул Лиллехорн. — Том… как дальше?

— Бонд.

— Где твои родители?

— Есть дедушка в Абердине.

— Больше никого? — Он подождал, но Том смотрел на него ничего не выражающим взглядом. — И что же нам с ним делать? — спросил Лиллехорн у Мэтью. — Зачислим в приют?

— Нет, сэр, — возразил Том. — Не в приют. — Он слез и взял сзади свою дорожную сумку. — Говоришь, нашел судно, идущее в Англию?

— Поставь сумку, — сказал ему Мэтью. — Проехали долгую дорогу, спешить некуда.

— Еще долгая дорога впереди. Ты же знаешь, я из тех, кто не останавливается.

— Что да, то да. — Мэтью подумал, что должен попытаться еще раз, хотя бы уговорить Тома поесть нормально в «Галопе» или познакомиться с тамошними завсегдатаями, но это значило бы попусту тратить слова. Когда этот мальчик что-то решал, то все. — Девятый причал, «Золотой глаз». Уходит со следующим отливом. Надеюсь, ты не против, что на палубе будут ботинки Слотера. — Он полез в карман за деньгами, которые дал ему Пауэрс. — Слушай, вот…

— Милостыни не беру, — перебил Том. — Отработаю проезд, если им руки нужны. — Он устремил пристальный взгляд серых глаз в сторону леса мачт, и улыбнулся едва заметно, будто учуял возможность большого приключения. — Я так думаю, мне все равно надо про корабли что-нибудь узнать. — Он протянул руку. — Ну, пока.

Мэтью протянул свою, и пожатие у мальчика было крепким, как стиснутые зубы.

— Удачи тебе.

Том закинул сумку на плечо и зашагал прочь. Верный своей натуре, он ни разу не оглянулся.

Глава тридцать третья

— По правде говоря, — сказал Грейтхауз, размышляя над третьей рюмкой вина, — мы облажались. — Скривился, обдумал сказанное и поправился: — Нет. Я облажался. Имея больше опыта — не скажу «больше соображения», — я должен был знать, что он попытается что-то выкинуть. Я только не знал, что у него это… так хорошо получится. — Он отпил еще глоток и улыбнулся во весь рот, глядя на Мэтью. — Я тебе говорил, что они меня назвали «Серый Волк»?

— И не раз.

Мэтью не мог себя заставить сказать своему собутыльнику, что и без того это знал.

— Ну, вот так, — заявил Грейтхауз, хотя Мэтью не очень понял, что в этом разговоре «так» и как именно «так». Они то говорили о Слотере, то сразу же о приключениях Грейтхауза в индейской деревне. Мэтью казалось, что Грейтхаузу там понравилось — когда он понял, что из этой глуши вернется.

Сидели они в таверне «С рыси на галоп» на Краун-стрит. Это был первый вечер после возвращения Мэтью, и милостью хозяина таверны Феликса Садбери Мэтью сегодня кормили и поили за счет заведения. Многие пришли поздравить его с возвращением, в том числе Ефрем Оуэлс и его отец Бенджамин, Соломон Талли, Роберт Деверик и Израиль Брандьер. Мэтью вежливо, но твердо отказывался говорить что бы то ни было, кроме того, что преступник, за которым их с Грейтхаузом послали, мертв. Дело закрыто. «Ха, для „Уховертки“ бережешь?» — спросил Израиль, но Мэтью сказал, что больше этих захватывающих историй в листке Мармадьюка не будет, и предложил поклясться на Библии, если ему не верят.

Вечер шел своим чередом, интерес к делам Мэтью таял, поскольку он все также не пускался в разговоры, и посетители отплывали от него прочь, отвлеченные собственными заботами. Мэтью все же отметил, что на него косятся люди, которые думали, что знают его насквозь, и пытаются понять, что же изменилось в нем за месяц странствий.

Одно изменилось точно: теперь он куда больше верил в призраков, потому что сегодня днем видел на улице и Прохожего По Двум Мирам, и Ларк Линдси. Несколько раз.

И даже сейчас, сидя с Грейтхаузом и допивая третью рюмку, был уверен, что кто-то сидит справа и позади от него. Если чуть повернуть голову, можно рассмотреть уголком глаза индейца с черной краской на лице и в перьях, выкрашенных темно-зеленым и индиговым, привязанных к пряди на голове кожаным шнурком. Конечно, если посмотреть прямо, то Прохожего там не было, но уголком другого глаза можно было увидеть белокурую девушку, стоящую у столика, где играли в шахматы Ефрем Оуэлс и Роберт Деверик.

«Я привел их с собой сюда», — подумал он. Сколько они здесь захотят остаться — сколько будут тут оставаться, — он не знал. Но они были его друзья, как и многие другие, и он был им рад.

— На что это ты все время косишься? — спросил Грейтхауз.

— На тени, — ответил Мэтью и объяснять не стал.

Придя в тот день к дому Григсби, когда Том уже сел на «Золотой глаз», Мэтью постучал в дверь, и Берри ему открыла. Несколько секунд они молча смотрели друг на друга. Он разглядывал ее, стоящую в солнечном свете, вспоминая, как думал, что умрет во тьме, а она будто застыла с его именем на губах. А потом она завопила: «Мэтью!» — и потянулась к нему, а ее дед издал жуткий рев, отталкивая ее в сторону и сжимая Мэтью в сокрушительных объятиях.

— Мальчик мой! Мальчик мой! — орал Мармадьюк, и большие синие глаза светились в рамках очков, и тяжелые белые брови дергались на лунном круглом лице. — Мы боялись, что ты погиб! Господи, мальчик мой, заходи! Все-все расскажешь!

Все-все — это было как раз то, что Мэтью решительно был настроен не рассказывать, даже когда Мармадьюк поставил перед ним на столе бисквиты с медом и кружку горячего рома. Берри села рядом, очень близко, и Мэтью не мог не заметить и не ощутить, что ему приятно, когда она то и дело кладет ему руку на руку или на плечо и поглаживает, будто хочет убедиться, что он настоящий и не развеется как сон.

— Рассказывай, рассказывай! — требовал Мармадьюк, и правая рука его будто сжимала невидимое перо, готовая записывать прямо на столе.

— Прости, не могу.

— Но так нельзя! Твои читатели требуют!

— Мое дело не допускает публичности. Так что больше этих статей не будет.

— Чушь! Я из тебя сделал знаменитость!

— Это слишком дорого обошлось, — возразил Мэтью. — Отныне я рядовой гражданин, работающий, чтобы себя прокормить.

Мармадьюк дернул со стола тарелку с бисквитами, но тут заметил руку Берри на рукаве Мэтью и подвинул тарелку обратно. Вздохнул.

— Ну ладно. У меня все равно чернила кончаются. Но! — Он победно поднял палец. — Есть еще история Серого Волка. Правда?

Мэтью пожал плечами. Если Грейтхауз хочет идти по этой извилистой дороге — что ж, его лошадь и его телега. Точнее было бы сказать, его тачка и его задница.

Берри надела желтый плащ и вышла проводить Мэтью, на север вдоль берега. Оба они очень долго молчали и ветер обдувал их, и солнце играло на речной глади. Он остановился на несколько минут, глядя на какой-то корабль, развернувший паруса и идущий к синему простору моря мимо Устричного острова. Потом отвернулся.

— Ты можешь об этом рассказать? — спросила она тихо и осторожно.

— Сейчас нет. Может быть, потом.

— Я готова слушать, когда ты захочешь. Если захочешь.

— Спасибо. — Еще несколько шагов они прошли в молчании, и Мэтью решил высказать то, о чем думал еще с той минуты, как вошел в кухню дома Линдси. — Мне нужна помощь.

— Да?

— Не могу разобраться… в одном вопросе. В загадке. Посложнее, чем зуб чудовища из мансарды Мак-Кеггерса. Про Бога. Почему Бог… почему допускает существование в мире такого зла? Ведь Бог заботится даже о каждой пичуге. Так почему?

Берри какое-то время молчала. А потом ответила:

— Наверное, надо спросить священника.

— Нет, этого мало. Что знает священник такого, чего не знаю я? Правильные слова и правильные Стихи? Имена святых и грешников? Это он все знает, а ответ — нет. — Он резко остановился, посмотрел в выразительные темно-голубые глаза. — Почему Господь не поражает зло? Почему не уничтожит его до того, как оно пустит корни?

И снова она не ответила, глядя в землю, а потом снова посмотрела Мэтью в глаза:

— Может быть. Он хочет, чтобы мы ухаживали за садом.

Мэтью подумал об одной вещи, которая отложилась у него в памяти. Это были слова Он-Бежит-Быстро, сказанные через переводчика: «Он надеется, духи иметь смысл». Мэтью тогда сперва не понял, а потом увидел здесь тоску по пониманию и покой смирения перед случившимся. Мэтью тоже хотел, чтобы пути Господни имели смысл, или чтобы он этот смысл мог понять. И еще он знал, что может биться головой в эту дверь между земными испытаниями и истиной Небес хоть каждый день до конца жизни, но к ответу не приблизится.

Древняя загадка, куда древнее, чем зуб монстра.

«Он надеется, духи иметь смысл».

— И я надеюсь, — сказал Мэтью. А потом заметил, что рука Берри в его руке, и он держит ее как дар, данный ему для защиты.

Сейчас, в «Галопе», Мэтью пил вино и думал, что Грейтхауз, хотя и держится бодро, час назад вошел в таверну, опираясь на трость. Под глазами лежали темные круги, лицо осунулось, черты заострились. Серый Волк бился со Смертью в лесах вне мира, и вернулся, скалясь, это да, но не так чтобы ничего не потерял. Мэтью подумал, что если кто-то и может полностью выздороветь после четырех ударов ножом в спину, то только Хадсон Грейтхауз. И то не сразу.

Это была одна из причин, по которой Мэтью не был готов поделиться с Грейтхаузом содержанием письма, найденного в ларце у миссис Такк и лежащего теперь у него в кармане. Экскурсия в эту область не будет способствовать выздоровлению Грейтхауза: кому приятно знать, что съеденные им колбасы приправлялись человечиной? Да еще с таким наслаждением съеденные?

— Я сегодня говорил с Берри, — сказал Мэтью. — Про Зеда. Она мне сказала, что они выработали общий язык на основе рисунков.

— Да, я знаю.

— И он очень умен, говорит она. Он знает, что он очень далеко от дома, но не знает, насколько. Она говорит, что ночью он сидит на крыше Сити-Холла и смотрит на звезды.

— На звезды? Зачем?

— Это те самые звезды, которые он всегда видел, — объяснил Мэтью. — Наверное, это его успокаивает.

— Да, — согласился Грейтхауз и повертел рюмку между ладонями. — Послушай, — начал он после минутного молчания. — Мы провалили дело. Я провалил. Я не горжусь своей глупостью. Врачи, квакеры, лорд Корнбери и этот констебль Дрейк ждали, что мы привезем Слотера живым. Очевидно, идея выкупить Зеда на свободу затуманила мне мозги. Что есть, то есть. Но я — профессионал, а в той ситуации действовал, не как профессионал. И об этом я глубоко сожалею.

— В чем нет необходимости.

— Есть, — возразил Грейтхауз с капелькой прежнего огня. — Я хочу, чтобы ты знал: будь я на ногах и в здравом уме, я бы ни за что не дал тебе его преследовать. Никогда. Приказал бы бросить это тут же на месте — и все. Ты невероятно рисковал, Мэтью. Видит Бог, тебе невероятно повезло, что ты жив.

— Это правда.

— Я не стану спрашивать, и ты не обязан рассказывать. Но я хочу, чтобы ты знал… преследовать Слотера — это был такой храбрый поступок, какого я за всю жизнь не совершал. Но черт побери, ты посмотри на себя! Все та же бледная глиста! — Грейтхауз залпом допил вино. — Ну, может, пожестче стал, — признал он, — но та же глиста, что была.

— И мне все еще нужен телохранитель?

— Тебе нужен опекун. Узнай миссис Герральд, она бы…

Он замолчал и покачал головой.

— Она бы — что? — спросил Мэтью.

— Она бы сказала мне, что я полный идиот, — ответил Грейтхауз, — но она бы знала, что в тебе не ошиблась. Лишь бы ты оставался живым, чтобы ее инвестиции не пропали в ближайшие месяцы.

Мэтью вспомнил, как миссис Герральд говорила ему, что работа решателя проблем означает умение быстро думать в опасных ситуациях, иногда держать в руках собственную жизнь, а иногда вручать ее в чужие руки. Но решил Грейтхаузу об этом не напоминать.

— Кстати, об инвестициях, — сказал Грейтхауз. — Есть работа, которую ты можешь для меня сделать. Или, точнее, попытаться сделать. Ты знаешь, я тебе рассказывал о ситуации с Принцессой Лиллехорн, другими женщинами и доктором Мэллори? Ну так вот, из-за теперешних своих осложнений я какое-то время буду не работоспособен, и был бы весьма тебе признателен, если бы ты взял дело себе. Вопрос в том, почему Принцесса встречается с ним три раза в неделю и приходит домой раскрасневшись и в поту, как говорит Лиллехорн. И еще четыре женщины, то же самое, и знаешь, что они говорят мужьям? Что это лечебные процедуры. И больше не говорят ни слова, а Принцесса Лиллехорн угрожает прекратить выполнение супружеского долга, если Гарднер не оплатит счет Мэллори.

— Хорошо, я спрошу доктора Мэллори.

— Ошибка. Что он тебе скажет, если он их пялит у себя в задней комнате?

— Может, он их пялит в передней комнате.

— Ты не понял. Поговори с его женой и посмотри, не появится ли к нему подход. Если он играет на арфе любви с пятью женщинами три раза в неделю, она должна что-то знать. — Он встал, опираясь на трость. — Мои заметки у меня в столе. Глянь на них завтра.

— Так и сделаю.

— Позавтракаем завтра у Салли Алмонд? Я думаю, туда должны привезти этих потрясающих острых колбас.

— Я бы на это не рассчитывал. Да и в любом случае они не в моем вкусе, — ответил Мэтью. — Но позавтракать — это хорошо. Я угощаю.

— Чудеса не прекращаются. В семь тридцать? — Он нахмурился. — Нет, лучше в восемь тридцать. Последнее время у меня утра стали долгими.

— В восемь тридцать.

— Договорились. — Грейтхауз двинулся к выходу, но остановился, повернулся и встал над Мэтью. — Я слышал, что ты мне говорил про найденные деньги, — сказал он тихо. — Восемьдесят фунтов в золотых монетах, в шкатулке в имении Чепела. Ты их нашел в свое личное время. И они твои, без вопросов. Я бы поступил точно так же. Но все равно ты мне заплатишь все, что должен. И завтра угощаешь завтраком. Слышишь?

— Слышу.

— Ну, до завтра.

Грейтхауз остановился у выхода, снял с крюка шерстяную шапку и завернулся в плащ. Потом вышел из «Галопа», направляясь домой.

Через некоторое время Мэтью допил вино и решил, что ему пора. Он попрощался с друзьями, взял треуголку и теплый серый плащ, завернулся, потому что ночь была прохладна. Вышел из «Галопа», но направился не на север к своему жилью за домом Григсби, а на юг. Было у него одно дело.

Письмо, лежащее в кармане, он выучил наизусть.

Начиналось оно с даты и названия города: Бостон, пятнадцатое августа. А дальше следовал такой текст:

Дорогая миссис Такк,

Прошу Вас выполнить обычные приготовления, касающиеся некоего Мэтью Корбетта из города Нью-Йорка в колонии Нью-Йорк. Да будет Вам известно, что мистер Корбетт проживает на Квин-стрит в — боюсь, это не шутка, — в молочной, находящейся за домом мистера Григсби, местного печатника. Да будет Вам также известно, что профессор здесь недавно был после окончания неудачного проекта Чепела и что он вернется на остров в середине сентября.

Профессор желает разрешения этого вопроса к последней неделе ноября, поскольку мистер Корбетт признан потенциальной опасностью. Как и всегда, мы преклоняемся перед Вашим опытом в этих делах чести.

И подпись:

Сирки.

Это письмо лежало в ларце миссис Такк среди будничных деловых документов — таких, как расчеты с агентами, доставляющими колбасы по заказу к Салли Алмонд в Нью-Йорке и в таверны «Гостиница сквайра» и «Старое ведро» в Филадельфии, а также — что интересно — в гостиницу «Под грушей» в Хоорнбеке на Филадельфийском большаке. Агенты эти, которых посетил достойный и суровый констебль из Никольсберга, оказались местными жителями, которых наняла миссис. Они были поражены, что кто-то мог убить миссис Такк и Кочана и сжечь ее усадьбу. Но да, лихие сейчас времена, и да хранит Господь Никольсберг.

И еще в ларце лежало с полдюжины белых карточек, таких же, как получил Мэтью во второй неделе сентября, только на этих не было кровавого отпечатка.

Вот уж точно дела чести.

Он пытался в этом разобраться. Самое большее, что он мог понять, — что миссис Такк получила приказ от профессора Фелла или кто там этот Сирки выполнить указанные приготовления. Это значило, вероятно, что она дала Кочану — или кому-то неизвестному? — карту и посадила его на пакетбот из Филадельфии. Потом, в зависимости от настроения профессора, проходило то или иное время, которое отводилось намеченной жертве, чтобы дрожать от страха. Только в случае Мэтью профессор велел решить вопрос к концу ноября, то есть этого самого месяца. Дабы устранить потенциальную опасность.

Мэтью не знал, это комплимент или оскорбление. И еще ему не понравилось, что они смеются над его домом.

Он прошел на юг по Брод-стрит, миновал Сити-Холл. В окнах мансарды горел свет. В небе, мерцая, переливались звезды, и Мэтью подумал в этой прохладной тишине, сидит ли сейчас Зед там, наверху, завернувшись в одеяло, вспоминая ночи, проведенные среди родных и любимых под теми же небесными знаменами.

По углам улиц горели фонари на деревянных столбах. Констебли расхаживали с зелеными лампами. Мэтью увидел одну неподалеку от Бродвея — лампа качалась туда-сюда, освещая уголки и закоулки. Он повернул направо на Стоун-стрит, вытащил из кармана ключ, взятый из дома, и отпер дверь дома номер семь.

Зажег огниво, стоящее на столе возле двери, и его пламенем коснулся фитилей трех свеч в подсвечнике на том же столе. Запер дверь, взял канделябр и поднялся по крутой лестнице.

Добравшись доверху, услышал, как что-то стукнуло по дереву. Призраки с ним здоровались — по-своему.

Миновав внешнюю комнату с ее ячейками по грудь и окнами на Большие Доки, Мэтью вошел в другую дверь, за которой стояли столы его и Грейтхауза. Дверь он оставил открытой, зажег четыре свечи из восьми, закрепленных в кованой люстре над головой. Окна, не заслоненные ставнями, открывали вид на Нью-Йорк к северо-западу. В комнате стояли три деревянных каталожных шкафа и был небольшой камин из грубых серых и коричневых камней — ему еще предстояло поработать, когда начнутся настоящие холода. Приятно вернуться домой.

Тройной канделябр Мэтью поставил на свой стол. Радуясь возвращению, он посмотрел в окно на приятный вид — огоньки ламп, рассеянные по городу. Потом снял шляпу и плащ, повесил на крюк, расположился за столом, вытащил из кармана письмо Сирки к Такк и разгладил. Открыл верхний ящик стола, вытащил лупу — подарок Кэтрин Герральд — и стал тщательно изучать почерк.

Мужская рука, решил он. Беглая, да, но почти без завитков, если не считать росчерка под подписью. И что за имя такое — Сирки? И что значит «вернется на остров в середине сентября»? Видно было, где перо приостанавливалось — там чернила лежали гуще. Лист сложен вчетверо, под размер конверта. Бумага светло-коричневая, не такая толстая, как пергамент. Мэтью держал ее под светом свечи, и тут заметил что-то, заставившее его перевернуть лист и посмотреть снова.

Из ящика стола он вытащил карандаш и заштриховал свинцом нечто вроде слабого отпечатка на обороте письма.

И увидел стилизованное изображение осьминога, протянувшего щупальца во всю ширь, будто желая захватить мир.

Это был оттиск сургучной печати, которой был запечатан конверт.

Послышался тихий звук, почти вздох.

Что-то зацепило шею слева.

Чуть ужалило, и только.

Мэтью приложил туда руку — в коже торчал какой-то мелкий предмет. Вытащил, посмотрел — это оказался деревянный дротик длиной дюйма три с чем-то густым и желтоватым на конце, а на другом конце — кусок выдолбленной пробки.

В углу за каталожными ящиками, где было темнее всего, шевельнулся призрак.

Он вышел и оказался фигурой в темном плаще и треуголке, с шелковистыми волосами цвета пыли. Возраст его трудно было определить. Узкокостный, бледный, странно-хрупкий с виду. Длинный тонкий шрам уходил от правой брови вверх в волосы, и глаз на этой стороне тускло блестел перламутровым шариком. Деревянную трубку призрак положил на ящик. Рука в черной перчатке нырнула под плащ — очень медленным и жутковато рассчитанным движением — и появилась снова с длинной и острой вязальной спицей, блестевшей при свечах синевой.

Мэтью встал, бросил дротик на пол. Горло холодело, шея онемела на месте ранения.

— Стой где стоишь, — сказал он, чувствуя, что язык выходит из повиновения.

Рипли, молодой убийца-стажер, приближался, как вкошмаре. Очевидно, он был обучен использовать духовую трубку и дротик с ядом лягушки. Мэтью с ужасом вспомнил, как миссис Такк говорила Слотеру: «Напряжение мышц и пережатие горла. Через несколько секунд жертва не может двинуться».

Если у него есть только секунды, он не потратит зря ни одной.

Немеющими пальцами Мэтью схватил канделябр и запустил его с размаху — не в Рипли, а в оконное стекло. Звон и грохот отдались по всей Стоун-стрит, где-то залаяла собака. Мэтью понимал, что его единственный шанс — позвать на помощь ближайшего констебля. Если шума никто не услышит, он умрет. Что может произойти в любом случае.

Он попятился. Ноги холодели и дрожали, все страшно замедлилось, и он знал, что сердце в груди, которое должно бы колотиться как бешеное — тоже замедляет бег. Когда он делал вдох, легкие трещали. Ощущение — будто их наполняют ледяной водой. И даже работа мысли замедлилась: Рипли мог идти за ним от «Галопа»… забежать вперед и вскрыть замок… снова запереть дверь… дождаться его в темноте… его метод — спицу через глаз… в мозг… для разрешения вопросов че…

Мэтью взял стул Грейтхауза, выставил перед собой, пятясь к стене.

В мигающем пламени свечей на столе Грейтхауза было видно, как скользит к нему Рипли шаг за шагом.

— Эй! — раздался голос с улицы. — Эй, там, наверху!

Мэтью открыл было рот позвать на помощь, но голос пропал. Пришла мысль бросить стул в Рипли и попробовать сбежать вниз, но не успел он это подумать, как руки свело судорогой, стул выпал, ноги подкосились, он рухнул на колени.

Внизу застучали кулаком в дверь. Мэтью упал лицом вниз. Его трясло, мышцы дергались — яд рождал лягушек у него под кожей. И все же он пытался ползти по полу. Еще пять секунд — и сила мышц покинула его вместе с силой воли.

Рипли стоял над Мэтью, лежащим на животе, с открытыми глазами, хватающим воздух ртом.

— Корбетт! — заорал еще чей-то голос. Загремела дверная ручка, которую дергали вверх-вниз. Рипли нагнулся и стал переворачивать Мэтью на спину.

Что-то тяжело ударило в дверь.

Рипли уже перевернул его. Мэтью в ледяной тюрьме подумал, что надо бы закрыть глаза руками. Даже попытался, но ничего не произошло. «Я тону, — подумал он. — Бог мой… я не могу дышать…»

И снова что-то ударило в дверь, раздался треск дерева. Мэтью почувствовал, как дрогнул под ним пол.

Рипли захватил в горсть его волосы. Свет пламени мелькнул на кончике спицы, повисшей над центром правого глаза Мэтью. Рипли превратился в размытое пятно, белую тень, настоящий призрак. Острие спицы пошло вниз, будто горя синим огнем.

Мэтью увидел, как Рипли повернул голову. Темная тень охватила убийцу.

Рот у Рипли раскрылся, и вдруг огромный кулак ударил его в лицо, челюсть смялась, наружу брызнули зубы и кровь. Миг у размытого Рипли держалась безобразная кривая улыбка, один глаз вытаращен в ужасе, другой белый, как рыбье брюхо, и снова лицо исчезло, закрытое кулаком. На этот раз Рипли выпал из луча зрения Мэтью, мелькнув в воздухе призраком.

Мэтью дышал с трудом, прерывисто. Он глотал воздух, ловил его остатки, лежа во льду замерзшего пруда.

— Корбетт! — Кто-то над ним стоял, лица не разобрать. — Корбетт!

— Он умирает? — спросил другой голос. Над Мэтью плавала зеленая лампа.

Лицо отодвинулось. Наступила тишина, только Мэтью продолжал судорожно вдыхать мелкие порции воздуха, потому что больше ничего делать не мог. Сердце замедлялось. Замедлялось…

— Господи! — крикнул кто-то. — Зед, бери его! Питерсон, вы знаете, где живет доктор Мэллори? На Нассау-стрит?

— Да, сэр.

— Бегите туда со всех ног! Предупредите, что мы несем жертву отравления. Быстрее!

Глава тридцать четвертая

— Выпейте это.

Мэтью отшатнулся. Но не очень далеко — потому что кулем лежал на влажных простынях, руки вдоль туловища. К губам поднесли чашку, от которой шел пар, но Мэтью даже в таком сумеречном состоянии плотно стиснул зубы.

— Это всего лишь чай. Английский чай. С медом и чуточкой рома, кстати. Давайте пейте.

Мэтью перестал сопротивляться, и Джейсон Мэллори снова поднес чашку к его губам и держал, пока она не опустела.

— Ну вот, — сказал доктор Мэллори. — Не так уж и плохо?

Заплывшими глазами Мэтью посмотрел на доктора, сидящего на стуле возле кровати. Рядом со стулом восьмиугольный столик, на нем свеча с полированным жестяным рефлектором. Мэтью разглядывал лицо Мэллори. Вся остальная комната была погружена во тьму.

Ощущение было такое, будто мозг разбили, как зеркало, а потом его склеивал чужой человек, не очень понимающий, какой кусок памяти куда вставлять. Рэйчел Ховарт стояла когда-нибудь, красивая и непокорная, перед хохочущей толпой индейцев в длинном доме племени сенека? Магистрат Вудворд накладывал стрелу и пускал ее в черный ночной лес? Берри прислонялась головой к его плечу под звездами и рыдала от разбитого сердца?

Все перепуталось.

Более того, болели кости, даже сами зубы болели. Мэтью не мог встать с кровати, не мог даже поднять руки, лежащие многопудовой тяжестью, и у него осталось ужасающее воспоминание, как женщина подкладывает под него горшок и приговаривает: «Ну-ка, делай свои дела как хороший мальчик!»

Он вспомнил, что его прошибал пот, но помнил, что дрожал от холода. Потом горел. Потом… ему лили холодную воду на спину? Кто-то давил толчками на грудь, снова и снова, да сильно так… он плакал? Как плакала Берри? И кто-то прямо в ухо требовал: «Дыши, Мэтью! Дыши!»

А, да. Он вспомнил, как пил этот чай. Не английский чай точно. Густой, острого вкуса, и…

«Еще, Мэтью. Пей сейчас же. Ты сможешь. До дна».

Сердце. Он помнил, как стучало сердце, будто хотело вырваться из груди и поскакать по полу, разбрызгивая кровь. Он обливался потом, лежал в мокром тряпье, и…

«Еще чашку, Мэтью. Давайте, Грейтхауз, разожмите ему рот».

— Как себя чувствуете? — спросил Мэллори.

Мэтью издал какой-то звук — среднее между свистом и пусканием ветров.

— Вы знаете, где вы?

Мэтью ничего не видел, кроме лица доктора, освещенного рефлектором свечи. Доктор был худощавым красивым мужчиной, и в лице его сочетались черты ангела — длинный римский нос и искрящиеся глаза цвета морской зелени, и дьявола — густые темные брови дугой и полные губы, казалось, готовые в любой момент взорваться жестоким смехом. Обветренное лицо свидетельствовало о суровом огне тропического солнца. Волосы темно-каштановые, зачесанные назад и увязанные в хвост. Подбородок квадратный и благородный, манеры спокойные, зубы все на месте. Голос низкий и дымный, как рокот далеких пушек.

— Вы в процедурной моего дома, — ответил он сам, когда Мэтью промолчал. — Вы знаете, сколько времени вы здесь?

— Нет.

Мэтью сам был поражен, насколько слаб его голос. Как летит время: вчера молодой человек, сегодня — кандидат в «Парадиз».

— Сейчас утро третьего дня.

— Сейчас день?

А почему темно? Ведь должны же здесь быть окна?

— Когда я последний раз смотрел на часы, была половина третьего. Утра.

— Ночная сова, — просипел Мэтью.

— За ночных сов вы могли бы Бога молить. Благодаря ночной сове по имени Эштон Мак-Кеггерс вас доставили ко мне быстро.

— Я помню… — Что же он помнит? Одноглазый призрак, выходящий из стены? Укол в шею сбоку? Да, это. Сердце снова забилось, и вдруг прошиб пот. Кровать стала тонуть, как лодка. — Рипли. Что с ним сталось?

— Ему нужно новое лицо. Сейчас он находится в арестантском отделении больницы на Кинг-стрит. Вряд ли он в ближайшее время сможет говорить. За это можете благодарить раба Мак-Кеггерса.

— А Зед как туда попал?

— Если коротко — вышиб дверь. Насколько я понимаю, невольник сидел на крыше Сити-Холла и увидел свет в ваших окнах. Он передал это — тем способом, очевидно, которым он это делает, — своему хозяину, который решил зайти к вам с бутылкой бренди отметить ваше возвращение. Потом передал что-то насчет звуков разбитого стекла. Так что опять-таки можете возблагодарить ночных сов, белой и черной масти.

— Почему… — начал Мэтью.

— Что почему?

— Секунду. — Мэтью должен был снова сложить вопрос, который рассыпался на губах. — Почему меня принесли именно к вам? Есть врачи и поближе к Стоун-стрит.

— Есть, — согласился Мэллори, — но никто из них не странствовал по миру так много, как я. И никто из них ничего не знает про лягушачий яд на том дротике, который вас ранил, и тем более как купировать его нежелательное действие.

— Как?..

— Я должен угадывать вопрос?

— Как вы… купировали?

— Прежде всего я понял, что это — что это должно быть, — по духовой трубке, которую нашел в вашей конторе Эштон, ну и, конечно, по вашему состоянию. Я полгода провел в экспедиции в джунглях Южной Америки, где видел, как туземцы охотятся с помощью таких трубок и дротиков. И не раз видел, как они валят даже ягуаров. Конечно, есть множество видов тех лягушек, которых они называют «лягушки отравленных дротиков», одни сильнее, другие слабее. Яд у них выпотевает на коже. Похож на желтовато-белое тесто. Как в том фарфоровом флаконе, что был в кармане у вашего юного негодяя.

Мэтью вспомнил пустое место в буфете, где висела когда-то трубка. Его имя тоже было в реестре жертв, но не вычеркнутое — ждало, пока Рипли сделает свое дело и доложит о результате.

— Яд плохо переносит хранение, — продолжал Мэллори. Его лицо при свечах казалось желтоватым. — Где-то за год он теряет исходную смертоносность. Но он по-прежнему может вызвать у человека паралич или хотя бы как следует напугать. Задача врача состоит в том, чтобы поддержать у отравленного дыхание и не дать сердцу остановиться. Что, собственно, я и делал с помощью своего чая.

— Чая?

— Не английского. Это мой рецепт, и я надеялся, что он поможет — если, конечно, яд не в полной силе. Чай этот варится из трехкосточника, тысячелистника, кайенского перца, листьев коки, боярышника и шлемника. Вы получили очень, очень мощную дозу. Даже не одну на самом деле. Выпаренную до осадка, можно сказать. В результате у вас сердце колотится, легкие качают, как мехи, пот течет ручьем — но если выживаете, то ядовитые вещества изгоняются.

— Ага, — сказал Мэтью. — Я думаю… лицо у меня красное?

— Как свекла.

— Могу я вам задать вопрос? — Мэтью осторожно поднялся и сел. Голова плыла, комната вертелась, но он сумел это сделать. — Вы когда-нибудь… давали этот чай Принцессе Лиллехорн?

— В куда более умеренных порциях. Это очень дорогое лечение. Укрепляет нервы, улучшает баланс жидкостей и весьма благотворно для женских органов. Она мне говорила, что у нее некоторые проблемы в этом отношении. Я ее просил о лечении не рассказывать, потому что источник листьев коки у меня ограничен, но она сочла разумным сказать одной подруге, которая…

— Передала другой, та — третьей, и у вас оказалось пять пациенток, платящих за процедуры три раза в неделю?

— Да, и я не возражал, потому что каждый раз, когда я увеличивал мой гонорар, они платили. Но теперь… вы израсходовали мои последние запасы.

— Вряд ли мне захочется еще, — сказал Мэтью. — Но скажите… откуда Эштон Мак-Кеггерс знал, что вам что-то известно о яде лягушки?

— Мы с Эштоном, — ответил доктор, — регулярно вместе пьем кофе на Краун-стрит. Он весьма интересный и знающий молодой человек. Очень любознательный. Я ему рассказал о своих путешествиях: Италия, Пруссия, Венгрия, Китай, Япония… могу с гордостью сказать: и многих других. Однажды я упомянул о своих исследованиях Южной Америки и вспомнил, как туземцы используют духовые трубки. Он читал записки сэра Уолтера Рейли о путешествии по Ориноко, где говорится о духовых трубках, так что Эштон ее узнал, когда увидел.

Мэтью кивнул, но продолжал смотреть на доктора очень внимательно. Какая-то мелкая деталь, хвостик от детали не давал ему покоя.

— Мне интересно, — сказал он, — как этот юный негодяй, как вы его назвали, завладел трубкой, дротиком и флаконом яда. А вам?

— Естественно, интересно.

— Знаете, мне это кажется как-то странно.

— Мне тоже, — согласился доктор.

— Я имею в виду, что не каждый день убийца пытается убить кого-то ядом лягушки из Южной Америки, и при этом в том же самом городе находится доктор, который… скажем, почти эксперт по ядам лягушек из Южной Америки.

— Не эксперт. — Мэллори мимолетно улыбнулся. — Еще далеко не все виды ядовитых лягушек открыты, в этом я уверен.

Мэтью сел чуть прямее. Во рту было горько.

— Я думаю, что Мак-Кеггерса тоже заинтересует это совпадение, когда он о нем задумается.

— Уже задумался. Как я ему и сказал, это одна из тех невероятностей, которые составляют хаос жизни. Еще я сказал ему, а также Грейтхаузу и Лиллехорну, что трубку могли сделать и здесь, в Нью-Йорке, но для добычи яда нужны были время и деньги. Кто-то должен был привезти его из джунглей. Весьма экзотический способ убить жертву, но, быть может… это был эксперимент?

Мэтью снова пробрало холодом. «Сейчас идут эксперименты», — сказала миссис Такк Слотеру.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Мэтью.

— Я имею в виду, что… может быть, молодой негодяй испытывал этот способ. Для кого-то другого. Проверить, насколько хорошо сохраняется яд, или же… — Он резко оборвал речь: — Вы хотите намекнуть, что это я дал яд? — Дугообразные брови приподнялись. — Вам не кажется, что это несколько неблагодарно? В конце концов, я на вас потратил чаю на очень большую сумму.

— Но я не должен был умереть? — спросил Мэтью. — Потому что яд уже был недостаточно силен?

— Вы были на краю, — ответил Мэллори. — Но точно могу сказать, что без моего лечения вы бы пролежали на спине в адской горячке не меньше недели, а потом едва ходили бы в течение… кто знает, какого срока? А с моим лечением вы выйдете отсюда, пусть и шатаясь, завтра или послезавтра.

Мэтью не мог сдержаться. Как ни был он слаб, а прозондировать надо было.

— Вы говорили, что вы с женой приехали из Бостона? В середине сентября?

— Да, из Бостона. И в середине сентября, верно.

— Я хотел спросить, доктор Мэллори… понимаю, что вопрос звучит очень странно, но… — Мэтью заставил себя пристально посмотреть собеседнику в глаза. — Вы назвали бы Манхэттен островом?

— Он и есть остров. — Мэллори вдруг остановился, только губы у него шевелились, будто готовые взорваться смехом. — А! Вы вот про это!

Из-под своей белой рубашки он достал лист светло-коричневой бумаги, сложенный вдвое, бумага была тоньше, чем пергамент. Мэллори развернул ее перед свечой, и Мэтью увидел карандашный отпечаток осьминога на обороте.

— Это секрет, — сказал он. Голос его дрогнул или ему показалось?

— Секретом и должно остаться. Я послал в вашу контору Ребекку, когда вас принесли. Хотел знать, нет ли на полу еще этих мерзких дротиков вроде того, что принес Эштон. — Мэллори протянул руку к столу, за пределы света рефлектора, взял дротик и показал пациенту. — Оказалось, что вы были поражены только вот этим, но я не был уверен, а вы не могли сказать, и этот беззубый негодяй тоже не мог. Потом выяснилось, что у него были с собой еще три в кожаном чехле в кармане. Я подумал, что неплохо бы Ребекке было там осмотреться быстренько до прихода Лиллехорна. Ну и… на полу возле стола лежало это письмо.

Мэтью молчал, мысленно ругая себя за глупость. Снова забрел в край гремучих змей, когда меньше всего того ожидал.

Мэллори долгим тяжелым взглядом посмотрел на изображение осьминога.

— Я так понимаю, — сказал он, и зарокотали далекие пушки, — что вы убили человека, за которым вас послали. Тирануса Слотера. Да?

Мэтью не ответил.

— Успокойтесь, Мэтью, мы только разговариваем. Два человека в комнате, в полтретьего утра. Просто ночные совы. — Он мельком улыбнулся, глаза остались холодными. — Я предполагаю, что вы убили Слотера — по крайней мере так говорит Лиллехорн. Но я хотел спросить про миссис Такк: она мертва или в тюрьме?

— Кто вы такой? — сумел спросил Мэтью. Горло у него снова похолодело.

— Я, — ответил доктор, — ваш друг. И я также предполагаю, что к имени миссис Такк можно добавлять «покойная» — она бы предпочла себя убить, но не дала бы посадить себя в клетку. — Он снова сложил письмо и сунул под рубашку. — Жаль. Мне нравились ее колбасы.

Мэтью решил, что надо двигаться. Надо встать и уйти, во что бы то ни стало. Но когда он попытался — нет, правда, он не оставлял попыток, — сил не оказалось. Руки и ноги теряли чувствительность, свет от свечи закручивался длинными желтыми иглами.

— Скажите мне, Мэтью, — Мэллори наклонился ближе, глаза его сияли, — когда вы убили Слотера и миссис Такк, какое у вас было чувство?

— Что?

— Чувство. Что вы испытывали?

— Я… тошноту.

Мэллори снова улыбнулся.

— И для этого есть лекарство.

Мэтью снова попытался встать, но и на этот раз рухнул спиной на подушку, потому что мышцы шеи отказали тоже. Подумал позвать на помощь, однако мысль эта разлетелась, как стекло, и развеялась, как дым.

— Через минуту вы будете мирно спать, — сказал Мэллори. — И хочу вам сказать, что порез поперек груди у вас заживает нормально, а порез на боку, хотя и поменьше, но воспалился. Я положил на него мазь, которая должна помочь, но наблюдать за ним надо.

Мэтью боролся с наступающей тьмой. Свет уходил, лицо доктора вместе с ним.

— Вы… вы меня убьете? — спросил он и добавил: — Профессор?

Добрый доктор побарабанил пальцами по подлокотнику.

— На ваш вопрос отвечаю: ни в коем случае. На ваше предположение скажу… что даже ночным совам нужен отдых.

Протянув руку, он двумя пальцами закрыл Мэтью веки. Скрипнуло кресло, когда он встал, послышалось дуновение, загасившее свечу, и стало тихо.

Глава тридцать пятая

В пятницу в конце ноября курьер принес конверт в дом номер семь по Стоун-стрит. На конверте было написано имя Мэтью, а на обороте стояла печать лорда Корнбери.

— Что за черт? — поинтересовался Грейтхауз, и когда Мэтью ему сообщил, что там должно быть, старший партнер предложил: — Наверное, ты должен ему сказать?

Мэтью согласился. Он надел плащ и треуголку и уже почти спустился по лестнице, когда Грейтхауз крикнул ему вслед:

— Да все равно рабовладелец из тебя никудышный!

Мэтью влился в движение на Брод-стрит. Был ясный день, теплый для конца осени, хотя плащи и легкие пальто были в порядке вещей. Мэтью пошел прямо в Сити-Холл, поднялся по ступеням к царству Мак-Кеггерса в мансарде и постучал в дверь. Подождал, но никто ему не ответил. Мэтью сообразил, где сейчас могут быть Зед и Мак-Кеггерс: Берри ему говорила, что свет в это время года — и особенно в такие солнечные дни — нельзя упускать; потом начнется долгая серая зима. Мэтью не упустил из виду, где искать Берри. Мак-Кеггерс тоже это знал.

Он вышел из Сити-Холла и пошел к востоку по Уолл-стрит к гавани. Еще один факт, который он не стал упускать из виду, что в конце этой улицы находится невольничий рынок.

Он уже около недели был рабовладельцем, и это обошлось ему дорого. Мак-Кеггерс был сговорчив — при условии, что Зед продолжает жить где жил и помогает коронеру по необходимости. Но негодяй этой пьесы, Герритт ван Ковенховен, позвал среброязыкого адвоката еще до того, как начать рассматривать возможность переговоров о продаже столь ценного раба. Когда переговоры начались, они вроде бы вертелись не вокруг будущей судьбы Зеда, но вокруг улицы, которую Ван Ковенховену было обещано назвать его именем. Потом уже, уверившись, что на новой карте эта улица есть — любезными трудами Мак-Кеггерса, — Ван Ковенховен перевел разговор о прибыли на свои инвестиции.

Когда перья закончили свою работу, оставшаяся у Мэтью после уплаты долгов сумма усохла до двадцати трех фунтов. Следующим шагом была организация встречи с лордом Корнбери.

В кабинете Корнбери с мягкими креслами, столом из английского дуба размером с континент, под портретом королевы Анны, сурово глядящей со стены, сидел сам лорд, глядя на Мэтью скучающими глазами в синих тенях и лениво поигрывая завитком высокого белого парика, пока Мэтью излагал свое дело. Это было нелегко — излагать дело мужчине в лиловом платье с пышными кружевами на груди. Но когда дело было изложено, лорд Корнбери холодно известил Мэтью, что агентство «Герральд» оконфузило его в глазах его кузины, королевы, с делом Слотера, что Мэтью может считать себя знаменитостью и полагать в связи с этим ложным мнением, будто он обладает влиянием, но пусть он постарается, чтобы дверь не поддала ему под зад, когда будет сейчас отсюда уходить.

— Десять фунтов за вашу подпись в течение недели, — сказал на это Мэтью. И, помня свое скромное место в жизни — рядового гражданина, он почтительно добавил: — Ваша светлость.

— Вы меня не слышите, сэр? И вообще такие вещи требуют времени. Хотя речь идет о частной собственности, мы должны учитывать возможный риск для города. Должно быть обсуждение в совете. Заседание олдерменов. Среди них некоторые категорически возражают против подобных вещей. Нет-нет, это невозможно.

Вот тогда Мэтью полез в карман, достал серебряное кольцо с искусной резьбой, которое обронил Слотер из своего ларца, и положил на стол. Через весь континент подвинул его к лорду Корнбери.

Оно было принято рукой в лиловой перчатке, осмотрено в льющемся из окна свете — окно рядом с королевой Анной, — и небрежно отодвинуто в сторону.

— Симпатичное, — сказали накрашенные губы, — но у меня таких дюжина.

Тогда Мэтью вытащил из кармана ожерелье из серовато-голубых жемчужин, действительно очень красивое — теперь, после чистки.

— Ваша светлость, простите мне нескромный вопрос: вы знаете, почем сейчас продают такую нитку жемчуга?

Очевидно, лорд Корнбери это знал.

Мэтью нашел Мак-Кеггерса, Зеда и Берри у набережной возле рыбного рынка в конце Смит-стрит. Приходящие лодки швартовались к причалу, щедрые дары моря в корзинах выгружались на мокрые бревна. Тут же торчали солильщики со своими тележками, бродили покупатели и коты, высматривая себе ужин.

В суете и сутолоке коммерции Берри и Зед стояли рядом, рисуя черными мелками на клочках бумаги, пока рыболовы выгружали добычу. Мак-Кеггерс стоял неподалеку, сделав мужественное лицо, хотя было очевидно, что рыбный рынок для него не самое любимое место в городе. Он то и дело прикладывал к носу платок, и Мэтью решил, что платок чем-то ароматизирован.

Он подошел к причалу. Зед заметил его первым, тронул Берри за плечо — та оглянулась, следя за его взглядом, и улыбнулась, когда увидела, кто пришел.

— Добрый день! — крикнула она Мэтью, и улыбка ее слегка покривилась. Сегодня она смотрелась взрывом красок — что подходило ее художественной натуре. Красная шляпа с широкими полями, красно-желтое платье с цветочным узором. Светло-зеленая шаль покрывала ее плечи и руки, и перчатки желтой шерсти оставляли свободными пальцы, чтобы лучше владеть мелком.

— Добрый, — ответил он и подошел посмотреть, что они с Зедом рисуют.

На каждом клочке бумаги была незавершенная сцена прибытия лодки к причалу. Зед рисовал с куда большей силой и экспрессией, каждая линия толста как палец. И как в тех рисунках, которые Мэтью видел в мансарде, они были какими-то нездешними. Лодки похожие на длинные пироги, искаженные зловещие фигуры на них будто вооружены копьями и щитами.

Разумеется раба, рисующего картинки у причала, привычным зрелищем не назовешь — многие зеваки останавливались посмотреть и что-то буркнуть, но внучку печатника не раз видели в городе со слугой Мак-Кеггерса, и оба они рисовали с такой беглостью, будто разговаривали. Конечно, опять-таки, про внучку печатника знали, что она странная — художница и учительница, сами понимаете, — но пока с ними ходил сам Мак-Кеггерс, присматривающий за своим человеком, бояться было нечего. И все же… сами размеры этого человека настораживали. Вдруг он сойдет с ума и разнесет какое-нибудь здание? Как, говорят, месяц назад разнес таверну «Петушиный хвост»?

— Привет, Мэтью, — сказал Мак-Кеггерс, протягивая руку. Другую он по-прежнему прижимал к носу. — Как себя чувствуешь?

Мэтью ответил на рукопожатие.

— Почти нормально, спасибо. — Он глубоко втянул в себя воздух. Запахи соленого моря, мокрого настила и свежей рыбы. Бодрит.

— Мы уже собирались двигаться дальше, — сказал Мак-Кеггерс с надеждой в голосе.

— Хорошо, что вас застал. Вот это я хотел показать. — Мэтью поднял конверт. Берри и Мак-Кеггерс уставились на него, Зед вернулся к рисованию. Мэтью взломал печать лорда Корнбери, вынул пергамент и развернул. — Ага, — сказал он, увидев сложную, извилистую и, в общем, некрасивую подпись. — Предписание об освобождении.

Он показал бумагу сперва Мак-Кеггерсу, потом Берри.

— Боже мой! — ошеломленно воскликнул Мак-Кеггерс. — Просто не верится, что ты и вправду ее получил.

Он повернулся к Зеду, который сосредоточенно наводил линию на рисунке, не обращая ни малейшего внимания на остальных.

— Мэтью, можно я ему скажу? — спросила Берри.

— Скажешь? Как?

— Увидишь.

Он отдал пергамент ей.

— Зед? — Когда Берри произнесла его имя, негр тут же повернулся и посмотрел на нее. Она подняла вольную. — Ты понимаешь, что это? Ты свободен. — Она коснулась подписи лорда Корнбери.

Зед нахмурился. Бездонные черные глаза смотрели то на пергамент, то на Берри. Понимания в них не было видно.

Берри перевернула документ, положила на свой блокнот и начала что-то рисовать. На глазах у Мэтью на пергаменте возникла рыба. Она выпрыгивала из воды, как на многих рисунках Зеда, что хранились в коробке у него под лежанкой. Закончив рисунок, Берри показала его Зеду.

Он смотрел. Лицо в шрамах было неподвижно.

Потом, медленно, у него открылся рот. Он тихо ахнул — самой глубиной горла.

— Да, — кивнула ему Берри. И улыбнулась доброй улыбкой. — Ты свободен — как она.

Зед повернул голову к рынку, где выкладывали улов на столах под навесом коричневого холста. Посмотрел на переливающееся серебро, испещренное коричневыми и зелеными пятнами, вытащенное из сетей и снятое с крючков, на окуней и люцианов, палтусов и треску, камбалу и макрель, и так далее, и так далее. Он тоже был рыбаком. Он знал разницу между дохлой рыбой, потерявшей свои играющие цвета, и живой, сорвавшейся с крючка или выпавшей из сети и уходящей в синюю глубину, где человеку никогда ее не достать, где можно будет плавать еще один день, как парит птица в высоком воздухе.

Мэтью понял сейчас то, что Берри давно сообразила.

Рыбы, которых рисовал Зед, — это были те, кто ушел из сети.

И в его представлении это была свобода.

Зед понял. Мэтью увидел, как вспыхнула в его глазах искра — далекой свечой в самой темной ночи.

Он оглядел их по очереди — Берри, Мэтью, Мак-Кеггерса — и снова повернулся к девушке. Она улыбнулась и кивнула еще раз — универсальное «да», — и он тоже кивнул, но человеку из другого мира улыбнуться было трудно.

Зед бросил блокнот и мелок, повернулся спиной и пошел прочь вдоль ближайшего пирса к воде. По дороге снял рубашку. Рыболовы отступали в сторону — он двигался как стихия. Сбросил один ботинок, потом второй, переходя на бег, и всякий, кто стал бы на пути между ним и его целью, был бы сметен как движущейся стеной.

— Зед! — крикнула Берри.

Он нырнул с конца пирса в холодную воду реки, где играло солнце яркими лентами. И хотя он был огромен, всплеска почти не было слышно.

Мак-Кеггерс, Берри и Мэтью передвинулись, чтобы выглянуть из-за закрывшей вид лодки, и увидели, как всплыла голова, за ней широкие блестящие плечи и спина. Зед поплыл уверенными гребками, следуя по течению реки к Атлантическому океану. Он плыл и миновал точку, где — Мэтью был уверен — повернется и поплывет назад.

Он плыл вперед.

— Он вернется, — сказал Мак-Кеггерс. Солнце отражалось в стеклах его очков.

Но Зед не останавливался. Плыл и плыл вперед в холодной воде.

— Слишком далеко ему не уйти, — сказал Мак-Кеггерс.

А сколько это — «слишком далеко»? Мэтью подумал, что все эти ночи Зед изучал звезды и рассчитывал путь домой, и сейчас решил туда попасть, пусть даже в своем последнем сне он уйдет в синюю глубину, прочь от крючков и сетей.

— Зед! — крикнул Мак-Кеггерс с некоторым оттенком паники. До Мэтью дошло, что Мак-Кеггерс видел в Зеде не раба, а товарища. Одного из немногих, кого считал своим, кто согласен дружить с человеком, столько времени проводящим среди мертвецов.

Зед продолжал плыть, дальше и дальше, к широкому простору океана.

— Он вернется, — твердо сказал Мак-Кеггерс. — Я знаю.

Маленькой водомеркой прошла между ними и Зедом лодочка, полоща латаными парусами. И когда она ушла в сторону, человека уже не было видно.

Несколько минут они еще стояли, продолжая смотреть.

— Он очень хороший пловец, — сказала Берри. — Может быть, мы просто его отсюда не видим.

— Да, — согласился Мак-Кеггерс. — И солнце очень отсвечивает. Просто отсюда не рассмотреть.

Мэтью чувствовал, что должен что-то добавить, но мог придумать только, что одна из привилегий абсолютно свободного человека — это выбрать, когда и как уйти из жизни. И все же… триумф это или трагедия?

Мак-Кеггерс вышел на пирс. Снял очки, вытер стекла платком и надел обратно. Здесь он стоял, глядя в ту сторону, куда уплыл Зед. Вернувшись, он сказал Берри с ноткой облегчения:

— Кажется, я его видел. По-моему, все у него хорошо.

Мэтью молчал. Он уже видел что-то похожее на древесный ствол с перевитыми ветвями, уносимый к Устричному острову.

На рынке начали потрошить рыбу. Мак-Кеггерс отвернулся от моря, случайно глянул на ведро, полное рыбьих голов и внутренностей, и повернулся к Берри.

— Составите мне компанию на чашку кофе? — спросил он. Лицо у него побледнело до желтизны. — На Краун-стрит?

— С удовольствием, — ответила она. — Мэтью, ты с нами?

Он уже собирался было ответить утвердительно, как увидел двух человек, стоящих поодаль. Первым был мужчина, в лице которого сочетались черты ангела и дьявола. Он был одет в элегантный серый сюртук, жилет и плащ, на голове — серая треуголка. Вторая — стройная женщина, ростом почти со своего мужа, с длинными густыми прядями черных волос, локонами падающих на плечи. На ней было платье темно-синего бархата и короткий бархатный жакет под цвет платья. Она стояла под синим зонтиком, на несколько оттенков светлее бархата.

Мэтью точно знал, что видел уже такой зонтик. Вероятнее всего, в имении Чепела. Летом.

Чета Мэллори вела негромкий разговор, любуясь работой ножей, чистящих серебристую рыбу. Ему показалось — или эта женщина на него покосилась? Он бы не удивился. Они ходили за ним с той самой минуты, как доктор отпустил его из своей процедурной. Не проходило и дня, чтобы он не ощутил их присутствия где-то поблизости.

Они повернулись к нему спиной и пошли рука об руку под тенью ее зонтика.

Мак-Кеггерс их не заметил — все еще высматривал пловца вдали.

— Как-нибудь в другой раз, — ответил Мэтью на приглашение Берри. Вряд ли он скрасит им компанию, когда у него все мысли о Мэллори. — Я сейчас должен вернуться в контору.

Мак-Кеггерс опередил девушку с ответом:

— Конечно, понимаю! Ну, тогда в другой раз.

— Эштон, спасибо еще раз, что спас меня. И что разрешил мне называть тебя другом.

— Ну, спас тебя, пожалуй, Зед. Когда он вернется, отпразднуем свободу и дружбу. Идет?

— Идет, — согласился Мэтью.

— Ты уверен, что не хочешь с нами пойти? — спросила Берри настойчиво.

— Не будем мешать человеку заниматься делом, — сказал Мак-Кеггерс, беря ее за локоть. — То есть я хотел сказать… Мэтью, ты уверен?

— Уверен.

— Зед вернется. — Мак-Кеггерс теперь смотрел в глаза Мэтью, не в море. — Ты же видел, какой он пловец.

— Видел.

— Ну, тогда всего хорошего. — Коронер попытался улыбнуться. Его серьезное лицо мало для этого подходило, и улыбка не удержалась. — Я надеюсь, никто тебя в ближайшее время убивать не станет.

— И я надеюсь.

Но Мэтью знал, что он и сам убийца, хочет он того или нет, и чтобы выжить в стране хищников, придется ему отрастить на затылке глаз убийцы.

— До встречи? — сказала Берри.

— До встречи, — ответил он.

Мак-Кеггерс и Берри пошли прочь, он поддерживал ее под локоть. Она оглянулась на Мэтью мельком, будто хотела еще раз проверить, не передумал ли он. Мак-Кеггерс сделал три шага, правый каблук у него отломался, и Берри поддержала его, чтобы он не упал. Он поднял каблук, покачал головой, сокрушаясь о невероятностях, превращающих жизнь в хаос, и захромал дальше рядом с Берри.

Мэтью двинулся в другую сторону, к Стоун-стрит.

Не успел он отойти от набережной на квартал, как услышал за спиной женский голос:

— Мистер Корбетт?

Можно идти дальше, подумал он. Просто идти дальше, не слышать.

— Мистер Корбетт? Одну минуточку, пожалуйста!

Он остановился, потому что знал: какова бы ни была эта игра, они твердо решили ее разыграть.

Ребекка Мэллори была красива яростной красотой. Широкие скулы, полные темно-красные губы, броские глаза цвета темного сапфира, наверняка похитившие душу не одного мужчины. Между собой и Мэтью она держала синий зонтик, будто предлагая войти под его тень. Ее муж стоял в нескольких ярдах позади, прислонясь к стене.

Лечение, которому подверг Мэтью доктор Мэллори, было профессиональным и успешным, и когда Мэтью получил обратно свою одежду, то обнаружил, что письмо от Сирки к Такк вложено к нему в карман. Как если бы и не было разговора между ночными совами. Но они за ним наблюдают — это точно. И что ему делать? Показать письмо Грейтхаузу и разворошить этот кровавый кошмар? А в любом случае — какие у него есть доказательства против четы Мэллори? Даже более того: что он о ней знает? Ничего. Так что… лучше подождать и посмотреть, как развернется игра. Потому что — что еще делать?

— У нас есть общий знакомый.

Голос этой женщины звучал спокойно, смотрела она приветливо. Таким тоном можно было сообщить, какой сорт колбасы ты любишь.

— Правда? — спросил Мэтью так же спокойно.

— Мы думаем, ему бы хотелось с вами встретиться.

Мэтью не ответил. Внезапно он почувствовал себя страшно одиноким на людной улице.

— Когда будете готовы, через недельку-другую, мы будем очень рады, если вы нас навестите. Придете?

Верхняя губа ощутила жало крючка. В безмолвии падала сверху сеть.

— А если нет?

— Ну, — сказала она, улыбаясь слегка напряженно, — не нужно такого недружелюбия. Мы накроем стол и будем вас ждать.

С этими словами она повернулась и пошла туда, где ждал ее муж. Вместе — элегантные, красивые — Мэллори неспешно пошли по улице в сторону реки.

Мэтью определенно решил, что до конца этого дня он выпьет стакан-другой чего-нибудь крепкого в «Галопе», окруженный смехом, веселой музыкой скрипок и людьми, которых считает друзьями. И Грейтхауз тоже будет, если захочет прийти. Мэтью согласен сегодня его кормить: у него же осталось тринадцать фунтов и сколько-то шиллингов. Хватит на очаг, и еще останется. Но без этого золота в соломе матраса спится намного лучше.

И еще он твердо решил, что будет держать язык за зубами. Ни Грейтхаузу, ни Берри, никому, кого он знает. Пока не выяснит больше.

А сейчас у него лишь дружеское приглашение от красивой женщины.

И одному только Богу известно, к чему оно поведет.

Мэтью проводил взглядом голубой зонтик, а потом пошел обратно на Стоун-стрит. Прямо, как стрела.

Мир Мэтью Корбетта

Надеюсь, вам понравилось в мире Мэтью Корбетта, и надеюсь, что вы пойдете и дальше тропой его истории. Я задумал эту серию как своего рода машину времени — не только рассказать закрученную детективную историю с приключениями, но и показать, какова была жизнь в эпоху колоний.

Сказавши это, я должен еще добавить, что описанная здесь история не полностью точна, хотя и неточна не полностью. Это как сказать, что существует много оттенков серого, но опять же… ведь оттенков серого действительно много.

Не знаю, может ли кто-нибудь дать совершенно точное описание какой-либо исторической эпохи — просто потому, что мы в ней не живем и не можем жить. Обходимся тем, что изучено и написано, обращаемся к дневникам, документам и картам, но дело в том, что даже при самом тщательном исследовании и скрупулезности в деталях мы все равно смотрим на давнюю эпоху сквозь очки современности. И другого выхода у нас нет. Мы знаем только то, что читали и что собрали исследователи, а они тоже смотрят на эпоху сквозь собственные очки. Так что в каком-то смысле прошлое всегда останется недостижимым, хотя в своем воображении мы и можем там побывать.

Как автор художественного произведения, я отредактировал историю под свой роман, и сейчас приведу несколько примеров, в чем, как и почему.

Я определенно не эксперт. Я могу читать и учиться день и ночь, но никогда не смогу понять все правильно просто потому, что не могу. Вспомним, что существуют эксперты по всему, что только есть под солнцем, но нет одного эксперта по всему под солнцем. А именно им надо быть, пытаясь написать книгу на историческом материале… особенно если пишешь исторический детектив. По мере работы над книгой я постоянно учусь, но никогда не буду знать всего в совершенстве, и моя работа писателя и исследователя тоже совершенной не будет.

Вот, например: деньги. В эпоху колоний было такое обилие разных типов денег, от которого сейчас даже у экспертов голова кругом идет. Голландские деньги, испанские монеты, конечно же, и английская чеканка, вампум и меновая торговля… ой. Сложим все это вместе, добавим, что сравнительная стоимость этих денег колебалась вверх и вниз с колоссальной скоростью, и выйдет неразбериха, которую надо как-то прояснять, если хочешь упоминать о деньгах. Мне пришлось, и потому я упростил монетный вопрос, чтобы не забивать читателю голову. Не полностью точное описание, но и не полностью неточное.

Вот маленький, но интересный вопрос: как вы называете три еды в течение дня? Breakfast, lunch и dinner?^[22] А в те времена, которые я описываю, они назывались breakfast, dinner и supper. В предыдущих книгах серии я использовал более современные названия для времени еды, но решил, что надо быть более точным, и стал использовать термины эпохи колоний. Вот и возникает проблема, когда один персонаж приглашает другого на dinner в полдень. Читателя это тут же выбивает из колеи: какой ужин в двенадцать часов дня? Опечатка, не иначе. Но тогда эта чертова книга просто набита опечатками! Dinner днем, supper вечером… supper? Что это еще за зверь такой? Это по глухим деревням едят?

Видите, к чему я веду? Я на самом деле вырос на юге, где вечернюю еду называли supper, но не уверен, что большинство читателей с этим термином знакомо, и уж точно никто не поймет использование слова dinner вместо lunch. И мне пришлось пробираться через эти трудности, и хотя пару раз в книге вечерняя еда и названа dinner, я все же больше склоняюсь к термину supper. А вместо dinner как полуденной трапезы я просто говорю… дневная еда.^[23]

Не совсем точно — и не совсем неточно.

Но серьезный вопрос, с которым мне пришлось разбираться, это фактические годы, когда происходит действие серии. И позвольте мне объяснить, чтобы вы сами могли разобраться.

Когда я писал первый роман про Мэтью Корбетта, «Голос ночной птицы», я рассчитывал написать одну книгу, где действие происходит в тысяча шестьсот девяносто девятом году — примерно тогда, когда в колониях перестали верить в ведьм. В книге есть женщина, обвиненная в колдовстве, и потому пришлось взять этот год — позже по документам старых колоний нет ничего о людях, верящих в ведьм. Значит, год тысяча шестьсот девяносто девятый.

О’кей, а потом я на несколько лет «ушел в сторону». А потом однажды подумалось: а знаете, можно бы еще одну книгу написать про Мэтью Корбетта. Ну вот… куда бы мне с ним податься? Мне подумалось: я могу соединить интригу и загадки Шерлока Холмса с экшном Джеймса Бонда, негодяями Дика Трейси, атмосферой костюмных фильмов ужаса Хаммера пятидесятых годов и добавить собственный интерес к истории Америки, детективной литературе и все, что можно будет включить в серию. Писать это казалось интересным, и похоже было, что читать это тоже будет интересно — а это для меня первая причина писать что бы то ни было.

Я хотел, чтобы это был Мэтью Корбетт. Не его сын или внук. Но чем больше нужна была мне колониальная эпоха, тем яснее я сознавал, что наиболее плодородной почвой будет год тысяча семьсот тридцатый и дальше, потому что лучше определилась социальная структура и действительно происходило много чего. И найденные мною карты Нью-Йорка тоже рассказывали интересную историю: в тысяча шестьсот девяностом году это был мелкий и примитивный по нашим меркам городок, но к тридцатому году он уже уверенно шел к тому, что мы сейчас называем «город» и даже «большой город».

Но… в девяносто девятом Мэтью двадцать лет. Сколько же ему будет в тридцатом? Что? Пятьдесят один?

Я ничего не имею против людей старше пятидесяти (я сам из них), но мысль об увлеченном авантюристе пятидесяти одного года от роду, пускающемся в приключения ради открытия тайны глобального масштаба, как-то в голове не укладывалась.

Поэтому я сделал вот что: объединил эпохи тысяча шестьсот девяностых и тысяча семьсот тридцатых годов, создал нечто среднее, что меня устраивало и где мог жить Мэтью. Я пытался быть верным атмосфере, но опять же… не совсем точно и не совсем неточно.

Одна вещь, которой мне недоставало бы при переносе действия в тридцатый год, — это лорд Корнбери. Он и правда был губернатором Нью-Йорка и Нью-Джерси с тысяча семьсот первого по тысяча семьсот восьмой год, и в Нью-Йоркском историческом обществе есть его портрет в женской одежде. Очевидно, он был одержим желанием угодить своей кузине королеве и был прославлен как архетип хитрого политикана, а также получил прозвище «дегенерат и извращенец» — за привычку одеваться по-женски. Сообщается, что на похоронах своей жены он тоже был в женском платье. Ну как не любить такого персонажа?

И еще один персонаж, о котором я хочу сказать и не могу не сказать: сам мистер Слотер.

В Англии тридцатых годов двадцатого века один актер взял себе имя Том Слотер и вскоре прославился как «мистер Мардер»^[24] — благодаря ролям, которые так хорошо играл на сцене. Слотер был моделью, и форма лопнула, когда его отливали. Он был невероятен. На сцене онзатмевал остальных актеров. Кровавый, скрежещущий зубами, смех как похоронный колокол — эталон негодяя. Считается, что он представлял на сцене Суини Тодда, дьявольского парикмахера с Флит-стрит, не менее двух тысяч раз. Фильм, где он исполнил эту роль, вышел на экраны в тысяча девятьсот тридцать шестом году. В фильме «Преступления Стивена Хоука» он ломает хребет ребенку. Негодяй, которого он играет в этой пьесе, так и зовется — Спинолом.

Персонажи Слотера — обычно весьма подвижные мерзавцы, примечающие молодых девушек из богатых семей. Вскоре следует убийство. Конечно, его игра не для всех, это точно, и может быть, не выдерживает проверки временем, но я был еще ребенком, и по субботам в одиннадцать вечера «Театр жутких ужасов» показывал какой-нибудь фильм Тома Слотера с царапинами на ленте и плывущим звуком… нет, это надо было видеть.

Мне хочется думать, что мистер Слотер сказал бы мне спасибо за еще одно выступление.

Надеюсь, что вы поймете и откуда я вышел с этой серией, и куда направляюсь. Как я уже сказал, я не эксперт, но я учусь. Самое трудное и интересное — написать «современный» детектив в «исторической» обстановке. Мир Мэтью Корбетта и элегантен, и жесток, и более чист, чем мы думаем, и более порочен, чем мы можем себе представить, и я полагаю, что именно это сочетание так привлекает меня в той эпохе.

Итак: я надеюсь, вы вернетесь вместе с Мэтью к его приключениям, к его непрекращающейся борьбе с рукой профессора Фелла. Хотя мир Мэтью Корбетта никогда в точности не существовал, для нашего воображения его более чем достаточно.

Надеюсь, что вы останетесь моим читателем, и благодарю за вашу благосклонность.

Ваш покорный слуга, Роберт Маккаммон

Роберт Маккаммон ВСАДНИК АВАНГАРДА

Кей Си Дайер посвящается.

Спасибо за помощь, спасибо за ободрение.

И еще за то, что показала мне серебряного лебедя.

Часть первая СЕРОЕ ЦАРСТВО

Глава первая

Краб осторожно перебегал от камня к камню в жидкой темноте. Мир за пределами его панциря был ему неведом и неинтересен. От кого он родился, к чему стремится — эти вопросы его не волновали. Ощутив вкус холодного океанского течения и в нем — желанный след мяса, он изменил курс и стал медленно пробираться к добыче по илистому дну.

Опять через камни, трещины и впадины, боком, боком, сползая вниз и снова поднимаясь наверх, поводя клешнями туда-сюда, как свойственно ракообразным. Дрожь перламутровых раковин пробежала по устричной отмели от его передвижения, будто моллюски в бесчувственном сне ощутили тень кошмара там, где не бывает тени. Но краб ушел дальше, недолгая паника, слегка пробудившая устриц от забытья, тут же стихла, и жизнь пошла своим чередом.

Куда бы ни устремлялся краб, его клешни вздымали вихрики ила. Твердоспинный целеустремленный обитатель дна не знал, что полная луна рисует на воде нью-йоркской гавани серебристые узоры, что сейчас февраль тысяча семьсот третьего года, что лампы горят в этот субботний вечер в окнах крепко сколоченных домов и обветренных таверн Манхэттена, что холодный ветер с северо-запада треплет крыши. Он знал только, что в плещущем непроглядном илистом рассоле пахнет чем-то съедобным, и неуклонно двигался вперед неуклюжим шагом, без всякого плана.

Поэтому, когда внезапно ил под ним разверзся, выскочили щупальца, и то, что казалось твердью, затряслось в жадном восторге, — кого было винить ему, кроме себя, когда щупальца обвили панцирь и перевернули его, когда клюв осьминога стал вгрызаться в подбрюшье, и запоздалое, предсмертное понимание хлестко ударило по нервам, будто вонь тухлой селедки? Краб честно пытался удрать, но шансов у него не было. Кусочки плоти полетели в стороны, его поглощали жадный клюв и бесстрастный океан, и мелкие рыбешки бросились подхватывать ошметки, а осьминог прижал добычу крепче, как ревнивый любовник, и забился в дыру под двумя смыкающимися камнями. Таким образом, останки краба оказались в еще более темном месте, чем раньше, и одинокий путник прекратил существование.

Осьминог, закончив трапезу, сидел в своей норе. Он был стар и медлителен и по-своему возмущался тем, как несправедливо обошлось с ним время. Но сейчас ему посчастливилось хорошенько попировать.

Однако сытости хватило ненадолго, и в утробе снова начал просыпаться голод. Осьминог извлек себя, щупальце за щупальцем, из устеленного панцирями убежища и снова выдвинулся на поле боя, дрейфуя туда и сюда как пятнистое облачко, выискивая клок ила посимпатичнее, куда мог бы зарыться. Там он дождется следующего неосторожного обитателя дна, и горе в эту ночь крабам и мелкой рыбе!

Целиком сосредоточившись на передвижении и голоде, осьминог миновал скопление камней, где ржавел застрявший якорь голландского судна, давным-давно оторвавшийся во время шторма. Создание, обитавшее в этих камнях, ощутило присутствие пищи, тут же пробудилось от забытья, плеснуло хвостом из стороны в сторону, молнией бросаясь вперед. Пасть групера сомкнулась на луковичной голове добычи. Брызнуло тревожное чернильное облако — но поздно, слишком поздно, — и осьминога втянуло в хищную пасть, размололо тяжелыми зубными пластинами. Проглоченные одним движением, исчезли щупальца. Рыба пообедала настолько аккуратно, что мелким побирушкам не осталось ни единого клочка. В экстазе победы групер поплыл над самым дном, задевая его брюхом, лениво шевеля хвостом.

Вскоре запах новой еды привлек групера, и он тяжело вильнул, изменив курс, как обросший ракушками корабль. Рыская вверх и вниз, групер выплыл к маслянистому куску мяса, подвешенному в воде, доступному — бери не хочу.

Он взял.

Мощная пасть сомкнулась над мясом, и кто-то вдруг рванул леску, уходящую к поверхности на сорок футов. Крючок вонзился в глотку. Групер, несколько раздосадованный, подался назад, решив вернуться в свою нору, но был остановлен поразительным сопротивлением из верхних сфер, о которых он ничего не знал. Крюк, леска и групер слились в борьбе — а групер был силен и упрям. И тем не менее его мало-помалу подтаскивали к поверхности, и как ни дергалась рыба, ей было не суждено избавиться от твердой острой колючки, застрявшей в горле. На пути к поверхности из глубин глаза групера улавливали странные силуэты непривычного окружающего мира. Круглый свет, серебряный, невероятно красивый, почти вверг групера в ступор. Рыба дрожала, пытаясь избавиться от этого неудобства — тянут тебя, куда не хочешь, — и ее жабры топорщились от гнева.

Через несколько секунд ее протащат через водную поверхность. Она окажется в объятиях другого царства, к добру оно или к худу. И узнает тайну. Групер сопротивлялся этому знанию, бился на крючке, но леска тянула его, поднимая вверх. Еще секунда-другая — и он пробьет поверхность, глаза напоследок увидят чуждый и чужой, совершенно фантастический мир.

Но этого не произошло. Голубая акула, терпеливо нарезавшая круги около пойманной рыбы и внимательно следившая за борьбой, бросилась вперед и откусила нижнюю часть групера — из воды на конце лески вылетела одна голова. Взору рыбака, уже почти шесть минут сматывавшего леску, предстала капающая кровью и водой голова групера и белый след спинного плавника акулы. С яростью швырнул он удилище на дно лодки. Над водами прокатился хриплый, надсаженный ветрами голос, такой громкий, что мог бы разбудить спящих на погосте церкви Троицы.

— Боже всемогущий! — заревел старый седой Хупер Гиллеспи. — Так нечестно, ты, ворюга! Ты, негодный плевок Господень! Так нечестно!

Но честно или нечестно, а жизнь есть жизнь и над водой, и под ней. Отпустив в адрес уплывшей акулы еще несколько красочных выражений, Хупер Гиллеспи тяжко вздохнул и покрепче завернулся в драную куртку. Густые белые волосы клубились у него на голове упрямыми вихрами да круглыми завитками — непокорное поле, на котором сломалась однажды лучшая мамина расческа. Но мама умерла, умерла давно, и никто никогда не узнает, что у него в хижине хранится ее маленький портрет в оловянной рамке. Нарисованный простыми чернилами по памяти. Наверное, единственная вещь, которую он ценит в этой жизни — кроме удилища.

Старик втащил в лодку обгрызенную голову, извлек крючок. Выбрасывая окровавленный мусор за борт, заметил блеск луны в невидящих глазах и ему стало интересно: что могут знать рыбы о мире людей? Но интерес тотчас растаял, как тень, не имеющая сущности. Хупер угрюмо взглянул на ведро с ночным уловом — три макрельки и приличных размеров полосатый окунь. Ветер стал холоднее, руки устали от недавних усилий. Пора выруливать к берегу.

Над бухтой поплыли звуки скрипки. Она играла весело и живо, и старый Хупер почувствовал горячий прилив гнева.

— Веселитесь! — буркнул он, имея в виду людей, танцы, горящие свечи и жизнь вообще. — Да-да, живите как хотите, а мне — наплевать. — Он убрал удилище и погреб туда, где лежала темная тень Устричного острова.

— Наплевать! — повторил он всему миру. — Я сам по себе, вот что! Думаете, вам — так все можно, а мне — так в луже валяться? Нет, господа, не выйдет! И думать забудьте. — Он сообразил, что последнее время стал слишком часто разговаривать сам с собой. — Ладно, нечего сопли жевать. Что сделано, то сделано, и все. Все. Все! — Он остановился — сплюнуть в воду горькую слюну. — Вот так.

Летом Хупер гонял паром между Манхэттеном и Брейкеленом. Но речные разбойники — «мелкая сволота», как он их именовал, — беспрестанно нападая на паром и грабя его пассажиров, сделали это занятие бессмысленным. По крайней мере для Хупера. Он не желал подвозить добычу головорезам. Он даже жаловался на создавшееся положение на первом собрании горожан, устроенном губернатором лордом Корнбери, и требовал, чтобы главный констебль Лиллехорн предпринял что-нибудь против этого речного отребья.

— И видите, к чему это меня привело? — воскликнул он, обращаясь к звездам. — Мотаться по холоду на веслах, да собственную смерть на крючок ловить?

Лиллехорн в ноябре нашел скрытое убежище грабителей, разгромил эту банду мерзавцев, но работа паромщика досталась человеку помоложе. А после этого у Хупера перед носом захлопнули еще много дверей. Вот тогда-то он и начал понимать, что жаловаться на главного констебля в присутствии одетого в платье Корнбери (кузена королевы, имеющего многие черты, присущие ее полу), — явно неразумный поступок.

— Но все равно я не псих! — буркнул Хупер, налегая на весла. — Голова у меня покрепче будет, чем шляпка нового гвоздя!

Сейчас обстоятельства направляли его к скалистым берегам Устричного острова. Обстоятельства — и, естественно, тот неприятный факт, что больше никто на этот риск идти не желал. Остров — мешанина деревьев и валунов, если не считать бревенчатой хижины, построенной для смотрителя. Эта должность уже три недели принадлежала Хуперу. Он теперь смотритель, который обязан карабкаться на смотровую вышку, расположенную на южной оконечности острова и до рези в глазах ежедневно всматриваться в океан, следя за всеми мачтами, появляющимися на горизонте — хотя по большей части он видел одни лишь волны. Но если подзорная труба покажет армаду под голландскими флагами, это будет означать, что голландские воины в плавучих дубовых стенах идут отбивать Нью-Йорк обратно, и тогда смотрителю надлежит спешить вниз, туда, где стоит пушка, чтобы успеть дать предупредительный выстрел до высадки армии вторжения.

— Чтоб меня черти взяли, если я знаю, как из этой дурацкой пушки палить, — проворчал себе под нос Хупер, вспахивая веслами воду. До него снова долетел звук скрипки, и старик повернулся лицом к свету городских огней. — Вот по вам надо бы бабахнуть, по вашим бальным туфлям! Давайте, давайте, посмо́трите у меня!

Но ему, как всегда, никто не ответил.

И тут его прищуренные глаза кое-что заметили.

Красную вспышку.

Далеко в темноте, где-то за полмили от города. На опушке леса, где до сих пор сохранилось переплетение индейских троп. Красный свет. Он загорался и гас. Загорался и гас. Загорался и гас.

— Похоже на сигнальный фонарь, — сказал сам себе Хупер. Словно горит огонь за красным стеклом, и чья-то рука или шляпа опускается время от времени, загораживая его. — Вот и догадывайся, — сказал Хупер. Сообразил, что еще не произнес вопрос вслух, и сделал это: — Кому же он сигналит?

Он посмотрел на море, плещущее за шершавыми скалами и диким лесом Устричного острова.

Посмотрел далеко-далеко во тьму.

Красный фонарь продолжал мигать. Загорался и гас. Загорался и гас. Загорался и гас… и погас окончательно. Хупер снова взглянул в сторону Манхэттена — темной опушки все еще дикого леса. Красный фонарь больше не вспыхивал. В чем бы ни состояло сообщение, понял Хупер Гиллеспи, оно уже передано.

Днище лодки заскребло по камешкам и устричным раковинам. Сердце Хупера подпрыгнуло, запнулось и забилось бешено, потому что в нечесаную башку вдруг пришла мысль.

Мысли он привык выражать вслух, произнося их как можно громче.

— Ну уж нет! — заорал он. — Бог знает откуда, через океан разнести нас на куски — ну уж нет!

Он выпрыгнул из лодки, споткнулся о камень и плюхнулся лицом в воду. Отплевываясь и ругаясь какими-то не вполне английскими, только ему самому понятными словами, Хупер кое-как встал и зашлепал по мелким волнышкам, облизывающим каменистую сушу. Побежал мимо большой пушки по тропе, ведущей к сторожевой вышке, у основания вышки задержался — чиркнул огнивом, зажег факел.

С горящим факелом устремился вверх по шатким деревянным ступеням. На верхней платформе, держа факел высоко над головой, наклонился вперед как можно дальше — насколько доверял изъеденным древоточцем перилам.

— Благословение свободы не отнять у нас! — крикнул он неизвестному и невидимому кораблю туда, в темноту. Естественно, факел не мог ему помочь ничего разглядеть, но пусть голландцы знают, что их заметили. — Дуйте сюда, синежопые негодяи! Покажите ваши буркалы, жадные и бесстыжие!

Голос пронзил ночь, но утонул в ней, и ночь в ответ промолчала.

Красный фонарь исчез в море и больше не показывался. Хупер посмотрел на лес Манхэттена — там фонаря тоже уже не было. Что бы ни было сказано, повторения не будет. Хупер закусил нижнюю губу, в азарте замахал факелом, рассыпая искры.

— Видел я тебя, предатель, мешок кривых костей! — заорал он. Вряд ли его могли услышать на таком-то расстоянии, но Хупер определенно получил удовольствие. Тут к нему пришла мысль о заряде. Если все так, как он думает, если голландцы на своих кораблях действительно готовы войти в гавань с пушками и абордажными саблями, готовы крушить и резать, то он должен исполнить свой долг и предупредить горожан.

Он поспешил вниз по ступеням, зажав в руке факел, в самом низу чуть не грохнулся, едва не угробив не только свой героический план, но собственную башку.

Возле своей хижины Хупер остановился. Поспешно открыл деревянный ящик, взял мешочек пороха примерно в два полных наперстка — достаточно, чтобы хорошо бабахнуло, — и шестидюймовый кусок фитиля. Прихватил с собой нож, чтобы взрезать мешочек, потом подошел к пушке и дрожащими руками вставил факел в предназначенный для этой цели металлический упор. Ругаясь и бормоча про себя что-то о будущем Нью-Йорка в случае, если голландцы захватят город и швырнут всех его британских жителей — мужчин, женщин и детей — в трюмы своих кораблей, Хупер сунул фитиль в затравочное отверстие пушки. Сколько раз ему говорили закладывать фитиль так, чтобы виден был огонь? — спросил он себя.

И не упомнить.

В памяти задержался только властный рот на бледном лице под треуголкой, да еще его собственные тогдашние мысли о том, что на островке можно будет славно порыбачить.

Ядро заряжать не требуется, нужен только звук. Хупер оглянулся через плечо на ночное море. Действительно ли он угадал движение сотен кораблей, приближающихся к бухте? Вправду ли услышал хлопанье флагов и звон цепей? Но ведь не видно было огней, ни единого.

«Ох, эти голландцы! — подумал Хупер. — Дьяволы тьмы!»

И с отчаянной целеустремленностью принялся за дело. Очень хотелось помочиться, но не было ни минуты, так что придется ходить в мокрых бриджах. Самое меньшее, чем может пожертвовать герой. Он разрезал мешок, засыпал порох в ствол, затем вспомнил, что нужно утрамбовать шомполом — так говорил шевелящийся рот под треуголкой. Старик с усилием набил порох в пушку и остановился, пытаясь вспомнить, нужно ли зажигать спичку, чтобы подпалить фитиль, или это делается факелом. Фитиль он затолкал внутрь получше и покороче, чтобы ветер его не задул. Еще раз оглянулся, убедиться, что голландская армада не плывет мимо Устричного острова, а потом поднес пламя к фитилю.

Тот заискрил, зашипел, и огонь быстро пополз к пушке. Хупер отступил на несколько шагов, как его учили. Фитиль догорел. Когда пламя исчезло в затравочном отверстии, фитиль зашипел, как бекон на сковородке, потом раздался тихий хлопок и вылетел клуб дыма, уплывший прочь нежно и деликатно, как дамский кружевной платочек.

— Ну, это ж не то! — застонал Хупер. — Господи, это ж какого я свалял дурака!

Он уставился в затравочное отверстие. Искры видно не было. Либо фитиль погас, либо порох плохой. Хупер перешел к дулу пушки, сунулся туда лицом. Дымом-то пахло, но пламя где?

— Будь я проклят! — заревел он. От славы героя, мужественно известившего Нью-Йорк о постигшей беде, остались вонь мочи и промокшие насквозь башмаки и бриджи.

Хупер убрал голову от дула — и тут же из затравочного отверстия полыхнуло огнем. Пушка бабахнула.

Дым забил ноздри, грохот обрушился на уши, лишая слуха. Хупер отшатнулся, разевая рот, как групер на крючке, и сел на задницу. Ошалелыми глазами он смотрел, как полыхает, вырываясь из дула, синее пламя, как кружатся искры, а потом увидел такое, от чего все непокорные вихры чуть не спрыгнули с его головы.

В городе, на той стороне бухты, что-то взорвалось. Какое-то здание полыхнуло по дороге к Док-стрит. Самого взрыва Хупер не слышал, но видел, как взметнулся вверх красный огонь. Чем бы оно там ни было, горело оно жарко: пламя было белым в середине. Падали горящие куски крыши, еще какие-то части дома летели вверх будто огненные нетопыри.

— Ой, нет! — прошептал Хупер, хотя сам себя не слышал. — Ой, нет, нет, нет!

Первой его мыслью было то, что он перепутал, вложил в пушку ядро и сам что-то взорвал, но затем вспомнил, что в пушке ядра не было, и как, во имя Господа, мог он об этом забыть?

Нет, это точно голландцы. Они только что стреляли по Нью-Йорку, и война началась.

Хупер с трудом встал на ноги. Пора было убираться отсюда. Но почему не видно никаких признаков боевых кораблей — ни огней на палубах, ни пламени пушек? Ладно, все равно.

Он побежал к лодке, до сих пор стоявшей на камнях. Оттолкнув ее и прыгнув внутрь, он заметил еще одну очень странную вещь.

В ведре ведь были три макрельки и приличный окунь?

А теперь их нет.

Призрак, решил Хупер. Фантом, бродящий по острову. Потому Хуперу и дали эту работу — никто больше не соглашался. Предыдущий смотритель покинул остров, когда у него с шеста, вкопанного рядом с нужником, украли куртку.

Значит, он тут не один. Раньше Хупер не замечал здесь ничего такого, но вот…

— Спасибо, что хоть по-христиански ведро это распроклятое мне оставил! — крикнул он. На случай, если кто-то услышит. А у него самого продолжало щелкать и шипеть в ушах.

Пора смываться с этого богооставленного острова.

Он взялся за весла, напряг жилистые мышцы — и колотящееся сердце, перепуганная душа и пропахшие дымом непокорные волосы старого Хупера Гиллеспи — разом двинулись в сторону Манхэттена. Впереди бушевало красное пламя, позади осталось темное море.

Глава вторая

Подобно тому, как пробирается боком между камнями в жидкой темноте краб, так двигался в танце Мэтью Корбетт на дощатом полу таверны Салли Алмонд в золотом свете люстры. Может, он и не был так нескладен, как краб, возможно его движения отличались даже некоторым изяществом и стилем, но в смысле техники ему определенно было куда расти.

В самом большом зале таверны столы и стулья сдвинули к стене, освободив место для честного веселья. В кирпичном камине трещал огонь, согревая воздух, хотя и без того заведение было переполнено человеческим теплом. Двое скрипачей дергали смычками, аккордеонист растягивал меха, барабанщик растрясал кости в веселом ритме. К всеобщему веселью присоединилась и величественная седовласая Салли Алмонд, хлопая в ладоши под ритм музыки. Летели по кругу танцоры, и среди них — подмастерье кузнеца и друг Мэтью Джон Файв со своей невестой Констанс, гончар Хирам Стокли и его жена Пейшнс, братья Дарвин и Дэви Мунтханк и их корпулентная, но неожиданно легконогая матушка Мунтханк, доктор Артемис Вандерброкен, в свои семьдесят шесть любящий прихлебывать пунш со специями да слушать задорные песни, Феликс Садбери, владелец таверны «С рыси на галоп», печатник Мармадьюк Григсби, владелица пекарни мадам Кеннеди, еще из добрых друзей Мэтью — Ефрем Оуэлс, сын портного, и Джонатан Парадайн, гробовщик, худой и бледный, который будто не танцевал, а крался по полу. Его подруга, недавно приехавшая вдова по имени Доркас Рочестер, была так же худа и бледна, как ее нареченный, и двигалась так же крадучись, и поэтому все находили пару очень гармоничной.

За свои двадцать три года Мэтью Корбетт побывал в довольно суровых обстоятельствах. Он выдержал нападение медведя, чьи когти оставили над его правой бровью уходящий в волосы серповидный шрам. Он удрал от тройки ястребов, вознамерившихся самым наглым образом выклевать его глаза. И ему в буквальном смысле слова удалось сохранить лицо в схватке с маньяком-убийцей Тиранусом Слотером — в их противоборстве хватало с лихвой и других драматических моментов. Но сейчас, при золотом освещении таверны Салли Алмонд, когда играла музыка и танцоры выкаблучивали свои па, Мэтью думал, что никогда не было у него врага опаснее собственных ног, потому что рил с зеркальными переходами весьма коварен, а чопорный танцмейстер Гиллиам Винсент в тщательно завитом парике — по совместительству хозяин гостиницы «Док-Хауз-Инн» — кожаной рукавицей, насаженной на ясеневый посох, хлопал по головам нарушителей фигур танца. И стоило Мэтью слегка споткнуться, как палка с перчаткой тут же нашла его затылок. Мэтью с гневным лицом обернулся к Винсенту, но танцмейстер быстро отодвинулся, и Мэтью подвинулся тоже, захваченный процессией. Однако по ухмылке, застрявшей в нижней части костлявой морды мистера Винсента, можно было заключить, что он наслаждается своей ролью учителя чуть больше, чем следует.

— Плюнь на него! — посоветовала Берри Григсби, оказавшись рядом. Они как раз должны были разминуться правыми плечами. — Ты танцуешь отлично!

— Относительный термин, — заметил он.

— Лучше чем отлично, — поправилась она, проходя мимо. — Изумительно!

«А вот это, — подумал он, двигаясь по траектории, которую диктовала очередная фигура танца, — значит очистить луковицу и назвать ее картошкой».

Тут он обернулся и оказался лицом к лицу с эффектной двухсотсорокафунтовой женщиной по имени Мамаша Мунтханк, и она улыбнулась ему, продемонстрировав черные зубы под топорообразным носом, обдав таким дыханием, от которого стервятник бы рухнул с небес.

«До чего же веселый выдался вечер», — подумал Мэтью, когда глаза перестали слезиться. Он жалел, что принял приглашение Берри, хотя на записку дважды ответил отрицательно. «Мэтью, — сказала она, подойдя к его двери на прошлой неделе, — я тебя попрошу еще только один раз, и если откажешься, никогда — никогда больше не попрошу».

И что тут было делать, кроме как согласиться? Берри не только нарушила нечто вроде закона, установленного самим Богом, когда пригласила мужчину на светское мероприятие, да вдобавок и тон ее обещал — как и огонь в темно-голубых глазах, — что она его не только ни о чем никогда не попросит, а вообще разговаривать с ним не будет. А это стало бы для него проблемой, потому что он жил в бывшей голландской молочной, расположенной за домом Григсби, и иногда ужинал с Берри и ее дедом Мармадьюком — гордым обладателем лунообразного лица, вечно измазанного чернилами. Так что ради сохранения мира (а также из куда более эгоистичных соображений сохранения места за весьма гостеприимным вечерним столом) что еще оставалось делать, как не согласиться?

— Половина рила троих! — провозгласил Гиллиам Винсент с выражением на лице, которое граничило со злорадством. — Потом поворот налево, даем обе руки, завершаем круг по часовой и занимаем места для «бешеной малиновки»!

«Это называется у них весельем», — мрачно подумал Мэтью. Берри учила его различным позициям и шагам всю последнюю неделю, но со всеми этими скрипками, барабанами и палкой Гиллиама Винсента, грозящей ударом за малейшую оплошность, для юного решателя проблем танец превратился в пытку. Мэтью предпочел бы сейчас задуматься над фигурами на шахматной доске или же выполнять какое-нибудь задание своего работодателя — лондонского агентства «Герральд».

«Вперед!» — сказал он себе.

Ноги у него были примерно там, где и должны были быть. Он подумал было показать Гиллиаму Винсенту кулак, если палка опять подберется к его черепу, но поморщился от одной мысли о насилии. На всю жизнь насмотрелся.

Мистер Слотер все еще являлся ему в кошмарах. Иногда Мэтью убегал от него по черной топи, — ноги все глубже вязли в трясине, и никак было не заставить себя бежать быстрее, а позади, из окровавленный мглы кошмара догоняла его черная фигура с поблескивающим в руке ножом. И одновременно с другой стороны надвигался еще один силуэт: женщина-львица с топором в руке, и под мышкой у нее холщовый мешок с красной надписью: «Колбасы миссис Такк. Такк’ая радость!»

— Встали на «бешеную малиновку»! — провозгласил Гиллиам Винсент. — Все по местам!

«Дебилы малолетние», — казалось, хотел он добавить.

Мэтью выполнял все необходимые движения, но иногда терялся и не очень понимал, в ту ли сторону поворачивается. Иногда накатывало ощущение, что он пришелец из другого мира, о котором люди в этом зале не знают ничего. Казалось, что хотя мистер Слотер и миссис Такк мертвы, что-то невидимое от них осталось и грызет его глубоко изнутри, будто он — дверь их склепа, и злодеи отчаянно рвутся вскрыть его и выйти в мир живых. В каком-то смысле он теперь их брат. Потому что он убийца.

Конечно, Тиранус Слотер был уничтожен соединенными усилиями Мэтью, мальчика-мстителя Тома Бонда и ирокезского следопыта по имени Прохожий-По-Двум-Мирам, но Лире Такк Мэтью лично снес топором с плеч значительную часть головы, и никогда ему не забыть ни бешеной ненависти на ее окровавленном лице, ни брызнувших алых струй. С тех пор Мэтью никогда не ложился спать в темноте. Свеча — а лучше две — должна была гореть всю ночь.

— Живее, живее ступайте! — командовал Винсент. Кудри парика у него были размером с ватные елочные шары. — Корбетт, проснитесь!

Но ведь он же не спит? Когда ему вспоминались эти страшные дела, реальность затуманивалась, как грязное стекло. Был еще разговор с Салли Алмонд о том, как отреагировали любители колбас миссис Такк, узнав, что больше не будет острого лакомства, выложенного на темно-красные (цвета индейской крови, говорили они) блюда, которые поставлял для мадам Алмонд Хирам Стокли. «В основном у всех обошлось, — сказала ему почтенная дама. — Но несколько человек, у которых, похоже, пристрастие к этим колбасам, находилось за пределами здравого смысла, говорят, что плохо спят по ночам».

— Пройдет, — заверил ее Мэтью.

Но про себя подумал, что надо бы запомнить этих горячих поклонников колбасы и тщательно избегать их на улицах Нью-Йорка.

«Жаль, — сказала Салли Алмонд, — что миссис Такк уехала настолько внезапно».

— Да, — ответил Мэтью, — и билет у нее, пожалуй что, в один конец.

Мадам Алмонд озадаченно нахмурилась на пару секунд, потом пожала плечами, закрывая тему, и ушла к себе на кухню.

— Шаг! Шаг! Шаг! Пауза! — вопил тиран в завитом парике, изо всех сил стараясь превратить приятный досуг в тягостную обязанность.

Мэтью Корбетт был сегодня в простом темно-синем костюме с белой рубашкой и в белых чулках, туфли начищены до благопристойного блеска. Он больше не хотел выглядеть расфуфыренным петухом, как было в разгаре осени. Его вполне устраивало текущее положение в жизни — решатель проблем, исполнитель многочисленных заданий, которые ставит перед ним агентство «Герральд». Бывали среди них обыденные — например, передать бумаги по земельной сделке определенному лицу, бывали интересные, как «случай четырех фонарщиков» в декабре прошлого года. Проблемы экзотические, как у лорда Мортимера — богача, который нанял Мэтью, чтобы тот помог ему обмануть смерть, — и хитрые, но с примесью грустной иронии, как в той ситуации, в которую попала леди Пинк Мэнджой. Все это помогало Мэтью несколько отдалиться, отстраниться от кошмара войны со Слотером, но до нормального состояния ему предстояло идти еще много-много миль.

Он двигался в потоке танцоров, но чувствовал, что его заносит в сторону. Даже когда Берри еще раз с ним разминулась и на ходу похвалила, он помнил только одно: что отнял жизнь у человека. И пусть это была жизнь чудовища по имени миссис Такк, пусть в противном случае он поплатился бы своей жизнью, но все же…

Мэтью вспомнил, как спрашивал своего друга, Прохожего-По-Двум-Мирам: «В чем твое безумие»? И индеец дал ответ, который только теперь дошел до него во всем своем ужасе: «Я знаю слишком много».

Мэтью был высок и тощ, но обладал стойкостью и упрямством речного камыша и приобретенным пониманием того, что умение склоняться под напором событий — не слабость, а преимущество. У него было худое лицо с длинным подбородком, шевелюру тонких черных волос ему сегодня расчесали и укротили в связи с цивилизованностью вечера. Бледность наводила на мысль о чтении при свечах и шахматных партиях в «Галопе». Спокойные серые глаза с искорками сумеречной синевы сегодня были задумчивы, и мысли, в них отражавшиеся, касались скорее плоти и крови, нежели музыки и танца. Но отчасти его пребывание здесь было связано с его работой. Когда в результате стычки с Тиранусом Слотером он со своим коллегой-решателем Хадсоном Грейтхаузом оказался на дне колодца, находящегося среди развалин голландского форта, то в отчаянных попытках избежать смерти и спасти жизнь другу его поддерживал образ прекрасной, умной, артистичной и очень волевой молодой женщины, которая только что разминулась с ним правым плечом. Он думал только о ней, когда снова и снова пытался, как паук, добраться до отверстия колодца, в тот миг такого же далекого, как Филадельфия. Тогда он дал обет пригласить ее на танец, если останется в живых. И танцевать так, чтобы от пола стружка летела. Пусть не он пригласил Берри, а она его, пусть танец несколько строже регламентирован, чем ему бы хотелось, но все равно он чувствовал, что жив благодаря ей, и вот поэтому он здесь — танцует с нею каждые несколько поворотов рила — и получает удовольствие от того, что все еще пребывает на этом свете.

Так что когда Берри прошла мимо него на следующем круге — курчавые медно-красные пряди, синие глаза, свежее девятнадцатилетнее лицо с россыпью веснушек на носу и щелью между передними зубами, которую Мэтью находил не только милой, но восхитительной, — он поднял голову ей навстречу и улыбнулся, и она улыбнулась в ответ, и он подумал, что она лучезарна в своем платье цвета морской волны, украшенном пурпурными лентами, и, наверное, шальная мысль о том, каковы на вкус ее губы, застала его врасплох, потому что он столкнулся с Ефремом Оуэлсом. Гиллиам Винсент посмотрел весьма неодобрительно, и палка с перчаткой стремительно ринулась к голове Мэтью. Однако на пути ясеневой палки внезапно встала гнутая черная трость. Слегка стукнуло дерево по дереву — похоже на столкновение рогов двух баранов.

— Мистер Винсент! — Из группы зрителей числом около двадцати, наблюдавших за этими упражнениями под названием «танец», вышел Хадсон Грейтхауз. Говорил он тихо, так что его услышали только Мэтью да танцмейстер.

— Вам когда-нибудь заталкивали перчатку в задницу?

Винсент стал брызгать слюной, щеки у него покраснели. Может быть, из-за того, что ответ был положительный — трудно сказать.

Как бы там ни было, а ясеневый посох опустился.

— Перерыв, перерыв! — объявил Винсент. — Перерыв. — И, не обращаясь ни к кому в отдельности, добавил: — Пойду подышу воздухом!

— Ради нас не стоит торопиться обратно, — сказал Грейтхауз вслед колышущемуся парику.

Эта небольшая сумятица смутила музыкантов, танцоры сбились с шага и стали налетать друг на друга, как обоз телег, у которых колеса надломились. Вместо воплей возмущения, типичной реакции Винсента на подобное безобразие, зазвучал смех — медный, серебристый. Так куется истинная дружба бешеных малиновок Нью-Йорка!

Музыканты решили дать инструментам отдохнуть, танцоры потянулись в соседний зал за яблочным сидром и сладкими пирогами. Берри подошла к Грейтхаузу и Мэтью и сказала с великодушием, которое невозможно было не оценить:

— Ты отлично танцевал! Лучше, чем дома.

— Спасибо. Мои ноги с тобой не согласны, но все же спасибо.

Она бросила быстрый взгляд на Грейтхауза и снова сосредоточила внимание на своем предмете.

— Сидра? — спросила она.

— Одну минуту.

Мэтью сам понимал, что он держится не слишком компанейски. Но дело было в том, что он только что увидел чету Мэллори — демонически-привлекательного джентльменистого доктора Джейсона и его черноволосую красавицу-жену Ребекку. Они стояли у противоположной стены и делали вид, что увлечены беседой, но на самом деле следили за ним.

Эта пара кажется не спускала с него глаз, куда бы он ни шел — со времени его возвращения после истории со Слотером.

У нас есть общий знакомый, — сказала однажды Ребекка Мэллори Мэтью на тихой приморской улице. Муж ее молча наблюдал. — И он был бы не против с вами познакомиться.

Когда будете готовы, — сказала ему женщина, — где-то через неделю-другую, мы будем рады вашему приходу. Вы придете?

А если нет? — спросил Мэтью, отлично зная, какого именно знакомого имеет в виду Ребекка Мэллори.

Зачем нам эта враждебность, Мэтью? Где-то через неделю, через две. Мы накроем стол и будем вас ждать.

— А я бы с радостью с тобой сидра выпил, Берри! — сказал Ефрем Оуэлс, проталкиваясь мимо Мэтью поближе к девушке. Глаза за толстыми стеклами очков казались круглыми. Сын портного одевался просто и элегантно — черный костюм, белая рубашка и белые чулки. Белые зубы парня сверкнули в несколько ошалелой улыбке. Хотя ему едва исполнилось двадцать, в каштановых волосах уже проглядывали седые нити. Он был высок, тощ, и к нему очень подошло бы слово «долговязый». Превосходный шахматист, но сегодня был настроен только на игру, покровителем которой выступает Купидон. Он явно лелеял надежду, что Берри снизойдет к нему и даст возможность лицезреть то, как она пьет сидр и ест торт с глазурью. Ефрем был влюблен. Нет, не просто влюблен, подумал Мэтью. Он был одержим этой девушкой. Он говорил о ней непрестанно и желал знать все обстоятельства ее жизни, и еще — замолвил ли Мэтью за него словечко, и сказал ли, как много может заработать денег умелый портной, и прочая подобная чушь. Среди поклонников со странностями у Берри был выбор — между Ефремом и эксцентричным, но превосходно знающим свое дело городским коронером Эштоном Мак-Кеггерсом.

— Ну… — Берри произнесла это так, будто эта тема важна не только сама по себе, но и ставит перед ней весьма непростую задачу. — Если вот Мэтью…

— Давай, — перебил Мэтью, не дожидаясь, пока слюна с языка Ефрема капнет ему на рукав. — Я вернусь через несколько минут.

— И отлично! — произнес Ефрем, возникая рядом с Берри, чтобы сопроводить ее в другую комнату. Она пошла рядом, потому что Ефрем ей нравился. Не в том смысле, в котором ему хотелось бы, а просто Мэтью считал его хорошим другом, и верность этой дружбе она в Ефреме ценила. Берри вообще признавала дружбу одной из величайших добродетелей мира.

Когда Ефрем увел Берри, Хадсон Грейтхауз слегка оперся на трость, склонил голову набок и усмехнулся Мэтью, причем усмешка тоже была малость перекошена.

— Раздуй свое пламя, — посоветовал он. — Что с тобой творится?

Мэтью пожал плечами:

— Просто настроение не праздничное.

— Так сделай его праздничным, Боже ты мой! Это ведь мне уже больше никогда танцевать не придется. И я тебе скажу, что в молодые годы умел кое-чем неслабо тряхнуть. Так пускай его в ход, пока он у тебя есть!

Мэтью уставился в пол — иногда ему трудно было смотреть Хадсону в глаза. Поддавшись жадности, Мэтью допустил ошибку — и Слотер получил возможность на них напасть.

Грейтхауз отлично приспособился ходить с тростью, а иногда и без нее неплохо вышагивал, когда чувствовал себя жеребцом, а не клячей, но четыре ножевые раны в спине и последующее пребывание в колодце, где он лишь чудом не утонул, могут довольно сильно состарить человека и открыть ему глаза на горькую истину о его смертности. Да, Грейтхауз был человек действия, тертый калач, он знал все ловушки, поджидающие на опасных путях, но в том, что по лицу Грейтхауза время от времени пробегала какая-то тень, и глубоко посаженные черные глаза казались еще чернее, а морщин вокруг них становилось больше, Мэтью все-таки винил себя. Впрочем, этот ослабленный Хадсон Грейтхауз все равно был силой, с которой надлежит считаться, если кто-то рискнет ее испытать. А решились бы немногие.

У него было красивое лицо с резкими чертами, серо-стальные волосы, перевязанные на затылке черной лентой. Был он на три дюйма выше шести футов, широк в плечах и в груди, да и в выражениях тоже не знал удержу. Он умел завоевать аудиторию, и в свои сорок восемь — столько ему исполнилось восьмого января, — обладал практическим опытом человека, привыкшего выживать. И этот опыт у него был задействован, потому что ни раны, ни трость не заставили его бросить работу в агентстве «Герральд», равно как и ничуть не снизили его привлекательность для жительниц Нью-Йорка. Вкусы у него были самые простые, о чем свидетельствовал серый костюм, белая рубашка и белые чулки над слегка обшарпанными ботинками, которые были горазды, случись что, дать пинка или прищемить хвост. «Мистеру Винсенту надо бы благодарить судьбу, — подумал Мэтью, — что он отделался словесным оскорблением», потому что с тех пор, как Мэтью спас Грейтхаузу жизнь, тот стал ему ближайшим другом и горячим защитником.

Но некоторые шероховатости в их отношениях до сих пор оставались.

— Ты действительно такой дурак? — спросил Грейтхауз.

— Пардон?

— Не строй из себя полного идиота. Я говорю о девушке.

— О девушке, — повторил Мэтью машинально. Он глянул, все ли еще пребывает в центре внимания доктора Джейсона и красавицы Ребекки, но чета Мэллори изменила позицию и теперь вела беседу с румяным сахароторговцем Соломоном Талли — обладателем искусственных челюстей швейцарской работы, на пружинках.

— Да, о девушке, — повторил Грейтхауз с некоторым нажимом. — Ты что, не видишь, что она устроила это специально для тебя?

— Что устроила?

— Это! — Сердитая гримаса Грейтхауза могла испугать кого угодно. — Так, теперь я окончательно убедился в том, что ты слишком много работаешь. Я ведь тебе это уже говорил? Оставь себе время на жизнь.

— Работа — это и есть моя жизнь.

— М-да, — ответил суровый собеседник. — Прямо вижу, как это вырезают на твоем надгробии. Мэтью, ну серьезно! Ты же молод! Ты сам понимаешь, насколько ты молод?

— Как-то не думал об этом.

Ага! Снова Ребекка Мэллори на него смотрит. О чем она думала, Мэтью не знал, но ясно было, что ее мысли связаны с ним. Конечно, из того, что выяснилось после смерти Слотера и Такк, было очевидно, что Мэллори как-то связаны с персонажем, постепенно становящимся черной звездой его личного небосклона. Персонажа звали профессор Фелл. Он являлся императором преступного мира в Европе, в Англии, и в Новом Свете искал место, откуда было бы удобно протянуть хватательные щупальца. Как у его символа, осьминога.

У нас есть общий знакомый, сказала ему Ребекка Мэллори.

Мэтью не сомневался, что Мэллори знакомы с профессором Феллом намного лучше, чем он сам. Он в общем-то знал лишь то, что у этого человека множество коварных планов — некоторые из них Мэтью уже расстроил, — и что в какой-то момент профессор Фелл пометил жизнь молодого решателя проблем «картой крови» — кровавым отпечатком пальца на белой карточке. Это означало, что Мэтью ждет неминуемая гибель. Действует сейчас эта угроза или нет, он не подозревал. Может, неспешно пройтись через зал и спросить супругов Мэллори?

— Ты меня не слушаешь. — Грейтхауз сделал пару шагов и встал между Мэтью и красивой парой, скрывающей свои тайны. Мэтью ничего своему другу не рассказал: не было необходимости втягивать его в эту интригу. Пока что. Тем более нет ее и сейчас, когда великий Грейтхауз стал несколько менее велик и более человечен, убедившись в уязвимости своей плоти. — А если я правильно понимаю, о чем ты думаешь, так перестань об этом думать.

Мэтью посмотрел Грейтхаузу в глаза:

— О чем же?

— Сам знаешь. Что ты все еще несешь бремя, что ты обвиняешь себя и тому подобное. Что было, то было, и оно прошло. Я тебе не раз говорил, что на твоем месте поступил бы так же. Черт побери, — буркнул он с рычащими нотками в голосе, — я бы точно так поступил. А сейчас со мной все в порядке, поэтому забудь все и начинай жить. И не наполовину — полностью. Ты меня слышишь?

Он слышал. Грейтхауз был прав, пора отпустить прошлое в прошлое, потому что иначе оно испортит ему и настоящее, и будущее. Вряд ли он вот так, в одно мгновение, сумеет вернуться к полной жизни, и все-таки сейчас надо было ответить:

— Да.

— Хороший мальчик. В смысле, наш человек. — Грейтхауз подался чуть ближе, и глаза его отразили свет, в них блеснули чертенята веселья.

— Послушай, — сказал он тихо. — Девушка тебе симпатизирует. Ты сам это знаешь. Девушка очень милая и умеет расшевелить мужчину, если ты понимаешь, о чем я. И должен тебе сказать, она в этом смыслескрывает больше, чем показывает.

— В каком смысле?

Мэтью почувствовал, что губы его невольно расползаются в улыбке.

— В смысле любви. — Это было сказано почти шепотом. — Знаешь, есть поговорка: щель у милашки меж зубов — к жаркой схватке будь готов.

— Правда?

— Еще бы. Истинная правда.

— Хадсон, вот ты где!

Из толпы, шурша лимонными юбками, выбралась женщина с выражением приятного удивления на милом лице. Она была высокая и гибкая, а обильный водопад светлых волос, вопреки строгой моде, свободно рассыпался по голым плечам, что само по себе говорило многое и о ее натуре, и о будущем современных женщин. А на горле, во впадинке, имелась мушка в форме сердца. Мэтью подумал, что в далеком и давнем городке Фаунт-Ройяле такую бесстыдную женщину наверняка бросили бы в темницу, заклеймив как ведьму. И вряд ли она бы стала там отмалчиваться.

Женщина подошла к Грейтхаузу и обняла его за плечи, потом посмотрела на Мэтью теплыми манящими карими глазами и сказала:

— Это тот самый молодой человек.

Не вопрос — утверждение.

— Мэтью Корбетт, познакомьтесь с вдовой Донован, — представил ее Грейтхауз.

Она протянула руку без перчатки.

— Эбби Донован, — произнесла она. — На той неделе приехала из Лондона. Хадсон мне очень помог.

— Он из тех, кто помогает, — ответил Мэтью.

Похоже, его рука надолго запомнит на удивление твердое пожатие женщины.

— Да, но еще из тех, кто уходит. Особенно когда говорит, что сбегает за сидром и мигом вернется. Думаю, что «миг» для Хадсона означает несколько иной промежуток времени. Не тот, что для прочих людей.

Все это было произнесено с едва заметным намеком на улыбку. Карие глаза внимательно глядели на человека, о котором шла речь.

— Всегда был не тот, — признал Грейтхауз. — И останется таковым.

— Он и сам не тот, что другие люди, — добавил Мэтью.

— Мне ли не знать, — ответила дама и улыбнулась так, что почти засмеялась.

При этом между передними зубами обнаружилась щель, по сравнению с которой зазор у Берри смотрелся как малая трещинка в земле рядом с каньоном. Мэтью был настолько шокирован собственной мыслью о том, что могло бы эту щель заполнить, что густо покраснел и вынужден был, скрывая это, промокнуть лоб платком.

— Да, здесь действительно тепло, камин рядом, — отметила вдова Донован, которая, подумал Мэтью, наверняка своего незабвенного сожгла между двух простыней в уголья. Но как бы там ни было, сейчас пусть Грейтхауз проявляет отвагу на пожаре, потому что женщина стояла к нему очень близко и жадно смотрела на его лицо, и Мэтью удивился, как жарко может пройти неделя для одних и при этом сохранить ледяные синие глаза у других.

— Извини нас, — сказал, помолчав, Грейтхауз. Переступил с ноги на ногу — наверное, надо было переставить трость. — Мы сейчас уходим.

— Тогда, конечно, не смею задерживать, — ответил Мэтью.

— Что вы! — возразила женщина, приподнимая светлые брови. — Когда Хадсон решит уйти по-настоящему, остановить его невозможно.

Всего неделя! — подумал Мэтью. А он-то тут еще мрачно раздумывает над инвалидностью великого человека! Может быть, Грейтхауз и лишен возможности танцевать — в вертикальном положении. Но в остальном…

— Доброй ночи, — сказал Грейтхауз, и со своим новым котенком — на самом деле кошкой, потому что ей было явно слегка за тридцать, но сохранилась она для своего возраста просто идеально, — двинулся прочь, и пара шагала настолько синхронно, насколько вообще могут идти два человека не на военном параде. Мэтью в голову немедленно пришла мысль о некоторых видах салюта, и он снова покраснел, но тут женский голос рядом тихо произнес:

— Мэтью?

Он обернулся. Если он и ожидал увидеть здесь это лицо, то никак не раньше чем наступит какой-нибудь невообразимый двадцать первый век.

Глава третья

Девушка сцепила перед собой руки — либо нервничала, либо это была мольба.

— Здравствуй, Мэтью, — сказала она с дрожащей улыбкой. — Я сделала, как ты велел. Приехала искать дом номер семь по Стоун-стрит. — Она проглотила слюну. Синие глаза, которые просто искрились энергией тогда, сейчас казались робкими и запуганными, будто она была уверена, что он все забыл. — Ты не помнишь меня? Я…

— Опал Дилайла Блэкерби, — поспешил сказать Мэтью.

Конечно, он помнил. Она состояла в штате прислуги в «Парадизе» (бархатной тюрьме для стариков, как она ее назвала), которой заправляла Лира Такк в обличии Джемини Лавджой. Если бы не Опал, страшная суть пансиона Лиры Такк до сих пор оставалась бы тайной, и Тиранус Слотер не лежал бы сейчас в могиле. Так что честь и слава этой храброй девушке, которая всерьез рисковала жизнью, чтобы ему помочь.

Он взял ее за руки, улыбаясь при этом как можно теплее.

— Давно ты здесь? В смысле, в Нью-Йорке?

— Всего один день, — ответила она. — Да и то не весь. Приехала утром. Помню, ты говорил мне приехать к этому самому дому номер семь, но я как-то робею сразу туда сунуться. Так я принялась спрашивать у людей, кто там живет и вообще, и мне один прохожий назвал твое имя. Потом я увидела объявление насчет этих вот танцев и подумала… — Она пожала плечами, безнадежно запутавшись в объяснениях, почему она здесь.

— Понимаю.

Мэтью помнил, что в «Парадизе» эта девушка жаждала тепла, и, быть может, в холодный зимний нью-йоркский вечер думала обрести толику этого тепла в таверне, где устраивают танцы. Тогда он в благодарность за помощь дал ей золотое колечко с красным камешком — то ли рубином, то ли нет. Оно было взято из спрятанного клада Слотера, погоня за которым едва не привела Мэтью и Грейтхауза к гибели.

— Я очень рад тебя видеть, — искренне сказал Мэтью. Внимательно оглядев юную особу, он увидел, что она несколько изменила свой облик — сняла металлические колечки, обрамлявшие нижнюю губу и правую ноздрю. Девушка она была невысокая, худощавая да жилистая, и когда Мэтью в первый раз ее увидел, она чуть из туфель не выпрыгивала от какой-то, образно выражаясь, непристойной энергии. Сейчас ее угольно-черные волосы были зачесаны назад и украшены скромным черепаховым гребнем. Синие глаза, когда-то горевшие огнем желания затащить Мэтью за церковь «Парадиза» ради свидания в лесу, несколько потускнели, — как понял Мэтью, от подозрения, что ей не место ни здесь, ни в номере седьмом по Стоун-стрит. Одета она была в серое платье с белым воротником, не слишком отличавшееся от униформы в «Парадизе», и Мэтью стало любопытно, использовала ли она золотое кольцо и красный камешек. Он готов был уже задать этот вопрос, как ад сорвался с цепи — или по крайней мере та его часть, что располагалась в соседней комнате. Раздался страшный треск, звон бьющегося стекла, хор испуганных выкриков женскими и мужскими голосами. Первой мыслью Мэтью было, что внезапно провалился пол или же пушечное ядро пробило потолок. Он бросился смотреть, что произошло, а Опал побежала за ним.

Пол был цел, никакого дымящегося ядра не влетело из сумрака ночи, но некая катастрофа точно разразилась. Стол с большой стеклянной чашей сидра, глиняными кружками и тарелками «цвета индейской крови», на которых лежали куски торта с глазурью, опрокинулся, как лошадь со сломанной ногой. По половицам лужами растекся яблочный сидр. Под ногами дам и кавалеров чавкало месиво изуродованной выпечки. Повсюду валялись осколки стекла и фарфора. Беспорядок просто невообразимый.

— Вот честное слово! — донесся исполненный страдания голос Ефрема Оуэлса. — Я едва дотронулся до стола, я никак на него не опирался!

А рядом с ним стояла Берри, краснея до корней волос, и глаза у нее потемнели. Мэтью знал, о чем думает девушка: снова до нее дотянулось — как перчатка мистера Винсента — ее злосчастье, которое постигло стольких ее ухажеров и так испортило жизнь ей самой. Сейчас вот оно стукнуло по бедняге Ефрему. И еще как стукнуло! Столь застенчивому человеку, который готов быть где угодно, только не в центре внимания, это представлялось, конечно, кошмаром. А он ведь так хотел произвести на Берри впечатление! Мэтью больно было даже думать об этом, не то что видеть.

— Да ничего страшного, сейчас все приберем! — заявила Салли Алмонд, уже пославшая служанку за тряпками и полотенцами.

Но Мэтью видел, как дрожат у Ефрема за стеклами очков слезы стыда. Он двинулся вперед, жестом утешения взял друга за локоть, но был энергично отодвинут в сторону плечом Опал Делайлы Блэкерби. Она вошла прямо в лужу сидра, наклонилась над полом и принялась собирать осколки битого стекла в передник собственного платья.

— Опал! — воскликнул Мэтью, проталкиваясь к ней. — Ты что делаешь?

Она подняла глаза на него, потом на Салли Алмонд, которая тоже ошеломленно смотрела на нее. Потом встала, держа передник с осколками. Глаза у нее стали бессмысленными, будто девушка не понимала, где находится.

— Ой! — сказала она Мэтью. — Извините. Я просто… я ведь… мне привычно убирать, если что разобьют. Я, ну понимаете… всегда так делаю…

— Здесь вы гостья, — сказала ей Салли. — А не служанка.

— Да, мэм. — Опал смущенно потупилась. — Извините меня. Только… я не очень-то знаю, как быть гостьей.

Она все еще держала подол платья с кусками стекла, и когда подошла настоящая служанка с пучком тряпок собрать разлитый сидр, Опал потянулась за тряпкой. Служанка настороженно отодвинулась.

— Опал! — сказал Мэтью, твердо беря ее за локоть. — Тебе здесь не нужно убирать за кем бы то ни было. Пойдем, не будем мешать.

— Но… Мэтью, — возразила она, — это же моя работа. Это я делала только вчера, в таверне на большой дороге. Ну, в смысле… я же никогда не занималась ничем другим. Ой! — Она посмотрела на пальцы правой руки — там была кровь. — Кажется, я слегка порезалась.

Мэтью не замешкался, доставая из кармана платок.

Но все же оказался недостаточно быстр.

— Мисс, минуточку, дайте-ка я посмотрю!

И на глазах Мэтью произошло нечто такое, что ему даже в голову бы не пришло предположить.

Синие глаза Опал Делайлы Блэкерби встретились с карими глазами Ефрема Оуэлса, и почти слышен был отчетливый хлопок, будто сосновая шишка треснула в горящем камине. Мэтью был уверен, абсолютно уверен, что Ефрем просто выказывает свойственное ему джентльменство, да еще при том винит себя, что девушка порезалась, но тут стало ясно, что это далеко не все. В этот миг произошел какой-то обмен, узнавание, быть может, что-то… в общем, сильный был миг, и Мэтью увидел, что у девушки, только и умеющей что прибираться, и столь долго искавшей хоть малейшего тепла, затрепетали ресницы, а застенчивый молодой сын портного, любящий играть в шахматы и отчаянно желающий заронить хоть что-то в сердце некоей особы, слегка покраснел и хотел было отвернуться, но Опал протянула ему руку, и он прижал платок к порезу, а тогда снова посмотрел ей в глаза, и Мэтью увидел улыбку — едва заметную, застенчивую, и Ефрем сказал:

— Сейчас перевяжем.

— Да ерунда, — ответила Опал, но не стала отнимать руки.

Мэтью глянул на Берри, которая тоже заметила этот обмен словами и взглядами и едва заметно кивнула, будто говоря: «Даст Бог, что-то и получится».

И в этот миг Мэтью ощутил, что мир вздрогнул.

Точнее говоря, вздрогнул пол. Почувствовал это не только Мэтью, потому что разговоры стихли, а Берри моргнула удивленно — значит, она тоже почувствовала. Половицы заворчали, как старые бурые львы, просыпающиеся ото сна. Потом от резкого удара распахнулась входная дверь, на пороге явилась фигура в сбившемся черном пальто, из-под съехавшего на сторону пожелтевшего парика смотрело искаженное страданием лицо Гиллиама Винсента.

— «Док-Хауз-Инн» взорвали! — крикнул он.

Тут же, забыв о беспорядке и танцах, все высыпали на Нассау-стрит. Мэтью вынесла толпа, он оказался рядом с Джоном Файвом и Констанс, его невестой, а Берри прижало толпой к юноше. Все глядели в сторону причалов, на облака дыма, на клубящееся в ночи ухающее пламя.

— Господи Иисусе! — воскликнул Гиллиам Винсент.

Он побежал по Нассау-стрит на юг, направляясь к очагу пожара — где-то кварталов за девять отсюда. Парик свалился, обнажив бледный череп с кустиками седых волос, замерших в растерянности, словно ошалелые от огня солдаты на пустынном поле боя. Винсенту при всей его суетности парик был менее дорог, чем любимый «Док-Хауз-Инн», его царство, где он пестовал горделивую манеру и надменный прищур. Поэтому стряпчий припустил так, будто на ногах крылья выросли, крича на ходу:

— Пожар! Пожар! Пожар!

Город быстро подхватил тревожный крик. По прежнему опыту Манхэттен знал, что пламя — враг грозный и разрушительный. Мэтью подумал, что если действительно каким-то образом «взорвали», по выражению Винсента, именно «Док-Хауз-Инн», то от его спящих постояльцев мало что осталось.

Огонь выбрасывал в воздух желтые и оранжевые щупальца. Темные султаны дыма затмили бы лик луны, но луна уже была скрыта тучами.

— Люди, вперед! — крикнул кто-то, призывая хватать ведра и бежать к колодцам, расположившимся неподалеку. Некоторые перед этим вернулись в таверну Салли Алмонд за пальто, шарфами, перчатками, шапками, треуголками. Мэтью снял с крюка свой касторовый плащ, натянул серые перчатки и шерстяную шапку, кинул на Берри быстрый взгляд, говорящий: «по-видимому, танцы придется отложить», и поспешно вышел с прочим народом, — кто-то широко шагал, а кто-то бежал к месту огненной катастрофы.

Из домов вываливались люди — многие во фланелевых халатах, с голыми ногами, невзирая на холод. Качались в руках фонари — зимний слет летних светлячков. Ночная стража беспомощно суетилась, металась туда-сюда, размахивая символами власти — зелеными фонарями, но толку в этих символах было чуть. На углу Брод-стрит и Принс-стрит Мэтью едва не столкнулся со старым Бенедиктом Хэмриком, отставным солдатом с длинной белой бородой, достававшей до отполированной пряжки ремня. Хэмрик расхаживал вокруг, дуя в пронзительный жестяной свисток и адресуя невразумительные указания всем и каждому, кто согласился бы его слушать. Только вот войск у него никаких не было, и командовать он мог лишь в своих фантазиях о Колдстримском гвардейском полку.

При всей своей будничной разболтанности, — неряшестве купцов, лошадином навозе на улицах и рабах на чердаках, — в критические моменты Нью-Йорк делался целеустремленным, словно носорог. Как муравьи разворошенного муравейника вскипают вокруг пробоины и принимают оборону, так же поступают и манхэттенцы. Из домов и сараев споро явились ведра. По Брод-стрит прогремела нагруженная пожарным инвентарем телега. Прямо на месте создавались бригады, вооружались ведрами и растягивались в цепи к колодцам — не прошло и нескольких минут после выкрика Гиллиама Винсента. По цепям пошла вода, все быстрее и быстрее. Потом линия разделялась на две и на три, и несколько ведер разом выплескивались в огонь, который, как оказалось, пожирал вовсе не «Док-Хауз-Инн», а склад на Док-стрит, где сплетались и хранились корабельные снасти.

И огонь был очень горяч. Пламя с белой сердцевиной — ему хватало жару опаливать брови и дышать в лица тех, кто стоял слишком близко. Даже Мэтью, работая с другими взбудораженными муравьями на квартал севернее, чувствовал волны жара, прокатывающиеся над головой пыльными буграми. Работа шла лихорадочная, ведра летали туда-обратно, как только позволяли напряженные мышцы, но очень скоро стало очевидно, что склад обречен, и поливать надо окружающие его строения, чтобы предотвратить худшее. В какой-то момент явился старый Хупер Гиллеспи, орущий о нападении голландцев, но на него никто не обратил внимания, и он умчался прочь, чертыхаясь, строя мрачные рожи и плюясь в сторону гавани.

Рухнула последняя стена склада, вопли и крики стали громче. Роем взлетали искры и медленно опускались на землю, где их затаптывали сапогами. От промокших стен соседних домов валил пар, но их продолжали упорно поливать. Шли часы, и самую южную часть города удалось отстоять, но фабрикант канатов Джоханнис Фииг рыдал над кучей дымящегося пепла.

Наконец утомительная работа завершилась. Владельцы таверн вытаскивали бочки эля и срывали с них крышки — ты не можешь знать, когда тебе понадобится пожарная бригада, и прозорливее слыть добрым гражданином, чем мелочиться в такие моменты насчет оплаты. Мэтью взял деревянную кружку и в компании прочих, вырванных из объятий теплых постелей борцов с огнем, пошел к дымящимся руинам.

Кроме дыма, не осталось почти ничего. Мэтью видел и других, бродящих среди пепла, пинающих ботинками угли и потом еще раздавливающих для верности. Запах едкого дыма, жаркой пыли окутывал легкие ворсистой фланелью. Те, кто оказался ближе прочих в борьбе с огнем, бродили почерневшие как головешки, едва ли не сваренные, и устало кивали, когда какая-нибудь добрая душа вкладывала им в руки кружки эля.

— Вот это и правда веселый момент, да?

Мэтью обернулся посмотреть, кто говорит, хотя и без того уже узнал голос Гарднера Лиллехорна, прозвучавший жужжанием осы, ищущей, куда бы ужалить.

Костлявый главный констебль нынче был совсем не в своем щегольски-идеальном виде, потому что светло-зеленый, цвета остролиста, сюртук, отороченный у воротника и на манжетах алой каймой, был весь измазан пеплом. Манжеты, увы, безнадежно запачкались, а белая рубашка приобрела цвет нечищеных зубов. Треуголка под цвет сюртука потемнела от гари, красное перышко на ней обуглилось до черного огрызка. Полосы пепла лежали на вытянутом бледном лице с узкими черными глазами, вздернутым острым носом, идеально подстриженной черной эспаньолкой и черными же усами. И даже серебряная львиная голова на рукояти эбеновой трости казалась обожженной и грязной. Лиллехорн отвел взгляд от Мэтью и стал осматривать толпу.

— Веселый момент, — повторил он. — Особенно для конкурентов мистера Фиига.

Мэтью почувствовал, что сзади кто-то подходит. Повернув голову, он увидел Берри. Волосы девушки растрепались на дымном ветру, на веснушчатых щеках — пятна сажи. Она была закутана в черное пальто. Когда Мэтью встретился с ней взглядом, она остановилась, вняв невысказанной просьбе не подходить слишком близко.

Почти в ту же секунду Мэтью отметил присутствие противного мелкого патрульного и столь же мелкого склочника Диппена Нэка. Сходство его с каким-нибудь ползучим хищником усиливалось от контраста с главным констеблем, который казался идеальным примером для подражания как в надменности, так и в ослиной тупости. Мэтью считал Нэка с его бочкообразной грудью и красной рожей хулиганом, хамом и трусом, который обращает свою дубинку лишь против тех, кто точно не даст сдачи.

— Что выяснилось? — спросил Лиллехорн у Нэка.

Это означало, что главный констебль недавно посылал своего верного клеврета на задание.

— Многие люди слышали, сэр, — ответил Ник в манере, которая казалась бы раболепной, не будь она столь фальшивой. — Да, сэр, многие! И все сходятся на том, что это пушечный выстрел! — И он, будто натирая до блеска проеденное червем яблоко, добавил: — Сэр!

— Пушечный выстрел? — Любопытство тут же развернуло Мэтью к неожиданной информации, как флюгер к ветру. — Откуда?

— У меня нет таких сведений, спасибо, что спросили.

Лиллехорн сморщил нос и осторожно промокнул его зеленым платком. Сквозь запах дыма пробилось резкое амбре крепкого одеколона.

— Некоторые говорят, что вон оттедова. — Нэк показал палкой на юг. — А потом эта штука взорвалась.

— Взорвалась? — спросил Мэтью. Именно так выразился и Гиллиам Винсент. — Почему вы так говорите?

— А ты сам посмотри, — ответил Нэк. Его рожа всегда была готова перекоситься в злобной гримасе. — Это что, по-твоему, нормальный огонь? Куски по всей улице разлетелись! — Он издевательски усмехнулся — специально для Лиллехорна. — Ты же у нас такой великий мозг!

Мэтью не сводил глаз с Лиллехорна, хотя уже появились цыгане и встали неподалеку, безбожно пиликая на скрипках, а их черноволосые девушки танцевали и выпрашивали монетки.

— Вы говорите, что это было сделано одним выстрелом из пушки?

— Я говорю, что был слышен пушечный выстрел. Корбетт, умерьте свое любопытство. Я уже послал людей проведать в гавани, действительно ли это был сигнал с Устричного острова. Сегодня город не расположен платить за ваши способности. — «Прекратите этот шум!» — заорал он на цыганских скрипачей, но пиликанье не уменьшилось ни на йоту.

Мэтью поглядел на закопченную равнину. Настоящие пушки стояли на стенах и внутри форта Уильяма-Генри, ныне форта Анны, в самой южной точке Нью-Йорка. Возле них круглые сутки дежурили пушкари, наблюдая за морем. Одиночная пушка на Устричном острове использовалась в качестве сигнала раннего оповещения при вторжении голландского флота, хотя коммерция и торговые выгоды сделали Лондон с Амстердамом постоянными компаньонами. Никто всерьез не ожидал вторжения голландской армады, стремящейся отобрать бывшие владения, но… почему же выстрелила пушка?

— Не имею ни малейшего понятия, — сказал Лиллехорн, и только тут Мэтью осознал, что задал вопрос вслух. — Но я досконально разберусь в этом вопросе без вашей так называемой «профессиональной» помощи, сэр.

Теперь Мэтью увидел еще одну любопытную деталь в этой пьесе, разыгранной вхолодную ночь. За спиной Лиллехорна, с фонарями в руках стояли мужественно красивый доктор Джейсон Мэллори и его прелестная супруга Ребекка — фонари освещали их лица. Они негромко разговаривали и смотрели на руины, но не показалось ли Мэтью, что они оба сейчас глянули в его сторону? Снова поговорили о чем-то и вновь посмотрели на него, а потом отвернулись и пошли прочь?

Взвизгнул свисток — достаточно громко, чтобы прорезать какофонию цыганских скрипок.

Потом еще раз, сильнее, требовательнее. И следующий раз — столь же настойчиво.

— Что за черт?

Взгляд Лиллехорна стал искать источник неприятного звука. Мэтью, Нэк и Берри тоже стали оглядываться. Заинтригованная, подошла группа зевак. Мэтью увидел Мармадьюка Григсби, старого щелкопера и редактора листка «Уховертка». Он стоял за спиной своей внучки, глаза за стеклами очков на лунообразном лице вытаращились от любопытства. Свисток надрывался все пронзительнее.

— Вон там, сэр!

Нэк показал на ту сторону Док-стрит, чуть к востоку от сгоревшего склада.

Рядом с коричневой кирпичной стеной склада, где хранились бочки смолы, якоря, цепи и прочее корабельное имущество, стоял Бенедикт Хэмрик. Усиливающийся ветер трепал его бороду и плащ, а Хэмрик дул в свой свисток, будто посылал в атаку роту гренадеров. И указывал на какую-то надпись на кирпичах.

Мэтью устремился к нему следом за Лиллехорном. Нэк, пыхтя, практически наступал ему на пятки.

— Мэтью! — окликнула его Берри, но он не остановился, хотя ему показалось, будто она предостерегает его не ходить туда — почему-то.

Вокруг Хэмрика выстроилась группа людей, и он резко прекратил свистеть и показал худым искривленным пальцем на два слова, написанные на стене на высоте человеческого роста. От потеков белой краски слова казались похожими на ползущих пауков.

Первое слово было «Мэтью».

Второе — «Корбетт».

Сердце Мэтью забилось с перебоями, а рука Хэмрика переместилась и показала на него.

Лиллехорн взял фонарь у ближайшего горожанина и направил свет прямо Мэтью в лицо. Главный констебль шагнул вперед, еще сильнее сощурившись, будто напряженно рассматривал предмет, который видит впервые.

Мэтью не знал, что делать или что сказать.

— Да, — произнес главный констебль и кивнул сам себе. — Я раскопаю, в чем тут дело. Можете не сомневаться, сэр.

Глава четвертая

— Я был бы искренне рад услышать объяснение всему этому, — произнес мужчина в сиреневом платье с голубыми кружевами вокруг ворота. В наступившем молчании слегка улыбнулись накрашенные губы. Глаза под тщательно завитым и причесанным париком, подведенные синевой, переводили свой взгляд с одного человека на другого. — Только прошу вас, — сказал мужчина, поднимая руки в белых шелковых перчатках, — говорите не все сразу.

Гарднер Лиллехорн прокашлялся — быть может, немного взрывообразно. В руках он держал треуголку цвета тыквы — такова была сегодня его цветовая гамма.

— Лорд Корнбери! — начал он. — Факты именно таковы, как я изложил.

Мэтью подумал, что он слегка нервничает, но вообще-то всякий, кто смотрел в лицо Эдуарда Хайда, лорда Корнбери, губернатора колонии Нью-Йорк и кузена самой королевы Анны, чувствует, как у него завтрак в кишках ворочается.

— Изложили, — согласился изящно одетый мужчина за письменным столом, — но не обнаружили в них никакого смысла. — Пальцы в белых перчатках переплелись. От вида этой лошадиной физиономии могло бы треснуть любое зеркало. — Этот косноязычный дурень тоже ничего толкового не сообщил. Что это за история с красными фонарями, вторжением голландцев и украденной из лодки рыбой?

Хупер Гиллеспи рассказал все, что знал, перед тем, как зашататься и рухнуть на пол от нервного возбуждения. Его вынесли из кабинета лорда Корнбери на брезентовых носилках. А показания? Мэтью подумал, что им тоже пригодятся носилки, иначе их не вынести. Четвертый из присутствующих сложил губы трубочкой и издал неприличный звук.

— Желаете высказаться, мистер Грейтхауз? — осведомился губернатор.

— Я желаю высказать претензию, — ответил Грейтхауз.

Сегодня он не опирался на трость, она была заброшена на правое плечо. Мэтью заметил темные впадины под смоляными глазами. Он подумал, что нынче ночью Хадсон тоже сражался с огнем, только со своим собственным, когда был разбужен пожаром и криками в коттедже Эбби Донован, и это куда более интимное пламя его здорово опалило. — Как свидетель, дающий показания о репутации Мэтью, я…

— Почему вы здесь, сэр? — перебил сидящий за столом. Мэтью знал, что перебивать этого человека — значит провоцировать его на резкость, пусть даже по отношению к лорду в платье.

— Я здесь, — прозвучал ответ, опасно близкий к фырканью, — потому что в то время, когда я находился в нашем офисе, главный и неподражаемый констебль Нью-Йорка вломился туда и практически арестовал моего партнера. Потащил его сюда «на слушание», как он это назвал. Вот я и пришел — по собственной воле.

— Боюсь, что я не мог бы ему помешать, — сказал Лиллехорн.

— Никто не мог бы мне помешать, — поправил Грейтхауз, мрачно взирая на губернатора в платье. — Я не знаю, что случилось этой ночью, и Мэтью тоже не знает. Да, его имя было написано на стене напротив пожара. Но он не имеет к этому никакого отношения. И не может иметь, потому что танцевал в таверне Салли Алмонд, когда это здание… взорвалось или что там с ним произошло.

— Этой ночью устраивали танцы? — с горестной интонацией вопросил лорд Корнбери у Лиллехорна. — Мы с женой любим танцевать.

— Танцы простонародья, милорд. Уверен, это не те, что вам по вкусу.

Мэтью с трудом подавил страдальческий вздох. Действительно, его сюда привел Лиллехорн, уведя из офиса агентства «Герральд», дом номер семь по Стоун-стрит, с полчаса назад. Чтобы как-то отвлечься от происходящего идиотизма, Мэтью уставился в окно справа, откуда открывался неплохой вид на город вдоль Бродвея. Перед самым рассветом прошел небольшой снег, и сейчас в сероватом свечении утра крыши были белыми. По Бродвею в обе стороны катились, погромыхивая, телеги. Горожане в теплых зимних плащах спешили по своим делам. Шпиль церкви Троицы был очерчен белым, и белые одеяния покрыли надгробные камни на ее кладбище. Сити-Холл на Уолл-стрит щеголял белой глазурью поверх своей желтой кондитерской краски, и Мэтью задумался о том, что сейчас поделывает в своем личном мире чудес на чердаке Эштон Мак-Кеггерс. Стреляет из пистолета по манекенам, чтобы потом измерить диаметр пулевых отверстий?

— Почему же так получается, что там, где оказывается кто-то из вас, сразу происходит какое-нибудь… — Корнбери помолчал, постукивая пальцем по подбородку, словно вызывал нужное слово, — безобразие? Какая-то беда, — быстро добавил он, заметив приближение бури, назревающей на физиономии Грейтхауза, — как будто вы ее притягиваете?

— Наш бизнес, — ответил Грейтхауз, — в том и состоит, чтобы оказываться там, где беда. А ваш, я вижу, — рассиживаться здесь и обвинять Мэтью Корбетта в том, в чем он ни сном ни духом!

— Попрошу вас выбирать выражения, сэр!

Но протест Лиллехорна прозвучал как робкая девичья просьба.

— Я никого не обвиняю, сэр. — Корнбери, когда ему было нужно, умел возвыситься над собеседником. Точно так же сегодня гордо вздымалась его грудь, но Мэтью решил не задерживаться на этом предмете ни глазом, ни мыслью. — Я просто пытаюсь разобраться, почему там было его имя. В частности: кто написал его краской на стене. А также: для какой цели? Вы должны признать, что ситуация весьма странная. Сперва этот… этот Гиллеспи едва не падает замертво, доказывая мне, что видел красный фонарь, призывающий к нападению голландскую армаду, а потом… как же выразился? «Наделал глупостей» этой пушкой, а призрак Устричного острова украл у него треску.

— Трех макрелей и полосатого окуня, — поправил Грейтхауз.

— Не важно, в данном случае это несущественно. Затем сгорает дотла этот склад, и на стене дома напротив — имя вот этого молодого человека. И еще скажу вам, сэр, что сегодня утром в этом кабинете первым побывал Джоханнис Фииг, со своим адвокатом, требуя денежного возмещения. Речь шла о весьма солидной сумме.

— Денежное возмещение? — На грозовое лицо Грейтхауза страшно было смотреть. — От кого? От Мэтью? Фииг со своим цепным адвокатом ни гроша от него не получат, пока я жив!

— Давайте, — спокойным тоном предложил Корнбери, — выслушаем нашего молчальника. Мистер Корбетт, вам есть что сказать?

Мэтью все еще таращился в окно, наблюдая за падающими хлопьями. Ему хотелось бы оказаться где-нибудь за тысячи миль от этой дурацкой комнаты. После того, как он стал убийцей, все на свете представлялось мелким и несущественным. Дурацким, да. Не раз его посещала мысль, что профессор Фелл определил жизни не только Лиры Такк и Тирануса Слотера, но до некоторой степени и его тоже. Мэтью теперь не тот, каким был раньше, и непонятно, сможет ли обрести дорогу к себе прежнему.

— Мистер Корбетт? — еще раз окликнул его Корнбери.

— Да? — Тут до Мэтью дошло, чего от него хотят. Что-то у него шестеренки в мозгу сегодня туго ворочаются. Но три часа тревожного сна за сутки — от этого даже самый исправный мозг забьется пылью. Он потер лоб, где остался серповидный шрам от медвежьего когтя — вечным напоминанием, что защита невинных иногда обходится недешево. — А, да, — пробормотал он, еще не до конца придя в себя. — Я танцевал в таверне Салли Алмонд… нет, — поправился он. — Я стоял у стола, который перевернулся. Все разлилось и рассыпалось. Там был Ефрем. Девушка эта, Опал. Она поранила пальцы о стекло.

Возникла короткая пауза.

— О силы небесные! — Губернатор посмотрел на Лиллехорна. — Он, случайно, не родственник этому несчастному Гиллеспи?

Приложив некоторое усилие, Мэтью сосредоточился и направил свой рыскающий корабль на верный курс.

— Я не имею к пожару никакого отношения, — сказал он с неловкой горячностью. — Да, мое имя было написано на стене. Кем-то. — «Может быть, даже не одним кем-то, — подумал он. — Но Мэллори были на танцах, когда загорелся склад. Каким образом они могли бы это сделать, да и в чем тут смысл?» — Очевидно, кто-то хотел меня… вовлечь? Или здесь иной мотив? Потому что у меня десятки свидетелей, и кроме того: каким нужно быть идиотом, чтобы расписываться в поджоге склада? И для чего мне поджигать склад канатов? — Он подождал ответа, не дождался и снова повторил: — Зачем?

— Слушайте его! — воскликнул Грейтхауз, верный друг.

В комнате повисло молчание.

Сопровождаемый шорохом жатого муслина, лорд Корнбери поднялся на ноги, обутые в туфли на каблуке. Он подошел к окну, направил взгляд подведенных глаз на танец белых хлопьев, что летели, сыпались и штопором вились из серой пелены туч.

Несколько подумав, губернатор произнес низким голосом, совсем не подходящим к его наряду:

— Будь оно все проклято! Я тут ничего не понимаю.

Не ты один, подумал Мэтью.

После напряженной минуты размышления (хотя с тем же успехом это могла быть случайная и бесцельная мысль, вроде того, какой пояс к какому платью подходит), лорд Корнбери обернулся к главному констеблю.

— Вы можете разобраться в этой истории, Лиллехорн?

Единственный раз в жизни главный констебль подобрал правильные слова для ответа:

— Не уверен, сэр.

— Хм. — Решение было принято. Взгляд, под которым становилось неловко, перешел с Мэтью на Грейтхауза: — Вы двое — решатели проблем. Решите эту проблему.

— Мы бы с удовольствием, — ответил Грейтхауз без малейшего колебания, — но наша работа подразумевает гонорар.

— Тогда — ваш обычный гонорар. Уверен, что городским сейчас не представят ничего заоблачного. — Поднялась рука в перчатке: — Теперь послушайте меня внимательно перед тем, как я вас отпущу. Если окажется, что вы подстроили эту ситуацию, чтобы хорошенько растрясти мой карман, я сварю ваши яйца в кипящем масле, а потом отрежу тупым ножом. Вы меня поняли?

Грейтхауз пожал плечами — по-своему показывая, что да. Мэтью задумался, где бы у Корнбери мог быть карман.

— Проваливайте, — велел лорд-губернатор всем троим.

— Желаю вам удачи, джентльмены, — сказал Лиллехорн вослед решателям проблем, спускающимся по ступеням. Львиной головой трости он постукивал себя по ладони. — Я буду внимательно следить, чтобы расследование шло честь по чести.

— Вам бы лучше следить за Принцессой, — ответил Грейтхауз, имея в виду весьма сварливую жену Лиллехорна. — Из надежных источников мне было известно, что она в тесных отношениях с доктором Мэллори, и на сей раз вовсе не по медицинским причинам.

Он улыбнулся Лиллехорну в лицо мимолетной кошачьей улыбкой. Его заявление напоминало о случае в октябре, когда Мод Лиллехорн тайно посещала красивого доктора Джейсона для поправки «женского здоровья», каковая поправка включала употребление нездоровых доз листьев коки.

Выйдя на улицу, друзья запахнули плащи, спасаясь от пронизывающего холода и клубящихся хлопьев снега, и направились в сторону Бродвея.

— Это правда? — спросил Мэтью, натягивая на уши шерстяную шапку. — Мод Лиллехорн, — напомнил он Грейтхаузу. — У нее с доктором роман?

Грейтхауз поморщился. Под черную треуголку забивался снег.

— А сам ты как думаешь? Будь ты Джейсоном Мэллори, стал бы зариться на Принцессу? Тем более, если бы тебе еженощно грела шишку красотка-жена?

— Думаю, что нет.

— А я знаю, что нет. Сказал просто, чтобы дать Лиллехорну пищу для размышлений. Пусть слегка напряжет мозги, ему пойдет на пользу.

«Насчет разогрева шишки, — подумал Мэтью, — как там поживает веселая вдова?» Но решил, что добродетель проявляет себя в молчании. Кроме того, все его мысли сегодня вращались вокруг поджога склада, и для привольных шуточек в голове не оставалось места.

— Пошли пройдемся, — сказал Грейтхауз, хотя как раз этим они и занимались. Мэтью понял, что таким образом партнер сообщает о необходимости продумать и проговорить серьезные вещи, и потому они блуждали по городским улицам в надежде набрести на какой-нибудь ответ.

Несмотря на то, что снег падал, кружился и белил кирпичи, булыжники, бревна и землю, Мэтью сказал себе, что сегодняшний цвет Нью-Йорка серый на сером. Серый туман, стелящийся по самой земле, серые тучи над серыми зданиями. Из множества труб поднимался утренний дымок, уносясь с ветром к оголенным зимним лесам на той стороне реки, в Нью-Джерси. Туда-сюда почти в полном молчании двигались по улицам телеги, лошади фыркали, пуская пар, сидели на козлах сгорбленные кучера в тяжелых грубых плащах и потрепанных непогодой шляпах. Под ногами хрустел снег, трость Грейтхауза сторожко ощупывала скользкий путь.

Они свернули на Бивер-стрит — Грейтхауз первым, Мэтью следом, — и направились к Ист-Ривер. Навстречу им мелькнул ярко-красный зонтик, и на миг Мэтью подумал, что под ним должна быть Берри, но это оказалась высокая и красивая Полли Блоссом, владелица розового дома вечерних дам на Петтикот-лейн. На самом деле, говоря по правде, дам также утренних и дневных.

— Здравствуй, Мэтью, — сказала Полли с вежливой улыбкой и кивком.

Летом Мэтью оказал ей некую услугу, касающуюся одной овечки из ее стада, и таким образом получил, как она это назвала, «сезонный абонемент» в ее заведение, хотя он пока еще не исследовал эту территорию. Потом она обратилась к Хадсону, улыбка сделалась несколько порочной, ресницы вздрогнули.

— И вам доброе утро, — сказала она и миновала его, слегка толкнув бедром. Мэтью подумал, что хорошо бы тоже завести себе трость и делать вид, что тебе ужасно необходимы чай и женское сочувствие.

— Промолчи, — велел Грейтхауз, когда они пошли дальше, и Мэтью промолчал. Но ему подумалось, что иногда в те вечера, когда старший партнер занимался, как считалось, разоблачением тайн, ему случалось разоблачаться самому.

Они уже шли по Квин-стрит, направляясь к Док-стрит и Большому причалу, где стояли оснащенные корабли, тихо поскрипывая своими веревочными колыбелями. Но даже в такую зимнюю непогоду продолжалась работа приморской колонии, потому что недавно прибывшие корабли все еще стояли под разгрузкой у причала, а также грузились несколько готовящихся к отходу при ближайшем отливе. Как в любой день года, здесь кипела бурная деятельность, выкрикивались команды. Кто-то сложил костер из деревянных обломков, и несколько человек встали вокруг, греясь, пока их не позвали на работу. Веревки с железными крючьями перетаскивали тяжести, ездили подводы, готовые принять или вывалить груз. И, как всегда, здесь сновали бродячие музыканты со скрипками и бубнами, выманивая монетки у плавающих и путешествующих любителей музыки, хотя сегодня и музыка у них была серая и грустная — соответствующая пейзажу, созданному Господом в Нью-Йорке в это утро.

Мэтью и Грейтхауз дошли до места, где между мачт и корпусов виднелись туманные берега Устричного острова. Грейтхауз остановился, глядя на этот непрекрасный остров, и Мэтью тоже придержал шаг.

— Любопытно, — заметил Грейтхауз.

— Общее замечание? — спросил Мэтью, когда продолжения не последовало. — Я бы сказал, что более чем любопытно. Я бы сказал, что мое имя, написанное на стене перед горящим зданием, представляется абсолютно загадоч…

— Призрак Устричного острова, — перебил Грейтхауз. — Ты ведь знаешь легенды о нем?

— Слышал, что о нем болтают.

— И, естественно, ты сообразил, что этот призрак стали замечать лишь в последние два месяца. Когда настали холода. Ему нужна одежда и нужна еда. Хотя он, не сомневаюсь, умелый охотник и рыбак. Но, видимо, дичь там стала осторожнее, а береговая рыба ушла подальше в океан, спасаясь от холода? И теперь нужна лодка, чтобы ловить рыбу на глубокой воде?

Мэтью молчал. Он точно знал, о чем именно говорит Грейтхауз — эта мысль тоже приходила ему на ум. На самом деле она уже утвердилась там процентов на девяносто.

— Он сильный пловец, — продолжал Грейтхауз. — Может быть, никто другой и не сумел бы доплыть туда отсюда, но Зед доплыл. Я не сомневаюсь, что он и есть призрак.

И снова Мэтью промолчал. Он тоже всматривался в остров, оставленный своим наблюдателем. Теперь им целиком и полностью владел Зед, пусть всего лишь на короткое время. Освобожденный раб — владеет землей в колонии, принадлежащей короне! Потрясающе.

Прошлой осенью Мэтью был свидетелем того, как массивный, немой и изуродованный шрамами Зед, поняв из языка рисунков Берри, что он теперь свободен, бегом направился к дальнему концу ближайшего причала и прыгнул в воду в радостном забытьи. Зед был рабом и находился в распоряжении Эштона Мак-Кеггерса, пока Грейтхауз не заплатил за его свободу и не получил на него вольную от лорда Корнбери. Заинтересованность его в Зеде не была сугубо альтруистической: по рисунку шрамов Зеда Грейтхауз понял, что он происходит из западноафриканского племени га — самых яростных и искусных воинов на земле, и решил обучить Зеда и сделать из него для Мэтью телохранителя. Эта задумка не осуществилась, потому что огромный воин вознамерился либо вернуться в Африку, либо утонуть по дороге. Но теперь становилось ясно, что путешествие Зеда на время прервано, и сам он засел в дебрях Устричного острова, в каком-нибудь логове, которое для себя соорудил, и размышляет, как здоровенному, чернокожему, немому, изрезанному шрамами и абсолютно бесстрашному сыну Черного континента последовать за звездой, манящей его на родину.

Пусть даже Зед не слишком много знает о мире, подумал Мэтью, но ведь он не может не понимать, как далеко он сейчас от того места, куда рвется. Значит, Зед украл себе одежду, ест рыбу и ждет в своем убежище благоприятных перемен. Такова была, по крайней мере, теория Мэтью, и хотя они с Грейтхаузом ее не обсуждали, Мэтью было приятно, что тот пришел к тому же заключению.

— Странная штука вышла с твоим именем на стене, — сказал Грейтхауз, переходя наконец к текущей проблеме. Разговор на эту тему уже возникал, но сейчас они впервые обсуждали ее как профессиональные решатели проблем, получившие заказ от губернатора — и, естественно, горожан, которые и будут им платить гонорар.

— Пойдем, — предложил — точнее, скомандовал — Грейтхауз, и они зашагали дальше под бушпритами стоящих у причала судов.

Трость Грейтхауза отмерила несколько шагов, и прозвучал вопрос:

— Мысли есть?

«Есть, — тут же подумал про себя Мэтью. — Есть мысль, что змея, замаскировавшаяся под доктора, и столь же рептильная его жена как-то со всем этим связаны, но никаких доказательств нет и даже интуиция не подсказывает, какие у них тут могут быть мотивы. Если ее, то бишь интуицию, не принимать в расчет, то я к решению этой проблемы не ближе, чем Зед к побережью Африки».

Поэтому он ответил:

— Ни одной.

— Кто-то тебя не любит, — сообщил Грейтхауз.

«И не один кто-то», — в который раз подумал Мэтью, стискивая зубы. Лицо сек холодный ветер. Сегодня клуб нелюбителей Мэтью Корбетта пополнился новыми членами.

Они дошли до корабля, который прибыл не больше часа назад, потому что сходнибыли опущены и команда сходила на берег, шатаясь и с трудом вспоминая, как ходить по твердой земле. Рядом стояла пара пустых телег, но груза к ним не несли. На одной из телег было написано красной краской: «Компания Талли». Имелся в виду, как известно было решателям проблем, Соломон Талли, торговец сахаром, владелец фальшивых челюстей, надутый и помпезный донельзя прыщ. Но порой, когда он рассказывал, как ездил на плантации сахарного тростника на Карибах, Талли бывал не слишком противен, потому что так ярко описывал солнечные дни и ясное небо, что в зимний день был желанным гостем в любой таверне. Сам он тоже здесь присутствовал, крупный и румяный, в коричневой треуголке и красивом теплом плаще цвета бронзы из тончайшего сукна, сшитом в мастерской Оуэлса на Краун-стрит. Соломон Талли — человек очень богатый, очень общительный и, как правило, очень довольный собой. Но сегодня последнего качества ему явно не доставало.

— Проклятье, Джеймисон, черт бы вас побрал! — бушевал Талли, обрушиваясь на несчастную, тощую и оборванную личность с бородой, будто выкрашенной плесенью двух различных цветов. — Я вам такие деньги плачу — за что? Вот за это?

— Виноват, сэр… виноват, сэр… простите, сэр… — лепетал несчастный Джеймисон, потупив глаза и будто стараясь стать меньше.

— Тогда ступайте и наведите порядок! Доклад ко мне на стол! И шевелитесь, пока я не передумал и не послал вас собирать вещи! — Джеймисон порысил прочь, а Талли взглянул на Мэтью и Грейтхауза. — Эй, вы! Вы двое! Подождите секунду!

Он оказался рядом прежде, чем они пришли к соглашению остановиться ли им или сделать вид, что не слышали.

— Будь проклят этот день! — бушевал торговец. — Вы знаете, сколько я сегодня денег потерял?

Фальшивые зубы, подумал Мэтью, со своей сработанной в Швейцарии механикой, может, и идеальны. Но они добавляют в голос Талли металлическое повизгивание. Интересно, не слишком ли у них тугие пружины, и если они вдруг сломаются, вылетят ли зубы изо рта, кусая воздух, пока не вцепятся во что-нибудь, на чем можно держаться?

— Сколько? — спросил Грейтхауз, хотя понимал, что делать этого не стоит.

— Очень много, сэр! — прозвучал жаркий ответ. Пар клубился вокруг головы Талли. Внезапно торговец заговорщицки подался вперед. — Послушайте, — сказал он тише, с умоляющей интонацией. — Вы же решатели проблем…

«Что-то на нас сегодня спрос», — подумал Мэтью.

— …не окажете мне услугу — кое о чем поразмыслить?

Грейтхауз прокашлялся. Словно предупреждающий раскат грома.

— Мистер Талли, мы за такую работу берем гонорар.

— Ну и ладно, черт с ним, с гонораром! Сколько вы сочтете справедливым! Только выслушайте меня, ладно? — Он сердито затопал ногами по настилу причала — как ребенок, у которого отобрали конфету. — Вы же видите — человек в беде?

— Хорошо, — сказал Грейтхауз — весь олицетворение спокойствия и твердости. — Каким образом мы можем вам помочь?

— Можете мне сказать, — ответил Талли, и то ли слеза показалась, то ли снег таял у него на щеках, — что это за пират за такой, отбирающий груз сахара и ничего другого не захвативший?

— Прошу прощения?

— Пират, — повторил Талли. — Который отбирает сахар. Мой сахар. Третий груз за несколько месяцев. И оставляет такое, что, казалось бы, любой морской разбойник немедленно должен бросить в бездонные трюмы собственной жадности! Например, столовое серебро капитана, или его пистолеты и боеприпасы, или любой ценный предмет, не прибитый к палубе гвоздями! Так нет же, этот морской волк забирает мой сахар! Бочки сахара. И не только у меня! Еще у Мики Бергмана из Филадельфии и у братьев Паллистер из Чарльз-Тауна! Так что подумайте, джентльмены, прошу вас… почему этой морской крысе вздумалось перехватывать мой сахар на пути из Барбадоса в Нью-Йорк? И один только сахар?

Грейтхауз в ответ мог лишь пожать плечами, поэтому на амбразуру бросился Мэтью.

— Быть может, хочет перепродать его? Или… — тут пришел черед Мэтью пожимать плечами, — испечь большой именинный торт для пиратского короля?

Еще не успев договорить, он понял, что это был не самый разумный поступок. У Грейтхауза случился непреодолимый приступ кашля, и ему пришлось отвернуться, а у Соломона Талли был такой вид, будто его самый любимый, преданный и верный пес вдруг помочился ему на сапоги.

— Мэтью, тут не до смеха, — сказал торговец, расставляя слова медленно и раздельно друг от друга, как надгробья на холодной земле кладбища. — Это вопрос жизни и смерти! — Сила, с которой были высказаны последние слова, извлекла изо рта Талли щелкающий и звенящий звук. — Боже мой, я теряю деньги горстями! Мне же надо кормить семью! У меня есть обязательства! Которых, как я понимаю, нет у вас, джентльмены. Но я вам скажу… нечто очень странное об этой ситуации, и можешь потом смеяться сколько влезет, Мэтью, а вы, мистер Грейтхауз, можете маскировать смех кашлем, но что-то очень нечисто с этим постоянным грабежом сахара! Не знаю, куда сахар уходит и зачем, и это меня волнует невероятно! Не понимаю, куда он девается, и это меня очень тревожит! Возникал ли у вас вопрос, непременно требующий ответа, иначе он вас сгрызет до печенок?

— Никогда, — ответил Грейтхауз, и его ответ прозвучал одновременно со словами Мэтью:

— Сплошь и рядом.

— Двуглавый ответ одноголового чудовища, — заметил Талли. — Так вот, я вам так скажу: это проблема, которую необходимо решить. Я не ожидаю, что вы поплывете на сахарные острова прямо сейчас, но не могли бы вы об этом подумать, и сказать мне, зачем это делается? А также что я мог бы предпринять для того, чтобы предотвратить это в следующем месяце?

— Это лежит несколько вне нашего поля деятельности, — сказал Грейтхауз, — но я бы предложил, чтобы команда взяла эти самые пистолеты и боеприпасы, очевидно, хранимые в рундуке, и с их помощью вышибла ту дрянь, что у пирата между ушами. Это, я думаю, решило бы проблему.

— Очень хороший совет, сэр, — ответил Талли с мрачным выражением и коротким кивком. — Наверняка команда примет его к сведению в своей водяной могиле, поскольку эти морские гады уже ясно показали, что пушки имеют преимущество над пистолетами в любой день, и даже в воскресный. — Он поправил треуголку указательным пальцем. — Сейчас я пойду домой выпить стаканчик горячего рому. И если стаканчик превратится в два, в три, а потом стаканчики выстроятся в очередь, то увидимся на следующей неделе.

С этими словами он развернулся и побрел под снегом к своему прекрасному дому на Голден-Хилл-стрит. Через секунду он превратился в неясный контур за стеной белых хлопьев, еще через секунду остались одни хлопья безо всякого контура.

— Насчет горячего рома он правильно высказался, — заметил Грейтхауз. — Заглянем в «Галоп»?

— Неплохо бы, — ответил Мэтью.

Может быть, там он сыграет партию в шахматы — чтобы заставить мозги работать.

— Наш человек, — одобрил Грейтхауз. Они бок о бок побрели в направлении Краун-стрит, и Хадсон уточнил: — Тебе и ставить.

Глава пятая

Почти в полвторого ночи (как удалось установить позже) на двадцать первое февраля, через четыре дня после того, как Хупер Гиллеспи поймал на крючок групера, взорвался один хорошо известный дом на углу Краун-стрит и Смит-стрит. Взрыв был такой силы, что крыша взметнулась пылающими осколками и рухнула посреди улицы. Ставни и двери вынесло. Стекло витрины потом нашли в деревянных стенах гостиницы «Ред-Баррел-Инн» на другой стороне улицы. Гостиницу тоже тряхнуло, да так, что допивавшие в зале пьяницы решили, будто кулак Господень обрушился на них за грехи их. Здание на углу Краун-стрит не столько загорелось, сколько полыхнуло — будто факел, обмотанный кольцами свиного сала. Грохот взрыва выбросил из кровати всех горожан от Голден-Хилл до Уолл-стрит, и даже ночные развлечения в заведении Полли Блоссом на Петтикот-лейн были прерваны раскатами грома, доносящимися из города.

— Это что еще? — воскликнул Гарднер Лиллехорн, садясь в кровати рядом с Принцессой, лицо которой было густо намазано зеленым кремом. Тем, который, как известно, возвращает красоту даже самым уродливым женщинам Парижа.

— Ну и грохот, черт побери! — рявкнул Хадсон Грейтхауз, садясь в кровати рядом с ширококостной белокурой вдовой, давным-давно забывшей значение слова «нет».

— Боже мой, что это? — спросила мадам Корнбери, садясь в кровати рядом с тушей своего мужа, который свернулся под одеялом с пробковыми затычками в ушах — чтобы не просыпаться от собственного храпа.

И Мэтью Корбетт тоже сел в тишине своей небольшой, но чисто прибранной молочной, и зажег третью свечу в дополнение к тем двум, что горели всю ночь, отпугивая демонов Слотера и Такк. Осмелев при свете, Мэтью вылез из кровати и оделся, готовясь к худшему: у него было ощущение, переходящее в уверенность, что этот взрыв поразил нечто более ценное, нежели набитый канатами склад.

Пламя полыхало с ужасающей силой. Ночь наполнилась искрами и дымом, расцвела оранжевым, как августовский рассвет. Лихорадочно заработали ведерные бригады. Пожарные старались изо всех сил, но им пришлось перенести внимание на окружающие здания, чтобы не дать огню распространиться.

Вот так погибла мастерская портного Бенджамина Оуэлса и его сына Ефрема.

В свои последние секунды она закашлялась огнем и задохнулась пеплом, и стоящий рядом с Ефремом Мэтью видел, как стали отваливаться обожженные дочерна кирпичи, сперва один, потом еще и еще, пока грудой щебня не засыпало все, что обеспечивало процветание семьи Оуэлс.

— Все кончено, — очень тихо сказал Мэтью своему другу.

Он положил Ефрему руку на плечо, но это был слишком малый жест для столь огромной трагедии. Рядом стоял Бенджамин Оуэлс, глядя на пылающие угли. До сих пор он держался стоически, но теперь, когда все кончилось, слезы потекли по его лицу.

Вдруг по толпе пробежала рябь. Мэтью ощутил ее, будто лезвие ножа скользило по хребту. Кто-то что-то закричал на той стороне Краун-стрит, но неразборчиво. А Мэтью окружили бормочущие голоса, словно вокруг него шепотом передавали друг другу секрет.

— В чем дело? — спросил он у ювелира Израиля Брандьера, стоящего от него справа, но тот лишь посмотрел на него через очки в роговой оправе и ничего не ответил. Рядом с ним стояла прачка Джейн Невилл, и она тоже обратила к Мэтью лицо, на котором сомнение мешалось с подозрительностью. Мэтью преследовало ощущение, что он попал в сон, сотканный из оттенков серого дыма и красных углей. Человеческие фигуры вокруг теряли очертания, расплывались. Кто-то окликнул его по имени:

— Корбетт?

Сквозь мрак нельзя было разглядеть, кто это. Потом через толпу протолкался человек в лиловом костюме и лиловой треуголке с белым пером, поймал его за руку, и Мэтью узнал Гарднера Лиллехорна.

— Пойдемте со мной, — произнес чернобородый главный констебль, держа в свободной руке фонарь. Трость с львиной головой была зажата под мышкой.

Мэтью не упирался, дал себя увести. За ним вплотную затопал Диппен Нэк, причмокивая, будто жевал мясо и грыз кости некоего молодчика.

— Это что значит? — спросил Хадсон Грейтхауз, выходя из толпы. Лиллехорн не дал себе труда ответить.

— Стойте! — приказал Грейтхауз, но главный констебль был здесь в своих правах и никому не обязан был подчиняться.

Мэтью знал, что за ним идут еще люди; он оставлял небольшой кильватерный след, как корабль, плывущий через льдистую гавань. Краем глаза он увидел Берри и ее деда, у которого наверняка не слабо дергался нос в поисках новостей для «Уховертки». Увидел Хадсона, конечно же, идущего совсем рядом, все еще требовательно задающего Лиллехорну вопросы, на которые не последует ответа. Увидел Ефрема Оуэлса, передвигающегося как задымленный лунатик. Увидел округлого седобородого Феликса Садбери, владельца таверны «С рыси на галоп». Констебля Урию Блаунта и владельца конюшни Тобиаса Вайнкупа. А справа, нога в ногу с этой странной процессией, шагала чета Мэллори: доктор и его красавица-жена. Они, заметил Мэтью, шли под руку. И уставились прямо перед собой, делая перед всем миром вид, будто вышли на самую что ни на есть непринужденную прогулку в июльский вечер. Вот только воздух нынче был жестокий и злой, и жестокость написана была у них на лицах.

Главный констебль подвел Мэтью к ближайшему колодцу, который стоял примерно в сорока шагах к востоку на Краун-стрит. Он отпустил руку Мэтью, наклонился вперед, под деревянный навес, защищающий колодец от стихий, и посветил фонарем вверх.

— Мистер Решатель Проблем! — сказал Лиллехорн голосом настолько твердым, что мог бы выжать сок из камня. — Не дадите ли вы себе труд решить вот эту?

Мэтью встал рядом с Лиллехорном, испытав какую-то внутреннюю дрожь, которую можно было назвать предчувствием, и посмотрел туда, куда светил фонарь.

И там.

Там.

Белой краской на изнанке крыши.

Мэтью Корбетт.

На всеобщее обозрение.

— Я сперва не заметил. — Голос Лиллехорна уже звучал не жестко, а обыденно. — Не заметил, пока пожар почти не погас. Похоже, мистер Решатель Проблем, у вас завелась большущая проблема.

— Что тут такое? — Хадсон Грейтхауз втиснулся под крышу — посмотреть вверх, и Мэтью не мог не подумать, не защемило ли у него при этом сердце: оказаться так близко от колодца, точь-в-точь такого, в каком он чуть не погиб в октябре. Тут же Грейтхауз сам ответил на свой вопрос: — Черт знает что!

— Я первый увидел! — сказал человек, выступивший из толпы зевак. Мэтью узнал перекошенную физиономию Эбенезера Грудера, известного карманника. У него был полный рот сломанных зубов, и при разговоре слюна брызгала, как из лейки. — Мне же награда полагается?

— Да вот она, — ответил Грейтхауз и так двинул его в зубы, что оставшиеся пеньки прыснули в стороны и краденый ботинок слетел с ноги, когда его владелец приземлился на спину, теряя сознание.

— Прекратить! Прекратить! — заверещал Лиллехорн на верхних регистрах игрушечного органчика.

Сдержать Хадсона Грейтхауза ему было бы смешно и надеяться, да, если на то пошло, и кому угодно из присутствующих, но несколько человек успели поднять обмякшую тушку Грудера и отбросить в сторону. Впрочем, до этого один из них вытащил из кармана невезучего вора несколько монет и серебряное кольцо с печаткой.

— Грейтхауз, аккуратнее, если не хотите сегодня ночевать за решеткой! — предупредил Лиллехорн, потому что этого требовало его положение, и тут же вернулся к изучению надписи на изнанке крыши. Мэтью тоже уставился на собственное имя, пытаясь понять, зачем Мэллори это сделали. Потому что Мэтью отказался — и продолжает отказываться — от их приглашения на обед?

— Это же бессмысленно, — сказал Мэтью.

— Бессмысленно, согласен, — отозвался Лиллехорн, — но вот оно как есть. Что, интересно, писавший хотел этим сказать?

— Мне сие неизвестно.

Однако до Мэтью начинал доходить смысл.

Приходи к нам, или мы превратим город в золу.

Он огляделся, отыскивая взглядом доктора и его жену, но они незаметно скрылись. «Вероятно, торжествуя», — подумал Мэтью.

Он смотрел, как подходят другие, чтобы тоже увидеть надпись. Ефрем посмотрел и ушел без единого слова, Мармадьюк Григсби тоже ушел, но сперва издал звук, похожий на стук печатного пресса по листу бумаги. Берри перед уходом прикусила на миг нижнюю губу и одарила Мэтью скорбным взглядом. Приходили и уходили другие, пока наконец весь город не заглянул снизу под крышу. Последним сунул туда голову в парике Гиллиам Винсент, потом зыркнул на Мэтью как на вонючий кусок прогнившего сыра. Мэтью был близок к тому, чтобы сыграть роль Хадсона Грейтхауза и сбить Винсенту парик с головы на хвост, но сдержался.

— Я же ничего не сделал! — воскликнул Мэтью, обращаясь к Лиллехорну, но объявляя о своей невиновности всему Нью-Йорку.

— Не сделал, конечно! — подтвердил Грейтхауз, и сказал Лиллехорну: — Черт побери, вы что, думаете, что он виноват? Поджигает здания и затем подписывает свою работу?

— Я думаю, — ответил Лиллехорн усталым голосом, — что скоро меня вновь призовут пред очи лорда Корнбери. О Господи. — Он направил фонарь в лицо Мэтью: — Ладно. Я знаю, что вы этого не делали. Зачем бы? Разве что… от недавних приключений с безумцем у вас у самого мозги перемешались? — Он дал этим словам повисеть в воздухе, потом договорил:

— Скажите мне вот что: вы знаете какую-нибудь причину, по которой это могло бы происходить? Знаете ли вы кого-нибудь, кто мог бы это делать? Да говорите же, Корбетт! Очевидно же, что эти дома уничтожены ради вас. Есть у вас, что сказать?

— Он не перед судом! — рявкнул Грейтхауз с нарастающим жаром.

— Сдержите, — попросил Лиллехорн, — свой нрав и свои кулаки. — Если можно. — И снова обратился к Мэтью:

— Я вам задал три вопроса. Есть ли у вас хоть один ответ?

«Ответа нет, — подумал Мэтью, — но есть два подозреваемых». Он сощурился на свет свечи. Мэллори никак не привязать к этому делу. Сейчас, по крайней мере. А вот открыть то, что он считал правдой о связи между Джейсоном и Ребеккой Мэллори и профессором Феллом… нет, к этому он тоже пока не готов. Так что он посмотрел главному констеблю прямо в лицо с клиновидной бородкой и острым носом и спокойно сказал:

— Нет.

— Никакого мнения? Ничего?

— Ничего, — ответил Мэтью, и у него получилось очень убедительно. Лиллехорн убрал фонарь.

— Будь я проклят, — сказал он. — Корбетт, вы больны, должно быть. Наверное, вы действительно себе мозги перемешали там, в лесах? Ну, что ж. Можете смело ставить на то, что если Корнбери снова меня вызовет, я снова потяну вас с собой. На эту физиономию я не собираюсь любоваться в одиночку. Вы меня слышите?

— Слышим, — ответил Грейтхауз скрежещущим голосом.

— Больше мне вам сказать нечего. — Лиллехорн еще раз бросил оценивающий взгляд на белую надпись. — Кто-нибудь, принесите известки! — крикнул он, обращаясь к простонародью. — Если потребуется, я сам это закрашу!

Мэтью и Грейтхауз воспользовались моментом, чтобы уйти, и стали продираться сквозь толпу. Они зашагали на восток, по Краун-стрит вдоль берега, потом свернули на юг на Квин-стрит, навстречу холодному соленому бризу.

— Что-то ты недоговариваешь, — сказал Грейтхауз, когда вокруг уже не было чужих ушей. — Лиллехорну ты можешь лапшу на уши вешать, но со мной этот номер у тебя не проходит. Давай выкладывай, что знаешь.

Мэтью был близок к тому, чтобы раскрыть перед Хадсоном все карты. Вот сейчас, подумал он, на следующем шаге все расскажу другу. Втягивать в это дело Хадсона, когда и доказательств-то нет? Побудить этого человека броситься в бой… против чего? Теней? Или против самоуверенной ухмылки на лицах Джейсона и Ребекки Мэллори? Нет, этого нельзя допустить. Это поединок, — он против них — и нынешнюю битву ему придется вести скрытно — и в одиночестве.

— Ничего я не знаю, — ответил он.

Грейтхауз остановился. В едва заметном свете фонарей Нью-Йорка его лицо казалось бесстрастным, но проницательные угольно-черные глаза обличали Мэтью в притворстве.

— Ты врешь, — сказал он. — А я не люблю, когда мне врут.

Мэтью ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Прикрыться очередной ложью?

— Я домой, — объявил Грейтхауз, помолчав секунду-другую.

Домом его был пансион на Нассау-стрит, который содержала добрая, но весьма любопытная мадам Беловэр. Мэтью уже случалось думать, притаскивал ли Грейтхауз вдову Донован тайком в свое обиталище, или она незаметно проводила его в свое. Так или иначе, тайные проникновения вполне могли иметь место, и частенько — зная характер Хадсона.

— Домой, — повторил Грейтхауз, подчеркивая свою мысль. Он поднял воротник плаща. — А когда решишь завязать с враньем, сообщи мне. Хорошо?

Он шагнул прочь, направляясь к Нассау-стрит, но тут же обернулся, и Мэтью был поражен тем, как смешались в его лице гнев и обида.

— И помни, — сказал Грейтхауз, — что я всегда на твоей стороне.

С этими словами он удалился, постукивая тростью, — воплощение оскорбленного достоинства. Мэтью застыл одинокой фигурой на ветру. Мысли у него перемешались, перепутались как перипетии его собственной жизни.

Он направился домой, по Квин-стрит к северу. Миновал лес мачт в гавани и невольничий рынок. Ветер, крепчая и холодея, налетал под разными углами, будто расшатывая юношу и стараясь сбить его с ног. Миновав последние корабли у причала, ссутулив плечи и прижав подбородок к груди, Мэтью бросил угрюмый взгляд в темноту океана. «Как же беспросветно», — подумал он. Молодой человек чувствовал, как эта необъятная темнота засасывает в себя его душу. Она его подначивала, издевалась, насмешливо коверкала его имя, Мэтью жаждал правды — она в ответ подсовывала ложь.

И у этой тьмы было некое имя.

Профессор Фелл.

Он резко остановился, всмотрелся в черноту.

Что это? Просто мелькнула красная вспышка? Где-то далеко-далеко. Если она вообще была. Уж не идет ли он дорогой Хупера Гиллеспи, где за следующим поворотом дороги начнется бормотание, обращенное к одиночеству собственного разума? Он подождал, вглядываясь, но красная лампа или что бы оно там ни было — если было — больше никак себя не проявила.

Мэтью вспомнил, что говорил ему Хадсон Грейтхауз о профессоре Фелле. Возможно, в этот самый момент Фелл строит то, что давно задумал: криминальную империю, расползшуюся на два континента. Акулы поменьше — смертоносные в собственных океанах — собрались вокруг этой большой акулы и могут приплыть даже сюда… А у большой акулы, подумал Мэтью, большие зубы и большие глаза. Она все видит и все жаждет пожрать. И даже — и в особенности — сердце молодого человека, который начал жизнь в семье массачусетского пахаря и его жены, слишком рано умерших, и потом был сослан на большую ферму тетки и дяди на острове Манхэттен. Затем он в телеге с сеном сбежал из этой тюрьмы, от свиного дерьма и пьяных побоев, пристал к шайке сирот, промышляющих в гавани, затем попался в сети (в буквальном смысле) закона и был доставлен в городской приют. Там его воспитал и дал ему образование благородный и добрый директор, но впереди еще ждали новые испытания. Что ж, испытания — суть жизни. Они либо выковывают характер, либо его ломают. Потом Мэтью стал клерком у одного магистрата, через время — у другого, и наконец ему предложили должность решателя проблем в агентстве «Герральд» — сама Кэтрин Герральд и предложила. Наконец? Нет, Мэтью был уверен, что история его жизни еще далеко не закончена, но сейчас он чувствовал, что внезапно оказался в каком-то лимбе, в сером царстве. Если прийти к верному решению и предпринять разумные меры, мрачное царство отпустит его, но пока Мэтью не знал ни какое ему нужно решение, ни какие должен совершить деяния.

И здесь, в темном море, плавает та большая акула. Кружит, кружит, подбираясь все ближе и ближе.

Чья-то рука легла ему на плечо — и Мэтью чуть не выскочил из ботинок.

— Прости! — сказала Берри, отступая. Она была в черном плаще с капюшоном и почти сливалась с ночью. — Ты размышлял?

— Да, — ответил он, когда почувствовал, что может говорить членораздельно. Сердце стучало, как полковой барабан под кулаками безумца. — Что это за манера — подкрадываться к человеку?

— Прости, — повторила она. — Еще раз.

В последних словах отчетливо ощущалась толика жгучего перца.

Мэтью кивнул. Рыжих злить не следует — себе дороже. Разумнее чуть отступить.

— Ладно, ничего страшного.

Он пожал плечами. Сердце успокаивалось, переходя постепенно с галопа на рысь, и это навело юношу на мысль, что хорошо бы выпить кружку эля в одноименном заведении на Краун-стрит, если Феликс Садбери уже открыл таверну для участников ведерных бригад и пожарных-караульных. Кажется, Нью-Йорк становится городом, который никогда не спит. Шумит, во всяком случае, всегда.

— Мэтью?

— Да?

Он смотрел в землю, но сейчас поднял глаза на девушку.

— У тебя есть какие-нибудь мысли? Ну… по-настоящему. Есть?

— Не-а, — ответил он. Чуть поспешней, чем надо было.

Она подошла на шаг ближе. Взгляд у нее был внимательный и серьезный, и «не-a» явно не показалось ей удовлетворительным ответом.

— Это на тебя не похоже, — сказала она. — У тебя всегда есть какие-то мысли. Одни, наверное, лучше, другие хуже… — она запнулась. Мэтью знал, что она вспомнила некий прием, связанный с лошадиным навозом, когда прошлым летом во время довольно опасного приключения надо было уберечь лица от ястребиных когтей. — А некоторые намного лучше. Но всегда есть. Если бы у тебя их не было, ты бы не был… — она снова замолчала, подбирая слова, — …самим собой. Так что если они есть — мысли, я имею в виду, — то я бы хотела их услышать. Если ты не против поделиться со мной.

Он смотрел на нее с расстояния, которое им обоим казалось ужасно далеким, но в этот момент — до неловкости близким. Она, как понял Мэтью, просит его ей довериться. Потому что она читает в его глазах, как он что-то скрывает, а она хочет, чтобы он был с ней откровенен.

За несколько секунд Мэтью успел подумать о многом. О том, что мог бы сказать. О правильном выборе слов, о верной интонации голоса. Осторожно построенная фраза, огибающая правду очень близко, чтобы сдержать любопытство девушки и не подвергнуть ее опасности. Но вышло у него всего два слова:

— Не могу.

С этими словами он отвернулся и зашагал в сторону Краун-стрит и «Галопа» в поисках ночной выпивки.

Берри осталась стоять, где стояла. Ветер казался холоднее, она туже запахнула плащ.

«Ох, Мэтью, — подумала она. — Куда же ты уходишь?»

Ей всегда представлялось, что он уходит куда-то. Постоянно в пути. Неизменно прочь от нее — так оно кажется. Она ни за что бы ему не рассказала, что иногда смотрит по утрам из кухонного окна, как Мэтью выходит из дверей своей молочной. Что всегда отмечает, как он чисто умыт и тщательно выбрит, готовый к выходу в мир. Только вот после возвращения из последних странствий по лесам он вроде бы уже не так готов к выходу в мир, как прежде. Мэтью изменился, и хотя не хочет об этом говорить, но она видит, что шаг у него замедлился, плечи чуть ссутулены, будто в ожидании удара. Может быть, это молчание его и убивает — изнутри, очень медленно. Возможно, подумала она, если бы он ей доверял настолько, чтобы рассказать… тогда он мог бы вернуться по-настоящему из тех дебрей, потому что там он оставил какую-то милую и наивную частичку своей души, и ей, Берри, остро не хватает этой частички.

Она очень, очень бы хотела рассказать ему свою теорию собственной невезучести. Поведать о бедном Ефреме, всегда наступающем на крысиную нору или в грязную лужу, когда идет рядом с ней. Или о незадачливом Эштоне, который так старался быть собранным и аккуратным, когда впервые зашел за ней, и тут же сломал себе каблук. Это даже стало шуткой для них двоих — сколько каблуков он сломал рядом с Берри.

Но девушка помнила летний день, когда сидела на конце длинного пирса и рисовала. Да, тот еще пирс — просто жуть из пронизанных древоточцем досок, разделенных щелями шириной в ладонь. Жертва всех стихий и судов, ведомых неумелыми капитанами. Она выбрала эту развалину, чтобы ее не беспокоили.

А потом появился он.

«Можно мне подойти?» — спросил он.

«Если хотите», — ответила она, подумав, что мальчику хочется поплавать в морской воде.

Она продолжала рисовать, терпеливо ожидая вопля и всплеска. Потому что на этом гнилом причале правит бал ее невезение, и значит, мальчику не суждено дойти до конца доски.

Она ждала. Ждала.

И вдруг он оказался рядом. Она услышала, как он вздохнул с облегчением, и сама тоже испустила вздох облегчения из-под соломенной шляпы и сказала с лукавой улыбкой: «Хорошая погода для прогулки, правда, мистер Корбетт?»

А он ответил слегка дрожащим голосом: «Воодушевляющая».

И она вернулась к своей работе, которая состояла в том, чтобы передать цветовую сущность пастбища в Бруклине, и подумала: «Любой другой упал бы обязательно. Отчего же он не свалился?»

Этот вопрос все еще интересовал девушку.

И теория о ее предполагаемом дурном глазе (по крайней мере в отношении молодых людей), состояла в том, что этот самый дурной глаз вел ее в правильном направлении, как компас ведет корабль искателя приключений. Но куда направляется Мэтью, было ей неведомо. Иногда казалось, что он смотрит сквозь нее, будто она всего лишь туман, который можно раздвинуть рукой, как шелковую паутину.

Я бы хотела быть нужной тебе, безмолвно сказала она ему, где бы он ни бродил сейчас в темноте. Прошу тебя… ты мне это позволишь?

Но ответа не было. Был только зимний ветер, холодными пальцами ощупывающий лицо молодой девушки, исполненной надежд.

Стало ясно, что в ближайшее время Мэтью этой дорогой не вернется.

Поэтому Берри прекратила напрасное ожидание и пошла домой спать.

Глава шестая

Мэтью успел наполовину побриться, когда в дверь постучали. Он оторвался от зеркала, где отражалась довольно бледная усталая физиономия, и крикнул в сторону двери:

— Кто там?

До двери было всего шесть футов.

Ответа не было. Если не считать ответом повторного стука в дверь — сильного и настойчивого.

— Да! — воскликнул Мэтью несколько раздраженно. Утром ему было не до шуток. Это Берри, что ли, резвится? Нет, ночью она явно не была в игривом настроении и нынче утром тоже не будет. Свечные часы на стене показывали начало восьмого. Они представляли собой свечу в металлическом держателе, размеченном равноудаленными делениями.

— Чем могу быть полезен?

Мэтью держал бритву, готовясь провести по подбородку.

— Я пришел сюда, — сообщил мужской голос из-за двери, — говорить с мистером Мэтью Корбеттом.

Этот голос не показался Мэтью знакомым. Да, приглушен и искажен дверью, но… какой-то странный был в нем акцент. Мэтью положил бритву рядом с блюдцем мыльной пены и тазиком с водой.

— Кто вы такой?

— Я — посетитель, — ответил голос, — чей визит для вас имеет великую важность.

Мэтью никогда такого акцента не слышал. Английский, да, но в нем определенно слышалось… как бы обозначить это свойство? Певучесть? Какая-то странная мягкость? Слегка раскатистое «р», но определенно не шотландское. Любопытство Мэтью взяло верх. Он натянул на ночную одежду серый плащ, быстро смыл с лица мыло, подошел к двери, отпер ее и распахнул.

И увидел прямо перед собой белый шарф, пересекающий белую рубаху, прикрывающую широкую грудь. Посередине шарфа красовался орнамент, вышитый жемчугом и бирюзой. Щеголь был одет в широкие белые панталоны и черные ботинки. С плеч шириной как раз с дверной проем свободно свисал разноцветный плащ, отороченный шерстью ягненка. Пришедший — ростом в шесть с половиной футов, не меньше, — чуть наклонился, чтобы стало видно его лицо. На голове его белела чалма, закрепленная аналогичным орнаментом из жемчуга и бирюзы.

— Меня зовут Сирки, — произнес тонкогубый рот из-под крючковатого носа на широком коричневом лице. — Позвольте мне войти?

Ощущение Мэтью нельзя было назвать иначе, как трепетом ужаса. Ледяная дрожь пробежала по шее, растеклась по рукам, спустилась по ногам до самого низа и приковала их к полу. Все потому, что Мэтью знал это имя, хорошо его запомнил, и по весьма серьезной причине. После убийства миссис Такк он нашел в ее вещах письмо, написанное беглым почерком, и в начале письма значилось: Бостон, пятнадцатое августа. В письме говорилось:

«Дорогая миссис Такк!

Прошу Вас выполнить обычные приготовления, касающиеся некоего Мэтью Корбетта из города Нью-Йорка в колонии Нью-Йорк. Да будет Вам известно, что мистер Корбетт проживает на Квин-стрит в — боюсь, это не шутка, — в молочной, находящейся за домом мистера Григсби, местного печатника. Да будет Вам также известно, что профессор здесь недавно был после окончания неудачного проекта Чепела и что он вернется на остров в середине сентября.

Профессор желает разрешения этого вопроса к последней неделе ноября, поскольку мистер Корбетт представляет потенциальную опасность. Как и всегда, мы преклоняемся перед Вашим опытом в этих делах чести».

И подпись: Сирки.

Ребекка Мэллори украла это письмо из дома номер семь по Стоун-стрит и вполне могла его уничтожить. Письмо, где излагаются причины и сроки убийства — его, Мэтью, убийства. И вот сейчас перед ним стоит человек, который сочинил это письмо и послал его кровожадной миссис Такк от имени профессора Фелла.

— Не пугайтесь, — сказал Сирки.

Темно-карие глаза под густыми дугами черных бровей были спокойны, и лишены даже намека на какое-либо насилие. Разве что этот человек, подумал Мэтью, очень хороший актер или же у него железный самоконтроль. Он быстро глянул в сторону бритвы.

Никогда еще шесть футов не казались ему таким далеким расстоянием.

— Оставьте, — сказал Сирки голосом безмятежным и для человека таких гаргантюанских размеров весьма тихим. — Я мог бы вас убить задолго до того, как вы бы дотянулись до этого, юный сэр.

Мэтью в этом не сомневался и оставил все упования на бритву.

— Позвольте мне войти? — повторил вопрос пришелец.

У Мэтью не хватало слов. Ему хотелось подобрать какой-нибудь злой и остроумный ответ, но вышло только:

— Разве у меня есть выбор?

И даже на этой фразе голос споткнулся. Этот человек был сложен как чудище.

— Конечно, есть. — Сирки улыбнулся довольно-таки приятной улыбкой. В его передних зубах блестело что-то вроде двух бриллиантиков. — У вас всегда есть выбор, юный сэр. И я верю в вас — вы поступите правильно.

В присутствии этого очевидного убийцы Мэтью решил, что когда в тебя верят — это хорошо. Он шагнул назад, и Сирки нагнулся и вошел в молочную. Мэтью увидел, что глаза этого человека оценили и местоположение бритвы, и положение рук Мэтью.

— Можно, я закрою дверь? — спросил Сирки. И стал вежливо ждать ответа. Когда Мэтью кивнул, Сирки закрыл дверь, но запирать не стал. — На улице сегодня холодно, — отметил он. — Свирепый ветер дует с океана. Я не любитель холодной погоды. А вы?

— Погоде безразлично мое мнение, — ответил Мэтью.

— А, да. Совершенно верно.

Снова та же сдержанная улыбка и бриллиантовая вспышка в зубах. Мэтью отметил у Сирки по три золотых колечка в мочке каждого уха. Разукрашенный индиец — Мэтью понял, что этот человек приехал из страны, где чалма не более экзотична, чем здесь — треуголка. Манера одеваться, акцент — хотя Мэтью никогда прежде такого акцента не слышал, — указывали на страну Акбара Великого. Также показателен был удушающе-сладкий аромат сандаловых благовоний, разносящийся от одежды гостя.

— Позволите мне присесть? — Сирки показал рукой на стул. Мэтью снова кивнул, хотя беспокоился, переживет ли стул такую нагрузку. Сирки опустился на стул и вытянул длинные ноги. — Ах! Я доволен, как… как это у вас говорят? Как кабан в озере?

— Как свинья в луже? — предположил Мэтью.

— Совершенно верно. Позвольте, я покажу вам, что у меня нет оружия.

Сирки поднял руки, сбросил плащ и охлопал себя по талии и бедрам.

— Разве оно вам нужно?

На этот раз улыбка была шире:

— Нет.

Мэтью рассудил, что настало как раз время помолчать. Он попятился, пока не уперся в стену, но все равно оставался от гостя в опасной близости вытянутой руки.

— Я не намерен причинять вам вред, — произнес пришелец тем же спокойным голосом. — Равно как и то лицо, которое я представляю.

— И кто бы это мог быть?

Улыбка Сирки стала чуть прохладнее.

— Юный сэр, давайте не будем ребячиться. Чтобы встретиться с вами, я проделал долгий путь. И сейчас говорю с вами голосом того лица, которое я представляю.

Мэтью ничего не ответил — он ждал. Но помнил, что последняя весточка от профессора Фелла была в виде «карты смерти». Получивший этот отпечаток кровавого пальца знал, что он стал — как написал Сирки в письме к Такк — «потенциальной опасностью», и карта — торжественная клятва профессора нейтрализовать эту опасность.

— Этот человек желает с вами встретиться, — сказал Сирки.

Мэтью не знал, что на это сказать. Следует ли ему испугаться? Или быть польщенным?

— Он желает, чтобы вы к нему приехали. Точнее, чтобы… вас привезли к нему.

Сейчас Мэтью было вдвое труднее говорить, но вопрос напрашивался сам собой:

— И где же он?

— На расстоянии короткого морского путешествия. — Сирки поставил локти на подлокотники стула и переплел коричневые пальцы. — При благоприятной погоде — трехнедельного.

Мэтью не мог не засмеяться, и смех прозвучал резко. Была ли это разрядка напряжения или нет, он не знал. Но вся эта сцена представлялась ему смешной, комично-фарсовой.

— Три недели по морю, чтобы с ним увидеться? А обратное путешествие, полагаю, будет в гробу? Или, скорее… в корзине?

— Ни то, ни другое, юный сэр. Вы будете возвращены должным и безопасным образом. — Сирки замолчал, оглядывая аккуратно убранный, но несколько тесноватый интерьер обиталища Мэтью. — Я бы предположил, что после жизни здесь вам понравится морское путешествие. — Еще пара дюймов, и ботинки Сирки уперлись бы в противоположную стену. Он поморщился. — Вы не можете себе позволить больше личного пространства?

— Это пространство вполне приемлемо.

— О нет, в этом вы не правы. То пространство — я имею в виду то расстояние, которое вы решили поддерживать между собой и двумя лицами, которые осенью пригласили вас на обед, — совершенно неприемлемо. Неприемлемо ни для них, ни для меня, ни для него. Для него это на самом деле оскорбительно — что вы отказываетесь обедать со столь благородными гражданами.

— Благородными гражданами? — Мэтью рассмеялся бы снова, если бы не спохватился, что этот его смех может оказаться последним. — Я считаю их преступниками. Из стаи акул Фелла. И еще я думаю, что имена эти не настоящие. А он и правда доктор?

— Да, он доктор, — прозвучал безмятежный ответ. — И очень хороший — был таковым в Лондоне, несколько лет назад. Его специализация — яды. Но когда ему требуется надеть маску практикующего врача, он вполне на это способен.

— Еще вопрос, — атаковал Мэтью. — Фелл — он профессор чего?

Легкая улыбка тронула тонкие губы — и исчезла.

— Жизни, — ответил Сирки. — Во всем многообразии ее форм.

Тут уж Мэтью не мог промолчать.

— Вы хотели сказать — отъема жизни? Во всем многообразии его форм?

— Нет, я хотел сказать именно то, что сказал. Профессор — идеальный ученик жизни, юный сэр. Когда увидитесь с ним, попросите его объяснить, в чем состоят его интересы. Он будет рад прочесть вам лекцию на данную тему.

— Вряд ли эта лекция придется мне по нраву.

— Видите ли, — сказал Сирки, не сводя глаз с Мэтью, — иногда лекции, которые мы не желали бы слушать, на самом деле нам необходимы и притом более всего прочего нам полезны. — Он пошевелился в кресле и снова глянул направо и налево, на стены, потом на потолок. Мэтью увидел, как на его лицо легла тень беспокойства. — Тут у вас почти как в пещере, вам не кажется? Я бы не смог жить в таком помещении. Слишком, знаете ли, ценю здравый рассудок.

— Я вполне в здравом рассудке, — ответил Мэтью.

— Это нам только предстоит проверить. Вы дважды получали некое приглашение. — Сирки медленно подобрал ноги — как зверь, готовящийся к прыжку. Мэтью напрягся и всей душой желал бы оказаться рядом с дверью, но дорогу загораживал гигант-индиец. — Соблаговолите заметить, что недавно в вашем городе произошли досадные инциденты. Пожары, разрушение зданий, отчетливо написанное на стенах ваше имя? Это были напоминания, юный сэр, что время начинает истекать. Точно так же начинает иссякать терпение профессора. На вашем месте я не пожелал бы тянуть слишком долго.

— Кто жег эти здания и писал мое имя? Вы?

Сирки улыбнулся, как кот, и приложил к губам палец.

— Зачем Фелл хочет меня видеть, если не затем чтобы меня убить?

— Вы нужны ему, — ответил Сирки.

— Нужен? Для чего?

— Это я предоставлю объяснить хозяевам, к которым вы приглашены на обед. Они также изложат подробности поездки. А теперь слушайте меня внимательно. Как я уже отметил, я говорю голосом того лица, которое я представляю. Сегодня вечером вам надлежит пойти в дом Мэллори к семи часам. Заметим: сегодня. Вам подадут великолепный обед — потому что Ария готовит как никто, — и вас посвятят в подробности. Но отнюдь не во все, как сами понимаете. — Бриллианты передних зубов сверкнули при свече. — Есть вещи, которые лучше не знать до тех пор, пока это знание не понадобится. Клянусь вам, что с вашей головы и волоса не упадет — он это гарантирует. Если, конечно, Господь своей волей не потопит ваш корабль, в каковом случае клятва становится недействительной. Но у нас умелый капитан и хорошо подобранная команда. Корабль там. — Он показал рукой в сторону океана. — Ночью он подойдет ближе к берегу.

Ария, — подумал Мэтью. Настоящее имя Ребекки Мэллори. Интересно, какая у нее фамилия.

— Вы не сказали мне, зачем я ему понадобился. Пока я этого не услышу, никуда не двинусь. И уж точно не пойду на обед к этим змеям.

Сирки молчал, пристально глядя на Мэтью. Очевидно, обдумывал ответ. Лицо его могло соперничать по безмятежности с полированной маской.

— У профессора Фелла, — ответил он наконец, — имеется проблема. И ему нужен решатель проблем. Что он сказал мне в точности? Он сказал… что ему нужен всадник авангарда. Разведчик, сказал он. Человек, который идет впереди своего отряда и определяет его путь. Подходит ли это описание к вашей обычной работе?

У Мэтью закружилась голова. Он не мог поверить своим ушам.

— Фелл хочет меня нанять?

— Ситуация несколько сложнее. Дальнейшие объяснения вы получите в гостях у тех милых людей, что так давно приглашают вас к обеду. — Массивный человек внезапно поднялся, заполнив собой, казалось, половину комнаты. Даже не казалось, а так оно и было. Индиец слегка нагнулся, чтобы не зацепить потолок чалмой. — Простите мое вторжение, — сказал он, — но я от всей души желал удержать вас на правильном пути, юный сэр.

Сирки двинулся к двери, а Мэтью постарался вдавиться в стену, чтобы не стоять у него на пути.

Он считал себя достаточно смелым, но не до безрассудства.

Сирки уже открывал дверь, когда Мэтью спросил:

— А если я решу не идти? Сгорит еще один дом, инеподалеку будет написано мое имя?

— Вы никак не хотите принять в расчет, — спокойно ответил гигант, — что профессор способен проделать поразительные вещи — для вас, и ужасные вещи — с вами. Я бы не стал испытывать его терпение, юный… — он остановился. — Можно называть вас Мэтью? Наверное, лучше перейти на менее формальный стиль общения, если нам предстоит работать вместе.

— Можете называть меня юным сэром, который последует за вами туда, куда вы идете, а оттуда — в офис главного констебля. После чего, надеюсь, мои слова будут доведены до лорда Корнбери. Уверен, что найти вас будет не слишком трудно.

— Ничуть не трудно, — согласился Сирки с мгновенной и совершенно неискренней улыбкой. — Я остановился в «Док-Хаус-Инн», в четвертом номере. И с обоими этими джентльменами, кстати, уже знаком. Представился им несколько дней назад как бизнесмен из Дели, заинтересованный в добрососедских отношениях и прямой торговле между моей страной и городом Нью-Йорком. Думаю, я произвел на них хорошее впечатление. И еще, Мэтью: я не поджигал дома и не писал вашего имени. Это было поручено лицам с более низким статусом, нежели у меня. Негоже мне было бы грязнить свои одежды порохом и краской, не так ли?

— Порохом? Это он был причиной взрывов?

— Причиной взрывов был профессор, — ответил Сирки, чуть приподняв густые черные брови. — Даже из такого далека, как сейчас, он вполне способен разрушить ваш мир, Мэтью. Ему нужен всадник авангарда. И конкретно — вы. — Сирки сделал паузу, чтобы Мэтью как следует прочувствовал его слова. — Я бы на вашем месте пошел навстречу желаниям профессора, друг мой. Иначе… — он сцепил мощные руки и вдруг резко развел их в стороны. — Бум!

Вихрем взметнув разноцветный плащ, гигант вышел из молочной и аккуратно закрыл за собой дверь.

Мэтью не понял, обозначал ли последний жест очередной взрыв здания или же его, Мэтью, гибель, но общий смысл до него дошел. Следовать за Сирки он не видел необходимости: без сомнения, гигант остановился в «Док-Хаус-Инн» и свел знакомство как с Лиллехорном, так и с Корнбери. Упомянутые лица прикажут вышвырнуть Мэтью вон через десять секунд от начала его рассказа. Они даже слушать его не станут. Какая может быть причина, чтобы во всем этом был замешан бизнесмен из Дели? — наверняка спросит Лиллехорн. И ответа у Мэтью не найдется. Раз нет письма, подписанного Сирки, то ничего нет.

И остается он ни с чем.

Мэтью провел рукой по лицу. Пора было идти на Стоун-стрит, в дом номер семь. Ничего особо срочного, но кто-то же должен разобрать почту.

Мэтью подошел к умывальнику — снова намылить лицо и добриться. Что рука у него дрожит, он понял, лишь увидев алый след от прошедшего по подбородку лезвия.

Вокруг глаз лежали фиолетовые тени.

Как выспаться в эти ночи? Вопрос.

Мэтью промокнул порез на подбородке носовым платком. Вид собственной крови как-то не особо его удивил, и это серьезный повод для беспокойства.

Также волновала его некоторая напряженность в «Галопе» вчера ночью, когда он зашел выпить кружку эля с другими посетителями и с теми людьми, что таскали пожарные ведра в бригадах. Он сразу оказался в фокусе любопытных взглядов и легких шепотков — даже от тех, кто его хорошо знал. Феликс Садбери вел себя дружелюбно, но владелец «Галопа» отодвигался от него, стараясь держаться не ближе вытянутой руки. Уж не страшится ли Садбери взрыва и пожара в «Галопе» по той единственной причине, что Мэтью отметил это заведение своим присутствием? Точно так же вели себя Израэль Брандьер и Тобиас Вайнкуп, владелец конюшни. Вайнкуп боялся, что если дружески поболтать с Мэтью, лошади исчезнут в пламени? Так или иначе, Вайнкуп держался отстраненно, а в углу олдермен округа Доков Джозайа Уиттэкер и олдермен Северного округа Питер Конрадт о чем-то тихо переговаривались и время от времени пронзали Мэтью взглядами, говорившими: то ли ты что-то делаешь, то ли из-за тебя что-то делается, но прекрати это немедленно.

Мэтью взял свой эль и сел перед шахматной доской. Фигуры оставались в положении недоигранной несколько дней назад партии с Ефремом, но, естественно, в это холодное черное утро Ефрему было не до коней и пешек. Поэтому Мэтью фигур не трогал, но играл мысленно, честно стараясь находить лучшие ходы за обе стороны. За тот час, что он здесь провел, никто не подошел к его столу. Никто даже не заговорил с ним, хотя по напряженной тишине было ясно, что многие говорили о нем. И когда Мэтью допил эль и доиграл партию, он вернул кружку на стойку, пожелал доброго утра Феликсу — тот протирал стаканы и не ответил, — а потом вышел из «Галопа» и направился домой.

Дорога показалась ему невозможно долгой. Воздух вонял дымом, сгоревшими мечтами и спадом в делах.

И теперь еще и это. Сирки.

А за спиной Сирки — профессор.

Мэтью добрился, сполоснул лицо и оделся в темный костюм, как раз под настроение. На самом деле у него было всего два костюма, и оба темные: черный и коричневый. Немного для молодого денди, который так важно дефилировал по городу осенью. Однако сейчас не до того, разобраться бы с текущими делами.

Но как?

Его будут ждать сегодня в семь вечера. Чудесный ужин, приготовленный женщиной по имени Ария. Дальнейшие объяснения вы получите в гостях у тех милых людей.

Мэтью подумал о Хадсоне Грейтхаузе и о том, что сказал бы ему старший партнер. Впутывать его нужды нет: однажды друг уже чуть не погиб из-за Мэтью. На сей раз «чуть» казалось сомнительным. Профессору Феллу нужен один решатель проблем — или «всадник авангарда», как он выразился, — и Хадсону в этой поездке места не предусмотрено. Если это не круиз в могилу.

Что делать? — спросил Мэтью у своего отражения в стекле. — Делать-то что?

Он вспомнил оборотную сторону письма Сирки, где следы свинцового карандаша были накрыты сургучной печатью в виде осьминога — символ жажды Фелла опутать щупальцами весь криминальный мир. Письмо, написанное Сирки и подтвержденное профессором.

Где же может находиться это письмо теперь, через несколько месяцев после того, как живущая под вымышленным именем Ребекка Мэллори стащила его из офиса Мэтью? Уничтожено? Сгорело в камине? Или все еще хранится в том доме, где они живут? Засунуто в ящик стола или положено в коробку, запертую на ключ, и его все-таки можно найти, если искать достаточно тщательно?

Если бы Мэтью располагал этим письмом, он бы мог предъявить его и Грейтхаузу, и Лиллехорну как вескую улику. Сирки и чета псевдо-Мэллори мигом очутились бы за теми же решетками, где сидел молодой убийца-стажер Рипли до того, как был приговорен лордом Корнбери к Ньюгейтской тюрьме в Лондоне и погружен на идущий в Лондон корабль. Это происходило в декабре. Если письмо уцелело и если его можно найти.

Стоит ли пытаться?

Мэтью надел шерстяную шапку, перчатки и черный касторовый плащ. Пора было покинуть свою пещеру. Он задул свечи и, обремененный целым возом мрачных мыслей, решительно шагнул из дверей в припорошенный снегом зимний пейзаж.

Глава седьмая

Подгоняемый яростными порывами ледяного ветра, наступил вечер, и в семь часов Мэтью Корбетт уже стоял перед небольшим беленым домом на Нассау-стрит, между Голден-хилл и Мэйден-лэйн. В окнах горел свет. Похоже, много свечей. Псевдо-Мэллори, видимо, не считали нужным экономить на иллюминации.

Мэтью прижался боком к темной щели между двумя домами на противоположной стороне улицы, чтобы никто, выглянувший в освещенное окно, не увидел юношу, пытающегося решить, что же ему, ради Господа всемогущего, делать.

К сожалению, Господь не спешил высказываться по этому вопросу. Мэтью сильнее запахнул плащ, будто тепло могло как-то помочь мыслительному процессу. Однако не помогло, да и не так уж много его на самом деле прибавилось. Мэтью потер руки в перчатках и продолжал обдумывать ситуацию, ничего не предпринимая. Войти в дом, где его ждут, или… или не ждут?

Мимо прошел констебль, неся впереди себя фонарь с зеленым стеклом и тупо уставившись прямо перед собой.

Итак, профессор — специалист по ядам. Легче легкого было бы добавить сонное зелье в еду или питье, и где тогда очнется Мэтью с первым светом?

Кто-то отодвинул газовую занавеску и выглянул на улицу, но кто это был, мужчина или женщина, Мэтью не разглядел. Он стоял совершенно неподвижно, пока занавеска не опустилась и силуэт не скрылся в глубине дома — и только тогда заметил, что задержал дыхание. По его прикидкам, было где-то около десяти минут восьмого. Они наверняка гадают, придет он или нет. И все эти свечи, горящие в ожидании гостя. Надо идти, решил он. Как иначе выяснить, где может находиться письмо — если, конечно, оно до сих пор цело? Нет, идти нельзя, — подумал он тут же. Слишком опасно. Но если не пойти… какая следующая трагедия постигнет Нью-Йорк — и его друзей — из-за Мэтью Корбетта?

Надо идти.

Нет… погоди… подумай еще чуть-чуть. Там, в доме, он будет в их полной власти. Черт их побери, подумал он, они загнали меня в капкан!

Надо идти.

Он двинулся прочь из своего относительно безопасного закоулка. Силуэт вновь показался в окне — человек выглянул между занавесками и отошел. Мэтью решительно шагнул вперед, навстречу неведомой судьбе.

— Мэтью, что ты тут делаешь?

Он чуть не заорал от неожиданности. Резко развернувшись, увидел в нескольких футах от себя фигуру в темном. Но голос был хорошо знаком, и как только потрясение чуть спало, юноша сообразил, что Берри Григсби пришла с другого конца переулка. Она закуталась в черный плащ с капюшоном, но рыжие пряди на ветру разлетались свободно, и в свете из окон напротив он видел ее лицо.

— Господи! — потрясенно прохрипел он. (Нет, маловато.) — Господи Иисусе! — Лицо у него до сих пор было искажено ужасом. — Ты спятила? Что ты тут делаешь?

— Хожу за тобой, — ответила она вызывающим тоном да еще и подбородок выставила как оружие. — Я знаю, так нельзя. Может быть. Но я видела, как ты вышел из дома, потом свернул налево, хотя обычно идешь направо. Значит, ты отправился не в «Галоп», и не к Салли Алмонд. И ни в одно из тех мест, куда ходишь обычно. Я знаю, что не права. Может быть, — повторила она, словно просила его о понимании. — Мэтью, я о тебе беспокоюсь. В смысле… волнуюсь. Как друг. Ясно?

— Мне ясно одно — что тебе здесь не место! — Он быстро оглянулся через плечо на проклятые окна. Должно быть, уже зубами скрипят. Точат ножи и насыпают порох. С ума сойти, каким он становится дураком. Такое разгильдяйство могло стоить ему жизни, будь она из убийц Фелла. — Шаг назад! — сказал он ей. — Шаг назад!

Она послушалась, и он шагнул к ней — компенсировать тот шаг, что сделал, выходя из укрытия.

— Ты за мной шпионишь? Да? Берри, у меня опасная работа! Нельзя вот так подкрадываться ко мне сзади!

— Опасная? — В девичьем голосе появились стальные нотки, и Мэтью тут же понял, что снова опростоволосился. — Чем опасная? — Она взглянула ему за спину, на ту сторону Нассау-стрит. — Это дом доктора Мэллори. Что там опасного?

— Я не могу объяснить.

— Еще как можешь!

— Иди домой, — сказал ей Мэтью.

— Я теперь ни за что не уйду, даже если… если… — она запнулась, подыскивая образ пострашнее и выпалила: — Даже если бык Брут ворвется в этот переулок! Нельзя же просто заявить, что есть опасность…

— Не повышай голос, — предупредил он.

— …опасность, и после этого гнать меня домой как ребенка! — договорила она, понизив голос почти до шепота.

Она увидела движение в доме Мэллори — кто-то смотрел из окна. Потом этот кто-то отошел, и она устремила вопросительный взгляд на Мэтью.

— В чем дело?

— В чем бы ни было, дело мое. Я тебе уже сказал, чтобы ты…

Берри шагнула вперед, внезапно оказавшись с ним лицом к лицу. Мэтью вдохнул ее запах: аромат корицы и роз, ощутимый даже в такой холодный вечер. Девушка не отводила от него взгляда.

— Ты, — сказала она спокойно, но твердо, — мне не сторож. Иногда я даже сомневаюсь, друг ли ты мне. Но я тебе друг, хочешь ты того или нет. О своих друзьях я беспокоюсь, и если вам, сэр, это причиняет неудобство, то придется уж вам потерпеть. Я достаточно ясно…

Слово «выразилась» она сказать не успела.

Потому что какая-то стена внутри Мэтью Корбетта треснула и поддалась, слегка, чуть-чуть — и лучик теплого света, пробившийся в трещину, заставил его взять Берри ладонью за затылок и поцеловать прямо в губы.

Господи, что за безобразие! Таких вещей просто не делают — так вот внезапно и просто. Но Берри не отступила, губы ее под губами Мэтью стали мягкими, рот ответил на поцелуй, и тот получился дольше и глубже, чем задумал Мэтью. Как бы там ни было, а поцелуй длился и длился… Мэтью ощутил дрожь волнения. Сердце у него забилось, и он подумал, испытывает ли она то же самое. Когда наконец их губы расстались, Берри что-то тихо прошептала — возможно, это был выдох удивления, или же приглашение продолжить эту сладостную дискуссию. Мэтью заглянул в ее глаза — и ему сверкнули бриллианты. Лицо девушки стало бессмысленно-детское, будто ее вдруг потянуло в сон.

До него вдруг дошло, что же он наделал. Он снял руку с шеи Берри, но она не отодвинулась. Он сам возмутился своим безответственным поведением. Это был поступок совершенно неправильный и абсолютно неджентльменский. Но у него возникло чувство, что Берри не разделяет его возмущения, потому что она глядела на него так, будто он только что спустился со звезд.

Он сделал это только затем, чтобы она замолчала, решил юноша. Да. Она слишком громко говорила, и голос мог донестись до тех окон. Да. Вот почему он так поступил, не по какой иной причине. И сейчас стыдился своего поступка, но цель была достигнута.

— Тише, — сказал он, хотя непонятно, зачем: Берри ничего не говорила и, похоже, вообще не владела сейчас голосом.

Стукнул засов. Мэтью оглянулся через плечо и увидел открывающуюся дверь. Инстинктивно закрыл Берри рукой, защищая от опасности. Кто-то выходил из дому. Это была она, та женщина.

Ария Фамилию-Потом-Узнаем. Одета в пышное платье под лиловым плащом, а на голове — такая же лиловая шляпка с норковыми наушниками. Женщина свернула направо и быстро зашагала прочь от дома, по Нассау-стрит в сторону города. Под ботинками громко хрустели дробленые устричные раковины, потому что лорд Корнбери пока что не видел необходимости тратить общественные деньги на мощение этого района.

Чем бы ни была покрыта дорога — дроблеными раковинами, булыжниками или конскими яблоками, — но Ария Как-Ее-Там шагала весьма целеустремленно. Мэтью рассудил, что направляется она, вероятно, в «Док-Хаус-Инн», где может отдать Гиллиаму Винсенту записку для великана-индийца из четвертого номера. Как бы ни было это послание зашифровано, смысл его ясен:

Мэтью Корбетт ослушался.

Что Мэтью Корбетту на пользу, подумал он. Но, может быть, во вред владельцам зданий в Нью-Йорке?

Берри схватила его за руку.

— Что это? — Она говорила шепотом, тоже почувствовав опасность. — Мэллори замешаны?

— В чем замешаны? — Он тоже ответил шепотом.

— Не знаю, потому и спрашиваю. И в чем же они замешаны?

Мэтью наблюдал за дверью. Она больше не открылась. Доктор в такую холодную ночь остался дома. Чтобы доставить записку по назначению, вполне достаточно одной змеи.

— Я про Мэллори спрашиваю, — напомнила Берри. — Ты меня слушаешь?

— Нет, — ответил он и тут же поправился: — То есть, да. Я в смысле… — Он еще раз заглянул ей в глаза. Бриллианты стали меньше и чуть потускнели — интрига этого вечера вытеснила все остальные переживания. Но волнение, вызванное ими, было достаточно сильным. — Не могу сказать тебе всего, но Мэллори как-то связаны с этими пожарами. И с тем, что на стенах пишут мое имя, чтобы устроить мне неприятности.

— Но зачем, Мэтью? В этом же нет никакого смысла!

— Для тебя нет. И для любого другого тоже нет. Но для меня — совершенно определенный намек.

Он снова посмотрел на те окна. Хорошо, если письмо там, но даже в этом случае… как его достать? Тут две большие проблемы: одна — проникнуть в дом в отсутствие змей, и вторая — найти это письмо. Если только его не уничтожили. Если, если и еще одно если. «Такой план, — подумал он, — вполне достоин обитателей Бедлама».

— Идем, — сказал Мэтью, показывая рукой в другой конец переулка. И пошел туда вслед за Берри, надеясь, что на сей раз не сваляет дурака, что удача для разнообразия побалует его, и он не подвернет ногу, споткнувшись на какой-нибудь рытвине. Но выйти из переулка на Смит-стрит удалось без приключений, а дальше на Квин-стрит — к дому Григсби.

— Мне кажется, — сказала Берри, когда они приблизились к дому, — что ты должен мне кое-что объяснить. Я чай заварю. Расскажешь?

— У твоего деда — самые большие в городе уши, — напомнил он. — И даже когда он притворяется, что спит, все равно слушает. Так что — нет.

Она остановилась, повернулась к нему и схватила за плащ, забрав ткань в горсть.

— Послушай, Мэтью Корбетт! — воскликнула девушка, раскаляясь от гнева. Мэтью это даже понравилось, потому что он почти закоченел на ветру. — Когда ты наконец научишься мне доверять?

«Когда не придется опасаться за твою жизнь», — подумал он. Но выражение лица оставил прежним, и голос его был столь же холоден, как окружающий воздух.

— Мои дела — это мои дела. И так это должно и оставаться.

— Вовсе нет, — немедленно возразила она. — Это как ты хочешь, чтобы было.

— Да, — согласился он.

— Ты меня только что целовал. Или мне показалось?

И тогда он сказал то, что должен был сказать, но слова резали ему горло будто нож:

— Не соображал, что делаю.

Слова повисли в воздухе. Выпущенные на свободу, они вернулись к тому, кто их породил, и вдобавок к перерезанному горлу вонзились в сердце. Потому что Мэтью увидел по лицу Берри, какую боль ей причинил, и девушка заморгала, чтобы не пролились подступившие слезы, и усилием воли удержала лицо спокойным и глаза ясными. Голосом, который прозвучал, словно из далекого далека, она сказала:

— Я поняла.

Эти слова Мэтью никогда не забудет. На самом деле они значили, что ничего она не поняла, а объяснить ей он не мог.

Берри отпустила его плащ, выпрямилась, вдруг став высокой. Даже, казалось, выше его.

— Спокойной ночи, Мэтью, — сказала она и ушла. Он смотрел, как она с величайшим достоинством шагает к дому своего деда, где в окне показался фонарь. Берри вошла в дверь, ни разу не оглянувшись, а Мэтью глубоко вдохнул морозный воздух, подержал внутри, выдохнул и побрел к своему обиталищу, которое никогда еще не казалось ему меньше и обыденнее, чем сейчас.

Глава восьмая

Снова Мэтью стоял на холоде. Холодным казалось все. Мир стал морозным, и не только погода была тому виной. Он вновь стоял в переулке напротив дома, где жили фальшивые Мэллори. Трое суток прошло после его встречи с Берри, и с тех пор он ее больше не видел. Что ж, и к лучшему. Задумка его действительно опасна, потому что сегодня он твердо решил проникнуть внутрь и найти письмо, если оно по-прежнему существует.

В доме было темно — ни огонька. Мэтью стоял здесь, как и в прошлую ночь, около часа пополуночи, но сегодня коренным образом отличалось от вчера: примерно сорок минут назад перед домом остановилась карета, запряженная четверней. Наверху кареты был закреплен деревянный черный ящик пяти футов в длину, трех футов в ширину и примерно столько же в высоту. Морской рундук, подумал Мэтью. Такой привычно видеть в капитанской каюте. Двое приехавших с экипажем крупных мужчин с трудом сгрузили ящик, и оба липовых Мэллори вышли из дому, чтобы помочь им. Через некоторое время ящик удалось затащить в дом, и дверь закрыли. Внутри дома двигались фонари. Потом Мэтью остался смотреть, что будет дальше, и чувства его были обострены сознанием, что фальшивым Мэллори не нужны свидетели того, что здесь происходит. Что бы ни происходило.

Наутро серого, мрачного дня после решительного расставания с Берри Мэтью направился в офис в номере седьмом по Стоун-стрит, имея в виду некоторую работу. По крутой и узкой лестнице он поднялся на чердак, где располагался офис двух нью-йоркских проблеморешателей, а также — если кто верит — изредка появлялись призраки двух кофеторговцев, убивших друг друга по эту сторону темного стекла и продолжающих свою нескончаемую вражду по ту его сторону. Да, если кто верит. Честно говоря, Мэтью неоднократно слышал удары и падения, иногда эхо ругательств, плывущее в воздухе, но это давно стало привычными звуками дома номер семь. Кроме того, Мэтью привык к этим духам, если они действительно пребывали здесь и все еще продолжали мериться кофейными зернами. Да и вообще, достаточно было громко и уверенно приказать: «Тихо!» — как порядок восстанавливался. На некоторое время.

Сегодня утром Мэтью совершенно не волновали никакие духи, а интересовал его вполне живой и крупный, иногда чуть грубоватый человек, сидящий за письменным столом и пишущий письмо некоему мистеру Седжеворту Присскитту из Чарльз-Тауна, который…

— …просит курьера для сопровождения его дочери Пандоры на ежегодный бал цицероновского общества в конце марта, — пояснил Хадсон.

— Наверняка она — ну, скажем, не слишком блещет красотой, если отцу приходится нанимать платного сопровождающего. — Он нахмурился. — Любопытно, что это за цицероновское общество. Не слыхал о нем?

— Нет. — Мэтью аккуратно повесил касторовый плащ на крюк.

— Возьмешься за эту работу? Плата хорошая.

— Нет.

— Совсем не интересно?

И даже очень, но он уже на задании.

— Абсолютно, — соврал он.

— Врун. — Грейтхауз дописал письмо. — Ладно, что у тебя на уме?

— Да ничего особенного. Если не считать того, что поджигают дома и рядом пишут мое имя.

Грейтхауз хмыкнул, улыбнулся.

— Зато хоть пишут без ошибок. Так что подними свою физиономию с пола и хоть изредка улыбайся, ладно?

Мэтью прошел мимо укрощенного огня в небольшом камине, сложенном из грубого камня, серого и коричневого. Остановился возле пары окон, откуда открывался вид на Нью-Йорк к северо-западу, широкую реку и коричневые утесы да серые холмы Нью-Джерси. Кораблик с грузовыми контейнерами на палубе шел по реке к северу, ветер широко разворачивал его коричневые паруса. Лодка с двумя рыбаками, спиной к спине. «Как мы с Хадсоном», — подумал он, обозревая эту картину. Крючки глубоко в воде, и понятия не имеем, что там может клюнуть.

— Это уже становится обыденным, — прокомментировал Хадсон.

— Что «это»?

— Твоя безрадостность. Почему бы тебе не поехать в Чарльз-Таун? Садись на пакетбот, сопроводи Пандору Присскитт на бал. Ну? Развлекись для разнообразия.

Мэтью неопределенно хмыкнул, но ничего не ответил. Он глядел на рыбаков и думал, какими словами начать свой рассказ. Он решил, что это должно быть: «За пожарами — рука Мэллори. Я знаю, что это правда. И не хотел тебя в это втягивать, но…»

— Мэтью! — произнес Грейтхауз с нажимом, и младший партнер отвлекся от своих мыслей. — Хочу спросить тебя, что ты думаешь про Эбби Донован?

Вопрос был настолько неожиданным, что Мэтью ничего не пришло в голову.

— Только начистоту, — поторопил его Грейтхауз. — Честно мне скажи, что ты думаешь. — Мэтью продолжал колебаться, и Грейтхауз нетерпеливо кивнул: — Ну же!

— Ну… я думаю, что она…

— Да, и тут ты прав! — Улыбка Грейтхауза стала бы еще шире, будь это возможно. Он, рискуя опрокинуться, откинулся на спинку кресла. — Адская женщина, скажу я тебе! — Мэтью подумал, что при попытке улыбнуться еще шире он бы челюсть вывихнул. — Именно так! И она добрая, Мэтью. По-настоящему. Ангел. Но когда надо… бывает такой чертовкой… эх, сказал бы я тебе!

— А я не стал бы слушать.

— Да не будь ты таким чопорным! Тебе двадцать три или пятьдесят три? Иногда я даже сомневаюсь. Да, но я про Эбби. Мы с ней очень здорово ладим, Мэтью. Очень здорово. Я тебе скажу, что когда я с ней, то не могу точно понять, где кончается она и начинаюсь я. Ты меня понимаешь?

Глядя в усмехающееся лицо Хадсона Грейтхауза, с черно-серой бровью, пересеченной неровным шрамом, Мэтью отлично понимал своего партнера по разрешению проблем. Хотя Грейтхауз на своем веку получил уже свою долю женского внимания (и наверняка еще десяток-другой чужих долей впридачу), он стремительно влюблялся в Эбби Донован. И его не волновало, что шрам на левой брови остался от разбитой чашки, брошенной его третьей женой. Не волновало, что еще у него имеются шрамы на сердце, оставленные женщинами, и еще больше шрамов, оставленных им у них в сердцах. И вообще ничего Хадсона не волновало, потому что он влюблялся.

— Понимаю, — сказал Мэтью, этим единственным словом отбрасывая все, что хотел сказать партнеру и другу, потому что это уже не его дело. Сегодня — а может, и завтра, и послезавтра, его дело — любовь.

— Всякое может случиться, — последовала новая реплика восторженного мальчишки, внезапно возникшего там, где только что сидел тертый и битый жизнью мужик. — Я серьезно, Мэтью. Всякое может произойти.

— Ты имеешь в виду… свадьба?

От запретного слова, казалось, паруса этого большого корабля слегка сдулись, и заморгал он так, словно только что получил мокрой тряпкой по морде, но тут же оправился от этого грубого вторжения реальности.

— Адская женщина, — повторил он, будто Мэтью необходимо было еще раз это услышать.

Но Мэтью прежде всего надо было разобраться с адской женщиной с Нассау-стрит и ее не менее адским партнером. Должно быть, какая-то тень прошла по лицу Мэтью, потому что настроение Грейтхауза изменилось так же быстро, и он спросил с искренним участием:

— Ты хотел мне о чем-то рассказать?

Мэтью покачал головой.

— Брось, дружище. Не волнуйся ни о чем, в конце концов все выяснится. — Грейтхауз взял перо и продолжил дальше писать мистеру Седжеворту Присскитту письмо, с сожалением отказывая в его просьбе. — Это наверняка псих. Или кто-то затаил на тебя камень за пазухой. Знаешь, хоть пока и неясно, чем они разносят дома на куски, но лучше не допускать, чтобы это легло на тебя тяжким бременем, потому что именно этого они и добиваются.

— Согласен, — чуть слышно сказал Мэтью.

— Не знаю, будут ли пожары продолжаться. Что хотели, они уже сказали, я думаю. Тебя не любит какой-то псих. Может, из-за дифирамбов, которые пела тебе летом «Уховертка». А! — Неожиданная мысль, словно гром с ясного неба, поразила Хадсона, углубив и без того заметные морщины на лбу решателя проблем. — Тебе не приходило в голову, что это может быть кто-то из людей Фелла?

Момент истины, подумал Мэтью. Длящийся и длящийся бесконечно, пока он думал, стоит ли эта истина того, чтобы рисковать жизнью человека, так влюбленного в адскую женщину. Надо же, свадьба!

— Думаю, это псих, — сказал Мэтью. — Как ты и предположил.

— Верно. Скорее всего, кто-то из твоих друзей сбежал из дурдома. — Грейтхауз вздохнул с облегчением от того, что Мэтью увел разговор от темы профессора Фелла. — Ты не переживай по этому поводу, констебли начеку.

— Как раз повод переживать, — возразил Мэтью.

— Совершенно уверен, что не хочешь ехать к Пандоре Присскитт?

— Абсолютно, — ответил Мэтью. — Извини, я пойду позавтракать к Салли Алмонд.

— Но ты ведь только пришел!

— Однако почта может еще чуток подождать, к тому же я проголодался.

— Тогда я с тобой.

— Нет, — мягко возразил Мэтью. — Мне надо кое-что обдумать. Так что сегодня я займу столик на одного.

Грейтхауз пожал плечами:

— Как скажешь. Только не вздумай пересылать сюда счет, слышишь?

— Слышу, папуля, — буркнул Мэтью.

Грейтхауз глянул на него удивленно, но юный решатель проблем уже набросил на плечи плащ, взметнувшийся, как крылья ворона, вышел из офиса и спустился на улицу. Это было утром.

А сейчас Мэтью била дрожь в холодном переулке напротив темного дома. Двое здоровенных ребят, занесших ящик, покинули здание в сопровождении фальшивых Мэллори. Доктор Джейсон нес кожаный портфель и матерчатую сумку, у Арии в руках была сумка побольше. «Уносят свои пожитки? — подумал Мэтью. — Уезжают насовсем?» Они поговорили несколько минут, один из грузчиков показал в сторону моря. Слов Мэтью не слышал, лишь приглушенный рокот разговора. И не смог разглядеть все как следует, потому что ему закрывали обзор карета и лошади. Но потом двое грузчиков залезли на козлы, псевдо-Мэллори заняли более комфортабельные сидения, и карета поехала прочь.

Едва не стуча зубами, Мэтью грезил о теплом одеяле, но раз змеи уползли — пусть даже ненадолго, — значит, сегодня вечером надо искать письмо.

Трудно однако было заставить себя поверить, что они вернутся не скоро — а может быть, вообще не сегодня. От дома исходило ощущение пустоты. Заброшенности. И… чего-то еще?

Сегодня, как и накануне, Мэтью принес потайной фонарь, и свет его свечи ограничивали металлические ребра, которые можно было убрать вниз или, напротив, надвинуть на стекло. Мэтью поднял фонарь с земли и нажал пружинку, от которой ребра раскрылись как лепестки цветка. Брызнул свет. Снизу у фонаря была рукоять из полированного ореха, как у пистолета. На самом деле это и был кремневый пистолет, который мог выстрелить пулей из ствола, закрепленного под свечой. Сейчас он пребывал в полной боевой готовности. Очень удобная конструкция, приобретенная у Оливера Квизенханта из Филадельфии вместе с другими предметами, представляющими интерес для решателей проблем, у которых может возникнуть надобность в самозащите от проблем особо опасной природы.

Сердце забилось сильнее. Он знал, каков должен быть следующий ход. Покинуть это относительно безопасное место, перейти Нассау-стрит и подойти к двери затемненного дома. Он глянул вдоль улицы — не возвращается ли карета, но нет — никаких признаков. А время терять нельзя.

Подходя к двери, он думал, как бы попасть внутрь. Можно выбить окно с задней стороны дома. Но сперва надо попытать удачу с парадного входа. Он не видел, запирали дверь Мэллори на ключ или нет. Так как жизнь в Нью-Йорке — далеко не райские кущи, замки здесь используются регулярно — совсем не то, что в образцовом обществе поселка Фаунт-Ройял.

Дверь, как он и ожидал, оказалась крепко заперта. Мэтью обошел дом, зайдя за невысокий белый забор. Он искал окно, которое мог бы выбить пистолетной рукоятью фонаря. Но и это надо проделать аккуратно, потому что звон разбитого стекла разнесется далеко. Уже сейчас за несколько домов отсюда пронзительно лаял какой-то пес. Мэтью мрачно усмехнулся заледеневшим на ветру лицом: к списку своих прегрешений он собирался прибавить еще и «проникновение со взломом». Здесь, за домом, имелся короткий пролет деревянной лестницы, ведущий к узкой задней двери. По обе ее стороны находились окна. Одно из них вполне можно было высадить. Поднявшись по лестнице, Мэтью выбрал правое окно. Прислушался в нерешительности. Звук лошадиных копыт по устричным раковинам? Нет, почудилось. Сердце колотится в ушах, и посторонние звуки слышатся там, где их нет. Быстрый тычок рукоятью — и работа сделана. Осторожно, чтобы случайно не выстрелить в себя, хотя курок не взведен. Но перед тем, как разбить стекло, Мэтью взялся другой рукой за дверную ручку…

И она с легкостью повернулась. Дверь открылась, и Мэтью вздрогнул — ему почудилось, будто темнота покатилась ему навстречу. Он поднял фонарь и вошел в дом, тихо закрыв за собой дверь. Сердце мчалось галопом в неведомые дали. Спокойно, сказал он себе. Спокойно. Сделал несколько вдохов и выдохов. Пахло трубочным дымом и духами. Присутствовали также еще какие-то аптечные запахи, поскольку в этом жилище располагалась и приемная доктора. Мэтью прошел по кухне, по дощатому полу. Здесь был идеальный порядок. Должно быть, Ария — отличная хозяйка. От пепла в кухонном очаге еще пахло недавним огнем. Коридор уводил направо. Мэтью осторожно последовал туда, и свет фонаря показал ему три двери, одну справа, две слева. Кабинет доктора — вот что искал Мэтью. Конечно, бумаги могут лежать где угодно, а разыскиваемое им письмо давно могло стать пеплом в этом кухонном очаге, но он не намерен был отступать. Такова уж его натура.

Молодой человек открыл первую дверь слева. Фонарь осветил спальню — женские кружева и безделушки. Небольшой письменный стол, массивный комод с выдвижными ящиками, на нем — несколько бутылочек; Мэтью предположил, что это духи. Плетеное покрывало на кровати, голубое и розовое. Ария спит одна? — удивился Мэтью, заметив, что кровать односпальная. Подойдя к письменному столу, он обнаружил, что его единственный ящик пуст. В ящиках комода тоже хранилась лишь шерстяная пряжа. Он открыл шкаф и обнаружил там три очень красивых и искусно скроенных платья на вешалках. И две пары башмаков Арии на полу. Значит… интересно, заползут сегодня эти змеи обратно или нет?

Он пересек коридор, подошел к правой двери. В докторской комнате стояли три кровати, окон не было. Мэтью помнил эту комнату: здесь он лежал осенью, сваленный отравленным дротиком. В этой третьей кровати он проливал реки пота, принимая густой отвар на основе коки, который давал ему доктор Джейсон для борьбы с ядом южно-американской лягушки. Долгая была история, но с хорошим концом: он выжил. На полках здесь громоздились флаконы с лекарствами, валялась всякая всячина, стояли внушительные тома в кожаных переплетах. Мэтью направился к массивному письменному столу доктора, вольготно расположившемуся у противоположной стены. Подсвечивая себе путь фонарем, он все же умудрился зацепиться за что-то носком правой ноги и едва не упал. Направив свет вниз, увидел небольшой красный коврик, обернутый вокруг какого-то предмета. Мэтью сдвинул коврик ногой и уставился на железное кольцо. Предназначено оно было для поднятия деревянной крышки люка в полу, который в этой комнате был выложен коричневым кирпичом. Взявшись за кольцо, Мэтью потянул его вверх, и крышка поднялась, скрежеща петлями и открывая под собой квадрат темноты. Вниз уходили перекладины лестницы. Интересно, насколько глубоко они вели, и что там внизу? Фонарь на эти вопросы ответить не мог. Но лучше это оставить на потом. Бросив люк открытым, Мэтью снова направился к столу.

И вновь убедился в том, что в этом доме прислуга не ленится. Стол был почти пуст, если не считать нескольких листов бумаги. При более тщательном осмотре они оказались счетами за лечение, подписанными разными лицами. Самые обычные счета, только один подписан Эдуардом Хайдом, лордом Корнбери, за доставку лекарства от… что тут написано? Анальных бородавок?

Мэтью положил счета на место и вытер пальцы о ткань плаща. Потом снова задумчиво взглянул на люк. Что там может быть внизу, и зачем оно там? Старые папки? Связки писем? И, возможно, то письмо, которое он ищет?

Все может быть. И наверное не помешает сперва проверить еще одну оставшуюся комнату, а уже потом лезть в темные дыры. Он чувствовал, что время торопит, и напряженно вслушивался, не раздастся ли внезапный скрип колес или стук копыт. Оставив люк открытым, он перешел в следующую комнату.

Шагнул — и остановился, парализованный ужасом.

Очевидно, здесь была спальня доктора Джейсона. Черный комод с выдвижными ящиками, овальное зеркало в полный рост на колесиках, черное кожаное кресло и кровать под балдахином.

А на этой кровати, рядышком, два голых тела.

Тут Мэтью понял, что было в ящике, напоминающем капитанский рундук.

Задержав дыхание, он шагнул вперед. Свет фонаря скользнул по серой коже. Тела мужчины и женщины. Очень жалко смотрелись обвисшие груди и заросший темным волосом пах женщины. Костлявый труп нищенки, все ребра наружу. Мужчина тоже при жизни плохо питался. Под левой ключицей — татуировка орла. На левой ноге не хватает двух пальцев. Пальцы рук скрючены, будто пытались в агонии уцепиться за свисающий балдахин.

Но самое ужасное, — что заставило Мэтью отпрянуть, — состояло в том, что у обоих трупов не было голов.

Их отрезали. Обрубки шей топорщились рваной плотью и застывшей коричневой коркой. От тел несло засохшей кровью и сладковатой вонью разложения, но заметно было, что эти души покинули царство земное не так уж давно. Мэтью хотел уже опустить фонарь, но это значило бы отдать трупы темноте, и если ему вдруг почудится, что один из них внезапно дернул рукой или ногой, придется потом бродить в мокрых штанах.

Он попятился, не опуская фонаря и держа мертвых под прицелом пистолета, будто способен был убить их второй раз. Где головы? — подумал он. — В кожаном чемодане, который унес доктор Джейсон? И что, во имя Господа, делают два обезглавленных тела у него в кровати?

— …платили за такую грязную работу, — сказал кто-то.

У Мэтью волосы встали дыбом под шапкой. Он застыл в дверях, сердце колотилось, жилы тряслись, нервы готовы были лопнуть и рассыпаться по полу.

Разговор доносился из кухни, говорили двое.

— Надо бы больше, я тебе скажу. Потому что еще и опасная. Ты видел, какие они там короткие!

— Да заткни ты свою помойку! Буллетт свое дело знает.

Послышались шаги — по коридору шли мужланы в тяжелых ботинках. Мэтью выглянул в щель — они уже были рядом, у каждого в руках фонарь. Один тащил на плече джутовый мешок.

— Проклятая работенка! — проворчал тот, что с мешком, и слова эти были встречены фырканьем — то ли презрительным, то ли согласным.

Мэтью вдруг понял, встревожившись не на шутку, что идут они именно в эту комнату. Скрыться можно было лишь в одном месте: обойти кровать и лечь на пол. Он быстро перебрался туда и нажал рычаг, опускающий заслонки фонаря. Перекрыл иллюминацию.

— Ты слышал?

— Что слышал?

— Там какой-то шум.

Они распахнули дверь, вошли.

— Это у тебя в пустой голове эхо, — последовал презрительный ответ. Потом: — Ух ты, смотри, лежат как любовнички. Неужто тебя за сердце не цепляет?

— Ни чуточки. Подсоби-ка мне и мотаем отсюда.

Мешок с глухим стуком лег на пол — футов за пять, если не ближе, от укрытия Мэтью. Что-то оттуда выгрузили, — теперь стук прозвучал тише.

— Давай побыстрее! — сказал один из злодеев, и послышалось шипение.

Потом еще. Вот уж точно змеиное гнездо. В ноздри полез едкий дым.

Ты видел, какие они короткие, — сказал тот нытик.

Короткие?

Тут Мэтью осенило: это же фитили!

Свечой они поджигали фитили, намереваясь разнести весь дом в клочья.

Проглотив слюну сухим ртом, Мэтью встал. Взвел курок пистолета и открыл фонарь. Брызнул свет, выхватив лучом одного из этих типов, поджигавшего последний из четырех фитилей, ведущих к такому же числу черных цилиндров, каждый около фута длиной.

— Прекратить, — велел Мэтью.

Эти двое подпрыгнули от неожиданности. Один даже сам слегка взорвался — то есть громко пустил газы. Мэтью направил пистолет куда-то между ними. Четыре фитиля шипели, дымили, разбрасывали искры от ползущих огоньков.

— Затоптать огонь! — приказал Мэтью.

— Ты кто такой, черт тебя дери? — спросил тот, что пускал газы.

— Затоптать! — повторил Мэтью. Фитили горели в опасной близости к цилиндрам — кажется, эти цилиндры были обернуты в маслянистую черную кожу. — Быстро!

— Ладно, ладно, — сказал один злодей, поднимая руку и показывая Мэтью открытую ладонь. А потом, будто они всерьез отрабатывали этот прием выхода из затруднений, второй злодей бросил свой фонарь Мэтью в голову. Мэтью отпрянул, и фонарь ударил в плечо, и кремневый пистолет бабахнул, среагировав на конвульсивное нажатие пальца. Пыхнул клуб дыма, пуля врезалась в стену, ребра изобретения Оливера Квизенханта упали, отрезав свет фонаря Мэтью. Пока эти двое бежали прочь, а комната наполнялась дымом, Мэтью успел подумать, что этот аппарат явно нуждается в доработке. И тут же до него дошло, что огни фитилей уходят в бомбы, и хотя два он затоптать успеет, но остальные огни уже вползают внутрь, ярко пылая на входе.

Он бросился бежать.

Из дверей, в коридор — и едва он успел туда выскочить, как Дьявол гаркнул ему в оба уха, дикая раскаленная волна ада завертела его, оторвав от пола, и швырнула тряпичной куклой в лазарет доктора.

Глава девятая

В следующие секунды, пока Мэтью лежал, свалившись кучей на кирпичный пол, и вихри пламени яростно вгрызались в его плащ, он понял, что если хочет жить, надо скорее убираться из этого дома.

Крыша, подумал он, могла уже рухнуть, если не целиком, то почти. Вокруг падали горящие куски дерева. В ушах ревело, но гулко, будто он оказался в подводной пещере. Болело все: плечи, колени, спина, шея, челюсти, зубы. Ощущение было такое, словно мышцы и сухожилия растянули до предела и закрепили зажимами. Перед глазами стоял красный туман — наверное, кровью налились.

Рот тоже был полон крови. Мэтью сглотнул и почувствовал, что она бежит из носа — быть может, сломанного при падении. Огонь уже окружал его многоголовой гидрой, отращивал яркие оранжевые рога, клыки и когти, терзал дом. Возле правой ноги упал кусок пылающего бревна, лицо обожгло углями. Мэтью внезапно очутился в центре мира, полного раскаленных шершней. Загорелся касторовый плащ, собираясь сожрать своего владельца заживо.

Мэтью стиснул зубы и покатился по полу в отчаянной попытке сбить пламя. Вышло или нет, он не видел, но пока он жив. Шапка тоже загорелась? Мэтью сорвал ее с головы. Она тлела от искр в дюжине мест, но еще не занялась.

Он пополз. Куда?..

Да куда угодно, лишь бы выбраться отсюда.

И тут проснулся и взял управление на себя настоящий Мэтью Корбетт, властно отодвинув юношу, застрявшего в сером царстве нерешительности и сожаления, у которого шестеренки в мозгу потеряли сцепление, чей дух был сокрушен и раздавлен памятью об убийстве, совершенном в лесной глуши. Он — настоящий Мэтью Корбетт — зорко выглянул из пораженных отчаянием красных глаз на окровавленном лице испуганного юноши. Настоящий Мэтью Корбетт, перенесший столько страданий, трудностей и опасностей, что любого другого давно поставили бы на колени или свели в могилу, понял, что находится в пылающих развалинах лазарета доктора Джейсона, и над ним рушится потолок, разрываемый щупальцами огня, вызывающими в памяти осьминога профессора Фелла.

Увидел открытый люк в полу.

Увидел выход.

Отбросив все, кроме инстинкта выживания, он что было сил пополз к зияющему в кирпичах квадрату. Подтянувшись на руках, без колебаний повернулся спиной к ревущему пламени, спустился на несколько ступенек, ухватился, поднявруку, за внутреннее кольцо люка и захлопнул его над собой как раз в тот момент, когда сверху хлынул новый ливень углей.

Пальцы не удержались на кольце, Мэтью потерял равновесие и полетел вниз по трубе — возможно, стофутовой.

Но больше похоже на десятифутовую. От удара вырвался воздух из легких, хотя в этот момент любая боль всего лишь подтверждала, что он до сих пор жив. Он лежал на спине, вокруг царила темнота. Но не полная: сквозь щели люка пробивался свет пламени. Прорвется ли сюда огонь? Мэтью не знал. Лишит ли его воздуха? Не мог предвидеть и этого. Вляпался, как выражался Хадсон Грейтхауз, в такое дерьмо, что просто конфетка.

Он то терял сознание, то приходил в себя. Треск огня, рев пламени. Запах дыма, горелых тряпок и крови. Мэтью над чем-то смеялся сам, не понимая, над чем. А может быть, вовсе и не смеялся, а рыдал. Но в центре его сознания крепко держал руль истинный Мэтью Корбетт, и эта спокойная личность говорила: держись. Значит, смеялся, решил он. Хихикал, вспоминая, как эти гады аж подпрыгнули, когда он застукал их на горячем. А потом подумал о Берри, услышал собственный холодный голос: «Не соображал, что делаю», — и вновь горькие слезы потекли по щекам.

Нет. Не слезы.

А обыкновенная вода, и лилась она через щели люка. Ведерная бригада, понял он. Может быть, они сумеют спасти оставшееся, потому что на сей раз не все зажигательные бомбы взорвались. Что он крикнул — «Спасите меня»? Или просто «Я здесь»? Потому что — да, это действительно был он, снова обретший себя в огне и крови, и юноша подумал: мое имя — Мэтью Корбетт, и видит Бог, я выживу.

Очевидно, основная сила взрыва ушла вверх или же была поглощена стенами спальни доктора Джейсона. И еще — он не сопротивлялся взрыву. Упереться во что-нибудь не было времени, и хотя все тело болело, но переломов, скорее всего, нет. В этом заключается хороший урок, решил про себя Мэтью. Какой именно — он решил разобраться позже, если останется в живых. А сейчас предстояла более важная и более суровая работа. И, конечно, будет больно, но сделать ее надо.

Он перевернулся на земляном полу погреба, подобрался к подножью лестницы и стал, напрягая все силы, подтягиваться вверх.

И наконец — каким-то образом, с той же волей к жизни, что выручила его в колодце в Форт-Лоренсе, — Мэтью долез доверху. Уперся рукой в люк. Тот не был горячим, требовалось некоторое усилие. Мэтью уже сварился в собственном поту, сил осталось очень мало, да и те улепетывали во все лопатки. Он толкал. Упирался. Упирался еще сильнее. И еще сильнее.

— Помогите! — крикнул юноша.

Но услышали ли его?

Люк чуть приоткрылся. Мэтью сунул в щель пальцы левой руки, а правой продолжал толкать — сомнительный в данном случае термин — люк вверх. Уперся затылком, напряг все оставшиеся силы — и вдруг люк заскрипел, распахнулся и со стуком ударился об пол.

Вылезай, — сказал себе Мэтью. — И вставай.

Он оказался в дымящихся, догорающих развалинах на месте, где прежде был дом. Но языки пламени уже уменьшались и опадали, побежденные ведерными бригадами. Мэтью вылез, встал на колени, затем сел на пятки. Попытался вспомнить, что надо делать дальше. А, да, вспомнил он. Встать надо!

Трясясь и качаясь, он поднялся на ноги. Тут же его вырвало чем-то, напоминающим порцию дыма. Потом юноша побрел через руины, пошатываясь, в обгорелых лохмотьях вместо плаща на плечах, с окровавленным лицом. В дыму метались, размахивая фонарями, тени, мелькали в этом новом мире горелых обломившихся бревен, дымящихся куч мусора и чего-то обожженного и расплавленного до неузнаваемости. К одной из этих теней и направился Мэтью, шатаясь, и сказал — или подумал, что сказал, потому что в ушах еще звенело:

— Воды у вас не найдется?

Он понятия не имел, почему спросил именно об этом. Разве что потому, что страшно хотелось пить.

Тень приблизилась, обрела контур и стала человеком, который оказался Марко Россом, кузнецом. В грязи и в саже, но… Марко Росс обычно такой и есть, так что ничего необычного.

Кузнец — мужчина, достаточно крупный для своей работы, — остановился как вкопанный, вытаращил глаза и ахнул, как нервная дамочка, которая вот-вот упадет в обморок.

— Корбетт? — прошептал он.

Я за него, подумал Мэтью, но тут колени у него подкосились, и обессилевший юноша рухнул, как бык под молотом.

— Есть новости, — сказал Хадсон Грейтхауз, пододвигая стул для посетителей поближе к кровати Мэтью, и продолжал, не ожидая ответа от синих губ на испещренном черными кровоподтеками лице:

— Мак-Кеггерс нашел трупы. По крайней мере… то, что можно было найти. Он погрузил… гм… останки на два одеяла. Малоаппетитное зрелище.

Мэтью подумал, что просто отвратительное. А уж для Эштона Мак-Кеггерса — совершенно ужасное, потому что его и от вида порезанного пальца стошнит. Собирать из отдельных кусков два обгорелых трупа — будто эпизод из самых страшных его кошмаров. Эксцентричному коронеру с чувствительным желудком придется приготовить как минимум четыре ведра. Тем более нет Зеда, который ему помогал, и это еще хуже. Хотя трудно себе представить, как может быть хуже.

— Повторю снова. — Грейтхауз смотрел в окно, на предвечерний свет. — Каждому из нас отпущен свой срок. На сей раз обошлось… но ты подошел к черте дьявольски близко. — Взгляд глубоких черных глаз оторвался от окна и уставился в лицо Мэтью. — Когда ты мне скажешь, что ты там делал?

Два дня диеты на одном только супе привели Мэтью в несколько унылое настроение. Добавить к этому залепленный пластырем порез под левым глазом, на который пришлось наложить восемь швов, сетку порезов и царапин поменьше на подбородке и на лбу, чудом не сломанный нос, отдававший адской болью при попытке просто шевельнуть ноздрей, и синяки на ногах, руках, лице, груди и спине в таком количестве, что его можно было бы принять за пятнистого зверя с родины Зеда. В общем, счастья полная кровать. Но он был благодарен судьбе за люк и погреб, где на земляном полу лежали кое-какие обломки мебели и стояло несколько полок с темной жидкостью, которая, видимо, использовалась для лечения больных.

— Скажи Мак-Кеггерсу, что голов ему не найти, — сказал Мэтью таким голосом, будто его душил дым.

— Скажу, — ответил Грейтхауз после короткого молчания.

— Мэллори, — продолжал Мэтью, — хотели, чтобы в городе их считали погибшими. Достали где-то трупы. Бог знает где.

— Я-то тебе верю, — сказал Грейтхауз, помолчав чуть подольше.

Мэтью кивнул, но едва заметно, потому что любое движение тут же вызывало боль в каждой мышце. Что Грейтхауз имеет в виду, было ясно. Он отчетливо помнил, как вчера утром Гарднер Лиллехорн нависал над его кроватью в общественной больнице на Кинг-стрит. Главный констебль был одет в алый, цвета кардинальской мантии сюртук и алую же треуголку. Красные отблески дрожали в его зрачках и на кромках зубов.

— Вы лишний раз подтвердили свою печальную репутацию, мистер Корбетт, — заявил оскорбленный «кардинал». — Выйти прямо из горящих развалин? Когда ваше имя написано на стене в переулке напротив? И вы еще мне тут рассказываете про два голых обезглавленных трупа в кровати доктора Мэллори? Господи помилуй! Меня терзала мысль, уж не преувеличиваю ли, когда говорю, что у вас мозги перемешались после той истории в Пенсильвании, но теперь склоняюсь к тому, что вы все-таки наполовину сумасшедший. — Он дал этим словам повиснуть в воздухе, и тут же снова бросился в атаку: — А на вторую половину — совершеннейший безумец. Вы скажете мне сейчас, как оказались в сгоревшем доме, или мы это услышим в кабинете Корнбери?

Мэтью не ответил. Это потребовало бы слишком больших усилий, мышцы челюстей и без того болели.

— Вы влипли в ситуацию. — Лиллехорн наклонился над кроватью, как живой костер, готовый поджечь постель. — Вам придется объясниться, сэр. Если не передо мной и лордом Корнбери, то перед судом.

— Я арестован? — спросил Мэтью.

— Считайте, что да. Соответствующие обвинения я подберу. Взлом чужого жилища.

— Задняя дверь была не заперта, — напомнил Мэтью.

— Тогда незаконное проникновение. Вот вам первое. Хулиганские действия. Препятствование законному расследованию. Это вам второе. Я ясно выразился?

— Яснейшая муть, — ответил Мэтью голосом сухим, как октябрьские листья. И лицо его тоже напоминало этюд в пятнистых тонах.

К этому он ничего не добавил, и через минуту главный констебль хмыкнул, состроил физиономию, на которой отчетливо читались досада и отвращение, и покинул палату, сжимая красной перчаткой львиную голову набалдашника.

«И скатертью тебе дорога, сукин ты сын», — подумал Мэтью ему вслед.

— Мак-Кеггерс, — сказал Хадсон Грейтхауз, вытягивая ноги перед собой, — считает, что трупы принадлежат мужчине и женщине. Как ты и сказал. Только он считает, что это супруги Мэллори, погибшие от взрыва и пожара.

— Как они и хотели, чтобы он думал, — резко ответил Мэтью.

— Мак-Кеггерс нашел фрагменты одежды женщины и каблук от туфли. Вопрос у него такой: если Мэллори уехали навсегда — ускользнули под покровом ночи, как ты сформулировал, — отчего же Ребекка не взяла свои платья?

— И это тоже было ими запланировано.

Грейтхауз постучал пальцем по впадине на подбородке размером с мушкетную пулю.

— Ну, да, — сказал он. — Ладно. Но… — И тут лоб Грейтхауза нахмурился, и Мэтью понял, что друг изо всех сил пытается отыскать смысл там, где его, быть может, и вовсе не было. — Но зачем, Мэтью? — спросил он очень настойчиво. — Скажи, зачем?

— Я могу тебе сказать, почему трупы лишены голов. Потому что если бы нашли головы, Мак-Кеггерс сообразил бы, что это вовсе не доктор с его дамой. По остаткам волос, по костям лица, быть может. У одной из жертв убийства или у них обеих могли быть гнилые зубы. Мэллори действовали аккуратно, чтобы Мак-Кеггерс не нашел ни единой улики, угрожавшей бы их заговору.

Грейтхауз какое-то время помолчал, наблюдая за тем, как ползет луч солнца по зеленой крашеной панели.

— Жертвы убийства, — сказал он бесстрастным голосом. — Их заговор.

— Именно так. Подставили вместо себя двоих убитых и обезглавленных. — Термин Мэтью не понравился, и он его заменил, напряженно улыбнувшись: — Подложили. Я думаю, жертв выбрали на улице в каком-нибудь городке поблизости от Нью-Йорка. Наверняка нищий и проститутка, которых вряд ли хватятся.

— Нищий и проститутка.

Грейтхауз повторил это так, будто стоял в церкви, читая труднопроизносимый пассаж из Библии.

— Посмотри на меня, — попросил Мэтью.

Грейтхауз посмотрел.

Но в его глазах Мэтью увидел одну лишь пустоту зеленой стенки, и пришло осознание, что доверие даже такого надежнейшего друга, как Грейтхауз, имеет свои пределы. А может быть, Грейтхауз, чтобы спасти положение, просто на время перестал думать.

— Они подложили трупы в дом, — сказал Мэтью слегка дрогнувшим голосом, — чтобы все выглядело так, будто они мертвы.

— Но они же были мертвы, ты говорил.

— Кто?

— Трупы. Это же были мертвецы? Я бы тоже так решил, если они были без голов.

— Мэллори, — сказал Мэтью. — Или кто они там.

— Ты же сказал — нищий и проститутка.

— Да нет же! Супруги Мэллори. Они положили трупы в кровать, зная, что их разорвет в клочья и сожжет до угольев. И вполне могли придать этому такой вид, будто я здесь замешан — написав мое имя на стене в переулке.

— И почему же ты мог быть в этом замешан? — глаза прищурились чуть-чуть, на опасную долю недоверия. — Но ведь ты не… в смысле… Я тебе верю.

— Это заговор, — сказал Мэтью. Он чувствовал, что мир уходит куда-то, вертясь. — Чтобы меня втянуть.

— Во что втянуть?

— В план. В… пригласили. Я не могу…

Мэтью уронил голову на подушку. Пришлось на несколько секунд закрыть глаза.

Когда он их открыл, все осталось без изменений. Или же Грейтхауз потихоньку отодвинулся на стуле на пару дюймов?

— Я позову доктора, — предложил Хадсон таким сочувственным голосом, какого Мэтью еще ни разу у него не слышал.

— Нет, — сказал Мэтью с такой силой, что Грейтхауз остановился, не начав вставать со стула.

Потом этот сильный человек — человек действия, любовник неистовых вдов, фехтовальщик, израненный боями и жизнью, — посмотрел на Мэтью, его внезапно погрустневшие глаза выражали сочувствие и жалость. Протянул руку, взял друга за плечо и тихо сказал:

— Я знаю, что тебе пришлось пережить в погоне за Слотером. И знаю… что это был ужас. И ты даже не рассказывал мне ни о чем. Но тем не менее я знаю, Мэтью. Потому что вижу, как тебя… — он мучительно подбирал подходящее слово, не слишком грубое и не слишком сюсюкающее. — Переменило, — закончил он. — То, что случилось. И кто же может тебя обвинять, после этих страданий, если тебе…

— Повсюду мерещатся убийства и заговоры? — перебил Мэтью, понизив голос к концу фразы.

— Я пока что ничего не понимаю, — продолжал Грейтхауз, будто вопрос не был задан, — но верю, что кто-то пытается… воздействовать на тебя еще сильнее. Зачем — не представляю. Я думаю, ты знаешь, но ведь ты же мне не говоришь?

Мэтью промолчал. Он тоже уставился на уползающий по стене луч закатного солнца, и вместе с ним — уходящий день.

— Я могу помочь тебе, — сказал Грейтхауз. — Я тебе помогу, клянусь в этом.

Подступило. Слишком близко подступило. Мэтью чувствовал, как оно рвется наружу из-за стиснутых зубов. И он стиснул их еще сильнее, отчего еще больше заболели синяки на лице.

Грейтхауз убрал руку от плеча Мэтью, встал со стула.

— Пожалуй, пойду я. Сегодня мы с Эбби ужинаем. Никогда не видел женщины, которая бы так любила мясо.

Он снял со стенных крючков треуголку и плащ, медленно надел плащ и очень тщательно усадил на голову треуголку, будто хотел дать Мэтью еще время, чтобы высказаться. Взял трость, поставил ее перед собой, готовясь к первому трудному шагу.

— Утром я сразу же к тебе. Годится?

— Необходимости нет, — ответил Мэтью, — но буду благодарен. — Он улыбнулся Хадсону настолько искренне, насколько мог. — Спасибо. Желаю приятного ужина. Но Мак-Кеггерсу все-таки скажи, что голов он не найдет.

Грейтхауз кивнул. Он сделал несколько шагов прочь и снова остановился. На одной из пяти узких коек, стоящих напротив койки Мэтью, лежал старый Эдде ван Эверс, бывший капитан голландского фрегата, ныне исхудавший и умирающий, вероятно, от чересчур долгого пребывания на суше. Слева от Мэтью, на последней койке в палате, находился Гидеон Бруменсорд, фермер, сломавший себе обе ноги, когда упал с каменного забора. Сегодня утром с койки справа от Мэтью вынесли тело Мартина Бринкера и завернули в саван для перемещения на кладбище — пиявки, назначенные доктором Куэйлом Полливером, не помогли. Из трех оставшихся пациентов Мэтью был, несомненно, бодрее всех, поскольку один молча направлялся в последний путь, а второй метался в горячечной боли, которую пока не мог снять опиум.

— Сразу же к тебе завтра приду, — повторил Грейтхауз, будто отгораживаясь этой фразой от чувства вины, что оставляет Мэтью между подкрадывающейся смертью и неизбывной болью.

Потом поднял воротник плаща и направился по коридору к входной двери, и — конечно же — в теплые и искренние объятия женского тела. Мэтью опустил голову на подушку и закрыл глаза. Он очень устал. Утром придут два служителя, двухсотфунтовая миссис Зиффорд и девяностофунтовый мистер Дьюпи, принесут какой-нибудь супчик, ну да хоть что-то.

Солнечный свет переместился еще немного. День темнел, переходил в синий вечер, и в свете фонарей, повисших на крюках, Эдде ван Эверс натужно дышал, будто впуская в легкие соленый ветер всех семи морей, Гидеон Блуменсорд судорожно вздыхал в одурманенном сне, а Мэтью Корбетт забылся тревожной дремотой, чувствуя во рту вкус теплого трескового супа.

Он еще чуток поворочался, ожидая, что с первыми лучами солнца его разбудит Хадсон Грейтхауз, если только раньше не заявится Гарднер Лиллехорн, набитый очередными вопросами.

Поэтому, проснувшись от тряски и боли в избитых мышцах, он очень удивился, что в окнах еще сплошная чернота. И был, можно сказать, потрясен, увидев стоящего над ним в золотом свете фонаря гиганта из Индии.

Словно крохотные звездочки, блеснули бриллианты в передних зубах:

— Мэтью? — заговорил Сирки своим тихим спокойным голосом. — Прошу прощения, но нам пора.

— Пора? — Мэтью сел, отчего боль еще усилилась, но избежать ее не представлялось возможным. В больнице стояла тишина. Ван Эверс то ли ушел на подветренную сторону мира, то ли спал как младенец, и Блуменсорд тоже с головой погрузился в забвение. — Что пора?

— Принимать решение, — ответил Сирки, сохраняя на своем коричневом лице любезную мину. — Что жечь сегодня? Конюшни Тобиаса Вайнкупа со всеми его прекрасными и благородными лошадьми? Или пансион мадам Беловэр, постояльцы которого сейчас крепко спят? То есть почти все. — Он скромно и вежливо улыбнулся. — Ваше решение, пожалуйста. И не беспокойтесь из-за меня, я вполне готов подождать.

Глава десятая

— Убирайтесь вон! — ответил Мэтью, но его сердце будто завязалось в гордиев узел. — Я позову на помощь!

— Ваше право, — ответил Сирки, слегка наклонив голову в чалме. — Но помощь не придет. К вам, я имею в виду. У меня же она с собой.

Будто вынырнув из тела гиганта, из-за его спины вышли двое мужчин и встали в ногах кровати Мэтью. Он немедленно узнал двух негодяев, что поджигали фитили в доме так называемых Мэллори. У одного из них с собой был какой-то длинный сверток с торчащими деревянными палками. Носилки, понял Мэтью.

— Мы пришли, чтобы с комфортом доставить вас к месту вашего назначения, — сказал Сирки. — Разве что вы предпочтете быть свидетелем очередного применения нашего нового пороха?

— Раз я не могу ходить, мое имя на стене не будет иметь смысла.

— Вот! — Сирки показал в потолок длинным указательным пальцем. — Но разве это имело смысл хоть когда-нибудь, юный сэр? Я уверен, что ваши соотечественники — и даже, вероятно, ваши лучшие друзья, — уже начали сомневаться и в ваших словах, и в ваших мозгах. Ни для кого это не имеет смысла, но либо конюшни, либо пансион этой ночью сгорят дотла… если у вас недостанет здравого рассудка принять наше гостеприимное приглашение.

Была эта почти-острота намеренной или нет, Мэтью не понял, потому что лицо говорившего осталось неподвижным. Но темные глаза под дугами густых бровей смотрели пристально и внимательно, словно равнодушные дула наставленного в упор мушкета.

Кажется, Мэтью пробрала дрожь. Он точно не знал, потому что палата была холодной, а одеяло — тонким.

— Как вы сюда попали?

Один из негодяев — тот самый, который бросил Мэтью фонарь в голову, тихонько хихикнул. С гордостью, решил Мэтью.

— Вскрытие замков — призвание Кройдона, — сказал Сирки. — Низменное призвание, но тем не менее. Что до тех двух бедолаг, что должны в эту ночь наблюдать за своими подопечными, толстой женщины и тощего мужчины, они оба сладко спят.

— Вы их убили?

— Никоим образом! Разве что подарок в виде чая из Индии может считаться смертоносным. Мне сегодня выпал случай побеседовать с доктором Полливером. Я предложил ему этот подарок в знак дружбы. Кроме того, у этого чая имеются целительные свойства, которые, как я полагаю, ему было бы интересно испытать. Возможно, он так же крепко спит дома в своей кровати.

Чай с зельем, подумал Мэтью. Конечно же. Люди Фелла предпочитают двигать горы именно этим средством.

— Профессор, — говорил тем временем Сирки, — хочет видеть вас. Вы ему действительно нужны. Потому что вы… добиваетесь результатов, скажем так. И вы произвели на него впечатление, Мэтью. Так что теперь я говорю, что настала пора выбирать. Одно из трех: вы, конюшня или пансион. И вы будете возвращены сюда же, когда дело будет закончено, в то время как два другие варианта — к сожалению, необратимы. У нас есть ключ от вашего дома, взятый в сейфе доктора Полливера. Кройдон отправится в ваше миниатюрное обиталище и возьмет любую одежду, которая вам понадобится. Вас отнесут на ожидающую шлюпку, чтобы переправить на судно побольше. Все, что мы просим вас сделать в данный момент — это перевалиться на эти вот носилки.

При этих словах Кройдон и второй шакал развернули коричневую ткань и взяли носилки в руки. Сирки отодвинулся, чтобы Мэтью мог сделать так, как ему велели.

Мэтью медлил. Проглотил слюну. В синяках бился пульс, а на пульсах болели синяки. И при всем том мандраже, что отплясывал внутри его изможденного тела «бешеную малиновку», сдержать мрачной улыбки он не мог. Сколько раз испытывал он одиночество в ночи, когда темнота огромным зверем ломилась к нему в дверь и не было даже намека на грядущий рассвет? Бесчисленное множество, и при некоторой удаче он выживет и в этот раз, как во все прошлые.

Но нет, подумал он. Одной только удачи здесь будет мало.

Нужна еще максимальная мобилизация всех рассудочных и волевых усилий. И еще — старая, добрая, старомодная и примитивная сила воли.

Он зло глянул Сирки в глаза.

— Отойдите с дороги, — велел он гиганту. — Я пойду сам.

Сирки мгновенно согласился:

— Я так и думал, юный сэр. Вот почему я поставил на пол ваши ботинки и принес одежду до того, как вас разбудить. — Темные глаза стрельнули в сторону напарника Кройдона — который пукал. — Сквиббс, принесите для Мэтью плащ или одеяло из приличной шерсти. Вполне может подойти плотный плащ, который вы найдете в комнате, где спят служители. И двигайтесь, прошу вас. Мне неприятна мысль, что моего голоса не слышат.

Это было произнесено с такой интонацией, что Сквиббс вполне мог бы снова выдать маленький взрыв. Но он бросился выполнять указание, подгоняемый ужасом.

Мэтью осторожно переместился в сидячее положение на краю кровати. Боль охаживала бока, будто каждое из ребер сдавливали стальным обручем. Перед глазами вертелся красный туман. Но черт его побери, он не позволит себе упасть в обморок! Мэтью прикусил губу чуть не до крови.

— Кройдон! — скомандовал Сирки. — Помогите юному джентльмену надеть ботинки, а потом подайте ему одежду.

Кройдон исполнил команду, не теряя ни секунды, и Мэтью подумал, что один из Корбеттов вдруг сделался царственной особой — в некотором роде.

Башмаки с трудом, но натянули, воняющую дымом одежду надели, и пришло время встать. Мэтью сделал долгий глубокий вдох. Слез с кровати, принял собственный вес на ноги, чувствуя, как ноют колени, как напрягаются и вопят мышцы бедер, простоял несколько мучительных секунд и, качнувшись всего-то чуть-чуть, сумел сохранить равновесие в этом безумном мире.

— Очень хорошо, — прокомментировал убийца.

Вернулся Сквиббс с коричневым плащом и серым одеялом. Он помог Мэтью надеть плащ и обернул сверху одеялом с кропотливой заботой человека, которому вдруг захотелось выглядеть очень услужливым. Сирки небрежно сунул носилки под мышку, прижав их длинной, внушающей необыкновенный страх рукой.

— Кройдон, — сказал он, и к этому даже не пришлось ничего добавлять.

Кройдон сорвался с места и побежал с фонарем в руке к молочной, где жил Мэтью, чтобы взять вещи, необходимые для путешествия юного сэра.

— Куда мы едем? — спросил юноша, ковыляя по сковывающему холоду Кинг-стрит. С одной стороны шел с фонарем Сквиббс, с другой индиец.

— На корабль, который доставит вас на остров, — любезно ответил Сирки. — Вы увидите, что погода там куда приятнее. Ступайте осторожнее, юный сэр. Не хотелось бы, чтобы вы что-нибудь себе растянули.

Поддерживая Мэтью, они направляли его в сторону порта, и вскоре троица неспешно идущих людей превратилась в два желтых фонарных блика в темном сонном городе.

Так как она все еще злилась на Мэтью Корбетта, то и не стала к нему заходить. Раз не стала заходить, то и не видела его сегодня и скучала по нему, а от этого злилась на саму себя. Так как она злилась по стольким разным поводам, то и спала не слишком крепко и встала с постели — выпить кружку воды и съесть кукурузную лепешку. И тут Берри Григсби увидела из кухонного окна блики света — кто-то выходил с фонарем из дома Мэтью. Первой ее мыслью, совершенно не подходящей для леди, было: «Черт побери, что это значит?»

Она задула свечу, чтобы ее не увидели. Сердце забилось чаще, дыхание стало шумным. Человек с фонарем зашагал прочь, унося какой-то узел.

«Куда он его понес? — подумала Берри. — И кому? Мэтью? В такое время? Наверное, это Хадсон Грейтхауз, — успокоила она себя. — Ну, конечно, Хадсон Грейтхауз. Иди спать», — велела она себе.

Качающийся фонарь, уходящий по Квин-стрит к югу, все еще был виден. В сторону Кинг-стрит, общественной больницы, разумеется. Но… в такое время?

Кто-то грабит дом Мэтью?

На решение этой задачи у нее было лишь несколько секунд, и девушка не замешкалась. Хотя и мелькнула мысль, что при свете дня она его не одобрит, сейчас оно казалось совершенно естественным. Берри метнулась в спальню, ушибла колено о стол, поспешно одеваясь. В спешке натянула нижнюю рубашку, потом нижнюю юбку и старое синее платье с желтой каймой, которое обычно надевала, когда писала картины. Так же молниеносно надела чулки и башмаки, темно-синий шерстяной плащ и шапочку того же цвета и материала. Перчатки на руки — и туалет завершен. Она намеревалась догнать вора, если это удастся, и закричать, призывая констебля. Берри зажгла фонарь от свеч, засомневалась, направляясь к выходу, не разбудить ли ей Мармадьюка, но храп деда из-за двери свидетельствовал о крепком сне, и Берри решила не терять времени. Это будет ее… приключение, так? И никому в голову не придет сказать, что высокомерный Мэтью Корбетт не оценил бы ее порыв спасти его имущество.

Вот именно.

Берри вышла из дому на трескучий мороз и направилась, подсвечивая себе фонарем, по Квин-стрит туда, куда скрылся вор. Мелькнула мысль, что она выставит себя полной дурой, крадясь в зимнюю ночь за — скорее всего — Хадсоном Грейтхаузом, несущим одежду Мэтью, но все же… если никогда не делать глупостей, какой в жизни смысл? А если… если не Грейтхауз, то кто? Ладно, сейчас сама посмотрит и увидит. И докажет Мэтью, что она может быть надежной помощницей, а не обузой.

Впереди, совсем неподалеку, ближе к судам, что стояли в гавани, виднелись три фонаря. Берри замедлила шаг. Будь она зверем, она бы сперва понюхала воздух, не пахнет ли воровством, но увы, ей приходилось полагаться только на зрение. На всех перекрестках девушка останавливалась и тщетно высматривала зеленый фонарь констебля, но нет — все они расползлись кто куда поближе к теплу, и Берри Григсби в эту морозную полночь пришлось стать самой себе констеблем.

Она подошла достаточно близко, чтобы различить у причалов четыре фигуры. Одна из них принадлежала великану в разноцветной не то мантии, не то плаще и в чалме. Все они шли к ней спиной, шагая вдоль причала.

А третья фигура, в середине… да, так оно и было. Она узнала бы его походку где угодно. Он шагал скованно, все еще страдая от боли, и был завернут в какое-то серое одеяло. Мэтью шел за великаном, а за ним — незнакомец с узлом одежды под мышкой и с фонарем в другой руке. Направлялись к маленькой весельной лодке у причала.

Ей все это не понравилось.

Поднимался ветер, неся с собой ощущение льда. Или же она чувствовала, как лед касается ее сердца, потому что не сомневалась: Мэтью увозят против его воли. Она отчаянно оглядывалась, высматривая зеленый фонарь констебля, но даже лучика не было видно. В эту ночь она была предоставлена самой себе.

Как и Мэтью. Во всяком случае, так он мог думать. Его вели в лодку — достаточно вместительную для пяти-шести человек, если только один из них — не великан в чалме. Мэтью шел, опустив голову. Ну, как бы там ни было… а она не даст его похитить глубокой ночью неизвестным негодяям. Потому что только негодяи могут красть у нее мужчину, которого она любит!

Она двинулась вперед. Сперва шаг — осторожный шаг, потом еще шаги, быстрее, потому что время уходило, и Мэтью уже сажали в лодку, и в следующую секунду кто-то из похитителей готовился отдать швартовы, и весла уже вставляли в уключины, и…

— Мэтью! — окликнула она его прежде, чем началось это страшное путешествие, и громче, еще раз: — Мэтью!

Великан, стоящий покуда на досках причала, резко развернулся к ней. Мэтью встал — его лицо под синяками было пепельным. Двое других подняли фонари, чтобы поймать ее в перекрестье своих мерзких лучей.

— Назад! — крикнул Мэтью, чуть не поперхнувшись этим словом. — Назад!

— А! — спокойно и ровно произнес голос Сирки. Великан улыбнулся, стремительно сокращая разделявшее их расстояние в сорок шагов. — Мисс Берил Григсби, если не ошибаюсь?

— Берри! — У Мэтью не было ни голоса, ни сил, чтобы передать девушке предупреждение, вложив в него весь свой страх. — Беги!

— В этом нет необходимости, — сказал Сирки, оказываясь рядом с ней быстро и незаметно, как кобра. Она попятилась, повернулась бежать, и тут же поняла, что он ее догонит. — Нет необходимости, — повторил он. — Мы здесь все друзья, как видите.

— Мэтью! Что тут происходит?

Сирки держался между ними — массивная преграда.

— Мэтью, — ответил он, плавно подходя, — собирается предпринять небольшой морской вояж. По своей собственной воле. — Он уже был на расстоянии вытянутой руки. — Я думаю, что вы тоже могли бы насладиться прогулкой, мисс. Не так ли?

— Я закричу, — сказала Берри, потому что ей показалось правильным это сказать, когда кровь бросилась в лицо.

— Кройдон? — сказал Сирки через плечо, но взгляда от Берри не отводил. — Если эта девушка закричит, я прошу вас изо всех сил ударить Мэтью по лицу. Вы меня поняли?

— С удовольствием! — отозвался Кройдон, и ясно было, что это ему по нраву.

— Он блефует! — крикнул Мэтью. И сам услышал усталость в своем голосе. Силы вновь покидали его, и он знал, что в теперешнем жалком виде ничем не может ей помочь.

— Я понимаю, — сказал Сирки, оказываясь совсем рядом с Берри. От его одежды шел запах сандаловых благовоний. Свет фонаря блестел на жемчужно-бирюзовой броши, скреплявшей чалму. — Вы хотите, чтобы вашему другу не причинили никакого вреда. Ведь он же действительно ваш друг?

— Берри, беги! — из последних сил крикнул Мэтью.

Кройдон стиснул ему плечо, что означало: «Заткнись».

— Ваш друг, — повторил Сирки. — Знаете ли, у меня есть дар прозревать в сердце вещей. В сердце, — подчеркнул он. — Вас бы здесь не было, если бы вы не волновались о нем, не правда ли? Такая забота — вещь серьезная. Я хотел бы предложить вам присоединиться к нам в нашем путешествии, мисс. Не будете ли вы столь любезны проследовать к лодке? Я пойду за вами.

— Я позову констебля! — сказала она.

Но не двинулась с места, и гигант тоже. Он смотрел ей в глаза, и на губах у него играла улыбка снисходительного интереса.

— Проследовать к лодке, — повторил он. — Ваша воля к сотрудничеству была бы мне весьма приятна.

Девушка уловила движение справа от себя. Глянув на запад вдоль Уолл-стрит, Берри на пересечении ее со Смит-стрит увидела зеленый свет фонаря констебля.

— Обещаю вам, — сказал Сирки холодным ровным голосом, — возвратить вас и Мэтью домой в целости и сохранности, когда он закончит свою работу. Но если вы позовете на помощь или попытаетесь бежать, я вас убью прежде, чем крик сорвется с ваших губ или вы сделаете два шага.

Он молча ждал ее решения. Мэтью отчаянно переживал, проклиная себя за то, что не может ей помочь.

Берри глядела вслед уходящему зеленому свету. Крик почти сорвался с ее губ, но она понимала, что стоящий перед ней человек сделает именно то, что сказал, а идти этой ночью на смерть — бессмысленно. Она повернулась к гиганту:

— Какую работу должен сделать Мэтью?

Голос у нее дрожал, но девушка не позволяла себе рассыпаться, собрав в кулак всю свою волю.

— Ту, которой обычно занимается, — ответил Сирки. — Решить проблему. Не последуете ли вы к лодке, если не трудно? Вам совершенно не полезно стоять на таком холоде.

На миг мелькнула мысль, что можно было бы ударить его фонарем в лицо. Но он протянул руку и охватил ее запястье, будто прочитав эту мысль в момент ее зарождения, и странно-мягким понуканием повел девушку по пирсу к лодке, где грубая рука Кройдона толкнула Мэтью назад, заставляя сесть.

— Сквиббс, — сказал Сирки, когда Берри зашла на борт и села на скамью, — отдайте швартовы, будьте добры.

Сквиббс поступил, как было велено, и вновь занял свое место. Фонари повесили на крючья на носу и корме. Две пары весел опустились в уключины. Кройдон и Сквиббс погребли в темноту, а Сирки сел между Мэтью и Берри.

— Куда вы нас везете? — спросила она у великана.

На этот раз сила воли подвела девушку, и голос задрожал.

— Прежде всего — на остров, который вы называете Устричным. Там мы просигналим кораблю. А потом — в открытое море.

Когда он улыбался, в свете фонарей вспыхивали бриллианты в передних зубах.

— Зачем? — хрипло прошептал Мэтью. Вопрос был адресован к Берри, которая не ответила. И он повторил распухшими губами: — Зачем?

Она не могла ответить, зная, что на самом деле он не желает услышать, зачем женщина — любая женщина — может покинуть безопасный кров в холодную полночь и предпринять путешествие рядом с мужчиной, которого она желает более всего на свете. Если в ее силах предохранить его от опасности — или сохранить ему жизнь, это именно та миссия, которой стоит посвятить себя. Черт с ним, с Нью-Йорком, подумала она. Черт с ним, с миром безопасного крова и теплых постелей. Черт с ним, с прошлым, черт с ним, с привычным. Перед ними обоими лежит будущее, и хотя сейчас оно — неизведанный простор темной воды и неотвратимая судьба, Берри Григсби чувствовала себя более живой и более нужной в этот момент, чем за всю предыдущую жизнь.

Весла загребали воду, лодка шла ровным ходом к черному силуэту Устричного острова, и Мэтью Корбетт, решатель проблем, даже ценой собственной жизни не мог бы сейчас решить проблему, как вытащить Берри из этой переделки.

Глава одиннадцатая

Днище лодки заскрежетало о гальку.

— На выход, — скомандовал Сирки, и послушные морские псы — Кройдон и Сквиббс — тут же выпрыгнули из лодки, став по колено в ледяную воду, и выволокли суденышко на берег.

— Джентльмен и леди? — Сирки широким жестом отвел руку и поклонился — то ли в насмешку, то ли всерьез, Мэтью не понял. — Мы пробудем здесь очень недолго, — объяснил великан, поднимая фонарь и светя им в лица. — Я сожалею о холоде и неприглядной обстановке. Выходите, прошу вас, и осторожнее — берег здесь неровный, к тому же камни.

Выход на твердую землю прошел благополучно, только Берри слегка оступилась, а Мэтью выдал сквозь зубы приглушенное ругательство, которое встретило бы горячее одобрение в самой грубой таверне Нью-Йорка. Он подхватил Берри под локоть и повел ее по камням, осыпающейся гальке и вездесущим осколкам устричных раковин, скрипящим под подошвами.

Сирки, остановившись среди сухих стеблей и дикой травы берега, повозился и развязал кожаный мешок, откуда извлек квадраты красного стекла. Ловко вынув прозрачные стекла своего фонаря, он, прикрывая трепещущий фитиль собственным могучим телом, вставил вместо них красные.

— Следите за ними, — бросил он своим дворнягам, и зашагал в сторону башни, до которой было, вероятно, где-то около сотни ярдов пути через лес.

Сейчас он подаст сигнал, подумал Мэтью, и на корабле узнают, что все прошло по плану.

Он почувствовал, что Берри дрожит, и обнял ее одной рукой, укутав краем одеяла.

Свет фонарей, которые держали Кройдон и Сквиббс, начал блуждать по телу Берри. Плохой признак, подумал Мэтью.

— Куда мы поплывем? — спросил он, чтобы как-то отвратить их мысли от их теперешнего — и очень опасного — направления.

— Туда, где потеплее, — ответил Кройдон. — Слава Богу.

— Трехнедельное путешествие? В теплый климат? — Мэтью стал вспоминать географию: вызвал в памяти карту Атлантики и попытался найти подходящую гавань. — Не Флорида, это наверняка, там испанская территория. Значит… — В открытый океан, говорил Сирки. — Бермудские острова, — объявил Мэтью. — Не так ли?

— А ты красоточка, — сказал Сквиббс, светя в лицо Берри. — Сними-ка шапку, распусти волосы.

— Нет, — ответил Мэтью. — Она этого не сделает.

— Эй, ты, там! — Кройдон шагнул вперед и едва не опалил Мэтью брови горячим стеклом фонаря. — Тебя кто спрашивает, нет? Сквиббс попросил девушку быть поласковее, только и всего. В такую холодную ночь — вреда не будет от ласковости, нет?

Он посветил фонарем на Берри, и она сжалась, отступив назад, потому что поняла: эти двое не так послушны, когда индийский великан не отдает им приказов.

— Распусти волосы, — повторил Сквиббс голосом севшим и полном слюны.

— Сирки вернется с минуты на минуту, — сказал Мэтью.

Его тело было напряженной массой боли. В таком состоянии он не мог бы ни нанести удара, ни выдержать его.

— С минуты на минуту — это не прямо сейчас, — возразил Сквиббс. Он протянул руку, схватился за шапку Берри и стянул ее. Медные пряди свободно упали на плечи. — Красивые волосы, — сказал Сквиббс, выдержав минутную паузу. — И пахнут наверняка отлично.

— Давненько уже, — сказал Кройдон. — Давненько я женских волос не нюхал.

Мэтью встал между этими двумя и Берри. Выставил вперед подбородок, провоцируя удар.

— Сирки это не понравится. Мы тут гости.

Это слово он произнес так, что оно сочилось язвительностью.

— А чего такого? — Сквиббс смотрел Мэтью за спину, на истинный предмет своего внимания. — Чё, понюхать нельзя? А ну, в сторону!

Мэтью сжал кулаки, хотя толку от них было мало. Руки — как свинцовые палки боли.

— Я позову его, — пообещал он. — Он…

— Тебя не услышит, — перебил Кройдон. — Давай, говнючок, в стороночку.

— С места не двинусь.

— Да ну? — Сквиббс быстрым мощным движением схватил Мэтью за грудки и отшвырнул в сторону. Мэтью запутался в собственных ногах и рухнул в бурьян и кусты, и тут же, лишь только он оказался вдали от света фонарей, о нем забыли.

Сквиббс и Кройдон бросились вперед, и хотя Берри отступила на шаг, но дальше было некуда, и, наверное, она подумала, что лучше замереть неподвижно и терпеть, потому что великан должен был появиться с минуты на минуту. Но, как справедливо заметил один из этих, с минуты на минуту — это не прямо сейчас.

Они встали по обе стороны от девушки.

— Прекратите! — крикнул Мэтью и попытался выбраться из переплетения колючек. Ноги не слушались.

Эти двое ткнулись лицами в волосы Берри, вдыхая ее аромат, а ей был навязан запах немытых тел, застарелого пота, соли и несвежей рыбы.

— Кайф, — выдохнул Кройдон и свободной рукой погладил Берри по щеке. — Ах, мать твою, кайф.

Мэтью попытался встать — ноги снова подломились.

— Прекратите! — повторил он, но с тем же успехом мог обращаться к камням.

Сквиббс медленно заскользил небритым лицом вдоль горла Берри. Она замычала от омерзения, отчаянно попыталась оттолкнуть Сквиббса, упираясь ему в плечо, но он не двинулся ни на дюйм, а серый обложной язык Кройдона зашевелился, высовываясь и прячась, касаясь веснушек на левой щеке Берри.

Мэтью было невыносимо. Он отчаянно шарил в темноте, нащупывая камень, палку, что угодно, чтобы швырнуть в этих мерзавцев, и в отчаянии открыл рот — звать на помощь огромного индийца.

Но не успел крикнуть, как его протащила сквозь кусты чья-то рука, вцепившаяся в воротник плаща.

В ту же минуту другая рука, шершавая как кора, зажала ему рот, предупредив любой возможный крик. Его поволокли назад, назад, через бурьян и меч-траву, колючки драли его одежду, потом его бесцеремонно бросили в сторону, как мешок, чтобы убрать с дороги. Чей-то палец плотно прижался к его губам, и смысл был понятен: Тихо!

И Мэтью понял — даже в таком одурманенном состоянии.

Это был призрак Устричного острова.

— Что там за шум, а? — Сквиббс посветил в кусты. — Эй, а куда пацан девался?

— Твою мать! — почти заорал Кройдон. Он тут же забыл о веснушках Берри и уставился на то место, где только что валялся Мэтью Корбетт. — Пропал, гад!

— Вижу, что пропал! — Сквиббс чуть не плакал. — Что толку говорить мне, что он пропал?

— Сбежал! Господи разрази! Эта обезьяна тебе голову за него оторвет!

— Мне? Тебе было сказано за ним приглядывать!

— Я так и делал, пока ты с девчонкой не начал возиться!

Кройдон попятился от Берри, чувствуя, что ему очень-очень не повезло.

— Иди туда и отыщи этого гаденыша! Он не мог далеко уйти.

Сквиббс растерянно посмотрел на темную, угрожающую чащу леса.

— Туда?

— Двигай, говорю! Ты мне еще должен за ту лажу в Лондоне!

Берри увидела, как Сквиббс беспомощно пожал плечами, будто «лажа в Лондоне» навеки сделала его рабом напарника. Потом этот мерзкий тип, от дыхания которого разило гнилым луком и лошадиным навозом (эту вонь Берри, к сожалению, будет помнить всегда), побрел в лес, светя себе фонарем.

Несколько секунд тишины.

— Ну что, взял его, Сквиббс?

В ответ — сочный глухой удар. Звук короткий, но грубый. Как будто кулак вспорол ведро, набитое грязью. Берри вздрогнула, слезы подступили к глазам. Она понимала, что Мэтью вряд ли переживет такой удар.

Из леса вылетело тело, будто швырнули узел грязного белья. Оно приземлилось почти у заляпанных илом сапог Кройдона.

— Боже ты мой! — завопил Кройдон, когда свет фонаря упал на лицо Сквиббса и осветил шишку посреди лба, уже наливающуюся краснотой.

Глаза Сквиббса закатились под лоб, снаружи остались только белки. Он не был мертв, потому что грудь его судорожно дергалась в прерывистых вдохах, но свеча его жизни отчаянно зачадила.

И тут в дрожащий свет лампы Кройдона вошли призрак Устричного острова и Мэтью Корбетт, держащийся прямо за ним.

Могучий вольноотпущенник Зед был одет в потрепанную черную куртку и все те же мешковатые коричневые бриджи, в которых спрыгнул в воду в ноябре, когда его видели плывущим в сторону Африки. Обуви на нем не было. Между пуговицами узкой не по размеру куртки проглядывала голая грудь. В свете фонаря Кройдона Зед казался еще страшнее, чем был три месяца назад. Хотя мышц на сгорбленных плечах поубавилось, зато появилась дикая белая борода. Голова была совершенно лысой, чисто выбритой, — быть может, заточеннойракушкой, — а поперек широкого эбенового лица, по щекам, по лбу и подбородку вились племенные шрамы, выступающие стилизованными буквами Z, Е и D, почему Эштон Мак-Кеггерс и дал ему такое имя.

Но сейчас Эштон Мак-Кеггерс больше не хозяин Зеда. Свободу Зеда закрепил указ лорда Корнбери.

Этот каменистый и лесистый клочок земли вполне мог быть королевством бывшего раба, которому пока не удалось достичь золотого берега Африки.

Как бы там ни было, но мрачное лицо Зеда с полной откровенностью сообщало Кройдону очень простую вещь: За вторжение на мою землю заплатишь кровью.

Кройдон понял намек, развернулся и помчался к лодке, открывая врагу спину. На его несчастье, король Устричного острова был не в настроении вежливо попрощаться с нарушителем своих границ. Не успел Кройдон влезть в лодку, как был настигнут Зедом.

Удар по затылку наотмашь выбил изо рта Кройдона лужицу слюны, и щелкнули челюсти — очевидно, прикусив язык, потому что плеснуло и красным. Вслед за этим кулак Зеда припечатал бандита в середину лба, как было со Сквиббсом. Кройдон растянулся выпотрошенной рыбой, а Зед подхватил его из лодки и выбросил на береговые камни. Что-то мерзко хрустнуло, и тело задергалось, будто Кройдон заплясал под суровым учительством Гиллиама Винсента.

— Ну-ну! — прозвучал тихий журчащий голос. — Это что тут такое?

Мэтью и Берри увидели, что Сирки вернулся.

Кровавый свет фонаря с красным стеклом упал на Зеда. Черные бездонные глаза воина бесстрастно оглядели нового противника. Мэтью показалось, будто в них загорелись красные огни.

— Воин племени га, — произнес Сирки тоном искреннего восхищения. Очевидно, он был знаком как с татуировками, так и с репутацией этих воинов. — Польщен знакомством, — продолжал он. — Я вижу, вы озаботились защитой моих гостей. А теперь, — продолжал он, сверкнув красными огнями улыбки, — полагаю, я вынужден буду вас убить.

Он повесил фонарь на ветвь ближайшего дерева — обычному человеку не дотянуться. Потом извлек из-под мантии кривой кинжал с украшенной самоцветами рукоятью. Рабочее внешнее ребро клинка было зазубренным, как пила. Мэтью подумал о том, не пустил ли бы Сирки его в ход против миссис Зиффорд и мистера Дьюпи, если бы чай на них не подействовал. Все еще сладко улыбаясь в предвкушении предстоящего убийства, Сирки стал наступать на Зеда, который схватил весло, выставил грудь вперед и ждал приближения противника.

Ни Мэтью, ни Берри ничего не могли сделать. Сирки шагал неторопливо, теперь уже в воде по щиколотку, будто его ждала простая работа — выпотрошить необычайно большого групера.

При красном свете фонаря сходились два гиганта. Зед ждал с веслом наготове, клинок Сирки полосовал воздух.

Вдруг они оказались рядом — с одинаковой быстротой, в одну и ту же секунду. Кто напал первым — невозможно было сказать. Сирки уклонился от взмаха весла и направил клинок в живот Зеда. Но Зед отскочил по мелкой воде, и нож лишь срезал пуговицу с его куртки. По инерции клинок пронесся дальше, а когда он остановился, Зед рукоятью весла ударил Сирки в плечо. Индиец зашипел от боли, но и только. Отшатываясь, он уже заносил нож, чтобы «украсить» лицо Зеда еще одним шрамом.

И все же Зед оказался быстрее. Зубья пилы разминулись с его носом на волосок, а весло снова было в деле, направляясь к голове Сирки. Великан выбросил перед собой руку, и весло сломалось об нее, заставив Сирки чуть ойкнуть — как ойкает человек, ушибивший палец ноги о камешек на садовой дорожке. Нож в воздухе изменил направление и устремился не к плечу Зеда, а к его горлу. Зед свободной рукой перехватил руку с ножом за запястье. Кулак прилетел Зеду в челюсть, и у африканца чуть подкосились колени, но он все же устоял на ногах и ударил Сирки в живот обломанным концом весла с острой щепой.

Гигант резко вывернулся, и весло продрало материю под правой рукой Сирки. Снова мелькнул гигантский кулак, угодив Зеду в лицо. Голова воина дернулась назад, но он не упал и сжал руку Сирки, стараясь раздавить кости, а тот отбивался ударами кулака в голову. Зед полностью сосредоточился на своей задаче. Как бы ни были болезненны удары в голову, он лишь слегка встряхивался, — как будто били в барабан племени. Выпустив рукоять весла, он схватил руку Сирки с ножом и стал сдавливать кости с упорством и силой питона.

Сирки сопротивлялся сколько мог, но потом с приглушенным стоном разжал пальцы, и внушающий ужас клинок упал в воду. Индиец больше не улыбался. Пальцами другой руки он ткнул в глаза Зеду, Зед зарычал безъязыким ртом и швырнул Сирки по дуге, чтобы сбросить в каменистое мелководье, но Сирки прилип к нему, и оба великана зашатались и рухнули одновременно. Они молотили друг друга руками и ногами в бешеных всплесках воды, катаясь по камням, покрытым слоем устричных раковин. Зед схватился за чалму Сирки, и она развязалась, обнажив коричневый лысый череп с единственной густой черной прядью посередине. Сирки сумел ударить Зеда по горлу ребром ладони, Зед забулькал и упал назад, и Сирки на глазах охваченных ужасом Мэтью и Берри навалился на африканского воина, схватил обеими руками за горло, топя бородатое лицо под водой. Зед пытался вырваться, и бицепсы Сирки дрожали от усилий удержать его под водой.

Мэтью увидел в шлюпке другие весла, поднялся, и рванулся за одним из них, намереваясь ударить Сирки по голове, но вода вдруг забурлила, всколыхнулась, и Зед вырвался из-под нее, скрежеща зубами, с дьявольским огнем в глазах. Двумя руками он схватил Сирки за горло, и вдруг одним мощным движением оказался сверху. Теперь уже он топил своего противника.

Настал черед вырываться Сирки — дико и отчаянно. Мышцы плеч и спины Зеда вздувались и дергались под промокшей курткой, Сирки взметнул руки, раздирая татуировки африканца. Черное тело затряслось от усилий, а Сирки сражался за свою жизнь, и сила его пока не уменьшилась, хотя лицо было под водой.

И в разгар этой борьбы гигантов к берегу неслышно, едва пустив по воде рябь, подплыла лодка с горящим фонарем. Мэтью увидел в ней пятерых мужчин и одну женщину. Это была Ребекка Мэллори, она же Ария Как-то-там. Среди мужчин находился доктор Джейсон Мэллори, настоящее имя неизвестно. Но оба явно живые, а не сгоревшие дотла, как их несчастные подмены.

— Прекратить! — крикнул доктор Джейсон.

Двое мужчин, сообразив, что их признанному чемпиону задал трепку какой-то бродяга в лохмотьях, уже вылезали из лодки. Схватив Зеда с двух сторон, они попытались прижать его руки. Но и секунды не прошло, как от движения геркулесовских плеч они полетели в разные стороны — кто в воду, кто в бурьян.

— Мистер Триммер! — крикнул доктор Джейсон одному из оставшихся в лодке. — Проткните его насквозь!

Тощий человек в коричневой треуголке и грязно-коричневой куртке с рюшами черных кружев на рукавах вытащил из ножен рапиру и шагнул в воду. Он подошел к Зеду без колебаний и занес клинок, метя воину в спину.

— Нет! — отчаянно вскрикнула Берри. — Нет, прошу вас!

Она вбежала в воду, встав между Гриммером и Зедом, и фехтовальщик с рапирой посмотрел в сторону фальшивого доктора Джейсона в ожидании инструкций. Берри же не стала ждать. Она знала, что следующее его слово будет означать смерть ее друга.

— Зед! — сказала она, вложив в голос всю силу своей воли. — Зед, слушай меня! Отпусти его. Ты меня слышишь?

Черная голова со шрамами повернулась. Налитые кровью глаза нашли Берри и прочли ее страх за него. Не отпуская дергающегося в воде гиганта, африканец посмотрел в другую сторону — и увидел человека с рапирой, готового пустить ее в ход.

Берри положила руку Зеду на плечо.

— Нет, — сказала она, покачав головой. — Нет.

Зед колебался лишь пару секунд. Подняв правую руку, он сделал такое движение, будто что-то разглаживал. «Ладно», — ответил он. Потом выпустил Сирки, встал и шагнул назад, а Сирки вскочил на ноги, кашляя и отплевываясь, потом согнулся и выблевал свой последний нью-йоркский ужин на радость мелкой рыбешке.

— Мне его все равно убить, сэр? — спросил Гриммер голосом тихим и печальным, под стать его имени.^[25]

— Я сам его убью! — Сирки нашел свой кривой кинжал. Одежда его и он сам были в полном беспорядке. Гигант пытался намотать на голову промокшую чалму. Яростное выражение лица делало его похожим на большого младенца, рассердившегося, что у него отобрали игрушку. — Убью сию минуту! — завопил он на грани визга, занося зазубренный кинжал и бросаясь к Зеду. Тот стоял неподвижно под острием рапиры.

— Ты его не тронешь. — Это заявил не доктор Джейсон, а синеглазая, черноволосая Ария с ее дьявольской красотой. Она стояла в лодке, и поверх черного платья на ней был темно-фиолетовый плащ, а на голове шерстяная шапка того же цвета. — Сирки, убери нож немедленно.

Ее голос обещал кошмарные последствия, если индиец не подчинится.

Он подчинился почти сразу.

Мэтью с большим интересом наблюдал, как отдают приказы хозяева и повинуются слуги, и становится ясно, кто есть кто.

— Я вижу, девушка у вас, — продолжала Ария с лишь едва заметным раздражением. — Это может оказаться к лучшему, вопреки очевидности. Видишь, эта черная ворона девушке небезразлична, а сама девушка небезразлична Мэтью. Поэтому, Сирки, сегодня никого не зарежут и вообще никому не причинят ни малейшего вреда. То, что находится у нас в руках, может быть обращено нам на пользу. Тебе ясно?

— Он едва не убил Кройдона и Сквиббса! И еще двоих. И он — га! Он опасен для всех!

— Опасного легко укротить, — ответила Ария, чуть заметно улыбаясь в свете фонаря, — если знать, чье горло следует пережать. Гриммер, если не трудно, приставьте острие вашей рапиры к шее мисс Григсби.

Гриммер повиновался. Зед предупреждающе зарычал. У Мэтью тоже напряглось горло:

— В этом нет надобности. Я же сказал, что подчиняюсь.

— Мисс Григсби! — попросила Ария. — Растолкуйте вашему черному принцу — как вы умеете — что ваша жизнь зависит от его хорошего поведения. Что его просят быть деликатным и уступчивым, и за это его ждет обед и теплое одеяло в корабельном карцере.

— В корабельном карцере?

— Донесите до него эту информацию. И еще можете ему сказать, что в соседней камере будете вы, и ему не будет одиноко.

Берри должна была решить сложную задачу общения с Зедом без помощи рисунков, которые они когда-то рисовали друг другу. Зед смотрел на нее внимательно, понимая, что черноволосая женщина сказала ей что-то, и это что-то должно быть сообщено ему. Берри знала, что теперь он как-то понимает по-английски, но насколько хорошо, было неясно из-за наложенного на него клейма молчания — вырезанного языка.

Хотя это же молчание служило ему броней.

Но Берри действительно проводила когда-то с Зедом много времени по распоряжению Эштона Мак-Кеггерса, потому что куда бы ни шествовал Зед, следом являлся его хозяин, а Мак-Кеггерсу очень нравилось общество Берри, не взирая ни на какие сломанные каблуки. В результате Берри начала «слышать» Зеда — каким-то непостижимым мысленным слухом. Она «слышала» его голос в жестах рук, в пожатии плеч, во внезапно изменившемся выражении лица. Будь это реальный голос, он звучал бы как низкий, грудной, слегка ворчащий, что отражало бы точку зрения Зеда на тот мир, который держал его в плену.

Сейчас Берри пристально посмотрела Зеду в глаза, выставила перед собой руку ладонью наружу и сказала:

— Ничего не делай.

Он посмотрел на ее руку, потом ей в лицо. Снова на руку. Повернул голову, посмотрел, как лежащие без сознания люди приходят в себя. Посмотрел на женщину в лодке, на великана, которого сейчас чуть не утопил. На Мэтью Корбетта, завернутого в одеяло — лицо юноши было все в синяках после какого-то инцидента, неизвестного Зеду. Снова посмотрел на Берри Григсби, своего друга. И легким поднятием бровей и движением губ сказал:

«Не буду ничего делать. Пока что».

— Хорошо, — ответила она. Рапира едва не щекотала ей горло. Девушка устремила гневный взгляд на Гриммера. — Можете теперь опустить эту штуку.

Гриммер подождал, пока Ария не кивнула, и только тогда рапира опустилась.

Но ни на градус не опустился гнев Сирки, который ступил вперед с ножом в руке.

— Я все равно тебя убью, — пообещал он Зеду.

Бывший раб отлично понял смысл его слов и ответил широкой презрительной ухмылкой, заставившей Сирки заскрежетать бриллиантовыми зубами.

— А теперь нам нельзя упускать прилив, — объявила Ария. — Все, кто не может идти, останутся здесь. Прошу по лодкам, джентльмены. Мэтью, не будете ли добры сесть вот в эту? Я держу для вас место.

Она села и показала рукой рядом с собой.

Ее указания были выполнены. Берри и Зеда поместили в другую лодку, Гриммер держал клинок наготове, а Сирки был бы рад пустить в ход свой нож. Те двое, которых расшвырял Зед, вполне могли двигаться и вернулись к себе в лодки. Но Сквиббс, похоже, мог сейчас ходить только по кругу, а Кройдон дергался и на каждом шагу хватался за спину.

Мэтью сел рядом с Арией Неизвестной, а доктор — к нему лицом. Лодки оттолкнули от берега, гребцы взялись за работу.

— Вы приняли верное решение, — сказал доктор Джейсон, когда лодки по мелководью отплыли от Устричного острова.

Мэтью взглянул на фонарь следующей за ними лодки.

— Я надеюсь, что ни Берри, ни Зеду не будет причинен вред? — Он пристально смотрел в необычные сапфировые глаза Арии, потому что на этом судне капитаном была она. — Фактически, я на этом настаиваю.

Женщина рассмеялась коротко и с какой-то, пожалуй, жестокостью.

— Какой же вы милый, — сказала она.

— Я так понимаю, что меня тоже ожидает камера в карцере?

— Отнюдь. Их — да, поскольку они непрошеные гости. Но вам, милый мой Мэтью, будет предоставлена почетная каюта на борту «Ночной летуньи». — Она показала рукой в темноту. — Мы будем там через несколько минут.

Он не мог не задать следующего вопроса — пусть даже для удовлетворения собственного любопытства.

— Как ваше настоящее имя? И его настоящее имя?

— Я Ария Чилени, — ответила она. — А он — Джонатан Джентри.

— К вашим услугам, — поклонился Джентри с дьявольской ухмылкой на холеном лице.

Мэтью хмыкнул, и даже это было больно. Он вспомнил слова Хадсона, сказанные летом о преступной сети профессора Фелла: «Имена самых отпетых мы знаем. Джентльмен Джеки Блю. Братья Таккеры. Огастес Понс. Мадам Чилени. Все они занимаются фальшивомонетничеством, подлогами, кражей государственных и частных бумаг, шантажом, похищениями, поджогами, наемными убийствами и вообще всем, что сулит прибыль».

Пальцы мадам Чилени коснулись сзади его шеи.

— Вы задумались о чем-то важном?

О том, как выжить, мадам, — мысленно ответил он. — И как сохранить жизнь Берри и Зеду.

— Мы с вами станем очень добрыми друзьями, Мэтью, — сказала она. — Бедный мальчик. — Женщина сложила губки бантиком, а ее пальцы нежно исследовали территорию его щеки. — Сколько ушибов и шрамов! Но вас эти шрамы радуют?

— Не сами они, а то, что выбрался живым.

Вдали зазвонил корабельный колокол, и вдруг перед лодками выросла стена черных бревен. Наверху двигались фонари.

Послышалась перекличка голосов, спустили веревочный трап, и Ария Чилени сказала Мэтью:

— Вы первым, дорогой мой. Я сразу за вами.

— Поосторожнее с ней, Мэтью, — предупредил Джентри, криво улыбнувшись. — Когда она оказывается сзади, вполне может вам всадить…

— Не слушайте его, — прервала Ария. — Одни лишь разговоры и очень мало дела.

Мэтью склонялся к мысли, что эти двое так устали от своих ролей любящих супругов, что готовы головы друг другу поотрывать. Или хотя бы уколоть ниже пояса. В общем, не удивительно, что у этих липовых голубков отдельные кровати. Единственным огнем в этом доме был тот, что зажгли взорвавшиеся бомбы.

Но сейчас, когда Мэтью заставил себя подняться по лестнице — и никто явно не собирался ему помогать, — он ощутил, как рука Арии Чилени погладила его по ягодице, и подумал, что некоторые дымоходы здесь очень сильно нуждаются в прочистке.

Когда Берри и Зед поднялись на борт, солнце уже окрасило светло-серым небо на востоке. Пленников быстро увели под палубу, не дав ни единого шанса что-нибудь сказать Мэтью или что-либо от него услышать. Сирки скользнул за ними, все еще в растрепанной чалме и в одежде, измазанной прибрежной грязью и устричным мусором. Обе лодки подняли наверх матросы, выглядевшие жестче булыжников на нью-йоркских мостовых. Хотя Мэтью не был знатоком морских судов, он решил, что «Ночную летунью» можно считать бригантиной: две мачты, на фок-мачте паруса прямые, на грот-мачте косые. Быстроходное с виду судно, низко сидящее, и экипаж его казался весьма расторопным. Послышались резкие команды, «Летунья» повернулась, ловя ветер. Он наполнил паруса, и зашипели брызги от налетающих на корпус волн.

Мэтью стоял в свете разгорающегося дня возле релинга штирборта, и вдруг почувствовал, как его тронули за руку. Он обернулся — на него смотрела, прищурившись, мадам Чилени.

— Я должна показать вам вашу каюту. С капитаном Фалько вы увидитесь позже, а сейчас вам будет подан завтрак и большой бокал вина, чтобы лучше спалось.

— Вина с зельем? — спросил Мэтью.

— Вы желали бы?

Он чуть не сказал «да». Может, и сказал бы, если бы успел подумать. Мэтью слишком устал, чтобы заснуть по собственной воле. Да и кто бы заснул, если бы его пригласили пересечь Атлантику, чтобы стать у профессора Фелла «всадником авангарда»?

За кормой таял город Нью-Йорк. В этом свете и на таком отдалении он казался серым.

Прощай, серое царство, подумал Мэтью. Как бы ни повернулось дело, а прежним он уже не будет никогда. Одно время он думал, будто сам окаменел душой, чтобы не сойти с ума от чудовищных преступлений Тирануса Слотера. Но теперь Мэтью понимал, что по сравнению с нынешним путешествием то страшное приключение может оказаться прогулкой в парке.

Так что — прощай, серое царство, потому что сейчас ум должен быть ясен и глаз остер. Больше, чем когда бы то ни было, ему нужно стать истинным Мэтью Корбеттом. И, подумал он мрачно, помоги этому Мэтью Корбетту Господь.

«Ночная летунья» повернулась, ложась на курс. Перед носом корабля выпрыгнул дельфин, хлынули из облаков лучи солнца, заиграло море, а Мэтью побрел за мадам Чилени навстречу хорошему завтраку и стакану доброго сна.

Часть вторая МУХА В МЕДУ

Глава двенадцатая

Шли дни, корабль плыл по океану, который бывал и тихим, и бурливым в один и тот же день. Бывало, дождь поливал из темных туч, а потом из сердца тьмы внезапно прорывалось солнце. Блестел на переливающихся волнах бледный свет луны, ярко-синими лентами сновали по своим делам морские обитатели, а Мэтью чувствовал, что постепенно выздоравливает.

В этом процессе ему помогал доктор по имени Джонатан Джентри. Утром после завтрака и по вечерам перед подачей ужина Джентри заходил к нему в каюту. Иногда приносил какой-нибудь лекарственный отвар, отклеивал повязку под левым глазом и проверял швы, потом накладывал какую-то зеленую мазь и снова заклеивал повязку. Еще доктор дал Мэтью кусок мыла, пахнущего травами, и велел держать все в чистоте, потому что такое серьезное атлантическое путешествие — дело неприятное, и на грязи, въевшейся в доски корабля, цвели все виды плесени. Не говоря уже о крысах, которые так нахально всюду шныряли, что моряки даже давали им клички.

И каждый раз Мэтью задавал доктору Джентри одни и те же вопросы:

Первый: «Хорошо ли обращаются с Берри и Зедом?»

Ответ всегда был один и тот же: «Разумеется, хорошо».

И второй вопрос: «Можно ли мне их увидеть?»

«Пока еще нет».

И третий вопрос: «Когда я узнаю, что за проблема у Фелла?»

Ответ на это: «В свое время, Мэтью. — И потом следовало: — Не забывайте выходить на палубу для прогулки. Лучше прямо сейчас, да?»

Мэтью всегда согласно кивал. На самом деле он очень ждал этих прогулок. Лил ли дождь или сияло солнце, Мэтью наворачивал по палубе круги, глядя, как работают матросы, иногда ему на глаза попадался капитан Джеррел Фалько — суровая фигура в черном сюртуке, черной куртке и черной треуголке, под цвет иссиня-черной эбеновой кожи. У капитана была белая эспаньолка, в руках он носил витую трость, которой лупил медлительного матроса без малейшего сомнения. Мэтью заметил в экипаже несколько африканцев или черных жителей Карибских островов, а также нескольких желтых уроженцев Дальнего Востока. Корабль был вполне интернациональным.

Мэтью нашел у себя книги для чтения. В каюту к нему их доставили в корзине, и книги еще хранили запах женских духов. То ли Арии Чилени нравится ощущение кровоподтеков под пальцами, то ли она просто с ним играет. Среди книг был Шекспир — «Буря», «Король Лир» и «Юлий Цезарь», был философский трактат с рассуждениями о месте Земли в центре вселенной, и ужасная, кощунственная книга, объясняющая, что Бог был создан разумом Человека. Мэтью подумал, что в некоторых городах за обладание этой дрянью можно было получить себе плетей на спину, если не петлю на шею. Но все же решил ее прочитать. В конце концов, все книги на борту этого судна должны были заслужить одобрение профессора Фелла, а потому, читая их, можно составить себе некоторое представление об образе мыслей профессора.

И уж точно Мэтью не находил недостатков ни в своей каюте, ни в том, как его здесь лелеют. Именно лелеют — точнее не скажешь. Хотя никакие человеческие усилия не могли бы устранить качку корабля, удары волн о корпус или постоянные скрипы и стоны обшивки, но каждый человек на борту «Летуньи» твердо вознамерился обращаться с Мэтью как с почетным гостем. От бокала вина — с зельем или без, как он пожелает, — его отделял лишь звонок серебряного колокольчика. Еда была не просто аппетитна, а чертовски хороша. Чтобы ему не приелась рыба, ежедневный улов приправляли всевозможными соусами по его вкусу. Одежду его стирали и гладили горячим утюгом. Ботинки сияли глянцем. Каюта была просторной, насколько это возможно на океанском судне, и чистой.

Кровать стояла на четырех ножках — привинченных от качки. Свечи меняли ежедневно, и воску не жалели. И наиболее красноречивый признак: дверь каюты никогда не запиралась снаружи. Если он хотел уединения и запирал каюту изнутри, никому это не мешало, но его никогда не заставляли чувствовать себя пленником. Однажды к нему постучал пожилой человек, явившийся с портновским аршином и мелом, снял мерки с руки, ноги, груди и так далее и вышел, не говоря ни слова.

Конечно, на судне попадались такие места, куда Мэтью не было доступа. Джентри запретил ему спускаться на нижние палубы, поскольку там есть вероятность подцепить грибок или заразу, которая не улучшит состояние его здоровья. Были также несколько запертых дверей, которые не собирались для него открываться, и Мэтью предположил, что одна из них ведет вниз, в карцер. Но пока он не нарушал правил, прогулки по палубе приветствовались, и Джентри несколько раз обедал с ним у себя в каюте, которая была примерно вдвое меньше каюты Мэтью и не так хорошо убрана. Джентри был интересным собеседником, рассказывал о своих путешествиях по Южной Америке, Карибам, Италии, Пруссии, Китаю, Японии и другим странам, но ни словом не обмолвился ни о профессоре, ни о причине теперешнего предприятия.

Поэтому после прошедших шести дней Мэтью, совершив утреннюю прогулку по палубе под синим солнечным небом, излучавшим поразительное для этого времени года тепло, вернулся в каюту, чтобы продолжать читать с неподдельным интересом «Бурю», но был поднят из уютного кресла легким стуком в дверь.

— Да? — ответил он вежливо, потому что грубость в этой ситуации была бы неуместной.

— Дорогой Мэтью, — сказала с той стороны двери женщина с волосами цвета воронова крыла. — Я кое-что вам принесла.

Последние несколько дней он не видел Арию Чилени. Нельзя было не признать, что женщина эта чрезвычайно красива, а его глаза уже устали от созерцания грубых и битых жизнью лиц матросов. Поэтому он отложил книгу, встал — в который раз отметив про себя, что каюта как минимум вдвое больше молочной, его жилища, — подошел к двери и открыл ее.

— Доброе утро, — поздоровалась Ария с открытой улыбкой, но сапфировые глаза оставались настороженными. — Можно мне войти?

Он отступил, жестом приглашая ее внутрь, и женщина закрыла за собой дверь. Она была одета в сиреневое платье и темно-синий жакет, обшитый черной кожей. Волосы свободно падали ей на плечи и спину. Пахло от нее экзотическими благовониями, под которыми ощущался основой запах сладкого, горячего и чуть-чуть пригорелого кофе. Женщина откровенно оглядела Мэтью.

— Выздоровление вам к лицу.

Здесь таилась какая-то острота, провоцирующая такой же остроумный ответ? Он решил ответить только «Спасибо». Еще он сообразил, что по утрам при бритье зеркало уже не так сурово к нему. Самые страшные синяки превратились в еле заметные пятна, порезы заделаны, и бывший-фиктивный-муж этой женщины каждый день приходил снимать повязки и швы. Мэтью избавился от боли, и все было так, как должно было быть. Улучшение своего самочувствия он относил более к действию целительного сна, вызванного вином с сонным зельем, нежели ко всем прочим назначениям Джентри.

— Вот, — сказала она, подавая ему свернутый пергамент, перевязанный черным шнурком.

— Что это?

— Ваше будущее, — сказала она. Взгляд ее упал на комод, на котором в коричневой глиняной миске лежали два яблока, апельсин и лимон. Их Мэтью приносили каждый день.

Не спрашивая разрешения, она подошла к миске — и движения ее сопровождались крахмальным шорохом нижних юбок, выбрала яблоко и вгрызлась в него. Наслаждаясь яблоком, она смотрела, как Мэтью разворачивает пергамент. Это оказалась чья-то биография, написанная черными чернилами ровным, идеальным каллиграфическим почерком. Название гласило: «Жизнь и времена Натана Спейда».

— И кто же этот Натан Спейд? — спросил Мэтью.

— Будете — вы, — ответила мадам Чилени, хрустя очередным куском яблока.

Мэтью пробежал документ глазами. Год рождения делал Натана на два года старше. Тяжелое детство на ферме в Суррее. Младший брат Питер умер в младенчестве. Мать — по имени Роза — сгорела от чахотки. Эдуарда, отца, подстерег на дороге разбойник и перерезал ему горло за горсть медных монет. Так что Натан вышел в мир горьким двенадцатилетним сиротой, которому предстояло пройти много миль и предъявить этому миру немалый счет. Первой его профессией стало обчищать карманы пьяниц в припортовом борделе Лондона и вычищать оставленную ими грязь, будь то рвота, кровь или другие, не менее отвратительные выделения грубых тел.

— Очаровательно, — прокомментировал Мэтью. Поглядел в глаза женщине, стараясь не выдать своих эмоций. — И что это все значит?

— Разве не очевидно? — ответила она. — Вашу новую личность.

— А зачем она мне?

Женщина продолжала лениво обкусывать яблоко, едва заметно улыбаясь — улыбкой хищницы. Обошла Мэтью сзади — он оставался невозмутим. Подавшись вперед, тихо сказала ему на ухо:

— Потому что быть Мэтью Корбеттом, решателем проблем из агентства «Герральд», в тех местах, куда мы направляемся, — значило бы понукать свою смерть. Вы, милый мой Мэтью, не прожили бы и дня. — Указательный палец, влажный от яблочного сока, играл с его волосами. — Некоторые персонажи, с которыми вам предстоит встретиться, были знакомы с Лирой Такк. Им бы не понравилась ваша роль в происшедшей трагедии. Ваше имя уже переходит из уст в уста. В силу этого профессор желает защитить вас от них… да и от вас самого.

Последние слова предшествовали укусу за ухо. Игривый укус или какой там еще, но зубы у нее были острые.

Мэтью решил, что лучше будет не пускать ее к себе за спину, и потому повернулся к ней лицом, одновременно отступив на шаг.

— О нет, — сказала Ария с абсолютно безмятежным лицом, но глаза ее смотрели на Мэтью как на самое соблазнительное яблоко в мире, — вам не следует меня бояться. Вам следует опасаться других. Тех, с кем вам вскоре предстоит встретиться.

— Да кто же они?

— Партнеры. И друзья партнеров. — Она шагнула к нему, и юноша снова отступил. — Вы приглашены на некое собрание, Мэтью. На… празднество, если хотите. Вот почему вам требуется новая личность. Чтобы вы могли, как бы это выразиться… вписаться.

Он прочел еще несколько строк документа.

— Гм, — сказал он. — Первую свою жертву Спейд убил в четырнадцать лет. Увлекся одной из проституток и прикончил шанхаера?^[26]

— Да, — подтвердила Ария. — Тот шанхаер ее страшно избил. Сломал ее красивый носик и пригрозил, что выпотрошит и будет смотреть, как ее кишки поползут по полу. И знаете, что забавно, милый Мэтью? Ее вполне могли звать Ребеккой.

Это дошло не сразу. Мэтью поднял пергамент чуть выше:

— Я думал, что это вымысел.

— Вымысел зачастую бывает эхом правды, — ответила она, не сводя с него глаз. — Вы так не думаете?

Мэтью всмотрелся в ее лицо. Нос действительно чуть искривлен, но все равно красив. Интересно бы знать, что видели эти глаза. А может, лучше и не знать.

Но одну вещь он хотел бы выяснить, и решил, что сейчас самое время попробовать.

— Я полагаю, что это вы были женщиной с синим зонтиком в тот день в имении Чепела? Когда он науськал на нас своих птиц?

Он имел в виду инцидент, случившийся летом, при расследовании дела так называемой «Королевы Бедлама».

— Да, я. И как же нам всем повезло, что вы не сдались той страшной судьбе!

— Еще я полагаю, что вы ускользнули через потайной туннель. Тот, что уходит под реку? — Он дождался ее кивка. — Тогда скажите, что случилось с фехтовальщиком? Пруссаком? Который называл себя графом Дальгреном?

Мэтью с графом сошлись в бою не на жизнь, а на смерть, и если бы не серебряный поднос для фруктов, одного юного решателя проблем проткнули бы острым кинжалом. Хотя Дальгрен оказался завернут в пару штор, свалился в них в пруд с золотыми рыбками, а левая рука у него была сломана в запястье, все равно загадочный пруссак сумел избежать поимки и просто исчез.

— Понятия не имею, — ответила Ария. — И это правда.

Мэтью поверил ей. Он терпеть не мог оборванных концов, а Дальгрен определенно являлся таковым. Более того, этот оборванный конец по-прежнему виртуозно владел шпагой и наверняка затаил злобу размером с Пруссию против врага, который взял над ним верх. Без ответа оставался все тот же вопрос: куда скрылся Дальгрен тогда и где он находится сейчас?

Вряд ли граф ждет Мэтью в конце этого путешествия. И все же где-нибудь и когда-нибудь он снова столкнется с Дальгреном — в этом Мэтью не сомневался.

Сейчас, имея в руках пергамент и зная о том, что ему предстоит сыграть роль достаточно злобного убийцы, Мэтью решил испробовать новый подход к одному из своих трех вопросов. Очевидно, что в план профессора (к чему бы план ни относился), вложено было очень много дельных мыслей и предусмотрены различные комбинации ходов.

— Я хочу видеть Берри и Зеда. Немедленно.

— Нет, — отрезала она.

— Почему? Потому что если я увижу, как их содержат, я могу отказаться играть… вот в эту чушь? — Он запустил пергамент через всю каюту в дальний угол. — Ладно. Пойди теперь и скажи Сирки, что я отказываюсь покидать судно, когда мы причалим. Скажи ему, что меня все-таки придется выносить на носилках. И еще ему скажи…

— Я скажу ему, — согласилась Ария. — Скажу, чтобы он убил их. Начиная с девушки.

Мэтью заставил себя резко рассмеяться. Пусть у него и этой женщины не было в руках шпаг, но они все же фехтовали, и будь он проклят, если она не владеет своим оружием не хуже, чем Дальгрен — своим.

— Не скажешь, — ответил Мэтью, и подошел к ней. Она не стала отступать, выпятила подбородок. — Сирки поклялся, что мы с Берри вернемся в Нью-Йорк целыми и невредимыми. Его злость на Зеда могла уже миновать. У меня такое чувство, что он честный человек — по-своему.

А ты бесчестная женщина — по-любому, — отчетливо прозвучало невысказанное. Он приблизился к ней вплотную с таким видом, будто ему принадлежит сам воздух, которым она дышит. Мэтью заранее решил, что в этой ситуации ему практически нечего терять, а потому можно держать себя, как могучая сила. Насколько получится ее изобразить.

На лице Арии мелькнула растерянность, но женщина быстро выровняла свою лодку. Стоя перед Мэтью твердо и с вызовом, она снова поднесла яблоко ко рту.

— Уж если мне выпало быть Натаном Спейдом, — сказал Мэтью, — то я начну прямо сейчас. Ребекка, — добавил он, осклабясь. — И кто тебе вообще разрешил воровать мои яблоки? — Он забрал у нее яблоко, не дав ей откусить, и сам откусил от него кусок. Зеленоватое и кисловатое, но не важно. — Я сказал, что желаю видеть Зеда и Берри, — повторил он, прожевывая яблоко. — И немедленно. Тебе это недостаточно ясно?

Она не ответила. Стояла с непроницаемым, как шифр, лицом — возможно, это выдавало отсутствие в ней души. А может быть, просто думала, как доиграть сцену, ушедшую от текста пьесы.

— Что ж, ладно. Я их сам найду.

Мэтью взял миску, чтобы предотвратить дальнейшее воровство, а также отнести фрукты Зеду и Берри, потому что твердо вознамерился отыскать кого-нибудь, кто отопрет ему нужную дверь. Либо он ее вышибет.

Ария заговорила, уже когда он взялся за ручку двери своей каюты.

— Тебе можно будет провести с ними лишь несколько минут. Если я тебя отведу.

Он повернулся к ней, решая, куда ткнуть шпагой теперь, когда ее защита сломлена.

— Да, ты отведешь меня, — сказал он. — А проведу я с ними столько времени, сколько мне заблагорассудится.

Она заколебалась. Потом заговорила с едва заметной кошачьей улыбкой:

— Не уверена, что я так уж одобряю этого Натана Спейда. Похоже, он любит командовать, даже когда его положение не дает…

— Замолчите, — ровным голосом перебил Мэтью. — Я не просил приводить меня сюда. Как и мои друзья. Так что ведите меня, или отойдите с дороги, или делайте что сочтете нужным, мадам. Но вашу трескотню я больше не слушаю.

На щеках Арии Чилени выступила легкая краска. Она моргнула, будто ее ударили. Но хуже всего, подумал Мэтью, что во взгляде ее читалось не самообладание, а буря, и она пожевывала нижнюю губу, будто оттуда могло брызнуть вино редкого букета.

— Я вас отведу, — сказала она тихо.

Устроит, — подумал Мэтью, и если бы эта женщина не стояла так близко к нему, он издал бы вздох облегчения такой силы, что паруса сорвало бы с мачт.

Он вышел в коридор следом за ней. Она достала из внутреннего кармана жакета ключ и начала отпирать узкую дверь в тридцати футах от каюты Мэтью, но оказалось, что дверь не заперта, и ее ручка послушно повернулась под рукой женщины. Ария убрала ключ в карман.

— Кажется, у ваших друзей уже есть посетитель, — сказала она.

За дверью оказалась ведущая вниз лестница, по обе стороны которой на потолочных крюках висели масляные лампы. Внизу находилась еще одна дверь. Здесь, ближе к морю и к моллюскам, наверняка сотнями облепившим судно, ароматы смолы, рыбы и сырого дерева были столь сильны, что почти сбивали с ног. Достаточно неприятен был постоянный барабанный звук волн по корпусу, но еще хуже было потрескивание, будто «Ночная летунья» разваливалась по всем швам и стыкам. И качка внизу была куда свирепее, чем наверху. Мэтью не сомневался, что по всем этим причинам ему вскоре предстоит столкнуться с яростью Берри. Но на самом деле это как раз ему полагается злиться, потому что кто ее просил совать нос куда не следовало. Кто просил красться за ним и возникать на причале — очевидно, пытаясь его спасти? Кто ее просил?

Только не я, — подумал Мэтью и не заметил, что произнес это вслух. Ария Чилени взглянула из-за плеча и поинтересовалась:

— О чем вы?

Он покачал головой.

Женщина провела его через вторую дверь, в карцер.

Ему показалось, что он перенесся назад по времени и клерком магистрата входит в вонючую тюрьму Фаунт-Ройяла для слушания дела о ведьмовстве. Пусть это корабельный карцер, но четыре камеры были очень знакомы, и железные решетки для удержания внутри узника такие же, как в любой сухопутной тюрьме. Несколько грязных фонарей висели на крючьях, озаряя жалкий интерьер мутно-желтым светом. Возле самых ног Мэтью пробежала крыса, гонясь за тараканом размером с краба. Вонь нечистот смешивалась с запахами гниющего мокрого дерева и мерзких внутренностей судна, доходя до апокалиптической силы. Мэтью увидел в камере слева от себя Зеда и Берри — заплесневелую несчастную куклу со слипшимися рыжими волосами — в камере справа и почувствовал, как закипает в его душе гнев. У каждого из пленников был соломенный матрас и ведро, — вот и все предложенное гостеприимство.

— Гром разрази! — почти заорал Мэтью. У него перехватило горло спазмом. — Немедленно выпустите их оттуда!

Из тени перед камерой Зеда выступил человек:

— Сэр! Прошу вас держать себя в руках.

— Держать себя в руках? Господи Боже мой! — Раскрасневшийся, дымящийся Мэтью пребывал на грани срыва — он готов был сорвать голову с этого паразита, который ему возражает. Пусть даже это будет белобородый и суровый капитан Джеррел Фалько, вооруженный витой тростью, глядящий на него ровным взглядом довольно-таки устрашающих янтарных глаз.

— Это мои друзья! — крикнул он в лицо Фалько. — Они не животные, и они ничего дурного не сделали!

— Боже, Боже! — сказала мадам Чилени с презрительной, но едва заметной усмешкой, которая еще чуть-чуть — и могла бы оказаться для нее последней. — Я знала, что не надо этого делать.

— Мэтью! — окликнула его Берри голосом слабым и больным.

Да и у любого был бы такой голос в подводном гробу, где воняет смолой и дохлой рыбой, а постоянная качка может у человека все кишки вытрясти.

— Выпустите их! — заревел Мэтью на капитана и на женщину одновременно.

У нее сползла с лица улыбка, а у Фалько будто слегка задымилась эспаньолка.

Плавно, но твердо легла на плечо Мэтью витая трость:

— Спокойствие в напряженной ситуации есть добродетель, молодой человек, — произнес капитан. — Я предлагаю вам в разговоре со мной держаться достойнее — начиная с вашего следующего слова.

Голос у него был глубокий и звучный. За такой голос любой церковный проповедник продал бы себя со всеми потрохами.

И тут Фалько повернулся и сказал Зеду несколько слов на каком-то грубом диалекте. К невероятному изумлению Мэтью, Зед издал горловой смешок.

— Вы… вы с ним говорите? — Мэтью чувствовал, как начинает испаряться пот гнева у него со лба. — Он вас понимает?

— Я говорю на языке га, — подтвердил Фалько. — И на пяти других языках. Всего я умею читать и писать на десяти языках. Я учился в Париже и жил на трех континентах. Отчего бы мне не извлечь пользу из моих странствий?

— Он понимает вас, — повторил Мэтью, на сей раз без вопроса.

— Мне кажется, это было продемонстрировано. — Фалько нахмурился. Брови у него седели, но еще не настолько, как борода. Седыми были и волосы, выглядывающие из-под коричневой кожаной треуголки. Взгляд янтарных глаз обратился к мадам Чилени. — Почему вы это допустили?

— Он настаивал.

— Если я буду настаивать, чтобы вы прыгнули к акулам, надев ожерелье из рыбьих кишок, вы прыгнете?

От его взгляда подломились бы колени у любой женщины, но Ария Чилени сама была в некотором роде зубастым зверем, и взгляд капитана на нее не действовал.

Мэтью решительными шагами подошел к камере Берри. Сказать, что ее вид был достоин сожаления, было бы все равно что сказать, что ночью ощущается недостаток солнечного света. И ее солнечный облик был затемнен этим непреходящим мраком настолько, что Мэтью ощутил, как слезы гнева выступают у него на глазах.

— Да будь оно проклято! — сказал он, берясь рукой за прут решетки, а второй все еще сжимая миску с яблоком, апельсином и лимоном.

Карцер строили для бунтарей и сумасшедших, и естественно, что железо, способное удержать воина га, не могло поддаться решателю проблем. Берри подошла ближе. Волосы падали на ее лицо, глаза были тусклые, как свет в этом трюме.

— Ты не мог бы дать мне воды? — попросила она. — Очень пить хочется.

— Да, — ответил он сквозь крепко сжатые зубы. — Через минуту. Возьми пока вот это.

Он просунул между прутьями апельсин, Берри схватила его и вгрызлась в кожуру так, будто это была первая еда от самого Нью-Йорка. Мэтью обратил к Фалько и мадам Чилени взгляд, в котором горело что-то похожее на жажду убийства.

— Я хочу, чтобы моих друзей выпустили оттуда. Капитан, я умоляю вас. Они не совершили никакого преступления, заслуживающего подобного наказания. Я хочу, чтобы их освободили и дали им приличные каюты.

— Невозможно! — ответила женщина. — Все занято.

— Мне кажется, можно использовать то, что имеется в наличии, — возразил ей Мэтью. — Например, освободить вашу каюту, если вы поселитесь со своим мужем. Я имею в виду человека, которого вы называете мужем. Несколько ночей с ним — и, быть может, к вам снова вернется очарование любви.

— Я лучше сдохну! — заверещала гарпия. Мэтью не обратил на это внимания.

— Капитан, не найдется ли у вас койки для воина га? А может быть, и работа — после того, как его нормально накормят и дадут дышать здоровым воздухом?

— Он останется здесь! — сказала мадам Чилени. — Так для всех безопаснее!

Капитан Фалько, пристально смотревший на Мэтью, при этих словах обратил янтарные глаза к женщине.

— Если я не ослышался, — сказал он ровным голосом, — вы, мадам, берете на себя смелость принимать решения, касающиеся моего корабля и моего экипажа? Если это действительно так, я напомню вам, что на этом корабле хозяин…

— Я только сказала, что лучше держать его под замком…

— Я слышал вас и ценю ваше мнение. — Он снова посмотрел на Зеда, что-то быстро проговорил, и Зед пожал плечами. — Не думаю, что он опасен, — сказал Фалько, обращаясь к Мэтью. — И уж совершенно точно не опасна девушка.

— Их следует выпустить как можно скорее, — ответил Мэтью. — Как можно скорее.

— Я возражаю. — Мадам Чилени встала между Мэтью и Фалько, намереваясь прервать это крепнущее согласие. — Напомню вам, капитан, что вам платит ваш работодатель, и очень хорошо платит, за то, чтобы вы…

— Мадам, мой работодатель — не вы, — перебил капитан, слегка приподняв губу, будто в оскале. — Да, мне очень хорошо платят. Я лояленсвоему работодателю — пока мне платят именно так. И я всегда выполняю свою работу наилучшим образом, насколько позволяют мои способности и умения… но работа моя, мадам, состоит в том, чтобы принимать наилучшие возможные решения под сенью наших парусов. Так вот, я несколько дней спускался сюда, чтобы беседовать с воином га. Равным образом с этой девушкой. Когда их привели на корабль, мне было сказано, что ради безопасности и упрощения ситуации их следует заключить здесь, и я с вашей позицией согласился. В тот момент, — уточнил капитан. — Но теперь, пообщавшись с ними и приобретя несколько более… адекватное, скажем так, — понимание затронутых вопросов, я не вижу более смысла оставлять их в этих камерах. — Он потянулся к стене, где на крюке висело кольцо с ключами. — В конце концов, куда им деваться в открытом океане? И я уверен, что шпаги и пистолеты вполне решат вопрос, если воин выйдет из себя. — Он снова обратился к Зеду. Тот ответил глубоким грудным уханьем и покачиванием лысой головы. — Он клянется соблюдать достоинство, мадам, — перевел Фалько.

— Профессору это не понравится, — предупредила она, когда Фалько вложил ключ в замок камеры Зеда, и Мэтью тут же понял, что она слишком далеко зашла в своих угрозах.

Фалько отпер замок и открыл дверь под скрип заржавевших от соли петель. Жестом велел Зеду выходить.

— Я думаю, у нашего юного гостя была здравая мысль, — сказал капитан. — Касательно размещения пассажиров. Наш га вполне может работать и тем заслужить себе хотя бы одеяло на палубе, если не гамак. — Он миновал Мэтью и вложил второй ключ в замок камеры Берри. — Что до девушки, я думаю, ей следует отдохнуть в уюте — во искупление оскорбленного достоинства. Надеюсь, мадам, что вы переселитесь в каюту доктора в течение часа. Если у него возникнут по этому поводу вопросы, он знает, где меня найти.

— Нет! — Да, голос у этой женщины определенно был. От него чуть не пошли трещинами дубовые балки над головой. Глаза ее горели, словно у сумасшедшей. — Я не согласна! От его храпа стены дрожат, а ноги у него воняют, как дьяволова задница!

Повернулся ключ, щелкнул замок. Фалько открыл дверь, а Мэтью уже был на месте, чтобы подхватить пошатнувшуюся Берри.

— С радостью предложу вам ароматизированные ватные шарики, — сказал Фалько Арии Чилени. — Два в уши, два в ноздри. Не подняться ли нам теперь на свежий воздух?

Глава тринадцатая

Сегодня Мэтью был сам не свой. В это тринадцатое утро плавания на «Ночной летунье» он не находил себе места, бесился и чувствовал, будто сейчас выскочит из собственной кожи, если в ближайшее время не покажется гавань. Конечно, приход в гавань поставит новый ряд проблем. Он теперь проникся сочувствием к морякам и пассажирам, направляющимся из Англии в колонии. Но у него, по крайней мере, было чем отвлечься от постоянной качки и пылающего солнца: он становился Натаном Спейдом.

В тот день, когда Берри и Зеда выпустили из клеток, мадам Чилени очень холодно сказала ему: «Я полагаю, вы очень горды собой, выиграв эту мелкую стычку? Но впереди вас ждут настоящие битвы, Мэтью, и, надеюсь, вы готовы вести их так же доблестно, потому что вам придется сражаться за свою жизнь. Я посоветовала бы вам взять свиток, который вы так небрежно отбросили, и дочитать документ до конца. Он приготовлен для вас профессором Феллом, и не стоит относиться к нему беспечно. Запечатлейте жизнь и времена Натана Спейда в собственной памяти, милый мой. Станьте им, если вам дорога ваша шея… а заодно шея вашей подруги и этой черной вороны. Мы достигнем места назначения в конце следующей недели. К этому времени вы должны стать Натаном Спейдом. Не забывайте мой совет».

«Не забуду, — ответил ей Мэтью. — Надеюсь, вам нравится ваше новое жилище, и спасибо за гостеприимство, оказанное мисс Григсби».

Женщина покинула его каюту, оставив ощущение мороза.

Зачем надо становиться Натаном Спейдом, он не имел понятия. Но это казалось правильным, поскольку Ария Чилени настойчиво требовала, чтобы он к моменту приезда не был Мэтью Корбеттом. Да еще ее заявление насчет того, что некоторые персонажи, которых предстоит встретить, знали Лиру Такк… в общем, да здравствует Натан Спейд.

Мэтью не раз задумывался, существовал ли когда-либо Натан Спейд на самом деле, но решил не спрашивать мадам Чилени: если знать, что такое существо реально, начинаешь сомневаться во власти Бога над Злом по сю сторону Небес. Гуляя по палубе в это тринадцатое утро, когда солнце палило в полную силу, а рядом шла Берри — умытая, накормленная и избавленная от корабельной плесени, — он напряженно размышлял о жизни и временах мастера Спейда.

Натан Спейд следовал от убийства к убийству, будто поставил себе целью достигнуть самого дна извращенности. Похоже, что Спейд сделался высококлассным убийцей и был нанят бандой лондонских громил, именовавших себя «Рисковые», а так же отправил на тот свет — дай Бог, чтобы это было художественным вымыслом профессора Фелла, — к двадцати годам восемь человек. И еще двоих в день двадцатилетия — просто из спортивного интереса. Его называли «Перчик» — за манеру бросать в глаза жертвы горсть перца перед тем, как вспороть ей живот или перерезать глотку, — в зависимости от того, насколько медленная была заказана смерть. Потом он стал шанхаером высочайшей пробы и раздобывал для банды «Рисковых» проспиртованных девок, которыми те набивали свой сомнительной репутации дом на Блю-Анкор-роуд в Саутуарке. Свою работу он выполнял не хуже любого честолюбивого мерзавца и заработал у «Рисковых» отличную репутацию, выгодно эксплуатируя тот факт, что малолетки и девственницы хорошо продаются в любом экономическом климате, а на улицах Лондона всегда предостаточно бездомных малолеток, равно как и докторов, готовых за наличные восстановить иглой и ниткой гордость честной девственницы.

— Лучше бы ты мне этого не рассказывал, — заявила Берри, гуляя с Мэтью по палубе, когда он поведал ей именно об этой составляющей обаяния Натана Спейда. Но потом поправилась: — Но все-таки я хочу знать: зачем тебе нужно им притворяться? И чего хочет от тебя профессор Фелл?

У Мэтью не было иного выхода, кроме как рассказать ей все без утайки — то есть как ему это представлялось. С нею он виделся ежедневно, гуляя по палубе, но Зеда встречал лишь пару раз — в основном за работой на нижних палубах.

Мэтью решил, что держать Берри в неведении было бы не благородным жестом, а ненужной жестокостью.

— Как я уже сказал, — закончил он, — профессор хочет, чтобы я на него работал. Решил какую-то неизвестную проблему. Но я в самом деле верю его слову, что он вернет нас в Нью-Йорк, когда работа будет выполнена.

— А почему ты ему веришь?

Глядя на девушку, Мэтью с удовольствием отметил, что ее лицо уже не такое бледное, как раньше. Веснушки выступили на свежем румянце. Местное солнце за несколько дней сотворило здесь такую погоду, какая в Нью-Йорке бывает в апреле. Судно подходило к Бермудам, и Мэтью рассудил, что до конца путешествия вряд ли осталось больше нескольких дней.

— Вынужден, — ответил он. — Хотя мне случалось — как бы точнее сказать — не единожды расстроить его планы, я думаю, что он меня считает… — Мэтью задумался над окончанием мысли, — достаточно ценным работником.

— И все равно я не понимаю, почему ты никому не сказал, Мэтью! Про этих Мэллори… то есть про доктора Джентри и эту женщину. — В это слово Берри вложила все презрение, на какое была способна. — Ты же мог сказать Хадсону, почему не сделал этого?

— По той же причине, по которой не сказал тебе, — напомнил он. — Не хочу, чтобы из-за меня кого-нибудь убили. А если бы Хадсон вмешался, его вполне могли убить — потому что им нужен я, а не он. И с тобой та же история. Кстати, подумай: вот ты здесь, и что произошло? У них теперь не только я, у них Зед, как дамоклов меч над твоей головой, и ты — над моей.

— Ты это уже много раз говорил, — ответила она, сердито полыхнув голубыми глазами.

— И еще не раз повторю до того, как все закончится.

Его злость не так легко вспыхивала, но горела, пожалуй, жарче. Однако бить Берри по голове за ослиное упрямство не имело смысла, потому что Мэтью отличался тем же качеством и не раз получал за него затрещины.

Они прошли еще немного, закончив круг по палубе, переступая через свернутые канаты и обходя матросов, скребущих мокрые доски песчаником. Мэтью сказал:

— Так я продолжаю рассказ про мастера Спейда, если ты по-прежнему готова слушать.

Берри почти не колебалась — любопытство в ней без труда взяло верх над девичьей чувствительностью.

— Давай.

Мэтью стал рассказывать дальше. Натан Спейд — если он действительно когда-то существовал — отлично потрудился шанхаером, и потому в возрасте двадцати двух лет был повышен до управляющего борделя «Синий Якорь», принадлежащего «Рисковым». Еще полгода — и Перчик заправляет вторым подобным заведением в Саутуарке на Лонг-лейн. К двадцати четырем годам его репутация открывателя талантов, а также вспарывателя брюха конкурентам выросла так, что к нему обратился некий доктор Джонатан Джентри от имени некоего профессора, который осведомлялся, не желает ли вышеупомянутый мастер Спейд еще вырасти в деловых кругах? А именно: взять в управление новый дом, располагавшийся почти под стенами парламента, где джентльмены с прекрасным воспитанием и превосходными средствами общаются с дамами дурного воспитания, намерение которых — переместить денежные знаки из набитых карманов в пустые? И, что очень важно, женщины должны быть красивы и абсолютно безжалостны в умении вытаскивать информацию из своих оглушенных сексом или пораженных любовью лотарио, а также не стесняться делиться этой информацией с Натаном Спейдом — для передачи через доктора Джентри в уши профессора.

Предложение было принято.

Перчик попал в страну молока и меда. Ему уже не требовался ни перец, ни ножи, потому что такую работу (если понадобится) выполняли убийцы профессора, и Перчик теперь одевался в дорогие итальянские костюмы и небрежно разгуливал по дипломатическим коридорам как равный среди прочих богатых и отлично устроенных негодяев.

— Мерзость, — только и сказала Берри, услышав конец истории.

— Согласен, — сказал Мэтью, но все же, становясь Натаном Спейдом, почувствовал, что должен добавить: — Но нельзя не залюбоваться его целеустремленностью.

И понял, что это сказано человеком, знающим, насколько трудно сыну фермера вырасти выше кучи свиного навоза.

Выйдя к штирборту, Мэтью и Берри обратили внимание на какую-то суматоху среди матросов, проследили за указующими пальцами и направлением жадно ждущих взглядов — в переплетение снастей «Летуньи». Там карабкались вверх и перескакивали в джунглях веревок и сеток две фигуры, а паруса тем временем выгибались и надувались свежим ветром, будто рвались прочь с мачт. На палубе мрачного вида матрос держал черный ящик, и другие матросы бросали туда монеты, и стоящий рядом оборванец с деловым видом записывал взносы в бухгалтерскую книгу. А наверху двое ухватились за канаты и начали раскачиваться от мачты к мачте, и на палубе одни радостно вопили, другие же презрительно завывали. Мэтью понял, что наблюдает не только соревнование двоих в лазании по такелажу, но и ставки на то, кто из них победит, хотя непонятно было, где та финишная черта, которую надо пересечь для победы. По воплям и достаточно грубым подбадривающим крикам, полным самых грязных выражений, он решил, что если требуется обойти корабль несколько раз по обеим мачтам, то соревнуются не только в быстроте и ловкости, но и в выносливости.

Вдруг его поразило воспоминание. Воспоминание об ирокезе, которого называли Прохожий-По-Двум-Мирам и который так помог ему в охоте на Тирануса Слотера. Прохожий говорил о том, какое было когда-то пари в группе богатых англичан, чтобы…

Предложили выбрать троих детей, говорил Прохожий, и отправить их на большой облачной пироге, каких много качается на водах Филадельфии. Выбрали Проворного Скалолаза, Красивую-Девочку-Которая-Сидит-Одна, а третьим был я. Нам троим и всему племени было сказано, что мы увидим мир Англии и город Лондон своими глазами, а когда вернемся — через два года — сумеем объяснить нашему народу, что мы видели. В надежде, как сказали эти люди, создать связь между нами как братьями.

Душа моя вянет при воспоминании о том путешествии, говорил Прохожий.

Глядя на гонку, развернувшуюся в такелаже высоко над головой, Мэтью понял, что завело его мысль в эту сторону.

Проворный Скалолаз не выжил, рассказывал Прохожий. Моряки начали делать ставки, насколько быстро он сможет забраться на оснастку и принести перо чайки, привязанное кожаным ремнем к мачте. А перо вешали все выше и выше. Платили мальчику мятными леденцами. Когда он упал, у него во рту как раз был очередной.

Матросы завопили — один из гонщиков сорвался, но упал в страховочную сеть. Снова залез по ближайшему канату, безразличный к тому, что только что едва ушел от смерти.

Когда мы добрались до Англии, — вспомнил Мэтью слова Прохожего, — Красивую-Девочку-Которая-Сидит-Одна забрали какие-то двое. Я сколько мог держал ее за руку, но нас разлучили. Ее посадили в ящик с лошадьми. В карету. И куда-то увезли. Я до сих пор не знаю, куда. А меня посадили в другую карету, и я почти десять лет не видел никого из своего народа.

Мэтью вспомнил окончание рассказа. Как индеец в нескольких пьесах играл «благородного молодого дикаря», а потом его фортуна переменилась, новизна краснокожего из Америки потускнела на лондонских сценах, и он оказался Индейским Дьяволом в странствующей ярмарочной труппе, а потом вернулся к своему племени. Став грустным и мудрым. И — как он сам говорил — безумным.

Гонщики наворачивали круги. Там соскользнет нога на мачте, здесь схватятся за веревку. Двое оказались на одном отрезке рангоута лицом к лицу, схватились в борьбе, не жалея сил. Один из них упал, вызвав громоподобный рев, свалился головой вниз в страховочную сетку в десяти футах над палубой, и таким образом в этой грубой демонстрации искусства передвижения между канатами не была пролита кровь и кости не сломаны. Похоже, что сбрасывание противника с мачты входило в правила игры, и следующий вопль прославлял победителя. Группа играющих сразу бросилась к ящику — получать свои выигрыши.

— Небесные качели, — раздался голос за спиной Мэтью и Берри. Безошибочно узнаваемый голос. — Так это называется, — пояснил капитан Фалько в ответ на их вопросительные взгляды. — Традиция, освященная временем. Мы уже близки к нашей гавани, и я решил, что ребята заслуживают небольшой награды.

— Насколько близки? — поинтересовался Мэтью.

— Два дня пути. — Янтарные глаза оглядели небо. — Погода устойчивая, ветер попутный. Да, два дня.

— Слава Богу! — выдохнула с облегчением Берри, хотя и преждевременно. — Не могу дождаться, когда же снова встану на твердую землю!

Хотя эта поездка ничуть не напоминала прошлогоднюю пытку переезда из Англии в Нью-Йорк на невезучей «Саре Эмблир».

— Уже скоро, мисс. — Секунду Фалько молча разглядывал Мэтью. Тому подумалось, что капитан пытается принять решение. — Мистер Корбетт, — заговорил наконец капитан. — Не окажете ли мне честь выпить со мной сегодня вечером? Скажем, в восемь склянок, у меня в каюте? Мне есть что с вами обсудить.

— Относительно чего, если я могу спросить?

— Относительно вашего присутствия здесь. И я буду очень благодарен, если вы не упомянете об этом визите никому из прочих ваших друзей.

— А, понимаю.

— Нет, вы не понимаете, — поправил его Фалько голосом, ставшим чуть-чуть суровее. Он посмотрел вверх, как делал по сто с лишним раз за день, оценивая изменение ветра в парусах. — Два дня пути, — повторил он. И снова обратился к Мэтью: — Восемь склянок ровно.

Он отвернулся и пошел заниматься своим делом: управлять судном, зафрахтованным императором преступного мира.

Глава четырнадцатая

— Войдите, — сказал капитан Фалько, когда на верхней палубе пробили восемь склянок. Мэтью как раз постучал в дверь, декорированную резьбой в виде львиной морды. Если бы лев зарычал при повороте дверной ручки, Мэтью бы нисколько не удивился.

Он шагнул в каюту капитана. Фалько сидел у стола, разжигая глиняную трубку пламенем свечи.

— Садитесь, — прозвучало приглашение, больше похожее на команду.

Фалько выпустил клуб дыма и показал на кресло по другую сторону стола.

Мэтью подчинился. Он увидел на тарелке капитана Фалько рыбьи кости, остатки сухарей и коричневой подливки. На тарелке поменьше лежали ломтики лайма. Еще на столе стояли два деревянных стакана и приземистая «луковица» — стилизованная бутылка темного стекла. Мэтью быстро оглядел капитанскую каюту. Расположенная у кормы «Летуньи», она имела шесть задраенных иллюминаторов с жалюзи, сейчас открытыми, в которые было видно море и утыканное звездами небо. Сама каюта, однако, была ненамного больше, чем у Мэтью. Дубовый комод с ящиками, на нем зеркало и умывальник. На письменном столе серая промокательная бумага, гусиное перо и чернильница, готовые к работе. Кровать — нет, скорее койка с тоненьким матрасом — заправлена так, что ее коричневая ткань едва не лопалась от натяжения. С крюков потолочных балок свисали фонари, освещая мир капитана. Фалько затянулся трубкой, и Мэтью ощутил густой приятный аромат виргинского табака.

— Налейте себе.

Мэтью снова повиновался. Из черной бутылки в его стакан полилась прозрачная золотая жидкость.

— Бренди, — пояснил капитан. — Решил откупорить что-нибудь достойное.

— Спасибо. — Мэтью приложился к стакану и решил, что напиток не просто достойный, а очень хороший, но настолько крепкий, что непроизвольно вышибает слезу.

— Цивилизованная выпивка, — Фалько налил себе, — для цивилизованных людей. Не так ли?

— Да, — ответил Мэтью, потому что Фалько, видимо, ждал ответа.

Капитан предложил Мэтью тарелку с ломтиками лайма, Мэтью покачал головой. Фалько сжевал ломоть вместе с кожурой. У капитана был высокий лоб с глубокими морщинами, и линия волос выдавалась «вдовьим пиком» в середине и отступала к вискам. Верхняя часть левого уха отсутствовала. Мэтью подумал, не был ли капитан знаком с фехтовальщиком по имени Дальгрен.

В свете ламп каюты кожа у Фалько отливала чернейшими чернилами, а янтарные глаза казались по контрасту светлее и проницательнее. Капитан не сводил взгляда со своего гостя. Но заговорил, лишь когда дожевал лайм.

— Зачем вы здесь?

Вопрос был задан так прямо, что Мэтью на пару секунд опешил.

— Простите, сэр?

— Я не повторяю своих слов, — раздраженно ответил капитан.

Повисло молчание. Один собеседник ждал, другой размышлял. Наконец Мэтью сказал:

— Я пока сам не знаю.

— Советую вам выяснить поскорее. Послезавтра мы дойдем до Маятника.

Мэтью не был уверен, что правильно расслышал, и нахмурил брови:

— До Маятника?

— Остров Маятник, один из Бермудских. Его владелец… но вы же знаете, кто его владелец?

— Знаю.

Фалько кивнул, зажимая мундштук трубки в зубах. Глаза у него были и зловещие, и веселые одновременно. «Может быть, насмешливые, — подумал Мэтью. — Или любопытствующие».

— Вы не боитесь? — спросил Фалько.

Врать льву смысла не было.

— Боюсь.

— И правильно. Насколько я понимаю, моего работодателя следует бояться.

— Насколько вы понимаете? То есть вы с ним не знакомы?

— Не знаком. Никогда не виделись. Приказы от его имени мне передает Сирки. — Глаза прикрылись тяжелыми веками. Дым клубился между капитаном и Мэтью. Фалько налил себе еще и вынул трубку изо рта, чтобы пригубить. — Я знаю, что он… управляет многими людьми и многими процессами. Слышал кое о чем, но я умею делать так, чтобы уши не слышали, когда я этого не хочу. И рот был на замке, когда это нужно. То есть почти всегда.

Еще один хороший глоток проследовал в трюм, и мундштук занял свое место в зубах.

— То есть вы не из его уголовников?

Вопрос рискованный, но Мэтью почувствовал, что он будет правильным.

— Я — капитан своего судна, — последовал взвешенный ответ. — Как давно я хотел быть капитаном, я уже и сам не помню. Сколько я трудился, чтобы им стать… в общем, долго. Он мне дал «Летунью». Он дал мне должность, которую я желал получить, — поправил себя Фалько. — И платит мне столько, сколько я стою.

— За что именно? За плаванье откуда и куда?

— Отсюда туда и куда угодно. За перевозку пассажиров, груза и мешков с письмами. Я, видите ли, отличаюсь от других.

— Каких других?

Фалько выдохнул к потолку длинную струю дыма. Глотнул еще спиртного.

— Других его капитанов. Тех, кто… — он замолчал, чуть наклонив голову набок, и взгляд его снова заострился. — Тех, кто занимается не только перевозками, — договорил он.

— А чем еще? — спросил Мэтью, жаждавший любой доступной информации о профессоре Фелле. Чем больше он будет знать, тем крепче станет его броня.

— Кое-чем, — ответил Фалько с мелькнувшей на губах улыбкой, которая не коснулась глаз. — Но я пригласил вас сюда, потому что хотел узнать, какова ваша цель на острове Маятник. Мне о ней не было сказано. Мне было приказано ожидать пассажира. Одного пассажира, а не трех. Еще вышла какая-то суета с сигнальными лампами, и я видел в вашем городе пожары. Очевидно, пороховые бомбы, которые привез в деревянном ящике Сирки, были пущены в дело. Я предпочитаю не знать ничего лишнего.

— Но любопытствуете о причине, по которой я оказался здесь? — уловил нюанс Мэтью. — Отчего так?

Фалько еще раз затянулся и выпустил дым. Глотнул бренди, и только потом ответил.

— Вы здесь не на месте. Вы не… — он поискал слова для того, что хотел выразить, — не того типа человек, что я обычно вижу. Далеко не того. А эта девушка и воин га? Они точно никак не вписываются. Я не могу понять картину, которую наблюдаю. Вы выступили в карцере против этой женщины. И за правое дело. Мои друзья, сказали вы. Вот это меня и озадачило. Видите ли, личности того рода, которых я перевожу по приказу моего работодателя, друзей не имеют, молодой человек. Рисковать чем бы то ни было ради другого… в общем, на этом судне я никогда подобного не видел. И я не мог не задуматься… зачем, ради всего святого, вы здесь оказались?

Мэтью обдумал вопрос и ответил так:

— Я — решатель проблем. Меня пригласил профессор Фелл, чтобы я решил какую-то его проблему. Вы не знаете случайно, что это может быть?

— Нет. Да откуда бы? Я в его дела не лезу. — Фалько кивнул какому-то собственному непроизнесенному замечанию. — Вот, видите? Я знал, что вы иной. Вы не из его мира, если вы понимаете, что я хочу сказать. Но смотрите, как бы этот мир не влез в вас, потому что в нем очень много денег.

— И наверняка грязных.

— Чистые или грязные, на них вы купите что пожелаете и когда пожелаете. Я когда-нибудь куплю на них корабль и начну свое морское дело. Вот для чего я этим занимаюсь.

— Разумный план, — одобрил Мэтью. Он решил попытаться снова получить ответ на свой вопрос: — А что делают другие капитаны? Помимо перевозки пассажиров?

Какое-то время Фалько не отвечал, раскуривая погасшую трубку от пламени свечи. Мэтью подумал уже, что вопрос так и останется без ответа, но капитан заговорил.

— Их четверо. Весьма серьезный флот у профессора. Остальные корабли перевозят пушки, от чего я отказался. Мне хочется иметь быстрое и чистое судно, не обремененное тяжестью чугуна. Но еще они занимаются… взятием призов в открытом море.

— Корсары?

— У них нет флага, — поправил его Фалько. — Они состоят на службе у профессора.

Схема стала Мэтью понятнее, и открывшаяся картина его очень заинтересовала.

— Значит, львиную долю приза получает профессор за предоставление этим… гм… другим капитанам надежной гавани?

— Как я уже сказал, он хорошо платит. А последнее время пошли такие призы, которые он, очевидно, признает весьма ценными.

— Какие? Сейфы с драгоценностями и золотыми монетами?

— Отнюдь. — Фалько затянулся трубкой и выпустил уголком рта струю синеватого виргинского дыма. — В последние месяцы профессор интересуется кораблями с грузом сахара с Кариб.

— Сахара? — Мэтью при этом вопросе откинулся на стуле назад: он снова наяву увидел Соломона Талли, бушующего в порту, и задающего Мэтью и Хадсону Грейтхаузу вопрос: что это за пират, отбирающий груз сахара и ничего другого не трогающий?

Третий груз за несколько месяцев, стонал Талли по поводу утерянного товара. И не только у меня, но еще у Мики Бергмана из Филадельфии и у братьев Паллистер из Чарльз-Тауна!

Работа профессора, подумал Мэтью. Посылать капитанов на торговые пути перехватывать корабли с сахаром…

— Зачем? — спросил Мэтью сквозь дым, слоями лежащий между ним и капитаном.

— Понятия не имею. Я знаю только, что сахар доставляют в гавань на северной оконечности острова и увозят телегами. — Он показал Мэтью улыбку, больше похожую на след бритвы. — Вероятно, это тоже представляет интерес для решателя проблем?

Мэтью вспомнил и другие слова Соломона Талли, сказанные на Большом Причале в тот день:

Что-то очень нечисто с этим постоянным грабежом сахара! Не понимаю, куда он девается, и это меня очень, очень тревожит! Возникал ли у вас вопрос, непременно требующий ответа, иначе он вас сгрызет до печенок?

Глядя через стол на Джеррела Фалько, Мэтью понимал, что капитан «Ночной летуньи» тоже встревожен этим вопросом без ответа.

Быть может, Фалько почувствовал перемену ветра или смену курса своей жизни в сторону темных и глубоких течений. И решил, быть может… в глубине души, где у каждого человека хранится самая его суть… что он туда не хочет. Он просит Мэтью выяснить, что происходит с сахаром. Потому что и он, как Соломон Талли, встретился с чем-то, сильно отдающим Злом. И раз профессору Феллу так нужен этот сахар, что он перехватывает корабль за кораблем, — могут ли оставаться сомнения?

— Может быть, я рассмотрю этот вопрос.

— Как пожелаете, — отозвался капитан. — Но, надеюсь, не без оглядки?

— Без оглядки я никогда не действую.

— Допивайте, — посоветовал Фалько. — И возьмите ломтик лайма, если хотите.

Мэтью допил остаток очень хорошего бренди. Выбрал ломтик лайма и, как капитан, сжевал его с кожурой.

Потом, сообразив, что это было окончание разговора, встал с кресла и пожелал спокойной ночи.

— Спокойной ночи, мистер Корбетт, — ответил капитан, наполовину скрытый завесой клубящегося дыма. — Очень надеюсь, что вы решите все стоящие перед вами проблемы.

Мэтью кивнул. Пожелание было искренним, и Мэтью, естественно, полностью его разделял. Он вышел из каюты и пошел по коридору к своему собственному обиталищу.

Открыв дверь, он увидел при свете висящих фонарей, что его ожидают трое. Сирки и Джонатан Джентри заняли кресла, Ария Чилени устроилась на краю кровати. Они сидели так, будто ожидали начала театрального представления или концерта, который слегка запаздывает. Доктор Джентри натягивал пальцами бечевку, сооружая кошачью колыбельку. Когда Мэтью вошел, великан Сирки встал, высокий и полный достоинства, в белой чалме и свободных одеждах, а мадам надула губки и вытянула ноги, будто хотела подсечь Мэтью на проходе.

Мэтью сумел за несколько секунд собраться, хотя появление этой троицы стало для него большим сюрпризом.

— Добрый вечер, — сказал он, не переменившись в лице. Незачем демонстрировать врагам даже намек на нервозность. — Удобно ли устроились?

Он закрыл за собой дверь, показывая полную уверенность в себе, которой на самом деле ему несколько не хватало.

— Да, вполне, — ответил ему Сирки. — Весьма. И очень рады вас видеть. Полагаю, вы прогуливались по палубе?

— Боюсь, иных развлечений на этом судне немного. Книги я прочитал.

— Понимаю. — Сирки кивнул. Мэтью чувствовал, что остальные двое не сводят с него глаз. — Развлечений, — сухо повторил Сирки. — То есть мы оказались тут как раз вовремя, чтобы вас развлечь. А также проинструктировать. Мы вскорости достигнем… ты перестанешь когда-нибудь?

Сирки бросил сердитый взгляд на Джентри, который все еще играл со своей кошачьей колыбелькой. Джентри опустил руки на колени, возмущенно скривив губы, хотя и промолчал.

Словно нарочно углубляя возникший диссонанс, мадам Чилени резко рассмеялась — как будто щелкнули ножницы, отстригая пару яиц. Мэтью подумал, что хозяев этого приема морское путешествие порядком измотало, как и его самого. Подойдя к комоду, он налил себе воды из стоящего там кувшина. Предложил бы Натан Спейд гостям выпить? Нет.

Сирки слегка прокашлялся и снова заговорил:

— Вы сейчас курили?

Мэтью сперва допил воду, медленно, чтобы подготовить ответ. Он не хотел, чтобы эти трое узнали о его беседе с капитаном Фалько — еще начнут выяснять, зачем тот его приглашал. Внезапно проявленное капитаном любопытство и, возможно, его желание прощупать глубину зла своего работодателя эта наводящая ужас троица ему не спустит.

— Прошу прощения? — переспросил Мэтью.

— Курили? — повторил вопрос Сирки, подходя ближе и раздувая ноздри. — От вас пахнет табаком.

— Гм. — Мэтью поднял брови. — Наверное, прошел пару раз через дымное облако.

— На палубе? Кажется, там ветер, и дымному облаку долго не задержаться.

— Кстати о ветре, — сказал Мэтью, ответив на взгляд Сирки со всей силой воли и уверенностью, которую только мог собрать в своей довольно-таки дрожащей душе, — откуда ветер дует, хотел бы я знать? Что все это значит?

— Да мать его так! — взорвалась женщина, которую храп соседа по каюте либо его невозможные ароматы низвели на исходный уровень воспитанности. — Расскажи ему!

Сирки не обратил на нее внимания, не сводя глаз с Мэтью.

— Завтра утром, — произнес он после секундной паузы, — портной принесет вам два костюма. Оба будут сидеть идеально. Вы наденете один из них — по вашему выбору, — когда мы причалим к Маятнику и покинем корабль. С этого момента вы станете Натаном Спейдом. Мэтью Корбетта не будет до тех пор, пока вы не взойдете снова на этот корабль для обратного рейса в Нью-Йорк. Это ясно?

— В некоторой степени, — ответил Мэтью, равнодушно пожимая плечами, чтобы не выдать напряженное любопытство.

Сирки шагнул вперед и взял Мэтью за воротник.

— Слушайте меня, юный сэр, — прозвучал спокойный и полный смертельной угрозы голос. — Ошибок не будет. Промахов не будет. — Его взгляд пронизывал Мэтью насквозь. — Слишком много денег было затрачено на вас, чтобы позволить свершиться ошибке. И вот чего не забывайте: сойдя с этого корабля, вы окажетесь мелкой рыбешкой в озере хищных рыб. Они чуют слабость — как я учуял табачный дым на вашей одежде и задумался, с кем вы проводили время сегодня и зачем. Они учуют… как бы выразиться? — кровь в воде. И с удовольствием сожрут вас живьем, если вы хоть чем-то выдадите, что вы не Натан Спейд. Снова спрашиваю: это понятно?

Сирки разжал пальцы, выпустив воротник, и хотя первым побуждением Мэтью было отступить до самой стены, он гордо поднял голову и не двинулся с места:

— Нет, — сказал Мэтью. — Мне тут вообще ничего непонятно. Потому скажите мне сейчас же: зачем я здесь?

Ему ответил холодный, насмешливый голос мадам Чилени:

— Милый мой мальчик, вы входите в мир профессора в качестве одного из его людей. Вам предстоит участвовать в некоем собрании. Деловом конгрессе, можно было бы сказать. На остров Маятник съезжаются партнеры профессора из Англии и Европы, на…

Она замолчала, подыскивая подходящий эпитет.

— На конференцию, — подсказал Сирки. — Некоторые находятся там уже не первую неделю, ожидая остальных. Этот сбор планировался почти год. Ваша неспособность следовать четким указаниям привела к тому, что мы опаздываем на это мероприятие, но без вас оно начаться не может.

Мэтью все еще пытался переварить фразу о приезде на остров партнеров профессора из Англии и Европы. Ощущение было как от удара под дых. Представить себе сходку уголовников Фелла, а среди почетных… то есть бесславных гостей — Мэтью Корбетта. Нет, Натана Спейда.

«Бог ты мой, — подумал Мэтью. — Как же глубоко я вляпался в…»

— Воду, — лениво повторила женщина. — Мэтью, я вас просила передать мне воду, если не трудно.

Он налил ей воды, следуя кодексу хороших манер. Когда он передавал воду мадам Чилени, Сирки раздраженно выбил чашку из его руки, и она разлетелась вдребезги на крепких дубовых половицах, хранивших следы каблуков многих и многих пассажиров.

— Пора уже, — рыкнул Сирки, пылая углями глаз, — научиться отвечать только на имя Натан!

Мэтью посмотрел на куски разбитой глины и сказал небрежно:

— Чертовски хорошая была чашка. Полагаю, вы принесете мне свою, чтобы исправить это неловкое положение? — Он посмотрел на Сирки в упор. — Фактически, я этого требую.

— Вот наглая тварь! — бросил доктор Джентри, но тоном веселого восхищения.

— Вот теперь узнаю моего Натана! — прозвучал голос Арии. Но ее восхищение казалось слегка фальшивым. — Не напирай на него, Сирки. Он вполне справится с этой ролью.

Мэтью оставил это замечание без ответа, но про себя подумал, не выйдет ли так, что эта роль справится с ним.

Сирки слегка улыбнулся, продемонстрировав блеск бриллиантов.

— Я думаю, ты права, Ария. — Улыбка исчезла, как шарик уличного фокусника. — Но очень многое еще надо будет посмотреть. — Он подтянул к себе стул, с которого встал, и сел на него верхом. — Еще вот что: когда мы подойдем к причалу, вы сойдете, а ваша красавица и ее чудовище останутся на корабле. С наступлением темноты, чтобы не привлекать ненужного внимания, их посадят в карету и отвезут в место заключения. Не нужно, чтобы кто-либо из партнеров увидел их и проявил неуместное любопытство. Люди, с которыми мы имеем дело, в высшей степени подозрительны и в высшей же степени хитроумны. Не стоит оставлять повисшие в воздухе вопросы.

— Место заключения? — нахмурился Мэтью. — Мне не нравится, как это звучит.

— Что вам нравится и что нет, меня не волнует, но я сообщаю вам, что они будут содержаться в комфортных условиях и под неусыпной заботой.

— За решеткой?

— Решетки не будет, но будет замок и охрана. Я сам позабочусь об организации их проживания. Содержаться они будут возле главного дома, в сторонке, чтобы не мешали, а также чтобы не подвергаться опасности.

— Опасности какого рода?

— Той же, которой подвергнетесь и вы, если обнаружат, что вы не тот, за кого себя выдаете. По сравнению с некоторыми из этих людей Натан Спейд просто святой. Они убивают для развлечения. И поверьте мне: я могу легко назвать двух-трех человек, которые сделают все, чтобы докопаться до правды.

— Это больше похоже не на конференцию, а на…

Собрание акул, — едва не сказал он. — И акулы поменьше — но столь же смертоносные в собственных океанах, — собрались вокруг большой акулы и плавают…

Хорошо сказано, Хадсон, — подумал он. — Чертовски верно.

— Никого не задевайте, — предупредила Ария, вставая с кровати и подходя к Мэтью. Он подумал, что от этой женщины пахнет огнем и серой. Улыбаясь — если это можно было так назвать, — она приложила палец к его правой щеке. — Но и себя задевать не позволяйте. — Палец женщины очень нежно прошелся вдоль шрама под левым глазом, где еще виднелись следы швов. — Вот это будет вам очень на пользу. Им нравятся такие отметины. Просто млеют, и тепло в душе разливается.

А у тебя что в душе разливается? — едва не спросил он. Но понял, что она ждет этого вопроса, а он не настолько уж Натан Спейд, упаси Господь. Пока что.

— Если эти партнеры столь хитроумны, — произнес Мэтью, глядя на женщину, но обращаясь к великану-индийцу, — то они очень скоро выяснят, что я не тот сутенер с черной душой, за которого себя выдаю. — Несколько вопросов о моих отношениях с «Рисковыми» и насчет… гм… деталей моего занятия, и…

— Никто ничего такого не спросит, — перебил Сирки. — Они знают, что не должны любопытствовать. Считайте организацию профессора чем-то вроде корабля. Все присутствуют на борту, но у каждого отдельная каюта.

— Неудачная аналогия, — фыркнула женщина.

— У каждого своя каюта, — настоял Сирки, — и свои обязанности. Да, конечно, кто-то из них наверняка слышал о Натане Спейде, но не найдется ни одного, кто бы был с ним знаком или вел какие-нибудь дела. У них так не принято.

Мэтью тихо хмыкнул и перенес внимание с Арии на Сирки. Джентри, которому не понравилось, что им помыкают, по-прежнему забавлялся с кошачьей колыбелькой, низко держа руки и строго контролируя свои движения.

— Понимаю, — ответил Мэтью. — Таковы меры безопасности? И к тому же — чтобы никто не знал, как работает вся система?

— Я знаю, как работает система, — напомнил ему Сирки. — После меня это знает мадам, после нее — наш добрый доктор, у которого, впрочем, имеется дурная привычка терять контроль из-за множества экзотических эликсиров, кои он вдыхает или принимает вовнутрь. Это верно, Джонатан?

— Как гвоздь в крышку гроба, — ответил Джентри. Кривая ухмылка зазмеилась по демонически красивому лицу. — Но какие же я видел цвета!

— Хорошо бы меньше видел цветов, а больше мыла, — сказала Ария. — От тебя воняет.

— Ха, — ответил Джентри смешком, в котором не было ни капли веселья, и снова направил мыслительные усилия на узелки, которые вились у него меж пальцев. Мэтью подумал, не был ли сегодня собеседником доктора какой-нибудь особенно сильный экзотический эликсир, полученный к примеру, из грибов южноамериканских джунглей.

— Никто не попытается узнать о Натане Спейде слишком много, — продолжал Сирки. — Это оказалось бы дурным поведением и нарушением правил. Но можете не сомневаться, что профессор не преминул довести ваше имя и вашу репутацию до всеобщего сведения.

— Великолепно, — ответил Мэтью с едкой ноткой в голосе. — Можно ли мне поинтересоваться, существует ли — существовал ли — настоящий Натан Спейд? И если он существует, то где? А если существовал, какова его судьба?

— О, Натан, без сомнения, существовал. — Пальцы Арии погладили Мэтью по щеке. Женщина смотрела ему прямо в глаза. — Но из-за своего резкого взлета и внезапного богатства Натан начал ошибаться. Позволил себе засбоить. Слишком распустился в холе и уюте. — Пальцы скользили туда-сюда по щеке Мэтью. — Он забыл, кто создал его, кто создал всех нас.

— Господь? — спросил Мэтью.

— Ох, — усмехнулась она, — вы такой милый!

Но сапфировые глаза остались холодными.

— Для мертвеца? Я полагаю, он уже не на этом свете?

Сирки встал — зловещий знак. Стул скрипнул с облегчением.

— В прошлом году мадам Чилени убила Натана Спейда выстрелом в голову.

— Почти год миновал, — добавила она.

Пальцы женщины погладили Мэтью от подбородка к уху и обратно.

— Натан Спейд стал нежелательным работником, — продолжал Сирки. — Он занялся продажей информации иностранным агентам. Эта деятельность вошла в конфликт с целями профессора. Никто из тех, кого вы увидите, этого не знает — равно как и того, что мастер Спейд перешел в лучший мир. Тело разрезали на куски, сожгли, и то, что осталось…

— Вывалили из корзины в Темзу, — почти шепотом закончила женщина. От раненых чувств или от гордости — трудно было понять. — Он заслужил то, что получил.

Пальцы на щеке Мэтью остановились, ногти прижались к коже. Сильнее. Еще сильнее. Женщина улыбнулась, глаза ее остекленели.

— Такова жизнь, — сказала она.

Убрала руку от его лица.

Отвернулась.

Проходя мимо Сирки и доктора Джентри, она выпрямила спину. Потом села на край кровати и приняла ту же свободную позу, что прежде. Наверное, в этом положении ей было уютнее всего. В ее застывшем лице было что-то отстраненное и даже отчаянное, и Мэтью не захотел в него всматриваться — скудость и пустоту зимы он оставил в Нью-Йорке. Юноша вновь повернулся к Сирки.

— Я все же до сих пор не уяснил моей цели. Что конкретно хочет профессор, чтобы я сделал?

— Профессор Фелл, — ответил великан, — желает иметь удовольствие информировать вас об этом лично.

На это у Мэтью не было ответа. Жаль, что он не осушил в каюте Фалько еще стакан бренди. Хорошо бы для компании иметь в эту ночь при себе бутылку рома. Хорошо бы увидеть Берри, которая находится дальше по коридору в запертой каюте. Хорошо бы быть клерком магистрата, у которого всех обязанностей — лишь бумага да перо.

Но нет. Теперь он кто-то. Человек, с которым считаются.

И у этого положения есть своя цена.

— Надеюсь, мои костюмы будут сидеть безупречно, — сумел он сказать. — Если мне нужно играть эту роль, то выглядеть я должен, как роль того требует.

— Естественно, — согласился Сирки. — И хорошо сказано, сэр. — Он обернулся к своим сообщникам. — Теперь оставим мистера Спейда для размышлений и отдыха.

Первой вышла Ария Чилени, все еще пребывая в трансе, который навела на себя сама. За ней — любитель «кошачьих колыбелек». Сирки задержался в дверях.

— Я сейчас вспомнил, что капитан Фалько курит, — сказал он.

— Правда? — безразлично ответил Мэтью. — Я бы сказал, что на борту этого судна курит еще человек двадцать.

— Верно, но ароматная виргинская трава дороже других, и, я полагаю, недоступна простым матросам. Смотрите в другой раз, чей дым собираете, юный сэр. Он может попасть в глаза и вызвать слепоту, сбивающую вас с цели. — Сирки замолчал. Фраза повисла в воздухе, как клуб пахучего дыма. — Доброй ночи.

Мэтью ответил таким же пожеланием. Сирки вышел из каюты, и Мэтью задвинул щеколду. Готовясь к ночному сну (наверняка тревожному), он почти физически ощущал, как «Ночная летунья» приближается к острову Маятник. Бригантина с развернутыми парусами, с несколькими горящими на палубе лампами летела вперед, оставляя под серебристой луной синевато-белый кильватерный след, а над ней медленно шли по темному небу кружевные облака. И с каждой волной, уходящей за корму судна, приближалось логово профессора Фелла. Интересно, догадывается ли Сирки, что капитан Фалько всерьез задумался о своем месте в этой жизни? Не высказал ли Фалько кому-нибудь какие-нибудь опасения, а этот кто-нибудь передал их еще кому-то, а кто-то шепнул на ухо владельцу голоса, предупредившего индийца:Фалько слишком много знает и думает слишком много? Если так, то дни капитана могут быть сочтены. И это плавание может оказаться для него последним. После прихода судна в гавань с ним произведут окончательный расчет.

Что сделал бы Натан Спейд?

Засмеялся бы и сказал: «Туда ему и дорога»?

Да. Но что должен сделать Мэтью Корбетт? У него голова была полна проблем, но — увы — не решений.

Да, подумал он.

И потушил все фонари, оставив только одну свечу, и лег спать в потрескивающем брюхе «Ночной летуньи».

Глава пятнадцатая

Мэтью ожидал крика «Земля!», но услышал звук трубы, возгласивший о появлении острова Маятник.

Зашевелились моряки, истосковавшиеся по твердой земле. Мэтью стоял среди них на ярком утреннем теплом солнце и смотрел, как остров постепенно обретает форму.

Может быть, с высоты полета чайки он и имел форму маятника, но с палубы он представал нагромождением неровных черных камней и серых обрывов, скудно покрытых мхом и коричневыми лишайниками. В глубине острова, казалось, зеленела дикая чаща, что не добавило Мэтью душевного покоя. До сих пор он еще не заметил никаких признаков человеческой деятельности, и не мог не подумать: не располагается ли царство профессора Фелла где-то в каменных глубинах?

Одет он был в соответствии со своей ролью. Темно-серый костюм с тонкими светлыми полосками облегал туловище плотно, как тюремная камера. Кружева украшали светло-синюю рубашку у ворота и на рукавах, что казалось Мэтью несколько слишком роскошным для бывшего шанхаера, но, вероятно, вполне подходило элегантному содержателю борделей. Чулки белые как мел, черные башмаки начищены до адмиральского блеска и сверкают при каждом шаге. Он был чисто выбрит и нарумянен, волосы зачесаны назад и — по настоянию Арии Чилени — взяты под жесткий контроль нанесенной двумя пальцами помадой, которая пахла сандаловым деревом и еще чем-то сладким, напоминавшим благовония, курящиеся в турецкой лампе в гостиной Полли Блоссом. Можно это назвать запахом «порока», решил он. Ему показалось вполне уместным, что подобный аромат будет струиться из пор Натана Спейда.

— Не очень впечатляющее зрелище, верно?

— Да. — Мэтью знал, что Берри — днем ее выпускали из каюты — подошла к нему и встала рядом. Моряки, собравшиеся вокруг, тоже осознавали ее присутствие и будто клонились к ней, как саженцы на сильном ветру — ощутить исходящий от ее кожи и волос аромат женщины. Но один взгляд поддельного Натана Спейда — и они выпрямлялись и бежали по своим делам, зная, что этот молодой джентльмен пользуется расположением хозяина острова.

Мэтью увидел, что капитан Фалько собственной персоной стоит у штурвала, поворачивая корабль на несколько градусов влево. Посмотрев на солнце, Мэтью решил, что судно берет курс на юго-восток.

— Не очень, — сказал он, продолжая отвечать на слова Берри, — но здесь находится что-то очень важное.

Посмотрев Берри в лицо, он увидел полные жизни глаза, и щеки почти такие же румяные от солнца, как у него. Веснушки десятками повысыпали на щеках и на переносице, кудрявые волосы развевались на морском ветру и казались цвета шоколадно-красных леденцов, продаваемых горстями. Вот она сейчас участвует в потрясающем приключении, подумал Мэтью. Вся — как воздушный змей, только без привязи.

Как ни куражился он перед мадам Чилени и великаном Сирки, заставить себя сказать Берри, что ее и Зеда после высадки на берег посадят под замок, Мэтью не сумел. Он поверил Сирки, что с ними будут обращаться хорошо. На самом деле у него не было иного выбора, кроме как поверить в это. Но сейчас, когда он стоял рядом с Берри, ее рука вдруг стала искать его руку. Он твердо взял ее, и девушка спросила, глядя ему в глаза:

— С нами все будет хорошо?

— Да, будет, — ответил он без колебаний.

Остров приближался. Волны бились о скалы, взметая белую пену. Чайки резали крыльями воздух.

— Ты боишься? — тихо спросила Берри.

— Да, — ответил Мэтью. — Боюсь. — Но тотчас после этой прорвавшейся правды сумел найти в себе силы, чтобы улыбнуться уверенно, пусть даже с некоторой долей фальшивой бравады, и добавить:

— Но прежде, чем все это кончится, они будут бояться меня.

Он говорил вполне серьезно, хотя сам верил своим словам лишь наполовину.

«Ночная летунья» должна была вскоре оставить северную оконечность острова по правому борту. Мэтью и Берри все еще держались за руки, когда показались первые признаки присутствия человека, и тогда они сцепили ладони еще крепче. У причала стояли два снаряженных корабля весьма сурового вида. Такой вид придавали им пушечные порты вдоль корпуса. Мэтью решил, что они из флотилии разбойничьих кораблей Фелла, используемых для налетов на торговцев сахаром. Один взгляд на дула пушек, торчащие из портов, — и вопрос о сопротивлении не возникнет.

Прямо за причалом расположилось длинное деревянное строение, похожее на склад для корабельного имущества. От причала уходила грунтовая дорога, извивалась и скрывалась в лесу среди зеленого подлеска, толстых древесных стволов и крон. А выше, на сером обрыве, наполовину скрытом растительностью, виднелась каменная стена форта, ощетинившаяся пушками на парапетах.

Резиденция профессора? — подумал Мэтью.

Бригантина шла вперед, скользя по синеве океана и белой кипящей пене. Капитан Фалько уверенно держал штурвал, и под его управлением корабль ловко огибал клыки черных скал. С правого борта показался еще один пирс, заткнутый в небольшую бухточку, где волны были куда изящнее и скалы не так клыкасты. К морю выходили обрывы высотой тридцать-сорок футов, а вдоль них шла дорога вверх.

Перед тем, как она исчезла за поворотом, Мэтью решил, что дорога расположена почти в ста футах над уровнем моря. На пирсе ожидала пара карет, каждая запряжена четверней лошадей. Видимо, кто-то приехал взглянуть на прибытие знаменитого негодяя Натана Спейда.

— Мисс Григсби, я просил бы вас вернуться к себе в каюту.

Голос, прозвучавший так близко, заставил обоих вздрогнуть. Сирки смотрел на пирс.

— Оттуда могут наблюдать в подзорную трубу, — сказал он. — А нам нежелательно, чтобы кто-либо задавал вопросы о рыжеволосой девушке. — Он взял Берри за локоть. — Пожалуйста, спуститесь вниз.

— Что? — Девушка заупрямилась, не поддаваясь его руке и выказав замечательную силу. На самом деле у нее сердце запрыгало в горле, она едва могла говорить. В поисках поддержки она посмотрела на Мэтью, и когда вновь обрела голос, спросила, выговаривая слова с ледяной отчетливостью:

— Почему я должна уйти к себе в каюту?

— Секунду, — сказал Мэтью Сирки, и великан убрал руку и даже отступил на пару шагов. Мэтью пристально всмотрелся Берри в глаза.

— Выслушай меня, — сказал он чуть слышно, на фоне резких криков чаек. — Нельзя, чтобы тебя увидели живущие на острове. И Зеда тоже. Сирки вас отвезет туда, где будет… безопасно. Но это не будет камера. Правда? — Он бросил на Сирки взгляд, достаточно долгий, чтобы гигант кивнул головой в чалме, и снова повернулся к девушке. В ее глазах был виден страх и влага, готовая выкатиться слезой. — Берри! — Он взял ее за руки. — Сейчас я согласен с Сирки. Я не хочу, чтобы тебя или Зеда увидел кто-нибудь… из тех личностей, с которыми я буду встречаться. Чтобы вы не подвергались опасности. — Она попыталась возразить, но Мэтью приложил палец к ее губам. — Нет. Не говори ничего. Когда все это кончится, мы поедем домой. Все мы вместе, целые и невредимые. Но чтобы это случилось, ты должна поверить мне и не мешать выполнять свою работу.

— Я могу тебе помочь, — пролепетала она с мольбой в голосе.

— Нет, не можешь. Не так, как тебе хотелось бы. Но ты можешь по-настоящему мне помочь, если отправишься сейчас с Сирки к себе в каюту и подождешь, пока он не пригласит тебя сойти с корабля. И еще — управляя Зедом, если у тебя получится. Дай ему знать, что ему следует на время затаиться. Обоим вам. Сирки!

Голос Мэтью прозвучал резче, чем он намеревался, но гигант шагнул вперед даже как-то послушно.

— Куда их повезут? Скажите сейчас же, и только правду.

— Разумеется. Их отвезут в городок Темпльтон на восточном побережье острова. Людей там живет много, но никто из них не представляет для ваших друзей опасности. Мисс Григсби и воин га получат комнаты в гостинице «Темпльтон-Инн», которую содержит шотландец — обладатель различных добродетелей. В их числе — добродетель не проявлять излишнего любопытства. Гостиница предназначена в первую очередь для гостей профессора, когда их не приглашают в замок. Жена хозяина гостиницы — просто превосходная повариха. — Он помолчал несколько секунд. — Скажу также, что при них постоянно будут находиться два охранника, и если мисс Григсби и воин захотят прогуляться по деревне, у них будет компания. Достаточно ли этой правды?

— Достаточно.

У Мэтью не было настроения для церемоний. Вся история была ему неприятна до крайности, но он понимал, насколько необходим — и неизбежен — подобный образ действий. — Ты должна идти, — сказал он Берри.

— И немедленно, — добавил Сирки, глянув на приближающийся причал.

Капитан Фалько распорядился убрать паруса, и с бортов выбросили канаты с грузами, чтобы сбавить скорость при входе в бухту.

Берри поняла, что выбора нет. В другой ситуации она бы вышла из себя, но сейчас поняла, что смысла в этом не будет. Мэтью делал то, что должен был делать, и ей, естественно, необходимо ему поверить. Она кивнула.

— Хорошо.

И только теперь выпустила руку Мэтью. Повернулась, не говоря ни слова, и Сирки провел ее по палубе к ведущей вниз лестнице.

Мэтью едва не крикнул ей вслед: «Это не продлится долго», но не захотел лгать, и потому промолчал. Он сам не знал, насколько застрянет на острове. Несколько дней? Недель? Пару месяцев? Даже подумать страшно, и потому он приказал себе думать о чем-нибудь другом.

Скорость «Ночной летуньи» резко упала, бригантина почти легла в дрейф. Навстречу ей двинулись от причала четыре баркаса. С корабля в них бросили концы, и гребцы взялись за работу, буксируя корабль к причалу. «Летунью» пришвартовали к тумбам. Фалько вышел на нос и чуть не сел верхом на бушприт, наблюдая за работой матросов. Если не считать нескольких команд рулевому, он не произнес ни слова.

Минут за двадцать дело было сделано, корабль пришвартован к причалу, баркасы ушли. Мэтью заметил на палубе Джонатана Джентри и Арию Чилени, одевшихся в свои лучшие наряды. Паре невезучих усталых матросов выпала сомнительная честь нести их багаж. Еще рядом бродили Кройдон и Сквиббс, но они старательно не смотрели на Мэтью, и его это устраивало.

Опустили сходни.

— На берег! — раздался нетерпеливый крик, но никто из команды не торопился покидать корабль, потому что еще много было работы до той минуты, когда «Ночная летунья» будет считаться окончательно прибывшей в порт. Фалько стоял на полуюте, и от него падала длинная тень. Две черные кареты, ожидающие у входа на причал с кучерами на козлах, относились к типу так называемых «берлин» — закрытых повозок, рассчитанных на четырех пассажиров и кучера. И на одной берлине сидели двое в серых костюмах, похожие друг на друга, каждый с ярко-оранжевой гривой волос. Они грелись на солнышке, ожидая высадки пассажиров «Ночной летуньи». Возле второй берлины стояла в небрежной позе изящная молодая женщина с коротко стрижеными светлыми волосами. Зрелище было приметное, и в Нью-Йорке вызвало бы массовое отвисание челюстей, потому что одета дама была в коричневые мужские бриджи, высокие коричневые сапоги и темно-лиловый жилет поверх кремовой блузки.

Мэтью рассудил, что эти люди, кто бы они ни были, пришли поглядеть, как сойдет на остров Маятник Натан Спейд. Или же круг развлечений на острове так узок, что им просто больше нечем заняться.

— Вы готовы?

Мэтью глянул влево, в сапфировые глаза Арии Чилени. В нескольких шагах позади нее стоял Джентри. Глаза у него налились кровью, по лицу блуждала глупая улыбка. Хотя бригантина уже причалила, доктор пребывал в своем личном полете. Мэтью подумал, не связана ли склонность доктора к своим зельям с тем фактом, что вскоре ему предстоит услышать голос хозяина, и этот образчик обаятельной мужественности от такой перспективы нервничал. Как бы там ни было, но сейчас Джентри находился далеко-далеко отсюда.

— Готов, — ответил Мэтью.

— Свою биографию помнишь?

Ее рот был очень близко от его губ.

— Я же сказал, что готов, — ответил он с большой твердостью, но без особой уверенностью.

— Вот твой багаж. — Она показала на матроса, который тащил на плече коричневую холщовую сумку. Мэтью получил ее сегодня утром и послушно сложил туда свои пожитки. — С корабля ты должен сойти первым, я пойду следом.

Он кивнул. Пришло время торжественного выхода героя и начала этой странной пьесы.

Мэтью прошагал по палубе, подошел к сходням, посмотрел на двух мужчин и женщину, наблюдавших за ним с причала, потом выпятил грудь и решил придать своей походке развязность, приличествующую самому крутому бандиту в округе.

Вот с таким видом он и зашагал по сходням широкими шагами, будто именно ему принадлежит этот мир, а все прочие — так, зашли случайно.

Амир вдруг резко покосился набок. Мэтью сообразил, что по инерции его ноги все еще учитывают качку, с которой свыклись за три недели Атлантики. Его повело вправо, потом влево — твердая земля уходила из-под ног.

Пошатнувшись третий раз, он хотел схватиться за релинг, но такового под рукой не оказалось, и Мэтью мысленно выругался в адрес тщеславия Натана Спейда и в адрес такого чувства юмора Господа Бога, какого ни один пастор даже представить себе не может в звучной воскресной проповеди. Не успев как следует рассердиться, он рухнул со сходней головой вниз в соленую воду между корпусом бригантины и причалом.

Вода была куда теплее, чем в зимней манхэттенской гавани, но все же достаточно холодна, чтобы при купании испытать дискомфорт в районе фамильных драгоценностей. Мэтью подумал, что мог и крикнуть в воде, потому что снизу на лицо налетели, лопаясь, пузыри и за ними в рот хлынула соленая вода. Вот тебе и напомадил волосы, подумал он то ли мрачно, то ли со злобой.

Потом до него дошло, что надо бы рвануть к поверхности и скорее вылезать, поскольку жаль такого прекрасного костюма. И следующая мысль: «Ну и видок у меня будет!»

Он вынырнул — и был оглушен воем, воплями, несмолкающими криками «Человек за бортом!»

Стряхнув волосы с лица, он увидел, что Ария неуверенно спускается по сходням, но она, подготовившись заранее, шла осторожно, мелкими шажками. Его она пронзила таким взглядом, словно увидела какого-нибудь жирнобрюхого придонного гада. Подбежал матрос с шестом, на конце которого имелся обмотанный кожей крюк, и этот крюк был протянут Мэтью. Тот ухватился за крюк, его потянули вверх, чтобы он уцепился за край причала, и потом, упираясь и корячась, как дурной краб, наконец вылез на доски.

Ну и хохот! Ну и веселье! Ужас что творилось вокруг! Даже капитан Фалько предусмотрительно прикрыл лицо рукой и высматривал на грот-мачте что-то очень интересное.

Мэтью поднялся на ноги и стоял, обтекая. Двое джентльменов с оранжевыми волосами хрипло хохотали, сгибаясь в его сторону как лозы. Юная блондинка — благослови ее Господь — смотрела молча.

Мэтью почувствовал, как вокруг него смыкается ящик. Это вполне мог быть гроб. Он решил, что не даст ящику захлопнуться. Настало время — ох, настало! — заговорить Натану Спейду.

Он пригляделся к ухмыляющимся матросам «Летуньи», — и сумел вытащить откуда-то собственную широкую ухмылку, снова надул грудь, как петух, и заорал на пределе просоленных легких:

— Да твою же мать! Я штаны обмочил, что ли?

Слова не очень приятные на вкус, зато реакция отличная.

Смех переменился. Трудно сформулировать, в чем заключалась эта перемена, но она явно имела место, потому что Мэтью тоже засмеялся, и теперь уже смешон был не только надутый человечек, которому пришлось искупаться в прибое, но вообще всякий, кто рискует своей жизнью на опасном пути и вдруг неожиданно спотыкается.

Зрители одобрительно кивали, скалились и едва ли не забрасывали его цветами. Мэтью отвернулся, широко махнув рукой, — дескать, я такой же, как и вы, только одет чуток получше. В чавкающих ботинках он прошел мимо Арии Чилени — она отодвинулась, давая ему дорогу, — и он целенаправленной, но пока еще неверной походкой пошел вверх по причалу, и тут увидел, что двое оранжевоволосых уже не смеются, а оценивающе смотрят на него прищуренными глазами, навострив лисьи морды, а блондинка скрылась в своей берлине.

Он продолжал идти, оставляя за собой лужи атлантической воды. Мадам Чилени, поравнявшись с ним, сказала предостерегающим тоном:

— Аккуратней с этими двумя. Это Джек и Мэк Таккеры, к ним лучше не поворачиваться спиной.

Братья Таккеры. Мэтью вспомнил, что Хадсон о них упоминал. И вот они здесь, в самом что ни на есть натуральном и мерзком виде. Растянулись поверх кареты, в одинаковых серых костюмах, белых рубашках, белых чулках и черных башмаках. Идентичные близнецы, или очень на таковых смахивают. Сейчас они напоминали ленивых животных, греющихся на утреннем солнышке. Один что-то сказал другому, и тот ответил, но лица их, с твердыми скулами и заостренными носами, были все время нацелены на Натана Спейда. С виду братьям было чуть за сорок, низкорослые, крепко сбитые, как кабацкие драчуны, готовые за пенни усыпать пол выбитыми зубами. Чужими, потому что руки и плечи у них бугрились мускулами, ноги напоминали древесные стволы, а шеи были такие, что лопнула бы наброшенная петля. Лица налились пульсирующей кровью — возможно, от солнца. Подойдя ближе к берлине, Мэтью заметил, что у одного из близнецов впереди торчит седая прядь, зачесанная со лба и блестящая от помады. У другого такой особой приметы не было, и это единственное, что их отличало. Глаза, посаженные невероятно глубоко, поблескивали светло-зеленым, как бутылочные стекла.

При приближении Мэтью они не произнесли ни слова, не изменили свободных поз.

— Натан! — сказала идущая сзади женщина. — Мы едем в другой карете.

Он изменил направление. Братья презрительно фыркнули — почти одновременно.

Тот, что с седой прядью, сказал с густым ирландским акцентом:

— Молодец, детка! Слушайся…

— Мамочку! — договорил второй, и оба фыркнули одновременно.

Мэтью посмотрел на них мрачно, но еще и улыбнулся слегка. Остановился резко, хлюпнув мокрыми ботинками. Момент не хуже других, чтобы продемонстрировать сталь своего характера, пускай она и была сейчас тоньше папиросной бумаги.

— Я вас знаю, джентльмены?

— А вот не знаю, — сказал один, и другой добавил: — А ты вообще что-нибудь знаешь?

Интересно, подумал Мэтью. Они договаривают фразы друг за друга.

И ухмылки у них одинаковые. Кучер их берлины держал голову опущенной и не смотрел ни вправо, ни влево, будто опасаясь неминуемой драки. Мэтью чувствовал повисшее в воздухе напряжение. Эти двое любят превращать жертву в кровавое месиво, и, наверное, сейчас оценивают его как возможную подушку для кулаков.

— Меня зовут Натан Спейд, — сказал Мэтью. — У вас имена есть?

Один из них выставил подбородок:

— А я-то думал, тебя зовут…

— Мокрожопый, — закончил тот, что с проседью, и оба они напряженно осклабились без тени юмора.

— Натан! — окликнула его Ария, и тоже напряженным голосом. — Идем, да?

— Держись за ее юбку, Натан! — велел помеченный сединой.

— Беги за мамочкой! — сказал второй, у которого, похоже, уши были больше, чем у брата.

Но Мэтью не двинулся с места.

— А, — сказал он небрежно, хотя сердце у него колотилось как бешеное, — я про вас слышал. Таккеры. А кто здесь Джек и кто Мэк? Или вы не помните?

Ухмылки на лицах братьев медленно погасли.

Внимание Мэтью привлекло движение в их карете. Кто-то подался к двери, выглянуть в открытое окно. Женщина. Мэтью увидел ее лицо, и внутри у него все перевернулось.

Она смотрела на него очень недолго, секунд пять, потом отстранилась от окна. Но Мэтью был ошеломлен: такой красивой женщины он не видел ни разу в жизни. Загорелая кожа, почти лучистая. Длинные черные волосы густыми волнами падали на плечи, серая шляпка чуть набекрень с пеленой кружев, закрывающих лоб. Овальное лицо с высокими скулами, прямой нос с узкой переносицей, полные губы, которые, как показалось Мэтью, скрывают множество тайн. Глаза очень темные, быть может, такие же черные, как волосы, и они смотрели на Мэтью, но были пусты — лишены жизни, огня, духа.

Кто бы она ни была, она присутствовала здесь не полностью. И Мэтью с первого взгляда понял, что это прекрасное создание живет тут в страшном, тоскливом одиночестве. И еще он подумал: нехорошо, что такая красивая девушка должна сидеть одна.

— Ты на что там уставился…

— …пацан?

Братья слезли с кареты. Встали чуть поодаль друг от друга, один слева от Мэтью, другой справа.

И скалиться перестали. Лица сделались бесстрастным, грубыми в своей невыразительности.

— Женщина в карете… — начал Мэтью.

— Не твое дело, — перебил седоватый.

— Не суй нос, — сказал второй. Это было явное предупреждение.

— Натан? — в голосе Арии послышалась сталь. — В нашу карету, будь добр.

Джентри прошел мимо, пошатываясь — то ли от прекращения качки, то ли от своих зелий, трудно сказать. За ним подошли матросы с багажом.

Братья замолчали. Похоже, они ждали следующего хода Натана Спейда в этой небольшой, но потенциально смертельной игре. Мэтью прикинул, что эта суровая пара ростом ему примерно по кончик носа.

— Рад знакомству, джентльмены, — сказал он и повернулся к Арии.

Он прошел не более двух шагов, когда кто-то из Таккеров изобразил влажный, противный неприличный звук. Другой отозвался скрежещущим смехом, от которого у Мэтью шевельнулись волосы на затылке.

— He останавливаемся, — приглушенным голосом сказала Ария.

На ее лице застыла улыбка, но темно-синие глаза блестели еле сдерживаемой яростью — или чем-то вроде страха, если такое чувство вообще было ей знакомо. Заметно было, что близнецы Таккеры — не любители хороших манер, и Мэтью подумал, что его маскировка — и его полезность — могли бы завершиться прямо у входа на этот причал, если бы эти двое взорвались. А индейская девушка, похоже, вполне может послужить бочонком пороха.

Вот оно, подумал Мэтью, открывая дверь берлины. Красавица в другой карете наверняка индеанка. Не из той страны, откуда родом Сирки, а из того племени, откуда Прохожий-По-Двум-Мирам.

Он влез на кожаное сиденье и оказался напротив той стриженой блондинки, одетой в мужской наряд.

Она нацелила на него глаза цвета золотого эля.

— Вы капаете мне на ботинки, — сказала она.

Голос был низкий, сдержанный, и не без зловещих ноток.

— Прошу прощения.

Он тотчас изменил положение, чего, скорее всего, не сделал бы Натан Спейд, но он все еще оставался в душе и в манерах Мэтью Корбеттом. Надо это исправлять, подумал он. Посмотрел на третьего пассажира берлины — кругленького лысого мужчину с тремя подбородками. Этот индивидуум, одетый в бежевый костюм и темно-зеленую рубашку, брал себе понюшку из золотой табакерки. За круглыми очками водянисто-голубые глаза казались больше, и красные жилки на них выступали сильнее. Край правого уха был украшен семью маленькими золотыми орнаментами в виде различных геометрических фигур. Губы у него были тонкие, как бумажник у нищего, а нос картошкой необъятен, как амбиции лорда Корнбери. Возраст его, прикинул Мэтью, где-то около пятидесяти.

— Доброе утро, — сказал этот человек, зарядив обе просторные ноздри порцией чихательной пыли. — Я Огастес Понс. Вы Натан Спейд.

Это было утверждение, а не вопрос.

— Да, я он.

Никто из двоих не протянул руку.

— Ага, — слегка кивнул Понс, и сонные глаза мигнули. Когда он говорил, толстые щеки колыхались. — Мы ждали вашего приезда. Я уже почти месяц торчу на этом острове. Почему, если позволите спросить, ваш путь сюда занял столь долгое время?

— Сложности, — ответила Ария, садясь в карету рядом с Мэтью.

Она ничего не добавила, но по ее взгляду Понс понял, что больше вопросов не нужно. Он вяло улыбнулся, показав мелкие и неровные коричневые зубы, и заметно отстранился, будто ушел в нору и закрыл ее за собой.

Очевидно, багаж сложили в грузовом отсеке берлины позади, а Джонатан Джентри отыскал себе место в другом экипаже, потому что здесь могли поместиться только четверо. Ария похлопала по стенке у себя за спиной, давая сигнал кучеру. Щелкнул кнут, упряжка сдвинулась с места.

— Натан Спейд, — сказала блондинка. Она смотрела на Мэтью пристально, чуть наклонив голову набок, будто пытаясь составить себе мнение о чем-то. — Откуда вы приплыли?

— Из Нью-Йорка, — ответил Мэтью прежде, чем могла бы это сделать Ария. Решил, что пора самому прокладывать свой курс. — У меня там было дело.

— У кого их нет? — спросила она с полуулыбкой, приподняв густую светлую бровь. — Я Минкс Каттер, — представилась женщина. — Приятно познакомиться. — Она протянула руку, Мэтью ее пожал. — Добро пожаловать на Маятник, — сказала Минкс, отвечая на пожатие, и отпустила его руку.

— Спасибо. Похоже, что те двое не рады моему приезду.

— Джек и Мэк Таккеры, — сказала она. — Всюду вместе. Насколько я знаю, Джек на пару минут старше. У него седая прядь.

— Ага. — Мэтью помолчал секунду и задал следующий вопрос: — А кто эта молодая индеанка?

Минкс Каттер пожала плечами.

— Они ее называют Штучка.

Карета поднималась по дороге, пересекающей обрыв. Мэтью глянул вправо, в окно, возле которого сидела Ария, и увидел, что карета поднимается вверх над залитой солнцем синей бухтой. Сидеть в мокрой одежде было неприятно, но ему случалось переносить и худшее. Мэтью демонстративно стал рассматривать свои ногти, идеально чистые, тем временем приводя в порядок свои впечатления от Минкс Каттер.

У нее была резкая, жесткая красота — ничего мягкого, кроме, быть может, курчавых волос. И даже они вполне могли оказаться колючими на ощупь. Резкий контур лица, квадратный подбородок, плотно сжатые губы и нос, будто сломанный и плохо сросшийся, поскольку на нем была посередине горбинка и легкий изгиб влево. Худощавая, но никак не хрупкая. Держалась она спокойно и явно высоко себя ценила. Умные глаза, светло-карие с чуть золотистым оттенком, изображали незаинтересованность, но у Мэтью было ощущение, что они его оценивают. Возраст — от двадцати до двадцати пяти, потому что на персиковых щеках ни единой морщинки, и, похоже, у нее была по части улыбок не очень большая практика. Слишком молода, чтобы глубоко засесть в кармане у профессора, подумал он. И еще юноша не мог не задуматься, какую работу выполняет Минкс Каттер для императора преступного мира и владельца острова Маятник.

Он стал перебирать различные варианты, и тут услышал, как вскрикнул человек. Выглянув из окна налево, он увидел, что четверня лошадей второй берлины грохочет рядом с их экипажем почти колесо в колесо, хотя эта опасная дорога не приспособлена для двух параллельно едущих повозок. Оказалось, что кучера отодвинули силой, на его месте с вожжами в руках восседает Мэк Таккер, а Джек тем временем осатанело хлещет кнутом над головами запряженных в их берлину лошадей.

— Бог мой! — хрипло каркнул Огастес Понс. Глаза у него стали огромными. — Они же сейчас…

По борту кареты хлестнул кнут. Понс дернулся, просыпал почти весь табак из открытой табакерки. В воздухе закружилась коричневая пыль. Мэтью увидел, как Джек Таккер скрипнул зубами и замахнулся кнутом на кучера берлины, везущей Мэтью и его спутников. Наверное, удар угодил в цель, потому что раздался отчаянный крик боли. Следующий удар кнута сделал с кучером что-то особенно мерзкое, потому что братья осклабились и подпихнули друг друга локтями.

Мэтью ощутил с тревогой, что скорость становится опасной на этой и без того неровной дороге. Тут не было ни стены, ни ограждения, и если два колеса соскользнут с обрыва, берлина тут же последует за ними.

А Джек Таккер с лихорадочным румянцем на лице начал нахлестывать упряжку кареты Мэтью, разгоняя лошадей еще сильнее. Мэтью заметил с нарождающимся страхом, что кучер, избитый кнутом, сполз с козел и бросил вожжи. И они сейчас сидят в неуправляемой карете в дюймах от неминуемой катастрофы. Минкс Каттер поняла это в тот же миг и весьма не аристократично буркнула:

— Усраться!

Мэтью подумал, что в сложившейся ситуации это не исключено.

Глава шестнадцатая

— Прекратить! — гневно крикнула неистовым братьям Ария Чилени.

В этот горячечный момент Мэтью хладнокровно отметил про себя, что с тем же успехом можно было приказывать ветру перестать дуть или океану перестать гнать волну: у ирландских близнецов раскраснелись лица, глаза сделались безумными. Они разыгрывали драму собственного сочинения и не собирались останавливаться, пока… пока что? Карета с Натаном Спейдом не слетит с обрыва?

Будто подчеркивая эту мысль, кнут снова хлестнул, теперь уже по краю окна Мэтью, отбив кусок черной краски.

Лишенные управления лошади понеслись еще пуще, колеса мчащейся кареты Таккеров толкнули колеса берлины Мэтью, край в край, и вся конструкция, содрогнувшись, отчаянно заскрипела.

— Вот сволочи! — вскипела Ария. Она перегнулась через колени Мэтью, высунулась в окно. — Прекратите! — заорала она братьям. — Прекратите, или вам конец, слышите?

Мэтью подумал, что угрожать Таккерам смертью — не лучший способ решить проблему. Если еще учесть, что в ответ на это обращение они захохотали, а также то, что отнюдь не они висели в экипаже над краем обрыва. Дорога поворачивала, карета стала клониться вправо, к разверзшейся пропасти. Ария втянулась обратно в карету и посмотрела на Мэтью дикими глазами. Волосы ее раздувало ветром.

— Сделай что-нибудь! — завизжала она.

— Бога ради, сделайте же что-нибудь! — взмолился таким же визгом Понс.

Морщины его лица стали коричневыми от пыли нюхательного табака, глаза за увеличительными стеклами были полны ужаса.

Что-то хрустнуло под каретой позади справа — наверняка это колесо соскочило с дороги. Берлину тряхнуло так сильно, что у Понса очки подпрыгнули на носу и повисли на одном ухе, трясущиеся щеки чуть не хлопали по лбу. У самого Мэтью сердце гудело боевым барабаном. Он чувствовал, как карета наклоняется к вратам неба… Джек Таккер нахлестывал обе упряжки, поглощенный борьбой, которая Мэтью представлялась нелепо односторонней. В нем закипал гнев при мысли, что если сейчас он полетит с обрыва в этой разваливающейся берлине, то никогда не увидит профессора Фелла, не узнает, зачем его сюда привезли, а Берри и Зеда наверняка убьют и закопают где-нибудь на этом острове, и все, вся его жизнь и вся борьба окажется напрасной.

— А вот черта с два, — сказал он себе голосом, вырвавшимся из глотки Натана Спейда.

Он выберется наружу, подберет вожжи и подчинит себе упряжку. И делать это надо немедленно.

Левая дверца берлины не открывалась, потому что колеса другой кареты уже соскребали с нее краску. Будто угадав его намерения, Джек хлестнул кнутом через окно чуть ли не по лицу Мэтью, и юношу обдало вихрем с запахом гари. Он изогнулся вправо и вышиб ногой противоположную дверь. Протолкнулся мимо двух женщин и схватился за дверцу, чтобы вылезти наверх. В шестидесяти футах внизу блестело море.

Правое заднее колесо балансировало на краю обрыва. Мэтью полез по борту кареты и увидел, что кучер изо всех сил цепляется за верх кареты, раскинув руки и ноги, хватаясь пальцами за все, что только мог достать. Насколько быстро несутся лошади, Мэтью даже думать боялся, но встречный ветер здесь, наверху, был страшный. Дорога снова начинала выгибаться. С высоким, тонким, пронзительным скрежетом колеса кареты Таккеров вновь содрали с борта краску. Брызнули щепки. Карета Мэтью качнулась вправо еще сильнее, и Огастес Понс издал тонкий, пронзительный крик ужаса.

Мэтью перелез через дрожащего кучера, у которого поперек лица багровел свежий рубец. Тут же кнут заплясал вокруг Мэтью, слева и справа — Джек Таккер пытался сбить Натана Спейда с кареты.

— Прекрати, идиот проклятый! — крикнула Ария в левое окно, но этим только подлила масла в огонь — Джек стал хлестать по разлетевшимся лошадям, а Мэк хохотал как сумасшедший и погонял свою упряжку. Мэтью, низко пригнув голову, пробирался к козлам. Он подумал, что для двоих мерзавцев это — всего-навсего грубая шутка, но при такой неистовой качке берлины туда-сюда шутка эта может обернуться очень скверно для него, Арии, Понса и Минкс Каттер. Он представлял себе, как в соседнем экипаже сидит неподвижно индейская девушка, стоически принимая свою судьбу, а Джонатан Джентри свернулся, наверное, на полу, напевая детскую песенку.

Ну, мрачно подумал Мэтью, настало время Мокрожопому показать, на что он годен.

Добравшись до козел, он встал на колени. Но где же вожжи, черт бы их побрал? Затянуло лошадям под ноги?

Четверня выбрасывала из-под копыт щебень и пыль. Мэтью видел, что впереди дорога продолжает изгибаться, и экипаж снова соскальзывает к опасному краю. Кнут Джека Таккера щелкнул почти по уху, и левую сторону шеи обожгло болью.

От этой боли потемнело в глазах, Мэтью сшибло с козел, и он вдруг стал падать вправо, дико размахивая руками и ногами.

Но даже сквозь боль и панический страх Мэтью сознавал: единственное, что отделяет его от раскинувшейся внизу пучины — это открытая и беспорядочно мотающаяся дверь экипажа. И он потянулся к ней так отчаянно, как если бы пытался ухватиться за руку самого Бога. Поймал оконный проем, вцепился в него, дергая ногами над пропастью. Послышались звуки, похожие на пистолетные выстрелы — это вылетали спицы правого заднего колеса.

— Эй! — крикнул женский голос. — Держись!

Он поднял глаза — в дверном проеме кареты стояла враспор Минкс Каттер. Правую руку блондинка протянула к нему, и пальцы ее хватали воздух.

Продев одну руку в окно, другой он ухватился за руку Минкс. Та потянула его к себе, но он решил, что в карету ему возвращаться не нужно, а надо попытаться еще раз, и черт бы побрал их, хулиганов. И когда его башмаки прочно утвердились на краю проема, он выпустил руку Минкс, полез снова по борту берлины и выбрался на крышу, где все так же, судорожно цепляясь, висел кучер. Борясь с жгучей болью в обожженной кнутом шее, Мэтью подумал, что работать на профессора Фелла в каком бы то ни было качестве — означает послать осторожность ко всем чертям.

Кнут Джека искал кожу Мэтью, который снова упорно полз к козлам. Совершенно невозможно было понять, зачем они все это затеяли. А может быть, им просто нравятся игры со смертью? Шахматы жизни и смерти, подумал Мэтью. Точнее сказать невозможно.

Внезапно карета качнулась вправо, и Мэтью с кучером были вынуждены схватиться за что попало. Из-под днища раздался дробящий, скрежещущий звук.

Мэтью решил, что оба правых колеса сошли за край. Лошади упирались, не давая берлине стащить себя вниз своим весом. Несколько страшных секунд казалось, что карета перевесит, но кони удержали экипаж, и помчалась дальше, продолжая жуткую скачку по адской дороге, и братья Таккеры скалились как дьяволы своими красными рожами.

Мэтью снова полз к козлам, и вновь щелкнул над его головой кнут. Он стал нашаривать поводья, и убедился, что они волочатся где-то под ногами коней. Разум подвел его, Мэтью понятия не имел, что делать. Без вожжей лошадей не удержать. Он подумал, что надо бы что-то сделать, чтобы замедлить бег кареты, но что он в действительности может сделать — это вопрос.

Снова щелкнул около него кнут, и Мэтью втянул голову в плечи, чтобы не лишиться глаза.

— С дороги!

Мэтью оглянулся через плечо. Минкс Каттер стояла во весь рост на крыше кареты, будто подначивая Джека Таккера ударить кнутом.

— С дороги! — снова крикнула она.

Кудрявые волосы развевались на ветру, зубы стиснуты. Устрашающее выражение непоколебимой целеустремленности.

Он отодвинулся, пропуская ее мимо себя. Глянул на Джека Таккера — старший брат сжал челюсти и отвел назад руку, готовый хлестнуть либо Мэтью, либо эту женщину.

Но Минкс Каттер оказалась быстрее. Размытым от скорости движением ее рука нырнула под жилет и появилась снова, с дополнительным пальцем из сияющего серебра. Перевернув нож в руке, она, будто и не целясь, метнула его из кареты в карету, учтя скорость, пылевые вихри и тряску поврежденного экипажа, и это было невероятно. Клинок сверкнул на солнце, стрелой пронесся к руке с кнутом, и воткнулся между большим и указательным пальцем. Джек Таккер разжал руку и взвыл, как собака.

А Минкс Каттер прыгнула мимо Мэтью и приземлилась на спину правой передней лошади. Схватившись за развевающуюся гриву, она так далеко наклонилась вниз, что Мэтью не сомневался: сейчас у нее ноги соскользнут, и она рухнет под копыта и колеса. Но Минкс появилась снова, с пылью на лице и вожжами в руке, напрягла плечи и натянула вожжи, тормозя упряжку. При этом она кричала «Тпру! Тпру!» с такой силой, будто у нее вместо легких были кожаные мехи.

Через десять секунд работы вожжами и криков, Минкс Каттер добилась повиновения. Лошади стали сбавлять ход, нападавшая карета пронеслась мимо, последний раз царапнув колесами, Мэк хлопал вожжами, а Джек прижимал к груди кровоточащую руку, как раненого голубка.

Минкс скакала на лошади до тех пор, пока берлина, наконец, с треском и стуком не остановилась. Мэтью казалось, будто вся конструкция вот-вот развалится и держится она только чудом. Лошади ржали, толкали друг друга, возбужденные скачкой, но Минкс удерживала их твердой рукой. Когда она решила, что уже навела порядок, то спешилась и обошла лошадей и карету — посмотреть на разбитые правые колеса. Ее собственные башмаки прошли в трех дюймах от пропасти.

— Боже мой! — вырвалось у Мэтью. Его переполняло восхищение. — Как вы это сделали?

Она поглядела на него, прищурившись. Этот взгляд ясно говорил, что дураков она терпеть не может, а он, Мэтью, в этом позорном списке обретается сейчас где-то на верхних позициях.

— Вылезай! Вылезай! — закричала Ария Чилени.

В ответ на эти крики Огастес Понс действительно торопливо вылез и лишь потом длинными лентами изверг свой завтрак в пропасть. Лицо его приобрело зеленый оттенок — под цвет рубашки. Минкс Каттер бросила на него весьма укоризненный взгляд, настолько суровый, что щеки его дернулись, как от пощечины. Потом она позвала кучера, который выглядывал из-за берлины как испуганный ребенок.

— Слезай и осмотри колеса! — велела она. — Можем ехать дальше или нет?

Кучер — обильно потеющий комок расходившихся нервов — повиновался, вопреки очевидному своему желанию держаться в безопасности как можно дольше. Мэтью слез с козел на землю, и его колени выразили желание подкоситься. Но Мэтью решил, что одного падения в день более чем достаточно, а выказывать слабость в присутствии блистательной Минкс Каттер — не пойдет на пользу мрачной репутации Натана Спейда.

— Я убью их! — кипела мадам Чилени, выходя из кареты. Она не сводила злобного взгляда с пыльной дороги, по которой уехали Таккеры. — Что бы они себе ни думали, они уже мертвецы!

— Кажется… можем ехать, — сказал кучер, и это, наверное, были три самых трудных слова за всю его жизнь. — Только медленно.

— Ну так волоки нас в замок так быстро, как сможешь! — Ария промокнула лицо кружевным платком. Глаза ее горели ненавистью. — Понс, хватит! Вытирай рот и залезай обратно!

Толстяк, ноги которого оказались коротки едва ли не до уродства, забрался в берлину с таким выражением на лице, будто устраивался в колючих внутренностях «железной девы». Он сел, закинул голову назад и крепко зажмурился, зажимая рот двумя руками.

— Натан! — рявкнула Ария, чтобы вывести Мэтью из задумчивости. — Залезай!

— Когда буду готов! — огрызнулся он, играя только наполовину. Колени у него еще дрожали, рукой он зажимал ожог от кнута на шее. Боль несколько стихла, но рубец непременно надо будет смазать какой-нибудь успокоительной мазью. Он встал напротив Минкс, остро ощущая всем нутром, что один лишь шаг влево даст ему возможность узнать, как себя чувствует его прежний работодатель, магистрат Айзек Вудворд, в Великом Суде. — Я спросил, как вы это сделали.

— Прыгнула, — ответила она холодно. — Как иначе?

— Я не про то. Это любой мог бы, — соврал он. — Я и сам собирался.

— Неужели?

— Конечно, — ответил он, чувствуя, что и правда мог бы решиться на прыжок. — Я про нож. Как вам удалось так точно его метнуть?

Она придвинулась вплотную, заглянула ему в глаза. Золотистый взгляд был серьезно-суров — и в то же время в нем ощущалась крупинка веселия. Хотя лицо ее осталось совершенно бесстрастным.

Несколько секунд она держала паузу, и Мэтью почувствовал себя очень неуютно. А потом она сказала, почти шепотом:

— Тут все дело в кисти.

Шагнув мимо Мэтью, женщина одним движением взлетела в карету.

У Мэтью мелькнула мысль, что он все еще пребывает в воде и, наверное, слишком глубоко, чтобы это было приятно или безопасно. Ощущение мелкой рыбешки, отданной на милость непонятно скольким хищникам.

Но ведь деться-то ему некуда, кроме как нырнуть на еще большую глубину?

Он подождал, пока кучер распутал вожжи, сел на козлах ровнее, и лошади успокоились, насколько могли после горячки жалящего кнута. Тогда Мэтью забрался в карету, с любопытством и некоторым опасением посмотрел на Минкс Каттер и закрыл глаза, чтобы привести в порядок мысли. Но перед тем, как они закрылись, женщина повернула голову, посмотрела на него, и у Мэтью возникло отчетливое ощущение, что пока он сидит и дремлет, она будет внимательно его изучать. Кажется — и это очень опасно, — она думает, будто откуда-то знает его, но не может вспомнить, где видела.

Как бы там ни было, а он чувствовал ее взгляд. Разбирающий его по деталям. И вдруг Мэтью подумал, что все больше становится Натаном Спейдом, потому что ему совсем не казалось отвратительным быть разобранным на части такой женщиной. Ни капельки.

— Н-но! — крикнул кучер почти извиняющимся голосом, и дребезжащая, разбитая берлина покатилась по дороге, как субботний пьяница, решительно настроенный вернуться домой до первых петухов.

Мэтью почти сразу перестал притворяться спящим и начал изучатьпроносящийся мимо пейзаж. Дорога отодвинулась от обрыва, уходя вглубь острова через густой лес, где изумрудными кружевными знаменами свисал с деревьев мох, где густо-лиловые, красные и желтые цветы слепили глаза своей невероятной яркостью. В воздухе стоял кисловато-сладкий аромат незнакомых плодов. Иногда мелькали чернокожие в ярких одеждах и соломенных шляпах, собирающие эти плоды в корзины. Мэтью заметил, что цвет кожи у этих людей не густо-черный, как у Зеда, а скорее оттенка крепкого чая с добавкой молока. Очевидно было, что смешение рас шло здесь уже не первый десяток лет. Возможно, из-за давних кораблекрушений, выбрасывавших англичан и черных рабов на этот клочок суши, бывший тогда всего лишь негостеприимным камнем. Тогда возникает вопрос: как давно заселен остров Маятник, и, естественно, сколько лет уже профессор Фелл является его… как бы это сказать? Правителем?

Только два вопроса из многих, что крутились в голове у Мэтью, а когда дорога вынырнула из леса на равнину, где колыхалась под ветром некошеная трава, возник еще один: во сколько же ему обошлась эта штука?

Этой штукой был замок из белого камня, стоящий справа, на скале, возвышающейся над бурлящим котлом атлантической пены. Массивный памятник всепобеждающей силе кошелька, и, быть может — силе как таковой. Но, как ни упражняйся в остроумии, Мэтью вдруг почувствовал себя очень маленьким. Змеиными головами вздымались башни, крытые красной черепицей. Сводчатые окна и двери завораживали взгляд, привлекая внимание к талантливой архитектуре. Дорога шла дальше, но от нее отходила гравийная дорожка, ведущая ко въезду в замок. Она вилась между причудливо изогнутых ветром сосен, раскидистых крон пальметто и клумб живописных цветов. По обе стороны главного здания стояли пристройки — конюшни или, возможно, жилища для слуг. Безмятежная картинка, будто изъятая из окружающего мира. Это воистину было царством профессора Фелла, и нужно было быть либо глупцом, либо бесчувственным чурбаном, чтобы не испытать восхищения. Мэтью, не будучи ни тем, ни другим, весьма впечатлился открывшимся ему зрелищем, но при этом никак не выразил этого на лице, потому что маскарад уже начался, и от правдоподобия его маски зависело слишком многое.

Берлина свернула на гравийную дорожку, и вскоре лошади дошли до крытого въезда с толстыми белыми колоннами, где стояла вражеская карета с братьями Таккерами. Пара туземных слуг в синих ливреях и тщательно завитых белых париках вынимали из грузового отделения багаж Джентри, а еще двое в таких же ливреях и смешных париках стояли наготове, чтобы подхватить и внести его в массивные дубовые двери. Таккеры торчали возле своей кареты. Один из них снял рубашку и обернул ею кровоточащую руку, забрызганный кровью сюртук набросил на плечи. Грудь у Джека Таккера была как низкая кирпичная стена с красными пятнами. И оба брата смотрели на приближающуюся берлину с едва сдерживаемым отвращением.

Карета Мэтью въехала под крышу. Из пассажирского отделения первой кареты полувышел, полувывалился Джонатан Джентри и рухнул на колени у самых копыт подъезжающей четверни, которую кучер успел резко остановить, натянув вожжи перед неожиданным препятствием.

— Черт побери! — рявкнула мадам Чилени, вырываясь из кареты, как фурия из ада.

На нее было страшно смотреть. Женщина осыпала Таккеров проклятиями, Мэтью выбрался из берлины, подошел и встал с нею рядом. Братья к ее угрозам интереса не проявили, а раненый Джек и вовсе широко зевал.

Тут они заметили Мэтью, и взгляды их стали остры как кинжалы.

— Мокрожопый, — сказал Джек.

— Собственной персоной, — поддержал Мэк.

— Слушайте, что я говорю! — почти заверещала мадам Чилени. Огастес Понс проковылял мимо, и на его лоснящейся красной физиономии было написано одно желание: убраться подальше от грядущей безобразной сцены. Ария вытянула руку и схватила за подбородок Джека — ближайшего к ней из братьев. — Я вас уничтожу! Слышите? Головы ваши гребаные на тарелки выложу, мать вашу растак, мудаки сраные!

— Что за выражения! — ухмыльнулся Джек.

— Ай-яй-яй! — покачал головой Мэк.

— Я доложу ему, можете не сомневаться! — пригрозила она. — И вот увидите, как он вам задаст, гады вы ползучие!

— А вот он как раз может решить, — сказал Мэк, не повышая голоса и пристально глядя на Мэтью, — что наказать надо Спейди, потому что мы его ждем на этом занюханном острове уже больше месяца. И знаешь, что он всем говорит?

— Конгресс без Спейди начаться не может, — подхватил реплику Джек, — так что все мы будем ждать. Все мы тут должны грызть ногти и яйца чесать, пока…

— …Спейди до нас не доедет, — подхватил Мэк, — а это должно было произойти уже месяц с лишним тому назад, как я понимаю. И вот я хочу знать… что тут такого важного, чтобы Спейди всех заставлял ждать…

— Когда у нас свои дела есть, и сами собой они не делаются! — закончил Джек с мощным выдохом своей кирпичной груди, сверля глазами ложного Натана Спейда.

Этот гордый выдох заставил несколько опешить мадам Чилени, которая попыталась, видимо, уязвить врага контр-репликой, порылась в своих ядовитых закромах и ничего не нашла.

— Мы еще посмотрим! — сказала она и, возвращаясь на знакомую почву, припечатала: — А вы мудаки!

Мэтью вдруг ощутил рядом еще чье-то присутствие.

Молодая индеанка вышла из своей кареты. Она медленно и осторожно обошла Джонатана Джентри, который все еще тупо сидел на коленях в дорожной пыли. Обошла Мэтью на расстоянии трех-четырех футов, — настолько близко, что он почувствовал себя неловко, и отодвинулся. Еще он почувствовал прикосновение ее волос на своих руках и шее, но понимал, что это либо воображение, либо следствие резкого перехода с корабля на сушу.

Она просто ожившая картина, подумал он. Шедевр искусства, который никогда не был ограничен рамой или стеклом. На его вкус она была ослепительно прекрасна. Лицо, волосы, тело… создание Божественной руки. Ростом почти с него, гибкая, она двигалась с грацией, порожденной привычными бесшумными прогулками среди зеленых дубрав. Одета в грифельно-серое платье с красной оторочкой, светло-голубую блузку с пеной черных кружев у горла и такими же кружевами на шляпе. Не глядя по сторонам, она подошла к братьям. Мэтью заметил, что на них она тоже не взглянула прямо, а, будто грезя наяву, смотрела куда-то за пределы реальности.

Раздался резкий голос Мэка:

— Ты на что зенки вылупил…

— …пацан? — договорил Джек не менее резко.

— На очень привлекательную женщину, — ответил Мэтью с некоторым вызовом в голосе. Девушка наверняка это слышала, но никак на комплимент не отреагировала. Она держала голову слегка опущенной, не обращая внимания ни на что вокруг. У Мэтью создалось впечатление, что в голове у нее звучит иной голос. Возможно, на ирокезском языке. — Откуда она?

— Она, блин, скво, — сказал Джек.

— Ты сам-то как думаешь, откуда она? — В глазах Мэка мелькнул опасный огонек. — Туго с сообразиловкой?

При этом Мэк Таккер схватил девушку за руку и грубо привлек к себе, поставив между собой и братом. И все так же не сводя с Мэтью угрожающего взгляда, стал вылизывать девушке лицо своим толстым языком с коричневым налетом, а Джек взял ее так же крепко за свободную руку и тоже стал лизать мерзким языком, нагло глядя на Натана Спейда — шанхаера, заделавшегося политическим сутенером и поставщиком ценных государственных тайн.

А между этими мерзавцами стояла индеанка и смотрела на Мэтью грустными эбеновыми глазами. Что-то сокрушенное и разгромленное было в ее все еще красивом лице, отчего сердце переворачивалось, — но надо было держать маску, и он невероятным усилием воли сохранил каменное лицо. Братья захохотали, обрызгивая ее слюной, и тогда девушка опустила глаза, и снова перенеслась из грубой действительности в какие-то неведомые леса.

Минкс Каттер взяла Мэтью за локоть и повела к внушительной дубовой двери, которую держал открытой для гостей черный слуга в ливрее цвета морской волны и напудренном парике высотой не менее трех футов.

— Идем, — сказала Минкс Мэтью, крепко беря его под руку. — Ты со мной.

Глава семнадцатая

До сих пор Мэтью Корбетт полагал, что хорошо понимает суть мирового равновесия. Добро — само себе награда. Злые деяния наказуются. Бог живет на Небесах, а Диаволу вовеки запрещено ступать на их золотые улицы. Но здесь, в царстве профессора Фелла, подобные банальности воскресной проповеди казались эхом пустых голосов давно умерших святых.

Ни один нью-йоркский богач с Голден-Хилл никогда так не жил. Интересно, может ли себе позволить такое великолепие хоть один толстосум Лондона?

Мэтью стоял, как он полагал, на Парадном входе, и вход воистину был парадным. Высокий сводчатый потолок казался жилищем ангелов, что прячутся среди полированных дубовых балок, щекоча белоснежные камни перьями крыльев. По обе стороны на стенах висели флаги многих стран, и среди них — белое знамя Франции, коронованный орел Пруссии, триколор Нидерландов и испанский герб Бурбонов-Анжу. Мэтью заметил, что ни одно из них не размещалось в центре или на высоте, над другими, — даже английский «Юнион Джек». Очевидно, профессор Фелл намерен грабить все страны в равной степени.

Мраморные черно-белые плиты пола вызвали у Мэтью вопрос, не шахматист ли профессор. Наверняка, да.

Кем еще может он быть, если в своем бездушном отношении к жизни готов ради выигрыша жертвовать любыми фигурами — от беспомощных пешек и до мощных ферзей?

Парадный вход открывался в Главный коридор и на лестницу Славы. Похоже, любимым цветом профессора был белый с золотой каймой. Что ж, думал Мэтью, послушно следуя за Минкс Каттер, если профессор — сам себе Бог, так почему бы ему не построить для себя собственный Рай на этой затерянной в океане земле?

— Покажу тебе твою комнату, — сказала Минкс, и голос ее отдался эхом среди потолочных балок.

— Я ему покажу его комнату.

Это произнесла Ария Чилени, подойдя сзади и взяв Мэтью за свободную руку.

Минкс смерила непрошеную собеседницу спокойным ледяным взглядом:

— Я вижу, — ответила она, — что после долгого путешествия вы совершенно обессилели, а ведь женщине вашего возраста отдых необходим. Поэтому, учитывая, что сегодня вечером у нас званый ужин и к нему необходимо как следует подготовиться, я предложила бы вам пойти в вашу комнату и предаться… как бы это сказать? Сну ради красоты?

Ее рука на локте Мэтью сжалась сильнее — еще немного, и кровообращение нарушится. Минкс быстро и фальшиво улыбнулась в окаменевшее и совершенно опешившее лицо Арии.

— Я тебе покажу твою комнату, Натан, — сказала она. Это была и констатация факта, и демонстрация силы.

Не теряя более ни секунды, она повела Мэтью за собой вверх по лестнице таким шагом, что женщина определенного возраста должна была неизбежно отстать.

Мэтью успел лишь оглянуться на Арию, которая уже овладела собой и бросила на него взгляд, говоривший: с этой поосторожнее, смотри, чтобы горло не перерезала. Мэтью вполне обошелся бы без предупреждения, но сейчас он был предоставлен самому себе, и в чем бы ни состояла эта игра, он уже влез в нее со всеми потрохами.

Они миновали выходящий на лестницу витраж, расцвеченный утренним солнцем в желтое, золотое, синее и алое, будто груда самоцветов. Мэтью сперва показалось, что на витраже изображен какой-то мученик, но потом он рассмотрел, что это мальчик лет десяти-двенадцати — сцепленные в мольбе ладони прижаты к щеке, из пораженных ужасом глаз сочится кровь. Странная декорация для центральной фигуры рая профессора Фелла, и Мэтью хотел спросить, кто бы это мог быть, но витраж остался позади, и вопрос потерял актуальность.

Лестница поднималась выше, но Минкс повела Мэтью по коридору второго этажа с дверями по обе стороны и гобеленами, на которых изображались различные сцены охоты. Мэтью подумал, что это если и не подлинное средневековье, то явно очень убедительные репродукции. Дойдя до середины коридора, Минкс остановилась возле белой двери.

— Вот это твоя, — сказала она и распахнула дверь, приглашая его внутрь.

В комнате стояла кровать с балдахином, в черных тонах. Пол в шахматную клетку. Железная люстра в восемь свечей ждала пламени огнива, а на белом комоде стоял канделябр на три свечи. Небольшой письменный стол, перед ним стул. На столе ключ — очевидно, от двери, — и часы-свеча. Рядом с кроватью белый стул с высокой спинкой, покрытой черной вышивкой, сплетающейся в абстрактный узор. Белый фаянсовый умывальник на железных ногах с запасом сложенных полотенец, бритва с перламутровой ручкой и небольшое круглое зеркало.

Взяв лежащее рядом с зеркалом мыло, Мэтью ощутил запах лайма. Отметил, что его багаж уже принесли и поставили в ногах кровати. Интересно, не из чистого ли золота ночной горшок, потому что хозяин дома явно не скупится на затраты.

— Это тебе может понравиться, — сказала Минкс, распахивая двери-жалюзи. В комнату теплой волной вкатился ветер, неся соленый привкус Атлантики. Балкончик с чугунной решеткой выходил на океан, пенящийся в шестидесяти футах внизу. С него открывался вид на горизонт — широкая синяя полоса без малейших признаков кораблей и блестки волн.

— Очень мило, — согласился он, испытывая дискомфорт оттого, что эта юная дама, столь искусная в обращении с ножами, стоит в нескольких шагах у него за спиной.

Оглянувшись, он неожиданно обнаружил, что она подошла и встала вплотную — бесшумно, как кошка.

Минкс напряженно всмотрелась ему в глаза, будто изучая выставленный в витрине товар. И спросила:

— Ты меня когда-нибудь раньше видел?

Мэтью ощутил легкую дрожь. Вопрос-ловушка? Он должен был раньше видеть эту женщину?

И решил сыграть безопасно:

— Нет, — ответил он. — По-моему, нет.

— И я тебя никогда раньше не видала, — сказала она, выгнув бровь. — А ты красивый, я бы тебя запомнила.

— А… — Покраснел ли он слегка? Наверное. — Ну… спасибо.

— А руки мягкие, — продолжала она, беря его за правую ладонь. — Не очень умеешь обращаться с лошадьми?

— Никогда не возникало особой нужды.

— A-а. — Золотистые глаза приобрели некоторую свирепость. — А вы с мадам Чилени вместе?

— Вместе?

— Пара, — уточнила она.

— А. Нет… не вместе.

— Ну, это ты так думаешь, — ответила женщина и выпустила его руку. — Если хочешь получить несколько уроков, я буду рада их тебе предложить.

— Уроков?

— В обращении с лошадьми. У профессора отличная конюшня. Могу показать тебе остров, если хочешь.

— Да, — согласился он, поблагодарив ее чуть заметной улыбкой. — Хотел бы.

Мэтью понимал, что влезает в воду еще глубже, но… такая пучина заслуживала тщательного исследования.

— Тогда встречаемся внизу через час. — Она уже шла к двери, но задержалась на пороге. — То есть, если ты способен сейчас ехать. После такого путешествия.

— Отосплюсь ночью.

Не успев произнести это, Мэтью понял по ее лицу, что может так же ошибаться, как и в вопросе об интересе к себе Арии Чилени.

— Тогда ладно. — Минкс ответила ему такой же чуть заметной улыбкой. — Значит, через час. — И после паузы, почти незаметной для того, кто слушает невнимательно, добавила: — Натан.

Когда девушка вышла и закрыла за собой дверь, Мэтью выдохнул с облегчением и сел на кровать, прямо в мокрых, черт их побери, штанах. Казалось, комната качается на волнах Атлантики. У Мэтью были сомнения насчет того, долго ли он сможет усидеть на спине лошади, но предложение экскурсии с опытным гидом по острову Маятник было слишком хорошо, чтобы от него отказываться. Если он свалится с коня, то оправдается перед Минкс Каттер усталостью с дороги.

Мэтью встал, подошел к рукомойнику, налил в него воды из кувшина и плеснул себе в лицо. Намочил край полотенца и приложил прохладную ткань к горящему рубцу от кнута на шее. Болело не сильно, но примочка из жимолости не помешала бы, чтобы умерить жжение. И еще нужно снять эту одежду и… и что? Отправить вниз, чтобы постирали и почистили? Да, наверное, вот так запросто.

Он подумал о неприятностях, которые могут с ним приключиться на этой экскурсии. Но опять же — надо верить в себя. Ему уже случалось играть роль — в частности, роль Майкла Шейна в общении с Лирой Такк — точнее, с ее маской, Джемини Лавджой. Профессор Фелл ведь в него верит. (Тут он поймал себя на том, что с убежденностью говорит о свойствах и поступках профессора. То ли он сходит с ума, то ли просто одурел от жары).

Мэтью надел другой костюм, цвета бархатисто-лесной зелени, с белой рубашкой и белыми чулками. Застегивая последнюю пуговицу рубашки, он обратил внимание на пронзительные крики чаек за окном и вышел на балкон посмотреть, что их всполошило.

На большом камне, возвышающемся футов на двадцать над волнами поодаль от берега, сидела по-турецки та самая индеанка. Над ее блестящими черными волосами вились и кружились чайки, вспугнутые с гнезд появлением человека. Она была абсолютно нагой, коричневая мокрая кожа блестела на солнце. Мэтью схватился двумя руками за перила. От балкона до девушки было футов сорок. Она застыла, положив подбородок на скрещенные руки, глядя в сторону моря, явно пребывая в иной стране, в полном одиночестве своей наготы. Мэтью не мог отвести глаз от такого демонстративного игнорирования окружающего мира. Где она разделась, где оставила одежду? Очевидно, ее совершенно не волновала возможность стать предметом назойливого внимания со стороны прочих гостей… или же, подумал Мэтью в следующую секунду, она просто перестала это замечать.

Ее называют Штучка, говорила Минкс. Ясно, что это не настоящее имя. Почти издевательское прозвище, данное ей если не братьями Таккерами, то кем-то другим, кто оторвал ее от земель родного племени и перевез через Атлантику. Интересно, как она оказалась у них в руках и во власти их мерзких языков.

Красивая девушка, подумал он. И сидит здесь совсем одна.

Вдруг возникло ощущение, будто балкон поддался под его ногами и падает. Понимая, что это лишь иллюзия, Мэтью все же сильнее вцепился в перила. Он никуда не падал, но за эти несколько секунд переместился из одного рискованного положения в другое, ничуть не менее опасное.

— Боже мой, — сказал он тихо, себе самому и любому, кто мог бы его подслушать, даже в этом храме самолюбования профессора Фелла.

Еще тогда, когда он в первый раз увидел в карете эту индеанку, у него в голове прозвучал голос: жаль, что такая красивая девушка сидит одна. И он вспомнил историю своего друга-индейца, Прохожего-По-Двум-Мирам, который уже ушел из этой жизни по Небесной Дороге. Прохожий рассказал ему про молодую индеанку по имени Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна. Ту, которую взяли из племени и вместе с ним и с Проворным Скалолазом доставили через океан в Англию, а там пришли какие-то двое и увезли в карете. Ему же пришлось играть пародийного краснокожего дикаря в свете рампы английских театров.

— Боже мой, — повторил Мэтью — на случай, если это обращение не было услышано с первого раза.

Он понятия не имел, сколько лет может быть девушке, сидящей там внизу, под клубящейся короной из чаек. Прохожий ему не сказал, сколько исполнилось девочке, когда они покинули племя. Нас, троих детей, говорил он. Прохожему на вид было лет двадцать шесть — двадцать семь. Значит… если это действительно Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна, то она того же возраста или несколько моложе. Или ровесница Мэтью, двадцати трех лет. Как бы там ни было, возможно — всего лишь возможно — что перед ним индеанка, проделавшая тогда с Прохожим тяжелый путь по морю, выдернутая грубыми руками в грубую жизнь и теперь оказавшаяся здесь, между двумя рыжими негодяями, считающими себя владельцами этой красивой… да, именно так сказал Мэк Таккер: скво.

Но все-таки… наверняка ведь были и другие индейские девушки, вывезенные из Нового Света за годы, прошедшие после путешествия Прохожего. Наверняка. Их вывозили в качестве диковинок, или чтобы уготовить им роли служанок, или… по-разному могло быть.

И все же эта девушка может оказаться именно той, которая…

И это было поразительно.

Вдруг она будто ощутила колючую интенсивность мыслей Мэтью, потому что повернула к нему голову — уверенно, как если бы ее позвали по имени, — и они уставились друг на друга, глядя будто не только через пространство, но и сквозь время.

Штучка встала. Выпрямилась в полный рост. Коричневая, блестящая, она шагнула вперед и взлетела в воздух, как стрела, выпущенная из лука Прохожим. Входя в воду, она подтянулась, тело ее стало у́же, и девушка пронзила бурлящую пену со смелостью и легкостью существа, жившего когда-то в слиянии с природой и мечтающего вернуться в это блаженное время.

И не вынырнула. Мэтью стоял несколько минут, вглядываясь в бурные волны, но не заметил и следа ее возвращения в царство воздуходышащих. Он подумал, не является ли она наполовину рыбой, и не отращивает ли, оказавшись в безопасности синего мира, плавники и жабры, а нижняя часть тела превращается в хвост, и девушка уходит мощными рывками на тихое дно бухты, где снова может сидеть одна. На секунду он поддался панике, лихорадочно соображая, не надо ли позвать кого-нибудь на помощь. Но понял, что вряд ли человек, не обладающий индейской храбростью, рискнет нырнуть в эти глубины, и если она предпочитает мирное одиночество водной могилы кличке Штучка и необходимости висеть тряпичной куклой между двумя мерзкими отбросами, то пусть так и будет.

Он ушел с балкона и закрыл решетчатые двери. Взял ключ, вышел из комнаты и запер ее, потом по коридору пошел обратно к лестнице. Навстречу ему шагал высокий худощавый человек со впалыми щеками, с подстриженной седой бородой и гладью седых волос, зачесанных назад и убранных в хвост. Одет он был в черный костюм, курил глиняную трубку. Глаза этого человека, серые под цвет его седины, едва отметили присутствие Мэтью. Зато сам Мэтью отметил отчетливый запах немытого тела.

Еще один неприятный ингредиент в этом противном вареве, подумал Мэтью, спускаясь по лестнице. Кто бы это мог быть и какова его роль при профессоре?

Или… уж не сам ли это профессор Фелл?

Иди, сказал себе Мэтью. Что бы ты ни делал, не оглядывайся. Если не хочешь сегодня же превратиться в соляной столб.

Минкс ждала его под выставкой флагов обираемых стран. Она была в тех же мужских бриджах, кремовой блузке и высоких коричневых сапогах, но надела еще и бронзового цвета жилет, расписанный золотистым узором. Интересно, сколько под этим жилетом ножей?

Увидев Мэтью, она нахмурилась и спросила:

— У тебя ничего нет для верховой езды?

— Придется обойтись тем, что есть, — ответил он, решившись затем добавить: — Разве что ты мне одолжишь что-нибудь свое?

— Хм. — Она бросила быстрый взгляд на его пах. — Нет, пожалуй, мои бриджи тебе великоваты будут. Идем?

Через несколько минут они вышли к отличной конюшне, где черный служитель оседлал им лошадей и пожелал приятной поездки. Они двинулись в путь — Минкс на изящной вороной кобыле, которую служитель назвал Эсмеральда, а Мэтью — на крепкой гнедой кобыле по кличке Афина. Минкс скакала впереди, с уверенностью аборигена. Она выехала на тропу, идущую через имение в сторону основной дороги. Мэтью послушно поехал следом, радуясь, что Афиной нетрудно управлять, хоть она и носит гордое имя греческой богини войны. Тропа пересекла дорогу и дальше пошла по равнине, где колыхалась под ветром трава. Но через сотню ярдов уже начинались заросли, и Минкс с Мэтью поехали по ним молча, а солнце пробивалось сквозь ветви над головой и пели в папоротниках незнакомые птицы.

Через некоторое время Мэтью решил, что пора задать вопрос. Послав Афину вперед, он поравнялся с Минкс.

— Могу ли я спросить, какую работу ты делаешь у профессора?

Она даже головы не повернула:

— Сам знаешь, что такие вопросы не задают.

— А, да. — Он кивнул. — Естественно, никто не должен знать, что делают другие. Прости мое любопытство.

До сих пор его любопытство не раз заслужило проклятие, но прощение — ни разу.

Они поехали дальше, мимо озерца, где белые цапли ловили рыбу на отмелях. Там и сям по обе стороны тропы возникали коварные терновники, готовые порвать одежду на беспечном всаднике, и Мэтью не мог не задуматься о том трудном и опасном положении, в которое поставили себя Берри и Зед. Я могу тебе помочь, — так она сказала. Ага. Всем нам помочь улечься в безымянные могилы.

А та ночь, когда она оказалась напротив дома на Нассау-стрит и так напугала Мэтью, что его тенор чуть не превратился в фальцет на всю оставшуюся жизнь?

Ну и наглая же девица! — подумал он. Красивая, спору нет, но ее проклятое любопытство совершенно непростительно. Кем она себя возомнила? Женским вариантом его самого? Сейчас вот ему приходится не только осторожно шагать по этой опасной трясине, но и следить, чтобы Берри с Зедом не засосали зыбучие пески. Причем следить издали, что не облегчает задачу.

— Я посмотрю на твое нарушение правил сквозь пальцы, — вдруг заявила Минкс. Лошади их шли бок о бок. — Потому что это твоя первая конференция. И я так понимаю, что ты любопытствуешь и насчет других гостей.

— Любопытствую. — Он выждал несколько секунд, потом все же спросил: — А правда, что профессор что-то рассказывал этим другим обо мне?

— Немного. Очень немного.

Она показала двумя пальцами, насколько немного.

— Но достаточно, чтобы дать им знать, кто я и что для него делаю?

Он сам удивился, как легко это было сказано, хотя и подумал, что с той же легкостью может шевельнуться под его ногами зыбучий песок.

— Да, — ответила она, все еще глядя прямо перед собой.

Тропа вела через рощу деревьев с широкими, раскидистыми ветвями и листьями, похожими на зеленые веера.

— Тогда я в невыгодном положении. А невыгодных положений я терпеть не могу.

Он улыбнулся про себя. Хорошо сказано, Натан!

Проехав еще ярдов сорок, Минкс шевельнулась в седле и снова заговорила:

— Я специалист по почеркам. Подделка почерка на четырех языках, — уточнила она, будто он сразу не понял. — Под моим руководством работают три ученика. Огастеса Понса ты видел — он специалист по шантажу. Может быть, ты встретил на лестнице Эдгара Смита — он какой-то эксперт по оружию, точнее не знаю. Есть еще Адам Уилсон, работающий с финансами. Сезар Саброзо — испанец, имеющий некоторое влияние на короля Филиппа Пятого. Еще на сегодняшнем ужине ты познакомишься с Мириам Диар. Она больше любит, когда ее называют Матушка Диар. Чем занимается она, я не знаю, но она является одним из самых старых партнеров профессора. Может быть, ты уже в курсе, что Джонатан Джентри — специалист по ядам, а Ария Чилени занимается заказными убийствами. И последнее — по порядку, но никак не по значению — это братья Таккеры, которые весьма гордятся своим даром убеждения по части вымогательства. И ты… содержатель борделей, крадущий государственные тайны.

— Да, — согласился Мэтью. — Как только предоставляется возможность, естественно.

— Ты говоришь так, будто гордишься этим.

— Не будто, а горжусь. — Его самого напугало то, как естественно он лжет. — И не сомневаюсь, что ты тоже гордишься своей работой?

— Горжусь своими умениями. Они мне нелегко достались.

— Твое умение обращаться с ножами говорит само за себя. Оно тоже нелегко досталось?

Минкс улыбнулась одной стороной лица. Они как раз проезжали под ветвями, с которых пышными портьерами свисал зеленый мох.

— Я родилась в цирковой семье, — сказала она. — Что-то надо было делать, чтобы оправдать свое содержание. Меня почему-то тянуло к ножам. Ну, метать ножи по движущимся целям. В том числе в отца и мать. Я отлично заманивала публику — двенадцатилетняя девочка, в каждой руке по ножу, — и очерчиваю контур своей матери, которая вертится рядом на одном колесе. Или раскалываю пополам яблоко на голове у отца — и делаю это в повязке на глазах.

— Искусство ловкости, — заметил Мэтью. — И приличная доля уверенности в себе, конечно. Случалось тебе промахнуться?

— Мои родители все еще выступают в цирке. Может, у них сейчас чуть больше седых волос, чем положено. Но, как видишь, я не промахнулась ни разу.

— И я тебе за это благодарен. Как должен быть благодарен каждый пассажир нашей кареты. Но не думаешь ли ты, что Джек Таккер затаит на тебя злобу? В конце концов, ты ведь его не гусиным пером уколола.

— Может, — согласилась Минкс, — но именно из-за моего владения гусиным пером он не посмеет меня тронуть, и ему это известно. Мое умение подделывать почерк для профессора гораздо важнее, чем умение бросать нож.

Мэтью промолчал. Он размышлял над ее словами и мысленно шел своей лесной тропой так же верно, как лошади сейчас шли по своей. Я руковожу тремя учениками, сказала Минкс.

Это наводило на мысль, что другие — Понс, Смайт, Уилсон, Саброзо, Матушка Диар и, конечно же, братья Таккеры — тоже главы своих департаментов, а не одинокие волки. У каждого из них в подчинении несколько негодяев (или несколько десятков негодяев) пониже рангом. Как у него, Натана Спейда, сеть проституток и отлично оплачиваемых перехватчиков шепотков в Парламенте. Так что каждый из этих так называемых партнеров — на самом деле рычажок потаенной криминальной машины.

— О чем ты думаешь?

Мэтью усилием воли вернул себя к реальности. По обе стороны высился густой и темный лес, птицы хрипло перекликались в ералаше ветвей.

— О нашей конференции, — сказал он, экспромтом решившись на опасную разведку. — О причинах ее и смысле.

— Поскольку ты здесь в первый раз, я должна была бы догадаться. Два года назад я сама побывала на конференции впервые. Теперь мы все привыкли к таким приглашениям. Одни больше, другие меньше.

— И собирается она с целью?..

Он благоразумно не стал высказывать никаких предположений.

— С целью продемонстрировать повиновение профессору, — твердо сказала Минкс. — Притом ему нравится выслушивать отчеты своих партнеров, так сказать, глаза в глаза. Это бизнес.

— Естественно, бизнес. Иначе какой был бы смысл?

Минкс вдруг каблуками послала Эсмеральду вперед и тут же остановила ее уздой, повернув поперек тропы и загородив Мэтью путь. Мэтью также сдержал Афину, и они с Минкс уставились друг на друга. Плавали в лучах солнца пылинки, бабочки порхали между ними, хлопая темными крыльями.

— В чем дело? — спросил Мэтью. Сердце у него стучало, а Минкс молчала так долго, что ему стало неуютно. И глаза у нее были слишком острые, будто кожу ему резали.

— Ты меня заинтриговал. И озадачил.

Он заставил себя улыбнуться:

— Интригующая задача? Мне это льстит.

— А зря. Я имела в виду, что не могу в тебе разобраться. Твоя манера разговора, твое поведение… — Она поморщилась, мотнула головой. — Не то, что я ожидала увидеть после того, что о тебе слышала.

Мэтью пожал плечами:

— Слышал бы я раньше о твоих талантах в подделке документов, — удивился бы, узнав, что ты — дитя цирка. У личности может быть много граней, разве нет?

— Да, — согласилась она. — Но все равно… будто ты головоломка из многих кусочков, и не все они складываются в картинку.

Мэтью решил, что наилучшей реакцией здесь будет молчание, чтобы ненароком не открыть еще какой-нибудь элемент себя-головоломки, не предназначенный для острых глаз и интуиции Минкс.

Она снова повернула кобылу на тропу, ударила ее каблуками в бока, и лошадь пошла живой рысью. Мэтью тоже послал Афину вперед и занял позицию за развевающимся черным хвостом Эсмеральды.

Вскоре лесная тропа вывела на новую дорогу. По ней как раз проходила телега, везущая груз ярких цветных плодов. Минкс повернула кобылу в ту сторону, куда ехала телега, и оставила фруктовщика в поднятой ею пыли. Мэтью погонял Афину, но на сей раз леди Каттер догнать не мог. Однако вскоре их продвижение было замедлено придорожным знаком, где зеленой краской значилось: «Добро пожаловать в Темпльтон».

Городок был затейлив, как чепчик квакерши, и аккуратен и чист, как душа пресвитерианца. В изобилии имелись изгороди из белого штакетника и тенистые деревья. Улица вела мимо различных заведений: пекарня, парикмахерская, аптека, сапожная мастерская, универсальный магазин и тому подобное. На улицах в это солнечное утро показались люди, с виду вполне довольные жизнью. В основном это были смуглые туземцы в ярких одеждах и соломенных шляпах, но иногда и белые в более строгих английских или европейских костюмах. Справа за темно-зеленой чугунной изгородью с воротами стояло двухэтажное здание желтого кирпича, на которое Мэтью сразу обратил внимание: над входной дверью висела вывеска с надписью «Темпльтон-Инн». Еще за оградой находился мощеный плиткой двор с круглым бассейном в центре. На улицу смотрели зашторенные окна и закрытые двери, ведущие к зеленым балконам с коваными решетками.

Мэтью подумал, привезли ли уже сюда с корабля Берри и Зеда. На какое-то время им придется здесь застрять. Но заключение в этой живописной местности казалось достаточно приятным. Мэтью понадеялся, что охранники тоже не будут слишком уж мозолить глаза, но опять же: здесь царство Фелла, так что кому жаловаться?

Улица шла дальше мимо фермерского рынка, где бойко торговали овощами и фруктами. Слева, поодаль, находилась конюшня, справа — загоны с коровами и свиньями. Воздух здесь был насыщен пылью, а пахло, как в Нью-Йорке в разгар лета. Еще несколько непримечательных домов — с городком, а по обе стороны дороги снова встал лес. Минкс и Эсмеральда двигались дальше, Мэтью и Афина держались за ними.

— Не стоит ли нам повернуть обратно? — вскоре спросил Мэтью. Солнце к полудню грело жарче, и шею начал покалывать пот.

— Хочу тебе кое-что показать, — ответила Минкс. — Тут недалеко.

И действительно, оказалось недалеко. Минкс подвела Мэтью к краю обрыва, под которым переливались лазурь и серебро.

— Ждем, — велела она, высматривая что-то вдали. — Ага! — вдруг сказала Минкс, показывая рукой. — Вот они!

Место всплытия нескольких китов было отмечено водным гейзером.

Они кружились друг возле друга, как играющие дети. Хлопали хвостами и устраивали собственный пенный прибой. Ныряли и снова всплывали, разбивая поверхность океана радужными стеклянными брызгами.

Мэтью посмотрел на Минкс и увидел, что она улыбается, глядя на игры левиафанов, и подумал, что можно вытащить девушку из цирка, но цирк из нее не вытащить никогда.

Его внимание привлек другой объект — форт, расположенный на северной оконечности острова Маятник. Несколько зданий, построенных внутри стен, охраняемых пушками, и над ними — пелена серого дыма. Этот дым поднимался от трубы приземистого дома, вынесенного вправо отдельно от других.

— Что это? — спросил Мэтью, кивнув головой в ту сторону Минкс перестала улыбаться.

— Это территория профессора.

— Я вижу. Но… это форт?

— Это дело профессора, а не наше, — ответила она, и в солнечный полдень повеяло холодом.

Минкс повернула Эсмеральду прочь от обрыва, и радостный момент наблюдения за играющими китами миновал. Мэтью следовал за ней обратно к дороге с таким ощущением, будто что-то прилипло к подошве ботинка. Форт скрылся за лесной чащей, и вскоре всадники пересекли дорогу поменьше, ведущую через лес, очевидно, именно к нему. На земле видны были тележные колеи — много экипажей ездили к форту и обратно. Но по обе стороны этой дороги наблюдался еще один любопытный штрих, камешек из мозаики, складывавшейся в остров Маятник: на шестах, привязанные кожаными ремнями, висели два человеческих черепа, раскрашенные яркими цветными полосами.

Тут уж не надо было спрашивать Минкс, что это означает — Мэтью знал и так. Предупреждение о смертельной опасности, разукрашенное в весенние цвета, но оттого не менее серьезное. На самом деле, подумал Мэтью, это весьма извращенный юмор: За вход без разрешения — уйдешь в могилу раскрашенный. Он подумал, нет ли поблизости охраны, что наблюдает за дорогой для осуществления этой угрозы. Наверное, есть, прячется в густом лесу. Проверять ему не хотелось.

По крайней мере, сегодня. Потому что на принадлежащем профессору острове, в форте, охраняемом высокими стенами и пушками, наверняка спрятано то, чего повелитель преступной империи не хочет показывать обитателям своего дремотного беспечного мира.

Что ж, подумал Мэтью, посмотрим, что принесет завтрашний день. Уже вошло в привычку переворачивать обычные с виду камни, под которыми прячется необыкновенный ужас, тут же отчаянно пытающийся скрыться под защитой тьмы. Натянув поводья Афины, он взглянул на дорогу, лежащую между двух шестов с черепами.

По пути, которым они ехали, сюда от профессорского замка примерно мили четыре. Мэтью почувствовал, как начинает дрожать в нем струна любопытства, и будто завибрировал от возбуждения, отзываясь на вопрос, требующий ответа.

— Поехали, — твердо сказала Минкс. — Нам здесь шататься не полагается.

Уж конечно, подумал Мэтью, пришпоривая кобылу.

Потому что у него было явственное ощущение, что за ними наблюдают откуда-то из леса, и даже приглашенные гости конференции преступников однажды могут обнаружить свои черепа на веревках, если последуют этой подозрительной дорогой.

Но езда по дороге к неизвестности — элемент его работы. А также его натуры.

В другой раз, сказал он себе, точно зная, что какие бы опасности и интриги ни поджидали его за сегодняшним ужином, свои обещания он привык держать.

Глава восемнадцатая

Удвоить осторожность. И глядеть в оба.

По коридору шел слуга, звоня в колокольчик — настало время ужина, а для Мэтью время влезть в шкуру Натана Спейда и застегнуть ее на все пуговицы, как вот сейчас застегнул рубашку. Потом юноша надел сюртук цвета лесной зелени и его тоже старательно застегнул. Складывалось такое ощущение, что ему не хватает ни защиты, ни пуговиц. Тем более что одна выскочила из петли, и пришлось заталкивать ее обратно. А колокольчик требовал поторопиться.

Мэтью оглядел себя в зеркале. Лицо уже начало темнеть от солнца, и сильнее выделялась розовая нитка шрама на лбу, а также розовел шрам поновее и поменьше — под левым глазом, оставленный приключением в горящем доме на Нассау-стрит. Волосы причесаны, зубы вычищены, лицо свежевыбрито — он готов. И все-таки… проявляется нечто, возникшее совсем недавно, подумалось ему. Стальной блеск в глазах, которого не было… до чего? До последнего вздоха Тирануса Слотера? Блеск клинка, всегда готового парировать удар другого клинка или атаковать. Сталь выживания, выкованная опытом, накопленным к вот этому моменту, когда он стоит перед зеркалом.

Звук колокольчика стих. Ужин был готов.

И Мэтью Корбетт тоже.

Юноша сделал глубокий вдох, медленно выдохнул и вышел из комнаты.

В коридоре к нему подплыла женщина и взяла под руку. Ария Чилени прижалась плотнее, аромат от нее был — как последние угольки угасающего огня. Одета в черное платье, отороченное красными кружевами, волосы цвета воронова крыла спадают красивыми волнами, сапфировые глаза искрятся, но лицо напряжено, и губы сжаты в ниточку.

— Натан, — тихо прошептала она, — свою роль помнишь?

— Да, — ответил он так же тихо. У этих дверей могли быть уши.

— Будем надеяться, — сказала она и добавила, вздрогнув: — Милый мой мальчик.

По лестнице они спустились как пара аристократов преступного мира. Мэтью разрешил этой женщине себя вести, потому что он определенно был здесь новичком. Они прошли через коридор с нишами, в которых стояли на стендах рыбьи скелеты, закончившийся короткой лестницей, ведущей в обширный банкетный зал с синими стенами и потолком, а с потолка с нарисованными облаками разглядывали обитателей земли пухлые херувимы.

Шестеро собравшихся сидели перед серебряными приборами за полированным столом, который показался Мэтью длиннее квартала нью-йоркской улицы. Над ним пылали свечи в медной люстре, разгоняя накрывавшую праздник Фелла ночь, и еще на столе стояли медные канделябры со свечами, озаряя приятным светом не слишком приятное собрание.

С чего бы начать? — спрашивал себя Мэтью, когда они с мадам Чилени сходили по лестнице, и их появление вызвало паузу в и без того сдержанной беседе собравшихся в банкетном зале.

Надо было срочно решить, на кого обратить внимание в первую очередь. В этом ему помогла Ария Чилени, объявившая гостям:

— Позвольте мне представить вам вновь прибывшего Натана Спейда.

Место во главе стола не было никем занято, соседние тоже пустовали. Первым слева расположился лихого вида джентльмен в переливающемся сером костюме с ярко-алым галстуком-шарфом. Было ему с виду лет под пятьдесят — острый подбородок, узкий нос, глубоко посаженные темно-карие глаза под дугами черных бровей. Он встал, продемонстрировал отличные белые зубы, поклонился и протянул руку.

— Сезар Саброзо, — представился франт голосом, который вызывал мысль о теплом масле на дне лампы. «Таким маслом хорошо смазывать воображение монарха, чтобы безнаказанно шуровать в испанском казначействе», — подумал Мэтью.

Он пожал этому человеку руку и перевел взгляд на того, кто сидел справа.

— Адам Уилсон, — представился худощавый, бледный и настолько блеклый, что казался почти невидимым человек с круглыми очочками на длинном, грустном и слегка лошадином лице. Голос его представлялся эхом чужого голоса, прозвучавшего в соседней комнате. Одет он был в мешковатый костюм оттенка вылинявшего на ветру сена, и тугая шапка волос была стянута в хвост примерно того же цвета. Когда он протянул для пожатия детскую ладошку, его водянистые голубые глаза смотрели не на Мэтью, а куда-то вбок. У Мэтью сложилось впечатление, что если бы этот человек сидел в углу неподвижно, все через некоторое время забыли бы о его присутствии, и ему бы даже маскировка не понадобилась, чтобы оставаться незамеченным.

— Эдгар Смайт, — сказал джентльмен слева. Голос прозвучал так, будто молотом стукнули по ведру с гравием, и барабанные перепонки Мэтью протестующе задрожали. Смайт — тот самый седобородый и седовласый человек, поднимавшийся по лестнице навстречу Мэтью сегодня утром, имел невероятно скучающий вид. Он был в том же черном костюме с гофрированной синей рубашкой. Со стула не встал, руки не подал, а сразу же вернулся к бокалу красного вина, которыйпестовал в ладонях как любимое дитя.

Мэтью заметил на столе пригласительные карточки с золотыми буквами. На той, что лежала напротив Смайта, значилось: «Д-р Джонатан Джентри», но место пустовало. Мэтью подумал, что врач еще не спускался, видимо, лечит сам себя. Рядом со Смайтом перед пустым стулом лежала карточка для Минкс Каттер, которая также еще не пришла. Напротив нее лежала карточка «Натан Спейд», рядом с ней — «Ария Чилени». Рядом с местом Минкс стояли три пустых стула. Карточки против них гласили: ближайшая — «Мэк Таккер», следующая — «Мисс Штучка», третья — «Джек Таккер». «Милое будет зрелище», — мрачно подумал Мэтью.

— Наш отважный спаситель! — провозгласил Огастес Понс, сидящий через один стул от Арии Чилени. Лицо с тремя подбородками улыбалось, пламя свечей играло в стеклах очков и отражалось от лысого темени.

— Правда же, вы с мисс Каттер отбрили как следует этих плохих мальчишек?

Он распахнул рот, и тонкий как веточка молодой человек с кудрявыми каштановыми волосами, сидевший между ним и мадам Чилени, проворно влил бокал красного вина в раздвинутые губы, блестевшие как слизни. Этот юноша был одет в зеленовато-синий костюм, и щеки у него были румяные, как у херувимов на потолке. Ярко-голубые глаза при взгляде на хозяина искрились удовольствием.

— Спасибо, Пупс, — сказал толстяк, когда юноша убрал бокал и промокнул салфеткой третий подбородок Понса. — Мистер Спейд, садитесь же наконец и поведайте нам о ваших приключениях в Лондоне!

— Лучше оставьте свое при себе, мистер Спейд, — посоветовала белокурая женщина, сидящая от Понса по другую сторону. — Язык этого человека может принести массу неприятностей.

— Это языки других людей приносят неприятности мне, — возразил Понс с благодушной улыбкой. — Правда, Пупс?

Пупс хихикнул — весьма противно.

— Подойдите перемолвиться словцом, мистер Спейд, — сказала Матушка Диар. — Дайте-ка мне оценить вас.

У нее были широкие плечи, распиравшие медно-желтое платье с красными оборками и синими кружевами на шее и манжетах. Мэтью подумал про себя, что платье это подходит ей не более, чем шелковые туфельки — ломовой лошади.

Он приблизился к ней, и женщина отодвинулась от стола, повернулась вместе со стулом, чтобы как следует рассмотреть Мэтью лягушачьими карими глазами на широком лице с квадратным подбородком. Было ей лет шестьдесят. Лоб перерезали поперечные складки, от уголков глаз расходились морщины.

Похоже, ей приходилось тяжело работать — может быть, под жарким солнцем. Красные кружевные перчатки, возможно, скрывали изуродованные работой суставы. Облако хлопковых волос поддерживали золотые булавки.

Она улыбнулась Мэтью — по-матерински. Он едва не отшатнулся от безобразных черных пеньков во рту, но сдержался, понимая, что такая грубость была бы непростительной.

— Красивый мальчик, — решила Матушка Диар. Голос был тихий, но в нем ощущалась тяжесть крепкой дубины. — Подозреваю, что для вас не слишком непривычно иметь дело с женскими чарами.

Настал момент истины. Слушали все. У Мэтью заколотилось сердце, он подумал: наверняка эта лупоглазая видит сквозь его маску. Сохраняя внешнюю невозмутимость, юноша сумел составить достойный ответ:

— Женские чары, — сказал он, — это моя работа, а значит, чем непривычнее, тем лучше.

Понс рассмеялся, выражая удовольствие. Его поддержала Ария Чилени. Улыбка Матушки Диар осталась неподвижна, но женщина слегка кивнула головой.

— Хорошо сказано, — ответила она и показала Мэтью на его стул. — Садитесь с нами.

Он занял свое место.

Ария села справа. Из искусно замаскированной двери в дальнем конце зала возник черный слуга в ливрее цвета морской синевы и высоком парике, неся корзину с нарезанным хлебом разных видов. Обслужив всех желающих, он затем обошел стол, наполняя бокалы из бутылок красного и белого вина. Мэтью выбрал красное, решив, что здесь его предпочитают.

Делая первый глоток, он ощутил приступ страха… не от чувства, что это может оказаться глотком яда, но оттого, что ему вдруг стало чертовски уютно в этом маскараде. Его поразила мысль, какой далекий путь прошел он от мелкого судебного клерка до… до кого? Кажется, он еще сам не понимает, в качестве кого существует. И это тоже вызывало некоторый дискомфорт там, куда пошло красное вино.

Спустившись по лестнице, вошла в банкетный зал Минкс Каттер в светло-коричневых брюках, темно-синем жилете и белой блузке. Вошла не спеша, села прямо напротив Мэтью согласно своей карточке. Кивнула Матушке Диар и Понсу, но внимание сосредоточила на выборе вина, а не на присутствующих за столом. Мэтью сам удивился, что ощутил зависть к плоду виноградной лозы.

Через минуту после прихода Минкс раздался рев, стук каблуков по лестнице, и явились братья Таккеры, держа между собой Штучку, каждый за свою руку. Они были одеты в одинаковые красные — просто вырвиглаз — костюмы с черными жилетами и серыми рубашками. Штучка была в темно-зеленом платье с черным лифом, руки закрыты черными перчатками до локтей. Братья протащили ее к столу и усадили на стул между собой, все это время хохоча, как гиены, и фыркая, как быки.

Мэтью с некоторым удовлетворением отметил, что на правой руке у Джека повязка. Братья заняли места и раскинулись на стульях, а Штучка держала голову опущенной, и лицо у нее было пустым.

Мэк и Джек полезли за хлебом и расплескали вина не меньше, чем налили. Когда Минкс потянулась к хлебной корзине, которую слуга оставил на столе, Джек внезапно сунул левую руку в карман, вытащил нож в своей запекшейся крови, встал, наклонился вперед и всадил его в содержимое корзины.

— Вот, — сказал он непринужденным тоном, обращаясь к Минкс. — Хотел вернуть то, что ты мне столь…

— …любезно одолжила, — договорил Мэк и одним глотком осушил бокал красного.

Лицо Минкс осталось безмятежным. Она подтянула к себе корзину, вынула нож и выбрала ломоть хлеба, измазанный кровью Джека. Съела хлеб, глядя на Мэтью, после чего спокойно убрала лезвие под жилет.

Глаза Таккеров остановились на Натане Спейде.

— А, пацан! — окликнул его Джек. — Понравилось кататься?

— Класс, — ответил Мэтью. — Спасибо, что развлекли.

— Да мы тебя не развлекали, — сказал Мэк, макая хлеб в тарелку коричневого соуса. — Мы тебя хотели…

— Убить! — договорил Джек и жирно хохотнул. — Да нет, шутка. Мы же знали, что ты не свалишься!

— Откуда знали, осмелюсь спросить?

Мадам Чилени вновь обрела огонь в глазах и лед в голосе.

— Если он такой умный, как про него рассказывали, — ответил Мэк, — шлюхами командует и все такое, то его не уберешь так легко! Нет, мэм! Конечно, помогло ему, что…

— …метательница ножей рядом случилась, — подхватил Джек, бросая быстрый и неприязненный взгляд на Минкс. — Да только вот, может статься, не всегда она будет рядом!

— Может случиться. — Мэтью глотнул еще вина. — А что вы против меня имеете, джентльмены? Злитесь, что я вас заставил пару недель подождать?

— Они не любят никого, кто обладает тремя благами, коими они обделены, — пояснила Мамаша Диар. — Хорошие манеры, хорошее лицо и хорошие мозги. Не обращайте на них внимания — вы только подбрасываете дров в огонь, который лучше не подпитывать.

— Слушай, Спейди, слушай, — сказал Мэк. По подбородку у него стекал соус. — Смотри, она же сможет за тебя драться, нет?

Джек усмехнулся самым язвительным образом, а потом его глаза вспыхнули, как трут под огнивом. Он схватил Штучку за волосы и поцеловал прямо в рот.

Огастес Понс сказал: «Боже мой», Пупс заерзал на стуле, а Мэк схватил Штучку за подбородок и вдавился в ее губы своими. После этой отвратительной демонстрации своей власти крутые парни вернулись к вину, а Штучка опустила голову и уставилась на стол, будто там лежал иной мир, который ей хотелось рассмотреть — или в который сбежать.

— А я вот не люблю никого ждать! — прозвучал камнедробильный голос Эдгара Смайта. Его лицо свело гримасой едва сдерживаемого гнева. — Торчу тут почти месяц! После этого проклятого переезда из Плимута! Океан бурный настолько, что кровать плавает по каюте! И вот я добрался сюда — и мне говорят, что я должен ждать вот его, иначе нельзя. Этого чертова мальчишку?

— Прошу выбирать выражения, — посоветовала Матушка Диар. — Мы здесь все равны.

— По деньгам, которые я приношу, никто мне тут не равен, — огрызнулся Смайт, заносчиво задирая бороду. — Вы знаете, что это так, и он тоже знает!

«Он» — это профессор, сообразил Мэтью.

— Успокойтесь. — Мамаша Диар говорила тихо, но дубина была уже занесена. — Выпейте еще вина, подышите свежим воздухом, и подумайте, как повезло вам — как и всем нам — сидеть за этим столом. Вас раздражает месяц ожидания, мистер Смайт? Здесь, на этом теплом острове? Да неужто! Ай-ай-ай! — Она коснулась рукой горла. — Я бы устыдилась такой неблагодарности.

— Неблагодарности, как же, — буркнул Смайт и потянулся налить себе очередной бокал — очевидно далеко не первый за этот вечер. — Я свое место тут знаю, и оно куда выше, чем у вот этого!

— А мне хотелось бы знать, — прозвучал тихий и далекий голос почти невидимого Адама Уилсона, — когда будет убит Мэтью Корбетт.

Мэтью как раз подносил бокал к губам, и чуть не вздрогнул, пролив драгоценную влагу.

— Катастрофа Чепела лишила нас отличных юных рекрутов, — продолжал Уилсон. — Она произошла с его участием, и Корбетт был причиной утраты лучших моих людей. Я желаю знать, когда будет осуществлена месть.

Мэтью лихорадочно думал. Ага, вспомнил! Один из мужчин постарше, схваченных в имении Чепела в деле Королевы Бедлама, был экспертом по финансам и служил там инструктором.

Голос Матушки Диар был так же ровен и прям, как ее свирепый взгляд.

— Это решит профессор, мистер Уилсон. А не вы.

— Я только озвучил свои желания, — ответил тощий. Настолько тощий, что когда пожимал плечами, казалось, что он исчезает.

Стук обуви по ступеням объявил о появлении Джонатана Джентри, одетого в темно-синий костюм с белой рубашкой и белыми башмаками.

К сожалению, он пребывал под влиянием каких-то собственных настоев, потому что лицо его горело и искрилось потом, а подол рубашки выбился сзади из-под жилета. Доктор сошел, шатаясь, а внизу чуть помедлил и выставил вперед ногу, словно боялся, что пол сделан изо льда и сейчас провалится.

— Боже мой, — вздохнула мадам Чилени рядом с Мэтью. — Опять чем-то себя накачал.

Убедившись в крепости пола, Джентри разжал мертвую хватку руки на перилах и подошел к столу — не прямо, а будто танцуя под неслышимый мотив. Мэтью подумал, что шаги Джентри заслужили бы одобрение Гиллиама Винсента.

— Сядь на задницу, ты… — начал Мэк.

— …задница немытая! — подсказал Джек, и оба брата захохотали, очевидно, считая себя кладезями остроумия.

Дьявольски красивый, хотя почти невменяемый Джентри слабо улыбнулся. Клок волос прилип ко лбу пропотевшей запятой. Ослепительно зеленые прежде глаза сегодня потемнели и налились кровью. Джентри стал искать за столом свое место — безуспешно. Помогать ему никто не стал.

Мэтью решил, что чем бы ни нагрузился доктор, замок профессора Фелла давит на него очень сильно: он, видимо, принял что-то мощное, чтобы заморозить нервы.

— Вы рядом со мной, — сказал Мэтью. Джентри прищурил глаза, наводя их на резкость, и обошел стол по кругу, направляясь к своему месту.

— Спасибо, м… — Джентри осекся и изумленно улыбнулся, — мой друг, — закончил он, опускаясь в кресло.

Из двери в дальнем конце зала показался Сирки — предположительно, убедиться, что все уже прибыли. Потом вышел, не сказав гостям ни слова. Мэтью отметил, что сегодня индийский великан явился в черных одеждах и в черной чалме. Почему-то это вызвало в нем рябь тревоги — как будто волна набежала на камень.

Через несколько минут стали подавать блюда, приносимые целой вереницей слуг. Темой вечера — Мэтью не удивился — было море. Морепродукты подавали в керамической посуде в форме лодок.

От блюд с моллюсками поднимался пар, клубящийся при свечах. Лежали в стеклянной тарелке кусочки сырой рыбы, переложенные луком и маленькими перчиками, которые с первой пробы едва не сожгли Мэтью язык начисто.

Пухлые булочки с крабовым мясом под сливочным соусом с белым вином, лежавшие на синей тарелке, были молниеносно убраны Таккерами — остальные успели разве что попробовать. Дальше последовала рыба, зажаренная, запеченная или сваренная целиком. У меч-рыбы на деревянном подносе все еще были меч и глаза. С розовых щупальцев осьминога накапали лужицы масла. Вино текло рекой, гости быстро насыщались.

Мэтью смотрел, как Матушка Диар внимательно наблюдает за пирующими.

Время от времени кто-нибудь восхищенно мычал, поглощая что-то особенно вкусное, но разговоров никто не затевал.

Джонатан Джентри, у которого лицо и сюртук были вымазаны маслом и жиром, вытащил из кармана бутылочку с зеленой жидкостью и вылил ее себе в вино. Потом выпил, смакуя, и попытался отрезать кусок макрели краем ложки.

— Что ты пьешь? — спросила его Ария с настороженностью и отвращением в голосе. — Что-то собственного изготовления, наверное?

— Собственного, — кивнул он. — Именно так. — Он улыбался в никуда. Веки его отяжелели. — Я — доктор, как ты знаешь. Я — врач. И очень умелый, да-с. — Тяжелые веки повернулись к Мэтью. — Скажите ей.

— Оставь мистера Спейда в покое, — спокойно приказала Ария, подчеркнув голосом имя.

— Что он говорит? — спросила Матушка Диар, прервав поглощение щупальцев.

— Говорит, что он мудак.

Джек Таккер пьяно ухмыльнулся Штучке, которая съела половину лодочки жаркого из морепродуктов и снова покинула мир, отправившись в свое безмолвное путешествие.

— Я говорю, что я — доктор. Врачеватель, — повторил Джентри с максимальным достоинством, на которое способен был измазанный жиром и насосавшийся дури наркоман. — Вот я кто. А это, — он показал бутылочку, где еще оставалось несколько зеленых капель, — препарат, который я себе сегодня прописал. Я называю его… — он замолчал, собирая память, как кусочки сложной мозаики. — Да! Эликсир отсутствия.

— Заткнись к хренам, — буркнул Мэк в бокал, схватил Штучку за волосы и присосался к ее горлу. Джек, чтобы не остаться в стороне, оккупировал другую сторону ее шеи.

— Боже мой, — пробормотал Понс, которого все это время кормил его личный Пупс, и он же вытирал толстяку губы и подбородок.

— Эликсир отсутствия, — повторил Джентри. Глаза его будто уходили внутрь. — Устраняет личность. Уносит ее прочь. Облегчает разум и усыпляет нервы. Человек покидает этот мир досадной дисгармонии и входит в иной, куда более приятный. Да, созданный мною лично. — Он уставился на Арию ничего не выражающими глазами. — Как и моя жизнь.

— Хочешь сказать, такое же отвратительное месиво? — спросила она, приподняв брови.

Джентри кивнул. От его мужественной красоты больше ничего не осталось. Перед Мэтью сидел жалкий человек, пытающийся удержаться за что-то такое, что выскользнуло из его рук много лет назад. За столом Пупс кормил Понса, Матушка Диар внимательно наблюдала за Джентри, Таккеры пировали на горле Штучки, а Минкс сидела напряженно и прямо, потягивая вино. По другую сторону от Мэтью вгрызался в кусок меч-рыбы Смайт, Уилсон осторожно брал кусочки смеси с сырой рыбой и поправлял то и дело очки, потому что от перцев лицо у него блестело потом, а Саброзо сидел, откинувшись на спинку стула, и пил не из бокала, а из непочатой бутылки красного, которую откупорил зубами.

Но Джентри будто стеной отгородился ото всех, и в какой-то момент Мэтью понял, что больше не в силах на него смотреть. Вместо этого он уставился на Таккеров. При виде страдания на лице Штучки, которую терзали два мерзавца, он почувствовал, что из глубины души поднимаются слова, и помешать им вырваться он был не в силах.

— Прекратите, — сказал он.

Они не услышали.

— Эй, вы! — громче сказал Мэтью с жаром праведного гнева и красного перца на щеках. — Я сказал… — и затем еще громче: — Прекратить!

На сей раз они услышали. Оторвали рты от шеи индеанки, оставив красные засосы и жирные следы. Блестящие глазки на лисьих мордах обернулись к Мэтью, но морды все еще глупо ухмылялись — будто никто ни разу в жизни не повышал на них голос.

— Натан? — очень тихо и напряженно сказала Ария. — Я думаю…

— Цыц, — бросил он ей, и она умолкла. Он сосредоточил внимание на девушке, которая тут же стала уходить в свой внутренний мир. Надо было выяснить одну вещь, и выяснить ее немедленно.

— Я вас видел сегодня, вы сидели на камне. И я подумал: вот красивая девушка, которая сидит одна.

Совершенно никакой реакции. Голова опущена, растрепанные волосы закрывают глаза.

— Красивая девушка не должна сидеть одна, — продолжал Мэтью. Он чувствовал, как на висках собирается пот. Трудно было избегать угрожающих глаз братьев, и их молчание казалось столь же зловещим.

— Знаете, — продолжал Мэтью, почти в отчаянии, — я вот, попав из нью-йоркской зимы на этот теплый остров, чувствую, будто прошел по двум мирам.

Опять — ничего.

Мэк распахнул пасть:

— Ты чего это тут лепечешь…

— …пацан? — договорил Джек и начал вставать с кресла.

«Не то, — подумал Мэтью. — Что-то не то. Что именно? Думай!» — велел он себе. На имя Прохожего-По-Двум-Мирам она не отреагировала. Почему? Если это та самая девочка, что переехала Атлантику с ним и с Проворным Скалолазом, то почему?

— Кажется, тебе мозги нужно вправить, — сказал Мэк Таккер, тоже начавший сползать с кресла.

— Отрихтовать, — подхватил брат с седым локоном, стискивая зубы и кулаки.

— Джентльмены, сдержитесь!

В голосе Матушки Диар прозвучал напряженная нота.

— А пусть их подерутся! — довольно хмыкнул Смайт. — Поразвлечемся, пока ждем!

Только Мэтью заметил, как Минкс Каттер достала из-под жилета нож. Он лихорадочно вспоминал то, что необходимо было вспомнить. Да, имя Прохожего. Что-то тут…

Есть! Прохожим-По-Двум-Мирам его стали называть после того, как он переплыл Атлантику. А в детстве он был…

— Он-Тоже-Бежит-Быстро, — сказал Мэтью, глядя на девушку. И, понимая, что выглядит полным дураком и плюя на это, добавил: — Кстати об индейцах.

Штучка подняла голову, посмотрев на Мэтью не только через стол, но и через пространство и время. На несколько кратких секунд их взгляды встретились, зацепились, и Мэтью показалось, что какая-то искорка мелькнула у нее в глазах.

Затем она снова опустила голову, и что бы оно там ни было — если вообще было — исчезло совсем.

Таккеры готовы были лезть через тарелки и стаканы, чтобы добраться до намеченной жертвы. Они глядели свирепо, как тупые звери, лица раскраснелись, глаза блестели зеленым. С рыбой они покончили и теперь жаждали мяса.

Мэтью задрал подбородок и ждал, что будет дальше. Он готов был делать все, что нужно будет для выживания, в том числе пустить в ход нож, разбитую бутылку, кресло, подсвечник. Но он решил, что Штучка действительно среагировала на имя, и если это та девушка, что переезжала океан с Прохожим, как он думал, то он должен сослужить последнюю службу своему покойному другу. Пусть это даже будет его последнее дело на земле, но он освободит Красивую-Девушку-Которая-Сидит-Одна из лап этих животных.

Комната вздрогнула.

Чуть-чуть, возможно. Люстра над головой качнулась на дюйм вправо-влево. Задрожало вино в стаканах. Все это продолжалось всего секунду и тут же кончилось, но Мэтью ощутил, как что-то скользкое шевельнулось внутри.

— Черт побери! — проворчал Смайт. — Опять!

Открылась потайная дверь в дальнем конце зала, и появился Сирки, толкая перед собой нечто, закрытое коричневым покрывалом. Послышался шум колес по шахматному полу.

— Джентльмены! — Матушка Диар обращалась к разбушевавшимся Таккерам. Голос был тверд — голос женщины, пережившей немало трудностей и достаточно причинившей их другим. — Прошу сесть в присутствии профессора Фелла!

Глава девятнадцатая

Сирки подкатил загадочный предмет во главу стола. Когда он туда подъехал, Таккеры, бурча сквозь зубы ругательства в адрес Мэтью, вернулись на свои места. Мэтью заметил, что Минкс убрала нож под жилет. Джонатан Джентри вылил остаток эликсира отсутствия себе в бокал и осушил его — вероятно, желая отключиться от разворачивающейся перед ним сцены. Сезар Саброзо тихо прокашлялся. Адам Уилсон сделался еще незаметнее, чем прежде. Штучка бросила на Мэтью быстрый взгляд через стол. Пупс промокнул губы Огастеса Понса и что-то шепнул ему на ухо — у них явно были свои секреты. Мэтью ждал, слегка прищурив глаза и выставив челюсть.

Сирки резким движением сбросил покрывало. Под ним оказался человек в кресле, поставленном на полированную деревянную площадку на колесах.

Но все же не человек, понял Мэтью. Изображение человека. Портрет, копия, факсимиле, но и только.

Кресло было изготовлено из красной кожи, подлокотники декорированы гвоздями с золотыми шляпками. А человек был сделан… из чего? Уж точно не из плоти и крови, судя по неподвижности его фигуры. Болванчик, подумал Мэтью. Кукла в натуральную величину. Набита сеном и опилками?

Манекен профессора Фелла сидел очень прямо, положив руки на подлокотники, а ноги были расставлены на платформе на равное расстояние. Конструкция казалась тонкой и непрочной, одета была в белый костюм с золотой каймой и золотыми завитками у ворота сюртука и на штанинах бриджей. На голове у «профессора» сидела белая треуголка, тоже обшитая золотом, на ногах — белые чулки и блестящие черные туфли с золотыми пряжками.

На руках куклы были нитяные перчатки телесного цвета и — что наиболее примечательно и поразительно — телесного же цвета капюшон, закрывающий лицо и голову, но оставляющий какое-то неясное ощущение кончика носа, скул и глазных впадин.

Что за черт и к чему это все? — подумал Мэтью.

Ответ он получил немедленно: Сирки вытащил из кармана приличных размеров ключ, вставил его в какое-то отверстие в спинке кресла и раз десять повернул. Потом перебросил рычаг. Раздался звук зацепляемых шестеренок, постукивание смазанной цепи, и фигура в кресле зашевелилась. Для машины движение было довольно плавное — Мэтью понял, что перед ним — величественное и почти невероятное создание человеческого разума, о котором он читал в приходящих из Лондона газетах, но даже не думал когда-нибудь увидеть воочию. Этот предмет назывался «автомат».

Правая рука поднялась, прижала к подбородку указательный палец, будто обдумывая мысль перед тем, как ее высказать. Потом рука опустилась на подлокотник. Показалось ли ему — или голова чуть дернулась, будто вошли в зацепление зубчатые колеса? Да, она поворачивалась… медленно… слева направо и обратно, оглядывая всех, сидящих за столом.

— Милости прошу, — заговорил автомат жестяным голосом с некоторой примесью скрипа и жужжания, — в мои владения.

Никто не ответил. Есть у этой машины человеческие уши? Нет?

Мэтью поймал себя на том, что судорожно стискивает бокал, и сейчас либо раздавит его, либо пальцы себе вывихнет. Все остальные воспринимали явление спокойно: они уже бывали здесь и видали машину в действии.

Поднялась левая рука, задрожала в воздухе под треск шестеренок и снова легла на подлокотник.

— Нам следует обсудить важные вопросы, — сказала машина, слегка наклоняя лицо под маской.

Шевельнулся ли рот под этой непрозрачной тканью? В колеблющемся свете люстр трудно было разглядеть. Голос был высокий и абсолютно неземной, и Мэтью почувствовал, как по спине ползет холодок.

— Ваши доклады я выслушаю в свое время, — продолжал автомат. Сирки стоял позади него и чуть сбоку. — Сейчас же, пока вы все тут собрались, я хочу высказать просьбу.

Повисла тишина. Крутились ли шестеренки своим порядком? Непонятно. Но снова застучала цепь, повернулась голова и правая рука второй раз прижала указательный палец к подбородку, будто в задумчивости.

— Я ищу одного человека, — сказало изображение профессора Фелла. — Его зовут Бразио Валериани. Последний раз его видели во Флоренции год назад, с тех пор он пропал. Я его ищу. В данный момент это все, что вам надлежит знать. — Палец отодвинулся от подбородка, голова медленно повернулась слева направо. — Тому, кто укажет мне местонахождение Бразио Валериани, я заплачу пять тысяч фунтов, — сказал голос машины. — Десять тысяч я заплачу тому, кто мне его доставит. Силой, если будет необходимо. Вы — мои глаза и мои руки. Ищите, — сказала машина, — и да обрящете.

— Простите, сэр, — спросил Мэк Таккер, голосом послушной деточки, — но кто он?

— Все, что вам нужно знать, я вам уже сказал. — Снова чуть наклонилась голова без лица. — Таким образом, моя просьба высказана.

Мэтью был изумлен. Похоже, что у этой конструкции все же есть человеческие уши. А цифры, которые назвала машина, были попросту невероятны.

Тут же в его мозгу загудели новые вопросы. Кто такой этот Бразио Валериани, и почему так баснословна его ценность для профессора Фелла?

Автомат затих. Повисло тяжелое молчание, внезапно нарушенное стуком опрокинутого на стол бокала, от которого Мэтью чуть из кресла не вылетел. Очевидно, рука Джонатана Джентри потеряла чувствительность из-за эликсира отсутствия, и сейчас обдолбанный доктор держал перед лицом эту самую руку и рассматривал пальцы с недоумением на лице, будто чужие.

Снова шевельнулись, застучав, шестерни. Синхронно с ними шевельнулась голова, откинувшись на несколько градусов назад.

— Один из вас, — произнес голос машины, — был приведен сюда, чтобы умереть.

Мэтью едва штаны не намочил. Если бы сердце у него забилось еще хоть чуточку чаще, то вырвалось бы из груди и заскакало по залу.

— Чтобы быть наказанным за грехи свои, — продолжал автомат. — Ты знаешь, что ты совершил. — Правая рука поднялась вверх, указательный палец поманил — и Сирки вынул из черных одежд кривой кинжал с пилообразным лезвием. Великан-индиец шагнул вперед и пошел медленно и лениво за спинами гостей, сидящих напротив Мэтью. — Ты меня предал, — говорил жестяной язык. — За это ты умрешь здесь и сейчас.

Сирки продолжал неспешную прогулку. Свет от свечей играл на инкрустированной самоцветами рукояти кинжала и на его жутком острие.

— Я даю тебе возможность заговорить. Исповедоваться мне во грехе твоем. Сделав это, ты получишь быструю и милостивую смерть.

Мертвая тишина. Никто не двигался, кроме Сирки, обогнувшего стол и проходящего теперь за спиной Адама Уилсона.

— Говори, — велела машина. — Я не потерплю предателя. Говори, пока еще струится кровь жизни в твоих жилах.

Никто не произнес ни слова, хотя Ария Чилени затаила дыхание, когда Сирки прошел мимо, а у Мэтью яички будто втянулись внутрь паха.

Сирки шел дальше. За спиной у Матушки Диар он остановился, развернулся и пошел обратно. Нож он держал низко, наготове.

— Это связано с «Цимбелином», — донесся все тот же омерзительный голос, но сейчас в нем была нота издевки. — Ты знаешь, что от меня ничего не скрыть. Покайся!

Не шевельнулся ни один язык. А вот сердца, наверное, стучали в бешеном ритме, да и лужи могли появиться.

— Увы, — сказала машина. — Момент искупления миновал. — И добавила: — Доктор Джентри.

— Чего? — спросил Джентри. Глаза у него блуждали, с губ капала слюна.

Сирки остановился. Встав за спиной одурманенного и обреченного доктора, гигант размахнулся и со страшной силой всадил Джентри зубчатое лезвие в основание шеи, справа. Свободной рукой он схватил Джентри за волосы и начал пилить лезвием туда-сюда.

Мэтью вздрогнул, когда на него плеснуло кровью. Конечно, находись он в любом другом месте, — отпрыгнул бы в ужасе, но поступить так здесь — значило бы лишний раз дразнить смерть. Однако ужас сменялся новым ужасом: Джентри повернул голову в сторону Мэтью (а тем временем ее отпиливали от туловища), и на лице его было больше недоумения, чем боли, и хлестала из расширяющейся раны алая кровь. Мэтью понял, что это действует эликсир отсутствия, и, наверное, даже слишком хорошо действует, потому что омертвил нервы, а доктора унес куда-то далеко.

Но, к несчастью, здесь тем временем методично — и, судя по выражению лица Сирки, с удовольствием, — ему отреза́ли голову.

Огастес Понс придушенно охнул, хотя не ему вспарывали горло. Пупс прилип к хозяину как вторая кожа — или второй костюм. Кровь хлестала и брызгала из раны на шее Джентри, и хотя тело стало дрожать, а руки когтить стол, пытаясь за него ухватиться, лицо доктора оставалось безмятежным, будто он слушал голос сидящего перед ним пациента.

И действительно, в следующий момент Джентри спросил Мэтью губами, на которых запекалась кровь:

— Итак, что вас беспокоит?

Джек Таккер, сидящий через стол, вернулся к прежней наглости настолько, что гулко засмеялся, и Мэк вторил ему мерзким хохотом.

Сидящая между ними Штучка опустила голову, и лицо закрыли волосы, но она не отводила глаз от потоков крови, струящихся между тарелками и бокалами. Правая сторона шеи и правое плечо Джентри превратились в красную массу, пронизанную темными нитями и сгустками, будто какой-то отвратительный костюм расползался по главным швам. Рана зияла беззубой пастью. Мэтью, к своему абсолютному ужасу, не мог заставить себя отвернуться.

Глаза Джентри, когда-то глубоко сидевшие в демонически-красивом лице, вдруг стали испуганными и нездорово-желтыми. И голос его был гулким хрипом.

— Батюшка? — сказал он, адресуясь к Мэтью. — Я уроки уже сделал.

Лезвие пилило туда-сюда, туда-сюда… На щеках великана выступила испарина.

Ария не сдержала вопля, но тут же подавила его. Глаза у нее лезли из орбит, сапфир превратился в оникс. Сидевший за ней Адам Уилсон наклонился в сторону бойни, глаза за очками горели, ноздри подергивались, жадно вдыхая запах крови в невероятных количествах. Сезар Саброзо, с отвисшей челюстью и помертвевшими глазами, вцепился руками в винные бутылки, будто удерживал собственную жизнь.

Вдруг Джентри, словно очнувшись, издал прерывистый крик и попытался встать, но рука великана крепко держала его за волосы, и силы быстро оставили доктора. Видимо, эликсир отсутствия и вправду был мощным зельем. Джентри рухнул обратно в кресло, голова свесилась налево, руки подергивались на подлокотниках, колени стучали снизу по столу — ноги пытались бежать. Но бежать было некуда.

— Ох, — простонал запинающийся голос мертвеца из дергающегося тела.

— Батюшка… я сегодня… поцеловал Сару.

Со следующим движением пилы хлынул поток почти черной крови, и с ним из перекошенного рта донесся последний всхлип детской бравады или же жалкий крик мольбы о жизни:

— Кажется, я ей нравлюсь.

Пила дошла до кости и заскрежетала так, что у Мэтью волосы встали дыбом. С треском рухнуло кресло Минкс Каттер: она встала и отступила от стола. Кажется, на этом ужине она уже наелась досыта.

— Если тебя тошнит, выйди! — рявкнула на нее Матушка Диар. Минкс направилась к лестнице, но не бегом: шла контролируемым и почти презрительным шагом.

Скрежет пилы по кости. Стук каблуков Джентри по залитому кровью полу. Мэтью готов был вскочить и удрать из зала вслед за Минкс, но крутой и суровый Натан Спейд остался бы — значит, и ему тоже придется.

Хотя это потребовало колоссальных усилий: в следующий мучительный момент Сирки прорезал позвоночник и сорвал голову с хлещущего кровью стебля.

Голову Джонатана Джентри, секунду назад бывшего живым, гигант положил напротив тела ее бывшего владельца, и пока желтоватое лицо с запавшими глазами продолжало кривиться и дергаться в агонии умирающих нервов, это тело соскользнуло под стол с бескостной грацией сырой устрицы.

Настала тишина, нарушаемая лишь звуком капели.

— Урок окончен, — сказал автомат, показывая вверх указательным пальцем правой руки.

Тут заговорил Джек Таккер.

— Господин профессор… сэр? А десерт нам дадут?

Рука автомата опустилась. С шумом движущейся цепи повернулась из стороны в сторону механическая голова, будто разыскивая говорившего.

— Конечно, дадут, — донесся жутковатый металлический голос, — и вы его заслужили. В патио вы найдете ванильный пирог, засахаренный миндаль и несколько бутылок очень хорошего «Шато-Икем». Лучшее, что у меня есть — для лучших, кто у меня есть.

Голова слегка наклонилась, и тот же голос добавил:

— На этом я пожелаю всем спокойной ночи.

Сирки обвернул измазанный кровью нож двойной салфеткой. Обойдя автомат сзади, он перебросил рычаг — очевидно, выключающий машину. Шум шестерен и цепей стих. Фигура застыла неподвижно в той самой позе, в которой появилась впервые. Сирки снова закутал ее покрывалом и повез к потайной двери.

Лицо Джентри перестало трепетать. Доктор покинул этот мир весьма неприятным образом, уйдя то ли в Небесную Аптеку, то ли в Яму Неизлечимых Болезней. Мэтью прижал салфетку ко рту, отметив про себя, как много крови оказалось на его костюме. Остров Маятник смертелен не только для людей — он еще и с одеждой обращается убийственно. Кроме того, Мэтью теперь знал, кто отрезал головы у трупов в доме на Нассау-стрит: обрубок шеи выглядел точно так же. Наблюдение, которое сделал бы только он, — и он цеплялся за свои способности решателя проблем, чтобы удостовериться: его не до конца поглотила эта яма — маска, надетая им на себя.

— А пойду-ка возьму себе ванильного пирога, — сказал Мэк, прижимая руку к животу.

Очевидно, эта драма заставила Таккеров хотя бы на время оставить свою вражду со Спейди. Они встали, таща Штучку между собой, и загрохотали вверх по лестнице, возбужденные, как будто только что наслаждались каким-то особенно волнующим бальным танцем… или, в их случае, — барной дракой.

Каким-то образом — Мэтью не знал, сколько времени у него это заняло, — он встал из кресла и, оскользаясь на окровавленном полу, дошел до лестницы. Никем больше он не интересовался, как никто не интересовался им. Было у него впечатление, что на лице Адама Уилсона играет едва скрываемая ухмылка восторга, будто этот финансист-невидимка питает склонность к лицезрению крови и внутренностей. Поднимаясь, Мэтью подумал, что кому-то придется убрать голову со стола, унести тело и вычистить эту безбожную грязь. И этому кому-то очень нужна работа, если он соглашается заниматься подобными делами.

А может, слуги в этом доме давно уже ко всему привыкли.

На подкашивающихся ногах он неуверенно шел к главной лестнице. Его не тянуло сейчас на ванильный пирог, засахаренный миндаль и десертное вино. Посреди лестницы юноша почувствовал, будто в нем что-то сломалось, и тут же на коже выступил холодный пот. Пришлось как следует схватиться за перила, чтобы его не вынесло из этого мира. Потом Мэтью выпрямился, насколько мог, и потащился вверх, хватаясь за перила, как утопающий за брошенную веревку.

Он вошел в комнату, обливаясь потом, все еще ощущая в ноздрях запах крови. Закрыл за собой дверь, запер на задвижку. На белом комоде все также горели три свечи в канделябре, и он не стал их гасить. Первым импульсом было опорожнить пузырь в ночную вазу, но вместо этого Мэтью подошел к решетчатым дверям — как следует вдохнуть морской воздух и, быть может, очистить голову от кровавого тумана.

И тут он увидел, что рядом с кроватью в белом кресле с высокой спиной, украшенной черной вышивкой, сидит автомат профессора Фелла.

Сидит, закинув ногу на ногу.

— Добрый вечер, Мэтью! — поздоровалась машина голосом совершенно не металлическим и не скрежещущим, но все равно жутким в своем механическом спокойствии. — Я думаю, что нам непременно нужно побеседовать.

Глава двадцатая

Земля прекратила вращение свое? Пол провалился под Мэтью? Захохотал огненный ад демонов или возрыдали эскадрильи ангелов?

Нет. Но Мэтью все равно чуть не упал, сердце едва не лопнуло и мозг завертелся волчком от мысли, что автомат профессора Фелла — не машина, а сам профессор.

Это существо было одето все в тот же белый костюм с золотой оторочкой и декоративными золотыми спиралями. И та же на голове треуголка с золотым шитьем. Те же телесного цвета перчатки, закрывающие руки с длинными пальцами, тот же телесного цвета клобук на голове и лице, сквозь который угадываются кончик носа, скулы и глазные впадины. Но когда фигура заговорила, Мэтью отметил легчайший трепет материи над ртом.

— Да, — сказал профессор Фелл. — Меня радуют эти игры.

Мэтью онемел. Как на только что лишенном тела лице Джентри отражались попытки понять, где-как-почему, так и лицо Мэтью дергалось от тех же вопросов.

— Вы очень молоды, — продолжал профессор. — Я к этому не был готов.

Мэтью сделал несколько судорожных вдохов, и к нему вернулся голос.

— Я настолько немолод, насколько… мне нужно.

— Старше, быть может, чем вам положено. — Пальцы рук в перчатках переплелись. — Вы повидали много страшных картин.

Мэтью заставил себя кивнуть, а ответ пришел без усилия:

— Сегодня, вероятно… было самое худшее.

— Я бы принес свои извинения, но эта сцена была необходимой. Она послужила многим целям.

Мэтью ответил пересохшим ртом:

— Цели испортить мне аппетит к десерту она определенно послужила.

— Будут и другие трапезы, — сказал профессор. — И другие десерты.

— И другие отпиленные головы?

Уж не улыбка ли это мелькнула под клобуком?

— Возможно. Но не за обеденным столом.

Осмелится ли он спросить? Осмелился:

— Чьи?

— Пока не знаю. Буду ждать, пока вы мне не скажете.

У Мэтью возникло ощущение, что он застрял в середине дурного сна. Это происходит на самом деле, или он отравился устрицей? Вдруг показалось, что в комнате темно, хотя свечи горели весело. Хотелось, чтобы профессор не сидел так близко. Хотелось оказаться где угодно, только не здесь, не с императором преступного мира и злым роком Кэтрин Герральд в четырех шагах от себя.

— Я? — переспросил он. — Скажу вам? — Он еще сильнее наморщил лоб. — Что скажу?

— Кого следует казнить как предателя, — объяснил профессор.

— Предателя? — Мэтью подумал, почему это в моменты крайнего напряжения он начинает разговаривать как пьяный попугай. — Как предатель был казнен доктор Джентри.

— Это правда… но не совсем.

Мэтью ничего не понимал. Мозг отказывался работать. Юноша попятился от сидящей в кресле фигуры в маске. Налетел на железные ноги фаянсового рукомойника, неловко сунул в него руку, зачерпнул воды и плеснул себе в лицо. Вода закапала с подбородка. Мэтью заморгал, как морская черепаха.

— Не торопитесь, — посоветовал профессор. — Не сомневаюсь, что у вас есть правильные вопросы.

Мэтью добрался до кресла, стоящего возле письменного стола, и рухнул в него. Вопросы у него, конечно же были… и столько, что они толклись как скопище карет, пытающихся одновременно втиснуться в узкий туннель.

— Тогда позвольте начать мне. — Голова в клобуке чуть качнулась в сторону. — Небольшое представление за столом, когда я изображал автомат. Эти механизмы меня восхищают. Сирки знает правду, Матушка Диар тоже… а теперь и вы. Этот маскарад полезен, чтобы держать между мною и моими партнерами приличествующую дистанцию.

Мэтью подумал, что кивнул, но получилось ли — не понял.

— Можно спросить… как это действует? Я слышал механические звуки… и ваш голос…

— А, в кресле, разумеется, есть механика. Я управляю ею, нажимая шляпки гвоздей на подлокотниках. Что же до голоса… — правая рука нырнула в карман и вытащила металлический предмет, похожий на миниатюрную трубку органа. — Вот это вставляется в рот. Не очень удобно, и представляет некоторое затруднение. Мне пришлось научиться управлять дыханием. Но этот органчик дает тот эффект, который мне нужен.

Он вернул прибор в карман и какое-то время сидел молча и неподвижно, будто демонстрируя свое умение изображать конструкцию из шестеренок и цепей.

— Я не… — Мэтью встряхнул головой — вокруг него снова сгущался туман. Но ведь не могло же прибыть за ним из Нью-Йорка сюда серое царство? — Я одурманен? — спросил он.

— Только собственными мыслями, — был ответ.

Мэтью попытался проанализировать голос. Возраст?

Трудно сказать. Под пятьдесят или за пятьдесят? Голос спокойный, ровный, абсолютно лишенный зловещих оттенков. В нем слышится образованность и состоятельность. Совершенная уверенность в себе и власть привлечь к себе слушателя, как привлекает огонь мотыльков из темноты.

Перед Мэтью сидел человек, который хотел его убить. Человек, который никогда ничего не забывает, который заказывает смерть, как деликатес к обеду, который создал криминальный парламент, для Мэтью непостижимый. Губитель жизней, состояний и душ. Страх Воплощенный, и Мэтью в его присутствии казался себе очень-очень маленьким… и все же за этой маской — человек с образованием и эрудицией, и любопытство Мэтью, его врожденная жажда ответов запылала жарким пламенем.

— Вы напоминаете мне одного человека, — тихо сказал профессор Фелл.

— И кто же это?

— Мой сын, — был ответ, произнесенный еще тише. — То есть… он мог бы стать таким, если бы остался жив. Вы заметили витраж на лестнице? Конечно, заметили. Это портрет моего сына, Темпльтона. Я назвал этот поселок его именем. Мой любимый Темпль. — Он тихо и грустно рассмеялся. — Отцу хочется увековечить память о сыне.

— Что с ним случилось? — спросил Мэтью.

Фелл не ответил. Потом человек в маске испустил вздох, прозвучавший как дуновение ветерка в конце всех времен.

— С вашего разрешения, я расскажу, зачем вы здесь. Вы называете себя решателем проблем. Я называю вас всадником авангарда, потому что мне нужен дозорный, разведывающий дорогу вперед, тот, чья задача найти тропу, по которой можно двигаться дальше. От этого многое зависит, Мэтью. Чтобы вас доставить сюда, пришлось пойти на большие затраты и… преодолеть трудности, как вы сами знаете.

— Я знаю, что пострадали многие.

— Да, это так. Но это ваша вина. Вы же отклонили приглашение на обед? Вам следует понять, Мэтью… что мне не говорят «нет».

Сказано человеком, который уверен, что ему никогда не понадобится бог побольше, чем он сам. Но Мэтью решил не облекать эту мысль в слова.

— Сейчас вы здесь,и только это имеет значение, — сказал профессор. — Вы видели часть моего мира. Видели, чего я достиг. А я ведь из университетской среды. Поражает воображение, не правда ли?

— Да.

— Разумное согласие. Вас я сюда привез, потому что в этом меду моих достижений завелась муха. Мелкая муха, которая досаждает мне днем и ночью. Джонатан Джентри не был предателем. По крайней мере, меня он не предавал. Можно считать, что он предавал себя — своими растущими пристрастиями. Некоторое время тому назад я убедил его записать формулы ядов и других полезных зелий, и после этого он стал бесполезен. Ну, кроме сегодняшнего вечера… когда он был очень полезен.

Мэтью ничего не сказал. Лучше не соваться в эти зыбучие пески.

— Польза была в том, — продолжал профессор Фелл, — что его смерть создала у настоящего предателя впечатление, будто грех против меня сошел ему с рук. А предатель между ними есть, Мэтью. Я подозреваю троих, один из которых и есть эта зловредная муха. Адам Уилсон, Сезар Саброзо и Эдгар Смайт. У любого из них была возможность — а быть может, и мотив, — совершить то, что было проделано этим летом.

Фигура чуть подалась вперед, руки в перчатках стиснули подлокотники. У Мэтью создалось впечатление, что лицо под маской все так же спокойно, но губы, возможно, сжались в ниточку, а в глазах горит свирепый огонь.

— Ваше искусство мне нужно, чтобы раскрыть этого предателя, — произнес рот, и чуть-чуть заколыхалась покрывающая его материя. — Я был бы вправе казнить всех троих подозреваемых, как их владыка, но это было бы нецелесообразно. Так что… мне нужно одно имя. Более того, я хочу видеть какое-нибудь доказательство измены, если оно существует и находится в руках предателя. Итак, я отвечаю на ваш вопрос: будет отрезана еще одна голова, и чья она будет — скажете мне вы.

Мэтью чуть не рассмеялся. Но сдержался, представив собственную свою голову на столе.

— То, что вы просите… это невозможно. Мне придется узнать намного, намного больше. И я не уверен, что мне хочется это знать, как не уверен и в том, что вы пожелаете мне рассказать. — Несмотря на свое тяжелое положение, он почувствовал, что щеки загораются жаром. Встал. — Не могу поверить! Вы привезли меня сюда раскрыть предателя, но я даже понятия не имею, с чего начать! Ладно, скажите мне: что этот предатель совершил?

— Он сделал так, что некое судно было перехвачено королевским флотом возле Портсмута. Оно шло в море на встречу с другим судном.

— Я так понимаю, что груз был важным? Что это было?

— Вам нет нужды это знать.

— Ну конечно! — Улыбка Мэтью была полна злости и ужаса. — Корабль какой страны нужно было встретить в море?

— Этого вам тоже знать не надо.

— Ну еще бы! — Мэтью решил зайти с другой стороны: — А что за «Цимбелин», о котором вы говорили за столом? Вы сказали: «Это связано с „Цимбелином“». Это название того корабля?

— Это, — ответил профессор Фелл ровным и спокойным голосом, выводящим из терпения, — название одной из пьес Уильяма Шекспира. Вы, возможно, знаете его пьесы?

— Знаю. И эту пьесу знаю тоже. Но вы же ничего мне не рассказываете — как я могу раскрыть предателя, не зная деталей предательства?

Пальцы снова переплелись, и лицо под маской обратилось к Мэтью в долгом молчании. Потом профессор сказал:

— Вы себя называете решателем проблем, не так ли? И вы действительно решили несколько проблем в своем городке. Разве у вас нет инстинктивного чутья на ложь? Разве не умеете вы читать правду по лицу или по голосу? В чужих манерах и предпочтениях разве не можете вы разглядеть вину или невиновность? Судить о человеке по его поведению с другими? По тому, как он воспринимает вопросы, как реагирует на давление? Я даю вам право задавать вопросы и применять давление. С условием, естественно, что вы будете сохранять маску Натана Спейда — ради собственной вашей безопасности.

— Моей безопасности? Я думаю, братья Таккеры с Мэтью Корбеттом обошлись бы чуть лучше, чем с Натаном Спейдом.

— Они вас испытывают. Такова их природа.

— Ну, тогда все в порядке. — Мэтью кивнул; лицо его было искажено все той же дикой улыбкой. — Лишь бы только они меня не убивали!

— Желание травить вас у них пройдет, если дадите им отпор.

— Все-таки вы требуете невозможного, — сказал Мэтью. — Сколько времени у меня на поиски предателя? Неделя, две?

— Три дня, — ответил профессор Фелл. — Как только все доложатся, конференция закончится.

Три дня, чуть не повторил Мэтью недоверчиво, но решил прекратить изображать пьяного попугая.

— Невозможно, — выдохнул он. — Этого никто не сделает!

— Вы думаете, Кэтрин Герральд тоже не смогла бы? — спросил профессор шелковым голосом.

Мэтью замолчал. Он смотрел на пол — колоссальную доску, где они с профессором играли сейчас в шахматы. К сожалению, никакой блестящий ход в голову не приходил.

— Поговорим о деньгах, — сказал профессор Фелл. — О вознаграждении, Мэтью. Вот что я вам предлагаю. Если вы не сможете обнаружить предателя за ближайшие три дня, я плачу вам триста фунтов и отсылаю вас, вашу подругу и этого черного дрозда в Нью-Йорк. Если вы все же сможете указать предателя и какие-либо улики, я перед вашим отъездом домой плачу вам три тысячи фунтов. Кроме того, сгорает ваша карточка смерти, а также карточка смерти вашего друга Натэниела Пауэрса в колонии Каролина. Все претензии к вам и к Пауэрсу будут сняты, что, все равно невозможно?

Мэтью потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после такой баснословной цифры. И факта, что бывший магистрат Пауэрс не должен будет больше бояться человека, который не забывает ничего.

— Может быть, не совсем невозможно. Но почти. С чем я смогу работать?

— Со своими инстинктами. Умом. Опытом. Догадками, если до этого дойдет. Я снабжу вас ключом для входа в комнаты трех наших подозреваемых. Сирки проинформирует вас, когда это можно будет сделать. Я также даю ему полномочия отвечать на дальнейшие вопросы — в пределах разумного. Возможно, вы сами выясните, в чем состояло предательство, но должен вас предупредить: если бы я сейчас сообщил вам все относящиеся к делу факты, мне пришлось бы принять меры, чтобы ни вы, ни ваши подопечные никогда не покинули этого острова. Итак, я прошу вас применить ваши умения, Мэтью. Достаточны они для этого задания или нет?

Ответ был вполне честный:

— Я не знаю.

— Решите к утру. Сирки придет к вашей двери перед завтраком.

— Тогда скажите мне вот что, — попросил Мэтью. — Это связано с человеком, которого вы ищете? Бразио Валериани?

— Нет, это другое дело. Но если вы преуспеете, я подумаю, не послать ли вас в Италию на поиски Валериани. И если вы его найдете, я заплачу столько, что вы сможете купить этот ваш городок.

— Обладание городом в мои намерения не входит.

— Хм, — отозвался профессор, и Мэтью услышал в этом: «А в мои входит обладание всем миром».

— К утру я приму решение, — ответил Мэтью, хотя уже знал, каким оно будет. Пусть придется работать вслепую, но попробовать он должен.

Профессор Фелл внезапно встал. Он оказался дюйма на два выше Мэтью и выглядел почти хрупким, но в его движениях чувствовалась элегантная сила.

— Я буду надеяться, что у вас есть вера в себя. Я знаю, на что вы способны. В конце концов, у нас с вами есть своя история?

У Черной Смерти тоже есть история, подумал Мэтью.

— Мы еще поговорим, — пообещал профессор. Он подошел к двери, остановился, взявшись за ручку. — Мне это важно, Мэтью. Жизненно важно. Найдите предателя — и можете быть уверены в вашем лучезарном будущем.

Поскольку Мэтью надеялся получить заверения, что у него есть хоть какое-то будущее, он оставил эту фразу без ответа. Но у него был еще вопрос:

— Перед тем, как вы вошли в зал, случилось какое-то… сотрясение. Толчок. Движение. Что это было?

— Земля дрожит. Тут иногда такое случается, но ничего страшного, — ничего, о чем стоило бы тревожиться.

— Замок висит на краю обрыва, и вы говорите, что о сотрясении земли нет нужды тревожиться?

— Дрожь едва заметная, а замок крепок, — ответил профессор. — Я знаю, потому что я его перестроил, когда вернул себе владение островом по праву рождения. В этом доме я родился. Мой отец был здесь губернатором.

— Губернатором? Темпльтона?

— Пора вам отдохнуть, — был тихий ответ. — Приятных снов.

— Спасибо, но не боитесь ли вы наткнуться в коридоре на кого-нибудь из ваших партнеров? Это не нарушит вашу маскировку?

— Нет. Именно для этого ванильный пирог, засахаренный миндаль и вино были сдобрены хорошей порцией снотворного. Сейчас, я думаю, все остальные отдыхают в комфортабельных креслах в патио. Вряд ли мисс Каттер решится бродить ночью по коридорам. Мадам Чилени за запертой дверью и тоже не будет выходить.

— Но вы знали, что я не захочу этого сомнительного десерта?

— После такого ужина вряд ли захотели бы. Но на всякий случай Матушка Диар наблюдала за вами, готовая вмешаться, а Сирки намеревался позвать вас из патио. Да и в любом случае я поднимался сюда не по главной лестнице и не по ней спущусь.

— А нет ли тут потайных ходов? — рискнул спросить Мэтью с некоторой поспешной непредусмотрительностью.

— Ни одного, — ответил профессор, — о котором вам следовало бы знать. Да… вы заметили, что обмочили бриджи? Оставьте ваш костюм за дверью, я распоряжусь, чтобы его вычистили. — Мэтью не понадобилось опускать взгляд: да, поздно уже бежать к горшку. — Доброй ночи.

Человек в клобуке открыл дверь, замер на краткий миг, оглядел коридор и вышел. Дверь за профессором Феллом закрылась почти с тем же звуком, который издали пару секунд спустя легкие Мэтью.

Он заставил ноги шевелиться. Вышел на балкон — послушать прибой у скал. Непроницаемую черноту неба наполняли звезды. Величественно, но очень пустынно — и опасно.

В голове вертелось многое. Мэтью очень старался убрать из мозга видение желтеющего лица Джонатана Джентри, но это была невыполнимая задача. Он знал, что когда попытается заснуть, видение снова к нему явится, и наверняка он, в конце концов, зажжет все восемь свечей в потолочной люстре, и подсвечник тоже будет гореть всю ночь.

Ну и денек выдался! Интересно, как пережили его Берри и Зед и что с ними сейчас. Интересно, что это за таинственный форт и раскрашенные черепа, предупреждающие о смерти нарушителя запрета. Интересно, как сложится судьба капитана Джеррела Фалько, и удастся ли ему вырвать Штучку — если она та, за кого Мэтью ее принимает, — из цепких клешней братьев Таккеров. Кто такой этот Бразио Валериани и при чем тут «Цимбелин». И как раскрыть предателя всего за три дня. И неотступно зудела в голове главная мысль: как я во все это влип?

Но — факт остается фактом. По самую шею в пучину с хищниками и на нем самом — одежда, пахнущая кровью.

Приятных снов, пожелал профессор.

Пожалуй, не в эту ночь, подумал Мэтью.

Но сейчас он снимет заляпанный кровью костюм, свернет и выложит за дверь, растянется на кровати в комнате замка профессора Фелла и попытается как-то отдохнуть, потому что утром, когда придет Сирки, ему понадобится свежая голова.

Он таков, какой он есть. И когда-то Кэтрин Герральд сказала ему, принимая в свое агентство:

Вы нам нужны, Мэтью. Вам будут хорошо платить, и у вас будет интересная работа. Может быть, и путешествовать придется много, и довольно скоро. И потребуется очень хорошее знание сложностей жизни и извивов преступного ума. Я вас не отпугнула?

Глядя в темноту, Мэтью ответил вслух так же, как ответил тогда:

— Нет, мадам. Ни в малейшей степени.

Но опять же — утро вечера мудренее.

Часть третья ПЕРЕВЕРНУТЫЙ МИР

Глава двадцать первая

Берри проснулась при свете горящей рядом свечи и лежала неподвижно, прислушиваясь. Где-то залаяла собака. Еще одна ответила ей с другой стороны. Но Берри не знала, этот ли шум пробудил ее от тревожного сна. Нет, было что-то еще…

Раздался звук, будто что-то звякнуло о стекло окна, выходящего во двор. Берри села. Опять удар в стекло. Сомнений не осталось — кто-то снизу бросает камешки. Она протерла сонные глаза, вылезла из удобной кровати с пуховой периной и розовым балдахином. Поправила синюю ночную рубашку, взяла свечу в оловянном подсвечнике и подошла к двери, открывающейся на балкон.

День был такой, что не забудется никогда. А кстати, какой из последних дней — начиная со дня ее похищения в доках здоровенным индийцем с бриллиантами в зубах, — когда-нибудь забудется?

Но хотя бы пытка в карцере «Ночной летуньи» осталась далеко позади, пусть из памяти и не изгладилась.

Их с Зедом высадили с корабля после темноты, поместили в закрытую карету и привезли в эту гостиницу, где под покровом ночи экипаж въехал в темно-зеленые ворота. Внутри их разлучили, и Берри провел в эту комнату коренастый шотландец с кочкой рыжих волос на темени и такой же кочкой на подбородке. Зеда увели двое охранников с мушкетами. Ужин, состоящий из печеной рыбы, кукурузных лепешек, чего-то вроде длинной зеленой дыни и черного чая принесла ей на подносе девушка с черными волосами и кожей кофейного цвета. Выйдя, служанка заперла за собой дверь. Потом она вернулась с ночной рубашкой, которую положила на кровать. И снова заперла дверь, когда уходила. Берри вышла на балкон и при свете факелов увидела сурового вида мужчин с мушкетами — они беседовали внизу, во дворе. Ее внимание привлекло движение где-то неподалеку — и она заметила Зеда. Он стоял на балконе комнаты этажом выше. На нее он не обратил внимания, наблюдая за охранниками с мушкетами.

Хотя девушку одолевали мысли о том, где сейчас Мэтью и что с ним (и она понимала, что ее страхи преувеличены, поскольку Мэтью здесь — кто-то вроде гостя), но, надев рубашку и нырнув в кровать, она сразу заснула. Просто потому, что очень устала.

Но сейчас, после звякнувших в окно камешков, Берри проснулась и вышла со свечой на балкон.

Ночь была тихой и теплой. Внизу, во дворе, все еще горели факелы. Сколько Берри проспала, она не знала. Три часа или четыре? Но что-то тут изменилось за это время.

Она осторожно перегнулась через перила. Где вооруженные охранники — здоровенные парни, явные любители грубой пищи в больших количествах?

Внизу шевельнулась тень, вышла вперед и оказалась огромным бородатым чернокожим, лысым, с массивными плечами, втиснутыми в чистую желтую рубашку. Он был одет в мешковатые коричневые бриджи и на ногах имел поношенные сапоги.

Лицо в племенных шрамах обратилось к Берри. Руками он сделал жест, понятный не хуже слов.

Прыгай.

— Не могу! — прошептала она и только потом сообразила, что он не поймет.

Но он догадался по выражению ее лица, потому что повторил движение, а потом расставил руки.

Я тебя поймаю.

— Где охранники? — спросила она, опять же больше у себя, чем у него.

Зед смотрел на нее еще несколько секунд в оранжевом свете факела, потом несколько раз взмахнул руками на уровне груди, будто разгоняя воду.

Она поняла, что он хочет сказать.

Я их убрал.

Высота была около двенадцати футов. Поймает он ее? Естественно.

— Туфли, — сказала она и дернулась за ними. Зед быстро свел ладони.

Времени нет, поняла она.

Но если они уйдут из гостиницы, то куда? И если сбегут — увеличится или уменьшится опасность для Мэтью? Она подумала, что Зеда не так интересует судьба Мэтью, как возможность найти лодку и двинуться дальше в свое персональное путешествие. А ей прежде всего и больше всего надлежит беспокоиться о безопасности Мэтью, и, значит, остаться здесь, в этой бархатной клетке, но все же…

Клеток она очень не любила, хоть бархатных, хоть каких.

Зед ждал, драгоценные секунды уходили.

Берри подумала, что он хочет убежать в эту ночь, сорваться из плена прошлого в свободу будущего. Если он найдет местную рыбацкую гавань, достанет себе лодку и, быть может, рыболовную сеть… но далеко ли он уплывет? Однако ей казалось, что даже если он погибнет в море без провизии и без осмысленного плана, кроме как желания добраться до Африки, то именно так хотел бы он покинуть эту землю. Ведь он тоже клеток терпеть не мог.

Она решила, что поможет ему найти лодку, проводит в море, а потом вернется сюда — ждать вестей от Мэтью.

Берри перелезла через перила, следя, чтобы не зацепиться рубашкой за кованую решетку, и прыгнула.

Зед поймал ее без труда, словно девушка была перышком, поставил на землю. Потом кивнул — Да, мы вместе в этом деле, — и показал кольцо с четырьмя ключами. Подошел к воротам с висячим замком и начал проверять ключи один за другим. Пока Зед возился с замком, Берри огляделась по сторонам и увидела тела охранников, засунутые в какой-то декоративный кустарник около левого факела. Мушкеты их были поломаны. У одного отсутствовали ботинки.

Вдруг одно из тел зашевелилось, дернуло рукой, будто хватая что-то из воздуха, потом рука упала. Они не были мертвы, но пребывали в каком-то состоянии вынужденного сна.

Последний ключ подошел, ворота распахнулись. Зед выдернул из ближайшего держателя факел, и они с Берри вышли на дорогу. Девушке пришлось идти босиком по ракушкам и мелкой щебенке. Надо было выбрать направление. Они приехали слева — значит, в той стороне будет гавань для больших судов. Зед повернул направо и зашагал в поисках местной гавани. Берри пошла за ним.

Кажется, больше ни одна живая душа не бодрствовала в этот час. Лаяли собаки, но видно их не было. Небо горело звездами, луна была почти полная. Последние тихие домики Темпльтона остались позади, и вскоре дорога пошла через лес, подсвеченный синей луной.

В темной чаще верещали и распевали насекомые, а Берри с Зедом все дальше углублялись в ночь при свете мерцающего факела.

Берри хотела бы задать Зеду вопрос, но не могла придумать, как. Во время ужина, который ей принесли, она почувствовала едва заметное движение комнаты. Дрожь продлилась не дольше секунды, и тут же прошла. Но Берри заметила, что стены комнаты покрылись паутиной миниатюрных трещин. Она хотела утром спросить об этом у хозяина-шотландца. Похоже, остров не зря назвали Маятником.

Дорога шла вперед, и путники торопились. Зед шагал быстро, целеустремленно, и хотя раковины и камешки были неласковы, Берри не отставала. Не в первый раз она стала гадать, что подумал дед по поводу ее исчезновения вместе с Мэтью. Их все еще ищут? Или история эта стала загадкой, не имеющей ответа? Конечно, Хадсон Грейтхауз не оставил поиски! И все же… если никаких следов от них не нашли, после стольких-то дней, то… да, неразгаданная тайна.

Зед остановился так резко, что Берри на него налетела — как на каменную стену наткнулась. Отшатнулась обратно, но он будто и не почувствовал.

— Что там? — спросила она довольно неприветливо, потому что ноги у нее саднили, а сейчас еще и губу прикусила, когда воткнулась в эту неподвижную гору.

Он поднял факел повыше, показывая ей то, что увидел первым. На кожаных ремнях по обе стороны дороги висели на двух шестах два человеческих черепа, раскрашенные яркими цветными полосами.

Зед повел факелом из стороны в сторону, рассматривая не только черепа, но и обстановку вокруг.

— Наверное, не надо идти… — дальше, хотела сказать Берри, но Зед уже шел вперед, никуда не сворачивая. Этот путь он выбрал, и никаким черепам его было не остановить.

— Постой! — окликнула она его. Потом громче: — Постой!

Но он двигался вперед — шагающая гора — и если Берри не хотела остаться в темноте без факела, то приходилось поспевать. Так что она тоже заставила себя идти, хотя ей казалось, что ноги оставляют на дороге кровавые следы, и догнала Зеда, чтобы держаться в круге света.

Заросли по обе стороны дороги были щетинисты, как упрямая натура Мэтью, и столь же непроницаемы. Но где тут местная гавань? Явно же не может быть слишком далеко! Она собиралась проводить Зеда до лодки, которую он себе найдет, с какой-нибудь рыболовной снастью или сетью, и самой вернуться в «Темпльтон-Инн».

Придется давать какие-то объяснения. А накажут ли ее за самовольный уход? Или Мэтью накажут каким-то образом?

Она влипла в суп, и теперь придется выплывать. Но свобода Зеда того стоит… хочется надеяться.

Они шли не дольше нескольких минут, пока Зед не остановился снова. На сей раз Берри на него не налетела. А Зед стоял посреди дороги неподвижно, подняв факел вверх. Откуда-то слева из темноты вдруг закричала ночная птица. Зед наклонил факел в ту сторону, поводя головой и прислушиваясь. К чему именно? Берри не знала.

Справа крикнула другая птица. Звук был выше, но такой же скрипучий. Две ноты, напоминающие воронье карканье. Зед резко обернулся к Берри и посветил факелом ей за спину. В глазах у него плясало пламя, и их взгляд, как свет факела, тоже пытался пронизать тьму. Она повернулась посмотреть, что он там видит. По рукам, по спине побежали мурашки, но видела она только дрожащий свет факела и пустую дорогу.

В чаще справа мелькнула искра, и внезапно вспыхнул факел.

В чаще слева мелькнула искра, и запылал еще один.

Впереди на дороге зажегся третий факел, и за спиной открылся алый глаз четвертого.

Молча двинулись к Зеду и Берри четыре фигуры, и свет факелов блестел как минимум на двух обнаженных клинках. Берри ощутила, как подобралось тело Зеда, напряглись на плечах мышцы. Чернобородое лицо поворачивалось по сторонам, и он привлек Берри к себе ближе, но девушка подумала: он знает, что от четырех человек с факелами и шпагами не отбиться в одиночку даже воину племени га.

Но это не значило, что он не попытается.

— Стоять на месте, — приказал тот, что двигался справа, выходя из чащи. — Не пытайся бежать, тебе же хуже будет.

Зед тихо хмыкнул. Берри это поняла так: «Если я не побегу, то хуже будет тебе».

Эти четверо шли к ним с четырех сторон — все плотные, широкоплечие, белые, лица жестче гранита. У двоих на перекошенных ртах чуть заметные улыбки, будто они хорошо знают, что сейчас будет, и предвкушают удовольствие.

— Вы кто такие? — спросил у Берри один из них — человек с крючковатым носом и абордажной саблей в руке.

— Это вы кто такие? — спросила она в ответ, не отступая, будто вросла босыми ногами в землю. И вызывающе задрала голову, надеясь, что ее страх нельзя прочитать по глазам.

— Потом разберемся, — сказал человек, подошедший к Зеду и Берри сзади. — Берем их, ребята!

— Чертовски он здоровенный, — сказал один из ребят, малость нервничая. — А чего у него за шрамы на роже?

— Не знаю и знать не хочу. Берем, я сказал!

Приказ был отдан человеком, который явно здесь распоряжался. Остальные бросились вперед с выставленными факелами и клинками, готовыми к бою.

Зед не стал ждать их приближения, а с неожиданной быстротой бросился на них. Из гущи бороды раздался скрежет зубов. Воин ткнул факелом в лицо ближайшему противнику и отмахнул тем же пламенем следующего. У того загорелись волосы, а дальше, как говорится, ад сорвался с цепи. Две сабли устремились к Зеду спереди и сзади, он извернулся парировать их собственным пылающим оружием, а Берри мощно подтолкнул в сторону леса, мимо того, кто ладонями пытался погасить на себе волосы. Она влетела в кусты и чуть не упала, но успела ухватиться за лиану. Оттуда она смотрела, как Зед доблестно бьется факелом против сабель, но тут человек с обожженным лицом наотмашь ударил Зеда по затылку кожаным кистенем. Одного удара не хватило, потому что Зед развернулся снова ткнуть обожженного факелом в лицо, но другой кистень прилетел ему точно в левый висок. Берри увидела, как подкосились у него колени, и после третьего удара прямо в центр лба факел выпал у Зеда из рук. Воин рухнул на колени, и один из нападавших замахнулся проткнуть ему шею, но другой — предводитель — остановил его, сказав:

— Стоп! Вроде он готов уже.

Оказалось, не совсем. Зед снова начал подниматься, и предводитель ударил его в основание черепа рукоятью сабли, а тот, что хотел проткнуть, двинул кулаком в лицо. Послышался хруст, из носа хлынула кровь. Потом тот, у кого голова наполовину обгорела, бросился к Берри, схватив ее рукой за рубашку, а другой приставил ей под подбородок острие клинка.

Берри видела, как упал Зед, и ничего не могла для него сделать. Не в ее силах было помешать им, если они решат заколоть его прямо на месте. Теперь ей надо было думать о себе и о том, что острие клинка готово было вонзиться в тело. С истошным визгом, от которого нападающий на миг ошалел, она вырвалась и побежала в лес.

— Остин, держи ее! — крикнули ей вслед, но уже далеко за спиной. Она летела через подлесок так, будто волосы на ней горели. Споткнуться о ствол кактуса — ощущение не из приятных, но Берри только судорожно вдохнула сквозь зубы, подавляя боль, и продолжала бежать изо всех сил, которых осталось сейчас с гулькин нос. Когда она рискнула обернуться, то увидела под серебристым светом луны, что Остин — с обгорелой головой и потным лицом — все еще бежит за ней, обронив в стычке факел. Когда он метнулся вперед ее схватить, Берри увильнула, как кролик. У Остина нога поехала в сторону, а тело свалилось в другую с хорошим, приятным, глухим стуком. Он нечленораздельно выругался.

Берри бежала, спасаясь от смерти — или от плена, рвалась сквозь лианы и колючки, перечеркивая лунные лучи своей бегущей тенью. Оглянулась — никто за ней не гнался. Пока что. Но она не сбавляла скорости. Господи, помоги Зеду, подумала она. Ей самой это было не под силу.

Она выбежала из леса на другую дорогу. Справа виднелся факел, а под ним человек, бегущий в ее сторону, и свет поблескивает на стали клинка. Берри припустила по дороге, дыхание стало тяжелым и частым, на щеках выступал пот. Еще несколько ярдов — и открылась уходящая вправо через кусты тележная колея. Берри без колебаний выбрала этот путь, чувствуя, что среди деревьев ей будет безопаснее. Устремившись по этой дороге, она вскоре увидела впереди несколько домов из белого камня, освещенных луной.

Сзади послышался крик — она обернулась. Два факела быстро двигались в ее сторону. Берри подбежала к первому дому и отчаянно забарабанила в дверь, но не дождалась ни звука, ни огня. Факелы приближались. Берри лихорадочно думала, бежать ли ей в лес или постучаться в дверь соседнего дома. Погоня была совсем близко, но она подбежала к двери.

На этот раз на стук зажегся свет — его пронесли мимо окна. Факелы неумолимо приближались, уже становились видны держащие их люди, но тут отодвинулся засов, приоткрылась дверь, и Берри в лицо уставилась лампа.

— Спасите! — выдохнула девушка. — Умоляю!

Пауза. Казалось, она тянулась сотню лет.

— Что вы здесь делаете?

Голос. Этот глубокий и звучный голос, отдающий команды.

Дверь открылась шире. Лампа осветила черное с белой эспаньолкой лицо капитана Джеррела Фалько. Янтарные глаза, горящие желтым светом, обратились в ту сторону, откуда приближались по дороге два факела.

— Умоляю! — повторила Берри. — Они гонятся за мной!

— Гонятся, — повторил Фалько без малейшей эмоции в голосе. И смотрел так, будто хотел спросить, почему он должен ее спасать. Но тут его губы дрогнули, он заморгал, будто кто-то привел его в чувство хлестким ударом, и сказал: — Заходите.

Берри тенью скользнула в дом. Фалько протянул руку, закрыл за ней дверь и запер на засов. Услышав движение слева, Берри обернулась туда и увидела молодую женщину с кофейной кожей, в желтом платье. На руках у нее был младенец.

— Шафран! — сказал Фалько. — Унеси ребенка в спальню. — Женщина повиновалась немедленно. В комнате, куда она вошла, горела другая свеча. Фалько встал между Берри и входной дверью. — Вон туда, встаньте в угол, чтобы не видно было, — велел он. — Идите, быстро!

Этот голос был создан, чтобы отдавать приказы. Она вошла в спальню — маленькую, но очень аккуратную, со светло-синими стенами, чистой кроватью, детской колыбелью, письменным столом и парой дешевых, но крепких стульев. Берри встала спиной в угол, а Шафран укачивала младенца и смотрела на гостью огромными шоколадными глазами.

Фалько задул свечу. Берри знала, что он стоит в темноте и ждет требовательного стука в дверь.

Проползли тридцать секунд, потом минута. Ребенок заплакал — тихий мяукающий звук, но Шафран заворковала над ним, и плач стих. Глаза Шафран ни на миг не переставали изучать Берри Григсби.

Еще полминуты ожидания.

— Ты от них убегал? — шепотом спросила Шафран.

— Да, — ответила Берри, предположив, что «они» — это как раз те, кто за ней гонится.

— Ходил лес? Где они?

— Да.

— Тихо, — велел Фалько почти неслышным голосом.

— Лес — там смерть. Дорога — там смерть, — сказала Шафран. — Ты туда заходил, ты не выходил.

— Почему? — спросила Берри, вспомнив, как эти четверо навалились на Зеда одновременно. — Что там?

— Знать такое не надо, — ответила Шафран, ничего больше не добавив.

В комнату вошел Фалько. В этом слабом свете он казался очень старым и усталым.

— Я полагаю, они прошли мимо, — сказал он. — Но могут начать стучаться в двери. Вас кто-нибудь видел? — Берри замотала головой. — Хорошо. Где ваш га? Они его схватили?

— Да.

— Я так и думал. Одна бы вы не оказались в лесу. Вам, мисс, следовало оставаться в деревне. Вы так рветесь к… — он замолчал, подбирая слово.

— К чему я рвусь? — спросила она.

— К собственному исчезновению, — пояснил он, приподняв лохматые седые брови. — Как исчезали до вас другие любопытные кошки.

Берри нервно сглотнула слюну. Но следующий вопрос она не могла не задать.

— Что они сделают с Зедом?

— Что захотят. Это уже не ваша забота, если хотите уберечь собственную шкуру. — Фалько взял с кровати одну из двух подушек и бросил на пол. — Спите здесь. Они могут вернуться с собаками. В этом случае… посмотрим.

Он растянулся на кровати, сложив руки за головой. Шафран положила ребенка в колыбель и свернулась рядом с капитаном «Ночной летуньи».

Берри легла на пол и положила голову на подушку.

Заснуть она не заснет, конечно, но лучшего укрытия не придумать. Лежа на спине, она глядела в потолок и видела на нем мелкие трещины, означавшие, что движение острова здесь было ощутимо, как и всюду.

— Спасибо, — сказала она голосом, сорванным после ночных переживаний.

Кто-то задул свечу, и из темноты ничего не ответили.

Глава двадцать вторая

Мэтью был готов и ждал, одетый в темно-серый костюм с тонкими полосками чуть более светлого оттенка. Костюм стал чуть теснее, чем до погружения в соленую воду, но все равно сидел хорошо. Когда в этот ясный солнечный час постучали в дверь, Мэтью открыл ее быстро, потому что знал, чей кулак стучит.

— Доброе утро, — сказал Сирки, слегка наклонив голову в чалме. Сегодня индийский великан был в белых одеждах, чистых как свежий снег. Поблескивали бриллианты в передних зубах. — Надеюсь, вы благополучны?

— Весьма благополучен, — ответил Мэтью, стараясь говорить легко и небрежно, но это потребовало тяжелых усилий. — А как вы?

Вполне благополучен, подумал он, для человека, которому нравится отрезать людям головы.

— Мне дано поручение, — ответил великан, — вам заплатить. — Он протянул коричневый кожаный кошелек, перевязанный шнуром. — Триста фунтов золотыми монетами, как мне сказано. Весьма внушительная сумма, которую вы вправе оставить себе, каково бы ни было ваше решение относительно проблемы профессора.

— Гм, — ответил Мэтью. Он взял кошелек — богато-тяжелый. Отметил красную сургучную печать на шнурке — изображение осьминога, символа профессорских амбиций. Позвенел кошельком у себя под правым ухом. — Перед тем, как я приму решение, у меня есть к вам вопросы. Вы ответите на них?

— Приложу все усилия.

Мэтью решил, что не стоит рассказывать Сирки сновидение сегодняшней беспокойной ночи. В этом сне, в тумане, почти в фантасмагории, голова Джонатана Джентри, широко разевая рот, скатилась к нему на колени и прохрипела перекошенными губами три слова: «Финансы. Оружие. Испания». Ночью Мэтью встал с постели и вышел на балкон в холодный предрассветный час, и стоял там, пока не прояснилось восприятие реальности. Сейчас он повторил эти слова Сирки.

— Финансы. Оружие. Испания. Области, в которых заняты эти трое. Таким образом, я полагаю, что королевский военно-морской флот перехватил груз оружия, направленный испанцам в обмен на приличный финансовый куш для профессора?

— Ваше предположение может оказаться верным, — ответил великан. Лицо его ничего не выражало, а голос ничего не выдавал. — Я же полагаю, что удобнее было бы войти в вашу комнату, а не продолжать дискуссию в коридоре.

Когда Сирки вошел в комнату, Мэтью осторожно попятился, рассудив, что зловещий зазубренный нож скрыт где-то неподалеку. Индиец, похожий на железное дерево, закрыл дверь и сел.

— Вот теперь я смогу рассмотреть ваши дальнейшие предположения.

— Благодарю вас. — Фехтование хорошими манерами завершилось легким поклоном. — Тогда рискну предположить, что профессор Фелл поставляет испанцам некоторое новое оружие? И как только испанцы начнут его полностью использовать, он предложит то же самое оружие Британии? И есть еще другие страны, которым это оружие будет предъявлено?

— Вполне вероятно.

— Но кто-то сообщил властям, и первый груз был захвачен в открытом море. Что за оружие это было, Сирки?

— Я не уполномочен говорить, — был ответ.

— Хорошо, оставим это. — Мэтью спокойно кивнул: к такому он подготовился. — Профессор считает, что один из троих — предатель. Может ли быть, что предатели — двое из трех, и они действуют совместно?

— Удачная мысль. Профессор также рассматривал эту версию и желал, чтобы вы сами до нее додумались.

— Тогда уликой, которую ищет профессор Фелл, может оказаться сигнал или сообщение, которыми обменяются эти двое — если их действительно двое?

— Это вполне возможно.

Мэтью положил кошелек с золотом на письменный стол. Очень неприятно было поворачиваться к Сирки спиной, хотя он и полагал, что сегодня ему не грозит потерять голову в буквальном смысле. Сквозь решетчатые двери, ведущие на балкон, слышались пронзительные крики чаек, и волны молотами колотили в обрыв, на котором стоял замок. День обещал выдаться теплым — здесь, за тысячи миль от Нью-Йорка. Мэтью искренне подумал, что хорошо бы сейчас идти по заснеженным улицам, держа Берри за руку, уводя девушку подальше от беды.

— Профессор Фелл, — произнес Мэтью после некоторого раздумья, — ставит в положение предателя меня самого. Предателя по отношению к моей стране, — сказал он, бросив на гиганта быстрый взгляд. — Насколько я понимаю, профессор продает оружие врагам Англии — в ожидании, что Англия тоже начнет покупать его продукцию, чтобы сохранить свои арсеналы на боеспособном уровне. Этот так называемый предатель… или предатели, быть может, — на самом деле действуют, намеренно или нет, на благо Англии. Таким образом, если я их выдам, то стану предателем своей страны. Так ли это?

Мэтью уставился на Сирки холодным взглядом, ожидая ответа.

Сирки ответил не сразу. Потом сказал, пожав плечами:

— Деньги есть деньги. Иногда на них покупают патриотов, иногда — предателей. Не вводите себя в заблуждение, Мэтью: в залах Парламента имеются обе эти человеческие разновидности. Они купаются в роскоши, попивая вино, а их мозги под английскими париками пожирают черви алчности. Но нет, не будем употреблять слово «алчность». Скажем — «стремление не упускать возможности». Это та смазка, что смазывает все большие колеса в этом мире, Мэтью. И я скажу, что сейчас вам предоставляется самая счастливая возможность вашей жизни — если вы ухватитесь за нее обеими руками.

— Мои руки не должны быть залиты английской кровью, — возразил Мэтью.

— Но чьи-то руки будут, — ответил Сирки своим шелковым голосом. — Профессор предлагает вам много… стимулов, насколько я понимаю. Еще он хочет посмотреть, как вы ведете себя под давлением.

— Всплываю, — ответил Мэтью.

— Он надеется, что это так. И хочет, чтобы вы приплыли к правильному выводу. Такому, который пойдет на пользу ему и вам. Вы даже понятия не имеете, что он может для вас сделать — если решит, что вы того стоите.

— Стою — в его глазах. Что толку, если я ничего не буду стоить в своих?

Сирки улыбнулся — едва заметно и почти печально.

— Ох, Мэтью, Мэтью! То, чего вы не знаете об этом мире, могло бы десятикратно заполнить библиотеку профессора.

— Он написал все эти книги сам? И подписался «Бог»?

Сирки какое-то время смотрел на шахматный пол и молчал. А когда заговорил, в его голосе был уже не шелк, а острые зазубрины, как на его ноже.

— Что мне сказать профессору? Соглашаетесь вы решить его проблему или отказываетесь?

Ход был за Мэтью. Позиция требовала жертвы, и избежать ее было невозможно. Жертвы серьезной, но такой, которая может выиграть для него партию — если у него хватит мужества продолжать игру.

— Соглашаюсь, — ответил Мэтью.

— Очень хорошо. Ему будет приятно это услышать. — Сирки взялся за дверную ручку, полностью накрыв ее рукой. Мэтью подумал, что великан мог бы одной рукой снести дверь с петель, если бы ему вздумалось. — Уверен, что вы сумеете получить максимум удовольствия от начинающегося дня.

«Берись за работу», — понял Мэтью.

Сирки остановился на пороге:

— Кстати о библиотеке профессора. Она расположена на третьем этаже. Для вас может быть полезным ее посетить. В ней имеются тома, которые могут заинтересовать вас. Как и тот факт, что я видел, как Эдгар Смайт направлялся вверх по лестнице.

— Ваше указание принимается с благодарностью, — сказал Мэтью.

Сирки закрыл за собой дверь, и обсуждение на данный момент закончилось.

Мэтью рассудил, что терять времени не следует. Как подойти к Эдгару Смайту, хмурому специалисту по оружию, он понятия не имел, но решил, что дело само покажет. Выйдя из комнаты, он запер дверь, прошел до главной лестницы и поднялся на один этаж.

Двустворчатая полированная дверь светлого дуба открывалась в зал, при виде которого у Мэтью чуть колени не подкосились. Все помещение было забито книжными полками почти от самого паркета и до сводчатого потолка. Над головой, как и в банкетном зале, плавали нарисованные облака и внимательные херувимы. А пахло здесь восхитительным для Мэтью жизнерадостным ароматом томов идей, соображений и комментариев. Здесь он мог бы сидеть годами, не выходя и не гася свечей. Черт с ними, с тремястами фунтами: все это изобилие знания и есть то золото, которого Мэтью жаждал.

Он посмотрел на дальнюю стену комнаты, где решетчатые двери выходили, очевидно, на балкон. По обе стороны дверей висели тяжелые винно-красные портьеры с желтыми шнурами. Портьеры были задвинуты. Несколько черных кожаных кресел у стены, черный кожаный диван, стол с бутылками — вина и напитков покрепче для услаждения библиофила, — и большой белый письменный стол с зеленым квадратом промокательной бумаги. За столом, что-то переписывая из тонкой книги гусиным пером на пергамент, сидел Эдгар Смайт — на седобородом морщинистом лице отражалась полная сосредоточенность. Он снова был в угольно-черном костюме и белой рубашке (наверное, у него их с полдюжины, таких одинаковых костюмов, подумал Мэтью). В зубах Смайт держал глиняную трубку, из которой вилась вверх тонкая струйка дыма — цвета морской волны в первых утренних лучах.

Мэтью подошел к нему, остановился и нерешительно кашлянул. Смайт продолжал переписывать что-то из книги на пергамент. Время от времени перо опускалось в чернильницу, и мастер снова возвращался к работе.

— Вы что-то хотели, мистер Спейд? — вдруг спросил Смайт, не выпуская изо рта трубки и не прерывая трудов. Голос его был не менее суров, чем вчерашнее убийство.

— Ничего конкретного. — Мэтью шагнул ближе. — Так, взглянуть на библиотеку.

— Глядите на все, что вам захочется, — разрешил Смайт. Что бы он ни переписывал, скрыть это он не пытался. — Но, если можно, — воздержитесь от заглядывания мне через плечо.

— Разумеется, сэр. — Впрочем, Мэтью при этих словах даже не сделал попытки отодвинуться. — Но я тут подумал об одной вещи, в которой, мне кажется, вы могли бы мне помочь.

— Я ни в чем вам помочь не могу.

— Это, может быть, не совсем так. — Мэтью шагнул еще ближе, и оказался возле самого локтя Смайта. Взялся — ходи, подумал он. И сказал: — Я надеялся, что вы можете мне объяснить про «Цимбелин».

Перо перестало скрипеть. Мэтью отметил, что пергамент почти весь заполнен мелкими, но аккуратными строчками, и оставались еще пустые страницы, ожидающие той же работы.

Смайт обернулся. Мрачные серые глаза уставились на Мэтью с некоторым нажимом:

— Прошу прощения?

— «Цимбелин», — повторил Мэтью. — Мне хотелось бы услышать об этом.

Смайт целую минуту просидел совершенно неподвижно. Потом положил перо на подставку и освободил трубку из хватки сжатых зубов.

— «Цимбелин», — сказал он спокойно, — это такая пьеса.

Он поднял том, с которого списывал, и на темно-коричневом переплете показал золотое тиснение: «Цимбелин. Трагедия в пяти актах, Уильям Шекспир».

— Мне прочесть выписку, которую я оттуда сделал? — Он продолжал, не ожидая ответа:

— «Теперь тебе не страшен зной,

Не страшны вьюги снеговые!

Ты в вечный возвращен покой,

Расчеты кончены земные!

Красотка, парень и монах

Все после смерти — только прах!».^[27]

Смайт заглянул в пергамент:

— Еще желаете?

— Декламаций о смерти? Спасибо, не стоит.

— Не просто декламация, мистер Спейд, а великое утверждение смерти. Я большой поклонник пьес Шекспира, сэр. Почитатель его великого ума и его голоса, который, к сожалению, слышу только в своем воображении. — Он положил книгу на стол и затянулся трубкой. — Вот каким образом я сохраняю здравый рассудок на этом кровавом острове, сэр. Я прилежно копирую отрывки из шекспировских пьес, которых, к счастью, у профессора полное собрание. Ждать, пока прибудете вы — это для нас всех было испытанием нервов. Поэтому переписывание пьес Барда явилось для меня отдушиной, которая заодно усилила мое восхищение работой мастера. У вас есть какие-либо возражения, которые вы готовы предать гласности?

— Никаких. — Мэтью отчаянно пытался замаскировать свое недоумение. Ну, да,«Цимбелин» — пьеса об испытаниях и лишениях одного британского короля — Цимбелина — основанная, возможно, на легендах о реально существовавшем короле Британии Цинобелинусе. Но какое это имеет отношение к проблеме профессора или вопросу о новом оружии, — Мэтью понятия не имел. Он решил, что пора уже кончать готовить наживку и приниматься удить. — Я так понимаю, это кодовое имя для нового устройства, созданного профессором?

— Устройства? О чем это вы?

— О новом оружии, — пояснил Мэтью. — Которое он намерен был продать Испании, и которое было захвачено в открытом море британским флотом. Из-за предательства доктора Джентри, — решился добавить он.

Из чашки трубки спиралью восходил дым.

— Молодой человек! — прозвучал голос с обертонами камнедробилки. — Вы вступаете на опасную почву. Вам известно, что никто никому не рассказывает о своих делах — так приказал он. Я не хочу знать ничего о том, как вы учите шлюх добывать государственные тайны, а ваше желание узнать о «Цимбелине» весьма опасно.

Мэтью пожал плечами, но не отступил:

— Я по натуре любопытен. И вчерашняя милая сценка весьма обострила мое любопытство. А желал я знать лишь то, почему его назвали «Цимбелин».

— Вот как? И кто же сказал вам, что «Цимбелин» — оружие?

— Сирки, — ответил Мэтью. — В ответ на мои вопросы.

— И он же сказал вам, что первая поставка в Испанию была захвачена в открытом море?

— Он.

Мэтью подумал, что Натан Спейд отлично умеет врать.

— Что же за игру он ведет? — нахмурился Смайт. Когда-то в молодости лицо его было довольно красивым, но с возрастом сделалось резким и отталкивающим.

— Он солгал мне?

— Нет, — ответил Смайт. — Но он нарушает волю профессора. Почему?

— Вы могли бы сами его спросить, — предложил Мэтью, как истинный джентльмен.

Эдгар Смайт задумался, рассматривая это предложение и попыхивая трубкой. Его окутал синий дым, и казалось, что он стал меньше ростом. Мысль выступить против индийского гиганта, если и возникла на краткий миг, уплыла как душа табака, втянутая решетчатыми дверями.

— Вы неправы, — сказал он наконец голосом, похожим на трубы Страшного Суда.

— В чем именно?

— В вашем утверждении, будто «Цимбелин» создал профессор Фелл. Это не так. Это была моя идея. Мое творение. Мой непрестанный труд с напряжением ума и всех моих способностей. А я свое дело знаю очень хорошо, мистер Спейд, и делать его умею. Таким образом, это ваша первая ошибка, которую я рад исправить.

Он пустил в сторону Мэтью небольшой клуб дыма.

— Вторая ваша ошибка, — продолжал он, — то, что вы сочли «Цимбелин» устройством. Вы и в самом деле думаете, что это какая-то многоствольная пушка, выдуманная эксцентричным изобретателем?

— Не совсем так.

Хотя эта идея и приходила Мэтью в голову. У него был опыт знакомства с многоствольным оружием и эксцентричными изобретателями.

— «Цимбелин», — продолжал эксперт по оружию, — является основой, на которой будет создаваться оружие. Тот, кто овладеет ею, будет иметь несомненное преимущество в любом бою, и потому она имеет огромную ценность для многих стран.

— Я понимаю, но если это оружие окажется у разных стран… не будет ли это значить, что оно устарело?

— Природа этого зверя такова, — заверил Смайт, пыхнув дымом из ноздрей, — что придет что-то новое и после «Цимбелина», и после этого «чего-то», и опять, и снова — до скончания времен.

Мэтью позволил себе тонкую улыбку:

— Мне кажется, сэр, что ваша работа в конце концов приблизит скончание времен.

— Это случится тогда, когда меня уже не будет. — Смайт притоптал пальцем табак в чашке трубки, где уже гас огонь. — Таким образом, мне нет до этого дела. Но проинформирую вас, что это работа профессора, а не моя. Я — лишь рука, — он же — мозг.

Простейший способ снять с себя вину, подумал Мэтью. Неужто до мозга Эдгара Смайта не начало доходить, что предательство Англии не стоит золота в кармане?

— «Цимбелин», — напирал Мэтью упорно, как и намеревался. — Что это… почему это так названо?

Смайт начал листать страницы «Цимбелина».

— Так его назвал профессор Фелл. Сейчас, минутку, найду. А, вот. Сценическая ремарка: «Среди грома и молний, сидя на орле, спускается Юпитер и пускает огненную стрелу». — Смайт оторвался от страницы с таким выражением лица, которое иначе, чем недоуменным, нельзя было бы назвать. Впрочем, на его мрачной физиономии нелегко разглядеть какое-либо выражение. — Профессор любит театральные эффекты.

— Это да, — согласился Мэтью. — Несомненно.

Смайт встал, собрал свои листы пергамента, взял книгу и вернул ее на место на полке.

— В таком случае я желаю вам доброго утра. И надеюсь, что день тоже будет приятным. Сегодня мне предстоит доклад профессору. Вы когда будете делать свой?

— Еще не знаю.

— Вы странный тип, — заявил Смайт, слегка наклонив голову, будто рассматривая Натана Спейда в ином свете. — Уверены, что вы здесь свой?

— Уверен. Я же здесь?

— Да, вы здесь.

Смайт двинулся к двери.

— Позвольте мне только еще один вопрос, — не отпустил его Мэтью. Смайт остановился. — Кто такой Бразио Валериани?

— Человек, которого ищет профессор. Больше я ничего не знаю.

— Он связан с «Цимбелином»?

Смайт нахмурился — жуткое, честно говоря, зрелище.

— Я слышал кое-что, — сказал он негромко. — Нет, Валериани не связан с «Цимбелином». Это совсем другое дело. Но я слышал… — он запнулся, глядя в пол, — кое-что тревожное, — договорил он будто с усилием. Затем поднял голову — серые глаза запали в омуты черных кругов. — Этим не стоит интересоваться, молодой человек. Если то, что я слышал… хоть часть того, что я слышал, — правда, то… то вам бы лучше никогда не слыхать этого имени.

— Зачем профессор его ищет?

— Нет. — Смайт покачал головой. — Больше вы от меня ничего не узнаете. И ни от кого на острове. На этом я остановлюсь. Удачного дня.

— И вам, — ответил Мэтью, потому что Эдгар Смайт, эксперт по оружию, уже вышел из дверей и скрылся за ними.

Мэтью остался в библиотеке один. Сотни книг — больших и малых, толстых и тонких — лежали перед ним на полках. В обычной ситуации это было бы для него исполнением золотой мечты, но в библиотечном зале затаилось какое-то зло, и потому ощущалось давление, гнетущая атмосфера мрачной злобы.

Однако книги все равно взывали к нему, и через секунду Мэтью шел мимо полок, изучая заглавия на кожаных переплетах. Он протянул руку взять фолиант «О вращении небесных сфер» Николая Коперника, но рука сама двинулась к красной спинке «Одиссеи» Гомера. А рядом соблазнительно чернели три толстых тома английских морских путешествий и навигационных штудий, а дальше…

Забавно, подумал Мэтью.

Он взял книгу с полки. Это было потертое издание в коричневой коже, озаглавленное «Малый ключ Соломона». Юноша вспомнил, что видел такую книгу раньше, в разгромленной библиотеке Саймона Чепела как раз перед историей с Тиранусом Слотером. В некотором смысле эта книга и принесла ему массу несчастий, потому что экземпляр в библиотеке Чепела был внутри полым и содержал ключ в буквальном смысле слова, ключ к книге «История замко́в как искусство древнего Египта и Рима», скрывавшей мешок с деньгами профессора Фелла. Из-за которых он едва не загубил свою жизнь и которые стоили здоровья Хадсону Грейтхаузу. И встретить второй экземпляр этой книги в собственной библиотеке профессора было… забавно.

В действительности, это оказалась всего лишь книга, не футляр. Мэтью открыл ее, стал переворачивать пожелтевшие страницы, и сразу же понял, что Бог, которого изображает из себя профессор Фелл, может иметь совсем иную сущность.

«Малый ключ Соломона» — был своеобразным каталогом демонов Ада. Выполненные рукописным шрифтом, с оттисками гравюр, описания этих жителей мрака пребывали чрезвычайно живыми. Демонические сущности были показаны в виде чудовищных созданий с когтями-кинжалами, паукообразных обитателей кошмаров и жутких комбинаций человека, зверя и насекомого. У них имелись титулы, как и положено дворянству нижнего мира. Мэтью попалась картинка, изображавшая аистоподобного графа Мальтуса. Текст сообщал, что это чудовище — специалист по строительству башен для хранения боеприпасов и оружия. Текст уверял читателя, что у этого демона невыносимо грубый голос.

Мэтью перелистнул страницы. Дальше шли князь Ситри и маркиз Фенекс, герцог Вепар и царь Велиал. Граф Ренов, князь Вассаго, царь Заган и герцог Саллос. Еще страницы — и новые демоны, предстающие в своих до отвращения нечеловеческих, но человекоподобных формах: король Ваал, герцог Барбатос, князь Сиир, маркиз Андрас, граф Мурмур, герцог Астарот, президент Кайм, герцог Дантилион, маркиз Шакс и так далее, и так далее. Требовались стальная рука и железные нервы, чтобы разглядывать эти мерзкие гравюры и читать тексты о потусторонних ужасах. У каждого демона — своя специальность. Король лжецов. Повелитель трупов, заставляющий их двигаться. Насылатель безумия, создатель бурь, губитель городов и достоинства людей, властитель духов мертвых, сеятель горьких семян зависти и раздора. Демон, превращающий людей в волков, ворон и созданий ночи. Повелитель огня, способный сжечь что угодно до чистой золы.

Переворачивая страницы дальше, Мэтью с еще большим ужасом увидел, что в проклятой книге не только описываются демоны ада, но содержатся заклинания и обряды, долженствующие в конце времен вызывать их из глубоких пещер, дабы выполняли они желания людей. Зал внезапно показался ему куда как тесным и темным, жутко темным. Хотелось отбросить эту книгу прочь, выпустить из рук, пока она не обожгла кожу до волдырей, и все же…

Все же…

Она его зацепила. Его, который видел, как искусно злодей представил ведьмой невинную женщину — в городке с названием Фаунт-Ройял. Его, который ни капельки не верил ни в демонов, ни в ведьм, ни в ужасные создания ночи. Его, который считал факты — фактами, а суеверия — пережитком прошлого века. Его, кто выступал защитником женщины по имени Рэйчел Ховарт и ни на грош не верил в демонов, летающих на воздушных вихрях. Во все подобные фантазии.

Но… вероятно, владелец этой книги в них верит?

И верит так сильно, что поделился экземпляром со своим партнером Саймоном Чепелом, который — наверное, из отвращения или своеобразного чувства юмора — превратил ее в хранилище ключа?

Мэтью срочно требовалось выйти из этого зала. На свет, на воздух.

Он взял с собой «Малый ключ» и прошел на балкон через решетчатые двери. Лицо обдало светом и ветром с океана. Пахло солью, солнце играло на мелкой ряби. По обоим углам белых каменных перил с балюстрадами стояли тумбы, а на них — белые каменные морские коньки величиной едва ли не с настоящую лошадь — великолепная работа скульптора. Мэтью, прижимая книгу к боку, сделал долгий глоток соленого воздуха, наполняя легкие, чтобы в голове прояснилось. Он не очень понимал, на что наткнулся, но что наткнулся на что-то ценное — у него сомнений не было.

И тут он увидел, что она там, внизу, сидит на своей скале, скрестив ноги. Та, которую называют Штучкой. Обнаженное коричневое тело поблескивало, длинные волосы отливали чернотой, как вороново крыло, лицо было обращено к далекому горизонту, где бьются волны о неведомый берег. Для них она — Штучка. Для него… возможно, Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна. И еще — очередная душа, за которую надо бороться. Спасти. Освободить, если получится. Поступать так — это его натура, и то, что он в этом порочном собрании алчных назвался Натаном Спейдом, ее не изменило. И не может изменить. И не изменит.

— Добренькое утречко! — сказал голос у него за спиной, и другой тут же докончил: —…пацан!

Мэтью резко обернулся навстречу братьям, выходящим на балкон из сумрака библиотечного зала. Ему показалось, что сумрак вышел вместе с ними, и солнце пожухло в своем влажном и нежном жаре.

— Спейди собственной персоной! — промолвил Мэк с холодной ухмылкой на лице — распухшем и с заплывшими глазами, как и у его близнеца.

У обоих в руках были бутылки, прихваченные в библиотеке со стола с выпивкой, и Мэтью решил, что они напиваются с самого восхода солнца, который был около двух часов тому назад. Если только не занимались этим всю ночь, а сейчас пришли пополнить запасы.

Оба брата были в бриджах от своих красных костюмов, у обоих мятые серые рубашки прилично забрызганы вином. Рукава закатаны, толстые руки кабацких задир готовы к драке.

— …и в единственном числе, — закончил Джек.

Он остановился в дверях, а Мэк подошел почти нос к носу с Мэтью. Да, таким выдохом можно было каменного морского конька свалить с ног, и Мэтью пришлось собрать волю в кулак, чтобы не отступить от этого кислого огня.

— И где же твоя метательница ножей? — спросил Мэк.

— Девалась куда-то, — ответил ему Джек.

— Какая жалость, — пригорюнился Мэк.

— Да просто горе, — вздохнул Джек.

— Ты себе представляешь, как это обидно? Такой молодой, такой красивый, такой воспитанный, такой умный-преумный… и забыли его тут, совсем одного.

— Совсем-совсем, — поддержал его Джек, глотнул из откупоренной бутылки и тоже вышел на балкон. Глаза у него сузились в щелочки.

— Одного-одного.

У Мэтью сильно забилось сердце. На вспотевших висках застучал пульс.

Величайшим усилием воли он сохранил равнодушное выражение лица, даже когда Таккеры встали от него по обе стороны и уперлись плечами, сковывая движения.

— Я как раз собирался на завтрак, — сказал он. — Так что позвольте?

— Мэк, — сказал Джек, и глотнул еще раз, дернув кадыком. — Кажется, Спейди нас не любит.

— И не уважает ну ни на сраный грош, — согласился Мэк, тоже глотнув как следует. — А ведь такой светский джентльмен. У меня чувство, будто он думает, что лучше всех.

— Что лучше нас, ты хотел сказать.

— Вот. Точно подмечено. Именно это я и говорю.

— И правильно ведь говоришь, брат.

— Но ты себе представляешь, как это печально?

— Да просто траурно, брат.

— Жуть до чего грустно, — заключил Мэк.

Ухмылка будто прилипла к его физиономии, а зеленые глаза горели тусклым пламенем.

— Ох, помилуй Господь мою душу грешную! — Джек заметил фигуру на камне. — Гля, куда Спейди вытаращился.

Мэк тоже увидел и мрачно кивнул.

— Ага, гля. Туда, гля, и вытаращил глазенапы.

— Да он бы и лапы туда вытаращил, — сказал Джек.

— Да и не только, — согласился Мэк.

— Вот оно как, брат, — сказали оба почти в унисон.

— Джентльмены! — начал Мэтью, серьезно задумавшись об отступлении, потому что в воздухе висела ощутимая угроза. — Восхищен вашим вкусом при выборе женщин. Хотел бы спросить, где вы достали такой прекрасный экземпляр.

— Экземпляр! — повторил Джек, фыркнув и брызнув при этом соплями. — Это что же, значит, наша Штучка — какой-то вонючий червяк? Так, что ли?

— Слизняк из-под камня, — уточнил Мэк.

— Никоим образом не хотел выразить неуважения. — Мэтью понял, что дело швах: эти ребята собирались его измолотить, что бы там ни было, и он решил переключить их мысли на Штучку, а потом — не думая уже о достоинстве — рвануть с балкона изо всех сил. — Просто интересно, где можно найти женщину этой породы?

— Да купить, пацан, на бляжьем рынке. — Джек подался ближе, оскалясь. Дыхание его несло запах виски, усиленный ароматом рыбы. — Я-то думал, это твое дело, знать должен.

— Только Штучку мы не покупали, — доверительно сообщил Мэк, обнимая Мэтью за плечи так, что у него мурашки побежали по спине. — Мы ее когда встретили, ею владел один игрок-джентльмен в Дублине. Выиграл ее в фараон в запрошлый год…

— За год до того, — поправил Джек.

— А по фигу. — Мэк сильнее сжал плечи Мэтью. — Мы решили, что она нам нужна. Ты слушай, слушай! История хорошая. Решили мы ему объяснить, что в этой таверне нельзя играть в фараон без нашего разрешения, нам не отстегивая, да еще подчесывая фишку против понтирующих лохов. Помнишь, как он потом уполз?

— Ага, и кровью блевал, — вспомнил Джек.

— Потому что когда у человека коленей нет, — поучительно сказал Мэк, — ему приходится ползать.

— Ходить он потому что не может, — пояснил Джек и прижал горлышко бутылки к губам Мэтью. — Давай-ка, Спейди, выпей со мной.

Мэтью резко мотнул головой, уловил движение и заметил, что за этой драмой наблюдает Штучка, стоящая на своем камне.

— Спасибо, не хочу, — ответил он, видя, как индеанка повернулась спиной и нырнула с камня в море.

Волны сомкнулись над коричневым телом, оставив пенный след.

— Ты меня, пацанчик, не слышал. — Голос у Джека был абсолютно спокоен. — Я тебе сказал: «Хочу, чтобы ты со мной выпил».

— А потом со мной! — Мэк тоже прижал бутылку ко рту Мэтью. — Промочи свистелку, пока можешь.

— Нет, — повторил Мэтью. Его терпение кончалось. — Спасибо. — Он стал отодвигаться от братьев, хотя они продолжали давить с двух сторон. — Извините, но я должен…

Мэк внезапно выбил у него из рук «Малый ключ Соломона» и сильно ударил его этой книгой в нос. От резкой ослепительной боли глаза Мэтью наполнились слезами. Не успел он опомниться, как Джек схватил его ладонью за шею сзади и ударил головой в лоб. В мозгу вспыхнули копья света и пылающие звезды. Руки и ноги сразу же онемели, превратившись в мертвый бесцельный груз.

— Держи его, — услышал он слова одного из них, подобные эху в длинном разветвленном коридоре. — Этот говнюк и не весит ничего.

— Стой, идея есть. Не давай ему упасть.

— Хочешь, чтобы я двинул его коленом в яйца?

— Не, пусть лучше поплавает. Только сперва… тащи его вот сюда. Щас я шнуры сниму с портьеры.

— Чего придумал, брат?

— Придумал, что Спейди нажрался, залез на эту штуку, она упала, и… вот туда он и полетел.

— Имеешь в виду — замочить его?

— Смыть с наших рук это мелкое говно, вот что имею в виду. И закинуть поглубже, где его никто не найдет. Тащи пацана сюда.

В тумане оглушенного мозга, сквозь пульсирующую боль, Мэтью сообразил, что ничего хорошего для его будущего не происходит. А происходит что-то очень плохое.

Его куда-то потащили. Глаза ослепило солнцем и черными тенями, что мотались туда-сюда перед туманящимся зрением. Он попытался встать, поднять голос протеста против такого жестокого обращения.

— Смотри, оклемывается.

— Дай ему еще.

Последовал удар головой в лоб. Вспыхнули, взрываясь, световые шары. Ноги затанцевали по собственной воле — наверное, Гиллиам Винсент его похвалит. Он ведь сейчас в таверне Салли Алмонд? И это скрипка играет — хотя фальшивит немилосердно, — и барабан гремит над самым ухом?

Гулкие голоса вернулись.

— …туда его сверху сажай. И руки сзади свяжи.

— А шнуров не хватятся?

— Не наша забота, брат. Может, подумают, что он своему коню поводья делал — и в них запутался.

Коню? — подумал Мэтью в глубине темной пещеры. — Какому коню?

Боль в плечах. Руки завели назад. Связывают за спиной?

— А вот этим шнуром к коню его привязывай. Да быстрее же!

К коню? — еще раз подумал Мэтью. Казалось очень важным понять, что это значит, но мозг отказывался что-либо соображать.

Кто-то обматывал его веревкой. Щас я шнуры сниму с портьеры, вспомнил он.

— Поймут же, что это мы.

— Нет, брат, не поймут. Бутылку поставь на перила, поможешь мне этого гаденыша спихнуть. Готов?

— Всегда готов.

— Толкаем!

Мэтью ощутил, что падает. Попытался проморгаться ничего не видящими глазами. Из губ рвался крик, но рот не хотел открываться.

Конь, подумал он.

Морской. Морской конек.

В воду он плюхнулся боком.

Холод воды чуть прояснил мысли, и он успел набрать полные легкие воздуха перед тем, как погрузиться во мрак.

Всплываю, вспомнил он свой ответ Сирки.

Но до него сразу дошло, что ни один человек, если его привязать к нескольким сотням фунтов каменной статуи, всплыть не сможет, и сейчас он, отчаянно зажимая воздух в легких, со связанными за спиной руками, летел под волнами верхом на своем коне вниз, вниз, в синее безмолвие.

Глава двадцать третья

Погружаясь, Мэтью переворачивался. Морской конек оказывался то над ним, то под, унося юношу к смерти. В ушах трещала боль. Слышно было, как булькают, вырываясь изо рта, пузыри. Глаза затягивало синим. Мэтью заставлял себя вырываться из пут, связывающих руки, но силы из него частью выбили, а частью они иссякли сами по себе. Пустым сосудом опускался он в удушающее, засасывающее жерло океана.

Бессмысленный приступ паники заставил его задергаться изо всех сил.

Из легких, изо рта вырвалась очередная порция воздуха. Давление в ушах было неумолимо, как ожидающая его судьба. Ревела в голове водяная могила, разверзшаяся поглотить его труп и навеки скрыть от солнца, — а может, это был голос какого-нибудь демона из «Малого ключа Соломона», радующегося гибели христианской души.

Каменный конь Мэтью вдруг наткнулся на что-то с приглушенным водой стуком, приземлился на основание. Спуск прекратился.

Повсюду виднелись только полосы и тени, странные формы — быть может, угловатые камни, обточенные временем и водой. Сердце колотилось, и Мэтью знал, что после следующей потери воздуха страдающие легкие перестанут цепляться за жизнь, океан ворвется в них и закончит работу, начатую Таккерами.

Освободиться он не мог. Не мог вывернуться из петель, привязывающих к каменной лошади. Мэтью понял, что ему пришел конец. Что не отняли у него пороховые бомбы, то заберет холодная синяя глубина.

Кончено, подумал он. Но Боже ты мой, я еще не готов…

Вдруг к нему прижался рот. Губы к губам. В легкие с силой выдохнули воздух. Завертелся перед глазами вихрь черных волос. Кто-то пилил веревку, связывающую руки, по коже царапнуло острым. Кусок стекла, разбитая раковина? Надо продержаться еще момент, одно мгновение, если бы он только мог…

Тело дрожало и дергалось в изнурительной битве с подступающей тьмой. Еще бы мгновение, одно мгновение…

Веревка поддалась, и индеанка освободила ему руки.

Но оставалась веревка, привязывающая тело к статуе. Обернутая вокруг талии. Он схватил ее двумя руками, потянул — она влипла туже насосавшегося крови клеща. Где же узел? Где-то под статуей?

Снова припал к нему рот девушки, делясь дыханием. Острие стало резать веревку на левом боку. Пилит отчаянно, подумал Мэтью, так отчаянно, как он бился с грохочущей наваливающейся темнотой. Юноша глянул вверх — серебристые пузыри рванулись изо рта и ноздрей, потому что он не мог больше сдерживать выдох. Сверху на воду светило солнце. Какая здесь глубина? Тридцать футов, сорок? Ему не выплыть.

Девушка потянула его — веревка достаточно ослабла, чтобы можно было освободиться. Мэтью отчаянно дернулся вверх, но индеанка тянула в другую сторону. Кажется, еще глубже. Да она с ума сошла, пусть она русалка, да ведь он не тритон; но все же девушка тянула настойчиво, обхватив его рукой, побуждая плыть вместе.

Это не конец, подумал он в этом мучительном синем тумане. Мне еще многое надо сделать. Это не конец… но я должен ей верить.

И он отталкивался ногами, помогая ей, и серебряные пузыри вылетали изо рта и носа, — и вот еще три толчка, а индеанка все тянула вниз. Куда-то в неопределенное темное место, какое-то отверстие. Пещера? — подумал он, чуть не упустив последний воздух из легких. Нет, не пещера…

Еще несколько секунд, и вдруг девушка резко поднялась вверх, и голова Мэтью выскочила на поверхность, в солоноватый свежий воздух. Мэтью сделал гигантский вдох, от которого затрясся всем телом, и тут же был наказан рвотными спазмами. Девушка поддерживала его над водой, пока он опорожнял желудок. В синем мраке виднелись камни стены справа и фута на два над головой — камни и балки какого-то потолка. Мэтью поднял обе руки, хватаясь за балку. Дерево размокло и превратилось в губку, но вес человека еще могло держать, и там он повис, мучительно кашляя и дрожа не от холода, а от осознания, что смерть прошла рядом, разминувшись лишь на волосок.

— Боже мой, — прохрипел Мэтью. И добавил, не зная, что еще сказать: — Боже мой!

— Держись, не отпускай, — сказала Штучка, сама уцепившаяся за полусгнившую балку и прижимавшаяся к нему сбоку. — Слышишь?

По-английски она говорила идеально, без малейшего акцента.

— Слышу, — ответил Мэтью голосом, больше похожим на лягушачье кваканье, чем на человеческую речь.

— Дыши, — сказала она.

— Это лишняя… инструкция, — сумел ответить он, хотя дышать приходилось ртом: разбитые ноздри распухли и практически закрылись. В голове гремело, сердце готово было высадить ребра, живот сводило судорогой. Мэтью закрыл глаза. Болезненная слабость стала его новым врагом. Разожмутся пальцы, соскользнешь — и все, конец.

— Будешь жить, — сказала она.

Он кивнул, хотя подумал, что вряд ли поставил бы на это деньги. Глаза открылись, и он снова оглядел обстановку. Не пещера, а… какое-то здание?

— Где мы?

— Город под водой, — ответила Штучка. Черные волосы обрамляли ее лицо синеватой тьмой. — Я нашла его в первый день, как сюда попала.

Мэтью решил, что его перегруженный событиями мозг дает сбой.

— Город? Под водой?

— Да, много домов. В некоторых еще держится воздух. Я сюда часто плаваю.

— Город?

Мэтью все еще не мог сообразить, что случилось. Наверное, Штучка увидела, как он падает с балкона, и разбитым стеклом разрезала его путы.

— Они знают? — Он решил пояснить: — Братья. Они знают?

— Про это место? Нет. Этот город отвалился от острова при землетрясении, много лет назад.

— Землетрясении, — повторил он, снова переходя на попугайскую речь. Это согласуется с дрожью, которая до сих пор ощущается на Маятнике. Голова была будто набита жеваной бумагой. — А кто тебе про него сказал?

— Одна из служанок. Она была ребенком, когда землетрясение случилось.

Мэтью кивнул. Он все еще пребывал в оцепенении, вял и оглушен. Внезапно пришла мысль, как будто раньше он не замечал, что вот это прекрасное создание рядом с ним — совершенно без одежды.

— Кто ты? — требовательно спросила девушка. — Ты не такой, как все они. Ты не из них. Кто ты такой?

— Не могу объяснить, — уклончиво сказал он. — Но когда-то я знал одного храброго ирокеза по имени Он-Тоже-Бежит-Быстро. Он…

— …был на том корабле вместе со мной, — перебила Штучка. — И с Проворным Скалолазом. Откуда ты его знаешь? И что с ним сталось?

— Он вернулся на вашу родину. В свое племя. И он… помог мне в одной важной миссии.

— Он погиб, — сказала она. — Слышу это в твоем голосе.

— Да, он погиб. А тебя звали…

— Я знаю, как меня звали. Это было очень давно.

— Теперь ты досталась этим двоим. И они…

— Не нужно о них сейчас. Но скажу, что не вся я им досталась. У меня всегда есть, куда уйти. Как, например, вот сюда. В этом молчании — я могу думать. Могу быть. — Она перехватила пальцы на балке, потому что они медленно погружались в черную гниль. И договорила голосом тихим и далеким: — Я люблю океан. Этот синий мир. Он со мной говорит. Он меня скрывает. Защищает от всего.

Единственная в мире, наверное, девушка, подумал Мэтью, которая чувствует себя в безопасности на глубине сорока с чем-то футов под водой, высунув голову в тесное пространство в руинах провалившегося города. Но смысл ее слов он понял.

— Я никогда не смогу вернуться. Ни на свою землю, ни к своему народу.

— Почему? Если ты вырвешься отсюда — и от них — то почему нет?

— От них не вырваться. — Сказано было с изрядной долей холодной ярости. — Попробуешь — и они тебя убьют.

Мэтью слабо улыбнулся:

— Но это же не все, на что они способны?

— Они способны на гораздо большее. Я видела, как они делали… страшные вещи. И со мной тоже. Я с ними дралась, но за это мне доставалось. Теперь не дерусь, но мне тоже достается. Им это нравится. Для них это огромное удовольствие.

— Я тебя от них увезу.

— Нет, — ответила она с твердостью камня, который не сдвинуть, — не уведешь. Потому что если бы даже ты мог — а это не так, — мне некуда идти. Кроме чужой кровати в чужой комнате чужого дома, принадлежащего чужому мужчине. Я… как это у вас говорят… предмет спроса. Уже не такой дорогой, как раньше, потому что таких, как я, много перевезли через океан. Но все равно я еще редкость.

В синем полумраке ее лица было не разглядеть, но Мэтью показалось, что это лицо человека, потерявшего способность улыбаться, человека, для которого счастье — тишина и покой в любой возможный момент. Не хотелось даже думать о том, что грубые руки и жадные зубы с ней делают. И не хотелось думать, что повидали ее глаза.

— Я могу тебе помочь, — предложил он.

— Я никогда не смогу вернуться, — повторила она. — Такая, как сейчас — нет.

Это было сказано в индейской манере: констатация факта, точное описание реальности без капли притворства или жалости к себе.

— Ну что ж, — согласился Мэтью.

Но он хорошо себя знал. И знал, что к добру или к худу, но никогда не сдается.

— Пора двигаться вверх, — сказала Штучка. — Сделай несколько глубоких вдохов и будь готов. Для меня это легко, для тебя может оказаться трудно. Я буду держать тебя за руку всю дорогу.

— Спасибо.

Мэтью подумал, что фраза звучит как приглашение на прогулку вдоль Больших доков, но на той прогулке обычно никто не погибает, а здесь эта возможность была совершенно реальна.

— Готов? — спросила она через минуту.

Вот вопрос, который пугает до дрожи, подумал Мэтью. А каков ответ?

— Насколько могу быть, — ответил он, хотя колотящееся сердце громко протестовало.

Штучка протянула руку, он взял ее своей левой рукой.

— Держись рядом, — велела девушка. — Проплывем сейчас через дверь, потом через разбитое окно — и мы снаружи. Осторожнее, там снизу в окне стекла торчат.

— Учту.

Если уж его не зацепило на пути сюда, то и обратно не зацепит. А к девушке он приникнет как можно ближе — насколько позволят приличия.

— Вдох и выдох, — сказала она. Мэтью показалось, что он видит блеск уставленных на него глаз. — Теперь вдох — и задержи его. Как только сделаешь — поплыли.

Мэтью кивнул. Черт возьми, в глубокий же ад он забрался. Чуть не до потери сознания пугало воспоминание о том, как сводило легкие: еще чуть-чуть — и утонул бы. И совсем он не был уверен, что у него хватит силы мышц и силы воли выполнить этот заплыв. В голове стучало, нос ощущался на лице нашлепкой горячей смолы. Сломана, что ли, эта проклятая кость? Ладно, сейчас не время думать о такой ерунде.

Мэтью сделал вдох, затем выдохнул. Было страшно, но Штучка сжала ему руку, и он сделал еще один вдох — глубокий, как можно глубже, задержал его, — и Штучка тут же ушла под воду, увлекая его за собой. Он отпустил руку, державшуюся за балку, и поплыл вместе с индеанкой под музыку пульсирующего в жилах ужаса.

Как они проплывали через дверь, он не заметил, ощутив лишь толчок боли в плечо, которым он зацепил за косяк. Черт побери! — подумал он, продолжая удерживать в легких воздух. А Штучка тянула юношу с потрясающей силой. Это была ее стихия, ее голубой мир. Разбитое окно они уже проплыли? Мэтью точно не знал, потому что видел лишь пятна и полосы. Может, что-то и зацепило его за чулки, хотя в этом он тоже не был уверен. Свет, струящийся сверху, начал становиться ярче — они поднимались из глубины. Мелькнул размытый образ чего-то — возможно, белая статуя морского конька, крепко устроившаяся на покосившейся крыше. Вокруг стояли каменные дома, образующие улицы и переулки. В этой голубой дымке Мэтью показалось, что среди них есть совершенно целые, а есть полностью развалившиеся то ли трудами подводных течений, то ли землетрясением. И больше он уже ничего не мог воспринимать, потому что от боли в легких мутилась голова, а до поверхности еще оставалось около тридцати футов.

Девушка потянула его вверх, крепко держа за руку. Вероятно, подъем был быстр. Для Мэтью, который старался сдержать и спазм легких, и наваливающийся на него ужас, это было путешествие из ночи в день. Никогда еще не казалось ему расстояние, которое он легко преодолел бы пешком, таким далеким и страшным.

За десять футов до поверхности он потерял почти весь воздух во взрыве пузырей, что пронеслись мимо него серебристой издевкой. Легкие отчаянно требовали вдоха, но Мэтью, призвав на помощь силу воли и страх смерти, не допустил внутрь себя Атлантику. Пару раз ударив ногами, подлетел к поверхности, прорезал ее лицом — и пенистый шлепок волны чуть не утопил юношу в момент этой победы, но Мэтью распахнул рот и судорожно делал вдох за вдохом, а Штучка обнимала его и держала, не давая уйти вниз.

Он отбросил волосы со лба и стал взбивать воду, бурно дыша всей грудью. Глянул на замок профессора на обрыве — увидел балкон библиотеки на третьем этаже, карниз, где недавно стояла одна из каменных статуй. Братьев Таккеров и след простыл. Если кто кроме Штучки и был свидетелем этого злорадства, то смолчал, потому что нигде не было заметно никакого движения. Обычный солнечный день в раю профессора Фелла.

Волны здесь вздымались и резко налетали на подножье утесов. Отсюда видно было, где от острова отвалилась часть. Вспомнились слова профессора: «Мой отец был здесь губернатором». Вполне вероятно, что отец его действительно губернаторствовал, когда этот город — как бы его ни называли — свалился в море.

— Держись за мной, — сказала Штучка и поплыла к утесам не прямо, а под углом чуть меньше сорока пяти градусов. Мэтью, измотанный, да и вообще не ахти какой пловец, следовал за ней изо всех сил. Тугие ягодицы Штучки прорезали поверхность, а сияние солнца на мокрых ногах превращало сопровождение девушки в приятную обязанность.

Через некоторое время они достигли бухты, защищенной от валов несколькими большими камнями, и Штучка встала в воде по пояс. Мэтью нащупал ногами каменистое дно и осторожно, чтобы не застрять ногой в камнях и ненароком не сломать лодыжку, стал пробираться к берегу. Штучка, хорошо зная местность, понеслась вперед — как истинный всадник авангарда.

Впереди виднелся пляж, укрытый черной галькой. На камне в тени лежала одежда Штучки, аккуратно сложенная, и ее туфли. Пока Штучка поспешно одевалась, Мэтью вышел, шатаясь, из воды и рухнул коленями на крупный серый песок.

— Ты жив и вне опасности, — сказала она ему, застегивая туго прилегающее сиреневое платье.

— Я знаю, — ответил он, не поднимая головы, в которой будто трезвонили обезумевшие колокола. — Я просто… — юноша осекся, задохнувшись. — Я просто проверяю, что жив.

Она оделась, огладила платье. Отброшенные назад черные волосы подчеркивали строгую красоту лица.

— Ты очень смел.

— Правда?

— Можешь не сомневаться.

— В основном, мне кажется, я очень везуч.

— Я думаю, — ответила она, — ты заслужил право прожить еще день.

— Как минимум, — согласился он и с трудом поднялся на ноги.

Черные глаза, полные страдания и тайны, осмотрели его с мокрых ног до головы.

— Ты мне не скажешь, кто ты?

— Я не могу.

— Но ты не из них. Только притворяешься.

— Нет, — согласился он, решив, что она все равно знает. — Не из них.

— Тогда ты здесь не по той причине, что прочие. А почему — я не понимаю. Может быть, лучше не знать?

— Да, — согласился он. — Лучше не знать.

— Ага, — кивнула девушка. Этот жест был весьма красноречивым. Но она все еще держала его своим серьезным взглядом, будто читала не только лицо его, но и душу. Потом показала на каменистую тропу, начинавшуюся почти рядом с пляжем и уводящую вверх по обрыву. — Круто и немножко опасно, но другого пути нет.

Круто и опасно, подумал Мэтью. Разве бывает иначе?

Он пошел вслед за нею, и вода хлюпала в его многострадальных ботинках.

Наверху он удивился, что замка не видно отсюда за лесом. И дорога на Темпльтон наверняка где-то рядом пролегала через этот лес. Разумнее всего сейчас было бы вернуться к себе в комнату, рухнуть на кровать, уложить ноющую башку на мягкую подушку и, возможно, приложить компресс к распухшему носу. Но опять же, не всегда он действовал разумно, да и разумные поступки нечасто продвигали дело вперед. До Темпльтона было несколько миль по дороге. Берри там держат в гостинице «Темпльтон-Инн». Пришло время Натану Спейду прогуляться в эту деревню и посмотреть, что там можно разузнать. Одежда на такой жаре тем временем высохнет. А нет — так и нет. Наверняка в Темпльтоне найдется врач, который осмотрит его клюв. А также, быть может, ответит на некоторые вопросы насчет профессора Фелла и подводного города.

— Дом в той стороне, — сказала Штучка.

— Я пока еще не хочу возвращаться, — ответил Мэтью. — Надеюсь, братьям об этом не будет сказано ни слова? Для них я мертв. Хотелось бы сохранить такое положение на какое-то время.

— Я тебя не видела. Даже тени твоей не видела.

Она повернулась и зашагала по привычной тропе через лес, почти сразу скрывший ее.

Мэтью двинулся прочь от обрыва. Дорога должна была появиться прямо впереди, в том направлении, в котором он шел. Непривычными голосами перекликались птицы, солнце светило сквозь зелень листвы и лиан.

Хороший денек, подумал Мэтью, чтобы не стать тенью.

Глава двадцать четвертая

— Досадная случайность, — сказал Мэтью доктору, осматривавшему его распухший и начавший лиловеть нос. Лиловость разливалась теперь по обе стороны лица, а на лбу вспухали две жуткие шишки. — Неуклюжий я, — пояснил Мэтью. — В собственных ногах запутался.

— С кем не случалось, мистер Спейд. — Врач, грузный мужчина с длинными развевающимися белыми волосами, был одет в светлый костюм, подходящий для тропиков. Представился он Мэтью как Бенсон Бритт, и сообщил, что со своей женой живет на Маятнике с лета тысяча шестьсот девяносто пятого года.

Рука Бритта сдвинулась, ощупала рубец от плети на шее Мэтью.

— Это тоже досадная случайность?

Карие глаза доктора в сетке морщин от постоянного прищура смотрели вопросительно.

— Да, и это тоже, — твердо ответил Мэтью. — Я надеялся найти у вас какую-нибудь мазь.

— Конечно. Есть лимонная мазь, как раз на такой случай. — А хоботок… вот так больно? — Бритт слегка стукнул по переносице деревянной ложечкой. У Мэтью на глазах выступили слезы, но ощущалась отнюдь не такая боль, чтобы кричать.

— Перелома нет, — заключил Бритт. — Только сильный ушиб. Травмы лба… не особенно приятные, не сомневаюсь, но ничего серьезного. Это если у вас нет звона в ушах и постоянной головной боли. Ведь нет?

Из-за звона в ушах Мэтью едва слышал доктора, но хотя бы головная боль отступила.

— Нет.

— Ну и славно. Я вам к носу приложу восковую примочку, чтобы снять жжение, а потом состряпаем компресс из водорослей и морской соли — мой личный рецепт, — чтобы снять опухоль и открыть проходы.

— Гм, — сказал Мэтью, настроенный скептически.

Насчет открытия проходов он очень сомневался: нос был забит наглухо. Но какая-то врачебная помощь необходима, а эта была лучшей (и, вероятно, единственной), которую мог предложить ему Маятник.

— Ложитесь спиной на стол, — велел Бритт, зачерпывая горсть мази из желтой баночки. — Сделаю для вас все, что смогу.

— Разумеется, сэр.

Мэтью повиновался. Глядя вверх, он заметил паутину трещин на потолке.

Путешествие через лес к дороге прошло без приключений, только колени дрожали, и еще ощущалась слабость. Но не успел он пройти и мили, как его подобрал возница на телеге с дынями, направлявшийся на рынок в Темпльтон, и какое-то время можно было отдохнуть, собираясь с силами. Возницей оказался пожилой мужчина, который ничего определенного не мог сказать о Фелле, кроме того, что называл его «сам профессор», и когда Маятник постигло землетрясение, низвергнувшее в воду процветавший городок Сомерс-Таун, ему было тридцать лет.

В то время, вспомнил фермер, в Сомерс-Тауне насчитывалось три тысячи человек населения, а основным их занятием был экспорт кедровых ящиков в Англию.

— Сын губернатора, — ответил пожилой старожил, когда Мэтью заинтересовался происхождением профессора. — По имени… гм… что-то не могу припомнить. Не взыщите, сэр.

— Да ничего страшного, — ответил Мэтью.

К прибытию в Темпльтон одежда его просохла под ярким солнцем, а в голове сложились новые вопросы, которыми следовало поинтересоваться в городе.

Добрый доктор Бритт смазал пораженное место восковым лосьоном, а затем прибинтовал к переносице примочку из водорослей и морской соли, что привлекало куда больше внимания, чем хотелось бы Мэтью.

Тем не менее помощь была оказана и принята с благодарностью, и Бритт сообщил Мэтью, что гости профессора не должны платить за лечение, поскольку профессор предоставил ему и его жене этот дом и годовое содержание.

— Я полагаю, доктор Джентри гостит в замке? — спросил Бритт, когда Мэтью начал прощаться. — Если да, не передадите ли ему, чтобы прогулялся в мою сторону?

— В какую сторону направится доктор Джентри, сказать трудно, — доверительно сообщил Мэтью. — Но я передам ваше приглашение при первой же возможности.

На улице Мэтью, следуя указаниям перевязанного носа, дошел до «Темпльтон-Инн». Зеленые ворота стояли открытыми, заведение выглядело гостеприимным. Никакой рыжеволосой девушки или крупного воина га не наблюдалось, и охраны у гостиницы тоже, видимо, не было. Мэтью прошел по выложенному плиткой двору, и открыл входную дверь, над которой весело зазвонил колокольчик. Мэтью вошел в главный зал гостиницы, облицованный темным деревом. Пол под ногами был покрыт синими и желтыми дорожками, а над головой висела круглая чугунная люстра на шесть свечей. За конторкой для регистрации прибывших гостей открывалась уходящая влево узкая лестница. Мэтью задумался, что делать дальше, но тут по этой лестнице спустился широкоплечий, крепко сбитый человек в коричневых бриджах и белой рубашке с закатанными рукавами.

— Доброе утро, сэр, — произнес этот человек с отчетливым шотландским акцентом. На лысой голове задорно торчала кочка рыжих волос, на подбородке имелась аккуратно подстриженная бородка. — Чем могу?

— Меня зовут Натан Спейд, — ответил Мэтью нерешительно, отметив при этом, что сила его голоса далека от оптимальной, потому что нос забит наглухо, во всяком случае, запах духов или ночного горшка — сейчас для него не было разницы. — Я гость профессораФелла, живу у него в замке.

— Да, сэр, — ответил шотландец с таким равнодушием, будто каждый день выслушивает подобные декларации.

— Я хотел бы видеть ту рыжеволосую девушку, которую вчера сюда привезли, — сказал Мэтью. — Не подскажете, в каком она номере?

— Ох… сэр. Боюсь, это непросто. — Шотландец нахмурился. — Мисс Григсби более здесь…

Колокольчик мелодично зазвенел, и шотландец обернулся к двери — как и Мэтью. Вошел Сирки в тех же белых одеждах, в которых был утром. Великан растянул губы в улыбке, сверкнув передними зубами:

— Натан! — Он нахлынул на Мэтью — как океанская волна на берег, и взял за локоть, не прекращая лучезарно улыбаться. — Я ищу вас — а вы вот где!

— Именно там, где вы и думали?

— Именно там, — подтвердил Сирки. — Вас не было за завтраком. Когда я узнал, что вас не могут найти, то решил поискать здесь.

— Я как раз собирался сказать мистеру Спейду, — начал шотландец, — что мисс Григсби и цветного человека здесь…

— Я благодарен вам за ваши усилия, мистер Мак-Келлан, — перебил Сирки. — Сейчас я уже владею ситуацией, так что можете вернуться к вашим делам.

— Да, сэр. — Мак-Келлан почтительно склонил голову. — У меня действительно много дел, — пояснил он и поднялся вверх по лестнице.

Сирки холодно уставился на Мэтью. Вгляделся ему в лицо.

— Что, во имя великого Шивы, с вами случилось?

— Несчастный случай по дороге. Споткнулся, упал.

— Это ложь, — сказал великан.

— Где Берри и Зед? — перешел в наступление Мэтью.

— Наверху, я полагаю.

— Это ложь.

Двое лжецов мерились взглядами, и ни один не желал отступить от своей лжи ни на дюйм. Первый начал Мэтью:

— Насколько я понимаю, Мак-Келлан собирался сказать, что Берри и Зеда здесь больше нет. Так где они?

— На улице карета, готовая отвезти вас обратно. — Сирки чуть сильнее сжал локоть Мэтью. — Не пойти ли нам к ней? У вас еще много работы.

У Мэтью не было иного выбора, кроме как дать себя увести, хотя локоть из пальцев великана он высвободил, пока они шли через двор. На улице действительно ждала черная берлина со вчерашним невезучим кучером. Сирки подождал, пока Мэтью в нее сядет, потом влез сам, закрыл дверцу и устроился поудобнее. Стукнул кулаком по крыше, и карета двинулась в путь.

— У себя на столе вы найдете ключ и подобный план, кто какую комнату в коридоре занимает, — сказал Сирки, когда они выехали из Темпльтона. — Этот ключ даст вам доступ в комнаты, занятые Смайтом, Саброзо и Уилсоном. Смайт докладывается сегодня профессору в два часа дня. Саброзо — завтра в то же время. Уилсон — послезавтра в четыре. Вы должны продумать планы проникновения в эти комнаты и…

— И что там искать? — перебил Мэтью. — Я понятия не имею, что мне нужно. Кроме того, если речь идет о сообщении от одного другому, у кого хватит глупости делать его письменно? Почему не шепнуть на ухо — и дело с концом?

— Речь о том, что властям нужно серьезное свидетельство очередной поставки «Цимбелина», — ответил Сирки, глядя на проплывающий снаружи пейзаж. — Поэтому могли попросить письменного извещения, а не пересказа с чужих слов. Велика вероятность, что вы ищете шифрованное послание.

— Где спрятанное? Под подушкой? Завернутое в чулок?

— Не сомневаюсь, что следует посмотреть и там, и там.

— Для этого я бы не был нужен профессору, — ответил Мэтью. — Любой из его громил мог бы это сделать. Разнести комнату в щепки и затем их просеять.

— Разносить комнату в план не входит. Именно поэтому «громилы» профессора, как вы это сформулировали, не обладают нужной квалификацией для данной работы.

— Нет, должна быть иная причина, зачем профессор хотел моего прибытия. Так ведь? — спросил Мэтью, но Сирки промолчал. — Именно моего. Зачем? Я произвел на него впечатление, переиграв Тирануса Слотера и убив Лиру Такк? И он хотел увидеть меня во плоти? Оценить лично? — Мэтью кивнул этой новой мысли. — Желает испытать меня, проверить, способен ли я найти ему Бразио Валериани?

— В настоящий момент, — спокойно ответил Сирки, — он желает лишь отыскать предателя. Или двух.

Мэтью какое-то время молчал, глядя на ярко-зеленый лес проплывающий мимо окон.

— Я так понимаю, вы не хотите мне говорить, где сейчас Берри и Зед? — спросил он наконец. — Не объясните ли вы хотя бы, зачем их увезли из гостиницы?

— Я вам скажу, что они надумали уйти этой ночью из гостиницы. Без разрешения, могу добавить. Зеда поймали и увезли в более надежное место. Молодая дама… к сожалению, все еще не найдена.

— Не найдена?

От этих слов у Мэтью сердце забилось в горле.

— Остров не так велик. Ее ищут, ее найдут.

— Господи Боже мой! — с чувством произнес Мэтью, а потом уже спокойнее, и, в основном, самому себе: — Отчего она не осталась, где была? Где ей ничего не грозило?

— Не сомневаюсь, что вы воспользуетесь возможностью узнать это у нее самой на обратном пути в Нью-Йорк.

Мэтью вспомнил почтительный поклон Мак-Келлана, угодливое выражение на его лице.

— Остров — тюрьма? Никто не приезжает и не уезжает без разрешения профессора?

— Назвать остров Маятник тюрьмой было бы несправедливо, поскольку его обитатели ведут весьма счастливую и плодотворную жизнь. Тем не менее, вторая часть вашего утверждения совершено верна. — Сирки бросил на Мэтью очень недобрый взгляд. — Профессор, молодой человек, любит равновесие и хочет, чтобы его здесь не беспокоили. Поскольку остров полностью принадлежит ему, он имеет право ограничивать приход и уход кораблей по своему желанию.

— Фамилия у него Фелл, а как его имя? — решил спросить Мэтью.

— Замок уже виден, — ответил Сирки. — Мы будем там через несколько минут. Я надеюсь, вы приступите к работе вместо того, чтобы бродить по дороге? Кстати, старшему конюху приказано отказать вам, если вы попросите лошадь.

— Стало быть, замок — тоже тюрьма?

Уже задавая вопрос, Мэтью знал, что ответа не получит. И не ошибся.

Карета подъехала ко входу, они вышли, Сирки проводил Мэтью к подножью лестницы.

— С этой штукой на носу у вас забавный вид, — сказал Сирки перед тем, как повернуться и уйти.

Мэтью направился прямо в свою комнату, где отпер дверь ключом, побывавшим в другой комнате, на сорок футов под водой. Действительно, на столе лежал еще ключ и развернутый лист бумаги, где был изображен коридор и имена обитателей комнат.

Нарисовано было точно, написано аккуратно, мелким серьезным почерком, и Мэтью подумал, уж не сам ли профессор этим занимался.

Смайт расположился дальше по коридору, в самой последней комнате. Рядом с ключом лежала тарелка с тремя маффинами: кукурузным, коричным и апельсиновым.

По крайней мере, так определил их Мэтью, не пробуя на вкус, поскольку от носа все равно толку не было. Из поставленного в комнату кувшина он налил себе стакан воды и съел апельсиновый маффин — в отсутствии обоняния, похожий на пропитанную клеем шерсть. Точно так же безвкусным показался кукурузный маффин, а коричный вообще мог бы быть муляжом. Зато хоть чем-то удалось наполнить желудок. Мэтью выпил второй стакан воды, потом растянулся на несколько минут на кровати, чтобы привести мысли в порядок.

Ему подумалось, что переход от состояния полутрупа к миру живых всего за несколько выворачивающих наизнанку минут — неплохое начало выходного дня (если уж человеку посчастливилось быть приговоренным к смерти парой красноволосых говнюков). Он решил не попадаться им на глаза, пока не будет готов сообщить, что водная могила неожиданно разверзлась. Самой неприятной мыслью была мысль о судьбе Берри. Эта девушка не может не устраивать ему головной боли. Значит, она где-то на острове, шляется сама по себе? Даже думать было страшно, что могло с ней случиться. Очередная тяжесть прибавилась к тоннам его проблем, и с этим грузом придется идти по протянутому профессором канату.

— Нереально, — сказал он черному балдахину над головой.

Ни один бог ему не ответил. Даже лично профессор Фелл.

Потом он заснул, и приснился сон, как он сквозь воду падает вниз, в город, окруженный синей аурой, где скользкие призраки жителей бродят по улицам и переулкам и правят призрачными телегами, направляясь к гавани, поглощенной океаном. Но деталей он не запомнил.

Когда он проснулся, время уже подходило к двум часам дня, пора было заняться делом. Мэтью поплелся к рукомойнику и сполоснул лицо, подумав при этом, что один кувшин жидкости — удобство, но в больших количествах она так же легко могла оборвать нить его жизни, как пожар от пороховых бомб, взрывавших Нью-Йорк.

Он выждал еще десять минут. Потом взял ключ и тихо вышел в коридор, остерегаясь встречи с двумя рыжими мерзавцами. Их не было. Мэтью направился к двери Смайта в дальнем конце коридора и тихо, почтительно постучал — на всякий случай. Не получив ответа, вставил ключ в скважину и проник в комнату.

С интересом — и некоторой благодарностью — он отметил, что комната Смайта и не так просторна, как у него, и не имеет выходящего на океан балкона — здесь балкон выходил в сад. Наверное, об этом попросил сам Смайт из-за дискомфорта, перенесенного им во время плавания.

Как бы там ни было, комната оказалась не так хороша, как у Мэтью. Решатель проблем взялся за дело — за проблему, к которой не видел подходов. Листов пергамента на столе было в избытке — исписанных строками не только из «Цимбелина», но и из других пьес Барда.

Последние недели Смайт писал много. Мэтью проглядел ящики стола и ничего интересного не обнаружил. Ящики комода — аналогично. Внимание привлекла небольшая коллекция глиняных трубок, но ни в чашках, ни в мундштуках свернутых записок не было, насколько он мог определить. Мэтью просмотрел одежду Смайта — дело достаточно интимное. Мылся он реже, чем хотелось бы Мэтью, и одежда заскорузла от пота, на воротниках рубашек образовались грязевые кольца. Но ничего криминального, кроме скверных привычек нечистоплотного человека.

Проверил чулки и туфли — тоже занятие не из приятных.

Заглянул под кровать, под матрасы, пододвинул стул — посмотреть сверху на балдахин. Поискал за комодом, под чугунными ножками стойки умывальника.

Проверил все возможные места, где можно что-либо спрятать, и снова посмотрел на листы пергамента.

Оставить на открытом месте, подумал он. Если где-то в этих листках записана шифровка, зачем давать себе труд их прятать?

Мэтью взял несколько листов, проглядел. Ничего такого, что можно бы расшифровать. Просто у человека много свободного времени, девать некуда, вот он и пишет. Вот, кстати, строчка, авторская ремарка из «Цимбелина», которую читал ему Смайт: «Среди грома и молний, сидя на орле, спускается Юпитер и пускает огненную стрелу». Эта ли ремарка навела профессора на мысль о названии нового оружия? Как сказал Смайт? А, да: «Это основа, на которой будет создаваться оружие».

Основа. Что-то… обыкновенное, что стало необыкновенным?

Гром и молния, подумать только. Молнию мечет Юпитер, царь богов. Профессор наверняка отождествляет себя с Юпитером. А что случается, когда молния ударяет в землю?

Конечно, пожар. Но нет… Нет, сперва, еще до пожара… Взрыв.

Мэтью вышел на балкон. Отсюда ему было видно, как в дали серела тонкая полоска дыма, поднимающаяся не иначе как из форта на том конце Маятника. Запретный форт, а нарушителям запрета — смерть. Место, решил Мэтью, где создается «Цимбелин».

Потому что он понял, что такое «Цимбелин». Он ведь даже его попробовал, на самом деле. Оказалось весьма горячо и остро.

Основой оружия будущего был порох. Профессор Фелл создавал новый и более действенный, более мощный порох. Такой, который в малых количествах может разнести в клочья дом, а крышу забросить в царство Юпитера. Да, в Нью-Йорке «Цимбелин» применили с отличным эффектом. Мэтью кивнул, глядя на дымную полоску. Естественно, что процесс производства и конечный продукт надо держать подальше от огня. Но что в нем нового? Какой ингредиент делает его сильнее или лучше, нежели обычный порох?

Мэтью знал и это.

Некто Соломон Талли в Больших Доках плакался о своих потерях: «но что-то очень нечисто с этим постоянным грабежом сахара».

— Еще как нечисто, — прошептал Мэтью Корбетт. Глаза его стали серо-стальными.

Именно сахар стал новым ингредиентом в созданной профессором формуле смерти. Какие-то химические компоненты сахара, обработанные и введенные в процесс. Для изготовления своего «Цимбелина» профессор использует сахар — это и есть основа, на которой профессор надеется создать не только совершенные орудия, работающие на новом порохе, но и источник доходов, равного которому не знала история.

И вот он, Мэтью, ищет предателя или двух, поставивших безопасность Англии выше власти или богатства профессора. Вот уж воистину мир перевернулся вверх дном.

Пора было уходить.

Он сложил на столе все в точности так, как было, поскольку счел, что у Смайта повышенное внимание к нарушениям заведенного порядка. Использованный в качестве подставки стул он вернул туда же, откуда взял. Все остальное выглядело нормально. Но никаких улик против предателя сегодня ему не удалось обнаружить, — а может, не только сегодня. Мэтью вышел, закрыл за собой дверь и повернул ключ в замке.

— Эй! — окликнул его кто-то из коридора. — Вы что там делаете?

От этого голоса Мэтью вздрогнул и обернулся, кладя ключ в карман. Широкими шагами направлялся к нему Адам Уилсон, человек-невидимка.

— Спейд, я спросил вас: что вы тут делаете? — Голос был тощий и вялый, под стать владельцу, но по-своему назойливый. Водянисто-голубые глаза смотрели на Мэтью из-за квадратных стекол очков. — Вы пытались проникнуть в комнату Эдгара?

Мэтью понял, что финансист не видел, как он выходит из комнаты Смайта, а видел только, что стоит возле двери. Выглядело, наверное, так, будто Мэтью дергает дверную ручку.

— Да, я постучал в дверь Смайта.

— А мне показалось, сэр, что вы пытались войти.

Мелкие зубы между бескровными губами Уилсона смыкались при произнесении слов так, будто злобно откусывали куски воздуха.

— Я… да, наверное, я подергал ручку. — Мэтью пожал плечами, будто говоря, что такова его природа. — У нас со Смайтом вышла в библиотеке небольшая дискуссия… я надеялся на продолжение.

— Правда?

Сказано было то ли с насмешливым безразличием, то ли с легкой тенью подозрения.

— Да, — ответил Мэтью. — Правда.

— У Эдгара сейчас встреча с профессором, — был ответ. Голубые глаза прищурились: — А что с вами случилось, сэр? Вид у вас — краше в гроб кладут.

— Видели бы вы эту лошадь после того, как я ей дал сдачи!

— Вы упали с лошади?

— К сожалению, да. Сегодня утром.

— Гм. — Уилсон отступил на два шага, оглядел Мэтью с головы до ног. — Надеюсь, ничего себе не повредили?

— Кроме гордости, — ответил Мэтью с напряженной улыбкой, от которой тут же стрельнуло болью в нос.

— Чувство юмора у вас не пострадало, — сказал Уилсон совершенно серьезно. — Я бы сказал, что сейчас вам лучше найти кровать, нежели искать компанию.

— В моей профессии эти две вещи неразрывно связаны.

— Ага. — Мелкий уродливый рот шевельнулся в улыбке. — Ну, как скажете.

Уилсон наклонил голову, согнул плечи, что могло сойти за поклон вежливости, и повернулся было уходить.

Но решатель проблем наконец что-то зацепил и не собирался отпускать так сразу.

— Извините меня, мистер Уилсон, но… почему вы назвали мистера Смайта просто по имени?

— Потому что его так зовут.

Ответ был дан с каменным лицом.

— Разумеется, но… это указывает на определенную близость отношений. На дружбу, я полагаю. Принадлежность к одной, как вы сказали, компании. Я заметил вчера за ужином, что в обращениях друг к другу соблюдается весьма жесткий формалитет. Очевидно, это показатель дистанции, которую мы обязаны держать друг с другом относительно наших дел. Тогда почему же вы говорите «Эдгар», а не «мистер Смайт»? Не потому ли, что вы… гм… общаетесь друг с другом вне поля зрения профессора?

— Вы сами знаете, что это было бы нарушением запрета.

— Знаю. Но я также знаю, что вам привычно называть его по имени. Вы подружились в Лондоне?

— Нет. Но здесь мы стали друзьями. Потому что, как вам известно, это не первая наша конференция. — В глазах за квадратными стеклами появился недобрый блеск. — И если уж замечать подобные нюансы в отношениях, мистер Спейд, то я слышал, как мадам Каттер называет вас Натаном. Значит ли это, что вы и она… гм… в Лондоне вместе?

— Я с ней только что познакомился.

— Тогда, должен заметить, вы произвели впечатление. Или, точнее, обрели нового друга. — Верхняя губа дернулась, открыв зубы. — Иногда, мистер Спейд, имя — всего лишь имя, и не имеет никаких темных значений.

— Темных значений? Почему вы выбрали такое выражение?

— Ни Эдгар — мистер Смайт, если вам угодно, — ни я не нарушаем заданного профессором кодекса поведения. Да, это правда, я действительно получал сообщения от мистера Смайта относительно «Цимбелина» и денег, необходимых для хранения его на складе в Лондоне. Равным образом я посылал сообщения ему, но лишь через курьера, назначенного профессором Феллом. Так что, как видите, руки над столом.

От этого заявления Мэтью едва не расхохотался, но смог сдержаться:

— Мне даже думать не хочется о том, что кто-то мог оказаться нечестным.

— И как бы вы на это отреагировали? Добились бы для нас наказания, если мы действительно поддерживаем социальные отношения, не связанные с профессиональными занятиями?

— Что вы делаете вместе? — спросил Мэтью. — Ходите в… — Он вспомнил штучку из одного выпуска своей любимой «Лондон газетт», — «рейкхелл-клубы»?

Где, как писали в газете, могут подать роскошный ужин из восьми блюд и редких вин, а потом клиенту до волдырей надирает задницу женщина в сапогах со шпорами, умеющая работать бичом. Мэтью представил на этих сатурналиях Смайта с Уилсоном, связанных, вероятно, своими похотливыми интересами. Один завывал бы, будто у него полные легкие горящих углей, а другой бы сально улыбался, наслаждаясь причиняемой болью.

— Молодой человек, — холодно сказал Уилсон, — смирите ваши необузданные фантазии, а лучше приберегите подобные предположения для ваших шлюх и клиентов. — Он начал отворачиваться от Мэтью с перекошенным от злобы или отвращения лицом, но остановился. — С этой штукой на носу у вас смехотворный вид, — ущипнул он напоследок и направился к себе в комнату.

Мэтью подождал, пока Уилсон отопрет дверь и скроется за нею, и только потом вернулся в свое обиталище.

Глава двадцать пятая

Когда прозвенел обеденный колокольчик — в одну сторону по коридору, потом в другую, — Мэтью дал часам-свече погореть еще пятнадцать минут, потом надел несколько подсевший сюртук от серого в полоску костюма и был готов к выходу в свет. Если хоть сколько-то повезет, то Таккеры валяются пьяные или — хотя об этом даже думать противно, — весь день по-братски пополам терзают Штучку и понятия не имеют, что Натан Спейд восстал из могилы.

Время явить себя публике бодрого и пышущего здоровьем.

Мэтью отмылся и побрился, причесал волосы. Вполне приличный вид — но есть нюанс. Проходя мимо зеркала, он подумал, что с нашлепкой на носу выглядит нелепо, и потому содрал примочку. Под ней обнажилось синее, распухшее, с зелеными прожилками творчество Мэка и Джека. Сквозь этот горящий глиняный ком до сих пор не проникал ни один запах, но тут уж ничего не поделаешь. Темные круги залегли под глазами, две шишки на лбу стали темно-лиловыми. Павлин как есть, подумал он о себе. И еще хвост собрался распускать.

Он вышел из комнаты, спустился в банкетный зал, где вчера потерял голову Джонатан Джентри.

Все собрались в полном составе, кроме доктора без головы. И сидели все на тех же местах. Ели из тарелок что-то, похожее на густое красное варево из морепродуктов. Пупс, радостно хихикая, кормил Огастеса Понса. Смайт пил вино из стакана, а Саброзо — из бутылки. Почти невидимый Уилсон склонился лицом над тарелкой, будто собираясь втянуть ее ноздрями. Минкс Каттер сидела на стуле, прямая как игла. У Арии Чилени был бледный и утомленный вид, будто солнце острова высосало из нее силы. На лице Штучки не отражалось ничего. Она сидела, зажатая плечами братьев, одетых в оранжевые, под цвет волос, костюмы. В зубах у каждого брата торчал кусок хлеба. Матушка Диар кушала деликатно, но красные кружевные перчатки скрывали здоровенные руки работницы.

Мэтью спустился по лестнице с таким видом, будто каждая ступенька принадлежит ему. Штучка увидела его первой. Выражение ее лица не изменилось, хотя, быть может, глаза чуть расширились, что заметил один лишь Мэтью.

Потом его увидели остальные. Джек и Мэк Таккеры подавились своими кусками хлеба, зеленые блестящие глаза на лисьих мордах стали огромными. Джек выскочил из-за стола, и кресло опрокинулось у него за спиной. Мэк лишь наполовину приподнялся и схватился рукой за горлышко бутылки — не то в качестве опоры, не то в качестве оружия.

— Какая вас муха укусила? — хрипло рявкнула Матушка Диар, и из-под кружева заученных манер проступило грубое сукно природной сути.

— Простите за опоздание. — Мэтью обошел стол и занял свое место напротив Минкс и рядом с Арией. С облегчением заметил, что от вчерашнего убийства не осталось и следа. Он сел и улыбнулся всем присутствующим: — Всем добрый вечер.

Таккеры посерели, как мокрая бумага. Переглянулись, пораженные, потом посмотрели на Мэтью с чем-то, похожим на страх.

— Садитесь, джентльмены, — сказал им Мэтью. — Я не кусаюсь.

— Что у вас с лицом? — спросила Минкс.

— Ерунда. Упал случайно. — Он потянулся к горшку с варевом, стоящему на столе, и наложил жаркого себе в тарелку. — На вид — объедение.

Вкуса, впрочем, не было никакого — он не почуял запаха ни одинокой перчинки, ни рыбьего плавника, мелькнувших у него в ложке.

— На лестнице? — спросила Матушка Диар. — Вы к врачу не обращались?

— Нет, отлежался у себя в комнате. — Он обратил улыбку к двум хмурым братьям. — Пожалуйста, не надо стоять ради меня.

Мэк первым опомнился и криво ухмыльнулся, только ртом, но не глазами.

— Подними стул, Джек. Неуклюжий ты.

Мэк сам опустился в кресло, чуть скаля зубы. Из бутылки, которая оказалась у него в руке, Мэк сделал глоток, опорожнивший ее наполовину.

— Неуклюжий, — повторил Джек. Он был оглушен, будто получил удар головой полбу. — Черт побери, неуклюжий. — Поправив кресло, он сел и улыбнулся Матушке Диар фальшиво и натянуто. — Извините за бардак. Не знаю, что на меня нашло.

Мэтью расправил салфетку на колене:

— Хорошие манеры — вещь неоценимая, — сказал он и посмотрел на Матушку Диар. — Вы согласны?

— Разумеется. Хорошие манеры могут ввести человека во множество домов… и вывести из множества затруднений, — ответила она и кивнула ему, будто понимала, что именно он имеет в виду.

— Вы весь день просидели в комнате? — спросила Ария.

Глаза у нее были красные. Хотя вряд ли Джентри был ее белым рыцарем и героем ее романа, его смерть, очевидно, не оставила женщину равнодушной и по крайней мере нарушила послеобеденный сон.

— Не совсем весь, — вмешался Уилсон своим раздражающим почти-шепотом. — Совсем недавно он выходил. Разве не так, мистер Смайт?

— Именно так, мистер Уилсон, — ответила бочка гравия.

— Интересовался кое-чем, — сказал Уилсон.

— Книгами, — подтвердил Смайт. — Весьма любознательный молодой человек.

— Вы что, загадками изъясняетесь? — спросил Саброзо.

Голос у него был несколько нетвердым. На сюртуке светлого костюма появились винные пятна. Мэтью подумал, что Смайт и Уилсон — возможно, братья по поискам самой грязной дыры Лондона, где можно просадить несколько фунтов в качестве платы за боль, — имитируют стиль общения Таккеров.

— Да нет, не загадками, я думаю. Просто обиняками.

— У тебя вид, пацан, будто тебя малость потрепали, — сказал Мэк, запуская жирные пальцы в волосы Штучки.

И как будто соединенный с ним общими нервами Джек сделал то же самое со своей стороны. Штучка еще несколько секунд смотрела на Мэтью, потом снова стала молча — и со всем возможным в ее положении достоинством — есть жаркое.

— Потрепали, — сказал Джек со свистящим смешком.

— И вид у тебя хреновый-хреновый, — добавил Мэк.

— Хрен на ножках, — подхватил Джек.

— Джентльмены? — Огастес Понс отвернулся от ложки в руках Пупса. Молодой человек попытался вложить ложку в губы Понса, но его усилия встретили запрещающий взмах руки. — У мистера Спейда хотя бы, — с видом превосходства произнес Понс, — имеются некоторые ограничения цветовой гаммы. Оранжевого он себе не позволил.

Сезар Саброзо расхохотался пьяным смехом, по лицу Минкс Каттер пробежала мимолетная улыбка. Со стороны братьев Таккеров признаков веселья обнаружено не было.

— Закрой хлебало, козел жирножопый! — рявкнул Джек и подался к Понсу. В глазах у него пылала жажда убийства — Мэтью хорошо знал этот огонь.

— Не забываться! — Голос Матушки Диар звучал очень по-матерински — если чья бы то ни было мать способна загнать тебе кол в голову двумя словами. — У нас цивилизованное собрание, джентльмены! И леди, — добавила она ради соблюдения этикета. — Все мы — братство, и вести себя должны соответственно. Ясно? — Она глянула на Таккеров взглядом, способным резать сталь. И повторила в ответ на их молчание: — Ясно?

Джек был постарше — если учитывать минуты рождения и седину, но младший, Мэк, оказался умнее и дипломатичнее. Это он кивнул и сказал:

— Совершенно ясно, Матушка Диар.

— Неужто у меня такая толстая попа? — спросил Понс у Пупса, сделав обиженное лицо.

Юноша нахмурился, поднес ложку ко рту партнера и возразил:

— Да ничего подобного! Она просто совершенство!

Понс довольно улыбнулся и принял подношение.

Сидящие за столом затихли, и в зале на самом деле воцарилось некое грубое подобие цивилизованности. В основном все молчали, и только Понс и Пупс перешептывались между собой да иногда раздавался смех или восклицание, выпущенное в воздух Сезаром Саброзо.

— Но сейчас вы уже хорошо себя чувствуете? — ожила вдруг Ария Чилени.

Она положила руку на локоть Мэтью, внимательно глядя на молодого человека, и в сапфировых расширенных глазах светился один лишь вопрос, только что ею заданный, а пальцы сдавливали кожу его руки.

— Да, вполне.

— Я смотрю, вы упали очень неслабо!

Прозвучало как восхищение геройским подвигом.

— К счастью, — ответил Мэтью с быстрой и напряженной улыбкой, — мне повезло уберечь себя от более серьезных повреждений.

— Очень повезло. — Минкс рассматривала его поверх бокала. — Натан, похоже, ваша жизнь защищена какой-то магией?

Адам Уилсон слегка демонстративно кашлянул, услышав имя вместо фамилии, но Мэтью бровью не повел.

— Магией? Не думаю. Но что мне везет — не сомневаюсь.

— Дьявольское везение, — буркнул Мэк себе в тарелку.

— Ад не принимает, — согласился Джек.

— Выплевывает, — сказал Мэк.

— Выблевывает, — уточнил Джек.

— Как всегда мололи херню, так и продолжаете, — сказала мадам Чилени.

Она не снимала руки с рукава Мэтью и даже начала поглаживать пальцами. Мэтью успел увидеть, что Минкс и Штучка заметили это и тут же сделали вид, что не смотрят.

Трапеза продолжилась тарелками вареных ракушек и жареной на гриле меч-рыбой, а закончилась рисовым пудингом, леденцами в виде различных морских животных и предложением сладкого шерри и золотистого портвейна. В процессе перемен блюд и напитков Ария Чилени придвигалась к Мэтью все ближе и ближе и в какой-то момент стала тереться ногой о его ногу, вылакав к тому времени вина не меньше, чем весит сама. При этом она начала хлюпать носом, говоря что-то про этого паразита Джонатана Джентри. Похоже, что по крайней мере один человек сожалел о Джонатане Джентри (при всех его недостатках). Сапфировые глаза подернулись внезапной грустью, и на них даже жалко было смотреть. Но это продлилось недолго, потому что Ария была определенно женщиной, живущей одним моментом, и момент Джонатана Джентри — краткий и неяркий — пронесся долгим вздохом между двумя бутылками. И тут же пальцы женщины снова стали обрабатывать руку Мэтью, а нога под столом заерзала по его лодыжке, и Ария засмеялась в ответ на галантные шуточки Понса, засмеялась деланно и резко, и в этом смехе слышался ужас при мысли о том, что придется спать одной, чтобы не разбудить соседа по постели внезапным ночным воплем. Мэтью нелегко было смотреть ей в лицо. Да и всем собравшимся тоже, но все время ужина он чувствовал на себе взгляды Минкс Каттер и Штучки. Одна пара глаз резала его на кусочки, чтобы легче было переварить, а другая, похоже, задумалась о том, каков мог бы быть вкус свободы в том славном новом мире, что он берется ей предоставить.

Наконец Мэтью покончил с последним морским коньком — шумно разгрыз его, к вниманию тех, кто был в курсе, — извинился и встал из-за стола, пожелав доброй ночи Матушке Диар, которая, кажется, правила на этом насесте. Нелегко было вырваться из копей Арии под ее печальным взглядом поверх — …надцатого бокала вина. Мэтью повернулся к ней спиной и направился вверх по лестнице…

…только для того, чтобы тут оказаться настигнутым Минкс. Она схватила его за руку, тесно прижалась и спросила:

— Так что с тобой стряслось на самом деле?

— Лестница, — ответил он. — Упал. Случайно.

— Врешь.

— Если ты еще чуть сильнее повиснешь на мне, я и с этой лестницы могу сверзиться.

Он шел вверх, но она не отставала.

— Ты мне нужен.

Мэтью сделал большие глаза:

— Пардон?

— Поедешь утром со мной? Хочу тебе кое-что показать там, где киты играют. Это важно. Приходи в конюшню ну, скажем… в восемь утра?

— Не может, блин, такого быть! — заревел Джек Таккер, и винный бокал разлетелся на полу брызчатой смертью.

Мэтью шел дальше, не оглядываясь, и Минкс рядом. Они прошли коридор со скелетами морских тварей, направляясь к главной лестнице.

— Не думаю, что мне дадут лошадь, — сказал Мэтью.

— Что так?

— Плохо себя вел.

— Не понимаю? — нахмурилась она.

— Очевидно, я кого-то здесь оскорбил, конюху запретили меня обслуживать.

— Снова чушь. Если тебе нужна лошадь, я возьму ее для тебя.

— Тогда хорошо. — Он остановился у подножья центральной лестницы и посмотрел на Минкс с нейтральным выражением на лице. — Ладно, встретимся у конюшни в восемь. А в чем дело?

— Дело в том… — она глянула налево и направо, проверяя, что никого поблизости нет. Потом вдруг наклонилась вперед и поцеловала Мэтью в губы. Долгим, уверенным поцелуем, и хотя Мэтью был изумлен этим внезапным действием, он не отстранился.

— Хорошо, — сказал Мэтью, когда поцелуй закончился и Минкс глянула на него слегка увлажненными золотистыми глазами. — Это как-то касается… нас?

— В восемь утра, — напомнила она и направилась вверх по лестнице, не ожидая Мэтью. Через несколько секунд она остановилась и обернулась еще раз. — Если, — добавила она.

— Если что?

— Если до этого не увидимся.

Минкс еще на несколько секунд задержала на нем взгляд, потом пошла наверх и скрылась в коридоре второго этажа.

Губы у Мэтью горели.

Черт побери! — думал он. — Кому бы такое в голову могло прийти?

Принцесса клинков — и увлечена им? Он ведь в этой компании самый тупой нож!

И все же… у него есть молодость и есть манеры.

И все равно юноша был ошарашен, и потому совершенно врасплох застал его тихий женский голос:

— Натан?

Он обернулся к Штучке — она стояла совсем рядом.

— У меня только минута, — сказала она со спокойствием скрываемого присутствия духа. — Они меня будут искать. Я хочу, чтобы ты знал: когда я увидела тебя сегодня в воде, то… поняла, что должна тебе помочь. Почему — не знаю. Должна — и все. Не знаю, кто ты и почему ты здесь, но… хочу тебе сказать спасибо за то, что думаешь, будто можешь меня выручить.

— Я могу. Если ты мне позволишь.

Темные глаза смотрели на него, красивое лицо — лицо создания иного мира — принадлежало сейчас ему.

Он это чувствовал. Она отдавала ему до капли все свое внимание, она принадлежала ему вся. Через несколько секунд это переменится, когда послышится стук сапог в коридоре, переменится, но сейчас…

— Может быть, и можешь, — сказала она, и тут раздался топот сапог.

Мэтью не хватило бы духу схватиться сегодня с этими мерзавцами. Он отвернулся от Штучки, она опустила голову и пошла навстречу хозяевам, а Мэтью взбежал по лестнице через ступеньку. Сердце ныло, нос пылал. Достав из кармана ключ, Мэтью вставил его в замочную скважину и хотел повернуть, но дверь приоткрылась, и Мэтью понял, что у него гость.

Он медленно открыл дверь. Закатное солнце играло на тройном подсвечнике, стоящем на комоде.

— Закройте дверь, Мэтью, и заприте ее, — велел профессор Фелл из белого кресла с высокой спинкой.

Мэтью стоял неподвижно — от неожиданности.

— Сделайте, как я сказал. Это будет разумно.

Невозможно было не согласиться.

Мэтью закрыл дверь и запер ее. Потом встал спиной к ней, плотно прижавшись, а фигура в маске телесного цвета и таких же перчатках сидела, удобно вытянув ноги и положив их друг на друга. Сегодня профессор был одет в темно-синий строгий костюм, белую рубашку с каскадом оборок спереди и темно-синюю треуголку с черной лентой.

Молчание затянулось. Профессор Фелл рассматривал потолок. Трещинки изучает, подумал Мэтью.

Лишенное черт лицо профессора обратилось к нью-йоркскому решателю проблем.

— Сегодня вы попали в беду.

Это была констатация факта. Сухая, как рыбьи кости в собрании скелетов этажом ниже.

— Мелочь, — отмахнулся Мэтью.

— Гм. С балкона библиотеки исчезла статуя морского конька. Пропали также шнуры портьер. И на пьедестале статуи стояла бутылка. Что вы мне можете об этом рассказать?

— Ничего. — Мэтью пожал плечами. Сердце билось как яростный барабан. — Особенного.

— Прикрываете своих врагов? Зачем?

— Я свои дела устраиваю сам.

— Это восхитительно. Глупо, быть может, но… восхитительно. Сядьте, прошу вас, у меня шея из-за вас болит.

Мэтью сел в кресло за письменным столом, как накануне вечером. Повернулся, желая видеть императора преступного мира целиком. К нему пришел вопрос, и Мэтью вскинул его в воздух, как огненный клинок:

— Можно ли вас спросить… почему вы никогда не открываете лица?

Там, под покрывалом, рот слегка засмеялся, или показалось?

— Я так красив, — ответил профессор, — что мог бы остановить само время, чтобы ангелы обожали меня подольше. Или же я так уродлив, что мог бы остановить сердце любой твари, чей взор упал бы на меня. Или — что наиболее правдоподобно — я просто человек, которому нравится жить без лица.

— Понимаю, — сказал Мэтью.

— Вы хотите знать еще что-нибудь?

— Очень многое. Но не думаю, что вы мне скажете.

— Вы говорите с уверенностью, хотя вам куда более свойственно сомнение.

— Я готов к тому, — сказал Мэтью, глядя на свечи, распространявшие равное количество света и теней, — чтобы вы меня просветили.

Голова под покрывалом едва заметно кивнула. Пальцы в перчатках переплелись.

— Во-первых: что вы узнали?

— Немногое. — Но ему показалось, что профессор Фелл ценит его мнение, и он поправился: — Кое-что. Об Адаме Уилсоне и Эдгаре Смайте.

— Говорите, — попросил профессор.

— Конечно, это всего лишь мое мнение.

— Да. Именно за него вам и платят. Говорите.

— Что в первом есть капля жестокости, а последний не склонен к чистоплотности. — Мэтью замолчал, тоже переплетя пальцы, раздумывая, что говорить дальше. И решил, что поделится с профессором своим подозрением, чуть-чуть отдающим тем, что профессор жаждет найти. — Я думаю, что между ними имеется некая… ассоциация, не связанная с деловыми интересами. Мне кажется, они еще в Лондоне обнаружили, что в некотором смысле — родственные души.

— И на каком основании вы делаете такой вывод?

— На основании собственных инстинктов. На ощущении, что они подобны в некоем отношении, создавшем между ними связь. Я не знаю всех подробностей этой связи, но проявляется она в том, что Уилсон в разговоре о Смайте называет его по имени. И еще — на основании того факта, что они, мне кажется, ищут общества друг друга. Блюдут совместные интересы, или же у них есть общая тайна. — Лошади у Мэтью понеслись, и он решил отпустить поводья. — Я думаю, они нарушили ваш указ о недопустимости ассоциаций между членами вашего… — как же назвать? А, вот точное слово: — …парламента.

Профессор Фелл не шевельнулся, храня молчание. Какое-то время казалось, что он и есть тот, кем притворяется — автомат, ждущий заводного ключа. Потом он неуловимо-плавным движением сел прямее — Мэтью это напомнило скольжение змеи.

— Я ввел это правило, — ответил профессор, — ради безопасности. Если член моего, как вы цветисто выразились, «парламента» будет… как бы это сказать… выведен из дела слишком усердной марионеткой Закона, я бы не хотел, чтобы последствия затронули другие мои дела. Мои партнеры знают свое место и свое дело и знают, что от них требуется. Больше им ничего знать не положено. Процессом же в целом, самим…

Он замолчал, подыскивая слово.

— Осьминогом? — подсказал Мэтью.

— Да, спасибо. Этим занимаюсь лично я.

Голова в треуголке кивнула, шевельнулась странная ткань телесного цвета.

— У меня нет твердых доказательств, что Смайт и Уилсон встречаются в нарушение вашего декрета, — сказал Мэтью. — Только…

— Догадка? — спросил Фелл.

— Да, только догадка.

— Но ничего интересного в комнате Смайта вы сегодня не нашли?

— Ничего. — Он нахмурился. — Но опять же, я не знаю точно, чего я ищу.

— Я думаю, у вас может возникнуть мысль. И… полагаю, вы узнаете, когда найдете.

— Если найду, — поправил Мэтью. — Что может оказаться невыполнимым, учитывая недостаток времени.

— Времени столько, сколько есть. В его недостатке можете быть виновны и вы сами — ваше упрямство, с которым вы отказывались выполнять мой приказ должным образом.

Мэтью задрал голову, уставившись в безликую пустоту. Собрал все свое мужество и сказал:

— Я не люблю, когда мне приказывают — ни вы, ни кто-либо другой.

— Вот так-то! Смело сказано, сэр. То есть я несомненно должен сдерживать перед мистером Мэтью Корбеттом ту силу, что привела меня от моего скромного начала туда, где я сейчас?

— Человек под покрывалом, — ответил Мэтью. — Лицо скрыто, шаг осторожен, путь неясен.

— Путь неясен? Почему же?

— Пара предателей, — был ответ. — Две мухи в меду. И так трудно их выловить, что пришлось привлечь меня? Того самого, которому вы этим летом послали кровавую карту? Что, если бы меня убили ваши громилы, — где бы вы были сейчас?

— Я думаю, здесь внизу. В своих комнатах.

— И ходили бы кругами по этим комнатам, гадая, кому следующему отрезать голову? Мне думается, вам следует радоваться, что я ускользнул от кровавой карты. Потому что со мною, всадником авангарда, надежда у вас есть. А без меня — сплошная неясность.

Профессор какое-то время помолчал. А когда заговорил, то сказал, почти восхитившись такой четкой формулировкой:

— Ах.

— Что вы вообще делаете весь день? — продолжал Мэтью, бросая вызов судьбе. — Прячетесь в своих комнатах? Над чем-то работаете? Не может же быть, что вы живете ради этих коротких пьес, а потом целыми днями спите?

— Я редко сплю, — ответил профессор без всякого выражения.

— Располагая такими сокровищами — и не можете спать? — Мэтью понимал, что язык подводит его к краю обрыва, но чувствовал, что нужно еще чуть-чуть податься вперед. — Вынуждены таиться в собственном доме? Носить маску, передвигаясь по нему? Профессор… вы, я боюсь, совсем не так богаты и не так привилегированны, как вам хотелось бы. Потому что я, хотя и живу в молочной вдвое меньше этой комнаты, сплю отлично — почти всегда — и не чувствую нужды носить маску.

Фелл ответил негромко:

— А у вас, — сказал он, — таки есть яйца.

— Отросли, когда я пришел в эту профессию.

— Я могу сказать Сирки, чтобы он их отрезал, если решу, что они у вас выросли слишком большие и неудобные.

— Делайте что хотите, — сказал Мэтью, и говорил всерьез. Сердце у него успокаивалось, капельки пота на висках начали высыхать. — Ведь это ваш мир.

При этих словах профессор подался вперед:

— Хотите, расскажу вам немножко о моем мире, молодой человек?

Мэтью не ответил. Почему-то от этого вежливого, тихого голоса по спине пробежал холодок.

— Я расскажу, — решил Фелл. — Я вам говорил, что у меня был сын? Да, и что Темпльтон его звали, тоже упоминал. Очень хороший парнишка. Очень разумный. Любознательный. Почти такой же любознательный, как его отец. Вы мне действительно его напоминаете. Как я и сказал… такого, каким он мог бы вырасти, останься он в живых. Он, видите ли, погиб в двенадцать лет. В двенадцать лет, — повторил профессор с печальной страстностью, внутри которой угадывалась едва сдерживаемая ярость. — Был забит до смерти шайкой хулиганов по дороге в школу. Он, понимаете ли, не был бойцом. Был добрая душа, очень хороший мальчик.

Профессор замолчал и просидел какое-то время молча. Мэтью нервно кашлянул и изменил положение в кресле.

— Его портрет вы видели в витраже на лестнице. Утраченный мною Темпльтон. Отнятый кровавыми кулаками банды шестерых негодяев. Они его гнали по улицам как собаку, избивая для собственного развлечения, насколько я понимаю. Да, он был хорошо одет. Всегда во все чистое. И во всей лондонской толпе никто не пришел ему на помощь. Всем было наплевать. Обычное для лондонских улиц зрелище: что могут сделать — и делают — люди просто ради собственного удовольствия. И самое страшное, Мэтью, самое жуткое… это что у Темпля накануне возникло предчувствие смерти, и он просил, чтобы утром я проводил его в школу… но я был занят своими проблемами, и не мог отвлекаться на такие мелочи. У меня была своя работа, свои университетские дела. Вот я и сказал: Темпль, ты уже большой мальчик. И бояться нечего. Мы с твоей мамой уповаем на Бога, и ты тоже должен. Так что… давай, Темпль, школа тут близко. Дойдешь сам, сказал я. Потому что ты уже достаточно взрослый.

В сгустившейсятишине Мэтью попытался сказать:

— Я вам очень…

— Молчание, — сказал профессор тихим, но режущим шепотом, и Мэтью не решился вставить больше ни слова.

И они просидели какое-то время молча, профессор и решатель проблем. Слышно было, как плещутся внизу волны, медленно разбивая в клочья остров Маятник.

— Я… мне надо было что-то сделать, — прозвучал тихий и жуткий голос. — Чем-то облегчить страдания. Ведь так жить я не мог? И Тересса тоже не могла. Она была такая чувствительная, такая нежная… очень похожа на Темпля. Он почти целиком унаследовал ее характер, и внешне был похож на нее. Глядя на жену, я видел, что на меня смотрит мой мальчик. Но она все время плакала, и я не мог спать, и я знал… знал, что должен что-то сделать. Что-нибудь, чтобы облегчить боль.

Рука в перчатке поднялась вверх, почти коснулась лба и опустилась, трепеща, — как умирает подстреленная птица.

— У меня были деньги, отец оставил мне состояние. Он был здешним губернатором, я вам говорил? — Он дождался кивка Мэтью. — Губернатор Маятника и его порта, Сомерс-Тауна. Да, помню, я говорил. В общем… деньги у меня были. А деньги — это инструмент, вы это знаете? Они могут сделать все, что вы хотите. Мне тогда хотелось… хотелось получить имена тех шести тварей, которые забили до смерти моего сына. А потом… выйти на улицы, когда наступает ночь, в темные логова, где собираются эти твари, и я, удерживая внутри весь свой страх, входил в такие места, которые даже представить себе не мог год назад. У меня было достаточно денег — и дара убеждения, — чтобы набрать себе шайку бандитов. И щедро им заплатить за убийство шести мальчишек из моего списка. Младшему было четырнадцать, старшему семнадцать. Они и месяца не прожили. Но знаете… этого было недостаточно. Нет, — продолжал профессор, и это слово прокатилось звоном далекого похоронного колокола. — Страдание никуда не делось. И вот… я велел своей банде убить родителей этих мертвых уже тварей, затем их братьев и сестер, а также всех, кто жил с ними в этих вшивых трущобах. Это мне стоило больших денег, Мэтью. Но… оно того стоило. Я хотел, чтобы это произошло, и это сделали. И вдруг… вдруг оказалось, что у меня есть власть и репутация. Все улицы узнали, что я безжалостен, и совсем неожиданно у меня появились последователи. И вот я… тихоня, книжник, кабинетный ученый, оказался владельцем шайки… громил, как вы их назвали? Ну да, громил, которые хотели на меня работать. И среди них было несколько, выделяющихся из общей массы, которые дали мне необходимое образование и несколько хороших советов. Объяснили, что деньги можно зарабатывать, требуя дань с ломовиков и разносчиков, торгующих на улицах. Другими словами — создав свою территорию. Мою территорию, Мэтью. Сперва маленькую, потом больше. Потом еще больше, подчиняя себе заведения, работавшие куда раньше, чем погиб Темпльтон. — Голова под покрывалом кивнула. — Кажется, я очень хорошо умел убеждать. Умел создавать планы дальнейшей экспансии. Росла моя жажда знаний, но теперь уже не книжных. Я жаждал знать, как управлять людьми и тем самым управлять своей судьбой.

И все, что вы тут видите — и все, чего не видите — возникло из-за зверского убийства моего сына на лондонской улице, в те времена, когда вы еще были несмышленышем.

— И вот теперь, — закончил профессор гладким, ровным и наводящим ужас голосом, — вы здесь, передо мной.

Но молчание длилось и длилось, и наконец Мэтью прокашлялся, освобождая слова, застревавшие в горле, как колючки.

— Ваша жена. Что стало с Терессой? — решился он спросить.

— А, милая моя Тересса. Мой тихий ангел, которой я приносил клятву на всю жизнь у алтаря в красивой церкви. Она не могла идти туда, куда шел я. — Фелл помолчал минуту, будто стараясь подчинить себе ту единственную вещь, что не подчинялась ему: бурю в собственной душе. — После уничтожения всех их родственников я сказал ей, что между нами все кончено. Во мне больше не было любви к ней. Я слишком много видел в ней от Темпля. Каждый ее взгляд был мне уколом в сердце. Я не мог вытерпеть такого. И… я отослал ее прочь. И я помню. Очень живо это помню. Когда я сказал ей, что между нами все кончено, что я больше не хочу никогда в жизни видеть ее лица… что я стал иным человеком и иду иным путем, которым она следовать не может… у нее потекли не слезы, Мэтью. Потекла кровь. На потрясенном лице, которое я любил когда-то… появились две струйки крови, текущие из ноздрей. Медленно-медленно потекли.

А я, будучи уже другим человеком, смотрел на эту выступившую кровь, и думал… думал, какая струйка первой доберется до верхней губы.

Эти слова отозвались в мозгу у Мэтью долгим эхом. Профессор сложил руки на коленях, переплетя пальцы.

— Как я уже говорил, вы напоминаете мне моего сына. Я хочу сказать… такого, каким он мог бы быть. Вдумчивый молодой человек, который верит, что держит весь мир в кармане. Какой он был бы чудесный! А теперь слушайте. Завтра в два часа дня будет отчитываться Сезар Саброзо, а на четыре назначен доклад Адама Уилсона. Я уверен, что вы сможете воспользоваться ключом разумно и эффективно.

— Я проникну в их комнаты, — ответил Мэтью сдавленным голосом.

— Да! — сказал профессор, подняв палец. — Я бы хотел, чтобы вы ясно видели, кем я стал, Мэтью. Меня интересуют, конечно, любые формы земной жизни, но один из моих особых интересов — жизнь морская во всех ее проявлениях. Есть одна специализированная форма жизни, интригующая меня более всех прочих. Создание, которое можно бы назвать… пришельцем из иного мира. Или же… кошмаром, облеченным в плоть? Если желаете дальнейших озарений, в шесть утра у подножья главной лестницы вас встретит один из моих слуг. Пожалуйста, не опаздывайте. На этом я с вами попрощаюсь.

Мэтью встал — из уважения если не к этому человеку, то, в конце концов, к его положению хозяина. Он кивнул, так как голос пока еще не повиновался ему.

Профессор Фелл отпер дверь, приоткрыл ее и выглянул в коридор. Подождал секунду — возможно, кто-то был поблизости. Перед тем, как выйти, профессор, не глядя на Мэтью, сказал:

— Не провалите мое задание.

И ушел.

Мэтью запер за ним дверь. Он и не заметил, что руки у него стали дрожать. Подошел к умывальнику, плеснул водой в лицо. Несколько минут постоял снаружи на балконе, глядя на звезды в черном небе и слушая рокот волн.

Сам он тоже создание иного мира, подумал он. В этом мире ему места нет. Сердце его рвалось в Нью-Йорк, к друзьям, к обыденной жизни. Но чтобы он, Берри и Зед могли вернуться на эту твердую землю…

…он должен представить доказательство измены профессору Феллу — гроссмейстеру измен.

Это было почти непостижимо уму и невыносимо для души. Почти.

Мэтью набрал полные легкие соленого воздуха — не помогло.

Усталый, дошедший чуть не до полного отчаяния, он отвернулся от океана, едва не забравшего его жизнь, и потащился к кровати — искать эфирного утешения сна.

Глава двадцать шестая

От беспокойного забытья его пробудил тихий стук в дверь. Он помедлил, прислушиваясь. Да, постучали еще раз. Кто-то определенно хотел его видеть. А который час? Прищуренный взгляд на свечку-часы: почти два часа ночи. Так какого черта? — подумал Мэтью и сел на край кровати.

— Кто там? — спросил он, но ответа не последовало. Только постучали в третий раз: тук-тук-тук. Стучавший явно ждал, чтобы ему открыли. Мэтью снова хотел окликнуть его, но понял, что бесполезно.

Если бы человек хотел ответить, то уже ответил бы. Но… может, он просто не хочет, чтобы его голос услышали в коридоре. Или же, что куда серьезнее, кто-то из Таккеров (или они оба) желает закончить работу, начатую вчера. От этой мысли Мэтью взбеленился. Хватит с него этих рыжих хамов! Хотят от него чего-то — получат. Канделябром по черепу.

Мэтью встал, взял канделябр со свечой-часами, не обращая внимания на капающий на руку горячий воск, подошел к двери, отпер задвижку и чуть приоткрыл ее. Стоявший за дверью был в какой-то пелерине с капюшоном, освещенный золотистым светом от собственной свечи.

— Кто вы та… — начал Мэтью, но закончить вопрос не смог, потому что гость тут же задул свечу, толкнул дверь, задул свечу Мэтью, не дав разглядеть свое лицо, и припал к Мэтью губами. Точнее, припала — судя по форме тела под пелериной, это точно была она. Мэтью слегка отодвинулся и снова попытался заговорить, задать тот же непроизнесенный вопрос, но в бархатной темноте она напирала на него, уронив свечу на пол, прижимая его руки к бокам, и целуя его вновь и вновь. Кто бы она ни была, силы у нее хватало. Изящная и ловкая, подумал он. Тело ее напряглось, прижимаясь, будто переполненный резервуар земной страсти.

Наверняка это Штучка.

Он начал было произносить ее имя, но рот, прижатый к его губам, поглотил все слова прежде, чем они были сказаны.

Ночная гостья потащила его через всю комнату к кровати, показав этим, что индейцы видят в темноте не хуже кошек. Мэтью упал на эту кровать спиной, и девушка стала вести себя совсем не по-девичьи.

Началось раздевание Мэтью — если можно так назвать сдирание с него ночной одежды. И это была даже не его одежда — ее дал Сирки, и Мэтью подумал, что если ост-индский великан потребует свои вещи обратно, придется ему удовлетвориться лохмотьями, оставленными зубами и пальцами вест-индской девушки. Поспешность ее действий смешила, но и льстила тоже.

— Постой! — сказал он, ошеломленный такой скоростью воплощения желаний.

Второго «постой» он не успел сказать, потому что девушка зажала ему рот рукой и прикусила живот чуть южнее пупка. В лохмотьях ночной одежды, почти голый, Мэтью почувствовал, как его прижали к кровати и делают с ним, что хотят.

Она целовала его в губы, прихватывая ртом язык, потом стала целовать в горло. И что ему было делать в этот момент, как не лежать, принимая ласку? Он отвечал на поцелуи и был бы неблагодарным — да просто свиньей — если бы тело его не отозвалось. И оно отозвалось.

Под пелериной на ней ничего не было. Не было и времени на прелюдию — она оседлала Мэтью и охватила его с увлажненной легкостью разврата и торопливостью неодолимого желания. Он не противился, но когда попытался коснуться ее волос и лица под капюшоном, она еще сильнее прижала к кровати его руки.

Если бы кто-нибудь из ее племени попытался бить в барабан в такт движениям ее бедер, то в первую же минуту стер бы себе руки в кровь.

— Боже мой! — сказал Мэтью или подумал, что сказал. Он не мог сам этого понять, потому что его чувства летали по комнате бешеными кругами. Пускай завтра он не сможет ходить — отчаянный ночной спринт того стоил.

Она подалась вперед и резко прикусила ему губы. Очень резко и больно, — и Мэтью понял, что это вовсе не Штучка.

Ария Чилени.

Ну конечно! Женщина с холодной душой и животными потребностями. Эти потребности она сейчас и предъявляла, требуя от него удовлетворения — собиралась насладиться его телом, и на все остальное ей было плевать. Его это вполне устраивало. И пусть душа ее остается холодной, пока кое-что другое так горячо. Да, вполне устраивало.

Он решил отдать не меньше, чем получает, и стал встречать ее на полпути в каждом движении, и если бы этой скачке прибавить еще энергии, кости хрустнули бы от соударений. Зубы Мэтью стучали от неудержимой тряски, и он опасался, как бы глаза из черепа не выскочили. Женщина совсем забылась в пылу страсти, она терлась об него, вращая бедрами по кругу, по кругу, и Мэтью, который ничего подобного не испытывал после случая с помешанной на сексе нимфой Чарити Ле-Клер, мог лишь крепиться в этой камнедробилке, сдерживая грядущий взрыв, от которого мадам Чилени могла бы улететь, пробив потолок.

Но нет, нет… он должен выдержать этот штурм, сколько сможет.

И он послал мысль в далекий путь: вообразил, будто плывет в холодных глубинах океана, но в этой комнате пульсировал жар, и яростная стычка обещала, что вскоре подводному путешественнику придется всплыть из глубин.

Он опять попытался протянуть к ней руки, и снова они оказались прижаты к постели.

Тут ритм ее движений изменился, став чуть менее бурным, она наклонилась вперед и нежно поцеловала его в губы, и ее прикосновение всколыхнуло не очень далекое, но весьма приятное воспоминание.

Это была не Ария Чилени. Он понял, что это — Минкс Каттер.

Да. Сомнений не было. Хотя Мэтью и не поручился бы в том своей головой.

А они продолжали двигаться навстречу друг другу, совершая уже более нежные, но все еще мощные толчки, и рот ее припал к его губам, и ее язык бродил у него во рту. Минкс, чуть не назвал он ее по имени, но рот был слишком занят. Она целовала его, покусывала, а бедра женщины ходили по кругу, по кругу, крепко держа его в себе. Да, определенно Минкс Каттер. Может быть.

Проблема была в том, что он не мог дотронуться до ее лица или волос, а запахов не ощущал совсем. Разбитый и распухший нос надежно задерживал их на входе. И совершенно непонятно было, пахнет эта скачущая на нем женщина землей, огнем или пеной морскою. Попытался вдохнуть ее аромат — безуспешно.

А женщина опускалась на него все резче и резче, и стала постанывать таким голосом, который мог принадлежать любой из трех подозреваемых, и Мэтью совсем отчаялся понять, кто она. И наконец он дернулся ей навстречу в последний, решающий раз, и жар их слился и сплавился, и уже невозможно было держаться, и он полыхнул жарким белым пламенем, в глазах завертелись колеса цветного огня, и Мэтью излился в нее, сжимающую его все сильнее, издающую стоны страсти и удовлетворения, разжигающие Мэтью еще жарче. И когда он выдохся совсем, его загадочная любовница медленно вильнула бедрами по кругу последний раз, и наслаждение смешалось с болью, как и должно быть в любви.

Женщина слезла, прикоснулась к самому ценному инструменту Мэтью, поцеловав мокрый кончик и тут же отошла от кровати, не произнеся ни слова. Бесшумно открылась и закрылась дверь, и волнующий эпизод завершился.

— Черт побери, — прошептал Мэтью в темноту.

Темнота ответила — по-своему: едва заметно вздрогнул остров Маятник, будто огромный зверь шевельнулся во сне, и замок отозвался скрипучей симфонией потрескиваний, шорохов и щелчков.

Мэтью встал с постели. На трясущихся ногах дошел до двери, открыл, выглянул. Как он и думал, в коридоре никого не было. Штучка… Ария Чилени… Минкс Каттер. Кто же из них? Почему-то он подозревал, что так и не узнает этого никогда.

Он закрыл дверь, задвинул засов, снова зажег свечу-часы, оценив на глазок прошедшее время, и вернулся в постель — готовый ко сну и ко всему, что принесет ему утро в этом незнакомом новом мире.

Примерно в шесть часов Мэтью стоял одетый у подножья лестницы. Над морем восходило солнце, воздух был тих и день обещал выдаться теплым, даже жарким.

Через несколько минут появился черный слуга средних лет в напудренном высоком парике и ливрее цвета морской волны — судя по всему, таков был вкус профессора Фелла в выборе цветов и костюмов. Слуга был в черных кожаных перчатках и держал кожаную сумку того же цвета.

— Доброе утро, сэр, — сказал он Мэтью. Лицо его оставалось бесстрастным. — Соблаговолите проследовать за мной?

Мэтью пошел следом за ним к двери, располагавшейся за лестницей. Слуга провел его через ухоженный сад, где распевали на деревьях ранние птицы. Дорожка, обсаженная лиловыми и желтыми цветами, вывела к каменным ступеням, уходящим вниз по обрыву к морю.

— Ступайте осторожней, сэр, — предупредил слуга в начале спуска.

— Дэниел! — вдруг окликнул его чей-то голос. Дэниел и Мэтью остановились. К ним из-под деревьев направлялся еще один слуга. — Я сам отведу этого молодого человека вниз.

— Это было приказано мне, — ответил Дэниел.

— Я же знаю, что ты этого не любишь. — Нагнавший их слуга — или же он их тут поджидал? — был одет точь-в-точь, как первый, но выглядел на несколько лет старше, имел квадратную челюсть и глубоко посаженные глаза, глядевшие и печально, и целеустремленно. — Я сделаю это за тебя.

— Но ты ведь тоже этого не любишь.

— А кто любит? — спросил второй слуга, приподняв брови.

И протянул руку за сумкой.

Дэниел снял кожаные перчатки, второй слуга их надел. Потом из рук в руки перешла сумка. Дэниел испустил нескрываемый вздох облегчения.

— Спасибо, Джордж, — сказал он, кивнул Мэтью, отвернулся и направился обратно в замок.

— Сюда, сэр, — указал Джордж, начиная долгий и — как показалось Мэтью — крайне опасный спуск по мокрым от воды ступеням.

Внизу обрыва стоял деревянный помост, выдающийся в океан и располагавшийся настолько близко к воде, что самые большие волны хлопали по нему снизу. От него отходила широкая доска футов десяти в длину, нависшая над бурной водой, а на конце доски находился очень неприятного вида металлический шип, покрытый веществом, которое могло быть лишь запекшейся кровью. Мэтью заметил нечто вроде верха проволочной изгороди, обнажавшейся во впадинах между волнами, изогнутой в виде окружности диаметра в сто или больше футов. Что-то там внутри сидит, как в клетке, подумал он. Но что? У него под рубашкой выступил пот.

— Не соблаговолите ли оставаться на месте, сэр? — предупредил Джордж.

Он уже поставил сумку на землю и сейчас открывал ее замок, сделанный в виде бараньих рогов.

Мэтью был более чем рад повиноваться, потому что ветер, наполненный брызгами и без того хлестал в лицо.

Джордж осторожно заснул руку в портфель и вытащил за растрепанные волосы голову Джонатана Джентри. Мэтью безмолвно ахнул и сделал пару шагов назад. Лицо мертвой головы было серым с зеленым налетом на впалых щеках. Держа голову на вытянутой руке, Джордж подошел к шипу и сделал то, что Мэтью как раз-таки и боялся увидеть: насадил ее на шип, потом вернулся по той же доске и встал, глядя на океан.

Снял перчатки, бросил их с едва заметной дрожью отвращения в сумку, которую тут же застегнул. И стал ждать вместе с Мэтью.

— Что там такое? — решился спросить Мэтью, и голос его прозвучал на целую октаву выше чем обычно.

— Ценнейшее имущество профессора, — ответил Джордж. — Скоро он покажется. Пожалуйста, когда это произойдет, сохраняйте неподвижность.

— Не проблема, — ответил Мэтью, разглядывая синие волны и белые вихри пены внутри изгороди, которая наверняка была закреплена под водой многими футами цепей.

Ожидание длилось. Потом Джордж поднял голову и сказал:

— Приближается. Время завтракать.

И действительно, что-то поднималось из глубин. Мэтью видел всплывающее коричневое тело, обезображенное какими-то наростами, в кляксах водорослей. Джордж неподвижно стоял посреди помоста, и хотя мозг Мэтью умолял повернуться и драпать со всех ног от этого всплывающего кошмара, любопытство пересилило. Оно всегда умело победить чувство приближающейся опасности, и Мэтью рассудил, что когда-нибудь это доведет его до гибели.

Тело подвисло где-то под самой поверхностью океана, бурлящей волнами.

У Мэтью было ощущение, что перед ним колышется большая масса шевелящегося желе. Потом из зеленой пены высунулось щупальце, здоровенное, как ствол дерева, и потянулось вверх в поисках головы Джонатана Джентри. Мэтью не надо было повторно предупреждать, чтобы он не шевелился, потому что кровь будто застыла в жилах на солнцепеке, а мышцы превратились в куски тяжелой глины.

Щупальце потерлось о волосы отрезанной головы. Поднялось второе, облепленное моллюсками, окруженное розовато-зелеными присосками, пульсирующими и двигающимися будто по собственной воле. Оно тоже коснулось головы и стало ощупывать ее с мерзким предвкушением.

— Очень разумное существо, — сказал Джордж, понизив голос. — Изучает поданную еду.

Из воды поднялось третье щупальце, хлестнув, будто плеть, по направлению к помосту, потом снова скрылось. Два первых начали совместными усилиями снимать голову с шипа. Мэтью казалось, что сейчас он закричит и лишится рассудка.

С шелестом кожи по коже щупальца обернулись вокруг лица с разинутым ртом, сняли голову с шипа на доску. А потом быстро и жадно стащили ее вниз, к шевелящейся массе под волнами, и Мэтью будто услышал хруст черепа и треск лицевых костей под ударами клюва огромного и кошмарного осьминога — имущества и символа профессора Фелла.

Чудище снова скрылось в своем подводном логове. Уплыло вниз переливающееся коричневое тело, убрались хлещущие щупальца, и все исчезло.

— Обычно он ест конину, баранину или говядину, — предупредительно объяснил Джордж. Несколько излишне предупредительно. — Кажется, особое предпочтение отдает внутренностям и мозгам.

Джордж направился к Мэтью, отодвинувшемуся на самый край платформы.

— Вы очень бледны, сэр, — заметил он.

Мэтью кивнул, не особенно вникая в чужие слова. Ему подумалось, что в самых лихорадочных кошмарах доктору Джентри не могло присниться, что ему не только отпилят голову, но и мозг его станет деликатесом для глубинного чудовища.

Джордж подобрал кожаную сумку с таким видом, будто она была заразной.

— Мне велено сказать вам, сэр, — произнес он, — что ваша подруга в данный момент находится в доме Джеррела Фалько.

— Чего? — заморгал Мэтью.

— Ваша подруга, — повторил слуга. — Если не ошибаюсь, ее зовут Берри?

— Да, Берри.

Мэтью подумал, не спит ли он сейчас и не видит ли дурной сон из-за съеденной за ужином несвежей устрицы? Наверняка так и есть.

— В доме капитана Фалько. Его жена Шафран — моя дочь. Мне было сказано передать вам сообщение, и я, узнав, что вы будете сегодня утром здесь, вас подождал.

Мэтью пальцами правой руки потер шишки на лбу. Явно ему досталось по голове больше, чем он ожидал.

— У меня есть для вас карта. — Джордж сунул руку под ливрею и достал сложенный в несколько раз кусок бумаги с рваными краями. Протянул Мэтью. Тот стоял, тупо таращась. — Прошу вас, сэр, — сказал слуга. — Возьмите это и скорее уберите с глаз долой. Если ее кто-нибудь найдет и узнает, что вы получили от меня, то мне подумать страшно, что сделают с беднягой Джорджем. — Он бросил тревожный взгляд на вольер осьминога. — Прошу вас, сэр… спрячьте и никому не показывайте.

Мэтью переложил карту себе в куртку.

— Спасибо, — пролепетал он.

— Надеюсь, она вам поможет, — ответил Джордж, с достоинством отвешивая полупоклон. Подхватил кожаную сумку, уже безголовую. — Не соблаговолите ли пойти за мной по лестнице, сэр?

За запертой дверью своей комнаты Мэтью рассмотрел карту и запомнил ее в деталях, после чего сжег на свече, а пепел развеял с балкона в море. Дом Фалько находился недалеко от запретной дороги, ведущей в форт.

Что, во имя всех демонов из «Ключа Соломона», делает там Берри?

Надо было непременно найти способ до нее добраться, и в этом-то и заключалась проблема. И отыскать Зеда, конечно, тоже будет проблемой. А самой большой проблемой, грозно нависшей над ним, было то, что время неумолимо истекало.

Не провалите мое задание, — сказал профессор Фелл.

Мэтью начинало казаться, что вся эта история — сплошная цепь провалов.

Еще надо было обыскать комнаты Сезара Саброзо и Адама Уилсона, но конференция преступников близилась к концу, а все, что он пока что мог предъявить в качестве результата поисков, было мнение — инстинктивная догадка, как мог бы назвать ее профессор, — что Смайт и Уилсон ведут некоторое общение, о котором Феллу неизвестно. Вероятно, совместно озоруют или предаются низкопробным развлечениям. Но ничто не указывало, будто кто-то из них — предатель.

Так куда же теперь двигаться?

В восемь его будет ждать в конюшне Минкс Каттер. Хочет что-то ему показать там, где играют киты. Если она сможет достать ему лошадь, то хорошо. Если нет — пешком он точно в такую даль не пойдет. Днем, во всяком случае. Но когда наступит ночь, придется, наверное, идти ловить Берри. Если удастся выбраться из замка так, чтобы никто не видел.

Ровно в восемь часов Мэтью подошел к конюшне и увидел, что Минкс стоит на дороге с двумя лошадьми — снова Эсмеральдой и Афиной. Лошади были оседланы и готовы. Сама Минкс была одета в коричневые бриджи, сапоги для верховой езды и черный жилет поверх светло-синей блузки. Мэтью не знал, что ей сказать (не спрашивать же: «Простите, не вы приходили сегодня ко мне заполночь?»), так что не сказал ничего. Если бы он ожидал, что она вдруг встретит его всплеском чувств, то был бы весьма разочарован. Минкс одним прыжком вскочила в седло и спокойно ждала его приближения, держа поводья Афины.

— Доброе утро, — сказал он. Дрогнувшим голосом? Да, несколько. Минкс смотрела на него пристальным, даже отчасти обвиняющим взглядом. — Как ты смогла достать мне лошадь?

— Сказала, что мне нужны две лошади — для себя и для моего спутника. Меня не спросили, кто это, а я не стала говорить. Ты готов?

Вместо ответа он взял поводья и сел в седло Афины.

— Твой нос чувствует себя лучше? — спросила она, когда они тронулись в путь.

— Опухоль уже спадает. Я кое-как могу им дышать.

— И спалось хорошо?

Мэтью не был уверен, что в вопросе прозвучал тот подтекст, который ему послышался.

— В общем, спал, — ответил он.

— Вот и славно. Мне надо, чтобы сегодня ты был поживее.

Сказать, что он здоров как бык, было бы явным преувеличением, но Мэтью решил не спорить.

Вслед за Минкс он выехал на дорогу к Темпльтону, направляясь прочь от конюшни и замка. Солнце пригревало сильнее, небо голубело, и яркие птицы летали кругами над парадизом Фелла.

Доехав до обрыва, куда привозила его Минкс в первый день, они увидели, что киты уже всплывают среди волн, разбрызгивая в воздухе белую пену и гоняясь друг за другом в игривой, но нежной страстности.

Минкс спешилась и подошла к краю, наблюдая за парадом левиафанов. Мэтью тоже слез с лошади и встал рядом. Вместе они стояли под жарким яростным солнцем, а гигантские создания ныряли и вновь выныривали, хлопая хвостами как флагами огромных серых кораблей.

— Правда, красивые? — равнодушным голосом сказала Минкс.

— Да, — устало ответил Мэтью.

Она обернулась к нему. Золотистые глаза на лице, исполненном силы и красоты, будто горели огнем.

— Поцелуй меня, — сказала она.

Он не стал ждать второго приглашения. Ну, вот, значит, кто на самом деле приходил к нему ночью. Мэтью шагнул вперед, поцеловал ее, и она приняла поцелуй, прижавшись к Мэтью всем телом, и тут он почувствовал у себя под подбородком нож, упирающийся в горло. Когда Минкс отодвинулась, пламя в ее глазах стало пожаром.

— Ты очень хорошо целуешься, Мэтью, — сказала она, — но ты никак не Натан Спейд.

Может быть, он что-то промямлил. Уж точно он сделал глотательное движение, хотя лезвие упиралось в адамово яблоко. Пот так и хлынул изо всех пор.

— Никак не Натан Спейд, — повторила она. — И зачем же ты им притворяешься?

Он решился прокашляться, хотя острие упиралось в горло. Нет, не решился.

— Я полагаю, — сказал он с геркулесовым усилием, которое могло бы произвести впечатление даже на Хадсона Грейтхауза, — что ты ошибаешься. Я…

— Мэтью Корбетт, — перебила Минкс, недослушав. — Понимаешь, я знала Натана Спейда. Я любила Натана Спейда. И ты, как я сказала… никак не Натан Спейд.

Где-то в самых глубинах души он нашел в себе силы собраться — с приставленным к горлу ножом. Быть поживее? Ладно.

С легкой улыбкой он спросил:

— Ну вот совсем ни чуточки?

— Ни даже на кончик ногтя твоего мизинца.

— Ой, — сказал он. — Это меня ранит.

— Что это? Нож?

— Нет, ранены мои чувства. — Он отчетливо ощущал крутой обрыв над игрищем китов. — Ты привела меня сюда, чтобы показать, как легко могла бы меня убить и избавиться от тела?

— Я тебя сюда привела, чтобы никто нас не выследил и не подслушал. Ты же Мэтью Корбетт?

— Вы… вы ставите меня в затруднительное положение, мадам.

— Тогда я сама за тебя отвечу. — Давление ножа на шею Мэтью не ослабевало. — Конечно, я с первого взгляда знала, что ты не Натан. Мы с ним были любовниками в Лондоне — вопреки правилам профессора, как ты, быть может, знаешь. Но я не подозревала, кто ты, пока не увидела твоей реакции на слова Адама Уилсона про убийство Мэтью Корбетта. Чуть вино не пролил. Вероятно, это заметила только я. И тогда я поняла, кто ты. И поняла, зачем ты здесь.

— Интересная версия, — сказал Мэтью, хватаясь за обманутую надежду.

— Тебя прислал на остров профессор Фелл, чтобы ты выследил, кто сообщил властям о грузе «Цимбелина», готового к перевалке на испанский корабль в открытом море. — Глаза Минкс были совсем рядом, горящие тем же огнем, а ее дыхание слегка пахло лимонами. Нож по-прежнему твердо упирался в горло Мэтью. — Ты решатель проблем, не так ли? На службе Кэтрин Герральд? И тебя доставили сюда под опекой Арии Чилени. — Нож сделался ощутимее. — Отвечай.

Мэтью тяжело вздохнул. Игра окончена. Но, как ни странно, он чувствовал, что начинается новая, не менее захватывающая.

— Верно, — ответил он. — Все до последнего слова.

— У профессора есть подозреваемые? Кто?

— Трое. Сезар Саброзо, Адам Уилсон и Эдгар Смайт.

Минкс мрачно улыбнулась.

— Боже мой, — сказала она, и нож убрался от горла Мэтью. Минкс держала его свободно в опущенной руке. — И что ты ищешь? Доказательств, что один из них — предатель?

Мэтью решил, что вранье было бы неэффективным. А нож в руках Минкс Каттер — вещь чрезвычайно эффективная.

— Профессор считает, что замешаны могут быть двое. И что имеются какие-то улики, которые можно откопать.

Уголком глаза он увидел всплывающего кита. Кит пустил из дыхала фонтан воды, изогнувшийся вопросительным знаком, который был тут же поглощен океаном.

— Два предателя? — светлые брови шевельнулись, приподнимаясь. — Прямо в яблочко!

— В каком смысле?

— В том, — сказала она, почти касаясь губами его губ, — что предателей действительно было двое. Один из них — перед тобой. Можешь сообразить, кто второй?

Как все просто… Он читал ответ у нее на лице, и ощущение было такое, будто земля Маятника качнулась у него под ногами чуть сильнее.

— Натан Спейд.

— Браво!

И плоскость ножа одобрительно хлопнула Мэтью по подбородку.

Часть четвертая ЗАВТРАК ДЬЯВОЛА

Глава двадцать седьмая

— Что я хочу от тебя узнать, — продолжала Минкс Каттер, поблескивая лезвием ножа на солнышке, освещающем этот счастливый мир, — так это кто убил моего Натана.

Мэтью уставился в землю — по необходимости, чтобы сохранить равновесие. С ответом он задержался, и потому прекрасная метательница ножей ответила за него:

— Его убила Ария Чилени? Как-то вечером он исчез, направляясь ко мне. С тех пор — никаких известий. У мадам Чилени репутация женщины, убивающей бывших любовников. Да, я знаю, что между ними что-то было. Но в прошлом. А мы смотрели в будущее. Значит… она его убила? Потому что профессор Фелл узнал, что Натан продает дипломатические тайны тому, кто даст больше?

— За это, — подтвердил Мэтью.

— Я предупреждала его, — сказала Минкс. — Говорила ему — не жадничай. Я была уверена — профессор дознается. Достаточно уже было того, что мы узнали про «Цимбелин» и его поставку в Испанию. Выболтал в борделе один из профессорских гнилых фруктов из парламентской корзины после пары стаканов абсента. Мы узнали, что это вот-вот случится… и поняли, что не можем этого допустить.

— Не можете? — нахмурился Мэтью. Он все время знал, где сейчас нож. Он в правой руке, опущенной вниз, сбоку. Минкс придерживала его большим пальцем, любовно поглаживая рукоятку слоновой кости. — В каком смысле? Вы вдруг стали патриотами?

— Мы всегда ими были. Ну… может, не в такой степени, как большинство, но… продавать порох Испании? Это нет. — Она тряхнула головой. Пламя в глазах несколько померкло, уступив место какой-то темной печали. Женщина убрала нож обратно под жилет. — Мы не знали, где хранится «Цимбелин», перевозимый отсюда в Лондон. Какой-то склад в доках. Наверняка порох был замаскирован под бочки смолы и обычное корабельное снаряжение. Но когда мы узнали, что первый груз при посредстве Сезара Саброзо идет в Испанию… мы не могли бездействовать. — Она смотрела Мэтью прямо в глаза, и в этом взгляде читалась ее стальная воля. — Кто я ни есть и кем бы ни был Натан — мы не могли спокойно стоять и смотреть, как этот порох уходит к врагу нашей страны. Так что — да. Мы — патриоты. По-своему.

Мэтью посмотрел в сторону форта и увидел тонкое щупальце отлетающего ввысь дыма — там, где варились химикалии.

— Отчего он такой мощный? Оттого что сахар заменил уголь?

— Это белый порох, а не черный. Он сильнее обычного и дает меньше дыма. В любой сухопутной или морской битве сообщает колоссальное преимущество тому, кто его использует. Откуда ты знаешь про сахар?

— Работа такая, — ответил он. И разъяснил: — Узнавать то, чего мне знать не полагается.

— Ну, ладно. Теперь, когда ты знаешь… как ты намерен поступить?

Мэтью подумал минуту, глядя, как расплывается на утреннем ветерке дымное щупальце. Потом твердо решил, что должно быть сделано и что должен сделать он.

— Я собираюсь проникнуть туда сегодня ночью, — ответил он, — и взорвать форт.

Выражение ее лица не изменилось, но голос прозвучал сдавленно.

— Ты — псих.

— Если идти по дороге — то да. Но если через лес — может быть, и нет. Наверняка найду что-нибудь, из чего можно соорудить пару фитилей — если сумею проникнуть на склад. Но переправляться буду, когда дойду до реки. — Он посмотрел в ее глаза — и не увидел там ровным счетом ничего. — Нельзя допустить, чтобы профессор создавал этот порох в промышленных масштабах. Да, значительное его количество уже может быть в Лондоне и готовиться к отправке… но изготовление налажено здесь, поэтому именно здесь надо положить этому конец.

— Псих, — повторила Минкс.

А он лихорадочно размышлял. Лицо вспотело — может, не столько от мыслей, сколько от зловещего жара этого утра.

— Если у меня все получится, мне понадобится побыстрее убраться с острова. Нужен будет корабль. И я, кажется, знаю, кого можно убедить мне в этом помочь. У меня есть триста фунтов, которые могут склонить его к правильному решению и дать возможность нанять команду. И мне нужно еще кое-что.

— О чем ты говоришь?

— Нужен предатель. На самом деле даже два — оправдать ожидания профессора. — Он постукивал пальцами по губам, глаза смотрели на колеблющийся океан. У Мэтью созрел план… точнее, начатки такового. Слишком многое зависит от слишком многого. — Позволь тебя спросить… если я принесу тебе образец почерка, ну, скажем, около полудня… сможешь ли ты подделать записку к четырем?

— Записку? Какую записку?

— Мне нужно то, чего ждет профессор. Доказательство измены. Записка, переданная одним предателем другому и спрятанная… ну, скажем, в ботинке. Или в любом другом месте, куда я ее подложу. Короткая записка, и ты мне в этом поможешь. Тебе известно, когда планируется отправка из Лондона следующей партии «Цимбелина»? Или какие-нибудь догадки на эту тему?

— Нет. Про первую мы узнали совершенно случайно. Просто повезло.

— Значит, это должно быть что-то иное. Что-то разоблачительное. Но что? — Мысль явилась мгновенно. — От кого узнал Натан о первой поставке?

— От достопочтенного Фредерика Нэша. Распутник, каких свет не видел. Тоже на жалованье у профессора.

— Вполне сгодится. Притянем к делу его имя. Я что-нибудь придумаю. — Мэтью решил проникнуть в комнату Смайта, когда этот нечистоплотный человек спустится к обеду. Но все равно его донимали вопросы, и среди них один, требующий немедленного ответа. — Значит, порох хранят на складе в Лондоне, только ты не знаешь точно, где? А почему профессор не держит его здесь, а возит туда? — Но ответ возник раньше, чем он успел договорить. — А! — сказал Мэтью, не дав Минкс возможности открыть рот. — Он хочет, чтобы шпионы других государств его видели и сообщили своим хозяевам. А еще он опасается нового землетрясения. Так?

— Чего?

Она явно не понимала, о чем он толкует.

— Дрожь, — объяснил Мэтью. — Здесь произошло землетрясение, когда профессор был ребенком. Здесь он может производить «Цимбелин» в относительной безопасности, но боится, что если в форте произойдет несчастный случай и сдетонирует достаточное количество пороха — землетрясение может повториться. Вот почему, подозреваю я, он вывозит порох с острова, как только накапливается достаточное количество для корабельного трюма. Этого, впрочем, хватило бы на очень внушительный взрыв.

— Псих, — повторила Минкс в третий раз. — Тебе ни за что туда не пробраться.

— В одиночку — нет. Но с помощниками… может получиться. — Он оторвался от горизонта и перевел взгляд на Минкс. — Да, Натана убила мадам Чилени. Как — я тебе не скажу. Но если бы сейчас тут стоял Натан Спейд — он тоже мог бы решиться разнести эту лавочку в клочья — вот как я. — Он негромко хмыкнул. — Плохой человек дошел до границы зла, на которое способен? До черты, которую не хотел преступать? Да, именно так, Минкс — твой Натан задумал бы все тут взорвать к чертям, как я только что. И попросил бы тебя помочь — как я прошу сейчас.

— Меня помочь? В смысле, подделать записку?

— Это тоже. И потом ты мне можешь понадобиться — ты очень умелая. Мне нужны твои навыки и твоя… как бы это сказать… несгибаемость под натиском. — Он не мог удержаться от многозначительной улыбки. — И еще не могу не спросить: это ты ночью?.. — он пожал плечами, не договаривая.

— Я ночью — что?

Интонация была абсолютно неподдельной. Решатель проблем попал впросак.

— Да так, ерунда, — ответил он не без разочарования. — Мне тут надо съездить в одно место. В дом одного капитана дальнего плавания. Поедешь со мной?

— Поеду, — ответила она.

Они сели на лошадей. Мэтью, держа в голове карту и дорогу к дому Фалько, двинулся первым, а Минкс, помедлив секунду, догнала его и поехала рядом.

— Он не был законченным негодяем, — сказала она.

— Таким никто не бывает. — Тут он вспомнил Тирануса Слотера. — Или почти никто.

— Он хотел искупить то, что делал раньше. Не гордился своим прошлым. Когда увидел шанс измениться и рассказал мне… мы оба поняли, что так и надо.

— Да уж, — ответил Мэтью.

Она секунду помолчала — быть может, оживляя мучительные воспоминания.

— Мы планировали будущее, — сказала она. — В браке или нет — не знаю. Встретились мы на самом деле случайно. На вечеринке в честь Эндрю Хальверстона, менялы. Тоже на жалованье у профессора.

— Похоже, что у него на жалованье состоят все.

— Мы тогда еще не знали, что оба работаем на профессора. Выяснилось позже, когда это уже не имело значения.

— Зато сейчас имеет, — сказал Мэтью, сворачивая Афину на дорогу к дому Фалько. — Больше, чем когда-либо.

— Уж кто-кто, а ты должен знать, что значит состоять на жалованье у профессора. — Минкс бросила на Мэтью недобрый взгляд. — Его враг — и привезен на его остров, чтобы на него работать. Как, во имя Господа, такое могло случиться?

— Станет понятнее, когда мы приедем туда, куда направляемся, — ответил он. — Но вот что меня сейчас интересует: кто такой этот Бразио Валериани, и зачем Фелл его ищет?

— Не знаю… но кое-что слышала.

— Например?

— Например… что у профессора бывают диковинные интересы и увлечения. Валериани как-то с этим связан. Больше ничего не знаю.

— Хм, — сказал Мэтью. — Надо будет мне этим заняться и выяснить.

Он поддал Афине рыси, ударив каблуками, потому что чувствовал, как уходит время, — а ведь еще столько предстоит сделать до того, как он с Берри, даст бог, с Зедом и… да, со Штучкой — сможет покинуть этот проклятый остров!

По хранящейся в памяти карте Мэтью вывел лошадей на тележную колею, уходящую в лес и дальше, к показавшемуся дому из белого камня, стоящего в окружении еще нескольких точно таких же. Минкс и Мэтью спешились, и Мэтью постучал в дверь. Долго ждать не пришлось — дверь приоткрылась, и осторожно выглянула очень красивая и молоденькая местная женщина цвета кофе с молоком.

— Шафран? — спросил Мэтью. Она кивнула. Глаза у нее были расширенны от испуга. — Я приехал, чтобы…

Но тут Шафран отодвинули в сторону — ласково, но твердо, и появилось свирепое, морщинистое черное лицо капитана Джеррела Фалько, с белой эспаньолкой и янтарными глазами. Он посмотрел на Мэтью, потом на Минкс, снова на Мэтью с несколько презрительной гримасой.

— Не думал я, что вы такой дурак, чтобы завалиться сюда среди бела дня. — Голос его был подобен землетрясению. — Это кто с вами?

— Друг.

— Слова — всего лишь слова.

— Ей можно доверять.

— А если бы и нет, так уже поздно. Уверены, что за вами никто не следил?

— Он уверен, — ответила Минкс без малейшей мягкости, с металлом в голосе.

— Чтоб вас черти побрали за то, что меня в это втянули, — сказал Фалько, открыл дверь и отступил. — Заходите.

Не успел Мэтью переступить порог, как угодил в объятия рыжей авантюристки из Нью-Йорка, которая за свои нежные девятнадцать лет столько раз влипала в неприятности, что двоим бы хватило лет на двадцать с лишком. Волосы растрепаны, грязное лицо исцарапано кустарником, одета в темно-синюю ночную рубашку, которую будто дикие кошки когтями драли. Берри прилипла к Мэтью так, что вдохнуть было трудно, но она же первая оторвалась от него с настороженным вопросом:

— А кто это?

Это, очевидно…

— Меня зовут Минкс Каттер, мы с Мэтью друзья. — Золотистые глаза осмотрели Берри, комнату, Фалько и Шафран и вообще всю обстановку. Минкс была безмятежна, как воскресный вечер ранней осени по окончании полевых работ. — А с кем я имею честь говорить и почему вы здесь скрываетесь?

— Берри Григсби, — прозвучал ледяной ответ. — И с Мэтью мы тоже друзья — очень хорошие друзья. Здесь я потому что…

Она запнулась, но не стала ожидать чьей-либо помощи.

— Потому что сбежала из «Темпльтон-Инн» прошлой ночью и оказалась в затруднительном положении, — объяснил Фалько. — Она и тот воин племени га. Где он, я не знаю. Весь вчерашний день здесь шныряли отряды каких-то людей. Мой дом обыскали, но мисс Григсби спряталась под половицами в соседней комнате. Не слишком приятно, зато необходимо.

— Там были мокрицы! — сказала она Мэтью. Глаза у нее стали большие, наполнились слезами отвращения.

Да, чувствовать мокриц, ползающих у тебя в волосах, не особенно приятно, — а пополовицам в трех дюймах над твоим лицом грохочут сапоги.

— Но она сумела промолчать. — Фалько прикурил глиняную трубку от огарка свечи и выпустил клуб дыма. — Молодец. Они искали, кого бы повесить за то, что ее прячут.

— Вы были там? На дороге в форт?

Этот вопрос Минкс адресовала Берри.

— Я ничего про форт не знаю. Но мы были на дороге недалеко отсюда. Там черепа висели на деревьях по обе сто…

— Вот дура! — перебила Минкс. — Лезть туда, когда видела предупреждение? Кто еще с тобой был?

— Ее друг, бывший раб, — вмешался Фалько.

В соседней комнате заплакал ребенок, и Шафран пошла его успокаивать. Фалько выдул ноздрями дым — так он прокомментировал ситуацию с нежданными посетителями своего дома и нарушителями мира его семьи.

— Вы втянули меня в какую-то кашу, — сказал он Мэтью. — Вы все. Впутали в ваши дела. Я что, просил, чтобы люди Фелла перерезали мне горло? Или чтобы мне пришлось смотреть, как у меня на глазах будут резать мою жену и ребенка?

Волна дыма дошла до носа Мэтью… и он, к собственной радости, учуял его запах!

— Отвечайте, когда вас спрашивают! — рявкнул капитан.

— Отвечаю, — был хладнокровный ответ. — Сожалею о доставленных хлопотах, но я пришел сюда спасать не только Берри, но также вас и вашу семью.

— Вижу, сколько вы уже наспасались, сэр. Это вас лошадь лягнула в лицо копытом?

— Нет, но очень постарались два осла. Теперь вы послушайте, пожалуйста, меня. Я помню, что вы говорили мне о лояльности вашему работодателю, пока он хорошо платит. Я понимаю, что вы любите ваш корабль. Но знаете ли вы, что профессор в этом своем форте делает очень мощный пушечный порох? И он планирует…

— Не хочу слышать. Не мое это дело.

— Вы как-то сказали, насколько мне помнится, что ваше дело — принимать наилучшие решения под парусами вашего корабля. — Мэтью выждал несколько секунд, чтобы эта мысль усвоилась. — Еще вы сказали, что хотите стать самому себе хозяином и надеетесь, что деньги Фелла помогут вам купить корабль. Весьма честолюбивая мечта, капитан. Еще вы в тот вечер предупреждали меня об осторожности: чтобы я не дал миру профессора в себя проникнуть, потому что в нем очень много денег. Вы это помните?

— Помню.

Дым плавал по комнате, клубясь и меняя форму.

— Теперь я вам возвращаю то же предупреждение, капитан, потому что ваши паруса уже заполоскались на ветру. В ближайшие минуты вам предстоит решить, каков будет ваш — а также вашей жены и ребенка — пункт назначения в этой жизни.

— Что за чушь вы мне тут несете? — загремел Фалько.

— Я несу вам не чушь, а спасение, — ответил Мэтью, с полным самообладанием глядя в горящие янтарные глаза. Он понимал, что этот человек способен оторвать ему голову, нимало о том не пожалев. Но Мэтью обладал сейчас плацдармом и сдавать его не собирался. — Я могу стать вашим работодателем, если вы на это согласны. Сегодня вечером я могу заплатить вам триста фунтов золотом. Это на оснащение корабля и набор минимальной команды. Я хочу, чтобы меня отвезли обратно в Нью-Йорк вместе с Берри, воином га — если его найдут, потому что я знаю, что он жив, — и мисс Каттер, если она захочет ехать. И еще с одним человеком, — продолжал он, — которого я приведу из замка Фелла. Я хочу вам заплатить за вашу обычную работу — перевозку пассажиров. Когда мы придем в Нью-Йорк, я могу пообещать вам, что не только найду место для перевозки грузов, но и сделаю так, что вы будете хозяином собственного дела куда раньше, чем ожидали. Это я могу сделать для вас, капитан Фалько. Клянусь вам.

— Он может, — подтвердила Берри.

Фалько дымил трубкой, молчаливый как стена.

Мэтью подумал, что вторая попытка всегда труднее, но она же и плодотворнее. Сдаваться он не намерен. Он, который тонул в пучине, привязанный к каменной статуе, и был спасен поцелуем индейской девушки. Нет, он не сдастся.

— Сегодня вечером я взорву порох, — сказал Мэтью безразличным голосом. Просто констатируя факт. — Сделаю или сдохну, как говорится.

— Второе вероятнее, — ответил Фалько.

— Дурацкая затея, да? — Мэтью приподнял брови. — А кто станет ожидать, что найдется дурак, который заберется туда и взорвет весь порох к чертовой матери, сэр? Так что — у меня будет преимущество внезапности. Да, я не знаю географии местности или форта, так что буду действовать, как говорится, в потемках. Но я и намереваюсь оставаться в тени, пока не сделаю работу. Вам я это сообщаю потому, что когда рванет порох, мне с моими друзьями понадобится быстро покинуть остров. Прошу вас, капитан Фалько, предоставить нам такую возможность.

— Я ему уже сказала, что он псих, — неожиданно вставила Минкс. Мэтью прикусил губу: он был благодарен девушке за заботу, но лучше бы она свое мнение оставила при себе. Секунду она смотрела на пол, и видно было по лицу, как в ней борются противоположные чувства, а потом Минкс тяжело вздохнула. — Но псих он или нет, а доводы у него серьезные. Я с ним заодно.

— Величие души с вашей стороны, — заметил Фалько. — Для меня же и моей семьи — гибель.

— Для вас и вашей семьи — избавление, — поправил Мэтью. — То, что вы хотите открыть собственное дело по перевозке грузов — дело хорошее. Но вы не можете не знать, что никто не покидает этот остров без разрешения профессора Фелла. Я бы предположил, что он будет вас использовать так, как ему заблагорассудится, а потом ваши заботы уменьшатся до размеров гроба для самого себя, а возможно, еще и для вашей милой жены и младенца. Зачем бы он вам позволил уехать отсюда и начать новую жизнь? Нет, это невозможно. — Мэтью покачал головой. — Вы лучше подумайте о своих парусах, капитан. Они отбрасывают длинную и очень темную тень на ваше будущее.

Настала тишина, в которой слышалось лишь тихое воркование жены Фалько в детской.

Фалько стоял перед Мэтью, наморщив лоб. Глаза смотрели куда-то вдаль. Он начал медленно постукивать чашкой трубки о ладонь другой руки.

Мэтью ждал. Больше сказать ему было нечего. Либо корабль найдет фарватер, либо разобьется о скалы. Капитан думал. Он был умный человек, и сейчас исследовал течения, которые могут возникнуть — не только те, что уже есть.

— Будь оно все проклято, — сказал наконец Фалько.

Это было скорее блеяние агнца, нежели рычание льва.

Но этот агнец отказывался идти на заклание и становиться свидетелем заклания своих близких. Для него начинался трудный рейс, который необходимо выполнить любому настоящему кораблю.

— Мне понадобится минимум дюжина человек, — сказал капитан «Ночной летуньи». — Вопросов мне задавать никто не будет. Я знаю, что провизия и другие припасы уже грузятся для обратного рейса в Нью-Йорк согласно первоначальному плану, который был мне представлен. Но отход планируется через три-четыре дня, а вы говорите, что у нас всего несколько часов?

— Я бы предпочел покинуть остров с первыми лучами рассвета. — И Мэтью решил добавить: — Если все пройдет удачно.

— Несколько часов, — повторил Фалько с оттенком горечи. — Этого и близко недостаточно. Чтобы получить разрешение на выход, я должен показать коменданту порта письменный приказ. Что я ему покажу?

— Письменный приказ, естественно, — ответила Минкс. — Кто обычно пишет приказы? Сирки или кто-то другой? И как письмо доставляют вам?

— Иногда он, иногда — другие люди. Но всегда на белой бумаге, свернутой в свиток, перевязанный алой лентой, и на ней — печать профессора. Осьминог.

— Так что почерк не всегда один и тот же? Это я смогу, — сказала Минкс. — И бумагу найду, и ленту, но вот печать…

Она посмотрела на Мэтью.

— Печать на моем мешке с деньгами не сломана, — ответил Мэтью. — Ее можно использовать?

— Снять, не ломая, и запечатать ею приказ? — Минкс мрачно улыбнулась. — Раз плюнуть.

— Я намерен, — сказал капитан, — взять с собой еще некоторых пассажиров. Отца и мать моей жены. Ее старшего брата с семьей. У него ферма как раз по эту сторону от Темпльтона. Без них я не тронусь с места.

Осложнение, но необходимое. Мэтью понял, что Фалько осознает тяжесть ситуации. Когда выяснится, что «Летунья» ушла преждевременно и по подложному приказу, полетят головы, включая, возможно, и коменданта порта. Прямо в клюв того осьминога, фальшивому изображению которого бедняга поверил.

— Ясно, — сказал он. — Я предоставляю вам их собрать, поднимая как можно меньше шума. Вы, конечно, понимаете, что следует соблюдать осторожность. Репетиций не будет, и любая ошибка будет роковой.

— Да, — ответил Фалько посланцу рока.

— Мне еще свою работу нужно выполнить. Минкс, мы должны вернуться в замок. Мне придется войти в комнату Смайта за образцом почерка. Принесу тебе что-нибудь интересное.

Смысл в том, подумал Мэтью, чтобы проткнуть двух голубей одним вертелом и облагодетельствовать осьминога двойной порцией прогнивших мозгов.

Он повернулся к Берри, протянул руку… и вот она, его счастливая звезда!

Он так обрадовался, увидев девушку целой и невредимой, что даже сказать ничего не мог. И сейчас все слова тоже казались лишними.

Она схватила его за руку, он притянул ее к себе, будто вытаскивал из воды леску, за которую зацепилась самая красивая и самая бестолковая рыбка во всем океане. Мэтью прижал девушку к груди, и она приникла к нему, словно он был самой надежной скалой на всем Маятнике. Сердце тяжело забилось, но потом Мэтью отодвинулся, посмотрел в ее покорные и испуганные синие глаза — и раздражение вспыхнуло в нем с новой силой.

— Какого черта, во имя Христа распятого и воскресшего, сбежали вы с Зедом из гостиницы? — спросил он напористо. — Ты хоть знаешь, какой вы устроили переполох?

— Зед хотел найти лодку, а я думала ему помочь.

— Так вы теперь свободно разговариваете?

— Я его понимаю. Без слов. — Она отодвинулась еще дальше. Из глубины ее глаз блеснул гнев, щеки порозовели. — Богом клянусь, иногда я лучше понимаю его без слов, чем тебя со словами!

— Это как тебе угодно. Сейчас у нас нет времени разбираться в нюансах.

— Вот это истинная правда! — объявил Фалько. — Мне нужно набрать себе команду. Надеюсь, вы согласны, чтобы она осталась здесь до утра?

«Она» — то есть Берри, которая выглядела то огорченной малышкой, то хищницей, готовой перекусывать гвозди.

— Согласен. Здесь ей безопаснее всего.

— Что тоже не очень умно, но я уж сделаю, что смогу. Если эти люди снова придут в мой дом, она опять спрячется под половицами.

Берри начала было возражать, обращаясь к Мэтью, но взяла себя в руки, потому что даже она понимала: на сей раз ее тюремщики не будут столь деликатны, а мокрицы в подполье более приятная компания, чем крысы в тюрьме.

— «Летунья» будет готова к рассвету, — сказал Фалько, с вызовом поднимая подбородок. Вызов, быть может, относился к профессору Феллу. — Раз уж вы меня настолько втянули, то я отойду без вас, если вы не покажетесь вовремя. Моя шея и шеи моих родных стоят больше золота, чем вы можете заплатить.

— Согласен. Значит, на рассвете, — ответил Мэтью. Он взглянул на Берри, но не захотел задерживать на ней взгляд. Когда эта заваруха кончится, Берри наверняка спустит на него собак, но он был твердо намерен отгавкиваться изо всех своих сил.

— Удачи, — пожелал Фалько, когда Мэтью открыл дверь. — Если вас сегодня поймают, будьте так любезны не пискнуть моего имени, когда вам начнут выпускать кишки.

— Это справедливо, сэр.

— Мэтью! — Берри шагнула вперед, робко потянулась к нему, тронула за руку. — Будь осторожен. Пожалуйста! Будь очень осторожен.

— Утром увидимся, — пообещал он и вышел вместе с Минкс, надеясь, что обещание не окажется пустым звуком, и его голова не пойдет с первыми лучами солнца на завтрак дьяволу.

Они выехали на дорогу и повернули лошадей к замку Фелла. Трясясь в седле под яростными лучами белого солнца, Мэтью составлял записку — капкан на двух предателей. Через несколько минут текст записки был готов. То, что надо!.. Смайт и Уилсон даже не догадаются, откуда был нанесен удар. Трудно себе представить двух более неприятных типов… если конечно не принимать в расчет братьев Таккеров.

Но теперь впереди пролегла опасная территория, полная волчьих ям: войти в чужую комнату и выйти так, чтобы никто не видел. Потом сама записка: обманет ли она профессора Фелла? А как связаться со Штучкой и дать ей знать, что освобождение уже не за горами? И потом ночью — основное действо и фейерверк по случаю окончания конференции уголовников.

Мэтью дал про себя обет, что если вернется в Нью-Йорк, — расцелует Диппена Нэка. Да, видать, и правда положение отчаянное, подумал он.

— Ты о чем думаешь? — спросила Минкс, послав Эсмеральду вперед и поравнявшись с ним.

— О том, что предстоит сделать, — ответил он. — И еще… что на самом-то деле я не очень отличаюсь от Натана Спейда, нет?

Звук, который издала девушка, можно было бы счесть жестоким смехом.

— Размечтался, — сказала Минкс.

И они двинулись дальше.

Глава двадцать восьмая

Мэтью держался за ручку двери и готов был уже выйти из комнаты Адама Уилсона, когда услышал топот сапог, неразборчивые грубые ругательства и пьяный смех. Он остановил руку и застыл неподвижно, будто Таккеры могли увидеть его сквозь дверь. По его расчетам, была четверть пятого. Таккеры, видимо, рано начали вечернюю попойку. Взорвать бы их ко всем чертям вместе с порохом, но вряд ли это получится.

Он ждал, пока шум не затихнет в другом конце коридора. Штучка наверняка шла, зажатая между ними. Или же снова плавала в своем мире покоя и тишины.

В левой руке Мэтью стискивал клочок пергамента с рваными краями. Несколько раньше он проник в комнату Эдгара Смайта и добыл кусок чистого пергамента и листок со строчками Барда, переписанными Смайтом в скуке вынужденного безделья. Находясь в комнате Смайта, он услышал приближающиеся к двери шаги, потом в замке повернулся ключ. Мэтью в считанные секунды (успев постареть на годы) выскочил на балкон, прижался спиной к стене и затаился, прислушиваясь и молясь всем богам, чтобы Смайту не пришло в голову подышать свежим воздухом. Его слух был вознагражден кряхтением и пуканьем — Смайт облегчался в ночной горшок. Потом была еще пара минут опасения, что специалист по оружию выйдет на балкон с горшком в руке — вывалить продукт за перила, но и этого, к счастью, не случилось. Наконец дверь открылась и закрылась еще раз, ключ повернулся, и Мэтью, с каплями пота на лице и зудящей шеей вышел из комнаты, запер ее за собой и, как было договорено, подсунул под дверь Минкс листок пергамента и сургучную печать с осьминогом — она была снята с кожаного кошелька ножом, полученным от той же Минкс.

А потом пришлось ждать. Примерно в половине четвертого под дверь Мэтью подсунули квадратик пергамента. Всего две строчки — в точности, как велел Мэтью. Выглядело это естественно, как почерк Смайта — Минкс в своем деле была очень искусна. И потом следующий шаг, не менее ответственный, чем другие: проникнуть к Уилсону после четырех и подложить записку туда, где он сможет ее «обнаружить», дав при этом точное описание комнаты Уилсона и его вещей — на случай, если его будут расспрашивать.

Аккуратно сложенный чулок в ящике комода отлично подошел для этой цели.

А теперь… к чертям из этой комнаты с подделанной уликой, доказывающей связь между двумя предателями, и пусть полетят головы!

Он стиснул зубы, повернул ручку, выглянул — не проходит ли кто мимо, — и тихо скользнул в коридор, где царила тишина. Под мышками, как и на лице, выступил обильный пот. Очень хотелось вдохнуть полной грудью зиму Нью-Йорка, и к дьяволу Фелла с его адским раем! Мэтью сунул ключ в замок, повернул его, шагнул налево к собственной комнате, зажимая записку в руке, — и увидел Матушку Диар. Она стояла в пяти шагах от Мэтью, сложив перед собой руки в красных перчатках, и смотрела на него, готовая задать вопрос.

Мэтью ощутил всей кожей дыхание зимы. Кровь едва не застыла в жилах.

Женщина подошла к нему почти вплотную и всмотрелась выпуклыми карими глазами.

— В саду начинается игра в «Пэлл-Мэлл», — сказала она. — Саброзо уже там. Как и мисс Каттер, Понс и Пупс. Не желаете ли присоединиться?

— Я… я в игры не очень-то умею. Разве что в шахматы, — выдавил из себя Мэтью, стараясь спрятать клочок пергамента в кулаке.

— Ну, я думаю, вы во все игры хорошо играете, мистер Корбетт. — Она протянула руку в перчатке. — Полагаю, вы обнаружили нечто такое, что профессору следует увидеть?

Было ясно — до боли ясно — что Матушке Диар все известно. Мэтью с трудом состыковал свой мозг с языком.

— Нашел, — ответил он, передавая записку.

Она посмотрела на эти строки.

— Интересно. — Сказано было так, будто женщине показали ничем особо не примечательное насекомое. — Я прослежу, чтобы он получил это. Вы придете к нам в сад?

— Нет. Спасибо. Я думаю… я, наверное, хотел бы слегка отдохнуть.

— Разумеется, так и сделайте. Я могу прислать вам лимонной воды, если хотите.

— Вообще-то… это было бы замечательно. Спасибо большое.

— Всегда пожалуйста. — Она еще раз просмотрела записку. — Похоже, вы сослужили профессору ценную службу. Заверяю вас, что она не будет забыта.

— Рад был помочь.

Эти слова на вкус оказались горше любых лимонов.

— Ну, что ж. — Лягушачья физиономия Матушки Диар пошла морщинками улыбки. Поднялась рука, потрепала Мэтью по щеке. — Хороший мальчик. Отдохните, заслужили.

Она повернулась, пошла к лестнице и успела пройти значительную часть коридора, когда Мэтью наконец заставил ноги двигаться. Он отправился к себе, запер дверь, растянулся на кровати и уставился на балдахин. Натянутые до предела нервы медленно отпускало.

В этой позе он и пролежал с полчаса, то задремывая, то просыпаясь, когда в дверь постучали.

— Кто там? — спросил он неприветливым размытым голосом, как у пьяного Таккера.

— Только я, — ответил певучий голос индийского убийцы.

По телу Мэтью пробежала дрожь, сердце заколотилось. Спокойнее, сказал он себе. Не волноваться. Но легче сказать, чем сделать, когда кровожадный великан стоит у твоей двери.

Мэтью несколько раз глубоко вдохнул, чтобы прояснить мысли, встал, подумал: «Вот он, час расплаты». Потом по шахматным клеткам пола подошел к двери и открыл ее.

— Добрый день, — сказал Сирки, державший в руках поднос с оловянным кувшином и стаканом. — Я получил инструкцию принести вам лимонной воды.

Мэтью подвинулся, чтобы дать ему пройти. Сирки поставил поднос на комод и сам налил первый стакан. Подал его Мэтью, тот взял стакан и поднес к носу в попытке учуять что-нибудь более опасное, чем лимоны.

— Зелий в нем нет, юный сэр, — сказал Сирки. — Заверяю вас.

— Тогда выпейте первым.

Мэтью протянул ему стакан.

Сирки взял его без колебаний, и одним глотком осушил наполовину.

— Очень освежает. — Он отдал стакан юноше. — Вы сослужили профессору службу. С чего бы нам поить вас зельем?

— Старые привычки долго держатся.

Все еще не доверяя напитку, Мэтью отставил его в сторону.

— Несколько вопросов к вам, если позволите. — Губы Сирки улыбались, но глаза смотрели серьезно. — Вы обнаружили эту записку — в каком месте?

— В свернутом чулке. Второй ящик комода в комнате Уилсона.

— У вас есть предположения, чей это может быть почерк?

— Есть догадка. — Он представил себе, что подумал профессор Фелл, прочитав две строчки, подделанные Минкс: За нами следят. Предупреди Нэша. Кроме выдачи Феллу пары предателей, Мэтью подложил ему еще и третьего — Фредерика Нэша, коррумпированного и вероломного члена Парламента. — Я полагаю, что профессор знает, чей это почерк. Кто такой Нэш, я не имею представления, но думаю, что профессору это известно. — Мэтью наморщил лоб: пришла пора разыграть деланное недоумение: — Чего я не могу понять, — зачем нужно было передавать такое письменно, а не просто сказать? Сообщение, в конце концов, очень простое. Зачем рисковать, записывая его?

— Профессора тоже это интересует, — зловеще сказал Сирки.

— Да. — Мэтью почувствовал, что на висках выступает пот. Ладно, день достаточно жаркий. — Единственное заключение, к которому я пришел — обоснованная догадка, так сказать, — состоит в том, что разговор со мной вызвал у мистера Смайта… нечто вроде паники. Вероятно, Уилсон собирался потом сжечь эту записку. Или, быть может, показать ее Нэшу — как доказательство подлинности. На основании опыта могу сказать, что в отчаянном положении человек способен на глупейшие ошибки.

Сирки хмыкнул. Он ждал продолжения.

— Конечно, — устало добавил Мэтью, — у Уилсона не было причин подозревать, что я проникну в его комнату, но все же он подстраховался и спрятал записку, что говорит мне об определенной степени его вины.

Сирки какое-то время молчал, что причинило нервам Мэтью немалое беспокойство. Наконец гигант заговорил:

— Профессор, — сказал он, — также пришел к этим выводам.

Мэтью кивнул. Он отчетливо осознавал, какой тяжестью ощущается его голова на хрупком стебле шеи.

— Могу ли я также предположить в этом случае, что наше дело закончено?

— Закончено, и успешно, но есть некоторое осложнение.

— Вот как? — Желудок Мэтью скрутило узлом. — Какое?

— Не могут найти вашу подругу, мисс Григсби. Поиски продолжаются, но участвующие в них начинают опасаться, что она сорвалась в темноте с обрыва и нашла свою смерть на камнях или в море.

— Бог мой! — произнес Мэтью, сделав над собой усилие.

— Останься она там, где ее поместили, с ней бы ничего не случилось. Через несколько дней вы уедете отсюда на борту «Ночной летуньи». Поиски будут продолжаться, но боюсь, что мисс Григсби с вами не вернется. — Сирки печально посмотрел Мэтью в глаза. — В связи с этим мне дано поручение заверить вас в выплате дополнительных пяти тысяч фунтов, кроме трех тысяч вашего гонорара. Приемлемые ли это условия?

— Для меня — да, — ответил Мэтью с мрачной решимостью. — Для ее деда — не уверен.

— Профессор сожалеет о вашей потере. Не сомневаюсь, что вы доведете это до слуха ее деда. Что же до воина-африканца — он сидит за решеткой в подземелье этого замка. Его вам возвратят в утро вашего отплытия, но не раньше.

— Хорошо. — Мэтью снова стало легче дышать. Подделка прошла проверку, и профессор Фелл по этому поводу составил собственное объяснение: один предатель пишет другому, упоминая третьего.

— Позвольте мне поинтересоваться: что будет с Уилсоном и Смайтом?

— Они уже сидят каждый в своей камере, и вскоре с ними разберутся. Вы хотели бы присутствовать?

— Я? Нет. Совершенно неинтересно слушать, как они хнычут, врут и изворачиваются. — Натан Спейд не мог бы сказать естественнее, подумал Мэтью. Он даже испугался, что сердце у него ожесточилось.

— Но скажите… что с ними будет сделано?

— Ими займусь я, — ответил Сирки. — На глазах у профессора они будут голыми прикованы к стульям. Первым делом у них будут вырезаны языки.

— А, — сказал Мэтью и тут же подумал, что интонацией мог выдать испытанное им облегчение.

— Потом у каждого будет извлечен глаз и раздавлен ботинком профессора. Затем у каждого будут удалены половые органы и помещены ему в рот. После этого им отпилят кисти рук и ноги по щиколотку. Операция медленная и деликатная.

— Изматывающая для вас, насколько я понимаю.

— Весьма, — согласился Сирки с каменным лицом статуи. — До того, как они истекут кровью, руки будут отпилены от плеч. И опять же это потребует усилий с моей стороны, но профессор ценит мое усердие. Если они проживут достаточное время, то еще будут отпилены ноги в коленях.

— К этому времени вы наверняка созреете для долгого отдыха.

Сирки позволил себе злую полуулыбку.

— Большую часть работы сделает мое лезвие, юный сэр. Я буду только его направлять. Но крови прольется очень много, что затрудняет держание рукояти. Так, на чем же я остановился? А, да. В самом конце им отделят головы от плеч, все это будет сложено в джутовые мешки и доставлено вниз к Агонисту. Это его зверушка, которую, думаю, вы уже видели. Таким образом, мистер Смайт и мистер Уилсон будут преданы морю в виде помета осьминога. Вы абсолютно уверены, что не хотите наблюдать этот процесс?

— Соблазнительно, — ответил Мэтью, — но нет. Уверен.

— Вас можно понять. Я уполномочен профессором Феллом сказать, что, по его мнению, работа сделана отлично, и спросить, может ли он рассчитывать на ваше умение решать проблемы, если у него возникнет в этом потребность?

— Вы имеете в виду — найти для него Валериани?

— Профессор об этом не упоминал.

Мэтью минуту подумал. Он надеялся уничтожить пороховой завод и через двенадцать часов держать путь к гавани с Берри, Зедом, Минкс и Штучкой. И вряд ли профессор скажет ему спасибо за взорванный форт.

— Я живу в Нью-Йорке, — ответил Мэтью. — И хотел бы, чтобы меня оставили в покое.

Сирки, казалось, обдумывал это заявление. Потом пошел к двери, но остановившись на полпути, сказал:

— Вы осведомлены, что профессор никогда не принимает «нет» в качестве ответа?

— Осведомлен. И все же — нет.

Сирки слегка склонил голову, показывая, что понял Мэтью:

— Я передам ваш ответ. Ваша плата будет доставлена утром перед вашим отплытием, вместе с воином га. — Он чуть заметно улыбнулся. — Я сожалею, что не удалось его убить, но увы, не все наши желания сбываются.

С этими словами Сирки покинул комнату.

Мэтью всегда воспринимал уход гигантского киллера с облегчением, и сейчас тоже обрадовался. Выждав некоторое время, достаточное для увеличения расстояния между ним и Сирки, он осторожно пригубил лимонную воду.

Ну… похоже, что это обычные лимоны. Мэтью допил стакан. Сейчас ему больше хотелось есть, ведь обед он пропустил, — и поэтому он вышел в коридор и спустился по лестнице в поисках тарелки с фруктами или корзины маффинов и кукурузных лепешек, которые слуги иногда оставляли на столе.

Спускаясь по лестнице, он услышал откуда-то снизу приглушенный вопль. Звук длился несколько секунд и вдруг прервался, будто человеку заткнули рот.

Да, на столе действительно стояла корзина с маффинами. Он потянулся за булочкой, и тут словно из пола прорезалось гулкое эхо второго вопля. Кажется, он исходил из другого горла, но прервался так же резко, как первый.

Мэтью подумал, что Натан Спейд теперь отомщен, и где бы он ни был, может считать Мэтью родственной душой (не ясно только, радоваться этому или огорчаться). Но похоже, что в мире профессора один расчлененный труп в мешке неизменно порождает еще парочку, и значит со смертью Смайта и Уилсона Судьба — и профессор Фелл — должны быть удовлетворены.

Раздался новый крик, мучительный и жалкий, и снова резко стих. Такие вопли могли бы разорвать чувствительному человеку сердце — если не знать, кого пытают.

Мэтью выбрал самый большой маффин в корзине, обнаружив, к своему удовольствию, что он с шоколадной крошкой. Юноша откусил большой кусок и вернулся к себе в комнату — ждать ночи. И только за запертой дверью позволил себе сорваться, покрыться холодным потом и избавиться во внезапном повелительном позыве от съеденного маффина и выпитой лимонной воды, извергнув все это через перила балкона.

Глава двадцать девятая

После полуночи, когда в замке стало тихо, как в могиле, и смолкли даже грубые вопли Таккеров, Мэтью начал действовать.

Он покинул комнату с единственным огарком тонкой свечки, тихо прошел по коридору и отмычкой вскрыл обиталище Смайта. Увы, эксперт по оружию почивал ныне не в кровати, а в тесных объятиях пищеварительной системы осьминога. Они с Адамом Уилсоном разделяли сейчас нижайший из всех возможных земных приютов. Мэтью вышел на балкон и окинул внимательным взглядом отвесную стену между собой и ухоженной садовой изгородью в двадцати футах внизу — нет ли в каменной стене трещин, куда можно было бы просунуть пальцы?

Он посветил вниз. Да, есть, похоже, несколько надежных захватов — многолетняя дрожь земли постаралась. Значит, здесь — или нигде. Потому что даже сама мысль о том, чтобы покинуть замок через парадную дверь, была абсурдной.

Мэтью задул свечу и сунул ее в карман сюртука вместе с заранее прихваченным огнивом. Потом перемахнул через перила и с отчаянным задором юности и мрачной целеустремленностью начал осторожный спуск вдоль потрескавшейся стены замка.

В программе вечернего пира было то же, что обычно: разнообразие морепродуктов, похабное приставание братьев к Штучке, которая, казалось, сделалась меньше, став совсем девочкой, пьяный смех Саброзо над воображаемыми им шутками, тело Арии Чилени, назойливо прижимающееся к Мэтью, ее дыхание, разящее рыбой и вином (вернулась, увы, способность ощущать запахи), кормление Огастеса Понса в исполнении старательного Пупса, их перешептывание и хихиканье, подобное жеманничанью двух школьниц. Минкс молчаливо ужинала, ни на кого не глядя, а Матушка Диар рассуждала о том, как это будет хорошо — снова вернуться в Англию. Очевидно, группа должна была ехать на «Фортуне» — корабле, принадлежащем транспортному флоту Фелла. Мэтью подумал, что если бы ему пришлось просидеть два месяца на одном корабле с этой шайкой, — он так сплясал бы на пиратской доске, что Гиллиам Винсент отбил себе ладони от восторга.

Два кресла за столом остались пустыми.

— А эти хрены куда подевались? — спросил Джек Таккер. Глаза у него были налиты кровью, в углах рта пузырились остатки рыбной похлебки. — Собственными…

— …хренами заигрались? — договорил Мэк, заливая себе в пасть полстакана вина — настолько густо-красного, что оно казалось черным.

Зажатая между братьями Штучка, посмотрев на Мэтью пару секунд, отвернулась. Глаза у нее были усталые, с темными кругами. «Словно редкостной красоты зверь, — подумал Мэтью, — но почти раздавленный. Еще сколько-то времени с братьями — и она полностью выгорит и разрушится изнутри». Как бы ему хотелось увидеть ее улыбку или хотя бы попытку улыбнуться! Только вот чему ей улыбаться? Если бы Мэтью мог остаться с ней наедине на пару секунд, сказать, что задумал…

— Мистера Смайта и мистера Уилсона с нами больше нет, — заявила Матушка Диар.

— Чего? — Понс оттолкнул руку Пупса с вилкой. — А где они?

— Эти два джентльмена, — ответила Матушка Диар, бросив беглый взгляд на Мэтью, — были уличены в предательстве по отношению к профессору.

— И эти тоже? — Пасть Джека была набита какой-то мерзкой на вид смесью. — Сколько ж, черт дери, на этой веселухе было предателей?

— Слишком много, — ответила Матушка Диар с едва заметным намеком на материнскую улыбку. — Сейчас ситуация стабильна.

— А надо бы еще вот этому в карманы глянуть. — Мэк ткнул ножом в сторону Мэтью. — Перевернуть вверх тормашками и тряхнуть как следует.

— Нет необходимости. — Матушка Диар грациозно пригубила вино. Рука в красной перчатке смотрелась на хрупкой ножке бокала как гигантская лапища. — Мистер Смайт и мистер Уилсон выполнили свое предназначение, и оказалось, что у них не хватает лояльности, зато гордыни — в избытке. Сегодня днем они были казнены. Вы разве не слышали их криков?

— Я думал, это Понсу в задницу тычут, — сказал Джек, и Мэк так захохотал, что вино брызнуло из ноздрей.

— Вульгарные грубияны! — ответил Понс со всем достоинством, какое только может найтись у жирного человека с тремя подбородками. Прищурив презрительно маленькие глазки, он обратился к Матушке Диар: — Такое… устранение мистера Смайта и мистера Уилсона… весьма неожиданно. Я не могу не напомнить, что они оба являлись важным активом…

— Ему еще активных подавай, — фыркнул Джек, а его брат снова заржал в ответ на этот кабацкий юмор.

— Важным элементом, — продолжал Понс, — в операциях профессора. Не получит ли их одновременное устранение негативных последствий в отношении наших дальнейших планов?

— Негативные последствия, — повторил Мэк. — Ну не умеет эта задница говорить по-человечески.

И вот тут Мэтью дошел до предела. Черт, с него хватит!

— Чего бы вам не заткнуться, а? Вы кретины, каких свет не видывал, и перестаньте доказывать это каждым словом.

Лица Таккеров застыли. У Мэка мелко дрожал подбородок от гнева. Джек сунул кусок хлеба в рыбный соус и стал жевать его так, будто это была глотка Мэтью.

— Отвечаю, — произнесла Матушка Диар. — Да, эти два человека играли важную роль. Вы слышали — я сказала «играли». Но в организации никогда не было недостатка в талантливых работниках, готовых занять их места. Не сомневайтесь, что профессор все обдумал заранее. Я уполномочена быть в Лондоне глазами, голосом и руками профессора, и назначать квалифицированных работников на соответствующие им места. Повышать людей, так сказать. И я намерена и дальше выполнять эту работу ради блага организации со всей возможной тщательностью. Спасибо за вопрос.

— Вам спасибо, — ответил Понс, обращая рот к ожидающей вилке Пупса.

Мэтью продолжал спуск по стене замка. Правая нога внезапно соскользнула, и Мэтью понял, что может сейчас сорваться, поэтому прыгнул, рассчитывая упасть на кусты изгороди.

По счастью, в них не оказалось ни шипов, ни колючек, и Мэтью, приземляясь, отделался лишь мелкими царапинами. Затем он выпутался из ветвей, встал на твердую землю и двинулся к дороге. Желтая луна была слегка на ущербе, ночь дышала легким бризом, и Мэтью ощущал себя в своей стихии — тишина и скрытное движение.

Едва он начал путь через сад, как понял, что кто-то приближается к нему слева: темный контур, немного осеребренный луной, легкая фигура, идущая уверенным шагом.

— Ты что, собрался всю дорогу пешком тащиться? — тихо спросила Минкс, подойдя достаточно близко.

Поверх обычной одежды на ней был наброшен плащ с капюшоном, и вновь Мэтью задумался над тем: не она ли приходила к нему прошлой ночью.

— Да, полагаю. Именно таков был мой план.

— Тогда, — сказала она, — тебе нужен новый план. Включающий в себя лошадь. Пойдем.

— Куда?

— Пойдем, — ответила она, — взломаем конюшню, оседлаем двух лошадей и двинемся выполнять, что задумано — взрывать порох. Не так ли?

— Угу.

— Тогда пошли, зря время теряем.

— Минкс, тебе не обязательно идти со мной. Я вполне справлюсь сам.

— Справишься? — Лица ее он не мог разглядеть, но знал, что выражение его было скептическим, и светлые брови приподняты. — Не думаю. Пошли, и будь благодарен, что я спасаю твои ноги. А может быть, и шею.

— Петля охватит две шеи с той же легкостью, что одну. На самом деле я думаю, что мы лишимся своих голов, если нас поймают.

— Согласна. Вот почему нельзя, чтобы нас поймали. — Тупица, не сказала она, но это слово повисло в воздухе. — Перестань жевать сопли и пошли. Ну!

По дороге в конюшню Мэтью спросил Минкс, как ей удалось выбраться из замка незамеченной, и ответ был таков:

— Я вышла через парадный вход, вежливо поговорив со стоящим у двери слугой. Он наверняка думает, что я отправилась на вечернюю прогулку. Моей целью было выйти наружу, а не оставаться незамеченной. А ты тоже — через парадный вход?

— Нет, я выбрал более драматичный способ.

— Ну, важен результат, не так ли? Вон впереди конюшня. Говори тише, не стоит пугать лошадей, а то они нас выдадут.

Оказалось, что для проникновения в конюшню Минкс достаточно было вставить кончик ножа в замок, запиравший обмотанную вокруг двери цепь.

Замок вскрыли, цепь сняли, и хотя лошади фыркали и перетаптывались, не заржала ни одна. Минкс и Мэтью оседлали выбранных ими лошадей, Эсмеральду и Афину, и через несколько минут уже двигались по дороге, вслед за своими лунными тенями.

— Полагаю, тебе хватило ума принести что-нибудь, для разжигания огня, — сказала Минкс.

— Огниво и свечу.

— И я тоже их захватила. На всякий случай.

— Очень великодушно с твоей стороны.

Минкс какое-то время молчала. Лошади трусили по дороге бок о бок. Потом она сказала:

— Может, ты немножко и похож на Натана.

— Чем?

— Безбашенный. Упрямый. Человек, который бросает дьяволу вызов, и других заставляет думать, будто и они способны сцепиться с нечистым. — Девушка бросила на него задумчивый взгляд из-под капюшона. — Не уверена, что это так уж хорошо.

— Если передумала, можешь повернуть обратно.

— Ну нет, сейчас уже поздно. Но до того, как взойдем на корабль, я убью Арию Чилени. В этом ты, мой друг, можешь не сомневаться.

Мэтью нисколько не сомневался, что она хотя бы попробует. Также, как и он должен попытаться вырвать Штучку из лап Таккеров — в память Прохожего-По-Двум-Мирам. Похоже, сегодня и ему, и Минкс придется бросить вызов собственным демонам — и проверить, что за демоны они сами.

Когда заговорщики добрались до дороги, охраняемой черепами, луна уже опустилась ниже.

— Не сюда, — одернула Минкс, когда Мэтью начал направлять туда Афину. Он проехал вслед за девушкой еще сотню ярдов и спешился, следуя ее примеру. Минкс привязала Эсмеральду к низкому кустарнику, и Мэтью тоже привязал Афину.

— Слушай внимательно! — шепнула Минкс. Они с Мэтью находились на опушке густой чащи, за которой скрывался пороховой завод Фелла. — Что там будет в форте, мне неведомо. Наверняка там расставлена охрана на сторожевых вышках, спрятанных среди деревьев. Здесь также могут быть топи и зыбучие пески. Факелы зажигать нельзя — охрана вцепится в нас, как оголодавший клещ, так что двигаться придется тихо и осторожно, и если кто-то из нас попадет в беду, кричать нельзя, чтобы шеей не рисковать — или головой, как ты сказал. Если одного из нас схватят, нужно молчать вопреки всему, даже если это будет значить… ну, сам понимаешь.

— Понимаю.

Нервы у Мэтью плясали, но он ни за что бы не отступил от задуманного.

— Ладно. Тогда пошли.

Последние два слова означали: проходим точку невозврата.

Чащу Мэтью и Минкс преодолели вместе, и через несколько минут перед ними встала залитая желтым светом луны стена листьев и острых колючек размером с ноготь, растущих на извитых перепутанных стеблях.

Какое-то время Минкс и Мэтью пытались обойти это препятствие, но пришлось продираться сквозь него — там, где оно казалось проходимым, сдерживая крики от впивающихся в тело и рвущих платье древесных «когтей».

Мэтью чувствовал, что если еще хотя бы раз зацепится сюртуком, тот сползет с плеч клочьями. Чулки на нем были изорваны, ноги кровоточили. Им с Минкс все же удалось достичь чуть более гостеприимного леса, но именно что чуть. Топкая почва держала лишь потому, что ее пронизывали массивные корни деревьев. И даже Минкс с ее уверенной походкой несколько раз споткнулась и плюхнулась в грязь. А болото становилось глубже и с каждым шагом все сильнее засасывало ботинки, почти сдирая их с ног.

Пришлось остановиться и отдохнуть, потому что продвижение по этой липкой каше страшно изматывало.

— Готов? — спросила шепотом Минкс через несколько минут, и Мэтью ответил, что да.

На следующем шаге Минкс ухнула в болото едва ли не по пояс. Но продолжала идти, и Мэтью за ней, подняв над собой огниво и трут, чтобы не промокли.

Луна спускалась все ниже. С деревьев, торчащих в этом вонючем, мерзком болоте, орали, квакали, заливались, визжали и жужжали ночные амфибии и насекомые. Из-под ног всплывали газовые пузыри, раскрываясь омерзительными бутонами, и лопались с таким громом, что страшно было, как бы не услышала охрана. Но темнота не откликалась ни светом факела, ни человеческим голосом, и двое путников целеустремленно продвигались вперед.

— Осторожно! — шепнула Минкс. — Змея в воде, справа от тебя.

Мэтью уловил движение — что-то уплывало прочь. На одну замеченную змею наверняка приходится еще дюжина невидимых, шныряющих под ногами. Но что пользы об этом думать?

Наверху, между тесно сомкнувшимися верхушками деревьев, виднелись одиночные звезды, и до Нью-Йорка было не ближе, чем до них. А он, Мэтью, шагает по пояс в жидкой грязи, и змеи вьются вокруг ног, вероятно, пробуя на вкус выступающую на голенях кровь. Восхитительно. Но думать надо не об этом, а о том, чтобы не упасть в воду и не замочить трут.

Местность пошла на подъем, болото стало мелеть. Минкс и Мэтью вылезли из топи на песчаную почву, так же густо заросшую, как та, что осталась перед болотом. Мэтью зацепил низкую ветку дерева, и послышался звук, похожий на щелчок взводимого курка. Кто бы это ни был — экзотическая птица или древесная лягушка, — эта тварь прыгнула в чащу, отчаянно удирая.

— Стой, — шепнула Минкс, и Мэтью тут же послушался. Девушка сунула руку куда-то внутрь стены лиан и колючек, отвела листву в сторону и объявила: — Мы на месте.

Мэтью тоже протянул руку и пощупал: да, это внешняя стена форта. В темноте, да еще в нависшей листве невозможно было определить, насколько высоко она тянется. Но все было тихо, если не считать кваканья и гудения лягушек и других ночных охотников, и еще вдалеке какая-то птица издавала звук, будто со свистом падает топор палача.

Теперь надо было отыскать путь внутрь, а решатель проблем понятия не имел, как это сделать.

Он последовал за Минкс налево — она ощупывала камни, раздвигая лианы. Никаких окон не было видно — ни с решетками, ни тем более без. Ворот тоже найти не удавалось. Наконец Минкс остановилась, потянула за мощную с виду лиану, свисающую вдоль стены, и сказала:

— Придется обойтись вот этим.

— Я пойду первым, — вызвался Мэтью, и девушка не стала возражать.

Он двинулся вверх по лиане, которая опасно раскачивалась, но, слава Богу, не рвалась. Можно было упираться ботинками в камни, и Мэтью, взобравшись футов на тридцать, долез до верху и перевалился на парапет. Минкс взлетела за ним с поразительной ловкостью, и они огляделись, надеясь понять, куда попали.

Парапет был пуст, но в деревянном держателе, расположенном футов на пятьдесят влево, горел одинокий факел. Еще через пятьдесят футов — следующий. И дальше, и дальше, по всему периметру огромного форта. Внизу стояло несколько зданий из белого камня с черепичными крышами. Чуть дальше, в середине земляного круга, расположилось большое здание с трубой, где, очевидно, готовили и смешивали ингредиенты пороха. Пока что не было заметно никаких признаков человеческого присутствия, если не считать расставленных вдоль стены горящих факелов. Мэтью поискал взглядом что-либо, похожее на пороховой склад. Справа стоял длинный белый дом с деревянными ставнями, закрывающими окна, и —красноречивый признак — земляными насыпями шести футов высотой по обе его стороны для защиты от взрыва. Значит, здесь и хранится порох до погрузки. Но где бы найти фитили?

Мэтью рассудил, что здесь они должны быть непременно, поскольку бомбы, разрушившие дома в Нью-Йорке, были созданы именно в этом месте и снабжены фитилями если не прямо тут, то где-то поблизости. Вопрос — где именно? На преодоление чащи и болота у них с Минкс ушло два часа, и сейчас время быстро истекало, поскольку «Ночная летунья» отойдет с первым проблеском рассвета, успеют они взойти на борт или нет.

— Ты подождешь меня здесь, — сказала Минкс.

— Здесь? Почему?

— В данном случае, — ответила она, — один лазутчик лучше, чем два. Я быстрее тебя. И верь мне, когда я говорю. Лучше будет, если ты позволишь мне быть твоим…

Она наморщила лоб под капюшоном, подыскивая слова.

— Всадником авангарда? — подсказал Мэтью.

— Что бы это ни значило. Ты останешься здесь. А я выясню, где охрана.

— Значит, ты это можешь сделать, а я не могу?

— Я могу это сделать так, что нас не убьют. Стой здесь.

Она повернулась и решительно зашагала прочь вдоль парапета.

Мэтью опустился у стены на корточки. Чертовски нехорошо отпускать ее одну на такой риск, но было у него чувство, что Минкс Каттер вполне способна проникнуть туда, куда ему вход заказан, и выйти оттуда живой. Да, решение отпустить ее одну было недостойно джентльмена. Но идеально с точки зрения здравого смысла.

Он ждал, прислушиваясь к ночным звукам и глядя, как мигают факелы на ветерке, шевелящем верхушки леса.

Ожидание затягивалось, и Мэтью сел на камни.

Примерно через двадцать минут (по его прикидкам) Мэтью решил, что больше ждать нельзя. Он остро ощущал напрасный ход времени, снижение луны, и если Минкс поймали, то что-то с этим надо делать.

Он встал, двинулся вдоль парапета туда, куда она ушла, и оказался рядом с каменной лестницей, ведущей вниз. Спустившись на земляной пол, Мэтью миновал две пустых телеги и через каменную арку вышел на площадку, не полностью освещенную факелами. По этой территории теней он и двинулся, держась спиной к стене.

Подумалось, что он уже много месяцев живет так — спиной к стене. Сердце тяжело билось, воздух будто давил на грудь. От баков, где шла реакция, доносился характерный запах химикалий. Свернув за угол, Мэтью остановился и огляделся, отметив, что никого рядом нет. Пройдя чуть вперед, он миновал еще одну арку и зашагал между двумя каменными стенами, ведущими неизвестно куда.

И вот тут-то как раз из-за угла вышел человек, сделал по инерции еще два широких шага в сторону Мэтью, потом осознал его присутствие и остановился.

— Ты кто такой? — спросил он.

— Я здесь новичок, — только и сумел сказать Мэтью. Глупо, конечно.

— Врешь, гад!

Деревянный свисток взлетел к губам.

Мэтью не успел еще решить, бить ему в живот или в пах, как раздался сочный гулкий стук, и человек увял, как лист на горячем ветру. Свисток выпал из руки, повиснув на шейном шнурке. Его владелец сделал шаг к Мэтью, и колени у него подломились. Когда тело рухнуло лицом вперед, Мэтью увидел топор, торчащий из затылка.

Позади упавшего стражника стояла Минкс Каттер. Наступив лежащему ногой на спину, она высвободила топор. Человек задергался, будто пытаясь плыть по земле, и Минкс снова его ударила чуть выше правого уха.

На сей раз он затих.

— Разве я тебе не говорила, чтобы ты оттуда не уходил? — спросила Минкс, повторно извлекая оружие.

— Да, но я за тебя волновался.

— Ну-ну, — сказала она и поднесла к носу Мэтью окровавленный топор. — Я поступила на службу к профессору наемным убийцей. И убила троих, пока не поняла, что работа эта мне не нравится. А обучала меня ей Лира Такк, ставшая для меня настоящей матерью — когда меня собственная семья выгнала. — С топора Мэтью на рубашку капала кровь. — Я так понимаю, что Лиру убил ты. А ведь это она помогла мне из растерянной девочки вырасти в настоящую женщину.

Мэтью ничего не ответил. Не мог же он сказать, что Лира Такк закончила жизнь обезумевшим мешком переломанных костей и рубленого топором мяса?

— Но, — продолжала Минкс, опуская топор, — теперь я выросла. А вот ты — нетерпеливый и глупый молокосос. — Из складок плаща вынырнула ее рука с обмотанным серыми шнурами запястьем. — Я нашла склад, незапертый и неохраняемый. Оттуда и топорик. И вот эти три фитиля из ящика. Самый длинный даст нам пятнадцать минут, самый короткий — шесть. Или свяжем их вместе.

— Отлично, — ответил Мэтью. В его ноздри накрепко засел медный запах крови.

— Вряд ли на склад пороха будет так же легко попасть. Я видела еще четверых охранников, обходящих территорию, но они никуда не спешили — обленились от безделья. Вон там — барак, где спят рабочие. Профессор нам оказал величайшую услугу, не заставляя рабочих трудиться круглые сутки, как рабов.

— По-христиански, — пробормотал Мэтью.

— А ну-ка, соберись! — велела она, верно угадав, что Мэтью несколько поплыл из-за хладнокровного убийства стражника и откровения по поводу общих знакомых.

Она присела и просмотрела карманы убитого — наверное, ключи искала от порохового склада. Не найдя, встала.

— Давай за мной, — велела она и двинулась влево, не ожидая, пока Мэтью выйдет из транса.

Первый шаг было трудно сделать, второй чуть легче. А потом он пошел за ней, и Минкс настороженно посматривала по сторонам, ни разу не оглянувшись.

Они подошли к складу — длинному зданию из белого камня с серой шиферной крышей. Далекий факел давал достаточно света, чтобы разглядеть на двери два замка. Первый Минкс сломала лезвием ножа, но второй оказался крепким орешком.

— Поглядывай! — бросила она Мэтью, склоняясь к более сложному механизму. — Черт побери, — сказала она сквозь стиснутые зубы, когда и вторая попытка не удалась. — Подержи это.

Она отдала Мэтью окровавленный топор, чтобы освободить руки.

Мэтью услышал голоса. Два человека приближались с левой стороны, оживленно болтая. Донесся взрыв смеха: что-то очень веселое рассказал один другому. Минкс продолжала возиться, а голоса медленно приближались, хотя никого еще не было видно. Минкс ковыряла замок, острие ножа шевелилось в стальных внутренностях. Быстрее, хотел сказать Мэтью, но Минкс знала, что делает.

А голоса уже были совсем близко, и Мэтью подумал, что ему придется пустить в ход топорик и отяготить свою душу еще одной смертью.

Но тут люди повернули прочь от склада — голоса стали стихать, а еще через минуту раздался металлический щелчок, и Минкс прошептала:

— Ага, вот так тебя.

Замок упал на землю, Минкс отодвинула засов и толкнула дверь.

Внутри было темно, хоть глаз выколи. Минкс забрала у Мэтью топорик и сказала:

— Высекай огонь.

Несколько секунд Мэтью провозился с кремнем, добыл искру в трут и им коснулся фитиля свечи. Уставился на Минкс с нехорошим предчувствием во взгляде, гадая, не грохнет ли весь склад от малейшего просверка, но Минкс кивнула ему, чтобы заходил, и он, выдернув душу из пяток, куда она успела сбежать, переступил порог. Минкс вошла следом и закрыла дверь.

— Впечатляет, — сказала она, когда при свече Мэтью стали видны ряды бочек с — предположительно — «Цимбелином» профессора Фелла. Мэтью насчитал пятнадцать — только тех, что попали в круг света, а вне его оставались еще десятки. Следующая партия была практически готова к отправке — помещение казалось забитым до отказа.

Он и сам не заметил, что задержал дыхание. Ощущение нарастающей опасности было не слабее того, что испытал Мэтью на каменной статуе морского конька. Если две цимбелиновых бомбочки разнесли в щепки дом на Нассау-стрит, что могут сотворить десятки бочек?

— Я насчитала шестьдесят две, — сказала Минкс. — Надеюсь, у тебя получится отличный взрыв.

Он выдохнул, подумав, что один хороший взрыв у него уже получился вчера ночью.

Минкс шагнула к первой бочке. Подняла топор и стукнула три раза сверху, не задумываясь. Мэтью вздрогнул от этого звука: наверняка на него сейчас кто-нибудь прибежит.

Потом Минкс уперлась плечом, перевернула бочку, и серовато-белые зернышки полились на землю ручьем.

Со второй бочкой она проделала то же самое, и порох потек с той же легкостью.

— Этого, — сказала она, — должно быть достаточно.

Смотав с руки два хлопковых шнура, она вкопала их концы в зерна разрушения и растянула в направлении двери.

— Поджигай, — велела она. На щеках у девушки сверкала испарина.

Мэтью нагнулся, поднял один конец фитиля и коснулся его свечой. Рука его дрожала, но на шнуре немедленно вспыхнул красный глаз и фитиль зашипел.

Мэтью проделал то же со вторым фитилем.

Пропитанный селитрой шнур загорелся, и огонек стал равномерно приближаться к цели.

Ни времени, ни возможности уничтожить сам завод не было, но взрыв наверняка будет чудовищный, и все в форте разнесет в клочья.

— А теперь сматываемся, — поторопила Минкс с едва заметной тревогой в голосе.

Они закрыли за собой дверь и задвинули задвижку, маскируя взлом. А потом Мэтью помчался вслед за Минкс, убегавшей туда, откуда они пришли, к лестнице на парапет. Охранников видно не было, времени для предосторожностей не было тоже. И Минкс, и Мэтью отлично понимали, что очень скоро на острове Маятник откроется небольшой филиал Ада.

Взлетев по лестнице, они стали искать лиану, по которой поднялись на стену. Это было примерно как искать в стогу сена конкретную соломинку. С этой высоты все лианы казались хлипкими, неспособными выдержать никого из них.

Еще несколько минут — и придется учиться летать.

— Эй! — раздался впереди чей-то крик. — Эй, вы!

Зовя на помощь, охранник засвистел в свисток, а потом с обнаженной шпагой побежал к незваным гостям.

Его бег был остановлен ножом, влетевшим ему в горло с расстояния почти двадцати футов. Охранник поперхнулся, схватился за рукоять ножа, пытаясь его выдернуть, но зашатался, свалился с края парапета, как неуклюжий пьяница, и, кувыркаясь, исчез внизу, в темноте.

Другой голос, довольно далеко, начал звать кого-то по имени — кажется, Керленда. Минкс перегнулась через парапет, ища путь вниз. Мэтью оглянулся.

Если охранники добегут до склада, они еще могут затоптать фитили.

— Я здесь! — крикнул он тому, кто звал Керленда, чтобы сбить его с толку. — Сюда!

— Надо перелезать, — сказала Минкс, и сейчас голос девушки действительно дрогнул: даже ее стойкий дух пошатнулся при мысли о фитилях, несущих огонь к веселому проклятию. — Вот прямо тут.

Она показала на толстые лианы и что-то лиственное, приросшее к камням.

Потом без колебаний кувырнулась через стену, схватилась за то, что попало под руки и стала спускаться.

Мэтью уловил движение справа — по ступеням поднимался крупный мужчина с факелом в руке. Настолько крупный, что напоминал Сирки.

Минкс была уже почти на земле, и Мэтью тоже не мог ждать. Он перегнулся через стену, хватаясь за лианы и листья, ища, куда упереться носками ботинок. На полпути вниз раздался треск, лианы стали отрываться от камней. И одновременно с этим человек с факелом навис над стеной и ткнул в сторону Мэтью факелом, чтобы разглядеть получше.

— Склад! — вдруг завопил он через плечо. По обветренному лицу пробежал ужас. — Боже мой, проверьте склад!

Мэтью добрался до земли по отрывающимся лианам. Минкс уже шлепала прочь через болото.

Мэтью последовал за ней, думая, что если охранники успеют загасить фитили, то все было зря.

Вода поднималась уже выше колен, потом встала выше бедер, до пояса, и змеи — да черт с ними, со змеями! Из форта доносились крики, вселявшие тревогу в Мэтью. Черт возьми, думал он, фитили должны были уже догореть! Что за…

Он не успел додумать эту мысль — ее выбило у него из головы ревом тысячи львов в смеси с визгом полутысячи гарпий и унесло огненным дыханием полусотни драконов, а его самого бросило почти без чувств в жидкую грязь, увлекло в пучину, где ползают и сворачиваются в клубки змеи, защищенные от зла, творимого людьми.

Глава тридцатая

Чья-то рука схватила Мэтью за ворот и выдернула из воды. Он плевался и кашлял, отфыркивался, разбрызгивая жидкость носом и ртом. Ночь превратилась в день, и приходилось щуриться от ярости его света. По болоту метались горячие ветры, нагибая деревья и срывая зелень листьев.

— Не останавливайся! — крикнула ему Минкс, потому что только крик мог быть услышан в этой симфонии катастрофы. Ей тоже пришлось плюхнуться в этот суп, лицо и волосы потемнели от скользкой грязи. Она побежала прочь и потащила Мэтью за собой. Он, как мог, старался удержать равновесие.

Оглянувшись, юноша увидел белые вспышки и красные сердцевинки языков пламени. Главную стену форта снесло напрочь. Гром «Цимбелина» был оглушителен; в ушах звенели семнадцать воскресных колоколов, и казалось, что все время взрывается что-то под ложечкой. Взлетали в воздух горящие предметы и взрывались там с таким треском, что кости тряслись, а от вспышки едва не слепли глаза. Вот взлетел еще один пылающий предмет и тоже взорвался в небе, где кружился пепел. Бочки, подумал Мэтью. Их вынесло взрывом из здания склада, и сейчас они взрываются наверху. Вокруг сыпался дождь из пылающих деревяшек, гулко плюхались в болото куски обожженного камня.

— Вперед! Вперед! — вопила Минкс ему в ухо, чтобы он расслышал ее сквозь грохот.

Третий раз повторять не пришлось. Он двинулся, пошатываясь. Над ним пролетали птицы, спасаясь от горящих ветвей. Минкс поскользнулась, упала в воду, и Мэтью подхватил и поднял девушку, как она его перед тем. Слева рухнула пылающая бочка, и деревья разметало взрывом, вызвавшим водяной гейзер. Чаща на дальней стороне болота полыхала вовсю, и продолжали падать с неба бочки, терзая «Цимбелином» и без того изуродованный пейзаж. Метались раскаленные ветры, взрывные волны дергали Мэтью и Минкс в стороны, как бумажные фигурки. По всему полю брани извивались клубы серого дыма. Ярдах в двадцати висело в ветвях что-то, похожее на человеческий торс, черное-пречерное, как пригоршня углей.

Взрывы продолжали рвать ночь. Летели бомбами бочки, одни взрывались вверху, другие успевали упасть на лес или в болото и взрывались там. Грохот стоял такой, будто столкнулись три армии, вооруженные трехствольными пушками, и бестолково палят во все стороны света.

Еще один массивный взрыв и извержение красных огненных шаров из разбитого форта, и вдруг перед Мэтью и Минкс упал здоровенный кусок горящей телеги, опалив им брови.

— Сюда! — крикнула Минкс, хватая Мэтью за руку и направляя его влево. Он понял, что она ищет дорогу, которая выведет из этой огненной трясины, и последовал за ней — радостный, с гулом в голове.

Они шлепали по болоту под вертящимися наверху огненными кометами и под грохот взрывов, от которых вздрагивала земля.

Поглядев в сторону форта, Мэтью не увидел ничего, кроме частокола дыма и горящих сквозь него красных огней. Отлично, подумал он. Если завод и не разрушен полностью, то уж точно уничтожена следующая партия «Цимбелина». А разрушений достаточно, чтобы восстановление оказалось дорогой и долгой работой. Отлично, еще раз подумал он, в последний момент успевая притормозить перед колючим кустом, где свернулась змея.

После пятнадцати-двадцати минут пути они вышли на дорогу. Не первые ли это лучи рассвета видны на востоке? Трудно было сказать наверняка, потому что в глазах у Мэтью все еще мелькали искры.

Пламя рычало и трещало в чаще, поджигая подлесок и деревья.

— Слышишь меня? — крикнула Минкс, и он кивнул.

Ее измазанное грязью лицо разрумянилось от жара.

Девушка несколько секунд смотрела на задымленный форт, и в глазах ее блестели дикие эмоции — что-то среднее между ужасом и восторгом.

И поэтому Мэтью первым увидел двоих, шатающейся походкой вышедших перед ними на дорогу. У одного был тесак с рубящим лезвием, дюймов четырнадцати в длину. Оба были исцарапаны и окровавлены, грязная одежда в беспорядке. Первой мыслью Мэтью было то, что они сидели на сторожевой вышке, которую взрывами сбило на землю. Эти люди испытывали страх, а не внушали его, но тесак оставался тесаком.

— Что случилось? — спросил тот, что шел впереди, осекся, поняв, что задал дурацкий вопрос, и поправился: — Что вы тут делаете?

Минкс оглядела его, скривив губы в злобной улыбке:

— А ты не понял, идиот? Взорвали эту лавочку ко всем чертям.

— Что?

— Хватит вопросов, — сказала она, запуская руку под жилет за вторым ножом.

Обладатель тесака шагнул вперед, поднимая свое оружие, а Минкс уже вытащила нож и замахнулась, но в следующую минуту все мысли о встречном бое отпали.

Под ногами затряслась земля.

Это было не похоже на дрожь. Это было мотание из стороны в сторону, оправдывающее название острова. Земля колебалась так, что Мэтью, Минкс и оба их противника рухнули на колени, и в жуткой тишине после толчка слышался визгливый свист ветра да встревоженное и отчаянное завывание псов где-то вдалеке.

От второго мучительного толчка вдоль дороги зазияла трещина, и в нее хлынул поток щебня и давленых устричных раковин.

Человек с тесаком заблеял от ужаса, вскочил неловко на ноги, бросив тесак и факел, и побежал в сторону Темпльтона. Быть может, посмотреть, как там его жена и дети. Второй постоял еще секунду на коленях, оглушенно моргая, потом тоже встал и пошел, светя себе факелом, прочь от Мэтью и Минкс, трясущейся походкой, будто во сне. Вернее, в кошмаре, потому что не успел сделать и нескольких шагов, как снова раздался рокот потревоженных внутренностей острова, и его снова сшибло с ног движением земли. На этот раз трясло секунд шесть, или целую вечность, но когда тряска кончилась, человек снова встал и решительно зашагал прочь. Вскоре его факел стал еле заметной красной точкой.

Минкс поднялась на ноги, Мэтью тоже. Сдавленным от напряжения голосом она сказала:

— Мы должны…

— Да, — ответил он, потому что в этот день завтрак дьявола был сервирован рано.

Мэтью поднял брошенный тесак и факел, рассудив, что и то, и другое может пригодиться в самое ближайшее время.

Они дошли до конца дороги, где висели черепа до того, как затряслась земля, сбросив их, и какое-то время искали свои следы и лошадей, которые наверняка сорвались с привязи и куда-то сбежали. Добраться до дома Фалько у них возможности не было: либо капитан уже приготовил «Летунью» к выходу, либо нет. Мэтью поставил свою жизнь и жизнь других людей на то, что Фалько будет верен своему слову. Поэтому они с Минкс двинулись в Темпльтон со всей скоростью, которую могли развить, обходя трещины — некоторые шириной в ладонь — открывшиеся на дороге. Время от времени землю сотрясала небольшая дрожь, и Мэтью понимал, что это взрыв «Цимбелина» разбудил злых духов Маятника.

Темпльтон был иллюминирован пламенем факелов, улица запружена горожанами, пребывающими если не в состоянии крайнего ужаса, то очень близко к тому. То тут, то там какая-нибудь мужественная личность пыталась призвать сограждан к спокойствию, но всеобщее ощущение запертости на острове, обреченном на гибель, никуда не девалось. Уезжали телеги, нагруженные семейными пожитками, направляясь, очевидно, в местную гавань, — где бы она ни находилась.

Минкс показала Мэтью на телегу, в данный момент покинутую своим владельцем. Через тридцать секунд она уже щелкала кнутом над головами лошадей, и они понесли ее и всадника авангарда к замку профессора Фелла.

Луна опускалась за горизонт, первые лучи рассвета окрасили небо на востоке. Кнут Минкс не знал пощады. В конце дороги показался замок, тоже освещенный факелами.

Мэтью стиснул свой факел и тесак, подстегивая свою ярость мыслями, что, быть может, придется попортить таккеровскую кожу, чтобы вырвать Штучку из этих мерзких лап.

Телега остановилась перед входом — он не охранялся. Очевидно, толчки заставили слуг броситься к собственным домам и семьям.

В колоннах появились свежие трещины.

Минкс бросила поводья и вытащила нож, готовясь к задушевной беседе с Арией Чилени.

В освещенном свечами вестибюле находились Огастес Понс, Пупс и Сезар Саброзо в одних ночных рубахах, и лица их выражали недоумение и ужас.

— Что там случилось? — спросил Понс у прибывших, когда они проходили мимо него к лестнице. Увидел тесак и нож, измазанную болотной грязью одежду, и добавил к своему вопросу еще один — голосом испуганного ребенка: — Там опасно?

— Ага, — ответила Минкс. — Даже очень. Где мадам Чилени?

— Наверху, на самом верху, на третьем этаже. Она и Таккеры.

— А Штучка? — спросил Мэтью.

— С ними. Они шли в библиотеку на балкон, посмотреть. Что-то взорвалось, вы разве не слышали?

— Да, — ответил Мэтью. У него все еще звенело в ушах. — Еще как слышали.

— А потом как затряслось! — сказал Пупс, делая огромные глаза. — Прямо конец света.

— Для некоторых, — зловеще пообещала Минкс.

Она устремилась вверх, прыгая через две ступеньки, и пламя свечей играло на лезвии ее ножа. Мэтью не отставал от девушки, но заметил множество новых трещин в стенах, а витраж, где был изображен Темпль с налитыми кровью и полными ужаса глазами, рухнул на ступени и рассыпался на бессмысленные осколки. Мэтью и Минкс не успели еще подняться, как замок застонал от нового толчка, подобно больному старику в тяжелом сне, и где-то в стенах со звуком пистолетных выстрелов стали трескаться камни под натиском самого Господа Бога.

Мэтью решил, что только у Таккеров могло хватить глупости вылезать на самый высокий балкон замка Фелла, когда происходит землетрясение. У мадам же Чилени голова до сих пор была не совсем в порядке после того, как доктор потерял свою. Минкс распахнула пару полированных дубовых дверей, а Мэтью тем временем обнаружил именно то, что рассчитывал увидеть: Таккеры в мятой одежде, пьющие из бутылок, взятых со стола, а Штучка в темно-зеленом, зажатая между ними, глядит сквозь отрытые балконные двери на хмурый серый свет, надвигающийся на море.

— Хо-хо! — сказал Джек, качаясь, с бутылкой, приставленной к губам.

— Пацан, — добавил Мэк, раскинувшийся на черном кожаном кресле с бутылкой в одной руке и опираясь другой на пол сзади.

Братья любили выпить — и конец света вовсе не был им помехой в этом увлекательном занятии.

Мэтью заметил, что землетрясение сбросило с полок несколько десятков томов. Их топтали равнодушные сапоги Таккеров, и с разорванными страницами и продырявленными переплетами они походили на раненых солдат.

— Где Ария Чилени? — спросила Минкс.

— Тут была, — ответил Мэк.

— А теперь нету, — добавил Джек.

— Я должна ее найти, — сказала Минкс Мэтью. — Должна рассчитаться с паршивкой — от его имени. Понимаешь?

— Я тут справлюсь, — кивнул он. — Но ради Господа Бога, будь…

— Я всегда осторожна, — перебила девушка. — Ради себя самой.

Она повернулась и вышла, оставив Мэтью в обществе двух скотов и молодой женщины, которую ему предстояло вырвать из их лап.

— Ты слышал, как грохнуло? — спросил Джек. — Домишко трясся, как блядь с мандавошками. — Налитые глаза уставились на тесак. — Ты чего задумал, пацан? Недоброе?

— На самом деле, — ответил Мэтью, — очень даже доброе. Я уезжаю с этого острова через час, а ее беру с собой. — Он показал факелом на индеанку, обернувшуюся к нему. Лицо ее было лишено выражения — совершенная пустая красота. Волосы цвета воронова крыла чуть шевелились на ветру из распахнутой балконной двери. Она ждала и знала, что он не уйдет отсюда без нее.

— Блин, — сказал Джек. Мотнул головой. Едко улыбнулся. — Ну ты и тип, Спейди.

— Я не Натан Спейд. Меня зовут Мэтью Корбетт. Чтобы вы помнили, кто вас обставил.

Ошеломленное молчание было ему ответом. Потом Мэк медленно встал, держа в руке бутылку. На лицевых костях сильнее натянулась кожа, глаза заблестели.

— Корбетт, засранец ты мелкий… так вот… никуда ты Штучку не потащишь…

— …пацан, — договорил Джек, скрипнув зубами.

— Не будешь ли ты так добра подойти сюда? — спросил Мэтью у девушки.

Тут Мэк Таккер разбил бутылку о край стола, обхватил Штучку за шею сзади и приложил зазубренный край к лицу девушки. Она вздрогнула, но больше ничем не выдала своих чувств.

— А ты ее забери, — сказал Мэк. — Потому что через минуту она никому нафиг нужна не будет.

С этими словами младший Таккер провел острым краем стекла по девичьей щеке, и ярко-красная полоса крови, как предупреждающая линия, отметила лицо индеанки.

Джек фыркнул, смеясь. Девушка задрожала, не сводя грустного взгляда с Мэтью. Ее рука отчаянно отталкивала бицепс Мэка, но сил у девушки было недостаточно. Мэтью сжал факел и тесак и шагнул вперед — биться.

Минкс Каттер знала, какая дверь ведет в комнату мадам Чилени. Она постучала, дождалась, пока повернется ручка, и изо всех сил ударила в дверь ногой.

Дверь распахнулась, отбросив Арию Чилени в глубину комнаты, и женщина опрокинулась на спину, перелетев через мягкое кресло. Минкс вошла, отметив, что Ария одета в неброское серое платье, а на кровати стоит сумка, куда она собирала вещи. Кажется, мадам Чилени собиралась покинуть замок — возможно, поискать более безопасное место. При свете восьмисвечевой люстры было видно, что в стенах появились новые трещины, а на постели лежат куски штукатурки.

— Что с вами? — Ария села, потирая прикушенную окровавленную губу. — Вы с ума сошли?

Только теперь она заметила нож.

— Нет, мадам Чилени, я не сумасшедшая, а напротив, целеустремленная. Я пришла вас убить.

— Что?

— Убить, — повторила Минкс. — За моего Натана.

Послышался звук резкого вдоха.

— Да, — отреагировала на эту безмолвную реплику Минкс. — Натан был моим любовником. Моей любовью, — пояснила она. — Вы его убили, Мэтью мне это подтвердил.

— Мэтью? Какой еще…

— На вранье нет времени. Вставай и получи вот это в свое черное сердце!

Ария Чилени поднялась на ноги. Глаза у нее расширились. Она схватилась за ручку своей сумки и тем же движением махнула ею в сторону Минкс. Та успела отклониться, а Ария быстро сунула в сумку руку и вытащила короткое, но опасное лезвие. Метнув сумку в Минкс, она бросилась за ней сама с ножом, направленным в лицо девушки.

— Давай, пацан! — издевался Мэк Таккер, продолжая резать щеку Штучки разбитым стеклом. Мэтью шагнул к нему, занося тесак, а Джек Таккер внезапно бросил в него свою бутылку, метя в голову, но попал в левое плечо, потому что Мэтью уклонился.

Джек, издав вопль ярости, с налитым кровью лицом бросился через весь зал на Мэтью.

Тут ожила Штучка — красивая девочка, Бог знает сколько времени просидевшая одна. Схватив Мэка за руку, она впилась зубами в его ладонь. Он завопил от боли и захватил горсть ее волос.

Разбитое стекло очутилось возле ее горла. Она двинула ногой ему в голень и вырвалась, а братец Джек тем временем столкнулся с Мэтью и стал вырывать у него и факел, и тесак одновременно. Он попытался ударить юношу коленом в пах, а рыжая голова снова бросилась навстречу черепу Мэтью, но Мэтью уклонился от этих ударов, предвидя их, и, резко повернувшись, отбросил от себя Джека со всею силой отчаяния.

— Убей его! Убей его! — ревел Мэк, а индеанка прыгнула ему на спину и сгибом руки захватила сзади его горло. Он стряхнул ее с себя и бросился на Мэтью с разбитой бутылкой.

Но прежде, чем он мог бы допрыгнуть, остров Маятник встряхнуло еще раз. Дощатый пол библиотеки затрясся, по выражению Пупса, как при конце света, затрещало так, будто хрустнули кости гигантского чудовища. Где-то глубоко во внутренностях замка раздался гулкий звон, похожий на удар молотка по экзотическому гонгу. Разлетелись окна балкона. Лица херувимов рухнули с облаков потолка на пол, обнажив безобразные пятна серой штукатурки. Мэтью упал на колени, оба брата покатились по полу. Факел выпал из пальцев Мэтью, и рассыпанные вокруг книги объяло пламенем.

Вот тут и начался настоящий ужас, потому что трясущаяся в муках земля раскачала фундамент замка, вся библиотека разом наклонилась на двадцать градусов к обрыву, к океану, и полетели с полок бумажными нетопырями книги.

Мэтью, братья Таккеры и потерявшая равновесие Штучка заскользили по искривившемуся полу, покрытому горящими книгами. Балкон со звуком пушечной пальбы стал отваливаться от каменных скреп и кусок за куском рушиться в океан.

Оконные портьеры втянуло наружу и вниз, как в водоворот, но они зацепились за нависшую балюстраду. Землетрясение рвало замок Фелла в клочья, как гнилой пергамент. Серое утро обернулось открытой пастью, готовой поглотить Мэтью, Таккеров и Штучку.

Оставшийся на балконе одинокий морской конек кувыркнулся вниз в своей последней скачке. Мимо скользящих человеческих фигур проносилась библиотечная мебель и горящие книги, а решатель проблем из Нью-Йорка отчаянно тянулся к окровавленной Штучке, пытающейся зацепиться за разлетающиеся щепой половицы. Левой рукой он ухватил девушку за правую, но они вместе сваливались за край.

Когда раздался самый сильный толчок, Минкс Каттер и Ария Чилени были заняты дракой не на жизнь, а на смерть. Их шатало по всей комнате, и каждая, перехватив руку противницы с ножом, пыталась одновременно высвободить собственное оружие. Когда вздыбился пол и затрещали стены, битва не прекратилась, потому что смерть стояла над ними и требовала жертвы.

Мадам Чилени плюнула в глаза Минкс и попыталась ее свалить, но та оказалась слишком ловкой.

Они пинали друг друга ногами, потому что смертоносные клинки были зажаты намертво. Минкс изловчилась и толкнула своего врага спиной на комод с такой силой, что у Арии дыхание отшибло и лицо искривилось гримасой боли. Она толкнула Минкс в ответ и попыталась вывернуть руку с ножом из тисков соперницы, но Минкс не разжала пальцы. С криком ярости мадам Чилени пошла на риск выпустить руку Минкс, чтобы ткнуть ногтями в золотистые глаза. По скуле девушки потекла кровь. На Арию тут же обрушился нож — сильный неприцельный удар, — и оцарапал плечо.

Женщины разжали хватку. Замок Фелла стонал и повизгивал в муке, а они сосредоточились на том, чтобы нанести сопернице смертельный удар.

Мэтью пустил в ход тесак.

Развернув носки ботинок, чтобы увеличить трение об пол, он с силой отчаяния всадил острое лезвие в доски пола. Другой рукой он держал Штучку. Сползание к нависшим над водой руинам балкона остановилось.

Но тут какая-то тяжесть нависла на его лодыжках, и рука, которой он держался за рукоять тесака, чуть не вывернулась из плеча. Оглянувшись, Мэтью увидел потную багровую морду Джека Таккера — бандит полз по его ногам вверх. Мэк успел зацепиться за края треснувшей половицы и держался за одну ногу Джека. На миг Мэтью показалось, что сейчас у него хребет разломится от тянущего веса, и он едва не разжал пальцы. Пот брызгал из пор напряженного лица, словно из губки. Еще немного — и он не выдержит, отпустит тесак. Еще одна секунда — и связки плеча порвутся, да и лезвие начало расшатываться в половице.

Штучка двинула Мэка в лицо жестким ботинком. Потом еще раз, и снова, и в четвертый раз — в нос и в рот. Физиономию младшего Таккера отменно перекроило этими ударами. Выплюнув полный рот крови и пару выбитых зубов, он одной рукой потянулся к ногам Штучки, чтобы прижать их к полу. Она извернулась и двинула еще раз — в горло, пока он пытался ее схватить. Мэк издал жуткий безобразный звук, прозвучавший как слово «Братик!» и исходящий, казалось, из самых глубин отчаяния, тяжело заморгал, выпустил ноги Джека и заскользил среди огненных страниц разорванных книг, среди всполохов разбитого оконного стекла, наружу, на склонившийся балкон.

— Братик! — завопил в ответ Джек полным муки голосом.

Мэк Таккер ухватился за перехлестнувшую через балюстраду штору, мгновение покачался на ней, — такой же маятник, как остров Фелла. А потом сука по имени Судьба — женщина, которую он ублажал и проклинал на протяжении всей своей беспутной жизни, — предала его. Она смеялась последней — штора оборвалась, и Мэк, вцепившись скрюченными пальцами в ткань, рухнул в океан, издав пронзительный вопль. Вслед за его головой вошли в воду несколько каменных балюстрад — смертельный сюрприз для головы с выбитыми зубами, рассеченными губами и помятой глоткой.

— Братик! — снова крикнул Джек, и Мэтью увидел, как из мутных зеленых глаз хлынули слезы.

Но старший Таккер тут же пришел в себя, ярость вспыхнула в нем с новой силой, и он полез вверх по спине Мэтью, — а тесак дрожал, готовый вот-вот вывернуться из ослабевшей руки.

Ария Чилени захватила в горсть волосы Минкс и швырнула ее спиной на потрескавшуюся стену. На сей раз дыхание отшибло у Минкс, и Ария налетела на нее с ножом. Минкс запамятовала, что среди выполняемых Арией для профессора заданий случались и убийства, и, скорее всего, в кровавых искусствах ее тоже натаскивала Лира Такк.

Блеснул нож, распоров на Минкс жилет — девушка успела уклониться, но ощутила поцелуй лезвия собственными ребрами. Сделала резкий выпад — и теперь отскочила Ария. Женщины вновь схлестнулись в неразберихе битвы жизни со смертью, забыв о каких-либо боевых приемах, и остались только жажда убийства и желание выжить.

Ария полоснула ножом — порез появился у Минкс на лбу. Она ответила ударом в левое плечо мадам Чилени, и раздался резкий вскрик боли. Женщины полосовали друг друга ножами, уклонялись, отскакивали, сплетались, зубы Арии щелкнули возле левого уха Минкс, вцепились в щеку, Минкс ударила противницу в челюсть свободной рукой, Ария отшатнулась назад, Минкс шагнула вперед — и взмах ножа мадам Чилени разминулся с ее горлом всего на полдюйма.

Холодные глаза мадам горели жаждой убийства, на губах засыхала кровь. Она сделала выпад, другой и тут же третий, пока Минкс отбивала второй. Но девушка не отступила, а, подгадав движения Арии, сама подалась вперед, занося нож для удара. Они схлестнулись. Ария метила в глаз, но лезвие лишь оставило на левой щеке Минкс порез, теряющийся в волосах, и женщины снова закружились в бешеном танце безумия.

Но Минкс знала, чувствовала, что противница устает, ее ноги начинают подламываться. И когда смертельный танец стих, Ария обратилась к Минкс внезапно пожелтевшим лицом, и рот ее раскрылся в потрясенном вздохе. Сапфировые глаза смотрели вниз, на нож, что вошел в сердце, на кровь, заструившуюся по серому платью.

Минкс повернула лезвие — потому, что это было в ее власти.

Нож Арии взлетел в дрожащей руке, чтобы вонзиться во впадину на горле Минкс. Но девушка подняла руку, перехватила нож и сказала хрипло:

— С тобой все.

Ария улыбнулась — и плюнула Минкс в лицо кровавой пеной.

Потом глаза ее стали западать в орбиты, и через пару секунд это была просто мертвая женщина, еще не успевшая отдать душу тому, кто ждал ее на той стороне раздела. Минкс отпустила ее запястье, нож упал на пол. Упершись рукой в подбородок убитой, Минкс толкнула ее и сбросила труп в океан, спиной вперед, прочь из жизни.

Но лезвие в сердце оставила — на память.

Джек оказался проворным и цепким. Он вскарабкался по спине Мэтью, схватил его за горло, другой рукой пытаясь выцарапать глаза.

— Ах ты гад, — сказала Штучка, и уверенность в ее голосе заставила Джека обернуться к ней — как раз вовремя, чтобы увидеть, как подобранный на полу факел устремляется ему в лицо. — Оближи-ка вот это!

Полыхнули искры, обжигая Мэтью голову, юноша отчетливо услышал треск обуглившихся волос. Услышал и вопль Джека Таккера, когда факел выжег ему глаза и опалил губы, как бифштексы на гриле. Рука Джека отпустила горло Мэтью, пальцы потянулись к собственным обожженным глазам, и Мэтью, дернув плечами, сбросил с себя тяжкий груз. Оглянувшись, он увидел, как рыжий мерзавец скользит по балкону вниз, и лицо его краснеет вспухающим ожогом под оранжевыми волосами с седой прядкой, и нечто багровое мокреет на месте невидящих глаз. С криком боли и злости Джек вылетел за край, и вслед за ним с не менее громким шумом рухнул последний кусок балкона. И, ставя точку в судьбе Джека Таккера, бросила факел в его водяную могилу Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна.

Глава тридцать первая

— Держись! — сказал Мэтью.

В ноздрях у него стоял запах собственного пота и жженных волос. Чувствовал себя он столетним стариком, но сейчас не время было сдаваться. И сказал он это еще и потому, что Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна пыталась разжать его пальцы, держащие ее за руку.

— Мэтью, — сказала она тихо, впервые пробуя на слух его имя.

Он крепче сжал и ее руку, и тесак. Потолок с облаками и херувимами напоминал адский ералаш, а не покой Небес. Вокруг пылали книги — в иное время Мэтью мог бы оплакать эту потерю.

— Я не могу вернуться, — сказала она еще тише.

— Мы можем туда залезть!

Мэтью отметил взглядом щели и упоры среди разбитых половиц, по которым планировал добраться до двери.

Потолок начал обрушиваться, и облака оказались тяжелее, чем выглядели. Пора было уносить ноги, потому что треснувшие стены и покосившийся пол все еще подрагивали.

— Давай, — повторил он. — Надо уходить.

— Нет. Эта дорога для тебя, но не для меня.

Он всмотрелся в ее лицо. По щеке ползли кровавые капли, но девушка ничего не замечала или ей было все равно. Душа уже отвернулась от тела, в котором жила.

— Поднимемся вдвоем, — пообещал он, понимая, что еще несколько секунд — и либо на них обвалится потолок, либо тесак выскользнет из трещины в половице.

— Я приходила к тебе, — сказала девушка, — чтобы подарить то единственное, что могла. Теперь ты подари мне единственное, что мне нужно. Отпусти меня, Мэтью.

— Я не могу!

— Ты должен. Я хочу уйти в мечты. Хочу отмыть себя дочиста. Неужели ты не понимаешь?

— Но ты же живая! — крикнул он.

Она только грустно покачала головой:

— Нет.

И тогда он понял. Это было трудно и неприятно — понимать, но он понял.

Девушка ощущала себя частью природы, она была осквернена и унижена, и сейчас больше всего на свете жаждала стать такой, как была раньше. Наверное, чувство смерти у нее совсем не такое, как у него… или же она верит в куда лучшую послежизнь, чем он. Как бы там ни было, Мэтью знал, что она хочет этого дара, но… но как разжать пальцы?

— Нас ждет корабль!

Он молил Бога, чтобы корабль дождался его, потому что серый рассвет неудержимо разгорался, и первые румяные лучи его уже появились на волнах. Лицо у Мэтью вспотело, плечи и спину ломило, и долго ему было не продержаться. Будто затем, чтобы лишний раз подчеркнуть опасность и нехватку времени, на покосившийся пол рядом с девушкой упал кусок потолка размером с чайник.

— Он тебя ждет, — ответила индеанка.

Лицо у нее было безмятежное, а глаза — ласковые и жаждущие покоя.

— Нет. Мы едем вместе.

— Мэтью… кто бы ты ни был, каким бы ты ни был, но ты не можешь не знать, что значит быть свободным. Я сделала свой выбор.

— Неверный выбор!

— Но он мой.

Снова она начала разжимать его пальцы, а руки у нее были сильные. Она смотрела ему в лицо, и разжимала пальцы, а он сопротивлялся. Но постепенно его сопротивление ослабевало.

— Я его найду, — пообещала она. — Расскажу ему про тебя. Он будет очень рад.

— Кто? — спросил Мэтью.

— Ты знаешь.

И Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна улыбнулась.

И соскользнула прочь.

И когда она, падая за край, повернулась, Мэтью увидел, что она будто ныряет в новую жизнь — в такую, которую он вряд ли поймет. Она ушла тихо и красиво, а он вскрикнул, словно получил удар ножа в сердце.

Поскольку именно это чувство он сейчас испытал.

А она исчезла в темно-зеленой пучине, как стрела, вернувшаяся в неведомый лес. И, наверное, за синим молчанием глубины ее действительно ждал родной лес, и в этом внушающем благоговение месте, недоступном пониманию Мэтью Корбетта, она снова станет такой, какой была — гордой, неиспорченной и чистой.

А он плакал — не по горящим страницам книг и мыслям людей, уносящихся на крыльях пепла, а по индейской девушке, которая только что перелетела из этого мира в соседний.

— Лезь сюда! Быстрее!

Мэтью глянул вверх, в сторону двери. Там стояла Минкс Каттер, прижимая ко лбу кусок окровавленной простыни.

Порез на левой щеке сочился красным. Она покачивалась, силы оставляли ее.

Мэтью рассудил, что Ария Чилени воссоединились с Джонатаном Джентри — вот такая у нее теперь будет тесная маленькая комнатка в мучительном особняке Ада. И еще он понял, что Минкс держится только силой воли, но держится здорово.

— Лезь сюда, говорю! — рявкнула она с раздражением в голосе, а стены и потолок потрескивали на разные голоса. Справа от Мэтью упал еще один здоровенный кусок. Воздух заполнила белая пыль.

Пора было сматываться, и немедленно.

Самым опасным казался первый перехват: надо было выпустить тесак и взяться за край разбитой половицы. Потом он полез, используя для рук и ног такие упоры, которые в лучшем случае можно было бы назвать рискованными.

Когда он подобрался поближе, Минкс наклонилась, схватила его протянутую руку и вытащила в искривившийся коридор.

— Мешок с золотом, — напомнил ей Мэтью.

Она уже взяла из своей комнаты подложные документы, разрешающие «Летунье» выход из порта и скрепленные печатью профессора с осьминогом, — хотя сомнительно было, что они сегодня понадобятся.

Лестница оставалась неповрежденной, но и здесь потолок начал распадаться на куски, и на втором этаже Мэтью забежал на секунду в свою комнату — пол покривился, левая стена частично обрушилась, — и взял мешок с деньгами, который сунул себе под рубашку. Потом он сообразил, что комната слева от него, с точно таким же балконом, на самом деле вовсе не комната и все это время оставалась пустой, если верить плану, который дал ему профессор. Обрушившаяся стена открыла еще одну лестницу, уходящую вниз. И Мэтью понял, что она ведет в помещения профессора. Не случайно Мэтью была отведена соседняя комната.

Он снова вышел в коридор, где ждала Минкс. Без колебаний он ударил ногой в следующую дверь, и она легко открылась — землетрясение уже сломало замок.

— Что это? — спросила Минкс.

— Ты иди в телегу, — сказал он. — Не дай никому ее захватить. Я пойду этой дорогой.

— Зачем? Что там внизу?

— Он, — ответил Мэтью, и девушка поняла.

— Ждать я буду недолго. Фалько уже мог уйти.

— Ушел такушел. Найдем другой способ убраться с острова.

Она кивнула, вглядываясь в темную лестницу.

— Удачи тебе.

Девушка повернулась и пошла своей дорогой.

Ее можно было понять. Ему и самому не хотелось спускаться туда, вниз, в темноту, но это необходимо было сделать.

Он начал спуск. В стенах кое-где торчали факелы, но все они погасли. Лестница тряслась под ногами, сверху сыпалась каменная пыль. Замок умирал — вероятно, уходил к остаткам Сомерс-Тауна, чтобы соединиться с ними в подводном сне. Беспокойный рай Фелла настигал сам Рок.

Мэтью спускался дальше, — миновав первый этаж, ушел в подземелья замка. Или, точнее сказать, в его кишки — лестница сворачивала налево, и ступени ее были вытесаны из грубого камня. Мэтью дошел до двух факелов, все еще горящих, и остановился, чтобы взять один из них. С возросшей благодаря свету уверенностью он продолжал спуск.

Внизу оказалась чугунная решетка, но она была незаперта. Мэтью толкнул решетку — заскрежетали петли. Он, вздрогнув, вошел. Впереди на стене узкого коридора горел еще один факел, и Мэтью двинулся на свет. Над головой раздавались почти человеческие стоны — камень терся о камень, и даже здесь, в самых глубинах, чувствовалось, что замок ранен смертельно. Стены и пол изрезали глубокие трещины. Мэтью шел дальше, шагая предельно осторожно. Дойдя до развилки, он выбрал путь, который казался прямее и привел его к деревянной двери, криво повисшей на петлях. Открыв дверь, Мэтью оказался в просторной гостиной с белыми стенами, где все еще горели три свечи на письменном столе. Исчерканный трещинами потолок был раскрашен синим — как небо над островом. Комнату украшала дорогая и со вкусом подобранная мебель, белая с золотой отделкой.

Пройдя следующую дверь, Мэтью оказался в спальне с большой кроватью под белым балдахином. Его внимание привлекли предметы, висящие на крючках на соседней стене: треуголки, которые надевал профессор Фелл при посещении комнаты Мэтью, белый парик, такой же, как у слуг в замке, старая соломенная шляпа, что подошла бы любому из фермеров острова.

Время поджимало, но Мэтью не мог не открыть и не обыскать ящики комода. И в них он обнаружил не только элегантные костюмы Фелла, не только непрозрачное покрывало и телесного цвета перчатки, но и синюю ливрею слуги. Были тут и обычные бриджи с заплатами на коленях, и белые рубашки, что казались изношенными и нуждались в починке. Вся одежда была рассчитана на худощавого мужчину несколькими дюймами повыше Мэтью. А еще были туфли: две пары начищенных, для джентльмена, и одна потертая и грязная.

Мэтью склонялся к мысли, что иногда профессор Фелл переодевается слугой и передвигается по дому так, как ходят здесь туземцы. Что наводило на вопрос… а не туземец ли сам Фелл?

Не цветной ли? Может быть, Темпльтон, его сын… подвергся травле и был забит до смерти на улицах Лондона еще и потому, что кожа у него была цвета кофе со сливками, темнее, чем у обычного английского мальчика? Тогда понятно, почему портрет Темпля был выполнен в цветном стекле.

Но важным был другой вопрос: где профессор Фелл сейчас?

Низкий скрежет размалываемых камней говорил Мэтью, что пора искать отсюда выход — или отступать к лестнице. Он снова вышел из дверей в коридор, неся перед собой факел, и начал подниматься тем же путем, которым спустился. Преодолев пару десятков ступеней, вдруг увидел отблеск другого факела, движущегося в его сторону, и гиганта в белых одеждах и в белой чалме, освещенной желтым светом.

Сирки остановился. Они смотрели друг на друга с расстояния около тридцати футов.

— Здравствуйте, юный сэр, — произнес великан, и при свете его факела блеснули бриллианты в передних зубах.

— Добрый день, — ответил Мэтью. Голос отразился гулким эхом от стен.

— У нас здесь произошел несчастный случай. Очень сильный взрыв на той стороне острова. Вам что-либо известно?

— Естественно, я его почувствовал.

— Естественно. Я смотрю, у вас грязь на чулках. Быть может, ил? Вы шли через болото совсем один? — Сирки махнул рукой в его сторону. — Нет, я так не думаю. Кто вам помог? Я спрашиваю не только от своего имени — профессор тоже хочет это знать. Когда случился взрыв, первая его мысль была о вас. И, естественно, вас не оказалось в вашей комнате. Как и мисс Каттер — в ее. Но… с чего бы она стала вам помогать?

— Я ей нравлюсь, — ответил Мэтью.

— А, да. Ну, что ж. — Сирки вытащил из-под одежды зазубренное лезвие и сделал несколько шагов к Мэтью. Мэтью попятился, отступая.

— Профессор, — сказал Сирки, — покинул замок. Он дал мне инструкции найти вас. Поднявшись к вам, я увидел, что эта лестница открыта. Вы же не могли сюда не спуститься? Далее, мне дана инструкция сообщить вам, что ваши услуги более не требуются и что профессор Фелл, к сожалению, не сможет заплатить вам ваши три тысячи фунтов.

— Я так и подумал, что он выйдет из себя и отзовет это предложение.

— Гм. Он просил меня передать вам, что этот небольшой инцидент не слишком ему повредил. Естественно, он не пожелал бы такого, но у него много утюгов на огне. — Сирки осмотрел зловещее лезвие. — Но он выразил сожаление по вашему поводу — что вы решили нанести ему вред из-за вашей… как он сказал? Вашей слепой глупости. Ах, Мэтью! — Он сделал еще несколько шагов, и Мэтью снова отступил. Жуткое лезвие блеснуло отраженным светом факела. — Подняться так высоко, к самому подножью такого величия — и рухнуть вниз, в самую грязь болота!

— Болото чище, чем душа профессора.

— Он пожелал, чтобы я отрезал какую-нибудь часть вашего тела — как доказательство, что вы мертвы, — сообщил великан. — Что вы предпочли бы? — Сирки подождал — ответа не было. Он улыбнулся: — Хорошо, я сам выберу.

Индеец шагнул вперед, похожий в свете факела на демона. Поднялось зазубренное лезвие, способное одним ударом нанести страшную рану.

Мэтью попятился, сердце его колотилось. Он тыкал перед собой факелом, чтобы не подпустить к себе чудовище.

— Это бессмысленно, — сказал Сирки почти ласково. — Я его вам в глотку забью, если захочу.

И Мэтью знал, что это не бравада, а потому выбрал лучшую часть доблести — повернулся и побежал, спасая жизнь.

Сирки чудовищными шагами устремился следом. Впереди лежало разветвление коридора, и Мэтью изо всех сил рванулся туда, где еще не был. Сирки нагонял, и белые одежды развевались как крылья ангела смерти.

Внезапно коридор расширился до зала, где стояли два простых стула с темными пятнами, и такие же темные пятна виднелись на полу — скорее всего, кровь. Цепи с запекшейся кровью обвивали их, но тел не было — Смайт и Уилсон уже попали в восемь щупалец и терзающий клюв Агониста. Факел высветил три камеры — подземная тюрьма располагалась под обеденным залом, и здесь, наверное, когда-то держали пиратов и других выдающихся преступников. В центральной камере стоял Зед — лысый, бородатый и в лохмотьях, оставшихся от его одежды. Руками он стискивал прутья решетки. Увидев Мэтью, он ртом в племенной татуировке издал нечленораздельный рев узнавания.

Сирки приближался. Мэтью увидел на стене кольцо с тремя ключами, а Сирки был уже почти в зале. Бросив факел под ноги, Мэтью схватил стул, запустил им в Сирки, выходящего из коридора, и гигант рухнул на камни. Мэтью схватил со стены ключи и побежал к камере Зеда.

Первый ключ не подошел. Мэтью оглянулся и увидел, что Сирки уже поднялся на ноги и мчится к нему. Зловещее лезвие блеснуло, летя Мэтью в голову, но он успел увернуться — искры брызнули от столкновения стали с решеткой. Мэтью бросил ключи между прутьями в камеру Зеда, подхватил упавший факел и попятился, не сводя глаз с Сирки, который стал медленно на него наступать.

— Для вас это может оказаться легко, — пообещал Сирки. — Я проникся к вам уважением и готов сделать вашу смерть очень быстрой.

— Я предпочел бы несколько продлить свою жизнь.

— Мне очень жаль, но это невозмо…

Сирки прервал грохот распахнувшейся двери камеры.

Когда гигант обернулся к возникшему из клетки Зеду, Мэтью шагнул вперед и ткнул факелом, метя в висок, но Сирки уже пришел в себя и собственным факелом отбил нападение. Тут же он обернулся встретить Зеда лезвием — но опоздал на долю мгновения, и кулак Зеда ударил индийца в рот с резким хлюпающим звуком, и хотя нож яростно метнулся к груди Зеда, воин га уклонился с восхитительной ловкостью.

Сирки оказался между факелом Мэтью и кулаками Зеда. Он полоснул ножом сперва в одну, потом в другую сторону, удерживая обоих противников на дистанции, но Зед уже отрывал от стула кусок цепи. Сирки усмехнулся в дрожащем свете факелов. Рот был окровавлен, и один бриллиант исчез — вместе с зубом.

— Ага, — сказал индиец. — Довелось мне все же тебя убить.

Мэтью сделал выпад факелом справа, метя в руку с ножом. Зед взмахнул цепью и нанес Сирки удар поперек левого плеча. Сирки развернулся к Мэтью и бросился на него в попытке избавиться от меньшей угрозы, но Мэтью отчаянно замахал факелом у лица Сирки, удерживая его на расстоянии. Цепь снова ударила по спине Сирки, и великан в приступе чего-то вроде паники швырнул факел в Зеда и сам бросился следом, взметнув клинок.

Мэтью уже доводилось видеть в нью-йоркской таверне «Петушиный хвост», в прошлом октябре, что Зед может сделать цепью. Сейчас он не двинулся с места, лишь молниеносно взмахнул цепью, она обвилась вокруг предплечья руки, державшей нож, и в то же мгновенье Зед воспользовался инерцией великана, чтобы ударить его об прутья ближайшей камеры.

Ножа Сирки не выпустил, а схватился свободной рукой за цепь и подтащил к себе Зеда, будто вытягивая подсеченную рыбу.

Ноги Зеда заскользили по камням. Он попытался удержать равновесие, но великан тянул слишком сильно. Лезвие будто оскалилось в радостном нетерпении, — и тогда Мэтью приложил Сирки по голове слева другой цепью, взятой со стула. Чалма киллера развязалась, глаза остекленели на пару секунд, нож неуверенно качнулся в воздухе, и Зед налетел на противника.

Они боролись за лезвие. Битва гигантов, грубая сила против грубой силы. И снова Зед тяжелым кулаком ударил Сирки в лицо.

Сирки же свободной рукой вцепился ему в горло, весь — чудовищное воплощение убийства, — и сдавил так, что выступили жилы. В пылу драки их нанесло на Мэтью, они несколько раз толкнули его плечами, сбили с ног, бросили на пол и оставили бездыханным в вихре боя. Мэтью увидел невероятное — как Сирки действительно оторвал Зеда от пола одной рукой, схватив за горло. Зед молотил Сирки по лицу и по голове, другой рукой хватая за руку с ножом, оберегая свое тело от зазубренного лезвия. Их мотнуло и с невероятной силой вбило в противоположную стену. Мэтью показалось, что с этим ударом закончится разрушение замка, начатое землетрясением. Сверху посыпались куски стены и потекли струйки пыли. Но драка продолжалась — пальцы Сирки вдавливались в горло Зеда, а Зед перелицовывал физиономию гиганта кувалдой кулака.

Га начал издавать задыхающиеся хрипы, и Мэтью увидел, что его удары слабеют. Еще секунда — и Сирки победит Зеда, что немыслимо! Факел Мэтью лежал далеко, и чтобы его подобрать, пришлось бы миновать дерущихся. Надо было решить, что предпринять — и быстро.

Испуганный почти до обморока, он разбежался и прыгнул на спину великану, одновременно с этим захлестнув шею Сирки цепью и сдавливая ее так, будто от этого зависела его жизнь.

Сирки дико задергался, но Мэтью держался. Сейчас юноша стал всадником иной природы, и черт его побери, если он даст себя сбросить. Рука великана выпустила горло Зеда и потянулась назад, но тут вдруг раздался треск, и Зед десятью пальцами атаковал руку с ножом. То, что не удалось ему в драке на Устричном острове, вышло сейчас, и суставы Сирки захрустели как каштаны под тяжелым сапогом. Нож выпал, звеня, на камни, но Сирки успел отбросить его ногой так, чтобы Зед не достал. Мэтью висел, не разжимая хватки, раненый гигант дергался и трясся, пытаясь его стряхнуть. Зед ударил индийца в челюсть так, что тот отлетел назад и едва не сломал Мэтью хребет, приложив об стену. Мэтью соскользнул, дыхание у него отшибло, но сквозь красный туман он видел, что Зед занял его место, прыгнув на спину Сирки. Чернокожий перехватил цепь и стал душить великана — мышцы предплечий дрожали от напряжения. Сирки отбивался, пытаясь сбросить Зеда ударами о стену, но африканец не позволял ни сбросить себя, ни прервать момент отмщения.

Цепь ушла в шею Сирки, глаза индийца вытаращились, кровь потекла из ноздрей. Рот раскрылся в безобразной попытке набрать воздуху, и Мэтью увидел, что второй зуб с бриллиантом тоже выбит.

И все же Сирки не сдавался. Зед прилип к его спине и душил его цепью, почти скрывшейся в мякоти шеи. Мэтью пришла ужасная мысль, что еще минута — и голова Сирки будет отрезана цепью. Пот выступил крупными каплями на лицах бойцов, а потом из глаз Сирки закапала кровь.

И все равно Сирки ударял Зеда об стену, хотя ярость его слабела. Напряженные мышцы на черных руках напоминали переплетение корабельных канатов. Сирки издал высокий пронзительный звук, и он все длился и длился — жуткая попытка вдохнуть обратно уходящую жизнь.

Глаза у него стали огромные и красные, как уходящее за горизонт солнце. Потом ноги его подкосились, индиец рухнул на колени — и перестал быть гигантом. Зед не слезал с него, стиснув зубы, согнув мощные плечи, и черное тело вибрировало от усилий принести смерть тому, кто отказывался ее принимать.

Сирки попытался подняться. Он сумел выставить ногу, встать на одно колено, и — невероятно! — начал поднимать с пола себя и Зеда. Но давление рук и цепи Зеда не ослабевало ни на долю секунды, и лицо Сирки внезапно стало восковым, глаза залило кровью, а из ловящего воздух рта вывалился распухший язык. Он мелко трясся, ходил туда-сюда, как хвост гремучей змеи, затем что-то хрустнуло у Сирки в шее. Голова повисла под углом, как было у Джентри, когда его голову отпиливали. Тело великана задрожало, будто от могильного холода. Жуткие глаза уже ничего не видели, и наконец дух Сирки, кажется, отлетел от тела, потому что визжащий хрип оборвался хрустом — сломалась шея.

Зед выпустил цепь — она осталась где-то глубоко внутри. Слез со спины Сирки. Еще миг гигант стоял на коленях, словно до конца отрицая свою смерть. Потом труп качнулся вперед, и каменный пол двинул его с размаху по лицу, и без того уже изуродованному предсмертной гримасой.

Зед рухнул на колени, издав прерывистый стон.

Его сила полностью иссякла.

Но все гуще и обильнее текла каменная пыль. Сверху были слышны потрескивания, и вдруг кусок камня размером с труп Сирки рухнул на дальней стороне камеры, а за ним посыпалась щебенка.

— Надо уходить! — крикнул Мэтью, встал и схватил воина за руку, чтобы поднять на ноги, однако такое ему не удалось бы даже в самой оптимистичной фантазии.

Несмотря ни на какой языковой барьер, Зед понял все и кивнул.

Его внимание привлекло что-то на полу, и он поднял это так быстро, что Мэтью даже не успел рассмотреть.

Потом, обретая собственную силу, сгреб Мэтью за шиворот и вытащил в другой коридор, располагавшийся в дальнем конце справа. Там было темно, хоть глаз выколи. Воин остановился, послышался звук отодвигаемого засова. Зед толкнул дверь.

И она, натужно скрипнув, отворилась в серый свет утра. За ней находился сад и дорожка, ведущая к двери замка. Мэтью пошел вперед, дав Зеду знак поторапливаться.

Он вовсе не рассчитывал на то, что Минкс дождется его, но она все еще стояла у телеги, обрабатывая раны окровавленной тряпкой.

— Хорошо прогулялся? — спросила она язвительно, хотя в голосе послышалось облегчение. — Кретин проклятый! — добавила девушка, и тут увидела Зеда. — Это еще кто?

— Мой новый телохранитель, — ответил Мэтью.

Минкс щелкнула кнутом, приводя упряжку в движение.

Кони понеслись галопом по дороге к гавани, и тут сзади раздался жуткий звук, будто целый ад демонов завопил и завизжал вразнобой. Мэтью и Зед оглянулись — и увидели облако пыли, поднимающейся вокруг замка Фелла. Внезапно откололась часть обрыва, и замок наклонился в сторону океана. Опрокинулась голова кобры на одной башне, потом на другой, на третьей. Полетели чайками куски красной черепицы. Все сводчатые окна, остававшиеся еще целыми, разлетелись вдребезги. С невероятным, невообразимым скрежетом разыгравшаяся стихия оторвала от истерзанных камней половину замка и швырнула вниз, в волны. Обнажилась мебель в развалинах комнат, открылись лестничные колодцы, ведущие теперь в никуда, в серое небо.

— Боже мой! — прошептал Мэтью.

Зед неразборчиво ухнул — должно быть, соглашаясь. Минкс даже не оглянулась:

— Да ну их всех к дьяволу, — бросила она и хлестнула лошадей, добавляя им прыти.

Глава тридцать вторая

Мэтью пришлось признать, что чудеса случаются.

«Ночная летунья», самый красивый корабль из тех, что ему доводилось видеть, все еще стояла у причала. Минкс заехала с телегой почти на самые сходни. Начальник порта, если таковой существовал, сегодня либо не появлялся на пристани, либо бросился проведывать родных.

— Да, ребята, ну вы и торопыги, — заворчал Фалько с палубы. Голос у него был гулкий, как рев хорошей пушки, витая трость лежала на правом плече.

— Позавтракать, что ли, заезжали?

Минкс первая взошла на сходни, за ней следом двинулись Зед и Мэтью. На палубе работали, разбирали снасти какие-то люди, но их, даже на беглый взгляд, было гораздо меньше, чем по дороге к острову.

— Я набрал двадцать шесть человек, — сказал Фалько, обращаясь к Мэтью и зажигая глиняную трубку от свечки. — Из них четверо не явились, а еще трое решили не бросать жен и детей, побоявшись оставлять их одних при такой тряске. Я велел им приводить жен и детей с собой, но они не могли собраться так быстро, как это нужно мне. Может быть, они еще явятся, но сейчас у нас команда из девятнадцати человек при штатной численности сорок. А это означает, что вы, вот этот га и вот эта раненая леди будете работать. — Он нахмурился, разглядывая Минкс через завесу дыма. — Во что это вы впутались? В драку на ножах?

Минкс рассмеялась, будто впервые услышала такую забавную шутку, и ее смех отдался эхом по всему кораблю, как церковные колокола.

А потом она дернулась и выругалась так, как мало какая леди смогла бы. Наверное, потому, что лицо чертовски болело.

— У меня на борту есть человек, который может наложить швы, — сказал капитан. — Это — ваш покорный слуга.

— Мэтью!

Этот голос он узнал — еще бы!

Берри вынырнула из двери, ведущей под палубу. Она была одета в серый плащ поверх измазанной мокрицами ночной рубашки, ноги босые и грязные. Волосы спутаны, веки опухли от бессонной тревоги — совершенно растрепанный вид. Берри торопливо шла к вновь прибывшим, глядя на Мэтью с надеждой и ожиданием.

Она потянулась к нему — но что-то в его позе и выражении лица, должно быть, заставило ее остановиться.

— Можете сказать спасибо мисс Григсби, что мы до сих пор стоим у причала, — проворчал Фалько. — Она твердила, что вы непременно явитесь. Девушка верит в вас, мистер Корбетт. Больше, чем я, похоже, потому что, как видите, уже подошли баркасы, готовые выводить нас из гавани. На ваше счастье, она была весьма убедительна.

— Да, — ответил Мэтью. — На мое счастье.

Он улыбнулся ей, потому что чувствовал, что сердце у него открылось, и в него хлынуло солнце. А Берри нахлынула в его объятья.

Он почувствовал, как бьется ее сердце, быстро, сильно колотится. И прижал девушку к себе.

Тени их слились на палубном настиле. Много, очень много было у них сейчас общего, к добру или к худу. И, несмотря на перемазанный и растрепанный вид Берри, Мэтью не мог не подумать, как она красива, и для него она всегда пахла летней травой, корицей, духом цветущего луга, и…

Жизнью.

Его ноги едва не подкосились, но Мэтью устоял.

— Слушай, что я тебе скажу, — начал он, и увидел, что от его тона вспыхнули ее синие глаза. — Ты заварила такую кашу, что не расхлебаешь! Зачем ты сбежала из гостиницы — ума не приложу! И куда тебя понесло в глубокую ночь? Ты хоть понимаешь, что с тобой могло случиться? Боже ты мой, надо же соображать хоть немножко! Вот перекинуть бы тебя через колено, как соплячку, какова ты и есть, и как следует…

Могучая рука сгребла Мэтью за загривок — и вдруг его взгляд уперся в пару глубоко посаженных черных глаз на мрачном бородатом африканском лице, декорированном шрамами в виде трех латинских букв.

— Мистер Корбетт! — произнесла Берри ледяным голосом. — Рекомендую вам во время предстоящего плавания следить за своей речью, и требую немедленно устранить из нее недостаток учтивости.

Он бы нашелся с ответом, если бы горло работало. Похоже, его новый телохранитель имел свои представления о том, кому он должен быть верен.

— С ссорами придется подождать час-другой. — Капитан пустил клуб дыма, окутавший Мэтью петлей. — Нам надо для начала вывести корабль в открытый океан. И мне не хочется даже думать о том, кто или что может сейчас прибыть вон по той дороге. Так что — в моей команде прибавление. Вам предстоит работать с теми людьми, что уже сидят в баркасах. Приказания будете получать от мистера Шпеддера, моего первого помощника. Ожидаю от вас усердной работы. Баркасов всего два, так что нам повезет, если выйдем из этой бухты хотя бы через час.

Он что-то сказал Зеду. Зед тут же выпустил Мэтью и первым бросился к сходням.

— Дамы, — сказал Фалько, — к вам тоже относится. Все за работу!

Шагая между Берри и Минкс к баркасам, привязанным к носу корабля, Мэтью понял, что до прихода в Нью-Йорк — дай Бог, чтобы они туда добрались, — они изучат «Летунью» до последнего дюйма, сотрут пальцы до костей и вступят в непростые отношения любви-ненависти с каждым парусом и с каждой мачтой. И этим отношениям предстояло начаться с весел буксировочных баркасов и рева первого помощника: «Весла — на воду! Навались! Раз! Раз! Раз!» — усиленного жестяным рупором.

Капитан правильно определил, сколько времени два баркаса будут вытаскивать «Ночную летунью» из гавани, ориентируясь на прилив и ветер. Ушло на это чуть больше часа, и Мэтью стало казаться, что плечи у него сейчас отвалятся, а Берри была готова заплакать, если бы от этого была польза — но слезами корабль не сдвинуть.

Люди вернулись на «Летунью» по веревочным трапам, сброшенным с борта, а баркасы оставили в воде дрейфовать. Мэтью, Берри, Минкс и Зеда тут же приставили к работе — разворачивать паруса, привязывать концы, которых были сотни и сотни на борту судна, а лишние приходилось аккуратно сматывать и убирать, чтобы не путались под ногами.

Кромешный ад это будет, подумал Мэтью, и никто в этом рейсе пассажиром не поедет, разве что Шафран, ее дитя, две женщины средних лет, старуха и еще трое детей.

Фалько направил «Летунью» на северо-запад. Паруса выгнулись, подхватили ветер. Солнце пробилось сквозь серые утренние облака и окрасило синюю воду золотыми гребешками. Возле острова Маятник болтались еще суда поменьше — туземные суда, отошедшие из местной гавани где-то в окрестностях Темпльтона. Они крейсировали вокруг, и их капитаны и пассажиры выжидали и смотрели, останется ли у них остров, на который можно вернуться. Когда Мэтью остановился у релинга и оглянулся на остров, он увидел пылевой туман там, где стоял прежде замок Фелла, и пламя, все еще бушующее в развалинах форта и в растерзанном лесу. Но в основном катаклизм, пожалуй, завершился. И Мэтью вспомнил, что сказал Сирки в последние минуты своей жизни:

Он просил меня передать вам, что этот небольшой инцидент не слишком ему повредил.

Мэтью подумал, что это говорила гордость профессора.

Его планам и начинаниям нанесен серьезный вред. Его убежище наполовину разрушено, склад «Цимбелина» взлетел на воздух, верный Сирки убит, братьев Таккеров больше нет, поглощены осьминогом останки эксперта по оружию и финансиста, и… Арии Чилени тоже нет? Мэтью еще не расспрашивал Минкс, но ясно же было, кто выжил в их горячей схватке.

А что с Огастесом Понсом, Пупсом, Сезаром Саброзо и Матушкой Диар? Решатель проблем не имел об этом ни малейшего понятия. Либо уцелели, либо нет. Скорее всего, да. Особенно Матушка Диар, которая, похоже, очень хорошо умеет оставаться в живых.

Красивая-Девочка-Которая-Сидит-Одна ушла в свое синее безмолвие, в свои сны, и это ранило Мэтью сердце, но заставило понять, что всех ему не спасти, и вопросы жизни и смерти тоже не решить за всех.

Солнце грело жарко, Мэтью устал, почти вымотался. Больше всего на свете ему хотелось бы найти гамак под палубой и провалиться в безмятежный сон, но капитан Фалько пока не сказал, что можно уйти со своего поста, и он оставался.

«Летунья» уже почти час как ушла из гавани, а Мэтью мотался туда-сюда, выполняя все задания, которые давал ему первый помощник. И вдруг этот приземистый человек-бульдог рявкнул ему, перекрывая шум волн и ветра:

— Эй, ты! Да, ты, дубина! Капитан зовет. Живо!

Первый помощник ткнул грязным большим пальцем в сторону верхней палубы, где крутил штурвал рулевой. Фалько стоял на корме, рассматривая что-то в подзорную трубу. Забираясь по ступеням на приподнятый полуют, Мэтью сразу же увидел, что привлекло внимание капитана.

Приблизительно в миле за кормой шел тем же курсом трехмачтовый корабль с расправленными парусами.

— Команда Грейсона Хардвика, — сказал Фалько, зажимая зубами трубку. — Мистер Хардвик — один из лучших у профессора… как бы это сказать? добытчиков. У него на шлюпе двенадцать пушек. Мистер Лэндсинг! — обратился капитан к рулевому, молодому светловолосому туземцу. — Измените курс на двенадцать градусов влево.

— Есть двенадцать градусов влево, сэр!

— Они за нами гонятся? — спросил Мэтью.

— Приз за проницательность, — ответил Фалько. Обернувшись к своему помощнику, поднявшемуся вслед за Мэтью, капитан сказал властно и спокойно: — Ставьте все паруса, мистер Шпеддер. Все, что есть в наличии, и еще что-нибудь. И когда будете передавать приказы, не забудьте, что наши жизни могут зависеть от трех добавочных узлов.

Шпеддер заорал на команду таким голосом, что годился для ошкуривания деревьев, и сразу же опытные матросы бросились ставить все паруса, еще не наполненные ветром.

— Мне помогать? — спросил Мэтью.

— Будьте наготове. Сейчас не надо, чтобы новички хватались за тросы.

Фалько снова поднес к глазу подзорную трубу.

— Догоняет, собака, — проворчал он. — Часа через два окажется на расстоянии прицельного выстрела. Но «Летунья» тоже быстра, когда это нужно. Поживем — увидим. — Он обернулся взглянуть, как там действуют его люди наверху, на мачтах. Заметив некоторую неуверенность, которая ему не понравилась, капитан оперся на трость и рявкнул:

— Веселее, девочки! Поднять эту тряпку!

Время шло. Команде раздали воду и кусочки лайма — пожевать. Фалько разрешил Берри составить Мэтью компанию у релинга полуюта — смотреть, как вооруженный корабль Хардвика сокращает разрыв. Время от времени Фалько давал рулевому команду изменить курс на несколько градусов, следил за ветром, глядя на дым своей трубки. Паруса держали ветер ровно и уверенно, «Летунья» с шорохом и плеском шла по темно-синим волнам, и внизу, у ее носа, прыгали летучие рыбы.

Берри задала вслух вопрос, который, словно шило, пронзил мозг Мэтью:

— На том корабле — он?

— Не знаю.

— Если он не погиб… он тебе это так не спустит.

— Он не погиб, — ответил Мэтью. — И ты абсолютно права.

Он щурился на солнце и смотрел на приближающийся корабль со смешанным чувством ужаса и восхищения. Ужас — потому что именно этот корабль разнесет «Летунью» в щепки, а восхищение — потому что из всех человеческих существ именно он стал главным предметом холодной и расчетливой ненависти профессора.

— Он думает, что ты должен быть на этом корабле?

— Несомненно. — Мэтью был уверен. Когда преданный пес Сирки не вернулся и не принес хозяину окровавленный кусок от тела Мэтью, профессору пришлось признать, что его великана победили. — Он знает.

Янтарные глаза капитана Фалько смотрели на паруса, не упуская ни малейшей детали. Он вдруг повернулся к Мэтью и Берри.

— Полагаю, вы оба устали.

— Очень, — ответил Мэтью.

Фалько кивнул:

— Отоспитесь после смерти. Которую я не намерен сегодня допустить. Мистер Шпеддер! — Первый помощник подошел к нему.

— Пошлите наверх человека натянуть правый нижний край брамселя, чтобы никакой слабины на этом парусе не было. Потом выберите пять человек — и обязательно поставьте среди них африканского воина. Раздайте всем топоры, пилы, вообще все режущие инструменты. И чтобы всю тяжелую мебель повыбрасывали из кают! Кровати, комоды, кресла, умывальники — за борт. И двери тоже. Начните с моей.

— Есть, сэр!

— Ах, да. Мисс Григсби и мистер Корбетт примут в этой работе участие. Вперед, дети мои!

Так начался этот день — безобразный, но никоим образом не бесцельный. Стучали топоры, визжали пилы, молоты разбивали предметы на такие куски, которые можно было вытащить в двери и выбросить за борт.

К рабочим присоединились Минкс Каттер и Шафран, отдавшая понянчить младенца пожилой женщине. Шафран как могла обработала раны Минкс — промыла их и завязала тряпкой ту, что поглубже — порез на лбу. Минкс ходила с такой угрюмой физиономией, что Мэтью старался не попадаться ей на дороге. Наверное, убивать женщин ей тоже было не по душе. А возможно, дух Натана Спейда все еще тревожил ее память.

Мебель выбрасывали из всех кают по очереди, начав с капитанской. Оказало ли это влияние на ход «Летуньи», трудно было сказать, но Мэтью к вечеру заметил, помогая вываливать очередную кровать за борт, что судно Хардвика перестало нагонять и держится на том же расстоянии, что и раньше.

Когда солнце стало клониться к закату и небо на востоке окрасилось в густой фиолетовый цвет, работа была закончена. Весь деревянный балласт разбили и выбросили, даже двери. Сейчас «Летунья» состояла из парусов и корпуса с очень небольшим количеством внутренностей. Хватит ли этого? Похоже, даже капитан Фалько не знал.

Когда начала сгущаться тьма, со стороны пушек Хардвика полыхнула вспышка и раздался грохот залпа. Не ожидая приглашения, Мэтью, Берри и Минкс взобрались на полуют и увидели у кормового релинга капитана Фалько, нацелившего подзорную трубу на преследователей.

— Рыбу пугают, и только, — сказал Фалько. Судя по голосу, капитан и сам мог свалиться без сил в любую минуту. Может быть, он держался на ногах только благодаря своей трости. — Но они перезаряжаются.

Грохнул второй залп, рев пронесся над водой. В двухстах ярдах от кильватерного следа «Летуньи» встали в ряд шесть гейзеров.

— Порох и ядра зря тратят, — прокомментировал капитан. — Наступает темнота, и они стреляют, пока еще видна цель. Сегодня на нашем судне огней не будет. — Он замолчал, всматриваясь в дальний корабль, вдруг добавил:

— Кажется я поторопился.

— А что там? — спросила Берри.

— Хардвик меняет курс. Направление, похоже… норд-норд-ост. С нашего курса уходит. — Он хмыкнул. — То ли прекращает погоню, то ли делает вид. Но Хардвик ведь не дурак — знает, что в темноте ему нас не схватить. Да и не найти, кстати сказать.

— Уберег Господь, — выдохнула Минкс.

— Главным образом топоры уберегли, пилы да молотки. Сила ваша спасла. Паруса вот эти у вас над головой. Вряд ли месть еще будет нас преследовать.

— Простите? — не понял Мэтью.

— «Месть Темпля». Так называется корабль Хардвика.

— Можно? — Мэтью протянул руку за подзорной трубой, и Фалько отдал ее. Юноша увидел смутный контур корабля, уходящего направо. Потом на борту «Мести Темпля» вспыхнула первая масляная лампа, и еще одна, и еще несколько. Интересно, какая из них освещает профессора Фелла и в какой из своих масок предстал он на этом корабле?

Действительно ли профессор велел прекратить погоню — вероятно, по совету капитана корабля? И ложится на норд-норд-ост? В направлении Англии?

Вряд ли месть еще будет нас преследовать, сказал Фалько.

Корабль — да, не будет, подумал Мэтью. Но месть как таковая… будет, если он хоть немного понял намерения профессора.

Будет всегда.

— Еще несколько часов нам придется идти без ламп, — решил Фалько.

— Но внизу, в камбузе, есть свечи, чтобы разглядеть баранье жаркое, сухари, горох и лимонную воду.

— Это хотя бы звучит приятно, — сказала Берри. Она настолько вымоталась, что едва держалась на ногах, но и проголодалась так, что не смогла бы заснуть на пустой желудок.

— Первые пять суток оно и на вкус приятно. Но на пути обратно вас не будут баловать так, как на пути сюда. Вы будете есть с экипажем и то, что ест экипаж. Потому что вы теперь тоже члены экипажа.

— Вполне справедливо. — Минкс вздернула подбородок и одарила Фалько таким надменным взглядом, что любой другой был бы испепелен им до углей. — Лишь бы никто не пытался влезть между моим ножом и моей едой.

— Уверен, что этого не случится, мисс, — ответил добрый капитан, кивнув и слегка поклонившись, как положено джентльмену. — А когда вы уберете ваш нож, быть может, вы позволите мне взглянуть на свои раны. Не знаю, понадобятся ли игла и кетгут, но вряд ли вам понравится, если останутся шрамы.

Минкс не ответила. Мэтью подумал, что внутри у девушки такие шрамы, что внешние по сравнению с ними — просто ниточки.

После ужина в камбузе корабль приготовился к ночи. Распределили вахты, и Мэтью, к своей досаде, получил от мистера Шпеддера приказ явиться на полуют, когда корабельный колокол пробьет восемь склянок. То есть в четыре утра, если он правильно помнит эти проклятые склянки. Ему был выделен гамак в тесном и, говоря откровенно, довольно-таки пахучем помещении с другими членами экипажа, свободными от вахты (женщинам и детям отвели другое место), и Мэтью, сбросив ботинки и растянувшись в сетке, почти сразу покинул внешний мир.

Однако, как бы он ни был вымотан, а поднялся он раньше восьми склянок — открыл глаза, очнувшись в гамаке посреди храпа, отрыжки и кишечных газов своих соседей. Но беспокоило его нечто иное, чего он никак не мог выбросить из головы.

Книга называлась «Малый ключ Соломона» и представляла собой компендиум демонов и заклинаний для их вызова. Насколько велика была вероятность найти второй экземпляр этой книги в библиотеке профессора Фелла? Тут пахло чем-то подозрительным, как в истории с похищением сахара. Злом пахло, если уж начистоту. И еще одна колючка, засевшая в сознании… имя Бразио Валериани. Тому, кто укажет мне местонахождение Бразио Валериани, я заплачу пять тысяч фунтов, — сказал профессор. — Десять тысяч я заплачу тому, кто мне его доставит. Силой, если будет необходимо. Вы — мои глаза и мои руки. Ищите — и да обрящете.

Десять тысяч фунтов. Целое состояние — за одного человека?

Почему?

Слова профессора: если вы его найдете, я заплачу вам столько, что вы сможете купить этот ваш городишко.

И опять же — почему?

Мэтью себя знал. Эта загадка будет грызть его день и ночь. Да, замок профессора Фелла, его убежище, пороховой завод, большой кусок его криминального парламента — все это уничтожено. На сегодня. Но всегда есть завтра, а предприимчивости профессору не занимать. И честолюбия тоже.

Но какова цель у этого честолюбия?

Мэтью себя знал. Он не оставит этого дела, но и оно не даст ему спокойно спать по ночам.

Корабельный колокол прозвонил восемь раз. Мэтью тут же встал, натянул ботинки и покинул дворец храпа.

Его обязанностью было явиться на полуют и обходить палубу, каждые тридцать минут переворачивая песочные часы, смонтированные на оси рядом со штурвалом, и отмечая это действо ударами колокола. И так — пока его не сменят через четыре часа. Восхитительное занятие — особенно для человека, вымотанного до предела.

Но когда Мэтью вышел на палубу, и свежий ветер повеял в лицо, когда он увидел над головой небо, полное звезд, серебристую луну чуть на ущербе, сияющую над морем, то юноша подумал, что ему очень повезло быть живым в этом бурном марте тысяча семьсот третьего года. Он много пережил — и выжил. И стал сильнее, чем до того. До чего?

До вчерашнего дня.

Мэтью поздоровался с вахтенным, который ждал смены, поприветствовал рулевого. Его обязанность, сообщил ему мистер Шпеддер, — аккуратно отмечать время колоколом: тридцать минут — один удар, шестьдесят минут — два удара, девяносто — три удара и так далее. Песок в часах уже начал пересыпаться, отмеряя первые полчаса утренней вахты, и Мэтью приступил к своему первому обходу палубы.

«Летунья» в эту ночь летела как перышко. Волны нежно касались ее корпуса, и желудок матроса-салаги чувствовал себя удовлетворительно.

В океане было темно — ни искорки. «Месть Темпля» ушла своим путем, унося профессора Фелла творить новые преступления против человечества.

Мэтью шел на второй круг, когда к нему приблизилась фигура в сером плаще. Рыжие волосы все еще перепутаны и растрепаны, ноги все еще грязны. Да, та же замарашка, но все равно было приятно смотреть на нее в эту тихую ночь.

— Можно пройтись с тобой? — спросила Берри.

— Конечно.

Дальше они пошли молча — тишина их вполне устраивала. А потом Берри сказала:

— Прости, что доставила тебе столько хлопот.

— Да ничего страшного.

— Неправда. Я совала нос куда не следовало. Я поставила тебя в такое положение, что тебе пришлось обо мне заботиться.

— Я справился. И слава Богу, что с тобой ничего не случилось.

Она кивнула. Они дошли до носа корабля и снова повернули к корме. «Летунья» что-то бормотала своим деревянным языком, широко раскинув паруса над ночными течениями.

— Ты переменился, — сказала она ему. — Прости, что я это говорю, но… ты так и не стал прежним после того, как охотился за тем злым человеком.

— Да, — ответил он. — Я знаю.

— Но ты можешь мне рассказать! В смысле, рассказать, что случилось. Не волнуйся, я выдержу, а тебе станет легче.

И от спокойного, сочувствующего ее голоса что-то в нем сломалось. Ни с того ни с сего — из-за голоса, предложившего его выслушать. Он противился, потому что это было невыносимо. Потому что его сердце все еще держало Серое Царство, и держало изо всей силы. Потому что мир оказался не таким, каким представлялся прежде, потому что Мэтью заблудился в его равнодушии и не мог отыскать дорогу назад.

— Ой, — сказал Мэтью, и это был почти мучительный стон.

Он споткнулся на ходу, и вдруг понял, что настал момент сбросить с себя это бремя — просто потому, что Берри Григсби предложила выслушать.

— Расскажи, — прошептала девушка, беря его за руку. — Я выдержу.

Он стиснул ее ладонь. Сильно, еще сильнее. Как будто она удерживала его на земле, будто без этой хватки его унесло бы ветром.

Он остановился. Они стояли посреди «Летуньи», и Мэтью смотрел на Берри при свете луны и звезд, и видел, как блестят ее синие глаза. И открывая рот, еще не знал, что скажет. Надеялся лишь, что это будет что-то осмысленное.

И в итоге рассказал ей все. О Тиранусе Слотере и его преступлениях и всех произошедших ужасах, о Лире Такк, о колбасе из человеческого мяса, о мерзком погребе, где разрубали на куски тела, о той минуте, когда он осознал, что либо убьет ее, либо будет убит сам, о том, каково это было — ударить топором живого человека.

И когда он начал рассказывать, треснула скорлупа страдания, и Мэтью заплакал.

Он плакал не только о пережитом, но и о том, что изменился. Плакал, потому что никогда ему не вернуться к прежней невинности, потому что этот мир отравил его. Потому что он не просил того, что на него обрушилось. Рыдания перешли в ровный плач, а затем сменились всхлипываниями потерявшегося мальчишки, Мэтью Корбетта, которому пришлось стать взрослым, хотел он того или нет. И не просто взрослым, а таким человеком, который знает, что за страшные твари прячутся под камнями. Теперь в нем был профессор Фелл, — и как изгнать эту болезнь? Он видел лишь один способ, а именно уничтожить профессора и то зло, что он творит. Единственный способ — следовать тем курсом, на который он сам себя поставил.

Мэтью всхлипывал, и Берри обвивала его руками. Она не просила его успокоиться или перестать, она знала, что ему нужно проплакаться, очистить глаза, разум и сердце, знала, что еще многое, очень многое ждет его впереди.

Она целовала его в щеку и обнимала, и когда он завершил свой рассказ о пережитых ужасах и испытаниях, она тихо прошептала ему на ухо:

— Ты делал то, что должен был делать.

Это была простая правда, высказанная от чистого сердца. И Мэтью ответил с усилием:

— Да.

И хотя вокруг стояла глубокая ночь, он ощутил, что показался краешек солнца.

— Никогда, — сказала она, — не сомневайся в себе. Да, это было ужасно. Но никогда не сомневайся, Мэтью, что для всего, что ты делаешь, есть причина.

Он кивнул, но говорить не мог.

— Как сказал Бог Иову, — напомнила Берри, — «Стану Я вопрошать тебя».

— Да, — ответил Мэтью, глядя в непроницаемые глубины моря. — Я понимаю.

Она целовала его в щеки, вытирая мокрые дорожки слез. Держа его за руку, она прошла с ним еще немного, и тут Мэтью понял, что опоздал перевернуть часы и прозвонить в колокол. Но спешить не стал, потому что чувствовал, будто все время мира в его распоряжении, и что Серое Царство его души постепенно исчезает за горизонтом, и пусть на это уйдет еще не один день, но постепенно, небольшими шагами он сможет снова приблизиться к Царству Радости.

Берри оставила его и вернулась к себе в гамак — урвать еще несколько часов драгоценного сна. Мэтью пошел обратно на полуют, но вдруг увидел, как возле грот-мачты шевельнулась тень. Чиркнуло огниво, затеплился огонек, зажглась глиняная трубка.

— Мэтью! — обратился к нему капитан. — Вы думаете, я могу не знать, который час, даже если вахтенный не пробил склянки?

— Прошу прощения. Я…

— Заговорились с подругой, да. Я шел в ту сторону, и кое-что услышал. Надеюсь, вы не против. Все-таки это мой корабль.

— Не против.

— Приятная ночь для разговора, правда? Все эти звезды, все эти тайны… да?

— Да.

— Вахтенный из вас ужасный, а хранитель времени — еще хуже. За такие ошибки вас следовало бы выпороть. — Мне случалось быть поротым, подумал Мэтью, но промолчал. — Заставили меня подняться с пола, где когда-то была моя кровать. — Клуб дыма вылетел из трубки и унесся с ветром прочь. — Да мне самому следовало бы васвыпороть.

— Это ваш корабль, — ответил Мэтью.

— Еще бы не мой! — Фалько прислонился к мачте — худощавая тень в темноте. — Как я уже говорил, я услышал кое-что. Очень немного, но вполне достаточно. Я вот что скажу, юноша, а вы это запомните: каждому капитану приходится понять, рано или поздно: чтобы дальше вести корабль, необходимо выбросить за борт то, что более уже не понадобится. Я ясно выражаюсь?

— Так точно, сэр!

— Вот сейчас вы надо мной насмехаетесь. Но я даю вам, Мэтью, одну минуту, чтобы добраться до этого колокола, ударить дважды, отмечая пять утра — хотя вы почти на двадцать минут опоздали, — и перевернуть часы. Далее вы продолжите обход палубы и больше не будете забывать о своих обязанностях. Это тоже ясно?

— Ясно.

— Вперед, — скомандовал капитан. Мэтью заторопился к колоколу, а Фалько выдул большущий клуб дыма и сказал ему вслед: — И спасибо вам за то, что никогда в жизни теперь колбасы в рот не возьму.

Мэтью не смог сдержать улыбку.

Это было очень приятное ощущение.

Глава тридцать третья

В теплый солнечный день семнадцатого апреля из «вороньего гнезда» на «Ночной летунье» раздались звуки трубы.

Мэтью Корбетт, бородатый и загорелый, оторвался от своего занятия — он драил бесконечную палубу, и уставился вдаль, прикрывая глаза рукой.

— Мы дома, — объявила Берри. Девушка подошла к нему, прервав работу по сматыванию канатов в аккуратные бухты. На ней было синее платье с цветочным рисунком из гардероба Шафран. Берри оказалась прирожденным моряком — она очень хорошо научилась читать показания секстанта, вязать узлы двадцати видов для различных целей и удерживать ветер в парусах в те два-три раза, когда капитан Фалько допустил ее к штурвалу.

Капитан даже сказал ей, что у нее легкая рука и что он был бы рад, если бы кое-кто из мужчин на борту так понимал ветер, как понимает она.

— Дома, — повторила девушка. Ей хотелось запрыгать от радости, но вместе с тем в сердце таилась маленькая грустинка, потому что ее приключение — гнетущий плен в грязном карцере, страшные люди с факелами и шпагами, мокрицы в темноте под деревянным полом, — подходило к концу. И подходили к концу дни — почти три полных недели, — которые она провела с Мэтью, потому что на корабле ему некуда было спешить, и он никогда не прогонял ее, а вот в городе, который вставал впереди… Но уж чему быть, того не миновать.

Мэтью увидел по левому борту Устричный остров.

А за ним — Нью-Йорк! Лес мачту Большого Причала, и проглядывающие между ним здания — дома и магазины, таверны и склады. Там идет будничная жизнь людей, которые ему дороги. Там ждет его собственная жизнь, обновленная, неясная пока.

Он был теперь капитаном своего судна и поступил так, как советовал Фалько. За время перехода Мэтью очень старался выбросить за борт корабля своей души все, что причиняло страдание, сожаление и горе, и что он все равно не мог изменить.

Излив Берри свои душевные терзания тогда, на палубе, в тишине под луной и звездами, он и для себя многое открыл — как сильно доверяет ей, как она дорога ему. И все же…

Где-то в океане стережет акула.

Она не знает ни секунды покоя. Она мыслит, планирует, выжидает, а потом… потом, рано или поздно, она перестанет кружить и нападет. На Берри? На кого-то еще, кто связан с Мэтью?

Неизвестно. Зато не подлежит сомнению, что профессор Фелл ничего и никогда не забывает. Мэтью с профессором еще не закончили свою игру, и профессор наверняка не отступится от своих планов.

К «Летунье» устремилась стайка шлюпок. На одной из них, конечно, прибудет начальник порта или его представитель — выяснить, откуда идет судно и что везет на борту. Через какое-то время, словно круги от брошенного в воду камня, по городу пойдут слухи, что после почти двухмесячного отсутствия вернулись Мэтью Корбетт и Берри Григсби. Лиллехорн и лорд Корнбери захотят услышать всю историю целиком. Хадсон Грейтхауз тоже.

Мэтью решил, что пришло время честно выложить людям все, как есть. Но зайти так далеко, чтобы разрешить Мармадьюку напечатать его историю в «Уховертке»? Мэтью очень сильно сомневался в целесообразности этой затеи.

Минкс Каттер подошла к релингу, где уже стояли Мэтью и Берри. Она была в добром здравии и утром тщательно отскребалась возле рукомойника. Нож Арии Чилени оставил у нее на лбу настолько тонкий шрам, что его вряд ли стоило замечать. По дороге Минкс тоже привела нервы в порядок и завоевала восхищение всего экипажа, продемонстрировав свое умение метать ножи. Особенно, когда капитан Фалько вызвался встать возле переборки и позволил Минкс нарисовать ножами его контур. Номер прошел на ура у всех, кроме Шафран, которой не улыбалась перспектива поднимать ребенка в одиночку.

Капитану было уплачено триста фунтов золотыми монетами, как договаривались. Однако Фалько объявил, что Мэтью, Минкс, Берри и Зед, как члены экипажа, имеют право на свою долю вознаграждения, каковая будет выплачена по прибытии в Нью-Йорк. И вот сейчас они почти причалили, буксирные шлюпки уже подошли к кораблю и приняли концы. Очень скоро гребцы введут судно в гавань и потащат к причалу. Вот спустили веревочный трап, и на палубу поднялся не кто иной, как новый помощник начальника порта, отлично разбирающийся в кораблях и их грузах, создавший себе репутацию столь бдительного человека, что ни один враг Нью-Йорка не мог проскользнуть мимо него незамеченным.

— Господи Боже! Это призрак или что? — воскликнул старый Хупер Гиллеспи, в новом костюме ставший несколько более презентабельным, несмотря на всклокоченные волосы. Тут он увидел Берри, и глаза его полезли на лоб. — Два призрака? Я что, сплю наяву?

— Не спите, — ответил Мэтью, сообразив, что призрак Устричного острова стоит за несколько футов от него. По случаю прибытия в Нью-Йорк Зед побрился, а так как в рейсе он работал за троих и ел тоже за троих, то выглядел таким же могучим великаном, как раньше. — Мы с мисс Григсби рады прибыть домой.

— А где вас носило? Тут все с ума посходили, пытаясь понять!

— Да, естественно. — Мэтью улыбнулся, сощурился на солнце, почесал бороду, которая вскоре исчезнет под взмахами новой бритвы.

— Мы, можно сказать, были в раю — как представляет его себе некий джентльмен.

— Чё? Смысла даже на куриную голову не хватит! Ты старого Хупера подъелдыкиваешь, да? Ну точно, подъелдыкиваешь!

— Это типичный житель Нью-Йорка? — спросил Фалько с трубкой в зубах, пододвигаясь ближе к Мэтью.

— Нет, — признался Мэтью. — Он куда разумнее большинства.

Надежную и легкую «Летунью» повели в гавань. Мэтью ощущал земные ароматы весны. Воздух был теплый и свежий, холмы Нью-Джерси к северу от города окрасились в белое, фиолетовое, розовое и зеленое — обзавелись новыми бутонами и свежей листвой. К тому моменту, когда корабль ввели в гавань, причалили и привязали, Хупер Гиллеспи уже всем, похоже, рассказал о прибытии Мэтью и Берри — поскольку на причале собралась приличного размера толпа, и народ продолжал прибывать. Конечно, при появлении большого корабля всегда собиралась толпа уличных музыкантов, лицедеев и разносчиков, но было ясно, что сегодня народ сюда привлекли имена Корбетта и Григсби.

Опустили сходни. Мэтью решил, что он запросто может по ним сойти, потому что у него остался только один наряд, да и то сильно поношенный.

— Господи Иисусе! — раздался голос из толпы. Знакомый голос, обычно донимающий Мэтью сварливым брюзжанием и бесконечными вопросами о его расследованиях. — Берри! Девочка моя! Пропустите! Пропустите, пожалуйста!

И луннолицый, круглый, приземистый, очкастый Мармадьюк Григсби где силой, где ловкостью, где уговорами пробился вперед. При виде спускающейся по сходням внучки слезы выступили у него на глазах и потекли по щекам, и в этот самый радостный день своей жизни он казался самым несчастным человеком в мире.

Когда Мармадьюк бросился к Берри с сокрушительными объятиями, они оба покачнулись от этого неистового порыва и едва не отправились за борт, но Мэтью удержал их, не дав свалиться с причала.

— Боже мой! — глаза Мармадьюка все еще тонули в слезах, так что ему пришлось снять очки. — Где ты была? Вы с Мэтью исчезли, и ни слова, сначала дни, потом недели… ты только посмотри, в каком я виде! — Он снова прижал Берри к себе, и Мэтью увидел, как у девушки глаза на лоб полезли от такого напора.

Тут Мармадьюк обратил взгляд на Мэтью. Круглое лицо с массивным, изборожденным венами носом и булыжником лба, подходящим для колки орехов, горело, как адский пунш.

— Ты! — Синие глаза почти вывалились из орбит, густые белые брови отплясывали джигу. — Во что ты втравил это невинное дитя?

— Я вообще-то…

— Вы у меня за это поплатитесь, молодой человек! Я вас, сэр, выставлю из вашего обиталища, я на вас, сэр, подам в суд за…

На губы Марми лег девичий палец.

— Прекрати молоть чушь, — сказала Берри. — Он ни во что меня не втягивал. Я была там, куда нас увезли. И куда никто из нас не хотел. Все это я расскажу тебе потом, а сейчас я хочу только одного — оказаться дома.

— Ох, косточки мои старые трясутся… — Марми приложил руку ко лбу. Казалось, сейчас он лишится чувств. — Я просто на куски разваливался. Господи Боже мой, я молился непрестанно, чтобы ты вернулась. — Он глянул на Мэтью. — То есть чтобы вы оба вернулись. Внученька… поможешь мне идти?

— Помогу, — сказала она, беря его под руку.

— Пожалуйста, — вставил реплику Мэтью, пока разбитого, дряхлого Мармадьюка еще не увели с причала, — прошу вас, вернувшись домой, не хвататься сразу за перо и не засыпать вашу внучку вопросами. Берри, не могла бы ты выждать несколько дней, никому ничего не рассказывая?

— Проспать несколько дней подряд, вот чего я хочу.

При мысли о том, что в восхитительную историю, которую ему не терпелось вложить в свой листок, не дают запустить зубы, Мармадьюк нахмурился, но все же дал себя увести.

А приветствовать Мэтью явились другие. Феликс Садбери и Роберт Деверик, Джон Файв и его жена Констанс, вдова Шервин с ее всевидящими очами и зачастую незатыкаемым словесным фонтаном, Филипп Кови, Эштон Мак-Кеггерс, братья Мунтханк, доктор Полливер, Хирам и Пейшнс Стокли, Израэль Брандьер, Тобиас Вайнкуп, Салли Алмонд, Питер Конрадт, и…

…владелец черной трости с серебряным набалдашником в виде львиной головы, подсунутой сейчас под самый нос Мэтью, чтобы направить его внимание на вихрь в человеческом обличии, одетый в светло-желтое — от бриджей до треуголки с белым пером, выдернутым из какой-нибудь мирной птички.

— Мистер Корбетт! — произнес Гарднер Лиллехорн так, будто никогда еще более мерзкое ругательство не слетало с уст человеческих. — Где вас черти носили?

Мэтью оглядел длинное бледное лицо с черными глазками, не то постоянно злыми, не то вечно надменными. Идеально подстриженные черные усы и эспаньолка были будто нарисованы уверенной рукой художника-копииста.

— Как вы угадали? — спросил Мэтью.

— Что угадал, черт вас побери?

— Что именно это и происходило.

— Я вас спрашиваю: где вы были, дьявол бы вас побрал?

— У него и был.

— Боже мой! — Лиллехорн обратился к своему лизоблюду — Диппену Нэку, который стоял рядом с хозяином и тоже хмурил, как мог, физиономию. — У этого человека не все дома.

— Я побывал у дьявола, — пояснил Мэтью. — И буду рад вам о нем рассказать. Вам и лорду Корнбери — в любой момент, только не сегодня. Ой, минутку!

Он вспомнил данное себе обещание — обет, который принес, когда полностью осознал степень опасности на острове Маятник, — шагнул вперед и поцеловал Диппена Нэка в лоб, еще раз напомнив себе, что не давши слова — крепись, а давши — держись.

Нэк отпрыгнул в тихом ужасе. Чуть не упал, зацепившись каблуком за щель в досках причала.

И тут сквозь толпу пробился человек, которому, похоже, уже не нужна была трость. Он шел, высокий и уверенный, выглядел сильным, похожим на матерого волка, готовым к любой битве. Может быть, это впечатление усугублялось тем, что рядом с ним шагала очень привлекательная — ослепительная, можно сказать, — блондинка, вдова Донован, держащая его под руку и едва ли не висящая на нем.

— Скиталец вернулся в родные края, — сказал Хадсон Грейтхауз. — Полагаю, тебе есть что рассказать.

— Есть. И, как я только что сообщил верховному констеблю, я более чем желаю рассказать все ему, лорду Корнбери и тебе. А тебе — даже больше всех.

— За бутылкой вина в «Галопе», полагаю?

— Не меньше двух!

— Ставишь ты?

— Я временно на мели, хотя завтра мне выплатят жалованье как члену экипажа этого прекрасного…

Договорить ему не удалось, потому что Хадсон подхватил его и обнял, и спина Мэтью при этом подверглась серьезному испытанию на прочность. К счастью, она его выдержала, и Мэтью вернулся на землю невредимым.

— Значит, в семь, — резюмировал Хадсон, которому внезапно что-то попало в глаз, и пришлось его протирать. — Смотри, ни на минуту не опаздывай, а то сам тебя поймаю. — Он всмотрелся в лицо Мэтью. — Ты, кажется, возмужал.

— Я знаю.

— Это из-за бороды.

— Ой, как мне нравится борода! — Руки красавицы-вдовы бродили по плечам и груди Хадсона. — Что-то в ней есть такое… ну прямо мурашки по коже.

— Правда? — Хадсон приподнял бровь. — Сегодня же выброшу бритву.

Люди продолжали подходить, жали руку, хлопали его по плечу так, что Мэтью боялся остаться калекой.

Хадсон с красавицей вскоре ушли, и Лиллехорн со своим уродом тоже.

Мэтью увидел, что через толпу идет Минкс Каттер, ни с кем не заговаривая, и от Мэтью тоже отстраняясь. Может быть, до сих пор держа дистанцию между собой и воспоминаниями о Натане Спейде. Но ее он найдет потом, а сейчас Мэтью оглядывался в поисках конкретного человека, которого нельзя не заметить — если он сошел с корабля.

Но Зед, похоже, по сходням не спускался.

Мэтью вернулся на корабль, где Фалько отдавал приказы прибрать на палубе перед тем, как отпустить команду.

— Где Зед? — спросил Мэтью.

— Впереди, — ответил Фалько. И действительно, Зед стоял на носу, оглядывая город, знавший его некогда рабом и совсем не знавший призраком Устричного острова.

— Он уезжает?

— О да, уезжает. Как только я найму полную команду и снаряжу корабль, мы отплываем. Это займет неделю или две, я полагаю. А до тех пор Зед на моем судне гость и предпочитает до нашего отхода оставаться здесь.

— Отхода? Куда же?

Фалько разжег трубку свечкой и выдохнул дым.

— Я отвезу Зеда в Африку, домой, на землю его племени, куда он попросил его отвезти, нарисовав весьма точную карту. И заплатив мне.

— Заплатив? Чем?

Фалько полез в карман, раскрыл ладонь.

— Вот этим. Очень хорошие бриллианты.

И Мэтью понял, что подобрал Зед на полу в подземелье, когда рушился замок. Передние зубы Сирки на ладони Фалько казались больше, чем были во рту великана, и два сверкающих бриллианта тоже выглядели внушительно.

— Будь я проклят, — не сдержался Мэтью.

— Да, по крайней мере одним человеком вы прокляты, — уточнил Фалько. Он сунул зубы мертвеца в карман и сильнее стиснул трубку собственными зубами. — Вы в его мыслях на первом месте, учтите это.

— Учитываю.

— Я хочу найти какой-нибудь дом и оставить там Шафран и Айзека. Надеюсь, вы будете время от времени приглядывать за ними.

Мэтью кивнул. Имя младенца он узнал лишь после нескольких дней плавания.

— Не помню, говорил ли я вам, что знал одного великого человека по имени Айзек, — сказал Мэтью.

— Будем надеяться, мой Айзек тоже вырастет великим. Ну, что ж… я рассчитываю, что вы выполните свое обещание найти мне работу по перевозке грузов, когда я вернусь?

— Выполню.

— Я был уверен, что вы это скажете. — Фалько протянул руку, Мэтью ее пожал. — Я также знаю, Мэтью, что мы с вами связаны узами Судьбы. Не спрашивайте, почему я так считаю. Просто примите на веру, что это такое же чувство, как интуитивное понимание направления ветра.

С этими словами капитан выдул клуб душистого виргинского дыма. Легкий апрельский ветерок подхватил его и понес над морем.

Мэтью подошел к неподвижному как черная статуя Зеду — наверное, он так же стоял иногда, глядя, как проплывает мимо крыш Сити-Холла жизнь Нью-Йорка. Почувствовав присутствие Мэтью, Зед тут же повернулся, и Мэтью подумал, что как на войне, так и в мирное время лицо воина га — зрелище достаточно жуткое. Но сейчас бояться нечего. Война окончена, хотя бы на какое-то время. И, быть может… для Зеда скоро начнется долгая мирная жизнь.

— Ты не раз спасал меня, — начал Мэтью. — Наверное, ты не понимаешь, что я говорю, но я хочу поблагодарить тебя за… ну, за то, что ты был рядом. Берри наверняка не отпустила бы тебя, не сказав ни слова, и Мак-Кеггерс тоже. Я желаю тебе удачи, Зед.

Мэтью подумал, что, как ни смешно, — и как ни ужасно — он так и не узнает настоящего имени этого человека. Он протянул руку.

Зед шагнул вперед, рот у него открылся, он пытался заговорить.

Пытался изо всех сил, крепко жмуря глаза, чтобы обрубок языка мог сформировать слово. Лицо исказилось, но при всех усилиях он был не властен над своим увечьем.

Зед открыл глаза и сжал руку Мэтью так, что чуть кости не хрустнули. Потом приложил палец к левому глазу и провел им линию от себя к Мэтью.

Я буду присматривать за тобой, говорил он.

И Мэтью почему-то не сомневался в этом. Даже если принять в расчет огромное расстояние от Нью-Йорка до Африки. Если кто и может послать свой взгляд через океан, чтобы увидеть оставленный позади мир и тех, кто в нем живет, то это Зед.

— До свидания, — сказал Мэтью.

Когда он уходил с корабля, Зед все еще стоял на носу, молча оглядывая то, что оставляет, и быть может, готовясь к дерзкому перелету в собственное будущее.

Мэтью шел домой по Квин-стрит, довольный, что наконец миновал толпу и всех, кто явился его поприветствовать, но тут его окликнули:

— Мэтью! Боже мой, вот ты где!

Он остановился, оглянулся, мгновенно вспомнив знакомый голос. Ефрем Оуэлс, высокий и костлявый, с огромными круглыми глазами за стеклами очков, двадцатилетний парень, но уже с преждевременной сединой в каштановых волосах. Как положено сыну портного, он был одет в прекрасный светло-коричневый костюм.

Радостную встречу со старым знакомым омрачил неловкий момент: увидев Ефрема, Мэтью ощутил вину. Хотя Ефрем улыбался так, будто весь мир был у него на игле и нитке, Мэтью знал, что на самом деле он сильно страдает.

А ведь действительно, мастерская его семьи была разрушена цимбелиновыми бомбами профессора Фелла. И Мэтью, по правде говоря, чувствовал себя ответственным за эту катастрофу, потому что противился воле профессора.

— Я слышал, вы с Берри приехали! Думал пойти вас встретить, но…

— …но сейчас ты здесь, — перебил Мэтью, хлопая друга по плечу. — Отлично выглядишь, Ефрем. Как отец?

— Хорошо, Мэтью. Но где ты так долго пропадал? Ты же был в больнице — и вдруг исчез без следа.

— Долгая история. Отложим до другого раза, ты не против?

— Конечно, не буду настаивать. — Они пошли дальше, рядом, направляясь к северу по Квин-стрит. Ефрем, помолчав, сказал: — Наверное, ты не слышал?

— Чего именно?

— Новостей, Мэтью! Да что это я, как ты мог слышать? Айда со мной!

— Куда?

— В мастерскую! Я тебе все покажу!

Ефрем повернул, Мэтью двинулся за ним. Они шли к углу Краун-стрит и Смит-стрит. Судьбоносный угол, подумал Мэтью. Здесь стояла мастерская портного Оуэлса, пока ее не разнесло в горящие осколки. Чувство вины усилилось. Мэтью замялся, не уверенный, что ему хочется идти дальше.

— Идем, Мэтью, идем! — подгонял Ефрем. Остановившись, он подождал друга. Мимо проехал, покачиваясь, воз сена. — Я понимаю, что ты устал, но хочу показать тебе…

— Ефрем, я и так помню, — ответил Мэтью. — Я знаю, что случилось с мастерской твоего отца. Мне очень жаль, и я надеюсь, что ты на меня за это зла не держишь. Так что… нет надобности показывать мне развалины. Я сделаю все, что моих силах…

— Развалины? — Ефрем вытаращил глаза. — Да ты что, Мэтью! Какие развалины? Идем, тут уже недалеко!

Он схватил Мэтью за рукав и потащил за собой.

Приятели зашли за угол, и Мэтью остановился, словно налетев на каменную стену.

Отнюдь не развалины!

Новая швейная мастерская, построенная из добротных красных кирпичей, с медной крышей. Мэтью сделал еще несколько шагов, и увидел внизу стеклянной витрины надпись: «Ефрем Оуэлс, портной, мастер». И ниже: «Бенджамен Оуэлс, портной, консультант».

— Мастерская теперь моя, — гордо сказал Ефрем и даже слегка напыжился. Потом махнул кому-то рукой: — Вот он! Я его нашел!

К Мэтью шла худощавая молодая женщина, одетая просто и элегантно — в темно-синее платье и шляпку того же цвета. Волосы угольно-черные, и сама очень хороша собой. Шла она целеустремленно, желая как можно быстрее оказаться рядом с Ефремом Оуэлсом. При этом она улыбнулась Ефрему так, что апрельскому солнцу стало завидно, а он улыбнулся в ответ, и по этим очевидным признакам решатель проблем заключил, что вечная любовь соединяет самых различных людей.

— Здравствуй, Опал! — поздоровался Мэтью.

— Здравствуй, Мэтью! — ответила она, не сводя глаз со своего любимого. — Мы услышали, что ты вернулся — и Ефрем побежал тебя перехватить.

— Вот только не поймал его на причале, пришлось догонять в городе.

— Мне нравится, когда меня догоняют. — Мэтью с удовольствием разглядывал новую мастерскую. — Так крепко построено — и быстро! Наверняка дорого встало. — Он не мог не задать следующий вопрос: — У твоего отца хватило денег отстроиться?

— Нет, не хватило, — ответил Ефрем. — Но это… это было до того…

— До чего?

Ефрем посмотрел на Опал:

— Давай ты ему скажи.

Женщина ковыряла мостовую носком туфли.

— Ну, понимаешь, так вышло. То есть для меня оно ничего не значило. И я подумала, ну… что кому-то от этого будет хорошо.

— Ты не могла бы говорить чуть более внятно? — попросил Мэтью.

Она подняла голову и посмотрела на него сияющими синими глазами.

— Кольцо, которое ты мне дал. С красным камнем. Оказалось, что это был рубин, да такой, что ювелир еще не видел подобных.

Мэтью издал звук, какой, верно, издает человек, ударенный под дых кулачком младенца:

— Ой!

Кольцо из ларца Тирануса Слотера. Подаренное Опал за ее самоотверженность, когда она помогла Мэтью раскрыть заговор Лиры Такк — в прошлом октябре. Мэтью подумал, что Слотер бы в гробу перевернулся, узнай он, к какому благому делу оказался причастен.

— Это просто чудо, — сказал Мэтью.

— Она просто чудо, — поправил Ефрем.

Он обнял девушку за плечи, она его за талию, и Мэтью почувствовал, что ему хочется прямо сейчас обнять ящик с винными бутылками и выпить за все добрые дела, за добрую удачу, за добрую надежду и любовь.

Ефрем извинился перед Опал и отошел на минутку, чтобы проводить Мэтью обратно на Квин-стрит.

— Послушай, — сказал он тихо, хотя на улице не было никакой толпы. — Я про Берри.

— А что такое?

— Я исчезаю из ее пейзажа. Ну да, я понимаю, что она строила какие-то планы на мой счет. Но Мэтью, я же не могу ухаживать за двумя дамами сразу!

— Естественно, — согласился Мэтью. — Это было бы некрасиво.

— Вот! Именно. Так что… если она про меня спросит, или скажет… кто-то ей должен сообщить, что мы с Опал настроены серьезно. Ты не мог бы это сделать?

— Серьезно настроены? — Мэтью не ждал объяснений и не нуждался в них. — Да, я готов взять на себя эту работу — сказать ей, если спросит.

— Спасибо! — Настала очередь Ефрема хлопнуть Мэтью по плечу.

— Боже мой, не правда ли — это чудесно?

— Что именно?

Ефрем посмотрел на Мэтью, как на чудного пришельца из другого мира.

— Быть живым! — У него на губах играла улыбка, широкая и пьяно-радостная. — Она меня ждет, и мы идем к Деверику пить кофе. В «Галопе» будешь? Тогда скоро увидимся.

— Да, скоро, — пообещал Мэтью с улыбкой, которая не была ни широкой, ни пьяно-радостной, но зато столь же искренней, и друзья, решившие, что быть живыми чудесно, пошли каждый своим путем.

Глава тридцать четвертая

Пока они сидели у Салли Алмонд и ждали человека, который должен был вот-вот появиться, Мэтью просматривал доску, где были написаны мелом сегодняшние блюда. Два рыбных, одно куриное, одно говяжье и одно свиное. Первое из рыбных блюд его заинтересовало, но он решил сперва допить бокал красного вина и поразмыслить, а потом уже заказывать.

— За всех присутствующих, — провозгласил Хадсон, поднимая бокал.

Мэтью в ответ поднял свой, как и Минкс Каттер. Они выпили и стали слушать, как бродячая артистка страстным голосом поет «Не торопитесь, девушки мая», аккомпанируя себе на мандоре.

И действительно, торопиться им не надо было. Шла последняя неделя мая, что и навело на мысль заказать именно эту песню. Утром прошел дождь, но земле он был необходим.

Все в Нью-Йорке шло своим чередом — то есть в любой момент можно было ожидать чего угодно: от группы индейцев, крадущихся по Бродвею, до сломанной телеги с разбежавшимися кабанами и веселой погоней за ними по всей Уолл-стрит.

Мэтью был выбрит.

Он приобрел у Ефрема новый костюм сливочного цвета, да еще темно-коричневый жилет. На ногах у него были новые коричневые ботинки, под костюмом — накрахмаленная рубашка. Он надел все самое лучшее ради особы, которая должна была появиться, как было сказано в ее письме, в половине восьмого.

Согласно висящим в таверне часам, ровно через восемь минут.

— Еще тост? — предложил Хадсон, на сей раз с проказливым огоньком в глазах. Подождал, пока поднялись стаканы. — За тех, кто пробовал на вкус грозди преступления, и решил, что они горьки.

Минкс выпила и с шумом поставила стакан на стол.

— Но иногда, — заметила она, — самые горькие грозди дают самое сладкое вино.

— Да-да. Но сладким вином можно отравиться так же, как и горьким.

— Верно. Но то, что для меня сладко, для вас может оказаться горьким.

— А то, что вы считаете ядом, может для меня быть удовольствием.

— Джентльмен и леди, не заткнетесь ли вы, ради Бога? — спросил Мэтью.

Они прекратили пикировку, будто внезапно вспомнили о его присутствии. Минкс переменила позу, лицо ее было безмятежно, однако Мэтью понимал, что все это напускное — девушка нервничала.

Для леди Каттер это был судьбоносный вечер. Она купила себе право на него, когда помогла Мэтью на Маятнике. На самый первый вечер оставшейся ей жизни. Часы неумолимо тикали, и Мэтью заметил, что Минкс не сводит глаз со стрелок. Она выпила еще, не ожидая тоста.

— Прекрасно, мистер Корбетт, — сказал лорд Корнбери в апрельское утро на третий день после возвращения Мэтью. — Прошу вас, начинайте.

И Мэтью начал. Губернатору в зеленом платье, верховному констеблю в лиловом костюме и генеральному прокурору в обычной одежде он рассказал все, что намеревался рассказать, от начала и до конца. Конечно, он упомянул колбасы миссис Такк, и прокурор Байнс, извинившись, выбежал из кабинета. Они с женой очень любили этот мясной продукт.

Мэтью поведал о фальшивых Мэллори, о Сирки, о бомбах, взорванных от его имени, о похищении Берри, о поездке на остров Маятник, о фабрике «Цимбелина»… короче, рассказал все.

А так же все, что он знал о профессоре Фелле, и добавил, что профессор удрал на судне с названием «Месть Темпля», предложив послать властям в Лондоне письмо, чтобы корабль немедленно начали искать.

Закончив, Мэтью попросил стакан воды. Надо отдать должное Лиллехорну — он вышел и вскоре вернулся со стаканом и кувшином, полным свежей воды из ближайшего колодца. Потом Лиллехорн сел на свое место, и они с лордом Корнбери обменялись долгим, почти минутным взглядом, будто спрашивая друг друга, верят ли они тому, что сейчас услышали.

— Благодарю вас, мистер Корбетт, — сказал наконец ледиподобный лорд. Похоже, ему не хотелось поднимать от стола подведенных зелеными тенями глаз. — Вы свободны.

Мэтью встал.

— Вы могли бы послать письмо с просьбой провести расследование по поводу Фредерика Нэша. И менялы Эндрю Хальверстона.

— Да. Спасибо, ваше мнение будет учтено.

— Мне кажется, это жизненно важно, джентльмены. — Он очень легко произнес эти слова. — Где-то в Лондоне есть склад, который может все еще быть набит «Цимбелином». Профессор мог не оставить своих планов продать его иностранной армии, или же заронить в него искру, что сровняет с землей все дома вокруг, и убитых будет мно…

— Ваше мнение будет учтено, — перебил Корнбери. — Благодарим вас за ваше присутствие и за потраченное время. Вы свободны.

Мэтью взглянул на Лиллехорна в поисках хоть какой-то поддержки.

— Вы свободны, — повторил верховный констебль.

Берри ждала его рядом с особняком губернатора, под тенистым дубом — на случай, если понадобится ее свидетельство.

— Они тебе не поверили? — спросила она по дороге к Бродвею.

Сегодня девушка была просто фестивалем красок — ходячий букет апрельских расцветок, от розовых чулок до темно-фиолетового платья с красной лентой на белой соломенной шляпе с желтыми бутонами роз.

— Думаю, что поверили. Просто они ошарашены, и не знают, что со всем этим делать. — Он устало посмотрел на нее. — Думаю, что не желают ввязываться в эти дела.

— Но это же… — Берри нахмурилась. — Это же совсем не в духе нашего города!

— Согласен. Но теперь, когда они в курсе всех событий, окончательное решение зависит только от них.

Он отступил в сторону, пропуская пару волов, влекущих подводу с бревнами, тоже направляющихся на Бродвей. Здесь, близ церкви Троицы, кареты и телеги ехали очень плотно. При таком движении скоро понадобится его как-то регулировать. Только вчера столкнулись возница телеги бочек со смолой и уличный разносчик, толкающий тележку с париками. В результате выяснилось, что парики со смолой не сочетаются. И с мостовой смола тоже удаляется не очень-то легко.

— Куда ты направляешься? — спросил Мэтью по пути.

— Я с тобой.

— Ладно. Только сейчас… у меня встреча с Минкс Каттер. Я ее устроил в пансионе Анны Хилтон. Знаешь, на Гарден-стрит?

— Знаю.

— Я о ней забочусь, — сказал Мэтью и тут же прикусил язык, досадуя на свою глупость. — То есть опекаю. — Опять не так. — Чтобы она не покидала города.

— А куда ей ехать?

— Не знаю, но хочу, чтобы она никуда не уезжала.

— Зачем?

— Должен прибыть один человек, — ответил Мэтью, — которому, думаю, захочется с ней встретиться. На самом деле это важно — чтобы они встретились.

— О ком ты?

В сегодняшний майский вечер часы в таверне Салли Алмонд показывали, что до половины восьмого осталось две минуты. Мэтью повернулся к двери, чтобы не пропустить появления той, что ждал с таким нетерпением.

— Не суетись, она придет, — сказал Хадсон. — Закажу еще бутылку. Все согласны?

— Я — вполне.

Сказано было с такой уверенностью, будто она десять таких, как Грейтхауз, может перепить по очереди.

В то апрельское утро на Бродвее Берри помолчала несколько секунд, обдумывая его интерес к Минкс Каттер. А потом задала тот самый вопрос, которого ждал Мэтью:

— Ты к ней неравнодушен?

— К кому?

— Сам знаешь. Эта Каттер. Ты неравнодушен к ней?

— Она мне не безразлична.

Берри резко остановилась, встав перед ним. Глаза смотрели пронзительно, подбородок слегка задрался. Россыпь веснушек ослепила его своим пылающим великолепием.

— Тебе нравится меня дразнить? Эти словесные игры и твои… твои скрытые значения слов! Я задала тебе вопрос, Мэтью: ты неравнодушен — в романтическом смысле — к Минкс Каттер?

Он обдумал ее вопрос. Посмотрел на землю. Взглянул на небо. Затем на свои руки, потер рукавом пуговицы сюртука. Посмотрел в лицо, которое считал таким красивым, зная при этом, что не менее прекрасны ее ум и сердце, и сказал настолько холодно, насколько было возможно в такой теплый день:

— Может быть. Что из этого?

На лице девушки отразилась мука, но лишь на миг. Если она рассыпалась на куски за это короткое время, то собрала себя так же быстро.

— Понимаю, — сказала она.

Но Мэтью знал, что она не понимает. Он знал, что голова Берри запросто могла быть отделена от тела ножом Сирки, что ее красота могла перевариваться в кишках осьминога. Или она могла сорваться в темноте с обрыва и найти смерть на острых камнях. Или ее схватили бы охранники, скрутили бы, и… что? Избили бы и изнасиловали в тюрьме?

Мысль об этом была невыносима, и невыносимо было думать, как все это едва-едва не произошло. Поэтому Мэтью накануне принял твердое решение, как поступить со своей любовью, и сейчас был момент претворения его в жизнь.

Он решил, что заставит девушку возненавидеть его.

— Минкс Каттер — она… необыкновенная, — сказал он. — Совсем не такая, как все.

— Это точно, что не такая. Ходит в мужской одежде.

— Уникальная женщина. Женщина, а не девчонка.

— Ой, вряд ли женщина, — последовал немедленный ответ.

— Вся, с ног до головы, женщина. И невероятно меня увлекает. Понимаешь, ординарное приедается.

Он думал, что теперь-то она в нокауте.

Но Берри по-прежнему твердо стояла на ногах и была на его стороне.

— Я думаю, ты когда-нибудь обнаружишь, что среди ординарных, как ты выразился, людей, встречаются экстраординарные. Если дашь себе труд присмотреться как следует.

— У меня интересная жизнь, — сказал Мэтью, едва не скривившись от отвращения к самому себе. — Почему ее романтический аспект должен быть менее интересен?

— Отчего ты сегодня так холоден? Будто и не ты совсем!

— Просто это новый я, — ответил он.

И, быть может, это отчасти было правдой: Мэтью сам не знал, полностью ли он избавился от Натана Спейда.

— Этот «новый ты» не очень мне нравится, Мэтью. Если честно, то совсем не нравится.

— Я такой, какой есть. И каким буду и впредь. — Он скривился, не в силах терпеть собственную бессердечную ложь. — Сейчас я иду на встречу с Минкс. Не сделаешь ли мне одолжение? Лучше я пойду один, чем буду по дороге вести ненужную дискуссию.

— Вот как? — Она кивнула. Щеки у девушки густо покраснели, веснушки казались перчинками. Но глубоко в глазах — и это зрелище выворачивало его душу наизнанку — была такая обида, что он готов был вырвать себе глаза, лишь бы не видеть этого страдания. — Хорошо, Мэтью. Хорошо. Я думала, что мы друзья. Я думала, что мы… не знаю, как назвать.

— Я тоже не знаю, — ответил он, как последняя сволочь.

— Не понимаю… не могу понять… отчего…

— Ох, Берри, — сказал он. — Ну прекрати уже лепетать!

— Я приходила к тебе на помощь, когда была нужна. И ничего не просила взамен, Мэтью! Лишь помогать тебе! Как ты не понимаешь?

— Именно это я и пытаюсь довести до твоего сознания. — Он набрал воздуху — следующие слова могли прозвучать убийственно. — Я был неправ, когда исповедовался тебе на корабле. Это была слабость, и я о ней сожалею. Потому что на самом деле ты никогда не была мне нужна. Вчера не была, сегодня не нужна, и завтра не будешь.

На этот раз он увидел в ее глазах смерть. И сам умер вместе с нею — почти.

— Отлично, — сказала Берри. И снова, как скрежет смыкающихся льдин: — Отлично. Удачного тебе дня. — Голос прозвучал хрипло, она торопливо прокашлялась. Потом повернулась и быстро пошла прочь. Через шесть шагов она обернулась. На глазах у нее были слезы, и она сказала еле слышным голосом:

— Между нами все кончено.

И хорошо, что она ушла сразу, потому что Мэтью заставил себя идти в другую сторону, не к Гарден-стрит, и шатался при этом как пьяный, хотя пил одну только воду, и все перед глазами расплывалось и было совершенно неправильно, и сердце ныло, и глаза будто кровоточили. Еще несколько шагов — и оторвался каблук у правого ботинка, отчего Мэтью захромал, еще больше напоминая пьяного. И как пьяный внезапно очнувшись, заметил, что сидит под деревом на кладбище близ церкви Троицы, среди тех, кто уже познал свою окончательную судьбу и оставил позади и свою любовь, и свои утраты. Там он провел какое-то время, мечтая, чтобы какой-нибудь призрак нашептал ему о силе и твердости, о воле держаться, и прочую ерунду в этом роде, но ни один дух не снизошел к его мольбам, так что юноша вытер глаза, поднялся и пошел своей дорогой. Шел и думал, что где-то в Небесах или в Аду один дух сейчас аплодирует ему, и имя этому духу — Натан.

Перед тем, как покинуть это селение мертвых, Мэтью почувствовал неудержимое желание позвать Берри, будто она могла его услышать. Позвать, попросить прощения, сказать, что солгал, что все неправда, но что он боится за нее и опасается, что профессор Фелл обрушит на нее свой гнев.

Да, в основе всего этого лежал страх.

Но он не позвал девушку, потому что это было бы напрасно, да и вообще жребий брошен.

Между нами все кончено.

Четыре слова, которые он унесет с собой в постель в этой самой обители безмолвствующих.

— Да, — сказал Мэтью, глядя на дверь таверны Салли Алмонд в девятнадцать двадцать девять по настенным часам. — Непременно еще одну бутылку.

— Смотрю, ты последнее время много пьешь. — Грейтхауз налил в стакан Мэтью остатки вина из бутылки и показал официантке «пустого солдата». — С чего бы это?

— Жажда, — ответил Мэтью.

С тихим металлическим звуком щелкнули часы, и сдвинулась минутная стрелка. В тот же момент открылась дверь и вошла Кэтрин Герральд.

Сейчас, как тогда в октябре, она была аккуратна, подтянута и привлекала всеобщее внимание. Ей было около пятидесяти, черты лица резкие, глаза пронзительные, синие. Прямая спина, элегантная манера держаться и ни малейших признаков старости или болезни. Из-под надетой набекрень темно-красной модной шляпки для верховой езды выглядывали темновато-седые волосы, полностью побелевшие на висках и на резко выраженном «вдовьем пике». Одета дама была в коричневое платье, украшенное вышивкой, с кожаными пуговицами, схваченное широким кожаным поясом. Вокруг шеи шарф того же цвета, что керамика у Стокли — цвета индейской крови. На руках — коричневые кожаные перчатки.

Она прошла по таверне прямо к столу, из-за которого поднялись ей навстречу Мэтью и Хадсон. Она являлась их работодателем, а ее покойный муж — основателем агентства «Герральд». Он был убит Тиранусом Слотером по приказу профессора Фелла. В октябре она сказала Мэтью, что уезжает в Англию и вернется в мае. Вот она и вернулась, и когда вчера прибыла, послала Мэтью письмо из «Док-Хаус-Инн», сообщив о своем присутствии.

Мэтью написал в ответ: «Есть человек, которого я хочу вам представить. Ее зовут Минкс Каттер, и она когда-то была партнером профессора Фелла».

— Здравствуйте, мисс Каттер, — сказала миссис Герральд, протягивая руку. Минкс ее пожала. — Я вами заинтересована и хочу услышать вашу историю. А также твой рассказ, Мэтью. В твоем письме, скажем прямо, маловато подробностей. Сейчас я выпью вина, решу, что буду есть, а потом выслушаю все, что вы скажете.

Она села напротив Мэтью, чтобы лучше видеть выражение его лица.

Мэтью кивнул. Он подумал, что через пару часов, когда он поведает свою историю, а Минкс — свою, миссис Герральд устремит взгляд на принцессу ножей и скажет: «Мне сдается, что вы на своем жизненном пути сделали несколько неверных шагов, мисс Каттер. Но вот — вы здесь, на дороге более прямой. С вашей стороны это очень храбро: знать, что я еду, знать историю моих взаимоотношений с профессором, и при этом сесть со мной за один стол. У меня возникло такое ощущение, что дефицита храбрости вы не испытывали никогда. Скажите, мисс Каттер: интересует ли вас процесс расследования? Потому что если да — и если вы заинтересованы в продолжении вашего теперешнего пути и, возможно, исправлении прошлого зла, тогда… тогда нам с вами есть о чем поговорить».

Но до того они еще будут заказывать еду.

Принимать заказ подошла сама Салли Алмонд.

Мэтью размышлял. В частности, о хищниках. О безумном житейском море и тварях, что в нем блуждают. Об опасных течениях, в которые его работа — а теперь и призвание — бросают его.

По принципу «тони или выплывай».

Сердце у него все еще очень болело из-за Берри, но он чувствовал, что должен оставить ее, чтобы не подвергать опасности, чтобы двигаться дальше, чтобы готовиться к следующей встрече с профессором Феллом. Эта встреча ждет его, и скорее всего, она не за горами.

А следующим пунктом в его повестке дня был ответ на последнее письмо некоего мистера Седжеворта Прискитта из Чарльз-Тауна, который просил предоставить курьера для сопровождения своей дочери Пандоры на ежегодный бал Дамоклова меча, проводимый в Чарльз-Тауне в конце июня.

Интересно, почему отцу приходится платить за эскорт для своей дочери. Она настолько безобразна? Мэтью еще подумал, какого рода события могут произойти в подобном путешествии, потому что такое имя, как Пандора, наводит на мысли, что где-то должен быть ящик, который если открыть, то вылетят…

…что вылетит?

Когда вылетит, тогда и посмотрим.

Но о чем бы ни думал Мэтью, мысль его постоянно возвращалась к хищникам. К созданиям страха и зла, тихо плывущим во тьме, и быть может, даже сию минуту сужающим около него смертельные круги.

Он проголодался. Надо отложить эти мысли на потом, отдав должное ужину и вину.

Еще раз перечитав меню на доске, Мэтью сообщил Салли, чего хотел бы попробовать.

Она ему ответила, что да, свежепойманная, великолепная, и она, Салли, скоро принесет ему полную тарелку этой прекрасной жареной акулы.

Роберт МакКаммон РЕКА ДУХОВ

Часть первая. Бессменный игрок

Глава первая

Человек был таким огромным, что больше напоминал гору с утёсоподобными плечами. Его щедро подрумяненное на солнце лицо было похоже, скорее, на нелепую заплатку из плоти над непослушной угольно-черной бородой, доходившей до середины его рубашки табачного оттенка. Из уважения к этикету, находясь в помещении, он снял свою потрепанную серую треуголку, и теперь копна спутанных, смазанных медвежьим жиром волос торчала во все стороны, как нечесаная грива сумасшедшего. Пах он едва ли лучше дохлого медведя, посему привлек внимание не менее полудюжины жирных зеленых мух, хотя, казалось, даже они готовы были потерять сознание от смрада, оказавшись поблизости.

Стоило ему отодвинуть занавес, оставить позадинаполненный пением цикад сад и войти в зал, освещенный мягким светом свечей, как играющая музыка тут же прекратилась: смолкли звуки скрипки, виолончели, клавесина, стихли ритмичные трещотки а вместе с тем мгновенно остановились и кружившие по до блеска натертому дощатому полу в танце люди. Взгляды всех присутствующих тотчас же обратились к этому грузному пришельцу, посмевшему ступить своими грязными башмаками на тот же самый пол. Те, кто предполагал, что может произойти, перевели дыхание и настороженно зашептались, попеременно указывая на молодого человека по имени Мэтью Корбетт, стоявшего посреди зала рядом с самой прекрасной девушкой в мире.

Пристальный взгляд человекоподобной горы изучил наполненный мерцанием свечей зал: с потолка свисали транспаранты из белой и красной бумаги; поблизости от пришельца располагался длинный стол, на котором размещалась приготовленная специально для этого вечера снедь: две жареных индейки в устричном соусе, жареный поросенок с грибами и беконом, окунь, сделанный на углях, крабовое мясо, молодой картофель, и множество других блюд: овощей, сластей и солений. На подносах стояли бутылки французского вина и бочонки эля из Каролины. Сверкали бокалы, комната полнилась легкой и приятной музыкой, оживленными беседами, смехом и ритмичным перестуком каблуков танцующих — ровно до той поры, пока сквозь занавес сюда не прорвался чернобородый бык с копной эбеновых сальных волос. Теперь же в окутанном тишиной помещении изредка вспыхивал лишь быстро стихающий шепот и жадное жужжание мух, круживших вокруг смердящей гривы.

— О, нет! — воскликнула самая прекрасная девушка в мире, резко став справа от Мэтью, обхватив его руку и повторив, будто могла таким образом отпугнуть ужасное чудовище. — О, нет!

Чудовище, однако, лишь усмехнулось, и усмешка эта прорезала пространство, как стремительная лошадиная упряжка, несущаяся по ветру. Его серые со стальным отливом глаза уже отыскали свой приз.

Мэтью почувствовал, как его прекрасная спутница напряженно сжалась, и успокаивающе коснулся ее руки.

— Тише, все хорошо, — сказал он — блистательный в своем винно-красном сюртуке и белой рубашке с высоким стоячим воротником, украшенным испанским кружевом. — Эм… кто это?

Не в силах отвести испуганного взгляда своих фиалковых глаз от лика, воплощающего в себе само насилие, она зашептала:

— Этот человек собирается убить вас.

— Что, простите? — переспросил Мэтью, решив, что, скорее всего, ослышался.

Чудовищная гора сдвинулась, и, казалось, лишь это движение заставило стоявших до сего момента неподвижно танцоров зашевелиться и спешно расступиться. Сапоги застучали по полу, словно отбивая похоронную барабанную дробь. Музыканты — хотя на сцене они были в относительной безопасности — настороженно отодвинулись к стене, которую украшал гобелен, изображавший двойственную природу представления: комедию и трагедию — прежде на этой сцене выступала труппа артистов Чарльз-Тауна. Тем временем отбиваемый сапогами барабанный бой беспорядочно продолжался, а вновь прибывший на вечеринку незваный гость зловещими шагами приближался к центру зала, пока угрожающе не навис над Мэтью Корбеттом.

— Только не снова! — воскликнула Пандора Присскитт, и ее красные губы умоляюще поджались. Гнев в ее фиалковых глазах на миловидном лице смешался с мольбой. — Пожалуйста! Я умоляю тебя!

Мужчина покачал головой, всем своим видом напоминая демона, явившегося на Судный День.

— Умолять бессмысленно, — его утробный голос словно бы провалился в глубокую яму на каменистой дороге. — Будет сделано то, что до̀лжно.

Мэтью не понравилось, как это прозвучало.

— Что должно быть сделано? — обратился он к Пандоре, и голос его, несмотря на усилия сохранить его ровным, едва заметно дрогнул.

— Ты, — ответил огромный чернобородый человек, ткнув своим толстым пальцем с грязным ногтем в грудь Мэтью. — Должен умереть.

— Это… необходимо?

— Неизбежно, — ответствовало чудовище. — Итак. Перейдем к делу.

Он сунул руку в карман своего длинного видавшего виды плаща — который, как счел Мэтью, явно не приходился по сезону в эту жаркую пятничную ночь в конце июня — и извлек кожаные перчатки, не менее потрепанные жизнью и, кажется, частенько убиравшие полы свинарников и конюшен. Не тратя времени на раздумья, гигант резко одарил Мэтью двумя звонкими пощечинами — по левой и сразу же за ней по правой щеке. По всей комнате пронеслась волна взволнованных вздохов, как если бы сейчас присутствующим довелось испробовать изысканную отбивную, сплошь состоящую из восторга — ведь ни один джентльмен и ни одна дама были не в силах отказать себе в зрелище энергичной дуэли.

— Я вызываю тебя! — прорычал мужчина так, что от голоса его, казалось, затрещали стекла и задребезжали струны клавесина.

— Магнус Малдун! — окликнула Пандора Присскитт, щеки ее раскраснелись, став примерно одного оттенка с французским платьем со светло-розовыми, как самая красивая роза в Коллтон-Парке, рюшами. Длинные каштановые волосы чуть выбились из-под изящной золотой Р-образной заколки. — Я не допущу этого, слышишь?! Еще одного не будет!

— Еще одного чего? — порядком ошеломленно переспросил Мэтью.

— Еще одного покойника на моей совести, — ответила она, не сводя глаз с монстра, стоящего напротив. — Послушай меня, Магнус. Это должно прекратиться!

— Это прекратится. Когда все они будут мертвы.

— Ты не можешь убить их всех!

— Ошибаешься, — отрезал Магнус Малдун, и его стальные серые глаза поверх его острого носа и чудовищной бороды буквально пробурили дыру в Мэтью. — Я могу.

— Я думаю, — проговорил молодой решатель проблем из Нью-Йорка. — Что, кажется, подоспел только ко второму акту этой пьесы.

Он мельком взглянул наверх и невольно отметил, что среди транспарантов на кожаных шнурах висит большой расписной деревянный меч — символ ежегодного праздника в Чарльз-Тауне — один вид которого нынче приобрел куда более зловещий окрас.

— Итак, — раскатисто проговорил Магнус Малдун, не обращая внимания на выражение мольбы на лице Пандоры, а также на то, что девушка прикрыла грудь своего спутника рукой, будто могла таким образом защитить его. — Как вы хотите…

— Так, с меня довольно, — высказался пожилой джентльмен, возникнув близ человекоподобной горы. Он извлек из кармана своего темно-синего жилета пистолет и навел оружие прямо на окутанную облаком жужжащих мух голову Малдуна. — Вы сейчас же уберетесь с глаз моей дочери, иначе, клянусь Богом, прольется кровь!

Мэтью сразу показалось, будто его сюртук стал сидеть на тем теснее прежнего, и одна из пуговиц вот-вот может оторваться от напряжения. Воистину, во втором акте этой бесвестной пьесы он выступал центральным персонажем, однако при этом никто не потрудился предоставить ему ни содержания, ни текста. Он словно бы по собственному неведению вступил в ряды труппы артистов Чарльз-Тауна, тут же получил главную роль, но о том, в комедии он играет, или в трагедии, юного решателя проблем никто уведомлять не стал.

В начале лета 1703 года мир Мэтью Корбетта, едва миновавшего свой двадцать четвертый день рождения в месяце мае, балансировал на шаткой границе между событиями, сменяющимися резко и неожиданно, как ружейный выстрел, и днями тягучими, как ворчание склочного старика. Иногда он задавался вопросом — как правило, это случалось поздно ночью, перед отходом ко сну в его скромном пристанище в Нью-Йорке — как можно быть молодым и старым одновременно? В то же время на ум приходил ответ, что подобное сочетание в нем обусловлено теми трудностями, которые выпали на его долю, и именно бремя ответственности и тяжесть принятых решений чуть приглушала свет его юношеской эйфории и уверенности взглядов на мир. Внутренне Мэтью был много старше своих лет ввиду того опыта, который ему удалось приобрести. В ходе работы на филиал лондонского агентства «Герральд», специализирующегося на решении проблем, молодой человек успел пережить многое — от восторга и ликования до настороженности, отчаяния и почти смертельного ужаса. На этой работе ему уже не раз приходилось бывать на волосок от гибели: обычному человеку было бы и не упомнить всех случаев. Однако Мэтью — помнил, ведь именно так работал его разум. Его жизнь напоминала постоянную шахматную партию, где он сам был бессменным игроком, и он понимал, что за каждое свое действие несет определенную ответственность, как несет ответственность и во время партии, теряя какую-либо фигуру. Но самая главная игра еще не была сыграна — она лишь предстояла, и противником в ней выступала личность, нагоняющая страх, наделенная огромной властью, ныне известная как Профессор Фэлл, который неощутимо, исподволь днем и ночью наблюдал за результатами на турнирной таблице.

Мэтью все еще не отошел до конца от своей встречи с профессором Фэллом, императором преступного мира, чей взгляд и чьи аппетиты нынче обрушились на Новый Свет, как и на Старый. Еще в марте на Острове Маятник на Бермудах часы Мэтью и впрямь могли остановиться навсегда. Неприятные воспоминания о той экскурсии в криминальную сферу, в ходе которой ему пришлось выдать себя за весьма нечестивого человека по имени Натан Спейд с целью замаскироваться под всадника преступного авангарда, до сих пор не покидали его. После его убедили на время покинуть Нью-Йорк — этот, похоже, вечно бодрствующий и активный город, — дабы отдохнуть и восстановить силы, греясь под лучами солнца и вдыхая бризы Атлантики и запахи лимона и корицы на берегу Чарльз-Тауна. Однако сейчас запахи, исходящие от Магнуса Малдуна были сильно далеки от лимонного или коричного, и хотя сейчас прямо в лоб этого человекоподобного зверя был направлен пистолет, Мэтью подозревал, что так просто закончить эту историю не получится — о, нет, она только начинается!

— Господин Присскитт, — утробным голосом произнес Малдун, и его широкая улыбка более напомнила звериный оскал. — Вы не убьете меня. Не убьете человека, который собирается жениться на вашей дочери.

— Замолчи, ты, грязное животное! — перебил его Сэджеворт Присскитт — худой, высокий, изрядно поседевший в свои пятьдесят три года, однако все еще красивый джентльмен с благородным прямым профилем и широким лбом, пересеченным морщинками, что свидетельствовало о множественных раздумьях. Он сверкнул на Малдуна глазами, точь-в-точь такого же фиалкового оттенка, что у его дочери. Сейчас эти глаза смотрели на незваного гостя столь же сердито. — Моим зятем никогда не будет урод, вроде тебя!

— Много уродов уже стояли на том месте, где сейчас стоит вот этот, — отозвался Малдун, бросив презрительный взгляд на Мэтью. — Можно сказать, я стабильно очищаю ваше имя, я много раз спасал вас.

— Сколько можно нас мучить? Что мы тебе сделали?

И без того прищуренные глаза Малдуна сузились еще сильнее. Он обдумывал этот вопрос с таким видом, будто прямо сейчас удерживал на себе вес всего Божьего Царства.

— Вы, — голос его прогрохотал, как лавина. — И ваша дражайшая почившая супруга создали ангела, коего сейчас я вижу стоящим на грешной земле рядом с этим кретином! Вы произвели на свет единственную женщину, которую я намереваюсь заполучить… должензаполучить… и заполучу. Единственную женщину, что ворвалась в мои сновидения и лишила меня сна. Но разве покажется она со мною при свете дня? Нет, сэр! При свете дня я для нее — лишь грязь под ногами… равно как и для каждого из вас! — объявил он громко, полностью завладевая вниманием собравшихся и замерших слушателей. — Так вот, господа, Магнус Малдун — не грязь! И сейчас Магнус Малдун влюблен в прекрасного ангела, сошедшего с Небес, и он не остановится до тех пор, пока не заполучит это прекрасное создание, не разделит с нею брачное ложе… вне зависимости от того, сколько людей придется убить, чтобы завоевать ее сердце.

— Ты выжил из ума! — отчаянно воскликнул Сэджеворт. — И, видит Бог, я обязан всадить пулю тебе между глаз в эту самую минуту!

— Обязан, — передразнила чудовищная гора. — Между «обязан» и «сделаю» лежит огромная пропасть. Я вызвал этого… кто бы он там ни был, на дуэль. Честную и прямодушную схватку до самой смерти, в которой я, естественно, планирую одержать победу. Поединки, как вы знаете, не запрещены законом. Если же вы «всадите пулю мне между глаз», это будет уже хладнокровное убийство. Преступление, сэр, а я, кажется, вижу здесь нескольких констеблей при исполнении, и они должны будут заковать вас в кандалы, а после — затянуть петлю на вашей шее, господин Присскитт. Поэтому давайте забудем о том, что вы обязаны сделать, и уберем этот маленький пистолетик дабы потом вам за это не пришлось раскачиваться в петле.

К леденящему ужасу Мэтью, «этот маленький пистолетик» и впрямь опустился, после чего Сэджеворт Присскитт с выражением истинной скорби посмотрел на молодого человека, и взгляд его буквально говорил: «мне очень жаль, что вам придется умереть».

И никому, в самом деле, не было насколько жаль, насколько самому Мэтью — что он явился в это место в это время. Как бы хотел он сейчас прогуливаться по Бродвею, даже несмотря на риск угодить в кучу конских яблок! Как бы хотел вместо всего этого неспешно потягивать бокал вина в таверне «С рыси на галоп», играть в шахматы с Ефремом Оуэлсом… он даже страстно желал бы вернуться в контору в доме номер семь по Стоун-Стрит, где пришлось бы выслушивать все новые подробности того, как Хадсон Грейтхауз плетет интрижки со своей возлюбленной похотливой вдовой Эбби Донован. А самое худшее его желание… точнее, желание, незримо соприкасавшееся с мечтой все исправить, касалось Берри Григсби — внучки печатника и, по правде говоря, обворожительной рыжеволосой авантюристки, не раз служившей для Мэтью причиной неприятностей. Хотя не меньше проблем доставил ей и он сам, посему сейчас всеми силами души желал уберечь эту девушку от новых опасностей. Он приложил для этого массу усилий, однако добился того, что был понят неправильно, был вынужден выслушать множество острых, как колючки, слов, после чего они с Берри разошлись, как два айсберга в океане.

Что ж, быть по сему.

Мэтью взглянул в глаза своему врагу с выражением бесстрастного достоинства, его подбородок невольно чуть приподнялся с вызовом — хотя сам Мэтью подумал, что сделал это бесконтрольное движение не с намерением выказать сопротивление, а лишь потому, что противник его был огромным до невозможности. Это при том, что сам молодой человек также отличался высоким ростом, но обладал, в отличие от своего оппонента, худым телосложением — он был вытянутым, стройным, с тонкими чертами лица, на котором ярко выделялись холодные серые глаза с легким сумеречно-синим отливом. К этому вечеру его жесткие темные волосы были аккуратно причесаны в соответствии с тщательно подобранным образом утонченного джентльмена в сшитом на заказ костюме, который лишь подчеркивал бледность лица, свидетельствовавшую о том, что этот молодой человек много часов проводит в помещении, занимаясь деятельностью исключительно интеллектуальной — чтением или игрой в шахматы. Мэтью вовсе не стремился скрывать, что гордится своим образованием, начавшимся в детском приюте для мальчиков в Нью-Йорке. Более того, он был убежден, что годы, проведенные в усердном учении сильно пошли ему на пользу, когда пришло время столкнуться с этим грубым и порочным миром. Новая работа — работа решателя проблем — лишь дополнительно закалила его своей суровостью, подбросив на путь такие злоключения, которых бывший клерк магистрата никак не ожидал — да и боялся — познать. Впрочем, и на первой своей должности помощника магистрата Вудворда молодому человеку довелось столкнуться с определенными опасностями, с которых и началась продолжающаяся по сей день закалка. Одно из свидетельств, оставленных на память о тех событиях — серповидный грубый шрам над правой бровью, уходящий к линии волос. Магнус Малдун с интересом изучал его в эту самую минуту.

— Медведь сцапал тебя? — хмыкнула гора.

— Не всего меня, как вы можете видеть, — спокойно отозвался Мэтью. Память тут же воскресила перед глазами образ Одноглазого — ужасающего чудовища, коего и медведем-то назвать удавалось лишь с большой натяжкой — с которым молодому клерку пришлось столкнуться, когда он пытался спасти Рэйчел Ховарт (свою ночную птицу, как говаривал магистрат Айзек Вудворд) от сожжения на костре за преступление, которого она не совершала. Воспоминания эти оказались на удивление болезненными, однако… тольковоспоминаниями, не более.

— Хм, — протянул Малдун. — Может, ты и не настолько белоручка и денди, раз носишь такую отметину… Но это не имеет значения. За попытку осквернить моего ангела ты обязан поплатиться жизнью.

— Я этого не допущу! — страстно воскликнул ангел с фиалковыми глазами, в которых теперь горел дьявольский злой огонек. — Магнус Малдун, я тебе не принадлежу! Ты не можешь пытаться завоевать сердце любимой женщины этим кровопролитием! Это не… не… — она замялась, с трудом подбирая слова.

— Неестественно. И не по-христиански, — подсказал Мэтью.

— О, как вы ошибаетесь! — тут же возразил Малдун громким грудным голосом, вырвавшимся, как звериный рев из леса черной спутанной бороды. Два глаза над этим черным лесом, подсвеченные огнем помешательства, яростно сверкнули. — Это очень дажеестественно для человека — проливать кровь во имя женщины, которую он любит больше, чем звезды любят ночь! Больше, чем река любит море. Больше, чем птица любит ветер свободы. Это очень даже естественно, если это единственный способ завоевать ее… убивая каждого треклятого претендента, посмевшего даже прикоснуться к ее руке! И это очень даже по-христиански, низкозадый ты язычник, ведь даже Иисус проливал кровь во имя любви…

— Проливал, — не мог не согласиться Мэтью. — Свою.

—… и я избавлю этот мир от наглых людишек, дерзнувших поднести свои свечки к факелу ее красоты! Пресеку хмельные попытки этих ворон, стремящихся показать себя павлинами! Они силятся доказать, что закалены с особым жаром, достойным моего ангела. Но к чему ей эти подделки, если перед ней стоит человек из чистого железа?!

— Из несколько ржавого… — хмыкнул Мэтью, вновь заметив, как мухи кружат вокруг гривы непослушных волос этого зверя, и невольно поморщился. — И затхлого, надо сказать…

— Да пойми ты, что он не будет последним! — с жаром воскликнула Пандора в лицо своему громадному обожателю. Эта реплика лишь усилила повисшее в воздухе напряжение, и Мэтью почувствовал себя еще более неуютно, однако предпочел промолчать. — Я никогда не выйду за чудовище, вроде тебя! Я хочу видеть рядом с собой цивилизованного, утонченного человека, которым можно гордиться, а не которым… которым…

— Которым гордиться не получается, — вновь подсказал Мэтью.

— Именно, — кивнула красавица.

Малдун нахмурился и кивнул, выражение его лица осталось угрюмым.

— Что ж, в таком случае я обязан убить каждого живущего мужчину, который встанет на моем пути, Пандора Присскитт, и рано или поздно, я останусь единственным мужчиной, что предстанет пред тобой!

— Ты можешь стоять передо мной хоть на голове, хоть на горе из золота! Но я даже смотреть на тебя не могу, не то что приблизиться к такой вони! — она приложила руку к горлу и потянулась за платком. — Отец! — воскликнула она. — Мне дурно!

— Твое время пришло, — бородатое чудище вновь обратилось к Мэтью. — Я вызвал тебя на дуэль, и если ты хоть немного мужчина, ты примешь вызов. Если же нет, поджимай хвост, как трус, которым я тебя и так счел, и исчезни отсюда сейчас же. Многие другие сбегали под аккомпанемент всеобщего смеха. Никто не любит трусов. Но если остаешься, я спрашиваю тебя, какое оружие ты предпочтешь? Меч? Пистолет? Топор? Чем хочешь потягаться со мной, ты, бледный кусок пергамента?

Молодой решатель проблем всерьез задумался над этим. Он вновь поднял глаза на декоративный Дамоклов Меч, висящий аккурат над его головой, затем заглянул в глаза Магнуса Малдуна и вдруг понял для себя нечто очевидное, но игнорируемое раньше. То, на что он не до конца обращал внимание. В ту же секунду выбор был сделан. Но прежде, чем озвучить его, Мэтью представил себе, как вернется домой, явится в контору и отвесит Хадсону Грейтхаузу такого пинка, что даже легендарные призраки дома номер семь по Стоун-Стрит остановят свою извечную борьбу, чтобы поаплодировать этому фееричному действу.

Глава вторая

— Я говорю, давай!

— А я говорю, нет.

— Ох, Боже, Мэтью, это же легкие пятьдесят фунтов! Я уверен, учитывая то, какими канцелярскими принадлежностями пользуется этот джентльмен и то, какая у него печать, мы даже можем потребовать еще двадцать фунтов, и он согласится. Легкие деньги для легкой задачи.

— Слишком легко, — задумчиво качнул головой Мэтью, отвернувшись от пропускающих в помещение теплый июньский воздух открытых створок окна. Отсюда открывался вид на широкую блестящую на солнце реку, на поросшие зеленью мха холмы Нью-Джерси к северо-западу от Нью-Йорка. Там вдалеке виднелись поглощенные своей работой рыбаки в небольших скифах и неспешно идущее по направлению к докам города парусное судно, подгоняемое ветром, везущее на своей палубе упакованный в корзины груз. Паром совершал свой неспешный, но, как правило, весьма надежный путь из Манхэттена в Нью-Джерси — на этот раз с каретой и четверкой лошадей на борту.

Глядя в окно, Мэтью не без интереса заметил, что на утесах Нью-Джерси, теперь активно строились каркасы двух домов, которых еще даже не было в проекте, когда юный решатель проблем был похищен приспешниками Профессора Фэлла и доставлен на Остров Маятник. Девственно чистая природа этих утесов нынче была потревожена человеком — можно сказать, была им убита. Такова суть прогресса и всегда таковой останется. Сейчас прямо под окном конторы агентства «Герральд» виднелись раскинувшиеся снаружи предприятия Нью-Йорка: нагромождение морских складов, конюшен, столярных мастерских, лавок производителей мыла, торговцев, пекарей, ювелиров, кредиторов и десятков представителей других специальностей. Мэтью показалось, что за время его отсутствия народу в городе прибавилось, здесь стало более шумно, увеличилось количество разъезжающих по улицам лошадей, вагонов, тележек. С каждым месяцем этот город все больше походил на муравейник.

— Слишком легко, — повторил Мэтью, посмотрев в заросшее бородой лицо Хадсона Грейтхауза. — И мне это кажется несерьезным делом, как и для любого уважающего себя решателя проблем, который сто̀ит чуть дороже щепотки соли.

— И все же я сохранил это письмо, — отозвался Грейтхауз, опершись на поверхность своего стола. — Потому что счел, что ты можешь найти в нем еще и щепотку перца. Я решил, это поможет тебе слегка встряхнуться, вновь ощутить вкус жизненных соков и, может быть, даже отхватить кусок мяса.

— Мы сейчас все еще о письме, или уже о тушеной говядине? Уверяю, если ты продолжишь в том же духе, то тебе придется пообещать мне обед у Салли Алмонд.

— Тьфу ты! — громко отозвался Хадсон, выпустив письмо из рук, и оно, как опавший лист, неспешно приземлилось на его стол.

После того, как Мэтью сошел с «Ночной летуньи» Джеррелла Фалько, Грейтхауз принял решение отрастить щедро тронутую сединой бороду — по-видимому, из уважения ко вкусам вдовы Донован, питавшей слабость к заросшим лицам — и в своем деле весьма преуспел. Какие еще привычки этой женщины оказали свое влияние на старшего партнера агентства «Герральд», Мэтью знать не желал.

«Ночная летунья» капитана Фалько сейчас находилась за сотни миль в Атлантике на миссии по возвращению бывшего раба Зеда на его племенную родину. Мэтью видел, как судно уходило прочь в то утро. Видел это и бывший владелец Зеда, эксцентричный коронер Эштон Мак-Кеггерс, стоявший рядом с Берри Григсби, на которой красовалось платье цвета апрельских лугов и гибкая соломенная шляпа, украшенная полевыми цветами. Мэтью тогда не раз бросал взгляды на Берри, но ни одного не получил в ответ. С другой стороны, чего он ожидал? Он вспомнил, что сказал ей не так давно… и одно воспоминание об этом лишало его дыхания, подобно мощному удару в живот.

Я был неправ, когда исповедовался тебе на корабле. Это была слабость, и я о ней сожалею. Потому что на самом деле ты никогда не была мне нужна. Вчера не была, сегодня не нужна и завтра не будешь, — в тот миг он увидел в ее глазах маленькую смерть… свою, по большей части.

Отлично, — ответила она тогда. — Отлично. Удачного тебе дня. — Она поспешила прочь, но, сделав ровно шесть быстрых шагов, вновь повернулась к нему, и по щекам ее побежали ручейки слез. Когда она сказала следующие слова, это прозвучало страшнее, чем весть о надвигающейся катастрофе. — Между нами все кончено.

Четыре слова. Таких коротких. Таких жутких…

Так чего же он ожидал?

Он играл и переигрывал эту сцену в тишине своей крохотной обители за домом Григсби, повторял ее снова и снова — во время бритья перед зеркалом или чтения при свечах, пока переворачивал страницы. Даже по дороге от дома до конторы эти слова следовали за ним, как молчаливые укоряющие тени. Не оставляли они его и тогда, когда он сидел в одиночестве у Салли Алмонд или в другом заведении. Эти слова не замолкали никогда — катастрофическим шепотом звучали над ухом, насмехались, злорадствовали…

Но сожалеть поздно — теперь осталось лишь завершить этот путь. Возможность сказать Берри то, что на самом деле хотел сказать, навсегда потеряна. А ведь ему так не терпелось объяснить, что до той поры, пока Профессор Фэлл жив — или хотя бы на свободе — ему, Мэтью, придется жить в ежедневном опасении, держать ухо востро и руку на пульсе, потому что невидимая длань Профессора могла в любую секунду всадить кинжал в его сердце, а также лишить жизни и всех, кого Мэтью имел неосторожность счесть близкими. О Хадсоне Грейтхаузе беспокоиться не приходилось — он ведь знал, на что шел, когда соглашался работать в агентстве «Герральд». Нет, больше всего следовало опасаться именно за Берри, которую Профессор Фэлл мог использовать в качестве средства отмщения. Мэтью уже приходилось раз вступать с нею на этот темный путь опасности, и он искренне жалел об этом, жалел, что никак не смог ее от этого уберечь. Поэтому он сделал самое большое и самое трудное, что было в его силах, дабы она оказалась в безопасности.

Поэтому теперь — молчание.

Поэтому — тишина.

Тишина, с которой Хадсон явно не дружил…

— Вот тебе и раз! — фыркнул Грейтхауз. — Это твоя возможность отвлечься и вдобавок к тому выполнить небольшое задание — пусть и не первостепенной важности. Я бы и сам взялся за него, будь моя дама более понимающей особой, а я — неплохим танцором и юным, как ты сейчас. Отличная работенка, на мой взгляд, а ты отбрыкиваешься от нее, как если бы я предложил тебе пудинг из лошадиного дерьма! Брось, Мэтью, в твоем графике пока не значится ничего жизненно важного, так что перестань строить из себя не Бог весть кого, поезжай в Чарльз-Таун и встряхнись, как следует! Сумеешь, наконец, выкинуть из головы этот клятый Остров Маятник, а плюс к тому заработать неплохие деньги на благо конторы. А всего-то и требуется, что сопроводить дочку одного богатея на… — он вновь сверился с письмом. — Бал Дамоклова Меча, — в уголках его рта показалась усмешка. — Хм, богатая фантазия у каролинцев, надо сказать. И, похоже, денег у них куры не клюют, иначе бы этот мистер Сэджеворт Присскитт нашел бы для своей дочурки кого-нибудь из местных сопровождающих. Но он предпочел обратиться к нам. Как думаешь, почему? — Хадсон вновь взглянул на Мэтью, на этот раз более многозначительно. — Неужели тебе не хочется узнать ответ?

— Мне хочется провести лето по-своему. У меня заготовлено несколько книг, которые не терпится прочесть… — говоря по правде, Мэтью действительно было интересно, что же такого таится за этим письмом. Однако после навязанного ему морского путешествия к Бермудам от одной мысли о любых новых поездках ему становилось не по себе. Его не оставляли воспоминания о том, как они с Берри работали на «Ночной летунье», и в собственных ночных полетах Мэтью все еще слышал призрачный колокольный звон корабля, гул и гудение ветра в трюме и скрип палубы судна. Временами ему казалось, что и его небольшая резиденция близ дома печатника раскачивается из стороны в сторону на волнах несуществующего моря.

— Я думаю, вся разгадка, — предположил Мэтью. — В том, что Пандора Присскитт настолько некрасива, что просто никто из местных не решается показаться с нею на публике. И я не тот, кто должен это равновесие нарушать, — он вернулся за свой стол, проигнорировав осуждающее фырканье своего товарища. Что поделать, если ничего дельного Грейтхауз предложить не мог? Три письма… два из них — просьбы выделить курьера для доставки важных документов из Нью-Йорка в пару соседних городов, а другое — официальное письмо от фермера из Олбани с просьбой найти вора, укравшего огородное пугало. Ни одно из этих дел не могло возродить в Мэтью интерес к работе, не могло пробудить в нем чувство справедливости и уж точно не могло зажечь его желанием пуститься в новое путешествие. И все же… его натура требовала активности, истово желала вновь направить свой ум на решение проблем. Да и к тому же, сейчас не помешает некоторое время провести вдали от своего небольшого жилища, принадлежащего, по сути, вездесущему печатнику Нью-Йорка Мармадьюку Григсби, а следовательно, располагавшегося в паре шагов от двери Берри, делившей дом со своим дедом. Сейчас находиться от нее так близко и при этом так недосягаемо далеко было невыносимо.

К слову, о расстоянии: недавно обнародовалась небольшая приятная новость. Главный констебль Гарднер Лиллехорн объявил, что в конце месяца вместе со своей сварливой женой Принцессой покидает Нью-Йорк и уезжает в Лондон, чтобы занять пост помощника главного констебля в этом кишащем людьми английском городе. Удивительным в этом деле было то, что и краснолицый пухлощекий хулиган Диппен Нэк собирался отправиться с Лиллехорном в качестве уже его помощника.

Мэтью перетасовал какие-то бумаги на своем столе, пока Хадсон возился с ответом на письмо женщины из Ханингтона с просьбой найти пропавшего коня, которого кто-то похитил из ее конюшни посреди ночи. Возможно, рассеянно подумал молодой человек, он был похищен тем самым пугалом из Олбани.

В памяти вновь воскрес тот день, когда Зед покинул Нью-Йорк на борту судна капитана Фалько. И острее бритвы резали воспоминания о том, как после отхода «Ночной Летуньи» из гавани Берри покинула порт рука об руку с Эштоном Мак-Кеггерсом, которого судьба миловала от того, чтобы поскользнуться, наступить в лошадиное дерьмо, подвернуть ногу… или от чего угодно другого, что Берри приписывала своему мифическому невезению. А ведь на этот раз Мэтью не оказался бы на это посмотреть. Самого его, к слову сказать, это проклятье обошло стороной, и он понятия не имел, почему.

— Ты сейчас явно не здесь, — констатировал Хадсон, оторвавшись от письма и сдвинув брови. Отчего-то он помрачнел, как грозовая туча. — Но ты и не там. Тогда где же ты?

Мэтью чуть помедлил с ответом.

— Не там и не здесь, надо полагать.

— Вот именно. Что лишний раз подтверждает, что ты потерян, и тебе нужно найти новый пункт назначения. Лично мне кажется, что ты не прочь был бы… — его прервал звук открывшейся и тут же закрывшейся двери перед узкой лестницей. Уже через несколько мгновений открылась дверь в кабинет, и на пороге показалась хозяйка агентства «Герральд», мадам Кэтрин собственной персоной.

— Доброе утро, джентльмены, — поздоровалась она, уверенным привычным движением чуть приподняв тонкий подбородок. На ней было небесно-голубое платье почти такого же оттенка, как ее глаза, цепким взглядом окинувшие помещение и двух его обитателей. В руках, на которых красовались изящные белые перчатки, она держала глиняную вазу с желтыми цветами. Хотя ей было уже около пятидесяти лет, Кэтрин Герральд все еще была красива, обладала ладной фигурой и идеальной осанкой, держалась подчеркнуто холодно и элегантно. На голове у нее была небольшая бледно-синяя шляпка, чуть наклоненная набок, с красным кантом, но, несмотря на головной убор, седина, тронувшая ее темные волосы, бросалась в глаза. Что-то в ее образе незримо выдавало то, что эта женщина пережила страшное горе — ее муж, основавший агентство «Герральд», был зверски убит приспешниками таинственного Профессора Фэлла — и свое вдовство Кэтрин несла как тяжкий крест до сих пор.

— Доброе утро, мадам, — отозвался Хадсон, отодвинув свой стул и поднявшись с места одновременно с Мэтью. Грейтхауз — широкоплечий грузный мужчина, напоминавший, как говаривали некоторые, грозного самоуверенного быка, отличался высоким ростом — шесть футов и три дюйма. На модные веяния ему было плевать: он носил простую белую рубашку с небрежно закатанными рукавами, коричневые брюки и белые чулки. Его густые серые со стальным отливом волосы были зачесаны назад и схвачены черной лентой. Ему было сорок восемь лет, и в свои годы он все еще обладал мужественной, можно сказать, скалистой красотой, от которой ускоряли свой бег сердца̀ множества женщин еще до вдовы Донован. Его тело было отмечено множеством шрамов, напоминавших о многочисленных встречах с людьми, вооруженными мечами, кинжалами и ружьями, однако все эти отметины скрывались под одеждой, а тот единственный шрам, что всегда был на виду — кривой рубец, пересекающий левую бровь — на деле свидетельствовал лишь о предательски нашедшей свою цель разбитой чашке, брошенной его третьей женой в порыве гнева.

Будучи наслышанным о приключениях Грейтхауза, Мэтью нередко задавался вопросом, как этому человеку так долго удавалось оставаться в живых. Однако одно злоключение Великого все же едва не стоило ему жизни — то была встреча с убийцей Тиранусом Слотером, и в том, как сложилась эта ситуация, Мэтью до сих пор обвинял себя. После той встречи с чудовищным убийцей Хадсону некоторое время приходилось передвигаться лишь при помощи трости — сильно давали о себе знать тяжело заживающие раны на спине, в которую нож Слотера глубоко погрузился четырежды. К счастью, теплые летние деньки положительно сказались на его выздоровлении, трость для передвижения Хадсону более не требовалась, и он все увереннее и ловчее поднимался по ступенькам вверх в доме номер семь на Стоун-Стрит.

— Я только что проводила леди Каттер, — буднично произнесла мадам Герральд, бросив беглый взгляд на Мэтью. — И принесла кое-что, чтобы скрасить ваш день. — Она подошла к небольшому очагу, сложенному из грубых серых и коричневых камней, коим не пользовались уже пару недель, и склонилась, чтобы поместить глиняную вазу с цветами внутрь.

— Вот! — объявила она. — Будет неплохим украшением поверх этого хладного пепла, не правда ли?

— Соглашусь, — кивнул Хадсон. — К слову сказать, я как раз собирался предложить Мэтью заняться чисткой очага: похоже, он сейчас совершенно свободен, — Грейтхауз одарил Мэтью скользкой ехидной улыбкой, за которую молодому человеку резко захотелось повыдергивать каждый волосок из холеной бороды этого человека и сделать из них щетку для лошадей.

— В самом деле? — цепкий взгляд холодных глаз женщины устремился к младшему партнеру по решению проблем, и в этом взгляде явно была не только беглая оценка его нового светло-серого костюма и свежей белой рубашки. — То есть, время в ваших руках, если можно так выразиться?

— Он слегка не в духе с утра, — голос Хадсона, счел Мэтью, прозвучал нарочито бодро. Письмо из Чарльз-Тауна вновь магическим образом появилось в руках Великого. — Нам тут пришла просьба от мистера Сэджеворта Присскитта выделить сопровождающего его дочери Пандоре для похода на бал Дамоклова Меча, который проходит в конце июня.

— Наслышана об этом, — коротко отозвалась миссис Герральд. — Ежегодное событие для городской элиты, где они демонстрируют себя и рассматривают себе подобных. Как по мне, слишком претенциозно.

— Читаете мои мысли, мадам, — поддержал Мэтью, понимая, что паруса этого разговора начинают явно раздуваться в его пользу.

— Претенциозно или нет, но нам предлагается пятьдесят фунтов за работу, которую можно, совершенно не напрягаясь, выполнить за один вечер! И вы хотите, чтобы мы от нее отказались? — Хадсон помахал письмом, словно это было боевое знамя, а не лист бумаги. — Через несколько дней плавания Мэтью прибывает в город, посещает бал, сопровождает туда богатую дочурку, и уже на следующий день может уплыть обратно. Все! Дело сделано! Знаете, я, так или иначе, считаю, что эту поездку Мэтью мог бы использовать, чтобы просто развеяться. Его последнее путешествие было… как бы сказать… событийным — не в самом хорошем смысле этого слова. И Мэтью тащит это за собой, как якорь, последние несколько недель. Посмотрите на него — да это же уже не человек почти, а настоящий призрак!

Мэтью подумал, что вполне мог бы быть призраком сейчас и обитать в незримом мире вместе с извечно воюющими духами дома номер семь по Стоун-Стрит, если б не мужество и вера трех женщин: принцессы клинков Минкс Каттер, одинокой индейской девушки Штучки, которую раньше звали Красивой-Девочкой-Которая-Сидит-Одна (что на удивление точно описывало ее характер), и неутомимой авантюристки Берри Григсби.

Пожалуй, это было еще одним горьким семенем плода его судьбы. Первое же задание Минкс Каттер с момента ее вступление в агентство «Герральд» увлекло ее в Бостон по делу об украденном ювелирном скорпионе, который был неким мистическим подарком и был крайне важен для своего владельца. Мэтью и сам был не прочь решить проблему именно такого рода, но подобная честь выпала Минкс, и молодой человек полагал это крайне несправедливым, ведь Минкс еще не успела зарекомендовать себя. Или… хотя бы доказать, что она не скроется с этим скорпионом при первой же возможности, когда найдет его. Он мог лишь предположить, что миссис Герральд поручила леди Каттер такую работу, решив довериться ей после того, сколько информации о преступной организации Профессора Фэлла она предоставила. В конце концов, Минкс работала в этой организации и знала о ней очень много, не говоря уже о тех, пусть и небольших, но крайне важных деталях о преступном мире Профессора, что сделало Минкс настоящим кладом информации, если, конечно, предположить, что ей можно доверять. Возможно, этим заданием миссис Герральд хотела проверить, насколько их новый работник окажется надежным. Как бы то ни было, Минкс только что уехала в Бостон, и пока ее надежность находится в процессе подтверждения.

Мэтью прикусил язык, узнав, что Минкс поедет разбирать это дело — ведь именно он убедил принцессу клинков встретиться с миссис Герральд около двух недель назад и попробовать себя в качестве агента по решению проблем, фактически сам послужил причиной потери собственного задания. Он понимал это, однако не мог не таить обиду: подобное развитие событий молодой человек воспринимал как оскорбление его способностей. Так или иначе, теперь он вынужден был находиться здесь в компании Хадсона Грейтхауза, назойливо размахивающего этим чертовым письмом. Если когда-либо и стоило высказывать свое мнение на этот счет напрямую миссис Герральд, то лучшего варианта не могло и представиться!

— Я считаю, — спокойно начал Мэтью, сосредотачивая свое внимание исключительно на Кэтрин Герральд. — Что эта Пандора Присскитт должна быть одним из… скажем так… самых непривлекательных созданий на планете. Помнится мне, мы уже получали подобное письмо с просьбой выделить сопровождающего для дочери этого джентльмена, если мне не изменяет память, на бал цицероновского общества в конце марта. Ну с чего бы еще ее отцу нанимать кого-то и платить такие деньги, это же просто смешно! В смысле… ну только подумайте! Нанимать сопровождающего из Нью-Йорка — в Чарльз-Таун! Почему бы мистеру Присскитту не найти кого-то из местных? Я уверен, в Чарльз-Тауне найдется немало мужчин, которые за такую сумму захотят провести вечер в компании какой-нибудь непривлекательной дамы, не обращая внимания на ее необъятные пропорции или слишком далеко посаженные глаза или еще что. Так к чему этому джентльмену нанимать сопровождающего, который находится от его родного города в семи сотнях миль?

— Уже и расстояние посчитал? — пресеченная шрамом бровь Хадсона насмешливо поползла вверх.

— Я знаю расстояние. Я жил в Чарльз-Тауне задолго до того, как начал работать здесь, и, уж поверь, что я на собственном опыте знаю, что собой представляют тамошние… гм… окрестности.

— Ах, да, история о ночной птице, — припомнил Хадсон. — Что ж, ты там показал себя молодцом, хотя был еще желторотым птенцом.

— Достаточно взрослым, — возразил Мэтью. История о ночной птице была его собственным испытанием и, надо сказать, поводом для гордости, однако ему вовсе не хотелось, чтобы она слетала с несдержанного языка Хадсона. Это случилось весной 1699 года с женщиной по имени Рэйчел Ховарт в молодом городке Фаунт-Ройал. Магистрат Айзек Вудворд, клерком у которого Мэтью тогда служил, назвал эту женщину «ночной птицей», потому что, как он счел, она соблазнила молодого человека так же быстро, как пение ночной птицы заставило обыкновенного человека забыться и посвятить свое время только ей, оставив свои дневные заботы. Мэтью рассказал всю эту историю Грейтхаузу, и вот каковой была его «награда» за это.

— Занимательно, — отозвалась миссис Герральд, жестом попросив обоих джентльменов снова занять свои места, и одарила Мэтью заинтересованной улыбкой. — Я имею в виду, что твои впечатления об этом письме — занимательны. Ты верно задал вопросы, но пришел к весьма странному заключению. Даже если эта молодая леди столь… отвратительна, как ты предполагаешь, безусловно, легко было бы найти человека, который согласился бы сопровождать ее на бал и за меньшую сумму, чем пятьдесят фунтов.

— Возможно, местные джентльмены просто не хотят пятнать таким образом свою репутацию. Даже за такую сумму, — отозвался Мэтью, сев за стол.

— Быть может. А может, и нет. Но ты меня удивляешь, Мэтью. Тебе предоставляется возможность… — она помедлила, явно подбирая нужные слова. — Разгадать тайну «Ящика Пандоры». Возможно, дело и простое, но раньше ты не любил оставлять вопросы без ответов. Даже такие. Итак, на сегодняшний момент у тебя нет каких-то важных насущных дел. Я думаю, Профессор Фэлл также пока повременит баловать тебя своим вниманием: будетслишком занят, разбирая тот беспорядок, который ты навел на его территории. Возможно, в будущем он вновь к тебе вернется, но сейчас… я уверена, он полностью погрузился в работу в Англии и пытается возместить убытки. И, к слову сказать, опасность пока не грозит и леди Каттер. Я не отправила бы ее в Бостон, не будь я уверена в том, что это ей предстоит спокойное путешествие. Опять же — на данный момент, — рука в белой перчатке изящно указала в сторону окна, откуда маячили зеленые холмы Нью-Джерси. — И ты, Мэтью, тоже должен отправиться поработать. Нужно воспользоваться возможностью безопасного путешествия, не позволить себе породить неуместный страх. Так что, может, все же рассмотришь предложение этого джентльмена?

Мэтью пожал плечами.

— Я подумаю, — отозвался он, хотя на деле с куда большей охотой отправился бы на север в Бостон, чем на юг.

— Ты можешь пробыть в Чарльз-Тауне несколько дольше, — продолжила миссис Герральд. — Отдохни и приди в себя на побережье. Я могу представить, через что ты прошел, — она понимающе улыбнулась ему. — Тебе следует быть добрее к самому себе, Мэтью.

— Только что я ему то же самое сказал, — вмешался Хадсон таким тоном, будто он вообразил себя самым умным врачом на планете.

Мэтью проигнорировал бахвальство Грейтхауза и переключил свое внимание на более важные — и более волнующие его самого — вопросы.

— Я бы хотел спросить, нет ли каких-нибудь новостей?..

— Ничего положительного, — был ответ. — Я отправила уже больше десятка писем. На три из них — от моих связных в Бостоне — уже пришел ответ, но никто там не слышал о Бразио Валериани. Надеюсь, в Лондоне на это дело удастся пролить немного света.

— Надеюсь, — рассеянно повторил Мэтью. Теперь это было одной из главных проблем, которые требовали решения… и, по возможности, думал Мэтью, она должна быть решена до того, как Профессор Фэлл наложит руки на этого человека за ту или иную ошибку. На то, чтобы получить ответы из Лондона, может уйти больше года, а у Мэтью было ощущение, что времени почти не осталось. Во время одного из ужинов на Острове Маятнике замаскированный Профессор бросил клич: я ищу одного человека. Его зовут Бразио Валериани. Последний раз его видели во Флоренции год назад, с тех пор он пропал. Я его ищу. В данный момент это все, что вам надлежит знать. Тому, кто укажет мне местонахождение Бразио Валериани, я заплачу тысячу фунтов. Десять тысяч я заплачу тому, кто мне его доставит. Силой. Если будет необходимо. Вы — мои глаза и мои руки.

Ищите, сказал тогда профессор, и да обрящете.

Звучало это, без сомнения так, будто Бразио Валериани не хотел, чтобы его нашли. И в том, что он исчез из Флоренции, явно сквозила нотка отчаяния, но какая? Страх перед профессором Фэллом? Разумеется, но… зачем именно профессору понадобился этот человек — явно еще живой, успешно скрывающийся человек — раз за него готовы заплатить десять тысяч фунтов?

И ведь профессор тогда обратился именно к Мэтью: если вы его найдете, я заплачу вам столько, что вы сможете купить этот ваш городок. В связи с этим возникал вопрос: кто этот Бразио Валериани такой и почему император преступного мира так яростно хочет его найти? Именно яростно — вполне подходящее слово здесь, как считал Мэтью.

— Красивые цветы, — произнесла миссис Герральд, разглядывая вазу в очаге. — Очень часто собрать что-то по-настоящему красивое сложно, это требует от нас немалых усилий. Не согласны, Мэтью?

Молодой решатель проблем понятия не имел. Он подумал, что, быть может, эта женщина наслышана о его сложных отношениях с Берри Григсби, и, возможно, таким образом высказывала свою точку зрения. Лишь подумав об этом, он понял, что истово не желает видеть Берри с ее новым кавалером. Не хочет видеть их вместе, не хочет наткнуться на них у Салли Алмонд или встретить за чашечкой кофе у Роберта Деверика. Нет, не приведи Господь! Наблюдать за этим было бы пыткой, не прекращающейся день ото дня!

Мэтью вздохнул, и это был вздох настоящей душевной боли, хотя для миссис Герральд и Хадсона этот вздох символизировал лишь согласие.

— Я, пожалуй, поеду в Чарльз-Таун, — сказал Мэтью. Он кивнул, хотя лицо его не выражало никакого воодушевления по поводу возможности заработать. — Да. Я соберу багаж и сяду на ближайший пакетбот, — руки его шумно ударили по столу — словно бы для пущей выразительности. — Вы правы, мне нужно сменить обстановку. Думаю, так будет лучше.

— Вот теперь я тебя узнаю̀! — ухмыльнулся Грейтхауз. — Этот молодой человек, наконец, приходит в чувства! И, — продолжил он с лукавой улыбкой. — Вскоре добавит в наши кошельки еще пятьдесят фунтов!

— Не в моих интересах становиться между дураком и его деньгами, — нарочито мягко произнес Мэтью, отчего улыбка Грейтхауза растянулась еще шире: дураком в этой реплике он счел явно не себя, а мистера Сэджеворта Присскитта. От того, чтобы размышлять на эту тему дальше, он быстро отказался: утро выдалось ярким и солнечным, вдалеке зеленели холмы, за окном пели птицы — в такое утро самым милым делом было отправиться к Салли Алмонд и заказать тарелку кукурузного супа и кружку яблочного сидра, и тогда в мире, можно сказать, будет все совсем хорошо.

Все это было три недели тому назад. А сейчас Мэтью стоял под Дамокловым Мечом, уставившись в черную бороду свирепого Магнуса Малдуна, и с миром было далеко не все так хорошо, как в то памятное утро, когда юный решатель проблем согласился на «пустяковую работу». Да, даже несмотря на заливавший комнату мягкий свет свечей и пропитанный ароматами душистого лимона и морского бриза воздух, с миром явно все было не так хорошо.

Итак, вызов был брошен. Дуэль — объявлена. Мэтью стоял напротив человекоподобного монстра в одиночестве — его прекрасная спутница и ее отец предпочли незаметно увеличить дистанцию.

— Так какое оружие ты выбираешь, бледный кусок пергамента? — прорычал Магнус-гора. Его глаза сузились настолько, что превратились в две щелочки, из которых, того и глядишь, должен был вылететь сноп искр от гнева. — От чего ты желаешь умереть?

Мэтью прочистил горло. На фоне голоса Малдуна звук получился весьма утонченным. Итак, решатель проблем был готов говорить.

Глава третья

— Я думаю, вы согласитесь, сэр, — тихо заговорил Мэтью. — Что оружием можно счесть любое средство, способное причинить вред, верно ведь?

Малдун почесал бороду. Возможно, это была просто игра света, но можно было поклясться, что оттуда вот-вот выскочит несколько блох.

— Считай… что согласен, — ответил он со всей возможной осторожностью.

— А так же, что слово «смерть» может принимать различные значения.

— Поостерегись! — огромная ладонь остановилась у самого носа Мэтью. — Это попахивает обманом.

Мэтью понял, что этот горообразный чернобородый зверь был не таким уж простаком, каким мог показаться на первый взгляд.

— Если я собираюсь предложить оружие, от которого приму смерть, сэр, пожалуйста, позвольте мне прояснить понятия.

Из пещеры рта этого человека вырвался звук, напоминающий рык проснувшегося медведя:

— Так мы будем драться, или нет?

— У нас будет дуэль, все верно, — сказал Мэтью с таким хладнокровием, что даже он сам оценил, насколько неподражаем сейчас был. Хотя на деле желудок у него завязывался узлом, а в подмышках выступал пот. Он посмотрел в сторону гобелена с изображениями комедии и трагедии, так и не поняв, актером какой из пьес ему довелось стать. Рѐки обоих представлений могли впадать в одно и то же море, и обе этих рекѝ могли легко опрокинуть любую лодку капризами своего течения.

Мысли вновь вернулись к Магнусу Малдуну, который, понял Мэтью, и был той самой причиной, побудившей Сэджеворта Присскитта нанять человека издалека за непомерную плату, чтобы сопровождать его дочь на бал.

Молодой человек вспомнил свой первый визит в особняк господина Присскита за каменными стенами Чарльз-Тауна в трех милях к северо-западу отсюда. Мэтью приехал туда на гнедой кобыле, устав от летней жары, хотя он ожидал, что день его станет куда мрачнее, стоит ему взглянуть в лицо дражайшей Пандоры. И вот слуга привел его в устланную красным ковром гостиную, и статный джентльмен в летах — Сэджеворт — подошел поприветствовать его и предложить стакан пряного «Сэра Ричарда». Наслаждаясь приятным обжигающим ромом, от которого голова чуть закружилась, Мэтью бросил взгляд на застекленную оранжерею за окном, сквозь которую можно было разглядеть зеленые луга, спускающиеся к реке Эшли. Уже к тому моменту он забыл обо всех своих соображениях по поводу этой задачи и начал получать от поездки удовольствие.

Он лишь наполовину осушил свой стакан и прослушал всего восемь пунктов о том, как мистеру Присскиту удалось сколотить целое состояние на древесине и кирпичной кладке, когда из глубины дома вдруг послышалась чудесная музыка.

— О, это, должно быть, Пандора играет свою любимую мелодию! Я думаю, пора представить вас, мистер Корбетт?

Мэтью, разумеется, узнал мотив гимна «Твердыня наша — Вечный Бог». Он улыбнулся блестящими от рома губами, стараясь отбросить все свои мрачные соображения. И это было действительно самое время для представления! Мэтью решился: неважно, насколько уродлива эта девушка! Он будет королем эскорта! Поцелует ее руку, приклонится перед ней, и к черту Берри Григсби и Эштона Мак-Кеггерса, путь они будут счастливы в этой своей чердачной галерее курьезов эксцентричного коронера! Пусть так.

Но да, он, Мэтью, будет лучшим сопровождающим из всех на этом балу Дамоклова Меча. Для укрепления уверенности он бы сейчас не отказался от еще одного стаканчика «Сэра Ричарда», но на этот раз Присскитт ему выпить больше не предложил — вместо этого он взял его за локоть и повел навстречу судьбе. Точнее, сказать, повлек в нужную комнату.

Мэтью до сего момента не представлял себе, какие поверхностные суждения себе позволил, ибо войдя в комнату в сопровождении хозяина особняка и увидев девушку, играющую на итальянском спинете с замысловатой гравировкой, он вдруг почувствовал слабость в коленях. И дело было вовсе не в том, что прозвучала фальшивая нота! Дело было в том, что, если это видение действительно было Пандорой Присскитт, то свидетельствовало оно лишь о том, что это была самая прекрасная девушка в мире.

Удивительно, как быстро легкое движение фиалковых глаз и едва заметная улыбка заставили испариться все исковерканные нотки впечатления, полученного из бездушного письма! Ее блестящие каштановые волосы были уложены по последнему веянию моды Чарльз-Тауна: вьющиеся локоны спускались к плечам, украшенные зелеными лентами. Она была одета в платье цвета морской волны, а на шее красовалось колье из белого жемчуга, которое, похоже, могло стоить, как весь пакетбот, на котором прибыл Мэтью.

Единственное, в чем молодой человек мог сомневаться, так это в реальности Пандоры: она держалась с безмятежным очарованием, каждое движение ее кистей, каждый взмах ресниц, взгляд фиалковых глаз — все это было слишком красиво для человеческого существа. Вряд ли такую красоту возможно было бы передать на холсте, но юный решатель проблем готов был поклясться, что многие мастера, к примеру, Микеланджело, захотели бы именно эту девушку изобразить в виде ангела в своих работах.

Казалось, под взглядом Пандоры Мэтью и вправду пошатнулся, и, похоже, «Сэр Ричард» был здесь ни при чем: да, эта девушка была именно настолько красива. Рядом с ней он вновь ощутил себя забитым сиротским мальчишкой, которым был когда-то давно.

— Мистер Мэтью Корбетт, — сказал Присскитт. — Познакомьтесь с моей дочерью Пандорой.

И прекрасное видение поднялось со своего места и протянуло ему свою нежную ручку. Она взмахнула ресницами, словно китайским веером, чуть опустила голову и произнесла голосом, сладким, как мед на корочке коричного торта:

— Я очарована, мистер Корбетт.

За те два дня, что оставались до бала, Мэтью понимал, что это он, наоборот, совершенно очарован Пандорой Присскитт и ее манерами. Он никак не мог взять в толк, с чего такое прекрасное создание нуждается в сопровождающем, однако на следующий день верховая прогулка вдоль реки с ее отцом прояснила ситуацию. Пандора была настолько красивой, что никто не смел на нее взглянуть.

— Слишком поражает местных мужчин, — сказал Сэджеворт. — Знаю, звучит дико, но так и есть! Моя дочь любит выходить в свет… и вы, должно быть, понимаете, как важно для молодой женщины показываться в обществе, но, Мэтью… я могу называть вас Мэтью? Мне кажется, что я уже неплохо успел узнать вас. Ее, видите ли, никогда не приглашают! Вот, почему я вынужден был нанять вас. Да, представьте себе, вынужден был нанять джентльмена из Нью-Йорка, потому что этом городе никто не осмелится пригласить мою дочь. Ох уж это молодое поколение! То есть… я имею в виду… вы тоже из молодого поколения, но вы… обладаете более утонченным вкусом, не так ли? Простите, что так много разглагольствую. Почему бы нам не удалиться на веранду в тень, не пропустить по бокалу-другому «Сэра Ричарда» и не послушать, как Пандора играет? Вас это устроит, Мэтью?

— О, да, сэр, — отозвался молодой человек с более утонченным вкусом, который уже с трудом мог выносить жаркое южное солнце, порядком напекшее макушку. — Самое время послушать музыку!

— Как вы правы, мой мальчик! — ответил Присскит, разворачивая лошадь обратно к конюшне. — В самом деле, как правы!..

Одна из свечей из серебряного канделябра слева от Мэтью, пустила искру, вернув молодого человека в реальность. Ветер из сада ворвался в комнату через открытую дверь и раскачал Дамоклов Меч над его головой. Мерно — из стороны в сторону…

— Смерть, — проговорил Мэтью. — Может иметь множество значений в человеческой жизни, сэр. Например, существует понятие смерти идеи. Или смерти надежды. Или, к примеру, вы согласны, что можно умереть от стыда?

— Стыда? Что ты несешь? Человек либо умирает, либо нет!

— Вы совершенно правы, но ведь возможна смерть не только тела, но и духа, мистер… могу я называть вас мистер Малдун?

— Допустим. А твое имя?

— Мэтью Корбетт, к вашим услугам.

— Рад встрече с тобой.

— Взаимно.

— А теперь слушай сюда, — вновь взревел Малдун, как будто его чудовищная сущность вновь пробудилась ото сна. — Каким оружием будем сражаться?

Вопрос требовал ответа. Мэтью уже уяснил, что Магнус Малдун был той самой причиной, по которой ни один молодой человек из Чарльз-Тауна не решался сопровождать госпожу Присскитт ни на одно мероприятие. Ни один молодой человек из Чарльз-Тауна не хотел раньше времени обретать свое место на кладбище или же с позором убегать из города, не приняв вызов этого монстра. Одного лишь взгляда на хитро улыбающихся модников и модниц, собравшихся в этом помещении, было достаточно для Мэтью, чтобы понять, чего именно все эти люди ждут от него. Молодой человек был готов поклясться, что несколько джентльменов уже негласно сделали ставки, насколько быстро Магнус Малдун отвоюет своего ангела. Хотя, надо думать, многие полагали, что лучше убраться подальше отсюда, ибо даже зрелище это могло быть опасно для жизни. Мэтью также прекрасно понимал, что и сам Малдун ждет, что он сбежит… нет… он хотел, чтобы его противник сбежал. Этот человек не был прирожденным убийцей — он вынужден был стать убийцей, когда очаровался неземной красотой Пандоры Присскитт. И кто-то еще будет говорить, что колдовства не существует?

Мэтью тяжело вздохнул. Он вовсе не желал быть в центре внимания сегодня вечером, однако от задачи отступать не собирался.

— В качестве оружия, — уверенно произнес он. — Я выбираю гребень.

Малдун приложил руку к уху, скрытому за гривой и, волне возможно, полностью закупоренного грязью.

— Я, похоже, оглох. Мне показалось, ты сказал, что выбираешь в качестве оружия гребень?

— Вы услышали верно. Именно его и выбираю.

Магнус Малдун покачал головой, словно его мозг только что получил вольную, и теперь некому было осмысливать слова собеседника.

— Гребень? Для волос?

— Именно так. И я предпочитаю воспользоваться им прямо сейчас. — Мэтью извлек из кармана своего жилета простой деревянный гребень, а затем оглядел зрителей. — Мог бы кто-нибудь из вас одолжить мистеру Малдуну гребень, котором он мог бы воспользоваться в нашей…

— Ты безумец! — голос этого человека все еще походил на рычание, но порядком ослабшее. — Как, черт возьми, гребень может быть оружием в поединке?

— Я полагаю, вы сейчас это выясните, сэр. А, спасибо! — пожилой джентльмен с копной белых волос поднес черепаховый гребень, извлеченный из своего жилета, и любезно предложил его Мэтью. — Я буду рад заплатить за него, — отозвался молодой решатель проблем, прекрасно понимая, какая судьба ждет этот безобидный предмет.

— Вы и впрямь страдаете от некой формы безумия, мой мальчик? — мягко выразил Сэджеворт Присскитт, по сути, повторив вопрос Магнуса Малдуна. — Что же общего гребень может иметь с дуэлью?

Мэтью предпочел не отвечать этому человеку и ни словом, ни взглядом не удостоил его или его дочь. Неожиданно Пандора перестала казаться ему такой прекрасной. В конце концов, вся эта сцена была необходима, чтобы сделать из него жертву, принеся которую Пандора могла бы присутствовать на этом балу. Любой, кто посмел бы появиться здесь с ней, вынужден был либо принять смерть, либо позорно сбежать из города, и всему виной было тщеславие этой девушки. Да, пожалуй, теперь пятьдесят фунтов не кажутся столь внушительной суммой для такой работы.

И все же, вызов был получен. И ответный был брошен.

— Выберите один, если осмелитесь, — обратился Мэтью к горе, и на этот раз на лице этого чернобородого монстра мелькнула нерешительность. — Не медлите же! — призывно воскликнул «кусок пергамента» голосом человека, прошедшего не одну военную кампанию, хотя на деле имел в виду лишь поединок с грязью. Он по-прежнему держал гребни перед собой. — Если у вас есть мужество, вы возьмете один из них. Если нет… убирайтесь прочь.

Услышав подобную насмешку, Магнус Малдун побагровел и подался вперед, подобно грозовой туче. Он схватил с рук Мэтью деревянное «оружие» и решительно вытянулся во весь рост.

— И что же я должен с этим делать? — спросил он так, будто отрывал кусок мяса от кости.

— Мой вызов, — сказал Мэтью. — Заключается в том, чтобы просто расчесать волосы. Да, — он кивнул, прекрасно понимая замешательство Малдуна. — Это все. Мое условие таково: кто сумеет провести гребнем по своим волосам от корней до кончиков, тот побеждает в этом поединке. Просто, не правда ли? Или… вы, возможно, боитесь?

— Черт побери, нет! Я не боюсь никого и ничего, что ходит на двух ногах или на четырех, или ползает на своем брюхе или парит на крыльях!

— Прекрасно. Поэтому, думаю, вы не испугаетесь маленького гребня, верно?

Малдун скрипнул зубами, как если бы вглядывался в утробу неизвестного чудовища.

— Нет, — ответил он, и в глазах его сверкнул красный огонек. Хотя, казалось, от его голоса сейчас шло куда больше дыма, чем от хорошего костра.

— Может кто-нибудь быть нашими секундантами? Сосчитайте до трех, чтобы мы начали, — попросил Мэтью собравшихся, многие из которых были заметно разочарованы тем, что не увидят дуэли на пистолетах или трусливого побега юного решателя проблем на рассвете. — Мистер Присскитт? — предложит Мэтью. — Сосчитаете до трех, не будете ли так добры?

— Ну… я…

— Я это сделаю! — заявила уже не столь прекрасная девушка. На ее лице показалась тень злой улыбки, свидетельствовавшей о том, что красота ее распространяется лишь на внешность. — Один… два… три!

Мэтью поднес гребень к корням волос и плавно провел им до самых кончиков.

Магнус Малдун приставил гребень к волосам, заставив целый легион мух и блох жалостливо загудеть. Пока Мэтью мягко скользил сверху вниз, то же самое действо у Магнуса больше напоминало тяжелый путь через баррикады бобровых плотин. Его гребень застревал в одном колтуне и сразу же сталкивался со следующим. Когда Мэтью со своей задачей справился, Малдун еще был в самом разгаре процесса вырывания своих волос. Бородатый зверь вынужден был отбросить свою треуголку, чтобы ухватить расческу обеими руками, как если бы он держал тяжелый топор. Отступать он не собирался, это точно, он упорно продирался через запутанные в волосах ветки, медвежий жир и разбегающуюся во все стороны армию блох. На глазах Магнуса Малдуна выступили слезы, руки были, казалось, готовы вывернуться из суставов, а рот искривился в болезненной гримасе. А при этом он едва подобрался к своей макушке, где поджидал самый трудный участок. Гребень уцепился настолько, что начал вырывать уже не только волосы, но и в буквальном смысле снимать скальп. Внезапно по лбу и щекам заструились алые ручейки крови, стекающие в бороду.

— Остановитесь! — воскликнул Мэтью, встревоженный видом этим красных рек. — В этом нет необходимости!

Но Малдун не слышал. Он продолжал самостоятельно отрывать себе куски кожи головы, вырывая их вместе с клоками волос. Вот так обыкновенный гребень стал настоящим орудием пытки.

— Малдун! Остановись, безумец! — призывно воскликнул Сэджеворт Присскитт, став рядом со своей дочерью. Она прикрыла рот рукой, как будто боялась, что оттуда сейчас начнет вылетать вся та солома, которой эта девушка, по сути, была набита. Ее глаза больше не выглядели злыми — сейчас они выглядели болезненными.

Тем временем безумец не останавливался. Мэтью понял, что это и в самом деле дуэль, и Магнус Малдун принимал ее куда как серьезнее, нежели наш нью-йоркский денди. Мэтью готов был умолять его прекратить борьбу, так как лицо этого человека все больше заливалось кровью, а гребень уже был полностью забит волосами, кусками кожи, жиром и Бог знает, чем еще, вследствие чего окончательно застрял на макушке и не мог двинуться дальше, с какой бы звериной силой Малдун ни рвал его. Он качнулся и, шумно выдохнув — Боже, как это было больно! — изо всех сил рванул гребень, испытав при этом настоящий ужас. Кровь сильнее заструилась по лицу, но зубчики гребня не продвинулись ни на йоту, после чего стало понятно, что в этой дуэли уже есть победитель.

Наконец, с — ффухх! — вздохом облегчения Магнус Малдун опустил державшие гребень руки, признавая свое поражение. Кто-то из толпы — какая-то женщина или молодой юноша — высоко засмеялся, и этот звук прорезал помещение, как рассекающая горло бритва. Мэтью посмотрел на Малдуна, увидел его полосатое лицо, пугающе раскрашенное реками крови, словно Дамоклов Меч в действительности упал и пронзил его голову. Малдун резко извлек из-под своего плаща длинный нож из кожаных ножен, закрепленных на поясе, и сделал два шага к своему противнику.

Мэтью не отступил. Точнее, ноги его хотели — и почти сделали это — но он счел это недопустимым, поэтому не позволил себе подчиниться желанию тела.

Малдун заглянул Мэтью прямо в глаза, пока среза̀л ножом спутанные клочки волос, чтобы извлечь гребень из своей гривы. Затем он протянул уже совершенно непригодный для использования инструмент в руки Мэтью, вложил нож обратно в ножны, поднял свою треуголку и воззрился на собравшуюся толпу, которая, казалось, застыла в ожидании следующего акта этой неизвестной трагедии или комедии.

— Все вы, — произнес окровавленный человек с болезненной полуулыбкой. — Считаете себя настолько возвышенными, что Бог должен допрыгивать до вас, чтобы всунуть шишку вам под хвосты, и вы смотрите на меня сверху вниз. О, да, здесь собрался целый мешок гадюк и грязных грешников! Смеетесь и смеетесь… когда совершенно не над чем смеяться.

Может, кто-то в помещении и издал неуклюжий сдержанный смешок, но по большей части окружающее пространство погрузилось в гробовое молчание.

— А ты, — обратился Малдун к Пандоре Присскитт. — Самое прекрасное в мире видение, которое я когда-либо видел или надеялся увидеть. Ты ворвалась в мои сны. Когда моя жизнь состояла сплошь из непроглядной тьмы, твой свет направлял меня. Я ведь только хотел лучшего. Неужели это делает меня злодеем?

— Ты знаешь, что натворил! — голос Сэджеворта звучал напряженно, в нем звенела сталь. Ты убил троих женихов моей дочери, а еще десяток из них заставил покинуть город и практически разрушил ее жизнь! Почему бы тебе не оставить нас обоих в покое и убраться восвояси, поближе к зверям, вроде тебя самого?

— Это к каким же зверям? — вопросом на вопрос отозвался Малдун. — Тем, что пасутся в поле? — он снова направил свой взор в сторону прекрасной девушки. — Я думал, что, когда впервые увидел тебя тем летним утр… я помню все вплоть до минуты… если б я мог лишь пройтись рядом с тобой, взять тебя за руку, если бы только Господь милосердно позволил мне заглянуть в твои глаза… то все могло бы измениться для меня, и я сам мог бы дать тебе жизнь, которая стоит того, чтобы прожить ее. Любовь, которую ты никогда бы не узнала ни от кого другого, идущую от самого сердца. Но теперь я вижу. Вижу тебя. Ты призвала этого человека из Нью-Йорка специально, чтобы я убил его, просто потому, что тебе хотелось пойти на эти танцы. И это неправильно, Пандора, — его слова повисли в воздухе, как тот самый Дамоклов Меч под потолком. — Неправильно так использовать людей, — он повернулся к Мэтью. — Прими мои извинения. Возьму на себя смелость извиниться и за нее.

— Ты не имеешь права говорить за мою дочь! — строго произнес отец, гневаясь все больше от секунды к секунде. — Как ты смеешь! Говори за себя! Или… просто позволь миру ощутить идущую от тебя вонь, и эта вонь сама расскажет о тебе все!

Магнус Малдун открыл рот, как будто готов был полыхнуть огнем и сжечь мистера Присскитта, однако пламя это быстро угасло. Как будто дух покинул его, оставив после себя лишь пустой глиняный сосуд.

— Думаю, вы правы, — ответил окровавленный человек и кивнул. — Правы, — его глаза отыскали свое прекрасное видение, которое смотрело на него с теплотой, достойной, разве что, зимней вьюги. — Пандора, — произнес он, и, казалось, именно с таким звуком, каким сейчас был его голос, разбивается сердце. — Я знаю, что все сделал неправильно, но я думал… может быть… с тобой… я мог бы стать лучше, чем был. Лучше, чем я есть, — быстро поправил он себя. — Я счел тебя лучшей чашей в мире и готов был излить в нее всю свою душу. Неужто это так плохо?

— Это отвратительно! — ответил мистер Присскитт, и прозвучало это как змеиное шипение. — И если б я так порядком не устал от этого, я бы свалился здесь от хохота.

— Убирайся с глаз моих! — закричала дочь, лицо ее исказилось, глаза сверкнули, и сейчас она была уже далеко не так прекрасна, как в начале этого вечера. — Убирайся из этого мира, чернобородый ты монстр!

Услышав это, Малдун расправил плечи и показался еще шире. Он окинул взглядом ухмыляющуюся толпу, замершую в свете свечей, и остановил свой взгляд на Мэтью, на которого, казалось, навалилась вся тяжесть этого момента.

— Ты превзошел меня, — сказал Малдун. — Я должен бы ненавидеть тебя, но я… не ненавижу. Я просто оставлю тебя здесь со всеми этими леди и джентльменами и скажу: наслаждайся тем, что выиграл, — он отвесил Мэтью небольшой поклон, развернулся и неспешно направился обратно в сад, где не смел расти ни один сорняк.

В следующую секунду Мэтью оказался героем момента. Множество рук хлопнуло его по спине — некоторые даже враждебно — и он начал всерьез опасаться выплюнуть свои легкие. Сэджеворт Присскит подошел и похлопал его по плечу. Должно быть, он произнес что-то невразумительное, но Мэтью, так или иначе, не стал его слушать. Прекрасные дамы то и дело мелькали перед ним, как пастельный дым, накрывающий его тень. Парад марширующих и взметающихся вверх лиц, не переставая, сообщал ему о том, как он был умен, как хитер. А затем вперед вышла Пандора Присскитт — сияющая даже при всей своей внутренней темноте — и взяла его за руку. Нечто собственническое едва уловимо мелькнуло в этом движении.

— Вы так умны, — мелодично произнесла она. — И храбры!

Музыканты понемногу начали возвращаться на свои места и сделали несколько объявлений, приглашая гостей возобновить танцы.

— Благодарю за комплименты и за вашу компанию, — сказал Мэтью, высвобождая свою руку из мягкой ладошки озадаченной Пандоры. — Но сейчас я вынужден вас покинуть, я не очень хорошо себя чувствую.

— О! — услышав это, Сэджеворт поспешил к молодому человеку. — В чем дело?

— Ничего серьезного, — ответил Мэтью. — Просто слишком тесное помещение для меня. Воздух здесь… спертый.

— Уверен, прогулка по саду вам поможет! Пандора, иди с ним!

Но Пандора была достаточно сообразительной, она поняла, в чем дело, и отстранилась. Мэтью одарил отца и дочь улыбкой джентльмена, который выполнил свой долг.

— Я действительно пройдусь по саду по направлению к моей гостинице. Я уверен, здесь найдется несколько человек, которые будут рады составить компанию вашей грациозной и понимающей дочери. Ох, да. Возьмите это, пожалуйста, — сказав это, он вложил гребень со спутанными волосами, кусками кожи и кровью Малдуна в ладонь Сэджеворта. Затем он отвесил леди поклон, вновь поднял взгляд на Дамоклов Меч и счел себя настоящим счастливчиком. Он вышел из помещения и с удовольствием прошелся по саду под небом на Фронт-Стрит, усыпанным множеством звезд, размышляя над тем, как быстро может комедия превратиться в трагедию, и наоборот. Сейчас он мог бы стать самым известным представителем элиты этого городка, снискать себе славу, однако на деле чувствовал себя чужаком сильнее, чем когда-либо. Сегодня, когда ему представилась возможность выбирать между гибелью или унижением и бегством, Мэтью начал лучше понимать суть вещей, и теперь он осознал, что намного больше довольствуется собственным положением, чем ему казалось.

Глава четвертая

Утро выдалось прекрасным для прогулки по Фронт-Стрит под согревающими солнечными лучами, мягкость которых — Мэтью знал это точно по опыту прошлых лет, проведенных в Чарльз-Тауне в качестве клерка магистрата Вудворда — вскоре превратится в безжалостный жар, как только приблизится полдень, и тени исчезнут. К полудню запах болота распространится над каменными стенами города, проникнет в небольшие магазины, где продаются чай, кофе или сладости, а запах гниющей на солнце рыбы с причала не сумеет забить даже сладкий аромат роз, доносящийся из сада или от духов за дамскими ушами и на джентльменских галстуках. Другими словами, в полдень лучше всего было прикрыть нос шелковыми платками или уткнуться им в букет цветов, чтобы избежать неприятных запахов. Посему Мэтью решил прогуляться рано утром.

К тому же, ему с лихвой хватило неприятных запахов этого городка, которые пришлось вдохнуть вчерашним вечером…

Ночевал он на гусином матрасе в удобной кровати в гостинице, принадлежащей мистеру и миссис Каррингтон — оба были очень приветливыми и любознательными людьми, которые задавали много вопросов о Нью-Йорке, его жизни и манерах, о чем Мэтью и поведал им за ужином, состоящим из апельсиновых булочек с корицей и пряного имбирного чая. Завершение вечера можно было счесть благоприятным, и все же… это было не так. Ибо, прогуливаясь после минувшего вечера вдоль Фронт-Стрит мимо магазинов в своем аккуратном сером костюме, бледно-голубой рубашке и серой треуголке с темно-синей полосой, несмотря на внешний образ человека, пребывающего в гармонии с Господом и самим собой, Мэтью вел ожесточенный внутренний бой.

К этому состоянию непрекращающейся битвы он пришел незадолго до рассвета, когда еще не закричали первые петухи. Одна часть Мэтью мечтала немедленно вернуться в Нью-Йорк на первом же пакетботе, уходящем из порта, но другая его часть…

…другая, похоже, не так спешила.

Он перебегал из тени в тень, скрываясь от солнца за деревьями. События — или, вернее сказать, ощущения — прошлой ночи никак не желали покинуть его. Несколько хорошо одетых дам и джентльменов прошли мимо него и приветственно покивали, в связи с чем он невольно задался вопросом: неужто его все еще считают героем за победу над Магнусом Малдуном с помощью гребня? А особенно раздражающими во всем этом были слова неотесанного гиганта: Но теперь я вижу. Вижу тебя. Ты призвала этого человека из Нью-Йорка специально, чтобы я убил его, просто потому, что тебе хотелось пойти на эти танцы. И это неправильно, Пандора. Неправльно так использовать людей.

А дальше — не менее звучный ответ Пандоры.

Убирайся из этого мира, чернобородый ты монстр!

Уродливая картина, думал Мэтью на ходу. Уродливая картина, частью которой он стал. И еще более отвратительным ему это виделось, когда он осознавал, что поверхностная, дешевая красота царственной леди Присскитт чуть не вбила первый гвоздь в крышку его гроба.

Он прошел чуть дальше, размышляя о других людях, прогуливающихся по улице. О проходящих мимо вагонах, о цокоте лошадиных копыт. Через мгновение Мэтью остановился у окна магазина портного, где ему приглянулись некоторые рубашки и светлые летние костюмы. Он все думал… думал… думал… думал, что когда-нибудь мышление сведет его в могилу… и все же он не мог прекратить размышлять. Ему казалось, что Пандора Присскитт не может вовсе не винить себя в гибели трех человек, которые пали от руки мужчины, любившего ее столь доблестно и безответно. Мэтью неприятно было думать, что он мог оказаться четвертым трупом или очередным испуганным дураком, которому предстояло бы позорно сбежать, а от такого клейма избавиться было невозможно. А еще мысли молодого человека занимал сам Магнус Малдун — человек, с грустным и тяжелым сердцем покинувший вечеринку. Придя туда, он ведь воображал себя Ланцелотом, а покидая ее, прослыл шутом.

Но вопрос, из-за которого велась в юном решателе проблем эта внутренняя война, состоял в другом: следует ли отправиться на север на следующем же пакетботе, или задержаться здесь подольше и попытаться очистить реку безответной любви от мути?

Вдруг в окне появилось лицо.

Точнее, это было отражение лица в стекле. Женщина в светло-зеленой шляпке и платье того же оттенка стояла прямо за его спиной и, когда она заговорила, Мэтью почувствовал себя так, словно получил удар в живот, отдавшийся в спине. Вдоль по позвоночнику пробежала дрожь.

— Мэтью? Мэтью Корбетт? Это ты?

Молодой человек повернулся к ней, уже точно зная, что не ошибся. Он натянул улыбку, но вышла она несколько напряженной от неожиданности.

Эта женщина была все такой же и одновременно совсем другой. Впрочем, как и он.

Вот она, ведьма! — вспомнил он, как обличительно говорили о ней несколько лет назад в молодом городке Фаунт-Ройал, когда она демонстративно скинула грязную мешковину и предстала нагой перед своими судьями. Он вспомнил ее совершенно ясно, как будто это произошло только вчера, и покраснел, тут же понадеявшись, что она спишет это на жару, которая словно усилилась на несколько градусов.

— Здравствуй, Рэйчел, — поздоровался он, взяв протянутую руку своей «ночной птицы», и едва коснулся не ее губами, но этикет возобладал.

Она вполне выглядела на свои двадцать восемь лет, и отпечаток давнего злоключения — угрозы сожжения за обвинения в колдовстве — ясно виделся на ней. Однако она была все так же красива, как и тогда. Ее лицо в форме сердца с небольшой ямочкой на подбородке обрамляли густые полуночно-черные волосы. Глаза ее были бледного янтарно-коричневого оттенка, а цвет кожи был близок к красному дереву, в чем чувствовалась ее португальская кровь. По правде сказать, она была вдвое, а то и втрое красивее Пандоры Присскитт — это при том, что ее красота была не только внешней, но и внутренней, ведь Мэтью отлично знал и ее душу.

А еще он помнил ее так называемые «дьявольские метки» на коже, и эти маленькие отметины едва не привели ее на костер. Мэтью стал ее спасителем, он вызволил ее из заточения и уберег от пламени. В последнюю их встречу в Фаунт-Ройале он рассказал ей, что отправляется в Нью-Йорк в поисках новой работы.

— Я в шоке! — воскликнула она с искренней восторженной улыбкой. Она, казалось, готова была броситься в его объятия, но сдержала уже подавшееся вперед тело. — Ох, Мэтью, что ты здесь делаешь?

— Приехал по делам из Нью-Йорка, — ответил он будничным тоном. — Я теперь решатель проблем.

— М? То есть, люди платят тебе, чтобы ты решал их проблемы?

— Да, что-то вроде того.

— Что ж, коли так, — усмехнулась она. — Я задолжала тебе сундук золотых монет. Не могу поверить, что действительно вижу тебя! Вот так, здесь, при дневном свете.

— Вчера я здесь был на балу Дамоклова Меча.

Рэйчел поморщилась, как если бы неприятные полуденные запахи накрыли Чарльз-Тайн раньше срока.

— Ох… с этими людьми? Но ты, конечно же, не стал…

— Одним из них? Если я правильно тебя понял, то надеюсь, что нет. Я был нанят в качестве сопровождающего для одной из местных дам. История вышла несколько запутанная, но можно сказать, что меча я избежал.

И выиграл гребень, закончил он мысленно.

— Но ты…. что ты делаешь здесь? — он почувствовал, что под взором ее золотых глаз его сердце забилось чаще. Он боролся с медведем, чтобы спасти ее и свою жизнь, и шрам служит ему вечным напоминанием об этом. Возможно, присутствовал и еще один шрам, оставленный несколько глубже…

— Ну, я… — она вдруг посмотрела влево. — Дэвид! Я должна представить тебя одному человеку.

Мэтью проследил за ее взглядом. Высокий джентльмен в желто-коричневом костюме и темной треуголке направлялся к ним через улицу. Он чуть помедлил, пропуская проезжающую мимо повозку, и продолжил движение. На лице его играла улыбка, он казался здоровым подтянутым мужчиной примерно тридцати с небольшим лет. Шел он целеустремленно и уверенно, как человек дела и энергии.

— Это Дэвид, мой муж, — обратилась Рэйчел к молодому решателю проблем. — Я теперь Рэйчел Стивенсон, — она неловко улыбнулась, как будто сама не могла поверить своим словам. — Жена врача.

— О… — только и сумел произнести Мэтью, чья рука невольно вытянулась навстречу мастеру, завоевавшему сердце этой прекрасной женщины. Он заговорил, совладав с выражением своего лица и улыбнувшись. — Я Мэтью Корбетт, сэр, очень рад познакомиться с вами.

Они пожали руки. И после такого сильного рукопожатия кому-то действительно мог понадобиться доктор.

— Дэвид Стивенсон, — представился он. Этот мужчина обладал волевыми сильными чертами лица и красивыми голубыми глазами, которые в этот самый миг удивленно моргнули, будто бы узнали стоявшего перед собой человека. — Ох! Вы тот самый! — он вдруг подался вперед и заключил Мэтью в крепкие объятия, похлопав его по спине с такой силой, что вчерашние апельсиновые булочки с корицей чуть не попросились на волю. Затем доктор Стивенсон смерил Мэтью взглядом, взял его за плечи и расплылся в улыбке, в которой чувствовалась вся сила и гордость колонии Каролина. — Я благодарю Господа Бога, что вы родились, сэр! И благодарю его за то, что вы не бросили Рэйчел, когда все от нее отвернулись. И я вижу шрам, который вы получили, сражаясь за женщину, которую я люблю. Мне, пожалуй, стоит стать пред вами на колени!

— Это совершенно излишне, — поспешил сказать Мэтью, опасаясь, что доктор и впрямь может выкинуть нечто подобное. — Я счастлив, что достойно исполнил свою роль в этой пьесе. А еще больше рад, что время горя и бед миновало для нее, — в этот момент Рэйчел чуть приблизилась к мужу, и он приобнял ее — женщину, однажды обвиненную в колдовстве и извращениях. Они оба счастливо улыбнулись, и смущенный спаситель кивнул, тем самым подтверждая, что действительно пришло время двигаться дальше для всех них. Она, его ночная птица, сделала Мэтью тем, кто он есть сейчас, и именно из-за нее он прошел такой путь от простого клерка до решателя проблем. Тогда, в Фаунт-Ройале он даже не подозревал, что все сложится так. И все же для Мэтью эта встреча несла в себе определенную горечь: никогда прежде он не чувствовал себя таким одиноким.

— Мы живем в загородном доме недалеко, — сказала Рэйчел. — Ты должен прийти к нам на ужин сегодня!

— Мы настаиваем, — поддержал ее доктор Стивенсон. — Это самое меньшее, что мы можем сделать!

Мэтью раздумывал недолго. У него были на уме другие дела, запланированные на момент возвращения в Нью-Йорк. Да и к тому же не было никакой необходимости ворошить свое прошлое или прошлое Рэйчел. Да и стеснять ее своим присутствием, несмотря на искреннее приглашение, он вовсе не хотел: он прекрасно понимал, что она так или иначе будет чувствовать себя неловко в его компании, если он согласится прийти. Поэтому он сказал:

— Благодарю вас, но вынужден отказаться. У меня очень мало времени, но все равно, еще раз большое спасибо за приглашение.

— Нужно решать новые проблемы? — спросила Рэйчел. Было ли это на самом деле, или Мэтью лишь почудилось, что она вздохнула с облегчением? Быть может, она вспомнила тот эпизод в индейской деревне, когда Мэтью с трудом оправлялся от ран, нанесенных Одноглазым. Он тогда не был уверен, что не бредит, но, возможно, страстные поцелуи и жар тела этой прекрасной женщины несколько ускорил процесс его выздоровления. Но не было ли это сном? Только Рэйчел могла знать наверняка, но это была та самая загадка, решения которой Мэтью никогда не найдет, потому что не спросит. Возможно, даже лучше, чтобы это оставалось загадкой.

— Ну… — помедлил Мэтью. — В том смысле, в котором ты говоришь, да. Точнее сказать, это личный вопрос, с которым я мог бы обратиться. Скажите, вы знаете человека по имени Магнус…

— Малдун? — встрепенулся доктор. — Разумеется! Он ухаживает за деревьями, очищает их и всякое такое. Неустанный работник, можете быть уверены. Я познакомился с его отцом, когда только прибыл в город летом в последние дни болотной лихорадки, лечил его. А его мать скончалась уже несколько лет тому назад. У вас дело к этому человеку?

— Да. Могу ли я спросить у вас, как мне найти его?

— Я никогда не был в его доме, — был ответ. — Отца он привозил ко мне сам. Но, насколько я знаю, его дом находится вверх по Северной Дороге за городком Джубили и плантацией Грин Си, примерно в восьми милях отсюда, — он улыбнулся. — Там дальше сможете уточнить дорогу, так как она ведет через Реку Духов и она… для авантюристов.

— Реку Духов? — переспросил Мэтью.

— Да, река Солстис, которая берет свое начало из реки Купер. Рисовая плантация Грин Си располагается как раз на ее берегу.

— А, — кивнул Мэтью. Он слышал о реке Солстис, когда служил клерком магистрата, но ни он сам, ни Айзек Вудвордникогда не бывали в тех краях. В основном они все же путешествовали от городка к городку по вопросам местных происшествий и по большей части находились за городскими стенами. — Болотистая местность, стало быть.

— Как будто здесь не болотистая, — пожал плечами доктор. — К сырой земле под ногами быстро привыкаешь.

— Как и к ногам в сырой земле… — буркнул Мэтью, вспоминая свою последнюю выходку на Острове Маятнике. — Я несколько лет жил здесь, но никогда не слышал, чтобы река Солстис называлась Рекой Духов.

— Дело в колдовстве, — произнесла Рэйчел.

— Прости, что? — Мэтью удивленно повернулся к ней. Вот уж какое слово он никогда не рассчитывал больше услышать от этой женщины.

— Якобы, — невесело улыбнулся Дэвид Стивенсон. — Некая ведьма прокляла эту реку за то, что в ней утопили ее сына. И прокляла все болото вокруг него. Это было много, много лет назад…. если это вообще имело место. Так что теперь территория вверх по течению Реки Духов остается неизученной, и, согласно этой легенде, я слышал, что… гм… прозвучит смешно, но тем, кто путешествует через эту реку, суждено пройти испытания на силу духа. И что ведьма до сих пор живет там и ищет душу, которую сможет использовать, чтобы выторговать у Дьявола душу своего сына, — доктор договорил последние слова с тихим придыханием, как будто сомневался в том, верит в эту историю, или нет. Он бросил взгляд на движущееся по небу солнце. — Боюсь, скоро станет совсем жарко. В полдень будет душно.

— Да, очевидно, — согласился Мэтью, чувствуя, как на затылке уже выступает пот от жары даже здесь, в тени деревьев. Что до реки Солстис, то Мэтью не знал, что и думать: во времена, когда он жил в Чарльз-Тауне он, можно сказать, был обитателем своего собственного мира — читал, играл в шахматы, учил латынь и французский или записывал зашифрованные показания для магистрата. В его мире отсутствовали такие вещи, как этот клятый бал Дамоклова Меча и прочие мероприятия для городской элиты; Мэтью существовал далеко за гранью влияния этих людей и, разумеется, никогда не попадал в поле зрения таких, как Присскитты или им подобные. — А от кого и когда вы услышали эту историю?

— Одна пожилая негритянка, около девяноста лет от роду, на плантации Грин Си рассказала несколько дней назад. Это была очень увлекательная и интересная история, она меня порядком развлекла, пока я работал. Меня туда позвали приложить компресс к лошадиному укусу на руке местного смотрителя. У него начиналось заражение. Пока я был там, я предложил провести осмотр рабов и слуг в этом доме. Тридцать четыре человека в общем и целом. Я залечил несколько ран, вырвал несколько зубов и промыл несколько незначительных царапин.

— От плети? — поинтересовался Мэтью, вспоминая собственные впечатления от этого инструмента.

— Нет, к счастью, нет. Семейство Кинкэннон старается не использовать ничего подобного. Раны, которые я там зачастую обрабатывал, это укусы — не ядовитые, как вы понимаете — ну и прочие травмы, связанные с работой на рисовой плантации. Правда, однажды мне пришлось приехать туда для ампутации руки. Заражение после укуса аллигатора. Жуткий был случай.

— Похоже, у вас опасная работа, — сказал Мэтью. — Очень опасная, даже смертельно. Но ведь рис должен расти и быть собран, а болотистая земля — обрабатываться для обустройства новых полей, — Мэтью вновь взглянул на солнце и решил, что лучше бы ему снова арендовать себе хорошую крепкую лошадь: предстоял восьмимильный путь, который должен был отнять на этом солнцепеке около двух часов. Плюс-минус, в зависимости от качества дороги.

Он протянул руку Рэйчел.

— Я был очень рад тебя увидеть, — сказал он ей. — Рад также, что ты счастлива и нашла свой настоящий дом, — он быстро сжал ее руку и тут же отпустил. — Сэр, — обратился он уже к доктору Стивенсону. — Я желаю вам прекрасной жизни и крепкого здоровья! Если когда-нибудь в ближайшее время я снова окажусь поблизости, то с радостью приму ваше приглашение на ужин.

— Мы будем очень рады, сэр, — отозвался доктор, подавшийся вперед после рукопожатия, чтобы снова проверить кости Мэтью на крепость.

— До свидания, Мэтью, — Рэйчел решилась поцеловать его в левую щеку, что в Нью-Йорке было бы расценено как жест весьма скандальный, однако все же это было правильно. — Хорошей тебе дороги сегодня. Надеюсь, что… — она остановилась, ища в нем ту же надежду, что он вселил в нее, освободив из заключения. — Я надеюсь, что ты найдешь решение любой проблемы, — закончила она с нежной улыбкой.

— Как и я, — ответил он и, слегка поклонившись доктору и миссис Стивенсон, отвернулся и направился к конюшням, в которой оставил свою гнедую лошадь несколько дней назад. Он с трудом боролся с желанием оглянуться, и с каждым шагом искушение лишь росло, но перед ним была цель, и он продолжал идти к ней, глядя только вперед. Он все шел и шел, преследуемый своей тенью по мощеной светло-серыми камнями Фронт-Стрит и думал, что, по-хорошему, ему бы лучше отправиться к причалу, купить билет и вернуться в гостиницу за вещами, и все же…

И все же Мэтью знал себя. Когда его одолевало любопытство относительно какого-то события или персоны, он не мог остановиться, пока не удовлетворит это свое любопытство. Он никак не мог оставить мучивший его вопрос без ответа. Поэтому его сегодняшняя внезапная поездка к горе Малдун, вверх по Северной Дороге через рисовую плантацию Грин Си в предполагаемую обитель ведьм и дьяволов на реке Солстис (то есть, поездка к пугающему неизведанному) была необходима. К тому же, если она займет всего пару часов, это прекрасно уложится в его график.

Он мерными шагами направлялся к цели, глядя только вперед и уже приготовил деньги на аренду крепкой кобылы, которая понесет воина к его цели.

Глава пятая

— А ты ж не местный, да?

Мягко говоря, подумал Мэтью. Однако вслух лишь вежливо произнес:

— Да, сэр, я не отсюда. Я ищу дом… — он сделал паузу, заметив, что больше и больше жителей городка Джубили стекается сюда по пыльной улице, чтобы посмотреть на глупца, дерзнувшего сунуться в своей пропитавшейся потом одежде в этот жестокий край. Мэтью снял сюртук и треуголку, спасаясь от гнетущей жары, которая, казалась, исходила не только от кипящего желтого шара на небе, но и от огромных ив, которые, по идее, должны охлаждать город и приносить тень, а не разжигать адское пламя. Мэтью чувствовал себя мокрой тряпкой. Гнедая кобыла Долли под ним в этот момент жадно пила из корыта у коновязи, и молодой человек, глядя на нее, жалел, что не догадался взять с собой хотя бы бутыль с водой в такую прогулку. Он всегда считал, что умеет хорошо ко всему подготовиться, а тут…

Ну и гори оно огнем! — подумал Мэтью. Он увидел колодец в окружении небольших домов и обратился к седому старцу, который первым подошел к нему:

— Простите, мне нужно попить воды.

— Валяй, — отозвался этот тип и взял Долли под уздцы, чтобы привязать ее к коновязи, пока она утоляла свою жажду. Мэтью вновь надел треуголку, спешился и, извиняясь, протиснулся через плотное сборище местных жителей, пришедших оценить его. Все они выглядели изрядно потрепанными. Казалось, визит незнакомца здесь — такое из ряда вон выходящее событие, что взглянуть на него прибыли все: мужчины, женщины, дети, собаки и даже куры. Мэтью почувствовал, как несколько рук коснулись его, пытаясь пощупать материалы его одежды. Похоже, в восьми милях к северу от Чарльз-Тауна располагался совершенно иной мир. Дома̀ здесь представляли собою ветхие лачуги, если не считать лишь одного более крупного строения, которое смотрелось достаточно прочным, чтобы выдержать нападки вечернего бриза: на этом здании виднелась надпись «Центральный Магазин Джубили», нанесенная белой краской над дверью.

Тонкий, костлявый человек, носивший потрепанную шляпу с вороньим пером и лентой, сидел в кресле-качалке на крыльце магазина, а на большой бочке рядом с ним стоял кувшин с каким-то напитком. Когда Мэтью подошел к колодцу, этот человек направил на него свой пристальный взгляд и кивнул. Молодой решатель проблем уже собирался поздороваться, но ему помешала пара собак и компания нескольких маленьких детей, начавших бегать вокруг, невольно вызвав налет недовольства.

Мэтью молча перевернул ведро. Он посмотрел на восток — через несколько домов и деревянных заборов — и увидел рыбацкие лодки и каноэ, причалившие к болотистому берегу. Река Столстис протекала через Джубили, сливаясь с рекой Купер всего в двухстах ярдах к юго-востоку. Примечательно, что эта река была лишь на треть такой же широкой, как ее более величественный собрат, однако казалась она куда более беспокойной и отличалась быстрым течением и крутыми поворотами в сравнении со меланхоличной рекой Купер. В действительности Северная Дорога была весьма скверным трактом, если выразиться достаточно мягко, и вела через густой лес к месту соединения двух рек.

Как ни странно, несмотря на яркие блики солнца, играющие в водах Реки Духов, Мэтью казалось, что водная гладь отличается зловещей темнотой — гораздо более плотной и глубокой, чем у реки Купер. Вода, наполненная черным болотным илом, перемешанным с землей, казалась серой, так что ни один — даже самый зоркий — взгляд не сумел бы разглядеть дна.

Мэтью вновь снял треуголку и зачерпнул немного воды в ладонь, чтобы напиться. Утолив жажду, он с удовольствием смочил лицо, волосы и затылок, и облако кусачих насекомых, круживших вокруг него, отступило, хотя — Мэтью был уверен — скоро они вернутся и вновь замельтешат перед глазами еще более многочисленными отрядами. В такой болотистой местности этой борьбе не было конца.

Молодой человек заметил к северу от себя большое кукурузное, а за ним широкое пшеничное поле, и сделал для себя вывод, что Джубили по большей части представлял собой некую фермерскую общину, в которую редко заезжали чужеземцы, особенно издалека. В то же время Мэтью, делая очередной жадный глоток из своей ладони, заметил, как к магазину подъехал вагон с четверкой лошадей в упряжке, явно следуя все по той же Северной Дороге. Он остановился под огромной, поросшей мхом ивой, и его колеса всколыхнули облако желтой пыли, заставив людей отойти в сторону — прочь с пути целеустремленного возницы, который, казалось, не остановился бы, даже заметив перед собой случайного прохожего. Так или иначе, избежав происшествий, вагон остановился напротив входа в магазин.

Мужчина в соломенной шляпе с вороньим пером поднялся в знак приветствия, и в то же время четверо чернокожих мужчин — рабов, без сомнения — вышли из задней части вагона и остановились, судя по всему, ожидая команды. Они не были одеты в лохмотья — на них была обычная простая чистая одежда: белые рубахи, черные брюки, белые чулки и сапоги. Возница был белым темноволосым широкоплечим мужчиной, одетым так же в простую одежду. Второй белый человек, сидящий рядом с возницей, осторожно спустился с дощатого сидения, и именно он заговорил с Господином-Воронье-Перо. Спешившийся человек был заметно старше, носил серую рубашку и темно-зеленые брюки с чулками того же оттенка. Судя по всему, правая нога у него была травмирована, потому что на нее он заметно болезненно припадал. После короткой беседы с Господином-Перо он жестом приказал рабам зайти в магазин. Они повиновались, и мгновение спустя уже с заметным трудом начали выносить наружу бочки и мешки с пшеницей и загружать их в вагон.

Поставки для плантации Грин Си, догадался Мэтью. Возница своей помощи не предлагал, он забивал трубку, сидел сложа руки и не без самодовольства наблюдал, как рабы пытаются заработать себе на жизнь. Расстояние между Мэтью и возницей было не столь уж большим, и молодой человек заметил на правом предплечье этого человека зафиксированный тканевыми повязками компресс, не скрытый закатанными рукавами рубашки. Похоже, это был тот самый смотритель, которого укусила лошадь, подумал Мэтью, вспоминая рассказ доктора Стивенсона. Припомнил он также, и что компресс этот, насколько он знал, состоит из мягкой смеси кукурузной муки, глины и определенных трав, которые заворачивают в марлю и прикладывают разогретыми к ране. Мэтью предположил, что доктор оставил подробный рецепт, как делать такой компресс, потому что в скором времени процедуру придется повторить.

Некоторые горожане пришли посмотреть на загрузку вагона и на быструю слаженную работу рабов. Собаки активно прыгали вокруг и звонко лаяли. При этом местные жители все еще обращали внимание на Мэтью, заинтригованные его визитом. И вдруг Господин-Перо указал на молодого человека, также забив трубку и затянувшись. В облаке табачного дыма человек в серо-зеленой одежде повернулся в указанную сторону и заинтересованно поглядел на решателя проблем.

Мэтью кивнул, вновь попав в центр всеобщего внимания. Пожилой господин перекинулся еще несколькими словами с Сэром-Перо и, сильно хромая, зашагал в сторону колодца. Казалось, его правая нога всеми силами сопротивляется любой попытке согнуть ее в колене.

— Добрый день, сэр, — сказал Мэтью приблизившемуся человеку.

— И вам добрый день, — прогрохотал тот. Он был высок и строен, но мощен на вид, несмотря на непокорную ногу. Возможно, ему было чуть больше сорока лет, темно-каштановые волосы были зачесаны назад к макушке; седина тронула их лишь на висках. У него было волевое лицо борца с острыми скулами и кривым — возможно, когда-то сломанным — носом. Его темная борода спускалась аж до середины груди и также пересекалась молниями седых волосков. Пара глубоко посаженных глаз, наделенных пронзительным хищным взглядом, навела Мэтью на мысль о ястребе Саймона Чепела, готовом схватить свою добычу. Похоже, сейчас этот человеческий хищник попросту выяснял, из какого теста сделан стоящий перед ним юноша: представляет ли он собой какие-то проблемы. Возможно, он размышлял, не следует ли проверить молодого ньюйоркца на прочность мощным толчком в грудь. Одно неверное движение, подумал Мэтью, и этот человек бросится в атаку, как тот самый ястреб на территории особняка Чепела.

Он решил назвать себя первым.

— Мое имя Мэтью Корбетт, я прибыл из Чарльз-Тауна.

— Ну, — пожал плечами собеседник. — Разумеется, оттуда.

На его лице не появилось и проблеска улыбки, глаза по-прежнему оценивающе рассматривали молодого человека.

— Я Доновант Кинкэннон, — продолжил он, не спеша протягивать руку для рукопожатия. — Прибыл с плантации Грин Си, я ее хозяин.

— Слышал об этом месте, — сказал Мэтью. — Я разговаривал с доктором Стивенсоном этим утром.

— О? То есть, вы тоже доктор?

— Нет.

— Юрист, — заключил Кинкэннон. Его толстые коричневые брови поползли вверх. — Мне кажется, я даже чую от вас запах всех этих книг с законами.

— Нет, — вновь отозвался Мэтью, на этот раз позволив себе легкую улыбку. — Хотя чтение доставляет мне огромное удовольствие. Я решатель проблем из Нью-Йорка.

— Что?

— Люди платят мне деньги, чтобы я решал их проблемы, — пояснил Мэтью.

Кинкэннон хмыкнул, глаза его продолжали напряженно оценивать обстановку, словно складывая для себя полную картину того, что представлял собою молодой человек, стоящий перед ним.

— Слышал, в Нью-Йорке живут свихнувшиеся люди. Боюсь, ваша профессия это только доказывает.

— Я хорош в своей работе, сэр.

— И вы были наняты решить проблемы здесь? В Джубили?

— Нет, сэр. Я просто проезжал мимо. Мне нужен дом человека по имени Магнус Малдун.

— Вас нанял Малдун? А в чем проблема? — Кинкэннон на несколько секунд переключил свое внимание на наполняющих вагон мешками и бочками рабов и на надсмотрщика, продолжающего дымить трубкой.

— Ни в чем, на самом деле. Мне просто нужно с ним поговорить.

— Не вижу смысла, — отчеканил Кинкэннон. — Никто не стал бы приезжать сюда, только чтобы поговорить с Малдуном. Он нелюдимый человек.

— Да. Но, скажем… проблема пока только может возникнуть, если я с ним не поговорю.

— Хм, — только и выдал Кинкэннон в ответ на это утверждение. — Сам я его вижу не регулярно, — задумчиво произнес хозяин «зеленого моря». — Лишь изредка, когда он приходит продавать бутылки. Он ведь стеклодув, помимо всего прочего. Я бывал в его доме лишь единожды, хотел посмотреть его товар. Моя дочь была порядком впечатлена его… как она это называет… художеством.

— Я не знал об этом. Мне довелось встретиться с ним вчера при довольно… непростых обстоятельствах, — Мэтью заметил, что дымивший трубкой смотритель, которому, видимо, порядком наскучило следить за рабами, направился к ним, заинтересованный предметом разговора. Этот человек вышагивал, как особенно важная персона, выпятив грудь вперед и вздернув подбородок. — И, насколько я успел узнать, он живет где-то поблизости, — закончил Мэтью свою мысль.

— В миле отсюда или около того, если двигаться через плантацию Грин Си. По Северной Дороге будет труднее, здесь она становится много суровее, чем на пути из Чарльз-Тауна, — Кинкэннон повернулся, буквально почувствовав, как подходит смотритель. Возможно, он почувствовал тяжелый табачный запах, исходящий от этого человека. — Грифф! — обратился Кинкэннон. — Познакомьтесь с этим молодым путником, который забрался очень далеко от своего дома. Как вы сказали, вас зовут? Корбетт?

— Мэтью Корбетт, да, сэр.

— Гриффин Ройс, — отозвался смотритель: коренастый джентльмен небольшого роста, на несколько лет, по-видимому, старше Мэтью с густыми темно-каштановыми волосами, прядями падающими на лоб. Его лицо было испещрено веснушками, скулы были высокими, а подбородок — широким и квадратным. Внешность смотрителя наводила на мысль о его индейских корнях. Его зеленые глаза быстро окинули Мэтью взглядом с ног до головы, прежде чем он, снова выпустив облако дыма, протянул ему руку. — Рад знакомству, — сказал Ройс, удержавший рукопожатие не дольше пары секунд.

Мэтью чуть не упомянул про компресс, однако в последний момент остановил себя. Лошадь иногда кусает человека, не потому, что обладает плохим характером: иногда дело в самом человеке. Мэтью подумал, что широкоплечий Гриффин Ройс, скорее всего, обладает характером весьма склочным. Его грудь, похожая на надгробную плиту, выдавалась вперед, как у бульдога, на которого он чем-то был похож, если б не эта трубка, зажатая между зубами. Ройс продолжал изучать молодого человека сквозь выпускаемые клубы дыма, даже когда Мэтью вновь обратился к Кинкэннону.

— Итак, — сказал он. — Вы говорите, если я продолжу двигаться по Северной Дороге, то вскоре найду нужный дом?

— Да, он будет чуть дальше. Вы увидите.

— Спасибо. Мне очень повезло встретить вас, сэр. И вас тоже, — последние слова он обратил к Ройсу, затем отвернулся и неспешно направился к своей лошади.

— Мистер Корбетт! — окликнул Кинкэннон, и Мэтью, замерев, оглянулся назад. — Не так уж часто я встречаю кого-то, кто бы прибыл настолько издалека. К тому же, меня заинтересовала ваша работа: никогда ни о чем таком не слышал. Почему бы вам не остановиться в Грин Си, когда будете возвращаться от Малдуна? Предложу вам стаканчик рома. И моя дочь, я уверен, будет рада познакомиться с вами, — он слабо улыбнулся, что, как определил Мэтью, для этого человека было очень теплым жестом. — Она тоже любит читать. Где бы ни была, все время утыкает свой нос в книгу.

— Буду рад, — отозвался Мэтью. — Если это будет не слишком поздно.

— Поздно или нет, приходите в любом случае. Для Сары это будет прекрасным развлечением.

Мэтью кивнул. Он не мог не заметить, что Гриффин Ройс курил, как дракон, и все его лицо уже окутало облако дыма.

— Благодарю вас, сэр, — повторил он Кинкэннону, после чего снова направился к своей лошади, готовясь к продолжению сражения с кровососущими насекомыми и влажным жаром этой суровой местности.

Он отъехал от Джубили, бросив последний взгляд на городок, существующий, по всей видимости, лишь в качестве подспорья для плантации Грин Си. Вновь выехав на Северную Дорогу, он вскоре проехал мимо низкой каменной стены. В ней была арка, через которую виднелись травянистые луга, где паслись десятки овец, и простирающаяся вдаль плантация Грин Си. Здесь также в изобилии росли дубы и плакучие ивы. С этого расстояния Мэтью уже не мог разглядеть ни главного здания Джубили, ни реки. Вскоре каменная стена закончилась, зато луга остались неизменными. Тогда, не далее, чем в пятидесяти ярдах от себя, Мэтью вдруг заметил белую лошадь, пасущуюся рядом с кучкой больших серых валунов под ивами. На одном из этих камней, скрываясь от солнечного жара в тени деревьев, сидела молодая девушка в желтом платье и широкополой желтой шляпе, скрестив ноги.

Разумеется, это, должно быть, Сара Кинкэннон, подумал Мэтью. Она читала книгу, устремив свой сосредоточенный взгляд в ее страницы. За ее спиной располагался круглый, искрящийся на солнце прудик, и Мэтью решил, что она нашла свое особенное место, исполненное тишины и покоя, в котором могла полностью придаться своим мыслям и образам, которые приносило ей чтение.

Стоило Мэтью уже обрадоваться, что он может спокойно продолжать свой путь к обители Малдуна верхом на Долли, неспешно шагающей по дороге, как молодая девушка вдруг оторвалась от книги и заметила его. Несколько секунд она сидела неподвижно, а затем махнула рукой.

Мэтью снял треуголку и махнул в ответ. Он решил, что на этом этот контакт закончится, однако Сара Кинкэннон вдруг приложила руку ко рту, чтобы ее было лучше слышно, и воскликнула:

— А куда вы направляетесь?

Отчего-то вопрос, заданный с прямотой и конкретикой, характерной для Берри Григсби, буквально выбил из Мэтью присутствие духа. Эта девушка, как и Берри, была ярким цветком, стремящимся к приключениям, по-своему любопытной, умной, любящей читать и… да и, скорее всего, сильно скучающей здесь, на рисовой плантации, вдали от Чарльз-Тауна. У молодого человека было несколько секунд, чтобы принять решение, и он его принял. Он направил Долли, заставив ее сойти с дороги, и через луг направился к девушке, которая села, сложив руки на груди, и приняла более женственную позу, как только он приблизился.

— Здравствуйте, — поздоровался он, подъехав ближе. — Вы, должно быть, Сара!

— Так и есть. Вы меня знаете?

— Встретился с вашим отцом в Джубили, — Мэтью остановил Долли чуть дальше от первого валуна, боясь напугать девушку. — Он рассказывал, что вы любите книги.

— О, да, люблю! Они прекрасны! — она подняла томик, который держала в руках, чтобы молодой человек увидел. — Это поэзия Роберта Херрика. Знакомы с его работами?

— Да, — ответил Мэтью. — Знаком.

Самыми известными стихами Херрика были те, что побуждали юных дев срезать свои бутоны, ибо время быстротечно; об этом Мэтью решил не упоминать. Он отметил, что Сара Кинкэннон сняла обувь, и теперь ее ножки в изящных чулочках грациозно свисали с валуна. Плотные черные туфли стояли рядом.

Она широко улыбнулась ему, и ее красивое лицо с милыми ямочками на щеках буквально засияло. Светло-русые волосы аккуратными волнами ниспадали на плечи. У нее были светло-карие глаза, как у ее отца, однако в отличие от него, она обладала мягким и искренним взглядом, вдобавок к тому, немного… мечтательным. Мэтью счел, что ей около семнадцати лет, и вновь она напомнила ему Берри из-за той прямоты, с которой она смотрела на него, что было весьма привлекательным дополнением к ее внешности. В ту же секунду он понял, как сильно ему не хватает Берри, и перед глазами вновь воскресла сцена их последней встречи.

— Здесь нечасто можно встретить путников, — сказала Сара. — Кто вы?

— Меня зовут Мэтью Корбетт, — ему показалось, что он уже успел представиться половине колонии Каролина в это утро. — И, как вы уже поняли, я не здешний. Я из Нью-Йорка, — он произнес это с легкими нотками рисовки, и его самого встревожило, как это прозвучало, ибо это могло лишь распалить интерес девушки.

— Нью-Йорк? Но что же вы делаете здесь? — она хитро улыбнулась ему. — Заблудились?

— Пока нет, — ответил он. — Хотя еще не вечер, — он махнул рукой, стараясь отогнать назойливых насекомых и заметил, что ни один кровосос отчего-то не докучает Саре. Похоже, дело было в том, что ее кожа блестела от какой-то мази, которая, должно быть, отгоняет этих паразитов.

Она словно прочла его мысли, потому что вдруг запустила руку в небольшую сумочку, висящую на боку, и извлекла из нее фиолетовую бутылочку, заткнутую пробкой.

— Масло семян фенхеля, — объявила она. — Действительно помогает.

Девушка предложила ему бутылку, и он с радостью принял ее. Откупорив горлышко и смочив маслом пальцы, он нанес чудодейственное средство на лицо, шею и затылок, тут же заметив, что насекомые перестали осаждать его, поспешив убраться подальше от источника неприятного для них запаха.

— Вот, — одобрительно заметила Сара. — Теперь они точно оставят вас в покое на некоторое время.

— Настоящее чудо, — ответил Мэтью.

— Никакого чуда. Меня Бабуля Пэгг научила. О… Бабуля Пэгг — это женщина с плантации.

— Рабыня?

Сара кивнула.

— У нас много рабов. Ну, то есть… у моего отца, — ее взгляд подернулся мимолетной тенью, или, быть может, это была лишь тень от небольшого облака, на миг заслонившего летнее солнце? — В Чарльз-Таун нужно поставлять рис. Он продается по всему побережью, поэтому так важно продолжать работать на плантации. Даже жизненно важно.

— Не сомневаюсь, — согласился Мэтью. Он решил сменить тему, не желая прогонять улыбку с лица девушки разговорами о рабах. — Я направляюсь к дому Магнуса Малдуна. Насколько я успел узнать, он стеклодув?

— О, да! Он сделал это, — она приподняла фиолетовую бутылочку. — У него есть даже мастерская, где можно найти множество прекрасных вещей. — Она чуть прищурилась. — Магнус… в беде?

— Нет. Просто хочу поговорить с ним.

— Мне было интересно, потому что…. простите, что говорю это, но вы выглядите серьезным человеком. Старше своих лет, как я думаю. И поэтому кажетесь… — она помедлила, подбирая нужные слова. — Официальным. Как… закон.

— Ну, на самом деле, все немного иначе, — ответил Мэтью. — Но… в каком-то смысле можно сказать, что я представляю закон. Но это не имеет никакого отношения к мистеру Малдуну — к нему я направляюсь с дружеским визитом.

— Не знала, что у него есть друзья. Он очень нелюдимый.

— Скажем так, со вчерашнего вечера один друг у него появился, — ответил Мэтью. Если, конечно, он будет столь любезен и не свернет мне шею до того, как я успею ему об этом сообщить, в следующую секунду подумал он. — Поэтому мне следует продолжать путь. Кстати, ваш отец пригласил меня посетить ваш дом после моего визита к мистеру Малдуну. Уместно ли это будет, как думаете?

— Конечно, — ответила она. — И передайте Магнусу привет от меня.

— Непременно, — Мэтью вновь махнул треуголкой и развернул Долли обратно к дороге. Уже в следующую секунду он уверенно направился на север, однако все же оглянулся, и Сара Кинкэннон в награду еще раз махнула ему на прощание. Молодой человек ответил тем же и после сосредоточил свое внимание на дороге. Это внимание было необходимо: дальнейшая дорога проходила через сплошные заросли чертополоха, сорняки и густой лес. Мэтью пришлось осторожничать и сдерживать Долли, чтобы она ненароком не угодила копытом в яму, вырытую каким-нибудь смышленым лесным зверьком. Справа от Мэтью сквозь густую растительность открывался вид на реку Солстис, изворачивающуюся своим течением, как коварная змея, и на одном из изгибов ее гладкого тела виднелся одиноко стоящий дом, окруженный вербами и белым забором. Этот домик едва ли был достаточно большим, чтобы тот, кто его построил, мог разместиться там с комфортом. Слева находились амбар и загон, который служил пристанищем для двух лошадей: вороной и серой в яблоках. Также виднелись свинарник и курятник, рядом с которым располагался сарай, размерами достигающий едва ли не половины дома — также побеленный, — и Мэтью решил, что именно там Малдун мог бы обустроить свою стеклодувную мастерскую. Молодой человек, разумеется, не был специалистом в этом деле, но знал, что стекло нагревают, пока оно не начнет плавиться, затем надувают из него пузырь, а после уже придают ему нужную форму. Это была сложная процедура, требующая твердой руки и сильных легких, которыми Магнус Малдун, судя по всему, обладал.

Пока Долли подходила к дому, одна из лошадей в загоне заржала и фыркнула, и через несколько секунд после этого парадная дверь распахнулась с таким шумом, будто пришел Судный День и могучий Малдун собственной персоной явил себя миру, одетый в черные брюки и белую рубаху с оторванными рукавами. Его волосы выглядели так же дико, борода казалась бешеной, а железно-серые глаза метали искры. Он поднял короткоствольный мушкет, который держал в руках, и направил его прямо в голову Мэтью, выкрикнув:

— Стой, где стоишь, расфуфыренный денди! Разве тебе не известно, что человеку без головы гребень не нужен?

Мэтью осадил Долли — возможно, слишком резко, — и она взбрыкнула так, что потребовалось несколько секунд, чтобы ее успокоить.

— Назад! — приказал Малдун. — Это моя земля! Прочь с нее!

— Успокойтесь, сэр. Я пришел, чтобы…

— Наплевать! Не намерен слушать! Ты получил Пандору Присскитт и, надеюсь, задохнешься ею! Пусть расчесывает твои треклятые волосы каждую ночь, если хочет! А теперь пошел прочь!

Лицо Мэтью не выразило ничего. Он лишь сказал:

— Сара Кинкэннон.

— Что? — полупрорычала-полупроревела гора.

— Сара Кинкэннон, — повторил Мэтью. — Она передавала вам привет. И говорила, что вы делаете очень красивые бутылки. Он показала мне одну некоторое время назад.

— Ты просто глупец, или конченый идиот? — Малдун демонстративно повел мушкетом, показывая, что все еще направляет его в голову Мэтью.

— Всего понемногу, — отозвался молодой человек спокойно. — Вам разве совсем не любопытно, зачем я проделал весь этот путь из Чарльз-Тауна сюда?

— Я знаю, почему. Потому что тебя Господь наделил здравым смыслом меньше, чем шмеля! — теперь он опустил мушкет, однако его взгляд при этом внушал угрозу лучше любого оружия. — Корбетт, не так ли? Ну, что, во имя семи Преисподен, ты здесь делаешь? У нас была дуэль, ты выиграл ее — я убежден — честно, и все кончено. Так что же тебе нужно?

Мэтью кивнул:

— Мне не нравится мысль о том, что я прибыл из Нью-Йорка, чтобы умереть за леди Присскитт в угоду ее желанию попасть на бал. Вы убили ради нее троих, как я понимаю…

— Этого не повторится! Я стыжусь того, что делал. Видеть ее вчера… видеть, кто она на самом деле, было… я стыжусь этого почти до смерти!

— И у меня есть по этому поводу несколько предложений, — сказал решатель проблем.

— Мм? Что ты имеешь в виду?

— Предложения, — повторил Мэтью. — Для вас. Некоторые идеи. Могу ли я спешиться, привязать свою лошадь и поговорить с вами?

— Мы и сейчас говорим.

— Поговорить без мушкетного прицела — вот, что я имею в виду. И, мистер Малдун, мне кажется, что мои предложения вас заинтересуют.

— Вот как? С чего бы?

— Потому что у вас появится возможность отомстить Пандоре Присскитт. И у меня тоже.

— Как?

— Я думаю, у вас есть потенциал, — ответил Мэтью. — Быть джентльменом. Я могу помочь вам с этим, если вы готовы будете слушать и учиться.

Магнус Малдун фыркнул так, что Долли и две лошади в загоне испуганно подпрыгнули.

— С чего бы мне хотеть стать джентльменом? — заговорил он так, будто говорил о моче в ночном горшке. — Чтобы уметь танцевать и гарцевать, как те придурки в городе?

— Нет, — ровным голосом отозвался Мэтью. — Чтобы со временем суметь выбрать себе любую даму в Чарльз-Тауне, чтобы не жить здесь, как отшельник и… чтобы суметь заработать хорошие деньги, если вы и впрямь так хороши в своем ремесле, насколько я счел по примеру, который видел. Но для начала… нужно сгладить неровности.

— Похоже, у тебя лунная болезнь, — был ответ Малдуна. — Готов поспорить, ты один из этих перевертышей, которые говорят о чести, пока не догорит полуночная свеча, а на деле не провел ни одного дня в своей жизни за честной работой.

— Кто-то может с этим согласиться, — пожал плечами Мэтью. — Но, по крайней мере, выслушайте меня, ладно?

— А если я откажусь?

— Я просто развернусь и уеду обратно в город. Но имейте в виду, мистер Малдун, что медовый аромат притягивает дам куда больше злого уксуса. Леди Присскит была несправедлива с вами, и со мной, между прочим, тоже. Вы это знаете теперь. А я знаю, что вы не обладаете сердцем убийцы. Многое из того, что вы сказали леди Присскитт вчерашним вечером… поэтичность этого была прекрасна, но подача не верна. В Чарльз-Тауне живет множество женщин, которые мечтали бы услышать в свой адрес выражение столь искренних чувств… без угроз убийства и насилия, разумеется…. поэтому я не могу просто уехать и оставить все, как есть, мистер Малдун, пока не буду уверен, что сделал все возможное, чтобы верно направить ваш поэтический посыл. Когда-нибудь в будущем Пандора Присскитт может заглянуть в вашу стекольную мастерскую где-нибудь на Фронт-Стрит и страстно пожалеть, что упустила из виду такого человека и что теперь вы принадлежите другой. И если вы меня послушаете, мы сможем начать действовать в этом направлении.

Малдун издал еще один тревожный шум, словно пытался проглотить мощный крик, застрявший в горле.

— Если бы мой дорогой покойный Па услышал все это, — сумел лишь сказать он. — Он бы перевернулся в гробу!

— А если бы то же услышала ваша матушка, не перевернулась бы она? — спросил Мэтьью.

Повисло долгое молчание, сквозь которое Мэтью услышал кваканье лягушек недалеко от реки и карканье одинокого ворона, сидящего на ветке дерева.

Наконец, горообразные плечи подались вперед. Магнус окончательно опустил мушкет и уставился в половицы своего крыльца, будто бы мог увидеть там свое будущее. Затем, прогрохотав: «Заходи. Говори, что хотел», вошел внутрь, оставив дверь открытой, прежде чем Мэтью успел что-либо ответить и спешиться.

Глава шестая

Все шло гладко, пока Магнус не откупорил бутылку с длинным горлышком — красную, как священный огонь — и не сказать Мэтью, что это ликер его собственного приготовления. Налив приличную — на вкус Мэтью — порцию в деревянную чашку для своего гостя, он настойчиво предложил:

— Глотни-ка.

Маленький дом был, как ни странно, в хорошем состоянии и довольно аккуратен, что резко контрастировало с его хозяином. Мебель казалась простой, но крепкой, стены из и пол были выложены из плотных широких сосновых досок. Также здесь находился небольшой очаг из серого камня. На сосновых полках были выставлены некоторые работы мастера, которые с первыми шагами Мэтью по полу этого дома, навели на мысль, которая никогда бы не пришла в голову при виде Магнуса Малдуна: этот человек — настоящий художник.

Одни бутылки были тонкими и высокими, другие — короткими и приземистыми, округлыми, квадратными, и ни одна не была похожа на другую. Они были окрашены в темно-синий, ярко-желтый, цвет морской волы, фиолетовый, небесно-голубой и темно-красный. Некоторые из них имели несколько разных оттенков — контрастирующих или плавно переходящих из одного в другой, другие — были рельефными и рифлеными. Это было совершенно точно не меньшим искусством для Мэтью, чем изящная шахматная стратегия, которой он посвятил много лет. Задумки некоторых работ Малдуна были ясны, как Божий день, другие — туманны и расплывчаты, как серый дождь, однако каждый замысел был четко сформирован и реализован мастером.

— Отличная работа! — оценил Мэтью, наконец, обретя дар речи. — Как вы научились этому?

— Мой Па был стеклодувом. Он меня научил. Потом… я думаю… после того, как он скончался, я решил сам сделать несколько бутылок, идеи которых были у меня в голове, но еще не воплотились. Он продал несколько своих работ в Чарльз-Тауне, я же решил предложить свои Кинкэннонам. Мисс Сара приобрела девять из них.

— Я никогда не видел бутылок, похожих на эти, — оценивающе произнес Мэтью. — Даже в Нью-Йорке. Я думаю, вы могли бы заработать на этом большие деньги.

— Я делаю это не ради денег, — ответил Магнус, опустившись в кресло, обтянутое воловьей шкурой. — Я делаю это, потому что наслаждаюсь, когда смотрю на них. Они доставляют мне удовольствие, заставляют чувствовать, что я сделал что-то достойное, на что не жалко потратить время и силы, — он положил свои грязные ботинки поверх необработанного куска дерева, служившего столом. При входе в дом он поставил мушкет к стене, чем вызвал у Мэтью облегченный вздох. — Теперь, — сказал Магнус, и в голос его вернулась прежняя суровость. — Чем ты там хотел забить мне голову?

Мэтью уже успел отметить, что медвежий жир в волосах Магнуса сегодня отсутствовал. И, хотя прическа его все еще выглядела растрепанной, уже казалась несколько чище. Мэтью решил, что Магнус смазал свои волосы специально к вечеру, готовясь к встрече с Пандорой на балу, как будто бы это могло помочь великой горе удвоить свои шансы завоевать это жестокое сердце.

— Во-первых, — заговорил Мэтью, став в центре комнаты. — Никогда не пытайтесь снова встретиться или заговорить с леди Присскитт. Я могу точно вам сказать, что она не стоит усилий, и что каждый убитый человек во имя ее умер мучеником. Во-вторых, волосы нужно держать в чистоте. Медвежий жир — не лучшее средство для смазывания. Есть куда более легкие мази в природе, и многие из них можно найти в Чарльз-Тауне. Идея заключается в том, чтобы привлекать людей, а не отпугивать их. В-третьих — пусть это будет несколько трудным решением для вас — я хочу предложить вам сбрить бороду.

Магнус смотрел в пол в течение всей речи Мэтью, однако сейчас его серые с металлическим отливом глаза резко поднялись и буквально пробуравили дыру в молодом решателе проблем.

— Что?

— Ваша борода, — повторил Мэтью. — Избавьтесь от нее.

— Я растил эту бороду еще, наверное, с детства!

— Вполне допускаю, — согласился Мэтью. — Но теперь настало время расстаться с детскими игрушками и погремушками. Сколько вам лет, кстати сказать?

Магнус потратил некоторое время, чтобы сосчитать на своих грязных пальцах.

— Двадцать шесть.

— Всего на два года старше меня? Ваша борода вас очень старит.

— Бороду я не сбрею, — решительно отозвался Малдун. — Мои Па и Ма считали, что она меня красит. Много раз говорили мне об этом.

У Мэтью было ощущение, что Ма и Па, похоже, не очень хотели, чтобы их сын вышел в мир далеко за пределы их опеки. У него не было ни малейшего желания критиковать мертвых, более того — он думал, что критика приведет лишь к тому, что его пинком выставят за дверь, однако…

— Вы могли бы рассмотреть вариант стрижки, — предложил он.

— Борода останется. И, знаешь, я тебя слушаю, только не слышу ничего дельного. Меня устраивает то, каков я есть. С чего бы мне хотеть что-то менять? — он пожал плечами и сел плотнее в обтянутое шкурой кресло. — Будь я проклят, если вновь положу глаз на женщину, вроде нее. Я думал, что она сделает меня лучше, однако вместо этого подтолкнула меня к трем дуэлям, и я поддался, проглотив эту провокацию, как кусок сладкого пирога! Я-то хотел, чтобы они просто сбежали! Я просто хотел, чтобы они убрались прочь с моего пути, чтобы Пандора разглядела меня… — глаза его умоляюще блеснули, когда он взглянул на Мэтью. — Я отправлюсь в ад?

— Я так не думаю, — покачал головой молодой человек. — Могу сказать, что многие поступали в жизни намного хуже, чем вы, и из куда худших побуждений. Итак: вы говорите, леди Присскитт должна была сделать вас лучше? То есть, вы хотите найти свое место в этом мире? Мои предложения именно об этом. Приведите себя в порядок, срежьте — или хотя бы подстригите — свою бороду, приобретите себе новый костюм и отвезите свои работы в город. Уверен, вам удастся найти заинтересованных покупателей на Фронт Стрит, которые, увидев плоды ваших трудов, захотят заполучить еще. Вы можете заработать действительно много денег и, пусть вы работаете не ради них, могу вас заверить, что они служат неплохим подспорьем в мире. Позвольте спросить вас, почему ваши отец и мать решили осесть здесь? Почему не захотели жить в городе?

— Мой Па искал золото, — ответил Магнус. — Слышал, что на этой земле золото попросту ждет того, кто нашел бы его. Это место ему понравилось, потому что ни он, ни Ма не жаловали соседей. И пока мы тут жили, он все копал и копал, брал меня с собой на эти раскопки, но мы ни разу не нашли ни одной крупицы золота. Я сам до сих пор хожу и ищу эти залежи, чтобы почтить его память, но тоже безуспешно, — он указал на деревянное ведро в углу комнаты на полу. — Зато нашел кое-что из этого в наших краях. Решил сохранить, потому что это красиво. Пытался скопировать такой зеленый оттенок в своих бутылках.

Мэтью подошел и с интересом заглянул в ведро. В нем было двадцать или около того зеленых камней различных размеров: самые маленькие были примерно с деревянную щепку, а самые большие — с ноготь большого пальца.

— Выкопал их в лощине недалеко отсюда. Когда очистил, понял, насколько они красивые, — буднично рассказал Магнус, пожав плечами. — Но золота там нет. Бедный Па, копал и копал всю жизнь… и все впустую.

— Могу я задать вопрос? — Мэтью нагнулся, чтобы детально рассмотреть содержимое ведра, взял большой камень и принялся разглядывать его в лучах солнечного света, струящегося из окна. На полу появилась яркая зеленая полоса.

— Валяй.

— Вы когда-нибудь слышали об изумрудах?

— О чем?

— Боже милостивый… — выдохнул Мэтью, с трудом сдержав приступ нервного смеха. Этот человек не имел ни малейшего понятия о ценности этих камней. Пусть некоторые из них имели небольшие дефекты и были далеки от идеала, но в целом можно было сказать, что взнос за собственный магазин Магнуса Малдуна на Фронт-Стрит уже оплачен. А быть может, и взнос за хороший дом в Чарльз-Тауне. — Они очень ценные. Насколько точно, я сказать не могу… но вы должны отнести их к ювелиру. Я думаю, как минимум три из них отвечают высоким стандартам качества и будут хорошо оценены.

— Ценные? Эти маленькие зеленые камни?

— Необработанные изумруды, — поправил Мэтью. Он положил взятый камень обратно к его собратьям и подумал, что если бы Пандора Присскитт увидела то, что лежит в этом ведре, она настояла бы на том, чтобы самостоятельно расчесать волосы Магнуса и вычистить его бороду. Молодой решатель проблем распрямился. — Да, ценные. Может быть, стоят около сотни фунтов.

Магнус округлил глаза на секундуили две, затем нахмурился, почесал бороду, как будто бы на этот раз она действительно зачесалась.

— Об этом надо серьезно подумать. Больше я не нашел, но если они так ценны, как ты говоришь, и я отвезу их кому-то в городе, и он подтвердит ценность, этот кто-то тут же захочет узнать, где я их нашел. А если я расскажу, он передаст это кому-то еще, а за ним другому, и скоро здесь не будет отбоя от охотников за ценными камнями. Не уверен, что хочу этого. Чего я действительно хочу, так это просто продолжать заниматься своим делом.

— Если вы хотите продолжать быть отшельником и жить так, как жили до этого, продолжайте, — сказал Мэтью, опасаясь, что все его слова могли разбиться об эту человекоподобную гору, как о стену. — Но если вы хотели сделаться лучше — именно этого вы хотели добиться от леди Присскитт — то вы уже стоите на подступе к переменам.

— На чем?

— На перекрестке… — попробовал подобрать другое слово Мэтью. — То есть, сейчас вы можете изменить себя. Сначала ванна и чистая одежда, затем прическа и борода, а после — возьмите изумруды и бутылки, отвезите их в город и посмотрите, что можно сделать. Ваше ремесло может пользоваться большим спросом, а Вы — можете привлечь нескольких дам, куда как более достойных, чем Пандора Присскитт. Но, если вы предпочитаете уединенную жизнь здесь, то можете похоронить эти возможности, прирасти здесь корнями, зарыться в раковину так глубоко, что попросту исчезнете. Выбирать вам. Это ведь ваша жизнь, не так ли?

Магнус не ответил. Он смотрел куда-то в неопределенную точку пространства, его глаза ничего не выражали.

— Итак, я «забил вашу голову», сэр, — сказал Мэтью после долгой паузы. — И я буду спокоен, зная, что попытался предложить вам вариант, как прекратить жить этой одинокой ущербной жизнью, сделаться джентльменом и частью общества и бросить горсть жгучего перца в лицо леди Присскит за то, что она была так несправедлива к вам. Но остальное зависит от вас: только вы можете решать, действовать или нет.

— А ты любишь говорить загадками, не так ли?

— Сейчас я закончил говорить. Хорошего вам дня, сэр, и я надеюсь, что вы не упустите своих возможностей, какой бы путь ни выбрали, — Мэтью направился к двери.

— Куда ты теперь? — растерянно спросил Магнус.

— Обратно в Чарльз-Таун, разумеется. Мне нужно добраться туда до темноты.

— Погоди минуту. Я тут подумал… может… мне бы хотелось услышать больше… твоих идей. Может быть, они действительно имеют смысл, даже если я их не разделяю, — Магнус помедлил мгновение, оглядывая маленькую комнату так, будто она вдруг показалась ему тюремной камерой. — Я собираюсь на охоту: нужно добыть себе ужин, — сказал он своему гостю, когда тот уже подошел к стене, у коей ждал своего часа мушкет. Прочие принадлежности, необходимые на охоте, находились здесь же. — Если захочешь присоединиться, буду рад. Сможешь и себе что-то поймать на ужин, если захочешь…

Первым порывом Мэтью было отказаться и объяснить, что он должен вернуться в Чарльз-Таун, но что-то в предложении Магнуса заставило его отбросить эту идею. Ему казалось, что такое с Малдуном происходило впервые: вряд ли когда-либо раньше он приглашал другого человека разделить с ним трапезу. Мэтью подумал, что путь этого человека к цивилизации может начаться здесь и сейчас, поэтому решил, что еще на несколько часов может задержаться в его обители.

— Хорошо, — согласился молодой человек. — На кого вы охотитесь?

— На белок, — был ответ. — Их отлично жарить. Устроишь себе настоящий пир, если подстрелишь где-то четырех.

Мэтью кивнул, решив, что для Хадсона Грейтхауза то был бы в действительности пир. Он последовал за Малдуном, и в следующие несколько минут бродил по лесу, надеясь засечь хоть малейший признак их ужина.

Когда четыре белки были освежеваны и зажарены на сковороде в очаге, и Мэтью отведал это блюдо с куском кукурузного хлеба, солнце уже начало понемногу клониться к закату, тени стали длиннее. Тогда Магнус встал, вышел из комнаты и вскоре вернулся с длинной бутылкой, красной, как священный огонь, откупорил ее и возвестил:

— Это ликер моего собственного приготовления, — он налил приличную порцию на донышко чашки Мэтью, сидевшего на плетеном кресле, и кивнул. — Глотни-ка.

— Пожалуй, я воздержусь, — сказал Мэтью, когда Магнус налил порцию себе. — Думаю, мне уже пора возвращаться.

— Брось, от одного глотка тебе ничего не будет. К тому же, если тебе нужен проводник, я смогу помочь тебе добраться до города. Я могу ездить по этой дороге даже в темноте. Ну, давай, Мэтью, — он хитро улыбнулся. — Парень, столь бесстрашный перед убийственным гребнем, не должен бояться маленького глотка ликера.

Мэтью взял чашку, в которой плавала бесцветная жидкость. Он понюхал ее и почувствовал резкий аромат, сбивающий с ног, но… отказаться от такого вызова, брошенного в лицо, он попросту не мог. К тому же, по правде говоря, день выдался приятным, ужин был замечательным, да и спешить было на деле некуда. Сейчас все опасения насчет Профессора Фэлла казались такими далекими и несущественными, будто они остались далеко в лесах за рекой Солстис. Там же остались и терзания по поводу Берри Григсби и его собственного будущего. Молодой человек поднес чашку ко рту и осушил ее одним глотком.

Малдун был прав — никакого вреда не было; возможно лишь глаза на секунду увлажнились от чувства жгучей вспышки, прокатившейся вниз по горлу и обжегшей язык, но в остальном — да, никакого вреда…

— Уфф… — выдохнул Мэтью, когда понял, что глаза и горло у него пришли в норму. — Очень мощный!

Магнус, не поморщившись, до дна осушил свою чашку, затем налил новую порцию этого живого огня себе и своему гостю.

— Давай я расскажу тебе свою историю, — предложил он. — О том, как мы прибыли сюда из Уэльса. Прибыли сквозь море и бурю с волнами выше любого известного тебе здания. Как мы поселились здесь, а затем… как я встретил Пандору — в смысле, леди Присскитт — на улице однажды днем. Ты хочешь послушать?

Мэтью вновь пригубил ликер — на этот раз осторожно, однако дьявольский напиток вновь пролился в горло жидким огнем.

— Хочу, — хрипло отозвался он, решив, что Малдун, вероятно, действительно изголодался по человеческому обществу: он искренне хотел поведать кому-то о себе. И пара убитых белок явно не могла заполнить пустоту, разросшуюся в его душе за время его одиночества.

В течение следующего часа, пока содержимое красной бутылки стремительно уменьшалось, пламя в очаге слабело, а на землю опускались сизые сумерки, мир и история Магнуса начали ходить кругами, и комната перед глазами Мэтью стала выполнять причудливые кульбиты. Молодой человек протянул руку, чтобы осушить последний глоток, и ему показалось, что рука его вдруг стала длиннее на пять футов. Тело начало заваливаться на пол, соскальзывая с кресла, однако в затуманенной напитком голове мелькнула мысль, что он падает с дерева, и в попытке удержаться, Мэтью ухватился за ручки кресла, чем в итоге заставил безвинный предмет мебели рухнуть вместе с собой. Как в тумане, молодой человек слышал неподалеку искренний смех Магнуса, который мог по праву считать себя победителем в этом поединке. Мэтью попытался сказать что-то остроумное, подходящее для ситуации, однако сумел выдать лишь звук, отдаленно напоминающий лягушачье кваканье: похоже напиток Малдуна и впрямь прожарил его изнутри, не оставив ничего от его прежнего естества. За секунду до того, как потерять сознание, молодой человек понял, что вряд ли сумеет сегодня пуститься в дорогу.

Из темноты его вырвал легкий пинок в бок. Малдун стоял над ним, чуть пошатываясь.

— Мэтью! Проснись! — произнес Магнус, склонившись над своим гостем с фонарем в руке, в котором догорали огарки двух свечей.

— Щтотакое? — с трудом сумел выдавить из себя молодой решатель проблем.

— Слушай! Слышишь это?

Не без усилия Мэтью сел. Желудок его предупреждающе сжался, и в течение нескольких секунд молодого человека не покидали опасения, что сейчас весь его ужин собирается прорваться наружу. В голове отбивал ритм какой-то безумный барабанщик, а комната все еще вращалась перед глазами — уже чуть медленнее, чем несколько часов назад, но все же достаточно, чтобы заставить его страшно желать лечь на спину и снова уйти в спасительную темноту хмельного безмолвия.

А затем он услышал то, что слышал Магнус, потому что хозяин дома открыл дверь и позволил звуку железного колокола, звенящего где-то вдалеке, проникнуть в помещение.

— Набат звонит в Грин Си, — сказал Магнус хриплым от напряжения голосом.

— Подняли тревогу? Но по какому поводу? Почему?

— Призывают на помощь жителей Джубили. Последний раз такое было, когда вспыхнул пожар…

— Пожар? На плантации? — голова Мэтью все еще не могла проясниться от ликера, который, казалось, полностью заклинил все шестеренки в его мозгу.

— Говорю же, это был последний раз, когда на моей памяти звонил этот колокол. Людям нужна помощь. Давай, приходи в себя, я подготовлю лошадей! — Магнус покинул комнату под жалобный скрип половиц.

Мэтью понятия не имел, который сейчас час. Снаружи дома царила непроглядная темень, но как давно она накрыла землю, все еще оставалось вопросом. Единственное, что молодой решатель проблем мог сейчас почувствовать достаточно внятно, так это то, что его голова убийственно болела. Он попытался встать, однако зашатался и, не удержав равновесие, тяжело рухнул на спину. Некоторое время он сидел, пытаясь заставить комнату вращаться перед глазами хотя бы с меньшей интенсивностью, не говоря уже о том, что в идеале ей бы и вовсе прекратить это неподобающее занятие. Невольно пришло на ум, какой смех поднял бы сейчас Хадсон, застань он своего младшего партнера по решению проблем за этой беспощадной борьбой с гравитацией и тяжестью.

Постаравшись прийти в чувства, Мэтью осушил полную чашку воды, за ней — вторую и третью. Теперь казалось, тревожный колокол отчаянно и остервенело звенел прямо здесь, на крыльце, и хотя отчасти молодой человек разделял беспокойство Магнуса, который показал себя прекрасным соседом, готовым броситься на помощь, бо̀льшая часть души Мэтью сейчас хотела лишь просидеть неподвижно до самого утра.

Но этому желанию не суждено было сбыться, потому что Магнус успел подготовить Долли и свою вороную кобылу, стал на пороге так, будто готов был уходить на фронт, и крикнул:

— Мэтью! Давай, парень, нет времени!

На этот раз подняться на ноги и встать прямо — удалось. Где его сюртук и треуголка? Он нашел шляпу — наполовину раздавленную (должно быть, в тот момент, когда он безвольно съехал на пол), но отыскать в тусклом свете свой сюртук никак не выходило. Решив оставить поиски, он кое-как надел треуголку, пошатываясь, вышел из комнаты на крыльцо под покров ночи и попытался взобраться на Долли. Кобыла, должно быть, всерьез начала опасаться за свою жизнь с таким наездником, поэтому взбрыкнула и попыталась отшатнуться, однако молодой человек был настроен решительно и вожжи не отпустил. Магнус был готов пустить свою кобылу рысью, но из-за Мэтью был вынужден остановиться на легком шаге. Молодому человеку же пришлось лишь уповать на удачу, чтобы Долли не оступилась и не сломала ногу в темноте. Колокол все еще звонил, но никакого зарева от пожара в небе не наблюдалось: ночь была теплая и влажная, лес полнился стрекотом, криками птиц и жужжанием легионов насекомых.

Теперь, когда направление было взято, в голове у Мэтью хоть немного прояснилось. Звон колокола тем временем стал похож на беспорядочные удары гонга, которые легкой рябью проходили по телу. Мэтью чуть ударил Долли в бока, заставив ее держаться поближе к лошади Магнуса. Молодой человек невольно подумал, что такая спешка этого бородача на помощь жителям Грин Си была связана с Сарой Кинкэннон и, что, возможно, эта девушка сумеет обратить на себя взор Магнуса со своим добрым к нему отношением и отвлечь его внимание от леди Присскитт. А быть может, она уже отвлекла? Как знать!

Как бы то ни было, сейчас Магнуса интересовала только поставленная задача.

Итак, бородатая гора и молодой решатель проблем в смятой и криво надвинутой треуголке направили лошадей на дорогу и отправились в Грин Си. Копыта поднимали в воздух облака пыли. Колокол вдруг замолчал, но ощущение какого-то хаоса — или опасности — осталось. Вскоре Мэтью увидел впереди много огней, мелькающих между ивами, и, когда они с Магнусом сделали необходимый крюк, чтобы добраться до места, встретили на своем пути около тридцати человек, размахивающих факелами и фонарями. Некоторые мужчины прибыли сюда пешком, некоторые верхом, но все явились на зов в явной спешке, подняв с примятой травы целую армию ночных светляков, напоминающих мистические блуждающие огоньки.

Дом на плантации, вымощенный из красного кирпича, состоял из двух этажей, а парадный вход украшали четыре белые колонны. В большинстве окон горел свет, и толпа, слоняющаяся возле дома, то и дело беспокойно поглядывала в эти окна, будто нетерпеливо ожидая, что кто-то вот-вот появится.

Магнус придержал свою лошадь и спешился, едва заметно качнувшись, но удержавшись на твердых ногах. Мэтью тоже удалось сохранить равновесие, хотя и не без труда, и в движениях его сейчас было куда меньше грации: при спуске с седла колени его предательски подкосились, и молодой человек едва не рухнул наземь. Он уже готов был задать вопрос, однако Магнус опередил его, положив руку на плечо проходящего мимо человека:

— Что за шум? — спросил он.

— Сара Кинкэннон, — ответил мужчина, держа над головой факел, изредка выстреливающий немногочисленными искорками. — Убита.

Глава седьмая

До того, как Мэтью или Магнус смогли произнести хоть слово, парадная дверь дома открылась, и на крыльце появился коренастый смотритель Гриффин Ройс, который воинственно поднял фонарь и внушительно прокричал толпе:

— Молчать и слушать! Я говорю от имени мистера Кинкэннона, который сейчас не в том состоянии, чтобы говорить за себя! — он оглядел толпу в ожидании молчания и продолжил, лишь когда все окончательно смолкли. — Как вы уже знаете, — продолжил он. — Произошла страшная трагедия! Мисс Сара сегодня была убита. Жестоко зарезана мерзким рабом Абрамом. Около сорока минут тому назад Абрам, его отец Марс и его брат Тоби украли лодку. В последний раз их видел Джоэль Ганн плывущими вверх по течению. Я предлагаю десять фунтов тому, кто доставит сюда Абрама, Марса и Тоби… живыми или мертвыми. Если отец и брат решили покрывать убийцу, им придется заплатить за это сполна. Я присоединюсь к охоте сразу, как только смогу. Не знаю, как высоко по течению Солстис они сумели подняться и что планируют делать дальше, но я — вместе с мистером и миссис Кинкэннон — хотим, чтобы эти черные шкуры заплатили за свое преступление жизнью, если не согласятся сдаться добровольно! Есть вопросы?

— Грифф? — окликнул его хриплый бородатый человек. — Те десять фунтов — это за все три шкуры, или по десять за каждую?

— Пусть будет за каждого! За каждый набор ушей, голов, носов, скальпов — мне неважно, в каком они будут состоянии, главное, чтобы они были тут!

— Они вооружены? — спросил еще кто-то из толпы.

— Не знаю, — покачал головой Ройс. — Возможно, у них есть ножи.

— Ножи не смогут остановить мушкетные пули! — воскликнул голос рядом с Мэтью и Магнусом. — Я застрелю гадов из своей Бетси!

Это вызвало взрыв нервного и нетерпеливого смеха, и Мэтью решил, что многие в этой толпе будут не прочь поохотиться на рабов, особенно когда предлагается цена в десять фунтов за штуку. Складывалось такое впечатление, что у большинства мужчин уже руки чешутся приступить к столь… гм… веселой и легкой работе.

— Грифф! — окликнул приземистый рыжеволосый человек, стоящий всего в нескольких футах от Магнуса. У него был крючковатый нос и высокий лоб, помеченный глубоким шрамом, проходящим через левый глаз. — Говоришь, они отправились вверх по течению? Их видел Джоэль Ганн? — он дождался, пока смотритель кивнет. — Тогда к Дьяволу их! — бросил он и выразительно сплюнул на землю. — Пусть там и гниют! Я слышал истории о тех местах и, готов поспорить, каждый из присутствующих тоже слышал их. И я не намерен бросать жену и своих мальчишек и отправляться в этот проклятый край, сколько бы Кинкэннон ни предлагал!

По толпе пробежала небольшая буря вскриков, возгласов и свиста, хотя, надо признать, большинство добровольцев, прибывших сюда, сохранили угрюмое молчание.

— Что, струсил, Джеб? — спросил чей-то едкий голос. — Или уже сразу штаны обмочил?

— Струсил, говоришь? — кисло отозвался Джеб, и из ножен на его боку выскочила заточенная рапира, которая, судя по ее угрожающему виду, могла проколоть насквозь троих Магнусов Малдунов. Джеб держал оружие так, что в искусственном освещении факелов и фонарей на лезвии плясали дьявольски злые блики. — У меня есть, чем сражаться, и поверь, я знаю, как этим пользоваться, Мак-Гроу! Но я хочу сказать… что рапир и мушкетов может оказаться недостаточно, чтобы победить обитателей этого Богом забытого места! Почему бы нам просто не позволить этим черным шкурам уйти? Они ведь идут в никуда и, скорее всего, сами издохнут еще до первых лучей солнца в этом Дьявольском краю!

— А я за то, чтобы заработать тридцать фунтов! — выкрикнул другой житель Джубили с дикой каштановой бородой и в красном платке, повязанном вокруг лысой головы. Он поднял свое оружие — небольшой кремниевый пистолет. — Заккари ДеВей не боится! Я пущу пулю в любого демона или духа и сделаю это, смеясь!

Этому бахвальству вторил одобрительный хор высказываний, и вверх взметнулось множество вооруженных воинственных рук. Мэтью до сих пор чувствовал себя прескверно, перед глазами у него все расплывалось, но он сумел сфокусироваться на проскользнувшей мысли о том, что на этом маленьком клочке земли, пожалуй, собралось достаточно оружия, чтобы развязать небольшую войну. Возможно, все эти люди пришли сюда, заранее полагая, что будут проблемы с рабами, или со «шкурами», как они изволили выразиться.

— Послушайте! — закричал Ройс. — Эти истории, которых некоторые из вас опасаются, это… просто сказки, придуманные рабами, индейцами и полными дураками! — он указал на север. — Вы знаете, почему убийца мисс Сары и двое его сообщников двинулись вверх по течению, а не вниз? Потому что они уверены, что эти россказни удержат нас здесь, что мы побоимся идти туда и отпустим их на свободу! Я же… я хочу заявить сейчас, что присоединюсь к охоте даже не ради возможности заработать тридцать фунтов, но ради того, чтобы свершилось правосудие! Я сказал вам, чего хочет мистер Кинкэннон, и хочет он этого как можно быстрее. Так что любой человек, который сослужит мистеру Кинкэннону хорошую службу и поможет отомстить за смерть его любимой дочери, может получить мушкет, рапиру, саблю, нож или все, что нужно, взять лодку и начать охоту. Вот все, что я хотел сказать. Либо помогите нам найти убийцу, либо отправляйтесь домой спать, но лично я ожидаю, что хотя бы десять или двадцать человек из вас сейчас вспомнят, что мистер Кинкэннон фактически построил Джубили, и все вы обязаны ему! Решайте сами, готовы ли вы платить свои долги, или подожмете хвосты, испугавшись историй о призраках? Я все сказал, — с последними словами он демонстративно развернулся и направился обратно в дом.

Сборище народу начало понемногу рассыпа̀ться, распадаться на более мелкие группы, в которых люди усиленно о чем-то переговаривались между собой. Некоторые закурили трубки, продолжая размышлять. Немногие мужчины уже явно готовы были отправиться; без каких-либо дальнейших рассуждений они взобрались на своих лошадей и стремительно поскакали в Джубили к рыбацким лодкам и каноэ.

Голос Магнуса был напряженным, когда он обратился к Мэтью.

— Давай, — сказал он и подался в сторону дома. Он поднялся по ступенькам на крыльцо и постучал тяжелым кулаком в дверь. Мэтью почти безвольно поплелся за ним.

Дверь открыла молодая темнокожая служанка в платье и чепце.

— Скажите мистеру Кинкэннону, что Магнус Малдун хочет видеть его, — скомандовал великан, однако девушка покачала головой.

— Никого не может видеть, — ответила она. — Он ранен.

— В каком смысле ранен?

— Упал, когда увидел мисс Сару мертвой. Его пришлось отнести в спальню. Мизз Кинкэннон сейчас там, с ним, и он едва может разговаривать.

— Я хочу знать, как это произошло, — настаивал Магнус, поставив ботинок так, чтобы не дать захлопнуть дверь перед своим носом. — Если я не могу увидеть мистера Кинкэннона, я поговорю с…

— Вы здесь не командуете, — сказал Грифф Ройс, резко оттолкнув служанку в сторону и подняв глаза на пришельца, сверкая на бородатую гору злыми зелеными глазами. — Если хотите присоединиться к охоте, пожалуйста, но никаких дел в нашем доме у вас нет, — глаза метнулись к Мэтью. — Вы? Корбетт? Что вы тут делаете?

— Кажется, я… был немного… слишком много… выпил, и…

— Что он там бормочет? — нахмурился Ройс, обратившись к Малдуну. — Так, вы оба, прочь из дома!

Смотритель закрыл дверь, оттолкнув Магнуса на шаг назад, и задвижка тут же щелкнула с той стороны.

— Дружелюбный тип, — пробормотал Мэтью, заметив, что компресс на правом предплечье Ройса был удален и заменен на простые повязки. — С лошадьми тоже не ладит, похоже…

— Я должен узнать больше, — ответил Магнус. Лицо его было мрачным и темным. — Сара была прекрасной девушкой, — он покачал головой. — Не могу в это поверить! Убита рабом! Почему? — он оглянулся на остальных мужчин, взбирающихся на своих лошадей или садящихся в повозки. Кругом слышались хлесткие удары вожжей, скрип колес и отрывистые выкрики. Многие уже были вооружены холодным или огнестрельным оружием. — Через некоторое время на реке будет больше десятка лодок, — тихо фыркнул он. — Никого из беглецов живым не приведут, это точно. Три комплекта черных ушей, отрубленных чьей-то рапирой, может, даже скальпы, но живым не вернется ни убийца, ни его сообщники.

Мэтью вспомнил Сару Кинкэннон, сидящую на большом камне, уткнувшись лицом в сборник стихов Херрика, и перед глазами возникла ее лучезарная улыбка, которой она так напомнила юному решателю проблем его дорогую Берри. А если бы кто-то так внезапно убил Берри, как бы он среагировал? Это было бы горе, без сомнения. Ужасное горе. А потом…?

А потом, подумал он, его натура взяла бы все под контроль, и он захотел бы увидеть тело собственными глазами, обратить внимание на все важные детали и найти причину. Настоящую причину.

— Где может быть тело Сары? — спросил он.

— Или в доме, или в часовне — она прямо за домом. Как раз оттуда и звонил колокол. Может быть там….

— Давай выясним, — предложил Мэтью, который уже спустился по ступеням и зашагал в указанном направлении. По звуку тяжелых шагов по ступеням и далее по траве он понял, что Магнус последовал за ним.

Часовенка представляла собой небольшое здание из красного кирпича, как и особняк плантации. Вверх тянулась колокольня с одиноким колоколом, а в окнах плясал свет. Мэтью открыл дверь и вошел, взгляд его тут же упал на полдюжины скамеек и на кафедру перед ними, с которой, возможно, сам Кинкэннон читал Писание на фоне гобелена с изображением Иссуса на кресте. В мерцании фонарей с двумя свечами — по обе стороны от неподвижно замершей головы — лежало тело Сары Кинкэннон на алтаре подле трибун, накрытое белой простыней до самого подбородка. Ее руки были мирно сложены на груди, светлая ткань прикрывала все, кроме умиротворенно замершего лица, судя по которому можно было вообразить, что девушка просто спит. Это ощущение пропало, лишь когда Мэтью подошел и увидел темно-красные пятна крови, расползающиеся от чудовищной раны на горле. Светлые волосы были заколоты и изящно уложены вокруг головы. Мэтью отметил, какая неестественная бледность теперь накрыла ее лицо от потери крови, отметил, что веки ее были едва открыты, и из-под них были видны белки мертвых глаз, разрушающих мирный образ спящей красавицы. Молодой человек снял свою смятую треуголку в знак уважения к усопшей.

— Сара… — прошептал Магнус.

Он пронесся мимо Мэтью ураганом, остановился перед алтарем и сиротливым, растерянным взглядом уставился натело.

— Почему?.. Почему?

Гигант потянул дрожащие пальцы, чтобы нежно прикоснуться к щеке умершей.

— Не прикасайтесь к ней, — прохрипел надтреснутый голос из дальнего угла часовни.

Магнус и Мэтью повернулись на звук: там, на скамье виднелась чья-то стройная фигура.

— Я присматриваю за ней, — сказала старуха. Кожа ее была такой черной, что почти сливалась с накрывавшей ее темнотой в углу, куда не дотягивался свет фонарей. — И пока я смотрю, никто не коснется мисс Сары.

Она была одета в серое платье с жестким белым воротничком, вокруг головы был обернут завязанный спереди коричневый шарф. Ее лицо было изборождено множеством морщин, глубоко посаженные глаза сверкали удивительно живо и воинственно, а от совершенно белоснежных волос, кажется, почти ничего не осталось, кроме нескольких мелких прядей. Подбородок был острым, как кончик ножа, а об ее скулы, казалось, можно было порезаться. Она бесстрастно смотрела на двух мужчин, явно показывая, что вне зависимости от фактического положения и цвета кожи главной здесь была, есть и останется она.

Мэтью уже понял, кого перед собой видит.

— Вы — Бабуля Пэгг?

— Так меня называют, да, сэр, — ответила она.

— Я слышал о тебе, — сказал ей Магнус. — Я Магнус Малдун. Был другом мисс Сары.

— О-о-о, — кивнув, протянула она. — Мужчина с бутылками.

— А я встретил Сару только сегодня, — сообщил Мэтью. — Проезжал мимо и…

— Читатель, — проскрипела Бабуля Пэгг. — Должны были прибыть с визитом. Она мне сказала. Что ж… вот вы и здесь.

— Что случилось? — нахмурился Магнус и тут же поспешил поправиться. — То есть, я хочу спросить, как это случилось?

— Когда нож проделывает дырку в горле… а потом входит в спину еще шесть раз, человек обычно просто истекает кровью до смерти, — древние глаза оценивающе прошлись по Магнусу и Мэтью, но остановились на покойнице. — Мисс Сара была худенькая девочка. Недолго мучилась.

— Это сделал раб? По имени Абрам? — продолжал расспрашивать Магнус. — Зачем?

Старуха вздохнула, и прозвучал этот вздох, как ветер, пролетающий через кладбищенские надгробия; Мэтью подумал, что в этом звуке скрывается куда больше, чем кажется на первый взгляд.

— Мне кажется, или в вашем вздохе кроется какой-то ответ? — спросил молодой человек, доверившись своим ощущениям.

Некоторое время Бабуля Пэгг молчала. Она опустила глаза на свои ладони, грубые, как куски древесной коры, и сложила их на коленях.

— Здесь происходят разные вещи, — сказала она тихим и одновременно несколько торжественным голосом. — Все идет своим чередом. Как и на любой речной плантации. Лучше всего — не говорить об этих вещах, — она подняла пронзительный взгляд на Мэтью и повторила. — Лучше всего.

Мэтью вновь посмотрел на лицо покойницы. Ему доводилось видеть насилие и даже переживать его; ему приходилось видеть ужасные вещи в свои годы, но сейчас одна лишь мысль о том, что это юное создание только сегодня ходило среди живых — со своими мыслями, убеждениями, мечтаниями — а вечером была убита… так кроваво и жестоко — это было невыносимо. Он ощутил запах крови, идущий от ран, и лицо его исказилось гримасой боли бессилия. Если крепкий ликер после ужина из белок не сумел в достаточной степени скрутить его желудок, то на этот раз молодой человек был действительно близок к тому, чтобы вывернуться наизнанку.

— Вы знаете, почему Абрам так поступил? — спросил он, заставив себя собраться с силами.

Пожилая рабыня ответила молчанием.

— Я уверен, вы знаете, — продолжал подталкивать Мэтью, глядя на нее прямым пронзительным взглядом. — Я думаю, что вы знаете обо всех… вещах, которые творятся здесь. Ничто не проходит мимо вас, ведь так?

— Хм, — усмехнулась она в ответ, и глаза ее прищурились, как у ящерицы, лежащей под лучами жаркого солнца. — Уж не заставит ли меня серебро вашего языка позже кашлять свинцом?

— Думаю, свинец сегодня предназначается кое-кому другому. Троим мужчинам, которых должны вернуть сюда для суда, но…

Бабуля Пэгг вдруг моргнула и посмотрела на Мэтью, как если бы увидела его в новом свете во плоти.

— О! — воскликнула она. — О, да! Теперь я понимаю, что имела в виду мисс Сара, говоря о вас. Она сказала, что вы выглядели официально. Сказала, что вы, как… закон, — вспомнила она.

Мэтью вспомнил, как ответил: в каком-то смысле можно сказать, что я представляю закон. Ему вдруг пришло в голову, что, возможно, сейчас ему предстоит проявить себя так же, как в случае с Рэйчел Ховарт. Наверное, ему потребуется сделать все, чтобы увидеть, как убийца Сары Кинкэннон предстает перед справедливым судом. Но он ведь был здесь чужаком, он ничего не знал об этой плантации, о ее законах, о ее людях. Не составило труда понять, что сбежавшие рабы будут найдены, пойманы и убиты — толпа догонит их. Так не стоит ли перестать забивать себе голову? Может, лучше отправиться заниматься своими делами?

Бабуля Пэгг поднялась со своего места, после чего стало очевидно, что она ростом едва доставала Мэтью до плеча и была тонкой, как тень.

— Вы — закон? — спросила она с вызовом. — У вас есть необходимая власть?

— Какую власть вы имеете в виду?

— Умение совершать правильные поступки и видеть суть вещей? Такая власть.

— Такой — должен обладать каждый.

— Но далеко не все ее используют, — отрезала она. — Вы — используете?

— Все, что я хочу сейчас знать, — Магнус вмешался в разговор, отчаянно вздохнув. — Это обстоятельства, при которых это случилось. С чего бы рабу убивать мисс Сару?

— С чего бы кому-либо убивать мисс Сару? — Бабуля Пэгг вышла вперед и стала перед двумя мужчинами. — Не хочу выказать вам неуважения, прекрасные джентльмены, но вещи, которые вы слышите… не всегда обстоят так, как вы их воспринимаете.

— Я слушаю, — уверенно проговорил Мэтью.

— Но я не могу ничего сказать, сэр, потому что то, что я должна сказать, будет против закона. А вы — закон, поэтому… я говорить не буду.

Мэтью неприятно покоробили эти слова, но смысл, который в них вкладывала Бабуля Пэгг, он уловил. Что-то здесь произошло и помимо убийства Сары Кинкэннон, а может, даже в связи с ним. Что-то, попирающее закон, и пожилая женщина понимала, что встанет на опасный путь, если продолжит это обсуждать. И все же…. она обладала некоторой важной информацией, и Мэтью необходимо было найти способ ее выведать.

— Вы знаете, почему Абрам убил Сару? — вновь спросил он.

— Я ничего не знаю о том, как и почему Абрам убил мисс Сару, — был ответ. — Я лишь слышала, как об этом говорил Капитан-Ружье. Он сказал, что видел Абрама стоящим с ножом над телом мисс Сары за амбаром, когда она — уже убитая — лежала на земле.

— Кто этот Капитан-Ружье? — непонимающе нахмурился Мэтью.

— Джоэль Ганн, второй смотритель, — подсказал Магнус.

— Здесь два смотрителя? Джоэль Ганн и Гриффин Ройс?

Бабуля Пэгг кивнула.

— С одного стручка горошины, — кивнула она.

— Когда это произошло? Около часа назад, я полагаю?

— После наступления темноты, да. Примерно через четверть часа после того времени, когда нам запрещено покидать свои дома. Когда никого из рабов не должно быть поблизости от этого амбара или большого дома.

— Но Абрам там был? Зачем?

Бабуля Пэгг посмотрела на него прямым бесстрастным взглядом, и Мэтью решил, что она знала ответ на этот вопрос, но озвучить его не могла. Некоторое время прошло в молчании — похоже, старой рабыне понадобилось много сил, чтобы собраться с мыслями и снова заговорить.

— Марс — мой внук. Абрам и Тоби — мои правнуки. Моих сына и дочь… давным-давно продали на другую плантацию в Виргинии. Они теперь уже старые, как их мамочка. Знаете, я давно уже жду, что смерть заберет меня, ведь время давно пришло, но я продолжаю жить. Собственные дети дразнят меня, что время скоро иссушит мое тело так, что меня можно будет принять за кусок пергамента. И все же я продолжаю жить… — она улыбнулась тускло и вымученно, глаза ее печально блеснули в свете свечей. — Можно узнать, как вас зовут?

— Мэтью Корбетт.

— Ох, да, я помню, мисс Сара называла мне это имя. Мэть-тью, — старательно произнесла она. Затем сделала еще два шага и стала почти вплотную к Магнусу. — Если я скажу вам, что Абрам не убивал мисс Сару, вы мне поверите?

— Я не знаю, — честно ответил Мэтью.

— Что ж, справедливо, — хмыкнула она, приподнимая свой острый подбородок. — А что бы вы ответили, если б я сказала, что мужчины, звонившие в колокола и собравшиеся на охоту за рабами… поймают и убьют трех невинных мужчин, а настоящий убийца останется на свободе, ему все сойдет с рук и он сможет лишить жизни еще кого-то. Что бы вы ответили на это?

— Я бы ответил… что ваши слова нужно доказать.

— Доказывать нечего. Вот, в чем весь фокус. Вот, что он скрывает.

— Кто? — окончательно запутался Магнус. — Раб?

— Убийца, — сказала Бабуля Пэгг решительно, продолжая смотреть Мэтью в глаза. — И это не мой Абрам.

Мэтью задумался.

— И тогда, по вашему мнению, кто же убил Сару?

— Кто-то, кто испытывал ревность и бешенство. Кто хотел ее только для себя, а она ни капельки не хотела его. Он неверно истолковал то, чем мисс Сара и мой Абрам занимались в том амбаре много ночей подряд.

— У вас есть идеи относительно того, кто это мог быть?

— Не могу доказать. В том-то и фокус.

Перед тем, как Мэтью сумел сказать что-то в ответ, дверь часовни открылась, и на пороге появились мужчина и женщина. Женщина вошла первой и была явно поражена тем, что здесь присутствует кто-то, кроме Бабули Пэгг. Она мгновенно встрепенулась и вытянулась во весь рост.

— Мистер Малдун? — обратилась она, а затем с опаской перевела взгляд раскрасневшихся и опухших от слез глаз на Мэтью. — А вы кто такой, сэр?

Молодой человек представился. Женщина всячески старалась держаться с должной вежливостью, однако на ее лице отражалось страшное горе, и сохранять дружественное выражение лица у нее не получалось. Ей было чуть больше тридцати лет, и у нее были такие же ямочки на щеках, как у ее покойной дочери. Без сомнения, это была мадам Кинкэннон. Глаза ее сейчас были замучены слезами и казались черными, как тропический шторм. Она была одета в темно-синее платье с рюшами из белого кружева на горле и явно очень старалась держаться прямо и достойно, не сгибаясь под грузом внезапной трагедии.

— Я встретил вашу дочь сегодня, — объяснил Мэтью. — Проезжал мимо, направлялся к мистеру Малдуну через Джубили, где познакомился и с вашим супругом. Позволите ли поинтересоваться, как он себя чувствует?

— Он в постели, — ответила женщина. — До сих пор лежит с открытыми глазами и не может говорить. Мы отправили посыльного за доктором Стивенсоном. Позвольте узнать, что вы делаете в часовне? Это частная собственность.

— Мои извинения, мадам, я хотел увидеть тело…

— Частная собственность, — повторила мадам Кинкэннон, надавив на эти слова. — Пэгг, почему ты их впустила? Я же говорила тебе, что никто не должен входить! Я с самого начала сомневалась, стоит ли доверять тебе присматривать за ней…. ведь это твоикровные родственники сделали это с ней. Но решила довериться тебе, потому что Сара считала тебя своим хорошим другом!..

— Я сожалею, мэм, — склонив голову, ответила рабыня. — Я думаю, они уже собрались уходить.

— Убирайтесь отсюда оба! — прорычал человек, которому на вид было примерно сорок лет или около того. Он был тучным и коренастым, его щеки пылали гневом, а тяжелые челюсти скрипели от негодования. У него были светлые вьющиеся волосы, едва прикрывающие большой широкий лоб, и белокурая борода, неловко обрамляющая мясистый подбородок. Его темно-синие глаза опасно щурились под светлыми бровями, каждый волосок в которых, казалось, рос в разном направлении, опасно щурились. На боку незнакомца висел внушительный мушкет, который, похоже, любой момент мог быть пущен в ход. Одет этот человек был в простую белую рубашку, коричневые брюки, белые чулки и коричневые ботинки.

— Это Джоэль Ганн, — небрежно бросил Магнус, как если бы Мэтью и без того не догадался, что перед ним предстал Капитан-Ружье собственной персоной.

— Убирайтесь! — повторил Ганн еще более жестко. Он сделал шаг вперед и угрожающе повел мушкетом, словно бы демонстрируя, что может выстрелить в любую секунду. — Сейчас же!

— Я уверен, — обратился Мэтью к мадам Кинкэннон. — Что вы бы не хотели, чтобы мистер Ганн осквернил эту обитель печали еще одним убийством, не так ли? — голос его звучал ровно, лицо выражало спокойствие. — Я насладился коротким общением с вашей дочерью этим утром: она была прекрасной девушкой. Мне невыносимо видеть ее такой, и я соболезную вашему горю всеми силами своей души, но… прошу, мадам, позвольте мне задать несколько вопросов, чтобы… кое-что выяснить.

— Каких еще вопросов? — багрянец злобы медленно взобрался по щекам мадам Кинкэннон. — Как вы смеете приходить сюда и вторгаться со своим любопытством во время такого траура?!

— Поспешу объясниться: я прибыл из Нью-Йорка, где состаю на службе в филиале лондонского агентства «Герральд», специализирующегося на решении проблем, — Мэтью выдержал небольшую паузу и продолжил. — Проблем криминального характера в том числе. Возможно, сейчас я являюсь ближайшим представителем закона, которого вам удастся найти сегодня. И, если вы позволите мне, я предложу свои услуги и помогу всем, чем смогу.

— Нам не нужна помощь! — отрезал Ганн, делая еще один шаг вперед. — И вы не представитель закона! Вы что, констебль, или кто?

— Нет, не констебль, сэр, но…

— Тогда никакой вы не представитель закона. Миссис Кинкэннон хочет, чтобы вы убрались отсюда! Пошевеливайтесь! — на этот раз он и впрямь поднял мушкет, наведя его на точку между Мэтью и Магнусом.

Молодой человек не двинулся с места. Его сердце бешено колотилось, но он лишь поднял на Ганна прохладный взгляд и продолжил стоять на своем.

— Сэр, — произнес он. — Абрам держал нож в правой руке или в левой?

— Что?

— Мне известно, что это вы застали раба на месте преступления над телом Сары с ножом в руке. В какой руке он его держал? В правой или в левой?

— В правой! Он правша, в этом я уверен.

— И — простите меня, мадам, что задаю этот вопрос, — но в каком положении Сара лежала на земле? На животе или на спине?

— На животе. Она пыталась убежать от него, но он ударил ее ножом в спину полдюжины раз. Но… может, она упала на бок, не уверен. Когда я подбежал, она лежала на животе.

— Прошу вас… — едва слышно произнесла мадам Кинкэннон, опустившись на скамью, поддерживая себя дрожащими руками.

Мэтью упрямо продолжал, хотя он понимал, что причиняет своими вопросами боль матери, едва потерявшей дочь. Однако если упустить возможность сейчас, можно было никогда не выяснить правду об этом страшном убийстве. Что-то в словах Бабули Пэгг заставляло его интуитивно тянуться за нитью этого преступления и пытаться развязать этот клубок.

— У вас был фонарь? Вы с уверенностью можете сказать, что видели именно Абрама над телом мисс Сары?

— Фонарь у меня был. Я посветил прямо на него, когда пришел за амбар, и он стоял в десяти шагах от тела. Я застал его врасплох, он посмотрел на меня, швырнул нож в сторону и бросился бежать до рабского квартала. Я кинулся в погоню, приказывал остановиться, но он не подчинился, а бегает он быстро. Затем я опустился на колени рядом с мисс Сарой, но она… мне очень жаль, миссис Кинкэннон… она была уже мертва или на самой границе между жизнью и смертью, поэтому говорить уже не могла. И… кровь была повсюду. Я понял, что должен побыстрее позвать на помощь, и бросился к дому Гриффа, — смотритель сердито воззрился на Мэтью. — И какова же польза от этих вопросов? Абрам зарезал мисс Сару до смерти, вот, что произошло, — он презрительно покосился на Бабулю Пэгг. — Мы отправляемся вверх по течению реки, чтобы достать их всех: убийцу, его отца и брата. И если они не пойдут с нами по-хорошему, им же хуже.

Мэтью не закончил и не собирался позволять Джоэлю Ганну так легко завершить этот разговор.

— Как Абрам держал нож, сэр? За клинок? За ручку?

— За ручку, конечно!

— То есть, вы предположили, что он завершил свое дело за несколько секунд до того, как вы пришли?

— Сэр, пожалуйста! — женщина прижала руку ко лбу и зажмурилась. — Господи… прошу, избавьте нас от этих расспросов!

— Я знаю, что я видел, — твердо сказал Ганн, и выражение вызова отразилось на его лице. — Абрам убил мисс Сару. Он стоял там с окровавленным ножом в руке, а потом пустился в бега, и теперь направляется вверх по реке в попытке избежать правосудия. Что еще вам тут требуется знать?

— Хорошо, — сказал Мэтью, поворачиваясь к женщине. — Что ваша дочь могла делать там с наступлением темноты? Она ушла из дома в одиночку? Должна ли она была встретиться с кем-то? И что могло побудить Абрама убить вашу дочь? У вас есть какие-нибудь предположения?

Джоэль Ганн вдруг переменился в лице, на его пылающих гневом щеках выступил пот, верхняя губа приподнялась, как у оскалившегося животного, показав плохие коричневые зубы.

— Они звери, мистер! Если у вас нет рабов, то вы, верно, не знаете, что за ними нужен глаз да глаз, а в ночное время их следует запирать, потому что каждый из этих животных может оказаться убийцей с больной фантазией! Даже женщина. Не следует поворачиваться спиной к кому-то из них, или получите то же самое, что мисс Сара!

— Осади, — посоветовал Магнус смотрителю, возвысившись над Джоэлем Ганном и Мэтью. — Иначе, того и гляди, рука дрогнет, и курок спустишь.

— Покиньте это место немедленно! — собрав всю свою силу, воскликнула миссис Кинкэннон и с трудом поднялась. Ноги ее предательски дрогнули.

— Убирайтесь, пока я вас и впрямь не застрелил!

— Хорошо, как пожелаете, — спокойно ответил Мэтью. — Но, как я уже говорил, опыт в подобных делах у меня есть, — он бегло взглянул на Бабулю Пэгг, а затем вновь многозначительно посмотрел на миссис Кинкэннон. — У меня есть к вам одна просьба, и это, поверьте, очень важно, — он несколько секунд помедлил, позволяя присутствующим осмыслить его слова. — Я понимаю, что у вас сейчас ужасные и трудные времена. И я понимаю, что явился — точнее даже будет сказать, обрушился — на вас, как гром среди ясного неба, со своимивопросами. Но у меня действительно есть необходимые навыки… в этой области.

— Зачем вы нам нужны? — прорычал Ганн. — Абрам это сделал, все же ясно и просто! Когда Грифф побежал в большой дом, чтобы сообщить об этом, я направился в рабский квартал, чтобы отыскать Абрама, но он и остальные уже пустились в бега. Я поспешил к причалу, но они уже отчалили в своей лодке вверх по Солстис. У них с собой был факел, он горел, поэтому я хорошо их разглядел. Так что нечего вам здесь решать, отойдите в сторону. И ты тоже, Малдун. Мы сами будем вершить правосудие.

Наступил момент молчания, в котором Мэтью подумал, что его лишили всех возможных причин остаться. Однако вдруг тихий, но твердый голос произнес:

— Именно поэтому нам и нужен этот человек, кэп Ганн. Чтобы вершить правосудие.

Ганн выглядел так, словно ему только что отвесили звонкую оплеуху. Примерно так же выглядела и миссис Кинкэннон. Мэтью понял, что сейчас имело место неслыханное неподчинение для рабыни — даже несмотря на ее почтенный возраст. Сколько бы лет ни провела она уже на этом свете, Бабуля Пэгг не имела права возражать белому человеку, особенно смотрителю (не говоря уже о хозяйке). Молодой человек понял, что старуха решила все же высказаться, и если уж собралась, то на последствия ей было наплевать.

— Говорите, мой правнук заколол мисс Сару ножом до смерти? — продолжила она едва ли не командным тоном, опасно искушая судьбу. — Говорите, что видели его с ножом в руке? Но вы не видели, как он этот нож использовал, не так ли? Разве он не мог найти и поднять его? Что до того, почему Абрам пошел туда, и мисс Сара тоже… То, что я скажу, противоречит закону, который установил Масса Кинкэннон, — Бабуля Пэгг пристально посмотрела на Мэтью. — Некоторое время… с месяц, может, или чуть больше… мисс Сара и мой правнук тайно встречались за амбаром ночью после комендантского часа. Он говорил, юная мисс всегда была очень добра к нему. На эти встречи она приносила с собой две вещи: фонарь и книгу. Она учила Абрама читать. Так зачем, во имя всего святого, ему убивать ее?

— Потому что он такое же животное, как и остальные! — Джоэль Ганн едва не задыхался от ярости. — Потому что он хотел мисс Сару, но не мог этого себе позволить! Кто знает, почему еще? Я просто знаю, что она мертва, а ее убийца на свободе. Да и… учить раба — читать?! Это проклятая ложь! — он так дрожал, что Мэтью невольно подумал, будто его мушкет сейчас обозначит последний день Бабули Пэгг на этой земле. — Миссис Кинкэннон приказала вам уйти! Убирайтесь!

Хозяйка плантации стояла, уставившись в пол, и поддерживала себя обеими руками, упираясь в спинку скамьи, стоящей перед нею. Надтреснутым голосом, который мог бы принадлежать женщине на десяток лет старше, она проговорила:

— Это не ложь. Сара учила Абрама читать. Она сказала мне об этом две недели назад. Я говорила, что не одобряю этого… что если бы ее отец узнал, он наказал бы весь рабский квартал. Доновант не жалует плеть, но он бросился бы с нею на каждого мужчину в каждом рабском доме за такое преступление. И Сара тоже понесла бы наказание — какое-то…. Сначала я запретила это, но Сара не собиралась слушаться. Я знаю ее… знала, — женщина посмотрела своими раскрасневшимися глазами на тело дочери. — Сара говорила об Абраме раньше. Говорила, что он очень умный и может легко научиться читать. А она так любила свои книги… ей хотелось поделиться ими с кем-нибудь. Я не хотела, чтобы кто-то — особенно сама Сара — был наказан, поэтому… я помогала ей выскользнуть из дома с наступлением темноты. Всё было лучше, чем если б она свернула шею, упав при попытке вылезти из окна верхнего этажа. У нас была договоренность: один час — потом она должна была возвращаться. Я говорила ей, что нужно быть очень осторожной, что никто не должен ее заметить, иначе будут проблемы. Сегодня вечером, когда она не вернулась… я знала… знала, что случилось что-то ужасное, — она сокрушенно покачала головой. — Это я во всем виновата. И Доновант тоже винит меня во всем. Да. Это моя вина… — из ее горла вырвалось отчаянное рыдание, и мадам Кинкэннон зажала рот рукой в попытке удержать этот уродливый звук и не дать ему ворваться в мир. — Но почему? — выдохнула она. — За что он убил ее?

— Он не делал этого, Мизз Кинкэннон, — решительно сказала Бабуля Пэгг. — Нет. Только не Абрам. Она заставляла его светиться изнутри. Она дала ему что-то, ради чего стоит жить, мэм. Ее убил кто-то другой, кто-то, кто, наверное, видел ее в одну из ночей и выследил ее. Он оставил нож, чтобы его нашли, и тогда…

— Я не намерен слушать этот бред! — взорвался Ганн. — Слушать чертову старуху? Каргу, которая едва ли понимает, что реально? Нет! Господи, нужно подышать воздухом. Ушам своим не верю! — он отвернулся от Мэтью и Магнуса и зашагал к двери, а затем с шумом захлопнул ее за собой, и его шаги послышались на ступенях часовни.

Миссис Кинкэннон снова села, рассеянно глядя прямо перед собой.

— Вам, джентльмены, лучше уйти, — безучастно произнесла она. — Пожалуйста. Вы уже ничего не можете сделать.

— Вы не слышали мою просьбу, — напомнил ей Мэтью и подождал, пока взгляд женщины сосредоточится на нем. — Я хотел бы получить ваше разрешение осмотреть раны на теле Сары, — он поднял руку, предугадывая, что миссис Кинкэннон возразит, однако она не стала. — Это займет всего несколько минут. Между тем раны могут рассказать очень интересную историю, из которой можно вынести очень многое, — он опустил руку и внимательно воззрился на хозяйку Грин Си. — Вы позволите мне это сделать?

В течение долгого мгновения миссис Кинкэннон просто сидела, глядя на гобелен Иисуса на кресте, и не произносила ни слова. Слезы медленно стекали по ее щекам и капали с подбородка. Наконец, когда пауза невыносимо затянулась, женщина приняла решение и прошептала:

— Да.

Глава восьмая

На убитой молодой девушке до сих пор было то же желтое платье, что и в полдень — теперь перепачканное темно-красной кровью, натекшей из ужасающей раны на горле. Мэтью поднял простынь и постарался подготовиться к тому, что увидит под ней. Быстрый взгляд на разрезанное горло дал понять: позвать на помощь Сара не смогла бы, как ни старалась — скорее всего, она захлебнулась кровью, как только лезвие было извлечено.

Миссис Кинкэннон вздрогнула и отвернулась, с тяжелым вздохом опустив голову.

— Тот нож… он у вас сейчас? — спросил Мэтью.

Женщина нашла в своем голосе клочок силы.

— Да, он в доме. Обычный нож, ничего… примечательного.

— Кто его вам принес?

— Гриффин Ройс.

Мэтью кивнул. Он прикинул по виду раны, что длина лезвия составляла около шести дюймов. Миссис Кинкэннон была права: по идее, ничего примечательного в нем не было, однако намерение изучить орудие убийства осталось, если, конечно, убитая горем женщина позволит это сделать. Молодой человек заметил, что алтарь под телом тела Сары пропитался кровью. Ему вовсе не хотелось просить Магнуса перевернуть труп или делать этого самому — пожалуй, для присутствующей матери покойницы это было бы уже слишком.

— Колотые раны на верхней части спины или на нижней? — спросил он.

— На верхней… — с трудом выдавила женщина.

— Их шесть?

— Я не знаю. Да… шесть… кажется.

То есть, клинок несколько раз прошел через легкие, подумал Мэтью. По крайней мере, Сара не страдала слишком долго. При такой кровопотере она потеряла сознание быстро.

— Я бы хотел расспросить Гриффина Ройса, если это возможно.

— Он направлялся к причалу в последний раз, когда я его видела.

— Мне было бы любопытно узнать и больше подробностей от Джоэля Ганна, — Мэтью наклонился, чтобы исследовать рану на горле более тщательно. Был только один жестокий, резкий удар: девушка стояла лицом к лицу со своим убийцей. Затем она, вероятно, развернулась в тщетной попытке убежать, и получила остальные удары — уже в спину. Осознание того, что этим утром Сара была еще такой живой и полной внутреннего света, а сейчас смерть понемногу начинала процесс разложения ее тела, снедал Мэтью изнутри. Он с болью посмотрел на руки девушки, скрещенные на груди: поза, в которую кладут в гроб покойников.

— Кто уложил ее таким образом? — спросил Мэтью. — Кто заколол волосы и так расположил руки?

— Я, — ответила миссис Кинкэннон, и Мэтью решил, что это, пожалуй, было самой сложной задачей, какая когда-либо вставала перед этой женщиной. — Ройс и Ганн принесли ее сюда. Я попросила Пэгг присмотреть за ней — мне нужно было справиться о состоянии мужа.

Мэтью вспомнил, как руки девушки обхватывали книгу стихов. Он взглянул на ее пальцы, воскрешая в памяти то, как она протянула ему бутылочку с маслом семян фенхеля.

Погодите, подумал он. Наклонился ближе, затем еще немного.

Погодите, что это здесь?

Что-то было под ногтями указательного и среднего пальцев левой руки Сары. Какая-то корка некоего белого вещества… похожего на… глину?

Он понимал, как его поступок будет воспринят переживающей ужасное горе миссис Кинкэннон, но ему пришлось осторожно приподнять руку мертвой девушки и извлечь это вещество ногтем своего указательного пальца — что бы это ни было.

— Что вы делаете? — встревоженно воскликнула миссис Кинкэннон.

— Мэтью? — в голосе Магнуса тоже зазвучало некоторое напряжение.

Мэтью добыл небольшое количество глинообразного вещества и оставил его на своей ладони. От этой субстанции исходил слабый хлебный запах. Мука? — предположил он. — Возможно, перемешанная с глиной? Имелись и небольшие вкрапления зеленого цвета в этой смеси. Какие-то травы? Быть может, лечебные? — подумал молодой человек.

— Ох… — выдохнул он. От пришедшей в голову мысли сердце будто бы екнуло в груди.

— Что это? — спросил Магнус, перегнувшись через плечо Мэтью, чтобы посмотреть.

— Это, — ответил молодой решатель проблем, — то, что было содрано с внутренней стороны медицинского компресса. По крайней мере, я так думаю. Смесь глины, муки и лечебных трав, — он осторожно опустил руку покойницы в прежнее положение, а затем бережно натянул обратно прикрывавшую ее простыню. Затем повернулся к миссис Кинкэннон. — Вы говорите, что в последний раз видели Гриффина Ройса направляющимся к причалу?

— Да, некоторое время назад. А что с этим медицинским компрессом?

— Ройса ведь укусила лошадь, так? И доктор Стивенсон применил медицинский компресс для лечения инфекции? Когда я видел Ройса сегодня, у него на правом предплечье был компресс. Вечером же я отметил, что он сменил его на простую повязку. Я считаю, нам необходимо найти Ройса и спросить его, почему под ногтями левой руки Сары обнаружились материалы этого компресса. Как они могли туда попасть?

— Что вы хотите сказать? Почему это оказалось под ногтями Сары?

— Эта смесь могла там оказаться, — спокойно сказал Мэтью. — Если бы Сара попыталась схватиться за правое предплечье Ройса и по какой-то причине расцарапала компресс. И причиной могло быть то… что она попыталась перехватить движение руки, держащей нож, — он выдержал паузу, и часовня погрузилась в пугающую тишину. — Я хотел бы изучить предплечье Ройса на предмет царапин, — он повернулся к Бабуле Пэгг. — Расскажите, что знаете. Все. Сейчас не то время, чтобы что-то утаивать.

Бабуля Пэгг некоторое время не отвечала, и Мэтью решил, что столько лет рабства, наверное, заставляли ее постоянно задумываться о своих поступках, потому что они могли плохо сказаться на жителях целого рабского квартала. Однако вскоре ей удалось собраться с силами. Она закрыла глаза на несколько секунд — то ли молилась, то ли вспоминала детали — затем широко распахнула их и заговорила.

— Тут творится много всякого, о чем ни Масса, ни его Мизз не знают, — начала старая женщина. — Масса Кинкэннон не спускался в наш квартал или в поля. Это следовало делать, но у него были проблемы с ногой, поэтому он доверил своим кэпам вести дела. Сначала был хороший надзор от кэпа Джеймсона, но потом он состарился, и Масса нанял капитана Ройса в помощники. Не прошло двух месяцев, как дом кэпа Джеймсона загорелся. Поговаривали, будто он напился, уснул, опрокинул во сне свечу на какую-то одежду, и начался пожар, — она скривилась от отвращения. — Так на него не похоже…

Последний раз такое было, когда вспыхнул пожар… — вспомнил Мэтью слова Магнуса. — Это был последний раз, когда на моей памяти звонил этот колокол.

— Кэп Ройс получил возможность работать в тесном контакте с господином Кинкэнноном, — продолжала женщина. — Старался, чтобы контакт был и с мисс Сарой тоже…

— Что? — резко воскликнула миссис Кинкэннон.

— Это правда, — заверила Бабуля Пэгг. — Он впервые прибыл сюда, когда мисс Саре было четырнадцать лет, и кэп Ройс присматривал за девочкой. И за другими девочками тоже. Ливи… Молли Энн… Длинная Джейн… Мэйси. Молли Энн была почти на сносях, когда внезапно исчезла. Вы помните это, Мизз Кинкэннон? И все в большом доме думали, что Молли Энн сбежала и отправилась вверх по течению?

— Я помню. Хочешь сказать, что это Ройс… решил избавиться от нее?

— Доказать нельзя. Просто говорю, что я вижу.

— Если это правда, — покачала головой миссис Кинкэннон. — То почему никто ни слова не сказал моему мужу? Он хотел бы знать!

— По той же причине, по которой мисс Сара ничего не сказала о том, что кэп Ройс преследовал ее, — сказала Бабуля Пэгг. — Она сказала мне… что кэп Ройс упомянул забавный факт о том, как быстро может пожар охватить рабский квартал. Как быстро он может поглотить дом и всех, кто в нем. Он говорил, что не причинит мисс Саре никакого вреда, что просто развлекается с ней, но если она примет неправильное решение и расскажет кому-нибудь, как он пытался поцеловать или потрогать ее, когда никто не смотрит… то за это кое-то поплатится. Поэтому она старалась держаться как можно дальше от него и ничего никому не говорила. И вот, что вышло…

— Ройс убил ее? — прогрохотал Магнус. Голос его звучал опасно.

— Я не видела, как это случилось, — был ответ. — Просто знаю, что говорила мне мисс Сара. А немногим позже после того, как погиб кэп Джеймсон, сюда пришел работать и кэп Ганн. Виния говорила мне, что слышала в большом доме разговор, в котором кэп Ройс рекомендовал взять Капитана-Ружье на службу, говорил, что это очень хороший работник и хороший смотритель. Наверное, где-то работал с ним. Как я и говорю… кэпы Ганн и Ройс — с одного стручка горошины. Что бы ни делал кэп Ройс, Капитан-Ружье прикроет его спину. И наоборот. Они всегда прикрывали друг друга. Думаю, эти двое творили свои дела уже не на одной плантации. Я не могу сказать уверенно, что знаю, что сегодня случилось, но я знаю точно, что моему Абраму незачем было убивать мисс Сару. Обратите внимание на человека, который желал ее, и на человека, который сказал, что видел нож в руке Абрама.

— Но тогда Абрам не должен был бежать! — глаза миссис Кинкэннон лихорадочно блеснули. — Почему он не остался и не стал защищать себя?

— Потому что Абрам нарушил закон, мэм, — ответила Бабуля Пэгг. — Он был на улице тогда, когда не имел на это права. Даже если бы он наткнулся на тело уже на пути обратно в квартал и просто поднял нож, Абрам должен был понимать, что никакой защиты ему не будет, его просто отправят в петлю.

Мэтью сказал:

— Думаю, сейчас самое время попросить мистера Ганна вернуться и ответить на несколько вопросов. И первым будет вопрос: видел ли он книгу, лежащую рядом с телом?

Молодой человек шагнул к двери, открыл ее, но не обнаружил ничего, кроме теплого влажного воздуха и облака мошек снаружи.

— Вероятно, ушел, чтобы присоединиться к охоте, — сообщил Мэтью остальным. — Чем быстрее поймают и устранят Абрама и остальных, тем лучше будет расклад для Ройса и Ганна.

Голова миссис Кинкэннон неопределенно закачалась: женщина все глубже и горше осознавала, что произошло на ее земле.

— Бог мой… что же может заставить человека желать девушку так сильно, чтобы превратить его в убийцу?

— Желание обладать тем, чем обладать не можешь, — ответил Магнус твердым голосом. В этом вопросе опыт у него был. — Обладать кем-то, кого ты считаешь лучше себя самого. Кто, по-твоему, может сделать тебя лучше, — его железно-серые глаза смотрели куда-то поверх Мэтью. — Это нельзя так оставлять. Сара была моим другом. Я отправляюсь за Ройсом и Ганном. Выбью из них правду и, быть может, предотвращу новое убийство, — он кивнул, соглашаясь с собственными мыслями. — Это кажется правильным по сравнению с тем, что я делал раньше. Может, это очистит меня самого и не даст угодить в ад?

Миссис Кинкэннон вышла вперед и стала между Магнусом и Мэтью, глядя на бледное лицо своей убитой дочери. Слезы вновь навернулись ей на глаза.

— В ней было столько жизни, — мягко произнесла женщина, нежно прикоснувшись к щеке мертвой девочки. — Наш единственный ребенок. Милостивый Боже… все это — про Абрама, Марса и Тоби… и Ройса с Ганном… у меня в голове не укладывается. Я не могу попросить Донованта о помощи. Что же мне делать?

— Вы можете помочь мне добыть мушкет или пистолет, рог для пороха, несколько пуль и кремень, — сказал Магнус. — Мешочек вяленого мяса и факел были бы тоже очень ценны. Затем позволить мне взять шлюпку с причала. Остальное сделаю я.

Женщина заглянула в глаза Мэтью.

— Вы пойдете с ним? Прошу вас… как представителя закона. Я заплачу вам, сколько скажете.

Мэтью понял, что его просят решить проблему уже официально. Это не просто задача, которая могла прийтись ему по вкусу, в которой беглые рабы должны были быть пойманы или убиты еще до рассвета. Нет, это была одна из тех задач, к которым его готовили и которые поклялся выполнять своим партнерам — мадам Герральд и Хадсону Грейтхаузу. Кроме того, решения этой проблемы остро требовало и его собственное чувство справедливости.

— Я попросил бы двадцать фунтов, — ответил он. — Чтобы разделить эту плату с мистером Малдуном. Это тебя устроит? — он спросил Магнуса, который согласно хмыкнул. — Тогда, — продолжил он, обращаясь уже к миссис Кинкэннон. — Мне бы хотелось взять с собой рапиру, если возможно, — он решил, что острый клинок понадобится ему там, куда он направляется. — Также очень важно, чтобы тело мисс Сары никуда не перемещали, оно должно остаться там, где есть сейчас. Хорошо?

— Хорошо. Я достану то, что вы оба попросили. Пэгг, отведи их к эллингу. Встретимся там, — она помедлила лишь секунду, чтобы еще раз рассмотреть лицо своей дочери, затем с бессильным вздохом отвернулась и покинула часовню.

— Идем, джентльмены, — позвала Бабуля Пэгг. — Не отставайте. Я стара, но все еще могу ходить быстро. Вы двое собираетесь подняться по Реке Духов… и есть вещи, которые следует знать о тех местах. Идемте, я расскажу вам, как рассказывала своим родным, каким образом вы сможете сохранить свои жизни.

Часть вторая. Я не Дэниел

Глава девятая

Взошла луна. Она была пугающе близка к своему полному состоянию и сияла белым призрачным диском над неспокойными водами Реки Духов.

Мэтью сидел в носовой части лодки и держал факел, освещая путь, пока Магнус работал веслами. Полчаса назад они покинули плантацию Грин Си и теперь следовали по изгибам реки, пролегающей через эту болотистую пустыню. Они медленно нагоняли вереницу из дюжины лодок, которая казалась Мэтью плавучим карнавалом, светящим своими огнями впереди. В лодках сидело по два, три или четыре человека, и некоторые из них, как заметил Мэтью, уже порядком захмелели непосредственно в процессе погони.

Напиток, похоже, был крепким, если судить по тому, как жители Джубили надрывали глотки в воинственных криках или похабных песенках. Из их лодок доносились и простирались над водой громкие истории о том, сколько они прошли вместе. Оглянувшись назад, Мэтью заметил еще несколько групп преследователей с факелами, которые также присоединились к охоте. В парно̀м и жарком болотистом воздухе царила странная атмосфера праздника и отчаяния, и Мэтью рассудил, что многие из этих людей гонятся за деньгами так алчно, будто мертвые рабы купили их самих.

Охотники то и дело причаливали то к одному, то к другому берегу в поисках того самого судна, которое Абрам, Марс и Тоби должны были оставить и пуститься в бега — уже пешком, — но пока никаких признаков брошенной лодки не наблюдалось, поэтому плавучий цирк продолжал свое путешествие по реке под гипнотическим светом луны и под аккомпанемент хмельного пения одурманенных мужчин, разносящегося по всему болоту. Клинки ловили и отражали искры, летящие от факелов.

Вдруг впереди раздался выстрел, и воодушевляющее веселье перешло в мрачное молчание. Однако вскоре все успокоились: Ничего там нет, джентльмены, ничего нет, просто старый Фоксворт видит тени в темноте!

— Все в порядке? — спросил Мэтью Магнуса, который продолжал усиленно грести. С момента, как они покинули причал, гора не произнесла ни слова.

Магнус издал низкий утробный звук, послуживший положительным ответом. Затем, к удивлению Мэтью, чернобородая гора перестала грести и крикнула в сторону опережающих их лодок:

— Ройс и Ганн! Слышите мой голос?

В следующий миг кто-то отозвался:

— Их тут нет!

Затем Мэтью услышал далекую скрипку, выцарапывающую из себя живенькую мелодию, а один из пассажиров лодки завыл, словно одурманенный кот. Магнус снова принялся грести, и вскоре их лодка поравнялась с тремя другими, в которых сидела в сумме дюжина человек, передававших туда-сюда флягу с выпивкой, смеявшихся над грубыми шутками про «шкуры» и ведущих себя так, будто отправились на грандиозное приключение, способное оторвать их задницы от кресел. С пистолетами и мушкетами, на вкус Мэтью, в этой компании был перебор. Молодому человеку казалось, что о предмете трагедии Кинкэннонов уже давно позабыли, и для всех добровольцев это превратилось в простое спортивное состязание, пропитанное ромом.

Вдруг впереди началась какая-то суета: несколько мужчин закричали, вскочили со своих мест и начали лихорадочно указывать на воду. Один из них наткнулся на что-то веслом, а другой тут же полоснул понизу своей рапирой. Воду продолжали лупить и баламутить еще некоторое время, а затем Мэтью увидел темный контур тела аллигатора, проплывшего мимо их с Магнусом лодки — ему удалось избежать и весла и лезвия. Он начал погружаться глубже в воду, в свои владения, покидая мир людей с надменным движением толстого хвоста.

Мэтью подумал о предупреждениях Бабули Пэгг, которые она дала перед самым отплытием с причала: если упадете в воду, вылезайте оттуда поскорее. Теперь понял, почему так следовало поступить, как только в свете факела показались красные блики в глазах аллигатора, злобно наблюдавших за процессией лодок. Между суднами быстро скользили чешуйчатые тела рептилий, будто дразня пассажиров. Поющий мужчина вмиг притих, и веселье прекратилось в присутствии этих речных монстров.

Магнус неустрашимо продолжал грести. Он держал устойчивый темп, устремив глаза вперед, и Мэтью подумал, что частью своей задачи Магнус полагает попытку очистить совесть перед Богом от греха трех убийств, совершенных во имя Пандоры Присскит.

— Вы должны следить за рекой, — сказала Бабуля Пэгг, когда добровольцы дожидались миссис Кинкэннон на причале. — Она злая. Она украдет вас, и минуты не пройдет, если вы не будете следить.

— Это река, — ответил тогда Мэтью. — Не больше и не меньше.

— О, нет, сэр, — тонкая улыбка старухи стала почти жуткой. — Она была проклята, как и все болото, и лес вокруг. Все вплоть до Ротботтома.

— Ротботтом? Что это? — спросил Мэтью.

— Это последний городок, который вы найдете. Едва ли даже городом назвать можно — он меньше Джубили. Его жители живут за болотом, продают шкуры своих аллигаторов в Чарльз-Тауне. Я не раз видела их лодки, проплывающие мимо время от времени.

— Это вы рассказали доктору Стивенсону о том, как утонул сын ведьмы, после чего место, якобы, было проклято? — вспомнил Мэтью. — Я понимаю, когда такие сказки рассказывают на ночь детям, чтобы не вылезали из постелей с наступлением темноты, но ведь в реальности таких вещей, как колдовство и проклятья, не существует.

— Я слышал часть этих историй, — сказал Магнус, опершись на перила. Вода плескалась у пирса, и ее плеск сопровождался кваканьем дюжин болотных лягушек. — Не верю ни в одну.

— Не я заклинала это место, не мне знать, — ответила Бабуля Пэгг. — Я слышала это от индейской женщины старше меня, которая раньше была поварихой в большом доме. В том году она умерла. Раньше она жила в Ротботтоме, когда-то была замужем, но позже ее мужа ухватил аллигатор и потащил за ноги на дно. Та женщина хорошо знала эти истории.

— Это все бессмыслица, — сказал Мэтью, наблюдая за парой подсвеченных факелами лодок, отправляющихся вверх по течению из Джубили. Он, как и Магнус, хотел как можно скорее приняться за работу, однако выступать без оружия было невозможно.

— Я скажу вам, — проскрипела старая женщина, стоя перед молодым человеком в свете звезд и восходящей луны. — То же, что сказала моим Марсу, Абраму и Тоби. Как остаться в живых, как только вы достигнете проклятой земли. Я сказала им пройти мимо Ротботтома. Вести себя тихо и не показывать фонари. Индейцы там могут сцапать сразу, если услышат хоть какой-то шум. Они опасны, и, поверьте, вы не захотите обращать на себя их внимание. Я скажу вам: идите дальше и минуйте еще несколько изгибов реки. Найдите место, где можно будет оставить лодку и перетащить ее в кусты. Тогда будьте готовы двигаться быстро и тихо и держите ножи наготове.

— Так у них есть ножи? — брови Магнуса поползли вверх. — Я думал, это противозаконно.

— Было и есть. Но Титус спрятал один, также как Эш и Джейкоб. И они отдали их своим друзьям. Мои мальчики взяли кожаный мешок со всей возможной едой, которую мы могли предложить им, и я сказала им брать лодку и немедленно начинать грести. Потому что теперь, когда мисс Сара лежит мертвая, а кэп Ганн клянется в правдивости своей лжи, никто и слушать не станет историю моего Абрама.

— Абрам успел рассказать вам, что случилось? — поинтересовался Мэтью.

— Он рассказал. Я знала, что по обыкновению мисс Сара должна была покинуть амбар со своим фонарем и книгой. Абрам должен был подождать несколько минут. Но когда он вышел и обошел амбар, он сказал, что едва не наступил на нее. Опустился на колени, позвал по имени, но она не отозвалась и не шевельнулась. Я хочу сообщить вам об этом прежде, чем придет Мизз Кинкэннон, но он рассказал, что нож торчал у бедной девочки из спины. Он вытащил его, сказал, что в тот момент сердце уже готово было выскочить у него из груди. А потом он услышал вопль кэпа Ройса: «Убийца!» в непосредственной близости от себя. Абрам поднял глаза и увидел его приближающимся с фонарем в руке. Он бросил нож и пустился бежать. Сказал, что тогда с трудом соображал, голова его была совершенно затуманена видом мисс Сары, лежащей там, в луже собственной крови в объятиях Смерти.

— То есть, по словам Абрама, Ганна там даже не было?

— Не было, насколько ему известно. Я не могла сказать этого раньше перед лицом Капитана-Ружье…

— Я полагаю, — сказал Мэтью. — Что Ройс совершил это в порыве страсти или ревности. А затем нашел Ганна и заставил его сфабриковать рассказ. Возможно, ему понадобилось смыть с себя кровь. Запачканная одежда еще может быть в его доме, неплохо бы там поискать. Думаю, у них с Ганном на счету уже хватает подобных инцидентов, которые они предпочли бы не вытаскивать на свет.

— Узнаем, когда поймаем их, — прогрохотал Магнус, его суровый взгляд уцепился за еще одну лодку в середине реки.

— Запомните кое-что, — настоятельно произнесла Бабуля Пэгг. — Держите вашу лодку в середине реки. Если упадете в воду, вылезайте оттуда поскорее. Ведите себя тихо, когда будете двигаться вверх по реке — настолько, насколько сможете. Если придется идти по пересеченной местности, остерегайтесь пиявок и трясины. А еще там много змей — некоторые из них ядовитые, как слюна Сатаны. А еще старая Кара сказала мне вот, что: если услышите детский плач, продолжайте идти. Не пытайтесь найти ребенка, просто продолжайте идти, потому что это дух, которого вы бы не захотели видеть.

— Тьфу! — презрительно сплюнул Магнус. — Не верю я в это!

— Просто помните о том, что я сказала, — настояла старая женщина, и совершенно неожиданно Мэтью перестал чувствовать себя видавшим виды решателем проблем и борцом за справедливость. Сейчас он сам себе больше напомнил клерка магистрата, угодившего в мутную воду по самую макушку…

Миссис Кинкэннон пришла, и с нею была молодая темнокожая девушка, которая ответила на стук Магнуса в дверь большого дома. Хозяйка плантации была мрачна и угрюма, хотя слезы на ее лице уже высохли. Она несла зажженный факел и кожаный мешок, который, решил Мэтью, был наполнен пищей, рассчитанной на длительное путешествие. Служанка несла мушкет и сумку из оленьей шкуры, где, вероятнее всего, был рог для пороха, сам порох и другие принадлежности для стрельбы, а также нож и кортик. Магнус принял мушкет и оба мешка, в то время как Мэтью взял на себя ответственность освещать путь и поспешил вооружиться кортиком. На причале нашлось две привязанные лодки, две веревки уходили в воду.

Пора было идти. Мэтью занял свое место в носовой части лодки. Магнус забрался тоже, отвязал судно, проверил, насколько хорошо зафиксированы весла, и приготовился.

— Удачи вам! — сказала миссис Кинкэннон. — Я буду молиться Всевышнему, чтобы у вас получилось сделать все правильно…

— Следите за рекой, джентльмены! — повторила Бабуля Пэгг, когда Магнус отталкивал лодку от причала в своих огромных грязных черных ботинках. — Господь с вами!

Мэтью кивнул в знак благодарности. Магнус быстро направил лодку к середине реки, и они легли на курс. Миновали один изгиб, на котором трава неспешно помахала им, торча из воды, напомнив волосы водяных нимф. Когда Мэтью снова оглянулся, он увидел только усыпанное звездами небо и темную реку, а впереди было несколько факелов и фонарей на приличном расстоянии.

Вскоре на территории аллигаторов их лодка поравнялась с плавучим карнавалом, и Мэтью стал беспокойно наблюдать, как огромные рептилии с красными огоньками в холодных глазах, вальяжно скрываются в камышах. Тот, что скользил по левой стороне, был как раз той причиной, что заставила переполошиться мужчин в лодке впереди, и теперь раненая спина этого зверя медленно проплыла перед глазами Мэтью. Молодой человек успел оценить, что огромный аллигатор, пожалуй, не уступает в длине их с Магнусом лодке. Мэтью заметил его ужасающую морду, впалые глаза — отвратительные, как кошмар сумасшедшего — и неожиданно для самого себя подумал о лорде Корнбери, губернаторе Нью-Йорка, кузене самой королевы Анны. Отчего мысль о нем пересеклась в сознании с образом чудовищной рептилии, молодой решатель проблем не знал.

Он оглянулся через плечо и сказал Магнусу:

— Я не верю в проклятья. И в ведьм тоже.

Магнус ничего не ответил, лишь продолжал упорно грести. Они уже опередили еще три лодки.

— Я когда-то был вовлечен в расследование случая предполагаемого колдовства, — продолжил Мэтью. — Жуткая была история, но все же это была работа человека, не темных сил…. безумная, злая работа, но человеческая.

— Хм, — только и отозвался Магнус.

— Цивилизованные люди не верят в такие вещи, — Мэтью заметил, что при заверении об этом его голос начинает звучать немного нервно. — Потому что… ничего такого не существует.

Он отвернулся от Магнуса, чтобы сосредоточиться на дороге, и тогда увидел, как один из пассажиров маячивших впереди лодок промахнулся, перебрасывая флягу с выпивкой на другое судно, и та неуклюже плюхнулась в воду, после чего прозвучало: «Джексон, ты идиот! Лови, не дай рому утонуть!»

Несчастный Джексон — грузный широкий человек, одетый в простую рубашку, потрепанную соломенную шляпу и брюки с заплатами на коленях — казалось, уже был изрядно навеселе. Он перегнулся через край и начал шарить в поисках фляги. Пальцы его уже ухватили желанный сосуд, но недостаточно быстро, чтобы река не успела нанести свой удар.

Массивная черная морда — пятнистая с узловатыми наростами — поднялась из воды и сомкнула свои огромные челюсти на запястье Джексона. Он вскрикнул, попытавшись вырваться, лихорадочно уцепился за руку другого человека, ближайшего к нему, который минуту назад голосил похабные песенки низким грудным голосом, а сейчас взвизгнул чуть ли не фальцетом, как испуганная дамочка. Тогда аллигатор — настоящий левиафан — потянул свою добычу, недовольно ударив по воде хвостом, и вот резко дернувшийся Джексон перевалился через борт, и его соломенная шляпа всего в нескольких футах от Мэтью поплавком всплыла на поверхность, а остальное тело скрылось на дне.

Второй человек успел высвободиться из хватки Джексона, однако потерял равновесие и сам перевалился через край лодки. Судно яростно закачалось, мужчины изо всех сил постарались восстановить равновесие и не допустить, чтобы вывалился кто-то еще.

Мэтью видел, как под днищем его лодки проскользнули к внезапной кормушке еще несколько особей. Отовсюду вдруг послышались хриплые испуганные крики других добровольцев. Кто-то запаниковал. Кто-то не выдержал и решил выстрелить из пистолета, который не причинил никакого вреда аллигатору, а лишь образовал облако сизого дыма и оторвал дощатый кусок от борта лодки, в которой и без того уже отсутствовала половина пассажиров. Вода бурлила и вспенивалась. Перед Мэтью вдруг мелькнуло искаженное в агонии лицо, пытавшееся ухватить последний глоток воздуха в речной пене, и тут же погрузилось вновь в воды Солстис.

Второй вывалившийся за борт человек отчаянно хватался за лодку и пытался подняться, чем раскачивал ее еще сильнее.

— Помоги мне, Бриггс! — умолял он, пытаясь втащить себя наверх. — Помоги же, Бриггс!

Но Бриггс, видимо, был слишком занят, пытаясь удержать себя от того, чтобы не выблевать злой напиток, попросившийся наружу от качки. Так что ни одна рука не была подана молившему о помощи, и вскоре его голос сорвался на полный ужаса крик, и его потянули вниз на самое дно. Аллигаторы скользили мимо со всех сторон между лодками, как эдакие корабли, сделанные из гадкого железа. Магнус прекратил грести вперед и даже попытался дать задний ход в попытке сохранить дистанцию между их с Мэтью лодкой и той, что могла вот-вот опрокинуться. Мэтью уже видел, как один из людей — возможно, тот самый Бриггс, — оставшихся в том судне, попытался веслом ударить по пальцам мужчины, все еще цепляющегося за борт, и в следующий момент Река Духов поглотила неудавшегося борца за жизнь так быстро, что никто даже не успел сказать «Тик-Так».

Хотя на глубине все еще виделись признаки борьбы, вторая жертва кровожадных рептилий на поверхность больше не поднялась. Качающаяся лодка начала постепенно выравниваться. Возможно, именно Бриггс, которого недавно звали на помощь, ради успокоения собственной совести теперь выкрикнул:

— Я должен был это сделать! С ним было уже покончено! Я должен был так поступить, иначе твари сожрали бы и нас тоже! — он оглянулся, плечи его сгорбились, как от удара плетью, а увенчанное тонким острым носом лицо исказилось от гнева. — Вы сделали бы то же самое! Каждый, мать вашу, из вас!

Никто не ответил. У Мэтью ответ был — должно быть, не все рептилии тут обитают в воде — но он знал, как мужчины из Джубили, вооруженные до зубов, могли отреагировать на подобный комментарий от незнакомца. Молодому человеку хотелось успокоиться и тоже пригубить чего-нибудь горячительного, потому что от увиденного сердце до сих пор колотилось, отдаваясь в горле, но сейчас было явно не время и не место пропускать стаканчик.

— Я не убивал его! — крикнул Бриггс всему миру. — Это аллигатор убил его, не я!

Есть, над чем подумать, решил Мэтью, но… времени на это у него не оказалось, потому что Джексон вдруг схватился своей оставшейся рукой за борт его лодки.

Перекошенное лицо, перемазанное черной слизью, дернуло бровью. Глаза светились безумием.

— Вытащи меня! — задохнулся он. — Ради Бога, вытащи меня!

Другая рука поднялась, хотя рукой это месиво из переломанных костей и пережеванных ошметков было назвать трудно. Мэтью увидел, как три или четыре аллигатора бросились за своей ускользнувшей жертвой. Рептилии вцепились в ноги человека. Джексон ахнул от боли несколько раз, однако его измученный взгляд все еще был устремлен на Мэтью в надежде на возможное спасение. Молодой человек потянулся, пытаясь ухватить мужчину за рубашку. Прежде, чем он успел это сделать, жертва вцепилась ему в предплечье и начала яростно тянуть его за борт в попытке подняться самому, и Мэтью понял, что сам оказался в опасности, тут же начав сопротивляться.

Магнус отбросил весла в сторону и потянулся за Мэтью, но в следующий момент…

… прогремел оглушительный мушкетный выстрел, и седовласая голова Джексона взорвалась кровавым фейерверком, забрызгав ошметками плоти и мозгов руки, рубашку и лицо Мэтью. Тяга прекратилась, молодой человек рассеянно выпустил труп, который сразу ускользнул обратно в пучину.

Потребовалось несколько секунд, чтобы Мэтью сумел сообразить, что только что случилось. Он стоял в носовой части лодки, факел был забрызган мозгами Джексона, а руки, рубашка и лицо Мэтью были все в крови и кусках плоти. Он посмотрел вокруг, в изумлении увидел шлюпку с тремя мужчинами на борту, подплывающую слева, чуть позади. Пара фонарей висело на крюках спереди. В носовой части с дымящимся мушкетом наперевес стоял Сэр-Воронье-Перо, худой костлявый человек в потрепанной соломенной шляпе и пером ворона, перехваченным лентой, на которого Мэтью обратил внимание еще днем: он видел его на крыльце магазина в Джубили.

Обретя, наконец, дар речи, Мэтью подался вперед. Под кровавой кашей, заливавшей лицо, кожа его пылала от гнева.

— Вы спятили? Я мог ему помочь!

— Нет, — ответ прозвучал каменным голосом от человека с каменным сердцем. — Джексон был уже мертв. Я спас тебе жизнь, мальчик. Он утянул бы тебя за собой.

— Я сказал, что мог его вытащить!

— Говори, что хочешь, но, поверь, его вдова будет рада, что он не явится к ней домой в корзине по частям, — человек опустился в лодку и, положив мушкет на ноги, начал перезаряжать его, достав все необходимое из своей сумки из кожи аллигатора. — Малдун, ты взял с собой этого дурного мальчишку в качестве приманки?

Магнус не счел нужным отвечать. Он лишь снова взялся за весла и начал усиленно грести.

До Мэтью вдруг дошло, что он не только был свидетелем убийства, но и сам оказался на линии огня.

— Я почти вытащил его… — запротестовал он, но голос его прозвучал совсем слабо.

— Нет. Это он чуть не затянул тебя.

— Сядь, Мэтью, — тихо сказал Магнус. — Оставь это.

Тон Магнуса и впрямь символизировал финал. Судно, несущее на себе Сэра-Воронье-Перо проскочило, его гребец — широкоплечий мужчина с длинной каштановой бородой в пропитанной потом серой рубашке — работал веслами, как машина. На корме сидел третий человек с прямой спиной, как проповедник на кафедре. В его руках тоже был мушкет. Он носил черный костюм и черную треуголку. У него был острый нос и изможденное лицо, настолько отталкивающее, что хотелось обойти его за три мили. Лодка с этими пассажирами перемещалась мимо сквозь мутные воды.

Мэтью сел. Его первым порывом было зачерпнуть воды, чтобы отмыть лицо, но он отметил, что аллигаторы все еще находятся близко, поэтому с омовением стоит подождать.

— Я мог его вытащить… — в какой-то момент снова произнес Мэтью. Запах крови привлек облако насекомых, круживших теперь вокруг его лица. — Я мог…

— Стемпер избавил Джексона от страданий и твою шкуру тоже спас. Так что просто забудь.

— Джубили — явно не тот город, где приветствуется идея о всеобщем братстве и взаимопомощи, да? — с горечью спросил Мэтью.

— Дело в здравом смысле, — ответствовал Магнус. — Человек упал в воду, аллигаторы порвали его на куски, и с такими ранами он все равно бы не выжил, даже если бы выбрался. Зато остальным это послужит уроком: нечего совать руки туда, откуда можешь их не вытащить.

Мэтью не имел никакого желания отступать от своих позиций и соглашаться с подобными принципами, но теперь, когда Джексон был хладнокровно убит, продолжать спор не было смысла. Молодой решатель проблем помахал факелом из стороны в сторону, стараясь отогнать назойливых насекомых, и в свете огня отразились красные искорки, блестящие в глазах затаившихся рептилий, ждущих своего часа в Реке Духов.

— Кто это был… человек с вороньим пером… кто он? — спросил Мэтью, чуть приведя свои разум и чувства в порядок.

— Большой человек в Джубили. Владелец Центрального Магазина. Зовут Бальтазар Стемпер. Человек за веслами — Калеб Боуи, работает на Стемпера. А тип в черном — местный проповедник Сэт Лотт.

Выходит, даже святой человек в городе присоединился к охоте за кровавыми деньгами, заметил Мэтью. И ему подумалось, что после того, как Джексону прострелили голову, а Бриггс до этого ударил своего друга веслом по руке и сбросил на съедение аллигаторам, можно с уверенностью сказать: жизнь на реке Духов явно не в цене. И если бы за убийство здесь хорошо платили каждый раз, селяне давно бы уже поубивали друг друга. Молодой человек так же понимал, что вскоре, когда на след рабов выйдут, мушкеты и рапиры станут неплохим способом сократить число конкурентов.

Возможно, Магнусу в то же время пришла та же мысль, потому что он вдруг начал взбираться вверх по течению реки с удвоенной силой и, набрав побольше воздуха в грудь, прогрохотал со всей силой своих могучих легких:

— Гриффин Ройс и Джоэль Ганн! Вы там?

На этот раз ни с одной лодки впереди ответа не последовало.

— Мне взять весла? — спросил Мэтью.

— Я доставлю нас туда, где мы сможем идти быстрее, — ответил Магнус, затем ему потребовалась секунда: он потянул руки и чуть размял спину, наклонившись в разные стороны, затем снова взялся за весла и направил лодку вперед.

Мэтью не представлял себе, который сейчас час. Небо было еще чернильно-черным, луна все еще стояла высоко. Огромные ивы переплетались ветвями над головами охотников. Шум на реке стих после страшной насильственной сцены. Свою власть почувствовали тучи насекомых и других болотных жителей. Мэтью ощущал чье-то чудовищное присутствие где-то там, вне досягаемости света его факела. Это был не один монстр, но многие, напряженно ожидающие втемноте момента, когда смогут вырваться вперед. Само болото, решил Мэтью. Оно уже показало аллигаторов, пиявок, змей, насекомых, но что-то еще приберегло напоследок. Что?..

Наверное, это были Гриффин Ройс и Джоэль Ганн где-то далеко впереди, в поисках беглецов, которым необходимо замолчать, чтобы прикрыть ложь. Это были такие же люди, как Бальтазар Стемпер, Калеб Боуи и Сет Лотт — жадные до денег и готовые пойти на убийство. Возможно, даже желающие этого. Такой была и целая толпа из Джубили, заглушившая свои отчаянные мысли спиртным, стараясь не думать, что они попросту убьют невинных рабов и принесут их уши ради денег, которые, возможно, помогут им подняться из пыли бедности.

Мэтью заметил, что сам он одной рукой держит факел, а второй — сжимает рукоять кортика. Насекомые все еще роились вокруг его лица, иногда жадно жаля его. Он знал, что, несмотря на свои лучшие намерения, действительно едва не потерял равновесие и не ушел под воду вместе с беднягой Джексоном. Поэтому… по правде говоря, мушкет действительно спас ему жизнь в эту ночь, хотя на деле он все еще оставался свидетелем двух хладнокровных убийств. Молодой человек вдруг страстно захотел оказаться в своей комфортной молочной, в знакомом городе Нью-Йорке со всей его постоянной оживленностью, частым шумом повозок и лошадиных копыт, со всеми сложностями… и… да… даже с холодными ветрами, дующими теперь от Берри Григсби.

Вдруг его посетила тревожная мысль, хотя от рассказов о ведьмах и проклятьях не было никакой пользы.

Я не покину эту реку прежним…

Что ж, а кто покинет? Смерть уже начала пожинать свои плоды. Но Мэтью глубоко в душе был уверен, что не жестокая сцена тронула его — нет, над ним тяготеет что-то, что еще не произошло.

Я не вернусь с этой реки прежним…

В нем поднималось чувство интенсивного страха, почему-то даже превосходившего тот, что молодой человек испытывал в обители Профессора Фэлла. Это продолжалось лишь недолгое время, но этого вполне хватило, чтобы холодная дрожь туманной угрюмой ночи забралась под его одежду. Он сжал кортик сильнее. Вряд ли это чем-то помогло помочь, но все лучше, чем ничего.

А теперь вперед… вперед… следуя за затихшей флотилией факелов и фонарей, за армией изголодавшихся по крови мужчин с пистолетами, ружьями и ножами, по извилистому течению Реки Духов — в край проклятой ведьмой земли. Туда сейчас направлялся Мэтью Корбетт, испачканный чужой кровью и со страхом читающий про себя молитвы о спасении своей бессмертной души.

Глава десятая

— Я должен отмыться, — сказал Мэтью, когда запах высохшей запекшейся крови на лице усилился настолько, что стал невыносим, а рой назойливых насекомых начал сводить с ума. До этих пор он сопротивлялся, усердно сжимая смятую треуголку и борясь с желанием опустить руку в воду, где все еще маячили фигуры аллигаторов. — Сможешь причалить на минуту? — спросил он Магнуса, который помедлил с ответом, затем кивнул и направил лодку в сторону северного берега. Как только молодой человек попросил об этой услуге, он тут же вспомнил наставление Бабули Пэгг: держите вашу лодку в середине реки. Впрочем, небольшая пауза на берегу, чтобы отмыться в неглубокой воде, не принесет проклятия на его голову, подумал Мэтью. И в любом случае, отмыть лицо от крови было необходимо.

Позади и впереди маячили огни других лодок. Мэтью полагал, что они с Магнусом находятся где-то в центре этого плавучего карнавала, и пока ни одного крика о том, что брошенная лодка найдена, или ни одного выстрела в беглецов слышно не было после того, как Магнус окликнул Гриффина Ройса и Джоэля Ганна.

Лодка потихоньку причалила к илистому берегу посреди спутанных зарослей. Вода здесь была лишь в несколько дюймов глубиной, и в свете факела не показывались злые с красным отблеском глаза рептилий, ожидающих в высоких сорняках. Мэтью склонился над водой…

— Осторожнее, — предостерег Магнус, удержав Мэтью от необдуманных действий. — Не свались.

— Спасибо, — кивнул молодой человек, смочив окровавленное лицо и рубашку и с наслаждением начав стирать с себя отвратительную кровавую корку. В этот момент ему показалось, что сквозь заросли пробивается слабый свет.

Свет из окон? — подумал он. — Ах, да… городок Ротботтом, если верить словам Бабули Пэгг. Последний оплот цивилизации на Реке Духов.

Гул лягушачьего кваканья, шум светляков и ночных насекомых составляли беспорядочную ночную какофонию. Казалось, что гудение и жужжание сотен мелких кровососов кружило голову и иссушивало уставшие глаза. Мэтью отмахнулся факелом и усиленно продолжил очищать лицо от крови и засохших кусков плоти. В паузе между атакой аллигаторов и своей просьбой причалить к берегу он успел подумать, что, возможно, троих беглецов и не удастся найти — или спасти от смерти, которая настигнет их в лице кого-то из этих алчущих до денег людей. На деле шанс, что беглых рабов не выйдет спасти, если их действительно кто-то отыщет, был очень велик. В этом случае все будет напрасно. И все же… кем бы был Мэтью, если б не попытался?

— Придется ускориться, — констатировал Магнус. — Попробуем добраться до начала этой цепочки. Здесь, позади всех, мы ничего не сможем сделать.

— Я знаю, — отозвался Мэтью.

— Как нам помешать убить «шкуры»? — спросил Магнус, как будто это осенило его лишь в последние несколько секунд. — И как мы собираемся доказать, что Ройс убийца? Ведь все, что у нас есть, это какая-то глина под ногтями Сары и россказни Бабули Пэгг. Этого недостаточно, чтобы послать белого человека на виселицу. К тому же Ганн за него вступится. Черт, а остальные просто убьют этих беглых рабов и отрежут им уши, прежде чем нам удастся поговорить с ними… и чем тогда мы будем доказывать правду?

— Этого… я не знаю, — честно признался Мэтью. — Первое, что мы должны сделать, если сможем, это предотвратить смерть Абрама и остальных. Ройс и Ганн хотят, чтобы они замолчали навсегда, но вряд ли доверят реке и болоту сделать работу за них. Поэтому если нам удастся найти рабов первыми, это уже будет очень много.

И да сопутствует нам в этом удача, — подумал он. Затем вновь отмахнулся факелом от гудящего облака насекомых.

— Да будь прокляты эти твари! — взбесился он. — Они повсюду!

Магнус почесал щеку, куда только приземлился один из кровососов и оставил зудящий след.

— Перед тем, как поселиться в Джубили, — начал он. — Бальтазар Стемпер успел зарекомендовать себя как отличный ловец беглых рабов. И Боуи тоже. Если кто-то и сможет найти беглецов, то именно эти двое. А с ними полусбрендивший проповедник, который легко в горячке нажмет на спусковой крючок. Я бы не повернулся спиной ни к одному из этих троих.

— Кажется, у нас подобралась отличная компания для такой прогулки, — хмыкнул Мэтью, закончив оттирать лицо, снова махнул факелом, чтобы отогнать летающее голодное сборище и забрался обратно в лодку.

— Грязь, — произнес кто-то.

Голос заставил Мэтью замереть, хотя сказано это было так тихо, что, возможно лишь почудилось в слабом дуновении знойного болотного ветра, тронувшего камыши. Но нет, оно не послышалось. Это был женский бархатно-дымчатый голос. Мэтью знал, что кто-то стоял там, посреди подлеска, однако его факел не мог пробиться через мрак, чтобы высветить фигуру.

— Что? — переспросил он, будто адресовал свой вопрос самому болоту.

— Грязь, — повторили в ответ, а затем фигура двинулась вперед сквозь дикие заросли лоз, терновника и сорняков. Приблизился и ее факел, наконец, выхватив незнакомку из тени. — Грязь отгоняет их, — она подошла без приглашения и посмотрела молодому человеку в глаза, словно могла проникнуть в самую суть его души. Мэтью почувствовал себя так, будто в каждом месте, куда попадал этот пронзительный взгляд, только что провели масштабные раскопки, и это заставило его захотеть отступить в сторону от молодой девушки… однако он сдержал этот порыв.

Затем, не дожидаясь вопроса, она наклонилась, зачерпнула горсть темной речной грязи и протянула ее в подтверждение своих слов. Молодой человек почувствовал сильный болотистый запах, пьянящий землистый аромат, который действительно мог служить репеллентом со своим духом многократного распада и возрождения. Как ни странно, Мэтью уловил и странный лекарственный запах — едкий, как камфара. Он задался вопросом, сколько тысяч мертвых деревьев и речных растений с течением лет оставили свой след в этой кучке грязи? Казалось, девушка предлагает ему чудодейственный бальзам, созданной самой Рекой Духов.

Мэтью понял, что именно ему пытались сообщить, поэтому последовал примеру, зачерпнул немного речной грязи и пальцами размазал ее полосками по переносице, лбу, щекам и подбородку — подобно боевой раскраске против жуков.

— Нужно больше, — настояла незнакомка.

— Спасибо, — сказал молодой человек, а насекомые тем временем перестали так неистово кружить вокруг и вынуждены были прервать свой пир.

Она стояла перед ним, глядя на него своими темно-синими глазами, которые блестели в свете факела и игристых звезд, сияющих в небе.

— Довольно, — сказала она, наконец, своим бархатным дымчатым голосом.

Определено, она одна из жителей Ротботтома, подумал Мэтью. Но она была не тем, что он, пожалуй, ожидал увидеть здесь, в этом краю, на этом последнем клочке так называемой цивилизации, отгораживающей мир от настоящей болотистой пустыни. С одной стороны незнакомка казалась очень милой. Мэтью даже мог бы назвать ее красивой, причем намного более красивой, нежели Пандора Присскит, потому что красота молодой дикарки была необузданной и естественной в своем очаровании. На вид ей было, возможно, семнадцать или восемнадцать лет. Девушка была тонкокостной и худой и носила платье, сшитое из какой-то грубой серой ткани, но на шее украшенное кружевами цвета индиго. Волосы незнакомки были черными и блестящими. Ничем не заколотые и не убранные по моде Чарльз-Тауна, они аккуратно ниспадали крупными волнами на ее плечи. Лоб прикрывала длинная челка. У нее были красивые четко очерченные губы и тонкий нос с легкой горбинкой с чуть вздернутым кончиком, будто бы выражающим презрение ко всему окружающему дикому миру. Нижняя часть лица была широкой, от нее веяло твердостью и непокорностью духа. На деле она встретила двух путников так, будто всем своим видом хотела показать: это ее мир, и эти двое незваных гостей никогда не станут хозяевами здесь.

— Мое имя Куинн Тейт, — сказала молодая девушка. — А ваши?

— Мэтью Корбетт. А это…

— Магнус Малдун, — представился великан. — Думаю, я могу сам говорить за себя.

— Мэтью Корбетт, — повторила она задумчиво, продолжая пристально смотреть на молодого человека. — Я видела лодки, идущие вверх по реке. Что происходит?

— Идет охота на троих беглых рабов, сбежавших с плантации Грин Си. Но… на самом деле все обстоит немного сложнее.

— Я слышала выстрелы. Другие жители тоже были здесь, пытались позвать этих лодочников, но никто не ответил…

— Они очень спешат. Мы остановились только для того, чтобы… ну…

— Вы хотели отмыть лицо, — сказала Куинн с многозначительной улыбкой, которая говорила лишь об одном: эта девушка знает больше, чем кажется.

— Нам нужно продолжать путь, мисс, — сказал ей Магнус. — Спасибо, что помогли моему другу, — он оттолкнулся веслами, уперев их в речную грязь, и приготовился отплыть.

Куинн дождалась, пока судно начнет дрейфовать в течении реки, прежде чем заговорить снова.

— Я думаю, вам все еще нужна помощь.

— Мы справимся, — отозвался Магнус.

— Нет, — твердо возразила она. — Вы не справитесь. Как и большинство мужчин, что опережают вас. Те, кто идут первыми… без нужных знаний… они идут туда, откуда… не вернутся.

— Аа-га, — протянул Магнус, вновь направляя лодку к середине реки.

— Минуту, — попросил Мэтью, надеясь, что Магнус чуть помедлит, потому что что-то в голосе этой девочки… что-то в той самой уверенности, в этом знании, о котором она говорила, звучало как настоящее предупреждение. — Куда они на самом деле идут? Во что ввязываются? Те, кто идут первыми, — пояснил он.

— Перво-наперво, они скоро достигнут места, — сказала Куинн, стоя в грязи в свете факела. — Которое называется деревней «Мертвых при жизни», — она говорила тихо, но голос ее звучал с особой силой и разносился по мутным водам реки.

— Что? — переспросил Магнус в своей рычащей манере.

— Индейцы называют это как-то по-другому. Название, которое я не могу произнести и подобрать подходящее соответствие на моем языке. Это как… их маленький кусочек Ада на земле. Недалеко вверх по течению. В миле отсюда, может, чуть больше.

— Хорошо, стало быть, это индейская деревня, — сказал Магнус, в несколько гребков снова приблизив лодку к Куинн. — И что же делает это место таким непроходимым в отличие от других?

— Воины выходят по ночам, — ответила она будничным тоном. — Охотиться. Им неважно, кого ловить. Для них все дело в игре. Это я слышала от некоторых, кому удавалось оттуда возвратиться. Я бы не хотела быть пойманной кем-нибудь из них, потому что это деревня, куда все племена на несколько миль вокруг сгоняют своих плохих мужчин и женщин — всех, кто… как вы это называете?.. у кого не все в порядке с головой.

— Это деревня ссыльных? — спросил Мэтью. Или что-то вроде индейского бедлама, подумал он, но эту мысль пока придержал при себе.

— Называйте, как хотите. Важно то, что те факелы, которые горят впереди, привлекут их, как мух привлекает… — она пожала плечами и помедлила, подбирая верное слово. — Мертвечина.

Магнус сел и опустил весла на колени. Он потер рот рукой, и Мэтью заметил, что его спутник начинает размышлять, насколько Абрам, Марс и Тоби в действительности сто̀ят того, чтобы идти вверх по реке, особенно в связи с тем, что — если девушка права — они могут быть уже пойманы этими обезумевшими индейцами. Но его сомнения быстро улетучились, и Магнус вновь взял весла, размяв плечи.

— Мы продолжим путь, — объявил он. Их догоняло несколько лодок, которые некоторое время назад удалось оставить далеко позади, и сейчас сидящие в них люди были уже достаточно близко, чтобы расслышать их пьяные песни, смех и громкие возгласы. Пассажиры этих суден явно были лишены удовольствия видеть борьбу за жизнь несчастных мужчин, разорванных аллигаторами, и части тел определенно не проплывали по реке у самого взора хмельных охотников.

— Ты — это он? — вдруг спросила Куинн, явно обращаясь к Мэтью.

— Прошу прощения? — переспросил он, не вполне понимая, о чем она говорит. Проплывающая по небу луна, казалось, разрезала воду между ними на части.

— Ты — это он? — повторила она, и взгляд ее стал тверже. — Да, я думаю, так и есть. Я думаю… ты не подошел бы ко мне, если б не был им. А я не была бы здесь в ожидании тебя. Да, — она кивнула. — Я знаю, кто ты. Кто ты на самом деле, я имею в виду.

— Ты меня знаешь? Как?

— У тебя было другое имя, но теперь ты называешь себя Мэтью Корбетт… только это не настоящее твое имя.

— Она выжила из ума, — прошептал Магнус так тихо, чтобы только Мэтью услышал его. — Болотная лихорадка, наверное.

Мэтью подумал, что Магнус в чем-то прав, но все же… он должен был задать мучившие его вопросы.

— И какое же у меня, по-твоему, настоящее имя? И откуда ты меня знаешь?

— О, — она ответила со слабой, печальной улыбкой. — Ты жил здесь. Ты меня не помнишь, наверное… пока что, но я никогда не забывала тебя.

— Болотная лихорадка, — повторил Магнус, начиная снова работать веслами и направлять лодку вперед.

Девушка подалась в их сторону через грязный берег. На ней были кожаные сандалии, которые погружались в ил с каждым шагом все глубже.

— Я могу помочь, — повторила она. — Там, вверх по течению. Я знаю, что надо делать, я могу пойти с тобой.

— Жаль, — пробормотал Магнус. — Такая красивая девочка, но ненормальная.

— Не уходи! — воскликнула Куинн, когда поняла, что лодка спешно отдаляется от нее. — Не оставляй меня снова! Слышишь? — в ее голосе зазвучала нотка паники. — Прошу, не бросай меня!

— Не слушай, — Магнус вновь принялся грести, и лодка быстро набирала скорость. — Это бесполезно.

— Мэтью! — Куинн взмахнула своим факелом назад и вперед с отчаянной силой. — Ты сказал, что вернешься ко мне! Пожалуйста!

И хотя Мэтью старался не слушать, он не мог ничего сделать с тем, что умел слышать. Он не оглянулся в ее сторону, хотя это потребовало от него огромных усилий. Грязь на его лице высыхала, и он чувствовал, как на лбу под ней проступают капельки пота. Они выступили на висках и шее и принялись лениво скатываться вниз. Он никогда в жизни не видел эту девушку, насколько он знал. Как он мог ей что-то обещать после своего ухода? Он никогда на этой реке не бывал прежде, ничего не слышал о Ротботтоме. Мэтью! — он услышал, как она позвала его снова, а затем замолчала.

Когда Магнус увел лодку еще немного дальше, и дистанция между ними и темными контурами домов Ротботтома увеличилась, Мэтью заговорил:

— Я не знаю, как это понимать. Наверное, ты прав. Насчет болотной лихорадки. Она думает, что я кто-то другой.

— Может, ты просто напомнил ей кого-то, кого она когда-то знала, — предположил Магнус. — Чертовски обидно! За нее, разумеется.

Они миновали еще один изгиб змеиного речного контура и вскоре нагнали небольшую группу лодок и каноэ. Свет от факелов игриво отражался от поверхности воды. Мэтью заметил, что снова передаются по кругу фляги с ромом, и грубые голоса вновь горланят невнятные похабные песенки. Чуть впереди, на носовой части одной из лодок стол человек с флягой в одной руке и рапирой в другой. Сделав мощный глоток, он полоснул клинком из стороны в сторону, как будто сражался с каким-то невидимым врагом.

Тем временем Мэтью вспоминал Сару Кинкэннон: девушка очень отчетливо запечатлелась в его памяти — сидящая на валуне в тени деревьев, увлеченно читая книгу. Как быстро может измениться жизнь, думал молодой решатель проблем, и как быстро эта жизнь может оборваться. Он вспомнил, как девушка помрачнела, когда речь зашла о рабах. Но, так или иначе, рабы были необходимы на плантации, ибо лишь рабы обладали необходимой выносливостью, чтобы работать в этой болотистой местности под палящими лучами солнца в условиях, которых не вынес бы ни один белый человек. Разумеется, много рабов было и в Нью-Йорке — это тоже было непреложным фактом. Только разница между рабовладельцами северных колоний и южных заключалась в тех условиях, которые диктовала сама земля. В Нью-Йорке рабы обыкновенно жили на чердаке или в подвале главного здания, а на плантации было достаточно территории, чтобы создать целые рабские кварталы. Была ли работа невольников тяжелее на севере или на юге? Северные рабы использовались чаще всего в качестве рабочей силы в поле или на причале, а также в домашнем хозяйстве, а здесь тяжелый труд ожидал на открытом воздухе под солнцем. Трудно было сказать. Плети активно использовались, насколько знал Мэтью, и в южных, и в северных колониях, и частота их применения зависела исключительно от милости и мотивов рабовладельца.

Магнус легко и быстро греб. Он работал намного усерднее, чем гребцы на лодках впереди, и поэтому быстро нагонял их и вскоре мог перегнать.

— Сара казалась прекрасной юной девушкой, — сказал Мэтью. — Ты впечатлял ее своим искусством, — когда Магнус оставил этот комментарий без ответа, молодой человек решил продолжить. — Твоим мастерством стеклодува. Ей нравились твои работы.

Сначала Мэтью решил, что Магнус был слишком поглощен своим занятием: греб так, что не слышал никого вокруг. Однако затем великан пожал своими массивными плечами и ответил:

— Рад, что так. Она заплатила мне за них, но делал я их не поэтому. Я хотел, чтобы эти вещи ей нравились. Мне было приятно приходить и просто разговаривать с ней.

— Вы проводили много времени вместе?

— Нет, не много, — он одарил Мэтью быстрым, острым взглядом, которым будто заявлял, что все еще намерен продолжать вести образ жизни отшельника. — Но я приходил навестить ее. Она всегда была добра ко мне. Летом предлагала мне чашку лимонада. Зимой — кружку сидра. И она хотела узнать обо мне. Стеклодувное дело… это тоже, да… но она хотела узнать про меня. Как я здесь оказался, где бывал, чем занимаюсь, о чем думаю. Я начал делать бутылки и знал, что ей понравится даже не использовать их, а… просто собирать — из-за того, как они окрашены. Зеленые и красные были ее любимыми. Когда я приносил ей что-то, я был уверен, что ей понравится… ты бы видел, как начинало светиться ее лицо! А ее глаза! А ее улыбка! Это давало мне возможность почувствовать себя хорошо в душе — осознание того, что я принес ей что-то, что она сочла красивым. Я однажды хотел отнести некоторые свои бутылки Пандоре, но мистер Присскитт даже не пустил меня на порог. Сказал, что если я вернусь, он пустит мне пулю между глаз, — Магнус вдруг перестал грести и позволил лодке какое-то время дрейфовать. — Наверное, это своеобразный ад: думать, что любишь кого-то, кому наплевать, жив ты или мертв, не так ли? Кто ни капли не заботится о тебе… а ты все продолжаешь, потому что уверен, что когда-нибудь добьешься своего. Это как стучаться в запертую дверь или биться лбом в стену. Или проломится стена, или твоя голова, но рано или поздно обязательно случится либо одно, либо другое, — он вновь взялся за весла, его глаза устремили взгляд сквозь Мэтью на реку. — Ты считаешь, должно быть, что я жалкий отброс человечества, верно? Если позволил себе быть увлеченным такой женщиной.

— Я думаю, каждый мужчина может быть одержим женщиной. Одной или другой, это неважно, — отозвался Мэтью. — Женщины тоже. Не только мы, мужчины, можем так впасть в зависимость.

— Полагаю, что не только, — согласился Магнус. — У тебя есть женщина?

— Хороший вопрос. Я не уверен.

— Если ты не знаешь наверняка… стало быть, ее нет. Ты живешь в большом городе… может быть, ты пришел ко мне не для того, чтобы дать совет, а чтобы получить что-то для себя?

— Ох, — брови Мэтью поползли вверх. — И какой же это был бы совет?

— Выбирайся из ямы, которую сам же себе и вырыл. Я знаю, ведь я сам себе выкопал очень глубокую, потому что не приносил никакой пользы людям и считал, что они смеются надо мной и мне подобными. А в какую яму ты себя зарыл и почему она такая глубокая?

Мэтью пришлось некоторое время подумать.

— Для меня ее выкапывает кое-кто другой, — ответил он, вспоминая замаскированную механическую куклу Профессора Фэлла и думая о человеке, который, вероятно, сейчас и впрямь готов выкопать глубокую могилу для одного юного решателя проблем из Нью-Йорка. — Но в мои планы не входит попадать туда, пока не пришло мое время, — твердо заверил он. — И уж тем более я не хочу, чтобы мои близкие оказались там рядом со мной, и горсть земли приземлилась ей в лицо…

— Ей — в лицо? — переспросил Магнус.

— Эй, Сипси! — закричал кто-то из пассажиров лодок, плывущих впереди. — Сыграй-ка нам песенку!

Голос был невнятным и срывался. Казалось, по всей длине реки начала разноситься скрипичная мелодия — по всем правилам, она начиналась медленно и протяжно, звучала грустно и вдруг разражалась веселыми нотками и ускоряла темп. Мужчина с рапирой и флягой повернулся на звук музыки, вновь рассек воздух и вдруг издал дикий вой, разнесшийся по всей реке, заставив всю ночную жизнь болотистой местности на какой-то миг замолчать.

В другой лодке, очевидно, сидел такой же любитель музыки и фляги. Он выстрелил в воздух из пистолета, и Магнус брезгливо поморщился.

— Проклятые глупцы!

Мэтью вдруг увидел что-то, но не до конца сумел понять, что это было.

Это было нечто, скользящее в воде по правую руку от него и скрывшееся в глубине. Он вначале подумал, что это снова аллигаторы, однако эти существа двигались слишком быстро, поэтому утверждать наверняка было невозможно. Молодой человек уловил еще быстрые движения в том направлении — быть может, три или четыре темные фигуры, скрывшиеся под водой. Что-то в реке определенно изменилось и уже существенно отличалось от того, что было минуту назад. Мэтью почувствовал легкое покалывание в руках и на затылке.

Человек с рапирой и флягой все еще по-своему настраивался на игру скрипки. Мэтью поежился:

— Магнус?

Прежде, чем Малдун успел ответить, а Мэтью определиться с тем, что он собирается сказать дальше, сквозь музыку прорвался высокий визжащий звук.

Мужчина с рапирой вдруг уронил флягу и ухватился за горло, пронзенное стрелой. Он начал стремительно заваливаться на спину и падать в реку, его клинок в этот момент оказался совершенно бесполезным, а ром в крови — недостаточно сильным, чтобы сопротивляться заостренному наконечнику стрелы, пробившему его трахею.

В следующее мгновение лодка, с которой упал горе-фехтовальщик, была атакована парой грязно-черных фигур, которые с невообразимой скоростью вынырнули из воды и утянули с собой других пассажиров. То же самое происходило с лодкой по левую руку от первой. Мушкетная пуля безрезультатно просвистела в небо, и еще двое бедолаг свалились в Солстис. Факел зашипел, когда вода нещадно выпила его пламя. Стрелы продолжали вылетать из зарослей справа, одна угодила в одно из весел Магнуса, другая пролетела в нескольких дюймах от лица Мэтью, едва не подправив его однодневную небритость. Впереди были атакованы еще три лодки, включая ту, которая везла на себе Сипси, скрипача. Пистолеты вспыхивали, а мечи падали в реку, когда лодки опрокидывались и переворачивались, а в ответ на это все больше стрел вылетало из болотистой пустыни, нанося новые и новые удары по дереву и плоти.

Мэтью ощутил глухой стук по своей лодке. Сердце его бешено забилось в груди. Стрела пронзила пламя его факела и выбила сноп искр. Не успели они с Магнусом и собраться, как Мэтью вдруг завалился набок, чувствуя, как стрела пронзила его тело в районе левого плеча. Боль сбила дыхание, и в следующую секунду он уже был в реке, сжимая свой кортик и мертвый факел. Он был под водой, однако глубина оказалась настолько небольшой, что он спокойно мог встать на дно илистой реки, и вода едва доходила ему до ключицы. Нападавшие неспроста выбрали столь неглубокое место, в котором легко было провести такую атаку, используя мелководье, чтобы проталкивать свои тела прямо по дну.

Этот факт ненадолго задержался в мозгу Мэтью, потому что измазанные грязью фигуры возникли повсюду и окружили его, и молодой человек вдруг понял, что забрался слишком далеко от дома.

Глава одиннадцатая

Рана Мэтью отдавалась жгучей болью, в голове все еще не могло уложиться то, что произошло, но молодой человек знал, что должен поскорее убраться отсюда. Облака резко затянули луну, затмив ее свет, и Мэтью понятия не имел, куда делся Магнус, как не знал и того, кем являются размытые фигуры со всех сторон от него — индейцами или жителями Джубили: вода все еще пенилась и бурлила, мужчины кричали от боли или страха, и разобрать, кто есть кто в этой кутерьме было невозможно.

Мэтью начал двигаться к левому болотистому берегу, подальше от нападавших. Он успел сделать всего два шага, когда вдруг рука — твердая, как железо, — резко ухватила его за горло и потянула в противоположную сторону. К лицу приставили клинок, пресекая попытки к сопротивлению. Молодой человек услышал, как совсем рядом кто-то нанес своему противнику мощный удар. Возможно, это Магнус — сражается за свою жизнь веслами и кулаками. Секунду спустя Мэтью вытащили из воды в густые заросли, где колючки вцепились в его брюки и рубашку, он споткнулся и упал, однако рука, держащая его за шею, не ослабила хватки, а лезвие клинка оцарапало щеку.

Молодой человек по-прежнему сжимал в руках потухший факел и кортик. Понимая, что не имеет ни малейшего желания быть зарезанным или удушенным, он сделал то, что должен был сделать: развернувшись, он резко направил превратившийся в простую дубинку факел в промежность схватившего его индейца. Крика боли не раздалось — был лишь звук, отдаленно напоминавший тихое мычание, лезвие прочертило кровавую линию по щеке Мэтью, но хватка руки, сжимавшей шею, резко ослабла. Не думая о направлении, молодой человек бросился бежать в ночную темноту леса, не успев придумать, как можно помочь Магнусу или кому-то еще. С трудом пробираясь через густые заросли, он замечал вокруг других бегущих людей, но были ли это индейцы или белые мужчины, он не знал. Он просто бежал, измазанный в грязи Реки Духов, продолжающей сгустками налипать на его обувь, а вокруг него распространялся промозглый речной илистый запах.

Вокруг царила непроглядная темнота. Кроны деревьев были достаточно плотными, чтобы скрыть лунный свет. Лианы то и дело цеплялись за ноги и едва не опрокидывали беглеца на землю. «О, мой бог! Господи!» — услышал Мэтью, когда кого-то справа от него поймали, и этот человек разразился полукриками-полурыданиями, однако разглядеть лицо бедолаги было невозможно. Выбора не было: пришлось продолжать бежать ради собственного спасения. Мэтью отчаянно пробирался через колючие заросли, однако вскоре запнулся о корень или корягу, и повалился на землю, выронив потухший факел. Ему удалось лишь направить тело при падении в нужную сторону, чтобы не забить стрелку глубже в плечо. Приземление на холодную землю выбило воздух из легких. Он лежал на правом боку, стиснув зубы от резкой боли, поразившей рану, при этом все еще сжимая в руке кортик с такой силой, что никакие призраки этого болота не смогли бы заставить его расстаться с оружием.

Молодой человек услышал в отдалении крики, а чуть ближе — шум шагов других людей, также пробивающих себе путь сквозь дикие заросли. Собравшись с силами, Мэтью заставил себя подняться хотя бы на колени. Попутно он понимал, что должен вернуться и перебраться на другой берег, на котором, казалось, было безопаснее. А что насчет Магнуса? Ведь стоило попытаться найти его, оказать возможную посильную помощь, разве нет? Впрочем, это смешно! Не представлялось никакой возможности отыскать кого-либо в этой дикой тьме. Да и какую помощь он мог оказать — со стрелой в плече? Рана при этом не переставала болеть, одежда уже пропиталась кровью, и Мэтью сжал челюсти до зубовного скрежета, чтобы не застонать, хотя бессильные слезы все равно побежали по его щекам. Он все еще сжимал кортик и благодарил Бога за это благословение.

Молодой человек старался не показываться в полосах лунного света, проникающих через кроны деревьев — у него не было никакого желания попадаться на глаза неизвестным фигурам, мельтешащим в темноте.

К тому же в следующий миг он понял, что фигуры были не человеческими. Это были движущиеся скелеты: черепа и кости, вокруг которых роился странный зеленоватый свет. Шестеро или семеро из этих существ сгорбились и медленно начали пробираться сквозь листву. От этого зрелища Мэтью всерьез засомневался в здравии собственного рассудка.

Мимо промчался человек — видимо, со стороны реки. Похоже, он увидел этих светящихся скелетов (слишком поздно) и с криком ужаса бросился от них прочь. Одна из кошмарных фигур с жутким ответным воем прыгнула вперед. Откуда-то вылетело устрашающее серповидное оружие, и уже в следующий момент шея горе-беглеца была перехвачена. Фонтанируя темной кровью, человек продолжал биться в предсмертных судорогах, похожих на дьявольскую джигу. Голова с тошнотворно большой амплитудой качнулась назад-вперед, и тело начало заваливаться, а два скелета прыгнули на умирающего и острыми ножами довершили дело, отделив голову от кровавой шеи.

В ту секунду Мэтью Корбетт из Нью-Йорка — возможно, следуя какому-то необъяснимому толчку своего сознания — завалился на правый бок и подтянул колени к подбородку, решив, что, если пролежит так до рассвета, сумеет остаться в безопасности, и эти злые духи ночи не тронут его. Поднимая глаза, он увидел еще нескольких скелетов, несущихся вперед, догоняя какого-то человека, что мчался без оглядки, как перепуганный кролик. Голова этого несчастного была аналогичным образом отделена от тела смертоносным серпом. Один из скелетов поднял свой трофей за волосы и с ликующим воплем размахнулся им, будто бы бросая болоту какой-то воинственный клич.

Вопли эхом разносились вокруг. Мэтью осознал, что находится в самом центре поля битвы… или, если быть точнее, на поле бойни, потому что скелеты отнимали головы у людей со всех сторон и ловили каждого, кому удавалось ускользнуть от речных нападавших. Не было никакого шанса выжить в этом безумии. Молодой человек на мгновение отпустил кортик, попытавшись дотронуться до древка стрелки, торчащей из плеча, однако боль при первом же прикосновении оказалась настолько сильной, что левая рука полностью отнялась, а с губ сорвался мучительный вздох. Он оставил попытки как-то обработать рану и решил поскорее взять кортик, который в этот момент был его единственным настоящим другом. На лице от боли и страха выступили крупные капли пота, сердце колотилось в груди. Один из скелетов оказался очень близко к тому месту, где он лежал, но тут же отступил обратно в чащу.

Однако если Мэтью решил, что опасность позади, то он сильно заблуждался. Резкий толчок в спину пресек попытку плотнее перехватить клинок. Кто-то резким рывком за волосы дернул его голову, и вокруг горла обернулся плотный кожаный шнур. Веса тела не хватило для сопротивления, и молодой человек почувствовал, что кто-то грубо поднял его на ноги. Лезвие ножа вновь мелькнуло у его шеи, однако, вопреки ожиданиям, первым делом Мэтью получил звонкую оплеуху — что у индейцев считалось величайшим оскорблением. Он решил, что лучше быть оскорбленным, чем мертвым — потому что смертоносный серп, вопреки ожиданиям, не перехватил ему горло от уха до уха. По крайней мере, пока нет. Зрение от силы удара и боли, отозвавшейся в раненом плече, помутилось, но он успел разглядеть нескольких скелетов, окруживших его. Кортик незаметно исчез из его руки. Сквозь сковывающий его ужас молодой человек успел понять, что перед ним вовсе не зловещие создания ночи, а лишь мужчины, измазанные черной грязью и нанесшие на себя контуры скелетов с помощью некоей фосфоресцирующей краски. Вероятно, то был эликсир, изготовленный из болотных растений. Мэтью вспомнил, что рассказывала юная девушка из Ротботтома об индейцах, которые живут здесь в изоляции, и с прискорбием осознал, что происходящее сейчас может быть лишь началом смертельного испытания.

Люди-скелеты прыгали и скакали вокруг Мэтью, бормоча что-то невнятное на своем диалекте либо на языке, понятном только безумцам. Борясь с удушающим шнуром, молодой решатель проблем попытался заговорить с ними на английском или французском языках, но удавка крепко сдавливала его горло и заглушала голос, поэтому из этих попыток ничего не вышло.

В лунном свете он разглядел нескольких других белых людей, насквозь промокших, выловленных из Реки Духов. Их шеи были схвачены так же, как у него самого, и похитители за эти веревки тянули их через болото. «Господи, помилуй! Господи, помилуй!» — кричал кто-то из них, но никакой пощады ждать не приходилось, и Мэтью подумал, что Бог и вправду покинул это проклятое место. Был ли какой-то смысл попытаться бороться с удавкой? Что, если сначала упасть на колени, попытаться сбросить шнур и кинуться в чащу? Он решил, что смысла в этом нет, если хочет сохранить голову на плечах… и во имя сохранности головы на плечах, он должен подумать еще и найти подходящий выход из сложившегося положения.

Кто-то рыдал — отрывисто, как перепуганная женщина — справа от Мэтью, но он не мог разобрать, кто это, да и не пытался: ум его был воспален ужасом и болью, а также судорожными попытками построить план побега. Однако при этом молодой человек невольно задавался вопросом, сколько лодок из Джубили со своими факелами привлекло индейцев, а сколько успело проскочить мимо до того, как охотники, о которых говорила Куинн Тейт, явились сюда за своими кусками мяса? Скорее всего, у Абрама, Марса и Тоби получилось пройти незамеченными, и группа самых первых лодок тоже справилась с этой задачей. А что насчет Ройса и Ганна? Вероятно, индейцы не слишком долго тянули с нападением, а стало быть, очень многие лодки угодили в эту передрягу.

Больше не было времени обдумывать эти вопросы, ибо вокруг появлялись все новые и новые пленники, и в центре этого безумия охотники несколькими факелами распалили большой костер, в свете которого отразились их жилища — некоторые были сложены из бревен, некоторые из камней, а некоторые из перетянутых лозами шкур животных. Общим среди всех этих примитивных строений было лишь то, что каждое из них венчали черепа и кости аллигаторов — самых опасных обитателей Реки Духов. Эту, если можно так выразиться, деревню, и впрямь населяли безумцы и преступники — а возможно, как сказала Куинн Тейт, и то, и другое.

Вышли другие жители этих бараков, радостно встречая своих добытчиков, и принялись исполнять вокруг своих белых пленников, перепачканных в речной грязи, причудливые танцы. Здесь были и старики, и молодые, и женщины, и мужчины — все практически голые, раскрашенные в кричащие оттенки красного и синего. У каждого из «мертвых при жизни», как назвала их девушка из Ротботтома, наблюдался какой-либо дефект: оторванная рука, горб на спине, хромая нога, высушенное предплечье…. Все они были отверженными, лишними людьми. Изгоями.

Мэтью был принесен человеком-скелетом и поставлен посреди еще восьми пойманных белых мужчин, которых подгоняли вперед грубыми тычками и пугали факелами. Впереди молодой человек увидел поляну, на каждом конце которой стояли открытые сети, сплетенные из речных камышей, как если бы народ этой проклятой деревни оградил себе специальное поле для зрелищ.

Двое мужчин-скелетов прошли в направлении поляны, вдвоем неся корзинку, из которой капала кровь. Мэтью вопреки своему нежеланию бросил взгляд на ее содержимое и увидел, что внутри лежало несколько голов, отделенных от тел. Один из заложников, увидев то же самое, зашелся в крике животного ужаса и рухнул на колени. Мэтью узнал его — то был плечистый бородатый Заккари ДеВей, который повязывал на голову красный платок, защищающий от пота и который первым поднял пистолет перед большим домом в Грин Си и объявил, что пустит пулю в голову любого призрака или демона на этой проклятой реке за тридцать фунтов. Теперь его пистолет, надо думать, был утерян на дне Реки Духов. ДеВей, который несколько часов назад ничего не боялся, поднял глаза в бессильном ужасе, его лицо краснело от укусов насекомых, а из ноздрей сочилась кровь, когда один из охотников-скелетов подскочил к нему и одним ударом серпа пересек крикуну горло кровавой полосой. Второй удар завершил начатое. Кровь брызнула в воздух. Тело осталось на коленях, дергающееся и фонтанирующее красными потоками, и несколько индейцев подбежали к трупу, радостно ловя кровавые брызги и испытывая нечто сродни эйфории от этого зрелище. Когда тело рухнуло — его голова откатилась в сторону, невидящий взгляд мертвых глаз застыл, запечатлев последние мгновения пережитого страха — голову подобрали охотники и небрежно кинули в корзину к остальным трофеям. Колонна заложников вместе с пронзенным стрелой Мэтью Корбеттом, насильно потянулась вперед.

Пленников заставили остановиться, чтобы связать веревки на их шеях друг с другом, а затем им приказали сесть, после чего в них посыпались плевки от улюлюкающей аудитории напротив. Индейцы визжали от восторга, когда две группы по пять ряженых скелетов обмазались кровью — одна группа пометила красным грудь, а вторая — лоб. Команды схватили короткие, но толстые деревянные палки с веслообразными лопатками на концах, побежали к противоположным концам поля и остановились там, став на одно колено. В этот момент на поляну вышел тучный индеец, весь покрытый черными татуировками, выдернул из корзины одну голову и поставил ее в центре поля. Затем он вразвалку удалился, и, когда поднял свои мясистые татуированные руки вверх, зрители сделали то же самое и начали хлопать и верещать с громкостью, достойной громовых раскатов.

Сопровождаемые взрывом криков и болтовни, две команды вскочили и бросились к голове в центре поля. Один с кровавой отметкой на груди достиг цели и первым ударил по мертвой голове своим веслообразным приспособлением, чтобы пнуть ее к противоположной сети, однако голова прокатилась лишь несколько футов, прежде чем лопата игрока противоположной команды «кровавых лбов» ее остановила. Голову пинали из стороны в сторону, и Мэтью с остальными заложниками с ужасом наблюдали за этим развлечением.

Прошло около четверти часа, прежде чем одному из игроков «кровавых лбов» все же удалось решительным ударом забить голову в противоположную сеть. Затем обе команды отступили в стороны и приняли прежнее положение, став на одно колено, дожидаясь, пока тучный индеец повторит ритуал — на этот раз с головой Заккари ДеВея. После того, как зрители взревели, игра — если можно так назвать это дьявольское занятие — продолжилась.

Круглый бородатый шар быстро метался из стороны в сторону, и забить ее в сетку игрокам с кровавыми лбами удалось примерно минут через шесть. Затем была выбрана следующая голова и вскоре, как и две другие, была загнана в сеть, где и осталась. Игра сопровождалась радостным улюлюканьем индейцев, от которого кровь стыла в жилах пленников.

Мэтью, несмотря на то, что внимание к себе постоянно приковывала боль в раненом плече, сохранял ясность мышления: он понимал, что произойдет, когда все головы из корзины окажутся в сети, ибо по обе стороны от пленников, ожидая своего часа, стояло два стража с серпами. Руки молодого человека не были связаны, ноги тоже были свободными, но кожаный шнур, привязывающий одного белого человека к другому, делал побег совершенно невозможным, или крайне маловероятным. Стрела в плече молодого решателя проблем местными жителями была принята как должное — заботиться о пленниках никто не собирался. Положение было совершенно безвыходным: остаться в этой позе смертника еще на некоторое время, означало верную погибель. Встать и сражаться? — тоже верная погибель. Похоже, сейчас Мэтью был зажат в кругу смертей, из которого не было выхода, кроме дороги в Рай или Ад, в зависимости от того, что решит Создатель.

В подтверждение безвыходности этой ситуации, один забрызганный грязью морщинистый старик справа от Мэтью панически заорал и отчаянно попытался вскочить на ноги. Перед тем, как ему удалось сделать хотя бы шаг, он получил несколько уколов серпом в спину от одного стража, вто время как второй использовал серп, чтобы отсечь беглецу голову — к большому удовольствию селян, которые с радостью рассматривали дергающееся тело, рухнувшее наземь.

Мэтью понял, что кожаный шнур, связывающий его и только что почившего горе-беглеца, был мгновение назад разорван смертоносным оружием сторожа. Тем временем игра продолжалась с новой головой, и обе команды пытались помешать соперникам закинуть ее в сеть. Мэтью полагал, что в этой деревне живут около сорока или пятидесяти индейцев, и все они сейчас находились здесь, прикованные к любимому зрелищу.

Молодой человек подумал, что, если использовать то, что шнур порвался, возможно, удастся хотя бы попытаться сбежать, но как только он об этом задумался, справа от него поставили другого пленника и вновь связали их накрепко, после чего все надежды рухнули.

Ему нужно было острое лезвие или хотя бы что-то, чтобы разрезать путы. Если б только был способ добыть нож, но его не было! Хотя… если бы ему удалось получить что-то острое, то идея с отчаянным побегом могла и сработать, и такая возможность у него имелась. Да, это было безумием, но, возможно, попросту сама эта ночь ознаменовывалась безумием, правившим свой бал…

У стрелы, засевшей в его плече, был острый край.

Единственное оружие.

Единственная возможность выбраться.

Люди-скелеты увлеченно наблюдали за игрой, хотя были готовы к любым резким движениям узников, поэтому вырывать стрелу из плеча было нельзя — тут же заметят и убьют. Если осуществлять свой безумный план, делать это придется медленно… и боль будет невыносимой. Молодому человеку придется вытащить стрелку собственными руками, другого выхода нет.

Мэтью наклонился вперед, попытавшись сказаться больным. Прикосновение к древу заставило дрожь прокатиться по телу. Если наконечник засел в кости, его будет не достать. Если древко переломится у самого наконечника — будет и того хуже. Он закрыл глаза, пот заструился по его лицу под аккомпанемент криков индейцев, от которых в ушах стоял звон. Мэтью с трудом сглотнул и указательным пальцем правой руки надавил на стрелку…

Где-то Чарльз-Тауне пальмы вдоль гавани обдувал легкий летний ночной бриз, и музыка вечеринок разносилась над улицами с каменными домами. В Нью-Йорке Берри Григсби могла вдруг пробудиться ото сна, так и не поняв, почему вдруг забеспокоилась о судьбе Мэтью Корбетта. Хадсон Грейтхауз мог бы сидеть в своей постели с Эбби Донован и случайно задуматься о том, что его младший товарищ попал в беду, однако рука страстной вдовы, пройдясь по его спине, отмела бы эти мысли прочь.

Где-то в мире стройный мужчина в бежевом костюме элегантного покроя, лицо которого скрывала тень, наверняка думал, подписывая смертоносные указы, что при следующей встрече с Мэтью Корбеттом не станет проявлять милосердие, потому что этот молодой выскочка расстроил его планы, и месть должна быть холодной и очень-очень продолжительной.

А в это время в индейской деревне на Реке Духов, когда очередная голова отправилась в сетку, корзина, наконец, опустела. И тогда первый пленник из колонны в тот же миг был обезглавлен. Мэтью согнулся в агонии, с силой зажмурил слезящиеся глаза, обливаясь потом и пытаясь добраться до наконечника стрелы. От боли к горлу подступила тошнота, сознание грозилось покинуть его, но приходилось держаться изо всех сил. Один из скелетов-охотников прошел мимо и ударил его по спине, заставив поморщиться и с трудом сдержать стон. Он должен был выполнить это задание, потому что еще две головы улетят в сеть, и следующей будет его собственная.

Кровь сочилась из раны, пропитывая рубашку. Мэтью постарался расширить отверстие большим пальцем. Следуй за древком, подумал он, стискивая зубы: или эта пытка, или неминуемая смерть — другого не дано. Звуки толпы начали доноситься как через трубу, сознание балансировало на грани. Терпи! — приказал он сам себе.

Толпа взорвалась криком: была забита в сеть еще одна голова, а Мэтью сейчас пришлось сдерживаться сильнее прежнего, чтобы не закричать от боли.

Указательный палец добрался до наконечника стрелы. Молодой человек продолжал склоняться вперед, изображая, что болен или рыдает от ужаса, когда человек-скелет лишил головы следующего бедолагу перед ним и оттащил тело, чтобы с кровью могли позабавиться другие жители.

Голова начала новый этап игры. Мэтью лихорадочно работал, пытаясь сложить большой и указательный пальцы так, чтобы вытащить наконечник. То была кровавая и зверская работа, в свете которой сознание норовило покинуть его с минуты на минуту. Лицо напряглось, кровь бешено стучала в висках. Он вдруг подумал, что не сумеет продолжить, что все напрасно, и вдруг пальцам удалось ухватить наконечник. Той боли, которой Мэтью боялся, не пришло — плечо уже попросту казалось мертвым. Можно было получить свое острое оружие, и сделать это надо было быстро, пока не вернулась чувствительность и не пропало мужество.

Он начал вытаскивать стрелку… скользкие пальцы обхватили кремень… потеряли контроль… нашли снова и коснулись чего-то, что заставило взрыв боли прокатиться не только через руку, но и через всю левую сторону тела. Мэтью хотел зарыдать от боли, но на это не было времени.

Стрела была извлечена. Самая последняя волна мучительной боли пронеслась по телу, и он едва не лишился чувств. Пожалуй, он мог бы, если бы крики толпы не возвращали его в мир живых — а эти крики обозначали что пристанище еще одного мозга пошло в ход.

Мэтью приложил острый край к шнуру на своей шее и начал пилить его, задевая собственную кожу, будь она проклята! А тем временем последний человек, отделяющий его от смертоносного серпа, был уже обречен: сзади к нему подходили люди-скелеты. Неожиданно этот житель Джубили, до сих пор не издававший ни звука, пребывая в шоке, вдруг истошно закричал и попытался вскочить, но тут же получил несколько ударов в спину и был снова опрокинут на колени. На время это действо отвлекло внимание Мэтью, и он потерял несколько драгоценных секунд. Осознал он это, только когда очередная голова была отделена от тела.

Когда обезглавленный мертвец рухнул, Мэтью почувствовал, как наконечник стрелы перерезал шнур. Как только путы ослабли, он мгновенно сорвал их с шеи и со взрывом отчаянной энергии поднялся на ноги. Ободренные успехом Мэтью, два человека позади него тоже попытались встать. Один из мужчин-скелетов закружил возле Мэтью с серпом в одной руке и ножом в другой. Глаза воина на лице-черепе были двумя черными провалами безумия.

Не дав лезвию пройти через свое тело, Мэтью вонзил стрелку в верхнюю часть груди индейца с небывалой силой, какую он не проявлял никогда прежде. Не теряя ни минуты, он развернулся и бросился к болоту. Молодой решатель проблем знал, что практически сразу за ним бросился второй охотник, и его смертоносный серп уже ищет голову наглой жертвы. Мэтью вжал голову в плечи и побежал вперед по грязи, а позади него послышались крики, которые могли бы своей силой поднять мертвецов из могил. Похоже, такой поворот в игре привел обезумевших индейцев в экстаз.

Мэтью бежал в направлении костра мимо хижин, и никого из жителей не попалось на его пути, потому что, вероятно, он не ошибся: все они были на поляне. Случайно обернувшись, молодой человек заметил, что охотник находится от него на расстоянии одного удара серпом. Мэтью споткнулся, ноги его ослабли, и он вот-вот должен был упасть. Он чувствовал, как смерть подбирается к нему все ближе.

Ему почти удалось достичь костра, когда из леса вдруг послышался плач ребенка. Это были мучительные стенания, переходящие в мягкие рыдания, а затем вновь набирающие силу. Они длились около трех-четырех секунд, а затем прекратились.

Мэтью удалось миновать костер, он оглянулся и с облегчением увидел, что воин-скелет замер. Более того, он испуганно попятился, хотя серп по-прежнему держал высоко для удара. Мэтью все же упал, оттолкнулся руками и коленями, едва не потерял равновесие снова, но возобновил бег.

Крик ребенка не повторился, но накрепко засел в памяти, как и слова Бабули Пэгг, звучавшие эхом в голове Мэтью, пока он пробирался через колючие заросли к реке.

Старая Кара сказала мне вот, что: если услышите детский плач, продолжайте идти. Не пытайтесь найти ребенка, просто продолжайте идти, потому что это дух, которого вы бы не захотели видеть.

И, видимо, человек-скелет тоже не хотел видеть этого духа, решил Мэтью. Он споткнулся и упал снова. На этот раз подняться удалось с большим трудом. Левая сторона его рубашки промокла от крови. Молодой человек пытался ориентироваться в полной темноте, силы оставляли его, а самый опасный призрак Реки Духов, возможно, бродил где-то поблизости. И, пожалуй, даже Мэтью со своим рациональным умом в такой ситуации становился суеверным.

Глава двенадцатая

Добравшись до берега Реки Духов, Мэтью не выдержал и тяжело рухнул на колени посреди вездесущих сорняков — совершенно обессиленный. Он заметил, что луна почти скрылась за горизонтом, и сейчас ее видимые остатки медленно поглощались серыми усиками облаков. Мэтью задумался об осьминоге Профессора Фэлла, медленно обвивающем свои щупальца вокруг мира.

Молодой человек попытался собраться с остатками сил. Он решил сначала пересечь реку здесь, на небольшой глубине, надеясь сделать Солстис естественной границей между собой и охотниками. Хотя сейчас его, похоже, никто не преследовал. Возможно, крик так называемого духа некоторое время будет держать их ближе к чаще, заставлять скрываться за своим священным костром, но все же…

В реке должны были остаться тела — возможно, и тело Магнуса Малдуна — которые могли привлечь рептилий. Может статься, аллигаторы здесь не такие уж частые гости, раз индейцы без страха плавают в Реке Духов, однако Мэтью не хотелось проверять, учитывая, что вся его рубашка была залита кровью из зверски разодранной раны на левом плече. Левая рука все еще ощущалась мертвой, но, по крайней мере, все остальные части были живы, и голова все еще была на плечах…

Интересно, хоть сколько-нибудь лодок сумели прорваться? Сейчас Мэтью не видел ни одной — возможно, всему виной скрывшаяся луна. Гнетущая жара черным плащом укрывала болото, отовсюду доносилось жужжание насекомых, ведущих свою собственную войну на выживание. Мэтью поднял глаза к небу, но не сумел разглядеть ни звезд, ни проблеска света с востока.

Он был измучен. Хотелось просто лечь здесь, в этой грязи, среди сорняков и позволить проклятому болоту убаюкать себя, а дальше — будь, что будет. Скоро рассветет, подумал он. Должно рассвести. И тогда он сможет уйти из этого болота своей дорогой. Но… что с беглыми рабами? Должно быть, они мертвы. Или уже схвачены, или убиты индейцами, или сгинули без вести в этом болоте. По всему выходит, Ройс и Ганн победили. Убийство Сары Кинкэннон — скорее всего, совершенное из ревности такой же силы, какая толкнула Магнуса убить трех человек за сомнительное восхищение Пандорой Присскитт — в итоге приведет еще к трем смертям: Абрама, Марса и Тоби… но… не исключено, что рабам удалось сбежать с этого болота, и они продолжают путь. Куда? — задумался Мэтью. Где они станут искать убежище? На другой плантации? Обыкновенно рабов помечали — на спине или на груди — ставили на них определенную отметку собственности, поэтому владелец другой плантации должен будет вернуть беглецов в цепях хозяину Грин Си. Либо так, либо все трое, в конце концов, погибнут в болоте. Ройс и Ганн не позволят им сбежать. Никто из беглых рабов не ждал, что по возвращении им будут задавать вопросы вместо того, чтобы отправить в петлю — они уже заранее приготовились к тому, что, если их поймают, то убьют, поэтому им оставался только один вариант: бежать без оглядки и затаиться — особенно Абраму. Тем не менее, осторожные смотрители Ройс и Ганн не хотели оставлять дело незаконченным — они хотели бы, чтобы неугодные рабы замолчали навсегда. Я буду молиться Всевышнему, чтобы у вас получилось сделать все правильно — сказала миссис Кинкэннон.

— Ха! — тихо и нервно усмехнулся Мэтью. — Правильно, — голос его был едва слышным и срывался. — А что — правильно? — спросил он у беззвездной ночи.

— Правильно, — прозвучал суровый голос совсем неподалеку. — Будет поднять свою задницу из этой грязи, Сэр Джентльмен.

Мэтью встрепенулся тотчас же. Огромная чернобородая фигура, измазанная в грязи, возвышалась над ним.

— Увидел, как кто-то вышел из леса. Я не знал, кто это, пока не услышал тебя. Кто-нибудь еще придет?

— Нет, — качнул головой Мэтью, когда дар речи вернулся к нему. — Не думаю, что стоит кого-то ожидать.

Магнус опустился на колени рядом с ним.

— Индейцы сцапали?

— Да.

— Как ты ушел?

— Это было… непросто.

Они используют человеческие головы вместо мячей в своей игре, почти сказал он, однако остановился. Одно лишь воспоминание об этом было пыткой само по себе.

— А с тобой что приключилось?

— Избил пару из них веслом. Потом ушел под воду, обхватил камень и почти утонул там, пока задерживал дыхание. Вроде, по мне кто-то прошелся, но не заметил меня. Когда сумел, я забрался в чащу. Собирался остаться там до первых солнечных лучей, а потом увидел, как кто-то выходит… и оказалось, это ты, — он на мгновение замолчал, и тишину тут же нарушили звуки болота, играющие свою беспорядочную какофонию. — Много людей погибло, как я понял.

— Да, — подтвердил Мэтью.

— Плохо дело, — сказал Магнус. И хотя его реплика была утверждением, а не вопросом, он дождался, пока Мэтью кивнет. — Мы потеряли все, что у нас было вместе с лодкой. Мушкет… порох… огниво… еду. Надо думать, твой кортик тоже пропал?

— Пропал, — отозвался молодой человек.

— Быть может, нам удастся найти какую-нибудь другую лодку и сесть в нее. Луна почти зашла, — рассудил Магнус, поглядев на темное небо. — Облака сгущаются. Может быть, с утра будет небольшой дождь, — некоторое время он вглядывался в лицо Мэтью. — От тебя кровью разит за милю. Серьезно ранен?

— Получил стрелу в плечо. Пришлось ее извлечь. Так что моя левая рука… несколько не в форме сейчас.

— Хм, — только и произнес Магнус, почесав свою грязную бороду. — Что ж, могло быть и хуже, я думаю.

— Да, — согласился Мэтью, чувствуя себя так, будто угодил в какой-то ночной кошмар, не имеющий ни начала, ни конца. В один из тех кошмаров, который заставляет потерять ход времени и переворачивает картину мира с ног на голову. — Намного хуже.

— Погляди-ка! — вдруг встрепенулся Магнус. — Там кто-то есть.

Мэтью увидел. Вверх по течению направлялась лодка с парой фонарей, закрепленных на крюке в носовой части. Похоже, это были последние добровольцы из Джубили.

Мэтью попытался встать, однако сил было еще явно недостаточно для такого подвига, поэтому Сэр Джентльмен оставил свою задницу в грязи. Магнус поднялся и побрел навстречу лодке, наткнувшись вдруг на тело, плавающее в воде со стрелой в горле. Он попытался оттолкнуть тело со своего пути, однако под рубашкой трупа что-то шевельнулось, и Магнус отдернул руку так, будто только что прикоснулся к раскаленной сковородке. Похоже, это была змея. Следовало быть осторожнее…

Наконец, лодка подплыла достаточно близко, и только тогда Магнус и Мэтью сумели разглядеть, кто работал веслами. Молодой человек заставил себя подняться на ноги. Мир вокруг несколько раз круто повернулся перед глазами, ноги грозились подкоситься, однако ему удалось удержаться в вертикальном положении.

— Ты ведь знаешь, — сказала юная черноволосая девушка, уставившись на него своими темно-синими глазами, поблескивающими в тусклом свете фонарей. — Что я не могу отпустить тебя снова. Не тогда, когда ты так близко.

Мэтью не представлял себе, что ответить. Куинн Тейт, разумеется, считала его кем-то другим. Было ли тут дело в болотной лихорадке, или в чем другом, но девушка явно была не в себе.

— Что здесь случилось? — спросила Куинн. Она осмотрела левый берег реки, затем увидела тело со стрелой в горле, дрейфующее в темных водах, и ответила на свой же вопрос. — Я говорила вам, что они придут, когда увидят факелы.

— Они все еще могут быть поблизости, — сказал Магнус. — Они схватили Мэтью, но ему удалось убежать. Нужно убраться отсюда, пока они не вернулись, — он положил свой клинок в лодку. — Я собираюсь забраться. Вы просто сидите и держите весла над водой, остальное я сам сделаю.

Она кивнула. Магнус подтянулся, затем помог Мэтью, пока Куинн устойчиво держала лодку. Мэтью отметил, что она смотрит на него со странной смесью удивления и обожания, как если бы он был духом, посланным ей от Бога. Он сел в носовой части, обхватив раненое плечо, и постарался восстановить дыхание. Куинн тотчас же бросила весла и оказалась подле него. Она осторожно потянула рубашку, стараясь осмотреть рану.

— Стрела, — выдавил он. — Мне повезло. Кость не задета.

Она коснулась кровавого сгустка вокруг раны нежными пальцами.

— Нужно обязательно перевязать, Дэниел. Иначе загноится.

— Мэтью, — тихо, но твердо поправил он. — Меня зовут Мэтью.

Казалось, Куинн запуталась в собственных воспоминаниях. Она растерянно моргнула, по лицу ее пробежала тень.

— Да, я хотела сказать… Мэтью.

Магнус сел по центру и взял работу веслами на себя. Он явно колебался, пытаясь решить, стоит ли продолжать путь по этой реке, или нет.

— Что там впереди? — обратился гигант к девушке, и голос его прозвучал, как громовой раскат. — Еще больше индейцев?

— Нет. Но другие вещи.

— Какие другие вещи?

— Духи, — ответила она. — Они бродят, ищут покоя… или мести. Эта река будет вести вас дальше и дальше, пока болото будет затягивать вас и сбивать с пути. Зыбучие пески и змеиные гнезда. Заманивают, чтобы в них наступили. Я знаю из историй, которые слышала… что это плохое место.

— Истории, — издевательски фыркнул Магнус, хотя теперь его голос звучал чуть тише, чем пару минут назад. Проблеск зарницы прострелил небо на западе. — Мэтью, что скажешь? Стоит идти дальше, или лучше повернуть назад?

Как только этот неловкий вопрос сорвался с губ Магнуса, послышался звук отдаленного выстрела. Шум прокатился через ветви плакучих ив и корявых дубов на берегах Реки Духов. Через несколько секунд прогремел второй выстрел — на этот раз, скорее всего, из пистолета, потому что звук был выше, чем первый. А сразу за ним последовал третий — снова мушкетный.

Дальше повисла тишина, нарушаемая лишь звуками болота.

Магнус подождал, затем переглянулся с Мэтью.

— Три выстрела. Три беглеца. Быть может, они уже все мертвы.

Мэтью посмотрел на красные прожилки рассвета на восточной стороне неба, через которые вот-вот должен был начать пробиваться дневной свет, но пока солнце явно не спешило осветить этот проклятый край. Казалось, это место существует вне времени.

В этот момент к раненому плечу начала постепенно возвращаться жизнь, и оно принялось пульсировать глубокой сильной болью, которая растекалась по левому боку и шее. Он не имел ни малейшего понятия, что делать с девушкой — по большому счету, ее бы доставить обратно в Ротботтом и повернуть в Грин Си… и все же оставался шанс, что беглецов не убили, а стало быть, еще можно было их спасти.

— Лично я считаю, стоит идти дальше, — решил Магнус. — Мы уже слишком много прошли, чтобы повернуть назад. Ты выдержишь?

Мэтью не нравилась идея брать с собой девочку в это путешествие, однако казалось, что жребий уже брошен.

— Выдержу, — кивнул он, и Магнус принялся грести. Весла взлетали вверх и с силой опускались в воду, лодка быстро набирала скорость.

— Я принесла кое-что, — сообщила Куинн. Она потянулась вниз и вскоре достала пузатую бутыль, перетянутую кожаным ремешком, сделанную из засушенной тыквы. — Свежая вода всегда полезна.

Она протянула ее Мэтью, и тот с благодарностью и жадностью начал пить. С трудом заставив себя не осушать все до конца, молодой человек протянул бутыль Магнусу. А из сумки Куинн было тем временем извлечено несколько кусков вяленого мяса.

— Аллигатор? — поинтересовался Мэтью перед тем, как взять один.

— Конечно, — ответила девочка. — Ну же, бери. Это был большой и толстый аллигатор. Хорошее мясо.

Несмотря на все ужасы, которые ему пришлось увидеть этой ночью, Мэтью не на шутку проголодался. Он откусил кусок, и про себя невольно задумался, что же сделало этого гада таким большим и толстым. Вкус напоминал нечто среднее между курицей и рыбой, хотя, если не знать, что ешь, можно было предположить, что при жизни этот кусок мяса все же, скорее дышал жабрами, чем кудахтал. Магнус взял себе два куска и мгновенно проглотил их с таким видом, как если бы только что отведал лучших стейков в Чарльз-Тауне.

— Мы у вас в долгу, — сказал он.

Куинн наклонилась и достала третью вещь, которую прихватила с собой. Ею оказался ржавый пистолет, который, казалось, может взорваться, если нажать на спусковой крючок.

— Есть еще кортик, огниво, порох и немного патронов, — сказала она, указав на лежащую внизу сумку из оленьей кожи.

— Это все принадлежит твоему отцу? Или мужу? — спросил Мэтью.

Она несколько секунд пристально вглядывалась в его глаза, прежде чем ответить.

— Это принадлежало тебе, — сказала она. — Я подумала… может… ты узнаешь все это.

— Послушай меня, — терпеливо произнес Мэтью. — Я тебя никогда раньше не видел. Кто я, по-твоему? Кто-то по имени Дэниел?

— Сейчас тебя зовут Мэтью, — она слабо улыбнулась, и в улыбке этой проглядывалась странная смесь горя и надежды. — Но ты все же сделал то, что обещал. То, в чем поклялся. Я не хочу торопить тебя, потому что понимаю, что пока ты можешь не помнить. Но со временем… ты вспомнишь.

Мэтью решил, что эта девушка — этот прекрасный цветок, растущий посреди болотных сорняков — и впрямь очень красива, но ровно настолько же безумна. Пока Магнус греб, Мэтью прикрыл глаза и постарался отдохнуть, хотя Куинн прижималась к нему так сильно, что напоминала новый тесный жилет. Вся его одежда пропиталась потом, а насекомые усиленно кружили вокруг его взмокшего лица и раненого плеча. Перед его закрытыми глазами вновь и вновь вставали страшные образы взмахов серпа и голов, слетающих с тел.

Мэтью считал, что повидал уже много ужасных вещей, начиная от дела, связанного с Королевой Бедлама, продолжая зверскими убийствами Тирануса Слотера и заканчивая райским адом Профессора Фэлла на Острове Маятнике, однако ничего хуже этого кровавого игрового поля ему раньше видеть не доводилось. Это зрелище едва не лишило его рассудка.

В кошмарах вновь и вновь возвращалось страшное ощущение ожидания удара серпа, который должен был отнять его голову от тела, чтобы после отправить ее на игровое поле и загнать в сеть. Страшно было подумать, что этим ударом и впрямь могли окончиться все его планы, начинания, цели и идеи…

Мэтью почувствовал нежное прикосновение Куинн к своей щеке и, когда открыл глаза, увидел, что девушка приблизилась к нему настолько, что запросто могла вдохнуть его суть.

— Дэниел был твоим мужем? — спросил он.

— Он является моим мужем, — поправила она. — И будет им всегда, пока звезды не упадут с неба.

— Он умер?

— Он живет.

— Ты думаешь, что он живет во мне?

— Ты вспомнишь. Уже скоро.

— Я не Дэниел, — качнул головой Мэтью. — Неважно, во что ты веришь, я — не он.

Она улыбнулась — едва заметно. Ее рука нежно прошлась по его небритой щеке.

— Ты вспомнишь, — повторила она. — Уже скоро.

Магнус вдруг прекратил грести и позволил судну дрейфовать.

— Здесь вытащили на берег несколько лодок, — объявил он. — Похоже… пять или шесть. И выстрелы, кажется, доносились отсюда. Я причаливаю.

— Хорошо, — согласился Мэтью, когда Магнус направил судно к остальным, спрятанным в камышах. Когда можно было сойти на берег, Мэтью подобрал кортик. Магнус неспешно собирал пистолет и принадлежности для стрельбыё, Куинн взяла бутыль с водой и оставшееся вяленое мясо аллигатора.

Когда ноги ступили на скользкий берег, голова Мэтью закружилась, и он заметно качнулся, однако Куинн быстро оказалась рядом, чтобы помочь ему устоять.

Впереди виднелось огненное зарево, пробивающееся через деревья недалеко впереди. Магнус пошел первым, проводя Мэтью и Куинн через заросли. Вскоре послышались тихие мужские голоса неподалеку. Магнус вышел на свет костра, и около пятнадцати человек мгновенно вскочили на ноги, как будто встретили гигантского болотного монстра. Мушкеты, пистолеты и клинки мгновенно развернулись в сторону вновь прибывших.

— Полегче, парни, — своим песочным голосом проскрипел Бальтазар Стемпер, сидящий на длинном гнилом бревне. Его лицо под соломенной шляпой с вороньим пером сохраняло спокойное и беззаботное выражение. — Это просто Малдун и… ох, вы только посмотрите, кто присоединился к вечеринке! — он уставился на Мэтью и девушку, губы его растянулись в хищной улыбке. Стемпер приподнял шляпу, продемонстрировав копну непослушных черных волос, поседевших на висках. — Откуда вы, юная мисс?

— Я живу в Ротботтоме, — неуверенно произнесла она, выйдя на свет полностью, но продолжая держаться поближе к Мэтью.

— Ах, Ротботтом! — воскликнул облаченный в черные одежды тощий проповедник Сет Лотт, чуть склонив голову перед Куинн и взмахнув своей черной треуголкой. Его волосы были коротко пострижены, поэтому больше напоминали россыпь черного песка по черепу. Мэтью отметил, что увлеченные глаза этого человека успели изучить каждую деталь юного тела девушки с ног до головы, пару раз замерев на определенных участках. — Мне говорили, что ваш городок — обитель греха, потому что у вас нет проповедника.

— У нас есть кое-кто, кто читает Книгу Добра, — ответила Куинн более уверенно. — И я одна из них.

— Что ж, тогда ты благословенна, — отозвался Лотт с быстрой улыбкой и возвратил треуголку на голову. — Присоединяйтесь к нам, друзья. Мы тут пожарили на костре змей.

Мэтью заметил у многих присутствующих здесь мужчин длинные заточенные палки, на которые были наколоты куски белого мяса. Оглядев всех, молодой человек узнал широкоплечего Калеба Боуи, который отнесся к предложению позволить троим чужакам присоединиться к «вечеринке» со смесью негодования и презрения. Похоже, не больше он жаловал и остальных весельчаков, однако к ним, возможно, уже успел попривыкнуть — на встречах в Грин Си, надо думать. В основном здесь сидели тощие мужчины, по которым с первого взгляда было видно, что они обильно трудятся и едва сводят концы с концами. На лице каждого из них была своя печать отчаяния. Для них поимка беглых рабов — особенно убийцы Сары Кинкэннон — сумеет оказать существенную денежную помощь. В конце концов, вряд ли кому-то из них представится другой шанс заработать на кусок хорошей ткани для нового платья своей жене или на новую игрушку для ребенка.

Некоторые из этих джентльменов, правда, пребывали в нетрезвом состоянии и продолжали выпивать до сих пор, передавая фляжки с выпивкой по цепочке. Их румяные лица, остекленевшие глаза и проскальзывающие нервные смешки говорили именно о том, что этимлюдям нравится сам процесс, а охота как таковая — лишь приятное дополнение.

— Господи, мальчик! — воскликнул человек с копной седых волос и лицом, которое явно много лет подставлялось солнечным лучам. — У тебя столько крови на рубашке! Что случилось?

— Индейцы, — ответил Мэтью слабым голосом. Он чувствовал, что если сейчас не сядет, то точно упадет. — Из той деревни, что вниз по течению. Они появились из-под воды, перевернули некоторые лодки, и…

— И тебе удалось вернуться, сохранив голову? — Стемпер обжаривал свой кусок змеиного мяса на костре. — Мы постарались миновать тот участок как можно быстрее. Никогда там не бывал — слава Богу — но я знаю, что это за место. Народы катавба, крики, ючи и чикасо отправляют туда некоторых своих соплеменников. Они называют это поселением «мертвых при жизни»… деревня для изгнанников. Мы полагали, что шкуры тоже сумели пройти, не привлекая слишком много внимания. А вот дальше… все эти факелы на реке, эти пьяные песни… разумеется, эти горе-охотники себя выдали.

Мэтью подумал, что пустая пальба тоже привлекла внимание «мертвых при жизни» к нарушителям, однако ничего не сказал.

— Слышал рассказы об их игре, — продолжил Стемпер. — Ты видел ее?

— Эту часть я предпочел бы оставить при себе, — отозвался Мэтью. — Я в ней почти поучаствовал…

— Похоже, ты потерял много крови. Это тебя ножом так?

— Стрелой.

— Древко сломалось?

— Нет, — сказал Мэтью. — Я вытащил ее, чтобы добыть наконечник.

На некоторое время все погрузились в почтительное молчание — даже пьянствующие мужланы. Затем Стемпер кивнул.

— Хэллек, передай-ка сюда флягу! Дайте мальчику выпить, ребята. Я думаю, ему это сейчас нужно больше, чем вам.

Флягу передали. Мэтью сделал глоток, который едва не сжег ему горло. На глазах выступили слезы, но в целом ощущение было приятным. Затем флягу взяла Куинн и заботливо произнесла:

— Задержи дыхание.

Когда он, понимая, к чему она клонит, выполнил указание, девушка плеснула немного этого жгучего напитка на его рану в плече. В голове взорвался сноп искр, перед глазами заплясали разноцветные звезды. От боли он едва не сломал себе зубы, стискивая их с неимоверной силой. Он подумал на секунду, что его пытают каленым железом. Только Магнус сумел удержать его от падения, потому что ноги молодого человека обессиленно подломились. В следующую секунду он обнаружил себя сидящим у костра и зажимающим раненое плечо. На лице у него блестели капельки пота.

— Спасибо, — сказала Куинн, передавая флягу обратно Стемперу, который тут же вернул напиток человеку по имени Хэллек и его собутыльникам.

— Мы слышали три выстрела, — сказал Магнус. — Убили трех змей?

— Змей мы убивали клинками, — ответил Стемпер, прожевывая жареное мясо. — Уэттерс, Карр и Морган стреляли, — он кивнул в сторону трех мужчин, сидящих у костра. — Расскажите этим людям, на что вы растратили патроны.

— Это была не растрата! — возразил диковатый рыжий мужчина с крючковатым носом и с четырьмя или пятью черными зубами. — Нас что-то преследовало. Мы все его слышали.

— Что бы это ни было, оно нас порядком напугало, — ответил другой — тонкий лысеющий человек с красными глазами, который, похоже, несколько ночей не отрывался от фляги с выпивкой. — Что-то большое следовало за нами через чащу. Особенно не шумело, но сломало ветку или две. Подбиралось все ближе. Возможно, это была одна из шкур, которая хотела перерезать нам глотки!

— Готов поспорить, шкуры уже далеко отсюда, — сказал Стемпер и с отвращением фыркнул в ответ на суеверность трех стрелков. — И ни один из рабов вам глотки перерезать не собирается. Они хотят бежать, а не сражаться.

— Мы просто рассказываем, что слышали, — настаивал Морган. — То, что там было, перепугало нас, как… кроликов, мы все слышали, как оно пробиралось через заросли. Но ничего не видели даже с факелом. Кем бы ни была эта тварь, она хорошо умеет прятаться, — мужчина перевел взгляд со Стемпера на Магнуса. — Поэтому мы решили выстрелить в это порождение проклятия, ада или самого Дьявола, будь оно неладно!

— Может быть, это был индеец? — предположил Магнус. — Кто-то из «мертвых при жизни»?

— Может, и так, но я ни за что не поверю, что они забрались бы так далеко от своей деревни, — возразил Стемпер. — Что бы это ни было, вы, ребята, скверные стрелки! В чаще не было ни одной капли крови, — он протянул руку и любящим жестом погладил свой мушкет. — До рассвета мы выясним, попали ли вы в индейца или нет.

Мэтью поднял глаза к небу. Оно когда-нибудь в его жизни бывало таким темным в предрассветный час? Куинн устроилась рядом с ним и нежно убрала вспотевшие волосы с его лба.

Магнус потянулся вперед и принял палку со змеиным мясом, протянутую худосочным мужчиной, который с глубокомысленным видом размышлял о превратностях Судьбы. Отвернувшись, он сел, задумчиво подтянув колени к подбородку. Магнус откусил кусок мяса и оглядел группу мужчин. Сейчас он казался небывалым грозным зверем — весь вымазанный в грязи реки Солстис.

— Почему вы высадились здесь? — спросил он.

— Я не знаю, кто первым сюда сошел и развел огонь, — отозвался Стемпер. — Но мы решили, что это неплохое местечко, чтобы устроить лагерь, смыть грязь и перекусить. А еще дождаться первых лучей солнца. Через пару часов продолжим путь.

Магнус кивнул:

— Я ищу Гриффина Ройса и Джоэля Ганна. Их кто-нибудь видел?

— Я видел, — отозвался человек, прислонившийся к дереву по другую сторону костра. Он прижимал мушкет к своему могучему телу. Его шея была толстой, как у быка, а лицо с квадратной челюстью наводило на мысль, что он может зубами перекусывать камни. Один его глаз — слепой, без сомнения — затягивало белое бельмо. — Около часа назад. Они гребли впереди меня, Эллиса и Дойла. Двигались быстро. На следующем изгибе реки мы их потеряли.

— Хм, — протянул Магнус, старательно пережевывая змеиное мясо.

— Зачем они тебе, Малдун? — у Калеба Боуи в зубах застрял кусок, и он старательно выковыривал его оттуда языком. — Ты же тоже охотишься на этих шкур, как и мы, разве нет?

Магнус вдруг словно потерял дар речи. Он посмотрел на Мэтью, и молодой человек взял в свои руки флаг инициативы — несмотря на то, что эти руки практически потеряли чувствительность.

— Нас интересовало… не нашли ли эти двое еще беглецов. Они пустились в погоню раньше остальных, поэтому…

— А ты сам что тут делаешь и кто ты такой? — вдруг спросил Стемпер, и глаза его нехорошо прищурились. — Я видел тебя в Джубили. В пижонском костюмчике и с пижонскими манерами. Ты из Чарльз-Тауна, я прав? Что ты забыл на этой охоте, мальчик?

Магнус, наконец, обрел дар речи. Он понял, как и Мэтью, что слова Бабули Пэгг для всех этих людей веса иметь не будут, и по сути, если раскрыть реальную цель погони, это может плохо кончиться для нанятых миссис Кинкэннон двоих искателей правды.

— Мэтью — мой друг. Он был у меня дома, когда зазвонил колокол, — его перемазанное грязью лицо исказила кривая ухмылка. — Не щетиньтесь на него только за то, что он прибыл из Чарльз-Тауна. Он хочет помочь мне открыть свое дело. Не так ли, Мэтью?

— Да, верно.

— Дело? — фыркнул Стемпер. Некоторые осмелились засмеяться, но сдержанно. — Малдун, единственное дело, которое ты можешь осилить, это приносить с собой вонь всюду, где появляешься, — его рука на всякий случай коснулась мушкета. — И я удивлен, что у тебя есть друг. Мальчик, — обратился он к Мэтью. — Неужели ты такая же потерянная душа, как и он?

Куинн наклонилась к человеку. В ее глазах смешивались огонь и лед, а в голосе зазвучала сталь:

— Не смейте говорить с ним так, мистер. Я не позволю. Вы слышите?

— А то что? — отозвался Стемпер, быстро окинув взглядом остальных, и Мэтью решил, что он очень любит быть в центре внимания. — Что? Что может связывать этого щеголя с молодой девкой из Ротботтома?

— Он мой муж, — спокойно сказала Куинн. — И он вернулся ко мне из мертвых.

Глава тринадцатая

Последовало долгое ледяное молчание, которое сумел через некоторое время нарушить лишь Бальтазар Стемпер.

— Что ж, это многое объясняет, — хмыкнул он. — Фитци, отрежь-ка мне еще змеиного мяса и насади его сюда, — он передал заостренную палку молодому мужчине, который тут же послушно опустился на колени и принялся отрезать кусок от зажаренной коричневой змеи, которая лежала на камне рядом с другими хорошо прожаренными тушками. Глубоко посаженные глаза Стемпера блеснули при взгляде на Мэтью и Куинн.

— Мистер Мэтью, — издевательски произнес он. — Ты, похоже, кое-что себе урвал…

Лицо Сета Лотта перерезала кривая уродливая усмешка.

— Я к вашим услугам, сэр: устроим христианскую свадьбу. Или, лучше сказать… обновим ваш брак.

— А дальше сможешь исполнить супружеский долг, — поддержал Калеб Боуи, очищая свой кусок змеиного мяса от кожи. — Не облажайся, мальчик, сделай все, как полагается. Можешь прямо здесь, у костра, будет очень… — он замялся изо всех сил пытаясь найти подходящее слово, лихорадочно пожевывая собственную губу, но, похоже, словарный запас его подводил.

— Романтично, — подсказал Стемпер, получив свою порцию мяса от Фитци, и поднес ее к огню, чтобы дожарить.

— Спасибо за ваше участие и ценные комментарии, — ответил Мэтью, окинув их суровым взглядом. — Возможно, в Джубили у вас не принято уважительно относиться к женщинам… особенно к тем, которые немного… запутались, но я бы попросил вас попридержать эти шуточки, джентльмены.

— Громкие слова, — нахмурился Боуи. — Что же они могут значить?

— Они значат: закройте свои проклятые рты! — ответил Магнус, вдруг наведя на шутников ржавый пистолет Куинн. — Стемпер, я слышал, обе твоих жены уже давно в могилах. Лотт, а ты пару лет назад сделал ребенка пятнадцатилетней девочке, и она до сих пор бродит по улицам Чарльз-Тауна в поисках Иисуса. И Боуи… ты бы не отличил женскую задницу от лошадиной, не так ли? Так что попридержали бы вы языки!

Боуи побагровел и хотел резко подняться, однако Стемпер издал нервный смешок и протянул ему дымящуюся палку со змеиным мясом, предупреждая его порыв.

— Пусть себе болтает, Калеб. Интересно порой услышать о себе занимательные истории от такого чудака. О, вы все, наверное, слышали, что о нашем друге Малдуне болтают в Чарльз-Тауне? В определенных кругах ходят слухи о том, что одна светская дама приходит на балы с молодыми красавчиками, и тут же появляется Малдун с разбитым сердцем и устраивает представление, в каждом из которых возвышенно твердит о своей любви. Во всех тавернах об этом говорят! Как над ним смеются в этом городе! Хохочут над тем, как наш отшельник Магнус Малдун старается… — он сделал паузу и неспешно отправил в рот еще один кусок змеиного мяса. — Быть кем-то, — продолжил он. — Хотя все вокруг знают, да и он тоже не питает иллюзий на этот счет, что никогда ему не удастся стать чем-то бо̀льшим, чем тот кусок дерьма, которым он уже является. — Стемпер язвительно улыбнулся лишь уголком рта, тщательно пережевывая мясо. — Но давайте дадим Магнусу возвыситься. Настолько, насколько может. Он ведь все равно ни к чему не придет, никогда не поймает своей звезды, никогда ничего не достигнет, кроме беготни за юбкой этой…

— Довольно.

Голос Мэтью был резок, как пистолетный выстрел, хотя и звучал куда как элегантнее. Боуи с недобрым прищуром посмотрел на него.

— То, что тебя подстрелили индейцы, но ты выжил и можешь об этом рассказать, ничего для меня не значит, мальчишка, так что попридержи-ка язык.

— Не будем ссориться, — елейно протянул Стемпер, пожимая плечами. — Друзья мои, все мы здесь собрались на Реке Духов, чтобы вершить правосудие. Добудем себе несколько пар черных ушей, которые принесем в Грин Си. Отомстим за убийство мисс Сары. Давайте не будем забывать, для чего мы здесь.

Магнус ничего не говорил, однако его лицо, измазанное в речной грязи, становилось все более суровым, и Мэтью подумал, что его выдержка достойна восхищения. Фляга с выпивкой пустилась по второму кругу между сидящими у костра охотниками. Начались отвлеченные разговоры, и только тогда Магнус опустил пистолет и отвернулся от собравшихся мужчин к реке.

— Ваш муж, — обратился Сет Лотт к Куинн. — Как человек Божий, я хочу услышать его историю. Историю его смерти, перерождения и воскрешения. Что с ним случилось, дорогое дитя?

Многие присутствующие прислушались, хотя некоторые были увлечены игрой в карты и выпивкой. Куинн беспокойно заерзала на своем месте, замечая направленные на нее хищные взгляды. Замечал их и Мэтью.

— Мой Дэниел умер прошлым летом, — начала она, обращаясь к проповеднику. — Лето было жарким, засушливым, как это. Были грозы и молнии, но не было дождя. Вы знаете, как это бывает в наших краях. Удар молнии, после которого загорается дерево, затем еще одно, а затем это перерастает в огромный пожар. И когда лето сухое, пожар разгорается очень быстро. Так и случилось в том году.

— Пожары, — нарочито смиренно произнес Лотт. — Да, они быстро начинаются и быстро разгораются, пока не охватят то, что суждено. На то воля Божья.

Куинн кивнула.

— Может, и так. Но это суровая воля, я думаю. Бог, наверное, не обращает своего внимания на это место. Думает о других вещах и помогает другим людям.

— Бог помогает тем, кто помогает себе сам, — сказал проповедник. — Таков его неисповедимый путь.

Мэтью задумался — если верить словам Магнуса — так ли Лотт преподнес Божью волю своей беременной молодой любовнице?

— Возможно, — бесстрастно отозвалась Куинн. — Когда огонь разгорается и начинает свое движение, ничто не в силах остановить его. Животные бегут от него, но все равно попадаются в его сети, когда ветер переносит его с места на место. Такое может произойти и с людьми. Прошлым летом пожар достиг Ротботтома. Нас немного, и все же мы старались бороться ради своих жизней, семей и домов. Пытались спасти то, что у нас было, как и всякий на нашем месте. Мой Дэниел и еще несколько человек выбежали, стараясь срубить несколько деревьев и остановить пожар на подступе к городу.

— Я видел дым, — сказал Стемпер. — Казалось, что он очень далеко отсюда. Пожары случаются тут каждый год.

— У вас есть болото и река, чтобы уберечь Джубили от пожара, — продолжила Куинн. — А у нас кирки, лопаты и желание сохранить то, что нам принадлежит. Тогда около двадцати человек отправились бороться с огнем. А в небе постоянно сверкали молнии, и оно выглядело, как усмешка Дьявола. Пламя постоянно высекало новые искры, которые сжигали все вокруг. А ветер подбирал, подбрасывал и разносил эти искры, делая их сильнее, приближая и взращивая настолько, что даже деревья на болоте не были защищены. Мой Дэниел отправился помогать спасать наш город… и он был одним из троих, кто не вернулся, когда все закончилось.

— Сгорел, не так ли? — безо всякой деликатности спросил Стемпер.

— Не сгорел, — ответила девушка. — Его забрали.

— Забрали? — переспросил Мэтью, нахмурившись. — Что ты имеешь в виду?

— Зверь забрал, — сказала Куинн. — Он появился из дыма. Человек, стоявший ближе всего, увидел его тень… он не мог рассказать от этом подробно… но, тень пала на моего Дэниела, и он исчез, — она наклонилась и положила свою руку на руку Мэтью. — Перед тем, как уйти, ты… ты боялся… но напомнил, как сильно меня любишь и сказал мне: Куинн, не волнуйся, потому что я вернусь. Сказал, чторебенок, которого я ношу, слишком важен, он не позволит ничему встать между нами. Ты этого не помнишь?

Мэтью молчал, но почувствовал себя так, будто стрела пронзает его сердце, когда две слезинки сбежали по щекам Куинн, сохранявшей мрачно-торжественное выражение лица. Это маска, подумал он, за которой скрываются огромные страдания — гораздо бо̀льшие, чем эта юная девушка могла вынести, поэтому она и создала себе этот отчаянный вымысел.

— Ты Дэниел, вернувшийся ко мне, — сказала она. — Я знаю это. Я чувствую в тебе его дух. И, может, ты ничего не помнишь о нас… о том, как все было… но когда он в тебе станет сильнее, он расскажет тебе. И тогда — возможно, скоро — ты вспомнишь все о Дэниеле Тейте и отпустишь Мэтью Корбетта, потому что… он просто одежда из плоти и крови на сердце моего мужа, — она сжала его руку и выдавила из себя мучительную улыбку, протолкнувшую стрелу в сердце Мэтью еще глубже. — И я не смогу отпустить тебя снова… у нас может быть другой ребенок, Дэниел! Мне жаль… мне так жаль… я была раздавлена горем и потеряла нашего малыша. Я выплакала все глаза от боли! — она прильнула к нему, глаза ее блестели. — Это был мальчик. Они сказали мне, до того, как завернули его в белую ткань и похоронили. Ты помнишь белую ткань, Дэниел? Из нее было сделано платье к нашей свадьбе. Помнишь, как дорого мы за нее заплатили в Джубили?

— Белая ткань и впрямь дорогая, — заметил Стемпера. — Жаль закапывать в землю что-то настолько дорогое.

Кто-то у костра рассмеялся, и Мэтью заметил, как Куинн вздрогнула, как будто ей дали пощечину. Он потянулся за кортиком, принадлежавшим мужчине, ныне покинувшему этот мир, собрал в себе остатки сил, поднялся на ноги и вытянулся во весь рост в свете огня подле обезумевшей от горя девочки у его ног.

— Еще одно слово неуважения в ее адрес, — угрожающе произнес Мэтью Бальтазару Стемперу, — и я проткну вас насквозь, или умру, пытаясь.

— Давайте испытаем этого мальчишку, — отозвался Калеб Боуи, вышедший из себя настолько, чтобы выхватить свой клинок, длина которого превышала длину оружия Мэтью едва ли не втрое. Он поднялся, оскалившись и хищно прищурившись. Грудь его словно раздалась вширь, когда он втянул в себя воздух — с такой силой, что запросто мог вдохнуть и всех кружащих вокруг насекомых. — Малдун, — сказал он. — Я тебя перехвачу до того, как ты прицелишься, поэтому на твоем месте я бы не дергался.

— Мне и не нужно целиться, — Магнус взял пистолет так, чтобы использовать его в качестве дубинки. — Давай, посмотрим, есть ли мозги в твоей проклятой уродской башке.

Прежде, чем кто-либо двинулся, в чаще позади них послышалось какое-то движение. В свете факелов было видно, что, что бы это ни было, оно приближалось.

— Охладите-ка пыл, ребята, и все останутся при своих мозгах, — сказал Стемпер, поднимаясь на ноги. Большинство других мужчин также поднялись и взялись за оружие, не представляя себе, что поджидает их в зарослях.

— Кто там? — выкрикнул Стемпер. В голосе его, несмотря на внешнюю выдержку, слышался легкий тремор, и Мэтью понял, что даже самый черствый человек здесь не потерял веру в духов.

Несколько секунд длилась пауза, нарушаемая лишь треском огня и жужжанием насекомых. А затем из чащи прозвучало:

— Стемпер?

— Себя я знаю, а вот ты кто?

Движение в чаще усилилось. Показался свет факелов. Несколько мужчин у костра взвели оружие.

— Не стрелять, — шикнул Стемпер. — Кажется, я узнал этот голос, — он снова обратился к пришельцам. — У нас тут несколько вооруженных и сильно нервных людей, так что лучше вам назваться!

— Да ради Христа! — воскликнул человек, который подошел ближе всего. — Это Грифф Ройс и Джоэль Ганн! Не стреляйте!

Мэтью и Магнус переглянулись. Внимание Боуи, ненадолго превратившегося в зверя, переключилось на пришедших смотрителей Грин Си. Куинн поднялась и отчаянно схватила Мэтью за руку, будто боялась, что дух Дэниела, который, решила она, на миг воспрянул, вновь испарится.

В следующий миг двое мужчин появились из зарослей и уставшими тяжелыми взглядами окинули всех присутствующих. Ганн нес факел. Оба смотрителя были вооружены мушкетами и ножами, закрепленными на поясах. Они приблизились к костру, и остальные присутствующие заметно расслабились и опустили оружие.

— Уши еще не добыли? — спросил Стемпер.

— Пока нет, но добудем, — отозвался Ройс. Они с напарником окинули сборище, и взгляды обоих замерли на Мэтью, Куинн и Магнусе. — Ну-ка, — протянул Ройс, и интонация его казалась острой, как лезвие ножа. — Что у нас тут? — рябое лицо с квадратным подбородком и высокими скулами было прикрыто тенью жестокости, которую он активно пытался скрывать за хитрой улыбкой. В зеленых глазах плясало пламя. — Юноша из Чарльз-Тауна… Мэтью Корбетт, не так ли? Магнус Малдун, известный отшельник и горе-жених и… кто это? — если до этого в его глазах плясало пламя, то при взгляде на Куинн в них разгорелся адский пожар. — Красотка в тряпье? Из Ротботтома, я полагаю?

Ганн не обратил никакого внимания на объект влечения Ройса — он не сводил взгляда с Мэтью.

— Вы! — воскликнул он, презрительно скривив мясистые губы. — Мало того, что вы явились без спроса в часовню, так еще решили и сюда сунуть свой нос? — он заметил кровь на его рубашке. — И, похоже, вы за это уже поплатились. Я же говорил, что вам нечего делать на этой охоте!

— И Джоэль был прав, Корбетт, — поддержал его Ройс, приближаясь и останавливаясь в нескольких футах от Мэтью. — Здесь опасно. Всякие жуткие вещи тут случаются чертовски быстро, — он также взглянул на его окровавленную рубашку. — Вижу, это вы уже поняли. Как вас угораздило?

— Мальчик попался «мертвым при жизни», — объяснил Стемпер. — Если верить его словам, они напали на лодки и поймали многих из Джубили. Мальчишка словил стрелу, и она помогла ему сохранить голову на плечах.

— Рана плохо выглядит, — качнул головой Ройс. — Лучше всего вам с Малдуном вернуться в Грин Си.

— Ничего, я переживу, — угрюмо ответил Мэтью. Он взглянул на повязки на предплечье Ройса, на месте которых вчера был медицинский компресс. К своему ужасу он заметил, что оба предплечья Ройса были расцарапаны… точно так же, как и у Ганна. Если раньше это могло служить доказательством убийства Сары Кинкэннон, то теперь использовать это было нельзя. — Вы пробирались через колючки?

— Нелегкая тропа. Да здесь и нет легких, — Ройс несколько секунд оценивающе смотрел на Мэтью, а затем потерял к нему интерес и повернулся к Стемперу. — Мы были недалеко отсюда. Увидели ваш костер. Мы знали, что это не могут быть шкуры, они бы так не сглупили, но все же мы решили проверить. Без обид.

— Никаких обид, — покачал головой Стемпер. — Но почему вы двое причалили к берегу?

— Мы нашли их лодку, — ответил Ганн, рассматривая Мэтью своими недовольными голубыми глазами. — Они пытались ее спрятать понадежнее, но на речной грязи остались следы.

— Теперь они идут пешком, — сказал Ройс. — Им пришлось сделать выбор: или двигаться более быстрой тропой, но угодить в болотную трясину, или двигаться на северо-восток через лес к пастбищам. Я думаю, они выбрали более безопасный путь.

— Могу я задать вопрос? — прищурился Лотт. Голос его звучал тихо и учтиво. — Куда, они считают, они могут податься? Обрести свободу от преступления. Где, им кажется, они могут найти себе убежище? — он широким жестом обвел местность вокруг.

— Они не люди, а настоящие дикие звери. Бежать — в их природе, — ответил Ройс. Он увидел жареную змею на камне, взял нож и без спроса, став на колени, отрезал себе кусок. — Они не знают, куда идти. Все, что они пытаются сделать, это сбежать от правосудия. И этот чертов кобель Абрам… втравил в это своих родных, и теперь им тоже придется поплатиться, — он взял одну из заточенных палок, насадил на нее кусок змеиного мяса и начал прожаривать его на костре. — Я вам так скажу, будь моя воля, эта наглая Бабуля Пэгг сейчас уже болталась бы в петле, а к ней бы присоединились ее родственнички. В назидание остальным: вот, что бывает, когда преступаешь закон. Это бы спасло нас от многих неприятностей.

Мэтью не сумел с этим смириться. Слова вылетели до того, как он успел подумать — может, тому виной обильная кровопотеря, усталость или головокружение — но он спросил:

— Мистер Ройс… сколько у вас ножей?

Ройс оторвался от своего занятия и безмятежно посмотрел на молодого человека.

— Три. А у вас?

— Ни одного. Но мне стало интересно… вы в последнее время ни один не теряли?

— Нет, я бы заметил, — Ройс перевел быстрый, мрачный взгляд на Ганна, но быстро вернул самообладание. — Мэтью… можно вас так называть?.. вам бы лучше сесть, иначе упадете. Мне кажется, болото уже работает над вашей раной прямо сейчас.

— Мне было интересно, — продолжил Мэтью в своем духе. — Где Абрам мог добыть нож, чтобы убить Сару, — он сделал паузу, чтобы унять головокружение и вновь сфокусироваться на Ройсе. — Я хочу сказать… мог Абрам украсть один из ваших ножей? Он ведь должен был где-то его достать. Или, может, он взял ваш нож, мистер Ганн? — Мэтью обратил свой взгляд на второго смотрителя. — Мой вопрос в том, как Абрам завладел этим ножом.

— Ответ прост, — Ройс старательно откусил кусок мяса. — Служанка в большом доме, вероятнее всего, украла его и передала ему. Эти девчонки постоянно что-нибудь крадут и утаскивают к себе в квартал. Одна из них сунула нож себе под юбку, и Абрам его получил. Вот, как все произошло.

— Думаю, Абрам присунул этой сучке под юбку кое-что другое, — сказал Ганн и рассмеялся — слишком громко и резко, и несколько человек подхватили его нервный смех.

— Господа, придержите языки, здесь дама, — предупредил Стемпер, хищно оскалившись.

— Где? — спросил Боуи. — Все, что я вижу, это ротботтомский мусор, — его взгляд был направлен не на Куинн, а на Мэтью. — У которой не все в ладах с головой. Она считает, что этот мальчишка — ее муж, вернувшийся из мертвых. Нет, ну не безумие, а, Ройс?

Ройс издал какой-то неясный звук в знак подтверждения, проглотив кусок мяса. Мэтью думал, что должен что-то сказать в защиту Куинн, но не представлял, что именно. Неожиданно Куинн отпустила его руку и шагнула вперед. Ее подбородок с вызовом поднялся, она надменно посмотрела на ставших против нее мужчин.

— Мне жаль вас.

Три слова, произнесенные столь тихо, породили гробовое молчание.

— Где ваши женщины? — спросила она. — Где ваши жены? Почему они не здесь, с вами? Потому что вы не хотите их, или потому, что им наплевать, вернетесь ли вы живыми или нет? Они знают, что говорят об этих местах… об этом болоте. Они, видимо, не сильно-то вас любят, раз позволили отправиться сюда, а сами… а сами остались дома, чтобы вы прошли через это в одиночку. Что ж, я — здесь, с Дэние… — она осеклась, неловко передернув плечами. — С Мэтью. И я пройду все с ним до конца. Вы никогда не узнаете, что такое настоящая любовь. Не прикоснетесь к ней, не увидите ее в чужих глазах, не услышите в чужом голосе. Вот, почему мне жаль вас… каждого несчастного, бедного мужчину.

Один из охотников, стоящих около костра — Мэтью решил, что это был рыжеволосый Морган — поднял ногу и показал, что ответ на тираду девушки висит у него между ног, что вызвало взрыв смеха среди собравшихся. Но смех не длился долго, и после него вновь воцарилось молчание — тяжелое, как могильная плита.

Куинн больше ничего не ответила. Она отступила от костра, ее рука нашла руку Мэтью. Он был сбит с толку и не представлял себе, что делать с этой девушкой. Это была проблема, которую он не знал, как решить. Но в то же время он был рад, что сейчас она была рядом с ним, потому что ему действительно нужно было опереться на кого-то, чтобы не упасть: ноги его слабели.

— Скоро рассвет, — сказал Ройс. Он отер губы поцарапанным левым предплечьем. Мэтью отметил, что утро действительно вот-вот настанет, но будет оно серым, а не солнечным. — Час отдыха, а потом отправимся вместе. Так быстрее прочешем лес. Стоит догнать этих уродов до того, как они доберутся до пастбищ.

— Меня устраивает, — ответил Стемпер. — Но я все еще планирую добыть себе их уши… и деньги Кинкэннонов.

Мэтью больше не мог стоять на ногах. Он начал оседать, и Куинн с Магнусом уберегли его от жесткого падения. Он прислонился спиной к дереву и медленно сполз по нему. Куинн присела рядом с ним. Голова у него кружилась, перед глазами все плыло. Он знал, что Ганн, наверняка, уже рассказал Ройсу всю историю о том, что произошло в часовне. Я вам так скажу, будь моя воля, эта наглая Бабуля Пэгг сейчас уже болталась бы в петле. Да, если бы была воля Ройса, так и вышло бы. Ройс и Ганн боялись, что рабов могут схватить, прочитать их метки и вернуть обратно в Грин Си. Если у Абрама будет шанс защитить себя перед миссис Кинкэннон, и к этому добавится история Бабули Пэгг, да еще и состав компресса под ногтями убитой… ничего хорошего двум смотрителям ждать не стоит. И все же, пока что Мэтью не мог доказать ничего.

Его также озадачил рассказ Куинн, и это были последние мысли, которые посетили его, когда он ускользал из этого мира.

Мысли касались Дэниела. Его смерти.

Его забрали, сказала она. Зверь забрал. Он появился из дыма. Человек, стоявший ближе всего, увидел его тень… он не мог рассказать от этом подробно… но, тень пала на моего Дэниела, и он исчез.

Мэтью уснул, когда зарница рассвета пустила свои прожилки через темно-серое небо, под которым Река Духов продолжала свое извилистое движение.

Глава четырнадцатая

Двадцать искателей, включая девушку из Ротботтома, двигались через дикую местность длинным рядом, чтобы охватить бо̀льшую территорию. Куинн несла свою тыквенную бутыль с водой и старалась держаться поближе к Мэтью, который до сих пор пошатывался и ощущал сильное головокружение после совсем недолгого — едва ли часового — сна. Тут же шел Магнус, следя за ним и готовясь подхватить, если он начнет падать. Мэтью нес кортик, который казался ему сейчас тяжелым, как наковальня, привязанная к его ослабевшей руке.

Утреннее небо усеивали толстые серые облака, прикрывая солнечный свет мрачной дымкой. Частенько вспыхивали молнии, и звучал оглушительный гром, но дождь не начинался. Сплетенный из бешеных лоз и колючек дикий лес, а с ним заболоченная и мягкая земля сильно замедляли движение. Факелы успели порядком оплыть, и когда от них осталось лишь невысокое синее пламя, Стемпер использовал одну из тряпок, которые он нес в сумке. Она была пропитана легковоспламеняющейся смесью его собственного приготовления. После этого факел разгорелся снова. Чем больше света сопровождало путь через эти заросли, тем легче было путникам. Со своего места в колонне Мэтью мог видеть только Джоэля Ганна в свете факела, Сета Лотта и Магнуса по левую руку от себя. По другую сторону была Куинн, а чуть дальше справа — рыжеволосый Морган и пожилой седовласый человек с заросшим серой с белыми прожилками бородой лицом. Этот человек был вооружен до зубов: мушкетом, рапирой и кинжалом. Других искателей скрывал собою лес, и в слабом освещении трудно было разобрать, где кто идет. Правда, иногда сияние другого факела проглядывалось через чащу.

По пути Мэтью говорил с Куинн..

— Так ты думаешь, дух Дэниела — во мне? Что он стал какой-то частью меня? — он дождался, пока девушка кивнет. — Почему? Я похож на него? Что-то во мне напоминает тебе о нем?

Она несколько помедлила с ответом. Затем сказала:

— Ты похож на него… в чем-то. Но здесь нечто большее. У меня была… уверенность. Предчувствие, что я должна покинуть свой дом и прийти к реке, потому что ты возвращаешься. Потому что после столь томительного ожидания, наконец-то, наступила та самая ночь. Я расчесала волосы и постаралась выглядеть привлекательной для тебя. Я не знала, как ты будешь выглядеть… или как тебя будут звать… или вспомнишь ли ты меня вообще, но я узнала, когда увидела, как причаливает ваша лодка… я сразу подумала: «это — должен быть он». А потом я услышала твой голос и увидела твое лицо. Да, ты похож на него. Глазами. Тем, как ты себя несешь. С достоинством, как и он. Целеустремленно, как и он. Я знала, что он собирается вернуться ко мне, если вырвется из Царствия Небесного и сумеет использовать тело другого человека, чтобы это осуществить. Я знала это — глубоко в сердце, — она посмотрела на него и криво усмехнулась. — Ты считаешь меня сумасшедшей, как двухголовый пес, не так ли?

— Я считаю, что ты желала этого так сильно, что сумела в это поверить, — ответил Мэтью. — А что твои мать и отец думают об этом?

— Они не думают. Я никогда не знала папу. Мама любила крепкие напитки и диких мужчин. Несколько лет назад она хорошенько набралась и сбежала с одним таким. Собралась в Чарльз-Таун, так она тогда сказала. Сказала, что обязательно вернется. И укатила в его вагоне, полным кожи аллигаторов. Этот мужчина был чертовски хорош в обращении с копьем и ножом. Мама сказала, что вернется, но этого не случилось.

— Ты уже была замужем за Дэниелом тогда?

— Нет, тогда не была. Я осталась одна. Но вскоре после этого Дэниел приехал в Ротботтом, как и многие… поохотиться на аллигаторов. Чтобы добыть их кожу, за которую хорошо платят в большом городе. Мы встретились на танцах в один майский день. Но Дэниел был образованный человек и вскоре он понял, что его целью будет открыть школу, чтобы учить детей читать и писать. После этого он бросил охоту. Ты вспомнишь со временем. Я знаю, он вернет тебе воспоминания.

Мэтью вздохнул. Ее убежденность в его… одержимости — да, это, пожалуй, будет правильным словом — духом Дэниела было не сломить. По крайней мере, пока. Девушка была в отчаянии, и разум ее помутился. Мэтью больше не мог позволять событиям так развиваться, хотел уйти от этих разговоров, однако, когда их колонна продвинулась чуть дальше в лес, он решил, что ему нужно задать еще один вопрос, который не давал ему покоя:

— Зверь, — сказал он. — Ты сказала, что зверь, вышедший из дыма забрал Дэниела. Что ты хотела этим сказать?

— Я сказала именно то, что хотела, — твердо ответила она. Молния прорезала небо и едва не достала до земли, и вскоре послышался отдаленный громовой раскат. — Его называют Плачущим Духом. Когда он поблизости, слышится плач, похожий на детский.

Некоторое время Мэтью не отвечал: на его пути возник куст терновника, и молодой человек постарался как можно осторожнее через него пробраться, однако острые колючки все равно цеплялись за его рубашку и брюки. В памяти воскресли предостережения Бабули Пэгг и тот звук, что он слышал в деревне «мертвых при жизни» — Хорошо, — проговорил он, наконец. — Но что он такое?

— Не было таких, кто бы видел его близко и выжил после этого. Только блики, мелькание на расстоянии. Похоже, что он примерно человеческого роста. Двухцветный: коричневый и черный. Может бегать на четвереньках, но и на двух ногах тоже может ходить, — она посмотрела на него, оценивая, насколько серьезно он ее слушает, а он и впрямь слушал серьезно. — Я впервые услышала, что он убил человека, когда мне было десять. Дух забрал мужчину прямо на охоте. Его кости нашли пару месяцев спустя. Принесли их обратно в город в мешке: они все были переломаны, и на каждой были следы зубов, я помню это. Но иногда ни костей, ни тел не находят. Они так и не нашли Дэниела. Иногда находили тела только с разорванным горлом, съеденным лицом или вырванным сердцем. Плачущий Дух ест мясо. Но может убивать и ради удовольствия тоже.

Магнус находился достаточно близко, чтобы услышать этот разговор, и теперь он еще немного приблизился.

— Вы говорите, что здесь живет какая-то демоническая тварь? Что-то, что пробудила и выпустила ведьма? Была бы неплохая история, за исключением того, что я начал слышать эти байки около шести или семи лет назад, а проклятье было якобы наложено давно. Это просто животное, и все. Скорее всего, что-то вроде пумы.

— Может быть, — сказала Куинн. — Но неправильного цвета. Дух не совсем даже коричневый с черным: люди говорили, что кожа его выглядит… чешуйчатой… как у змеи. И ходит он на двух ногах, это видели некоторые жители Ротботтома. В этих лесах водится много оленей и диких кабанов. Но почему же Дух охотится на людей?

— Потому что люди бывают более небрежными, чем олени или кабаны. Они выбираются в эти леса на охоту и не могут представить, что кто-то, в свою очередь, может охотиться на них.

— Плачущий Дух такая же часть этого болота, как и река, — сказала Куинн. — Он тоже проклят: рожден в боли и обязан приносить боль. Ведьма создала его или кто другой, я не знаю, но я знаю те страдания, которые он может принести. Когда вы услышите этот плач, лучше всего вам приготовиться защищаться.

Насколько это вообще возможно будет сделать коротким клинком против некоего неизвестного хищника, возможно, сверхъестественной природы, подумал Мэтью, но опять же… он не верил в такие вещи. Ведь так?

Тем временем искатели двигались дальше. Над головами буйствовали молнии, рассекая ленивые облака, а звук грома иногда был таким оглушительным, что вполне мог поколебать землю. При этом не проливалось ни капли дождя, который мог бы хотя бы спасти от гнетущей духоты. В следующий час мужчина по левую сторону колонны от Мэтью и в трех головах от Магнуса угодил в болото — в глубокую зыбучую грязь. Он тут же закричал, призывая на помощь, когда коварная трясина опрокинула его на колени и быстро начала утягивать вглубь. Выбраться самостоятельно не выходило: болото продолжало делать свое дело с завидным упорством, загоняя свою жертву все дальше и дальше в ловушку, и чем сильнее поддавшийся панике мужчина барахтался и сопротивлялся, тем быстрее увязал. Другие окружили его, чтобы посмотреть, однако держались на расстоянии от того, что, Мэтью понял, было теми самыми болотными зыбучими песками. Стемпер частично искупил свою вину за убийство Джексона, приняв на себя командование сейчас: он приказал Боуи, Магнусу и паре других найти длинную палку, которую можно было бы подать утопающему, которого звали Том Колман. Работа по освобождению Колмана длилась около получаса, прежде чем Магнус сумел дотянуться до бедолаги и сильными руками вытащить его на твердую землю. Это стало для всех уроком, что не стоит так уверенно шагать по столь опасным землям. Многие тут же решили использовать палки и ветки, чтобы проверять почву под ногами. Куинн, Мэтью и Магнус тоже нашли себе подходящие. Движение возобновилось и продолжилось, пока кто-то резко не выкрикнул в воздух ругательство, и не послышался резкий упрек, прозвучавший, как глас Божий над проклятой долиной:

— Где Дойл?

— Что ты сказал, Эллис? — спросил Стемпер.

— Дойл, — повторил мужчина. Он был худым с темной бородой, а вокруг его глаз собиралось множество морщинок. На боку он закрепил топор. Возмущенный житель Джубили оглядел своих товарищей, включая Ройса, Ганна, Лотта, Моргана и всех, кроме того, кого он искал. — Джон Дойл. Он шел справа от меня. Знаете, это ведь он услышал крик Тома. Где он?

— Может, его посрать в лесу приспичило? — усмехнулся Боуи. — Кому какое дело, где он?

— Мне есть дело, — ответил Эллис. — Джон мой друг. Он от меня шел шагах, может, в тридцати, — он обернулся и оглядел дикий лес. Затем приложил руку ко рту, сложив ее трубкой и прокричал: — Джон! Где ты, дружище?

Ответа не последовало.

— Джон! Отзовись!

Все еще ничего.

— Нам надо двигаться дальше, — Ройс взмахнул рукой, отгоняя насекомых, легион которых сейчас окружал всех присутствующих. — Дойл, похоже, потерялся.

— Он был рядом со мной, — сказал Эллис таким голосом, будто говорил с ребенком или тупицей. — Я видел его за деревьями. Потом мы услышали Тома, потом возились с ним, потом я пришел сюда… — он снова крикнул в чащу. — Дойл! Джон Дойл! Ответь мне!

Но Джон Дойл не отвечал.

— Может, нам стоит его поискать? — предложил Магнус.

— Ищи, если хочешь, — ответил Ройс. — Бери своего мальчишку и его подружку, или кто она ему там еще, и идите тратить свое время на дурацкие поиски. А мы с Ганном продолжаем. Кто-нибудь еще?

Большинство полностью поддержало смотрителя. Однако Эллис, друг Дойла, продолжал настаивать на своем.

— Значит, вы продолжите поиски? Все вы? Вам плевать, стало быть. Что ж, ладно! Я не знаю, что случилось с Джоном, но я выясню. Может, вы хотя бы дождетесь меня?

Стемпер ответил:

— Догонишь. Ройс прав. Мы должны продолжать погоню за шкурами.

— Как знаете, — резко бросил Эллис. — Но я уверен, что если б кто-то из вас потерялся или попал в другую сраную трясину, вы бы хотели, чтобы друзья пришли за вами.

Мэтью был близок к тому, чтобы сказать, что поможет, но его заданием было оставаться с большой группой. Эллис повернулся, и как только он подался в обратную сторону, Куинн окликнула его.

— Мистер? Не ходите туда…

Мужчина нахмурился.

— Что?

— Не ходите, — повторила она. — Это небезопасно.

— О, она говорит о твари, — нарочито многозначительно протянул Стемпер. — О Плачущем Духе, — на губах его растянулась самодовольная саркастическая улыбка. — Все, кто верят в это, верят и во все истории о призраках, которые рассказывают в этом проклятом крае. Ты в них веришь, Эллис?

Эллис мешкал с ответом слишком долго, однако потом буркнул:

— Нет. Конечно, нет.

— Прошу прощения, — сказала Куинн. — Но как далеко кто-либо из вас заходил вверх по течению реки? Я знаю тех, кто заходил достаточно далеко. Слышала, что они говорили, и знаю, что они не лгут. Итак, мистер Эллис… я не пошла бы туда одна. Это небезопасно.

— Давайте выдвигаться! — скомандовал Ройс. — А, черт с ними! Ганн, пошли! — он вырвался вперед, продираясь через кусты, и Ганн последовал за ним. Стемпер и Боуи также шагнули вперед, за ними потянулись остальные. Мэтью, однако, заметил, что они не рассредоточились так спешно, как до этого.

Эллис перевел взгляд с девушки на Мэтью и Магнуса.

— Может быть, вы поможете мне?

— Мы тоже должны двигаться дальше, — покачал головой Магнус. — Сожалею.

Эллис кивнул. Он на мгновение замер, как будто бы взвешивал свое решение, пока факелы удалялись от него, а затем посмотрел в темный лес позади, где, возможно, его друг ждал помощи. В следующее мгновение он бросился обратно в чащу и снова позвал:

— Дойл! Джон Дойл, отзовись!

Магнус, Мэтью и Куинн оставили его. Через несколько минут они догнали остальную часть группы, которая наткнулась на очередные терновые заросли. Пробирались медленно и с трудом, и тут Мэтью оказался бок о бок с Ройсом — они выбрали одно и то же направление, чтобы пройти дальше.

Ройс посмотрел на него будто бы с насмешкой.

— Вас не должно быть здесь, Корбетт. Лучше бы вы вернулись в Чарльз-Таун. Эта рана может стоить вам руки.

— Я разберусь с ней, когда вернусь, — ответил Мэтью. И решил добавить. — Я уверен, что доктор Стивенсон поставит хороший компресс.

Видимой реакции от Ройса не последовало. Голос его остался спокойным.

— Знаете его?

— Знаю, — Мэтью поморщился, когда одна из колючек больно укусила левую руку. Куинн была прямо позади него, и он старался работать как можно усерднее, чтобы расчистить ей путь, но для этого приходилось частенько терпеть уколы терновника самому. — Я видел его в Чарльз-Тауне вчера утром. Он упомянул… ммм… — с губ сорвалось короткое мычание от особенно болезненной и цепкой колючки, зацепившей край раны. — Что приезжал в Грин Си поставить компресс на руку пациенту. Полагаю, это были вы?

— Верно. Меня укусила лошадь. Ее хорошенько выпороли. Преподали урок, который она не забудет.

— А вы умеете находить подход к женщинам, — сказал Мэтью.

Ройс остановился посреди остроконечных шипов, которые превращали все вокруг в какой-то темно-зеленый колючий суп. Он повернулся к Мэтью с холодной улыбкой.

— Ганн сказал мне, что вы являетесь туда, где вас не ждут, и задаете вопросы. Знаете, здесь — вас все еще не ждут. И вы в чертовски плохой форме, — он ткнул указательным пальцем в раненое плечо Мэтью, заставив молодого человека сжать зубы от боли и отшатнуться назад. — Что вам здесь нужно? Каково ваше дело?

— Я хочу видеть, как свершится правосудие.

— И я хочу. И намерен все сделать, чтобы оно свершилось.

— Я хотел бы видеть, как рабов поймают и вернут живыми, — сказал Мэтью. — Это тоже совпадает с вашими целями?

— Совпадает. Абрама до̀лжно повесить за его преступление. И других — за то, что помогали ему, — Ройс продолжил пробивать себе путь через заросли, и Мэтью сделал то же.

— Проблема в том, — произнес Мэтью. — Что очень мало кто из этих людей, которые отправились на охоту за деньгами Кинкэннонов, разделяют эту точку зрения. Они лучше убьют рабов и заберут их уши. Это вас не беспокоит?

— Что меня действительно беспокоит, так это глупые вопросы, — голос Ройса стал жестче, все его тело было похоже на снаряд, готовый вот-вот взорваться. Он обрывал терновые колючки окровавленными пальцами и выбрасывал их в сторону. На опасном небе над опасной землей вновь полыхнуло и загрохотало. — Мне нужны были помощники. Правда, сейчас от них помощи не дождешься: если будем так медленно идти, то никогда не отыщем этих поганых зверей.

Мэтью какое-то время молчал, пока заросли терновника не кончились. Он услышал, как выругался Магнус на небольшом расстоянии от него, когда острые колючки больно поцарапали его.

— Вы знаете, — продолжил Мэтью. — Что Сара обучала Абрама читать в том амбаре много ночей подряд? Я думаю, Ганн рассказывал вам?

— Неважно, — был быстрый ответ. — Я не знаю, почему этот чертов кобель убил девочку, но он сделал это, и за это его повесят.

Мэтью уже формулировал свой следующий вопрос — Что случилось с вашим компрессом, мистер Ройс? — когда слева послышался крик.

— Эй! Эй! Сюда! Скорее!

Они проделали свой болезненный путь в нужном направлении и обнаружили здесь уже шестерых мужчин, включая Стемпера, Боуи и Ганна. Старый бородатый человек, вооруженный до зубов, показывал на то, что раздобыл в шипах. Небольшой кусочек серой одежды, как успел заметить Мэтью. Скорее всего, из рубашки.

— Они тоже здесь прошли! — воскликнул старик воодушевленно. — Посмотрите, как обломаны колючки! Они прошли прямо здесь! Возможно, не так давно!

— Спасибо, Фоксворт, — сказал Стемпер. — Остуди пыл, — он забрал клочок одежды и принюхался к нему. — Свежая кожная вонь. Ей, может, час всего. Ганн, давайте-ка мне ваш факел, — он взял факел смотрителя Грин Си и наклонил его к земле. Земля здесь была труднопроходимая, но было очевидно, что несколько веток переломано, потому что на них наступили здесь. — Мы напали на след, — сказал Стемпер, — он наклонился, чтобы исследовать все внимательнее. — Хм, — протянул он. — Одного из них тащат. Он их тормозит, — он поднялся и вернул факел Ганну. — Это нам на руку. Я поведу нас дальше. Боуи, бери факел и сдвинься на тридцать-сорок футов влево. Ройс, вы сделайте то же, только вправо. Все остальные, рассредоточьтесь, как сможете. Мы от них недалеко. Двигаемся тихо. Держите свое оружие наготове, можем наткнуться на них в любую минуту.

Мэтью больше не мог молчать.

— Мистер Стемпер, я хочу, чтобы вы знали, что миссис Кинкэннон желает, чтобы рабы возвратились невредимыми. Для нее важно — как и для меня — чтобы этих людей не убили здесь. Вы это понимаете?

Стемпер прищурился, глядя на Мэтью. Боуи издал короткий резкий смешок, и даже Сет Лотт, стоявший неподалеку, ухмыльнулся так, как будто только что услышал чистое безумие.

— Это не люди, — сказал Ганн. — Это звери.

— Я никого назад не поведу! — воскликнул Фоксворт, подходя к Мэтью. — Заберем уши и все! Пусть тела себе оставит болото!

— Они убили девочку, — качнул головой Морган. — Они заслуживают умереть.

— Погодите, погодите! — Ройс забрал у другого мужчины факел и обвел его светом всех вокруг, чтобы лучше разглядеть лица. — Мэтью, мы все хотим поступить правильно. Мы знаем, что Абрам убил Сару. Ганн поймал его на том самом месте с ножом в руке, он стоял прямо над телом после того, как заколол ее. И теперь… мистер Кинкэннон слег из-за этого, а миссис Кинкэннон немного не в себе. Мы хотим привести эти шкуры на виселицу… но много ужасного может случиться, пока мы их туда доставим. Это просто факт…

— Я тоже хочу привести их живыми, — Магнус принял сторону Мэтью и даже стал рядом с ним и Куинн. — Миссис Кинкэннон хочет задать Абраму несколько вопросов.

Мэтью пожалел, что Магнус это сказал, но кот уже выпрыгнул из своего мешка.

— Она хочет знать, почему Абрам убил Сару, — пояснил Мэтью. — Она не сможет спокойно спать, пока не выяснит.

Ройс пристально вгляделся Мэтью в глаза.

— Ну… возможно, мы сможем сделать это для нее, если дело дойдет до этого. Но вы успокойтесь, сэр. Мы знаем этих зверей, а вы — нет. Мы знаем, что они могли бы нам сделать, будь они свободными. Поэтому… мы постараемся сделать все, что в наших силах, чтобы выполнить просьбу миссис Кинкэннон, но если смотреть на вещи реально… мы тут, среди этих колючек, а она там, в большом доме. Путь предстоит длинный. И мы будем действовать так, как сумеем. Иногда даже богачи не могут получить то, чего хотят, — он отвел взгляд от Мэтью и пожал плечами. — Итак, ведите нас, Стемпер. Давайте двигаться.

Они вновь начали пробираться через заросли, стараясь теперь идти по четкому следу беглецов. Несколько человек бросили в адрес Мэтью и Магнуса какие-то издевки, как только те прошли вперед на достаточное расстояние: как будто они хотели всерьез задеть их, но боялись столкнуться с клинком, мушкетом и огромными кулаками бородача.

— Мы должны пойти назад, — сказала Куинн, хватаясь за здоровую руку Мэтью. — Пусть они идут дальше, найдут рабов и сделают все, что хотели. Мы не сможем их остановить.

Мэтью подумал, что теперь не сумел бы вернуться назад, даже если б захотел.

— Я должен попытаться, — тихо сказал он, хотя на самом деле ни о чем не мог больше думать, кроме как об отдыхе, которого пока не предполагалось. Его зрение едва различало все вокруг, ноги были готовы подкоситься в любую минуту. Он потерял слишком много крови… слишком ослаб…

Но продолжал упрямо идти вперед. Грейтхауз гордился бы им… или сказал бы ему, что в этой ситуации он ведет себя, как идиот — как знать! Великий всегда чем-то недоволен.

Он последовал за остальными, и Куинн тоже пошла — за своим Дэниелом. Магнус отмахнулся от насекомых, и чихнул, когда те подлетели к его носу. Проворчав что-то невнятное, он тоже продолжил путь.

Глава пятнадцатая

Не прошло и десяти минут после выхода из терновых зарослей, как Мэтью услышал выстрел. Он послышался слева в скрытом темнотой непогоды лесу.

— Кто это стрелял? — закричал Стемпер сразу после выстрела. Позади него стояли Ройс и Ганн — оба с факелами и усердно скрываемыми во взглядах темными тайнами.

— Сэт Лотт! — послышался ответный выкрик с расстояния, может быть, шестидесяти футов. Голос был взволнованным и дрожащим, явно потерявшим свой гладкий проповеднический бархат. — Идите сюда, быстрее!

— Вы добыли шкуру?

— Просто идите сюда! Сейчас же, во имя Господа! — в этом крике проскользнула паническая нотка.

— Стручок он свой, что ли, прищемил? — буркнул Стемпер и пошел на голос Лотта. Ройс и Ганн последовали за ним, а дальше двинулись Мэтью, Куинн и Магнус. Остальные мужчины также поспешили со всех концов, чтобы посмотреть, что такого заметил Лотт и уж не заработал ли он, часом, свои тридцать фунтов. Но когда группа добралась до места, где запах пороха тяжело висел в воздухе, а струйки голубоватого дыма все еще поднимались вокруг ружья облаченного в черную пропотевшую одежду проповедника, там уже стоял Калеб Боуи, держа факел над чем-то, лежащим в зеленых зарослях.

— Что это? — спросил Стемпер.

Это был труп, увидел Мэтью. Сапоги его были грязными, с почти стертыми подошвами.

— Кто это? — Ройс сделал шаг вперед, чтобы лучше рассмотреть тело и подсветить его своим факелом, и вдруг он резко остановился на своем пути, челюсть наполовину отвисла.

— Это Фитци, — прохрипел Боуи. Мэтью вспомнил худого молодого мужчину, который послушно отрезал кусок змеиного мяса по просьбе Стемпера. Только теперь нижняя часть его лица превратилась в кровавое месиво, а горло было разорвано в клочья. Глаза над массой перемешанных кровавых остатков челюсти мертвецки застыли.

Куинн, увидев это, резко испуганно отшатнулась.

— Матерь Божья… что-то… разорвало его! — Боуи посмотрел на Лотта, затем на Стемпера. — Оно появилось между мной и Сэтом. Я ничего не слышал, пока не прозвучал выстрел!

— Он шел впереди меня, может, футах в двадцати, — голос Лотта дрожал. — У него в руке был пистолет, но… все случилось так… быстро…

— Что — случилось? — требовательно спросил Стемпер. — Что ты увидел?

— Я не знаю. Просто… что-то вдруг появилось там… в темноте. Я не мог ничего сделать, оно прыгнуло на Фитци. Я слышал… — проповеднику пришлось на мгновение замолчать, чтобы собраться с силами и побороть тошноту. Он приложил ко рту дрожащую руку. — Я слышал, как ломаются кости. Оно трясло его… сильно… я выстрелил… все было в дыму, и оно исчезло. Фитци… он весь дрожал… дергался… и этот звук из его горла…. И потом все закончилось.

— Но что, черт побери, это было? — нервно спросил Ройс. — Пума?

Ошеломленные глаза Лотта заблестели — почти жалобно, он изо всех сил старался говорить.

— Может быть. Я не знаю. Оно было… большое. И… оно двигалось не совсем, как пума.

— И что это значит? — голос Стемпера звучал сурово. — Как оно двигалось?

— Я… не могу описать. Как-то… дергано. Неестественно, — Лотт посмотрел на Куинн перед тем, как вновь обратить взгляд на Стемпера. — Оно было… наполовину коричневым, наполовину черным. Как будто пятнистым… двухцветным. И голова у него тоже была какая-то… странная. И… Стемпер, что бы это ни было… Плачущий Дух, или…

— Хватит! — скомандовал Стемпер. — Слышишь меня? Хватит! Нет никакого чудовища! Нет этого Плачущего Духа!

— Что бы это ни было, — продолжал проповедник. — На Фитци оно напало, передвигаясь на двух ногах. Как человек.

— Ты не знаешь этого наверняка! — лицо Ройса покраснело, голос практически сорвался на крик. — Ты недостаточно видел, чтобы утверждать! Так что заканчивай свои мистические сказки, проповедничек! Подбери слюни и веди себя, как мужик! На Фитцжеральда напала большая кошка, а не чертов призрак! И хватит на этом!

— А разве этого не достаточно? — вдруг возразил Морган, бросая быстрый взгляд на труп. — Я говорил, что Уэттерс и Карр услышали, что нас что-то преследует! И я говорил, что нам повезло миновать эту индейскую деревню и не лишиться голов… но за нами увязалась эта пума… или что-то похуже пумы! — он покачал головой, в этот момент небо разразил громовой раскат, и Мэтью вдруг показалось, что вокруг стало темно, как в угольной шахте. — Я больше не желаю иметь с этим дело ни за какие деньги.

— Ну так не имей, — парировал Ройс. — Проваливай! Правда, тебе придется в одиночку пытаться добраться до лодки, идти через все эти заросли обратно. Это долгая дорога, Морган! Но, если хочешь, валяй, мы тебя не задерживаем!

Морган переглянулся с другими мужчинами, стоявшими рядом с Боуи.

— Карр, ты со мной? — его взгляд переместился. — Уэттерс? Хэллек, а ты? Мне кажется, никакая награда не стоит наших жизней.

Мужчины, к которым обращался Морган, серьезно задумались, лица их посуровели.

— Я пойду с тобой, Морган, — вдруг сказал Лотт. Его лицо под черной треуголкой блестело от пота. Он вновь взглянул на тело и, казалось, окончательно утвердился в своем решении. — Да. Я пойду.

— Я тоже, — сообщил еще один житель Джубили, которого, как понял Мэтью, звали Уэттерс.

— Поддерживаю, — отозвался третий человек — Карр, скорее всего. Мрачный Колман, несший факел, возвестил:

— Я тоже не желаю помирать за тридцать фунтов. Так что тоже ухожу.

— Ну и валите! — прорычал Ройс. — Вы все идиоты. А ты — самый большой придурок, проповедник! Бегите домой, жалкие трусы, скатертью дорога! — он перевел придирчивый взгляд на Мэтью, Магнуса и девушку. — А вы с ними не пойдете? Вот ваш шанс!

— Я остаюсь, — твердо сказал Магнус, окинув Мэтью своими стальными серыми глазами. — А вам стоит вернуться. Обоим. Я сделаю здесь все, что смогу.

— Давай, Мэтью, — Куинн сжала его руку. — Давай покинем это ужасное место.

Мэтью разрывался на части. Да, он хотел вернуться назад, но… уйти значило позволить Ройсу и Ганну выиграть эту негласную, особенную битву. Он понимал, почему Ройс хочет, чтобы он ушел. Разве Магнус со своим ржавым пистолетом сумеет остановить казнь рабов? А он, Мэтью, сможет, если останется — раненый и вооруженный только коротким клинком?

Пока молодой решатель проблем размышлял, один из мужчин — с бычьей шеей и одним слепым глазом — забрал оружие и боеприпасы Фитци, хотя у него самого был мушкет.

Нет, Мэтью не мог уйти. Несмотря на то, что рана чертовски болела, а голова еще кружилась, да и бодрости духа в нем уже не было ни на йоту. Он просто не мог себе позволить уйти в безопасное место и оставить друга лицом к лицу с опасностью — а ведь Магнуса Малдуна он считал другом. Мэтью не сумел бы все бросить, оставить задачу нерешенной, провалить задание — неважно, чего это ему будет стоить, он закончит начатое.

— Я не могу, — ответил он Куинн. — Ты иди, но я — не могу.

— Я не уйду, — решительно сказала она, и рука ее сжала его руку сильнее. — Я тебя не оставлю и не позволю тебе оставить меня. Не в этот раз, нет.

— К черту дураков и трусов! — выкрикнул Ройс в адрес восьмерых человек, которые приготовились уходить. — Вам лучше почаще оборачиваться: Плачущий Дух появится раньше, чем вы успеете пикнуть! А ты, проповедник! Я думал, ты истово веришь в Бога!

Сэт Лотт повернулся к нему и замер.

— Я верю, мистер Ройс, — ответил он, стараясь сохранить достоинство, несмотря на отступление. — И я доверяю ему. И сейчас он хочет, чтобы я повернул назад. Чтобы отпустил рабов: они, скорее всего, и так погибнут, если еще не погибли. Пусть Господь вершит правосудие так, как хочет сам.

— Да пошло оно! — ответил Ройс, злобно сплюнув себе под ноги.

— Благослови вас Бог, — сказал на прощание проповедник, затем он и другие семь человек направились в чащу во главе с факельщиком.

— Пусть идут, — тихо сказал Стемпер, на его лице появилась злая ухмылка. — Может быть, этот хищник, кем бы он ни был, последует за ними, а не за нами. Вообще, это, должно быть, пума. Но все же… от этого я тоже не в восторге.

— Вы тоже подумываете о том,чтобы вернуться? — спросил Ройс, и лицо его вспыхнуло багрянцем гнева вновь. — Вы? От вас я этого ждал меньше всего! Чтобы вы бежали от призрака.

— Мистер Ройс, — обратился Мэтью. — Призрак (если уж говорить о призраке) бесплотен. Он может напугать, но не может разорвать человеку глотку и сломать ему шею.

Перед тем, как Ройс ответил, одноглазый мужчина, который забрал у мертвеца его оружие, спросил:

— Мы оставим Фитци здесь?

— А что еще с ним делать, Бэрроуз? — огрызнулся Стемпер. — На руках нести? Нет. Чем скорее мы двинемся дальше, тем лучше. Похоже, скоро эта тварь вернется, чтобы… гм… доесть тело… а сытая пума вряд ли нас побеспокоит. Но при этом нам лучше держаться вместе, насколько сможем. Мы растягиваемся слишком сильно… больше так делать не будем.

Осталось девять человек, включая девушку из Ротботтома: Мэтью, Магнус, Куинн, Стемпер, старый стрелок-счастливчик Фоксворт, одноглазый Бэрроуз, Боуи, Ройс и Ганн. Они двинулись в путь, и шествие возглавляли Стемпер с факелом и Боуи. В нескольких шагах позади шел Бэрроуз, за ним — Фоксворт, а следом справа налево: Ройс, Ганн, Мэтью, Куинн и Магнус.

Небо вновь перерезала стрела молнии, темные облака сгустились, однако ветер по-прежнему оставался сухим и жарким.

Мэтью осознал, что пробирается через чащу бок о бок с Ганном, да и от Ройса его отделяет совсем небольшое расстояние. Понизив голос до заговорщицкого полушепота, он произнес:

— Бабуля Пэгг рассказала удивительную историю.

Ганн не ответил. Он пробирался дальше и дальше, смотря только вперед. Его факел разгонял тени вокруг и, казалось, лишь он мог действительно справиться с ними.

— О том, что происходит в Грин Си, — тихо продолжил Мэтью. — О вас и Ройсе, в частности.

Ганн издал короткий, резкий смешок, но ничего более.

— Я так понимаю, что раньше, до вас в Грин Си был другой смотритель. Его звали Джеймсон, насколько мне известно. Похоже, сгорел в своем собственном доме в одну весьма несчастливую ночь. Как давно вы с Ройсом знаете друг друга?

Лицо Ганна осталось бесстрастным. Возможно, только губы чуть поджались, но более — никакой реакции не последовало.

— Бабуля Пэгг думает, что вы с Ройсом работали вместе и раньше, — сказал Мэтью. — На другой плантации? Или даже не на одной? Где вы познакомились?

— Прикусите уже язык, юноша, — последовал угрюмый ответ. — И отстаньте от меня.

— Я просто интересуюсь, — упорствовал Мэтью, пока они прорывались через зеленую листву. Лозы и ветви были здесь повсюду, кое-где лежали поваленные деревья, напоминающие разлагающиеся кости каких-то древних чудищ. — Похоже, вы с Ройсом хорошо понимаете друг друга. Я имею в виду, что он говорит, что вам делать, и вы это делаете. А, между прочим, так можно угодить в серьезные неприятности.

— Я даю вам три секунды, чтобы отвалить, — процедил Ганн сквозь стиснутые зубы. — А затем я кому-то его любопытную башку откручу!

— Я не уверен, что моему другу Магнусу это понравится. Но… хорошо, я отойду. Дам вам возможность свободно вздохнуть. И свободно подумать тоже.

— О чем подумать, Корбетт? О сказках Бабули Пэгг? Я уверен, она сочинила бы любую байку, чтобы спасти своих родственников!

— Возможно, — согласился Мэтью. — Но подумайте об этом. Я осмотрел тело Сары с разрешения миссис Кинкэннон. И нашел кое-что интересное, Джоэль. Имеющее отношение к вашему другу.

— Пустые разговоры. Эта рана вам мозг затуманила.

— А еще я знаю про Молли Энн, — Мэтью решил рискнуть, все еще говоря как можно тише. — Он, возможно, рассказывал вам? Даже хвастался, я полагаю…

Ганн адресовал Мэтью взгляд, подобный взгляду Медузы Горгоны, затем повернул в сторону и сократил дистанцию между собой и Ройсом. Мэтью наблюдал за тем, как Ганн что-то говорил своему товарищу. Ройс склонил к нему голову, но никакого выражения озабоченности или нервозности на его лице не появилось. Ганн продолжал говорить еще несколько секунд. Затем Ройс кивнул, но на Мэтью даже не взглянул.

Возможно ли настроить этих двоих друг против друга? Мэтью не знал. Ганн, очевидно, являлся слабым звеном в этой парочке и, похоже, вопросы зацепили его. Итак… может, его курок получится спустить?

Движение продолжалось, а небо становилось все темнее, как в лучших мечтах ведьмы. Прошел еще час. Стемпер продолжал идти по следу, и поспевал за ним, похоже, только Боуи. Мэтью чувствовал, что силы покидают его. Его шатало из стороны в сторону, сколько он ни пытался сохранять равновесие. На каком-то шаге силы, наконец, отказали ему, и, пока падал, он услышал, как Куинн закричала позади него. Он попытался развернуть свое тело так, чтобы не упасть на раненое плечо, но, несмотря на усилия, боль вспышкой прошлась по левой стороне и выбила воздух из легких. Несколько секунд потребовалось, чтобы восстановить дыхание, лежа тут, среди травы и сорняков. Куинн опустилась на колени рядом с ним и утешительно приложила руку к его лбу. Магнус присел рядом с другой стороны.

— Я в порядке, — сказал Мэтью, переведя дух. Перед глазами все расплывалось, но он заметил, что остальные тоже остановились. — Я могу встать, все хорошо.

Однако встать он не мог, не мог заставить свои ноги работать, и понял, что без отдыха ему дальнейший путь не преодолеть.

— Оставьте его, — сказал Ройс Стемперу. — Давайте продолжать путь. Шкуры могут уйти далеко вперед.

— Пошли! — поддержал Ганн. — Мы тратим время, стоя здесь!

С помощью Магнуса Мэтью сумел сесть прямо, но плечо прострелила дикая боль, унесшая с собой остатки сил, и даже щетина на лице показалась ему непомерно тяжелой.

— Джоэль, — выдавил он, тяжело дыша. — Бабуля Пэгг рассказала мне… и Магнусу… всё.

— Что ты несешь? — прозвучал вопрос от Ройса.

— Она рассказала миссис Кинкэннон тоже, — продолжил Мэтью с огромным усилием. — Там, в часовне. Джоэль, миссис Кинкэннон ждет ответов. Это имеет отношение… к тому, что я нашел на теле Сары.

— Ты нашел там полдюжины ножевых ран, вот что! — сказал Ройс. — Что еще там могло быть?!

— Я считаю, что по возвращении миссис Кинкэннон должна задать свои вопросы, — Мэтью сосредоточил свой рассеянный взгляд на Стемпере. — Вы, возможно, охотитесь на невинных людей. Абрам не убивал девочку. Вот, почему его хотят вернуть живым. Все остальное не будет правосудием, это будет убийством.

— Я поручусь за то, что говорит Мэтью, — добавил Магнус. — На многие вопросы нужно получить ответы.

— Убийца Сары еще не разоблачен, — кивнул молодой человек. — Но… он будет разоблачен, когда мы вернемся в Грин Си.

— Абрам убил Сару! — практически сплюнул Ройс. — Это доказано! Чертов кобель, должно быть, с ума сошел! Ты считаешь, ничего подобного никогда не происходит на плантации?

Мэтью криво улыбнулся.

— О, так нечто подобное произошло на другой плантации, где вы работали с Джоэлем?

— Погоди-ка, — прервал Стемпер. — Мальчик, ты пытаешься сказать, что девочку убил кто-то другой? Но Джоэль видел этого сукина сына с ножом прямо над трупом! — он посмотрел на Ганна. — Это ведь так?

— Хороший вопрос, — кивнул Мэтью, когда Ганн не сумел ничего ответить. — Вы его видели с ножом или нет?

— Он видел! — заговорил Ройс. — Если говорит, что видел, значит, так и было, а он уже это сказал!

— Я хочу услышать это от Ганна снова, — сказал Магнус. — Давай! Все слушают!

Рот Ганна открылся и закрылся снова. Он уставился в землю, как если бы камни и ветви могли помочь ему подобрать слова. Мэтью знал, о чем он думает сейчас: его могут повесить за попытку скрыть убийство, если Ройса разоблачат… и у него не было возможности узнать, насколько веские доказательства Мэтью обнаружил на теле Сары или какие вопросы хочет задать миссис Кинкэннон. Ганн угодил в весьма затруднительное положение, и он знал, что именно Гриффин Ройс был в этом виноват.

Шли секунды, а Ганн все еще не мог заговорить.

— Эй! — окликнул Боуи, принюхиваясь к воздуху. — Я чую дым!

И действительно, вдохнув сухой жаркий воздух болота, все сумели почувствовать это. Стемпер сощурил глаза и посмотрел вперед. Мэтью проследил за его взглядом; через деревья невозможно было что-то разглядеть, но запах горелых бревен явно пробивался оттуда.

— Костер? — спросил Ройс.

— Сильный запах, — ответил Стемпер. — Возможно, молния ударила в дерево, и начался пожар. Что бы это ни было, это недалеко.

— Мы должны двигаться, — согласился Ройс. — Оставим Корбетта здесь, раз он не может идти. Малдун, ты и девчонка хотите остаться с ним, насколько я понимаю. А мы отправимся за шкурами и скоро поймаем их. Я не намерен медлить!

— Мистер Стемпер, — обратился Мэтью. — Я хочу напомнить вам, что награда была назначена за беглецов — мертвых или живых. Миссис Кинкэннон хочет, чтобы они вернулись живыми, потому что Абраму нужно ответить на несколько вопросов. Неужели она просит слишком многого?

Стмепер задумчиво провел рукой по подбородку.

— Нет, — сказал он, наконец. — Не очень много. Хорошо, мы возьмем их живыми. Никаких отрезанных ушей, никакого вреда.

— Ха! — только и ответил Ройс. — Эти животные так просто не пойдут с нами! Вот увидите!

— Иди с ними, Магнус, — попросил Мэтью. — Я временно бесполезен, я… не смогу идти. А ты должен.

— И оставить тебя и ее на произвол этой твари? Нет, я остаюсь.

— Ты должен идти, — повторил Мэтью, вкладывая последние силы в эти слова. — Чтобы убедиться, Магнус. Ты должен, — он с трудом поднял клинок. — У меня есть это.

— Это почти ничего…

— Но все же не совсем ничего.

— Мы теряем время, — сказал Бэрроуз. — Давайте двигаться.

Боуи повернулся и направился вперед. Ройс последовал за ним. Ганн задержался на какое-то мгновение, но затем он, Бэрроуз и Фоксворт присоединились к охотникам. Стемпер издал долгий и тяжелый вздох и сказал:

— Жаль, что приходится тебя оставлять, но мы должны идти. Мы вернемся так скоро, как только сможем. Малдун, ты идешь, или нет?

Магнус кивнул.

— Я иду. Мэтью, — многозначительно произнес он. — Вы двое, оставайтесь прямо здесь. Никуда не двигайтесь и держите ухо востро. Хорошо?

— Мы справимся, — ответила Куинн. — А вы будьте осторожны.

— Я всегда осторожен, — отозвалась бородатая гора и последовала за Стемпером в темный лес.

— Я только немного отдохну… — выдавил Мэтью слабеющим голосом. — И скоро буду в порядке… просто… отдохну…

— Положи голову мне на колени, — предложила Куинн, и Мэтью согласился. Он растянулся на земле, и глаза его закрылись. Он чувствовал, как рука Куинн заботливо пробегает по его волосам.

Я не Дэниел, подумал он, погружаясь в тишину. А затем он почувствовал, как она целует его в лоб долгим и очень нежным поцелуем, будто бы говоря: «ты самое дорогое, что у меня есть». И тогда мир растворился для него в темноте.

Глава шестнадцатая

Он стоял в комнате, из которой вело пять дверей. Обычные двери с обычными ручками, но Мэтью чувствовал, что за каждой из них таится нечто неординарное… и, возможно, ужасное.

К лучшему или к худшему — он вынужден был открыть первую слева, которая привела его в затхлую тюремную камеру Фаунт-Ройала к сцене, которую он по сей день помнил очень хорошо: Рэйчел Ховарт в этой грязной клетке сбросила свою потрепанную одежду, демонстрируя свое обнаженное тело в ответ на вызывающе брошенное «вот она, ведьма!».

Внезапно рука Мэтью оказалась на ручке следующей двери, за которой оказался прусский фехтовальщик герцог Антон Маннергейм Дальгрен — неизменный в своем облике: светлые волосы, сероватые зубы и смертельно опасная рапира наизготовку. Это был человек, которого Мэтью сумел одолеть в неравной схватке во время работы над делом Королевы Бедлама, и который будто испарился из мира со сломанным запястьем, однако тень его до сих пор мерещилась Мэтью за каждым углом. Так или иначе, здесь и сейчас Дальгрен владел обеими руками, и, оскалившись, наступал на своего давнего противника с рапирой. Мэтью захлопнул дверь прямо перед его лицом.

Третья дверь привела к повозке, неспешно движущейся под небом, грозящимся разродиться проливным дождем, а внутри повозки сидел человек со спутанной бородой и закрытыми глазами. Ноги и руки его удерживали кандалы. Муха приземлилась в уголке его рта, но человек не двинулся и не открыл глаза. Насекомое ползало по его нижней губе — вальяжно и неспешно, как хозяин положения. И вдруг резкий сосущий звук оборвал жизнь мухи, после чего послышался тихий омерзительный хруст…. Глаза убийцы по имени Тиранус Слотер распахнулись и уставились на Мэтью, и когда человек ухмыльнулся, куски съеденной мухи показались на его зубах.

Эту дверь молодой человек захлопнул с не меньшей поспешностью…

Четвертая дверь открылась в обеденном зале, где собрались влиятельные гости напротив человеческой фигуры, которая не была живой — то была искусно сделанная машина, похожая на подтянутого высокого мужчину в белом костюме, отделанном золотыми нитями, с белой треуголкой на голове. Руки закрывали перчатки телесного цвета, и ткань того же оттенка скрывала лицо, хотя под этой маскировкой примерно угадывались очертания носа и скул. Со звуком тихо скрипящих шестеренок и дребезжащих цепей фигура начала двигаться… повернула голову… медленно: слева направо, затем обратно, и правая рука поднялась, чтобы прижаться к подбородку в позе, изображающей раздумья. А затем эксцентричная фигура заговорила жестяным шипящим голосом: один из вас был приведен сюда, чтобы умереть.

Мэтью закрыл эту дверь решительно, но рука его чуть подрагивала.

Он остановился напротив пятой двери.

За этой — что? Он боялся того, что откроется ему здесь, возможно, больше, чем всего увиденного. За ней было… нечто, чего он еще не видел и не знал, и после чего, возможно, не сумеет выжить. Что-то, что, возможно сотрет Мэтью Корбетта с лица земли и отделит его от всего и от всех, кого он когда-либо дерзнул полюбить или счесть близкими.

Эта дверь… пятая… он не мог решиться открыть ее, хотя знал, что должен, потому что так велит судьба.

Он потянулся к ней и взялся за ручку. Другого выбора не было: он должен был открыть ее и увидеть то, что таится внутри… если, конечно, он сможет выдержать этот взгляд в будущее и не потерять при этом себя в настоящем…

Он начал открывать дверь.

К нему потянулись струйки дыма. Он чувствовал его запах — очень сильный…

— Мэтью? Мэтью?

Юный решатель проблем открыл глаза. Он лежал на земле, голова покоилась на коленях Куинн, и запах дыма не был навеян сном. На деле дым и вправду пробивался через темный лес и стелился вокруг, как духи умерших.

— Мэтью? — вновь позвала Куинн, тронув его за здоровое плечо. В голосе ее звучал страх, а глаза буквально сообщали: мы здесь не одни. Рядом и вправду кто-то был…

Мэтью сел.

Примерно в двадцати футах от них стояло трое чернокожих мужчин: двое молодых и один явно старше — между ними. Старший, по голове которого был словно размазан паштет из седых волос, а лицо заросло серой бородой, явно морщился от боли, перенося свой вес на левую ногу. Пожилой человек был худым, с морщинистым лицом, выдававшим множество страданий, выпавших на его долю. Те, что помоложе, были довольно крепкими и подтянутыми. Один из них был лысым, с густыми бровями и продолговатым подбородком с черной короткой бородой, в то время как другой имел высокие скулы, высокий лоб и выразительные глаза, которые также глядели страдальчески.

Старший мужчина был одет в коричневые брюки и серую рубашку, его одежда была сильно потрепана терновыми шипами. Другие двое носили одинаковые коричневые штаны, подвернутые до колен. На лысом была темно-зеленая рубашка, на втором — белая, и на одеждах обоих, помимо дырок, проделанных колючками, были видны разводы от пота.

Они стояли, уставившись на Мэтью и Куинн, будто старались придумать, что делать. Усики дыма ползли по лесу вокруг них, а позади этих троих дым стелился уже настолько густо, что в нем начинали тонуть деревья.

Мэтью заговорил первым.

— Кто из вас Абрам? — встрепенувшись, спросил он.

Они не ответили и не шевельнулись.

— Марс, — обратился Мэтью к старшему. — Я говорил с вашей бабушкой. Пожалуйста, помоги мне встать, — последняя реплика была обращена к Куинн, и она поспешила исполнить просьбу. Ноги были налиты свинцовой тяжестью, однако устоять на них молодому человеку все-таки удалось. — Вы должны вернуться в Грин Си. Абрам?

Молодой раб, на лице которого отражалось сильное страдание, отозвался:

— Да?

— Я пришел сюда, чтобы найти тебя. Здесь группа людей, которые отправились на ваши поиски. И среди них Ройс и Ганн. Они не хотят, чтобы вы рассказали Кинкэннонам то, что знаете. Если они сумеют вас отыскать, я думаю, они попытаются убить вас.

— Скорее всего, попытаются, — бесстрастно сказал Абрам.

— Кто вы такой, сэр? — спросил Марс, тут же поморщившись от боли. — Что делаете здесь, да еще и с девушкой?..

— Меня зовут Мэтью Корбетт. Я из Чарльз-Тауна. Я был неподалеку, когда зазвонил колокол в Грин Си. А это Куинн Тейт из Ротботтома, — он едва не добавил «моя жена».

— Где остальные? — спросил Тоби. — Сколько их?

— Они ушли вперед. Их семеро, но один из них тоже знает правду, он здесь для того же, для чего и я… чтобы не допустить новых убийств.

— Правду? — спросил Абрам, и глаза его недоверчиво прищурились. — И какую же правду вы знаете?

— Я верю, — ответствовал Мэтью. — Что Гриффин Ройс ревновал к тому, какое внимание тебе уделяла Сара. Я считаю, он убедил себя в том, что в амбаре вы занимаетесь далеко не чтением, а ведь именно чтением вы занимались, ведь так?

Абрам кивнул.

— Это противозаконно. Я не имел права покидать квартал и находиться в этом амбаре. За это наказывают плетью. Мисс Сара сказала, что защитит меня. Кэп Ройс приказывал мне держаться от нее подальше, иначе он угрожал, что разберется с этим и начнет причинять боль нашим женщинам. Он сказал, что если до этого дойдет, винить в этом можно будет только меня. Я рассказал мисс Саре, но она возразила, что не позволит кэпу Ройсу указывать ей, что делать. Рассказать Масса Кинкэннону я тоже не мог: я нарушал его закон.

— Миссис Кинкэннон все знает, — уверил Мэтью. — Я также считаю, что, вернувшись в Грин Си, мы сможем доказать, что Ройс убил Сару и оставил нож в ее теле, чтобы ты нашел и вытащил его. Он знал, что ты покинешь квартал ночью и пойдешь именно этой дорогой. А дальше он затаился и стал наблюдать. Он хотел, чтобы ты пустился в бега, чтобы выставить тебя виновным, — молодой решатель проблем чуть помедлил, изучающе глядя на рабов. — Почему же вы пришли сюда? Вы… все же возвращаетесь?

— Па сломал лодыжку прошлой ночью, — ответил Тоби. — Мы догадывались, что за нами погоня, но не знали, сколько будет человек, и как сильно они от нас отстают. Мы все обсудили и постарались миновать пожар. Мы видели, как горят деревья, и поняли, что ветер смещает огонь к реке. А еще прошлой ночью мы слышали Плачущего Духа, — на его лице также появилось страдальческое выражение. — Мы больше не знаем, куда идти, сэр. Думали, что сможем убежать… но нам некуда. Река Духов тянется и тянется вперед… и нет выхода из этого проклятого края, Солстис ведет в никуда… здесь можно только потеряться, но не найти путь. Бабуля старалась нам помочь, сказала, как нам себя вести… но чем это поможет, когда двигаешься в забвение? Она ошиблась, сэр. Поэтому мы все обсудили и решили, что раз Па ранен… и раз выхода все равно нет… мы должны вернуться. И столкнуться с тем, с чем придется. Вот и все.

Мэтью понял, что Стемпер вскоре прочтет их след и увидит, что рабы развернулись, если он еще этого не понял. Дожидаться Ройса и Ганна в таких обстоятельствах не хотелось. Дым все прорывался через лес и смыкал свои кольца, поднимаясь к вершинам деревьев, однако звука приближающего огня все еще не было.

— У нас есть свежая вода, — сказал Мэтью, указывая на тыквенную бутылку Куинн. — Попейте немного, и тогда двинемся в обратный путь.

Куинн откупорила и передала рабам бутыль, когда они чуть приблизились. Марс поморщился от боли, когда его сломанная нога чуть коснулась выпирающей из-под земли коряги, хотя сыновья и пытались поднять его так, чтобы нога отстояла от земли. Что ж, для Стемпера он действительно оставлял довольно четкий след…

— Не могу понять вас, сэр, — выдавил Марс, когда утолил жажду. — Вы говорите, что можете доказать, что Абрам не убивал мисс Сару? Но как?

— Оставьте это мне. Сперва нужно добраться до плантации.

— Похоже, вам и самому это дастся непросто… простите, что говорю вам это. Но вы потеряли явно много крови. Вы тяжело ранены.

— Я переживу. Ройс и Ганн нашли вашу лодку. Мы должны к ней вернуться. Сумеете отыскать путь? — этот вопрос был обращен к Абраму и Тоби.

— Лучше всего добраться до реки и идти вниз по течению, — ответил Абрам. — Если пойдем на юго-запад, то окажемся там часа через два.

Мэтью кивнул. Путешествие обещало быть медленным из-за сломанной лодыжки Марса.

Молодой человек сделал глоток воды, передал бутыль Куинн, которая также утолила жажду и накинула ремень на плечо. Она одарила Мэтью воодушевляющей улыбкой, и он вдруг подумал, что эта девушка была его ангелом в лохмотьях, который пришел, чтобы помочь ему пройти это тяжкое испытание.

— Готовы? — спросил он у беглецов, и Абрам, кивнув, указал нужное направление. Мэтью сдвинулся с места, Куинн шла прямо позади него, а следом двое сыновей помогали отцу бороться дальше.

— Там пожар, — возвестил Стемпер, когда струйки дыма принялись стелиться у его ног и обвились вокруг еще шестерых человек. Линия деревьев пылала где-то в полумиле впереди, и сухой ветер раздувал огонь, направляя его в сторону охотников. С этого расстояния можно было отчетливо наблюдать, как хищное пламя прожорливо перескакивает с дерева на дерево. — Всему виной удар молнии: ночью или ранним утром, — заключил он. — Время засушливое, поэтому огонь распространится быстро.

Дым уплотнялся, начиная жалить глаза и легкие. Боуи закашлялся и с трудом проговорил:

— След уходит в ту сторону. Что будем делать, Стемпер?

— Меня не привлекает идея оставаться тут и ждать, пока пожар до нас доберется. Это чертово пламя быстро скачет, и скоро окружит нас. Шкуры тоже должны были повернуть и пойти в другом направлении, — он посмотрел на Ройса через плечо Магнуса. — Что скажете, Грифф?

— Скажу, что мы пойдем по следу. Если он повернет, мы сделаем то же.

— Тогда поспешим, — посоветовал Фоксворт. — Мы слишком много прошли, чтобы теперь отпустить их.

— Огонь слишком быстро распространяется в том направлении. Возможно, след уже уничтожен, и нам их не найти.

— Мы точно не найдем их, стоя здесь, — буркнул Ройс, поднимая глаза на темно-серое небо. — Может быть, скоро, наконец, пойдет дождь и потушит огонь. Давайте, вперед, — сказал он нетерпеливо. — Надо двигаться.

— Мне не нравится этот пожар, — возразил Бэрроуз, обведя своим единственным зрячим глазом остальных. — Ветер поднимается. Не думаю, что нам стоит…

Его прервал звук детского плача с правой стороны. В ту же секунду всё имеющееся огнестрельное оружие было направлено в сторону чащи, однако ничего живого или движущегося там видно не было. Плач доносился оттуда примерно пять или шесть секунд, и в конце больше напоминал отчаянное рыдание.

Повисло молчание, нарушаемое лишь отдаленным треском древесины в прожорливом пламени. Все охотники замерли на месте. Затем Магнус услышал, как что-то пробирается сквозь заросли… что-то большое и тяжелое.

— Слушайте! — шикнул он и почувствовал, как собственный голос дрожит. — Слушайте!

Что бы это ни было, оно ломало ветви громко, явно не боялось быть обнаруженным и быстро приближалось. Ройс отступил и оказался позади Ганна, поднял мушкет и стал наизготовку. Фосксворт также попятился до тех пор, пока не уткнулся спиной в дерево. Единственный глаз Бэрроуза расширился от страха. Стемпер и Боуи оба остались на месте, пока сухой ветер продолжал стелить по их ногам дым, направляя его к Реке Духов.

Магнус держал палец на спусковом крючке ржавого пистолета, надеясь лишь на то, что эта рухлядь не взорвется в его руках… однако он верил, что потребуется нечто посерьезнее этого никчемного оружия, чтобы остановить существо, пробирающееся через чащу.

Из темноты затянутого дымом леса вырвался свет огня, но чудовище было не одно — их было трое.

Магнус выстрелил. То же сделали Ганн, Бэрроуз и Стемпер — практически одновременно. Боуи был вооружен лишь рапирой, издал воинственный крик и полоснул по первому существу, которое вырвалось из чащи… по огромному оленю с массивными рогами в сопровождении двух самок. В облаках голубоватого дыма самец проскакал мимо охотников.

Около пары секунд спустя выстрелил мушкет Ройса.

Лоб Джоэля Ганна взорвался, когда пуля, прошедшая через его голову вылетела наружу…

— Святые угодники! — воскликнул Стемпер.

Колени Ганна подогнулись, кровь потекла по обломкам лица, факел вывалился из левой руки, и тело рухнуло вперед в застеленную дымом траву, дернулось несколько раз и замерло.

— Господи! — снова закричал Стемпер, побледнев, как известь. — Вы с ума сошли?! Вы убили его!

— У меня была осечка! — крикнул Ройс в ответ. — Я целился в эту тварь… спустил курок, но выстрела не было! Ганн встал прямо на пути, когда пуля вылетела сама! Порох вспыхнул позже, я ни при чем! Вы же все это видели, разве нет? — он оглядел всех одичавшими глазами, грудь его раздулась, говоря всем своим видом, чтобы никто даже не смел возражать, а Магнус Малдун в этот момент понял, что все действительно могло случиться так, как говорит Ройс… хотя для Гриффина то была идеальная возможность воспользоваться моментом и убрать опасного человека, который слишком много знал…

Стемпер стал было возражать снова, однако вспомнил, что и сам убивал своих товарищей на этой охоте, поэтому вряд ли имел право возмущаться.

— Черт! — сплюнул он, снял свою шляпу и вытер со лба пот грязным рукавом. — Ройс… я не знаю… Фитци мертв, и этот проклятый пожар приближается… а теперь это… я не знаю.

Ройс уже перезаряжал свой все еще дымящийся мушкет, засыпав необходимое количество пороха, и теперь использовал шомпол, чтобы загнать внутрь пулю.

— Кому-то нужно взять мушкет Джоэля, — только и сказал он. — Боуи, теперь он твой.

Боуи наклонился и поднял оружие, затем прихватил сумку Ганна с боеприпасами, перекинутую через плечо убитого. Это отняло минуту, пока угрюмый Фоксворт вышел вперед, чтобы подобрать факел, пока тот не поджог сухую траву. Он потоптал по начавшему разгораться миниатюрному языку пламени, а тем временем большой пожар приближался к группе. Дым уже становился густым и непроглядным, и вскоре можно будет ощутить жар вездесущего пламени.

Из леса, откуда только что выскочили олени, вдруг вновь донесся плачущий звук — на этот раз ближе. Он снова звучал всего несколько секунд, перешел в надрывное жуткое рыдание и оборвался.

Магнус не верил ни в проклятия, ни в духов — мстительных или каких-то еще — но даже он почувствовал, как по телу пробежала волна дрожи. Он перезарядил пистолет, который, вопреки ожиданиям, вел себя превосходно. Остальные тоже начали поспешно перезаряжать оружие.

Стемпер водрузил шляпу обратно, лицо его блестело от пота, когда он поднял факел и всмотрелся в заросли, из которых мгновение назад доносился плач. Его мушкет был нацелен и готов, но, похоже о его нервах нельзя было сказать того же — второй плач подломил его уверенность.

— Ройс… с меня довольно. Оно того не стоит, — он уже пятился назад. — Эти шкуры не стоят того, чтобы здесь сдохнуть.

— Он прав! — поддержал Бэрроуз, и его белый глаз сверкнул. — Я тоже умываю руки. И возвращаюсь к реке.

— Погодите! — возразил Ройс, но даже его голос прозвучал ослабевшим: ему тоже не хватило сил сохранить невозмутимость на лице.

От дыма слезились глаза и начинался кашель.

— Мы не можем идти дальше! — сказал Стемпер. — Я — дальше не пойду. Ройс, оставьте это. Скорее всего, шкуры уже мертвы. Если нет… то скоро умрут. Если кто хочет пойти со мной, вперед! Найдем Корбетта и уберемся отсюда, пока не стемнело и пока пожар сюда не добрался, — он повернулся и начал свое движение на юго-запад, в сторону реки. Бэрроуз последовал за ним, затем Боуи, Магнус и Фоксворт.

— Стемпер! — прозвучал крик.

Магнус повернулся, как и остальные, и увидел, что мушкет Ройса был нацелен в живот Стемпера.

— Мы не можем сдаться! — лицо Ройса побагровело и, казалось, разбухло от крови. Сейчас в пляшущих струях дыма он напоминал разъяренного зеленоглазого дьявола, явившегося прямиком из Ада. — Мы не можем допустить, чтобы эти шкуры просто сбежали! Нет уж! Они обязаны заплатить за то, что сделали! Особенно Абрам! Заколоть девочку ножом, как какую-то чертову собаку, а она была чудесной юной леди, которая бы и мухи не обидела! Этот кобель кружил вокруг нее, как одержимый, пожирал ее своими черными глазами, поджидал ее! Можно было буквально унюхать, как он желал ее! — его рот искривился, лицо исказилось под влиянием бушующей ненависти. — Они твердили, что она учила его читать! Читать!!! О, уж явно не этим они занимались в том амбаре каждую ночь! Нет, эта невинная девочка была слишком невинна и слишком притягательна! Я присматривал за ней и видел, что один ее вид раздразнивает это животное! Чтение, говорите? Эти звери могут хотеть от женщины только одного! Одного! Мой папаша был таким же! И заплатил за это перерезанной глоткой!.. — он вдруг моргнул, понимая, что явно сказал лишнего, дав давней душевной ране открыться вновь. — Я хочу сказать… — он замялся, подбирая слова. С огромным усилием ему удалось заговорить. — Хочу сказать, что… вы должны быть сильными перед их лицом. Держать их в страхе, наказывать. Если не станете, они восстанут… сожгут ваш дом… и все будет потеряно. — Он медленно переводил взгляд с одного мужчины на другого. — Неужели вы этого не понимаете?

Молчание затягивалось. А затем Стемпер тихо спросил:

— Собираетесь застрелить и меня, Грифф?

Ройс перевел глаза на свой мушкет, как будто тот был объектом из иного мира. Он опустил оружие.

— Нет, Стемпер, — сказал он с отвратительной ухмылкой. — Я никого не застрелю.

— Вы можете пойти с нами или остаться здесь. Выбор за вами.

Теперь был отчетливо слышен треск горящих деревьев: глухой рев пламени постепенно заполнял все вокруг. Было слышно, как с хрустом взрываются под жаром шишки. Сухой ветер тянул дым через лес.

— Я пойду с вами, — сказал Ройс и проследовал мимо Магнуса к передовой части группы. Магнус повернулся и пошел за ними, однако краем глаза заметил, как Фоксворт опускается на колени рядом с телом Ганна. Он быстро отстегнул ножны вместе с клинком, закрепленные на жилете мертвеца. Остальные быстро двигались в направлении реки, и только Магнус заметил это мародерство.

Внезапно нечто, передвигающееся на четырех лапах, выскочило из леса. Глаза Магнуса обжигал дым, он не мог ясно разглядеть это существо, но ему показалось, что это было большое животное, вроде пумы… коричневое, с прожилками черного цвета. Голова его была как-то неестественно деформирована.

Фоксворт увидел, как тварь приближается, и зашелся в хриплом крике ужаса. Он попытался отгородиться от порождения проклятия факелом, но зверь также поднялся на задние лапы и повалил его в два счета.

Магнус выстрелил в тварь из пистолета, но расстояние превышало двадцать футов, и пуля врезалась в дерево. Послышался мокрый звук разрываемой плоти. Магнус увидел, как существо повернуло свою ужасающую голову, вырывая кусок красного кровавого мяса своими челюстями. Лицо твари — чудовищное, искаженное самой природой — повернулось в сторону Магнуса, который впервые в жизни был перепуган настолько, чтобы обмочить штаны.

— Убей его! Убей его! — орал Стемпер, прорываясь обратно через заросли и готовясь выстрелить. Однако зверь быстро прыгнул вперед в чащу. Движения его при этом были не плавными, как у пумы, а резкими и угловатыми. Магнус готов был поклясться, что никогда не видел ничего подобного…

Мушкет Стемпера прогремел… слишком поздно — тварь уже скрылась в дыму.

— Фоксворт! — Бэрроуз вернулся, за ним последовал Боуи. Они встали над стариком, ноги которого двигались, будто в попытке бежать. Магнус и Стемпер тоже приблизились и увидели под окровавленной бородой Фоксворта жуткое месиво, которое раньше было горлом. Глаза Фоксворта были широко раскрыты и налиты кровью, руки его лихорадочно пытались сдержать поток крови, бьющий из разорванной шеи. Казалось, он пытался что-то сказать, но мог издавать лишь резкие булькающие звуки.

— С ним все кончено… — Боуи сделал шаг назад, оглядывая лес со всех сторон, лицо его блестело от пота. В одной руке он держал мушкет, в другой рапиру, однако оружие не придавало ему уверенности против такого врага. — С ним покончено, а эта тварь где-то поблизости! Господи! — его голос практически срывался на истерические рыдания. — О, господи, спаси нас! — он отступил туда, где стоял Ройс, лицо которого сейчас не выражало ничего.

Фоксворт, казалось, пытался подняться. Магнус наклонился к нему, взял его окровавленную руку и сжал ее, наблюдая вместе со Стемпером и Бэрроузом, как в старике угасает жизнь.

— Ты разглядел его? — спросил Стемпер Магнуса, когда Фоксворт испустил дух.

— Я видел… но не знаю, что это было. Может, пума. Большая. Но с ее головой… было что-то не так. Я не знаю.

— Мы должны уходить. Сейчас же, — Стемпер видел, как начинают загораться деревья совсем неподалеку. Ветер все еще дул в сторону реки, захватывая долину с северо-востока и ведя огонь вперед. — Сейчас же, — повторил он и повернулся. Магнус поднял факел, отпустил руку покойника и отступил от него, опасливо оглядевшись по сторонам. Уловив момент, он спешно перезарядил пистолет. Ему вдруг подумалось, что, скорее всего, ночь застанет их в этой глуши. Однако вряд ли ночь может быть темнее такого дня.

Никакого желания поворачиваться спиной к неизвестному зверю, скрывшемуся в чаще, не было, однако и выбора никто не предоставлял. Пришлось довериться судьбе и спешно отправиться в путь — прочь от пожара. И смотреть нужно было в оба: на такой опасной земле и гигант мог сгинуть бесследно.

Часть третья. Пуля или лезвие?

Глава семнадцатая

Пока Мэтью, Куинн и три беглеца медленно приближались к реке, Магнус пытался протиснуться через густые лесные заросли бок о бок с Гриффином Ройсом. Он перезарядил пистолет и держал его наготове, решив, что если действительно сейчас работает заодно с убийцей Сары — а по теории Мэтью, по словам Бабули Пэгг и по тому, как был случайно убит Джоэль Ганн, так и выходило — тогда стоит держать ухо востро, потому как мушкет может так же «случайно» выстрелить и в Магнуса. Ройс понимал, каким знанием обладает бородатый гигант, пообщавшись с Мэтью. Тем не менее, Малдун хотел, чтобы петлю на шею убийцы набросило правосудие, а не он сам, поэтому необходимо было вернуть его в Грин Си.

— Сара была моим другом, — сказал Магнус, пока они пробирались через заросли. Дым все еще стелился вокруг, извивался в воздухе, как армия мстительных духов, а пылающие деревья трещали за их спинами. — Я не могу поверить, что она в этом амбаре занималась с Абрамом чем-то, кроме чтения, — продолжил он, так и не дождавшись от Ройса ответа.

— Много ты понимаешь, — фыркнул тот.

— Ты когда-нибудь заходил в амбар и видел это своими глазами?

— Малдун, я не собираюсь с тобой это обсуждать, ясно? — суровый взгляд зеленых глаз готов был испепелить Магнуса на месте. — Где-то поблизости бродит та тварь… мой друг погиб от моей руки. А я даже не могу похоронить его по-христиански! Я не хочу говорить с тобой. Ты понял?

— Я понял, — ответил Магнус, отодвигая локтем назойливую колючую ветку. — И все же… Абраму не было никакого смысла убивать Сару. Зачем ему это? Как сказал Мэтью, это… не доказано.

— Ганн видел, как эта скотина стояла над ее телом с ножом в руке. Похоже, все об этом забывают.

— Не забывают, — с нажимом возразил Магнус. — Он видел лишь, как Абрам стоял с ножом над телом мисс Сары, но Ганн не видел, чтобы Абрам использовал нож. Возможно, он лишь подобрал его, когда вышел из…

— Малдун, — оборвал Ройс, и мушкетный ствол повернулся в сторону бородатого гиганта. Лицо смотрителя Грин Си раскраснелось от гнева и было все испещрено укусами насекомых, отчего смотрелось еще более угрожающим. — Эти черные шкуры бросились бежать. Если он был не виноват в убийстве Сары, зачем ему убегать? Почему его родственники ввязались в это и помогли ему?

— Может, были слишком напуганы, чтобы мыслить здраво?

— Напуганы чем, если он не убивал Сару? Ты мне вот, что скажи, Малдун… если он ее не убивал, то кто же тогда? У Корбетта есть идеи на этот счет? И что он там такого нашел на ее теле? Что он вообще делал с телом убитой девочки?

— Миссис Кинкэннон дала добро на то, чтобы он осмотрел Сару, — спокойно ответил Магнус. — И да, кое-что интересное он обнаружил.

— И что же это может быть?

— Лучше он сам тебе скажет — или даже покажет — когда мы вернемся.

Стемпер, ведя группу вперед, вдруг выкрикнул:

— Погодите! — и остальные замерли. — Разве не здесь мы оставили Корбетта и девочку? — спросил он, хотя на деле вопрос ответа не требовал. Это было то самое место. — Так, минуту! Посмотрите-ка сюда! У нас новый след! Кто-то волочит ногу. Будь я проклят, если эти следы не принадлежат трем мужчинам, идущим очень близко друг к другу. Бок о бок. Боуи, ты видишь?

— Вижу, — отозвался Боуи. — Идут к реке.

— Трое мужчин? — Ройс вышел вперед, минуя Бэрроуза, чтобы рассмотреть след поближе. — Взяли Корбетта и направились назад? С чего бы это?

— Не знаю, — ответил Стемпер. — Может быть, он уговорил их сдаться.

Магнус отметил, что Ройс резко замолчал. Он уставился в землю, как будто пытался прочитать свое будущее по этой дикой почве.

— Мы выясним это позже, — подытожил Стемпер. — А пока давайте двигаться. И все — смотрите в оба! Без обид, Бэрроуз.

— Без обид, — ответил одноглазый мужчина. — Я просто хочу вернуться из этого ада к моей жене, — он оглянулся через плечо и попытался разглядеть что-либо сквозь густой серый дым, но увидел лишь отблески пламени, которое распространялось на все более широкую территорию. Из самого сердца этого пожара дул сухой ветер, разнося повсюду пепел и сгоняя облака насекомых к реке. Также от пожара бежали животные — преимущественно олени и кролики, а также пара больших пум, ни одна из которых даже близко не походила на ту страшную тварь.

Охотники ускорили темп, и задачу им немного упрощало то, что путь был уже слегка расчищен беглецами. Через полчаса земля снова начала становиться вязкой и болотистой, намекая на то, что река совсем близко. Здесь, под массивными корявыми дубами и плакучими ивами, разливались глубокие серые лужи, а дым понемногу обвивал ветви.

— Вот еще следы! — воскликнул Стемпер, изучая глубокие отпечатки в грязи. — Пятеро человек. Один совершенно точно хромой. Вряд ли дальше, чем в полумиле от нас.

— Я уже черт знает сколько удерживаю в себе дерьмо! — вдруг поморщился Боуи, схватившись за живот. — Надо облегчиться.

Он положил мушкет, отбросил клинок, спустил штаны до лодыжек и присел на корточки. И вдруг…

— Ааааааааа! О, Боже, что за…. — он зашелся в крике, который могли услышать в самом Чарльз-Тауне, распрямился, хотя штаны его были по-прежнему спущены. — Что-то укусило меня! — голос его сорвался. — Что-то укусило меня прямо в мои шары!

Магнус заметил, как уродливая змея уползает из высоких зарослей сорняка, где ее только что грубо побеспокоили и нарушили ее отдых. Водяной щитомордник, сокрушенно подумал великан. Боуи тоже успел заметить ее и теперь поднялся на дрожащие ноги и натянул штаны. Лицо его побледнело.

— Сволочь, она укусила меня, Стемпер! Она же не ядовитая? Ради Бога, скажи, что она не ядовитая!

— Щитомордник, — ответил Ройс, прежде чем Стемпер сумел выдвинуть свою версию.

— Это был не щитомордник! — сердито воскликнул Боуи. — Это была черная змея, это был не щитомордник!

Некоторое время тянулось молчание, затем Стемпер вздохнул и сказал:

— Мы должны двигаться дальше.

— Это была черная змея! — настаивал Боуи. — И она укусила меня за чертовы яйца, но я буду в порядке! Я же буду в порядке, так, Стемпер?

— Пора идти, — только и отозвался он, продолжая путь.

— Я чувствую себя нормально! — зрачки Боуи были слишком широкими, а глаза казались стеклянными. — Просто слегка цапнули меня, вот и все… — он подобрал свое оружие и поспешил за Стемпером и Бэрроузом. Замыкали Ройс и Магнус. — Я буду в порядке! — пообещал он всем остальным с кривой улыбкой. — Мы еще будем смеяться над этим, когда вернемся!

Магнус считал, что нет ровным счетом ничего смешного в том, чтобы быть укушенным в причинное место. Особенно щитомордником, яд которого уже распространялся по крови Боуи. Однако он ничего не сказал и продолжал идти, опустив голову и внимательно глядя под ноги, боясь наткнуться на змеиное гнездо.

— Вы когда-нибудь слышали о тех, кого кусали в шары черные змеи? — спросил Боуи нервно, и его вопрос был брошен любому, кто готов был ответить. — Будь я проклят, если эта история не поможет мне заработать на кружку или две! Просто слегка покалывает. Ничего страшного.

Они продолжали двигаться, следуя за отпечатками ног. Грязь становилась все мокрее, и в некоторых следах скапливалась серая вода. Дым следовал за охотниками по пятам, пролетая сквозь ветви и пробиваясь через листву.

— Жарковато тут! — сказал Боуи. — Проклятье, я весь взмок! И шары у меня распухают. Похоже, эта черная змея хорошенько меня цапнула!

— Да, похоже на то, — бесцветно отозвался Стемпер, продолжая глядеть перед собой.

— Но я в порядке, — заверил Боуи. — Вы уже устали, ребятки? Я — ни капельки. Нет уж! И я не боюсь этой твари. Дьявол это, пума, или кто там еще, я выстою против нее. Ты веришь в Дьявола, Стемпер?

— Верю, Калеб.

— Я верю, что дьявол и ангел живет в каждом человеке, — продолжил Боуи. Его лицо, брови и волосы все блестели от пота. — Они борются внутри нас постоянно, стараются победить друг друга. Иногда я чувствую, как они сражаются внутри меня. Тянут то в одну, то в другую сторону. Они нашептывают мне в ухо, скользят в моей голове. Ты это чувствуешь, Стемпер?

— Угу…

— Черт, мои шары болят. Может,мне стоит обождать минутку и отдохнуть?

— Продолжаем идти, — настоял Ройс. — Мы не можем останавливаться из-за покойника.

— Это еще что? — возмутился Боуи. — Что это он несет, Стемпер?

— Он сказал, что сейчас мы не можем остановиться.

— Ну и ладно, — буркнул Боуи слабеющим голосом. — Ладно… — повторил он, будто не был уверен, что первый раз произнес это вслух.

Не прошло и нескольких минут, как Калеб Боуи сказал:

— Что-то мне дышать тяжело стало… чертов дым… дышать не могу… — он выронил рапиру и приложил дрожащую руку к лицу. Клинок так и остался лежать позади него в грязи. — Я чувствую, что мне надо немного отдохнуть, Стемпер. Мои ноги вот-вот откажут… я не знаю… мне нехорошо.

— Мы не останавливаемся, — рявкнул Ройс.

— Нет, — возразил Стемпер, сверкнув глазами на смотрителя. — Останавливаемся. Калеб, присядь и отдохни несколько минут.

— Спятили?! — возмутился Ройс. — Шкуры совсем недалеко впереди! Вы сами так сказали! Мы должны остановить их.

— Остановить? — переспросил Стемпер, брови его поползли вверх. — Зачем, Грифф? Если они направляются в Грин Си, зачем их останавливать?

— Мы не знаем наверняка, что они направляются туда! А если они просто хотят перебраться на другой берег и уйти на юг? Вы же не думаете, в самом деле, что они решили сдаться? Черт возьми, нет!

Боуи сидел на поваленном дереве, прислонив к себе мушкет. Тело его начала бить дрожь, как будто в этом болоте было не адски жарко, а мертвецки холодно. Магнус аккуратно приблизился к нему, ступая по скрывающей опасности черной грязи. Стемпер заметил его движение и окликнул:

— Малдун! Осторожно. Тебя может утянуть трясина.

Магнус остановился, где стоял. Он опустился на колени к земле в нескольких футах от Боуи, который начал нервно раскачиваться назад и вперед, лицо его посерело, глаза сфокусировались на какой-то далекой мифической точке пространства.

— Я изменюсь, когда вернусь домой, — пробормотал Боуи, обращаясь ко всем и ни к кому одновременно. — Буду ходить в церковь каждую субботу. Буду делать то, что должен. Клянусь, — он вдруг осознал, что Магнус опустился рядом с ним на колени, и устремил налитые кровью глаза на отшельника. — Мне холодно, — сказал он, дрожа. — Тебе тоже холодно?

— Немного, — успокаивающе сказал Магнус.

— Так и знал, что не только я замерз. У меня живот болит… — то, что Боуи больно, было и без того видно по его лицу. Он обхватил живот руками и сильно зажмурился. — Очень болит… ох… Господи, смилуйся надо мной… смилуйся…

— Мы должны оставить его, — бесстрастно произнес Ройс. — Теряем время зря, дожидаясь, пока…

— Закройте рот! — рявкнул Стемпер. И то, как он это сказал, заставило губы Ройса и впрямь сомкнуться в тонкую линию. Стемпер подошел и остановился возле умирающего, и Бэрроуз также приблизился к нему. Ройс одарил остальных долгим взглядом, затем перехватил мушкет и стал позади Магнуса. Смотритель Грин Си уставился сквозь болотистую землю в сторону реки, следя глазами за уходящей вперед вереницей следов.

— Стемпер… — позвал Боуи, глаза его налились слезами и сильно покраснели. Он умоляюще окинул всех взглядом. — Ты поможешь мне добраться до дома? Я встану и пойду, Богом клянусь!

— Не торопись. Отдохни пока.

— Мне больно, Стемпер. Всё болит. Мне кажется… мне нужно… встать, — Боуи попытался, но когда поднялся лишь наполовину, вдруг издал жуткий крик, полный агонии и рухнул на колени. Руки его обхватили живот, лицо приобрело синеватый оттенок. В уголках рта выступила пена. Он быстро замигал, дыхание стало резким и прерывистым. — О, Боже… — прошептал он, и голос сорвался от боли. — Спаси меня… пожалуйста… спаси меня…

Магнус начал подниматься с колен. Но не успел он распрямиться, как что-то с силой ударило его по голове: Гриффин Ройс, не теряя времени, решил врезать бородатому гиганту по затылку.

Магнус пошатнулся и упал, уронив факел и пистолет. В голове у него взорвались снаряды боли, и он ускользнул в трясину темноты.

Стемпер тупо уставился на Ройса с открытым от изумления ртом. Он увидел, как Ройс сделал шаг вперед, взвел мушкет, направил ствол в его голову и спустил курок. Сквозь всплеск синего дыма пуля угодила в точку прямо над левым глазом. Голова Стемпера покачнулась, шляпа с вороньим пером слетела, и он навзничь рухнул в грязь, как будто земля резко притянула его.

Ройс уже достал нож. Он в два шага преодолел сквозь дымовую завесу расстояние, разделявшее его и Бэрроуза, и раньше, чем одноглазый успел среагировать, вонзил лезвие ножа по самую рукоять в его горло, перехватывая его от уха до уха. На шее Бэрроуза появился второй рот, оскалившийся в жуткой кровавой ухмылке. Одноглазый тщетно попытался бежать, но Ройс был быстрее. На этот раз предплечье избежало царапин, подумал он, когда всадил нож в спину своей жертве два… затем еще четыре раза в порыве звериной ярости. Бэрроуз повалился на колени и уткнулся лицом в грязь, после чего замер.

Ройс отступил, чтобы оглядеть свою работу. Дыхание обжигало легкие, а кровь в темпе только что совершенного насилия стучала в висках. Итак, Магнуса поглотила трясина, Стемпер получил пулю, с Бэрроузом тоже покончено. Боуи продолжал раскачиваться, стоя на коленях и обхватывая руками живот.

— Господи, помоги мне… — шептал он, рыдая. — О, Иссус милосердный… помоги мне…

Ройс больше не хотел тратить время. Он убрал нож в ножны и забрал мушкет Боуи, который, он знал, был еще заряжен после встречи с оленем. Ройс подобрал пистолет Магнуса — также еще заряженный — и сунул его за ремень. Свое оружие он решил перезарядить позже, когда подберется поближе к шкурам и Корбетту. У него было достаточно пороха и других боеприпасов. Вопрос лишь в том, кого пристрелить первым.

Он перехватил свой собственный мушкет, повесил на плечо сумку, забрал факел Стемпера и направился к реке.

Боуи завалился на бок и принялся кататься из стороны в сторону, плача и стеная. Ройс постоял над ним лишь несколько секунд, глаза его сузились от отвращения к этой сцене человеческой слабости. Достаточно громко, чтобы Боуи услышал его, смотритель Грин Си холодно произнес:

— Щитомордник.

Затем отвернулся от отравленного человека и поспешил за своей добычей.

Глава восемнадцатая

Магнус очнулся в тисках Смерти.

Он не мог дышать. Его лицо сдавливала мокрая, тяжелая темнота. Его трясло от паники, и в ужасе этого мгновения он осознал, где находится — лежит на боку, засасываемый трясиной. Голова казалась расколотой яичной скорлупой, во рту ощущался соленый и металлический вкус крови. Что-то ударило его сзади… Ройс. Нужно было развернуться и глотнуть воздуха. Заставить ноги шевелиться, а тело распрямиться…

Болотная муть забила ноздри и слепила веки, и Магнус понимал, что если в следующие несколько секунд не вздохнет, его путь в этом мире будет окончен.

Он сражался с трясиной, а она сражалась в ответ. Темная густая грязь сомкнулась над ним. Магнус изо всех сил напрягал шею и тянулся в ту сторону, где — он считал — было спасение. Мускулы кричали, и самому ему хотелось кричать. Может быть, он и поддался этому порыву, там, в мокрой темноте, связывающей его по рукам и ногам, но звук потонул в грязи.

А в следующее мгновение его нос и рот прорвали грязную болотистую поверхность и поднялись на несколько дюймов над ней, и пусть он оставался слепым и крепко схваченным этой дьявольской трясиной, он сумел раскрыть рот, выплюнуть проникнувшую туда муть и яростно вдохнуть. Этот вдох наполнил его, пусть маленькой, но надеждой на спасение.

Через мгновение Магнусу удалось очистить ноздри и вдохнуть снова — полной грудью, яростно поглощая отравленный гнилыми болотными испарениями и дымом воздух. Следующей задачей было вынырнуть из трясины всей головой. Придется приложить огромное усилие — напрячь все мышцы и волю. Магнус ощущал внутри себя призрачную нерешительность, но — Господи! — он должен был попытаться, пока болото не затянуло его глубже.

Он предпринял попытку выпрямиться, держа при этом лицо на поверхности, и продолжил упорно работать над этим, однако трясина работала еще упорнее, держа его крепко и затаскивая его глубже. Хотя Магнус был в состоянии держать голову над этой грязевой могилой, любое движение или любой скоростной рывок встречали такое сопротивление, что заставляли его чувствовать себя едва ли не слабее беспомощного младенца. В памяти вдруг воскресла сцена, как он пытался провести гребнем по своим спутанным волосам, сражаясь с колтунами и узелками, как рвал на себе волосы, чтобы досадить Пандоре Присскитт и Мэтью Корбетту; сейчас он чувствовал себя тем самым гребнем — бессильным против смазки из медвежьего жира и обреченным на провал.

Субстанция вокруг него была одновременно мокрой и густой, как жидкая глина. Был ли рядом хоть кто-нибудь, кто мог помочь? Он постарался найти ответ на этот вопрос, позвав на помощь, но трясина вновь заволокла ему рот. Если кто-то и ответил, он не мог узнать наверняка, потому что грязь залилась в уши и оглушила Магнуса.

Я в ловушке, осознал гигант. И тогда его поразил настоящий ужас, мужчина стал отчаянно биться, сражаясь с неизбежностью и стараясь вырваться из зыбучей могилы, хотя трясина, казалось, лишь сомкнула свои тиски плотнее, утянув его вниз с головой. Он перестал бороться, потому что понял: мышцам не справиться с трясиной, и любой сильный рывок встретит столь же сильное сопротивление.

Магнусу вдруг очень отчетливо вспомнились первые слова, которые Мэтью адресовал ему на пороге его дома.

Успокойтесь, сэр.

Магнус прекратил всякое движение. Его сердце колотилось, говоря ему, что это ошибка, что нужно бросаться в бой, но он намерен был бороться не при помощи страха и мышц, а при помощи холодного ума. Медленно… медленно… он снова протолкнул лицо через грязь, чтобы оно оказалось на поверхности, стараясь не навлечь на себя гнев трясины. Следующей задачей было очистить ноздри и рот от грязи, и ее удалось выполнить. Похоже, медленные движения и впрямь могут помочь победить болото. Осознав это, он начал осторожно выталкивать себя из зыбучей землистой массы, работая ногами мерно и не позволяя себе ускориться. Требовалась железная воля, чтобы не начать вновь рваться наружу в панике, однако Магнус каждый раз напоминал себе: или так, или можно попрощаться жизнью — а сдаваться и позволять злобному, проклятому ведьмой болоту сцапать себя он был не готов.

Он почувствовал, как трясина вновь пытается затянуть его: она реагировала даже на такие медленные движения. Как долго придется работать в таком темпе, помогая себе плечами и головой, Магнус не представлял, но старался двигаться медленно, с уважением к трясине, и вскоре ему удалось очистить от грязи глаза и увидеть сизый свет и кружащий повсюду серый дым, за которым ему открылась страшная сцена: Стемпер лежал на спине в луже собственной крови, Бэрроуз тоже был недвижим и весь перемазан кровью, а Боуи лежал на боку. Ройс ушел, и Магнус понимал, за кем он теперь последует.

Этот человек был бешеной собакой, решил заложник трясины. Животным, который убивает под влиянием импульса, в гневе, или в порыве дезориентирующей страсти. Очевидно, убийство Ганна было преднамеренным… эта картина прекрасно это доказывала.

Магнус должен был выбраться. Хотелось рваться вперед, но он чувствовал, что трясина хочет вернуть его, принять весь его вес как жертву для низших демонов, живущих на дне.

Если он будет двигаться достаточно медленно, возможно, ему удастся выплыть. До твердой земли оставалось лишь несколько футов, поэтому он сложил свои руки, как сложил бы пловец, чтобы раздвинуть грязь вокруг себя… но понял, что даже такое маленькое расстояние будет пыткой в таких условиях.

Даже если так, я должен попытаться.

И он начал свое путешествие из ямы смерти к берегу жизни. Движения были медленными, трясина все еще сильно сковывала тело, но теперь сопротивление болота приводило узника не к панике, а к холодным, размеренным действиям. Когда он, наконец, добрался до твердой земли, Магнус впился пальцами в грязную почву, поросшую сорняками, и предпринял титаническое усилие, чтобы вытянуть себя из ловушки: трясина отпускала его с большой неохотой. Дюйм за дюймом он вытаскивал себя из грязевой массы, и с него словно сползал костюм из тягучего дегтя. Несколько раз он успел отчаяться и решить, что его сил не хватит, чтобы выбраться, однако воля заставляла его преодолевать себя и еще на дюйм приближаться к спасению. Вперед его тянуло и знание о том, что это Ройс убил Сару — таким же изощренным кровавым способом, каким он, не раздумывая, убил нескольких мужчин прямо здесь, в этом болоте, а теперь собирается догнать остальных и закончить работу, чтобы ни один рот не проболтался о его истинной природе.

Убийца, скрывавшейся за личиной плантационного смотрителя, мог выдумать любую историю: что проклятый край получил свои жертвы, сослаться на аллигаторов, на «мертвых при жизни», на трясину, на ядовитых змей, на осечку мушкета, на Плачущего Духа — и может пройти еще много лет, прежде чем кто-либо узнает правду. Если узнает…

— Нет, — прорычал Магнус, упорно вытаскивая себя на свободу. — Я не дам этому случиться!

К нему потянулась рука.

Магнус посмотрел в синюшнее лицо Калеба Боуи, который полз по мокрой земле на животе, как та самая рептилия, что укусила его.

Слезы мучения струились из раскрасневшихся глаз Боуи, а на губах собралась желтая пена, но даже сквозь эту непереносимую агонию он сумел прошептать:

— Хватайся.

И Магнус схватился. Боуи едва мог говорить, но над тем, чтобы помочь гиганту вылезти, он постарался изо всех сил, и этого оказалось достаточно. Магнус освободился из ямы, чувствуя, что ботинки соскальзывают с его ног, и трясина забирает их в качестве платы за побег. Он тяжело рухнул на землю рядом с Боуи, как полноразмерное пугало, с ног до головы покрытое черной грязью болота.

— Малдун? — обратился Боуи едва слышным шепотом. — Ты поможешь мне попасть домой?

— Да, — ответил Магнус.

Он поднялся на свои босые ноги и понял, что сейчас заслужил бы уважение любого человека — даже такого, как мистер Присскитт. Магнус уже начал наклоняться, чтобы поднять Боуи, когда где-то за его спиной вновь послышалось надсадное рыдание Плачущего Духа.

Тварь была близко, но видно ее не было. Дым перемещался среди деревьев, играя со зрением злую шутку. Сухой, горячий ветер, дующий в сторону реки, превратился в спокойный, но едкий бриз. Подняв глаза, Магнус заметил рыжие блики, пляшущие у самых верхушек деревьев — похоже, загорелся весьма внушительный участок леса. Очаг пожара располагался, должно быть, в четверти мили отсюда, и разбрасывал снопы искр по ветру, который разносил эти горячие звезды дальше.

Плачущий Дух снова дал о себе знать. На этот раз ближе.

Магнус сделал несколько шагов к брошенному Боуи клинку и поднял его. Он также подобрал пистолет Бэрроуза и проверил, что он заряжен. Плачущий дух чует кровь, подумал Магнус. И он идет сюда.

С рапирой в одной руке и пистолетом в другой мрачное огромное пугало стало над Калебом Боуи и приготовилось сражаться за обе их жизни.

— Река уже совсем близко, — сказал Мэтью, при том, что зрение его ограничивалось тридцатью ярдами. Куинн держала его за руку и сжимала крепко, а на небольшом расстоянии от них шли Абрам с Тоби, поддерживая Марса.

— Нужно отдохнуть минуту… — пробормотал Марс. Когда Мэтью и Куинн остановились, сыновья опустили отца на землю и помогли опереться на ствол вербы. — Я угодил в крысиную нору, — объяснил пожилой мужчина, заметив взгляд Мэтью. — Свернул лодыжку и услышал хруст, как от сломанной ветки.

— Боль, должно быть, ужасная…

Марс одарил Мэтью слабой полуулыбкой, но остальная часть его лица оставалась печальной.

— Не настолько. Хотите увидеть мое клеймо, сэр? Вот, какая боль была ужасной. Единственное, что ранило меня сильнее, это вид того, как клеймят мою жену и сыновей. Господи, благослови мою Дженни, мне ее не хватает. У вас есть рабы, сэр?

— Нет.

— Какой работой вы занимаетесь?

— Я…

Решатель проблем, хотел закончить Мэтью. Однако вместо этого зачем-то решил произнести:

— Мне платят за то, чтобы я совал свой нос туда, куда не следует.

Марс рассмеялся грудным, глубоким смехом.

— И вот, куда это вас привело. Кто же платит вам за это?

— Миссис Кинкэннон.

— Почему не мистер? Он все еще плох?

— Я не знаю. Когда я покидал Грин Си, он был еще в постели.

— Хм… — тихо протянул Марс. Он посмотрел через плечо Мэтью на Реку Духов. По угольно темному, затянутому тучами небу пробежала молния, и сразу за ним послышалось рычание грома. — Мальчики, мы зря сбежали. Нужно было встретить все лицом к лицу, прямо там и тогда. Правда, ты бы мог уже болтаться в петле… — последние слова он обратил к Абраму. — Кинкэнноны не позволили бы тебе сказать ни слова против кэпа Ройса и кэпа Ганна. Никто бы не стал слушать.

— Я не хотел, чтобы вы бежали со мной, — ответил Абрам. — Я говорил вам остаться: им ведь не были нужны вы. Они охотились бы только за мной.

— Мы бы не пустили тебя одного в эти края, — возразил Тоби. — Нужно было присматривать друг за другом, и мы это делали. Так или иначе… умереть здесь или в Грин Си — разница небольшая, — он переключил внимание на Мэтью. — Простите, что спрашиваю, сэр, но какие у вас есть доказательства, что Абрам не убивал мисс…

Вопрос Тоби прервал мушкетный выстрел, прогремевший из чащи позади них. В ту же секунду Тоби ухватился за свой левый бок и с криком боли рухнул на колени. Мэтью заметил вспышку пороха, и теперь голубоватый дымок помогал приблизительно понять, откуда был сделан выстрел.

— Вниз! Пригнитесь! — зашипел Мэтью и потянул Куинн за собой к земле. Абрам подполз, чтобы прикрыть собою отца, пока Тоби зажимал кровоточащую рану на боку.

— В кого я попал? — послышался голос Ройса, звучавший спокойно и непринужденно. — Я целился в тебя, Корбетт. Но ничего, я тебя тоже достану! И тебя, Абрам. Я вас всех достану, и тогда всё закончится!

Мэтью понял, что это вполне может быть правдой, потому что из оружия у него с собой был лишь кортик. Хотя… опускалась темнота. Быть может, удастся пробраться к реке незамеченными?

В голове молодого человека тут же возник вопрос: что стало с остальными? С Магнусом, Стемпером, Ганном, Боуи и другими.

— Корбетт, тебе задали вопрос! — крикнул Ройс из своего укрытия. — Какие у тебя есть доказательства?

Мэтью понял, что этот человек слишком хочет удовлетворить свое любопытство и не может устоять перед этим. Он ниже пригнулся к земле, накрыв одной рукой лежащую рядом Куинн.

— Компресс, который вам наложил доктор Стивенсон после укуса лошади, — ответил он. — Он сломался и отвалился, когда Сара схватила вас за предплечье после первого удара ножом. Вы знали, что это произошло. Я полагаю, вам потребовалось некоторое время, чтобы привести себя в порядок после того, как вы напугали Абрама и заставили его сбежать. Что вы сделали с компрессом? Зарыли в землю? Вот только часть лечебной смеси оказалась под ногтями Сары. Миссис Кинкэннон знает об этом, я ей показал. Вы собираетесь вернуться в Грин Си и убить ее тоже?

Ройс не ответил.

— Кого бы вы еще ни убили, это бесполезно, — сказал ему Мэтью. — Все кончено, Ройс. Где остальные? — волна дрожи пробежала по его телу, когда он осознал, что могло случиться. — Вы убили их всех?

— Не всех. Кое в чем мне помогло болото. Абрам? Тебе не следовало проявлять никакого интереса к этой девочке. Я наблюдал за тобой. За вами обоими. Как вы перешептывались, когда ты думал, что никто не смотрит. Как ходили вместе прямо при свете дня. А потом ночью в амбаре… меня тошнит от одной мысли об этом!

— Вы ошиблись, кэп Ройс! — выкрикнул Абрам. — Мисс Сара учила меня читать, и это…

Новый мушкетный выстрел ударил в ствол вербы, из которого тут же полетели щепки. Абрам втянул голову в плечи и прикрыл собой отца.

— Не ври! — завопил Ройс. — Я знаю, чем вы там занимались! Ночь за ночью… я следовал за ней, я видел, как ты тоже туда заходишь! Только по одной причине ты бы нарушил закон и стал бы встречаться с ней там ночью! Мне она даже улыбаться отказывалась, а какой-то черной шкуре отдала себя полностью! Что ж, она поплатилась за это!

— Ройс! — окликнул Мэтью, когда вспышка молнии вновь рассекла небо, и за ней последовал оглушительный гром. — У Сары была книга, когда вы ее закололи? И она ведь уронила ее на землю, так? Уверен, вы видели ее!

— Это проклятая ложь! Все это шкурное обучение чтению! Неважно, была у нее книга или нет, они явно не читали в том амбаре!

Абрам пополз по земле, стараясь приблизиться к брату, который мучился от боли, но ему хватило сил кивнуть в знак того, что он держится.

— Вы не должны были убивать девочку! — сказал Мэтью. — Почему вы не пошли к Кинкэннону? Почему не рассказали ему, что происходит?

— Думаешь, он бы поверил мне? Поверил, что это — правда о его любимой дочурке? Он бы пинками выставил меня с Грин Си, облив смолой и осыпав перьями! Я сказал ей, что знаю, что она делает, и сказал, что если она будет со мной мила… если окажет мне небольшую услугу… я никому не скажу. Но она лишь посмотрела на меня, как всегда… как будто я был для нее хуже грязи под ногами… словно даже черная шкура лучше меня! Неужели может гребаный черный раб быть лучше белого человека?

— Мисс Сара приносила книги и учила меня читать! — упрямо повторил Абрам. — И это все!

Прогремел третий выстрел. Мэтью услышал, как пуля просвистела совсем близко. Звук был выше, чем предыдущие два. Не мушкетный. Пистолетный, решил Мэтью. У Ройса с собой один мушкет или два? Как быстро он может перезарядить оружие? Стоит ли рискнуть и броситься на него с клинком? А ведь он все еще прячется в чаще. И будет там прятаться, когда Мэтью преодолеет разделяющие их пятнадцать ярдов, и мушкет к тому времени может быть уже перезаряжен. Мэтью оглянулся на Абрама и Тоби. Кровь просачивалась между пальцами раненого. Возможно, выстрел был не смертельным, но со временем Ройс своего добьется. И этого времени пройдет очень мало, если ничего не предпринять.

Мэтью все еще был слаб от своей собственной кровопотери. Он подумал, что превратился в бледную немощь, которой когда-то обзывал его Грейтхауз, в кусок пергамента, которым Магнус назвал его на балу Дамоклова Меча. Казалось, все это было целую жизнь назад.

Молния вновь рассекла небо, гром прогремел над самой головой, и Мэтью почувствовал, что зажат между тем, что должен и что боится сделать.

— Сдавайтесь! — крикнул Ройс. — Никто из вас не покинет живым это болото!

Абрам вдруг встал. Он извлек из-за пояса нож и решительно уставился в чащу.

— Вы тоже не уйдете отсюда, кэп Ройс, — пообещал он и уже в следующее мгновение рванул мимо Мэтью и Куинн в чащу, где скрывался убийца Сары.

Магнус Малдун знал, что оно приближается. Вся эта кровь… ее запах… Плачущий Дух был привлечен ею.

Он подкрадывался, скрываясь в дыму, и сначала показалась только его тень, затем тело, передвигающееся в своем странном дерганом ритме — Магнус уже видел это, но на этот раз тварь медленно подбиралась, минуя опасные трясинные ямы, пока не достигла тела Бэрроуза. Затем деформированная голова склонилась, существо принюхалось к крови, и его желтые глаза сощурились, уставившись на Магнуса, словно пытаясь понять, что это за огромный измазанный грязью зверь стоит перед ним — враг, посягающий на его территорию, или такой же монстр, точно так же оставшийся один.

Нет, это был не призрак и не созданный ведьмой демон, но это и в самом деле была самая огромная пума, какую Магнус видел в своей жизни. Темные полосы, покрывающие мускулистое тело зверя, на поверку оказались грубыми отметинами ожогов, а сама форма головы рассказывала душераздирающую историю о том, что может случиться с животным, угодившим в лесной пожар. Оба уха сгорели, облысевший череп был сплошь покрыт грубыми шрамами, морду уродливо перекроила бушующая стихия, причем не обошлась без юмора, оставив на наполовину сгоревшей челюсти устрашающую гримасу, напоминающую гротескную улыбку. Одна передняя лапа была также изуродована и высушена огнем, а хвост напоминал короткий огарок. Животное передвигалось столь странным образом, понял Магнус, из-за поврежденной кожи и части мышц. Не имея возможности перемещаться привычным способом, пума была вынуждена научиться делать это иначе — если хотела выжить. Судя по всему, зверь угодил в пожар около семи лет тому назад и сгорел почти до смерти. Похоже, травмы, полученные тогда, до сих пор причиняли покалеченной кошке сильную боль… и, возможно, даже довели ее до своеобразной формы безумия, заставляя убивать не только ради пропитания, но и из бешеной жажды крови и демонстрации доминирования. Рычать, как обычная пума, эта кошка уже не могла, поэтому издавала звуки, так напоминающие плач…

Глаза изувеченного зверя были устремлены на Магнуса, периодически переводя взгляд на летающие повсюду угольки — словно пума помнила, что эти горящие точки способны сотворить.

Боуи уцепился за ногу Магнуса, а Магнус ожидал, решит ли «Плачущий Дух» напасть, или нет.

С — уххх — резким выдохом, зверь, прозванный Плачущим Духом, резко поднялся на задние лапы и принялся балансировать на них. Боуи издал странный испуганный звук, но Магнус сохранил молчание и решительно остался на месте, хотя его сердце бешено колотилось в груди. Он счел, что зверь совершает такое странное действо, чтобы компенсировать слабость в изувеченной лапе. Или, быть может, отпугивает таким образом других пум — тех, что моложе и здоровее. Магнус приготовился, что «Плачущий Дух» прыгнет на него, оттолкнувшись своими задними ногами, поэтому направил пистолет прямо в сердце зверя, а острый край клинка — в его горло.

Глава девятнадцатая

Как только Абрам рванул в убежище Ройса с ножом в руке, Мэтью вскочил с земли и в два отчаянных прыжка врезался в Абрама, сбивая его с ног и опрокидывая на землю за секунду до того, как его поразил бы новый мушкетный выстрел. Он не собирался допускать, чтобы после всего, что ему пришлось пережить в этом путешествии, Абрама попросту застрелили. Пуля пролетела над Мэтью и ударила в дерево. Абрам упал на землю, и Мэтью понял, что у него нет выбора, кроме как броситься в чащу со своим клинком и быть готовым отделять плоть от костей, потому что Ройс уже загонял пулю в свое следующее оружие.

Молодой человек прыгнул в сторону поднимающегося порохового дыма и рванул сквозь лозы и колючки, которые попутно больно вцеплялись в него, точно маленькие когти. И там, примерно в десяти футах от него за дубом виднелась фигура Ройса, судорожно пытающегося протолкнуть пулю шомполом в мушкет. Мэтью бросился на этого человека и не остановился, даже когда Ройс со зловещей ухмылкой на лице — справившись, наконец, с пулей — прицелился в него. Уловив драгоценную секунду Мэтью взмахнул кортиком и полоснул прямо по стволу, сбивая прицел. Раздался выстрел — настолько оглушительный, что у Мэтью едва не лопнули барабанные перепонки, но никакого другого вреда этот выстрел не нанес. Поняв это, Ройс словно бы и впрямь превратился в дикое животное и, клацнув зубами и издав утробный звериный рык, кинулся на Мэтью, попытавшись ударить его стволом мушкета, однако отчаянный клинок юноши и в этот раз оказался быстрее, оттолкнув огнестрельное оружие в сторону.

Ройс набросился на Мэтью, правым плечом въехав ему в грудь с такой силой, что под ней запросто могли сломаться кости. Забыв о потерянном мушкете, Ройс начал пытаться отобрать у Мэтью его клинок, закружил своего противника и впечатал его в ствол дуба так, что весь воздух был выбит из легких, а перед глазами молодого человека заплясали разноцветные звезды. Ройс, не теряя времени, нанес удар кулаком прямо в рану на плече Мэтью, выбив из молодого решателя проблем, пытавшегося перевести дыхание, тихий и тяжелый стон. Рана раскрылась, и на перепачканную рубашку полилась свежая горячая кровь. Стараясь превозмочь боль, Мэтью отбивался, как только мог, сумев нанести своим левым кулаком удар по горлу Ройса, что заставило врага пошатнуться и закашляться, дезориентировав его на несколько секунд. Однако этот человек не был новичком в рукопашных боях и сдаваться так легко не собирался. Он вновь рванул на Мэтью, протаранил его коленом в живот и, когда тот согнулся, кулаком ударил его по затылку, однако — к удивлению обоих противников — Мэтью не выпустил из руки свое оружие, потому что понимал: стоит это сделать, и придет смерть. Ройс ухватил своего врага за волосы и попытался ударить коленом ему в лицо, однако Мэтью остановил колено свободной рукой и локтем ударил смотрителя Грин Си под дых. Коренастый убийца страдальчески выпустил воздух из легких, однако правого запястья противника не отпустил — он начал с силой выкручивать его, надеясь заставить пальцы разжаться и отпустить клинок. Другой рукой он потянулся к ножу, закрепленному в ножнах на боку, но до того, как лезвие успело ранить молодого решателя проблем, Мэтью заметил эту опасность. У него получилось перехватить руку убийцы, держащую нож, и лишь на бешеной смеси страха и отчаяния сдерживать ее натиск.

Мэтью стиснул зубы до скрежета, но пообещал себе, что пальцы не разожмет. Он думал, что его запястье вот-вот переломится пополам, но, решил он, пусть ломается! Мэтью не готов был сдаться этому животному и позволить ему убить…

— Хватит, кэп Ройс! — сказал Абрам. — Бросьте нож. Я не хочу, чтобы мне пришлось зарезать вас.

Давление на запястье Мэтью ослабло. Он был освобожден. Несколько шагов прочь он проделал, шатаясь, и лишь потом сумел узреть всю картину. Абрам подобрался к Ройсу сзади и ухватил его за рубашку. Однако, что было наиболее важно, нож Абрама опасно прислонялся острым краем к подбородку смотрителя. Оружие выпало у Ройса из руки.

— Все в порядке? — спросил Абрам у Мэтью, и тот кивнул, хотя и солгал. Он позволил себе опуститься на землю, и к нему тут же подоспела Куинн. Она нежно обвила его руками и, кажется, произнесла что-то вроде: «Дэниел! Мой дорогой, милый Дэниел!», но Мэтью был слишком слаб, чтобы реагировать, да и слышал все еще неважно после оглушительного выстрела.

— Боюсь, это вас — сегодня достали, — назидательно произнес раб своему смотрителю в ответ на недавние угрозы, и Ройсу огромных усилий стоило сохранить на лице спокойствие и не показать всю свою ярость. — Я забираю вас обратно в Грин Си. Вы мой пленник, — а затем — быть может, потому что он все еще был рабом, а Ройс белым человеком — он добавил привычное уважительное слово «сэр».

«Плачущий Дух» оставался стоять на своих задних лапах, а желтые глаза на его обожженной и испещренной шрамами морде были готовы испепелить Магнуса.

— Стреляй! — прохрипел Боуи. — Ради Христа… стреляй!

Но Магнус не спешил спускать курок или наносить рубящий удар.

«Плачущий Дух» стоял неуверенно и явно пытался не потерять равновесие. Магнус узнавал жестокость своего собственного мира в том огне, который сейчас видел в глазах этого изувеченного зверя. Это было измученное существо, брошенное на произвол судьбы и, быть может, страшащееся своей собственной природы. Эта пума бродила здесь в одиночестве, охотилась в одиночестве и плакала в одиночестве. Магнус знал, что может одиночество сделать с человеком, и невольно спрашивал себя, может ли оно то же самое сотворить и с травмированной изувеченной пумой, и может ли ее желание убивать быть навеяно этим невольным отшельничеством. Если этот зверь способен мыслить — хоть на самом примитивном уровне, он, надо думать, мечтает вырваться из своей уродливой тюрьмы…

Янтарные капли искр падали на землю. Дым закручивался вокруг огня, ревел и танцевал, пока хищное пламя поглощало ветвь за ветвью.

Иди домой, подумал Магнус. Уходи…

«Плачущий Дух» содрогнулся, мышцы напряглись. Он качнулся вперед, его искаженная челюсть обнажила опасные клыки. Слюна хищно капала из массивного рта на черную обожженную грудь.

Уходи домой, продолжал думать Магнус, спуская курок пистолета.

Пуля пронзила «Плачущего Духа» совсем рядом с сердцем — точнее Магнус прицелиться не сумел. Существо как-то беззащитно крякнуло от боли и завалилось назад, однако тут же поднялось — на этот раз на четвереньки и неуклюже присело, глядя на Магнуса сквозь завесу серого дыма, который уже густо стелился между ними. Магнус знал, что одной пули, разумеется, недостаточно, чтобы убить такого большого зверя, если только и в самом деле не попасть прямо в сердце. «Плачущий Дух» тяжело дышал, кровь пузырилась у его обожженных ноздрей, но зверь не выказывал ни малейшего признака слабости.

Времени на то, чтобы перезарядить пистолет, не было. Пришлось стать с рапирой наизготовку. Рука у Магнуса дрожала.

«Плачущий Дух» внезапно повернулся к трупу Бэрроуза, двигаясь в своем сбивчивом ритме. Все еще фокусируя взгляд на Магнусе, чудовище склонило голову и сомкнуло свои огромные челюсти на черепе убитого, в следующую секунду начав трясти труп, будто тот был лишь тряпичной куклой — так пума демонстрировала свою силу и мощь своих челюстей, пока позвонки трупа не треснули, и голова мертвеца не разлетелась в щепки. «Плачущий дух», удовлетворенный добычей, выел мозги Бэрроуза с аппетитом и удовольствием, с каким ребенок может есть леденец.

Магнус заметил при этом, что рана на груди чудища сильно кровоточила.

Пока зверь насыщался внутренностями Бэрроуза, он не сводил глаз с Магнуса, и желтый огонь, пылающий в них, будто сообщал послание: убирайся отсюда… убирайся и никогда не возвращайся.

Когда голова Бэрроуза была опустошена, глаза «Плачущего Духа» мигнули, словно бы освобождая Магнуса от чар. Зверь отступил, оберегая свою изувеченную лапу, издавая звук, так похожий на человеческое рыдание — настолько, что Магнус был уверен, что еще не раз услышит этот жуткий плач в своих кошмарах. В следующий миг пума повернулась и скрылась в чаще, которую полагала домом, и теперь напоминанием о ее присутствии оставалась только кровь, залившая болотистую землю…

— О, Боже! — ахнул Боуи. — Господи, помоги нам…

Магнусу стало ясно, что, несмотря на то, что Калеб Боуи был укушен в причинное место щитомордником, он, судя по всему, был довольно устойчив к змеиному яду. Либо змея попросту не успела выпустить достаточно яда, чтобы убить его. Если б не то или не другое, этот человек был бы уже мертв. Возможно, попросту не пришло его время отходить в мир иной? Так или иначе, Боуи — пусть лицо его все еще было синюшным, а на губах выступала пена — все еще был жив.

— Ты сможешь встать? — спросил Магнус.

— Попробую… — отозвался Боуи все еще слабым голосом, но силы взялись, откуда не ждали, когда он предпринял первую попытку. Рев приближающегося пожара подстегнул его волю, и Калеб сумел подняться на колени, а затем, поддерживаемый измазанным в грязи гигантом, действительно встал.

Несколько раз во время первых шагов Боуи запинался и почти падал, но Магнус помогал ему сохранить равновесие.

— У меня голова кружится… — пожаловался Боуи. — Ног почти не чувствую.

— Я тебя в одиночку отсюда не вынесу, будь уверен. Так что постарайся.

Боуи взглянул на тела, распластанные на земле.

— Так это Ройс… — он раскрасневшимися глазами взглянул на Магнуса. — … убил эту девочку?

— Да, — был ответ.

— Но зачем ему это делать?

— Потому что, — с готовностью начал Магнус, ведь у него уже было время хорошенько об этом подумать. — Некоторые люди хотят заполучить то, чего иметь не могут, другие — готовы убивать во имя этого… и я считаю, что существуют и те, кто готов уничтожитьчто-то, если это нельзя заполучить. Это та самая борьба ангелов и демонов внутри, о которой ты говорил… и когда демон побеждает, ангел иногда погибает.

— Я тоже так думаю… — задумчиво пробормотал Боуи. — Проклятье, я… выживу?

— Я уверен, что выживешь.

— Я же говорил, это была просто черная змея.

— Да, говорил, — кивнул Магнус. Он оглянулся на приближающийся огонь, который уже напоминал сплошную стену. Возможно, подумал бородатый гигант, где-то там лежит сейчас «Плачущий дух» и готовится умереть от тяжелой раны. Возможно, этот раненый зверь тоже смотрит сейчас на огонь, только на этот раз он готов будет позволить пламени завершить начатое. А Магнус, так или иначе, к такому исходу для себя был не готов. Ройс все еще разгуливал на свободе, охотился за Мэтью и беглецами. Магнус подобрал мушкет Стемпера, а оружие Бэрроуза отдал Боуи. Оба тела скоро будут сожжены в лесном пожаре. Магнус также отметил, что ботинки ни одного из мертвецов ему, к сожалению, не подойдут.

— Так, давай тащить свои хвосты к реке, — сказал он, делая несколько шагов в нужном направлении и следя, чтобы Боуи, изредка потиравший укушенное место, не отставал от него.

Они добрались до реки Солстис и, следуя по ее течению, нашли шлюпку рабов, украденную из Грин Си. Она была вытянута на берег и неумело замаскирована грязью и листвой. А в нескольких ярдах виднелась лодка, на которой прибыли Ройс и Ганн.

Над головами вновь вспыхнула молния, и оглушительный гром не преминул подать голос тотчас же. Небо на северо-востоке, казалось, и после удара молнии продолжало полыхать — это виднелось зарево от масштабного лесного пожара. Мэтью мог видеть, как тянутся ввысь языки пламени, разбрасывая повсюду свои горячие искры. Чувствовал он себя прескверно: рана на плече вновь сильно кровоточила и болела зверски. Приходилось передвигаться только при поддержке Куинн. Марс старался использовать сломанную ветку в качестве трости, но все равно сильно хромал. Тоби едва держался на ногах, глаза его были полузакрыты, он шатался из стороны в сторону, а кровь из его раны сильно промочила рубашку и штаны с левой стороны.

Он совсем плох, подумал Мэтью. Тоби следовало доставить в Грин Си как можно скорее, иначе он умрет.

Абрам следил за Гриффином Ройсом и подталкивал его вперед, но теперь он держал его на прицеле отобранного у него же пистолета. Мэтью успел забрать у пойманного смотрителя нож, а Куинн несла его кортик.

Мэтью понимал, что как бы слаб он сейчас ни был, ему необходимо было что-то решить с лодками. Всем передвигаться по реке в одной — никак не получится.

— Вот эта, — сказал он Абраму, указывая вперед на лодку, которую спрятали Ройс и Ганн. — Подойдет вам с Марсом и Тоби. Дай мне пистолет.

— Я должен поплыть с Ройсом, — возразил Абрам. — Я его быстрее остановлю, если что, сэр.

— Тебе нужно будет грести, потому что твои брат и отец ранены, — ответил Мэтью. — Ройс повезет нас с Куинн.

— Я ни для кого грести не собираюсь, — осклабился Ройс. — Какой мне резон? Помочь вам сопроводить меня на вечеринку в честь моего же повешения?

— Хорошо, сэр, — сказал Абрам, вдруг резко подавшись вперед и приставив нож прямо к горлу пленника. — Так как мисс Сара была моим другом, а вы убили ее, ничто не остановит меня от того, чтобы зарезать вас, как вы зарезали ее, прямо сейчас. Или застрелить. А когда вернемся обратно, сможем сказать, что вы сгинули на Реке Духов. Кому какая будет разница? — он убрал нож и вновь ткнул в своего пленника пистолетом. — Итак, вам выбирать. Пуля или лезвие? Что выбираете?

— Корбетт не позволит тебе этого сделать! Так ведь? — тяжелый взгляд зеленых глаз замер на Мэтью.

— Похоже, вы и моего друга убили, — холодно отозвался Мэтью, бесстрастно выдерживая его взгляд. — Не знаю, как вы это сделали, и, пожалуй, не хочу знать, — он потянулся к пистолету и взял его из руки Абрама, затем прицелился Ройсу прямо между глаз и приготовился выстрелить. — Так вам задали вопрос. Пуля или лезвие?

— Ты меня не убьешь! У тебя кишка тонка!

Мэтью задумался. Молния вновь рассекла небо над головой, преследуемая оглушительным громом, от которого задрожала земля под ногами и завибрировали кости.

— Вы правы, — ответил молодой человек. Он перевел прицел оружия на правое колено Ройса. — Я не убью вас, но могу ранить и бросить здесь. Как думаете, сколько сможете протянуть?

— Ганн сказал, что ты представляешь закон! Ты так не поступишь!

— Хотите проверить? — спросил Мэтью. В душе он спрашивал сам себя, не стоит ли в самом деле прострелить этому человеку колено прямо сейчас, или все же стоит дать ему еще какое-то время подумать и принять решение. А у Тоби времени было немного — он тяжело прислонялся к Марсу и начинал кашлять кровью.

Мэтью набрался решимости и понял, что должен исполнить угрозу, которую только что озвучил. Ройс взглянул на грозовое небо, затем на кортик в руке Куинн и лишь потом перевел взгляд обратно на молодого решателя проблем. Мэтью понял, что убийца все еще пытается найти выход из своего положения.

— Я буду грести, — заключил Ройс, но было в его тоне нечто высокомерное и надменное. Вряд ли он готов был сдаться по-настоящему прямо сейчас.

— Мне это не нравится, сэр, — поделился своими соображениями Абрам, поддерживая своего брата. — Этот человек хитер, как лиса.

— Ройс, подготовьте лодки к отплытию, — приказал Мэтью. — Вытащите их на воду.

Убийца издал крякающий звук и остался стоять неподвижно, пока Куинн вдруг резким движением не приставила кортик к его щеке. Он изумленно уставился на ее полное холодной решимости лицо.

— Он приказал тебе кое-что сделать, — с нажимом сказала она. Ее темные глаза таили в себе угрозу. — Лучше выполни это.

Ройс приложил руку к щеке и отер ее, когда девушка убрала клинок. На пальцах осталась кровь. Он посмотрел на нее так, будто видел впервые, затем, не говоря ни слова, развернулся и начал следовать инструкциям Мэтью, понимая, что попытки к бегству будут пресечены выстрелом.

Вскоре лодка оказалась на реке. Абрам помог Тоби забраться внутрь, затем подсобил отцу, а потом взял весла.

— Мы будем в порядке, — заверил Мэтью. — Доставь брата в Грин Си так быстро, как только сможешь.

Абрам кивнул и принялся грести вниз по течению. Мэтью движением ствола направил Ройса ко второй лодке, и тому пришлось повиноваться и вытащить второе судно на мелководье. Потребовалось проявить особенную осторожность, но через некоторое время Мэтью и Куинн уже сидели на корме, в то время как Ройс, лицом к ним, уселся на место гребца на средней доске и готовился направлять лодку обратно в Грин Си.

Мэтью продолжал держать пленника на прицеле. Молния зигзагом пронеслась через черное небо, и эхо грома разнеслось по всему болоту. Куинн решила держатьсяпоближе к Мэтью и одновременно наблюдала за пленником, стараясь улавливать каждое его движение. Ройс работал веслами стабильно, однако по взгляду его читалось, что он не перестает думать о том, как сбежать.

— Держитесь середины реки, — указал Мэтью, когда Ройс начал постепенно направлять судно к правому берегу. Впереди лодка, везущая беглецов, миновала один изгиб Реки Духов и пропала из поля зрения.

— Как скажешь, — нарочито елейно отозвался Ройс. — Человек, держащий пистолет, может командовать.

На едкий тон пленника Мэтью не обратил никакого внимания. Вместо того он думал, что делать с Куинн. Ее Дэниел скоро вынужден будет оставить ее, когда вернет Ройса в Грин Си, а со сбежавших рабов снимут все обвинения. Похоже, со стороны Мэтью это будет особенно жестоко — заставить девушку потерять «Дэниела» снова, но разве можно было как-то иначе выйти из этой ситуации? А также он старался предугадать, что будет дальше. Рану на плече нужно обработать, принять горячую ванну в Каррингтон Инн и на первом же пакетботе отплыть домой. Это животное, сидящее перед ним и работающее веслами, не стоило даже веревки, на которой его вздернут. Скольких он убил помимо Сары Кинкэннон и Магнуса Малдуна? А Джоэля Ганна — тоже? Контрольная пуля в голову Ройса была бы намного более подходящим концом для такой твари, но Мэтью знал, что должен дать последнее слово суду. У него не было сомнений, что это слово будет…

Дождь.

И в самом деле, начинался дождь. Пока еще редкий, но капли были тяжелыми. Молния осветила небо в паре со своим вечным громким спутником. Ройс продолжал грести, не торопясь. Возможно, на его лице даже появилась тень тонкой улыбки. Мэтью вдруг почувствовал себя тревожно: он прекрасно знал, что дождь пистолету на пользу никак не пойдет: вода с порохом беспощадна. И если полка для пороха намокнет, оружие будет бесполезным — если только в качестве дубинки его использовать…

В течение нескольких секунд небо набухало от дождя и вскоре, оправдывая худшие страхи Мэтью, разродилось настоящим ливнем.

Лило настолько сильно, что за серой водяной завесой с трудом можно было разглядеть лицо Ройса, сидящего совсем рядом — он представлял собою лишь размытый человеческий контур. Дождь тяжело каждой каплей ударял Мэтью и Куинн, с силой барабанил по водной глади Реки Духов, и поверхность ее начинила пениться от этих ударов, как если бы там кружила сотня аллигаторов.

Ройс — или едва различимая фигура Ройса — прекратила грести.

Вода потоком струилась по лицу Мэтью.

— Продолжайте грести! — приказал он, перекрикивая бурю. Он боялся, что этот ливень уже испортил пистолет, и нельзя было ничего сделать, чтобы это предотвратить. — Ну же! — потребовал он.

Ройс не ответил. Медленно и размеренно, с чувством собственного превосходства, убийца поднялся со своего места. Сквозь завесу дождя Мэтью увидел, как он поднимает одно весло.

— Остановитесь! — закричал Мэтью, но Ройс не собирался слушаться. У Мэтью не было выбора. Время пришло. Он прицелился в грудь Ройса и спустил курок.

Раздался щелчок.

Промокший под дождем пистолет безнадежно смолк.

— Мне пора уходить, — ухмыльнулся Ройс, размахнулся веслом и ударил Мэтью по голове слева.

Молодой решатель проблем рухнул на колени в лодке, яркая вспышка боли ослепила его, затуманила взгляд, заполнила весь его мозг. Он уронил бесполезный пистолет и не увидел, как вскакивает на ноги Куинн и бросается на убийцу со своим кортиком. Ройс отвел клинок веслом, а затем нанес девушке удар кулаком в лицо, от которого у нее из носа мгновенно брызнула кровь. Куинн потеряла равновесие и рухнула на спину. Судно тем временем шаталось из стороны в сторону и могло вот-вот перевернуться и опрокинуть своих пассажиров в мутные воды реки.

Там, под этим проливным дождем, Мэтью старался собрать себя воедино. Он знал, что должен сопротивляться. Измученный, почти ослепший, он нашел на своем поясе нож, отобранный у Ройса после схватки, и попытался встать на ноги. Второй удар веслом — почти в то же место с левой стороны головы Мэтью, выбил нож из его онемевших пальцев и перекинул его через борт лодки прямиком в Реку Духов.

Он пошел ко дну, голова его пылала огнем. Ему казалось, что он уплывает в другой мир, в другую реальность, подальше от… он не мог вспомнить, от чего. Не мог вспомнить, где был до этого и зачем, но понял, что не может дышать, и ему нужно найти воздух… хотя… это место было таким спокойным, темнота такой тихой, и здесь можно, наконец-то, будет отдохнуть…

В лодке, пока продолжал стеной сыпать на реку дождь, Ройс схватил Куинн за волосы обеими руками и подготовился к тому, чтобы перевалить ее за борт. В этой неразберихе кортик она потеряла и до этого момента шарила руками по дну лодки, пытаясь отыскать его. Ройс поднял девушку и улыбнулся, глядя в ее окровавленное лицо.

— Пора и тебе на выход, ротботтомская сука! — сказал он, сплевывая воду. — Но сначала… я получу твой поцелуй.

Он силой прижался к ее губам — так, что едва не сломал ей зубы. Куинн поняла, что не освободится, пока не ответит, поэтому пришлось ответить на этот мерзкий поцелуй. И пока она терпела прикосновение губ этого отвратительного зверя, ее руки нашарили на полу нож Мэтью, и она осознала, что этот поцелуй принес ей огромную удачу — куда большую, чем ожидала Гриффина Ройса. Девушка с силой всадила клинок прямо в сердце убийцы по самую рукоять.

Он задохнулся и отшатнулся, но нож оставался у него в груди, а Куинн продолжала удерживать его, чувствуя, как жизнь покидает этого человека. Его рот открылся и тут же наполнился дождем. Зеленые глаза сморгнули дождевую воду. Весь мир, казалось, превратился в нескончаемую реку. Девушка, преследуемая своими призраками из Ротботтома, и озверевший убийца из Грин Си вместе полусидели в лодке, дрейфующей вниз по течению под аккомпанемент постоянного грома, прорывающегося вслед за вспышками молний — как если бы сам Господь ниспослал свою кару на это проклятое место, потому что этот край слишком погряз во грехе, чтобы простить их.

Ройс посмотрел на нож, торчащий из своей груди, словно тот мог исчезнуть оттуда по его желанию. Он попытался схватить Куинн за руку, но с удивлением обнаружил, что ослабел настолько, что девушка легко может оттолкнуть его прочь. Дождь, бьющий по лицу, казалось, искажает саму реальность, заставляет ее таять и растворяться в самой себе.

Куинн потянула за рукоятку и резко провернула нож в груди убийцы. Когда это произошло, в нем словно что-то оборвалось, и Ройс завалился на спину в носовую часть лодки и замер с раскинутыми руками и ногами, а рана в его груди начала быстрее набухать от крови.

Застывший взгляд его зеленых глаз потускнел, и последним, что он осознал, было то, что лодка несет его по Реке Духов в сторону Грин Си по пути к Атлантике.

Куинн резко прыгнула за борт. Ее Дэниел поднялся на поверхность, но лицо его все еще было под водой. Она подплыла к нему и срочно вытащила его голову из воды, тут же увидев уродливый потемневший синяк на левом виске. В течение нескольких секунд он был неподвижен и едва не разбил ей сердце, потому что она испугалась, что снова потеряла его, и вдруг тело его дернулось, вода вырвалась из его легких, потекла изо рта и носа. Он сделал судорожный лихорадочный вдох, вместе с которым вдыхал дождевую воду.

— Останься со мной, — умоляла девушка, прижимая его к себе как можно крепче, когда он едва не потерял сознание вновь и не ушел под воду. — Дэниел, пожалуйста, останься со мной…

Ей показалось, что он кивнул, но она не была уверена.

На секунду она перевела взгляд на лодку, которая удалялась, неся на себе тело Гриффина Ройса, пока завеса дождя не скрыла судно. Что ж, он больше никому не причинит вреда, никому не будет угрожать. И Куинн была отчасти благодарна этому человеку, потому что он сумел пробудить сильный дух ее мужа, и Дэниел через него нашел свой путь из царства мертвых. Однако она не верила, что Господь когда-либо позволит вернуться такой грязной душе, как душа Гриффина Ройса.

Так, крепко прижимая к себе своего возлюбленного Дэниела, девушка из Ротботтома начала вытаскивать себя и своего мужа на противоположный берег.

Глава двадцатая

Магнус Малдун снова был человеком на миссии.

Под ярким утренним солнечным светом он плыл по Реке Духов. Часом ранее он попросил у Донованта Кинкэннона разрешения взять лодку из Грин Си. Вопреки наставлениям доктора Стивенсона оставаться в постели, хозяин плантации уже был на ногах, потому что в полдень должны были состояться похороны Сары за часовней, и Кинкэннон решил, что обязан подняться и попрощаться со своей дочерью. Обязан стоять там — рука об руку со своей женой, убитой тем же горем. Неслыханным решением было пригласить рабов Абрама, Марса, Тоби и Бабулю Пэгг на службу, как, впрочем, и Магнуса, однако все эти люди были приглашены. Правда, возникали сомнения, что Тоби сможет присутствовать — пока что он находился под присмотром врача, которому пришлось извлекать пулю, переломавшую два ребра, из его левого бока. Магнус планировал попасть на службу, однако явно не в той грязной старой одежде, которая была на нем в этом жутком злоключении.

Дождь, который лил без остановки два дня, потушил пожар, прожорливо распространявшийся по лесу. Магнус и укушенный, но все еще живой Калеб Боуи нашли одну из лодок, оставленную группой Сета Лотта и Бальтазара Стемпера, и сумели вернуться на ней в Джубили, а по пути наткнулись на странную картину: на первый взгляд казалось, что по реке дрейфует брошенная лодка, но при ближайшем рассмотрении оказалось, что внутри лежит тело Гриффина Ройса с широко раскрытыми глазами и ножевой раной в сердце.

Руки этого человека были по локоть в крови во всех смыслах, подумал тогда Магнус. За женоубийцей и насильником явно тянулся долгий след из трупов… а если и не из трупов, то из перепуганных и изнасилованных несчастных девиц. Ганн знал слишком много секретов Ройса и мог пролить на них свет, поэтому и был убит выстрелом в голову. Преднамеренно — теперь сомнений в этом не возникало…

Итак, в лодке лежал Ройс — бессердечный человек, умерший от раны в сердце… но кто нанес ему эту рану?

Добравшись в Грин Си, Магнус услышал от Абрама, что Мэтью и Куинн плыли в одной лодке с Ройсом, но они остались далеко позади и пропали из поля зрения из-за сильного дождя, а Абрам не мог вернуться за ними, потому что должен был помочь Тоби. У Мэтью был пистолет, сказал Абрам… но и он, и Магнус понимали, что при такой погоде он был совершенно бесполезен.

Этим утром Магнус должен был ответить на вопрос, являвшийся предметом его миссии: что случилось с Мэтью и Куинн? Поэтому сейчас он направлялся в Ротботтом.

Он мерно греб, минуя дюжины аллигаторов, неподвижно лежащих на солнце с каждой стороны реки. Несколько рептилий проплыли мимо лодки, и один довольно большой ударил по дну своим тяжелым хвостом, однако тут же поплыл дальше. Вскоре он миновал участок, на котором несколько человек с помощью гарпунов, копий, сетей и веревок пытались поймать аллигаторов, и в голове Магнуса невольно возник вопрос: не перевариваются ли сейчас в одной из этих рептилий человеческие останки. Невдалеке от логова этих хищников замаячил причал Ротботтома, с которого виднелись обветшалые контуры зданий: нескольких амбаров, домов и большого молельного дома в центре города, если это можно было так назвать.

Магнус добрался до причала и заметил старого рыбака, у которого попросил веревку, чтобы пришвартовать лодку. Далее — спросил, в каком направлении находится дом Куинн Тейт, и старик отправил его искать небольшую лачугу, четвертую слева от молельного дома.

— Там еще цветочный сад будет, — подсказал он. — У этой девчонки не все в порядке с головой, знаешь ли…

Магнус поблагодарил за эту информацию и продолжил свой путь.

Ротботтом не был похож на сборище жалких лачуг, которое он ожидал увидеть. Домики были небольшими, но, в большинстве своем, мало чем отличались от его собственного жилища, а некоторые — даже пребывали в лучшем состоянии. Грязные улицы хорошо вычищали, вербы и дубы протягивали свои ветви к дороге, создавая приятную тень над крышами, и, если не брать в расчет неприятный рыбный запах, царивший вокруг — Магнус решил, что это вонь внутренностей аллигаторов, которых разделывали на шкуры неподалеку — Ротботтом был поселением, ничем не отличающимся от других городков, рассыпанных по этой дикой земле. Перед некоторыми домами располагались грядки с овощами, перед другими — цветочные сады, хозяева третьих предпочитали сажать фруктовые деревья или цветы. Были здесь довольно крепкие и ухоженные курятники, а также загоны для домашнего скота. Собак было немного, и их явно приручали, потому что они весело играли с детьми на обочинах, не представляя никакой угрозы. Как чужак в этом городе, Магнус привлекал внимание местных жителей, его просили остановиться, немного посидеть и рассказать о своих делах, однако он вынужден был продолжать путь, и вскоре достиг двери дома Куинн Тейт (если, конечно, ему верно указали направление). Похоже, внутри кто-то был, потому что из трубы поднимался дымок, а из дома приятно пахло свежеприготовленной едой.

Магнус постучал и принялся ждать на небольшом крыльце. Хижина в целом выглядела аккуратной, но все окна были неприветливо закрыты ставнями, и это было немного неуютно.

Он все еще ждал. Постучал снова — на этот раз громче.

Ему показалось, или он услышал внутри какое-то движение?

— Куинн Тейт! — позвал он. — Это Магнус Малдун! Вы там?

И теперь… да, он слышал шаги по скрипучим половицам. Дверь все еще не открывалась, но Магнус вдруг почувствовал, что девушка действительно находится по ту сторону двери. Возможно, она даже пытается прислушиваться, что происходит на крыльце, но не решается впустить гостя, потому что так ей подсказывает ее затуманенный ум.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал Магнус тихо, но твердо. — Я ищу Мэтью. Вы знаете, где он?

Прошло еще несколько секунд. А затем задвижку убрали, дверь приоткрылась, и из дома показалось лицо Куинн… напряженное и испуганное, с разбитым носом и темными синяками, растекшимися под обоими опухшими глазами.

— Ох… — выдохнул Магнус обеспокоенно. — Что с вами случилось?

— Меня ударил тот мужчина, — ответила она. — Пистолет… промок, когда начался ливень. Он старался убежать от нас… — девушка посмотрела на Магнуса и постаралась отследить, не пришел ли с ним кто-нибудь еще. — Вы один?

— Один.

— Я думала, вы погибли. Думала, что Ройс убил вас, как и остальных.

— Он старался, — ответил Магнус. — И ему почти удалось.

— Я думала… что кто-то может прийти за мной. Чтобы… забрать меня, или… не знаю…. Я заколола мужчину ножом в сердце и оставила нож внутри. Мне пришлось… после того, что он сделал.

— Что он сделал? — нетерпеливо уточнил Магнус.

— Он ударил Мэтью веслом по голове. Дважды, — ответила Куинн. — Мэтью упал в реку. Я бросилась на помощь после того, как заколола того мужчину, но… — она помедлила, закусив нижнюю губу.

— «Но» — что? — нахмурился Магнус.

— Река Духов забрала его, — приглушенным голосом сказала девушка. — Его больше нет.

— В каком смысле «его больше нет»? Он утонул?

— Река забрала его, — повторила Куинн. — Он, должно быть, был очень серьезно ранен. Я нырнула за ним, но не смогла отыскать. Я оставалась там так долго, как только могла, но потом мне пришлось выбираться из воды, потому что я заметила аллигаторов. После этого… мне пришлось вернуться сюда и покинуть то ужасное место.

— Он не умер! — голос Магнуса сорвался. — Он не мог умереть!

— Все, что я знаю… это, что река забрала его. Пожалуйста… — она потянулась вперед и взяла его за руку. — Пожалуйста, сэр… Скажите, что не пришлете сюда других людей за мной… за то, что я заколола того человека!

Магнус рассеянно покачал головой.

— Нет. Нет, не в этом моя задача… — он оставил Боуи в Джубили и отправился Грин Си с телом Ройса, чтобы рассказать Кинкэннонам, что произошло. Боуи также настаивал, что хозяин и хозяйка плантации должны узнать об убийстве Стемпера, Бэрроуза и Ганна.

Магнус полагал, что история должна закончиться тем, что Абрам, Марс и Тоби будут реабилитированы, а смерть Сары — отмщена. Никто в Грин Си не стал спрашивать, кто вонзил нож в тело Гриффина Ройса, но если бы кто-то и стал спрашивать… возможно, Мэтью взялся бы объяснить. Но Мэтью умер… после всего, что ему пришлось пройти. Магнус не мог в это поверить или, скорее, не хотел.

— Как далеко вверх по течению утонул Мэтью? — спросил он.

— Практически там же, откуда мы отплыли. Я не знаю… недалеко от того места, где рабы оставили свою лодку.

Похоже, шесть или семь миль отсюда, рассудил Магнус. Что ж, при том, сколько аллигаторов там водится… тело не продержалось бы в воде нетронутым долго. Магнуса разрывало две возможности: отправиться вверх по течению и начать поиски тела своего друга или оставить всю эту историю, потому что надежды найти какие-либо останки почти не было. И все же…

— Вы уверены, что он не выбрался? Был ливень… может, вы просто не разглядели его в темноте? К тому же, вы тоже были ранены… дезориентированы…

— Я искала его так долго, как только могла, — повторила она, и что-то в ее голосе говорило, что на этом она ставит точку. — Вы знаете… что я чувствовала к нему… я хотела отыскать его больше всего на свете.

— И как же вы вернулись сюда?

— Шла пешком. Следовала за течением.

— Мэтью, возможно, еще жив, — сказал Магнус, стараясь уверить в этом, скорее, самого себя, нежели девушку. — Возможно, он выбрался на берег, но был слишком слаб, чтобы идти.

— Я не знаю, — ответила она. — Я на некоторое время осталась там, но не увидела его.

— Я иду на похороны Сары сегодня, — сказал он. — Важно, чтобы я там был, как мне кажется, — он нахмурился и потер лоб своей огрубевшей рукой, пытаясь понять, что на самом деле должен делать. Первым делом собирался избавиться от даже малейших признаков болотной грязи, но, казалось, все равно будет чувствовать на себе запах тины и земли, которая забивала ему рот и нос. Наверное, пройдет много времени, прежде чем эта вонь оставит его.

— Все прошло хорошо? — спросила Куинн. — С рабами.

Магнус кивнул.

— С них сняты все обвинения. Тоби пока не может вставать, но он выживет. Черт… — прошептал он сокрушенно. Я должен был остаться с вами и Мэтью. Возможно, я не допустил бы, чтобы все так повернулось. Может быть, мне нужно было выгнать его, когда он только появился у моего дома? Может… — он понимал, что слишком много было возможностей, которые могли бы изменить ход событий, но все решения уже были приняты, и изменить ничего было нельзя. — Я не знаю, — признался он.

— А может, — начала Куинн, и ее распухшие глаза многозначительно уставились на незваного гостя. — Кое-чему просто суждено случиться? Суждено было случиться, я имею в виду. Ничто уже не может этого изменить, также, как нельзя обратить течение реки. Никто никогда не знает, как закончится начатое путешествие, мистер Малдун. Счастливо или печально… справедливо или несправедливо… правильно или неправильно… даже неизвестно, удастся в нем выжить или нет. Никто не знает, но каждый пускается в свое путешествие и берет ответственность за это, — она сделала паузу, следя за выражением мрачного, заросшего черной бородой лица. — Мэтью решил отправиться в путь, и я понимаю это. Мне жаль, что все так обернулось… вы знаете, что мне жаль… это раздирает мне сердце… но, я думаю, если бы Мэтью был действительно так похож на моего Дэниела — если бы он был моим Дэниелом в глубине души — тогда он прекрасно знал бы, что делает и что должен делать.

Магнус огляделся вокруг: солнце светило на летний берег и озаряло улицы Ротботтома, дети по-прежнему играли и смеялись, птицы пели в ветвях… жизнь на Реке Духов шла своим чередом, просто Мэтью в числе живых больше не было.

— Мне нужно отправляться на похороны Сары, — сказал он. А затем добавил с деланной уверенностью в голосе. — Вверх по течению отправлюсь завтра утром. Если он все еще там, я найду его. И… если смогу, то верну его назад.

— Надеюсь, у вас получится, — сказала Куинн.

— Я могу еще что-то сделать для вас? Вам что-нибудь нужно?

— Нет, но спасибо, — она печально улыбнулась ему. — Я справлюсь.

— Никто вас не побеспокоит, — пообещал Магнус. — Кинкэнноны получили тело человека, убившего их дочь. Теперь они знают, что случилось и почему. Это все, чего они хотели.

Куинн несколько секунд смотрела в неопределенную точку пространства, затем встрепенулась.

— Простите, я совсем забыла о правилах хорошего тона. У меня есть суп и немного чая, если хотите. И кукурузный пирог скоро будет готов…

— Ох… нет, спасибо, я лучше отправлюсь в путь, потому что похороны Сары уже скоро начнутся.

— Хорошо. Удачи вам, сэр — пожелала она и добавила: — Прощайте.

— Прощайте, мэм, — ответил Магнус. Он дождался, пока девушка закроет дверь, вновь услышал щелчок задвижки и неторопливые шаги по скрипучему полу. Это был одинокий звук. Магнус подумал, что однажды может вернуться сюда и принести Куинн в подарок одну или две из своих цветных декоративных бутылок, чтобы порадовать ее, привнести что-то красочное в ее дом. И тогда он сможет рассказать ей правду о Плачущем Духе — о том, что на поверку это оказалась просто очень большая, обожженная и изувеченная пума…. Или не стоит об этом говорить, а лучше оставить тайну тайной.

Пока, думал он, ему лучше удалиться. Так или иначе, разбираясь с делом об убийстве Сары Кинкэннон, ему пришлось провести некоторое время в настоящем аду, чтобы вернуть домой беглецов. Возможно, пройти через этот ад было тоже суждено — он не знал. Он знал лишь, что ему удалось поступить правильно… и ему, и Мэтью удалось. И, возможно, этого было достаточно, чтобы очистить свою жизнь от прошлых прегрешений, ведь его душа и тело прошли достаточно кругов Ада в той самой трясине, чтобы начать все заново.

Магнус вернулся к своей лодке. Он отер лоб платком, попросил рыбака отвязать его судно, взял весла и постепенно начал грести обратно к Грин Си. Прежде чем достаточно отдалиться от причала Ротботтома, он развернулся и посмотрел вверх по течению Реки Духов, постаравшись охватить взглядом как можно больше, однако там ждал лишь очередной изгиб. А он надеялся увидеть… что? Мэтью Корбетта в какой-нибудь лодке с веслами в руках? Увидеть, что Мэтью уцелел и не угодил к аллигаторам в пасти? Что ж, скоро предстоит это выяснить. Магнус не знал, хотят ли семьи погибших на этой охоте людей получить обратно тела, чтобы провести христианские похороны. Если хотят, он готов был согласиться и добровольно вернуться в это проклятое болото с группой искателей и вернуть все, что было здесь брошено. Он считал, что сам он должен быть благодарен за одно то, что ему удалось возвратиться из этого дьявольского края живым. Да, он должен быть благодарен…

Магнус оставил своего коня — столь символично носившего имя Герой — в загоне на плантации. Он не знал, как часто он будет возвращаться туда — теперь, без Сары, там было слишком тихо и печально. Кинкэнноны сдержали свое слово и вчера заплатили Магнусу двадцать фунтов, которые он должен был разделить пополам с Мэтью. Он вдруг вспомнил о том, как сильно его отец был одержим золотом — с момента прибытия в Новый Свет старался отыскать этот драгоценный металл, но так и не смог. В другие времена Магнус, скорее всего, отказался бы принимать плату золотом и освободил бы хозяев плантации от данного слова, но когда он получил эти яркие золотые монеты в небольшом кожаном коричневом мешочке, он решил, что свою половину должен забрать — хотя бы из уважения к воле Мэтью — а вторую половину вернуть Кинкэннонам, так было правильнее. Возможно, Мэтью все же вернется и захочет забрать свою часть заработка, хотя в глубине души Магнус понимал, что с его другом случилось что-то ужасное. Прежде чем покинуть Грин Си вчера вечером, он попросил Кинкэннонов позволить ему потратить одну из своих монет, но они спокойно выдали ему все три предмета, которые ему требовались. Так что теперь Магнус направлялся домой с намерением эти предметы использовать перед похоронами Сары.

По прибытии Магнус начерпал воду из своего колодца в деревянную миску, принес ее в дом и поставил рядом с одним из этих трех предметов — маленьким зеркальцем на подставке. Он поставил его под углом, чтобы хорошо видеть свое лицо.

Как я стал таким? — спросил он себя. И еще лучшим вопросом было: куда теперь отсюда поведет меня моя река?

Он вспомнил, что говорил Мэтью о его ситуации: Сейчас вы можете изменить себя. Сначала ванна и чистая одежда, затем прическа и борода, а после — возьмите изумруды и бутылки, отвезите их в город и посмотрите, что можно сделать. Ваше ремесло может пользоваться большим спросом, а Вы — можете привлечь нескольких дам, куда как более достойных, чем Пандора Присскитт. Но, если вы предпочитаете уединенную жизнь здесь, то можете похоронить эти возможности, прирасти здесь корнями, зарыться в раковину так глубоко, что попросту исчезнете. Выбирать вам. Это ведь ваша жизнь, не так ли?

Да, — сказал Магнус своему заросшему черной бородой лицу. — Это моя жизнь.

Только… она уже не казалась ему жизнью. Здесь — было лишь его убежище от жизни, здесь он от нее скрывался. Сворачивался в клубок и надеялся убежать от горестей, а также — спланировать месть людям, которые забыли о нем, неважно, были они еще живы или уже умерли. Казалось, Магнус слишком долго ждал момента, когда будет готов.

И теперь — он был готов.

Возможно, именно смерть прекрасной и добродушной Сары выпустила его из этого заточения. Может быть, потеря Мэтью Корбетта заставила Магнуса окончательно выбросить ключ от этой темницы. Так или иначе, жизнь была слишком хрупка и коротка, чтобы коротать ее в одиночестве, избегая людей, и думать, что все они раскрашены одной кистью. Теперь он понимал, что люди — как целая палитра, которую он использует для создания своих бутылок. Никогда не знаешь, как они себя поведут, чем станут, пока не позволишь им показать себя.

Магнус хотел изменений. Он хотел новых возможностей после своего перерождения, как если бы он сам был одной из своих бутылок, в которую предстоит вдохнуть жизнь. И возможно… он действительно сможет воссоздать себя, как Мэтью ему и говорил, найти свой путь в этом мире и оставить этот дом позади. Он не ожидал слишком многого… но был готов начать.

С глубоким вздохом, напомнившим о решимости, он начал использовать второй предмет, который дали ему Кинкэнноны. Острые ножницы начали активно укорачивать его длинную спутанную бороду, и блоха — а возможно, даже две — выскочили оттуда. Прощайте, ребятки, подумал Магнус. Он продолжил работать ножницами, пока борода не стала достаточно короткой, чтобы можно было справиться с нею третьим предметом, полученным в Грин Си — опасной бритвой. Пока рука Магнуса продолжала продираться через черные заросли лица, он понял, что даже не представлял, насколько спутанной и грязной была его борода. Он вспомнил, как говорил Мэтью, что его Ма и Па считали эту бороду красивой. Нет… она делала его диким зверем, хотя в сердце он таким не был. И когда Магнус намазал лицо мылом и начал работать бритвой по контурам челюсти, щек, подбородка — осторожно, осторожно двигаясь по давно забытой территории — он увидел, как появляется в отражении совершенно новый человек, намного моложе на вид и действительно красивый.

Он вымоет и вычешет волосы, наденет свою самую чистую одежду, чтобы проявить уважение к Саре. А после — попытается отыскать Мэтью Корбетта завтра утром. Хотя он и сомневался, что поиски эти увенчаются успехом. Странно: отчего-то ему казалось, что Мэтью был спрятан за дверью, которую захлопнула перед ним Куинн Тейт, но, если он и впрямь был в том доме, почему не показался?

Что ж, завтрашнее путешествие по реке немного прояснит ситуацию, сказал Магнус симпатичному молодому человеку в зеркале. Я отправлюсь на поиски Мэтью в последний раз.

А потом что? Что будет послезавтра?

Будет новый день, когда Магнус Малдун возьмет свои зеленые камешки, некоторые из своих бутылок, поедет в Чарльз-Таун и попробует предоставить несколько своих работ в городские магазины на Фронт-Стрит. И, возможно, ему никогда не удастся стать истинным джентльменом, как юный решатель проблем из Нью-Йорка, потому что слишком много острых углов придется ему для этого сгладить в себе, но все же…

… все же Магнусу казалось, что любой человек, который вернулся живым с Реки Духов, должен был отправиться в какое-то новое путешествие. В важное место назначения, в котором еще не был, к которому не решался подступиться многие годы. Как и сказала Куинн… каждый должен отправиться в свой путь и принять ответственность за это.

Он был готов сделать первый шаг в мир. И послезавтра, как он считал, его путешествие начнется.

Глава двадцать первая

Когда Куинн Тейт закрыла дверь и заперла ее на задвижку, она подошла к очагу и зачерпнула в миску кукурузного супа. К этому она добавила кусок кукурузного пирога. Затем открыла дверь во вторую комнату, где находилась кровать, на которой лежал мужчина. Девушка приблизилась и присела рядом с ним.

— Дэниел, — тихо позвала она. — Я принесла тебе поесть.

Он не пошевелился. Он уже долго спал и не спешил приходить в себя. Впрочем, разумеется, всему виной были его тяжелые раны. Повязка оборачивалась вокруг его головы, все его лицо превратилось в сплошной синяк, кровоподтек распространялся до самой бороды.

— Милый, ты можешь что-нибудь поесть?

Некоторое время назад он просыпался — всего на несколько минут. Но, похоже, сейчас он вновь провалился в сон, который был тяжелым и долгим. Дышал он глубоко и ровно. Куинн сняла с него промокшую одежду, прежде чем уложить его в постель и вычистила рану на его плече, сделав повязку из лука и имбиря, чтобы вытянуть проникшую туда инфекцию. Ранение было сильно запущено, внутри начал собираться желтый гной, и простреленное плечо нуждалось в тщательном внимании.

Что касалось головы и прихода в чувства, Куинн ничего сказать не могла. В основном, приходя в себя, он молчал и ничего не говорил о своем путешествии через проливной дождь. Она помнила, как помогла ему добраться до дома. Несколько раз ноги у него подкашивались, и приходилось останавливаться под деревьями и отдыхать.

Но ее Дэниел будет в порядке, Куинн в это верила. Да. Он не мог пройти через все это, чтобы снова оставить ее.

Она поставила миску на стол рядом с кроватью, погладила его непослушные волосы, выглядывающие из-под повязки, как хвост черного петуха. Затем некоторое время она тихо пела ему:

Дэниел скоро встанет на ноги. Куинн была в этом уверена. Он очнется и скоро станет самим собой. Потребуется время и длительное лечение, но так как ради нее он сбежал с Небес, то сможет преодолеть и это, она поможет ему пройти все тяготы и окончательно обрести себя вновь в этом мире.

В следующие несколько дней она запаслась терпением. Занималась привычной работой, принимая у соседей их одежду, которую шила и штопала — так она зарабатывала себе на жизнь и еду. Никто не должен знать о возвращении Дэниела, решила она. Никто не видел, как они вернулись в ту ночь под проливным дождем, и так было лучше. Она очень боялась, что кто-нибудь вроде того человека, Магнуса Малдуна, придет и заберет у нее Дэниела. На какой-то миг ей показалось, что тот мужчина действительно понял, что Дэниел был здесь, в доме, в постели, в соседней комнате, поэтому она решила предложить ему войти и поесть — если бы она не сделала этого, он укрепился бы в своих подозрениях. Но Магнус Малдун вежливо отказался и отправился своей дорогой, и это был последний раз, когда она видела его.

Ночами она лежала как можно ближе к своему Дэниелу и слушала его дыхание. Иногда он просыпался со стоном и резким рывком пытался сесть, но тут же задыхался от боли и опускался обратно, обхватывая руками голову в том месте, куда пришелся удар весла. После этого он вновь проваливался в беспокойный сон. Куинн верила, что он просто еще не готов воссоединиться с миром, но скоро — будет готов. А пока она меняла повязки, ухаживала за ним, следила за тем, как заживает рана на плече, и пела ему колыбельные при свете единственной свечи.

Наконец настало то пришло утро — через четыре дня после их возвращения с Реки Духов — когда она принесла чашку яблочного сидра в комнату и увидела Дэниела сидящим с открытыми глазами. Зрение его было явно размытым и не могло фокусироваться, а каждое движение, очевидно, причиняло боль, но он заговорил с нею скрипучим голосом, произнеся:

— Кто ты?

Куинн подумала, что знает, в чем дело: ее Дэниел вновь родился в теле другого мужчины, поэтому поначалу может не узнавать ее. Похоже, что в плоть вдохнули новую жизнь. И теперь основной задачей Куинн было помочь ему вновь найти путь в ее сердце.

— Я твоя жена, Куинн, — ответила она. — А ты мой муж. Дэниел.

— Дэниел? — переспросил он, невольно нахмурившись. Боль прострелила левый висок и он, резко выдохнув, осторожно придержал ушибленное место. — Какой Дэниел?

— Тейт.

— Дэниел Тейт… — повторил он, словно пробуя это имя на вкус. Затем посмотрел на нее своими серо-синими, как вечерние сумерки, глазами. Постепенно молодой человек оглядел комнату в поисках чего-то знакомого. — Почему я ничего не помню?

Она была готова к этому вопросу и не хотела сразу травмировать его жестокой историей. Если даже поначалу придется врать, да будет так, рассудила девушка.

— Мы с тобой оба пострадали во время несчастного случая. На реке, — это была не совсем ложь, но и не до конца правда…

— На какой реке? И что за несчастный случай?

— На Реке Духов, — ответила она. — Течет недалеко отсюда. Ты сильно ударился головой. Наша лодка перевернулась, и ты ударился о камень. Нужно время, чтобы ты все вспомнил. Чтобы вспомнил нас, — поправилась она.

Он приподнял руки и принялся изучать их, как мог бы изучать ребенок, начинающий осознавать себя.

— Я не занимаюсь ручным трудом, — заключил он. — Чем же я занимаюсь?

— Ты учишь детей читать и писать. О, Дэниел! — воскликнула она, отставив чашку с сидром в сторону и присев на кровать рядом с ним. Она прижалась к мужу, желая ощутить, как их сердца вновь бьются в такт, и внезапно ее глаза наполнились слезами. Девушка не знала, плачет она от счастья или от горя, потому что, несмотря на то, что Дэниел вернулся к ней, как обещал, и теперь ей нужно было столько ему рассказать, его возвращение запросило огромную цену: хорошему человеку по имени Мэтью Корбетт пришлось погибнуть ради этого… чтобы ее Дэниел мог снова жить, и она не знала, правильно это или нет.

Девушку сотрясли рыдания, и молодой человек обнял ее и крепче прижал к себе.

— Не плачь, пожалуйста. Я хочу вспомнить, но… просто пока не могу. Все… темно. Но ведь ты поможешь мне?

— Да! — мгновенно отозвалась она. — О, да, я помогу.

И она поцеловала его в щеку, а затем в губы, но то была лишь тень поцелуев, которые когда-то дарил ей Дэниел, и она знала, что пока что он был еще очень далеко в своем путешествии от смерти к жизни.

Но у них было время. Потребуется уйма времени и множество свечей, горящих в ночи, когда она будет рассказывать ему историю, связавшую их души воедино. И, разумеется, рано или поздно они свяжутся вновь.

Дэниел Тейт просыпался в холодном поту каждую ночь. Во снах фигура в маске, носящая белый с золотым костюм и белую треуголку, также отделанную золотой лентой, тянула к нему руку, затянутую в перчатку телесного цвета. В своих кошмарах Дэниел бросался в сторону, но его движения были замедленными, словно их сковывала какая-то зыбучая грязь, а фигура в маске превращалась в осьминога, чьи щупальца простирались к жертве, настигали ее и тянули к себе — медленно и жутко.

Куинн слушала, как он мучительно бормочет что-то в этих кошмарах, но никак не могла помочь ему понять, почему такие сны мучают его. Девушка могла лишь обнять его крепче и постараться успокоить:

— Я люблю тебя, Дэниел, — шептала она ему на ухо, и тогда он снова засыпал.

Настал день, когда он встал с кровати и нетвердой походкой прошелся по комнате. Затем пришел день, когда он надел белую рубашку, которая была ему заметно велика и которую он не помнил. А далее был день, когда Куинн открыла входную дверь и помогла ему выйти на крыльцо, где он ощутил слабый запах разложения, витающий в Ротботтоме. К этому времени он уже знал все об аллигаторах и о том, что находился он в колонии Каролина, где работал учителем и собирался вернуться к этой работе, когда окончательно выздоровеет. К молодому человеку вернулся аппетит, повязки с головы были сняты, а внешне ушибы почти сошли, хотя он и ощущал, что где-то глубоко в его мозгу все еще остались кровоподтеки, закрывающие его воспоминания, словно терновые заросли, лишь изредка давая ему белые вспышки образов, которые он не мог расшифровать.

Однажды днем ему стало понятно, что он столкнулся с проблемой, которую не мог решить, и это сильно обеспокоило его. Однако он взял чашку чая, которую ему протянула жена, и подумал, каким же везучим и благословенным он был, раз такая прелестная женщина полюбила его и стала его супругой — так стоит ли заострять внимания на каких-то мелких раздражающих вопросах?

Вскоре он уже мог гулять по городу — с Куинн, которая всегда была рядом с ним. Граждане Ротботтома знали, что люди часто приезжали сюда и уезжали отсюда, и никто не пытался лезть в дела четы Тейт. Хотя и замечали, что Куинн живет с каким-то новым молодым человеком, и женщина по соседству однажды спросила ее, как его зовут, на что получила ответ: «Это Дэнипел, мой муж», и после этого люди старались отойти от нее. Они странно посматривали на Дэниела, но вскоре он решил, что вряд ли это именно странные взгляды — весь мир пока казался ему непривычным, поэтому он перестал обращать внимание на тех, кто проявляет к нему интерес.

Однажды в полдень, примерно через пару недель после того, как Дэниел очнулся в кровати Куинн, они возвращались с причала с ведром только что пойманных зубаток, когда Дэниел вдруг заметил хижину — довольно далеко в лощине — примерно в сорока ярдах от них. Она была неухоженной, заросла лианами, и ее почти поглотила дикая природа. Крыльцо провисло, крыша могла вот-вот провалиться, да и в целом жилище пребывало в сильнейшем запустении, но все равно создавалось впечатление, что там кто-то живет. Поблизости в загоне были две лошади и повозка.

— Куинн, — обратился Дэниел. — Кто там живет?

Ее лицо напряглось.

— Мы не хотим его беспокоить. Это очень неприятный человек… как тот… Ройс, — она произнесла это имя, не подумав, и тут же пожалела, что не может забрать свои слова назад.

— Ройс? А кто это?

— Человек, которого мы знали некоторое время назад. Но тот, что живет там, внизу… — она быстро попыталась перевести тему разговора. — Лучше ему быть одному. Он здесь уже… ох… около шести месяцев. Я слышала, что он выходит рыбачить с наступлением темноты. Он сначала пытался крутить с Аннабель Симмс, и это было ужасно, он так бил ее, когда напивался. Когда он сломал ей нос и руку, она пришла в себя и сбежала от него.

— Хм… — протянул Дэниел, продолжая изучать глазами неопрятную лачугу. — Он, похоже, опасен. Как его зовут?

— Аннабель сказала, что он благородного происхождения и, по-моему, чужестранец. С трудом говорит по-английски, ей даже пришлось учить его. Он называл себя Графом… — Куинн помедлила, стараясь вспомнить имя. — Дагеном. Или что-то вроде того. У него левое запястье искривлено. Похоже на старый перелом, который неправильно сросся.

Дэниел кивнул, но ничего не сказал.

— Я же говорю, ему лучше быть одному, — продолжила Куинн. — Потому что где-то с месяц назад я увидела, как он машет рапирой. Похоже, он прекрасно знает, как это правильно делать… и он явно не из тех, кого бы я хотела приглашать на ужин, — она игриво улыбнулась своему мужчине и легонько ткнула его в бок. — Так или иначе, зубаток мы поймали только для двоих.

Дэниел согласился и возобновил шаг по направлению к дому.

Какой была ночь и какой сон она принесла ему на этот раз?

Возможно, не сразу — не в ту же ночь — но очень скоро ему приснился избивающий вдов граф. Имя Даген продолжало беспокоить его. Что-то в нем… было неправильным. В его сне он сидел за банкетным столом и со всем положенным этикетом пользовался серебряными приборами, а за ним на стене стояла тень фехтовальщика, рассекающего воздух опасными резкими движениями натренированной руки мастера клинковых сражений, и воздух наполнялся ощущением опасности.

Даген.

Граф Даген.

Он благородного происхождения, из другой страны.

Посреди ночи Дэниел сел на кровати — не так резко, как обычно, потому что старался не побеспокоить жену, и прислушался к собачьему лаю, доносившемуся издалека. Несмотря на то, что внешний мир молчал, Дэниела окружали вопросы, давления которых он более не мог выносить.

Что графу из другой страны делать здесь, в Ротботтоме? Фехтовальщику? Человеку со сломанным левым запястьем? И это имя — Даген — неправильное. Нет… это не его имя. Близко… но не то.

— Засыпай, — пробормотала Куинн, сонно приподнимаясь на локте. — Дорогой… ну же, давай спать.

Он постарался уснуть, но не смог. Так и лежал — долго, рядом со своей спящей женой, размышляя о том, что есть проблема, которая отчаянно нуждается в решении, но он не совсем понимал, в чем именно она заключается.

Глава двадцать вторая

Он искал ответы.

Приходилось скрывать это от Куинн, потому что Дэниел не хотел нарушать ее покой, как уже нарушил свой собственный. Однако она чувствовала, что что-то не так — молодой человек видел это в ее глазах: в них мелькала тень звенящего страха, но трудно было понять, откуда он произрастает, и невозможно было сказать наверняка, что именно так пугает ее.

Однажды ночью тем же летом Дэниел Тейт, лицо которого заросло черной бородой, проснулся, поднялся с постели и осторожно соскользнул на пол, стараясь не разбудить жену. Он знал теперь эту маленькую спальню и спокойно мог одеться наощупь. В передней комнате он зажег свечу и поместил ее в фонарь,а затем — все еще двигаясь тихо — вышел из дома и направился к причалу.

Маленький городок покоился под светом далеких звезд. Лягушки квакали в болотной траве, и где-то далеко пела свою песню ночная птица — счастливая в своем одиночестве.

Также, в одиночестве, сидел на причале мужчина с фонарем и деревянным ведром. Он решительно наблюдал за поплавком и готов уже был потянуть за леску, когда сапоги Дэниела застучали по доскам причала. Услышав незваного соглядатая, мужчина резко повернул голову и враждебно уставился в разделявшую их с визитером темноту.

— Мне не нушна компания! — резко проговорил человек с грубым иностранным акцентом.

Пруссак, подумал Дэниел… но он понятия не имел, почему эта мысль пришла ему в голову. Он продолжил двигаться вперед, его сапоги стучали по доскам.

— Мне нужно поговорить с вами, — сказал он. — Если… вы тот самый граф.

Мужчина вдруг вздрогнул. Он поднял свой фонарь и встал, тут же забыв о рыбалке. В желтом свете огня Дэниел увидел, что человек был одет в коричневую рубашку и грязные бронзового оттенка брюки с заплатами на коленях. Левая рука была сильно искривлена в районе запястья, что действительно свидетельствовало о сильном переломе, который плохо вправили, что было вовсе не редким случаем в настоящее время.

— Ты кто такой? — спросил мужчина, чьи пепельно-белые волосы были спутаны в лохмотья и неаккуратно свисали на плечи. В его голосе звучала нотка безумной нетерпеливости. Дэниел заметил, что левая рука этого человека нервно готовится выхватить нож из ножен на поясе, хотя удержать его явно сможет не без труда своими непослушными пальцами.

— Я Дэниел Тейт, — был ответ. — А вы граф… простите, если напутаю имя, Даген?

— Пошел прочь от меня!

— Я не хочу неприятностей, — мягко произнес Дэниел. Он поднял фонарь выше, чтобы осветить свое лицо. — Мне нужно лишь немного вашего времени.

Человек извлек нож, что явно причинило сильную боль его поврежденному запястью. Он сделал несколько шагов вперед, держа фонарь прямо напротив Дэниела, и затем замер.

— Ты, — выдохнул он. Одно слово, таившее в себе так много ненависти и звучавшее как проклятье. — Ис фсех, кто искал меня… ты!

Дэниел покачал головой, не понимая, о чем речь.

— Вы знаете меня?

— Я пришел сюда… прятаться, — сказал граф. Английская речь и впрямь давалась ему с большим трудом. — От него. И от фсех, кого он посылал за мной. Я софершил ошибку. Он не прощает много, — на лице графа появилась горькая кривая улыбка. — Я услышал об этом месте в Чарльз-Тауне… это конец земли. И теперь… ты, — он приблизился еще на несколько шагов и приготовился нанести удар ножом.

Дэниел не отступил. Он думал, что если этот безумец сделает еще хоть шаг, придется ударить его в лицо фонарем.

— Я никогда вас раньше не видел. Кто я, по-вашему?

— Ты не знаешь свое собственное имя?

— Я назвал вам свое имя. Меня зовут Дэниел Тейт.

— О, нет. Найн-найн, — отозвался граф, продолжая ухмыляться. — Ты Мэтью Корбетт. У тебя шрам на лбу. Я не запыфаю такое, — он продемонстрировал свое сломанное запястье. — И это тошше не запыфаю.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите. Куинн Тейт — моя жена. Я живу здесь уже… — Дэниел вдруг замялся, потому что воспоминания ничего об этом ему не говорили. Он постарался снова. — Живу здесь уже…

— Сколько? — дразнящим голосом протянул граф, подходя еще на шаг ближе.

Голову Дэниела пронзила боль, сконцентрировавшая в левом виске — такая сильная, что он невольно коснулся больного места и тяжело вздохнул.

— Со мной произошел несчастный случай, — объяснил он, и голос его внезапно стал слабым и хриплым. — Я ударился головой, и теперь кое-что… не помню, — он задумался о том имени, которым его назвал этот человек. — Кто такой Мэтью Корбетт?

Граф замер. А затем медленно опустил нож.

А дальше начал смеяться.

То был смех короля шутов — легкомысленный, заливистый, полный какого-то глупого, необъяснимого веселья. Он смеялся, пока его бледное, почти волчье лицо не покраснело, а слезы не заблестели в зеленых глазах. Он даже ослаб от смеха, и ему пришлось опуститься на доски причала. Только тогда граф замолчал и начал переводить дух, уставившись в пустоту. Нижняя губа его поджалась со странной аристократической брезгливостью.

— Могу я узнать, в чем шутка? — спросил Дэниел спокойно, когда смех окончательно смолк.

Прошло долгое мгновение, прежде чем человек ответил ему. Похоже, он крепко о чем-то задумался, а затем сказал:

— Мы раньше фстречались с тобой. Ты меня не помнишь?

— Нет, сэр.

— Имя Граф Антон Маннерхайм Дальгрен значит что-то для тебя?

— Дальгрен… — повторил Дэниел. Не Даген. Он снова вспомнил свой сон и тень фехтовальщика на стене в банкетном зале. Возможно, в этом сне он испытывал страх. Мужчина, сидевший перед ним в том зале, был опасен. Но как и где они могли встречаться… еслиони встречались… он не имел понятия.

— Вы фехтовальщик, — Дэниел решил рискнуть.

— Ах… йа… то есть, я был. Клинок требует баланс и время. Так же, как и силу. Ты фидишь мою сломанную руку? Расве это не прекрасно?

Дэниел не знал, что на это сказать, поэтому не сказал ничего.

— У меня больше нет баланса. Я теперь слабый с этой стороны. О, йа, я еще умею пользофаться шпагой… но теперь уже не мастер. И для меня это… гм… очень стыдно, — Дальгрен страдальчески улыбнулся Дэниелу. — Меня учили… что если ты не лучший, то ты ничто. И все годы тренирофок… лишений… теперь потерялись и пропали. Как, ты думаешь, была сломана моя рука? Ты имеешь догадки?

— Никаких, — ответил Дэниел. — Но, как бы то ни было, мне жаль, что вы оказались в таком положении.

Граф Антон Маннергейм Дальгрен направился прочь с пирса в молчаливой ярости. Не успел Дэниел и отступить с его пути, как лицо Дальгрена исказила уродливая гримаса, и острый край лезвия ножа резким движением прижался к горлу молодого человека. Безумец хищно улыбался.

Они стояли так несколько секунд — без движения, балансируя на острие едва не свершившегося насилия.

По лицу Дальгрена скатывались крупные капли пота. Улыбка постепенно исчезала, и вскоре он убрал нож от лица Дэниела.

— Прости меня, юный сэр, — сказал он, отступая и позволяя молодому человеку облегченно вздохнуть. — Я злился не на тебя… но я сильно злюсь на себя, — он убрал нож. — Я хотел, чтобы мы стали хорошие друзья. Йа?

Дэниел потер точку на шее, куда недавно укололо острие лезвия. Кожа не была повреждена, однако ощущение ножа, только что готового оборвать его жизнь, все еще оставалось.

— Я не знаю, почему вы сочли меня кем-то другим, сэр, — сказал он. — Но я повторюсь: мою жену зовут Куинн Тейт, а мое имя Дэниел, и…

— И ты ошибаешься! — был ответ. — Ты феришь в эти фещи, потому что эта шенщина тебе так сказала? Ее муж Даниэль умер в прошлое лето. Все знали, что ее голова пофредилась! Она безумна. Это не твой дом, а ты не Даниэль Тейт.

— Это бессмыслица какая-то, — покачал головой Дэниел.

Ухмылка Дальгрена помрачнела, глаза блеснули в свете фонаря.

— Тогда… пошалуйста, дай мне доказать, что я говорю верно.

— Доказать? Как?

— Есть человек, — заговорщицки сказал Дальгрен, приблизившись, как будто кто-то незримый мог услышать этот странный тайный диалог на причале. — Он хочет найти тебя. Я знаю точно. Этот человек, он… профессор. Человек больших знаний и большой силы. Он знает о тебе все и примет тебя с радостью, когда я прифеду тебя к нему.

— Его имя? — нахмурился Дэниел.

— Профессор Фэлл.

Спровоцировало ли это имя странное изменение теней в мозгу Дэниела? Он знал это имя, но не помнил, откуда.

— Почему он ищет меня?

— Чтобы награждать тебя за услугу, которую ты сделал. Но он не ищет Даниэля Тейта. Он ищет Мэтью Корбетта… так тебя звать на самом деле. Это ты и есть.

Дэниел почувствовал, как в его голове снова нарастает болезненное давление и поморщился.

— Вы сказали, что хотели здесь спрятаться. Спрятаться — от него?

— Я был замешан… и, так сказать… ошибся с рискованным делом, а он дает очень сложные задачи. Но я хочу сказать тебе… все будет прощаться, когда я прифеду тебя к нему. Он наградит нас очень сильно.

— По-моему, вы не в себе, — настороженно произнес Дэниел с некоторым жаром в голосе. — Я знаю, кто я.

— Ты знаешь? Тогда… пройдись по городу один и проси фсех рассказать про твою шенщину. Моя шенщина Аннабель гофорила мне про нее, пока не ушла от меня. Спрашивай про Даниэля Тейта, про то, как он умер. И когда узнаешь, задай себе фопрос, как может быть два Даниэля Тейта?

— Безумец, — злобно возразил молодой человек, решаясь, наконец, закончить этот разговор и удалиться. — Я — Дэниел!

— Нет, ты не он! Профессор знает тебя. Дай мне доказать тебе, когда прифеду тебя к нему!

— И куда же вы хотите меня увезти, чтобы встретиться с профессором?

— Ф Англию, юный сэр, — заявил граф Дальгрен. — Мы сядем на корабль ф Чарльз-Тауне и отбудем ф Англию. У меня есть дфе лошади, и я могу продафать пофозку. Этого будет достаточно, чтобы быть пассажирами.

— Никуда я с вами не поеду, — ответил Дэниел, продолжая отходить. — Уж точно не через Атлантику! Здесь моя жена и моя жизнь.

— У тебя нет здесь жены, — возразил Дальгрен. Он указал своей сломанной рукой на восток. — И твоя жизнь там.

Дэниел наслушался достаточно. Он развернулся и спешно направился в сторону своего дома.

— Подумай об этих вещах! — воскликнул Дальгрен. — И… Мэтью… не говори ни слова про наш разговор безумной шенщине, которая делит с тобой постель, йа?

Запутавшийся молодой человек вернулся в дом четы Тейт и очень осторожно проскользнул внутрь, затушив пламя свечи в фонаре, но при этом не мог затушить тот маленький огонек, что сжигал теперь его разум. Он разделся и лег рядом с Куинн, которая тут же во сне положила голову ему на плечо. Молодой человек лежал и слушал ее дыхание. Он старался вспомнить свое детство… или тот момент, когда он познакомился с Куинн… или день их свадьбы… или хоть что-то еще. Например, что-то о пустой колыбельке, выдолбленной в коротком толстом бревне, которая стояла в другом конце комнаты.

Он не помнил ничего. У нас есть дети? — спросил он ее однажды, думая о том, как печально, что он даже этого не помнит. И она ответила тогда: нет, но со временем будут.

А теперь это имя, которым его назвал Дальгрен. Мэтью Корбетт? И другое имя… Профессор Фэлл. Почему оба этих имени отзываются в нем, почему привлекают? Почему в ответ на них в его голове возникают болезненные вспышки, образы корабля, несущегося по волнам, оставляя позади полыхающий остров в сизых сумерках? И этот незнакомец… почему в связи с ним в памяти возникает белая карточка с кровавым отпечатком пальца?

Но эти образы не задерживались. Они слишком быстро ускользали, чтобы сконцентрировать на них внимание, но молодой человек знал, что они очень важны. Знал, что они рассказывают что-то о его прошлом, которое предстояло открыть для себя заново.

— Я люблю тебя Дэниел, — прошептала ему Куинн в глубоком сне.

— Я люблю тебя, Берри… — прошептал он в ответ, но не услышал самого себя. Куинн не проснулась.

Молодой человек не стал возвращаться на причал следующей ночью. И через день — тоже не стал, потому что Куинн переживала из-за его ночной прогулки. Она хватала его за руки и умоляла не уходить, потому что ей снились кошмары, в которых ее дорогой муж исчезал в дыму горящей лесной чащи, и после этого рядом с ней не оставалось даже его тени.

Следующей ночью они занимались любовью: мягко и нежно, как это делают любящие муж и жена. А когда Куинн уснула, Дэниел поцеловал ее в щеку, провел рукой по ее волосам и подумал, что не сможет остаться с нею до утра, потому что его самого сжигал изнутри пожар разгоревшихся сомнений. Пламя это было уже не остановить, оно не отпускало его ни на минуту. Он оделся, зажег свечу для фонаря, вышел из дома и вернулся на причал, где граф Антон Маннергейм Дальгрен уже ждал его.

— Ах, фот где ты! — сказал Дальгрен, сидя на краю пирса. — Я ждал тебя быстрее.

Молодой человек подошел к нему.

— Теплая ночь, — сказал он.

— А, йа, теплая. Я больше люблю холодные дни и еще больше холодные ночи. Я люблю снег и звук того, как он падает на дороги. Когда-нибудь я фернусь в Пруссию. Возмошно, ты поможешь мне?

— Отправившись с вами в Англию?

— Йа, так.

— Я еще раз повторяю, что я Дэниел Тейт. Я, — он остановился, потому что понял: у него нет никаких воспоминаний о том, как быть Дэниелом Тейтом, а те вспышки образов говорили ему о какой-то другой жизни, не имеющей никакого отношения к его нынешнему положению.

— Ты уже не так уферен, — сказал пруссак. — Иначе ты… не пришел бы сюда.

Он заметил, как поплавок сильным рывком ушел под воду.

— Ах! Поймал что-то! — Дальгрен вытянул небольшую серебристую рыбку, достаточную для того, чтобы приготовить ужин, снял ее с крючка и бросил в деревянное ведро рядом с другими такими же. Затем он насадил на крючок новую наживку и вновь запустил леску в воду. К реке он стоял так близко, что едва не наступал в нее своими ботинками.

— Вы не боитесь аллигаторов? — спросил Дэниел.

— Аллигаторы, — протянул пруссак со своим странным акцентом, — боятся меня.

— Но вы — боитесь этого Профессора Фэлла? Почему?

— Как я гофорил, я был замешан — не по своей фоле — в профальное дело. Но это ф прошлом, мой друг. Теперь он ищет тебя. И это будет прафильно, когда ты придешь к нему. Ты понимаешь? — Дальгрен улыбнулся названному Мэтью Корбетту широкой улыбкой, обнажившей серые зубы.

— Нет, я не понимаю.

— Ты знаешь теперь, что ты не Даниэль Тейт. Тебе не место здесь, как и мне. Ты это знаешь. Но… проблема ф том, что ты не помнишь, кто ты, и ты стараешься решить, можно ли доферять мне, йа?

— Я не уверен, что могу доверять тому, кто приставлял нож мне к горлу.

— Прости меня, я иногда быфаю… как это сказать?.. фспыльчив. И еще… — Дальгрен снова улыбнулся. — Мои манеры быфают плохими, — он снова сконцентрировался на рыбалке, словно находился здесь в одиночестве.

Дэниел решил подождать, пока его собеседник заговорит снова, но тот, похоже, не собирался, и молодой человек понял, что следующий ход за ним.

— Если допустить, что я поверил вам… тогда скажите мне, как мы познакомились? И где?

— Наши пути… — граф на минуту замолчал, подбирая слова из своего скудного запаса. — Пересеклись однажды. Я не могу сказать больше.

— Что я сделал такого для этого профессора, что он хочет наградить меня?

— Ты родился, — ответил Дальгрен.

— Повторюсь: вы, похоже, безумны.

— И я пофторюсь: надо садиться на корабль ф Англию со мной. Я за фсе заплачу. У тебя есть сумка для путешестфий и одежда?

— Я не поеду с вами в Англию, — вновь не согласился Дэниел. — Оставить жену? Нет.

— Тогда ты посфолишь этому разорфать себя на части, молодой сэр, — ухмыльнулся граф.

Дэнел нахмурился.

— Чему позволю разорвать себя на части?

— Незнанию того, кто ты на самом деле, — пожал плечами Дальгрен. — Может быть, ты помнишь маленькие кусочки. Фещи фозфращаются к тебе… но это может отнять годы… и, как я гофорил, это будет рвать тебя на части.

Дэниел ничего не сказал — он мог лишь смотреть в темноту внутри себя, которая, похоже, будет длиться вечно.

— Оно разрыфает тебя даже сейчас, — заключил Дальгрен. — Ах! Я думал… йа… поймал что-то еще!

— Доброй ночи, сэр, — сказал Дэниел и решил удалиться.

— Утром, — возвестил Дальгрен, добавляя еще одну рыбу к своему улову. — Я принесу тебе что-то из своего улова. Мы должны быть друзьями, йа?

Дэнил не ответил. Доски скрипели под его ногами, вокруг раздавалось кваканье лягушек, болото жило своей жизнью. Почему же тогда разум молодого человека наполняли образы мощеных каменных улиц большого города, полнящегося шумом повозок, ржанием лошадей, где кругом стоят такие знакомые магазины и таверны, названия которых он не мог вспомнить? Образы так быстро ускользали, что зацепиться за них было невозможно…

Лондон? Это был Лондон? Его настоящий дом, возможно?

Или… скорее… настоящий дом Мэтью Корбетта?

Если это было правдой, тогда неужели Куинн в самом деле выжила из ума, как утверждает граф? А если он был уже не первым Дэниелом Тейтом… то что же случилось с первым?

Тогда ты позволишь этому разорвать себя на части, молодой сэр.

Он боялся, что уже в полной мере позволил сомнениям разорвать себя на части: в нем словно уживалось два разума, два сердца и, похоже, две души. Одна хотела остаться здесь в качестве любящего мужа прекрасной девушки и учить детей читать и писать, но вторая…

Твоя жизнь — там, сказал граф Дальгрен.

Дэниел продолжал идти, подсвечивая себе путь фонарем, в голове болезненно пульсировали ускользающие воспоминания, а на плечи незримо давило что-то тяжелое.

Глава двадцать третья

Солнце едва поднялось над горизонтом. День обещал быть жарким, птицы уже вовсю пели в лесу.

Куинн готовила завтрак из яиц и кукурузных печений у очага и тихо напевала что-то себе под нос во время работы. На ней был фартук, повязанный поверх мужской рубашки, которая была сильно велика ей и которую Дэниел никогда не помнил, что носил.

Он сел за дубовый стол, выпил чашку чая и принялся наблюдать, как его жена с умиротворением трудится на кухне. Такая красивая и полная жизни…

В эту пятницу должны были проходить танцы, и она очень хотела туда пойти. Дэниел согласился, хотя и заверил, что с некоторыми особенно сложными танцевальными шагами ему может потребоваться помощь, потому что он не помнил, чтобы был хорошим танцором и не хотел позорить имя Тейтов при людях.

Итак, пока он сидел, потягивал свой чай и наблюдал за девушкой, в голове его крутилось множество вопросов, на которые у него не было ответа. Только она могла ответить на них, а нужда узнать эти ответы давила на Дэниела с невообразимой силой. Однако он понимал, что если задаст их, то на этот полный любви и счастья дом может упасть тень, и в глубине души понимал, что сам — полон этих теней. Молодой человек чувствовал, что тьма уже появилась здесь вместе с ним, что-то, что он не мог сбросить и пока… ему нужно было узнать — нет, он страстно желал это узнать — что именно так тяготило его. Это уже превращалось в одержимость.

— Ты счастлива? — спросил он.

Девушка замерла перед тем, как взялась за ручку сковороды, на которой на медленном огне готовились кукурузные печенья.

— Конечно же, счастлива! — с улыбкой ответила она. — Почему ты это спрашиваешь?

— Потому что я — счастлив, — ответил он. — И я хочу быть уверенным, что ты тоже.

— Тогда ты можешь быть уверен.

Он кивнул.

— Я думаю, что скоро смогу снова заняться обучением детей. Иногда я чувствую себя ненужным и бессмысленным, смотря, как другие мужчины идут на охоту, но…

— Тсс, — ласково остановила его Куинн, быстро преодолев разделявшее их расстояние и приложив палец к его губам. — Мы это уже проходили раньше. У каждого свое место, милый. К тому же, охота опасна. Я не хочу, чтобы ты пострадал там.

Он отставил чашку в сторону и посмотрел на свои руки снова. Они никак не походили на руки человека, занимавшегося охотой или грубым ручным трудом. Приходилось ли ему когда-либо заниматься чем-то подобным? Хотел бы он знать! Как он вообще попал в это место? Когда и где он родился? Вопросы приходили к нему, прежде, чем он успевал сделать очередную попытку остановить их поток.

— Ты когда-нибудь слышала раньше имя «Мэтью Корбетт»?

Куинн вернулась к работе у очага, однако ее лицо напряглось. Она не смотрела на мужа.

— Нет, — сказала она нарочито легко. — Кто это?

— Я точно не знаю, — ответил он.

— Где же ты слышал это имя?

— От… — он решил пока не вмешивать сюда безумного пруссака. — От себя самого. В моей голове. Я хотел бы понять… может, это кто-то, кого я знал?

— Может, и так, но мне это имя не знакомо.

— Что ж… — протянул он и сделал еще один глоток чая. — Мне еще многое предстоит вспомнить. Возможно, со временем все вернется.

— Что-то, возможно, уже никогда, — она отвернулась от очага, чтобы найти его взгляд. — Дэниел, тебе нужно доверять мне. Ты ведь доверяешь, правда?

— Я действительно Дэниел Тейт? — спросил он прямо, и девушка заметно вздрогнула. — Или был другой Дэниел Тейт до меня?

Она покачала головой.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.

— Я говорю о том… что все в моей памяти темно с того самого момента, как я очнулся здесь. Я иногда вижу лишь кусочки каких-то картин, но они так быстро разбегаются от меня. И это имя… Корбетт… преследует меня. Я вижу в голове большой город с магазинами и рассекающими по улицам повозками. Он не перестает появляться, потому что, мне кажется, я знаю это место. Я думаю… почему-то… оно важно для меня.

— Это Чарльз-Таун, — сказала она, и теперь в ее голосе слышалась заметная дрожь. — Некоторые воспоминания о Чарльз-Тауне возвращаются к тебе.

— Может быть, так и есть, — согласился он. — В таком случае, мне нужно отправиться туда и попробовать узнать что-нибудь.

— Тогда мы съездим туда, — она оторвалась от работы, отерла руки о передник, приблизилась к мужу и присела к нему на колени.

— Я люблю тебя, Дэниел, — прошептала она, когда коснулась губами его губ. — И я хочу, чтобы ты знал: я сделаю все, чтобы помочь тебе вернуться из той темноты, в которой ты пребываешь, таким, какой ты есть. Таким, каким ты был. Все будет хорошо, пока мы вместе. Пока с нами наша любовь. Такая, какая была раньше.

— Раньше? — переспросил он.

— До… несчастного случая, — быстро нашлась она. — Пока ты оставил меня ненадолго, но все наладится.

В дверь постучали. К ним никогда не приходили гости, поэтому Куинн настороженно окликнула:

— Кто это? — девушка поднялась, подошла к двери, отодвинула задвижку, и вскоре в дверном проеме показалось лицо графа Дальгрена.

— Что это? — резко спросила Куинн. — Что вам нужно?

— Я принес рыбу, — Дальгрен приподнял ведро, которое держал. — Уфидел огонь очага… можно быстро пожарить рыбу… Я подумал, вы захотите приготовить это.

— Нет, не захочу. Спасибо, но…

— Даниэль знает, — сказал Дальгрен и протиснулся в дом. Он носил все ту же грязную поношенную одежду: ту же рубашку, которая уже пропиталась потом, и брюки с заплатами на коленях. Лохматые светлые волосы спутались еще сильнее и блестели от кожного жира. И улыбка — неприятная, острая — была все такой же. — Даниэль знает… про рыбу, я хотел сказать. Доброе утро, Даниэль.

— Доброе утро.

— Ты фидишь, я принес, как обещал, — он подошел к столу, чтобы показать Дэниелу четырех серебряных рыбок. — Дофольно для обеда, мне кажется.

— Да, благодарю вас.

— Вы знакомы? — спросила Куинн, все еще стоя в дверном проеме.

— Мы разгофаривали, — Дальгрен поставил ведро на стол. — Если ты не фозражаешь, я могу очистить это для вас, — он извлек нож из ножен.

— Мы справимся сами, — сказала Куинн. — Когда вы успели поговорить?

— Ох, это было ночью, когда я рыбачил, — Дальгрен проигнорировал укоризненный взгляд девушки и то, что она специально держит дверь открытой, приглашая его на выход. Он присел напротив Дэниела на другой стул. — Фаш муж любит гулять ночью. И он гулял со мной, чтобы мы могли гофорить.

— Мы собирались завтракать… — буркнула Куинн.

— Йа… я вижу, — Дальгрен одарил ее своей серозубой улыбкой. — Фам лучше закрыть дферь. Мухи могут флетать.

— Дэниел, пожалуйста, скажи этому человеку, чтобы он покинул наш дом, — сказала Куинн. — Я не хочу видеть его здесь.

Дальгрен посмотрел через стол прямо в глаза Мэтью Корбетта.

— Как тфоя голофа сегодня, Даниэль?

— Прошу, уходите! — процедила Куинн сквозь плотно стиснутые зубы.

— Может, вам и правда стоит уйти, — тихо сказал Дэниел. — Сейчас не время.

— Сейчас самое фремя, — был ответ графа, и прозвучал он остро, как если бы был нанесен рапирой. Несколько секунд в помещении висело тягучее молчание, затем Дэниел кивнул и сказал:

— Куинн, закрой дверь. Не бойся, все хорошо.

— Я не хочу, — сказала она, и в голосе ее прозвучало нечто испуганно-детское.

— Все хорошо, — повторил он, и вскоре — очень медленно — дверь все же была закрыта.

— Йа… фот это хорошо! Хозяин дома. Очень хорошо, — Дальгрен продолжал буравить глазами Мэтью Корбетта. — Нам надо гофорить о некоторых фещах, фсем нам троим.

— Говорить о чем? О каких вещах? — спросила Куинн, настороженно приближаясь к столу.

— Фаш муж здесь, — начал Дальгрен. — Фаш мужчина. Фы знаете, Аннабель была хорошей женщиной. Нехорошо было, что я посфолил ей так уйти. Она знала и гофорила очень хорошие вещи о Даниэле. Он… как это сказать… был джентльмен, йа?

— Он — джентльмен, — поправила Куинн, становясь позади своего мужа и кладя руку ему на плечо.

— Мне кажется… этот джентльмен не должен быть здесь, в этом месте, — Дальгрен внимательно окинул взглядом комнату, которая была явно уютнее и лучше обставлена, чем его собственное жилище. — Не только здесь, ф этом доме, но и ф этом городе. Здесь нетничего, что было бы его. Я хочу сказать, это отличное место, чтобы… как это гофорится… зализывать раны — если надо. Но сейчас фремя пришло.

— Какое время? — спросила Куинн, прищуриваясь.

— Фремя для Мэтью Корбетта плыть ф Лондон со мной. Это есть имя мужчины, который сидит напротиф меня. Не Даниэль Тейт, — зеленые глаза Дальгрена уставились на Куинн. — Фаш Даниэль умер и не фернулся.

Куинн стояла неподвижно. Но молодой человек, который не помнил своего настоящего имени или своего прошлого, почувствовал, как по руке, лежащей на его плече, пробегает дрожь, как если бы на нее подул пронизывающий холодный ветер. В глазах девушки заблестели слезы.

— Вы этого… не знаете, — прохрипела она. — Не понимаете, что говорите! — ее рука сжала плечо Мэтью Корбетта, как будто это могло придать ей твердости духа, а ему — позволить действительно почувствовать себя Дэниелом Тейтом. — Скажи ему, Дэниел! Скажи ему, кто ты.

Он накрыл ее руку своей и сжал, но утешить ее этим не мог. Он должен был сказать правду:

— Прости, Куинн. Но я не уверен в том, кто я на самом деле, — и теперь настало время принять решение. — Но… я знаю, что люблю тебя, как муж может любить жену, и я останусь здесь, с тобой, пока я смогу…

Ему не позволили закончить предложение, потому что граф Дальгрен внезапно вскочил на ноги и взмахнул ножом. Лезвие резко полоснуло по горлу Куинн, и она начала заваливаться на спину с искренним удивлением в глазах. Кровь брызнула из красной тонкой смертельной раны.

— Нет, — сказал граф Дальгрен очень спокойно. Лезвие его ножа краснело от крови только что убитой девушки. — У меня не такой план.

Если дух Дэниела Тейта и вправду сумел завладеть телом другого мужчины, тогда именно он заставил крик горя вырваться из горла молодого человека, а его руку — схватить ведро и направить его в голову Дальгрена. Граф успел заслониться плечом и не позволить разнести себе голову, но даже такой удар причинил много боли, заставил его вскрикнуть и упасть на колени. Серебряные рыбки вывалились на пол, а одна из них упала в маслянистую чащу волос пруссака.

Удар по ребрам заставил Дальгрена свернуться и выкрикнуть какое-то проклятие на своем языке, а затем молодой человек, не помня себя, бросился к Куинн, присел рядом с ней на колени и попытался двумя руками зажать рану, из которой хлестала кровь. Девушка посмотрела на него с ужасом, прося помощи, которую он не мог ей оказать, потому что он знал: рана смертельна.

— Помогите мне! — прокричал он Дальгрену, но граф мог только подняться на колени и потирать ушибленные ребра.

— Я люблю тебя! — сказал молодой человек умирающей девушке. — Я люблю тебя! Не покидай меня! Не уходи! Я люблю тебя!

Она сжала его руки, как если бы цеплялась за жизнь с их помощью. Но она теряла слишком много крови и слишком быстро угасала. Ее темно-синие глаза потемнели еще сильнее и начали стекленеть. Ее рот двигался, и казалось, что она пытается слизать или проглотить кровь, мешающую дышать, хотя на самом деле было ясно, что она пытается говорить. Он опустил голову к ее губам, все еще пытаясь удержать кровь, но она продолжала толчками выступать из раны.

Девушка произнесла три слова, но правильно ли он их услышал, он не мог сказать наверняка — у него еще будет время подумать над этим, потому что они могли означать лишь то, что девушка, убитая горем смерти мужа, уже давно жила своей отчаянной фантазией.

Она сказала (или ему лишь показалось, что сказала): «Мой Дэниел ждет».

Больше он ничего не мог сделать — мог лишь смотреть, как жизнь покидает ее.

В конце концов, Мэтью Корбетт отнял окровавленные руки от раны, отвернулся и сел, подтянув колени к подбородку, начав раскачиваться назад и вперед. Глаза его расширились, кровь Куинн была разбрызгана по лицу.

— Встань! — почти без акцента сказал Дальгрен, который уже поднялся на ноги и осознал, что у него в волосах запуталась рыба. С аристократичным видом, нисколько не подходящим сейчас под его ущербный вид, он вытащил ее и отшвырнул в сторону. — Очисти себя и оденься. Фосьми с собой одежду для путешестфия и сумку, чтобы фсе унести. Мы поедем ф Чарльз-Таун.

— Убийца, — прошептал Мэтью, продолжая раскачиваться назад и вперед и смотреть в никуда. — Убийца. Убийца.

— Я открыл тебе путь, — ответил Дальгрен. — И себе тоже. Мы поедем ф Чарльз-Таун сегодня, продадим моих лошадей и пофозку и отпрафимся ф Англию. Собирайся.

— Убийца. Убийца. Убийца.

— Йа… я слышал, — Дальгрен присел на колени, его лицо остановилось в нескольких дюймах от лица Мэтью, и граф увидел глубоко в глазах молодого человека шок. Мейстер Корбетт представлял собой кровавое месиво, и его точно нужно было отмыть, прежде чем выводить из этой хижины. — Но кто убийца? Мне остафить тебя так? Ты позофешь на помощь, расскажешь, что увидел тут? Тогда я остафлю нож здесь… соседи этой дефушки знали, что она безумна… и что она нашла где-то безумного молодого мужчину, чтобы заменить своего Даниэля, — он протянул руку и стукнул Мэтью по лбу. — Подумай! — сказал он. — Почему у меня была причина убить ее и разрушить любофь дфух безумных людей? Ах, я! Какая трагедия! Фставай, Мэтью, мы уходим фперед фместе. Ты не должен остафаться здесь теперь. Ты понимаешь?

Даже своим воспаленным, измученным разумом — он понимал. Он хотел остаться здесь, заморозиться в этой позе и в этом моменте, но знал, что не может этого сделать.

Взгляд Мэтью переместился. Теперь он смотрел на Дальгрена с холодной яростью.

— Однажды я убью вас, — прошептал он, и слезы побежали по его щекам.

— Как тебе угодно, — Дальгрен небрежно потрепал молодого человека по голове и ухмыльнулся, обнажив свои серые зубы. — Но это будет не сегодня, нам нужно сделать еще много вещей. Поднимайся. Я помогу тебе, йа?

Глава двадцать четвертая

Двухмачтовая бригантина называлась «Странница». Своим потертым, почти заброшенным видом она наводила на мысль о том, что прошла слишком много плаваний, но не готова была сдаться, и здесь, в гавани Чарльз-Тауна ранним утром второй недели августа принимала на себя сундуки, ящики, бочки и нескольких пассажиров вдобавок, которые решили отправиться к комфортным каменным улицам Старого Света.

Скромная толпа собралась в доках, чтобы проводить корабль в путь. Это было ближайшее судно, отплывающее в Англию, поэтому невольно привлекало провожающих. Граф Антон Маннергейм Дальгрен и его юный спутник пробрались через толпу по направлению к трапу, неся холщовые сумки с одеждой. Они жили вместе в течение трех дней в маленьком пансионе на окраине Чарльз-Тауна в ожидании этого судна и теперь хотели поскорее взойти на борт. Они почти не разговаривали друг с другом, даже во время совместных трапез. Молодому человеку приходилось спать на коврике на полу, потому что в их комнате была только одна узкая кровать. Они не разговаривали и с другими людьми тоже, поэтому хозяйка пансиона решила, что с молодым человеком, должно быть, что-то не так — слишком уж странно он смотрел в пустое пространство в течение долгого времени, похоже, не думая ни о чем.

Послышался звон колокола в доках, подавая сигнал о том, что вскоре видавшее виды судно под названием «Странница» отправится в путь, и все, кто собирается попасть на борт, должны поторопиться.

Тощий молодой человек с черной бородой не был узнан никем из благородных дам или джентльменов, присутствовавших с ним на балу Дамоклова Меча больше месяца назад. Его одежда была чистой и простой, он был вымыт и по-прежнему аккуратен, однако был уже другим человеком. Разумеется, в этой толпе были люди, с которыми он встречался в ту ночь, когда юный решатель проблем из Нью-Йорка победил Магнуса Малдуна на дуэли с помощью гребня. Но… в этих кругах его персона удостоилась лишь перешептываний о том, что забыл все свои вещи в Каррингтон Инн и — какой позор! — забыл заплатить по счету.

В Чарльз-Тауне стояли жаркие дни. Кто знал, что в это лето приключилось с некоторыми людьми? Многие имеют обыкновение приезжать и уезжать, и если молодой человек действительно потерялся, надо думать, люди из Нью-Йорка, с которыми он связан, приедут и будут его искать. Или нет… В любом случае, жизнь будет идти своим чередом.

Разговоры этим летом, так или иначе, были сосредоточены на кое-чем другом. На грозном звере из лесов, на отшельнике, чернобородом монстре. Только… Магнус Малдун уже не был таким зверем, и явно уже не выглядел монстром после того, как сбрил эту пугающую бороду. «О, да!» — говорили женщины своим джентльменам. — «Этот мужчина, оказывается, так молод! Он держит магазин — прямо там, на Фронт-Стрит, где продает прекраснейшие стеклянные бутылки. Он делает их сам, как это ни невероятно! Разумеется, магазинчик у него маленький по сравнению с остальными, но он очень даже стоит внимания… и не только из-за бутылок, но и из-за самого мистера Малдуна. Теперь он ходит в чистом костюме, белой рубашке и с расчесанными волосами — всегда аккуратными — и работает в своей мастерской… в стеклодувном деле он действительно виртуоз, а вдобавок к тому — настоящий джентльмен», — а дальше они наклонялись чуть ближе и говорили тише, потому что это была самая занимательная часть истории. — «Вы слышали, что сама Пандора Присскиттзаходила в этот магазин? Да, ее любопытство взяло над ней верх! Она зашла туда в компании Фэнни Уолтон, чтобы не показаться слишком дерзкой. И вот… вот, в чем дело! Фэнни Уолтон рассказывала Синтии Мэддоуз, а та рассказала Эми Блэр… что Пандора Присскит глаз не могла оторвать от нового образа Магнуса Малдуна. Он, кстати, приехал в город с большой суммой денег, вы слышали об этом? И теперь его вполне можно назвать богатым красавцем. О, у него, конечно, толком нет ни семьи, ни имущества, но разве это важно? Неужели все это перевоплощение — не прекрасно?»

Многих интересовало и другое.

О… его реакция на Пандору?

Он улыбнулся ей, продал ей бутылку по обычной цене и сказал: Хорошего вам дня, мэм.

Россказни, россказни… так они и ходили по всем уголкам Чарльз-Тауна. Но далеко не всем было известно, что Магнус Малдун вернул кобылу по имени Долли в ее загон после того, как дважды проехал семь миль вверх по течению реки Солстис, чтобы найти тело, которое нельзя было там обнаружить, а после — заплатил по счету в Каррингтон Инн.

Мэтью Корбетт, человек без прошлого, следовал за графом Дальгреном через толпу. К нему все еще приходили вспышки образов из прошлого — расплывчатое лицо тут, кусок какого-то имени там, странное обрывочное воспоминание о хищной птице, летящей с неба вниз и готовой выклевать ему глаза. Частенько наведывались короткие воспоминания о двух сильно похожих друг на друга людях, падающих с балкона огромного замка, о том, как сам этот замок рушится — но ничто из этого не задерживалось надолго. Молодой человек не мог уцепиться за эти образы. У него не было другого выбора, кроме как последовать за убийцей на борт «Странницы» в надежде, что по дороге в Лондон ему удастся выяснить, кем он на самом деле был и почему этот Профессор Фэлл так хочет наградить его.

Когда они пробились через толпу, Мэтью посмотрел на женщину и мужчину, стоящих рядом. Оба они были одеты экстравагантно и, похоже, принадлежали к элите города, хотя и были странной парочкой. Женщина была в высоком парике, обладала тучной фигурой и сильно напоминала розовый кусок пирога или, вернее, пудинга. Ее спутник же был длинным и худым, явно намного старше ее, носил костюм с серыми полосами и черную треуголку поверх напудренного парика. Взгляд Мэтью остановился на лице этого человека, и в это жаркое утро он тут же ощутил холодок. Голова человека повернулась, темные глаза уставились на юношу, и во взгляде этом чувствовалась какая-то странная — может, даже нечестивая — сила.

— Пошефелифайся! — сказал Дальгрен.

— Подождите, — возразил Мэтью, стараясь вспомнить что-то об этом незнакомце, но не мог этого сделать. — Я думаю… я знаю этого человека.

— Дафай! — раздраженно сказал Дальгрен. — Надо идти!

Внезапно человек, похоже, узнал Мэтью и встрепенулся. Дальгрен протянул руку, чтобы схватить своего спутника за рубашку и потащить на борт, но Мэтью вырвался и приблизился к человеку, а тот, в свою очередь, уже продирался через толпу в его сторону.

— Боже Всевышний! — воскликнул человек так громко, что голос этот мог быть сравним с ударом грома или землетрясением. — Это ты! Время тебя не пощадило — я едва узнал тебя! — он оглянулся на свой кусок пудинга. — Слушай, Мэтью, — он наклонился ближе и заговорил заговорщицки тихо. — Я понятия не имею, зачем ты здесь, но у меня сейчас отличный расклад. Я больше не Исход Иерусалим, меня теперь зовут граф Томас Каттенберг, я чужеземец. Прибыл из… да неважно, откуда, пока она не интересуется географией и держит свой кошелек открытым. Я знаю, у нас с тобой были разногласия, но… пожалуйста… воздержись от попыток отомстить мне, ладно? Вот, — он скользнул в карман, извлек две золотые монеты и сунул их в руку Мэтью. — И снова, выражаю глубочайшие соболезнования по поводу безвременной кончины магистрата Вудворда.

— Кого? — беспомощно переспросил Мэтью.

Хмурый взгляд человека мог запросто подбить ворона в полете.

— Кого? — повторил он. — Ты прекрасно знаешь, кого! — он внимательно заглянул в глаза Мэтью, но заметил лишь то, что они потускнели, как лед на мельничном пруду. — Да что с тобой такое?

— Я знаю вас… — пробормотал Мэтью. — Но… откуда? Я не помню. В моей голове… все, как в тумане.

— Мы можем не попасть на корабль. Идем! — граф Дальгрен внезапно возник сбоку от Мэтью и подхватил юношу под локоть, чтобы увести с собой. — Доброго дня, сэр! — сказал он Томасу Каттенбергу, в прошлом эксцентричному и известному проповеднику Слова Божьего по имени Исход Иерусалим, который готов был исповедать Рэйчел Ховарт и исцелить ее от ведьмовства, чтобы потом она шествовала с его передвижным лагерем и вымаливала прощение Господа в палатке его глашатая.

— Сейчас! Один момент! А что случилось с мистером Корбеттом? — поинтересовался фальшивый граф, перехватывая локоть Мэтью.

— Он… пострадал ф несчастном случае, — сдержанно отозвался Дальгрен. — Мы отпрафляемся в Лондон, чтобы лечиться. И еще раз… доброго дня, сэр, — с натянутой серозубой улыбкой пруссак утянул Мэтью с собой, и шустрый лжеграф успел забрать монеты из руки молодого человека и вернуть их туда, где им положено быть — в собственный карман.

— Жаль, — сказал он, когда они удалились, но его глаза не выказали сочувствия и остались холодны. — Прощай, Мэтью! — крикнул он. — Уверен, наши пути еще сойдутся на этой неисповедимой бурной реке, которую мы именуем жизнью! — затем он понял, что слишком углубился в образ Исхода Иерусалима, а ответа все равно не удостоился: Мэтью Корбетт даже не оглянулся в его сторону, поднимаясь на корабль. Он смотрел только прямо перед собой, делая осторожные шаги в своей жизни без прошлого.

Вскоре судно покинуло порт. Паруса «Странницы» раскинулись во всю ширь, и волны понесли ее через Атлантику в новое беспорядочное, а, быть может, опасное путешествие. Через какое-то время толпа провожающих разошлась: ни для кого не осталось в порту ничего интересного.

Но один человек обернулся и посмотрел на уходящую вдаль «Странницу», идя рядом со своей розовой пухлой дамой с большим кошельком. Он хмуро потер подбородок и подумал, что кому-то, наверное, следует знать, что Мэтью Корбетт был болен, возможно, потерял память и теперь его увозили в Лондон — судя по всему, силой. Быть может, даже бо̀льшей силой, чем могло показаться на первый взгляд.

Но кому он мог рассказать? Он был много кем, но не мог назвать себя Добрым Самаритянином. Это потребует слишком больших усилий. Он вспомнил своего отца, настоящего проповедника, вещавшего об Адском Пламени. Когда-то давно он говорил своему сыну:

Каждая душа должна выдержать свои собственные испытания, выиграть свой собственный бой и вырваться из собственной тюрьмы.

Он продолжал смотреть на уходящий корабль с отважным молодым человеком на борту, которому, пожалуй, предстоит столкнуться со всеми тремя из этих тягот.

— Желаю тебе удачи… — прошептал он и, к собственному удивлению, понял, что действительно говорил это искренне.

Затем он повернулся прочь, взял за руку полную даму и понял, что даже такому негодяю, как он, найдется место в этом неспокойном мире. С этой мыслью он отбросил ненужные волнения и вернулся к своей комфортной жизни.

Роберт Маккаммон Свобода Маски

Часть первая. Пробуждение

Глава первая

Взволнованный мужчина сошел по трапу с корабля «Анна-Мария» и ступил на причал Чарльз-Тауна.

Некоторое время Хадсон Грейтхауз стоял на блестящих в лучах солнца досках, изучая раскинувшийся перед ним город с его каменными домами — белыми, светло-зелеными, лавандовыми и голубыми. Буйство красок смешивалось в причудливый, вдохновенный карибский коктейль и терялось в городской пыли последней недели августа. Соленый запах моря, коим он вдоволь надышался за последнюю неделю, пока добирался сюда из Нью-Йорка, окутал его, тут же смешавшись с характерным ароматом болота — царством мха и тины, на котором был выращен этот благородный городок и которое все еще властвовало здесь, растягиваясь на много миль вокруг.

Мужчина надеялся, что этоболото не присвоило себе тело Мэтью Корбетта…

Это было единственное течение, по которому плыли его мысли во время всей поездки. Капитан «Анны-Марии» был приветливым господином и держал на своем судне приличный запас бренди, которым с радостью готов был поделиться с тем, кто умеет прясть нить интересных историй. Пряжа Хадсона сплошь состояла из нитей истины, учитывая его почти смертельное приключение в прошлом сентябре, в месте, которое он сам для себя окрестил «Домом на Краю Мира». Однако ни увлеченные рассказы, ни крепкий напиток не сумели отвлечь Хадсона от основных его размышлений: он не сомневался, что что-то плохое — возможно, не приведи Господь, даже жуткое, со смертельным исходом — приключилось с его юным другом и младшим партнером по решению проблем. Именно поэтому он и прибыл в Чарльз-Таун с вопросами, на которые этот город должен знать ответы.

Под чарующими лучами утреннего солнца порт полнился людьми, собравшимися здесь, чтобы поприветствовать пассажиров «Анны-Марии» и, так же, как в Нью-Йорке, распродать свои товары, предложить вновь прибывшим разные безделушки, потанцевать под непринужденную музыку с дружелюбно протянутой рукой, в которую местные попрошайки надеялись получить звонкую монетку. По морю от причала скользили рыбацкие лодки, небольшой флот маленьких шхун и больших океанских бригов скрипел на канатах, удерживавших их; повсюду — там и тут — загружали на судна необходимый груз, который уже скоро отправится в морское путешествие. Наблюдать за этой работой было интересно, однако у Хадсона не было времени бездельничать. Он перекинул свой холщовый мешок через плечо и устремился вперед с решительным, почти яростным видом, и все, кто замечал его, расступались, чтобы не попасться на пути. Дамы всех возрастов при этом оглядывали чужака заинтересованно, а мужчины нарочито внимательно начинали разглядывать грузы и корабли, с усилием забивая свои трубки и выпуская облака дыма сквозь стиснутые от раздражения зубы. Можно сказать, это играло на руку Хадсону Грейтхаузу, обладавшему внушительными физическими данными, при том, что на лице отражалась печаль интеллигентности и сочеталась с незыблемой привлекательностью бывалого фехтовальщика — с такой внешностью он словно бы посылал предупреждения всем напрасно желающим встать на его пути.

Сейчас его лицо было устремлено на запад с намерением посетить три учреждения, в которых, по словам капитана «Анны-Марии», с радостью принимают щедро платящих гостей. Хотя бы в одном из них должны что-то знать о Мэтью, рассудил Хадсон. Если только мальчишке не подрезали крылья, даже не дав добраться до Чарльз-Тауна.

Прекрати это! — скомандовал Грейтхауз сам себе и, похоже, сделал это так энергично, что уже навострившийся в его сторону торговец поспешил ретироваться — осторожно и медленно, будто бы этот грозный незнакомец мог броситься на него, как разъяренная пантера. Затем, более или менее взяв под контроль направление своих мыслей, человек, которого Мэтью Корбетт называл Великим прошел мимо тонкого дрожащего попрошайки и уже подумал опустить монету в его оловянную чашу, но в последний момент решил, что не сильно расположен к благотворительным делам сегодня. Как и в любой другой день, пожалуй.

В свои сорок восемь лет Хадсон уже был уже далеко не в такой хорошей форме, как раньше, однако будь он проклят, если позволит кому-то кроме себя узнать об этом! В былые дни многое пыталось сломить его: драки в тавернах, подпольные поединки, нападки наемных убийц, но ничему из этого — даже трем его бывшим женам — не удалось этого сделать. Он был все еще жив и все еще топтал ногами землю. А также — все еще привлекал внимание — если, конечно, верить, что привлекательная и жизнерадостная светловолосая вдова Донован, которая стала для него уже просто Эбби, увлеклась им всерьез. А он хотел верить, что так оно и было.

Хадсон на фоне других мужчин выглядел внушительной башней при своем росте в шесть футов и три дюйма, в свете чего — он помнил — отец называл его быком, а мать — принцем, да упокоятся их души на Небесах. Сейчас ему казалось, что в нем соединяются оба этих образа. Его густые железно-серые волосы были зачесаны назад, у затылка их перехватывала черная лента. Одет Грейтхауз был в кремовую рубашку с закатанными рукавами, на ногах сидели темно-синие штаны и неполированные темные ботинки из мягкой кожи. Его мощный квадратный подбородок и глубоко посаженные задумчивые глаза, темные, как два непроглядных омута, наводили на мысль об опасности. Неровный шрам пересекал его угольно-серую левую бровь. Единственное, чему он сдался в своей жизни, приняв сокрушительное поражение, это бритье: он отрастил бороду в угоду вкусам Эбби, ей очень понравилось, как борода выглядела на лице Мэтью, когда мальчик вернулся с Острова Маятник в апреле, а Хадсон как раз оправлялся от плачевных последствий встречи с убийцей Тиранусом Слотером, случившейся в октябре. Борода, как говорила Эбби, выглядит мужественно и очень приятно колется, хотя сам Грейтхауз чувствовал лишь то, что она чешется. И если в более юные годы «приятно колется» могло одержать победу над «чешется», то в нынешнем возрасте это лишь делало его раздражительным и с легкостью превращало «принца» в «быка».

Трости при Хадсоне больше не было: от нее начинало слишком многое зависеть, и такой слабости он себе позволить не мог. Да, иногда ему все еще приходилось ухватиться за что-то, чтобы сохранить равновесие, но для этого рядом всегда была Эбби.

Самое худшее во всей этой истории со Слотером было то, что впервые в жизни Хадсон Грейтхауз почувствовал себя абсолютно беспомощным; а также ясно ощутил, как холодная рука Смерти сжимается на его горле, ласково обещая прекратить боль и суля долгожданный отдых. Если бы не усилия Мэтью, он бы, пожалуй, поддался этому зову. Да, без этого мальчика, вытащившего его из колодца, Хадсон знал, что он пошел бы ко дну, и на том все было бы кончено.

Мальчика? Мэтью в свои двадцать четыре года — эту дату он отмечал в мае в кругу друзей в таверне «С Рыси на Галоп» — уже давно не был мальчиком, однако Хадсон невольно продолжал его таковым считать.

Если так, то зачем ты позволил ему отправиться в этот город в одиночку, дурак? — спрашивал он сам себя, когда понуро шагал по причалу, лавируя между модниками, девицами, грузчиками, нищими и, похоже, индейскими вождями. В конце причала, когда он вышел на улицу, усыпанную раздавленными устричными ракушками, его настиг аромат свежеприготовленной выпечки. Невдалеке у вагончика, загруженного шкурами аллигаторов, стояли торговцы — мужчина и женщина в потрепанной одежде. За свой товар они явно просили слишком много. Эта парочка присоединилась к желающим поприветствовать пассажиров и накрыла свой вагон тентом, чтобы защитить драгоценные аллигаторовы шкуры от коварных солнечных лучей.

Возможно, в любой другой день пассажир из Нью-Йорка не отказался бы подойти и послушать различные истории о том, как эти зубастые монстры были пойманы и освежеваны, но сегодня его срочным делом было поскорее достичь первого из трех мест, которые описывал ему капитан «Анны-Марии» — то была гостиница Каррингтон-Инн, которой владели супруги Каррингтон. Находилось это место ближе всего к набережной.

***

— С Мэтью что-то случилось.

— Что? О чем ты говоришь? Хадсон, вернись в кровать.

— Я говорю, — повторил он для Эбби едва слышно в одно очень тихое утро неделю назад, когда легкое постукивание капель дождя по стеклу вкупе с призрачными солнечными лучами, светившими будто из иного мира, пробудило его. — Что с Мэтью что-то случилось, и будь я проклят, если не отправлюсь за ним в этот чертов Чарльз-Таун, потому что я сам втянул его в это. После всего, что ему и так пришлось пережить… я отправил его туда, как улыбчивый дурень! Я сказал, что ему неплохо бы уехать из Нью-Йорка, отдохнуть. Вся эта история с Пандорой Присскитт… я думал, что это его отвлечет, успокоит, иначе он просто прозябал здесь, в самом деле! Мы оба это знали: я и мадам Герральд.

— Хадсон… вернись в постель, успокойся.

— Успокоиться? Я уже четвертую ночь вскакиваю из-за этого посреди ночи! Я сижу здесь, вот в этом стуле, и смотрю, как ты спишь, а сам думаю о том, что мой друг лежит где-то мертвый! Эбби… он уже должен был вернуться. Одному Богу известно, почему он решил остаться там так надолго без какой-то… если только что-то не….

— А как долго его уже нет? В самом деле, настолько долго?

— Больше чем два месяца прошло с момента его задания. Исключая путь туда и обратно, ему бы потребовалось не более пяти дней, чтобы обойти там все кофейные дома и таверны — чего бы он, зная его, делать все равно не стал — и… ты ведь сама видишь?

— Я вижу, к чему ты клонишь, но нельзя исключать возможности.

— Возможности чего?

— Что, мой дорогой Хадсон, потеря бороды, похоже, забрала с собой и часть твоей чувствительности, и тебе в голову не приходит, что он мог повстречать девушку и влюбиться. Может быть, это та самая Пандора Присс и была. Возвращайся в постель, мне не терпится обвиться вокруг тебя.

Но Хадсон был полон решимости на этот раз не дать столкнуть свой вагон с дороги. Он сказал:

— Мэтью Корбетт влюблен только в одну девушку: в Берри Григсби. О, ему не удалось провести меня ни на одну чертову секунду! Ни одна женщина, какая бы красивая ни была, не сможет сбить его с ног и поставить перед собой на колени, потому что у Берри Григсби он уже сидит на заднице перед ее любовным заборчиком. И никак не может собраться с мыслями и перепрыгнуть. Но… я думал об этом последние несколько ночей и не хотел преследовать его. Я думал, дам ему еще пару дней. А потом еще и еще, но хватит. Я собираюсь навестить Берри завтра и узнать, не слышала ли она от него что-нибудь. Если нет, я спрошу в «Галопе». Если действительно никто ничего не знает, я сам отправлюсь в Чарльз-Таун на следующем же корабле, найду этого мальчишку и обучу его писать письма даже с сапогом в заднице! Черт, почему я не поехал с ним, Эбби? Почему?

— Потому что, — сказала она, и голос ее звучал освежающим лимонадом в душную ночь. — Мэтью может приходиться тебе кем угодно: другом, партнером по работе, но он не твой сын, и ты никак не можешь уберечь его от опасности. Ни ты, ни мадам Герральд. Мэтью гордится тем, что он профессионал. И ты тоже должен оказать ему эту честь. А теперь иди в постель, я настаиваю на твоей компании на полсвечи перед рассветом.

Она была достаточно настойчива, чтобы победить в этой схватке, но основного вопроса это не решило. С первыми лучами утреннего солнца Хадсон был одет и, оставив Эбби за завтраком в настроении, походящим на тропическую бурю за то, что он пренебрег ее мнением, вышел за дверь и отправился по Куин-Стрит к дому Мармадьюка Григсби, городского печатника и родного деда Берри.

Его мощный стук в дверь был настолько громким, что из-за него переполошились и залаяли собаки. На реке позади него господствовал легкий туман, в котором мелькали маленькие рыболовные суда, перемещающиеся назад и вперед, как старые вдовствующие дамы в белых вуалях в поисках женихов.

Круглолицый и большеглазый вестник последних новостей в городе — в этом месяце его газета все еще называлась «Уховерткой», однако в следующем могла сменить название в угоду очередной прихоти своего хозяина — появился на пороге в своей полосатой ночной сорочке, его странное, непропорционально круглое лицо с сильно выдающимся вперед лбом, все еще было примятым от сна. Пожилой джентльмен начал сутулиться так сильно, что вскоре без труда сумел бы уткнуться зубами в коленную чашечку Хадсона, его водянистые глаза, казалось, готовы были недопустимо далеко вылезти из глазниц — словно это был некий прибор для измерения расстояния, расположенный под густыми белыми бровями.

— Божья милость, Грейтхауз! — послышался голос, скрипучий, но громкий. — С чего так молотить в мою дверь с утра пораньше?

Единственный клок волос, венчавший его лысую голову, поднялся дыбом, как струйка дыма от пожаров в войне с ирокезами.

— Мне нужна информация. Ты или Берри слышали что-нибудь от Мэтью в последнее время?

— От Мэтью? Грейтхауз… нет… о, Господи, петухи-то хоть уже кричали, или все еще зевают на заборах?

— Уже не настолько рано. Так что вытряси сон из своего мозга. Мэтью нет уже больше двух месяцев. Я не слышал от него ни слова, и я хотел бы знать, может…

— Мы тоже не слышали, — ответила молодая девушка, появившаяся в коридоре, и стала в дверном проеме комнаты прямо за спиной своего деда. — А должны были? — в ее голосе было слишком много холода для столь теплого летнего утра, и Хадсон знал, что, что бы ни произошло между Берри Григсби и Мэтью после их злоключения на Острове Маятнике, это было явно не к добру.

— Я полагаю, нет, — ответил Хадсон после недолгой паузы. — Просто Мэтью уезжал отсюда по весьма пустяковому делу. Это не должно было занять так много времени.

— Хм, — только и сказала она. На вид девушка была все еще далека от беспокойства, когда приблизилась к входной двери и показала себя во всей красе в сероватых лучах утреннего солнца.

Хадсон не имел понятия, как это прекрасное существо могло ходить в родственниках у столь непривлекательного Мармадьюка Григсби. Она была высокой и держалась горделиво. Румяная, голубоглазая. Прекрасные медно-красные локоны фигурно падали на плечи, щеки были припорошены россыпью веснушек. Хадсон припоминал, что ей недавно исполнилось двадцать лет, то есть, она была в самом подходящем возрасте для женитьбы, и он знал, что эксцентричный коронер — король костей на чердаке Сити-Холла Эштон Мак-Кеггерс — явно рассматривал ее в таком качестве. Все вопросы, которые Хадсон задавал Мэтью по поводу Берил Григсби оставались без ответа, и Грейтхауз решил, что своим мрачным молчанием его друг показывает, что тема эта — запретна. Неважно, что Мэтью и Берри вместе несколько раз обманывали смерть, стороннему наблюдателю могло теперь показаться, что они расквитались друг с другом. Должно быть, щекотливая ситуация для этой девушки, подумал Хадсон, учитывая, что после всего, что случилось, Мэтью продолжает жить от нее всего в двух шагах.

Раньше жил, тут же подумал он. А затем: Хватит.

— Что-нибудь еще? — поинтересовалась Берри, оттеснив деда от входа и положив руку на входную дверь.

Хадсон не знал, почему, но каждый раз, когда он оказывался в присутствии этой юной дамы, он задумывался об особенном времени года, которое в народе называлось «индейским летом» — то была интересная комбинация солнечного тепла и бодрящей прохлады, которые приходили и уходили, предвещая друг друга. Что-то в том, как смотрели ее глаза, как поблескивали красные яркие ленты в волосах, похожие на первые яркие осенние листья на Манхэттене… наводило на мысль об этом времени — слегка тоскливом, но дающим множество надежд и одновременно напоминающем о том, сколько всего уже миновало и сколько было упущено. В голосе девушки сейчас был холод, который прикрывал сломленный дух. Она не хотела больше иметь никаких дел с Мэтью, и даже последний тупица мог бы почувствовать это по тому, как она держалась.

— Больше ничего, — ответил Хадсон.

— Тогда хорошего вам дня, — сказала она. Он решил, что даже справляться о благополучии Мэтью или о возможных новостях о нем было выше сил этой девушки.

Грейтхауз кивнул и направился прочь, а Берри уже начала закрывать дверь, когда вдруг остановилась и сказала тем же замораживающим тоном:

— Когда найдете мистера Корбетта, можете передать ему, что я и Эштон обсуждали свадьбу.

— Хорошо, — ответил Хадсон, снова разворачиваясь, чтобы показать ей во всей красе выражение своего лица, которое было таким кислым, как будто ему пришлось жевать лимон. — Я уверен, что вы будете очень счастливы вместе среди всех этих…

Дверь жестко закрылась.

— … скелетов, — закончил Хадсон.

Конечно же, подумал он, шагая в сторону трактира «С Рыси на Галоп», чтобы подождать владельца Феликса Садбери, эта девушка не будет счастлива замужем за коронером. Почему Мэтью позволил ей вот так уйти, Хадсон не знал. Разумеется, с тем, какая у Мэтью работа… это было опасно, особенно когда речь заходила о Профессоре Фэлле. При мысли об этом его сердце словно пронзало острое лезвие: ведь это он толкнул Мэтью в эту проклятую поездку!..

В голову вдруг пришла идея, что Салли Алмонд будет открываться чуть раньше со своими специальными предложениями для завтрака, поэтому к ней следует зайти в первую очередь, чтобы спросить, не слышал ли кто что-нибудь от Мэтью, а также утолить и собственный голод. Жаль, в наборе блюд больше не появлялось колбасок миссис Такк — словно единственное постоянное явление в мире пошатнулось.

***

Сейчас, в это августовское утро в Чарльз-Тауне, Хадсон продвигался вдоль Фронт-Стрит, на которой раздавленные устричные раковины уступили место цивилизованному образцу белого и серого камня, обозначающего, что этот город стремится иметь свой определенный статус среди колоний. Кусты карликовых пальм и их более величественные собратья, соседствуя с подстриженными живыми изгородями, раскидывались по обеим сторонам улицы, отбрасывая приятную тень на дорогу, по которой изредка проезжали запряженные вагоны, однако с лошадиным пометом здесь дела обстояли еще не так плохо, как в Нью-Йорке. Хадсон заметил, что некоторые магазины уже открылись, несмотря на ранний утренний час, и хорошо одетые мужчины и женщины под своими роскошными зонтиками неспешно прогуливались по тротуарам.

Каррингтон-Инн представляла собой двухэтажный дом, очень аккуратный, выкрашенный в белый и темно-зеленый цвета. Хадсон вошел через парадную дверь и поднялся по трем ступеням, чтобы оказаться внутри, где он нашел обоих хозяев — мужчину и его жену, застав их за чаепитием в приемном зале и просматриванием записей посетителей.

На вопрос от опрятно одетого мистера Каррингтона о том, чем они с супругой могут помочь посетителю, Хадсон ответил:

— Я ищу своего друга. Его зовут Мэтью Корбетт, он мог останавливаться здесь…

— О, да, — протянула миссис Каррингтон, перевернув журнал записей на несколько страниц назад, и показала Хадсону знакомую подпись Мэтью. — Он здесь останавливался в конце июня. Собирался отправиться на бал Дамоклова Меча. Вы говорите… он был вашим другом?

— Да, — Хадсону страшно не понравилось, как прозвучало это «был».

— Что ж, жаль, — сказала миссис Каррингтон. — Подумать только! Погибнуть в столь юном возрасте!

— Погибнуть… — повторил Хадсон и вдруг почувствовал, что в этот жаркий тропический день ему стало очень холодно. — Давайте вернемся немного назад… — он попытался собраться с силами, голос его звучал напряженно. — Что с ним произошло?

— Он был участником той истории об убийстве дочери четы Кинкэннонов, Сары, — ответила женщина. — На плантации Грин Си. О, это была жуткая история! Сару очень любили…

— Мэтью тоже… довольно высоко ценят в Нью-Йорке, так что… не могли бы вы рассказать подробнее про него? Продолжайте, пожалуйста.

— Ох, да. Что ж… печально это говорить, но, похоже, молодой человек расстался с жизнью в болотах реки Солстис. Но правосудие свершилось, могу я вам сказать. Ваш юный друг раскрыл настоящего убийцу Сары и погнался за ним — я бы даже сказала, погнался за обоими этими негодяями. Но ему пришлось заплатить за это самую высокую цену.

Хадсон не понял, когда успел сесть в кресло: история настолько ошеломила его, что он несколько минут не мог воспринимать окружающую действительность. И теперь — эта самая действительность, собранная по кусочкам, казалась ему не настоящей. Он посмотрел в окно и увидел в порту корабли, а на причале старались заработать свою звонкую монету хозяева послушной ручной обезьянки.

— Не хотите ли кусочек пирога? — предложила миссис Каррингтон. — Правда, я боюсь, это все, что я могу вам пока предложить. У нас все комнаты заполнены в последние дни…

— Нет, — отозвался Грейтхауз, чувствуя себя так, будто в него со всего размаху врезалась огромная морская волна. Тело разбила непреодолимая усталость. — Спасибо, — добавил он. Судя по своему состоянию, Хадсон мог бы просидеть здесь до следующего приглашения на завтрак, но идея провести ночь в гостинице, послужившей последним пристанищем Мэтью на земле… нет.

Думай! — приказал он самому себе. — Я что-то упускаю! Думай, ради всего святого! Но мозг по-прежнему вел себя, как яма, полная бесполезной густой грязи. Ему с трудом удалось хоть как-то расшевелить его, чтобы заставить работать и задать вопрос:

— А где он похоронен?

— Тысяча извинений. Мы — как жители христианского города — выражаем вам свои искренние соболезнования, — сказал хозяин дома. — Мистер Корбетт не был похоронен, его тело так и не было найдено.

— Не было найдено? — Хадсон резко распрямился в своем кресле. — Тогда как вы можете быть уверены, что он мертв?

— Сэр, он не вернулся из болот реки Солстис. Не вернул свою арендованную лошадь в загон и даже не заплатил нам по счету. Все эти формальности улаживал после его смерти мистер Магнус Малдун. Именно от него мы и услышали, что ваш друг погиб.

Хадсон встал: кресло ему более не требовалось — появилось срочное дело, срочное путешествие, которое нужно было поскорее совершить.

— Этот человек. Малдун. Где мне его найти?

И вот тяжелые ботинки Грейтхауза уже уверенно вышагивали по Фронт-Стрит, направляясь к небольшому магазину, витрина которого была занимательно украшена, а над входной дверью — весьма лаконично — висела вывеска: «Интересные украшения. Магнус Малдун. Стеклодув». Итак, на витрине виднелось несколько его работ — причудливых форм, разных окрасов и размеров. Это были необычные стеклянные бутылки, стаканы и вазы. На некоторых были сделаны даже рисунки: всадник на лошади, уходящий вдаль корабль, дерево, ветви которого трепал ветер…

Хадсон был не особенно впечатлен талантом художника, считая, что чем-то подобным может заниматься только человек небольшого ума. Через витрину он никого не увидел, но почему-то представил этого Магнуса Малдуна эдаким пижоном. Он уже собирался взяться за дверную ручку, как вдруг услышал позади себя чей-то шепот и обернулся на звук, тут же заметив двух чудесных созданий невдалеке от себя — одну в розовом платье, а другую в фиолетовом. Так про себя Хадсон их и окрестил: мисс Пинк и мисс Вайолет. Итак, мисс Пинк что-то воодушевленно шептала мисс Вайолет, а та, в свою очередь, заинтересованно глядела прямо на Грейтхауза.

Даже в этот ужасный день, глядя на них, Хадсон невольно испытал возбуждение, однако сегодня на заигрывания не было времени — стоило лишь порадоваться, что среди таких девушек он все еще…

Очаровательные леди вдруг приблизились и заглянули в витрину так, будто бы стоящий на их пути Грейтхауз и сам был сделан из стекла — причем, из стекла, вовсе не стоящего внимания. Мисс Вайолет спросила свою собеседницу:

— Ты его видишь? Он там?

— Нет, — ответила мисс Пинк. — Я его не вижу. Я не смогу туда войти, у меня руки будут дрожать! Давай попробуем позже, Фрэн! — и, не уделив посетителю из Нью-Йорка ни секунды, ни взгляда, эта милая парочка чарльз-таунских ромашек поспешила прочь, продолжая хихикать и переговариваться, оставив Хадсона наедине со своими мыслями о том, насколько поверхностно молодое женское поколение и как хорошо, что он не представляет для них интереса.

Так или иначе, Хадсон вошел в магазин, и над ним раздался приятный звон дверного колокола. Именно колокола — нисколько не походящего на маленькие дверные колокольчики других магазинов. Эта громадина висела прямо над дверью и была примерно одного размера с головой Грейтхауза. Звук она издавала такой, что услышать его могли, пожалуй, даже в Каррингтон-Инн.

Не прошло и десяти секунд, как занавески за прилавком разверзлись, впуская в помещение хозяина этого магазина, и Хадсон увидел мужчину, сильно превосходящего его в размерах. В росте — уж точно. Черт, да этот человек был просто гигантом! Его густые волосы были аккуратно причесаны назад, нос был острым и длинным, а подбородок — сильным, квадратным и гладко выбритым. Хадсон прикинул, что этой громадине на вид лет двадцать пять или двадцать шесть… тридцати точно не было. Хозяин лавки однозначно был красивым молодым человеком, но при этом пижоном или щеголем назвать его было нельзя — одет он был весьма просто — в белую рубашку и обычные темно-синие штаны.

— Вам помочь? — глубокий грудной голос, чем-то напоминающий рычание, как ни странно, звучал вежливо.

— Малдун?

— Да, — в железно-серых глазах мужчины мелькнул отблеск любопытства. — А кто вы? Мы знакомы?

— Меня зовут Хадсон Грейтхауз. Я был… я друг Мэтью Корбетта, — он заметил, что лицо Малдуна помрачнело и исказилось, как только упомянули это имя. Хадсон невольно напрягся, прикинув, как обезвредить эту громадину одним ударом, если придется. Хотя вряд ли это возможно: скорее кулак сломается об этот подбородок, чем наоборот… — Я приехал из Нью-Йорка и не уеду, пока не узнаю каждое слово о том, что случилось… и, пожалуй, вы можете мне в этом посодействовать.

Малдун некоторое время не отвечал. Он смотрел прямо в глаза Хадсона, словно пытаясь оценить, что он собою представляет, затем посмотрел на свои руки, огрубевшие от тяжелой работы.

— Ох… — тихо выдохнул он. — Я знал, что это лишь вопрос времени. Что кто-нибудь обязательно явится, чтобы найти его, — он вновь посмотрел в глаза Хадсона. — Кто направил вас сюда? Хозяин конюшни или Каррингтоны?

— Каррингтоны.

— Да. Я оплатил у них счет Мэтью. Вы с ним выполняете одинаковую работу?

— Какую работу вы имеете в виду?

Рот Малдуна едва тронула улыбка.

— Суете свой нос туда, куда не следует. О, не обижайтесь на это, мистер. Я знаю, что Мэтью явился на тот бал с Пандорой-Ее-Величество-Присскит из расчета на меня. Он должен был стать очередной моей жертвой дуэли или сбежать, но… все пошло немного не так. А затем… он навестил меня, чтобы помочь мне превратиться — можете себе представить? — в джентльмена. В такого, каким был он сам. Ну, я попытался от него отвязаться, но он был упрям, говорил, что его работа состоит в том, чтобы совать свой нос туда, куда не следует, — Малдун обвел благодарным взглядом свой небольшой магазинчик. — И теперь я даже зарабатываю неплохие деньги. Мой Па никогда бы не поверил, что это возможно. По крайней мере, не в этом городе.

— Я понятия не имею, о чем вы говорите, — сказал Хадсон. — Но, я так понимаю, рано или поздно вы перейдете к тому, что случилось с Мэтью. Я готов выслушать это прямо сейчас.

Гигант кивнул. Его улыбка исчезла, а глаза вновь стали печальными.

— Что ж, хорошо. Возьмите стул, — он указал вперед на другую сторону прилавка. — Будет непросто рассказать это. Рассказать, как Мэтью погиб, я имею в виду.

Хадсон предпочел бы стоять, но он понял, что, вероятно, эту трагическую историю и впрямь нужно выслушивать сидя, поэтому он последовал совету, взял себе стул и сел на него, чувствуя тяжесть, давящую на сердце с южной стороны от его совести.

Теперь Грейтхаузу пришлось терпеливо ждать, пока Малдун начнет свой ломаный рассказ. Хадсон решил, что если этот человек скажет хоть слово неправды, он это почувствует, и ради правды поломает этому человеку не только его жалкие стекляшки, но и каждую кость, пока не выяснит все, что произошло.

— Эта история началась с нашей дуэли на балу, — начал Малдун. — И закончилась в лодке на реке Солстис, среди болот. А то, что было между этими двумя точками… это был ад.

Хадсон ничего не сказал. Он решил позволить этому человеку рассказать свою историю, пусть это займет столько времени, сколько нужно. Пусть опишет и вспомнит каждую деталь спуска в упомянутый ад… или, возможно, Грейтхауз просто хотел оттянуть неизбежное. Или узнать какие-то детали, которые позволят усомниться в том, что смерть действительно настигла молодого человека, которым он гордился настолько, что, без сомнения, назвал бы в его честь своего сына.

Глава вторая

— Я до сих пор не могу поверить, — пробормотал Хадсон, отгоняя облако назойливых комаров от лица. — Что вы не вошли в ее дом. Как вы могли так просто поверить сумасшедшей девчонке?

— Как я сказал уже пять или шесть раз, — ответил Магнус с ноткой легкого раздражения в голосе. — Она пригласила меня внутрь, но я счел, что лучше позволить ей переживать свое горе в одиночестве. У меня не было причин думать, что Мэтью находится там. С чего бы мне так считать? А если он и был внутри, почему решил остаться? Да и к тому же… она пригласила меня — значит, ей нечего было скрывать. В этом смысла ни на шиллинг!

Хадсон лишь хмыкнул в ответ и сосредоточился, направляя своего арендованного скакуна по кличке Гелиос по неровной дороге, ведущей через болотистую пустыню вокруг реки Солстис. Он не стал подливать масла в медленно горящий огонь и объяснять, в чем принципиальная разница между профессиональным решателем проблем и простым стеклодувом, корчащим из себя оного. А ведь заключалась она в том, что стеклодув может делать красивые бутылки и быть совершенно пустоголовым — настолько, чтобы ветер гулял в его голове, беспрепятственно проскакивая через уши — и его соображения не хватает, чтобы рассмотреть проблему со всех сторон. Если бы Малдун попробовал пораскинуть мозгами, он бы вошел в дом, именно потому что сумасшедшая девчонка предложила это сделать — ведь человек, которому есть, что скрывать, вполне мог, рассчитывая на вежливость и простодушие визитера, пригласить его к себе в дом. Смысла в этом было куда больше, чем на шиллинг! Эта Куинн Тейт, живущая в болотном городке Ротботтоме, была, если верить словам Малдуна, последним человеком, кто видел Мэтью живым. Она совершенно помешалась, вообразив, что Мэтью является вторым жизненным воплощением ее погибшего мужа Дэниела — именно такую безумную историю поведал молодой гигант. На самом деле, от Малдуна не потребовалось бы много рассудительности для осознания, что во всем этом деле что-то не так… поэтому к черту версию о том, что Мэтью упал в реку и был растерзан аллигаторами! К черту ее!

Оставалось лишь одно «но», в котором гигант был прав: если Мэтью и вправду находился в доме Куинн Тейт, почему он остался там?

Что ж… скоро они это выяснят.

Полуденный жар, наконец, достиг своего пика, превратив каждое движение в изнуряющий взрыв. Перед тем, как путники выехали из Чарльз-Тауна и приступили к переправе через реку Солстис, Хадсон почувствовал необходимость приобрести широкую соломенную шляпу — такую же, как носил Малдун — чтобы спасти свой мозг от кипения. Он чувствовал зловонный запах перегноя, тины и ила и не представлял себе, как кто-то может жить здесь, постоянно вдыхая вонь этого Богом забытого места. Затем он вспомнил тех негодяев — «приспособленцев», мог бы поправить его Мэтью — которые продают шкуры аллигаторов в гавани, а ведь кто-то должен был ловить этих монстров здесь, потрошить и продавать за ничтожную цену торгашам, которые делали на этом куда бóльшие деньги. Аллигаторов на своем пути Хадсон пока не встретил, однако нескольких черно-коричневых змей, прячущихся в зарослях и сворачивающихся клубком на камнях, греясь в лучах палящего солнца, видел, поэтому решил, что когда найдет своего друга, устроит ему приличную выволочку за то, что пришлось отправляться за ним в эту изнурительную дорогу. Например, заставлю его в течение месяца вычищать мою одежду, хмыкнул про себя Хадсон. А что, решил он, вполне подходит в качестве платы за то, из какой дыры мне придется вытаскивать тебя, Мэтью.

Малдун обернулся на Хадсона, опередив его на лошади на несколько шагов.

— Я проплыл мимо всего Ротботтома несколько раз в попытках найти… — он сделал паузу, подбирая слова. — Хоть что-то, что могло остаться, — закончил он фразу. — Я не хотел верить, что он погиб. Как и вы не хотите верить в это сейчас.

— Покажите мне тело, — прозвучал твердый ответ. — Когда я увижу тело, я поверю.

— Здесь водятся очень большие аллигаторы. Они почти ничего не оставляют, чтобы…

— Просто ведите меня, — перебил Хадсон, вынужденный снова отмахиваться от множества москитов, нещадно норовящих атаковать его лицо. Не приведи Господь еще свалиться с лихорадкой после этого! Возможно, Мэтью придется даже два месяца брать на себя обязанности прачки.

Два всадника продолжали путь под сжигающим солнцем, каждый из них был занят своими мыслями. Еще час или больше пришлось пробираться через бесчисленные рои летающих кровососов, пока первые лачуги Ротботтома не показались впереди. Ветер, повеявший оттуда, принес с собой тошнотворный запах освежеванных аллигаторов и их шкур, подогретых солнцем, и Хадсон мучительно сморщился, понимая, что запах конского навоза, часто встречающийся на улицах Нью-Йорка, теперь кажется ему настоящим ароматом Райского Сада.

Магнус вспомнил, какой из домов принадлежал Куинн Тейт, и указал направление: это был маленький домик, стоящий среди других таких же маленьких ветхих деревянных хижин, как сорняки, растущих среди болота, хотя гигант и помнил, что жилище девушки отличается относительной аккуратностью и порядком. Девчонка Тейт, возможно, и тронулась умом, но домом своим, похоже, гордилась. Когда Малдун и Хадсон достигли нужного дома на своих лошадях, они привлекли внимание нескольких неопрятно одетых местных жителей, чинивших рыболовные сети, коловших дрова, чистивших рыбу и занимавшихся другими хозяйственными делами. Беловолосая сухопарая женщина, сидящая на крыльце с маисовой трубкой в зубах и стаканом с каким-то напитком в руке, прокричала незнакомцам приветствие голосом, который, похоже, позаимствовала у болотной жабы. Когда Магнус кивнул в ответ, она подняла стакан и проглотила явно жгучее пойло.

Вокруг доносился резкий, как пистолетные выстрелы, собачий лай, пугающий лошадей. Лошади готовы уже были поддаться испугу и начать брыкаться, когда тонкий человек с серой бородой, доходившей ему до пупка, отогнал псов, заорав на них дурным голосом и угрожающе помахав вилами.

Хадсону и раньше доводилось видеть бедные деревеньки, но это место касалось самым убогим из всех. Он подумал, что даже жалкие куски краски, все еще держащиеся на деревянных стенах домов, выглядели печально, и одежда, свисающая с натянутых для сушки веревок, напоминала, скорее, большие изношенные заплатки. Несколько лошадей угрюмо свешивало голову в попытках найти в этой болотистой пустыне свежую траву. Куры бродили по двору, как беспризорники, свиньи лежали неподвижно и дремали, а пара коз оскорбительно мотала головами. При этом везде витал запах разделанных аллигаторовых туш, превращающий воздух в зловонный газ, непригодный для дыхания. Хадсон начинал понимать, что Малдун пытался сказать ему, когда задавал вопрос «почему Мэтью решил остаться здесь?» — это и в самом деле было загадкой… если мальчик, конечно, был еще жив.

Это был вопрос, который Грейтхауз не мог позволить себе пустить на самотек. Если Куинн Тейт была последним человеком, кто видел Мэтью живым, значит, есть пара вопросов, на которые ей придется ответить, и Хадсон готов был поклясться перед Богом, что в противном случае не оставит в этом городишке с гнилым дном камня на камне. ^[28]

Когда путники приблизились, то уткнулись взглядами в спину женщины, подметающей крыльцо. Она была невысокой и худой, но работала с ожесточенной интенсивностью, как если бы ей необходимо было закончить уборку до захода солнца, чтобы выжить. Пожалуй, ее отчаянный труд был единственным, что удержало Хадсона от того, чтобы требовательно окликнуть ее и вывалить на нее вопрос «где мой друг Мэтью?».

Видимо, она услышала стук лошадиных копыт по земле или уловила на себе чужой взгляд, поэтому повернулась к путникам и изучила их глазами, опершись на свою метлу.

— Это она? — спросил Хадсон.

— Нет, — ответил Магнус. — Не она.

Он был весьма озадачен: в прошлый раз, когда он был здесь, он отметил за Куинн привычку плотно закрывать окна ставнями. Теперь — все они были распахнуты.

Массивный человек с лысиной и рыжевато-коричневой бородой вышел из дома — похоже, чтобы поговорить с женщиной, либо с целью поддержать ее в разговоре с неизвестными чужаками. Он упер руки в свои широкие бедра и кивнул приближающимся всадникам.

— Доброго дня! Хотите купить аллигаторову кожу? Недавно освежевали парочку этих тварей, из которых можно сделать неплохие ботинки для джентльменов вроде вас.

— Это нас не интересует, — сказал Хадсон, остановив свою лошадь перед самым крыльцом. Он устремил взгляд на женщину, у которой был широкий подбородок и опасные глаза, напоминающие злобную собаку, готовую броситься на любого неугодного человека и перекусить ему глотку. — Я ищу Куинн Тейт.

— Ее здесь больше нет, — ответила женщина, едва шевельнув губами, чтобы произнести эти слова.

— И где мне ее найти?

— Возвращайтесь обратно на дорогу, — заговорил мужчина. — Поверните налево и пройдите четыре или пять прутиков, воткнутых в землю. Там разберетесь: кладбище у нас небольшое и простое, вокруг него стена стоит, чтобы туда аллигаторы не забрались…

— Кладбище? — нахмурился Хадсон, и один его взгляд мог заставить любого человека задуматься о сохранности своей жизни. — Это плохая шутка, сэр, а я не в настроении.

— Это не шутка, — сказала женщина. — Мы с Клемом были следующими в очереди на дом. Неважно, как мы его получили, но теперь у нас есть крыша над головой. Есть, где растить ребенка. Жаль, что предыдущая хозяйка была убита, но такова уж жизнь.

— Убита? — теперь пришла очередь Магнуса быть ошеломленным. — Когда? И кто это сделал?

— К чему вы, господа, беспокоите дух Куинн Тейт? — послышался голос седовласой старухи, сошедшей со своего крыльца с трубкой в зубах и стаканом в руке. Она подошла к хижине, у которой остановились путники. — Оставьте эту девочку в покое, дайте ее духу найти мир хотя бы в могиле.

— У меня к ней было одно дело, — сказал Хадсон, почувствовав себя изнуренным от жары. Ему показалось, что солнце уже насквозь пропекло ему череп, несмотря на соломенную шляпу.

— Ни у кого больше не может быть с ней никаких дел! Послушайте, я поселилась в этом городке на пятнадцатый год своей жизни и видела все, что мог только видеть человеческий глаз! И самым печальным из того, что я видела, было то, как эта бедная девушка лишилась рассудка после того, как умер ее Дэниел. Ее мужа убил Плачущий Дух. Ахх, вы, дураки из Чарльз-Тауна, ничего не знаете ни о чем! — она махнула рукой с отвращением, и Хадсон заметил, что из пальцев у нее остались целыми только большой и указательный.

— Так просветите нас, — раздраженно настоял Грейтхауз. Он опасался, что голос этой женщины привлечет сюда других жителей Ротботтома и поднимет ненужный шум. А ведь мужчины, женщины и дети всех возрастов уже стекались отовсюду, точно грязные призраки, восставшие прямо из земли. Некоторые из них выглядели настолько хрупкими и тонкими, что, казалось, уже вполне готовы к отходу в мир иной.

— Я вас еще как просвещу, сэр! — она гротескно склонилась и запнулась в конце. Чтобы сохранить равновесие, она качнулась и набрала в грудь воздуха, намереваясь продолжить свою обличительную тираду. — Когда Куинн вернулась сюда с каким-то юношей, которого она считала Дэниелом, никто ничего не сказал, поэтому мы все в этом замешаны! Да-да, все! — она свирепо огляделась вокруг, испепеляя взглядом собравшихся. — О, мы не раз обсуждали это между собой, но у всех кишка тонка оказалась пойти к девочке и сказать ей, что она сбилась с пути и привела в свой дом чужака, которого надо выгнать, пока… ну…. В общем, что-то плохое должно было случиться! И оно случилось! Видит Бог, оно случилось!

— Осадите-ка, мамаша, — настоятельно посоветовал Хадсон. — Я здесь, чтобы разобраться…

— Да не в чем тут, черт возьми, разбираться! — эта старуха, больше похожая на кожаный мешок с морщинами, вышла из себя настолько, что, казалось, может призвать сюда целый отряд фурий… если, конечно, предположить, что ей понадобилась бы такая поддержка. — У меня было три сына и дочка — все погибли явно раньше, чем было положено. Я была замужем за двумя мужчинами, и оба они пропали в пасти аллигаторов, и ни кусочка от них не осталось, чтобы закопать под могильным камнем! Я видела и делала много неправильного в своей жизни, но самым неправильным было то, что я так и не поговорила с этой девчушкой, пока этот парень, которого она с упоением называла Дэниелом, делил с ней дом и постель! И нннниииикккто из наших «хороших» людей не сказал ни одного проклятого слова! Ясное дело, что этот парень и сам с головой не дружил — никто в здравом уме никогда не взял бы имя Дэниела! Он какое-то время жил с ней и прикидывался тихоней, а в один прекрасный день убил ее, перерезав ей глотку! — она сделала паузу, чтобы чуть смочить пересушенное горло. Глаза ее стали черны, как две злобные бездны. — Ее похоронили во вторник, неделю назад, можете посмотреть на крест, который я сделала для ее могилы. Я, которая считает, что у Бога для этого мира не осталось ни кусочка сострадания и ни тени сердца! Что ж, теперь Куинн лежит в земле, а ее убийца разгуливает на свободе, вот и вся история. Так что идите и решайте свои дела на ее могиле, детки! И скажите, что это Мау Кэтти послала вас побеспокоить ее кости!

Все это ударило Хадсона и Магнуса каменной бурей. Грейтхауз вдруг вновь почувствовал себя слабым — старые раны, нанесенные Тиранусом Слотером резко дали о себе знать, и наездник едва не соскользнул со своего седла в лужу грязи.

— Ее убийца… сбежал? — с трудом сладив с собой, спросил Магнус.

— Испарился сразу, как все случилось, — Мау Кэтти сделала глубокую затяжку. — Его заметили, когда он садился в повозку с тем иностранным джентльменом. Грубияном, который крутил с нашей Аннабель Симмс и сильно избивал ее. Я спросила ее, почему она связалась с таким… и та лишь сказала, что он был королевских кровей, какой-то граф, что ли. Похоже, это дало ему какое-то право разбивать ей нос и ломать руку. Божья милость, как же эти дети легко обманываются!

— Граф, — повторил Хадсон, собирая воедино свой мозг и свою речь, заставляя их работать единым механизмом, что потребовало огромных усилий. — Как его звали?

— Не помню, но это не отменяет того, что по нему петля плачет.

— Я помню, — сказал загорелый мужчина, вышедший из толпы. — Его звали Дальгрен. Задолжал мне денег за азартные игры. Его английский был совсем плох, но он сказал, что сможет расплатиться со мной уроками по фехтованию. Я не согласился.

— То есть, он был фехтовальщиком?

— Полагал себя им, но у него левое запястье было искривлено. Он сказал, что это мешает ему балансировать. Какой уж из него теперь фехтовальщик с такой рукой?

Хадсон вспомнил прошлый октябрь и расследование, связанное с «Королевой Бедлама», которое вел Мэтью и которое столкнуло его с прусским так называемым графом — и впрямь опасным фехтовальщиком. Этот пруссак едва не порубил мальчика на куски во время их схватки в особняке, принадлежавшем злодею Саймону Чепелу, члену преступной организации Профессора Фэлла. Хадсон воскресил в памяти то, как Мэтью рассказывал ему, что левое запястье графа было серьезно сломано в этой драке. А еще Грейтхауз помнил, что этот человек — похоже, собрав для спасения жизни все остатки сил, — каким-то образом сбежал из особняка, избежав встречи со спасательным отрядом во главе с главным констеблем Гарднером Лиллехорном, на данный момент принявшим должность помощника главного констебля в Лондоне. С собой в Англию Лиллехорн, к слову сказать, увез и свою сварливую жену Принцессу, и хулигана Диппена Нэкка, который собрался работать там уже в должности помощника помощника главного констебля.

Наряду с воспоминаниями и сторонними мыслями Хадсона все еще шокировали слова Мау Кэтти об этом графе Дальгрене… могло ли выйти так, что тот самый Дальгрен, сбежавший из особняка, нашел убежище в этом убогом месте? Судя по историям Мэтью, от которых волосы вставали дыбом, Профессор не принимает отказов и не прощает подручных, которые разрушают его планы, поэтому Дальгрен, возможно, очень тщательно разыскивал место, в котором мог бы залечь на дно и скрыться и от Профессора, и от закона.

Но теперь… что могло такого случиться, что заставило бы Мэтью вместе с Дальгреном покинуть Ротботтом… да еще и в качестве убийцы Куинн Тейт?

— Просто чтобы понять, что мы говорим об одном и том же человеке… — вновь обратился Хадсон к пожилой женщине. — Вы можете мне описать того, кого Куинн называла Дэниелом? Если это тот, о ком я думаю, то его настоящее имя — Мэтью Корбетт.

— Лучше вы его опишите. А я скажу, он это, или нет.

Когда Хадсон завершил свое краткое описание, Мау Кэтти нахмурилась и сказала:

— У него была черная борода, и он выглядел очень худым и изможденным, но это он. У него был шрам на лбу, и я до сих пор вижу его так же ясно, как вас сейчас. Это тот самый человек, который больше недели назад сбежал с тем иностранным ублюдком после того, как зарезал бедняжку Куинн!

Магнус больше не мог сдерживаться.

— Я не верю в это ни на минуту! Мэтью не был… то есть, он не убийца!

— Тогда подойди и посмотри на мои половицы, — сказала новая хозяйка дома, который когда-то принадлежал убитой Куинн Тейт. Лицо женщины было угрюмым. — Эти пятна крови никогда не ототрутся. Когда тело нашли, девчонка была белой, как задница Снежной Королевы!

— Черт, — только и сумел сказать Хадсон, потому что, несмотря на то, что он испытал огромное облечение от мысли, что Мэтью еще жив (по крайней мере, он точно не остался там, где должен был остаться по рассказу Магнуса), все равно эта история оставляла за собой огромное количество неразрешенных вопросов. И самым важным из них был: «У вас есть хоть малейшие предположения, куда они могли отправиться?»

Когда старуха покачала головой, Хадсон адресовал тот же вопрос уже большей группе собравшихся здесь людей, однако никто не сумел дать ответа.

— Сынок, вам похоже, не помешает выпить, — сказала Мау Кэтти и, сделав пару шагов к старшему партнеру агентства «Герральд», предложила ему стакан.

Он взял его. Кукурузная настойка была не самым крепким напитком, который ему доводилось пробовать, но была достаточно сильной, чтобы заставить Грейтхауза почувствовать себя так, будто маньяк схватил его за горло, вследствие чего черные пятна закружились у него перед глазами. Тем не менее, это было тем самым, что требовалось, чтобы очистить голову.

— Вы тоже можете выпить, если хотите, — Мау Кэтти предложила стакан Магнусу, который без колебаний принял напиток из рук Хадсона и сделал внушительный глоток этого жидкого огня, стараясь отогнать прочь мысли о том, как он ушел от этого дома в прошлый раз, когда ставни его были плотно закрыты, а Мэтью находился внутри. Огненная вода не могла излечить эти болезненные раздумья, но на момент она послужила облегчением для Магнуса, чуть притупив осознание своей ошибки и заставив уже не так горько жалеть о том, что он не вошел в этот дом после приглашения Куинн. В конце концов… ну как ему могло прийти в голову, что Мэтью находится внутри? Девочка, несмотря на свое безумие, говорила вполне здравые вещи, сумевшие ввести Малдуна в заблуждение и убедить в том, что Мэтью сгинул на Реке Духов. Но все же…

Хадсон озвучил эту мысль до того, как Магнус успел даже сформировать ее в своей голове.

— Что-то должно было быть не так с этим мальчиком. Я не знаю, что именно… не могу этого понять, но… что могло заставить Мэтью остаться здесь и бросить свою жизнь в Нью-Йорке? Почему он это сделал? В здравом уме он никогда бы так не поступил!

Магнус вернул стакан Мау Кэтти, которая сощурилась, глядя на выжженное жарой небо сквозь нависающие ветви дубов.

— Можно с тем же успехом спросить, почему солнце светит и почему ветер дует. Спросить змей, почему они сворачиваются на камнях, а аллигаторов — почему они спят в грязи. Есть вещи, которые нельзя понять и познать, да и, в конце концов, не так уж это и важно. Иногда что-то случается просто… так, как случается.

— Нет, — отрезал Хадсон.

— Что? — переспросила она.

— Если мой друг все еще жив, я собираюсь найти его, куда бы его ни забрали. И я выясню точно, что здесь случилось, кто убил девочку и почему. Так что премного благодарен за ваше время, за информацию и за выпивку. Нам пора.

— Если вы найдете убийцу Куинн, вы должны передать его в руки закона, — сказала другая женщина в толпе, выглядевшая на несколько десятков лет моложе Мау Кэтти, но при этом казалась не менее потрепанной. — Только у закона есть право повесить его за убийство.

Хадсон кивнул Магнусу, подавая знак, что им пора отправляться. Магнус развернул свою лошадь, и они начали медленно удаляться из поселка, с трудом пробираясь через толпу. Через несколько минут их вновь окружал лишь влажный лес, полный пронзительного пения птиц, гула армии жуков и тонкого писка тучи кружащих повсюду комаров.

Магнус неловко заговорил:

— Я…

— Помолчите немного, — перебил Хадсон. — Мне нужно подумать.

Он посмотрел на своего спутника, сокрушенно опустившего голову и явно пересмотревшего свои недавние твердые убеждения.

— Ваши действия понятны, — вздохнул Хадсон. — Откуда вам было знать, что Мэтью выжил, если эта девушка сказала, что видела, как он утонул в реке? Я хочу сказать… я — мог бы начать задавать вопросы и сомневаться, но с чего вам это делать? Я профессионал в таких вещах, ведь это моя работа. Поэтому я никогда не верю так просто тому, что мне рассказывают, пока не увижу доказательств своими глазами. Я все еще с трудом верю во все это, но… та часть рассказа, что говорит об иностранном графе и о том, что Мэтью уехал с ним… Господи, как же мне это все не нравится!

Магнус молчал несколько дольше, чем его просили, и лишь, выдержав томительную паузу, сумел собрать мысли в кучу и заговорить:

— Что вы собираетесь делать дальше?

— Я предполагаю, что в Чарльз-Тауне есть печатник?

— Да.

— Можно сказать, что он — надежный человек, который работает быстро?

— Да. Я просил его напечатать некоторые объявления.

— Вот то же самое потребуется от него и мне. Напечатать объявления с именем и описанием Мэтью. А также с упоминанием о вознаграждении за информацию. Я развешу эти объявления по городу и посмотрю, клюнет ли на них кто-нибудь.

— Я помогу вам их напечатать, — сказал Магнус. — Похоже, это меньшее, что я могу сделать.

— Спасибо, — поблагодарил Хадсон и вновь затих, задумавшись об этом деле с графом Дальгреном, которое тяжело давило на него. Ну почему… почему Мэтью решил куда-то отправиться с этим человеком? И убитая девочка… что ж, пока вся эта история никак не складывалась в цельную картину. Похоже, только время поможет что-то прояснить.

Сразу же по возвращении в Чарльз-Таун Хадсон покинул Магнуса и снял комнату в Бревард-Хаус на Брод-Стрит, после чего он в спешке направился к лавке печатника и буквально за шиворот поймал ее хозяина, готового закрыть дверь до самого утра. Силой воли и золота он сумел заставить его исполнить заказ и напечатать двадцать объявлений, содержащих имя Мэтью, его описание, упоминание о награде в одну гинею за любую полезную информацию, которая поможет прояснить обстоятельства исчезновения мальчика, и в две гинеи — за сведения, которые сумеют привести к его непосредственному местонахождению. Грейтхауз жалел, что не взял с собой больше монет, чтобы подсластить этот чай, но от того, чтобы назвать себя богачом он был далек, поэтому пока что только такое вознаграждение, учитывая деньги, которые пришлось потратить на услуги печатника и номер в гостинице, он мог себе позволить. В самом конце объявления Хадсон дал адрес, по которому можно было найти его самого в Бревард-Хаус, и сообщил собственное имя. Когда печатник пообещал, что в течение двух дней работа будет выполнена, все, что оставалось Грейтхаузу, это отправиться поужинать, а также заказать себе кружку или две чего-нибудь горячительного и, возможно, насладиться музыкой, звучащей в местных тавернах. Что угодно, лишь бы хоть ненадолго забыть, что — пусть он и был вне себя от радости, когда выяснил, что Мэтью, по крайней мере, жив — пару недель назад он даже не предполагал, что мальчик мог угодить в коварные лапы врага.

Через два дня Хадсон и Магнус получили готовые объявления и принялись развешивать их по городу. После этого бывалому человеку из Нью-Йорка оставалось только затаиться, ждать и надеяться.

Во второй половине второго дня томительного ожидания, когда все объявления уже были развешены, миссис Бревард постучала в дверь Хадсона и сказала, что к нему пришел посетитель. Сообщая об этом, она неприязненно сморщила нос. В гостиной он несколько часов к ряду развлекал одного болтливого пьяницу, который утверждал, что не только видел Мэтью Корбетта этим утром, но и уверял, что сэр Мэтью Корбетт — это его давно потерянный сын, которого забрали индейцы далеким летом восемьдесят девятого. Да, разумеется… молодого человека видели среди попрошаек на Набережной Смита, и он не знал ничего о своем отце, потому что разум его был измучен и запутан. Итак… не соблаговолит ли добрый джентльмен отдать обещанную гинею, а лучше и обе, в помощь страждущему отцу, который мечтает по-христиански помочь своему потерянному чаду побороть языческое зло?

— Нет, — ответил Хадсон. — Но за выдуманную историю могу выразить восхищение тем, что позволю вам убраться отсюда куда подальше, пока я не вытолкал вас пинком за дверь!

В ответ на это пьяница несколько мгновений сидел неподвижно, а затем, когда слезы начали медленно смачивать его пожелтевшие глаза и сбегать по шелушащимся щекам, он поднялся на ноги и с тихим и чинны достоинством покинул Бревард-Хаус.

Это, подумал Хадсон, будет не просто.

На следующий день с ним говорили только гром и молния, а дождь лил до самого вечера. С улиц и крыш поднимался пар, и Хадсон в это время, расположившись в гостиной Бревард-Хаус, старался скоротать время за партией в шашки с путешественником из Балтимора, который гостил в Чарльз-Тауне проездом и надеялся купить здесь краситель — в частности, цвета индиго, который был хорошо известен и пользовался популярностью в колониях. В этот день никто не явился, чтобы поделиться информацией. Монеты Хадсона прожигали дыру в его кармане, и час от часа старший партнер агентства «Герральд» становился все раздражительнее, не в силах выносить это ожидание.

Вечером Бреварды подали к ужину отменного сига с отварным картофелем, кукурузным хлебом и луковым супом. А вскоре после ужина Хадсон снова был вызван хозяйкой гостиницы, потому что новый посетитель пришел, чтобы дать показания.

Этот джентльмен был высоким и худым, у него была длинная козлиная бородка и усы, чуть тронутые сединой. Грива струящихся каштановых волос — также чуть поседевшая — была аккуратно расчесана. На незнакомце красовался дорогой винно-красный плащ. В одной руке он держал одну из копий объявления о Мэтью, а в другой нес коричневую трость с большим резным набалдашником. Как только Хадсон вошел в комнату, джентльмен окинул его оценивающим взглядом с ног до головы:

— Черт побери! — воскликнул он. — А вы большой!

— У вас есть информация для меня? — с нажимом спросил Хадсон.

— Ох… ну… я был…

— У вас есть информация, или нет? — Грейтхауз демонстративно опустил руку в карман и показал незнакомцу блестящую гинею. Глаза посетителя лихорадочно блеснули. Хадсон заметил, что почти на каждом пальце его странного визитера было по кольцу, что казалось неприятной демонстрацией тщеславия.

Джентльмен некоторое время колебался, взгляд его не отрывался от золотой монеты.

— Я полагаю, что есть.

— Тогда я слушаю.

История была следующей: молодой человек, описанный в объявлении, в этот самый момент сидел в таверне «Пять Полных Саженей» через две улицы от этой гостиницы. Молодого Корбетта часто видели там — всегда в подпитии, — и откликался он на имя Тимоти.

— Отведите меня туда, — сказал Хадсон.

— Ну… я хочу сказать… это может прозвучать нескромно, но меня выбрали из всех завсегдатаев «Пяти Саженей», чтобы я пришел сюда и все вам рассказал, и остальные не обрадуются, если я вернусь без оплаты.

— Я ничего вам не заплачу, пока не увижу мальчика.

— Да, разумеется, но я просто предлагаю вам взять с собой достаточно монет, чтобы вознаградить меня и шестерых моих друзей.

— У меня с собой достаточно, — Хадсон прикоснулся к другому своему карману, где лежала горстка монет. Это мероприятие хорошенько его обчистит, но если Мэтью действительно находится в той таверне, сделка стоит того, а о том, как вернуться на пакетботе в Нью-Йорк, можно будет подумать позже. Он потратил несколько минут, чтобы сообщить миссис Бревард, куда он направляется, если кто-то еще будет спрашивать его, и затем вернулся к своему посетителю. — Идем.

На улицах было тихо и все еще мокро после дождя. Во множестве окон, мимо которых они проходили, горел мягкий свет свечей. Где-то аккордеон играл задорную мелодию, слышался хриплый мужской голос и женский смех, однако облаченный в винно-красный плащ джентльмен уводил Хадсона все дальше от празднеств и веселья.

Когда незнакомец повернул на узкую тихую улочку и заговорщицки прошептал: «Сюда, сэр, так быстрее», Грейтхауз уже почуял запах скунса и узнал знакомую игру.

Двое мужчин, что скрывались в темноте витрины магазина, набросились на Хадсона с поднятыми дубинками. Третий человек (точнее сказать, четвертый в этой банде разбойников), похоже, решил, что лучше всерьез подумать, прежде чем связываться с кем-то такого размера, и отступил, притворившись, что ему камень попал в ботинок.

Джентльмен в плаще набросился на Грейтхауза со своей тростью, внезапно извлекая спрятанный в нем тонкий стилет. Хадсон парировал удар левой рукой, сделал шаг в сторону этого вычурного любителя клинков до того, как тот успел даже сделать замах, и ударил его в челюсть с такой силой, что козлиная бородка и усы едва не разлетелись в разные стороны от тела, которое рухнуло безвольным пудингом прямо в кучу лошадиного навоза. Второй человек скользящим ударом попал Хадсону в плечо своей дубинкой, а в следующий момент уже лишился передних зубов, его нос при этом приобрел новую геометрическую форму. Четвертый человек, справедливо опасавшийся за сохранность своей шкуры, уже уносил ноги прочь, независимо от того, сколько камней угодило в его ботинок.

Третий потенциальный грабитель попытался нанести удар дубинкой, но Хадсон попросту возвысился над ним:

— Тебе на вид лет шестнадцать, — хмыкнул он. — Неужели ты бросишь глупую затею лезть ко мне, только если я тебя покалечу?

Ответ последовал незамедлительно: «Н-н-нет, сэр», после чего юнца и след простыл.

Хадсон расстегнул штаны и демонстративно помочился на лежащих без сознания бандитов: джентльмена в плаще и парня с новой формой носа. Затем он вдохнул влажный ночной воздух и чуть потер ушибленное плечо. Он чувствовал себя одновременно печальным и полным энергии, поэтому решил не тратить эту вечернюю прогулку впустую. Грейтхауз повернулся и направился туда, откуда слышал звуки аккордеона и смеха, решив выпить кружку эля и, возможно даже провести время с какой-нибудь милой девушкой после столь печального приключения.

Разумеется, звуки доносились из той самой таверны «Пять Полных Саженей», в которой веселье шло полным ходом. Появление Хадсона в прокуренном, шумном, тускло освещенном, обветшалом и удивительно грязном заведении осталось совершенно незамеченным остальными посетителями — они были слишком заняты своей болтовней, заменой осушенных кружек на полные и тем, чтобы подавальщица вовремя вытирала их столы. Также без внимания не оставалась рыжеволосая женщина, весившая не менее трехсот фунтов, игравшая на аккордеоне мелодию, без труда могущую принадлежать самому Дьяволу. Хадсон оглядел местное колоритное общество и усмехнулся: такие сборища были ему по вкусу и сильно напоминали о Нью-Йорке.

Он уселся за небольшим столиком, и к нему ураганом подлетела девушка, которая, казалось, раньше слишком часто подмигивала посетителям, и теперь ее правый глаз был обречен дергаться вечно. Грейтхауз заказал свой эль и получил в ответ яркую улыбку светловолосой девушки, которая в таком освещении могла бы показаться Герцогиней Желания — такой хорошенькой, что хотелось зажать эту сестричку в уголке и хорошо провести время!

Вскоре Хадсон обзавелся кружкой эля, сделанного на яблочной браге, от которой могли расплавиться волосы на груди, быстро влил в себя напиток и потребовал вторую порцию. Прислуживающая девушка принесла ему наполовину сожженные колбаски на тарелке, когда он попросил что-нибудь на закуску. Властительница аккордеона закончила последнюю мелодию, вразвалку прошлась, собирая монеты, и направилась восвояси. Некоторые посетители тоже поспешили уйти, и место слева от Хадсона освободилось. Возвращаться в Бревард-Хаус ему совершенно не хотелось, потому что в его комнате, где было больше теней, чем света, он мог снова начать верить в то, что Мэтью никогда не найдется, и от одной этой мысли желудок печально скрутило узлом. Он уже готов был продолжать молча сетовать на Судьбу и обстоятельства, распаляя свой гнев яблочным элем, когда кто-то слева от него вдруг спросил:

— Мистер Хадсон Грейтхауз?

Он посмотрел в лицо человека, который казался, скорее, куском чернослива, чем мужчиной — столько на нем было морщин. Белый порошок макияжа припорошил щеки этого господина, что делало его внешность только более броской и почти пугающей. Человек был длинным и худым, возраст невозможно было определить из-за грима, но молодым цыпленком его назвать было трудно. Боевым петухом, возможно, подумал Хадсон… или, возможно даже, спящей змеей. Эта неприятная карикатура на аристократа носила дорогой серый костюм с чистой и явно очень недешевой рубашкой, голубым жилетом и серой треуголкой, под которой торчал парик с, наверное, тысячей локонов — достаточно густой, чтобы головной убор солидно приподнимался на макушке.

— Вы — Хадсон Грейтхауз, не так ли?

— Он самый, — был ответ. — А кто меня спрашивает?

— О, Боже, столь неприветливы прямо сразу? Леди Бревард сказала мне, что вы будете здесь и, похоже, не зря упомянула, что вы… как же она выразилась?.. Резковаты.

— Я родился резковатым. А скоро стану очень злым. Кто вы, черт возьми?

— Граф Томас Каттенберг, к вашим услугам, — человек слегка кивнул, и это движение грозило окончательно сбросить треуголку с его головы. Хадсон почувствовал, что напрягается, готовый поймать несчастный головной убор. Чересчур сдобренное гримом человеческое недоразумение обвело взглядом помещение, и его темные глаза, утопающие в складках плоти, странно сверкнули, затем человек сфокусировал все свое внимание на Хадсоне и заговорил. — Мэтью знал меня под именем Исход Иерусалим в небольшом городке Фаунт-Ройале, да простит Господь тамошним людям их дурь, — он пожал плечами, и рот его сжался плотно, как кошелек скряги. — Еще одна страница, перевернутая в книге моей жизни.

Хадсон потянулся за кружкой, но замер, стоило незнакомцу произнести имя его молодого друга. Он так и остался сидеть без движения, боясь, что единственная зацепка может снова ускользнуть от него.

— Вы… знаете Мэтью?

— Знаю. Я увидел объявление сегодня после полудня и решил, что лучше всего будет отыскать вас лично.

— Ох… Боже, приятель, присаживайтесь!

— Присяду, спасибо, — Томас Каттенберг, знатный господин из провинции, которую никто не смог бы отыскать ни на одной карте мира, опустился на шаткий стул, как будто опускался, как минимум, на золотой трон. Его улыбка в свете свечей выглядела откровенно пугающей. — Давайте обговорим финансовую сторону вопроса, прежде чем двинемся дальше по этой дороге. Сколько денег вы принесли?

— У меня… — Хадсон пришел в себя, словно в мозгу его пронеслась вспышка. Он ударил кулаком по столу. — А теперь придержите-ка лошадей на минутку! Вы хотите сказать, что продаете мне информацию?

— Не просто информацию. А именно ту, которую вы так ждете. Вы хотите знать, куда направился Мэтью, верно? Я могу рассказать вам это.

Хадсон, наконец, добрался до кружки и сделал большой глоток. Его злость на исчезновение Мэтью, вымогательство этого Джонатана-Рока — или как он там себя называл? — вскоре могла заставить Великого вскипеть и устроить здесь беспорядок. Грейтхауз почувствовал, как лицо его раскраснелось от гнева.

— Слушайте сюда! — прорычал он, схватив графа Каттенберга за кружевную манжету. — Я предлагаю вам вот, что: или вы сейчас же расскажете все, что знаете, или…

Господин рассмеялся, и это пугало еще больше, чем его улыбка.

— Дорогой мистер Грейтхауз, — спокойно произнес он под аккомпанемент далекого громового раската, и глаза его отразили красный огонек свечи. — Угрозы насилия и насильственных действий не помогут вам ничем, они лишь встряхивают мозг и ухудшают память. Вы из Нью-Йорка, поэтому должны разбираться в таких вещах. Увы, — сказал он, мягко высвобождаясь из хватки Хадсона. — Я, похоже, полагал вас полезным пшеничным зерном, а не сорняком. Впрочем, может, я поспешил с выводами? Итак, мой вопрос остается прежним, сэр: сколько денег вы с собой принесли? — затем он тут же отмахнулся от собственного запроса. — А неважно! Так или иначе, я хочу всё.

— Сначала информация.

— Исключено. Деньги вперед.

— У меня восемь гиней.

— О, уверен, вы можете лучше.

— Хорошо. Десять.

— Продолжайте поднимать, самый пик уже в поле зрения.

— Вы были другом или врагом Мэтью? — спросил Грейтхауз, и глаза его сузились в тонкие щелочки.

— Мы с ним поняли друг друга, — сказал Каттенберг, и легкая улыбка пересекла его лицо в скользком ожидании взятки. — Как, я надеюсь, и мы с вами понимаем друг друга сейчас. Итак, ваше следующее предложение?

Хадсон решил, что этот человек — петух, змея или кем он там еще был — мог читать его мысли.

— Двенадцать гиней, — сказал он и извлек из кармана кожаный мешочек, поболтав его перед лицом так называемого дворянина. — Это все. Все, что я принес. Я отдам вам это и не представляю, как буду платить по счету здесь.

— Я уверен, — сказал Каттенберг, грациозно принимая предложение. — Что умный и образованный человек, вроде вас, сумеет что-нибудь придумать.

Он открыл мешочек, и лицо его исказила гримаса жажды золота.

— Должен заметить, это не так много, как я рассчитывал получить, но…

Рука приблизилась к его подбородку и сжала угрожающе крепко, а затем похлопала его по щеке, припудрив ее самой нежной из смертельных угроз.

— Где Мэтью Корбетт? — спросил Хадсон, наклонившись вперед. На вид он сейчас был опасен, как водяная буря.

— Действительно, где же, — сказал человек, который когда-то звался Исходом Иерусалимом, но на самом деле заключал в себе несколько личностей, которые соответствовали его цели на данный момент. Он облизал пересохшие губы. — Я скажу вам, что увидел в порту чуть больше недели назад, и будем надеяться — милостивый Иисус, будем надеяться, — что кости юного Мастера Корбетта не нашли последнее прибежище в коралловых рифах, что он не сгинул в морских пучинах, что морские нимфы не пробили по нему похоронный звон и что он не спит теперь на глубине полных пяти саженей.

Глава третья

Крепнущий ветер. Зловещий занавес облаков, простирающийся от горизонта до горизонта. Закручивающееся море, отбивная из белых барашков, развивающиеся паруса и постоянный топот блока и снасти от ветра, не знающего сна и неустанно сражающегося со своим противником-кораблем. Затем, когда чернильные тучи обволакивали серые небесные просторы, гром взрывался повсюду своим могучим басом, и вилы молний рассекали воду, дельфины покидали свои излюбленные позиции у самого носа двухмачтовой бригантины «Странница», связывающей Чарльз-Таун и порт Плимут, и уплывали, предупреждая членов команды о большой беде.

«Странница», будучи старым кораблем, избитым уже не одним штормом и натерпевшимся пренебрежительного отношения от своих владельцев и капитана, сейчас переживала свой самый рискованный час. Из черноты облаков, пронизанных сердитыми прожилками фиолетовых зарниц, вылетали банши, сотканные из ветра и брали море под свой контроль, готовые взбить его в пену и довести до исступления. В одно мгновение «Странница» взбиралась по зеленым горам, а в следующее — уже скользила по жидким утесам и вот-вот могла переломиться на две части, однако удачная волна подбирала судно и толкала его вверх своими белыми водными кулаками, насильно сохраняя ветхие половины вместе и демонстрируя изъеденному паразитами корпусу силу Природы.

По мере того, как носовая часть корабля спускалась вниз под углом, заставлявшим женщин кричать от ужаса, детей выть, а мужчин молча промачивать свои брюки, бушприт разрезáл море, и то — в своей ярости и негодовании — взрывалось над «Странницей», сотрясая ее древесный корпус, и выбивало из старых мачт жалостливые стоны, вторящие голосам перепуганных пассажиров. Все присутствующие молились о выживании, осознавая, что, на самом деле, Ад был мокрым, соленым и неумолимым. И пусть раскрытые паруса неистово сражались со стихией, вся возможная мощь Нептуна обрушивалась на корабль, а «Странница» явно не была подготовлена к такой схватке, которая, по правде говоря, могла считаться самым сильным штормом, который доводилось встречать любому судну военного флота, не говоря уж о такой деревянной безделушке.

Воистину, стихия была в самом разгаре…

— Где капитан? Во имя Господа, где капитан? — кричал тощий мужчина в мокром-мокром черном костюме с налетом желтой плесени, когда глаза его от ужаса практически сделались размером с целую голову. Он держал грязную масляную лампу, выхватывающую своим слабым светом из прохода одного из членов экипажа, который, похоже, уже несколько раз за это путешествие успел проклясть и само судно, и всех его немногочисленных пассажиров, которых насчитывалось четырнадцать. Вода плескалась высоко, волны поднимались из самой глубины, неся с собой мусор, когда-то уплывший с причалов.

— Мистер Роксли! — закричал держащий лампу, когда корабль поднялся на пугающую высоту. Его Преосвященство Енох Феннинг на всякий случай схватился за веревку, привязанную в проходе, и понадеялся, что его не вышибет из сапог морским потоком, когда «Странница» вновь начнет опускаться. Опасения оправдались: обувь, сбитая волной, послушно соскользнула с него, однако сохранить пламя лампы получилось. А Роксли, который, похоже, уже получил травму головы в прошлом столкновении с переборкой, был сметен свежим потоком зеленой воды, которая залилась через открытый люк.

— Капитан Пеппертри! Капитан Пеппертри! — закричал Феннинг со всей силой своих легких, хотя его проповеднический голос не мог идти ни в какое сравнение с силой ветра. — Святой Боже, кто-нибудь, возьмите на себя командование кораблем! — завопил он.

Почти рыдая, он постарался взять себя в руки и пробить себе путь на корму через порочные маленькие волны, а вокруг него прыгали выброшенные на борт серебряные рыбы.

Вход в кают-компанию был взломан в этой суматохе, поэтому, когда Феннинг пробирался вперед в каюту капитана, одного из трех козлов вынесло на борт, и тело с переломанной спиной перекрыло проход, когда «Странница» исполнила очередной элемент своего насильственного танца на волнах. Мертвая курица, которую вынесло оттуда же, теперь стала похожа на неясное месиво.

Сморщившись, Феннинг снова закричал:

— Капитан Пеппертри! — но голос его достиг только собственных ушей. А затем корабль начал подниматься… подниматься… подниматься… древесина закричала, заскрипела и начала трещать, как трещат от разрыва суставы… И внезапно судно опустилось так резко, что руку Феннинга почти вырвало из плечевой сумки, когда он попытался удержаться за веревку. Труп козла ударился о переборку с такой силой, что спина его треснула снова. Феннинг и сам едва избежал подобной участи. Труп животного проплыл мимо него по проходу, царапая мертвыми копытами стены. Другая атлантическая волна прокатилась по кораблю, прогнав по нему новый ураган дрожи.

Феннинг продолжал идти. Дверь в капитанскую каюту была открыта — помещение представляло собой маленький неприглядный отсек, превращенный океаном в хлюпающее месиво, заваленное мусором и промокшими бумагами. Внутри не было ни малейшего признака света. Море тем временем продолжало бить своими кулаками по обеим сторонам корпуса корабля и, казалось, использовала таран размером с лондонский Тауэр. Феннинг направил свою лампу в темноту, и там… там, за своим столом — который явно должен был быть прибит к полу — в рваном кожаном кресле сидел капитан Габриэль Пеппертри, сжимая в руке наполовину осушенную бутылку рома. Его серобородое лицо было полностью лишено каких-либо красок, покрасневшие глаза не выражали ничего, плечи были опущены, спина ссутулилась, и в целом этот человек производил впечатление того, кто сидит на краю собственной могилы.

— Капитан! — прокричал священник, удерживая себя в вертикальном положении в дверном проеме ходившего ходуном корабля. — Судно вот-вот развалится на кусочки! Прошу вас, примите командование и сделайте что-нибудь!

Капитан Пеппертри посмотрел на него… ну, или, по крайней мере, в его направлении. Веки его были наполовину опущены. Рот дернулся в тщетной попытке что-то произнести, но… больше ничего не произошло.

— Я умоляю вас! — призывно обратился Феннинг. — У вас есть команда и пассажиры, вы за них в ответе! Пожалуйста, придите в себя и выполните свой долг!

Капитан Пеппертри, похоже, сейчас предпочел бы прирасти корнями в земле и остаться в таком положении на протяжении всей жизни. Он приподнял бутылку с ромом, сделал долгий глоток и начал вставать, сопротивляясь качке своего судна, в которое, не переставая, со всех сторон врезáлось море.

Он начал сомневаться где-то в середине процесса.

Затем желудок капитана извергнул свое содержимое прямо на стол, сам мужчина упал и потерял сознание, приземлившись лицом в остатки вчерашней каши и сегодняшнего напитка из сахарного тростника.

Феннинг позволил себе издать отчаянный плачущий стон, ибо Роксли был травмирован, а капитана, считай, уже не было, и никто не мог принять на себя командование кораблем. Остальная часть экипажа зарылась на корабле в уголки, еще более потаенные, нежели пассажиры. Ничего невозможно было сделать. Священник отвернулся от одного трагичного зрелища, чтобы тотчас уставиться на другое: утонувшая свинья с потоком воды безвольно плыла по проходу. Животное захлебнулось, как, должно быть, в конце захлебнутся все, потому что этот забытый Богом и бесхозный корабль вскоре развалится на куски… и, судя по вою ветра, стуку волн и скрипу древесины, играющей свою Дьявольскую мелодию, ждать осталось недолго.

У Феннинга не было выбора, кроме как пуститься в новый путь — в трюм, где ютились его попутчики, насквозь промокшие и дрожащие, ожидая обнадеживающих слов о состоянии капитана, который, как они думали, еще мог спасти судно от погибели.

Бушующий океанский простор поднимался до самой палубы «Странницы», волны обдавали женскую деревянную фигуру, что была вырезана на носовой части и когда-то казалась безмятежной, как луна, чей лик был безразличен к насильственному воздействию шторма.

Тринадцать других пассажиров собрались в трюме и держались за канаты, чтобы качка не разбросала их в стороны. Изекия Монтгомери, бизнесмен из Ливерпуля, держал масляную лампу, то же делал и кузнец Курт Рэндольф, имевший несчастье разделить смерть со всей своей семьей: женой и двумя дочерями — одна из которых едва выросла из пеленок. Также здесь присутствовал фермер Нобл Янс вместе со своей женой и маленьким сыном, а также родителями: матерью и одноногим отцом. Компанию несчастных дополнял юрист из Чарльз-Тауна Грэнтхем Брайерфилд — модник со звонким голосом, неимоверно спешивший достичь Лондона ради деловой встречи, поэтому он не стал дожидаться более надежного судна и сел на борт «Странницы». А также…

…а также в этой компании смертников присутствовал прусский граф Антон Маннергейм Дальгрен и его черноволосый чернобородый молодой спутник — молчаливый и решительно странный слуга, которого он называл Мэтью.

— Все пропало! — отчаянно выкрикнул священник этому сборищу бедолаг. — Роксли ударился головой и не сумеет ничего сделать, а капитан… совершенно бесполезен!

Словно насмехаясь над будущими покойниками, океан вновь поднял и опрокинул корабль. Море прорвалось внутрь через тысячу трещин в трюм, а канаты, за которые цеплялись люди, едва не вырвало из стены, что могло похоронить их всех в этом мокром Аду.

— Давайте помолимся! — сказала жена Рэндольфа, крепкая женщина, прижимающая к себе младенца свободной рукой, в то время как ее старшая дочь хваталась за толстое предплечье отца, стараясь удержаться. — Прошу, преподобный! Ведите нас в последний путь молитвой, и тогда хотя бы наши души и души наших детей будут спасены!

— Да, да! — согласился Феннинг, хотя последний насильственный подъем и спуск под постоянными морскими атаками с трудом позволял его голосу звучать достаточно уверенно. — Господь помилует наши души, если мы помолимся!

— Ха! Что за тупое терьмо?

То было наполовину гаркающее, наполовину придавленное восклицание, пришедшее от пруссака, стоявшего в самом неосвещенном углу со своим слугой. Оба они хватались за канаты: слуга — обеими руками, а граф — только здоровой, потому что левое запястье у него было сильно искривлено давним переломом и не функционировало должным образом. Грязные светлые волосы Дальгрена тонким слоем прилипли к черепу, в бороде запутались морские водоросли, зеленые глаза сияли отчаянным блеском, а серые зубы оскаливались в волчьей улыбке.

— Мы быть фсе мертвы! И тфой Бог над этим хорошо посмеется! — сказал он. — Ты мошешь услышать ефо смех!

— Пожалуйста, — повторила женщина, обратившись к священнику. — Для тех из нас, кто верит.

— Да… конечно. Давайте склоним головы.

Все исполнили указание, за исключением графа и его слуги. А затем, когда Феннинг уже собрался начать, слуга тоже опустил голову. Вода бежала по его волосам, огибая кривой шрам на лбу, и капала с носа.

— Милостивый Боже, — начал священник. Море и ветер продолжали атаковать с прежней громкостью, поэтому Феннингу пришлось собрать остатки сил и направить их в голос, чтобы перекричать бурю. — Милостивый Боже, — повторил он, вдруг поняв, что впервые после бессчетного количества проповедей, он совершенно не знает, что сказать в этот момент из моментов. Он барахтался в поисках, а затем нужные слова пришли к нему, будто кто-то выгравировал их на его сердце.

— Мы славим Тебя, — сказал он. — Даже в этот час нашего суда. Мы славим нашего Небесного Отца, поднимаем глаза наши в доверии к Тебе, ибо знаем мы, что жили в Великом Доме Господнем! И пусть море может преломить то, что сотворил человек — Божье творение и Божье слово будет идти дальше и дальше…

Морю и ветру, похоже, не понравились эти слова, и они позволили «Страннице» с ее пассажирами почувствовать это на себе, однако священник продолжал, пока Атлантика набирала силу для новой атаки.

— … и мы любим Слово Твое и Дело Твое, потому что связь наша — в жизни вечной, и этот… этот Великий Дом, который создал Господь… мы знаем, что в нем изобилие бурь и страданий, испытаний и невзгод, однако помним мы, что это есть Воля Твоя и Слово Твое, и не дано нам познать этого до конца, хотя мы и продолжаем пытаться познать Тебя и жить в соответствии со Словом твоим, чтобы творить добро для ближних наших.

— И быть смытыми, как сфиньи! — поглумился Дальгрен, однако никто не оторвался от молитвы.

— И мы славим Тебя сейчас… на все Воля Твоя. Мы просим Тебя о милости, молим не оставить страдать души тех, кто погибнет здесь… особенно молим Тебя забрать к себе на Небеса души невинных сих детей… этих ангцев, что так нуждаются в Пастыре. Мы предаем себя в руки Твои и веруем, что Ты заберешь нас в Царствие Небесное, где мы могли бы найти покой… как верующие, так и неверующие. Об этом молю тебя я, как Твой верный слуга, Твой грешный сын на этой земле… как раб Твой покорный. Да восславишься Ты вовеки веков, Аминь.

— Аминь, — произнесли некоторые.

Дальгрен издал резкий смешок.

Его слуга вдруг проговорил:

— Великий Дом…

Он произнес эти два слова ошеломленно, пораженно, как будто они нанесли ему удар. Казалось, до этого он беспрерывно бродил в перелесках сознания, а теперь вдруг увидел вспышку среди запутанных, плотно растущих деревьев.

Мэтью Корбетт прикоснулся свободной рукой ко лбу, как будто мозг в его голове был болезненным, пульсирующим синяком. Корабль вновь поднялся на волнах и тяжело опустился, но молодой человек превратился в неподвижный объект, свой конец веревки он удерживал твердо и где-то внутри себя ухватил куда более важный канат, по которому мог выбраться из темноты.

Он задавался огромным количеством вопросов с самого начала этого путешествия бок о бок с монстром, убившим его жену Куинн… или… женщину, которая называла себя его женой. Так или иначе, этот человек, этот прусский граф, перерезавший Куинн горло прямо на глазах молодого человека, сообщил, что страдающего потерей памяти юношу никогда не звали Дэниелом Тейтом — на самом деле он был кем-то по фамилии Корбетт, и, разумеется, он никогда не жил в Ротботтоме. При этом этот человек… Дальгрен… назвал имя некоего Профессора Фэлла в Англии, который примет юношу с распростертыми объятиями и исполнит едва ли не любой его каприз. Что все это значит? Почему Куинн должна была умереть ради этого? А если Мэтью никогда не был ее мужем Дэниелом, как же он оказался в Ротботтоме? Все было так запутанно, и разбираться в этом было мучительно больно — во всех смыслах. Молодой человек до сих пор не понимал, почему утерянная память периодически подбрасывает ему столь болезненные вспышки, которые тут же ускользают и растворяются в темноте, стоит лишь попытаться ухватиться за них.

Кем была красивая женщина, видевшаяся ему посреди грязной тюремной камеры в тот момент, когда она сбрасывала с себя грубую мешковатую одежду на пол и вызывающе глядела на мир, когда кто-то говорил: «Вот она, ведьма!»?

Что это была за девушка по имени Берри, чье имя продолжало приходить к нему снова и снова и приносить с собой расплывчатые образы ее лица, как если бы приходилось разглядывать его через матовое стекло? А еще там было что-то про птиц… ястребов, возможно. Это было странное и пугающее воспоминание, как-то связанное с Берри, но, похоже, не имеющее никакого смысла.

А кто был тот человек, с которым Мэтью находился в холодной воде на дне колодца, когда второй человек с грязной лоскутной бородой стоял и смотрел вниз, и смех его напоминал медленный похоронный звон?

Девушка — а ведь он каким-то образом знал, что она принадлежит к племени ирокезов — сидящая обнаженной на скале в море… два рыжеволосых брата, оба настоящие Дьяволы, но их имена… пропали, не вспомнить.

А еще был какой-то мощный взрыв, горящие обломки, падающие чуть ли не с неба… смертельное болота… и люди, которые словно бы… играют с человеческими отрубленными головами.

Что все это значит?

А самое странное, что он очень много знал о том, как работать на парусном судне. Он знал разницу между крамболом и брам-реем, знал, как надо драить палубу, знал, что такое блинда-гафель… он знал систему звонков, знал, как надо отсчитывать нужное время и звонить в колокол, в чем капитан Пеппертри полностью провалился, в то время как у капитана Фалько с этим дисциплина была сродни военной. В этом молодой человек отчего-то был уверен… но что это был за капитан Фалько? Имя, пришедшее к нему из тумана тогда же, когда и имя девушки Берри. Мэтью не помнил, чтобы когда-либо раньше бывал в море, поэтому… все это было лишь очередной загадкой среди миллиарда таких же.

Но сейчас был не тот момент, чтобы отвечать на эти вопросы. Проблема, которая требовала быстрого решения, состояла в том, чтобы удержать «Странницу» на плаву.

Великий Дом Господень, продолжало звучать в мозгу.

Великий Дом…

Великий… человек…

Великий…

Грейтхауз…

Почему эти слова, произнесенные в такой последовательности, привели к этому результату? Почему заставили думать, что Мэтью может как-то спасти судно и оставшихся на нем людей? И не только это… но…молодой человек понимал, что некто Великий одобрил бы его выбор — пытаться сделать что-то, даже когда все шансы сводятся к нулю.

Думай! — приказал себе Мэтью, когда корабль вновь поднялся на волнах и рухнул, закрутился, застонал, и вода полилась сверху. Но при этом… эти слова… это… что это было? Прозвище? Великий… Грейтхауз. Ох… почему так больно вспоминать это?

Думай!

Это не просто слова и не прозвище, это имя!

— Если этому кораблю суждено спастись, — вдруг заговорил молодой человек, произнося, пожалуй, самую долгую свою речь за все это путешествие. — Мы должны всё для этого сделать.

— Мы? — переспросил одноногий отец Нобла Янса. — Я ничего, черт возьми, не знаю о мореплавании!

— Никто из нас не знает! — пронзительный голос Брайерфилда сделался еще более резким от нахлынувшего на него ужаса. — О чем вы, тут же одни сухопутные крысы!

— Мы должны подняться на палубу! — сказал Мэтью. — Связать все тяжелые веревки, которые сможем найти и выбросить их за борт! Позволить им тянуться за кораблем в воде!

— Зачем? — спросил кузнец.

— Это замедлит корабль. Веревки в этом помогут и дадут нам некоторую стабильность. Если сможем сбросить якорь с левого и правого бортов, будет намного… — его перебил новый залп волн, обрушившийся на нос корабля, свист ветра, несущегося через коридоры, и новый всплеск воды, затопившей помещение. — Лучше, — закончил он, когда снова смог дышать.

— Никто туда не пойдет! — сказал Брайерфилд, чье лицо с острым подбородком приобрело оттенок испорченного сыра. — А ты… ты никто, просто слуга! Ты ничего не можешь знать о кораблях! Господи Боже, то, что ты предлагаешь, нас потопит!

— Я знаю, что эта посудина больше не выдержит! Мы не можем просто оставаться здесь и ждать, пока корабль разобьется! — когда никто не ответил, Мэтью решительно заявил. — Что ж, ладно, я сделаю это сам!

— О-о-о-о-о, нет! — послышался грубый голос графа Дальгрена. — Ты никуда не пойтешь! Ты есть слишком ценный для меня, чтобы потеряться в таком безумии!

Мэтью презирал этого человека. Дальгрен был не только убийцей, он был гадким в своих привычках и ожидал, что его «слуга» поможет ему подняться до статуса императора. Мэтью же поклялся, что когда-нибудь убьет Дальгрена за то, что он сделал с Куинн, но ему пришлось удержаться от этого и позволить отвезти себя в Англию, чтобы выяснить, что за загадочной фигурой был этот Профессор Фэлл и что ему было известно из его утерянной истории.

Сейчас у молодого человека не было никакого желания ждать здесь, как захваченная стихией в заложники сухопутная крыса. Корабль круто накренился, и женщины с детьми закричали, но даже их крики были не такими дикими, как у Грэнтхема Брайерфилда. Это был страшный момент, потому что Мэтью показалось, что волны достигли верхушек мачт, и «Странница» отбивалась от моря из последних своих сил. Когда следующая волна схлынула, Мэтью взял лампу у Изекии Монтгомери.

— Я пойду, — сказал он, но прежде чем ему удалось сделать два шатких шага в этот морской кошмар, граф Дальгрен ухватил его.

— Я гофорю, найн! — пруссак здоровой рукой ухватил слугу за горло. — Ты можешь быть смыт! И где я тогда окажусь?!

— Отпустите его.

— Ч-щто?

— Отпустите. Его, — повторил Рэндольф. — Если у него достаточно мужества, чтобы выйти на эту палубу… Богом Клянусь, я тоже пойду! Этот трюк с веревками… возможно, он спасет нас!

— Он есть моя сопстфенность! Я гофорю ему, что ему делать, а что нет!

От волнения акцент пруссака становился все резче и неприятнее.

— Я пойду, — сказал Монтгомери. — Если я утону, то, по крайней мере, не внутри корабля.

— И я пойду, — с жесткой решимостью вдруг сказал одноногий старик, однако Нобл Янс покачал головой.

— Нет, лучше я. — сказал фермер Рэндольфу. — Па, останься-ка здесь и присмотри за семьей. Не до споров!

— Да, — сказал Феннинг, передавая свой фонарь отцу Янса. — Вот, держите мой фонарь.

— Или отпустите его, или идемте с нами, — сказал Рэндольф Дальгрену. — Нам понадобятся все руки, что у нас есть! — он посмотрел на Брайерфилда, который, в свою очередь, отодвинулся как можно дальше от света.

— Я говорю снофа… найн! Я не позфолю… о, майн Гот!

Следующее леденящее кровь падение «Странницы» заставило Дальгрена ослабить захват на шее Мэтью, и этого было достаточно, чтобы слуга расстался со своим хозяином.

— Давайте, за работу! — сказал Рэндольф Мэтью, когда снова обрел дар речи. Он повел всех к выходу из трюма, молодой человек держался прямо позади него, за ними шли Янс, Феннинг и Монтгомери.

Среди утонувших кур и свиней, из которых редкие особи даже все еще пытались бороться со стихией за свою жизнь, люди пробирались по пропитанным водой доскам, стараясь как можно быстрее добраться до палубы. Люк был для надежности перехвачен веревкой, но море наступало со всех сторон. Мэтью вдруг пришло в голову, что ни капитан Пеппертри, ни его команда никогда не слышали о смоле или дегте. Нож, извлеченный из ножен на поясе Рэндольфа, сделал работу быстро, и, толкнув люк вперед, кузнец первым выбрался наружу. Ветер практически выдул его из сапог. Было совершенно непонятно, идет ли дождь, или резкие капли, колющие лицо, были лишь брызгами от волн. Так или иначе, похоже, стихия Атлантики набирала силы, поэтому сейчас смельчакам требовалась вся их выдержка, присутствие духа и удача, чтобы не пойти ко дну.

Когда Мэтью выбрался, ветер ударил и его, и молодому человеку с трудом удалось преодолеть несколько ярдов и схватиться за веревку. Палуба была испещрена загадочными линиями водорослей и мусора, поднятого из глубин, и оборванных канатов.

Смельчакам удалось открыть коробку с инструментами и бегло изучить ее содержимое: несколько молотков, пара ручных пил, топор и его уменьшенные копии — мужчины взяли все, что могло бы пригодиться им для спасения корабля от гибели. Внимание же Мэтью привлекло к себе и удержало страшное зрелище: огромные горы черных волн, движущиеся и вздымающиеся под пронизанным фиолетовыми зарницами небом, через которое, казалось, может прорезаться целая армия плетей молний в любую секунду. В первый момент судно с пугающей скоростью поднималось в направлении вершины «горы», а в следующий — бушприт уже скользил в бездонные каньоны между волнами, разбивающиеся над носом, вызывая прерывистые и жуткие стоны древесины и парусов. Трудно было поверить, что мачты все еще выдерживают этот натиск, и вода разбивается о них на мелкие фигурки, падая на палубу.

Мэтью нервно вздрогнул. Он осознал, что стоит на коленях посреди этого безумия, отчаянно сжимая канат, за который держится. Стена морской пены, которая ударила его в лицо тяжестью церковного кирпича, едва не раскроив ему череп, погрузила мир в черно-фиолетовый ажиотаж визга бури и стонов судна. Лишь тогда пришел настоящий страх. Я не могу! Я не могу это сделать! — подумал молодой человек, чувствуя, как ужас сжимает его внутренности. — Нет… нет… я не могу!

Но потом в его разуме снова зазвучало это имя: Грейтхауз. О, да, он был уверен, что это именно имя. И кому бы оно ни принадлежало, этот человек был явно очень силен духом, подумал Мэтью. Кому бы оно ни принадлежало… мужчине… да… оно, определенно, принадлежало настоящему мужчине, который ни за что не одобрил бы этого стояния на коленях и сам бы на них никогда не встал! А значит — нужно подняться, и неважно, чего это будет стоить, пусть даже и самóй жизни. И, кто бы ни бы этот человек, он ожидал бы, что Мэтью именно так и сделает. Это не значило, что у Грейтхауза не было страхов, нет. Они были. С той лишь разницей, что страх не управлял им, и, как бы ни было трудно, этот человек боролся до конца. В этом — Мэтью не сомневался.

Он не был Грейтхаузом, но кем бы Мэтью ни был — мужем Куинн, слугой Дальгрена, потерянной душой, которой суждено сгинуть в морской пучине или все же добиться аудиенции у Профессора Фэлла в Англии — он должен был встать, заставить напуганного мальчика внутри себя влезть во взрослые сапоги и сделать то, что нужно.

Он заметил, что размытые фигуры Рэндольфа, Феннинга и Янса продолжают пробивать себе путь на корму, опасно пошатываясь из стороны в сторону. Из люка показалась голова Монтгомери, но присутствие духа, похоже, изменило ему, потому что уже через несколько секунд он вновь исчез, закрыв за собой люк, чтобы запечатать свой позор вместе с собой.

Мэтью встал. Ветер толкнул его и потянул одновременно, поймав за коленки и ударив в грудь. Молодой человек прильнул к какой-то доске — к единственной опоре, которую смог найти — и принялся пробивать себе путь к корме через стихию, сначала стараясь удержаться, пока судно резко поднималось на водяную гору, а затем, силясь не соскользнуть в морской обрыв. Когда он догнал остальных, то обнаружил, что Рэндольф взломал и открыл один из ящиков с канатами, и теперь они вместе с Янсом извлекли наружу толстые швартовы. Другие веревки различной толщины все еще были свернуты в клубки и ждали своего часа. Феннинг уже работал, привязывая одну к рейке, пока шторм толкал его в спину. Мэтью пробрался к нему сквозь волны и помог сбросить эту шестифунтовую громадину за борт, так что первая стабилизирующая линия была в воде. Рэндольф и Янс вытащили один из тросов, связали его, как полагалось, застав ужасающий момент, когда сильнейшая волна врезалась в правый борт «Странницы» и едва не скинула смельчаков за корму, однако силы кузнеца хватило, чтобы удержать обоих. Трос ушел в море, и двое смельчаков принялись привязывать вторую тяжелую веревку, в то время как Мэтью и Феннинг сосредоточились на безопасности и продолжали сбрасывать за борт множество более мелких канатов, которые они могли собрать.

— Ты идешь со мной! — рука с искривленным запястьем ухватила Мэтью за ворот рубашки. Вода брызнула с лица Дальгрена на его лисьи скулы. — Пошли! — закричал он и потянул своего слугу прочь от веревок, над которыми тот работал с преподобным Феннингом.

— Оставьте меня в покое! — закричал Мэтью в ответ. — Мы обязаны здесь закончить!

— Ты закончил! — отрезал Дальгрен. Затем он поднял дубинообразную деревяшку рядом с канатами и нанес юноше удар по левой стороне головы недалеко от виска.

Мэтью рухнул, как подкошенный, голова его взорвалась огнем. Темнота охватила его.

— Вы с ума сошли? — заорал Феннинг. — Он пытается спасти этот…

— Закрой сфой рот, ты блаженый свиньеёб! — Дальгрен своей искалеченной рукой схватил Мэтью за грудки и потащил его к открытому люку, но до того, как он успел добраться туда, шипящий яркий удар молнии, разделившийся на шесть копий перед погружением в море, показал ему гигансткую волну, надвигающуюся на незадачливую «Странницу». Это был черный монстр, левиафан среди волн, увенчанный белым гребнем кипящей пены и пронизанный радужными, темно-зелеными, синими и серыми прожилками. Дальгрен понял, что люка ему не достичь. Он бросил Мэтью и пополз по палубе, стараясь найти что-нибудь достаточно прочное, чтобы удержаться. В то же время волну увидел Феннинг и крикнул остальным, предупреждая, чтобы они держались крепче.

Водный монстр поднял корабль на огромную высоту и балансировал его там в течение нескольких секунд, заставляющих сердце замереть… а затем опрокинул судно вниз в кипящую долину. Море с демонической силой врезалось в нос «Странницы», расколов бушприт и разорвав большую часть резной деревянной фигуры на части. Верхняя треть одной из мачт откололась и рухнула за борт. Вода подняла тело потерявшего сознание молодого человека, и, возможно, именно то, что он находился вне границ этого мира, спасло его шею от смертельного слома. В следующее мгновение его отшвырнуло в другую сторону палубы, как тряпичную куклу, и ударило левым плечом и левой стороной головы о деревянную поверхность правого борта, прямо рядом с тем местом, где нашел свое убежище граф.

Едва не утонув, Дальгрен прорвался к Мэтью, который лежал без движения, словно мертвец.

— Фставай! — скомандовал пруссак, заметив, что его едва живая награда, по крайней мере, все еще дышит. Он и сам поднялся на ноги и потянул Мэтью за руку. — Поднимайся, черт фозьми!

Реакции не последовало. Дальгрен обернулся через плечо, в ужасе думая, что очередной водный монстр вот-вот поглотит его. Краем глаза он заметил, что Мэтью закашлялся, затем дернулся в конвульсиях и попытался подняться на колени, и его вырвало целым ведром морской воды.

— Фстань! — снова рявкнул Дальгрен, но не сумел добиться никакой реакции, кроме кашля и рвоты. Он наклонился, чтобы обхватить юношу рукой и перетащить его к люку. И тогда голова Мэтью повернулась, глаза открылись, а из носа побежали струйки крови. Глаза его тоже покраснели, а лицо приняло мертвенно-бледный оттенок, губы посерели. Одна рука потянулась к левому виску, тщетно пытаясь успокоить боль, пульсирующую под кожей.

— Ты… — произнес он, хотя это больше походило на хрип, чем на членораздельную речь. Совершенно неожиданно внутри него будто рассеялся туман, и острой болезненной вспышкой принес с собой все воспоминания… не только те, что скрывались от него с момента, как убийца Гриффин Ройс ударил его веслом по голове — нет, вернулись все воспоминания о прошлом и настоящем… Хадсон Грейтхауз… Берри Григсби… капитан Фалько и его «Ночная летунья», доставившая Мэтью и Берри с Острова Маятника, где правил свой бал Профессор Фэллл… Минкс Каттер… Мадам Герральд… агентство… все вернулось. И несмотря на то, что боль в голове была чудовищной, а зрение плыло, он теперь знал точно, кем был этот оборванный дворняга подле него. Знал, кто он и почему находится здесь.

— Ты не… — он постарался заговорить снова, хотя речь все еще давалась ему тяжело. — Ты не… доставишь меня Профессору Фэллу, тупой кусок дерьма!

Глава четвертая

В центре шторма угрожающе разворачивалась другая буря.

— Я помню… — ахнул Мэтью, все еще не пришедший в себя от двух ударов по голове. Следующие его слова, однако, были способны перекричать даже вой ветра. — Я знаю, кто я!

Возможно, это были самые важные четыре слова, которые он когда-либо произносил в своей жизни. Он подтянулся, цепляясь за свисающий канат, и вызывающе вгляделся в лицо Дальгрена.

— Я сказал, что убью тебя. Так, что… как только прибудем в Англию, первое, что я собираюсь сделать, это убедиться, что тебя арестуют за убийство Куинн Тейт! А после — повесят!

Дальгрен также поднялся, поддерживая себя на висящих канатах, пока корабль содрогался под его ногами, а дождь нещадно врезался острыми каплями в лицо.

— Это есть так? — нервничая, он начинал говорить с бóльшим акцентом. — Это есть печальная ситуация, — сказал граф, бросив быстрый взгляд на корму, где остальные продолжали сбрасывать за борт веревки. «Странницу» все еще подкидывало на волнах по прихоти моря, однако судно все же чуть стабилизировалось благодаря идее Мэтью, поэтому теперь на нем хотя бы возможно было устоять. Дальгрен одарил юношу тонкой напряженной улыбкой, хотя глаза его были мертвы. — Мне больше нет от тебя пользы, так ведь?

— Улыбайся, сколько хочешь! Я запру тебя в камере, как только…

Рука метнулась к горлу Мэтью и сдавила с ужасающей силой. Пруссак вложил всю свою мощь в попытку сбросить молодого решателя проблем за борт.

«Странница» пару секунд балансировала почти на гребне волны, а затем начала быстро погружаться в зеленую яму. Но не вода, ударившаяся в поврежденный нос корабля и накрывшая палубу, послужила Мэтью спасением — им послужили десятки серебряных рыб, которыми взорвалась волна и которых отправила прямо в лица сражающимся мужчинам, окатив их шквалом вибрирующих плавников и хвостов.

В этом миниатюрном серебряном урагане Мэтью сумел освободиться. Он поскользнулся на одном из скользких тел и свалился на палубу, а Дальгрен повернулся к нему с искаженным от ярости лицом: в тот самый момент рыба врезалась ему в лицо и принялась биться плавниками, запутавшись в его бороде. Тогда Дальгрен увидел нечто подходящее для своей цели — то был топор, выпавший из коробки с инструментами — и пруссак бросился за оружием.

— Ты умрешь! — прокричал он. Ветер унес эти слова от Мэтью, поэтому он сумел услышать лишь нечленораздельный рев, однако по губам противника все прочитал отчетливо и прекрасно понял, что топор будет явно использован не для стрижки.

Дальгрен, продвигаясь, давил ботинками рыбу. Он занес топор над собой и принялся опускать его вниз с яростной силой.

Мэтью успел нашарить расколотый брус, лежащий рядом с ним в куче мусора, и поставить его горизонтально перед собой, едва успев перехватить летящее на него лезвие топора. Еще бы мгновение, и взбешенный пруссак разрубил бы голову юноши пополам. Топор застрял в брусе, и Дальгрену требовалась дюжая сила, чтобы вырвать его оттуда, поэтому Мэтью знал, что не может отпустить этот кусок, пока находится в таком положении. Что было сил, он пнул противника в правое колено. Дальгрен вскрикнул от боли, но шторм заглушил этот звук. Топор граф не выпустил — он отступил и рванул его на себя с такой силой, что сумел высвободить свое оружие из куска дерева.

Мэтью поднялся с палубы, поскользнулся снова на неловко попавшей под ногу рыбе и едва не проехался по деревянным доскам, однако на этот раз ему удалось удержать равновесие. Дальгрен набросился на него, вновь замахиваясь топором для смертельного удара. Мэтью остановил лезвие своим брусом. На это раз его импровизированное защитное оружие треснуло на две части. Топор графа поднялся снова, как поднималась и «Странница» — на ужасающую высоту. Молнии вспыхнули в небе, полдюжины белых плетей разорвало черные облака и потянулось к спине чернильно-черного моря. Мэтью сжал зубы до скрипа и двинулся на Дальгрена, пока топор еще поднимался, и поочередно нанес пруссаку удар в челюсть с левой и с правой сторон теми короткими кусками бруса, которые до сих пор сжимал в обеих руках. Голова Дальгрена откинулась назад, но он все еще удерживал контроль над топором, а затем «Странница» рухнула в море, лопнувшее над ее разбитым носом. Волна обрушилась на сражающихся мужчин с одинаковой силой и увлекла их в своем изощренном акробатическом номере в сторону кормы.

Мэтью натолкнулся на Еноха Феннинга и едва не столкнул за борт и себя, и его. Сила Рэндольфа послужила благословением ему самому и Ноблу Янсу — она уже дважды спасала их от падения в открытое море, пока они бросали в него канаты для стабилизации. Как только Мэтью пришел в себя и сплюнул воду, он увидел, что Дальгрен тоже поднимается из пены и — будь проклята та его рука, что волею Дьявола имела достаточно крепкую хватку — топор все еще был у него!

Мэтью потерял оба куска бруса, а пруссак, хромая, приближался к нему, пока утекала с палубы вода. Феннинг ошеломленно смотрел, как Дальгрен замахивается топором на молодого человека. Тот уклонился в сторону, и лезвие врезалось в транец. Мэтью снова нанес Дальгрену удар в лицо — такой, что едва не сломал себе костяшки пальцев, и, разумеется, сломал врагу нос. Кровь брызнула из обеих ноздрей графа.

Пруссак потянул на себя топор, но на этот раз Мэтью не собирался позволять ему завладеть оружием снова. Он ударил еще раз — прямо в разбитый нос врага, и Дальгрен с ревом боли выпустил рукоять, тут же бросившись на молодого человека с душераздирающей яростью.

— Прекратите это! — закричал Феннинг. — Вы двое, что, с ума посходили?

Мэтью и Дальгрен продолжали бороться на корме. Кузнец и фермер прекратили свою работу и принялись с недоверчивым изумлением наблюдать за тем, что, они понимали, было боем не на жизнь, а на смерть. Дальгрен постарался попасть Мэтью в глаза, но промахнулся и тут же обвил руки вокруг его горла. Мэтью снова нанес удар в окровавленное лицо, но граф явно был настроен вытерпеть все, чтобы убить своего врага, и ничего не замечал вокруг. Они сильно перегнулись через палубу. Рэндольф вмешался, чтобы разнять этих двоих, а корабль тем временем снова начал подниматься… подниматься со страшной скоростью на жуткую высоту. Руки Дальгрена с нечеловеческой силой сжимали горло молодого человека, кровь бешено застучала в пульсирующей болью голове, перед глазами закружились в причудливом танце темные пятна.

«Странница» провалилась в очередную водяную впадину, стены океана начали возвышаться над ней с обеих сторон. Измученная древесина вновь издала жалобный стон, содрогнувшись, когда судно достигло дна этой ямы, и тогда же Рэндольф ухватил Мэтью за рубашку и сбросил руки Дальгрена с горла молодого человека, а волна в тот же момент со всей своей насильственной мощью снова обрушилась на корабль.

В этом взрыве моря Мэтью подумал, что он, должно быть, все-таки упал за корму, потому что вода окружила его полностью, и твердой поверхности он под собою не почувствовал. Рэндольф, наверное, упал вместе с ним, потому что Мэтью все еще ощущал, как жилистые руки этого человека держат его за рубашку — с такой силой, что вот-вот могут попросту оторвать от нее кусок. Но затем ботинки вновь коснулись палубы, а по телу звоном разнесся сильный удар — должно быть, это было столкновение с кормовым транцем, которое выбило из него и без того скудные остатки воздуха. Легкие взрывались огнем, перед глазами темнело, но вдруг лицо оказалось над водой, и он жадно вдохнул из последних сил. Ноги его подкосились от слабости, и он рухнул на транец, как безжизненный мешок с мокрой одеждой.

— Ты в порядке? — вопрос звучал от Рэндольфа, но адресован он был явно не молодому решателю проблем, а Янсу, который дрожащим голосом ответил, что, хвала Господу, он сумел остаться на борту целым.

Феннинга тошнило морской водой, он усиленно пытался отплеваться от нее, стоя на коленях. Его, похоже, хорошенько приложило во время последней атаки волны. Рэндольф держал Мэтью за рубашку, пока тот лихорадочно пытался восстановить дыхание: легкие его работали, как меха в горне.

— Граф упал за борт! — закричал Янс. — Я вижу его! Он ухватился за веревку!

Сквозь завывания ветра и шум дождя Мэтью показалось, что он слышит, как Дальгрен отрывисто кричит о помощи, хотя все это могло быть лишь игрой звуков во время бури. Молодой человек посмотрел за корму и увидел безумие бьющихся волн и летающей пены, где на расстоянии примерно сорока ярдов барахтался светловолосый человек, держащийся за веревку так, как будто она была самым ценным предметом в его жизни.

— Янс! Феннинг! Помогите мне втянуть его! — закричал Рэндольф, выяснив, за какую именно веревку хватается Дальгрен, и начал втаскивать его наверх. Янс вложил всю свою силу в эту задачу, как и священник.

Мэтью Корбетт, однако, не принял участия в этой попытке спасти жизнь. Он вспоминал тот момент, когда нож Дальгрена перерезал горло бедной, убитой горем девушке, которая и так толком не жила даже, а имитировала какое-то болезненное подобие жизни, обитая в мире своих фантазий. Он вспомнил выражение шока на ее лице, вспомнил свое собственное бессилие, вспомнил, что мог лишь смотреть, как жизнь утекает из нее, пропитывая деревянные половицы. Ох, сколько же там было крови… сколько боли было в этой комнате… хижина, которая — Куинн надеялась — должна была стать домом, полным любви для нее и для ее милого Дэниела.

Это было неправильно, думал Мэтью. Это было нечестно.

Он стоял один и с трудом мог двигаться, когда следующая волна напала на корабль, смыла молодого человека с ног и заставила распластаться на спине.

Трое мужчин продолжали делать замечательную работу, втаскивая графа Дальгрена в этот единственный оплот безопасности. Они скоро поднимут его на палубу. Веревка протягивалась от трех Добрых Самаритян к Сыну Сатаны.

Ладно, подумал Мэтью.

Не отдавая себе отчета в том, что делает, он обнаружил, что поднялся, поставил ногу на транец и принялся с силой тянуть топор за рукоять, высвобождая его из древесины. Он ждал, когда корабль начнет подниматься и опускаться снова, и разгневанная вода потечет по его спине. Затем над ним взял контроль некий хладнокровный инстинкт, подсказывающий, что, как только Дальгрен окажется на борту, он тут же вновь попытается убить его. И, если это не удастся сделать здесь и сейчас, он предпримет еще не одну поездку до прибытия в Англию. Мэтью зашагал по палубе в сторону бушующего шторма и трех мужчин на корме.

Его лицо было маской, не показывающей никаких эмоций. Все они были заперты внутри и, возможно, это было свободой маски… возможность показать миру фальшивое лицо, держа мучение глубоко в себе… способность показать миру ложное лицо, сконструированное под обстоятельства.

Кто бы поверил ему из всей этой корабельной компании, если бы он вдруг потребовал, чтобы Дальгрена посадили под замок и продержали так до самого порта? Кто бы это поддержал? Пьяный капитан? Эти благонамеренные, ничего не подозревающие мужчины? Проклятье, да на этой раскуроченной посудине хотя бы клетка была?

Нет, решение нужно было принимать сейчас.

Он достиг кормы. Веревка была натянута. Дальгрена уже почти втащили.

Мэтью поднял топор и с максимальной силой, которой только могла его наделить холодная ярость, опустил оружие на то место, где канат крепился к кормовому транцу.

Удар не полностью перерезал веревку, потому что она была толстой, как кулак Магнуса Малдуна, но это помогло ослабить три мужские хватки, потому что они втроем изумленно посмотрели на Мэтью, и, когда молодой человек поднял топор снова, Феннинг упал, подняв руки вверх, как будто боялся удара безумного юноши. Рэндольф и Янс могли лишь тупо смотреть на него.

Второй удар… и веревка почти оторвалась, но не до конца.

— Прошу! Вытаскифайте меня! — Дальгрен болтался рядом с кормой, его рот был полон воды. Ничего, подумал Мэтью, еще немного, и этот прусский гад хорошенько искупается.

— Что ты творишь? — воскликнул кузнец. Янс отвлекся от задачи, и теперь только Рэндольф держал канат, который с трудом удерживал собственный вес.

— Я творю справедливость, — ответил молодой человек очень спокойно и с ничего не выражающим лицом опустил топор в третий раз. Лезвие глубоко ушло в дерево и полностью рассекло веревку. Рэндольф отшатнулся, потому что в следующее мгновение он мог рассчитывать только на поддержку воздуха.

Послышался резкий, высокий крик, когда так называемый хозяин понял, наконец, что его ботинки не будут более топтать палубу «Странницы». Мэтью было интересно, хватит ли у этого человека присутствия духа ухватиться еще за одну веревку. Он отпустил топор, оставив его торчать там, куда тот врезался, подошел к корме и посмотрел, как судно удаляется от графа Антона Маннергейма Дальгрена, которого подняла на плечи Атлантика — сильная и мощная, как проснувшийся ото сна гигант. Мелькнул ли в море последний проблеск светлых волос пруссака, или это была лишь кучка водорослей, поднятых со дна?

А затем корабль соскользнул вниз под громовым ударом, водные стены выросли вокруг него, но теперь толкали с заметно меньшей силой, хотя были все такими же вспененными и яростными.

Мэтью вдруг понял, что нос у него кровоточит. Крови набежало уже много — он мог даже попробовать ее на вкус. Молодой человек приложил руку к лицу, затем посмотрел на то, как дождь обмывает его испачканные красным ладони.

— Мы сделали это! — крикнул кто-то позади них.

Все повернулись на голос. Там стоял Изекия Монтгомери, напоминая по красоте наполовину утонувшую крысу, а сзади него в изломанной носовой части корабля маячили и другие фигуры, хотя их было очень тяжело разглядеть, даже несмотря на свет масляных ламп, которые они держали. Четыре фигуры двигались так, как будто прекрасно знали, что надо делать.

— Я пошел вниз! — выдохнул Монтгомери. Похоже, ему в носовой части корабля досталось даже сильнее, чем здешним, кормовым смельчакам. — Сообщил экипажу о том, что мы пытаемся сделать! И четверо из них согласились помочь!

— Что они сделали? — просил Янс.

— Бросили якоря! Усилили лобовое сопротивление корабля и сказали, что это удержит нас от крена!

— Совершенно верно, — сказал Мэтью. Хотя на деле не сказал, а едва слышно пробормотал, поэтому не был уверен, что его кто-нибудь услышит. Впрочем, разве это важно? Нет.

— Что здесь произошло? — спросил Монтгомери. Он увидел обрезанный канат, отметил выражение лица Рэндольфа и воткнутый в транец топор, на основе чего понял, что произошло что-то неладное. — Граф! Где Дальгрен?

— За бортом. Уже утонул, вероятнее всего, — сказал кузнец. — Его слуга убил его.

— Что?

— Я все видел! — воскликнул Феннинг. — Они начали драться друг с другом, как два разъяренных зверя. У Дальгрена был топор… может, он забрал его у своего слуги, я не знаю. Выглядело это так, как будто он изо всех сил старался убить юношу… но я не знаю, кто все это начал! А потом… ну… граф выпал за борт, а этот, — и палец обличительно указал на Мэтью Корбетта. — Оборвал его жизнь, обрезав веревку! Это было хладнокровное убийство! Это не будет признано самозащитой ни в одном уголке Англии!

— Мой Бог! — воскликнул Монтгомери. — Слуга убил своего господина? Но, Боже, мальчик, зачем ты совершил такое преступление?

У Мэтью не было ответа. По крайней мере, никому из этих людей не доведется узнать ответ на практике.

Голова все еще болела, в ушах стоял звон, и юноша был очень слаб. И все же он знал, что ответа от него ждут, поэтому сказал:

— Я подумал, что этой поездке не хватает впечатлений.

Кузнец раскрыл рот, не поверив своим ушам.

— Что ж, посмотрим, как ты будешь впечатлен после того, как проведешь следующие две недели в цепях! Тебя нельзя оставлять с остальными без присмотра! Давайте, ведите его вниз! — он обратился к остальным и снова перевел взгляд на молодого человека. — Сам пойдешь или заставишь тебя тащить?

— Я пойду сам, благодарю, — отозвался Мэтью и пошел.

***

В яркий сентябрьский полдень в Нью-Йорке, когда птицы пели на деревьях, а домашний скот пасся на пастбищах на склонах холма, лодки курсировали вверх и вниз по течению рек, вагоны катились по улицам города, и всё с миром, казалось, было в порядке, Берри Григсби со страхом собиралась дать важный ответ.

Она прибыла в кофейню Роберта Деверика на Краун-Стрит в назначенный час, заняла столик, заказала легкий отвар со сливками. Его подавал ей не сам Роберт, который зарабатывал с этим заведением достаточно денег, чтобы нанять помощь и найти еще одно место в Филадельфии, полной амбициозных молодых людей. Похоже, в этот город стекались все, кто искал самостоятельной жизни без родителей. Сегодня напитки подавала веселая девушка лет семнадцати с каштановыми локонами и игристо-светлыми голубыми глазами. Глядя в ее персиково-свежее лицо, Берри захотела сказать ей: Наслаждайся всем, что жизнь может предложить тебе, но, ради всего святого, береги свое сердце!

Но она не сказала этого, понимая, что такой совет от человека ее возраста будет попросту проигнорирован и сброшен, как ветер теперь сбрасывает листья с деревьев. С семнадцати до двадцати проходит не так много времени, но мир за это время может перевернуться.

Поэтому Берри просто улыбнулась этой девчушке, положительно мягко отозвалась о красивых лентах в ее волосах и заставила себя успокоиться в ожидании Эштона Мак-Кеггерса, который вот-вот должен был прийти.

Дорогой, милый Эштон. Он был немного странноват, конечно… жил на чердаке Сити-Холла со своей коллекцией скелетов и других загадок природы, но… как коронер, он принимал свою работу очень серьезно, и Берри понимала, что вряд ли кто-либо осмелится сказать хоть слово против этого. Это был своеобразный молодой человек — красивый, соблюдающий моду, очень умный… иногда даже забавный в минуты шутливого настроения, которое приходило к нему каждое полнолуние. А еще ему было немного одиноко теперь, когда его надежный немой помощник Зед уехал. Но… вот, где следовало отделять одно от другого…

Были ли эти аргументы достаточными, чтобы стать его женой?

Берри потягивала свой кофе. Она слушала стук конских копыт по брусчатке и остальные звуки городской жизни, долетающие до ее столика. Девушка приходила сюда несколько раз в неделю после того, как заканчивала свои дела в школе, и знала, что в этот час здесь немного посетителей — максимум, пара знакомых лиц. Сегодня Ефрем Оуэлс со своей нареченной Опал уже сидели здесь, когда Берри зашла. Они обменялись несколькими любезностями, однако говорили отвлеченно — никто не затронул тему дня. Затем Ефрем и Опал ушли рука об руку, и в своем сердце Берри пожелала им удачи и долгих лет счастья.

Вот, что бы еще она могла сказать юной девушке в качестве совета в любовных делах: никогда, слышишь, никогда не влюбляйся в того, кто не может — или не хочет — полюбить тебя взаимно. Эта дорога ведет не к горам счастья, а лишь к долинам сожалений.

Сегодня она надела голубино-серое платье, украшенное бледно-зелеными лентами, с перчатками того же оттенка зеленого и серую шляпку с небольшим коричневым пером. Таковой она почему-то полагала траурную одежду…

Эштон прибыл, как всегда, вовремя. Это был худой молодой человек двадцати семи лет со светло-каштановыми волосами и темными карими глазами. На нем, как обычно, были очки из тонкой проволоки и его любимый коричневый костюм — точнее сказать, один из четырех любимых костюмов, абсолютно идентичных друг другу. За последний год, в течение которого Берри стала часто видеться с ним вне его орлиного гнезда, эта эксцентричная птица улучшила свои привычки в части чистки перьев — к мисс Григсби он всегда являлся аккуратно причесанный, в безупречно свежей одежде и гладко выбритый. Берри была уверена, что он специально мылся перед встречей с ней, дабы смыть с себя запах смерти, который, как правило, намертво прицеплялся к коронеру, и иногда даже пробивался сквозь ароматы пачули и душистого мыла. Он был очень опытным в своей работе и любил быть полезным для города, поэтому в том, что этот молодой человек работает недостаточно усердно, его никто упрекнуть не смел — Эштон мог отправиться выполнять свой долг в любое время дня и ночи. Берри никогда не видела, как он работает, но Мэтью рассказывал ей, что, несмотря на весь интерес молодого коронера к скелетам, он не мог выносить запаха и вида крови и органов, поэтому ему приходилось держать рядом ведро, в которое он выражал свой своеобразный протест. Мэтью говорил, что был свидетелем того, как Зед держал ведро и прислуживал Эштону во время процесса вскрытия, и Берри предположила, что теперь для одного из молодых амбициозных людей с крепкими нервами, которые прибывают в Нью-Йорк день ото дня, освободилось перспективное рабочее место, хотя Эштон никогда не говорил с ней об этом.

Мэтью.

Это имя, образ его лица и звук его голоса всегда были такими близкими. Иногда девушку пугало то, насколько они были близки. Настолько, что последние слова, которые они сказали друг другу тогда, на Бродвее, в апреле, все еще болезненно отдавались в сердце. Я думала, что мы друзья, произнесла она. Я думала, что мы… не знаю, как назвать.

И его ответ: Я тоже не знаю.

Не понимаю… не могу понять, отчего…

Ох, Берри, холодно прервал ее он, перестань уже лепетать.

Я приходила к тебе на помощь, когда была нужна. И ничего не просила взамен, Мэтью! Лишь помогать тебе! Как ты не понимаешь?

Именно это я пытаюсь довести до твоего сознания, отозвался он тогда, тем самым вонзив нож ей в сердце словами, которые она никогда не сможет забыть. Я был неправ, когда исповедовался тебе на корабле. Это была слабость, и я о ней сожалею. Потому что на самом деле ты никогда не была мне нужна. Вчера не была, сегодня не нужна, и завтра не будешь.

Отлично, ответила тогда Берри. Осознание того, что Мэтью только что ей озвучил, практически раздавило ее, мир висел для нее на тонкой ниточке и должен был вот-вот рухнуть, но она заставила себя поднять подбородок, сопротивляясь судьбе и обстоятельствам, и повторила: Отлично, — если, конечно, это слово было уместно тогда в своем привычном значении. Она даже сумела выдавить из себя: Удачного тебе дня. А затем отвернулась от него и поспешила удалиться домой, шагая по Бродвею, и ей едва удавалось удерживать равновесие и не падать от горя. Сделав шесть беспомощных шагов, утопающих в злобе на Мэтью — на этого глупого, слепого идиота — она поняла, что он только что выбросил их дружбу, как клочок ненужного мусора. Решил за них обоих. От этой мысли слезы побежали по ее щекам. Она повернулась к нему снова, чтобы встретиться с ним взглядами в последний раз, и заключила: Между нами все кончено.

После этого она не разговаривала с ним и не видела его, хотя ей хотелось, чтобы он просил — умолял — ее о прощении и старался исправить все, что натворил, чтобы вернуть то, что между ними было. Лично она именно так и поступила бы, когда сочла, что прошло достаточно времени — однако он даже не попытался. Поэтому она стала лишь хладнокровнее и старалась избегать встреч с ним даже тогда, когда он выходил из небольшой молочной позади дома Григсби.

Скатертью ему дорога, думала она много раз, когда расчесывала волосы перед зеркалом и готовилась двигаться в жизни дальше, находить новые интересы. Скатертью ему дорога милостью Девы Марии.

Но теперь… теперь не только она, но и весь Нью-Йорк избавился от него… не такой милости Девы Марии она ему желала.

Эштон улыбался, приближаясь к ней. У него была милая улыбка, но он нечасто демонстрировал ее. Тем не менее, с ней он был улыбчивее, чем с кем-либо другим. И это был еще один пункт, по которому Берри воздействовала на него. А еще у них было кое-что общее: пусть он и не разделял ее любимых ярких цветов, он тоже имел свою собственную манеру наслаждаться жизнью. Сегодня он надел галстук, который был светлее, чем его коричневый костюм, и был украшен маленькими черными квадратами.

— Боже! — воскликнул он, подойдя. — Ты прекрасно выглядишь сегодня!

Это была одна из вариаций того, что он говорил каждый раз, когда они встречались, и она тоже отвечала нечто, вроде: «Благодарю, ты тоже выглядишь отлично». Сегодня вышло так же. Затем он сел за стол, и ей вдруг стало безумно трудно смотреть ему в глаза, потому что она знала, что собирается в каком-то смысле убить его в этот день, и для Берри это будет не меньшей печалью, чем для него самого. Именно поэтому она и надела свой траурный наряд…

Эштон заказал чай у прислуживающей девушки. Кофе ему не нравился, но нравилось само место, которое Роберт Деверик выбрал для своего заведения, показав свои большие амбиции и управленческие способности после того, как в прошлом году был жестоко убит его отец. В том же запутанном деле Берри и Мэтью попали в передрягу, в которой едва не лишились глаз посредством острых когтей и клювов ястребов.

Несколько минут Берри с Эштоном говорили о ее преподавании, об успехах учеников в школе. Она довольно подробно рассказывала о некоторых особенно способных детях и упомянула, что один из мальчиков даже поклялся, что в будущем станет губернатором колонии. От темы работы коронера девушка обыкновенно держалась в стороне, если только не случалось чего-то по-настоящему интересного, чем он хотел бы поделиться с ней. Также оба они старались избегать темы дня.

Эштону принесли его чай. Он поднял чашку, и вдруг ручка треснула, а на колени вылился горячий круг из улуна, немного приправленного лимоном. К счастью, температура чая была недостаточной, чтобы обжечь, поэтому после небольшой спешной чистки Эштон уже сидел с новой чашкой в руке, качал головой и криво улыбался.

— Похоже, это — никогда не промахивается, — хмыкнул он. — Всякий раз, когда я с тобой, со мной случается какая-нибудь несуразица! То каблук сломаю, то наступлю в лужу, которая казалась только пылью… а на прошлой неделе, когда подо мной сломался стул у Салли Алмонд? Искренне надеюсь, что моя неудача не перекинется на тебя.

— Ох… — выдохнула Берри после молчаливого раздумья. — Нам стоит поговорить об удаче, Эштон.

То, как она произнесла его имя, тут же заставило его улыбку испариться, потому что в ее голосе слышалось: грядут перемены. Правда, он пока не мог точно понять, какие. Эштон поставил чашку и принялся ждать объяснений с той терпеливостью, с которой коронер исследует мертвое тело.

— Невезение, — начала она с мягкой улыбкой. — К сожалению, это моя вина. Это то, что случается с другими из-за меня. Я всю свою жизнь так влияю на людей, как будто при мне их фортуна… заболевает, но… как бы это сказать… так происходит с людьми только рядом со мной. Я словно… человек-черная-кошка, которая переходит дорогу десяткам ничего не подозревающих граждан каждый день, и случается что-то плохое.

— Ох, это бессмыслица! Серьезно! Кто, скажи на милость, вбил тебе это в твою хорошенькую головку?

— Мои собственные наблюдения, — ответила она. — И… возможно… мои родители указали мне на это после пары случаев.

— Но это же смешно! Им следовало бы постыдиться говорить такое!

— Пожалуйста, — продолжила она. — Выслушай меня.

Она сделала глоток кофе, стараясь собрать воедино все, что намеревалась сказать. И пусть она уже не раз репетировала каждое слово, это все равно было трудно, потому что Эштон ей нравился, он был хорошим человеком, и она знала: он предполагает, что между ним и Берии происходит нечто похожее на то, что девушка озвучивала сэру Мэтью Корбетту.

— Я верю, — сказала девушка. — Можно даже сказать, я всегда подозревала, что мой дурной глаз был — и есть — на самом деле… ну… своеобразной дорожной картой. Курс, которого необходимо придерживаться. И если я ему не последую… то стану настоящим несчастьем для того, за кого выйду замуж.

— Что? Берри, но в этом же нет никакого смысла!

— Я еще не приступила к здравомыслящей части, — ответила она. — Теперь… это будет очень трудно выразить, Эштон, но ты должен поверить, что это правда. У меня было несколько женихов… несколько заинтересованных молодых людей, еще в Англии. И в течение нескольких дней они были поражены различными скорбями: один сломал ногу, другого сбросила с себя лошадь… тот бедняга не мог сидеть на протяжении недели. Были и другие неурядицы: встречи с барсуками или укусы ядовитого плюща…

— О, Господи, ты ведь это просто надумываешь! — сказал Эштон.

— Нет, не надумываю, — когда ему было стало ясно, к чему ведет ее лекция, он понял, что все уже решено, и пристально уставился на нее. — Ты должен знать, что у меня когда-то…когда-то был интерес к Мэтью.

— Ах, да. Тема дня. Не твой интерес к нему, разумеется, но сам факт, что его похитили и увезли в Англию, судя по тому, что рассказал Хадсон Грейтхауз, — и Эштону не нужно было уточнять, что об этом говорили по всему городу: среди завсегдатаев таверны «С Рыси на Галоп» эта история разнеслась по всему Нью-Йорку, как только Хадсон Грейтхауз вернулся из Чарльз-Тауна три дня назад.

— Я испытала Мэтью, — сказала она. — Как раз из-за своего интереса к нему. А еще потому, что я думала, что и он… чувствует что-то ко мне. Поэтому я решила провести эксперимент, чтобы посмотреть, как мое невезение ударит по нему.

— Ты испытала его? Как?

— Я села рисовать в своем альбоме в конце худшего пирса, который только смогла найти, потому что не хотела беспокоить кого-то. Он пришел поговорить со мной. И вместо того, чтобы подойти самой, я заставила его пройти по всей длине пирса туда, где я сидела. Доски были гнилыми и хрупкими… любой шаг мог отправить Мэтью прямиком с пирса в грязь. О, это не должно было быть долгим и опасным падением, он бы ничего себе не повредил. Ну… я думаю. Я продолжала рисовать, но ждала, что он вот-вот вскрикнет, когда сорвется, — она опустила глаза, потому что искренне сожалела о том, как жестоко это звучало, но для нее это был единственный способ выяснить, сработает ли на нем ее невезение, или нет.

— И вдруг, — продолжила Берри. — Он оказался рядом со мной. Он прошел все это расстояние, от начала до конца. Я… я была удивлена, потому что… ну, я всегда верила, что когда я найду того, кто создан для меня… назови это Судьбой или Божьей Волей, если хочешь… я знала, что для него — я буду удачей, а не несчастьем, — она допила свой кофе, поставила чашку и вновь подняла взгляд на Эштона. — Ты понимаешь, что я имею в виду?

Ему потребовалось мгновение, чтобы ответить. Он несколько раз моргнул, ошеломленный этим откровением, глаза его блеснули за линзами очков.

— Ты хочешь сказать… что из-за того, что Мэтью не свалился с прогнивших досок старого пирса, ты поверила, что он тот самый человек, что предназначен тебе Судьбой?

Раздумывать или отрицать не было никакого смысла. Она сказала:

— Да. И кроме того, несмотря на все его… всю его резкость… я влюблена в него. И я просто не могу это отпустить.

— Хм… — только и выдал Эштон, после чего некоторое время молчал. Берри заметила, что городской шум сейчас кажется ей недостижимо далеким, как будто она и молодой коронер находились где-то на другой равнине.

Эштон прокашлялся.

— Ты хочешь сказать, — рискнул предположить он. — Что ты была удачей для Мэтью, несмотря на все те передряги, в которых он побывал, и, несмотря на то, что сейчас он похищен опасным преступником и направляется с ним в Англию?

— Да, — твердо ответила она.

— Но как же?

Девушка одарила его легкой улыбкой и сказала:

— Он все еще жив.

— Ты надеешься на это.

Она кивнула.

— Да, я надеюсь. Но не только. Когда мистер Грейтхауз отправится в Англию на корабле «Счастливый Случай» через два дня, я поеду вместе с ним.

— Нет! Ты же не можешь говорить это всерьез! — когда она не ответила, Эштон осознал, что она уже приобрела себе билет и собрала вещи. Он некоторое время пытался собраться с мыслями. — Я… ну… я не совсем… послушай, а что Грейтхауз об этом думает?

— Он долго сопротивлялся, — это было сказано мягко и со снисхождением. У нее были свои деньги, и она могла тратить их так, как ей заблагорассудится. Этим утром она обратилась к одному из вновь прибывших, которые искали работу в школе, и попросила временно поработать на ее месте. — Мой дед тоже спорил, но оба они уже начали понимать, что из этого ничего не выйдет.

— Серьезно? Пожалуйста, просвети меня, почему ты хочешь пойти на эту… очень дикую и, я уверен, опасную авантюру? Которая может оказаться абсолютно бесполезной, и, я думаю, ты об этом знаешь.

— Вполне может быть, — призналась она. — Мистер Грейтхауз и я можем никогда не найти его. Но… я люблю его, Эштон. Почему? Я знаю, кто он и кем может быть. Я выслушала от него очень много обидного тогда, в апреле, но я думаю, что поездка на Остров Маятник повлияла на него так сильно, что он даже сам этого не понял. Он слишком хорошо играл свою роль там…. Знание о том, что он попал в беду, лишило меня и сна, и аппетита. В таком состоянии я была совершенно бесполезна своим ученикам. Я не могу сидеть без дела, Эштон, я должна что-то сделать!

— Например, отправиться на ту сторону Атлантики в штормовой сезон? Вы с Грейтхаузом оба рискуете своими головами, а при этом сама возможность, что Мэтью еще жив, ничтожно мала! Он, возможно, даже не уплыл на этом корабле в Англию, эту информацию же нельзя проверить, — Эштон говорил это, но понимал, что вряд ли добьется результата и сумеет ее вразумить. Она зашла уже достаточно далеко и теперь не отступится. Как и Грейтхауз.

Однако коронер решил задать следующий вопрос — на этот раз тише.

— Как вы собираетесь его искать?

— Давай для начала надеяться, — отозвалась она. — Что удача будет ему сопутствовать.

— Удача… — повторил Эштон, по-прежнему тихо. Он снял очки и, не найдя ничего, чем можно было бы протереть линзы, снял галстук и использовал его. Молодой человек был потрясен и разбит. Этот солнечный день превратился в темную ночь, как в кошмаре. Он снова надел очки с отполированными линзами, сумев разглядеть Берри более четко, и вздохнул. — Ну… я верю, что Грейтхауз присмотрит за тобой. А также Господь, — он посмотрел через стол в ее прекрасное лицо, стараясь запомнить каждую черту, запечатлеть удивительную Берри Григсби в своей памяти. Он никогда не скажет ей, что в этот самый день планировал просить ее руки, а в его кармане лежало золотое кольцо, на котором была гравировка: две руки и между ними одно сердце.

— Мне остается надеяться, — сказал эксцентричный коронер города Нью-Йорка, на чьем чердаке наличествовала внушительная коллекция скелетов и других причуд, которые и составят ему компанию несколько дольше, чем он предполагал. — Что когда-нибудь я встречу добрую и прекрасную женщину, которая готова будет пересечь океан, чтобы найти меня, если я потеряюсь.

— Спасибо тебе, — сказала Берри, накрыв его руку своей.

— Отправляйся. Отыщи Мэтью и верни его, — сказал ей Эштон. И больше здесь было нечего говорить.

Глава пятая

На рассвете красная полоса пробежала по облачному небу, петухи закричали, приветствуя первые нерешительные солнечные лучи, собаки залаяли, чтобы успокоить петухов, а корабли на причале приготовились к отплытию. Здесь, в большом доке судно «Счастливый Случай» принимало на борт последний груз, экипаж проверял обеспечение безопасности пассажиров и количество припасов, а рядом сгруппировались небольшие баркасы, готовые ловить попутный ветер.

Кораблем командовал активно дымящий трубкой шотландец Мак-Клендон, компанию которому составлял маленький пятнистый терьер — собака, издающая, пожалуй, самый громкий лай, который Хадсон Грейтхауз когда-либо слышал. Старший партнер агентства «Герральд» стоял на палубе, отойдя с пути носильщиков, а Мак-Клендон отдавал приказы своему экипажу, делая это так громко, что запросто заглушал петухов и собак по всему острову, а также, наверное, до самых зеленых холмов Нью-Джерси. Грейтхауз поднялся на борт за час до того, как потускнел свет звезд, а маленькие радужные рыбки выпрыгнули из рыболовных сетей. Он поднял свой багаж по трапу и занес его в каюту, на фоне которой молочная за домом печатника, в которой жил Мэтью, показалась королевскими хоромами, при этом отдать за эту каюту пришлось приличную сумму — все равно что башмаки с золотыми каблуками купить — однако Хадсон желал, чтобы во время этого плавания у него был свой личный уголок. Мадам Герральд любезно утолила эту его прихоть. Она и Минкс Каттер вчера ужинали с ним и Эбби Донован у Салли Алмонд. И Хотя Эбби всячески демонстрировала искреннюю любовь к Хадсону и утверждала, что будет с тревогой ждать его возвращения, он сомневался, что такое жизнелюбивое создание, полное похотливых и игривых желаний в действительности проведет так много времени, наблюдая, как сгорает свеча в подсвечнике. Что ж, будь что будет. Он не любил, когда кто-то держит его самого на коротком поводке — так не стоит в таком случае удерживать на коротком поводке и кого-то другого.

Молва об этой поездке быстро распространялась. Казалось, их стол за ужином прошлым вечером стал настоящим памятником того, как Мэтью повлиял на жителей этого города — настолько много людей пришло к Салли Алмонд, чтобы пожелать Хадсону удачи в поисках и выразить искренние надежды, что мистер Корбетт в скором времени вернется целым и невредимым. Сама Салли в первую очередь пообещала, что будет молиться за успех этого мероприятия, и, чтобы доказать свою искренность, сказала, что весь ужин этим вечером будет списан на счет заведения. Затем явился торговец сахаром Соломон Талли, очень хорошо обеспеченные владельцы гончарной мастерской Хирам и Пейшиенс Стокли, главный прокурор Джеймс Байнс, доктор Артемис Вандерброкен, прачка и королева сплетен вдова Шервин, Роберт Деверик, Гиллиам Винсент — довольно чопорный хозяин «Док-Хауз-Инн» и последней, но не менее важной персоной среди посетителей выступила пышногрудая блондинка Полли Блоссом, чье положение хозяйки самого известного публичного дома Нью-Йорка нисколько не умаляло ее финансовой состоятельности и высокой манеры держаться. Эта женщина считала, что занимается честным и тяжелым трудом, работает, как землеройка и вполне может вышагивать с гордо поднятой головой.

В последнее время Хадсон начал лучше ладить с Минкс Каттер, хотя до сих пор не мог сказать, что до конца доверяет ей, потому что не знал ее мотивов. Тем не менее, она, похоже, отлично показала себя в бостонском деле по поиску похищенной броши скорпиона в июне. По крайней мере, она не украла украшение и не сбежала с ним к Профессору Фэллу. Но… забавная вещь… принцесса клинков заметно изменилась после поездки в Бостон. Что-то в ней стало… другим… более темным, возможно. Так или иначе, подробностями этого приключения она предпочла не делиться ни с Грейтхаузом, ни с Кэтрин Герральд. На нескончаемый поток вопросов она отвечала очень просто: работа сделана. Впрочем, учитывая щедрое вознаграждение, выплаченное новому агенту семейством Саттон после возвращения скорпиона, никаких вопросов более задавать и не требовалось.

В некотором смысле Хадсон был рад присутствию Минкс Каттер. Он понимал, что у Мадам Герральд есть планы отправлять ее на задания, где требуются особые навыки этой девушки, способной перерезать кому-нибудь глотку с той же легкостью, с какой Грейтхауз отрезал себе кусок персика. Что ж, отчаянные времена требуют отчаянных мер. Мадам Герральд самолично была заинтересована в том, чтобы применить к решению проблем и свои собственные таланты, поэтому горе ожидало всех злодеев, шарлатанов, мошенников, воров, убийц и других личностей, которые дерзнут разгуливать по колонии в отсутствие Хадсона. Он не прочь был почитать о подвигах своих коллег, пока сам будет находиться далеко за океаном… и, разумеется, он надеялся, что леди Каттер и Кэтрин справятся с тем, чтобы их собственные шеи и сердца остались целыми и невредимыми, и избежали злых клинков, владельцы которых только и ждут момента, чтобы перехитрить назойливых решателей проблем.

Посадка быстро заканчивалась.

Как только рассвет окреп, прибыли остальные пассажиры — их было около двадцати человек, в числе которых находилось несколько семей и несколько одиночек, а также чернокожие рабы и белые слуги, несущие сумки и другие предметы багажа своих хозяев. Волынщики, жонглеры, скрипачи, нищие и танцоры прибыли на причал в условленный час, надеясь выжать звонкую монету из толпы доброжелателей, родственников, провожающих и других лиц, которые всегда любили наблюдать за отбытием корабля. Среди прибывших Хадсон увидел Берри Григсби в ярко-желтом платье и желтой шляпке, из-под которой виднелись ее рыжие локоны. Позади нее с внушительным багажом шествовал Мармадьюк Григсби — шел печатник нарочито медленно, словно таким образом хотел задержать свою внучку. Хадсон, сколько ни пытался, так и не сумел отговорить девушку от ее безумной затеи отправиться вместе с ним: она оплатила свой билет и готова была довольствоваться тем, чтобы в течение всего путешествия жить в трюме с большинством других пассажиров, где в качестве призрачной границы личного пространства будут лишь развешенные полотенца, которые в скором времени поразит плесень. Однако Грейтхауз не мог не восхититься смелостью Берри, и сейчас он невольно задумывался над тем, как Мэтью повезло иметь рядом кого-то, кто бы заботился о нем столь самозабвенно, что готов был пуститься на его поиски через Атлантику и терпеть все неудобства путешествия в трюме корабля.

Хадсон решил, что, как джентльмен, обязан помочь ей. Он протиснулся вниз по трапу против потока пассажиров, экипажа и слуг и почти достиг Берри, когда рослый молодой человек со светлыми вьющимися волосами и ангельским лицом вмешался и грациозно поднял весь багаж девушки на свое мускулистое плечо. Берри поблагодарила друга Мэтью Джона Файва, который работал кузнецом. Ему не составило никакого труда помочь девушке, в то время как Мармадьюк, чьи попытки задержать отбытие внучки не увенчались успехом, остановился на причале, утер платком свой огромный лоб, затем поднял платок и горько высморкался, издав при этом свист ветра, который, пожалуй, мог бы привести «Счастливый Случай» в движение.

Хадсон вдруг понял, что в этой толпе собрались все, кто когда-либо имел дело с Мэтью Корбеттом. Пришел Ефрем Оуэлс со своей невестой Опал Дилайлой Блэкерби и со своим отцом Бенджамином, Феликс Садбери, владелица пекарни мадам Кеннеди, ювелир Израиль Брандьер, необъятная Мамаша Мунтханк и двое ее незадачливых сыновей Дарвин и Дэви, констебль Джайлс Винтергартер, хазяйка своего собственного пансиона Мэри Беловэр, держатель магазина париков Джейкоб Вингейт, владелец конюшни Тобиас Вайнкуп, поднявшаяся в этот ранний час Салли Алмонд, все завсегдатаи «С рыси на галоп» и нескольких других таверн, преподобный Церкви Троицы Уильям Уэйд, его дочь Констанс, сочетавшаяся браком с Джоном Файвом, а также одна из куколок Полли Блоссом, которую Мэтью знал под именем Мисси Джонс. И это были лишь те лица, которые Хадсон сумел разглядеть в этой толпе — многих других он попросту сразу не опознал. Казалось, что Нью-Йорк закашлялся и выбросил всех этих горожан на причал в столь ранний час: никогда раньше корабль, наверное, не провожало такое количество народу.

В этом водовороте зевак кто-то дернул Грейтхауза за рукав. Он повернулся и увидел обветренное лицо Хупера Гиллеспи, чьи дикие белые волосы стояли торчком и напоминали огромные ватные клоки, которые слишком давно не видели гребня.

За последнее время старый Хупер потерял еще несколько своих и без того немногочисленных зубов, что сделало его речь еще более загадочной и почти не поддающейся расшифровке. Однако сегодня он произнес три слова, которые, похоже, долго репетировал и доводил до того состояния, чтобы все могли легко разобрать его речь. Хупер взглянул на Грейтхауза проникновенно и многозначительно, а нужные слова произнес с красноречием оксфордского лингвиста:

— Верните мальчика домой.

А затем он исчез, скрылся в толпе.

Другие подались вперед, чтобы пожать Хадсону руку или похлопать его по плечу и передать примерно такое же сообщение. От тяжелого хлопка Мамаши Мунтханк у Хадсона едва глаза не выскочили из глазниц. Берри, ее дед, Констанс и Джон Файв, несущий на плече багаж, прошли мимо него по трапу.

— Поскорее там! На нас идет отличная волна, которую можно поймать! — заорал Мак-Клендон, зажимая в зубах трубку и держа на руках своего тигрового терьера. — Дайте им разместиться!

— Я желаю вам удачи, — сказал Хадсону преподобный Уэйд. — Я буду молиться за ваш успех и о том же попрошу моих прихожан.

— Спасибо, сэр. У меня такое ощущение, что любая помощь нам не помешает.

Толпа внезапно расступилась, как воды Красного моря, давая дорогу высокому полному человеку в бледно-голубом костюме и рубашке с оборками на манжетах. Он носил такую же светло-голубую треуголку и черную тонкую трость. Его лицо, обмазанное белой пудрой, возможно, пришлось бы по вкусу лошадям в конюшне Вайнкупа — они могли бы счесть его неким лошадиным чудом, разгуливающим на двух ногах. Этот человек прошел через толпу, не глядя ни вправо, ни влево, и держался он так, будто владеет в этом городе каждой семьей, каждым домом и каждым кирпичиком. Таким сегодня предстал перед всеми достопочтенный Лорд Корнбери, Эдуард Хайд, губернатор Нью-Йорка и Нью Джерси, двоюродный брат самой Королевы Анны. Его редко можно было увидеть без его обыкновенного женского наряда и макияжа, но сегодня он, как ни странно решил сыграть мужчину.

Лорд, которого в большинстве случаев легче было именовать Леди, поднялся и остановился так близко к Хадсону, что их разделяло расстояние, не превышающее волос из носа.

— Я так понимаю, — заговорил Лорд Корнбери, выбрав самый мрачных тон из всех, когда-либо используемых. — Что мистер Корбетт попал в некие… трудности, и вы обязались, скажем… спасти его?

— Я планирую отыскать его, да.

— Хм, — протянул Корнбери, кивнув. Он не проявлял никакого интереса к толпе, его внимание сосредотачивалось исключительно на Хадсоне. — Этот молодой человек частенько попадает в беду, не так ли?

— Как правило, это беды не его собственного изготовления.

— Справедливо. Хотя, похоже, господину Корбетту доставляет определенное удовольствие баламутить илистое дно темных вод. Главный констебль Лиллехорн много раз говорил мне, что гордыня этого молодого человека приведет его к катастрофе, — Корнбери сделал паузу, ожидая, что Хадсон ответит, однако ответа не последовало.

— Корабль должен отправиться с минуты на минуту, — сказал Грейтхауз. — Поэтому прошу меня простить, вынужден откланяться.

— Да, конечно. Отправляйтесь по своим делам. И позвольте сказать: что бы из себя ни представлял мистер Корбетт, он — один из нас… поэтому я надеюсь, вы найдете его и вернете назад. Хотя у меня есть предчувствие, что вам самому может потребоваться спасатель, прежде чем вы его отыщите.

— Я буду иметь это в виду, сэр. И, могу я спросить — просто из любопытства — почему вы не…

— Одет по своему обычному великолепию? Ох… вопрос. Я скажу вам, — здесь он понизил свой голос так, чтобы никто, кроме Хадсона, его не услышал. — Те письма, что я послал своей кузине год назад, так и не удостоились ответа, так почему я должен представлять Ее Величество так, будто она присутствует на этих улицах? — его верхняя губа дернулась вверх, на лицо наползла уродливая гримаса. — С этого момента, мистер Грейтхауз — по крайней мере, пока я не услышу личного одобрения от этой персоны — я намереваюсь ходить по городу в собственных туфлях.

Хадсон опустил взгляд и наткнулся на то, что источало неприятный запах от Корнбери с самого начала этого разговора.

— Боюсь, вы уже наступили ими во что-то, — сказал он.

— Ох, проклятье! О, будь оно неладно! Что за беспорядок! — последовала реакция Корнбери и, возможно, так он нашел ответ на вопрос, почему толпа столь спешно расступилась, чтобы дать ему дорогу. С прежней чинностью этот человек, не сумевший и дня прошагать без происшествий в собственных ботинках, повернулся и прошествовал назад по причалу, оставляя за собой неприглядные следы.

Колокол прозвонил несколько раз.

— Всем сойти на берег, кто не хочет провести семьдесят шесть дней на «Счастливом Случае»! — прогремел с юта капитан Мак-Клендон. В предыдущем разговоре с Хадсоном Мак-Клендон признался, что его последнее путешествие составило семьдесят восемь дней, но на этот раз он был полон решимости проделать тот же путь на сорок восемь часов быстрее. Надеясь на удачу, настрой и умения капитана, Хадсон взмолился, что они не слишком отстанут от «Странницы» и сумеют расспросить в Плимуте экипаж этого судна, который, должно быть, задержится там на несколько дней и не будет вылезать из таверн.

Время покажет.

Прошло еще некоторое время, прежде чем организовался соответствующий порядок. Мармадьюк Григсби остановился, чтобы попросить Хадсона приглядывать за его своевольной внучкой, которая — он искренне надеялся — доживет до двадцати одного года. Хадсон пообещал сделать все возможное, после чего Марми ушел. Несколько друзей Мэтью и других пассажиров остались в доках, когда баркасы приступили к тому, чтобы вывести «Счастливый Случай» из гавани. Грейтхауз остался на палубе, полагая, что он должен привыкнуть к тому, что его личное помещение ближайшие семьдесят шесть дней будет таким маленьким. Гамак, раскинутый в каюте занимал почти все расстояние от стены до стены и даже не раскачивался.

Он смотрел, как город уменьшается в размерах, пока баркасы тянули корабль прочь, и у него возникло странное чувство, что это Нью-Йорк уходит от него, а не наоборот. Грайтхаузу казалось, что городок становился все меньше и меньше, как будто должен был освободить место для большего и более цивилизованного — и во много крат более опасного — мира за Атлантикой. За океаном скрывался целый мир, в котором люди долгое время строили свои массивные каменные империи уродства, насилия и жестокости. Хадсон понадеялся, что найти Мэтью — это реальная возможность, а не поручение для шута. Впрочем, он готов был бы стать шутом, если бы это дало хоть какую-то надежду на успех.

Вскоре «Счастливый случай» выбрался в открытое море. Магазины, таверны и дома на зеленых холмах Манхэттена теперь казались игрушгками, с которыми играла рука Господа. Парусные корабли с их высокими мачтами стали миниатюрными. И все люди в городе… сотни людей, как муравьи в своем муравейнике, который никогда не засыпал, нынче были и вовсе невидимыми.

Берри присоединилась к нему, подойдя с левой стороны. Она сняла шляпку, и освежающий ветер игриво раскинул ее локоны. Она не заговорила, но приподняла свою руку к глазам, заслоняясь от солнца, и всмотрелась в серый утренний туман над городом, который все еще виднелся в золотых бликах на воде.

— Вы не сможете увидеть его отсюда, — сказал Хадсон.

— Простите? — она опустила руку и вопросительно посмотрела на него.

— Я уверен, что он приходил проводить корабль. Возможно, он стоит там до сих пор, но отсюда вы не сможете его увидеть, — разумеется, Хадсон знал, что Эштон Мак-Кеггерс выбрался из своего чердачного мира над Сити-Холлом, чтобы проследить, как судно — и Берри — отчалит из Нью-Йорка, так же как знал он и то, что Кэтрин Герральд и Минкс Каттер смотрели на это со своего балкона.

— Да, — ответила девушка тихо. — Он, наверное, приходил. Просто я… хотела посмотреть.

— Послушайте, — сказал Грейтхауз и его суровый взгляд опустился на нее тяжело, как дубинка. — Я сказал Мармадьюку, что присмотрю за вами, так что…

— Вы совершенно не обязаны это…

— Нет, обязан, — сказал он с нажимом. И этого было достаточно, чтобы заставить ее замолчать. — Если вы настояли на поездке, несмотря на мои предостережения и увещевания Марми, вы, по крайней мере, должны слушаться меня, — он сделал паузу на несколько секунд, чтобы позволить ей все осознать, и, похоже, она осознала, потому что глаза ее стали огромными, и девушка вся обратилась в слух.

— Когда мы достигнем Плимута, — продолжил он. — Вы не отойдете от меня ни на шаг. Первое, что мы сделаем, это проверим доки и найдем, куда прибыла «Странница». Будем надеяться, что все же прибыла, — он не стал говорить ей все то, что услышал в Чарльз-Тауне об этом судне и о том, что только чудо все еще держит вместе его шаткие доски.

— А до тех пор, — он не знал, что еще сказать, потому что она должна была провести все это время внизу с другими пассажирами, которые могли позволить себе только такое сырое и мрачное пристанище на эти семьдесят шесть дней. И хотя пока что команда работала исправно, подчинялась каждому приказу капитана, и все на корабле было ладно, через несколько недель в открытом море ситуация могла сильно измениться. Хадсон был жителем большой земли, но он прошел не одно морское путешествие, чтобы знать наверняка: команда может позволять себе всякое… если не укротить ее вовремя железной рукой, потому что в противном случае остерегаться стоит даже козами коровам.

— Да? — подтолкнула Берри.

Хадсон увидел, как город сжался до размеров гравировки на карманных часах.

— Черт, — буркнул он, потому что у него был только один способ исполнить просьбу Марми, как следует.

— Это комментарий или пункт назначения? — спросила девушка.

Грейтхауз испустил тяжелый вздох, прежде чем снова посмотреть на нее.

— Я хочу, чтобы вы заняли мою каюту. Там тесно, но, по крайней мере, воздух там свежее, а дверь запирается изнутри.

— Абсолютно исключено. Я заплатила за то, что получу.

— И вы можете заплатить немного больше, когда окажетесь с мужчинами в долгом морском путешествии. Мне не хочется, чтобы вы были так близко к экипажу или… В общем, довольно скоро внизу будет не…

— Я прекрасно добралась из Англии в Нью-Йорк, — отозвалась она, явно забыв тот эпизод, как она уронила мыло на борту «Сары Эмбри», и то, к чему это привело. Хадсон применил всю свою суровость и уставился на девушку так, будто объявлял ей войну. Когда он заговорил, его голос, казалось, звучал из глубокой пещеры, из самых его кишок.

— Это не просьба, мисс. Вы забираете мою каюту. Так вы будете в большей безопасности, и я смогу спать спокойно. Там, в трюме. Вы меня поняли?

Нет, хотела ответить она, но как можно было отказать надвигающейся буре? На самом деле, ему удалось остудить ее пыл и даже порядком напугать ее. Огоньки гнева до сих пор плясали в его глазах, и лишь теперь начали понемногу рассеиваться.

— Хорошо, — сказала она. — Но у меня есть возражения…

— Они учтены и отклонены. Я принесу ваш багаж.

Баркасы сбросили канаты. Паруса опустились и судно пошло дальше, подгоняемое ветром. Перед тем, как спуститься, Хадсон и Берри снова оглянулись через серые воды на Нью-Йорк, и каждый пытался увидеть что-то свое. Ни один из них не поделился своими мыслями, но у обоих было ощущение, что в их жизни начинается совершенно новая глава, и кто мог знать, как долго она продлится, прежде чем им снова удастся ступить на землю Нью-Йорка. И какие изменения произойдут в городе к моменту из возвращения? Если, конечно, им удастся вернуться…

Сверху, на юте Мак-Клендон объявил рулевому курс, и голос его звучал оглушительно громко, хотя рулевой стоял в нескольких футах от него. Открытое море протягивалось вперед, дельфины поднимались из глубин и радостно сопровождали «Счастливый Случай».

Время шло, и история продолжалась.

Продолжалась она для «Странницы», ведущей свое странствие под бледным светом звезд и черствым солнцем. У капитана Пеппертри было все, но он бросил свою команду в пользу теплоты и ромового забытья — сей напиток он считал себя обязанным защитить от обозленного экипажа даже под пистолетным прицелом.

В конце концов, в его каюту ворвались, ром отобрали, и капитан Пеппертри для своего судна стал не более чем записью в судовом журнале. За поведение во время шторма его следовало повесить на рее, но преподобный Феннинг рассудил, что за такое преступление этого человека должен судить Господь. Так Пеппертри присоединился к Мэтью Корбетту, связанному по рукам и ногам веревками и заточенному в недрах самого низкого и сырого трюма корабля, где свободно перемещались, пищали и кусались крысы, увидеть которых можно было лишь тогда, когда их выхватывал свет единственной тусклой керосиновой лампы, раскачивающейся взад и вперед по тысяче раз на дню. Мэтью представлял, какой день сегодня — с момента своего заключения он продолжал считать, хотя судить, что пришел новый день, можно было лишь по тому, как в трюм спускался угрюмый матрос с первыми лучами солнца и выдавал узнику скудный паек из хлеба и воды. Что ж, думал молодой человек, по крайней мере, веревки позволяют отгонять крыс от бесценных краюх черствого хлеба.

Вскоре после своего заточения в эту импровизированную темницу Мэтью услышал наверху стук молота и шуршание пилы и рассудил, что плотник судна и экипаж, похоже, решились хотя бы частично отремонтировать сломанную мачту, чтобы хоть как-то приладить паруса и суметь поймать попутный ветер. Кто бы ни взял сейчас на себя роль капитана, ему придется постараться выяснить, сколько припасов и чистой воды уцелело во время бури, а также подсчитать оставшееся время в пути и постараться сделать все, чтобы добраться до пункта назначения живыми. «Странница» качалась на волнах, и Мэтью представлял себе, что ужас поражает в самое сердце каждого, кто находится наверху, при виде любого, даже самого маленького темного облачка на горизонте.

В целом это испытание действительно можно было счесть печальным прохождением через Преисподнюю, которое запросто могло превратить цивилизованное человеческое существо в опасное животное. Решив более не падать в ту пропасть, из которой он сумел выбраться, Мэтью продолжал тренировать свой мозг, разыгрывая мысленные партии в шахматы. Он вспоминал, как играл в «Галопе» с Ефремом Оуэлсом, а попутно пытался придумать, как бы выбраться из этой передряги и вернуться обратно в Нью-Йорк. Пеппертри, к сожалению, в этом вопросе собеседником или слушателем послужить не мог — через несколько дней после своего заточения он мог лишь невнятно бубнить что-то, а через две недели и вовсе замолчал и выглядел едва живым. Жизненные силы его просыпались, лишь когда приносили ежедневный паек, и бывший капитан с безумным остервенением бросался на него, пытаясь отвоевать свои жалкие крохи у крыс.

Настало утро, когда люк открылся, и преподобный Феннинг в компании Курта Рэндольфа спустился по лестнице с масляными лампами и дневным пайком для узников.

Пусть Мэтью заметно ослаб и отощал, он сохранял присутствие духа и понимал, что нельзя сразу съедать и выпивать все, что ему приносят в эти отчаянные минуты. Он делил хлеб на несколько приемов и съедал его маленькими порциями в течение всего дня. Так же поступал и с водой. Увидев посетителей, молодой человек заметил, что у обоих весьма изможденный и грязный вид, а одежда их, свисающая, как лохмотья с пугал, покрылась зеленой плесенью. Скулы обоих были очерчены ярче, глаза пожелтели и на фоне исхудавших лиц казались заметно больше, как если бы планировали побег из глазниц. Мэтью счел, что даже пассажиры, которые обитали наверху, вынуждены были сидеть на голодном пайке, и теперь вода и пища, должно быть, совершенно подходила к концу.

Когда Феннинг достиг последней ступеньки лестницы, его вдруг стошнило, и он вынужден был отвернуться.

Мэтью уже хотел сказать «прошу простить за наш вид», но, к его удивлению, не сумел произнести ни звука. Голос не слушался. На краткий миг им овладел ужас, пришла мысль, что, возможно, его память вернулась к нему, забрав взамен способность говорить. Он попробовал еще раз, и на этот раз ему удалось выдавить из себя квакающее «Простите». Оставшаяся фраза отняла бы слишком много сил, и молодой человек отказался от этой затеи.

— Капитан Спрагг говорит, что нам осталось четыре дня, — сказал Рэндольф, и даже его суровая речь звучала ослабленно.

Пеппертри издал какой-то неясный бормочущий звук и произнес что-то, что Мэтью сумел расшифровать как «УблюдокСпраггукралкорабльпустьегоповесят», на последнем этапе этого бормотания голос безумца набрал силу настолько, что это было уже почти криком, полным жажды мщения.

— Мы израсходовали почти все запасы еды, которые у нас были, и в последние дни ее едва будет хватать, — продолжил Рэндольф. — Я с сожалением сообщаю, что, согласно приказу капитана, вы не получите больше хлеба. Но ваш рацион воды останется таким же, как прежде.

— Мило с его стороны, — произнес Мэтью. Он хотел сказать, что его уже и так тошнит от хлеба, но вдруг понял, что на лишние слова силы лучше не тратить.

— Вы должны знать, что у нас всех были трудные времена. Жена Янса умерла в прошлом месяце, а мистер Монтгомери скончался меньше недели назад. Большинство пассажиров очень больны.

Мэтью сумел лишь кивнуть, глядя на лампу, которую держал Рэндольф.

— Дела плохи во всем, — закончил кузнец.

Феннинг сумел восстановить самообладание и не позволить своему желудку снова вывернуться наизнанку. Он пошатнулся в сторону Мэтью и едва сумел удержать себя на ногах в условиях сильной качки.

— Мы решили, что с вами делать, — сказал он ослабленным голосом, в котором все еще звучала твердая, непоколебимая вера. — Мы посовещались и все пришли к выводу, что твой хозяин был неприятным человеком и, возможно, между вами была некая кровная вражда, но убить его… когда он был всего в шаге от спасения, это чудовищный поступок, который ты хладнокровно совершил.

— Я говорил вам, когда мы спустились сюда после шторма, — сказал бородатый и оголодавший решатель проблем из Нью-Йорка, который сейчас мог бы стать перед любым жителем этого города, которого когда-либо знал, и не быть узнанным, потому что напоминал портового нищего. Он был бы чужаком на родной земле. — Дальгрен не был моим хозяином. Я говорил… он обманом увез меня в Англию.

— Да, ты говорил нам, — согласился Рэндольф. — Но это кажется бессмыслицей. Обманом? Он не приставлял пистолета к твоей голове или ножа к твоей спине, когда вы вместе поднимались на борт. Ты явно поднимался вместе с ним по собственной воле, а не был приволочен сюда силой.

УблюдокСпраггукралкорабль, прохныкал Пеппертри, свернувшийся в клубок на полу и напоминавший ныне маленький шарик страданий.

— Я очень устал, — вздохнул Мэтью. — Я не могу объяснить вам всего. Просто позвольте сказать… Дальгрен не позволил бы мне добраться до Плимута живым.

— Вы не можете называть это самозащитой, — сказал священник, цепляющийся за все, чтобы удержать свое ослабевшее тело на ногах в условиях качки. Ему казалось, что корабль вот-вот снова попадет в новый шторм, хотя он знал, что снаружи светило солнце, и нежный попутный ветер подгонял «Странницу» к Плимуту. — Я… все мы — не в состоянии понять, почему твой хозяин набросился на тебя с топором и почему вы боролись с ним так яростно, но… убийство есть убийство, и ты его совершил. Я видел это своими собственными глазами и ввиду моей клятвы перед Господом Богом, я не могу оставить это так.

— И я не могу, — добавил Рэндольф. — Мы решили — то есть, все пришли к единодушному решению, включая капитана Спрагга — что как только мы достигнем порта, тебя передадут в руки закона. Пусть граф и был чужестранцем, а убийство было совершено в открытом море, за поступок предстоит ответить. И учесть все обстоятельства.

На это Мэтью ничего не ответил, да и что он мог сказать? У него будет шанс объяснить свою ситуацию представителям закона в Плимуте, в этом состояло его благословение. А еще — оно состояло в том, что, несмотря на ужасающее состояние тела и духа, ему удалось пережить это плавание, а ведь многим другим этого сделать не посчастливилось. Когда он сойдет на берег и сможет поговорить с представителем закона, который его выслушает, все беды, наконец, отступят. К тому же, подумал молодой человек, если бы он оказался в положении Феннинга или Рэндольфа — не знал всей картины и видел лишь жестокую схватку на палубе — ему бы тоже пришло в голову передать «убийцу» в руки закона. И он подчинится этой воле. Поэтому он ничего не сказал, даже тогда, когда священник начал свое шаткое шествие к лестнице и принялся взбираться наверх к люку.

— Уверен, мы все будем рады ступить на твердую землю, — сказал Рэндольф. Он поднял свою лампу немного выше, чтобы отчетливее разглядеть лицо Мэтью. — Послушай, я думаю, я могу дать вам обоим по глотку рома, если хотите.

Пеппертри издал звук, похожий на тот, что издает собака, пуская слюну и обгладывая кость.

— Спасибо, — ответил Мэтью. — Буду очень признателен.

Рэндольф кивнул и затем тоже поспешил убраться из этой вонючей камеры.

Мэтью остался наедине со своими мыслями и с мягким, трагичным нытьем Пеппертри. Разумеется, представители закона в Плимуте должны были слышать о Профессоре Фэлле, подумал молодой человек. Как только он назовет это имя и обрисует некоторые подробности дела, никто не станет его задерживать за смерть прусского убийцы. Поэтому осталась лишь одна проблема: как вернуться в Нью-Йорк и, возможно, связаться с членами агентства «Герральд» в Лондоне, которые смогли бы помочь ему. Название этого агентства тоже должно было быть известно лондонским законникам.

Обстоятельства принимали положительный оборот. Мэтью будет пить свой жалкий глоток рома, празднуя победу. Вскоре веревки будут сняты, он сможет отмыться, сбрить бороду — а, возможно, даже отдохнет несколько дней и порадует свой желудок хорошей едой — а потом вернется к тому, что Великий сможет назвать «боевой формой».

А затем… каким-то образом… нужно добраться до Нью-Йорка. И после всего, что ему пришлось пережить, он готов будет ползти к входной двери Берри Григсби и просить у нее прощения. Он объяснит ей, что все это время хотел быть рядом с ней, но думал, что грубо оттолкнуть ее — это единственный способ защитить ее от Процессора Фэлла. Профессор ничего не забывал и имел множество злых рук, как и его символ — осьминог. Мэтью не желал, чтобы хоть одна из этих рук коснулась этой прекрасной девушки.

Что ему было делать? Куда они могли отправиться вместе, чтобы быть в безопасности?

Впрочем, всему свое время. Решать проблемы следует по порядку. Сейчас Мэтью удалось пробудиться от одного испытания — от потери памяти — и теперь он закален и подготовлен к тому, чтобы справиться с тяготами, ждущими впереди. Поэтому… всему свое время. Сначала — проблемы.

В этот момент принесли ром.

Часть вторая. Веселый город и его черные грехи

Глава шестая

Двери экипажа захлопнулись. Щелкнули двойные задвижки. Четверка лошадей под звонкие щелчки кнута пришла в движение, и Мэтью посмотрел сквозь зарешеченное окно на проносящиеся мимо здания Плимута — как всегда серого, окутанного моросью и клубящимися на небосводе свинцовыми тучами.

Руки и ноги молодого человека, наконец, освободили от веревок, но тут же заковали в цепи. У ступней его лежал внушительный металлический шар размером, наверное, со среднюю сторожевую собаку. Когда Мэтью спросил о своем аресте, офицер сказал ему, что путешествие займет семь дней, плюс-минус. Человек по имени Монкрофф в этот момент сидел на месте возницы, и они с партнером оба зябко кутались в черные плащи с капюшонами, надеясь защититься от сырости, как могли. Подле Монкроффа находился небольшой чемодан, где содержались показания, записанные со слов двух свидетелей — то было описание жестокого убийства графа Антона Маннергейма Дальгрена.

Итак, Мэтью направлялся в Лондон, чтобы предстать перед судом. Как сказал ему главный констебль Плимута, кое-кто с нетерпением будет ждать дня, когда накинет петлю на его шею. Никогда прежде Мэтью не слышал, чтобы работа палача описывалась с таким ликованием. Что ж, надежда все еще оставалась!

Похоже, что, пока он сидел здесь, на жестком дощатом месте и подскакивал на каждом дорожном ухабе, ему не следовало раньше времени думать о возращении в Нью-Йорк — в ближайшем будущем оно вряд ли планировалось. Но в самом деле его планы начали расстраиваться, когда он впервые предстал перед магистратом в Плимуте, на третье утро после того, как спустился по трапу со «Странницы» в навязанном образе закоренелого преступника.

— Как я уже говорил, — продолжил Мэтью, окончив рассказ о своих отношениях с убитым и о его побеге от Профессора Фэлла. — Дальгрен наверняка собирался убить меня, прежде чем мы достигли бы Англии. Я больше не был ему полезен в том, что, он думал, восстановит его доброе имя перед Профессором Фэллом, так что…

— Момент, — сказал магистрат Эйкерс с холодным, как айсберг, лицом и нарисованными на нем тонкими бровями. Он проговаривал свои слова медленно и протяжно, с легким причмокиванием губ после каждого предложения. — Я внимательно прочитал показания свидетелей, — листы с соответствующими записями лежали на столе прямо перед ним. Бледный свет прохладного ноябрьского утра, падающий из пары высоких окон, освещая Эйкерса, всё помещение и стражей Мэтью, создавал впечатление, что настала суровая зима. — Нигде не указано, — продолжил магистрат. — Что ваш прусский хозяин собирался убить вас на борту «Странницы» после того, как был бы спасен из моря. Я вижу лишь то, что у вас были… серьезные разногласия, которые вы хотели решить насилием… но в итоге мы имеем дело с его смертью, не с вашей.

— Он убил бы меня! Я говорю вам, я…

— Убили его первым, опасаясь за свою жизнь? Показания свидетелей говорят о том, что вы обрубили спасительную веревку графа, не находясь при этом в опасности, и это непростительно.

— Но Дальгрен был убийцей! — нотки поднимающейся паники в голосе Мэтью лишь дополнительно встревожили молодого человека. Он понял, что если придет в бешенство, из этого не выйдет ничего хорошего, поэтому постарался взять себя в руки и восстановить дыхание. — Вы ведь услышали то, что я рассказал вам о Профессоре, не так ли?

— Я понимаю, что, как вы считаете, эти подробности могут помочь вашему делу, — сказал Эйкерс. — Но, к несчастью для вас, молодой человек, я никогда не слышал об этом человеке. Он профессор чего? И где он учился?

О, Господи! — подумал Мэтью. И снова пламя паники охватило его. Мэтью стоял с опущенной головой, стараясь найти в себе силы заговорить снова. Он все еще был слаб после поездки, ему не позволили побриться и оставили в старой серой одежде, которую после беглой чистки сырой надели на его тело. Два дня он провел в мрачной плимутской камере, разделяя клетку с морщинистым безумцем, который изнасиловал и убил десятилетнего ребенка. Похоже, спуск с этого проклятого судна не принес желаемого облегчения — все надежды Мэтью разбились о суровую реальность. Молодому человеку так и не дали как следует поесть, продолжая держать его на голодном пайке.

— Прошу вас, — сказал узник своему судье. — Свяжитесь с агентством «Герральд» в Лондоне. Кто-то из его сотрудников, покрайней мере, слышал обо мне.

— Я слышал о вашем запросе от главного констебля Скарборо. Но это вне юрисдикции Плимута, молодой человек. К тому же, никто из нас здесь не слышал об этом вашем агентстве «Меррел».

— Не «Меррел», - поправил Мэтью. — А «Герральд». Это…

— Да, я слышал, что вы рассказывали Скарборо, — бледная, как лилия, рука, украшенная тремя перстнями, жестом заставила Мэтью понизить голос. — Агентство, занимающееся решением проблем людей? — его лицо тронула тень кривой улыбки, которая была адресована лысеющему главному констеблю, сидящему в дальнем углу помещения. — Боже Всевышний, разве это не наша ответственность? Я не хотел бы думать, что может случиться с английской цивилизацией, если люди вместо судов кинутся решать свои проблемы в такие вот конторы. Это же будет фактический самосуд! Впрочем, слава Богу, это лишь бред: как я уже говорил, у меня нет никаких записей об агентстве «Меррел», - маленькие глазки магистрата глядели бесстрастно и незаинтересованно. — Конечно, молодой человек, ваша история попахивает безумием. Мое мнение, как судьи, что я говорил с человеком из Бедлама. Вам есть, что еще сказать?

Мозг Мэтью работал… медленно, лишенный твердой пищи и хотя бы короткого отдыха… но все же работал.

Он почувствовал, как невидимая петля затягивается на его шее.

— Позвольте мне задать вопрос, — сказал он, когда яркий луч мысли вдруг прорвался сквозь туман в его мозгу. — Я понимаю, что преступление, которое я совершил, ухудшается тем, что я сделал это, находясь в положении слуги, который убил своего хозяина, так? — он продолжил до того, как Эйкерс заставил его замолчать. — И мой вопрос в том… где доказательства того, что я был слугой графа Дальгрена? Где бумаги, подтверждающие мою службу? У вас есть слова пассажиров корабля о графе Дальгрене и их предположения о том, что я был его слугой, но как можно эти предположения доказать? Если точно так же предположить, что я не состоял у него на службе, разве не меняются обстоятельства? Уроженец Пруссии был убит в открытом море, не на территории Британской империи, и это грозит мне повешением? Так разве не следует меня доставить в Пруссию для суда? В самом деле, это ведь не входит в юрисдикцию Англии, ведь не английский, а прусский граф был убит мною. В открытом море. И как вы можете даже называть это убийством? Где труп? Возможно, при падении граф Дальгрен запутался в водорослях, а после был съеден акулой, укушен медузой…. что ж, если медузы и акулы у вас тоже считаются убийцами, то их следует немедленно выловить и доставить в плимутскую тюрьму. А еще граф мог просто утонуть… что, вероятно, призывает весь океан оказаться на этом суде. То есть, чтобы быть точным, я не убивал человека, сэр. Я лишь перерезал веревку.

— Да, но разрезание этой веревки послужило причиной его смерти, — сказал Эйкерс, вызывающе поднимая свой тонкий подбородок.

— А вы можете быть абсолютно уверены, что он мертв? — на несколько секунд Мэтью и впрямь почувствовал, что болтается в петле. — А те два свидетеля — они уверены? Видели ли они на самом деле, как он погиб? Я — не видел. У человека может быть больше жизней, чем у кота самого Сатаны. Он может оказаться здесь в любой день и первое, что он сделает, это убьет кого-нибудь, чтобы завладеть его одеждой и деньгами, поэтому будьте осторожны и следите за порядком на побережье.

Эйкерс соединил подушечки пальцев и приложил их к своим губам, глаза его теперь смотрели на обвиняемого по-новому. Словно бы… с уважением?

— У меня есть решение, — сказал Мэтью. — Я знаю недавно прибывшего в Лондон помощника главного констебля. Его зовут Гарднер Лиллехорн. Вы знаете это имя?

Магистрат выдержал недолгую паузу, прежде чем ответить, однако затем произнес:

— Знаю.

— А помощника Лиллехорна зовут Диппен Нэк. Это имя вам тоже известно?

— Я слышал, как его произносили, — отозвался Эйкерс с любопытством.

— Так попросту избавьтесь от меня: перебросьте ответственность в их лондонский терновник, — продолжил Мэтью. — Вы исполнили свой долг в моем деле перед правовой системой. Здесь имеют место вопросы Прусского государства, недоказанное рабство, а также непроверенное убийство. Такие дела должны решаться лондонским судом. Я думаю, Плимут только и ждет, чтобы сказать мне: «скатертью дорога», потому что на очереди куда более насущные дела.

В помещении повисло молчание.

Наконец, магистрат Эйкерс издал неясный звук — возможно, прочистил горло — и тихо произнес «ха» без какого-либо намека на юмор.

Таким образом в течение двадцати четырех часов Мэтью подготовили к переправке в Лондон в тюремном экипаже. Ему, наконец, позволили отведать хороший ужин из тушеной говядины — настоящей говядины, хотя сейчас он не отличил бы ее вкуса даже от мяса больной лошади — дали выпить кружку эля и позволили покинуть дикую клетку, которую он делил с безумцем, после чего выделили одиночную камеру на ночь, где он, наконец, смог спокойно поспать, не опасаясь, что кто-то перережет ему горло во сне.

Мэтью по-прежнему приходилось расхаживать в костюме плимутского заключенного, в бритье ему было отказано — политика Плимута этого не предусматривала: в конце концов, опасно было позволять заключенному оставаться наедине с бритвой. Но все же основной исход был положительным: его, наконец, вытащили из этой грязной клетки и теперь везли к кому-то, кого он знал. Скажи кто-нибудь молодому решателю проблем год назад, что он будет готов расцеловать Гарднера Лиллехорна и Диппена Нэка при встрече, и Мэтью, возможно, занял бы соседнюю камеру в Бедламе рядом с Тиранусом Слотером и сказал бы хранителю проглотить ключ, потому что такое безумие показалось бы ему неизлечимым.

Лошади перешли на рысь. Колеса месили английскую грязь, маленькие деревни проплывали мимо одна за другой, и Мэтью думал, что сумел немного отсрочить свое свидание с петлей. Теперь, чтобы выиграть эту партию, предстояло вывалить всю информационную кашу на Лиллехорна, и вымолить у этого напыщенного… то есть, весьма уважаемого блистательного джентльмена помощь и прощение, чтобы он, раздувшись от самодовольства, пнул Мэтью под хвост и направил через Атлантику обратно в его молочный райский уголок за домом Григсби.

Это была нелегкая поездка. Английские дороги были хуже тех, что окружают Нью-Йорк и, возможно, хуже всех тех, по которым Мэтью когда-либо приходилось ездить. Он, Монкрофф его напарник, с которым он делил поочередно место возницы, останавливались в нескольких придорожных трактирах. В большинстве случаев Мэтью был вынужден спать на полу, но Монкрофф оказался достаточно любезным, чтобы хотя бы кормить исхудавшего пленника, делясь с ним пирогом с почками, копчеными колбасками и прочей снедью, которой обзаводился во время остановок. Пусть отголоски последствий тяжелого плавания на борту «Странницы» все еще давали о себе знать, молодой человек все равно быстро набирался сил, потому что благодаря Монкроффу ему не приходилось почти никогда чувствовать себя голодным. Он начал замечать то, как смотрят на него англичане и англичанки. Они, казалось, искренне наслаждались видом цепей, и были готовы невзначай задеть заключенного или даже случайно уколоть его столовыми приборами, однако Монкрофф бегло пресекал эти попытки, угрожая, что запишет полные имена хулиганов и призовет их к ответу перед законом. Дети здесь были столь же жестоки, сколь и взрослые. Впрочем, можно сказать, что они были еще хуже, потому что они двигались быстро и успевали ударить Мэтью под ребра или пнуть по голени, пока добропорядочный Монкрофф не видел. В каждом населенном пункте, где они останавливались в течение этой недели, быстро распространялась молва о том, что осужденный убийца направляется в Лондон, чтобы быть повешенным, и это заставляло множество зевак выглядывать из окон гостиниц и даже подходить совсем близко в попытке лучше разглядеть преступника. К моменту последней остановки Мэтью узнал от Монкроффа, который, в свою очередь, услышал это от хозяина трактира, что слухи говорят следующее: будто бы молодой худой чернобородый убийца обезглавил трех женщин и нескольких детей в Плимуте, насадил их головы на заборы, а после каждого зверства с упоением купался в их крови в комнате, мебель в которой сплошь состояла из человеческих костей. Были в той комнате, якобы, и две козы, которых безумец наряжал в женскую одежду. В ту ночь зеваки были буквально готовы выбить дверь комнаты, чтобы посмотреть на молодого человека, поэтому Монкроффу пришлось разместиться у самой двери с мушкетом и остаться там до прихода утра, окутанного противной моросью.

Теперь, когда экипаж отправился дальше по дороге, которая была еще более ухабистой, чем прежде, Мэтью Корбетт, подпрыгивая на каждой кочке на свое дощатом сидении, выглядывал в зарешеченное окно и рассматривал промозглый и туманный пейзаж, в котором уныло виднелись кривые деревья близ каменных домов с соломенными крышами, а время от времени проплывали зеленые тени холмов. Воздух был не очень холодным, но летающая в нем морось кусалась. Через некоторое время Мэтью отметил, что количество домов с соломенными крышами увеличилось, и они теперь отстояли друг от друга на меньшее расстояние, плотнее располагаясь вдоль дороги. Кроме того повозка вдруг пошла с меньшей скоростью. Вознице пришлось приложить много усилий, чтобы контролировать четверку лошадей, потому что постепенно из тумана появлялись все новые и новые кареты и повозки. Мэтью узнал этот город прежде, чем Монкрофф отодвинул задвижку, разделяющую их, и произнес:

— Подбираемся к Лондону.

Мэтью прижался лицом к прутьям и вытянул шею, чтобы получить как можно больший обзор.

Вокруг витал лишь туман — бледно-серый, в котором мелькали призрачные фигуры других повозок, заставляющих возниц как можно внимательнее следить за дорогой. Впереди дымка приобретала сернисто-желтый, а после и вовсе коричневый оттенок. Пределы видимости были совершенно ничтожными, и Мэтью понимал, что никак не может оценить размеры Лондона, потому что толком ничего не видит. Во сколько он раз больше, чем Нью-Йорк? В десять? Ох, нет, по меньшей мере, в двадцать. Мэтью знал это из книг. Знал он также, что это был город, основанный римлянами, который пережил историю, полную светлых и темных — как шахматная доска — моментов. Он пострадал от Великого Пожара в 1666 году, и поэтому — согласно статьям, появлявшимся в лондонской «Газетт», которую Мэтью читал в Нью-Йорке — большинство зданий здесь теперь строится только из камня и кирпича, но не из дерева. Пристани и склады вдоль Темзы тоже существовали уже не одно столетие — они были разрушены и восстановлены множество раз.

На самом деле, Мэтью встречал и тех наивных людей, кто полагал, что Лондон примерно одного размера с Нью-Йорком. А ведь это был центр Старого Света, на чьем благословении и появились колонии! Англия являла собой самую крупную державу в мире, поэтому, естественно, и столица ее была просто огромной. Она казалась гигантским живым существом, способным пережить любое бедствие и только увеличиться от него в размерах.

Пока, однако, все, что мог увидеть Мэтью — это лишь уродливые изменения цвета тумана, который окутывал сейчас башни Лондона. Но даже несмотря на это он вспоминал, как, живя в комфорте в Нью-Йорке, надеялся когда-нибудь посетить этот великий город и думал, что будет преисполнен воодушевления. Но вот, день, когда он прибыл в Лондон, настал, а внутри у него клубился только страх. Его привезли сюда в цепях под угрозой повешения, если только его серебряный язык не поможет ему выбраться из этой передряги. В Нью-Йорке он был кем-то. Он был известен многим и, по большей части, вызывал к себе симпатию… здесь же он был никем — просто тонким бородатым заключенным, чья единственная надежда на выживание зависела от подлой личности, которую он никогда не любил и прекрасно знал, что и этот человек не любит его. Молодому человеку казалось, что он становится все меньше, меньше и меньше по мере того, как их экипаж продвигался в потоке других карет и телег. Темп все замедлялся и вскоре перешел на прогулочный шаг, поэтому еще целый час Мэтью вынужден был напряженно сидеть на своем жестком сидении и нервничать, потому что впереди, оказывается, у одного вагона отвалилось колесо, вследствие чего образовался огромный затор. Пока расчищали дорогу, пришлось надолго задержаться на каменном мосту через грязную реку, куда, похоже, сливали отходы со скотобойни — Мэтью заметил кровь, плавающую в мутной воде, и почувствовал горький запах страха животных, которых забивали там.

Когда повозка Мэтью, наконец, приблизилась непосредственно к городу, там, казалось, возникло бесконечное сборище маленьких деревень — домов, конюшен, таверн, огромного количества магазинов и прочего — разделенных несколькими деревьями. Здесь виднелись пруды и болота, на которых, как подумал Мэтью, и должен был быть построен этот город, судя по качеству ведущих к нему дорог.

Тогда он осознал две вещи примерно в одно и то же время: запах влажной гнили, который можно было поймать на самом ветхом причале в Нью-Йорке, смешался с запахом пороха и оставил в воздухе странную смесь ароматов, какая остается, к примеру, после чеканки кремня о камень, а вторая вещь… шум.

Это началось, как гудение, похожее на звук колес одной из повозок плотного лондонского движения. Однако он нарастал и вскоре начал отдаваться в костях, как только достигал ушей. В течение нескольких минут гул превратился в то, что Мэтью мог бы назвать рычанием невидимого зверя в своем логове.

Он понял, что это был звук города, звук тысяч голосов разной силы и разных высот, и звук этот смешивался со стуком копыт, скрипом колес, визгом шарниров на несмазанных железных воротах, поступью сапог по дереву и камню, гудением реки, шумом судов, звуком того, как местные пьяницы на мостах блюют, срыгивают или пускают ветры, как кто-то кричит от ярости или от радости… и все это смешивалось, смешивалось…

И тогда город вдруг показался из коричневого тумана перед Мэтью и всосал его повозку в себя, затягивая молодого решателя проблем в этот кипящий человеческий водоворот.

Глава седьмая

— Я знал, что этот день настанет, — сказал Гарднер Лиллехорн, одетый в бледно-лавандовый костюм с подобранной треуголкой того же цвета, украшенной фиолетовым пером, которое сочеталось с оттенком его жилета. Он достал свою тонкую лакированную трость и ее серебряным набалдашником и не очень дружелюбно постучал Мэтью по плечу.

— Вот вы и сидите здесь, обвиненный в убийстве, — сказал помощник главного констебля Лондона. — Далековато же вы забрались от дома, как по мне.

— Далековато от дома! Слишком далеко! — хохотал Диппен Нэк. Его маленькие плечи сгорбились, к круглому, пухлощекому лицу прилила кровь, и оно возбужденно раскраснелось. Таким явил себя миру этот маленький, но жестокий хулиган и любитель дубинок. На нем был костюм пыльного цвета — видимо, перепачканный едой спереди — с серебряными пуговицами, а на голове сидела черная треуголка, из-под которой выбивался белый парик с множеством хвастливых локонов. Глаза Нэка, всегда напоминавшие два красных очага гнева, были подведены темно-коричневой краской, которая сейчас превращала их в две безобразные ямы, полные грязи. Но так же, как и раньше он поднимал свою проклятую черную дубинку и ткнул ее тупым концом в подбородок Мэтью, заставив молодого человека поднять голову вверх. — Только гляньте на него! Чье-то печенье изрядно покрошилось!

— Я понятия не имею, что это значит, — сказал Мэтью, отводя голову от поцелуя дубинки.

— Это значит, что теперь у нас есть власть, мистер Высокий-И-Могучий! — прозвучал горячий ответ вкупе с капельками слюны, вылетающими сквозь стиснутые зубы. — Теперь никто не вмешается, чтобы спасти твой бекончик!

— От ваших слов у меня аппетит разыгрался.

— Пожалуйста, Нэк, будь сдержаннее, — Лиллехорн использовал трость, чтобы отвести дубинку прочь, но в течение нескольких секунд казалось, что между этими двумя инструментами может начаться суровое противоборство.

Нэк позволил трости победить, тут же зашипев:

— Похоже, вы забываете… это не Нью-Йорк, сэр Лиллехорн. Правила здесь другие.

— Я ничего не забываю, дорогой друг. Но давай не будем ломать мистеру Корбетту челюсть, чтобы у него была возможность говорить.

Возможность у меня есть, о, да, подумал Мэтью. Но что из этого выйдет? Эти двое, даже объединив усилия, не смогут функционировать, как один нормальный человеческий мозг. Но, как говорится в старой пословице, которая сейчас весьма походила к случаю — нищим не приходится выбирать.

Они сидели за столом в маленьком и сыром зале совещаний. Масляная лампа освещала помещение, стоя на столе в компании подсвечника с двумя наполовину сгоревшими свечами. За единственной закрытой ставней Мэтью мог слышать, как снаружи идет дождь. Он не видел солнца в течение четырех дней, так как, прибыв в Лондон, тут же был помещен в тюремную камеру, которую делил с тремя другими несчастными людьми. Его сокамерники выглядели совершенно отрешенными и смирившимися с тяготами Судьбы — один из них молча лежал, свернувшись на полу, словно давно принял свой приговор: умереть, как пугало с раскуроченной душой. Монкрофф упомянул, что это здание носит имя Святого Петра перед тем, как передал все документы местному должностному лицу, и пожелал Мэтью удачи. Но называлось ли это место на самом деле в честь Святого Петра, или его бывший конвоир просто решил так пошутить, молодой человек не знал.

Впечатления Мэтью о Лондоне составляли блоки массивных зданий, удушливые улицы, переполненные толпами людей, запахи немытого человеческого тела и то, что казалось кислой выжженной вонью, которая осталась, возможно, от Великого Пожара тридцатисемилетней давности (как бы невероятно это ни было). А еще — вечный, непрекращающийся шум, который здесь называют жизнью города. Существовало ли в Лондоне хоть одно место, где можно было найти тишину? Что ж, если и существовало, то точно не в тюрьме Святого Петра, где крики и плач отчаявшихся людей превратились в своего рода развратную музыку, не замолкающую сутками. Помимо этих беглых впечатлений не было ничего: туман маскировал большинство деталей, уличных транспарантов и дорог, и Мэтью понятия не имел, где находится на карте Лондона, в какой стороне от него располагается Темза или другие значимые городские пункты. Его мир сгруппировался в маленькой камере, где находилась грязная койка и одеяло, которое пахло смертью. Правда, по крайней мере, его избавили от тяжелой гири, и теперь на аудиенции у помощника главного констебля огромный тяжелый шар не волочился за его ногами. Лиллехорн сладостно растягивал время до прихода в тюрьму Святого Петра после ухода Монкроффа, который сделал официальный запрос и сообщил имя Мэтью по всем каналам, о коих упоминал молодой человек. После всех нужных запросов на юного решателя проблем из Нью-Йорка снова надели кандалы, сковав его лодыжки и запястья одной цепью, что заставляло его спину постоянно пригибаться в знак почтения перед святым законом Лондона.

— Вы, — почти ласково произнес Лиллехорн. — В затруднительном положении.

У него были руки ребенка, и казалось, будто сильный порыв ветра может сломать ему кости. Здесь, в Лондоне, он не изменил своим нью-йоркским привычкам постригать определенным образом свою козлиную бородку и усы. Его волосы, забранные в хвост лавандовой лентой, были заметно подкрашены черным красителем, дававшим ярко-выраженный синеватый отлив. Его нос все еще смотрелся маленьким и острым, а губы выглядели нарисованными, как у куклы. И, разумеется, этот человек продолжал нести себя так, будто он исключительно важен для всего мира. Что ж, для Мэтью сейчас так и было. Молодой человек решил, что Лорд Корнбери явно потянул за нужные ниточки, чтобы добиться для Лиллехорна этого поста, или, возможно у Лиллехорна был какой-то суровый компромат на Корнбери… а присутствие здесь Нэка может означать, что и он принял участие в нахождении или сборе этого компромата. Похоже, нынешний губернатор колоний Нью-Йорк и Нью-Джерси держит пару скелетов в шкафу. А быть может, его шкафы доверху набиты мешками денег или деревянными индейскими жетонами — как знать. Так или иначе, будет, на что посмотреть, когда он вернется домой, решил Мэтью.

— В затруднительном положении, — повторил Лиллехорн. — Я читал показания свидетелей и вашу собственную версию этой неприятной истории, записанную клерком магистрата в Плимуте. Полагаю, этот граф Дальгрен — тот самый человек, который сбежал от правосудия из особняка Саймона Чепела, который мы окружили? И, кстати, спасли вашу жизнь тогда, за что, как я убежден, до сих пор мною не получено соответствующей благодарности.

— Это был тот самый человек, — ответил Мэтью. — Он намеревался доставить меня к Профессору Фэллу, пока я был не в себе. Как я уже сказал, я потерял память, поэтому не представлял себе, кто я или…

— Да, да, — маленькие пальчики отмахнулись от этого, как от дыма. — Я слышал, что такое случается, правда, никогда не видел живьем. Мало кто видел. Это будет весьма трудно доказать в суде.

— Если бы я не потерял память, зачем бы мне было отправляться куда-то с ним? Чтобы меня отвезли к Профессору и убили? Я уверен, Дальгрен хотел с моей помощью сторговаться с Фэллом, оказать ему моей поимкой хорошую услугу. Возможно, даже попасть обратно в его банду. Послушайте… Гарднер… имя Фэлла здесь совершенно точно известно! И агентство «Герральд» здесь знают тоже! Так почему я сижу в камере, если все это можно было бы объяснить, поработав полдня?

— Потому что, — ответил Лиллехорн, и голос его казался срывающимся и терпеливым одновременно. — Ни у кого нет половины дня, чтобы тратить его на вас. Я здесь нахожусь неофициально и отнимаю время у других насущных вопросов, — он склонил голову набок, и его нарисованные губы сжались в тонкую линию, прежде чем он заговорил снова. — Вам необходимо понять, где вы находитесь. Лондон — это не Нью-Йорк. Здесь у нас сразу могут произойти несколько ограблений, несколько драк в тавернах, маленькая ссора между любовниками или супругами и убийство. Здесь, Мэтью, перед нами предстает веселый город и его черные грехи. Если человек здесь пройдет пару кварталов ночью, и его не ограбят и не убьют, он может полагать свою жизнь зачарованной. Я понимаю, что Профессор Фэлл мог когда-то давно собрать все свои банды вместе и составить из этого то, что вы называете его преступной империей, но время не стоит на месте. Банды возрождаются с куда более молодыми и деятельными лидерами. Они контролируют целые районы города. И убийства… о, Господи Боже! В этом городе ножи чаще используются, чтобы перерезáть глотки, нежели для того, чтобы чистить рыбу. Каждое утро мы загружаем вагон трупами, и ты никогда не знаешь, что можешь найти: обезглавленную маленькую девочку лет восьми-девяти, человека с внутренностями, разбросанными, как драгоценные артефакты, по обе стороны его тела, женщину с отрезанными интимными частями тела… причем, сами интимные органы могут и вовсе пропасть без вести и никогда не найтись. Десятки жертв убийств — безымянные, безликие. Буквально. Каждый Божий день, — Лиллехорн сделал паузу, потому что тремор эмоции в его голосе, похоже, удивил его самого не меньше, чем он удивил Мэтью.

Дождь принялся сильнее бить в окно. Одна из свечей зашипела в своем подсвечнике, когда ее расклешенный фитиль поджег особенно маслянистый остаток свиного жира.

После этой недолгой паузы Лиллехорн заставил себя продолжить.

— Некоторые знают имя Профессора Фэлла, — сказал он тихо. — Но большинство — не знает. У него нет цели слыть известным среди толпы людей. Но я вам так скажу, Мэтью… то, что я слышал… то, что я видел за эти недолгие месяцы… все это гораздо хуже, чем все то, что творил Профессор Фэлл. Как я уже говорил, время не стоит на месте. Есть молодые руки, жадные до грязных денег и готовые отнять много невинных жизней, если будет необходимо. В Нью-Йорке присутствует совесть, Мэтью… присутствует уважение к другим людям. Здесь… ну… Нью-Йорк по последним данным населяют шесть тысяч человек. В Лондоне живут шестьсот тысяч человек, и все они перемешиваются, желают того, что есть у других, и ведут борьбу за жизнь, стараясь удержаться на этом свете как можно дольше. И огромное количество людей прибывает каждый день со всех направлений. Вы следите за ходом моей мысли?

— Да, — отозвался Мэтью.

— И закон здесь ведет борьбу за выживание, — продолжил Лиллехорн. — Ожесточенную борьбу, будьте уверены. Есть некоторые районы Лондона, куда не сунется ни один человек в здравом уме. Они пригодны только для животных. Здесь есть бордели, где самым старшим девочкам всего годков двенадцать, а младшим — около шести. Есть нищенские кварталы, где оголодавшие мужчины и женщины кидаются друг на друга и могут забить до смерти любого, чтобы добыть краюху хлеба. Есть люди, которые выполняют грязные поручения для каторжников или карманников. Прибавьте к этому уравнению дешевый и разрушающий умы джин, и вы получите Ад Данте прямо на английской земле, — Лиллехорн уставился в пламя масляной лампы, и Мэтью вдруг ощутил холодок, пробежавший по его спине. Понизившаяся температура была здесь ни при чем — всему виной было выражение боли в глазах этого человека. Очевидно, он не был полностью подготовлен к такой работе и к тому, каков на самом деле Лондон в 1703 году.

— Этот город, — вновь заговорил Лиллехорн. — Съедает молодых и слабых. Он отрезает головы детям и колотит лица мужчин и женщин, превращая их в отбитые куски мяса ради нескольких шиллингов. Он развращает разум и убивает душу. И грех его бездонен. Поэтому… некому проводить с вами полдня, молодой человек. К слову, для вас безопаснее находиться здесь, — заключил он. — Всяко лучше, чем, делить мокрую могилу за бортом «Странницы» с графом Антоном Маннергеймом Дальгреном.

Молчание, нарушаемое только шумом дождя, поглотило помещение. Рот Нэка исказился в явном намерении бросить в Мэтью очередное оскорбление, однако Лиллехорн — сухим и далеким голосом — осадил своего помощника:

— Молчи, — и пухлощекий хулиган послушно (что само по себе непостижимо) остался немым.

Мэтью вдруг стало понятно, что Лорд Корнбери не оказывал никакой услуги ни Лиллехорну, ни Нэку.

Молодой человек глубоко вдохнул и выдохнул. Он задал вопрос, который никогда не предполагал задавать такому человеку, как Гарднер Лиллехорн.

— Вы сможете мне помочь?

Помощник главного констебля рассматривал пламя в течение нескольких секунд, как будто оно затягивало его, или его свет был единственным лучом разума в царстве безумия. Затем он пришел в чувства, вернулся в реальность и ответил без тени иронии в голосе:

— Я обрисую вашу ситуацию генеральному секретарю в Олд-Бейли и попрошу аудиенции у суди Томасона Гринвуда. Судья Гринвуд честный и порядочные человек… молодой человек, который известен своей снисходительностью к суровым обстоятельствам. Вопросы, которые вы задали магистрату Эйкерсу, я читал. Их стоит предоставить судье и генеральному секретарю. Думаю, они их заинтересуют. Я буду стоять за вас, а то, как вы отплатите мне за эту услугу, мы придумаем потом.

— Хорошо, — сказал Мэтью с непреодолимым вздохом облегчения. — Могу ли я спросить, как много времени это займет?

— Я свяжусь с клерком судьи утром. А затем… не могу сказать со всей уверенностью. Но, надеюсь, мы сможем доставить вас в Олд-Бейли к концу месяца.

— К концу… месяца? Но Ноябрь едва начался! Хотите сказать, мне предстоит провести здесь еще целый месяц?

— Цените то, где находитесь, юный сэр, — сказал Лиллехорн, и голос его показался острым, как лезвие ножа. — Вам повезло, потому что тюрьма Святого Петра — это «Док-Хауз-Инн» для заключенных здесь. Вы читали «Газетт», поэтому знаете, что может быть хуже. Нэк, позови сторожа.

Нэк поднялся и постучал в дверь по команде Лиллехорна. Засов был снят с другой стороны и человек, на фоне которого Магнус Малдун мог показаться ничтожно маленьким, вошел в помещение. Бóльшую часть его тела составлял жир, а голова у него была гладко выбрита — лишь маленький клок волос остался незамеченным бритвой над левым глазом.

— Помните о манерах, пока находитесь здесь, — посоветовал Лиллехорн, когда охранник поднял Мэтью со стула, как если бы он был мешком с картошкой. — Делайте то, что вам говорят, и старайтесь не попадать в неприятности… если это возможно для вас, я имею в виду.

— Я понял, — ответил Мэтью. Руки охранника на его плечах были похожи на две железные наковальни. Никакие кандалы не требуются, когда тебя держит такой Голиаф. Жаль, правда, что интеллект этого человека, похоже, не превосходит интеллекта десятилетнего ребенка. — И спасибо, Гарднер. Я серьезно.

— Ну, разумеется, — за этой репликой последовала небольшая ухмылка. — Тюремная камера многих делает серьезными и более искренними. А также учит смирению. Что ж, будем надеяться, что эти жизненные уроки запомнятся вам надолго.

Последнее слово — последние четыре, если быть точнее, последовали от Диппена Нэка, с угрюмым видом вертевшего своей дубинкой, на которой он, очевидно, был женат: «Слишком далеко от дома!»

Затем охранник повел ковыляющего Мэтью прочь, назад в его холодную пещеру, состоящую из зарешеченных клеток, и два джентльмена из Лондона также удалились — назад в царство серого дождя и огромного Метрополиса серых зданий, серых тротуаров и серых лиц.

***

Как только «Счастливый Случай» причалил к Плимуту и трап был опущен, Хадсон Грейтхауз и Берри Григсби поспешили прочь, чтобы найти начальника порта. Они были утомлены в своей грязной и засаленной одежде и, делая первые шаги по твердой, не шаткой земле, вынуждены были то и дело хвататься друг за друга, стараясь не упасть — будто один волчок мог обеспечить баланс для другого. Так или иначе, проделать путь вниз по трапу без падения им удалось.

Была уже вторая половина дня, когда «Счастливый Случай» вывесил сигнальный флаг, возвещающий о том, что судно стоит на якоре в гавани, но пришлось прождать четыре часа, прежде чем навстречу выслали баркасы. Причал в Плимуте был чрезвычайно многолюден сегодня, поэтому выгрузка занимала гораздо больше времени, случались заминки, которые задерживали все прибывающие суда. Те четыре часа казались самыми долгими в жизни и для Берри, и для Хадсона, которым не оставалось ничего, кроме томительного ожидания. А теперь настало время действия… а также время осознания всей усталости, грязи, зуда отросшей бороды Хадсона — будь она проклята — и прочих неудобств…

Где был начальник порта в этом смешении грузов, веревок, лошадей, повозок, людей, ругани моряков, криков капитанов и — как и в Нью-Йорке — нескончаемой толпы скрипачей, аккордеонистов, нищих, танцоров, жонглеров и торговцев выпечкой, было неизвестно. В общем… кругом царил хаос, а потом — совершенно неожиданно — из свинцового неба вдруг начал лить сокрушительный дождь, обрушившийся суровыми каплями на всех капитанов и скрипачей.

Вымокшие до нитки и почти ничем внешне не отличающиеся от нищих и оборванцев, Хадсон и Берри, наконец, сумели отыскать начальника порта, застав его в его кабинете с чашкой рома, наполовину поднесенной ко рту.

- «Странница», - сказал Хадсон, поняв, что этот человек собирается сообщить о своей занятости и попросить не беспокоить его. — Посмотрите ваши записи. Такой корабль прибывал в этот порт? Если так — на что я искренне надеюсь — то я хочу знать, когда это было.

Ответ последовал после того, как в ладонь начальника порта упало двадцать шиллингов. Также его разговорчивость была стимулирована сжатым кулаком Хадсона, который явно был готов раскроить ему губы. В книге учета было записано, что «Странница» действительно прибыла две недели назад, но судно должны были конфисковать по причине судебного процесса над капитаном Пеппертри, который пренебрег своими обязанностями и едва не загубил экипаж и всех пассажиров во время шторма. К несчастью, сам корабль затонул на третий день после того, как прибыл в Плимут, и до сих пор представлял собой определенную головную боль для начальника порта. Но что с того?

— У вас есть список пассажиров?

— У меня — нет. Они разлетелись так, будто сам Господь их подталкивал. У меня есть списки только для груза.

— Мы ищем молодого человека по имени Мэтью Корбетт, — сказала Берри в надежде ослабить некоторое напряжение, повисшее в этой комнате. — Он был пассажиром на…

— О! Я помню это имя! — ответил начальник порта. — Было довольно много возни на причале, когда корабль пришвартовался. Не так часто констебля призывают арестовать убийцу, как только тот спускается по трапу. Я знаю, потому что первым сюда явился проповедник, чтобы мне об этом сообщить.

— Убийцу? — нахмурился Хадсон. Сердце его подпрыгнуло. — Кто был убит?

— Иностранный граф, насколько я слышал. Я не знаю всех подробностей. Но этот Корбетт… парень, про которого вы спрашиваете… совершил убийство.

Хадсон и Берри переглянулись, у обоих на мгновение пропал дар речи.

Берри оправилась первой, хотя в голове ее все еще не могло уложиться это событие.

— Куда его забрали?

— В тюрьму, я полагаю. Я знаю, что констебль Монкрофф приходил сюда, чтобы арестовать его. Погодите-ка! — его глаза сузились до маленьких бусинок. — А к чему все эти вопросы? Вы в этом замешаны?

— Можно сказать и так, — ответил Хадсон. — Отведите нас в тюрьму.

— Это не то место, которое большинство людей хотят посетить у нас, но… так и быть, я вас отведу. У вас найдется еще пять шиллингов?

В течение часа Хадсон и Берри нашли карету и направились по дождливым улицам Плимута в сторону городской ратуши и тюрьмы, расположенной примерно в полумиле от гавани. В этом мрачном здании они выяснили, что констебль Монкрофф отлучился на день, а узника, который их интересует, более не содержат в Плимутской тюрьме. Записи по делу для общественного ознакомления не предназначались, и, нет, сказал констебль при исполнении — довольно крепкий человек со шрамом от ножа на подбородке и суровыми глазами, обещающими жесткую перебранку — они не могли здесь узнать домашний адрес Монкроффа. Им придется вернуться завтра утром, на этом — все.

— Хотя бы скажите нам, куда его увезли. — попросила Берри с ноткой мольбы в голосе. Она готова была разрыдаться от досады. — Можете сделать это, пожалуйста?

— Прочь отсюда! Монкрофф прибудет в семь часов ровно, — сказал молодой констебль, а дальше челюсти его сомкнулись, и предоставлять Берри никакой дополнительной информации он не собирался.

Хадсон с удовольствием выбил бы дурь из этого парня и покончил бы с этим, но перспектива провести ночь за решеткой его не радовала. Ничего не оставалось, кроме как вернуться в порт, забрать свой багаж и найти гостиницу на ночь. Что ж, думал Хадсон, теперь Мэтью придется год стирать его вещи.

Дождь все не прекращался. Темнота начала неспешно опускаться на город. Спутники снова сели в карету, возницу которой Хадсон предусмотрительно попросил дождаться их, и они снова отправились к докам.

Берри понуро молчала, и Хадсон решил приободрить ее:

— Мы зашли так далеко, что еще одна ночь ожидания ничего не изменит.

— Может изменить, — ответила девушка и снова замерла. Вся ее одежда была перепачкана после морского путешествия, волосы выглядели мокрыми и грязными, под глазами пролегали темные круги, и она могла поклясться, что в жизни не чувствовала себя такой уставшей. Берри успела забыть, как тяжело приходится человеку во время долгого плавания, даже когда путь проходит спокойно и без происшествий, как это и было на «Счастливом Случае». Благо, на этот раз она не послужила причиной того, что кто-то вывалился за борт, сломал ногу на лестнице или попал в любую другую беду, какую она только могла себе представить. Правда, одна женщина за это путешествие успела разродиться близнецами, и Берри пришлось ассистировать судовому врачу в процессе, но этот опыт нельзя было назвать ни позитивным, ни негативным.

— Мы знаем три вещи, — сказал Хадсон, пока лошади продолжали скакать со своей скоростью, не обращая внимания на удары плетей возницы. — Граф Дальгрен мертв, Мэтью в ответе за это и Мэтью выжил, где бы он ни был. Поэтому нам следует держать нос по ветру. Мэтью жив. Пока это все, что мне нужно знать, чтобы с чистой совестью захотеть отведать хороший ужин со стаканом лучшего вина, которое только может позволить себе бедный путешественник. А что насчет вас?

— Я могла бы съесть лошадь, даже сырую, — отозвалась она. — И открыть бутылку зубами, чтобы добыть вина. Но… меня не покидает мысль об отсутствии Мэтью в местной тюрьме. Что-то в этой истории мне очень не нравится.

— Что ж, может быть, тюрьма переполнена, и его перевели куда-нибудь. Мы выясним это утром, сейчас волноваться об этом бессмысленно. Стоит пожалеть себя и не тратить нервы. Лично я и так уже достаточно седой, спасибо, с меня хватит.

Она посмотрела на него и увидела серьезное и обеспокоенное выражение на его уставшем, осунувшемся лице с тяжелым взглядом. В ответ на это девушка, вырвавшись из мрачных туч собственных мыслей, одарила его самой лучезарной улыбкой, на которую только была способна. Хадсон был таким на протяжении всего путешествия: когда она нуждалась в сильном плече, на которое могла опереться, он всегда был рядом — истинный джентльмен, а также верный и преданный друг Мэтью. В самом деле, через что бы Мэтью ни пришлось пройти, что бы ни стояло перед ним сейчас, ему повезло, что такой столп мужества, как мистер Грейтхауз, готов прикрыть его спину. Улыбка девушки угасла, потому что, в голове родились новые вопросы.

— У меня есть две вещи, о которых я хотела бы спросить вас, — сказала она. — Первая… вы действительно думаете, что он убил человека?

Хадсон почесал бородатый подбородок и подумал, что если в бороде еще не завелся легион вшей, он готов будет танцевать джигу от радости.

— Убийство, — торжественно повторил он. — Так это можно назвать только с одной стороны. Мэтью, возможно, помог Дальгрену отправиться на тот свет, но убийцей я его за это назвать не могу, — это была скользкая тема для разговора, поэтому Хадсон предпочел перевести ее. — Ваш следующий вопрос?

— Я хотела задать его вам уже несколько недель, — сказала она, и, похоже, вопрос этот рождался у нее не легче, чем близнецы у пассажирки корабля. Наконец, она набрала в грудь воздуха и произнесла: — Мэтью был очень груб со мной, когда мы разговаривали в последний раз. Это было так на него не похоже. Я думала… всему виной то, что ему пришлось пережить на этом гребаном острове, простите за выражение. Я думала, это заставило его запутаться в своих чувствах на некоторое время. Но… тем не менее, он наговорил мне множество страшных и болезненных вещей. Это потому… что у него действительно есть чувства к Минкс Каттер, и он больше не желает меня видеть?

— Господи, нет! — последовал немедленный ответ. — Я не знаю, как насчет вас, но нахождение в одной комнате с Минкс Каттер вызывает у меня желание полностью облачиться в броню. Ну, или хотя бы надеть бронированный гульфик. Нет, думаю, дело совсем не в этом.

— Но в чем тогда? Вы можете сказать?

— Я могу догадываться, — сказал Хадсон. Ему пришлось выдержать небольшую паузу, чтобы сформулировать свою догадку, потому что он понял, что девушка зацепится за его слова. — На месте Мэтью, — решился он. — Я бы тоже попытался оттолкнуть вас.

— Почему?

— А вы не понимаете? Конечно же потому, что Мэтью заботится о вас. Он был бы дураком, если б не делал этого, а наш мальчик не дурак. Его причины очевидны. Чем ближе он позволяет вам подойти к себе, тем большей опасности вас подвергает. Угрозу представляют те, кто угрожает ему самому — я имею в виду Профессора Фэлла, — он сделал паузу, убедился, что она поняла его, и продолжил. — Мы знаем, что он опасен даже на расстоянии. Профессор может натравить целую армию демонов на своих врагов. После того, как Мэтью взорвал часть его пороха и послужил причиной разрушения всего этого, как вы выразились, гребаного острова, Фэлл использует против мальчика любое оружие, которое будет ему доступно. Мэтью не хочет, чтобы вы стали одним из них.

— Я? Оружие?

— Если вы попадетесь людям Профессора Фэлла, да… станете для него оружием, которое может серьезно ранить Мэтью. И никто не может сказать, что с вами сделают, прежде чем Фэлл удовлетворит свои прихоти. Минкс Каттер старается выглядеть бесстрастной и равнодушной, но я убежден, что она видела ужасы, творящиеся в организации Профессора, и многое отдала бы, чтобы иметь глаза на затылке и глядеть во все стороны, опасаясь его мести. А эта месть придет. Минкс об этом знает, я знаю об этом и Мэтью тоже знает. Поэтому он так хочет держать вас на расстоянии, несмотря на то, что, скорее всего, этот план бесполезен.

— Вы правы, — сказала она. — Я не откажусь от него.

— Разумеется, не откажетесь. Поэтому вы и здесь. Поэтому, скорее всего, и отвергли предложение Эштона Мак-Кеггерса и уехали из Нью-Йорка в компании седого грубого мужлана, которого едва знаете, — Хадсон лукаво улыбнулся девушке. — Я не спрашиваю вас, прав ли я насчет Мак-Кеггерса, но я знаю, что прав в остальном.

— Нет, не правы. Я не вижу в вас седого грубого мужлана.

— Моя дорогая матушка всегда говорила, что я должен хорошо вести себя со школьным учителем, — хмыкнул он, выглянув в окно и посмотрев на нескончаемые потоки дождя. — А вот и гавань! Тут везде мокро: и в море, и над ним. Правда, хоть в доках стало не так людно.

Хадсон протянул руку и постучал по задвижке, отделяющей их от возницы.

— Если хотите заработать еще пару пенсов, можете помочь нам с багажом, — предложил он мужчине. — А затем доставить нас в гостиницу, где нам не придется делить комнату с крысами или еще с кем-то в этом роде.

— Да, сэр, хорошо.

Берри не возражала против дождя, дискомфорта или того, что она вымокла до нитки. Ее обеспокоенное выражение было связано с — назовите это женской интуицией — тем, что где бы ни был Мэтью, даже если в руках закона, он все еще был в чудовищной опасности, и пока ни она, ни Хадсон ничего не могли с этим сделать. Но завтра — значит завтра, и, если Небеса не сдвинутся, чтобы найти его, она обыщет все от Земли до Райских равнин. В этом она поклялась себе.

— Готовы? — спросил Хадсон перед тем, как открыть дверь.

Девушка кивнула.

— И помните: подбородок…

Глава восьмая

— Вверх! — заговорил узник с гривой мерзостно спутанных белых волос и одним глазом, затянутым серой пленкой. — Ты, похоже, уже взобрался до тринадцати.

— Простите? — это был первый раз, когда этот человек обратился к нему за четыре дня его пребывания в камере, и Мэтью угодил в вялую пучину непонимания. — До тринадцати чего?

— Он спрашивает, до тринадцати чего! — прорычал Беловолосый, ткнув в ребра второго заключенного с искривленным после перелома носом. — Он ничего не знает, так ведь?

— Ты прошел тринадцать шагов к виселице! — осклабился Сломанный Нос. — Где ты был всю свою жизнь?

— Так далеко от палача, как только мог, — сказал Мэтью.

— Ха! Разве с нами не так же было? — ухмыльнулся Беловолосый, обнажив полный рот зеленого бедствия. — Они нас всех поймали так же, разве нет? Но я говорю, подбородок вверх! Потому что у тебя могло сложиться, как у бедного лесника! — он направил кривой указательный палец в сторону пожилого мужчины, который, содрогаясь всем телом, лежал на каменном полу рядом с кучей того, что с трудом можно было назвать едой.

— Он проиграл игру Господу! — сказал Беловолосый. — И совсем скоро они отведут его на плаху! — он сфокусировал свой единственный зрячий глаз на Мэтью. — За что ты здесь?

— За кое-чью ошибку.

Наверное, эти три слова были самыми комичными, что когда-либо звучали в Лондоне, судя по тому, как Беловолосый и Сломанный Нос расхохотались, брызжа слюной и обливаясь слезами от смеха.

— Я полагаю, так все говорят, — поправился Мэтью, выражение лица его было прямолинейным, как путь пахаря.

— А теперь честно! — выдохнул Беловолосый, когда, наконец, смог снова разговаривать. Он отер нос рукавом, на котором уже собралась черная корка от собравшихся там лакомых кусочков, вылетавших их ноздрей. — Что ты натворил?

— Считается, — начал Мэтью с большим достоинством. — Что я совершил убийство.

В следующее мгновение двое мужчин были буквально у его ног.

— Ты убил констебля? — спросил Сломанный Нос.

— Священника? — подтолкнул Беловолосый. — Я всегда хотел прикончить одного из них!

— Ни того, ни другого. Считается, что я убил прусского графа.

Их лица помрачнели и, казалось, осунулись сильнее обычного.

— Ахххххххх, это ничто! — лицо Беловолосого исказилось от отвращения, которое само по себе представляло убийственное зрелище. — Эти иностранные графы — просто мешки с бобами, нет никакой нужды пачкать о них клинок.

— И он пруссак! — добавил Сломанный Нос. — Никто не любит этих свинососов! Ты выйдешь отсюда раньше, чем крапивники прилетят на День Святого Стефана!

— Надеюсь, задолго до того.

— Что ж, есть вещи, через которые надо пройти, как они считают. Называют их «соответствующими каналами», - сказал Сломанный Нос философствующим тоном. — Эй, а знаешь, мы думали, ты голубок, поэтому и не разговаривали с тобой.

— Эм… голубок?

— Ну да! Частый случай, — ответил Беловолосый. — Голубок. Ну, знаешь. Кто-то, кого заносит сюда снаружи, одетым так, будто он из наших. Видишь ли, они не нашли деньги, которые я… гм… позаимствовал себе из дома вдовы Хамм после того, как бедная старая сука упала с лестницы и вскрыла себе башку. Боже, что за зрелище было! Откуда мне было знать, что там так вовремя окажется кирпич? Я не гадалка!

— Они и моих денег не нашли! — сказал Сломанный Нос. — И будь я проклят, если найдут! Этот старый скупердяй грабил меня и всех остальных, кто работал в его магазине, просто только у меня кишка оказалась не тонка, чтобы вышибить ему мозги и забрать все, что мне причитается. Конечно, я забрал и все остальное, но они были желторотыми трусами! Только победитель получает все!

— Поэтому, — продолжил Беловолосый. — Они иногда посылают голубков сюда, чтобы те выяснили, куда мы запрятали деньги. А затем идут и забирают их себе. Но ты здесь уже достаточно давно, а никто из голубков не остается здесь дольше двух дней. Кто пошел бы на это, если бы был невиновен — даже за деньги? Мы подумали, что были правы, когда тебя недавно уводили отсюда, но потом они привели тебя назад, и охранник тебе такого пинка отвесил… голубкам такого не перепадает, нет. Ты обычный парень.

— Но я все еще не собираюсь говорить, куда спрятал свою добычу, — упрямо сказал Сломанный Нос. — Или я отсюда выберусь, или ничего. Знание о том, что денежки ждут меня… заставляет меня подниматься по утрам с солнечными лучами.

Мэтью буркнул себе под нос, что единственный способ, которым солнечные лучи могли попасть сюда, это только если кто-то принес бы их в эту мрачную обитель в бутылке. Липкие стены были пестрыми: коричневыми, черными, с зеленым лишайником. Пол покрывали холодные серые плиты — вероятно, добытые еще римскими рабами. Железные решетки были совершенны в своей жестокости, и единственным правом, которого, слава Богу, не лишали заключенных, было право на одну скудную свечу, прилипшую к глиняной плите на небольшом выступе над вонючей двухъярусной койкой Сломанного Носа. Собственная койка Мэтью пахла ужасно, и молодой человек опасался, что, когда выйдет отсюда, полностью лишится обоняния.

Вдалеке, в коридоре какой-то мужчина закричал так, как будто его сердце только что пронзили ножом. Кто-то отрывисто засмеялся, и это был резкий призрачный звук, а другой голос — еще дальше — произнес какие-то медленные и методичные ругательства, как если бы объяснял их школьникам на уроке.

— Ты, похоже, умный парень, — сказал Сломанный Нос, который не обращал внимания на посторонние шумы и, вероятно, уже давно разучился их слышать. — Знаешь, почему к виселице ведет тринадцать шагов?

— Нет, не знаю.

— Давай просвещу тебя. Каждый шаг — это восемь дюймов. Дает тебе общую высоту всего восемь футов и шесть дюймов. То, что они в своей профессии называют «допустимым броском». Достаточным для того, чтобы сломать шею начисто… ну… обычно — достаточным. И неважно, насколько ты при этом высок. А еще высота в восемь футов, шесть дюймов удобна, чтобы обрабатывать труп: подкатить под него тележку, срезать с веревки. Вот, почему тринадцать шагов. Теперь ты стал умнее, чем минуту назад.

— Спасибо, — отозвался Мэтью немного беспокойно. — Я надеюсь, что эти знания мне никогда не пригодятся, но спасибо.

— Погоди-ка! — вдруг воскликнул Беловолосый так, будто его осенило. — Ты умеешь читать, парень?

— Да.

— Дай сюда эту газету! — воскликнул Беловолосый, обращаясь к сокамернику. — Ну же, задница ленивая, пошевеливайся! — он получил потемневший и пожелтевший клочок бумаги, подходивший вполне, чтобы сделать из него заплатку на грязных брюках, и протянул его Мэтью. — Вот. Прочитаешь это для меня? Пожалуйста!

— Ох… — выдохнул Мэтью. — Не уверен, что мне бы хотелось…

— Я тебя умоляю, пожалуйста! Моя дорогая Бетси раньше читала мне дважды в неделю. О, газетенка сухая, нечего бояться.

— Я опасаюсь не этого, а того… ладно, что это?

- «Булавка» Лорда Паффери. Ты еще не слышал?

— Нет…

— Похоже, этот парнишка с луны свалился! — усмехнулся Сломанный Нос. — Все знают о «Булавке».

— Выходит дважды в неделю, — объяснил Беловолосый. — Когда охранники уже прочитают, они иногда отдают ее нам… ну, знаешь… чтобы мы подтирались. Но глянь-ка сюда! Ей едва неделя!

— Это… новостная газета, я так понимаю?

— О, гораздо больше! Если бы не было «Булавки», ты бы никогда не узнал, что творится в Лондоне! Это как… как…

— Бальзам для души, — подсказал Сломанный Нос.

— Да! Точно так! — листок потянулся ближе к Мэтью, который сокрушенно понял, что этот грязный клочок бумаги — единственный способ получить расположение двух сокамерников. — Ты умеешь читать! — продолжил Беловолосый с отчаянием в голосе. — Это же просто находка! Я… то есть, мы оба просто изголодались по новостям! Видишь?

— Нет, этого я не вижу. Но… хорошо, — Мэтью решил, что обстоятельства могли заставить его делать вещи куда хуже, чем читать газету, покрытую засохшими отпечатками дерьма. А может, и не могли заставить… но это уже тонкости дипломатии. Так или иначе, это был хороший способ показать себя ценным для этих двоих, и, похоже, они оба действительно были возбуждены, как дети в ожидании сладких угощений. Молодой человек протянул руку, немного поморщившись, и взял протянутую бумагу.

— Поднесите свечу ближе, будьте так добры, — попросил он, и просьбу исполнили быстрее, чем он успел договорить.

— Начало сверху, — подсказал Беловолосый, и его единственный глаз засиял. — Моя Бетси всегда читала мне, начиная сверху.

Мэтью начал читать заголовок:

— Леди Эверласт Родила Двухголового… — он изумленно поднял глаза. — Что это?

— Я знал, что леди Эверласт родит урода! — взволнованно сказал Беловолосый своему сокамернику. — То, как она выставляла себя напоказ, как пила джин бочками и раздвигала ноги перед каждым мужиком по имени Джек! Я знал! Продолжай! Это была девочка или мальчик?

Мэтью прочитал еще один отрывок этой так называемой статьи:

— Родила в прошлый четверг, — доложил он. — Двухголового ребенка: одна голова мальчика, а другая голова девочки, с половыми органами, как у… — ох, серьезно? — он не мог читать дальше. — Это же абсурд!

— Это Кара Божья для леди Эверласт, вот что это! — сказал Сломанный Нос. — Ты не следил за этой историей, ты не в курсе. Это была ужасная, злая, ненавистная женщина! Так что продолжай! Что там с половыми органами этого уродца?

— Полный набор… — пробормотал Мэтью, и двое мужчин ликующе закричали — так громко, что грустный свернувшийся на полу человек пошевелился и закрыл уши руками.

— Давай следующую историю! — призывно попросил Беловолосый. — Не томи!

— Огромная Обезьяна Сбежала из Зоопарка и Устроила Буйство в Палате Лордов… послушайте, вы действительно…

— Держу пари, она им там все парики поощипывала! Разве ты не видишь? — воскликнул Сломанный Нос. — Я бы даже поднял паркетную доску и все деньги свои на это поставил! Вот бы только увидеть… то есть, я хочу сказать… короче, это зрелище стоит того, чтобы за это заплатить!

— Дальше! Давай, давай дальше!

— Звезда Женской Итальянской Оперы Все Еще Числится Пропавшей Без Вести. Возможно Похищение.

— О, да, — кивнул Беловолосый. — Это пару недель назад было. Леди должна была петь для графа Кентерберийского, а потом — в театре Кастл Оук. Жаль. Я слышал, что она красотка, и за ней постоянно ухлестывал какой-то поклонник. Видимо, он и похитил ее. И держит где-то. Так, ладно, продолжай, пока свеча не догорела.

— Альбион Снова Атакует. Убийство Совершено на Улице Кресцент.

— А, этот ублюдок! — прошипел Сломанный Нос. — Здесь говорится, кого он убил?

Мэтью пришлось пробежаться глазами по куску того, где, кажется, овсяная каша прошла свой путь с севера на юг.

— Бенджамин Грир. Похоже, это имя жертвы.

— Только не Бенни Грир! — Сломанный Нос вытянулся так, словно ему в спину воткнули стальной стержень. — Я знаю одного Бенни Грира… но это не может быть он! Наверное, в Лондоне живут десятки Бенов Гриров, так?

— Что там еще говорится? — подтолкнул Беловолосый, не отвечая на вопрос сокамерника.

— Трудно разобрать, кто-то здесь хорошо потрудился над этим куском, но… — Мэтью сложил лист и поднес его к свету свечи, постаравшись сделать все возможное, чтобы разобрать текст. — Бенджамин Грир, двадцати пяти лет или около того… адрес… неизвестен… недавно освобожден из тюрьмы Святого Петра…

— Боже Всемогущий! Бенни! — ахнул Сломанный Нос. — Он был здесь меньше месяца назад! Неужели они хотят сказать, что это сделал Альбион? Перерезал горло, я полагаю. Именно так он всех и убивает.

— Да, — увидел Мэтью в статье. — Горло было перерезано после полуночи на Улице Кресцент. Похоже, никто не претендовал на то, чтобы забрать тело, — молодой человек окинул взглядом двух заключенных, которые казались очень подавленными. — А кто такой Альбион?

— Спаси тебя Иисус, ты точно не отсюда, — Беловолосый уставился в пол, его интерес к «Булавке» заметно угас. — Об Альбионе твердят по всему Лондону. Этот ублюдок постоянно появляется в «Булавке», убивает то одного, то другого. Бенни… черт, он был хорошим парнем. Сбежал с бандой под названием Черноглазое Семейство и устроил не один беспорядок… может, он и делал кое-что, что нельзя назвать порядочными поступками, но у него было доброе сердце.

— Его выпустили меньше месяца назад, — добавил второй заключенный. — И вот теперь он убит клинком Альбиона. Это несправедливо. Заставляет задуматься о том, куда катится этот мир.

Мэтью был рад найти повод отложить в сторону грязный лист. По его мнению, большинство статей были сделаны из той же субстанции, что перепачкала эту газетенку.

— Альбион, — повторил он. — Этот человек убил уже многих?

— Многих, — кивнул Сломанный Нос. — И потом он всегда исчезал. Как фантомим, если предположить, что он вообще реален…

— Фантом, — поправил Беловолосый. — Правильно говорить так, — он взглянул на Мэтью для уверенности. — Верно ведь?

Мэтью едва ли расслышал его. Он смотрел на пламя свечи и наблюдал, как оно колыхалось, когда на нее дул ветер из какой-то трещины в этих древних стенах.

— Что было его мотивом? Ограбление?

— Альбион убивает тех, чьи имена не стоят и шиллинга, — ответил Сломанный Нос. Он вернулся на свою койку и свернулся на ней, уткнувшись спиной в каменную стену. — Нет, дело не в ограблении. Он получает от убийства удовольствие… по крайней мере, похоже на то. Ох, парочка людей говорила, что даже видела его после того, как находили очередной труп. Говорили, он носит черный плащ, капюшон и золотую маску. Да уж… Золотая маска. И меч длинной с твою руку.

— Прямо-таки меч? — удивился Мэтью.

— Меч… длинный нож… неважно, что это, режет он глубоко. Я слышал истории о том, что Альбион может проходить сквозь стены. Твердые стены не остановят фантомима… то есть фантома, если угодно. Нет, сэр. Слышал, что он может быть в одном месте, а через минуту уже показаться в точке через полгорода от первой. А еще слышал, что он спрыгнул однажды с крыши… и исчез прямо на глазах. Альбион летает на ветру, вот, что он делает. И если кому-то не повезет оказаться на его пути и попасть под взгляд его золотой маски… они за это умрут, потому что Альбион — это сама Смерть, и под маской его скрывается ухмыляющийся череп.

— А могу я спросить, от кого вы слышали все эти истории?

— Мне их читали из «Булавки», само собой. Так я узнаю все новости.

— Понятно, — Мэтью понял, что Лорд Паффери, кто бы он ни был, мог бы просто придумать персонажа по имени Альбион в золотой маске, точно так же, как он выдумал Леди Эверласт и ее двухголовое чадо. Разумеется, Бенджамин Грир мог и в самом деле быть убит, но убит обыкновенным преступником, ничем не отличающимся от других, а обстоятельства смерти приписали некоему призраку, который может путешествовать по ветру и проходить сквозь стены. Это попросту больше будоражит толпу. — Вы говорите, «Булавка» выходит дважды в неделю? А сколько она стоит?

— Расходится за пять пенсов, — ответил Беловолосый. — И стоит каждой монетки, которую за нее платят, потому что она держит нас в курсе событий. Люди сходят с ума от голода и жажды по новостям без «Булавки». Если бы она не выходила дважды в неделю…

— Дешевый джин для ума, как я полагаю, — сказал Мэтью, и говорил он больше с собой, нежели с сокамерниками. Гарднер Лиллехорн был прав: это был не Нью-Йорк — в Нью-Йорке в «Уховертке» Мармадьюка Григсби никогда нельзя было встретить такой откровенной лжи. По факту, Марми было бы стыдно показать лицо горожанам, напечатай он такую ерунду.

Тем не менее, Мэтью вдруг обнаружил, что снова, словно под гипнозом, тянется к газете, к той части, где было описано смехотворное появление на свет ребенка Леди Эверласт. Это было абсурдно, но по-своему забавно, потому что могло помочь скоротать тяжелые тюремные часы. Просматривая статьи, он предположил, что Лорд Паффери — если в реальности существовал такой человек — обладал отличным воображением, которое мог выплеснуть в этом тонком куске бумаги, забрызганном экскрементами, за пять пенсов. И, похоже, он был очень богатым человеком. Внизу страницы полужирным шрифтом было написано: Материалы для печати приобретены в лавке См. Лютера, Печатника, 1229, Флит-Стрит.

Сэмюэль Лютер? Этот человек держит глаза, уши и голоса сотен тысяч лондонцев в своих руках. Мэтью представил себе, как он нашел бы Лорда Паффери и предоставил бы «Булавке» реальную историю, рассказывающую о некоем Профессоре Фэлле, на чьем фоне Альбион просто по-детски развлекается. Сейчас Мэтью был на территории Фэлла. Берри и все остальные, о ком он беспокоился — и кого любил — находились в безопасности вдалеке. Так что, если Профессор так жаждал заполучить юного решателя проблем из Нью-Йорка, стоило сначала наполнить его живот «Булавками».

Что ж, неплохой план. Но сначала нужно было вырваться на свободу. Возможно — оставалось лишь надеяться — прямо завтра.

Глава девятая

Завтра наступило. В Плимуте Хадсон и Берри, наконец, добились аудиенции у констебля Монкроффа ровно в семь часов утра и выяснили, что узник, которого они так истово искали, был перевезен в Лондон, где сейчас содержится в тюрьме Святого Петра, а дело ведет помощник главного констебля многоуважаемый Гарднер Лиллехорн. Монкрофф также подтвердил, что жертва убийства — граф Антон Маннергейм Дальгрен. Убит он был в море во время шторма, и в деле присутствуют некоторые смягчающие обстоятельства. Однако помимо этого он ничего сказать не мог.

Хадсон и Берри направились сразу в контору по перевозке, чтобы обеспечить себе безопасное перемещение в Лондон, однако там им сказали, что все возницы на данный момент заняты, и никто не сможет предпринять такую поездку раньше следующего дня — это если возницы вернутся сегодня и смогут уложиться в свой график. Поездка займет около семи дней, а то и больше, учитывая постоянный адский дождь, который размыл дороги. Поэтому билеты могут быть проданы, но но никаких гарантий, что спутникам удастся попасть в Лондон на этой неделе, не было.

Двое путешественников все же купили билеты, а затем вернулись в Хартфорд-Хауз под мрачным ливнем.

В тот же день в Лондоне ожидания Мэтью слабели. Заключенных выводили, кормили говяжьим бульоном с редкими кусочками мяса, заводили обратно в цепях, но никаких новостей о том, связался ли Судья Гринвуд с Гарднером Лиллехорном, не поступало. Мэтью и другие были возвращены в свои камеры, и там молодой человек понял, что действительно может провести в этом нетерпении целый месяц, это впечатывало его настроение, стремления и надежды в мрачные серые камни.

На следующий день дождь не переставал, доступной кареты для Хадсона и Берри так и не нашлось, а Мэтью пришлось пройти через ту же рутину, что и вчера. С той лишь разницей, что теперь свеча выгорела дотла, и новой узникам не предоставили. Как потом объяснили Мэтью его сокамерники, дело было в том, что они использовали весь свет, что им причитался на неделю.

На следующее утро дождь закончился, но небо по-прежнему казалось низким и угрожающим. В конторе по перевозке на этот раз был достигнут успех. Небольшая остановка в Хартфорд-Хауз для того, чтобы собрать вещи — и двое спутников начали свое путешествие в Лондон вместе с недавно прибывшим изготовителем париков из Филадельфии и с норвежским торговцем древесиной.

Мэтью казалось, что он полностью потерял счет времени, когда охранник пришел к их камере с цепями наперевес, открыл дверь и сказал ему: «На выход».

Мэтью встал и повиновался. Охранник сначала закрыл дверь камеры, а затем позаботился о безопасности, сковав цепями запястья и лодыжки молодого человека. Его сокамерники, которых он в то время развлекал историями о своем детстве в Нью-Йорке в приюте для мальчиков и о деле Рэйчел Ховарт в Фаунт-Ройале, приникли к прутьям решетки. Сломанный Нос, которого, как Мэтью узнал, на самом деле звали Томас Лири, неудачливый борец и бывший плотник, крикнул:

— Спокойно, парень! Уклонись от всего, что они в тебя бросят!

— Шевелись, — скомандовал охранник, толкнув Мэтью в спину.

Пока они шли по коридору, отовсюду раздавались грубые голоса, обрывочные проклятья и ругательства. Из клеток вылетали сочные плевки, нацеленные не на Мэтью, но попадавшие на него точно так же. Охранник использовал свою дубинку, очень похожую на ту, с которой не расставался Диппен Нэк, чтобы отбить наглецам пальцы, обвивавшие прутья. Возможно, ему удалось даже сломать несколько, учитывая то, какие болезненные вопли издавали заключенные. Мэтью с трудом дождался, пока следующая дверь откроется, затем его протолкнули в пахнущее чистотой помещение с зарешеченными окнами, через которые пробивался скудный дневной свет. По его интенсивности молодой человек сделал вывод, что сейчас около полудня. В это время тощий охранник приставил свою дубинку к подбородку Мэтью, и второй страж снял цепи с его лодыжек и запястий.

Затем его повели через длинный проход, украшенный написанными маслом картинами различных известных художников. На портретах были изображены люди с большими головами и осторожными глазами.

Вскоре молодого человека привели в комнату, где за столом сидел чиновник с важным, официальным видом прямо напротив стены, на которой висело множество книжных полок. Там стоял в ожидании Гарднер Лиллехорн, одетый в темно-коричневый костюм, а из его темно-серой треуголки торчало красное перо. За ним находилась пара тяжелых дубовых дверей, через которые Мэтью доставили в это здание, а за далее всего семь ступеней отделяли его от улицы.

— Судья Гринвуд, — сказал Лиллехорн. — Встретится с вами сегодня.

— Удачи тебе, — хмыкнул охранник, подавшись вперед и положив руку на плечо молодому человеку, как будто являлся его заботливым старшим братом.

Слабый лондонский свет был достаточно силен, чтобы ужалить глаза Мэтью, когда он вместе с Лиллехорном вышел из здания тюрьмы. Дождь прекратился, но воздух был холодным и липким, облака темнели над городом, и в своих невольнических лохмотьях молодой человек мгновенно продрог до костей. Экипаж — снова с зарешеченными стеклами — ждал у тротуара, а рядом с ним стоял охранник в шапке из волчьей шерсти, держащий дубинку.

— Это необходимо, — пояснил Лиллехорн, прочитав выражение лица Мэтью. — Полезайте внутрь и молчите.

Молодой человек сделал, как ему сказали, причем, подчинился он с радостью. Охранник сел рядом, а Лиллехорн занял место напротив. Затем помощник главного констебля Лондона постучал по крыше своей тростью с серебряным набалдашником в виде львиной головы, и экипаж тронулся.

Хотя солнце было почти полностью скрыто за потоком облаков, этот день не был ни дождливым, ни туманным. Света было немного, и за счет облачности он казался бледно-синим, но даже при таком освещении Мэтью, наконец, получил возможность рассмотреть город более детально, пока двигался экипаж. Во-первых, здания были большими и стояли друг к другу почти вплотную. В Нью-Йорке такие Колоссы не встречались. Тут располагались предприятия всех видов и подвидов, вписываясь в невероятный, головокружительный пейзаж массивных зданий. Две конюшни в пределах одного квартала? Горны и наковальни двух кузнецов сразу? Тут — загон для скота, здесь — магазин свадебных платьев. Магазин производителя треуголок рядом с лавкой оружейника, рыболовный магазин и бутик товаров с востока, где можно было приобрести веера или кимоно всех мастей и оттенков — поразительное разнообразие необычных вещей манило посетителей витриной. Три таверны стояли в шахматном порядке близко друг другу. Две из них находились через улицу прямо напротив. Мэтью понял, что здесь, наверное, больше сотни таверн на каждом углу со своими звонкими названиями: «Сумасшедший Попугай», «Удовольствие Авраама», «Беспокойная Сова». Молодой человек подумал, что мог по попробовать «Сову», когда выпутается из всей этой истории: судя по названию, место могло прийтись ему по вкусу.

Но сможет ли он найти эту конкретную таверну снова? Даже с инструкциями? Эти улицы были настоящим лабиринтом: одна перерезала другую, сужалась, потом расширялась и сужалась снова, утопая в тени колонн и башен, изгибаясь, чтобы пересечь очередную улицу, ломала свою брусчатку под копытами проезжающих по ней экипажей, тормозя повозки на пути и заставляя водителя бороться с упрямыми животными, дальше бежала и утыкалась в большую лужу, заполненную мутной водой, как болото, а после и вовсе пропадала из виду. И везде было столько карет, вагонов, повозок — некоторые прочные, некоторые легкие, как тележки для борделей! Мэтью представил себе, что могло бы случиться, окажись хотя бы треть всех этих возниц на Бродвее. В этом случае вся улица рухнула бы к могилам Адама и Евы! В ограниченных пределах видимости молодого человека было различимо, что везут грузовые экипажи: уголь, лесоматериалы, туши скота, кирпич, стройматериалы, какие-то мешки, ткани, гравий и даже массивный церковный колокол.

А люди и их шум, даже — без пьяных криков или дикого смеха — казались такими громкими, что окна должны были вылететь из рам, а стекла разбиться и упасть к ногам нескончаемой армии людей, марширующей по улицам, хотя не одна армия не была бы столь хаотичной. Нищие здесь, нищие там… ноги или руки по какой-то причине отсутствуют — возможно, после реальной войны или страшной болезни. Джентльмены и дамы в своих аккуратных нарядах прогуливались по улицам, хотя в таком людском потоке Мэтью считал прогулку борьбой за возможность перемещаться через людские массы. Двое мужчин с окровавленными кулаками вывалились из таверны «Господин Медведь», и толпа накинулась на них с замечаниями. Какой-то рисковый музыкант дерзнул играть незатейливые мотивчики на улице. Молодая девушка с длинными каштановыми волосами стояла на крыше и смотрела, как река жизни течет внизу.

Наконец, Мэтью окончательно вымотался, пытаясь просто рассмотреть город, и его природное любопытство позволило отвести глаза в сторону и сконцентрироваться красном пере Лиллехорна.

— Я чувствовал то же самое, когда вернулся сюда после столь долгого времени, — сказал Лиллехорн с понимающей полуулыбкой. — Я забыл, что Нью-Йорк — небольшая деревенька по сравнению с этим, — экипаж вдруг резко остановился.

— Ох, Боже милостивый! — воскликнул он с напряженным выражением лица и стукнул тростью по крыше.

— Затор впереди, сэр, — сообщил возница через перегородку. — Похоже, вагон с элем сломался. Люди собираются вокруг и поднимают бочки.

— Да ради всего святого! — Лиллехорн в смятении снял треуголку с блестящих глянцем волос. — Можно найти другой маршрут?

— Мы встряли. Похоже, надолго.

— Этого я и боялся. Поезжай, когда сможешь.

Возница закрыл перегородку, и Лиллехорн недовольно посмотрел на Мэтью, как будто обвиняя его в этой задержке.

— К сожалению, — сказал он. — Здесь очень много способов потратить время впустую. У меня встреча с главным констеблем Лордом Ривингтоном через час. И я не хочу на нее опаздывать.

— Так же, как и я не хочу опаздывать на встречу с судьей Гринвудом.

— Да, он снисходительный человек, но придает времени большое значение, как и все успешные профессионалы, — он что-то услышал… голос мальчика, который громко кричал. Мэтью тоже услышал и посмотрел на улицу через решетки.

— Лорд Шепсли бросил Леди Кэролайн из-за африканской горничной! — кричал мальчишка. — Таверна «Пьяный Наместник» сгорела дотла, отпрыски богачей берут на себя ответственность за это! Прославленная звезда итальянской оперы похищена своим любовником-пиратом! Свежие новости «Булавки»! Свежие новости «Булавки»!

Крики мальчишки-продавца — возможно, двенадцати лет или около того — заставляли газеты буквально разлетаться с его рук. Карманы на его брюках были полны монет и сильно тянулись к земле.

— Мальчик! — Лиллехорн попытался перекричать шум Лондона. — Иди сюда!

Он выкопал пять пенсов, уплатил их через решетку и взял свой экземпляр, пока другие клиенты роились вокруг. Охранник тоже заплатил за копию. Со сверкающими глазами и вздохом волнения Лиллехорн начал читать так называемые новости дня. Мэтью отметил, что рты обоих его конвоиров чуть приоткрылись во время чтения.

— Новые подробности про двухголового ребенка Леди Эверласт? — спросил Мэтью.

Лиллехорн тут же поднял на него глаза.

— Что? Ох, нет, это старые новости. Я полагаю, ваши сокамерники любят эту газетенку? Как и все здесь.

— Я вижу, — Мэтью смотрел на мальчишку, продающего одну копию за другой, пока тот не исчез из поля зрения, все еще выкрикивая заголовки. — Мне интересно, как отделить факты от вымысла в таких изданиях?

— Это все основано на фактах, — сказал Лиллехорн с ноткой защиты в голосе. — Конечно, многое из того, что здесь написано, носит чисто развлекательный характер для среднего человека, но это сделано гладко, поэтому различия особенно не бросаются в глаза. А теперь, прошу, помолчите и позвольте мне продолжить.

— Скользкий склон, — буркнул Мэтью.

— Простите?

— Скользкий склон — не видеть разницу между фактами и вымыслом и доверяться безликому Лорду Паффери. Такой человек на самом деле существует?

— Понятия не имею. Разве это имеет значение?

— Я хотел бы быть уверенным, что читаю честного писателя. Вот история о похищении оперной звезды, например. Это правда?

— Правда. Когда мадам Алисия Кандольери прибыла в Портсмут, ее встретил тот, кого, мы полагаем, она сочла возницей от графа Кентерберийского. Оказалось, настоящего возницу подкараулили и убили, как и того, кто должен был сопровождать певицу — их тела нашли в лесу. Мадам Кандольери исчезла, и с тех пор ее никто не видел. Это было две недели назад.

— У нее не было защитника, который бы путешествовал с ней?

— Двое. Ее управляющий и ее служанка. Оба также пропали.

— Каков выкуп?

— Никакого выкупа не назначали, насколько я знаю.

— Хм… — выдохнул Мэтью. — Никакого выкупа в течение двух недель? Убийство возницы графа и сопровождающего говорит о том, что у кого-то были серьезные намерения… но зачем похищать известную оперную певицу, если не из-за выкупа? Я догадываюсь также, что часть с пиратом-любовником здесь является выдумкой, обгоняющей факт?

— Я туда еще не добрался, так что, пожалуйста, дайте мне продолжить.

Мэтью дал ему еще несколько секунд перед тем, как задать вопрос, который интересовал его по-настоящему.

— Альбион снова напал?

Лиллехорн опустил свою «Булавку».

— Что вам об этом известно?

— Только то, что я читал в краткой статье в одном из изданий последних недель, — Мэтью нахмурился, чувствуя определенный дискомфорт Лиллехорна. — Хотите сказать, Альбион… реален? Не выдумка?

— Не выдумка, — был ответ. — Правда, я уверен, «Булавка» несколько преувеличивает его… гм… таланты, но достаточно будет сказать, что Альбион реальный человек, и он является настоящим бельмом на теле закона.

— Черный плащ с капюшоном? Золотая маска? И он убивает мечом? Это все правда?

— Да.

— Это драматическая личность, определенно пытающаяся сделать какое-то заявление, — сказал Мэтью. — Но что он хочет сказать?

— Сказать, что он агрессивно не согласен с законодательной властью этого города. Альбион убил шестерых человек, всех после полуночи, на темных улицах, где приличные граждане боятся ходить. Связь между этими жертвами… о, мы, наконец, то движемся! Очень хорошо! — экипаж накренился, начав подниматься вверх. — Связь, — Лиллехорн продолжил отрывисто, потому что он был явно раздражен тем, что ему помешали читать долгожданную «Булавку». — В том, что все шестеро были обыкновенными преступниками, отбывали срок в тюрьме, но были освобождены с помощью махинаций адвокатов — вплоть до взяток.

— Вы говорите это, исходя из личного опыта?

— Разумеется, нет! Я, может быть, и был вознагражден за некоторые свои решения в Нью-Йорке, но здесь я самая прямая стрела. Зарубите себе это на носу, Сатклифф, — сказал Лиллехорн охраннику, губы которого шевелились во время чтения. — К сожалению, многие в залах правосудия готовы открыть и наполнить свои карманы, но я заявляю вам прямо, что не являюсь одним из них. Мы с Принцессой слишком долго ждали, чтобы вернуться сюда, и я не рискну своей должностью ради нескольких гиней.

— Ах, — выдохнул Мэтью. Случаю Лиллехорна помогло то, что отец его сварливой и неприятной жены Мод — которую по ее собственному требованию все называли Принцессой — был обеспеченным хозяином магазина моллюсков на Ист-Чип-Стрит и был известен как «Герцог Моллюсков». Мэтью прислушался к скрипучей музыке города, которая одновременно притягивала и отталкивала. Мысли плавали в его голове и перемещались, как шахматные фигуры, в поисках ответа.

— Интересно, — сказал он.

— Что? — Лиллехорн вновь оторвался от газеты, от которой, похоже, зависел уже весь город. — Интересно, что я выше взяточничества?

— Не это. Я верю в то, что вы сказали. Интересно, что шестеро обычных преступников смогли позволить себе достаточно хороших юристов, чтобы манипулировать судьями. И что шесть обычных преступников стоят взяточничества и усилий. Неужели нет ничего большего, что объединяло бы этих людей?

— Мэтью, — сказал Лиллехорн с холодным вздохом превосходства. — Вы, возможно, были так называемым «решателем проблем» в Нью-Йорке, но здесь вы просто проблема. Если вы посмотрите глубже в эту ситуацию, вы увидите плоть преступника, освобожденную от цепей, едущую в тюремной повозке в направлении суда. И я надеюсь — весьма искренне надеюсь — что судья Гринвуд не страдает сейчас от расстройства желудка, подагры или любой зудящей вещи, которая может причинить ему неудобство, потому что это может сильно повлиять на вашу ситуацию. Теперь вы не возражаете, если я уделю немного времени чтению, пока мы не прибыли? На это у меня есть десять минут, если, конечно, еще один вагон не разбросает тут свои бочки.

— О, нет, я не против, — сказал Мэтью. — Прошу вас.

Через десять минут экипаж повернул в переулок и остановился перед дубовой дверью, установленной в стене из коричневых камней. Дверь была слегка обожжена и вполне могла пережить Великий Пожар. Мэтью заметил, что заключенных — таких же, как он сам, и одетых так же — не пускали в переднюю дверь здания суда, потому что они были грязными и могли все запачкать.

— Выходите и храните молчание, пока вам не позволят говорить, — сказал Лиллехорн. — Они не терпят неуважения здесь.

Мэтью кивнул, хотя ему казалось, что приносить копию «Булавки» в Олд-Бейли тоже являлось некоторой формой неуважения к закону здравого смысла, но ни Лиллехорн, ни охранник, похоже, не разделяли его мнения об этом. Он последовал за стражем через дверь, пропустив перед собой помощника главного констебля, и, оказавшись внутри, остановился в комнате, где цепи и замки висели на настенных крюках. Важного вида офицер сидел за столом в свете масляной лампы, перед ним лежала книга учета с пером и чернильницей. Два других охранника прибыли из коридора. Работа по заключению лодыжек и запястий Мэтью в кандалы была быстро сделана, что заставило его согнуться из-за короткой цепи так, словно у него был зуд в заднице. Он с отвращением уставился в пол: предстать перед судьей в таком виде было настоящим позором. Молодой человек чувствовал, как вши ползают в его волосах, ощущал, как ужасно пахнет его тело, видел, насколько грязна его одежда, и понимал, что одним своим видом может вызвать испуг. Но будь, что будет. У него не было выбора, кроме как довериться Лиллехорну и понадеяться, что скоро это испытание закончится.

— Вам сюда, — сказал один из вновь прибывших охранников. Мэтью провели по узкой лестнице, по которой, надо думать, поднималось множество неудачников до него.

Они поднялись на третий этаж, прошли через дверь и очутились в коридоре с черно-белым клетчатым полом. Высокие окна впускали много света, однако на стенах все равно висели керосиновые лампы, чуть разбавляющие мрачную атмосферу Лондона. Массивные портреты суровых мужчин в черных одеждах и огромных белых париках, которые с негодованием смотрели на заключенного, висели вокруг. Как только Мэтью удавалось миновать взгляд одного портрета, он тут же попадал в поле зрения другого. Стук ботинок охранников и каблуков Лиллехорна, вкупе с позвякиванием цепей Мэтью эхом отдавались здесь, и, если б не этот звук, здесь было бы тихо, как на кладбище.

— Это здесь, — сказал Лиллехорн, кивая в сторону другого прохода. Они прошли по нему, столкнулись с резной дверью со вставками из цветного стекла, и стражи отступили, чтобы окружить Мэтью, пока помощник главного констебля открывал дверь.

Это был обычный кабинет с одним овальным окном, на полу лежал темно-зеленый ковер. Молодой человек с соломенного цвета волосами и квадратными очками сидел за столом рядом с аккуратными деревянными шкафами. Он что-то записывал, когда в помещение вошли Лиллехорн, Мэтью и охранники. Глаза молодого служащего переместились с Мэтью на всех остальных и обратно, и он отложил перо.

— Доброго дня, господин Лиллехорн. Вам назначена встреча с судьей, как я понимаю?

— Да, Стивен. Он может поговорить с нами?

— Еще не совсем. Судья Арчер просит вас быть терпеливым, он только что вернулся из гимназии.

— Судья… Арчер? Ох… ну, я боюсь, произошла ошибка. Мне назначена встреча с судьей Гринвудом.

— Возникли некоторые изменения, — Стивен поднял бумагу со стола и предложил ее Лиллехорну. — По официальному указу судья Арчер взял на себя это дело.

— Позвольте-ка мне увидеть бумагу! Пожалуйста, — последнее слово он добавил, чтобы не показаться встревоженным. Он взял документ и прочитал его до конца молча, хотя рот его двигался. Он пораженно взглянул на Мэтью, и сердце узника пустилось вскачь, готовое вот-вот подняться к горлу. С планом что-то определенно пошло не так. Лиллехорн вернул документ в руки клерка. — Я не понимаю. Еще этим утром все было согласовано с судьей Гринвудом. Почему судья Арчер заинтересовался этим?

— Мне очень жаль, сэр. Это вам придется спросить у него, — ответил юноша. Он показал на маятниковые часы в углу, которые показывали восемь минут четвертого. — Сэр Арчер просил вас пройти в зал суда.

— В зал суда? Не в его кабинет?

— Мне сказали проинформировать вас о том, где вы должны с ним встретиться, сэр. Я верю, что выполнил свой долг.

— Да. Отлично. Очень хорошо, — сказал Лиллехорн, который, похоже лихорадочно размышлял про себя. Он шагнул к столу, сделал шаг, и на секунду Мэтью подумал, что он собирается угрожающе нависнуть над клерком. Затем Лиллехорн лаконично сказал: — Пойдемте со мной, — и Мэтью снова испытал дополнительный приступ неудобства — или даже страха — потому что помощник главного констебля Лондона теперь избегал зрительного контакта с ним.

Они вернулись тем же путем. Вновь вышли в коридор под угрюмые осуждающие лица портретов, и там Лиллехорн сказал стражам:

— Отойдите и дайте нам поговорить с глазу на глаз, пожалуйста.

Они подчинились. Мэтью не мог не заметить, что как только они отошли, один принялся читать статью в «Булавке», и второй присоединился к нему с глупой ухмылкой.

— У нас серьезные неприятности, — сказал Лиллехорн. — То есть, я хочу сказать, у вас серьезные неприятности.

— Что случилось?

— Случилось то… что по какой-то причине наш снисходительный судья Гринвуд отказался выслушивать ваш случай, и в дело вступил судья Уильям Атертон Арчер.

— Ну… может, судья Арчер тоже сможет справиться с этим делом?

— Мэтью, Мэтью, Мэтью, — сказал Лиллехорн так, словно говорил с глупым ребенком. — Вы не понимаете всей ситуации. Судья Арчер известен как «Вешающий Судья». Говорят, он даже завтрак свой не может проглотить, пока кого-нибудь не повесят по его приказу. И я могу гарантировать вам… он нечасто пропускает завтраки. Вот, кто будет слушать ваши заявления. Вы готовы?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Соберитесь, — посоветовал Лиллехорн, который в этот момент казался единственным в мире настоящим другом. — И ради Бога, не стойте к нему достаточно близко, чтобы он почувствовал запах.

Глава десятая

Мэтью Корбетт раньше никогда не боялся дверей, но эта приводила его в настоящий ужас.

Это была глянцевая черная дверь с блестящей медной ручкой, что навело мысли о тисках и спусковом крючке пистолета. На небольшой металлической табличке читалось: У.А. Арчер. Дверь располагалась рядом с высоким судейским местом, которое само по себе являлось свидетельством силы английского закона. Сидя там, на возвышении, можно было с высоты птичьего полета обозреть все Соединенное Королевство… или, по крайней мере, глядеть на него, как ястреб на рваных ворон, которые пришли к этому глянцевому, полированному куску дерева, чтобы сорвать с себя цепи.

В любую секунду судья Арчер мог появиться из-за этой двери. Мэтью не мог унять бешеный стук сердца. Дыхание его было прерывистым, и он размышлял, не мог ли ненароком отравиться заплесневелым воздухом тюрьмы Святого Петра. Впрочем, ему казалось, что плесенью был пропитан весь воздух Лондона. Сегодня город пах, как хлеб, который оставили вымачиваться в перебродившем соке, или, может, этот запах источал сам Мэтью? В любом случае, он чувствовал легкое головокружение и почти потерял сознание, когда остановился рядом со скамьей, около которой — в нескольких шагах справа от него — замер и Лиллехорн. Стражи остались в вестибюле. Ни одной живой души более не было в этом большом колонном зале суда с его сводчатым потолком и балконом на верхнем ярусе с рядами зрительских мест. За скамьей расположилась белая настенная скульптура, изображающая героического мужчину, правящего колесницей с запряженной в нее шестеркой лошадей, которые рвались вперед, заставляя мышцы рук, что держали поводья, напрягаться. Мэтью отметил, что героический возница носил нагрудник, зубы его были сжаты, а лицо искажала странная усмешка, которой он отвечал на трудную задачу управления колесницей. Мэтью невольно задался вопросом, не послужил ли прообразом для этой скульптуры судья, аудиенция у которого ему сейчас предстоит.

Послышался звук поворачивающейсядверной ручки. Сердце Мэтью принялось биться в ломанном, рваном ритме. Затем… ничего. Возможно, судья что-то забыл и вернулся за этим… так или иначе, по какой-то причине он помедлил со своим появлением. Несколько невыносимо долгих секунд Мэтью наблюдал за дверью, которая так и не открылась.

Совершенно неожиданно ручка повернулась, дверь почти рывком распахнулась, и худой человек среднего роста со светлыми волосами, схваченными сзади черной лентой, вошел в помещение. Он был одет в жемчужно-серый костюм и жилет, в руках он держал коричневый саквояж. Мужчина не посмотрел ни вправо, ни влево и не удостоил взглядом двоих посетителей, томительно ожидающих его — судья лишь прошествовал к своему месту и взобрался на него. Движения его были настолько быстрыми, что, казалось, этот человек обладает огромными запасами энергии, которые способны были поджечь все вокруг.

Он расположился, открыл саквояж и достал какие-то бумаги, тут же начав просматривать некоторые страницы. Рот судьи не двигался во время чтения. Мэтью ожидал увидеть человека пожилого, но Арчеру, судя по его виду, едва исполнилось сорок или, возможно, он просто был в очень хорошей форме. Он производил впечатление человека, кто уже насладился здоровым завтраком. У судьи был длинный аристократический нос высокий лоб, который сейчас пересекался суровыми морщинками по мере того, как переворачивались страницы документов. Словом, сэр Арчер был красивым мужчиной, который, определенно, принадлежал к высшим слоям общества, и Мэтью решил, что за плечами этого человека простирается огромный путь обучения всем тонкостям манер, воспитания, образования в Оксфорде или Кембридже, а также жизнь в огромных семейных особняках. Заботливая жена, двое замечательных детишек с чудесными перспективами на будущее — если один из них мальчик, то его явно ожидало будущее в юридической сфере и большая вероятность тоже стать судьей — и весь английский мир простирался перед ним, как огромный банкетный стол, полный денег и крепких семейных связей. Мэтью вдруг почувствовал себя очень, очень незначительным и по-настоящему бедным.

— Проклятье, — сказал судья, не поднимая глаз. При том, что всем видом он походил на джентльмена из Оксфорда, голос у него больше напоминал бывалого портового грузчика. — Когда в последний раз вы принимали ванну?

— Ваша Честь, — обратился Лиллехорн. — Мистер Корбетт был взят под арест в Плимуте, где непосредственно высадился с…

— Разве я вас спрашивал? — тонкое лицо с острыми скулами поднялось. Пронзительные серые глаза под густыми светлыми бровями прострелили Лиллехорна, как стрела лучника пробивает мякоть спелого яблока. — Этот человек может говорить за себя, или он глуп настолько, насколько мне кажется?

Мэтью откашлялся, понадеявшись, что Господь поможет его голосу не сорваться на перепуганный писк.

— Я могу говорить за себя, сэр. Последний раз мне доводилось принимать ванну…

— Вечность назад, я уверен. Если б я знал, в каком вы состоянии, я бы встретился с вами на улице и покончил бы с этим, — он опустил бумаги на стол с силой, заставившей Мэтью подпрыгнуть, а Лиллехорна почти выронить свою трость. Серые глаза переместились с документов на газету в руках помощника главного констебля. — Это то, о чем я думаю?

— Ваша Честь, это последний вып…

— Ах, вот, что я чую! Возмутительная вонь тюремных лохмотьев вкупе с чернилами этой газетенки из нищенских районов! Как вы посмели принести это в зал суда? Принесите это сюда, я попрошу моего клерка прийти и сжечь это, как только мы закончим.

— Да, сэр, — Лиллехорн беспомощно взглянул на Мэтью, сообщая ему: мы оба здесь в одинаковой немилости, и да поможет нам Бог, чтобы этот человек сжалился над вашей шеей. Он достиг места судьи, поднялся на цыпочки так высоко, что у него щелкнуло что-то в спине, однако «Булавка» послушно оказалась в руках судьи, как и было велено. Затем помощник главного констебля попятился, опустив глаза в пол.

— Мистер Мэтью Корбетт, — произнес Арчер, а затем просто сел и посмотрел на пленного, как будто хотел этим взглядом испытать на прочность поводья его собственной колесницы, которая была явно грязной и разбитой.

Молчание затягивалось.

— Ваша история заинтересовала меня, — продолжил он. — Работа в агентстве «Герральд»? Что ж, я бы не стал хвалиться этим, потому что они подрывают правовую систему и вызывают гораздо больше проблем, чем решают. Дела с Профессором Фэллом? Миф, как я успел убедиться, и никто не сможет заставить меня поверить, что это реальный человек. Если на самом деле «Профессор Фэлл» и существует, то это, должно быть, объединение различных преступников, которые заключили своеобразный союз друг с другом, чтобы причинить Англии больше вреда.

— Ваша Честь, — сказал Мэтью. — Я могу заверить вас, что…

— Не перебивайте, — пламенное выражение этого лица могло бы заставить яички льва сжаться от испуга. — Продолжим: потеря памяти? Похищение прусским графом, который, вы говорите, собирался убить вас? И эта история на корабле… как он назывался? — судья нашел нужную строчку в документах. — «Странница». Мистер Корбетт, из того, что я прочел, ясно одно: вы совершили убийство. Теперь… ваша речь перед магистратом в Плимуте о том, что нет никаких доказательств смерти этого человека ввиду отсутствия тела, несет определенную истину, но позволить вам уйти от наказания за подобный поступок, было бы оскорблением всех моих коллег и моей собственной карьеры. Вы знали, что собираетесь совершить убийство. Свидетели это знали, и я знаю. Даже Лиллехорн, который весьма недальновидно предпочел встать на вашу защиту, должен это понимать. На этом — все, — Арчер поднял бумаги своей жилистой рукой, а затем позволил им упасть и разлететься, продолжая при этом насмешливо глядеть на узника. — Вы хотели перехитрить суд, мистер Корбетт, но мы не станем вам потворствовать.

Мэтью видел, как его будущее мчится от него прочь с каждым падающим листком, и видел, как черство — даже садистски черство — к этому относится судья. Паника, взметнувшаяся внутри молодого человека, подогрела первые угольки гнева.

— Прошу, выслушайте меня, — сказал он. — Когда я вновь обрел память, я собирался рассказать представителям закона об убийстве Куинн Тейт, но мне не…

— Ах, убийство бедной сумасшедшей девушки в убогой хижине! Как суд может быть уверен, что это правда, а не ложь, учитывая всю ту ерунду, что вы тут наговорили про Профессора Фэлла?

— Вы не слушаете меня! — это прозвучало громче, чем Мэтью хотел, и он почувствовал, как щеки его краснеют от стыда и возмущения. — Я находился в обществе Профессора Фэлла! Я говорил с ним и знаю часть его истории. Он реален, я уверяю вас! Разве Лиллехорн не рассказал вам об Острове Маятнике и о порохе…

— Для вас он мистер Лиллехорн, сэр! — отрезал Арчер. — И воздержитесь от повышения голоса в моем зале суда! Нет, он ничего мне об этом не рассказывал, потому что знает, что я думаю об этой мифической истории! Я искренне сомневаюсь в правдивости вашего рассказа, сэр, как следовало бы и достопочтенному господину Лиллехорну по одной простой причине: вы еще живы, хотя не должны быть живы, учитывая все то, через что вы, по вашим рассказам, прошли! А факты остаются фактами, и основной факт состоит в том, что вы перерезали спасительную веревку во время шторма на море, что облекло человека на смерть, и не нужно рассуждать здесь о том, что этот человек мог выжить, и факт его смерти не подтвержден. Я знаю, какую опасность представляет для человека бушующий океан: мой отец был и остается морским капитаном, я и сам родился в море. Поэтому я прекрасно понимаю, что этот удар топором по веревке был настоящим убийством…

— Вы должны немедленно показаться врачу! — вдруг закричал Мэтью, и в зале тут же повисла тишина.

— Мэтью! — Лиллехорн схватил его за руку. — Не надо! Пожалуйста, помните о вашем…

— Тшш! — зашипел Мэтью в ответ, вырывая свою руку из его хватки. Он продолжал буравить взглядом судью Арчера, и в месте, где их взгляды встречались, воздух должен был вот-вот загореться. Молодой человек знал, что ему следовало бы закрыть рот и сжаться, как побитой собаке в своих цепях. Но…

— Вам нужно немедленно показаться врачу, — повторил Мэтью, несмотря на то, что паника била в гонг и звонила в колокола в его голове. — Чтобы вычистить из ваших ушей тот воск, что мешает вам что-либо слышать, — он позволил этим словам кипятить судью на медленном огне в течение нескольких секунд.

Лиллехорн тихо застонал, но Арчер не издал ни звука — он сидел тихо и не двигался.

— Все, что я сказал, это правда! — заверил Мэтью. — Граф Дальгрен собирался убить меня еще до прибытия в порт. Я никогда не был его слугой, я был его обманутым пленником. Мог ли я был сохранить эту веревку целой? Нет, не мог. Потому что в тот момент… во время шторма… после нашей драки, в которой ко мне вернулась память, я потерял равновесие. И я также говорю вам, что Профессор Фэлл — это не выдумка. Если вы так думаете, горе вам и горе всей Англии, потому что вы играете ему на руку. Если бы я сидел на вашем месте, то, по крайней мере, расспросил бы моих констеблей, чтобы проверить…

— На этом, — сказал Арчер очень тихим голосом. — Мы заканчиваем.

— О, даже не близко! Я не закончил!

— Нет, — все еще тихо оборвал судья. — Вы закончили. Констебль, если заключенный позволит себе еще одну оскорбительную или воинственную реплику в моем зале суда, я требую, чтобы вы ударили его по лицу, — в ответ на явное выражение тревоги Лиллехорна, Арчер добавил. — Или вы тоже хотите понести наказание за неподчинение?

— Вы не можете помешать мне говорить! — возразил Мэтью.

— Простите меня, — прошептал Лиллехорн с тяжелым вздохом, и ударил Мэтью по щеке ладонью.

— И вы называете это ударом? — спросил Арчер. — Это какой-то безвольный хлопок.

Мэтью метнул острый взгляд на судью.

— Судья не может помещать человеку…

Его вновь ударили — на этот раз сильнее.

— … высказаться! — Мэтью повысил голос до крика. — Вы отказываетесь даже учит…

Следующий удар был намного сильнее, хотя и нанесен он был почти детской рукой помощника главного констебля.

— Я сожалею… — шепотом повторил Лиллехорн. — Прошу… не надо…

— … учитывать мои обстоятельства! — Мэтью продолжил, и голос его эхом пролетел расстояние от балкона до сводчатого потолка, отразившись от героической скульптуры с колесницей, и теперь — сквозь дымку боли — молодой человек подумал, что возница, управляющий шестеркой лошадей, выглядел не настолько уж героическим, когда стискивал зубы, стараясь удержать рвущихся на волю скакунов, которые, похоже, были готовы вырваться любой ценой или умереть, пытаясь.

— Вы представляете опасность, сэр! — взорвался Мэтью. — Человек маленьких мыслей в роли человека на большой…

Не на шутку начав опасаться уже за собственную безопасность, Лиллехорн ударил Мэтью со всей силы, которую только мог собрать, и направил эту силу в заросшую черной бородой челюсть молодого человека.

Мэтью пошатнулся, но не упал. Будет чертовски нелепо, если он позволит себе упасть перед этим судьей. К глазам его подступили слезы, однако он продолжал смотреть на Арчера, который выдавил из себя тонкую улыбку одобрения в ответ на эту сцену.

— … позиции, — завершил Мэтью свое предыдущее заявление. Он сплюнул кровь на полированный пол.

— Вот, — хмыкнул он. — Вот этого вы хотите?

Лиллехорн занес свою руку для следующего удара.

— Пожалуй, достаточно, констебль, — сказал судья, и рука Лиллехорна мгновенно опустилась. Он повернулся спиной к судейскому месту и отошел на несколько футов, тяжело опершись на перила. Помощник главного констебля мучительно согнулся и содрогнулся так, будто его вот-вот могло стошнить.

— Соберитесь, — сказал ему Арчер тоном, который требовал послушания. — Я хочу, чтобы вы выслушали ваши инструкции, — он дождался, пока Лиллехорн придет в себя и снова повернется. Мэтью отер кровь с губ и подумал о том, что есть еще сотня аргументов, которые он мог бы — и должен был бы — швырнуть в лицо судье, но его время истекло.

Арчер сложил руки перед собой и посмотрел на заключенного. Его улыбка испарилась, а на лице не осталось ни тени эмоций.

— Вы поднимаете интригующие вопросы жизни и смерти, случайностей и ответственности, — сказал он. — Я благодарю вас за сбор этих наблюдений. Но это все, за что я могу похвалить вас. Суд не может позволить вам уйти от наказания за ваши действия, мистер Корбетт, но требуется провести некоторое расследование, которое поможет определить, попадает ли это преступление под юрисдикцию Олд-Бейли. Будете ли вы повешены, если вас признают невиновным? Что ж, это будет определено на официальном слушании, которым это слушание не является. До той поры…

Он соединил подушечки пальцев, и у Мэтью появилось ощущение, что этот человек получает огромное удовольствие от происходящего.

— До той поры, — продолжил Арчер. — Констебль со всей необходимой осторожностью и с тем количеством стражей, которое сочтет нужным, сопроводит вас в тюрьму Ньюгейт, где…

Лиллехорн едва не задохнулся.

— Где, — продолжал Арчер. — Вы будете находиться, пока ваше дело не будет официально рассмотрено, и это может занять… ох… шесть месяцев?

— Ваша честь, — Лиллехорн осмелился рискнуть. — Могу ли я попросить…

— Вы можете сохранить молчание, — был ответ. — И выполнить свой долг по приказу судьи и Короны, если говорить официально… да и неофициально тоже. Соответствующие документы будут подготовлены к концу дня. Вот, что, я считаю, должно быть сделано.

— Да, сэр, — только и сумел сказать Лиллехорн.

Мэтью был ошеломлен, если не сказать больше. Мысли его разбредались. Тюрьма Ньюгейт. Худшая из худших. Шесть месяцев в этой адской дыре. А возможно, дольше, если Арчер это устроит — а он мог это устроить, на это у него были силы, и окровавленный бородатый решатель проблем из Нью-Йорка ничего не мог ему противопоставить.

— Вы можете доказать, насколько вы полезны, Лиллехорн, — сказал Арчер. — Вместо того, чтобы стоять на грязной земле с обычными преступниками, используйте ваши средства и окажите давление на вашу контору по двум направлениям: поиски мадам Кандольери и пресечение действий этого сумасшедшего, который называет себя Альбионом. Не тратьте время суда и ваше собственное попусту. Это все.

Не говоря больше ни слова, не удостаивая взглядом более никого, высокомерный представитель закона поднялся со своего места, спустился вниз и скрылся за ужасающей черной дверью.

Даже в глубине своего бедствия, Мэтью не мог не заметить, что Арчер захватил с собой «Булавку».

Глава одиннадцатая

— Спокойно, — сказал Лиллехорн, но его ослабевший голос не навевал Мэтью мыслей о спокойствии, потому что через зарешеченное окно экипажа он видел, как приближаются к нему ворота Ньюгейтской тюрьмы.

Темный замок Ньюгейт, еще более мрачный от холода и дождливой погоды с нависшими тяжелыми серыми облаками, стоял по соседству от здания суда Олд-Бейли. Они были связаны тяжелой каменной стеной. Мэтью знал из того, что ему удавалось прочесть в «Газетт», что многие тысячи людей проходили по этому пути, который назывался «путем мертвеца», потому что огромный процент этих узников вскоре должен был попасть на свидание с гробовщиком. Также эта твердыня называлась «Птичьей клеткой», потому что даже проходы там перекрывали железные прутья. Лиллехорн организовал для Мэтью экипаж с возницей и двумя стражами, которые сопровождали его на этом коротком пути до тюрьмы и, судя по их поведению, помощник главного констебля не забыл упомянуть, что Мэтью еще не был признан виновным, и пока не следует относиться к нему, как к преступнику.

Молодой человек подумал, что как представитель закона Лиллехорн, возможно, был далеко не самым плохим… равно как и судья Уильям Атертон Арчер явно был не самым хорошим.

Помощник главного констебля наклонился к заключенному. Два стражника сидели по обе стороны от Мэтью, еще больше ограничивая свободу его движений, но в их демонстрации силы не было никакой необходимости, так как в своих тяжелых цепях молодой человек и так был практически беспомощен.

— Послушайте меня внимательно, — сказал Лиллехорн тихо и многозначительно, когда экипаж под мерное цоканье лошадиных копыт все ближе подбирался к этому памятнику отчаяния. — Я собираюсь поговорить с начальником тюрьмы в ваших интересах. Возможно, с ним и получится договориться, чтобы он не был с вами жесток, но с остальными заключенными вы будете предоставлены сами себе. Разумеется… внутри Ньюгейта находится другой мир… и он не будет добр к вам.

— Потому что в нем нет Санта-Клауса.

— Время острот закончено, начинается время ума. Если вы когда-либо использовали свой здравый смысл и свою осторожность на полную мощность, приготовьтесь делать это снова, — глаза Лиллехорна превратились в две маленьких черных дыры. — Я не могу в достаточной мере подготовить вас к звериной природе этого…

Экипаж остановился. Возница крикнул:

— Новое топливо для печи!

Затем послышался звук поднимающейся по средневековой моде железной решетки, деревянные зубчатые колеса принялись создавать шум, напоминающий то, как дубинки молотят по плоти.

— … к звериной природе этого места, — продолжил Лиллехорн. — Как я уже говорил… я сделаю для вас все, что смогу, но… я не так давно стал одним из представителей закона в этом городе… надеюсь, вы понимаете, что мои силы и возможности здесь ограничены.

Кнут щелкнул. Лошади вновь начали набирать скорость. Решетка опустилась позади экипажа.

— Я сожалею, — сказал Лиллехорн. Он отклонился назад на сидение, обтянутое потрескавшейся кожей, показывая тем самым, что закончил этот разговор.

Мэтью кивнул. Его сердце колотилось, но он знал, что уже проходил через многое, поэтому не позволит себе лишиться чувств на этой ранней стадии. Как просто было бы, если б можно было воззвать к милосердию, уповая на такого далекого Господа, противопоставляя эти мольбы холодному мрамору закона и бесстрастному игнорированию со стороны высокопоставленных людей! Как просто… но, похоже, Господь уготовил пламени свечи души этого молодого человека лишь новые мучения, коим предстояло открыть себя теперь.

Экипаж снова начал замедляться. Лошади почти остановились, место назначения было достигнуто.

Память утянула Мэтью назад в Фаунт-Ройал, в колонию Каролина 1699 года, в то время, когда Рэйчел Ховарт была обвинена в колдовстве. Тот, кто творил в этом городке истинные злодеяния, рассказывал о том, как сам отбывал срок в тюрьме Ньюгейт, и теперь Мэтью воскрешал в своих воспоминаниях каждое слово отвратительной тирады этого человека, чтобы подготовиться к тому, как выжить в этих стенах.

Дни были достаточно ужасными, сказал он, но потом наступали ночи! О радостное благословение тьмы! Я его ощущаю даже сейчас! Слушайте! Слышите их? Вот они зашевелились, слышите? Поползли с матрасов, крадутся в ночи — слышите? Вон скрипнула кровать, вон там — и там тоже! О, прислушайтесь — кто-то плачет! Кто-то взывает к Богу… но отвечает всегда Дьявол.

Даже если там так ужасно, вспомнил Мэтью, что он ответил тогда почти демоническому убийце, вы вышли оттуда живым.

И его ответ: Да?

Колеса экипажа скрипнули и замерли. Одна из лошадей фыркнула. Кто-то издал приглушенный гортанный звук.

Новое топливо для печи.

Дверь открылась снаружи. Двое мужчин, одетых в темные плащи и кожаные треуголки стояли, готовясь принять узника, оба имели при себе дубинки, на одной из которых виднелись куски смолы и битого стекла. Не говоря ни слова, два стража стали по обе стороны от Мэтью, практически подняли его с его сидения и вытащили из повозки на голую землю, которая была усыпана галькой и золой. Молодой человек оказался во дворе темного здания с высокими стенами, со всех сторон запачканными копотью.

Из зарешеченных окон выглядывали лица — из каждого окна, вплоть до самого верха этой твердыни, в которой было четыре этажа. Башенки с коническими крышами венчали угол каждой стены. В небе черные знамена угольного дыма уносились прочь от труб, которые не входили в состав тюрьмы, но были частью индустрии Лондона, и Мэтью опасался в глубине души, что с этой золой кусочками убитых комет испаряются и множественные души, нашедшие в Ньюгейте свой последний приют.

— Давай, шагай, — сказал мужчина с битым стеклом на дубинке. Его голос был резким и грубым, и Мэтью тут же понял, что любое непослушание будет непростительной и очень кровавой ошибкой. Его толкнули вперед в раскрытый рот тюрьмы, который на самом деле являлся входом в туннель, где несколько факелов горели на стенах. За звоном своих цепей молодой человек услышал резкий звук, напоминающий звериный рев, дрожь земли и гром одновременно. Он понял, когда вошел в туннель, что это звук самой тюрьмы — то есть шум, издаваемый заключенными, поскольку тюрьма была переполнена ими, и узники приникали к прутьям решеток, толкались и боролись, чтобы посмотреть на вновь прибывшее топливо для печи.

— Я пойду вперед, поговорю с начальником, — сказал Лиллехорн Мэтью, пока они продолжали идти по туннелю. Ему пришлось повысить голос, чтобы следующее предложение услышали все, хотя оно и не было адресовано кому-то конкретному. — Я надеюсь, господа стражи не забудут о том, что они здесь для обеспечения безопасности, а не для наказания, потому что суд еще не вынес официального обвинения этому человеку.

Взгляд Лиллехорна вернулся к Мэтью, и у молодого человека не прибавилось уверенности, когда он увидел, что Лиллехорн напуган до смерти и готов покинуть это ужасное место вместе с падающей на пол золой печи почти бегом.

— Удачи вам, — сказал помощник главного констебля своему подопечному, затем опустил голову и поспешил вперед. Вскоре он повернул направо и пропал из виду: мерцающий свет факелов скрыл даже его тень.

Один из четырех охранников Мэтью издал короткий, жесткий смешок. Человек с опасной дубинкой сказал:

— Ты, должно быть, попал сюда за дело, неважно, что говорит этот напыщенный петух!

А затем:

— Пошевеливайся, рыбья наживка! У меня нет времени нянчиться с тобой!

Еще дюжину мучительных шагов Мэтью сопровождали по коридору, периодически подгоняя дубинкой — благо, что не той, которая была усеяна осколками. Массивный уродливый горбыль двери с вырезанными на ней чьей-то извращенной шуткой херувимами, открылся, и за ним оказалась холодная камера с бледно-желтыми стенами. Пол здесь выглядел так, как будто все пятна Лондона решили собраться в одном месте. Человек с носом, напоминающим клюв, одетый в плащ и коричневый галстук поправил парик — примерно одного оттенка со стенами — и уселся поудобнее за столом, на котором лежала большая книга учета, а рядом стояла чернильница и канделябр с двумя горящими свечами. Неизвестный поправил тонкие очки, стараясь найти им лучшую точку опоры на своем клюве.

— Вы Мэтью Корбетт, как сказал Лиллехорн? — спросил мужчина, не поднимая глаз и продолжая смотреть в бумагу. — Два «т» в конце?

— Верно, — очевидно, Лиллехорн прошел этим путем и выполнил свое обещание поговорить с начальником тюрьмы.

— Возраст?

— Двадцать четыре.

— Место рождения?

— Колония Массачусетс.

Это заставило начальника тюрьмы ненадолго приподнять бровь.

— Вас отправили сюда, чтобы вы дождались официального слушания, судя по тому, что сказал Лиллехорн?

— Да.

Боже, как же здесь холодно! Грязный, влажный, могильный холод…

Мужчина записывал, записывал и записывал — все больше и больше. Мэтью заметил, что почерк у него весьма неразборчивый.

— Сосчитайте-ка для меня кое-что, — резко сказал начальник. — Двадцать один плюс десять и минус четыре.

— Двадцать семь, — ответил Мэтью почти тут же.

— Хорошая память и шустрый ум, — мужчина сделал пометку к своим каракулям, которые, похоже, были именем заключенного.

— Я работал над этим.

Дубинка врезалась в основание позвоночника Мэтью — достаточно жестко, чтобы заставить его задохнуться от боли.

— Вам не задавали вопроса, — сказал важный начальник тюрьмы, и в голосе его не прозвучало ни тени эмоций. — Воздержитесь от того, чтобы говорить, если ответа не требуется. Заключенный будет содержаться в зоне… — он сделал паузу, проверяя какую-то информацию. — Каир. Господин Лиллехорн согласился оплатить вступительный взнос, а также месяц кормежки и питья.

— Вступительный взнос? Вы, верно, шутите! — осмелился высказаться Мэтью, и на этот раз дубинка подошла к делу с бóльшим усилием. Колени Мэтью почти подогнулись от боли, и в следующие несколько секунд он был уверен, что никогда не восстановит дыхание.

— Взносы делаются для каждого процесса, — быстрый взгляд окинул Мэтью с ног до головы. — Ваша одежда ничего не стоит. А вот ваша обувь, такая, какая она есть, представляет определенную ценность из-за ее кожи. Запомните это, если захотите чего-то сверх положенного. Вы свободны, господа, — сказал он двум стражам из четырех. А остальным двум приказал: — Уведите его.

Два обычных слова. Применительно к этой ситуации — ужасных.

В состоянии, близком к шоковому, Мэтью увели из регистрационной комнаты, провели по коридору мимо других различных служебных помещений к узкой железной двери, в которую, казалось, может протиснуться только один человек. Это показалось Мэтью границей между мирами. Шум тюрьмы — медленный животный рокот — здесь был выражен более ярко… и более страшно. Когда один страж приставил дубинку к затылку Мэтью, второй открыл железную дверь с помощью ключа на большом кольце. Мэтью заметил, что ключей было всего четыре, что, вероятно, свидетельствовало о том, что они отпирали множество камер, и замки в дверях не сильно отличались друг от друга. Молодой человек знал из книг, что впервые эта тюрьма была построена аж в 1188 году. И, возможно, структура ее на протяжении веков успела претерпеть немало изменений, но атмосфера страха оставалась прежней.

Железная дверь распахнулась. Петли взвизгнули, словно хор банши. Из открывшегося отверстия вылетел мерзкий запах сырости, гнили, немытых тел и чего-то еще — более тяжелого, гнилого и затхлого в своей сути. Мэтью подумал, что, возможно, именно так может пахнуть отчаяние.

— Заходи, — сказали ему, и продолжением этой фразы вполне могло быть «добро пожаловать в Ад». Первый шаг он сделал под давлением дубинки, затем проследовали охранники. Итак, снова коридор со стенами из холодного камня, покрытыми черной плесенью по всей длине. Тусклый серый свет проникал в камеру из одного зарешеченного окна, располагающегося футах в двенадцати над полом. В конце коридора была решетчатая дверь — вход в клетку — и за ней Мэтью мог разглядеть размытые фигуры, наблюдавшие за тем, как он подходит ближе. Несколько слабых свечей горели здесь в темноте, и голоса всех мастей шептали, кричали, рычали и смеялись с безумным весельем или злым умыслом, хрипели, клокотали или болезненно кашляли.

— Новое топливо для печи! — закричал кто-то оттуда. Крик подхватил другой голос, затем новый и еще один, и эти слова эхом разнеслась по всему коридору, приветствуя нового человека, приближающегося к клетке. И лишь его цепи позвякивали в ответ.

— Стоп! Не двигайся, пока я не скажу, — приказал охранник с опасной дубинкой, зашипев Мэтью прямо на ухо. Тела в лохмотьях прижимались к решетке. Почерневшие гримасы вместо лиц уставились на Мэтью и охранников своими водянистыми глазами.

— Постучи, Боудри! — сказал второй страж.

Охранник подошел к двери и со свей силы начал молотить по ней так, словно готов был начать кровопролитие прямо сейчас.

Заключенные попятились к стенам, как испуганные мыши. Мэтью заметил, что металлические прутья в нескольких местах прогнулись, учитывая то, сколько дубинок стучало в них за все это время.

— Пошли прочь, псы! — крикнул Боудри. Ключ скользнул в замочную скважину и открыл дверь. Ни один заключенный не решился более приблизиться или поторопить его, хотя десятки людей находились всего в десяти футах от решетки. — Айра Ричардс! — громко завопил он. — Тащи свою задницу сюда!

— Да, сэр, да, сэр, да, сэр… — раздался слабый голос, и впереди появилась тонкая фигура с согнутой спиной, которая сейчас больше напоминала краба, чем человека. Этот мужчина держал фонарь с едва тлевшим огарком свечи внутри. Плоть этого человека была такой же серой, как его тюремная одежда. Обувь он не носил, волосы с головы были сбриты, и на лысом черепе краснело множество укусов паразитов.

— Новый заключенный, — сказал Боудри. — Зовут Мэтти Кубитт. Его в Каир.

— Да, сэр, да, сэр, да, сэр.

— Да не стой ты и не воняй на меня своим дыханием, дворняга! Забирай его!

Мэтью, который едва не терял сознание от видов, звуков и реальности происходящего кошмара, произнес, не помня себя:

— Меня зовут не…

Боудри сжал горло Мэтью волосатой рукой и коснулся дубинкой его губ, угрожая пресечь любую провокацию.

— Твое имя, — прорычал он, его глаза — стеклянные и безжизненные — угрожающе сощурились. — Сэр Дерьмолицый, Лорд Подстилка, Леди Членолизка или все, что взбредет еще в мою проклятую голову. Мне наплевать, что ты там натворил или не натворил… здесь вы всееееееееее — одинаковый мусор. Мусор! — он закричал это всем узникам, и крабоподобный Ричардс отступил назад, безуспешно ища себе нору, в которую можно было бы спрятаться. Боуди толкнул Мэтью вперед, во внутренности Ньюгейта. — Хорошего тебе дня, рыбья наживка! — сказал он, а затем захлопнул дверь, закрыл ее и в компании второго стража удалился прочь, явно чувствуя себя самым благородным представителем закона.

— Сюда, Мэтти, — сказал человек-краб и двинул фонарем в нужную сторону.

— Мэтью, — поправил узник, но никто не слушал его. Большинство людей начали отходить и стекаться в место, которое, возможно, было чем-то наподобие столовой, потому что там находилось множество деревянных столов и стульев, но, правда, ни намека на еду. Грязное сено валялось на влажном каменном полу. Несколько заключенных собрались вокруг Мэтью, тронули его одежду, волосы и бороду. Они не на шутку напугали молодого человека, потому что наклонялись и шептали ему нечто такое, что не каждый самый смелый поклонник может прошептать своему объекту вожделения.

— Не обращай на них внимания, они только наполовину здесь, — сказал Ричардс, явно сочтя это достаточным утешением. — Пойдем, покажу, где тебя поселили.

Мэтью последовал за ним, минуя остальных. Через несколько секунд стало совершенно очевидно, что Ньюгейт действительно построен в стиле средневекового замка, судя по этому запутанному коридору, который извивался внутри и, похоже, проходил через все ответвления этой твердыни. Вонючее сено было разбросано всюду, и некоторые заключенные лежали на нем или на деревянных каркасах от кровати с совершенно неописуемым подобием постельного белья. Похоже, здесь были только заключенные-мужчины — женщин содержали в другом месте, и Мэтью заметил, что здесь можно встретить любой возраст: от четырнадцатилетних мальчиков (или, скорее, уже мужчин, ведь это место явно заставляет быстро повзрослеть) до восьмидесятилетних стариков. Повсюду были нечистоты, и, чем глубже Мэтью спускался в недра этого кошмара, тем, казалось, хуже становились условия, потому что здесь явно все забывали о том, что такое цивилизация, а внешний мир здесь терял всякий смысл.

В коридоре, который, казалось, был построен по чертежам архитектора, чьей безумной идеей было уничтожить саму душу местных заключенных, молодой человек поднялся по каменной лестнице в темноту, а затем спустился в еще более глубокий мрак. Мэтью едва мог разглядеть железные решетки на двери в верхней части одной из лестниц, и блеск водянистых глаз заключенных замечал лишь тогда, когда проходил совсем близко. Это было необъятное место с огромным количеством уровней, различающихся лишь степенью ужаса.

В свете нескольких свечей и, очевидно, очень ценного фонаря Мэтью стал свидетелем весьма странного набора достопримечательностей, пока следовал за Айрой Ричардсом по коридору и имел возможность бросать взгляды в камеры: двое заключенных в улюлюкающем кругу зрителей боролись друг с другом, уже успев превратить свои одежды в окровавленные лохмотья; в той же камере несколько мужчин сгруппировалось на сене, некоторые дымили глиняными трубками и поддерживали спокойную беседу, будто бы находились в одной из лучших чайных в Лондоне. Здесь же безумец без ног старался забраться на маленькую деревянную тележку, с которой, по-видимому, упал, и кричал Молитву Господню, надрывая легкие. Парочка обнаженных узников яростно занималась сексом, пока их сокамерники со скучающим видом смотрели на чей-то посеревший труп с открытым ртом, лежащий на сене в паре ярдов от них. Другой полностью голый и худой, как скелет, человек стоял на деревянном ящике и с жаром декламировал оттуда какие-то политические речи, хотя никто не уделял ему и толики своего внимания. В углу, сжимаясь и дрожа, рыдал какой-то старик; молодой мужчина с ужасающе обезображенным шрамом лицом с непостижимой жадностью сосал член другого узника, стоявшего с широко расставленными ногами, со звериной яростью входя в окровавленный рот в этом отвратительном акте устрашающего насилия. Хрупкий длинноволосый юноша — на вид ему было около шестнадцати — игриво прохаживался по комнате в розовой юбочке под крики и свист своих сокамерников.

Каждый раз, едва не теряя рассудок от открывшихся перед ним видов, Мэтью понимал, что угодил не просто в другой мир, а в целую вселенную других миров, перемешанных между собой, сосуществующих параллельно и не совпадающих, причем, большинство из них были извращенными, трагическими и попросту злыми. Глаза узников тоже обращались к Мэтью, пока он проходил мимо: некоторые тут же отводили взгляд, а некоторые задерживали с явными враждебными намерениями.

— Вот твое место, — сказал Ричардс. Они подошли к концу коридора. Камера, располагавшаяся шестью ступенями ниже, была такой же грязной, как те, которые они миновали, и столь же густонаселенной. Трудно было сказать, не худшая ли это камера из всех. — Это называется Каир. Я сам — в Картахене. Ты услышишь колокольчик: это сигнал, по которому надо идти есть. Будет четыре звонка. Должен тебя предупредить, что… иногда, когда звонят в этой секции, еда уже заканчивается. И не пытайся проникнуть в другую секцию, все знают, кто куда определен. Стражники тебя до слепоты изобьют, если поймают тебя за столом без звонка. А заключенные могут сотворить и чего похуже.

У Мэтью не было комментариев. Судя по тому, как выглядело оголодавшее население этой секции, эта новость не должна была стать сюрпризом.

— Я заметил, что кто-то здесь закован в цепи, а кто-то нет, — сказал он. — На тебе нет цепей. Почему на мне есть?

— Я заплатил взнос, чтобы их сняли, — объяснил Ричардс. — Его нужно платить каждый месяц. Благослови, Боже, мою любящую сестру! О… и вот еще, что… не пытайся ни у кого забрать одеяло, если только это не мертвец. С постельным бельем то же самое. Но даже если заберешь у мертвеца, за это придется побороться. Ну… я тебя привел, мое дело сделано.

Сказав это, человек-краб отвернулся, забрал свой фонарь и своей болезненной походкой удалился по коридору, оставляя эту обитель страданий.

Мэтью спустился вниз. В голове его заворочалась старая поговорка, которую он слышал еще в детстве: что ж, нервно подумал он, коготок увяз — всей птичке пропáсть. Впрочем то, чего он так опасался не произошло: сокамерники не кинулись на него с целью разорвать на куски. На деле лишь несколько человек окинули его взглядом и снова отвели глаза, а другие, судя по всему, обсуждали его прибытие, заговорщицки прикрывая руками рты, но никто не поднялся со своих одеял, с настилов из сена или с матрасов. В дальнем углу шла карточная игра между пятью или шестью игроками, а более дюжины узников были зрителями. Игра, вероятно, полностью завладела их вниманием, и им не было никакого дела до новичка. Этому Мэтью был только рад. Он хотел бы и вовсе никакого впечатления не произвести — лишь бы его просто оставили в покое. Ему было нужно время подумать, привести чувства в порядок… и сейчас главной проблемой было найти место в отдалении от этих пугающих тел.

Пока он проходил через камеру в поисках свободного места и — желательно — хотя бы настила из сена, он заметил, что разница между сокамерниками заключалась не только в наличии или отсутствии цепей: не все заключенные здесь носили обувь. Некоторые узники и вовсе были полностью голыми. И снова — здесь были представлены почти все возрасты и разные степени здоровья… правда назвать кого-то в этой клоаке хотя бы близко здоровым было чистым безумием. Несколько тонких иссушенных тел выглядели так, будто уже находились на грани отхода в мир иной. Вряд ли они дождутся своего слушания, подумал Мэтью, если только их не приговорили к наказанию в загробной жизни. Впрочем, увидев таких арестантов, даже Господь мог бы потерять равновесие.

— Шевелись! — прозвучал голос человека в лохмотьях, который сидел на потертом грязном одеяле на полу. Мэтью послушался и продолжил свое шествие через камеру, вспоминая то, что слышал от несчастного, но хитрого убийцы, которого разоблачил в Фаунт-Ройале: по трубам в полу движется грязная сточная вода и стекает к дальней стене в дыру, и, само собой, никто не горел желанием располагаться рядом с нею. Не стал и Мэтью. Сделав следующий шаг, он случайно наступил на одного из узников, который, похоже, был при смерти. Бедный мужчина испустил вздох боли, но никто не обратил на это внимания, всех куда больше интересовал шум, который производили игроки в карты, не намереваясь останавливаться.

— Сюда, молодой человек! — истощенный седобородый заключенный с грязными ногтями длиной в три дюйма кивнул ему со своего матраса. — Рядом со мной тебе найдется местечко!

В слабом мерцающем свете огней Мэтью заметил, что не ошибся насчет плесени на стене. Сегодня он понял, что такое быть новичком в этом жутком месте, поэтому, пусть этот седобородый грязный заключенный не производил впечатления надежного человека, упускать возможность обзавестись союзником не стоило. Мэтью направился к узнику, и цепи казались ему тяжелыми, как грехи Лондона.

Кто-то вдруг возник на его пути. Это был человек небольшого роста, который, возможно, прежде был мощным и коренастым, но местное питание иссушило и его. Голова у него была побрита наголо, и он тоже был в цепях.

— Не ходи туда, — предостерег человек. — Старая Победа кусается.

— Эм… Старая Победа?

— Он был мушкетером в Битве при Данбаре, я слышал, как он рассказывал об этом. Поэтому, как я уже сказал, не ходи туда. Он — настоящая чума: отгрызет от тебя кусок, даже если ты не шотландец.

— Спасибо, — Мэтью заметил, что Старая Победа уже решил, что новый узник не стоит того, чтобы пережевывать его, потому что он снова уселся на своем матрасе и занялся пристальным изучением своих восьми пальцев.

— Я новичок здесь, — осторожно сказал Мэтью. — И не знаю, что к чему.

— Нужно время, чтобы привыкнуть. Но, пока привыкаешь, надо быть осторожным. Ты носишь цепи по собственной воле?

— У меня нет денег, чтобы заплатить взнос.

— Ха! Я не заплатил бы, даже если б они были. Некоторые продолжают носить их добровольно: спустя время это не так уж плохо, — он окинул Мэтью оценивающим взглядом, прежде чем продолжить. — Меня зовут Уинн Уайлер. Торговец лодками.

— Мэтью Корбетт. Я работаю… в смысле, я был… — было бы смешно говорить о работе по решению проблем в таком месте. Смерть — единственное решение проблем здесь, и Мэтью понял, что, когда один из этих заключенных умирает, он награждается лишь саваном из плесени, после чего его смывают в мутный сток — вот и все избавление от проблем. — Я был клерком магистрата в колонии Нью-Йорк.

— Ч-черт, далеко же тебя оттуда занесло! Свалился в Преисподнюю, надо думать!

— Боюсь, я еще даже не приземлился.

— Хорошо сказано, — и стоило ему произнести эти два слова, как губы его исказились, и Уайлер кашлянул, затем еще раз. В третий раз более надсадно, в четвертый и пятый — сильнее, а на шестой по его губам потекли струйки темной крови. Содрогнувшись всем телом, Уинн с клокочущим звуком втянул в себя воздух. — Прошу прощения, — проскрипел он. — Ох… не продышаться теперь… дерьмово это… ну, умереть здесь.

— Мне жаль это слышать.

— Почему? Ты не сделал ничего, чтобы этому поспособствовать. Эй, Гимлет! Сдвинь-ка свою задницу и освободи Мэтью Корбетту место! Дэнли, ты тоже! Черт, да вы места занимаете больше, чем у толстосума гордости! Давайте, давайте, проявите немного… немного… — он посмотрел на Мэтью в поисках помощи, потому что никак не мог подобрать слово.

— Дружелюбия, — предложил молодой человек.

— Да, верно. Я знал, что ты умник, раз работал клерком. Так, давайте, вы, двигайтесь! Сегодня мы подружимся!

Человек, которого Уайлер назвал Дэнли, был полностью голым, тонким, как тростинка, и все его тело покрывали темные струпья, хотя здесь находились люди и в более убогом состоянии. И худшее еще было впереди: когда Мэтью спросил о доступной воде, ему указали вперед на открытую бочку с прикрепленной к ней чашкой на цепи, но от воды исходил такой ужасный запах, а на поверхности плавало так много плесени, что молодой человек тут же потерял жажду.

— Все в порядке, — сказал Уайлер с пониманием. — Мы все были такими. Когда действительно захочешь, и не такое будешь пить. И ожидание не поможет, воду могут не менять в течение месяца.

Мэтью опустился на сено и понял, что сидит бок о бок с обнаженным мужчиной, покрытым струпьями, и примерно в шести футах от потока медленно текущих человеческих испражнений. Дэнли повернулся на бок и заснул, но Уайлер и Гимлет — бледный маленький человек с ярко-зелеными глазами, в которых все еще блестела искра интеллекта — хотели поговорить.

Уайлера посадили за долги, он сильно пострадал осенью и не смог поднять торговлю. Вот уже шесть месяцев он находился здесь. Гимлет с гордостью называл себя профессиональным вором и объявил, что находится здесь уже около года. Уайлер услужливо разъяснил, что камеры в этой частиНьюгейта назывались Картахена, Будапешт, Хельсинки и Каир, причем, последняя является худшей, потому что расположена дальше всех от столового зала. Мэтью также узнал, что были среди сокамерников и те, кто находился здесь десять, двенадцать, пятнадцать лет… как Старая Победа, к примеру.

— Вероятно, хотят, чтобы он сдох здесь, — сказал Уайлер. — Посмотри на нас — бедных и страждущих. Все мы здесь, похоже, для того, чтобы…

Его перебила фигура, возвысившаяся над Мэтью.

— Твои ботинки, — сказал человек низким угрожающим голосом. — Давай их сюда.

Мэтью посмотрел вверх на это устрашающее лицо. У человека был широкий подбородок с серо-черной бородой, низкий и мощный лоб, похожий на могильную плиту, узкие глаза под густыми темными бровями и только половина носа. Другая половина была отсечена либо мечом, либо кинжалом, либо бритвой, и теперь носовые пазухи у этого человека почти полностью проглядывались со всем непривлекательным содержимым. Пусть этот мужчина, как и все остальные здесь, отощал, он все еще был широкоплечим и имел огромные мощные руки, не обремененные цепями. Мэтью заметил, что в одной руке этот человек держит карты — стало быть, у него закончились деньги на игру.

— Ботинки, — повторил мужчина. — Хочешь, чтоб я их с тебя сам стащил? Чтоб я тебя твои ебаные ноги переломал, пока буду их стаскивать?

— Джерриган, — сказал Уайлер. — У тебя сердце есть? Этот паренек только что…

— Хочешь отдать мне свои вместо его? — воцарилось тугое молчание. — Похоже, нет. Так что закрой свой хренов хавальник.

Мэтью видел, что игроки наблюдают за происходящим, как и все остальные заключенные, даже те, кто был болен или при смерти. Молодой человек понял: это было испытание на прочность, так испытывали любое «новое топливо для печи».

— Я хотел бы помочь вам, — сказал Мэтью. — Но боюсь, что…

Он не закончил. Кулак опустился и ударил его в челюсть с силой летящей наковальни и заставил его лишиться чувств.

Следующим, что он помнил, было то, как он пытался сесть, рот его полнился кровью, и он чувствовал себя так, будто лишился двух или трех зубов. В голове гудело, зрение было размытым, а ноги — босыми.

— Не повезло, — сказал Уайлер, пожав плечами. — Турк Джерриган раньше нанимался вышибалой… перед тем, как убил собственную мать. Поверь, тебе бы не хотелось увидеть его в гневе.

Мэтью сплюнул кровью уже второй раз за сегодняшний день. Ему казалось, будто челюсть у него существует отдельно от лица. Он покачал головой, стараясь привести себя в чувства, и заметил, как Джерриган и несколько других игроков, глядя на него, ухмыляются. Причем, в ухмылках их не было ни намека на юмор. Затем они вернулись к своей игре. Мэтью понял, что его только что пометили как слабака, неспособного защитить себя и открытого для любого, кто пожелает отобрать у него еще что-нибудь… а ведь у него было больше нечего предложить, и в этом была его основная проблема.

— Наслаждайся днем, пока можешь, — сказал Уайлер, словно прочел мысли молодого человека.

Мэтью с трудом мог говорить, его челюсть жутко болела, однако, он произнес:

— Я не думаю, что здесь есть достаточно поводов для наслаждения.

— Увидишь, — ответил Уайлер с выражением тюремной мудрости на лице. — Ночь здесь приходит очень рано.

И это беспокоило Мэтью больше всего. Новое топливо, удерживаемое в цепях, слабое и брошенное в мир, полный хищников…

Негде спрятаться, некуда бежать, и каждый здесь сам за себя.

А ночь и в самом деле опускалась.

Глава двенадцатая

Сон был невозможен. Он знал, что так будет. В своей комнате в Каррифорд-Инн на окраине небольшого городка на площади Хобба Хадсон Грейтхауз сидел в кресле перед окном, по которому спешно сбегали струйки дождя. Было около половины второго ночи, свеча почти догорела, а дождь все продолжал лить. Хорошая новость состояла лишь в том, что его бутылка стаута все еще могла порадовать его парой кружек, и он решил не тратить зря ни капли.

Итак, Великий налил себе свежего напитка. Интересно, дождь действительно начал барабанить в стекло еще сильнее, или это воображение разыгралось? Он задавался вопросом, смогла ли уснуть Берри, живущая от него через стенку, за следующей дверью по коридору. Он сомневался в этом: девушка была настолько же напряжена, сколь и он сам. Они все еще были за сотню миль от Лондона, и дорога к этому проклятому городу превратилась в сплошную трясину под властью непогоды, а в довершение всего судьба любезно сделала так, что во второй половине дня правое заднее колесо кареты отвалилось, и Берри пришлось идти почти милю пешком до этой гостиницы.

За ненадобностью большинство вещей они оставили в карете, потому что возница обещал разобраться с этой проблемой как можно скорее. Второй возница отправился договариваться о помощи, пока первый с мушкетом охранял карету. В итоге удалось договориться о починке колеса на площади Хобба, и вскоре Хадсону и Берри сообщили, что утром они возобновят путь — оставалось только уповать на местного мастера, который починит колесо. Итак, сегодня-завтра карета снова будет на ходу, доставит оставленный багаж к гостинице и подберет пассажиров, которые сумеют хотя бы сменить одежду перед тем, как двинуться дальше в путь.

Думая обо всем этом, Хадсон хотел со злостью швырнуть бутылку своего крепкого эля в стену, закричать от бессилия, выпустить псов войны. Никто не мог точно сказать, когда им со спутницей удастся достигнуть Лондона, и только вечером, когда они ужинали в таверне в деревне Чомфри, Берри высказала свои предчувствия, что Мэтью находится в страшной опасности, и что она опасается, как бы не оказалось слишком поздно…

— Мы либо найдем его, либо нет, — сказал Хадсон, отрываясь от куска пирога с печенью. — Что вы имеете в виду под «слишком поздно»? Считаете, что к моменту нашего приезда его уже повесят за убийство? Нет, они посадили его в тюрьму, и какое-то время он там просидит. Ему придется предстать перед Королевским Судом на официальном слушании. Во всяком случае, есть много тех, кому явно предстоит угодить в петлю раньше Мэтью, поэтому до лета его могут не…

— Вы не помогаете, — сказала она, отставив тарелку супа в сторону.

— Сожалею. Я просто хочу сказать, что он большой мальчик. Вы знаете, что он может о себе позаботиться. Мы найдем его и разберемся со всем этим, не волнуйтесь. И если вы не хотите доедать свой суп, передайте его сюда, пожалуйста.

— Именно о тюрьме я больше всего и беспокоюсь. Что если… что если они поместили его в какое-то ужасное место? Я представить себе не могу, насколько ужасны тюрьмы… но ведь есть худшие из худших.

Хадсон сделал глоток крепленого вина, прислушивался к треску поленьев в очаге и в течение нескольких секунд пытался сформулировать свой ответ, а затем сказал:

— Вы же слышали, что говорил нам констебль Монкрофф? Мэтью попросил переправить его в Лондон, чтобы дело вел Гарднер Лиллехорн. Господи, благослови Лондон, потому что Лиллехорн действительно может помочь Мэтью! — он одарил ее быстрой улыбкой, но она была слишком взволнована, чтобы ответить тем же. — Так или иначе, он постарается сделать для него все возможное, потому что Лиллехорн знает историю Мэтью.

— И вы думаете, это ему поможет?

— Лиллехорн, возможно… простите за выражение… дерьмовый человек, но он не допустит, чтобы Мэтью выпотрошили. Если у него будет возможность потянуть за нужные нити и надавать, куда следует, он это сделает. Он замолвит за него словечко.

Берри на некоторое время затихла, также глядя на трещащие в очаге дрова. Затем она спокойно посмотрела на Хадсона, и тот понял, что это тонкая маскировка, и что на самом деле она все еще была напряжена, как струна. Впрочем, как и он сам.

— Чего я боюсь, — сказала она. — Так это того, что без меня… в какой-то день от него отвернется удача. Я просто надеюсь, что этого не произойдет, пока я не нашла его.

Сейчас, в своей комнате в Каррифор-Инн с залитым дождем окном, пока возможности достигнуть Лондона в кратчайшие сроки таяли с каждым мокрым часом, Хадсон стукнул своей последней чашкой стаута о стол и задумался о словах Берри про удачу.

Пусть Лиллехорн может держать некоторые обиды за прошлое — мнимые или нет — разумеется, он протянет Мэтью руку помощи. Лиллехорн был неуклюжим хвастуном, но не был злым. А теперь этот человек еще и находился на высоком положении, а, значит, имеет достаточно крепкие связи, и как он их применит… можно было только догадываться. Куда он мог бы поместить человека, обвиненного в убийстве, совершенном в открытом море? В тюрьму, разумеется. Но, явно лучше, чем…

Нет, они не отправят его в Ньюгейт! Нужно гнать от себя эту мысль, заколоть ее, убить ее! Разумеется, ни одну из тюрем нельзя назвать нежным местом отдыха, но Ньюгейт… была хуже всех. Лиллехорн не позволил бы этому произойти.

Хадсон понял, что Берри имела в виду, говоря, что может стать слишком поздно.

В тюрьмах Лондона можно убить человека за очень короткое время. И дело было не только в физической смерти — бóльшую опасность представляла смерть духа и души. Хадсон знал нескольких людей, кто прошел через эту систему как мелкий правонарушитель, но закончил после тюрьмы ничтожеством, у которого уже просто не могло быть ничего общего с внешним миром.

Этого не могло случиться с Мэтью! Он был слишком силен, чтобы позволить разорвать себя так легко.

Не так ли?

Хадсону вдруг захотелось кричать. Он нашел бутылку эля, и рука отклонилась назад, чтобы швырнуть ее в стену… но он глубоко вздохнул и тихо поставил ее на стол, потому что не хотел беспокоить Берри, которая спала прямо за стеной.

Не оставалось ничего, кроме как ждать.

Ждать и надеяться, как и делала Берри, что Мэтью продолжит быть очень удачливым молодым человеком.

***

Из-за того, что он не мог спать в этом гомоне кашля, бормотания и стонов, исходящем от обитателей сего темного царства… из-за того, что он не хотел спать после того, как был окрещен слабаком, Мэтью узнал, что они идут.

Он не столько услышал, сколько почувствовал их присутствие. Ему пришло в голову, что ночью узники из других камер выйдут и начнут рыскать в поисках жертвы, и единственной причиной, по которой им так хотелось насилия, была их собственная история: их терзания и несмываемые грехи, обглодавшие их души настолько, что находили выход только в избиении, удушении или изнасиловании кого-то слабого. Они приближались, и Мэтью чувствовал, что они группируются в темноте вокруг него, как собирались когда-то темные облака вокруг «Странницы».

Молодой человек сел на сене. Его цепи звякнули, но звук растворился в общем хоре гремящих цепей, которые спешили подать голос каждый раз, когда кто-то двигался. Его глаза не были привычны к этой темноте, но он понимал, что их глаза — привычны. Мэтью услышал суровое дыхание очень близко от себя. Не клокотание Уайлера, не тихий храп Гимлета и даже не резкие и мелкие глотки воздуха Дэнли. Это было дыхание легких, горящих от страсти… либо страсти к убийству, либо страсти к превосходству в самом худшем смысле этого слова.

Сколько их было? Трое? Четверо? Да, пожалуй, столько. Мэтью понятия не имел, был ли Джерриган частью этой группы, потому что помнил, что его шествие через камеры всколыхнуло всех хищников, желающих принюхаться к новой добыче. Кем бы они ни были, они подходили все ближе… и вот уже кто-то наступил на другого узника в этом тесном пространстве, заставив того отрывисто — подобно побитой собаке — взвыть от боли. Тогда Мэтью начал вставать, готовясь защищать себя, как мог, но цепи помешали ему двигаться быстро, и…

Тогда они навалились на него.

Рука сомкнулась вокруг его горла. Его тянули в разные стороны несколько пар рук. Он попытался закричать, но вышло лишь сдавленно промычать, и попытки позвать на помощь ничего не дали. Заключенный, на которого наступили, все еще жалобно скулил, чем вызвал взрыв криков, проклятий, ругательств, смешивающихся в сплошной гомон. Мэтью попытался зацепиться ногами хоть за что-нибудь, чтобы помешать протащить себя через сено и через других заключенных, но цепи, обвивающиеся вокруг лодыжек, не позволили это сделать. Кулак врезался ему в живот и моментально выбил воздух из легких. Чья-то рука зажала ему рот, другая ухватила за волосы. Кто-то поднял его над землей, как мешок с тряпьем, а другой триумфально захрюкал голосом, мало походившим на человеческий:

— Мы взяли его, мы взяли его!

Его продолжали бить, но он не собирался сдаваться. Кто-то снова ударил его рукой по лицу. Другая рука ухватила его за челюсть, которая все еще болела, и сдавила, как тиски кузнеца.

— Тише, не сопротивляйся, — зашептал чей-то голос рядом с его правым ухом. В то же время кулак врезался ему в спину, а чья-то пара рук начала яростно стягивать с него штаны. Отчего-то Мэтью в тот момент показалось смешным то, что его хотят одновременно убить и изнасиловать. Впрочем, ни то, ни другое не предвещало для него ничего хорошего.

Он пытался бороться, но неминуемо проигрывал. Он знал, что некоторые заключенные использовали бесценные фонари, чтобы иметь возможность понаблюдать за сценой неминуемой гибели Мэтью. Вдруг ему удалось высвободить руку и — в цепях или нет — он заставил ее сражаться, направив локоть в чей-то бородатый подбородок, тут же услышав шипение боли. Это действие повлекло не очень приятную встречу со стеной: кто-то с размаху швырнул его прочь, да так, что кости его остались целыми только чудом. В свете свечей камера представляла собой мир движущихся теней. Чья-то рука вновь схватила Мэтью за волосы, и рот с потрескавшимися сухими губами прижался к его уху.

— Ну же, мальчик, будь паинькой… — прошептал он, смеясь, и смех его напоминал перекатывающуюся в чьей-то ладони горстку камней.

Его штаны спустились до бедер. Чья-то рука обвилась вокруг его живота, кулак прижался к затылку. Чувства Мэтью рассеялись, все плыло и словно тонуло в тумане и общем гомоне. Его придавили к сену, опустив на колени, и боль из-за цепей прокатилась по всей спине, в тот же момент кто-то навалился сверху, лишь усилив эту пытку. Вдруг этого человека оттолкнул другой заключенный, чтобы занять его место. Мэтью отчаянно пытался встать, но попытки были безнадежными. Оседлавший его человек захохотал и начал легонько шлепать его по спине, плечам и затылку, получая от этого какое-то извращенное, ему одному понятное удовольствие.

И вдруг… шум прекратился.

Послышался звук того, как множество легких единовременно втягивают в себя воздух.

Спина Мэтью освободилась от чужого веса. Рука выпустила его волосы из своей хватки.

Тишина продолжалась.

С огромным усилием Мэтью удалось обернуться. Его собственное дыхание было хриплым и прерывистым, лицо обливалось потом. Нападавшие стояли вокруг него, но никто из них не шевелился.

Золотистый свет свечей выхватил что-то из темноты: новый человек спускался по лестнице и входил в камеру.

Эта фигура была облачена в черный плащ с черным капюшоном, а руки скрывала пара черных кожаных перчаток. На месте лица была золотистая маска с безмятежными чертами, на которой была вырезана борода. Даже в своем состоянии Мэтью сумел оценить, что на маске не настоящее золото, а лишь золотая краска. В голову молодого человека пришел образ римского бога, спустившегося на землю. Через глазные прорези в маске можно было прочесть историю человека, презирающего саму суть человечества.

Также фигура держала меч, блестевший в слабом свете, и он был направлен на четверых мужчин, напавших на Мэтью.

Узники в камере отступили с пути этой фигуры, как ночь отступает с пути дня, сгруппировавшись, как крысы, и уступив ему все возможное свободное пространство. Свечи в их руках дрожали.

Когда фигура продвинулась на шаг вперед, злодейский квартет вокруг Мэтью рассеялся. Молодой человек посмотрел на них и узнал только одного: мужчину со шрамом на лице, которого он днем наблюдал в ужасном насильственном акте. Теперь это лицо искажалось не только ужасным шрамом, но и страхом перед шагающей в ночи фигурой, которая каким-то образом прошла все контрольные посты, миновала все двери и замки и оказалась в самым недрах Ньюгейтской тюрьмы.

Призрак, подумал Мэтью. Но нет… он осознавал, что смотрит прямо на Альбиона.

Фигура несколько секунд стояла без движения. Затем медленным и царственным взмахом этот человек направил кончик меча на Мэтью Корбетта. Сразу же после этого четыре человека отскочили от своей неудавшейся жертвы, отметая все помыслы, которые только появились у них в стенах Ньюгейта.

Левая рука Альбиона в черной перчатке поднялась, ухватила горсть воздуха, превратившись в кулак, и прижалась к груди.

Сообщение было вполне однозначным.

Этот — принадлежит мне.

Альбион еще несколько секунд оставался на месте. Позолоченная маска древнего бога, похоже, не сводила глаз с Мэтью, голова слегка склонилась набок. И тогда фигура, продолжая держать меч поднятым, вдруг начала отступать. Фантом поднялся по ступеням с неизменной грацией фехтовальщика. Под аркой он замедлился. Лицо в маске изучило молчаливое собрание, предупреждая любого, кто осмелился бы за ним последовать. Никто не двигался. Альбион отступил дальше, пропав из пределов досягаемости свечи. Последний отблеск от лезвия меча мелькнул на стене, а затем исчез.

Долгое время в секции Каир никто, казалось, не мог дышать.

— Чтоб мне провалиться! — воскликнул кто-то, нарушая тишину.

Два самых смелых — или глупых — узника вышли в коридор со свечами за Альбионом, хотя они явно не спешили. Четверо нападавших на Мэтью попятились к стене. Молодой человек сквозь боль поднялся на ноги и натянул штаны обратно. Как только он столкнулся взглядами с молодым мужчиной с обезображенным лицом, тот сразу же посмотрел в сторону, с явным трудом подавив свои злые намерения.

— Чтоб мне провалиться! — снова повторил человек.

— Вы знаете, кто это был, — произнес узник с больными глазами, обращаясь ко всем. — Я хочу сказать, что это было! Альбион явился прямиком в Ньюгейтскую тюрьму, это был чертов призрак! Господи, вырви мне глаза, если они обманули меня!

У Мэтью все еще звенело в голове после пережитых ударов, мозг был затуманен, но даже при этом он понял, что копии «Булавки», похоже, регулярно попадают сюда, когда узники могут это себе позволить.

Молодой человек пошатнулся, схватился за стену и тут же понял, что угодил рукой в плесень. Его вот-вот могли покинуть последние резервы сил.

— Альбион стоял прямо здесь, в Ньюгейте! — человек с мутными глазами нашел Мэтью. — Я знаю, что он говорил тебе! Он хотел сказать, что как только ты выйдешь отсюда, он убьет тебя, как убил остальных, кто покинул свои клетки!

Эти слова вызвали волну согласного ропота.

— Ты ошибаешься! — заговорил Уинн Уайлер. — Альбион предупредил, чтобы мальчику не причиняли вреда! — это мнение также встретило ответный гомон голосов. — Думаю, вы должны всерьез об этом задуматься! — сказал он, обратившись к четырем нападавшим, один из которых явно принадлежал к секции Хельсинки и теперь, после появления здесь Альбиона, этот человек не был уверен, что хочет возвращаться тем же коридором назад.

— Он говорил, что собирается убить этого парня, если тот выберется отсюда! — тут же заспорил кто-то.

— Я прекрасно знаю, что это было предупреждением для каждого человека здесь! — не унимался Уайлер. — Зачем, Дьявол его забери, Альбион проник в Ньюгейт, чтобы просто сказать, что убьет кого-то снаружи?! Он даже не знает, суждено ли мальчику отсюда выйти!

— Он знает это, ясно? — ответил серобородый негодяй, держащий свечу. — Альбион не человек… он все знает! И он перережет этому парню глотку или пронзит его насквозь, как только он покинет Ньюгейт!

Кто-то соглашался с этим, а кто-то поддерживал точку зрения Уайлера. Мэтью старался не терять рассудок, и, цепляясь за него, понимал, что вскоре обитатели камеры разделятся на два противоборствующих лагеря и, возможно, всерьез разругаются. Однако по-настоящему сейчас молодого человека заботило то, что он был все еще жив, цел и относительно невредим, и четверо гадких злодеев, напавших на него, испуганно отползали в угол и скрывали свои лица в тени.

Люди, которые вышли в извилистый коридор, вернулись с пятью другими обитателями ближайшей камеры.

— Там никого, — сказал человек, держащий фонарь. — В Хельсинки слышали шум… но не видели никого, кто бы прошел мимо.

— Альбион — гребаный призрак! — воскликнул кто-то в камере. — Его не поймать!

— Он может быть духом, — ответил человек, который набил свою трубку и теперь поджигал ее от пламени свечи. — Но его меч вполне реален. Скольких он убил, Симмс?

— Шестерых или больше, — проскрипел узник, который, как понял Мэтью, имел возможность получить снаружи «Булавку», и именно через него новости доходили до всех остальных. — Будет семь точно, когда эта несчастная душа выберется на свободу.

— Это не то, что Альбион имел в виду! — настаивал Уайлер с нескрываемым раздражением. Он искал взглядом кого-то в толпе и, наконец, нашел его — прижавшимся к стене и пытающимся прикинуться собственной тенью. — Джерриган! Ты-то сохранил остатки разума! Что ты скажешь?

Матереубийца с половиной носа ничего не сказал, но другие продолжали выжидающе смотреть на него. Мэтью осознал, что у этого человека, похоже, был некоторый авторитет среди этого сброда. Наконец, настал момент, когда Джерриган ответил на все, но прежде чем сделать это, он подошел к Мэтью, и его голова опустилась, словно от тяжелых раздумий.

Он остановился перед молодым человеком и протянул ту пару ботинок, которые отобрал у него для своего выигрыша в карты.

— Возьми их, они твои, — сказал он. — Я чист перед тобой.

Затем он повернулся к Уайлеру и остальным.

— Я не знаю, что пытался сказать Альбион, но я знаю, что я не хочу становиться частью этого. Я не хочу, чтобы меч перехватил мне горло посреди ночи, нет уж! — его полные страха глаза вернулись к Мэтью, который принял назад свою обувь и теперь собирался обуться.

— Мы квиты, верно? — спросил Джерриган тоном маленького ребенка, которому требовалась поддержка. — Скажи, что мы квиты.

— Мы квиты, — ответил Мэтью еще более хриплым голосом, чем Симмс.

— Квиты мы! — прокричал Джерриган на весь коридор, чтобы человек в позолоченной маске — или призрак — мог услышать его с такого расстояния. — Турк Джерриган делает свои дела и никому не причиняет никакого вреда!

— Приятно слышать, — сказал Мэтью, хотя в ушах его все еще звенело от полученных ударов.

Чтобы дополнить свое отпущение, Джерриган хлопнул Мэтью по плечу, как если бы они были близкими друзьями и ели хлеб с одной буханки. Мэтью на мгновение подумал, что Джерриган собирается обнять его, однако тот не стал этого делать, а повернулся к четверым злодеям, напавшим на него.

— Вы все! — проворчал он. — Позор на ваши головы! Особенно на твою, Иона Фалкнер! У тебя жена и трое детей там, снаружи!

— Две жены и пятеро детей, — поправил человек по имени Иона Фалкнер.

— Аххххх, Дьявол со всеми вами! — Джерриган махнул рукой на группу этих людей с нескрываемым отвращением, и особенно исказилось его лицо при виде человека с изуродованным шрамом лицом, когда этот худосочный заключенный попытался выйти из камеры, а Фалкнер и остальные уже расходились по местам.

— Позволь помочь тебе, — сказал Старая Победа, внезапно возникнув рядом с Мэтью, и извращенно облизнул губы, но Мэтью хватило сил и здравого смысла, чтобы отказаться. С ботинками в руке он вернулся на свое место на сене. Люди расступались перед ним, другие же, видя, как он болезненно морщится, готовы были прийти на помощь, но медлили, бросая испуганные взгляды на коридор.

Но если Альбион там и был, он не появился снова.

Уснуть в эту ночь было невозможно. Мэтью снова надел свои ботинки, потому что этот предмет — единственное, что связывало его с внешним миром. Разговоры все продолжались, ощущение времени полностью потерялось, потому что время здесь не имело значения — его определяли только по догорающим свечам.

— Я все еще уверен, что Альбион его пометил! — сказал пучеглазый узник, чье имя Мэтью не расслышал.

— Пометил его для защиты от таких, как вы, — ответил Уайлер. Он сконцентрировал внимание на Мэтью, который устало потирал синяки на шее. Боль в челюсти и ушибленных костях была ужасной, и он чувствовал, что вот-вот может упасть в обморок, однако образ Альбиона все еще ярко стоял в его голове. Уайлер понизил голос до шепота и спросил: — Что ты сделал там, наверху, чтобы перейти дорогу Альбиону?

— Не имею ни малейшего понятия.

— Вся тюрьма будет знать об этом к рассвету! Возможно, это даже поможет нам раздобыть немного клятой кормежки, — их секция была пропущена этим вечером, столовая была уже пуста. Лицо Уайлера просветлело. — Можем стать теми, кого здесь называют знамениториями.

— Знаменитостями, — поправил Мэтью. Его глаза продолжали смотреть вперед, в коридор, который скрывался во тьме, потому что слабый свет свечей до него не дотягивался. Да и узники старались не подбираться туда со своими фонарями, потому что боялись вновь натолкнуться на призрачную фигуру.

— Да, точно. Ну… говоря по правде, я не знаю, враг тебе Альбион или друг, но стоит прокатиться на этой лошадке, раз уж оседлал ее.

Мэтью кивнул. Весь этот эпизод стал казаться ему кошмарным сном. Что на самом деле он такого сделал, чтобы привлечь к своей персоне внимание Альбиона, он ведь в Лондоне всего несколько дней, и все это время провел в заключении? И главный вопрос: кто такой этот Альбион, черт его побери? Не говоря уже о том, как он умудрился пробраться в недра Ньюгейтской тюрьмы — такой трюк нелегок даже для призрака.

— Господи, мне только что пришла в голову мысль! — сказал Уайлер, и его волнение усилилось. — Мы могли бы сделать заявление об этом для «Булавки»!

Затем он лег на матрас и уставился на треснувшие камни над головой, прислушавшись к тому, как умолкает общий гомон. Две свечи уже догорели и теперь зашипели. Уайлера вновь разобрал приступ кашля, он сплюнул кровью и посмотрел на красное пятнышко на своей руке. Затем вдруг слизал кровь со своей ладони, как будто не желал оставлять этому месту ни единой частички себя.

Мэтью лежал на боку на сене. Он понял, сколько всего произошло с тех пор, как он покинул Нью-Йорк, начиная с этого проклятого бала Дамоклова Меча в Чарльз-Тауне, и понял, что если будет думать об этом слишком много, то попросту потеряет рассудок. Агентство «Герральд»… Берри… Хадсон… его друзья в Нью-Йорке… все, что он пережил, все, через что прошел, не сломило его, и он не позволит себе сгинуть от лезвия меча какого-то замаскированного маньяка, который указал на него в жесте дружбы или вражды. Это было слишком для его разума, который и так был травмирован чересчур много раз за это долгое путешествие…

В какой-то момент он побоялся, что расплачется прямо здесь, в этом логове преступников, но сдержался, понимая, как будет тогда выглядеть.

Шесть месяцев в этом Аду? Как же ему выдержать хотя бы день?

Он услышал рыдания. Сначала молодой человек подумал, что это плачет он сам, и был так встревожен этим, что сжался в комок и прижал колени к подбородку.

Но это был не он — осознание этого пришло еще через минуту. Это был какой-то другой заключенный в соседней камере. Кто-то, кто, похоже, тосковал по своей семье в этих стенах и у кого была причина оставаться здесь многие годы или провести здесь оставшуюся часть жизни.

И все же Мэтью продолжал зажимать себе рот, чтобы не расплакаться. На всякий случай.

Глава тринадцатая

— Мэтью Корбетт! Тащи свою задницу сюда!

Наглый окрик принадлежал стражу Боудри, который стоял под аркой в своей кожаной треуголке, сильно наклоненной набок, и со своей опасной дубинкой, обклеенной битым стеклом. Одним плечом он вальяжно привалился к стене. Позади него маячил второй стражник — худой вытянутый человек, которого Мэтью прежде не встречал за все три дня, проведенные в Ньюгейте.

— Когда зовет этот, лучше двигаться быстро, — посоветовал Уайлер, и Мэтью заставил себя подняться. Цепи при этом показались только тяжелее, хотя, возможно, дело было в том, что его рацион теперь состоял из жидкой коричневой кашицы и куска кукурузного хлеба в день. Впрочем, питательности добавляло то, что в кукурузном хлебе можно было найти множество долгоносиков. Уайлер решил, что так, пожалуй, даже лучше, и Мэтью волей-неволей пришлось с ним согласиться, ибо ничего другого все равно не предлагалось. Мэтью попробовал местную воду, его тут же вырвало ею. Попробовал снова — на этот раз от невыносимой жажды, и теперь просто старался не думать о том, что плавает у него внутри.

— Пошевеливайся, рыбья наживка! Я тут состариться успею, пока ты дойдешь!

Мэтью прошел по ступеням туда, где его ожидали двое охранников. Он прекрасно знал, что за ним наблюдают — в последние два дня после появления Альбиона за ним наблюдали постоянно, а также перешептывались и глядели с опаской. Никто не знал, что нужно было сделать этому молодому человеку, чтобы привлечь внимание Альбиона, но новость о том, что он его привлек, уже распространилась по всему Ньюгейту, хотя ни Боудри, ни кто-либо другой из местных стражей об этом не упоминал. Возможно, они придерживались политики умышленного игнорирования или незнания.

— Шевелись! — Боудри толкнул Мэтью, когда он того не ожидал. Мэтью прошагал по запутанному коридору, минуя арку Будапешта. Они подошли к лестнице, ведущей к тяжелой железной двери.

— Стой, — скомандовал Боудри, и Мэтью послушался.

Послышался металлический лязг связки ключей, которая была практически музыкой для ушей молодого человека — пусть и музыкой весьма грубой.

— То, что они заставляют меня тут делать, — проворчал Боудри, когда один из ключей скользнул в замочную скважину. Послышался щелчок. — Недостойно такого мусора, как этот, — он отдал ключи второму стражнику. — Больно много чести!

Второй страж, вызволив запястья узника, тоже пробормотал какую-то жалобу, однако наклонился, чтобы освободить лодыжки Мэтью от цепей. Когда ноги были освобождены, второй охранник перекинул цепи через плечо, пока молодой человек потирал уставшие запястья.

— За тебя заплатили взнос, — сказал Боудри. — Но если ты сделаешь что-то, что даст повод снова тебя заковать, мы не помедлим с этим.

— Заплатили взнос? — Мэтью почувствовал себя так, будто его мозг стал здесь бесполезным, как брусок мыла. — Кто заплатил?

— Поднимайся по лестнице, — Боудри не ответил на вопрос, а лишь толкнул Мэтью своей злой дубинкой. Затем он взял ключи у другого охранника и провел заключенного через тяжелую железную дверь. — Иди, мы за тобой, — сказал он, но на этот раз обошелся без толчка, только лишь обжег Мэтью взглядом. Молодой человек до сих пор ходил сгорбленно — по привычке.

— То, что они заставляют меня делать… — повторил стражник, покачав головой, затем развернулся к своему компаньону, поднимавшемуся следом, и запер дверь с другой стороны, когда тот поравнялся с ними. — Отвратительно.

— Мистер Корбетт, — прозвучал голос. Имя было произнесено с уважением.

Мэтью повернулся налево. В коридоре, идентичном тому, что был уровнем ниже, стоял человек с высокой шапкой кучерявых темно-каштановых волос, которые не обязательно были париком — трудно было сказать на первый взгляд наверняка. Он был одет в винно-красный костюм, отделанный узором из золотых нитей.

— Меня зовут Даниэль Дефо, — сказал он. — Не доставите ли вы мне удовольствие своей компанией?

— Ну… я… — только и сумел пролепетать Мэтью.

— Обещаю, что вам не причинят вреда. Моя зона находится дальше по коридору. Пройдемте?

Мэтью принял приглашение Дефо. Это был высокий человек, но некрепкий на вид. Возраст, возможно, только недавно миновал четвертый десяток. У Дефо было длинное узкое лицо с тонкими чертами и умные темно-карие глаза, которые с интересом изучали Мэтью. Этот человек был чисто выбрит и пребывал в состоянии, слишком хорошем для этого места, которое способно разрушить здоровье в два счета.

— Прошу простить, — сказал Мэтью. — Но могу я спросить, в чем дело?

Дефо едва заметно улыбнулся, что смотрелось странно и даже неловко на его лице, которое было явно создано только для самых серьезных мин.

— В человеческом положении, — сказал он. Несколько других заключенных — очень хорошо одетых и чистых по сравнению с чернью с нижних уровней, посмотрели на него из-за железных прутьев камер. Один из них сидел и курил трубку, изучая шествующих.

— Это он, Даниэль? — спросил узник, убрав трубку изо рта.

— Да, он, — ответил Дефо. — Пожалуйста, мистер Корбетт… проходите, здесь мы можем рассчитывать на приватную беседу.

Он кивнул налево.

Мэтью сгорал от любопытства. Он всегда думал, что любопытство его погубит, но на данный момент оно просто наслаждалось тем, что скоро будет удовлетворено. Молодой человек последовал за Дефо через открытую дверь, минуя другие, и затем, следуя пригласительному жесту, оказался в комнате если и не полностью равной по условиям номеру в «Док-Хауз-Инн» в Нью-Йорке, то совершенно точно являющейся королевскими хоромами в сравнении с Каиром.

В распоряжении этого человека был письменный стол с кожаным креслом, второй кожаный стул предназначался для посетителей. Также здесь наличествовала настоящая кровать с реальным постельным бельем и подушкой. На полу вместо грязного сена был красный ковер. На комоде стояла горящая свеча, кувшин с водой и небольшое зеркало. Маленькая полка на стене содержала с десяток книг. По сравнению со всеми помещениями, в которых Мэтью оказывался за последние три дня, это — было настоящим Раем. А еще в комнате имелось окно, через которые можно было видеть медленно движущиеся облака черного дыма из котельных, которые чем-то напомнили Мэтью злые щупальца осьминога Профессора Фэлла. И неважно, что на стенах в камере Дефо тоже была плесень, а также здесь было немногим теплее, чем в Каире — все равно, здесь можно было жить в относительном комфорте.

Мэтью не перестал удивляться, когда Дефо извлек из кармана своего костюма ключ и самостоятельно запер дверь.

— Теперь приватность гарантирована, — сказал он. — Прошу, садитесь. Ах… я полагаю, вы не отказались бы от чашки чистой воды? Я говорю чистой, но все же не забывайте, где мы находимся.

Мэтью сел.

Боже! — подумал он, понимая, что почти забыл, какими удобными могут быть стулья. Это было для него слишком, поэтому ему пришлось подняться снова, чтобы попросту не потерять сознание.

Дефо налил из кувшина воды и предложил своему гостю.

— Я хотел бы предложить вам хорошего красного вина, но, боюсь, придется подождать другого раза, — он сам сел в кресло у письменного стола. — У нас есть полтора часа, их отмерят по свече. Я попросил два, мне предложили один, поэтому пришлось сторговаться до полутора. Итак, — сказал он, и глаза его с интересом загорелись. — Расскажите мне о себе.

Мэтью осушил чашку. Вода была не совсем чистая, но явно была привезена из-за тюремных стен и не пахла так, будто в ней вымачивали дохлую лошадь несколько дней, как было в каирской бочке.

— Оххх… как хорошо!

— Хотите еще?

— Чуть позже, благодарю. Никогда не думал, что обычная вода может опьянить, — молодой человек отставил чашку в сторону и снова оглядел эти сказочные хоромы. — Я так понимаю, это вы заплатили за то, чтобы мне сняли цепи?

— Я. Я поинтересовался, закованы ли вы в них, и мне ответили положительно. У меня есть кое-какие деньги, и я решил, что такая блажь стоит того, чтобы на нее потратиться.

— Премного благодарен вам, сэр, но… скажите мне… что все это значит? Я имею в виду… это так…

— Неожиданно? — брови Дефо поползли вверх. — Разумеется. Вы знаете, что часть Ньюгейта не управляется продажными стражами, которые забывают свое место. Есть заключенные, которые могут позволить себе купить место, получить немного уединения, немного… скажем так, уважения здесь. Деньги позволяют это, а местные власти поощряют. Сам я далек от того, чтобы слыть богачом, но у меня есть влиятельные знакомые. К несчастью, влиятельные недостаточно, чтобы заплатить долг, который бы простил мне подстрекательство к восстанию против Короны, но здесь — мне удалось устроиться с максимальным комфортом.

— А чем вы занимаетесь?

— Я писатель. Путешественник. Мыслитель. Философ в вопросах равновесия добра и зла в этом мире. Такие занятия не позволяют мне греться в лучах золота, но я доволен своим положением. Теперь ваша очередь. Я хотел бы знать вашу историю, знать, почему вы здесь и, следовательно, почему Альбион решил посетить вас в тюрьме Ньюгейт, чего, насколько я знаю, никогда не случалось раньше.

— Ох… — выдохнул Мэтью, нахмурившись. — Это…

— Разумеется, это! Ох, как Лорд Паффери хотел бы заполучить это для своей газеты!

— Лорд Паффери, — повторил Мэтью. — И печатник по имени Сэмюэль Лютер?

— Я никогда его не встречал и не знаю никого, кто встречал бы, — Дефо выжидающе соединил подушечки пальцев. — Меня не удивит, если эта новость появится в следующем выпуске «Булавки». Уверен, кто-то из тюрьмы уже рассказал Лорду Паффери все в подробностях, и история будет приукрашена и подана соответственно. Хотя, должен сказать, что внешний вид Альбиона с этой кучей золота… как его расписывают… не нуждается в приукрашивании, чтобы и без того выглядеть фантастически. Он, я так понимаю, появился лишь на миг? Указал своим мечом на вас и движением обозначил угрозу?

— Кто-то говорит, что угрозу. Другие говорят, что он таким образом сообщил, что я под его защитой от… ну… вы знаете… от других.

— Его методы действенны, — сказал Дефо. — Но до сих пор он славился тем, что убивал бывших преступников после того, как те выходили из тюрьмы. Уже шестерых убил. Все они были людьми с плохой репутацией, но смогли освободиться от наказания силой своих адвокатов, которые пошли на уловки, — он снова одарил гостя намеком на улыбку. — У вас есть способный и хитрый адвокат, Мэтью?

— Совершенно точно нет. Единственный друг, который у меня есть в Лондоне — человек, который ненавидел меня в Нью-Йорке.

— Нью-Йорк? Думаю, самое время начать историю. Расскажите мне все.

С чего начать? — спросил Мэтью самого себя. — С начала, разумеется.

Пока молодой человек рассказывал историю, начиная со своей работы клерком магистрата Айзека Вудворда, упокой Господь его душу, свет, проникающий через окно, переместился. Неизменными остались столбы дыма из котельных, выплевывающих пламенные ритмы на уже кипящие улицы города. Шум Лондона походил на низкий гул, перемежающийся звуком лошадиных копыт и скрипом колес повозок за опущенными решетчатыми воротами Ньюгейта. Мэтью не упустил ни одной детали рассказа о Королеве Бедлама, как не стал воздерживаться и от подробностей дела с колбасками миссис Такк в его расследовании по делу Тирануса Слотера. Он в красках описал Остров Маятник и логово Профессора Фэлла, а затем поведал печальную историю о своей поездке в Чарльз-Таун, которая должна была стать пустяковым делом, но закончилась она потерей памяти, смертью Куинн Тейт и его попаданием в плен к графу Дальгрену. Кратко молодой человек описал то, что происходило на борту «Странницы», признался в том, что действительно совершил убийство, а затем — поведал о довольно горьком итоге, который подвел судья Арчер, что и привело молодого решателя проблем в это место.

Свет из окна посерел. Облака уплотнились дымом, и за решеткой снова полил дождь. Шум от него приглушался тяжелым сердцебиением Лондона.

— Могу я попросить еще чашку воды? — спросил Мэтью. Даниэль Дефо, похоже, был ошеломлен: его рот был полуоткрыт, и он смотрел на Мэтью так же, как он сам смотрел на камеру в Плимуте, в которой оказался по прибытии в Англию.

— О… да, конечно. Берите, сколько хотите. Угощайтесь, — он посмотрел, как Мэтью наливает себе воду из кувшина. — Вы весьма занятный молодой человек, — заключил он с интересом. — Сколько вам лет?

— Двадцать четыре, но последнее время я чувствую себя на сорок два.

— Сорок два — это практически мой возраст, — сказал писатель. — Я только недавно его пересек. Цените вашу юность и вашу бодрость. Ваш рассказ… ваша история… она удивительная, Мэтью. Разумеется, я слышал об агентстве «Герральд», правда никогда не нуждался в их услугах. А Профессор Фэлл… я слышал это имя, но думал, что это просто миф, которым пугают маленьких детей, когда они плохо себя ведут.

— В таком случае он — самый реалистичный миф, который я когда-либо видел. Интересно… Арчер тоже полагал Профессора выдумкой. Я думаю, за свою карьеру он мог при этом даже судить кого-то из приспешников Фэлла.

— Судьи — это, в первую очередь, люди. Иногда они предпочитают не замечать правды, потому что не имеют никаких возможностей изменить ее. Я просто надеюсь, что моя собственная ситуация переменится к лучшему. Мне выпало несчастье попасть на слушание к судье Салафиэлю Ловеллу, который вырезан из еще более грубой и упрямой ткани, чем Арчер. И вот мы с вами оба здесь, на этом острове, состоящем из обломков кораблей наших жизней и островков надежды. Но скажите мне… у вас есть хоть малейшие представления о том, почему Альбион полагает вас важным человеком?

— Ни одного. Основной вопрос в том… как он попал в Ньюгейт? И… возможно, он все еще находится здесь — кто-то из стражников или узников? Возможно, это кто-то, у кого представления о правде и законности несколько деформированы, и он решил, что эти шестеро освобожденных не должны разгуливать на свободе ни при каких обстоятельствах? Проблема этого сценария заключается в том, — сказал Мэтью. — Что не все шестеро заключенных, убитых Альбионом, отбывали свой срок в Ньюгейте. На самом деле, я не знаю, был ли хоть кто-то из них заключен здесь, но я точно знаю, что один был недавно отпущен из тюрьмы Святого Петра.

— Хм… — протянул Дефо с легким кивком. — Вы не в том состоянии сейчас, чтобы решать такие проблемы, не правда ли? Но, гляжу, что остановиться и не думать об этом вы не можете.

— Моя природа иногда вызывает у меня сожаления, но да, это так. Что бы я по-настоящему хотел узнать, так это то, была ли какая-то связь между всеми шестью убитыми? Были ли они освобождены по одному и тому же поводу? Быть может, у них был один и тот же адвокат? Или приговорвыносил один и тот же судья? Альбион устроил себе огромные неприятности, вырядившись в эту золотую раскрашенную маску. Он совершенно не стесняется, привлекая внимание. Поэтому… интересно, в чем его цель и какова его история?

— Повесть о горе и безумии, я уверен. Если только Лорд Паффери сам не нанял убийцу и ночного палача, чтобы обеспечить себе доход. Читатели заглатывают эти истории с аппетитом.

— Возможно, это история горя, — согласился Мэтью, глядя на капли дождя, струящиеся по стеклу. — А вот безумия… возможно, и нет. Похоже, что у него есть какой-то четкий план… и я каким-то образом оказался в нем замешан. Я не думаю, что Лорду Паффери есть дело до меня, — он повернулся и полностью сосредоточился на хозяине комнаты. — Вы говорите, вы писатель? И вы попали сюда за подстрекательство к мятежу?

— Я написал политический памфлет, который не оценила Корона, — сказал Дефо. — Я хотел лишь пустить ветер обсуждения, но вместо этого всколыхнул бурю, которая едва не изжарила меня самого. Но я думаю, со временем я выберусь из этого затруднительного положения, — на его лице собрались мелкие морщинки, когда он договаривал эти слова. — Лучше быть заключенным тюрьмы Ньюгейт, чем тюрьмы невежества, — хмыкнул он. — Некоторые тюрьмы являются клетками для души, и именно они — наиболее жестоки.

— Согласен. К сожалению, и сама жизнь иногда может обладать жестокой душой.

— Ах! — воскликнул Дефо. Его улыбка стала шире. — Мне это понравилось, Мэтью! То, как это звучит: жестокая душа самой жизни, — повторил он. — Я найду, где это использовать… когда-нибудь, — его улыбка угасла. — Знаете, я ведь не единственный человек пера в этих стенах. Как быстро может подняться и упасть чья-то звезда… но это ведь человеческая природа, не так ли? Здесь есть по-настоящему великие интеллектуалы, запертые в проклятье и прозябающие в бесполезности. Просто навскидку… Эдмунд Криспин, Томас Лав Пикок, Питер Гринавэй, Чарльз Годфри Леланд, Роланд Фирбанк, Макс Эрлих…. все заперты, все забыты и лишены будущего. Как и я буду лишен когда-нибудь… и вы…. и все, кто жил, дышал и боролся за право быть услышанным… быть узнанным. Но я думаю, что, если человек сделал себе славу хоть на какое-то время… если его можно узнать, если он был признан душами, обитавшими на земле, и принес кому-то минуты размышления или радости… значит, его жизнь была прожита не зря, — он грустными глазами воззрился на Мэтью. — Вы так не считаете?

— Да, — кивнул он. — Считаю.

— А вы ведь действительно герой, — сказал Дефо, и печаль испарилась с его лица так же быстро, как появилась. Он оценил, сколько осталось времени, по свече и понял, что его совсем мало. — Я получил огромное удовольствие от нашей беседы. Будьте уверены, я продолжу платить взносы за то, чтобы на вас не надевали цепи. Жаль, что у меня не так много денег на такие траты. Как я сказал, не я сам, а мои друзья уберегают меня от подземелья.

— Я понимаю. Спасибо вам большое за то, что вы сделали. Я надеюсь, в один прекрасный день я сумею отплатить вам сторицей.

— Вы уже отплатили! Тем, что умеете так думать, и тем, что позволили мне узнать вашу историю. Это очень вдохновляет, и я удивлен, что вы не погибли от рук кого-то из этих ужасных людей, с которыми сталкивались лицом к лицу!

— Я думаю, мне просто везло, — ответил Мэтью. — До сих пор, то есть.

Дефо поднялся на ноги. Мэтью понял, что пора ему возвращаться на нижний уровень.

— Стражи скоро будут у дверей, — сказал писатель. — Я прогуляюсь с вами.

У железной двери, пока они ждали, Мэтью решил спросить о слове, которое привлекло его внимание во время разговора.

— Вы упомянули о подземелье. Я видел несколько лестниц, ведущих вниз. Кого там держат?

— Узников, которые напали на стражей, или тех, кто безумен и опасен.

— Настолько безумен и опасен, что не стал нападать на охранников? — хмыкнул Мэтью.

— Здесь это хорошо различают, — отозвался Дефо. — Но как знать! Еще там держат в последние две недели тех, кого должны повесить. У них из еды только паек из хлеба и воды.

— Своего рода проводы, верно? — сказал Мэтью саркастично. — Но скажите мне вот, что… если знаете… там внизу занята каждая камера?

— Я не знаю. А почему вы спрашиваете?

— Мне интересно… если Альбион — не один из стражей или служащих тюрьмы — а ведь он, определенно, не призрак, который способен проходить сквозь твердые стены — возможно, это человек, который нашел другой вход в Ньюгейт. Могу представить, какие сети простираются под этими старыми зданиями!

— О да! На деле там содержат многих. Но в основном нищих.

— Альбион может быть нищим при свете дня, но мстителем ночью. Или, как минимум, он может выдавать себя за нищего. Я просто интересуюсь, есть ли в подземельях пустые камеры, в которых можно недосчитаться нескольких камней… которых достаточно, чтобы сделать щель, куда способно пролезть тело.

— Даже если б это было правдой, откуда бы Альбион об этом узнал? И как он попал бы в ту самую камеру, в которой не хватает камней? Он запросто мог угодить в камеру к какому-нибудь безумцу, с которым и меч-то не справится.

— Хороший вопрос и хорошее наблюдение, — сказал Мэтью. — И это снова наводит на мысль, что у Альбиона есть конкретные сведения о Ньюгейте… или нужные связи здесь.

Дефо спросил:

— Вы ведь знаете значение слова «Альбион», верно?

— Нет, не знаю.

- «Альбион» — это древнее название Англии. Так ее называли еще древние греки за шесть столетий до рождения Христа. Также это является отсылкой к некоей силе — огромной силе, — которая наречена была защищать Англию от зла. Кем бы ни был Альбион, у него есть определенный вкус, и это имя придает ему драматичности. Ах, вот и свет. Кто-то идет. Я могу сказать, что, судя по шагам… это Парментер, не Массенджилл или Боудри. Последних двоих лучше избегать по возможности. Добрый день! — последнее было обращено к стражу, поднимающемуся по лестнице.

— Добрый, если ты — болотная лягушка, — проворчал Парментер, вокруг которого образовался желтый круг от света фонаря. — Отойдите, — когда узники повиновались, он начал открывать дверь.

— Спасибо, что пришли повидаться со мной, — сказал Дефо, обратившись к Мэтью. — Вы дали мне пищу для размышления, — он протянул молодому человеку руку, и тот пожал ее. — Надеюсь, у вас все сложится хорошо.

— И у вас, сэр.

— Давай, пошли, — сказал Парментер с угрюмым видом. — Время бесед окончено.

По дороге в секцию Мэтью, пока они двигались по запутанному коридору, спросил:

— Не знаете, все ли клетки в подземелье заняты?

— Зачем тебе? Хочешь угодить в одну из них?

— Нет. Мистер Дефо рассказывал мне об узниках, которых там держат. О тех, кто может создать… гм… проблемы. Мне просто стало любопытно.

— Надо же.

Они прошли чуть дальше. Мэтью следовал за стражем. Несколько секунд прошло, прежде чем решатель проблем попытал удачу снова:

— Так все ли камеры в подземелье заняты?

— Несколько пустуют. Я могу устроить так, что ты увидишь их своими глазами и проведешь там парочку милых ночей в темноте и одиночестве.

— Я вполне в состоянии использовать мое воображение. Но еще один момент: есть ли запертая дверь, которую нужно миновать, чтобы достичь тех камер?

— Пройти под аркой через маленький мостик, под который сливают дерьмо. Дальше окажешься у двери. Уверен, что не хочешь сам посмотреть? Там удивительно сладостный запашок, знаешь ли.

— Уверен, так и есть, — сказал Мэтью. Он сложил воедино все известные факты и пришел к еще одному вопросу. — А как долго вы работаете здесь?

— Похоже, что всю жизнь. Это место прирастает к тебе. Я здесь уже восемь лет… в следующем месяце будет, точнее. И не знаю, гордиться этим, или нет.

Мэтью был благодарен хотя бы за то, что Парментер вел себя, как человек цивилизованный. Он мог представить, как на подобные вопросы отвечал бы Боудри.

— А за восемь лет вашей работы кто-нибудь сбегал отсюда?

— Двое, насколько я помню. И одного из них поймали час спустя. Двое — это не так много по сравнению с тем, как много человек провело здесь свой срок до конца, так что… эй, черт тебя побери, погоди-ка минутку! — он отвесил Мэтью неслабый удар по затылку. — У тебя нет никакого права расспрашивать меня о таком!

— Приношу извинения. Я забыл свое место, — ответил Мэтью. Они прошли по лестнице вниз. — Но еще одно, пожалуйста: хотя бы один из этих двоих сбежал из подземелья?

— Прикуси язык, Корбетт, — последовал жесткий ответ. — Больше я отвечать не буду.

— Как скажете. Но это печально, потому что я собирался предложить вам кое-какую информацию взамен. Я собирался задать вопрос, и, получив ответ, рассказать вам, что я видел, взглянув в лицо Альбиона. Об этом я никому не говорил.

Впереди посреди коридора на спине лежало тело. Парментер остановился, чтобы посветить на исхудавшего узника. Он отвесил человеку быстрый пинок в ребра, и тот застонал, перевернувшись на бок.

— Поднимайся, Эддингс! — скомандовал Парментер. — Если я вернусь и застану тебя тут, тебе всыплют плетей! — он переступил через тело узника и продолжил путь. Мэтью пришлось сделать то же. Парментер возобновил диалог. — У Альбиона нет лица. Он носит маску. Так или иначе, начальник тюрьмы сказал нам, что мы не должны это обсуждать.

— Жаль, — у Мэтью было чувство, что раковина Парментера была не такой уж крепкой и могла треснуть в одном из своих слабых углов и суставов. — А меня так тянуло поделиться этим с кем-то. Уверен, «Булавка» нашла бы эту информацию крайне интригующей.

— У тебя ничего нет. И я не знаю, что означает это причудливое слово, которое ты только что сказал.

— Оно означает, что, скорее всего, Лорд Паффери неплохо заплатил бы за мою информацию. Не меньше гинеи, я бы сказал.

Парментер не ответил.

Они приблизились к арке Каира. По подсчетам Мэтью оставалось еще пару раз повернуть по коридору, прежде чем они достигнут камеры. Вода капала с треснувшего потолка и сбегала вниз по каменным стенам, образуя грязные лужи под ногами.

Внезапно перед глазами Мэтью возникла рука и ухватила его за ворот тюремной рубашки. Парментер был сильнее, чем казался — или Мэтью просто настолько ослабел от нехватки еды — потому что молодой человек вынужденно замер и не смог двинуться. Парментер оттолкнул Мэтью к правой стене коридора.

— Слушай сюда, — страж поднял свой фонарь так, чтобы полностью осветить лицо узника. — Мне не нравится твой способ заговаривать мне зубы.

Плечо Мэтью отдалось тупой болью в том месте, где он столкнулся со стеной, но это было лучше, чем удар дубинкой, которая оставалась на месте — привязанной к поясу охранника на кожаном шнуре.

— Простите, — сказал Мэтью. — Давайте забудем эту дискуссию. Этот… разговор, — он решил подобрать слово попроще. — Хорошо?

Парментер проигнорировал вопрос.

— У меня тоже есть, что у тебя спросить, — он понизил голос почти до шепота, хотя они были в коридоре одни. — Что за дела у тебя с Альбионом? Он никогда раньше своими призрачными ботинками сюда не захаживал. Что ты натворил там, снаружи, чтобы привести его сюда?

— Ничего такого, о чем бы я мог подумать.

— Ты убил кого-то? Ему нет дела до убийц.

— А что с его предыдущими шестью жертвами? Они не были убийцами?

— Не-е. Ну… двое убили. Что до остальных четверых… двое из них были хулиганами, один взломщиком, и еще один похитителем собак.

Мэтью кивнул. Парментер описывал двух убийц, двух обыкновенных головорезов по найму, взломщика и вора, похищающего собак, а после разделывающего их на шкуры для скорняков. Что ж, молодой человек решил попытать удачу и понадеялся, что колесо Фортуны выкинет ему счастливое число.

— Один из тех, кто пытался сбежать из Ньюгейта, все-таки содержался в подземелье?

Парментер посмотрел налево, затем направо, словно боясь, что их кто-то подслушивает. Затем снова перевел взгляд на лицо Мэтью.

— Сначала расскажешь ты. Что у тебя есть такого, что можно продать «Булавке»?

Мэтью постарался состряпать что-то на скорую руку.

— Следует отметить вот, что: его глаза сверкнули за этой маской. Они были похожи на два окна в Ад. Я был потрясен до глубины души, когда взглянул в них, и все же не мог не сделать этого. И еще… я слышал, как он говорил. Но слышал не ушами, спешу заметить, но вот здесь, — он постучал по своей макушке. — Я слышал, что в его списке еще три жертвы. И имя одной из них начинается на «А». Я слышал, как Альбион говорил, что уже наточил свой меч и скоро ударит снова. Возможно, завтра ночью, если все пойдет гладко. Но он будет снаружи, будет выслеживать свою жертву. Вот, что я от него услышал.

— Продолжай! — рот Парментера искривился. — Разве мог ты слышать от него что-то подобное?

— Мог. И слышал. Вы знаете, почему Альбион приходил сюда поговорить со мной? Потому что… я и он связаны убийством. Да, все верно. Человек, которого я убил, был в его смертельном списке. Он сказал мне и это, и приходил он сюда поблагодарить меня.

— Давай дальше! — на этот раз охранник говорил шепотом. Его глаза-бусинки расширились настолько, насколько могли, Парментер убрал свою руку с воротника Мэтью. — Кого ты убил? Кто это был?

— Пруссак по имени Дальгрен. Почему он был в списке Альбиона, мне не известно, но теперь вы знаете. И попробуйте сказать, что «Булавка» не купит информацию, пришедшую из моих первых уст!

— Христовы кровавые гвозди! — воскликнул Парментер. — Если бы я увидел такое в «Булавке», я бы просто проглотил эту историю!

— Информация ваша. Только не раздавайте ее бесплатно никому… особенно Боудри.

— О, я терпеть не могу этого напыщенного дристуна, — прошипел Парментер. — Он, похоже, убил павиана и украл его лицо! И, похоже, иногда он перебирает с «Белым Бархатом». Исчезает на несколько дней, а потом возвращается и не помнит ничего о том, что делал и где был.

- «Белый Бархат»? А что это?

— Дешевый джин, который оставляет человека без чувств. Лучше держаться подальше от этого пойла, мой тебе совет… если ты, конечно, когда-нибудь выйдешь отсюда, я имею в виду.

— Ладно, хорошо. Итак… теперь насчет камер в подземелье и беглецов.

— Если я скажу тебе… ты же не доставишь мне неприятностей, не так ли?

— Буду вести себя так, будто вы ничего мне не говорили. Это просто удовлетворит мое любопытство, — Мэтью решил надавить, потому что Парментер явно колебался. — Ну же, проявите немного милосердия ко мне. Мне нужно что-то, над чем можно подумать!

И снова взгляд налево, затем направо, а потом Парментер сдался.

— Да, один из них выскользнул из камеры в подземелье. Это случилось через год или около того после моего прихода сюда.

— Из какой камеры?

— О-о-о-о-о, нет! Не загоняй коней так далеко! Этого тебе вполне хватит, — Парментер подал знак фонарем.

Мэтью возобновил путь. Без цепей двигаться было намного легче, но Мэтью заметил, что все еще сгибается и шагает той же сгорбленной, хромой походкой, что и раньше. Похоже, ноги привыкли к оковам. Он видел, как быстро человек привыкает к темноте и отчаянию этого места и оставляет надежду когда-либо снова выйти на солнце. Впрочем, эту безнадегу сейчас, пожалуй, разделяет каждый лондонец из-за непрекращающегося ливня.

Молодой человек почувствовал, что Парментер по пути уже подсчитывает, за сколько шиллингов сумеет продать информацию «Булавке». Пожалуй, сведения, полученные из первых уст об Альбионе, заставят Лорда Паффери визжать, как маленькая девочка. И будь прокляты факты! — Паффери раздувает любые фантазии, чтобы накормить свою голодную аудиторию. Можно было поклясться, Лорд Паффери будет благодарен за то, что ему вовремя подадут убийцу Альбиона — как раз к очередному приему пищи.

А Мэтью, в свою очередь, был готов поблагодарить Альбиона. Он понял, как только прошел входную арку в Каир, что появление Альбиона в Ньюгейте и его загадочное поведение — будь то обещанием защиты или смерти — спасло мозг молодого решателя проблем от превращения в чашу пудинга. В таком месте, как Ньюгейт, ничего не стоило потерять всякий смысл жизни, всякий интерес, кроме извлечения вшей из бороды, всякое любопытство, всякие вопросы (к примеру, о том, сколько осталось жить Уайлеру), всякое достоинство, сострадание… да вообще всё.

Но теперь для поддержки своего мозга в рабочем состоянии у Мэтью был Альбион и клетка подземелья, откуда однажды одна птичка улетела из Ньюгейтской клетки. У него впереди — не приведи Господь — было еще шесть месяцев, чтобы сгнить здесь, но, по крайней мере, теперь у него появилась проблема, которую надо решить, и в сложившихся обстоятельствах для него эта история была настоящим даром жизни.

Парментер оставил его. Он спустился по лестнице в камеру, где никогда ничто особенно не менялось — разве что отсюда периодически уносили тела…

Один момент особенно обеспокоил его. Хотя Мэтью не верил в приметы, оглядываясь назад, он понимал, что сделал очень плохой выбор. Почему… почему… в своем сочиненном на скорую руку рассказе о том, что «слышал» голос убийцы, он решил сказать, что имя одной из будущих жертв Альбиона начинается на «А»? Неужели он был настолько захвачен врасплох, что забыл, как произносить собственное имя?

Глава четырнадцатая

— Мэтью Корбетт! Тащи свою задницу сюда!

Боудри снова позвал его из входной арки. У этого человека, похоже, был чрезвычайно мизерный запас слов и выражений.

Мэтью не без усилия заставил себя встать со своего крохотного уголка на сене.

— Популярный ты парень, — заметил Уайлер со своего места отдыха. — Ты не сделал ничего такого, о чем бы не мог рассказать своим внукам, не так ли?

— Нет.

— Чего же ему тогда от тебя надо?

— Понятия не имею, — Мэтью предположил, что, возможно, Дефо снова захотел встретиться с ним. Они виделись вчера, и это было единственным светлым пятном в общей мрачной картине. По крайней мере, наверху в комнате Дефо можно было раздобыть себе чашу чистой воды и посмотреть на внешний мир из окна.

— Береги себя, — предупредил Уайлер, затем добавил: — Что бы ты ни собрался делать…

— Мне, что, сюда спускаться, наживка рыбья? — проорал Боудри. — Предупреждаю, тебе это не понравится!

Мэтью прошагал через измученный пейзаж Каира. Карточная игра была в самом разгаре, и узники полностью отдавались процессу — как и всегда — пытаясь хоть как-то скоротать время и чем-то наполнить умы, а иначе они неумолимо приближались к смерти. Пара жалких огарков свечей давала скудное освещение. Боудри стоял в лучах фонаря, который держал, и, по правде говоря, его лицо действительно чем-то напоминало павиана. Мэтью взобрался по ступеням, получив резкий, но несильный удар по затылку за задержку, после чего его вытолкали в коридор.

— Куда мы направляемся? — спросил Мэтью, когда они проделали путь в несколько ярдов.

— Скоро узнаешь.

Молодому человеку не понравилось, как это прозвучало. На самом деле ему не нравилась вся эта ситуация. У него уже появилось чувство времени и понимание о том, как оно отсчитывается в этих стенах — по пробуждениям, еде и отходам ко сну. Обитателей Каира загнали в столовую пару часов назад, если верить внутреннему чувству Мэтью. Там был ужин из черного хлеба и пресного желтого супа, который, если верить словам Парментера, был гороховым — по этому поводу молодой человек решил лишних вопросов не задавать. Раз ужин был два часа назад, то, вероятно, на улице сейчас часов семь или восемь вечера… может, чуть больше. Так для чего же тогда нужна эта вечерняя экскурсия?

Прошлой ночью он тешил себя мыслью проникнуть в подземелье, прикинувшись простаком, но так как свечи здесь были на вес золота, как и вода, молодой человек понял, что никакого способа осветить себе путь у него не будет. Да и в любом случае… путь будет преграждать запертая дверь, которая не позволит проникнуть в камеры и осмотреть их, поэтому изначально эта затея была обречена на провал. Теория о том, что Альбион пробрался в Ньюгейт тем же путем, которым выбрались отсюда сбежавшие узники, пока вынуждена была оставаться просто теорией. Но если она верна, стало быть, часть стены действительно разрушена — от времени или подземного движения самого города. Но почему же начальник тюрьмы тогда не обеспокоился ремонтом этой камеры? Если через проход в стене может протиснуться тело человека и ускользнуть в подземный мир Лондона, почему так и не составили план ремонтных работ, чтобы такие побеги пресечь? Разумеется, начальник тюрьмы и стражники прошли путем сбежавшего узника и выведали маршрут, которым он двигался… или нет? И если это действительно именно тот путь, которым Альбион пробрался сюда, а затем наружу, откуда он о нем узнал?

Мэтью понимал, что одна из возможностей такова: Альбион и был сбежавшим узником, именно поэтому он знал, в какой камере отсутствуют камни в стене, и знал само устройство Ньюгейта.

Но оставался и другой вопрос: как Альбион прошел через, по крайней мере, одну запертую дверь, чтобы добраться до Каира? На первый взгляд казалось, что он действительно двигался, как призрак. И что было еще важнее для молодого бородатого невольника из Нью-Йорка, так это то, зачем Альбиону понадобилось выходить с ним на контакт.

У Мэтью не было ни одного предположения, но он искренне смаковал эти вопросы, которые теперь стали чуть менее насущными, потому что молодому человеку вовсе не нравилось, что его постоянно толкает вперед Боудри по этому промозглому сырому коридору.

— Я хотел бы знать, куда меня ведут, — осмелился сказать Мэтью, потому что они миновали лестницу, которая вела к секции, где содержится Даниэль Дефо и остальные.

— Будет небольшая поездка, — был ответ.

— Поездка? Куда?

— В чертов лазарет, если не заткнешь свой рот. Шагай!

Пришлось переступить через несколько тел, но иначе нужной двери было не достичь. Боудри отпер ее и толкнул Мэтью вперед. По ту сторону было двое мужчин с суровыми лицами в темных плащах и треуголках, поблескивающих от влаги. Оба человека имели при себе фонари.

— Тебя переводят, — сказал Боудри. — Отсюда в тюрьму Хаундсвич в районе Уайтчепел.

— Переводят? Не могу сказать, что я не рад этому, но почему?

— Я не судья, не ко мне вопрос. Пришли бумаги из Олд-Бейли, подписанные главным констеблем, помощником главного констебля и судьей Арчером. Тебя забирают из Ньюгейта, но не думай, что к тебе трепетно отнесутся в Хаундсвиче. Рыбья наживка здесь, рыбья наживка там. Желаете заковать его? — последний вопрос Боудри адресовал двум мужчинам, которые, очевидно, были охранниками, присланными из конторы констебля.

— Да он тонкий, как жердь! — прогрохотал один из встречающих. — Не думаю, что он сможет нам навредить.

— Тогда он ваш, — сказал Боудри и в качестве последнего напутствия щелкнул Мэтью по уху большим и указательным пальцами.

Мэтью вывели из Ньюгейта два стража, ставшие по бокам от него, тем же маршрутом, что он сюда пришел. Во дворе ожидал черный экипаж с зарешеченными окнами. Тусклый вечерний свет был еще сильнее размыт низко стелящимся желтым туманом, который пах угольной пылью и мокрым камнем. Факелы горели вдоль стен, и их свечение причудливо играло в дымке. Воздух был влажным и казался липким, практически непригодным для дыхания.

Мэтью втолкнули в экипаж, и двое стражников сели напротив него. Судя по тому, какой у молодого человека был истощенный вид, охранники, видимо, решили даже не запирать засовы, поэтому решетка в течение поездки была опущена. Последним впечатлением Мэтью о Ньюгейте был звук, напоминавший измученный стон самих тюремных стен, хотя на деле он явно принадлежал заключенным.

— Располагайся, — сказал охранник, обладавший менее массивным телосложением. У него было узкое лицо, которое, казалось, что-то вдавливало внутрь, и началось это с рождения, потому что глаза, нос и рот располагались неестественно близко друг к другу. — Нам предстоит проехать несколько миль.

Что лишний раз говорит о размерах Лондона, подумал Мэтью. Он не мог представить себе, чтобы в черте Нью-Йорка нужно было проехать несколько миль, чтобы попасть из одной тюрьмы в другую. Впрочем, как можно предсказать будущее? Разумеется, римляне — или любая другая древняя цивилизация, заложившая первые камни на этой земле — не могли даже предположить, что этот город вырастет и станет больше, чем амбиции Цезаря. Стало быть и Петер Минёйт^[29] — как и Мэтью Корбетт — не мог даже близко вообразить себе размеры Нью-Йорка через сотню лет. Город, как Мэтью понял для себя, был самостоятельным живым организмом, который мог расти и умирать, и особенной разницы с живыми существами здесь не наблюдалось.

Лошадиные копыта стучали по каменным улицам. В окне Мэтью замечал человеческие фигуры, окутанные покрывалом тумана, слышал крики, смех и грубую музыку. Легкие мазки горящих факелов показывались то тут, то там, масляные лампы давали чуть больше света городу.

— Так ты тот самый, — вдруг заговорил более широкоплечий охранник.

— Простите? — переспросил Мэтью, отрываясь от окна.

— Ты тот, кто говорит, что видел Альбиона. Верно?

— Его видел не только я. Вся камера видела.

— Это самая наглая проклятая ложь, которую я когда-либо слышал, — говоря это, охранник, похожий на борова, искривил губы, как заправский хулиган. — Этого ублюдка не существует. Его придумала «Булавка», чтобы выбивать из дурачья их пенсы! О, эта сказочка о том, как Альбион проник в Ньюгейт, быстро облетела Олд-Бейли, будь уверен, — он наклонился к Мэтью и угрожающе ухмыльнулся. — Но я говорю, что это гребаная ложь, а ты чертов лжец. Что скажешь, Пити?

Пити сказал:

— Гребаная ложь, чертов лжец, — произнесено это было тоном человека, который знает, что для него лучше.

Мэтью натянул на лицо ошеломленную улыбку и направил ее на своего конвоира. Ему показалось, что ни один из этих двоих не собирался причинять ему вред, раз уж сам главный констебль, его помощник и судья Арчер подписали бумаги о его спасении из Ньюгейта. Молодой человек знал, что по гроб жизни будет благодарен Лиллехорну за все те струны, которые тому пришлось потянуть, чтобы вытащить его из этого ада. Мэтью осознавал, что перед этим человеком он в долгу и, видит Бог, он найдет способ отплатить ему. Впрочем, еще предстоит увидеть, что собою представляет Хаудсвич, но эта тюрьма просто физически не может быть такой ужасной, как та, которую он сейчас с радостью покидал.

— Ты хочешь, чтобы твое имя мелькнуло в «Булавке», вот, что я думаю, — сказал тяжеловесный охранник. — В этой газетенке ложь на лжи!

Мэтью предпочел промолчать. Ему больше нечего было сказать этим двоим, и до их глупой болтовни ему тоже не было дела. Молодой человек вновь посмотрел в окно на движущиеся фигуры и блики пламени в тумане, и позволил себе размечтаться о том, что он будет делать, когда вся эта ситуация разрешится, и он вернется домой в Нью-Йорк. Пойдет к Берри и попытается загладить свою вину, если это будет возможно? Попытается объяснить, отчего в тот день был так бессердечно жесток к ней? Он истово желал ее вернуть, но проблема Профессора Фэлла никуда не делась — этот человек, несомненно, не забудет тот факт, что Мэтью взорвал его пороховой склад и практически уничтожил его родной остров. Итак… вернуть Берри, чтобы Профессор использовал ее в качестве орудия мести?

Нет. Он не мог.

Повозка продолжала движение по более грубо вымощенным дорогам. Блоки зданий, казалось, срастались здесь воедино, а улицы сужались. В этой части Лондона правила темнота, изредка нарушаемая случайными бликами света из окон жилых домов или таверн, вывески с названиями которых невозможно было разглядеть в густом тумане. Обитатели этого района тоже, должно быть, были грубее, потому что в переулках, которые миновал тюремный экипаж, периодически звучали выкрикиваемые проклятья, ругательства и крики, в которых не было и намека на любовь к закону. С небольшого расстояния слышались оборванные крики мужчины, слова были нечеткими, но в них звучал такой гнев, что своей мощью они напоминали извержение вулкана. В другом направлении раздался высокий и тонкий крик женщины, быстро оборвавшийся. Где-то в тумане — совсем близко к экипажу — тихо засмеялся какой-то человек, и Мэтью увидел вспышку пламени, поджигающего табак в курительной трубке. Ему пришло в голову, что в Хаундсвиче, может быть, и не так плохо, как в Ньюгейте, но в самом районе Уайтчепел явно жили не святые.

Он не успел как следует оформить свою мысль, когда две руки ухватились вдруг за прутья решетки рядом с Мэтью. Молодая девушка в поношенном тряпье с почерневшим лицом и заплывшим глазом прокричала прямо в окно:

— Отдамся за шиллинг! Всего шиллинг с каждого!

Она попыталась изобразить улыбку, но глина ее лица не была столь послушна, поэтому вышла лишь уродливая щербатая гримаса.

— Или бесплатно, за глоток «Бархата»! — была новая отчаянная попытка. Голос девушки звучал так, будто от этого глотка зависела ее жизнь.

— Проваливай! — сказал большой охранник и грубо хлопнул ей по пальцам, заставив отцепиться от решетки. Девушка изрыгнула поток ругательств, каких не слышно было даже от давних обитателей Ньюгейта, и скрылась в тумане. Экипаж двинулся дальше — в те темные трущобы Лондона, каких никогда нельзя было встретить в Новом Свете.

— Черт возьми, Джонни, — обратился Пити с нескрываемой тревогой. — У меня, кстати, был шиллинг!

Он удрученно насупился и чуть съехал вниз со своего места.

Через несколько минут Джонни выглянул в одно из окна, чтобы сориентироваться. Пусть Мэтью различал только смутные фигуры в тумане, охраннику, должно быть, было ясно, где они находились — возможно, он разглядел очертания вывески знакомой таверны, увидел знакомое окно или какой-то другой ориентир. Так или иначе, он удовлетворенно отметил:

— Мы рядом с воротами. Осталось недолго.

Прошло около десяти секунд после этого высказывания, и что-то врезалось в повозку. Затем в ее крышу. А затем послышался приглушенный крик. Лошади сбавили шаг, весь экипаж содрогнулся.

— Что за херня тут… — начал Джонни.

Экипаж проехал еще несколько футов и остановился.

Во время торможения послышался жесткий стук.

— Нельсон! — воскликнул Джонни, стукнув кулаком в потолок. — Чего остано…

…вился, явно собирался договорить он, но теперь ему уже не удалось бы закончить свою речь. Дверь слева резко распахнулась. Первым показался клинок, поблескивающий в свете фонаря, и его кончик уткнулся в кирпич подбородка Джонни.

— Сидите смирно, — послышался тихий шепот.

Джонни, похоже, запачкал свои штаны. Или Пити. Один из них совершенно точно это сделал, потому что запах долетел до Мэтью. Ему самому стоило больших усилий избежать подобной участи для своих — и без того грязных — штанов.

Фигура позади клинка была облачена в темный плащ с капюшоном, под которым блестела позолоченная маска с декоративной бородой. Цвет глаз было невозможно разглядеть. Черная перчатка держала меч, который медленно переместился, и острый кончик начал смотреть прямо в узкий нос Пити.

Альбион прошептал:

— Вы. Отдайте ему свой плащ и шляпу.

— Что? — Пити удивленно моргнул, глаза его увлажнились.

Меч угрожающе дернулся, и кровь заструилась из надрезанной ноздри. Пити вскрикнул, но не смел пошевелиться.

— Плащ и шляпу, — прошептал Альбион.

Вещи были немедленно сняты и переданы Мэтью.

— Ваши деньги, — последовало новое требование.

Двое охранников отдали деньги, положив два небольших кожаных мешочка на сидение рядом с Мэтью, словно эти мешочки содержали нечто ядовитое и страшное, или нечто, которое слишком бы оттягивало карманы брюк.

Золотая маска чуть повернулась к Мэтью.

— Забирайте, — сказал он, и приказ бы отдан столь яростно, что руки Мэтью сами собрали все, как если б он был марионеткой под контролем Альбиона.

А затем последовала команда специально для Мэтью.

— Выходите!

На мгновение Мэтью замер, ошеломленный до глубины души. Неужели это создание атаковало повозку, сбросило возницу и убило его прямо на улице?

— Сейчас же, — скомандовал Альбион.

Мэтью, наконец, обрел дар речи.

— Если собираетесь убить меня, придется сделать это прямо здесь, — он приготовился пнуть Альбиона в грудь, потому что другого шанса избежать смертельного поцелуя клинка у него не будет, да и этот шанс — мизерный, нужно чудо, чтобы его использовать. И все же, он был.

— Глупец, — последовал хриплый шепот Альбиона. — Я помогаю вам. Выходите.

— Мне не нужна ваша помощь.

Альбион, похоже, рассмеялся под маской. Или зарычал… трудно было сказать наверняка.

— Мистер Корбетт, — прозвучал голос. — Вы также должны будете помочь мне. На выход, или… — он сделал паузу, размышляя, а затем… — На выход, или я убью сначала худого.

Меч резко направился к горлу Пити.

— Я так понимаю, вы убиваете только преступников, которым удалось избежать правосудия.

— Так и было. До этих пор, — острие меча надавило на шею Пити. Охранник смертельно побледнел, затрясся и застонал, однако не пошевелился, потому что был парализован страхом. — Решение за вами, — строго сказал Альбион.

Мэтью чуть не сказал: давайте, убейте его, но он не мог зайти настолько далеко. Он отчаянно думал, как должен поступить, следует ли ему действительно выйти из экипажа? Может, бросить переданные охранниками предметы в лицо Альбиона, отвлечь внимание? А затем… сбежать? Но что это создание имело в виду под «Вы также должны будете помочь мне»?

— Пожалуйста… — прохрипел Пити.

Мэтью двинулся к двери. Альбион опустил меч и отступил. Когда ботинки Мэтью оказались на каменистой улице, Альбион снова направил клинок внутрь экипажа… не для того, чтобы проткнуть Пити горло, но для того, чтобы подцепить один из фонарей с крюка. Он подцепил его и настоятельно обратился к двум стражниками.

— Оставайтесь на месте, — словно они были не более, чем просто собаками. Затем он резко захлопнул дверь грациозным движением свободной руки.

Призрак повернулся к Мэтью.

— Наденьте плащ и шляпу, — приказал он, все еще говоря шепотом. — Возьмите деньги. И фонарь.

Последний предмет он протянул на кончике своего меча. Мэтью повиновался: надел шляпу и плащ, затем протолкнул мешочки с деньгами в карман. Когда молодой человек взял фонарь, он увидел, что позолоченная маска Альбиона находится в нескольких дюймах от его лица.

— Полночь, — сказал голос так, чтобы его не услышали в экипаже. — Таверна «Три Сестры». Улица Флинт. Слышите меня?

Мэтью был совершенно ошеломлен, чтобы думать, но услышал, как его собственный голос произносит: «Да».

Рука в черной перчатке погрузилась в карман черного плаща Альбиона и извлекла оттуда кинжал с рукоятью из слоновой кости в чехле из коровьей кожи.

— Берегите себя, — прошептал Альбион. — Здесь опасно.

Мэтью принял оружие, потому что поспорить с этим утверждением не мог.

Затем Альбион резко развернулся и быстро зашагал по улице. В течение нескольких секунд туман поглотил его целиком.

Мэтью качнулся. Мир начал угрожающе вращаться перед его глазами. Он понял, что еще немного, и стражи найдут в себе смелость посмотреть в окно и увидят его здесь, и что тогда? Молодой человек понятия не имел, где находится улица Флинт или где он сам находится сейчас в этом огромном городе. А время шло, поэтому нужно было принимать решение. На деле в его сознании мелькнула мысль вернуться в экипаж и позволить доставить себя в Хаундсвич, потому что, возможно, Лиллехорн сумеет помочь ему выбраться из этого затруднительного положения законными способами.

Вы также должны будете помочь мне.

Вот, что сказал мститель в золотой маске, покинувший тюрьму Ньюгейт.

Но с какой целью, и что бы все это значило?

Любопытство лихорадочно затрепетало в нем. Как он мог отправиться в Хаундсвич и позволить себе прозябать там множество дней — или даже недель — когда есть проблема, требующая решения?

Он не помнил, как начал идти, просто в какой-то момент обнаружил себя идущим тем же путем, которым уходил Альбион, с кинжалом, спрятанным под плащом. В следующий момент из тумана выступила фигура. Человек держался за свое левое плечо, и лицо его было в крови. Нельсон, очевидно, был сброшен со своего места возницы, когда Альбион вскочил на крышу и остановил лошадей. Возница бросил на Мэтью быстрый взгляд, а затем отвел глаза, потому что это место действительно было опасным. Нельсон продолжил путь в поисках своего экипажа.

Мэтью тоже возобновил темп и еще некоторое время, пока он шел, его разум не мог собраться воедино. Он остановился у темного дверного проема, чтобы в свете фонаря проверить содержимое мешочков с деньгами и понять, хватит ли этого на хорошую еду и бутылку или две эля, если здесь его можно найти. До молодого человека доносилась музыка скрипки, растворяющаяся в тумане и перемежающаяся женским и мужским смехом. Затем освобожденный человек в теплом плаще и с деньгами в кармане поднял фонарь, чтобы осветить себе путь, плотнее сжал рукоять кинжала в руке и направился к источнику шума.

Глава пятнадцатая

Мэтью сел за угловой столик в таверне «Лошадиная голова» на улице Гауэрс-Уолк, вымощенной коричневым и черным камнем. Перед ним была деревянная тарелка со свиной рулькой с каким-то причудливым овощным гарниром, а также пюре из яблок и инжира — достаточно кислое, чтобы обжечь язык — и кукурузный хлеб, запеченный до такой корки, что можно было сломать об нее зубы. Эль в кружке был горьким на вкус и пах, как сырой, затхлый подвал.

Однако молодой человек ел, пил и чувствовал себя королем какого-то восхитительного сна. Еда и питье, которые показались бы ему неприемлемыми в самом начале этого тяжкого испытания, теперь приносили ему больше наслаждения, чем любой кулинарный шедевр у Салли Алмонд в Нью-Йорке. Мэтью не понимал даже, насколько голоден был, он знал лишь, что может отправить в желудок все: и кислое, и горькое, и даже твердое и пригоревшее.

Это была не первая таверна, которую он решил исследовать в районе Уайтчепел, но в «Дыхание Козла» он решил не соваться, потому что там была драка, начавшаяся прежде, чем он успел найти себе место. Один любитель джина яростно перебросил другого через стол, остальная толпа требовала продолжения веселья, и Мэтью счел, что ему стоит держаться отсюда подальше, и на туманной улице будет явно безопаснее, чем здесь.

Поэтому он решил вести себя осторожно и при появлении первых признаков агрессии в таверне улучил момент и спас себя от угрожающей жизни ошибки. «Красная Карга», «Поцелуй Прокаженного», «Четыре Диких Пса», «Сломленная Девственница»… Господи, нет! И пока он шел этими узкими, грязными улочками в слабом кругу света от своего фонаря, изредка попадая под случайный отблеск лампы или факела, он чувствовал, что множество фигур движется вместе с ним — той же дорогой, или иной. Кто-то выкрикивал нечто, не поддающееся расшифровке, как если бы они говорили с высокомерностью, достойной даже не людей, а, скорее, древних богов, которые могли в своей манере ответить наглецу ударом молнии. Большинство блуждающих в тумане людей, по правде говоря, двигалось в зловещем молчании, передвигаясь поодиночке, вдвоем, либо компаниями по три-четыре человека и более. Мэтью держал фонарь приподнятым и крепко сжимал рукоять кинжала. Частенько он останавливался передохнуть, прижимаясь спиной к шершавой каменной стене, и старался убедиться, что позади никто к нему не подкрадывался.

По крайней мере, один раз он действительно услышал оклик совсем близко от себя. Несколько раз ему пришлось переступить через распластавшиеся на земле тела, и голова одного из них напоминала разбитую чашку, едва ли способную удержать хоть каплю жизни. Но в какой-то момент Мэтью кто-то окликнул:

— Добрый человек! Сэр, я умоляю вас! — донеслось из дверного проема, что маячил дальше по улице, и там круг фонарного света обнаружил недурную собой молодую девушку в грязных обносках с ребенком на руках. Младенец не двигался и был не просто бледным, но бледно-синюшным, как успел отметить Мэтью. Девушка просила монету, чтобы накормить ребенка и просила столь измученным, слезливым тоном, что молодой человек почти не почувствовал медленного движения с левой стороны от себя. Он не стал терять времени на то, чтобы разглядеть источник движения — он просто почувствовал, что от этого исходило зло, и поспешил ретироваться, продолжая слышать отчаянные и полные печали крики девушки: Добрый человек! Добрый человек, умоляю, помогите нам!

Он не поворачивался спиной к этой улице, пока не отошел на достаточное расстояние от того дома. Последним, что он услышал от той девушки, был отчаянный, яростный вздох, в котором слышалось проклятье в адрес целого мира.

Мэтью двинулся дальше, полагая, что любое место, где выпрашивают деньги на еду для мертвых младенцев — это явно не то место, где стоит бродить по ночам, но, к сожалению, именно в таком месте ему приходилось сейчас быть. Его местом назначения была таверна «Три Сестры», прийти туда нужно было в полночь, и молодой человек не мог позволить себе опоздать.

Теперь, когда Мэтью покончил с едой в таверне «Лошадиная Голова», он задумался над вопросом Альбиона. Разумеется, была какая-то связь между человеком, носившим маску, и историческим значением выбранного имени. Как сказал Дефо: это является отсылкой к некоей силе — огромной силе, — которая наречена была защищать Англию от зла.

Судя по тому, что Мэтью доводилось видеть до сих пор, он думал, что элементарная сила мифического Альбиона бросила свое дело и оставила эту страну.

Но… возможно ли, чтобы человеческое существо взяло в руки карающий меч?

Что же… один человек собрался проткнуть этот злой пузырь своим мечом и высвободить оттуда все дьявольские соки? И тогда Лондон станет блистательным примером порядка и чистоты, а Англию это приведет к лучшему состоянию из всех тех, в которых она когда-либо находилась?

Безумие!

Каковы были впечатления Мэтью об Альбионе? — вот, что стоило обдумать. Этот человек был худым и ростом был заметно ниже Мэтью. Пол — определенно, мужской, но определить возраст было трудно, потому что шепот эффективно маскировал его голос. Похоже, известный лондонский призрак был действительно искусным фехтовальщиком, судя по тому, как он держал меч и какую принимал стойку. И, очевидно, Альбионкаким-то образом должен был знать, что Мэтью перевели в Хаундсвич, а так же то, в какое время молодой человек покинул Ньюгейт и каким маршрутом его должны были переправлять в новую тюрьму. Мэтью вспомнил, что Джонни сказал о скором прибытии, когда они приблизились к воротам. То есть, Альбион, безусловно, скрывался в темноте и тумане, ожидая прибытия этого экипажа. Затем он вскочил на повозку сбоку, перебрался на крышу, сбросил возницу и резко остановил лошадей.

Но зачем?

Подавальщица — темноволосая девица с темными кругами под глазами — подошла, чтобы узнать, не желает ли Мэтью еще чего-нибудь. Он отметил про себя, что нос у нее немного искривлен — вероятно, был сломан несколькими ударами кулака. Мэтью казалось, что это был город не людей, но чудовищ, вынужденных сражаться друг с другом, потому что с тем бедственным положением, в котором они оказались, просто нельзя справиться человеческой рукой.

Он посмотрел на часы над стойкой и заметил, что время приближалось к десяти часам вечера.

— Не подскажете ли, — заговорил он с девушкой. — Где находится таверна «Три Сестры» на улице Флинт?

— Слышала о ней.

Она, похоже, нуждалась в подсказке, чтобы продолжить.

— И… далеко ли она?

Ей пришлось спросить у мужчины за стойкой, который ответил:

— Южнее, ближе к реке. Может… ух… полмили, я думаю. Но сэр… если вы думаете отправиться туда, я бы посоветовал вам подумать дважды. Та дорога ужасна: одни дикари направо и налево… там небезопасно.

— Там тебе глотку перережут — пикнуть не успеешь, — сказал один из посетителей, и пьяная светловолосая проститутка, сидящая на его коленях, невнятно буркнула что-то себе под нос. — Там, внизу никакой ебучей морали нет!

— Этого я и боялся, — обреченно сказал Мэтью. — Спасибо вам всем.

Он попросил еще одну кружку эля и расстарался, чтобы улыбнуться подавальщице. Она, надо думать, могла ответить тем же, если б не забыла, что такое улыбка, но вместо того она отвернулась с таким выражением, словно ей только плюнули в суп.

Молодой человек выпивал и размышлял. Так или иначе, рано или поздно ему придется набраться храбрости и выбраться на улицы Уайтчепела. Оказалось, что число посетителей «Лошадиной Головы» начинает увеличиваться только к полуночи. Мэтью мог бы выпить еще кружку эля для храбрости, но тогда он лишится большей части денег, как и большей части чувств. Лучше оставить при себе немного и того, и другого, и посмотреть на сложившуюся ситуацию с более-менее ясной головой.

Еще час он неспешно потягивал эль и наблюдал, как приходят и уходят обитатели Уайтчепела. Началась игра в кости, в какой-то момент дубинка хозяина таверны врезала по столу играющих, чтобы пресечь не успевший начаться спор, прежде чем он перерос в неконтролируемую, жестокую бойню, в которой в ход могли пойти твердые кулаки. Мимо прошагали несколько вульгарно одетых девиц, пробормотавших что-то томным шепотом, и, как только они скрылись в тени, настало время для Мэтью всерьез задуматься над своей задачей.

Он принял решение: наведаться в таверну «Три Сестры», выяснить, в чем дело и что от него требуется, а затем сдаться в Хаундсвич. Жизнь сбежавшего преступника была не для него.

— Вы не направите меня на юг? — попросил Мэтью хозяина заведения, который дал ему указание двигаться в сторону таверны «Дуб и Восьмерка» на Пинчин-Стрит.

— Спасибо, — ответил молодой человек и оставил мужчине за стойкой и девушке подавальщице немного монет в знак вознаграждения. Затем он взял фонарь, крепче запахнул плащ, потому что ночь становилась холоднее, водрузил на голову треуголку, немного наклонив ее влево, и направился на юг.

Он не ошибся: этот район по-настоящему оживал, только когда время переваливало за полночь, потому что сейчас по улицам в тумане ходило столько же народу, сколько можно было встретить в Нью-Йорке в полдень. Похоже, в каждом квартале было не меньше четырех таверн, и все они сейчас были почти переполнены. Вдруг из дверного проема вылетело тело, когда Мэтью как раз проходил мимо, а за телом показался огромный чернобородый зверь в кожаном фартуке, который, похоже, собирался вылить на голову чем-то не угодившему ему мужчине ведро человеческих испражнений, к большому удовольствию публики, материализовавшейся буквально из воздуха подле сего трагикомического действа.

Улица изогнулась влево и начала уходить вниз, спускаясь к Темзе. Мэтью шел быстрым шагом, голова его вращалась из стороны в сторону, как на шарнирах. Рядом проскакал галопом всадник на лошади — похоже, яростно гонясь за кем-то. Мэтью чувствовал запах пепла сгоревших зданий, пока делал несколько крюков, чтобы не завязнуть в грязи. Откуда-то послышался женский крик, вскоре ставший еще пронзительнее, а затем переросший в пугающий истерический смех. Впереди, в полутьме раздался пистолетный выстрел.

Первое, что собирался сделать Мэтью, так это спросить у человека, скрывавшего свое лицо за позолоченной маской, почему, ради всего святого, он выбрал столь безнадежное место для своего очищающего пути. Молодой человек полагал, что это не слишком неудобный вопрос к человеку, который лишил жизни уже шестерых преступников и готовил свой меч к новой крови.

Он прошел через район, где пестрые трясогузки маршировали из стороны в стороны, как солдаты смертоносной армии, готовые сбрасывать свои «подарки» на кареты и прямо на головы лошадям. Впрочем, хитрые птахи словно бы знали, что если будут вести атаки слишком сильно, то их излюбленные повозки больше не будут появляться здесь, так как в таком виде не будут нужны клиентам, поэтому сдерживали свой норов. В этом квартале все деревянные дома чуть кренились в сторону и прислонялись друг к другу, в связи с чем создавалось впечатление, что их крыши могут в любую минуту соскользнуть вниз, как слои гнилых пирожных. В розоватом свете ламп Мэтью был практически сбит с ног повозкой, везущей на себе нескольких женщин, направлявшихся к одной из дверей домов, где ожидали сутенеры, вооруженные крепкими дубинками и топорами. Мэтью приметил несколько недурных собой дам и подумал о здешних расценках, когда повозка подъехала к двери. Однако он решил, что ощущение того, что ему могут предоставить как девицу восемнадцати лет, так и девочку десяти — одинаково раскрашенных под кукол неопределенного возраста — будет преследовать его вечно, поэтому он постарался миновать этот квартал поскорее, провожаемый взглядами вульгарно вставших в дверных проемах дам.

Еще через несколько минут Мэтью натолкнулся на толпу людей, болотным кругом сомкнувшихся вокруг какой-то сцены. Тогда молодой человек увидел то, чего лучше предпочел бы не видеть: закованный в цепи медведь боролся с двумя рычащими собаками, при этом глаза у медведя были удалены, а морда изуродована жестокими шрамами. Мэтью опустил голову и поспешил мимо.

Когда он вернется в Нью-Йорк, решил он, он расцелует каждую доску на причале и, о Боже, если он встретит Лорда Корнбери, то и его лошадиную морду расцелует тоже, потому что для него не будет дня прекраснее, чем тот, когда ноги снова ступят на землю колонии.

Пронзительный крик, донесшийся откуда-то слева, вырвал молодого человека из раздумий. Мэтью осмелился посмотреть в том направлении.

Свет фонаря выхватил из темноты троих мужчин, ожесточенно избивавших какого-то мальчика, и Мэтью заметил, что лицо жертвы уже изрядно окрашено красными прожилками кровавых дорожек. Несчастный мальчишка пытался уползти и скрыться в груде ящиков, но один из нападавших схватил его за ноги и потащил. В этот момент Мэтью четче разглядел лицо жертвы и заметил, что оба глаза уже почернели от крови. Все трое навалились на мальчика и начали молотить его кулаками с предельной концентрацией, которой бы позавидовал любой простой работяга.

Мэтью пришлось идти дальше.

Это было не его дело.

Его ожидали в другом месте.

В этом городе все принадлежат только самим себе, рассчитывать можно было только на Божью помощь.

Он был недостаточно силен, чтобы одолеть троих жестоких головорезов…

Черт!

Он остановился.

Мальчик снова закричал, и это был пронзительный вопль, полный боли. Мэтью даже слышал звуки ударов, которые ему наносили.

За что? — спросил он, обратившись к собственной судьбе. И хотя никакого ответа он получить не мог, он решил ответить самому себе. — Потому что ты здесь, и ты не такой, как остальные жители Лондона, чтобы с чистой душой просто пройти мимо.

Он вернулся на то место. Мальчик истово боролся, но лишь растягивал время своей пытки. А трое мужчин — молодых, как оказалось — нанесли на лица боевую раскраску. На голове одного из них была повязка, украшенная перьями на индейский манер. Этот человек уткнулся коленом в позвоночник мальчика и начал оттягивать его голову вверх за подбородок в зверской попытке сломать шею.

— Хватит, — сказал Мэтью.

Три безумные фигуры застыли. Мальчик продолжил бороться, стараясь добраться до ящиков, где отчего-то полагал, что будет в сомнительной безопасности.

— Пошел прочь! — прорычал человек, посмотрев на фонарь Мэтью. — Тебе не понравится то, что будет, если не свалишь!

— Мне не нравится то, что я вижу. Трое против одного, да к тому же, совсем юного мальчика. Вам должно быть стыдно.

— Кретин! — раздался грубоватый голос человека с повязкой и перьями. — Либо чеши дальше, либо мы отрежем твои яйца и скормим их тебе же, — он отпустил подбородок мальчика, рука скользнула в карман куртки и извлекла оттуда нож с блестящим лезвием.

Мэтью заметил нагромождение почерневших от пламени досок по правую руку от себя. Он вытащил ту, на конце которой торчало несколько железных гвоздей, и которая легко могла нанести серьезные увечья при встрече с плотью. Он боялся этой схватки, разумеется, и позже — если доведется — возможно, сочтет себя дураком за то, что в который раз уже сунул нос не в свое дело, но после всех страданий и всей черноты, которую ему довелось увидеть в этом городе, ему не хотелось становиться частью этого, даже если придется подвергнуть опасности свою жизнь.

— Отпустите его, — сказал Мэтью.

— Вырежи-ка ему улыбочку, Черный Волк, — сказал пернатый парень, который продолжал давить коленом в спину борющегося с ним мальчика.

Тот, которого Мэтью увидел первым, вытащил нож — длиной с целое предплечье молодого любителя искать проблемы на свою голову. Второй тоже достал клинок.

Мэтью не отступился.

- «Черный Волк»? — он почти рассмеялся, но внутри был слишком напряжен, чтобы позволить себе сейчас расхохотаться. — Вы, приматы, считаете себя настоящими индейцами?

Он приготовился бросить свой горящий фонарь прямо в лицо раскрашенному оборванцу, использовать доску, чтобы нанести удар, а после скользнуть рукой под плащ и тоже достать нож, который, к сожалению, в сложившихся обстоятельствах выглядел жалким.

Черный Волк решительно шагнул вперед, его нож, длиной, наверное, в целую лигу, описал небольшой круг в воздухе.

Еще один шаг, — подумал Мэтью. — И дальше фонарь полетит. Давай же, ты…

Чудовищная штормовая волна ударила его сзади, сопровождаемая ревом голосов, и на мгновение молодому человеку показалось, что он вернулся на борт «Странницы», борющейся со всей обрушившейся на нее Атлантикой. Он постарался развернуться, чтобы использовать доску, но дубинка ударила его по плечу, и импровизированное оружие выпало из рук. У него было одно мимолетное мгновение, чтобы разглядеть, что глаза на всех размытых лицах перед ним, были удивительно темными. Затем кулак ударил его в челюсть, другой врезался в грудь, вышибая дух, а затем молодого человека швырнули на землю, и он осознал, что его обидчики принялись атаковать тех, на кого хотел напасть он сам. Клинки сверкнули, кулаки размахнулись, крики ярости и боли вылетели из нескольких ртов, тела сотряслись, мальчик поднялся и принялся биться, как демон, а Мэтью тем временем лихорадочно хватал ртом воздух и пытался подняться на ноги.

Ему удалось подняться на колени, когда плоть в яростном ближнем бою встретилась с плотью, на Мэтью упало чье-то тело, и в суматохе он увидел летящую прямо на него подошву ботинка, с пути которого он никак бы не смог убрать голову.

Надо же, так бесславно и так глупо… — успел подумать он, — уснуть…

Часть третья. Враги — старые и новые

Глава шестнадцатая

— Позвольте-ка мне удостовериться, что я правильно вас услышал. Вы сказали, что Мэтью Корбетта посадили в тюрьму Ньюгейт?

— Не посадили, — покачал головой Гарднер Лиллехорн, но голос его оставался слабым и тихим. — Поместили на временное содержание.

Берри Григсби не стала дожидаться, пока Хадсон заговорит снова. Она молчала, пока Лиллехорн рассказывал о появлении Мэтью перед судьей и о его последующем переводе в Ньюгейт, но теперь она почувствовала, что лицо у нее горит, а ее язык желает прорваться сквозь плотно стиснутые зубы. Даже она знала, какие ужасы таит в себе эта тюрьма, и спокойно принять новость о том, что Мэтью поместили туда, было выше ее сил.

— Как вы могли это сделать? — спросила она с жаром в голосе, который запросто мог воспламенить бледно-голубой костюм Лиллехорна. — Вы стояли там и позволили этому так называемому судье послать Мэтью в это адское логово?! О, мой Бог! И как долго он там находился?

— Всего несколько дней, — послышался слабый ответ. Лиллехорна от этой рыжеволосой девушки и Хадсона Грейтхауза отделял лишь его стол, и он ухватился за его край обеими руками, как будто хотел поднять его в качестве щита против разъяренной девушки. — Но… послушайте… я делал все возможное, чтобы помочь ему. Клянусь, я пытался. Просто… ну… он начал препираться с судьей Арчером. Это была ужасная сцена.

— Такая же ужасная, как несколько дней — и ночей — в Ньюгейте? Очень в этом сомневаюсь! — терпение Берри подходило к концу. Усталость ломила ей все кости, но бороться она готова была до последнего. Путешественники, наконец, прибыли в Лондон этим утром — около часа тому назад — нашли себе комнаты в Соумс-Инн на Флит-Стрит и тут же направились в кабинет помощника главного констебля, как только им удалось найти карету и выведать верное направление. Медно-красные волосы Берри сейчас напоминали спутанный клубок из нескольких птичьих гнезд, глаза ее горели, как два уголька на усеянном веснушками лице, а рот был готов откусить голову этой бледно-голубой змее в костюме, прячущейся за своим столом с глуповатой полуухмылкой-полуулыбкой на лице.

— Его должны были сразу же отпустить! — воскликнула Берри, и голос ее добрался до опасной громкости. — Клянусь Господом и Святой Девой Марией, что проведу остаток дней, наблюдая за тем, как вы гниете в этой дыре, если вы его не…

— Выпущу? — спросил Лиллехорн с удивительно спокойным выражением лица, выдерживая жаркий напор девушки. — Я как раз собирался сказать вам. Он уже не в Ньюгейте.

Эти пять слов, произнесенных в одно мгновение, внезапно обрушили молчание на комнату и притушили разгорающийся пожар по имени Берри Григсби, однако это было лишь затишье перед новой бурей.

— Кровь Христова! — прогремел Хадсон, выходя из себя. — Почему вы не сказали это первым делом?

Наступил драгоценный момент, когда помощник главного констебля трезво оценил свою прожитую жизнь и решил, что хочет прожить еще хотя бы несколько часов, поэтому он помедлил, прежде чем заговорить сова. Его голос предательски сорвался на первом же слове, и ему пришлось начать снова.

— Есть… есть одна проблема, — проговорил он. — Я как раз собирался идти в здание суда — это рядом, буквально через двор, — он поднялся и заметно затрясся в присутствии этих мужчины и женщины, проделавших путь из самого Нью-Йорка, чтобы отыскать Корбетта. Два этих урагана пролетели мимо его клерка прямо в кабинет и готовы были освежевать помощника главного констебля. — Вы не пройдетесь со мной туда?

— А в чем, собственно проблема? — Хадсон ожег его глазами.

— Прошу. Просто… пойдемте со мной, и вам все объяснят.

Это, подумал Лиллехорн, была, пожалуй, самая большая ложь, когда-либо срывавшаяся с моих губ.

Хадсон и Берри вышли в компании Лиллехорна, спустились по лестнице во двор и прошли его строго выложенным геометрическим путем под тяжелым серым небом до здания суда. Они вошли в тяжелые двери и встретили молодого клерка с соломенными волосами по имени Стивен. Далее они оказались в кабинете с картотекой, книжными полками и белыми стенами, увешанными портретами знаменитых покойников.

— Я знаю, знаю, — сказал молодой человек, как только увидел Лиллехорна. Он поднял руку, чтобы поправить свои квадратные очки. Глаза его выглядели утомленными, под ними пролегали темные круги. — Как это случилось… я понятия не имею.

— Что — случилось? — практически проорал Хадсон. А затем, едва сдержав себя, представил себя и спутницу. — Мое имя Хадсон Грейтхауз, а это мисс Берри Григсби. Мы прибыли из Нью-Йорка, чтобы найти Мэтью Корбетта, и только что нам сообщили, что он был помещен в Ньюгейтскую тюрьму. Когда состоялось слушание?

— Слушания не было, сэр, — прозвучал голос из дверного проема, где появился худой, но весьма солидного вида мужчина со светлыми волосами, схваченными черной лентой сзади. Одет он был в темно-синий костюм с блестящими серебряными пуговицами, серый жилет и белые чулки. На аристократическом лице не мелькнуло и тени улыбки. — Я уже был на пути сюда, когда громкость вашего голоса чуть не занесла меня обратно в мой кабинет. Вы могли бы говорить тише, чтобы не распугать всех голубей на крыше?

— Судья Уильям Атертон Арчер, — представил его Лиллехорн своим двум знакомым из Нью-Йорка и тут же отступил на шаг, словно желая слиться со стеной, пока здесь не началась настоящая бойня.

— О, так это вы! — Хадсон по-волчьи ухмыльнулся, понимая, что у многих людей после этой ухмылки вся жизнь пролетала перед глазами. — Судья, — он почти выплюнул это слово. — Который отправил моего друга в Ньюгейт. Я уже спросил клерка, но теперь могу спросить вас: когда состоялось слушание?

Арчер приблизился к Хадсону. Когда он пересек черту, перед которой остановился бы любой другой человек, и даже подступил на пару шагов ближе, он поднял глаза на широкоплечего решателя проблем и уставился на него, как бульдог на быка.

— Как я уже сказал, слушания не было. Сэр, — он добавил последнее слово нарочито бесстрастно. — В колониях ведь еще понимают по-английски?

— Да. И могут различать грани глупости, чему лондонским судьям еще стоит поучиться.

Лиллехорн издал звук, словно бы наполненный болью, исходивший из самых недр его существа.

Клерк, казалось, очнулся от своего полусонного состояния и счел нужным вступиться.

— Судья Арчер, эти двое спрашивали о…

— Я знаю, для чего они здесь, — слова были обращены к клерку, однако горящие темно-синие глаза все еще безотрывно смотрели на Грейтхауза. — Я успел к началу этого действа, и у меня от него до сих пор в ушах звенит. Да, я отправил Корбетта в Ньюгейт. Без слушания. Слушание будет позже, когда его найдут, — муха пролетела между лицами двух мужчин, готовых разорвать друг друга в клочья, и Арчер небрежно отмахнулся от нее. — Смотрите, что вы впустили сюда, Лиллехорн, — это было сказано с пылающим гневом взглядом, все еще сосредоточенным на Хадсоне. — Маленькую летающую неприятность, чтобы, видимо, добавить радости в мой день.

Едва не плача, Берри заговорила.

— Все, чего мы хотим, это Найти Мэтью!

— Тогда наши желания схожи. Мистер Джессли, введите их в курс дела.

Клерк опустил голову и глубоко вздохнул. Муха покружила вокруг его головы и приземлилась на его правую щеку. Он отогнал ее нервным движением пальцев и заговорил.

— Вчера поздно вечером… я получил послание из конторы констебля. Это было почти под закрытие… все судьи уже ушли, и я остался здесь один. Посыльный принес документ. Судья Арчер уже просмотрел его.

— Официальный документ с соответствующей печатью. Сейчас он находится в моем кабинете, — добавил Арчер. — Продолжайте, мистер Джессли.

— В этом документе, — сказал Стивен. — Был запрос о немедленном переводе заключенного Мэтью Корбетта из тюрьмы Ньюгейт в тюрьму Хаундсвич, в районе Уайтчепел. То, как это было… точнее, как это написали не оставляло никаких сомнений в том, что слово «немедленно» стоило понимать буквально. И… каким-то дьявольским заговором… документ был не только написан на официальном пергаменте с печатью, но и имел три подписи: главного констебля лорда Ривингтона, помощника главного констебля Лиллехорна и…

— Мою собственную, — едко закончил судья. — Разумеется, это подделка, но подделка очень качественная.

— И вправду, качественная, — согласился Стивен. — Как и в случае подписей господ Ривингтона и Лиллехорна. Я знаю, что должен был подождать до утра, чтобы уточнить это… — виноватый взгляд был адресован Арчеру. — Но…

Выражение лица молодого человека было растерянным, водянистые глаза за стеклами очков беззащитно смотрели на судью. Муха снова приземлилась на его лицо, и рука клерка вдруг взметнулась вверх и схватила насекомое, готовое улететь.

— Я подумал, что получил прямой приказ, — сказал он, и все в комнате услышали тихий хруст, когда пальцы клерка оборвали жизнь крылатого вредителя. — Мне очень жаль, сэр. Я совершил непростительную ошибку.

Арчер протяжно выдохнул и не вдыхал в течение нескольких секунд. Он прошел мимо Хадсона и Берри, обошел стол клерка и положил руку на плечо молодого человека.

— Не тревожьтесь, — тихо сказал судья. — Ошибка была допущена, да, но как вы могли знать, держа этот документ в руках, что приказ фальшивый?

— Хорошо, мы уяснили эту часть, — сказал Хадсон. — Итак, Мэтью сейчас находится в тюрьме Хаундсвич, все верно?

— Лиллехорн? — обратился Арчер. В голос его вернулась прежняя едкость. — Так как это ваши люди, вам и выпадет честь объяснить.

Лиллехорн страдальчески воззрился на своих знакомцев, и казалось, что та самая боль, от которой от страдал некоторое время назад, подкатила прямиком к его горлу.

— У нас здесь… образовалась некоторая проблема в последнее время. Уже несколько месяцев она имеет место, то есть, началась она еще до моего переезда в Лондон. Итак… я… должен сказать вам… что…

— Что маньяк, называющий себя Альбионом, — нетерпеливо перебил Арчер. — Подстерег тюремный экипаж вчера вечером, напал на возницу, угрожал охранникам, которые явились для перевода Корбетта в Хаундсвич, похитил вашего человека и скрылся с ним. Это случилось после сфабрикованных безумных заявлений, просочившихся из Ньюгейта, что Альбион материализовался внутри здания тюрьмы и сделал угрожающий жест в сторону вашего Корбетта.

Ни Хадсон, ни Берри не смогли вымолвить ни слова. Грейтхаузу показалось, что он даже слышал в тишине, как движется воздух в комнате в течение этой паузы, когда каждый пытался найти нужные слова, но не мог произнести ни звука.

— Так что… нет, Корбетт не в Хаундсвиче, — продолжил Арчер. Он похлопал клерка по плечу, и Стивен кивнул в знак благодарности за этот дар стабильности, тут же снова поправив очки. Хадсон вдруг понял, что тупо смотрит на небольшой отпечаток расплющенных внутренностей мухи, попавших на рубашку молодого человека. — Неизвестно, где именно Корбетт сейчас находится, — сказал Арчер, вновь обойдя место клерка. — Также (и я обязан это сказать) неизвестно, жив он или мертв. С момента своего первого появления в мае Альбион убил шестерых человек мечом. Я сам допрашивал одного из охранников этим утром. Меч Альбиона ранил ему нос и едва не вспорол горло, и я бы сказал, что обоим сопровождающим Корбетта удалось еще легко отделаться. Хотя… загадка вот, в чем: Альбион потребовал плащ, треуголку, фонарь и все деньги, что были у охранников, и передал их Корбетту. Стражи, в свою очередь, говорили, что Альбион общался с ним весьма вежливо, предлагал ему помощь, что свидетельствует о… я не знаю, о чем.

— Альбион? — наконец, сумел выдавить Хадсон. — Что это за имя такое?

— Вымышленная личность убийцы, который ходит по всей округе в плаще с капюшоном и носит золотую маску. Мне докладывают о его совершенных около полуночи нападениях на следующее утро. Никто никогда не видел его лица.

— Черт, — прошипел Хадсон. Он понимал, что Берри сейчас схватила его за руку лишь потому, что он был единственным, кто помогал ей пережить эту новость. Он приобнял ее, стараясь удержать от возможного падения. — Итак, насчет лиц, — обратился он к клерку. — Кто принес этот документ вчера? Кто-то, кто вам знаком?

Стивен покачал головой.

— Именно здесь-то я и допустил ошибку. Я не узнал этого человека, но он сказал мне, что только недавно начал работать в департаменте. Он был весьма убедителен: знал все соответствующие имена и должности и назвал их, когда я спросил, с кем он работает.

— А как он выглядел?

— А что, вы думаете, вы можете его знать? — скептически спросил Арчер. — Вы ведь только недавно прибыли? Мистер Джессли уже изложил мне и Ривингтону детальное описание, и такого посыльного никто из нас никогда не видел.

— Позвольте мне сказать, — робко отважился Лиллехорн. — Что мистер Грейтхауз, как и Мэтью Корбетт, работает на агентство «Герральд».

— О, Господи! — был ответ. — Да, нам, разумеется, нужно как можно больше рук, чтобы замешать эту и без того запутанную кашу, чтобы все усилия пошли прахом!

Однако добро на рассказ судья дал, и Стивен, получив одобрение, начал:

— Это был молодой человек, — он приложил руку к левому виску, как будто это могло помочь ему сделать впечатления четче. — Может, лет двадцати или около того. Примерно моего возраста. Среднего роста и худого телосложения. Хорошо одет. Имел опрятный внешний вид. Каштановые волосы, сзади перехваченные лентой. Карие глаза… кажется. Может, немного сероватые. Он казался умным и организованным. Ну… обычный посыльный, — Стивен пожал плечами, заканчивая мучительные роды своей памяти.

— Шрамы? — спросил Хадсон. — Может, ямочка на подбородке? Что-нибудь необычное в нем было?

— Нет, сэр.

— Эврика! — воскликнул Хадсон с фальшивой улыбкой, быстро переросшей в ухмылку. — Я полагаю, круг подозреваемых можно сузить… тысяч до десяти!

— Правительство Лондона не имеет тесных связей с агентством «Герральд» касательно этого печального дела, сэр, — заметил Арчер, одаривая Грейтхауза очередным обжигающим взглядом. — И я, и сэр Ривингтон записали показания мистера Джессли на бумагу, это нам не стоило и шиллинга. Их приложили к тому таинственному документу.

— Я хотел бы взглянуть на этот документ, — сказал Лиллехорн. А затем, как будто опасаясь, что был слишком требователен, добавил. — С вашего разрешения, я хотел сказать.

— Разумеется. Вашу подпись ведь тоже подделали. Первоклассная работа. Пожалуй, стоит повесить ее после в рамку рядом с другими памятными бумагами… само собой, только когда состоится необходимое слушание, и ответственный за это преступление предстанет перед судом и будет наказан, — взгляд Арчера переместился на клерка. — Вы в порядке, молодой человек?

— Да, сэр. Я не слишком хорошо спал прошлой ночью. Наверное, у меня было предчувствие, что я сделал что-то неправильное.

— Пожалуй, вам стоит немного отдохнуть сегодня. Можете напиться до беспамятства, если вам это поможет, но завтра будьте в форме. Хорошего вам дня, сэр, и вам, мисс. Лиллехорн, если хотите взглянуть на документ, пройдемте со мной.

— Минуточку! — возразил Хадсон. — И это все?

— Что — все?

— Все, что будет сказано и сделано? Мэтью же где-то там, возможно, в лапах убийцы!

— И что же вы хотите, чтобы мы сделали?

— Разыщите его!

— Хммм, — протянул судья, приложив палец к подбородку. — Я уверен, наша армия констеблей примется за него сразу же, как только сто девяносто четыре других случая убийства, нападения, вооруженного ограбления и другого насилия, совершенных за последние пару дней, будут раскрыты. Кстати, — он обратился к Лиллехорну. — Как идет расследование по делу мадам Кандольери? Я был слишком занят этим утром, чтобы спросить.

— Как прежде. Ни слова о выкупе.

— В этом же нет никакого смысла! Зачем кому-либо похищать ее и после не требовать денег?

— Возможно, — предположил Лиллехорн. — Они желают… приватных оперных выступлений?

Хадсон решил включиться в разговор.

— Что, у вас здесь пропавшая оперная певица?

— Если бы она была у нас и здесь, она не считалась бы пропавшей, — холодно отозвался Арчер. — Похоже, в колониях катастрофически не хватает учителей логики.

— Это мы переживем, — нашлась Берри. — По крайней мере, у нас учат хорошим манерам.

— Да, с хорошими манерами, заказывая себе за шесть пенсов себе чашку чая, не пропадешь. Впрочем, хватит бесполезного трепа. Отправляйтесь по своим делам, а это — оставьте нам. Сами найдете выход?

— Если что, пройдем по угольному желобу, — хмыкнул Хадсон. — Раз уж нас просят смыться.

— Тогда скользите на здоровье, — ответил Арчер, и Лиллехорн последовал за ним в его кабинет, направив последний беспомощный взгляд на Грейтхауза и Берри, будто говоря: я сделал все, что мог.

— Он всегда такой придурок? — спросил Хадсон клерка после того, как звук шагов судьи и помощника главного констебля смолк за дверью.

— Он очень способный человек. Немного… заносчивый, да, но он определенно подходит для этой работы.

— Что ж, поверю вам на слово. Скажите, есть что-то еще, что вы могли бы вспомнить о том посыльном?

— Ничего сверх того, что я уже рассказал, — глаза молодого человека за квадратными очками обратились к Берри. — Я… так понимаю… вы питаете особый интерес к мистеру Корбетту?

— Да, — твердо ответила она. — Вы правы.

— И вы проделали такой долгий путь. Пожалуй, он действительно особенный человек.

— Она любит его, вот и вся особенность, — буркнул Хадсон. — И он ее тоже любит, но слишком глуп, чтобы сказать ей об этом.

— Ох… — выдохнул Стивен, и на секунду отвлекся на собственные руки, изучая их. Когда он снова поднял на девушку глаза, его лицо смягчилось. — Я сожалею о том, что произошло. Судья Арчер тоже сожалеет, но он… у него свой способ выражаться. Если это поможет вам, мистер Корбетт казался весьма стойким человеком. Я хочу сказать, я видел его только однажды — прямо здесь. Это длилось всего несколько минут, но он действительно показался мне очень выносливым. Я подумал бы, что он…. умеет выживать.

— Да, это он может, — ответила Берри. — Но даже несмотря на это, я не могу думать без содрогания о том, что могло с ним приключиться там… в компании этого создания ночи.

— Ну, — сказал молодой человек. — Сейчас день, и сейчас ему опасность от рук Альбиона не угрожает.

— Хотелось бы знать это наверняка, — отозвался Хадсон. Он направился вперед к овальному окну кабинета. — И это вы называете днем? Я уже и забыл, что Лондон такой понурый.

— К этой серости быстро привыкаешь. Что ж, если я могу еще чем-то вам помочь… — Стивен поднял лист бумаги перед собой и взял перо, готовясь к работе.

— Нет, больше ничем, — ответил Хадсон. — Хорошего вам дня.

— И вам, сэр и мисс.

На пути к выходу, когда они прошли уже больше половины центральной лестницы, Хадсон заговорил со спутницей:

— Это место — чертовски странная бочка соленых огурцов, не находите?

— Совершенно согласна, — отозвалась Берри. — Господи, как я устала… но я не смогу уснуть, пока просто не упаду без сознания.

— Нам обоим нужно что-нибудь поесть. А еще раздобыть где-нибудь чашку чая или кофе. А там уж выясним, что делать дальше, — он покачал головой, пока они спускались по ступеням. — Все, что касается этого Альбиона… да еще и посыльного с поддельным приказом… черт, во что Мэтью на этот раз ввязался?

— Во что-то, из чего — я молю Господа — ему удастся выпутаться, — она вдруг остановилась, замерев в нескольких ступенях от нижнего этажа. Хадсон тоже не спешил продолжать путь. Щеки девушки вдруг зарделись. — Он… любит меня? Так вы сказали?

— Да, сказал.

— У него весьма своеобразный способ выразить любовь.

— Возможно, что так. Думаю, нам следует об этом поговорить, но сначала, прошу, давайте сходим пообедать?

— Хорошо, — согласилась она с легкой улыбкой, в которой чувствовалась надежда, затем последовала за ним в сторону двери в здание суда, а Хадсон, в свою очередь, пытался понять, как заставить девушку не думать о том, что человек, которого она любит — и который, определенно, любит ее — может в настоящий момент уже быть мертв.

***

— Похоже, он приходит в себя.

Голос — даже не голос, а только эхо от голоса — заставил Мэтью осознать, что он возвращается к жизни, и даже при том, что голова его раскалывалась от боли, молодой человек понял, что где-то рядом говорила женщина… возможно, даже ангел, а значит, он умер и милостью Божьей попал в место, расположенное как можно дальше от Лондона. Но Дьявол был хитер и, видимо, вознамерился наказать его за грехи прошлого, поэтому молодой решатель проблем из Нью-Йорка открыл глаза в реальном мире, тут же услышав:

— Ага, даже лицо цвет меняет. Он приходит в себя. Эй, очнись!

Рука ухватила его за плечо и потрясла — не слишком уж нежно.

— Дай ему пощечину, посмотрим, не разбудит ли его это, — прозвучал мужской голос.

А затем другой голос — тоже принадлежавший мужчине.

— Сожми ему перчик, тогда аж подскочит.

Инстинктивно рука Мэтью направилась, чтобы прикрыть причинное место, и он тут же обнаружил, что одежда его украдена, и он лежит здесь, в чем мать родила.

Глаза его распахнулись. Размытый свет снова заставил зажмуриться. Голова казалась тяжелой, как наковальня, а шея на ее фоне ощущалась хрупким стеблем пшеницы.

— Почти очухался, — снова сказала девушка. По крайней мере голос был явно девичий. — Давай, парнишка, попробуй еще раз.

— Дайте-ка я поссу ему в лицо, — предложил один из них. — Это всегда работает.

— Минуту… — сумел выдавить Мэтью, но у него получился только сиплый полушепот. — Подождите минуту, — сказал он уже громче. — Сдержите ваш… порыв, пожалуйста.

Они расхохотались. Двое мужчин и одна девушка.

Из всех унижений и страданий, которые ему пришлось пережить в последнее время, сильнее всего его почему-то раздражала именно перспектива быть осмеянным. Это распалило его гнев, и выбросом этой энергии ему удалось вырваться из цепких объятий темноты, к которой его привел — как он вспомнил — удар ботинком по лицу. Глаза открылись. Медленно обретая черты, перед ним появились три лица, омытые желтым искусственным светом лампы. Остальная часть комнаты, где бы она ни находилась, тонула в темноте.

— Ну, наконец-то ты с нами, — сказала девушка, и ее размытое лицо, похоже, подарило ему искреннюю улыбку.

— С вами… это где? — сумел спросить Мэтью. Он обнаружил, что его накрыли тонким одеялом, и все это время он лежал на матрасе, набитом соломой.

— В нашем подвале, — сказал один из мужчин. — Примерно в двух кварталах от того места, где мы тебя подобрали.

— Да, Рори очень сожалеет о случившемся, — подал голос второй мужчина с более высоким и чуть гнусавым голосом, чем у первого. — Но твоя голова просто не вовремя попалась на пути, а нам некогда было разбираться.

— Моя голова… да, — Мэтью вытащил руку из-под одеяла и ощупал свою челюсть. Казалось, болью отозвался каждый волос его бороды. Место, куда пришелся удар, сильно распухло, и не было никакой необходимости убеждаться в плачевности собственного состояния, продолжая себя ощупывать. Но при этом — что было довольно странно — он чувствовал себя чистым, а кожа немного саднила, как будто ее яростно терли чем-то шершавым довольно долгое время. А еще… неужели до него доносился запах мыла?

— Я, что… побывал… в ванной? — осторожно спросил он у трех расплывчатых соглядатаев.

— И это была непростая работа, — ответила девушка. — Превратить наполовину мертвое тело в живого человека и смыть всю эту грязь. Когда дело было сделано, можно было наполнить целую корзину тем налетом, что мы с тебя сняли.

Когда, подумал Мэтью, вспомнив о времени.

Полночь, таверна «Три Сестры»! Улица Флинт! Одна половина его была готова вскочить в тот же миг, но вторая чувствовала себя тяжелой, как морской якорь.

Он попытался приподняться хотя бы на локтях, но даже это оказалось сложной задачей.

— Сколько времени? — спросил он, обращаясь к одному из размытых лиц.

— Слышь, ты, я, что похож на гребаные часы? — прорычал первый мужчина.

— Будь с ним помягче, Кевин, — сказала девушка. — Он все еще не до конца вернулся на землю. Ну… я думаю, сейчас чуть больше одиннадцати.

— Мне нужно попасть в «Три Сестры» на улице Флинт. Я должен быть там в полночь.

— В полночь? — она тихо усмехнулась. — Тогда у тебя достаточно времени в запасе. Примерно часов двенадцать. И улица Флинт отсюда всего в нескольких минутах ходьбы.

— Двенадцать часов? — наконец, его осенило. — То есть… сейчас чуть больше одиннадцати утра?

— Верняк.

— Ох… — выдохнул Мэтью. Он снова прилег на матрас. Возможность встречи с Альбионом была упущена. — Черт, — тихо прошипел он.

- «Три Сестры» никуда не убегут, — сказал Кевин. — Как и ты, судя по твоему виду.

Мэтью прекрасно понимал, что это был не комплимент. Ему пришло в голову, что не только сам удар продержал его без сознания так долго, он послужил лишь толчком, после которого организм его провалился в беспамятство, пережив множество столь долгих и изнурительных ночей почти без сна.

— Ты, наверное, сильно изголодался по тамошнему пойлу, — сказала девушка. — Это поэтому ты начал около полуночи вертеться во сне и бормотать что-то непонятное? Я знаю, потому что я сидела рядом с тобой тут и все видела, — она повернула голову, чтобы поговорить с кем-то из своих товарищей. — Надо сказать Рори, что он пришел в себя.

— Я ему скажу, — сказал второй мужчина, затем послышался стук сапог, удаляющийся прочь по каменному полу.

— У нас куча вопросов к тебе, — обратилась девушка к Мэтью. — Но надо дождаться Рори для этого.

— Это запросто, — пробормотал Мэтью, все еще проклиная себя за то, что пропустил встречу и, кроме того, за упущенную возможность прояснить что-то в этой таинственной истории. — Давайте подождем Рори. А пока… — ему пришлось сделать паузу в несколько секунд, потому что для его опухшей челюсти говорить сейчас было все равно, что жевать пушечные ядра. — Ты говоришь… улица Флинт находится в нескольких минутах ходьбы отсюда? Я так понимаю, я нахожусь в каком-то подвале, но… кто вы такие?

Лицо девушки показалось из темноты и полностью попало в круг света масляной лампы, стоящей на ящике прямо над головой Мэтью, и она взглянула на него, как ангел, спустившийся с небес.

— Мы твоя новая семья, — был ответ. — Если тебе так угодно.

Зрение Мэтью практически полностью прояснилось. Первым делом он обратил внимание, что этой девушке на вид около шестнадцати или семнадцати лет. Стройная, даже хрупкая, с кудрявыми каштановыми волосами, остриженными коротко, как у мальчика. Немного неопрятное лицо имело форму сердца, дикие брови темнели над карими глазами, блестящими в свете лампы и становившимися в нем золотистыми. Под правым гладом темнел синяк, чуть припухший, на подбородке краснела небольшая царапина, а еще один ушиб был на правой щеке, ближе к скуле, и небольшой порез проходил по ее курносому носику.

Это, подумал Мэтью, и был тот, кого он счел маленьким мальчиком, на которого напали три хулигана. Однако ее заявление, сделанное чуть раньше, не имело для него никакого смысла… впрочем, как и все предыдущие события последних дней.

— Как тебя зовут? — спросил молодой человек.

— Пай Пудинг, — назвалась она, и ее добрые и любопытные глаза проследили за реакцией на его лице, да и самого его оглядели с интересом. — А тебя?

— Мэтью Корбетт.

— Здоров, Мэтью, — сказала она, и на лице ее снова растянулась улыбка.

— Эм… привет… Пай, — отозвался он.

— Ну, что, наш храбрый, но глупый и очень везучий воин пришел в чувства? — раздался голос в подвале, когда его обладатель еще не приблизился к Мэтью. Молодой человек услышал стук нескольких пар ботинок снова, и девушка, назвавшаяся Пай, подвинулась, чтобы подпустить мужчину поближе.

— Рори, глянь, что ты сделал, — сказал мужчина, обращаясь к кому-то вне поля зрения Мэтью.

— Жалко, — прозвучал другой голос в ответ. — Конечно, это была просто ссадина. Следующий пинок сделал бы из твоей челюсти отбивную. Прости, приятель, — теперь он обращался к Мэтью. — Чувствуешь себя сносно?

— Моя челюсть все еще на месте. И язык я себе не откусил. Немного трудно говорить, но… да, сносно.

— Как раз это я и хотел услышать, — вновь прибывший опустился на колени рядом с Мэтью, откупорил бутылку, которую держал в руках и протянул ее. — Подарок тебе, — сказал он. — Лучший ром, который мы только смогли достать.

Мэтью взял бутылку и, не медля, сделал глоток. На деле, он не возражал против того, чтобы напиться в стельку. Ром обжег ему рот и горло, и зашипел в желудке, но молодому человеку показалось, что он никогда не пил ничего вкуснее.

— Его зовут Мэтью Корбетт, — сказала Пай Пудинг.

— Рори Кин, — представился новый человек. — Я здесь что-то… вроде хозяина особняка.

Мэтью сделал очередной долгий глоток.

— Хозяин особняка?

— Всего, что ты видишь здесь, внизу и наверху. Три квартала на юг, три на запад, четыре на восток и два на север. Работаем сейчас над расширением наших территориальных владений, — на его румяном лице показалось три серебряных зуба на верхней челюсти, и два — на нижней. Его глубоко посаженные опасные светло-голубые глаза пугающе пылали. — Ты попал на земли Черноглазого Семейства, и мы рады такому галантному парнише. То, что ты решил спасти нашу Пай — хотя она никогда не нуждается в спасении — показало, что у тебя есть яйца. А я люблю яйца, хотя и не в том смысле, в котором их любят некоторые.

Еще одна девушка из этой группы, зашедшая в подвал, звонко рассмеялась, и в конце совсем не по-девичьи хрюкнула.

— Теперь, — сказал Рори Кин, пламенные волосы которого были настолько густыми, что казалось, если он поднесет к ним расческу, то она сгорит и превратится в угли. — Пей, сколько влезет, друг Мэтью, а мы будем задавать тебе вопросы, и мынадеемся, что ответы твои будут верны, как дождь, потому что мы любезно к тебе отнеслись, но в следующую секунду можем отправить тебя в могилу без сожаления со вторым ртом на твоем горле, если нам не понравится то, что ты скажешь.

И, продекламировав это, он положил угрожающе выглядящий нож на ящик рядом с головой Мэтью, а Мэтью — в некотором замешательстве — отметил, что лезвие ножа уже было запачкано чьей-то засохшей кровью.

Глава семнадцатая

Возможно, это был очень мощный ром. А возможно, дело было в том, что Мэтью все еще холодно проклинал себя за то, что пропустил полночную встречу. Правда, вероятнее всего, дело было в том, что через несколько секунд после того, как Рори Кин заговорил, и нож, перепачканный чужой кровью, появился в поле зрения, вихрь воспоминаний пролетел сквозь разум Мэтью — обо всем, что он делал и видел, обо всех тех тяжких злоключениях, выпавших на его долю, обо всех людях, которых он любил, которых потерял… обо всей той боли, которую он испытал, будучи вынужденным оттолкнуть Берри, надеясь таким образом защитить ее от величайшей акулы всех морей, Профессора Фэлла.

Поэтому, храня все это в сознании, под прожигающим взглядом Рори Кина с инструментом, могущим поспособствовать мучительной смерти, в двенадцати дюймах от его головы, Мэтью посмотрел в румяное лицо хозяина Черноглазого Семейства и сказал с едва скрываемой яростью:

— Не смей угрожать мне.

До этого момента на лице Рори Кина сияла насмешливая полуулыбка, но теперь Мэтью увидел, как она тает, как маска из воска под пламенем свечи.

— Мне не важно, кто ты. Какая тут роль у каждого из вас, — продолжил он с прежним напором. — Я направлялся в таверну «Три Сестры» и увидел кого-то, кому нужна была помощь, поэтому постарался помочь, насколько мог. За это я получил пинок в челюсть, а еще был брошен в подвал на грязный матрас, а теперь мне угрожают смертью, если мои ответы не будут «верны, как дождь». Возьми свой нож, засунь его себе в задницу и отвали от меня, потому что я в эти игры играть не собираюсь.

В помещении воцарилось гробовое молчание. Лицо Кина было совершенно непроницаемым, прочесть что-либо по нему было невозможно.

— Ты забыл кое-что, Мэтью, — вмешалась Пай.

— Что? — раздраженно рявкнул он.

— Тебя тут еще помыли, — сказала она мягко.

Кин все еще не двигался и не выказывал ни одного признака эмоций. Больше никто не решался заговорить.

После того, как в помещении пролетела одна молчаливая вечность, рука Кина поднялась и забрала нож. Он вернул его в карман своего коричневого плаща. Мэтью заметил, что у этого человека есть татуировка — глаз в черном круге — на руке между большим и указательным пальцами. Кин некоторое время изучал Мэтью, как мог бы изучать мертвую рыбу из улова.

— Мои извинения, — произнес он. — Но, знаешь ли, у нас деловой интерес. И у нас тут идет борьба таких интересов. Необходимо быть осторожными с теми, кому доверяешь. Мир беспощаден, я прав? — он дождался, пока Мэтью согласится, но Мэтью хранил молчание.

— Отличненько тогда, — продолжил Кин. — Я сделаю скидку на то, что тебе крепко досталось, мозг у тебя чуть в кашу не перемололся, а несколько глотков рома, похоже, сразу ударили тебе в башку. Я предпочту не заметить, что нашей Пай твой длинный елдак приглянулся. Я опущу и тот момент, что ты был одет так, будто сбежал из тюрьмы или работного дома, а еще, что ты был грязный, как будто не мылся несколько месяцев. Я видел шрам у тебя на лбу. Ты явно его получил не в детской перепалке, а угодил в какую-то мутную историю. Положим, я на все это закрою глаза, — сказал он. — Но заруби себе на носу: я никогда не позволю тебе говорить со мной в таком тоне снова.

Лицо его во время этой тирады оставалось совершенно бесстрастным, и ни следа эмоций на нем не появилось.

— Это — понятно?

Мэтью хотел с вызовом вздернуть подбородок и ответить твердое нет, но понял, что это скользкий путь, который может очень плохо закончиться, поэтому хмуро пробормотал:

— Понятно.

Выражение лица Кина не изменилось. Затем — медленно — улыбка снова показалась на его губах.

— Поесть хочешь? — спросил он. — Готов поспорить, хочешь. Паули, иди, принеси ему какой-нибудь еды. Тушеная говядина устроит? Из таверны «Пьяная Ворона», которая через улицу. Вообще-то там в основном конину подают, но вкусно. Так как?

Мэтью кивнул.

— Хорошо. Паули, принеси еще одну бутылку. И мне тоже захвати. Давай, беги.

Послышался звук чьих-то шагов по каменным ступеням, затем пол явно сменился на деревянный, потому что стук изменился.

— Пока что я тебя оставлю, — сказал Кин, обращаясь к Мэтью. — Пай останется с тобой, будет отгонять крыс. Пай, ты же не против?

— Не против, — отозвалась она.

— Ну и хорошо, — Кин поднялся. — Поговорим о делах позже, Мэтью.

Затем он повернулся и, окруженный группой людей, которых Мэтью не разглядел, покинул подвал.

Прошло довольно много времени, прежде чем Пай заговорила. Голос ее звучал очень тихо.

— Рори впервые убил, когда ему было двенадцать.

— Расскажи.

— Вот и рассказываю. Он отрубил своему папаше голову топором. Это было сразу после того, как он его мамашу забил до смерти на его глазах… ну, топор был несколькими минутами позже. У его папаши от джина крыша поехала. Рори должен был либо убить его, либо сам умереть.

Мэтью понимал это, поэтому ответил:

— Мы все несем за собой окровавленный топор — в том или ином смысле. Просто мне не нравится, когда мне угрожают без причины, поэтому…

— У Рори есть причина, — Пай присела на колени на пол, чтобы лучше видеть молодого человека. А он, в свою очередь, мог лучше разглядеть ее. — Один из наших был убит около двух недель назад. На улице Кресцент, это через дорогу к северу от «Трех Сестер». Дело в том, что он в тот вечер как раз выпивал там. Поэтому когда ты сказал, куда направлялся… а еще ты тут чужак, и это все заставило его… скажем так, напрячься.

Мэтью внезапно осенило. Черноглазое Семейство. Называемое так, видимо, из-за темного макияжа, который они на себя накладывают. Именно это он увидел во время нападения, когда получил удар в челюсть — черные глаза. Мысль, мелькнувшая в сознании, увлекла его воспоминаниями обратно в тюрьму Святого Петра, где он читал «Булавку» своим сокамерникам — Беловолосому и Сломанному Носу.

Тогдашний заголовок гласил: Альбион Снова Атакует. Убийство Совершено на Улице Кресцент.

Мэтью вспомнил, что жертву звали Бенджамин Грир, и он был недавно освобожден из тюрьмы Святого Петра. Тогда Беловолосый сказал: Бенни… черт, он был хорошим парнем. Сбежал с бандой под названием Черноглазое Семейство и устроил не один беспорядок… может, он и делал кое-что, что нельзя назвать порядочными поступками, но у него было доброе сердце.

Мэтью решил, что не в его интересах заявлять, что он знает имя члена Черноглазого Семейства, который был убит мечом Альбиона. Сейчас было явно не то время, чтобы идти столь опасным путем, поэтому пришлось придержать обжигающий поток вопросов, готовый вырваться из его рта.

— Ты хотел что-то сказать? — спросила Пай, потому что он уже почти начал говорить, но вовремя одернул себя.

— Нет.

— А похоже, что хотел.

— Я хотел спросить… — он переменил тему. — По поводу того, что случилось прошлой ночью. Ты… на той улице с теми непонятными, разукрашенными под индейцев уродами, которые тебя били… к чему это все?

Пай, которая не только стриглась, как мальчик, но и носила мужскую одежду, вдруг достала откуда-то глиняную трубку, ловко забила ее и приготовилась закурить. — Меня поймали Могавки, которые развлекаются тем, что наряжаются индейцами. Стараются подражать индейцам-могавкам из колоний. Берут себе соответствующие имена даже. А иногда носят с собой копья и томагавки. Огненный Ветер у них там всем заправляет.

— Ты, должно быть, шутишь…

— Нисколько, — она подожгла табак в трубке, глубоко затянулась и выпустила облако дыма, которого проскользнуло между ней и Мэтью. — Видишь ли, у нас с ними война. Не только с этими Могавками, но и с другими тоже.

— С другими?

— Ну, конечно. Разные банды. Мы ими окружены. На севере — могавки и Нация Амазонии, на востоке хулиганы, зовущие себя Страшилами, на западе — банда Антракнозов и Люцифериане, а на юге — Дикий Круг и Культ Кобры.

— Хм… — только и сумел выдать Мэтью. — А Клоунов-Убийц среди них, часом, нет нигде?

— Ха! О, нет! — она нервно хохотнула и выпустила облако дыма. — Это было бы чертовски глупо. Но есть и еще кое-кто, о ком я тебе не рассказала. Эти обитают прямо здесь, совсем рядом.

Пока Пай курила свою трубку, Мэтью заметил у нее такую же татуировку, как у Рори — глаз в черном круге — на руке между большим и указательным пальцами.

— Я так понимаю, — заговорил он. — Ваши татуировки — это ваш… как бы это назвать… символ банды?

— Знак семьи, — поправила она. — Черноглазое Семейство — моя семья. Они могут стать и твоей семьей, если ты этого захочешь… после того, что ты для меня сделал и все такое. Тебе будет нетрудно втянуться, — она одарила его многозначительной улыбкой и выразительным взглядом, снова затянувшись. — У тебя есть семья?

— Нет, вообще-то. Я вырос в приюте.

— Я тоже! — воскликнула она, выпустив облако дыма. — Там мне и дали мое имя. Нашли меня в корзине прямо под дверью. Они нашли на моем одеяльце записку, которая гласила: «Позаботьтесь о моем пудинге и пирожке, потому что я не в силах». По крайней мере, так мне сказали монахини. Именно по этой записке мне и дали имя: Пай Пудинг.

— Милое имя, — вежливо сказал Мэтью.

— Я бы его не сменила, даже если б узнала свое настоящее имя. Ну, в смысле, если б моя ма дала бы мне его. Я всегда думала, моя ма должна была быть настоящей леди, судя по тому, как она написала эту записку. Как было выписано это «потому что я не в силах» — грамотно, вежливо, без ошибок. Наверное, именно так говорила бы леди?

— Похоже на то, — Мэтью слушал в пол-уха. Он прислушивался к себе, пытаясь понять, достаточно ли у него сил, чтобы встать. Ему пришло в голову, что, возможно, он мог бы заявиться в «Три Сестры» сегодня в полночь, несмотря на то, что пропустил вчерашнюю встречу, и, быть может, там… впрочем, стоило сначала туда добраться, там уже станет ясно, как дальше разовьются события. Затем, быстро взобравшись по холмам осознания, он понял, что никуда не сможет выйти без одежды.

— Отвечая на твой первый вопрос, — тем временем говорила Пай. — Я вышла ночью по делам. Мы совершаем набеги на территории Могавков. В мою задачу входит выяснять, для чего они собираются и где может быть их логово. Я выхожу первой, остальные скрываются и держатся позади меня.

— Прошлой ночью они оказались недостаточно близко.

— Я не против ввязаться в небольшую драку, чтобы выяснить нужные мне факты. Ничего, на мне быстро заживает. Так или иначе, мы тоже их избиваем. Их или любых сраных бандюг, что пробираются на наши территории. Я разведчик. Это называется всадником арьергарда.

— Всадником авангарда, — поправил Мэтью. — Да, я с этим знаком.

Пай курила свою трубку, не сводя глаз с молодого человека, пока он делал очередной глоток из бутылки с ромом.

— Очень необычно, когда кто-то впрягается за кого-то, как ты вчера, — сказала она шелковистым голосом, который отбросил все его сомнения: эта девушка явно осталась здесь с ним не для того, чтобы отгонять крыс, а для того, чтобы получить ответы на те вопросы, которые не удалось прояснить Рори Кину. Возможно, они произнесли какую-то шифрованную фразу, которая позволила им договориться… как раз что-то об этой крысиной охоте. Мэтью понял, что все, что она рассказывала ему, было произнесено лишь с целью его задобрить.

— Твоя одежда и тело были такими грязными, — продолжила девушка. — А ты сам — слишком красив, чтобы носить эту бороду. Надеюсь, ты не возражаешь, что я это говорю. Похоже, тебе пришлось долгое время провести в месте, где нельзя было достать мыло и бритву. Это ведь была тюрьма? Которая из них?

Почва становилась зыбкой и болотистой. С болезненным выражением Мэтью ответил:

— Пай, я рад бы поговорить с тобой, но у меня в голове до сих пор звенит, как на колокольне. Ты не возражаешь, если мы поговорим позже.

Она несколько раз мелко затянулась трубкой и выдохнула. Пуфф… пуфф… пуфф.

— Нет ничего постыдного в том, чтобы угодить за решетку, — сказала девушка. — Большинство из нас там побывало. Что ты такого сделал, что тебя сцапали?

Его чудесным образом спас звук открывающейся двери и шаги по скрипучей лестнице. Это было очень кстати, потому что Мэтью и ни на йоту не приблизился к тому, чтобы сделать выбор, что рассказывать, а о чем умолчать. Ей бы хотелось выяснить — действуя, как уши Рори Кина — как молодой решатель проблем попал в Ньюгейт и как он оказался в Уайтчепеле на пути к этой таверне. Как бы рассказать об этом так, чтобы не выдать ничего лишнего?

— Вот и твоя еда! — сказала девушка. — Паули, пойди, посиди с ним немного, а я пока отойду по своим делам, — она поднялась и стала прямо над Мэтью рядом с Паули — худощавым мальчишкой около семнадцати лет от роду с лохматыми каштановыми волосами, который принес гостю глиняный горшочек тушеного мяса и новую бутылку рома. — Я быстро, — заверила Пай, затем поспешила прочь, но внезапно остановилась и снова повернулась к Мэтью.

— Кстати, хороший кинжал у тебя был под плащом. Дорогая рукоять из слоновой кости, метка ножовщика на лезвии… действительно хороший. Где ты его взял?

— Это был подарок.

— От кого?

— От друга.

— Мэтью, — с натянутой улыбкой произнесла она. — Ты нарочно говоришь загадками. Рори ведь неправ насчет тебя, так? Что ты либо работаешь на Могавков, либо — что еще хуже — на законников? Видишь ли, после того, как я тебя вымыла, Рори сказал, что от тебя за версту разит Олд-Бейли. Он ведь ошибся, Мэтью?

Она делала свою работу, понял он. В конце концов, она была разведчицей… всадницей авангарда. Он вздохнул и ответил.

— Мне нужно поесть и немного отдохнуть. Но на это я отвечу и отвечу честно: меня разыскивают за убийство. Я не работаю на законников и уж точно не имею ничего общего с Могавками или какой-либо другой бандой буйных идиотов. Можем мы закончить эту тему?

Ответ пришел в следующую секунду. Он прибыл с едким запахом табака из Виргинии.

— Пока — да, — ответила она с явным напряжением в голосе и отправилась по своим делам, частью которых Мэтью полагал доклад Кину обо всем, что он ей тут сказал.

— Ты действительно кого-то убил? — спросил Паули, его огромные глаза сделались еще больше от восхищения.

— Действительно убил.

И вот она — правда. Он умышленно и с холодным сердцем убил человека. Разве имело значение, что Дальгрен предпринял бы не одну попытку убить Мэтью на оставшемся пути до Плимута? В конце концов, можно было защититься от него, держаться поближе к остальным пассажирам. Может быть, ему удалось бы убедить их заковать Дальгрена в цепи и держать его в трюме? Этот проклятый Дальгрен, думал молодой человек… почему, черт бы его побрал, этот ублюдок не остался в своей Пруссии?

Он взглянул в ухмыляющееся лицо Паули и тут же отвел глаза. После еды придет питье. Он мог забыть о встрече в «Трех сестрах». Даже если он придет в себя достаточно, чтобы дотащиться до таверны и пройти весь путь отсюда туда, минуя все опасности Уайтчепела, посетители таверны вряд ли нормально отнесутся к голому незнакомцу, чинно ожидающему своего приятеля в золотой маске. Что ж, выходит теперь он променял одну тюрьму на другую: Черноглазое Семейство не собиралось давать ему одежду и позволять ему уйти отсюда, пока Кин не получит объяснение, устраивающее его. Так что о том, чтобы выйти на свободу, можно было забыть. По крайней мере, пока.

Сидя со скрещенными ногами под одеялом, которое более-менее прикрывало его, молодой человек принялся за трапезу, воспользовавшись деревянной ложкой, которую принес Паули. Еда и питье в этой тюрьме, по крайней мере, были в разы лучше, чем в любой другой из всех, где ему в последнее время приходилось бывать. Паули сел рядом на ящик и принялся наблюдать за гостем.

— Хочешь рома? — спросил Мэтью и предложил мальчишке вторую бутыль. Тот взял ее чуть подрагивающей рукой, откупорил и сразу же глотнул.

Мэтью дождался, пока еще несколько глотков пройдет через его пищевод, а затем — как бы, невзначай — во время поглощения вкусной пищи, произнес:

— Пай сказала мне, что одного из ваших убили пару недель назад.

— Ага.

Необходимо было подождать, пока еще один или два глотка отправятся в горло мальчишки.

— Это не об этом писали в «Булавке» недавно? Тебе же знакома эта газетенка?

— Да все ее знают. Да, они написали о Бене. Как его убили на улице Кресцент, — Паули снова выпил, а затем снова заговорил приглушенным голосом. — Это сделал Альбион. Уилл был там, когда это случилось.

— Уилл?

— Уилл Саттервейт. Он спускался сюда недавно.

— А Уиллу Альбион навредить не пытался?

— Он приходил за Беном. Вышел из дверного проема и сразу пересек ему шею одним ударом, — мальчик движением пальца по горлу иллюстрировал свой рассказ. — Уилл сказал, что все случилось так быстро, что он даже свой нож вытащить не успел. А затем Альбион скрылся и исчез.

Мэтью вспомнил кое-что еще из статьи в «Булавке».

— Никто не опознал тело Бена? Даже ваше Семейство?

— Не-а, потому то Мышонок позаботился о похоронах.

— Мышонок?

— Хамфри Маускеллер, — сказал Паули и влил в себя столько рома, что часть напитка побежала струйками по его подбородку. — Наш юрист, — добавил парнишка.

Мэтью обдумал эту информацию и нашел ее крайне занимательной.

— У Семейства есть средства, чтобы оплачивать услуги юриста?

— Мы не платим. Кое-кто платит, но я не знаю, кто.

— Что еще он для вас делает?

— Разные вещи, — пожал плечами Паули. — Он просто приходит, когда нужен, я думаю.

— Понятно, — ответил Мэтью, хотя на самом деле терялся в трех соснах и не мог связать одно с другим. Он чувствовал, что из этих ответов складывается какой-то паззл, но где ключ к нему? С какой целью уличной банде пользоваться услугами юриста? И — что еще интереснее — кто за это платит? Точно не Рори Кин. Этот не похож на человека, который лишний пенс спустит на нужды закона и услуги даже дешевого Лондонского адвоката… а на деле даже дешевые агентства запрашивали немалую цену. Нет, это точно был не он.

Мэтью решил не давить пока на этот вопрос, потому что он сомневался, что Паули мог обладать какими-то ценными знаниями. Он продолжил есть и пить, но теперь он не так часто налегал на ром. Рано или поздно Кин снова спустится сюда с намерением услышать полную историю Мэтью, и на этот раз он не оставит Пай собирать жалкие клочки информации — это его больше не удовлетворит. Но у Мэтью были собственные вопросы, а также интригующая теория, основанная на том, что Паули только что ему рассказал.

У Черноглазого Семейства мог быть тихий благодетель, который использовал Хамфри Маускеллера для того, чтобы вытащить Бена Грира из тюрьмы… и тем самым навлечь на этого несчастного гнев Альбиона. Уилл Саттервейт был вне опасности. Альбион решил оставить свое кровавое заявление на конкретном человеке.

— Ты знаешь, что такое пешка? — обратился Мэтью к мальчику.

— Спешка?

— Нет, — качнул головой Мэтью. — Пешка. Шахматная фигура низшего ранга. Обычно она обречена умереть в самом начале шахматной партии ради великой цели.

— О чем ты говоришь? — мальчишка нахмурился, окончательно потеряв нить.

— Я говорю, — тихо произнес Мэтью. — О Бене.

Глава восемнадцатая

В течение следующих двух дней с Мэтью хорошо обращались. И хотя ему так и не дали никакой одежды (и он понимал, что бесполезно просить), одеяло у него никто не отобрал, и оно согревало его в холодном подвале. Относительно теплые блюда из таверны и кувшины свежей воды ему регулярно приносили, а также ему позволили оставить себе масляную лампу, и молодой человек мог позволить себе хоть капельку уединения, чтобы обо всем подумать.

Когда он попросил что-нибудь почитать, ему принесли две небольших книжки: словарь, которым раньше явно никто не пользовался, и потрепанную с загнутыми уголками брошюрку под названием «Приключения Питера Ганнера или Как Леди Учились Стрелять». Несколько раз его оставили в полном одиночестве, и тогда он смог пройтись по подвалу и понять, что помещение довольно большое, и здесь находится более двух дюжин ящиков и полдюжины бочек. Пол верхнего этажа поддерживали четыре подвальных колонны. Повсюду — то тут, то там — шныряли крысы. На вершине деревянной лестницы находилась дверь, которая всегда была заперта.

Когда Мэтью оставили одного, он не хотел тратить ни минуты своего времени на изучение лексикона «Приключений Питера Ганнера», его любопытство было направлено на содержимое никоим образом не помеченных ящиков и бочек. С усилием, которое потребовало больше часа и ободрало кожу на пальцах, он сумел выдернуть гвозди, которыми была прибита крышка одного из ящиков. Он обнаружил несколько рядов синих бутылок, между которыми была густо насыпана деревянная стружка. Таких бутылок он насчитал тридцать. Две дюжины по тридцать штук… то есть, примерно триста шестьдесят синих бутылочек в этой подземной комнате, если предположить, что в других ящиках такое же количество. Зачем же так много?.. Для чего они?

Бочки были тяжелыми, и в них явно плескалась какая-то жидкость. Мэтью вернул на место крышку ящика и решил, что лучше пока оставить эту загадку в покое.

За это время Мэтью узнал имена некоторых своих соглядатаев — Паули Мак-Грат, Том Лэнси, Люси Сэммс, Билли Хейз и Джон Беллсен — а так же выяснил, чем они занимались в Черноглазом Семействе. Паули был лучшим источником информации, хотя и Люси особенно язык за зубами не держала. На данный момент Семейство состояло из двадцати шести отбросов лондонского общества, которые собрались вместе, просто для выживания. Двадцать мужчин и шесть женщин, возраст которых варьировался от пятнадцати до двадцати семи — самым старшим был Кин. У всех этих людей была своя криминальная история, большинство совершило свое первое насильственное действие еще до вступления в Семейство.

Болтливый рот Паули поведал о том, что Том Лэнси был отличным фальсификатором, Уилл Саттервейт — способным взломщиком, а Джейн Ховард и Джинджер Тил обе слыли искусными карманницами — настолько удачливыми, что, по словам Паули, они «украли член у Сэда Дика и превратили его в Мэри».

Основным занятием Семейства, исходя из слов Паули, было поддержание порядка на своей территории. Если этого не делать, какая-нибудь из соседних таверн может сгореть дотла ночью или кто-то может выбить все окна у соседнего магазина… или хозяин этого магазина или таверны может случайно встретиться с чьей-то недружелюбной дубинкой и сломать себе что-нибудь жизненно-важное. Поэтому Семейству платили деньги, чтобы таких неприятностей не случалось. Семейство могло свободно переходить со своих территорий на территории их врагов днем, точно так же, как и остальные банды фривольно перемещались, где им хотелось, но как только опускалась ночь, наставало время кровавых и болезненных расплат, если противник был пойман с поличным. И, по словам того же Паули, разведчики постоянно выходили на улицы и патрулировали улицы прекрасно разбираясь в том, кто есть кто.

Но, если верить все тому же разговорчивому мальчику, Семейство предоставляло свои услуги на своей территории, требуя соответствующую оплату за все. Они посеяли зерно конфликта между владельцами таверн и другими дельцами, да так, что это не привлекло внимание законников. И каким-то образом — по крайней мере, это Мэтью выяснил из услышанных откровений — Семейство было способно поддерживать постоянный торговый поток в этой зоне. К примеру, они удостоверились, что за испорченное вино, доставленное от купца из Клеркенвелля, было отплачено сторицей — дом купца сгорел дотла, и это стало ему хорошим уроком, что обманывать людей не следует. Таким образом Семейство отправило свое послание всем купцам: на территории района Уайтчепел уважают честных торговцев, а уважение это еще надо заслужить, как изволил выразиться Паули, «кровью и потом».

Что касается яблока раздора между Черноглазым Семейством и Могавками — здесь, похоже, дело было в зоне красных фонарей, где располагались бордели, которые Мэтью видел по пути в таверну «Три Сестры». Некоторое время эта территория принадлежала Семейству, и оно соблюдало свои правила, оказывая все необходимые услуги. Однако после смерти последнего главаря Черноглазого Семейства Могавки захватили эту территорию под свой контроль, и теперь Семейство хотело отвоевать ее обратно: признавать главенство Могавков было выше их сил, поэтому они вели настоящую войну. Из-за того, что зона красных фонарей была так быстро захвачена Могавками, Семейству пришлось быстро искать себе новую штаб-квартиру и срочно перебираться на новое место.

На третий день своего заключения — это было утром, потому что Джейн Ховард принесла миску овсянки и небольшой кувшин с чаем, как она уже делала раньше в тот же час поутру — дверь открылась, и в поле зрения Мэтью появилась Пай Пудинг.

— Пришла тебе пора встретиться с моим дружком, — хихикнула она, и в ее руке показалась раскрытая опасная бритва, которая никакого дружественного ощущения у Мэтью не вызвала.

— Пожалуй, я поздороваюсь на расстоянии, — ответил он, однако его спокойное легкомыслие было напускным. Он мысленно пытался прикинуть геометрию броска и то, успеет ли он как-то защититься одеялом, чтобы избежать возможных ранений. Если девушка и вправду бросит в него бритву, можно попытаться завладеть этим оружием, и…

— Что за глупости! — отозвалась Пай. — Как же ты мне предлагаешь побрить тебя на расстоянии? — она показала, что в другой руке держит чашу для бритья.

— Ох… Ну… спасибо, но…

— Тссс. Я просто хочу убрать этот уродливый лес с твоего лица, вот и все, — она подошла и опустилась на колени рядом с Мэтью, затем чуть поерзала, сев поудобнее. Девушка поставила чашу на пол и придвинула к себе лампу. Мэтью заметил, что в чаше плавает кусок мыла. Пай закрыла бритву, положила ее в карман своего коричневого кожаного жилета и из другого кармана извлекла ножницы. — Сначала пострижем эту… гм… живую изгородь.

— Послушай, это не…

— Я знаю, что под этим безобразием красивое лицо, — возразила она. — Давай-ка вытащим его на свет. — Она начала стрижку. — Боже, сколько же ты не брился!

— Да, долго…

— Нет, некоторые и с бородой могут выглядеть опрятно. Роджер, например, носит бороду. И Уилл тоже, но им она идет. А тебе, я думаю, больше пойдет гладкое личико.

— Надеюсь, я не разоча… ой!

— Все волоски жесткие, не так просто поддаются, — сказала она и продолжила стричь. — Знаешь, Джейн на тебя глаз положила. Именно она попросила меня это сделать. А еще просила меня спросить, не охомутали ли тебя. Ну… понимаешь, да?

Мэтью не знал, что на это ответить. Джейн была примерно того же возраста, что и Пай, то есть, примерно шестнадцати лет, худая, как плащ нищего, с тонкими каштановыми волосами, которые она не мыла неделями, но при этом у нее были очень красивые ярко-зеленые глаза.

— Когда она не забывает о ванной, она тоже очень хорошенькая, — сказала Пай, будто прочитав его мысли. — И она далеко не такая грубая, как может показаться. В детстве она выбралась из хлева, в котором могла погибнуть, знаешь ли.

— Приятно слышать. Вообще, она кажется очень доброй. Но, должен сказать, что я не свободен.

— У тебя кто-то есть? — ножницы опасно качнулись.

— Пай, — серьезно обратился он. — Ты используешь не самые хорошие пути выведать у меня информацию. Это Рори тебе приказал?

— Ну, частично. Но, вообще-то, я действительно интересуюсь для Джейн. Так кто тебя уже сцапал?

Слово ему не понравилось, но он проигнорировал это.

— Девушка из Нью-Йорка.

Ножницы замерли. Пай уставилась ему прямо в глаза.

— Так ты из колоний?

— Да. Прибыл сюда и тут же попал в тюрьму в Плимуте. Предупреждая твой следующий вопрос, попал я туда за убийство, которое совершил на борту корабля.

— Ахххх, — она кивнула и вернулась к работе, потому что для нее эта информация значила ровно столько же, сколько, к примеру, факт о потерянной в море треуголке. — С кем ты разделался?

— С очень злым человеком. Пруссаком, который, определенно, убил бы меня, если бы я не… разделался с ним первым, — ответил молодой человек.

— У тебя интересная история, — протянула она, отвлекшись на то, чтобы оценивающе окинуть его взглядом. — Вот. Подстриженная борода смотрится куда лучше, — она смахнула срезанные волоски с одеяла, отложила ножницы в сторону и принялась тереть мыло между ладонями, взбивая пену. — Откуда у тебя этот шрам?

— Столкнулся с медведем.

— Ох, не морочь мне голову! Серьезно… откуда он у тебя?

— Честно. Я боролся с медведем в лесу. Он почти убил меня, но… как видишь, я еще здесь.

Она посмотрела на него по-новому.

— Немногие могут таким похвастаться. Если это правда, конечно. А как насчет остальных твоих отметин? Маленький шрам тут, маленький шрам там. Их тебе кто оставил? Медвежата?

— Нет, — ответил Мэтью с тихим смешком. — Они связаны… с другими обстоятельствами.

— Обстоятельства иногда могут убить тебя, — тоном знающего человека продекламировала она, принявшись размазывать пену по лицу молодого человека. — Я никогда никого не убивала. Хорошо, что на мне все быстро заживает, потому что сама я попадала в нехорошие обстоятельства.

Мэтью уже заметил, что ее синяки практически сошли, а порез на переносице почти перестал шелушиться и принялся затягиваться. Поцарапанный подбородок исцелился полностью, небольшая красно-фиолетовая отметина осталась только около правого, раскрашенного черным глаза. — Скоро снова пойду на разведку. И получу новые синяки, как всегда, наверное. Впрочем, они стоят того, чтобы узнать кое-что об этих тупых Могавках, — она подняла бритву и раскрыла ее. — Итак, с чего бы начать? — спросила она, изучая черты лица, которые теперь проявились. — Что ж, давай-ка начнем с этого милого подбородочка!

Когда началось бритье, Мэтью уже не мог ни минутой дольше сдерживать свое любопытство, и хотя он знал, что излишняя любознательность в этот самый момент может одним движением пресечь его жизнь, он все же последовал зову своей интуиции.

— Скажи мне, — произнес он, когда Пай начала работать над его правой щекой. — Что во всех этих ящиках и бочках? Тут их очень много…

— О, да, — ответила она, не помедлив ни секунды. — Это «Белый Бархат». Бутылки в ящиках, а сам джин — в бочках.

Мэтью вспомнил, что говорил ему Парментер в Ньюгейте: Дешевый Джин, который оставляет человека без чувств. Лучше держаться подальше от этого пойла, мой тебе совет.

— А что он здесь делает? — спросил Мэтью, понимая, что и без того позволяет себе слишком много. Девушка очень ловко управлялась с бритвой… возможно, даже слишком.

— Мы его поставляем в таверны. За него платят неплохие деньги, потому что это особенный товар.

— Особенный? Чем же?

Пай перестала брить его. Она убрала бритву от его лица и пронзительно заглянула ему в глаза.

— Слушай меня очень внимательно, — жестко заговорила она. — Никогда не делай ни глотка «Белого Бархата». Знаешь, почему его так называют? Потому что он словно окутывает белым бархатом… который очень быстро может превратиться в саван. Он вызывает привыкание почти что с одной бутылки. Выпиваешь ее, и за следующую ты уже готов продать родную бабушку! А если она уже мертва, то ты ее выкопаешь и постараешься продать останки. Поверь мне, это дьявольское дерьмо!

— Ох… — выдохнул Мэтью. Он кое-что вспомнил. Вспомнил, что говорил ему Гарднер Лиллехорн во время встречи — еще в тюрьме Святого Петра. Прибавьте к этому уравнению дешевый и разрушающий умы джин, и вы получите Ад Данте прямо на английской земле.

— Лучше уж ром, — посоветовала Пай и вернулась к своей работе. — У нас был член Семейства, который тайком пил «Белый Бархат» примерно… ох… это было в прошлом году. Долго это в секрете не удержалось. Очень скоро он стал похож на ходячий скелет и готов был все отдать за еще один глоток этого дерьма, — она вновь перестала работать бритвой, чтобы лучше сконцентрироваться на рассказе. — Мы старались излечить его, как могли… ну, знаешь, хотели привязать его к кровати настолько, насколько требовалось, чтобы он пережил эту тягу, но он оказался сильнее, чем мы думали. Он весил, наверное, девяносто фунтов, даже когда исхудал. И силен был, как черт! Выпрыгнул в окно с третьего этажа и оказался чертовски везуч, потому что приземлился на проезжающую под окнами карету. Сломал себе ногу, но все равно сумел побежать, потому что уже окончательно обезумел. Лошадь встала на дыбы и ударила его по голове и убила.

— Если это настолько плохой напиток, зачем вы его продаете? — спросил Мэтью.

Она бросила на него взгляд, который, должно быть, хранила специально для того момента, когда встретит самого глупого человека на свете.

— Деньги, радость моя. Те, кто хочет, всегда найдут способы их заработать. Так или иначе, мы не единственные продаем это пойло. Мы просто покрываем наши собственные…

— А вот и джентльмен!

Дверь открылась, впустив в подвал лучик света. Голос принадлежал Рори Кину, вошедшему в помещение в сопровождении еще троих членов Семейства. В руках его был фонарь, свет которого освещал его веселую улыбку.

— Как продвигается бритье, Пай?

— Еще кое-что осталось.

— Отойди-ка, — сказал он ей.

— А?

— Отойди, — повторил он. Улыбка была нацелена на Мэтью, который почувствовал внезапный озноб, и дело было вовсе не в том, что без бороды ему стало холодно. — В сторону, — сказал Кин.

Пай подчинилась. Кин поставил свой фонарь на крышку ящика рядом с масляной лампой. Он сел на пол рядом с Мэтью, взял бритву из рук Пай, омыл ее в миске с водой, пробежался по лезвию большим пальцем и испустил легкий вздох восхищения тем, насколько оно острое. Затем сказал:

— Давай-ка закончим с твоим горлом. Подними подбородок. Еще немного. Во-от так! — бритва продолжила работать, даже более ловко, чем в руках Пай.

— Все хорошо? — поинтересовалась девушка, похоже, тоже ощутившая холодок. Ее улыбка испарилась, как туман.

— Прекрасно. Просто денди. Персик, — с усмешкой проговорил Кин. — Посмотри, каким красавчиком у нас может быть Мэтью! Нравится его морда теперь, а, Джейн?

Джейн, стоявшая среди остальных, не ответила.

— Джейн выходила недавно, — сказал Кин, продолжив обрабатывать бритвой горло Мэтью. — Знаешь, почему? Потому что она узнала, что последняя «Булавка» сегодня появилась в продаже. Она купила себе одну и принесла ее сюда почитать. Она у нас любит почитать. И, конечно же, она увидела первую историю, которая попалась ей под руку. Прочитай-ка нам ее, Джейн.

Своим слабым, но пронзительным голосом, девушка начала читать заголовок на самой первой странице: «Плимутский Монстр в сговоре с Альбионом».

— О, осторожно! — воскликнул Кин нарочито заботливо. — Ты слегка подпрыгнул, Мэтью. Ты же не хочешь, чтобы эта бритва несколько раз неаккуратно скользнула туда-сюда по твоему горлу. Пай, можешь прочитать нам кое-что? Возьми-ка ту книжицу со словами и найди там, что значит «сговор». А ты — подбородок вверх, Мэтью, я не хочу причинить тебе вред.

— След Злодея Теряется в Районе Уайтчепел, — прочитала Джейн. — Ты… хочешь, чтобы я продолжила?

— Давай.

— Служители порядка сообщают, — продолжила Джейн. — Что так называемый Плимутский Монстр по имени Мэтью Корбетт, прибывший из колонии Нью-Йорк, недавно сбежал из Ньюгейтской тюрьмы с помощью ночного убийцы в золотой маске, именующего себя Альбионом. Корбетт, совершивший в открытом море убийство знатного прусского господина, направлявшегося в Англию для важной встречи, также замешан в убийствах трех женщин и пятерых детей в Плимуте.

— Чудесно, — подметил Кин. — Позволь-ка мне добраться до этого маленького клочка под твоей губой. А ты, Джейн, давай, переходи к самой интересной части.

— Плимутский Монстр, — продолжила она голосом, который с каждой секундой все больше угасал — или, возможно, Мэтью просто не мог расслышать его как следует из-за нараставшего в его мозгу давления. — Отреза?л головы своим жертвам, раскрашивал их в яркие цвета и помещал их на заборы, чтобы его сатанинским замыслом восхитились все. Он сбежал от правосудия при помощи Альбиона, который напал на тюремный экипаж, перевозивший Корбетта, и обеспечил Монстра одеждой, деньгами, фонарем, двумя кинжалами, пистолетом и удавкой, сделанной из человеческих волос.

— Почти закончил тут, — объявил Кин. — Ты будешь просто сиять. Джейн, прочти следующую прекрасную часть этой истории.

— Ранее упоминалось, что Альбион уже проникал в Ньюгейт, чтобы повидаться с Монстром. Прошел сквозь стены — что может сделать только призрак — и пообещал освободить Корбетта из этой благородной тюрьмы, чтобы выпустить его на улицы Лондона и стать его братом по убийству и террору.

— Написано просто до ужаса прекрасно! — Кин опустил бритву. Он улыбнулся, глядя прямо в лицо Мэтью, но глаза его были двумя черными мертвыми безднами. — А теперь скажи-ка мне вот, что: что же нам теперь с тобой делать?

— Если вы… — начал Мэтью.

…выслушаете меня, собирался сказать он, но рука сомкнулась на его горле, а другая — с бритвой — метнулась к правому глазу, дав понять, что его слова здесь нынче не в цене.

— Я мог бы прирезать тебя, — прошипел Кин в лицо Мэтью. — Я мог бы порубить тебя на сотню гребаных кусочков, распихать по сумкам и сбросить в реку и… смотрите-ка… получается, тогда я убью монстра, побратавшегося с этим ебучим Альбионом! Ты нашла то слово, Пай?

Она кивнула.

— Так зачитай! — скомандовал Рори.

Девушка повиновалась, напряженно произнеся: «Сговор — согласованные действия… соглашение, заключенное на основе схожих политических взглядов… и убеждений».

— Взглядов и убеждений, — повторил Кин. Бритва начала чуть надрезать плоть Мэтью. — Разве это не контрольный выстрел в твою гребаную голову?

Несмотря на то, что бóльшая часть внимания Мэтью была прикована к зловещей бритве, что-то в его мозгу начало работать. Это было похоже на жужжание трудолюбивой пчелы вокруг улья в сочетании с резкой вспышкой света в абсолютной тьме.

— Джейн, — обратился молодой человек сдавленным голосом. — Не могла бы ты… перечитать отрывок, который заканчивается словами «из человеческих волос»?

— А? — переспросила она.

— Ты настолько гордишься собой, что хочешь снова это услышать? — дыхание Кина пахло, как кислота, которая могла прожечь до костей. — Тогда давай, Джейн. Выполним его последнюю волю.

Она прочитала:

— Он сбежал от правосудия при помощи Альбиона, который напал на тюремный экипаж, перевозивший Корбетта, и обеспечил Монстра одеждой, деньгами, фонарем, двумя кинжалами, пистолетом и удавкой, сделанной из человеческих волос.

— Теперь тебя все устраивает? — саркастически спросил Кин.

— Момент, — попросил Мэтью. — Могу ли я кое-что сказать, не боясь, что мне перережут горло?

— Ты думаешь, сможешь отговориться от этого? Ты работаешь на стороне Альбиона — ублюдка, который выпотрошил нашего Бенни! Что ты намеревался делать дальше? Убить, к примеру, меня?

— Я не работаю на стороне Альбиона. Кто такой Альбион и чего он добивается, я не имею ни малейшего понятия.

— Ты лжешь! — с жаром прозвучал ответ.

— Я думаю, — осторожно произнес Мэтью. — Мы все можем согласиться с тем, что рука Лорда Паффери — и, как следствие, его «Булавка» — имеет привычку делать из мухи слона. Он из небольшого утверждения взращивает фальшивые истории, холодящие кровь. Я уверяю вас: тот, кто рассказал эту историю Лорду Паффери, сильно ее приукрасил. Проникал ли Альбион в Ньюгейт? Да, проникал. Нападал ли Альбион на тюремный экипаж? Да, нападал. Обеспечил ли он меня всеми предметами, что здесь перечислены? Здесь и правда, и вымысел, и в этом вся загадка.

— О чем, черт побери, ты тут толкуешь?

— Стражи видели Альбиона. По его приказу они вынуждены были отдать мне одежду, деньги и фонарь. Но они не видели, как он давал мне кинжал. Когда об этом рассказали Лорду Паффери, один кинжал сразу превратился в два, а также к этому добавились пистолет и удавка, чтобы раскрасить эту историю в нужные цвета. Только сам Альбион знал о кинжале… поэтому…

— Поэтому, думаю, стоит начать резать, чтобы навсегда захлопнуть твой рот.

— Поэтому, — с нажимом продолжил Мэтью. — Человек, рассказавший эту историю Лорду Паффери, и есть Альбион.

Могло ли существовать в мире более тягучее молчание? Свеча в фонаре Кина зашипела, и то был единственный звук, нарушивший гробовую тишину подвала.

Затем:

— На кой хер Альбиону чесать языком перед Лордом Паффери? — бритва Кина передвинулась к волосам, ее опасное давление чуть уменьшилось.

— Я не знаю. Все, что я знаю, так это то, что когда Альбион вытянул меня из тюремного экипажа, он назначил мне встречу в таверне «Три Сестры» в полночь. Он говорил шепотом. Полагаю, когда он говорил с Лордом Паффери, он использовал свой обычный голос, и маски на нем не было.

— Хочешь сказать… Лорд Паффери видел истинное лицо Альбиона?

— Да, но, придавая приключения Альбиона огласке, Лорд Паффери понятия не имел, с кем говорил.

Бритва не двигалась с места.

— Ты действительно убил всех этих женщин и детей?

— Я убил грязного прусского маньяка на борту корабля, вышедшего из Чарльз-Тауна. Из него такой же знатный господин, как из меня король Сиама. Еще раз…

— Ты хочешь сказать, что-то из того, что написано в «Булавке» — выдумка? — вопрос, полный шока, был задан не Джейн Ховард, а Томом Лэнси, который явно много денег выбрасывал на эту газетенку. — А что насчет Леди Эверласт и ее двухголового ребенка?

— Святой Боже! — закатил глаза Кин. Бритва удалилась от лица Мэтью, но рука, сжимающая его горло, никуда не двинулась. — И с чего мне верить, что ты не работаешь на Альбиона?

— Я не знаю, чего Альбион пытается добиться. Я понимаю, что он… пожалуйста, убери руку, это очень неудобно, — после двух секунд, ушедших на раздумья, Кин это сделал. Мэтью вздохнул и продолжил. — Я понимаю,что он убил шестерых человек, включая Бенджамина Грира. Все они были преступниками, которые освободились из тюрем путем легальных махинаций.

— Путем чего?

— Силами способных и ушлых адвокатов, — поправился Мэтью. — Я могу предположить, что имели место взятки, причем, большие. И думаю, что Альбион затаил злобу не только на тех шестерых человек, но на всю английскую законодательную систему… или на то, что в ней столько коррумпированных лиц.

— На опасную глубину заплываешь, — предупредил Кин.

— Тут действительно глубоко, я сам уже не вижу дна. У меня множество вопросов, но основной вот, в чем: что Альбиону нужно от меня? Когда он вытащил меня из того экипажа — могу, кстати, сказать, что всерьез опасался за свою жизнь в тот момент — он сказал, что не просто так помогает мне. Он ждет от меня помощи взамен.

— В чем? Чтобы убить остальных членов Семейства?

— Нет, точно не для этого. Но мне интересно… я понимаю, что Бена Грира убили после того, как он выпивал в «Трех Сестрах»? И затем Альбион назначает мне там встречу… предположительно, он явился бы туда без маски, пришел бы в качестве обычного посетителя, — брови Мэтью нахмурились. — Что такого в этой таверне могло так привлечь внимание Альбиона?

— Не знаю. Но я знаю, что это место — наш лучший покупатель.

— Покупатель? В смысле?

- «Белый Бархат». Эта таверна его бочками скупает. Мы разливаем его по бутылкам и продаем, а «Три Сестры» скупает столько, сколько может, — теперь настал черед Кина хмуриться. — Хм… я думаю, возможно, мне не стоило тебе этого говорить. Могавки, наверняка, захотят сомкнуть свои коготки на том, что мы тут держим, — он посмотрел в сторону. — Пай, ты ему веришь?

Девушка колебалась.

Мэтью и вправду почувствовал, что замерзает. А так же он осознал, насколько сейчас одинок.

А затем Пай сказала:

— Я ему верю. Посмотри на него, Рори! Он может быть весь в шрамах снаружи, обладать жесткой внешностью, но у него мягкое нутро. Он не мог убить ни женщину, ни ребенка.

— У него красивое лицо, — сказала Джейн. — Для монстра, я имею в виду.

— Он не монстр, — заключил Кин. — Он просто парниша, который влип в нехилые неприятности в Лондоне. Умный парниша, которому можно было бы найти хорошее применение.

— Прости, что? — переспросил Мэтью.

— Есть способ доказать твою верность, — сказал Кин, и глаза его загорелись снова. — Ты вступишь в нашу семью. Примешь присягу и получишь метку, которой будешь связан на всю жизнь. Это значит, ты не исчезнешь далеко из нашего поля зрения.

— Ну… я ценю предложение, но что мне нужно, так это добыть какую-нибудь одежду и направиться к Лорду Паффери. Он знает, кто такой Альбион, но, пока не знает, что знает это.

— Ты говоришь так, как будто выдыхаешь дымовые кольца. Как-то путано, — бритва поднялась и замерла напротив яремной вены Мэтью. — Я не убью тебя здесь. Слишком кроваво. Но есть места, где это будет сделать проще. Есть два пути, как закончится твой сегодняшний день: либо будешь разрезан на куски, сложен в сумку и сброшен в реку, либо станешь новым членом Черноглазого Семейства. Что выбираешь, Корбетт?

Долго думать не пришлось. Бритва говорила сама за себя, а ему требовалось, как минимум, быть живым, чтобы добраться до Лорда Паффери, поэтому выбора, можно сказать, и не было.

С улыбкой, достойной висельника — настолько она была напряженной — Мэтью произнес:

— Я… рад буду с гордостью носить вашу… — он не нашел подходящего слова, поэтому повторил. — Гордую метку.

— Хорошо. Тогда сегодня ты будешь с нами, когда мы отправимся к Могавкам и прикончим этого сраного главаря. Его зовут Огненный Ветер.

Глава девятнадцатая

— Доволен?

— Минуту, пожалуйста, — отозвался Мэтью. Он смотрел, как приветливое солнце появляется из-за облаков примерно секунд на сорок, освещая желтыми лучами улицы Уайтчепела. Затем облака сомкнулись снова, их серые животы, беременные будущим дождем, соприкоснулись, а и без того холодный ветер стал еще холоднее.

— Не на что тут смотреть, — сказал Рори Кин, стоя сбоку от Мэтью.

И, если искать в этом пейзаже красоту, то можно было с ним согласиться — смотреть не на что. Но Мэтью искал иного: он пытался понять сущность окружающего его района, и в том, что предстало перед ним, положительного было мало.

Стоя на крыльце ветхого заброшенного склада Семейства, который они называли домом, одетый в жуткий фиолетовый костюм, который для него приобрели в магазине местного портного, Мэтью старался использовать все данное ему время, чтобы полностью оценить ситуацию, в которой оказался, и найти свое место в сложившейся схеме.

В первую очередь, он испытал огромное удовольствие, потому что никто больше не угрожал вспороть ему горло бритвой, во-вторых, приятно было снова носить хоть какую-то одежду и плотные ботинки, а в-третьих, блаженством было выбраться, наконец, из сырого подвала… хотя на улице воздух был не менее сырым.

В пределах видимости на западе на фоне ужасной разрухи возвышались огромные здания Лондона, величественные и грандиозные строения, шпили которых рвались ввысь, подобно Вавилонской Башне. На востоке рождались новые районы столицы, уже обретя черты сотен деревянных каркасов, вырвавшихся из земли и растянувших сеть над городом. Рядом был построен городок для рабочих и их семей. Также со своего места Мэтью мог видеть огоньки, блестящие на склонах туманных холмов. Лошади, мулы и волы тянули повозки, груженные кирпичом и брусьями, вдоль пути, на котором еще только предстоит построить улицы. Мэтью не мог увидеть достаточно много с юга из-за зданий, встающих преградами, но он полагал, что вдоль речных пристаней располагаются склады, спрессованные друг с другом, как упакованные в бочку сардины.

Где-то, он был уверен, находились весьма элегантные и аккуратные районы, в которых лорды и леди купались в плюшевой роскоши своих поместий, где белоснежные парики всегда были в моде, где кареты, содержащиеся в безупречной чистоте верными слугами, везли лучшие лошади, которых кормили лучшим овсом.

Впрочем, где бы это ни было, этот мир располагался далеко от Уайтчепела.

А здесь само небо казалось загрязненным, пересекаемое черными знаменами, вытекающими из десятков промышленных дымовых труб, и черные испарения опускались и приземлялись грязной росой на приземистые и кривые здания, еще больше затемняя их крыши, окна и стены, посему даже кирпич, из которого строились местные дома, имел полуночный оттенок.

Если б кто-нибудь из носящих парики знатных господ оказался бы здесь, к примеру, в изрядном подпитии, то однозначно был бы здесь белой вороной.

Вагоны, которые разъезжали по улицам, залепленные грязью и золой, все выглядели потрепанными, каждая была где-то подправлена, залатана, стянута веревкой, и любой вагон — большой или маленький — имел какой-то изъян в оснастке или пропорциях. В дополнение к местному колориту даже лошади, везущие повозки в этом районе, казались уставшими и неопрятными, к тому же все были разномастными и имели неодинаковые габариты: одни были большими и неповоротливыми, другие — маленькими и щуплыми, но все они, как сказал Паули, работали и старались выживать «кровью и потом». Казалось, что каждый вагон в этой медленной процессии движется к своим личным похоронам.

Мэтью теперь ясно понял, что территория Черноглазого Семейства сама по себе была черным глазом Лондона. У него складывалось впечатление, что местная промышленность — в основном кожаная и скотобойная, от которых распространялся жженый запах и вонь извлеченных внутренностей, наполняющая ветер — была жизненно важна для развития города, но вынуждена была располагаться как можно дальше от принадлежащих к элите лордов и леди, живущих в другом мире. Здания были по большей части построены из грубого камня и кирпича, но все же среди них затесалось несколько деревянных построек, напоминающих тот склад, на ступенях которого сейчас стоял Мэтью. Старое дерево крыш этих строений было порядком изношено и заметно тянулось к земле, прогибаясь от множества перенесенных ударов дождя, ветра и времени. Солнце — за минуту своего недолгого появления — бросило веселый отблеск на множество грязных окон, хотя почти все эти окна были настолько небольшими, что лишь одно лицо в этот счастливый момент могло вынырнуть из мрачных комнат, прислониться к маленькому стеклу и насладиться минутой света, для других времени не хватило бы.

Дополняя свой образ адской ямы, этот район, разумеется, был настоящим раем для пьяниц. Непосредственно через улицу располагалась таверна «Пьяный Ворон». А через три двери от нее — заведение под названием «Глоток для Храбрости». Еще чуть дальше виднелась вывеска «Длинноногой Лизы». По улицам двигалось внушительное количество пешеходов, и все они — мужчины, женщины и даже дети различных возрастов — выглядели так, будто только что встали с похмелья и всю ночь мучились пугающими пьяными кошмарами.

— Ну, все, насытился? — спросил Кин.

Мэтью понял, что он сам явно не добавляет красоты этому пейзажу. Отвратительный костюм, в который его обрядили, имел какой-то бешеный оттенок фиолетового с вычурными зелеными вставками на лацканах и манжетах. Фиолетово-зеленый жилет, который ему предложили в комплект аккурат после его пробуждения, молодой человек надевать отказался — достаточно было одного того, что ему пришлось согласиться на блестящие бледно-сиреневые чулки. Но кремовая рубкашка была вполе сносной, даже несмотря на дикие зеленые рюши на воротнике, а коричневые сапоги, которые ему выдали, почти не давили на ноги. Это было лучшим, что Семейство смогло найти в магазине через улицу, как сказал Кин.

— Так что, — резюмировал тогда Рори. — Надевай этот попугайский наряд и не выпендривайся.

— Насытился, говорю? — прозвучал нетерпеливый голос главаря Семейства снова и вытолкнул обряженного в попугайский наряд юношу из размышлений.

— Вполне, — наконец, ответил Мэтью на вопрос. Пришло время пройти через все необходимое, чтобы покончить с этим «Семейственным делом», хотя перспектива набега на Могавков сегодня, включающая убийство, его не привлекала, и он собирался протестовать после того, как все формальности минуют.

Кин проследовал обратно в задние склада. Все окна были заколочены. Внутри располагалось большое центральное помещение, вокруг которого разворачивался целый лабиринт комнат и коридоров, и в них жили различные члены Семейства. Мэтью бросились в глаза свитые голубиные гнезда в стропилах. Крыша склада была дырявой, и некоторые дыры отличались весьма солидными размерами — такими, что в них мог провалиться целый вагон. Пол под этими разрывами заметно потемнел от дождя и копоти. Различные ржавые цепи и блоки свисали с потолка, давая понять, что когда-то эти сооружения передвигали здесь какие-то тяжелые предметы.

Внутри собрались Черноглазые в полном составе и послушно ожидали Мэтью и Кина. Каждый держал в руках свечу. Оправдывая свое название, они намалевали вокруг своих глаз угольно-черные круги и образовали эдакий черноглазый круг. По правде говоря, больше они были похожи не на разбойников и ночных мстителей, а на енотов, но Мэтью предпочел оставить эту мысль при себе. Ему было интересно, что ему придется делать на этом посвящении: есть жуков или читать какую-нибудь пресловутую клятву — только бы не рассмеяться до ее окончания! В противном случае ему запросто могут вспороть горло, и эту угрозу стоило принимать всерьез.

— Встань в центр, — сказал ему Кин. Мэтью повиновался, а Пай в это время раскрасила черной краской глаза Рори. Затем Кин зажег свою свечу о свечу Пай и уставился на Мэтью своим пугающим взглядом. — Мы не будем с тобой строги, — сказал он. — В другой день я бы просто поставил тебя против двоих парней и позволил бы им выбить из тебя всю дурь, но сегодня мне нужно, чтобы все были в добром здравии, так что придется отложить эту затею на потом.

— Имеет смысл, — сказал Мэтью.

— Заткнись и не пытайся быть милым, — огрызнулся Кин. — Все это чертовски серьезно, и неважно, считаешь ты так или нет. Черноглазое Семейство стало семьей уже более двадцати лет назад, мы заботимся и охраняем каждого нашего брата а улицах. Когда я пришел сюда, мне было десять лет. Я пришел, когда Спенсер Луттрум был главарем, и никого лучше и честнее него я не видел. Я был там, когда ублюдки из Культа Кобры закололи его в сердце, и я был там, когда мы догнали этих сволочей и освежевали их живьем. Я видел, какими к нам приходят — грязными, изголодавшимися и едва живыми. Мы даем им кров, чистую одежду и помогаем вернуться к жизни. Я видел таких обозленных и отчаявшихся, что весь мир казался им врагами, они боялись собственной тени, а иногда — собственные тени могли убить их. А затем я видел, как они поднимаются из грязи, становятся людьми и выходят на улицы за наше дело. Я видел, как они возвращаются, перемазанные вражеской кровью и едва живые. Иногда наши братья и сестры умирают, но они уж точно не дохнут, как бездомные собаки — у них есть семья, которая чтит их память. Эти люди жили и погибали членами Черноглазого Семейства, они разделяли и почитали наши традиции. Я говорю это к тому, что здесь у нас богатая история, и тот, кто не принимает всерьез историю, неизменно испытает очень много горя в будущем. Итак, кто хочет быть первым?

Первым? — Мэтью напрягся. Ему не понравилось, как это прозвучало.

— Я выберу, — сказал Кин. — Мы пойдем по кругу, начиная с Тома.

Том Лэнси вышел вперед и подошел к Мэтью, набрал полный рот слюны и сплюнул прямо в лицо молодому человеку.

— Оставь, — предупредил Кин, когда Мэтью поднял руку, чтобы стереть отвратительный плевок с лица. — Только тронь это, и мы начнем с самого начала. Паули, ты следующий. Давайте, двигаемся.

Стерпеть плевки от двадцати шести ртов — это совсем не то, что Мэтью предполагал испытать на этом посвящении… но, по крайней мере, его не собирались избивать. Когда члены Семейства начали по очереди выходить из круга, чтобы исполнить свой противный долг, Кин начал произносить речь, которую, надо думать, он повторял уже не раз за все эти годы.

— Мы отдаем часть себя, — глухо проговорил он. — И, отдавая, мы получаем новую кровь и новую силу. Так живет Черноглазое Семейство. Долгой жизни Семейству, где каждый поддерживает другого, защищает и сражается с врагами за братьев, готовых умереть честной смертью.

Джейн Ховард уже готовилась плюнуть в лицо Мэтью. Она вдруг замерла и вместе с остальными произнесла последнюю часть предложения Кина. Затем ее мощный плевок угодил Мэтью прямо в левый глаз, и девушка отошла, уступая место Джону Беллсену.

— Назови свое имя, — обратился Кин к испытуемому, который мудро дождался, пока слюна стечет с его лба и упадет на пол. Лишь после этого он осмелился открыть рот.

— Мэтью Корбетт.

— Запишите его в своем сердце, выгравируйте это в своих душах, — обратился Кин к остальным. Затем снова к Мэтью. — Назови причину, по которой решил вступить в Черноглазое Семейство.

И до того, как Мэтью успел ответить — а он собирался сказать, что понятия не имеет — Кин ответил за него:

— Чтобы поддержать законы этой семьи, почтить своих братьев и сестер и не дать себе сдохнуть, как дворняга, чтобы вечность не забыла тебя, и будь ты проклят, если не будешь следовать этим принципам!

Кевин Тиндейл обеспечил Мэтью настоящий взрыв: судя по всему, он хранил во рту этот шматок мокроты с самого утра, потому что в нем остались даже куски овсянки. Далее последовала Энджи Ласк, и смачный плевок, вылетевший из этого маленького ротика, оказался болезненным, как удар хлыста. Следующий плевок, доставшийся от Билли Хейза, затопил Мэтью правый глаз и практически ослепил его, но он не позволил себе поднять палец и прояснить зрение — если бы этот балаган начался снова, он бы этого не выдержал. К тому же, ему было вовсе не обязательно видеть всех тех, кто дальше собирается плевать ему в лицо.

Это мокрое злоключение продолжалось. Следующий плеватель — Уилл Саттервейт — набрал дьявольски большой комок слюны и отправил его в лицо Мэтью с близкого расстояния с такой силой, что молодой человек невольно качнулся и едва не завалился на спину сослепу, но руки Кина поймали его и помогли восстановить равновесие.

Беспорядочные плевки попадали Мэтью в лоб, щеки и подбородок. Глаза его были полностью залеплены, и он держал их закрытыми. Это продолжалось так долго, что складывалось впечатление, будто Кин успел сходить на улицу и набрать дополнительных добровольцев для этого посвящения — причем, набирал исключительно нищих, дыхание которых было непереносимым для обоняния, а слюна, казалось, могла разъесть кожу. Безусловно, конец круга был близок, но молодого человека посетила ужасающая мысль: а вдруг это хождение по кругу не закончится, пока Кин не сочтет нужным остановить его?

Мэтью опустил руки по швам. Наконец — долгожданное окончание! — после очередного плевка в лицо Мэтью последовало… ничто.

— Теперь ты низший из низших из высших из высших, — прозвучал голос Кина. — Повтори это: Я торжественно клянусь… — он сделал паузу. — Ну же, давай, мы не собираемся ждать целый день.

Мэтью, глаза которого были все еще залеплены слюной, которая ручьями стекала с лица, сумел вымолвить:

— Я торжественно клянусь…

— Быть верным и преданным членом Черноглазого Семейства…

Мэтью повторил слово в слово.

— … и оберегать своих братьев и сестер…

И снова — то же самое.

— … уважать и ценить их, не проявлять милосердия к врагам и не причинять вреда никому, кто когда-либо вступил в Черноглазое Семейство.

Мэтью повторил и это.

— И если я не исполню клятву, — продолжил Кин. — Я честно приму, что я хуже любого собачьего дерьма и позволю своим братьям и сестрам очистить меня с лица этой земли без сопротивления. Я клянусь сто раз по сто.

— Я… клянусь… сто раз по сто, — сквозь зубы произнес Мэтью, потому что по его губам стек чей-то плевок. Мысленно он подсчитал, что должен был поклясться десять тысяч раз: выражение «сто раз по сто» резало ему слух.

— На этом клятва закончена. Сейчас. Стой спокойно, — кусок ткани, сильно пахнущий сыростью, прошелся по лицу Мэтью несколько раз, разлепив, наконец, его веки. Он открыл глаза и обнаружил перед собой Кина, предлагающего ему бутылку рома.

— Сделай-ка глоток.

Мэтью выпил, затем то же сделал Кин, после чего пустил ром по кругу. Кин прополоскал свой рот, и Мэтью всерьез испугался, что следующий круг будет состоять из плевков спиртом, однако обошлось: Рори проглотил напиток.

— Плетью по заднице ты получишь после, — пообещал Кин. — Пока ты еще не полноправный Черноглазый. Пай, подойди, окажи ему честь.

Мэтью увидел, как девушка выходит из круга. Затем она вернулась с серебряным подносом, на котором покоился небольшой синий шар с парой странного вида палочек. Она обратилась к нему:

— Сюда, — и он вышел из центра круга и отправился с нею к какому-то столу, возле которого близко друг к другу стояло два стула, а также там горело две масляные лампы. — Садись.

Молодой человек занял один стул, Пай села на второй. Он увидел черные чернила в шаре и понял, что перед ним татуировочные инструменты: один из них представлял собою длинную палочку, как китайский прибор для еды, с наконечником в виде костяной иглы, а другой на конце был тупым и чуть напоминал молоток. Мэтью заметил, что поверхность стола имеет множество отметин от забитых гвоздей…

Он уже понял, что собирается получить «семейную метку».

Когда основная часть церемонии была, по всей видимости, окончена, круг разорвался. Некоторые разошлись по комнатам, другие подошли ближе к столу, чтобы понаблюдать. Бутылка с ромом до сих пор передавалась из рук в руки, а затем кто-то поставил ее на стол в непосредственной близости от левой руки Мэтью. Молодой человек рассеянно перевел взгляд на поднос и увидел несколько кусочков губки на нем.

— Пай — наш художник, — сказал Кин, подтягивая другой стул, решив посидеть рядом и посмотреть.

— Не такой хороший, правда, как Бен. У него была легкая рука, — девушка взяла один кусок губки, намочила его ромом и протерла участок на руке Мэтью между большим и указательным пальцами. — Это не очень больно, — объяснила она. — Но занимает некоторое время.

— О, нет, сделай так, чтобы это было действительно больно, — осклабился Кин. — И вырисовывай тщательно, пока он не закричит.

— Он тебя просто дразнит, — Пай обожгла Кина взглядом и неодобрительно нахмурилась. — Хватит, Рори, парню нужно расслабиться!

— Я спокоен, — сказал Мэтью, хотя острый наконечник инструмента, несмотря на свой небольшой размер, выглядел устрашающе.

Уилл Саттервейт вдруг склонился над ним с молотком и гвоздем, который тут же вбил в столешницу.

— Держи большой палец рядом с ним, — посоветовал он.

Мэтью осознал метод: он должен был положить руку так, чтобы кожа была максимально разглажена. Он поместил большой палец рядом с гвоздем, Уилл прикинул размер рисунка, и вбил следующий гвоздь. Мэтью растянул руку и разместил большой и указательный пальцы нужным образом. Было несколько неудобно — гвозди, играя роль границ, сильно растягивали руку, и Мэтью представлял себе, какое напряжение через некоторое время начнется в сухожилии. Оставалось лишь надеяться, что процесс займет не слишком много времени. Он взял бутылку рома левой рукой и сделал хороший глоток.

— Готов? — Пай уже окунула острый костяной наконечник инструмента в чернила.

Он кивнул, отметив, что Джейн Ховард стоит неподалеку и смотрит на него голодным взглядом своих обведенных черной краской глаз. Он подумал, что было бы неплохо, если бы она утолила свой голод цыпленком, бисквитом или чем-нибудь еще.

— Ну, начали, — сказала Пай. Она поместила иглу в нужную позицию и начала работу. Боль не шла ни в какое сравнение с той, что Мэтью уже не раз приходилось переживать, она больше напоминала раздражающий зуд от укусов насекомых. Он счел, что Пай, может, и не лучшая в этом ремесле, но она была, так или иначе, очень способной и быстрой, шум ударов «молоточка» отдавался в его голове: та-та-ту, та-та-ту, та-та-ту — по-видимому, именно из-за этих звуков процесс и получил такое название.

— Могу я задать вопрос? — Мэтью адресовал это Кину.

— Задать ты можешь, но не гарантирую, что ты получишь ответ.

— Справедливо. Какое преступление совершил Бен Грир, чтобы угодить в тюрьму Святого Петра?

— Простой вопрос. На дармовщине попался. И на том, что пробакланился.

— Переведи, пожалуйста…

— Украл кое-что и сцепился с одним парнем. Чтобы преподать ему урок, так сказать.

— А что он украл?

— Сумку из коровьей кожи. Знаешь, такую, как адвокаты таскают, чтобы выглядеть более важными.

— Серьезно? — нахмурился Мэтью. — И какая была бы от этого польза Семейству?

Кин пожал плечами.

— Это относилось к делу. Мой приказ состоял в том, чтобы отправить одного человека или двоих на Хай-Холборн-Стрит в определенный день и час, поймать определенного парня, когда тот будет покидать здание, утащить у него сумку, слегка отметелить его, оставить его там и сбежать. Бен сделал все, как было велено, но тот парень позвал на помощь, а рядом как раз проходила парочка констеблей, которые его там и взяли.

Мэтью слушал это все, наблюдая за тем, как Пай оставляла несмываемый рисунок на его коже костяной иглой со звуком та-та-ту. На руке выступили крохотные капельки крови, которые Пай протирала губкой.

— Я кое-чего не понимаю, — сказал он. — Что ты имеешь в виду под приказами?

— Это и имею. Слова, которые приходят сверху.

— Сверху? От кого сверху?

Кин оскалился, его серебряные зубы сверкнули в свете. Черные круги вокруг его глаз придавали ему злой, демонический облик.

— Да ты просто полон вопросов, не так ли?

— Ну так помоги мне опустошиться.

— Почему-то я сомневаюсь, что это вообще возможно, — Кин некоторое время молчал, наблюдая за работой Пай, и Мэтью позволил ему все обдумать. Затем Рори сказал:

— Все началось, когда Мик Эбернати вступил в дело. Он был главой Семейства еще до Невилла Морзе, который был до меня. Могавки убили Невилла и Джорджи Коула в прошлом апреле, подкараулили их на выходе из «Храброго Кавалера» на Кэннон-Стрит. Порубили их на кусочки… так или иначе, сделка была заключена. Мы делаем разные вещи, нам за это платят. Простой бизнес.

— Разные вещи? Это какие?

— Такие, как я тебе уже рассказывал. Небольшие поручения — то тут, то там. А еще мы толкаем в продажу этот «Белый Бархат» для них.

— Для кого «для них»?

— Господи, Мэтью! Некоторым вещам нужно просто позволить быть!

Мэтью решил, что ветер с этого направления был смертельно опасен, и настало время лавировать.

- «Белый Бархат», - сказал он, наблюдая за тем, как татуировка на его руке принимает четкие очертания. — Откуда он?

— Из вагона, — ответил Кин, после чего резко усмехнулся.

— Который привозит… кто?

Улыбка Кина угасла. Он наклонился вперед и принюхался.

— Чуешь, Пай? Эту вонь? Я говорил тебе раньше, наш Мэтью попахивает Олд-Бейли.

— Просто я любопытен, — ответил Мэтью. — Серьезно. Если я член Черноглазого Семейства, разве не должен я…

— Нет, не должен. Не в первый гребаный час, — Кин некоторое время сидел очень напряженно. Глаза его словно бы омертвели. А потом он вдруг резко поднял обе руки и размазал черные круги вокруг своих глаз, словно в попытке стереть их. — У меня есть дела, — сказал он, поднялся со своего места и покинул помещение. Некоторые члены Семейства остались, наблюдая за работой Пай, но большинство тоже ушло, потеряв интерес. Джейн Ховард была среди тех, кто остался, и Мэтью заметил, что она медленно подходит все ближе и ближе.

— Как себя чувствуешь? — спросила Пай.

— Немного покалывает. В остальном — все хорошо.

— Нужно доделать еще несколько мелких деталей вот здесь. Бен делал это много лучше меня. И быстрее.

— Ничего, время у меня есть.

Она кивнула, после чего тихо сказала:

— Не спрашивай о «Бархате». Это беспокоит его… то, что нам приходится продавать его в таверны… после того, что этот джин сделал с Джошем…

— С Джошем?

— Да, с Джошуа Оукли. Он был тем самым, про которого я тебе рассказывала. Который выпрыгнул из окна с третьего этажа.

— Понятно, — он знал, что Джейн Ховард уже стоит прямо за его плечом. Отсюда чувствовалась, что ей очень нужна была ванна. Катастрофически необходима.

— Это беспокоит его, — Пай продолжила, — Потому что он думает, сколько еще человек выжило из ума вот так же. Он говорил мне это много раз. Он постоянно думает о том, сколько женщин пьют «Бархат», а после бросают своих детей в огонь, думая, что это поможет им согреться холодной ночью… или сколько мужчин после этого лишаются рассудка, возвращаются в памяти на войну и в припадке ранят или даже убивают своих домочадцев. Такое случалось, имей это в виду.

— Звучит так, будто это, скорее, наркотик, чем напиток. Я знаю, что на этом можно сделать хорошие деньги, но зачем продолжать продавать его, если от этого на сердце так тяжело? Я думаю, будь я на его месте, я бы…

— Ты не на его месте, — перебила она и вонзила иглу в кожу чуть сильнее, чем было необходимо. — И ты не знаешь, с какими людьми мы имеем дело. Некоторые из них тверже, чем любой камень в Лондоне. Так или иначе, как я уже говорила… Рори все понимает… но если бы мы не продавали «Бархат», этим занимался бы кто-то другой, и не мы одни его продаем. Так что просто оставь это, Мэтью, ясно? — она снова уколола чуть сильнее. — Просто. Оставь.

Мэтью казалось, что ветреная Джейн уже готова приземлиться ему на колени. Чтобы предотвратить это, он посмотрел на нее с улыбкой и сказал:

— Джейн, не окажешь мне услугу?

— Что угодно, — томно ответила она.

Ему пришлось на скорую руку придумать, что бы у нее попросить.

— Ты не могла бы… ох… найти для меня тот экземпляр «Булавки»?

— Конечно, могла бы! — сказала она и испарилась из виду.

— Охота снова про себя почитать? — спросила Пай.

— Нет. Просто охота… в смысле, хочу позволить себе дышать нормально. Кроме того, если тебе нет дела до моих вопросов про «Бархат» или до того, кто его распространяет здесь… — он сделал паузу, оставляя ей свободу выбора.

— Мне нет дела, — ответила она, явно запирая эти ворота и выбрасывая ключ.

— Тогда, — продолжил он. — Я могу просто почитать про Леди Эверласт и ее двухголового ребенка.

Пока ждал возвращения Джейн с газетой, он вновь и вновь произносил про себя ту же мысль, что недавно озвучил: звучит так, будто это, скорее, наркотик, чем напиток.

Это взбаламутило грязную воду болота его воспоминаний, но он толком не успел угнаться за мелькнувшей мыслью. Это было нечто, которое он должен был помнить — по крайней мере, так ему казалось, — но, возможно, его память восстановилась еще не до конца.

Джейн вернулась с газетой, которая выглядела изрядно смятой и потрепанной, а также очень грязной, как будто все Семейство вытирало об нее руки сегодня. Впрочем, от газеты ему не требовалось более ничего, кроме как перечитать второй раз историю, связанную со своим именем и подтвердить свои подозрения о том, что только Альбион мог знать о кинжале. Теперь, однако, этот грязный лист бумаги служил отличным барьером между Мэтью и Джейн, пока Пай заканчивала набивать татуировку.

— Хочешь, чтобы я почитала тебе? — спросила Джейн, и глаза на ее худом лице блеснули.

— Нет, спасибо. Я полагаю, у тебя много других дел?

— Не-а, ничегошеньки.

Мэтью потянулся к бутылке с ромом и сделал глоток перед тем, как брать «Булавку».

— Ладно, — протянул он. — Если ты просто сядешь куда-нибудь, я сам почитаю.

— Я постою прямо здесь, поблизости, если вдруг тебе понадобится еще что-нибудь.

Пай издала мягкий короткий смешок. Мэтью мысленно закрылся от обеих девушек и представил, что их отделяет друг от друга тряпичная ширма. Статья о нем — устрашающем Плимутском Монстре — и Альбионе и впрямь вытеснила с первых полос непрекращающееся горе Леди Эверласт, которая теперь разделяла колонку с историей некоего Лорда Хеймейка Рочестерского, покончившего с собой через повешение после того, как за одну ночь он занялся любовью с пятью продажными девицами сразу. Причиной повешения, очевидно, послужило то, что старый семидесятилетний хрыч не сумел поднять свой причиндал для шестой кандидатки, которая была сравнима, если верить тому, что написано в «Булавке», «с влажной Райской долиной».

«Помилуй, Боже!» — пробормотал Мэтью себе под нос, однако взгляд его уже опустился на строку со следующим заголовком: Фортуна Улыбнулась Проститутке, и молодой человек пришел в ужас, сознавая, что ему действительно интересно, что это за девица и что за удача ее постигла.

Затем шло несколько параграфов о похищенной итальянской оперной певице, мадам Алисии Кандольери, озаглавленных как «Оперная Звезда Все Еще Не Найдена», а чуть ниже припиской значился вопрос: «Жива ли Певчая Птичка»?

— Я почти закончила, — проговорила Пай. — Еще немного. Дьявол кроется в деталях.

Мэтью кивнул. Стилизованный глаз в черном круге на его руке уже принимал знакомые очертания. Его же собственные два глаза вновь обратились к газете и прочитали текст почти внизу страницы.

Черный Дикарь Поражает Публику, гласил заголовок. Под ним было написано: Африканский Силач в Цирке Олмсворт.

Первая строчка заставила Мэтью встрепенуться, завладев его вниманием целиком и полностью.

Удивительный, массивный немой африканский силач, известный как Черный Дикарь, страшное прошлое которого лишило его языка, уже третью неделю выступает в Цирке Олмсворт на улице Давз-Уинг, Бишопсгейт.

Вторая строка едва не заставила Мэтью вскочить со стула.

Как вспоминает наш читатель, огромный африканец со странными шрамами на лице, который обрел славу под именем Черный Дикарь, был обнаружен в июне прошлого года в море — цепляющимся за обломки корабля и, судя по всему, пережившим кораблекрушение. В Англию его доставил Джеймс Трой, капитан корабля «Марианна Праведная».

— Ты аж подпрыгнул! — воскликнула Пай, переставая работать с татуировкой. — В чем дело?

Мэтью потерял дар речи. Шла ли в этой статье речь о соплеменнике Зеда — бывшего раба и помощника коронера Эштона Мак-Кеггерса в Нью-Йорке, который в последствии спас Мэтью жизнь на Острове Маятнике, а после отбыл на «Ночной Летунье» капитана Джерелла Фалько, чтобы вернуться на родину? Была ли здесь речь о другом воине из племени Га, с той же жестокостью лишенном языка и с изуродованным шрамами лицом?

…цепляющимся за обломки корабля и, судя по всему, пережившим кораблекрушение…

— Нет, — услышал Мэтью собственный шепот.

Возможно ли, что один из пиратских кораблей Профессора Фэлла наткнулся на «Ночную Летунью» и, узнав название судна и его капитана, помогшего расстроить планы Фэлла, бросился в погоню? Пресекли ли приспешники Профессора последний ночной полет «Ночной Летуньи»? А если в этой статье действительно говорилось о Зеде, выжившем после кораблекрушения посреди моря, что же тогда случилось с Фалько? Утонул? Или был схвачен пиратами Фэлла?

— Что «нет»? — раздраженно переспросила Пай, не спеша возобновлять работу над та-та-туировкой.

— Нет, — протянул Мэтью, с усилием придерживая свою мысль, готовую умчаться вперед, как бешеный конь. — Просто читаю этот… этот полнейший бред. Только и всего.

— Ладненько. Тогда сейчас держись смирно, мне нужно доделать еще кое-что.

Он снова пробежался глазами по статье.

Зед. Может ли такое быть?

— Эм… а далеко отсюда Цирк Олмсворт? — молодой человек изо всех сил старался, чтобы его голос звучал непринужденно. — Это, вроде как… на улице Давз-Уинг, Бишопсгейт.

— Далековато. А что?

— Просто думал как-нибудь туда сходить. Мне всегда нравился цирк.

— Лучше всего идти днем, дорогуша, — ответила она, заканчивая работу, которая, по правде говоря, уступала в качестве тому, что мог бы сделать Бен Грир, но, в целом рисунок выглядел сносно.

— А это представление начинается с наступлением темноты, — отозвался он, когда Пай бросила небрежный взгляд на статью. — Здесь ведь говорится, что начало в восемь.

— Тогда удачи.

— И для чего она мне понадобится?

— Ну-у-у-у, — протянула она. — Теперь на тебе метка Семейства. Следует знать, что, чтобы добраться до улицы Давз-Уинг, в Бишопсгейт, тебе придется пройти через территории целой кучи банд. Пальцев на руках и ногах не хватит, чтобы пересчитать, сколько их надо будет пересечь! Скорее всего, ты и парочки не пройдешь, а уже напорешься на неприятности, и если тебя сцапает какая-нибудь банда, с которой у нас нет мирового договора… ты можешь не вернуться домой из этого твоего цирка.

— О… — хмуро выдохнул Мэтью, все еще глядя в текст статьи. — Понятно.

— Я считаю, оно того не стоит, — Пай принялась очищать иглу от крови и чернил.

Домой? — подумал молодой человек. Это место уж точно не было его домом. Он не знал, доведется ли ему когда-нибудь снова увидеть Нью-Йорк, но сейчас об этом думать было бессмысленно: сейчас важно было выяснить, действительно ли в статье говорится о Зеле, и если это так, то необходимо понять, что произошло с «Ночной Летуньей» и капитаном Фалько.

Хотя сначала он собирался поговорить с Кином о нападении на Могавков, которое должно было состояться сегодня вечером. Молодой человек думал, что, по крайней мере, он может сделать полезное дело, раскрыв личность Альбиона, и это казалось ему куда как более важным делом, нежели охота на шайку, воображающую себя индейцами, контролирующую район красных фонарей. Стоило надеяться, что Кин согласится. Особенно тогда, когда Мэтью предложит ему сопровождать его завтра на Флинт-Стрит, чтобы поохотиться на Лорда Паффери.

Это, подумал он, точно стоит того.

Он так считал.

Глава двадцатая

Время едва лениво перекатилось за полдень, когда Хадсон Грейтхауз наклонился ближе к Берри и тихо проговорил:

— Просто продолжайте есть. Не смотрите ни вправо, ни влево, но я спешу вам сообщить, что нам сели на хвост.

Девушка с трудом удержалась от того, чтобы подскочить и начать озираться по сторонам, вертясь на стуле. Желание тут же начать изучать всех посетителей таверны было почти непреодолимым.

— Кто это? Где?

— В дальнем левом углу, сидит спиной к стене. Ему далеко за сорок, темные волосы с проседью по бокам, густая борода. Выглядит сурово, но одет хорошо, особенно для такого места.

— А вы разве не себя описываете?

— У него взгляд острый, как у дьявола. Заставляет опасаться, хотя я его раза в два крупнее, — по лицу Хадсона скользнула очень быстрая улыбка. Он торжественно продолжил свою мысль. — Человек вошел сюда несколько минут назад и расположился так, чтобы наблюдать за нами было удобнее. Его глаза с завидной периодичностью обращаются в нашу сторону.

— Вы уверены, что он за нами следит?

— Он стоял у стойки с другим мужчиной в «Красной Карге». Затем я поймал его взгляд и заметил, что он идет за нами по улице. Он скрылся в дверях «Поцелуя Прокаженного», когда я его заметил. И вот теперь — здесь. Он не такой уж хороший шпион, каким кажется самому себе.

— А что насчет второго мужчины?

— Он ушел из «Карги» раньше нас. Больше я его не видел.

Берри продолжила есть свой пирог с почками и говядиной. Говядины в нем было не так уж и много, если она там вообще была, зато почек, казалось, не пожалели. Они сидели за столом в «Четырех Диких Псах», и Берри не хотела думать, что ингредиенты ее пирога и правда имели какое-то отношение к собакам. Перед Хадсоном стояла тарелка телячьих мозгов с каким-то коричневым соусом и кукурузным хлебом. Уплетал он этот деликатес с присущим ему смаком, независимо от того, что само заведение нагоняло тоску и отбивало аппетит начисто.

Похоже, район Уайтчепел был утыкан тавернами, как спина дикобраза — иглами. Большинство из этих самых таверн быдло столь же грязным и противным, сколько и упомянутые иглы. Вскоре после встречи с Гарднером Лиллехорном Хадсон постучал в дверь Берри в Соумс-Инн и сказал ей, что устал ждать, пока лондонские констебли найдут Мэтью в этом захолустье. Он собирался обратиться в местное отделение агентства «Герральд» на Треднидл-Стрит следующим же утром и попросить своих коллег найти мальчика.

В конторе Хадсон встретил своего старого друга Шеллера Скотта, с кем он прошел множество сражений против небезызвестной Молли Редхенд. Хадсон объяснил ситуацию и понял, что в настоящее время в агенстве четверо решателей проблем работают за пределами Лондона, а у самого Шеллера были дела в Мейдстоне, связанные с пропавшим ребенком. Шеллер сказал, что надеется обернуться в течение недели, но точно сказать, когда, он не мог.

Таким образом Хадсон поставил Берри перед фактом, что если Мэтью и можно найти, то придется прочесать весь Уайтчепел самостоятельно. Берри согласилась с этим, предложив также найти бумагу и чернила, чтобы она могла набросать портрет Мэтью, который можно будет показывать в тавернах подавальщицам, хозяевам и посетителям — это, как решила девушка, будет более наглядно, чем словесное описание. Также она заявила, что не собирается отсиживаться в гостинице, пока Грейтхауз будет бегать по району Уайтчепел — нет, Берил Григсби твердо вознамерилась идти с ним. Хадсон согласился по части портрета, однако долго спорил со вторым утверждением своей спутницы, потому что район был небезопасным, и ему не хотелось, чтобы Берри подвергала себя опасности, появляясь в этом захолустье. Впрочем, как бы напряженно он ни вел спор, девушка была неумолима и ни на какие возражения внимания не обращала.

Хадсон закупил все необходимое, после чего встал вопрос о том, как изобразить Мэтью. С бородой или без? Они не спрашивали Лиллехорна, но Хадсон думал, что Мэтью не требовалось бриться на борту «Странницы», и вряд ли ему позволили воспользоваться бритвой в тюрьме Святого Петра или в Ньюгейте. Что ж, стало быть, с бородой. Впрочем, на всякий случай Берри набросала и второй портрет Мэтью — гладко выбритым. Так они решили свою первую задачу.

Следующие два дня они выходили из гостиницы ранним серым утром и отправлялись в Уайтчепел. Вознице дали строгие инструкции и пообещали щедрую оплату, чтобы он встречал их в одно и то же время там, где оставил их, что несколько ограничивало диапазон, по которому можно было вести поиск в течение дня. Хадсон не имел ни малейшего желания быть брошенным на произвол судьбы в этом районе с наступлением темноты, учитывая, что ноябрьские ночи отличались жесткостью и холодом и приходили они довольно рано. Первой, кто хоть что-то знал о Мэтью, была девушка-подавальщица в «Ветреной Свинье»: она узнала имя из истории о Плимутском Монстре, о котором писали в «Булавке» Лорда Паффери, и она «с радостью показала бы им газету, если б ее не украли через десять минут после того, как девушка отдала за нее звонкую монету».

Подавальщица, секунду назад казавшаяся такой вялой, что едва не впадала в летаргию, вдруг заговорила весьма взволнованно.

— Он убил восемь женщин и десяток детей — этот монстр. А теперь Альбион вытащил его из тюрьмы, напал на повозку, в которой его перевозили в Уайтчепел, и забрал его с собой, чтобы убить еще больше. Ха! Как будто здесь и так недостаточно убивают! И вот так выглядит лицо этого монстра? Быть не может! Он выглядит… совсем по-человечески. А вы законники? Чую, что да.

— Ваше чутье вас не обманывает, — решил ответить Хадсон. Когда девушка отошла, он едва не заскрежетал зубами. Не выдержав, он взорвался.

— Один из этих клятых охранников продал свой рассказ какой-то лживой газетенке! Посмотрим, не найдется ли поблизости экземпляра этого бреда. Да будут прокляты все печатники, которые выпускают это прогнившее вранье на улицы! — он поймал себя на том, что дед Берри тоже был печатником и тоже иногда приукрашивал поступающие к нему новости в своей «Уховертке». — Приношу свои извинения моей компаньонке и ее отсутствующему деду, — поправился он, и девушка неопределенно фыркнула в ответ, одарив своего спутника кривой полуулыбкой и слегка подняв медно-рыжую бровь.

В течение вчерашнего маршрута они несколько раз натыкались на любителей этой «Булавки», которые также узнавали имя, но не узнавали лица Мэтью. Наконец в«Дыхании Козла» хозяин, стоявший за стойкой, предложил изрядно зачитанную и потрепанную копию газеты, после чтения которой Хадсон побагровел от злости и разорвал в клочья страницы, а затем сбросил клочки в уборную, сопроводив этот процесс грязными ругательствами.

— Вашим глазам это видеть не стоит, — обратился он к Берри, снова возвращаясь к своей роли галантного защитника.

Как и всем людям, этим двум бесстрашным искателям тоже требовалось где-то и когда-то есть, поэтому они выбрали меню «Четырех Диких Псов»: здесь хотя бы не казалось, что еда большинства посетителей щедро сдобрена порцией различных ядов, поэтому на этой таверне и остановились.

— О чем вы думаете? — спросила Берри, когда Хадсон замолчал слишком надолго.

— О тех двух мужчинах, — ответил он. — Они стояли у стойки, когда мы расспрашивали подавальщицу о Мэтью. Я уловил взгляд обоих мужчин, но один — тот, что сейчас сидит вон там — рассматривал рисунки дольше, чем другой. Я хотел спросить его, не видел ли он когда-нибудь это лицо прежде, но меня опередил его компаньон и увел этого парня для какой-то приватной беседы. Минуту или около того спустя второй мужчина ушел. Сначала я думал, что они собираются нас ограбить, но у них была уже не одна возможность нанести удар, пока мы добирались сюда. Так что… — Грейтхауз немного победил, чтобы обмакнуть кусок кукурузного хлеба в подливу. — У них могут быть некоторые знания, которые я намереваюсь получить.

— И как вы это сделаете?

— Посмотрим, — ответил он ей и запил свой деликатес глотком красного вина.

Теперь Берри поняла, что находится на краю. Неужели каждый посетитель, входивший в эту таверну, окидывал их пронизывающим взглядом, или ей это только казалось? Ее интерес к еде полностью пропал. И хотя она знала Лондон, пока жила в Мэрилебоне (и работала восемь недель учителем, пока несчастный случай не привел к тому, что школа сгорела дотла), эта часть города была ей абсолютно незнакома. Девушка вчера попыталась отвлечься мыслью о том, чтобы навестить своих родителей в Ковентри, но это была поездка за город почти в неделю длительностью… а то и больше, судя по состоянию дорог. Да и к тому же, родители не могут помочь ей разыскать Мэтью, посему сейчас, когда эта задача была для нее первоочередной, Берри не могла выкроить время для поездки к семье, как бы сильно ни любила ее. Возможно — стоило надеяться — когда вся эта история закончится благополучно, и Мэтью будет в безопасности — что она могла бы уговорить всех своих спутников составить ей компанию в этой поездке в Ковентри на несколько дней… сбежать от этого смрада, от этой серости… но пока Ковентри придется подождать.

— Хм, — протянул Хадсон, придав этому звуку нарочитой важности. — Двое мужчин, которые только что пришли, — проговорил он с набитым телячьими мозгами ртом. — Идут к дальней стене, чтобы побеседовать с нашим другом в углу, — он проглотил свою еду и сопроводил ее в желудок глотком вина. — Один из них — тот, кто ушел из «Карги». Похоже, на нас тут ополчились, — он отер рот коричневой тканевой салфеткой. — Я думаю, что, стоит нам уйти, как за нами последуют все трое. Вы воображали себя когда-нибудь во главе парада?

Он поразил ее. Девушка спросила:

— Вы ничуть не боитесь?

Ответом на этот вопрос была сдержанная улыбка.

— У меня есть более подходящее слово к этой ситуации, — отозвался он, кроша последний кусок кукурузного хлеба пальцами. — Я внимателен. Осторожен. Я знаю свои сильные и слабые стороны. Боюсь ли я этих парней? Которые теперь смотрят на нас совершенно открыто, кстати. Боюсь. Не за себя, потому что я могу отвесить им столько же тумаков, сколько они могут дать мне. Если не больше. Но… я немного боюсь того, что когда все начнется, я не смогу защитить вас. Именно поэтому, мисс Непреклонность, я и хотел, чтобы вы ждали меня в безопасности.

— Я не могла остаться. Вы это знаете.

— Да, знаю, — он тяжело вздохнул и по-отечески погладил девушку по руке. — Тогда давайте расплатимся за эти помои и снова отправимся на дикую охоту, согласны?

На улице тоскливое небо слезилось легким дождем, а холодный ветер бился о каменные стены зданий. Хадсон был без шляпы, но его совершенно не заботила перспектива промокнуть, однако Берри неприязненно поморщилась и поспешила надеть капюшон своей фиолетовой накидки, в кармане которой бережно лежали два набросанных на скорую руку портрета Мэтью, скрученные в трубочку и перехваченные лентой в попытке защитить их от непогоды.

— Идите передо мной, — сказал Хадсон девушку и жестом показал ей на северо-запад. Примерно через два часа они должны были вернуться к своей самой первой остановке около таверны «Летучая Мышка и Кошка» на пересечении Уайтчепел-Роуд и Пламберс-Стрит. Хадсон считал, что если Мэтью остался в этом районе, он ведь должен был где-то есть и пить, поэтому таверны были основной зоной его расследования. Пробиваясь через противный дождь, Берри заметила вывеску еще одной таверны, которая называлась «Место Правосудия». Девушка решила, что это будет их следующей остановкой.

Она не прошла достаточно далеко, когда на улице слева от нее возникла чья-то фигура и вцепилась в нее тощими когтистыми руками. Не ожидая нападения, Берри вскрикнула, Хадсон вмиг оказался между ней и незнакомцем, тут же оттолкнув его и приложив спиной о кирпичную стену.

— Прошу, сэр… прошу, сэр… — пролепетал человек, со спутанными седыми волосами и грязной соломенной бородой. Его плоть была настолько грязной, что казалась серой. Он носил истончившиеся лохмотья, лицо его опухло и как-то странно деформировалось и отекло, словно он получил несколько разрушительных ударов тяжелой рукой, а после перенес какую-то тяжелую болезнь. Губы покрылись язвами, изо рта исходил неприятный сладковатый запах мокрой могильной гнили.

— Пожалуйста, сэр… — прохрипел он. — Пожалуйста… сжальтесь! Несколько пенсов… пожалуйста… умоляю вас, сэр… и леди… умоляю вас!

— Пошел прочь! — скомандовал Хадсон, при этом все еще держа бродягу за рубаху.

— Пожалуйста… сэр… Просто глоточек, сэр, чтобы встать на ноги. Просто глоточек, сэр, я смогу поправиться…

— Думаю, ты уже достаточно наглотался, старина!

- «Бархат» вернет меня к жизни, — сказал он, и глаза его пугающе засветились безумием, став при этом темнее речных камней. — Бог благословил сладкий «Бархат», сэр. Один глоток способен увести от всего этого.

Хадсон отпустил его.

— Тебе лучше найти благословенного человека, а не бутылку.

— Пожалуйста… сэр… подайте хотя бы на глоток.

— Вот, — Берри начала открывать кошелек. — Возьмите…

Небольшой стек вдруг замахнулся и ударил бродягу по лицу. Замах пришел из-за спин Хадсона и Берри, и Грейтхауз развернулся в сторону новой угрозы, прокляв себя за потерю бдительности из-за этого богом забытого нищего.

Там стояло трое мужчин — все в плащах и треуголках. Человек, который держал кнут, был тем самым, что сидел в углу в «Четырех Диких Псах». Вблизи его лицо показалось более широким, брови — более тонкими, а крючковатый нос был настолько острым, что при чихе мог проткнуть кого-нибудь насмерть.

— Убирайся отсюда, кусок дерьма! — сказал незнакомец с кнутом, и голос его был холодным, как ноябрьский ветер. Кнут поднялся для нового удара.

Бродяга отполз назад, его один зрячий глаз наполнился страхом. Хадсон заметил пустой ящик чуть позади нищего и потертое грязное одеяло, расстеленное на земле. Внезапно к попрошайке, похоже, вернулись когда-то покинувшие его чувства, потому что из своего скрюченного состояния он вдруг выпрямился, одернул свою жалкую рубаху тонкими иссушенными руками и обратился к Хадсону тоном, преисполненным величайшего достоинства:

— Да будет вам известно… сэр… что я и есть благословенный, Божий человек, — его глаз моргнул. — Был им когда-то, — поправился он. А затем добавил. — И буду снова. Энни не даст соврать. Она умерла, но я поднял ее из мертвых. Она скажет вам правду, моя Энни скажет, — после этого его выражение лица вновь стало каким-то странно рассеянным, словно разум его распался на множество мелких осколков, в единственном здоровом глазу блеснуло отражение скрытого под этой личиной разрушенного, искалеченного духа. Нищий сел на одеяло, подтянул свои костлявые колени к подбородку и рыдающим шепотом принялся бормотать что-то. — Глоток… глоток… Господи, спаси меня… всего лишь глоток… — удалось расслышать Грейтхаузу.

— Не надо, — сказал мужчина с кнутом в руке, когда рука Берри извлекла несколько серебряных монет из кошелька. — Вы просто выбрасываете деньги на ветер, мисс. Здесь поблизости ходят сотни таких, как он. Лучше позволить им умереть, чем продолжить эту пытку из милосердия, — дымчатые глаза этого человека были лишены всяких эмоций, его крючковатый нос не морщился от отвращения, выражение лица было полностью бесстрастным. Взгляд обратился к Хадсону. — Вы не согласны?

— А с кем мне предлагают согласиться или не согласиться?

— Меня зовут Фрост. Это господа Карр и Уиллоу. Вы расспрашивали в таверне о молодом человеке по имени Мэтью Корбетт.

— Все верно. А вы почти всю дорогу следовали за нами.

— Это тоже верно. Вы знаем кое-кого, кто мог бы помочь вам.

— В самом деле? — густые брови Хадсона взметнулись. — Подумать только! Три добрых самаритянина сыскались в Уайтчепеле? Очень в этом сомневаюсь. Кто вы такие и в чем ваш интерес?

— Пойдемте с нами. Это через две улицы, «Гордиев Узел». Вы все узнаете.

— Я так не думаю. У меня есть прекрасная возможность подраться прямо здесь, на улице. Ни у меня, ни у моей компаньонки нет никакого желания быть ограбленными, оглушенными ударом по голове из-за угла и сброшенными в реку. Видите ли, у нас на сегодняшний день были иные планы.

Фрост рассмеялся, но звук получился прохладным. Глаза и выражение лица его не выдали никаких эмоций и остались безучастными в этом процессе.

— Мы не… — он помедлил и решил начать сначала. — Нас нельзя назвать любителями жестокости.

— Каждый мужчина, каждая женщина и даже каждый ребенок в Уайтчепеле — жестокий. Здесь не живут, а выживают. Так что рассказывайте эти сказки другим. Так что за человек может нам помочь?

— Как угодно. Есть одна женщина в «Гордиевом Узле», она желает поговорить с вами как раз о Мэтью Корбетте. — Фрост, как казалось Хадсону, очень сильно старался разговаривать так, словно он явился сюда из любой другой части Лондона, а не из этого лона отчаяния. — Она может вам помочь.

— Как ее зовут? Какая-нибудь Дубинка-Берта?

— Мне не дозволено, — сказал Фрост, произнося последнее слово с особым нажимом. — Разглашать ее имя. Идите к ней и все узнаете.

— Нет, спасибо.

Фрост пожал плечами. Лицо его было столь же непроницаемым, как и у двух его спутников.

— Что ж, дело ваше. Хотя немного нелепо позволить хорошей возможности ускользнуть от вас, как песку сквозь пальцы… но это ваш выбор, не так ли?

— Так ли, — ответил Хадсон тем же тоном, при этом сохраняя непроницаемое выражение и на собственном лице.

— Бог вам в помощь в таком случае. Хорошего дня, мисс, — Фрост коснулся кончика своей треуголки, почтительно кивнув Берри. — Нам пора откланяться, друзья, — обратился он к своим молчаливым спутникам. Они пересекли улицу, миновали вагон с сеном, который тянула целая команда грузчиков, на первый взгляд походивших на бледные трупы. Хотя с более близкого расстояния впечатление почти не менялось: словно старые мученики, сошедшие с осколков разбитой церкви, взялись за работу своими серыми руками, коснувшимися небесного свода, а лица их были безразличными и спокойными, как гладь времени.

— Вы с ума сошли? — спросила Берри, клацнув зубами от злости.

— По крайней мере, когда в последний раз проверял, был в своем уме.

— Вам совсем не интересно, что может сказать та женщина?

— Интересно, — признал он. — Не я не собираюсь шагать к очередной клятой таверне с тремя головорезами за спиной. Не жестокие они! Серьезно… вы видели, как искалечены суставы на руках этого Фроста? Он этим своим кнутом выбил не один зуб и, может, даже не одну глотку передавил, можете быть уверены, — он небрежным движением отбросил волосы со лба. — Мы не знаем, во что бы ввязались, пойди мы с ними. Черт побери! — рука взметнулась вверх и с силой врезалась в кирпичи. — Я не рассчитываю, конечно, что, если попрошу вас вернуться в «Летучую Мышку и Кошку» и подождать там нашего возницу, из этого выйдет хоть какой-то толк. Вы ведь не вернетесь в гостиницу, так? Даже если я пообещаю, что… гм… к восьми часам явлюсь туда? А если нет, то сообщите Лилле….

— Да, никакого толка из этого не выйдет, — перебила девушку.

— Ясно. Тогда поберегу дыхание. Оно может еще понадобиться.

Хадсон окинул взглядом улицу. Старый нищий забрался в свой ящик и задрожал, нервно кутаясь в свое одеяло. Хадсон извлек из кармана брюк несколько монет и бросил их на землю прямо рядом с ящиком. Старик бросился к ним с криком, способным заставить ангелов плакать. Хадсон отвернулся, лицо его напряглось.

— Берегите свои монеты, — обратился он к Берри. — Бог свидетель, вы можете купить мне кружку очень крепкого эля там, в конце улицы Флинт. Идемте.

Господа Фрост, Карр и Уиллоу дожидались их под вывеской «Гордиева Узла», как Хадсон и ожидал.

— Передумали, — констатировал Фрост со свойственной ему замороженной экспрессией.

— Вы, джентльмены, войдете первыми, — ответил Хадсон. — Я ни к одному из вас не хочу поворачиваться спиной.

— Хорошо. Наш маршрут будет таковым: сначала проходим внутрь, пересекаем таверну и идем к стойке. Справа от нее будет лестница наверх. Мы пойдем первыми.

— Мы за вами.

«Гордиев Узел» ничем не отличался от любой другой таверны из уже посещенных. Просто другое название, а в остальном: такой же дощатый пол, одни и те же лампы, те же круглые столики, исцарапанные завсегдатаями и случайными посетителями, та же длинная стойка, такие же усталые женщины-подавальщицы, все — то же.

— Держитесь ближе ко мне, — тихо сказал Хадсон Берри, когда они пересекли зал вслед за тремя мужчинами. Теперь он отметил, что Фрост носил пару сапог со шпорами. Странное молчаливое трио прошло вверх по узкой лестнице, сначала Фрост, за ним Уиллоу и Карр. Хадсон проследовал за ними, а рука его потянулась назад и жестом показала Берри, чтобы та взялась за нее и никуда не отходила.

Лестница привела их в круглую комнату, выглядевшую намного опрятнее, чем вся остальная таверна на нижнем этаже. Фонари из синего и зеленого стекла висели на крюках, крепившихся к массивным дубовым балкам, придавая этому помещению морского настроения и глубоководного оттенка. Обычные фонари здесь тоже присутствовали — они были расставлены на небольших круглых столиках. Дощатый пол покрывал дорогой темно-зеленый персидский ковер.

— Вот они, мадам, — обратился Фрост к кому-то, находящемуся в этой комнате.

Хадсон и Берри заметили фигуру, сидящую на стуле с резной высокой спинкой, отделанном кожей, за столиком в самом углу.

Женщина заговорила, стараясь ничего не выдать своим голосом, как и Фрост.

— Подведите их поближе, пожалуйста.

— Мы достаточно близко, — возразил Хадсон. — Нам сказали, вы обладаете информацией о Мэтью Корбетте.

— Для начала, добро пожаловать в мою таверну, — сказала женщина. — Присаживайтесь. Оба. У нас здесь превосходный выбор вин.

Свет свечей выхватил из полумрака улыбку женщины, обнажив мелкие зубки под аккуратным носиком и парой глаз, которые Хадсон не мог описать никаким другим словом, кроме как «лягушачьи».

— Мы постоим.

— Вы боитесь, — утвердила она.

— Просто осторожны.

— Такой большой, сильный мужчина, как вы, должен быть способен на решительные дела, если это необходимо. Посмотрите на себя! Вы же, как бык!

— Я стал таким, какой есть сейчас, именно потому, что был осторожен, — ответил Грейтхауз. Краем глаза он продолжал наблюдать за тремя мужчинами, стоящими у лестницы и прислушивался к любому звуку, который долетал с той стороны, продолжая при этом держать Берри за руку. — Через десять секунд мы уйдем, если вы так и не найдете, что предложить нам.

— Я уже предложила вам вино. О… вы ведь не об этом. Мэтью Корбетт. Что ж… этот молодой человек умеет попадать в истории, не правда ли? Он помог «Булавке» состряпать занимательную статью. И теперь он связался с ужасающим Альбионом! Вы ведь уже видели эту статью, не так ли?

— Ваше время вышло.

— Если вы будете придерживаться такой линии общения, я боюсь, беседы у нас не получится. Я не люблю грубость, мистер Грейтхауз. Либо вы с мисс Григсби любезно присядете, либо, я согласна… время действительно вышло, и говорить нам больше не о чем.

— Я ведь знаю вас… — внезапно произнесла Берри. — Так ведь?

— Мы никогда не встречались. Ну же, пóлно, присаживайтесь, — она пожала своими широкими плечами. — Или уходите. Где тут выход, знаете.

Хадсону не нравилось, чем попахивала эта история. Насколько он знал, он никогда прежде не встречал эту женщину, но, тем не менее… что-то в ней казалось смутно знакомым. Пришлось принять решение.

— А им обязательно находиться здесь? — Грейтхауз движением подбородка указал в сторону трех назойливых соглядатаев.

— Конечно, нет. Если они вас смущают, я попрошу их уйти.

— Еще как смущают.

— Уходите, — сказала она, непосредственно обратившись к Фросту. Хадсон потянул Берри в сторону, когда трое мужчин направились к выходу, не удостоив никого ни единым взглядом. — Теперь — с нажимом произнесла женщина. — Мы можем поговорить, как цивилизованные люди?

— Давайте перейдем сразу к делу, — ответил Хадсон. — Мы ищем Мэтью, и нам сказали, что у вас есть информация. Вы, похоже, откуда-то знаете нас. И, нет, от вина мы откажемся, благодарим. Итак, у вас есть информация? Или нет?

— О, у меня она есть, — женщина оттолкнулась от стола и поднялась, стремительно прошагав в сторону своих гостей по персидскому ковру. Она имела грозное мощное телосложение, при этом полной ее назвать не поворачивался язык — речь шла именно о мышечной мощи, при этом двигалась она с никак не сочетающейся с таким обликом грацией. Лягушачьи карие глаза уставились на Хадсона, рот с маленькими зубками растянулся в улыбке. На ней было темно-синее платье с ярко-розовыми рюшами внизу, спереди и на рукавах. На ее больших, как у работяги, руках сидели розовые перчатки, также отделанные кружевом, под которыми угадывались очертания толстых, как сосиски, пальцев. Хадсон заметил довольно глубокие морщины на ее лице, а ватное облако ее волос было убрано золотыми заколками. Он решил, что незнакомке, должно быть чуть меньше шестидесяти лет, как минимум, однако по ощущениям она была старше его лет, эдак, на тридцать. И он знал ее откуда-то… точно знал… только не мог вспомнить, откуда именно. А женщина была совсем близко и готовилась заговорить.

— Моя информация заключается в том, — произнесла она, все еще улыбаясь. — Что теперь вы являетесь собственностью моего работодателя, Профессора Фэлла.

Ее имя буквально вспыхнуло в памяти Хадсона и Берри в одно и то же время. Она была именно такой, как Мэтью ее описывал.

— А, — протянул Хадсон. — Матушка Диар, — мышцы его лица напряглись. — Мэтью интересовался, выжили ли вы в том землетрясении.

— Как видите, выжила. Как и мой друг Огастес Понс. И как сам Профессор, который, я уверена, будет несказанно рад увидеть вас обоих.

— Он где-то неподалеку?

— Где-то, — туманно ответила она.

— Я полагаю, наши блуждания по Уайтчепелу и вопросы о Мэтью привлекли к нам внимание ваших… нам стоит называть их вашими людьми, или как?

— Да, моими людьми, — ее улыбка сделалась шире. Лягушачьи глаза, казалось, выкатились еще сильнее. — Мне это нравится, Хадсон. Могу я называть вас по имени? — она не стала дожидаться его согласия. — Хадсон, мне нравится цивилизованность… нравится интеллигентность.

— Полагаю, вы проделали большой путь в обеих сферах.

— О, да. Я родилась в четверти мили отсюда в ужасной лачуге. А теперь у меня прекрасный дом в самом центре города, я владею несколькими тавернами, и меня это вполне устраивает.

— Уайтчепел, похоже, у вас в крови.

— Неплохо сказано, — отметила она, сопроводив это небольшим кивком головы. Когда она снова посмотрела в глаза Грейтхауза, ее взгляд показался стальным и бесстрастным. — Позвольте-ка мне объяснить вам, что произойдет дальше. Вы оба спуститесь по этой лестнице, где вас будут ожидать мои люди. Можете быть уверены, что все трое вооружены. Никто их посетителей никакого внимания на вас не обратит. На самом деле, увидев, как мои люди достают оружие, они, вероятно, уже очистили помещение. Поэтому, прошу, ведите себя хорошо, выбирайте себе столик, присаживайтесь и наслаждайтесь чашечкой горячего вина, пока будете дожидаться нашего возницу, который, полагаю, уже в пути.

— И куда же нас собираются отвезти?

— В мой дом. С вами будут хорошо обращаться этим вечером. Мои люди продолжат искать Мэтью. Если он найдется — а я ожидаю, что так и будет — то расклад будет самый положительный. Но в любом случае, я уверена, Профессор захотел бы задержать вас — рано или поздно.

Хадсон кивнул.

— Хороший план. Но вы забываете одну вещь.

— О? Пожалуйста, просветите меня.

Резким движением правой руки он нанес ей такой сильный удар кулаком, какой только мог — прямо в лоб над левым глазом. Она завалилась назад, не издав при этом ни звука, и Хадсон был уверен, что она просто начнет падать, как срубленное дерево.

— Вот, что может сделать бык.

Забодать, — хотел закончить он, хотя понимал, что вряд ли кто-то мог бы понять смысл этого образа лучше, чем он сам. Однако он придержал это слово, изумившись тому, что Матушка Диар не потеряла равновесия от удара, который мог бы лишить сознания взрослого мужчину. Она лишь потрясла головой, приходя в себя и прикоснулась к покрасневшему месту, куда прилетел кулак, хотя след остался не более сильный, чем если бы ее просто укусил москит.

— Ох, боже, — проскрипела она. — Неплохо сработано.

А затем ее глаза вспыхнули, и она прогремела:

— Фрост!

Немедленно послышался стук сапог на лестнице. Хадсон схватил стул и бросил его прямо в грудь Фросту, останавливая того на бегу, когда он показался в комнате. Фрост упал на спину, пистолет вылетел из его руки и оглушительно выстрелил. В воздухе повисло облако дыма, когда пуля пробила один из цветных фонарей. Фрост столкнулся с двумя своими товарищами, следовавшими за ним, и они, запнувшись, кубарем повалились с лестницы все втроем.

Берри не успела выкрикнуть предупреждение: Матушка Диар оказалась прямо на Хадсоне.

Старая или нет, эта женщина все еще была полна сил и мощи, присущей ей, похоже, с рождения. Фонарь, который она схватила с ближайшего столика, врезался в левый висок Хадсона, куски стекла воткнулись ему в щеку и челюсть, тут же превратив лицо в сплошное кровавое месиво. Он рассеянно замахнулся для удара, однако массивная женщина увернулась в сторону, тут же приготовившись пнуть своего противника прямо в пах. Перед самым пинком Грейтхауз успел поймать ее ногу за ступню и с силой дернуть ее вверх, заставляя Матушку Диар свалиться с такой силой, что она едва не пробила пол собственной таверны.

Лицо горело от боли, кровь залила его левый глаз. Он отступил от грозной старухи и постарался как-то прояснить зрение, однако та не теряла времени зря, она ползком добралась до своего врага, схватила его за лодыжки и дернула его так, что он тут же рухнул, стукнувшись головой о столик — удивительно, как при этом ему удалось не сломать себе шею.

Пока Матушка Диар вставала с пола, Берри ухватила ее за белые волосы одной рукой, а кулаком второй — нанесла ей удар прямо в нос. Послышался звук, напоминающий треск хрупкого тонкого стекла, а затем голова Матушки Диар… вдруг отделилась от волос.

Берри замерла, растерянно уставившись на утыканный золотыми заколками белый парик в своей руке.

Старуха тем временем окончательно поднялась на ноги. Из обеих ноздрей у нее лилась кровь, в разъяренных глазах стояли слезы боли. Она была совершенно лысая, ее скальп казался мучительным полем битвы толстых и жутких темно-красных ожоговых рубцов. Возможно, именно поэтому ее глаза были настолько навыкате? Из-за старого пожара?

Вид этих ужасных увечий вкупе с окровавленным лицом привел Берри в ужас и заставил окаменеть. Матушка Диар в слепом гневе кинулась на девушку, выхватила свой парик и стукнула противницу так, что та мгновенно потеряла сознание. Как только она упала, Матушка Диар водрузила парик обратно на голову и — хотя надет он был задом наперед — перевела свое внимание на дезориентированного раненого человека, который раньше выглядел, как бык, а теперь едва ли напоминал слабого теленка, тщетно силящегося подняться хотя бы на колени.

Фрост, Уиллоу и Карр, наконец, показались на лестнице, и Хадсон, будь его зрение в норме, мог бы порадоваться, увидев, что Карр придерживает сломанное запястье, а Фрост прикладывает руку к груди. Мужчины добрались до своей жертвы.

— Стойте! — вдруг скомандовала Матушка Диар, и ее люди замерли на месте.

Старуха вытащила из-под лифа розовый кружевной платок и приложила к кровоточащему носу. Хадсон все еще пытался встать. Грузная женщина подошла к нему и опустила руку на его голову так, что тут же отправила его обратно на пол.

— Вот видите, как бывает, — тоном наставника произнесла она. — Когда люди забывают о своих манерах?

Затем она ухватила Хадсона за волосы и врезалась коленом прямо ему в лицо, и последней его мыслью перед тем, как красная пелена боли накрыла его, была о том, что эта «матушка» была той еще сукой.

Глава двадцать первая

— Я полагаю, мы пришли, — сказал Кин.

— Похоже на то, — ответил Мэтью. На вывеске перед ними значилось: 1299 Флит-Стрит, а ниже была приписка См. Лютер, Печатник. Учитывая предполагаемое богатство Лорда Паффери, было странно видеть, что знаменитая «Булавка» появляется на свет в столь простецкой печатной лавке — даже вывеске не хватало краски.

С неба падал легкий дождик, оставляя на дороге небольшие лужицы.

Кин сказал:

— Никогда не думал, что окажусь в подобной лавке. У меня какое-то забавное чувство по этому поводу.

— Какое такое чувство?

— Я не знаю… встретиться с Лордом Паффери лицом к лицу. Он, вроде как… ну, знаешь… такая важная персона.

— Он обычный человек. Человек с хорошим воображением и очень слабой тактичностью, но он совершенно обыкновенный: две руки, две ноги, костюм — все, как у других людей. И… он обладает ключом к внешности Альбиона. Так что соберись и пойдем. Я куплю тебе эль, когда покончим с этим.

— На мои-то деньги?

— На мои деньги, которые ты забрал из моего плаща и все еще не вернул.

— Этих денег тебе не хватило бы даже на гнилое яблоко! А-а, черт с ним! — воскликнул Кин, взяв себя в руки. Он тревожно оглядел улицу: движущихся повсюду пешеходов, разъезжающие по дорогам вагоны, кареты и повозки. На Рори был надет потертый костюм с серыми заплатами на локтях и коленях. Галстук, который он небрежно обернул вокруг шеи, был испачкан в саже. Рубашка когда-то давно, наверное, имела белый оттенок, который теперь превратился в желтоватый. В общем и целом, как рассудил Мэтью, Рори готов был сегодня предстать перед Лордом Паффери в своем наилучшем, джентльменском облике.

Кин знал, что выглядит неподобающе. Осознавал, что в этой части города при такой погоде будет неуместно расхаживать в потрепанном костюме, попадаясь на глаза членам высшего общества. Он заметил, как мимо проехала цепочка из крытых карет с тщательно подобранными лошадьми, которые одним своим видом показывали, насколько дорого стоят, а внутри этих экипажей угадывались очертания модно одетых дам с высокими прическами и их прекрасных сопровождающих, которые, похоже, родились в мире, где каждый мог принимать ванну так часто, как только хотел. Он знал, что он не мог — и не должен был — идти с Мэтью к Лорду Паффери в том виде, в котором ходил обычно, и даже с готовностью признавал, что его внешность была оскорбительной для расфуфыренных дам и джентльменов с Флит-Стрит, потому что его костюм был приобретен у гробовщика и принадлежал покойнику, который не успел его доносить.

— Ладно, — выдохнул Кин, стараясь собрать все свое мужество в кулак. — Давай уже покончим с этим.

Примерно сутки тому назад после того, как Мэтью принял обет Черноглазого Семейства и получил метку, он нашел Кина на складе в Уайтчепеле и представил свою идею, разъяснив, что куда более важно узнать, кем является Альбион на самом деле, чем устраивать атаку на Могавков ночью. В конце концов, мог ли Кин быть на сто процентов уверен, что знает, где располагается логово Могавков?

Два здания на примете, ответил тогда Кин. Мы вычислили, где живет Огненный Ветер. Мы достанем его, и эта ночь самая подходящая для такой работы.

Мэтью отметил, что Могавки должны расставить дозорных на крышах домов точно так же, как это делало Семейство, поэтому необходимо знать точно, в каком доме живет Огненный Ветер, чтобы организовать нападение. Любая атака на Могавков явно должна была привести к смертям, и, разумеется, Кин понимал, что не все члены Семейства вернутся с этой миссии живыми, поэтому он готов был к тому, что придется бросаться врассыпную и импровизировать на месте.

Но была альтернатива: отложить эту атаку до того момента, пока местонахождение Огненного Ветра не станет известно точно. Борьбу лучше вести с холодной головой, без ненужных метаний, а у Семейства было время на подготовку, потому что жили они достаточно далеко от логова Могавков. Завтра, сказал Мэтью, надень костюм и сходи со мной к Лорду Паффери.

Кин решил потянуть с ответом до темноты. А затем он отправил Пай к Мэтью с одним единственным словом: Согласен.

Следующая заминка случилась уже утром.

— Что ты имеешь в виду под «возьмем экипаж»? — спросил Кин. — Я никогда не разъезжал на гребаных каретах! Ни разу в жизни! Так или иначе, нечего разбрасываться монетами попусту! За мной стоят серьезные люди… я должен держать перед ними ответ за каждый шиллинг, который потрачу!

Мэтью решил не спрашивать, кто эти люди, а вместо этого спросил:

— Для начала, скажи мне, можно ли добраться до 1229 по Флит-Стрит пешком?

— Я не знаю точно, где это находится, но, думаю, за несколько часов туда добраться можно.

— Я не хочу выглядеть, как мокрая курица, когда буду говорить с этим человеком. По крайней мере, в одиночку. Поэтому ты пойдешь со мной и появишься в таком же виде. Вообще-то, нанять экипаж было бы разумнее. Но если у тебя проблемы с тем, как свести доходы с расходами, заплати теми деньгами, что ты забрал у меня. Потому что не хотелось бы идти столько времени туда, а потом обратно добираться уже затемно.

По поводу поездки обратно в карете Кин не возражал, потому что он знал — Пай выяснила — как много банд алчет по улицам в поисках нарушителей своих границ с наступлением темноты.

— У тебя осталось не так уж много денег, чтобы нанять вшивую повозку, не говоря уже о полноценном экипаже! И вообще, это совершенно необдуманные траты, голову даю на отсечение! — Кин фыркнул. — Как я, по-твоему, буду отчитываться за это перед старухой?

— Старухой?

— Ага… старая модно разодетая женщина, которая приходит для сборов. Она и три ее головореза. Они приходят раз в месяц, чтобы свериться с книгой, и делают записи.

— С книгой? То есть, у вас есть реальная финансовая отчетность?

— Что поделать! Ну… Том хранит книгу и ведет ее, у него хорошо голова работает с цифрами.

Мэтью был переполнен вопросами, но он решил не сильно давить на Кина. По крайней мере, пока. Еще будет время как следует расспросить его по дороге на Флит-Стрит, и, в самом деле, он начал задавать свои вопросы по дороге, когда они вывернули в повозке на улицу, ведущую в центр города: два нелепых бродяги — один в своем жутком фиолетовом одеянии, а второй в потертом грязном костюме с заплатками.

— А та книга, что вы храните, — начал Мэтью. — Вы записываете суммы, которые вам выплачивают местные торговцы за защиту?

Кин недовольно посмотрел на него.

— Я теперь тоже член Семейства, — напомнил Мэтью. — Вот, видишь? — для наглядности он продемонстрировал ему татуированную руку, которая сегодня немного распухла и саднила. — Разве теперь ты не должен мне доверять?

— Клятва и метка не значат и половины того, что значит первая история, где я увижу тебя в действии. Например, на той миссии, о которой мы с тобой говорили прошлой ночью.

— Погибнуть в борьбе с раскрашенными идиотами — не тот способ, которым я собирался покинуть эту землю.

Кин жестко усмехнулся.

— Ты хотел сказать, с буйными идиотами? Так ты их назвал в разговоре с Пай? Имея в виду всех: и Могавков, и Семейство, и все другие банды, которые борются за территории.

— Да, — ответил Мэтью. — Мое мнение таково: Семейство может найти себе куда более полезное применение, чем примитивная борьба за территорию. Могавки могут оставаться такими, как есть. Любая другая банда тоже, — он сделал паузу, позволив своему собеседнику подогреться на медленном огне, прежде чем снова помешать свое блюдо в этом котелке. — Ты можешь быть ответственным за Семейство, — сказал он. — Так же, как и Огненный Ветер стоит во главе Могавков… хотя не думаю, что его потятие об ответственности — чета твоему. Но у вас есть кое-что общее: над вами стоит кое-кто еще. Просто посмотри на свою бухгалтерскую книгу и подумай о том, какие ограничения она на вас налагает. Приходится думать о какой-то старухе и о том, что с ней могут быть проблемы. Как она себя называет?

— Босс, — ответил Кин, криво ухмыльнувшись и чуть расслабившись на своем сидении.

— Ты ведь знаешь, что я говорю правду. Эти люди забирают себе бóльшую часть вашей выручки, ведь так? И они ожидают, что вы будете продолжать выполнять их поручения. Не боятся рисковать вами, бросают вас в опасные ситуации. Вас — не самих себя.

— Мауси вытащил Бена из обезьянника. Они заплатили за это, чтобы он свое отработал, — оправдался Кин. — Мауси наш…

— Адвокат, да. Паули сказал мне. Он — это еще один человек, с которым бы я хотел поговорить. Мне интересно, скольких еще из тех пятерых, которых убил Альбион, он представлял в суде.

— А?

— Мне интересно, может быть такое, что Мауси — или какой-то другой адвокат, услуги которого оплачивали те же люди, что стоят над вами — работали над делами пятерых убитых Альбионом преступников? Очень бы хотелось это выяснить.

— Ты хочешь знать целую бездну того, чего никак не должен знать. Чем ты зарабатываешь на жизнь, кстати сказать? Ты, похоже, образованный парень, судя по тому, как болтаешь… чем ты занимаешься?

— Я был клерком магистрата одно время. А после, в Нью-Йорке, стал тем, кого теперь называют решателями проблем.

— Клерк магистрата, — повторил Кин и кивнул. — Вот, почему от тебя тянуло Олд-Бейли, а я все никак не мог понять. А вторая работа? Проблемы… гм… какого типа ты решал?

Мэтью почувствовал себя на высоте в этот момент. Он устремил свой взгляд на Кина и сказал:

— У меня есть одна большая проблема, которую я пытаюсь решить, и она куда больше, чем та, что связана с Альбионом. Тебе известно имя Профессор Фэлл?

Кин молчал. Он изучал метку Семейства на своей собственной руке.

— Было известно, — ответил он сдержанным тоном. — Имя, которое приводило в ужас и меня, и остальных. Ты никогда не знаешь, что замыслил этот ублюдок, никогда не знаешь, где тебя могут подстеречь его люди. И мы умели залегать на дно, никогда не подлетали слишком близко к огню… но однажды все изменилось.

— Продолжай, — подтолкнул Мэтью.

— Однажды он заключил пару сделок. Что-то, связанное с колониями и каким-то гребаным порохом из Испании… или для Испании… сложная была история, я подробностей не знаю. Знаю только, что он покинул Лондон и засел в какую-то дыру зализывать раны. У него что-то не так пошло в той сделке. Он, конечно, все еще очень опасен, но… авторитет его чуть стерся, понимаешь?

Мэтью дождался, пока очередная волна лондонского шума, дождя, голосов и ветра снова поднимется.

— Некоторые из его людей… как бы… конкурируют… с ним, — продолжил Кин. — Они его оставили, потому что та история повыбивала Профессору слишком много зубов. Похоже, он ослаб. По крайней мере, это то, что я слышал.

— Конкурируют… а кто именно конкурирует?

— Молодняк, в основном, — ответил Кин. — Они уже окунули руки по локоть в кровь, о них уже говорят. Убили судью пару месяцев назад… я слышал такое, по крайней мере. Судью звали Фэллонсби. Его забили до смерти и подвесили тело на флагштоке рядом с домом. Потом прикончили его жену, дочь, дворецкого, горничную и даже собаку. Об этом не так давно упоминалось в «Булавке», но я думаю, даже Лорд Паффери побоялся придавать эту историю большой огласке.

— А как зовут этого нового… злодея?

— Никто не знает. Но он оставил свою метку, вырезав ее на лбу Фэллонсби. По крайней мере, в «Булавке» так писали. Дьявольский крест. Перевернутый вверх ногами, — объяснил Рори.

— Хм… — протянул Мэтью, глядя на проплывающий в окне карнавал карет. Он услышал глубокий звон церковного колокола где-то поблизости и предположил, что сейчас там идут чьи-то похороны.

— Что я знаю точно, — продолжил Кин. — Так это то, что когда кошка помирает, крысе достается сыр. Фэлл был большим котом и охотился здесь в течение долгого времени. А теперь крысы сбежались и объедаются сыром, сбиваясь в большие стаи. Становятся могучими, — он помедлил, подбирая нужное слово, однако так его и не нашел, поэтому повторил. — Могучими.

И это частично — или даже по большей части — из-за меня, подумал Мэтью. Уничтожь одного злодея с черным сердцем, чтобы породить того, чье сердце будет еще чернее.

Впрочем, думать об этом не время: у него был еще один неразрешенный вопрос для Кина.

— Откуда появился «Белый Бархат»?

Рори посмотрел прямо на Мэтью, глаза снова показались почти мертвыми.

— Нет, — сказал он, четко давая понять, что разговор окончен.

Теперь, когда Мэтью и Рори вошли в лавку печатника Сэмюэля Лютера, над дверью звякнул небольшой колокольчик. Помещение сильно пахло чернилами. Бочки и ящики здесь стояли по соседству с бумагой различного качества. За длинным прилавком, стоя рядом со своей прессой в свете масляных ламп, дающих весьма скудное освещение даже вкупе с тем светом, что проникал из окна, стоял худой седовласый человек, занятый сортировкой рядов деревянных трафаретов, которые он методично раскладывал в нужные лотки. На нем был перепачканный чернилами кожаный фартук поверх одежды, и он курил короткую черную трубку. Услышав тонкий звон наддверного колокольчика, он посмотрел на посетителей своими серыми глазами, блеснувшими за очками с толстыми стеклами. Морщины на его лице были сильно заметны за счет забившихся внутрь чернил, которые, видимо, непрерывно пачкали лицо в течение многих лет и теперь надолго поселились в порах кожи, став неотъемлемой частью этого человека.

— Доброго дня. Могу вам помочь? — спросил он. Его пальцы все еще зависали над трафаретами, на которых виднелись знаки препинания — их, по всей видимости, нужно было установить зеркально.

— Мы на это надеемся, — отозвался Мэтью. — Сэмюэль Лютер?

— Он самый.

— Я сейчас говорю с Лордом Паффери?

На лице человека не блеснуло ни тени улыбки. На его лице вообще ничего не отразилось.

— Нет. Не с ним.

— О… прошу простить. Но ведь это и есть та самая лавка, где издается «Булавка»?

— Это она.

— Тогда я предполагаю, что вы поддерживаете контакт с Лордом Паффери? — Мэтью заметил закрытую дверь за печатной секцией в дальнем конце прилавка, которая, похоже, вела в чьи-то частные владения, куда посетителям просто так было не попасть.

— Лорд Паффери, — спокойно произнес Лютер. — Не совсем здоров. Если у вас есть история для газеты, лучше вам изложить ее мне, — он наклонился над столом, рядом с которым по левую руку от печатника стояли два стула, на коих были разложены стопки дешевой бумаги и печатные принадлежности.

— Но вам ведь будет необходимо поговорить с Лордом Паффери, если вы решите, что моя история стоит его денег? Верно?

— Верно.

— Хорошо. Прежде, чем мы начнем, прошу, передайте Лорду Паффери, что Мэтью Корбетт, Плимутский Монстр, прибыл из своей комнаты ужасов, которая расположена теперь в Уайтчепеле. Скажите этому доброму господину, что Монстр желает продать отчет об обезглавливании и кровавых убийствах бессчетного количества женщин и дважды бессчетного количества детей.

Лютер не пошевелился. Серые глаза, сильно увеличенные из-за корректирующих линз, моргнули. Он потянулся к тряпке, лежащей рядом со стопкой бумаги.

— Я передам сообщение, — ответил он с напускным спокойствием, затем направился к двери, постучал в нее и просунул голову в комнату. — Здесь Мэтью Корбетт, — объявил он, обратившись к человеку внутри. — Плимутский Монстр. Сказал, что у него есть история, которую он может продать.

Прозвучал какой-то ответ, который, правда, не достиг ушей ни Мэтью, ни Рори Кина. На то, чтобы озвучить его, у обитателя второй комнаты ушло около тридцати секунд.

Лютер отошел от двери и обратился к двум посетителям.

— Прошу.

Они подошли к створкам двойной двери, которой Мэтью достиг еще до окончательного открытия. Пришлось посторониться, пока печатник открывал двустворчатую дверь, чтобы пропустить визитеров внутрь. Затем Лютер отошел в сторону, пропуская Мэтью и его спутника в обитель Лорда Паффери.

Это было опрятное помещение, но явно не рай для богача. Де-факто, на рай это и вовсе не походило.

Довольно полная седая женщина среднего возраста сидела за столом в кожаном кресле, которое явно знавало и лучшие времена, как и стол, испещренный вмятинами и царапинами. Позади обитательницы кабинета виднелось несколько книжных полок. Масляная лампа тускло горела на столе. Женщину, похоже, оторвали от важных записей в записной книге, что лежала перед нею в открытом виде, а рядом покоились перо и чернильница. Напротив ее стола стоял второй стул, а третий находился в углу. Половицы здесь были старыми и довольно грубыми, как, впрочем, и стены, на которых в рамках висели копии ранее изданной «Булавки», а также несколькорекламных плакатов с достижениями Лютера.

— Оставьте нас, — сказала она печатнику.

— Но мадам…

— Оставьте нас и закройте дверь с той стороны, — повторила женщина. Ее акцент не выдавал ничего конкретного. Она явно была образованной женщиной и, наверняка, очень богатой, хотя и не испытывала показной любви к роскошным хоромам, судя по ее одежде, которая была простой, и единственным ее украшением были оборки на платье. Ее манера держаться заставила Мэтью думать о ней, как о прямолинейной и практичной леди — качества, которыми, к сожалению, были обделены лондонские сливки общества.

Лютер махнул рукой и закрыл дверь.

Правая рука женщины поднялась. Возможно, это движение было обусловлено лишь привычкой держать перо, но в данный момент перо заменял очень грозно выглядевший пистолет, готовый стрелять на поражение.

Глава двадцать вторая

— И который из вас Корбетт? — перед тем, как услышать ответ, острый взгляд женщины нашел нужного человека сам. — Ты. Чище, чем другой и смотришься любознательным человеком, но грубый шрам прошлых прегрешений на твоей голове намекает, что ты не так тих, как кажешься, — ее глаза прищурились. — Ты дальтоник?

Похоже, таким образом она хотела отметить, что такое сочетание цветов для костюма мог выбрать либо человек, полностью лишенный вкуса, либо обладающий природным неумением различать оттенки.

— Нет, мадам. У меня не было возможности найти хорошего портного. Это мой друг Рори Кин. Вы не могли бы убрать пистолет? Я проделал весь путь сюда из Уайтчепела не для того, чтобы мои волосы расстались с головой.

— Вы здесь, чтобы отомстить?

— Я здесь, чтобы утолить голод моей натуры. Которая, как вы, должно быть, знаете, не испытывает особого аппетита при мысли об убийстве женщин и детей в Плимуте.

— Но вы убили хотя бы одну женщину или ребенка? — пистолет не двинулся ни на дюйм.

— Прошу прощения, но ни одну.

— В следующем выпуске «Булавки» будут оглашены ваши новые убийства — грязнее, чем почва в розарии Эксетера. Что вы на это скажете?

— Я скажу… прежде, чем я уйду, я дам вам адрес, по которому вам следует отправить мою выручку. Это одно из отделений агентства «Герральд», в колонии Нью-Йорк, дом номер семь по Стоун-Стрит.

Теперь пистолет в вытянутой руке дрогнул.

— Что?

— Вы слышали, — ответил Мэтью с нескрываемой довольной улыбкой при виде растерянности этой мадам. Впрочем, улыбка держалась на лице недолго, потому что пришло время для следующего откровения. — Я совершил одно убийство. Я убил человека на борту корабля во время плавания из Нью-Йорка в Англию. В прошлом этот человек работал на Профессора Фэлла… и я вижу по вашему лицу, что это имя вам известно. Убитый мною человек хотел вернуть меня и бросить на милость Профессора. И обстоятельства сложились не в его пользу, — глаза молодого человека помрачнели. — Praeteritum est praeteritum [«Прошлое есть прошлое» (лат.) здесь и далее — примечания перев.].

— Погоди-ка одну, черт бы ее побрал, минуту! — воскликнул Кин истерически высоким голосом. — Во-первых, я не могу поверить своим глазам: Лорд Паффери — женщина? Во-вторых, не могу поверить своим ушам: ты убил одного из людей Фэлла? Святая Преисподняя, Мэтью! Во что ты меня втянул?

— В реальную жизнь, — был ответ. — Которая далека от фикций, которые пишут в «Булавке». Пожалуйста, опустите пистолет, — вновь обратился он к хозяйке помещения. — И теперь, когда мы с моим другом представились, могу я узнать ваше настоящее имя?

Женщина по-прежнему выглядела сдержанной и спокойной. Пистолет опустился на несколько дюймов и уже не смотрел молодому решателю проблем в голову, но все еще мог нанести серьезную рану с этого угла.

— Для начала, — сказала она, обращаясь к Кину. — Если ты выйдешь на улицу и с высочайшей крыши прокричишь, что Лорд Паффери — женщина, тебя только засмеют во всех концах города. Попросту потому, что никто тебе не поверит. Кто, кроме самого грубого, аморального и пошлого мужчины может придавать огласке такие скандальные и злобные истории? — ее холодные, бледно-зеленые глаза, полные щеки и почтенное лицо полностью обратились к Мэтью. — Во-вторых, я знаю агентство «Герральд» и знаю имя человека, которого ты упомянул, и именно по этой причине мы с моим пистолетом настоятельно рекомендуем вам обоим покинуть мой кабинет и никогда не возвращаться.

— На кухне вдруг стало слишком жарко? — спросил Мэтью. — Такая боязливость — неестественная роскошь для человека, который распалил уже столько пожаров и столько раз играл с огнем.

— Убирайтесь, — она взвела пистолет. — Я не буду повторять снова.

Мэтью знал, что перед ним человек дела, однако решил рискнуть. С трудом сохранив голос непринужденным, он сказал:

— Я никуда не уйду, Леди Паффери, пока вы не скажете мне, кто такой Альбион.

— Что? Ты спятил? Откуда мне знать?

— Он приходил в этот кабинет, чтобы продать вам и мистеру Лютеру историю. Вы сохраняете записи имен тех, кто продает вам истории?

— Да.

— Очень хорошо. Как звали человека, который продал вам историю о том, что Альбион освободил меня из тюремной повозки? В этой истории есть детали, которые мог знать только сам Альбион и никто больше… хотя, я уверен, что вы несколько преувеличили озвученные детали. Один кинжал вдруг превратился в два… это ведь ваша поправка, не так ли?

— Больше — всегда лучше, — отозвалась она.

— Как я и подозревал. Серьезно, мадам… пожалуйста, уберите пистолет.

В этот момент в дверь постучали. Подрагивающий голос Лютера спросил:

— Вы в порядке, миссис Ратледж?

— Момент! — ответила она, потому что, похоже, еще не определилась с ответом.

— Это правда, — кивнул Мэтью. — Альбион был здесь. И его имя записано в вашей книге.

Книге лжи, почти добавил он, однако подумал, что это лишь подтолкнет ее к тому, чтобы спустить курок — да хоть бы и от раздражения.

Он ждал.

— Да, Сэмюэль, — ответила, наконец, женщина. — Я в порядке.

— Вы хотите… чтобы я…

— Я хочу, чтобы ты принес мне платежную книгу, сейчас же.

— Да, мадам, — ответил он. Послышались его удаляющиеся шаги.

Миссис Ратледж осторожно убрала пистолет, положив его на стол, но так, чтобы легко и быстро дотянуться до него в случае непредвиденной опасности.

— Мэтью Корбетт, — сказала она так, словно только сейчас смогла полностью его рассмотреть. — Стало быть, ты убил человека Профессора Фэлла? Я бы сказала, что это ты частенько играл с огнем, а не я.

— Это был не первый его приспешник, которого мне пришлось… как бы сказать… привлечь к грубой справедливости.

— Благостный Иисус! — при всей своей напускной непробиваемости Кин, похоже, был окончательно ошеломлен и скрыть это уже не пытался. Он сделал неуверенный шаг и буквально рухнул на стул перед столом женщины. — Так убит даже не один? Мэтью, ты — куда более сложный случай, чем я думал… это ведь тебе не со щенками играть во дворе! — он сурово посмотрел на Мэтью. — Одного слабого щенка можно одолеть, а вот если они решат сбиться в стаю и отплатить тебе, дело примет совсем другой оборот!

— Поверь мне, я знаю.

— Я предпочел бы держаться подальше от этого. Черт, одно то, что я теперь знаю эти подробности, может превратить меня в кровавый суп!

— Эстер Ратледж, — сказала Леди Паффери.

Кин растерялся.

— Мое имя, — пояснила она, обращаясь к Мэтью с приподнятым подбородком. — Вы понимаете, что я веду определенный бизнес, и иногда этот бизнес требует…

— Лгать?

— Скользкий путь, знаете ли, — невыразительно пожала плечами она. — Ах, вот и наша книга. Прошу, заходи, — последние слова она обратила к Лютеру, постучавшему в дверь.

Печатник вошел с книгой, отделанной ярко-красной кожей. Страницы ее — Мэтью увидел это, пока Лютер проносил книгу мимо него — были разлинованы на строчки и колонки с датами наверху. Судя по всему, недостатка в историях «Булавка» не испытывала. Когда женщина положила книгу перед ним и нашла нужную строку, Мэтью подумал, что «Булавку» явно неверно назвали. Вместо того, чтобы протыкать мыльные пузыри острым кончиком, она создавала их и раздувала… правда, судя по статьям в этой газетенке, в голову не могло прийти, что эти пузыри были из мыла — ассоциации были с совершенно другими субстанциями…

— Вот, — сказала Леди Паффери, ткнув в строку. — История об Альбионе, атакующем тюремную повозку и двух охранников. Мы заплатили за нее… — Мэтью придвинулся поближе, чтобы рассмотреть. — Человеку по имени Джошуа Оукли, — озвучила она, поднимая взгляд. — Так это — Альбион?

— Джош Оукли? — Кин выглядел так, будто что-то перехватило ему дыхание. Или даже случилось нечто похуже. — Это же какое-то безумие! Джош Оукли не может быть Альбионом! Проклятье, Джош давно мертв!

— Вы знаете этого человека? — спросила Леди Паффери с прежним спокойствием.

— Я знал одного Джоша Оукли! И это не может быть тот же человек! Его кости уже обглодали черви!

— Но в книге записано именно это имя.

— Так он и представился мне, — заметил печатник, держась на безопасном расстоянии от Плимутского Монстра. — Я хорошо помню этого молодого человека.

Мэтью почувствовал, что в голове у него все плывет. Кто такой Джошуа Оукли? О, да! Он вспомнил это имя. Член Семейства, который сошел с ума от «Белого Бархата» и выпрыгнул из окна третьего этажа.

— Это, мать вашу, невозможно! — Кин вскочил на ноги, чтобы разглядеть имя. — По крайней мере, это точно не тот Джош Оукли, которого я знал!

— Осмелюсь предположить, — отозвалась Леди Паффери. — Что в Лондоне и его пригородах проживает не один Джошуа Оукли.

— Постойте, постойте, — сказал Мэтью, стараясь упорядочить хаос в своей голове. — Мистер Лютер, вы можете описать этого молодого человека?

— Могу. Он был молод, хорошо одет, худого телосложения со светлыми волосами.

— Хм… этого не хватит, чтобы зацепиться. Есть что-то, что в нем выделялось?

Лютер пожал плечами.

— Он выглядел довольно обыкновенно. Джентльмен. Говорил спокойно. О… у него были очки в квадратной оправе.

Это заставило Мэтью встрепенуться. Очки в квадратной оправе. Это, конечно, не было из ряда вон выходящей деталью, но не так давно он видел человека, носящего такие очки, подходящего под это общее описание.

— Простите, — сказал Лютер. — Это все, что у меня есть. Он сказал, что был родственником одного из замешанных в этой истории охранников, отсюда и подробности, которые он узнал из первых рук. Я заплатил этому человеку, поблагодарил за визит, и он ушел, — голова Лютера словно бы чуть вжалась в плечи. — Прошу, поймите, мы… эм… как бы это сказать…

— Мы здесь не ищем полной правды, — вмешалась Леди Паффери. — Мы отправили посыльного в офис констеблей, чтобы проверить сам факт совершения нападения, попытались отправить письмо с просьбой о подтверждении от лица жителей Лондона, но посыльного мальчишку грубо выставили вон. Это был, можно сказать, ответ. Поэтому я решила сама позаботиться о начинке, которую просто надо было облечь в…

— Тесто? — перебил Мэтью.

Женщина отложила книгу в сторону и отклонилась на спинку своего стула. Она многозначительно посмотрела на Мэтью, и он, казалось, сумел увидеть линии боли на ее лице. Казалось, только сейчас эти незримые отметины вышли наружу.

— Как мало вы, должно быть, знаете о базовых инстинктах человеческих существ, — тоскливо протянула она. — Либо так, либо вы просто намеренно вводите самого себя в заблуждение.

— Я понимаю достаточно в базовых человеческих инстинктах, мадам, но я не хочу обогащаться, паразитируя на них.

— Должен вам сказать, — вмешался Лютер, решив принять на себя роль сияющего Ланцелота, защищающего честь дамы перед двумя грубиянами. — Что миссис Ратледж не обогащается за счет «Булавки»! Наоборот! После того, как распродается очередной тираж нашей газеты, каждый шиллинг идет на то, чтобы прокормить бедных и больных! Вы из Уайтчепела, вы знаете, какие там больницы! Знаете, на что могут рассчитывать бедняки без финансовой помощи! Да даже больница на Кейбл-Стрит в двух кварталах отсюда… там творится то же самое! Без денег, идущих от продаж «Булавки» множество людей бы уже…

— Сэмюэль, — тихо окликнула женщина. — Держи себя в руках. Ведь не только мы стараемся сохранить все это дело на плаву.

— Почти что только мы!

— Тише, — мягко и осторожно, успокаивающим тоном произнесла она.

Мэтью кивнул, получив представление обо всем этом предприятии в новом свете.

— Простите меня. Я понимаю, что вами двигают альтруистические убеждения, но… мне весьма любопытно, как так вышло, что женщина вашего явно чистого характера выбрала полем для игры подобную уличную грязь.

Она помедлила с ответом. Ее взгляд устремился в какую-то далекую точку пространства.

Затем она глубоко вздохнула и заговорила:

— Я не знала никого, кто был бы характером чище, чем мой муж. Печатник по профессии. Честный человек. Честный до неприличия. Раздавлен кредиторами и растоптан ценами. Как и в любом бизнесе, здесь имеет место конкуренция за покупателей. Заккари умер рано… слишком рано… После его кончины я сначала хотела продать дело, но Сэмюэль настоял, чтобы теперь я взялась за вожжи своими руками. Мы не могли идти в ногу с другими типографиями, которые уже успели хорошо себя зарекомендовать, не могли выбить их из бизнеса, занизив цены на их услуги. Пришлось ухватиться за соломинку. Однажды меня просто осенило: зачем ждать, пока дело придет к тебе? Почему бы не создать его? Я подумала… что может объединить всех Лондонцев, заставив каждого выложить по пять пенсов за печатную продукцию? Я подумала, что такого можно продавать массово?

Она замолчала, погрузившись в воспоминания, и Мэтью решил не торопить ее.

— Я решила, — продолжила женщина после затянувшейся паузы. — Что и мужчины, и женщины хотят чувствовать нечто похожее (если не большее), что и большинство лордов и леди. Поэтому я начала издавать новостную газету, базирующуюся на историях, полных абсурда, грязных привычек и подводных камней относительно людей различной степени известности. Я решила писать о публичных и личных жизнях — когда могла достать информацию — а также о чем-то еще, что могло бы… ну… обобщить читателей. Когда начались почти безумные продажи, пришлось наладить график выхода «Булавки»: два раза в неделю. Разумеется, при таком раскладе Лондон можно счесть рассадником безвкусия, коконом, из которого никогда не появится бабочка. Эти позорные подробности всколыхнули целую волну различных реакций на нас. Нам выбивали стекла и даже пытались устроить пожар, но Сэмюэль живет на верхнем этаже, он успел потушить пламя, пока оно не причинило большого ущерба.

Леди Паффери одарила Мэтью многозначительным взглядом и улыбнулась.

— Превращаться в фабрику преувеличений и иногда откровенной лжи не было моим намерением, но наши читатели требуют именно этого, все больше и больше. Мне пришлось увеличить тиражи до более чем трех тысяч копий, которые без остатка распродаются и разбредаются по нетерпеливым рукам. Но… успокаиваю я себя тем, что конкурентов мы обскакали. Имя Лорда Паффери и «Булавка» теперь имеют большой вес. Сделала бы я такое снова, если бы могла повернуть время вспять? — ей потребовалось некоторое время, чтобы собраться с ответом. — Да. Потому что мой Заккари умер из-за отсутствия дохода. Кредиторы душили нас, ждали, чем бы еще поживиться днем и ночью. Я вспоминаю о том, как моя дочь и ее семья пытались помочь нам деньгами на аренду, чтобы нас не выселили из дома за неуплату. И после всех этих мыслей я сочиняю очередную небылицу, сидя за этим самым столом, мистер Корбетт, и иногда, идя по улицам и видя, как люди идут и читают мою газетенку, громко обсуждая ее и самого Лорда Паффери, я мысленно… шлю их на хер.

Помещение заполнило тягучее молчание, во время которого Лютер нервно закашлялся, попытавшись прочистить горло.

— Вдобавок к этому мы помогали беднякам и больным очень щедро.

— Заккари умер в государственной больнице, — пояснила женщина. — Богачи могут получить все, даже включая надлежащее лечение и хороших врачей. Государственным больницам этого не хватает, — она махнула рукой, демонстрируя, что больше не хочет говорить о «Булавке» и ее читателях. Взгляд ее снова стал жестким, и Мэтью с уверенностью мог сказать, что Леди Паффери что-то задумала. — Сэмюэль, — обратилась она. — Достань документ.

— Да, мадам, — он ушел тут же по ее команде.

— Мы получили интересный документ в конверте прошлой ночью… или, может, ранним утром. Его подсунули под дверь, — объяснила она. — Я хочу, чтобы вы на него взглянули.

— Черный Дикарь, — произнес Мэтью, потому что мысль о Зеде вдруг ударила его, словно молния.

— Простите?

— Африканский силач в Цирке Олмсворт. Вы знаете о нем еще что-нибудь?

— То, что его нашли дрейфующим в море, что он огромный, что у него татуированное лицо, что он не может говорить, потому что ему отрезали язык, и что он развлекает публику каждую ночь. Я сама его не видела. А что?

— Я думаю, я знаю его.

— Святые угодники! — воскликнул Кин. — А какую-нибудь чокнутую королеву ты не знаешь случайно?

— Доводилось встречать одну, — ухмыльнулся Мэтью.

Лютер вернулся с бумагой, которую явно читали уже не единожды, судя по ее состоянию.

— Отдай это мистеру Корбетту, — проинструктировала Леди Паффери. Мэтью принял документ и развернул его. Аккуратным почерком на листе бумаги было выведено шесть строк.

Он внимательно посмотрел на них и громко прочел вслух:

— Перчатка брошена…

Д.И.Ф_ирамбу к_Э_го спел мета_ЛЛ — ему пришлось остановиться, потому что странное написание этой строки его смутило. — Интересно, откуда эти лишние точки и пробелы?..

— Действительно. Очень интересно, — подтвердила Леди Паффери.

- Клотó, Áтропу, Лáхесис

В полночном звоне ты искал

Судьбу ты рискнешь ли свою испытать

Секрет позолоченной маски узнать…

Он вновь пробежался глазами по строчкам, прежде чем поднять взгляд и задумчиво произнести:

— Позолоченная маска? Альбион?

— Альбион или кто-то, кто хочет им казаться. Вместе с этим конвертом лежала монета в одну гинею.

— Он хочет, чтобы вы это напечатали?

— А что же еще? Мы уже готовим это к следующему выпуску.

И снова Мэтью пробежался глазами по строкам. В памяти всплыли кое-какие обрывки сведений, которые он подчерпнул, когда интересовался древнегреческой мифологией.

— Три имени. Я так понимаю, они принадлежат сестрам, — он нахмурился, блуждая по переполненным картотекам своего разума. — Давайте припомним… сейчас… Клото… по-моему, была одной из мифических сестер Судьбы. Их еще называли мойрами. Ну, конечно! Альбион ведь даже упоминает об этом. «Судьбу рискнешь ли испытать», так он пишет. Точно, я помню. Клото ткала нить жизни, Лахесис отмеряла, как долго будет жить человек, а Áтропа… ах, да. Áтропа перерезáла эту нить своими ножницами.

— Это все пустая болтовня, как по мне! — фыркнул Кин.

— Болтовня или нет, — качнул головой Мэтью. — Это вызов, адресованный кому-то конкретному. «Перчатка брошена», как написано здесь. Но кому брошена?

— Очевидно, — заметила Леди Паффери. — Он ожидает, что этот человек будет читать «Булавку».

Мэтью сконцентрировал свое внимание на второй строке.

Одной единственной строке.

Прямо здесь, на бумаге.

Это было слово «Фэлл», разделенное пробелами, но оно здесь явно присутствовало. Иначе зачем было писать эту строку именно так?

Возможно, это лишь игра его воображения, но отчего-то это послание возвращало его на Остров Маятник, к человеку, который до сих пор готов сплясать на могиле одного юного решателя проблем. Мэтью ничего не мог с собой поделать, он просто нутром чувствовал, что эта строчка имеет прямое отношение к Профессору Фэллу.

- «Три сестры», - протянул он задумчиво, обращаясь в основном к самому себе. — Может, имеется в виду одноименная таверна? То самое место, где Альбион хотел встретиться со мной, кстати говоря. Он бросает вызов конкретному человеку, с которым хочет встретиться там же. Но… как этот человек узнает Альбиона, если не знает, как Альбион выглядит без маски? И он ведь не называет какой-то определенной даты встречи или времени… просто упоминает «полночный звон», то есть, после полуночи. Если только дата и время не спрятаны в этом шифрованном послании. У меня просьба: могу я переписать этот текст на бумагу и оставить его себе?

Эстер Ратледж дала ему бумагу и перо. Когда он закончил, то вернул оригинальный документ Леди Паффери, а копию убрал в карман.

Женщина сложила оригинал. Затем взяла пистолет, открыла боковой ящик стола и убрала оружие внутрь.

— Вы ведь понимаете, — сказала она. — Что Плимутский Монстр должен просуществовать еще какое-то время.

— Полагаю, что он даже вынужден убить снова… и еще не один раз — еще более жестоким и шокирующим способом, чем раньше?

— Разумеется, — ее глаза дьявольски блеснули. — Ваша публика требует этого.

— И как закончится моя история?

— Если вас не схватят и не повесят в Ньюгейтской тюрьме перед тем, как вы выберетесь из этой шипованной клетки, то Плимутского Монстра, скорее всего, будут преследовать до зимы, а весной — если в голову не придет ничего другого — вас застрелит маленький мальчик, который встанет на защиту своей младшей сестры, пока их мать и отец будут лежать рядом, истекая кровью при смерти. Смертельно раненый, но все еще сильный, как Сатана, вы взберетесь на крышу, но в попытке уклониться от очередного выстрела упадете в дымоход — аккурат в промышленную печь — и ваше тело будет сожжено дотла.

Мэтью кивнул.

— Мне нравится. Можно мне получить постоянную подписку на ваше издание?

— Хм! — воскликнула она. — Подписки! А это идея!

— Бол-то-вня-я-я, — протянул Кин. — Тысячу раз ненужная болтовня!

— Всем и впрямь стоит вернуться к делам, — согласился Мэтью. — Спасибо за ваше время и за ваше содействие. А еще за то, что показали мне это письмо и позволили сделать копию. Думаю, здесь есть, над чем подумать.

— Подумать — это одно дело, — ответила она. — А вот ответить — уже совершенно другое, — Эстер Ратледж поднялась со своего стула. — Я искренне надеюсь, что правление Плимутского Монстра закончится в той самой печи. И в то же время, желаю удачи Мэтью Корбетту.

Новое топливо для печи, подумал Мэтью. Пожалуй, так или иначе, эта печь старается поглотить его.

Он попрощался с Эстер Ратледж и Сэмюэлем Лютером, затем они с Кином покинули лавку печатника. Из этой встречи удалось выудить куда больше вопросов, нежели ответов. Число загадок продолжало расти.

Дождь на улице превратился в противную, раздражающую морось, воздух был влажным и пах лошадиным пометом, и теперь даже Кин был рад, что они решили ехать обратно не пешком.

— Это была чертовски странная встреча, — сказал Рори, пока они шли к карете. — Лорд Паффери — женщина! Кто бы мог подумать?!

— Никто. И никто не поверит, если ты скажешь.

— Да я и не буду говорить. Но… помимо всего этого есть еще одна странность… было очень неуютно снова услышать имя Джоша, да еще и так… после всего, что случилось на Кейбл-Стрит.

Они добрались ожидающего пассажиров возницы, который приподнял свою промокшую треуголку, приветствуя их, словно для него рабочий день ничем примечательным не отличался.

— Там была больница, на Кейбл-Стрит? — спросил Мэтью, когда Кин открыл дверь. — А что странного там случилось?

— Этот мудак, Джош, помешался на «Белом Бархате», и мы старались связать его и дать ему переломаться и успокоиться. Хотели, чтобы он вылечился.

— Да, Пай рассказывала мне.

— А она говорила, что когда Джош выпрыгнул из окна третьего этажа, он упал на Кейбл-Стрит?

— Нет, этого не говорила.

— Именно там он и приземлился, — Кин помедлил, залезая в карету. — Разве это не странно? Слышать имя Джоша вот так… а потом слышать название улицы, на которой он погиб?

— Да, — у Мэтью в мозгу собралось множество вопросов, они давили на него изнутри так сильно, что у молодого человека складывалось ощущение, будто он проглотил, не запивая, шляпу возницы. Он дождался, пока Кин, наконец, сядет в карету и только тогда заговорил. — Рори, я с тобой не вернусь, — он поднял руку до того, как его спутник начал возражать, потому что глаза Кина вспыхнули опасным огоньком, а слова возмущения готовы были сорваться с его губ. — Послушай меня, пожалуйста. У меня есть дела, которые я не могу сделать в Уайтчепеле. Я должен найти моего знакомого, который работает помощником главного констебля и…

— Боже всемогущий! — всплеснул руками Кин. — Вот опять завоняло Олд-Бейли!

Мэтью продолжил.

— И должен сообщить ему, что…

Он вдруг остановился, потому что упоминание Олд-Бейли вновь навеяло ему образ хорошо одетого, спокойного молодого человека со светлыми волосами, который носил очки в квадратной оправе.

Стивен, клерк.

— Да что с тобой такое? — раздраженно процедил Кин. — Тебе кто-то, что, в кашу нассал?

— Может, и так.

— Чего?

— Просто думаю. Пытаюсь сложить воедино картину, которая, кажется, не имеет никакого смысла.

— Просто замечательно! — саркастически воскликнул Кин. — То есть, ты просто оставишь меня разбираться со старухой один на один, да? Черт возьми, Мэтью! Я думал, ты поможешь мне растолковать ей, какого хрена мне понадобилось нанимать экипаж и тратиться на это! Расскажешь ей об Альбионе и все такое… она меня в задницу поимеет, если ты не поедешь со мной и не поможешь мне все это объяснить.

— Ты умный. Сможешь что-нибудь придумать.

— Черта с два я смогу! Матушка Диар ложь чует за шесть лиг!

Это имя будто ударило его кирпичом по голове.

— Кто? — голос молодого человека прозвучал так, как будто кто-то заставил его целиком проглотить горьковато-кислый лимон.

— Босс. Она называет себя Матушкой Диар. Впрочем, заботливо запеленать, по-матерински, она может только какую-нибудь змею. Детишек она от себя отпугнула бы на раз-два. Она и меня до мурашек пугает, если честно, но не могу же я это показать…

Теперь Мэтью окончательно потерял дар речи. Он слышал, как вокруг нарастают и поднимаются звуки Лондона, и ему казалось, что какое-то гигантское существо восстает из грязи — мощное и злое, готовое раздавить его в труху.

— Куда прикажете, джентльмены? — спросил уставший ждать возница. Лошади недовольно фыркали и били копытами, готовые тронуться в любой момент.

— Я не встану у тебя на пути, если ты так хочешь уйти, — сказал Кин. — Но только после того, как ты отправишься со мной к старухе и поможешь ей все объяснить. Я могу попасть в серьезные неприятности, потому что ты заставил меня потратиться. Клянусь, Мэтью, все серьезно. Клятва или нет… потом ты можешь быть свободен.

— Матушка Диар… — выдохнул Мэтью.

— Ну да, верно, — Кин моргнул. — Иисус-Спаситель, только не говори мне, что ты и ее знаешь!

Мэтью посмотрел на небо, с которого падала мелкая морось, и замер на несколько секунд. Там, в небесах, на фоне темнеющих серых облаков летело несколько ворон.

С трудом заставив себя сосредоточиться, Мэтью вновь обратился к Кину.

— Это ведь от нее вы получаете «Белый Бархат», так?

Очевидно, настало время прояснить этот момент.

— Да, — ответил он, процедив ответ сквозь плотно сомкнутые челюсти.

— Тогда тебе следует знать, что это пойло приходит в Семейство от Профессора Фэлла.

— Что? Нет, Мэтью, ты ошибаешься. У Матушки Диар свое предприятие.

Мэтью поднял свою татуированную руку, призывая возницу к терпению.

— Она работает на Фэлла, в этом я тебе могу поклясться. А ты работаешь на нее. Видишь, какой круг замыкается? Я так понимаю, что Семейство — не единственная банда, которую Фэлл использует, чтобы «Бархат» оказывался на улицах.

— Хорошо, допустим, все обстоит, как ты говоришь. Но она, так или иначе, когда-нибудь прибудет, чтобы свериться с книгой. Я думаю, что, раз ты прикончил одного из людей Фэлла, Матушка Диар тебе не очень обрадуется? Если она, конечно, тоже тебя знает лично.

— Знает. Она узнает меня с первого взгляда.

— Пожалуйста… послушай… у меня думать не так хорошо получается, как у тебя. Черт, да ни у кого из Семейства так не получается!

— Ты себя недооцениваешь.

— Нет. Выслушай. Просто вернись со мной и помоги состряпать историю, на которую она поведется, и эта история должна быть безупречной. Затем — можешь идти и встречаться со своим другом, да хоть с самим Папой Римским, мне все равно. Если старуха появится раньше, чем ты уйдешь, мы тебя прикроем, клянусь.

Что нужно было сделать, чтобы поступить правильно? — этот вопрос Мэтью задавал самому себе. Он, как сказала Эстер Ратледж, был заперт в шипованной клетке, в которую, похоже, утянул с собой и Рори Кина. Теперь, чтобы им обоим выпутаться из этой истории, нужно было маневрировать с ювелирной аккуратностью. Стоит ли бросить все силы на это, или продолжить расследование дела Альбиона, которое он невольно взялся вести?

Мэтью решился и сказал вознице:

— Едем Уайтчепел. Мы скажем, когда остановить.

Он забрался внутрь и закрыл дверь, затем уселся на треснутое кожаное сидение и досадливо уставился на своего попутчика. Мысль о том, что этот «Бархат» — скорее, наркотик, чем напиток, снова всплыла в его мозгу, как навязчивое видение.

Имя давно почившего доктора Джонатана Джентри, которого Мэтью видел во время его казни с отрубанием головы — которую позже выбросили на съедение осьминогу — никак не шло из памяти.

По указке Фэлла доктор Джентри собрал и описал в книге целую коллекцию ядов и наркотиков, один из которых он назвал Эликсиром Отсутствия. Он применил его на самом себе и был под его действием, когда ему медленно отрезали голову в обеденном зале Фэлла на Острове Маятнике.

Мэтью вспомнил, как Джентри описывал это зелье: Эликсир Отсутствия устраняет личность. Уносит ее прочь. Облегчает разум и усыпляет нервы. Человек покидает этот мир досадной дисгармонии и выходит в иной, куда более приятный…

— Я хочу, чтобы ты рассказал мне все, что знаешь о «Белом Бархате», - сказал Мэтью. — И говоря «все», я подразумеваю вообще все. Ничего не утаивая, ты понимаешь?

— Это какое-то гребаное пойло, вот тебе и «все»! Говорят, что джин. Я очень сожалею, что Джош на нем повернулся и расстался с жизнью, но это… просто пойло.

Мэтью покачал головой.

— Нет, это гораздо больше. Это наркотик.

— Да… ну… я думаю, что каждое пойло — это в какой-то степени наркотик, разве нет?

— Не настолько. Есть кое-какая разница. Кое-какие добавки, ингредиенты, которые заставляют человека хотеть «Бархат» снова и снова, — Мэтью вспомнил отчаянную девушку, которая готова была залезть в тюремный экипаж и отдаться за глоток этого адского напитка. И то, как Пай говорила о Джошуа: очень скоро стал похож на ходячий скелет, и готов был все отдать за еще один глоток этого дерьма.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Кин, неуютно поежившись.

— Я хочу сказать, — Мэтью ошеломленно передернул плечами. — Что Профессор Фэлл задумал новое мероприятие, целью которого ставит отравление целой нации.

Часть четвертая. На что мы готовы ради любви

Глава двадцать третья

Мэтью стоял в подвале логова Семейства, глядя на ящики с синими бутылками и на бочонки, которые — он был совершенно уверен — являлись новыми взглядами Профессора Фэлла на этот мир.

— Но ты ведь не можешь… как бы… поставить на это свою жизнь, ведь так? — спросил Кин, стоя подле него рядом с Пай. Каждый из присутствующих держал поднятым фонарь, освещая содержимое склада. — Я имею в виду… ты не можешь быть настолько уверен, что… ну, в том, что все это наркотики. Разве можно вот так это сказать… Пай, помоги подобрать правильное выражение, я что-то совсем слов не нахожу…

— На сто процентов, — подсказала она. — Нельзя быть уверенным на сто процентов.

— Позвольте мне задать вам обоим один вопрос, — спокойно сказал Мэтью. — Вы бы захотели выпить целую бутылку этой гадости?

Никто не ответил.

— А почему нет? — хмыкнул Мэтью. — Если это просто джин, просто с высоким содержанием алкоголя, то почему вы не хотите его выпить?

— Не хочу выблевывать свои внутренности, — буркнул Кин.

— Ты знаешь, что дело не только в этом. Ты сказал мне, что никогда не пробовал ни капли. Ты сказал мне, что видел, что этот напиток может сделать с человеком… что он уже сделал с Джошуа Оукли. Пай рассказала мне то же самое. Есть причина, по которой вы запрещаете всему Семейству пить это.

— Этот запрет пришел не от меня, а от Матушки Диар. Она не хочет, чтобы мы урезали ее прибыль.

— Она не хочет, чтобы ее продавцы стали зависимыми безвольными тварями и испортили ей всю игру, — возразил Мэтью. Он перевел взгляд с Рори на Пай, затем обратно и заметил, что оба его собеседника внутри себя ведут ожесточенную борьбу между моралью и привычками, которые были с ними долгие годы. — Я думаю, план состоит в том, чтобы выпустить эту штуку и расширить рынок сбыта на весь город — и, не побоюсь предположить, что на всю Англию. Джин, продающийся по низкой цене, но имеющий высочайший спрос. Этого вполне достаточно, чтобы со знанием дела обманом продать людям наркотик и превращать их в безумных маньяков, которые готовы будут сделать что угодно, чтобы получить очередную порцию.

— Мы этого не знаем! — лицо Кина побагровело от злости, глаза сузились в тонкие щелочки, а взгляд его, казалось, мог разжечь из мелкой искорки большое пламя.

— Да, — согласилась Пай. — И, так или иначе, я уже тебе говорила… если мы не будем продавать «Бархат», то кто-нибудь другой будет, — она повернула фонарь, чтобы выхватить из темноты лицо своего обвинителя. — Дело в деньгах, Мэтью! Ты просто не понимаешь этого! Ты не можешь! Ты никогда не был частью Уайтчепела и не имеешь понятия, что человеку приходится делать и на что идти, чтобы просто выжить тут! Хорошо, возможно «Бархат» — действительно наркотик в каком-то плане и вызывает сильное привыкание, но мы не отвечаем за выбор всех тех дураков, которые находятся там, снаружи! Мы это дерьмо не трогаем, и Рори никому из нас не позволит это делать, он всем вбил в башку, что эта гадость нужна только для заработка, не более того. Это — единственное, что имеет значение.

— Это неправильно, — твердо сказал Мэтью. — Рори, ты говорил, что хотел бы держаться как можно дальше от Профессора Фэлла. Но посмотри на себя: вот он ты, фактически сидящий в кармане его жилета! Все Семейство находится там же с тех самых пор, как Матушка Диар пришла к Мику Эбернати и заключила сделку. Сколько лет назад, ты говорил, это было? Четыре?

— Примерно четыре…

— Я так понимаю, что в «Бархат» со временем стали добавлять все больше и больше наркотического вещества. Возможно, продавать начинали обычный дешевый джин с едва ощутимой дозой того, что нашли в книге ядов Джонатана Джентри.

— Этот доктор, о котором ты говоришь, — нахмурился Кин. — Был химиком Фэлла, верно?

— В каком-то смысле да.

— Так… почему Фэлл решил распространить наркотический джин по всему городу? И по всей стране, если ты не ошибаешься в этом. Почему бы просто не делать дешевый крепкий джин и не оставить все так? У него была бы уйма покупателей.

— Ему этого недостаточно. Он хочет быть уверенным, что его продукта жаждут… что без него не могут жить. И я уверен, что есть и еще одна причина. Более темная, — Мэтью прошел с фонарем мимо шести бочек, которых, пожалуй, хватило бы, чтобы заполнить все бутыли в ящиках. — Он знает, что зависимость начнется не только у нищих и проституток. Он знает, что «Бархат» пробьет себе путь и в высшее общество, к бизнесменам, адвокатам, констеблям и судьям. Слепая нужда для слепой коррупции. «Бархат» станет тем средством, за которое Фэлл сможет купить любого нужного ему человека или любого оказывающего сопротивление его влиянию. Сейчас, держу пари, целью являются политики, служители закона и, может быть пара судией, которые могут оказывать определенные услуги. Они скрывают свои слабости, и Фэлл на этом наживается. Поверьте мне, так он и действует. Прямо сейчас он уже сгреб к себе в карман несколько властных людей, которых уже ввел в зависимость от «Бархата», и теперь эти люди — те самые, кто скрывает это… скажем так… тем, что топят в нем рынок.

— Но мы не топим рынок! — возразил Кин. — Посмотри на эти бочки. Они здесь уже довольно долго, несмотря на то, что таверны ждут больше!

— Он строит спрос так, чтобы цена росла. Также, возможно, ставит небольшой социальный эксперимент. Хочет посмотреть, что зависимые люди сделают, когда поймут, что не могут…

— Рори? — дверь у верхних ступеней лестницы открылась. Том Лэнси вошел. — Они здесь, — тихо возвестил он.

— Хочешь сказать, она здесь?

— Не она. Фрост и Уиллоу. Они хотят поговорить со всеми нами сразу.

— Они ждут бухгалтерскую книгу?

— Про нее не спрашивали. У них просто есть какие-то вопросы.

— Сейчас будем, — кивнул Кин, и Лэнси ушел, закрыв за собой дверь. Фонарь Кина осветил лицо Мэтью. — Свита. Она всегда с ними, их всегда трое. Вопросы у них, значит. Дерьмо, мне не нравится, как это звучит! Их обычно не интересует ничего, кроме книги, Босс не сует свой нос дальше нужных цифр, — он опустил фонарь. — Ладно, нужно идти. Послушай внимательно, Мэтью. Они вряд ли сюда спустятся, потому что их это не интересует. Но, будь я на твоем месте, я бы все-таки притушил фонарь и нашел бы, где спрятаться. Например, за бочонками. И полежал бы так какое-то время. Понятно?

— Понятно, — он уже подыскивал себе место.

— Пошли, — сказал Кин Пай, и они поднялись по лестнице, вышли из подвала и заперли за собой дверь.

Два человека ждали в центральной комнате, стоя рядом со столом, где Мэтью получил метку Семейства. На улицу опускалась ночь, и ни лучика света не пробивалось сквозь заколоченные досками окна. Остальные члены Семейства собрались здесь по команде Фроста. Кое-кто держал фонари, и двое пришельцев были в их числе. Капли дождя блестели на плаще и треуголках людей Матушки Диар. В желтом отблеске фонаря Кин заметил, что Фрост выглядит немного потрепанным и уставшим: он прижимал руку в перчатке к середине груди, дыхание его было неровным и тяжелым.

— Вы поранились? — поинтересовался Кин, когда он поставил свой фонарь на стол.

— Не твое дело, — Фрост выдержал несколько мгновений, затем сплюнул на пол. Кин заметил, что в слюне явно есть кровь. — Все здесь?

— Похоже, что Карр сегодня не с вами? Или Матушка Диар?

— Это незапланированный визит. Мы ищем… — Фросту пришлось остановиться, потому что от боли ему перехватило дыхание. — Скажи им, Уиллоу.

Второй человек с длинным подбородком и белокурой бородкой, глубоко посаженными темными глазами рассмотрел все Семейство с нескрываемым высокомерием.

— Матушка Диар послала нас на поиски молодого человека. Называет себя Мэтью Корбетт. Последний раз его видели в Уайтчепеле, насколько нам известно. Мы прочесываем округу. Этому человеку чуть больше двадцати, ростом примерно шесть футов, жилистый, худой с черными волосами и серыми глазами. Как говорит Матушка Диар, внешность у него привлекательная. Может носить бороду. Видели такого?

Кин уже собирался сказать «нет», когда в разговор вмешалась Джейн.

— Что ей от него нужно?

Кин бросил на нее дикий взгляд, но ему пришлось быстро опустить голову. Он не обладал достаточным актерским талантом, чтобы подарить свободу своей маске.

— Какая разница? — спросил Уиллоу. — Видели его или нет?

Никто не ответил. Кин почувствовал руку Пай на своем боку. Он знал, что она думает о том же, о чем и он: что любой, кто теперь захочет стать лидером Семейства, может запросто отрезать голову парню по имени Рори Кин. Вероятнее всего, первыми желающими будут Уилл Саттервейт, Джесси Литт и Джон Беллсен.

Кину пришлось снова надеть на себя маску жесткости и посмотреть прямо в лицо Уиллоу.

— Мы такого не встречали.

Монета в одну гинею упала на стол из кармана Фроста.

— Вот, что ждет того, кто вдруг его встретит, — сказал он, хотя говорить ему сейчас было явно трудно.

— Вы не очень хорошо выглядите, — заметил Кин. — Проблемы с легкими?

— Проблемы с мебелью, — был ответ. Фрост потянулся за монетой и положил ее обратно в свой карман. — Нам пора идти. Если увидите этого… ммм… скажи им, Уиллоу…

— Если увидите этого парня, избейте его так, чтобы ходить не смог. Затем идите и дайте знать о поимке хозяину «Львиного Логова». Свое имя тоже назовите. Он передаст нам, кого награждать.

Кин кивнул.

— Сделаем.

Взгляд Фроста вновь остановился на Джейн. Кин почувствовал, что сердце его пустилось вскачь. Этот ублюдок почувствовал ложь? Неужели он услышал в словах Джейн что-то, чего она не произносила? Кин даже вообразил, что, если до этого дойдет, ему придется убить Фроста и Уиллоу…

— Запланированный визит — на следующей неделе, — сказал Фрост. — Подготовьте отчет.

Он прерывисто вздохнул, скривился от боли и приложил руку к груди, словно она могла помочь легким выполнить свои функции, а затем они с Уиллоу вышли через узкую дверь, не оборачиваясь.

— У этого парня, похоже, серьезные проблемы, — сказал Кин, когда люди Матушки Диар ушли.

— Это у нас серьезные проблемы! — воскликнул Уилл. — Какого дьявола мы им соврали, Рори?! Этот проныра здесь?

— Проныра по имени Мэтью, член Семейства, который доказал свою верность и носит знак, являясь для меня и для всех вас братом, действительно здесь. Пока я здесь заправляю, ни один член Семейства не предаст своего собрата, ясно, мать вашу?!

— Чего они от него хотели-то? — спросил Паули. — Похоже, они реально готовы землю рыть, чтобы его разыскать. Как так вышло?

— Если он как-то оскорбил Матушку Диар, — опасливо добавил Джесси Лотт, — то мы все угодили в глубокую задницу.

Это привело к тому, что многие раскрыли рты, чтобы заголосить наперебой, однако Кин поднял обе руки, чтобы все утихомирились.

— Ну-ка, успокоились все! Поверьте мне, все под контролем.

— А не похоже! — выкрикнул Уилл, прищурившись. — Этот парень тут, внизу, когда должен быть в тюрьме, потому что Альбион его освободил, а Альбион, между прочим, прикончил Бена Грира прямо у меня на глазах! Теперьэти парни приходят сюда и…

- «И»- «И»- «И», - прощелкал Кин. — Закрой свою икалку во имя Адских колоколов! — он сурово посмотрел на всех собравшихся и сказал. — Уилл, ты, Джон и Билли, идите и соберите с наших заказчиков деньги. Наведайтесь в «Глупого Дудочника» и в «Медный Колокольчик».

— Мы ведь уже были там на прошлой неделе…

— Тогда идите снова! Скажите, что они заплатили недостаточно. Мне нужен новый Субботний костюм. Джесси, ты возьмешь Мика и Паули и отправишься с ними в… да мне плевать! Куда-нибудь. Этот старый ублюдок из «Золотой Туфельки» заслужил встряску. Устройте ему ее, — Кин хлопнул в ладоши, и звук вышел не тише пистолетного выстрела. — Я не шучу! Шевелитесь! Остальные… идите напейтесь или поужинайте или снимите себе шлюху. Меня не волнует, чем вы будете заниматься, но чтоб свалили, понятно? Пай, ты пойдешь со мной.

Он решил не обращать внимания на недовольное бормотание своих подопечных, но на деле он знал, что идет по тонкому льду. Вместе с Пай он вернулся в подвал и посветил вокруг.

— Мэтью, это мы! — крикнул он в темноту. — Они ушли.

Мэтью поднялся с пола из своего укрытия за бочками, причем особенно не спешил, потому что пришлось повозиться, отгоняя от себя нескольких крыс, которые с каждой секундой вели себя все храбрее.

— Ее с ними не было?

— Не-а. Двое ее парней: Фрост и Уиллоу. Они описали тебя очень подробно, но никто не выдал. Учти, она ищет тебя, и ее псы перероют весь Уайтчепел, все с ног на голову перевернут. Похоже, она вышла на охоту. Чтоб ее! — последнее он добавил уже совсем тихо. — Может, там, на Флит-Стрит ты был прав. Отправляйся по своим делам, и будем надеяться, что тебя не убьют, пока ты доберешься, куда нужно. Матушка Диар знает, сколько мы тратим и получаем каждый месяц. Но, может, получится как-нибудь прикрыть траты на эти чертовы поездки.

— Спасибо, — сказал Мэтью, потому что понимал: если люди Матушки Диар узнают, что Семейство солгало им прямо в лицо, всем несдобровать. — Простите, что из-за меня у вас теперь неприятности.

— Мэтью? — обратилась Пай, приблизившись и осветив его лицо светом фонаря. — Если бы те люди тебя схватили… они бы сразу тебя прикончили?

— Сомневаюсь. Думаю, они повели бы меня к Профессору Фэллу, где бы он ни был. А потом… скажем так, Профессор на меня немного зол за то, что я уничтожил его остров на Бермудах.

— О, Господи! Я не желаю этого слушать! — воскликнул Кин, готовясь заткнуть оба уха руками, несмотря на мешающий фонарь. — Святые угодники, ты невыносим!

— Я чувствовала, какой ты из себя, — сказала Пай, многозначительно улыбнувшись. — Когда ты пришел мне на помощь тогда, на улице. Я поняла, какой ты.

— Уверен, этот долг мы уже оплатили. Мэтью, утром ты уйдешь. Мы не можем позволить тебе остаться, потому что иначе они сядут тебе на хвост по нашему кровавому следу. Нам особенно нечего тебе дать, но костюм и ботинки можешь оставить себе.

— Еще раз спасибо, — этот фиолетовый ужас стоил только того, чтобы его сжечь, но ботинки были очень даже удобными и приемлемыми. — Позвольте спросить только… вы знаете, сколько времени?

— Десять или около того, по-моему. А что?

— В полночь, — сказал Мэтью. — Я планирую быть в таверне «Три Сестры».

— Что? При том, что тебе эти головорезы тебя преследуют? Я думал, в тебе есть здравый смысл.

— К сожалению, иногда мой здравый смысл ожесточенно воюет с моим любопытством, и любопытство частенько одерживает победу. Я думаю, что Альбион может оказаться в «Трех Сестрах» и сегодня. Возможно, он бывает там каждую ночь с тех самых пор, как назначил мне там встречу. Время сейчас близится к полуночи, а я рядом с этой таверной, поэтому… я просто должен пойти.

Кин собирался снова возразить, но вместо этого лишь вздохнул и просто сказал:

— Это твои похороны. Тебе и решать, — затем добавил. — Просто постарайся не быть дубом и не дай этим парням себя схватить. А если схватят, держи рот на замке и о нас ни слова, — свет фонаря Кина упал на бочки.

— Дубом, — повторил он, и глаза его подернулись печальной дымкой. Как и глаза Мэтью и Пай, которые прекрасно понимали, о чем он думал. — Ты прав, — сказал Рори спустя какое-то время. — «Бархат» убил Джоша, в этом никаких сомнений. Он убил уже до ужаса много людей там, на улицах. А тех, кого не свел в могилу, превратил в живых мертвецов. Все, что я слышал о «Бархате»… было плохо. Ладно, — он отвел свет фонаря от бочек и посветил на Пай и Мэтью.

— Ты знаешь, о чем я иногда думаю? — спросил он голосом, далеким, как будто звучащим откуда-то из чужого горла. — Иногда на меня это просто наваливается, и я не могу сбросить это. Ты помнишь, Пай… когда Джош сошел с ума и выпрыгнул из того окна… ты помнишь… он приземлился прямо на карету той дамочки на Кейбл-Стрит? Она была одета, как леди. Я все еще вижу, как Джош проламывает крышу. Слышится хруст, как будто ломают детскую игрушку… А потом Джош перевалился через крышу… а женщина закричала. Я до сих пор помню ее крик, вижу ее… не могу забыть, как я смотрел на эту леди и думал, что она делает — вся такая разодетая — здесь, на Кейбл-Стрит. И откуда бы она ни явилась, куда бы ни направлялась… она совершенно точно не попала этой ночью в постель после того, как на ее навалилось безумие Уайтчепела, свалившись с неба.

— Она выжила? — спросил Мэтью.

— Я не знаю. Мы быстро оттуда сбежали. Пришлось бросить прежнее убежище, рядом с госпиталем, о котором я тебе рассказывал сегодня. Вот, почему я счел эту встречу такой странной… и поэтому так странно было сегодня услышать имя Джоша, связанного с этой историей из газеты. Это словно унесло меня назад, в прошлое, — свет его фонаря вновь пал на бочки и чуть поблуждал между ними. — А ведь, если задуматься, то этой женщине тоже навредил не Джош, а «Бархат». Потому что если бы Джош не превратился… в хищника, купающегося в собственном дерьме, готового рыдать или разрывать глотки за стакан этой дряни… если бы не стал тем, во что превратил его «Бархат»… не знаю, если бы мы ему яд скормили или нашли бы способ его закрыть понадежнее… — Кин повернулся к Мэтью и посветил ему в лицо. — Если здесь есть наркотик, такой сладостный, но такой смертоносный… разве это честно?

— Нет, — качнул головой Мэтью. — Не честно.

— Что же с этим делать?

— Ты спрашиваешь, что бы сделал я?

— Возможно.

— Если бы это дело поручили мне, — сказал Мэтью. — Я бы взял топор и спустился бы сюда с ним. И позволил бы крысам забыться сладкими снами.

Воцарилось долгое молчание. Затем Кин слабым голосом сказал:

— Я не могу этого сделать. Если бы сделал, мне было бы негде спрятаться — меня бы всюду нашли и закопали, а все Семейство утонуло бы в крови…

Мэтью не ответил, но понял, что Лондон — это город темниц. Семейство и другие банды были невольниками у тех, кто контролировал их передвижения и заставлял воевать за территории. Уайтчепел был тюрьмой настолько же мрачной, как Ньюгейт и, похоже, лорды и леди в этом городе были заточены в их шелковые клетки хорошего поведения и семейного наследия настолько же, насколько уличные разбойники и нищие были замкнуты в своих правилах. Клетки бывают разными: прутья их могут ослепительно сиять, быть сделанными из золота или из железа. И среди невольников в клетках был и Профессор Фэлл, который заточил себя собственным образом жизни, своей яростью, которая не утихла и после того, как он отомстил тем, кто убил его возлюбленного двенадцатилетнего сына Темпльтона. Фэлл встал на путь, полный греха и тяжелых преступлений и сам воздвиг себе нерушимую тюрьму, в которой пребывает. В этом было столько жалости, что Мэтью понял: если он отступит и посмотрит на все незамутненным эмоциями, разумным взглядом, то до смерти Темпльтона профессор был членом высокого общества, светилом науки. Клото, Лахесис и Атропа были неустанными работницами, и эти три сестры видели, как изменилась после этой смерти судьба человека с глазами, холодными, как могильный камень…

— Я должен идти, — сказал Мэтью, предвкушая предстоящую встречу в таверне.

— Конечно, ты должен, — кивнул Кин. Он провел рукой по своим огненным волосам и издал звук, как будто ему нужно вот-вот сплюнуть что-то отвратительное. — Черт бы это все побрал! Я не могу позволить тебе идти до «Сестер» в одиночку! Дьявол, даже на таком небольшом расстоянии тебя могут поймать на Драйбоун-Лейн, которая еще хуже, чем улица Флинт! Стоит тебе отсюда выбраться, попадешься Культу Кобры, который, если увидит метку Семейства, глаза тебе выколет после темноты.

Это была прекрасная тема для размышлений, но Мэтью лишь ответил:

— Я уверен, что справлюсь сам.

— Конечно, справишься, но неужели ты того реально хочешь? Что ты будешь делать и куда пойдешь, если он не объявится? А еще лучше спросить… что будешь делать, если он там будет?

— Выясню, когда придет время.

— Когда ты выяснишь, — качнул головой Кин. — Ты можешь уже быть мертв.

Мэтью не мог не согласиться. Его логика в вопросе этого любопытства серьезно сбоила. На самом деле, его логика в вопросе этого склада с отравой тоже не имела твердых позиций.

Пай вмешалась в разговор.

— Рори прав. Есть нерушимые законы, которые правят этим местом. Тебе придется быть очень осторожным.

— И учти. Это наши лучшие покупатели «Бархата», поэтому можешь себе представить, что там творится. И около полуночи начинают вылезать грабители, — Кин сделал паузу, чтобы Мэтью успел составить в своем мозгу довольно красочную картину того, что его ждет. — Ты проделал ужасно долгий путь из Нью-Йорка не для того, чтобы умереть на Аллее Флинт. Проклятье, ты не пойдешь один. Это решено.

— Я тоже пойду, — заверила Пай.

— Нет, не пойдешь! Ты не достаточно наигралась в прошлый раз, что ли, раз хочешь оказаться на улице Флинт после полуночи? Ты останешься здесь. Я серьезно, Пай, — сказал он в ответ ее вздернутому с вызовом подбородку. — Ты никому ничего не должна доказывать, но если я увижу тебя там, куда мы направляемся, я буду очень сильно расстроен. Ты меня слышала?

Она сопротивлялась, пока он не спросил ее снова, более жестко, и тогда ей пришлось ответить самым коротким и раздраженным кивком.

— Я принесу твой плащ, треуголку и тот модный кинжал, с которым мы тебя нашли. Фонарь тоже можешь взять, — сказал Кин. — Мы можем есть и пить в «Трех Сестрах» бесплатно, если захотим. Взамен они умоляют поставлять им больше и больше «Бархата».

Внезапно Пай приблизилась к Мэтью. Она встала на цыпочки, чтобы поцеловать его в щеку. В свете фонаря ее карие глаза светились, как жидкое золото, но были очень печальными.

— Эта девушка в Нью-Йорке… ей повезло с тобой, — сказала она и улыбнулась самой обаятельной и милой из возможных своих улыбок. Правда, держалась она недолго. — Я бы пошла с тобой, если б эта лошадиная задница меня отпустила. Но… в общем, приглядывайте друг за другом, — сказала она с серьезным лицом. — И не подпускай к себе никого близко. Можешь напороться.

Он знал, что она права. Трюк состоял в том, чтобы огибать острые углы. Стоило ли надеяться, что Альбион в своем истинном облике выберет эту ночь, чтобы прийти в таверну «Три Сестры»? Да, пожалуй, стоило. Любопытство… оно сжигало его изнутри и распаляло желание, унять которое было невозможно… и эта сила толкала юного решателя проблем вперед, вопреки всякому здравому смыслу, навстречу трем сестрам Судьбы — на встречу, которая может стоить жизни — и в глазах Клото, Атропы и Лахесис ему предстоит показать себя настолько добрым, чтобы противостоять разрастающемуся в мире злу.

Было ли это решетками его собственной тюрьмы?

Возможно.

Так или иначе, нужно было быть готовым ко всему.

Глава двадцать четвертая

Дождь перестал, ветер стих. На город опустился влажный желтый туман, обматывающий собой черную ленту Темзы, и начал медленно распространяться от квартала к кварталу, от улицы к улице, протягиваясь на милю за милей по необъятной столице Англии.

Этой ночью, пока время медленно двигалось к полуночи, туман показывал свои фокусы: превращал очертания движущихся карет и повозок в удивительных существ из беспорядочных сновидений. Глаза этих невиданных чудищ сверкали красным пламенем, а возницы расплывались темными кляксами, и лишь их хлесткие плети опускались на недовольно фыркающих в полумраке лошадей, напоминающих мистических демонов. Формы зданий искажались и превращались в гротескное подобие самих себя, их размеры иллюзорно изменялись, как и неясные фигуры, очертания которых можно было заметить в грязных стеклах — с большого расстояния казалось, что туман исказил каждое создание времени и пространства в этом городе.

Шаги шумным, пугающим эхом отражались от стен и приближались, но никто не появлялся в поле видимости, как если бы шаги принадлежали призракам. Размытое лицо, едва тронутое светом фонарей, могло вдруг появиться в разбитом окне и вновь погрязнуть в тумане, а затем мелькнуть еще раз. Мог приближаться душераздирающий собачий лай, однако, как только животное должно было выскочить из-за угла, звук пропадал и растворялся, как если бы пес развернулся и беззвучно ринулся в другую сторону, сметенный вихрем опавших мертвых листьев.

Голоса — или память о голосах — могли звучать прямо из комнаты с залитым кровью полом в одном из домов на этой улице, где однажды были найдены кости, завернутые с такой бережностью, словно убийца питал к своей жертве искреннюю любовь. Или, возможно, из трещин в стенах слышались стоны нищего, которого замуровали внутри, и бросили медленно и мучительно умирать.

Туман высвобождает призраков Лондона, подумал Мэтью, следуя за Рори Кином через лабиринты, полные чьих-то фантомов. Ему казалось, он мог ощущать присутствие призраков прямо в воздухе, и пусть он никогда не зацикливался на таких вещах… ему все равно казалось, что нечто потустороннее, мистическое незримо присутствует здесь.

Была ли реальной иссушенная женщина, потянувшая к нему тонкие руки и прошептавшая рваным шепотом: «Мой мальчик»?

Существовал ли на самом деле полный человек в длинном плаще и в треуголке с пером, который начал вдруг зазывать его: «Подойди сюда, подойди сюда», после чего рассмеялся так, как будто знал самые главные тайны вселенной?

Была ли настоящей маленькая черноволосая девочка в зеленом платье, которая просто стояла и смотрела на него, держа в руке презерватив из кишок ягненка, который словно собиралась принести в жертву извращенному богу Уайтчепела?

Пожалуй, все они были реальными. Когда Кин жестоко говорил им: «Прочь!», они тут же уходили, а Мэтью провожал их глазами. Так что, да… большинство из этих незнакомцев были настоящими, но от этого не переставали быть жуткими.

— Осталось недолго, — сообщил Кин. Даже на таком небольшом расстоянии его голос казался далеким и доносился, словно бы, отовсюду сразу, хотя Мэтью знал, что держится позади него, и это лишь очередной трюк тумана. Фонари, которые они оба несли, распространяли слабые области света, протягивающиеся лишь на пару ярдов вперед в туманных миазмах. Вокруг были лишь стены зданий, которые медленно обволакивались настойчивой дымкой.

Мэтью чуть плотнее закутался в свой плащ. Вес кинжала в кармане на боку немного придавал уверенности, хотя на деле молодой человек не собирался никого закалывать этим кинжалом и крайне боялся сделать это случайно, столкнувшись с кем-то на пути и не заметив его в тумане. На Рори была мятая тюбетейка и коричневый плащ, под которым он также нес кинжал, и Мэтью заметил, что его спутник все время держит фонарь в левой руке, чтобы правая была свободной и могла вовремя дотянуться до клинка.

Резкий, высокий смех пронзил улицу и растворился в ней. Мимо пронесся отдаленный звук женского голоса, поющего песню, которая, похоже, была довольно похабной, судя по тому вою, который ее сопровождал. Вскоре и этот шум пропал втуне. Где-то рядом закричал ребенок — действительно совсем близко… затем снова рухнула тишина.

Все больше духов наводняет пустоту, подумал Мэтью. Несмотря на его рациональную натуру, волосы встали дыбом на его шее от суеверного страха.

Вот уже четвертый раз ему казалось, что он слышит шаги позади себя, взбивающие пыль и золу где-то в отдалении. Вот уже четвертый раз он останавливался, чтобы посветить своим фонарем в том направлении, но свет снова никого не выхватывал из тени. Нет… погодите… разве там не показался слабый огонек от чужого фонаря? Или просто какой-то призрачный шар разрастается и прибавляет в размерах и силе перед тем, как напасть?

Кин остановился сразу же после Мэтью и тоже посветил в нужную сторону. Туман снова пронес мимо и растворил в себе чье-то призрачное бормотание, быстро переродившееся в тихий пугающий смех, приходящий, казалось бы, со всех направлений сразу, и теперь Мэтью разглядел некое трехголовое чудище, неспешно направляющееся к нему.

В этот момент двое пьяных мужчин с примерно настолько же изрядно перебравшей дамой между ними, вышли из тумана. Женщина хихикала и несла какую-то несуразицу, держа обоих своих спутников за плечи. Один из них споткнулся и замер в пределах видимости фонаря Мэтью, едва не врезавшись в стену. Фонарь был поднят. В его свете Мэтью разглядел, что лицо женщины настолько густо намазано румянами, белилами и еще парой тонн косметики, что казалось, она попросту надела на себя второе лицо — весьма непривлекательное. На голове у нее, похоже, было, как минимум, три птичьих гнезда. При этом спутники этой экстравагантной персоны оба были гладко выбриты, носили дорогие на вид плащи и кожаные треуголки.

У Мэтью сложилось впечатление, что джентльмены из высшего света пожаловали сюда, чтобы поразвлечься.

— Сэр, — вдруг невнятно пробормотал один из мужчин, а другой вдруг резко расхохотался, хотя смех этот больше походил на мычание быка. — Сэр, — снова поприветствовал первый, после чего смех второго усилился. — Могу я спросить вас… погодите минутку… Уилфред, пусть она перестанет извиваться, утихомирь ее. Сэр, могу я спросить, не найдется ли у вас «Бархата»?

Этот вопрос обезоружил Мэтью настолько, что он не нашел слов для ответа.

— У нас есть деньги, — продолжал незнакомец. — Наша последняя бутылка… уже, боюсь, превратилась в мочу. У нас есть деньги, — он повторил это так, словно эти слова должны были оказать некоторое магическое действие.

— Нам сказали, что «Бархат» можно найти где-то здесь, — пробасил второй мужчина, и голос его так же был невнятным. — Где-то тут… у нас кончился.

— Заплати ему немного, дорогой, — промурлыкала женщина. Она висела на плечах обоих своих компаньонов, и только это не давало ей упасть. — Спорю, у него бутылочка-то припрятана.

— У нас нет бутылки, — ответил Мэтью.

— А что насчет вас? — первый мужчин обратился к Кину. — Господи Боже, — сокрушенно обратился он к остальным, когда Кин оставил его вопрос без ответа. — Эти двое тупые, как пни!

— Тупни! — прыснула со смеху женщина.

— Вы здесь в продаже его не найдете. Нигде, — лицо Кина стало совершенно непроницаемым. — Нечего здесь делать. Возвращайтесь домой, проспитесь. Там вам самое место.

Трое — в своей неустойчивой конструкции — качнулись взад-вперед, словно эта информация сшибла их морской волной.

— Джимми, — прошептала женщина первому человеку, зарываясь в ворот его плаща. — Я говорила тебе… я говорила тебе… я хочу немного «Бархата». Это все игры и забавы для тебя, дорогуша… все это ебаные игры и забавы, но… Кэрри нужен «Бархат». Теперь… вы говорили, мы собирались…

— Заткнись! — прорычал, оттолкнув ее разукрашенное лицо в сторону и погрузившись пальцами в густой грим. Его рот, выхваченный из мрака светом фонаря, искривился в отвращении. — Здесь где-то должен быть «Бархат»! Тупые уроды… должен быть во всем Уайтчепеле!

— Удачи вам, господа… и мадам, — сказал Кин.

— Эти двое ничего не знают! — взвизгнула женщина. — Они просто мусор! Пойдемте, давайте… о… охх… дерьмо! — ручеек мочи потек на ее потертые туфли. — Найди мне немного «Бархата», Джимми, — сказала она притворно сладким голосом. — Вилли, найди мне немного «Бархата», - она говорила, как ребенок, выпрашивающий сладости, но за ее притворно нежным тоном скрывалась угроза.

— Да мы в нем купаться будем до утра, — ответил галантный Джимми, ударив себя в грудь и выпятив ее, как парус боевого фрегата. Затем трехголовый монстр отшатнулся, прошагал мимо Мэтью и Кина и был проглочен туманом.

— Они, возможно, до утра искупаются в своей собственной крови, — бесцветно предположил Кин. — Идем, нам нужно за угол.

Встревоженный этой встречей, Мэтью снова оглянулся назад на дорогу, которой они шли. И снова… это был блик фонаря? Ну, конечно же. Полночь в Уайтчепеле — это полдень в Нью-Йорке, но людей здесь даже ночью намного больше — сколько желающих испытать свою крепость духа уже побывало здесь, на пути Мэтью? Возможно, даже не все они были местными жителями, но что это меняет?..

— Приди в себя, — обратился Кин, ошибочно полагая, что Мэтью впал в нерешительность. — Впрочем, знаешь, ты ведь еще можешь спрыгнуть на ходу, пока вагон не переехал тебя, если хочешь.

— Нет. Не могу. Веди.

Кин повел его за угол, где они тут же повернули налево и спустились вниз по лестнице под каменной аркой. Стены сжимались, оставляя проход шириной не более трех футов.

— Смотри под ноги, — предупредил Кин, потому что прямо на его пути лежал человек. Второй сидел рядом на земле, прислонившись спиной к стене. Его глаза были закрыты, он храпел, явно предварительно опорожнив желудок прямо на свой плащ.

Примерно в двадцати футах отсюда виднелся прямоугольник двери с простой вывеской, на которой значилось «3 Сестры». Казалось, окон здесь не было вовсе. Кин встал у двери и повернулся к Мэтью.

— Готов? — спросил он.

Нет.

— Да, — Мэтью кивнул, и Рори распахнул дверь.

Трубочный дым, пары алкоголя и запах немытых человеческих тел царил повсюду. Мэтью проследовал за Кином внутрь, и дверь закрылась за его спиной. Несколько посетителей глянули в их сторону, но тут же отвернулись. Это было небольшое место: тускло освещенный лампами зал, и лишь на некоторых столах стояли фонари. Часть треснутых стен были покрашены заново в весьма странный цвет: цвет чуть синеватого сваренного вкрутую яичного белка. Похоже, художнику при таком освещении пришлось туго: он сумел выкрасить лишь треть помещения, до остального не добрался, поэтому грязные пятна появлялись дальше с завидной частотой, а с некоторых участков свисали размером с кулак куски штукатурки, обнажая под собой дерево. За стойкой в конце зала стоял лысый седобородый мужчина. Две уставшие девушки-подавальщицы пытались поспеть за всеми жаждущими выпивки клиентами. Зал был почти полон, за восемью из десяти столов сидели посетители.

Мэтью сразу заметил, что лучшие столики в таком месте — места в углу, под защитой стены — уже заняты. Он постарался внимательно осмотреть зал, прорываясь своим зрением через сизый дымок, и разглядел нескольких человек, сидящих здесь в одиночестве. Двое из них были одеты в плащи с капюшонами, и их лица скрывались в тени, их руки без перчаток были заняты, поднося кружки к невидимым ртам. Шум разговоров здесь сливался в сплошное бормотание, хотя внезапно кто-то мог заговорить резче и громче, после чего тут же получал удар в лицо и отправлялся в угол, чтобы усвоить урок, где и когда следует высказывать свое мнение.

— Рори! Рори! — мужчина за стойкой позвал его и махнул рукой. Мэтью последовал за Кином к незнакомцу, который уже перегнулся через стойку и наклонился к главе Черноглазого Семейства. Глаза мужчины сияли, на щеках поблескивал пот. — Когда мы получим еще партию? — спросил он, стараясь говорить тише.

— Скоро.

— Когда скоро? У меня тут куча заказов, а мне нечего продавать!

— У меня не было приказов что-нибудь продавать.

— Они беспокоятся! Если не продам им «Бархат» по первому требованию, они же мне весь зал разнесут!

— Пока что они выглядят почти ручными, — возразил Кин.

— Твоими бы молитвами! Ты здесь не бываешь час за часом. Черт, дерьмо! — с жаром выкрикнул он. — Но… я хотя бы первый в твоем списке, ведь так?

— Так.

— Черт… Мне не нравится так вести дела, — хозяин заведения, возможно, понимая, что идет по тонкому льду, решил сменить тему. — Ладно, вам двоим что налить?

— Эль и… тоже эль, — ответил Кин, заказывая на двоих. — И не вздумай разбавить его. А мы пока найдем, где сесть.

— Простите, — обратился Мэтью к хозяину заведения. — Не подскажете ли, который час?

— Почти полночь, я полагаю. А кто это? — он зада вопрос Кину. — Чтобы в «Сестер» приходил парнишка с манерами герцога? Я чуть в обморок не упал!

— Пойдем, — Кин взял Мэтью под локоть и повел его к ближайшему свободному столику, который находился аккурат в центре зала на незащищенной позиции, но с этим ничего нельзя было поделать. Как только они сели, Мэтью снял треуголку. В это время между четырьмя посетителями, занятыми игрой в кости, разгорелся ожесточенный спор. Поток ругательств был выпущен, нож блеснул, один шквал движений противоборствовал другому, но человека с ножом умудрились удержать, заставили его остудить пыл и продолжили играть, как если бы ничего не случилось.

Девушка-подавальщица принесла эль и игриво хихикнула, когда Кин легко шлепнул ее. Глаза Мэтью округлились. Две безликие фигуры в капюшонах продолжили пить. Молодой человек не видел никого, кого бы мог узнать или кем был бы узнан сам. Здесь просто было множество лиц, которые он видел впервые, но вряд ли забыл бы даже со временем: кругом были гротескно вытянутые носы, огромные лбы и глаза, как у ящериц. Каждое из этих лиц на поверку не было обычным — у каждого была какая-то своя чудовищность.

— Пей, — посоветовал Кин. — Если он появится, он появится. Если нет… — этот комментарий закончился пожиманием плеч.

— Я его не узнáю, но он — узнáет меня. Надеюсь.

Молодой человек понимал, что теперь, без бороды, он смотрится несколько иначе, и его может быть трудно узнать, но все же… оставалась одна хрупкая леска в бурных мутных водах.

Он вынул из кармана бумагу с шестью строчками, переданными Альбионом, и снова прочел их. Его внимание не переставали привлекать к себе эти слова: Д.И.Ф_ирамбу к_Э_го спел мета_ЛЛ. Почему это так написано? Возможно, Альбион хочет оставить послание для Профессора, который не раз ускользал от правосудия? Ему можно было бы бросить, своего рода, перчатку.

Он сделал глоток эля. Одна из фигур в капюшоне внезапно начала бредить: наполовину кричала, наполовину плакала, выкрикивая имя какой-то Анджелы. Никто из посетителей не обратил на него внимания, и даже Мэтью не захотел тратить на это время. Определенно — это был не нужный ему человек.

Но кто тогда нужный? Занимательным было то, что имя Джошуа Оукли было оставлено в офисе «Булавки» человеком, по описанию сильно похожим на Стивена, клерка из Олд-Бейли. Разумеется, это могло быть обобщенное описание, но пока что Мэтью решил позволить своему воображению разыграться.

Он подумал, что Альбион мог быть узником, который сбежал из Ньюгейта, поэтому знал схему подземелья и определенную камеру на нижнем уровне, из которой можно было сбежать. Кто еще мог о таком узнать? Клерк из Олд-Бейли? И чтобы при этом он имел ключ, который позволил бы ему отпереть дверь подвала и выходные ворота на верхних уровнях? Серьезно, мог ли это быть клерк из Олд-Бейли?

Бессмыслица какая-то.

И почему же он решил, рискуя попасть в беду, пробраться внутрь Ньюгейтской тюрьмы снова? Неужели просто потому, что хотел попасть в Каир и показаться там перед узниками в своем театральном образе?

И все же… описание мистера Лютера и имя Джошуа Оукли, записанное в книгу «Булавки» — все это наводило на мысль о Стивене, клерке.

Как соединить это все воедино? И, если это действительно можно соединить, то выглядело все это…

Дверь открылась.

Мэтью подумал, что часы должны были как раз пробить полночь.

Мужчина тяжелого телосложения вошел в помещение с какой-то развязной светловолосой девицей на руках и проследовал прямо к стойке.

— Вот, что заставляет тебя вернуться к жизни, — сказал Кин, осушив уже половину своей порции. — Необходимость что-то обдумать. Над чем-то поразмышлять.

— Да, — Мэтью сложил листок и убрал его.

— Ни за какие коврижки не хотел бы быть на твоем месте, — вдруг выдал Кин.

— Почему?

— Твоя голова, должно быть, ужасно тяжелая — и как в нее вмещается столько мозгов? Не знаю, как твоя шея ее держит.

— Держит и все.

— Да, но, наверное, когда солнце светит тебе в лицо, ты начинаешь думать, как эта гребаная штука ведет себя там, в небесах, почему она не взрывается. Готов поспорить, когда дует ветер, ты не вдыхаешь носом его сладкий аромат, а думаешь о том, откуда он пришел и что заставляет его дуть. А когда девушка целует тебя, ты думаешь о том, как работают ее губы. Я прав?

Мэтью промолчал.

— Так и знал! — Кин улыбнулся своей улыбкой, обнажающей серебряные зубы. — Видишь, я тоже умный. По-своему. Но, черт возьми, нет! Не хотел бы я быть тобой. Столько думать… это убивает. Это проклятье — гораздо большее, чем все известные мне.

— Я никогда не думал об этом с такой стороны.

— Конечно, нет. Похоже, это единственная вещь, о которой ты подумать не можешь. Мысли оплетают тебя цепью. А чем еще ты наслаждаешься, помимо постоянного шевеления мозгами? Что любишь?

— Шахматы.

— О, черт! Это уж точно не считается! Что еще?

— Я люблю… — Мэтью остановился и замялся. Он нырнул в колодец и обнаружил, что он пуст. — Слушай, это бессмысленно.

— Так в бессмысленности весь смысл! Ты никогда не хотел сделать что-то просто ради веселья?

— Например, ограбить кого-то или пробраться в логово какой-нибудь банды с намерением убить?

Рори рассмеялся, хотя Мэтью ожидал от него явно не такой реакции.

— Нет, не это, — ответил Кин, успокоившись. Сделав еще один глоток эля, он потер свои грязные руки друг о друга. Его голос зазвучал совсем тихо, когда он снова заговорил. — Ты ведь знаешь, что я убил — что мне пришлось убить — своего папашу?

Мэтью решил позволить Пай сохранить это в секрете.

— Так и было. Долгая история, на самом деле. Он был беспросветным пьяницей. Но при этом, когда приходил в чувства, он был хорошим человеком… это было задолго до того, как «Бархат» вырвался на свободу. Я даже не знаю, был ли он моим настоящим отцом или нет… моя мамаша была, как гулящая кошка. Но он был единственным, кто у меня остался. Один раз, когда мне было десять или около того… он взял меня к тому, что они с дружками называли каменным карьером. Недалеко отсюда. Высокие утесы, внизу вода. Он тогда сказал мне: «Рори, сегодня я научу тебя летать». И знаешь, что он сделал? Он разделся догола прямо на этом утесе. Светило солнце… был жаркий июль… кажется. Да, жаркий июль. Он разделся догола и сказал мне сделать то же самое, и я спросил его: «Зачем, па?», а он ответил: «Сынок, ты должен позволить своим перышкам дышать». В общем, я разделся, и мы встали на краю утеса, который был похож на чертов край земли! И тогда он сказал мне: «Лети, Рори. Ни о чем не думай, просто лети». Я посмотрел на воду внизу, а потом представил, какое расстояние от нее отделяет, какие монстры могут жить там, в глубине, и ответил: «Я не могу, пап, я боюсь». Он шагнул вперед, взял меня за руку… я никогда не держал за руку никого более сильного, чем он — ни до, ни после. Он сказал: «Не думай о страхе… думай о полете», а я ответил… помню, как ответил: «Но па, мы упадем», и тогда он оскалился… так яростно и жестко! А потом говорит: «Сынок… чтобы упасть, сначала тебе надо полететь».

Рори продолжил, нервно поворачивая кружку из стороны в сторону. Он смотрел на исцарапанный потрепанный стол взглядом, знавшим много страданий, но Мэтью был уверен, что сейчас Кин видит перед собой не столешницу, а поблескивающую в июльском солнце водную гладь, а его глаза смотрят на нее со смесью растерянности, доверия и удивления.

- «Давай!», сказал папа, — продолжил Рори. — Он сказал: «Не думай… просто иди». Мы шагнули, оба. Вместе. Я никогда в жизни так не боялся, как тогда, в воздухе. Только он и я. Но потом мы приземлились в прохладную воду, и она сомкнулась над моей головой, но папа… он не отпустил мою руку. Ни на секунду. И когда мы вернулись, отплевываясь водой и хохоча, первое, что я сказал, было: «Я хочу еще раз». Потому что это было похоже на полет — на несколько секунд. Ты можешь раскинуть руки, как крылья, и представить себя ангелом, и несколько мгновений ничто не сможет утянуть тебя вниз.

Он бегло взглянул на Мэтью, затем опустил глаза снова.

— Я никогда это никому не рассказывал, но… мне иногда это снится. До сих пор. Забавно, знаешь… в своих снах я держу отца за руку, и мы прыгаем с утеса… мы прыгаем и плывем в этом ярком летнем воздухе… и мы никогда не опускаемся, — он допил свой эль. — Да, — сказал он голосом маленького потерянного ребенка. — Да, мне пришлось убить его.

Мэтью собирался сказать «Мне жаль», когда дверь снова открылась.

В помещение вошел худой человек среднего роста, одетый в черный плащ с капюшоном, накинутым на голову. На руках у него были кожаные черные перчатки. Сердце Мэтью бешено заколотилось. Он бросил быстрый взгляд на лицо под капюшоном — золотой маски не было — но пара глаз с пронзительным взглядом осмотрела зал.

Это был он. Мэтью знал это.

Он оттолкнул стул, встал и рискнул поднять руку в приветственном жесте.

Альбион — это просто должен был быть Альбион — шагнул в сторону Мэтью, но разглядеть его лицо полностью пока не представлялось возможным из-за глубокого капюшона.

И вдруг фигуру в плаще оттолкнули двое мужчин, что вошли в таверну «Три Сестры», как хищные и голодные тараканы. Оба носили непромокаемые плащи и кожаные треуголки, в руках у них были фонари. Быстро осмотрев помещение, они остановили взгляды на Мэтью и Рори. Последний испуганно шепнул:

— Иисус милосердный! Они нас нашли!

Двое мужчин — Фрост и Уиллоу, как понял Мэтью — пробрались через столики вперед, после того, как второй из них тоже оттолкнул фигуру в плаще, расчищая себе путь. Альбион — если это действительно был он — повернулся в сторону и направился к стойке.

— Было бы приличнее встать, — сказал явный лидер этой пары. Его лицо было бледным, как известка, а дыхание давалось ему явно с большим трудом. — Похоже, ты кое-что скрывал, Рори. Как не стыдно! Эта девушка… должна была что-то знать. Ох… Боже, я не могу говорить. Уиллоу?

— Мы подождали снаружи, — сказал Уиллоу. — Долго пришлось ждать, но вы все же вышли.

— Решили проследить, куда вы направитесь. Чертов туман, — прохрипел Фрост. — Потеряли вас в нем. Бродили от таверны к таверне. И вот вы здесь!

Мэтью посмотрел сквозь этих двоих. Альбион говорил с хозяином таверны, капюшон все еще был на нем.

— Матушка Диар, — обратился Фрост к Мэтью. — Хочет видеть тебя.

Это было неподходящее время для паники. Мэтью рассудил, каков будет эффект, если он попытается толкнуть на них стол.

Уиллоу, скорее всего, поймает его или, возможно пропустит удар стулом — всякое бывает, когда имеешь дело с отчаявшимся противником, но пистолет в его правой руке все-таки говорил сам за себя.

— Нет, — ответил Мэтью, и этот ответ собрал все возможные острые углы.

— Повтори, — угрожающе сказал Фрост, вытаскивая уродливый пистолет. — Мы всегда можем договориться.

— Вы были плохими мальчиками, — ухмыльнулся Уиллоу. — Матушка вас отшлепает.

— Встать! — пистолет Фроста указал Кину вверх. — И на выход. Только без глупостей, пожалуйста.

Пока они двигались к двери, Мэтью оглядывался на Альбиона, но фигура в плаще, которая могла быть мстителем в маске, похоже, просто заказывала себе выпивку. Он так и не опустил свой капюшон, и нельзя было разглядеть даже цвет его волос.

Повинуясь импульсу, как только они достигли двери, Мэтью выкрикнул:

— Стивен!

Хозяин и несколько клиентов посмотрели вверх. Фигура в плаще не повернулась и не изменила своего положения.

— Вперед, — скомандовал Фрост, голос его звучал так, будто ему не хватает воздуха.

Когда они вышли на улицу Флинт и сделали несколько шагов вперед, обойдя двоих пьяниц, валяющихся на земле, Фрост тяжело и жутко закашлялся. В груди у него клокотали чудовищные хрипы. Дуло его пистолета все еще смотрело в спину Кина.

— Проклятье! — прохрипел он, мучительно скривившись от боли. — Скажи им, Уиллоу!

— Вот, как обстоят дела, — сказал второй человек с оружием. — Матушка хочет тебя живым, Корбетт. Так что, если ты дернешься, мы вышибем Рори мозги. Кин, если ты попытаешься убежать, мы вышибем тебе мозги. Любая глупость будет тебе твоей башки стоить. Понятно?

— Похоже, мне вышибут мозги и так, и так, тогда какая разница?

— Разница в том, что… Боже, я не могу дышать! Этот урод и чертов стул… чтоб его! Надо было ему башку снести, — он мучительно застонал, хватая ртом воздух. — Объясни им все, Уиллоу.

— Ты можешь дожить до завтра и встретить рассвет, если будешь вести себя хорошо, — послушно сказал Уиллоу. — Чего лучше лишиться, жизни или левой руки? Чего-то одного ты лишишься в любом случае. Выбор за тобой.

Мэтью знал, что они бросают Рори кость надежды, а также он знал Матушку Диар и натуру других людей Фэлла. Уиллоу просто не говорит, что они начнут с левой руки. Скорее всего, используют каленое железо и прижгут рану, чтобы он прожил дольше. А где-то часов в шесть утра отрежут ему ступни…

Они начали подниматься по улице Флинт.

— Направо, — скомандовал Фрост. Они шли в непроходимой стене тумана.

— Просто идите. Без глупостей, — предупредил Уиллоу.

А был другой выход? У Мэтью был короткий импульс сбежать, отвлечь на себя внимание, но он понимал, что вторая пуля точно достанется Кину при первой же попытке. И он полагал, что Уиллоу будет стрелять не так, чтобы убить, а так, чтобы его жертве предстояла мучительная ночь перед смертью. И все же, Матушка Диар явно не собирается быть нежной — она яростно разорвет Рори на куски после такой выходки. Так или иначе, как ни посмотри на эту картину, исход ждал плачевный.

Через несколько шагов Фросту снова пришлось остановиться. На него напал мучительный приступ кашля, заставив отвести пистолет о головы Кина и согнуться от боли, однако пистолет Уиллоу предупредительно поднялся. Фрост кашлял мучительно и надсадно, а примерно секунд через восемь сплюнул кровь на камни, после чего закашлялся снова.

— Аххххх! Ч-черт! — с трудом выдохнул Фрост, когда снова сумел говорить. — Этот ублюдок… как же больно в груди. Уиллоу…

— По-моему, вам нужен врач, — сказал Кин. И это была не та вещь, которую следовало произносить, потому что лицо Фроста вдруг словно одичало, выражение его исказилось и резко сменилось, сделав его похожим на бешеного палача. В свете фонаря Мэтью заметил, что губы Фроста все испачканы кровью.

Два пистолета теперь были направлены в голову Рори.

— Стоит убить тебя здесь и сейчас, ты, низкий… а! Уиллоу, давай ты… — Фрост снова задохнулся.

— Низкий… предательский сукин сын, — Уиллоу умело подобрал слова, чтобы передать настроение своего напарника.

— Пошевеливайтесь! — отчаянно скомандовал Фрост.

Мэтью и Рори подчинились и снова пошли вперед под прицелами пистолетов.

Вот теперь Мэтью рад был бы встретить случайный дверной проем, возникший из тумана, нищего, проститутку — любое создание ночи, которое могло бы предоставить хоть мизерный шанс убежать из этого каравана проклятых. Молодой человек подумал, что, возможно, мог бы перехватить руку Фроста, если бы Рори позаботился о Уиллоу. Но сейчас, пока они шли под прицелом, любое движение могло бы спровоцировать выстрел. Могла помочь только случайность, которая, как назло, не случалась: даже пьяницы, шедшие по улице, направились в другую сторону.

Фросту пришлось остановиться из-за нового приступа кашля, и Мэтью подумал, что сейчас подходящий момент, но спина Рори все еще была под прицелом, поэтому эту героическую идею развеяло по ветру. Они продолжили идти, когда Фрост пришел в себя. Мэтью задумался, как он станет разговаривать с Матушкой Диар. Как она решит отомстить? Впрочем, будет время подумать об этом, когда ему будут ломать одну кость за другой — за людьми Фэлла такое дело не станет. Так или иначе, каждый шаг приближал к могиле.

Свет фонаря сверкнул в тумане впереди. Фигура подходила все ближе.

— Продолжайте идти! — сказал Фрост, хотя голос его почти не слушался.

Мэтью услышал звук пьяного смеха и невнятное бормотание. Человек, который подходил к ним в тумане, шатался из стороны в сторону. Он, похоже, смеялся и разговаривал сам с собой, и когда он почти поравнялся с незнакомой ему компанией, Мэтью подумал: что если схватить этого человека и толкнуть его на Фроста? Не придется ли случайному прохожему расплатиться за это жизнью?

Он вдруг понял, что фигура незнакомца облачена в плащ с капюшоном.

— Простите, простите, простите, — произнес мужчина, голос его был приглушенным и сбивчивым. Прохожий споткнулся, начал заваливаться в сторону Фроста, тот выругался и поднял фонарь, тут же обнаружив перед собой под капюшоном ночного незнакомца позолоченную маску Альбиона, который, не теряя времени, нанес Фросту удар по лицу его же фонарем, а второй рукой уже извлекал меч из-под своего черного плаща.

Слишком много всего случилось за один короткий миг.

Фрост закричал, лицо его окрасилось кровью, и он упал на спину. Мэтью замахнулся прямо в голову Уиллу, но промахнулся, потому что тот уже двинулся, подняв пистолет и прицелившись в Альбиона. Рори попятился, опасаясь меча мстителя в маске не меньше, чем и его самого — которого он считал сумасшедшим убийцей. Пистолет Уиллоу выстрелил, подняв облако сизого дыма, но рука, держащая его, была уже наполовину отсечена клинком Альбиона, и пуля срикошетила от мостовой. Альбион не терял времени и провел вторую атаку, нанеся рубящий удар на уровне глаз Уиллоу. Голова того запрокинулась, и следующее движение мстителя в маске перехватило противнику горло. Его по инерции развернуло и пронесло мимо Рори кровавым фонтаном.

Прозвучал еще один выстрел, поднявший облако дыма Мэтью услышал, что Альбион издал сдавленный хрип, рука в перчатке тут же ухватилась за левый бок. Фрост лежал на земле, привалившись спиной к стене, глаза его налились кровью, но глаз егопистолета видел все отчетливо и был достаточно меток. Мэтью ударом ноги выбил пистолет из рук Фроста, отбросил его в сторону, хотя и понимал, что опоздал: теперь его можно было использовать только в качестве дубинки. Затем его оттолкнуло в сторону движение Альбиона — на удивление сильное — который направил свой меч прямо в голову Фросту. Лезвие пробило треуголку и через череп вошло прямо в мозг, серое вещество потекло через уши, как если бы ему на голову вылили чашу с заплесневелой овсянкой.

Альбион потянул меч, чтобы вытащить, но клинок засел глубоко, а силы мстителя в маске стремительно убывали. В тумане послышались голоса. Звук одного выстрела мог бы сойти за пьяный несчастный случай, а вот два уже явно наводили на мысль о перестрелке. Альбион отпустил свой меч. Позолоченная маска повернулась к Мэтью и всего на секунду остановила на нем свой взгляд, а затем Альбион качнулся и скользнул в туман, все еще придерживая свою рану.

Голоса приближались. Мэтью заметил, что фонарь Уиллоу раскололся на куски, но вот фонарь Фроста лежал на земле и был еще цел. Молодой человек поднял выживший источник света, поставил ногу на грязный череп Фроста и извлек меч. Затем обратился к Рори:

— Давай! — ему пришлось протянуть Кину руку, чтобы заставить его вернуться в реальность. — Следуй за мной! — выкрикнул Мэтью и помчался в том направлении, в котором скрылся Альбион. Он не оглядывался, чтобы удостовериться, идет за ним Рори или нет: времени было мало.

На земле мелькали кровавые следы. Примерно через полквартала кровавая дорожка подсказала, что Альбион пересек улицу. Мэтью проследил глазами, куда тянется след.

Недалеко впереди кровь уходила в дверной проем лавки кредитора.

Там, на земле, прислонившись спиной к стене и подтянув к себе колени, находился Альбион. Он дышал. Прерывисто и тяжело, но дышал. Маска криво съехала под капюшоном.

— Он тяжело ранен, — сказал Рори, стоящий за спиной Мэтью, и неожиданный возглас заставил молодого человека почти подпрыгнуть.

— Подержи это, — Мэтью отдал ему окровавленный меч, и это был редкий случай, когда клинок был взят с такой неохотой.

Мэтью опустился на колени. Он увидел, что глаза под съехавшей маской были закрыты. Рана кровоточила, кровь сильно лилась сквозь пальцы в перчатках.

Молодой человек протянул руку к подбородку этого человека, нашел край маски, сияющей золотой фабричной краской, и потянул за искусственную бороду.

Перед ним было лицо Альбиона.

Перед ним было лицо судьи Уильяма Атертона Арчера.

— Ты его знаешь? — спросил Рори, когда Мэтью ошеломленно ахнул.

— Да, — сумел ответить молодой человек, хотя все еще с трудом верил в реальность происходящего. Но вся эта кровь… пуля, похоже, задела какой-то важный орган. — Нужно отвести его к доктору, — качнул головой Мэтью. — Где-то… — он беспомощно посмотрел на Рори. — Где?

— Я не знаю, я не могу… погоди… погоди. Больница на Кейбл-Стрит! Это недалеко отсюда, в паре кварталов.

Веки Арчера задрожали и приподнялись. Раненый уставился на Мэтью, забрал маску из его рук и убрал в карман своего плаща.

— Мы собираемся отвести вас в больницу на Кейбл-Стрит, — сказал Мэтью. — Вы меня слышите?

Арчер постарался заговорить, но не смог. Он кивнул. Небольшая струйка крови потекла из угла его рта.

— Помоги мне поднять его на ноги, — сказал Мэтью. И пока Рори помогал ему поднять раненого Альбиона, Мэтью размышлял, надеясь, что им удастся донести этого человека до больницы до того, как жизнь покинет его, потому что тогда навсегда испарится и ответ на вопрос, почему уважаемый лондонский судья из Олд-Бейли превратился в почти маниакального мстителя в маске.

Они начали пробираться сквозь туман, пока духи Лондона несли свой дозор.

Глава двадцать пятая

Высокий, статный, но очень уставший дежурный хирург шел по коридору в сторону небольшой комнаты, освещенной фонарями, где сидели Мэтью и Рори на скамейке у высокого стола рядом со стойкой столом медсестры в приемном покое. На нем были белые чулки, коричневые брюки и пожелтевшая от времени рубашка, которая раньше была белой. Рукава были закатаны, руки только что вымыты от крови, хотя напоминанием о работе служили кровавые следы, оставшиеся под ногтями.

Не обратив внимания на женщину с пустым взглядом, чьего мужа принесли сюда вчера ночью с ножевым ранением в правое плечо, потому что этот человек был вне опасности, врач прошел дальше. Точно также он проигнорировал двоих одетых в рваное тряпье девиц, которые принесли сюда третью после того, как ее компаньон впал в «бархатное» безумие и напал на кирпичную стену, раскрошив кости обоих своих кулаков. Этот человек также выжил — кожаные ремни на кровати помогут ему быстрее прийти в чувства — и девица уже очнулась от обморока.

Хирург шел, скрипя половицами, что были перепачканы кровью бессчетного количество жертв насилия Уайтчепела. Он и три других врача, которые работали здесь, повидали все — от спиц, засевших в лице живых людей до жертв сожжения кислотой. Но никогда — никогда — они не ожидали увидеть то, что увидели здесь два часа назад, когда медсестра привезла человека с огнестрельным ранением и вызвала доктора, оторвав его от зашивания легкой ножевой раны.

— Джентльмены, — сказал он, останавливаясь перед Мэтью и Рори. — Я доктор Роберт Харди. А вы?

Они представились. Мэтью отметил, что Рори называет себя «мистер Рори Кин».

— Хорошо. А теперь расскажите мне, почему, во имя Господа, Уильям Атертон Арчер лежит с пулевым ранением и почти при смерти в этой больнице?

Это было изнурительное и отчаянное путешествие от места, где они нашли Альбиона до дверей Государственного Госпиталя на Кейбл-Стрит. Изнурительное, потому что ноги Альбиона отказали очень скоро после того, как ему помогли подняться, он потерял сознание, и пришлось нести его полный вес на своих плечах. Отчаянное, потому что, если бы Мэтью и Рори не поспешили, раненый точно бы умер. Мэтью сказал Рори выбросить меч, и тот послушался, бросив его в сточную канаву, которая встретилась им по дороге. Когда они доставили раненого в госпиталь, Мэтью увидел, что лицо судьи от потери крови стало бледным, как известь. Медсестры быстро погрузили Арчера на небольшую каталку на колесах, разорвали его рубашку, чтобы обеспечить доступ к ране и повезли его в операционную. Они работали молча и эффективно — не было времени задавать ненужные вопросы. Они понимали — ведь уже так много раз видели пулевые раны — что секунда или две промедления могут стоить человеку жизни. Но теперь нужно было выяснить, кто стрелял. Мэтью понял, что здесь тоже, наверняка было оружие — в конце концов, больница располагалась в опасном районе. Возможно, одно хранится за столом медсестры, и крепкие женщины знают, что их рука не дрогнет, если понадобится его использовать. Последствия этого были для них делом, которым они занимались денно, а в особенности, нощно.

— Говорите, — строго приказал доктор Харди.

Мэтью заговорил.

— Сэр, откуда вы знаете судью Арчера?

— Он здесь очень знаменит. Судья Арчер повлиял на то, что этой больнице начали платить пособия. Теперь, когда я вам ответил, задаю свой вопрос. Снова. Как так получилось, что его ранили? И что, во имя всего святого, он делал в Уайтчепеле в такой час?

Мэтью почувствовал, как маска Альбиона, которую он предусмотрительно перепрятал в карман своего плаща, начинает раскаляться. Он понимал, что все, что может быть сказано сейчас, приведет к печальным последствиям, поэтому, не получив предварительных правильных ответов от Арчера, самым мудрым ответом счел следующее:

— Вам лучше спросить об этом его самого, когда он очнется.

— Если он очнется, — поправил доктор. — Стоит ли мне послать за констеблем, чтобы он вытряс из вас информацию?

Рори хохотнул.

— Этого не будет, док! Вы можете найти чертову Королеву в Уайтчепеле раньше, чем встретите тут хоть одного констебля, и вы это прекрасно знаете.

Харди посмотрел на Рори испепеляющим взглядом, а затем — на его татуированную руку.

— Вы из Черноглазого Семейства, как я вижу. В этом есть своя ирония.

— Какая? — спросил Мэтью.

— Один из ваших послужил причиной гибели жены судьи Арчера. Вы, наверное, это знаете.

Все чувства Мэтью мгновенно обострились.

— Его жены? — он поймал себя на том, что голос у него предательски дрогнул, и постарался взять себя в руки. — Нет, я этого не знал. Как это случилось?

Харди несколько секунд изучал его взглядом. Затем кивнул:

— Вы не из Семейства. У вас есть метка, да, но… — он прищурился. — Вы говорите, ваше имя Мэтью Корбетт?

— Да.

— Я слышал это имя совсем недавно… где-то.

Плимутский Монстр атакует снова, беспокойно подумал Мэтью. Он понял, кто-то из медсестер, если не весь персонал этой больницы, мог видеть тот самый выпуск «Булавки». Но, несмотря на это, он решил позволить своему любопытству пробить себе путь вперед.

— Я бы хотел узнать, что произошло с женой судьи Арчера.

— Зачем? Что вам до этого?

— Док, — обратился Рори с едва ощутимым жаром в голосе. — Мы принесли этого человека сюда, так? Мы могли оставить его на улице истекать кровью. Вместо этого мы сидим здесь уже два часа и дожидаемся вестей о его состоянии. Разве не стоит с этим считаться?

— Это заставляет задуматься, зачем вам это, еще сильнее.

— Вы говорите, его женушку убил кто-то из Семейства? Так?

— Я не сказал «убил». Я сказал «послужил причиной смерти».

— Это не одно и то же?

Харди снова повернулся к Мэтью.

— Его жена — Хелен — принимала активное участие в становлении этой больницы. Она жертвовала своим временем и помогала при любой возможности, и не только нашей больнице. Однажды она прибыла в своем экипаже, чтобы привезти новых добровольцев для работы, и по дороге обратно погибла, потому что на нее упал человек, выпрыгнувший из окна.

У Мэтью пересохло во рту. Ему показалось, что кто-то отвесил ему звонкую оплеуху, лицо его напряглось.

— Вы этого не знали? — хмыкнул Харди, обратившись к ошеломленному молодому человеку. — Как долго вы бегаете с этими детьми по улицам, считая себя взрослым?

— Джош Оукли, — произнес Рори, хотя он, скорее, выдохнул это имя, настолько тихим был его голос.

— Да, так его звали, — продолжил Харди. — Мы выяснили это у хозяина таверны неподалеку. Татуировка на его правой руке помогла опознать в нем одного из вашей банды. Мы также выяснили, расспросив людей в округе, что у него была болезненная зависимость от «Белого Бархата», который, конечно, является не единственным бичом Уайтчепела, но одним из основных.

— Продолжайте, прошу, — подтолкнул Мэтью. — Насчет Хелен Арчер. Она не погибла тогда, на улице?

— Слава Богу, нет. Я говорю это, но… на самом деле, лучше бы она скончалась тогда, на улице. Нет… ее привезли в больницу со сломанной шеей, сломанной спиной и еще несколькими внутренними травмами. Мы хотели переместить ее в лучшую оборудованную палату, но она испытывала чудовищные боли, и перемещать ее было нельзя… да и… по правде говоря, наша больница ничего не могла для нее сделать, нужного оборудования у нас нет, — глаза Харди похолодели. — Эта история заставляет вас гордиться собой?

— Не гордиться, — ответил Мэтью. — Это заставляет нас сожалеть.

— Поздновато для этого, молодой человек. Хелен задержалась здесь примерно на две недели. Со временем болеутоляющие препараты перестали давать нужный эффект, поэтому нам пришлось постоянно усыплять ее. Божьей милостью, — он произнес это с нескрываемым сарказмом. — Она скончалась во сне. Теперь судья Арчер появляется здесь после полуночи с огнестрельным ранением, которое все еще может его убить. Так в чем дело?

— Не могу сказать наверняка, — задумчиво и, по большей части, для себя самого, ответил Мэтью. — Но в чем бы ни было дело, оно смертельное.

— Я считаю, что вам двоим пора уходить, — сказал доктор. — Это место и так тяжело поддерживать в чистоте.

— Мы не обязаны сидеть здесь и выслушивать эти гребаные оскорбления! — Рори немедленно поднялся на ноги. — Идем, Мэтью, давай соскребем местное дерьмо с наших ботинок.

Он сделал два шага к двери, а затем остановился, осознав, что его брат по метке все еще сидит на месте.

— Пошли! Нас здесь видеть не желают!

— Иди.

— Что? Ты собираешься остаться и продолжать это выслушивать?

— Да, — ответил Мэтью твердо.

— Я хочу, чтобы вы ушли, — настоятельно произнес Харди.

Мэтью посмотрел прямо в глаза доктору.

— Тогда вам придется вышвырнуть меня отсюда. Я намереваюсь остаться здесь и дождаться, пока судья Арчер придет в себя.

— Точно не в ближайшие часы. Если он вообще очнется.

— Тогда мне придется много часов просидеть прямо здесь.

— Зачем? — всплеснул руками Харди. — Хорошо, вы принесли его сюда! Вы можете позволить себе по этому поводу лишний стаканчик рома… или «Бархата», если вы достаточно глупы, — он на несколько мгновений замолчал, изучая Мэтью с ног до головы, а затем заключил. — Нет, все-таки вы не из Семейства. Вы изображаете одного из них. Кто вы на самом деле?

Мэтью сказал:

— Я человек, который будет сидеть здесь, пока судья Арчер не придет в себя. И я могу сказать вам, что он захочет меня увидеть.

— С чего бы ему этого хотеть? Поблагодарить вас? Вы ожидаете вознаграждения?

— Только если оно будет выражаться в приватном разговоре, — качнул головой Мэтью, понимая, что настоящей наградой для него будут ответы на мучившие его вопросы.

Харди отвернулся от него и отошел.

— А я отправляю свою задницу спать, — сказал Рори. — Я не собираюсь проводить больше ни минуты на этой чертовой скамейке!

— Тебе следует вернуться домой, — посоветовал Мэтью, если, конечно, можно назвать домом комнату на грязном складе, являющуюся настоящей обителью теневого бизнеса и коррупции, отравившей огромное множество сердец в Лондоне.

— Да, так и сделаю, — но Рори не двинулся ближе к двери. Он огляделся, увидел женщину с опустевшим взглядом, которая почти спала на ходу, и двух девиц, дожидающихся на точно такой же скамейке, как Мэтью, своей подруги. Они, похоже, планировали выйти отсюда только вместе. Поэтому, куда бы Рори ни намеревался отправить свою задницу несколько секунд назад, сейчас он опустил ее обратно на скамью рядом с Мэтью.

— Можешь себе представить? — тихо спросил он. — Джош вывалился из окна прямо на жену судьи! И этот самый судья превратился в Альбиона? Почему ты этого доку не рассказал?

— Я хочу сначала услышать, что скажет Арчер.

— У меня сейчас мозг треснет! Судья — гребаный убийца? И я помог ему, зная, что именно он перерезал Бену глотку! Не говоря уже о том, что тебя он упек в Ньюгейт, а потом явился с дружеским визитом! А потом… — Рори потряс головой, приходя в себя. Для него это было уже чересчур. — Что ты обо всем этом думаешь?

— Я думаю, что это… загадка. Паззл. И много кусочков отсутствуют. Я думаю, только Арчер может их предоставить.

— Если он умрет, тебе эти кусочки не получить.

— Я знаю. Поэтому единственное, за что мы оба можем быть благодарны, так это за то, что он защитил нас сегодня ночью. А, если быть точнее, спас наши жизни.

— Моя жизнь была спасена чокнутым судьей. Кто бы мог подумать! — затем Рори пожал плечами, опустил голову и на некоторое время замолчал, хотя Мэтью знал, что сейчас Кин снова и снова возвращается к пережитому в своем перегруженном информацией мозгу. Вся эта история была связана с Оукли, Хелен Арчер, пагубным влиянием «Бархата», прошлым логовом Семейства… а еще — очень отдаленно — с Матушкой Диар.

— Она не перестанет искать тебя, — сказал Рори, вторя его мыслям. — Ну, знаешь… Она.

— Да.

— Она узнает про Фроста и Уиллоу. Узнает, что случилось с ними этой ночью. И потом она пошлет других своих псов — только в большем количестве, — он поднял глаза на Мэтью. — Получается, Семейство и впрямь работает на Профессора Фэлла? И мы делаем это уже не первый год?

— С тех пор, как была заключена сделка с Миком Эбернати.

— Годы… — пробормотал Рори. — Ты думаешь, Альбион убил Бена из-за того, что произошло с его женой? То есть… он, будучи судьей и все такое… и зная людей… он ведь мог выяснить, что некоторые наши иногда торчат в «Трех Сестрах» и, наверное, изображая завсегдатая, он мог заметить метки на руках Бена и Уилла.

— Возможно, но это не объясняет, почему он убил еще пятерых. Они ведь не были членами Семейства, верно?

— Верно.

— Тогда, я думаю, должно быть что-то еще. Возможно, смерть его жены как-то с этим связана, но, мне кажется, это не основная часть истории. Мы должны просто ждать и надеяться, что Арчер очнется.

— Этот «Белый Бархат», - с досадой произнес Рори. — Он причинил множеству людей ужасный вред…

— Да.

— Но как я могу пресечь это, Мэтью? — лицо Кина исказилось, словно от боли. — Если бы я это сделал, люди Фэлла убили бы каждого из нас. И теперь… я не уверен, что Уилл или Джон… или кто-то другой, кто хочет занять мое место, позволит мне это сделать.

— Наверное, не позволят, — согласился Мэтью. Было ясно, что у Рори выбор был невелик, если только он не сбросит с себя свои узы Семейства и просто не уйдет. Но куда ему идти? Да и «Бархат» по-прежнему будет распространяться по городу через таверны, неважно, с помощью Семейства или без нее. Спрос и власть, которая этот спрос культивирует, слишком велики.

Они некоторое время просидели молча. В течение следующего часа они наблюдали трагический парад людей, которым помогали идти, которых приносили, а в некоторых случаях даже тащили силком. Одного такого приволокли две женщины. Хорошо одетый джентльмен вошел, шатаясь от множества полученных ножевых ран. Кровь текла через его пальцы, дополняя мрачный этюд на половицах. Три молодых человека принесли четвертого, голова которого была разбита до костей, и выглядел несчастный так, как будто жизнь уже выскользнула из его тела. Худая женщина в рваном платье вошла тихо под руку с крепко сбитым мужчиной, но как только доктор вышел поговорить с ними, она вдруг взбушевалась и напала на врача, обеими руками схватив ее за горло. Медсестрам пришлось применить дубинку, чтобы оттащить ее. Удар был нанесен с такой силой, что запросто мог раскроить череп.

От доктора Харди не было никаких вестей, хотя несколько раз он появлялся в приемном покое, но раз за разом беседовал с кем-то другим: с пациентами или их сопровождающими. Он не удостоил ни Мэтью, ни Рори даже взглядом, и Мэтью решил, что никаких изменений в состоянии Арчера не произошло.

В конце концов, когда на улице начало светать, Рори поднялся и потянулся — так самозабвенно, что у него хрустнули кости.

— Я ничем не могу тут помочь, — сказал он. — Лучше я вернусь к остальным, им следует знать, что произошло.

— Я должен остаться, — упорствовал Мэтью.

— Понятно. Слушай… уже почти день… так что, если ты захочешь дальше идти своей дорогой, я пойму. Но если нет… ты найдешь дорогу к складу?

Мэтью кивнул.

— Это недалеко. Как я и сказал, можешь делать, что хочешь, это твое решение, но если тебе нужно место, где ты можешь осесть, ты всегда можешь вернуться. Ты один из нас.

— Даже не показав себя в битве? — хмыкнул Мэтью.

— Я считаю, что у нас было достаточно битв. Не переживай по этому поводу. Если ты проведешь в Семействе какое-то время, у тебя еще будет шанс показать себя.

— Ты не переживаешь, что Матушка Диар постучится в твою дверь, чтобы выяснить, что произошло с ее людьми?

— Не-е. Фрост и Уиллоу больше ничего не скажут. Да, она пришлет новых людей, но ничего не сможет выяснить, это ведь произошло снаружи, и я чист. Так что… как бы то ни было, решай, что ты будешь делать.

— Спасибо, — кивнул Мэтью.

— Не за что, — он начал двигаться к выходу, а затем остановился, словно было еще что-то, требующее обсуждения.

— Мэтью, — обратился он. — Этот док был прав. У тебя есть метка, но твое место не здесь. Ты летаешь выше, чем я. И должен улететь, пока Уайтчепел не заставил тебя упасть.

Мэтью кивнул в ответ, но ничего не смог добавить к тому, что выразил Рори, потому что это целиком и полностью обрисовывало правду.

— Вот и ладненько, — хмыкнул Кин, снова отворачиваясь от Мэтью, после чего он прошел по запачканным кровью половицам и вышел на Кейбл-Стрит.

Мрачный дневной свет начал понемногу проникать в окна приемного покоя. В провалах окон с их неокрашенными рамами начали мелькать вагоны и телеги, пробивающие себе путь и отсекающие утренние щупальца тумана. Мэтью подумал, неужели солнце уже никогда не будет освещать Лондон? Его рука накрыла карман плаща, в котором лежала маска Альбиона. Он желал рассмотреть ее более подробно, чтобы выяснить, как она была сделана, но здесь было явно неподходящее место. Он поймал на себе взгляд одной из мощных медсестер с квадратным лицом. Молодой человек не называл свое имя никому, кроме доктора Харди, и искренне надеялся, что тот не сообщил его никому из читателей «Булавки», потому что эта ночная драма о жизни и смерти здесь станет очередной вехой в истории Плимутского Монстра.

Он не знал, читала ли медсестра «Булавку». Он улыбнулся ей и быстро отвел взгляд, но тут же увидел, как другая медсестра наклонилась к ней и что-то зашептала ей на ухо. Что ж, он, так или иначе, не собирался уходить. Приводите констеблей, если надо, сказал он ей мысленно, Альбион лежит прямо здесь, так что приводите хоть самого Дьявола, я — остаюсь.

Он прислонился спиной к стене и прикрыл глаза. На все вопросы, которые вихрем кружили в его разуме, у него не было ответов, они лишь унесли его в беспокойную полудрему, и он провалился в нее, вскоре ускользнув в глубокий сон без сновидений.

Его разбудили, казалось, через секунду после того, как он успел закрыть глаза. Кто-то потряс его за плечо. Молодой человек встряхнулся и посмотрел прямо в лицо человеку, но увидел перед собой не доктора Харди, а другого мужчину — старше на вид, чем Харди, с белыми волосами, схваченными сзади лентой, и в очках.

— Корбетт? — спросил незнакомец.

— Да, — Мэтью понял, что свет, пробивающийся из окна, усилился, хотя вряд ли его когда-нибудь можно будет назвать ярким, но лица людей при нем было разглядывать легче. К слову, люди, находящиеся в приемном покое, сменились. — В чем дело?

— Судья Арчер очнулся и просит вас прийти.

Мэтью в секунду встал на ноги, хотя все еще держался на них немного нетвердо спросонья. Он взял свой плащ и треуголку и последовал за незнакомцем в палату, находящуюся дальше по коридору. Молодой человек заметил, что пока они шли мимо дверей палат, там не показалось ни одной свободной койки. Слава Богу, большинство пациентов спали, но некоторые бодрствовали или были в бреду, либо боролись со сдерживающими их кожаными ремнями. Одна женщина всхлипывала и рыдала, пока мальчик, стоящий рядом с койкой, держал ее за руку. Запахи болезни и безумия распространялись здесь со скоростью плесени, горько-сладкий аромат мыла и медикаментов никак его не маскировал, разве что благодаря ему создавалась иллюзия, что пол здесь содержат в чистоте. Медсестры двигались туда-сюда, чтобы оказывать помощь, но при этом впечатление, что это место — филиал Ада, не оставляло Мэтью.

— Мы поместили его в одиночную палату, — объяснил беловолосый человек — очевидно, тоже доктор, подумал Мэтью. Он остановился, быстро перекинулся парой слов с медсестрой, проверил что-то, что-то черкнул на протянутом ему листе бумаги и продолжил вести нетерпеливого посетителя к нужной двери по короткому коридору, где находилось всего две комнаты с каждой стороны. Доктор подался вперед к ближайшей двери, а затем посмотрел направо.

— Ваше имя — первое, которое он назвал. Он хочет с вами поговорить. Но я могу дать вам лишь несколько минут.

— Я понимаю.

— Ох… — выдохнул мужчина, прежде чем удалиться. — Доктор Харди сказал мне отправить посыльного в Олд-Бейли, чтобы объяснить ситуацию.

— Ясно, — Мэтью все еще чувствовал себя не до конца проснувшимся. — А который сейчас час?

Доктор достал очень хорошие и дорогие карманные часы.

— Без шестнадцати минут девять. Я пришлю медсестру, чтобы проинформировать вас, что вам пора идти. Судья Арчер все еще в тяжелом состоянии.

— Хорошо, — Мэтью вошел в палату, доктор ретировался.

На кровати с белоснежным бельем и подоткнутыми простынями лежал Вешающий Судья собственной персоной — белый, почти серый от потери крови, дыхание его было прерывистым, глаза закрытыми.

Мэтью подождал несколько секунд, но глаза не открылись. Он обратился:

— Я здесь, сэр.

Веки задрожали, и с огромным усилием попытались подняться, но, пожалуй, для них это было слишком тяжело. Действие обезболивающих, должно быть, было слишком сильным. Еще одним усилием воли судья попытался поднять веки, но они остались опущенными.

— Мистер Корбетт, — прошептал он хрупким, почти призрачным голосом, который вряд ли бы кто-то мог отождествить со строгим Уильямом Атертоном Арчером. — Прошу… ближе… — выдохнул он.

Мэтью сделал несколько шагов вперед и оказался прямо у кровати. Арчер уставился на него, явно собирая остатки сил, чтобы заговорить снова. В ответ на молчаливую борьбу судьи Мэтью сказал:

— Я благодарю вас за то, что спасли меня и моего друга сегодня.

— Дурак… — прошептал судья.

— Сэр?

— Не ты. Этот… дурак… который кашлял. Мог бы потеряться… в тумане, но…

— А, я полагаю, вы хотите сказать, что видели, как они забрали нас из «Трех Сестер» и последовали за нами, отыскав его по звуку кашля?

— Конечно. Неплохо я… выпрыгнул… да?

— Я бы удивился, если бы вы не смогли. Альбион ведь может проходить сквозь стены, как призрак, так что выпрыгивать, как черт из табакерки, из тумана — это еще не самый большой фокус, на который вы способны, — Мэтью опасался, что силы вот-вот оставят судью, и он снова потеряет сознание. — У меня маска Альбиона, — сказал он. — Вы скажете мне, к чему это все?

— Профессор Фэлл, — ответил Арчер, все еще дрожащим шепотом. — «Белый Бархат»… Убийца… и отчаяние. Коррупция… повсюду. Во всем, что мне дорого.

— Я думал, вы думаете, что Фэлл — это просто…

— Не перебивайте, — был ответ, высказанный с удивительной силой. Затем он заговорил тише. — Кто были… эти люди, которых… Альбион отправил в могилы?

— Люди Фэлла, работающие на женщину, которая называет себя Матушкой Диар. Она…

— Да, да. Знаю это… одиозное имя. Видите? Мой план… мой план сработал.

— Ваш план, сэр? В чем он заключается?

— Мой план, — сказал судья. — Вывести Фэлла из тени… используя вас как приманку.

— Что?

— Все это… чтобы вывести Фэлла… или его людей… чтобы они показались. Дать им знать, что вы… давний враг… который обрушил его замок… теперь здесь, в Лондоне… и ваш единственный друг… это Альбион… убийца его приспешников.

Мэтью отчего-то вспомнил, что охранник по имени Боудри в Ньюгейте называл его «рыбьей наживкой». А ведь ею я и был, подумал он. Похоже, Боудри не ошибся и действительно держал на крючке наживку, цену которой и представить себе не мог.

— Я знал… рано или поздно… они найдут вас. Но я надеялся… Мэтью… что я буду рядом, когда… они покажутся. Я боюсь, мой план… успешен не до конца.

— Все хорошо, отец, — произнес кто-то за спиной Мэтью. — Даст Бог, он все еще удастся.

Мэтью был поражен, но он уже знал, кого увидит, когда обернется.

История в «Булавке», проданная человеком, знавшим историю Джошуа Оукли. Человеком, который знает входы и выходы Ньюгейта, все еще оставался судья Арчер, но был и еще один участник этой истории, трагически потерявший дорогого ему человека из-за «Белого Бархата».

— Доброго дня, Стивен, — сказал Мэтью молодому человеку с соломенными волосами и в очках в квадратной оправе.

— И вам, сэр, — ответил Стивен почтительно склонив голову.

Глава двадцать шестая

— Самое время, — твердо сказал Мэтью. — Для ответов.

— Согласен, — кивнул Стивен.

— Всю историю, пожалуйста. Ничего не упускайте.

— Всю историю, — повторил Стивен с нескрываемым сарказмом. Он уделил секунду тому, чтобы рассмотреть полную ложку сахара, которую он положил в свою чашку с кофе. — Историю, которая включает почти две жизни, если не две сотни жизней, непросто рассказать за чашечкой кофе.

Мэтью решил выпить свой напиток крепким и несладким. Он сделал глоток, и приятная горечь потекла по его горлу — вот, что ему было по-настоящему нужно.

Они сидели в маленькой кофейне под названием «Восходящее Солнце» на улице в квартале к юго-западу от госпиталя на Кейбл-Стрит. Это было ближайшее место, где они могли гарантированно поговорить в приватной обстановке. Стены из коричневого кирпича шли заметными трещинами, да и чистота помещения оставляла желать лучшего, но кофе пах весьма пристойно, а столы были более-менее в приемлемом состоянии, чтобы выполнять свою основную функцию — позволять посетителям провести время с комфортом.

Около получаса прошло с того момента, как судья Арчер позвал к себе Мэтью. Стивен подошел к своему отцу и обнял его, после чего они перекинулись несколькими словами — очень тихо, причем, дело, пожалуй, было не только в строгой секретности разговора, но и в том, что силы голоса судьи хватало лишь на то, чтобы выдыхать слова еле слышным шепотом. Медсестра пришла, чтобы сказать посетителям, что пришло время уходить, и теперь, после того, как Мэтью смыл кровь со своих рук в лошадином корыте, они со Стивеном направились для беседы в этот дом Восходящего Солнца.

— Должен сказать вам, — начал Стивен. — Что два человека из Нью-Йорка прибыли сюда в поисках вас. Их зовут Хадсон Грейтхауз и Берри Григсби. Они… — то, как Мэтью ахнул от неожиданности, заставило сделать небольшую паузу и лишь после нее продолжить. — Они остановились в Соумс-Инн на Флит-Стрит. Совсем рядом с печатной лавкой, где издается «Булавка», кстати.

— Я был там вчера, — Мэтью пришлось влить в себя сразу полчашки горячего кофе, потому что после полученных новостей руки у него задрожали, а по телу разлилась волна беспокойного холода. Похоже, Хадсон ездил в Чарльз-Таун в попытке найти его и встретил того, кто дал необходимые сведения — возможно, Магнуса Малдуна. След неизбежно должен был привести его в Ротботтом. Воспоминания размывались в болезненное смазанное пятно, но приводили к одному выводу: Хадсон сумел проследить путь своего младшего товарища до борта «Странницы», потому что, так или иначе, он был очень умелым решателем проблем и решать их умел не только мускулами, но и разумом. Мэтью подумал, как кстати пришлась бы ему сейчас помощь Великого. Нужно явиться в Соумс-Инн, найти его и практически заорать ему на ухо, что…

С ним была Берри.

Проклятье! — подумал он со злобой. Получается, теперь в этом чертовом городе ему следует опасаться не только за свою шкуру, но и за эту авантюристку! Почему, во имя всего святого, она сюда отправилась?! Какого дьявола она не осталась в Нью-Йорке, где она…

А затем он понял, что она была здесь, разыскивая его вместе с Хадсоном, несмотря на все те ужасные вещи, которые он ей наговорил. Она была здесь, потому что отбросила все эти раздирающие душу слова прочь. Ее чувства к нему были сильнее, чем боль, которую он причинил ей, пытаясь защитить. И хотелось так много сказать об этом, но мысли путались, поэтому от осознания происходящего Мэтью снова почувствовал, как его охватывает нервная дрожь. Она, должно быть, так сильно верит в меня, подумал он. Любит меня, невзирая на все, что я сделал, несмотря на всю ту ложь, и сейчас Хадсон, наверняка, заставил ее понять, почему это было именно ложью и почему к ней пришлось прибегнуть.

И все же… она не должна быть здесь. Мэтью не мог отправиться к Хадсону за помощью. Не мог даже позволить Великому узнать, где его искать. Нет, сейчас это смертельная битва трех сторон: Мэтью Корбетта, Профессора Фэлла и Альбиона.

— Можете начинать, — сказал Мэтью, отдышавшись. — Когда сочтете нужным. Но, прошу, начните эту историю с начала.

— Вы уже осведомлены о начале, — ответил Стивен. И хотя он был моложе Мэтью, его глаза за линзами очков таили в себе темноту и опыт, взращивающийся на страданиях. — Она начинается вместе с Профессором Фэллом, — это было сказано сдержанным тоном, но для Мэтью оно несло в себе много больше. — Его преступления, его амбиции. Его желание уничтожать все, на что мой отец потратил жизнь, созидая и защищая. Фэлл может не понимать этого, но мой отец действительно положил на это свою жизнь. Если Фэлла не остановить, он уничтожит саму суть Англии. Прямо сейчас он дергает за ниточки. Вы видите это, видите, как в ткань английской земли вплетается гнилая нить «Белого Бархата». И Вы уже видели такое раньше, я уверен, во время своих предыдущих встреч с ним.

— Я видел. Но, пожалуйста, расскажите мне вот, что: почему меня отправили в Ньюгейт?

— Чтобы защитить вас.

— Защитить?! Ха! Простите, если снова не сдержу смех.

— Подумайте, — спокойно сказал Стивен. — Что как главный клерк Олд-Бейли, я первым увидел письмо мистера Лиллехорна с просьбой о рассмотрении вашего дела судьей Гринвудом. Там же была указана и ваша связь с агентством «Герральд» в Нью-Йорке и ваш прошлый опыт с Фэллом, которым объяснялся печальный инцидент в море. Никогда — никогда прежде — мы не встречали никого, кто подбирался бы так близко к Профессору, как вы. Я немедленно отнес документ своему отцу, и он забрал дело. Очень быстро он понял, как только увидел вас, как можно вас — простите за это слово — использовать. Он встретился с судьей Гринвудом с намерением услышать вашу историю. Он знал, что Лиллехорн будет возражать, но авторитет моего отца был непререкаем.

— Вопрос, — перебил Мэтью. — В Олд-Бейли знают, что вы сын судьи Арчера?

— Нет. Меня скрыли от лишних глаз в чужой семье, с фальшивым именем и фальшивой историей. Он решил, что так будет лучше и безопаснее, независимо от того, сколько ему придется на это потратить и сколько тайных встреч провести — о нашем родстве не должно было быть известно никому. Мой отец всегда был скрытным человеком, и справедливость жила у него в крови, не так, как у других животных, зовущих себя социальными личностями. Также… мы знали, что за отцом наблюдают двое приспешников Фэлла. Был и третий, но кто-то убил его в сентябре.

— Не ваш отец?

— Нет. Мой отец давно пришел к выводу, что не стоит ставить насилие выше правосудия и разбирательства. Разоблачить коррупцию можно только законным путем. Так вот, насчет убийства: горло судьи по фамилии Фэллонсби было перерезано, а сам он был подвешен на флагштоке. Вся его семья была также…

— Убита, — Мэтью вспомнил рассказ Рори. — Я знаю эту историю. Фэллонсби был найден с перевернутым крестом на лбу?

— Верно. Он несколько лет был инструментом, с помощью которого Фэлл заминал невыгодные ему дела. У моего отца не было твердых доказательств этого, но… след вел к целой чаще адвокатов и включал в себя даже одного или двух крупных политиков. Мы оба вели это дело и пришли к выводу, что между Фэллонсби и Фэллом действительно была связь: этот судья был тем самым человеком, который выпускал нужных Профессору негодяев обратно на улицы.

— Вы не знаете, это Фэлл решил избавиться от Фэллонсби? Если так, то почему?

— Мы полагаем, — кивнул Стивен. — Что Фэлл к этому отношения не имел. Фэллонсби был ему важен и удобен. Кто бы ни убил Фэллонсби, это новый игрок на этой сцене и, очевидно, он чрезвычайно жесток… а также, очевидно, верит в Антихриста.

— Ах… — Мэтью неопределенно повел плечами. — Перерезать горло мышке, чтоб добраться до кошки.

— Простите?

— Похоже, этот новый игрок хочет привлечь внимание Фэлла не меньше, чем Альбион. Итак, теперь о Ньюгейте. Почему?

Стивен не смог сдержать легкую, злобную полуулыбку. Он сделал глоток кофе, чтобы прогнать ее с лица.

— Мой отец, — начал он, заглянув Мэтью в глаза. — Был обязан вас проверить с самого начала. Он рассказал мне, как остановился перед дверью перед тем, как войти в зал суда… он нервничал, хотя мой отец почти никогда не нервничает. Он сказал, что понятия не имел, как справляться с вами, не знал, что обнаружит, если подтолкнуть вас к самому краю. Он сказал… что если вы были бы недостаточно крепким, чтобы держать удар, который он собирается на вас обрушить, исход был бы для вас плачевным. Он боялся… действительно боялся, что этот шанс выманить Фэлла из его укрытия может оказаться иллюзией. Но… вы прошли испытание с честью, как я понимаю.

— Честь… — опустил голову Мэтью и тут же поднял ее, сверкнув глазами на своего собеседника. — Да мне чуть… флаг не приспустили там, в Ньюгейте! Думаю, вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Какого дьявола ваш отец поместил меня туда?

— И снова, чтобы проверить вас на прочность. Чтобы посмотреть, из чего вы сделаны. Так он мне сказал. Но он знал, что ему придется действовать быстро, потому что на новеньких там частенько покушаются в том самом смысле, в котором вы сказали. И если бы это случилось, то случилось бы обязательно первой же ночью в период между часом и тремя часами.

— О, так есть какая-то формула? — саркастически хмыкнул Мэтью.

— Записи о нападениях на заключенных. Разумеется, сделанные со слов тех, кто выжил. Мы не варвары, Мэтью. Мы составляем эти записи, и стражам сказано делать обходы в определенное время, особенно, если прибывает — как они это там называют — новое топливо для печи.

— Да, — мрачно кивнул Мэтью. — Мою задницу на эту печь почти усадили и едва не поджарили.

— К несчастью, — продолжил Стивен. — Стражи не очень хорошо справляются с этим указанием, если их не подталкивать. Мой отец знал, что единственный способ защитить вас в Ньюгейте, это пробраться туда в первую ночь и до ужаса напугать всех там в один и тот же момент, подав знак, который, он надеялся, расценят как то, что Альбион покрывает вас.

— Это сработало достаточно эффективно, но как он с этим справился?

— Ну, — пожал плечами клерк. — С некоторых пор я немного тоньше телосложением, чем мой отец, поэтому в ту ночь эта роль выпала мне. Вы были помещены в Ньюгейт и еще по одной причине, и эта причина вот, в чем: в одной из клеток подземелья есть проход, которая ведет в подземные туннели под городом. Это не редкость — под городом много туннелей. Несколько лет назад одному из заключенных удалось вытащить камень и сбежать из Ньюгейта. Были направлены деньги, на которые эту дыру полагалось залатать, но все они ушли на вино, продажных женщин и пьяные песни для персонала этой тюрьмы. Мой отец об этом знал. А еще он знал, что у Ньюгейта есть отличная карта, которую можно выучить. Пока вас только везли в тюрьму в экипаже, я уже пробирался в птичью клетку Ньюгейта, чтобы передать начальнику тюрьмы указания от судьи Арчера поместить вас в Каир, который был самой близкой к подземелью камерой.

— Хорошо, — оценил Мэтью. — И у вас был ключ от всех дверей, как я понимаю?

— Много лет назад мой отец принимал участие в церемонии, на которой ему в знак уважения подарили ключ, открывающий все замки в Ньюгейтской тюрьме. Он повесил его в рамку в своем кабинете. Очень гордится им, если честно. Стоило победить два замка: непосредственно дверь камеры, которая запирается, даже если клетка не используется, и ворота, которые отделяют подземелье от остальной части темницы. Я оставил свой фонарь у стены. Дальше пришлось продвигаться наощупь. Я услышал переполох, надел маску и, похоже, добрался до вас в самый критический момент.

— И ни на дюйм не меньше.

— Я разыграл небольшое представление, затем скрылся — почти свалился, кстати, пока поднимался по ступеням — и выбрался тем же путем, которым пришел. Как призрак, — сказал Стивен. — Оставив вас, сэр, с уважением, которое вы честно заслужили.

— Хм. Тогда я предполагаю, что ваш отец взял на себя роль Альбиона, чтобы вытащить меня из экипажа по пути в Хаундсвич? И, разумеется, маршрут, по которому меня везли, был заранее известен.

— Да, как и всегда. Возницы — рабы своих привычек. Это кратчайший путь, поэтому он наименее обременителен и человеку, и животному. Но мой отец ожидал слишком близко к воротам, чтобы пропустить вас не было никакой возможности. Я организовал ваше освобождение из Ньюгейта с помощью, должен признать, подделки отличного качества, потому что у меня есть возможность подделать не только подписи, но и восковую печать.

Мэтью на секунду задумался об этом. Он посмотрел в окно перед собой и понаблюдал за тем, как перемещаются в тусклом сером дневном свете пешеходы и повозки. Ветер трепал плащи и заставлял людей то и дело хвататься за свои шляпы.

— Это потребовало огромных усилий, — сказал он, вновь переводя взгляд на сына Арчера. — Но в чем конечная цель? Да, заставить Профессора Фэлла выйти из тени… но что потом?

Стивен сделал глоток кофе и некоторое время помолчал, формулируя ответ.

— Альбион родился, — сказал он на выдохе. — На Кейбл-Стрит, прямо напротив госпиталя. Когда на мою мать упал член банды «Черноглазое Семейство», который впал в безумие от «Белого Бархата», мой отец… стал другим человеком. О, он всегда имел возвышенные убеждения, возможно, несколько жесткие, но после этого он понял — как он сам мне сказал — что вся английская цивилизация находится под угрозой, исходящей от этого человека, полагающего себя императором преступного мира и попирающего закон. Фэлл прячется за множеством прислужников: адвокатов, судей, политиков… и теперь он залег даже глубже за счет влияния «Бархата». Мой отец считает, что это какой-то наркотик, вызывающий чудовищную зависимость и почти мгновенное привыкание.

— Разделяю эту точку зрения, — отозвался Мэтью.

— Этот конкретный наркотик, — продолжил Стивен. — В ответе за пугающий рост преступности, который теперь исходит не только от самого Фэлла, но и от отчаяния, разлитого по улицам. Фэлл высвободил демоническую силу и накрыл ею Англию… разогрел жаровни коррупции, насилия и алчности, в которых погрязли высшие слои общества нашей страны. Когда моя мать лежала при смерти, мучаясь от страшной боли в больнице, мой отец пришел к выводу, что Фэлл должен заплатить за это… его нужно вывести на чистую воду и заставить ответить на вызов. Нужно заставить его совершить ошибку, из-за которой он предстанет перед судом закона, который сейчас слишкомперегружен преступлениями, чтобы бросить достаточно сил на его поиски.

— Это план, но все-таки расплывчатый. Ваш отец решил бросить вызов, убивая преступников, которые избежали суда?

— Тех, которые были освобождены махинаторами из колоды юристов Фэлла, подкупающих судей, двое из которых и сами зависимы от «Бархата».

— Я сомневаюсь, — возразил Мэтью. — Что кто-то из людей, которых он убил, хотя бы сознавал, на кого работает.

— Может, и так, но их смерти были заявлением для Фэлла. Заявлением, что в действительности кто-то знает о том, что он стоит за всеми этими преступлениями, и будет пресекать последующие освобождения его шестерок. Это было… и осталось верой моего отца, и в этом есть свой драматизм — именно такой требовался, чтобы создать мстителя в маске, который может бросить вызов. Он всегда обладал атлетическим телосложением и был превосходным фехтовальщиком… в годы своей юности он даже был инструктором по фехтованию. Меня он обучил весьма умело.

— То есть, он пришел к идее создать мстительного призрака в маске и напустить мистики на этот образ?

— Да. Он также знал, что создает достаточно красочный персонаж — настолько, чтобы «Булавка» им заинтересовалась и помогла ему распространить свою славу по всему городу. Кстати, именно «Булавка» дала ему имя «Альбион».

— Мистический защитник Англии, — протянул Мэтью. — Вполне вписывается в образ и обозначает цель.

— Воистину. Я купил эту позолоченную маску в одном магазине в Оксфорде. Старший брат моего отца живет в Колчестере, работает седельным мастером, именно от него мы получили материал, чтобы приделать к маске бороду, которую потом покрасили, сделали необходимые дополнения, прорези для глаз, и… так появился на свет мстительный защитник Англии в позолоченной маске.

Мэтью с усмешкой произнес:

— Ваш отец ведет опасную игру.

— А разве бывают другие, когда замешан Профессор Фэлл? — Стивен позволил этому вопросу повиснуть в воздухе на несколько секунд. — Мой отец говорит, что теперь у этой маски есть имя и свобода, но с ней налагается и ответственность. И… вы знаете… пришлось признать, что он прав. Мы все носим маски каждый день… я, например, прихожу в Олд-Бейли в маске клерка, и именно эту мою маску с ее полной свободой я продемонстрировал вам при нашем первом разговоре.

Мэтью подумал, что пришло время спросить о той бумаге, которую он скопировал в лавке Сэмюэля Лютера. Скользнув в карман, он положил смятую бумагу на стол.

— Объясните мне это.

Стивен знал эти слова наизусть, поэтому изучать текст ему не пришлось, хотя при этом он изобразил на лице удивление.

— Занятно, что у вас есть эта копия! Ну, я полагаю, ваш везит в «Булавку» был не напрасным. Вы, наверное, уже знаете, почему я использовал имя Джошуа Оукли и кому оно принадлежит?

— Да. И описание мистера Лютера заставило колокольчик в моей голове забить тревогу, потому что, пусть я и не был уверен, откуда именно дует ветер, о вас я вспомнил сразу. Итак, давайте об этих строках.

— Это прямой вызов Профессору Фэллу, чтобы он пришел в таверну «Три Сестры» после полуночи. Это должно было быть опубликовано в следующем выпуске «Булавки», который выйдет на днях.

— Точная дата назначена?

— Мой отец и я постоянно наблюдаем за «Тремя Сестрами», изображаем завсегдатаев, наряжаясь в лохмотья и пачкая лица. Там мы и узнали, как «Бархат» выливается на улицы Лондона, а также узнали, что он является основным источником доходов Черноглазого Семейства. Мы бывали в той таверне достаточно часто, чтобы начать отличать завсегдатаев от случайных посетителей, и мы думали, что будет очень просто понять, когда туда придет человек, не имеющий обыкновения там появляться. Мы планировали провести задержание, готовились к этому каждую ночь и особенно бдительными собирались быть сразу после того, как вызов будет опубликован в «Булавке».

— Стих мне нравится. Нравится посыл. Но сам вызов, как и размер, немного хромает, вам не кажется?

— Напротив, вызов очень мощный.

— Почему?

— Он передает послание Профессору Фэллу, — пояснил Стивен со знанием дела. — В нем содержится сам факт того, что Альбион знает его полное имя. Вы же видели эту строку: Д.И.Ф_ирамбу к_Э_го поет мета_ЛЛ. Видите, как выделены буквы «Д» и «И» во второй строке? Полное имя — Дантон Идрис Фэлл, и эта информация пришла нам из источника, который тщательно скрывает себя но является, скажем так, другом судьи Арчера. И если Профессор пришел бы в одну из ночей в «Трех Сестер» после полуночи, мы узнали бы его.

— Почему вы так уверены?

— Профессор Фэлл — мулат, — ответил Стивен. — Он брезглив в поведении и одежде к тому же. Если бы такой человек появился в «Трех Сестрах», мы узнали бы его тут же.

Мулат, подумал Мэтью. Это дополнило то, что он уже подозревал после того, как узнал, как был убит его сын на Острове Маятнике. Выходит, мальчика до смерти избили на улице из-за цвета его кожи.

— Мой отец рассчитывал надавить на любопытство Фэлла, — Стивен допил свой кофе одним глотком. — Фэлл просто обязан мучиться от любопытства и желать узнать, кто такой Альбион, кем он может на самом деле быть, чтобы уничтожить этого человека. Профессор, вероятно, захочет многое узнать о своем противнике и точно пожелает раскрыть все секреты маски перед тем, как навсегда похоронить Альбиона. Так что предстоял бы серьезный допрос. Поэтому… после того, как Фэлл зайдет в «Трех Сестер», он обнаружит там только двух оборванных завсегдатаев, болтающих друг с другом за кружками эля и готовящимися уйти. Но вот когда он выйдет… Альбион нападет на него на узком пространстве улицы Флинт, где движения его телохранителей будет легко предугадать и обезвредить этих людей.

Мэтью вздохнул.

— Разумеется, этот план подслащен тем, что Дантон Идрис Фэлл или кто-то из его круга читает «Булавку», где Мэтью Корбетт замечен в связи с Альбионом, и после полуночи в «Трех Сестер» Фэлла может привести еще и надежда встретить того, кто ему действительно нужен?

— Как я и сказал… вы наживка в этом деле.

— Я был наживкой, — последовал незамедлительный ответ. — Если вы помните, ваш отец в настоящее время лежит с пулевым ранением в больнице, что, на самом деле, портит расклад вам обоим. Ваш отец разве хочет, чтобы вы последовали по стопам вашей матушки в могилу? Это самоубийственный план! В нем слишком много «если»!

— Это наш единственный шанс добраться до него.

— Нет тут никакого шанса! — воскликнул Мэтью. Затем, вздохнув, продолжил. — Хорошо, может, он даже показался бы там. Но пробиться сквозь его людей… подобраться к нему достаточно близко, чтобы убить его мечом… нет. Разве его люди не вооружены пистолетами? Вооружены. Это отчаянный план, и он кончится вашими смертями… если вам повезет, — Мэтью покачал головой, изумляясь глупости и одиозности того, что он только что услышал. — Ваш отец… он уповает на закон, но при этом сам стал убийцей! И если ваш план состоял в том, чтобы отдать Фэлла в руки закона, то почему же вы хотите просто прикончить его на улице Флинт? Разве не видите всей иронии? Ваш отец позволил Фэллу повредить его душу точно так же, как «Бархат» повреждает разум всех, кто его принимает!

Стивен вздохнул.

— Я понимаю, что вы хотите сказать. Я понимаю это четко. Но, как я уже говорил… Альбион родился на Кейбл-Стрит. Мой отец — и я — любили мою мать очень сильно. Она не была идеальной, но она всегда была для нас ангелом. Если задуматься о страданиях, причиной которых стал и продолжает становиться Фэлл… если задуматься обо всех ужасных мучительных смертях, об отчаянии, о предательствах, о темноте, которая уже окутала страну… разве это не стоит того? Не только любовь к умершей матери заставила меня пойти на это… дело в любви к родине, мы не желаем, чтобы она была уничтожена изнутри! — он посмотрел на своего собеседника через стол, в глазах стояли слезы пережитых мучений. — На что мы готовы ради любви, — хмыкнул он. — Иногда наши намерения сами по себе являются преступлениями… но если никто не посмеет ничего сделать… тогда все пропало. Неужели вы не видите?

— Я увидел вашу точку зрения и я хотел бы дать вам ответ, который вас устроит, но два человека — какими бы изобретательными они ни были — не могут в этом раскладе спасти даже самих себя, что уж говорить о целой стране, — печально вздохнул Мэтью. — Фэлл и другие, как он, всегда будут паразитировать на низменных человеческих инстинктах. И против этого нет защиты.

— Я бы сказал, что рассекающий удар клинком по горлу — отличный способ защиты, — покривился Стивен.

— Всегда найдется кто-то, кто встанет на его место. Вот, почему вашему отцу лучше служить Англии в роли судьи Арчера, а не мистического Альбиона.

Клерк уставился в свою пустую чашку. Он поднял глаза на унылый уличный пейзаж, и Мэтью мог с уверенностью сказать, что его молодой собеседник готов нести знамя этой битвы на своих плечах до конца.

— Вашему отцу лучше обратиться к констеблям и рассказать, что вам известно, — предложил Мэтью. — Ему стоит поделиться этой информацией с надлежащими властями.

— Надлежащие власти, — повторил Стивен с очевидной желчью. — Вы, что не понимаете, мы никому не можем доверять! Ни даже этому новому человеку, Лиллехорну. Вся верхушка руководства констеблей — куплена. Вся информация о Фэлле, которая просочится туда, будет сожжена до костей вместе с ее носителем, который «внезапно погибнет в несчастном случае». Вот, как поступят надлежащие власти, и это станет только началом, — Стивен поднял кулак, и Мэтью решил, что он собирается стукнуть им по столу, но затем, похоже, весь гнев улетучился из него, и кулак бессильно разжался, опустившись на столешницу.

— Заманить Фэлла на улицу Флинт и убить там… это единственный способ, который может сработать, — сказал он. — И теперь… я не могу сделать это в одиночку.

— И не пытайтесь, — протянул Мэтью настоятельным тоном. — Ваш отец нуждается в сыне, а не в очередном могильном камне.

— Я молюсь, чтобы и он сам вскоре не лежал под таким…

— В больнице он и ваша мать пользуются огромным уважением. Врачи сделают все возможное.

— Я знаю, — он все еще всматривался в серый пейзаж за окном, вглядывался в серый день. Затем тяжело вздохнул, силы оставили его. — Я должен вернуться в больницу и побыть с ним. А что будете делать вы?

— Уйду, — сказал Мэтью. — Пока еще не уверен, куда направлюсь.

— Я бы сказал, что нам жаль, что мы втянули вас во все это, но вы и без того были втянуты в махинации Фэлла еще до вашего прибытия в Англию.

— Это ведь и сделало меня для вас удобной наживкой, не так ли?

— Конечно. Когда вы вернетесь в колонии, вам стоит держать ухо востро. Если два человека не могут спасти страну, не могут они спасти и сборище маленьких стран, связанных торговлей, историей и обстоятельствами. Я полагаю, «Белый Бархат» скоро покажется и в Нью-Йорке.

— Возможно, вы правы.

— Я прав, — Стивен одарил Мэтью тонкой, холодной улыбкой. — Когда будете сидеть за столом и наблюдать за тем, как негодяи поднимают свои кружки с «Бархатом», вспомните этот разговор, потому что здесь у вас был шанс изменить будущее.

— Кстати, об этом, — сказал Мэтью. — Вы говорили своему отцу, что план еще может сработать. Почему вы так сказали, если уже пришли к столь плачевным выводам?

— Ему ведь нужно за что-то цепляться. Без этого он бы сдался и умер. Я люблю своего отца, как любил и свою мать, сэр. Я уверен, на моем месте вы поступили бы так же.

Мэтью не ответил, но он прекрасно знал, что этот молодой человек прав.

— Хорошего вам дня, — сказал Стивен. Он бросил на стол монеты за кофе и поднялся.

Мэтью посмотрел, как он встает из-за стола, затем надевает свой светло-серый плащ, плотнее запахивается в него и, борясь с храбрым ветром, покидает кофейню, после чего направляется на Кейбл-Стрит.

Некоторое время Мэтью сидел в одиночестве, раздумывая над услышанным. Наконец, он вернул в карман бумагу с вызовом для Профессора Фэлла, встал, накинул плащ с маской Альбиона, спрятанной внутри, приладил треуголку и двинулся вперед, навстречу своему будущему.

Глава двадцать седьмая

Мэтью обнаружил себя возле склада, на котором обитало Черноглазое Семейство.

Ветер дул с остервенением, небеса укутывали серые облака, походившие на толстый железный доспех. Некоторое время Мэтью ходил бесцельными кругами, когда покинул «Восходящее Солнце», хотя в этот день, казалось, солнце и не думало хоть когда-нибудь восходить. Молодой человек понимал, что ему нужно поспать. Он думал, что если удастся урвать хотя бы час или два сна, можно будет взглянуть на сложившуюся ситуацию более ясным, трезвым взглядом, и именно за этим он решил прийти сюда. Два часа поспать, а после этого можно было направиться в центр города, чтобы разыскать Гарднера Лиллехорна. С истинной досадой он подумал, что лучше бы Хадсон явился в Лондон без Берри. Что же теперь с этим делать?

На улице было тихо, тишину нарушал только непрекращающийся шум разъезжающих по дороге вагонов и повозок, который уже перерос в фоновый и незаметный гул. Мэтью начал подниматься по ступенькам к двери, которая была заколочена досками, как и окна.

Затем он увидел пятна крови под своими ботинками, и совершенно неожиданно холод пронзил его, как ледяной клинок.

Он толкнул вперед дверь, которая лишь казалась забитой досками…

… и попал на поле бойни.

Первое тело, которое попалось ему на глаза, когда-то звало себя Паули. Мальчик лежал в луже собственной крови и был едва узнаваем: лицо его превратилось в кровавое месиво. Сердце бешено заколотилось, Мэтью опустился на колени рядом с телом, пытаясь найти призраки жизни, но не нашел ни одного. Горло было перерезано, лицо полностью деформировалось от ударов, оба глаза были выколоты. На лбу виднелась еще одна глубокая рана, покрытая коркой запекшейся крови, что указывало на то, что убийство произошло несколько часов назад… эта рана на лбу имела форму перевернутого креста.

Мэтью встал. Он отшатнулся на шаг, ибо у стены совсем рядом лежала еще одна забрызганная кровью фигура. Пришлось подойти ближе, чтобы идентифицировать личность. Возможно, этот изуродованный труп недавно именовался Уиллом Саттервейтом, но сказать наверняка было нельзя — лицо тоже сильно изуродовали, горло перерезали, а лоб пометили перевернутым крестом, глаза выкололи.

Все это место пахло жестокостью и раскаленным насилием, не поддающимся никакому описанию. Мэтью подошел к третьему телу. Этого молодого человека было вообще невозможно узнать, и на лбу его знак отсутствовал. Юноше вспороли живот и, похоже, с вываливающимися внутренностями он прополз по полу какое-то расстояние, прежде чем умер от потери крови и боли. На горле, как и у других, зияла открытая рана.

Мэтью захотелось крикнуть: «эй!» прямо в молчаливую тьму, но голос не послушался его. Он прильнул к стене и уставился на кровавый отпечаток руки — кто-то цеплялся за жизнь из последних сил перед тем, как сдаться смерти.

К горлу молодого человека подкатил тяжелый комок, и стоило огромных усилий справиться с ним и продышаться.

— Эй! — собравшись с силами, позвал он. Ответа не последовало, только голуби продолжали ворковать в своих гнездах в стропилах. — Кто-нибудь! — он попытался снова, уже громче. После новой порции тишины в ответ молодой человек осознал, что вынужден пробраться глубже в эту обитель мертвого насилия. Насколько бы ему ни было страшно, он должен был это сделать.

На склад проникали тусклые лучи дневного света, и эти лучи помогли Мэтью через полдюжины шагов вовремя среагировать и не упасть, споткнувшись о труп девушки. Дрожащими руками он перевернул ее. Это была Джейн Ховард, безглазая кровавая маска застыла на ее лице, мышцы которого до сих пор были сведены в предсмертном ужасе. Ножевая рана зияла в груди, на горле кроваво улыбался второй рот, и дьявольское распятие было вырезано на лбу.

— Рори! — закричал Мэтью снова.

Он перешагнул через то, что когда-то было Джоном Беллсеном, затем миновал Люси Сэммс и Тома Лэнси, лежащих так близко друг другу, что вытекшая из их ран кровь образовала маленькое озеро. Сюда уже прилетели первые мухи, несмотря на холод, и следовало ожидать, что скоро этот склад будет кишеть ими, потому что они просочатся к месту массовой бойни через каждую щель в стенах.

Мэтью вдруг резко стало дурно. Он думал, что подготовился ко всему, но после того, как счет перевалил за двадцать тел, его колени подогнулись, и пришлось ухватиться за кровавую стену в поисках поддержки. В поддержке было отказано, и он тяжело опустился на пол. Его желудок начал выворачиваться наизнанку — снова и снова, несмотря на то, что там уже ничего не осталось. Его разум затуманился. Похоже, что каждый член Черноглазого Семейства был убит в приступе дикой атаки: глотки резали, чтобы исключить саму возможность, что кто-то останется в живых, а еще эти проклятые метки на лбах… в попытке обозначить какой-то сатанинский триумф.

Мэтью заставил себя встать и двинуться дальше.

— Пай! — прохрипел он. При следующем шаге он случайно задел сапогом кровавую лужу, побеспокоил пирующих на ней мух, и те взмыли вверх, плетьми ударив его по лицу. У самых ног лежало худое тело. Мэтью разглядел в кровавом месиве копну коротких вьющихся волос. Искалеченное лицо уткнулось в пол, а тело лежало в такой неестественной позе, будто в нем была переломана половина костей. Содрогнувшись, молодой человек наклонился, чтобы перевернуть труп.

— Не делай этого, — сказал кто-то.

Мэтью застыл, сердце резко врезалось в грудь изнутри, все тело сотряслось, и слезы удивленной ярости побежали по его щекам.

— Не надо, — снова предостерег Рори. Его голос был пустым и потусторонним. — Подойти ко мне ближе. Смотри под ноги.

Мэтью подчинился, чувствуя себя так, будто кто-то заточил его в ночной кошмар, находящийся за гранью человеческой выносливости. Он увидел слабое свечение в дальнем углу. Рори сидел на полу, и рядом с ним стояла маленькая чадящая оплывшая свеча, от которой остался почти один лишь огарок.

— Ближе, — попросил он жутким, обессиленным голосом.

Мэтью снова чуть не споткнулся о чье-то тело. По счету оно было уже двадцать вторым. Он обошел труп, опасаясь, что сейчас его снова вырвет.

По половицам к нему покатилась закупоренная бутылка. Она остановилась у самых его ног рядом с мертвым телом.

— Пей, — сказал Рори. И это была не просьба.

Мэтью поднял бутылку. Это была не маленькая синяя бутылочка с «Бархатом», как сначала подумал Мэтью, это была большая коричневая бутыль с ромом, початая — в ней осталось, наверное, примерно три глотка. Он потянул пробку зубами, выпил почти все, что осталось, и протолкнул пробку обратно, понимая, что ужас момента не мог бы смыть никакой ром — неважно, насколько крепкий. Молодой человек стоял на месте, слегка покачиваясь на ногах.

— Резня, — сказал Рори. — Разве не подходящее слово для всего этого?

— Да… — только и сумел выдавить Мэтью.

— Они все мертвы.

— Боже…

— Хм… да уж. Что-нибудь осталось?

Мэтью передал ему бутыль. Рори поднялся, схватил ее, откупорил и допил остатки рома, после тихо поставил бутыль на пол, словно боялся побеспокоить мертвецов.

— Все? — переспросил Мэтью. Ему показалось, что он услышал где-то шорох, который мог издать выживший, но, похоже, это были просто голуби.

— И еще три дополнительных покойника, — сказал Рори, чье лицо в свете свечи было бледным и призрачным. — Это были злобные ублюдки. Я считаю, у них рука не дрогнула бы прикончить даже своих раненых, если б они решили, что эти люди все равно обречены умереть.

— Это сделали Могавки?

— Нет, — ответил Рори безучастно. Похоже, непостижимое, абсолютное зло этого массового убийства высушило его досуха так же, как он осушил бутыль с ромом. Он опустился на пол своим пустым, обессиленным телом, напоминающим сломанную ракушку. — Не Могавки. Те, кого они бросали… не были раскрашены, как индейцы. И то, как они это сделали… нет, не Могавки.

— Кто тогда?

— Я сидел прямо здесь… я даже не знаю, как долго. И пытался это понять. Кто? Понятия не имею. Но я знаю, почему, Мэтью. Это совершенно ясно.

— Скажи мне.

— Подвал был вычищен. Они забрали все. Похоже, привезли два вагона… один, полный убийц, а другой пустой, чтобы погрузить туда весь «Бархат». Они забрали все… кроме одного.

— Чего?

— Я бы отвел тебя вниз, чтобы показать, но… я не могу сдвинуться отсюда, Мэтью. Я сижу здесь уже… несколько часов, наверное. Прямо здесь, и мне наплевать, что я не двигаюсь. Ты можешь пойти и посмотреть сам, но я не советую тебе, — Рори посмотрел на Мэтью. Пот блестел на его лице, глаза казались двумя опустошенными пропастями. — Они оставили одну синюю бутылку прямо посреди комнаты. И знаешь, чем они ее наполнили?

Мэтью не смел даже догадываться. Судя по тому, в каком состоянии он нашел тела… безглазые, как Паули и Джейн…

— М-да, — протянул Рори. — Они оставили ее там, я думаю, чтобы ее нашел констебль… или тот, кто первым туда попадет. Наверное, такие образованные ребята, как ты, называют это «заявлением».

— Я бы назвал это объявлением войны, — сумел ответить Мэтью. — Войны против Профессора Фэлла.

Рори кивнул.

— Эта поедающая сыр крыса… она уже распухла от лакомства и превратилась в монстра, и… я тебе так скажу… я скажу… — голос его сломался. Он задрожал, его серебряные зубы застучали друг о друга, и ему пришлось приложить титаническое усилие, чтобы взять себя в руки. — Я никогда не видел ничего подобного. Эти люди… они ведь получали удовольствия от этого, Мэтью! Они получали удовольствие, убивая каждого члена моей семьи… причем, не раз и не два они ранили их, а наносили смертельные удары снова и снова. Они получали удовольствие… — он снова кивнул, слишком энергично и нервно, затем потянулся к пустой бутылке, откупорил ее и сделал глоток рома, которого там уже не было. На секунду Мэтью подумал, что сейчас напряженное лицо Рори может лопнуть, и он зайдется в крике, но этого не произошло.

Вместо того Рори всмотрелся в лицо Мэтью, бутылка мягко и осторожно вернулась на половицы, и ужасающе надтреснутый голос прохрипел:

— Они все мертвы… все… и теперь я человек без дома и семьи…

Мэтью услышал звук едва сдерживаемого болезненного стона, как будто спина Рори подломилась и готова была согнуться, и лишь нечеловеческим усилием воли он сдерживался от того, чтобы закричать. И тут он не выдержал и упал на пол, содрогнувшись всем телом, и в приступе немых рыданий начал ползти прочь от единственного живого человека в этом помещении. Когда Мэтью наклонился и попытался ухватить его за плечо, он воскликнул:

— Не трогай меня! — и это было похоже на рык раненого зверя. Мэтью оставил его, как есть. Рори отполз на расстояние, куда свет единственной свечи не доставал, и его очертания превратились в неясную массу. Было ясно лишь, что он лежал на левом боку, подтянув к себе колени. Следующий миг наполнил склад тихим воем, который все длился и длился… это был невыносимый звук, настоящая пытка для Мэтью, поэтому он отошел так далеко, как только смог, снова вернувшись в зону покойников.

Сколько прошло, прежде чем Рори замолчал? Две минуты? Три? Мэтью ждал, вдыхая носом кровавую память о мертвецах. Нет, о людях, жесточайшим образом убитых, и их лица призрачно всплывали в его разуме.

— Я найду их, кто бы это ни был, — послышался хриплый голос Рори. — Похоже, они штурмовали наше жилище… так быстро налетели, что не было возможности подготовиться к схватке. Похоже, их было много. Думаю, целый вагон. Скорее всего, они просто высадились, спустили пандус, выскочили и сразу понеслись на склад. А потом целенаправленно спустились в подвал и все погрузили после того, как… как они всех… Своих раненых они просто бросали с перерезанными глотками — чтобы не заговорили. Ты меня слушаешь?

— Да, — отсутствующим голосом произнес Мэтью.

— Видел эти отметины на лбах?

— Да.

— Дьявольские кресты. Как тот, который оставили судье. Фэллонсби его звали. Помнишь, я рассказывал тебе эту историю?

— Помню.

— Похоже, они нагрянули… в два или три часа ночи, я считаю. Поймали большинство членов Семейства в кроватях. Все произошло, пока мы с тобой сидели в больнице. Можешь только вообразить?

— Что вообразить?

— Мы с тобой. Все, что осталось от Черноглазого Семейства. И больше никого не будет, только ты и я, мы последние, — Рори вновь замолчал.

Мэтью ждал. Это все, на что он сейчас был способен.

— Нет, это были не Могавки, — вдруг сказал Рори, как будто ему только что задали этот вопрос. — Это было сделано теми, кто слишком наслаждается кровью, Мэтью. Это было сделано темными тварями, которые выглядят, как люди, но на самом деле ими не являются. Должно быть, они быстры… должно быть, налетели, как ветер… они просто покромсали их тела! Мы последние, Мэтью. Последние выжившие.

— Наверняка кто-то слышал это, — предположил молодой человек. — Шум драки… крики… Наверняка.

— Не так уж громко кричать можно с перерезанным-то горлом. Да… может кто-то что-то и слышал в «Пьяном Вороне» или другой ближайшей таверне… но никто не хотел неприятностей, поэтому все просто продолжали пить. Просто опустили свои головы… или уже были достаточно пьяны, чтобы ничего не замечать и никому ничего не говорить. К тому же, даже если бы кто-то поспел сюда, все Семейство было уже мертво. Возможно, кто-то даже видел кровь на ступенях, заглядывал сюда и видел Паули мертвым. Но они просто развернулись и пошли по домам, потому что не хотели сами быть убитыми. Я бы поступил так же. И ты, быть может, тоже.

— Может быть, — только и сказал Мэтью.

Довольно долго Рори не произносил ни слова. Порывы ветра хлестали по крыше и завывали, как банши, то усиливая, то ослабляя свой призрачный крик. Голуби порхали и сталкивались в сломанных стропилах и заставляли ржавые цепи жалобно скрипеть. Теперь это настоящий дом с приведениями, подумал Мэтью. Он не желал оставаться здесь в темноте, когда вновь опустится туман и проникнет сюда через трещины в стенах. На самом деле он не желал больше никогда переступать порог этого здания.

Рори спросил его вновь ослабевшим голосом:

— Кто похоронит их, Мэтью? Тебе не кажется, что они заслуживают достойных похорон?

— Кажется.

— Кто бы это с ними ни сделал… они знали, что «Бархат» находится здесь. О, да, они пришли именно для того, чтобы забрать его. Оставили одну бутыль в подвале. Одну единственную. Ты знаешь, что там, Мэтью?

— Послушай меня, — с нажимом произнес в ответ молодой решатель проблем. — Мы должны убираться отсюда. Бесполезно оставаться тут и минутой дольше.

— Они застали большинство в постелях. Но наши тоже убили троих. Если б я был здесь… если б я был здесь, может, я…

— Хватит. Если б ты был здесь, одним убитым членом Черноглазого Семейства было бы больше. У тебя есть какие-нибудь деньги?

— Деньги? Ну, есть немного.

— Достаточно, чтобы нанять экипаж до центра города?

— Нет, не так много. В нашем ящике… было девять фунтов и несколько шиллингов, но это забрали. Они знали, где искать. Откуда они знали, Мэтью? Кто им сказал?

Мэтью не знал ответа. Он думал поискать по карманам трупов. Это была мимолетная мысль, но она заставила его содрогнуться, потому что он понимал, что ни за что не станет так поступать. Так или иначе, он сомневался, что хоть у одного мертвеца найдется больше одного пенса. Это того не стоит.

— Значит, пойдем пешком.

— Мне некуда идти.

Мэтью пришлось принять тяжелое решение. Ему нужна была помощь Хадсона, несмотря на удручающий факт, что с ним была Берри, но придется работать в тех условиях, что есть. Добравшись туда, ему придется отправить Берри на ближайшей карете в Плимут, чтобы на первом же корабле она уехала обратно в Нью-Йорк.

— Мы пойдем в Соумс-Инн на Флит-Стрит, — сказал Мэтью.

— Зачем?

— За помощью. Просто доверься мне.

— Никто не поможет нам здесь, — Рори даже не попытался встать. Мэтью подумал, что у Кина был шок, поэтому несколько часов к ряду он просидел здесь, на полу с бутылкой рома в руке. Похоже, он уже успел напиться и проспаться, очнуться от одного кошмара и угодить в новый, а затем снова уснуть и проснуться. — Кто-то должен похоронить их, — твердо сказал Рори. — Ты поможешь мне это сделать, Мэтью?

Мэтью знал, что этот человек не в себе, и в этот самый момент он искренне сочувствовал ему, желая подставить ему плечо для поддержки. Также он знал, что характер у Рори сильный, и сейчас он не примет такой поддержки. Ни за что.

— Сейчас нам нужно идти, — качнул головой Мэтью.

— Сначала нужно похоронить их. Они были моими братьями и сестрами. И твоими тоже. Мауси похоронил Бена для нас за горшечной лавкой… мы должны сделать то же самое.

Мэтью уставился в пол. Чувство, что эти несчастные души были зверски убиты и уничтожены дьявольским замыслом, ранило его в самое сердце. Образ Пай Пудинг — такой живой, с яркими глазами — которая помогала ему побриться и разговаривала с ним в темноте, острым клинком впился ему в грудь. Остальные… был ли у них хоть какой-то шанс выжить? Знание о том, что щупальца Профессора Фэлла прибыли сюда, чтобы манипулировать этими людьми силами юриста Маускеллера и доставщиками «Белого Бархата», заставляло ярость разгораться в его душе. Они все незримо подчинялись Фэллу. Все эти люди.

Сожаление, которое он испытывал, полностью затмила злость. Рори Кин был жив, и Мэтью хотел, чтобы он таковым остался.

— Вставай, — скомандовал Мэтью.

— Иди один. Ты не имеешь права отдавать мне приказы.

— Нет, имею, — возразил Мэтью. Воспоминания плетью пронеслись в его памяти: Одноглазый, ястребы-убийцы, Тиранус Слотер, убийца-гигант Сирки и ужасающее путешествие по болотистому краю Каролины на реке Солстис. — О, да, — повторил он. — Вставай, или я тебя потащу. Мы уходим. Вместе.

В голосе Рори послышалась невнятная усмешка.

— Тогда давай, тащи меня.

Мэтью навалился на него раньше, чем он успел закончить предложение. Он наклонился, схватил Рори за рубашку обеими руками и дернул наверх. Кин, взревев от ярости, с силой врезался кулаком в живот Мэтью. Это был тяжелый удар, нанесенный с особой силой, но Мэтью уже не раз сталкивался с такими ударами, поэтому к таким атакам успел попривыкнуть. Он ослабил хватку правой руки и ею же резко ударил Рори в подбородок. Когда голова его откинулась назад, Мэтью нанес второй удар в челюсть друга уже левой рукой. Следующая атака с правой не достигла цели, потому что Рори пригнулся и широко качнулся… одновременно издав крик.

Кулак задел его левую щеку Мэтью. Следующий размах был напрасным и повредил лишь незримый воздух, потому что любитель-искать-проблемы-на-свою-голову умело увернулся. Ушел он и от следующей попытки. Рори молотил кулаками по воздуху, как сумасшедший, словно сражался с безумной атмосферой самого Уайтчепела. Мэтью отступил, Рори пошел на него, а затем резко изменил направление для атаки, и пришлось отвечать на этот прием, нанеся — со всей силы — удар в грудь Рори, перехвативший его дыхание и дезориентировавший его. Больше драться не хотелось, но бывший лидер Черноглазого Семейства обезумел, и только хорошая встряска могла сейчас усмирить его.

Мэтью качался из стороны в сторону, словно на диких качелях, уходя от ударов. Он нашел опору, перенес вес на одну ногу и ударил Рори еще раз прямо в точку в середине подбородка, уже не сдерживаясь. Рори издал крякающий задыхающийся звук и завалился на спину, после чего Мэтью нанес ему еще два удара… Раз! Два! — быстрая серия справа и слева по лицу.

Рори рухнул.

Перед тем, как он ударился затылком о половицы, Мэтью поймал его за руку, и только пламенные волосы едва черкнули по влажному деревянному полу. Тело Рори дернулось и согнулось на полу, и атаки можно было не бояться: он больше не был способен бороться.

Мэтью опустил его и чуть отошел назад, когда Рори свернулся на полу и начал рыдать. Плач был полон мучительных стенаний, то была настоящая агония жизни, сломанной ужасными обстоятельствами, слишком сильными для маленького мальчика. Мэтью понимал, что Рори, как многие такие же, как он, никогда не имел ни малейшего шанса научиться летать, людям дано только падать.

Мэтью наблюдал молча, потирая сбитые костяшки рук. У Рори Кина была довольно мощная челюсть, надо сказать.

Со временем шум стих.

Остались лишь звуки тяжелого дыхания Рори и беспорядочные звуки, долетающие сюда из голубиных гнезд сверху.

Кин шмыгнул носом и высморкался, после чего сказал:

— Прости, — что, возможно, было первым извинением за всю его жизнь.

— Мысль была верная, просто оппонент не тот, — ответил он. — Я предлагаю нам обоим уйти прямо сейчас. Матушка Диар пошлет больше людей, чтобы отыскать Фроста и Уиллоу, если еще не послала и если их еще не нашли. В этом случае кто-то может заявиться сюда.

— Да. Да, надо идти, ты прав, — с усилием Рори поднялся. Он устоял на ногах, хотя и держался явно нетвердо, отер лицо рубашкой и туманно воззрился на Мэтью. — Соумс-Инн?

— Да.

— Уйдет некоторое время, прежде чем мы доберемся до Флит-Стрит. Есть причина, по которой мы идем именно туда?

— Мой друг остановился там. Я думаю, он может помочь нам в нашей ситуации.

— Хорошо, — Рори все еще выглядел неуверенным и сохранял равновесие не без труда. — Альбион, — вдруг сказал он. — Он умер?

— Нет.

— Это хорошо. Было бы ужасно много смертей для одного дня, — он приложил руку ко лбу. Мэтью заметил, что рука его дрожит. — Мэтью, — обратился Рори. — Ты поможешь мне пробраться?

Мэтью знал, что Кин имеет в виду. Помочь ему пробраться через изуродованные тела членов его семьи… через кровь и внутренности его любимых людей, разбросанные по полу и отделяющие его от выхода.

Он понимал, как это тяжело, поэтому не мог не пообещать:

— Помогу.

Глава двадцать восьмая

Педантичного вида клерк в напудренном парике, сидящий за стойкой Соумс-Инн, деловито сообщил, что посыльный мальчишка, которого он отправлял наверх, не получил никакого ответа на стук ни в дверь комнаты мистера Хадсона Грейтхауза, ни в дверь мисс Берил Григсби. Он не мог сказать, куда они ушли или когда вернутся.

— Мы можем подождать их? — спросил Мэтью максимально вежливым тоном.

Клерк окинул Мэтью и Рори придирчивым взглядом, не скрывая того, что их вид приходится ему не по душе. Он явно считал, что два таких оборванца могут запачкать вычищенные синие подушки стульев в гостиной. Несмотря на то, что один из этих пришельцев глядел и говорил, как джентльмен, вид его фиолетового костюма внушал ужас.

Мэтью буквально прочитал мысли этого человека.

— Я могу уверить вас, что мистер Грейтхауз щедро вознаградит вас, если вы позволите нам подождать, равно как и могу уверить вас, что он разнесет на куски ваш маленький рай, если вы не позволите.

Так, используя образ Великого, напомнив о его габаритах и крутом нраве, молодой решатель проблем убедил напудренного клерка подчиниться, после чего Мэтью и Рори уселись на синих подушках в отделанной дубовыми панелями комнате, где цивилизованный, почти ручной огонь горел в коричневом каменном камине, и очень богатые дедушкины часы тикали, отсчитывая минуты. Они были рады присесть и хоть немного отдохнуть, после длинной пешей дороги из Уайтчепела на Флит-Стрит под порывами горького ветра, сбивавшего с пути толчками демонического фехтовальщика и почти успевавшего набить на худых телах синяки.

Мэтью заметил последнюю копию лондонской «Газетт» на небольшом столике с ножками из слоновой кости. Когда он поднял выпуск, под ним, как маленькая жаба под крылом орла, обнаружилась и последняя «Булавка» с, как всегда, отвратительным смелым заголовком: «Плимутский Монстр в сговоре с Альбионом».

Он уже замахнулся, чтобы бросить ее в огонь, но строчка «Черный Дикарь Поражает Публику» уже не в первый раз привлекла к себе его внимание.

Он снова прочитал эту статью. Африканский силач… страшное прошлое которого лишило его языка… со странными шрамами на лице… был обнаружен… цепляющимся за обломки корабля и, судя по всему, пережившим кораблекрушение.

Был это Зед, или кто-то другой? Если это и вправду Зед, значит ли это, что корабль капитана Фалько уничтожен пиратами Фэлла, и Зед пережил это кораблекрушение в открытом море?

— Я все думаю… — вдруг произнес Рори, безотрывно глядя на горящее пламя очага.

Он замолчал, словно в ожидании какой-то реакции, и Мэтью, отложив статью о Черном Дикаре, перевел на своего спутника взгляд.

— О чем?

— Ты сказал, что, кто бы ни убил моих людей и ни забрал «Бархат», они определенно хотят объявить войну Профессору Фэллу?

Если бы здесь был кто-то еще из постояльцев и краем уха услышал это, он, скорее всего, сейчас же встал бы и удалился уединенно читать Библию, но Мэтью и Рори были в этой гостиной одни, поэтому не требовалось даже понижать голос.

— Тот же убийца расправился с семьей судьи Фэллонсби, — сказал Мэтью. — Он — или, может быть, даже она — решил, что пришло время сделать ход. Я подозреваю, что Фэллонсби был одним из судей на тайной службе у Фэлла, поэтому это был вопиющий удар против Профессора. И я не стал бы сомневаться, что по этой же причине был украден «Бархат»: возможно тот, кто воюет с Профессором, хочет скопировать рецепт и даже уже нанял нужного химика.

— Запутанный клубок змей, да?

— Причем, все завязались в узлы, — согласился Мэтью.

— Ну, хорошо, допустим. Итак, этот сукин сын хочет войны с Фэллом. Но — предположим, что это он, а не она — как он узнал, что наш подвал полон «Бархата»?

— Всплыл чей-то разговор — здесь или там. Кто-то мог не уследить за языком в таверне, а внимательный слушатель принял эту информацию к сведению. Возможно, это кто-то из «Трех Сестер». Потом за кем-то из Семейства просто проследили до склада, после чего начало планироваться нападение в течение нескольких дней или даже недель: подмечались особенности, график, когда кто входит и выходит, когда туда привозят новые бутылки и ящики…

— Последняя партия пришла нам больше месяца назад, — растерянно сказал Рори. — И ее доставили около четырех часов утра.

— Похоже, за этим процессом наблюдали. Я подозреваю, что тогда этот новый игрок на доске не был готов по какой-то причине сразу напасть на ваше логово. Возможно, у него было недостаточно людей, кто знает!

— Черт, — нахмурился Рори, глядя на огонь. — Я просто… просто не могу думать об этом, Мэтью! У меня от этого болят голова и сердце одновременно! Господь, пощади их души и прости меня за то, что я подвел их!

— Не вступай на эту тропу снова. Я не думаю, что можно было хоть как-то помешать тому, что случилось. Разумеется, ты мог очень хорошо… погибнуть вместе с остальными, и тогда ни сердце, ни голова у тебя бы не болели, но ты выжил. Так или иначе, не ты послужил причиной того, что произошло. Это… Фэлл… Матушка Диар… «Белый Бархат»… а теперь еще это новое… создание, — задумчиво сказал Мэтью. На ум ему пришли отвратительные образы дьявольского креста, выколотых глаз и луж крови, но он постарался отогнать их и сконцентрироваться на вопросе Черного Дикаря.

Дедушкины часы все тикали, но не могли магически заставить время течь быстрее. Оно ползло. Со своего места у Мэтью открывался вид на место клерка и на покрытую красным ковром лестницу, ведущую к комнатам. Он видел, как несколько человек пришли и ушли, но среди них не было Хадсона и Берри. Прошел час, затем другой.

— Ты уверен, что они вернутся?

— Они все еще числятся здесь постояльцами, почему нет? — Мэтью понимал, что они, должно быть, ищут его прямо сейчас, и надеялся, что они держатся подальше от Уайтчепела.

— Сколько еще ты собираешься их ждать? Скоро смеркаться начнет, здесь рано темнеет.

Это Мэтью видел и в окно: день начинал медленно, но верно клониться к вечеру. Дедушкины часы в этот момент уже пробили пять.

— Еще час, — сказал Мэтью.

— А если они не придут, что тогда?

И в самом деле, что тогда? — подумал Мэтью. Разумеется, никто не позволит им с Рори остаться здесь на всю ночь, неважно, насколько большую награду от Хадсона они за это пообещают…

— Мы что-нибудь придумаем, — ответил Мэтью, но на деле, эта тактика была шаткой, как хромая лошадь.

Примерно через полчаса напудренный клерк вошел в гостиную. Он расправил свои тонкие плечи и напустил на лицо важное выражение.

— Господа, я вынужден проинформировать вас, что в шесть часов управление Соумс-Инн закрывается для посетителей, которые не зарегистрированы в нашей гостинице. Я сожалею, что ваши друзья не вернулись, но в шесть часов вам придется уйти.

— А если мы не уйдем? — Рори в знак надменного неповиновения вздернул подбородок.

— В этом случае, сэр, через дорогу отсюда располагается гимназия, в которой есть свой бойцовский клуб, где проходят бои без правил, и люди, которые увлекаются этим видом спорта, всегда не прочь попрактиковаться.

— О… — только и сумел произнести Рори.

— Такова политика нашего учреждения, — продолжил клерк, немного смягчившись. — Ради безопасности наших гостей. Я вас не обманываю.

— Я понимаю, — кивнул Мэтью. — В таком случае, хорошо, мы уйдем в шесть.

— Благодарю вас, — ответил клерк, подобравшись. Он уже хотел ретироваться, когда Мэтью, мысленно прикидывавшего, куда они с Рори могут податься дальше, посетила идея.

— Прошу прощения, — он окликнул его раньше, чем тот успел окончательно развернуться и покинуть помещение. Вновь взглянув на статью о Черном Дикаре, молодой человек обратился к клерку. — А как далеко отсюда находится Бишопсгейт, улица Давз-Уинг?

— На расстоянии примерно трех миль отсюда. Могу я спросить, вас интересует цирк Олмсворт?

— Да, именно так.

— Я бывал там. Очень занимательно, правда идти отсюда придется довольно далеко. Желаете, чтобы я отправил посыльного за экипажем для вас, джентльмены? — это было произнесено с намеком на сарказм.

— Нет, благодарю, но я был бы признателен, если бы вы указали нам направление, по которому можно туда добраться.

— Я запишу для вас путь, — клерк снова распрямил спину и на этот раз ушел по своим делам.

Мэтью поднялся.

— Рори, сколько точно денег у тебя есть?

Тот проверил свои карманы и вытянул оттуда три шиллинга и шесть пенсов.

— Хм. Должно хватить, чтобы попасть вцирк Олсмворт.

— Что? — Рори подпрыгнул со стула и поморщился от ноющей боли в мышцах ног после долгой пешей прогулки, которая по расстоянию была вдвое больше, чем та, что им еще предстояла. — Ты собираешься пойти в чертов цирк?

— Собираюсь. Представление начинается в восемь. Если пойдем прямо сейчас, можем успеть к началу.

— Повтори-ка, а то я вместо нормальных слов какой-то собачий лай услышал, — с насмешкой хмыкнул Кин.

— Ну… мы пойдем не так быстро, как шли сюда. Это будет проще.

— Да какого рожна тебя вообще потянуло в этот клятый цирк, а?!

— Я, возможно, знаю одного человека, который там выступает, — спокойно сказал Мэтью. — Мне нужно увидеть его, чтобы убедиться.

— А чертова человека с луны ты не знаешь? Господи, я никогда не встречал никого с таким количеством знакомых в разных слоях общества!

— Этого — мне нужно увидеть, — повторил Мэтью. — Если даже я ошибся, хоть удовлетворю свое любопытство.

И успокою свои страхи, добавил он уже про себя, причем это выражение больше подходило к ситуации по смыслу. Потому что, если его подозрения оправдаются, бравый капитан Фалько и впрямь был уничтожен в море — поплатился за то, что помог ему разрушить Остров Маятник.

— Будь я проклят, — вздохнул Рори. Голос его был сильным, но в глазах все еще чернела горькая пустота. Руки все еще подрагивали, а лицо иногда принимало отсутствующее выражение, глаза устремлялись в неопределенную точку пространства, а рот оставался полуоткрытым, словно он снова и снова переживал тот момент, когда вошел на склад и обнаружил изуродованные тела своей семьи на полу. — Не лучший день для циркового представления…

— Напротив, вполне подходящий. Мне нужно увидеть этого человека, а нам все равно нужно хоть куда-то идти.

— А-ха. И если нас с этими метками на руках заметит хоть одна из десятка банд, которые живут между Флит-Стрит и цирком, мы покойники. Да и к тому же, если мы даже туда дойдем, то нам предстоит возвращаться!

— Если этот человек — именно тот, которого я знаю, тогда, я уверен, моя история для хозяев цирка докажет его ценность, и, услышав ее, нам, возможно, наймут экипаж, чтобы мы могли добраться обратно, — Мэтью был уверен, что хозяева цирка захотят узнать историю о том, что Зед является воином племени Га, а также другие подробности его биографии… но… что потом? Оставить Зеда в цирке, несмотря на то, как сильно он хотел вернуться на родину? Просто отвернуться от него и оставить его здесь, в этой бурлящей клоаке? Впрочем, о том, как пересечь этот мост, можно будет подумать и после. Сейчас нужно было просто выяснить: этот африканский силач — Зед или нет?

— Господи, помилуй, — закатил глаза Рори, после чего замолчал.

Мэтью получил от клерка записанные указания направления к цирку, после чего оставил инструкции, чтобы Хадсона Грейтхауза обязательно проинформировали, кто к нему приходил и куда направился. Мэтью сказал, что было бы неплохо встретиться именно в цирке Олмсворт, к тому же желательно, чтобы Хадсон приехал в экипаже, если есть такая возможность. Если возможности нет, молодой человек заверил, что еще вернется сюда ночью. Они с Рори покинули Соумс-Инн и направились на восток. Пришлось снова двинуться в сторону Уайтчепела, потому что район Бишопсгейт лежал к северо-западу оттуда. Холодные порывы ветра прорывались на улицы, сбивали с голов шляпы, вскидывали плащи и дергали женщин за подолы платьев. Мэтью одной рукой придерживал треуголку, а второй плотнее стискивал плащ, который раздувался парусом вокруг него. Пламя уличных факелов трепетало на ветру, в руках прохожих постепенно начали появляться фонари. Центральная часть города пребывала в активном движении: беспорядочно бродили пешеходы, по дорогам передвигались вагоны, телеги, кареты, и приходилось смотреть в оба, чтобы не угодить под колеса.

Рори старался поспевать за Мэтью, хотя ноги его явно не желали слушаться и очень устали, поэтому Мэтью пытался, как мог, поддерживать более медленный темп. Большие здания маячили по обе стороны дороги, свет фонарей и ламп уютной желтизной пробивался из окон. В спешке создавалась давка из богатых и нищих всех возрастов и обликов, снующих туда-сюда. Здесь присутствовали и дети, и юноши, и молодые бедные женщины с младенцами на руках. Некоторые люди шли по тротуару и морщились так, будто дьявол дергал их за причинное место, при одном взгляде на скопление народа, но даже им не удавалось избежать столкновений с беспорядочно бродящими по городу людьми. Мэтью надеялся, что Нью-Йорк никогда не станет таким, потому что, он был уверен, такая суета уничтожит пасторальную красоту Нового Света.

Мэтью и Рори пересекли множество улиц, несмотря на опасения угодить под колеса повозок и карет. Они видели, как на Ломбарт-Стрит мужчина и женщина едва не попали под несущийся экипаж всего в двадцати футах от них. Экипаж, возможно, продолжил бы двигаться, даже не обратив внимания на произошедшее, если бы не сломанное колесо. Мэтью был рад увидеть, что жертвам повезло, и отделаться им удалось лишь легким испугом: просто в последний момент они успели упасть в сточную канаву.

Несколько раз по пути Мэтью пришлось остановиться, свериться с указаниями и лишний раз спросить дорогу к улице Давз-Уинг, которая, оказывается, находилась в трех кварталах, сразу после Спиттл-Ярда.

Рори некоторое время крутил головой из стороны в сторону, опасаясь появления кого-то из враждующих банд, которые могли уже выбраться патрулировать свои территории. Зазевавшись, он несколько раз получил в свой адрес гадкие проклятья от молодых дам, образ которых никак не соответствовал тому, что слетало с их языков.

Наконец, после того, как на стенах встретилось несколько рекламных плакатов с представлением цирка Олмсворт — Жонглеры! Танцоры! Акробаты! Могучий Черный Дикарь! Вы будете поражены! — они услышали звуки гонгов и барабанов впереди. Под знаком улицы Давз-Уинг стоял раскрашенный зелеными тенями человек, нацепивший на свое тело сразу несколько ударных инструментов, по которым он молотил так, словно отыгрывался на своей теще за семейные тяготы.

— Подходите! Подходите! — кричал он каждые несколько секунд, рассекая своими криками ночь, и слегка наклонился, когда Мэтью и Рори прошли мимо него, что лишь усилило громкость его ударного набора.

Как и на улице Флинт, здесь присутствовала небольшая лестница, ведущая в расселину, правда, эта была перетянута веревками, на которых висели разноцветные фонарики. У изножья лестницы располагался небольшой двор, где клоун с раскрашенным белилами и румянами лицом и в шутовском наряде стоял у закрытого красным занавесом входа. Он кривлялся и вытворял глупости на радость дюжине зрителей, одновременно продавая билеты на представление. Рядом с ним находились две миниатюрные девушки в очень откровенных костюмах: один черный с белыми полосами на руках, а второй — белый с черными полосами. Эти артистки даже не пыталась кривляться: они собирали овации за одно то, как выглядели.

Клоун объявил Рори, что плата за вход составляет один шиллинг на человека. От этой суммы у Кина зашевелились волосы на щетине, однако, злобно взглянув на Мэтью, он извлек из кармана монеты и отправил их в чашу клоуна. Получив билеты, они прошли через красный занавес в небольшой тускловато освещенный зал с четырьмя рядами скамеек, на коих уже восседало более полудюжины посетителей.

Мэтью пожелал сесть в первом ряду. Так как большинство ночных покупателей еще не явились, он снял треуголку и плащ и занял свое место рядом с Рори.

— И за это — целый шиллинг? — проворчал тот. — Это же настоящий грабеж!

— Мы укрылись от ветра и мы сидим, — напомнил ему Мэтью. — Радуйся хотя бы этому.

— Цирк идиотов! Что в этом хорошего?

В течение тридцати минут, после того как распорядитель в красном костюме поприветствовал публику и отпустил несколько непристойных шуточек, на сцену вышли барабанщики и начали отстукивать громоподобный ритм, а музыкант с губной гармошкой принялся демонстрировать свои таланты. Затем выступал пожиратель огня, проглотивший факел или два и выпустивший почти двадцать дымовых колец. Далее был мужчина с огромной голубой бабочкой, работавший с дрессированными собаками: животные по его командам прыгали через несколько обручей, один из которых пылал. Рори услышал, как Мэтью возбужденно вздохнул, когда двое акробатов в паре выполнили грациозный номер на трапеции, подвешенной к потолку.

Когда эта война с гравитацией была окончена, Рори принялся аплодировать и делал это, пожалуй, громче всех зрителей, и когда Мэтью взглянул на своего компаньона, губы его растянулись в улыбке.

— Ты когда-нибудь такое видел? — спросил он, хотя оба они знали, что собой представляют хорошие циркачи.

На сцену вышел клоун и представил целую серию оплошностей, которая вызвала взрыв смеха среди публики, а также было несколько других трюков, включающих в себя носовые платки, брызги воды и падение на связанных между собой шнурках.

Мэтью был рад услышать, как Рори смеется. Да, ужас ночи никогда не будет забыт, то сейчас он сумел от него отвлечься, что уже само по себе было чудом милосердия.

Женщина с длинными красными локонами и в фиолетовом платье вышла петь в сопровождении маленького толстого скрипача. Песня начиналась медленно и протяжно, в ней звучали трагичные слова о несчастной любви девушки к молодому фермеру. Очень внезапно песня изменилась: скрипач начал пилить, как сумасшедший, с такой силой, что мог порвать струну, а звук походил на крик резаного петуха или ощипываемой заживо утки. Кто-то продолжал высоким голосом вопить от восторга. Мэтью огляделся, но заметил среди зрителей детей, хотя некоторые зрители восклицали и пищали, как восторженные десятилетки.

Затем на сцену вернулся церемониймейстер и в желтом свете фонарей оглядел зрителей с торжественным видом. Следующий номер он начал объявлять заговорщицким голосом:

— Леди и джентльмены, спешу представить вам номер, прибывший к нам из диких земель. Земель, принадлежащих львам и тиграм, жестоким ягуарам и ядовитым рептилиям! Земель, где можно попасть в зыбучие пески и быть стертым с лица земли…

О, подумал Мэтью, в таких краях мне бывать уже доводилось, однако предпочел оставить это замечание при себе. Его сердце забилось чаще, в подмышках выступил пот.

— … земель безжалостного ужаса, где смерть прячется под каждым камнем и за каждой колючкой! — мастер сделал паузу и обвел взглядом затаившихся зрителей. — Да! — воскликнул он. — Такая земля выносила в своем лоне человека! Он мог бы погибнуть, но вместо этого укрепил свои мышцы и кости невиданной силой, чтобы противостоять злому Року! Но… человек ли он? Или зверь? Я позволю вам самим найти ответ на этот вопрос, дорогие зрители, — пока он говорил, клоун и барабанщики вывезли на сцену объект примерно семи футов в высоту и пяти в ширину, накрытый коричневым покрывалом. Они оставили это в самом центре и поспешили уйти, скрывшись за занавесом, затем вернулись с большим железным брусом, который явно был очень тяжелым и требовал огромных усилий, чтобы его поднять. — Я представляю вам нашу удивительную сенсацию! — продолжил мастер, подойдя ближе к накрытому объекту. — Могучий Черный Дикарь!

Клоун и барабанщик сдернули покрывало. По рядам зрителей пронесся напряженный вздох. Под покрывалом оказался заточенный в клетку на деревянных колесах гигант. Его огромная фигура, скрытая черным плащом, восседала на стоге сена, наваленном на дне клетки.

Церемониймейстер дважды хлопнул в ладоши. Скрытая фигура зашевелилась. Она начала подниматься с сена и вытягиваться в полный рост, который явно превышал шесть футов, черный плащ упал на землю. Его невероятно широкая спина была обращена к аудитории. Из одежды на нем была лишь львиная шкура — с гривой для пущей острастки, — обмотанная вокруг талии и перекинутая через плечо.

Неужели это Зед? — спросил себя Мэтью. — Должно быть, он! Этот человек такой же огромный! Да! Это должен быть он!

Черный Дикарь зарычал гортанным, ужасающим рыком. Несколько женщин в аудитории испуганно пискнули и прижались ближе к своим бледным спутникам.

Затем Черный Дикарь повернулся, издал еще один грозный звук, заставивший подпрыгнуть на несколько дюймов от скамьи даже Рори, и бросился на прутья клетки. Его узловатые руки вцепились в железо и принялись раздвигать прутья. Две женщины вскрикнули, затем закричал и какой-то мужчина, причем так сильно, будто только что обмочил штаны. Мэтью увидел, как на огромных руках напрягаются мышцы, увидел, как прутья прогибаются под беспощадной атакой Черного Дикаря… увидел племенные татуировки и шрамы, полосующие лицо, черную бороду…

… и понял, что это был не Зед.

Да, этот африканец тоже был Га. Возможно по той же причине ему отрезали язык, что и Зеду, когда поймали и продали в рабство. Возможно, корабль, плывущий в Лондон, Амстердам или Нью-Йорк потерпел кораблекрушение или был атакован пиратами, после чего был уничтожен, и остался один единственный выживший…

… но он не был Зедом.

Черный дикарь вспотел. Его зубы были стиснуты, а белые шрамы набухли от крови на черном лице. Он продолжал раздвигать прутья нещадным давлением, и затем, продемонстрировав силу, которой должен был восхититься даже вождь племени Га, он протолкнул себя через изогнутые прутья и зарычал, что представляло собой ужасающее зрелище, потому он открыл рот и предъявил всем доказательства отсутствия языка.

Мэтью решил, что у всей публики сейчас случится припадок, и в самом деле — кто-то в страхе бросился к выходу. В этот момент, когда Черный Дикарь продолжал демонстрировать зрителям свои играющие в свете фонарей мышцы блестящих от пота рук, слева от него появился скрипач и принялся играть, после чего злобная гримаса на лице Дикаря превратилась в ухмылку, и он начал танцевать.

Это было похоже на медведя, танцующего менуэт, но вид мирно пляшущего дикаря успокоил публику. Что было по-настоящему удивительно, так это то, что такое огромное существо двигалось с удивительной грацией. В абсолютной тишине, нарушаемой лишь скрипом смычка по струнам, Черный Дикарь изящно изворачивался, демонстрируя все рельефы своего мощного тела изумленной публике. Вскоре снова появился церемониймейстер и пригласил случайных мужчину и женщину на сцену, чтобы проверить на тяжесть и прочность железный брус. Мужчина подошел, а женщина предпочла остаться на месте. Он чуть не упал в обморок, пытаясь приподнять брус, что вызвало волну снисходительного хохота у зрителей. Неудавшийся силач вернулся на свое место, и Черный Дикарь шагнул вперед, готовый к выполнению трюка. Воин Га поднял железный брус, как если бы это было просто выкрашенное под сталь легкое дерево, а после даже изогнул его в десяти местах.

Мэтью чувствовал удовлетворение. Он должен был увидеть это своими глазами. Теперь он был совершенно уверен, что Зед и капитан Фалько со своей женой Шафран и сыном Айзеком избежали гнева Профессора Фэлла, и немой воин вернулся в своем племя, а «Ночная Летунья» скоро снова прибудет в Нью-Йорк. Этому стоило порадоваться. Наблюдая за Черным Дикарем, демонстрирующим себя восторженной публике, Мэтью понял, что этот Га также нашел свое место. Он самодовольно улыбался, поднимая двух акробатов — по одному каждой рукой — показывал, как легко они могут устоять на его сильных плечах, при этом он обращался с ними осторожно и с уважением, как будто они были живыми произведениями искусства.

Итак… можно было считать, что это хороший исход.

Когда выступление Черного Дикаря подошло к концу, он присоединился в поклоне к остальной труппе. Выглядел он действительно счастливым, самодостаточным человеком. Когда барабанщик, скрипач и певица исполнили последний номер, церемониймейстер пожелал зрителям доброй ночи, отправил в толпу несколько воздушных поцелуев и откланялся. Вскоре Мэтью и Рори вышли на улицу.

— Неплохо, Мэтью, — сказал Рори, когда они начали подниматься по ступеням. — Для цирка, я хочу ска…

— Извините, пожалуйста.

Мэтью оглянулся на того, кто, перебив его друга, ухватил его за плащ.

Молодой человек — красивый, с чисто выбритым лицом, высокими скулами и светлыми волосами под украшенной лентой темно-зеленой треуголкой — стоял позади и улыбался ему.

— Ваше имя — Мэтью Корбетт?

Внезапно Мэтью почувствовал опасность. Холодные серые глаза под светлыми бровями смотрели на него бесстрастно в ожидании ответа.

— Вы ошиблись, — ответил он.

— О, прошу простить, — был ответ. — Я подумал, вы — это он, потому что у меня есть сообщение для него от Хадсона Грейтхауза.

Что-то во всем этом было очень и очень неправильное.

— Извините, — сказал Мэтью. Все его внутренности завязались узлом и исполнили причудливый кульбит. Он продолжил подниматься по лестнице, освещенной разноцветными фонарями.

Молодой человек продолжил идти рядом с ним, изредка с улыбкой поглядывая на Рори.

— А вы на него очень похожи. Я видел, как вы сняли треуголку. Не у каждого человека такой шрам на лбу. Это выделяет вас.

— Вы ошиблись.

— В самом деле? О… ну хорошо… я подумал, что ваш друг называет вас по имени и поспешил догнать вас. Хотите сказать, я ослышался?

Мэтью повернулся к человеку, чтобы грубо выругаться и заставить его отвалить, и, уже начав поворачиваться, он заметил быстрое движение, которое привлекло двух других притаившихся неподалеку мужчин, ждущих сигнала на верхних ступенях, и он понял, что им с Рори пришел конец.

— Мистер Корбетт, — снова обратился молодой человек, резко положив руку на плечо Мэтью. — Давайте прогуляемся с нами до кареты, которая ждет нас. Изволите?

— О, нет! — Рори овладел страх. Он искал выход. Другие люди поднимались по лестнице, толкая его вперед. Он не мог отступить, и вскоре он увидел двоих мужчин, которые узнали его не по имени и не потому что видели его раньше, и он понял, что перед ним убийцы, работающие по наводке. Затем он оказался на вершине лестницы, и один из них положил руку Рори на плечо, как если бы они были давними друзьями.

— Хорошее представление, не правда ли? — сказал светловолосый молодой человек, обращаясь к Мэтью, пока вел его к оборудованной фонарями карете в конце улицы. — То есть, — поправился он. — Оно хорошее, когда смотришь его в первый раз, а у меня этот первый раз состоялся две ночи назад. Сегодня уже третья… эх! — он пожал плечами в явном неудовольствии. — Спешу вас заверить, что все мы вооружены и мы очень хорошие стрелки, но сегодня мы не планируем стрелять на улице, где ходит куча непуганых идиотов, поэтому надеемся на ваше содействие. Так что будьте хорошим мальчиком и шевелите ногами в сторону кареты. Договорились?

— Куда мы направляемся? — осмелился спросить Мэтью, хотя уже прекрасно знал ответ.

— Вы направляетесь туда, — ответствовал человек со спокойной улыбкой. — Где вам зададут хорошую порку. Пойдемте же, сэр, Матушка ждет.

Часть пятая. Прекрасная могила

Глава двадцать девятая

Это был крепкий двухэтажный дом из коричневого и белого кирпича с большим балконом на чердаке. От главной улицы к нему вела длинная усыпанная гравием дорожка, начинающаяся от больших резных ворот, которые открыл светловолосый молодой человек в темно-зеленой треуголке, выйдя из кареты. Как только экипаж миновал ворота, блондин снова вышел и запер их.

В доме было множество окон, и все они выходили на центр города. Через стекла прорывался желтый свет фонарей. Создавалось впечатление, что в доме проходит какой-то прием, и сейчас он в самом разгаре.

Но Мэтью и Рори понимали, что настоящий разгар вечеринки начнется, когда они прибудут туда. Пленников доставили в дом в абсолютном молчании, никто даже не называл имен. Их провели через дубовые двери, а также через просторные комнаты, в которых лежали яркие персидские ковры и стояла богатая кожаная мебель. Пойманных молодых людей увлекли к другой двери в задней части дома, к лестнице, ведущей вниз. В освещенном фонарями подвале с серым каменным полом им приказали раздеться, и один из конвоиров забрал их одежду с собой.

— Здесь немного сквозит, вам не кажется? — спросил Мэтью, обращаясь к заставившим его раздеться людям, но ответа не получил. Два человека покинули комнату. Еще один — в коричневой тюбетейке — раскурил глиняную трубку. Он сделал несколько шагов в сторону и остановился рядом с блондином, однако разговора с ним не начал. В опущенных руках этих людей твердо держались пистолеты, которые настигли бы свою цель выстрелом при первой же попытке совершить какую-нибудь глупость. Все оставались на своих местах примерно четверть часа или около того, никто не произносил ни слова, взгляды вооруженных людей были сконцентрированы только на узниках.

Мэтью старался держаться максимально непринужденно, хотя на деле был напуган до смерти. Он думал, что люди, которые приказали им с Рори раздеться догола, сделали это специально, чтобы усилить чувство беззащитности и наглядно увидеть, как тела их узников бьет мелкая нервная дрожь. Мэтью устремил глаза в пол и постарался придумать способ выбраться из этой ситуации, но с каждой секундой все четче сознавал, что выхода нет.

Рори обратился к двум конвоирам:

— Могли бы хоть плащи нам одолжить, ублюдки конченные! — лицо его было напряженным, глаза светились напускной яростью, и лишь дрожащее от страха и холода тело предательски выдавало его истинное состояние. — Какого хера вы тут затеяли?

Несмотря на его требовательный тон, никто ему не ответил.

Еще через несколько минут вернулись ушедшие похитители, перекинулись со своими напарниками парой слов, говоря как можно тише, и Мэтью с Рори вытолкали из этой комнаты в небольшой коридор, ведущий к другому помещению. Масляные лампы были закреплены на стенах и сильно чадили. В комнате присутствовало четыре стула с высокими спинками с подлокотниками, и каждый разделяло около шести футов. Мэтью решил, что эти стулья были сделаны для какой-то особой цели, потому что ножки их уходили в бетонные блоки, прикрепленные к полу, чтобы тот, кто сидел в них, никак не мог сдвинуться с места. Мэтью заметил несколько шляпок гвоздей, что были вбиты почти вплотную к изголовью этих пугающих сидений, а на бетонных блоках виднелось множество пятен крови, что заставляло думать о том великом множестве человек, которое было замучено здесь до смерти.

Если пытаться вычленить из текущего положения хоть что-то положительное, стоило отметить, что сильно отдалять Мэтью и Рори друг от друга не стали: их посадили на соседние стулья. Оба молодых человека уже изрядно вспотели от страха. Молодой блондин держал свой пистолет нацеленным в голову Мэтью, второй головорез точно так же целился в Рори, пока их напарники застегивали кожаные ремни на запястьях и лодыжках пленников, пристегивая их к стульям. Дополнительные кожаные ремни обернулись вокруг груди заключенных.

— Вы взяли не тех парней, — сорвался Рори, вновь попытавшись выпутаться. Голос его дрожал. — Клянусь Богом!

Тем временем комнату покинули все, кроме блондина в темно-зеленой треуголке. Последний вышедший закрыл за собой дверь, которая толщиной была не меньше трех дюймов — стало быть, ни один звук не вырвется наружу из этого помещения. Мэтью понял, что даже если ему удастся каким-то чудом выбраться из этой камеры пыток, а потом даже покинуть дом, главная улица все еще будет слишком далеко от него, чтобы добраться хоть до кого-то, кто мог бы оказать помощь.

Камера пыток, подумал Мэтью. Очень подходящее название. Похоже, эта комната создавалась специально, чтобы здесь можно было в угоду своему извращенному удовольствию пытать четырех бедолаг одновременно. Интересно, почему выбрано было именно такое количество? Так выпали кости? Или «4» было счастливым числом Матушки Диар? Пока он размышлял, он одновременно потел и трясся от ужаса, по телу друг за другом пробегали волны то жара, то холода. Светловолосый молодой человек тем временем спрятал пистолет под плащ и повернулся к стене рядом с дверью, закрыв глаза.

— Как вы меня нашли? — спросил Мэтью.

Глаза блондина и не думали открываться. Отвечать он тоже не собирался.

— Вы следили за цирком? — вновь попытался Мэтью. — Матушка Диар отправила вас сторожить его? Как она узнала, что я могу оказаться там?

Никакой реакции не последовало.

— Да эти уроды глухие! — выкрикнул Рори с нервным смешком. — Глухие и тупые, мать их!

— Зато, очевидно, читать они умеют. По крайней мере, некоторые из них, — Мэтью вдруг сообразил, с какой стороны еще можно попытаться зайти. — Итак, Матушка Диар читает «Булавку», верно?

Светловолосый молодой человек лишь вздохнул.

— Пошел ты, блонди! — злобно выкрикнул Рори. — Что, сожрал на ужин тарелку мужских яичек и теперь такой крутой?

Даже на это не последовало никакой реакции. Рори сокрушенно вздохнул и опустил голову.

— Черт возьми, Мэтью, — нервно усмехнулся он. — Попали мы с тобой.

— Они не собираются нас убивать. Если бы они хотели, мы были бы уже мертвы, — Мэтью не понравилось, как прозвучали эти слова, вылетевшие из его собственного горла. Кровавые следы на полу комнаты говорили о том, что иногда даже смерть гораздо предпочтительнее, чем медленная и мучительная пытка… неважно, какую именно технику пытки здесь используют. Мэтью попытался не дать своему воображению разгуляться и представить, что именно здесь могут вытворять с людьми, хотя его мозг уже готов был проявить поразительную изобретательность.

Прошел, быть может, час, в течение которого светловолосый надзиратель лишь единожды встрепенулся и покинул комнату примерно на пятнадцать минут. Во время его отсутствия Мэтью и Рори попытались вырваться из пут или расшатать стулья, но в обоих случаях потерпели неудачу: их похитители и будущие мучители расстарались на славу. Когда так и не назвавший себя светловолосый молодой человек вернулся, на губах его сверкала тонкая самодовольная улыбка: он, разумеется, понимал, что узники попытаются спастись, и знал, что им это не удастся.

Дверь снова открылась. Тело Мэтью содрогнулось, его посетила вполне осознанная, оформившаяся мысль: все, это конец. Двое мужчин, которых он уже видел прежде, внесли маленький круглый столик и небольшой стульчик, поставив их между Мэтью и Рори. Затем в камере пыток появился новый человек — его Мэтью никогда прежде не видел.

— Привет, ребятки, — сказал он, одарив своих узников широчайшей улыбкой, обнажив большие белые зубы. Он был одет в светло-серый костюм с белым жилетом. С собой у него наличествовала черная кожаная сумка, которую он поместил на стол. — Меня зовут Нодди. А вас?

— Наши имена вы уже знаете, — ответил Мэтью.

— И то верно. Просто стараюсь быть вежливым, — он нырнул рукой в черную сумку и извлек оттуда кусок зеленой ткани, тут же растянув его на столешнице. — Мэтью Корбетт и Рори Кин. Два непоседливых молодых человека, — его рука снова опустилась в черную сумку, и он начал медленно и методично выкладывать на ткань самые разнообразные инструменты, которые заставляли волосы на затылке Рори и Мэтью вставать дыбом.

Сияя в свете ламп, первыми наружу показались небольшие клещи, затем к ним присоединился тонкий металлический стержень с рыболовным крючком на конце, следом на ткани оказалось несколько пар щипцов, а после свет увидели различные острые предметы явно из одного набора с похожими ручками из слоновой кости. Некоторые из этих инструментов походили на миниатюрные копья. На этом Нодди не остановился: он выложил на ткань еще один металлический стержень, заканчивающийся острыми зубцами, а затем некий серебряный предмет, оканчивающийся маленьким зеркальцем квадратной формы. Этот парад ужасов завершили два набора тонких палочек, увенчанных кожаными ремешками и крючками.

— Мои красавицы, — с любовью возвестил этот человек, и добавил. — Я дантист.

Мэтью почувствовал, как капельки пота стекают по его лицу. Нодди, судя по виду, было уже далеко за пятьдесят, а может и шестьдесят. Полный человек с пухлыми щеками и красноватым лицом. Лысый, но по бокам закручивались локоны белых волос. Он носил аккуратно постриженную козлиную бородку и очки с круглыми линзами, немного увеличивающими его карие глаза. Расположение морщинок на лице Нодди указывало на то, что он очень много смеялся, стало быть, имел веселый нрав. Пожалуй, этот человек вполне довольствовался своим положением. Мэтью беспокойно отметил, что руки их будущего мучителя были небольшими в сравнении с остальными частями тела, но довольно жилистыми. Самое то, подумал молодой человек, для работы с зубами.

— Скажите ей, что я готов, — сообщил Нодди молодому блондину, который незамедлительно покинул комнату и закрыл за собой дверь. Затем Нодди, широко ухмыляясь, вновь сосредоточил свое внимание на двух прикованных к стульям юношах. — Погода в последнее время совершенно чудовищна, не находите?

Внезапно ни Мэтью ни Рори не захотели открывать рот.

— О, да будет вам! — почти обиженно воскликнул Нодди. Он поправил свои очки, съехавшие почти на кончик носа. — Я вам так скажу со всей откровенностью, — продолжил он, садясь на стул и устраиваясь поудобнее, пошевелив ягодицами. — Все начинают говорить. Неважно, какими сильными и выносливыми люди себя полагают и насколько бережно хранят свои секреты… все в итоге рассказывают всё, — его густые брови подпрыгивали, пока он говорил, подчеркивая каждое предложение, как знаки препинания. — Это, как принято говорить, лишь вопрос времени. И потери крови. О, дорогуши! Вы думаете, что кто-то с ее богатством мог бы нанять слуг, чтобы иногда чистить эту комнату от крови, не так ли?

И каким мог быть правильный ответ? Никаким. Мэтью остался молчаливым. Рори потерял контроль и рванулся в своих путах в тщетной, отчаянной попытке освободиться. Нодди смотрел на него так, словно наблюдал за стараниями угодившей в капкан собаки.

Затем дверь снова открылась. Прибыла хозяйка дома.

Матушка Диар — на самом деле ее звали Мириам — была одета в малиновое платье с черными рюшами спереди. Ее грубые рабочие руки были скрыты черными кружевными перчатками. Хлопковое облако ее волос украшали золотые заколки, которые Мэтью прекрасно помнил. Она была такой же, как тогда, на Острове Маятнике — твердой, с мощным телом, с нескрываемым выражением превосходства на лице, как мамаша в публичном доме, посягнувшая на роль королевы бала, только на этот раз присутствовали три существенных различия: оба ее лягушачьих глаза почернели и опухли, как, впрочем и все ее и без того огромное лицо. Недавно она получила от кого-то целую серию хороших ударов.

— Наш Мэтью, — сказала она, но голос ее был холодным и плоским, а слова вылетали сквозь стиснутые маленькие шлифованные зубки. Глаза ее под темными капюшонами век сдвинулись в сторону Рори. — И ты, — она издала цокающий звук, полный разочарования. Ее взгляд вернулся к Мэтью. — Понравилось представление?

— Понравилось, — Мэтью изо всех сил старался не показывать в своем голосе испуг. Пожалуй, это потребовало таких усилий, на которые не был способен даже Черный Дикарь. — Не думал, что вы и это место уже под себя подмяли.

— Мои люди наблюдают за множество мест, дорогуша. Потребуется некоторое время, чтобы созвать их всех из доков и с дорог. Мои люди проходят через каждый экипаж и досматривают каждую повозку под видом констеблей. Ищут Плимутского Монстра, который может пытаться избежать правосудия, которого так заслуживает.

— Хорошая идея. Вы явно не хотите, чтобы этот сукин сын сбежал.

— В точку. Так уж вышло, что являюсь большой поклонницей «Булавки». Там я прочла о Черном Дикаре, на которого ходила посмотреть на прошлой неделе. Кстати, особенное удовольствие мне доставил клоун. И тогда я подумала… хммм… он очень сильно напоминает того африканского гиганта без языка, твоего друга с обезображенным лицом, которого мы держали в клетке на Острове Маятнике. Я подумала… если ты не уверен в том, что приключилось с тем самым гигантом, то, наверняка, придешь сюда, чтобы подтвердить или опровергнуть свои догадки. К тому же я уверена, что таких дикарей не так уж много. Что ж, — она пожала плечами. — Когда мы оккупировали дороги и доки, взяли под наблюдение весь Уайтчепел, я подумала… стоит послать людей и на улицу Давз-Уинг. Пусть следующие несколько ночей они там побудут и посмотрят в оба. И видишь?

Мэтью сохранил молчание.

— Я восхищаюсь человеком, которые преследуется законом Лондона и законом Профессора Фэлла и который выбирает скрываться в толпе, чтобы посмотреть цирковое представление, — сказала Матушка Диар с легкой ухмылкой. Но иногда в сложных ситуациях мы все можем не суметь мыслить трезво, верно?

Мэтью ничего не сказал. Его взгляд скользил по множеству пугающих инструментов, разложенных на столе.

— Да, — продолжила Матушка Диар. — Ты правильно боишься их, дорогой Мэтью. Какой беспорядок ты устроил на Острове Маятнике! Господи, этот прекрасный замок и почти треть всего острова… была погребена в море. Ты хоть представляешь, чего это стоило Профессору?

— Представляю, — решил, наконец, ответить Мэтью. — Он уполз куда-то зализывать раны и некоторое время сидел в подполье, а в это время в городе на арене появился новый игрок. Он обозначает свою работу дьявольским крестом, и этим утром он…

— Порезал Черноглазое Семейство, убив их всех и украв «Белый Бархат». Да, я была там сегодня в полдень, — ее глаза обратились к Рори. — Точнее, мне стоило уточнить: убив всех, кроме одного. Где же ты был, дорогуша?

— Он был со мной, — ответил Мэтью.

— О! И кто-то из вас имеет отношение к смерти Фроста и Уиллоу рядом с таверной «Три Сестры»?

Мэтью вновь промолчал, а Рори опустил глаза в пол.

— Ну, конечно, вы оба имеете! Или… к примеру… вы оказались втянуты в эту историю, так ведь? Потому что Фрост и Уиллоу были заколоты мечом. Этот кинжал, который был у тебя в плаще, разумеется, хорош, но такую работу он бы с моими людьми не проделал, верно?

У Мэтью во рту пересохло. Вся жидкость из его тела, казалось, испаряется вместе с потом. Он прекрасно понимал, к чему вела Матушка Диар. Плащ.

— Джулиан, — обратилась она. — Принеси мне эти вещицы, будь так добр.

Светловолосый молодой человек, ожидавший прямо за дверью, вошел, в одной руке неся листок бумаги, на которой был записан вызов, брошенный Профессору Фэллу, а во второй — маску Альбиона.

Матушка Диар взяла оба предмета. Она обмахнулась листком, словно веером, выражение ее лица не изменилось ни на йоту с того момента, как она появилась в этом помещении.

— Этот стишок… смехотворно драматичен, — сказала она. — И никакого значения ни для кого не имеет.

— Дантон, возможно, думает иначе, — ответил Мэтью.

Она перестала обмахиваться на секунду. Затем снова начала.

— О, простите, джентльмены, — обратился Мэтью к четверым мужчинам в комнате. — Теперь вы знаете, что настоящее имя Профессора — Дантон Идрис Фэлл. А еще знаете, что он мулат, и Матушке Диар придется убить вас за то, что вы теперь в курсе этой информации.

— Мне выйти? — спроси Нодди с заметным беспокойством. Небольшие капельки пота заблестели у него на лбу.

— Разумеется, нет, — ответила Матушка Диар, продолжая обмахиваться. — Мы сейчас оставили такие секреты позади, потому что, как я сказала, они не имеют никакого значения, — она улыбнулась своей лягушачьей улыбкой нервничающему дантисту. — Но не стоит трепать языком попусту, Теодор. Он не желает стать всеобщим достоянием.

— Вы можете рассчитывать на меня, как и всегда.

Внезапно Рори выпалил:

— Что вы собираетесь с нами сделать?

Мэтью поморщился. Он явно не хотел получать ответ на этот вопрос в ближайшее время.

Матушка Диар проигнорировала его.

— Судя по метке на твоей руке, — она кивнула на руку Мэтью. — Ты стал членом Семейства. Какая прелесть! Молодой джентльмен из Нью-Йорка прибыл в Лондон, чтобы превратиться в уличный мусор! Просто чудесная история!

— Вы считали Семейство уличным мусором, когда от имени Профессора Фэлла позволили им продавать «Белый Бархат»?

— Я думаю, мне все же лучше выйти, — сказал Нодди.

— Оставайтесь на месте! — резко прикрикнула она. А затем продолжила притворно нежным голосом. — Мэтью, это все бизнес. Каждый делает свое дело. В бизнесе нет ни хороших, ни плохих. Есть просто прибыль или убытки. Ты это понимаешь?

— Я понимаю, что в «Бархате» есть какое-то наркотическое вещество, которое вызывает чудовищное привыкание и превращает людей в безумных зверей.

Нодди сказал:

— В самом деле, мне стоит…

— Тш-ш-ш! — шикнула она на него. — Вы слышали вещи и похуже, но просто затыкали их пломбами, — некоторое время она молча смотрела на Мэтью, словно выказывая уважение, затем повторила. — Бизнес. На улицах огромное количество марок джина, Мэтью. Множество других. Почему не создать один, который… скажем… будет содержать особый ингредиент, чтобы этот продукт нашел свое незыблемое место на рынке? И ведь люди любят его, Мэтью! Они не могут им насытиться! Они сбивают руки в кровь и стирают ноги до костей, готовы взяться за любую грязную работу, только бы получить маленький глоточек. Страдание и отчаяние этих людей — ужасны. И мы позволяем нашим бедным маленьким покупателям совершить побег. От реальности. Причем за совсем небольшие деньги, в самом деле. Что же в этом плохого?

Мэтью кивнул.

— Все. «Бархат» приносит куда больше страдания и отчаяния, чем забирает, а вся плата уходит в активы Профессора Фэлла.

— Я слушаю, но не слышу ничего, что бы делало наше предприятие таким плохим. Мы создали продукт и создали на него спрос. Мы контролируем рынок этим зельем и, следовательно, мы…

— Вскоре не сможете вы ничего контролировать. Этот игрок, который напал на Черноглазое Семейство, взял себе образец вашего наркотика и вскоре сможет скопировать его, вывести точную формулу.

— Меры будут приняты, я тебя уверяю.

— Уверяйте не меня, а Профессора Фэлла. Этот склад на самом деле был под вашей ответственностью, не так ли? И когда выяснится, что он был разграблен — если это еще не выяснилось — он может пригласить вас на обед, и главным блюдом станет ваша голова… запеченная с яблоками.

Один из присутствующих мужчин совершил ошибку, издав короткий смешок. Он быстро подавил его, сделав вид, что прочищает горло, но глаза Матушки Диар ожгли его так, что человек невольно опустил голову и отступил на несколько шагов.

Когда она вновь сосредоточила внимание на Мэтью, то продемонстрировала приторно-ликерную сладость во всем ее грязном свете. Она подняла маску Альбиона и поводила ею перед лицом молодого решателя проблем.

— Кто он?

Мэтью знал, что рано или поздно они к этому придут. Господи, какие же тугие ремни! Тот, что обвивается вокруг груди… от него почти невозможно дышать.

— Альбион. Кто он? И где он? Ты видишь эту запекшуюся кровь? — она повернула маску в своих толстых пальцах, чтобы показать ему. — Это его кровь, или кого-то из моих людей?

Мэтью понял, что когда люди Матушки Диар нашли тела Фроста и Уиллоу, оба их пистолета уже были украдены, поэтому она не могла знать наверняка, что Альбион был ранен.

— Рори, тебе есть, что сказать?

К удивлению Мэтью, Рори мужественно молчал, продолжая смотреть на инструменты дантиста блестящими от страха глазами на бледном, вспотевшем лице.

Матушка Диар вздохнула.

— Мэтью, послушай меня. Я собираюсь задать тебе эти вопросы еще раз, а после этого доктор Нодди приступит к работе. Когда он начнет, его уже нельзя будет остановить. Он наслаждается своей работой. Так что: кто такой Альбион?

Мэтью с трудом сглотнул. Он услышал, как Рори сделал то же самое.

— И где он? — она подождала несколько секунд, прожигая в нем дыры взглядом, а затем испустила тяжелый вздох. — Хорошо. Нодди, поработайте сначала над Мэтью.

После этого изречения двое мужчин подались вперед. Один сжал ноздри Мэтью хваткой железной руки, а второй надавил ему на горло. У него не было никакой возможности держать рот закрытым. Перед тем, как Мэтью сумел сжать зубы, Нодди успел поместить в его рот какую-то конструкцию, напоминающую металлические распорки. Мэтью попытался рвануться, но путы держали крепко. Казалось, уголки его губ вот-вот разорвутся. Острые зубцы металла уперлись в мягкие ткани, твердый каркас предотвращал саму возможность закрытия рта. Мужчины взяли за кончики кожаные ремни, свисавшие с приборов дантиста, с обоих концов и потянули их к шляпкам гвоздей, вбитых в спинку стула. Когда кожаные ремешки закрепились на шляпках, голова Мэтью оказалась полностью обездвижена.

Как только все было готово, рот Мэтью остался широко раскрытым и, казалось, даже растянутым, молодой человек понял, что у него нет никакого шанса оказать сопротивление. Конструкция, которую в него поместили, даже имела специальный прибор, прижимавший книзу его язык.

Двое мужчин отступили, освобождая доктору Нодди пространство для деятельности.

— Что ж, давайте-ка посмотрим, — произнес дантист с улыбкой. — Джулиан, ты не принесешь мне сюда фонарь, пожалуйста?

Просьба была выполнена. Нодди использовал инструмент с прикрепленным к нему небольшим зеркалом.

— Это небольшое изобретение позволит мне тщательно осмотреть твои зубы и оценить масштаб работы. Оно было придумано доктором Норткаттом несколько лет назад, чтобы предупредить последствия столбняка, — сказал он. — А еще им пользовались, ухаживая за умалишенными пациентами в лечебницах. — Мэтью почувствовал, как уголок небольшого зеркальца постукивает по его зубу. — Люди, — фыркнул доктор Нодди. — Никогда не уделяют должного внимания зубам, а стоило бы. Жаль, в самом деле. У дантистов огромное будущее, я в это свято верю. О! Похоже, у нас здесь небольшой кариес у самой десны, внизу, слева. Похоже, только начинается. В остальном… хороший наборчик, — он убрал зеркало и посмотрел в расширенные от страха глаза Мэтью.

Улыбка Нодди приняла зловещий вид.

— Боль — основная проблема, — хмыкнул он. — Из-за нее люди боятся ходить к дантисту. Рот… зубы… десны… так чувствительны к травмам. Я рассказывал Матушке Диар однажды… мне кажется, мужчины сильнее чувствуют боль своими деснами, чем даже своими яичками. Серьезно, я в этом уверен. Отрежь мужчине яйца, и он, разумеется, закричит,но боль быстро проходит. А стоит начать вырывать ему зубы один за другим и забивать пломбами лунки… как я уже сказал вам, все начинают говорить.

— Смотри за этой процедурой очень внимательно, Рори, — посоветовала Матушка Диар. — Если тебе есть, что сказать, я предлагаю тебе сделать это сразу.

Рори не ответил.

Поток крови с силой застучал у Мэтью в ушах. Лицо его загорелось, но остальное тело дрожало от холода и страха, а еще от беспомощности. Он давил на ремни всеми силами, которые только у него были, но попытки не принесли никакого результата. Слезы злости наводнили его глаза и побежали по его щекам. Ничего нельзя было сделать, и никто не придет сюда, чтобы спасти его.

Нодди поднял со стола клещи. Он поднес ко рту «пациента» маленькое зеркало и еще раз осветил область своей работы, Джулиан помог ему фонарем. Клещи проникли в рот Мэтью и стукнулись о передние зубы, и молодой человек почувствовал, как они захватили зуб в нижней левой части его челюсти.

В следующую секунду он услышал собственный стон.

— Спокойно, — сказал дантист. — Мы вытащим его уже через мгновение.

Глава тридцатая

Рука Нодди двинулась с неожиданной силой.

Мэтью услышал треск зуба. Услышал и почувствовал, как зуб отрывают от корня, а затем давление и боль буквально разорвали его челюсть на части, хрустящий звук все не смолкал, пока запястье Нодди резко изгибалось, а клещи двигались назад и вперед резкими рывками.

— Упрямый, — заметил Нодди.

У Мэтью началась паника, но никакого сопротивления он оказать не мог. Он не мог двигаться, не мог закрыть рот. Единственное, что он был способен делать, это с нечеловеческой силой сжимать подлокотники своего стула пальцами. Его язык пытался сопротивляться, но никакого толку с этого не было. Боль была такой сильной, что, казалось, левая половина лица вот-вот взорвется. А затем с финальным поворотом руки Нодди, клещи покинули рот, зажимая в себе окровавленный зуб. Кровь хлынула в рот Мэтью, и у него не было никакого выбора, кроме как проглотить ее.

— Прекрасный образец, — сказал Нодди, поднося зуб к свету, чтобы рассмотреть его. Внезапно он нахмурился и посмотрел на него внимательнее. — Вот ведь! — воскликнул он. — Вот это я даю, Господи! Тысячи извинений, Мэтью. Я извлек не тот. Этот зуб находился позади того, который я намеревался достать. Ладно, давай это исправим, — он бросил зуб на зеленую ткань и без лишней задержки вновь погрузил клещи в рот своей жертвы.

Куда я могу уйти? — спросил Мэтью сам себя мысленно, услышав, как очередной зуб трещит под давлением жестокого инструмента. — Что сделать, чтобы закрыться от этого? Сбежать в «Галоп», где играл в шахматы? Или вернуться в дни работы с Хадсоном в конторе? Прогуляться мысленно по Бродвею с Берри под руку? Да… определенно, туда. Солнечный осенний день… когда холмы покрываются золотыми и красными красками…

— Еще одно упрямое чудовище, — хмыкнул Нодди. — Глубоко засел.

… наша беседа легка, солнце сверкает в окнах, не о чем волноваться, совершенно не о чем, ничто не мешает беседе, ее рука скользит в мою ладонь, и в мире не существует никакого Профессора Фэлла…

— Ах! — зуб был вырван последним яростным поворотом запястья дантиста. Еще больше крови наполнило рот Мэтью. Боль начала пульсировать в такт сердцебиению. Он закашлялся и лихорадочно схватил ртом воздух, опасаясь задохнуться собственной жизненной жидкостью.

— Глотай, — настоятельно посоветовал Нодди. — Маленькими глотками, понемногу за раз. Да, это тот самый зуб, который мне был нужен. Видишь небольшую точку прямо здесь? Со временем она могла тебе доставить множество неудобств.

… я держу Берри за руку, мы неспешно идем с нею по Бродвею, разговариваем о пустяках, ни о чем особенном, но при этом движемся к совместному будущему… хорошему будущему… свободному от ужасов и насилия… да, это будет хорошее будущее…

— Перед тем, как мы продолжим, — обратился Нодди к Матушке Диар. — Могу я получить свое вознаграждение немного загодя? Это бы сняло мое напряжение.

Сквозь расплывчатую красную пелену Мэтью увидел, как женщина жестом дала знак своим людям, один из которых послушно покинул комнату. Нодди не торопился, вытирая клещи о зеленую ткань.

— Теперь, когда у нас есть нужные лунки, — сказал он, любовно рассмотрев свои пыточные орудия. — Мы можем исследовать их более тщательно.

Он принялся один за другим поднимать угрожающего вида инструменты с ручками из слоновой кости.

— Тебе есть, что сказать, Рори? — спросила Матушка Диар.

Мэтью постарался выкрикнуть «Нет!», но сконструировать такое простое слово у него не получилось: звук вышел похожим на тот, что издавал бы лишенный языка воин Га.

Рори молчал.

— Твое время тоже близится, юный сэр, — насмешливо сказала она ему. — Мы не убьем Мэтью, потому что Профессор Фэлл захочет с ним поговорить. Для полновесного развлечения у нас есть ты, кусок уличного мусора, не представляющий никакой ценности. Мы можем совершенно не сдерживаться в том, что будем делать с тобой, и после того, как развлечемся всласть, мы с тобой покончим. Если будешь сотрудничать, то умрешь быстро, тебе просто пустят пулю в мозг. Если же нет, тебе придется пройти через адское пламя и молить самого Дьявола о смерти. Слышишь меня?

Рори ничего не сказал.

— Ты всегда был идиотом, — фыркнула она. — Ах, вот и ваше утешение, Теодор!

Мужчина вернулся, держа в руке маленькую синюю бутылочку, которую на вытянутой руке протянул дантисту. Нодди откупорил «Бархат» и сделал большой глоток. После этого он закрыл глаза и приложил бутылку к сердцу.

— Превосходная партия, — блаженно произнес он.

— Да. С прошлого вторника.

— Я мог бы поинтересоваться, что за химикат делает его таким… лучшим успокоительным в мире, но я…

— Но вы должны работать, — многозначительно оборвала его Матушка Диар.

— Соверрррршенно верррно, — ответил Нодди с радостным энтузиазмом. Он сделал еще один большой глоток ядовитого пойла, закупорил бутылку и отставил ее в сторону. — Ну, хорошо… давай-ка посмотрим… думаю, надо использовать вот это.

Мэтью не мог разглядеть, какой инструмент выбрал его мучитель. Пот жег ему глаза и капал с подбородка. Он чувствовал запах собственного страха — горький и животный. Жидкость, льющая из открытых ран в деснах прямо ему в горло, вновь заставила его закашляться и поперхнуться. Капли крови вылетели изо рта.

— Это просто неприемлемо! — злобно воскликнул Нодди. — Это один из лучших моих костюмов! Если ты мне его испортишь, тебе придется заплатить за чистку!

Матушка Диар сквозь зубы процедила:

— Я куплю вам новый чертов костюм! Не отвлекайтесь!

Инструмент остановился напротив передних зубов Мэтью.

… Бродвей прекрасен осенью… на холмах легкий туман… лодки на реке… и Берри, идущая прямо рядом со…

Его подхватил и унес черный смерч. Это был толчок агонии, разлитый по черепу и простреливший шею и плечо. Стул затрещал, когда тело его содрогнулось, стянутое ремнями, причем дернулся он так, что едва не вывихнул обе руки. Он услышал умирающее эхо сдавленного крика.

— Похоже, я достал до кости, — сказал Нодди. — В этот раз возьмем немного правее.

И снова — ужасная, горящая боль пробежала по челюсти, черепу и плечам. Это заставило тело Мэтью выгнуться и задрожать так сильно, что стул, похоже, вот-вот мог разломаться на части. Эхо крика снова долетело до него, его угасающий разум воспринял это как далекий, чужой звук. Ему показалось, что кто-то поднял его и сбросил в яму, у которой не было дна.

— … приходит в себя, я полагаю, — он услышал, как Нодди произносит эти слова. — Да, он очнулся. Открой глаза, Мэтью. Мне нужно узнать твое мнение.

Глаза Мэтью открылись, но тут же закрылись снова, обожженные потом. Когда он постарался снова, мир показался ему игрой угасающего света и пляшущих теней. А на деле перед ним был лишь блестящий кусок металла в форме миниатюрной лопатки, который держали у него перед лицом.

— Стоит ли попробовать вот это? — спросил Нодди. — Это нужно, чтобы убрать абсцесс из десны.

— Я все скажу, — услышал Мэтью голос Рори. Друг жалобно всхлипнул.

Мэтью попытался покачать головой из стороны в сторону, но это было невозможно. Он постарался закричать: «Нет!», но у него вышло нечто среднее между воем воина Га без языка и неким прусским ругательством… или элементом некоего мертвого, никому ныне неизвестного наречия.

— Кто такой Альбион? — голос Матушки Диар звучал грубо и отрывисто, как удары дубинкой.

Мэтью услышал собственные рыдания. Его рот горел огнем, все лицо словно было охвачено пламенем.

— Вы перестанете пытать его, если я расскажу?

— Говори.

— Его зовут… прости, Мэтью, ради Бога, прости. Его зовут Арчер. Он судья.

— Арчер? Уильям Атертон Арчер?

Рори промолчал. Но своим измученным болью воображением Мэтью представил, что друг кивнул в знак согласия.

Молчание длилось долго. Мэтью слышал, как дантист снова откупоривает бутылку с «Бархатом» и делает глоток.

Матушка Диар тихо произнесла:

— Я не знаю, откуда ты взял это имя. Я подозреваю, что Мэтью со своим высоким образованием и хорошим знанием законов и нужных людей мог упоминать его при тебе. Но если ты ожидаешь, что я поверю, что нацепивший на себя маску правосудия псих, прозвавший себя Альбионом и расхаживающий по городу, убивая шестерок Профессора, это Арчер, то я, скорее прыгну в Темзу, полную шоколада с вишневым сиропом! Будь проклят ты, твоя мертвая мамаша, твои чертовы оболтусы из банды и каждый дюйм твоей гребаной кожи, который я живьем с тебя сдеру! — в своей едва контролируемой ярости она нависла над ним своей огромной фигурой. — Тео, на этот раз прекращайте игры и покажите, что такое больно.

Инструмент снова скользнул Мэтью в рот. Он нашел одну из кровоточащих дыр, оставшихся на месте зуба.

— Богом клянусь, это правда! — закричал Рори. — Альбион — судья! Я клянусь всеми…

Очень легкое движение стержня с наконечником в виде лопатки заставило нервы Мэтью ощутить такую боль, которую он не испытывал никогда в жизни. Его тело изо всех сил рванулось в своих путах. Кости его челюстей словно обожгло сатанинским огнем. Он позволил себе издать мучительный крик, который эхом вернулся к нему десяток раз, отразившись от холодных каменных стен. У него было ощущение, что железный шип загнали глубоко в челюстную кость, и теперь он крутится там, кроша ее на кусочки. Его безумные усилия убежать в мир своего воображения, где он прогуливается по Бродвею рука об руку с Берри, на этот раз оказались тщетными. От этого — нельзя было сбежать.

Голоса угасали, затем становились снова четкими. Глаза Мэтью приоткрылись, возвращая его в этот искаженный мир.

— … говорю правду, — упорствовал Рори. Его голос звучал так, словно он вот-вот разрыдается. — Это судья Арчер. Идите в больницу на Кейбл-Стрит и сами увидите.

— Эта рана, которую он получил, угрожает жизни? — спросила Матушка Диар притворно бесстрастным голосом.

— Да. Рана очень серьезная.

— Хм, — протянула она.

Пробка из бутылки с «Бархатом» снова была извлечена. Нодди шумно выпил, промокнул губы и закупорил бутылку снова. Матушка Диар кивнула:

— Джулиан, ты и Харрисон — идите в госпиталь на Кейбл-Стрит. Выясните, кого принесли туда прошлой ночью с огнестрельным ранением. Это должен быть мужчина примерно сорока или сорока двух лет от роду, светловолосый, аристократического вида. То есть, точно не такой оборванец, которых они там обычно принимают. Его должны были принести туда два молодых человека. Спросите, какое имя у них значится в записях.

— Мы не называли им имя, — сказал Рори. — Мы сказали медсестрам, что не знаем.

— Твоя история звучит все интереснее, Рори, но если ты лжешь, чтобы смягчить свою судьбу, можешь быть уверен, что заплатить тебе за это придется очень жестоко. И, молодой человек, я очень изобретательна в жестокости.

— Все правда, как я и сказал.

— Посмотрим. Я знаю, как выглядит Арчер, поэтому мне стоит прокатиться. Нодди, вытащите эту штуку изо рта Мэтью. Затем идите наверх. Там есть еще одна бутылка вашего любимого джина в кухонном шкафу, но знайте, что, возможно, я захочу, чтобы вы продолжили, так что сохраняйте работоспособность.

— Да, конечно. Покорнейше благодарю.

— Мы должны вернуться в течение часа, — Матушка Диар со своими людьми покинула комнату. Прежде чем Нодди повиновался приказам женщины и убрал похожий на миниатюрную лопатку инструмент в сторону, он угрожающе поводил им у Мэтью перед ноздрями в знак предостережения. Затем он расстегнул ремешки, держащие голову узника, отцепил их от шляпок гвоздей и вытащил распорки изо рта жертвы.

— Процедура закончена. По крайней мере, на время, — сказал Нодди. — Возможно, нам предстоит проделать еще кое-какую работу чуть позже. И, я так полагаю, очередь настанет для следующего пациента, — он кивнул в сторону Рори, затем снова начал складывать свои инструменты в кожаную сумку. — Держите зубы в чистоте, джентльмены! Люди слишком беспечно к этому относятся, о чем потом жалеют! Если не будете чистить зубы, они испортятся. Это я говорю всем своим пациентам, — он поднял сумку, забрал синюю бутылку, которая к этому моменту уже почти опустела, и отставил своих узников одних, закрыв за собой дверь.

В наступившей тишине Рори сказал:

— Я должен был это сделать.

Мэтью сплюнул кровь на пол, добавляя свежих красок этой картине.

— Я не мог позволить им продолжать измываться над тобой, понимаешь? Я хочу сказать… кем бы я был после этого?

Мэтью подумал, что, пожалуй, успел потерять в весе не меньше трех фунтов, учитывая то, как сильно он вспотел. Его челюсть и вся левая сторона лица все еще горела от боли, мышцы шеи и плеч чувствовали себя так, будто их растянули до треска и почти оторвали от костей, а желудок сводило судорогами от боли. Кровь, вытекшая изо рта, кровавыми ручейками сбегала по груди. От одного воспоминания об этой мучительной боли было достаточно, чтобы тело его задрожало с новой силой.

— Я не мог! — продолжил Рори. — Ты из Семейства! Как я мог позволить им продолжить делать это с тобой и держать рот на замке?

— Семейство… — пробормотал Мэтью. Его голос был почти неузнаваем, даже для него самого. Левая сторона лица, похоже, начинала распухать. Он старался держать свой язык подальше от двух кровоточащих дыр, на месте которых недавно были зубы. Он чувствовал себя таким слабым и выжатым, что, похоже, мог свернуться в клубок, чтобы протолкнуться в миниатюрный ящик или даже в одну из этих клятых синих бутылок.

— Не было никакого смысла продолжать храбриться! — сказал Рори. — Это не по-человечески.

Мэтью снова сплюнул кровью и сделал глубокий, но прерывистый вздох. Выдохнув, он заставил себя выдавить:

— Согласен.

— Серьезно?

— Они не собирались останавливаться, пока не получили бы то, что им было нужно, — его речь становилась все менее внятной, как будто он пытался говорить с полным перьев ртом. — Господи, помоги судье Арчеру.

— Ты думаешь, они убьют его на месте?

— Нет, но они заберут его из больницы. Фэлл захочет, чтобы его привели, — Мэтью откинул голову назад, не обращая внимания на гвозди. Почувствовав их острый укол в голову, он невольно содрогнулся, кровавый приступ тошноты скрутил пищевод. Когда спазм закончился, все, чего Мэтью был способен желать, это провалиться в иллюзорную спасительную тьму обморока. Он сейчас был не сильнее разорванной тряпки. Но даже в этом состоянии он не мог перестать думать о том, что счет жизни Рори пошел на минуты. Когда Матушка Диар вернется, Рори будет обречен.

Мэтью принялся оглядываться вокруг, ища хоть какую-то надежду освободиться. Он попытался сдвинуть стул. Невозможно. Небольшой круглый столик тоже ничем помочь не мог. Масляные лампы чадили на стенах на расстоянии в целый континент. Он постарался высвободиться из сдерживающих руки ремней. Когда стало ясно, что, несмотря на мощные рывки, они не ослабились ни на дюйм, он вложил все остатки сил, чтобы сорвать ремни с лодыжек. Те тоже не двинулись.

Рори начал тихо посмеиваться.

— Да что с тобой? — Мэтью было тяжело говорить и шевелить своими поврежденными челюстями. — Что смешного?

— Ты. И эта твоя война со стулом и ремнями. Даже в том состоянии, в котором ты находишься, все равно сопротивляешься. Это достойно восхищения, Мэтью, но это и глупо.

— Почему?

— Нас сюда привели, как коров на убой. Ты знаешь это, это ведь ясно. Ну… я считаю, меня здесь точно забьют, как скотину. Так что лучше береги свои силы. Нет смысла бороться с тем, что ты не сможешь победить.

— Должен быть выход!

— Я представляю, сколько раз такие же упрямцы, как ты, говорили это, сидя на твоем же месте. Или думали так, по крайней мере. Вся эта кровь на полу… множество неудачников, вроде нас, попадали в эту комнату и умирали, — он шумно втянул воздух, задержал его и выдохнул с некоторым облегчением. — У меня было достаточно проблем с зубами, и я не хочу заработать еще, прежде чем с меня шкуру спустят.

Язык Мэтью упрямо тянулся к дырам, оставленным на месте зубов. Вкус крови во рту был отвратительным. Он подумал, что его снова вырвет, но огромным усилием заставил свой желудок успокоиться.

— Несладко тебе пришлось, — посочувствовал Рори. — Потерять два зуба и пройти через все это… и все ради чего? Ты ничего не должен этому клятому судье! Черт, да посмотри, в какой переплет ты из-за него угодил! Мне надо было заговорить сразу, как они только эту сраную клетку запихнули тебе в рот!

— Я обязан ему шансом выбраться, — ответил Мэтью. Он осознавал, что совсем скоро он и вовсе не сможет говорить. Похоже, его собственная версия столбняка ползла все выше по его лицу, захватывая мышцу за мышцей.

— Может, к тому времени… — проклятье, как же трудно было говорить! — К тому времени, как они доберутся туда… он уже покинет Уайтчепел… в другой госпиталь…

И, возможно, это уже случилось сегодня, понадеялся он. Возможно, Стивен настоял, чтобы его отца перевезли. Или сам забрал его в частную больницу. Да! Такая возможность точно существовала! По крайней мере, это было то, на что можно было надеяться.

— Ну, если ты так считаешь, — скептически хмыкнул Рори. — Все равно, из-за него ты попал в беду. И теперь, похоже, я в нее угодил. Причем, сам себя туда затащил. Или, может, это случилось, потому что я встал во главе Семейства. Или эта сделка между Миком Эбернати и этой старой сукой положила начало этому дерьму! — он ненадолго замолчал, а затем сказал. — Впрочем, это все неважно. Так суждено. Иногда ты сворачиваешь с верного пути, иногда правильный путь уходит от тебя. Неважно, почему так произошло. Слушай, Мэтью, мне очень нужно поссать. Не возражаешь?

— Не стесняйся, — безразлично бросил Мэтью, а сам продолжал напряженно размышлять. Это была смертельная игра в шахматы, которую он думал, что проиграл еще до того, как сделал первый ход. — Что нам надо сделать… — пробормотал он с неимоверным усилием. — Так это набить тебе цену.

— Мне? Мои органы и кости, может, чего-то и стоят для расхитителя могил. Но это все, что у меня есть.

Мэтью мог прийти лишь к одному решению, и оно было весьма неубедительным, но попробовать стоило.

— Я ей заплачу, — решил он.

— Что?

— Заплачу ей, — повторил Мэтью. — Деньгами. Деньги… они их ценят.

— У тебя где-то тайник спрятан, что ли?

— Договорюсь с ней. Заплачу ей… из агентства «Герральд». Я что-нибудь придумаю.

Рори не ответил. Голова у Мэтью кружилась. Он закрыл глаза и, вздрогнув, открыл их снова, тут же осознав, что на какое-то время потерял сознание. Он лишь не знал, надолго ли.

— Ты очнулся? — спросил Рори.

— Да.

— Ты уснул, похоже… я решил, что тебе это нужно.

— Надолго? — теперь мышцы Мэтью окаменели настолько, что каждое слово давалось с трудом.

— Может, минут на пятнадцать.

— Я ей заплачу, — сказал Мэтью, как будто пытался проверить эту свою идею на прочность. — Как… выкуп. Она это оценит.

— Может, и оценит, — сказал Рори, но голос его был безразличным и казался совсем далеким. — Знаешь, — продолжил он. — Я никогда не уходил из Уайтчепела дальше, чем на десять миль. За всю свою жизнь, представляешь? Ты много путешествовал?

— Лучше бы не путешествовал.

— А я бы хотел путешествовать. Мир посмотреть. Когда остаешься в одном месте слишком долго, тебе кажется, что это и есть мир. А потом ты забываешь, как много всего еще есть вокруг. Он чертовски большой, не так ли?

— Большой, — согласился Мэтью.

— Морское путешествие… — пробормотал Рори. — Вот, что бы я хотел испытать.

— Вот уж, чего бы я больше не хотел испытывать.

— Плыть на корабле! Да уж! Ничто в мире не сравнится по своей широте с синим океаном, когда ветер развевает твои волосы, и они вьются вокруг тебя, как паруса! Я бы так хотел это почувствовать. С трудом могу представить себе, каково это: смотреть вокруг и не видеть ничего, кроме воды. Некоторых это пугает до чертиков. А мне… мне бы это понравилось, я считаю.

— Заплачу выкуп, — как заведенный, повторял Мэтью. — Это точно оценят.

— Какой из себя Нью-Йорк?

— Он, как… дом.

— Пожалуй, что так. Хорошо бы посетить место, которое ощущается, как дом. Я бы хоть мимо прошел. Проездом заглянул бы. Проездом из ниоткуда в никуда. Хотел бы я, чтобы меня взяли в морское путешествие.

— Возьмут, — сказал Мэтью.

— Они убьют меня, когда она вернется, — ответил Рори спокойно, что дало Мэтью понять следующее: его друг уже отчаялся и уже принял свою судьбу, полностью лишившись силы духа. — У тебя не получится сделать меня для них настолько ценным, чтобы они передумали меня убивать. Это была хорошая мысль, но ничего не выйдет. Хотя я и благодарен тебе за попытку.

— Мы выберемся отсюда, — пообещал Мэтью.

— Мы… да, но разными способами. Только об одной вещи хочу тебя попросить, Мэтью… как брат брата. Слышишь меня?

— Да.

— Если сможешь… выясни, кто убил их всех. И заставь того, кто за это в ответе, заплатить сполна, Мэтью. Я серьезно. Заставь их заплатить.

— Мы это выясним вместе.

— Нет, — возразил Рори. — Нет, не вместе.

На некоторое время он погрузился в молчание, а затем снова рассмеялся.

— Что? — нахмурился Мэтью.

— Забавно. Забавно до колик. Что именно ты останешься последним членом Черноглазого Семейства и будешь нести наше знамя. Выясни, кто отдал этот приказ, Мэтью. Разыщи того монстра, который все это устроил.

— Мы сделаем это вместе.

— Ты такой же упрямый, как твои чертовы зубы! — огрызнулся Рори, хрюкнув. — Послушай… я не очень смыслю в Библии и всякой такой штуке, но мне кажется, сейчас было бы неплохо помолиться. Или исповедаться. Ты меня выслушаешь?

— Да.

— Хорошо. Ну… я обращаюсь к Богу. Я сожалею обо всех плохих вещах, что натворил. Надеюсь, Ты сейчас слышишь меня, несмотря на огромную кучу людей, которые взывают к Тебе так же, на пороге смерти. Надеюсь, Ты не останешься глух ко мне. Прости, что я украл ту лошадь у человека, который дал мне работу. Его сыну нравилась эта лошадь, он назвал ее Сэнди, она была песочного цвета… а я продал ее одному парню возле борделя. Ну… может, он решил потом эту лошадь на ипподром отправить, я не знаю. Мне жаль, что я отдубасил Джоуи Коннора прямо на глазах той девочки, я просто рисовался. А еще мне жаль, что я украл деньги у Мэри Келлам и сбежал, хотя сказал ей, что вернусь к ужину. Прости меня за… за все это. Прости, что я позволил этой ужасной зависимости овладеть нашим Джошем. За то, что продолжал продавать этот чертов «Бархат», хотя знал, что он творит с людьми. Теперь, если я отправлюсь в Ад, значит, туда мне и дорога. Потому что я знал, что «Бархат» не такой… не такой, как любое другое пойло в Лондоне, и закрывал на это глаза. Так что если мне предстоит сойти в Ад, я пойму это и не буду возмущаться. Но… послушай… я искренне надеюсь, что остальные — не попали в Ад. Я был их лидером, я в ответе за все. Они просто исполняли то, что я им говорил. Так что… не вини их за все и не посылай их в Ад за то, что я сделал.

Рори затих. Мэтью даже не старался заговорить.

— Я хочу попросить еще об одной вещи, — продолжил Рори, но голос его теперь звучал еще слабее. — Присмотри за Мэтью. Присмотри за ним, слышишь? Он реально хороший парень, и у него есть много важных дел. Присмотри за ним, чтобы он смог найти того ублюдка, что отдал приказ убить мою семью, и чтобы он заставил этого гада с черным сердцем накормить собой ворон. Я думаю… это все, что я хотел сказать.

И в самом деле, больше он ничего не говорил.

Мэтью вновь потерял сознание и вновь очнулся. В моменты ясного ума он репетировал то, что скажет, когда откроется дверь. Выкуп за жизнь Рори. Деньги он достанет в агентстве «Герральд». Определенное количество, которого хватит, чтобы Рори остался жив. Он сможет это сделать. Матушка Диар примет такое условие, потому что это бизнес. Это для нее прибыль. В этом был смысл.

Его язык осторожно ощупал отверстия во рту в левой задней части челюсти.

Матушка Диар должна согласиться на предложение, она не глупая. Далеко не глупая. Прибыль есть прибыль… неважно, как…

Дверь открылась.

Матушка Диар вошла в комнату с Джулианом и еще одним мужчиной, держащимся у нее за спиной.

— Послушайте меня! — выпалил Мэтью, но его голос был сильно искажен из-за опухшего лица. — Я могу…

Матушка Диар подняла пистолет, который держала в опущенной руке и выстрелила прямо в центр лба Рори Кина.

Выстрел был оглушающим. Синеватый дымок начал роиться по комнате.

Джулиан накинул черный кожаный мешок на голову мертвеца и туго завязал его вокруг шеи. Дважды.

Мэтью больше не было в комнате. Его тело было все еще там, да, но разум его вновь потянулся к Берри, туда, на Бродвей, под дуновение холодного бриза и мягкого солнца ранней осени.

— Альбион у нас, — сказала Матушка Диар, но он едва ли мог ее слышать. — Молодой человек, две медсестры и доктор пытались нас остановить. Мы заставили их сожалеть о своем поведении, — она передала все еще дымящийся пистолет Джулиану. Второй человек начал освобождать тело Рори от оков.

Молодой человек, подумал Мэтью. Стивен? Они убили сына Арчера? Он не мог говорить. Он онемел, но, к своему собственному удивлению, понял, что плачет.

— Ну-ну, — произнесла Матушка Диар с ноткой материнского тепла. — Тебя заберут наверх. Вычистят тебя, дадут нормальную одежду. Чашечка теплого чая будет очень кстати. Или что-нибудь покрепче, если захочешь. Нодди говорит, что какое-то время тебе нельзя будет жевать. Мы подготовим тебя десятидневной поездке. Будем останавливаться в гостиницах по пути, и тебе нужно будет вести себя очень хорошо. Если будешь хорошим мальчиком, будешь вознагражден. Я имею в виду, что тебе не следует доставлять нам никаких хлопот, потому что нам не хотелось бы убивать никого, кто не имеет отношения к нашим делам. Мы ведь не варвары. Мы разумные люди.

— Арчер, — сумел прохрипеть Мэтью. — Вы убьете его?

— Разумеется, нет. Профессор захочет развлечься и с тобой и с Мистером Честь-И-Справедливость. Как я уже говорила, ты очень ценен. А его цена, — сказала она, приподняв свой подбородок и кивнув в сторону тела Рори. — Заключается в том, чтобы кормить моих собак. Они очень любят жевать кости. И не надо так на меня смотреть, Мэтью. Я скажу, что впереди тебя ждет то, чего ты и сам ждешь с нетерпением.

— Что же… это может быть?

— Хадсон Грейтхауз и Берил Григсби уже на пути к Профессору. Они прибудут к нему раньше нас. Так что, видишь? Впереди тебя ждет желанное воссоединение.

Мэтью закрыл глаза. Ни одно, даже самое острое лезвие, не могло ранить его сильнее, чем это.

Все, казалось, было потеряно.

— Давай-ка вытащим тебя отсюда, — сказала Матушка Диар. — И приведем тебя в цивилизованный вид. Начнем?

Джулиан начал освобождать Мэтью от пут. Не было никакого смысла наносить удар, хотя Мэтью и думал об этом в первый миг. Он просто знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. Придется подождать, придумать какой-то план, уповая на…

… на что?

На чудо?

— Спасибо, — сказал он Джулиану, когда тот помог ему подняться на ноги. Равновесие ему удержать не удалось, и молодой блондин в темно-зеленой треуголке поддержал его, не дав упасть. Его вывели из комнаты с покрытым кровью полом в коридор. Обернувшись на затянутое кожаным мешком лицо мертвого друга, Мэтью был совершенно уверен, что глаза Черноглазого Семейства — возможно, всех его членов, которые ныне стали духами Лондонской твердыни — были устремлены на него. На последнего выжившего члена их семьи.

Глава тридцать первая

На четвертый вечер Джулиан Девейн постучался в дверь лишенной окон, но в остальном, впрочем, просторной комнаты Мэтью и приказал ему переодеться к ужину. Девейн сообщил, что юному сэру не пристало ужинать в одиночестве в своей комнате, к тому же Матушка Диар желает, чтобы он разделил с ней вечернюю трапезу ровно в восемь часов.

Как Мэтью мог ответить отказом на такое приглашение? С того момента, как его вывели из камеры пыток, он жил в роскоши. По большей части одного и того же сорта, но в роскоши. Его комната, возможно, была копией королевской опочивальни какого-нибудь персидского принца со всей вычурной красотой резной деревянной мебели и штор с ослепительными узорами. Пол устилал огромный яркий ковер. В день узнику полагалось три приема пищи, которые, конечно, на пиршества бы не подали, но в целом каждый прием был вкусным и плотным.

Случайный стук в дверь иногда вырывал его из раздумий: это чернокожий слуга приносил ему миску яблок или персиков. Как только Мэтью принимал угощение, слуга молча удалялся, закрывая дверь.

Во второй раз ему приносили плетеную корзину, в которой содержались различные философские памфлеты, фолианты произведений известных поэтов и драматические пьесы таких авторов, как Томас Мидлтон, Джон Флетчер и Фрэнсис Бомонт, чья работа «Филастр или Кровью истекает любовь» привлекла внимание молодого человека. Ему предоставили темно-синий шелковый халат и три новых костюма — два черных и один серый — все отличного качества. Они появились в его комнате аккурат после того, как Мэтью побывал на осмотре у доктора Нодди, любезно применившего хлопковую примочку с болеутоляющим и продезинфицировавшего лунки от удаленных зубов.

Ему также дали серебряные карманные часы, чтобы следить за временем. На задней крышке имелась гравировка: «Моему дорогому Филиппу от его верной Каролины». Мэтью невольно задумался, не почил ли дорогой Филипп беззубым и не вывалились ли эти часы у него из кармана по пути в могилу.

Ужин в восемь с Матушкой Диар? Он не видел ее с того самого момента, как она освободила его из подвала, застрелив Рори в лоб. В чашку чая, которую ему дал, опять же, один из чернокожих слуг, должно быть, было что-то подмешано, потому что он потерял сознание в небольшой чайной комнате рядом с кухней, а проснулся уже здесь, с карманными часами дорогого Филиппа на подушке, которые показывали без восемнадцати минут полдень. На следующее утро со стуком в дверь к нему явилась копия лондонской «Газетт» и не только миска измельченных отрубей с сахаром и сливками, но и небольшая чашка шоколадного пудинга, на дне которого он нашел вишенку.

Когда наступило восемь часов, Мэтью умылся, оделся в один из своих новых черных костюмов — траурных, как он сам их называл — со светлой, накрахмаленной рубашкой, белым шейным платком, черным жилетом, белыми чулками и новой парой черных ботинок, которые подходили ему по размеру, но все же требовали разноски. Побриться возможности не было, потому что здесь, как и в любой другой тюрьме, бритвой его никто вооружать не собирался, как и никаким другим инструментом с острым лезвием — все такие предметы были просто убраны из пределов досягаемости. Мэтью рассматривал возможность использовать стекло карманных часов и маленькие металлические стрелки в качестве оружия, но к чему это? Чем это все кончится? Нет, лучше продолжать следить за временем и лелеять мысль о том, как он заставит этих людей расплатиться за убийство Рори Кина.

Он расчесал волосы, почистил зубы и приложил немного лекарства, выданного доктором Нодди, к левой стороне челюсти, осторожно поместив его на лунки. Примерно без пяти восемь раздался стук в дверь. К этому моменту Мэтью был уже готов.

Энергичный и исполнительный Девейн и контрастирующий с ним полумертвый и ленивый Харрисон повели его по длинному коридору, а после — вниз по широким ступеням на нижний этаж, украшенный не хуже любого персидского дворца. Мэтью подумал, что для уроженки Уайтчепела Матушка Диар весьма неплохо устроилась в жизни.

Но внимание молодого человека привлек легкий дух, на деле явившийся тяжелым бременем. Он знал, что не было смысла притворяться, будто сейчас он медленно движется к своей собственной казни от руки Профессора Фэлла. Страшно было даже подумать, какой изощренный способ расправы придумает этот человек. А ведь Хадсона и Берри тоже схватили люди Профессора… как же с этим быть? Он не мог ничего придумать, хотя весь извелся от волнения почти до седых волос. Так или иначе, результат был один: Мэтью Корбетт был абсолютно беспомощен. Оставалось лишь надеяться, что оба его близких человека будут еще живы, когда он сумеет до них добраться. Поэтому пока что он решил проживать момент за моментом, пока эти моменты у него остались, и принять все условия — надо отметить, довольно неплохие условия — в которых он оказался: чистая комната, новая одежда, корзины с фруктами, чистая вода, карманные часы и возможность содержать себя в чистоте и аккуратности. Это была тюрьма, да, и тринадцать шагов до виселицы еще предстояло проделать в дальнейшем… но пока условия сильно отличались от Ньюгейта.

До него донесся пряный аромат жареной оленины.

— Мэтью! — поприветствовала Матушка Диар, расплывшись в улыбке в освещенном множеством свечей помещении. Она сидела за обеденным столом в комнате, которая была намного более комфортабельной и уютной, чем Мэтью мог себе представить. Она вполне походила на столовую богатой матроны, которая держала свою удачу в коробках и прятала в шкаф, управляла активами множества богатых клиентов, достойных благотворительных организаций, а также которую поддерживали богатые племянники и частые выигрыши на скачках. В этой комнате было столько дуба, что можно было соорудить из этого военный корабль с пятьюдесятью пушками! Полированный стол блестел в свете свечей, располагающихся на двух канделябрах, как и серебряные приборы, которыми он был сервирован. Позади стола находилась дверь в кухню. Пара тяжелых темно-красных штор была опущена, скрывая вид из окна, которое, как предполагал Мэтью, выходило на задний двор. Когда молодой человек занял место рядом с Матушкой Диар, на которое она ему указала, Девейн вышел из комнаты. Харрисон же встал на страже у порога и, видимо, планировал пробыть там до конца ужина.

Матушка Диар одобрительно окинула своего гостя взглядом.

— Отлично выглядишь сегодня. Хорошо отдохнул, я полагаю.

— Верно подмечено. И благодарю за комплимент, — Мэтью решил на этом ужине вести себя со всем доступным ему очарованием, но было важно не переборщить с лестью. Матушка Диар выбелила лицо и использовала голубые тени для век, что сделало ее внешность еще более отталкивающей, чем когда либо, хотя недавние травмы выглядели немного лучше. Сегодня на ней было розовое платье с красными рюшами спереди, а ее мужские руки укрывали красные кружевные перчатки.

Мэтью заметил, что перед Матушкой Диар лежат богатые серебряные столовые приборы, в том числе внушительный нож для мяса, в то время как ему не дали и детской ложечки.

— Я рада, что ты смог присоединиться ко мне, — сказала она. — А теперь позволь мне задать тебе вопрос. И ответить лучше честно. Тебе нужно, чтобы охранник стоял здесь в течение всего ужина? Я спрашиваю, подразумевая, что мои люди опасаются, будто ты можешь устроить тут… сцену.

— Мне не нужен охранник, — он бросил быстрый взгляд на Харрисона. — У меня нет желания пытаться сбежать или причинять вам какой-то вред. Я хочу увидеть Берри и Хадсона в целости и сохранности и убедиться, что с ними хорошо обращаются.

— Слова джентльмена, коим ты всегда мне и представлялся. Харрисон, ты можешь нас покинуть.

— Да, матушка, — кивнул он и выскользнул прочь.

Матушка Диар подняла небольшой серебряный колокольчик со стола и позвонила в него. Двое черных слуг в черных костюмах с белыми рубашками, белыми шейными платками и в белоснежных перчатках вошли в комнату. Один из них был размерами не меньше Хадсона Грейтхауза и выглядел на редкость органично в своем наряде. Таким образом, Мэтью осознал, что охранники, так или иначе, будут поблизости, ведь эти слуги уйдут не дальше кухни, которая находится прямо за дверью.

— Давайте начнем, — сказала женщина, и слуги подчинились команде.

Тот, что был больше размером, предложил Мэтью приборы. Он положил ему такой же нож, как у Матушки Диар. Он и впрямь задержался на несколько секунд, нависнув над молодым человеком, как грозовое облако? Возможно. Но затем слуга ушел, Мэтью положил себе на колени салфетку, второй слуга тем временем принес им по бокалу красного вина, и первым блюдом, которое объявила Матушка Диар, был голубиный суп с порцией голубиной крови в соуснице, чтобы по желанию добавить блюду аромата.

— Я намереваюсь, — произнесла Матушка Диар, когда выпила свой бокал вина и расправилась с супом. — Преподать тебе урок экономики. Я чувствую, что должна объяснить, почему Рори нет с нами.

— Прямой выстрел в мозг, знаете ли, может заставить человека опоздать на ужин, — ответил Мэтью, изучая полную крови соусницу несколько секунд, после чего решил, что суп, пожалуй, прекрасен и без добавок.

— Пойми, Мэтью, дело исключительно в экономике. Мы уезжаем утром с первыми лучами солнца в десятидневную поездку. Рори отжил свою пользу. Кормить его в течение всего путешествия при учете его полной бесполезности будет пустой тратой средств.

— Я понял, — только и ответил Мэтью. Ее бережливое отношение невольно заставило его задаться вопросом, уж не приготовлен ли этот голубиный суп из тех самых голубей, что сидели и ворковали в стропилах на складе Семейства? Что-то взбаламутилось и завопило внутри него от одной мысли, что Рори умер, потому что эта богатая криминальная и, возможно, сумасшедшая женщина не захотела потратиться на голодный паек ему на ужин. Мэтью с трудом заставил себя проглотить крик и запить его глотком вина. Прошлого не вернешь. Рори больше нет…

— Надеюсь, что так. Нам предстоит поддерживать тесное общение в последующие десять дней, поэтому я решила, что, если у тебя есть какие-то вопросы по поводу безвременной кончины мистера Кина, стоит прояснить их прямо сейчас.

Мэтью кивнул. Его разум был где угодно, кроме настоящего времени и места.

— Могу я спросить, где судья Арчер?

— Он в другом месте, получает медицинский уход, чтобы суметь подготовиться к нашему путешествию. Он отправится в отдельной карете.

— Он ведь не лишился зубов, правда?

Ее улыбка выглядела кривой и совершенно безобразной.

— Конечно, нет. Я хочу, чтобы он предстал перед Профессором в добром здравии. Кстати сказать, стишок был напечатан в последнем выпуске «Булавки». И Лорд Паффери заявил, что Альбион и Плимутский Монстр продолжают терроризировать Ист-Энд.

— Что лишний раз доказывает, что вам не стоит верить всему, что читаете, — у Мэтью возник еще один вопрос, который потребовал от него более тщательной и осторожной формулировки. — Я надеюсь, больше никто не пострадал, когда судью Арчера забирали из больницы?

— Доктора, который пытался помешать нам, пришлось оттолкнуть. К несчастью он сломал руку. А из нахальных медсестер я дурь выбивала собственными руками.

А что насчет молодого человека? — думал Мэтью. Это был Стивен или кто-то другой? Рыбачить в столь опасных водах было страшно, ведь паруса этой хищной женщины могли угрожающе развернуться в сторону сына судьи Арчера.

— И, — продолжила она с ложкой, наполненной сдобренным кровью голубиным супом. Матушка Диар с удовольствием проглотила суп и облизала губы. — Пришлось преподать урок хороших манер одному юноше, который вмешался. Ему, возможно, неплохо досталось, но, думаю, он не пропадет — как минимум, до больницы ему добираться не пришлось, мы и так застали его там.

— Это тоже был кто-то из докторов? — решил рискнуть Мэтью, стараясь держаться максимально непринужденно.

— Нет, он ждал в коридоре. А почему ты спрашиваешь?

Мэтью пожал плечами и сделал глоток вина. Знала ли Матушка Диар, что Стивен является сыном Арчера? Если, конечно, в потасовке действительно пострадал именно он. Так или иначе, Арчер мог проделать хорошую работу, сохраняя происхождение Стивена в тайне даже от информаторов Фэлла и Матушки Диар.

— В последнее время вокруг творится слишком много насилия, — поморщившись, сказал он. — Мне не нравится, что страдают даже невинные сторонние наблюдатели, которым просто не повезло оказаться рядом.

— Когда невинные сторонние наблюдатели суют свой нос в мои дела, они уже не считаются сторонними наблюдателями, — ответила она. — Мы не причинили никому серьезного вреда, так что можешь успокоиться.

Принесли второе блюдо — вяленое мясо с икрой копченой трески. Вдобавок подали блюдо свежего хлеба и новые бокалы вина.

— Я видел резню на складе, — сказал Мэтью. — А также заметил тот факт, что «Бархат» был украден. Вы знаете, кто в ответе за это?

— Новый игрок на арене.

— Да, он подписывает свою жестокую работу дьявольским крестом. Вы знаете его имя?

— Нет, не знаю.

— Серьезно? — Мэтью посмотрел на нее через край бокала. — Ваша сеть информаторов потерпела неудачу?

— Этот новый игрок до сих пор умудряется скрывать свою личность, — ответила она со злобным прищуром. — Но будь уверен, мы его отыщем. Со временем.

— Похоже, он знает гораздо больше об операциях Профессора, чем Фэлл знает о нем. Может это быть кто-то, кто вышел из-под его крыла? Так, между прочим, теряется контроль над империей.

Матушка Диар начала намазывать икру на ломтик хлеба.

— Если Профессор каким-то образом пребывает не в самом боевом настроении в последнее время, то заслуга это исключительно твоя: ты натворил тот еще беспорядок, можешь гордиться собой.Потеря дома на Острове Маятнике ранила его очень глубоко, а уничтожение товара, соглашение о котором мы заключили с испанцами, очень сильно подорвало его финансовое положение.

— Прошу простить, но я ему отчего-то совсем не сочувствую, — отозвался Мэтью. — Так что, я полагаю, как только мы доберемся до его нынешнего обиталища — где бы оно ни находилось — он тут же убьет меня?

Она добавила кусочек вяленого мяса прямо поверх икры.

— Я не узнавала, каковы его намерения по этому поводу. Я могу лишь сказать, что он чрезвычайно на тебя зол. Как эта злость покажет себя, я не имею ни малейшего понятия.

Мэтью понял, что пытка от доктора Нодди — настоящее наслаждение в сравнении с тем, что может придумать Фэлл. Он уставился на огонь свечей в канделябре, стоявшем ближе всего к нему, и подумал: момент за моментом, и у каждого момента есть свое пространство.

— Что приводит меня, — рассудительно подметила Матушка Диар. — К вопросу, который я хочу задать тебе. Что ты знаешь о человеке по имени Бразио Валериани?

Мэтью тоже взял себе кусок хлеба и вспомнил, как механическая фигура Профессора на Острове Маятника объявила своим неживым голосом: Я ищу одного человека. Его зовут Бразио Валериани. Последний раз его видели во Флоренции год назад, с тех пор он пропал. Я его ищу. В данный момент это все, что вам надлежит знать.

Молодой человек также помнил цену, которую Фэлл был готов заплатить за то, чтобы кто-то удовлетворил его запрос: Тому, кто укажет мне местонахождение Бразио Валериани, я заплачу тысячу фунтов. Десять тысяч я заплачу тому, кто мне его доставит. Силой. Если будет необходимо. Вы — мои глаза и мои руки. Ищите и да обрящете.

Мэтью ответил с на этот раз притворным, пусть и сильно характерным для него безразличием.

— Я знаю, что он итальянец.

— Очень остроумно, — осклабилась она. — Конечно же, ты понятия не имеешь, почему Профессор разыскивает этого человека, не так ли?

— Я не уверен, что мне это действительно интересно.

Безобразная улыбка Матушки Диар сделалась еще шире, и внезапный блеск дикости промелькнул в ее лягушачьих глазах.

— А следовало бы, — прошипела она. — Всему миру следовало бы. Ты хоть представляешь себе, какими исследованиями занимался Профессор?

— Я помню, он говорил мне, что интересуется… как он это назвал… что-то вроде особых форм жизни.

— Он изучал биологию, — подсказала она. — Изучал различные формы жизни во всей их полноте и многообразии. Он был — и остается — особенно вдохновлен морскими обитателями.

— Да, я помню, что он говорил и об этом, — сказал Мэтью. — Как он выразился, у него есть интерес к «созданиям из другого мира». Это объясняет осьминога, пристрастившегося ко вкусу человеческих голов, — по какой-то причине он сейчас пожелал воздержаться от икры, да и в целом аппетит у него пропал.

— Я вот, что тебе скажу, дорогуша, он очень умный человек. Он говорил со мной обо всех этих вещах очень давно, и у меня от этих заумных тем так разболелся мозг, что я провела с головной болью еще два дня, не вставая с кровати. Его разум за гранью моего понимания.

— Как и за гранью моего, я полагаю.

— Я бы не стала делать поспешных выводов. На самом деле, он сказал, что насладился твоей компанией… пусть и довольно короткое время. Ему понравилось беседовать с тобой.

— Рассуждал в основном он, я только слушал, — Мэтью знал, что Матушка Диар имеет в виду ту беседу, в которой Фэлл рассказывал о том, как убили его двенадцатилетнего сына, что, собственно, и толкнуло его на путь в криминальный мир, захват коего Профессор начал, решив расквитаться не только с теми мальчишками, которые забили Темпльтона до смерти, но и со всеми их семьями. Успех этого… мероприятия и его новообретенное воображение по части преступлений — глубоко укоренившаяся жажда власти, которую приходилось сдерживать до этого высвободившего ее инцидента — привлекла к нему множество банд местных хулиганов, и именно оттуда выросло преступное королевство Профессора.

— Итак, — кивнул Мэтью. — Так зачем же на самом деле Профессор хочет найти Бразио Валериани? Я полагаю, это как-то связано с морскими обитателями? У этого человека во владениях находится какой-нибудь говорящий дельфин?

Она издала тихий смешок.

— Во владении Валериани находится кое-что другое: информация, которая нужна Профессору. С морскими обитателями она не имеет ничего общего, но… в каком-то смысле она затрагивает глубины. И также включает в себя интерес Профессора к формам жизни, — она склонила голову, словно прикидывала, как далеко может зайти этот разговор. Ее лягушачьи глаза моргнули, и Мэтью понял, что она уже достигла конца этой конкретной дороги. — Нет, думаю, лучше ему рассказать тебе об этом самому, если он захочет.

— Вы хотите сказать, что это… что бы это ни было… может повлиять на весь мир?

— Я хочу сказать, что мир уже не будет прежним.

— Очаровательно, — буркнул Мэтью, и у него появилось ощущение, что от одного разговора об этом в комнате сгустились тени.

Тем временем подали главное блюдо. Оленина, все еще шипящая и едва снятая с огня, аппетитно блестела на огромном коричневом блюде. Следом занесли тарелку вареного нарезанного картофеля, морковь и миску печеных яблок.

Слуги разрезали оленину, приготовили тарелки, подали новые бокалы с вином и снова покинули комнату.

Несмотря на свои воспоминания об огромном питомце Фэлла, которому в качестве главного блюда подали голову доктора Джонатана Джентри, у Мэтью вновь проснулся аппетит от одного вида этого деликатеса, поэтому он решил приступить к трапезе.

Матушка Диар некоторое время наблюдала за ним, ее веки чуть опустились, и затем она, вздохнув, сказала:

— Ты уже слышал историю Профессора. Хочешь услышать мою?

Мэтью понял, что, несмотря на вопросительную интонацию, это было, скорее, заявлением. Он боялся услышать то, что это огромное существо может рассказать ему, но надеялся найти в этой истории нечто, что поможет ему поумерить гнев Фэлла.

— Конечно, — ответил он с вежливой, но кратковременной улыбкой.

Она отпила немного из своего нового бокала, затем устремила взгляд на самое его дно, как будто воспоминания ее укоренились там, в последнем глотке вина.

— Меня родила хозяйка борделя, — начала она. — В Уайтчепеле, не дальше трех кварталов от того места, где располагался склад Черноглазого Семейства. Того дома больше нет. Он сгорел дотла… довольно давно. Когда мне было шесть, моя мать заставила меня работать… не проституткой, нет. Я выполняла легкие поручения по хозяйству, чаще всего занималась стиркой. Моя мать — Доротея — была хитрой деловой женщиной с железной хваткой, но вот образована была не очень хорошо. Ей приходилось действовать по наитию. Она называла себя Доротея Дарлинг, и точно так же ее называли остальные. Одна из матерей местных девок была школьным учителем. Она начала учить и меня: научила читать, давала уроки правильного английского языка. От нее я получила… много разных знаний и навыков.

Она покрутила на свету бокал с красным вином в задумчивости.

— Бурные были времена, Мэтью, — хмыкнула она, глаза ее подернулись дымкой воспоминаний. — Моя мать верила в то, что от клиентов не будет отбоя… ее заведение всегда было готово к настоящей вечеринке. На некоторые вечера она даже приглашала музыкантов. Конечно, мы были под кулаком одной местной банды, и моей матери приходилось платить за защиту, но таковы были правила игры, и она приняла их. Иногда ей говорили, что платить нужно не только деньгами… но и это входило в правила игры. Я помню этот дом в деталях, словно побывала там только вчера. Два этажа… белые шторы на окнах… комнаты разных цветов… клубнично-красная, полночно-синяя, насыщенно зеленая… солнечно-желтая… там было очень красочно! Мы поддерживали там чистоту. Ну… хочу сказать, я поддерживала. Все эти стирки, уборки, постоянная смена белья день за днем. На самом деле, этим местом можно было гордиться. Моя мама не нанимала двухпенсовых шлюх на работу, ни одной из ее девочек не было меньше шестнадцати. Если одна из них залетала, ее не выкидывали наружу. Обычно ребенка отдавали в церковь, никого не душили и не топили после рождения и не хоронили на заднем дворе, как это делают в некоторых публичных домах. У нас были высокие стандарты.

— Ваш отец тоже принимал участие в этом… бизнесе? — спросил Мэтью.

— О, не-е, мой папа… — Матушка Диар глотнула вина и нежно отставила бокал в сторону. — Нет, мой отец, — заговорила она нарочитым тоном леди. — Был мне неизвестен. Моя мать никогда не упоминала его, когда я была ребенком. Но… позже…

На некоторое время она замолчала, устремив почти невидящий взгляд в пламя свечей.

— Позже, — продолжила она. — Когда моя мать начала терять рассудок… она рассказала мне о моем отце.

Мэтью невольно напрягся. Он подумал, что теперь рассказ вступил на опасную, скользкую дорожку, и лучше ничего не говорить теперь, а прикусить язык и просто слушать.

— Это началось с мелочей, — вновь заговорила Матушка Диар. — Она начала забывать какие-то детали. Путалась в цифрах. Оговаривалась в именах. У нее появился очень тревожный нервный тик на лице, от которого начала смазываться речь. А потом стали появляться язвы. Сначала на теле, а затем и на лице. И они не заживали. Ее девки начали разбегаться, а те, кто заменял их, были явно ниже классом. Как и клиенты. Моя мать начала носить вуаль, чтобы скрыть эти страшные отметины, видеть их могла только я… и я скажу тебе Мэтью, что по сей день я жалею, что не могу забыть их. Плоть так легко… портится, не правда ли?

Он не ответил.

— Портится, — повторила она и продолжила уже более тихим голосом. — Мою мать стали знать как Грязную Дороти из-за ее плачевного состояния. Под вуалью… ее лицо было все изъедено. Болезнь проникла ей под череп и в мозг тоже. Наш дом начал превращаться в руины. Банда захотела выгнать ее, сказали, что она расстраивает им дела. Они дали ей неделю, чтобы собраться и уйти… но куда мы могли податься? Мне было одиннадцать лет, Мэтью, а ей было тридцать семь. Куда мы могли пойти? В богадельню? В ночлежку для нищих? В церковь? Ну… такая возможность, конечно, была, но…

Она оставила эту фразу незаконченной и снова приложилась к бокалу. Ее взгляд, проникающий в неопределенную точку пространства сквозь расставленные на столе яства, дал Мэтью понять, что она больше не находится здесь, в этой комнате. Сейчас грозная Матушка Диар была просто отчаявшейся одиннадцатилетней девочкой, вынужденной выживать в мрачных кварталах Лондона, в этом мире ужасов с безумной матерью, которая, похоже, болела проказой.

Она заговорила вновь.

— В последнюю ночь… дом был почти пуст. Даже самые грязные шлюхи сбежали от нас. Я думаю… я даже помню парочку из них… вечно пьяные и грязные, лежащие в своих кроватях. Я помню… как выглядел дом. Шторы были порваны и потускнели, краска на стенах запаршивела и пошла трещинами… начала отваливаться. И моя мать бродила со своей вуалью среди всего этого, как животное, из последних сил противившееся своей судьбе. Она остановилась очень внезапно. Была молчалива, но я знала, что она смотрит на меня через свою вуаль. «Ты», она подняла свою тонкую руку с узловатыми пальцами и повторила, «ты». Затем она спросила меня, не хочу ли я узнать, кем был мой отец. Я не заговорила, потому что боялась ее. Но… она все равно мне все сказала.

Губы Матушки Диар болезненно сморщились. Ее глаза лишь на несколько секунд задержались на Мэтью перед тем, как снова сделаться отстраненными.

— Она сказала, что мой отец приходил к ней в течение трех ночей. На первую ночь он появился в образе черного кота с серебряными когтями. На вторую ночь — как жаба, которая потела кровью. А на третью… в комнате посреди ночи… он явился в своем истинном образе, высокий и худой, греховно красивый с длинными черными волосами и черными глазами, в центре которых горел красный огонь. Падший ангел, как он сам себя назвал, и он сказал, что подарит ей ребенка, который будет ее радостью… но все же придется заплатить кое-какую цену за это — так он сказал — потому что радость в его мире ведет к страданию. Моя мать сказала… что этот демон пообещал ей богатство и красоту с рождением этого ребенка… пообещал музыку и свет. Но… по прихоти Ада все это отберут, все исчезнет, разрушится и испортится… потому что именно так действовали в его мире. И он сказал, чтобы она наслаждалась, пока может, пока с нее не спросят плату за эти услуги.

Искаженный рот сморщился еще сильнее.

— Она сказала не точно так, Мэтью. Ей было все тяжелее говорить. Она не могла толком говорить, потому что губ у нее уже не было. Но я поняла, что она имела в виду. Затем она сказала, что я родилась точно тогда, когда рассчитывал демон, причем все произошло быстро, как выстрел из пушки. И с того дня начал отсчитываться день до расплаты. Тогда она открыла бутылку с китовым маслом и вылила его мне на голову… на мои прекрасные рыжие волосы, которые так нравилось расчесывать нашим девушкам, когда я была маленькой. Она размазала масло мне по шее и лицу, часть плеснула мне на спину и на передник платья. Остальное пошло на то, чтобы стать масляной лужей на полу, и затем с жутким криком она разбила о пол фонарь, и масло охватило пламя. Я думаю… я была в шоке. Такой бы термин ты для этого использовал, Мэтью? Шок? Или, может… я просто думала, что моя мама очнется от этого дурмана в любую минуту. Что она придет в себя, кинется обнимать меня… и я позволила бы ей обнять меня, даже несмотря на то, что к тому времени мне смотреть-то на нее было страшно.

Мэтью заметил, что она дрожит. Всего долю мгновения она не могла справиться с собой, но затем все же взяла себя в руки.

— Я сказала: «не надо, мама!», потому что я видела, как она все глубже погружается в место, откуда уже не сможет выбраться, и как я могла помочь ей? «Не надо, мама!», говорила я, но она не слышала меня больше. А потом… она меня ударила. Она была сильной женщиной даже тогда. Она ударила меня, и я упала. Следующее, что я увидела… это как она хватает меня за лодыжки и поднимает… а потом она подняла меня прямо над огнем и закричала кому-то, что пришло время забрать меня. Она кричала так громко, что у меня едва не лопнули уши… я попыталась пнуть ее и выбраться из рук. У меня получилось, и я поползла от нее прочь через комнату. Я схватила шторы, чтобы потушить огонь, который успел перекинуться мне на волосы… но масла было слишком много. Оно было повсюду. Занавески занялись, пол тоже был в огне. Я помню его жар, помню, как быстро разрасталось пламя. И прямо там, среди чада и огня я увидела, как моя мать начала танцевать, нарезая круги по комнате, как жутко она прислушивалась к музыке, играющей этажом ниже. Я знала… знала, что ее уже нельзя спасти, поэтому пришлось спасаться только самой. Это была ужасная минута, Мэтью, минута, когда я увидела ее танцующей в пламени и поняла, что придется оставить ее здесь. Тогда внезапно вуаль слетела с ее лица… оно было все съедено… ни носа, ни рта… болезнь сожрала ее буквально до костей. Она нагнулась, и обе ее руки погрузились в пламя… масло на ее руках загорелось… синее пламя, я очень хорошо его помню… и она перенесла этот огонь на свое лицо, словно хотела таким образом смыть с себя эту заразу.

Матушка Диар замолчала. Она уставилась в пространство, ее рот частично раскрылся. Мэтью слышал, как тяжело и отрывисто она дышит.

— И… что произошло потом? — осмелился спросить он.

Несколько секунд прошло, прежде чем Матушка Диар очнулась от своего дурмана: до этого она сидела, не мигая, не разговаривая и не делая больше ничего. Наконец, она взяла вилку и зацепила ею кусок оленины. Она хорошо рассмотрела его, прежде чем коснуться мяса губами.

— Я выбралась из той комнаты и из того дома, — сказала она. — Он сгорел дотла, прежде чем кто-то додумался позвать бригаду с ведрами для тушения. Никому не было дела до Грязной Дороти. Они были рады, что от этого дома остался только пепел. Я немного пострадала в том пожаре. Мои волосы сгорели… моя кожа головы… была повреждена. Другие ожоги со временем зажили. Меня отнесли в больницу — не на Кейбл-Стрит, той больницы тогда не было — и я… ну… я выжила, — она посмотрела на Мэтью со слабой улыбкой перед тем, как положить в рот кусок оленины. Ее маленькие зубки начали усердно работать, перемалывая мясо.

— А ваша мать погибла в том пожаре?

Она проглотила еду и сделала большой глоток вина перед тем, как ответить.

— Конечно. Я слышала много чего о моей несчастной матушке после этого пожара. В местной таверне поговаривали, будто ее обгоревший череп отыскали в руинах. А самая лучшая история, которую о ней сочиняли — о, даже «Булавка» постыдилась бы печатать такое! — была о том, что она в виде призрака предстала перед владельцем таверны «Серый Пес», которая находилась неподалеку, и ее призрак сказал ему, что кто прикоснется к ее черепу, тому повезет в любви и в деньгах. Так что после этого владелец «Серого Пса» переименовал свою таверну в «Счастливый Череп». Сам череп он поставил у себя на стойке и позволял своим клиентам его лапать. Он был там даже тогда, когда тридцать девять лет спустя я купила эту таверну и назвала ее «Гордиев Узел» после истории, которой я особенно насладилась, услышав подробности. Моей первоначальной задачей было выкупить это место, разбить этот череп на кусочки и выбросить вместе с прочим мусором, — она осклабилась, глядя на Мэтью. — Мне никогда особенно не везло в любви, но с деньгами повезло колоссально… так что я люблю деньги… и у меня есть на то причины. Такая вот у меня история.

— Несчастливое детство, — сказал Мэтью.

Она пожала плечами.

— У большинства оно несчастливое в том или ином смысле. Меня забрала женщина, которая работала в доме моей матери, и научила меня манерам, правильной постановке речи. К тому моменту, как я поправилась, она уже стала хозяйкой борделя сама, и к своим поздним годам добилась больших успехов в деле. Я выросла в атмосфере бизнеса, а позже в моей жизни появился Профессор, и мы прошли через многое — через огромное количество тяжелой работы. Я помогала ему всем, чем только могла, чтобы его империя росла. Он же помог мне перебраться в другой район, и там я по-прежнему блюла интересы Профессора в делах и управляла заведениями в угоду его планам. Одним из публичных домов, которые мне тогда встретились, был дом, которым впоследствии завладел молодой задира по имени Натан Спейд. О! — она прижала свой толстый палец к нижней губе. Ее лягушачьи глаза расширились. — Ты же уже знаешь это имя, не так ли?

Мэтью позволил себе слабую улыбку. «Натан Спейд» — именно так звучало имя его маски, которую ему пришлось некоторое время носить на Острове Маятнике в марте.

— Натан Спейд умер, — сказала Матушка Диар. Она подняла вилку повыше. — Да здравствует Мэтью Корбетт! — вилка опустилась с огромной силой, обозначив выбор ее следующего куска мяса. От ее удара задрожал, казалось, весь стол.

Мэтью сделал глоток вина. Куда бы они ни собирались в десятидневную поездку, путешествие явно предстоит не из легких в компании Матушки Диар и ее банды головорезов. Но дальше… в конце этих десяти дней… там будет ждать Профессор.

Действительно, да здравствует Мэтью Корбетт, подумал он с усмешкой. Да здравствует Берри Григсби, да здравствует Хадсон Грейтхауз и да здравствует судья Уильям Атертон Арчер, столь же известный как Альбион.

Они будут собраны все вместе в этом загадочном змеином логове через десять дней, и затем станет ясно, сколько останется жить каждому из них.

Момент за моментом, подумал Мэтью. Каждый в своем пространстве.

У него было много предметов для раздумья, множество ментальных преград и страхов за судью Арчера и за двух человек, которые проделали столь долгий путь, чтобы отыскать его. Доведется ли ему еще хоть раз взять Берри за руку и прогуляться с ней по Бродвею прохладным осенним днем?

Сейчас… ничего хорошего ситуация не предвещала.

Мэтью решил, что он закончит все, что есть у него на тарелке и возьмет вторую порцию. Он собирался есть медленно, кусочек за кусочком, и когда будет подан десерт, он и его съест. Если больше ничего он сделать не может, стоило хотя бы почувствовать, что такое быть гостем очень богатой Матушки Диар. Да и мало ли, что еще может быть выяснено за простым разговором?..

Он поднял свой пустой бокал.

— Не желаете ли откупорить еще бутылку?

Глава тридцать вторая

— Чувствуешь это? — спросила Матушка Диар. Она глубоко вздохнула, ноздри ее раздулись. — Море.

Мэтью чувствовал соленый аромат Атлантики, звучавший в холодном ветре, что свирепствовал на улице и яростно бил в шторки на окнах кареты. Он чувствовал себя сонным, потому что этот — десятый — день его путешествия казался непомерно долгим, ибо начался с первыми лучами солнца и все не желал заканчиваться, хотя несколько часов назад уже опустилась тьма. Обычно на закате экипаж останавливался в гостинице. На этот раз — нет, стало быть, как понимал Мэтью, логово Фэлла находилось уже совсем близко.

Он снова закрыл глаза. За это время он порядком устал от Матушки Диар и от ее безвкусных нарядов с разноцветными рюшами, а также от яркого макияжа, делавшего ее жабий внешний вид еще более абразивным. Мэтью чувствовал к ней некоторое сострадание после истории о Грязной Дороти, которую она рассказала, однако в нынешний реалиях Матушка Диар была хладнокровным убийцей и сострадания не заслуживала. Мэтью прекрасно понимал, что если бы Фэлл обещал хорошее вознаграждение за его смерть, вторая пуля, которая была бы пущена в пыточной камере дантиста, попала бы ему в лоб после Рори Кина.

Это было трудное и утомительное путешествие, в течение которого, правда, Мэтью ожидало маленькое приятное открытие: Харрисон Коупланд носил с собой маленький шахматный набор и сам был необычайно хорош в этой игре: он выиграл у Мэтью восемь раз из девятнадцати. Четырежды они сыграли вничью. Полдюжины других людей, сопровождавших Матушку Диар в этой поездке, занимали два дополнительных экипажа. Иногда они наблюдали за игрой, иногда отворачивались, показывая полное отсутствие интереса, и уходили в угол, где открывали бутылку рома или вина. Джулиан Девейн, сидевший в карете рядом с Матушкой Диар и Мэтью, был неизменно прохладен и держался с характерной для него бесстрастностью, по большей части оставаясь молчаливым. Пленнику он уделял столько же внимания, сколько луже на земле. У Мэтью было чувство, что Девейна не интересует особенно ничего, кроме исполнения фактических заданий от Матушки Диар. Быть может, только унижать пленников?..

Иногда ночью Коупланд или Девейн выступали в качестве его охранников. На следующую ночь были обязательно уже другие два человека…

На вторую ночь стало понятно, что Мэтью даже не попытается убеждать. После этого охранникам сообщили, что его можно свободно выпускать прогуливаться неподалеку от гостиницы без слежки. Молодому человеку также позволили принимать пищу в одиночестве, и никто не обыскивал его после, потому что было ясно: у него нет намерений спрятать нож и позже ударить им кого-то. Мэтью собирался в этом караване добраться до логова Фэлла, потому что это гарантировало хотя бы минимальную безопасность Хадсону и Берри, а одно неверное движение со стороны Мэтью могло повлечь за собой то, что им обоим перехватят глотки и отправят на корм собакам, как иногда поступали в ситуациях, у которых обнаруживались ненужные свидетели.

Некоторые владельцы гостиниц и таверн знали Матушку Диар и ее людей по именам, что свидетельствовало о том, что она со своим эскортом проезжала по этому маршруту несколько раз — множество раз? — до этого. Все вели себя так, будто ко всему привыкли. Это была простая деловая поездка, и гостиницы и таверны были только рады принять Матушку Диар с ее деньгами. Она делала записи о своих тратах в небольшой книге, и ее привычка облизывать кончик карандаша страшно раздражала Мэтью.

После того, как они выехали из Лондона, облака истончились, и несколько солнечных лучей все же тронули землю. По окружающему пейзажу Мэтью сделал вывод, что они двигаются на северо-запад в направлении Уэльса — к этому заключению он пришел на третье утро, сидя напротив Матушки Диар и Девейна в карете, которая подскакивала на каждой кочке каменистой дороги. В какой-то момент молодым человеком овладели воспоминания, от которых у него перехватило дыхание.

— Что такое? — резко встрепенувшись, спросила Матушка Диар.

— Ничего, — ответил он. — Просто задремал, а кочка разбудила меня.

Но на самом деле он вспоминал, как ехал в карете с двумя людьми, намеревавшимися убить его во время дела Королевы Бедлама. Оба они также работали на Профессора Фэлла.

Один из них сказал: Мы не разбрасываемся талантами. У нашего покровителя есть прекрасная деревенька в Уэльсе, где людям дают образование и правильные понятия о жизни.

Итак… они направляются в Уэльс. К деревне Фэлла, где Мэтью, надо думать, будут вбивать правильные понятия о жизни силой.

Он чувствовал море. Это заставляло его вспомнить о том, как Рори озвучивал свои желания отправиться в морское путешествие, и о том, что на деле этот молодой человек никогда не чувствовал этого соленого аромата, потому что не выбирался далеко за пределы своего района. Это заставляло задуматься о том обещании, что он дал Рори: выяснить, кто приказал убить членов Черноглазого Семейства, кто устроил эту резню. А еще это оживляло в памяти страшный звук выстрела, оборвавшего жизнь друга. По крайней мере, дважды в день в течение последнего времени он просыпался ото сна с памятью об этом выстреле. Просыпался в холодном поту.

Иногда во время приемов пищи он слышал, как Матушка Диар храпит в соседней комнате. Временами через стену доносилось страдальческое сонное бормотание этой женщины, которая в детстве пережила страшный кошмар. Но сидя напротив нее в мягком желтом освещении кареты… он никогда не забывал, кто она теперь и на что способна.

Возница вдруг резко выкрикнул что-то.

— Ах! — улыбнулась Матушка Диар, взглянув на Мэтью. — Мы уже близко.

— Деревня Фэлла, — кивнул Мэтью.

Ее губы удивленно изогнулись, а брови приподнялись.

— Ты очень умный молодой человек, — одобрительно цокнула языком она. — Я уверена, что никто из нас тебе об этом не рассказывал. Как ты догадался?

— Пусть это останется моим секретом, — решил ответить он, чтобы уязвить ее.

— Тогда ты также знаешь, как она называется?

— Чистилище, — ответил он.

Она рассмеялась.

— Прекрасный Бедд. С двумя «д».

— Очень романтично, но грамматически совершенно бессмысленно.

— Это не оригинальное название, а лишь его транскрипция, — усмехнулась она. — В дословном переводе оно значит «Прекрасная Могила».

Это заставило его распрямиться и замолчать на несколько мгновений, но он быстро взял себя в руки.

— Его собственная, как я понимаю?

— Его врагов. И тех, кого он хочет там видеть. Окажешься там, и крышка захлопнется… но для кладбища там довольно живая атмосфера.

— Чудесно, — ответил Мэтью, не скрывая сарказма.

Послышался щелчок плети возницы. Лошади двинулись, карета качнулась вперед и назад. Проклятая деревня, должно быть, слишком близко, подумал Мэтью. Он посмотрел налево, в сторону моря, отодвинул занавеску и осмотрелся.

Легкие гранулы тумана метнулись ему в лицо. Запах морской соли, сорняков, водорослей и рыбьей чешуи становился все сильнее. Конечно, Профессор, который сильно интересовался жизнью морских обитателей, захотел бы обустроить свою прекрасную могилу на морском побережье. Вокруг было темно, но в небе наблюдалось слабое свечение — возможно, в двух милях отсюда — хотя расстояние было рассчитать назвать точно. Мэтью взял с собой серебряные карманные часы, некогда принадлежавшие ныне почившему дорогому Филиппу, и, взглянув на них, заметил, что время едва лениво перевалилось за восемь. Лошади, похоже, были порядком истощены, но храбро и упорно продолжали двигаться дальше. Мэтью отпустил штору и откинулся на спинку кресла, понимая, что его тело запомнит каждый шов этих неудобных сидений.

Вздохнув, он сказал:

— Похоже, он оставил для нас свет.

— Не только для нас. Там процветает ночная жизнь. Это маленькое сообщество функционирует, как дóлжно.

— Сколько там людей?

— О… по последним подсчетам… пятьдесят три, кажется. Добавь туда своих друзей и судью Арчера. И себя, разумеется. Пятьдесят семь.

— Разве планируется, что я стану постоянным обитателем этого места? И мне привьют здесь правильные жизненные принципы?

— Это решать Профессору, — ответила она. Ее плоский тон и смертельный взгляд пресекли все последующий вопросы, которые Мэтью хотел бы задать.

Быстрый взгляд на Джулиана Девейна тоже ничего не дал, поэтому Мэтью отвел глаза от своего безмолвного конвоира и уставился в пол.

Карета медленно тронулась. Что-то, что мешало ей проехать, похоже, было успешно устранено. Раздался выстрел: похоже, возница отправил сигнальный огонь, обозначая прибытие. Эти придурки все продумали, почти обиженно сказал Мэтью про себя. Хотя в глубине души он понимал, что как бы он ни хотел, чтобы они были придурками, они ими не были. А ведь иначе так легко было бы иметь с ними дело!

Через несколько минут карета остановилась. Мэтью услышал лязг цепей, что, возможно, было шумом открывающихся тяжелых ворот. Затем карета вновь набрала скорость и опять поехала по дороге, которая изогнулась влево в направлении моря. Прошло, кажется, не более четверти минуты, когда кулак возницы обрушился сверху, и карета остановилась с грохотом.

— Мы прибыли, — констатировала Матушка Диар.

— На выход, — скомандовал Девейн и указал пальцем на дверь слева.

Мэтью подчинился. Он вышел и увидел перед собой то, чего никак увидеть не ожидал.

Поприветствовать вновь прибывших вышел небольшой оркестр. Два скрипача, аккордеонист и девушка яркой внешности, игриво позвякивающая бубном. Все они были хорошо одеты, выглядели здоровыми и полыми сил. Выражения их лиц нельзя было назвать ни слишком веселыми, ни мрачными — скорее, они испытывали здесь нечто, походившее на… безропотный комфорт. Мелодия была веселой и живой, но звучала в ней некая самоуверенная, пришитая гордость. Тем временем количество зрителей, пришедших поприветствовать прибывших в освещенную фонарями деревню, выросло до тридцати. Всем им не терпелось встретить возницу и пассажиров, и Мэтью был первым, кого они увидели. Мужчины снимали свои треуголки в знак приветствия, женщины учтиво приседали. На лицах местных жителей блестели улыбки, хотя Мэтью казалось, что взгляд их чем-то затуманен. Несколько членов этого странного приветственного комитета выглядели и вовсе отстраненно, и смотрели так, словно их умы были протертыми сланцами.

Так вот, какова из себя эта Могила, подумал молодой человек, когда Девейн немного подтолкнул его вперед. Мэтью прекрасно знал, каково это — потерять память после удара по голове. Он полагал, что наркотики могут сделать примерно то же самое, либо попросту погасить в человеке стремление к свободе и превратить эту «прекрасную могилу» в Райские Врата.

Он быстро оглядел всех людей, которых видел перед собой. Старшим в этой группе был человек, вероятно, лет шестидесяти от роду. А самой юной была девушка с бубном. Нет, тут же поправился он, заметив в центре площади женщину, прижимавшую к груди младенца. Рядом с ней стоял мужчина, держащий на руках маленького мальчика около шести лет, чтобы тот мог хорошо рассмотреть прибывших.

Когда вторая карета этого каравана взметнула пыль и остановилась на площади, жители тут же обратили на нее свое сомнительное внимание, продемонстрировали рассеянные улыбки, автоматические приседания и помахивания треуголками. Во втором экипаже было еще четверо головорезов Матушки Диар. Небольшой оркестр заиграл снова.

Высокий, худой человек, одетый в куртку из оленьей кожи и серую шапочку подошел к Мэтью, Матушке Диар и Девейну. Мэтью мгновенно увидел, что его взгляд не отличается такой же рассеянностью, как взгляды большинства жителей. Нет, глаза этого человека были острыми. Внешностью он обладал непривлекательной и держал на виду мушкет с коротким штыком под стволом. Он перекинул оружие так, что оно опасно смотрело прямо на молодого решателя проблем из Нью-Йорка.

— Добро пожаловать в Прекрасный Бедд, — обратившись к Мэтью, он заговорил с сильным акцентом. Правда, ничто в его виде не указывало на доброжелательность. Даже само приветствие было произнесено в жесткой, угрожающей манере. Тем временем этот неприветливый человек повернулся к Матушке Диар и Девейну. — Добрый вечер.

— Добрый вечер, мистер Фенна. У нас много багажа с собой.

— Да, мадам. Сколько прибывших?

— Четверо уже вышли. Еще одна карета с другой четверкой прямо позади. Доктор Белиярд уже прибыл с пациентом?

— Нет, мэм, еще нет.

— Уверена, он вот-вот прибудет.

— Я позабочусь о вашем багаже. Куда вести вот этого? — Фенна кивнул в сторону Мэтью.

— В гостевой дом «Крылатка». Или он уже занят теми двумя, которых я прислала ранее?

— Нет, мэм, там свободно. Их перевели в другое место.

— Берри и Хадсон? — Мэтью посмотрел на женщину. Ему не понравилось, как прозвучало это «перевели в другое место». — Где они?

— Здесь, в комфортном окружении, — она одарила его легкой зубоскальной улыбкой, от которой по коже бежал холодок. — Джулиан, ты проводишь Мэтью в гостевой дом? У меня еще есть здесь дела.

— Я хочу видеть моих друзей! — сказал Мэтью. В этот момент прибыла третья карета. Музыка с ее дружелюбным безумием заиграла снова.

— В гостевой дом, — повторила Матушка Диар для Девейна. А затем повернулась к Мэтью. — Располагайся. Если захочешь что-нибудь поесть, иди в таверну на другой стороне площади, — она пальцем указала ему направление. — Ночью там открыто. Можешь хорошо поужинать, выпить бокал вина, расслабиться, — она отвела от него взгляд и обратилась к мистеру Фенна. — Он наверху?

— Да, мэм. Работает, как всегда.

— Он захочет видеть меня сразу.

— Да, мэм, — ответил Фенна. Он адресовал Мэтью уничтожающий взгляд, говоривший, что если бы было дозволено, он с удовольствием разнес бы мозги юного выскочки своим мушкетом. На то, что шанс появится, он явно надеялся до сих пор. Затем Фенна и Матушка Диар отправились прочь через площадь из белого камня. Толпа встречающих начала понемногу редеть, и музыка прекратилась. Пистолет, который Девейн извлек из-под своего плаща, уперся Мэтью в ребра.

— Прогуляемся? — хмыкнул он. — Иди прямо и поверни направо на следующей улице.

— Ты же знаешь, что в этом нет необходимости.

— Мне нравится чувствовать оружие в руке. Вперед.

Мэтью подчинился. Теперь у него появилась возможность более четко обрисовать себе впечатления от этой опрятной маленькой тюрьмы. Да, именно тюрьмы, подумал он, сознавая, что другого смысла у этого места быть не может. Тюрем в последнее время пришлось повидать немало, но эта, пожалуй, была худшей из всех, так как пленяла не тело, а разум… тем не менее, здесь было чисто, люди ходили свободно, и веселый свет фонарей лился из окон. Казалось, никого здесь не беспокоило, что человека ведут по улице к гостевому дому под дулом пистолета.

В поле зрения попало еще четыре улицы, расходившиеся от главной площади, а после делившиеся и разветвлявшиеся на еще более мелкие прожилки дорожек. Все здания были одноэтажными, большинство из них строилось из белого камня, хотя некоторые были пестрыми: бело-серыми или бело-коричневыми. Большинство домов имело крыши из темно-коричневой черепицы, но встречалось и несколько соломенных. Все, разумеется, сделано из местных материалов, подумал Мэтью. Он видел места, где в стенах имелись залатанные бреши — возможно, залатанные не единожды. Это придавало домишкам какой-то особенный уют, но при этом создавало определенное впечатление и о возрасте строений. Стоило приглядеться, и становилось понятно, что стены уже не раз чинили и красили заново. Во всей атмосфере этого места присутствовало что-то средневековое, и о внутреннем убранстве местных жилищ воображение строило самые разные предположения.

Из каменных дымоходов вверх тянулись легкие завитки белого дыма, которые лениво поднимались в усыпанное звездами небо. Когда дыхание холодного ветра подхватило запах дыма и разнесло его во всех направлениях, Мэтью поймал острый, землистый аромат, который он никогда не слышал раньше. Торфяные пожары, подумал он. Деревня, похоже, находилась в непосредственной близости от болот и торфяников.

На углах улиц стояли столбы, удерживающие на крючках горящие фонари, и под ними висели уличные знаки на эмалированных табличках. Мэтью отметил, что, повернув направо, он попал на Лайонфиш-Стрит^[30], тут же подумав, что название всех улиц здесь, так или иначе, имеют отношение к морским существам. С Девейном, держащимся у него за спиной, Мэтью миновал небольшое здание, отмеченное знаком «Больница Прекрасного Бедда». Далее находилось всего четыре дома — по два на каждой стороне улицы. Затем Лайонфиш-Стрит изгибалась вправо и предположительно вела обратно к площади. Свет фонарей бросал отблески на стену серокаменного здания высотой двенадцать футов с каменным парапетом наверху. Полуразрушенная башенка наводила на мысль, что давным-давно это строение было крепостью — где-то в туманах истории. Щербатый вид каменной кладки навеял Мэтью особенно неприятные воспоминания, и челюсть с вырванными зубами отозвалась тупой болью. Там, на парапете находился человек, держащий мушкет. На первый взгляд показалось, что он собирается взять пришельцев на прицел, однако сейчас его взгляд был устремлен куда-то поверх крыш домов, к морю. Мэтью заметил, что слева и справа здесь тянется высокая стена. Он понял, что она, вероятно, окружает всю деревню, а сама деревня занимает не более трех или четырех акров.

Он не преминул отметить десятифунтовые пушки наверху, направленные на море, и молодой человек был уверен, что это не единственный такой оружейный пост.

— Вот, — сказал Девейн, поведя своим пистолетом вправо.

Это был дом, мало отличающийся от остальных: одноэтажный, из бело-коричневого камня с крышей из темно-коричневой черепицы с несколькими квадратными окнами и одним небольшим круглым окошком над дверью. Света оттуда не исходило.

— Там не заперто, — сказал Девейн.

Мэтью вошел. Первым его порывом было резко броситься на своего конвоира из темноты, но молодой человек понимал, что порыв этот совершенно глуп, поэтому постарался отбросить его прочь.

— Шаг назад, — скомандовал Девейн в открытую дверь. — В верхнем ящике письменного стола слева найдешь, чем зажечь фонарь, — он потянулся к фонарю, висевшему на настенном крюке рядом с дверью, и буквально бросил его Мэтью, который на миг замешкался и едва не выронил брошенный предмет, лишь в последний миг сумев совладать с непослушными пальцами. — Одежду тебе принесут, — сказал Девейн, не обратив никакого внимания на возню своего узника. — Человек, который придет, будет вооружен, предупреждаю на всякий случай. Не создавай неприятностей.

— Я и не…

Девейн отступил и закрыл за собой дверь, не дослушав Мэтью и оставив его в одиночестве и в темноте (если не считать тот свет, который мягко струился из окон домов).

— … собирался, — договорил Мэтью, потому что оставлять фразы незавершенными он не любил.

В ящике он нашел еще два фонаря, которые поджег с помощью своего. Свет разгорелся и распространился по комнате, и Мэтью решил пройтись, чтобы оглядеть свою новую тюрьму. В доме был кабинет и спальня. Обстановку с мебелью можно было охарактеризовать вернее всего, как спартанскую, но здесь, безусловно, было комфортнее, чем на устланном соломой полу Ньюгейтской тюрьмы. На кровати лежал матрас из гусиных перьев, в гостиной стоял небольшой письменный стол, а перед красивым большим камином располагалось два резных стула. У очага присутствовали необходимые предметы для растопки.

Мэтью прошелся и внимательнее изучил мебель: очаг сильно почернел, а на письменном столе виднелись царапины, но никаких других признаков, что кто-то когда-то жил в этом месте, не наличествовало. Он проверил ящики письменного стола, но там оказалось пусто. Примерно так же обстояли дела со шкафом в спальне: кроме куска хлопковой ткани там не было ничего. Мэтью отметил, что на двери не было замка, а так же здесь отсутствовала задняя дверь. Конечно же, подумал он, нельзя же позволить гостям Профессора Фэлла забаррикадироваться от своего хозяина!

Несмотря на переутомление и сонливость, Мэтью захотел хорошенько осмотреться в деревне. Он потянулся, услышав и почувствовав хруст собственных позвонков, наклонился, дотронулся до пальцев ног несколько раз, чтобы разогнать кровь по затекшему телу. Затем он взял один из фонарей, оставил второй гореть, натянул плащ и вышел на улицу, где холодный осенний ветер свирепствовал в раю Фэлла.

Желтая луна была почти полной. В окнах мелькнуло несколько огней, но с течением ночи новых светящихся окон не прибавлялось. На Лайонфиш-Стрит никого из прохожих не было, а в окнах местной больницы царила непроглядная темнота. Двигаясь вдоль по улице, Мэтью невольно задавался вопросом, что же натворили жители Прекрасной Могилы, чтобы стать узниками здесь, и, если они были врагами Фэлла, то почему Профессор просто не устранил их?

Молодой решатель проблем свернул на улицу, направленную к стене, и уже в следующий миг услышал оглушительный грохот морских волн. Он опустил фонарь и продолжил свое исследование территории. Вскоре он достиг широких ворот, собранных из тяжелых железных прутьев, за которыми не было видно ничего, кроме чернильно-черной темноты. Мэтью осторожно попробовал толкнуть ворота, не желая производить лишнего шума, способного привлечь охрану, и обнаружил, что — разумеется — ворота были заперты. Неудивительно. Но что там, за воротами? Просто море, грозные звуки которого можно услышать даже отсюда? Или же продолжение улицы? Если так, то куда она ведет? Что ж, ему придется ждать восхода солнца, чтобы это выяснить.

Мэтью вернулся по тому же пути, но вскоре еще раз свернул, освещая себе дорогу фонарем, после чего очутился на главной площади. Карет здесь уже не было — вероятно, их увезли куда-то в соответствующее место, а лошадей отвели в хлев. Уколодца стояли и переговаривались двое мужчин. У обоих на плечах были мушкеты с зафиксированными под стволами штыками. Они бегло окинули Мэтью взглядами, тут же решив не тратить на него свое время, и вернулись к разговору. Мэтью понял, что, вероятнее всего, эти двое были охранниками, патрулировавшими деревню всю ночь, но, казалось, увидев молодого решателя проблем, разгуливающего по улице, они решили, что поводов для беспокойства нет. Через стекло квадратного окна белокаменного здания, в котором, похоже, располагалась основная таверна, пробивался теплый желтый свет. Над дверью висела вывеска с названием «Знак Вопроса?»… что ж, вот оно, подумал Мэтью, чувство юмора Профессора Фэлла в действии. В ту же минуту молодой человек решил, что обязан посетить это место.

Внутри таверна была совсем небольшой, но хорошо освещенной и чистой, с семью столами и барной стойкой. Два столика были заняты. За одним сидела компания из трех мужчин, которые вели тихий разговор. Похоже, эти люди только недавно вернулись с дежурства, либо сейчас у них был перерыв. Тоже охранники, подумал Мэтью, отметив их лежащие на стуле мушкеты. Второй стол занимал один мужчина, который, похоже, уснул над своей опрокинутой глиняной чашкой, из которой темная жидкость мерно капала на половицы. Мэтью занял ближний к стойке столик, откуда удобно было наблюдать за остальными.

— Да, сэр? — обратился трактирщик, невысокий лысеющий мужчина с огромным носом, подошедший прямо к Мэтью.

— Могу я заказать что-нибудь поесть?

— Кухня закрылась несколько минут назад, но напитки мы подаем всю ночь.

— О… — Мэтью вдруг осознал, с какой проблемой столкнулся. Если Фэлл пичкает жителей своей Прекрасной Могилы наркотиками — а это для Мэтью уже не вызывало сомнений после первого же впечатления от толпы, которая вышла встречать его карету — то наркотик мог быть подмешан во все: в еду, в вино, в эль или даже в воду. Даже в самом невинном супе или бульоне может оказаться одно из смертоносных зелий, занимавших достойную страницу в записях Джонатана Джентри. Мэтью очень хорошо вспомнил то, что Профессор сделал на Острове Маятнике, после чего Джентри был обеспечен быстрый доступ на небеса. Фэлл приказал Джентри записать все собранные и разработанные им формулы ядов и наркотиков, после чего сам доктор стал бесполезен.

Разумеется, формула наркотика, превратившего «Белый Бархат» из простого джина в сильнодействующее средство, затуманивающее разум, также пришла из этой самой книги с записями доктора. Мэтью подумал, что, возможно, здесь, в Прекрасной Могиле используют более слабый вариант того же самого средства? И как избежать попадания в эту ловушку, если всё здесь, возможно, отравлено этим наркотиком?

— Вы желаете бокал вина, сэр? — спросил хозяин таверны.

— У меня нет денег.

— О… вы ведь приехали с Матушкой Диар сегодня вечером, не так ли? Я не сумел выйти встретить вас, я был здесь. Уборка перед ночной сменой, знаете ли.

Мэтью кивнул. Он подумал, что даже вода, которой здесь моют стаканы, могла быть отравлена. Наркотик при желании можно было втравить даже в глину, из которой выжигают местную посуду, и сделать так, чтобы средство активировалось при попадании жидкости… и с тарелками так же. Похожую хитрость применили соратники Фэлла несколько лет назад в Филадельфии, и привело это к плачевным результатам.

— Денег и не нужно, сэр, — сказал трактирщик. Его голубые глаза смотрели очень дружелюбно. — К вам есть доверие.

Мэтью взглянул на трех охранников, пьющих их деревянных кружек. Скорее всего, такие использовались только для охранников, и запас напитков для них тоже хранился специальный, неотравленный. Другим посетителям, вероятно, такого не предлагали.

— У нас есть крепкий яблочный эль, если хотите, — предложил хозяин таверны.

— Благодарю, но я думаю, я просто посижу здесь и отдохну некоторое время.

— Может, тогда желаете воды?

— Нет, ничего, спасибо, — решил Мэтью. Мужчина кивнул и вернулся к своей ночной работе.

Я здесь, как пойманная рыба в котелке, подумал Мэтью. Нельзя было доверять ни еде, ни напиткам, иначе наркотик, который могут туда добавить, превратит его в безвольного идиота. А что насчет Берри и Хадсона? Они находятся здесь довольно давно, они должны были что-то есть и пить. Неужели они уже впали в зависимость и теперь бесхитростно подчиняются приказам? Впрочем, очевидно, препарат не полностью подавляет волю к побегу, ведь иначе зачем охранникам оружие? Может, доза для каждого рассчитывается индивидуально, в зависимости от того, насколько тяжким было его преступление против Профессора?

Задумавшись об этом, Мэтью невольно попытался просчитать, сколько сумеет пробыть здесь, отказываясь от воды и пищи, как вдруг услышал сердитый голос, доносившийся с улицы. В «Знак Вопроса?» явились двое: мужчина и женщина, которые явно не находились под чарами, извлеченными из аптечки Фэлла.

Женщине было на вид чуть больше тридцати. Высокая, хорошо сложенная и довольно привлекательная. У нее были яростные темные глаза и эбеново-глянцевые черные волосы, собранные в высокую прическу на макушке и каскадом спадающие на плечи. Полноватые губы имели ярко-красный оттенок и сейчас выплевывали целый огненный поток слов на итальянском языке — явно бранных, поэтому уши Мэтью покраснели от смущения, даже несмотря на то, что перевода он не знал. Женщина была одета в темно-синее платье с белой отделкой вокруг воротника, на плечи был накинут атласный белый пиджак.

Ее спутник был низковат ростом — по крайней мере на три дюйма ниже ее самой — и носил черный костюм с жилетом того же оттенка. Свои седые волосы он сзади завязал красной лентой. Из черт лица внимание к себе привлекали его тонкие серые брови, острое лезвие носа и взгляд, полный крайнего беспокойства, которое делало и без того заметные на его нарумяненном лице морщинки глубже.

Пока женщина продолжала вываливать на своего спутника поток брани, тот картинно заламывал руки, в то время как взгляд его словно бы искал путь к бегству. Трое охранников прекратили свой разговор, толкнули друг друга в бок и ухмыльнулись, посетитель, уснувший за соседним другим столом, поднял голову на несколько дюймов, но слабая шея не удержала ее навесу, поэтому лоб со стуком снова врезался в столешницу.

Женщина схватила ртом воздух, набираясь сил для нового потока ругательств, которые казались невидимыми ножами, наносившими мужчине удар за ударом. Он приложил одну руку к сердцу, а другую ко лбу и в пошатнулся под ее натиском, как будто мог вот-вот упасть в обморок.

В следующий миг эта бестия увидела Мэтью, и ее черные глаза устремились на него с силой, которая почти в буквальном смысле переломила ему позвоночник. Женщина указала на него пальцем.

— Ты! — закричала она так, что в таверне, казалось, задрожала вся мебель. — В тебе может быть какой-то толк. Ты играешь на инструменте?

— Простите?

— На инструменте! — ее руки сжались в кулаки и поднялись вверх, готовые захватывать мир. — Sono circondato da idioti totali! [Меня окружают полные идиоты! (ит.)] — прорычала она. — На музыкальном инструменте! Ты играешь?

Ее итальянский визг был слишком далек от латыни, которую он изучал, однако смысл ее слов молодой человек уловил. Полным идиотом он себя не считал, а она, вероятно, его точку зрения не разделяла. Он вздохнул.

— Piget me nego.

Сожалею, но нет.

Она перестала кричать. Молчание, распространившееся по помещению, было тяжелым, как ее акцент.

Она повернулась к своему спутнику и прямо ему в лицо заорала на смеси английского с итальянским, при это сила ее напора могла запросто сдуть мясо со скелета:

— Как я должна петь Прозерпину, Дафну, La Fortuna и La Tragedia без аккомпанемента? — ее голос поднялся на опасную высоту. — Это инсульт! Это комедия! Это полное безумие, e un vaiolo su questa intera idea! [вся эта идея больна оспой! (ит).]

— О, мой Бог! — вдруг воскликнул Мэтью, неожиданно поняв, кто это.

Она повернулась к нему, глаза ее сверкнули.

— Si, можешь взывать к Господу! Позови его сюда и попроси привести оркестр ангелов, потому что только так я буду петь эту проклятую партию!

— Вы… — выдохнул он. — Вы же…

Она отбросила назад волосы и чуть отвела голову, словно собралась атаковать своим острым подбородком.

— Алисия Кандольери! — объявила она с воинственной красотой, хотя ее имя он и так уже знал.

Перед ним стояла похищенная оперная прима, и, похоже, что ее действительно похитил почти что любовник-пират, как и писали в «Булавке», и этот бедный ублюдок, видимо, откусил кусок больше, чем мог прожевать.

Глава тридцать третья

Госпожа Алисия Кандольери кружила вокруг стола Мэтью, как пантера.

Когда внезапно она остановилась прямо напротив его стула, она требовательно спросила:

— Что ты обо мне знаешь? А?

— Я знаю, — спокойно ответил он. — Что вы можете заставить любой вопрос звучать как требование.

— Ты должен также знать, что я звезда!

— В Италии, да. В Лондоне и многих других городах тоже, я уверен. Здесь… вы, похоже, просто очень громкая и грубая женщина, которая ищет себе оркестр.

— Ты только посмотри, как этот со мной разговаривает! — она обожгла глазами своего напудренного компаньона, который, как полагал Мэтью, был ее управляющим. Он вспомнил, что в «Булавке» говорилось, что не только сама знаменитость была похищена, но и кое-кто из ее свиты.

Тем временем мадам Кандольери прищурилась, не дождавшись реакции от своего растерявшегося спутника, и вновь обратила пламенный взор на Мэтью:

— Questo deve avere le palle di ottone per andare con la sue orecchie in ottone!

Мэтью разобрал что-то про железные яйца и железные уши. Он пожал плечами.

— Почту это за комплимент. А теперь… почему бы вам не присесть и не успокоиться?

— Успокоиться? Успокоиться?! — дива сморщила пухлые губки, грудь ее, казалось, раздалась в размерах, и Мэтью с трудом удержался от намерения схватиться за край стола, чтобы ближайший крик этого средиземного циклона не сдул его к дальней стене. Но затем набухающий бюст опустился, губы расслабились и избавились от морщинок праведного гнева, дива склонила голову набок, словно пыталась рассмотреть сидящего перед ней молодого человека под другим углом. — Кто ты такой, черт возьми?

— Говорите и в самом деле, как Персефона, — заметил он, вспомнив, что это было еще одним именем Царицы Аида, правда он не имел ни малейшего понятия, какую оперу она должна была исполнять.

— Si. И я, наверное, скорее, проговорю всю свою партию, чем буду петь ее без оркестра. Как тебя зовут?

— Мэтью Корбетт. А вас? — последний вопрос он адресовал ее запуганному управляющему.

— Его зовут fango [грязь (ит.)] за то, что втянул меня в это! А в лучшие свои времена его звали Джанкарло Ди Петри.

— Здравствуйте. Как поживаете? — обратился Мэтью к мужчине, который напоминал дрожащий кусок нервов и, похоже, не собирался удостаивать молодого человека ответом.

— У него все simplicimente eccellente [просто превосходно (ит.)]! — ответила мадам Кандольери. Она бросила взгляд своих темных глаз на трех охранников, которые возобновили свою беседу, затем отодвинула стул от стола Мэтью и села, небрежно и почти по-мужски расставив ноги, что больше ассоциировалось с какой-нибудь развязной крестьянкой, чем с оперной звездой. — Уфф! — вздохнула она. — Что за место, а!

— Я прибыл не более часа назад.

— А мы здесь уже… ради всего святого, сядь ты уже, Джанкарло! — приказала она, и ее несчастный спутник опустился на ближайший стул. — Мы здесь уже восемь дней, — продолжила мадам Алисия. — Или прошло уже восемь недель? Madre Maria, я с ума сойду! — она прищурилась. — Ты один из них?

Рука примы указала в сторону охранников.

— Нет. Меня привезли сюда точно так же, как и вас.

— Это был обман! Джанкарло, Розабелла и я были приглашены к графу… как там называлось это место? — она грозно обратилась к своему управляющему.

— Кентербери.

— К графу Кентерберийскому, — продолжила она. — Затем мы отправились в изнуряющее путешествие по дороге, на которой едва не поломали спины! Лошади бежали все быстрее, и быстрее, и я посмотрела в лицо человека, который представился доверенным ambasciatore [представителем (ит).] графа, и сказала ему: «Scusami [извините (ит.)], эти ухабы кругом скоро заставят меня… как вы это говорите… освободить воду?», потом попросила: «Скажите кучеру остановить карету в следующей таверне и позвольте мне сделать это, это займет всего минуту». Он кивнул молча, а потом мы просто пролетаем мимо таверны! И мимо гостиницы прямо на пути! Поэтому я немного… ну, ты понимаешь, расстроилась такому неуважению и потребовала остановить карету немедленно! Можешь себе представить, что этот человек мне ответил?

— Например, «Заткнись»? — предположил Мэтью.

— Esattemente! [точно (ит.)] Это совершенно верно! Тогда я потребовала снова, чтобы он остановил эту чертову карету сейчас же! Я так… охххххх, я так злюсь, когда вспоминаю об этом, что хочется что-нибудь бросить… у меня красная пелена перед глазами встает, как тогда. Я хотела просто выпрыгнуть из этой кареты. Я пригрозила, что так и сделаю, если мне не дадут высвободить воду…. и знаешь, что этот человек сказал мне, Алисии Кандольери?

— Что-то вроде «Ну так писай прямо здесь?» — спросил Мэтью.

— И снова правильно! Так знаешь, что я сделала?

— Могу только догадываться.

— Тебе лучше поверить в это, bambino [детка (ит.)]! — игриво усмехнулась она. — Я сбросила свои юбки, как будто я какая-нибудь donna dei campi [женщина полей, крестьянка (ит.)] и выпустила все прямо этому наглецу на ноги! Тебе надо было слышать, как он завизжал, готова поспорить, Сенетта не орал громче, когда ему яйца отрезали! И тогда — тогда — этот мужик покраснел и начал ругаться, как мальчишка-моряк, и вдруг достал пистолет из своей дорожной сумки! Направил его прямо мне в лицо и сказал, что если бы Профессор Фэлл не хотел меня, меня следовало бы застрелить еще раньше, потому что он совершенно непримиримо презирает оперу! — она фыркнула, как мог бы фыркнуть бык, сжала кулак и на мгновение замерла, словно размышляя, сплюнуть или не сплюнуть на пол. — Если я еще раз увижу этого мужика, я его наизнанку выверну и отобью ему почки! Мы провели весь день в несущейся карете, а потом прибыли в какую-то Богом забытую гостиницу в деревне, где на мили вокруг не было ни огонька и где нас никто не ждал. И тогда я поняла, я действительно поняла… что ни на какое представление к графу Кентерберийскому я не попаду.

— Решительно нет, — кивнул Мэтью.

— Трактирщик! — требовательно закричала леди, напугав мужчину так сильно, что он выронил все деревянные кружки, которые собирался расставить на полке. — Мы тебе здесь, что, брёвна? Принеси нам три бокала красного вина! И чем крепче, тем лучше!

— Эм… не уверен, что это хорошая идея, — предупредил Мэтью.

— Почему это? Я хочу выпить! Единственная приличная вещь, которую я здесь нашла, это красное вино!

Мэтью задумался нал этим. Если мадам Кандольери и была одурманена наркотиком, то она никак этого не показывала. На деле и Ди Петри не выглядел опьяненным или лишенным воли, хотя и трясся от каждого слова примы, как слабое деревце под сильнейшими порывами ветра.

— Когда состоится ваше представление? — спросил Мэтью.

— Через четыре дня, в маленьком сарае, который они здесь называют театром.

Мэтью понял, что Профессор Фэлл, видимо, отдал приказ, чтобы мадам Кандольери, ее управляющий и ее служанка не были отравлены наркотиком ни через еду, ни через питье — по крайней мере, до представления. Он представил себе, какой эффект может препарат оказать на волю дивы, на ее память и ее способности в целом. Правда, надо сказать, что наркотик может быть модифицирован, чтобы оказывать различное влияние и, возможно, эффект его накапливается и проявится только через несколько дней. А сразу после представления мадам Кандольери и ее свита, возможно, кардинально переменятся, когда доза достигнет соответствующего количества. Поэтому, возможно, некоторые порции вина трактирщик подаст из неотравленных запасов. Что касается его самого, то Мэтью понимал, что не сможет достаточно долго продержаться без еды и питья.

— Какие у тебя проблемы с вином? — спросила мадам Кандольери, когда им принесли три деревянных кружки. На взгляд Мэтью все они выглядели абсолютно одинаково. Когда хозяин таверны предложил ему одну из кружек, молодой человек протянул руку и взял самую дальнюю, которая, по идее, предназначалась даме. На лице трактирщика не отразилась никакого страха, он не издал никакого шума, лишь слегка удивился подобной нелогичности, только и всего. Возможно, подумал Мэтью, все порции отравлены в одинаковой мере, и наркотик просто окажет свое влияние позже. Либо никакого яда и не было вовсе, и в кружках наличествовало только вино.

— Нет проблем, — сказал он и дождался, пока хозяин таверны отойдет, чтобы задать следующий вопрос. — Вы знаете что-нибудь о Профессоре Фэлле?

— Нет, кроме того, что он преступник с большими руками.

— Простите?

— Я думаю, мадам использовала метафору и имела в виду, что у этого человека большие амбиции, — осторожно предположил Ди Петри, после чего сделал опасливый глоток вина.

— О… да, амбиции у него и вправду большие. Вы его видели? Пытались поговорить о представлении?

— Не видела. Его запрос пришел из другого куска его рта.

— За него говорили его люди, — перевел Ди Петри, осмелев.

— Понятно, — отозвался Мэтью. — Но я вынужден отметить, что здесь вы содержитесь как заложники. Вас похитили. Зачем вам устраивать представление перед своим похитителем?

Она пожала плечами.

— Это то, что я делаю. И мы не пробудем здесь слишком долго, в этом я уверена. Однажды дорогой граф, который написал настоящее приглашение, заплатит выкуп, и мы вернемся к нашему обычному… как вы это называете… programma.

— Расписание, — подсказал Ди Петри.

Мэтью сделал очень осторожный и маленький глоток вина. Если внутри и было нечто, отравляющее мозг, он не мог вычислить это. Но он понимал, что и безо всякого наркотика разум мадам Кандольери был затуманен. Ведь никакого выкупа назначено не было. По какой-то причине Профессор Фэлл привез ее сюда, в свою деревню ходячих мертвецов и, похоже, не имел намерения отпускать ее.

— Если позволите сказать, — начал Ди Петри, явно спрашивая у своей примы разрешения вставить слово. Она махнула рукой в знак того, что он может развязать свой язык. — Ни синьора Кандольери, ни я не видели этого человека-профессора, но… это очень странно… в первый день, когда мы прибыли сюда, он послал человека, чтобы к нему привели Розабеллу. Она пошла в его дом. Сказала, что он был очень вежлив. Дал ей кусок ванильного торта и чашечку чая, и они с ним немного поговорили.

Интерес Мэтью обострился.

— Он хотел поговорить со служанкой мадам? О чем?

Дива подхватила эту историю, потому что не хотела находиться вне сцены даже в течение нескольких секунд.

— Розабелла сказала, это было… как вы это говорите… чудно?. Ее привели в большой дом в комнату с книгами и всякими рыбьими принадлежностями, и этот человек хотел услышать про ее жизнь и про ее детство. Он задавал много вопросов о ней самой, и она сказала, что в этом не было никакого смысла.

— Каких вопросов? — Мэтью не желал так просто оставлять эту загадку нерешенной.

— О ее семейной истории. Какое она могла иметь значение для него? Вопросы о ее матери и отце… особенно о матери… и она сказала, что он весьма заинтересованно слушал все, что она рассказывала о своем кузене Бразио.

Мэтью уже собирался сделать глоток вина, но имя заставило его вздрогнуть и замереть.

— Бразио Валериани?

— Si, — черные глаза дивы прищурились с подозрительностью. — Un momento! Откуда ты знаешь это имя?

— Я знаю, что уже некоторое время Профессор ищет его. Полагаю, мать Розабеллы — тетя Валериани?

— Si. Что ты имеешь в виду, говоря, что профессор ищет его? Зачем?

— У него есть что-то, что нужно Фэллу, — ответил Мэтью. — Но, что это, я не знаю.

— Мой Бог! — неожиданно воскликнул Ди Петри, не спрашивая разрешения. Глаза его округлились. Было очевидно, что он весьма прозорливый человек, потому что сумел разглядеть суть дела. — Вы хотите сказать… мы были похищены, просто потому что этот… Профессор Фэлл ищет кузена Розабеллы?

— Impossibile [невозможно (ит.)]! - мадам Кандольери вновь вспыхнула, и голос ее зазвучал угрожающе громко. — Это же чистое безумие! Нас привезли сюда с целью получить выкуп за меня, вот и все!

Мэтью решил, что сейчас не время давить на этот вопрос. Он отметил, что три охранника начали прислушиваться к разговору.

— Какими бы ни были причины Профессора, — покачал головой он. — Я уверен, что как только выкуп выплатят, вы будете свободны, — он ощутил укол стыда за эту подлую ложь, но тут же осознал, что легкий огонек страха, который дива скрывала за маской злости, пропал. На деле она была чрезвычайно хрупкой и ранимой натурой, и носила свою маску строгости, скандальности и злости, как судья Уильям Арчер носил свою. Ей пришлось поверить в то, что требование выкупа было выдвинуто, и деньги скоро доставят.

Ди Петри, так или иначе, поймал взгляд Мэтью через край своей кружки и немо передал сообщение: Я понимаю, что вы хотите сказать, и она тоже.

Мэтью обратился к синьоре:

— Я не очень сведущ в опере, но рад буду поприсутствовать на вашем выступлении.

Он поднялся.

На лице дивы застыло растерянное выражение.

— Аккомпанировать собираются два скрипача, аккордеонист, девушка с бубном и двенадцатилетний мальчик, у которого было четыре урока игры на трубе, и это будет… как бы это сказать… феерично, — нервно усмехнулась она.

— Доброй ночи, — только и ответил Мэтью им обоим. Ди Петри приподнял кружку с вином, а дива склонила голову буквально на долю дюйма.

Мэтью взял свой фонарь, покинул «Знак Вопроса?» и остановился на площади. Холодный ветер взвился и завыл вокруг него. Деревня в этот ночной час казалась спокойным, мирным местом, всего в нескольких окнах виделся свет свечей, все маленькие домики, удивительно похожие друг на друга, сонно укутывали своих хозяев. Это место, безмятежно лежащее под звездами, было таким непохожим на шумный Лондон и даже на Нью-Йорк.

Безмятежно? — подумал Мэтью. Разумеется, это было иллюзией. Вся деревня была маской Профессора Фэлла. Она выставляла его добрым управленцем, интересующимся благополучием своих подопечных, каждый из которых сделал что-то: перешел ему дорогу или вызвал его любопытство. Эта опрятная и чистая тюрьма могла быть выражением идеи милосердия Фэлла или быть его лабораторией для дальнейших экспериментов на благо его предприятий. Что касалось его самого, Мэтью был уверен, что дни его сочтены. Он надеялся лишь, что его оставят в живых еще на несколько дней, чтобы он мог увидеть, как мадам Кандольери выйдет на сцену. Когда Фэлл вытянет всю необходимую информацию из Альбиона, Уильяма Арчера тоже можно будет счесть покойником. А что насчет Берри и Хадсона?

Он был готов проклинать Хадсона за то, что тот втянул Берри во все это, но он прекрасно понимал, что Берри буквально силой пробила себе дорогу на корабль. Это разрывало его на части… то, что она здесь, ранило его в самое сердце, потому что он не сумел уберечь ее, но ведь это все же значило, что, несмотря на страшнейшую ложь, которую он наговорил ей, она любила его настолько сильно и самозабвенно, что готова была пересечь Атлантику в поисках его. А теперь, когда они оба в смертельной опасности, стоит ли ему сорвать собственную маску и рассказать ей, как сильно он любит ее и — если в этой Прекрасной Могиле есть священник — стоит ли попросить ее руки, чтобы вместе уйти в вечность?

Он был уверен, что у Профессора Фэлла и Матушки Диар от этого на глаза навернутся слезы сентиментального умиления — прямо после свадьбы они поведут их на плаху, чтобы отсечь головы им обоим на площади… или отравят их свадебным тортом… или другим изощренным способом, который придет в голову Профессору Фэллу.

Мэтью также был уверен, что Фэлл будет смотреть прямо ему в глаза в момент убийства. И, вероятнее всего, первыми через страшные муки он заставит пройти Хадсона и Берри.

Проклятье!

Он почувствовал, что совершенно бессилен изменить будущее, как был бессилен схватить и задушить ветер, который, невзирая ни на что, в этой тихой отравленной наркотиком деревне, кружил вокруг него с бешеной скоростью.

Мэтью плотнее закутался в плащ и понуро побрел обратно в дом на Лайонфиш-Стрит. Интересно, а крылатки не ядовитые? Он не имел понятия.

В доме он нашел свою сумку, в которой доставили новые костюмы и рубашки, которые для него заказала Матушка Диар. На комоде в спальне рядом с умывальником в небольшой баночке лежал зубной порошок, несколько зубочисток, кусок мыло, пара свежих белых мочалок и бритва.

Мэтью знал, что Профессор Фэлл был уверен в его благоразумии. Да и вряд ли он использует бритву, чтобы перерезать себе горло, до того, как увидит Берри и Хадсона и получит некоторые ответы. Но использовать бритву по назначению сейчас было бы в самый раз.

Он заметил также, что ему принесли закупоренный стеклянный кувшин воды и белую чашку — все это стояло на туалетном столике.

Он хотел поблагодарить Профессора Фэлла за радушное гостеприимство и планировал сделать это на следующий же день. Лицом к лицу. Без масок между ними.

Глава тридцать четвертая

Солнце медленно восходило в небе, пророча безоблачную и столь желанную ясную погоду. Мэтью оделся в свой серый костюм и жилет, после чего почти час провел в ожидании. Кровать была довольно комфортной, но дискомфорт в его разуме позволил проспать не больше трех часов: примерно раз в четверть часа он просыпался, и мысли еще долго не давали ему вновь погрузиться в сон.

Пока солнце протягивало свои лучи по половицам комнаты, Мэтью молча наблюдал за ними, сидя на стуле. В окне он видел случайных прохожих, неспешно бредущих по улицам. Он задумался о том, как было организовано это место. Были ли здесь команды рабочих? Занимались ли они такой работой, как уборка улиц, починка стен, зодчество, были ли здесь плотники, извозчики и прочие? Разумеется, за всеми здесь наблюдали люди Фэлла: если предположение о наркотиках оказалось верным, то за такими работниками нужен был глаз да глаз. Чем люди здесь зарабатывают себе на пропитание? Развито ли здесь садоводство? Выходят ли стражники на охоту? Рядом находилось море, но была ли возможность отправиться на рыбалку с этого берега: судя по звуку, волны бились о крутые скалы, и вряд ли лодки можно было так просто спустить на воду. Возможно, поблизости имелась некая защищенная гавань или пляж?

Мэтью подумал, что на Прекрасный Бедд были затрачены немалые усилия. Из своего небольшого расследования, мотивированного природным любопытством, прошлой ночью он выяснил, что это место было чем-то похожим на средневековую крепость. Как Профессор Фэлл получил власть над этой территорией? Может, она просто была заброшена много лет, а Фэлл приобрел ее в собственность — интересно, в каком количестве ему принадлежит здешняя земля? — и перестроил все. Вполне в его силах было сделать такое. Но идея держать здесь людей как узников… это было, как сказала мадам Кандольери, полным безумием. Хотя с Профессором Фэллом всегда имело место что-то, что в конечном итоге могло показаться полным безумием, но он не гнушался никаких методов, чтобы достичь своих целей.

Мэтью боялся.

Он чувствовал страх на языке, как самое горькое из вин. Он старался держаться подальше от бутыли с водой, хотя горло уже горело от жажды. Пока он умывался и брился, используя данную ему воду, он невольно задавался вопросом, мог ли отравиться через кожу. Страх опускался все ниже в грудь Мэтью, обвивался кольцами вокруг его сердца и принимался сжимать его, намереваясь раздавить. Тотально увязнуть в хватке Фэлла — уже достаточно печальная перспектива, но неужели Берри и Хадсон тоже…

А ведь скоро эта участь постигнет и судью Арчера, если карета, которая должна была доставить его сюда, уже не приехала (например, рано на рассвете), и его тайно не забрали в какой-нибудь амбар, не дав состояться встрече с оркестром, а позже тихо не перерезали ему горло. Есть ли здесь какой-то городской глашатай, возвещающий о вновь прибывших? И как, к примеру, в Прекрасную Могилу добираются новости с Большого Света? С помощью гонцов, доставляющих новости, проезжая по определенным маршрутам? Это, пожалуй, была единственная догадка, не лишенная смысла.

Он рассеянно повернулся к двери, среагировав на стук. Сердцебиение Мэтью участилось, и он почувствовал, как пот выступает у него в подмышках.

— Заходите, — хрипло сказал он.

За ним послали Джулиана Девейна. Молодой блондин сегодня был одет в табачно-коричневый плащ поверх костюма, а на его голове была темно-зеленая треуголка, намеренно наклоненная набок. Этим утром он предпочел не угрожать пистолетом — ограничился лишь устрашающе строгим лицом и холодным взглядом серых глаз.

— Пора, — только и сказал он.

Мэтью поднялся со стула.

— Профессор может подождать. Я хочу видеть своих друзей.

— На самом деле, я здесь, чтобы отвести тебя к ним. Сначала к девушке.

Мэтью приготовился к испытанию воли. На несколько секунд его выбило из колеи, но он понял, что Фэлл не спешил вогнать шип ему в мозг.

— После тебя, — хмыкнул Девейн, картинно придерживая дверь.

Мэтью надел свои плащ и треуголку и вышел из дома на ярко освещенную солнцем улицу, хотя порывы холодного ветра все равно казались острыми, как уколы ножа. Девейн держался в нескольких шагах позади него, пока они не добрались до площади, а затем он поравнялся с ним и принялся идти рядом, указывая нужное направление. В лучах яркого дневного света Мэтью более детально разглядел крепостную стену, что защищала деревню: она явно была очень старой, сложенной из грубого серого камня. Мэтью насчитал шестерых охранников с мушкетами на патрульных постах, но допускал, что могли быть и другие, просто не попавшие в поле зрения. В конце дороги — около ста ярдов к юго-востоку — проглядывались большие, массивные деревянные ворота с небольшой гауптвахтой слева. За стенами невозможно было разглядеть ничего.

Они вышли на площадь. Несколько человек пожелали Девейну доброго утра, но он проигнорировал их. Мимо проехал вагон, груженный дюжиной бочек. Мэтью отметил, что они были гораздо меньше тех, что содержались на складе Черноглазого Семейства со смертельным пойлом внутри. Интересно, подумал молодой человек, этот наркотик, который они называют джином, делается прямо здесь? Такие ящики могут производиться где угодно, но почему они отличаются размером от других?

Мэтью заметил пару женщин и маленького мальчика, подметающих улицу. Два упитанных и хорошо одетых мужчины увлеченно разглядывали витрину магазина, над которым висела вывеска «Товары Общего Назначения». Они были вовлечены в какой-то разговор, предметом которого могла быть как погода, так и политика Парламента. Лица их чуть разрумянились от холода, но в них не читалось и намека на тревогу по поводу того, что они являются здесь вечными узниками в крепости Фэлла.

На другой стороне площади Девейн увлек Мэтью на улицу с вывеской Редфин-Стрит. Здесь небольшие домики с черепичными крышами также соседствовали с домами, у которых крыши были соломенными, но из всех труб поднимался легкий дымок. Некоторые строения были окружены аккуратным белым забором, отделяющим одно жилище от другого. В этом месте ощущалась какая-то поддельная, искусственная идиллия: как в лесу, в котором слишком тихо и не слышно даже птичьего пения. Тихо было и здесь…

Чуть дальше навстречу Мэтью и его конвоиру вышла женщина средних лет в синем платье. Она двигалась по улице так, будто танцевала с невидимым партнером. Завидев Девейна и его узника, она медленно и грациозно присела, как это принято в менуэте. Милая рассеянная улыбка, которой незнакомка одарила первых встречных, не смогла вызвать у Мэтью никаких чувств, кроме ужаса: глаза женщины были пустыми, не выражали ничего. Она смотрела на Мэтью и Девейна, но словно не видела их, а свой танец посвящала только ветру и никому другому. Эта женщина обитала где-то в ином мире, и смотреть на это было жутко.

— Шагай, — строго приказал Девейн, когда Мэтью начал замедлять шаг.

Женщина продолжала двигаться в танце и какое-то время еще оставалась в поле зрения. Мэтью отметил, что она была очень худой, и платье висело на ней очень свободно, несмотря на плотные завязки. Он невольно подумал о том, что если отрава выжгла ее сознание практически полностью, оставив лишь страсть к танцу, то, возможно, она будет продолжать танцевать, пока не упадет замертво.

— Вот нужный дом, — объявил Девейн и двинулся вперед к домику с соломенной крышей и бледно-голубой рамой на окне. Он повернулся к Мэтью и произнес с недружелюбной улыбкой. — Я буду ждать здесь.

Мэтью подошел к двери. Его сердце вновь бешено заколотилось в груди. Он поднял руку, чтобы постучать…

… и в следующее мгновение дверь открылась, и девушка с копной медно-рыжих волос, мысли о которой не оставляли его последние несколько месяцев, бросилась в его объятия.

— Я видела, что ты идешь! — полушепотом выдохнула Берри прямо ему на ухо. — Я не могла дождаться! Они сказали мне, что кто-то приехал, но я вынуждена была остаться здесь… но я бы выбралась на улицу, чтобы встретить тебя, если б только знала… мне сказали остаться внутри, и я не…

— Тш-ш-ш, — качнул головой он, нежно приложив палец к ее губам и посмотрев в ее глаза впервые за эти мучительно долгие три месяца.

Она выглядела уставшей, с синеватыми кругами под глазами, выражение которых также было измученным. Они все еще были глубоки, как бездонные водоемы, но сейчас чьи-то грубые ботинки словно взбаламутили ил на их берегах. С другой стороны, подумал он, она была все так же дико, самобытно, непревзойденно красива. Ее волевые черты лица, ее аккуратный носик, усыпанные веснушками щеки, ее непослушные локоны рыжих волос, переливающихся в свете утреннего солнца, бодрящий лимонный аромат, тепло ее тела, близость ее губ… он чуть не пошатнулся и не завалился на спину от головокружительного, пьянящего чувства, охватившего его рядом с ней. Она только плотнее прижалась к нему, и он обнял ее еще крепче. Так они и стояли некоторое время: сердце к сердцу, и их слитые воедино тени падали к самым мыскам ботинок Девейна.

— Давай пойдем внутрь, — предложил Мэтью. Его голос был одновременно бодрым и чуть ослабевшим от эмоций. Слезы начали жечь ему глаза. Он сморгнул их, потому что они выдали бы Берри его страх, а Мэтью не мог — не должен был — показывать ей ничего подобного.

Обитель Берри не сильно отличалась от его собственной, за исключением того, что в своем очаге она разожгла огонь. После того, как дверь закрылась, Мэтью просто не сумел отпустить ее руки.

— Я до сих пор не могу поверить, — сказал он. — Что ты здесь, что… я здесь и… о, Господи, как же я рад тебя видеть!

Она снова обняла его, и он обвил свои руки вокруг ее талии. Голова его снова закружилась от пьянящей радости и одновременно от ужасающего страха за ее жизнь.

— Я так сожалею обо всех тех жутких вещах, что я наговорил тебе! — виновато опустив голову, проговорил он. — Ты сможешь когда-нибудь меня простить?

— О каких вещах? — спросила Берри, пока ее руки по-прежнему покоились на его плечах.

— Ты знаешь. О тех… я… впрочем, не стоит это вспоминать, следует отпустить прошлое. Просто пойми, что я преследовал лишь одну цель: я хотел защитить тебя.

— Я понимаю, — сказала она. — Я знаю также, что ты не хотел, чтобы я приезжала сюда.

— Будь моя воля, ни один из вас не оказался бы тут! — он снова посмотрел ей в лицо. Она улыбалась немного грустно, и ему показалось, что ее глаза… они были слишком туманными. Взгляд его поймал наполовину осушенную бутылку прозрачной жидкости — вода, не «Белый Бархат», тут же понял он — на прикроватном столике в спальне. Чашка стояла прямо рядом с бутылью.

— Послушай, — сказал он. — Я не собираюсь сдаваться. Я сделаю все, чтобы вытащить нас отсюда. Тебя, меня, Хадсона, и… и еще одного человека, которого я хочу отсюда вызволить. Так что я знаю, насколько мрачно и безнадежно все выглядит сейчас, и я молил Бога, чтобы ты никогда не оказалась в такой ситуации, но я прошу тебя оставаться сильной и храброй и…

— Да о чем ты говоришь? — спросила она, отойдя на пару шагов назад.

— О ситуации! — повторил он. — О нахождении здесь! Я собираюсь найти способ вытащить нас всех отсюда. Куда они забрали Хадсона?

— Они… — она нахмурилась, и показалось, что по лицу ее пробежала тень, изменившая ее выражение на то, с которым он ее никогда прежде не видел. Мэтью с ужасом понял, что не узнает Берри. — Я полагаю, его отвели в другой дом, который ему любезно предложили.

Мэтью не ответил. Любезно предложили. Ему не понравилось, как это прозвучало. Ее глаза… туманные… расфокусированные… как мутные болота, полные грязи…

— Берри, — наконец, он собрался с силами и взял ее за плечи. — Ты знаешь, где ты находишься?

— Конечно, глупенький, — ответила она с кривой усмешкой, столь же быстро соскользнувшей с ее лица. — Мы находимся в красивой деревне в Уэльсе. А где, ты думаешь, мы находимся, Эштон?

У него во рту уже родился ответ, который вновь провалился обратно, потому что услышанное долетело до него как через слой ваты.

— Что?

— Я спросила, а где, ты думаешь, мы находимся? — она одарила его недоуменным взглядом, а затем снова обняла его и по-сестрински поцеловала в щеку. Она отошла на пару шагов, оставив руки Мэтью хватать воздух. — Я поверить не могу, что ты нашел нас, Эштон! И ты проделал весь этот путь… почему? Они сказали мне прошлой ночью, что утром кое-кто придет проведать меня, но я не знала, кто это может быть. А потом… а потом я увидела тебя в окно, и… я просто не могла удержаться! Ты покинул Нью-Йорк сразу после нас? Но расскажи мне… серьезно… я знаю, что ты не хотел, чтобы я сюда приезжала… и, да, я помню, что ты сказал, что эта поездка — рискованное и отчаянное мероприятие, но… почему ты решил последовать за мной?

Ему захотелось потрясти ее, чтобы разбудить. Захотелось прокричать: посмотри на меня! Посмотри на меня и скажи, кто я, но он не сделал этого, потому что боялся. Он думал, что должен быть теперь очень осторожен — в самом деле осторожен — потому что, огромное количество эмоций, пробежавших по ее лицу, напоминали гром отдаленной грозы. Он вновь посмотрел на бутыль с водой. Наполовину осушена. А сколько еще таких она выпила? И вот теперь он стоял здесь, перед женщиной, которую любил, перед женщиной, с которой — он, наконец, осознал — хочет провести всю жизнь, а она была одурманена настолько, что находилась на краю безумия.

Она видела перед собой Эштона Мак-Кеггерса, глядя на Мэтью, это было совершенно очевидно. Но почему? Почему его? Что этот наркотик заставил ее почувствовать, каким образом затуманил ее разум и отравил зрение?

Он сказал.

— Так… — потребовалось мгновение, чтобы он смог продолжить. Она смотрела на него нетерпеливо и вдруг подалась вперед и взяла его за руку. Если она и способна была разглядеть татуировку между его большим и указательным пальцами правой руки, она предпочла ее не заметить. — Так… — повторил он. — Ты не нашла… — Господи, как же тяжело было говорить с ней вот так! Это был сущий кошмар. Он чувствовал, что вот-вот расплачется, но заставил себя продолжить. — Ты не нашла Мэтью?

— Нет, — ответила она, и глаза ее потускнели. — У нас есть друг здесь… он преподаватель в местном университете, как я понимаю. Его зовут… доктор Идрис. Да, кажется, правильно. Он говорит, что поможет нам найти Мэтью. Хадсон говорил с ним.

— Это Хадсон тебе сказал?

— Нет. Другой человек. Но он сказал, что Хадсон рассказал все доктору Идрису, и доктор пообещал помочь нам. Я его не встречала, но, похоже, он очень хороший человек, раз проявляет такое участие.

— Я в этом уверен, — процедил Мэтью сквозь плотно стиснутые зубы. Его желудок натужно сжался, и молодой человек испугался, что от напряжения его вывернет наизнанку прямо здесь, в этой опрятной и аккуратной гостиной. — Берри… пожалуйста… скажи мне, как вы с Хадсоном добрались до этого места?

— Со мной в Лондоне приключился несчастный случай, — сказала она без заминки. — Я помню… падение. С лестницы, похоже. Я думаю, что ударилась головой. Я помню поездку в карете… помню, как смотрела за мухой на стене. Я помню, что меня кормили с ложки говяжьим бульоном. Но, похоже, я немного путаюсь в воспоминаниях. Моя голова еще не достаточно прояснилась.

— Это Хадсон сказал тебе, что ты пострадала в несчастном случае?

— Нет, другой человек сказал. Тот, про которого я тебе уже упоминала. Его имя… ох, оно странное. Я помню его лицо, но никак не могу запомнить его имя. Ну… я как в тумане, Эштон. Мне кажется, я так сильно волновалась о Мэтью… я просто не могу держать это все в своей бедной голове, — она улыбнулась ему, и это было ужасно, потому что сейчас ее глаза выглядели мертвее, чем когда он только прибыл. — Как это случилось… эта женщина знала доктора Идриса, и она сказала, что он может дать нам убежище, пока я… ну, знаешь… не поправлюсь. А он большой человек с большими связями, и он может помочь мне найти Мэтью, но это может занять какое-то время. Ох! — воскликнула она быстро, и этот звук для Мэтью был сигналом тревоги.

— В чем дело?

— Так странно. Мне на секунду показалось, что ты без очков.

Мэтью опустил глаза в пол. Собравшись с силами, он сказал:

— Мне очень приятно, что ты была так рада нашей встрече.

— Я все еще не могу поверить, что ты здесь! И в этом — еще одна странность. Этот человек… его зовут… Дэнли? Или Дэниел… как-то так… он спрашивал меня, кого бы я выбрала… то есть, к кому бы пошла за утешением, если бы поиски мои были безнадежны. Ну, если бы Мэтью был… понимаешь… мертв. И я сказала ему о тебе.

— Ах… — шумно выдохнул Мэтью.

— А потом, — продолжила она. — Мне начали сниться очень странные сны о тебе. По-моему, я видела во сне твое лицо каждую ночь. Ты приходил ко мне… говорил, что все будет хорошо… ты хотел успокоить меня и просил доверять мистеру Дэниелу и доктору Идрису. Я видела тебя ясно, как днем: ты сидел у моей кровати и говорил со мной.И вот теперь ты здесь! Ах, Эштон! — воскликнула она, вновь бросаясь в его объятия, и в ответ на это по спине Мэтью пробежал холодок. — Я так благодарна тебе за то, что ты приехал!

— Я предполагаю… — с трудом ответил он. — Что когда этот мужчина спрашивал тебя обо мне, он просил описать меня в деталях. Верно?

— Вроде бы, да. Да, он просил. Мне кажется, что да. Впрочем, я уверена, что описывала тебя.

— И я уверен… — пробормотал Мэтью.

— Мы не задержимся здесь слишком долго. Пока что мне нужно поправиться и прийти в себя. А в это время доктор Идрис будет помогать нам. Он знает многих людей, у него много связей, и он может помочь нам найти Мэтью, но это может занять какое-то время.

— Да, — кивнул Мэтью. — Может.

Он прижал ее к себе сильнее, глаза его заблестели от слез, потому что он знал, что должен будет ее отпустить, как только выйдет из этого дома на искрящийся солнечный свет, заливающий это живое кладбище. Он боялся, что если не возьмет себя в руки, то сломается и рухнет на колени прямо посреди улицы, но он не хотел доставить Девейну удовольствие от такого зрелища. И Берри… милостивый Боже! Что, если Берри потеряна для него навсегда?

Но это было явно не то место, где он мог позволить себе поддаться чувствам.

— Мне нужно увидеться с Хадсоном, — мягко сказал он. — Я вернусь к тебе немного позже. Хорошо?

— Да. Пожалуйста. Мы можем вместе поужинать в таверне.

Мэтью сморгнул слезы перед тем, как поцеловать ее в щеку, затем посмотрел ей в лицо, но решил не вглядываться столь пристально, потому что Берри, которую он знал и любил, была здесь только телом, но ее разум и дух находились где-то далеко отсюда.

— До скорого, — сказал он, одарив ее лучшей из улыбок, на которую его только хватило. Он сжал ее руку и тут же отпустил, решительно направившись к двери.

Он потянулся к ручке, когда вдруг услышал:

— Эштон?

Ее голос дрогнул. Он звучал так, будто девушка готовится к прыжку с утеса.

Он повернулся к ней снова.

— Да, Берри?

Ее улыбка показалась на миг и снова погасла. Ему показалось, или лоб ее слегка заблестел от пота? Дикость поднялась откуда-то со дна ее глаз, но быстро отступила: пораженный ум не сумел воспринять реальность.

— Я никогда не слышала, чтобы ты называл Хадсона просто по имени, — сказала она. — Только «Грейтхауз».

Он постарался на скорую руку сочинить ложь, хотя и его собственные мысли расплывались в причудливую кашу.

— Я стараюсь быть менее формальным, чем обычно, — объяснил он.

— О! Я уверена, он будет очень рад тебя видеть.

— Я надеюсь, — он снова улыбнулся ей, она вернула ему улыбку, хотя выглядела эта гримаса, как застывшая кукольная маска, а затем он вышел из этого проклятого дома, подставив лицо холодному ветру и яркому солнцу. Джулиан Девейн выступил из тени и сказал:

— Это был короткий визит.

Мэтью почувствовал, как внутри него просыпается животная ярость. Он напрягся, желая наброситься на Девейна, разодрать ему глотку, вырвать глаза, оторвать голову, использовать свои зубы и заставить этого человека сполна заплатить за все. Фурии Ада начали прорываться наружу из его души, и они почти прорвались… почти… но Девейн сохранял при этом невообразимую невозмутимость.

— Успокойся, Мэтью, — он указал жестом на продолжение Редфин-Стрит. — Твой нью-йоркский друг ждет тебя.

Опустошенный, Мэтью проследовал по указанной дороге. Что еще он мог сделать? Он чувствовал себя здесь еще более невольным, чем когда-либо — даже в Ньюгейте. А еще сильнее сейчас угнетал этот издевательский солнечный свет и чистое голубое небо. Все это напоминало пугающие декорации, насмешку судьбы, пустую оболочку, которой ни до чего не было дела.

— Поверни здесь, — сказал Девейн.

Они свернули налево, на путь, отмеченный знаком Конгер-Стрит, что явно вела к морю. Мэтью понял, куда они направляются, но был настолько ошеломлен состоявшейся встречей Берри, что не заметил высокого двухэтажного здания, стоящего примерно в шестидесяти ярдах у северо-западного края стены. Это был квадратный замок на фоне остальных приземистых домов, сложенный из тех же серых камней, что и стена, и оттого с ним сливающийся, напоминая Мэтью змею, спрятавшуюся в скалах и ждущую свою добычу. Многочисленные окна — некоторые в виде витражей — служили глазами в царство Профессора. На верхнем этаже имелся широкий балкон, на котором стояла фигура в черном облачении, держась руками за перила. Но когда Мэтью и Девейн приблизились, фигура удалилась и исчезла в дверном проеме.

Железные ворота были открыты; на подступе к дому находилась небольшая усыпанная гравием дорожка, по обеим сторонам которой были посажены аккуратно постриженные деревья — все, как на подбор. Похоже, если хоть одно из них как-либо искажалось в процессе роста, его выкорчевывали и пересаживали куда-то в другое место… или избавлялись от него. Профессор и с людьми поступал подобным образом.

Девейн, идущий рядом с Мэтью, уверенно направил его в сторону главного входа, венчавшегося небольшой лестницей в пять ступеней с коваными перилами. Он открыл перед ним крепкую красивую дубовую дверь без колебаний.

— Входи, — сказал он, и больше предпочел ничего не говорить, хотя уже от одного этого слова сердце Мэтью забилось чаще от страха.

Он вошел внутрь. Девейн закрыл дверь у него за спиной. В доме было тихо, но где-то в отдалении слышалось тиканье дедушкиных часов. Здесь пахло серым камнем, чем-то сладким и мускусным. Возможно, каким-то восточным ладаном, подумал Мэтью. Он стоял в узком коридоре, на стенах которого в черных рамках висели картины с морскими обитателями, научные названия которых были подписаны на латыни. Свет, поступающий через чистое стекло окна в конце коридора, был совершенно обыкновенным, а вот витражные окна на втором этаже превращали его в игру желтых, красных и синих оттенков. Черная лестница, устланная синим ковром, переливалась всеми цветами радуги. Два фонаря горели на черном столе у самого входа в дом.

— Возьми один и иди за мной, — сказал Девейн. Он поднял фонарь, Мэтью повторил за ним и последовал по лестнице, но не вверх, а вниз, затем повернул направо вслед за своим конвоиром и уткнулся в еще одну дверь.

— Я думал, что собираюсь повидаться с Хадсоном Грейтхаузом, — пробормотал молодой человек, когда Девейн открыл перед ним дверь в помещение, откуда порхнуло затхлыми ароматами темницы.

— Так и есть.

— И что, его держат здесь, внизу?

— Его держат там, — сказал Девейн с непроницаемым выражением лица. — Где он не причинит вреда самому себе.

Что-то сдавило Мэтью горло изнутри.

— Что вы с ним сделали?

— Идем, — махнул рукой Девейн и начал двигаться вниз по каменным ступеням — таким узким, что Мэтью невольно задумался, как они протащили сюда широкоплечего Хадсона.

Несмотря на то, что он был встревожен и напуган почти до смерти, Мэтью следовал за своим надзирателем вниз, понимая, что другого выхода у него все равно нет. Он подумал, что сейчас удачный момент, чтобы размозжить Девейну голову, и фонарь мог в этом помочь, но что потом? Ничего полезного он сделать не сможет. Поэтому пришлось просто подчиниться правилам и спускаться по лестнице.

Внизу находилась круглая каменная камера, слабо освещенная одним единственным фонарем, висящим на стене на крюке. Фонари, что держали Мэтью и Девейн, помогали, но Мэтью понимал, что в остальное время здесь царила почти кромешная темнота, которая почти что поглощала свет. Четыре деревянных двери располагалось по разным сторонам этой комнаты. Каждая дверь имела прорезь, через которую передавали еду, а также небольшое квадратное окошко, через которое можно было разглядеть то, что происходит в помещениях за дверьми… наблюдать за узниками в камерах. Сейчас все окошки были закрыты.

Девейн подошел к первой двери слева от них. Мэтью остановился.

— Давай же, — хмыкнул он. — Ты же так хотел его увидеть, разве нет?

Мэтью не мог заставить свои ноги двигаться. Собственное лицо сейчас казалось ему сейчас куском глины. Если это не был самый худший кошмар в его жизни, то он просто не знал, что может быть хуже, потому что он прекрасно понимал, что раз Хадсона держат в такой камере, значит, то, что он увидит за дверью, ранит его в самое сердце и выглядеть это будет очень плохо. Его душа разрывалась на части, потому что он был совершенно бессилен помочь своему другу.

Девейн открыл окошко и отошел в сторону.

— Смотри, — сказал он.

Мэтью двинулся вперед.

В лишенной окон камере не было никакого света. Он посветил своим фонарем в дверную прорезь и повернул голову, чтобы осмотреться.

Стены были покрыты каким-то серым мягким материалом. На полу лежало то же самое покрытие. Из мебели — только матрас, что доказывало, что обитатель этой камеры вынужден был постоянно находиться в окружении собственных испражнений. В углу камеры лежала скомканная груда тряпок.

Когда свет проник в помещение, сверток тряпья вздрогнул и пошевелился. Послышался голос, напоминающий плач ребенка, молящего не наказывать его.

— Хадсон, — упавшим голосом проговорил Мэтью. — Я…

Фигура попыталась подняться из своего укрытия. Мэтью заметил, что обе руки прижаты к его лицу, и они не двигались с места, пока Хадсон отчаянно работал ногами, чтобы скрыться где-то около матраса. Словно что-то доставляло ему мучительную боль, узник даже не застонал, а протяжно взвыл, как если бы его душа разрывалась всеми демонами Ада.

— Он боится света, — сказал Девейн. — Он боится голосов. Боится своего собственного имени. Боится почти всего, на самом деле.

Мэтью повернулся к этому человеку. Он чувствовал, что его губы выгибаются в гротескной гримасе оскала, лицо его запылало. В его разуме не осталось больше ничего, кроме желания убить ублюдка, который так спокойно стоял перед ним, наблюдая то зло, что сотворили с Хадсоном Грейтхаузом.

Девейн отошел на шаг, глаза его чуть прикрылись тяжелыми, уставшими веками. Перед тем, как Мэтью приготовился атаковать, Девейн сказал:

— Теперь Профессор Фэлл встретится с тобой.

Глава тридцать пятая

— Ты слышал, что я сказал?

Глаза Мэтью обыскивали стены в поисках крюка, на котором висели бы ключи от камер.

— Ключей здесь нет, — сказал Девейн, совершенно верно проследив за ходом его мыслей. — Пойдем. Он ждет тебя.

Мэтью сжал зубы так сильно, что мышцы его челюсти щелкнули, и суставы едва не вывихнулись. Казалось, к тому моменту, как его ярость осядет, у него уже не останется целых зубов — все они будут стерты в порошок. Лицо понемногу переставало гореть, но разум и сердце все еще болели от того, что пришлось увидеть в этой камере.

Девейн начал подниматься по лестнице, предварительно закрыв прорезь на двери.

— Лучше всего оставить его в темноте, — сказал он. — После тебя, пожалуйста.

Мэтью поднялся по лестнице, Девейн проследовал за ним по пятам. В холле этот человек забрал у Мэтью фонарь и вернул его, как и свой, на прежнее место.

— Наверх, — прозвучала команда. Мэтью повиновался, потому что сейчас ему было все равно, куда идти и по чьей воле.

На верхнем этаже в еще одном коридоре ему встретилось несколько дверей. И снова на стенах он увидел морских созданий, подписанных на латыни. В конце коридора виднелась открытая дверь. Мэтью мог видеть, что за ней располагается большая комната с огромным окном, из которого проглядывалось чистое небо. Он продолжил идти — шаг за шагом — его ботинки едва ли издавали какой-то шум, ступая по мягкому ковру. Когда молодой человек шагнул за порог, он понял, что оказался в Alma Mater Профессора.

Как он и ожидал, это был рай интеллектуала, потому что на дубовых полках здесь покоилось более трех сотен книг. На полу лежал богатый персидский ковер со сложным рисунком и множеством узоров совершенно разных окрасов: голубой и синий, сине-зеленый, светло-зеленый, темно-серый, фиолетовый и почти черный — почти все оттенки, которые встречались в море. На стропилах под потолком висела черная кованая люстра, у которой было восемь кованых щупалец, как у осьминога, и каждое щупальце держало свечу. Дубовые стены, судя по всему, полировали каким-то специальным воском, потому что они отдавались удивительным блеском. Они также были оформлены различными изображениями морских существ. Но здесь все же морские существа представляли собой, скорее, водных чудищ из страшных сказок или кошмаров: огромный монстр с пятидесятифутовым мечом прямо на уродливой морде пронзал баркас, в то время как члены команды прыгали за борт в попытке спасти свою жизнь. Встречались здесь и библейский левиафан, и Кракен, без труда утаскивающий на дно трехмачтовое судно. На одной из стен были прибиты полки, на которых стояли банки с сохраненными в специальном растворе морскими тварями: крабами, кальмарами, мелкими моллюсками и другими «рыбьими принадлежностями», как рассказывали мадам Кандольери и Ди Петри о встрече Розабеллы с Профессором.

Справа располагалась дверь на балкон, который находился примерно на высоте чуть выше крепостной стены. На обширную морскую даль была направлена большая подзорная труба. Солнечный свет сверкал на поверхности воды, и от этих бликов в глазах Мэтью плясали искры.

И там, в центре зала спиной к окну сидел человек за резным письменным столом. Для удобства посетителей рядом со столом стояло два кожаных кресла. Хозяин помещения что-то увлеченно записывал, царапая пером по страницам бухгалтерской книги, открытой перед ним. На своих посетителей он не обратил никакого внимания, просто продолжил писать.

Девейн не издавал ни звука. Как и Мэтью. Пролетающая за окном стая чаек привлекла к себе внимание молодого человека и на время заставила его отстраниться от осознания времени и пространства. Отсюда было видно океан, по которому, похоже, передвигалась пара рыбацких лодок, полных добычи.

Человек все еще не поднимал своего лица, но его тонкая левая рука сделала быстрое движение, которое означало «прочь». Девейн послушно покинул комнату, закрыв за собой дверь, и Мэтью остался наедине с Профессором Фэллом.

Гостеприимный хозяин сегодня был одет в черную шелковую мантию, перехваченную золотым поясом. Золото украшало это простое одеяние также спереди и на манжетах. И хотя комната не нуждалась в дополнительном освещении — достаточно света проникало сюда из окна — у правой руки профессора горела одна свеча. Он продолжал делать свои записи, как будто в комнате не было больше никого кроме него.

Мэтью призвал все свое оставшееся мужество. Он повернулся к Профессору спиной, обошел помещение, рассматривая полки, и начал изучать совершенно чудесную коллекцию. В первые же секунды ему на глаза попались тома Джона Локка «Опыт о человеческом разумении», басни Роджера Лестранжа, «Путешествие в Новую Англию» и «Путешествие на Ямайку» Неда Уорда, несколько антологических альманахов, «Чудеса в невидимом мире» Коттона Матера и…

Издал ли он звук, или это дело только в его воображении? Потому что том, отделанный коричневой кожей, выпавший из рук и резко стукнувшийся о пол, мог заставить издать какой-то звук.

Это был «Малый ключ Соломона».

Мэтью понял, что это уже третья копия этой книги, которую он видел во владениях Профессора Фэлла. Последний экземпляр попался ему на глаза в библиотеке на Острове Маятнике.

Он осмотрел тогда эту книгу, там, на острове, и выяснил, что ней приведены различные ритуалы, а также даны описания, связанные с демонами Ада. Вся иерархия созданий Преисподней была заточена на страницах этой книги.

Эти страницы хранили латинский текст и сложные ксилографии, изображающие отвратительные комбинации человека, животного и насекомого, что были созданы из кипящего гнева преступного мира, воюющего против Небес. Он вспомнил, некоторые имена демонов, которые здесь упоминались: король Ваал, герцог Барбатос, князь Сиир, маркиз Андрас, граф Мурмур, герцог Астарот, президент Кайм, герцог Данталион, а также вспомнил некоторые области их деятельности- повелитель безумия, король лжецов, разрушитель городов, воскреситель мертвых и растлитель достоинства мужчин.

Мэтью вспомнил и то, что внутри этого треснувшего переплета из кожи, напоминающей змеиную, содержались заклинания и ритуалы для вызова этих тварей для собственной выгоды.

Малый Ключ Соломона.

Справочное пособие для вызова демонов, с подробным описанием их полномочий.

Эта копия… третья…

Он вдруг услышал в своем сознании голос Матушки Диар, которая говорила об интересе Фэлла к Бразио Валериани.

Во владении Валериани находится кое-что другое: информация, которая нужна Профессору. С морскими обитателями она не имеет ничего общего, но… в каком-то смысле она затрагивает глубины. И также включает в себя интерес Профессора к формам жизни.

Рука Мэтью уже протянулась, чтобы поднять книгу, но теперь он словно тянулся к дьявольскому змеиному логову.

Он подумал… глубины?

Что могло быть глубже, чем спуск к воротам Ада?

— Вы нашли книгу, которую хотите прочитать?

Голос — шелковый, как мантия его обладателя — зазвучал прямо позади него.

Мэтью колебался. Он сжал руку в кулак, глубоко вздохнул и расслабил ее, а затем повернулся к Профессору Фэллу.

Так же, как и Профессор после того рокового совещания на Острове Маятнике сказал своему подставному Натану Спейду, что он намного моложе, чем ожидалось, так и Мэтью теперь с уверенностью мог сказать, что его далекий враг был старше, чем ему казалось… или, по крайней мере, не моложе. Мэтью помнил автоматический голос, по которому он предположил, что этому человеку примерно около пятидесяти лет, но перед ним сейчас был человек, который стремительно двигался к своему шестидесятилетию, с глубокими впадинами глаз, тонкими морщинками вокруг них и на лбу и белоснежной шапкой волос, которым он позволил расцвести плотными завитками по обеим сторонам его головы, что напоминало крылья снежной совы.

Профессор действительно был мулатом: его кожа имела цвет кофе с молоком. Он обладал очень хрупким телосложением, а ростом был на два дюйма выше Мэтью, который сам вытягивался вверх почти на шесть футов. Но даже если возраст Фэлла находился в непосредственной близости от пятидесяти восьми до шестидесяти (или около того), в присутствии этого человека не было и намека на уют, который создавался вокруг умиротворенных стариков, сидящих в кресле с глиняными трубками в окружении детей и внуков напротив горящего камина.

Плечи Фэлла слегка сутулились, он держал руки сложенными на груди, и на них виднелись синие прожилки вен. Его вытянутое лицо с широкими скулами, было словно обтянуто тонкой кожей, но при этом в его образе чувствовалась сила тигра. Или, если быть точнее и соблюдать профессиональный интерес этого человека, то, скорее, это была сила и угроза, исходящая от медленно кружащей поблизости от окровавленной жертвы акулы. Его тонкогубая улыбка оставалась на грани между юмором и жестокостью, за ней угадывался тусклый блеск зубов. Но дело было в его глазах: в этих темных впадинах словно покоились два светящихся шара, что истинно говорили Мэтью Корбетту о личности, что стояла перед ним.

Они имели оттенок той же дымной янтарной жидкости, в которой содержались образцы его морских тварей, и точно так же пылали. Это были глаза высокоинтеллектуального и одаренного человека, который положил свою жизнь на алтарь науки и обнаружил, в эту самую жизнь вплелись нити жестокости. Месть, которая сделала Профессора жестоким, одновременно питала его и скручивала узлом его внутренности. Это были настороженные, кинжально-острые глаза человека, который сейчас вел себя пассивно, но не оставил своего прежнего стремления к власти, что преследовало его в молодости, и в душе которого прорастают не семена, но целые леса из искалеченных, скрюченных деревьев его мрачных помыслов. Это вместе с тем были глаза в высшей степени цивилизованного человека, который позволил своей примитивной, как рептилия, силе обрушиться и на него самого, и на его мир, и, возможно, эти два клинка он скрестил в последней борьбе за свою бессмертную душу.

Профессор Фэлл, в сущности, был человеком — подумал Мэтью — который однажды получил выбор: умереть в жизни или жить в смерти. Было ли убийство его сына Темпльтона единственным мотивом, чтобы блестящий ученый обратился к дикости и насилию? Возможно, нет. Возможно, убийство просто ускорило процесс горения этого фитиля, и человек, который жил по закону и чтил порядок, вдруг высвободил свою маску из тюрьмы и навсегда отделил себя от мира, который он любил и в котором прославляли живых.

Никто не любил этого человека, подумал Мэтью. Все лишь боялись и уважали его, но никто не позволил ему познать, что такое быть любимым… и эти горящие, дымчато-янтарные глаза Профессора Фэлла сказали Мэтью, что он отверг само это желание много лет назад, надел на себя мантию злодея и с гордостью пронес ее через десятилетия, создавая свою преступную империю.

Тем временем Профессор ждал ответа.

Мэтью пришлось пересиливать себя несколько дольше, чем он ожидал, но, справившись с собой, молодой человек ответил:

— Я не знал, с чего начать.

Взгляд переместился от Мэтью к книге и уткнулся в ее название. Малый Ключ Соломона. Лишь через несколько секунд Фэлл снова посмотрел на молодого человека.

— Идите, присядьте, — сказал Профессор. — Побеседуем.

Он отвернулся, прошел обратно к своему письменному столу, сел и выжидающе посмотрел на своего гостя, как будто собирался брать интервью у местной знаменитости.

Мэтью снял плащ и треуголку, положил их на один из стульев, а затем медленно опустился на сидение, представляя при этом, что ложится на кровать, из которой торчат шипы. Треуголку он нервно переложил себе на колени, хотя это можно было назвать самым нелепым щитом от пистолетной пули.

— Я весьма рад снова видеть вас, Мэтью, — шелковым голосом произнес Фэлл. — Вы выглядите достаточно хорошо, правда, несколько исхудали. Матушка Диар говорит, что вы прошли через череду довольно тяжелых обстоятельств. Ньюгейтская тюрьма… Черноглазое Семейство… хорошая получилась метка, кстати сказать… а потом пришлось пережить короткий визит к суровому дантисту. Но вы ведь умеете выживать, не так ли? О, да, умеете. Это достойно восхищения.

Мэтью почти сказал спасибо, но в последний момент прикусил язык.

— Я как раз собирался позвонить, чтобы принесли кусок ванильного торта и чашечку чая. Могу я предложить вам то же самое?

Мэтью решил, что нет более смысла скрывать свою настороженность.

— Непременно сдобренные каким-то наркотиком? — спросил он.

— Ну, смотря, что считать наркотиком. Сахар? Ваниль? Муку? О, возможно, вы предполагаете наркотиком чай улун. Вы это имели в виду?

— Вы знаете, что я имею в виду.

— Я знаю, что вам следует что-то съесть — сейчас или позже — иначе вы умрете с голоду. Так почему бы не начать есть прямо здесь, в моей компании?

— Я предпочту отказаться.

Улыбка Фэлла — мягкая на вид — теперь обрела более резкие черты, больше начав походить на оскал.

— То есть, вы полагаете, что смерть от голода и жажды поможет двум вашим друзьям?

— А разве им хоть что-то может помочь?

— Ваш третий друг тоже здесь, — качнул головой Фэлл. — Он прибыл этим утром около четырех часов. Прилежный судья Уильям Арчер, так же известный, как — извините мне этот маленький смешок — Альбион.

Мэтью подумал, что сейчас пришло время бросить его собственный отравленный дротик.

— А дальше вы расскажете мне, что нашли Бразио Валериани, и он спрятан в вашем серванте?

Фэлл замолчал. Улыбка его начала угасать.

Мэтью продолжил развивать свою линию.

— Я полагаю, Розабелла рассказала вам, где его найти? Мадам Кандольери сказала, что ее служанка была весьма впечатлена этой комнатой.

После долгого молчания Профессор сказал:

— А вы времени даром не теряли, не так ли? Вот он, решатель проблем за работой. Мой всадник авангарда все еще в строю, несмотря на то, что конь его пал? Вы ведь гордитесь собой за то, что уничтожили мой дом и мою работу на Острове Маятнике, не так ли? Уничтожили мое наследие, вот, что вы сделали.

— Я считаю, что просто остановил вас от того, чтобы убить множество англичан с помощью пороха, — ответил Мэтью. — Ваш дом и наследие просто… оказались на моем пути.

Его лицо омрачилось, Профессор хотел что-то сказать, но отчего-то передумал. Он кивнул, взгляд его сфокусировался на далекой точке пространства, затем Профессор медленно поднялся со своего кресла, подошел к одной из стен и дважды потянул за шнур, после чего в коридоре за запертой дверью раздался звон колокольчика. Фэлл вернулся на свое место, попутно поставив упавшую книгу «Малый Ключ Соломона» обратно на полку, открыл ящик своего стола и извлек оттуда несколько предметов: блюдце, нож с лезвием, напоминающим коготь ястреба, небольшую белую карточку, кусок голубой ткани и, наконец, маленький стеклянный закупоренный сосуд глубиной в дюйм, на дне которого, похоже, была кровь.

— Я хочу, чтобы вы стали свидетелем этого, — сказал Профессор. Он потратил несколько секунд, откупоривая ножом пробку с кровавого флакона, а затем вылил немного на блюдце.

Мэтью прекрасно понимал, свидетелем чего становится. Профессор Фэлл собирался создать новую кровавую карту, подписать смертный приговор тому, кто ее получит.

Фэлл окунул свой указательный палец в кровь и перенес отпечаток на карту, после чего вытер палец чистой тканью и поднял карточку с кровавой меткой так, чтобы Мэтью сумел оценить ее по достоинству.

— Нравится? — спросил он.

— Видел одну — значит, видел их все, — ответил Мэтью.

— Верно, но человек, которому отправится это послание, никогда не видел ничего подобного. Вы знаете его. Его зовут Гарднер Лиллехорн.

Это имя прозвучало, как удар в живот, но Мэтью постарался не показать никаких эмоций и был уверен, что ему это удалось.

— И что он сделал?

— О… вы не знали? Что ж, это пустяк, как вы могли бы выразиться. Его первое дело, когда он прибыл в Лондон в качестве помощника главного констебля, заключалось в том, чтобы провести обыск складов в доках. Я полагаю, что вы уже осведомлены, что там хранилась партия «Цимбелина», ожидающая переправки в Испанию, и вы передали эту информацию, куда сочли нужным. Я также догадываюсь, кто эту информацию предоставил. Поэтому такая же карточка отправится в путешествие через Атлантику и будет доставлена небезызвестной вам Минкс Каттер, и ей придется заплатить — как и мистеру Лиллехорну — за то, что осмелились забрать то, что им не принадлежит. За то, что наложили руку на мой порох.

Мэтью вспомнил. Фэлл был прав. Минкс рассказала ему, что специальный порох, созданный Профессором, был спрятан на складе и скрыт в баррелях под видом смолы и морских товаров. Он проинформировал об этом и Лиллехорна, и Лорда Корнбери, вернувшись в Нью-Йорк, но думал, что его информация была проигнорирована, и высокопоставленные люди лишь пожали плечами, не желая вмешиваться в это дело.

— Я также предоставил Лиллехорну имена Фредерика Нэша и Эндрю Хальвесторна, — отозвался Мэтью, вспоминая и другие сведения, которые дала ему Минкс о влиятельных особах, которые являлись не последними фигурами в лондонском Парламенте и работали менялами. Эти люди также состояли в компании Фэлла. — Они уже в Ньюгейте?

Фэлл тихо усмехнулся, оценив дерзость Мэтью перед лицом отчаяния.

— Первый здесь, на новом посту мэра Прекрасного Бедда в мое отсутствие. А второй… к несчастью, бедный Эндрю выбил себе мозги выстрелом из пистолета, когда Джулиан не сумел убедить его искать убежища здесь.

— О, вы хотите сказать, что Эндрю вышиб себе мозги, когда Девейн нажал на курок?

— Он был рад услужить.

— Я думал, что он работает на Матушку Диар. А где она?

— Все еще здесь и останется на какое-то время. И… с тех пор, как я стал хозяином — или лучше сказать, руководителем — Матушки Диар, я также являюсь руководителем и для Джулиана Девейна. Ах! А вот и наше угощение! — послышался стук в дверь. — Входите.

Помяни дьявола! — в комнату вошел Девейн собственной персоной, принеся с собой серебряный поднос с двумя небольшими тарелками, на которых лежали куски торта. Также на подносе можно было разглядеть две серебряных ложки, две зеленых керамических чашки и чайник из одного комплекта, сахарницу, и небольшую чайную ложечку, на которой был выгравирован — Мэтью заметил это, когда Джулиан приблизился — дракон с парой горящих инкрустированных драгоценными камнями глаз.

— Поставьте сюда, пожалуйста, — попросил Фэлл, указывая место на столе. — Если вы мне снова понадобитесь, я позвоню.

Девейн покинул комнату, не сказав ни слова и даже не взглянув на Мэтью.

— Я ведь сказал, что ничего не хочу, — возразил молодой человек, когда Фэлл наполнил две чашки. Это был специальный чайник, который вмещал в себя лишь две порции.

— Вы забавляете меня. Вы думаете, что, наливая две чашки, я умудрился отравить лишь одну, находясь под вашим пристальным наблюдением?

— Нет, — качнул головой Мэтью.

— Вот и славно. Угощайтесь тортом.

— Определенно, нет.

Фэлл пожал плечами и сделал глоток из своей чашки.

— Итак, вернемся к карточке. Вам может быть интересно, что мистер Лиллехорн получит метку, поставленную вашей кровью. Она была взята из вашего рта, пока, по словам Матушки Диар, вы потеряли сознание во время визита к врачу. Кстати сказать, у нас здесь есть хороший врач, который может позаботиться о ваших зубах… вы можете поговорить с ним и сходить на прием, чтобы убедиться, что доктор Нодди сделал все чисто и убрал за собой.

Мэтью наблюдал, как Фэлл пьет свой чай. Профессор выбрал один из кусков торта и принялся с наслаждением есть его.

— Что содержится в «Белом Бархате»? — спросил Мэтью.

— Вы уже знаете это. Наркотик из последней тетради с изумительными формулами доктора Джонатана Джентри. У нас здесь есть теплицы со всеми нужными растениями. Доза увеличивалась со временем. Это был деловой эксперимент.

— Похоже, нашелся еще один человек, заинтересованный в этом деле. Матушка Диар рассказала вам, что случилось на складе?

— Рассказала, — уголки губ Фэлла поползли вниз. — Нашелся некий… давайте будем джентльменами и назовем его просто выскочкой… который пришел на территорию — мою территорию — с очевидными великими амбициями. Это была не первая партия «Белого Бархата», которую украли, и не первые мои помощники, которые были убиты в процессе. Кто бы это ни делал, он также убил моего подельника судью Фэллонсби и всю его семью. Он дразнит меня, как и ваш Альбион, убивая других членов, моего… скажем так, круга. Но этот новый человек, если выражаться мягко, оставляет занимательные отметки на лбах своих жертв… отметки бесноватых.

— Бесноватых? — переспросил Мэтью, не припоминая, чтобы слышал этот термин раньше.

— Это кто-то, кто одержим — или верит, что одержим — демоном.

— Что вы имеете в виду под этим «или»? Никто не может быть по-настоящему одержимым, такие вещи не существуют.

Хитрая улыбка, мелькнувшая на тонком лице Профессора, выглядела устрашающе.

— Ох, Мэтью! — выдохнул он. — То, что вы видели в Лондоне… на том складе… то, что вы когда-либо видели за вашу недолгую жизнь… неужели после всего этого вы можете говорить, что такие вещи не существуют? Даже ваша Библия упоминает, что это возможно. Если б вы были моим сыном, я бы посоветовал вам… повзрослеть.

— Ближе всего к демонам из всех земных существ я считаю вас, — Мэтью почти упомянул содержание «Малого Ключа Соломона», но сдержался.

— В своем обучении ужасам, — качнул головой Профессор. — Вы можете найти, что я весьма далек от того, чтобы быть худшим.

— Спорно, — голова Мэтью начала болеть, а во рту пересохло, как в пустыне. Он был голоден и испытывал чудовищную жажду, но не позволил себе взять ни кусок торта, ни чай. — Я хочу знать больше о «Бархате». Его производят здесь?

— Нет, мы производим здесь только секретный ингредиент. Или правильнее будет сказать, один очень талантливый химик производит этот ингредиент здесь. В своей лаборатории в больнице, если хотите знать… а вы всегда хотите. Джин мы покупаем, как и любой другой покупатель, в том же Лондоне. Мы добавляем наркотик уже на месте, и джин отправляется на склады. Это не я решил назвать его «Белым Бархатом». Думаю, это заслуга Лорда Паффери, за что я ему благодарен.

Мэтью испытал небольшое удовлетворение, поняв, что знает секрет, который Фэллу не известен.

— Ваш новый химик, должно быть, занятой человек. Я полагаю, у него ушло немало сил и времени, чтобы воспроизвести формулы Джентри и испытать их на целой деревне?

— Совершенно верно. А также создавать еще более новые вещества и испытывать их на единомышленниках, которых я считаю достойными. Вы уверены, что не желаете кусок торта или чай? Вы выглядите… неважно.

— Я желаю, чтобы Берри Григбси и Хадсон Грейтхауз вернулись к нормальной жизни, — ответил Мэтью.

Профессор допил свой чай. Он взял небольшой кусок торта и отклонился на спинку своего кресла, после чего улыбнулся, глядя поверх Мэтью на выполненную в форме осьминога люстру.

— После Острова Маятника, — произнес он тихо, но янтарные глаза на его тонком лице вспыхнули. — Я провел много времени, представляя, как именно я разделаюсь с вами, когда найду вас. Заметьте, не «если», а «когда» найду. Я знал… когда-нибудь, в один прекрасный день вы вновь попадетесь мне. Я представлял себе… радикальные методы. Утопить вас, четвертовать, заставить вас съесть собственные органы, убить, раздробив каждую кость, отрезать вам голову по кускам, начиная с частей лица, но есть одна вещь, о которой я не подумал, — он сделал паузу на несколько секунд и расплылся в торжественной улыбке. — Я не думал, — продолжил он. — Что смогу так удачно заполучить ваших друзей до того, как доберусь до вас. Это сильно поменяло дело. Это успокоило меня, как вы можете видеть.

— Я вижу лишь монстра, сидящего за письменным столом, — сказал Мэтью, подняв обе руки и потерев ноющие от боли виски. Голова его неприятно плыла. — Вы собираетесь убить меня, и я не могу вас остановить. Но ради всего святого, отпустите этих двоих. Со мной делайте, что хотите, но…

— Я уже делаю с вами, что хочу, — перебил Профессор. — Вы разве еще не поняли? Записи Джентри оставили мне огромное богатство информации о различных наркотических веществах и ядах, большинство из которых помогают манипулировать сознанием и достигать различных эффектов. К примеру, три семени определенного растения — перемолотые и добавленные в еду или жидкость, если их принимать дважды в день — приведут к неминуемой смерти через много дней. Но одно семя того же самого растения, точно так же употребляемое каждый день, даст совершенно другой результат. Вот, что содержит в себе сокровищница Джентри. Яды не обязательно должны быть смертельными, если только нет намерения убить. Которого… в случае мисс Григсби и мистера Грейтхауза у меня нет.

Голова Мэтью и впрямь начала кружиться. Его язык перестал слушаться, а сердце в его груди, казалось, начало биться так бешено, что могло вот-вот лопнуть.

— Вы покраснели, — заметил Фэлл. — А я все думал, когда же это начнется. Теперь слушайте внимательно.

— Вы надышали не в ноты… — выдавил Мэтью, чувствуя, как собственные слова превращаются в неясную абракадабру вместо желаемого «Вы подмешали мне что-то».

— Тише. Слушайте, — Фэлл подался вперед, ближе к столу. — Ваша награда за то, что вы сделали со мной, состоит в том, что вы будете наблюдать, как я уничтожу ваших друзей. А теперь… теперь я бы на вашем месте не пытался встать. Я воздействовал на ваш центр речи и чувство реальности, хотя ваш слух в полном порядке. Если вы попытаетесь покинуть комнату, вам можете случайно оседлать перила балкона, представляя себе, как седлаете коня и скачете, как настоящий всадник авангарда. Слушайте, я сказал!

— Стропила… менять… — сказал Мэтью вместо того, чтобы сказать «Отравили меня». Его рот не повиновался желаниям мозга и выдавал какой-то неясный набор слов, при этом губы казались непомерно тяжелыми, а язык ощущался безвольной подушкой, которая вместо речи извивалась ленивым червем.

— Вода в вашем доме — чрезвычайно сильное средство. Но действует она не через питье. Средство проникает в кожу. Я предполагал, что вы захотите выглядеть джентльменом и предпочтете побриться и умыть лицо поутру. И руки тоже. Правда, эффект достигался чуть дольше, чем я предполагал, но мы еще только тестируем это средство.

— Светить! — выкрикнул Мэтью, чей разум уже успел потерять нить того, что собирался сказать. Комната начала вращаться и растягиваться на огромные расстояния перед глазами. Три Профессора Фэлла восседали на трех креслах за тремя письменными столами.

— Сидите спокойно. Дайте мне продолжить. Мистеру Грейтхаузу давали то, что я называю essential timoris — эссенция страха. Она позволяет ему успокаиваться только во сне, а когда он бодрствует, ему приходится жить в сущем кошмаре. Если бы ему не давали этот наркотик ежедневно, он бы вернулся к нормальной жизни через три или четыре дня, — Фэллы подняли три указательных пальца, которые в искаженном восприятии Мэтью показались тремя железными копьями, тянущимися к бесконечному потолку. — Что касается мисс Григсби, ей давали очень интересное зелье, используя корень растения, позволяющего открыть разум к внушению, что имеет стабильный кумулятивный эффект. Она для вас потеряна навсегда, потому что даже если ей прекратят давать это вещество тотчас же — чего не произойдет — она не сможет выздороветь без постоянного и тщательного применения противоядия, — его тройная усмешка обнажила зубы, похожие для Мэтью на клавиши пианино, янтарные глаза превратились в наполненные пауками дыры на трех лицах. — Вы будете наблюдать, как она медленно впадает в слабоумие, — сказал тройной Профессор. — А в конце ее развитие деградирует до уровня младенца в колыбели, и я могу позволять вам качать эту колыбель время от времени.

Мэтью попытался встать. Он больше не сидел на кресле. Он был погружен в полную смолы яму, все его движения сковывала черная вязкая жидкость.

— Пока вам не стало хуже, — сказал Фэлл. — Вам лучше съесть ваш кусок торта. Там ваш антидот.

С величайшим усилием, сопротивляясь липкой смоле, которая начала возникать прямо из воздуха и проказой налипать на лицо, Мэтью потянулся к куску ванильного торта, который, как он догадался, располагался на среднем столе из трех, что вращались у него перед глазами. Его рука тянулась, тянулась и тянулась, превращаясь в невинную ручку ребенка — столь же неуклюжую и непослушную. Пальцы — длиной в милю — обратились в шипы. Рука сомкнулась на куске торта, который тут же ожил, обратившись в порочного и страшного зверька, пытающегося укусить шипы-пальцы Мэтью. Лица Фэллов раздулись в ухмылке, оползли, стали узловатыми и опухшими. Мэтью не был уверен, на самом ли деле он держит руками кусок торта, потому пальцы его умерли… то есть, окончательно потеряли чувствительность. Затем он поднес странное существо к своему лицу, но не сумел отыскать на нем рот, поэтому сначала ткнул пирогом себе в нос и в глаз.

— Хотел бы я, чтобы доктор Риббенхофф увидел это, — произнесла говорящая бородавка.

Мэтью отчаянно и лихорадочно работал, чтобы откусить хотя бы кусок, и ему казалось, что он преуспел… а может, действительно — только казалось? Он продолжал запихивать неясную массу в свой рот непослушными мертвыми пальцами. Проглотить тоже было очень непросто. Вокруг него начали бегать предметы мебели, смешиваясь в нечто неясное. Солнечный свет, проникающий в комнату из другого мира, разверз ослепительно красную яму, в которую хотел затащить Мэтью.

— Закройте глаза, — сказало корявое безликое чудовище, которое начало вдруг неимоверно разрастаться. Его распирало, из головы выросли щупальца, которые были острыми на концах, как бычьи рога.

Мэтью послушался. Казалось, глаза обернулись и посмотрели внутрь его черепа.

— Вам потребуется около получаса. Я позвоню Джулиану, чтобы он отвел вас в комнату, где вы сможете прилечь. Я хочу, чтобы вы понимали, насколько бесполезно сопротивляться… даже самую малость. Кивните, если понимаете, что я вам сказал.

Мэтью кивнул. Он чувствовал, что голова его опрокидывается назад и начинает качаться вперед и назад, как на лесках — и это было единственным, что удерживало ее на месте, потому что в тот момент он понял, что изначально был рожден без костей. Это была плоть, созданная Профессором Фэллом, и он же может разорвать ее на части.

— Когда вернетесь в ваш дом, вы найдете свежую наполненную бутылку воды. Выпейте столько, сколько сможете. Там будет только вода. Я хочу, чтобы вы были в хорошем состоянии, чтобы явиться на ужин к восьми. Вы и судья Арчер будете моими почетными гостями.

Мэтью почувствовал, как щупальца обвиваются вокруг него, охватывают его тело с огромной силой и начинают давить, а смола ползет по ногам, плотно приковывая их к полу.

Зазвонил колокольчик.

— Нужно было сразу принять от меня пирог, — хмыкнул кто-то над самым левым ухом Мэтью. — Видите, что бывает, когда вы даете волю своему упрямству?

Глава тридцать шестая

Так и было, подумал Мэтью, лежа на кровати в своем доме, самые худшие мои подозрения оправдались. Все, что только могло случиться с Берри… произошло, и даже нечто более ужасающее — потому что она была жива и медленно умирала, а он ничего не мог сделать, чтобы этому помешать. Где находится книга с формулами Джентри? В доме Фэлла, в больнице под присмотром нового химика Риббенхоффа? Или где-то еще? И даже если он достанет книгу, как же он сможет сделать противоядие для Берри, чтобы без вреда для ее разума вывести наркотик из ее организма?

Он лежал, уставившись в потолок. Голова его все еще болела, а тело била легкая дрожь, но, по крайней мере, ему не казалось, что стены превращаются в неведомых монстров, как это было с комнатой в доме Профессора. Когда Девейн отвел его сюда, Мэтью опрокинул в себя едва ли не половину содержимого бутылки с водой. Он подумал, что, возможно, она все же тоже чем-то отравлена, но узнать это не было никакой возможности. Он был абсолютно беззащитен перед любым ядом Фэлла, который тот выберет для новогоэксперимента.

И что насчет Хадсона? В темной клетке, с терзаемым кошмарами разумом… такая судьба была хуже смерти, особенно для человека такой силы. Скорее всего, судью Арчера тоже не обошли стороной эксперименты Профессора, и оставалось лишь гадать, во что превратили его. Если раньше и можно было надеяться на помощь Альбиона, то теперь… безнадежно…

Мэтью прижал ладони к глазам. Ему нужно было думать, хотя мозг его превратился в кашу. Каким чудом может получиться вырваться из Прекрасной Могилы? Перед тем, как освободить его, Фэлл приказал Девейну пойти в таверну и принести что-то существенное, чтобы Мэтью поел после того, как голова окончательно пройдет, хотя сейчас еда была последним, о чем мог думать молодой человек. Он боялся сегодняшнего ужина. Сколько было времени сейчас? Он посмотрел на циферблат часов «дорогого Филиппа»: девять минут четвертого. Мэтью очень хотел снова увидеть Берри, потому что она ожидала, что Эштон Мак-Кеггерс придет, чтобы поужинать с ней этим вечером в таверне, но он не мог вынести того, что она его снова не узнает и примет за другого: сегодняшний его визит она и вовсе сочла воплощением своего сна об Эштоне.

Он вновь спросил себя, каким возможным оружием сможет дать отпор. Была ли ситуация в самом деле настолько безнадежной, или просто нужно было лучше посмотреть, чтобы обнаружить выход, развернуть шахматную доску и взглянуть иначе? Он не мог сдаться. Все они могли быть обречены — так или иначе — но с условиями медленного смиренного умирания он не был готов соглашаться.

Чего мог так страшно желать Профессор?

Мозг Мэтью продолжал работать, если, конечно, работа белки в клетке может быть названа таковой.

Нужное слово пришло к нему. Информация.

Профессор ценит информацию. Особенно касательно одного субъекта.

Местонахождение Бразио Валериани.

Он сел. Его голова еще несколько секунд кружилась, пока не зрение не стабилизировалось.

Он подумал… если можно выяснить что-то у кузины Валериани Розабеллы, что еще не выяснил Фэлл… это может быть достойным оружием.

Стоило попытаться и пойти в таверну. Если мадам Кандольери сейчас там, тем лучше. Если же нет, разумеется, кто-нибудь скажет ему, где найти ее. Или, возможно, стоит поискать ее в театре, где бы он ни находился. Наверное, она там, репетирует свою программу. Если получится отыскать Ди Петри, это тоже может сослужить хорошую службу. А, быть может, получится встретиться сразу и со служанкой оперной дивы.

В любом случае, он понимал, что ничего хорошего из пустопорожнего сидения в доме не выйдет ни для него самого, ни для Берри, ни для Хадсона, ни для судьи Арчера. Он сделал несколько шагов и понял, что вполне способен передвигаться, не производя при этом впечатление пьяного идиота, хотя ноги все еще были слабыми и слушались плохо. Для страховки следующие шаги по комнате пришлось сделать, опираясь о стену. Вскоре он понял, что полностью прямо держаться все еще не может, но нынешней подвижности вполне хватало, чтобы исполнить свое намерение.

Он надел плащ и треуголку, после чего покинул дом.

В «Знаке Вопроса?» хозяин таверны сказал Мэтью, что понятия не имеет, в каком доме проживает дива, но это, разумеется, было ложью. Просто люди Фэлла не собирались упрощать ему задачу. Трактирщик сообщил Мэтью, что зал встреч располагался на Трешер-Стрит, где должно было состояться выступление мадам Кандольери завтрашним вечером.

Мэтью вновь направился против ветра. Прохожие приветствовали его так, будто он уже был частью их сообщества, они любезно одаривали его безразличными улыбками и отравленными наркотиками взглядами. По пути на Трешер-Стрит молодому человеку в голову пришла мысль о том, какая общественная деятельность присутствует в этом месте. Он заметил дом с вывеской «Школа Искусств Мадам Хеннисчайлд», а другой дом был отмечен транспарантом «Общество Строителей Прекрасного Бедда», а сразу за ним располагался «Клуб Наблюдателей за Звездами Джона Майерса». Судя по всему, понял Мэтью, здесь запросто может встретиться и какое-нибудь «Сообщество по выдуванию пузырей». Он миновал компанию из трех мужчин, стоящих рядом с небольшим сараем и добродушно беседующих за разгрузкой небольших ящиков, которые он уже замечал ранее в вагоне, и молодой человек почти ожидал увидеть рядом вывеску «Конфедерация Бондарей».

Пара охранников встретилась Мэтью по пути. Они патрулировали улицы с мушкетами на плечах и пристально глядели по сторонам.

Мэтью задумался, случалось ли такое, чтобы кто-то приходил в себя от этого дурмана или впадал в неадекватное поведение от ядов, которые ему давали. Это могло запросто повлечь за собой выстрел мушкета или даже два — в зависимости от обстоятельств. Мэтью содрогнулся от одной мысли, какие страшные зелья содержатся в записях Джентри, собранных со всего света. А ведь, наверняка есть среди этих формул и такие, которые могут дать человеку суперсилу.

Театр было несложно отыскать. Это было большое, но все еще одноэтажное здание из коричневого камня, пострадавшее от непогоды. Его трудно было назвать сараем, который так презирала мадам Кандольери, но больше это строение на часовню или небольшую церковь с колокольней на крыше. Мэтью подошел к дубовой двери и открыл ее, очутившись в приемной, где можно было снять треуголку и плащ.

— Ты можешь не тянуть одну единственную ноту? — прозвучал предупреждающий гром недалеко впереди. — Mi fai cosi pazzo io esplodere! [Мой мозг сейчас взорвется (ит).] Джанкарло, заставь этих idioti понимать английский!

Мэтью вошел в главный зал. Свет проникал сюда из двух окон — по одному с каждой стороны здания, что, по-видимому, было недавними усовершенствованиями. Здесь располагалась дюжина скамей, между которыми по центру, справа и слева имелись проходы, ведущие к высокой платформе, которая, похоже, являла собой недавно построенную сцену. Ступени находились с правой стороны платформы, устланной красивым дорогим ковром. Прекрасная, но пугающе грозная женщина стояла в самом центре сцены, одетая в объемистую пурпурную мантию, ее черные волосы были уложены в высокую прическу и украшены сверкающими золотыми гребнями. Дива деловито упирала руки в боки, а ее глаза метали огненные снаряды в ее бедный оркестр.

Горе-аккомпаниаторы сидели у подножия платформы в креслах, которые были, видимо, специально принесены сюда для этого выступления. На пюпитрах рядом с музыкантами разворачивались копии партитур. Здесь присутствовали двое скрипачей, которых Мэтью видел на площади, и двенадцатилетний мальчик, у коего — он знал — было целых четыре урока игры на трубе. Все музыканты цеплялись за свои инструменты, как если бы что-то могло попросту унести их прямо из рук. Аккордеонист и девушка с бубном, похоже, дезертировали с этого корабля в самом начале, судя по тому, что нигде в зале их не было. Мэтью и в самом деле заметил Ди Петри, сидящего в первом ряду вместе с тем самым человеком, которого он так надеялся найти: с темноволосой девушкой, явившей собой ту самую причину, по которой Фэлл привез сюда всю троицу.

Ди Петри поднялся со своего места, храбро становясь между леди и объектами ее гнева.

— Прошу, Алисия! — взмолился он, складывая руки, словно в молитве. — Они стараются, как могут. Не могли бы вы…

— Это их «как могут» — просто un grande mucchio di merda [большая куча дерьма (ит.)]! — вскрикнула она. — Как я могу петь под этот мусорный шум?

— Леди, — обратился один из скрипачей. — Я просто не могу играть по этим нотам. Здесь их слишком много, — он устало выдохнул и поднялся со своего стула. Мэтью понял, что даже эти двое мужчин — и, похоже, что мальчик тоже — были заключены в объятия какого-то расслабляющего зелья счастья, потому что на всех их лицах держались блаженные улыбки. — Я не могу говорить за Ноя или Алекса, но я уверен, что я уже достаточно пожарился в лучах вашего гнева и почти сгорел дотла. Я направляюсь домой.

— Ной может говорить сам за себя, — отозвался второй скрипач, также поднимаясь на ноги. — Верно, как дождь. Я ухожу.

— Вы не можете уйти от меня! — завопила она. — Я одна из трех женщин в целом мире, кто поет в опере! Ты хоть знаешь, как много я работала и что я сделала, чтобы добиться своего места среди мужиков с отрезанными яйцами и детскими голосами? — этот всплеск откровения пошел на убыль. — И знаешь, что я сделала ради музыки?

Мальчик встал и последовал за остальными к выходу. Он обернулся — с трубой в руке — и произнес голосом, который явно должен был принадлежать кому-то постарше:

— Возможно, вы найдете кого-то, кто вам подпоет.

Затем трое музыкантов покинули театр и не стали свидетелями того, как мадам Алисия Кандольери ухватилась за воздух так, будто могла оторвать от него кусок. Мэтью был уверен, что не только эти трое услышат ее крик снаружи, и подумал, что Леди Паффери может даже написать в своем следующим выпуске, что чудовищный звук падающего метеорита пронесся над Атлантикой рядом с Уэльсом.

— Caro Signore![Милостивый Боже! (ит.)] — воскликнул Ди Петри. — Давайте все успокоимся.

— Это умалишенное сумасшедшее безумие! — взвыла леди, качнувшись из стороны в сторону. — У меня даже нет гримерной комнаты! Они, что, ждут, что я… — красный туман злости, должно быть, чуть рассеялся, потому что дива заметила Мэтью, шагающего по проходу. — Хочешь хорошенько посмеяться надо мной, мистер?

— Вовсе нет, — Мэтью снял треуголку. — Я сопереживаю всем, вовлеченным в это мероприятие.

— Со-пе-ре-же-вы-вáть? Что он такое говорит, Джанкарло?

— Ему жаль нас, — сказал Ди Петри, переведя не до конца верно.

Она начала оглядываться, и Мэтью понял, что она ищет что-то, что можно швырнуть.

— Мрак! — завопила она, и молодой человек на мгновение подумал, что она вот-вот начнет рвать на себе волосы. — Disperazione! Agonia su di me! [Отчаяние! Я в агонии! (ит.)]

Мэтью спустился вниз по левой стороне прохода. Он бросил быстрый взгляд на Розабеллу, которая, в свою очередь, посмотрела на него. У нее было миловидное овальное лицо, большие карие глаза, в которых застыло выражение недоумения. Она была намного младше, чем он предполагал — быть может, лет семнадцати от роду, не больше.

— Простите меня, — обратился Мэтью, когда достиг платформы. — Но неужели вам в действительности так нужен оркестр?

— Конечно, нужен! Ты спятил? Какая же опера без музыки?

— Но, — быстро нашелся он. — Разве от вас исходит не достаточно музыки?

Мадам Кандольери издала странный звук, видимо, обозначающий то, что она не уследила за его рассуждениями. Ее руки поднялись, как молоты, ее зубы стиснулись, и Мэтью испугался, что она сейчас бросится на него прямо с этой платформы, желая растерзать.

— Алисия! Ascoltatelo![Послушайте его! (ит.)] — обратился к ней Ди Петри, вставая на сторону Мэтью. — У него есть что-то!

— У него мозг в лихорадке! — закричала она с прежним жаром.

— Нет, нет, синьора! Подумайте об этом, как о вызове! Этот молодой человек прав… музыка исходит от вас! Есть у вас аккомпанемент или нет, смысл не в этом. Вы знаете libretto, что же еще вам нужно?

— Ха! — единственный звук, вылетевший пистолетной пулей из ее рта, мог запросто разбить стекла в окнах. — Открой глаза, Джанкарло! Siamo nel piu profondo di merde! [Мы увязли глубоко в дерьме! (ит.)]

Ди Петри подтянулся, стараясь держаться прямее и выглядеть выше. Мэтью показалось, что у управляющего дивы смелости прибавилось с его появлением. Ди Петри тем временем спокойно сказал:

— Мы в глубоком дерьме, потому что вы это позволяете.

Грудь мадам Кандольери надулась, как парус военного корабля. Ее красные губы начали размыкаться, чтобы произвести оглушительный выстрел.

— Он прав, синьора, — раздался тихий голос служанки, которая поднялась со своего места, чтобы присоединиться к сопротивлению. — Никто не может победить вас, кроме вас самой.

Эта тихая правда затушила горящий фитиль бомбы. Мадам Кандольери перевела взгляд с Розабеллы на Ди Петри и обратно, и ее военный корабль начал отбывать обратно в нейтральные воды открытого моря. Она испустила — ууффф — вздох и почесала лоб, с тревогой, недоступной ни одному живому существу. — Вы все думаете, я могу сделать это? — спросила она.

— Я уверен, — ответил Ди Петри. — И… если даже если где-то вы сфальшивите один раз, кто из этих англичан с полными воска ушами узнает это?

— Я точно не узнаю, — добавил Мэтью.

Указательный палец мадам Кандольери постучал по подбородку.

— Si! — выдала она после недолгой паузы. — Если я не смогу сделать это, то никто не сможет… уж точно ни одна другая женщина!

— Вот это правильный настрой, синьора. Мы здесь идем по неизведанной территории.

— Si, — повторила она. — И кто может знать — быть может, завтра заплатят выкуп? Что ж, очень хорошо. Я начну с начала, без этого мусорного шума, бьющего мне в ушные барабаны.

— Барабанные перепонки, — поправил Ди Петри.

— Могу я попросить об услуге? — спросил Мэтью перед тем, как его бы заглушили. — Позволите мне украсть у вас Розабеллу на несколько минут?

— Меня? — удивилась девочка. — Зачем?

— Si! За почему? — взволнованная мадам Кандольери выглядела так, будто вот-вот вспыхнет от гнева снова.

— У меня есть к вам несколько вопросов, которые бы я хотел задать, — кивнул Мэтью, обращаясь к служанке. — Мы можем выйти наружу? Как я и сказал, это не займет много времени.

— Вопросы? О чем? И кто вы такой?

— Это молодой человек, о котором я тебе рассказывала. Мы встретились с ним в таверне прошлой ночью, — сказала мадам Кандольери. — Его похитили, как и нас.

Мэтью решил не поправлять эту леди, а оставить все, как есть.

— У меня есть вопросы, похожие на те, что задавал Профессор Фэлл. Насчет вашего кузена Бразио.

Розабелла нахмурилась.

— Почему Бразио так важен? Я не видела его много лет!

Возможно, ободренный своим успехом по успокоению звезды, Ди Петри и здесь решил прийти на помощь:

— Давай, Розабелла. Разговор с этим молодым человеком точно тебе не навредит.

— Хорошо, — ответила она, хотя в голосе все еще слышалась некоторая неуверенность. Мэтью было ясно, что она не имеет ни малейшего понятия, чем ее кузен так ценен для Профессора Фэлла, но у молодого решателя проблем были свои способы выяснить это.

Розабелла надела светло-голубую накидку с капюшоном, а Мэтью вновь надел свою треуголку и плащ. Они вышли на улицу и стали прямо у входа в лучах яркого солнца.

— Что вы хотите знать? — спросила она. Когда она нахмурилась, две маленьких морщинки появились между ее шоколадно-карими глазами, несмотря на то, какой юной она была. Мэтью решил, что работа с таким человеком, как мадам Кандольери приносит очень мало удовольствия, но он также понимал, что эта работа очень хорошо оплачивается. — Я уже рассказала профессору все, что помнила о Бразио, — продолжила девушка. — Что еще я могу рассказать?

— Я не профессор, — покачал головой Мэтью. — Я ничего не знаю о вашем кузене, кроме того факта, что Фэлл ищет его. И очень отчаянно, я должен добавить, — он увидел, как богато одетые мужчина и женщина проходят мимо, держась за руки, как если бы они проходили по светским районам Лондона.

Розабелла несколько секунд жевала нижнюю губу.

— Это правда… что Джанкарло сказал мне? Что все мы были похищены, потому что профессор преследует моего кузена? Он сказал мне ничего об этом не говорить мадам Алисии.

— Это правда.

— Получается… никакого требования выкупа не будет? Это тоже правда?

— Этого я не могу сказать, — он подумал, что лучше не говорить об этом, но он сомневался, что Фэлл просто освобождает хоть кого-то из своей Прекрасной Могилы. Если тебя привезли сюда однажды — по какой-то причине — пути назад уже нет, здесь ты и должен сгнить.

— Что бы вы хотели знать о моем кузене? — спросила Розабелла, возможно, читая в его глазах невысказанный ответ на ее последний вопрос.

— Только одно. И, надеюсь, вы поможете мне сложить эту мысль в единую картину. Профессор Фэлл очень образованный человек, однако, к сожалению, имеет криминальную натуру. Оглядитесь и посмотрите, что он способен создать. Он приложил большие усилия, чтобы доставить вас сюда, и я могу представить, сколько контрактов в разных местах ему пришлось заключить, чтобы изменить график выступлений мадам Кандольери и встретить ее в Портсмуте. Все это для того, чтобы выяснить, держите ли вы связь с Бразио. На это ушло много времени и огромное количество денег. По какой причине это могло быть сделано? Что, вы думаете — это может быть что угодно — может Бразио предложить Профессору?

— Бразио работает с преступниками? Вы это хотите сказать?

— Не совсем, хотя возможно. У Бразио есть какой-то талант, который Фэлл мог бы использовать? Талант создавать поддельные документы? Взлом замков? Он, часом, не химик?

— Химик? Я не знаю такого слова…

— Он делает какие-нибудь препараты? Medicamenta? — он ожидал ответа. Она покачала головой. Разумеется, подумал он, как столь невинная юная девушка может еще воспринять весть о том, что ее кузен имел дело с преступниками?

— Позвольте, я спрошу так: сколько ему лет? Он вашего возраста?

— Нет, ему было… мне кажется… двадцать шесть или двадцать семь, когда я его последний раз видела. Это было больше трех лет назад.

— Хотите сказать, сейчас ему около тридцати?

— Si, так.

— Какой работой он занимался, когда вы видели его в последний раз?

— Я не знаю. Когда я видела его, там собралась вся моя семья. Это было в Салерно, на похоронах.

— Похоронах? Чьих?

— Его отца, — сказала она. — Моего дяди. Киро.

— А… а вы хорошо знали своего дядю?

— Нет, не очень. У него был дом и лаборатория на холмах в Салерно. Он был человек науки, но мне говорили, что он лишился рассудка.

Мэтью замолчал. Две вещи, которые она сказала, привлекли его внимание: человек науки и лишился рассудка.

— У вас лицо изменилось, — заметила Розабелла.

— Простите?

— Ваше лицо. Что-то в нем только что поменялось.

— Скажите мне, — произнес Мэтью, стараясь прощупать эту мысль со всех сторон. — А каким именно ученым был Киро Валериани?

— Я не знаю точно. Моя мать и отец никогда не говорили о нем. Только позже я узнала, что он повесился в своей лаборатории.

— Повесился? У вас есть хоть малейшие предположения, почему?

— Вот, что я понимаю, — пробормотала она. — Он… ну… сделал что-то. Это было то, что заставило его сойти с ума, как сказали мои родители. Дядя сделал что-то, что свело его с ума и… я знаю, как это звучит — я бы сказала pazzo [безумно (ит.)], но… когда он попытался уничтожить это, оно ему не позволило.

Мэтью стоял в лучах солнца, но вдруг почувствовал страшный холод.

— То, что он создал, было… живым?

— Я не могу этого сказать. Это все, что я знаю о той истории. Я однажды спросила свою мать, но она сказала, что мне не следует больше об этом упоминать, потому что дядюшка Киро был хорошим человеком, которого что-то сломило, когда Лорена — его жена — умерла от лихорадки. После этого он начал изучать темные вещи и уже не был тем братом, которого она когда-то знала.

— Темные вещи? — и снова Мэтью почувствовал, как холодок бежит по его спине. — Ваша мать никогда не объясняла, что это значит?

— Нет, никогда.

— Я уверен, что профессор был бы рад поговорить с вашей матушкой…

— Она не знает, где Бразио. Никто не знает.

— Понятно, — только и выдавил Мэтью. Но он думал, что Бразио, на самом деле, является лишь средством достижения реальной цели. Профессор Фэлл хотел найти творение Киро Валериани, которое тот создал в своей лаборатории. Возможно, оно сейчас у Бразио? Или он просто знает, где это находится?

Когда он попытался уничтожить это, оно ему не позволило…

— Так, выходит, оно уничтожило его?

— Perdono? [Простите? (ит.)]

— Простите, я просто думал вслух. Я полагаю, вы все это рассказали профессору?

— Рассказала.

Мэтью заглянул девушке в глаза очень пристально.

— Сделайте кое-что для меня. Это очень важно. Я хочу, чтобы вы очень хорошо подумали о Бразио и его отце и обо всем, что вы про них слышали. Вы можете вспомнить хотя бы одну маленькую деталь, которую не рассказывали профессору?

— Я рассказала ему все, что знаю. Что последний раз я видела Бразио на похоронах в дядюшки Киро в Салерно, и что он сказал мне… — она остановилась и моргнула, словно только что вспомнив что-то важное. — Постойте. Я вспомнила кое-что еще! То, что он сказал мне на похоронах! Я не рассказывала этого профессору!

— Да? Продолжайте, прошу.

— Он спросил, сколько мне лет, и я сказала, что мне тринадцать. А он ответил, что тринадцать — хороший возраст, особенно для Амароне.

— Амароне? Что это такое?

— Красное вино. Очень крепкое.

— Бразио имеет какой-то особый интерес к вину?

Она пожала плечами.

— Я просто помню, что он это сказал.

Мэтью не мог оставить это так просто. Похоже, это было какой-то важной деталью.

— Бразио жил с отцом в ту пору, когда Киро повесился?

— Нет. Я так понимаю, он где-то путешествовал.

— Почему вы так думаете?

— Он пришел через два дня. Похороны задерживались, потому что Бразио не было.

— Вы это рассказывали профессору?

— Да, — ответила Розабелла. — Он спрашивал, жил ли Бразио в Салерно или путешествовал и изредка приезжал туда. Я сказала то же, что и вам. А еще мои мать и отец не слышали о Бразио ничего в течение нескольких лет. Они даже не знают, где он живет.

— Он не говорил вашим родителям что-нибудь на похоронах?

— Не моим родителям. Они ничего не хотели знать. Моя мать… она думала, что Лорена была несчастьем для дядюшки Киро, а еще, что она изменяла ему, и что Бразио — не настоящий его сын. Моя мать сказала, что она верит, будто лихорадка была Божьей карой для Лорены, и что Лорена сделала дядюшку Киро таким, каким он стал перед смертью. Вот, что она говорила, поэтому, как вы понимаете, она не очень хотела общаться с Бразио.

— Но, возможно, он говорил в тот день с кем-то еще?

— Si, — сказала она. — Возможно.

— Это вы рассказывали профессору?

— Si.

— Давайте угадаю, что случилось дальше, — предположил Мэтью. — Профессор Фэлл попросил вас написать список людей, с которыми Бразио мог общаться на похоронах Киро?

— Верно. Это было пять человек, помимо меня и моих родителей.

— Он не знает, что Бразио упоминал Амароне? — он ждал ее отрицательного ответа. Она покачала головой. — Почему, вы думаете, ваш кузен мог упомянуть из всех вещей именно вино?

— Я не имею понятия, — сказала она, пожав плечами. — Если только… он не работает на каком-нибудь винограднике.

Мэтью кивнул.

— Да. Какой-нибудь виноградник, — конечно же, было возможно, что Бразио просто нравилось Амароне, и он планировал пропустить бокальчик-другой после похорон, но… тринадцать лет — хороший возраст для Амароне? Сказано так, будто бы здесь скрыт какой-то подтекст.

Работник виноградника? Или же его владелец?

В какой части Италии растет виноград, из которого делают Амароне?

Впрочем, это было, как сказала Розабелла, три года назад. Мэтью вспомнил, что на Острове Маятнике кукла Профессора говорила, что в последний раз Бразио Валериани видели во Флоренции, а после этого он исчез.

Исчез, по крайней мере, из поля зрения Фэлла.

На время.

— Розабелла, — обратился Мэтью. — Если профессор снова вас позовет и будет задавать новые вопросы, очень важно, чтобы вы не упоминали Амароне. Вы, мадам Кандольери и Ди Петри находитесь здесь, потому что профессору нужен Бразио. Я начинаю думать, что он хочет найти Бразио, чтобы добраться до того, что ваш дядюшка Киро создал в своей лаборатории, потому что это не было уничтожено, а Бразио может знать, где оно находится. Что случилось с имуществом из дома Киро? Бразио забрал с собой что-нибудь, когда уехал?

— Мне было тринадцать лет, — невинно сказала она. — Я ненавидела похороны. Я просто хотела вернуться к моим куклам, которым я давала имена и которым делала макияж. Все остальное, что происходило… мне не было до этого дела. Все эти вещи, которые профессор хотел у меня узнать… я вам все то же самое сказала.

— Я понимаю.

— Я работаю с мадам всего год, — продолжила она. — Скажите мне правду. Если профессор не найдет Бразио, он ведь нас никогда не отпустит?

— Правда, — вздохнул Мэтью. — Состоит в том, что неважно, найдет профессор Бразио или нет. Он не отпустит никого из вас на волю, — она сделала шаг назад, ее ладонь взлетела к губам, и он протянул руку, чтобы поймать девочку, которой явно стало дурно. — Это не значит, — продолжил он. — Что вы никогда отсюда не выберетесь. Мы не можем сдаться. Большинство людей здесь держат на каком-то наркотике, чтобы сохранять их довольными… opulenti, — он попытался перевести это слово на латынь. — Вы и Ди Петри должны быть сильными ради мадам. Пока что это лучшее, что вы можете сделать.

Ее глаза заблестели от слез. Он произнес — одновременно мягко и твердо:

— Я хотел бы, чтобы слезы могли помочь. Но они не помогут.

Он постоял с ней еще некоторое время, пока она приходила в себя. Розабелла была юной девушкой, невинной и всего год работающей с грозной мадам Кандольери, что оставило на ней свой отпечаток. Эта работа закалила характер девочки, сделала ее сильнее.

— Я сделаю все правильно, — пообещала Розабелла.

— Мы найдем способ выбраться отсюда, — сказал он ей, пусть сейчас это утверждение не было ничем подкреплено, он надеялся, что сможет пройти через это… ради всего святого: ради Розабеллы, Берри, Хадсона, судьи Арчера, Ди Петри и мадам Кандольери — и ради всех несчастных душ, заточенных в этой Прекрасной Могиле, будь то наблюдатели за звездами или просто строители.

Он надеялся, что сможет пройти через это. И будь он проклят, если не выяснит, как.

— Спасибо за ваше время и за ваши ответы, — поблагодарил он, затем развернулся и побрел прочь.

Часть шестая. Одержимый

Глава тридцать седьмая

В обеденном зале, в котором оказался Мэтью, были темно-красные обои. Оба окна комнаты закрывали длинные черные бархатные шторы. Над обеденным столом, ножки которого украшали резные фигуры дельфинов, прыгающих на волнах, висела массивная люстра — на этот раз не похожая на осьминога, но отчего-то выглядевшая не менее угрожающей: она представляла собой простое большое черное колесо, увенчанное шестью шипами. Еще три свечи горели на столе в весьма интересной емкости: сине-золотой мраморной чаше, в которой помимо свечей, расставленных по трем ее сторонам, вместо цветов стояли деревянные шипованные ветви. И пусть такое теплое освещение должно было создавать в комнате уют, атмосфера все равно казалась зловещей. В любом другом месте она могла бы показаться интригующей, приятной или загадочной, но только не здесь.

Одетый в черный костюм и чистую белую рубашку с белым шейным платком, Мэтью явился на званый ужин первым. Горбоносый человек, который проводил его от отведенного ему дома до обители Фэлла, держался молчаливо и всем своим видом показывал, что заводить светскую беседу будет вредно для здоровья. Это был один из охранников, которых Мэтью видел в свите Матушки Диар, и он, насколько Мэтью помнил, вообще никогда не разговаривал.

Ужин готовили на троих, стулья были расставлены так, чтобы два из них находились друг напротив друга, а один — во главе стола. Маленькие белые карточки — не те, что использовал Профессор, чтобы подписывать свои смертные приговоры, чему Мэтью был несказанно рад — указали, что Мэтью Корбетт должен был сидеть слева от хозяина дома, а Уильям Атертон Арчер справа. Мэтью покорно занял свое место и стал ждать. Его конвоир молча вышел из комнаты через другую дверь. Свечи немного чадили, отчасти отражая внутреннее состояние Мэтью, хотя внешне он был спокоен, как дыхание спящего ребенка. Надо отметить, что достойно держать такую маску ему давалось не без труда.

Примерно через минуту раздался звук шагов, приближающихся по тому же коридору, который привел Мэтью в эту комнату.

Первым в дверях появился судья Арчер, за ним шел Джулиан Девейн. Мертвенная бледность Арчера и пустота в его глазах наглядно иллюстрировали, что приспешники Фэлла не стали должным образом заботиться о его здоровье и не позволили достаточно восстановиться после тяжелого пулевого ранения перед тем, как доставить его сюда. Тем не менее, выражение его лица было решительным, а подбородок — приподнятым с величественным достоинством. Его светлые волосы были завязаны в на затылке черной лентой, и он тоже был одет в черный костюм с белой рубашкой с белым шейным платком: похоже, такой наряд каждый из гостей негласно выбрал самым подходящим для такого вечера. Мэтью подумал, что даже в могилу — Прекрасную или нет — Арчер предпочел бы идти с достоинством.

Судья адресовал молодому человеку удивительно теплую улыбку, заметив его, что было полной противоположностью тому выражению лица, что он предпочел в качестве своей маски в зале суда.

— Доброго вечера, юный сэр, — поздоровался он. — С кем имею честь?

Мэтью эти слова застали врасплох. Неужели Арчера тоже уже отравили каким-то ядом, изменяющим сознание?

Девейн хмыкнул, тут же отвечая на невысказанный вопрос Мэтью:

— Вам ведь уже дали понять, что игра ваша закончена. Вы все еще сомневаетесь в этом?

— Прошу прощения, но я все еще не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите, — Арчер отодвинул свой стул и сел, невольно мучительно поморщившись от боли, тяжело выдохнув и приложив руку к недавней ране. — Я никогда прежде не видел этого молодого человека.

— Ну, разумеется, — Девейн холодно улыбнулся, после чего покинул комнату.

Указательный палец Арчера немедленно поднялся к губам, показывая Мэтью, что не стоит ничего говорить или спрашивать, пока он не выслушает судью.

Арчер аккуратно уложил салфетку на колени.

— Прекрасный вечер для званого ужина, — сказал он. — Не согласны, мистер…

— Мэтью Корбетт.

— Ах, мистер Корбетт! Рад встрече с вами. Я Уильям Арчер, — пока он говорил, взгляд его перемещался из стороны в сторону в поисках некоего признака наблюдения. — Вы здесь живете?

— Нет, сэр, я из колоний. Нью-Йорк.

— В самом деле? — глаза его продолжали искать, остановившись на миг на метке Черноглазого Семейства на руке Мэтью. — Я так понимаю, Нью-Йорк скоро разрастется до размеров очень большого города.

— Он стремительно растет, сэр, верно, но вряд ли он когда-нибудь сравнится с Лондоном.

— Очень мало мест, — ответил он с ноткой горечи. — Сравнится с Лондоном. Вам не следует желать, чтобы Нью-Йорк когда-нибудь достиг столь сомнительного успеха, — он нервно поправил лежащие напротив себя серебряные приборы, хотя лицо его было мастерски укрыто той же маской спокойствия, что и у его молодого собеседника. — Я надеюсь, — продолжил он. — Что план Нью-Йорка никогда не станет таким же непоследовательным и хаотичным, как в Лондоне. Такие планы могут очень просто спутаться и, даже если результат достигается, он может быть далеко не таким, как ожидалось. А затем приходится обильно приносить извинения, но факт остается фактом, что иногда лучшие намерения оборачиваются взрывом прямо в лицо. Вы следите за мыслью, сэр?

— Да.

— Вы кажетесь весьма сообразительным молодым человеком. Жаль, что мы не встречались раньше.

Вдруг послышался звук аплодисментов.

В комнату вошел профессор Дантон Идрис Фэлл, одетый в черную шелковую мантию с золотыми и малиновыми декоративными лентами на воротнике и манжетах.

Он улыбнулся и слегка поклонился обоим своим гостям.

— Прошу простить, что перебиваю, но я предпочел насладиться этой пьесой, заняв полноправное место в зрительном зале. Знаете, я намеревался через какое-то время открыть здесь драматический кружок. Вы можете стать его почетными членами.

Арчер состроил непонимающее лицо.

— Сэр? — переспросил он, начав вставать, чтобы выказать уважение появлению хозяина дома.

— Прошу, сидите. Тем, кто был ранен и недавно практически вырвался из лап смерти, не стоит так часто вставать, даже ради приличия. Добрый вечер, Мэтью. Чувствуете себя лучше?

— Отлично.

— Превосходно, — Фэлл занял свое место во главе стола. — Наше первое блюдо принесут уже через несколько минут. О, а вот и вино, — грузный темноволосый мужчина, больше похожий на громилу, чем на работника кухни, внес в комнату бутылку вина, которую принялся откупоривать, остановившись рядом с Профессором. — Прекрасное и насыщенное Сенсо, — наслаждаясь моментом, сообщил тот. — Без каких-либо добавок, гордость моего дома. Нас сегодня ожидает на ужин изумительная рыба-меч, так что вынужден извиниться, что не предлагаю белое, но мои персональные вкусы темнее.

Мэтью едва не прошиб пот от этого комментария, и стоило огромных усилий сделать вид, что он не обратил на это внимания. Молодой человек наблюдал, как руки слуги с толстыми пальцами наливают вино в бокал, и сказал, принимая правила этой адской игры:

— Я тоже предпочитаю красное. Пино Нуар, Амароне, Гаме… все они пробуждают во мне интерес.

— А я и не знал, что вы такой искушенный, — последовал мягкий ответ. — Итальянское вино, затесавшееся среди французских? Если бы французы и итальянцы услышали это, находясь здесь, это могло бы развязать хорошую войну. Спасибо, Мартин, — последние слова он адресовал слуге. — Дай нам несколько минут перед началом трапезы, — он поднял свой бокал. — Могу я предложить тост, джентльмены? За ваше здоровье, за правду и за будущее.

— Прекрасный тост, — сказал Арчер.

Мэтью выпил с остальными. Выказал ли Фэлл какую-либо еще реакцию на Амароне? Или он лишь заметил, что это итальянское вино, затесавшееся среди французских? Он так не думал, но решил не спешить и не делать глупостей. После того, как кот выпрыгнет из мешка, его уже не затащить обратно, не пострадав от его когтей.

Фэлл поставил стакан на стол и тонко улыбнулся судье Арчеру. Мэтью почувствовал, что настал момент расплаты.

Фэлл произнес:

— Я могу представить, что вы за свою практику вели множество занимательнейших дел, сэр. Не доставите ли нам удовольствие рассказать о нескольких?

Этот фарс продолжался в течение следующего получаса, как в любом доме знатных лондонских господ, где собирались на подобные званые вечера и обсуждали последние новости, деловые вопросы, и прочие темы, которые обычно являются предметом разговоров за ужином. Подали салат из кальмаров и похлебку с моллюсками, и Фэлл настоял, чтобы его гости, по крайней мере, попробовали гарнир из отварных зеленых водорослей, присыпанных луковой крошкой. Профессор внимательно слушал, рассказ Арчера о судебных процессах, таких, как дело Зевулона Виттингтона, торговца рогами животных, который зарезал своего партнера до смерти бивнем дикого кабана; или дело Энн Кларк, вдовы, проявившей всю свою ненависть к людям, убив восемь человек с помощью отравленных грибов, которые она выращивала у себя во дворе; или дело пресловутого красавчика Джорджа Паркера, цветочника, который бродил по окрестностям зажиточных районов Лондона, предлагая молодым девушкам ароматный букет, в центре которого был спрятан нож.

Когда судья закончил рассказывать, подали основное блюдо.

Огромная запеченная рыба-меч на блюде цвета морской волны запеклась до аппетитной корки на серебряной чешуе. Ее голова была удалена и заменена маской Альбиона с позолоченной бородой.

Блюдо поставили на стол, и Мартин показал всем своим видом, что он может быть не очень опытным в вопросе работы со штопором, но зато мастерски управлялся восьмидюймовым ножом.

— Боже, выглядит аппетитно! — воскликнул Фэлл, радостно приподнимая руки почти к самому лицу.

Мартин разделал рыбу-меч на стейки и подал порцию на каждую тарелку. Гарниром служил жареный картофель с луком и томатами. Сливочно-уксусный соус был подан отдельно, в специальных соусницах. Профессор взял свои приборы и приступил к трапезе.

Повисло долгое молчание. Арчер поймал взгляд Мэтью, и глаза его прищурились всего на мгновение, но Мэтью понял, что за невысказанный вопрос вертится в голове у судьи: Кто знает, что будет дальше?

— Вы, джентльмены, — сказал Профессор, на миг оторвавшись от своего яства и сделав глоток вина, после чего Мартин обновил бокалы и вышел из комнаты. — Очень образованные люди, не так ли? Или лучше использовать слово «изобретательные»? Ну, если бы вы не были достаточно изобретательны, вы не оказались бы здесь.

— Изобретательны, сэр? — переспросил Арчер.

По лицу Фэлла пробежала вспышка раздражения, но затем выражение его вновь вернулось в норму.

— Вы, возможно, захотите знать об одном из местных жителей. Достопочтенный Джон Майерс находится здесь уже два года. Я бы убил его за то, что его рука расстроила мои планы, но помимо биологических добавок я также питаю интерес к астрономии, поэтому он будет находиться здесь, пока не закончит книгу, которую пишет для меня по данному вопросу, в котором он достиг определенного успеха.

Мэтью осмелился заговорить.

— Я полагаю, эта книга станет настоящим кладезем знаний, если этому человеку дадут отведать щепотку того, что дали мне этим утром.

— В самом деле. Нет, ему действительно дают кое-что, чтобы помочь ему расслабиться и сбросить общественные сети, что сдерживают его, но это несколько другое… гм… зелье. Книга движется медленно, но верно. На самом деле, Джон вполне доволен содержанием здесь.

— Содержание на величину всей Атлантики отличается от счастья.

— О, не судите так быстро, мистер Арчер, сначала доешьте. Мне кажется, эта рыба буквально апеллирует к вам.

Арчер приступил к трапезе, и Мэтью понадеялся, что он был единственным, кто заметил, что руки судьи дрожат, но надежды эти были, скорее всего, пустыми. Вопрос состоял лишь в том: дрожь эта обоснована страхом, бессильной яростью человека, чья жена умерла в агонии из-за темных планов Профессора, или из-за какой-то отравы, которую незаметно положили ему в еду? Мэтью подумал, что скоро сумеет отсечь хотя бы один из вариантов.

— Сдается мне, Дантон, — сказал Мэтью. — Что ваши дела не так давно вляпались в дерьмо со всех сторон.

Фэлл рассмеялся, мягко закашлявшись.

— К сожалению, подмечено достаточно верно. Уильям, вы нашли себе грозного союзника в лице Мэтью Корбетта. Он представляет собой гораздо больше, чем может показаться на первый взгляд. Вы должны встретиться с двумя людьми, которые приехали из Нью-Йорка, чтобы отыскать его, это нечто. Правда, сделать это нужно будет в ближайшее время, потому что, когда их разум окончательно размякнет, от этого разговора будет толку не больше, чем от разговора с кухонной тряпкой.

Стремление протянуть руку, схватить со стола первый попавшийся предмет и броситься на Фэлла, охватило Мэтью, словно лихорадка. Он подумал, что бокал может вот-вот лопнуть от напряжения в его руке. Он посмотрел на кусок рыбы в своей тарелке, стараясь отвлечься и успокоиться, уносясь воспоминаниями в желанное прошлое. Ему все-таки удалось проглотить свой гнев и продолжить трапезу, хотя под волнами тихой ярости лицо его невольно изменилось.

— Скажите мне, — обратился Профессор к Арчеру. — Так к чему на самом деле был ваш маскарад? Что он в себе нес? Какой смысл несло в себе убийство шести мелких сошек, что работали на меня? У одного из них, насколько я знаю — у того, который состоял в одной из банд Уайтчепела — на руке была такая же метка, как у Мэтью. И… дорогой Мэтью, я уже говорил Вам, но лишний раз убедился: вы даром времени не теряете. Но не об этом сейчас. Скажите мне, судья Арчер, на что вы надеялись, пытаясь зацепить меня такими мелочами? Вы, похоже, многое знаете о моей влиятельности. Почему было не подстеречь судью Чемберлена и не перерезать ему горло, когда он выходил из зала суда? Почему было не убить, к примеру, адвокатов — Эдвина Уикетта и Хамфри Маускеллера? Или… даже лучше… почему вы, одетый в костюм Альбиона, не заявились прямо в здание Парламента со своим мечом? Вы, наверное, знаете, по крайней мере, троих моих сообщников по именам. Я задаю вопрос: почему вы не убили кого-то, кто мог бы значить для меня больше и кто реально мог бы доставить мне проблемы на пару часов?

Фэлл улыбнулся Арчеру, держа на вилке кусок рыбы.

— А ответ прост, судья Арчер, — осклабился он. — Потому что вы злы.

Он съел свой кусок.

Арчер был недвижим, как скала.

— Да, злы, — повторил Фэлл. Улыбка его угасла. — Вы атаковали и убили шестерых человек, которые понятия толком не имели, в чем замешаны. Вы напали на людей, которые не имели никакого значения, а занимались лишь выполнением простых заданий. Разумеется, мне пришлось вытащить их из тюрьмы, это было вопросом чести. Но выслеживать и убивать маленьких человечков, когда большие цели разгуливают вокруг вас каждый божий день… это зло, Альбион. Могу ведь я вас так называть?

Арчер не ответил и вообще никак не отреагировал. Со своим замершим, немигающим взглядом он и вовсе казался мертвым — призраком жизни являлось лишь то, как медленно поднималась и опускалась его грудь в такт дыханию.

— Альбион, — повторил Фэлл, искривив рот в ухмылке. — Я понимаю, почему «Булавка» дала вам это имя, и я уверен, что вы по достоинству просмаковали его. Вы знаете значение этого слова, Мэтью? Я все равно расскажу. Альбион: великий мифический гигант и духовный защитник английской цивилизации. Звучит возвышенно и благородно, не так ли? Одинокий человек, который взял на себя смелость сопротивляться тому, что видит: той коррупции, которая поглотила страну, поэтому он решил убить шестерых глупых мальчиков на побегушках? Восьмерых, если учитывать двух человек, работавших на Матушку Диар. Я бы даже от души посмеялся, если бы не находил это абсолютно жалким зрелищем. Вашей настоящей проблемой были высокопоставленные люди с большими амбициями, которые мерились длиной своих членов и которых я в итоге купил с потрохами, апеллируя к их жадности и идиотизму! Какой толк был в ваших убийствах? Чтобы об этом написали в какой-то вшивой газетенке, которую раздают на улицах? Тысячи английских мальчишек погибли на войне за чужеземное золото. Что с того? Разве вы принялись за «Белый Бархат», который на время смягчает душевную агонию у тех, кто живет под гнетом своих тяжелых будней и ищет любой способ сбежать от реальности и найти мир? Нет. Ох, Альбион… как выразочаровали меня! Я ожидал начать с вами ожесточенный спор, ожидал великого вербального и ментального противостояния о настоящей природе злых и добрых дел, об истинной сути вещей, а получил только, как выражаются на улицах, фигу с маслом. Посмотрите на Альбиона, Мэтью! Узрите же его без маски, вот каков он на самом деле. Альбион! — голос Фэлла возвысился почти до крика. Голова Арчера повернулась к профессору, но глаза его ничего не выражали.

Профессор тихо спросил:

— Что скажете в свое оправдание?

Некоторое время Арчер не отвечал. Он сделал глоток вина, а затем произнес:

— Я виновен, полагаю. Виновен в том, что мне, будьте вы прокляты, не было наплевать.

— Прокляты будете вы, — был ответ. — Знаете, я ведь много о вас слышал. Что вы неподкупны, что вы человек так называемой чести, и что мне никак не использовать вас в качестве инструмента. Но теперь я вижу… вы даже не понимали природу преступления! Скольких человек вы повесили, представляя себе, как вешаете меня? Скольких человек, заслуживающих милосердия и правосудия, вы уличили в связи с империей Профессора Фэлла и отправили их за одно это в петлю? Я готов поспорить, даже руку дам на отсечение — да хоть обе — что вы и сами не понимали, от кого спасаете Англию! И вы действительно думали, что делаете что-то для спасения этой страны от нее же самой? А что было бы вашим следующим шагом? Начать отправлять в тюрьмы детей, которые жульничают, играя в кости на улицах, потому что так начинается путь к преступной жизни в Англии, поэтому лучше уничтожить такие намерения в зачатке?

Ответа не было.

— Ха! — хохотнул профессор, отправляя в рот еще один кусок рыбы, после чего опустил вилку и отставил тарелку в сторону, как будто его желудку уже стало тесно от угощений. — Преступление, — мягко проговорил он. — Вы убили шестерых мальчишек, пока крупные рыбы воевали за территории, а мои подельники работали в Парламенте. Всего шестерых мальчишек. Они не были преступниками, заслужившими такой кары. Вы пытались мстить не им. И вот вы смотрите прямо на меня!

Он покачал головой, наблюдая печальное молчание Альбиона.

— Я даже не знаю, что с вами делать, пока вы здесь. Хотя нет, знаю. Вы и Мэтью будете моими гостями на оперном выступлении завтра вечером, в восемь. После того, как представление закончится, судья Арчер, с вами поработают. Я не люблю людей, которые слишком хорошо осведомлены о моих делах, а вы и без того доставили мне достаточно неудобств. Поэтому с вами поработают, чтобы выяснить полный список человек, которые знают мое полное имя и описание. Мэтью мог проболтаться об этом Матушке Диар, но пришла эта информация от вас, он узнал это из вашего маленького стишка в «Булавке», выпуск которой Матушка Диар привезла с собой. Нам необходимо сжечь этот мост. После того, как я получу от вас информацию, я использую вас для экспериментов. Для каких — зависит от того, что вы мне предложите. Тогда я и решу, будете вы жить или умрете.

— Прелестно, — ответил Арчер с напряженной улыбкой.

— Прелестно, в самом деле. А теперь, если действовать по вашей схеме, я бы позволил вам свободно пройтись и убить всех читателей «Булавки», - лицо Профессора внезапно исказилось. — Вы мне отвратительны, — сказал он, взял салфетку с колен, отшвырнул ее на стол и встал. Стул шумно проехался по полу. В комнате моментально появился Мартин.

— Мы закончили, — объявил Фэлл. — Убирайтесь из моего дома, оба. И возьмите с собой свою маску, Арчер. Можете спать в ней сегодня и надеяться, что из преступника хотя бы во сне сможете стать героем.

Сказав это, профессор вышел из комнаты.

Мартин остался на своем месте, глядя на гостей исподлобья. Сообщение «убираться» из дома было вполне ясным.

Арчер поднялся со стула и потянулся к маске. Рука его замерла. Снова потянулась и остановилась.

Затем он болезненно вздохнул, все же протянул руку и забрал маску с выпотрошенной рыбы.

Глава тридцать восьмая

Ночь становилась холоднее.

Мэтью шел рядом с Уильямом Арчером прочь от дома Профессора Фэлла. Фонари освещали уличные знаки, иногда и в окнах мелькал случайный огонек.

— На какой улице вас поселили? — спросил Арчер.

— На Лайонфиш-Стрит. А вас?

— На Буллхед-Стрит. Это рядом с Трешер-Стрит.

Мэтью кивнул.

— Вы ведь знаете, что большинство жителей этой деревне отравлены наркотиками?

— Из того ограниченного количества этих жителей, что мне удалось увидеть, у меня закралось такое подозрение. Я знаю, что здесь есть охранники, но как Фэллу удается держать всех такими послушными без наркотиков? — он несколько секунд помолчал. — Полагаю, став одним из объектов эксперимента, скоро я об этом узнаю.

— Да, — только и сумел сказать Мэтью.

— Хм. В моем доме есть бритва. Возможно, мне стоит просто…

— Я сомневаюсь, что она все еще будет там, когда вы вернетесь, — Мэтью вдруг остановился. То же сделал и Арчер. Они посмотрели друг другу в глаза, стоя посреди улицы, вокруг выл холодный осенний ветер, а практически полная луна яркой лампой светила на небе в окружении маленьких светляков звезд. — Я представляю, что вы, пожалуй, могли бы найти быстрый способ покончить с собой, если б захотели, — покачал головой Мэтью. — Можете даже думать, что это будет мудрым решением, чтобы защитить свои контакты, а также… чтобы защитить Стивена. Они ранили его, когда забирали вас из госпиталя? Я так понимаю, это был именно тот молодой человек, который, по словам Матушки Диар пытался помешать забрать вас.

— Это был не Стивен. Это был кое-кто другой. Муж одной из медсестер, я думаю. Я сказал Стивену, чтобы он шел домой, чтобы отдохнул, а потом возвращался, если будет время. К счастью, он воспользовался советом своего отца.

— Рад это слышать. Стивен рассказал вам, что он посвятил меня во все подробности… я бы не назвал это планом… я даже толком не знаю, как это назвать, но могу охарактеризовать эти действия одним словом — «отчаяние»…

— Он сказал мне. Я с трудом мог слушать, потому что то терял сознание, то приходил в себя, но суть я уловил.

Мэтью посмотрел на луну, окруженную россыпью звезд, завораживающих своим блеском, затем вновь обратил свое внимание на судью и качнул головой.

— Как вы вообще могли подумать, что это может сработать? Использовать наживку, чтобы привести Фэлла в «Трех Сестер», где вы надеялись убить его на улице Флинт? Вы образованный и умный человек, как и ваш сын. Как вы могли решиться на такое безумие?

— Это могло сработать. Хотя бы частично.

— Вместо того, чтобы привести Фэлла на вашу территорию, оно привело вас в его владения. Если это успех, то я, похоже, потерял смысл слова «неудача», - Мэтью почувствовал, как в лицо ему ударил жар. — И как вы посмели вообще использовать меня таким образом! Заточили меня в Ньюгейт… потом напали на нас в Уайтчепеле… и… все остальное. Всё это! — воскликнул он, поднимая руку с меткой Черноглазого Семейства прямо к лицу Арчера.

— Да, — выдохнул судья. Глаза его стали жесткими, а мышцы лица напряглись. — Я уже видел этот символ раньше. На теле молодого человека, который послужил причиной смерти моей Хелен.

— Возможно, вас утешит тот факт, что вся банда, в которой состоял Джошуа Оукли, сократилась до одного единственного члена: меня. Они все мертвы, все, кроме их лидера, были убиты рукой того же человека, кто вырезал семью судьи Фэллонсби. Фэлл называет его одержимым или бесноватым. Кто-то, кто пытается работать на территории Профессора и кто разграбляет склады с «Белым Бархатом». Лидер этой банды был убит на моих глазах Матушкой Диар, и пусть у него был скверный характер, он был хорошим человеком, который точно уж не заслужил такой смерти. Да и своей тяжелой жизни тоже не заслужил. Теперь профессор схватил двух моих друзей — простите… оговорюсь — моего лучшего друга и женщину, которую я люблю. Он привез их в эту деревню и проклял оба из разума, отравив их наркотиками, и ни один из них не может теперь даже узнать меня!

Мэтью приложил руку ко лбу, ощутив волну легкого головокружения. На несколько секунд он почти поддался панической мысли, что его снова чем-то отравили, но затем он понял, что все еще контролирует себя и свое тело, поэтому весь яд, который сейчас находился в нем — это лишь яд сложившихся обстоятельств. Он вздохнул.

— Я привык находить решения проблем. В прошлом я бывал в трудных ситуациях, в которых мозг у меня буквально раскалывался на кусочки, но я всегда находил решение. А на этот раз… я не могу его найти, — он опустил руку. — Если кто-то здесь и имеет право сдаться и уйти из жизни добровольно, так это я, — молодой человек устало опустил взгляд. — Я послужил причиной самым худшим вещам, которым не должен был позволить случиться, и я бессилен это изменить. Единственное, что я могу сделать, это подождать еще минуту, час и день, надеясь, что какой-то выход все же придет мне в голову, и я смогу спасти своих друзей. Поэтому… если хотите убить себя, вы можете найти способ, но это лишь докажет, насколько вы ошибались во всем, — он сделал паузу, позволяя собеседнику осмыслить сказанное. — Возродите свою гордость из пепла, сэр. Продержитесь еще какое-то время.

— Мне все равно дадут всего лишь день.

— Думаю, множество людей, которых ожидало повешение после вашего приговора, смотрело на свой оставшийся день так, чтобы вытянуть из него все самое лучшее. Даже профессор верит, что вы человек крутого нрава и не опуститесь до такого малодушного поступка, как самоубийство. Иначе он не позволил бы вам покинуть дом.

— Ваша правда, — тихо ответил судья. Он огляделся вокруг, окинув взглядом маленькие дома, и в этот момент Мэтью истинно мог прочесть мысли этого человека: он видел, что его разум — пусть и горящий и занятый переносимой болью от ранения — начал работать над проблемой. Альбион не мог сойти со сцены так просто. — Сегодня днем я прогуливался вдоль стены, — проговорил Арчер задумчиво. — Я увидел очень хорошо охраняемые главные ворота, а также задние ворота над утесами. Обрывы там коварные, но я заметил, что дорога оттуда тянется на четверть мили вниз, к защищенной гавани. Две рыбацкие лодки и еще одно судно причалило туда. Как вы думаете, есть шанс взорвать ворота и добраться до лодок?

— Мне необходимо взглянуть, — ответил Мэтью, хотя уже и представил, насколько это будет трудно. Даже если бы сами лодки не охраняли… запертые ворота… охранники, патрулирующие стены, вооруженные мушкетами. А прутья выглядели слишком мощными — даже мощнее тех, которые мог согнуть Черный Дикарь. Но даже если каким-то чудом Арчеру удалось бы добиться успеха в столь сомнительном мероприятии, Мэтью никогда бы не бросил Хадсона и Берри, чтобы спасти свою собственную шкуру. Он не уйдет без них, пусть даже ему просто предложат спокойно выйти через открытые ворота.

Арчер глубоко вздохнул. Он некоторое время стоял, опустив взгляд себе под ноги, затем поднял глаза и произнес:

— Мэтью, я скажу вам ту же самую вещь, что сказал моей Хелен: я искренне и глубоко сожалею и смиренно приношу извинения.

— Это и придется делать, я полагаю, — нахмурился Мэтью. — Вы извинялись перед своей женой… за что? За несчастный случай?

— Нет. За то, что дал ей слишком большую дозу опиума в последнюю ночь. Я не мог видеть ее страдания ни днем дольше. Врачи сказали, что неизвестно, сколько она продержится, — лицо Арчера вновь превратилось в сдержанную маску, которая была настолько тесной, что свободы в ней не было ни на дюйм. — Стивен не знает, что я… завершил ее страдания. Теперь вы понимаете, — невесело усмехнулся он. — Я действительно убийца.

Мэтью при этом видел перед собой не убийцу, а человека, на чью долю выпали тяжелые испытания, сделавшие его узником клетки из его собственных костей.

Словно в такт этой мысли, глаза Арчера будто бы отдалились, сев глубже в глазницах, как если бы он отчаянно пытался спрятаться хоть где-то от этой мрачной действительности. Когда он снова заговорил, в его голосе шуршал грубый гравий боли.

— Я, пожалуй, пойду. Доброй вам ночи.

— Доброй ночи, — отозвался Мэтью, но остался на своем месте, провожая взглядом удаляющегося по ночной улице Арчера с маской Альбиона в руках. Пока он не свернул влево, молодой человек не переставал смотреть ему вслед.

В своем доме на Лайонфиш-Стрит Мэтью не смог уснуть — словно Королева Фей Спенсера бросила ему в нос свою волшебную пыль и лишила сна. Он сидел в кресле в комнате и нервно перебирал пальцами, в то время как в его воспаленном сознании кочевали из стороны в сторону, скача, как дикие животные, мысли.

Возможно, миновал час? Или уже два проползло мимо? Свеча в фонаре почти догорела. Мэтью не имел возможности зажечь новый, а в оставшемся тусклом свете он не сумел бы разглядеть циферблат карманных часов. Да и слежка за тягучими, как патока, минутами, была для него пыткой. Мысли его занимала Берри, живущая в мире своих мирных фантазий, пока наркотик медленно превращал ее разум в кашу… и Хадсон… Великий человек, который был обращен в запуганного зверя, прячущегося в темноте от кошмаров, которые его преследовали ежеминутно.

Господи, это уже слишком!

Он сидел в темноте, при свете луны, что лился окна — сейчас это был его единственный компаньон.

Ему хотелось пойти к Берри, обнять ее, поцеловать и сказать ей, что все будет в порядке, но это было бы самой наглой ложью на свете. И ведь, посмотрев на него, она снова увидит Эштона Мак-Кеггерса… или какой-то другой фантом, который нарисует ей ее отравленное воображение.

А в конце ее развитие деградирует до уровня младенца в колыбели, и я могу позволять вам качать эту колыбель время от времени.

Это был отвратительно. Он предпочел бы рухнуть перед Фэллом на колени, поставить голову под его топор и позволить медленными ударами тупого лезвия убивать его, лишь бы не наблюдать эту медленную смерть Берри Григсби!

Она для вас потеряна навсегда, потому что даже если ей прекратят давать это вещество тотчас же — чего не произойдет — она не сможет выздороветь без постоянного и тщательного применения противоядия.

Противоядие. Его рецепт должен быть записан в книге Джонатана Джентри, но где эта книга? Хранится в местной больнице? Здание, похоже, пустовало, когда Мэтью проходил мимо него. Но если бы он мог проникнуть в больницу… найти записи… если бы эти записи был там… и если в них есть формула противоядия… чтобы она была четко обозначена… если… если…если …

Он не был химиком. А что, если найти Риббенхоффа и заставить его сделать антидот? Риббенхофф. Еще один чертов пруссак?

Постоянное и тщательное применение, сказал профессор.

Что именно это значит? Один раз в день в течение недели? Четыре раза в день в течение четырех недель? Шесть раз в день в течение шести недель? Это было невозможно.

Мэтью наклонился вперед и обхватил голову руками. Он почти плакал, чувствуя, что разрывается на части, хотя никакой наркотик был здесь ни при чем. Нет, профессор хотел, чтобы его разум остался чистым, а глаза открытыми, чтобы он был свидетелем того, как медленно будут погибать люди, которые значили для него больше всех на свете.

Ему нужно было выпить.

Не теряя ни минуты, он поднялся и надел свои плащ и треуголку. Его не волновало, который сейчас час и сколько времени осталось гореть фонарю. Он просто вышел из дома и направился к площади.

Деревня совсем затихла, ни в чьих окнах не горел свет. Он видел движение фонарей на постах охраны, где солдаты преступной армии Фэлла патрулировали территорию, бродя из стороны в сторону. Конечно, Фэлл заплатил им прекраснейшую сумму за такую пагубную работу, или же, возможно, он расплачивался другой валютой? Например, в дополнение к еде, крову и питью он позволял им развлекаться с отравленными наркотиками и ничего не понимающими жительницами Прекрасной Могилы — другой ценности местные женщины, похоже, не представляли. Мэтью потряс головой, стараясь стряхнуть с себя мысли о группе мужчин, бросающихся на глупо улыбающуюся и онемевшую от отравы Розабеллу или мадам Кандольери… в голову врывались образы негодяев, пускающих в ход свои мушкеты, уничтожающие невзрачное препятствие в виде Ди Петри. Мэтью попытался отбросить эти картины как можно дальше, потому что они пугали его до невозможности, чего Фэлл, видимо, и добивался.

Мэтью вырвался из раздумий, когда вдруг увидел фигуру с фонарем, идущую ему навстречу.

Фигура замедлилась, а после и вовсе остановилась посреди улицы.

Кто это был? Приземистая, хотя плечистая и грозная фигура. Двигался этот человек быстро, явно преследуя какую-то цель. Охранник шел на службу? Нет, в лунном свете не показался мушкет. Фигура была одета в темный плащ с капюшоном. Женщина, подумал Мэтью. Хотя и с мужской походкой? А потом ветер прокатился по улице, взметнул плащ фигуры и сбил капюшон, после Мэтью увидел ватное облако белых волос.

Матушка Диар. Явно направлялась куда-то в спешке.

Но не к дому профессора.

Скорее, к стене, которая шла вдоль морских скал.

Он стоял неподвижно. Сколько времени сейчас было на часах? Луна постепенно перемещалась. Мэтью казалось, что сейчас было около трех часов ночи.

Куда могла идти Матушка Диар в такое время? Интересно, подумал он. Впрочем, чем задавать вопросы, проще проследить за ней и найти ответы. Не было никакого толку сидеть в этой чертовой таверне, пока Хадсон живет в плену своих кошмаров, а часы Берри медленно утекают.

Быть по сему.

Он отправился на охоту, все его чувства обострились.

Мэтью последовал за женщиной, держась на безопасном расстоянии. Он заметил охранника, идущего навстречу, и пришлось пригнуться, укрывшись между домами, но предосторожность вышла лишней: охранник и так отвернулся, тем самым позволив молодому решателю проблем возобновить слежку за Матушкой Диар.

Мэтью не пришлось идти за ней слишком далеко: уже вскоре он стал свидетелем довольно интересной сцены — эта грузная женщина встретилась с кем-то, кто ждал ее возле задних ворот, которые упомянул Арчер. Неизвестный человек — довольно внушительных габаритов — тоже держал фонарь. Они несколько минут постояли, перебросившись парой слов, а затем направились вверх по лестнице к посту охранника.

Мэтью постарался устроиться так, чтобы увидеть как можно больше их передвижений. Матушка Диар со спутником двигалась вправо. Они подошли к охраннику, с которым тоже завязали разговор. Спутник Матушки Диар попросил охранника отойти, а затем он продолжил что-то говорить, а стражник повернулся спиной морю.

А потом…

… Матушка Диар подошла к краю стены, который выходил на море, быстро подняла фонарь и сделала им определенное движение в воздухе. Это заняло всего секунду, после чего она опустила его и вновь присоединилась к беседе, которую вел с охранником ее спутник.

Мэтью прищурился. Ему показалось, или жест, который она изобразила фонарем, был похож на перевернутый крест?

Она подавала кому-то сигналы. Был этот сигнал увиден, был ли на него ответ — он не знал, но в том, какой символ увидел, был четко уверен.

Что это значит?

Матушка Диар и неизвестный человек спустились с поста тем же путем, которым пришли. У Мэтью было непреодолимое желание узнать, что это за человек. Он мог сказать, что отправился на прогулку и случайно натолкнулись на них. Да, это могло бы сработать.

Молодой человек направился к ним. Может, стоит поднять руку и поздороваться? Он подходил ближе. Уже собирался показаться у них на пути…

Чья-то ладонь зажала ему рот, другая завела ему правую руку позади за спину и, заставив согнуться, втащила прямо за угол, чему пришлось повиноваться.

— Тихо, — прошептал голос прямо ему в ухо.

Глава тридцать девятая

Матушка Диар и ее спутник прошли мимо. В свете фонарей Мэтью подумал, что человек мог быть Мартином — слугой из дома Фэлла, но он не был в этом уверен. Кто-то продолжал зажимать ему рот, а правая рука его все еще была заведена за спину — так, что могла вот-вот сломаться.

Через несколько секунд после того, как пара удалилась из виду, рот и руку Мэтью освободили. Он повернулся и столкнулся лицом к лицу с нападавшим.

— Какого черта ты здесь делаешь, идиот?! — прошипел Джулиан Девейн недовольным шепотом.

— Гуляю, — буркнул Мэтью себе под нос, морщась от боли в пострадавшем плече. — Это разве запрещено?

— По-моему, ты следил за Матушкой Диар и Мартином.

— Правда? И почему же тебе так показалось?

— Потому что, — нахмурился он. — Я следил за Матушкой Диар. И я увидел, как ты тоже пошел по ее следу.

— Я просто гулял, вот и все, — Мэтью подумал, что ему следует подтянуться в навыках слежки и быть внимательнее. Он ведь даже не заметил, что кто-то следует за ним.

— Ты глупый пижон! Слишком много себе думаешь! Я мог вышибить тебе мозги уже сотню раз, а ты бы и сообразить не успел, откуда прилетела пуля.

— Спасибо за наблюдение. А теперь я пойду.

— Нет, — Девейн ухватил Мэтью за отворот плаща и толкнул его к стене, после чего молодой человек понял, что его путь отрезан. — Что ты только что видел?

— Прости?

— Не изображай из себя слабоумного! Ты что-то видел. Что именно?

— Я не понимаю, о чем…

— Корбетт, слушай меня, — рука Девейна дернулась, будто собиралась вместо плаща Мэтью плотно сомкнуться на его горле. — Я собираюсь кое-что сказать тебе. У тебя хватит мозгов понять, что я тебе говорю?

— Пока что ты не сказал ничего.

— Слушай меня. Я работаю на Матушку Диар уже больше года. За последние три месяца она изменилась. Стала… я не знаю… лучшее слово, которое подходит для описания, это… помешанной.

— О, а до этого она была мирной здравомыслящей дамой?

— Все началось с малого, спустя некоторое время после того, как она покинула Остров Маятник, — продолжил Девейн. — Сначала она начала терять концентрацию… что-то путала в делах, забывала какие-то детали… это было не похоже на нее. Иногда она пропадала на несколько дней, никому не говоря, куда отправляется и где ее искать. Причем, уходила одна, без телохранителей. Что опять же… не в ее природе.

— Пощади меня, — качнул головой Мэтью. — Мне прискорбно слышать, что такая милая леди теряет свою концентрацию время от времени и хочет уйти от своих одиозных телохранителей… но, может, она просто хочет пройтись по Флит-Стрит и сделать покупки, как обычная, нормальная женщина?

— Да прекрати уже изображать из себя придурка! Ты работаешь на это чертово агентство «Герральд», значит, должен быть гребаным умником! Я снова спрашиваю тебя… что ты сейчас видел?

— Два вопроса в ответ на твой: зачем ты мне все это рассказываешь и почему тебя так волнует то, что я мог увидеть?

— Ты говоришь так, словно уже связал все это в узел, — сказал Девейн. — Я тебе скажу вот, что: Матушка Диар, возможно, вляпалась во что-то опасное.

— Я бы сказал, что это очень сдержанное высказывание.

— Я имею в виду, вляпалась во что-то, что может угрожать профессору.

Мэтью собирался швырнуть еще один самородок остроты в лицо Девейну, но вдруг осознал, что ему секунду назад сказал этот человек — особенно после увиденного перевернутого креста, показанного Матушкой Диар кому-то в море.

Мэтью вздохнул:

— Я видел, как она подняла фонарь по прямой линии, а потом провела фонарем слева направо у самого основания этой линии.

— Правильно. И я так понимаю, ты знаешь этот символ?

— Да, — ответил Мэтью.

Девейн отпустил его плащ. Он бросил взгляд в ту сторону, куда ушли Матушка Диар и Мартин, обернулся на крепостную стену и только после этого снова посмотрел на Мэтью. Его лицо было скрыто темнотой, но Мэтью заметил тревожный блеск в его глазах, сверлящих его из-под треуголки.

— Мне кажется, она теряет рассудок, — сказал он.

— В самом деле? А она не потеряла его много лет назад?

— Может, и потеряла. Может, она просто очень хорошо скрывала это, а сейчас ее безумие вырывается наружу.

Мэтью не мог ручаться за ответ, потеряла эта женщина рассудок или нет, его волновало другое: если этот сигнал в виде перевернутого Распятия имел какое-то отношения к монстру, который приказал вырезать все Черноглазое Семейство, он поклялся честью заставить убийц ответить за это.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он.

Девейн колебался, словно решая, можно ли идти дальше по этому пути.

— Ты начал это, — подтолкнул Мэтью. — Так продолжай.

— У меня комната на чердаке в доме на Сьюард-Стрит. В доме Матушки Диар, — пояснил Девейн. — Еще в октябре она ушла на четыре ночи. Сказала своим людям, что охранники ей не нужны, наняла экипаж и уехала. Как я и говорю, это не в ее привычках. Но мы тогда подумали, что это ее личное дело, а нам платят не за то, чтобы мы задавали вопросы. Но… однажды ночью меня разбудил какой-то шум на крыше прямо над моей головой. Он доносился сверху, как будто кто-то танцует.

— Танцует, — повторил Мэтью.

— Топает и ходит туда-сюда, на самом деле. Я поднялся по лестнице на крышу и увидел там Матушку Диар, танцующую с бутылкой рома в руках. Она была явно пьяна, даже парик слетел.

— Парик?

— Да. Под ним у нее обожженный скальп с множеством шрамов. Я никогда не видел этого раньше, только слышал рассказы. В любом случае, я приблизился к ней и спросил, могу ли что-нибудь сделать. Она сказала нет, приказала уходить и оставить ее в покое. Но она чему-то очень счастливо… ухмылялась. Но при этом казалась… я бы сказал, она находилась в каком-то бреду.

— И ты оставил ее там?

— Оставил. Но перед этим я оглянулся, потому что она окликнула меня по имени. Когда я откликнулся, она сказала, что ее отец вернулся за ней.

— Ее отец? — Мэтью вспомнил, что о своем отце ему рассказывала эта женщина. В частности то, что ее отец был ей неизвестен.

— Так она сказала. Я пошел назад и оставил ее одну. После этого было еще несколько случаев, когда она пропадала на несколько дней. Последний был за неделю до того, как она отправила меня, Стоддарда и Гинесси караулить тот цирк.

Мэтью хмыкнул. Это было очень странно. Он вспомнил рассказ Матушки Диар: она говорила, что была в том цирке за неделю до его поимки.

Ее отец, что водил дочку на представление?

Отец…

— Она сказала, что понятия не имеет, кем может быть ее отец, — сказал он. — Кроме…

Он остановился, потому что остаток истории вспоминался молодому человеку не без труда.

Грязная Дороти… с изъеденным проказой и скрытой вуалью лицом… постепенное разрушение ее публичного дома… безумие, борьба с судьбой… а потом был тот самый пугающий рассказ, который пришлось выслушать маленькой девочке о своем отце.

Она сказала, что мой отец приходил к ней в течение трех ночей. На первую ночь он появился в образе черного кота с серебряными когтями. На вторую ночь — как жаба, которая потела кровью. А на третью… в комнате посреди ночи… он явился в своем истинном образе, высокий и худой, греховно красивый с длинными черными волосами и черными глазами, в центре которых горел красный огонь. Падший ангел, как он сам себя назвал…

— Кроме кого? — раздраженно спросил Девейн.

— Ничего, просто думаю, — качнул головой Мэтью.

— Ты это часто делаешь. И куда это привело тебя в жизни?

— А куда твоя жизнь привела тебя? — парировал Мэтью.

Девейн не ответил. Его рука взметнулась, и Мэтью подумал, что сейчас он снова схватит его за плащ, но Девейн, похоже, передумал и вновь опустил руку.

— По крайней мере, — сказал он с досадой в голосе. — Мне не приходится смотреть, как разум близкого мне человека превращают в пудинг.

— О! Так тебе не на всех наплевать?

И снова — ответа не последовало. Тяжелое молчание затягивалось.

Мэтью нарушил его.

— Итак, к сути. Ты видел тот же сигнал, что и я. Если ты подозреваешь, что матушка Диар может быть двойным агентом, почему ты не скажешь об этом профессору?

— Двойным агентом? Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что имеешь в виду и ты, но я все равно скажу это, хотя ты производишь впечатление более умного человека, чем пытаешься показаться. Ты подозреваешь, что Матушка Диар имеет какие-то дела с тем, кто убивает людей Фэлла и крадет «Белый Бархат». Одержимый, как его описывает сам Фэлл. Она подала сигнал в виде перевернутого креста, направила этот сигнал в море. Зачем бы ей это делать?

— Кто-то видел этот сигнал с корабля.

— Разумеется. Она же не рыбе этот сигнал посылала. Мартин позаботился о том, чтобы отвлечь внимание охранника от ее действий, то есть, Мартин тоже в этом замешан… что бы это ни было.

— Мне не нравится то, что ты говоришь.

— Нравится или нет, — пожал плечами Мэтью. — Что-то происходит. Почему ты решил следить за ней?

Девейн некоторое время не отвечал, и Мэтью понял, что он уже и так перешел все границы допустимого в вопросе разглашения информации. Но когда Девейн чуть покачнулся, он, похоже, принял решение, по какому пути идти. Он сказал:

— Я не очень хорошо сплю, поэтому…

— Интересно, почему, — перебил Мэтью.

— Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе все, или нет? — огрызнулся Девейн.

— Сейчас я думаю, что я единственный, кому ты можешь это сказать, иначе ты бы не стал. Так давай. Только по какой-то причине у меня от твоего голоса челюсть болит.

Девейн продолжил, не обратив внимания на последнее замечание.

— Я пошел в таверну прошлой ночью примерно в это же время, — сказал он. — Матушка Диар и Сэм Стоддард сидели там за столом друг напротив друга и разговаривали. Они были одни, присутствовал еще только хозяин. За их столиком был пустой стул, поэтому я решил присесть к ним. Перед тем, как я вытащил стул, Матушка Диар посмотрела на меня и сказала, что у них очень важный приватный разговор. Ее глаза выглядели… странно.

— А они не всегда такие?

— Они казались… далекими. Словно она была не здесь. И еще… не знаю… острыми, что ли. Очень колкий взгляд. Стоддард ничем не лучше меня. Он работает с ней уже около двух лет, но он не лучше. По факту, он полный олух.

— Ну, разумеется.

— Так что я сел, заказал себе вина и подумал, почему меня отшили… а ведь меня отшили, и я никак не мог этого понять. Я наблюдал издали за их разговором, но ничего не слышал. Что-то во всем это было неправильно, особенно учитывая все то, что случилось. Они вышли из таверны, и я проследил за ними. Они сделали то же самое, что сегодня Матушка Диар сделала при Мартине, — рассказал Девейн. — Стоддард занял ближайшего охранника, отвлек его внимание, а Матушка Диар подала тот же сигнал кому-то в море. Дьявольский Крест. Так ведь он называется? Как тот, что вырезали на…

— Да. Я видел тела.

— Верно. Итак, сегодня я снова пошел в таверну. Я прошел мимо ее дома и увидел, что внутри движется свет. Я решил подождать и посмотреть, выйдет ли она, и она вышла, после чего ты встал между нами.

— Понятно.

— Это не все. Несколько недель назад Стоддард и я были на сборе выплат. Принуждали нескольких идиотов-политиков заплатить еще две сотни фунтов сверху. Идиот ввязался в сексуальные игры с одной молодой шлюхой и забил ее до смерти. К несчастью для него, она не была никем, у нее была мать и двое маленьких детей, которые ждали ее дома.

— Избавь меня от подробностей твоей жизни, — поморщился Мэтью.

— По пути, — кивнул Девейн. — Стоддард спросил меня, доволен ли я работой на профессора. Он бросил комментарий, что профессор теряет хватку, и что недолго досталось ждать того момента, когда ему придется выйти из своего укрытия. Я помню это очень хорошо… Стоддард сказал — высказал только свое мнение — что профессор слабеет, и спросил, как долго я еще собираюсь работать на человека, чье предприятие вскоре окончательно разрушится.

— И что ты ответил?

— Я сказал, чтобы он следил за своим языком, потому что Матушка Диар отрежет ему этот язык, если услышит хоть слово из того, что он сказал.

— Он ответил на это что-то?

— Он сказал, что я могу удивиться тому, что сделает Матушка Диар, и что у нее есть свои планы, включающие в себя и профессора. Больше он ничего не сказал. Мы к этому не возвращались. Я считаю, он пытался проверить воду и понял, что она холодная.

— Согласен, — сказал Мэтью. — Ты не говорил об этом Фэллу?

— Господи, нет! С одной стороны потому, что это первый раз, когда я оказался с ним в непосредственном контакте. А во-вторых… сделать это заявление — значит пройтись по голове Матушки Диар. Здесь есть своя иерархия, ты не просто ходишь туда-сюда по улицам профессора.

— И ты думаешь, что если ты сделаешь такой запрос, она захочет знать, почему?

— Конечно, она хочет знать, почему! Она умная женщина. И хитрая, надо отметить. Она сразу поймет, если я солгу ей, и узнает сразу, если я захочу вдруг встретиться с профессором лично. В любом случае мне нужно позаботиться о порядке в нашем собственном доме.

— И, я полагаю, ты не сказал никому из своих товарищей об этом, потому что не знаешь, кому из них можешь доверять?

— Точно. И если это дойдет не до тех ушей… хоть одно слово, меня пустят на корм собакам, а остальное развеют по ветру.

Мэтью кивнул. Луна переместилась, но Мэтью все еще не мог видеть в ее свете лицо этого человека, он ловил только блеск в его глазах.

— Ты не думаешь, что это забавно, Девейн? Ты, который привез меня и Рори Кина к Матушке Диар на прицеле, теперь спрашиваешь моего мнения по поводу того, как тебе поступить?

— Кто сказал, что я спрашиваю твоего мнения?

— Именно это ты и делаешь, так или иначе. Но если не хочешь моего мнения, будь добр отступить в сторону и позволить мне отправиться в мою прекрасную… кровать.

— Я не знаю, какого черта я вообще остановил тебя, — прорычал Девейн, внутри него взметнулась злость. — Надо было позволить тебе хорошенько влипнуть.

— Возможно, надо было. Я не могу представить, чтобы мой собственный расклад ухудшился.

Девейн все еще не отходил.

— Мое мнение, — сказал Мэтью. — Состоит в том, что тебе нужно добыть книгу с записями ядов и антидотов, которая спрятана где-то здесь. Затем освободить Хадсона Грейтхауза из его клетки в подземелье профессора. После этого иди к стойлам, которые тоже должны где-то здесь быть, бери лошадь и уезжай, а когда покинешь это проклятое место, удостоверься, что ворота останутся открытыми, чтобы тот, кто захочет, также мог сбежать отсюда. Убирайся прочь — туда, где сможешь начать новую жизнь, и никогда не оглядывайся. Твоя проблема здесь уже решена, и, заметь, за свою работу я не возьму с тебя ни шиллинга.

— Ты знаешь, что я не могу сделать этого.

— Ты свободен следовать моему совету или нет.

— Свободен, — фыркнул Девейн. — Ну, конечно.

— Мы все сами себе роем могилу — прекрасную или нет. Так что решать тебе. А я сейчас собираюсь вернуться в окружение четырех комфортных стен и скажу тебе доброй ночи… или … даже, скорее, доброго утра.

После легкой заминки Девейн отступил в сторону с пути Мэтью и больше ничего не сказал, когда молодой человек прошел мимо него в направлении Лайонфиш-Стрит.

Голова Мэтью была переполнена. Матушка Диар подает сигнал в море в форме Дьявольского Креста? Он действительно это видел? И все это… о ее отце… вкупе с тем, что говорил Стоддард, проверяя верность Девейна.

Что с этим делать?

Была ли возможность, думал он по пути, что эта сцена связанна с выскочкой — как назвал Фэлл этого игрока — и Матушка Диар ведет с ним какие-то дела против собственного хозяина?

Если так, то…

… то Матушка Диар не просто знала о том, что произошло на складе Семейства, она несет ответственность за эти убийства. Также, похоже, она рассказала этому неизвестному человеку о том, где в городе хранится «Белый Бархат».

Возможно ли такое?

Быть может, она точит зуб на Фэлла за то, что он отстранил ее от управления борделями и передал это дело Натану Спейду… а это ведь было для нее особенно важным пунктом, ее амбицией, ее безумием… и все это, связанное с ее матерью и отцом…

Да, подумал Мэтью. Это возможно.

Если только Девейн говорил правду. Но, судя по всему, выходило именно так. Он не знал и половины истории, но подумал о том, что стоит чтить свою преданность Профессору Фэллу, чтобы ему не перерезали горло.

Но почему сигнал? О чем говорит этот сигнал? А еще важнее, кому он отправляется?

Внезапно его осенила мысль, что можно использовать эту тишину в своих целях. Разве сможет он снискать благословения и уснуть хотя бы на час? Не лучше ли будет повернуть на Редфин-Стрит и найти дом Берри?

Он подумал о ней, о спящей. Снится ли ей сон о нем? Она хоть помнит еще его имя?

Я верну тебя, поклялся он. Как-нибудь, но я найду способ вернуть тебя.

Но… не сегодня.

Мэтью вернулся на Лайонфиш-Стрит — одинокая фигура, идущая по молчаливой деревне под мерцанием звезд.

Глава сороковая

Стоило отдать должное, профессор был истинным ценителем прекрасного.

Когда Мэтью подошел к театру около восьми часов в сопровождении кажущегося ожившим трупом Харрисона Коупланда, он не смог не отметить, что зал в честь выступления мадам Кандольери существенно преобразился. Целая бригада фонарщиков поработала над украшением, поэтому диве предстояло выступать в полном блеске: по крайней мере, десяток фонарей — помимо украшения самого зала — вывесили и на улице, на кромке крыши театра. Также планировалось запускать фейерверки.

Неподалеку от здания стояли небезызвестные музыканты: два местных скрипача и аккордеонист. Пусть их музыка нисколько не подходила в качестве аккомпанемента оперной диве, она вполне годилась — подумал Мэтью — чтобы обеспечить вполне уютную и приятную атмосферу в таверне. К слову сказать, молодого трубача и девушку с бубном в составе труппы Мэтью сегодня не увидел.

В театр медленным и довольно внушительным потоком затекали горожане, большинство из которых предпочло принарядиться к этому особому случаю, об этом выступлении говорили в «Знаке Вопроса?» — Мэтью даже видел широкий транспарант с объявлением о мероприятии сегодня в таверне, когда нехотя явился туда, чтобы перекусить. Особым и единственным блюдом, которое сегодня предлагали на обед, был крабовый суп и печенье. Что касается транспарантов — печатник, создававший их, проделал большую и заслуживающую уважения работу с итальянским языком, перечисляя программу Великого Вечера с Мадам Алисией Кандольери, представляющей арии из опер «Дафна», «Орфей и Эвридика», «Трагедия» и «Фортуна» сегодня в восемь часов в Городском Театре.

Мэтью никогда не посещал оперу и не знал, чего ожидать. Он только знал, что собирается слушать отрывки из четырех опер без музыкального сопровождения, а дальше… кто знает, чем еще обернется этот вечер — в обители Фэлла можно было ожидать всего, чего угодно. Во всяком случае, он был готов к фейерверкам.

Он вошел внутрь с Коупландом, молча державшимся позади него, и повесил свой плащ и треуголку на крючки в прихожую рядом с теми вещами, что уже висели там.

Главный зал освещало множество свечей в настенных подсвечниках, а аудитория насчитывала уже около тридцати человек. Мэтью увидел стоящего неподалеку от него Профессора Фэлла в элегантном черном костюме с золотыми пуговицами на пиджаке. Он был занят разговором с крупным седовласым господином — также элегантно одетым — в компании седовласой женщины, а между ними…

К полнейшему шоку Мэтью, сердце которого совершило огромный скачок и отдалось ударом с резким давлением где-то в горле, там стояла Берри, но это была Берри, которую никогда в жизни не узнал бы ее дед… да и сама она никогда не признала бы себя сейчас, взглянув в зеркало. Ее волосы были уложены в сложную прическу с медными послушными завитками, посыпанными серебряными блестками. Ее лицо было густо припудрено и нарумянено, и во всем этом… гриме она была отвратительна. На ней были длинные перчатки до локтя и темно-синее платье с множеством белых оборок и кружев.

Прежде чем дар речи вернулся к Мэтью, профессор увидел его и окликнул:

— А, а вот и мистер Корбетт! Мэтью, рад познакомить вас с мэром нашей деревни, мистером Фредериком Нэшем, его женой Памелой и их чудесной дочерью Мэри Линн.

Мэтью опустил глаза на протянутую Нэшем руку, до которой он не мог дотронуться. Жена Нэша беззаботно улыбалась. Берри смотрела на Мэтью заметно покрасневшими глазами, особенно на фоне щедро напудренного белилами лица. Она тоже одарила его рассеянной улыбкой, которая была частью этой нарисованной маски.

Я схожу с ума, мучительно подумал Мэтью. Или так, или весь мир сходит с ума вокруг меня.

— Мэтью? — послышался чуть подрагивающий голос.

Все взгляды уставились на Берри, чья рука в белой перчатке вдруг поднялась и потянулась ко рту.

— Я знаю вас, не так ли? — спросила она.

— Да, вы встречали его вчера, — спокойно сказал профессор, взяв ее за руку. Его голос был обманчиво мягок, но на деле в нем слышалась угроза, как от свернувшейся на камне змеи, что вот-вот бросится на свою жертву. — Этот молодой человек недавно прибыл.

— Вчера? — Берри медленно моргнула. — А что я делала вчера?

— Ты провела день со мной и свой матерью, дорогая, — Нэш оставил попытки получить ответное рукопожатие и взял под руку Памелу. — Это был ее день рождения. Мы все собрались на прекрасное празднество.

— Да, оно было чудесным, — сказала Памела, и Мэтью понял по рассеянности взгляда женщины и по ее затрудненной речи, что ей тоже досталась немалая доза яда.

— Вы помните торт, — обратился Фэлл к Берри, говоря почти ей на ухо. — Ванильный, с сахарным кремом и очень маленькими красными свечками сверху.

— О, — выдохнула Берри, и ее пустая улыбка стала одним из самых ужасающих зрелищ, которые Мэтью только видел в своей жизни. — Да, я помню.

От душераздирающего ужаса ситуации у Мэтью к горлу подкатил ком, и его едва не стошнило. Если б он дал себе волю, то испортил бы сейчас все эти элегантные наряды и начищенные до блеска ботинки.

— Вы забыли одну деталь, Профессор, — сказал он хрипло. — Вы разве не хотели сказать, что это был торт с кремом, похожим на белый бархат?

Фэлл издал короткий смешок.

— Дорогой мальчик, вам следует посетить день рождения Памелы в следующем году.

— В следующем году я планирую быть в Нью-Йорке, — Мэтью сосредоточил все свое внимание на Берри. — Вы когда-нибудь бывали в Нью-Йорке, мисс Григсби?

В это мгновение все, кроме Мэтью и Фэлла, застыли и стали походить на склеенныхбумажных кукол.

— Я уверен, Мэри Линн никогда не бывала в этом городке, — ответил Фэлл, одарив молодого человека расслабленной улыбкой и взяв Берри за руку. Он снова демонстративно зашептал ей на ухо. — Этот молодой человек проделал долгий путь. Простите ему, что немного запутался.

— Конечно, — отозвалась Берри, и вдруг ее глаза начали смотреть сквозь Мэтью, словно его уже и не было в поле видимости.

— Отведи Мэри Линн на наши места, — сказал Нэш своей жене. Лицо его было напряжено. Он бросил очень недобрый взгляд на Мэтью, хотя губы его по старой привычке все еще улыбались. — Дантон, вернемся к программе. Никаких сложностей ведь не возникнет, правда?

— Абсолютно никаких. Наслаждайся выступлением.

Когда они отошли, Мэтью захотел выкрикнуть имя Берри, но осадил себя: он понятия не имел, как она отреагирует — на деле он не знал, отреагирует ли она вообще — и велика вероятность, что в этот момент от его души болезненно оторвали бы еще один кусочек надежды.

— Ей пришлось немного увеличить дозу вчера после вашего визита, — прозвучал голос Фэлла. Он тонко улыбался, притворившись, что смахивает с жилета Мэтью случайно угодившие на него пылинки. — На свой день рождения шестнадцать лет назад Памела Нэш потеряла свою дочь Мэри Линн в несчастном случае. Она так полностью и не оправилась. Я подумал… почему бы не провести маленький эксперимент? Это было бы хорошим подарком на день рождения — подарить ей давно утерянную дочь на один день. Вы так не думаете?

— Я думаю, что ваша яма глубже Преисподней.

— Все ради науки, дорогой мальчик. Я веду медицинские записи, которые когда-нибудь обязательно будут высоко оценены теми, кто сведущ в…

— Коррупции? — перебил Мэтью.

— Манипуляции. Настанет день, и появятся компании — и даже государства — которые увидят в таких средствах большую ценность. Пройдемте к нашим местам? Джулиан отправился, чтобы привести сюда нашего героического Альбиона.

Лишь усиливая ужасное чувство Мэтью, что мир сошел со своей оси и накренился, профессор Фелл взял его за плечи и повел по центральному проходу по направлению к скамье в первом ряду, попутно собирая рассеянные приветствия принарядившихся горожан.

Весь день Мэтью занимался тем, что обходил улицы Прекрасной Могилы и изучал все, что только мог. За задними воротами показывалась взлетающая вверх пена, когда волны ударялись о скалы. Прислонившись ближе к прутьям, Мэтью разглядел дорогу, которую упомянул Арчер: она поворачивала влево и шла через скалы, и, если пройти по ней около четверти мили, как судья и сказал, можно было достичь тихой гавани, с единственным пришвартованным сейчас парусным судном — две рыбацкие лодки, вероятно, вышли в море. Мэтью полагал, что судно использовалось для морских путешествий в ближайший порт, который, если смотреть на Бристольский канал, мог располагаться на юге, в Кардиффе… что, впрочем, было сомнительно, так как, вспоминая то, что было написано в выпусках лондонской «Газетт», читать которые Мэтью доводилось в Нью-Йорке, Кардифф был не очень высоко развит, и как такового порта не имел. Скорее всего, корабль отправлялся на север в Суонси, и там загружался всеми необходимыми товарами для деревни Фэлла — начиная от овса для лошадей и заканчивая типографской краской.

Некоторое время молодой человек провел в крайней северо-восточной точке деревни, под навесом, где стояло две кареты и повозка, а рядом располагалась ремонтная мастерская. Мэтью насчитал шесть лошадей в стойлах. Недалеко от конюшни находился курятник, свинарник и хлев с несколькими коровами. Бродя там, Мэтью заметил нескольких человек, потрошащих оленя, из чего сделал вывод, что охота, похоже, здесь процветала. Один из охотников по совместительству работал сторожем — его молодой человек заметил в свою первую ночь в Прекрасной Могиле, когда зашел в «Знак Вопроса?»

Вернувшись на Лайонфиш-Стрит, он прошел мимо больницы, двери и ставни которой вновь были заперты, а внутри было пусто. Мэтью обошел здание сзади по гравийной дорожке и увидел на заднем дворе теплицу с арочной крышей, окруженную каменной стены восемь футов высотой. Сверху на стене торчали специальные железные прутья с острыми наконечниками. Молодой человек обошел стену кругом и обнаружил, что прутья посажены очень близко, чтобы невозможно было перелезть через стену. А даже если это и удалось бы, травмы будут слишком серьезными. Стена полностью отгораживала теплицу с трех сторон, а это означало, что сад с восхитительными растениями был доступен Фэллу и Риббенхоффу только через так называемую больницу.

Он уже обдумывал решение этой загвоздки, когда охранник с мушкетом наперевес появился на его пути и всем своим видом показал любопытному молодому человеку, что ему не следует здесь задерживаться, а лучше идти своей дорогой.

Увидеть Матушку Диар, Девейна или Арчера сегодня не довелось ни разу. Мэтью все же смел надеяться, что судья не стал кончать жизнь самоубийством этой ночью, перерезав вены куском разбитого стекла или повесившись на простыни. Что касается Девейна и истории, которую он поведал в предрассветный час, Мэтью пришлось надолго погрузиться в размышления над этим вопросом, пока он прогуливался по Прекрасной Могиле. Если Матушка Диар и впрямь что-то замышляет — или даже работает на этого одержимого — то не было никакой возможности проинформировать профессора. Девейн действительно не мог, если только он не поймает Фэлла прямо здесь, в опере, но Мэтью предположил, что наемник просто не станет этого делать. Как только Коупланд привел молодого решателя проблем в театр, он тут же удалился. То же должен был сделать и Девейн, как только приведет Арчера, хотя Мэтью и отметил, что удаляются не все наемники — двое остановились рядом со скамьей, на которой сидел Мэтью в компании Фэлла и на которой должен был вскоре занять свое место Арчер.

Хороший вопрос, который стоило задать профессору, пришел сам собой:

— Где Матушка Диар? — спросил Мэтью, когда Фэлл сел. Передний ряд был весь устлан красными подушками.

— Она скоро появится, я уверен, хотя мне не кажется, что Мириам хоть малость интересуется оперой, — он жестом указал Мэтью, чтобы тот сел справа от него. Мэтью увидел семью Нэшей с одурманенной «дочерью», сидящей в первом ряду на другой стороне от прохода. Там же, в первом ряду сидел Ди Петри, правда Розабелла отсутствовала — возможно, сейчас она находилась со своей госпожой.

Мэтью сел, еще раз бегло оглядев аудиторию. Зал заполняло, возможно, сорок человек, включая двух охранников спереди и у заднего входа. Арчер появился в дверях с Девейном, держащимся в паре шагов позади него. Девейн что-то сказал ему, указал кивком, чтобы тот продолжал идти, после чего судья — выглядевший изможденным и уставшим, но все еще живым — прошел по центральному проходу, а Девейн в это время развернулся и ушел.

— А вот и наш другой особый гость! — профессор поднялся, чтобы поприветствовать Арчера. — Добрый вечер, судья. Проходите, садитесь здесь. Здесь специально положили подушки, чтобы человеку, оправляющемуся от огнестрельного ранения, было легче. Иначе высидеть на этих жестких скамьях будет настоящей пыткой.

Арчер сел слева от Фэлла. Профессор огляделся по сторонам, удостоив вниманием публику, как королевская особа удостаивает вниманием своих подданных. Некоторые зрители казались настолько одурманенными и рассеянными, что едва не пускали слюни, сидя в зале.

— Вы успели насладиться остатком вечера? — обратился Фэлл к Арчеру, когда снова сел.

— В достаточной мере, благодарю.

— Мне стоило попросить вас принести вашу маску. Вы могли подняться на эту платформу и представиться нам. Своеобразный шут в маске. Вы бы совершенно точно рассмешили публику.

Мэтью решил, что Фэлл уже достаточно поглумился над Альбионом. Он вмешался в разговор:

— Некоторых из этих людей смешить небезопасно: они запросто могут обмочить штаны от смеха, а вычищать подушки от нечистот — то еще удовольствие.

— Возможно, вы и правы. Ах, вот еще кое-кто, с кем вы были бы рады повстречаться, — Фэлл снова встал, приветствуя приближающегося лысого человека с коричневой бородой примерно тридцати пяти лет на вид. Он был в сером костюме с черно-белым полосатым жилетом. — Мэтью Корбетт, познакомьтесь. Это Густав Риббенхофф.

Мэтью не встал, а Риббенхофф не протянул ему руку. Он стоял, глядя на молодого человека сверху вниз так, будто уловил какой-то неприятный запах. Мэтью вернул ему неприязненный взгляд, мысленно представляя, как пробивает кровавую дыру в этой лысой макушке, и все секреты зелий и антидотов против них вытекают из его рта.

— Очень приятно, — процедил Риббенхофф, явно отточив мастерство разговаривать, не размыкая губ. Его глаза, бледно-серые, как его костюм, обратились к лицу своего благодетеля. — Все здесь, кажется… в волнении.

— Вы, скорее, хотели сказать, «в предвкушении».

— Ах, йа! Я не бывал в опере уже несколько лет. А кто этот джентльмен? — теперь его взгляд обратился к Арчеру.

— Ваш следующий пациент. Уверен, у вас найдется для него что-нибудь интересное?

— Всегда.

В течение этого разговора, определяющего его неминуемое будущее, Арчер держал голову опущенной. Похоже, огонь, который он продемонстрировал Мэтью во время их первой встречи в зале суда, полностью истлел.

Мэтью, так или иначе, был еще полон углей, готовых вот-вот разгореться, но старался не позволять себе полыхнуть.

— А на чем вы специализируетесь, Риббенхофф? На лечении чесотки у собак в клетках?

— Очень близко, сэр. Я работал в имперском зверинце Его Величества Короля Леопольда Габсбургского в течение нескольких лет, — Риббенхофф позволил себе мимолетную, но невеселую улыбку.

— Что же случилось? Вас вышвырнули за сексуальное домогательство до лося?

— Вышвырнули? Что значит «вышвырнули»? — он посмотрел на Фэлла в поисках перевода.

Арчер внезапно рассмеялся.

Вся эта ситуация, похоже, казалась ему забавной до абсурда, потому что смех его был глубоким, раскатистым и искренним, и звучал он, как грохот валунов, летящих по склону горы. Возможно, в нем даже слышалась нотка паники, но Мэтью осознал, что единственный среди всех присутствующих заметил ее. Арчер запрокинул голову и продолжил заливисто хохотать. То был смех обреченного, проклятого человека, хотя Мэтью предположил, что таким образом судья пытался настроить себя перед предстоящими тяготами.

— Я, пожалуй, посажу себя сейчас, — с чуть более резким акцентом заметил Риббенхофф, выражение лица которого сейчас отражало такую брезгливую неприязнь, будто ему на ужин подали порцию жареных яиц с нарезанными коровьими лепешками. Он прошел мимо Арчера и сел на расстоянии. Фэлл также опустился на место.

Выступление должно было начаться с минуты на минуту. Похоже, все, кто должен был явиться, уже явились. Мэтью решил, что настал решающий момент. Он повернулся к профессору.

— Какое отношение «Малый Ключ Соломона» имеет к Бразио Валериани?

Голова Фэлла повернулась. Он безучастно посмотрел на Мэтью.

— Или, — продолжил молодой человек. — Мне лучше спросить… какое отношение он имеет к тому, что создал Киро?

Единственное, что переменилось в лице Фэлла — он чуть приподнял брови.

— Я не знаю, что это, — кивнул Мэтью. — Но я знаю, что здесь есть связь.

Фэлл несколько секунд помолчал, отвлекшись на приветственные кивки в адрес кого-то из аудитории. Похоже, ему требовалось время, чтобы подобрать ответ.

— Вы разговаривали с этой девушкой. Браво, молодой человек, ваше чутье все так же остро.

— И не только оно, но у меня есть предложение, — решился Мэтью. — Приведите Берри в чувства. Освободите Хадсона из этой клетки. Посадите их на корабль в Нью-Йорк и проследите, чтобы они были в безопасности — именно в безопасности, я серьезно — и я найду вам Бразио Валериани, — он остановился, но реакции от профессора не последовало. Пришлось зайти несколько дальше. — Вы очень заинтересованы в его поисках. Я могу найти его. Глубоко внутри… вы знаете, что я это могу.

Рот Фэлла едва заметно покривился.

— Я не знаю ничего подобного.

— Он в Италии. Это большая страна, со множеством городов, селений и деревень, которые надо обыскать, — Мэтью одарил собеседника легкой полуулыбкой, полной напускной уверенности. — А я знаю, где начать искать.

— И где же?

— Сначала… Берри и Хадсон отправятся домой, оба здоровые физически и морально. А потом…

Кто-то в аудитории начал аплодировать. Мадам Кандольери, вместо того, чтобы выйти из гримерной комнаты, просто появилась у главного входа. Она прошагала вниз по центральному проходу, одетая и разукрашенная, как свадебный торт. Розабелла — в более сдержанном наряде — следовала за хозяйкой, придерживая массивный шлейф. Дива была в великолепном белом платье с огромным количеством оборок из белого кружева. Этот наряд притянул к себе даже затуманенные взгляды зрителей. На ней были белые туфли и белые перчатки, а черные волосы были уложены в массивную эбеновую башню, украшенную, по крайней мере, десятком гребней из слоновой кости, вырезанных в форме бабочек.

— Grazie! Grazie, il mio pubblico bene! [Спасибо! Спасибо, моя прекрасная публика (ит.)] — прокричала она в толпу, ее улыбка блестела, как бриллиант, неистово сияя для столь небольшой аудитории, которая, наверное, не шла ни в какое сравнение с теми полными оперными домами, что она собирала в Риме. Лицо дивы было щедро припудрено и нарумянено, хотя и не так сильно, как лицо Берри, ее веки затемняли фиолетовые тени, а брови были ярко очерчены ровными дугами над яркими черными глазами. Она была готова показать все, на что способна, готова была продемонстрировать лучшее в себе — неважно, о музыке речь или нет.

Особенно тревожным был момент, когда Розабелла помогала мадам взобраться по ступеням платформы, что могло разрушить и сцену, и костюм. Леди разместилась в центре платформы, приняла наиболее оперную позу, как показалось Мэтью, и Розабелла спустилась обратно в зал, чтобы занять свое место рядом с Ди Петри.

Мадам Кандольери подготовила краткую речь, в которой рассказывала, что она не желала быть похищенной для такого выступления, но она профессионал, и будет держать себя соответственно вне зависимости от обстоятельств, даже невзирая на прискорбный факт отсутствия оркестра. Затем она немного рассказала о первой арии и приступила к «Орфею и Эвредике».

Пока мадам говорила, Фэлл наклонился чуть ближе к Мэтью и прошептал:

— С чего вы взяли, что знаете?

— Сначала соглашение, — прошептал Мэтью в ответ.

— Я мог бы попросту выудить из вас информацию.

— Разумеется, но это не поможет вам заполучить этого человека.

Мадам Кандольери начала петь. Она действительно обладала прекрасным и сильным голосом, и владела им, казалось, совершенно без усилий. Музыкальное сопровождение было ей без надобности — даже без оркестра дива производила ошеломляющий эффект. На деле Мэтью подумал, что этот вечер в любом случае будет потрясающим, каким бы ни был его исход, однако мысли эти разбились на куски, стоило бросить взгляд на Берри и ее разукрашенное лицо с мертвой улыбкой.

Голос мадам поднялся до огромных высот.

А затем вдруг какая-то женщина в аудитории закричала… точнее сказать, издала звук, напоминающий нечто среднее между удушьем и стоном. Голос мадам Кандольери дрогнул и остановился, глаза ее округлились. Мэтью увидел, как женщина средних лет в зеленом платье начала биться в припадке и стонать, и несколько человек попытались успокоить ее. Изо рта у нее пошла пена, голова ее начала трястись из стороны в сторону. Один из охранников подоспел к ней через проход, и женщину попросту вынесли из театра. Густав Риббенхофф поспешил вслед за ней.

Профессор поднялся, пока публика начала возбужденно перешептываться — похоже, даже наркотик в крови не сумел до конца парализовать чувства людей. Фэлл был совершенно невозмутим, на лице его не отражалось и тени беспокойства.

— Мои извинения, Мадам Кандольери, — обратился профессор к диве. — Прошу, продолжайте.

— Si, я продолжу, конечно… — но она выглядела растерянной и сконфуженной, ее уверенность и невозмутимость дала трещину. Мэтью понял, что удар, хвативший женщину в аудитории, которая очнулась от того дурмана, в коем держал ее яд, пробудила страх множества людей в Прекрасной Могиле. И, возможно, только сейчас мадам поняла, почему жители Прекрасного Бедда были так глупо счастливы, пребывая в мире своих фантазий. Вот, почему лица этих зрителей — которые она наблюдала с платформы — были так пусты и полностью лишены выражения. Мэтью подумал, что после крика этой женщины, дива увидела саму себя в недалеком будущем — стонущую и заливающуюся пеной в страшных приступах, приходя в себя лишь на считанные минуты, после чего вновь погружаясь в кошмар.

Мадам Кандольери вновь приняла позу Персефоны, но Мэтью показалось, что она все еще выглядит потерянной. Очевидно, она пыталась начать с того места, где ее прервали, но без музыки это оказалось не так просто. Она открыла рот, чтобы начать петь, но наружу не родилось ни звука. Ее жалобные глаза нашли Ди Петри.

— Джанкарло… — прошептала она. — Помоги мне.

Он поднялся. К удивлению Мэтью, Ди Петри набрал в грудь воздуха и начал петь то, что было музыкальным сопровождением для арии мадам. В этом сильном и чистом голосе не было ничего общего с тем, как Ди Петри говорил, при этом он по одной лишь памяти обеспечил диве аккомпанемент.

— Si! — сказала она, благодарно кивнув. — Grazie, questo e quello che mi serviva! [Да! Спасибо, это как раз то, что мне нужно! (ит.)]

Но прежде чем дива смогла продолжить свою арию Королевы Аида, послышался другой звук — поистине адский.

Что-то взвизгнуло прямо над головами. Страшный пассаж сотряс стекла в окнах. Какую ноту ни собиралась бы взять мадам Кандольери, у нее в горле словно застряла кость.

Неподалеку отсюда раздался ужасающий грохот взрыва.

Бум!

В ту же секунду Профессор Фэлл поднялся на ноги. Один из оставшихся охранников уже выбегал на улицу. Послышался следующий звук удара над головами, и второй взрыв прогремел где-то невдалеке. Мэтью заметил отблеск пламени через окно, и оно быстро направлялось сюда.

Спокойствие Фэлла в тот же момент пошатнулось.

— Вон! — закричал он. — Все, убирайтесь…

Третий взрыв раздался справа от театра. Окно с той стороны было разбито на множество мелких осколков, смертоносным дождем влетевших в зал. Все здание сотряслось, между кирпичами родились облачка строительной пыли.

Мэтью уже был на ногах. Пыль хищно бросилась прямо ему в лицо. Несколько фонарей упало со своих креплений, превратив свет в полумрак. Несколько секунд помещение наполняла звенящая тишина… а затем послышались рыдания, за которыми последовали тяжелые стоны людей, которые серьезно пострадали. В разбитое окно был виден пожар, охвативший, как минимум, один дом. Новый визг прозвучал сверху, и следующий взрыв раздался, похоже, на площади. Мэтью увидел, как безликие в полумраке фигуры устремились к двери.

Он и сам был слегка не в себе, с той лишь разницей, что наркотики были здесь ни при чем — им завладел ужас самого момента. Он понял, что Прекрасная Могила Профессора Фэлла только что подверглась нападению, и он протиснулся мимо ошеломленного Уильяма Арчера, надеясь отыскать Берри.

Глава сорок первая

В череде движущихся теней в театре Мэтью нашел Нэша, который двигался к выходу по центральному проходу вместе со своей женой и Берри. Он потянулся и схватил девушку за руку, она повернулась к нему с выражением напудренного лица, которое можно было трактовать как жуткую смесь недоумения, растерянности и опьянения.

— Берри! — закричал он. — Это я! Мэтью! Пожалуйста, попробуй…

— Отпусти ее! — Нэш, у которого кровь ручьями струилась по правой щеке из довольно глубокого пореза по линии волос, оттолкнул Мэтью прочь. Его жена начала плакать — то ли от страха, то ли от боли, то ли оттого, что постепенно пробуждалась от дурманящего препарата, под влиянием которого находилась до этого момента.

Мэтью снова ухватил Берри за руку, и теперь закричала уже она сама — этот звук разорвал сердце Мэтью на части. Она дернулась прочь от него, прижалась к Нэшу, которого искренне считала отцом под влиянием страшного яда, коим накачал ее проклятый Риббенхофф.

— Пожалуйста! — он попытался снова, когда очередной снаряд взвизгнул в воздухе и взорвался, возможно, ярдах в пятидесяти отсюда, заставив все строение сотрястись крупной дрожью. Берри тем временем удалялась все дальше с четой Нэш, и глядя на кровавый след, который оставлял за собой мужчина, придерживающий рану, идущую по линии волос, Мэтью услышал его стон и понял, что врата Ада, похоже, и впрямь разверзлись, готовые проглотить их всех.

Стоило ли ему пытаться все же забрать ее у Нэша? Он не знал, что ему делать. Без антидота и времени она была потеряна для него. Но он не мог просто стоять здесь и смотреть, как она постепенно исчезает и превращается в ничто. И все же… она испугается, если он попробует забрать ее силой — какой-то механизм в ее мозгу, работающий, как карета, несущаяся на слишком большой скорости — может спровоцировать то, что вся система сломается.

Впервые в своей жизни он хотел найти Профессора Фэлла, но тот уже сбежал.

Несколько раненых и истекающих кровью людей потеряли сознания, безвольно упав на сидения с правой стороны театра. Новый свист и взрыв обозначили то, что бомбардировка охватывает всю деревню. Но откуда? С земли или с моря?

А затем молодой человек вспомнил, что видел, как Матушка Диар подает сигналы в море.

Она подсказывала своим фонарем на стене траекторию и расстояние, которое рассчитывали ее партнеры, чтобы правильно провести атаку.

Теперь становилось ясно, что Матушка Диар предала Профессора Фэлла, и дело было не только в краже «Белого Бархата», но в уничтожении империи Фэлла и, возможно, в убийстве его самого.

Она сказала, что ее отец вернулся за ней, вспомнились недавние слова Девейна.

Ее отец? Тот же одержимый, что убил Фэллонсби и организовал резню на складе Черноглазого Семейства? Это невозможно! Если Матушке Диар шестьдесят лет, то человеку, давшему ей жизнь, должно быть, по меньшей мере, восемьдесят, а восьмидесятилетние старики нечасто организуют жестокие преступления и демонстрируют страсть к сатанизму.

Ему пришлось поскорее выбираться, пока крыша здания не развалилась, что, похоже, должно было вот-вот случиться, и обрушившийся театр похоронил бы под собой большинство горожан Прекрасной Могилы.

— Мэтью!

Он повернулся, ища глазами Ди Петри, и увидел его прямо перед собой, кровь текла по его костюму, и ужасно выглядящий порез проходил по его носу.

— Пожалуйста! — воскликнул он, голос его сорвался. — Помогите нам с Алисией!

Мэтью увидел, что мадам Кандольери потеряла сознание на сцене, где вокруг были разбросаны осколки стекла из вылетевшего окна. Розабелла стояла на коленях подле мадам и пыталась привести ее в чувства. В районе правого плеча по сложному белому платью дивы струилась кровь.

Молодой человек последовал за Ди Петри вверх по ступеням сцены. Снаружи раздалось еще два смертельных залпа, один взрыв прогремел совсем близко к зданию, а второй — чуть дальше, хотя дрожь была такой сильной, что сам каркас театра застонал, словно от боли. Пока Мэтью наклонялся, чтобы помочь, он успел подумать, что деревню, похоже, обстреливают с судна, на борту которого установлено несколько современных пушек, а сам корабль, вероятно, украден с военно-морской базы.

Розабелла заговорила с Ди Петри по-итальянски. Лицо мадам не было отмечено травмами, похоже, ее зацепило только в плечо. Большинство бабочек упорхнуло с ее волос, и эбеново-черная масса разметалась по доскам сцены. Она начинала понемногу приходить в себя. Мэтью решил, что, вероятнее всего, она потеряла сознание не столько из-за травмы, сколько из-за шока.

— Мэтью! Вы знаете, что происходит?

Арчер стоял в шаге от ступеней. Его костюм был весь перепачкан, но, похоже, ему удалось остаться невредимым. Мэтью кивнул:

— Соперник Фэлла решил сделать свой ход.

— Его соперник? Кто?

Мэтью вспомнил две вещи, которые рассказал ему Лиллехорн еще в тюрьме Святого Петра.

Я вам так скажу, Мэтью… то, что я слышал… то, что я видел за эти недолгие месяцы… все это гораздо хуже, чем все то, что творил там Профессор Фэлл. А еще он сказал, что время не стоит на месте.

Итак, время не стояло на месте, и кто бы сейчас ни атаковал деревню в сговоре с Матушкой Диар, она полагала его своим отцом, и этот отец решил, что хочет забрать себе весь ванильный торт.

— Я не знаю его имени, но… — Мэтью почувствовал внезапный толчок. В Прекрасном Бедде было две вещи, которых он не мог позволить забрать у себя: книга ядов Джентри и Густава Риббенхоффа, который знал, как применять эти яды и противоядия.

Книга должна была быть где-то в больнице — возможно, запертая и надежно спрятанная в каком-нибудь плотном ящике. Если Матушка Диар сказала своему «отцу» об этих записях и о том, какое влияние эти яды имеют на людей, то…

… то это могло послужить мотивом для всей этой атаки, даже если б у Матушки Диар даже не было ключа от запертого ящика с этими записями.

Мадам Кандольери пришла в себя и начала лепетать что-то по-итальянски, ее голос поднимался и опускался, напоминая всадника, оседлавшего лошадь путаницы.

— Давайте выведем ее на улицу, — предложил Мэтью. У него не было времени помогать остальным раненым, что лежали здесь без сознания, и он мог лишь надеяться, что со следующим ударом это здание не разлетится в щепки.

Улица опустела, но крики — одиночные и обрывочные — слышались отовсюду. Чуть дальше по дороге виднелись два дома, превращенных в руины, соломенная крыша третьего полыхала. Дым и каменная пыль взвивались ввысь в ночи, затмевая луну и делая ее свет грязно-желтым. Вдалеке виднелось еще несколько горящих соломенных крыш на разных улицах. Неуверенная в собственных силах и поддерживаемая Ди Петри, мадам Кандольери вдруг выкрикнула: «Mi arrendo! [Я сдаюсь! (ит.)]» и рухнула на землю.

Визг следующего снаряда объявил о себе. Красная черта пролетела по небу, описав дугу вдоль деревни Фэлла, преследуемая звуком взрыва и облаком дыма, взлетевшего в небо. Теперь послышался низкий гул пожара. Новые языки пламени вспыхивали на стене, пока вооруженные люди пытались отражать атаки.

— Христос Всемогущий! — воскликнул Арчер, склонив голову, когда прозвучал последний взрыв. — Это, что, война?

— Да, — ответил Мэтью. — Война двух зол. Я должен попасть в больницу. Вы поможете мне?

— Помогу.

Мэтью был рад видеть, что часть силы Альбиона вернулась к судье Арчеру. Они оставили мадам Кандольери с Ди Петри и Розабеллой, после чего поспешили к Лайонфиш-Стрит. Пушки все еще палили со стены, дым их залпов миазмами поднимался от скал, но Мэтью заметил, что артиллерийский огонь прекратился. Возможно, цель была достигнута, и новых взрывов не будет?

Мэтью и Арчер увидели целый ряд разрушенных домов, как будто на них наступил гигант своим огромным сапогом. Пламя горящих соломенных крыш выстреливало все выше. Из дыма от пожарищ, сплетающегося в узлы, показался человек в оборванных одеждах. Он нес в руках кровавую массу, которая когда-то могла быть ребенком, и Мэтью понадеялся, что это не то, что осталось от маленького трубача…

И в самом деле, война, подумал он. Как всегда, он был заточен на нейтральной стороне, которая страдала больше всего.

Человек молча прошел мимо, направляясь к месту назначения, известному лишь ему одному.

Мэтью и Арчер приближались к площади, где лежало в руинах множество домов, где полыхали пожары и где очередным взрывом были полностью разрушены входные ворота. Охранник с мушкетом пронесся мимо к месту взрыва, но новый залп последовал уже через несколько секунд. Мэтью понял, что этот смертельный огонь был лишь началом натиска, чтобы взорвать ворота. А вторая волна атаки должна была начаться с минуты на минуту.

— Скорее! — крикнул он Арчеру, бросаясь бежать. Судья старался не отставать от него, насколько мог, но его ранение все еще причиняло ему сильную боль и не позволяло двигаться достаточно быстро.

Они миновали группу из трех мужчин и одной женщины, прижимающихся друг к другу у стены дома на манер перепуганных детей, пытающихся укрыться от сильной грозы. Прежде чем свернуть на Лайонфиш стрит, Мэтью услышал отчетливые высокие выстрелы мушкетов, и, обернувшись назад, они с Арчером увидели, что пара охранников Фэлла уже разрядили свои ружья в ту самую группу перепуганных людей. Синеватый дымок все еще вился вокруг тел, а тех, кто еще не умер, они принялись добивать штыками.

Было ясно, что Матушка Диар переманила на свою сторону не только Мартина и Стоддарда. Не все охранники деревни Фэлла полагали его своим хозяином, поэтому Мэтью понимал, что им с Арчером следует остерегаться любого человека с оружием.

Они, наконец, добрались до госпиталя. Арчер старался не подавать виду, как тяжело ему дался этот бег, хотя было видно, как болезненно он хватает ртом воздух. Пушки прекратили стрельбу. Теперь множество мушкетных выстрелов слышалось у самых ворот. Как минимум, небольшая горстка охранников была все еще верна профессору, но, похоже, перед врагом они проигрывали количественно, к тому же противник решил атаковать с разных сторон.

Мэтью вгляделся в окна больницы и в одном из них увидел свет. Свет распространялся — похоже, зажгли второй фонарь, а за ним и третий. Он подошел к двери и обнаружил, что она закрыта. Со всей силой своего отчаяния он постарался вышибить дверь ногой, ударив прямо под ручкой. Она не поддалась. Следующее усилие заставила дверь треснуть, но замок все еще держался.

— Погодите! — сказал Арчер. — Вместе, на счет три!

Совместными усилиями им почти удалось сорвать дверь с петель. Мэтью кинулся в больницу, следуя мерцанию фонарей в задней части здания.

Свет вдруг мелькнул в дверном проеме, что-то вылетело из комнаты, с силой врезалось в правое плечо молодого человека и разбилось о стену. Горячее масло принялось капать на пол и стекать по штукатурке, огненной змеей проползая по половицам. Густав Риббенхофф показался в дверном проеме, держа в левой руке небольшую тетрадь — в ней было страниц сорок, не больше — в обложке из красной кожи. Его правая рука сжимала рукоять рапиры.

— Вы, пруссаки, с вашими чертовыми клинками! — воскликнул Мэтью, увернувшись от взмаха Риббенхоффа.

— Я собираюсь пройти и выбраться наружу, — сказал химик. — Нет нужды проливать кровь, — он заметил Арчера, блокирующего выход. — Ты! Отойди!

— Это книга ядов Джентри? — требовательно спросил Мэтью, но ответа не получил. Вопрос, по сути, был риторическим. — Куда ты ее уносишь?

— У меня есть приказ вложить ее в руку профессора, если я хочу быть нужным. Сейчас — это необходимо сделать. Убирайтесь с моего пути оба, прошу!

— Я думаю, кое-кто еще придет, чтобы забрать ее.

— Моя мысль такая же. Это стоит дороже золота и камней для любого, кто сможет разобрать эти формулы. Я знаю большинство их наизусть, но книга сама по себе должна быть у профессора.

Мэтью старался сделать выводы поскорее. Ему необходимо было выбрать из двух зол, и в центре этого выбора стояла Берри, потому что сейчас она была всем, о чем он только мог думать.

Он вздохнул.

— Хорошо. Некоторые стражи предали его, и это будет опасное путешествие отсюда туда. У тебя есть еще какое-нибудь оружие?

— Найн. Это я взял из своего дома.

— Мы пойдем с тобой.

— Что? Почему бы вам двоим помогать мне?

— Не трать время! Пошли.

Держась все еще настороженно, Риббенхофф не стал убирать клинок. Он прошел мимо Мэтью и Арчера. Они пошли к выбитой двери, но прежде чем они достигли ее, черная карета, в которую была запряжена четверка вороных лошадей, подоспела к дверям больницы.

Сердце Мэтью пустилось вскачь.

— Отсюда есть еще выход? — спросил он Риббенхоффа, когда двое вооруженных рапирами человек, выскочивших из кареты, заспешили в больницу.

На несколько секунд Мэтью парализовало. Один человек держал фонарь — то был мужчина в коричневой тюбетейке, которого видели Мэтью и Рори в камере пыток Матушки Диар курившим трубку. Второй наемник был ему неизвестен. Следом из кареты в больницу направились еще две фигуры, двигаясь в более величественном темпе. Одна из фигур была приземистой, плотного телосложения. У нее также был фонарь. Второй был анатомическим уродом — худой мужчина почти шесть с половиной футов ростом. Ему пришлось пригнуться на несколько дюймов, чтобы не удариться головой о проход.

— Как чудесно, что все вы здесь! — воскликнула Матушка Диар, после того, как заняла главенствующее положение на сцене. Она соединила свои огромные руки, сплетя пальцы, скрытые розовыми перчатками. Глаза ее горели от восхищения, а одета она была вся в розовых тонах в тон предательству, поверх платья с рюшами на ней была темно-фиолетовая накидка с капюшоном. Ее ухмылка выглядела, если и не одержимой, то совершенно точно полубезумной. Женщина говорила именно с Мэтью, но взгляд ее был рассеянным, когда она произнесла:

— Я хочу представить вас. Мэтью, это мой отец, Кардинал Блэк.

Перед тем, как слегка поклониться, мужчина осклабился, и зубы его выглядели заостренными, как клыки.

Настоящий Черный Кардинал, подумал Мэтью, падший ангел в самом уродливом смысле этих слов.

Тогда он осознал истинную глубину безумия Матушки Диар.

Ее отец, да.

Ее отец, если верить полоумной истории Грязной Дороти, которую та рассказала перепуганной девочке в разлагающемся борделе.

Человек, которого назвали Кардиналом Блэком, полностью подходил под то описание, что Матушка Диар дала Мэтью. Вопрос о том, правду ли говорила Грязная Дороти своей дочери, пока оставался открытым — впрочем, в здравомыслии Матушки Диар также приходилось сомневаться.

Черный Кардинал был одет в костюм цвета угля и глянцевый плащ, развевавшийся вокруг его тела, как пара чернильно-темных крыльев. В комнате посреди ночи… говорила тогда Матушка Диар — он явился в своем истинном образе, высокий и худой, греховно красивый с длинными черными волосами и черными глазами, в центре которых горел красный огонь. И это тоже был Кардинал Блэк, который выглядел лет на пятьдесят моложе восьмидесяти. Аномалия при рождении сделала его руки с тонкими пальцами и заостренными ногтями несоразмерно длинными. На пальцах он носил множество серебряных колец с изображениями черепов и каких-то сатанинских ликов. Его собственное лицо, обрамленное густой гривой черных волос, было напряжено и, казалось, выражало некую тревогу. Бледная плоть была похожа на тонкую кожаную пленку, натянутую поверх корпуса барабана, и словно бы держалась за костяные выступы скул и подбородка. Возможно, злую шутку здесь играло лишь пламя фонаря Матушки Диар, но в глазах Черного Кардинала и впрямь плясал красный огонек, словно этому человеку… нет, существу были известны все секреты ночи.

— Мистер Корбетт, — произнес он тихим голосом воспитанного человека. — Я наслышан о вас.

Мэтью боялся, что собственный голос не повинуется ему, и в течение нескольких секунд медлил.

— Я должен быть польщен?

— Я уверен, вы слышали выражение: любое внимание лучше, чем ничего, — глаза сузились и обратились к Арчеру. — И я понимаю, что здесь, — Кардинал Блэк кивком указал на судью. — У нас знаменитый Альбион, также известный как высокопоставленный судья Уильям Атертон Арчер. Я знаком с одним дельцом вашего типа. С судьей Фэллонсби.

— Он был не моего типа, — ответил Арчер.

— Люди все одного типа, сэр. Они ведь все произошли от греха Адама. Так легко отделить одно от другого той ценой, в которую они оценивают свои души, — глаза нашли книгу с обложкой из красной кожи в руке Риббенхоффа. — Это та самая тетрадь? — спросил он Матушку Диар.

— Да, Отец.

— Я возьму ее, — сказал Кардинал Блэк. Он сделал резкое движение указательным пальцем, украшенным серебряным кольцом в виде змеи. Человек, которого Мэтью помнил из обители Матушки Диар, шагнул вперед. Клинок проткнул Риббенхоффа в живот, прежде чем тот успел сделать что-либо, чтобы защитить себя. Риббенхофф вскрикнул и отшатнулся, уронив книгу и свою рапиру, колени его подогнулись. Размашистым ударом наемник полоснул по горлу пруссака, и жизненная сила начала толчками выходить из его тела сквозь рассеченную артерию.

Мэтью и Арчер отступили на несколько шагов от места этого показного и свирепого убийства. Кардинал Блэк извлек небольшой нож с загнутым лезвием из своего плаща. Мэтью заметил, что на стали выгравированы загадочные надписи и рисунки. Черный Кардинал склонил свое вытянутое тело, поместил когтистую руку на макушку мертвеца и лезвием вырезал дьявольский крест у него на лбу.

— Мой Хозяин высоко оценит твою душу, — сказал он. Затем он отер лезвие о рубашку Риббенхоффа и забрал книгу ядов Джентри. Он распрямился и спрятал нож. — Это дело завершено, — сказал он с легкой улыбкой, адресованной Мэтью и Арчеру.

— Я возьму вторую книгу, — сказала Матушка Диар. — Мартин к этому времени должен будет уже загнать профессора в угол. Я хочу, чтобы честь прикончить его выпала мне.

— Безусловно. А эти двое?

— Убьем их, разумеется.

— Украсьте их, как подобает, — обратился Кардинал Блэк к наемникам. Затем посмотрел на Матушку Диар. — Я встречу тебя в башне, — он повернулся, чтобы уйти, но Матушка Диар ухватила одну из его рук, притянула к своему лицу и поцеловала кольца. Они вышли вместе, Кардинал Блэк забрался в карету с книгой формул в своей одержимой руке, и Матушка Диар повернула налево, чтобы…

Забрать вторую книгу? — встрепенулся Мэтью. — Что за вторая книга?

Карета тронулась с ударом плети возницы. Пара лошадей фыркнула, и экипаж двинулся, в то время как двое наемников остались разбираться с жертвами.

«Малый Ключ Соломона», понял Мэтью. Это должна быть она. С ее заклинаниями и обрядами… разумеется, это был бы прекрасный подарок бесноватой дочери своему одержимому отцу.

Человек, которого Мэтью узнал, поднял свой фонарь, чтобы лучше видеть цель для удара.

Арчер поднял рапиру Риббенхоффа и встал между Мэтью и двумя убийцами.

— Дайте мне пространство, — скомандовал он.

Это говорил Альбион.

Фехтовальщики выступили вперед — по одному с каждой стороны от Арчера.

Он парировал первый удар, а затем — мгновение спустя — отразил и второй. Свет лампы отражался от смертельной стали, когда клинки сталкивались, размахивались для удара и опускались в обманном маневре. Мэтью сделал шаг назад. Он отчаянно искал что-то, что можно было использовать в качестве оружия, потому что каким бы отменным фехтовальщиком Арчер ни был, он все еще был ранен, двигался медленнее обычного и против двоих противников сильно рисковал — острие клинка вот-вот могло найти его плоть. Тем не менее, Арчер держал врагов на расстоянии, его уверенность в обращении с оружием явно сдерживала энтузиазм наемников, но вдруг клинок одного из них сделал свое победное шествие, и линия крови пересекла правую щеку судьи. Он сделал финт, проворно уклонился в сторону, чтобы избежать другого клинка, и теперь кровавое пятно начало растекаться на плече человека из подвала Матушки Диар. Второй наемник отстранился на более безопасную дистанцию, вычисляя возможные углы атаки.

Мэтью подергал плечами, выскальзывая из плаща. Он несколько раз свернул его и нанес этой тяжелой плетью удар прямо в лицо раненого, попав ему между глаз. Убийца взвыл и отступил, лишившись зрения, и в ответ бросил свой фонарь в Мэтью, едва не угодив ему в челюсть

Арчер сделал выпад вперед, и его рапира размытым росчерком стали вошла в грудь мужчины чуть ниже сердца. Свободная рука наемника обхватила лезвие, зажав его, и с криком боли он нанес отчаянный удар, который расщепил левое плечо Арчера у основания шеи. Альбион сумел выдернуть рапиру из тела смертельно раненого врага, который рухнул, как мертвое дерево. Несмотря на ужасную рану, Уильям Арчер — Альбион, в порыве звериного гнева на все зло мира — бросился атаковать, и ничто не могло сдержать его натиск.

Мэтью поднял второй клинок.

В отчаянии, обусловленном, возможно, осознанием смертельности собственной раны, Арчер отбросил всякую осторожность и начал бороться, как истинный одержимый, словно не чувствовал никакой боли. В тот же момент Мэтью, вспоминая свои собственные уроки смертельного искусства, атаковал фехтовальщика с его слабой, левой стороны — наемник был правшой. Он нанес глубокий порез противнику, и сквозь страшную рану сразу стал виден блеск кости, которую тут же залила кровь.

Внезапно наемник понял, что больше не сможет сражаться. Он отступил к стене, прижался к ней спиной, бросил клинок и поднял обе руки.

— Пощады! — выкрикнул он.

Арчер, вся грудь которого уже была залита кровью из страшной раны у самого основания шеи, лишь холодно ответил:

— Нет.

Он вогнал свою рапиру прямиком в незащищенное горло безоружного наемника.

Когда клинок был брошен, судья издал страшный булькающий, удушливый звук, глаза его блеснули, как монеты, предлагаемые Харону за переправу через Стикс. Убитый наемник съехал по стене на пол, замер в сидячем положении и больше не двигался.

— Я высоко оцениваю вашу душу, — прохрипел Арчер. — Куда бы она, черт возьми, ни направилась…

Затем он посмотрел на Мэтью. Его лицо — кроме красной кровавой линии на щеке — было белым, как известка, контрастируя с пропитавшимися кровью половицами. Он бросил свой клинок, сделал шаг назад, и лишь тогда колени его подогнулись.

Мэтью опустился на колени рядом с ним. Боже, сколько же было крови! Рана была слишком глубокой, она задела жизненно важные связи нервов и артерий. Даже если бы доктор оказался поблизости, Мэтью понимал, что спасти Арчера не удалось бы. В считанные секунды он умрет.

Судья приподнял руки и уставился на свои ладони. Они начали сильно дрожать. Он сжал их в кулаки и обессиленно опустил.

— Мне жаль… — только и сумел сказать Мэтью.

— Как и мне, — Арчер потянулся, чтобы взять молодого человека за руку, но, казалось, на полпути он забыл, что собирался сделать, и рука его вновь безвольно опустилась вниз. Он моргнул — медленно и тяжело. — Я действительно… был злым, Мэтью?

— Вы были человеком, — последовалответ.

— Ах… это. Кем бы или… чем бы ни было это существо, он был… прав. Все люди произошли от греха Адама. Наш вызов… состоит в том… что мы ищем способ… излечиться от этого… по-своему, — на лице его появилась призрачная улыбка, которая почти разорвала сердце Мэтью на части. — Я очень люблю Англию… — пробормотал Альбион. — Что же будет с моей страной?

— Я полагаю, она переживет «Белый Бархат» и Профессора Фэлла, — утешающе произнес Мэтью. — Она переживет даже «Булавку» Лорда Паффери.

— В этом… я не уверен. Ты поможешь мне… лечь?

— Да.

Мэтью свернул свой плащ, положив его подушкой под голову судьи, и помог ему принять положение, которое причиняло чуть меньше боли.

Арчер несколько раз прерывисто вздохнул, затем прошептал:

— Спасибо. Если сможешь… передай Стивену…

И на этой неоконченной просьбе Альбион покинул мир живых, который обошелся так жестоко с ним самим и с его любимой Хелен.

Мэтью поднялся. Он не имел права терять времени.

С окровавленной рапирой в руке он покинул больницу и помчался к дому на Конгер-Стрит, зная, что каждое движение в дыму и пыли, что до сих пор дрейфовали в Прекрасной Могиле, может таиться опасность.

Глава сорок вторая

Железные ворота были широко открыты, как и дверь особняка Фэлла. В окнах на верхнем этаже горел свет. Разбитый фонарь лежал на полу прямо перед входом, и стекло затрещало под подошвами ботинок, когда Мэтью вошел внутрь. С рапирой, которую он выставил перед собой наизготовку, он начал осторожно подниматься по лестнице обители профессора.

Он слышал выстрелы, доносящиеся снаружи, но, кажется, стреляли далеко. На своем пути сюда он увидел, как один наемник Фэлла застрелил другого, и понадеялся, что счет был не в пользу людей Черного Кардинала. Молодой человек понятия не имел, какова сейчас расстановка сил.

В доме было тихо, пугающую тишину нарушало лишь тиканье дедушкиных часов. Удалось ли Мэтью добраться сюда и опередить Матушку Диар? Он бежал так быстро, как только мог, поэтому все еще не мог восстановить дыхание.

Тишина была зловещей.

Он поморщился, когда половицы предательски скрипнули под его ногами, и в этом хранящем звенящее молчание особняке этот скрип разнесся криком повсюду.

На вершине лестницы Мэтью увидел открытую дверь в конце коридора, ведущую в комнату исследований Фэлла, и внутри горел свет. Со своей позиции молодой человек не видел ни письменного стола, ни самого профессора. Его внимание привлекло тело, лежащее на полу в дверном проеме и, судя по луже крови, растекшейся вокруг черноволосой головы, ему пустил пулю кто-то, стоящий у противоположной стены.

Мартин загнал Профессора Фэлла в угол? В самом деле.

Мэтью с трудом перебрался через массивный труп и едва не поскользнулся на крови. Его правый локоть врезался в стену, и удар отдался во всей руке неприятным покалыванием. Он миновал дверной проем, и там, в свете двойного канделябра, на котором горели свечи, стоял профессор. Однозарядный пистолет, принесший смерть Мартину, лежал на столе. Опустошенное лицо профессора казалось очень бледным. Его рука потянулась к книге, что стояла на настенной полке.

Взгляд Фэлла изредка срывался на что-то, находящееся по правую руку от Мэтью.

Если бы Мэтью сразу не распознал этот сигнал, резко открытая дверь справа от него могла запросто сломать ему ребра. Когда это случилось, его плечо вывернулось так сильно, что едва не вылетело из плечевой сумки, когда он вскинул руку, чтобы отвести удар.

Молодой человек отшатнулся, сделав несколько шагов по комнате, рука его пульсировала болью, а Матушка Диар наступала, появившись из задней двери. Ее зубы были плотно стиснуты, мышцы лица напряглись, а ее лицо с лягушачьими глазами исказилось в немом злобном крике.

Без промедления она бросилась на Мэтью. Ее кинжал с резной ручкой из слоновой кости нацелился на горло молодого человека. Он перехватил запястье и нанес ей удар по ребрам рукоятью рапиры, пока она заставляла его пятиться назад по комнате. Кулак в розовой перчатке врезался Мэтью в челюсть, заставив разноцветные звездочки заплясать в его мозгу. Он отчаянно вцепился в запястье женщины, и они принялись бороться за кинжал, дергая его из стороны в сторону. Внезапно она нанесла удар головой ему в лоб с нечеловеческой силой, и Мэтью свалился на пол, в глазах у него потемнело.

Она вновь двинулась на него — женщина невиданной мощи.

Даже находясь на грани потери сознания, Мэтью понял, что, если не действовать быстро, смерть не заставит себя ждать. Он полоснул рапирой в районе ее щиколоток, но грузная женщина перепрыгнула через клинок, приземлившись всем своим весом на его предплечье. Мэтью услышал собственный стон, его пальцы дернулись и раскрылись.

Болевой шок, как ни странно, придал сил, поэтому, когда Матушка Диар наклонилась за рапирой, Мэтью оттолкнулся от пола и нанес удар правой ногой прямо в лицо сумасшедшей женщине. Она потеряла ориентацию в пространстве, закружилась и врезалась в книжные полки, профессор Фэлл бросился прочь с ее пути, остановившись у полок, на которых стояли его представители морской жизни в стеклянных банках.

Мэтью сумел подняться на ноги. Его правая рука болела зверски и опускалась бесполезной плетью. Матушка Диар оттолкнулась от книжных полок. Ее рот был полон крови, хлопковое облако ее парика наполовину съехало с ее головы. Мэтью открылась ужасающая мозаика темно-красной и коричневой рубцовой ткани на коже ее головы, и даже в этой борьбе за свою жизнь он почувствовал укол жалости к маленькой девочке, у которой никогда не было шанса на нормальную жизнь после того, что с нею произошло. Но теперь, в апогее безумия ее отец пришел к ней, и, повинуясь ему, эта помешавшаяся бестия готова была даже предать Фэлла, которому всегда была так безоговорочно верна.

Часть парика съехала на лицо, и озверевшая женщина сорвала его с креплений и бросила на пол. Ватное облако приземлилось между противниками, как шкурка маленькой собачки. Матушка Диар отерла кровь со рта и двинулась на Мэтью с кинжалом, описывая им небольшие угрожающие круги в воздухе.

Мэтью заметил, что Фэлл потянулся за банкой с какой-то морской тварью, что стояла на полке. Стараясь отвлечь внимание Матушки Диар на себя, молодой человек сделал единственное, что пришло на ум: перехватил рапиру в левую руку, поддел парик кончиком клинка и поднял его с пола.

Матушка Диар остановилась, ее лягушачьи глаза округлились, а рот исказился от гнева.

Мэтью на кончике рапиры поднес парик к свечам, горящим на столе Фэлла, и волосы мгновенно вспыхнули, начав чадить и источать неприятный запах.

Женщина закричала, ее огромная рука полетела к собственному горлу, словно в попытке остановить крик, прежде чем тот прорвется наружу… но слишком поздно.

Возможно, это произрастало из того места, где прошло ее детство, и воспоминания о том, как сгорели ее собственные волосы, оказалось слишком живыми. Быть может, чересчур страшными были воспоминания об ожогах… или о ее безумной матери… или ее пугала мысль о том, что ее парик, которым она скрывала позор, шествовавший с нею из Уайтчепела, сгорел, и теперь боль и стыд сорвутся с места, как голодные звери, чтобы сожрать ее живьем.

Как знать, о чем она думала! Так или иначе, это был самый страшный крик, который Мэтью когда-либо слышал.

— Мириам, — позвал Профессор Фэлл, и когда ее голова повернулась к нему, он выплеснул раствор вместе с обитателем банки прямо ей в глаза.

Был ли внутри алкоголь или насыщенный соляной раствор… или какая-то неизвестная Мэтью смесь — но внутри содержался скрученный белый кальмар, который на несколько секунд задержался на лбу Матушки Диар. Ее крик изменился с того ужасающего безумного вопля на крик боли. Ее свободная рука метнулась к глазам, но та, что держала кинжал, вдруг начала выписывать в воздухе жуткие вихревые движение, нанося беспорядочные рубящие удары во всех направлениях. Ослепленная или нет, она намеревалась достать Профессора Фэлла и решительно двинулась в его направлении. Он был достаточно ловок, чтобы увернуться от первых атак кинжала, но затем ее рука нашла и поймала его за ворот плаща. С животным рыком она подняла кинжал, собираясь вонзить его в грудь профессора по самую рукоять.

Прежде чем Мэтью сумел пошевелиться, мимо него пронеслась фигура. Расплывающимся зрением он заметил ствол пистолета, нацеленного прямо в голову Матушки Диар. Раздался резкий звук выстрела, после чего мозг обезумевшей женщины окрасил полки красной кашей.

Нож замер в зените. Колени Матушки Диар подогнулись, и ее мощное тело начало падать. Джулиан Девейн успел отвести нож так, чтобы профессор не пострадал.

Женщина упала на пол. Невероятно, но даже после того, как выстрел выбил ее мозги, она напрягла колени и попыталась снова подняться. Профессор Фэлл и Девейн отшатнулись назад сквозь синий дымок, круживший в помещении, и Мэтью увидел на их лицах замершую печать страха перед жизненной силой этой женщины, которая была настолько мощна, что она позволяла ей двигаться даже при ране, несовместимой с жизнью. Еще никогда Мэтью не видел, чтобы кто-то с пробитым черепом пытался встать на ноги.

А она практически поднялась! Ее налитые кровью глаза почти вывалились из глазниц. Изо рта ее полился поток запутанных неясных слов, а голос напоминал капризничающего ребенка.

А затем она снова упала перед Фэллом и Девейном, ее подбородок гулко стукнулся о пол, она несколько раз дернулась и замерла.

Никто не мог пошевелиться.

Мэтью понял, что дрожит, он вполне ожидал, что Матушка Диар просто взяла перерыв и вот-вот снова начнет подниматься, словно феникс, воскресающий из пепла собственных амбиций и горящий странной любовью к Кардиналу Блэку.

Но… она была мертва.

Фэлл покачнулся. Он ухватился рукой за ближайшую стену, чтобы сохранить равновесие, затем огляделся вокруг, изучив все отсутствующим, ленивым взглядом и пробормотал:

— Только взгляните на этот ужасный беспорядок.

— Можешь бросить рапиру, — сказал Девейн, обращаясь к Мэтью.

Мэтью все еще пребывал в состоянии оцепенения. Он посмотрел на клинок, на котором все еще догорал парик.

— Я предлагаю, — сказал Девейн. — Тебе немедленно бросить ее.

Мэтью слышал его голос словно вдалеке. Он осознал, что пистолет Девейна тоже был однозарядным оружием, и его нельзя было перезарядить достаточно быстро, чтобы использовать против клинка. У Девейна было множество ушибов — заметная шишка синела на лбу — а также была разбита губа, а на левой скуле темнел след от удара. Похоже, со своими мучениями этот человек столкнулся в другой части деревни.

Мог ли он тоже быть завербован?

Мэтью решил, что он сам, так или иначе, не в форме для следующей битвы. Да и какой смысл?

Он бросил рапиру.

— Риббенхофф мертв. Не я убил его, — сказал он, покачав головой. — Человек Матушки Диар работал на… он называет себя Кардинал Блэк. Он явился в больницу…

— В больницу? — похоже, Фэлл пришел в чувства.

— Он забрал книгу Джентри, — продолжил Мэтью. Ему пришлось опуститься в один из стульев, потому что он чувствовал, что вот-вот потеряет равновесие. — Именно ради этого все и затевалось. Каким-то образом Кардинал Блэк убедил Матушку Диар помочь ему вломиться сюда, чтобы достать книгу. И это она рассказала ему, где хранился «Белый Бархат».

— Формулы… — пробормотал профессор. — С ними и с нужными растениями… он не сможет, конечно, воссоздать самые экзотические виды наркотиков, но… — он уставился на тело покойницы. — Моя самая давняя соратница. Почему я не заметил этого?

Мэтью отметил, что Девейн плотно сжал губы, когда этот вопрос прозвучал.

— Время не стоит на месте, — сказал Мэтью, вспоминая свой разговор с Гарднером Лиллехорном, который сказал ему то же самое, когда рассказывал о том, сколько криминальных элементов сейчас можно найти в Лондоне кроме Профессора Фэлла.

Профессор ухватил Девейна за плечо.

— Спасибо тебе, Джулиан. Какова ситуация?

— Они все вычистили. Мы поймали троих всадников, которые взорвали ворота, и у нас в плену двое перебежчиков. Но и с нашей стороны много жертв. Среди них Коупланд, Фенна, Лейтон и Мак-Гован.

— Зато у нас пять языков, которые можно заставить говорить.

— Да, сэр.

— Начнем с этого. Привяжите их к столбам на площади. У нас достаточно людей, чтобы сделать это и при этом выставить дозорных?

— У Гинесси есть вагон, которым можно заблокировать дорогу, если кто-то решит сюда вернуться. Я думаю, у нас есть девять человек, способных держать мушкеты.

— Не очень много…

— Кардинал Блэк получил то, за чем приходил, — вмешался в разговор Мэтью, борясь с чудовищной слабостью. — По крайней мере, одну из нужных ему вещей он забрал.

— Что вы имеете в виду? — резко спросил Фэлл, прищуриваясь.

— Матушка Диар пришла сюда по двум причинам. Чтобы убить вас и чтобы забрать вторую книгу. Ту, к которой вы тянулись, когда я пришел. Она пришла минутой раньше, верно? Я так понимаю, я произвел много шума, стараясь перебраться через тело Мартина.

— Мы оба услышали вас еще с лестницы. Она, похоже, подумала, что это может быть Джулиан… я подумал то же самое.

Мэтью кивнул.

— Одержимый, — сказал он. — Хотел второй приз: книгу с описаниями демонов и заклятиями, с помощью которых можно призвать их. Скажите мне, Профессор… какое отношение «Малый Ключ Соломона» имеет к Киро Валериани?

Когда пауза Фэлла растянулась чересчур надолго, Мэтью вздохнул:

— Он что-то создал в своей лаборатории. Нечто, что — Розабелла мне сказала — он хотел уничтожить, но оно не позволило ему. Что это было?

Фэлл сохранял молчание еще некоторое время, а затем сказал:

— Девушка ошибается. Киро Валериани ничего не создавал в своей лаборатории. Насколько я знаю, он создал это в своей мастерской. Это не объект науки.

— Хорошо. Так что же это?

— Это предмет… — профессор помедлил. — Мебели.

— Что? Стул, который предсказывает будущее? И он, что, убежал, когда над ним занесли топор?

— Отрадно видеть, что во всем этом хаосе ваше воображение не пострадало. Этот предмет — о котором вам не нужно знать много, потому что я хотел бы еще некоторое время подержать вас в живых — не просто не позволил уничтожить себя, он убил своего создателя. Вот, какой он обладал силой. Какое отношение это имеет к «Малому Ключу Соломона», вам знать без надобности. Это для вашей же защиты.

— Защиты? От чего? От дьявольских книжных червей?

— Нет, — серьезно ответил Фэлл. — Защиты от меня. Джулиан, я назначаю тебя главным по зачистке, раз Фенна больше с нами нет. После того, как заключенные будут связаны, пошли наибольшее возможное количество людей, чтобы прочесали каждый дом — комнату за комнатой. Мы не хотим, чтобы их раненые могли укрыться здесь, — глаза Профессора сфокусировались сильнее, его губы сомкнулись в тонкую линию. — Что до узников… найдите хорошую пилу или две. Соорудите костер в центре площади. Я подойду чуть позже.

— Что насчет него? — Девейн кивнул в сторону Мэтью.

— Что насчет вас, Мэтью? Почему вы пришли сюда, зная, что Мириам планирует меня убить? Вы намеревались остановить ее?

— Это верно.

— И с чего бы вам так поступать? Я подумал, что Альбион еще поборолся бы с вами за удовольствие убить меня. А где этот джентльмен? Прячется под своей кроватью?

— Он был убит в больнице людьми Кардинала Блэка, — ответил Мэтью. — Вы, верно, не знаете, что ваш «Белый Бархат» послужил причиной смерти его жены, которая погибла в жутком несчастном случае, коего никогда бы не было, если бы вы не травили общество своими ядами! Он видел и другие ваши дела и считал вас разрушителем общества.

— Я бы назвал это иначе, — хмыкнул Девейн с ноткой гордости. — Мы состоим в эксклюзивном клубе, где членские взносы выше, чем готово заплатить большинство.

— В самом деле, — лицо Фэлла осветила быстрая самодовольная улыбка. — Мое сердце обливается кровью за судью Арчера. Я скажу пару добрых слов, когда мы сбросим его тело акулам. А теперь… какова ваша причина спасти мою жизнь? Послушай внимательно, Джулиан, уверен, сейчас будет интересно.

Мэтью вздохнул.

— Вы сказали, что Хадсон придет в себя в течение нескольких дней, если просто перестать давать ему наркотик. Он сильный человек — и физически и морально. Он выкарабкается. Но Берри… — ему пришлось остановиться на мгновение, потому что все его воображение было занято страшной полумертвой маской, в которую превратилось лицо его возлюбленной. — Но… как вы сказали, Берри на пути к тому, чтобы превратиться в инфантильную и слабоумную куклу, если не давать ей антидот. Учитывая, что Риббенхофф мертв, а книга ядов украдена, у меня осталась одна возможность получить антидот — его можете сделать вы.

— О, — протянул профессор с долгим кивком. — Понятно.

— Я ожидаю, что вы вернете ее в нормальное состояние и не убьете ее в процессе. Мое предложение все еще в силе. Вы безопасно доставите Хадсона и Берри на корабль в Нью-Йорк, а я найду для вас Бразио Валериани. Даю слово.

Фэлл, похоже, всерьез задумался. А затем… внезапно он рассмеялся.

Мэтью не было никакого дела до этого звука.

— Что смешного?

— Вы, — ответил Фэлл. — Что заставляет вас думать, что формула антидота мне известна?

Мэтью показалось, что половицы с огромной скоростью полетели ему в лицо, а земля ушла из-под ног.

— Это была формула Риббенхоффа, и она отличалась от того, что создал Джентри. Я уверен, что он добавил ее в эту книгу, потому что он был педантом и все держал в порядке… но он мертв, а книга украдена… и единственный, кто может вернуть вашу Берри в нормальное состояние, это Кардинал Блэк, а я уверен, что доступа к нужным растениям у него нет.

Мэтью потерял дар речи.

— Я восхищаюсь им в какой-то степени, — продолжил Фэлл. — Смелый ублюдок ворвался сюда и устроил мне хорошую встряску. Но моя симпатия означает лишь то, что я буду улыбаться, разрывая его на кусочки. Я хочу знать, как он взял под контроль сознание Мириам и откуда достал свое оружие. Здесь попахивает вмешательством военно-морских государственных сил…

— К черту это! — взорвался Мэтью. — У вас есть где-то запас этого антидота! Я знаю, он у вас есть!

— Нет, у меня его нет. Мы держим запасы лишь тех веществ, которые находят широкое применение. Например, того, что мы добавляем в «Бархат» с некоторыми вариациями содержащихся веществ. А насчет девушки… как я уже говорил, у меня не было намерения когда-либо давать ей противоядие.

Мэтью поднялся со своего стула. Мгновенно Девейн вышел вперед и поднял рапиру, которую бросил Мэтью. Молодой человек в этот момент осознал, что рука его, как ни странно, не сломана, однако работала бы она все еще плохо против Джулиана, да и реакции столь быстрой у него не было. Мэтью дрожал от злости, понимая, что без антидота женщина, которую он любит и с которой готов был разделить остаток жизни, обречена.

— Будьте вы прокляты! — процедил он сквозь плотно стиснутые челюсти. — Будьте прокляты всеми демонами Ада по сто раз!

— Примерно столько и был, — хмыкнул профессор. Он бросил тяжелый взгляд на труп обезумевшей женщины, словно боялся, что она все еще может подняться и атаковать его. — Джулиан, займись делом, — сказал он. — Наш доблестный Мэтью пока не в форме — он превратился в ноющую оболочку.

— Вы не хотите, чтобы я его убрал?

— Нет, позволь ему остаться, где он хочет. Пока что свяжите узников, приготовьте пилы, соорудите костер и ждите меня. Но рапиру и кинжал я оставлю, спасибо.

Девейн отдал ему оружие. Он вытащил кинжал из цепкой хватки толстых пальцев в розовых перчатках, отдал его Фэллу а затем напряженно вышел из комнаты, перешагнув через грузное тело Мартина.

— Подожди, — окликнул Мэтью. Что-то в голосе молодого человека заставило Девейна остановиться.

— Вам есть, что еще добавить? — осклабился Фэлл. Он пнул тело Матушки Диар мыском своего ботинка, словно проверяя, не подаст ли она признаков жизни. На всякий случай.

Последняя мысль родилась на волне полностью овладевшего им отчаяния. И он сокрушенно произнес:

— Отпустите меня. И я верну книгу назад.

— О, разумеется, вы вернете! Решатель проблем выходит на охоту! Конечно!

— Послушайте меня, — с жаром выкрикнул Мэтью. — У нас с вами одинаково сильное желание вернуть ее назад, но вы то ли в шоке, то ли притворяетесь, будто не понимаете, что все эти формулы в руках одержимого человека могут разрушить остатки вашей так называемой империи. Он, наверняка, уже нанял химика, и тот лишь ждет начала работы. Кардинал Блэк может и не иметь всех нужных ингредиентов, но со временем он их получит. Если у него будет возможность. А теперь скажите мне правду: сколько времени осталось у Берри? Я хочу сказать… где ее точка невозврата?

Лицо Фэлла превратилось в усмешку. Он пожал плечами.

— Риббенхофф сказал мне, что у нее от тридцати до сорока дней, после которых даже антидот уже будет бесполезен.

— И как давно он это сказал?

— Шесть дней назад. Давать ей это вещество мы начали в ту самую ночь, когда привезли ее сюда.

— Я умоляю вас, — скрипнул зубами Мэтью. — Позвольте мне попытаться.

— У нас больше нет химика здесь.

— Я найду и книгу, и химика. Или умру, пытаясь.

— Сильное заявление. Можно будет высечь его на вашем могильном камне.

— У вас не так много людей, чтобы охранять территорию и одновременно высылать поисковые группы, — сказал Мэтью, чуть приподняв голову. — Но у вас есть я. Я слышал, как Блэк говорил Матушке Диар встречать его в «башне». У вас есть идеи, где это может быть?

— Никаких. Мы примерно в двадцати милях от Суонси. Ближайшее поселение отсюда — Аддерлейн, это в шести или семи милях к северо-востоку, также на побережье.

— Хорошо. С этого и начну, — Мэтью все еще читал нерешительность на лице профессора. — Я должен выйти как можно скорее. Надеюсь, мне удастся позаимствовать лошадь, если налетчики не выжгли стойла, — ему пришло в голову еще одно одиозное предложение, и он поспешил его озвучить. — У меня нет времени ждать, пока Хадсон придет в себя. Пошлите кого-нибудь со мной. Один человек — это все, что мне нужно.

— А вы высокого о себе мнения.

— Да. Как и он, — Мэтью движением подбородка указал на третьего человека в этой комнате.

Девейн нахмурился.

— Я? Ты спятил?

— Это шанс исправить ошибки прошлого, — сказал ему Мэтью, и сообщение, которые могли понять только они двое, было ясным.

— Что вы хотите сказать? — прищурился Фэлл.

— Я уверен, это значит, — сказал Девейн нарочито вкрадчиво. — Что он винит меня за то, что потерял два зуба и одного хулигана, которого называл братом, судя по метке на его руке. Это ты хотел сказать, Корбетт?

— Именно так.

Фэлл отвернулся от тела Матушки Диар и обошел его кругом. Он приблизился к Мэтью и Девейну и перевел взгляд с одного молодого человека на другого. Его глаза блестели искорками возобновленного интереса. Он обратился к Мэтью:

— Вы пойдете с Джулианом, чтобы вернуть книгу?

— Да.

— Джулиан? Что скажешь ты?

Девейн вздохнул:

— Как и всегда, я рад услужить.

— Хм, — Фэлл подошел ближе к Мэтью, и теперь их разделяло всего несколько дюймов. — Вы правы, времени очень мало. Я не знаю, о какой башне говорил Блэк, но, возможно, один из наших гостей знает. Мы можем добыть ценную информацию из них в течение нескольких часов, так что давайте не будем уж слишком торопиться отправить вас в дорогу, пока нужные сведения нам не известны. В это время, Джулиан, иди и займись тем, что я попросил.

Девейн кивнул. Он бросил быстрый взгляд на Мэтью, в котором одновременно была и вспышка досады, и насмешка, после чего он ушел.

— Я хочу выйти из этой комнаты, — профессор смотрел вниз на остатки сгоревшего парика, брошенного на пол. — Спуститесь со мной вниз. У меня есть бутылка виски, можем разделить ее.

— Мне нужно найти Берри, — сказал Мэтью. — Я хочу убедиться, что она все еще жива, прежде чем отправлюсь на охоту за книгой.

— Я так понимаю, Нэш забрал ее в свой дом. Это вверх по Конгер-Стрит, в начале улицы, по левой стороне. У него есть подвал, и двери могут быть заперты.

— Спасибо.

— Вам не стоит пропускать зрелище на площади, — сказал Фэлл. — Но я бы посоветовал вам найти и пару часов на сон. Могу кое-что дать вам, чтобы хорошо спалось, если хотите.

— Не стоит. А то еще привыкну.

— К чему? Ко сну? — Фэлл лучезарно улыбнулся. — Лучше бы вам отдохнуть, пока можете.

— Со мной все будет в порядке.

— Не сомневаюсь в этом. Я вот вам, что скажу, Мэтью: если принесете мне книгу назад, я соглашусь на ваше предложение и приму ваши условия. Так что можете отыскать девушку и убедиться, что она в порядке, — он ухмыльнулся, понимая, сколь печальна ирония этого момента. — Если принесете мне книгу — и приведете химика, который сможет сделать антидот — то, когда девушка поправится, я отправлю ее и Грейтхауза обратно в Нью-Йорк. Они оба будут в безопасности. Вам понятно?

— Да.

— Тогда, — кивнул профессор. — Я верю, что соглашение заключено.

— Только не предлагайте пожать вам руку, — сказал Мэтью, бросив последний взгляд на мертвое тело Матушки Диар, лежащее на полу Фэлла, затем отвернулся, перебрался через труп Мартина, покинул комнату, а затем и дом, чтобы найти фальшивую дочь Нэша.

Глава сорок третья

Рассвет красным росчерком озарил восток, когда двух человек, которые заговорили, привязали к стволам пушек на стене и пропустили через их тела десятифунтовые ядра, после чего внутренности этих шпионов кровавыми брызгами высыпались в море.

Остальные три смерти не были таким легким — казнь с помощью пушек была своеобразным проявлением милосердия от Профессора Фэлла. Быстрая смерть.

Покинув дом профессора, Мэтью долго колотил в запертую дверь дома Нэша и, наконец, получил отклик. Он вошел в комнату мужчины, голову которого обхватывали пропитавшиеся кровью повязки. Нэш встретил молодого человека в своих покоях, где он тихо напивался при свете одинокой свечи.

Мэтью нашел Берри спящей и невредимой, рядом с нею мирно спала миссис Нэш. Несмотря на спокойствие спящих и на то, что Берри не получила никаких травм, внутри у Мэтью все закипело от злости. Поймав Нэша за шиворот, он грозно прорычал ему, что если он или его жена забудут, что Берри Григсби находится сейчас под их защитой, и ответственность за ее благополучие всецело лежит на их плечах, он убьет их без колебаний.

Лишь выйдя из дома, Мэтью понял, что за последние сутки его жизнь и его характер претерпели крутые перемены: он не только заключил добровольное соглашение с Профессором Фэллом — он с искренней и холодной беспощадностью угрожал почти незнакомому человеку жестокой расправой…

Резко накатила усталость. Мэтью подумал, что сейчас ему и впрямь могут понадобиться зелья профессора, потому что нервы его были настолько взвинчены, что уснуть самостоятельно он бы точно сейчас не смог. После одной только схватки с Матушкой Диар кошмары начинали атаковать его наяву, а голова нешуточно раскалывалась.

Но отдыхать не было времени. Мэтью понял, что отдохнет, только если упадет в обморок от усталости, не иначе.

Мероприятие на площади можно было назвать довольно веселой сценой, если кто-то и впрямь мог наслаждаться, видя, как от вопящих, стонущих и бьющихся в агонии людей живьем отпиливают конечности.

Держась в стороне от этого жуткого действа, Мэтью издали наблюдал, как сжигали обезображенные торсы троих шпионов, и в малиновом свете костра слышались их жуткие вопли. Зрителей было немного. Два скрипача, аккордеонист девочка с бубном играли какие-то нелепые веселые песенки — видимо, профессор приказал своим музыкантом подбодрить экзекуторов во время этой нелегкой работы. Строгий и торжественный в своем черном костюме, Фэлл стоял здесь же, занятый разговором со своими людьми, которые держали окровавленные ножовки. У одного из палачей был топор.

Никаких вопросов своим пленникам Фэлл во время действа уже не задавал. Он просто раздавал команды, и руки и ноги отпиливал один из его наемников, нанося удары в такт музыке. Раны тут же прижигали каленым железом, чтобы приговоренные к казни враги дожили до конца празднества. Отрубленные конечности складывали в большой кожаный мешок. Фэлл объявил, что куски его дорогих гостей отправятся в море, чтобы устроить пиршество акулам, и лица его беспомощных врагов — и без того обескровленные — становились белее известки. Те, кто отказался говорить, были приговорены стать подкормкой для рыб по частям, однако профессор заверил, что если в последнюю минуту они дадут ему какие-то ценные сведения, смерть может быть заменена на более милосердную.

— Теперь, — обратился Фэлл к пленникам со скрещенными на груди руками, когда казнь должна была только начаться. — Кому-нибудь есть, что сказать?

Первый человек — один из тех, кто заговорил — рассказал, что он был узником в Кардиффе, в тюрьме, и его освободили вместе с шестью другими специально для этого рейда две недели назад. Он ничего не знал, кроме уже известного имени — Кардинал Блэк. В его задачу входило лишь выполнять приказы в обмен на еду и выпивку.

— Подготовьте этого человека, — сказал Фэлл и пила начала работу. — Мне нужна более ценная информация, — пояснил он остальным двум, перекрикивая вопли и музыку. — Дайте мне что-то ценное или повторите судьбу остальных.

Удивительно, что могла сделать пила и осознание того, что части твоего тела скормят акулам.

Пока солнце медленно поднималось на горизонт, Мэтью стоял напротив дома Берри. Он не имел ни малейшего понятия, сколько она проспит в доме Нэша. Он не мог снова увидеть ее такой, да и понимал, что встреча с ней, пока дурман наркотика владеет ее разумом, будет попросту бессмысленной. Он знал, что ему нужно сделать, и понимал, что в самом лучшем случае у него есть тридцать четыре дня, чтобы успеть.

Но он все же задержался у дома Берри на некоторое время. Зашел внутрь, сел в кресло и устало уставился в окно, наблюдая за тем, как солнечные лучи становятся ярче, и ожидая, что Берри, быть может, вернется сюда. У него было достаточно времени, так как люди профессора еще занимались подготовкой к поездке: седлали лошадей и собирали необходимые запасы в дорожные сумки.

Один из пойманных шпионов рассказал, что Кардинал Блэк и его люди — по его словам, их насчитывалось восемнадцать, учитывая нынешние потери — направились в поседение Аддерлейн. Гавань была недостаточно глубокой, чтобы военный корабль мог там причалить, поэтому он встал на якоре в бухте. Пленник также поведал, что по всему городку Аддерлейн сейчас дежурят наблюдатели, ожидая ответного удара, но вскоре они должны будут разъехаться на каретах, лошадях или кораблях. Когда именно они отправятся в путь и куда, этот человек не знал. Сам этот пленник также раньше был заключенным в Кардиффе, он признался, что посадили его за убийство сторожа во время ограбления. Он поведал, что присягать на верность Кардиналу Блэку нужно было с помощью особого ритуала — порезать вену и позволить крови стечь в некий священный сосуд во время церемонии, на которой на внутренней стороне руки выжигали перевернутый крест. Саму эту метку во всей красе люди Фэлла разглядели уже не раз, когда обыскивали раздетого догола пленника. Разговорившись, этот человек рассказал, что на церемонии повторял какую-то странную тарабарщину за Черным Кардиналом, и слова эти значили, что обращенный принадлежит только Блэку и Дьяволу, и лишь их воле должен ныне следовать. Нарушение этой клятвы влекло за собой смертельные последствия — изменников обещали убить на месте. Мужчина утверждал, что он не имеет никакого отношения к сатанинским культам, но слышал, как в ночи Кардинал Блэк ведет переговоры со своим Хозяином. Услышав это, освобожденный преступник решил, что проще будет повиноваться, чтобы остаться в живых, чем противиться воле человека, который пообещал предоставить работу, еду и питье.

О происхождении или истории Кардинала Блэка шпион никаких сведений не имел. Зачем было организовано это нападение на деревню Фэлла, он тоже не знал, но из разговоров понял, что его нанимателю требовалось заполучить нечто, хранившееся здесь. На подготовку этой атаки ушло много средств и времени.

Шпион предположил, что башня, которую упоминал Блэк, возможно, ему известна — то было полуразрушенное строение в лесу близ Аддерлейна, средневековая сторожевая башня — возможно, единственный уцелевший элемент древнего замка. Мужчина сказал, что сам никогда там не бывал, но слышал, что в этой «башне» Блэк общался со своим Хозяином. Похоже, на этих руинах было организовано нечто, вроде Церкви Дьявола.

Другой человек — один из перебежчиков — сказал, что Мартин подошел к нему в чуть больше месяца назад, втерся к нему в доверие и рассказал, что Мириам Диар планирует прибрать империю к рукам и что профессор уже слишком стар, обессилен и слаб, чтобы управлять организацией такой силы.

— Простите, сэр, прошу, простите, я просто повторяю то, что мне сказали, — лепетал бедный предатель.

— Продолжай, — ответил Фэлл, лицо его не отразило никакой реакции на жалобное блеяние пленника.

Перебежчик, запинаясь, продолжил свой пассаж о преданности Фэллу и о том, как бесы попутали его падшую душу. Но Мэтью и профессор одновременно осознали лишь одно: любых, даже самых преданных людей оказалось слишком легко опьянить властью и купить за деньги. Те, кто помогал Мириам Диар в ее — как они выражались — правом деле по спасению разрушающейся империи, ожидали своего вознаграждения в виде баснословного количества золота и высоких постов в будущей организации.

Мэтью подумал, что этой истории вполне можно верить — это имело смысл для тех, кто решился переметнуться. Таким образом, двух человек приговорили к более быстрой и милосердной смерти через выстрел из пушки. Так их сказка закончилась, но новая еще только собиралась начаться.

Пора было отправляться. Мэтью сказал профессору то, что Фэлл уже знал: что Блэк явился сюда только за своими желанными книгами. К нынешнему моменту — так как Матушка Диар не взяла лошадь и не прибыла на встречу в башне — Блэк осознавал, что «Малый Ключ» он не получит. Возможно, он мог найти копию этой книги у какого-нибудь книготорговца. Профессор проинформировал Мэтью, что эта книга очень редкая, а теперь ее и вовсе непросто найти после того, как Фэлл скупил каждую копию в Лондоне по завышенным ценам. Существовала возможность, что Блэк со своими людьми нанесут удар по Прекрасной Могиле снова — сегодня или завтра ночью — чтобы добыть «Малый Ключ»… или же одержимый предпочтет игру на выжидание.

Мэтью считал, что Кардинал Блэк жаждет заполучить книгу, детально описывающую демонов и заклинания их вызова, это вполне имело смысл для помешанного сатаниста. Но почему эта книга так важна для Профессора? На этот вопрос Фэлл ответа не дал.

Что до книги ядов, Мэтью подумал, что если отряд людей Фэлла — та жалкая часть, что от них осталась — попытается нанести удар по Аддерлейну, их, скорее всего, просто покромсают на куски. Хуже того будет, если они преуспеют, и беззащитный Блэк решит попросту уничтожить книгу, чтобы она не досталась никому.

Мэтью не мог так рисковать, и профессор разделял его стремление к осторожности, соглашаясь, что лучше послать только двух человек, которые могли бы проникнуть в Аддерлейн незамеченными. И все же… двое против восемнадцати?

Но другого выхода не было.

Мэтью в последний раз нанес визит в спальню Берри, чтобы посмотреть на смятую постель, в которой она спала. Он сел и провел рукой по ее подушке, представляя, как убирает разметавшиеся рыжие волосы с ее щеки, и под наволочкой он ощутил что-то твердое.

Подняв и вытряхнув подушку, он нашел тонкую коробочку размером с лист бумаги. Он открыл ее и увидел то, что дало ему надежду: пусть Берри постепенно теряла рассудок, часть ее продолжала бороться. Хотя одновременно с надеждой молодой человек испытал и ужас, осознав, как далеко продвинулась отрава Риббенхоффа, разрушая мозг Берри.

В коробке было три карандаша и несколько рисунков. Он подробно рассмотрел их один за другим.

Это были грубые, почти детские наброски разных сцен. На первом рисунке был изображен корабль, бороздящий море, люди на борту, похоже, тянули из воды рыболовные сети. На втором Берри изобразила город. Пропорции людей и зданий были сильно нарушены, но очертания карет, повозок и кораблей в гавани отчетливо угадывались. Казалось, что это нарисовал ребенок лет восьми. Мэтью не думал, что Берри пыталась нарисовать Лондон, улицы были слишком непохожими…

Нью-Йорк, понял он. Она пыталась изобразить Бродвей.

В центре рисунка возвышалось одно здание, на вершине которого стояла чья-то маленькая щуплая фигурка. Берри старалась нарисовать слезы, текущие по овальному лицу…

Эштон Мак-Кеггерс? — предположил он. Печальный, потому что она уехала из Нью-Йорка и покинула его?

Третий рисунок перехватил его дыхание и заставил вздрогнуть.

На нем были изображены какие-то доски, в которых смутно угадывались очертания причала. На них, обращенные лицом к зрителю, стояли две фигуры, у одной из них были схематично нарисованы вьющиеся волосы. Оба человечка улыбались и держали друг друга за трехпалые руки. Высоко в небе по-детски были нарисованы солнце и птички.

Внизу листа — прямо под тем местом, где стояла счастливая пара — корявым почерком было написано: Я ЛЮБЛЮ ТИБЯ.

Несколько секунд Мэтью не мог оторвать взгляд от этого листа. Глаза его наполнились слезами, бессильные рыдания сдавили горло. В сознании его стучали те же самые слова, которые он сказал профессору:

Я найду и книгу, и химика. Или умру, пытаясь.

Мэтью осторожно вернул рисунки обратно в коробку, закрыл ее и положил на то место, где она лежала. Затем он надел плащ, треуголку и пару кожаных перчаток, которые ему выдал профессор чуть ранее, а также преподнес в подарок пистолет — ныне закрепленный в кобуре на поясе молодого человека. Вторым оружием Мэтью был кинжал с рукоятью из слоновой кости, который отдал ему Альбион в Лондоне.

Похоже, в каком-то смысле мистический страж Англии все еще был здесь, рядом.

Снаружи был холодно, несмотря на яркое солнце. И должно было похолодать еще сильнее. Железное полотно серых облаков приближалось с северо-запада. Декабрь закрывал двери, но зима была еще впереди. По пути к стойлам Мэтью думал о жизни и смерти Уильяма Атертона Арчера. Возможно, вскоре в «Булавке» появятся новые истории об Альбионе, призраке в золотой маске, и этот персонаж войдет в лондонский фольклор. Будут впереди еще мрачные времена, и «Булавка» не преминет создать новых героев и злодеев по этому случаю… а, возможно кто-то из новых персонажей будет олицетворять и добро, и зло одновременно.

Возможно также более весомое и респектабельное издание — «Газетт» — уже выпустило статью об исчезновении известного вершителя правосудия судьи Арчера, и доложила констеблям Лондона, которые бросили силы на его поиски, что по некоторым данным выяснено, что сэр Арчер был силой похищен из больницы на Кейбл-Стрит в Уайтчепеле. Загадкой оставалось, почему сэр Арчер оказался именно в этом госпитале, в столь неблагополучном районе. Согласно показаниям молодого клерка Стивена Джессли, который посещал судью Арчера в больнице, не было никаких гипотез, кем и с какой целью мог быть похищен этот достопочтенный господин.

И, возможно, «Газетт» проявит интерес и к тому, чем интересуется аудитория «Булавки», и отметит свои надежды на то, что Альбион не оставит это дело без внимания, так как сэр Арчер был единственным, кто принципиально не выпускал закоренелых преступников обратно на улицы Лондона и, таким образом, способствовал делу Альбиона — мистического борца за справедливость, которого считали призраком.

Мэтью сегодня утром встретился с Ди Петри после пушечных выстрелов, когда заставил себя дойти до таверны и взять что-нибудь поесть. Ему досталась тарелка холодных бобов и два куска кукурузного хлеба, вымоченного во вчерашнем кофе, но Мэтью бездумно проглотил это все, понимая, что ни в одном куске этой еды нет яда, ведь теперь каждый человек, который в этой деревне мог держать оружие, был нужен профессору в качестве элиты его войска и, соответственно, должен был пребывать в здравом уме. Но на всякий случай, Мэтью сказал хозяину таверны, что если хоть что-то из еды будет отравлено и затуманит его разум, Профессор Фэлл зарядит третью пушку. Это существенно подняло уровень уважения, который испытывал к молодому человеку трактирщик.

Ди Петри — с перевязанным после полученной прошлой ночью травмы носом — сел с Мэтью за один стол, но от еды отказался: аппетита после жуткого зрелища на площади у него не было, однако он хотел поблагодарить Мэтью за то, что он помог вытащить мадам Кандольери из театра. У нее была тяжелая ночь, но уснуть она все же сумела. Ее раной занялся человек, имеющий некоторые познания в медицине. Освободившись от наркотического дурмана, связывающего язык, этот молодой человек рассказал, что когда-то был студентом, но учебу пришлось бросить, когда открылись подробности того, чем он занимался: выкупал трупы и продавал их для опытов другим студентам-медикам Лондона. Так или иначе, зашивать раны он умел и мог адекватно оценить состояние повреждения: сказать о наличии или отсутствии инфекции, дать рекомендации, наложить повязку. Сейчас его повысили до должности городского врача.

— Розабелла сказала, вы спрашивали о ее кузене и дяде, — сказал Ди Петри. — Можете объяснить, за чем охотится профессор?

— Нет, не могу, — покачал головой Мэтью. — Розабелла может рассказать вам о чем-то, что было создано ее дядей, и это привлекло внимание Фэлла, но она не знает, что это, и профессор не спешит делиться информацией. Впрочем, так или иначе, у нас вышел отличный разговор.

— Интересно. То есть, вы говорите, это что-то, созданное ее дядей?

— Да.

— Я полагаю, Розабелла рассказала вам в таком случае о своей коллекции?

— Ее коллекции? — Мэтью поставил свою чашку на стол, в которой плавал совершенно невыносимый на вкус кофе. — Коллекции чего?

— Зеркал, — пожал плечами Ди Петри. — Она не говорила Вам? Каждый год на ее день рождения с шестилетнего возраста ее дядя посылал ей зеркало собственногоавторства. У нее два из них с собой прямо сейчас, она использует их, когда делает макияж для мадам. Я думаю, в каком-то смысле зеркала и заставили ее интересоваться человеческим лицом и… собственной женской природой… так она научилась делать театральный макияж.

Мэтью выдержал паузу, осмысливая полученную информацию. Затем спросил:

— Как высчитаете, можно считать зеркала предметами мебели?

— Не уверен… а что?

— Просто интересуюсь. Я тоже не уверен.

Ди Петри какое-то время, похоже, готов был поразмыслить над этим вопросом, но быстро потерял к нему интерес: его волновал более важный аспект.

— Профессор когда-нибудь отпустит нас?

Когда Мэтью сохранил молчание, отвлекшись на то, чтобы сделать глоток отвратительной мутной жидкости из своей чашки, Ди Петри тяжело вздохнул.

— Я не понимаю, как он так может. Он ведь не позволит законникам узнать об этом месте, верно? Наверное, он, скорее, убьет нас, чем отпустит…

— Я не знаю, — ответил, наконец, Мэтью. А он и в самом деле не знал.

— Мы утратим свой разум здесь, да? — сокрушенно спросил Ди Петри. — Розабелла передала мне то, что вы рассказали ей о наркотиках. Конечно, мы все заметили, какие странные здесь люди и подумали, что с ними всеми что-то не так. Как мы могли не заметить? Даже прошлой ночью, когда начало твориться это безумие, некоторые жители продолжали вести себя так, будто спали наяву. И та женщина, что закричала в зале… Алисия сказала, что когда она посмотрела на аудиторию и увидела столько пустых лиц, у нее буквально пропал голос. Я полагаю, нас еще ничем не пытались травить — потому что предстояло дать представление. Но скоро, наверное, нам в еду начнут что-то добавлять?

Бесполезно было отрицать правду.

— Да, — тихо произнес Мэтью.

— А что насчет вас? Вы разве не в той же лодке?

— Мне тоже предстоит устроить кое-какое представление вдалеке отсюда. А когда я вернусь, я…

Что? — спросил он сам себя. Какая у него была возможность помочь Ди Петри, мадам Кандольери и Розабелле? Как он мог хоть кому-то помочь выбраться, кроме Берри и Хадсона?

— Вы и в самом деле собираетесь вернуться сюда без принуждения? Почему?

— У меня есть ответственность. Это все, что я могу сказать.

— Dio del cielo! [Боже Всевышний! (ит.)] — воскликнул Ди Петри. — Вы можете помочь нам, пока будете за пределами этого места! Найдите законников! Найдите кого-то, кто может вытащить нас отсюда! Вы же сделаете это? Прошу вас! Не ради меня, но… Алисия не так сильна, какой хочет казаться. У нее очень нестабильная жизнь. Да, разумеется, с этими ядами, которые всех здесь делают счастливыми и отправляют жить в мир своих фантазий, мы все будем жить здесь так хорошо, как нигде больше. Но это же пародия, Мэтью! Это зло! Пожалуйста… если можете помочь, но не сделаете этого… тогда вы станете частью зла, вы понимаете?

Мэтью содрогнулся от мысли об этом, потому что не было способа избежать суровой правды. И все же, все, о чем он мог думать сейчас, это книга, которую необходимо было в кратчайшие сроки вернуть, чтобы по формуле Джентри смогли восстановить противоядие для Берри, а противник, у которого эта книга находится, смертельно опасен.

— Мне нужно идти, — только и выдавил он, поднявшись со своего места.

— Пожалуйста, Мэтью! Пожалуйста! — с мольбой закричал Ди Петри, когда молодой человек понуро побрел в сторону двери. — Не отворачивайтесь от нас!

С воспоминаниями о последних рисунках Берри в сознании, Мэтью направился к стойлам. Он нашел себе коня, которого уже подготовили для него. Седельные сумки, в которых содержалось все необходимое для путешествия: порох, пистолеты, дополнительные кремни, еда — также были подготовлены. Джулиан Девейн с рапирой, закрепленной в ножнах на боку, облаченный в кожаный плащ и темно-зеленую треуголку, наклоненную под небольшим углом, ждал своего партнера, готовясь оседлать свою лошадь. Он проворно вскочил в седло, поставил сапоги в стремена и, не говоря ни слова, направился к воротам. Мэтью последовал за ним.

По пути молодой решатель проблем оглянулся на дом Фэлла и заметил фигуру профессора на балконе, наблюдающую за тем, как его всадник авангарда отправился на миссию. Мэтью подумал о Хадсоне, запертом в камере в подземелье, и предположил, что вскоре там будет больше света, потому что наркотик, порождающий страх, ему больше не давали. Больше ни Мэтью, ни Девейн не оглядывались назад.

У самых ворот, уничтоженных прошлой ночью атакой Кардинала Блэка, разместился в качестве баррикады упомянутый Джулианом вагон. Он загораживал путь, поэтому Мэтью последовал за Девейном, который знал дорогу, проходящую мимо стены Прекрасной Могилы.

Вдалеке, на расстоянии многих миль, возвышались голубоватые силуэты гор. На несколько сотен ярдов вокруг деревни Фэлла земля представляла собой неприглядное серое болото с темно-серыми, коричневыми и желтыми прожилками тропинок, заросших высокой травой, в которой, вероятнее всего, скрывалась трясина. По пути встречались потрепанные ветром деревья, словно вымаливающие милосердия у этого сурового края. Дорога тянулась с юго-востока на северо-запад, и распознать ее временами было непросто. Впереди на пути двух всадников возвышался лес.

Они прошли совсем небольшое расстояние, когда Девейн пришпорил свою лошадь и заставил ее встать на пути у коня Мэтью, преградив ему путь.

Фиолетовый синяк над правым глазом Джулиана несколько побледнел, но на левой скуле несколько ушибов сплавились в один уродливый кровоподтек. Рот его неприязненно искривился, и он заговорил.

— Ты понимаешь, что это самоубийственная миссия, да?

— Я понимаю, что это миссия, — ответил Мэтью. — И я не считаю ее самоубийственной.

— Тогда ты куда больший идиот, чем я предполагал. И вот ты втянул в это меня! — он потянулся своей рукой в черной перчатке под плащ, вытащил четырехзарядный пистолет. — Стоит мне убить тебя прямо сейчас или чуть позже, а профессору сказать, что это было пустяковым делом?

— Лучше чуть позже, — спокойно отозвался Мэтью. — Охранники на стене могут запросто услышать звук выстрела с этого расстояния.

Девейн направил свою лошадь вперед, но подождал, пока Мэтью поравняется с ним и поедет рядом. Железный лист облаков надвигался на них.

— Слушай сюда, Корбетт, — процедил Девейн. — Ты мне не нравишься, мне не нравится эта чертова ситуация, в которую ты меня втянул, и если каким-то образом мне удастся выжить, я заставлю тебя заплатить. Но пока что я буду делать все возможное, чтобы выполнить задание, потому что таков мой принцип, и от него я не отступаю. А потом… — он помедлил. — Я убивал множество раз и большинством смертей я наслаждался. Если мне придется убить тебя, я это сделаю. И это тоже будет делом принципа. Ты понял?

— Без сомнения, — кивнул Мэтью.

— Я плохой человек, — сказал Девейн. — Просто, чтобы ты знал.

И снова — без сомнения, подумал Мэтью, но предпочел сохранить молчание.

Затем Девейн убрал пистолет и рысью направил свою лошадь на северо-запад. Мэтью последовал за ним, щелкнув поводьями, понимая, что пойдет на все, чтобы спасти женщину, которую любит и заставить убийцу, который устроил расправу над Черноглазым Семейством, заплатить за это злодеяние, потому что своему погибшему другу он это пообещал.

Они продолжали двигаться вперед — хороший человек и плохой человек — без оглядки и без сомнения сквозь этот уродливый пейзаж.

Роберт Маккаммон Кардинал Блэк

Часть первая. Сквозь бурю

Глава первая

— Выслушай меня внимательно, — сказал Гарднер Лиллехорн, одетый в блистательное пальто оттенка павлиньего оперения с закатанными манжетами цвета голубиной крови. На голове его красовалась синяя треуголка, из-под красной ленты которой торчало белое голубиное перо. Как говорили в народе, он был одет с иголочки.

Его тонкие черные усики чуть подергивались над столь же тонкой верхней губой, в то время как идеально подстриженная козлиная бородка указывала вертикально вниз.

— Итак, — продолжил он. Его маленькие черные глазки сверкнули в слабом свете клонящегося к закату декабрьского дня. — Я почтенный помощник главного констебля. Поэтому имею полное право обрушить на тебя всю силу закона, как двухтонную пушку на мышку весом в пенни, если ты не сделаешь то, что я сказал. У меня нет ни времени, ни терпения на твое молчание, поэтому я спрошу еще раз — и всего лишь раз — прежде чем буду вынужден перейти к действиям. Так ты это сделаешь или нет?

— Но… сэр, — пролепетал десятилетний мальчик, чья серая одежда и впрямь была мышиного цвета. Тем не менее, ее было вполне достаточно, чтобы выдержать если не вес тяжелой двухтонной пушки, то хотя бы холод падавших снежинок, что кружили на улицах, в переулках, во дворах и садах и ложились на крыши промозглого шумного Лондона. — Всего пять пенсов! — продолжал причитать юный продавец, пока ветер трепал его одежду, а снег ложился на черную шерстяную шапку. — Сэр, вы ведь можете себе позволить потратить…

— Проблема не в том, что я могу или не могу себе позволить. Я…

— Это не твое дело! — внезапно вместе с брызгами слюны исторг рот помощника Лиллехорна, пухлощекого Диппена Нэка. Он держался позади своего хозяина, как и подобает верному псу.

— Нэк! Я буду говорить за себя сам, спасибо! — прорычал Лиллехорн. В его тоне послышался резкий упрек, и его двуногий пес немного втянул шею в плечи.

Несмотря на свое приземистое телосложение, под пурпурной треуголкой Нэк носил богатый, аккуратно завитый и напудренный белый парик, создававший иллюзию, что он ростом доходит до плеч Лиллехорна.

Лиллехорн вновь обратил внимание на мальчика, который, как он решил, не собирался убегать, но продолжал игнорировать его требование. Похоже, это становилось делом принципа. Лиллехорн приподнял свою трость из черного дерева, держа ее за серебряный набалдашник в виде львиной головы. Он водрузил кончик этой трости на правое плечо мальчика — аккурат туда, где его пересекала лямка кожаной сумки, в которой лежал вожделенный предмет.

— Отдай мне этот последний оставшийся экземпляр «Булавки Лорда Паффери», — пробасил Лиллехорн. — Я приказываю.

— Это приказ! — пролаял Диппен Нэк, не сильно понимая, что происходит. Нэк не слыл особенно дальновидным малым: он даже не понимал, что то пальто, которое ему продали как отделанный бобровым мехом шедевр, на деле было подбито шерстью мертвой дворняги. Его ангельские пухлые щечки на хулиганском лице, казалось, начали пульсировать от удовольствия, которое он получал от этой перепалки с малолетним продавцом газет.

Впрочем, эта вспышка ярости Нэка, сколь бы агрессивной она ни казалась, заставила мальчика лишь медленно моргнуть, а многоуважаемого помощника главного констебля выдать в ответ смиренный вздох.

— Я настаиваю, — заговорил Лиллехорн более спокойным тоном, продолжая при этом поглядывать на предмет своего интереса, — что уже заплатил за этот экземпляр «Булавки». Своей работой. Другими словами, учитывая мой авторитет и, конечно же, ответственность, возложенную на мои плечи, я рассчитываю, что некоторые предметы моего интереса в этом городе должны становиться моими по первому требованию. Причем, без оплаты, и с воодушевлением дарителя. Эта газета должна быть одним из этих предметов.

— И почему же так должно быть, сэр? — осмелился спросить мальчик, дерзко вздернув подбородок.

— Просто потому что, — был ответ. Лиллехорн тут же понял, насколько несуразно он прозвучал, и предпочел добавить: — Потому что без надлежащей защиты со стороны служителей закона лорд Паффери может обнаружить, что его «Булавки» прямо у самой двери типографии крадут хулиганы. Если, конечно, сама типография к тому моменту не будет сожжена дотла. Мы — я — есть крепкая стена правопорядка, на которую могут положиться все в этом городе. Я — преграда между дверью лорда Паффери — и каждой дверью, которую ты видишь на этой улице — и злыми щупальцами хаоса. Я полагаю, ты понимаешь, как много это…

— Ах! Наконец-то я нашел «Булавку»! Держите пять пенсов, молодой человек! — Дородный джентльмен в коричневом пальто и треуголке того же цвета поверх кудрявого парика, внезапно ворвался в это театральное действо, вывернув из-за угла Фаррингтон- и Стоункаттер-Стрит в нескольких кварталах к западу от Олд Бейли. Как раз оттуда Лиллехорн и Нэк — напыщенные и наполненные если не пламенем справедливости, то уж точно тлеющими угольками алчности — пришли буквально недавно.

Новое действующее лицо держало в одной руке серебряные монетки и протягивало их продавцу. Вторая же его рука уже тянулась к газетным листам, торчавшим из сумки мальчика.

— Стойте! Стойте! — неожиданно воскликнул Лиллехорн, и голос его едва не сорвался на истерический писк. Казалось, отыскать сегодня эту «Булавку» ему и впрямь пришлось в стоге сена.

— Он сказал стоять! — гаркнул в подтверждение Нэк, выхватив свою черную дубинку — его любимое орудие злодейства. Не дожидаясь команды, Нэк, словно дьявольский трезубец, метнулся вперед, мимо Лиллехорна, и приставил кончик дубинки прямо к подбородку незнакомого мужчины. — Ты ее не получишь! — прорычал он. — Она уже занята!

Джентльмен невольно отшатнулся на своих полированных каблуках.

— Это… это возмутительно! — воскликнул он, переводя взгляд с Лиллехорна на его подручного. Оба они сейчас выглядели для него не привлекательнее грязных ногтей на ногах бродяги. — У вас нет прав на эту газету! Где ваши деньги, сэр? Вы за нее заплатили?

— Я тебе сейчас покажу оплату! — Нэк снова ткнул дубинкой в подбородок джентльмена, на этот раз гораздо ощутимее. — Крепкую такую, хорошую оплату, понял?

— Это возмутительное хулиганство! Я позову служителей закона. Я уверен, что рядом есть констебль!

— Конечно, есть! — проскрипел Нэк с кривой ухмылкой, обнажившей его стертые и местами сколотые зубы. — Ты на одного из них смотришь. А рядом сам помощник главного констебля, так что утрись и проваливай, понял?

— Люди, да вы обезумели, — растерянно пробормотал джентльмен. — Такие хамы — и констебли? Куда катится этот мир?

— Не знаю насчет мира, а вот ты близок к тому, чтобы скатиться в сточную канаву. Проваливай, кому сказал!

— Это возмутительно! Полный беспредел! — закричал мужчина, однако во имя собственной сохранности отступил в вихрь дрейфующих снежинок, а после слился с движущейся людской массой Лондона, оставив весь этот абсурд позади.

— Никуда ты не пойдешь! — Лиллехорн резко протянул свободную руку, чтобы ухватить мальчишку за плечо, поскольку тот отступил на шаг. Вернее, он лишь повернул голову, изучая пути отступления, а ноги его остались на месте. — Забери газету, Нэк, — приказал Лиллехорн.

Указание было исполнено.

— Мой управляющий выпорет меня за это! Он пересчитывает все заработанное и сверит с числом копий, — жалобно запротестовал мальчик.

— Позволь дать тебе совет. — Лиллехорн отпустил плечо мальчишки и провел кончиком трости по его щеке. — Скажи своему управляющему, что он обсчитался и изначально положил тебе на одну копию меньше. Посмотри ему прямо в глаза, когда будешь это говорить, и поверь в это сам. Поверь в это так сильно, как ни во что никогда не верил, и это станет правдой. У тебя будет значительно меньше проблем в жизни, если ты научишься так делать.

Мальчик молча на него уставился. Затем его брови поползли вверх — слегка насмешливо — и он сказал:

— Ээ… спасибо?

— На здоровье. А теперь беги. — Лиллехорн слегка похлопал его кончиком трости по щеке, и мальчик побежал прочь, унося с собой едва ли не самый ценный урок того, как быть искусным лжецом. Лиллехорн же выхватил «Булавку» из рук Нэка, прежде чем тот успел прочесть хоть слово.

Уставившись на газету с победным выражением, Лиллехорн почти нараспев произнес:

— Наведаемся в кофейню мистера Чомли. Он уже понимает важность бесплатной чашки кофе для трудолюбивого служителя закона.

— Двух трудолюбивых служителей закона, — осмелился поправить его Нэк, неуверенно хихикнув.

— Хм, — неопределенно буркнул Лиллехорн в ответ. Выражение его лица застыло.

Они шли бок о бок. Один следовал за другим уже несколько лет, начиная с Нью-Йорка и вот теперь — в Лондоне. Пока они брели вдоль Стоункаттер-Стрит к заведению мистера Чомли, расположенному на Норвич-Стрит, Лиллехорн размышлял о том, что, похоже, в этот декабрьский день 1703 года все шесть сотен тысяч жителей города выбрались на улицу, чтобы пообщаться и поделиться новостями. В воздухе витал ядовитый душок их ворчания, поводов для коего у них всегда набиралась целая телега. Причем, разговоры эти были такими, будто каждый житель успел подержать «Булавку Лорда Паффери» в своих перчатках. О, сколько пафоса было в речах этих причудливых лондонских пижонов! И все они шныряли из стороны в сторону, демонстрируя свои новомодные щегольские зимние наряды, новые шляпы и дорогие напудренные парики. Напыщенные снаружи, они не стеснялись показывать грубость своих характеров: шли, бесцеремонно толкаясь локтями, задевая друг друга и прорываясь в таверны, желая отведать горячих запеченных в тесте яблок. Они приветливо кивали и улыбались фальшивыми улыбками, в глазах их блестела сталь, а зубы готовы были перегрызть глотки соседским детям, если это поспособствует их процветанию в этом городе.

Он знал их. Знал, что они думали о нем, когда искоса поглядывали на него, словно на кучу лошадиного навоза, оставленного посреди улицы. Казалось, они боятся наступить на него своими начищенными ботинками. Да, он знал их. И он ненавидел их — за мысли, за фальшь, за внешность. В последнее время Лиллехорн с особой тоской осознал, что он здесь чужак. Он больше не был истинным английским подданным — на нем остался отпечаток нью-йоркской неотесанности, и он носил ее на себе, словно воровское клеймо. Он оборачивал себя в такие же новомодные одежды, что и они, но нью-йоркский дух просачивался наружу, как бы Лиллехорн ни пытался его скрыть. Его суть — точнее, ее призрак — словно витал вокруг нынешнего помощника главного констебля с целью предать его. На последнем званом ужине, где Лиллехорну довелось присутствовать, он почувствовал тяжелый груз позора на себе, вертясь, словно уж на сковороде, в попытках остроумно отшутиться от собственного незнания: он понятия не имел, какую вилку нужно использовать для блюда из запеченного сала. Он боялся, что утратил всю свою изящность за годы, проведенные на другом берегу Атлантики. Ощущал, что прежние остроумные английские шутки теперь кажутся ему грубыми замечаниями, призванными унизить и обидеть колонистов. И все эти колкости истинные англичане произносили сквозь плотно стиснутые зубы.

Будь его воля, Лиллехорн бросил бы все и отбыл на первом же корабле, отправляющемся в колонии, но… у него здесь было видное положение. Его жена Принцесса вцепилась в этот город, словно хищный моллюск в добычу. Ее угнетающий — по крайней мере, для Лиллехорна — отец и столь же неприятная мать заплатили за очень хорошее жилье для своей дочери и ее мужа. Они купили им всю мебель и даже двух лошадей, предназначенных для езды в купленном ими же экипаже, поэтому…

Поэтому встречайте Гарднера Лиллехорна, помощника главного констебля, счастливейшего жителя величайшего города из городов — Лондона — и бывшего колониста из Нью-Йорка, куда он, по-видимому, больше никогда не вернется.

Но правда заключалась в том, что только там, за океаном, он чувствовал себя действительно значимым. У него была там важная работа, и он пользовался всеобщим уважением. Ну… или почти всеобщим. Здесь же у него был высокий титул, но, по сути своей, он был никем, просто грязью под чужими ногами. Над ним стояло много более высоких титулов и чинов!

— Черт, как же здесь людно! — бросил он в воздух, не обращаясь ни к кому конкретно, пока наравне с Нэком продирался через толпу под порывами холодного ветра. Снег яростно летел прямо в лицо. Низкие серые облака в небе причудливо переплетались с черными потоками коптящего дыма, поднимавшегося из промышленных дымоходов, которые возвышались даже над самыми респектабельными районами города. Эта картина служила неким напоминанием населению, что всего один неверный шаг и неудачное стечение обстоятельств может превратить любого из прекрасной лондонской элиты в покрытого грязью рабочего, прикованного к каторжному труду — подбрасывать новое топливо в прожорливую пасть Лондона.

Через несколько минут вывеска с синими буквами, гласящая «Кофейный Зал Чомли», появилась в поле зрения, принеся путникам огромное облегчение. Лиллехорн — в компании Нэка, следовавшего за ним по пятам — с радостью вырвался из бесконечного людского потока Лондона и вошел в кофейню. Угольная печь и кирпичный камин насыщали помещение приятным теплом, а висящие фонари рассеивали мрак. Хотя в зале — к огорчению Лиллехорна — уже было довольно много посетителей, он все же решился здесь остановиться и вместе со своим компаньоном направился к пустующему столику в дальнем конце помещения. Сняв пальто, он грузно опустился на стул с высокой спинкой, стоящий под пыльным масляным портретом сурового джентльмена, лицо которого имело весьма хмурый вид. Этот джентльмен, казалось, сердито взирал на новое поколение лондонцев, осуждающе рассматривая его из своего убежища в Вечности.

— Кофе, конечно же! — сказал Лиллехорн молодой девушке, подошедшей, чтобы принять заказ. Он уже начал разворачивать перед собой «Булавку». — Два! — выкрикнул он, опомнившись, прежде чем Нэк успел разинуть свой зубастый рот и напугать девушку. — Черный, слегка подслащенный, — продолжил он, не потрудившись осведомиться, устроит ли это Нэка. — О… и, кстати, — пробормотал Лиллехорн шелковым голосом, поскольку сейчас его обслуживала не та девушка, что три дня назад, во время его последнего визита, — напомните мистеру Чомли, что это заказ специально для Гарднера Лиллехорна, эсквайра^[31]. Ему известны мои имя и должность, поэтому со счетом проблем не возникнет.

Когда девушка ушла, он обратил внимание на новостные сводки в газете, на которые как раз падал мерцающий свет настенного фонаря, висевшего рядом с масляным портретом покойного недовольного джентльмена.

— Господи Боже! — воскликнул Лиллехорн, заметив крупный заголовок в верхней части листа.

— Читайте же! Читайте! — Нэк облокотился о стол, его щеки раскраснелись от волнения.

Лиллехорн прочел:

— «Альбион и Плимутский Монстр Все еще на Свободе». — Внизу имелась приписка более мелким шрифтом, но не менее решительным тоном: «Констебли опасаются возобновления убийственного веселья». А еще ниже: «Остерегайтесь смертоносного клинка Альбиона и Злой Руки Мэтью Корбетта».

Зачитав все это Нэку, Лиллехорн повторил свою первую реакцию, но теперь выдал ее гораздо тише:

— Господи Боже…

— Я знал, что этот чертов Корбетт — гнилое яблочко! — безапелляционно заявил Нэк, стукнув ладонью по столу. — Вот не сиделось ему спокойно в Нью-Йорке. Не-ет, его потянуло сюда, чтобы стать занозой у нас в заднице! Черт, надо было мне прибить его, пока был шанс. — Он сурово нахмурился. — А что за «убийственное веселье»? Что-то вроде попойки?

— Скорее уж, все это заявление тянет на блевотную лужу после попойки, — покачал головой Лиллехорн. — Черт побери, что за чушь! Насколько я знаю, мы не опасаемся ни новых убийств, ни веселья, ни попоек, ни чего бы то ни было вообще. По крайней мере, не от Альбиона с Корбеттом. Я должен сказать, Нэк… для меня это ставит жирную точку на моей вере в «Булавку». Конечно, многие из ее статей изначально фантастичны — например, об обезьяне, устроившей бунт в Парламенте — но я думал, что в большинстве из них все же есть доля правды.

— Что? — Нэк выглядел потрясенным до глубины души. — Значит, леди Эверласт не рожала двуглавого ребенка?

— Занимательно, но сомнительно. А эта заметка об Альбионе и Корбетте… ну, я не спорю, что они каким-то образом связаны, но… — Лиллехорн замолчал на полуслове, позволив своей мысли зависнуть в воздухе.

Убийца в золотой маске — призрак лондонских ночей — действительно освободил Корбетта из охраняемого экипажа, который вез нью-йоркскую занозу в заднице Лиллехорна в тюрьму Хаундсвич. Это было почти три недели назад. После этого Альбион и Корбетт, казалось, исчезли с лица Земли. Затем в Олд Бейли появился Хадсон Грейтхауз и эта раздражающая особа Григсби. Они желали знать, где находится Корбетт. И что Лиллехорн мог им на это сказать? Ничего, кроме правды! И, черт возьми, если Мэтью Корбетт и был еще жив, он находился в лапах маньяка в маске, который уже успел своим клинком отправить шестерых человек на встречу с праотцами.

К тому же, теперь Лиллехорн не имел ни малейшего понятия, что случилось с Грейтхаузом. И какие бесы привели сюда девчонку Григсби в компании этого неотесанного мужлана? Почему она прибыла в Лондон? Может, потому что была влюблена в Корбетта? Лиллехорн ожидал, что эти двое снова появятся в Олд Бейли, чтобы своим присутствием оказывать давление на него и на констеблей, но его опасения не оправдались.

Лиллехорну было очевидно, что лорд Паффери решил, будто союз Альбиона и Корбетта все еще заслуживает освещения в газете — именно этого ожидала кровожадная аудитория «Булавки». Как лорду Паффери вообще удалось раздобыть материал для первоначального освещения этой истории, легко объяснил один из охранников экипажа, везшего Корбетта в Хаундсвич. Он признался, что за несколько монет рассказал обо всем, что произошло. Впрочем… сам Лиллехорн мог бы поступить так же, если б столкнулся с Альбионом лично. Другой вопрос: зачем Альбиону понадобился Корбетт, и где они оба теперь находятся?

В этот момент принесли чашки горячего кофе.

— Мистер Чомли говорит, что со счетом все улажено, — проворковала неслышно подошедшая девушка. — Он сказал, что ему не нужны никакие проблемы с законом.

— Их и не будет, — заверил Лиллехорн. Он не отказал себе в удовольствии дотронуться тростью до пышных бедер девушки, когда та повернулась, чтобы уйти. Пока Лиллехорн отвлекся, Нэк жадно схватил «Булавку» и прищурился: огромное количество печатных букв заплясало перед его глазами в желтом свете настенного фонаря.

— Это было странное время, — произнес Лиллехорн, решивший выпить кофе и чуть отдохнуть от успевших набить оскомину имен Альбиона и Корбетта. — Судья Арчер все еще отсутствует, ты же в курсе? В «Газетт» писали, что его похитили ночью прямо из больницы на Кейбл-Стрит в Уайтчепеле и что у него было огнестрельное ранение. Но что он вообще делал в Уайтчепеле, и кто его похитил? Явно кто-то, кто затаил на него злобу. А затем клерк — Стивен Джессли — не явился на работу однажды утром. Его начали искать, но, похоже, адрес, который он указывал в документах, необходимых для работы, был ложным. Теперь его вообще никто не может найти. И в этом ведь нет никакого смысла! — Лиллехорн прищурился. — Нэк, ты меня слушаешь?

Очевидно, Нэк не слушал.

— Здесь пишут, что стена на Юнион-Стрит была разрушена, и под ней нашли старый морской сундук с десятью засушенными головами. Можете себе представить?

— Это ниже моего достоинства, — отмахнулся Лиллехорн. — Я больше не могу доверять лорду Паффери.

— А вот этому поверите? — Нэк начал неуклюже читать: — «До нас дошли слухи… эээ… что пропавшая итальянская оперная дива… мадам Алисия Кандольери… была похищена своим любовником… и доставлена в его тайное убежище… эээ… в Райской Бухте… Продолжение следует». — Нэк поднял глаза и ухмыльнулся, явив собеседнику устрашающее зрелище. — Разве разыскать ее — не часть вашей работы? — Его ухмылка тут же сползла с лица, когда в голову пришла новая мысль: — Эй! Может быть, она сама сбежала с этим пиратом и не хочет, чтобы ее нашли?

— Я не уверен, что она желала, чтобы ее сопровождающий и возница экипажа были убиты, — напомнил Лиллехорн. Он сделал еще один глоток крепкого кофе. В городе было более двух тысяч кофеен, и часть разума помощника главного констебля была занята вопросом, где еще можно раздобыть бесплатную чашечку. — Ситуация с мадам Кандольери меня действительно беспокоит, но пока не появится достоверных сведений, мы с уличными констеблями будем продолжать теряться в догадках.

— Поэтому я решил обратиться к вам с просьбой, — сказал Нэк. — Мне нужен завтра вечером выходной.

— Завтра вечером? Зачем? Я хотел бы обратить твое внимание на то, что на этой неделе ты работал всего три ночи, и у тебя очень короткий маршрут для патруля — в разумные часы и в безопасном районе. Мне пришлось подергать за много ниточек, чтобы тебе достался этот участок. Для констебля-новичка это редкая удача.

— Новичок или нет, меня позвали играть в кости в «Шакал», и я хочу быть там. Поэтому мне нужно, чтобы вы отпустили меня завтра вечером. — Нэк склонил голову в ожидании положительного ответа.

Лиллехорн беспокойно поерзал на стуле. Если б только Нэк не знал о ста фунтах, которые он украл из нью-йоркской казны, а также о некой городской даме, на которую ушла большая часть этих денег, Лиллехорн отклонил бы эту его просьбу. Так же как не позволил бы Нэку отправиться в Лондон. Но нужно было подумать о жене и ее родителях и — да поможет Бог его бедной душе — не допустить нагнетания обстановки.

Нэк, конечно же, отправился бы к родителям Принцессы при первой же возможности, и создал бы кучу проблем — стоило только перестать баловать его деньгами.

— Ну хорошо, — неохотно согласился Лиллехорн. — Однако я подозреваю, что эта связь с гнусными кретинами из «Шакала» не доведет тебя до добра.

— Я могу за себя постоять. — Даже сидя, Нэк умудрился раздуть свою грудь до неимоверных размеров, чтобы она вместила весь объем его негодования и самоуверенности. — В любом случае, все они знают, что я констебль, и на моей стороне сила закона. Никто не решится доставить мне там проблем. — Нэк сделал глоток своего кофе и продолжил изучать «Булавку». — Ах! — воскликнул он так громко, что двое посетителей за соседним столом чуть не повыскакивали из-под своих париков. — А вот и кое-что для вас! Давайте я прочитаю: «Публичное Послание Лондонским Законникам. О чем оно?» — Он снова ухмыльнулся, подняв глаза.

Лицо Лиллехорна оставалось непроницаемым.

— Продолжай, — попросил он, понимая, что Нэк наслаждается затянувшейся тишиной, полной предвкушения.

Нэк кивнул и снова начал читать с запинками:

— «До нашего вни… внимания дошла инфо… информа-ция, что так называемые судебные чиновники… нашего великого города… закрыли глаза на не… несколько преступлений, большинство из которых могли бы вас шо… шо-ки-ро-вать. Последним из них стало… мас… массовое убийство…»

— А ну дай сюда! — Лиллехорн почти вырвал газету из лап Нэка. Он повернул ее так, чтобы благоприятный свет настенного фонаря хорошо освещал текст, и принялся читать вслух: «Массовое убийство в Уайтчепеле. Две недели назад произошло нападение на девушек и юношей, известных своей причастностью к группе под названием «Черноглазое Семейство». Об этой резне подробно рассказывалось в наших предыдущих выпусках. И хотя мы, конечно же, не потворствуем деятельности подобных групп, само по себе преступление законников Лондона заключается в том, что это особенно ужасное, словно благословленное демонами, массовое убийство было попросту проигнорировано. В наши дни убийства среди подобных групп становятся обыденностью — но вовсе не благодаря нашим чиновникам, которые, похоже, напуганы этими организациями не меньше обычных жителей. При этом некоторые представители теневой жизни Лондона даже используют эти группы в своих злых целях». — Лиллехорн поморщился, однако продолжил читать: — «И да, мы осмелимся назвать их имена, среди которых Профессор Фэлл, полковник Файбс и Маккавей ДиКей. Как знать, какое бесчеловечное зло против нашего общества замышляется прямо сейчас, воодушевленное невниманием — можно смело сказать пренебрежением — наших ТАК НАЗЫВАЕМЫХ служителей закона».

Нэк улучил этот момент, чтобы прочистить горло и издать неясный звук. Лиллехорн воспринял это как насмешку и бросил быстрый пронзительный взгляд своих темных глаз на Нэка. Тот притворился, будто рассматривает какое-то несуществующее пятно на своих ногтях.

— Угомонись, — строго сказал Лиллехорн, после чего вернулся к последнему абзацу этого отвратительного публичного послания: — «Поэтому наша газета больше не стремится побудить этих спящих законников к действию. Вместо этого мы хотим поощрить рядовых законопослушных трудящихся граждан этого великого города. Если вы готовы действовать, можете в случае необходимости брать Олд Бейли штурмом, чтобы вырвать этих высокооплачиваемых троглодитов из их сна! Мы предлагаем жителям объединиться и потребовать свершения правосудия! Или пусть наш Парламент собственноручно полностью вычистит этот чиновничий улей, освободит засидевшихся лентяев от их постов, сбросит их с постелей и пнет их прочь, чтобы они более не оккупировали Олд Бейли. Государство не обязано платить им за работу, которая не выполняется! С уважением, лорд Паффери».

— Как вам это? — спросил грузный джентльмен за соседним столом, склонивший голову в сторону Лиллехорна, чтобы послушать, как он читает, хотя его собственная копия «Булавки» была разложена прямо на столе. — Сильные слова, а? И вовремя, я бы сказал. Что вы думаете?

Лицо Лиллехорна задрожало, словно ему дали оплеуху. Челюсти плотно сжались. Он почувствовал на себе взгляд Нэка: тот наблюдал за ним, словно грязный хищный кот за извивающейся пойманной мышью.

Лиллехорн клацнул зубами.

— Я тоже думаю… что весьма вовремя, — ответил он, и мужчина кивнул, вернувшись к своей «Булавке». Он нарочито ткнул пальцем в какое-то место в тексте, будто собирался что-то уточнить. Однако вопросов не последовало, и он вернулся к кофе и к разговору, который вел со своим соседом.

— Ничего не говори, — прошипел Лиллехорн Нэку, прежде чем его паршивый рот исторг хоть слово. Нэк демонстративно сделал глоток кофе, издав шум похожий на звон волочащейся по мокрому каменному полу цепи. — Ну… — продолжил Лиллехорн, старательно понизив голос после паузы, во время которой он расправил плечи и поднял подбородок так высоко, что тот стал указывать в потолок. — Теперь я знаю, почему главный констебль Паттерсон пребывал в столь мрачном настроении сегодня днем. Должно быть, он купил «Булавку» раньше, и та больно его уколола. Но констебли же не могут быть везде! К тому же… в Уайтчепеле их ненавидят! Последний из нас, кто побывал там, был найден избитым до смерти. Его затолкали в бочку с дождевой водой. Чего же тогда ждут люди? Какой может быть закон, если жители этого района сами не хотят порядка и борются с ним? Согласен… да, эта резня была ужасной… выколотые глаза в бутылке… и дьявольские кресты на лбу… да, можно сказать, что это действо было вдохновлено демонами, но мы, будучи людьми закона, не боимся иметь дело с такими преступниками! Вопрос лишь в том, как выкурить их из норы! Нет, мы не боимся их! Ничуть! И со стороны лорда Паффери нечестно утверждать эту ложь! — Лиллехорн сделал лихорадочный глоток и осушил чашку. — Ложь! — прошипел он Нэку через стол. — Ты слышишь? Это абсолютная ложь!

— Я слышу, — ответил Нэк тихим голосом. — Но я, черт побери, не собираюсь лезть на рожон и выкуривать кого бы то ни было из нор. — Он помедлил и предпочел уточнить: — Я ведь всего лишь новичок.

— К черту это все! — Лиллехорн начал яростно комкать газету и вдруг наткнулся на нечто, зацепившее его взгляд. — В этой газете только одна колонка достойна прочтения! Прогноз погоды предсказывает, что нас ждет сезон штормов. Ха! Как будто можно ожидать летнего зноя зимой. И кто только мог сделать такой прогноз? Лорд Паффери, должно быть, взял на себя эту задачу, как и задачу по подстрекательству Парламента к тому, чтобы снять главного констебля с поста. И меня это, разумеется, тоже зацепит! О, тогда я могу быть прогнозистом не хуже него и предсказать, какая погода завтра будет в Олд Бейли!

— Мне нужен выходной завтра вечером, — сказал Нэк. Его тон был таким равнодушным и будничным, словно иного ничего важного за этим столом не обсуждалось с тех пор, как он впервые упомянул об этом. — Вы дали мне слово. А вы ведь человек слова, не так ли?

Лиллехорн не ответил. Он просто сидел, сердито глядя на Нэка, пока маленький рыжеволосый хулиган не взял со стола свою дубинку. Затем он поднялся и сказал:

— Мне пора домой. Сегодня я буду патрулировать и пройду по своему маршруту, как и полагается.

— Я на это рассчитываю, — был ответ.

— В таком случае, с вашего позволения, — бросил Нэк, подняв меховой воротник своего пальто. Он быстро и неуклюже слегка поклонился своему начальнику и направился к двери.

В помещение с улицы из вечерних сумерек влетели снежные вихри. Темнота постепенно накрывала город, температура падала. Синий декабрьский вечер был усеян огнями проезжающих мимо экипажей и дилижансов, а также витрин магазинов, чьи двери допоздна оставались открытыми для покупателей, завлекая поредевшую толпу своими товарами и возможностью отогреться.

Нэк сунул свободную левую руку в карман, прижал свою вездесущую дубинку к боку и зашагал против холодного ветра к своей лачуге, что стояла в миле к северу от Эррол-Стрит. Он держал голову опущенной и думал о том, как пережить такую холодную ночь, будучи при исполнении служебных обязанностей, хотя его маршрут и занимал всего полмили. Все, что ему нужно было сделать, это пройтись по кругу и поразмахивать фонарем в районе, который в основном состоял из парковой зоны. Большое ли дело? Ему повезло, что за шесть часов работы он прошел мимо двух таверн, открытых до самого утра, и сегодня в одной из них он намеревался отогреться и выпить пару кружек теплого эля.

Вскоре его разум погрузился в мысли об игре в кости, что намечалась на завтрашний вечер в «Шакале», его любимой таверне и месте, где его все знали и были явно под впечатлением от присутствия констебля. Будучи погруженным в свои мысли, он не заметил угольную повозку, что следовала за ним попятам с того момента, как он покинул кофейню Чомли.

Свернув в пустынный узкий переулок Фоллстафф, чтобы, как обычно, срезать путь, он также не заметил человека, который подошел к нему сзади и одним ударом обернутого в кожу куска свинца прямо по голове заставил его растянуться на неровной каменистой мостовой. Треуголка Нэка отлетела в сторону, а его декоративный парик съехал на одно плечо. Он издал булькающий звук и попытался подняться на колени, но нападавший ударил снова — более решительно — и Нэк после этого больше не пошевелился.

— Вот дерьмо! — сказал второй человек, спустившийся с повозки, держа под уздцы двух лошадей в самом начале переулка Фоллстафф. — Ты его укокошил?

Первый мужчина присел на корточки, чтобы проверить сердцебиение жертвы.

— Живехонек, — был ответ.

— Тем хуже для него! Мы должны доставить двоих — кровь из носу, обязаны!

— Этот даже не похож на гребаного констебля. Ты уверен насчет него?

— Уверен. Я уже говорил, его зовут Нэк, и его самодовольная констебльская задница частенько светилась в «Шакале».

— Ну тогда ладно. Давай, грузи его! Мы и так кучу времени потратили, пока ждали его у этой чертовой кофейни. Нас могут тут застукать в любую минуту.

— Могут, — кивнул возница. — Но что они нам сделают? Позовут констебля?

Они засмеялись над этой остроумной шуткой.

— К счастью, я видел, как он спускался по ступенькам Бейли, — сказал возница, пока они с подельником поднимали тело Нэка и несли его к черной куче угля. — Я еще подумал, что этот констебль мне знаком. Так или иначе, он упростил нам задачу.

Они забросили Нэка в повозку, и тот, кто нанес удар, поднялся наверх и взялся за лопату, чтобы как можно быстрее прикрыть тело углем. В конце он старался действовать осторожно и оставил свободное пространство вокруг ноздрей, чтобы обеспечить доступ воздуха. Когда дело было сделано, он сел рядом с возницей и сдвинул воротник пальто до самого подбородка. Картину дополняла серая шерстяная шапка, укрывавшая верхнюю часть лица и натянутая почти до носа.

— Холодает, — пожаловался он, поднимая свое изможденное лицо к темному небу. — Зато снег идет. Он нам на руку, скроет все следы.

— В «Булавке» пишут, грядет сезон бурь, — напомнил возница.

— Не зря, значит, пишут, — ответил другой. — Отлично. Едем дальше, нам осталось найти еще одного.

Возница щелкнул поводьями, лошади фыркнули и зашагали по дороге, утомленные колеса повозки заскрипели на повороте, а рядом с белым париком и пурпурной треуголкой на заснеженных камнях переулка Фоллстафф осталась валяться черная дубинка.

Глава вторая

— Да, — кивнул Хадсон Грейтхауз, — пожалуй, я выпью еще чашечку чая.

— Хорошо, сэр. — Девушка наклонила к его чашке носик белого чайничка, украшенного зелеными и желтыми цветами. — Это моя любимая смесь, — добавила она, а затем по ее лицу пробежала тень. — То есть… мне так сказали.

— Сказали?

— Да, сэр. Моя мама.

— Хм, — нахмурился Хадсон, держа изящную чашку в руках, более привыкших к грубым деревянным кружкам с элем. Он приподнял густые пепельно-серые брови; левая была рассечена рваным шрамом от чашки, брошенной бывшей женой в порыве гнева. Этот инцидент из прошлого стал одной из причин его отвращения к чашкам и слабому чайному раствору, что оставлял на губах лишь сладкое послевкусие. — А разве вы сами не помните, что она ваша любимая?

— Нашей дочери всегда нравилась эта смесь, — вмешался в разговор мужчина, сидевший с ними в комнате. Его голос прозвучал резче, чем он хотел. У него были седые волосы, зачесанные назад, и тяжелый подбородок. Одет он был в темно-синий костюм, пиджак был украшен четырьмя серебряными пуговицами. Справа, у линии волос, виднелась гипсовая повязка, кожа вокруг которой вздулась и покраснела. — И еще она любит добавить побольше лимона, — продолжил он. — Не так ли, Мэри Линн?

Ответ прозвучал через несколько секунд, и Хадсон снова увидел, как по лицу девушки пробегает тень, хотя это легко можно было принять за обман зрения.

— Да, отец, — сказала она, — это правда.

— Хм… — Хадсон натянуто улыбнулся ей, на большее он был просто неспособен. — Расскажите мне, что еще вам нравится.

Мужчина вновь вмешался:

— Мэри Линн любит…

— Прошу прощения, сэр. Я бы хотел услышать это от вашей очаровательной дочери. — Улыбка не сходила с лица Хадсона, но взгляд смолянисто-черных глаз давал понять, что ему ничего не стоит разнести весь этот дом к чертовой матери. Он снова посмотрел на девушку. — Так что же? — подтолкнул он ее.

— Ну, — начала так называемая Мэри Линн, широко улыбнувшись, — мне очень нравится… — Тут она вдруг замолчала, улыбка ее померкла, а голубые глаза на усеянном веснушками лице затуманились, превратившись в подобие ледяных озер. Девушка посмотрела на своего фальшивого отца, затем снова на Хадсона, а после перевела взгляд на свою чашку, как будто ответы на вопросы — и воспоминания, что постепенно покидали ее разум, — находились именно там.

— Ездить верхом, — подсказал Фредерик Нэш. — Тебе всегда это нравилось.

— Прекрасное увлечение, — похвалил Хадсон, не сводя глаз с девушки. — Скажите… и когда же вы в последний раз ездили верхом?

Повисло молчание.

Берри Григсби — ныне известная в этом доме, да и во всей этой грязной деревне, где Профессор Фэлл проводил свои эксперименты с наркотиками, как Мэри Линн Нэш — сделала глоток чая. Ее рука слегка подрагивала, а глаза, обычно искрящиеся жизнью, теперь выглядели мертвыми, как лица кукол, которые она разрисовывала и напудривала когда-то в далеком детстве. Весь ее облик — тело, облаченное в розовое, чересчур маленькое для нее платье, каштановый парик с кудрявыми локонами, похожий на оползень, скрывающий медно-рыжие блики ее собственных волос, покрытое толстым слоем пудры и румян лицо и глаза, запавшие в фиолетовые провалы кругов, — приводил Хадсона в ярость и нагонял на него печаль. Всего за шиллинг — а то и за чашку чая, которую держал в руках, — он готов был разорвать Нэша на куски, а потом разнести весь этот дом зла на отдельные кирпичики.

Похожим образом ему пришлось поступить, чтобы попасть сюда: до того, как ему разрешили проведать Берри, Хадсон в порыве ярости разрушил всю мебель в выделенном ему коттедже и выбросил ее на улицу. Это привлекло достаточно внимания, и вскоре к нему явился опасный на вид незнакомец, представившийся именем Сталкер, и сказал, что ему дозволено увидеть «девчонку». Так Хадсон попал в дом Фредерика Нэша. Его жена Памела — «мать» Мэри Линн — на встрече не присутствовала. Нэш сказал, что она плохо себя чувствует, и рано легла спать, однако Хадсон в это не поверил. Он счел, что эта женщина с помутившимся рассудком, попросту не желает видеть никого, кто знал Берри в ее прошлой жизни.

Кулаки Хадсона буквально чесались, и ему стоило огромных трудов сдерживать желание избить всех, кто превратил Берри в тень самой себя, до потери сознания — включая женщину, что пряталась в соседней комнате. Он сдерживал свой гнев лишь по причине того, что у него оставалось слишком много вопросов, ответы на которые были ему так нужны. Он должен был выяснить, что происходит, и где находится молодой человек,ради поисков которого они с Берри пересекли Атлантику, явившись сюда из самого Нью-Йорка. К несчастью, пока никто из жителей этого жуткого места — Прекрасного Бедда, как его называли обитатели — не удосужился утолить его интерес.

— В последний раз? — переспросила Берри, взгляд которой оставался все таким же пустым. — Я думаю… я припоминаю… кажется, это было…

— У меня был очень надежный конь по кличке Мэтью Корбетт, — сообщил Хадсон. — Сейчас я пытаюсь разузнать, где он может быть…

— Вас же предупреждали! — перебил его Нэш и положил руку на пистолет, лежавший на столе справа от него. — Не несите бред, сэр!

— А разве все это — не бред? — взвелся Хадсон. — Да пошло оно к чертовой матери! — прорычал он и бросил быстрый угрожающий взгляд на пистолет. — Предупреждаю: вы даже навести на меня эту игрушку не успеете, как вылетите в окно, так что уберите руку!

Нэш немного замешкался, прежде чем повиноваться.

— Угрозы ни к чему, — наконец ответил он. — Наша дочь обеспечена всем необходимым, у нас есть для нее все удобства. Не так ли, Мэри Линн?

Берри сделала очередной глоток чая. Она выглядела так, будто не была свидетельницей странной сцены, развернувшейся на ее глазах несколько мгновений назад. Когда чашка вернулась на блюдце, она, чуть нахмурившись, посмотрела на гостя.

— Странное имя для лошади, — пролепетала она с легкой кривоватой улыбкой на накрашенных губах.

— Это, скорее, осел, нежели лошадь, так что… — Хадсон пожал плечами.

Он решил, что больше не может этого выдерживать. Здесь он не получит никакой стоящей информации, разве что заработает бессонницу или кошмары на всю предстоящую ночь. Он поднялся со своего места, краем глаза уловив, как от его порыва вздрогнул Нэш, словно опасаясь нападения.

Хадсон вздохнул.

— Спасибо, что уделили мне время… и спасибо за чай, — кивнул он Берри.

Сможет ли он удержаться и не высказать ей все то, что буквально разрывало его изнутри и стремилось сорваться с губ? Это была трудная битва, но исход ее был предрешен заранее.

— Я уверен, что мы еще увидимся, к моей великой радости, — выдавил он.

— С удовольствием, сэр. — Она тоже встала и присела в реверансе. Хадсону в этот момент показалось, что над ней парит какой-то невидимый демон, манипулирующий ею с помощью нитей, словно марионеткой.

Нэш махнул рукой в сторону двери.

— Уверен, выход вы найдете сами.

— Именно его я и собираюсь найти. И не только для себя.

Хадсон с такой силой рванул с крючка коричневое вельветовое пальто, что крепление, на котором оно висело, отлетело в сторону и со звоном упало на пол. Он натянул пальто поверх одной из фланелевых рубашек, которые ему подарили вместе с пиджаком и двумя парами бриджей — его собственную одежду сняли с него в первые полчаса пребывания в этой проклятой деревне и, вероятно, бросили в огонь. По крайней мере, ему вернули его ботинки, что, определенно, можно было счесть положительным моментом.

У самой двери дома Нэшей Хадсон, привыкший к теплу камина, заранее поежился, приготовившись к встрече с уличным холодом. Не удостоив взглядом ни фальшивого отца, ни «невменяемую» дочь, он приосанился и вышел на Конгер-Стрит, где в опустившихся голубых сумерках его поджидали четверо мужчин с факелами, пистолетами и клинками.

Один из них — на вид полный тупица — схватил Хадсона за плечо и повлек за собой.

Сделав всего пару шагов, Хадсон резко остановился. Из его ноздрей повалил пар.

— Если хочешь сохранить эту руку, отпусти меня.

— Угрожать вздумал? Мы не потерпим от тебя этого дерьма! — рявкнул другой и приставил острие рапиры к небритому подбородку Хадсона.

Хадсон Грейтхауз рассмеялся. Это хоть как-то помогло ему снять накопившееся напряжение и вместе с тем высказать свою реакцию на весь бред, творящийся вокруг. Кажется, именно бредом это назвал Фредерик Нэш — так называемый мэр этого проклятого места?

Впрочем, с виду трудно было охарактеризовать Прекрасный Бедд таким эпитетом.

Вокруг Хадсона раскидывалась деревня с маленькими домиками и ухоженными улицами, которые вкупе могли бы представлять собой одно из самых очаровательных мест в стране, если б не нескольких строений, превратившихся по какой-то причине в руины — лишь они портили всю картину. К слову, Хадсону до сих пор отказывались объяснить причину сих разрушений.

Из дымоходов кухонь и гостиных близлежащих домов поднимался дымок, в окнах весело горели фонари, люди в зимних костюмах прогуливались по улицам, словно направляясь на обед или в театр в лучших кварталах Лондона. К слову, вчера вечером на главной площади состоялся концерт скрипача и аккордеониста, на котором присутствовало около сорока жителей, согреваемых щедрым теплом костра.

Все здесь держались вычурно вежливо и дружелюбно, и Хадсон не мог понять, как это могло сочетаться с тем, что ему приставляют клинок к горлу прямо посреди улицы, а Берри Григсби безвольной марионеткой прозябает в доме Фредерика и Памелы Нэш. И ведь никому не было до этого никакого дела! Как не было дела и до множества пятен крови, которые Хадсон обнаружил в стыках между камнями площади. Он не представлял себе, откуда они там взялись, но понимал, что событие, оставившее после себя такие следы, должно было быть поистине ужасным.

Хадсон оглянулся на дом Нэша и увидел одинокую фигуру, стоявшую у окна. В руке она держала подсвечник с единственной горящей свечой. Хадсон подумал, что это могла быть Берри, но не брался утверждать это наверняка, потому что стекло покрывал иней. Миг спустя еще одна фигура — Нэш? Или его жена? — появилась позади первой, обняла ее за плечи и увлекла за собой в темные закоулки дома.

— Шевелись, — рыкнул мужчина с клинком.

Хадсон отвернулся от дома и зашагал к коттеджу на Блюфиш-Лейн, который ему предоставили. За время своего пребывания здесь он успел отметить, что все местные улицы названы в честь каких-нибудь морских тварей. Это казалось ему очередной жалкой попыткой уподобить Прекрасный Бедд настоящей деревне, тогда как на самом деле это место было чем-то средним между фортом и тюрьмой. Хадсон сделал еще четыре шага по Конгер-Стрит, прежде чем вся чудовищность и трагичность того, что случилось с Берри, обрушилась на него, как десятиколесный лесовоз. Широкоплечий, крепкий, ростом в шесть футов и три дюйма — он вдруг сжался, задрожал и пошатнулся. На глаза навернулись жгучие слезы бессилия. Он чувствовал, что вот-вот лишится сил и упадет в обморок. Остатки его воли уходили лишь на то, чтобы не позволить себе этого сделать, поэтому, когда мужчина за его спиной грубо толкнул его, Хадсон снес этот оскорбительный тычок, как последний хлюпик. В присутствии Берри он еще мог сдержаться, но теперь шок от увиденного начал овладевать им, превращаясь в странное ползущее ощущение на руках и кистях. Теперь это не имело ничего общего с желанием почесать кулаки в хорошей драке — нет, это ощущение было настоящим, и, поднеся свои руки к свету факелов, Хадсон увидел на них десятки больших черных пауков, снующих меж пальцев.

На лице выступил пот. Захотелось закричать… и Хадсон закричал бы, если б более хладнокровная часть его мозга не подсказала ему, что страшная галлюцинация была остаточным эффектом от наркотика, которым его накачали по прибытии в этот маленький уголок ада. Тем временем иллюзии продолжали атаковать его. Языки пламени факелов прямо на глазах превратились в сущий кошмар: как хлысты, они начали стегать Хадсона, и в них маячили искаженные и изуродованные лица мертвых людей, которых он видел на поле битвы давным-давно, когда был английским солдатом в последние годы франко-голландской войны. Пламя обвило кисти рук, словно вознамерилось вырвать его из Прекрасного Бедда и бросить рядом с измученными душами на берег, откуда никто никогда не возвращался.

Хадсон зажмурился и крикнул во всю мощь своих легких:

— УБИРАЙТЕСЬ!

Этот крик был таким отчаянным и громким, что заставил конвоиров натолкнуться друг на друга в попытке шарахнуться от своего пленника прочь. В испуге они навели на него пистолеты и острия своих клинков. Руки каждого из них заметно дрожали — и дрожали так сильно, что едва ли им удалось бы попасть даже в дикого быка с шести шагов. Впрочем, разъяренный дикий бык сейчас казался им более безопасной мишенью, нежели человек, стоявший перед ними.

— Тише, — сказал кто-то, успокаивающим тоном.

Хадсон открыл глаза. Впереди в свете пламени факелов, которое вновь приобрело привычные черты и более не напоминало огненные руки мертвецов с выжженными глазами, стоял жилистый мужчина, известный под именем Сталкер.

— Что за переполох? — Голос Сталкера звучал по-прежнему тихо. Сложением он был вполовину меньше Хадсона, но нечто в его лице с острым подбородком, в холодных умных глазах и плавных движениях наводило на мысль, что убивать под покровом ночи этому человеку было не впервой. Хадсон даже был уверен, что убийство являлось неотъемлемой частью природы этого опасного типа.

Сталкер кутался в тяжелую дубленку, лысую голову от холода защищала черная шапка, руки он держал в карманах и старался вести себя непринужденно, словно простой прохожий, вышедший на прогулку подышать вечерним воздухом.

— Ах! — понимающе вздохнул он, обернувшись к остальным. — У него всего лишь произошел инцидент. Не бойтесь, мальчики. Он уже приходит в себя.

Сталкер не ошибся: Хадсон как раз наблюдал, как последние несколько пауков испаряются с его рук, рассеиваясь клубами черного дыма. Он провел подрагивающей рукой по вспотевшему лицу и обратился к Сталкеру, цедя каждое слово сквозь плотно стиснутые челюсти:

— Будь ты проклят!

— Полагаю, ты хорошо провел время с девчонкой. — Это было утверждением, а не вопросом.

Хадсон протестующе сплюнул на землю, и плевок угодил аккурат меж кожаных сапог Сталкера.

— Стало быть, не так уж хорошо. Что ж, мне нет до этого дела, — произнес тот. — И мне все равно, что с тобой станется. Мне просто велено найти тебя и сопроводить на ужин.

— На ужин? В смысле?

— Он хочет, чтобы ты присоединился к нему за ужином.

Объяснения были излишни: Хадсон точно знал, кто его зовет.

— Скажи Профессору, что он может пойти…

— У тебя есть вопросы, на которые никто не ответит, — перебил Сталкер. — Всем запрещено это делать. Профессор поручил мне сказать тебе, что пришло время получить ответы — от него самого.

— Я не голоден.

— И ты так просто откажешься от информации, которую так искал? Ну же, Хадсон! Ты же хочешь узнать, где Корбетт, верно?

Хадсон не ответил.

— Пора ужинать, — с деланным энтузиазмом сказал Сталкер.

Хадсон молча последовал за ним вдоль Конгер-Стрит. Четверо конвоиров устремились следом. Поднялся ветер, порывом пронесшийся над крепостными валами форта, неся с собой соленый запах моря. В конце улицы высилось каменное сооружение, похожее на небольшой замок, с множеством витражных окон и балконом, опоясывающим верхний этаж. Хадсон уже видел этот дом издали и не сомневался в том, кому он принадлежит. Зеленые, синие и красные узоры окон изнутри подсвечивались лампами. Дом стоял на небольшом склоне. За распахнутыми железными воротами виднелась гравийная дорожка, обрывавшаяся у парадных ступенек и украшенная маленькими деревьями, которые морской ветер превратил в искривленные фигуры.

— Ждите здесь, — приказал Сталкер конвоирам и жестом пригласил Хадсона следовать за ним.

Несколько минут спустя Хадсон и Сталкер стояли в обеденном зале с темно-красными обоями и плотными черными шторами на окнах. Хадсон заметил, что ножки обеденного стола вырезаны в форме резвящихся дельфинов, а с потолка свисает черная чугунная люстра с шестью горящими свечами. На столе горели еще четыре свечи — по две на каждом конце рядом с серебряными блюдами и столовыми приборами. Взгляд Хадсона отметил, что в обеих сервировках присутствуют ножи, и оба выглядят очень острыми. Это особенно его заинтересовало, поскольку прежде ему не разрешали воспользоваться даже бритвой, а здесь лежали лезвия, способные перерезать человеку горло по первому желанию.

— Я возьму твое пальто, — сказал Сталкер и подождал, пока Хадсон снимет его. — Ты сядешь там. — Он указал по стул с высокой спинкой, стоявший напротив другого такого же. Отличие было лишь в том, что на другом конце стола имелся маленький серебряный колокольчик — голос хозяина. Хадсон повиновался, а Сталкер меж тем пальцем коснулся ножа. — Вижу, у тебя уже слюнки текут. На твоем месте я был бы вежливым гостем. Нож не даст тебе ответов. Кроме того, он может понадобиться тебе для еды. Профессор? — крикнул он в сторону лестницы, мимо которой они прошли ранее. — Мне остаться?

— Нет.

В дальнем углу комнаты, погруженном во тьму, шевельнулась тень, хотя Хадсон ожидал увидеть ее со стороны лестницы. Прямо на глазах эта тень приобрела очертания человека.

— Спасибо, Сталкер, — кивнул Профессор Фэлл, — но я уверен, что мистер Грейтхауз будет вежливым гостем. Просто повесь его пальто в коридоре, когда будешь уходить. И отправляйся перекусить в таверну, улов сегодня хороший.

— Да, сэр.

Сталкера, покидавшего комнату, Хадсон провожать взглядом не стал — все его внимание было приковано к знаменитому могущественному человеку, чья дурная слава бежала вперед него. К Профессору Фэллу…

Внешний вид этого человека вовсе не внушал ужас. Скорее, наоборот. На первый взгляд это был просто старик лет шестидесяти — хрупкий, усталый, сонливый и совершенно безобидный.

— Приветствую вас, — произнес Фэлл, слегка кивнув. На нем был пурпурный шелковый халат, отделанный золотом, и тюбетейка в тон. — Рад видеть, что вам уже лучше.

— Рады? — презрительно фыркнул Хадсон. — Разве не вашими стараниями я оказался в таком положении?

Как только они прибыли сюда в экипаже в компании вооруженной охраны — как давно это было? — их с Берри разделили. Примерно полдюжины рослых мужчин были вынуждены удерживать рвущегося Хадсона, пока еще один человек заставлял его дышать через какую-то горько пахнущую тряпку. Дальше он помнил, как выплыл из тумана и почувствовал иглу, вонзившуюся в выступающую вену на правой руке, после чего вся жизнь превратилась в непрекращающийся мучительный кошмар. В те жуткие дни ему казалось, что ядовитые пауки не просто ползают по его коже, но и растут прямо внутри него. Все тело пылало огнем, сжигавшим его до костей — и это чувство было таким реальным, что отрешиться от него было невозможно. Как только призрачный огонь превращал его в обугленный скелет, яд приносил иллюзию, что плоть восстанавливается… только для того, чтобы подвергнуться этой страшной пытке вновь. Если в те дни кто-то пытался позвать его по имени, Хадсону казалось, что мстительный, жестокий бог приговаривает его к еще более мучительной смерти. Никогда — никогда прежде! — он не ощущал такого нестерпимого ужаса.

— Эксперименты — одна из моих маленьких страстей, — пожал плечами Профессор. — Надеюсь, вы не станете держать на меня зла?

— Какое там зло? — На лице Хадсона показалась недобрая усмешка. — Будь моя воля, я бы просто с радостью перерезал вам горло. Вот этим. — Свет свечей заплясал на лезвии, когда Хадсон поднял его и направил на Фэлла.

— Ваша воля? — качнул головой Профессор. — Не она ли привела сюда вас и мисс Григсби? Похоже, ваша воля приносит не так уж много успешных результатов. — Он сел, аккуратно развернул красную салфетку и положил ее себе на колени.

Хадсон промолчал. В свете свечей он не отрывал взгляда от Фэлла, пытаясь рассмотреть поподробнее человека, принесшего столько разрушений и погубившего столько людей по всему Старому и Новому Свету.

Профессор Фэлл был мулатом, но светлокожим. Его лицо с длинным, вытянутым подбородком и высокими скулами можно было бы назвать изможденным… но это, пожалуй, было слишком выразительное слово, которого он не заслужил. Хадсону подумалось, что все свершенные злодеяния, наконец, настигли Профессора — ярость внутренних бурь скрючила его кости наподобие того, как ветер, дующий с моря, исказил силуэты деревьев на улице. По обе стороны пурпурной тюбетейки торчали тугие белые локоны, напоминавшие крылья снежной совы. Синие вены выступали и переплетались на тыльных сторонах его ладоней. Если приглядеться, можно было заметить, что руки его слегка подрагивают, словно после перенесенного паралича. Впрочем, всему виной могла быть лишь игра света.

Фэлл улыбнулся, и Хадсон увидел, как блеснули его зубы. В затаившихся во впалых глазницах глазах необычного янтарного оттенка что-то сверкнуло — и, как показалось Хадсону, это был не тусклый, едва тлеющий огонек, а нечто животное, наводившее на мысль о царе зверей, достигшем своего положения с помощью ума и хитрости. Такой зверь не обладал грубой силой, но прекрасно знал, как использовать чужую, творя руками других кровавую и жестокую расправу. В этом была его истинная суть. Это прослеживалось даже в том, как Профессор разглядывал Хадсона прямо сейчас. Изучал его. Хадсон подумал, что за морщинистым лицом Фэлла в этот самый момент вращаются механические шестеренки, причем движутся они с такой скоростью, что от трения скоро задымятся, этот дым медленно проплывет над столом и окутает голову Хадсона тонкой паутиной…

Фэлл облокотился на стол и сцепил пальцы в замок. Он сидел с таким видом, что, какие бы мысли ни заполняли сейчас его голову, решение он уже принял. По крайней мере, Хадсон был в этом уверен.

— Насколько я понимаю, — начал Фэлл, — прошлой ночью вы устроили скандал и уничтожили большую часть мебели в выделенном вам доме, выбросив обломки на улицу.

— Верно.

— Нетерпеливость редко доводит до добра, Хадсон. Я ведь могу вас так называть? — Он продолжил, не дожидаясь ответа: — Вам все равно разрешили бы сегодня увидеться с мисс Григсби. Разница лишь в том, что теперь вам придется спать на холодном полу.

— Ничего, мне не впервой.

— Не сомневаюсь. — Янтарные глаза смотрели одновременно пронзительно и завораживающе. — Вы совсем меня не боитесь, не так ли?

— Я изорвал свою рубашку страха в клочья, — ответил Хадсон. — Благодаря вам и тому наркотику, что мне вкололи ваши люди.

— Хм, — Фэлл слегка склонил голову набок. — Как же это интересно, не находите? То, что после выздоровления от препарата, усиливающего страх, субъект становится к нему невосприимчивым. Видите ли, Хадсон, вы, возможно, оказали услугу человечеству.

— А какую услугу оказывает Берри? В чем смысл того, что умная молодая женщина стала безмозглой куклой?

Фэлл не ответил. На его лице не отразилось никаких эмоций. Некоторое время он просто сидел молча, глядя в глаза Хадсона. Наконец, он поднял серебряный колокольчик и позвонил.

— Давайте начнем, вы же не против? — поинтересовался он.

Полная женщина в фартуке с тугим пучком каштановых волос вошла через другую дверь, в дальней части комнаты. Она принесла серебряный поднос и поставила сначала перед Профессором, а потом и перед Хадсоном зеленые керамические тарелки с кремовым супом.

— Спасибо, Норин, — кивнул Фэлл. — Подай вино, будь любезна.

Когда женщина вышла из комнаты, Фэлл поднял свою суповую ложку и возвестил более спокойным голосом:

— Должен отметить, Норин — хоть и опытная, но далеко не такая хорошая прислуга, как та, что служила здесь до нее. К тому же мой прежний повар получил ранение во время небольшого инцидента, который имел место буквально недавно, поэтому новый повар еще осваивается. Но можете не беспокоиться, Хадсон, и есть без опасений. Смею заверить: это всего лишь суп из каракатиц. Ничего экзотического в нем нет.

Хадсон зачерпнул ложку и с подозрением принюхался: суп был достаточно свежий, без постороннего лекарственного запаха или сомнительных примесей. Однако это еще ни о чем не говорит...

Хотя какое это имеет значение? Страха Хадсон не испытывал. Возможно, Профессор был прав — после пережитого кошмара напугать его чем-то стало намного труднее. Так или иначе, запах супа разбудил аппетит, Хадсон почувствовал, как сильно проголодался, и на этом его внутренние дебаты завершились. Он отправил в рот первую ложку и нашел суп очень вкусным.

— Я ожидал, что Матушка Диар присоединится к нам за ужином, — сказал он.

— Два дня назад Матушка Диар сама стала ужином, — ответил Фэлл. — Акулы, которые рыщут в нашей гавани у подножия утеса, вдоволь полакомились кусками ее тела.

Хадсон замер с ложкой на полпути ко рту.

— Похоже, я многое пропустил.

— И в самом деле, — кивнул Профессор. — О, прекрасно, вот и наше вино! Изысканное мягкое белое станет прекрасным дополнением к нашему запеченному палтусу.

Появилась Норин — из кухни, как предположил Хадсон, — и принесла еще один поднос. Она расставила бокалы для вина сначала перед Хадсоном, затем перед Профессором, и принялась откупоривать бутылку. Наполнив оба бокала наполовину, она оставила бутылку на столе и, не говоря ни слова, вернулась в кухню.

Фэлл пригубил вино и кивнул.

— Чудесно, как всегда! К сожалению, это моя последняя бутылка: недавний урон, нанесенный дому, вызвал обвал в моем подвале.

— Понятно, — отозвался Хадсон. Он опустил ложку в суп и оставил ее там. — Я, конечно, ценю ужин и все это джентльменское поведение, но где, черт возьми, Мэтью Корбетт?

— Не здесь, — последовал ответ. — Он уехал три дня назад с одним из моих людей, Джулианом Девейном. Мэтью добровольно вызвался выполнить задание, и я искренне надеюсь, что к этому времени он еще не погиб, пытаясь исполнить его.

— Продолжайте. — Хадсон почувствовал, как внутри него все сжалось, и причиной был не суп и не испытываемый голод, а переживания. Какие еще злоключения должны были свалиться на Мэтью?

— Моя деревня, — начал рассказ Профессор, не отвлекаясь от трапезы, — была атакована с моря кораблем, вооруженным минометом. Вот, откуда взялись те разрушения, которые, полагаю, не укрылись от вашего внимания. К сожалению, нападение велось не только снаружи, но и изнутри. Группа предателей под предводительством Матушки Диар устроила здесь настоящий переполох. Должен отметить, сама Матушка Диар находилась под влиянием человека, называющего себя Кардинал Блэк. Именно в его компании она явилась за книгой ядов, составленной моим бывшим химиком доктором Джонатаном Джентри. Вероятно, вы были знакомы с ним в Нью-Йорке?

— Да, был. Мэтью рассказывал, что на одном из ваших званых обедов он… гм… потерял голову.

— Боюсь, сейчас вас должна волновать более важная потеря, чем голова доктора Джентри, — парировал Фэлл. — Видите ли, книга, созданная гением этого человека, куда ценнее. Без нее, как и без химика, способного расшифровать содержащиеся в ней формулы, надежды на выздоровление мисс Григсби нет. — Он позволил этому известию на миг повиснуть в воздухе. — Я, конечно, могу ошибаться, но примерно представляю, какова сила яда, поразившего разум мисс Григсби. По моей оценке, она будет продолжать постепенно деградировать. Если не дать ей курс противоядия, чете Нэш скоро придется менять ей пеленки. По временным прикидкам, процесс может быть обратим в течение… я бы сказал, двадцати одного дня.

Хадсон сидел неподвижно. Он не пошевелился, даже когда Норин вышла из кухни с тарелками палтуса, в качестве гарнира к которому шли жареные кукурузные лепешки, яблочное пюре и засахаренный батат.

Наконец, он разжал стиснутые зубы.

— Зачем, вообще, — выдавил он с усилием, — было одурманивать ее этой дрянью?! Что она вам сделала?

— Она — ничего. Сделал Мэтью. Именно за то, что он натворил, и во имя всего, чего мне это стоило, мисс Григсби подверглась этому испытанию. — Фэлл покрутил вино в бокале и задумчиво воззрился на него. Свет свечей отражался от хрусталя и заставлял блики играть в его янтарных глазах. — Я хотел, чтобы он видел, как разрушается ее разум… и как вы погибаете под гнетом истинного ужаса. — Он оторвал взгляд от бокала и посмотрел на Хадсона. — Надеюсь, вы собираетесь резать этим лезвием кукурузную лепешку, — тихо заметил он, — потому что для палтуса достаточно вилки.

Хадсон понял, что действительно удерживает в руке нож и сжимает рукоять так, что от напряжения у него побелели костяшки пальцев. Судя по тому, как он его держал, резать он им собирался явно не рыбу.

— Итак, — продолжил Фэлл, слегка пожав плечами, словно оружие в руках Хадсона было лишь миражом, — Мэтью и Джулиан отправились на поиски Кардинала Блэка, чтобы вернуть книгу и найти химика. Они начнут свои поиски с деревни Аддерлейн, что лежит в шести-семи милях к северо-западу вдоль побережья. Нам удалось выяснить, что люди Блэка использовали ее в качестве опорного плацдарма. Мы сами, к слову, находимся в Уэльсе, милях в двадцати от Суонси.

Хадсон медленно опустил нож. Пронзать сердце собеседника не имело смысла по двум причинам: во-первых, у Профессора Фэлла не было сердца, во-вторых, за этим бы последовала его собственная смерть — мгновенная и столь же бессмысленная. В любом случае… он все еще был голоден и собирался заставить себя поесть. Это единственное, что он сейчас мог сделать. В остальном — оставалось только ждать.

— Хотите сказать, — спросил он с пересохшим горлом, — что на это задание отправились только Мэтью и еще один человек? А сколько людей у Блэка?

— Много. Мы убили нескольких и еще нескольких поймали. Но… я подозреваю, что это лишь капля в море.

— Прошло три дня? И ни слова?

— Я не жду скорых известий, — сказал Фэлл. — Почта здесь ненадежная.

Пульс Хадсона снова участился. Ему захотелось с разъяренным криком вскочить со своего места и рывком опрокинуть стол. От волнения тело вмиг покрылось потом, и, бросив случайный взгляд на руки, Хадсон вновь увидел на них нескольких черных пауков.

— Мы с ним договорились, — сообщил Фэлл. — Я согласился отпустить Мэтью за книгой, а он в свою очередь согласился найти для меня человека, которого я искал уже много лет. Я предполагаю, что этот человек находится где-то в Италии. Скажу сразу: кто он и что я хочу от него получить, вас не касается. — Фэлл слегка вздернул подбородок, словно бросая вызов Хадсону, прежде чем тот успел возразить или задать вопрос. — Я искренне надеюсь, что Мэтью действительно найдет Кардинала Блэка, и они с Джулианом смогут вырвать у него эту книгу и привезти химика, чтобы тот изготовил противоядие для мисс Григсби. Когда — если — это случится, я соглашусь вернуть вас и юную леди в Нью-Йорк, и Мэтью будет волен приступить к своей части сделки.

— Прекрасный план! — саркастически воскликнул Хадсон. — Что, вообще, известно об этом Кардинале Блэке?

— Он — настоящий демон и уже убил несколько десятков человек. Его фирменная метка — вырезанный дьявольский крест на лбу жертв.

— И это все? Разве Мэтью под силу такая задача? — Хадсон встряхнул руками, стараясь заставить иллюзорных пауков исчезнуть. — Безумие! — Его голос почти сорвался на крик. — Мальчик не в своем уме, раз взялся за такое, не иначе!

— Неужели? — Фэлл коротко и резко рассмеялся, хотя выражение его лица оставалось мрачным и серьезным. — Этот мальчик, как вы выразились, разгромил банду людей, которых я послал в Нью-Йорк, чтобы создать школу по взращиванию будущих талантов; он стал причиной смерти Тирануса Слотера; он прикончил братьев Тэккер и разрушил мой дом и большую часть Острова Маятника; он украл у меня очень ценную Минкс Каттер, и одному дьяволу известно, что еще он сделал… а вы говорите, что мальчик не сравнится с этим Кардиналом Блэком? Прикусите язык, сэр! Вы слышали? Прикусите. Ваш. Язык.

К собственному удивлению, Хадсон услышал в голосе Фэлла нервную дрожь. Похоже, Профессору было жизненно важно, чтобы Мэтью вернулся. Настолько же важно, насколько для самого Мэтью — найти противоядие для Берри. Ее жизнь и рассудок Фэлла, разумеется, не интересовали, его волновало нечто иное. Хадсон понял: раз этот Черный Кардинал умудрился настроить против Профессора одну из его самых верных соратниц Матушку Диар, после чего нанес ему прямой удар, значит, и другие акулы преступного мира почуяли кровь. Старик слабел, и его авторитет с каждым днем таял.

Впрочем, озвучивать свои выводы Хадсон пока не спешил. Ослабевший или нет, но здесь и сейчас командовал Фэлл.

Хадсон одним глотком осушил бокал.

— Что мне делать, пока мы ждем Мэтью?

— Следите за своими манерами и ведите себя хорошо, — бросил ему Фэлл. — Мы займем вас работами по восстановлению поврежденных зданий, если вы не против. Такой труд обеспечит вам приличную постель и некоторые привилегии, которые я еще не решился вам дать до сих пор.

— А как же Берри? Откуда мне знать, что эти двое не воспользуются ее состоянием?

— Жена Нэша нуждалась в замене своей почившей дочери, — ответил Фэлл. — Я считаю, что все это очень полезно для ее собственного душевного здоровья. Я также могу заверить вас, что Фредерик может быть кем угодно, но он не сделает того, о чем вы думаете. Я уже обсудил с ним этот вопрос и сказал ему, что — мэр он этой деревни или нет — он лишится головы, если я только почувствую намек на неприличие. Я также поручил нескольким своим людям присматривать за ней, так что насчет девушки можете быть спокойны.

— Не думаю, что в сложившихся обстоятельствах я на какой бы то ни было счет могу быть спокоен, — ответил Хадсон со всей свирепостью, на которую только был способен.

— Что ж, я предполагал, что мои слова для вас не представляют особой ценности. — Фэлл сунул руку во внутренний карман халата и вытащил две маленькие карточки. Он поднял их так, чтобы Хадсон увидел на них отпечатки пальцев, выполненные засохшей кровью. — Вы же знаете, что это такое? Я в этом не сомневаюсь, вы ведь работали с Кэтрин Герральд. Как я уже сказал Мэтью, я намеревался отослать их двум людям, которых вы оба знаете — Гарднеру Лиллехорну и Минкс Каттер — за их преступления против меня. Дело в том, что сейчас у меня нет ни одного посыльного, чтобы отправить их — как вы видите, меня занимают более важные дела. Поэтому, в качестве жеста доброй воли… — Он не закончил фразу, а вместо этого подержал сначала одну карточку, а затем другую над пламенем ближайшей свечи. Когда пламя поглотило карточки с кровавыми метками и почти добралось до пальцев, он бросил обугленные остатки в суповую тарелку, где они зашипели, словно маленькие змеи.

— Что скажете? — спросил Фэлл.

Хадсон на мгновение задумался.

Он молил Бога, чтобы тот не оставил Мэтью без помощи в какой-то глуши с одним из убийц Фэлла в качестве напарника. Время Берри было на исходе, и Хадсон не мог вообразить, как, черт возьми, мальчику — то есть, молодому человеку — удастся вернуть книгу ядов, да еще и найти химика прямо под носом у убийцы. И не просто убийцы — у демонического сатаниста, который держит целую банду смертоносных единомышленников!

Черт, — подумал он. Задача была настолько сложной, что казалась заранее проигранным делом.

Но к данному моменту и к данным обстоятельствам подходило только одно высказывание.

Хадсон поднял свой бокал и сказал:

— Передайте сюда бутылку!

Глава третья

Тремя днями ранее…

Вдалеке, на расстоянии многих миль, возвышались голубоватые силуэты гор. На несколько сотен ярдов вокруг деревни Фэлла земля представляла собой неприглядное болото с темно-серыми, коричневыми и желтыми прожилками тропинок, заросших высокой травой, в которой, вероятнее всего, скрывалась трясина. По пути встречались потрепанные ветром деревья, словно вымаливающие милосердия у этого сурового края. Дорога тянулась с юго-востока на северо-запад, и распознать ее временами было непросто. Впереди на пути двух всадников возвышался лес.

Они прошли совсем небольшое расстояние, когда Девейн пришпорил свою лошадь и заставил ее встать на пути коня Мэтью, преградив ему дорогу.

Фиолетовый синяк над правым глазом Девейна чуть побледнел, но на левой скуле несколько ушибов сплавились в один уродливый кровоподтек. Рот его неприязненно искривился, и он заговорил:

— Ты понимаешь, что это самоубийственная миссия, да?

— Я понимаю, что это миссия, — ответил Мэтью. — И я не считаю ее самоубийственной.

— Тогда ты куда больший идиот, чем я предполагал. И вот ты втянул в это меня! — Он скользнул рукой в черной перчатке под плащ, вытащил четырехзарядный пистолет с четырьмя стволами — два сверху, два снизу — и двумя спусковыми крючками. — Может, стоит убить тебя прямо сейчас? Или чуть позже? А Профессору сказать, что это все было глупой затеей?

— Лучше чуть позже, — спокойно отозвался Мэтью. — Охранники на стене могут запросто услышать звук выстрела с этого расстояния.

Девейн было направил свою лошадь вперед, но подождал, пока Мэтью поравняется с ним и поедет рядом. Железный лист облаков надвигался на них.

— Слушай сюда, Корбетт, — процедил Девейн, — ты мне не нравишься, мне не нравится эта чертова ситуация, в которую ты меня втянул, и если каким-то образом мне удастся выжить, я заставлю тебя заплатить. Но пока что я буду делать все возможное, чтобы выполнить задание, потому что таков мой принцип, и от него я не отступаю. А потом… — он осекся. — Я убивал множество раз и большинством смертей я наслаждался. Если мне придется убить тебя, я это сделаю. И это тоже будет делом принципа. Ты понял?

— Без сомнения, — кивнул Мэтью.

— Я плохой человек, — сказал Девейн. — Просто, чтобы ты знал.

И снова — без сомнения, — подумал Мэтью, но предпочел сохранить молчание.

Затем Девейн убрал пистолет и рысью направил свою лошадь на северо-запад. Мэтью последовал за ним, щелкнув поводьями, понимая, что пойдет на все, чтобы спасти женщину, которую любит и заставить убийцу, учинившего расправу над «Черноглазым Семейством», заплатить за это злодеяние, потому что он пообещал это своему погибшему другу.

Они продолжали двигаться вперед — хороший человек и плохой человек — без оглядки и без сомнения сквозь этот уродливый пейзаж.

Сосредоточиться на предстоящей задаче было нелегко — мешало постоянное грызущее беспокойство за состояние Берри. Ирония заключалась в том, что именно ввиду ее состояния Мэтью и должен был заставить себя сосредоточиться. Будь его воля, он бы давно пустил лошадь галопом, чтобы добраться до пункта назначения как можно быстрее, но логика подсказывала ему, что так можно запросто прискакать в ловушку или прямиком на свидание со Смертью. Если он глупо обнаружит себя перед Кардиналом Блэком, это никак не поможет вернуть Берри из ее забытья.

Рациональный ум легко слушался здравого смысла, а вот унять сердце, то и дело норовившее пуститься вскачь, было намного труднее.

Стараясь заглушить беспокойство, Мэтью задумался о том, что ждет его впереди. Их с Девейном пункт назначения он знал с того момента, как Черный Кардинал сказал Матушке Диар: я встречу тебя в башне. Он произнес это перед тем, как завещать души Мэтью и Уильяма Атертона Арчера дьяволу. Затем один из пойманных во время налета людей Блэка сообщил дополнительные сведения: похоже, речь шла о средневековой сторожевой башне в лесу, примерно в полумиле от Аддерлейна. Человек сказал, что это место было своеобразным темным святилищем: там Блэк общался с сатаной.

Мэтью попытался поудобнее устроиться в седле, потому что с приближением к демоническому логову Блэка ему все труднее сиделось на месте, и конь, улавливая его настроение, нервничал под удилами. Пришлось напрячься в попытке взять себя в руки и обуздать капризное животное. Мэтью плотнее закутался в свой серый плащ: как только солнце скрылось за горизонтом, воздух заметно остыл.

С каждым шагом в разуме все яснее проступало осознание, что бесполезно размышлять о грядущем, если миссия потерпит крах — нужно было сосредоточиться не на иллюзорных будущих проблемах, а на насущных.

Взять хотя бы Джулиана Девейна. Мэтью было любопытно, как такого сообразительного человека угораздило оказаться в кругу приспешников профессора Дантона Идриса Фэлла.

— Может, хоть расскажешь о себе? Что у тебя за история? — спросил Мэтью, нарушая тягучее молчание. Впрочем, он знал, что ответ, который он получит, будет холоднее пронизывающего декабрьского ветра. Ожидания его оправдались.

— Не твое собачье дело, — буркнул Девейн.

— Я подумал, что было бы полезно узнать поближе человека, который стал моим напарником.

— Одного дурака объединили с другим, вот и вся история, — огрызнулся Девейн. — А теперь закрой свой рот и оставь меня в покое.

Мир, — подумал Мэтью, — пожалуй, единственное, что этот человек никогда не сможет найти.

Он снова пригляделся к своему вынужденному спутнику. В Джулиане Девейне удивительным образом уживались преступные замашки и аристократические манеры. По одному тому, как он держался в седле, можно было сделать выводы о его происхождении и образовании. Мэтью был уверен в своих наблюдениях и готов был биться об заклад, что Джулиан Девейн — явно не выходец из трущоб. Под этой темно-зеленой треуголкой, лихо накренившейся набок, скрывался мозг — и не рядовой, а очень даже незаурядный, настолько, что его приметил Профессор Фэлл. И, похоже, этот злой гений преступного мира имел далеко идущие планы на Девейна. Мэтью был уверен, что в будущем его нынешнему спутнику светит место почившей Матушки Диар. Из всех своих прихвостней Фэлл явно выделял именно его, и это лишний раз заставляло задуматься, что же за история кроется за плечами этого человека.

Девейну на вид около двадцати шести или двадцати семи лет от роду. Всего-то на два-три года старше самого Мэтью, которому в мае исполнилось двадцать четыре.

Сейчас, накануне 1704 года, собственный двадцать четвертый день рождения казался Мэтью недостижимо далеким.

Время, минувшее с того дня, непросто было назвать безоблачным. С его злоключений в колонии Каролина на Реке Духов утекло не так много воды, однако последовавшие за этим события завертелись беспокойным вихрем и забросили Мэтью в Лондон. Тогда, в течение недолгого времени он не помнил, кто он такой. Очнулся он на корабле, направлявшемся в Англию, и обнаружил себя в роли «слуги» отвратительного прусского фехтовальщика графа Антона Маннергейма Дальгрена. На деле же Мэтью был его пленником. Ему удалось избавиться от своего похитителя, и, должно быть теперь сам дьявол сетует на то, что Дальгрен угодил в его адское логово. Так или иначе, убийство графа привело Мэтью в тюрьму Ньюгейт, после которой он связался с «Черноглазым Семейством» и мстителем Альбионом. А теперь…

Теперь это.

Мэтью смотрел, как приближается лесополоса — продуваемые ветрами болота и пожелтевшая трава постепенно уступали ей место. Ничего не оставалось, кроме как позволить лошади протаптывать себе путь в прежнем темпе.

Демоническое логово Блэка было все ближе, но эта мысль почему-то не вызывала страха. Мэтью не пугали ни возможные опасности, ни то, что ждало его впереди. Будучи работником агентства «Герральд» в Нью-Йорке и решателем проблем, он уже пережил множество опасностей, и именно они привели его сюда, в это место.

Мэтью был высоким и стройным молодым человеком с тонкими чертами вытянутого лица и холодными серыми глазами, в которых изредка появлялись голубоватые блики. Его жесткие густые черные волосы были защищены от ветра темно-синей треуголкой, которой снарядил его Профессор Фэлл. Другим подарком стал пистолет и полная пороховница в кобуре на поясе.Также он взял с собой кинжал с рукоятью из слоновой кости, некогда принадлежавший Альбиону. Кожа Мэтью была бледной, что говорило о его склонности к интеллектуальной деятельности, а не к физическому труду. Его природные таланты и развитая логика позволили ему достигнуть впечатляющих высот в образовании, начавшемся еще в детстве, которое он провел в приюте Нью-Йорка. Одним из следов его злоключений в течение сложной и, безусловно, наполненной опасностями жизни был шрам в виде полумесяца, изгибавшийся чуть выше правой брови и уходящий под линию роста волос. Этот шрам был напоминанием о его встрече с медведем четыре года тому назад — встрече, едва не закончившейся фатально.

В нескольких футах впереди него шагом продвигалась лошадь Девейна, которую он изредка подгонял с помощью миниатюрных острых шпор начищенных черных ботинок. Черный плащ, развевающийся за его спиной, неумолимо напоминал императорскую накидку. Бросающаяся в глаза величественность, выправка и стать — Мэтью невольно задумался, было ли это очередной маской Девейна, которую он изобрел, будучи преступником, или же она тянулась за ним из далекого прошлого? Чем дольше Мэтью изучал Девейна, тем яснее понимал, что у него, без сомнения, очень сложная история, и, какой бы она ни была, очевидно, он намеревался защищать ее с яростью хищника.

Девейн был красивым светловолосым мужчиной с аккуратными чертами лица. И когда маска злодейства, тщеславия и надменности пряталась вглубь, он мог быть по-мальчишески обаятельным — это Мэтью выяснил еще с первой встречи. Тем не менее, похоже, к этой маске Девейн привык и носил ее не менее свободно, чем зеленую треуголку.

Лошади продолжали неспешно идти вперед. Пронизывающий ветер трепал плащи всадников. Дорога — вернее тропинка в траве, огибающая зыбучие болота, — извивалась и вела к скалам, возвышавшимся над бурным морем, а затем уходила в темные леса.

Под скрюченными ветвями переплетенных деревьев двое всадников продолжили свой путь, в то время как и без того скудный солнечный свет переродился в серую дымку. Где-то в отдалении каркали вороны. Пожалуй, кроме изредка завывающего ветра и мерного перестука копыт, эти крики птиц были единственными звуками в лесном затишье.

Девейн направил свою лошадь вперед, мрачный лес сомкнулся вокруг них, и Мэтью вновь пришлось бороться с грызущим ощущением уходящего времени. Оно, увы, не играло им на руку, оно было их врагом, равно как и Кардинал Блэк.

По прошествии почти двух часов — этого времени вполне хватило, чтобы копчик Мэтью начал капризно ныть от верховой езды — солнце сместилось на небосводе, и от света остался лишь жалкий мазок у самого горизонта. В этот момент Девейн вдруг остановил свою лошадь и тихо сказал:

— Там.

Он указал на узкий просвет меж деревьями. Мэтью пригляделся и на фоне величественных мрачных облаков заметил каменную сторожевую башню высотой около шестидесяти футов, стоявшую на лесистом каменном гребне, который местами достигал пятидесяти футов.

— До основания хребта где-то миля. А потом, примерно, еще полмили пути, — подсчитал Девейн. Не говоря ни слова, он вновь пришпорил лошадь и пустил ее шагом. Мэтью щелкнул поводьями и последовал за ним.

Время от времени он замечал мелькающие очертания башни меж плотно жавшимися друг к другу деревьями. Ее крыша была отделана черным деревом и имела коническую форму, а в каменных стенах на различной высоте виднелись небольшие бойницы, из которых можно было выпускать стрелы или стрелять с помощью древних ручных пушек. Мэтью показалось, что часть крыши прогнулась, а некоторые камни стенной кладки примерно на высоте сорока футов обвалились. Но в остальном эту башню все еще можно было назвать грозным оборонительным сооружением. Признаков жизни башня не подавала, и это, как ни странно, тревожило Мэтью больше, чем могли бы потревожить солдаты Блэка, готовящиеся к нападению.

Лошади попутчиков свернули с лесной тропы и направились вверх по крутому склону. Сторожевая башня теперь вырисовывалась ближе. Мэтью отметил, что Девейн извлек свой четырехствольный пистолет из-под плаща и положил его поперек седла перед собой, накрыв рукой. Он обращался с этим уродливым оружием удивительно благоговейно, словно священник, кладущий руку на лоб дитя для благословения. Мэтью не сомневался, что этот пистолет не раз спасал Джулиану Девейну жизнь.

Вскоре они приблизились к грубой каменной стене высотой около пяти футов. Время не пощадило ее: она была изборождена трещинами и почти скрыта бурой травой и колючими зарослями. Всадники были уже почти у самой сторожевой башни, но никаких признаков активности так и не уловили, кроме метнувшихся прочь зайцев и прошествовавших мимо оленей.

В стене обнаружилось отверстие. Оно было достаточно широким, чтобы человек мог пройти через него, но только пешком — не на лошади.

Девейн спешился первым, держа в руках пистолет.

— Зайдем здесь, — сообщил он и полез в седельную сумку, где хранил боеприпасы, кремни, запас сушеной соленой рыбы и вяленой говядины в вощеной бумаге. Миг спустя наружу показалась подзорная труба. Девейн открыл ее и привел в оптимальное положение для лучшей видимости, тут же приступив к изучению башни. Вскоре он опустил трубу, продолжая держать ее в руке. — Привяжи свою лошадь, — сказал он. И добавил: — И приготовь пистолет. Он может тебе понадобиться.

Девейн замолчал. Мэтью поспешил без единого вопроса исполнить его инструкции и был готов в считанные секунды.

Они постарались как можно надежнее и незаметнее привязать лошадей в чаще. Вооружившись пистолетом, Мэтью последовал за Девейном через отверстие в стене. По другую ее сторону также обнаружилась тропа, ведущая прямо к башне — почти невидимая и заросшая травой. Кое-где валялись груды каменных обломков. Мэтью заметил одну единственную плиту с наполовину стертой надписью, объяснявшей, что это когда-то было за место, однако, как ни старался, он ничего не смог разобрать.

— Тихо! — предупреждающе шикнул Девейн. Впрочем, Мэтью и сам не планировал шуметь.

Они осторожно пробирались через руины, поднимаясь вверх по склону. Вскоре они достигли вершины, представлявшей собой довольно ровный участок земли, усеянный многочисленными камнями, упавшими со стен обветшалой башни. Вдалеке зияла открытая пасть дверного проема.

— Хорошо, — сказал Девейн, словно разговаривая со своим духом-защитником, которого Мэтью не видел. Он вошел в башню первым, Мэтью держался на пару шагов позади него.

В темном помещении они разглядели лестницу, по ступеням которой когда-то сновали туда-сюда средневековые солдаты. Девейн и Мэтью начали подниматься все выше и выше, по ходу миновав несколько площадок, на которых располагались защитные ниши и бойницы. Ветер выл в зияющих в стенах дырах, что находились на высоте сорока футов и были достаточно большими, чтобы вместить карету, в которую можно было запрягать пегасов^[32] и лететь.

В самом конце их восхождения им встретились черные лучи опор конусовидной крыши, а затем они увидели дыру, из которой открывался вид на дорогу. Достигнув верха, они огляделись. Здесь была круглая комната с большим количеством оборонных бойниц в стенах. Мэтью и Девейн оказались настолько поражены, что не смогли вымолвить ни слова, потому что оказались не единственными человеческими существами в этом царстве сатаны.

Но единственными живыми человеческими существами.

Здесь был ребенок — быть может, лет шести. Светловолосый белокожий мальчик, раздетый догола. Карие глаза его были все еще раскрыты, в них застыло выражение шока, а руки и ноги были связаны бечевкой. В груди зияла огромная рана, края которой уже посинели. На лбу ребенка виднелся еще один порез: перевернутый дьявольский крест, который Черный Кардинал так любил оставлять на телах своих жертв. На полу засохла лужа крови, рядом с которой стояла глубокая чаща. Внутри нее находилось то, что Мэтью опознал как остатки сердца мальчика. Вокруг чаши осталось несколько огарков свечей, прикрепленных к полу воском. А на стенах…

— Хм, — выдохнул Девейн. Стены явно привлекли его внимание.

На них были начертаны странные символы. Краской же послужила кровь убитого ребенка. Похоже, это были символы, необходимые для того, чтобы Кардинал Блэк пообщался со своим повелителем.

Борясь с отвращением и тошнотой, Мэтью вдруг вспомнил внешность своего врага. Блэк был необычайно худ, а в росте достигал почти семи футов. Лицо его больше напоминало обтянутый кожей череп, а руки с неимоверно длинными пальцами венчали острые когти, как у хищного зверя. При таком росте Блэк вполне мог чертить свои символы чуть ли не под самой крышей. Мэтью взглянул туда и подтвердил свои догадки: там были тысячи символов, пересекавшихся кровавыми подтеками. Ручейки крови сбегали вниз до самого пола. Это напоминало какой-то безумный роман демонического автора. Или послание темного падшего ангела. Пожалуй, не просто так Матушка Диар называла этого человека отцом, учитывая то, кого она на самом деле им считала^[33].

— Успокойся, — холодно сказал Девейн, когда Мэтью отвернулся и попытался продышаться у одной из бойниц. Сам Девейн приблизился к трупу мальчика. — Интересно, — пробормотал он, словно изучал не мертвого ребенка, а раздавленное насекомое. — Человеческая жертва во славу сатаны, — продолжил он. — Выглядит очень характерно для типа, который унес с собой книгу ядов.

— И это все, что ты можешь сказать?! — возмутился Мэтью.

— Я не оплакиваю мертвецов, Корбетт. Они уже покинули этот беспокойный мир. Если тебя это зрелище шокирует, то я — видел и похуже. Ты можешь стать таким же, прежде чем вся эта история закончится. Следующим сердцем, которое Блэк вырежет из еще живой груди, может стать твое.

Мэтью уже собрался ответить — правда, пока не знал, что именно, — когда вдруг понял, что из оборонной бойницы виднеется деревня, притаившаяся у подножия скал — там, у самого моря.

— Похоже, я вижу Аддерлейн, — выдавил он. Девейн заинтересованно шагнул к нему и оттолкнул его в сторону. В ход снова пошла подзорная труба.

— Ну? — поторопил Мэтью.

— Валлийская рыбацкая деревня. Вижу гавань, несколько рыбацких лодок и бедных лачуг. Ничего особенного. Никакой активности. — Он навел трубу дальше, на океан. — Минометного корабля тоже не видно. Там вообще ничего нет. Похоже, они давно ушли.

Мэтью именно этого и боялся. Он злобно выдохнул сквозь плотно стиснутые зубы, стараясь приглушить вихрь паники, взметнувшийся внутри.

Девейн закрыл подзорную трубу резким щелчком.

— Каков план? — спросил он. Когда Мэтью не ответил, он вопрошающе прищурился. — У тебя же есть план, ведь так?

Мэтью вновь промолчал, потому что в его арсенале не имелось ничего — ни ответа, ни плана.

— Понятно, — сказал Девейн. В его голосе странным образом сочеталась мягкая шелковистость и настойчивая требовательность. — Мы проделали весь этот путь, я следовал твоим указаниям, потому что поклялся Профессору. И что в итоге? Мы зашли в тупик, и никакого дальнейшего плана у тебя нет. А ведь он был твоей прямой обязанностью, я полагаю. Мне думалось, ты сильно печешься о девушке, которой вознамерился помочь, но, выходит, я и тут ошибся. И… — Он осекся, потому что Мэтью отвернулся от Аддерлейна, щеки его раскраснелись от гнева. Похоже, сейчас его терпению настал конец.

— Мой план, — заговорил Мэтью, цепляясь за последнюю соломинку логики в своем искалеченном мозге, — это спуститься в ту деревню и выяснить, точно люди Блэка ушли, или нет. Если ушли, то когда и куда. Я собираюсь все это выяснить, а не строить необоснованные догадки, стоя здесь.

— Ты намереваешься отправиться навстречу собственной смерти, вот что, — парировал Девейн. — Я же говорю тебе: Кардинал Блэк и его банда ушли. В той гавани нет лодок, которые могли бы вместить больше двух-трех человек. Если ты помнишь, пойманный приспешник Блэка сказал, что его люди будут разъезжаться на каретах, лошадях и на корабле. И корабль, видимо, уже отплыл. А вместе с ним и книга, которую ты так жаждешь отыскать.

На мгновение Мэтью показалось, будто вся сторожевая башня раскачивается у него под ногами. В отчаянии он протянул руку и оперся на окровавленную стену — все было лучше, чем позволить себе рухнуть на колени.

— Жалкое зрелище, — надменно возвестил Джулиан Девейн. — А я-то думал, что ты умнее.

Мэтью поднял свои холодные серые глаза и столкнулся с безучастным взглядом Девейна.

— Я иду в ту деревню. С тобой или без тебя. Если угодно, я освобождаю тебя от твоего обещания.

— О, разумеется! Только есть одна неувязка: ты — не Профессор, Корбетт. Так что, ты не можешь освободить меня.

— Как хочешь. Я ухожу. — Мэтью не осмелился еще раз взглянуть на труп ребенка. Он решил последовать совету Девейна и успокоиться, собрать волю в кулак для предстоящей задачи. Однако после первого же шага ему стало понятно, что его каменные намерения не настолько прочны — по крепости они, скорее, напоминали размокшую бумагу.

Он покинул круглую комнату, на негнущихся ногах спустился по лестнице и вышел из треклятой сторожевой башни. Девейн молча следовал за ним. Наконец, они дошли до привязанных лошадей, в тишине отвязали их и направились к Аддерлейну. Теперь Мэтью скакал первым, преисполнившись шаткой мрачной решимости.

Глава четвертая

Аддерлейн был небольшой деревушкой, растянутой вдоль гавани, где у причала были пришвартованы семь или восемь рыболовных судов. В настоящий момент сети — основное орудие местного промысла — висели на просушке, а паруса были аккуратно свернуты и закреплены.

Очевидно, — решил Мэтью, — рыбацкие дела Аддерлейна прервали неожиданные посетители. Надо думать, появление Кардинала Блэка сильно испугало местных жителей.

Когда лошади Мэтью и Девейна въехали на единственную грунтовую дорогу, пролегавшую меж некрашеных домов, к ним на встречу с большой опаской один за другим вышли несколько жителей. Большинство из них держали топоры, лопаты и тому подобный инвентарь — все, что можно было использовать в качестве подобия оружия. Пару мгновений спустя из большого здания, чем-то походившего на ратушу, появилась группа из полудюжины мужчин. Двое держали в руках мушкеты. Мэтью не преминул отметить, что один из них был глубоким старцем лет восьмидесяти, а второй — еще мальчишкой, которому нельзя было дать больше четырнадцати. Походка обоих была неуверенной, словно они едва держались на ногах.

— Не стреляйте! — скомандовал Девейн так громко, что его, должно быть, слышала вся деревня. — Мы пришли с миром! — возвестил он. И добавил: — Мы не имеем ничего общего с вашими последними посетителями.

Мушкет мальчика неуверенно опустился на несколько дюймов, а вот старик верить пришельцам на слово не спешил.

— А ну, говори, — прорычал он, — кто вы такие и какого дьявола вам здесь понадобилось!

Лицо его было таким морщинистым, что по сравнению с ним камни сторожевой башни можно было назвать гладкими. Всклокоченные седые волосы напоминали бурю в заснеженном лесу.

— Нам нужна только информация, — ответил Мэтью. — Могу я спешиться, чтобы при этом меня не пристрелили?

— Проследи за ними, Эйриг! — скомандовал один из тех, кто был вооружен вилами. Раздался одобрительный ропот, и широкоплечий мужчина с каштановой бородой шагнул вперед, чтобы забрать у мальчика оружие и взять всадников на мушку.

— Спешивайтесь! — выдал Эйриг через несколько секунд. — Без резких движений!

Мэтью повиновался. Девейн тоже, сразу заняв позицию позади своего так называемого горе-напарника.

— На вашу деревню на днях напали, ведь так? — спросил Мэтью.

— Мародерствовали и грабили, — ответили ему. — Эти люди… их даже людьми-то в привычном смысле сложно назвать.

— Особенно самый высокий, — добавил бородатый джентльмен со вторым мушкетом. Его голос напоминал скрежет зубьев пилы по граниту. — Его называли Кардинал Блэк. Одно это имя — богохульство в чистом виде!

— Согласен, — ответил Мэтью. — Дело в том, что прошлой ночью они напали еще на одну деревню в нескольких милях отсюда вдоль побережья. Оттуда мы и пришли.

— Это то загадочное место, которое охраняют, словно крепость. — Слова прозвучали как утверждение, а не вопрос. Густые седые брови Эйрига поползли вверх. — Подозреваю, что там ничего хорошего не происходит.

— Лучше и не скажешь, сэр… но есть более насущные проблемы. Скажите, когда ушел Кардинал Блэк и каким образом он это сделал.

— Почти сразу после полуночи, на большом корабле, на котором он и прибыл. Двенадцать его людей отправились с ним. Остальные шестеро уехали в двух каретах.

— А еще один корабль дальше в море на якоре не стоял? — спросил Мэтью.

Эйриг кивнул.

— Да, был еще один, такой же большой, как и первый. Он ушел в море сразу, как наступила ночь, и не вернулся. Блэк и большинство его людей тоже уехали после наступления темноты, но они оставили здесь пятерых своих с оружием, а нас всех согнали в сарай Кэффри. Потом мы услышали гром, и я решил, что это орудийные выстрелы, потому что корабль показался мне похожим на военный. Когда все закончилось, мы посмотрели вслед второму уходящему кораблю и возблагодарили Бога: он был милостив к нам — люди Блэка убили только троих.

— Убили троих? — переспросил Мэтью. — Но почему?

— В тот вечер, когда эти бандиты приехали сюда, они пригрозили нам пистолетами и выбрали троих: Бреннана Оуэна, Джона Лайлза, школьного учителя, и Кендалл Гриффин, добрую женщину, мать четверых детей. Их застрелили на причале и сбросили в море.

— Но зачем? — не унимался Мэтью.

— Чтобы нам потом пришлось вытаскивать тела и пытаться смыть с них богохульство христианскими похоронами, — был ответ. — Этот «Кардинал» сказал, что они убьют всех, если мы окажем сопротивление, при котором пострадает хоть кто-то из его людей. — Наконец Эйриг опустил мушкет. — Некоторые не могли стоять и смотреть, но я смотрел. Я и Грегор. — Он взглянул на бородача. — Скажи им, что они сделали с телами, прежде чем их сбросили.

— Я уже знаю, — вмешался Мэтью. — Кардинал Блэк вырезал дьявольские кресты у них на лбу и, вероятно, совершил над ними какой-то ритуал. Верно?

— Мой мальчик! — внезапно раздался женский крик в глубине толпы. — Мой мальчик! Господи Боже, мой мальчик!

Через группу протолкнулась женщина примерно лет сорока. Она выглядела изможденной и как будто преждевременно постаревшей, в ее волосах уже проглядывала седина, а глаза опухли от слез — видимо сказывался образ жизни и нынешние обстоятельства.

— Мой мальчик! — вскрикнула она. — Где мой Гэвин?

Другой мужчина, примерно ее возраста и такой же потрепанный временем, шел за ней по пятам. Он попытался схватить ее за руку, но она вырвалась и бросила на Мэтью и Девейна умоляющий взгляд.

— Они забрали моего малыша! Моего Гэвина! Где мой мальчик? Пожалуйста! Верните мне его!

— Ариана, пойдем, — сказал мужчина, пытаясь успокоить ее, но она словно обезумела и не слышала его увещеваний.

— Мой мальчик! — вновь закричала она. По лицу ручьями полились слезы. — О Господи, мой мальчик!

— ЗАТКНИ ЕЕ!

Голос за спиной Мэтью принадлежал не Девейну… или, по крайней мере, не тому Джулиану Девейну, которого он знал до сих пор. Так мог кричать лишь человек, внезапно утративший присутствие духа. Девейн выкрикнул свою команду с отчаянием, причину которого Мэтью так и не смог понять. Крики убитой горем матери явно не просто раздражали его. Похоже, они нагоняли на него ужас.

— Мой Гэвин, мой мальчик! — продолжала пронзительно стенать женщина. — Пожалуйста, помогите мне…

Внезапно Девейн оттолкнул Мэтью в сторону. В вытянутой руке он держал четырехствольный пистолет.

— Заткни ее, или это сделаю я! — крикнул он срывающимся голосом, и на его бледном лице отразилась паника. Женщина мгновенно замолчала. — Брось мушкет! — скомандовал он Грегору. — Ну же, давай!

Грегор колебался. Мэтью увидел, как палец Девейна начал сжимать один из спусковых крючков. Две пули на таком расстоянии — в летальном исходе не было сомнений.

Клинок Девейна был вложен в ножны на боку. Мэтью схватился за рукоять, вытащил его, и у него не было иного выбора, кроме как встать между Девейном и Грегором и, шагнув вперед с абсолютно глупой бравадой, приставить острие оружия к подбородку Грегора.

— Вы его слышали, — сказал Мэтью. — Давайте не будем глупить.

Мушкет упал на землю.

— Гэвин! — крикнула женщина. — Мой мальчик! Вернись домой! Пожалуйста, вернись…

— Твой мальчик лежит мертвый в сторожевой башне! — крикнул в ответ Девейн. Его голос надломился, и прошло несколько секунд, прежде чем он снова заговорил. В эти секунды Мэтью услышал, как женщина испустила вздох ужаса, и подумал, что, если он сейчас развернется и пронзит Девейна клинком, это не помешает ему крепко спать по ночам. — Он мертв! — продолжил Девейн, переведя дух. — Они забрали его и убили! Так что, если хотите сделать что-то полезное, пусть кто-нибудь из ваших отважных защитников сходит туда и принесет тело в дом этой женщины. Уяснили?

Никто не двинулся и не заговорил. Мэтью увидел, что Грегор порывается поднять мушкет, поэтому не спешил убирать клинок. Эйриг же даже не пытался поднять свое ружье. Плечи его опустились, словно груз усталости невыносимо надавил на них. Взгляд был потускневшим и затравленным.

— Что? — Голос Арианы превратился в призрачный шепот. Ветер шевелил ее волосы, и, казалось, только они двигались в этой замершей толпе. А затем прозвучал еще более мучительный стон: — Не-е-ет!

— Уведите ее отсюда, — приказал Девейн мужчине, стоявшему рядом с Арианой, и на этот раз ее воли не хватило на то, чтобы сопротивляться. Мужчина повлек ее прочь с улицы. Ноги Арианы заплетались, горе согнуло ее спину и сгорбило плечи.

— Вы видели тело? — спросил Эйриг, когда женщина оказалась вне зоны слышимости.

— Да, видели. А теперь мы закончим это бесполезное обсуждение, и я задам несколько вопросов, — сказал Девейн. Держа пистолет наготове, он прошел мимо Мэтью и встал лицом к лицу со стариком. Он быстро взял себя в руки, но Мэтью все еще улавливал странную дрожь в его голосе. — Эти два корабля. Какие флаги на них были подняты?

— Флаги Королевского флота. Я в состоянии узнать белый флаг Святого Георгия при любых обстоятельствах, — ответил старик.

— В каком направлении ушел корабль с Кардиналом на борту?

— На юг, — ответил Эйриг. — На нем почти не было огней, но я смог за ним проследить.

— Почему этот ублюдок убил Гэвина Джеймса? — спросил мужчина из группы деревенских. — И что вы — делали в башне?

Девейн не обратил на него внимания и продолжил дотошно допрашивать Эйрига.

— Сколько мачт было на корабле?

— Он был трехмачтовым. Когда они отплывали, все паруса были подняты.

Взгляд Девейна скользнул мимо старика к пристани. Он постучал стволами пистолета по своему подбородку, и Мэтью буквально видел, как в мозгу его напарника заработали шестеренки. Для Мэтью картина была яснее некуда: Черный Кардинал и двенадцать его приспешников направились на юг на трехмачтовом корабле под белыми знаменами Королевского военно-морского флота, и не было ни единой возможности узнать, где они находились сейчас. А еще…

Голос Девейна вырвал его из раздумий:

— Хотел бы я знать, где может вот так запросто найти якорную стоянку пара больших краденых кораблей, — хмыкнул он. — Сдается мне, Блэк провернул все это не в одиночку. Ему помогли. Это, конечно, звучит невероятно, но другого варианта нет: без посторонней помощи ему ни за что не удалось бы украсть с верфи эти суда. Держу пари, все это предприятие кто-то поддержал. Кто-то высокопоставленный.

— Дельное замечание, но сейчас оно ничем нам не поможет, — заметил Мэтью.

Девейн повернулся к нему.

— Ты игрок? — спросил он и тут же продолжил, не дожидаясь ответа: — Можешь не отвечать. Конечно, ты игрок, иначе тебя бы здесь не было. Но, Корбетт… пока ты будешь пытаться придумать достойный план действий, мы с тобой отправимся в морское путешествие.

Он решительно зашагал вперед, размахивая пистолетом и тем самым разгоняя зевак. Мэтью немного замешкался, не зная продолжать ли держать клинок у горла Грегора или в этом уже нет необходимости. Наконец, он забрал валявшийся мушкет и последовал за Девейном на пристань.

Темное море было беспокойным, волны бились о старые сваи, и привязанные к ним лодки издавали тихие протестующие стоны. До Мэтью доносился запах рыбы, исходивший от сетей на деревянных сушилках. Он рассеянно огляделся по сторонам и отметил, что некоторые лодки, привязанные веревками, представляли собой огромные бочки с уключинами. Две из них, правда, выделялись и были крупнее остальных — около двенадцати футов в длину — и даже имели по одной мачте, но обе выглядели так, словно море избило их до полусмерти, оскорбленное их присутствием.

— Хлам, все до единой, — заключил Девейн, тяжело вздохнув. — Ты умеешь ходить под парусом? Хотя, не важно, я умею.

— За меня не беспокойся. Но что ты надумал?

— Блэк какое-то время ждал Матушку Диар здесь, в башне, как они и планировали. В указанный срок она не появилась, и он понял, что она не придет. Поэтому он счел, что пришло время забрать книгу, созвать людей и уйти. Южное направление уводит его прочь от Уэльса. Единственное, что ему нужно было сделать, это поднять паруса и следовать за ветром.

Мэтью кивнул. Он понял, к чему клонит Девейн. Два корабля Королевского флота будет трудно спрятать. У Блэка, должно быть, уже было приготовлено для них место — уединенная бухта или гавань, которую можно обнаружить только с моря. Это единственная возможность найти его.

Мэтью снова ощутил давление времени. Он чувствовал, что в этой игре расклад у них с Берри был проигрышный. И все же ему придется играть теми картами, что были на руках, потому что пути назад не было.

Девейн некоторое время разглядывал обе одномачтовые посудины. Затем, похоже, сделал вывод, и решительно зашагал обратно. Мэтью последовал за ним. Вскоре они возвратились к группе местных жителей, которые вышли им навстречу — теперь они держали свое импровизированное оружие опущенным. Девейн прошел мимо них, снял свою седельную сумку и огляделся в поисках чего-то. Увидев деревенский колодец, он вынул из мешка глиняную фляжку, которую за время путешествия откупоривал уже несколько раз, но ни разу не предложил Мэтью ни капли воды.

— Наполни ее, — скомандовал он и бросил фляжку Мэтью. Пока тот наполнял колодезное ведро, Девейн перекинул седельную сумку через плечо и с пистолетом в руке вернулся к старому Эйригу.

— Мы берем лодку с мумифицированным свиным рылом, прибитым к мачте, — объявил он. — Полагаю, кто-то мнит его неким талисманом на удачу?

— Ну уж нет, вы не заберете мою лодку! — вскричал худой жилистый рыбак с коротко остриженными седыми волосами. Выражение его лица наводило на мысль об опасности, как и топор, который он держал в руках. — В ней вся моя жизнь!

— Подумайте о ее продаже, — предложил Девейн. — Наши…

— К черту вас! — Мужчина свирепо поднял топор и шагнул вперед.

Стоя у колодца, Мэтью вдруг подпрыгнул от двойного пистолетного выстрела.

Человек упал, и топор выскользнул у него из рук, когда он схватился ими за правое бедро. Кровь хлынула из раны, забрызгав нескольких мужчин, стоявших поблизости. Девейн же стоял в клубящемся голубом дыму и смотрел, как человек корчится от боли, катаясь по земле.

— Лучше позаботьтесь о нем, — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. Затем буднично окликнул: — Эй, Мэтью! Ты закончил?

— Вам обязательно было это делать? — нахмурился Эйриг, когда Грегор и еще двое жителей наклонились, чтобы поднять стонущего мужчину и унести его прочь. — Без этого же легко можно было обойтись!

— У меня нет времени на споры. А он был слишком глуп, чтобы понять, что мы оставляем пару прекрасных лошадей и сбрую в качестве платы за его лодку. Да и вообще, когда кто-нибудь поднимает на меня топор, — пожал плечами Девейн, — он обычно тут же прощается с жизнью, так что, если этот дурак выживет, он может считать себя счастливчиком… даже без свиного рыла.

— Как по мне, на вас падет проклятье, — мрачно произнес Эйриг. Его морщинистое лицо было таким же бесстрастным, как у Девейна.

— Как вам будет угодно. Мэтью, я жду! — Девейн окинул взглядом деревенских жителей, оставшихся на улице. Большинство из них сбились в плотную толпу позади Эйрига. — Ты! — крикнул Девейн. — В коричневой шапочке! Иди сюда!

— Я, сэр?

— Да, иди сюда! — Девейн указал пистолетом прямо перед собой, и перепуганный молодой человек подошел, ссутулившись, словно собака, ожидающая, что ее вот-вот больно пнут. — У тебя есть вши? — спросил Девейн.

— Сэр?

— Вши! У тебя есть вши?

— Нет, сэр!

— Уже хорошо. — Девейн сорвал с его головы коричневую шерстяную шапочку и протянул ее Мэтью, когда тот принес флягу с водой. — Надень ее под шляпу, — скомандовал он. — Она защитит тебя от морского ветра, который я намерен оседлать, как при бешеной скачке.

Мэтью взял шапку и увидел пару маленьких дырочек в тонкой шерсти, но в остальном она стала приятным дополнением к его зимнему гардеробу. Он тут же надел ее — по правде говоря, наличие или отсутствие вшей сейчас мало его беспокоило. Когда шапка скрылась под треуголкой, по ушам разлилось приятное тепло.

Некоторое время Мэтью стоял, прикованный взглядом к кровавым следам на земле, где упал раненый. Он не сразу понял, что пора поспешить за напарником, который был уже на полпути к выбранной лодке.

— Куда бы вы ни шли, — заметил Эйриг, — у вас плохая компания.

— Я оставлю мушкет на пристани, когда мы отплывем, — ответил Мэтью, не став комментировать это замечание. Он держал ружье под мышкой, а клинок Девейна все еще был у него в руке. — Лошади стоят больше этой лодки, поверьте мне.

— Скажите это жене и детям Эвана, — последовал жесткий ответ.

Мэтью нечего было на это добавить. Он попятился от Эйрига и остальных собравшихся, опасаясь массированной атаки, с которой не справились бы ни его искусство фехтовальщика, ни оружие. Но увечье, что Девейн нанес жертве, оказало свое воздействие на жителей Аддерлейна. За последние пару дней они повидали достаточно, чтобы насытиться на всю жизнь, и когда Эйриг отвернулся, остальные последовали его примеру.

Мэтью подошел к причалу, положил мушкет на его доски и, повинуясь приказу Девейна, сначала передал ему клинок, а потом отчалил. Вложив оружие в ножны, Девейн занялся осмотром паруса, который пребывал в свернутом состоянии и еще не был поднят на мачту. Мэтью бросил веревки на дно «Свиного Рыла» — пожалуй, лучшего названия для этой лодки было не придумать — и поднялся на борт. Он проследил за тем, как Девейн откидывает плащ и закрепляет пистолет на крючке, висевшем у него на поясе.

— Вставь весла в уключины и начинай грести, — распорядился Девейн, указав на две пары обветренных палок, лежавших на дне лодки.

Мэтью отметил, что уключины были вырезаны из дерева в форме буквы «U», чтобы надежно удерживать весла. Он закрепил в них весельные палки и, усевшись на дощатом сиденье ближе к корме, начал грести, взяв курс на выход из защищенной гавани. Задача оказалась нелегкой, мышцы его рук и плеч очень скоро натужно заныли. Он обрадовался, когда Девейн взял другую пару весел, и, закрепив их в уключинах посередине лодки, расположился на втором сидении лицом к носу. Он начал грести в унисон с Мэтью, и маленькое суденышко стало бойко рассекать волны, но примерно в ста ярдах от них уже маячила более бурная вода. Мэтью рассудил, что «Свиному Рылу» и его пассажирам там придется несладко.

После нескольких ударов весел Мэтью спросил:

— Тебе обязательно было в него стрелять?

— Ты и сам прекрасно знаешь ответ на этот вопрос.

— Может, и так. Но я хочу услышать это от тебя. Так что? Обязательно?

— Посмотри на эту лодку. Это единственное мореходное судно в гавани, хотя, на мой вкус, «мореходное» — слишком громко сказано. Так или иначе, нам не хотели ее продавать, а без нее плакала бы наша миссия. Да и мы сами. Этого ответа тебе достаточно? — с вызовом выпалил Девейн. — К тому же, если б я хотел убить его, выстрелил бы этому чертовому ублюдку в голову. Считай, что сегодня ты спас ему жизнь. Поздравь себя с этим и продолжай грести!

— Мне показалось, это была излишняя крайность, — сказал Мэтью, пытаясь донести свою точку зрения.

— Излишняя крайность, — повторил Девейн, словно откусив лимон. — Ты мечтатель, не так ли? Живешь в своем собственном иллюзорном мирке. Ты разве не заметил, что эти люди были в одном взмахе топора от того, чтобы напасть на нас и покончить с твоей мечтой спасти разум той девушки? В любом случае, я оказал этому ублюдку услугу.

— Неужели? И какую же?

— Он был единственным, у кого хватило смелости напасть на меня. Если он выживет — пусть даже ценой потери ноги — они позаботятся о нем и его семье. Не то чтобы меня это волновало, но они, скорее всего, изберут его мэром. Так что, как видишь, — он пожал плечами, — я сегодня тоже сделал доброе дело.

— Я бы поаплодировал тебе, — сказал Мэтью, — но я гребу, и у меня заняты руки.

— К слову, приложи-ка побольше усилий, я хочу обогнуть мыс до моего следующего дня рождения.

Мыс — выступающие с обеих сторон скалы, защищавшие бухту Аддерлейна, — был достигнут примерно через пятнадцать минут, что, как решил Мэтью, не означало наступление дня рождения Девейна.

— Вынь свои весла, нам надо лечь в дрейф! — приказал Девейн и сделал то же самое. — Теперь иди на нос и держись от меня подальше.

Мэтью беспрекословно повиновался, стараясь как можно быстрее миновать напарника. Волны начали раскачивать судно. Девейн поднял парус и закрепил его, а затем устроился на корме так, чтобы можно было управлять движением паруса с гиком и одновременно держать руку на румпеле.

Ветер хлестал по залатанному парусу, который на несколько секунд провис, пока Девейн не подрегулировал и гик, и румпель. Парус издал треск, напоминавший ружейный выстрел, когда ветер наполнил его. «Свиное Рыло» рванулось вперед, словно боров с горящей задницей. Соленые брызги окатили лицо Мэтью, и он подумал, что если так пойдет и дальше, то он скоро промокнет и продрогнет до костей.

Волны, казалось, накатывали на лодку со всех сторон. «Рыло» ходило ходуном из стороны в сторону, вверх и вниз. Мэтью ничего не оставалось, кроме как съежиться, ухватиться за доску, на которой он сидел, и надеяться, что днище лодки выдержит эту водную атаку. Небольшим утешением служило то, что Девейн держал их всего в двухстах ярдах от берега, потому что назвать это судно мореходным значило примерно то же самое, что назвать тыкву каретой.

Мэтью овладело любопытство, и он стал часто оборачиваться. Делал он это не только для того, чтобы защитить лицо от брызг, но и чтобы посмотреть, как Девейн ловко управляется с парусом и румпелем. Очевидно, у этого человека был опыт мореходства, это было видно не только по тому, как он управлял лодкой, но и по тому, как он отслеживал ветер — Мэтью увидел, как его напарник наблюдает за белыми барашками на сером просторе, а затем поворачивает руль так, чтобы максимально использовать силу ветра. За все время пути их парус ни разу не провис, и не опустел, потому что Девейн, казалось, предвидел порывы ветра и встречал их, когда они меняли направление.

Не прошло и часа, как они миновали гавань «Прекрасной Могилы» и дорогу, что вела от нее вдоль скал к владениям Фэлла. Верхний балкон маленького замка Профессора и защитная стена деревни хорошо просматривались с этого ракурса. Хотя в гавани стояли рыбацкие лодки лучше той, на которой они плыли, Девейн не изменил курс, чтобы сменить судно. Похоже, он решил, что эту лодку послала им сама судьба, и по мрачной полуулыбке Девейна было понятно, что он наслаждается возможностью сразиться с морем, сидя верхом на такой жалкой «кляче».

«Рыло» шло вперед сломя голову, его полный парус был натянут до предела. Мэтью задумался, видела ли эта лодка когда-нибудь руку настоящего капитана. По правде говоря, он сильно в этом сомневался. Девейн же мастерской рукой удерживал судно на плаву и быстро прокладывал путь по морю, которое нещадно колотило по корпусу, как будто специально стараясь замедлить их продвижение.

Они проплывали мимо нависающих скал, диких участков пляжа и редких бухточек, где либо ютились несколько ветхих домов с пришвартованными лодками, либо вовсе не было ничего, кроме зазубренных скал и скрюченных деревьев. Трехмачтовых кораблей Королевского флота в обозримом пространстве не наблюдалось.

Пока солнце клонилось к западу, «Рыло» продолжало свой путь, но Мэтью не мог сказать точно, куда именно они направляются.

— Вернись сюда! — крикнул Девейн. — Береги голову!

Мэтью с трудом поднялся на затекшие ноги и миновал гик паруса. Он дрожал от холода и больше не чувствовал своего лица — казалось, он надел маску Альбиона, но была она сделана не из кожи, а изо льда.

— Выпей воды. — Девейн кивнул в сторону седельной сумки на дне лодки.

Мэтью выполнил указание: достал небольшую глиняную флягу, откупорил ее и сделал глоток. Девейн тоже решил последовать своему совету, он отпустил румпель, выпил воды и, быстро вернув емкость Мэтью, снова взялся за руль. Его глаза изучали волны, в то время как Мэтью был занят поисками высоких мачт в малоприметных бухтах.

— Думаю, поблизости их нет, — сказал Девейн. — По-моему, они ушли далеко.

— Мы не можем сдаться, — ответил Мэтью.

— Я ничего не говорил о капитуляции. — Девейн отрегулировал парус и румпель, прежде чем снова заговорить. — Если ты действительно игрок, я хочу предложить тебе игру.

— Игру? С рассудком Берри на кону?

— Если мы не сыграем в эту игру, у нее не будет ни единого шанса на выздоровление. Да, я понимаю, что время имеет решающее значение, и да, эта игра потребует его затрат… но я не вижу другого выхода.

— Понятия не имею, о чем ты говоришь.

Девейн снова замолчал на несколько мгновений. Он посмотрел на заходящее солнце, затем на маленькие огоньки, что начали загораться среди домов, сгрудившихся вдоль пляжа — жители зажигали фонари, готовясь ко сну.

— Примерно в тридцати милях отсюда находится город Бристоль, — сказал Девейн. — Если ветер не стихнет, мы сможем высадиться там где-то после полуночи.

— Почему Бристоль? — поинтересовался Мэтью, понимая, что у его напарника явно было что-то на уме.

— Нам нужна информация, — последовал ответ. — Я поклялся Профессору, что сделаю все, что в моих силах. Как бы я ни презирал эту идею, как бы меня от нее не выворачивало, я знаю одного человека, проживающего в Бристоле, который может нам помочь.

— Одного человека? Кто он?

— Контр-адмирал Королевского военно-морского флота Гарретт Девейн, — продекламировал капитан «Рыла». Он встретился с Мэтью взглядом и выдал кривоватую улыбку. — Мой дражайший отец.

Глава пятая

— Вот и он. Дом на призрачном холме, — оповестил Девейн.

— Хочешь сказать, там действительно водятся призраки? — спросил Мэтью.

— О, да! — Темно-зеленая треуголка чуть сместилась во время кивка. — И много. — Он выдохнул, и облачко пара, образовавшееся на холодном воздухе, вполне походило на призрак.

Они стояли в конце дороги, протянувшейся на две мили от берега, где было оставлено «Свиное Рыло». Мэтью решил, что время, должно быть, около трех часов ночи: было еще темно, но низкие кучевые облака, нависающие над Бристольской гаванью, уже озарялись легким сиянием, на фоне которого с вершины холма можно было увидеть движущийся лес мачт.

В порту сновали туда-сюда корабли, раскачивались из стороны в сторону фонари, носильщики тащили на корабли груз или выгружали только что прибывший. Мэтью показалось вполне разумным, что отец Девейна расположил свой дом так, чтобы из его окон открывался вид на гавань с ее торговой жизнью, морским запахом, приходящими и уходящими судами, а также бескрайним морем, ведущим в Новый Свет.

Дом не был освещен и представлял собой грубоватый двухэтажный особняк из серого камня. Черные окна казались мертвыми. Дом был оснащен несколькими дымоходами, но ни из одного из них не шел дым.

Дорога вскоре перешла в усыпанную гравием подъездную аллею, которая змеилась к поместью, окруженному просторной лужайкой.

Мэтью решил, что задача почти выполнена, однако вынужден был столкнуться с новой проблемой, требовавшей решения: поместье ограждал черный кованый забор высотой не менее семи футов, увенчанный множеством опасных шипов. Входные ворота были заперты на замок размером с кулак Магнуса Малдуна, и, как подумал Мэтью, его запросто могли доставить сюда по заказу прямиком из тюрьмы Ньюгейт.

Он понимал, что о том, чтобы перелезть через преграду, не могло быть и речи. Одно неосторожное движение — и шип войдет прямо в живот, превратившись в не самую приятную специю к вяленой говядине, которой они с Девейном подкрепились во время морского путешествия.

Перебросив свою сумку через плечо, Девейн осмотрел запертые ворота.

— Ну, что? Объявим о своем прибытии? — спросил он. — Отойди.

Сказав это, он извлек свой смертоносный пистолет, но избрал целью не плоть, а металл.

Мэтью отступил.

Девейн держал пистолет на вытянутой руке, приставив два ствола к замку. Вторую руку он расположил так, чтобы защитить ею лицо. Мэтью подумал, что не стоит слепнуть от искры двойного выстрела, и отвел взгляд за мгновение до того, как Девейн спустил курок.

Мэтью показалось, что этот выстрел, разорвавший ночную тишь, должен был перебудить ото сна даже жителей далекого Лондона. Он подумал, что оглушающий звук оторвал ему уши и едва не заставил его покинуть собственное тело, рухнув на землю кровавой кучей. В голове громко и неприятно загудело.

Придя в себя, в дрейфующих клубах дыма он увидел, что замок буквально сорвало с ворот. От него мало что осталось: теперь это был уродливый кусок бесформенного металла, висевший на почерневшем кольце.

Девейн обозначил завершение своей работы вальяжным пинком по воротам, которые отворились с протестующим скрипом, будто их пробудили из могилы.

Мэтью последовал за Девейном, бодро шагавшим по дороге. Вдалеке начали лаять и рычать несколько собак, однако здесь, на территориипоместья, собак не наблюдалось.

В доме все еще было темно. Хотя нет… миг спустя Мэтью заметил, что в окне верхнего этажа слева вспыхнул свет. Он расцвел ярче, когда пламя перекинулось на второй и третий фитили свечей. Мэтью наблюдал, как огни движутся по окнам поместья. Скоро их определенно встретят. Вопрос в том, как.

Девейн, похоже, об этом не переживал. Он убрал пистолет, продолжая шагать так уверенно и отважно, будто чувствовал себя полноправным хозяином этой территории. На боку у него висел клинок, ножны которого шуршали, соприкасаясь с плащом.

Во время путешествия по Бристольскому заливу Девейн по большей части хранил молчание, когда Мэтью пытался расспросить его о контр-адмирале Гарретте Девейне. Единственный ответ, который он получил, состоял в том, что Девейн-старший был контр-адмиралом только номинально. Это звание он получил много лет назад, но оставил флот, чтобы стать начальником Бристольского порта и получить партнерство в правлении «Королевской Атлантической Компании». Он собирался доставлять товары в Новый Свет. При этом Девейн-старший поддерживал связь со своими сослуживцами по флоту и, возможно, мог кое-что знать о пропавшем боевом корабле, который, вероятно, был похищен в течение нескольких прошедших недель с одной из близлежащих верфей.

Однако больше Девейн-младший о своем отце не сказал ни слова.

Теперь же казалось, что знакомство неизбежно, поскольку, когда сын контр-адмирала и нью-йоркский решатель проблем приблизились к особняку, входная дверь открылась, и в дверном проеме показалась фигура в длинной белой ночной сорочке с фонарем.

— Кто там? — воскликнула фигура. Тонкий голосок принадлежал мужчине и звучал пронзительно и испуганно.

— Это Джулиан, — был ответ. Затем последовала саркастичная добавка: — Я дома. Снова.

— Юный Джулиан? Почему… я… юный Джулиан?!

— Он самый. Как дела, Уиндом?

— Кажется… должно быть, мои глаза обманывают меня… и мои уши тоже!

Мэтью и Джулиан стояли на первых ступенях крыльца. Старик в белой ночной сорочке спустился, чтобы встретить гостей. Ноги его едва гнулись от старости. Он поднял фонарь, чтобы внимательно рассмотреть лица визитеров.

Когда он удостоверился в том, кого перед собой видит, его высушенное временем лицо вытянулось, глаза округлились, а ореол седых волос, которые трепал ветер, стал выглядеть совершенно дико.

— Господи! — выдохнул он, тут же затаив дыхание. — Юный Джулиан вернулся домой!

— Привет, Уиндом. — Джулиан протянул руку и быстро похлопал старика по плечу. В этом невинном жесте было столько любви, что Мэтью на миг оторопел. — Лучше бы нам спрятаться от этого холода в доме, не находишь?

— О… да, сэр! Да, конечно! Но… что это был за ужасный шум?

— Ничего, просто ад замерзает, — хмыкнул Джулиан. — Помнишь, я сказал, что вернусь сюда, только когда это произойдет?

— О… я… я помню это. — Уиндом, очевидно, был слугой или дворецким. И он все еще не мог поверить в то, что разговаривает с Джулианом, хотя всего лишь пару мгновений назад рассматривал его в желтом свете фонаря.

Мэтью решил, что его напарник, пожалуй, мог по праву считаться одним из призраков этого дома.

— Да, — сказал Уиндом через несколько секунд. — Здесь холодно. Пожалуйста… заходите.

Они вошли в дом, миновав дверь с большим медным молотком в форме якоря. Как только они оказались внутри, дверь за ними захлопнулась, и Уиндом принялся зажигать от фитиля своего фонаря другие светильники в комнате. Когда освещение усилилось, Мэтью увидел, что они стоят посреди вестибюля с черным лакированным полом и эбеновой бревенчатой лестницей, ведущей наверх. Всевозможные красочные сигнальные флаги висели на настенных крюках у верхних ступеней, а главной достопримечательностью этого помещения был стол с мраморной столешницей, на котором высилась замысловатая модель линейного корабля^[34] с множеством парусов, бортовых портов и боевых орудий. Вся конструкция занимала около трех футов в длину.

Джулиан двинулся вперед. Похоже, не дожидаться приглашения было одной из характерных черт его натуры. Он распахнул раздвижную дубовую дверь справа и вошел в другую комнату. Рядом с ним плелся Уиндом, несший пару фонарей. Мэтью услышал, как с глухим стуком открылась и закрылась еще одна дверь — на этот раз на втором этаже. Он решил, что контр-адмирал вот-вот появится в поле зрения.

Мэтью вошел в комнату вслед за Джулианом и Уиндомом. Похоже, это помещение было отведено под библиотеку или рабочий кабинет. Огни фонарей игриво прыгали по множественным книжным полкам и большому столу с бумагами, что были сложены аккуратными стопками. Рядом стояла чернильница с запасом перьевых ручек — все под рукой. Также Мэтью заметил несколько черных кожаных кресел, обращенных лицом к столу. На его вкус, они казались, скорее, отталкивающими, чем удобными. На полу лежал темно-синий ковер, казавшийся бескрайним. Тяжелые шторы того же оттенка занавешивали окно. Серокаменный камин, в котором дотлевало несколько углей, не давал значительного тепла. На стенах висели работы маринистов в позолоченных рамах. Мэтью обратил внимание на изображение огромного корабля, несущегося по волнам сквозь бурю, а над ним грозовые тучи обрушивали на море разряды молний.

— Иисус, спаситель наш, что здесь происходит?

Это был не крик, а, скорее, рычание, исторгнутое из глубин утробы.

Джулиан повернулся к двери с застывшей на губах улыбкой.

— Доброе утро, отец, — сказал он, попутно сняв свою треуголку, отведя ее в сторону и изобразив полный фальшивой приветливости поклон. Мэтью решил, что его спутник очень не вовремя решил подурачиться.

— Когда рядом ты, — ответил пожилой мужчина с крупным лицом и квадратным подбородком, походившим на обветренный морской утес, — ничего доброго быть не может.

Контр-адмирал Гарретт Девейн был облачен в длинный — в пол — плащ прямо поверх ночной сорочки. В правой руке он держал корабельный фонарь. Мэтью решил, что он, должно быть, сорвал свой плащ с манекена, стоявшего возле кровати, потому что на ткани не было ни следа помятости, которая обычно появляется во время носки. Плащ был темно-синим, с высоким воротником. Вся его грудь была украшена золотистыми узорами. На нем красовалось целых двадцать золотых пуговиц спереди и по четыре на каждой манжете в золотую полоску. Слева, над сердцем, каждый удар которого был посвящен Англии, сияли многочисленные золотые и серебряные медали разных размеров в форме морских звезд. Мэтью подумал, что если бы все высокопоставленные офицеры командования носили такие плащи, то в государственной казне не осталось бы золота для постройки кораблей, и командовать им пришлось бы чем-то вроде «Свиного Рыла».

Стало очевидным, что юный Джулиан был сыном своего отца — по крайней мере, внешне. В их лицах наблюдалось много схожих черт, цвет глаз был почти одинаковым, линия роста волос совпадала, как и их густота. Насчет их цвета сказать было трудно — Гарретт, которому, по мнению Мэтью, было глубоко за пятьдесят, был уже совсем седым. Лицо контр-адмирала, несмотря на его внешнее сходство с сыном, рассказывало яркую историю его прошлого: на нем читалось множество морских путешествий, кожа была сильно обветрена, черты заострились и стали похожи на опасные рифы. Глубокие борозды морщин на лбу и в уголках его свирепых глаз говорили о жизни, полной беспокойства. Неизвестно, что тревожило его сильнее: дальние плавания, поведение экипажа, состояние судов или же содержание оных. Так или иначе, Мэтью подумал, что этот человек не просто так цепляется за свои регалии, которые достались ему за непростую службу. Похоже, контр-адмирал считал, что носит награды по праву, и гордился этим.

Мэтью подумал, что этому человеку явно пришлось пройти через множество штормов, вроде тех, что изображены на картинах в этой комнате. И, вероятно, контр-адмирал вышел живым не из одного морского сражения.

Глаза Девейна-старшего внезапно сфокусировались на юном решателе проблем и начали вытягивать из него душу с силой водоворота.

— А это еще кто? Один из твоих дружков-содомитов? Новый любовничек, с которым ты развлекаешься?

— Его зовут Мэтью Корбетт, — спокойным, ровным голосом ответил Джулиан. — Он деловой партнер. И вам следует знать, сэр, что половина Королевского флота в море практикует тот вид развлечения, который вы так рьяно презираете.

— О, ну конечно! — взгляд, которым контр-адмирал пронзал своего сына, мог запросто прожечь дыру в его коже. — Ты бы с радостью переделал мир по своему образу и подобию, не так ли?

— Нет, этого бы я делать не стал, — ответил Джулиан. — Ибо если б я это сделал, кто бы тогда меня мучил?

Несколько секунд в воздухе витало тягучее молчание, похожее на собирающийся шторм, пока контр-адмирал не накинулся на Уиндома так внезапно, что Мэтью испугался грядущего кровопролития.

— Как ты посмел впустить это отродье в мой дом?! — заорал Гарретт. — За это оскорбление будешь неделю работать бесплатно!

Все, что мог сделать Уиндом, это отступить на шаг назад, опустить плечи и уставиться в пол.

— Что ж, — буднично начал Джулиан, — мы прошли весь этот путь не для того, чтобы всего лишь разнести замок на твоих воротах, отец.

— Мой замок? — Его глаза сузились. — Ах, да, я слышал выстрел. Значит, теперь ты еще и носишь с собой пушку? Зачем? Чтобы грабить пожилых женщин и младенцев? И что ты имеешь в виду под «прошли весь этот путь»? Прошли — откуда?

— С ближайшего побережья. У меня к тебе несколько вопросов, и…

— Какая наглость! Какая спесь! Ворваться сюда в предрассветный час, чтобы допрашивать меня!

Мэтью подумал, что у этого человека сейчас пойдет пена изо рта, он упадет на четвереньки и начнет грызть ковер. Но прежде, чем это произошло, Джулиан твердо произнес:

— Прежде всего, я хочу знать, не крал ли кто в последнее время бомбардир^[35] и линейный корабль с какой-нибудь верфи военно-морского флота.

Это заставило Гарретта раскрыть рот от удивления.

— Ты из ума выжил — такое спрашивать? — Его левая рука поднялась и указала прямо в лицо Мэтью. — А этот твой «деловой партнер», что, не знает, что надлежит снимать треуголку, когда находишься в доме джентльмена? Сэр! — Теперь его угрожающий взгляд замер на Мэтью, поражая своей агрессией. — Вы, что, родились среди свиней?

— На самом деле, — ответил Мэтью, — да, сэр. Так и есть.

Он снял треуголку, а затем шерстяную шапку, что согревала его голову во время сурового путешествия по заливу.

— Боже, спаси нас от таких людей! — Гарретт воздел очи горе, обращаясь к Уиндому, который в ответ лишь сделал еще один шаг к двери. Затем контр-адмирал обратился к сыну: — Бомбардир и линейный корабль, украденные из-под носа у Королевского флота? Ты решил поиздеваться надо мной?

— Смею напомнить контр-адмиралу, — сказал Джулиан, — что в 1667 году голландцы отправили свой флот к верфи Ширнесса, захватили это место, а после использовали его в качестве опорной базы для атаки на английский флот, стоявший на реке Медуэй^[36]. Так что, учитывая это событие, в моих словах нет ничего издевательского, а…

— Видимо, это все, что ты можешь выдавить из своего бесполезного военно-морского образования! Вспомнить позор Британии, забыв упомянуть о неблагоприятных условиях в Ширнессе, о давности этого провала, об отсутствии укреплений! Я тебе так скажу: взявшись размахивать клинком — убедись, что он заострен, а иначе…

Его негодующая речь была прервана пронзительным звоном колокольчика — один раз… затем снова. Звук шел откуда-то из недр особняка.

— Доволен? Теперь ты разбудил Пола, — произнес контр-адмирал. Мэтью показалось, что на его лице мелькнула ухмылка. — Повезло тебе. Разумеется, Пол захочет повидаться со своим прекрасным преданным братом. Уиндом, приведи моего сына, пожалуйста.

— Да, сэр. — Уиндом поставил один из фонарей на маленький столик между двумя креслами и покинул комнату. Гарретт же водрузил корабельный фонарь в центр стола и открыл занавески, чтобы впустить в помещение больше света.

— Мистер… Корбетт, не так ли? — обратился он. — Так, что там за история с украденными кораблями Королевского флота?

Мэтью решил, что должен осторожно ступать по этой зыбкой почве.

— Я могу сказать лишь одно, сэр: у нас есть основания предполагать, что такое похищение имело место.

— Тогда вы такой же дурак, как и существо, стоящее рядом с вами! Разве вы оба не понимаете, что каждая военно-морская верфь на английском острове охраняется крепостью? О, да, мы пережили это бедствие с голландцами тридцать шесть лет назад и дорого заплатили за этот урок. Теперь — у нас есть укрепления. На каждой крепости, охраняющей верфь, стоит множество пушек, направленных в сторону моря. К тому же неукоснительно строго соблюдается свод сигналов международных флагов. Доки патрулируют охранники, вооруженные до зубов. Подъездной путь также строго охраняется, и любой корабельный рабочий должен пройти через пост часового. Теперь украсть корабль никому не под силу, и на этом точка! — Он снова обратил свое пристальное внимание на Джулиана. — И что за безумие могло заставить вас явиться в мой дом в такой час с такой ерундой?

— О, — пожал плечами Джулиан, — я просто подумал, что, возможно, ты жаворонок.

Кто-то шел к двери.

— Вместо жаворонка, — сказал Гарретт, — вот тебе раненый орел. Прошу, Пол. Повидайся с братом.

Вошел Уиндом, толкавший перед собой кресло на колесиках. И находился в нем не раненый орел, а нечто, похожее на обломки человека.

Пол Девейн был облачен в ночную сорочку, похожую на ту, что носил его отец, но все, что ниже пояса, прикрывало серовато-коричневое одеяло. Мэтью сразу распознал, что под этим одеялом не было ничего, что требовалось бы прикрывать.

Пол был старше Джулиана примерно лет на десять, а то и больше. Впрочем, трудно было сказать наверняка — кости на лице этого человека странно деформировались. Аккуратно зачесанные назад темно-каштановые волосы еще не тронула седина, а глаза, похожие на сланец, были копией глаз отца. Часть носа и рот прикрывала маска из черной ткани, которую удерживали шнурки, завязанные на затылке. На коленях у Пола стояла голубая миска, в которую, как предположил Мэтью, капала слюна из того отверстия, что зияло на месте подбородка и нижней челюсти. Маска, частично служившая промокашкой, сейчас уже намокла.

Пока Мэтью думал об увечьях Пола, тот судорожно вздохнул, попытавшись проглотить слюну. Звук напоминал бульканье утопленника, борющегося за жизнь из последних сил. Глаза Пола были налиты кровью от напряжения, которого ежеминутно требовала от него сама жизнь. Мэтью подумал, что от таких увечий вполне мог помутиться рассудок, но Пол, похоже, был в здравом уме. По крайней мере, он, определенно узнал своего брата: потянувшись, он ухватился за руку Джулиана и прижал ее к своей щеке.

— Теперь нам придется умыть тебя, прежде чем снова уложить спать, — презрительно фыркнул Гарретт.

Это был момент, когда всем показалось, будто в центр комнаты ударила молния. Мэтью почувствовал, как громовой раскат отдается в его костях, ему почудилось, что к смраду китового жира, исходящего от фонарей, примешивается ржавый железистый запах бедствия, которое должно было вот-вот обрушиться с небес.

Но… все прошло. Мэтью подумал, что во время этой миссии им придется выдержать еще множество штормов, но здесь, в этой комнате, заключенный в слабые, но такие сердечно трогательные объятия Пола, Джулиан не позволил плохому человеку показаться из глубин своей души.

По крайней мере, не до конца.

Джулиан погладил брата по голове свободной рукой.

— Надзиратели в этой мрачной тюрьме хорошо с тобой обращаются? — спросил он.

Пол, вероятно, намеревался посмеяться над этим, однако вместо смеха произвел на свет очередное ужасающее бульканье. Он посмотрел на Джулиана, и Мэтью с удивлением заметил искорку веселья в его измученных глазах.

— Могу я предложить джентльменам чай, сэр? — спросил Уиндом.

— Святые небеса, конечно, нет! — взревел контр-адмирал. — Они уже уходят. Мы не потерпим здесь содомитов, оскверняющих мир Божий, верно, Пол?

Старший сын не отвечал, он лишь продолжал держать руку Джулиана прижатой к своей щеке. Его глаза закрылись, и, возможно, он скрылся от мрачной действительности в воспоминаниях о временах светлой молодости, когда Божий мир предлагал бескрайние возможности обоим братьям.

Уиндом подошел, взял синюю миску и вылил ее содержимое в большой глиняный горшок, прикрепленный к спинке колесного кресла, после чего тут же вернул ее на место. Мэтью не мог не задаться вопросом, сколько раз за день — и за ночь — Уиндом выполнял эту задачу, и сколько раз ему приходилось опустошать большой глиняный горшок.

— Ты получил ответ на свой идиотский вопрос об украденных кораблях, — прогрохотал Гарретт, который был сам похож на шторм. — Теперь убирайся.

— Минуту, — сказал Джулиан. Он легонько постучал пальцем по виску Пола, и брат посмотрел на него. — Я скучаю по нашим дням, когда мы ходили под парусом, — тихо произнес он. — Но они все еще со мной. — Теперь он постучал по своему виску. — А у тебя?

Пол снова булькнул, кивнул и проскулил нечто, напоминавшее согласие.

— Вы смотрите на героя, Корбетт, — внезапно сказал Гарретт, громко выдохнув, как будто он выпускал наружу горесть, засевшую у него в горле очень давно. — На патриота. В отличие от вашего делового партнера, который никогда не заботился ни о ком и ни о чем, кроме себя самого, человек, прикованный к этому креслу, отдал за свою страну все. Ваш деловой партнер может как-нибудь рассказать вам об этом. О, да, он очень хорошо знает эту историю… и эта история хотя бы дала ему шанс стать чем-то большим, чем кучка собачьего дерьма.

— Очаровательно, отец, — непринужденно бросил Джулиан, продолжая гладить брата по голове. — Вы мне льстите.

Пол содрогнулся и снова издал такой звук, словно его кто-то душил. Джулиан положил руку на плечо Пола, пытаясь как-то поддержать его. Другая рука калеки поднялась с одеяла и ухватила брата за запястье, и Мэтью заметил, что на ней всего два пальца — большой и указательный. Остальную часть, видимо, пришлось ампутировать.

— Тише, тише, — сказал Джулиан, и тело его брата слегка расслабилось. Еще через несколько секунд страшный звук спазмов смолк. Пол посмотрел на Джулиана и кивнул. Слюна продолжала капать с повязки в миску.

— Я хочу, чтобы вы оба покинули этот дом и никогда больше не возвращались, — приказал Гарретт.

— Как скажете, отец. Пока — я послушаюсь. — Джулиан одарил отца очаровательной улыбкой, которую однажды Мэтью видел в Лондоне — как раз перед тем, как угодить в ловушку. Джулиан похлопал брата по плечу и улыбнулся, глядя на его изувеченное лицо. — Я вернусь и когда-нибудь снова пойду с тобой под парусом. Я клянусь тебе. Ты…

— Не смей лгать! — огрызнулся Гарретт. — И не обнадеживай его! Он знает, в каком находится состоянии!

— И в этом состоянии ты содержишь его здесь, точно в тюрьме! Все повторяется, как тогда. Ради всего святого, выведи его на свежий воздух! Отвези его в гавань, пусть он…

— Пусть он простудится там и умрет? Увидит людей, ходящих на двух ногах, работающих и смеющихся и… и целых? О, да, ему это будет очень полезно! Уиндом, верни Пола в его комнату.

Уиндом замер, на лице его отразилась нерешительность, пока он переводил взгляд с контр-адмирала на Джулиана и обратно.

— Отвези его назад сейчас же, — приказал Гарретт угрожающе тихо. Взгляд, мечущий искры, замер на младшем сыне.

— Да, сэр, — произнес слуга и занял свое место позади кресла, чтобы развернуть его и направить к двери. Пол издал звук, похожий на хрип, глаза его сузились от гнева, когда он посмотрел на своего отца. Было ясно, что он хочет остаться в комнате, но его мнение никого не принял в расчет.

Джулиан шагнул вслед удаляющемуся брату, положил руку ему на плечо и пошел рядом с креслом, пока Уиндом вез его к двери. У самого выхода из комнаты Пол снова ухватил Джулиана за предплечье здоровой правой рукой и искалеченной левой. Мэтью увидел, что он сжимает руку брата так, что у него белеют костяшки пальцев.

— Я вернусь за тобой, — пообещал Джулиан, после чего Пол отпустил его. Уиндом толкнул кресло вперед, колеса негромко протестующе заскрипели, двигаясь по лакированным доскам пола, но шум быстро стих, когда Уиндом со своим подопечным скрылся в задней части дома.

— Наши дела окончены, — сказал Гарретт. С каменным лицом он вывел Мэтью и Джулиана из комнаты и открыл перед ними входную дверь навстречу холодным ветрам, клонившим книзу голые деревья на противоположной стороне дороги.

Не сказав более ни слова, Джулиан надел треуголку, плотнее закутался в плащ, поправил на плече сумку и вышел из дома. Мэтью, натянув шерстяную шапку и треуголку, последовал за ним. На контрасте с теплом помещения обоим показалось, что зима, словно в одно мгновение, обрушилась на землю.

Они прошли через раскуроченные ворота и зашагали по дороге к огням гавани.

Мэтью тихо произнес:

— Если хочешь, можешь…

— Нет, — последовал ответ, прозвучавший с резкостью удара в челюсть.

Мэтью промолчал. Они прошли бок о бок еще несколько ярдов, и вдруг Джулиан резко воскликнул:

— Нечего ходить рядом со мной! Иди сзади или впереди! — Это было произнесено сквозь стиснутые зубы голосом плохого человека, показавшегося из глубин души.

Мэтью подумал, что стоит проклясть Джулиана, глядя ему в глаза, но его зубы, уже и так повидавшие достаточно мучений, остались плотно сомкнутыми — как минимум, чтобы их не постигла участь быть заметенными дорожной пылью. Он шел, опережая Девейна шагов на пять-шесть, опустив голову. Это был долгий день, и он чувствовал острую потребность поспать. Сонливость давила на него, утяжеляя ноги и затуманивая мысли. Но одна навязчивая мысль — та, что отмеряла утекающее сквозь пальцы время, отведенное Берри Григсби — ни на миг не покидала его.

Глава шестая

— Юный Джулиан! Сэр, пожалуйста, подождите!

Это был голос Уиндома.

Джулиан резко остановился и обернулся, Мэтью зеркально повторил его движения. Не успели они отойти от дома и на сотню ярдов, как их нагнал Уиндом с фонарем в руке. Дворецкий немного запыхался, от зимнего холода его спасал плотный коричневый плащ поверх ночной сорочки и белая шерстяная шапка с коричневой кисточкой на макушке.

— Уиндом! — воскликнул Джулиан. — Господи, друг мой! Убирайся с этого холода!

— На пару слов, сэр. Я скажу всего пару слов и вернусь. Ваш отец поднялся наверх после вашего ухода. Он не знает, что я вышел вслед за вами.

— Не следовало тебе этого делать, — вздохнул Джулиан. — Так, в чем дело?

— Ну… ваш вопрос о двух кораблях. О минометном и линейном. — Он бросил быстрый подозрительный взгляд на Мэтью, который подошел и встал рядом с Джулианом. Сейчас молодого решателя проблем совсем не заботило, насколько старый дворецкий хочет, чтобы он держался подальше. Уиндом в нерешительности продолжил: — Странно это все, сэр… я имею в виду… ну… то, что я подслушал… то есть…

— Успокойся, — попросил Джулиан. — Хорошо? Приведи свои мысли в порядок и начни сначала.

— Да, сэр. Так вот… несколько дней назад… дня три, насколько я помню… да, точно три… к мастеру Девейну приходил человек… вы же знаете, что все вопросы касательно работы ваш отец решает дома. Это был деловой визит… это было видно по посетителю, да и мастер Девейн сказал мне взять у гостя адмиральский мундир.

— Значит, его посетил адмирал? — прищурился Джулиан. — Я уверен, что это какая-то ошибка…

— Это не такая уж редкость, сэр, потому что, в конце концов, ваш отец начальник порта и у него за плечами своя… гм… своя история. Вот только обычно ему наносят светские визиты, когда один из джентльменов в синем^[37] проезжает мимо Бристоля и, как бы невзначай, наведывается в порт за припасами. Этот же господин прибыл с просьбой. Я подслушал их разговор, когда привез чайную тележку. Он хотел знать, намечается ли какое-нибудь торговое сообщение между Бристолем и Суонси. Это было на прошлой неделе. Я имею в виду… сейчас же уже утро… речь шла не о сегодняшней ночи, а о вчерашней.

— Необычный вопрос, — нахмурился Джулиан. — Что еще он сказал?

— Он сказал мастеру Девейну, что ему поручено провести ночные военные маневры у побережья Уэльса между Бристолем и Суонси, и что они будут обстреливать снарядами какую-то цель в море. Очевидно, джентльмен не хотел, чтобы торговые суда находились там поблизости.

Мэтью навострил уши.

— Снарядами, говорите? Не пушечными ядрами?

— Нет, сэр. Был использован термин «снаряды». К тому же он сказал, что будет сам командовать минометным кораблем «Вулкан», — ответил Уиндом. — Мне показалось странным, что вы явились с расспросами о краже такого же корабля как раз…

— Понятно, — прервал его Джулиан напряженным голосом. — И отец сообщил адмиралу, что все будет чисто?

— Да. Он проверил счета и бухгалтерскую книгу, я сам подал ему все необходимые бумаги. Последний купец из Бристоля должен был причалить в Суонси около шести часов вечера, а еще два добраться из Суонси в Бристоль сразу после полуночи.

— Ах! — Джулиан кивнул. Он взглянул на Мэтью, многозначительно поднял брови и снова повернулся к Уиндому. — Адмирал. Как его звали?

— Я не расслышал, сэр, и, конечно же, меня ему не представили.

— Как он выглядел? — спросил Джулиан.

— Крупный мужчина, сэр. По-медвежьи крупный, я бы сказал. У него была густая черная борода до груди и длинная грива черных волос до плеч. Что касается его бороды… он подкрасил ее темно-красной и оранжевой краской так, что она стала похожа на пламя. Я мог бы сказать, что поначалу мастеру Девейну не понравился этот человек, так как он раньше не раз упоминал, что флот с подобными людьми слабеет. Но джентльмен говорил четко и по делу, и, казалось, обладал превосходными манерами, которые мастер Девейн не преминул высоко оценить. К тому же его мундир был увешан наградами.

— Я уверен, что этот адмирал позаботился о том, чтобы его награды были хорошо видны, — сказал Джулиан и нахмурился. — Я не знаю ни одного адмирала, который подходил бы под это описание. Впрочем, я уже давно не поддерживаю связь с офицерами флота.

— У меня есть вопрос, — заговорил Мэтью. — Уиндом, если вы нашли связь между тем, о чем мы спрашивали, и «Вулканом», почему ее не нашел господин вице-адмирал?

— Мы… я… задал неправильный вопрос, — ответил Джулиан, прежде чем слуга успел сказать хоть слово. — Я спрашивал о краже корабля, а не о том, что он прошел мимо Бристоля, заручившись помощью и одобрением моего отца. — Он оглянулся на дом на призрачном холме, который снова погрузился во тьму. В этот момент налетел суровый порыв ветра, заставивший Уиндома пошатнуться. Плащ и сорочка взметнулись вокруг его хрупкого тела. — Моя, скажем так, нынешняя профессия не соответствует стандартам моего отца, — продолжил Джулиан. — Я уверен, что он не хочет быть к ней причастным никоим образом, поэтому и ответил только на вопрос, не став ничего добавлять и додумывать.

— Сэр, — обратился Уиндом к Джулиану дрожащими губами, — я так же мало знаю о том, зачем вы хотите знать все это, да и полагаю, что для меня будет лучше оставаться в неведении, но все же… я подумал, что вам стоит услышать об адмирале и его «Вулкане».

— Совершенно верно, и я благодарю тебя. А теперь тебе лучше пойти и согреться. К сожалению, ты должен вернуться в дом Гарретта Девейна.

— Все не так плохо, сэр. Мастер Девейн делает то, что считает правильным, и я, как говорят матросы, повязан с ним всерьез и надолго. Я хочу спросить вас… вам нужны деньги? У меня есть кое-какие сбережения, я мог бы дать вам немного, чтобы…

— Не стоит, — покачал головой Джулиан. — На этот счет у нас с Корбеттом все в порядке. — Он положил руку на плечо слуги. — Спасибо за помощь и за информацию. А теперь возвращайся в дом и будь осторожен.

— Да, сэр. — Уиндом хотел было отвернуться, но остановился. — Вы действительно вернетесь? Я хочу сказать… Пол будет вас ждать.

— Скажи ему, что ждать осталось совсем недолго.

— Да, сэр. Значит, до скорого, — слегка поклонился Уиндом и, взглянув на Мэтью, добавил: — До свидания, сэр.

На этом, плотнее закутавшись в плащ, он повернул к дому и пошел по дорожке, освещаемой желтым светом фонаря.

Джулиан проводил его взглядом и, чуть погодя, возвестил:

— Мэтью, нам нужно найти открытую таверну. Если таковой не найдется, мы откроем ее сами, потому что мне необходимо хорошенько выпить. Ты со мной?

— Согласен на все сто, — поддержал его Мэтью, подумав, что за шанс выпить чего-нибудь горячительного этим ветреным утром он согласился бы собственноручно выломать запертую дверь, и гори оно все огнем.

Как и подобает городу, где работа в гавани кипит круглосуточно, сразу за величественным белокаменным собором, под стенами которого темная вода плескалась о старые сваи, обнаружилась узкая улочка. Там, на радость путникам, не одна, а целых три таверны завлекали посетителей светом фонарей, лившимся сквозь закопченные окна.

— Вот эта, — сказал Джулиан, выбрав «Летящий Кливер^[38]», а не «Дикого Кабана» или «Клетчатую Лошадь».

Интерьер «Кливера» пестрил морской атрибутикой — подвешенные канаты, сети и прочие снасти украшали почти все стены. Впрочем, Мэтью ожидал увидеть здесь нечто подобное. В таверне было еще пятеро посетителей — двое расположились за одним столом и трое за другим, дородный бармен в фартуке и щегольской шляпе кавалера с перьями и широкими полями неспешно занимался своими обязанностями.

— У вас есть кофе? — спросил Джулиан бармена и получил утвердительный ответ. — Тогда два кофе — черных и крепких. И кувшин медовухи. Тебя это устроит? — спросил он Мэтью, который кивнул, параллельно решив, что такое сочетание либо полностью свернет его паруса несколько часов, либо заставит поникший кливер его состояния снова расправиться.

— А деньги у вас есть? — спросил бармен, прежде чем исполнить заказ.

Джулиан снял с пояса клинок и ножны и положил их на стойку бара, что сразу же привлекло внимание других посетителей. Мэтью испуганно взглянул на оружие, приготовившись при необходимости спасать жизнь еще одному несчастному свидетелю. Джулиан тем временем невозмутимо обнажил клинок, отложил его в сторону и сунул руку в ножны. Его пальцы вытащили кожаный кошелек с восемью выемками, в каждой из которых поблескивало по золотой гинее. Он взял одну монету и подвинул ее через стойку к бармену, застывшему с открытым ртом.

— Сэр, — пробормотал он, — у меня нет сдачи с такой монеты!

— Никакой сдачи и не требуется, если у вас есть уединенное местечко со столом и парой стульев, где нас не побеспокоят, пока мы спим, скажем… часа два. И имейте в виду, что я сплю в обнимку с ножнами, и очень чутко.

— Ну… сэр… я могу предложить вам только место, где мы с женой ужинаем.

— Продано! — воскликнул Джулиан, вернув в ножны сначала кошелек, а затем и клинок. Бармен непрестанно наблюдал за ним, и, поймав его взгляд, Джулиан жестом попросил его наклониться. Как только тот перегнулся через стойку, Мэтью напрягся, отметив смертоносный блеск в глазах Джулиана. Голос его зазвучал опасно, в нем сквозила неприкрытая угроза: — Слушай сюда, и заруби себе на носу: если кто-то попытается ограбить нас, я убью его на месте. Далее, я убью тебя, даже если ты не будешь виновен в этом инциденте, а после я сожгу это чертово место дотла. Если я почувствую в кофе или медовухе что-то, что мне не понравится — ты тоже покойник. Все ясно?

Бармен округлил глаза от ужаса и энергично закивал.

— Яснее некуда, — прохрипел он.

В задней комнате действительно стоял стол с двумя стульями, втиснутый между всевозможными коробками, ящиками, сломанной мебелью и другим хламом, скопившимся за годы работы «Кливера». Пара фонарей свисала со стропил, испуская грязно-желтый свет.

Бармен впустил Мэтью и Джулиана внутрь, принес кувшин медовухи и две глиняные кружки, пока варился кофе, и удалился, закрыв дверь отделявшую комнату от остальной части таверны.

— Я и не знал, что ты богат, — сказал Мэтью, когда они уселись за стол.

— Подарок Профессора, — ответил Джулиан. — Он подумал, что на это предприятие могут понадобиться деньги. Например, чтобы выпить кофе, — пояснил он, когда Мэтью потянулся за кувшином. — К слову, чистая медовуха отправит тебя в нокаут.

— Знаю. Но сейчас я в любом случае усну, даже если придется лечь на гвозди.— Тогда у тебя есть примерно пара часов, чтобы поспать. Может, меньше, — кивнул Джулиан. — А после этого, я полагаю, ты взбодришься и захочешь продолжить работу, потому что мы оба знаем, что еще далеко не закончили.

— Согласен, — сказал Мэтью. — Я очень заинтересован в том, чтобы найти этого таинственного адмирала, если это вообще возможно.

— К слову, искать придется не здесь. Здесь мы уже выяснили все, что могли. Теперь придется ехать в Лондон. — Джулиан продолжил говорить, предвосхитив незаданный вопрос Мэтью: — У меня есть там связи и доверенные люди, способные сообщить мне нужное имя. Ты же понимаешь, что адмирал тщательно рассчитал время атаки «Вулкана»? Он хотел убедиться, что ни одно торговое судно не увидит минометный обстрел деревни Профессора. Наверняка об этом бы сообщили либо в Бристоль, либо в Суонси и провели бы соответствующее расследование. То, что здесь произошло, Мэтью, это не кража минометного и линейного кораблей, а вывод адмиралом Королевского флота двух кораблей из дока под предлогом военного маневра. Кем бы ни был этот человек, он, скорее всего, приспешник Блэка.

Мэтью кивнул.

— Мне кажется, вся эта операция была спланирована заранее.

— Конечно! По-другому и быть не могло. Я бы сказал, операцию планировали за несколько месяцев. — Джулиан зевнул и потянулся. Он снял треуголку, потер покрасневшие глаза и принялся перезаряжать пистолет, достав свинцовые пули из седельной сумки и начав последовательно помещать по одной в каждый из четырех стволов. — Никто не видел этого человека в Аддерлейне, — продолжил Джулиан, размышляя вслух, — потому что он не покидал корабль. Кардинал Блэк был лицом, а этот человек — мозгом операции.

Бармен принес кофе в глиняных кружках. Он бросил быстрый взгляд на четырехствольное оружие, как на нечто, извергнутое Адом, и поспешил ретироваться прочь.

Джулиан плеснул в кофе медовухи, и Мэтью последовал его примеру.

— Надо нанять экипаж, — сказал Джулиан, сделав глоток. — Отсюда до Лондона два дня пути, но мы заплатим кучеру, чтобы тот не жалел лошадей. Думаю, успеем часов за тридцать шесть.

Мэтью отхлебнул кофе с медовухой и поморщился от его крепости. В этот момент усталость, что до этого маячила на задворках сознания, навалилась на него с новой силой, и он понял, что настолько вымотался, что даже бодрящий напиток не помешает ему хоть немного поспать. Впрочем, Джулиан был прав: время поджимало, и потребность во сне беспокоила его меньше всего.

— Профессор Фэлл очень доверяет тебе, — сообщил Джулиан, закончив возиться с пистолетом. Он оставил его на столе рядом с клинком и ножнами. — Иначе он не позволил бы тебе покинуть деревню.

— Я обещал найти для него Бразио Валериани. И я намерен сдержать свое обещание.

— Не забывай, что только поэтому Профессор позволил тебе быть здесь. Он очень хочет найти того человека. Я не знаю почему, но знаю, что для него это жизненно важно.

Мэтью решил попробовать словить рыбку в мутной воде.

— Может дело в том, что Фэлл сильно интересуется демонологией?

— Неужели?

— Если это не так, то покупка всех экземпляров «Малого Ключа Соломона» — пустая трата времени и денег, а я сомневаюсь, что Профессор способен тратиться впустую.

Лицо Джулиана превратилось в бесстрастную маску, что могло означать одно из двух: либо он ничего об этом не знает, либо знает слишком много.

Мэтью продолжил:

— «Малый Ключ Соломона» — это сборник о демонах, в котором описаны их способности и силы, — объяснил он. — На случай, если ты не знаешь.

Некоторое время Джулиан молчал. Он сделал еще глоток кофе и с благоговейной любовью погладил пистолет, а затем его холодные серые глаза вернулись к лицу Мэтью.

— Этот шрам у тебя на лбу. Откуда он?

— У меня была небольшая стычка с медведем.

— Неужели? Ты хочешь сказать, это сделал медвежонок?

— Нет, медведь был достаточно большой.

— Ты не похож на человека, который пойдет сражаться с медведями.

— Мне эту драку навязали, — буркнул Мэтью. — Могу сказать, что тогда я чуть не отдал концы.

— Но… ты выжил. — Джулиан выдал слабую полуулыбку. — Хм, вот что Профессор Фэлл увидел в тебе: инстинкт выживания. И, очевидно, способность выбираться из передряг.

— Минус один-два зуба, — ответил Мэтью, имея в виду его недавнюю встречу с сумасшедшим дантистом, состоявшим на службе у Матушки Диар, который если и не был компетентным представителем своей профессии, то уж точно был компетентным мастером пыток.

— Но, — повторил Джулиан, — ты выжил. И вот ты здесь, охотишься на другого медведя с бородой цвета пламени, носящего форму морского адмирала. Интересно, как до этого дошло.

— Я не ищу неприятностей, — ответствовал Мэтью.

— Ты хочешь сказать, в отличие от меня? О да, некоторые не преминули бы намекнуть, что я упиваюсь пьянящим мускусом хаоса и катастрофы! Например, мой отец думает в точности так.

Мэтью не хотел затрагивать эту тему, но момент казался подходящим, и он спросил:

— Что случилось с твоим братом?

Джулиан плеснул еще порцию медовухи в свой кофе. Он покрутил жидкость в кружке, словно Бог, повелевающий водоворотом.

— Пол, — тихо ответил Джулиан после довольно долгой паузы, — является ответом на вопрос, что орудийный залп и палуба из разлетающихся в щепки дубовых досок могут сотворить с человеческим телом. Знаешь, причиной основных увечий во время обстрела служат не ядра, а дуб, из которого сделан корабль. Эти доски, — он чуть помедлил, — при разрыве превращаются в зазубренные клинки… в копья… которые несутся по воздуху с огромной скоростью и вращаются. Одного небольшого осколка достаточно, чтобы снести человеку голову. Человеческое тело, — он вновь сделал паузу, — плоть и мускулы… не может сравниться по прочности с кораблем, разваливающимся на части прямо под ногами команды, которая его холила и лелеяла. Эти обломки… режут и калечат людей без разбора. — Он поднял свою кружку. — Пол служил офицером на борту фрегата «Ньюпорт». Четырнадцатого июля 1696 года была битва у залива Фанди. Два корабля нашего доблестного флота против двух кораблей французов. «Ньюпорт»… ну, ты и сам видел, кому досталось больше всего от этой встречи. — Он прищурился, глядя на Мэтью. — Ты веришь в Бога?

— Да.

— А я нет. Но я верю в судьбу. Возьмем, к примеру, эту дату… четырнадцатое июля.

— А что с ней?

— Пол был ранен четырнадцатого июля 1696 года. Я родился четырнадцатого июля 1676-го, и моя мать умерла через четыре часа после моего рождения. Разве ты не видишь в этом перст судьбы?

— Я вижу ужасное стечение…

— Нет! Судьба! — закричал Джулиан, стукнув кулаком по столу. Кофе выплеснулся из кружки. На щеках Джулиана проступили красные пятна, и Мэтью решил, что лучше следовать здравому смыслу и держать рот на замке. Покрасневшие глаза Джулиана сейчас могли легко сойти за демонические. — Судьба, — тихо повторил он, отведя взгляд от Мэтью, словно снова вернувшись в свои внутренние потаенные покои.

Через некоторое время, Мэтью откашлялся и поинтересовался:

— Июль… Джулиан^[39]. Тебя назвали в честь месяца?

— Так меня назвали медсестры, — ответил он.

С каждой секундой они вели этот разговор все с меньшей охотой. Мэтью все еще пытался цепляться рассудком за явь, но силы его истекали с катастрофической скоростью. Он снял треуголку и шерстяную шапку и положил последнюю на стол вместо подушки. Джулиан откинулся на спинку стула и, вытянув перед собой ноги, закрыл глаза, предварительно положив руку на ножны.

Мэтью прижался щекой к шапке. Не сказать, что на ней очень удобно спалось, но это все же было лучше, чем ничего.

Почему Кардинал Блэк так хотел заполучить «Малый Ключ Соломона», я еще могу понять, — думал Мэтью, ускользая в забытье. — Но с какой целью адмиралу Королевского флота понадобилось присоединяться к нему и обстреливать деревню Фэлла? Украсть книгу ядов Джонатана Джентри? Но для чего? Я понимаю, что операция готовилась заранее, но какова конечная цель?..

С ответами пришлось подождать, потому что Мэтью провалился в темноту сна и, по крайней мере, на какое-то время погрузился в благословенный покой.

Разбудил его крик Джулиана. Мэтью даже не понял, сколько прошло времени. Вырвавшись из сна, он расслышал, как Джулиан вскрикивает:

— Нет!

Оторвав голову от импровизированной подушки, Мэтью уставился на своего напарника. Джулиан сидел прямо, взгляд его казался совершенно диким и был устремлен в никуда. Мэтью, может, и спросил бы его, в чем дело, но все еще был слишком уставшим, чтобы задавать вопросы. Затуманенный полудремой, он проследил за тем, как Джулиан снова придвигает свой стул к стене, закрывает измученные глаза и исчезает в царстве Сомна — если он вообще возвращался оттуда в явь.

Обессилев от этих секунд бодрствования, Мэтью позволил и себе снова провалиться в сон. Второй раз он очнулся, когда услышал скрип и скрежет. Джулиан вскочил на ноги с пистолетом в одной руке и обнаженным клинком в другой, в то время как в щель приоткрытой двери заглянул бармен. Мужчина нервно покосился на оружие и сказал:

— Простите, господа… просто проверяю, не нужно ли вам чего.

— Уединения и тишины, — рявкнул Джулиан резким, как хлыст, голосом. Бармен, попятившись, закрыл дверь, а Джулиан вернулся на свое место, приглушенно выругавшись.

Мэтью снова нащупал щекой шерстяную шапочку и позволил себе уплыть прочь, но часть его сознания осталась на страже, как и у Джулиана. Драгоценное время истекало, но отдохнуть было необходимо.

Не прошло и нескольких минут, как Мэтью почувствовал руку на своем плече и мгновенно вынырнул из дремоты.

— Пошли, — сказал Джулиан.

Мэтью отметил, что его спутник уже убралпистолет в кобуру, клинок в ножны, а сами ножны спрятал; его седельная сумка болталась на плече, а треуголка на голове была сдвинута под лихим углом. Темные круги под глазами свидетельствовали о том, что спал Джулиан отвратительно — если ему это вообще удалось.

Пока Мэтью пытался придать себе хотя бы видимость бодрости, Джулиан сделал последний глоток холодного кофе из своей чашки и прохрипел:

— Нам пора выдвигаться в Лондон.

Глава седьмая

Солнце едва взошло, окрасив город и гавань в несколько оттенков светло-серого. Плотные облака застилали небо, а улицы пронизывали нити холодного ветра. Меж мачтами летали чайки, а в порту надрывались рабочие, перетаскивая коробки, ящики и бочки, не смея нарушить бесконечный пульс гавани.

Мэтью и Джулиан, ежась от утреннего холода и выдыхая в воздух облачка пара, направились к конторе, в которой собирались нанять экипаж по совету хозяина таверны. Повсюду витал едва уловимый горьковатый запах старых камней. Вдалеке понемногу начинала просыпаться остальная часть Бристоля: повозки, запряженные лошадьми, лениво выкатывались на улицы; то тут, то там появлялись прохожие, все еще вооруженные фонарями, рассеивающими пред ними мрак.

Мэтью пригляделся и отметил в отдалении контору со знаком якоря в центре золотой монеты на вывеске. Надпись гласила: «Королевская Атлантическая Компания».

— Дело твоего отца? — спросил Мэтью, указывая на вывеску.

— Так точно, — ответил Джулиан, даже не взглянув в ту сторону.

— И какой груз он переправляет? — не унимался Мэтью.

— Рабов, — буркнул Джулиан. — Каждый раб, направляющийся в колонии, проходит через Бристоль. Их до сих пор поставляют туда сотнями. А скоро, может, будут и тысячами.

Они миновали рабскую компанию Гарретта Девейна и, с некой долей радости, потеряли ее из виду. Через две улицы к востоку от гавани находилось здание из красного кирпича, позади которого стоял амбар, а спереди виднелся огороженный загон с четырьмя лошадьми. Еще ближе к входу своих пассажиров ожидал запряженный экипаж с четверкой крепких скакунов. Пара рабочих как раз грузила вещи в задний багажный отсек, крытый парусиной.

Мэтью проследовал за Джулианом мимо экипажа и вошел внутрь конторы через дубовую дверь со вставками из матового стекла. В кабинете, где камин наполнял воздух приятным вожделенным теплом, за прилавком стоял остроносый клерк. При виде посетителей он поднял глаза от гроссбуха и прищурился.

— Чем могу помочь, господа?

— Мы хотим нанять экипаж, — ответил Джулиан. — Пункт назначения Лондон.

— Так-так, — протянул клерк, отодвинув гроссбух и пододвинув к себе тетрадь в кожаном переплете. Он открыл ее и, окунув перо в чернильницу, занес его над бумагой. — Экипаж на двоих, стало быть? Ближайший сможет выехать завтра утром. Это будет стоить…

— Вы не поняли. — Джулиан небрежным жестом, выставив большой палец, махнул в сторону выхода. — Куда направляется вон тот экипаж?

— В Лондон, сэр. Но это частный наем.

— О, господи, — закатил глаза Джулиан, после чего одарил клерка лукавой улыбкой, от которой у Мэтью мороз пробежал по коже. — Мой дорогой друг… — Он вдруг извлек клинок из ножен, из-за чего рука клерка дрогнула. Кончик пера нацарапал на чистой бумаге черту, напоминавшую черную рану. Джулиан положил клинок на тетрадь, словно между прочим направив острие прямо в грудь служащего. Пока тот стоял, онемев от страха, Джулиан достал из ножен кошелек и шлепнул на прилавок монету в одну гинею. — Вот наша оплата, и я уверен, что она более чем щедрая.

— Да… но, сэр… видите ли… лорд и леди Тарленторт — наши лучшие клиенты. Я хочу сказать…

— Сказать — что? — Джулиан небрежно взялся за эфес клинка.

— Я не… не думаю, что они будут рады… разделить с кем-то экипаж. На самом деле, я уверен, что они точно не обрадуются.

— Они уже сели?

— Нет, сэр. — Клерк кивнул в сторону больших напольных часов, стоявших в конторе, но Мэтью отметил, что он продолжает безотрывно следить за клинком. — Они прибудут в течение часа и собираются сразу же отбыть.

— Я думаю, — обратился Джулиан к Мэтью, — что мы говорим не с тем человеком.

Он забрал с прилавка гинею и извлек из кошелька вторую, прежде чем вернуть его в ножны. Затем он направился к двери так быстро, что Мэтью с трудом успел понять, что происходит. Пришлось за ним поспешить.

— Вы возница? — Джулиан обратился к одному из мужчин, который как раз заканчивал шнуровать парусину.

— Стрелок, — последовал ответ. Стало быть, этот человек был вооруженным охранником. — Бенсон возница. — Он окинул Джулиана долгим и пристальным взглядом. — Вы не лорд Тарленторт. Тогда кто вы, черт возьми?

— Ваши новые пассажиры, — сказал Джулиан, поводя золотыми монетами перед крючковатым носом мужчины. — Мы с другом хотим сегодня отправиться в Лондон на этом экипаже. Мне плевать с высокой колокольни на лордов и леди. Они могут присоединиться, если захотят. Так или иначе, сегодня мы точно уедем на этом экипаже. Ясно? — Прежде чем мужчина успел хоть что-то возразить, Джулиан крикнул: — Эй, Бенсон! Иди-ка сюда!

Стрелок не стал раздумывать слишком долго.

— Черт, какое мне дело? Не я управляю этой чертовой повозкой. — Он выхватил монету из руки Джулиана.

Мэтью стоял и наблюдал за этой сценой с небольшим смущением.

Когда Бенсон — пожилой седобородый усатый джентльмен, сутулость которого говорила о множестве проделанных поездок — взял предложенную гинею, Джулиан объяснил, что если они хотят получить еще столько же, они не должны останавливаться на ночлег в гостинице. Любая остановка будет лишь по необходимости — сменить лошадей, купить еды или питья в дорогу, сходить по нужде, а затем им снова надлежит мчать в сторону Лондона так, словно за ними гонится все адское войско.

— Это ясно? — спросил Джулиан, глядя прямо в глаза вознице.

Старик поджал губы и прикусил усы, уставившись на гинею, которая, казалось, сияла этим мрачным утром ярче солнца. В конце концов, он хрюкнул и буквально выплюнул в ответ:

— Это можно устроить.

Затем он сунул в рот черную глиняную трубку и обошел экипаж, проверяя лошадей. Двигался он при этом с вальяжностью короля Сиама.

Мэтью и Джулиан забрались в карету и заняли одно из красных кожаных сидений. Здесь таких было два — одно напротив другого. Окна были дополнительно защищены деревянными ставнями, а на вешалке над головой лежало теплое шерстяное одеяло. По обеим сторонам салона, закрепленные на специальных деревянных подвесах, стояли масляные лампы под красными стеклянными абажурами.

Ждать пришлось недолго. Через десять минут раздался призывный стук копыт и скрип колес. Джулиан открыл ставни со своей стороны, и Мэтью увидел искусно украшенную коляску с возницей в нарядной богатой форме, который правил четверкой белых лошадей. Джулиан достал пистолет и положил его на колени. До них с Мэтью донеслись какие-то глупые любезности, которыми вновь прибывшие люди обменивались с Бенсоном. Последний о новых пассажирах сообщать не спешил. Затем дверь со стороны улицы открылась, и стрелок помог женщине средних лет в высоком белом парике и платье, похожем на кремовый торт, забраться в экипаж. Ее сильно нарумяненное лицо с подведенными глазами исказилось гримасой возмущения, когда она увидела внутри двух мужчин. Она хотела возразить, однако стрелок настойчиво толкнул ее вперед — явно грубее, чем намеревался, — и она ввалилась внутрь, рухнув на пол, словно мешок с королевским бельем. За ней последовал мужчина в белом пальто, под которым виднелась военная форма, сидевшая на нем не самым удачным образом. По символике нельзя было угадать ни его принадлежность к роду войск, ни даже страну. В салон он ввалился под стать супруге, его лицо — так же сильно нарумяненное и смотревшееся нелепо под чуть съехавшим белым париком — приняло столь же возмущенное выражение.

— Какого дьявола? — пробормотал он.

— Безошибочное попадание, — буркнул Джулиан. Он положил руку на пистолет и обезоруживающе улыбнулся. — Доброе утро вам обоим.

— Это частный экипаж! — воскликнул лорд Тарленторт. Ноздри его мясистого носа заходили ходуном, а накрашенные брови взлетели вверх, почти достав до парика. — Возница! Возница, немедленно идите сюда! — крикнул он.

Бенсон явился и сказал:

— Тронемся в путь через мгновение, сэр. — После чего он захлопнул дверь.

— Я этого не потерплю! — Лорд потянулся к ручке двери, но рука его вмиг замерла в воздухе, когда Джулиан поднял пистолет.

— Неплохой день для поездки в Лондон, — сказал он, и, продолжая улыбаться, почесал свой небритый подбородок четырехствольным пистолетом.

— О, небеса! — воскликнула дама. — Это воры! Они явились нас ограбить!

— Вы ошибаетесь, мадам, — ответил Джулиан. — Нам всего лишь нужен транспорт, чтобы добраться до Лондона. Нам по пути, стало быть, никто не в обиде.

— Руководство компании узнает об этом и примет меры! — продолжал угрожать лорд Тарленторт, однако Мэтью был уверен, что Джулиан чувствует себя хозяином положения. Наверняка он встречал на своем пути множество людей, скулящих о своих высоких полномочиях, но продолжающих при этом со страхом глядеть на его пистолет.

— Добавлю это в список своих грехов. — Джулиан вновь опустил оружие. Мэтью подумал, что если эта проклятая штуковина выстрелит прямо здесь, от Тарлентортов останутся только завитки париков да накладные ресницы.

— Н-но! Поехали!^[40] — прокричал Бенсон, протянув это с интонацией, свойственной всем возницам. Похоже, этот выкрик перед поездкой сулил безопасную и беспрепятственную дорогу.

Резко накренившись, экипаж начал движение и быстро набрал скорость. Мэтью подумал, что Бенсон может быть и джарви^[41] — обычный возница, привыкший к быстрой езде, — но золотая гинея превратила его в настоящего лихача, который может гнать коней до седьмого пота и закрывать глаза на некоторые дорожные опасности в угоду скорости.

— Боже правый, мы движемся слишком быстро! — воскликнул лорд, когда экипаж развил по-настоящему большую скорость. Над ними то и дело слышался звук хлыста, рассекающего воздух. Сам экипаж угрожающе раскачивался из стороны в сторону, деревянные колеса протестующе скрипели.

— Чем быстрее будем двигаться, тем быстрее доберемся, — пояснил Джулиан. — Успокойтесь и наслаждайтесь поездкой. — Он коснулся своей седельной сумки. — У меня с собой немного вяленой говядины и сушеной рыбы, которыми я могу с радостью поделиться, если хотите.

— Разумеется, мы откажемся! — фыркнула дама. Глаза ее увлажнились от слез. — Путешествовать с двумя… двумя неотесанными преступниками — это никак не вписывается в мое представление о поездке, которой можно наслаждаться! От вас обоих дурно пахнет!

Мэтью попытался чуть успокоить женщину:

— Я извиняюсь за этот фимиам, но, увы, ванна не была насущным вопросом на повестке нашего дня. Могу я поинтересоваться, зачем вы едете в Лондон?

Несколько секунд никто не отвечал, а затем леди чихнула и сказала:

— За покупками, конечно же! Все, кто хоть что-то собой представляет, совершают покупки в Лондоне и никак иначе!

— Но вряд ли вы об этом знали, — усмехнулся лорд.

— Верно, — согласился Джулиан. — То, что мне хочется, я предпочитаю красть. Однако первую строчку в моем списке удовольствий занимает убийство. Знаете, этим утром я уже отправил одного человека в могилу. О, больше всего мне нравится убивать сразу после завтрака. Так бодрит! — Он красноречиво воззрился на Мэтью. — Верно я говорю, Шрам?

Мэтью был озадачен, но все же решил подыграть:

— Всенепре… в смысле, естесссно.

— Они шутят, Эдгар? — спросила дама, явно ошеломленная. — Скажи, что они шутят!

— Мы никогда не шутим об убийствах, — сказал Джулиан с мрачным выражением лица. Фразу он произнес таким замогильным голосом, что она и закоренелого убийцу могла заставить похолодеть.

Экипаж продолжал грохотать и скрежетать колесами по изрытой колеями дороге. На крышу вдруг обрушился дождь, и Мэтью представил себе, как возница и стрелок сидят, укутавшись в утепленные плащи, а с их надвинутых на лицо шляп капает вода. Невзирая на непогоду, Бенсон не снизил скорости, и Мэтью пришел к выводу, что коней и впрямь будут гнать до изнеможения, а первая остановка будет, когда те почти издохнут.

Леди Тарленторт открыла белый кошелек и нанесла на свое дряблое горло из бутылочки несколько капель духов, пахнущих слегка подгнившими розами.

— Небритые немытые звери, — пробормотал Эдгар. — Клянусь, я разберу по кирпичику эту контору!

— О, мы не так уж плохи, — улыбнулся Джулиан. — Видели бы вы людей, которых нам пришлось убить.

— Убийство! Убийство! Убийство! — ноздри Эдгара снова стали раздуваться. — Это все, ради чего вы живете?

— Нет. Иногда я люблю съесть кусочек шоколадного торта, — осклабился Джулиан.

— Безумие! Вам двоим надлежит гнить в стенах Ньюгейта!

— Я там был, — сказал Мэтью и сразу понял, что это заявление окончательно закрепило за ним статус злодея. Выражение ужаса на лицах лорда и леди подстегнуло его: — Я, разумеется, сбежал. — Для пущей острастки он добавил: — Ни одна тюрьма не может меня удержать.

Леди Тарленторт смотрела на него так, словно он был существом, чуждым этому миру. По крайней мере, ее миру.

— У вас… не лицо убийцы. Я хочу сказать… я вижу ваш шрам, но…

— Расскажи им, как получил его, — предложил Джулиан.

— Ну, — начал Мэтью, — меня чуть не…

— … чуть не повесили за убийство трех мужчин и одной женщины, — перебил его Джулиан. Голос его вновь звучал, словно из могилы. — Он стоял прямо под петлей палача. Собирался отправиться к самому дьяволу и дать ему под зад. А потом… его банда ворвалась на городскую площадь, бросилась к эшафоту с клинками и пистолетами и изрубила на куски каждого законника. — Он кивнул, тем самым придавая своим словам еще больший вес, когда глаза лорда и леди округлились от ужаса. — Так и было. Но… у самого палача вместо руки был крюк. Как только выстрел разорвал веревку, которая должна была отправить Шрама на встречу с Создателем, палач ударил его. И порезал, как вы можете видеть. Обливаясь кровью, Шрам кинулся на палача, и они упали с эшафота на пропитанную кровью землю. Они дрались, как животные, во время этой бойне и…

— Но… — голос Эдгара Тарленторта звучал слабо и неуверенно, — руки Шрама должны были быть связаны за спиной, разве не так?

— Ну, конечно! Я как раз собирался сказать: они дрались, как животные во время этой бойни, несмотря на то, что у Шрама были связаны руки. И этот палач… ну, он был очень силен. Говорят, он мог голыми руками удавить человека ночью прямо посреди улицы и, я слышал, что он действительно убил подобным образом пару загулявших пьянчуг. Точнее, одной рукой удавил. Но ничего не могли доказать. Так что, душа этого палача тоже не была такой уж чистой.

— Совсем не чистой! — воскликнула дама.

— В самом деле, — кивнул Джулиан. — Как я и говорил, Шрам боролся за свою жизнь. И ему пришлось отбиваться от своего мучителя со связанными за спиной руками. И вот, когда палач уже собирался перерезать своим крюком Шраму горло, я выстрелил ему в затылок из пистолета, который вы сейчас видите перед собой.

Сначала никто не мог проронить ни слова. Тишину нарушал лишь скрип экипажа и стук лошадиных копыт по земле. Затем лорд Тарленторт перевел дыхание, которое он до этого задерживал.

— Черт побери! — произнес он так тихо, как будто всерьез опасался гнева мертвого палача.

Дама прочистила горло, обмахнулась облаченной в перчатку рукой, неуютно поерзала на сиденье и снова откашлялась.

— Позвольте мне задать… простой вопрос. Просто мне… любопытно… Молодой человек, а те четверо, кого вы убили, они… как бы это выразить? Может быть, в какой-то степени… они заслуживали такой конец?

— Без сомнения! — воодушевленно сказал Джулиан. — Они состояли в кругах отъявленных злодеев с черными сердцами. Они мучили сироток.

Мэтью немного опустил голову и уставился в пол. Джулиан никак не мог узнать, что погоня за таким вот злодеем — с самым что ни на есть черным сердцем — и привела его в Нью-Йорк из колонии Каролина в 1699 году. Именно этот случай послужил причиной его вербовки в агентство «Герральд» и положил начало его новой жизни.

— Я не одобряю самосуд, — буркнул лорд. — Тем не менее… я полагаю, эти злодеи могли запросто действовать под самым носом у слепого закона?

— Совершенно верно, — ответил Мэтью, и на этот раз душой он не кривил. — У меня не было выбора. Я должен был поймать его сам. В смысле, поймать… их.

Джулиан странно на него посмотрел, словно эта история о чем-то ему напомнила, но мысль так и не смогла окончательно сформироваться в его голове. Стряхнув оцепенение, он сумел быстро сориентироваться:

— Но, увы, такая поимка злодеев никоим образом не помогла ни одной сироте. Так что… я не буду вдаваться в кровавые подробности. Достаточно сказать, что злодеи получили по заслугам, но Шрама схватили и накинули ему на шею петлю.

— Хм, — выдохнул лорд Тарленторт после минутного размышления. — А ведь палач мог быть соучастником этой черной шайки. Вы так не думаете?

— Я часто думал об этом, — ответил Джулиан. — Знаете, — он помедлил, — лорд и леди… если кто-то становится злодеем, иногда это происходит потому, что зло — просто единственный открытый путь. Остальные закрыты. И тогда — по воле Рока — человеку приходится надеть плащ злодея и носить его с некоей долей гордости, чтобы если уж представлять зло, то в самом лучшем его свете. И при этом, несмотря ни на что — несмотря на то, что сам являешься частью зла — продолжать сражаться с самыми худшими его проявлениями, самыми темными из зол. Таким образом Судьба вступает в игру и задает курс. Задала она его и для вас. То, что мы со Шрамом оказались здесь сегодня, было необходимо для того, чтобы вы услышали эту историю.

— О, согласна! — воскликнула леди. — Я хорошо понимаю, о чем вы говорите.

— Откуда-то, — Джулиан улыбнулся ей самой чарующей из своих улыбок, — я знал, что вы поймете.

Дождь все продолжался, но Бенсон гнал лошадей без жалости и продыху. Лорд Тарленторт открыл свое окно, почувствовал на себе дуновение штормового ветра, и тут же снова его закрыл. Свет зимнего дня стал совсем тусклым. Лорд сунул руку в карман своего пальто и извлек оттуда золотое огниво^[42]. Помахав кремнем и воспламенив трут, он коснулся огнем двух масляных ламп, и те вскоре заполнили салон уютным теплым светом.

Больше Тарленторты не выказывали недовольства присутствием своих попутчиков. Лорд накрыл ладонью руку своей жены и на них, казалось, снизошло долгожданное смирение. Затем Эдгар Тарленторт осторожно обратился к попутчикам:

— Я должен спросить. Ну… поскольку мы заперты в одном пространстве, и все время мира принадлежит нам, возможно, у вас найдутся еще какие-нибудь… эээ… эпизоды, которые вы могли бы нам рассказать?

— О, да! — осклабился Джулиан. Впрочем, улыбка его вновь стала мягкой и дружественной. — Приготовьтесь удивляться.

Часть вторая. Зов Лондона

Глава восьмая

Это была поистине темная ненастная ночь. Условия слегка изменились, лишь когда ночные фонари лондонских таверн прорезали темноту, послав на улицы желтые лучи, напоминавшие спасательные тросы. Эти нити света, наделенные особой силой, словно защищали своих посетителей от пришедшей в город бури, превращая ее воющий ужас в мягкие вздохи падающего снега.

Впрочем, даже несмотря на освещение, Мэтью опасался затеряться в снежной круговерти — ведь, когда налетали резкие, колкие порывы холодного ветра, срывавшего шапки налетевших сугробов и бросавшего их прямо в лицо прохожим, видимость становилась практически нулевая. Эта непрекращающаяся буря почти полностью поглощала огни таверн и грозилась вскоре скрыть под собой разбитые кирпичи и грубую булыжную мостовую нижнего города, а также величественные особняки и ухоженные парки верхнего. В этом городе разнообразных оттенков серого все неизбежно должно было стать белым.

Этой ночью сквозь завихрения с трудом пробирались две темные фигуры.

Мэтью безропотно следовал за Джулианом, не произнося ни слова жалобы, хотя холод обжигал ему щеки и нос, а снег осыпал хлопьями его и без того заиндевевшее лицо. Между ними сохранялась дистанция в несколько шагов, и даже на таком расстоянии Мэтью было тяжело не потерять напарника из виду.

Джулиан уверенно придерживался выбранного направления: похоже, у него на уме было еще какое-то место назначения — вдобавок к тем четырем тавернам, которые они уже посетили.

Буря продолжала неистовствовать, заглушая своим воем скрип колес проезжавших мимо карет или повозок, поглощая стук лошадиных копыт и превращая отрывистые выкрики сумасшедшего, что маячил на углу впереди, в едва различимые стоны. Воистину, этот снегопад был способен укротить даже фурию.

Мэтью понятия не имел, в какой части города они находятся. После того как Бенсон позволил измученной чете Тарлентортов, пошатываясь, выйти из экипажа перед величественной гостиницей «Герб Мейфэра» и выгрузил их багаж, он — предварительно выслушав четкие указания Джулиана — согласился отвезти своих нанимателей примерно на милю дальше на юго-восток, в местечко, носящее название Пепперпот-Элли. Там Джулиан заплатил Бенсону и его стрелку Хеджесу вторую часть обещанного вознаграждения, и две золотые гинеи обрели новых хозяев. Посчитав, что дело сделано, довольные служители наемного транспорта вознамерились крепко проспать дня два. Экипаж укатил прочь, оставив своих теперь уже бывших пассажиров смотреть сквозь снежную завесу на какой-то узкий переулок. Этот невзрачный закуток города освещали лишь несколько красных фонарей, маячивших в окнах сомнительных заведений. Довольно большая вывеска гласила, что здесь находится вход в «Пещеру Хоу».

Как вскоре выяснилось, не «Пещера» была целью Джулиана.

Быстро оглядевшись по сторонам, завернувшись поплотнее в плащ и перекинув седельную сумку через плечо, он молча зашагал вперед. Следующая таверна, в которую они вошли, находилась в глубине заснеженного переулка и носила неоднозначное название «Болотное дно». После беглого осмотра она не вызвала у Джулиана особого интереса, а вот Мэтью выдвинул ультиматум, заявив, что ни шагу не сделает без порции пирога со шпинатом, который был объявлен на доске меню, а также без чашки горячего куриного бульона. С тех пор, как он в последний раз ел, миновало уже шесть часов, причем тот обед прошел впопыхах и состоял всего лишь из миски тушеных помидоров и куска кукурузного хлеба, раздобытых на постоялом дворе. Джулиану пришлось признать, что подкрепиться и впрямь не помешает. Не сговариваясь, они прошествовали в угол зала и сели за стол.

Рука Джулиана неотрывно лежала на пистолете, а глаза изучали обстановку на предмет неприятностей, которые могли бы доставить угрюмые посетители.

Мэтью сделал заказ, надеясь, что еда будет хотя бы сносной. Джулиан тоже решил подкрепиться и попросил принести ему миску говяжьего супа с рисом, буркнув себе под нос, что вместо говядины там, скорее всего, будет конина.

Они позволили себе ненадолго расслабиться, отдохнуть и обогреться.

А потом — снова бесконечные поиски.

Следующая таверна. «Мрачная усмешка мудрости»: одна минута и на выход.

— Кого мы ищем? — спросил Мэтью, когда они покинули это отвратительное место. Воистину это было мудрым решением!

— Кое-кого важного, — последовал ответ. — Сегодня вечером его не будет дома. Впрочем, как и всегда.

Таверна «Кот и мышь»: не дольше секунды, а потом их путь пролег через несколько улиц на восток, в другую россыпь бедламов, первым из которых стала дряхлая дыра с вывеской «Сад Осьминога».

Это название, — подумал Мэтью, — вполне заинтересовало бы даже самого Профессора Фэлла.

Перед тем, как перешагнуть порог, Джулиан повернулся к Мэтью и сказал:

— Имей в виду, у меня на большие надежды на это заведение.

— Я просто надеюсь оказаться поближе к камину, — пробормотал Мэтью замерзшими и огрубевшими, как наждачная бумага, губами.

Они вошли.

Что ждет нас здесь? — подумал Мэтью, вспоминая все, что случилось с самого начала миссии вплоть до нынешнего момента.

Поездка из Бристоля в Лондон заняла тридцать восемь часов. За время этой бешеной гонки выдалось всего две остановки — да и те занимали минимальное время. По пути Бенсон забрался в экипаж, чтобы поспать несколько часов, пока Хеджес правил упряжкой, после чего они вновь поменялись местами.

Лорд и леди Тарленторт сошли бы с ума от бешеного темпа, если б Джулиан не устроил целое представление, которое Мэтью счел мастерским. В раскачивающемся экипаже Джулиан Девейн отвлекал Тарлентортов от их страданий рассказами, которые, похоже, сочинял на ходу. Мэтью сомневался, что в них было хоть слово правды, а вот Тарленторты съедали их, как леденцы.

Джулиан служил телохранителем королевы Анны и спас ей жизнь, обезвредив иностранного убийцу, который собирался добавить яд в ее послеобеденный чай. Джулиан когда-то был помощником укротителя львов в Цирке братьев Ригген — в существовании которого Мэтью тоже сомневался — и проработал в этой должности до тех пор, пока лев Силки не решил, что ему не хватает мяса, и поэтому рука неудачливого укротителя стала его ужином. Джулиан отправился в Южную Америку на поиски затонувшего корабля с легендарным изумрудом под названием «Зеленая Богиня» на борту, и хотя он не нашел драгоценного камня, его сделали почетным членом племени Тупинамба за то, что он спас тонущего мальчика. Однажды Джулиан дрался на трех дуэлях за день — до завтрака, после ланча и после обеда, — и трое его противников нашли упокоение на кладбище в Солсбери.

И так далее.

Слушая эти длинные витиеватые басни, Мэтью думал, что Джулиан вполне может предложить свои услуги «Булавке Лорда Паффери» и жить припеваючи весь остаток жизни.

Однако Джулиан ни разу не упомянул о профессоре Дантоне Идрисе Фэлле, Матушке Диар или о каком-нибудь ином злодее. Нет, в своих рассказах он выставлял себя баловнем удачи и искателем приключений, а не прихвостнем владык преступного мира. Вероятно, примерно так Джулиан рисовал себе жизнь, о которой мечтал — которая могла бы у него быть, сложись его судьба чуть иначе. Он плел свои истории из цельного куска ткани, гораздо более чистой, чем костюм, сшитый для него неумолимым Роком.

Во время дороги и Мэтью, и Джулиан попытались урвать максимально возможное количество сна, зная, что после им еще нескоро доведется выспаться. Впрочем, «выспаться» — слишком сильно сказано. С самого начала миссии Мэтью заметил, что Джулиан вообще не позволяет себе засыпать слишком глубоко. Казалось, он всегда был готов к немедленному пробуждению — будто не спал вовсе, а просто отдыхал с закрытыми глазами. Если быть точнее, он и глаза-то до конца никогда не закрывал — они просто становились стеклянными и замирали, упираясь невидящим взглядом в никуда. Несколько раз Джулиан вздрагивал, выныривая из своего странного состояния. С его губ в эти моменты срывался мучительный шепот, в котором было не меньше боли, чем могло бы быть в отчаянном крике — видимо, этот шепот был продолжением дурного сна. Налитые кровью глаза распахивались и обводили окружающую обстановку обезумевшим взглядом. Выражение лица выдавало какой-то потаенный ужас, природу которого Мэтью постичь не мог. Рука Джулиана сжимала то пистолет, то рукоять клинка — будто он постоянно сражался на дуэлях в Солсбери своей души.

Мэтью подумал, что такова цена, которую приходится платить злодеям, которые избрали свой темный путь. Они не могут расслабиться и отдохнуть, как обычные люди — им необходимо всегда быть начеку и вскрикивать, слыша голоса призраков, тянущихся к ним из могил.

Сидя в качающемся экипаже, Мэтью боролся со своим собственным кошмаром о том, что он будет делать, если Черный Кардинал и книга ядов так и не обнаружатся. Кроме того, нужно было найти химика, способного расшифровать формулы Джентри, и доставить его в Прекрасный Бедд, прежде чем Берри минует точку невозврата на пути к необратимому слабоумию.

Вся эта поездка в Лондон могла оказаться пустой тратой времени. Кардинал Блэк с книгой могли быть где угодно. Проблема состояла в том, что никаких других зацепок не было. Мэтью пришлось довериться чутью Джулиана и признать, что сейчас именно он руководил миссией — ведь только его связи в Лондоне могли хоть сколько-нибудь сдвинуть поиски с мертвой точки. Скрипя зубами от недовольства, Мэтью пришлось признать за собой роль пешки.

Но что, если все это напрасно?

Чем дольше Мэтью думал об том, тем сильнее страх и сомнение укоренялись в нем. Не переоценил ли он собственные силы, заявив, что способен разыскать книгу ядов в комплекте с компетентным химиком и доставить их в Прекрасный Бедд, уложившись во временные рамки?

У них с Джулианом оставалось около двадцати дней до того момента, как антидот станет бесполезным. На первый взгляд казалось, что есть все шансы успеть. Но что, если они все же потерпят неудачу? Мэтью не знал, сможет ли когда-нибудь простить себя за это. Что он будет тогда делать? Отыщет для Фэлла Бразио Валериани, как обещал, а после отправится в Нью-Йорк? Отвезет ли он Мармадьюку Григсби бренную оболочку Берри? Или же она настолько укоренится в роли дочери Фредерика и Памелы Нэш, что лучше будет позволить ей жить в этой иллюзии?

Эти вопросы опустошали Мэтью. Никогда прежде он не чувствовал себя таким беспомощным. Противоречивые эмоции разрывали его на части. Помимо состояния Берри Мэтью не мог не думать о том, чем его соглашение с Профессором Фэллом обернется для Бразио Валериани. Вряд ли Профессор собирается вести с этим человеком невинные разговоры о погоде в Италии. По правде говоря, Мэтью с трудом мог представить, что ждет Бразио после встречи с Фэллом. Ему было известно лишь, что интерес Профессора к этому человеку тесно перекликается с его увлечением демонологией. Также в деле замешан некий предмет мебели, созданный отцом Валериани Киро — ученым, который по какой-то причине сошел с ума и покончил с собой.

Голова от этого шла кругом. Все это казалось Мэтью какой-то дьявольской смесью, особой специей к которой служил Кардинал Блэк.

Как только экипаж подъехал к городу, Мэтью услышал зов Лондона. Сначала звук напоминал тихое бормотание или гудение — скорее ощутимое, чем слышимое сквозь грохот колес и стоны экипажа. Он вспомнил, что слышал то же самое, когда ехал из Плимута в Ньюгейтскую тюрьму: это был голос Лондона со всей наполнявшей его жизнью. Вдохи и выдохи человеческих легких, стук башмаков, хлопанье дверей, скрип деревянных корпусов лодок о пирсы на реке, стук вилок о тарелки, звон стаканов, музыка трактирных и уличных певцов, стук копыт по мостовым, грохот и скрип бесчисленных колес повозок, карет и экипажей, то и дело снующих из стороны в сторону — все это и еще тысяча других звуков сливались в единый глас Лондона и его шестисоттысячного населения. Но в глубине этого голоса Мэтью слышал только один вопрос, который адресовал ему некий бесплотный дух, правящий городом: Добьешься ли ты успеха или потерпишь неудачу?

Также до него доносилось предупреждение, вонзавшее незримый нож в его истрепанное сердце: Я город, пожирающий людей заживо. Однажды я почти поглотил тебя. Так что приходи ко мне снова, юный Мэтью, и попробуй пройти испытание на моих вековых каменных зубах.

Он не мог потерпеть неудачу. Не мог!

Неудача будет фатальной. В случае нее вся дальнейшая жизнь обернется для Мэтью сплошной пыткой, так что вряд ли он сумеет прожить двадцать дней. И ведь даже несмотря на это… даже если горечь утраты Берри превратит его в выжженную изнутри оболочку человека, он обязан будет найти Бразио Валериани для профессора Дантона Идриса Фэлла, а значит, принять участие в замысле, что, вероятно, может сокрушить весь мир.

Все это пронеслось в его голосе в тот момент, когда он, следуя за Джулианом, вошел в таверну «Сад Осьминога». Внутри подвесные фонари отбрасывали на стены зеленоватые отблески. Здесь пахло плесенью; множество рук тянулось к кружкам эля, игральным костям или картам. Чего Мэтью здесь не наблюдал, так это ни осьминога, ни сада.

Умеренный гул голосов завсегдатаев заглушался возбужденным гомоном, доносившимся из дальнего конца зала. Там слышались громкие возгласы и отрывистые вскрики. Через несколько секунд Мэтью увидел там скопление из примерно дюжины мужчин, собравшихся вокруг большого стола.

— Ах! — воскликнул Джулиан, перекрикивая шум. — Кажется, я вижу наш выигрыш! — Он сделал еще несколько шагов вперед, продираясь сквозь клубы дыма, и снова повернулся к Мэтью. — Он там, — радостно сообщил Джулиан, быстро посерьезнев. — Пока я буду с ним разговаривать, стой и помалкивай. Стань невидимкой. Ясно?

— Да.

— Умница. Я пошел.

Лавируя меж небольшими столиками, они направились к одному большому, за которым собралась толпа. Под более ярким желтым фонарем на столе обнаружился круглый трек, выложенный кирпичами стык в стык. На нем Мэтью с удивлением увидел четырех довольно крупных тараканов, пытающихся добраться до куска красной бечевки, натянутой меж двумя гвоздями — финишной черты этой гонки насекомых.

Крики игроков сливались в единую какофонию:

— Давай, Голиаф, давай!

— Быстрее, Альфонсо, быстрее!

— Будь ты проклят, Джимми Джек, не медли, как Крисмас!

— Шевели своей чертовой задницей, Брискит!

В промежутках между выкриками, какие-то люди — по-видимому, владельцы этих тараканов — дули на них маленькими мехами, чтобы ускорить их продвижение к красной бечевке. Рядом с ними, чуть в стороне, стоял худой неулыбчивый мужчина, державший чашу с серебряными монетами. Голову его венчал белый парик украшенный тельцами бывших чемпионов этого причудливого спорта — либо их собратьями, поднятыми прямо с пола. Мэтью не испытывал ни малейшего желания подходить к столу ближе, поэтому он пригляделся к нему, держась на почтительном расстоянии. Он сумел рассмотреть, что блестящие черные спины сражавшихся участников испещрены пятнами краски: красной, синей, белой и желтой. Выходило, что даже владельцы не могли отличить Голиафа от Брискита без цветовой отметки.

Тем временем Джулиан подошел к высокому худощавому мужчине лет пятидесяти с грубоватым, но не лишенным привлекательности лицом. Его длинный орлиный нос прекрасно гармонировал с волнистыми седыми волосами, густыми седыми бровями, почти белыми усами и бородой — такой острой формы, что она могла бы служить ледорубом. Этот человек казался джентльменом из высшего общества, решившим провести ночь среди простолюдинов, пока в глаза не бросились заплаты на локтях его поношенного темно-синего костюма и засаленные воротник и манжеты его белой — хотя при таком освещении это было трудно утверждать наверняка — рубашки. Ярко-пурпурный галстук с узором в виде пейсли^[43], повязанный вокруг горла, действительно отвлекал взгляд от бедствий остального одеяния этого человека, шокируя непривыкшие к нему глаза до бесчувствия.

Джулиан наклонился ближе к мужчине, и сквозь шум скачек Мэтью услышал, как он сказал:

— Привет, Бритт.

Мужчина обернулся, его медные глаза впились в Джулиана, а морщинистое лицо растянулось в улыбке.

— Джулиан, мальчик мой! Как я рад тебя видеть! Где ты пропадал?

— То тут, то там, — пожал плечами Джулиан. — У меня к тебе несколько вопросов.

— Я всегда в твоем распоряжении, но не сейчас, пожалуйста! Разве ты не видишь, что перед тобой разворачивается драма?

— Я вижу бегущих тараканов.

— Присмотрись же! Альфонсо догонит моего Голиафа меньше, чем на полпути? Дуй же, дуй! — крикнул Бритт хозяину Голиафа, который и без того яростно работал мехами. — О, ты же дуешь на задницу Альфонсо! — вскричал Бритт во всю мощь своего страдания. — Боже Милостивый, неужели ты не сжалишься надо мной?

— Который из них Альфонсо? — спросил Джулиан.

— Демон с красными метками, словно прямиком из преисподней! — отозвался Бритт. — Смотри, как он несется вперед!

Джулиан наклонился к треку.

Хлоп!

И его кулак опустился точнехонько на Альфонсо.

А потом Альфонсо сделался красным, как «Булавка Лорда Паффери» — хотя, если быть точным, то все, что от него осталось, это пятно мягко-коричневого цвета.

Толпу окутал молчаливый ужас.

— Черт тебя подери! — воскликнул Бритт, и его густые брови поползли вверх.

Голос возвестил:

— И Голиаф пересекает финишную черту! Вот он, ребята, наш победитель!

В тот же миг коренастый джентльмен с бычьей грудью, ростом ниже Джулиана дюйма на четыре, но с лицом, похожим на мясницкий тесак, вырос, словно из-под земли, и зарычал:

— Ты убил мой источник доходов, ублюдок! Я оторву тебе голову…

Он осекся на полуслове, потому что четыре пистолетных ствола уперлись в обе его ноздри — крыть подобный аргумент ему было нечем.

— Я бы не стал устраивать сцену, Артур, — предупредил Бритт. — И хочу сообщить всем моим друзьям, собравшимся здесь, — он уже потянулся к чаше с деньгами, — что однажды в Солсбери этот джентльмен дрался в один день на трех дуэлях, и, как вы видите, он жив и здоров.

Джулиан устремил свой смертоносный взгляд в глаза хозяина покойного Альфонсо и медленным движением отер руку о его пиджак, оставив на нем полосу раздавленных тараканьих внутренностей.

— Устрой ему достойные похороны, — напутствовал Джулиан.

Снова послышалось бормотание и несколько нерешительных угроз, но Бритт взял на себя смелость дать по монете владельцам Голиафа, Джимми Джека, Брискита и даже владельцу покойного Альфонсо, который заметно повеселел и направился к бару.

— Следующий забег через пять минут! — оповестил человек в парике певучим голосом, давая понять, что подобное случалось на этом треке и прежде. — Господа, выставляйте своих конкурсантов! Игроки, делайте ставки!

Мэтью держался рядом: достаточно близко, чтобы все слышать, но вне поля зрения Бритта. Он делал вид, что просто слоняется около стола и обдумывает свою следующую ставку.

— Как я рад тебя видеть, мой мальчик! — обратился Бритт к Джулиану. Его взгляд упал на седельную сумку. — Уезжаешь куда-то? И, как я вижу, все еще играешь с огнем.

— Напротив, я только приехал. И я не играю с огнем, а всего лишь немного флиртую.

— Тебе пора завязывать. Припоминаешь, я говорил, что с тобой случится, если ты будешь продолжать эту опасную прогулку над пропастью? Каждый день у тебя есть шанс начать все заново, с чистого листа.

— Да, припоминаю, — кивнул Джулиан. — И, насколько я помню, твоя собственная пропасть не менее опасна, чем моя. Что ж, я начну все сначала с завтрашнего дня. Но сейчас я должен задать тебе несколько вопросов.

— Хм? — Бритт достал из кармана пиджака красный бархатный кошелек и начал складывать в него свой выигрыш. — Касательно чего?

— Касательно того, что один адмирал Королевского флота решил бросить вызов Профессору Фэллу.

Мэтью увидел, что пальцы мужчины замерли на серебряной монете.

— Ты знаешь, о ком я, — продолжил Джулиан. — Мне нужно имя.

— Милый мальчик, — сказал Бритт, бросив последний шиллинг в кошелек и завязав его шнурком, — этот вопрос тебе лучше задать Матушке Диар. Она должна знать об этом гораздо больше, чем…

— Матушка Диар мертва, — отрезал Джулиан, показывая, что начинает терять терпение. — Имя адмирала. Ну же!

— Матушка Диар мертва? Боже мой! Это, конечно, всем новостям новость!

— Ты узнаешь новости за двенадцать часов до того, как они случаются, — напирал Джулиан. — И ты знаешь, где и что должно произойти. Вот почему я пришел сюда, чтобы встретиться с тобой лично. — Рука Джулиана потянулась к закопченному лацкану пиджака Бритта. — Ты — король информации преступного мира. Но мне ни к чему это тебе говорить, ты и сам это знаешь, не так ли?

— Ты мне льстишь. Что я могу еще сказать?

— Ты можешь сообщить мне имя, и, пожалуйста, сделай это быстро, потому что я действительно презираю тараканов.

— Хм, к сожалению, я не знаю имени человека, которого ты ищешь. — Из-под поношенного джентльменского пиджака Бритт извлек оловянную табакерку. Он открыл ее и сделал понюшку каждой ноздрей, пока Джулиан ждал, что он еще скажет. Бритт приглушенно чихнул, вытер нос рукавом и продолжил: — Но я знаю о нынешнем затруднительном положении Профессора.

— Затруднительном положении? — прищурился Джулиан. — Может, уточнишь?

— Его власть слабеет. Милый мальчик, все это знают. И ты в том числе. Похоже, какой-то юноша из колоний всерьез ослабил хватку Дантона. Я не знаю его имени, но слышал, что этот выскочка не только расстроил деловые планы Профессора, но и чуть не уничтожил его остров, который он так высоко ценит. Поэтому другие акулы в нашем море почуяли кровь и уже собираются сожрать его тело. Разве это не так?

Мэтью чуть было не сказал: «Да, так», но промолчал и уставился на стол, наблюдая, как очередных тараканов разукрашивают краской.

— Я не собираюсь комментировать этот бред, — сказал Джулиан.

— Значит, это правда, — лукаво ухмыльнулся Бритт. — Я уверен, что скоро это станет известно общественности и, возможно, даже будет отображено на страницах «Булавки».

— Единственное, что меня сейчас интересует — это имя адмирала, которое, я уверен, у тебя есть, но которое ты почему-то отказываешься сообщить бесплатно. Что ж, у меня нет времени играть в дурачка: назови свою цену.

— Мою цену? Ох, Джулиан, не все же сводится к деньгам.

— Ха! — громко хохотнул Джулиан. Это был невеселый смех, да и в его серых глазах не было веселья. — Большей лжи мне не доводилось слышать.

— Ты ранил меня прямо в сердце, дорогой мальчик. А я думал, что научил тебя хорошим манерам. — Внимание Бритта переключилось на человека с дохлыми тараканами в парике. — Четыре шиллинга на… как зовут этого малыша?

— Монго, — последовал ответ.

— Четыре шиллинга на Монго. Он, похоже, только и ждет шанса рвануть к финишу. — Монеты Бритта отправились в чашу к остальным, скопившимся там, а обладатель неадекватного парика, послюнявив кончик карандаша языком, сделал запись в своей потертойзаписной книжке. — Джулиан, — сказал Бритт, — тебе пора идти, если ты не хочешь поставить на Монго, который, по-моему, достойный претендент на выигрыш в следующем раунде. И пожалуйста, на этот раз держи кулак при себе.

— Это твое последнее слово?

— Окончательное и бесповоротное.

Внезапно рядом с Мэтью материализовалась худая женская фигура, а грязное лицо, отороченное копной черных волос на макушке, загородило ему весь обзор и осклабилось:

— Выпьешь Эля, красавчик? А потом, не желаешь ли прокатиться на пони?

— На пони? — переспросил растерявшийся Мэтью.

— Да, на пони. Меня зовут Пони.

— Н-нет, спасибо, — ответил Мэтью и отошел от стола, в то время как Джулиан и Бритт обменялись еще несколькими колкостями, которых он не смог расслышать. Толпа вокруг стола стала заметно громче, особенно когда тараканов положили в деревянный ящик, ящик закрыли, встряхнули, а затем занесли над отправной точкой трека. Мэтью прикинул, что дно ящика вот-вот будет откинуто, чтобы участники могли упасть на дорожки, но у него не было никакого желания наблюдать за марш-броском Монго.

В следующее мгновение к нему подошел Джулиан, буркнув:

— Мы здесь закончили.

Его спутник снова заговорил, лишь когда они оказались на холоде, под порывами ветра и снегопада:

— Давай перейдем улицу и немного постоим вон в том дверном проеме.

— Зачем? Разве мы здесь не закончили?

— Мы закончили в «Саду», — поправил Джулиан. — Но только не с Бриттом. Насколько я его знаю — а знаю я его очень хорошо — он никогда не отказывался от монеты, разве что ему светило еще больше. Давай дадим ему время потерять шиллинги на Монго, а потом посмотрим, что он сделает. Или, скорее… куда он пойдет.

Они затаились в темноте дверного проема, скрывшись под пеленой падающего снега. Усиливающийся холодный ветер пронизывал их своими жестокими порывами до самых костей.

В следующие десять минут около «Сада Осьминога» наблюдалась небольшая активность: несколько человек вошли и вышли, но Джулиан никак на них не отреагировал. Наконец появилась высокая фигура, закутанная в длинный плащ. Лицо было скрыто низко надвинутой шляпой с широкими полями. Не став медлить у дверей, фигура зашагала на запад. Этот человек явно куда-то спешил, он не жалел скорости, хотя ветер нещадно хлестал его по лицу.

— Это его походка. Немного неуклюжая, словно таракан, бегущий наперегонки, не находишь? — шепнул Джулиан. — Бритт в пути. Так что тронемся и мы.

Глава девятая

Сквозь белую завесу ночи Джулиан и Мэтью следовали за человеком по имени Бритт. Они старались идти на таком расстоянии, чтобы держать добычу в поле зрения, но не настолько близко, чтобы выдать себя. Квартал за кварталом Бритт целеустремленно шагал вперед. В какой-то момент его пальто, похоже, лишилось последней пуговицы и распахнулось от ветра, начав трепетать, словно хлопающие крылья темного ангела. Попытки сомкнуть его на груди Бритт быстро оставил, он лишь продолжил придерживать одной рукой шляпу, чтобы та не стала добычей бури.

Из-за снегопада трудно было точно оценить расстояние, но Мэтью предположил, что они порядка полумили держались хвостом за Бриттом, прежде чем тот пересек улицу. Точнее, быстро перебежал ее прямо перед проезжающим экипажем, возница которого явно спешил попасть куда-то, где тепло. Не обратив на промчавшуюся карету никакого внимания, Бритт снова перешел на свой неуклюжий семенящий шаг и буквально через несколько метров спустился по узким ступенькам.

— Поторапливайся! — прошипел Джулиан, подгоняя Мэтью, хотя тот вовсе не нуждался в подстегивании и старался двигаться как можно быстрее, чтобы не превратиться в ледышку. На верхних ступенях они замерли, уставившись на дубовую дверь. Пара овальных окон окаймляла вывеску с небрежной надписью: «Зеленое пятно».

Это была одна из тех безвкусных таверн, которая, несмотря на даруемую снегом чистоту, невольно напомнила Мэтью Уайтчепел. Он почти погрузился в свои воспоминания о днях, проведенных в лоне «Черноглазого Семейства», когда Джулиан схватил его за плечо, тем самым возвратив его в реальность.

— Послушай меня, — строго начал он, — иди туда и выясни, с кем он встречается. Посмотри внимательно, затем вернись и опиши его… или ее. Бритт не видел тебя в «Саду», так что у тебя будет время осмотреться. Но только не очень долго. Это ясно?

— Вполне.

Джулиан кивнул.

— Иди. Я буду ждать за углом.

Мэтью тоже отозвался кивком и спустился по ступенькам. Едва он открыл дверь «Зеленого пятна», как его обдало едким табачным дымом, в нос ударил запах пролитого эля и вина, смешанный с вонью застарелого человеческого пота, а также со смолистым ароматом поленьев, потрескивающих в камине напротив входа.

Мэтью вошел и позволил двери захлопнуться за ним. Не привлекая ничьего внимания, он прошел между столами, миновал барную стойку и замер как можно ближе к огню, впитывая блаженное тепло. Когда уличный мороз перестал колоть лицо, он повернулся к камину спиной, чтобы обогреть и ее, а заодно и осмотреть зал, в котором собралось около десяти или, быть может, дюжины завсегдатаев. Тараканьих бегов здесь не наблюдалось, поэтому шума было заметно меньше. Скорее всего, люди собирались в этой таверне за тихими разговорами, которые они привыкли вести за кружкой-другой эля или чаркой вина. Зал был довольно темным, рассеянные тут и там лампы давали скудное освещение, но Мэтью внезапно понял, что стоит примерно футах в восьми от стола, к которому Бритт придвинул стул, расположившись напротив какого-то мужчины.

В свете каминного огня Мэтью попытался оценить незнакомца. Это был стройный мужчина в белом костюме. Для зимы такой выбор одежды был странноват, но, похоже, незнакомца это нисколько не смущало. Комплект дополняла белая рубашка с черным галстуком на тонкой шее. На вид этому человеку было за сорок — хотя Мэтью не исключал, что уже исполнилось пятьдесят. Прядь седых волос пролегала прямо по центру его головы, остальная часть которой была гладко выбрита. Заостренная форма нижней части лица подчеркивалась козлиной бородкой, а крючковатый нос чем-то походил на птичий клюв. Однако самой захватывающей деталью внешности этого человека оказались глаза: они были очень — даже слишком — сильно навыкате, словно глазницы стремились постепенно выдавить их наружу. А цвет… золотой, как гинеи в кошельке Джулиана Девейна.

Пока Мэтью изучал свою цель, Бритт наклонился вперед, и лицо незнакомца оказалось наполовину скрыто тенью, а наполовину освещено рыжеватым пламенем камина.

И вдруг случилось это.

Человек с пугающе странными выпученными глазами, к которому обращался Бритт, повернул голову налево, и в момент, когда шея должна была остановиться, он просто… продолжил поворачивать голову. Сердце Мэтью пустилось вскачь: казалось, еще несколько секунд, и мужчина попросту свернет себе шею, потому что нос его уже почти указывал на лопатку.

Голова мужчины слегка дернулась. Мэтью видел, как напрягаются мышцы шеи и тут же расслабляются. Раздался тихий хруст и, к удивлению Мэтью, голова продолжила поворачиваться… поворачиваться… поворачиваться, пока этот причудливый джентльмен не начал смотреть прямо себе за спину. А ведь его голова все еще поворачивалась!

Мэтью невольно отшатнулся, едва не угодив каблуками своих ботинок в горящие поленья. Тем временем человек с большими золотистыми глазами повернул голову чуть ли не до самого позвоночника. Мэтью продолжал смотреть на все это действо, не в силах оторвать глаз. Когда стало казаться, что шея вот-вот позволит голове сделать полный оборот, джентльмен вдруг начал поворачивать ее в другую сторону. Все больше… больше… и больше. Золотистые глаза мерцали в свете огня, а Бритт продолжал говорить, как будто для него это было самое естественное зрелище в мире.

Голова незнакомца, теперь повернутая вправо, снова наводила на мысль о том, что ему сломали шею. Он вновь произвел это дерганое движение — сокращение и расслабление мышц, — и диковинные кости продолжили совершать чудеса, недоступные обычному человеческому скелету.

А затем… золотистые глаза устремились прямо на Мэтью и замерли на нем. К своему ужасу, Мэтью осознал, что не может отвести взгляд.

— Вам помочь, сэр?

Чей это был голос? Этот странный человек, что, умудрился каким-то образом проникнуть в разум Мэтью?

— Может, желаете выпить, сэр?

Золотые глаза, наконец, оставили его в покое, и голова — слава богу — вернулась в свое нормальное положение. Бритт целиком и полностью завладел вниманием мужчины. Освободившись от этого оптического рабства, Мэтью перевел взгляд на девушку-подавальщицу, вышедшую из-за стойки.

— Сэр? — обратилось к нему существо, более походящее на беспризорницу, чем на работницу таверны или какого бы то ни было заведения.

— Нет, — ответил Мэтью. Он был ошеломлен и, как ни странно, его собственная шея сейчас была напряжена до предела. — Нет, — повторил он. — Я просто… нет. — Он спешно отошел от камина, прошагал мимо барной стойки, змеей прошмыгнул меж столами и выскочил за дверь «Зеленого пятна». Оказавшись на холоде и бегом поднявшись по ступенькам, он заметил Джулиана, стоявшего за углом, и подошел к нему.

— Ну? — поторопил тот.

Несколько мгновений Мэтью не мог вымолвить ни слова.

— С кем он встречался? — подтолкнул Джулиан. — Боже, да что с тобой?

— Он встречался с… это было… я хочу сказать, это был… невероятный человек! Я не понял, как он это сделал…

— Ясно, ясно. Значит, это был мужчина. А теперь говори по-английски, хватит лепетать!

— Минуту, — попросил Мэтью. Ему нужно было время, чтобы очистить свой разум. — Да, это был мужчина, — продолжил он, чувствуя, как отрезвляюще холодный снег летит ему в лицо и цепляется за ресницы. — Этот человек… он мог крутить головой. Я знаю, это звучит безумно, но он мог…

— Провернуть ее почти полностью? — закончил за него фразу Джулиан. — Так, что он смотрел прямо себе за спину? Ах, я знаю этого человека!

Мэтью встрепенулся.

— Кто он такой?

— Филин, — кивнул Джулиан. — Настоящее имя неизвестно. Прости, но сейчас я не могу не посмеяться над твоим выражением лица! Теперь я понимаю, что его особый талант действительно может заставить экипаж перевернуться.

— Лично мой, — рассеянно буркнул Мэтью, — точно перевернулся.

— Ну так берись за поводья побыстрее, потому что мы здесь не для того, чтобы валять дурака! Я хочу узнать, зачем Бритт выбрался на улицу в такую погоду, чтобы поговорить с Филином. Ты видел, как он ему заплатил?

— Кто — кому? — покачал головой Мэтью.

— Филин — Бритту.

— Нет. По крайней мере, пока я там был.

— Хм. Значит, заплатит. За информацию о том, как я его расспрашивал. Бритт, без сомнения, счел это важным, — сказал Джулиан, задумчиво постучав пальцем по подбородку. — Вопрос в том, кто платит самому Филину.

— Я все еще не совсем понимаю… — Мэтью чувствовал, что его разум продолжает застилать странный гипнотический морок, даже несмотря на лютый холод. — Кто такой этот Филин и почему он должен был заплатить Бритту за такого рода информацию?

— Филин, — терпеливо объяснил Джулиан, — специалист по безопасности. Он заботится о, скажем так, том, чтобы все было наготове и в порядке. Он работал в этом направлении последние два года. В рамках преступного мира, разумеется. А значит, мы должны узнать, что он готовит.

— Согласен, но как нам это сделать?

— Снова придется ждать. Если информация Бритта заинтересует Филина — а я уверен, что так и будет, — наш гуттаперчевый малый скоро придет в движение, и на этот раз может навести нас на след того, кого мы действительно хотим встретить.

— Адмирал? — спросил Мэтью.

— Время покажет. Сначала я собираюсь перейти улицу и найти укромное место, чтобы понаблюдать за входом. Я хочу, чтобы ты перешел через улицу вон там, — Джулиан указал на запад, — чтобы ни Бритт, ни Филин с тобой не столкнулись, если они выйдут и повернут за угол. Затем расслабься и попытайся согреться. Похоже, нам придется провести здесь какое-то время.

Мэтью занял позицию, указанную Джулианом, постаравшись как можно лучше слиться с темнотой. Джулиан же зашагал на север и буквально сделался невидимым.

Мэтью сосредоточился на том, чтобы наблюдать за углом через дорогу. Одновременно он пытался вообразить, что все еще стоит перед камином, согревавшим каждый квадратный дюйм его тела. Он потер руки и понял, как благодарен за перчатки и утепленную шапку под треуголкой, которая не давала его ушам отвалиться. Если в ней и водились когда-то вши, теперь они все замерзли насмерть.

Его воображение перенесло его из помещения с камином в горячую ванну, подогреваемую разведенным под ней костром. В своем воображении он держал в руке кружку горячего яблочного эля и уже собирался сделать глоток, когда Джулиан выскочил из-за угла и прошипел:

— Быстрее! Нам нельзя его упустить!

— Кого мы преследуем? Бритта или Филина? — спросил Мэтью, то время как они припустились почти бегом в западном направлении.

— Филина. На нем все белое: белый плащ с белым капюшоном на голове. Его едва можно разглядеть на расстоянии в полквартала. Он идет быстро. А я не осмеливаюсь подступиться ближе к его вращающейся голове. Будем держать его в поле зрения, как можем.

Мэтью и в самом деле с трудом разглядел на фоне снегопада фигуру в белом, и едва он успел это сделать, как взметнулись вихри, скрыв Филина за снежной вуалью. Джулиан ускорил шаг, и Мэтью постарался от него не отставать. Он прекрасно понимал, что стоит им позволить этому человеку уйти, и они упустят последний шанс отыскать таинственного адмирала… если, конечно, допустить, что именно к нему направляется Филин.

Квартал за кварталом они продолжали слежку, иногда пересекая улицу, чтобы не попасться. Временами Мэтью страшился, что они потеряли Филина, потому что иногда на фоне снегопада его белая фигура совершенно исчезала, но затем завеса истончалась, и Филин на несколько мгновений становился видимым, особенно в свете окон какой-нибудь таверны, прежде чем пропасть снова. Мэтью подумал, что в какой-то момент Филин может повернуть голову — почти полностью — чтобы проверить, нет ли за ним слежки. Однако уже в следующий миг он отбросил это опасение, решив, что белый капюшон в данном случае сыграет им с Джулианом на руку и не позволит этого сделать.

Они достигли района города, который был освещен множеством масляных ламп. Шатающихся пьяниц здесь стало заметно меньше, как и бушующих дебоширов. Таверны сменились более изысканными мюзик-холлами, театрами, кафе и ресторанами. Тем не менее, снегопад продолжался.

Внезапно Джулиан остановился и ухватил Мэтью за руку, потому что, оказавшись в следующем квартале, Филин остановил экипаж и быстро вскочил внутрь. Дверь захлопнулась, щелкнул кнут, и одинокая лошадь тронулась, недовольно фыркнув и выпустив облачко пара. Мэтью понял, что Филин специально пришел в более респектабельный район, чтобы поймать экипаж — в бедных кварталах их днем с огнем не сыскать.

— Черт! — воскликнул Джулиан. — Мы упустили его! Считай, все потеряно…

Однако потеряно было еще не все.

— Там! — Мэтью указал на вторую наемную карету, что неспешно двигалась вдоль фасада Мюзик-холла сэра Тодди. В следующий миг экипаж остановился, и из него вышли две пары в шерстяных и меховых пальто. Какая-то женщина засмеялась, и голос ее напоминал перезвон колокольчиков. Один из джентльменов игриво шлепнул ее по бедру, когда она направилась ко входу в мюзик-холл.

— Бегом! — скомандовал Джулиан.

Они бросились к карете.

— Желаете нанять экипаж, сэр? — спросил возница у Мэтью. Голос его доносился откуда-то из глубины утепленного пальто и заглушался потертой шапкой из бобровой шерсти.

Экипаж Филина все еще был в поле зрения и сейчас как раз собирался свернуть в сторону кольцевой развязки.

Мэтью указал:

— Следуйте за той каретой!

Джулиан уже залезал внутрь.

— О, черт! — воскликнул возница, заметно встрепенувшись. — Интрига!

Мэтью хотел удостовериться, что возница следует правильным курсом, поэтому вместо того, чтобы забраться в салон, он ухватился за поручень и сел на козлы. Кнут негромко щелкнул в холодном воздухе, конь застучал копытами, и Мэтью стал напряженно всматриваться вперед, словно борзая, идущая по лисьему следу. Или, в данном случае, как орел, летящий за более мелкой птицей.

Правда, кольцевая развязка вывела их на бульвар, где оказалось слишком много наемных экипажей. Мэтью пришлось мобилизовать все свое внимание и наблюдательность, и, невзирая на летящий в лицо снег, он упорно не сводил глаз с экипажа Филина, что маячил впереди. Джулиан тоже решил помочь. Он широко раскрыл дверь прямо на ходу, высунулся и стал наблюдать за целью.

Это трудно было назвать настоящей погоней: подводила механика. Ни экипаж Филина, ни экипаж Мэтью с Джулианом не могли набрать достаточную скорость в такую погоду, поэтому движение казалось чересчур медленным.

В какой-то момент Мэтью испугался, что его возница сейчас врежется в коляску, что впереди них совершенно внезапно отклонилась от курса, чтобы избежать другого экипажа, поворачивающего справа.

— Тпру, Гермес! — воскликнул возница, стараясь избежать столкновения. Казалось, каким-то необъяснимым образом конь откликнулся на голосовую команду так, будто почувствовал, что именно ему нужно сделать, и вовремя отклонился в нужную сторону.

Экипаж Филина повернул на север, и возница Мэтью последовал за ним. Мэтью показалось, что он слышит, как мужчина посмеивается — его, похоже, забавляла вся эта шумная суета, которая, вероятно, редко попадалась ему во время его обычной степенной ночной работы.

— Кого мы преследуем? Вора, укравшего драгоценности, или неверную жену? — поинтересовался возница. Он крикнул это прямо в ухо Мэтью, и тот вздрогнул от неожиданности.

Ответ последовал от Джулиана:

— И то, и другое! — крикнул он. Это побудило возницу снова щелкнуть поводьями, и конь по имени Гермес едва не полетел.

Еще через несколько минут они достигли района Лондона, который был так сильно удален от «Сада Осьминога» и «Зеленого Пятна», что казался частью иного мира. Колеса экипажа хрустели по снегу, стелившемуся по дороге вдоль большого парка, где заснеженные ветви деревьев напоминали сказочных лошадей. Сосны окружали беседку, освещенную разноцветными фонариками, вывешенными специально к Рождеству. Сквозь деревья по другую сторону парка можно было увидеть дома богачей, даже в этот поздний час освещенные множеством фонарей. В окнах и на широких верандах горел свет, будто дороговизна освещения ничего не значила для этих людей. Что ж, богачи всегда были особой породой.

Экипаж Филина продолжил огибать парк, приближаясь к огромному ряду богатых поместий. За ним неустанно следовал экипаж Мэтью.

— Помедленнее! — посоветовал Джулиан. Стало очевидно, что экипаж, в котором находится Филин, начинает замедляться, в то время как изгиб дороги выравнивался перед обиталищами тех, кто мнил себя лондонскими богами. Мэтью увидел, как коляска Филина остановилась перед высокими воротами. За ними начиналась дорога, окаймленная фигурно обрезанными деревьями, которая ярдов через двадцать подходила к ступеням огромного белокаменного дома с множеством наклонных крыш, покрытых снегом. Все окна этого огромного здания были освещены лампами, а само поместье было обнесено железным забором. У ворот стоял человек, одетый в длинную темную шинель, треуголку и шерстяную маску, защищавшую лицо от холода.

Мэтью увидел, как Филин поспешно вышел из экипажа и направился к воротам. Прежде чем Джулиан успел среагировать, Мэтью распорядился:

— Проезжайте мимо дома!

— Да, сэр, как скажете.

Мэтью и Джулиан оглянулись как раз вовремя, чтобы увидеть, как Филина пропустили в ворота, которые тут же закрылись, и человек в белом пальто и капюшоне зашагал к крыльцу.

— Остановитесь чуть дальше, со стороны парка, — проинструктировал Джулиан.

Возница сделал, как было велено, и заставил Гермеса остановиться.

Мэтью заметил, что экипаж, который нанял Филин, все еще стоит у ворот. С этой точки обзора было видно, как Филин воспользовался дверным молоточком, чтобы объявить о своем присутствии. Через несколько секунд дверь ему открыл какой-то человек в темно-синей униформе, но определенно не похожий на грузного медведя с ярко-рыжей пламенной бородой.

Филин вошел в дом, и дверь за ним закрылась.

— Давай прогуляемся, — сказал Джулиан. — Возница! Нам нужно, чтобы вы оставались здесь. Это принесет вам еще шесть шиллингов.

Одну гинею удалось разменять на постоялом дворе, и Мэтью был уверен, что Джулиан получит одобрение Профессора Фэлла за относительную бережливость, потому что теперь перестал разбрасываться деньгами и стал тратить их только по необходимости.

Джулиан оставил свою седельную сумку и клинок в экипаже, после чего подошел к Мэтью, и они вместе двинулись к человеку у ворот. Снегопад чуть ослаб, хотя ветер все еще изредка поднимал колкие вихри. Мэтью показалось, что температура в этом году упала до небывало низких отметок. Привратника от лютого холода, похоже, спасала лишь шерстяная маска — без нее он бы и часа тут не простоял.

Джулиан потянул руку, чтобы провести ею по боку лошади, которая привезла сюда экипаж Филина, а затем повернулся к стражнику и сказал:

— Простите, сэр! Боюсь, мы заблудились в этой непогоде. Чей это дом?

Привратник ничего не ответил. Жесткие голубые глаза в специальных прорезях бесстрастно смотрели на вопрошающего.

— Нас пригласил к себе лорд Соммерсет. Это не его дом?

Привратник продолжал молчать. Однако ответ был дан: мужчина нырнул рукой в перчатке в свою шинель и показал пистолетную рукоять.

— О! — воскликнул Джулиан, изображая удивление и обиду. — Простите еще раз. Вероятно, мы ошиблись адресом! Идем, Сэмюэль. — Он потянул Мэтью за рукав, призывая вернуться к их карете, что ждала их дальше по дороге. Прежде чем последовать за спутником, Мэтью бросил еще один взгляд на особняк и увидел на самой высокой его крыше большое мансардное окно в форме полумесяца. Как и другие, оно было освещено лампой. По другую сторону стекла на постаменте он рассмотрел корабельный штурвал, предположительно установленный на полу.

Дом адмирала, — подумал он. — Браво, Джулиан!

Он отвернулся, чувствуя на себе прожигающий взгляд привратника.

Глава десятая

— Подождите минутку, — попросил Джулиан, когда они вернулись к своему наемному экипажу. — А это у нас что?

Мэтью повернулся, чтобы взглянуть в указанном направлении и увидел еще одну карету, выезжающую из-за парка. Копыта запряженных в нее лошадей глухо стучали по снежному насту.

— Вы нашли того, кого искали? — поинтересовался возница Гермеса со своего места.

— Пока нет, — ответил Джулиан, с прищуром взирая на приближающийся экипаж, — но ночь же только началась.

— Думаю, дело уже близится к полуночи, — заметил возница. — Хотя, может, вы это и имели в виду под «только началась»? А я вот слишком стар, чтобы дрожать здесь всю оставшуюся жизнь!

— Подождите еще немного, пожалуйста, будьте так любезны. — Джулиан и Мэтью проследили, как вновь прибывший экипаж замедлил ход, а затем остановился прямо перед воротами. — Я смотрю, это место сегодня очень популярно, — заметил Джулиан. — Интересно, что там происходит.

Из экипажа вышли двое мужчин, и выглядели они так, будто только что сбежали из цирка. На первом была огромная шуба из шкуры белого медведя, белый шарф, закрывающий нижнюю часть лица, и ярко-красная треуголка с полудюжиной разноцветных перьев, торчавших из-под золотой ленты. Второй мужчина, выше и худее первого, щеголял в длинном пальто из какой-то темно-серой кожи — Может, тюленьей? — подумал Мэтью, — с желтым шнуром вместо пояса, а на его нелепом кучерявом белом парике красовалась пурпурная, как новоиспеченный синяк, треуголка. Мэтью мельком увидел его лицо, выкрашенное в мертвенно-белый цвет. Над глазами алели яркие нарисованные дуги, по-видимому, служившие бровями. Клоун, не иначе!

— В город приехал карнавал, — ухмыльнулся Джулиан. — Что ж, посмотрим, что эти двое будут делать дальше.

Вновь прибывшие подошли к воротам. Человек в медвежьей шубе полез в карман, извлек оттуда что-то и продемонстрировал привратнику, на что тот кивнул и открыл ворота. Затем странная парочка прошествовала по подъездной дорожке и поднялась на крыльцо, где Сэр Белый Медведь постучал молоточком в дверь. Через мгновение она открылась, и из-за нее выглянул все тот же человек в униформе. Оба посетителя вытянулись по стойке смирно и резко щелкнули каблуками.

— Пруссаки, — шепнул Джулиан. — У них на фраках должны быть еще военные отличительные знаки.

Пруссаки, — мысленно повторил про себя Мэтью, и невольно ощутил, как желчь обжигает ему внутренности. Единственным известным ему пруссаком был смертоносный фехтовальщик граф Антон Маннергейм Дальгрен, который в данный момент должен был уже перевариться в брюхе той атлантической акулы, которой удалось его сцапать.

Человек в униформе, стоявший в дверях, что-то сказал. Сэр Белый Медведь кивнул, а затем они с Клоуном спустились по лестнице, не изменяя своей удивительно величественной манере держаться. Дверь особняка закрылась — по-видимому, все дела были решены. Посетители вышли за ворота, и бесстрастный привратник закрыл их за ними. Подойдя к своему вознице, Сэр Белый Медведь отдал распоряжение, после чего странная парочка забралась внутрь экипажа и закрыла дверь. Щелкнул хлыст, раздался негромкий скрип, и экипаж тронулся с места, миновав Мэтью, Джулиана, их продрогшего кучера и фыркающего паром Гермеса.

— А вот это настоящая интрига! — сообщил Джулиан. — Теперь следуйте за той каретой!

— Интрига или нет, но моя задница превратилась в айсберг! — пожаловался возница, хотя все же разблокировал тормоз, когда Мэтью снова сел рядом с ним, а Джулиан занял свое место в экипаже.

С ударом хлыста по воздуху Гермес тронулся в путь, и на этот раз цель было легко не терять из виду, держась на приличном расстоянии — казалось, в этом холеном районе других экипажей сейчас попросту не было.

Через некоторое время слежка вернула их на оживленные бульвары и улицы города. Мэтью показалось, что Рождество сделало Лондон еще больше похожим на улей — количество людей на улицах поражало воображение, несмотря на поздний час. Со всех сторон навстречу им неслись наемные экипажи, сворачивая то в одну, то в другую сторону, Мэтью же не сводил глаз с того, на котором ехали два клоуна — пруссака, если верить чутью Джулиана.

Еще через десять минут они притормозили там, где Бенсон останавливал карету некоторое время назад, чтобы выпустить Тарлентортов — перед покрытыми красным ковром ступеньками под красным навесом, что защищал вход в гостиницу «Герб Мейфэра». Это было огромное элегантное здание из коричневого камня, по сравнению с которым лучшая гостиница Нью-Йорка «Док-Хаус-Инн» выглядела почти как «Сад Осьминога». Здание было четырехэтажным, с башенками, похожими на небольшие замки, по углам и целым лесом труб, из которых неиссякаемым потоком валил дым, сливавшийся со снегопадом. Оба предположительных пруссака стали высаживаться из кареты, дверцу им радушно придерживал лакей в красной ливрее, в десятитонном белом парике и белых чулках до колен.

Когда возница Гермеса остановил экипаж позади преследуемой кареты, Мэтью увидел Сэра Белого Медведя, державшего в руках маленький коричневый саквояж. Он жестом указывал на заднюю часть экипажа, видимо, прося помочь ему распаковать вещи, что лежали под зашнурованным брезентом на багажной платформе. Лакей в свою очередь дунул в свисток, и на его зов прибежали двое других слуг, одетых в точно такую же униформу. Сэр Белый Медведь расплатился с возницей сверкающим серебром, и они с Клоуном, поднявшись по ступенькам, вошли в «Герб Мейфэра». Весь этот короткий путь их сопровождал лакей, шедший впереди них и открывавший все закрытые двери, как будто у странных гостей не было собственных рук.

Джулиан вышел из кареты с седельной сумкой наперевес и клинком в ножнах, излучая сдержанность, собранность и решимость. Он вручил Мэтью шесть шиллингов, и тот передал их кучеру, который, приподняв шляпу, сказал:

— Спасибо, сэр, и удачи вам во всех ваших интригах!

Мэтью спрыгнул с облучка на землю. Джулиан меж тем отошел чуть дальше, наблюдая за тем, как убирают багаж, принадлежавший двум объектам их слежки. Брезент уже расшнуровали, и под ним обнаружились два больших сундука, четыре чемодана поменьше и четыре шляпных коробки. Слуги с трудом потащили один из сундуков в здание.

Как только благородный Гермес скрыл доверенную ему карету в снегопаде, Джулиан возвестил:

— Я думаю, мы должны им немного помочь. Держи! — Он бросил один из чемоданов Мэтью, а сам взял другой.

— Эй! Эй, вы! — окликнул их возница, кормивший в это время лошадь вялым яблоком. — Что вы там делаете?

— Мы часть делегации, — ответил Джулиан, вздернув подбородок. — А последний слуга, который так грубо со мной разговаривал, получил клинком по почкам. — Он демонстративно положил руку на рукоять оружия.

Возница надвинул шляпу на глаза, давая понять, что не желает ничего больше видеть, после чего пожал плечами и пробормотал:

— Мне проблемы не нужны.

— Пойдем, Манфред! — небрежно позвал Джулиан.

Они поднялись по покрытым красным ковром ступеням и, пройдя через двойные дубовые двери, попали в «Герб Мейфэра».

Внутренняя обстановка произвела на Мэтью неизгладимое впечатление, но самым главным достоинством стало благословенное тепло и потрескивание поленьев в огромном камине, облицованном мраморной плиткой золотистого цвета. Картину дополняло множество элементов роскоши. В вестибюле разноцветные фонарики и ветви остролиста свисали изящными каскадами с дубовых балок высокого потолка. Трио музыкантов весьма недурно играло на двух скрипках и флейте. Несколько зон отдыха завлекали гостей мягкими кожаными креслами и диванами, стоявшими на гладких и отполированных темно-коричневых досках пола. А над всем этим — словно вишенка на торте — красовалась массивная люстра, в которой, должно быть, было не менее шестидесяти зажженных свечей.

Вдалеке Сэр Белый Медведь и Клоун стояли у стойки, за которой худощавый молодой человек в темно-синем костюме и белом парике записывал их имена в бухгалтерскую книгу. Несколько других постояльцев сидели рядом с музыкантами, наслаждаясь поздним концертом, в углу тихо тикали напольные часы, царящая атмосфера навевала мысли о спокойствии и довольстве — все казалось правильным в этом мире богачей.

Лакей поравнялся с Мэтью и Джулианом, снова направляясь к выходу, двое слуг следовали за ним по пятам. Первый сундук, а за ним и второй, были сгружены у широкой лестницы, устланной красным ковром. Деревянные статуи ангелов в человеческий рост, стоявшие по обе стороны лестницы, невозмутимо взирали на багаж, который еще предстояло затащить в комнату новоприбывших.

Джулиан протянул руку и поймал лакея за локоть, одновременно поворачиваясь спиной к стойке портье, которая находилась от него приблизительно в двадцати футах.

— Ну и как это понимать? Что за бардак у вас в заведении? — спросил Джулиан. Его голос был достаточно резким, чтобы выразить раздражение, но не настолько, чтобы насторожить, кого бы то ни было. — Неужели ваши гости должны сами таскать чемоданы в эту холодную ночь, и некому даже встретить их у экипажа?

— Я… Простите, сэр! Но час нынче поздний… да и из-за непогоды в моем распоряжении только эти двое слуг…

— Никаких оправданий! Это оскорбительно: мы проделали слишком долгий путь, чтобы к нам относились как к простолюдинам! Твое имя?

Пока перед ним разворачивалась вся эта сцена, Мэтью заметил, как Джулиан украдкой бросает взгляд на стойку портье, и понял, что вся эта игра была затеяна лишь для того, чтобы потянуть время, пока пруссаки не покинут вестибюль. Сэр Белый Медведь и Клоун явно торопились, потому что ключ уже был у них в руках, и клерк широким жестом указал на лестницу.

— Стойте на месте, пока я с вами разговариваю! — продолжал Джулиан, и двое несчастных слуг — оба молодые мальчишки, выглядящие ужасно неловко в своих париках и туго застегнутых мундирах, — встали позади лакея, словно ища его защиты, насколько испуганные мыши могут искать защиты у тощего пугала. — Мой помощник и я посетили много гостиниц по всей стране, да и в Европе тоже, и я просто поражен отсутствием…

Мэтью толкнул его локтем. Объекты их интереса поднимались по лестнице своей быстрой военной походкой.

— Впрочем, на свой страх и риск можете продолжать в том же духе, — бросил Джулиан своим слушателям и тут же освободил их от своего осадного поведения, двинувшись к стойке портье. Мэтью не отставал от него ни на шаг.

Добравшись до своей цели, Джулиан водрузил на стойку чемодан, который так и не выпустил из рук.

— Бронь на имя Рэндольфа Моубри, — возвестил он, — и его помощника, мистера Споттла. — Пока портье искал в гроссбухе имена, которых там не было, Джулиан добавил: — Там должен быть указан граф Рэндольф Моубри.

— Конечно, — ответил клерк, хмуря брови и пробегая пальцем по пометкам в своем гроссбухе. — Странно… я не вижу таких имен.

— Бронь сделал наш агент некоторое время назад! Мы прибыли в составе прусской делегации! С теми двумя джентльменами, которые разговаривали с вами только что. Мы переводчики, — надменно сообщил Джулиан, — и хотели бы занять комнату рядом с их номером.

— Гм… сэр… не думаю, что смогу…

— Очень красивый вестибюль, — с улыбкой перебил его Джулиан, но в его голосе все еще слышалось презрение. — Я бы сказал, что он вполне сравним с вестибюлем «Империале» в Кенигсберге. Не так ли, мистер Споттл?

— Можно и так сказать, — ответил Мэтью, недоумевая, откуда взялось это нелепое прозвище.

— Номер рядом с нашими клиентами, — потребовал Джулиан. — Мы только что сошли с корабля, нам нужно побриться и помыться — как вы, наверное, и сами видите. Видит бог, нам хватило злоключений за эту поездку: остальной наш багаж задержали в порту из-за какой-то ошибки! — Он поднял сжатую в кулак руку повыше, чтобы показать свое раздражение. — Поэтому мы не в том настроении, чтобы терпеть еще какие-то ошибки! Номер, пожалуйста. И поживее, будьте любезны.

— Что ж… Граф Моубри… я могу предложить вам комнату на том же этаже, но… это не будет роскошный Гранд-Люкс, как у графа Пеллегара...

— Вы издеваетесь? В каком чулане, бога ради, вы вздумали нас поселить? — Он терпеливо вздохнул, делая вид, что с неимоверным трудом берет себя в руки. — Ладно, на первое время можно обойтись и обычной комнатой, пока вы не разберетесь со своими бумагами. Как далеко эта комната от номера графа Пеллегара? — Джулиан произнес это имя так, словно оно не сходило с его языка денно и нощно.

Портье, казалось, чуть вспотел.

— Номер двадцать шесть на втором этаже в конце коридора. Граф Пеллегар и барон Брюкс в двадцать первом. Комната подготовлена для джентльмена, который еще не прибыл, но я смогу разместить его в другом номере. К сожалению, из вашего окна будет открываться вид на кирпичную стену…

Джулиан с отвращением нахмурился.

— Ужас! Не поездка, а сплошная катастрофа! — Он вздохнул, нарочито устало потерев переносицу. — Впрочем… я полагаю, на первое время и это терпимо. Надеюсь, когда-нибудь персонал гостиниц научится предотвращать подобные ошибки бронирования.

— Да, я тоже на это надеюсь, Ваше Сиятельство. Подпишите здесь, пожалуйста. И могу ли я попросить предоплату в размере двух гиней за ночь?

— Две гинеи? Но ночь почти закончилась! И с таким неприглядным видом из окна и пренебрежительным отношением к нашему приезду?.. — Джулиан прервал свою возмущенную речь. — Как насчет гинеи за сегодняшнюю ночь, а завтра, когда все уладится, мы заплатим за оставшуюся часть нашего пребывания?

Клерк явно опешил от такого предложения, потому что он несколько раз беззвучно открыл и закрыл рот, прежде чем выдавил:

— Я не совсем понимаю, что вы имеется в виду, Ваше Сиятельство, но…

— Тогда договорились! — Джулиан уже вытаскивал клинок, что вызвало у клерка еще несколько секунд замешательства, но выражение его лица смягчилось, когда он увидел золотую гинею, которую «граф Моубри» извлек из кошелька и аккуратно положил точно в центр раскрытой книги.

— Когда вокруг столько негодяев, осторожность не бывает излишней, — обронил Джулиан, убирая кошелек и возвращая клинок на место. — Мы сами донесем чемоданы. Не хватало еще, чтобы какая-нибудь ошибка вышла с нашим настрадавшимся багажом. Ключ, будьте так любезны!

Портье с тяжелым вздохом протянул ему ключ.

— Споттл? — прошипел Мэтью, пока они поднимались по парадной лестнице.

— Так звали бродячую собаку, которую я взял к себе, когда был еще мальчишкой, — развел руками Джулиан. — Мне пришлось сочинять на ходу. Если интересно, человека по имени Рэндольф Моубри я прикончил лично. О, это было довольно давно, так что он не будет возражать.

Коридор второго этажа тоже был устлан красным ковром. Мэтью отметил, что на каждом этаже всего шесть комнат — по три с каждой стороны.

Отпирая дверь с номером двадцать шесть в дальнем конце коридора, Джулиан тихо сказал:

— Подождем, пока доставят их багаж и всё успокоится. Мы же не хотим, чтобы нам помешали и испортили весь праздник?

Мэтью боялся чего-то подобного, но знал, что этого не избежать. Им нужно было попасть в комнату номер двадцать один и выяснить все, что можно, а это означало, что склонность Джулиана к насилию может вырваться на свободу.

Окно их комнаты выходило на кирпичную стену, но пространства здесь было раза в три больше, чем в молочной, которую в Нью-Йорке Мэтью называл своим домом. Три керосиновые лампы, горевшие в комнате, отбрасывали веселый свет и говорили о заботе, которую «Герб Мейфэра» выказывал своим гостям, следя за тем, чтобы к приезду джентльмена, забронировавшего номер, тот был освещен. По сути, эта «комната» представляла собой целую квартиру, обставленную с хорошим вкусом: средневековый гобелен покрывал одну из стен, рядом с дубовым столом стояли черные кожаные кресла и длинный черный кожаный диван. Также здесь находилась кровать с балдахином и с резной спинкой. В комнате слабо пахло китовым жиром, но в основном очистителем кожи и свежим бельем. Расстраивал лишь вид из окна.

— Тут, наверное, даже ночной горшок с позолотой, — буркнул Джулиан, ставя украденный чемодан на пол.

Поставив свою ношу на одно из кресел, Мэтью направился к умывальнику, обнаружив около раковины небольшое зеркало на подставке, кусок мыла, полотенце и бритву.

— Источник воды, должно быть, в подвале, где денно и нощно трудятся простые смертные, — хмыкнул Джулиан. Он снял с плеча седельную сумку и бросил ее на кровать. За ней последовал и клинок.

— Возможно, — отозвался Мэтью. — Наверное, к нам скоро придем слуга с водой. — Он посмотрел на себя в зеркало и увидел усталого незнакомца с четырехдневной щетиной на лице. Выглядел ли он когда-нибудь таким старым и встревоженным?

Джулиан снял треуголку. Его светлые волосы стояли дыбом, словно копна сена, которую взрыхлили вилами. Он опустился в свободное кресло, снял с ботинок маленькие шпоры и положил ноги на стол. Зевнув, он с удовольствием потянулся, и на его плечах заметно проступили мускулы.

— Черт, будь моя воля, я уснул бы прямо сейчас и провалялся бы так до самого утра. Мечты-мечты! — Он вздохнул и встрепенулся. — Знаешь, меня сильно заинтересовал саквояж, который Пеллегар держал при себе. Как думаешь, у него там ценные документы?

— Не знаю. — Мэтью отвернулся от зеркала. — Ты ведь не собираешься сегодня никого убивать?

— Ни в коем случае! Если только меня не вынудят.

— Как насчет того, чтобы вообще воздержаться от убийств?

— Ах, — осклабился Джулиан, — канатоходец! Балансируешь между своими ценностями и своей целью! А что, если придется пойти на убийство ради спасения твоей Берри, и другого выхода не будет? Неужели откажешься? — Он прищурился. — Ну, что скажешь?

— Скажу, что на такой высоте мне еще не приходилось балансировать.

— Уклонение от ответа, — хмыкнул Джулиан, и глаза его снова стали жесткими, — может привести к падению.

Мэтью не нашелся, что ответить, учитывая, что даже размышлять на эту тему не хотел слишком долго. Он сел в одно из кресел, снял треуголку, шерстяную шапочку и перчатки, откинул голову назад и подумал, что тоже может проспать до утра — если не дольше — стоит только прикрыть глаза.

Через некоторое время в дверь постучали. Джулиан тут же вскочил и прошел мимо кресла Мэтью.

— Кто там? — поинтересовался он.

— Горячая вода, Ваше Сиятельство.

Это был слуга, принесший в качестве своеобразного подарка большой керамический кувшин с металлической крышкой на петлях. Из маленьких отверстий в крышке поднимался пар, а кувшин был такой горячий, что юноша для защиты рук надел мягкие кожаные перчатки. Он открыл крышку, под которой обнаружился носик, налил воды в умывальник и поставил принесенную емкость поверх него.

— Я могу еще что-нибудь сделать для вас, господа? — спросил он. — Может, желаете еще лампу или две? Таверна «Мейфэр» закрывается через полчаса, вам нужна еда или эль?

— Сегодня нам ничего больше не понадобится, — ответил Джулиан и дал слуге пару шиллингов. — О! — воскликнул он, прежде чем тот открыл дверь, — Мы прибыли с прусскими джентльменами из двадцать первого номера. Их багаж уже принесли?

— Да сэр. Но… они говорят, что у них пропали два чемодана, и, похоже, что их забыли снять с экипажа, или… не знаю, что там еще могло случиться, сэр… иногда ошибки неизбежны...

— Действительно. И за этими джентльменами ухаживают так же, как вы ухаживаете за нами? — Джулиан смягчил тон, потому что и он, и Мэтью понимали, что слуга может удивиться такому интересу. — Нам платят за то, чтобы они чувствовали себя комфортно, — объяснил он. — Они привередливы.

— Понимаю. Да, сэр, я принес им горячую воду до того, как принес ее вам.

— И они больше ничего не попросили? Я имею в виду… на английском, в меру того, как они его знают?

— Лысый джентльмен очень переживает из-за пропавшихчемоданов, но он просил обеспечить им только тишину и покой, — сказал юноша. — Больше ничего.

— Отлично. Очень приятно знать, что они устроились на ночь. Тогда спасибо и спокойной ночи.

Юноша распрощался и ушел с шиллингами в кармане.

Когда дверь снова закрылась, Джулиан повернулся к Мэтью.

— Кто-то очень скоро сложит два плюс два — или этот клерк, или его управляющий — и тогда нас начнут расспрашивать о пропавших чемоданах. Но мне кажется, они не додумаются до этого сегодня вечером.

Он пересек комнату и взялся за клинок и ножны, но передумал. Не успел Мэтью выдохнуть с облегчением, как Джулиан положил руку на свой пистолет, который сейчас был скрыт под плащом.

— Что ж, — выдохнул он, расправляя плечи, — давай встретимся с соседями и вернем им их багаж, что скажешь? И не волнуйся, Мэтью. Эти двое похожи на безобидные клубы пыли, так что я серьезно сомневаюсь, что сегодня вечером придется кого-то убивать.

— Сказал человек с четырехствольным пистолетом, — съязвил Мэтью, вставая на ноющие ноги.

— В сопровождении человека с пистолетом и кинжалом, — парировал Джулиан. Он снова надел треуголку и наклонил ее под привычным щегольским углом. — Если кто и вырядился для убийства, так это ты. Давай же пойдем и успокоим их встревоженные прусские умы.

Глава одиннадцатая

Джулиан оглядел коридор. В поле зрения никого не наблюдалось. Он держал в руках один чемодан, а Мэтью, замерший позади него, держал второй. Джулиан кивнул напарнику, а затем направился к двери двадцать первого номера и постучал.

Прошла минута тишины. Затем из-за двери раздался голос:

— Was ist es?^[44]

— Прошу простить за вторжение, — тихо произнес Джулиан, почти касаясь губами двери, — но мы с другом нашли ваш пропавший багаж.

— Gepäck? Это… багаж? — Дверь достаточно широко открылась, чтобы можно было разглядеть за ней лицо, блестящее от какого-то жирного косметического крема.

Это был высокий бледный угловатый человек с тонким носом, слегка свернутым вправо, крутым высоким лбом и совершенно лысой головой. Мэтью мельком заметил халат оттенка темного пурпура под заостренным подбородком мужчины. Под поредевшими пучками светлых бровей глаза на этом бледном лице были глубоко посажены и черны, словно чернила. Эти пронзительные глаза уставились на два чемодана, секунду спустя признали их, и человек воскликнул:

— Ах! Да!

— Карло! Sie haben unsere fehlenden Falle gefunden?^[45] — крикнул второй человек, находившийся в глубинах номера.

— Ja! Diese beiden Manner haben sie genau hier!^[46]— ответил ему первый.

— Их доставили в наш номер по ошибке, — продолжил Джулиан. Он держал чемодан перед лицом пруссака левой рукой. — Вы хоть немного говорите по-английски?

— Да, я говорю. — Человек открыл дверь шире и протянул руку, чтобы забрать первый чемодан у Джулиана. — Восхитительно! Я боялся, что мы не…

— Занимательно, что вы решили использовать слово «боялся», — перебил Джулиан. Он резко опустил чемодан и явил свой устрашающий пистолет, который держал в правой руке и маскировал похищенным багажом. Четыре ствола посмотрели прямо в лоб пруссака. — Страх — мое второе имя. Руки за голову и вернитесь в номер! Пожалуйста.

Глаза мужчины, казалось, еще сильнее запали и потемнели. Тонкий рот исказился.

— Если это ограбление, вы должны знать…

Пруссак оборвался на полуслове, когда его собственный чемодан полетел ему в лицо, грубо затыкая ему рот. Он отшатнулся, потерял равновесие и, издав сдавленный возглас, повалился с высоты своего роста прямо на полированные дубовые половицы. Джулиан и Мэтью быстро вошли в номер. Мэтью закрыл дверь.

— Запри! — скомандовал Джулиан. Впрочем, Мэтью уже знал, что надо делать и исполнил это указание загодя.

Нищим не приходится выбирать, — думал он. И боялся, что в скором времени выбора у него действительно не останется.

Мужчина приподнялся с пола, лицо его было искажено гримасой ярости, разбитая нижняя губа и подбородок были измазаны кровью.

Внезапно второй пруссак — более высокий и худой — вошел в комнату из второй, что примыкала к ней. Он был одет в белую ночную рубашку с вышивкой в виде черных бриллиантов. Мэтью успел подумать, что этой сорочке не хватает только кружевного воротничка, и выйдет отличный клоунский костюм.

Когда завязалась потасовка, этот человек, похоже, смывал с себя белый грим и, испуганный шумом, прервался на половине. Левая сторона его лица была жуткого оттенка рыбьей чешуи, но над глазом все еще осталась багровая дуга брови. Голову мужчины венчала коричневая тюбетейка, из-под которой торчали уши и выбивались волосы, до этого прикрытые гигантским белым париком, ныне покоившимся на специальной подставке, установленной прямо на центральном столе комнаты. Поверх него была нахлобучена все та же треуголка, напоминавшая по раскраске свежий синяк.

Клоун бросил единственный взгляд на незваных гостей, ворвавшихся к ним в номер, и тут же метнулся в угол комнаты, где Мэтью приметил колокольчик с красным бархатным шнурком, предназначенный для вызова обслуги. Пока второй пруссак тянулся к колокольчику, Мэтью осознал, что у него нет выбора, кроме как швырнуть в него чемодан, который он все еще держал в руках. Прямого удара по голове не получилось — вышел косой по плечу, однако и его вполне хватило, чтобы сбить Клоуна с намеченного курса. Едва обретя равновесие, Клоун увидел, что пистолет Джулиана смотрит прямо на него, и вмиг обратился в соляной столп.

Джулиан замер над сидящим на полу мужчиной.

— Граф Пеллегар, я полагаю? — Ответа не последовало. — Отчего-то мне кажется, что именно вы тут главный. Граф, я ненавижу, когда люди отказываются подчиняться. Это ведет к страшному беспорядку, если вы понимаете, о чем я.

— Du kannst meinen Arsch kussen, du Schwein!^[47] — выплюнул граф, отерев рот рукавом. Он не сводил с Джулиана ненавидящего взгляда своих черных глаз.

— Прозвучало не очень дипломатично. Я знаю, что вы говорите по-английски. А вот насчет барона Брюкса я не уверен. Так что? Говорите? — поинтересовался он у Клоуна.

— Antworte ihm nicht, Jendrik^[48], — приказал Пеллегар.

— Боже правый! — закатил глаза Джулиан. Он искоса взглянул на Мэтью, который пристально следил за Брюксом, чтобы удостовериться, что тот снова не бросится к колокольчику. — Похоже, нам не удается наладить взаимопонимание. Но у меня есть решение. — Он направил пистолет прямо в лысую голову Пеллегара.

— Ха! — насмешливо сплюнул кровью тот. — Ты не посмеешь выстрелить здесь из этой уродливой штуковины! Половина гостиницы сбежится к этой двери и вышибет ее. И по какой-то очень маленькой, но очень важной причине, я уверен, что тебе бы этого не хотелось.

Мужчина говорил без намека на прусский акцент.

— Вы же англичанин, — качнул головой Джулиан. — К чему этот прусский маскарад?

— Никакого маскарада нет. Я родился в Англии. Но рос и воспитывался в Пруссии. Служил в почетной армии этой страны и был удостоен титула и поместья. А вы, я полагаю, простые воры, которые каким-то образом осквернили это заведение своим присутствием и… ох, да к черту! Я встаю.

Он поднялся, и Джулиан отступил на шаг, продолжая направлять на графа пистолет.

— Bleib einfach, — обратился Пеллегар к Брюксу тихим, почти будничным тоном. — Diese Situation ist bereits unter Kontrolle^[49].

Брюкс кивнул, после чего сел в кресло, скрестил тонкие ноги и улыбнулся Джулиану и Мэтью, как будто лицезреть их было для него в удовольствие.

Пока Джулиан обдумывал свой следующий ход, Мэтью быстро изучил взглядом номер и сразу понял, что назвать его роскошным было бы большим преуменьшением. Он, минимум, в три раза превосходил размерами их собственный, а спальня располагалась отдельно от гостиной. Черная кожаная мебель была похожей, но отличалась громадными размерами, а на стенах висело куда больше светильников. Слева, под свисающим гобеленом с изображением волчьей охоты, стоял небольшой, но очень красивый клавесин на тонких изящных ножках, отделанный позолотой и красной краской и украшенный пасторальными сценами на внутренней стороне приподнятой крышки деки. Большая голубая ваза с яблоками, клементинами и пастернаком стояла на столе рядом с креслом Брюкса. Позади барона располагалось окно, из которого открывался вид на южную часть заснеженного города. Мэтью отметил, что снегопад продолжался.

— Итак, — начал Пеллегар, пошевелив ушибленной челюстью, — вы что, пришли сюда, чтобы просто пялиться на нас, как идиоты? Что вам нужно?

— Я полагаю, вы прибыли недавно на корабле?

Граф пожал плечами.

— И вы сделали остановку у одного дома, прежде чем приехать в гостиницу? — спросил Джулиан. — Рискну предположить, что заехали вы туда именно для того, чтобы узнать, где вам надлежит остановиться на ночь? — Джулиан не ждал ответа, потому что знал, что Пеллегар не собирается ему помогать. — Чей это был дом?

— Какой еще дом? — криво ухмыльнулся Пеллегар.

— Нет! — неожиданно воскликнул Мэтью, заставив Джулиана подпрыгнуть от неожиданности. Он достал из-под плаща свой пистолет, потому что заметил, как Брюкс тянется к яблоку из чаши, и ничто не помешало бы ему швырнуть фрукт в лицо противникам.

Брюкс непонимающе уставился на него. Мэтью постарался вспомнить хоть что-то из странного языка, на котором разговаривал Дальгрен, и скудных запасов его памяти хватило лишь на:

— Nein!

Сказав это, он помахал пистолетом из стороны в сторону и продолжал это делать до тех пор, пока Брюкс не прижал руку к груди и не нахохлился, словно голубь, усевшийся на церковный выступ.

— Чей это дом? — повторил Джулиан, держа пистолет наготове.

— Я хочу сесть, потому что у меня ушиблен копчик. Не против? — Пеллегар отошел от Джулиана и уселся на диван. Устроившись поудобнее, он вытянул ноги и сложил руки на груди. — Я понятия не имею, кто вы двое такие, но, похоже, это не ограбление… или не совсем ограбление. Вы пришли сюда, чтобы украсть информацию, так?

— Я знаю, что это дом адмирала Королевского флота, — упорствовал Джулиан. — Мне нужно имя.

— А я хочу, чтобы передо мной появилась большая порция вайслаккера^[50] и тарелка пшеничных крекеров. Но ведь не всегда удается получить то, что хочешь. И что вы собираетесь делать теперь? Пристрелите нас ради этого имени?

Взгляд Мэтью упал на коричневый саквояж, который Пеллегар оставил на низком столике рядом с клавесином. Он сказал:

— Для начала взглянем на это, — и сделал несколько шагов к сумке. Она оказалась намного тяжелее, чем ему думалось. У нее были две металлические застежки, обе с замочными скважинами. — Заперто, — сообщил Мэтью Джулиану, поняв, что расстегнуть застежки без помощи ключа не выйдет.

— Где ключ? — строго спросил Джулиан у Пеллегара. Тот не сдвинулся ни на дюйм со своего места, а лишь продолжал улыбаться, как и барон Брюкс.

— Я вот, что вам скажу, господа, — поучительно начал Пеллегар, — вы играете с огнем, и если вы немедленно не покинете эту комнату, я лично позабочусь о том, чтобы вы оба сгорели дотла.

— О, в самом деле? — Джулиан решительно двинулся вперед и приставил четырехствольный пистолет к губам Пеллегара. Тот даже не отклонился, продолжая улыбаться своему дознавателю. — Я не убью вас, — примирительно сказал Джулиан. — Но если вы не отдадите мне ключ, ваш косметический крем уже вряд ли вам поможет, потому что он никак не замаскирует выбитые зубы.

Пеллегар откинул голову на несколько дюймов назад.

— Er will den Schlussel zum Koffer^[51], — обратился он к барону. — Ich werde gehorchen. Mach dich bereit^[52].

Брюкс ухмыльнулся и кивнул.

Пеллегар поднялся, чем заставил Джулиана отступить на пару шагов.

— Осторожнее, господа, — мягко сказал Пеллегар. — Мы не желаем кровопролития.

— Это зависит от вас.

— Действительно.

Почему-то Мэтью не понравилось, как это прозвучало. Он наблюдал, как граф поднял обе руки за голову и расстегнул застежку на шее. В следующий миг он протянул Джулиану маленькую золотую цепочку, обернутую вокруг пальцев его правой руки. В воздухе на ней болтался маленький ключик.

— Милости прошу, — сказал он. Его ушибленная челюсть гротескно исказилась.

Джулиан протянул руку, чтобы взять ключ.

Граф Пеллегар выронил его, прежде чем Джулиан успел его схватить.

В тот же миг взгляд Джулиана оторвался от лица Пеллегара, чтобы проследить за падающим ключом, и граф бросился в атаку. Его левая рука метнулась к руке Джулиана, державшей пистолет, чтобы отвести оружие в сторону. Правая сделала сильный замах и врезалась прямо в подбородок Джулиана. Треуголка отлетела в сторону.

Примерно в то же время Брюкс схватил вазу с фруктами и запустил ее в Мэтью, который внезапно обнаружил, что его обстреливают яблоками, клементинами и пастернаком. Фрукты больно ударили его по голове и плечам. Следом за ними появился и сам Брюкс, только теперь он двигался не как сонный клоун, а как таран. Мэтью понял, что, не задумываясь, перехватил пистолет, как дубинку, потому что он не хотел никого убивать или ранить… но когда он уже собрался ударить им Брюкса по голове, тот вдруг схватил одну из своих тапочек, и она превратилась в его руках в смертоносное оружие. Ловким броском он выбил фиолетовой тапочкой пистолет из руки Мэтью, и пока тот оправлялся, Брюкс с рычанием поднял небольшой столик и запустил его в правое плечо юного решателя проблем. Мэтью вскрикнул от боли, но крик его заглушил грохот разбивающейся мебели. Дезориентированный этим неожиданным натиском, Мэтью рухнул на колени.

Столь же ошеломленный Джулиан, как только перед глазами перестали плясать разноцветные звездочки от удара кулаком в челюсть, согнулся от сокрушительного удара в центр груди. Из легких словно вышибло весь воздух, он задохнулся собственным криком и в тот же миг получил удар по левой стороне шеи. Вся левая рука мгновенно оказалась парализована. Пистолет был потерян.

Сквозь пульсирующую боль до него дошло, как и до Мэтью, что маскарадные костюмы Пеллегара и Брюкса отменно скрывали под собой сложение высококвалифицированных бойцов. А возможно, и убийц.

Облако поднятой пыли превратилось в настоящее торнадо с шипами. Не жалея ни сил, ни жестокости, граф Пеллегар ударил Джулиана коленом в корпус и, развернув его кругом, с большой силой впечатал его в ближайший столик.

Мэтью получил еще один молниеносный удар в бок, который, судя по ощущениям, запросто мог сломать ему несколько ребер. Задохнувшись от боли, он успел выставить руку и защититься от удара, что метил ему в лицо. Он попытался встать, когда Брюкс ухватил его сзади за шею и под мышку, после чего с удивительной силой толкнул на клавесин. Изящный инструмент рухнул, издав трагический стон и душераздирающий грохот. Послышался звон лопающихся струн.

Пеллегар поднял пистолет Джулиана, быстро осмотрел его с истинным исследовательским интересом, а затем пересек комнату, направившись к своему поверженному противнику — так спокойно, словно совершал прогулку по парку летним утром. Он небрежно оттолкнул в сторону обломки разрушенного столика и наклонился, чтобы приставить стволы устрашающего пистолета ко лбу Джулиана, пока тот поднимался на колени и старался прийти в себя.

Барон Брюкс вдруг взвыл от боли.

Он собирался нанести своему противнику еще один удар, который запросто мог стать смертельным, когда Мэтью вдруг развернулся на руинах клавесина и обнаружил, что под рукой у него оказалась струна, вылетевшая из сломанной деки. Судя по толщине, это когда-то была одна из низких нот, но Мэтью подумал, что теперь она послужит более высокой цели. Он рванулся вперед, взмахнул струной, словно плетью, и прочертил алую линию на бледном лбу Брюкса.

Услышав крик, Пеллегар невольно обратил внимание на источник звука. Джулиан не упустил спасительную секунду: он ухватился за руку, держащую пистолет, и отвел ее в сторону, параллельно пнув графа по правому колену, вложив в этот удар всю силу, что у него осталась.

Пеллегар взвыл и пошатнулся. Мелкие зубы сжались, чтобы приглушить боль, щеки вспыхнули, но пистолета он из руки не выпустил.

Джулиан вскочил, понимая, что если позволит боли замедлить его, он покойник. Собрав все силы в кулак, он нанес Пеллегару удар в челюсть, а затем — не дав себе ни секунды передышки — в висок. Пеллегар отлетел к стене, с отчаянием замахнувшись пистолетом с намерением сломать Джулиану ребра. Джулиан не допустил этого: он бросился на соперника и придавил пистолет всем своим весом.

Брюкс в страхе отступал от импровизированной плети Мэтью. Он пятился, пока не наткнулся на огромный парик, упавший со своего постамента на пол. Брюкс поднял парик и выставил его перед собой наподобие щита. Мэтью с прискорбием понял, что эта проклятая ватная куча может не только остановить его оружие, но и запросто задушить человека, погребя под собой его лицо.

Брюкс вновь пошел в наступление. Мэтью проследил за ним глазами и догадался, что он оценивает расстояние, готовясь бросить парик и накинуться на дезориентированного врага. Теперь отступать и просчитывать шаги пришлось Мэтью. Когда он оказался там, где хотел быть, он замер, и тут барон налетел на него вихрем.

Мэтью бросил клавесинную струну, поднял обе руки, схватился за свисающий гобелен и обрушил его прямо на голову Брюкса. Барон слепо замахал руками. Мэтью отошел в сторону, позволяя противнику врезаться в стену, некстати оказавшуюся у него на пути. Оглядевшись, Мэтью заметил еще один предмет, способный сослужить ему хорошую службу. Он поднял отломанную ножку клавесина и ударил Брюкса по голове, прежде чем барон успел освободиться от гобелена с изображением волчьей охоты.

Джулиан и Пеллегар продолжали бороться за пистолет. Они действовали тихо, но с убийственной решимостью. Рука с вытянутыми пальцами, намеревавшимися ткнуть в глаза, метнулась к Джулиану, но он вовремя успел отклониться в сторону. В следующий миг он провел контратаку, изогнувшись и ударив локтем в лицо Пеллегара. Однако рассчитывать на падение противника не приходилось: Пеллегар оказался крепким орешком. Осознав это, Джулиан попытался как можно сильнее ударить графа коленом в пах. Удалось ему это лишь со второй попытки, и наградой стал полный боли хриплый стон Пеллегара. Колени противника подогнулись, и Джулиан сумел, наконец, завладеть пистолетом, направив все четыре ствола в голову графа. Столкнувшись с ним взглядом, он заметил, что чернильно-черные глаза будто потухли, и вся ярость из них испарилась. Он нанес три удара рукоятью пистолета по голове противника. После первого Пеллегар покачнулся, второй и третий заставили его рухнуть на колени, а затем на пол. Он начал ползти, судорожно хватаясь за остатки сознания и пытаясь отыскать хоть какое-то укрытие.

Мэтью вновь ударил Брюкса ножкой клавесина, и тот, наконец, упал и затих — все еще погребенный под гобеленом.

Пеллегар, задыхаясь, полз по полу. Сквозь пелену боли и пульсирующие ощущения в ребрах Мэтью наблюдал, как Джулиан подошел, чтобы поднять упавший парик. Что-то в его лице изменилось: оно выглядело изможденным, щеки словно впали, взгляд посуровел, хотя в глазах не было видно прежней дикой ярости, и именно это почему-то пугало Мэтью больше всего. Плохой человек — один из головорезов Профессора Фэлла — сейчас находился с ним в одной комнате, и вершить зло он собирался совершенно хладнокровно.

Джулиан пнул Пеллегара в бок, чтобы перевернуть его на спину. В следующий миг он оседлал его грудь и вдавил парик в лицо графа. Крепко удерживая своеобразный кляп одной рукой, второй он начал бить по лицу Пеллегара рукоятью пистолета. Один удар… второй… затем еще, еще и еще. Когда на парике расцвело красное пятно, лицо Джулиана заблестело от пота.

— Джулиан! Не надо! — крикнул Мэтью. Собственный голос показался ему хриплым и чужим, но плохой человек не слушал.

Ноги Пеллегара продолжали дергаться, пока Джулиан методично его избивал, намереваясь забить до смерти. Впрочем, трудно было сказать, от чего Пеллегар погибнет быстрее: от побоев или от удушья. Когда ноги его жертвы замерли, Джулиан поднял парик, чтобы взглянуть на изуродованное лицо. Он взирал на дело своих рук совершенно бесстрастно. Затем он снова накрыл лицо Пеллегара и некоторое время продолжал избивать покойника, словно получал удовольствие от самих звуков наносимых ударов или просто надеялся, что сумеет выбить из тела остатки души и отправить их прямиком в ад.

Наконец Джулиан поднялся и, когда он подошел к Мэтью, решатель проблем из Нью-Йорка отшатнулся от него, потому что на лице его была Смерть. Джулиан стянул гобелен со стонущего барона Брюкса и опустился на колени, приготовившись разделаться с ним так же, как и с графом, однако он вдруг скривился от боли и ухватился за ушибленное плечо. Теперь, когда кураж спал, рука отказывалась снова поднимать тяжелый пистолет для ударов.

Джулиан посмотрел Мэтью в глаза и сказал:

— Возьми свой кинжал и убей его.

— Я не могу… никого убить.

— Бездарь, — закатил глаза Джулиан. Он устало отер пот со лба. — Тогда дай кинжал мне, и я это сделаю.

— Джулиан… нет, я не могу…

— Вот дерьмо! — с отвращением сплюнул Джулиан. И тут ему на глаза попалась подходящая вещица. Он потянулся к обломкам клавесина и вытащил тонкую струну, годившуюся в качестве удавки. Усевшись на спину Брюкса, пребывавшего на грани обморока, он прижал обе его руки к корпусу ногами, затем обмотал струну вокруг белого горла и начал тянуть концы, сводя их на середине.

Мэтью пришлось отвернуться. Конечно, ему и прежде доводилось быть свидетелем насильственной смерти, он не раз смотрел ей в лицо, но в хладнокровном убийстве было нечто иное. Мэтью и сам убивал — он фактически казнил графа Дальгрена — однако, то убийство было не таким. По крайней мере, ему хотелось в это верить, потому что отсечение веревки во время шторма на море не обязательно означало смертный приговор. Впрочем, трудно было вообразить, что Дальгрен рано или поздно не спустился на семь лиг в вечность. Тем не менее, Мэтью понял, что пощадил бы даже Тирануса Слотера, если б у него был выбор. Но это… Эта казнь вызывала у него отвращение и заставляла его избитое тело содрогаться, когда он слышал отвратительное сиплое дыхание, вырывавшееся из раздавленного горла, и предсмертный стук ног по полу.

Казалось, это длилось целую вечность.

— Этот ублюдок, — процедил Джулиан сквозь стиснутые зубы, — не желает дохнуть. Сука, да я… — он сделал паузу, сводя концы проволоки более яростно. — Сука, да я скоро сам грохнусь в обморок, — закончил он.

Наконец, когда Мэтью уставился на пол, раздался последний грохот, ноги перестали отбивать свою предсмертную дробь, и Джулиан устало вздохнул.

— Он чуть не прикончил меня. — Встав, он поморщился, пошатнулся и привалился к стене, тяжело дыша. Взглянув на Мэтью, он поймал на себе его полный отвращения взгляд, и его лицо с покрасневшими глазами, озарилось мрачной ухмылкой. — Это необходимо было сделать, — сказал он. — Ты знаешь это не хуже меня. Но если это как-то изменит твое мнение обо мне — хотя мне на это плевать — завтра я начну с чистого листа.

Однако завтра могло и не наступить, потому что кто-то вдруг с силой забарабанил в дверь, и из коридора донесся голос:

— Простите! Простите, что у вас там происходит?

Глава двенадцатая

Указательный палец, покрасневший и распухший от долгого знакомства с проволокой, взлетел к губам Джулиана, призывая к тишине.

— Это ночной управляющий! — сообщил человек за дверью. — Откройте немедленно!

— Отойди подальше, — шепнул Джулиан Мэтью, а затем крикнул: — Иду, сэр!

Он приблизился к двери, но прежде, чем ответить на стук, перевел дыхание, отер рукавом лицо и, насколько смог, пригладил волосы. За дверью ожидал краснолицый коренастый мужчина в сером костюме и темно-синем галстуке, болтавшемся под тремя подбородками. За спиной ночного управляющего, почти скрытый его массивной фигурой, стоял тот самый паренек, который принес горячую воду в номер двадцать шесть.

— Что тут происходит? — требовательно спросил мужчина. Его мохнатые брови возмущенно подскочили вверх и тут же опустились. — Поступила жалоба на шум из соседнего номера. А внизу, в вестибюле уже люстра ходуном ходит!

Джулиан встал так, чтобы ночной управляющий не смог увидеть лежащее на полу тело под окровавленным париком. Он взял пример с графа Пеллегара и открыл дверь настолько, чтобы в нее могло высунуться только лицо.

— Мне очень жаль, — виновато произнес Джулиан. Голос его преисполнился ангельского смирения. — Я граф Моубри, переводчик прусской делегации. И я прошу прощения за причиненное беспокойство.

— Извинений недостаточно, сэр! Судя по звукам, кто-то крушил нашу мебель — портил имущество гостиницы. Будь я проклят, я думал, в вестибюле от этих буйств рухнет потолок!

— Барон Брюкс! — внезапно крикнул в комнату Джулиан. Мэтью напрягся, понимая, что напарник не может обращаться ни к кому, кроме него. Не успел он придумать, каким образом напомнить Джулиану, что барону Брюксу будет тяжеловато ответить, особенно по-английски, как до него донеслось: — Бисхен каляйн штунден шпат Пеллегар вас ист дас?^[53]

Мэтью округлил глаза, не понимая, когда Джулиан выучился разговаривать на прусском языке — что бы он ни сказал, прозвучало это очень естественно, и даже интонации были в точности, как у Брюкса и Пеллегара.

Пару секунд Мэтью лихорадочно пытался найтись с ответом, чувствуя, как на теле проступает пот, а затем, наконец, крикнул:

— Ja! — и, решив, что этого, пожалуй, недостаточно, добавил: — Bitter!^[54]

— Сэр, если позволите объяснить… — Джулиан выскользнул из комнаты в коридор и тихо прикрыл за собой дверь. Доверительно посмотрев на обоих работников гостиницы, он тяжело вздохнул и заговорил нарочито тяжело, как человек, вынужденный против воли выдать чужой секрет, потому что иного выхода нет: — Видите ли, граф Пеллегар страдает от припадков ночного ужаса^[55]. Но сейчас приступ прошел: я только что поинтересовался у барона Брюкса, все ли хорошо, и он ответил, что да. Я уверен, вы уже сталкивались с подобными случаями, у вас же здесь бывает множество гостей.

Ночной управляющий непонимающе моргнул.

— У вас кровь идет изо рта, — сказал он.

— Ох, да! — Джулиан вытер кровь, что сочилась из уголка рта, посмотрел на красное пятно на пальцах, и нарочито печально усмехнулся. — Граф Пеллегар ударил меня. Видите, прямо в подбородок! — Он покачал головой, выражая искреннюю, но беззлобную досаду. — Утром наверняка будет жуткий синяк.

— Кто вы такой, говорите?

— Переводчик делегации, — повторил Джулиан. — Этот молодой человек в курсе, да и ваш портье тоже. Мой помощник и я вошли вслед за графом и бароном и заняли номер двадцать шесть… О, и, кстати, пропавшие чемоданы оказались вовсе не пропавшими — слуга нечаянно положил их в сундук барона.

— Ах! — Ночной управляющий кивнул, обрадованный этой информацией. — Я знал, что наши сотрудники ничего не теряли! Но… Ваше Сиятельство… в каком состоянии сейчас граф Пеллегар, и что с номером?

— К сожалению, без повреждений не обошлось. Стол сломан, а с потолка сорван прекрасный гобелен. Что касается графа Пеллегара, то сейчас он отдыхает, но его было очень нелегко уложить. Иногда он просыпается с мыслью, что снова находится на поле боя, возглавляет атаку гренадеров при осаде Буды^[56]. Воюет с турками, знаете ли. Это бывает редко, но...

— Понимаю, — кивнул ночной управляющий, чей согласный тон голоса подсказал Джулиану, что этот человек совсем не знает мировой истории.

— И поэтому, — продолжил Джулиан, — граф Пеллегар выпадает из сна, желая сразиться с каждым турком на поле боя… к несчастью, каждый, кого он видит перед собой своими затуманенными глазами, для него турок. Даже я.

— Это ужасно! — воскликнул толстяк.

— У него неплохой удар. Барон Брюкс и мой помощник мистер Споттл помогли мне усмирить его, но не раньше, чем он…

— Я хотел бы сам осмотреть номер, если вы не возражаете, — перебил управляющий, решительно подобравшись.

Джулиан смиренно опустил взгляд.

— Прекрасно вас понимаю, и все же очень прошу с этим повременить. Я хочу сказать… граф Пеллегар сейчас успокоился, и мне бы не хотелось снова будить его. Его состояние сейчас очень шаткое. Понимаете? И, — вкрадчиво добавил Джулиан, прежде чем служащий успел хоть что-то ответить, — разумеется, все убытки, даже самые незначительные, будут оплачены сполна. К тому же, я уверен, что граф Пеллегар захочет заплатить вдвойне за пользование этим роскошным Гранд-Люксом, так как Его Сиятельство уже сказал мне, как сильно ему понравились эти покои. Он желает стать здесь постоянным гостем во время своих будущих визитов. — Джулиан улыбнулся, несмотря на рану во рту, три выбитых зуба и боль во всем теле. Сейчас одна лишь сила воли помогала ему держаться на ногах.

Повисло напряженное ожидание.

Наконец ночной управляющий глубоко вздохнул — должно быть, он почувствовал большое облегчение, услышав слова «заплатить вдвойне».

— Прошу прощения за столь грубый стук в дверь, сэр. Пара из соседнего номера вызвала обслугу и сказала, что, судя по звукам, здесь дерутся человек десять. — Он заговорщицки понизил голос. — Прошу не держать зла на лорда и леди Тарленторт за их впечатлительность.

— Я все понимаю, — закивал Джулиан, не переставая улыбаться.

Принеся еще несколько извинений, обменявшись с Джулианом любезностями и пожелав графу Пеллегару доброго здравия, ночной управляющий и его помощник удалились. Казалось, напряжение в коридоре рассеялось, лишь когда они пропали из виду. Подождав еще пару секунд, Джулиан вернулся в комнату, тут же закрыл дверь и запер ее. Едва сделав шаг в сторону Мэтью, он поморщился и покачнулся с резким выдохом — будто только сейчас боль обрушилась на него. Джулиан устало привалился к стене, закрыл глаза и попытался перевести дух.

Наконец, после пары минут отдыха и быстрого мысленного анализа последних событий, он вспомнил, с чего началась потасовка. Ключ. Джулиан с трудом оттолкнулся от стены, перешагнул через тело графа и стал осматриваться в поисках цепочки и ключа.

Измученный Мэтью все еще подпирал стену рядом с уничтоженным клавесином, отвернувшись от тела барона Брюкса. Это хладнокровное убийство до сих пор стояло у него перед глазами, вызывая волны отвращения. Будь его воля, он незамедлительно покинул бы эту комнату.

Тем не менее, увидев, что, несмотря на травмы, Джулиан продолжает миссию, Мэтью заставил себя собрать в кулак остатки сил. Он тоже оттолкнулся от стены и ощупал самые болезненные из своих ушибов. Похоже, ребра не были сломаны, однако в том, что уже завтра все его тело будет покрыто россыпью синяков, не оставалось сомнений.

— С тобой все в порядке? — спросил Джулиан, обыскивая пол. — Выглядишь ужасно. Тебя же не вырвет?

— Со мной все в порядке. И нет, меня не вырвет.

Джулиан кивнул в сторону мертвого графа.

— Этот ублюдок чуть не мне грудь не проломил. И этот его удар в челюсть… Богом клянусь, меня еще никогда так сильного не били! Я чуть язык не проглотил. Ах! Ну, наконец-то! — Джулиан поднял ключ на цепочке, который ему удалось найти только после того, как он заглянул под левую руку трупа — видимо ключик скользнул по полу во время драки.

Разгибаясь, Джулиан поморщился, ему даже потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя после приступа головокружения.

— Зараза, — проскрипел он, собираясь с силами и восстанавливая дыхание. — Ладно… сердце бьется — уже хорошо. Давай-ка выясним, что там, в саквояже.

Мэтью проследил, как Джулиан, кривясь, поднял его с пола.

— Чертовски тяжелый! Похоже, в нем не только ценные бумаги. — Он вставил ключ, отпер оба замка и открыл застежки, после чего сел на пол напротив Мэтью, широко раскрыл саквояж и одним на удивление яростным — даже презрительно яростным — движением вытряхнул содержимое на половицы.

Из саквояжа вывалилось десять золотых слитков, каждый длиной с указательный палец и шириной с два. Золото приглушенно поблескивало в свете ламп, пока Мэтью и Джулиан молча взирали на него. Оба понимали, что перед ними на полу сейчас, должно быть, лежит целое состояние.

Через пару мгновений Джулиан спросил:

— Как ты думаешь, сколько они стоят?

— Понятия не имею, — ответил Мэтью. — Но думаю, что на такую сумму можно жить в этом Гранд-Люксе целый год. Возможно, этого даже хватит, чтобы снять здесь весь этаж.

Джулиан поднял саквояж и заглянул внутрь. К темно-серой кожаной подкладке было предусмотрительно пришито десять карманов. Не найдя внутри больше ничего примечательного, он оттолкнул саквояж прочь.

— Интересно, что они привезли золотые слитки, а не монеты, — задумчиво произнес Джулиан. — Как думаешь, почему так?

У Мэтью мелькнула догадка.

— Шуба из шкуры белого медведя, — сказал он.

— Что?

Вместо ответа Мэтью мобилизовал остатки сил и попытался выпрямиться, не опираясь на стену. Сделав от нее всего шаг прочь, он покачнулся и едва не рухнул лицом в пол. Титаническим усилием удержав равновесие, он все же выпрямил спину и осторожно направился в спальню, где в мраморном камине мирно потрескивали поленья. Самым примечательным предметом мебели в комнате была кровать под балдахином с высоким изголовьем, украшенным резным изображением леса. Рядом с ней стояло отделанное золотом кресло, на котором и лежала та самая громоздкая белая шуба графа.

— Что бы Пеллегар ни показал стражнику у ворот, он положил это обратно в шубу! — крикнул Мэтью Джулиану, попутно попытавшись поднять ее. Он тут же задался вопросом, как графу хватало сил носить такое чудовище: оно, должно быть, весило целую тонну.

При беглом осмотре в правом кармане обнаружился только платок, а вот в левом хранилось нечто интересное. Пальцы Мэтью нащупали ключ от комнаты и небольшой лист пергамента — твердый, как поздравительная открытка. Он вытащил бумагу и стал ее изучать, краем глаза заметив, что Джулиан вошел в комнату и направился к нему.

— Можешь прочесть? — спросил Мэтью, показав ему пергамент.

Джулиан изучил несколько строк, написанных острым почерком явно на прусском языке. Мэтью выжидающе посмотрел на него.

— Так что там?

— Без понятия, — передернул плечами Джулиан.

— Значит, то, что ты сказал мне, когда пришел управляющий…

— Было сущей нелепицей, да. Просто попытался подражать пруссакам. — Он внимательнее пригляделся к начертанным строкам, и Мэтью последовал его примеру. К счастью, ниже прусской тарабарщины шли три пункта понятные и без перевода: адрес — дом четырнадцать по Эндсли-Парк-Роуд; дата и время — 20 декабря, 7.30 Abends^[57].

— А в твоем скудном прусском лексиконе, слова «Abends», часом, не завалялось? — спросил Джулиан.

— Нет, но предполагаю, что это приглашение прийти в тот дом послезавтра в семь тридцать вечера. Сомневаюсь, что эти джентльмены встают в 7.30 утра.

— Значит, Пеллегар показал это стражнику, чтобы пройти через ворота?

— Да. Как ты и сказал, Пеллегар и Брюкс, скорее всего, прибыли на корабле и сразу отправились в тот дом, чтобы узнать, где им остановиться на ночь. Там им, видимо, сообщили, что на ближайшую ночь — да и, я думаю, на несколько ночей вперед — для них забронирован номер в этой гостинице.

— Интересно, — протянул Джулиан. Он взял бумагу из рук Мэтью и внимательно ее изучил. К тому времени Мэтью уже понял, что узнать из нее что-либо еще не удастся. — Значит, Филина наняли для обеспечения безопасности… но чего? Встречи пруссаков с нашим таинственным адмиралом в том доме?

— Похоже на то.

— Но… зачем нужна охрана? Не сомневаюсь, что тот привратник был человеком Филина и, наверняка, не единственным, просто остальных мы не видели. Вопрос только в том: зачем идти на все эти сложности ради простой деловой встречи?

Мэтью сказал первое, что пришло ему в голову:

— Все может оказаться не так уж просто. — Он вернулся в гостиную и прошел к куче золотых слитков на полу. — Они привезли слишком уж много золота для простой встречи, — тихо сказал он, задумчиво прищурившись. Джулиан присоединился к нему, все еще держа в руке приглашение. — Интересно… а вдруг пруссаки не были единственными приглашенными?

— В смысле?

— О, я не уверен… это всего лишь предположение. Но пруссаки проделали долгий и трудный путь с саквояжем, полным золотых слитков. Добавь к этому Филина, обеспечивающего безопасность, и охранника у ворот, показавшего пистолет, чтобы отогнать нас… кажется, там затевается что-то крупное.

— А какое, по-твоему, это имеет отношение к Кардиналу Блэку и книге?

Мэтью хмыкнул.

— Вот теперь ты мыслишь в верном направлении.

— Поясни, — закатил глаза Джулиан.

Мэтью повернулся к напарнику.

— Я могу ошибаться, и это может не иметь абсолютно никакого отношения к Кардиналу Блэку и книге, но… работа Джонатана Джентри представляет большой интерес и ценность для многих фигур преступного мира, и не только в Англии. Преступники, террористы, убийцы… даже главы некоторых государств хотели бы заполучить ее. Имя Фэлла, конечно же, широко известно в этих кругах.

— Согласен, — кивнул Джулиан.

— Я думаю, пруссаки прибыли сюда, чтобы купить ее. Цена пока не определена, поэтому они привезли золото в слитках. Если это правда, то все должно было быть спланировано много месяцев назад. Я не знаю, сколько времени потребовалось пруссакам, чтобы добраться сюда, но этому определенно предшествовала переписка, длившаяся несколько недель, а то и месяцев — впрочем, как и приготовления. Возможно, это была задача Матушки Диар, занявшая год, или больше — она должна была подготовить все к нападению. И потом… — Мэтью покачал головой, не став договаривать. — Но я до сих пор не могу понять, как наш адмирал оказался замешан в этом деле.

— Значит, ты считаешь, что книга в том доме? — спросил Джулиан.

— Если не там, то где-то поблизости.

— И пруссаки должны прибыть в дом в половине восьмого вечера через два дня, чтобы договориться о покупке книги?

— Если мои догадки верны, то да.

Джулиан больше ничего не сказал. Взглянув на него, Мэтью увидел, как пристально он изучает тело графа Пеллегара, а затем переводит взгляд на задушенного барона Брюкса.

Мэтью вдруг оторопел и едва не ахнул: он догадался, о чем думает Джулиан.

— Ты с ума сошел? Это невозможно!

— А почему бы и нет? Держу пари, ни Кардинал Блэк, ни адмирал никогда не видели этих двоих. Единственный, кто видел Пеллегара, это человек за дверью. Дворецкий, или кто он там. Это был быстрый обмен репликами, и ты же видел, что лицо Пеллегара было почти полностью закрыто шарфом! Брюкса вообще только по клоунскому гриму запомнили...

— Этого недостаточно, — покачал головой Мэтью. — Они пруссаки, помнишь?

Джулиан не согласился.

— Пеллегар, вообще-то, англичанин. По-английски из этих двоих не понимал только Брюкс. А раз так, ты мог бы…

— Я? — прервал его Мэтью. — Легко тебе сказать!

— Я клоню к тому, что, если Брюкс говорил только по-прусски, тогда все, что тебе нужно делать, это молчать. Говорить буду я.

— Если ты обратил внимание, — заметил Мэтью, — у Пеллегара глаза черные, как угли, и он совершенно лысый. Человек у двери наверняка запомнил эти приметы. Только слепой бы не запомнил. И если насчет глаз он еще может подумать, что неправильно рассмотрел их цвет, то копна твоих светлых волос может провалить нам всю игру. Если, конечно, предположить — гипотетически! — что мы возьмемся играть в нее.

— Завтра же куплю парик.

— Здорово. Тогда ты будешь еще меньше похож на графа Пеллегара.

По лицу Джулиана пробежала тень.

— Черт, — тихо сказал он. — Ты прав.

Мэтью подошел к креслу и обессиленно опустился в него, невольно бросив взгляд на тела убитых пруссаков. Он поймал себя на том, что изучает размер одежды Пеллегара и Брюкса и прикидывает, подойдет ли им с Джулианом обувь покойников.

Боже, неужели я тоже думаю, что это возможно? — ужаснулся он.

Тем не менее, его мозг продолжал работать в этом направлении.

Стиль одежды должен быть подобран весьма тщательно — равно как и макияж — не только для того, чтобы сойти за Пеллегара и Брюкса, но и для того, чтобы загримировать собственные отличительные черты. Желательно, чтобы при этом их с Джулианом все равно не разглядывали особенно долго…

Нет, это невозможно!

Или все же возможно?

— Тебе придется побрить голову, — констатировал Мэтью после еще нескольких секунд раздумий. — Мне же придется наложить плотный белый макияж. Если Кардинал Блэк будет присутствовать на этой встрече, он узнает меня… особенно, по шраму.

Джулиан не ответил, он весь обратился вслух.

— Я надену парик — тот, что высотой в милю, — продолжил Мэтью. — Мы могли бы порыться в багаже и посмотреть, что можно использовать. Думаю, нам обоим придется купить новые ботинки. И дорогие. Наши не подходят для титулованных пруссаков. Я бы надел еще перчатки, чтобы скрыть метку «Черноглазого Семейства», которую, я уверен, Кардинал Блэк тоже узнает. Если кто-нибудь в том доме будет говорить по-прусски — мы оба покойники. Любая оплошность, даже незначительная… и нам конец. Ты понимаешь это, не так ли?

Джулиан воззрился на Мэтью своими серыми глазами.

— А ты сам это понимаешь? Я имею в виду… осознаешь в полной мере?

Мэтью глубоко вздохнул и медленно выдохнул. Ребра протестующе заныли.

— Да, — ответил он. — Мне кажется, другого выхода нет. На полу два трупа, получившие приглашение в дом адмирала, мы же двое живы и вполне можем занять их место. А после всех приготовлений, что нам придется пройти, должен заметить: лучше б это оказался и впрямь дом адмирала, а не просто какого-то любителя поиграть с корабельным штурвалом!

— Это была бы злая шутка судьбы, не находишь? Кстати, о судьбе: нам надо осторожнее входить в этот номер и выходить из него. Наши соседи — чета Тарленторт.

— Замечательно! Конечно же, мы не можем рисковать тем, чтобы они нас увидели. Твое обаяние может на них больше не подействовать, и они пойдут прямо куправляющему, — нахмурился Мэтью. Он некоторое время размышлял, прежде чем снова заговорить: — Если есть хоть малейший шанс, что книга в том доме, мы должны туда пойти. Но даже если мы каким-то образом ее заполучим и выберемся оттуда, нам все равно еще предстоит найти химика, который сможет расшифровать формулы.

— Верно, — закивал Джулиан. — Но давай решать проблемы по мере их поступления.

— Согласен.

— И перво-наперво, — сказал Джулиан, — нам надо утащить эти тела куда-нибудь подальше с глаз долой. Я не хочу, чтобы мой Гранд-Люкс портил какой-то мусор на полу. Потом я планирую растянуться на диване и проспать несколько часов, как новорожденный, а ты можешь либо спать здесь, либо вернуться в двадцать шестой.

— Думаю, мне лучше воздержаться от хождения по коридору.

По правде говоря, Мэтью не столько боялся разоблачения со стороны Тарлентортов, сколько просто обессилел и не хотел больше никуда перемещаться. Плевать, что рядом с ним будут лежать два трупа, завернутые в гобелен — сегодня он будет спать на шикарной постели.

— Тогда давай приступим, — скомандовал Джулиан. — Я на грани обморока.

К тому времени, как они затащили тела в небольшую гардеробную, примыкавшую к спальне, сила окончательно покинули их. Джулиан, пошатываясь, побрел к дивану, а Мэтью забрался на постель, не удосужившись снять с себя ни единой вещи. С рытьем в сундуках и чемоданах придется подождать, потому что у Мэтью не было сил даже поднять их крышку. Осознание того, что мертвецы свернулись калачиком примерно в десяти футах от него, никак не влияло на готовность его мозга отключиться. Он не знал, какие сны — или кошмары — явятся ему в темноте этого роскошного убежища, но это не помешало ему блаженно уснуть, будучи убаюканным потрескиванием камина.

Глава тринадцатая

— Нет!

Мэтью услышал странный звук — нечто среднее между криком и всхлипом, и это восклицание вырвало его из сна. Он лежал в кровати, глядя на балдахин и следя за низкими тенями, которые отбрасывало танцующее пламя камина. Все тело после недавней стычки с пруссаками представляло собой единый комок боли.

Неужели в гардеробной и впрямь лежат два трупа?

Да, они, без сомнения, там.

А вскоре Мэтью с Джулианом предстояло проделать большую работу, чтобы проникнуть в загадочный дом на Эндсли-Парк-Роуд, адрес которого был обозначен в пригласительной карточке.

Из полусонных тревожных размышлений Мэтью вырвал звук шагов, доносившихся из соседней комнаты. Сколько времени им с Джулианом удалось проспать? Фонари в спальне светили, как и прежде, ярко, поэтому трудно было определить, сколько китового жира успело сгореть. Мэтью казалось, что он рухнул в кровать буквально несколько минут назад — он все еще чувствовал себя разбитым, словно остов корабля, севшего на рифы и продолжавшего терпеть крушение. Джулиану досталось ничуть не меньше, да и он с жаром заявлял, что готов проспать мертвецким сном до утра, однако шаги в соседней комнате означали, что он не спал.

А этот крик… что значил он?

Мэтью не без усилия соскользнул с кровати — его движение трудно было описать словом «сел». Стоило ему подняться на ноги, пол под ним, казалось, накренился, как корабельная палуба во время дикого шторма, однако эта неприятная иллюзия довольно быстро рассеялась. Обретя равновесие, он направился в соседнюю комнату и застал своего напарника перед окном.

Джулиан выглядел уставшим и тяжело дышал, приложив руку к оконному стеклу. Его запавшие глаза с болезненной жадностью вглядывались в заснеженное утро. Мэтью посмотрел на улицу, но не увидел ничего такого, что могло бы привлечь внимание Джулиана. При этом он сделал вывод, что время сейчас было где-то между шестью или восемью часами утра. Снегопад, похоже, прекратился, но город за окном представлял собой обширную панораму сероватых силуэтов, покрытых налетом снега, который в этот предрассветный час мерцал оттенками синего.

Джулиан взглянул на Мэтью и снова отвернулся. Он был полностью одет, на нем были плащ и даже треуголка.

— Это ты кричал? — обратился Мэтью, нарушая тягучую тишину.

Ответ пришел не сразу.

— Я не помню.

Голос был напряженным. То, как он прозвучал, невольно заставило Мэтью вспомнить, как Джулиан отреагировал на женщину в Аддерлейне, ребенка которой принесли в жертву.

— У тебя… какие-то проблемы, о которых мне следовало бы знать?

— Нет, — резко ответил Джулиан. Его взгляд все еще был устремлен на расстилавшийся под окном город, и у Мэтью создалось впечатление, что сейчас Джулиан с некоторым испугом созерцает своего давнего врага.

— Сколько времени? Солнце хотя бы взошло?

— Сомневаюсь, что сегодня будет солнечно. — Джулиан устало вздохнул. — Думаю, недавно пробило шесть. Так что, лучше вернись и поспи еще.

— В чем дело? — нахмурился Мэтью.

— В том, что мне не спится, и я собираюсь немного прогуляться.

— Прогуляться? В такую погоду?

— Отличная погода для души, — ответил Джулиан. Его лицо исказилось натужной гримасой, которая, видимо, должна была сойти за улыбку. Он отвернулся от окна. — Полагаю, слуга утром снова принесет горячую воду. Где-то через час или около того в дверь постучат, будь готов.

— Превосходно! — Настала очередь Мэтью гримасничать, и, в отличие от Джулиана, он даже не пытался улыбаться. — И что, я должен впустить его и позволить увидеть весь этот разгром?

Мэтью уже давно приметил умывальник, располагавшийся прямо в спальне. Надо думать, в «Гранд-Люкс» горячую воду и впрямь могли доставить сразу после рассвета — обслуживание такого шикарного номера должно было быть на высшем уровне, чтобы высокопоставленные гости получали желаемое раньше, чем в этом возникала необходимость.

— Скажи ему, что в номере полно спящих красавиц, и что горячая вода понадобится нам, только когда они проснутся. Скажи, что мы позвоним в колокольчик, когда будет нужно. — Джулиан замер прямо перед дверью. — Я сказал ночному управляющему, что граф Пеллегар заплатит за номер двойную цену. Так что сомневаюсь, что кто-то придет оценивать ущерб после такого обещания. Ни у кого нет причин не верить в мою историю о графе Пеллегаре, касательно того, что он страдает приступами ночного ужаса.

— Как и ты? — спросил Мэтью. Вопрос прозвучал резко, как удар кинжала.

— Вернусь, — отчеканил Джулиан, — когда сочту нужным. Лучше запри за мной дверь.

— О, а я думал оставить ее открытой для Тарлентортов, чтобы разделить с ними завтрак!

Проигнорировав сарказм напарника, Джулиан открыл дверь и вышел. Мэтью немедленно пересек комнату и запер за ним дверь, подумав, что если он сейчас обернется и увидит трупы Пеллегара и Брюкса, ковыляющие к нему из гардеробной, то вылетит в окно.

Поразмыслив пару секунд над дальнейшими планами, Мэтью решил, что вернуться в постель было бы разумнее всего. Однако разумно — не значит возможно. Хотя он знал, что и разум, и тело его все еще нуждаются в отдыхе, он не мог избавиться от маячивших в памяти сцен смерти графа и барона. Его преследовал этот ужас… и постоянное тиканье… тиканье… течение времени, уходящего из настоящего в прошлое. Времени, которого становится все меньше у бедной Берри, что до сих пор находится под властью наркотика в «Прекрасной Могиле» Профессора Фэлла. Одна мысль об этом угнетала Мэтью. И все же он не терял надежду, что визит Пеллегара и Брюкса в Лондон был как-то связан с книгой ядов, а значит, еще не все было потеряно.

Мэтью старался позволить этой надежде разгореться внутри себя и не подпустить к ней множественные сомнения.

Разумеется, пруссаки могли прибыть сюда по целому ряду других причин, и у Мэтью не было доказательств того, что его догадка верна. Возможно, дом на Эндсли-Парк-Роуд никак не был связан с человеком, работавшим с Кардиналом Блэком, а книга может быть уже давно на пути в другую страну, или ее мог расшифровать где-нибудь в подвале некий безумный химик, вознамерившийся отравить весь парламент…

— Хватит, — скомандовал Мэтью сам себе вслух, потому что понял, что ступает на зыбкую почву, способную поглотить его решимость.

На данный момент их с Джулианом главной задачей было сыграть роль Пеллегара и Брюкса — сколь бы безумной ни была эта затея, — и сделать это надлежало хорошо. Это потребует от них недюжинных актерских способностей и огромного вложения сил. А вот дальше существовало два варианта развития событий: либо они проникнут в тот дом и обнаружат, что местное преступное сборище не имеет с книгой ядов ничего общего, либо — опять же — они проникнут в тот дом и поймут, что оно напрямую с нею связано.

Чтобы отвлечься, Мэтью принялся рассовывать десять золотых слитков обратно по карманам саквояжа. Ткань карманов казалась достаточно плотной, чтобы ей мог довериться богатый джентльмен — разве что какому-то грабителю посчастливится прорезать ее и украсть желаемое. Мэтью подумал, что, вероятно, явиться на встречу им предстоит с этой опасной ношей.

Вернув в карман пятый слиток, Мэтью вдруг услышал странный шелест, источник которого он не смог определить. Он заглянул в сумку, но ничего, кроме уже лежавших там пяти слитков, не обнаружил. И, тем не менее, необычный шелест донесся снова, а это означало, что где-то в недрах саквояжа скрывалось что-то еще.

Мэтью вновь вынул слитки и отложил их в сторону. Сидя на полу, он методично ощупал внутреннее пространство сумки и вскоре обнаружил в ее углах четыре металлических застежки на том, что он ранее счел кожаной подкладкой. Оказалось, это была дополнительная стенка, скрытая за карманами для слитков. Мэтью расстегнул застежки и с жадностью принялся изучать нутро саквояжа.

Наконец добыча была извлечена и заняла свое место на половицах. Перед Мэтью предстал пергамент, превосходящий по размерам таинственную пригласительную карточку. Присмотревшись, Мэтью понял, что это целый набор документов, состоявший из пяти неровно обрезанных листов. Он разложил их на полу и взял ближайший фонарь, чтобы лучше осветить свою находку.

На первом листе красовалась странная иллюстрация, которая, по мнению Мэтью, могла бы отлично вписаться в «Малый Ключ Соломона». Это было изображение дракона с четырьмя крыльями, из открытой пасти которого вырывалось пламя. Следующий лист заставил Мэтью всерьез призадуматься, поскольку на нем детально и кропотливо были прорисованы крылья, с сопутствующими размерами, нанесенными не в дюймах, а в футах. Третий лист являл голову дракона, а четвертый — тело и раздвоенный хвост со столь же тщательными замерами.

Похоже, эти планы разработал профессиональный конструктор, ведь это были не простые иллюстрации, а настоящие чертежи.

Наконец, дело дошло до пятого листа. На нем был часовой механизм, управлявший чем-то вроде большого чайника, а также клапанами, разбросанными по всему телу дракона — даже по крыльям.

Мэтью никогда не видел ничего подобного и не знал, что это может быть. Определенно, это была какая-то машина, но каково ее прямое назначение нью-йоркский решатель проблем мог только догадываться.

Борясь с тревогой, он подсчитал, что вся конструкция должна была составлять более двадцати футов в длину, а размах крыльев выходил почти сорок футов.

Мэтью все еще был поглощен изучением чертежей, когда стук в дверь едва не заставил его подпрыгнуть и намочить штаны. Он ответил на стук, со скрипом отворив дверь, и обнаружил за ней очередного служащего гостиницы. Тот принес воду — настолько горячую, что для удержания кувшина требовались перчатки. Мэтью решил, что лучше рискнет обжечь себе пальцы, чем лишится возможности побриться и умыться. Работник предупредил его, чтобы он не брался за кувшин без перчаток, но Мэтью выдал ему заранее заготовленную ложь о спящих красавицах и забрал вожделенную емкость, тут же пожалев об этом, потому что ему показалось, что он схватил голыми руками раскаленные угли. Работник попросил его вернуть кувшин из-под горячей воды, что остался со вчерашнего дня. Мэтью исполнил его просьбу онемевшими от боли пальцами, а затем снова закрыл и запер дверь.

Пять листов пергамента он снова сложил в сумку, однако скрытый отсек закрывать не стал, намереваясь показать свою находку Джулиану.

Прежде чем приступить к бритью и умыванию, он повернул зеркало на подставке так, чтобы видеть позади себя гардеробную, где нашли пристанище мертвецы. Так он чувствовал себя чуть увереннее. Он воспользовался куском мыла и бритвой, предложенными гостиницей, а затем намочил полотенце в удивительно горячей воде и просто положил его себе на лицо. Пока он лежал на диване и наслаждался чистотой и покоем, за окном заунывно выл ветер.

Мэтью был голоден и испытывал жажду. Он был бы не против подкрепиться хоть куском хлеба и чашкой чая, но о том, чтобы спуститься в таверну, не могло быть и речи. Чтобы отвлечься от голода, он решил воспользоваться возможностью осмотреть вещи покойников и начал с самого большого сундука.

В глазах у него сразу же зарябило от пестрых костюмов, сорочек и чулок.

Странно, — подумал Мэтью. Ему казалось, что пруссаки из благородного сословия должны быть более строгими, а из цветов отдавать предпочтения серому и черному, однако почивший владелец этого модного безумства явно ни в чем себя не ограничивал. Мэтью извлек из сундука ярко-красный жакет и, примерив его, обнаружил, что он довольно плотно облегает плечи и подходит ему по длине. И даже ширины рукава вполне хватит, чтобы пропустить через нее рукав сорочки с пышной кружевной манжетой. Мэтью подумал и натянул на себя пару желтых вельветовых бриджей. Длина их была в самый раз, но Мэтью не был уверен насчет талии. Возможно, до завтрашнего вечера придется купить другие бриджи. Сапоги также не подошли — оказались малы — проходить в них целый вечер было невозможно. Мэтью нашел в сундуке еще один огромный парик и косметичку из тикового дерева, полную баночек с белилами, различных красок и пудр, черных карандашей для глаз и аппликаторов. Все это, как он понял, принадлежало щеголеватому барону Брюксу.

Пальто из тюленьей шкуры, которое Брюкс носил прошлой ночью, Мэтью обнаружил не сразу: его покойник бросил на спинку кресла в спальне. Дойдя до пальто, Мэтью примерил его и понял, что этот безумный предмет верхней одежды непомерно тяжелый, равно как и чудовищная шуба из шкуры белого медведя. Ощупав карманы, Мэтью нашарил в одном из них синюю сумочку, похожую на кошелек. Расстегнув три пуговицы, что служили на ней застежками, он нашел горсть золотых и серебряных монет. Направив на них свет, он понял, что это золотые гинеи и соверены, а также несколько шиллингов и, видимо, какие-то прусские монеты. Мэтью понятия не имел, сколько это все стоило, но было ясно, что барон и граф явились в Англию во всеоружии, готовые к встрече с медведем. Точнее, с похожим на медведя адмиралом Королевского флота.

Мэтью все еще рылся в багаже, когда услышал новый стук в дверь. Открыв ее, он увидел Джулиана, чье свежевыбритое лицо разрумянилось от холода. Было в нем и еще одно изменение: сделав несколько шагов в комнату, он снял треуголку и продемонстрировал совершенно лысую голову.

— Запри дверь, — проинструктировал он, прежде чем Мэтью успел вымолвить хоть слово. Когда указание было исполнено, Джулиан броском отправил свою треуголку на диван. — Как тебе мой первый шаг превращения Девейна в Пеллегара?

— Восхитительно, — хмыкнул Мэтью. — Правда, полагаю, тебе было холодно так идти.

— Главное, я нашел цирюльника, который работал с утра пораньше. А что насчет тебя? Ты уже сжег трупы в камине?

— Эээ… нет, я собирался сделать это после того, как перекушу.

— Что ж, ни слова больше! — Джулиан нырнул в глубины своего плаща и извлек какой-то предмет, завернутый в вощеную бумагу, после чего протянул его Мэтью. — Пекарня тоже была открыта. Это кусок пирога с изюмом. Блюдо дня.

— Премного благодарю, — сказал Мэтью, принимая довольно скудный, но все-таки завтрак. — Полагаю, ты сам уже подкрепился?

— В таверне за углом подают отличное говяжье рагу и яичницу. Я заслужил сытно поесть после того, как вынужден был обрить голову.

— И я мог бы заслужить поход в таверну за то, что нашел. Взгляни сюда. — На ходу доедая пирог, Мэтью сначала показал Джулиану денежные запасы Брюкса, а затем вытащил из саквояжа странные чертежи. — Как думаешь, что это?

— По-моему, эти планы составил какой-то сумасшедший, — покачал головой Джулиан, изучив все пять листов. — Размеры… двадцать футов в длину? А размах крыльев сорок футов? Ума не приложу, что это может быть.

— Я тоже, но, очевидно, граф и барон очень высоко ценили эти чертежи, раз так надежно их спрятали. Полагаю, они, как и золотые слитки, предназначены для той встречи, что состоится завтра вечером. А иначе… что они здесь делают?

— Согласен. Вижу, ты побрился. Ты что, впустил сюда обслугу с горячей водой?

— Я все уладил, — ответил Мэтью, а затем указал на спальню. — Ты как раз отвлек меня от изучения багажа. Могу запросто надеть жакет и сорочку Брюкса, но его бриджи и ботинки мне не подошли. Еще я нашел его косметичку. Пользоваться всем этим мне бы не хотелось, но, боюсь, выбора нет. Тебе тоже нужно просмотреть вещи Пеллегара. Возможно, ты сможешь что-то надеть.

— Ну, — протянул Джулиан, усаживаясь на диван рядом со своей треуголкой, — вот мое предложение: сначала я сделаю, как ты говоришь, а затем мы возьмем часть денег, выйдем и раздобудем тебе еды. После этого купим недостающую одежду. Уверен, в Лондоне мы легко найдем сапожника, у которого есть готовый товар под твой размер ноги. С портным и бриджами — та же история. Мне, кстати, тоже придется воспользоваться этой косметичкой и нанести грим. Одной лысой головы недостаточно.

— Хорошо. Звучит обнадеживающе.

— И далее, — продолжил Джулиан, — мы оденемся, как подобает графу и барону, и отправимся на ужин.

— Сегодня вечером? Зачем?

— Потому что нам нужно привыкнуть к этим костюмам. Начиная с сегодняшнего дня, как только мы все уладим, нам нельзя выходить из этой комнаты никак иначе, кроме как в образе этих двоих. Жизненно важно, чтобы мы не просто играли роли, а стали графом и бароном. От этого может зависеть наша жизнь, и ты это знаешь не хуже меня.

— Да, — ответил Мэтью. — Я понимаю.

В словах Джулиана было много смысла, несмотря на то, что идея сама по себе продолжала казаться весьма странной. Мэтью счел этот выход генеральной репетицией пьесы. Чрезвычайно опасной пьесы, которую нужно было отыграть с особой бдительностью.

Через час они покинули гостиницу, закутавшись в плащи, и окунулись прямо в холод серого заснеженного дня. Джулиан обнаружил, что бриджи Пеллегара вполне ему подходят, как и треуголка с безвкусными перьями, однако жакет оказался безнадежно мал, а сапоги слишком узкими. Шуба из шкуры белого медведя, несмотря на свою монструозность, также ему подошла, и в сложившихся обстоятельствах это было весомым плюсом. Мэтью натянул на себя пальто Брюкса из тюленьей кожи — оно плотно село на его плечи, но, похоже, так и должно было быть. Далее состоялась удачная примерка диковинного парика и пурпурной треуголки. Последними напарники примерили перчатки: Джулиану подошли из страусовой кожи, Мэтью — из материала похожего на кожу крокодила.

И хотя перед ними стояло множество задач, сначала они отправились раздобыть Мэтью завтрак. Ему досталось блюдо с запеченной курицей, зеленой фасолью и сладким картофелем. Он сдобрил его кружкой горячего сидра в таверне, располагавшейся в том же квартале, где завтракал Джулиан.

Несмотря на то, что погода была холодной и негостеприимной, жители Лондона, казалось, принимали это как должное. Множество людей прогуливалось по тротуарам, а по улицам сновали вереницы колясок, повозок и карет, прокладывающих себе дорогу в снегу.

Мэтью и Джулиан покинули таверну и отправились искать сапожника. Им пришлось посетить нескольких, прежде чем они нашли готовую обувь нужных размеров из экзотических и дорогих кож, которая устроила бы прусских дворян.

Затем необходимо было найти портного, и в окрестностях «Герба Мейфэра» со всеми его кофейнями, театрами и прочими изысканными заведениями выбор оказался богат. Вторая лавка, в которую они вошли, позволила Мэтью разжиться парой бриджей в коричневую клетку. Ничего ярче в арсенале портного не нашлось. Джулиан приобрел ярко-желтый жакет, который, как объяснил портной, был сшит для одного эксцентричного дворянина. Этот господин, к сожалению, умер от сердечного приступа прежде, чем выкупил его. Сие несчастье произошло во время ночной попойки, когда джентльмен развлекался с девочками из Уайтчепела. Для Мэтью этот район, окутанный дурной славой, казалось, находился за много миров от этой странной новой территории, которую он сейчас исследовал.

Не дав мыслям унести себя в водоворот прошлого, Мэтью купил пурпурный галстук, который сочетался с окраской треуголки Брюкса, а также с лежавшим в сундуке барона жакетом цвета блестящей коричневой глины с ярко-красной окантовкой.

Примерив галстук, Мэтью счел свой образ завершенным.

****

В семь часов вечера, когда камин в вестибюле гостиницы «Герб Мейфэра» горел так тихо, что можно было подумать, будто управляющий приручил его, множество гостей выбралось в холл, чтобы побездельничать и послушать игру приглашенного трио музыкантов, которые уже настраивали свои инструменты перед вечерним концертом. Именно в этот час двое мужчин, которые чувствовали себя так, словно родились на другой планете, спустились по лестнице.

Один из них был одет в шубу из шкуры белого медведя, красную треуголку, украшенную полудюжиной перьев разных цветов, торчавших из-под золотистой ленты, в пару серых бриджей с красными полосками, серые чулки, ошеломительно желтый жакет и лавандовую сорочку с повязанным вокруг шеи белым галстуком. На ногах его красовались зеленовато-черные сапоги из шкуры южноамериканского питона, а руки были защищены перчатками из страусовой кожи. Было очевидно, что под своей треуголкой этот джентльмен совершенно лыс. Лицо его покрывали белила и пудра, а скулы украшали красные румяна.

Второй мужчина был выше и стройнее первого. Роста ему добавлял огромный белый парик, слегка раскачивавшийся при ходьбе. Это сложное сооружение венчала треуголка, переливающаяся всеми пурпурными оттенками синяка. Данное чудо природы было обряжено в длинное пальто из тюленьей кожи, бриджи в клетку, бледно-желтые чулки, темно-бордовую сорочку и жакет цвета глины, ткань которого очаровательно поблескивала. Он также утеплился парой кожаных перчаток и сапогами. Лишь немногие опытные путешественники могли бы признать в материале его обуви слоновью кожу. Лицо этого джентльмена являло собой белую маску от подбородка до линии волос с красными дугами бровей, визуально вытягивающими лицо.

Когда эти пришельцы столкнулись с более степенным стилем элиты Лондона, на них устремилось множество пристальных взглядов. Однако люди быстро поняли, что пялиться на иностранцев — признак дурного тона, поэтому пожали плечами и вернулись к своей светской болтовне, курению трубок и прогулкам по вестибюлю. Гости знали: если кто-то может позволить себе остановиться в «Гербе Мейфэра», он имеет право демонстрировать любые краски того мира, который он представляет.

— Ой! — тихо ахнул Мэтью, когда его лодыжка в сапоге из слоновьей кожи едва не подвернулась в гневе на то, что ее затолкали в столь плотную обувь. По правде говоря, эти сапоги требовалось довольно долго разнашивать, прежде чем их можно было бы назвать комфортными. Пока же эти вероломные произведения злого гения лондонского сапожника лишь стремились ускорить встречу своего владельца с Создателем, верно, поджидавшим его у подножья лестницы.

Джулиан пробормотал лишь уголком рта:

— Я едва могу двигаться в этом наряде, так что нечего жаловаться.

Нижняя ступенька, наконец, была покорена. Клерк, который регистрировал их вчера вечером, поднялся со стула, чтобы коротко поклониться. К ужасу и изумлению Мэтью, Джулиан направился прямо к этому человеку. Мысленно исторгнув множество ругательств, Мэтью последовал за ним, чувствуя, что вес его наряда очень скоро измотает его. Он ощущал себя циркачом, пытавшимся балансировать с целой стопкой тарелок на голове.

— Добрый вечер, граф Пеллегар, — кивнул клерк и обратил свое внимание на второго гостя: — Добрый вечер, барон Брюкс.

— Добрый вечер, — ответил Мэтью, и Джулиан метнул в его сторону взгляд, способный испепелить его парик.

Боже мой! — подумал Мэтью. Он почувствовал, как начинают потеть подмышки. Он же не должен знать английский! Впрочем… это ведь была генеральная репетиция, а не само представление. Но даже к ней следовало относиться предельно серьезно.

Тем временем клерк обратился к лжеграфу Пеллегару:

— Чем я могу…

— Ваш ночной управляющий. Я хочу поговорить с ним. — Джулиан не предпринимал никаких попыток как-то изменить свой голос, но его слова прозвучали с надменным раздражением богатого денди, который привык тешить свое тщеславие, унижая других. Мэтью подумал, что это лучшее решение, потому что подражать голосу Пеллегара постоянно было бы крайне трудно.

— О… о, разумеется, Ваше Сиятельство. — Клерк поднял со своего стола небольшой серебряный колокольчик. Звон его разнесся, казалось, по всем сторонам света, и в следующий же миг на зов явилось трое молодых служащих. Они явно прибыли бегом.

— Джексон! — обратился клерк к первому юноше. — Сходи за мистером Бринуотером. Скажи ему, что граф Пеллегар желает поговорить с ним.

— Сэр! — звонкий голос юноши, казалось, отразился от гигантской люстры. Он убежал исполнять поручение, а остальные служащие вернулись к своим занятиям.

— Я так рад, — сказал клерк Джулиану, — что ваш пропавший багаж нашелся!

Мэтью заметил, что клерк не может сдержать изумления, находясь в непосредственной близости от столь ярко разодетых и раскрашенных особ.

— Как и я. Какой-то слуга-идиот убрал их в сундук барона. Полагаю, вы слышали.

— Я очень рад, — повторил клерк с простой, но вежливой улыбкой. Он был не вправе повторить слова графа, так как это бросило бы тень на прусского слугу, а граф мог воспринять это как оскорбление.

Джулиан высокомерно продолжил:

— Я признателен вам и вашему заведению за то, что вы нашли комнату для графа Моубри и мистера Споттла. Но я огорчен тем, что с предоставлением им жилья возникла такая досадная заминка.

Мэтью скривился от страха, решив, что Джулиан зашел слишком далеко.

— Конечно-конечно! Ах! Вот и наш мистер Бринуотер! — Это было сказано с облегчением. Клерк явно не желал, чтобы всё высокомерное недовольство иностранного гостя обрушилось на него одного.

К ним шел тяжеловесный ночной управляющий, который явился к номеру пруссаков после учиненного погрома. Как только он достиг стойки клерка, Джулиан одарил его намеком на легчайший кивок головы. Поклон же Бринуотера был более низким и искренним, хотя ему при этом заметно мешал живот.

— Во-первых, — начал Джулиан все тем же надменным тоном, из-за чего Мэтью почувствовал себя как на иголках, — мне очень жаль, что нашим партнерам не оказали радушного гостеприимства, которое мы с бароном Брюксом получили по прибытии. Во-вторых, спешу сообщить вам, что граф Моубри допустил ошибку, не дав вам оценить, насколько серьезным оказался ущерб, нанесенный нашему номеру. К сожалению, это моя вина, хотя я и не помню этого. В-третьих, я сейчас же заплачу и за наш номер, и за тот маленький чулан, что вы выделили нашим партнерам. — Сказав это, он извлек синий кошелек Брюкса, открыл его и звякнул монетами. — Какова цена?

— Эээ… — Бринуотер был явно ошеломлен этим представлением, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы вернуть самообладание. — Это зависит от того, как долго вы планируете у нас оставаться, сэр.

— Как минимум, до двадцать первого. — Его рука в перчатке нервным жестом скользнула по воздуху в подобии шлепка. — Я не держу такие вещи в голове, этим занимается мой поверенный.

Бринуотер склонился над стойкой, где клерк уже проверял гроссбух.

— Ах! Номер забронирован для вас до двадцать третьего!

— Я так и думал, — недовольно бросил Джулиан.

— И… простите за напоминание, но граф Моубри сказал, что вы…

— Мне прекрасно известно, что сказал граф Моубри! Да, я заплачу за номер двойную цену. Когда мы освободим его, можете осмотреть повреждения и озвучить мне их стоимость. А пока подсчитайте, пожалуйста, сколько я должен заплатить сейчас. В конце концов, мы спешим.

Цена, которую назвал клерк, ошеломила Мэтью: на такие деньги он мог безбедно существовать пару лет. Золотые монеты покинули кошелек и, по правде говоря, это сильно ухудшило финансовое положение барона Брюкса. Когда деньги перекочевали в руки управляющего, Бринуотер сказал:

— Ваше Сиятельство, я был бы рад предоставить вашим партнерам номер получше…

— Чепуха! — перебил Джулиан. — Сейчас они уже устроились и в данный момент занимаются моими делами в другой части вашего города. Кенсингтон, кажется? Что касается нашего номера, попросите слугу принести нам горячую воду в десять часов. Мы намерены насладиться неторопливым ужином.

— Наша таверна располагается всего в нескольких шагах…

— Нам нужна не таверна, — ледяным голосом отрезал Джулиан, — а ресторан.

На пути к заведению, которое Бринуотер окрестил одним из лучших, Мэтью, наконец, обрел голос, который до этого, казалось, прятался где-то на уровне коленей.

— Я надеюсь, ты гордишься тем, что из-за тебя я чуть не намочил свои новые штаны?

Губы Джулиана изогнулись в улыбке.

— Я чертовски хорош, не правда ли?

Мэтью хмыкнул.

— Для плохого человека, — буркнул он.

Этим вечером Мэтью осознал, сколь мудрым решением была эта генеральная репетиция. Им нужно было привыкнуть к этим костюмам и носить их так, словно они в них родились. Мэтью также пришлось привыкать все время носить перчатки, и хотя они достаточно плотно облегали руки, трудностей с пользованием столовыми приборами избежать не удалось. Однако если Кардинал Блэк будет в том доме и заметит татуировку «Черноглазого Семейства», это станет концом не только маскарада, но и всей жизни — как для Мэтью, так и для Джулиана.

Они воспользовались возможностью хорошенько насытиться на деньги пруссаков, отведав блюдо из говяжьих ребрышек и костного мозга, кукурузные лепешки и разнообразные тушеные овощи, и сопроводив всю эту снедь двумя бутылками лучшего в мире эля.

Ни Мэтью, ни Джулиан не говорили о предстоящей ночи. Когда ужин подходил к концу, Мэтью подумал, что если таков будет его последний прием пищи, то все не так уж и плохо. Однако он заставил себя отбросить эту мысль, чтобы она не мешала ему. Он должен был сосредоточиться на том, чтобы отыскать книгу, каким-то образом вытащить ее из того дома — если она действительно там хранилась, — а все остальное отбросить, как ненужный психический мусор.

Ровно в десять часов слуга принес в «Гранд-Люкс» горячую воду. Мэтью и Джулиан ожидали его в своих маскарадных облачениях, сняв лишь верхнюю одежду и треуголки. Мэтью заметил, с каким ужасом гостиничный служка осмотрел погром в гостиной на пути к умывальнику. А когда он увидел обломки клавесина, то и вовсе чуть не запутался в собственных ногах. Поставив воду в отведенное место, работник предложил убрать верхнюю одежду лжеграфа и лжебарона в гардеробную, на что Джулиан ответил спокойным отказом, и Мэтью обрадовался, что к двум трупам не придется добавлять третий. Он подумал, что гостиница «Герб Мейфэра» не особо разорится, выделив средства на покупку нового клавесина. Также он надеялся, что к тому времени, когда тела пруссаков будут обнаружены или начнут нещадно смердеть, их с Джулианом и след простынет. Так что беспокоиться о погроме в номере не было абсолютно никакой необходимости.

Когда работник гостиницы ушел, Мэтью немедленно сбросил отвратительный парик и выскользнул из сапог и блестящего жакета цвета глины. Он принялся смывать с себя личину барона Брюкса, с ужасом сознавая, что генеральная репетиция окончена. Завтра вечером ему надлежит быть одним из главных действующих лиц в смертельной пьесе, и он взмолился Богу или Судьбе, чтобы им с Джулианом позволили дожить до закрытия занавеса.

Глава четырнадцатая

— Нет!

Все повторяется, как прошлой ночью, — подумал Мэтью, лежа в кровати с балдахином.

Негромкий крик Джулиана звучал так отчаянно, будто исторгся из самых мучительных глубин кошмарного мира, в который он уносился во время сна. По правде говоря, этот мир пугал Мэтью — он совершенно не представлял себе, что там скрывается, но понимал, что ни он сам, ни даже Джулиан, не имеют над этим миром никакой власти.

Этой ночью, пока холодный ветер выл за окном, Мэтью тоже видел сон. Ему снилось, что он — конь, который бросает своего хозяина и убегает с промчавшимся мимо табуном. Мэтью подсчитал, что после отхода ко сну он засыпал и просыпался, снова засыпал и снова просыпался, раз восемь или девять. Это была одна из тех ночей, когда безжалостные часы тянулись мучительно медленно, и хотя Мэтью прекрасно понимал, что к завтрашнему дню ему нужно выспаться и набраться сил, сделать это было не так-то просто.

До него донесся тихий скрип дивана, когда Джулиан переместился на нем. Затем раздался странный звук: Джулиан резко и глубоко вздохнул, словно это был последний вздох в его жизни, выдох же сильно походил на рыдание.

Мэтью тихо встал с кровати, надел бордовую сорочку и коричневые бриджи, что были на нем накануне вечером, взял фонарь с тумбочки и направился в гостиную. Он нашел Джулиана стоящим у окна, плотно закутавшимся в плащ и, кажется, дрожащим. Лоб его бессильно упирался в холодное стекло.

— Оставь меня, — попросил он, даже не взглянув на Мэтью. Его голос был напряженным и пугающе слабым.

— Что с тобой? — спросил Мэтью.

— Я сказал, оставь меня!

— Нет.

Лысая голова Джулиана повернулась. Фонарь выхватил из темноты свирепое блестящее от пота лицо, на котором застыл яростный оскал.

— Отойди от меня, — выдохнул он. И, видит Бог, крик напугал бы Мэтью меньше, чем этот злобный шепот. — Ты не знаешь…

— Не знаю чего?

— Того, что я сделал. На что я способен. Никто не знает…

— Мне кажется, что ты не настолько плохой человек, насколько хочешь казаться, — осторожно произнес Мэтью. — Но может, тебе пора задуматься о том, чтобы оставить свой прежний образ жизни? Хотя бы ради того, чтобы начать высыпаться…

— Ха! — Джулиан хохотнул с мрачной, почти замогильной торжественностью.

В номере повисла тишина, сквозь которую был слышен пронзительный плач ветра за окном. В этот ранний утренний час лондонские фонари уже догорели в темноте, и пейзаж за стеклом казался призрачно белым.

— Прежде чем я пойду с тобой в тот дом, — нарушил молчание Мэтью, — мне кажется, я заслуживаю…

— Заслуживаю, — скривившись, передразнил Джулиан.

Мэтью продолжил, сделав едва заметную паузу:

— Я заслуживаю знать, что с тобой происходит. Если в том доме у тебя случится какой-то срыв или…

— Не будет у меня срыва! — прорычал Джулиан.

— Что бы тебя ни беспокоило, тебе необходимо это отпустить. Мне кажется, это не то, что стоит хранить.

— Ну, конечно! Это ведь так просто! Завтра я начну с чистого листа, и с миром будет все в порядке. — Когда Джулиан произнес это, Мэтью заметил в его глазах искру истинного мучения, однако она быстро затлела, оставив после себя лишь дымку печали.

— Что ж, — вздохнул Мэтью, — я возвращаюсь в кровать. Пожалуйста, постарайся больше не будить меня своими криками.

В глазах Джулиана появился болезненный, пугающе фанатичный блеск.

— Ты не спал. Как и я. Ты пытался понять, что ждет нас завтра. То есть, уже сегодня.

Мэтью качнул головой.

— И все равно я…

— Я ведь родился недалеко отсюда, — произнес Джулиан слабым, далеким голосом. — На улице неподалеку…

— На улице? Я думал, ты…

— Здесь я родился заново. И стал тем… кем я стал. Чем я стал, — исправился он. — Мое второе рождение произошло на улице недалеко отсюда.

Некоторое время Мэтью не двигался и ничего не говорил, а затем все же решил сделать шаг и поставить свой фонарь на столик. Похоже, человек, который прислуживал безумной Матушке Диар, а после стал ее палачом, был не прочь поведать продолжение своей истории.

— Разве ты не собирался вернуться в кровать? — спросил Джулиан. В его голос вернулась прежняя едкость.

— Нет, — ответил Мэтью. — Я собирался посидеть тут в кресле некоторое время.

Он и в самом деле сел, расслабился и стал ждать.

— Чего ты от меня хочешь? Сказку на ночь?

— Я хочу правды, — ответил Мэтью. — Правда может быть столь же полезной для души, как и одинокая прогулка заснеженным утром.

И снова прозвучал этот короткий торжественный смешок, хотя на этот раз не такой резкий.

— На какой улице? — подтолкнул Мэтью, когда понял, что молчание вновь начинает затягиваться.

Джулиан стоял, не спеша отвечать. Затем он вновь прислонился лбом к холодному стеклу, за которым кружились вихри снега.

— Недалеко отсюда. — Его голос снова стал слабым и далеким, в нем сквозили боль и беспокойство. — Вчера утром я видел ее из этого окна. Ох… нет, она не настолько близко к этой гостинице, чтобы ее постояльцы могли дойти туда пешком. Но я все равно видел ее. Она все такая же. Я постоянно ее вижу.

— Там… что-то произошло?

— Что-то, — передразнил Джулиан. Он снова глубоко вздохнул и прерывисто выдохнул. Казалось, перед его взором расцвел призрак. — На этой улице я совершил свое первое убийство, — сказал он. — Я убил маленького мальчика.

Аддерлейн, — вспомнил Мэтью. Перед его глазами встала жуткая картина: мертвый ребенок в башне, а затем ужасающе трагическая реакция его матери.

— Тебя это шокирует? — спросил Джулиан, продолжая стоять, прижавшись лбом к стеклу. — Наверное, ты думаешь, что я — один из самых мерзких людей на Земле?

— Я пока не знаю всей истории, — осторожно сказал Мэтью.

— Ах, истории! — хмыкнул Джулиан. — Ты говоришь так, будто что-то в этом имеет смысл. Нечто с началом и концом. Но нет ни того, ни другого. Я убил ребенка на той улице и… он не заслуживал такой смерти.

— А хоть какой-то ребенок разве заслуживает?

— Ты хочешь встать на мою защиту, Мэтью? Ну разве не забавно? Член агентства «Герральд», законопослушный хер, который верит, что миром можно управлять с помощью порядка — встает на мою защиту! Это все Судьба, Мэтью! А Судьбе известны только хаос и путаница. Хорошо, если ты хочешь сказку на ночь, я расскажу ее тебе! Историю, которая согреет твое сердце холодным зимним утром. Тебя это устроит? — Выражение его лица, когда он повернулся к Мэтью, было просто ужасным.

— У нас есть время, — ответил Мэтью.

— Время истекает, — обронил Джулиан, вздохнув. Затем он начал рассказ: — Когда-то я должен был стать офицером Королевского флота. Таков был замысел моего отца. Сделать из мальчика, который пришел в этот мир, убив его жену, высокопоставленного офицера. Я казался ему бесполезным, но должен был пойти по стопам старшего брата, чтобы хоть чего-то достичь. О, какое чудесное это было время! Он отправил меня в школу здесь, в Лондоне. Мне организовали уроки, которые вели ветераны военно-морского флота. Изо дня в день… плавание, мореходство, порядок, дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина. — Он замолчал, и Мэтью показалось, что он стиснул зубы, чтобы переждать какую-то боль. — Дисциплина, — продолжил Джулиан, вновь обретя голос. — А я презирал это все! Все, что делалось мне во благо. Бедный Джулиан, непутевый мальчишка, который время от времени промышлял мелкими кражами в магазинах, дразня закон. Да, я дразнил закон и дразнил Господа… и тех господ, что окончательно запрели на своих палубах. Они относились к членам своих экипажей, как к ненужному мусору, которому самое место в трущобах, на улицах. Таким же должен был стать и я. Стань я одним из них, и это открыло бы мне путь в высшее общество. Высшее общество, — повторил он с едкой остротой. — Как будто оно хоть когда-нибудь имело для меня значение!

Некоторое время Джулиан молчал, переводя дыхание. Мэтью не торопил его и не пытался задавать наводящих вопросов. История продолжится, когда Джулиан будет готов. Так и вышло.

— В день моих экзаменов, — тихо сказал Джулиан, — я не явился. Я просто решил, что такая жизнь не для меня. И я знал, как мне достанется за это от отца. Все то же самое, ничего нового. Поэтому я пошел в таверну и напился. Я пил целый день. Затем вышел — точнее, выбрался, с трудом передвигая ноги и спотыкаясь — и сел на прекрасную лошадь, которую на днях попросту украл. Да. Бедный-бедный Джулиан… этот непутевый мальчишка. — Он покачал головой из стороны в сторону, словно раненый зверь, стремящийся сбросить с себя боль. — И эта прекрасная лошадь подвела меня. Всего секунда невнимательности, резкое натяжение поводьев, неловкое движение шпорой… — Он вздохнул. — Что бы это ни было, но моя лошадь взбесилась. Я пытался обуздать ее, пытался хотя бы увести с улицы. А потом там оказался он. Прямо подо мной. И я сбил его. Сбил с ног, словно это был мешок с дерьмом…

На той улице, — подумал Мэтью. — Той улице, что находится недалеко отсюда, и которая навечно поселилась в кошмарах Джулиана.

— Но самое худшее, — прошептал Джулиан, содрогнувшись. — Худшее… — Его голос, казалось, разбился на сотни осколков, как хрупкий хрусталь. — Я стоял над этим мальчиком. Это был нищий ребенок, одетый в лохмотья. Весь переломанный. Ничего нельзя было сделать. А потом… позади меня… закричала женщина. «Мой мальчик!», вот, что она кричала. Мой мальчик! Я повернулся… а она стояла там. Позади меня. Нищенка, одетая в лохмотья, как и ребенок, с грязными немытыми волосами. Она звала своего сына. Женщина, которую мой отец назвал бы отбросом общества. Мой мальчик… Она продолжала кричать это снова и снова. В агонии. Я чувствовал ее боль, а ее сын был мертв. Его череп был раздроблен. И я начал лепетать: «Мне жаль! Мне жаль! Мне так жаль! Я не хотел…» — Он вдруг моргнул, словно высвобождаясь из хватки воспоминаний. Ему потребовалось мгновение, чтобы продолжить: — Она видела, что я был пьян, потому что я едва стоял на ногах. Она упала на колени возле сына.Качала его… его голову… всю в крови. И она кричала так, словно кто-то живьем вырывал сердце у нее из груди. Этот звук… звук ее крика… — глаза Джулиана заблестели, в них отразились боль и страх, — я не могу заставить этот звук смолкнуть! Я слышу его… постоянно. А затем она встала, эта нищенка. На ее лице вдруг проступила ярость, потому что я отнял самое дорогое, что у нее было. И она бросила мне в лицо это слово. Убийца. Она сказала это тихо, пока по ее щекам текли слезы. Эта женщина… мой отец назвал бы ее оборванкой, но… в тот момент… в ней было больше достоинства, чем я видел за всю свою жизнь. Убийца. Она снова назвала меня так. Негромко. Сдержанно.

Джулиан замолк. Он покачнулся и судорожно вздохнул, словно это страшное слово звучало у него в ушах до сих пор.

— А потом… потом, — продолжил Джулиан с трудом, — они пришли за мной, призванные ее криками. Вынырнули из каждого закоулка на той улице. Приковыляли на своих костылях и культях. Они подползали ко мне, словно змеи! Они были повсюду! Казалось, что все нищие оборванцы этого мира вылезли из своих нор и укрытий. Они пришли на ее крик. Да. «Убийца», сказала она. Да! И они устремились ко мне со всех концов улицы, начав швырять мусор мне в лицо… в глаза… в волосы. Кто-то бросил бутылку. Первая угодила мне в бок. Вторая в голову. Я испугался и побежал, а та женщина вновь начала кричать от боли над своим погибшим ребенком. Я бежал… но армия нищих нагоняла. Везде, куда бы я ни сворачивал, они были там! Швыряли в меня грязью и кричали: «Убийца! Убийца!». Их крики напоминали перезвон колоколов. Поминальный звон, который призывно разносился по всей улице. И никто не собирался щадить пьяного идиота, чья лошадь взбесилась! О, нет… насколько я понял, они собирались растерзать меня. Они хотели отомстить. Жаждали справедливости. И тогда я осознал, насколько я был далек от дома.

Джулиан прервался, тяжело вздохнув.

— Видишь, Мэтью? Для них… я стал воплощением Судьбы. Я стал смертельной болезнью… потерянным положением… сокрушенной надеждой… смертью, наступившей солнечным летним днем. Я стал для них воплощением всего несправедливого в этом мире, а они сполна познали, что такое несправедливость. Я понял это позже, но не тогда. В то время я думал лишь о том, чтобы заставить свои непослушные ноги двигаться, потому что не хотел умирать. Для чего я хотел жить, я тоже не знал, но… должно же было быть хоть что-то! — Он несколько мгновений помедлил. — В переулке, когда они почти настигли меня, я нашел цель. Дверь в стене открылась, и из нее вышел человек. В руках у него был топор. Он видел все из окна. «Туда», сказал он мне и указал на темную комнату. Он ударил двоих или троих, когда они приблизились. И они отступили. Я вошел в ту темную комнату, чтобы спасти свою жизнь. Это был единственный выбор, который предоставила мне Судьба.

Некоторое время Джулиан молчал, и это побудило Мэтью спросить:

— Этот человек работал на Матушку Диар?

— О, до этого еще далеко! — За этим заявлением последовала новая долгая пауза, в течение которой Джулиан размышлял, стоит ли продолжать свое откровение. Видимо он пришел к выводу, что стоит. — Он предложил мне защиту и работу. Немного для начала. Должность простого посыльного. Он был грубым и уродливым человеком… но умным. И он видел, что у меня есть доступ к местам, куда ему путь заказан. Я мог смешиваться с обществом богатеев, мог говорить с ними. Мог держать шиллинг в своей ладони так, чтобы люди видели в нем соверен. Это был мой дар — играть на людской жадности. Со временем я встретил других людей, которых заинтересовала моя персона. И у них для меня была работа иного рода. Проникнуть в комнату и украсть оттуда что-то… или применить нож… или пистолет — к чужому врагу. Свести чужие счеты. И я все это делал. Мне хорошо платили. У меня была цель. — Он одарил Мэтью мучительной улыбкой. — Я очень быстро учусь, — усмехнулся он. — Быстро совершенствую навыки.

Новая пауза растянулась еще на несколько секунд.

— И однажды, — продолжил он, — ко мне пришел мужчина, который представился помощником одной женщины. Она услышала мое имя и захотела поговорить со мной насчет будущей работы. Было озвучено, что меня хотят устроить на работу в конторе, где надо сидеть за столом и отмечать что-то в гроссбухе. Не очень похоже на убийства характерные для Матушки Диар, не так ли? Но так и было. Больше денег, власть над подчиненными, азарт охоты… все это смертельный яд, но я пил его многие годы. В конце концов, этот горький напиток стал моей водой. И что с того? Почему я должен был отказываться делать то, что мог делать? Ничто не длится вечно, я это знаю. Так почему мне было не воспользоваться своими талантами, раз уж я был ими наделен? — Он вздохнул. — Затем Матушка Диар начала… гм… одалживать меня Профессору Фэллу, и я присоединился к его компании. Точнее, начал принадлежать ей. И все еще принадлежу. Когда я делаю работу, я делаю ее в меру своих возможностей. На меня полагаются, и у меня есть репутация. В этом мире… в преступном мире я стал кем-то. Ты понимаешь?

Мэтью не спешил отвечать, взвешивая все, что услышал. Он надеялся, что сможет найти ответ, который не заставит разъяренного Джулиана Девейна броситься на него и разорвать в клочья за осуждение. Наконец, он сказал:

— Мне кажется, ты решил, что раз путь хорошего человека для тебя заказан, то лучше стать плохим человеком, ведь это у тебя хорошо получается. Ты назвал это решением судьбы. Возможно, ты ходячее противоречие. Но уж как есть.

Джулиан не ответил. Мэтью напрягся, готовый ко всему.

Затем Джулиан рассмеялся, и смех его прозвучал искренне.

— Да, — сказал он. — Мне это нравится.

Мэтью встал, понимая, что «сказка на ночь» подошла к концу. На небе забрезжил рассвет, хотя, похоже, грядущий день обещал снова быть серым.

Джулиан зевнул и потянулся.

— Думаю, я смогу немного поспать, — сказал он. — Я так устал… я и не понимал, насколько…

Мэтью кивнул. Он подумал, что Джулиан, вероятно, никогда прежде никому не рассказывал эту историю. А даже если и делился ею со своими друзьями из преступного мира, ни один хороший, «законопослушный хер» его исповеди не удостаивался. Возможно, это имело особое значение, а возможно, и нет. Так или иначе, Джулиан уже опустился на диван, положив голову на одну из подушек. Он вытянулся во весь рост и закрыл глаза. Руки его были сложены на груди так, что Мэтью подумал, что он молится. Говорить он этого не стал, потому что хотел сохранить все оставшиеся зубы в целости.

Мэтью помнил, что в башне у Аддерлейна Джулиан сказал, что не оплакивает мертвецов.

По крайней мере, насчет одного случая он солгал.

— Мы зайдем и выйдем, — сказал Джулиан с закрытыми глазами. — Найдем книгу. Сегодня. Просто зайдем и выйдем. Заберем книгу, а потом найдем химика. Похитим, если придется. У нас получится. Сегодня вечером… у нас получится…

Джулиан постепенно ускользал в царство снов. Мэтью поднял фонарь и вернулся в спальню, где лег на красивую кровать с балдахином. В десяти футах от него в гардеробной было спрятано два трупа, а в соседней комнате спал мучимый совестью убийца.

Мэтью закрыл глаза, но понял, что рассказанная «сказка» не дает ему покоя.

Сегодня вечером. Просто зайдем и выйдем. Найдем книгу.

Зайдем и выйдем.

Сегодня.

Глава пятнадцатая

Итак, план был таков: собрать оружие, нанять экипаж у гостиницы, добраться до места назначения, проинструктировать возницу проехать мимо поместья на Эндсли-Парк-Роуд и подождать их пару часов за достойную плату. Затем нужно было пройти мимо охранника у ворот, предъявив приглашение пруссаков, попасть в дом и каким-то образом отыскать там книгу.

Если она действительно там.

И если это действительно нужный дом.

При этом Мэтью и Джулиан оба понимали, что выйти из дома с книгой — хорошее достижение, но оно не гарантирует, что они успеют целыми и невредимыми добраться до нанятого экипажа.

Весь этот план состоял из одного сплошного риска, и все же это был единственный путь.

***

На улицы Лондона опустилась вечерняя мгла. Впрочем, весь сегодняшний день и без того был таким мрачным, что, казалось, темнота даже не сумела прочертить четкую границу между днем и ночью.

Пока Мэтью старательно напудривал лицо, натягивал парик и перевоплощался в барона Брюкса — в ход пошел тот же диковинный костюм, что и вчера, — он чувствовал, как огромная ответственность предстоящей задачи всем своим весом давит ему на плечи. Это была ситуация из категории «сделай или умри»; без этой книги все будет кончено.

Утром Мэтью подумывал о том, чтобы попытаться связаться с Гарднером Лиллехорном и обратиться за помощью — возможно, попросить констеблей патрулировать окрестности дома или даже, если ситуация станет совсем отчаянной, совершить на этот дом вооруженный налет, однако в итоге Мэтью отринул эту идею, сочтя ее неосуществимой. Во-первых, время имело решающее значение, а на скорость Лиллехорна в таких вопросах полагаться было нельзя. Во-вторых, Мэтью прекрасно знал, что Лиллехорн и его начальство непременно захотят выяснить, чем эта книга так ценна. Мэтью сомневался, что законники Лондона будут послушно сидеть сложа руки и позволят преспокойно вернуть книгу Дантону Идрису Фэллу, вне зависимости от того, чей разум нуждался в срочном лечении. Нет-нет, это был неоправданный риск.

Возможно, стоило послать весточку в лондонский отдел агентства «Герральд»? Однако Мэтью отринул и эту мысль — снова из-за нехватки времени. Они с Джулианом должны были уложиться в очень сжатые сроки, а если связаться с агентством, то сегодня в половине восьмого вечера Мэтью все еще будет растолковывать им суть сложившейся проблемы. Нет, в дело должны были вступить только они с Джулианом, явившись в тот злополучный дом разодетыми, как прусские клоуны. Мэтью очень жалел, что с ним не было Хадсона Грейтхауза. Он мог бы дать совет, предложить план получше… или хотя бы ослабить напряжение, которое затуманивало разум и делало ватными ноги. А у Мэтью было предчувствие, что сегодня в быстроте своих ног он будет нуждаться, как никогда прежде.

— Помни, — сказал Джулиан, набрасывая на себя шубу из шкуры белого медведя. Лицо его было разукрашено белилами до самой макушки, а щеки щедро нарумянены, — ты не говоришь по-английски. Не забыл?

— Ja, — ответил напудренный добела Мэтью, закрепляя над париком раскрашенную под синяк треуголку. Последним штрихом он натянул на руки перчатки из кожи крокодила, чтобы скрыть татуировку «Черноглазого Семейства». Под пальто из тюленьей кожи, в глубине жакета цвета грязной глины были спрятаны его пистолет и кинжал с рукоятью из слоновой кости, принадлежавший Альбиону. Под жакетом Джулиана на крючке покоился его четырехствольный пистолет.

Они были подготовлены и во всеоружии.

— Возьми с собой пудреницу, — посоветовал Джулиан. — Если вспотеешь, может показаться твой шрам, ты же не хочешь, чтобы Блэк увидел его, если он, конечно, там вообще будет.

Когда Мэтью послушно захватил с собой пудру, Джулиан поднял саквояж с золотыми слитками и планами адской машины в виде крылатого дракона.

— Готов? — спросил он.

Мэтью кивнул, и в тот же момент горло его так сильно сжалось, что он бы не смог вымолвить по-английски ни слова, даже если б захотел.

Они вышли из номера.

Спускаясь по лестнице, Джулиан ткнул Мэтью локтем в бок, и тот едва почувствовал этот тычок сквозь толстое пальто. Однако он понял, что хочет сказать ему Джулиан, потому что им навстречу поднимались лорд и леди Тарленторт. Они были одеты в меха и шелка и щебетали, как счастливые покупатели, разжившиеся отличными товарами. Лица их раскраснелись от холода. Один взгляд, брошенный на двух джентльменов, идущих им навстречу, заставил Тарлентортов замолчать. Они выглядели ошеломленными, как моллюски, почувствовавшие пар из кастрюли. Мэтью увидел, как лорд Тарленторт картинно закатил глаза, взглянув на свою супругу, а та замаскировала смешок под легкий кашель. Затем они молча прошли мимо, и Мэтью понял, что супруги Тарленторт не признали в них с Джулианом зловещего преступника Шрама и невероятно обаятельного, но опасного рассказчика из раскачивающегося и скрипучего экипажа.

Когда они пересекли вестибюль, часы пробили семь. Ночь снаружи вновь встретила их холодом. Казалось, сугробы в этом году не растают до начала мая.

— Экипаж, сэр? — спросил швейцар на улице. Получив краткий кивок, он вышел к проезжей части, размахивая руками, чтобы к нему подъехала карета.

Экипаж прибыл, и возница посмотрел на Джулиана из-под шапки.

— Куда прикажете, сэр?

— Номер четырнадцать по Эндсли-Парк-Роуд, — ответил Джулиан, уже потянувшись к двери. — И поспеши, если ты…

— О, нам по пути! — произнес мужчина позади них. Мэтью обернулся, пораженный тем, как близко прозвучал голос — почти у него над ухом.

Говоривший был одет в серо-голубое утепленное пальто с флисовым воротником и серую треуголку, украшенную тонкой красной лентой. У этого высокого и худого незнакомца с массивным лбом и темными волосами были необычайно светлые голубые глаза — их цвет на фоне кожи оттенка какао приковывал к себе взгляд и буквально шокировал. При этом квадратный подбородок и аристократический профиль выдавали в этом человеке представителя высшего света. Нос выглядел так, словно был всегда немного оскорблен запахами низших сословий, с которыми он вынужден был сосуществовать на одной земле. Тем не менее, мужчина улыбался, и от него не исходило ни угрозы, ни снобизма.

— Прошу прощения за вторжение, — сказал он с легким иностранным акцентом, который Мэтью распознать не сумел, — но могу ли я разделить с вами эту поездку, граф Пеллегар?

Мэтью одновременно пребывал в панике и под впечатлением. Его искренне напугало, что этот человек знал титул Пеллегара, однако он был впечатлен тем, с каким хладнокровием Джулиан отошел от двери и приглашающим жестом дал незнакомцу понять, что тот может к ним присоединиться.

Мужчина ступил своим черным полированным ботинком на пассажирскую ступеньку. Мэтью заметил у него похожий кожаный саквояж. Незнакомец залез в карету, и Джулиан переглянулся с Мэтью. Его взгляд — даже сквозь всю эту клоунскую раскраску — читался безошибочно, он говорил: «Будь настороже».

Мэтью и Джулиан расположились напротив незнакомца, и экипаж тронулся. Масляная лампа качалась на подвесе, отбрасывая причудливые тени.

— Это честь для меня, сэр, — сказал мужчина, все еще улыбаясь. — А это барон Брюкс, я полагаю?

— Вы правы. Но он не говорит по-английски. А с кем я имею честь беседовать, скажите на милость?

— Хм… можете называть меня Виктором.

— Однако это не ваше настоящее имя?

— Нет, — он пожал плечами. — Но что есть имя? Всего лишь сопутствующий атрибут, никак не относящийся к впечатлению.

— Но вы же как-то нас узнали.

Мэтью подумал, что Джулиан раскрыл парус в опасных водах, однако ничего не мог сказать, чтобы предостеречь его.

— По вашей репутации, разумеется, — ответил Виктор. — И вашей одежде. Позвольте перефразировать: по вашему стилю. То, как вы справились с ситуацией, касающейся принца Поваласки — когда это было? Года три назад? — было верхом мастерства. Смею сказать, я не могу представить никого другого, кто смог бы проникнуть туда так, как вы, при всей выставленной там охране.

— Хм, — с ноткой довольства выдал Джулиан.

— Ну, — протянул Виктор, слегка пожав плечами, — еще это было под силу мне. — Его улыбка теперь казалась Мэтью, скорее гримасой хищного зверя, а в бледно-голубых глазах горел пугающе яркий огонь.

Это очень опасный человек, — настороженно подумал Мэтью.

Гнетущая тишина продолжалась до тех пор, пока Виктор не поднял руки в черных перчатках, словно капитулируя и намекая на мир между народами, стоящими на грани войны.

— Но в любом случае, — примирительно сказал он, пока Мэтью все пытался определить его акцент, — это была хорошо проделанная работа.

— Признателен за ваш отзыв о моих талантах, — сказал Джулиан. Он держался так естественно, что его мастерству позавидовали бы лучшие актеры Шекспировского театра. Впрочем, вряд ли хоть кому-то из этих актеров приходилось играть роль в столь опасной постановке. Сегодняшнее представление было настолько страшным, что Мэтью почти постоянно чувствовал острую потребность опорожнить мочевой пузырь.

Виктор продолжал улыбаться. Затем он нырнул рукой под пальто, и оттуда показался пистолет. Мэтью напрягся, Джулиан изменил свое положение всего на долю дюйма, однако Виктор лишь опустил на оружие взгляд и принялся изучать его — устройство взвода, курок, рукоять — как будто только что купил.

— Виктор — не мое настоящее имя, нет, — сказал он. — Но я счел его уместным в данной ситуации, потому что из этого мероприятия я планирую выйти победителем^[58].

— Хм, — только и выдал Джулиан, демонстрируя свою искусность в уклончивых высказываниях.

— В некотором смысле мы все братья. Вы согласны? — Виктор не стал дожидаться ответа, потому что, очевидно, мнение графа Пеллегара было ему без надобности. — И здесь нас ждет что-то вроде междоусобной борьбы. Это не связано с нашими обычными талантами. Это относится к силе наших кошельков, и я могу вас заверить, что сила моего кошелька весьма внушительна.

— Ясно, — слегка кивнул Джулиан. Он улыбнулся, и на его раскрашенном лице эта улыбка выглядела до ужаса нелепо. — Рад узнать, что это не касается размера оружия. — Сказав это, он извлек из-под шубы свой страшный пистолет и принялся изучать его, как Виктор недавно изучал свой. Мэтью заметил, как глаза Виктора сузились, и, проворчав нечто невнятное, он быстро убрал пистолет.

Оставшаяся часть поездки прошла в напряженном молчании. Когда экипаж остановился, Виктор вышел первым. За воротами возвышался дом с привратником на посту. В каждом окне горел свет, словно намечалась грандиозная вечеринка. Виктор стоял у кареты, ожидая пока Мэтью и Джулиан выйдут. Они же в свою очередь поняли, что никоим образом не смогут попросить возницу подождать их два часа неподалеку от дома.

Возница спустился, чтобы получить плату. Джулиан потянулся за кошельком, но Виктор опередил его.

— Позвольте мне, — и вручил монеты вознице, щедро ему переплатив. — Нам понадобится вернуться в «Герб Мейфэра». Я полагаю, дело решится к полуночи.

— Да, сэр, как прикажете. Покорнейше благодарю. — Возница кивнул в знак признательности, занял свое место и щелкнул поводьями. Виктор же достал свое приглашение, приготовившись показать его привратнику.

— Боже, — услышал Мэтью напряженный шепот Джулиана. Вместе с экипажем исчез и их отходной путь. Похоже, они оказались в ловушке здесь до полуночи, и трудно было сказать, к лучшему это или к худшему.

В компании своего опасного попутчика они прошествовали к воротам.

Джулиан показал приглашение. Оно было точно таким же, как у Виктора, но привратник изучил его с поразительной тщательностью. Затем, кивнув, он пропустил их. Пройдя через ворота, Мэтью и Джулиан предпочли держаться на несколько шагов позади Виктора. Приблизившись к внушительной парадной лестнице дома, они вдруг услышали громкий металлический лязг закрывающихся ворот, и Мэтью подумал, что теперь они действительно находятся в заточении. Его не покидала уверенность, что это место куда опаснее Ньюгейта со всеми его призраками…

Ступени лестницы, с обеих сторон окаймленной толстыми перилами, вели к входной двери. Виктор уже добрался до нее и воспользовался дверным молоточком, который, как отметил Мэтью, имел форму корабельной пушки. Дверь открылась почти сразу. За ней показался человек в темно-синей униформе с белыми эполетами на плечах. Лицо его было мрачным, как склеп. Он взглянул на протянутое Виктором приглашение, затем на приглашение Джулиана, и впустил всю троицу в дом. Дверь за ними сразу же закрылась. Сердце Мэтью стучало, как бешеное, и он обрадовался, что взял с собой пудреницу, потому что теперь не сомневался, что она ему понадобится.

У Мэтью было достаточно времени, чтобы бегло изучить фойе. Половицы были сделаны из шикарного темного дерева, стены выкрашены в небесно-голубой цвет, а в воздухе витал сладковато-горький аромат благовоний. Изучая помещение, Мэтью вдруг увидел прямо перед собой Филина в белом костюме, стоявшего рядом с массивным дубовым столом, на котором возвышалась большая плетеная корзина. Позади него стояли двое мужчин в темных костюмах, и оба они выглядели так, будто отведали на ужин гремучих змей.

— Оружие в корзину, пожалуйста, — сказал Филин Виктору, и тот отдал ему не только пистолет, продемонстрированный в экипаже, но и еще один, чуть меньшего размера, а также изогнутый кинжал. Мэтью обратил внимание на последнее оружие. Ему показалось, что оно могло быть восточноевропейского происхождения. Возможно, оно служило подсказкой к тому, из какой же страны явился этот человек.

Но, отобрав оружие, люди Филина Виктора не отпустили. Один из мужчин в темном костюме вышел вперед и строго скомандовал:

— Снимите пальто и шляпу, повесьте их вон там и поднимите руки. — Кивком он указал на крюки, висевшие на стене. На них уже покоились две треуголки, чья-то остроконечная красная шляпа и три пальто, одно из которых выделялось длиной до пола, и было сделано из желтовато-коричневой шкуры какого-то животного. Второй мужчина взял сумку Виктора, принял из его рук любезно предложенный ключ и заглянул внутрь.

Виктор беспрекословно подчинился всем указаниям: снял треуголку, под которой показались эбеново-черные волосы, и пальто. Мужчина обыскал его, двигаясь от затылка до задней части ботинок, прежде чем ему вернули сумку.

К этому времени Джулиан положил свой пистолет в корзину, и настал черед Мэтью. Отдав свои пистолет и кинжал, он заметил, что в корзине лежат уже несколько пистолетов и ножей, а также предмет, напоминающий кастет, усеянный маленькими гвоздями.

— Один момент, — сказал Филин, положив свою бледную руку на грудь Мэтью.

Мэтью попытался замереть, хотя колени его задрожали. Выпученные глаза Филина буравили его, не мигая. Он изучающе смотрел прямо в лицо Мэтью, вглядываясь, казалось, в каждую пору его кожи.

— Я знаю вас, — сказал Филин. — Не так ли?

— Простите, — вмешался Джулиан. — Барон Брюкс не говорит по-английски.

— Тогда спросите его, где я мог раньше его видеть. Его лицо… почему-то кажется мне знакомым.

Джулиан мешкал всего мгновение. Затем он заговорил с резким акцентом, напоминавшим тот, что он демонстрировал при разговоре с ночным управляющим гостиницы:

— Хаммер эстад угла каляйн, йа?

— Nein, — ответил Мэтью, борясь с комом в горле.

— Он сказал: «Нет», — пожал плечами Джулиан, обращаясь к Филину елейным голосом. — Я спросил его, встречались ли вы прежде. Но я и сам знаю, что это невозможно, так как мы с бароном все время провели в «Гербе Мейфэра». Возможно, вы когда-нибудь бывали в Пруссии?

Филин бросил краткий взгляд на Джулиана, но тут же вновь сосредоточился на Мэтью, который не мог отделаться от воспоминания о том, как эти самые золотистые глаза навыкате уставились на него в «Зеленом Пятне».

— Проходите, — сказал Филин. Однако в его тоне угадывалась угроза: Я буду следить за тобой.

Мэтью постарался совладать с дрожью в коленях, качнулся вперед и взмолился Богу, чтобы эта голова не совершила тот пугающий поворот и не стала следить за ними, пока они с Джулианом будут вешать на крюки верхнюю одежу.

— Ключ, — скомандовал человек, взявший саквояж и увидевший замочные скважины. Похоже, предполагалось, что все подобные саквояжи сегодня вечером будут заперты. Джулиан извлек ключик из внутреннего кармана своего жакета, прежде чем его обыскали от ушей до пят. Саквояж был изучен и вскоре возвращен владельцу, после чего они смогли свободно проследовать за Виктором в недра особняка.

— Снимите пальто, шляпу и парик, — уважительно обратился мужчина в черном, приблизившись к Мэтью, который в своем облачении не мог даже плечами пожать.

Пока его обыскивали, он чувствовал на себе взгляд Филина.

Черт возьми!

Если бы у него с собой были барабанные палочки, он с удовольствием воткнул бы их в эти жуткие глаза. Он вновь почувствовал, как на него опускается какой-то гипнотический морок, идя рука об руку с волной ужаса. Мэтью понял, что если б хоть кто-то в этом фойе знал прусский язык, они с Джулианом уже отправились бы на корм собакам.

Но вот, новый посетитель объявил о себе стуком в дверь, и Филин отвлекся на него. Мэтью оглянулся и увидел, как в дом заходит совсем юный мальчик, предъявляя свое приглашение. На вид ему было не больше двенадцати. Он был щуплым, стройным, остроносым и темноглазым. Смотрелся он здесь, мягко сказать, не к месту. При этом на нем был дорогой черный плащ, серые перчатки и серая треуголка с одним белым пером, торчавшим из-под ленты. Под мышкой он сжимал сумку из воловьей кожи. Пока Мэтью наблюдал за ним, это юное создание, достигавшее ростом всего пяти футов и трех дюймов, вытащило из-под плаща сначала один пистолет, затем еще один, поменьше, и третий — из левого сапога. Следом в корзину отправился короткий клинок в кожаных ножнах, закрепленных на спине, между лопатками.

Человек, что обыскивал Мэтью, жестом показал, что он может снова надеть парик, который теперь напоминал ему какое-то раздавленное мертвое животное.

Тем не менее, он снова водрузил его на голову, поправил и возблагодарил Бога за то, что его не заставили снимать перчатки. Он двинулся вперед, чтобы нагнать Джулиана.

Сначала мы лишились экипажа, теперь оружия… прекрасный план разлетается на куски, как трухлявый мешок с зерном во время урагана! — думал он.

Однако волнение его чуть притупилось от созерцания красот этого дома. Даже в нынешнем опасном положении Мэтью не мог не удивляться всепоглощающей элегантности особняка. Светлое дерево изумительно сочеталось с темным, каждая деталь была отточена до совершенства. Прекрасный многоцветный ковер украшал пол сразу за фойе, а ковровая дорожка тех же расцветок покрывала высокую и широкую лестницу. С большой люстры свисало множество зажженных корабельных фонарей. На небесно-голубых стенах красовалась россыпь работ профессиональных маринистов, а над всем этим возвышался огромный флаг Королевского флота. Его красный крест невольно напомнил Мэтью фирменную подпись Кардинала Блэка, а также тот факт, что вся эта красота была лишь слоем белой пудры на лице убийцы.

— Сюда, господа, — сказал седовласый пожилой мужчина в такой же темно-синей униформе, что и человек, встретивший их. Он указал Джулиану и Мэтью в нужном направлении, и они приметили Виктора. — Позвольте мне, — продолжил мужчина с коротким поклоном, предложив свою кандидатуру в качестве эскорта до следующего пункта назначения. Он открыл раздвижную дверь справа, и Мэтью с Джулианом отвели в большую гостиную, расположенную на три ступени ниже.

В этой комнате потолок был разрисован в тон вечернему небу — подобный вид открывается ночью с корабля. Поленья в камине из сверкающего белого мрамора источали свет и тепло. Здесь, похоже, в самом разгаре была вечеринка, хотя настроение, как показалось Мэтью, было больше деловым, нежели расслабленным. Он заметил Виктора, который уже пересек комнату и взял с подноса, предложенного слугой, бокал красного вина. Остальные собравшиеся, коих было пять, либо сидели в коричневых кожаных креслах, либо стояли. Все, как один, попивали красное вино. И все, как один, уставились на Мэтью и Джулиана, когда те вошли. Кроме Виктора.

Мэтью обратил внимание на стройную и довольно красивую темнокожую женщину ростом не менее шести футов и трех дюймов. В ее длинные черные волосы были вплетены маленькие кости животных, и Мэтью подумал, что то странное пальто в пол, скорее всего, принадлежало ей.

Следующим его взгляд привлек коренастый лысый мужчина с крупным рябым лицом бандита. Он холодно посмотрел на лжепруссаков, однако быстро отвел взгляд, продолжив потягивать вино. На нем был поношенный пыльно-серый костюм и ботинки с металлическими носами. Ноги он закинул на небольшой пуф, удобно расположенный прямо перед его креслом. Мэтью предположил, что это и есть владелец кастета, усеянного гвоздями.

Следующий мужчина был высоким и худым, с длинным и мертвенно бледным лицом. Он был одет в темно-синий костюм с белым жилетом и белым галстуком. Голову его покрывала копна рыжевато-каштановых волос… скорее, даже, рыжих, чем каштановых. Он поднял бокал, поприветствовав Мэтью и Джулиана.

Четвертый мужчина, стоявший рядом с темнокожей женщиной, носил парик — почти такой же высокий и сложный, как у Мэтью. На нем ладно сидел серый костюм с жилетом в синюю клетку. Он был среднего роста, коренастый. Пухлое лицо разрумянилось от тепла или вина, а глаза напоминали небольшие черные дыры. Манжеты его серой сорочки украшали вычурные, почти безумные кружева. Он взглянул на Мэтью и Джулиана, не скрывая неприязни, которая, казалось, заполнила собой всю комнату.

Пятым оказался мужчина в привычной для этого дома униформе. Он стоял в углу рядом со столом, на котором лежали сумки остальных участников встречи. Эскорт Мэтью и Джулиана двинулся как раз к этому столу.

— Можете быть уверены, что за вашими подношениями внимательно следят, — сказал он, как только Джулиан опустил саквояж на пол. Специально выделенный для этого смотритель поднял его, положил на стол и поставил на него карточку с номером «5». Мэтью отметил, что остальные — с первого по четвертый — также пронумерованы карточками. Кейс из темной кожи был увенчан карточкой с номером «2». Саквояж Виктора помечала четверка. Мэтью подумал, что ноше странного вооруженного до зубов мальчика будет присвоен номер «6».

Итак… кто в этой комнате не принес с собой подношение?

Слуга подошел к Джулиану с двумя бокалами вина на серебряном подносе. Джулиан взял один, как и Мэтью, который все еще раздумывал над «подношениями».

Затем вошел двенадцатилетний мальчик со своим сопровождающим — им оказался сам Филин, и Мэтью тут же бросило в пот: волосы под париком, казалось, намокли почти мгновенно. Вьющаяся светло-каштановая шевелюра мальчика была напомажена^[59] до блеска и перехвачена сзади двойной лентой. На нем был костюм янтарного цвета с кремовой сорочкой и желтым галстуком, ярко желтыми чулками и сапогами, похоже, из кожи змеи. Свою сумку из воловьей кожи он удерживал одной рукой.

Глаза мальчика вспыхнули, когда он оглядел собравшихся. Остановившись в дверях, он усмехнулся, обнажив передние зубы, казавшиеся слишком большими для детского рта.

— Это, что, гребаные похороны? — грубо спросил он высоким голосом, под стать его возрасту. — В таком случае, кто умер?

Часть третья. Зловещая семерка

Глава шестнадцатая

Двенадцатилетний мальчик с лексикой тридцатилетнего матроса поставил на стол свою сумку, взял с серебряного подноса бокал красного вина и одним глотком осушил его. Затем он положил руки на свои крошечные бедра и снова оглядел остальных обитателей комнаты.

— Похоже, здесь все сдохли, — саркастично заметил он. — Почему бы нам не оживить обстановку?

— Есть предложения? — поинтересовался мужчина во втором витиеватом парике. Речь его оказалась невнятной и окрашенной акцентом, который Мэтью также не смог распознать.

— Познакомимся для начала! Я начну. Меня зовут Майлз Мэрда. Мэрда через «Э». Представляю интересы Франции^[60]. — Он прошел мимо человека в парике и высокой негритянки, чтобы погреть свои маленькие ручки перед камином. — Мне тридцать три года, и при рождении я заболел болезнью, которая, казалось бы, обречет меня на гибель, но каким-то образом она идеально подошла для избранного мною поприща^[61]. Или, скажем так, избравшего меня поприща. Я эксперт в том, чтобы казаться тем, кем я не являюсь. К сожалению, я не могу сказать то же самое о некоторых из вас. — Он бросил многозначительный взгляд на рябого бандита. — На этом все. Кто следующий?

Никто не проронил ни слова. Филин сел в свободное кресло, и Мэтью краем глаза заметил, что он за ним наблюдает. Он явно пытался рассмотреть его лицо под гримом.

— Ну же, не стесняйтесь! — упрекнул Мэрда. — Высокая леди! Вы не выглядите застенчивой.

Она улыбнулась, но улыбка вышла натянутой и невеселой.

— Что ж, — сказала она слегка хриплым, хорошо поставленным голосом на внятном английском языке с глубоким певучим акцентом. У Мэтью создалось впечатление, что такой голос может звучать весьма соблазнительно. — Меня зовут Львица Соваж^[62], — продолжила она. — Представляю консорциум африканских интересов. Я свободная женщина и намерена оставаться такой и впредь. Оговорю сразу, что убила нескольких мужчин, чтобы получить этот статус.

— Браво вам! — Мэрда снова усмехнулся. — Боже, какая вы большая! Как думаете, вам бы понравился маленький и быстрый?

— Ты слишком мал для меня, — скривилась Львица.

— Никогда не узнаете, пока не попробуете.

— О, — протянула она, — я знаю.

— Перехожу от этого сокрушительного отказа к вам, сэр! — Мэрда дернул подбородком в сторону Виктора. — Ваше имя и место работы?

— Виктор. Просто Виктор, — последовал ответ. — Предпочитаю, чтобы сфера деятельности моих нанимателей осталась в тени.

— Таинственный человек, — хмыкнул Мэрда и пожал плечами. — Как вам будет угодно. Вы двое! Я вижу, вы разоделись в свои лучшие вещи. Простите, если я выколю себе глаза, чтобы защитить их от исходящего от вас сияния. Но я должен знать, кто вы! Граф… как вас зовут?

— Пеллегар, — отозвался Джулиан.

— О, давайте будем обращаться друг к другу по именам, как добрые друзья! Можете называть меня Майлзом, а как я могу называть вас? — Он выжидающе склонил голову.

Мэтью вздрогнул. Он лихорадочно соображал. Там, в Гранд-Люксе… упоминалось ли имя Пеллегара?…

— Карло, — сказал Джулиан, и только Мэтью услышал в его голосе облегчение от того, что он вспомнил, как Брюкс воскликнул: «Karlo! Sie haben unsere fehlenden Falle gefunden?», что бы это ни значило.

— Но вы можете обращаться ко мне Ваше Сиятельство, — добавил Джулиан. — Барон Брюкс не говорит по-английски, только по-прусски.

— Но имя у него же есть?

— Барон, — ответил Джулиан, чем обозначил свое надменное отношение ко всем этим нелюдям, собравшимся с ним в одной комнате. Майлз Мэрда махнул на него своей маленькой ручкой, давая понять, что разговаривать с ним больше не о чем.

— А вы, сэр? — обратился Мэрда к рыжебородому.

— Я? О… ну… мое имя Лазарус Файрбоу. — Мужчина сделал еще один глоток вина, прежде чем продолжить. Он переминался с ноги на ногу, как будто стоял на углях. — Доктор Лазарус Файрбоу, — пояснил он, опуская бокал. — Химик по профессии и по призванию. Я просто… иду в довесок победителю.

Джулиан бросил быстрый взгляд на Мэтью, который в ответ едва заметно кивнул. У Файрбоу не было при себе подношения, потому что он был частью приза.

— Великолепно! — Мэрда повернулся к мужчине бандитского вида. — Сэр?

— Сандор Краковски. — У него был сильный акцент. — Интересы Польши. Я изучаю политику.

— Да, я наслышан, что вы провели много исследований. Я бы даже рискнул предположить, что политическая школа в Польше довольно жесткая. А Вы, последний по порядку, но не по значению?

Последняя фраза относилась к господину в парике. Он допил вино и не спеша ответил:

— Я Бертран Монтегю. — Его голос был похож на первый хрип аккордеона перед тем, как из него польются ноты. — Кого я представляю, это мое личное дело.

— Ладно, Берти, как хочешь. Ну вот! Разве мы все не чувствуем себя лучше, зная, с кем имеем дело?

Мэтью чувствовал себя ничуть не лучше. На самом деле, он с каждой утекающей минутой чувствовал, как ситуация выходит из-под контроля. Очевидно, за книгу Джонатана Джентри в дом безумного адмирала пришли поторговаться самые отъявленные злодеи всего мира. Второй частью лота являлся доктор Лазарус Файрбоу. Мэтью подумал, что если бы он мог прямо сейчас сесть на пол и начать оплакивать Берри Григсби, он бы именно так и сделал, потому что дело было безнадежное.

И все же… незримый шанс еще оставался.

Золотые слитки и чертежи крылатого дракона в сумке… Возможно ли — хоть на секунду! — что такое подношение могло бы составить выигрышную ставку?

Его сердце, ушедшее в подвал во время этого обмена мрачными любезностями, теперь приподнялось до уровня лампы на чердаке.

Да, — подумал он, — могло бы.

Его разум быстро сформировал новый план: сыграть в эту игру, предложить цену и, если все пройдет хорошо, уйти отсюда с книгой и химиком, который послужит к ней идеальным инструментом.

А если что-то пойдет не так? В ту же ночь последовать за тем, кто победит, убить его — или ее — и, выхватив книгу из мертвых пальцев, завершить миссию. Мэтью был уверен, что единственный способ забрать книгу у победителя аукциона — это пролить кровь.

Боже мой, — беззвучно причитал он. Прежде он никогда бы не стал так мыслить. Эта миссия начинала превращать его в плохого человека. Впрочем… был ли сейчас толк хоть от чего-то хорошего?

Он гадал, когда же появятся адмирал и Кардинал Блэк. В этот момент он подумал о том, как звучит имя этого жуткого человека. Черный — самый темный цвет, без оттенков, без света и тени. На нем, по сути, базируются все остальные цвета. Размышляя об этом, Мэтьб решил, что если черный можно назвать главным цветом, то он безоговорочно правит в этой комнате среди собравшихся. Черный — главный^[63] цвет смерти.

Мысли Мэтью прервал некто, вошедший в комнату. Этот некто не был похож ни на грузного адмирала с огненной бородой, ни на Темного Кардинала зла. Это была гибкая натренированная молодая женщина с коротко подстриженными каштановыми волосами, миловидным лицом в форме сердечка, выразительными карими глазами и теплой улыбкой. Мэтью предположил, что ей чуть больше двадцати лет. На ней было темно-пурпурное шелковое платье с вышивкой в виде ярко-желтых цветов. Ее руки и предплечья до локтей украшали шелковые перчатки того же цвета, что и платье, и было трудно не заметить поразительно развитую мускулатуру ее предплечий — не вычурную, но определенно закаленную физическими упражнениями.

— Добрый вечер всем, — сказала она. — Меня зовут Элизабет Маллой. Вице-адмирал Лэш высказал пожелание, чтобы я поприветствовала вас в его доме.

Вице-адмирал Лэш, — повторил про себя Мэтью. Он взглянул на Джулиана, чье загримированное лицо было неподвижным, словно у истукана.

Девушка продолжила:

— В свое время Самсон присоединится к вам в обеденном зале. А пока я хотела бы объявить, что ужин подан.

Теперь они знали имя: Самсон Лэш.

Мэтью снова взглянул на Джулиана, пытаясь понять, знал он этого человека или нет. Но если его напарник и знал адмирала, то виду не подал. Потом Мэтью случайно взглянул на Филина и увидел, что его проклятые странные золотые глаза снова пытаются пробуравить в нем дыру.

Филин резко встал.

— Прошу всех следовать за мисс Маллой в обеденный зал. — Это была не столько просьба, сколько приказ.

Обеденный зал был украшен зеленью, свисавшей с дубовых балок потолка, а также множеством фонарей и морских сигнальных флагов. В мраморном камине — так же, как и в гостиной — горели поленья. Длинный стол был уставлен тарелками и столовым серебром, но еду еще не подали.

Войдя в комнату, Мэрда встал рядом с Львицей, которая по сравнению с ним казалась настоящей великаншей, и указал вверх.

— Кажется, это омела, — сказал он, улыбнувшись с надеждой.

— В моей стране, — ответила она без улыбки, — мы под ней обычно убиваем.

На это Мэрда лишь пожал плечами. Очередной отказ ни на йоту не уменьшил его хорошего расположения духа, это было видно по тому, как он сел рядом с Львицей и выпятил грудь, словно был первым претендентом на мировое господство.

— Места не распределены. Садитесь, где пожелаете, — сказала мисс Маллой. К тому моменту Виктор уже сел напротив Мэрды. Мэтью и Джулиан сели рядом. Мэтью оказался лицом к Монтегю, Джулиан — к Львице. Краковски же выбрал место напротив Виктора, лицом к доктору Файрбоу. К большому облегчению Мэтью, Филин не последовал за ними в обеденный зал.

Мисс Маллой подождала, пока все рассядутся по местам, а затем оповестила:

— Мы начнем через минуту, — после чего вышла из комнаты через другую дверь в дальнем ее конце.

Почти сразу же появились двое слуг, чтобы наполнить красным вином бокалы, стоявшие рядом с каждой тарелкой. Внезапно Джулиан поднял бокал.

— Хочу предложить тост. За наш с бароном Брюксом большой успех.

— Я выпью за вашу неудачу, — сказал Мэрда, поднимая бокал. Остальные предпочли воздержаться от комментариев.

Вдруг Львица Соваж устремила на Джулиана изучающий, пронзительный взгляд.

— Как получилось, что пруссак так свободно говорит по-английски?

— Родился англичанином. Вырос и получил образование в Пруссии, — ответил Джулиан, повторив то, что рассказал настоящий граф Пеллегар в Гранд-Люксе. — Могу сказать то же и о вас: у вас, вероятно, был прекрасный учитель?

— Я убила человека, который обучил меня английскому, — ответила она. — Это единственное, на что он был годен. Он был жесток. Позвольте мне исправиться… я казнила его за преступления против меня, о которых я бы не хотела распространяться за этим столом.

— Кстати, о преступлениях против самого себя! — ворвался в беседу Монтегю, заговорив с присвистом. — Вы сидите напротив… осмелюсь употребить это слово, не будучи убитым… джентльмена, который хорошо знает, что такое поведение грубияна. Невежественного грубияна, если быть точным. Не так ли, Пеллегар?

Джулиан вкрадчиво улыбнулся, а Мэтью захотелось забраться под стол.

— Вам видней, — ответил Джулиан.

— Вы прекрасно знаете, о чем я говорю! Дело Холленштайна в 1698 году! Расскажите им всем, как вы и Брюкс провернули то очаровательное дельце!

Джулиан сохранил улыбку, но слегка поерзал на стуле.

— Я нахожу — и, вероятно, со мной все согласятся, — что в решении любого дельца есть свои прелести. Расскажите им сами,Монтегю, раз уж вы такой эксперт.

Напряженную атмосферу комнаты огласил звон вилки о бокал.

— Господа… пожалуйста, — сказал явно нервничающий доктор Файрбоу, — сейчас не время и не место для…

— Они с Брюксом убили моего нанимателя! — прохрипел Монтегю, глядя на Львицу так, словно она могла стать плечом к плечу рядом с ним и сразить графа. — Задушил его в спальне! Моего Золотого гуся^[64]! И из-за этого я был не у дел — можно сказать, в черном списке — два года, пока не искупил свой грех!

— Прискорбно это слышать, — сказал Джулиан с характерной для него ухмылкой. — Кстати, о золотом гусе!

В этот момент слуги вкатили в комнату три роликовые тележки, на первой из которых стояло зеленое блюдо с очень большим приготовленным гусем — его шкура была зажарена до такого состояния, что действительно напоминала расплавленное золото. Мэтью вздохнул с облегчением, когда внимание Монтегю переключилось с так называемых преступлений графа Пеллегара на пир, катящийся к ним по серому каменному полу. Он заметил также, что Джулиан на несколько секунд закрыл глаза, словно готовясь к следующей стычке, из которой ему придется выкручиваться.

К счастью, пока все конфронтации отступили на второй план.

Вскоре на столе наряду с жареным гусем стояли тарелки с тушеной морковью и турнепсом, жареным картофелем, кукурузой, бататом и спаржей. Тарелки поменьше презентовали копченый лосось, жареную цветную капусту в горчичном соусе, тушеные мидии и нарезанную буханку свежеиспеченного черного хлеба с кунжутом. Слуги стояли по стойке смирно, готовые в любой момент налить еще вина, а также сделать другие необходимые приготовления.

Насколько неудобным ни было бы облачение и насколько удручающими ни казались бы обстоятельства, Мэтью решил не отказывать себе в трапезе и наполнить сжавшийся в узел желудок настолько, насколько тот позволит. Остальные, по-видимому, пришли к такому же решению, потому что пир разгорелся вовсю — застучали ножи и вилки — и лишь изредка голос Майлза Мэрды вмешивался в звуки обжорства, самые отвратительные из которых, как заметил Мэтью, исходили от Монтегю и Краковски.

Затем послышался еще один звук — тяжелые шаги в коридоре, что вел из гостиной в обеденный зал. И внезапно в поле зрения гостей появился он.

Сказать, что вице-адмирал Самсон Лэш был похож на медведя, значило бы сказать, что Львица Соваж была по колено щенку. При росте шесть футов четыре дюйма и бочкообразной фигуре мужчина заполнял собой все пространство дверного проема. Но дело было не только в его внушительных габаритах: Мэтью еще никогда не встречал человека, в котором было бы столько внутреннего огня. У пылкого Хадсона Грейтхауза его и то было меньше. Острые голубые глаза этого человека, казалось, метали искры, когда он остановился перед столом и оглядел собравшихся. Его нос, большой и крючковатый, как ни странно, вполне гармонично уравновешивал широкий лоб, напоминавший таран. Черная борода, спускавшаяся на грудь, была росчерками выкрашена под оранжевые и красные языки пламени. Масса вьющихся черных волос доходила до монументальных плеч, а на руках с толстыми венами выступали костяшки пальцев, которые, по мнению Мэтью, могли бы выбить кусок мрамора из камина. Вне всякого сомнения, этот человек выглядел устрашающе.

Уперев огромные руки в бока, он простоял безмолвно довольно долго, в то время как его огненные глаза останавливались то на одном, то на другом госте. Наконец его широкий рот изогнулся в ухмылке, и зубы, отразив пляшущие отблески камина, тоже, казалось, воспламенились.

— Гости! — прогремел он. — Почетные гости! Добро пожаловать всем вам!

— Ах, черт! — услышал Мэтью бормотание Джулиана. Помимо легкой опаски в этом возгласе слышалась некоторая доля благоговения: похоже, Джулиан не мог не оценить по достоинству грозную силу, воплощение которой представлял собой адмирал Лэш.

— Пожалуйста, — сказал Лэш более сдержанным тоном, — продолжайте пировать. — Он вынул из кармана мундира золотые карманные часы и положил их на стол между Мэтью и Монтегю, рядом с костями, что остались от уже съеденного гуся. — Пользуясь моментом, напомню, что мне известно, какой долгий путь пришлось проделать каждому из вас, чтобы оказаться здесь сегодня вечером. Я весьма рад, что вы и те, кого вы представляете, проявили такой интерес к сегодняшнему мероприятию.

Пока Лэш говорил, Филин и Элизабет Маллой тихонько вошли вслед за ним в обеденный зал, и Мэтью почувствовал, как его желудок сжался вокруг только что съеденных яств в надежде удержать их внутри.

— Это знаменательное событие! — вещал Лэш. — Пришлось затратить огромные средства и тщательно все спланировать, но я с самого начала знал, что это дело обречено на успех. Признаюсь честно: мне и моим компаньонам…

О, я знаю, о ком он говорит, — подумал Мэтью. — О, к счастью, покойной Матушке Диар и, к несчастью, живом Кардинале.

— … пришлось дважды отступать в этой операции. Планы шли прахом в самый решающий момент, поэтому мы снова и снова вынуждены были ждать подходящего случая. И, разумеется, воспользовались им сразу же, как он выдался. Результат того стоил: теперь я обладаю книгой, способной изменить мир. Всем вам известно, что это книга химических и ботанических ядов, которая когда-то принадлежала англичанину из свиты Профессора Фэлла — вес этого имени говорит сам за себя. — Он сделал паузу. Одна его бровь слегка дернулась, но так и не приподнялась. — Точнее, это имя имело вес. В прошлом. Но время не стоит на месте, дамы и господа! Власть не может быть всегда сосредоточена в одних и тех же руках. Настало время перемен! Эта книга стоила усилий, которые были потрачены на ее поиски. Формулы, содержащиеся в ней — вот то, что сейчас способно говорить само за себя!

Лэш начал медленно прохаживаться от одного конца стола к другому.

— Я расскажу, как все будет проходить дальше. — Его сапоги мерно стучали по каменному полу. — Подготовка к этому мероприятию была долгой и тщательной. Следовательно, нет необходимости торопиться и теперь. Каждый из вас по очереди — в соответствии с номером, который вы получили по прибытии — проследует в мой кабинет, где мы побеседуем. Там я услышу сумму, которую вы решили предложить за…

— Одну минуту, сэр!

Все вздрогнули от этого восклицания, поскольку до этого гости были сосредоточены на речи — и на внушительном виде — Самсона Лэша.

Говорившим оказался Виктор:

— Я протестую против подобной процедуры! Почему бы не провести открытые торги?

Лэш замер на полушаге и уставился на него.

Время словно застыло.

Лэш улыбнулся, но в его улыбке не было ни намека на веселья, зато угрозы в ней было с избытком…

— Мой дом, — тихо сказал Лэш, — мои правила.

Виктор промолчал.

— Позвольте заверить вас всех, что вы уже сделали выигрышную ставку. — Лэш подошел к Файрбоу и положил свои огромные руки на его худые плечи. Мэтью решил, что, чтобы переломить ключицы Файрбоу, Лэшу понадобится не больше пары секунд. — Победитель получает не только книгу, но и услуги доктора Файрбоу — ровно на год, начиная с сегодняшнего вечера. Этот выдающийся человек успел изучить формулы, содержащиеся в книге, и расшифровать некоторые из них. Он гарантирует, что расшифрует остальное еще до того, как победитель вернется с ним домой. Доктор Файрбоу обучался химическим наукам в Королевском колледже врачей у двух самых известных докторов Лондона — Люциана Криппена и Уилфреда Джекила. Если эти имена вам ничего не говорят, это можно назвать упущением с вашей стороны. — Лэш ободряюще похлопал доктора по плечу и отошел к другому концу стола, где взял карманные часы, посмотрел на них и быстро убрал.

— Кроме того, — продолжил он, — победитель аукциона получит двух телохранителей, выбранных из команды этого человека. — Он указал на Филина, который подтвердил его слова коротким кивком. — Телохранители останутся на страже до тех пор, пока ваш корабль не покинет Лондон, чтобы помешать любому из опечаленных и разочарованных неудачников попытаться забрать то, что не принадлежит ему — или ей — или им. — Он пристально посмотрел на Мэтью и Джулиана. — Телохранители будут вооружены и готовы убивать с моего благословения. Доктор, время близится?

— Да, пожалуй, — ответил Файрбоу.

— Я предвидел, — сказал вице-адмирал, — что все вы можете усомниться в силе воздействия ядов. Поэтому я взял на себя смелость устроить наглядную демонстрацию. Один из ядов, расшифрованных доктором Файрбоу, был добавлен в случайный бокал вина. Эффект должен наступить незамедлительно.

Если раньше сердце Мэтью билось часто, то теперь оно понеслось галопом, как скаковая лошадь. Его руки в перчатках вцепились в подлокотники кресла. Что, если он или Джулиан проглотили сыворотку правды?

Господи! — подумал он. Вдруг все откроется прямо здесь, за обеденным столом… катастрофа за катастрофой!

— Уже скоро, — возвестил Лэш, снова взглянув на часы.

— Я все еще протестую против оговоренной процедуры! — настаивал Виктор. — Это несправедливо — не слышать, что мои конкуренты…

Внезапно Сандор Краковски расхохотался.

Все взгляды обратились к нему.

Краковски, все еще смеясь, приложил руку к горлу, как будто пытаясь сдержать смех, но тот не прекращался. Его рябое грубое лицо покраснело. Он продолжал смеяться, звук становился все громче и пронзительнее, а он меж тем оглядывал остальных, как будто верил, что дикий смех исходит не от него, а от кого-то другого. Он начал было вставать, но вдруг расхохотался так сильно, что не смог подняться со стула. А смех меж тем все продолжался и продолжался, пока не оборвался…

… и не перешел в слезы.

— А, — закивал Лэш. Его глаза радостно блеснули. — Следующая фаза.

Краковски уже не просто плакал, а рыдал, как маленький мальчик, потерявший последнюю конфету. Потом он заплакал, как ребенок, увидевший обезглавленную мать, и Мэтью съежился, потому что видеть человека, доведенного до состояния такой отчаянной боли, было невыносимо.

Лэш щелкнул пальцами, и к нему подскочил один из слуг с бокалом белого вина на серебряном подносе.

— Кто-то должен подержать его, пока я буду заливать это ему в глотку.

Мэтью начал было встать, но Джулиан предвидел это и схватил его за руку, чтобы предотвратить движение, которое выдало бы, что «Брюкс» понимает английский.

Львица поднялась со своего места, обошла вокруг стола и обхватила руками Краковски и его стул. Одной рукой Лэш откинул голову жертвы назад, приговаривая:

— Выпей это, Сандор. Давай, будь хорошим мальчиком. — Он поднес бокал к его губам и начал вливать вино ему в рот. Краковски, охваченный химическим горем, понял, что противоядие у него во рту, и высунул язык, желая проглотить как можно больше. После того, как бокал опустел, он продолжал плакать еще несколько мгновений, пока Львица удерживала его, а Лэш гладил его лысую голову, пытаясь успокоить. Наконец, Краковски вздрогнул, испустил последний жуткий всхлип и с хриплым звуком опустил на стол вспотевшее лицо.

— Вот и все, — развел руками Лэш. — Через несколько минут он будет в полном порядке.

Глава семнадцатая

Мэтью стоял перед камином в гостиной Самсона Лэша. Все вернулись из обеденного зала после тревожной — по крайней мере, для него — демонстрации, и первым, кого Филин сопроводил в кабинет Лэша с саквояжем, был Бертран Монтегю. Остальные остались в гостиной, сохраняя молчание.

Сидевший в противоположном углу от Мэтью Сандор Краковски все еще приходил в себя. Время от времени он невольно вздрагивал и прикрывал руками лицо, будто силился избавиться от какого-то страшного кошмара. В качестве награды за его участие ему дали бокал с напитком, который вице-адмирал Лэш окрестил двадцатилетним французским арманьяком. Краковски принял бокал с благодарностью, однако не понял, почему ему оказывают такую честь. По его словам, он помнил лишь, как за столом кто-то смеялся, а после его память словно стерлась. Он пришел в себя, когда уже очутился в гостиной, где и получил бокал арманьяка.

Пока бледный, как известка, Краковски сидел, уткнувшись лицом в стол в обеденном зале, Лэш обратился к остальным собравшимся:

— Господа, вы наблюдали эффект лишь одного из многих ядов из книги Профессора Фэлла. Доктор Файрбоу сказал мне, что конкретно эта формула крайне проста в применении, а результат можно легко рассчитать по времени.

— Все это, конечно, хорошо, сэр, — вмешался Виктор с насмешкой. — Но каков толк от такой формулы? Смеяться и плакать… это не смертельно, не так ли?

Со своего места Лэш внушительно посмотрел прямо в глаза Виктора.

— Да, не смертельно. У кого-нибудь есть ответ на вопрос Виктора? — Его взгляд блуждал среди присутствующих, пока, наконец, не выбрал жертву: — Граф Пеллегар? Ваша репутация бежит впереди вас. Может, вы отгадаете эту загадку?

Джулиан несколько раз постучал пальцем по столу, собираясь с мыслями. Мэтью молча ожидал, что произойдет дальше, взмолившись о том, чтобы у Джулиана получилось быть убедительным.

— Я полагаю, — сказал Джулиан, — что это зелье вызывает временное безумие. Иногда бывает полезнее не убить, а сокрушить. Разрушить репутацию, заставить человека потерять почву под ногами… особенно человека, советы которого прежде ценились. На поле битвы офицер, находящийся под действием такого зелья, не сможет руководить и отдавать приказы. Нет, оно не смертельно физически. Его эффект губителен в ином смысле, и при правильном использовании он может привести, скажем, к тысячам смертей.

— Тысячам, — повторил Лэш. Он улыбнулся и кивнул. — Совершенно верно.

Теперь же, в гостиной, Джулиан сидел в кресле между Мэрдой и Виктором, задумчиво нахмурив напудренный белилами лоб и сложив перед собой пальцы домиком. Львица заняла место как можно дальше от остальных. Она оказалась достаточно смелой, чтобы попросить еще бокал вина у Элизабет Маллой, которая, казалось, в процессе ожидания играла роль любезной хозяйки. Файрбоу, надвинув на переносицу очки в проволочной оправе, читал какой-то увесистый медицинский труд, который он принес с собой из другой комнаты. Мэтью подумал, что Файрбоу, должно быть, остановился прямо здесь, в доме, под присмотром Лэша.

Как ни старался, Мэтью не мог удержаться и время от времени поглядывал на Джулиана. То, как запросто его напарник придумал пример применения зелья безумия, вызывало беспокойство. Джулиан хорошо знал свое дело, в этом не было сомнений…

До Мэтью вдруг дошло, какое огромное состояние может стоить книга ядов Джонатана Джентри — особенно в преступном мире. Именно поэтому все эти убийцы и представители противозаконных структур, объединенные одной целью, собрались здесь. Эти люди сеяли разруху и смерть — по воле судьбы, либо по собственной. Либо из-за денег, которые им платили коррумпированные правители или те, кто желал дорваться до подлинной власти. Эта книга была сродни «Малому Ключу Соломона», только являла собой не перечень демонов ада, а сборник способов, как освободить этих демонов и призвать их на Землю.

Речь шла о демонах химических ядов — на любой вкус и цвет — и о докторе Лазарусе Файрбоу, который за целый год сотрудничества может легко выпустить всех этих смертельных джиннов из бутылок. Мэтью полагал, что Файрбоу по окончании этого года службы будет вправе свободно выдвигать свои условия и требования. Можно сказать, что жизнь этого химика была заранее устроена.

Мэтью изнутри сжигали вопросы, он мечтал выяснить, как Файрбоу связался со всем этим. Впрочем, он горел желанием задать подобные вопросы всем присутствующим, но прекрасно знал, что это невозможно, и от бессилия готов был подойти к стене и начать отчаянно сгрызать с нее краску.

Однако нечто в мозгу Мэтью начало формировать гипотезы вокруг мистера Джулиана Девейна, и ему совсем не нравилось, куда они вели.

Разумеется, Джулиан осознавал ценность книги. А кто бы не осознал? И ведь с такой книгой Джулиан не обязан был хранить верность кому бы то ни было. Он сам мог творить свою судьбу. Мог исчезнуть в мгновение ока и рвануть по только ему известному пути, скрыться в неизвестном направлении, и, будь он проклят, тогда Берри обречена! На самом деле, возможно, в пистолете Джулиана уже припасена пуля, на которой высечено имя Мэтью. Возможно, он захочет пустить ее в ход, как только они выйдут победителями с этого аукциона.

Каждый вопрос, что всплывал в голове Мэтью, вызывал у него ужас.

Неужели ему придется убить Джулиана, чтобы излечить душу женщины, которую он любит… чтобы молить ее выйти за него замуж, если она — дай Бог! — выздоровеет?

Может, он будет вынужден убить Джулиана, для того чтобы спасти собственную жизнь?

Джулиан внезапно вздернул подбородок и воззрился на Мэтью так, словно прочел его мысли. Затем, не меняя выражения лица, он отвернулся и снова углубился в созерцание.

Позади Мэтью в камине потрескивали поленья, однако он вдруг ощутил страшный холод.

— Кто-нибудь может мне сказать, кто смеялся? — вдруг спросил Краковски. Похоже, он все еще пребывал в замешательстве. Чуть раньше он уже задавал этот вопрос, но так и не получил ответа. Мэтью размышлял, достаточно ли этот человек уже пришел в себя, чтобы обдумать и сделать ставку. — Я запутался! — выкрикнул Краковски.

Файрбоу оторвался взгляд от своей книги.

— Сделайте несколько глубоких вздохов, Сандор. Это должно помочь.

— Помочь? Помочь от чего?

— Просто дышите и расслабьтесь.

Краковски пробормотал что-то на родном языке. Слова были неразборчивы, распознать их не представлялось никакой возможности, однако пару мгновений спустя он последовал совету доктора и закрыл глаза.

— А ты, должно быть, чертовски башковитый, да? — обратился Мэрда к Файрбоу. — Чертов гений, не так ли?

— Создатель книги доктор Джонатан Джентри был настоящим гением, — спокойно ответил Файрбоу. — Стараюсь не отставать.

— Вам придется не просто стараться, а выжимать из своих способностей лучшее, когда окажетесь в моей стране, — заметил Виктор. — Мои работодатели ожидают не застольных трюков, им нужно гораздо больше.

— И я это устрою, — ответил Файрбоу с царственным достоинством. — Но могу заверить вас, сэр, что вот такие «застольные трюки», как вы их назвали, вполне способны сокрушить любого врага, коего ваши работодатели сочтут нужным уничтожить.

Джулиан внезапно выскользнул из своей созерцательной задумчивости.

— Прекрасные слова, — заметил он. — Но мне хотелось бы узнать подробности, которые вице-адмирал Лэш не раскрыл. Например, сколько зелий в этой книге? Или хотя бы… сколько в ней страниц?

— Вы сами сможете это увидеть, граф Пеллегар. — В комнату вошла Элизабет Маллой, вернув в число ожидающих Монтегю. Мэтью приметил, что она передвигается тихо, как кошка. — Мадам Соваж. Полагаю, вы следующая.

Львица взяла свой саквояж и последовала за мисс Маллой, а хмурый Монтегю опустился в кресло. Похоже, все прошло не так, как он планировал. Мэрда бросил в его адрес какой-то неразборчивый комментарий — забавный, на его взгляд, — однако Монтегю не отреагировал. Напряженный, как натянутая струна, он продолжал сидеть, нервно переплетая пальцы.

— Доктор Файрбоу, — продолжил Джулиан тихим ровным голосом, — как человек вашей профессии и вашего положения оказался вовлеченным в это дело? Я полагаю, что с вашей квалификацией вы могли бы жить в этом городе в спокойствии и достатке. А этот аукцион… как знать, куда он вас приведет?

— Да, — поддержал его Монтегю. — Например, в ту дыру, что называется Берлин.

— Или куда-нибудь в Африку, — хмыкнул Мэрда. — Хороший вопрос, Ваше Сиятельство! Давайте послушаем дока.

Мэтью сделал вид, что намерен хорошо обогреться у камина, однако весь обратился в слух.

Файрбоу отложил свою книгу и снял очки. Он потер лоб, вглядевшись в потолок цвета ночного неба, и сказал:

— Это правда, что я с отличием окончил Королевский колледж врачей. Я изучал медицину и химию большую часть своей жизни. Мне сорок два, и последние шесть лет я практикую в больнице Хайклиффа, что находится в полумиле отсюда. На самом деле, именно там я и познакомился с вице-адмиралом четыре года назад, когда он пришел, чтобы… — Он сделал паузу, явно размышляя, следует ли разглашать эту информацию.

— Чтобы ты проверил его мешочек с шарами? — осклабился Мэрда.

— Вскрыть фурункул. Мелочь, конечно, но она зачастую грозит осложнениями, — продолжил Файрбоу. — В медицине так и бывает, незначительный пустяк может привести к непредсказуемым последствиям. Как-то само собой получилось, что мы с ним стали обсуждать различные вопросы. Жизнь в целом. Состояние мира. И я поведал ему свой секрет. Я много лет хранил его и даже себе порой не решался в нем признаться.

— Не томите, продолжайте, — подтолкнул Джулиан, когда пауза начала затягиваться.

— Я ненавижу людей, — признался Файрбоу, и глаза его заметно сузились. — Я никогда не был женат, у меня нет детей, мои родители умерли, а мой единственный живой родственник — сестра — замужем и живет в Бостоне. Мне никогда не следовало становиться врачом… и лечить людей. Так мне часто говаривал один из моих наставников много лет назад. Он как-то сказал, что моя так называемая «врачебная этика»^[65] находится на грани между отвратительной и полностью отсутствующей. О, да, человеческий фактор в медицине — это именно та область, где я потерпел неудачу. Моя природа и мой характер жаждут одиночества. Я нахожу в нем непередаваемое утешение и комфорт… но для того, чтобы продолжать карьеру врача в этом городе, нужно хотя бы притворяться, что ты заботишься о своих пациентах и сопереживаешь им. — Он пожал плечами. — А я не могу. Да, мой ум заточен под медицину, но я не хочу, чтобы меня беспокоили болтовня, горе и развращенность больных.

— Занимательно, — хмыкнул Джулиан. — Доктор, который презирает идею наличия живых пациентов!

Мэтью подумал, что сам не сформулировал бы это лучше.

— Почему вы просто не занялись исследованиями? — поинтересовался Виктор, явно находя какую-то ценность в этом диалоге. — Тогда общения с пациентами можно было бы избежать.

— А проблем с деньгами — нет, — усмехнулся Файрбоу. — Скажем так, я привык к определенному уровню жизни. Лабораторные исследователи весьма стеснены в средствах. Как и в возможностях карьерного продвижения. В какой-то момент я и эти свои опасения высказал вице-адмиралу, чем, очевидно, и произвел на него впечатление. Поэтому вскоре он пригласил меня отобедать в его клубе и затронул тему одной книги, которую он намеревался кое у кого отобрать. В ближайшем будущем это могло сулить мне огромные деньги, посему вы понимаете, как я развесил уши. И вот я здесь, джентльмены, готовый направить свой острый медицинский ум на исследования, выходящие за рамки самых смелых моих мечтаний — на исследования тех вещей, что, как сказал вице-адмирал, способны изменить мир.

Да, но стоит ли жить в таком мире? — хотел спросить Мэтью. Ответ он мог озвучить и сам: — Определенно, нет.

Мэрда засмеялся.

— Ну вы даете, док! Будь я проклят, если когда-нибудь встречал врача, который хотел убивать людей, а не лечить их.

— Во время исследований, — продолжил Файрбоу, — я вижу себя в уединенном месте. В какой-то другой стране. В окружении моих бумаг, моих книг и моего… моего покоя. Драгоценное одиночество даст мне возможность развиваться. И, кто знает, какие еще яды и зелья припрятаны в этой книге? По моей оценке, формулы выглядят весьма интригующими и, по крайней мере, на бумаге они обещают быть крайне эффективными. Однако также… я хочу использовать их в качестве отправной точки для больших экспериментов.

Мэтью не понравилось, как это прозвучало. Больших экспериментов? Насколько больших? И каких именно? Отравление систем водоснабжения целых городов? Ему казалось, что Файрбоу не будет удовлетворен в своем стремлении к одиночеству, пока не перебьет половину этого «перенаселенного мира».

— Такова моя история. — Файрбоу встал. — А теперь прошу простить, но я продолжу чтение в своей комнате. Как вы уже поняли, уединение мне ближе.

С этими словами он откланялся.

Мисс Маллой вернулась со Львицей примерно через четверть часа. Монтегю провел у Лэша столько же времени. Оба они оставили у него свои сумки.

— Следующим будет мистер Краковски, — объявила Элизабет. — Сэр, вы готовы?

— Да, готов! — Он встал, сделал шаг, споткнулся, но быстро обрел равновесие. Взяв свой саквояж, он направился прочь из комнаты следом за мисс Маллой.

— Его точно можно не принимать в расчет, — пренебрежительно бросил Мэрда. — Этот хер гроша ломаного не стоит. — Он встал и потянулся во весь свой не очень внушительный рост. Затем прошагал к камину и замер рядом с Мэтью.

Мэрда протянул руки к огню, и его маленькие темные глаза смерили Мэтью взглядом с головы до пят.

— А барон хоть когда-нибудь рот раскрывает? — обратился он к Джулиану.

— Когда ему есть, что сказать, — ответил Джулиан. — И только на нашем языке.

— Он похож на раскрашенный манекен. — Мэрда протянул руку и тронул Мэтью за подбородок. — Без обид, но так и есть.

Мэтью просто уставился на него, а затем с отвращением фыркнул, одновременно играя роль и выражая свое истинное отношение. Затем он высокомерно отвернулся и направился к креслу, которое Мэрда только что освободил.

Краковски вернулся в гостиную примерно минут через десять. Мисс Маллой увела с собой Виктора, Краковски почти рухнул в кресло, закрыл глаза и, казалось, уснул. Через несколько минут со своего места поднялась Львица и обошла комнату, рассматривая морские сюжеты на картинах… или, по крайней мере, притворялась, что рассматривает их. Когда она приблизилась к тому месту, где растянулся в кресле Джулиан, она сначала повела себя так, будто его не существует. А затем как бы невзначай обронила:

— Я много слышала о вас с бароном, — сказала она.

— Правда? Надеюсь, только хорошее, — саркастически усмехнулся Джулиан.

— Ха! — горько хохотнул Монтегю.

— Я слышала… интересное, — продолжала Львица. — Вы с бароном недавно вернулись с одного португальского дела, не так ли?

— Хм, — выдал Джулиан. — Вы слышали об этом в Африке?

— Во Франции, где я останавливалась по делам. Я так поняла, ваша вылазка была связана с герцогом де Валаско. — Это было утверждением, а не вопросом.

— Мадам, — Джулиан выдал презрительную легкую улыбочку, — я никогда не обсуждаю вопросы, не относящиеся к текущему делу. И эта игра в ожидание — наше единственное текущее дело. Для меня.

Львица кивнула, но Мэтью заметил сияние в ее глазах и понял, что нечто пробудило ее животную жажду.

— Я так понимаю, что герцог де Валаско заключил с вами и бароном контракт на убийство его старшего брата. И вы были вознаграждены за это неким раритетом, скажем так, исключительной важности.

— Важность — в глазах смотрящего.

— Вы знаете, что я имею в виду, — надавила Львица.

— А я знаю, что здесь происходит! — воскликнул Мэрда. — Высокая дамочка хочет немного прусских сливок в свою кастрюльку! Ха! Я всегда слышал, что чернокожие…

Он замолчал, когда Львица налетела на него, как вихрь, схватила его за лацканы жакета и подняла над полом одной рукой, подтянув его к своему лицу, на котором показался звериный оскал.

Мэрда широко раскрыл рот.

Он потянулся, чтобы ухватиться за свои зубы, которые неспроста казались слишком большими. С хлопком весь набор верхних зубных протезов и блестящее красное нёбо оказались у него в руке, и он направил всю эту конструкцию на Львицу. Раздался еще один щелчок, и из ее скрытых отсеков выскользнули два маленьких уродливых лезвия. Мэрда держал их на уровне глаз женщины, и Мэтью заметил, что их острия расположены так, чтобы в одно движение на всю жизнь погасить свет для мадам Соваж.

— Тише, тише, — сказал Мэрда. Речь его звучала немного невнятно. Настоящие зубы выглядели крошечными колышками под твердыми отполированными протезами. Львица не сразу отпустила его. Она улыбнулась — если эту отвратительную гримасу можно было назвать улыбкой. Монтегю в это время захохотал и захлопал в ладоши, как пьяная обезьяна, а Краковски проснулся и растерянно пытался понять, что происходит.

Мэтью с удивлением поймал себя на мысли, что если эти двое сейчас поубивают друг друга, у него будет на два повода для беспокойства меньше. Эта мысль повергла его в ужас. Притворством это было или нет, но он чувствовал, как становится слишком плохим человеком.

И все же, трудно было не видеть выгоду в этой стычке.

— Может, помиримся, высокая леди? — спросил Мэрда. — А иначе неловко выйдет. — Неясно было, что именно он полагает неловкостью: то, что запросто может ослепить ее, или то, что она может бросить его в камин, как ненужную собачью кость.

В этот момент в гостиную вернулись мисс Маллой и Виктор. В мгновение ока сапоги Мэрды снова коснулись земли. Львица отвернулась, словно ничего не произошло. Лезвия же втянулись обратно в причудливое стоматологическое устройство, после чего Мэрда вернул протезы себе в рот.

Мисс Маллой приподняла подбородок, словно принюхивалась к запаху надвигавшегося насилия.

— У вас какие-то проблемы? — спросила она.

— Просто небольшое представление, — ответил Монтегю. — Весьма занимательное, надо сказать.

— Ничего особенного, — буркнула Львица. — Ничего такого, с чем бы я сама не справилась.

— Понятно, — ответила мисс Маллой после короткой паузы, и Мэтью предположил, что ей действительно было все понятно. Ее карие проницательные глаза сосредоточились на Джулиане. — Граф Пеллегар? Вы и барон — следующие.

Глава восемнадцатая

С саквояжем Пеллегара в руке Джулиан шел рядом с мисс Маллой по длинному коридору, уходящему в заднюю часть дома. Мэтью следовал за ними, держась на несколько шагов позади. Его внимание привлекла странная особенность: когда их с Джулианом вывели из обеденного зала, стены коридора были светло-голубыми, как водная мель, однако по мере продвижения, цвет стен постепенно темнел, как при постепенном погружении в морские глубины. Канделябры со свечами, установленные тут и там, не справлялись с тем, чтобы разогнать темноту. Казалось, коридор действительно превращался в море — Мэтью с каждым шагом становилось все тяжелее дышать. Он чувствовал, как обливается потом, и пожалел, что не может прямо сейчас воспользоваться белилами и пудрой. На лбу под тяжелым париком появилась испарина. Мэтью молился лишь о том, чтобы капли пота не начали стекать по лбу и по вискам, рискуя открыть его шрам. Если только ему удастся этого избежать, все будет в порядке.

Все будет в порядке. Сейчас, в этом коридоре, который, казалось, был глубиной в двадцать саженей^[66], эта мысль выглядела просто нелепой.

— Каково ваше положение в этом доме? — обратился Джулиан к мисс Маллой, когда они подошли к большой дубовой двери в конце коридора, где стены были почти черными, как морское дно, на котором покоились кости сотен утопленников.

— Мое положение? — переспросила она.

— Да. Ваши элегантные перчатки, очень красивое платье… вы — если позволите мне, невежественному пруссаку, так выразиться — полноправная хозяйка в доме вице-адмирала Лэша?

Она едва заметно улыбнулась, но улыбка вышла опасливой и осторожной.

— Перчатки — это элемент моего стиля. Я всегда их ношу. И спасибо за комплимент моему платью. Да, я хозяйка на этом мероприятии, но я также деловой советник вице-адмирала.

— Вот как.

— У меня есть способности к вычислениям, — пояснила она. — Он доверяет моим суждениям и взамен обеспечивает мне очень богатую жизнь. Вот мы и пришли. — Она открыла дверь. — Джентльмены, пожалуйста, после вас.

Джулиан и Мэтью вошли в комнату. Ее стены были выкрашены в темный цвет, как и последние несколько футов коридора, однако здесь все же разливались лужицы света от расположенных в стратегических местах фонарей. Большое овальное окно выходило на заснеженный двор. На темно-синем ковре, отделанном алой каймой, за внушительным письменным столом сидел Самсон Лэш. Один из фонарей заливал своим светом стол и лицо вице-адмирала с его пламенной бородой. А перед Лэшем — прямо на столе — лежала книга в красном кожаном переплете, та самая, в которой хранились зелья, созданные Джонатаном Джентри. Только руку протяни… так близко и в то же время так далеко! Когда взгляд Мэтью упал на книгу, Лэш погладил ее своей огромной левой рукой.

На полу рядом со столом стояла корзина с саквояжами тех, кто приходил сюда прежде. В кресле по другую сторону стола сидел Филин в своем неизменном белом костюме. Взгляд его золотистых глаз вновь устремился к Мэтью, и тому потребовалось несколько секунд, чтобы отрешиться от этого пристального взора и заметить, что чуть дальше от стола, в углу, куда не дотягивался свет, находился кто-то еще. Сердце Мэтью пустилось вскачь так сильно, что готово было выпрыгнуть из груди.

Это был Кардинал Блэк. Вытянув свои длинные ноги и скрестив их в зоне лодыжек, он сидел, словно паук, ожидающий свою добычу в центре сплетенной сети. Его худощавое угловатое тело казалось совершенно неподвижным, на бледных руках с необычайно длинными пальцами поблескивало множество серебряных колец с изображениями черепов и демонов. Грива гладких черных волос, рассыпавшаяся по плечам, делала и без того бледное вытянутое лицо Блэка почти призрачным — словно это было вовсе не лицо, а сгусток дыма, обретший форму и зависший в воздухе, изучая пространство черными провалами глаз. Его кожа так плотно облегала скулы, что Мэтью невольно чувствовал тянущую боль от одного взгляда на лицо Кардинала. Ему казалось, что кости в любую секунду могут прорваться наружу. Однако не только эта призрачная боль заставляла Мэтью сжиматься в комок напряжения — гораздо сильнее он чувствовал мрачный морок зла, окутывающий Черного Кардинала, и именно этот морок пугал сильнее всего. Казалось, Блэк и впрямь был посланцем сатаны, молчаливо наблюдающим демоном, пауком в человеческом обличье, вышедшим на охоту за мухами.

Мисс Маллой закрыла за ними дверь, после чего пересекла комнату и встала по правую руку от Лэша. В этом тусклом свете даже ее ангельское личико затянули тени, придав ее облику угрожающей мрачности. Мэтью почувствовал, как по спине пробежала волна дрожи. Тем временем Филин все не сводил с него своего пристального взгляда, и Мэтью гадал, сколько времени потребуется этому человеку, чтобы мысленно сорвать с «барона Брюкса» маску и вспомнить, что они действительно встречались прежде — в таверне «Зеленое Пятно».

— Перед тем, как мы начнем, — заговорил Джулиан, голос которого прозвучал удивительно спокойно в этом адском логове, — хочу поставить вас кое о чем в известность. — Он говорил с Лэшем, но слова его предназначались Филину. — Остальные ваши гости становятся несколько беспокойными. Начались споры. Замечу, что ни у кого не хватило ума убрать из комнаты набор каминных инструментов. С их помощью любое существо, запертое там, в гостиной, может устроить резню.

Лэш кивнул.

— Проследи за этим, — распорядился он, ни к кому конкретно не обращаясь, и Филин немедленно покинул комнату, притворив за собой дверь.

Мэтью вздохнул бы с облегчением, но теперь за каждым его движением наблюдал Кардинал Блэк… а ведь с ним они тоже сталкивались лицом к лицу. В логове Фэлла. В «Прекрасной Могиле». Да, та встреча была недолгой, однако ее могло вполне хватить, чтобы Черный Кардинал запомнил лицо Мэтью и с легкостью разоблачил его под маской.

Мистер Корбетт, — сказал ему Блэк той ночью в деревенской больнице, — я наслышан о вас.

— Джентльмены, — елейно произнес Лэш, — я с нетерпением ждал этой встречи.

— Для нас с бароном это большая честь, — ответил Джулиан.

— Покажите мне, что у вас есть.

Джулиан достал из кармана ключ и открыл саквояж. Руки его при этом не дрожали, каждое движение было уверенным. Мэтью не мог не оценить по достоинству стальные нервы своего напарника — если бы саквояж пришлось открывать ему самому, он то и дело ронял бы ключ из дрожащих рук и возился бы до самой полуночи.

Джулиан открыл сумку, перевернул и потряс ее, пока все десять золотых слитков не выпали из карманов и не легли желтоватой грудой на стол рядом с книгой.

Золото отбросило блики на лицо Лэша. Он протянул руку, чтобы провести пальцами по одному из слитков, а затем тихо спросил:

— Где вторая половина вашего предложения?

— Хм, здесь. — Джулиан открыл внутреннее отделение и вытащил пять листов пергамента.

Мэтью напрягся всем телом. Если Лэш под «второй половиной предложения» имел в виду нечто другое, они оба покойники. Джулиан тем временем с театральной медлительностью раскладывал на столе перед вице-адмиралом лист за листом. Лишь когда он закончил, выпрямился и с вызовом приподнял подбородок, Мэтью заметил, что на его лбу выступили бисеринки пота.

Лэш ничего не сказал, все его внимание было обращено к чертежам. Он протянул руку и отодвинул в сторону золотые слитки и книгу, чтобы разложить листы по своему вкусу. Мисс Маллой поглядывала на схемы поверх его массивного плеча. Кардинал Блэк в углу сдвинулся всего на несколько дюймов, словно паук готовящийся нанести удар.

Наконец, Лэш заговорил:

— Отлично! — сказал он. А затем добавил с заметным волнением в голосе: — Превосходно! Я знал, что вы меня не подведете! Хотя… после вашего последнего сообщения я больше ничего от вас не слышал. — Он поднял глаза на Джулиана и одарил его таким хмурым взглядом, что, будь Мэтью на его месте, у него тут же подкосились бы ноги. — Вам следовало написать мне, что они у вас. Вы непозволительно долго держали меня в неведении.

— Примите мои извинения. Я… чувствовал, что посылать письмо небезопасно.

Лэш снова воззрился на чертежи. Его хмурый взгляд смягчился, а уголки губ начали постепенно растягиваться в победной улыбке.

— Я принимаю ваши извинения. И то, что вы говорите, имеет смысл. Что ты думаешь, Элизабет?

— Они великолепны, — заключила она.

— Более чем великолепны! Они… для меня самое главное.

— Ваше счастье, сэр, — сказал Джулиан, — это наше счастье. Значит ли это, что мы выигрываем торги?

— Это значит, что вы вырвались вперед, — сухо ответила мисс Маллой. — Вице-адмирал Лэш примет решение без спешки. Кроме того, Майлз Мэрда еще не огласил свою…

— Элизабет, давай не будем слишком туманными в наших оценках, чтобы граф Пеллегар не подумал, что мы низко оценили его предложение, — перебил ее Лэш. — Насколько я понимаю, победителями будете вы. И все же, — его рука снова погладила красную книгу, — я могу позволить себе такую роскошь, как время на раздумья. Как бы там ни было, чуть позже я распорядился провести прием, который, думаю, понравится вам, джентльмены. Поэтому давайте не будем спешить с заявлениями о завершении торгов.

— Как я уже сказал, ваше счастье…

Лэш рассмеялся. Он улыбнулся Джулиану, но улыбка его была не веселой, а, скорее, свирепой.

— Вы хоть знаете, что принесли мне? Вы хотя бы догадываетесь, почему я пошел на все эти хлопоты, чтобы герцог де Валаско воспользовался вашими услугами и заключил с вами контракт?

Джулиан помедлил с ответом — возможно, дольше, чем следовало, — однако все же нашел нужные слова:

— Конечно. Планы перед вами.

Мэтью вспомнил, что сказала Львица в гостиной: Я так понимаю, что герцог де Валаско заключил с вами и бароном контракт на убийство его старшего брата. И вы были вознаграждены за это неким раритетом, скажем так, исключительной важности.

Похоже, Пеллегар и Брюкс привезли слитки не из своих личных запасов — велика вероятность, что слитки им передала некая прусская преступная группировка, пожелавшая заполучить книгу Джентри. Истинную же ценность на этих торгах для Лэша представляли именно чертежи. Если это так, то, выходит, Лэш протянул руку почти на тысячу четыреста миль, чтобы достать листы пергамента, которые он теперь рассматривал чуть ли не с благоговением.

Мэтью попытался подсчитать, сколько времени ушло на такой многоступенчатый план, и подумал, что вице-адмиралу потребовалось не меньше года.

— Вы ничего не знаете! — возвестил Лэш с оттенком жалости к неосведомленным и глупым пруссакам, находящимся в комнате. — Это будущее войн, джентльмены. Вы принесли мне чертежи, созданные в 1664 году испанским изобретателем Феррисом Мальдонадо. К несчастью, он также был беспробудным пьяницей, от чего и умер в 1670 году. Труд всей его жизни был развеян по ветру, часть его сгорела дотла в огне. Вы знаете, в чем заключался труд всей жизни Мальдонадо, граф Пеллегар?

— Боюсь, что нет.

— Мечта, над которой все смеялись, что лишь ускорило его упадок. Это планы воздушного корабля.

— Что, сэр?

— Воздушный корабль, — пророкотал Лэш с расстановкой. — В виде дракона с четырьмя крыльями, питающегося от системы паровых труб, расходящихся от центрального котла. Мальдонадо верил, что в пасти дракона можно будет установить огнеметное устройство — очень похожее на минометы, что в настоящее время используются на нескольких кораблях Королевского флота — и тем самым превратить его в самое страшное оружие в мире: машину, способную обрушить смерть с небес.

Мэтью с огромным трудом заставил себя держать рот на замке, хотя его мучили вопросы и возражения. Никогда прежде он не слышал ничего подобного, и, положа руку на сердце, изложенную Лэшем идею он считал сущим безумием. Воздушный корабль? Дракон, летающий над полем боя и изрыгающий пламя? О, да… Мэтью уже представил, как это может изменить весь военный мир. Ему легко представилось, как корабли вражеского флота — вне зависимости от их размеров и оснащения — будут терпеть неумолимое поражение под огнем этой механической твари. Ни одна крепость не устоит перед таким оружием. А если вообразить, что подобных машин на чьем-либо вооружении будет несколько? Мэтью содрогнулся от мысли о том, как пехота спасается бегством, лишь завидев тень дракона. Но… разве это не безумие? Чистой воды безумие!

— Я собираюсь построить его, — провозгласил Лэш.

Неужели это Кардинал Блэк тихо рассмеялся в своем темном углу? Или это был смех самого сатаны, проснувшегося и услышавшего в ночи эту чудеснейшую весть?

— Скажите барону, — воодушевленно пробасил Лэш.

Джулиан чуть повернулся к Мэтью и почти без паузы сказал:

— Эиршиппен, эм бильден.

На что Мэтью воскликнул:

— Jaaaaa, — с такой интонацией, как будто это была самая интересная идея в мире.

Лэш еще раз изучил чертежи, явно очарованный этими пятью листами пергамента.

— Когда я был маленьким… мальчишкой — начал он, тут же исправившись, потому что, видимо, всегда обладал внушительными габаритами и использовать слово «маленький» по отношению к себе не мог даже сам, — я заболел лихорадкой и много дней находился на грани жизни и смерти. Но во время той лихорадки меня посещали видения — я видел удивительные вещи… гм… объекты, подобные тому, чертежи которого лежат передо мной сейчас. Огромные воздушные корабли, господствующие в небе! Я видел бессчетные флотилии, плывущие сквозь облака и низвергающие огненный дождь на суетящихся на земле беззащитных врагов. — Лэш перевел дух и вновь заговорил с мечтательным воодушевлением: — Стоило мне оправиться от той лихорадки, как меня поглотила другая: я хотел воплотить свои видения в реальность. Уже в детстве, играя со своими игрушечными корабликами, я понимал, какую власть могут принести воздушные корабли тому, кто ими владеет. Я рос, а вместе со мной росла уверенность, что именно за воздушными кораблями — военное будущее. И я буду тем, кто создаст их!

— Действительно, достойное дело, — сказал Джулиан, бросив быстрый взгляд на Кардинала Блэка, прежде чем снова сосредоточить все свое внимание на Лэше.

— Да, — согласился Лэш. — Достойное. Но крайне дорогостоящее, и с этим необходимо считаться. — Он вздохнул. Взгляд его говорил о том, что он погрузился в воспоминания. — Я происхожу из состоятельного рода. Видите ли, Ярроу Хаксли — тот самый, с верфи Хаксли — был моим дедушкой. Он посвятил свою жизнь кораблестроению, и под его контролем были построены величайшие корабли флота. — Он качнул головой. — Фактически мой путь к посту вице-адмирала был смазан маслом его труда. Но я не желаю греться в лучах чужой славы! Я жажду, чтобы мое имя осталось в веках! — Он вновь опустил взгляд на чертежи. — То, что сейчас лежит передо мной… это моя судьба.

— И я уверен, что судьба вам улыбнется, — кивнул Джулиан.

Лэш неожиданно уставился на него. Его рот скривился, а в глазах, казалось, вспыхнуло голубое пламя.

— Здесь нужно нечто большее, чем улыбка фортуны! — с жаром возразил он. — До тех пор, пока воздушный корабль не будет закончен и оснащен вооружением, мне придется работать втайне, и я не смогу продемонстрировать его… — Он замолчал, и пламя в его глазах сменилось льдом.

— Кому, сэр? — осторожно поинтересовался Джулиан.

Когда Лэш заговорил снова, его голос звучал приглушенно, как будто он разговаривал с легионом призраков, заполонивших комнату.

— Им, — сказал он, и в глазах его мелькнул какой-то странный болезненный блеск. — Высшим чинам флота. Они… — он поморщился, словно от боли, — просто не верят в мою идею. О, я презентовал ее им! Сказал, что однажды воздушные корабли затмят морские. Изложил им доводы, подробно описал видение, которые посещали меня, но они не желали слушать! — Лэш усмехнулся. — Они просто не способны заглянуть в будущее! Видели бы вы, как они смотрели на меня, Пеллегар! Так, будто я предал флот… или, в лучшем случае, просто обезумел. Они утверждают, что морской корабль не может быть превзойден даже через тысячу лет! — Лэш поднял толстый указательный палец и постучал им по своей лохматой голове. — Но что они понимают? Мне лучше знать, не просто же так у меня были эти видения. — Болезненный блеск его глаз стал заметно сильнее. — Я был избран построить этот корабль! Я, а не кто угодно другой из ныне живущих в этом мире! Вы хоть представляете себе, какая ответственность возложена на меня?

Джулиан молча кивнул. Мэтью подумал, что если на данный момент Самсон Лэш еще и не сошел с ума, то уж точно находится в нескольких шагах от Бедлама. Видения, о которых он говорил, явно развили его воображение, но в то же время с самого раннего возраста они постепенно сжигали его разум.

Мэтью недоумевал: с чего Лэш взял, что этот воздушный дракон вообще полетит? Даже если по этим чертежам и впрямь можно построить такую адскую машину, она ведь может не оттолкнуться от земли! Впрочем, похоже, Лэшу отчаянно хотелось верить в саму возможность создания действующего воздушного корабля — пусть даже и только для того, чтобы доказать флоту свою правоту и здравость своего рассудка. А после — выйти из тени Хаксли.

Мэтью перемялся с ноги на ногу.

Он с трудом мог совладать с собой, едва сосредотачиваясь на словах Лэша и лишь мельком задумываясь о его мотивации. В этой комнате было то, что заботило его гораздо сильнее.

Книга. Книга ядов в красном кожаном переплете все также лежала на столе всего в нескольких футах от Мэтью. Ни пистолетов, ни кинжалов поблизости не наблюдалось. Идея завладеть книгой прямо сейчас пьянила, но Мэтью заставлял себя слушаться гласа рассудка. В этой комнате и без оружия было, кого опасаться: Кардинал Блэк не сводил с него глаз, Самсон Лэш был достаточно велик, чтобы задушить лошадь голыми руками, и даже мисс Маллой теперь выглядела зловеще в этом тусклом рассеянном свете фонарей.

Выход был только один: доиграть эту игру до конца.

— Спасибо за ваше предложение, — сказала мисс Маллой, когда Лэш снова углубился в изучение чертежей. Золотые слитки так и остались лежать на столе, обделенные вниманием и нетронутые. — Я провожу вас в гостиную.

— Хорошо, — ответил Джулиан. — Но я…

— Пойдемте, пожалуйста. — Мисс Маллой уже стояла у двери. По коже Мэтью пробежали мурашки, когда он повернулся спиной к Черному Кардиналу, неподвижно сидевшему в углу.

Вернувшись в гостиную, они обнаружили, что Филин сидит среди собравшихся — видимо для того, чтобы предотвратить возникновение новых ссор.

Теперь в кабинет Лэша в сопровождении мисс Маллой отправился Мэрда. Остальным оставалось только ждать.

Пока Лэш рассматривал предложение последнего покупателя, Мэтью старался держаться как можно дальше от Филина.

Мэрда и мисс Маллой вернулись минут через десять. Когда они вошли в гостиную, Виктор, почти что вскочив с кресла, спросил:

— Ну и что дальше?

— А дальше, — сказала мисс Маллой, — вы будете ждать решения вице-адмирала. А мне меж тем нужно организовать кое-какое развлечение, так что прошу меня извинить. Сейчас вам подадут еще вина.

— Но осмелимся ли мы его выпить? — Монтегю тоже поднялся на ноги. — Думаю, не мне одному пришла в голову мысль, что Лэш мог просто прибрать наши деньги к рукам, а нас самих — отравить и покончить с этим. Тогда он сможет выставить эту проклятую книгу на торги снова.

— Хм, — протянул Джулиан, и далее озвучил слова, что крутились у Мэтью в голове: — Дельная мысль. Какие у нас гарантии, что мы покинем этот дом живыми? В конце концов, как сказал вице-адмирал… его дом — его правила.

Филин поднялся.

— Ваша осторожность оправдана, но в ней нет необходимости. Мисс Маллой может подтвердить мои слова: вице-адмирал Лэш — человек чести. Он организовал это мероприятие не для того, чтобы оскорбить или поссорить гильдии и организации, которые вы представляете. Осмелюсь предположить, что если никто из вас не вернется на свои базы для проведения новых операций, то ваши объединения и филиалы смогут связаться друг с другом и установить, что вице-адмирал сотворил с их лучшими представителями. Уверен, с их стороны последует весомый ответный удар, а такие последствия вице-адмиралу не нужны. Как видите, это событие — законный аукцион, а не прелюдия к убийству, и победитель действительно уйдет отсюда с книгой и парой телохранителей.

— Приятно это слышать, — тихо сказала Львица со своего места в дальнем углу. — Мне бы не очень хотелось сегодня вечером лишать вице-адмирала жизни.

После этого заявления никто не проронил ни слова. Мэтью подумал, что из всех убийц, собравшихся здесь в этот снежный вечер, Львица Соваж и Майлз Мэрда, вероятно, самые грозные, Виктор следующий по степени опасности, затем Монтегю и, наконец, Краковски — его смертоносность была сильно снижена действием зелья из книги.

Если б здесь присутствовали настоящие Пеллегар и Брюкс, это сборище можно было бы назвать зловещей семеркой. Впрочем… если считать Лэша и Кардинала Блэка, зловещая семерка и так была в полном составе. В любом случае, на вкус Мэтью, в этой комнате собралось слишком много убийц.

— Филин прав, — сказала мисс Маллой, обращаясь к Львице. — Вице-адмирал — человек чести. Простите, вынуждена покинуть вас. — На этом она повернулась и вышла из комнаты.

Мэтью, как и Джулиан, откинулся на спинку кресла. Филин подошел к камину, чтобы погреть бледные руки, и Мэтью вздрогнул, опасаясь, что Филин свяжет его с воспоминанием о камине в «Зеленом Пятне».

Но пока этого не произошло.

Нервы Мэтью были натянуты до предела, и, чтобы хоть как-то унять тревогу, он отвернулся от Филина и уставился в пол, постаравшись подумать о чем-то другом. Его искренне удивило, что о Лэше отзываются, как о «человеке чести». Что могло побудить истинного человека чести связаться с Кардиналом Блэком? Фанатичная идея… захват книги ядов… операция по получению планов воздушного корабля… налет на Прекрасный Бедд — все это попахивало отчаянием, безумием, но никак не честью.

Мэтью задался вопросом, уж не Филин ли был тем самым звеном, что связывало Лэша с Блэком? Он производил впечатление человека, которому могло прийти в голову направить ресурсы и идеи Лэша так, чтобы они обрели поддержку у Кардинала и его шайки головорезов — той самой шайки, что убила «Черноглазое Семейство» за распространение «Белого Бархата».

Оставались и другие вопросы. Мэтью понял, что захват книги и сам этот аукцион планировался почти год, однако то, как Лэш связался с первыми величинами международного преступного мира, оставалось загадкой. Возможно, это тоже было делом рук Филина? Мэтью вдруг понял, что, если б Лэшу не удалось заполучить книгу той ночью, властители преступного мира казнили бы его на месте за то, что зря потратили время и силы на отправку сюда своих представителей. Так что Лэш шел на огромный риск.

Нельзя было оставлять без внимания еще одну деталь: вторая книга. Та, за которой охотился Блэк — экземпляр «Малого Ключа Соломона», хранившийся в библиотеке Фэлла. Его должна была выкрасть Матушка Диар, но ей это не удалось. В башню близ Аддерлейна она не явилась, и Блэк, разумеется, понял, что она либо угодила в плен, либо погибла. Итак… хотя цель налета Лэша была достигнута, неудача с получением второй книги должна была стать источником раздражения — возможно, даже гнева — для Кардинала.

Вырвав Мэтью из раздумий, появился слуга с бокалами красного вина на одном из бесчисленных серебряных подносов и принялся обходить гостей, но вино взяли только Мэрда и Краковски, которые, очевидно, из всего увиденного и услышанного не сделали никаких выводов. Несколько секунд спустя пришел второй слуга и торжественно воскликнул:

— Дамы и господа! Следуйте за мной, пожалуйста.

— Будь готов ко всему, — шепнул Джулиан Мэтью, пока они шли, замыкая караван убийц. Слуга открыл дверь в другой коридор, и процессия начала спускаться по освещенным фонарями каменным ступеням. У самого подножья качество камня изменилось — он стал казаться по-настоящему древним, как будто лежал здесь с начала времен. Лестница оканчивалась арочным проходом, за которым Джулиан и Мэтью увидели ряды каменных скамеек, расположенных над и вокруг круглой ямы с земляным полом.

Мэтью заметил свисающие с потолка цепи, оканчивающиеся кандалами, и нечто похожее на ножные оковы, вбитые в землю прямо под раскаивающимися цепями. Что бы это ни было, оно не предвещало ничего хорошего.

На одной из скамеек верхнего ряда сидел Лэш, а в нескольких футах от него Кардинал Блэк. Лэш чуть подался вперед, наблюдая за процессией, Блэк же остался неподвижным. Его паучьи глаза буравили яму, не замечая никого и ничего вокруг.

— Располагайтесь, где пожелаете. Здесь всем места хватит, — возвестил Лэш.

Мэтью и Джулиан сели позади и чуть правее от Львицы. Слева от них на некотором расстоянии расположился Виктор. Остальные расселись по кругу.

— Это что, долбаная темница? — спросил Мэрда, и его детский голос эхом отразился от каменных стен.

— Мой дом построен над римской медвежьей ямой, — пояснил Лэш. — Я не знал об этом, пока строители на нее не наткнулись. На самом деле, все окрестности этого дома пронизаны римскими катакомбами, в том числе и парк.

Мэтью заметил дубовую дверь в стене ямы. Пока он смотрел на нее, послышался звук отодвигаемого засова, и двое охранников втащили внутрь обнаженного мужчину. За ними следовал третий охранник. Мужчины быстро заковали запястья несчастного в кандалы, а лодыжки — в ножные оковы. Жертва пыталась сопротивляться, но, очевидно, у нее не было сил вырваться — бледное и худое тело уже покрылось уродливым рисунком синяков от предыдущих побоев. Когда охранники закончили работу, обнаженный человек оказался поднят в полный рост туго натянутыми цепями, его руки были задраны над головой, а тело изогнуто в форме полумесяца так, что грудь выпячивалась вперед.

На взгляд Мэтью, что эта поза буквально кричала о полной беспомощности. Что бы ни последовало за этим, человек мог только метаться из стороны в сторону, но он не мог защитить ни одной части своего тела.

— Я ничего не сделал! — крикнул мужчина, его голос звучал искажено, должно быть, из-за распухших губ и сломанных зубов. — Слышите меня? — Он звякнул цепями, и тело его слегка покачнулось. Его руки выглядели такими напряженными, что вот-вот должны были выскочить из плеч. Он поднял голову и стал осматривать галерею испуганными глазами, вокруг которых чернели синяки. — Послушайте… пожалуйста… я ничего не сделал!

— Что это за развлечение? — спросил Монтегю, когда охранники отступили, чтобы занять позиции у круглых стен ямы. — Пока я уверен лишь в том, что оно агрессивное…

Мэтью полностью разделял это убеждение. Он постарался собраться с духом и приготовиться к тому, что должно было произойти, ведь все, что он мог сделать, это сидеть и смотреть.

— О, именно так! — ответил Лэш. — Я взял на себя смелость убрать с улиц двух констеблей. Двух незначительных людей, чье исчезновение вряд ли будет замечено. — Пока Лэш говорил, вошли Филин и двое слуг: один держал барабан, а другой свирель. Мэтью проследил, как Филин занимает место между Лэшем и Кардиналом Блэком, слуги же остались стоять почти бок о бок на самом верху галереи.

— Я давно стал презирать тупую власть, — продолжил Лэш. — В течение многих лет я наблюдал, как жалкие мелкие людишки разрушают большие — и даже великие — идеи. Будь моя воля, я бы всех их бросил в эту яму, и, уверен, тем самым сделал бы одолжение и Лондону, и всему миру. От препятствий на пути прогресса нужно нещадно избавляться! — Он сделал небольшую паузу, прежде чем заговорить вновь. — Как я понимаю, каждый из вас, дамы и господа, в какой-то момент сталкивался с представителями тупой власти. Это могли быть как порочные законники, так и порочная знать. Можете вложить свой гнев в предстоящее зрелище. Знайте, мы мстим за всех вас! К тому же… — он чуть помедлил, — у меня есть компаньон, которому нужно… скажем так… время от времени выражать себя, поэтому вот уже несколько лет эта яма пользуется спросом. Для моего компаньона это возможность выпустить пар, и я уверен, что все вы насладитесь этим зрелищем. — Он махнул рукой в сторону слуг. Тот, что с барабаном, начал отбивать ровный ритм ладонью, а другой заиграл на свирели странную мелодию.

— Я отдаю тебя животному, таящемуся внутри Элизабет Маллой, — церемониально произнес Лэш, — на этой арене известной как Дикарка Лиззи.

Один из охранников, как по команде, открыл дверь в яму.

Прошло несколько секунд под аккомпанемент барабанного боя и странной мелодии. Внезапно перед зрителями предстала совершенно обнаженная Элизабет Маллой. В свете фонарей ее гибкое пропитанное маслом тело блестело и переливалось, подчеркивая изгибы. Ее глаза утопали в лужицах темно-фиолетового грима, черные линии очерчивали контуры ее лица, создавая иллюзию раскрашенной куклы. Когда она оценивающе посмотрела на подвешенного пленника, ошеломленному Мэтью показалось, что в ее глазах вспыхнула красная искра, словно трутница, готовая вот-вот вспыхнуть.

Она сняла элегантные перчатки, которые, как она пояснила чуть ранее, были ее модным аксессуаром, но заменила их перчатками до локтей другого рода.

Они были сделаны из черной кожи и оканчивались длинными изогнутыми когтями из отливающей синим стали.

Дикарка Лиззи двинулась к беспомощному констеблю, и Мэтью понял, что сейчас станет свидетелем убийства в масштабах, превосходящих все мыслимые ужасы.

Глава девятнадцатая

Существо, притворявшееся скромной хозяйкой вечера, исчезло. На ее месте появилась еще одна убийца, которую можно было добавить в тот зловещий список. Не теряя времени, Дикарка Лиззи приступила к демонстрации своих талантов.

Когда барабанная дробь и свист возобновились, проигрывая свою странную карнавальную песнь, Дикарка Лиззи начала скользящей походкой вышагивать вокруг закованного констебля, и каждое ее движение, казалось, попадало в ритм барабана. Затем, когда круг был завершен — словно дикое животное, выискавшее лучшее место для атаки, — она прыгнула на свою жертву и обвилась вокруг нее узлом. Ее маленькие груди прижались к мужской груди с поседевшими волосами, и она принялась лизать ему лицо, пока ее ноги, подобно смертельным тискам, сжимали его бедра. Смертельные когти на ее руках нашли свою цель и вцепились в его плечи, царапая их, но пока не очень глубоко. Цепи нещадно громыхали, пока жертва молила о пощаде. Кто-то на галерее рассмеялся. Мэтью решил не смотреть, кто это был, потому что чувствовал, что каждый из присутствующих едва сдерживает свое садистское ликование, рождающееся в черном сердце. Каждый из этих людей был не менее жестоким, чем Самсон Лэш или Кардинал Блэк.

Дикарка Лиззи взобралась на пленника, подтянувшись на цепях, и ее острые когти на перчатках ударом высекли искры из железа. Она стояла прямо на плечах констебля и раскачивала его тело из стороны в сторону в ритм барабана. Снова спустившись, она несколько секунд вглядывалась в лицо жертвы, что, как понял Мэтью, было демонстрацией мрачного триумфа демонов, которые сейчас руководили Элизабет Маллой.

Мужчина застонал:

— Нет… прошу… нет…

А затем с драматическим взмахом рук ее лезвия на всю длину впились в плечи жертвы.

Мэтью не имел права зажать уши, чтобы не слышать жуткого крика боли. Объятый ужасом он понимал, что Дикарка Лиззи пока только играет с мужчиной, поэтому порезы были не смертельными и почти не кровоточили. Клинки ласкали его лицо, бродили по его лбу и расчесывали поседевшие волосы. Мэтью бросил быстрый взгляд на Джулиана, но выражение его лица было непроницаемым. Мэтью невольно задумался, не был ли плохой человек хоть немного заинтригован этим жутким танцем смерти.

Дикарка продолжала извиваться на констебле в уродливой пародии на сексуальную близость. Когти касались его то тут, то там, не нанося смертельных ран, а лишь выбивая из жертвы беспомощные крики. Мэтью подумал, что, может, стоит попытаться спасти жизнь констебля… но как? Это было невозможно! Нет, у него не было иного выхода, кроме как просто смотреть на это зверство. Остальные зрители в свою очередь наклонялись вперед, поближе к яме, чтобы разглядеть все подробности.

Вдруг Дикарка Лиззи, оправдывая свое имя, подобно кровожадному зверю, вонзила когти в бока мужчины, а затем потянула свои смертоносные перчатки вверх, к его подмышкам. Ей оказалось этого мало, и она проделала это снова — медленно и методично. Наконец, когти оставили бока констебля в покое… и метнулись к его лицу. За две секунды они оторвали несколько кусков плоти, и алая кровь под аккомпанемент уже даже не криков, а беспомощного скулежа, начала ручьями змеиться по его коже. Лиззи прижалась к кровоточащему телу, снова обхватив ногами бедра констебля, и — в такт барабану и жуткой мелодии свирели — она начала сдирать кожу со спины несчастного длинными медленными движениями.

Сходя с ума от боли, скованный констебль попытался укусить ее за нос или щеку, но Дикарка была слишком быстра для него, ее голова легко уходила от его атак в сторону, и в какой-то момент Мэтью разглядел жуткую улыбку на ее искривленных губах.

Наигравшись, когти в полной мере принялись за работу. Дикарка Лиззи была настолько быстра, что движения ее казались размытыми. Теперь Мэтью понял, почему ее предплечья были такими мускулистыми: если вдуматься, подобное убийство было тяжким трудом, однако Лиззи умудрялась проделывать всё так, что оно выглядело легко.

Прямо на глазах Мэтью констебля разрывали на куски. И хотя тело его яростно сопротивлялось, гремя цепями, сбросить с себя Дикарку у него никак не получалось. Его рваные крики заполнили комнату, но пощады ждать было неоткуда. Он был обречен. Кровь смешивалась с землей под его ногами и превращалась в грязь, а сам констебль был всего в нескольких минутах от того, чтобы стать призраком.

Несколько минут? Нет, вряд ли так долго.

Когти пересекли грудь мужчины, проникая глубоко в плоть. В воздухе клубился кровавый туман. От запаха пота и разорванной плоти Мэтью ощутил пульсацию в висках, а живот его скрутили спазмы. Должно быть, он вздрогнул, борясь с дурнотой, потому что внезапно рука Джулиана сжала его предплечье железной хваткой, и пока он вглядывался в раскрашенное лицо плохого человека, Джулиан одними губами произнес:

— Нет.

Дикарка Лиззи оттолкнула умирающего. Она отступила от него на несколько шагов, чтобы полюбоваться своей работой. Голова ее склонилась набок в жутком созерцании.

А затем — как художник, стремящийся добавить завершающий штрих к своей работе, — она бросилась обратно. Удары обрушились на жертву дождем, куски мяса и струи крови взмывали в воздух, пока Дикарка не вскрыла своей жертве живот, обнажив все оттеки синего, красного и розового, которые скрывало тело. В процессе кто-то — Монтегю? — несдержанно вскрикнул от восторга, выражая благодарность и восхищение художнице. Выпотрошенное тело констебля продолжало биться и извиваться, рот его раскрылся, а глаза непонимающе уставились на полость, зиявшую в животе. На Мэтью обрушилось осознание, что сейчас сердце этого человека совершает последние удары. Он перевел взгляд на пол, сфокусировавшись на своих сапогах. Под прусскими белилами его лицо пылало от стыда.

— Браво! — воскликнул Мэрда, сопроводив свой выкрик аплодисментами. Затем он обратился к Лэшу: — Я восхищаюсь точностью описания, что вы дали мелким людишкам, сэр!

Это вызвало смех даже у Львицы.

Музыка смолкла.

Мэтью не хотел смотреть, но он слышал, как гремели цепи, пока трое мужчин, которые ранее приковали констебля, уносили его тело с этой страшной арены.

— Ваше Сиятельство! — обратился Лэш. — А разве барон не из тех, кто получает наслаждение от подобных зрелищ? Его это не развлекает?

Мэтью посмотрел на вице-адмирала и заметил, как к его уху наклонился Филин и что-то прошептал. Вероятно, он как раз сообщал, что наблюдал за «бароном» в течение всего действа, и тот отводил глаза, не желая видеть кровопролитие.

— Вовсе нет! — ответил Джулиан, толкнув локтем Мэтью под ребра. — Он, как и я, в изумлении от мастерства леди. Нам обоим кажется, что она — достойнейший представитель нашей профессии. За пределами Пруссии, разумеется.

Лэш рассмеялся над этим одиозным — по мнению Мэтью — остроумием, но ни Филин, ни Кардинал Блэк и не думали улыбаться. Они угрожающе смотрели на Мэтью, пока тот не кивнул и не заставил себя посмотреть на результат резни.

Мертвого констебля оттащили в сторону и оставили лежать. Охранники пропали из виду, а дверь, ведущая в яму, была все еще открыта. Дикарка Лиззи растянулась на спине, лежа прямо в грязи. Глаза ее были закрыты, будто она пребывала в состоянии покоя… но для Мэтью стало ясно, что ничего еще не кончилось.

Внезапно через дверь в яму втолкнули еще одного обнаженного мужчину. Он яростно пытался сопротивляться своим трем конвоирам, но, похоже, был ослаблен побоями — все его лицо было избито.

Мэтью потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он знает этого человека. Когда пришло осознание, он едва не ахнул, тело невольно содрогнулось, и его первым порывом было вскочить на ноги. Лишь железная хватка Джулиана удержала его от этого.

— Спокойно, — прошипел Джулиан, усилив хватку. — Ты, что, его знаешь?

— Ja, — ответил Мэтью, не веря своим глазам. Затем он перестал изображать пруссака и ответил: — Да.

Тем временем внизу, в окровавленной яме мужчины приковывали Диппена Нэка.

— Господи, помилуй меня, я никогда больше не осмелюсь сделать ничего плохого… — лепетал Нэк. Губы его распухли от ударов, явно нанесенных крепкими костяшками пальцев. Правый глаз полностью заплыл, а лоб «украшала» шишка размером с гусиное яйцо. — Ничего, клянусь Христом! — продолжал кричать он. Он разрыдался, а из носа у него текло так, что безволосая белая грудь успела порядком намокнуть.

— Заставь его умолять! — крикнул Виктор. — Первый слишком легко отделался!

С жалким вскриком Нэк все же вырвался из лап своих конвоиров, но ненадолго — одна нога его уже была скована, и все, чего он добился этим отчаянным поступком — рухнул прямо в кровь и потроха предыдущей жертвы. Его снова подняли на ноги, заставили вытянуться и надели на запястья кандалы, что свисали с цепей у него над головой. Затем обездвижили вторую ногу, и теперь Нэк оказался полностью во власти лезвий Лиззи. Конвоиры же поспешили снова занять свои посты в яме.

Мэтью прерывисто вздохнул. Он терпеть не мог Диппена Нэка. Да и кто мог? Разве что Гарднер Лиллехорн, связавшийся с ним по глупости. И все же… Боже, ни один человек не заслуживал того, чтобы умереть на подобной бойне, рыдая, пока его внутренности стекали по ногам, словно какой-то мокрый мусор!

Мэтью приложил руку ко лбу, чтобы собраться с мыслями и решить, что делать. Потому что ему казалось, что если он останется и будет молча наблюдать за этим зверством, то станет настолько плохим человеком, что уже не сможет жить на этой земле.

— Послушай меня, — шепнул Джулиан, наклонившись к уху Мэтью. — Я неплохо тебя изучил и знаю, о чем ты сейчас думаешь. Во-первых, опусти руку, пока не стер пудру со шрама. Во-вторых… ты ничего не можешь сделать. Слышишь? Ничего. Кивни, если понял.

Мэтью опустил руку, но не кивнул. Он вдруг осознал, что и сам получил глубокую душевную рану, пока наблюдал, как Дикарка Лиззи убивала первого невинного констебля. И теперь… неужели он снова будет просто сидеть здесь и ждать того, что должно произойти? Диппен Нэк это или нет — Мэтью не мог позволить Кардиналу Блэку оставить черную метку на его душе.

Барабанная дробь зазвучала снова — медленно и размеренно.

Свирель начала наигрывать новую мелодию, которая, как и предыдущая, навевала лишь жуть.

Мэтью заметил, как Дикарка Лиззи перевернулась на живот и начала ползти к Диппену Нэку. Тот, гремя цепями, завопил, как маленький ребенок, его пухлое тело словно манило убийцу атаковать.

— Пойми, — прошептал Джулиан, и голос его посуровел, — если ты хоть что-нибудь скажешь, мы покойники. Оба. Твоя подруга будет обречена. Поэтому, что бы ты там себе ни нафантазировал, вернись в реальность. Слышишь?

Дикарка Лиззи встала на одно колено. Она протянула свои смертоносные перчатки к Нэку и демонстративно постучала лезвиями. Клац… клац… клац… клац…

— Потанцуй на нем! — крикнул Мэрда. — Давай, дорогуша!

Она поднялась с окровавленной земли и принялась кружить вокруг него так же, как вокруг первой жертвы. Нэк истошно захныкал и тщетно попытался вырваться из цепей.

Затем она прыгнула на него.

Лиззи взобралась на свою жертву и извернулась так, чтобы заглянуть в его опухшие от слез и побоев глаза. Ноги ее сомкнулись вокруг его бедер, когти же лаской скользнули по его щекам. И на этот раз она решила поцеловать свою жертву в лоб в качестве прелюдии к убийству.

Мэтью понял, что вот-вот потеряет сознание. Комната сделала крутой оборот у него перед глазами. Мэрда хлопал в ладоши в такт барабанной дроби, и Краковски решил последовать его примеру. Мэтью посмотрел на Лэша, Кардинала Блэка и Филина — все они слегка подались вперед, обуреваемые предвкушением.

Нэк закричал, потому что один из когтей Лиззи заскользил вниз по его груди — медленно, очень медленно, — оставляя за собой кровавый след.

— Сиди смирно, — шикнул Джулиан.

Лицо Мэтью обливалось потом.

Плохой человек или хороший? Вмешаться? Но к чему это приведет? Ситуация безнадежна, совершенно безнадежна… Нэк обречен… Но, может, что-то сказать? Нет, это не выход. Тогда мы с Джулианом погибнем… и Берри навсегда останется в тисках безумия… безнадежно…

— Пожалуйста… пожалуйста… я ничего не сделал! — умолял Нэк. Его мольбы сорвались на крик, когда другая перчатка Лиззи прошлась по его груди.

Безнадежно.

Но разве безнадежность хоть когда-нибудь останавливала Мэтью от того, чтобы поступать правильно?

Когти вырисовали круги на животе Нэка. В считанные секунды Диппен Нэк — в противовес всем годам своего хулиганства и хвастовства — должен был обратиться в окровавленную кучу отбросов.

Нет, — подумал Мэтью.

Он встал. Джулиан попытался схватить его за руку, но Мэтью стряхнул его ладонь и оттолкнул ее прочь.

— Прекратите! — воскликнул Мэтью.

Барабан и свирель резко смолкли. Все — даже Дикарка Лиззи — уставились на него.

— О, боже… — пробормотал Джулиан, опуская голову и прикрывая глаза рукой.

— Мое имя Мэтью Корбетт. — Эти слова прозвучали необычайно громко в притихшем зале, эхом отразившись от стен. Мэтью на мгновение решил, что он попросту выжил из ума, но затем, встряхнувшись, взял себя в руки и продолжил: — Я сотрудник агентства «Герральд». Прямо сейчас этот дом окружен вооруженными людьми. Бесполезно продолжать все это…. Если мне и человеку перед вами не позволят уйти — вместе с книгой ядов — дом возьмут штурмом и…

Кардинал Блэк поднялся на ноги. Он двинулся к Мэтью с грозностью надвигающегося шторма.

Джулиан встал.

— Этот человек убил барона Брюкса и занял его место! Он заставил меня ввязаться в это! — Даже несмотря на то, каким он был хорошим актером, отчаяние в его голосе скрыть не удалось. — Но то, что он говорит, правда! Дом окружен!

Когда Черный Кардинал уже замер рядом с Мэтью, Лэш и Филин только поднялись на ноги. Лэш постучал Филина ладонью по плечу, и тот поспешно покинул зал через арочный проход — скорее всего, чтобы проверить, действительно ли снаружи засада.

Блэк изучающе взирал на Мэтью. Через секунду он сорвал с него высокий парик, плюнул на свою руку и размазал плевок по лбу Мэтью. Пудра стерлась, обнажив под собой шрам, который Черный Кардинал видел во время их встречи в «Прекрасной Могиле» Профессора Фэлла.

Кардинал Блэк улыбнулся. На его странно вытянутом лице улыбка смотрелась совершенно безумной.

— И в самом деле, это мистер Корбетт, — прошелестел Блэк. Его взгляд остановился на Джулиане. — А это у нас, должно быть… Джулиан Девейн, я полагаю. Новая стрижка? — усмехнулся он. — Мы навели справки у Джеффри Бритта. Он рассказал нам, что ты снуешь по Лондону. Вынюхиваешь что-то. И вот, вы оба здесь.

Угодили в мою паутину, — как будто не договорил он. По крайней мере, Мэтью так показалось.

Теперь все были на ногах и смотрели на развернувшееся перед ними зрелище в замешательстве, причем на некоторых лицах читалось явное беспокойство.

Лэш вновь уселся на скамью.

— Будь я проклят! — сказал он с громким вздохом, больше похожим на рык. — Да у них не яйца в штанах, а пушечные ядра! Только взгляните на них, друзья! Прийти сюда под ложной личиной, чтобы принять участие в нашем аукционе! А что случилось с настоящими пруссаками?

Джулиан с вызовом вздернул подбородок. Его улыбка ни на грош не походила на улыбку обреченного — скорее, наоборот.

— Мы выпотрошили их и бросили в канаву с дерьмом, где им самое место. Кстати, у них был отвратительный вкус в одежде.

— Мэтью? — раздался слабый голос. — Мэтью… где ты?

Это был Нэк, скулящий в яме, пока Дикарка Лиззи все еще обвивала его тело.

— Здесь, — отозвался Мэтью, продолжая смотреть в беспощадные глаза Черного Кардинала. — Мы собираемся выйти из этого дома, чтобы его не атаковало тридцать человек…

— А чего же только тридцать? — перебил Лэш с коротким резким смешком. — Почему не пятьдесят? Дьявол, чего сразу не сотня?

— Он ведь лжет, да? — забеспокоился Монтегю. — Я на такое не подписывался!

Львица протянула вперед свою длинную руку, грубо схватила Мэтью за подбородок и развернула его лицом к себе. Ее ноздри ходили ходуном, пока она принюхивалась к воздуху.

— Он лжет, — заключила она, — я это чувствую.

— Серьезно? — Мэтью вложил в этот вопрос весь доступный ему сарказм. Накрашенные брови приподнялись, словно в недоумении. Всем своим видом он показывал, что разочарован глупостью Львицы, хотя внутренности его скручивались узлом от страха. — Неужели мы настолько глупы, чтобы заявиться сюда без подмоги?

Рядом с ним Джулиан издал кашляющий звук — скорее всего, он так старался замаскировать, что задыхается от страха.

— Они пришли сюда — одни — чтобы вернуть книгу Профессору Фэллу, — сказал Блэк, обращаясь ко всем собравшимся, но особенно к Лэшу. — Скажите мне, мистер Девейн: что случилось с Матушкой Диар?

— Безвременно скончалась, — был ответ.

— Я так и думал. Она не встретилась со мной в оговоренном месте. Получается, книга, которую я искал, до сих пор у Фэлла… Эта книга — большой позор. Она чрезвычайно злит меня и моего Повелителя. — Его тонкий палец начертил на лбу Джулиана две линии, сформировавшие сатанинский крест. — Скоро и ты скончаешься.

— Что ж, — пожал плечами Джулиан, — каждому псу нужен хозяин. И, кстати, видел я, как ты поработал над тем маленьким мальчиком в башне. Хотел бы я провести с тобой в той комнате минут пять, чтобы показать, как сражается большой мальчик.

Лэш снова рассмеялся.

— Он забавный, только послушайте, что он говорит! Хотя у тебя и этих пяти минут нет. Потому что часики твои стремительно тикают, и время истекает.

— Мэтью! — позвал Нэк. — Пожалуйста! Умоляю! Вытащи меня отсюда!

— Убейте их всех, и покончим с этим! — выкрикнул Мэрда. — Будь моя воля, я сожрал бы их на десерт!

— Да, — поддержал Виктор, снова сев на скамью, — прикончите их.

— Терпение, — сказал Лэш. — Дождемся, пока вернется Филин. Оставайся на месте, Лиззи. Я сомневаюсь, что твой танец придется прервать.

Джулиан сел и вытянул ноги на скамье.

— Вы же понимаете, Лэш, что Мэтью и я принесли сюда то, что вы хотели. Разве это не значит, что мы выиграли аукцион?

— Но вас на него не приглашали, — ответил вице-адмирал. — Вы лишь принесли сюда то, что предлагали пруссаки. И я заберу ваше подношение, благодарю. Далее я продолжу аукцион среди тех, кто заслужил право быть здесь. Услуги доктора Файрбоу и книга еще ждут своего обладателя. Вот и все.

— Это конец для вас обоих, — прошелестел Блэк.

Через несколько минут, в течение которых Нэк продолжал слабо сопротивляться Дикарке Лиззи, которая вцепилась в него, как пиявка, вернулся Филин.

— Я отправил нескольких человек в парк, — отчитался он Лэшу. Голова его повернулась через плечо, и взгляд выпученных глаз нашел Мэтью и Джулиана. — Первое сообщение: на снегу следов нет. Если там и есть их сообщники, то они прячутся на деревьях.

— Полагаю, это невидимые сообщники, — усмехнулся Лэш. Он погладил свою пламенную бороду. — Мы только зря прервали наше развлечение. Музыканты, начинайте! Лиззи, продолжай.

Когда барабан и свирель вновь зазвучали, когти Дикарки Лиззи продолжили работать над грудью Диппена Нэка. Нэк выкрикнул имя Мэтью, затем еще раз… на третий раз его голос от ужаса прозвучал очень высоко. Крики продолжались, пока лезвия не рассекли ему горло, и кровь не заглушила их, потоком хлынув на грудь и в грязь.

Мэтью отвел взгляд, но Кардинал Блэк схватил его за подбородок и развернул его голову в сторону кровавого зрелища. Тело Диппена Нэка разрывали когти, с которых капала кровь. Наконец, когда внутренности констебля выпали из дымящейся полости в грязь, окровавленная Дикарка Лиззи спрыгнула со своей жертвы и села на колени на некотором расстоянии от трупа. Ее голова чуть склонилась вперед, спина блестела от пота. Нэк был уже мертв, но его тело продолжало содрогаться, заставляя цепи греметь и напевать свою собственную странную мелодию.

Вдобавок ко всему этому ужасу, Мэтью понял, что последним, что произнес Диппен Нэк во время этой страшной казни, было его имя. Нэк просил у него помощи, которая никогда не будет оказана.

— Прекрасно, — сказал Лэш. Он жестом попросил музыкантов остановиться, и на последней ноте убийцы разразились аплодисментами. Дикарка Лиззи оставалась на коленях — очевидно, одурманенная кровью. — Дорогая? — обратился Лэш. — Ты сможешь станцевать еще с двумя?

Она несколько раз вдохнула и выдохнула, а затем ответила:

— Только с одним.

— Все равно хорошо, — согласился Лэш. Он снова погладил бороду, глядя на лжепруссаков. — Ну что ж, — кивнул он, придя к решению. — Давайте подготовим мистера Корбетта.

Глава двадцатая

Придя в себя, Мэтью тут же понял, что руки его схвачены кандалами и вытянуты над головой. Стены ямы делали перед глазами тошнотворные обороты, взгляд не фокусировался, а мозг работал рассеяно после сильного удара по затылку. Однако даже в таком плачевном состоянии Мэтью понял, что трое мужчин — трудно было сказать наверняка, работали они на Лэша или на Филина — еще не успели надеть оковы на его лодыжки.

Уловив призрачную надежду на спасение, Мэтью начал брыкаться, но все его попытки были заранее обречены на провал. Один из мужчин ударил его в грудь той же самой короткой деревянной дубинкой, которой прежде нанес ему удар по голове. От боли у Мэтью перехватило дыхание, а второй удар — кулаком в челюсть — и вовсе сотряс его голову и снова затуманил сознание. Следующее, что он почувствовал, это как оковы сомкнулись вокруг его лодыжек. Его спина болезненно растянулась, а обнаженное тело слегка подалось вперед, как и у двух других жертв, разорванных на части этой ночью.

— Подождите, пока он придет в себя! — прозвучал приказ. Это был голос Лэша, казалось, доносившийся откуда-то издалека. — Мы хотим, чтобы он был свеженьким.

Это вызвало взрыв садистского смеха у собравшихся убийц, и Мэтью невольно вообразил себя низко висящим на дереве яблоком, из которого вот-вот сделают пюре.

Он помнил, как трое охранников забрали его из галереи и заставили спуститься по каменным ступеням, после чего провели через кровавую яму. Дикарка Лиззи, сидевшая на корточках, проводила его жадным плотоядным взглядом, ее натренированное обнаженное тело блестело от крови и пота.

Охранники протолкнули Мэтью через дверь, и он оказался в коридоре с каменным полом и низким потолком, начинавшимся чуть выше его головы. Миновав коридор, они завели его в другую маленькую комнату, освещенную фонарями. Судя по разбросанной по полу одежде, двух предыдущих жертв Дикарки Лиззи держали здесь же. В этой самой комнате деревянная дубинка обрушилась сначала на лопатки Мэтью, затем кто-то — он уже не разбирал, кто именно — нанес ему удар в живот, от которого у него подогнулись колени. Приструнив свою жертву, трое охранников принялись срывать с него перчатки, жакет, блузу, бриджи, чулки и сапоги. Насколько мог, Мэтью попытался сопротивляться, но его тут же оглушили ударом дубинки по затылку, и это было последнее, что он запомнил, прежде чем понял, что его руки заковали в кандалы и растянули, словно на дыбе.

Теперь, повиснув на цепях, Мэтью Корбетт посмотрел вверх, на галерею, и увидел Джулиана, по одну сторону которого сидела Львица, по другую — Виктор, а позади — Кардинал Блэк. Кардинал обвязал шею Джулиана веревкой и устроился так, чтобы усилить давление, если подбородок Джулиана опустится хоть на долю дюйма.

— Он пришел в себя! — воскликнул Мэрда. — Приступай, дорогая!

— Здесь командую я, сэр, — возразил Лэш. Он наклонился вперед, упершись ладонями в колени. — Ну, мистер Корбетт! Вы станете последним актом нашего вечернего развлечения. Я уверен, что это доставит вам удовольствие.

Какой смысл бороться? — думал Мэтью. Пот стекал по его лицу, то и дело обжигая глаза. Растянутый позвоночник полосовала жгучая боль. Как ни странно, его вдруг посетила мысль, что перед самой смертью он, должно быть, станет выше на пару дюймов.

Есть ли у него какой-нибудь туз в рукаве, чтобы выбраться из этой передряги? Какая-то шутка, которая задержит натиск смертоносных клинков? Что-то? Хоть что-нибудь? Нет. Ничего подобного у него не было.

Лэш дал знак музыкантам.

Начался барабанный бой.

Зазвучала свирель, и следующая жутковато странная мелодия повела Мэтью к могиле.

Дикарка Лиззи встала, потянулась и наклонилась вперед, коснувшись лезвиями земли, чтобы размять мышцы. Плавно выпрямившись и поведя плечами, она двинулась на Мэтью с грацией кошки.

— Взять его! — крикнул Монтегю. — Выпусти ему кишки!

Но Лиззи не спешила. Это было ее представление, ее последний танец на сегодняшний вечер, и она собиралась растянуть удовольствие. Мэтью понял, что не стоит надеяться на быструю смерть: Лиззи не собиралась облегчать его участь.

Пока она обходила его по кругу, Мэтью бросил еще один взгляд на Джулиана. Казалось, еще немного, и Блэк попросту задушит его своей веревкой — настолько туго она была натянута. Плохой человек мог только сидеть и созерцать финальное действо вместе с остальными.

Надежды нет, — подумал Мэтью, и на этот раз он знал, что это правда. Но, может, ему удастся отбиться, когда Дикарка Лиззи набросится на него? Может, получится вцепиться в нее зубами?

Она прыгнула. Движения ее были быстры и отточены.

Лиззи обвилась вокруг него и, несмотря на ее гибкость итонкое телосложение, ее вес заставил спину Мэтью растянуться сильнее, и он едва не завопил от боли, но заставил себя стиснуть зубы и промолчать. Она заглянула ему в глаза, словно ожидая, что он начнет умолять ее о пощаде. Казалось, она истово этого хотела, и Мэтью был полон решимости не доставлять ей такого удовольствия. Ведь чего он добьется своими мольбами? Лишь потешит самолюбие Дикарки и остальных убийц, собравшихся в галерее.

Смерти он не боялся… по крайней мере, не очень сильно, однако слезы все равно обжигали ему глаза, а горло сдавливали бессильные рыдания. Он хотел плакать не о себе, нет! Его горечь была вызвана судьбой прекрасной Берри Григсби, которая теперь была обречена навеки потерять разум.

Не дождавшись молящих стенаний, Лиззи впилась когтями ему в бока, прощупывая ребра, но не спеша пустить кровь. Мэтью закрыл глаза и закусил губу. Он мог раскачиваться всем телом из стороны в сторону, но это только усилило бы его боль и, конечно, не сбросило бы с него кровожадную бестию. Он почувствовал на своем лице ее дыхание… а затем ее язык, когда она лизнула его щеки.

Лиззи вскарабкалась на него, чтобы лизнуть руки своей добычи. Она прошлась по плечам, а затем добралась и до скованных кандалами запястий. Мэтью зажмурился. Когти вот-вот примутся за дело — это было лишь вопросом времени. Он сокрушенно задумывался о том, чего добился своей отчаянной попыткой спасти Диппена Нэка. По всему выходило, что хороший человек допустил ошибку, а плохой был прав.

Время неумолимо истекало, счет ему вел бой барабана и пронзительный свист свирели.

Дикарка Лиззи спустилась вниз. Ее когти впивались в его бока, но кровь еще не потекла.

Мэтью сжался, приготовившись к ужасной боли.

Но внезапно он почувствовал, что давление клинков ослабло.

Он открыл глаза.

Дикарка Лиззи все еще смотрела ему в лицо, но что-то в ней изменилось. Он не знал, что именно и почему, но это нечто смягчило ее лицо… рассеяло желание убивать — вот так просто, в одно мгновение!

Внезапно обнаженная девушка слезла с него и оставила его раскачиваться на цепях.

— Самсон! — обратилась она к галерее. — Прошу прощения, но мне кажется, что ты совершаешь деловую ошибку.

Музыка смолкла, не доиграв последнюю ноту.

— Хм? Что за ошибку? — задумчиво прогремел в ответ вице-адмирал.

Лиззи отошла от Мэтью, вышагивая по крови и внутренностям двух убитых мужчин, посмотрела на Лэша, скрестив на груди руки в перчатках с когтями, и ответила:

— Они пришли сюда, чтобы вернуть книгу Профессору Фэллу. Профессор, должно быть, очень этого хочет. Почему бы не дать ему шанс сделать ставку?

— Что? — вскричал Виктор. — Это возмутительно!

— Я протестую против подобной задержки! — сказал Краковски, вскакивая. — Убейте этого человека и продолжим наш аукцион!

— Чертовски верно! — вмешался в разговор Мэрда. Он тоже был уже на ногах, но при его невнушительном росте это особой роли не играло. — Лэш, вы уже получили все предложения!

Лэш помедлил с ответом и обратился к Лиззи:

— Продолжай, — сказал он.

— Ты получил, что хотел, — ответила она, очевидно, имея в виду планы воздушного корабля. — Но… есть же вторая книга, которую хочет он. — Она пальцем указала на Кардинала Блэка. Произнося «он», она скривилась так, словно это слово оставило неприятный привкус у нее во рту. — Почему бы не оставить одного из них здесь, а другого не послать к Профессору? Пусть Фэлл предложит цену, и пусть он включит ту, вторую книгу в предложение.

— Это неприемлемо! — зарычала Львица, тоже вставая. — Я пришла сюда и добросовестно сделала подношение! Вы не можете сейчас изменить правила!

— Согласен! — Желтоватое лицо Монтегю исказила гримаса. — Правила этого аукциона были установлены давным-давно!

— Один момент. — Кардинал Блэк выпустил веревку, что стягивала горло Джулиана. На его лице застыла жуткая улыбка. — Это предложение заслуживает внимания.

— Нет, нет, нет! — завопил Виктор. — Я этого не потерплю! Правила есть правила!

Лэш оглядел присутствующих, затем погладил бороду и остановил взгляд на Дикарке Лиззи, которая, казалось, наполовину вернулась к своей менее агрессивной личности Элизабет Маллой.

— Мой дом, — тихо, но твердо сказал он, — мои правила.

— Хорошо сказано, сэр! — поддержал его Джулиан, потирая горло.

— Заткнись! — рявкнул на него Лэш. Он снова повернулся к Элизабет, в то время как Мэрда бормотал проклятия, а Виктор периодически издавал протестующие вскрики. — И кого же ты предлагаешь послать, дорогая? Я думаю, нам лучше выбрать Корбетта. Если отправить Девейна, мы никогда его больше не увидим.

— Да. Мы пошлем Корбетта, — согласилась Элизабет.

— Безумие! — неистовствовал Монтегю. — Вы сошли с ума, Лэш!

— Это возмутительно! — кипела Львица. — Я протестую против подобного акта неуважения!

— Всем заткнуться! — Лэш встал. Он упер руки в бока и принял такую позу, словно был капитаном корабля, а остальные — неуправляемыми матросами, готовыми взбунтоваться. Мэтью, несмотря на боль в изогнутой спине, счел это сравнение невероятно точным. — Слушайте меня внимательно! — Голос Лэша не был ревом, но в нем было достаточно силы, чтобы заглушить бормотание, яростные выкрики, возмущения и проклятия. — Я хочу сказать, что собираюсь дать Корбетту неделю, чтобы добраться до Фэлла, получить предложение и вернуться обратно. По крайней мере, таковы мои намерения. Я также предоставлю ему один из моих личных экипажей, двух кучеров и телохранителя. Он сможет выехать еще до рассвета. Остальные вольны принять решение прямо сейчас: если вы хотите, забрать ваши предложения и отправиться в путь, милости прошу. Как сказала Элизабет, я уже заполучил то, что хотел от пруссаков. Поэтому победителем станет следующая самая высокая ставка. Я все еще рассматриваю предложения. Если Фэлл сделает ставку, и я…

— Это нарушение договоренности, черт побери! — крикнул Виктор. — Если вы намерены нажить себе врагов, то движетесь в правильном направлении! Я позабочусь о том, чтобы моя гильдия получила за это полную компенсацию!

— … и я сочту ее недостойной, — продолжил Лэш, как ни в чем не бывало, — она будет отвергнута. Даже с учетом пожеланий Кардинала. — Он зашагал к Виктору среди каменных скамей. Подойдя к мужчине, он достал из-за пазухи маленький пистолет и взвел курок.

Дуло устремилось к голове Виктора. Глаза его расширились, но он не успел отреагировать.

Выстрел отколол от черепа Виктора приличный кусок. Кровь брызнула Джулиану на лицо. В одно мгновение тело безвольно рухнуло на пол, словно кости в нем превратились в желе.

— Похоже, одним соперником меньше, — огласил Самсон Лэш, когда стихло эхо выстрела. Он поводил дулом пистолета перед своим носом, вдыхая резкий запах голубоватого дыма. — Я не люблю, когда мне угрожают. С этого момента наш друг Виктор больше не является действующим участником этого аукциона. Есть еще вопросы или комментарии?

— Мне нужна салфетка, — заметил Джулиан нетипично дрожащим для него голосом.

— Вы собираетесь убить нас всех? — Взгляд Львицы был прикован к пистолету. — Если да, то я предупреждаю — без намека на угрозу, сэр, — что наши гильдии, скорее всего, пожелают возместить свои потери.

— Убить вас всех? Конечно, нет! Я вижу, что остальные — трезвомыслящие деловые люди, которые понимают мое положение и… которые понимают свое положение. Никаких угроз, мадам. Кроме того, Виктор предложил ужасную ставку. Я чуть не прикончил его прямо у себя в кабинете.

Послышался детский голос Майлза Мэрды:

— Мне плевать. Моя ставка устоит против чьей угодно.

— Правильно ли я понял, — заговорил Краковски, голова которого, казалось, еще не до конца очистилась от наркотической дымки, — что вы просите нас прождать в Лондоне неделю, пока не вернется этот мальчик? И только тогда вы решите, кто выиграл книгу? Но… сэр… что если мальчик не вернется? Что если, когда вы отпустите его, он просто сбежит?

Лэш потратил мгновение, чтобы спрятать пистолет в кобуру под пиджаком.

— Ответ прост, — отозвался он. — Если Корбетт не вернется, книга достанется победителю среди присутствующих. Мистер Девейн станет еще одним партнером в танцах на этой арене, а я устрою пир, чтобы мы запомнили это событие. Затем я провожу вас по домам, и все закончится с миром.

— Мне это все не нравится, — сказала Львица. Она подняла руку, почти такую же большую, как у Лэша, и показала открытую ладонь, чтобы предотвратить появление пистолета. — Но я хорошо понимаю тот факт, что вы хотите получить как можно больше за свою собственность. Поэтому свои протесты я оставлю при себе.

— И я благодарю вас за это, — сказал Лэш с легким поклоном. Он оглядел остальных. — Больше никаких возражений?

— У меня есть комментарий, — раздался напряженный голос Мэтью. По ощущениям, у него вот-вот могли выскочить плечи из суставов, либо сломаться позвоночник… либо и то, и другое. Помимо того ему мучил тошнотворный запах, исходящий от крови и внутренностей выпотрошенных жертв Лиззи. — Если мне суждено отправиться в путешествие, — продолжил он с болью в голосе, — то первым делом мне хотелось бы, чтобы меня сняли отсюда.

— О! — Лэш наигранно вздрогнул, сделав вид, что забыл. — Простите, молодой человек! Где же мои манеры? Отпустите его! — дал он распоряжение охране. — Корбетт, мы предоставим вам возможность умыться, а также бокал прекрасного арманьяка, чтобы успокоить нервы. Вы сможете отдохнуть и привести себя в порядок. Вас это устроит?

— Конечно, — был ответ. В последние две секунды у Мэтью создалось впечатление, что все происходящее — это просто разговор двух джентльменов, начавшийся в крайне непривычной обстановке. При этом первый из этих джентльменов был гол, близок к обмороку и не мог смотреть на растерзанные трупы, что лежали в грязи неподалеку от него.

Когда охранники отперли кандалы и ножные оковы, Мэтью обнаружил, что ноги его не держат. Он рухнул прямо в кровавое месиво, где его тело стали терзать судороги, а из желудка вернулась большая часть ужина, в частности тушеные мидии и жареная цветная капуста.

Охранники подхватили его под руки и поволокли к выходу из ямы. По дороге, в полубессознательном состоянии, он наступил на лицо Диппена Нэка и снова упал. Рвотные спазмы опять обрушились на него под аккомпанемент смеха Лэша с галереи — видимо, для него это зрелище было похоже на шекспировскую комедию.

Наконец, немного придя в себя, Мэтью добрался до пустой комнаты, где на камнях валялась одежда прусского барона и двух трупов. Через пару мгновений после того, как дверь закрылась и в замке повернулся ключ, он опустился на пол. При свете фонаря, висевшего на крюке под потолком, Мэтью подтянул колени к подбородку и стал оплакивать горе собственной трагедии.

Глава двадцать первая

Неужели с того момента, как Мэтью услышал первый щелчок ключа, открывающего замок двери маленькой комнатки, прошел уже час? В первый раз дверь открывалась, когда один из охранников принес ему ведро воды и тряпку, чтобы он смысл с себя кровь мертвецов. А затем время потеряло всякий смысл. Мэтью помнил, что Виктор просил возницу нанятого экипажа вернуться в полночь, чтобы забрать его из этого дома, но миновал ли уже назначенный момент?

Так или иначе, каждый час теперь был для Мэтью роковым, ведь он не мог провести его рядом с Берри, пока в ней еще теплились остатки разума. Надежда на ее выздоровление этим вечером была окончательно утеряна: Профессор Фэлл ни за что не отдаст даже один из содержавшихся у него экземпляров «Малого Ключа Соломона». А уж Лэшу или Кардиналу Блэку — подавно. Мэтью заключил с Фэллом сделку и должен был отыскать Бразио Валериани в обмен на шанс вернуть книгу и найти химика, который мог бы спасти Берри жизнь. И это был только шанс, не гарантия! Итак, Фэлл выполнил свою часть сделки, поэтому, вероятно, когда Мэтью вернется в Прекрасный Бедд, телохранитель и возницы экипажа, на котором он приедет, будут жестоко казнены, а история с книгой ядов будет отложена на неопределенный срок, а то и вовсе забыта. Приоритет будет отдан поездке в Италию. Фэлла благополучие Берри не волновало, как и игра этих головорезов.

Звук открывающейся двери прервал мысли Мэтью.

Он не боялся. Кто бы это ни был, причин для страха у него больше не было. Он вымылся, как смог, оставив окрасившуюся в красный воду в ведре, а затем вновь облачился в ненавистный клоунский наряд прусского барона. По крайней мере, теперь ему не нужны были ни парик, ни уродливые белила.

Вошла Элизабет Маллой, держа в руках серебряный поднос, на котором стоял бокал с мерцающей внутри янтарной жидкостью — французским арманьяком, который был ему обещан.

Элизабет вернула себе свой цивилизованный облик. Она явно приняла ванну, от нее пахло корицей, а одета она была в платье цвета морской волны, украшенное вокруг декольте розовым кружевом. На руках ее красовались перчатки до локтей в тон платью.

Мэтью невольно отступил от нее. В камере не было ничего, чем можно было бы защититься — ни мебели, ни оружия. И если из Элизабет Маллой вновь выпрыгнет кровожадная Дикарка Лиззи, Мэтью окажется беззащитен.

— Твой арманьяк. — Она протянула поднос и держала его на вытянутых руках, пока он не взял бокал. — Как ты? — спросила она.

— Хороший вопрос. Я точно не знаю. — Мэтью поднял бокал и постарался просветить жидкость настенным фонарем, чтобы распознать, есть ли в ней какие-либо подозрительные примеси.

— Там нет яда, — сказала Элизабет. — Он не хочет, чтобы ты был вялым.

— Который сейчас час?

— Два часа ночи. На улице снова сильный снегопад. Остальные ждут в гостиной. Самсон пообещал, что на рассвете накормит всех хорошим завтраком, дабы скрасить впечатления от неприятного вечера. Некоторые, похоже, окончательно расслабились и спокойно играют в карты.

— Восхитительная картина, — с кислой улыбкой буркнул Мэтью. — А что насчет Джулиана?

— Его отвели наверх. Думаю, его поселили в комнате рядом с доктором. И заперли, разумеется.

— Разумеется, — эхом повторил Мэтью и нахмурился. — Итак… зачем ты здесь? Почему арманьяк принесла ты, а не один из охранников?

— Хотела с тобой поговорить. — Она перевернула поднос и прислонила его к животу, словно он был ее щитом. Мэтью напрягся, подумав, что узким краем она легко могла перерезать ему горло, если б захотела.

— Что ж, разговоры мне нравятся больше, чем убийства. — Он сделал глоток арманьяка, найдя его вкус ярким и крепким. Именно то, что ему было нужно для придания себе дополнительного мужества. Тем не менее, он вновь попятился от Элизабет. Он отступал, пока не уперся спиной в угол комнаты. — Говори, — сказал он. — Похоже, я в твоем распоряжении. — Он тут же пожалел о сказанном, потому что в контексте недавних событий выбор слов казался ему явно неудачным.

Она кивнула и какое-то время молча смотрела на него. Взгляд ее карих глаз, которые недавно выглядели одурманенными жаждой убийства, сейчас казался мягким.

— Ты, — начала она, — непроходимый дурак.

— Склоняюсь перед твоей оценкой.

— Я серьезно. Ты хоть представляешь, скольких я убила — точнее, выпотрошила — в этой яме?

— Я не уверен, что хочу это знать, спасибо.

— Ты был бы восьмым.

— Наверное, это мое счастливое число, — хмыкнул Мэтью и, сделав глоток, так стиснул бокал, что тот едва не треснул. Он понял, что если продолжит вжиматься в угол, то попросту врастет в стену.

— Оно… находит на меня, — продолжила она. — И мне приходится мириться с этим, как и любой другой женщине пришлось бы… ну, в смысле, как другие мирятся со своими… особенностями. В любом случае, я живу в мире, непохожем на твой, Мэтью. Мой мир… — Она покачала головой. — Мало кто способен меня понять.

— Хорошо. Раз ты так говоришь, значит, так оно и есть.

Его привлекло то, как она произнесла его имя. В Элизабет Маллой было что-то странно знакомое. И, нет, Мэтью не решил, что за время того, как она выпотрошила на его глазах двух человек, а потом чуть не убила его самого, между ними возникла какая-то мистическая связь. О, нет, он так не думал! Дело было в чем-то еще…

— Сегодня вечером меня выбило из колеи, — сказала Элизабет. — Настолько, что это заставило меня очнуться от моего особого состояния. Я была потрясена, и мне пришлось думать, как спасти тебя… от меня. И от Самсона. И от того существа, которое называет себя Кардиналом.

Мэтью был озадачен. Обычно находчивый, сейчас он сумел произнести только:

— Э?

Она приблизилась к нему.

Мэтью и впрямь съежился и будто уменьшился в росте, или ему показалось?

Так или иначе, Элизабет подходила все ближе, и когда их лица почти ничего не разделяло, она вдруг сняла перчатку с правой руки и показала ему татуировку. Невероятно знакомый глаз в черном круге, выбитый между большим и указательным пальцами.

— Когда я взобралась на тебя, — кивнула Элизабет, — я увидела метку на твоей руке. Ты член «Черноглазого Семейства». Как и я.

Мэтью сжал челюсти так, что у него едва не треснули зубы, иначе от изумления его рот открылся бы настолько широко, что туда могла влететь целая армия мух, разбить там лагерь и счастливо гудеть до самого рассвета.

Мэтью понадобилось несколько секунд, чтобы оправиться от шока. Он вспомнил клятву, которую дал Рори Кину. Эта клятва была подтверждена плевками, которые он получил в лицо от каждого члена «Черноглазого Семейства».

Я торжественно клянусь быть верным и преданным членом «Черноглазого Семейства» и оберегать своих братьев и сестер, уважать и ценить их, не проявлять милосердия к врагам и не причинять вреда никому, кто когда-либо вступил в «Черноглазое Семейство». И если я не исполню клятву, я ясно приму, что я хуже любого собачьего дерьма, и позволю своим братьям и сестрам очистить меня с лица этой земли без сопротивления. Я клянусь сто раз по сто.

Мэтью ахнул.

Не причинять вреда никому, кто когда-либо вступил в «Черноглазое Семейство».

Он вдруг понял, что с тех пор, как Матушка Диар убила Рори Кина, он считал, что является последним живым членом «Черноглазого Семейства». Он свято верил в это… до последней минуты. Но нет! Нет, Элизабет Маллой была… его «сестрой». И вот она стояла перед ним — молодая женщина, которая убила Диппена Нэка у него на глазах и чуть было не выпустила его собственные внутренности наружу.

Его «сестра» Элизабет Маллой. Дикарка Лиззи.

Она снова надела перчатку.

— Ну ты и вытаращился! — хмыкнула она.

Он тупо кивнул и прикончил остатки арманьяка.

— А теперь тебе нужно убираться отсюда, — сказала она наставническим тоном.

— Прости, что? — Ему показалось, что он ослышался. Слишком много навалилось на него в этот злосчастный вечер.

— Ты должен бежать, — повторила Элизабет, продемонстрировав большой медный ключ, которым она воспользовалась, чтобы открыть дверь. — Этот ключ открывает еще одну дверь, дальше по коридору. Она ведет в туннели, которые проходят под парком. Самсон говорит, это старые римские катакомбы. Ты подойдешь к комнате, в которую обычно оттаскивают тела, но постарайся… гм… не задерживаться там надолго. Продолжай двигаться прямо. Я никогда не забредала туда слишком далеко, но знаю, что выход там точно есть, потому что через эти туннели они доставляют сюда людей. — Она указала пальцем в перчатке на фонарь. — Подсади меня, и я сниму его. Свет тебе понадобится.

Мэтью снова был поражен.

— Ну, не трать же время! — возмутилась она. — За тобой скоро придут. Послушай, тебе придется ударить меня чем-нибудь. Нужно, чтобы это выглядело достоверно, как будто ты застал меня врасплох… — Она оглядела комнату, наклонилась и подняла сапог одного из мертвецов. — Вот. Ударишь этим. По затылку. Силы не жалей, я выдержу. Надо, чтобы шишка была. Давай, скорее!

— Я… я…

Что он пытался сказать? Он, что, лишился рассудка?

Но Мэтью чувствовал себя так, словно язык его погряз в какой-то каше, а мозг полностью лишился способности соображать.

— Я… — с трудом выдавил он. — Я не могу уйти.

— Что?!

— Я не могу уйти, — повторил он, на этот раз тверже. — Не могу без книги ядов и без доктора Файрбоу. — Он понял, что что-то упускает, но тут же вспомнил: — О… и без Джулиана! Я не могу уйти отсюда, не забрав с собой Джулиана, Файрбоу и книгу.

Настала очередь Элизабет таращиться. Она несколько секунд ошеломленно взирала на Мэтью, пытаясь понять, не ослышалась ли. Видимо, она прочла ответ по его лицу.

— Ты из ума выжил? Я предлагаю тебе выход!

— Через туннели, в которых я легко могу заблудиться, оказавшись в лабиринте без выхода? Нет, я не могу так рисковать только ради спасения собственной жизни. Спасибо, но… нет.

Она покачала головой и глубоко вздохнула от разочарования.

— Они там говорят о тебе. Самсон и тот так называемый кардинал. Блэк сказал Самсону, что ты действительно работаешь на агентство «Герральд» в колонии Нью-Йорк. Он сказал, что узнал об этом от женщины, которая называет себя Матушкой Диар. Точнее, называла, — исправилась она. — Я так понимаю, она мертва.

— Правильно понимаешь, — сказал Мэтью.

— Но суть не в том. Я знаю об агентстве «Герральд». Понятия не имею, как ты во все это впутался, но сомневаюсь, что с Профессором Фэллом ты связался по доброй воле. Разве ты не хочешь получить шанс скрыться от него и спасти свою шкуру?

Мэтью решил, что может довериться Элизабет Маллой, даже несмотря на смертоносные состояния, которые на нее — как она сама выразилась — порой находят.

— Я был бы рад никогда не встречаться с Профессором Фэллом, — кивнул он. — И, тем не менее, я здесь, чтобы найти книгу и отвезти ее ему вместе с Файрбоу. Предыдущий химик Фэлла приготовил наркотик по одной из формул. Он применил его к женщине, которую я люблю, и превратил ее… лишь в тень себя прежней. Если я не верну книгу и не приведу нового химика, чтобы он разобрался с формулами, она продолжит умственно деградировать, пока безвозвратно не потеряет разум. — Он поморщился, словно от боли. — Фэлл согласился отправить меня и Джулиана за книгой, потому что в ней можно найти противоядие. Но… поверь, его самого потеря книги заботит не так сильно — у него на крючке рыба покрупнее.

На некоторое время Мэтью замолчал, давая Элизабет возможность все осмыслить и наблюдая за выражением ее лица. Она, похоже, силилась понять его, но даже ее «сестринской» заботы было для этого недостаточно. Поэтому он решил забросить еще одну наживку:

— Ты в курсе, что Кардинал Блэк и его банда убили всех членов «Семейства», кроме Рори Кина и меня? А потом Матушка Диар застрелила Рори в голову. Я был там, я все видел, но меня связали, и я не мог ничего сделать, чтобы этому помешать.

— Погоди… погоди… — покачала головой Элизабет. — Убили всех членов «Семейства»? Когда?

— Месяца не прошло. По правде говоря, мы с Рори не угодили в эту резню, только потому что отлучались по делам, а остальные… — Он покачал головой. — Никто не выжил.

Элизабет молчала. Казалось, она с трудом могла поверить своим ушам.

— Я был свидетелем и того, как Блэк с помощью Лэша совершил набег на деревню Фэлла в Уэльсе и забрал книгу ядов, — продолжил Мэтью. — К тому моменту Берри — женщина, которую я люблю и на которой хочу жениться, если смогу ее спасти, — уже находилась под влиянием наркотика, но готовить противоядие химик Фэлла не спешил. Наверное, не думал, что придется… — Он опустил голову и тяжело вздохнул. — Я так понял, книга ядов была целью Лэша. Блэка же интересовала другая книга, которая имеет отношение к его увлечению… точнее, одержимости демонологией. Он поручил Матушке Диар выкрасть ее, но ничего не вышло.

Мэтью вновь замолчал. Элизабет ошеломленно глядела на него: весть о смерти «Черноглазого Семейства» стала для нее настолько тяжелой, что она даже не могла ее осмыслить.

— Послушай, я очень благодарен за то, что ты спасла меня от… себя самой, но, боюсь, я не могу принять твое предложение и сбежать. Действовать по указке Лэша я тоже не могу: Фэлл не позволит мне сделать ставку на аукционе от его имени, чтобы вернуть книгу ядов. Он не хочет, чтобы Блэк заполучил ту, вторую книгу, понимаешь?

Некоторое время Элизабет молчала, и Мэтью уже не был уверен, что она следит за его мыслью.

— Я… я не могу… почему?! Почему Блэк всех их убил? — выдавила она.

Как Мэтью и предполагал, она все еще была шокирована. Похоже, сейчас ее волновала лишь эта история. Что ж, стоит рассказать все, что она хочет знать — хотя бы в уплату за спасение.

— Он охотился за «Белым Бархатом», который «Семейство» держало для Матушки Диар. Матушка Диар же была частью преступной шайки Фэлла.

— «Белый Бархат»?

— Наркотический джин, который создал Фэлл на основе одной из формул книги. Матушка Диар в то время уже начала работать на Блэка и попутно сходила с ума. Как эти двое спелись — я понятия не имею. Но подозреваю, что Блэк изначально намеревался убить все «Семейство», чтобы вывести ящики с «Бархатом» с их склада. Матушка Диар, вероятно, тоже была в курсе дела. Не уверен, что Лэш в этом участвовал, не знаю я и того, чем закончилась история с «Бархатом». — Он решительно заглянул Элизабет в глаза. — Я знаю только одно: я никак не могу уйти отсюда без книги и Файрбоу.

А мог ли он оставить Джулиана на растерзание Блэку и Лэшу? Ясно ведь, что в случае кражи книги и химика его ждет жестокая расправа.

— И не могу оставить Джулиана, — добавил Мэтью.

— Неужели все «Семейство» убито? — тихо произнесла Элизабет, словно не слыша его. — Убили всех? Всех до единого?

— Всех, — с горечью повторил Мэтью. — Не буду вдаваться в подробности, но умирали они… нелегко.

Элизабет вновь замолчала. Мэтью качнул головой и сказал:

— Я понимаю, каково тебе это слышать. Знаешь, меня самого «Семейство» подобрало на улице, когда я нуждался в убежище больше всего. Они были добры ко мне… по-своему. Могу даже сказать, что Рори стал мне настоящим братом. Я искренне горевал о его смерти, и ты должна знать, что за этим всем стоит Блэк. — Он чуть помедлил. — Послушай, сотрудничество с ним крайне опасно для Лэша.

— Самсон не такой, как Блэк! — с жаром заявила Элизабет.

— Я понимаю, — примирительно кивнул Мэтью. — Его интересует постройка воздушного корабля. Он хочет доказать Королевскому флоту свою правоту и преданность, чтобы те, кто его осмеял, пожалели, что когда-то не предоставили его идее финансирование. Я все понимаю. — Он вновь кивнул, многозначительно взглянув в глаза Элизабет. — Но, послушай, влияние Блэка — это разъедающее зло, и, пока Лэш будет строить свою машину, Блэк втянет его во что-то жуткое, утащит его в темные глубины, выбраться из которых уже не удастся.

Мэтью воздержался от комментария, что Лэш, вероятно, уже погружается в эти темные глубины, а демоническая рука Блэка лишь помогает ему опуститься на самое дно. Черному Кардиналу очень импонировала одержимость Лэша: ему не составляло труда верно направлять человека, который считает, что ради интересов Англии и во имя будущих военных побед можно пойти на любое преступление.

Некоторое время Элизабет невидящим взором смотрела на разбросанную по полу одежду. Лицо ее ничего не выражало, будто она рассматривала одежду тряпичных кукол, а не разорванных ею же людей.

— Я не хотела, чтобы Самсон связывался с Блэком, — сказала она. — Я пыталась отговорить его, когда Филин пришел условиться с ним о сотрудничестве. Да, именно Филин их свел. Для него это было выгодной сделкой, очередным пером в его, — она помедлила, — хвост.

Она замолчала, и Мэтью решил подтолкнуть ее. Помимо свойственного ему любопытства, его снедало желание вызнать как можно больше полезной информации, которую впоследствии можно будет использовать.

— С чего все началось?

— Это было несколько лет назад, — кивнула Элизабет. — Я на тот момент жила здесь всего год. Самсон услышал о чертежах воздушного корабля от капитана одного португальского судна, потерпевшего крушение у Канарских островов. Это было мечтой его жизни… его целью и его одержимостью. Он стал расспрашивать сведущих людей, искал любую информацию, и вот… к нему явился Филин. За определенную плату Филин выяснил, что теми чертежами владел герцог де Валаско. Он готов был отдать их в обмен на убийство своего старшего брата. Итак — снова с помощью Филина — Самсон связался с пруссаками, репутация которых бежала вперед них. Герцог не хотел, чтобы убийцами были португальцы, он желал, чтобы осталось как можно меньше следов. Самсон же не хотел привлекать кого-то, имевшего отношение к Англии. Поэтому Филин — или кто-то, кому он доверял, — нашел пруссаков. Следующим встал вопрос об оплате Пеллегару и Брюксу. Нужно было найти что-то, что могло их заинтересовать и имело бы исключительную ценность. Вот тут и появился Блэк. Филин познакомил их с Самсоном. Планирование операции заняло больше года, дело периодически стопорилось из-за каких-то подводных камней. Я с самого начала говорила Самсону, чтобы он не слишком доверял Блэку. Это был единственный раз, когда он проигнорировал мой совет, и я чувствую, что за это он жестоко поплатится.

— Да, непростая схема с множеством рычагов, — заключил Мэтью. — Но расскажи мне вот, что: если Лэш действительно просто жаждал получить чертежи воздушного корабля, зачем он включил остальных в этот аукцион?

— Он не был уверен, что пруссакам удастся раздобыть планы. Они могли потерпеть неудачу, их могли поймать. Много чего могло случиться. Поэтому мы с ним приняли решение, что будет лучше включить в борьбу и других. И снова — об этом позаботился Филин через свои контакты. Можешь быть уверен, этот человек — столь же амбициозен и влиятелен, каким когда-то был Профессор Фэлл. Но его настоящий талант — дипломатия. Он умеет договариваться. Есть еще деталь: когда Самсон достроит корабль, он хочет быть уверен, что, если Королевский флот откажется покупать его, то для него можно будет найти другой рынок сбыта. Так что этим аукционом он заявляет о себе гильдиям, чьи представители сейчас собрались наверху.

— Не думаю, что гильдия Виктора выкажет много радости, — скривился Мэтью.

Элизабет пожала плечами.

— Все здесь понимают, что это суровый бизнес. И все же Самсон четко проводит черту под личными угрозами. Я считаю, было мудро показать всем им, чем чревато пересечение этой черты.

Мэтью безучастно кивнул. Он решил, что пришла пора и ему пересечь некую черту.

— Кем ты приходишься Лэшу? Помимо его делового советника и источника довольно… жестоких развлечений?

Элизабет вздернула подбородок.

— Я его доверенное лицо, — ответила она. — Я живу в огромном богатстве и роскоши, чтобы быть…

— Его игрушкой? — перебил Мэтью. — И это все?

— Ему нравится моя компания, он ценит мои советы.

— Больше он в твоем обществе ничем не наслаждается?

— Ничем, — сказала она, прищурившись. Мэтью почувствовал, что в комнате начинает витать дух опасности. — Никому из мужчин не дозволено ко мне прикасаться. А я — отказываюсь касаться мужчин, за исключением… гм… того способа, который ты видел. Самсон никогда не видел мою метку, потому что я всегда ношу шелковые перчатки. Если, конечно, не надеваю другие. Если хочешь узнать больше, то предупреждаю: ты рискуешь пробудить мое особое состояние.

— Хорошо, тогда давай на этом остановимся, — быстро пошел на попятную Мэтью.

— Согласна. — Она протянула руку и забрала у него пустой бокал. — А теперь… раз уж ты настолько глуп, чтобы остаться здесь, когда я даю тебе шанс на спасение, больше мне нечего тебе предложить.

— Не совсем так, — возразил Мэтью, прежде чем она повернулась к двери. — Как ты сказала, Лэш уже заполучил свой объект желания, ему не нужна книга ядов. И Блэку она тоже не нужна — он жаждет обладать той, другой. Только Богу известно, что он намеревается сотворить с ее помощью. Поэтому я прошу тебя помочь мне. Как мою сестру.

— Ты уже отказался от моей помощи.

— Нет. Помоги мне заполучить книгу и Файрбоу, забрать Джулиана и сбежать отсюда, чтобы я мог добраться до деревни Фэлла.

Она недоверчиво улыбнулась.

— Но это невозможно. Как бы мне ни хотелось разорвать отношения между Самсоном и Блэком, я не могу действовать против Самсона. Он планирует до рассвета отправить тебя в экипаже…

Мэтью хмыкнул. Его разум работал настолько ясно и яростно, что ему казалось, будто от трения извилин сейчас воспламенятся волосы.

Туннели… она сказала, что через них они приводят мужчин, которых она убивает. Где тогда ближайший вход и выход?

У него возникла мысль наклониться и проверить разбросанную одежду. Он так и сделал, залез в карманы и обыскал все, не зная толком, что ищет. Искру идеи… клочок подсказки… все, что могло бы…

Он вдруг почувствовал что-то зернистое на пальцах. Дальнейшая проверка выявила, что этим веществом испачкано оба комплекта одежды. Он встал, подсветив руку фонарем.

— Угольная пыль, — констатировал он. — На одежде. Тебе доставляют жертв через угольный желоб?

— Самсон жжет в каминах дрова, а не уголь. Как я уже говорила, их приводят через туннели. И мои «жертвы», как ты их называешь, до этого были пьяницами или отбросами из самых низов Лондона. Мелкие людишки, как любит говорить Самсон. Их доставляют только ночью, и я уверена, что Самсон принимает все меры предосторожности, чтобы их никто не заметил.

— Не сомневаюсь, что он хороший поставщик, — скривился Мэтью и растер зернистую угольную пыль между пальцами. — Но эта пыль — на обоих комплектах одежды.

— Это тебе о чем-то говорит? — спросила Элизабет.

— Возможно, констеблей доставили сюда в угольной телеге. Сомневаюсь, что они пришли сюда по доброй воле: их, видимо, оглушили и спрятали. Потому что для Лэша это был риск. Стоило кому-то поднять тревогу, и этот тихий привилегированный район был бы наводнен законниками в мгновение ока. Спокойствие вице-адмирала было бы нарушено, а репутация бы пострадала. Если констеблей действительно привезли на угольной телеге, оглушили их где-то явно неподалеку — чтобы не пришлось везти их через весь город. — Мэтью осознал, что фактически думает вслух, строит догадки, подтвердить которые ему было нечем. — Я сомневаюсь, что Лэш хочет, чтобы его соседи узнали обо всем, что здесь творится, — заключил он. — Он же не может принимать эти… «посылки» через парк?

— Вполне может, — возразила Элизабет с надменным видом. — Этот парк — его собственность. Так что я не уверена, что смогу помочь тебе. То, о чем ты просишь, даже не обсуждается.

— Есть две вещи, с которыми ты можешь мне помочь, — качнул головой Мэтью. Его разум продолжал лихорадочно работать, выискивая решения проблем, что возникали по мере формирования в его голове плана. Казалось, Джулиан был прав, когда говорил о Судьбе и ее прихотях. — Во-первых, никому не рассказывай о нашем разговоре. Во-вторых, — и в этом он шел на настоящий риск, — убедись, что когда меня увезут на экипаже, дверь, которая открывается этим ключом, будет не заперта.

В задумчивости Элизабет нахмурилась и скривила губы. Что бы она ни собиралась сказать, ей пришлось оставить это при себе, потому что дверь в комнату резко открылась, и в проеме показались двое подручных Филина.

— Идем, — обратился один из них к Мэтью. — Он ждет тебя.

— А я достаточно презентабелен для встречи с вице-адмиралом? — усмехнулся Мэтью, глядя на Элизабет. Затем, улыбнувшись, он картинно отряхнулся, чтобы никто не заметил, как он стряхивает угольную пыль с пальцев.

— Тебя хочет видеть не Лэш, — сказал охранник. — Тебя ждет Кардинал Блэк. Идем.

Глава двадцать вторая

— Вы меня заинтересовали, — сказал Кардинал Блэк, когда охранники привели к нему Мэтью.

Помещение, в котором они находились, по-видимому, служило библиотекой и таилось в задней части дома. Впрочем, если это и была библиотека, то явно не самая обычная — все вокруг буквально кричало о роскоши. Вдоль стен на искусно выточенных дубовых полках стояло множество книг, но взгляд приковывали две большие деревянные модели морских фрегатов, установленные на пьедесталах. Дрова мерно потрескивали в грубоватом серокаменном камине. Пол покрывал темно-синий ковер с золотым узором по краям. Справа от Мэтью располагалось овальное окно, за которым можно было разглядеть уютно кружащие на ветру снежинки.

Блэк сидел в красном кожаном кресле, вытянув свои длинные ноги и положив их прямо в сапогах на оттоманку. Рядом с ним на небольшом низком столике стоял бокал красного вина. Над его головой в замысловатой медной люстре горело полдюжины свечей.

Как только охранники привели Мэтью, Блэк изрек свое замечание и небрежным жестом велел им выйти вон, и те молча удалились, закрыв за собой дверь.

Оставшись наедине с этим паукообразным злодеем, Мэтью напряженно застыл, ожидая, что же последует теперь, однако ничего не происходило, а молчание затягивалось.

Не говоря ни слова, Блэк неспешно набил табаком глиняную трубку, поджег трутницу, поднес ее пламя к углублению и начал выдувать сгустки голубоватого дыма, которые, медленно меняя форму, дрейфовали к лицу Мэтью.

Трудно было не отметить, что трубка Черного Кардинала носила название «церковный староста» — за ее длинный изогнутый мундштук. Мэтью нашел это особенно ироничным, однако предпочел не высказывать свои мысли вслух. Он вообще предпочитал не спешить с действиями: не двигался, не предпринимал попыток сесть… Впрочем, и Блэк ничего ему не предлагал, хотя пара свободных кресел призывно стояла неподалеку.

После единственного изречения длинное бледное лицо Черного Кардинала довольно долго оставалось непроницаемым. При этом его глаза, в глубине которых пылал адский огонь, буравили Мэтью, и, казалось, Блэк получал истинное удовольствие от одного лишь процесса созерцания. Все это время он не выпускал трубку изо рта.

Молчать больше не было сил, и Мэтью, вознамерившись разрушить эту тишину, сказал:

— Что ж, а меня интересует, почему вы решили сообщить мне об этом в библиотеке. Должно быть, вы думаете о кое-какой книге?

— Само собой, — обстоятельно протянул Блэк.

— Положим, я представляю, как ценны бывают книги. И что бы вы сделали с ней, если б она у вас была? — нахмурился Мэтью. — Она ведь нужна вам не для того, чтобы читать ее перед сном.

— Это вы так думаете, — ответил Блэк с легкой улыбкой.

— Я просмотрел один ее экземпляр. Точнее, несколько. Один в Нью-Йорке, еще один на острове Фэлла и последний в его деревне.

— Вы неплохо осведомлены, — кивнул Блэк. — Должно быть, вы знаете и то, что Фэлл скупил все существующие экземпляры. По крайней мере, я не смог найти ни одного… можете быть уверены, я буквально рыл носом землю.

— Жаль, что попутно не вырыли себе могилу, — буркнул Мэтью и направился мимо Блэка к очагу, желая согреться. Попутно он подумал, не соблаговолит ли судьба вовремя вложить ему в руки какое-нибудь оружие. Сошли бы и каминные принадлежности, кочерга или щипцы. Нет, судьба осталась глуха… вероятно, все опасные предметы предусмотрительно убрали перед этой встречей.

Разочарованно вздохнув, Мэтью протянул руки к огню. Он продолжать делать вид, что совершенно не боится Блэка. Может, от этой бравады и не было толку, но сейчас она служила ему одновременно и щитом, и выпускным клапаном, помогающим ослаблять давление. Он не мог не думать о том, что в любой момент может присоединиться к своим братьям и сестрам по «Черноглазому Семейству» на том свете, и услужливая память настойчиво подсовывала ему картины той бойни. Обезображенные лица людей, глаза которых были вырваны из глазниц и помещены в пустую бутылку из-под «Белого Бархата» в подвале склада… перерезанные глотки… кровавые дьявольские кресты на лбу… А ведь эти кресты вырезало то самое чудовище, что сидело сейчас рядом с Мэтью, курило трубку под названием «церковный староста» и выдавало короткие восклицания, чем-то напоминавшие проклятья на древнем тайном языке.

— Причина, по которой вы меня интересуете, — продолжил Блэк после короткой паузы, во время которой Мэтью слушал, как за стеклом бьется и завывает ветер, — заключается в самом факте вашего появления здесь. Я могу понять, почему Фэлл послал за книгой Девейна… но почему он послал вас? О чем он только думал?

— О том, что я обладаю способностями вернуть книгу назад, я полагаю.

— О, нет-нет! — Блэк выпустил еще одно голубоватое облачко дыма и погрозил Мэтью тонким пальцем. — Дело не только в этом. Ведь так? Знаете, Матушка Диар доверила мне то, что вам, возможно, будет интересно услышать: вы нравитесь Профессору, несмотря на все проблемы, что вы ему доставили. Кажется… как же она выразилась? Хм… Ах да! Кажется, вы напоминаете ему его покойного сына. Или… того, кем бы он мог стать, если б его не забили до смерти в юном возрасте. — Он небрежно махнул рукой. — Но, Мэтью, будем честны, вы нравитесь ему не настолько, чтобы выпустить вас из своей деревни — даже с Девейном в качестве сопровождающего. Так, в чем же правда?

Мэтью продолжал греть руки, по которым никак не желало разливаться тепло. Ему невольно казалось, что само присутствие Блэка распространяет по этой комнате замогильный холод.

— О, если вы не в настроении говорить, мы можем расположить к разговору Девейна, — буднично обронил Черный Кардинал. — Полагаю, несколько порезов будет ему к лицу.

Они собрались пытать Джулиана?

Мэтью невольно обернулся и увидел, как Блэк откладывает трубку на низкий столик, а затем достает из кармана пиджака кривой кинжал со странными отметинами на лезвии. Оставаясь невозмутимым, он принялся методично вычищать грязь из-под своих заостренных ногтей с помощью этого ритуального оружия.

— Ну же, — удивительно мягко подтолкнул он. — Признавайтесь.

Мэтью по-прежнему молчал.

— Позвольте мне поиграть в решателя проблем, — не унимался Блэк, продолжая расспрос. — Так ведь звучит ваша профессия, верно? Матушка Диар рассказала мне о том эпизоде на острове Фэлла. Он же нанимал вас играть роль, так? А теперь вы здесь… снова играете роль, но я подозреваю, что на этот раз это не было запланировано. — Он прервал чистку ногтей, чтобы еще раз затянуться трубкой. — Ваше агентство преуспевает в работе такого рода. Я имею в виду работу по решению проблем ваших клиентов. Например… хм… поиск вещей, которые были потеряны. Или… поиск людей,которые по той или иной причине исчезли. — Он нехорошо ухмыльнулся. — Я ведь много размышлял об этом, Мэтью. И, похоже, я понял, почему Фэлл отправил за книгой именно вас. Эта версия звучит ошеломляюще, но я считаю, что вы согласились на это добровольно. — Он выждал несколько секунд, наблюдая за реакцией Мэтью. — Не могу сказать того же насчет Девейна: думаю, он не был в восторге от этой затеи, но, будучи верным псом Фэлла, все же отправился с вами.

Мэтью молчал. Блэк чуть подался вперед, изучающе уставившись на него своими паучьими глазами.

— У вас очень красноречивое молчание, Мэтью. Судя по всему, я прав, — заключил он. — Теперь я хочу знать, почему вы вызвались добровольцем. Неужели для того, чтобы выторговать свободу для двух ваших друзей — мужчины и девушки — которых привезла в деревню Матушка Диар? Она упоминала о них. — Блэк изучающе посмотрел на него, затем едва заметно качнул головой. — Нет, — протянул он, — на кону явно что-то другое. Этот вопрос жизненно важен для вас, но не важен для Фэлла, ведь так?

И снова ответом ему было молчание. Блэк хмыкнул.

— Полагаю, Фэлл не так гонится за книгой, как вы. Она нужна вам. И за возможность вернуть ее вы пообещали Фэллу нечто еще более ценное — для него. Настолько ценное, что он даже расщедрился даровать вашим друзьям свободу в случае успешного завершения задания. — Блэк кивнул, соглашаясь с собственными мыслями. — Вижу, что не ошибся. Знаете, ведь с Фэллом не так-то легко договориться. Ему нужно больше, чем просто книга. — Кардинал прищурился. — Он… огласит вам свой запрос позже, или вы уже знаете?

Мэтью нервно хмыкнул.

— У меня мурашки по коже от вашего голоса или от завывания ветра? — спросил он.

— Вы уже знаете, — констатировал Блэк с ноткой самодовольства и выпустил в воздух кольцо дыма. — Он хочет найти Бразио Валериани. И, по-видимому, искренне верит, что вы поможете ему в этом после того, как вернетесь с книгой. Надо же, — он усмехнулся, — а ведь Фэлл даже не сомневается, что вы выберетесь из этого дома живым! — Блэк поднял кинжал и направил его острие на Мэтью. — И не нужно пытаться юлить и отрицать очевидное. Я раскусил и вас, и Фэлла. — Он несколько секунд подождал возможных возражений, но, не услышав их, продолжил: — Ваше агентство мастерски разыскивает пропавших без вести. Должен сказать, если б вы не искали Валериани для Фэлла, я был бы рад заплатить вам требуемую цену, чтобы найти его для себя. Так какова будет цена, Мэтью?

— Ваша голова на шесте, — последовал ответ.

— Ах, Мэтью, Мэтью… Ярость затуманивает ваш разум. Вам это не идет. — Блэк вернулся к чистке ногтей. — Вы хоть знаете, почему Профессор так хочет найти Валериани?

Мэтью понял, что молчание и угрюмость в данной ситуации не принесут ему никакой пользы. Вдруг Блэк сообщит ему нечто важное? Мэтью сказал:

— Я знаю, что это связано с книгой по демонологии и отцом Валериани, Киро.

— Хм, с книгой по демонологии. — Блэк снисходительно ухмыльнулся. — А что, если я скажу вам, что «Малый Ключ Соломона» можно рассматривать как каталог?

— Каталог чего? — нахмурился Мэтью.

— Демонов, конечно. Они все там, отпечатаны на страницах со своими именами, титулами и полномочиями. Каталог, Мэтью, для того, чтобы можно было выбрать какого демона призвать для той или иной работы в земном мире.

Мэтью потребовалось время, чтобы сформулировать, что на это сказать.

— Вы ведь не верите в это, правда? — Не успел он закончить вопрос, как его разум уже дал ему ответ: Да, само собой, Кардинал Блэк в это верит… и Профессор Фэлл тоже.

Блэк рассмеялся. Все началось с радостного смешка, а закончилось чуть ли не скрежетом зубов по обглоданной кости.

— Согласен, это был глупый вопрос, — сам себе ответил Мэтью.

Дым от трубки Кардинала плыл по воздуху, направляясь к дымоходу камина. Когда завитки приблизились, Мэтью увидел, что они принимают форму гротескных лиц и существ с когтями и рогами. Одно из них скользнуло по его щеке, словно даря грубое подобие призрачного поцелуя, и тут же было подхвачено восходящей тягой.

— До меня дошли слухи, — сказал Черный Кардинал, — что отец Бразио — к вашему сведению, он был ученым — перенес психическое расстройство в связи со смертью своей жены. В этом состоянии Киро Валериани обрел просветление: для него все ложные верования потеряли смысл. Он познал истинного Повелителя этого мира, проникся к нему уважением и возжелал власти.

— Полагаю, вы имеете в виду нечто сатанинское...

— Его очень заинтересовал «Малый Ключ Соломона», да и другие подобные книги тоже — они хоть и были более обширными по содержанию, но в тоже время их было куда сложнее заполучить. Насколько я знаю, Киро связался в Риме с человеком, который не только мог снабдить его некоторыми из них — за солидную цену — но и познакомить с Сенной Саластре.

— Это что, новый сорт чая? — прищурился Мэтью.

— Сенна Саластре, которому в августе прошлого года исполнилось девяносто четыре, написал несколько книг, которыми интересовался Валериани. Мэтью, вы такой необразованный! Вы понятия не имеете, сколько Маэстро Саластре работал на благо истинно верующих, что он сделал, чтобы опровергнуть выдумки, которые вы и вам подобные повсеместно распространяют! Вы слепы и не видите, что путь Повелителя — это свобода. Полная, неподдельная свобода, подобную которой вы никогда не знали!

Он заговорил с удивительным, почти пасторским воодушевлением.

— Вы имеете в виду свободу вырезать сердца у детей? — спросил Мэтью, неуютно поежившись. — И свободу выколоть столько глаз, чтобы хватило на бутылку из-под «Белого Бархата»? — Жар прилил к его лицу, подпитывая ярость. Он отмахнулся от очередного парящего призрака, который, казалось, сплошь состоял из царапающих когтей и синего языка длиной в фут. — И, о да, свободу перерезать как можно больше глоток и оставлять этот нелепый символ на лбах, как будто это действительно делает вас обладателем хоть какой-то силы?! Ваша свобода, сэр, закончится, когда на вас набросят петлю, и я буду там, чтобы…

— На основе одной книги Маэстро Саластре, — продолжал Блэк, не обращая на обличительные речи Мэтью никакого внимаия, — Киро Валериани создал в своей мастерской ростовое зеркало. Валериани как ученый много лет интересовался зеркалами, поэтому этот проект заинтриговал его. Маэстро Саластре помог ему с конструированием и добавил в отражающее покрытие зеркала вещество, произведенное в его собственной мастерской. Я знаю, что очень скоро стекло потемнело, как и ожидалось.

— Черное зеркало? Но для чего?

— Под руководством Маэстро Саластре Валериани создал зеркало, которое было не просто зеркалом. Это был портал. Можете ли вы хотя бы представить своим земным ограниченным умом, какие уровни мироздания связывал тот проход?

— Даже не хочу представлять, — быстро ответил Мэтью, хотя прекрасно понимал, к чему клонит Блэк.

— Любое демоническое существо может пройти сквозь него из потустороннего мира! — Блэк зажал трубку между своими заостренными зубами. — И только вызывающий может избрать, кого именно призывать. Я уверен, ля Киро это был риск: существовали временные ограничения, возможность получить травмы и прочее, но…

— Господи, да вы же с ума сошли! — Мэтью был готов взорваться. — Демоны, выходящие из черных зеркал! Это чистое безумие!

— Ах! — воскликнул Блэк, слегка кивнув. — Вы бы сказали то же самое Профессору Фэллу?

Мэтью осекся. Позади него ярко горел огонь, а перед ним ветер предрассветной бури гнал снежные потоки мимо овального окна.

— Фэлл хочет иметь возможность вызывать демонов так же сильно, как и я, — сказал Блэк. — Причины этого его стремления туманны. Для меня же это олицетворение высшей силы! — Он почти мечтательно вздохнул. — Держать такую власть в своих руках… Вызванное существо придет и убедится, что я верен и предан Повелителю, которому мы оба служим. И тогда… — Он помедлил. — Каким будет мой приказ, я еще не решил, но запомните: это потрясет мир, Мэтью. В этом я могу вам поклясться.

Мэтью потребовалось мгновение, чтобы прийти в себя.

— Безумие, — выдохнул он, но боялся, что дело обстоит куда серьезнее. — Даже если хоть на минуту представить, что это вообще возможно, вы понимаете, что Киро Валериани одумался и попытался уничтожить эту штуку?

Блэк осклабился.

— У него не получилось это сделать. Насколько я знаю, в последний момент, когда вызванное им существо уже находилось в портале, он, должно быть, потерял самообладание — понял, что недостоин, — и разбил стекло. Некоторое время спустя он был вынужден его отремонтировать.

Более уместно будет сказать, что его заставили, — подумал Мэтью, и далее у него в голове всплыли слова Фэлла: — То, что создал Валериани, не позволило ему уничтожить его.

— А потом он повесился? — спросил Мэтью.

— Да, вскорости. С его смертью, зеркало исчезло. Его сын должен знать, что с ним случилось, и — если оно все еще существует, — где оно спрятано. Именно поэтому Дантон Идрис так хочет найти Бразио. Найдешь сына — найдешь зеркало. Все достаточно просто.

— Италия — большая страна, — уклончиво сказал Мэтью.

— О, не такая уж она и большая для такого великого решателя проблем, как вы. — Кардинал Блэк встал и плавной скользящей походкой направился к Мэтью. Он был страшно высок, и при свете камина его угловатое лицо казалось воплощением демонических «добродетелей». Мэтью подумал, не это ли зрелище последним видел маленький мальчик в Аддерлейнской башне: Черный Кардинал наступает на него, словно длинноногий паук, с кинжалом в руке.

Когда Блэк остановился перед ним, Мэтью почувствовал, как он проводит лезвием по его подбородку.

— Скоро вы отправитесь в деревню Фэлла, — сказал Блэк. — Слуги уже запрягают лошадей. Я хочу, чтобы вы знали: если вы не вернетесь с книгой, которая мне нужна, я лично вырежу сердце мистера Девейна. Повелитель требует, чтобы я делал это, пока жертвы еще живы. — Он вновь вперился взглядом в Мэтью, пытаясь прочитать что-то в его душе. — Возможно, судьба Девейна волнует вас не так сильно? Думаете, сможете забыть о нем и попытаться сбежать? — Он покачал головой. — Спешу заверить: вы ошибаетесь.

— Что, заставите Лэша отправить «Вулкан» обратно и снова обстрелять Бедд?

Кинжал перестал двигаться. Блэк наклонил его так, что острие оказалось как раз под нижней губой Мэтью.

— А вы осведомлены еще больше, чем я думал, — прошипел Кардинал, и в его голосе было столько угрозы, что у Мэтью едва не подкосились ноги. — Что ж, тогда нет смысла скрывать: Лэш поставил «Вулкан» на якорь у Ньюквей, как мы с ним и планировали. — В его глазах заблестел нехороший огонек. — Я говорю это, чтобы вы знали: когда я приду за вами, я устрою не просто обстрел. Это будет… — он сделал паузу, подыскивая слова, — явление вестников смерти в ночи. — Его губы исказила ухмылка, продемонстрировавшая заостренные зубы. — Принесите мне книгу, Мэтью. Этого требует от вас мой Повелитель. — Кончик кинжала усилил нажим, готовый пустить каплю крови, но Мэтью собрался с духом и не дрогнул.

В дверь постучали.

— Да? — отозвался Блэк.

— Экипаж готов. — Это был голос Филина. — Приведите Корбетта в обеденный зал.

Блэк отвел клинок от лица Мэтью и сделал пригласительный жест рукой.

— После вас.

По дороге из библиотеки в обеденный зал Мэтью изучал дом, запоминая малейшие детали: где была центральная лестница… как далеко она находилась от лестницы, ведущей в гостиную… как далеко от обеденного зала была дверь, ведущая в медвежью яму… расстояние от обеденного зала до гостиной и остальные подобные метки — всевозможные, какие только приходили ему в голову. Ему понадобится вся доступная информация для того, что он планировал совершить.

Конечно, это был отчаянный план, и все могло пойти не так уже с первых минут. Мэтью даже не был уверен в том, когда и как начнется его спонтанная операция, но понимал, что другого варианта у него нет. Ему придется рискнуть, а иначе Прекрасный Бедд и впрямь станет для него прекрасной могилой…

— А вот и наш утренний путешественник! — радостно прогудел Самсон Лэш, когда Мэтью вошел в обеденный зал. Остальные сидевшие за столом и наслаждавшиеся обещанным Лэшем завтраком, воззрились на Мэтью с меньшим энтузиазмом и с большим презрением. Элизабет Маллой, занимавшая дальний конец стола, так и не оторвала взгляда от своей тарелки с яичницей, ветчиной и кукурузными лепешками. Мэтью заметил, что Лазарус Файрбоу отсутствует — вероятно, спит или предпочел позавтракать в своих покоях.

— Надеюсь, вы готовы к путешествию? — поинтересовался Лэш.

— Вот тебе завтрак, паскуда! — огрызнулся Мэрда и швырнул в Мэтью бисквит, который угодил ему прямо в лоб. — Хочешь еще? — Он потянулся к подносу, на котором лежало еще несколько бисквитов.

— Ну хватит! — упрекнул его Лэш. — Давайте не будем враждовать. Вам есть чему радоваться: у вас впереди целая неделя, чтобы побыть совершенно обычными гражданами и насладиться всеми прелестями Лондона.

— Я далеко не обычная гражданка, благодарю вас, — отозвалась Львица. Она откусила от сосиски половину и перевела свой темный, угрюмый взгляд с Лэша на объект презрения.

— Я уже скучаю по прелестям своей страны, — кисло заметил Краковски. — Я и не предполагал, что стану здесь заложником!

Прежде чем Монтегю успел высказать свои горькие чувства, Мэтью взял инициативу в свои руки.

— Я сожалею, что вы все чувствуете себя настолько плохо. Я хотел бы изменить ситуацию, но, к сожалению, это не в моей власти. — Он на мгновение напрягся, когда Кардинал прошел мимо него и погладил его по щеке своими отвратительными кровожадными пальцами, прежде чем сесть напротив Элизабет. — Тем не менее, я голоден, — продолжил Мэтью. — Куда мне сесть?

— В экипаж, который ждет вас снаружи, — ответил Лэш. — Там вы найдете корзину со съестными припасами и сможете позавтракать. Но имейте в виду, что еду вам придется разделить с отписанным вам телохранителем Филина. Его зовут Боген. Он сейчас прибудет, чтобы сопроводить вас.

— Путешествовать в такой снегопад? — удивился Мэтью. — Но от этого будет мало толку, много мы не проедем.

— Вы отправитесь как можно скорее, потому что мой морской опыт подсказывает мне, что погода будет только ухудшаться. Нет смысла медлить. Я велел кучеру останавливаться на постоялых дворах только для того, чтобы дать отдохнуть лошадям и поесть. Он знает дорогу, можете на него положиться.

— Вот тебе масло для твоего бисквита, говнюк! — снова подал голос Мэрда. За этим последовал кусочек масла размером с большой палец, угодивший Мэтью в лицо.

Прежде чем продолжить, Лэш хлебнул из кружки эля.

— Наденьте ту хорошую теплую шубу графа Пеллегара. Утро обещает быть холодным. Кстати, на всякий случай — во избежание возможных инцидентов с вашей стороны — сообщаю, что Боген будет хорошо вооружен. Филин заверил меня, что Боген способен на крайние меры, если до этого дойдет. Кроме того, ему приказано выстрелить вам в голову, если его внимательному глазу покажется, что там, в маленьком уголке Уэльса, что-то пойдет не так.

— Передайте, что ему лучше приберечь пулю для себя лично, потому что после того, как он в меня выстрелит, они сперва отрубят ему ноги, а потом то, что болтается в нескольких дюймах выше.

— Я уверен, что напряженность возникнет в любом случае. — Лэш вытер влажный рот белой салфеткой, осторожно промокнув уголки. — В ваших же интересах свести ее к минимуму и не допустить ни смертей, ни расчленения. Приложите максимум усилий, чтобы довести все дела до счастливого завершения.

— Счастливого для кого? — Монтегю швырнул на тарелку свою салфетку. — Мне это все не нравится до мозга костей, сэр! Знайте, что я вынужден представить полный отчет обо всем этом моей гильдии!

— Как вам будет угодно, — легко ответил Лэш. — Я совершил ошибку, не пригласив Профессора Фэлла принять участие в торгах, поэтому беру всю ответственность на себя. Но давайте не будем спешить с суждениями, поскольку мы должны смотреть на этот вопрос дальновидным взглядом.

— Ваш дальновидный взгляд явно слеп, сэр! — рявкнул Монтегю, не желая испивать чашу гнева.

— Вчера вечером он проиграл в карты, — доверительно сообщил Лэш Мэтью. — Это обычно приводит в прескверное настроение тех, кто думает, что блефует лучше, чем есть на самом деле. А вот и ваш эскорт!

В комнату вошел Филин. Его сопровождал широкоплечий мужчина среднего роста, коренастый, с толстой бычьей шеей. На Богене был темно-синий плотный плащ поверх серого костюма. Под серой треуголкой виднелось лицо, словно высеченное из гранитной глыбы и обработанное под давлением. Мэтью подумал, что если не приглядываться, то внушительный нос Богена можно принять за третий локоть, а подбородок — за дополнительный кулак с шестью костяшками. Пара «поросячьих» глаз почти терялась в отверстиях «камня», что служили глазницами, но когда они остановили свой взгляд на Мэтью, сердце его подскочило к горлу, а колени подогнулись, словно от удара в спину.

Этот человек был монстром. Сладить с ним с помощью физической силы — гиблое дело.

Все пропало…

— Все готово, — доложил Филин.

— Дайте ему шубу, которую носил Девейн, — распорядился Лэш. — И найдите ему шляпу. Мы же не хотим, чтобы он умер преждевременно? Потом обыщите его еще раз, прежде чем посадить в экипаж. — Он криво усмехнулся. — Счастливого пути, Мэтью! — Неопределенный взмах рукой дал понять, что разговор окончен, и Лэш вернулся к потреблению завтрака.

Мэтью снова взглянул на Элизабет, но та не посмотрела на него в ответ. Мысль «все пропало» снова застучала у него в висках, а в груди будто что-то оборвалось. Ему было не обойтись без помощи Элизабет, если он хочет, чтобы его план сработал. Впрочем, назвать это планом было равносильно тому, чтобы назвать Кардинала Блэка самым красивым ангелом. Все и так может пойти наперекосяк с первой минуты, а если еще и Элизабет не станет помогать… что же делать тогда?

Он боялся даже подумать об этом.

Боген взял Мэтью за руку.

— Шевелись, — сказал он. Голос его был похож на звук резца, которым как раз было вылеплено его лицо.

Черт побери, — подумал Мэтью.

— Возвращайся быстрее! — пропищал ему вслед Мэрда своим детским голоском, когда Мэтью вышел из обеденного зала с Богеном по одну сторону и Филином по другую. Они миновали центральную лестницу и вошли в фойе, где на крюках все еще висели пальто и шляпы участников аукциона. Пока Филин осматривал шубу из шкуры белого медведя, Мэтью заметил, что изъятое оружие все еще лежит в корзине на столе.

Несколько секунд он стоял неподвижно, судорожно пытаясь составить хоть какой-то дополнительный план. Филин тем временем решил его обыскать. Не найдя ничего опасного, он кивнул и отступил. Они с Богеном заставили Мэтью влезть в шубу из шкуры белого медведя, а на голову ему нахлобучили раскрашенную под синяк треуголку барона Брюкса. Когда все подготовительные процедуры были завершены, входная дверь открылась, и предрассветный холод ударил Мэтью в лицо, словно кувалда.

Под конвоем Филина и Богена он направился к воротам, где его уже ждал экипаж. Едва завидев его, Мэтью оторопел.

Какой там, к черту, воздушный корабль! — подумал он.

Экипаж был настоящим «Левиафаном», гигантским сухопутным кораблем в два раза больше обычной кареты — видимо, под стать габаритам самого Самсона Лэша. Формой этот монстр тоже напоминал корабль с острым носом и плоской кормой. Основная часть его корпуса была выкрашена в кремовый с дверцами темно-синего и алого цветов, по две с каждой стороны, а багажный отсек представлял собой не обычный брезент, а еще одну пару дверей. Четыре лошади, которым предстояло тащить эту махину, тоже были крупнее и косматее обычных. Мэтью не знал их породы, но решил, что викинги привезли их предков с заледенелого севера. Двое мужчин в плотных пальто и шляпах сидели на обитых кожей облучках, чтобы сменять друг друга в случае необходимости. При свете фонарей, свисавших с декоративных креплений по обе стороны от возниц, Мэтью разглядел сквозь падающий снег, что сменщик мог легко выхватить мушкет, лежащий в кожаном футляре, закрепленном рядом с его правой ногой.

Вот, черт, — снова выругался про себя Мэтью.Пока что весь его жалкий план прокладывал ему путь прямиком во владения Повелителя Черного Кардинала.

— Залезай, — скомандовал Филин, потянув за рычаг, который опустил несколько складных деревянных ступенек под дверью со стороны возницы. Мэтью увидел, что привратник открывает ворота. Теперь, что бы ни случилось, назад пути не было. Он поднялся по ступенькам, и, как только повернул медную ручку, Боген грубо втолкнул его в салон экипажа.

— Счастливого пути! — услышал Мэтью крик Филина. Раздался щелчок хлыста и подгоняющий лошадей вскрик возницы. Экипаж вздрогнул и медленно выехал через ворота на Эндсли-Парк-Роуд.

— Располагайся, — буркнул Боген, усаживаясь напротив Мэтью. Он отодвинул свой плащ ровно настолько, чтобы Мэтью на глаза попалась рукоять пистолета за его поясом. Видимо, желая подчеркнуть угрозу, Боген полез в карман плаща и достал пороховницу на кожаном ремешке, который как бы невзначай перекинул через свое массивное плечо.

Мэтью быстро огляделся по сторонам. Темно-синий салон был рассчитан на шестерых пассажиров, сидящих лицом друг к другу на скамейках, обтянутых красной кожей. Сиденья разделяло необычайно обширное пространство для ног. Белые льняные занавески закрывали маленькие круглые окна-иллюминаторы по обеим сторонам салона. Пара ламп, вмонтированных в стены, давала столько света, что его бы хватило на небольшую часовню, но неприятный рыбный запах китового жира все равно витал вокруг, и даже Лэш со всеми своими деньгами был против этого бессилен.

Опустив взгляд, Мэтью увидел на полу у своих ног плетеную корзину — обещанный завтрак, на который он возлагал надежды.

Экипаж по-прежнему ехал не очень быстро из-за того, что лошади с трудом пробирались по пятидюймовому слою снега. В голове Мэтью билась мысль, что время действовать быстро истекает. И все же, если он отважится что-то предпринять, то должен был дождаться, пока экипаж отъедет на некоторое расстояние от дома Лэша и охранника у ворот.

Он понял, что у него есть только один шанс воплотить в жизнь свой «чудесный» план, сочиненный, когда он обнаружил угольную пыль на одежде мертвых констеблей.

Ему было необходимо вернуться в дом.

Но сначала… нужно было позаботиться об этом чудовище — телохранителе.

Мэтью взял корзину и открыл ее. Боген своими «поросячьими» глазками неотрывно следил за каждым его движением. В корзине обнаружилось несколько кусочков ветчины и сосиски, завернутые в вощеную бумагу, пакет с бисквитами, несколько ломтиков яблока и деревянная фляга, в которой, как предположил Мэтью, была вода.

— Бисквит? — спросил он Богена, протягивая ему пакет.

Боген взял один и тут же почти целиком засунул его в рот, интенсивно задвигав челюстями.

Мэтью откупорил флягу и сделал глоток.

Да, это была вода.

Он выпил еще немного, чувствуя, как учащается пульс.

Лошади шли ровно, хотя и не быстро, и в понукании явно не нуждались. Как далеко они уже от дома? Трудно было сказать, но…

— Дай воды, — скомандовал Боген, протянув руку. Крошки от бисквита посыпались у него изо рта.

Мэтью протянул ему флягу.

Сейчас или никогда.

Когда Боген поднес флягу к губам и слегка откинул голову назад, Мэтью глубоко вздохнул. Он ухватился руками за край сиденья, чтобы обрести опору, и обеими ногами пихнул флягу прямо промеж зубов телохранителя.

Глава двадцать третья

Может, дело было в прочности сапог из слоновьей кожи.

Может, дело было в почти зверином отчаянии. А может, в простом страхе.

Как бы то ни было, сила двойного удара Мэтью по фляге, когда Боген поднес ее ко рту, сломала телохранителю зубы и вогнала флягу глубоко ему в рот. Пока фляга падала, голова Богена запрокинулась назад и с треском врезалась в стену кареты. Мэтью пронзила мысль, что возницы наверняка это слышали… но затем все его внимание снова переключилось на Богена, который с ошалевшим взглядом вдруг выпрямился и потянулся за пистолетом.

Мэтью схватился за ствол, стараясь помешать выстрелу. Он был готов до последнего бороться за жизнь. Боген издал жуткий хрипящий звук, но с его губ не сорвалось ни слова, лишь хлынула красная пена.

Твердый кулак ударил Мэтью в левое плечо и едва не сломал ему ключицу, но тяжелая шуба из шкуры белого медведя приняла на себя большую часть его разрушительной силы. Второй удар, поразивший Мэтью в челюсть, заставил разноцветные звездочки заплясать у него перед глазами. Однако Мэтью упорно держался за пистолет Богена, словно цепкая кобра, по-змеиному раскачиваясь из стороны в сторону и готовясь совершить бросок. Пистолет тоже раскачивался, и Боген безуспешно нашаривал пальцем спусковой крючок, чтобы из телохранителя превратиться в убийцу.

Это был ближний бой, учитывая сковывающее их пространство салона кареты. Боген нанес удар в челюсть Мэтью снизу и отбросил его голову с такой силой, что весь череп молодого решателя проблем пронзили копья боли. Однако Мэтью сумел развернуться и ударить Богена локтем в лицо. Пистолет упал на пол. Мэтью рванул к нему, но Боген взял его шею в удушающий захват. Все время схватки он и сам продолжал лихорадочно хватать ртом воздух, будто некая призрачная сила душила его.

Мэтью попытался ударить Богена локтем в ребра, но это не помогло. Он ударил снова, но угодил в пустоту. Яростным движением ноги он оттолкнулся от сидения напротив, опрокинув и себя, и телохранителя на спину.

— Что у вас там происходит? — услышал Мэтью крик одного из возниц, приглушенный ветром. Боген протянул руку, чтобы открыть раздвижное смотровое окно между возницами и салоном, но его рука остановилась, когда Мэтью свирепо ударил его по лицу — сначала один раз, затем еще два для верности.

Весь в крови, Боген с неукротимой злостью обрушился на Мэтью и повалил его на пол. Его руки обхватили горло жертвы и начали сжиматься, словно тиски. Мэтью лупил Богена по бокам, но это было все равно, что колотить по твердому камню.

Вдруг смотровое окно отъехало в сторону. До Мэтью снова донесся голос возницы:

— Твою мать, они там дерутся! — закричал один из мужчин. — Останавливай!

Боген продолжал душить Мэтью, который уже чувствовал яростную пульсацию крови у себя в висках. Жизненные силы покидали его. Мэтью поднял руку и попытался толкнуть Богена в грудь, но снова будто врезался в каменную стену.

Затем хрипение Богена превратилось в булькающий звук, его руки внезапно отпустили горло Мэтью, чтобы схватить свое собственное. Его маленькие «поросячьи» глаза налились кровью, на губах выступила красная пена. Он начал биться в безумном припадке: молотил воздух и царапал свое горло. Даже сквозь туман собственной боли Мэтью понял, что Боген задыхается из-за выбитых зубов — скорее всего, они повредили ему трахею.

Экипаж остановился. Через несколько секунд один или даже оба возницы предстанут перед ним, и один из них наверняка будет держать в руках мушкет.

Мэтью нашел пистолет, пока Боген катался между сидениями, задыхаясь, словно рыба, выброшенная на сушу. Стоило Мэтью поднять оружие, как дверь справа от него распахнулась.

Он направил пистолет прямо в лица двух мужчин, удерживая на прицеле того, который и вправду держал в руке мушкет, но еще не успел прицелиться.

— Брось! — скомандовал Мэтью.

То ли свирепость его выкрика, то ли текущая из его носа кровь, то ли нечто иное заставило возниц немедленно исполнить приказание. Мушкет рухнул в снег.

— Не стреляйте, сэр, — попросил второй возница, поднимая руки. Он бросил быстрый взгляд на задыхающегося Богена, а затем добавил: — Я простой наемник, меня не интересуют ваши дела.

— Отойдите назад. И оба заложите руки за голову. — Когда они снова повиновались, Мэтью вышел из кареты, спустившись по маленьким деревянным ступенькам, которые выдвинул один из возниц. Мэтью держал пистолет, направив его на точку между ними. Если б они только знали, как плохо он себя чувствовал, то не стали бы так с ним осторожничать. Даже с такого расстояния он мог промахнуться. К тому же, пуля могла поразить только одного человека, и будь они преданными псами, положение было бы не столь для него выгодным. Однако, похоже, ни один из них не хотел получить пулю ради вице-адмирала. И уж точно не горел желанием получать ее ради Богена.

Где же они находятся? Мэтью попытался сориентироваться. Слабый пурпурный румянец рассвета начал окрашивать темноту облаков. Сквозь падающий снег Мэтью увидел, что они все еще на Эндсли-Парк-Роуд, хотя освещенные окна особняка горели, по меньшей мере, в ста ярдах отсюда.

Был ли привратник все еще на посту? Видел ли он, как остановился экипаж? Возможно, он зашел в дом, чтобы обогреться, после того, как экипаж отъехал?

Мэтью решил, что ему не резон сейчас беспокоиться об этом. Ему нужно было двигаться — и двигаться быстро, пока сборище убийц, ничего не подозревая, продолжало свое пиршество.

— Вы оба, бегите отсюда, — скомандовал Мэтью. Он держал пистолет настолько ровно и устойчиво, насколько позволяла бьющая его тело дрожь. Свободной рукой он указал в направлении, противоположном тому, где находился дом Лэша. — В ту сторону. Если увижу хоть кого-нибудь из вас снова, клянусь Богом, что выстрелю, не задумываясь. И зарубите на носу, что буду стрелять на поражение.

Возницы, может, и опасались гнева Самсона Лэша, но Лэша сейчас здесь не было, а Мэтью Корбетт был, и его гнева они опасались гораздо больше. Особенно в этот момент, когда он целился в них с горящими от безумия глазами, плевался кровью и говорил хрипло, как мог бы говорить только истинно плохой человек.

— Вперед! — гаркнул Мэтью. — И радуйтесь, что не станете пищей для акул!

Они убежали, так и не поняв, что Мэтью, вероятно, спас их от ужасной участи, которую уготовил бы для них Профессор Фэлл. Через несколько секунд оба их силуэта скрылись в снегопаде.

Однако Мэтью сомневался, что они уйдут слишком далеко и некоторое время спустя не попытаются вернуться в дом. Нет, они затаятся где-то поблизости — вероятно, в парке — и будут выжидать, пока к ним не вернется мужество…

Боген вдруг вывалился на него из экипажа.

Ноги Мэтью подогнулись под тяжестью этого человека, но он отчаянно продолжал держаться за пистолет, параллельно стараясь выбраться из-под телохранителя-убийцы.

Придя в себя, он понял, что на него упал покойник: лицо Богена безжизненно застыло, руки его все еще сжимали горло, глаза и обезображенный рот были широко раскрыты. Падающие снежинки издавали тихое шипение, тая на его еще теплой плоти. Вскоре она станет такой же холодной, как зимний ветер...

Мэтью не знал, делает ли это его убийцей, или нет, но сомневался, что из-за фляги с водой погибло много людей. Он быстро принял решение снять шубу из шкуры белого медведя, потому что ее вес был слишком большим и служил ему помехой. Не раздумывая, он бросил ее в салон экипажа. Быстрый обыск жакета Богена под плащом позволил нашарить небольшую сумку с бахромой, в которой Мэтью нашел боеприпасы и запасные кремни. Он переложил находку в карман своего жакета. Пороховница соскользнула с плеча Богена и упала на пол кареты рядом с флягой. Мэтью достал ее и перебросил ремешок через плечо. То и дело всматриваясь в темноту, он не замечал никаких признаков возвращения возниц. Решив перестраховаться, он толкнул мушкет ногой, зарывая его поглубже в снег, чтобы тот достаточно намок и не смог стрелять. Его собственный пистолет, вероятно, тоже промок в такую-то погоду, однако он по опыту знал, что кремниевые ружья были куда более привередливыми.

После того, как Мэтью закончил возиться с мушкетом, он обратил свой взор в сторону парка, в самом центре которого он сумел разглядеть беседку сквозь заснеженные деревья. Разноцветные фонарики на ней были погашены.

Мэтью счел, что, будучи владельцем парка, Лэш велел своим слугам следить за тем, чтобы праздничные фонарики горели в течение всего рождественского периода. Он явно хотел быть вестником Рождества для жителей этого элитного района. Мелких людишек Лэш, может, и презирал, а вот со стороны тех, кого считал себе ровней, желал заслужить благосклонность.

В любом случае, — решил Мэтью, — если угольная телега подъезжает к парку и доставляет Дикарке Лиззи тепленьких жертв, вход в туннели должен находиться где-то поблизости.

Беседка идеально подходила для этой цели: она находилась достаточно близко к дому, но и достаточно далеко, чтобы не привлекать ненужного внимания. К тому же ее конструкция даже на первый взгляд была достаточно прочной, чтобы скрыть люк, ведущий в катакомбы.

Он взобрался на козлы возницы, открепил один из фонарей и начал пробираться по глубокому снегу к беседке, остроконечная крыша которой возвышалась над землей на несколько футов. Мэтью взошел по четырем ступеням и при скудном освещении осмотрел ее пол. Вся постройка выглядела явно ухоженной, и, похоже, ее переделывали не очень давно — вероятно, всего несколько лет назад. Половицы беседки сейчас были припорошены снегом, но крыша не позволяла накопиться слишком большому слою.

Мэтью поискал кусочки угля, которые могли упасть здесь с одежды констеблей, но ничего не нашел. Он даже опустился на колени, чтобы обыскать все более тщательно, но не сумел обнаружить даже намека на какой-либо люк или что-то подобное в полу беседки.

Внутри него начала зарождаться паника. Если он ошибся, все было напрасно. У него не было времени рыскать вслепую в попытках отыскать вход в туннель — при условии, что он действительно был где-то здесь. Но… где же еще ему быть? Это место казалось самым логичным.

Свет фонаря безуспешно блуждал по половицам и не выхватывал из мрака ни кусочков угля, ни чего бы то ни было другого…

Мэтью вдруг вспомнил о рычаге, который управлял складными ступенями экипажа. Хорошее изобретение. Может, Самсон Лэш с его техническим складом ума применил эту идею и в других целях?

Мэтью спустился по ступеням и обыскал их. Свет фонаря вновь ничего не обнаружил. Мэтью заставил себя не отчаиваться и ощупал края ступеней. Ничего, кроме шероховатой древесины. Чувство паники — а вместе с тем и неминуемой гибели — вспыхнуло с новой силой. У подножия лестницы он снова встал на колени, смахнул столько снега, сколько смог, и ощупал землю.

В центре, прямо под самой низкой ступенькой — совершенно невидимый для невнимательного глаза того, кто ничего бы не додумался здесь искать, — прятался засов. Мэтью сдвинул его. Ничего не произошло. Что теперь?

Он отложил фонарь в сторону, убрал пистолет за пояс и обеими руками подтолкнул последнюю ступеньку вверх, решив, что она может каким-то образом сложиться.

Послышался звук, похожий на скрип несмазанных петель, и все четыре ступеньки начали подниматься. Под ними обнаружилась темная полость, из которой отчетливо доносился сырой запах старых камней. Мэтью продолжил толкать ступеньки вверх, пока они не уперлись в пол беседки. Он посветил фонарем под землю, на другой набор ступеней — также деревянных и, разумеется, построенных через много лет после прихода римлян. Эти ступени вели вниз, во тьму, и света его фонаря не хватало, чтобы оценить все пространство под ними.

Мэтью решительно шагнул в темноту.

Лестница спускалась примерно на двадцать футов, и Мэтью искренне обрадовался наличию перил. Пол внизу был устлан, похоже, старыми каменными плитами — изношенными и, возможно, даже римскими. Проход был шириной не менее десяти футов, а стены его были облицованы грубыми камнями, часть которых осыпалась грудами щебня, обнажив под собой сырую темную землю. Мэтью прикинул, в какую сторону нужно двигаться, чтобы попасть в особняк. Дом Лэша стоял к северо-западу отсюда.

Кивнув в знак согласия с собственными мыслями, Мэтью двинулся в нужном направлении, подсвечивая себе дорогу. На полу он наткнулся на три маленьких кусочка угля, которые, должно быть, осыпались с одежды констеблей. Пока все шло хорошо, но об успехе было рано говорить.

Вскоре Мэтью стало ясно, что он движется не по римской дороге, а по коридорам, которые могли принадлежать древней крепости. Кое-где свет его фонаря выхватывал каменные колонны, поднимавшиеся до самого потолка. Мэтью слышал писки и шорохи, издаваемые крысами, которые то и дело проскальзывали по его сапогам. Ему почему-то пришла в голову мысль, что грызунам нет никакого дела до былой славы и величия Рима.

Он достиг развилки и свернул налево, решив, что так сможет придерживаться северо-западного направления. Через полминуты на его пути встала глухая твердокаменная стена. Пришлось вернуться и выбрать другой проход, а вместе с тем ускориться, потому что, если возницы надумают вернуться к экипажу или придут в особняк раньше него, все будет кончено. Помимо того он задавался вопросом, не воспользуется ли Лэш своим вторым личным экипажем, чтобы в скором времени отвезти Львицу, Мэрду, Краковски и Монтегю обратно в их гостиницы. Если так, им на пути встретится брошенный экипаж, а вдобавок они обнаружат тело Богена…

Все говорило об одном: нужно спешить.

Проход сузился, а потолок опустился ниже — теперь Мэтью едва не касался его макушкой. Крысы заметно осмелели и теперь гневно шипели, натыкаясь на его сапоги. Мэтью пересек маленький зал, встретившийся на пути. Крысы здесь были как будто одурманены чем-то и буквально мчались, чтобы спуститься в яму у противоположной стены, напоминавшую старый заброшенный колодец. Мэтью рассудил, что именно туда сбросили тела неизвестного констебля, Диппена Нэка — Господи, упокой душу этого непроходимого задиры! — и Виктора. Видимо, всех жертв сбрасывали сюда на корм грызунам…

Принюхиваться к запаху тлена или крови Мэтью не решился, а, наоборот, попытался дышать ртом, пока приближался к двери.

Теперь ему предстояло настоящее испытание.

Он поставил фонарь и взялся за ручку.

Он повернул ее.

Ничего не вышло.

Дверь была заперта.

Казалось, это вышибло из него дух. Разум его пылал в агонии от мысли о поражении. А ведь он возлагал столько надежд на узы «Черноглазого Семейства»!

Что теперь? — стал отчаянно размышлять он, и как раз в этот момент какой-то тревожный звук достиг его ушей.

Точнее, это был тихий щелчок.

Дверь открылась, и перед Мэтью предстала Элизабет Маллой. Губы ее изгибались в мрачной ухмылке. Она бегло оценила побои Мэтью, догадавшись, что это дело рук Богена.

— Я тебя ждала, — сказала она. Позади нее, где-то в тридцати футах, из открытой двери лился поток света. Этот путь вел в яму. — Завтрак почти закончился. Потом Самсон развезет всех по гостиницам. Примерно через полчаса. Что ты сделал с экипажем?

— Стоит на дороге. Недалеко.

— Тебе пришлось убить телохранителя, — констатировала она, заметив пистолет.

— Не совсем своими руками, но… с ним покончено. — Даже не забрав свой фонарь, стоявший на земле, и миновав Элизабет, Мэтью направился к яме. — Возницы убежали. — Он остановился совсем рядом с ямой и, обернувшись, спросил. — Где держат Джулиана?

— На втором этаже, третья дверь справа. Охраны нет, но дверь заперта. С этим я тебе помочь не могу.

— А Файрбоу?

— Первая дверь слева.

— Отлично. Спасибо. Ты… могла бы сделать для меня еще кое-что? — Прежде, чем она дала ответ, он поспешил озвучить просьбу: — Принеси мне книгу ядов. Прошу тебя.

Она покачала головой.

— Нет. Извини, но я и так достаточно помогла тебе. Мне еще предстоит доказать, что дверь оставили открытой по недосмотру. А ключ надо будет вернуть в кабинет. Так что дальше — сам, я умываю руки.

Мэтью огляделся. Он сомневался, что хоть что-то сможет вытравить отсюда кровавые следы.

— Что ж, хорошо. Тогда просто не мешай мне.

Она вдруг схватила его за руку.

— Об одном прошу: не вреди Самсону! — В глазах ее стояла мольба. — Он — все, что у меня есть.

Какова бы ни была глубина их странных отношений, у Мэтью не было времени раздумывать над этим. Он вздохнул и сказал:

— Надеюсь, больше насилия не будет. Возвращайся к остальным.

Она отвернулась и ушла, не сказав больше ни слова. Мэтью воспользовался пороховницей, чтобы зарядить пистолет сухим порохом, затем пересек яму, поднялся по каменным ступеням, миновал галерею и продолжил двигаться наверх, пока не уперся в закрытую дверь, что вела в коридор. Справа будет лестница и фойе, слева — обеденный зал и гостиная. Где будут люди Филина? Все так же у ворот и двери? Или же рассредоточены по первому этажу? А, может, они будут в гостиной, греться у камина? Сколько их?

Мэтью не мог ответить ни на один вопрос, но знал, что обязан рискнуть.

Он открыл дверь. В коридоре было чисто. Он быстро вышел туда и сразу услышал голос Лэша, доносившийся из обеденного зала позади него. Вероятно, завтрак и впрямь подходил к концу. Мэтью прошел мимо гостиной и вздрогнул, заметив двух мужчин, стоявших у камина к нему спиной. Они о чем-то тихо переговаривались.

Фойе и входная дверь были оставлены без охраны, а прямо у входа стоял стол с корзиной, куда все участники аукциона сложили свое оружие. Мэтью осторожно прошмыгнул в фойе, забрал свой кинжал с рукоятью из слоновой кости и сунул его за пояс. Затем он ухватился за четырехствольное чудо Джулиана. Чудом он счел его потому, что при всей его тяжести Мэтью почувствовал, что вполне сладит с ним в случае чего.

Он положил оба пистолета на стол и открыл входную дверь. Привратник все еще дежурил на своем посту, но сейчас рассеянно покуривал трубку, глядя на парк. Очевидно, из-за снегопада он не заметил, как остановился отъехавший экипаж.Мэтью вернулся к столу, поднял корзину с оружием и почувствовал ее тяжесть. Мышцы его плеч натужно затрещали от такой ноши.

Двигаясь так быстро, как только позволяли силы, он вышел за дверь и вывалил все содержимое корзины в заросли заснеженного кустарника сбоку от лестницы. В этот момент обернулся привратник. Увидев его, он ошеломленно вытаращился, но зашелся в приступе кашля, подавившись дымом.

Мэтью отбросил корзину в сторону, вернулся и запер за собой дверь.

— Эй, там! Ты что делаешь? — крикнул кто-то.

Мэтью обернулся. Человек, который только что спустился полестнице, был одним из тех, кто отволок его в комнату за ямой и избил его, прежде чем раздеть догола. Сначала мужчина не узнал Мэтью. Он приблизился, не заподозрив неладное. В это время Мэтью подошел к столу и поднял пистолет Богена. Человек резко остановился и завопил, понимая тревогу. Рука его скользнула под жакет, потянувшись за пистолетом.

У Мэтью не оставалось выбора, кроме как выстрелить.

Звук походил на небольшой взрыв. Сквозь завесу сизого дыма Мэтью увидел, как мужчина схватился за грудь и упал. Его пистолет тоже успел выстрелить, но пуля угодила в потолок. Поднятый здесь шум мог запросто воскресить Диппена Нэка из мертвых.

Мэтью схватил пистолет Джулиана и помчался мимо раненого вверх по лестнице.

Третья дверь справа. Нет нужды пробовать ручку — наверняка заперто. Мэтью ударил ногой в дверь и почувствовал боль в коленной чашечке. Но выбора не было.

Когда он собрался нанести второй удар, открылась первая дверь слева, и из комнаты вышел Лазарус Файрбоу, одетый в серую шелковую ночную сорочку. Взгляд его был заспанным и рассеянным.

— Стойте, не двигайтесь! — выкрикнул Мэтью, направив на него пистолет Джулиана. Доктор тут же замер, рот его распахнулся от изумления.

— Мэтью? — послышался из-за двери голос Джулиана. — Какого черта?..

— Отойди! — велел ему Мэтью и снова пнул дверь. Она треснула, но замок так и не поддался. Снизу послышались встревоженные голоса, кто-то быстро поднимался по лестнице.

— На помощь! — закричал Файрбоу. Бежать он побоялся, но вот силы позвать на помощь он в себе нашел. — Здесь человек, он вооружен!

Ситуация балансировала на грани катастрофы. Мэтью снова ударил в дверь — так сильно, как только мог, игнорируя вопящую от боли коленную чашечку. Дверь распахнулась, повиснув на одной петле. В тот же момент Файрбоу все же попытался бежать. Мэтью бросился следом, налетел на него, ухватил его за ворот ночной сорочки и приставил пистолет к его виску.

Тот, кто первым показался на лестнице, работал на Филина. Мэтью вспомнил его — это был провожатый, который отвел его к Кардиналу Блэку. Поднимаясь на второй этаж, мужчина держал наготове пистолет, а его пристальный взгляд сразу приметил оружие, прижатое к виску Файрбоу.

— Отпус… — начал он, но не договорил, потому что прямо над левым плечом Мэтью просвистела цветочная ваза, угодившая аккурат в лицо наемнику. Не удержавшись на ногах, он кубарем покатился с лестницы.

— Давай-ка я. Мне привычнее, — ухмыльнулся Джулиан, положив одну руку на четырехствольный пистолет, а другую — на шею рыжеволосого химика. Мэтью отступил в сторону. Он быстро изучил Джулиана взглядом: похоже, охранники успели поразвлечься. Левый глаз Джулиана посинел и заплыл, а опухшую нижнюю губу покрывала корка запекшейся крови. И хотя ярко-желтый жакет с него сняли, он все еще был частично облачен в клоунский наряд графа Пеллегара — серые штаны с красными полосками, серые чулки и лавандовую сорочку, теперь покрытую кровавыми пятнами. Сапоги тоже остались при нем.

Джулиан переместил пистолет, прижав его к затылку Файрбоу, и надавил на оружие так сильно, что у химика глаза на лоб полезли.

— Слушайте меня! — крикнул он, обращаясь к людям на лестнице за углом. — Если нам не позволят свободно уйти, мы узнаем, оправдает ли доктор свое имя^[67]!

Лазарус, — подумал Мэтью. — Способный воскреснуть из мертвых? Это он имеет в виду? Похоже, у Джулиана еще оставались силы на то, чтобы шутить.

— От него не будет толку никому из вас, если я вышибу ему мозги! — продолжал Джулиан. — Вы слышите?!

— Слышим! — это был голос Лэша. — Ты сказал, «нам»? Кому? О господи, неужели Корбетт там с тобой? Я думал, ты выбрался сам, но… эй, Корбетт, ты там?

— Во плоти, — отозвался Мэтью.

— Что ж, впечатляет! Спустись сюда, давай поговорим! Может, расскажешь, как ты проник в мой дом, и тогда мы, возможно…

— В задницу болтовню, Лэш! — перебил его Джулиан. — Мы уходим. Если мне не понравится хоть одно чье-то движение, Файрбоу превратится в бесполезный мешок с костями. — Он повернулся к Мэтью и тихо шепнул: — Держись позади меня.

— Убьете его, и вы оба — покойники! — пригрозил Лэш. Его голос звучал ровно и не выдавал никаких признаков беспокойства. — Неужели вы об этом не подумали?

— Вам, может, и плевать на доктора, но спросите остальных, согласятся ли они продолжить аукцион, если химика не будет!

Повисла долгая тишина, хотя в ней угадывалось чье-то перешептывание. Мэтью и Джулиан переглянулись.

— Нам нужно идти, — сказал Мэтью, прежде чем Лэш сообразил послать своих людей занять огневые позиции в парке или на поиски экипажа.

— Шагай! — скомандовал Джулиан доктору.

— Прошу… можно я хоть плащ возьму?

— Нет. — Джулиан сильнее надавил пистолетом на голову заложника и толкнул его в сторону лестницы.

Следуя за Файрбоу, Джулиан и Мэтью повернули за угол. Двое приспешников Филина держали их на прицеле. Сам Филин стоял между ними и с ненавистью взирал на налетчиков. Входная дверь была распахнута: кто-то явно открыл ее, чтобы впустить привратника.

Все заняли позиции под лестницей, включая Кардинала Блэка. Он держался позади остальных, сразу за Монтегю. Мэтью заметил в предпоследнем ряду Элизабет Маллой. Их глаза встретились, и она покачала головой, призывая не причинять вреда Лэшу, но в данный момент Мэтью и так был, как никогда, далек от мысли причинить ему вред. Его первоочередными задачами было заполучить книгу и выбраться из дома.

— Отошли в сторону! Все! — скомандовал Джулиан.

Человек, в которого угодила ваза, находился у подножья лестницы рядом с тем, кого подстрелил Мэтью. Первый сидел, потирая ушибленное лицо с несколькими кровоподтеками, второй лежал и стонал, зажимая рану в верхней части груди обеими руками. Спускаясь по ступенькам, Мэтью проследил, как несколько человек в нерешительности поднимали и опускали пистолеты.

— Продолжай идти, — прошипел Джулиан доктору. Пока они спускались, Мэтью поднял замеченный им оброненный пистолет охранника и взвел курок.— Давайте все успокоимся, — сказал Лэш. Выражение его лица казалось озадаченным. — Разумеется, вы, джентльмены, далеко не уйдете. Вы же это понимаете?

— Да пристрелите их уже! — призывал Мэрда людей Филина. — Давайте, чего встали?

— Держи зубки при себе, коротышка, — фыркнул Джулиан. — Послушайте вице-адмирала и успокойтесь. И продолжайте отступать в сторону.

— Вам не выбраться отсюда живыми, — пообещала Львица, стоя между Лэшем и Мэрдой. Позади нее маячил Краковски. В глазах темнокожей женщины пылало обещание скорой расправы.

— Тогда не выживет и доктор. К тому же мы успеем отправить на тот свет, по крайней мере, одного из вас. Ты! Иди сюда! — Мэтью понятия не имел, к кому обращается Джулиан, пока он этого не озвучил: — Да, ты! Дикарка Лиззи — или как ты там себя называешь! Сюда! Живо!

— Стой, где стоишь, Элизабет, — приказал Лэш. В его голосе послышалась едва уловимая дрожь.

— Мэтью, — обратился Джулиан, — выстрели ей в голову, если она не подойдет через три секунды.

Мэтью осознал, что не может не подчиниться. По крайней мере, его причину не понял бы ни Джулиан, ни остальные присутствующие. И действительно, на основании чего он мог отказаться? Лишь того, что он не был плохим человеком? Нет, если он даст слабину, то кто-то — например, Филин или Черный Кардинал — может догадаться, что именно с помощью Элизабет он проник в дом. Она могла быть сколь угодно дорога Лэшу, но если Мэтью не наведет на нее пистолет, в итоге — после того, как они с Джулианом и доктором уйдут — она окажется под еще большей угрозой.

Он нацелил пистолет ей в голову.

— Раз, — сказал Мэтью.

— Позвольте пройти, — спокойно попросила Элизабет. Похоже, она и сама осознавала грозившую ей опасность и выбрала меньшее из двух зол. Она не боялась, потому что знала, что ее «брат» по «Черноглазому Семейству» дал клятву ей не вредить. — Все в порядке, — успокоила она Лэша, когда тот попытался схватить ее за руку. — Никто не должен пострадать из-за этих двоих. Уж точно не доктор… и не он. — Она дернула подбородком в сторону Кардинала Блэка, но в глазах ее читалось презрение.

— Два, — категорично произнес Мэтью.

Лэш отпустил руку Элизабет и воззрился на своих врагов с холодной чистой яростью.

Когда Элизабет подошла к Джулиану, тот схватился за декольте платья и рывком развернул ее так, чтобы стволы пистолета разместились между ней и Файрбоу.

— Все в гостиную, — скомандовал Джулиан. — Идите и закройте дверь. Мэтью будет стоять здесь и держать пистолет у головы Файрбоу. А мы с Лиззи пройдемся и заберем книгу. После этого мы уйдем.

Смелые слова, — подумал Мэтью. Ведь Джулиан понятия не имел, что в ста ярдах отсюда их ждет брошенная карета.

— Вам далеко не уйти, — прошипел Лэш. Глаза его источали мертвенную холодность. — Пусть пистолетов у вас два, но, похоже, с выстрелами-то негусто.— Достаточно. И, надеюсь, что вы не вынудите нас стрелять. Файрбоу будет стоять напротив двери. Это я на случай, если у кого-то из вас возникнет мысль через нее выстрелить.

— А что нам за дело до этого ублюдка, если не будет книги? — спросил Монтегю у порога гостиной. — Он ведь станет не так ценен…

— Легче вернуть книгу, чем найти замену доктору, — возразил Лэш, все еще глядя испепеляющим взглядом на Мэтью и Джулиана. — Я знаю, куда они направятся, и знаю, как туда добраться. Так что, если они бегут в поисках безопасности, то лучше им убить меня прямо сейчас. Иначе мне понадобится всего день, чтобы вернуть книгу.

— Не искушай меня, — криво ухмыльнулся Джулиан.

— Давай! — с вызовом воскликнул Лэш. — Потрать свой выстрел на меня и посмотри, что получится.

— Пожалуйста, — умоляюще произнесла Элизабет, — Самсон, просто сделай, как он говорит!

Мэтью понял, что Элизабет пытается защитить Лэша — равно как и своего брата по «Черноглазому Семейству». Кроме того, сейчас, когда Лэш заполучил планы воздушного корабля, на книгу фактически ему стало плевать, хотя собравшимся он этого сказать не мог. Весь этот аукцион затевался ради золота пруссаков и чертежей — и эта основная цель была достигнута.

— Хорошо, — ответил Лэш. — Давайте уйдем в гостиную. Филин, ты и твои люди пойдут первыми.

Блэк подался вперед так быстро, что Мэтью едва успел направить на него пистолет. Когда их с Черным Кардиналом разделяло всего несколько футов, уродливая вытянутая голова с паучьими глазами склонилась, а губы искривились в мрачной улыбке.

— Вы и ваш друг объявляете войну не только мне, но и всем, кто здесь собрался. Девейн убийца. Но вы — нет. И это уничтожит вас. Вы оба можете быть уверены: я последую за вами хоть на край света, чтобы…

Не совладав с гневом, Мэтью вдруг ударил его по лицу стволом пистолета. Нос Блэка хрустнул, а из ноздрей хлынула кровь. Он отшатнулся назад к Львице, которая молниеносно отступила в сторону, держась от Блэка подальше, словно от прокаженного. Краковски же сделал шаг, чтобы броситься на Мэтью во всей этой суматохе, но черноглазый провал дула пистолета усмирил его энтузиазм.

— Успокойтесь! Все! — приказал Лэш. — У нас будет время исправить эту ситуацию.

Элизабет тоже попыталась хоть немного разрядить обстановку.

— Не беспокойся, Самсон, — сказала она. — Мы переживем эту незначительную неудачу. Я уверена, что мистер Девейн не будет груб с дамой.

— В гостиную, — мрачно скомандовал Джулиан.

Все повиновались — включая Блэка со сломанным носом. Замыкающим шел Лэш, который и закрыл за собой дверь. Верный своему слову, Джулиан подтолкнул Файрбоу вслед за ними к проему.

— Встань за ним, — обратился он к Мэтью. — Они не станут стрелять через дверь… но даже если окажутся настолько глупы, пуля тебя не достанет. Сначала его.

К ужасу Мэтью, Джулиан с легкостью перехватил руку Элизабет и заломил ее ей за спину.

— В кабинет, — скомандовал он, направив ее вперед по коридору.

В кабинете Лэша Джулиан отпустил Элизабет и взял книгу в красном кожаном переплете, которую вице-адмирал даже не потрудился убрать со стола. Он быстро пролистал ее при свете настольного фонаря, дабы убедиться в подлинности труда Джонатана Джентри. В химических формулах он ничего не смыслил, но выглядели они натуралистично. Он захлопнул книгу и сунул ее за пазуху.

— Теперь доволен? — огрызнулась Элизабет. — Просто забирай ее и уходи.

— Пока не доволен, — отозвался Джулиан. Он заметил на столе чертежи воздушного корабля, выглядывающие из-под журнала записей, куда Лэш, должно быть, положил их перед визитом Мэрды. Джулиан вытащил все пять листов пергамента и, пододвинув фонарь, снял с него защитный колпак, явив перед собой открытое пламя.

— Что ты делаешь? — воскликнула Элизабет. В голосе ее зазвучала тревога.

— Мне не нравится, когда меня избивают, знаешь ли. Вот, как я за это отплачиваю. — С этими словами он поднес к огню первый лист.

Она бросилась на него, но не с яростью Дикарки Лиззи, а с отчаянием Элизабет Маллой. Она схватила его рукой за горло и сжала, но в своем нынешнем состоянии мало что могла противопоставить Джулиану. Он же в ответ ударил ее локтем в челюсть, чем почти лишил ее чувств, а затем, словно мешок с тряпьем, оттолкнул ее к стене.

Методично и с большим удовольствием Джулиан сжег все листы, кроме одного, бросив обугленные остатки на стол Лэша. Когда Элизабет попыталась подняться с пола, он снова пнул ее. Плохой человек блистал в зените своей славы. Он поджег пятый лист и, когда тот сгорел почти до пальцев, задул его так, что остался только обугленный уголок.

— Вставай, — холодно скомандовал он.

— Ты не представляешь, что натворил! — прохрипела она, пока, пошатываясь, обретала равновесие. Глаза ее блестели от ярости и боли.

— О, я представляю. — Он вытолкнул ее из кабинета. — Шевелись!

Мэтью тут же понял, что Джулиан что-то сотворил с Элизабет. Его глаза округлились.

— Джулиан! Что ты…

— Он сжег чертежи! — воскликнула она, почти рыдая. — Этот идиот обезумел! Он сжег все!

— Ну не совсем все. — Джулиан оттолкнул Файрбоу от двери, двинув ему локтем в ребра, и уронил оставшийся обугленный фрагмент на пол. — А теперь, — торжествующе сказал он, — у нас есть книга, химик и, предполагаю, экипаж, из которого ты, очевидно, сбежал. Он ведь где-то поблизости?

— В ста ярдах вверх по дороге, — сказал Мэтью.

— Хорошо. Значит, нашей заложнице не придется слишком долго идти по снегу, не так ли?

— Нашей… заложнице?

— Мы забираем мисс Маллой с собой, — возвестил Джулиан. — Не сопротивляйся, пожалуйста. — Он вновь нацелил пистолет ей в голову. Элизабет с мольбой посмотрела на Мэтью, но он ничем не мог ей помочь. Джулиан уже подталкивал ее и Файрбоу через фойе к открытой парадной двери.

Мэтью двинулся было за ними, но остановился, чтобы взглянуть на кусок чертежа, валявшийся на полу у двери.

Все, что осталось, не превышало в размерах его большой палец. У Мэтью было плохое предчувствие, что Джулиан только что объявил войну Самсону Лэшу, не говоря уже о Кардинале Блэке и других убийцах, которые жаждут заполучить книгу и отомстить…

Путь в «Прекрасную Могилу» будет долог.

Кто-то начал медленно, дюйм за дюймом, открывать изнутри дверь гостиной.

— Элизабет? — крикнул Лэш. И снова, почти в панике: — Элизабет!

Мэтью повернулся и побежал.

Часть четвертая. Кошки-мышки.

Глава двадцать четвертая

— Что будем делать?

Самсон Лэш не ответил. Он уже довольно давно сидел за столом в своем кабинете, гипнотизируя взглядом стоявшую перед ним глиняную белую чашу, в которой покоилась горстка коричневого пепла, собранного со стола. Под огромными, слегка подрагивающими от смятения пальцами правой руки вице-адмирала лежал найденный им обгоревший кусок пергамента…

— Что мы будем делать? — повторил свой вопрос Кардинал Блэк, зажимая разбитый нос пропитавшейся кровью тряпицей. Вокруг его глаз постепенно расплывался уродливый ярко-пурпурный синяк.

Еще несколько секунд Лэш молчал, затем тихо выдохнул:

— Делать… — Его голос звучал едва слышно и отстраненно, взгляд был рассеянным. — Да. Мы должны что-то предпринять.

— Остальные жаждут действий! — воодушевленно воскликнул Блэк. — Мы должны немедленно отправиться в погоню! Каждая минута нашего промедления дает беглецам…

— Хватит, — перебил Лэш, и хотя это был всего лишь шепот, его оказалось достаточно, чтобы Блэк послушно закрыл рот. Скрытая ярость вице-адмирала пробивалась даже сквозь его полушепот звуком скрежета лезвия о шлифовальный станок. — Приведи ко мне Филина, — сдержанно произнес он.

Несколько мгновений Блэк медлил, а затем все же вышел из кабинета, оставив своего собеседника в одиночестве. Лэш продолжал задумчиво сидеть, периодически приподнимая чашку с пеплом со стола и вертя ее в руках. Вместе с этими листами пергамента сгорели его мечты, которые он лелеял столько лет.

И ведь у него отобрали не только это!

Лэш вновь и вновь возвращался к воспоминаниям о том, что произошло.

Когда звуки за дверью окончательно смолкли, Лэш первым осмелился покинуть комнату, в которую загнали их Корбетт и Девейн.

— Элизабет? — позвал он. Ответа не последовало, и он предположил самое худшее, в панике позвав ее снова. Сердце заколотилось в груди, и Лэшу с трудом удалось взять себя в руки. Секунду поразмыслив, он догадался, что Элизабет жива — она стала заложницей Девейна и Корбетта.

Не успев выдохнуть с облегчением, он опустил взгляд и увидел на полу нечто ужасное… то, что вмиг лишило его голоса, заставило сердце вновь пуститься в галоп и убило что-то в его душе. Сомнений в том, что это такое, быть не могло. Побледнев, Лэш опрометью бросился в свой кабинет и обнаружил, что весь его стол усеивают жалкие хлопья пепла — все, что осталось от чертежей воздушного корабля.

Его тело вдруг охватила леденящая резкая боль — словно что-то резко вырвало его из привычного мира, где он все держал под контролем, и перенесло на порог иной реальности, где бал правили хаос и безумие. Пожалуй, впервые в жизни Самсон Лэш почувствовал себя почти невесомым — маленьким и дрожащим — глядя сверху вниз на то, что было оставлено ему в качестве жесточайшей насмешки. Время для него будто замерло и потеряло всякий смысл. Суета, начавшаяся в доме, сейчас совершенно не волновала его.

Филин тем временем отправил четверых своих людей в парк. От Перри с пулевым ранением груди теперь не было никакого толку, и Филин сразу списал его со счетов. Поисковая группа обшарила парк и быстро наткнулась на тело Богена. Вскоре из своего укрытия к ним вышел один из возниц экипажа и, не таясь, рассказал, что произошло.

К моменту, когда тело Богена внесли в дом и положили в гостиную, Лэш — потерянный и посеревший — вернулся из своего кабинета. Он выслушал доклад людей Филина и отправил в яму человека, который обнаружил, что дверь в туннели по какой-то причине открыта.

Как Корбетту удалось обнаружить вход под ступенями беседки? Кто оставил дверь незапертой? Неужели кто-то нарочно отпер ее?

В голове Лэша возникали вопросы, но ни над одним из них он не был готов размышлять — разум застилало небывалое чувство утраты. И вот теперь он старался обуздать это чувство, сидя за столом в своем кабинете и продолжая вертеть в руках чашку с пеплом.

Через несколько минут, в течение которых Лэша одолевали горькие размышления о превратностях судьбы, вернулся Кардинал Блэк в сопровождении Филина.

— Закройте дверь, — бросил им Лэш все тем же тихим и слабым голосом. Затем он перевел взгляд на Филина и кивнул. — Твои люди уже уехали?

— Только что. Я распорядился, чтобы Перри отвезли в больницу Хайклиффа.

Лэш вновь опустил взгляд на чашку.

Накануне аукциона Филин договорился, что в шесть часов прибудут два экипажа и развезут шестерых его людей по домам. Далее Лэш должен был заплатить Филину за услуги, а затем один из его экипажей должен был доставить его домой, в Саутворк. Теперь, когда все мероприятие покатилось в тартарары, оставалось лишь довольствоваться жалкими остатками изначального плана.

— Садитесь, — сказал Лэш.

Филин пододвинул стул к столу вице-адмирала, а Блэк устроился в темном углу, осторожно ощупывая ноздри с запекшейся кровью и время от времени издавая звуки, напоминавшие нечто среднее между рычанием и сплевыванием.

Филин заговорил:

— Сэр, я сожалею…

— Замолчи, — оборвал его Лэш. Еще несколько секунд покрутив в руках чашку с пеплом, он, наконец, нашел в себе силы отставить ее в сторону. — Ну, что ж, — буркнул он, — вот, до чего мы докатились.

— И все же позвольте кое-что сказать, — вновь отважился Филин. Он выждал несколько мгновений, и, не услышав от Лэша возражений, продолжил: — В такую погоду передвигаться быстро они не смогут. Уверен, вы знаете, по какому маршруту они поедут, и…

— По северо-западной дороге, — сказал Лэш. — Да, знаю.

— … и я сомневаюсь, что у Девейна или Корбетта за плечами большой опыт в обращении с экипажем такого размера или упряжкой из четырех лошадей. Они будут стеснены обстоятельствами, — продолжил Филин. — У вас же, напротив, есть неоспоримые преимущества: вам не надо будет беспокоиться о том, чтобы охранять двух заложников, и, я полагаю, у вас есть еще один опытный кучер.

Эта речь была встречена сдержанным коротким кивком Лэша, во взгляде которого сквозило безразличие.

— Допускаю, что, каким-то чудом, им даже удастся добраться до первого постоялого двора, — продолжил Филин, — хотя я в этом сильно сомневаюсь. В любом случае им придется дать лошадям отдых, а в такой снегопад, это случится скорее рано, чем поздно. Полагаю, мы мыслим одинаково: на их поимку уйдет всего день.

— Спасибо за твое мнение, — сухо ответил вице-адмирал.

Повисло молчание.

Филин нервно поерзал на стуле.

— Самсон… — Голос его слегка дрогнул. — Мы работали вместе… на благо страны последние три года. Я служил вам в меру своих возможностей и уверен, что доказал свою ценность, поставляя… гм… сырье для эпизодов мисс Маллой. И я буду продолжать служить вам впредь. А из-за случившегося прошлой ночью я даже… готов урезать вполовину сумму, которую вы обещали мне — в знак уважения и доверия к вам. — Он замолчал и несколько раз моргнул. Вид у него был растерянный, так как эта новость не вызвала должной реакции со стороны Лэша. Более того: она не вызвала никакой реакции.

Филин прочистил горло.

— Думаю, это будет справедливо, вы согласны?

Лэш откинулся на спинку кресла и сказал:

— Я хочу знать, кто оставил дверь незапертой. Когда твои люди уносили тела, им выдали ключ, который был возвращен и сейчас лежит в верхнем ящике стола. Тот, кто не запер дверь, позволил Корбетту войти. — Вице-адмирал угрожающе сощурился. — Кто это был?

— Нужно время на то, чтобы провести расследование, — осторожно сказал Филин. — Но, поверьте, я непременно это сделаю.

— Не нужно никаких расследований, — отмахнулся Лэш. — Я считаю, что ответственность за случившееся лежит исключительно на тебе — вот, что справедливо.

Филин напрягся.

— Да, конечно, я не слагаю с себя ответственности, но… поймите, Самсон, для вчерашнего вечера я выбрал только проверенных людей. Лучших людей, если хотите. Они не раз зарекомендовали себя на подобного рода мероприятиях и такой оплошности допустить не могли! — Филин быстро повернул голову, опасливо взглянув на притаившегося в темном углу Кардинала Блэка, затем снова обратил взгляд на вице-адмирала. — Я… кое-что заметил. Кое-что странное… касательно Корбетта и мисс Маллой. — Увидев, что Лэш багровеет, он поспешил продолжить: — Это длилось всего мгновение, и все же… у меня сложилось впечатление, что, когда Девейн приказал застрелить ее на счет «три», Корбетт… замешкался. И выражение его лица было… не знаю, какое-то… смущенное, или протестующее... Но он точно не хотел этого делать! Я вижу такие вещи, Самсон! Чувствую их. Вы знаете, что это так — частично именно из-за этого вы платите мне.

— Корбетт не хотел убивать женщину, — хмыкнул Блэк. — В этом есть нечто забавное.

— Более того, — продолжал Филин, — подозрения у меня возникли, еще когда мисс Маллой… гм… слезла с него в яме и захотела, чтобы вы отправили его обратно к Профессору Фэллу. В тот момент это показалось мне… предлогом не убивать его. Я ничего не сказал, потому что знаю, что вы безоговорочно доверяете ей как своему советнику, и это вполне обоснованно. Но… там, когда Корбетт нацелил на нее пистолет… между ними что-то произошло! Я прочел это по их лицам. Он не собирался стрелять в нее, Самсон… и она знала, что он не собирался! Сразу после этого она сказала, что никто не должен пострадать из-за этих двоих! — Его губы саркастично изогнулись, выпученные золотистые глаза словно сделались еще больше. — И это сказала она! Она… которая сама стольких собственноручно убила!

Серьезное лицо Лэша, казалось, застыло.

— И… и, — не унимался Филин, — только задумайтесь об этом! Она вышла из-за стола, попросив прощения. А потом не прошло и десяти минут после ее возвращения, как мы услышали первый выстрел!

— Он несет околесицу, Лэш, — сказал Кардинал Блэк. — Кажется, сейчас разрыдается.

— Нет, послушайте меня! Возможно… я говорю, только возможно… что это она спустилась вниз и открыла ему дверь. Что это она рассказала ему, что в беседке есть потайной вход. Может, у нее есть некая связь с ним, о которой мы не знаем?

Лэш заговорил лишь через пару мгновений, при этом его рука снова потянулась к чашке и осторожно помешала пепел указательным пальцем.

— Один из твоих людей совершил ошибку, — сказал он. — И ты только позоришь себя этими выгораживаниями, пытаясь замарать мою Элизабет. Она даже не знала о беседке. Я построил ее за несколько месяцев до того, как привез ее домой, и она ни при каких обстоятельствах не могла об этом узнать.

— И я знаю почему! — нервно воскликнул Филин, лицо которого заблестело от выступившей испарины. — Вы не хотели, чтобы она сбежала в город и убила кого-то, чья смерть привлечет внимание констеблей! Потому что вы едва могли контролировать ее, когда она сходила с ума!

— Попридержи язык, — мягко укорил Лэш. Он встал, что заставило Филина почти подскочить, но Лэш остановил его: — Не вставай. У меня есть жалоба на твою службу, которую ты, вероятно, захочешь принять к сведению на будущее. — Он подошел к Филину со спины и положил свои огромные руки на его хрупкие плечи. Филин повернул голову под немыслимым углом и испуганно воззрился снизу вверх на гиганта, возвышавшегося позади него.

Лэш наклонился и тихо шепнул Филину на ухо:

— Несмотря на твою хваленую службу и чутье, ты позволил двум самозванцам войти в мой дом в самую важную ночь в моей жизни. Ты позволил им забрать мою Элизабет и книгу. Из-за тебя мой воздушный корабль потерян… навсегда потерян…

— Я честно выполнял свой долг, клянусь, откуда мне было знать…

— Шшшшш… — прошипел Лэш. — Тебе платят за то, чтобы ты знал. И вот ты здесь, урезаешь свою плату вдвое, чтобы компенсировать ущерб, который, — его руки обхватили голову Филина, — невозможно восполнить ничем! — закончил Лэш.

Внезапно лицо вице-адмирала вспыхнуло, глаза широко распахнулись и в одно мгновение налились кровью, словно у разъяренного быка. Челюсти сомкнулись так сильно, что у него едва не раскрошились зубы. Мускулы на руках под украшенным медалями пиджаком взбугрились и скрутились в тугие узлы, когда смертоносные ладони начали, словно тиски, сжиматься.

Филин зашелся криком и попытался вырваться, однако Лэш продолжал давить, деформируя его череп с чудовищной силой. Всего через четыре секунды тело Филина, извиваясь, забилось в конвульсиях. Золотистые глаза закатились, явив наружу чистые белки. Зубы застучали, начав отбивать ритм смертельной симфонии костей, в то время как руки метались по сторонам, будто в попытке найти опору в воздухе.

Лэш издал животный рык, от которого по стене за спиной Блэка пошла вибрация, а выходившее во двор окно задрожало. Лицо великана набухло от прилившей к нему крови. Продолжая сжимать череп Филина, он вновь зарычал, и этот жуткий звук напоминал боевой клич во славу мстительного бога. Из ноздрей несчастной жертвы хлынул алый поток. Это жуткое зрелище заставило видавшего виды Черного Кардинала, пролившего немало крови во славу темного существа, которого он называл «Повелителем», вжаться глубже в свой темный угол в попытке сделаться невидимым — он понимал, что гнев Самсона Лэша вырвался наружу, а вместе с ним вырвалась и неуправляемая сила его безумия.

Синие вены все сильнее вздувались на руках Лэша, шея побагровела и, казалась, вот-вот лопнет от напряжения. Внезапно раздался громкий треск ломающихся костей, за которым последовали более слабые потрескивания рвущихся сухожилий и мускулов — словно стоны бревен дома во время урагана.

Лицо Филина деформировалось и обмякло, левый глаз вывалился из глазницы и повис над впалой щекой на жиле устричного цвета, однако руки Лэша продолжали сдавливать изуродованную голову жертвы, делая ее все более уродливой и менее похожей на человеческую.

Из открытого рта Филина вырвался судорожный стон. Тело продолжало биться и корчиться в кресле, будто в причудливом танце: руки и ноги дергались, поворачиваясь в одну сторону, а меняющая форму голова смотрела в другую. Из ушей, ноздрей и рта лилась кровь.

Наконец, перестав сжимать свои чудовищные тиски, Лэш поднял Филина и с разворота швырнул его в сторону, словно тряпичную куклу. Изуродованная жертва врезалась в стену в пяти футах от Кардинала Блэка, а затем обмякшей кучей повалилось на пол. Лэш не остановился и на этом. Словно разъяренный зверь, он подскочил к окровавленному телу, схватил его и вновь швырнул в стену, которая с тихим стоном треснула — как и большинство костей Филина, которые до этого момента умудрялись оставаться целыми.

Издав еще один рык, Лэш поднял тело и приложил его об стену в третий раз, словно его ненасытная ярость никак не могла утихнуть. Разбитая голова Филина тихо стукнулась о пол при падении, и Лэш принялся бить ее тяжелыми сапогами, словно окончательно обезумев.

В этот момент дверь кабинета открылась, и на пороге появилась Львица Соваж. За ней стоял швейцар в униформе по имени Мичем. Увидев чудовищную картину, развернувшуюся в стенах комнаты, оба отпрянули, не сумев скрыть выражения шока на лицах.

— Убирайтесь! — взревел Лэш, продолжая топтать и избивать ногами бесформенные останки.

Львица и Мичем послушно отступили.

Через несколько мгновений Лэш в последний раз пнул тело, а затем, хрипло дыша, шаткой походкой отошел от своей жертвы и оперся на стол, чтобы не упасть. Лицо его блестело от пота. Сделав несколько вздохов, он сфокусировал взгляд на белой чаше с пеплом, и глаза его вновь загорелись огнем ярости. Скрипнув зубами, он с остервенением подхватил чашку с коричневым пеплом и запустил ее в то, что некогда было лицом Филина, а теперь превратилось в алеющий кратер с отвисшей нижней челюстью и единственной оставшейся глазницей где-то на месте лба.

Повисла тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием вице-адмирала.

Наконец, Лэш повернулся, чтобы посмотреть на дело своих рук.

— Могу ли я кое-что сказать? — тихо произнес Кардинал Блэк, все еще вжимаясь в стену.

— Говори. — Голос Лэша все еще напоминал рык опасного зверя.

— При всей своей небрежности он высказал несколько дельных доводов. Девейна и Корбетта надлежит выследить и схватить. Нельзя допустить, чтобы они нанесли урон твоей чести. У тебя есть второй экипаж и кучер. Ты должен — мы должны — завершить аукцион.

— Продолжай, — кивнул Лэш, все еще тяжело дыша.

— В этом доме, — сказал Блэк, отважившись сделать шаг вперед, — собрались величайшие убийцы, которых когда-либо носила Земля. Скажи им, что аукцион завершится, когда книга будет возвращена. Что, как только это будет сделано, ты сразу же объявишь победителя. Я уверен, что они, скорее, присоединятся к охоте, чем проведут бесплодное время в своих комнатах. Что скажешь?

Лэш некоторое время молча обдумывал предложение.

— Это же настроит их друг против друга. Сделает из них соперников, разве не так?

— Мы все поедем в одной карете, и ты будешь судьей этого состязания. Казнив Виктора, ты продемонстрировал свою готовность создавать порядок из хаоса. Я, конечно, тоже буду там, чтобы, если можно так выразиться, прикрывать тебе спину. — Блэк приблизился к вице-адмиралу, осторожно ступая через кровавое месиво на полу. — Используй то, что есть под рукой, — увещевал он. — Четверо всемирно известных убийц — плюс ты и я — против Девейна и Корбетта. У них нет ни единого шанса! Но мы должны выехать как можно скорее.

Лэш проследил за тем, как последние хлопья пепла растворяются в кровавом болоте, которое когда-то было человеческим лицом.

Он выпрямился.

— Скажи Мичему, чтобы разбудил Ходдера, если он спит.

Блэк кивнул. Ходдер был вторым кучером, снимавшим комнату в каретном сарае рядом с конюшней.

— Скажи Ходдеру, чтобы запрягал вторую упряжку и готовил экипаж. Я рассчитываю выехать в течение часа. И еще скажи Мичему собрать пустые винные бутылки, наполнить их порохом и… — Он вдруг осекся и нахмурился. — Нет. Не хочу, чтобы Элизабет или Файрбоу разорвало на куски. Пусть Мичем наполнит бутылки ламповым маслом, закупорит и поставит вертикально в коробку. Проследи, чтобы для надежности он переложил их небольшим количеством ваты. А еще, — добавил он, прежде чем Блэк успел выйти из комнаты, — передай остальным, что я вернусь к ним, как только приведу себя в порядок после того, что устроил Филин.

— Я все сделаю, — сказал Блэк и вышел.

В кабинете вновь наступила тишина, в которой неслышно бился пульс гнева Лэша — так до конца и не стихшего. Стоило вице-адмиралу остаться в одиночестве, как лицо его исказилось гримасой ярости. Зарычав, он опрокинул стол и отбросил его в сторону, словно тот был тюком соломы. Затем Лэш схватил корзину с подношениями и запустил ею в окровавленную стену — ему не было дела до треклятого золота.

Стоя в развалинах кабинета с трупом у ног, Лэш обхватил свою голову руками, зажмурился и исторг отчаянный поток проклятий.

Похитить Элизабет — одно дело, но уничтожить планы воздушного корабля… Девейн и Корбетт подписали себе смертный приговор, и к черту книгу ядов! Все, чего сейчас хотел Лэш, это отмщение — только так можно было остановить неиссякаемые потоки злобы, уносившие его в глубины темных вод безумия. Он хотел разорвать Корбетта и Девейна на куски, а после станцевать на их изломанных костях.

Но чтобы добиться этого, сначала нужно было выйти к остальным.

Они отправятся с ним, это точно! Такая охота доставила бы им удовольствие сама по себе, а с книгой на кону… о, да, они точно пойдут!

Была и еще одна деталь, о которой, похоже, не подумал ни Корбетт, ни Девейн — и именно из-за нее экипаж мог далеко не уехать. На деле их путешествие могло завершиться еще до того, как они доберутся до северо-западной дороги: если у Элизабет случится один из ее эпизодов, и она сможет достать клинок, то она убьет их обоих. Досадно лишь, что в таком состоянии она может убить и Файрбоу.

Лэш улыбнулся, несмотря на злость.

Прежде чем поговорить с остальными, он собирался отмыть с рук кровь Филина и переодеться. Поэтому, сдерживая обуревавшую его жажду мести и убийства, он вышел из кабинета и зашагал по коридору, оставляя за собой кровавые следы.

Глава двадцать пятая

— Кстати, нас официально не представили, — сказал Мэтью, держа пистолет нацеленным на Лазаруса Файрбоу. — Меня зовут Мэтью Корбетт. Этим экипажем правит Джулиан Девейн, и сейчас мы с ним везем вас в деревню Профессора Фэлла в Уэльсе, где вы все же сможете поработать с книгой, на которой я сейчас сижу. Вам нужно будет приготовить одно зелье по рецепту из нее. После этого, можете делать все, что пожелаете — хоть спрыгнуть со скалы, мне все равно.

Файрбоу, дрожа от холода в одной ночной сорочке, до этого момента держался затравлено, однако теперь позволил себе легкую улыбку.

— Приготовить зелье? Зачем?

— Сейчас это не должно вас заботить. Просто успокойтесь и наслаждайтесь… — Вдруг из-за потери сцепления колес с дорогой экипаж качнулся, и его сильно занесло вправо. Но прежде чем Мэтью успел по-настоящему ощутить страх надвигающегося крушения, экипаж выровнялся. — Наслаждайтесь поездкой, — закончил он.

Элизабет смотрела на него так, словно намеревалась прожечь в нем взглядом дыру. На ней была шуба из шкуры белого медведя — она завернулась в нее, как в одеяло, так, что из-под громоздких складок меха выглядывала только ее голова.

Она прошипела:

— Этот идиот уничтожил чертежи! Ты должен был сказать ему, чтобы он взял книгу, доктора… даже меня, если уж так приспичило, но чертежи трогать было нельзя!

— Я не знал, что он собирался сделать. А даже если б и знал, остановить его я бы не смог.

— Поверь, ты будешь об этом жалеть, — ответила она.

— Вы пожалеете о том, что вообще родились, когда вице-адмирал доберется до вас, — сказал Файрбоу, закидывая одну худую ногу на другую. — Уверен, он уже отправился в погоню. Вы не доберетесь и до Аксбриджа, как он схватит вас.

— Посмотрим, — отозвался Мэтью.

Джулиан гнал лошадей изо всех сил, хотя в условиях такого снегопада это было слишком громко сказано — упряжка не могла скакать во весь опор, и ей пришлось перейти на легкий галоп, но даже несмотря на это послабление, коням приходилось нелегко. Мэтью, и Джулиан понимали, что в таком темпе они продержатся не больше нескольких часов — о целом же дне даже мечтать не приходилось. Мэтью задался вопросом, сможет ли Джулиан выжать из лошадей и экипажа максимум. Сложно было сказать, потому что перед тем, как сесть на козлы, он признался Мэтью, что опыта в управлении четверкой лошадей у него немного, а править каретой таких габаритов ему и вовсе никогда не приходилось. Со всеми этими заверениями будущее казалось туманным, мрачным и беспокойным.

— Все это фарс, — фыркнул Файрбоу. Глаза его блеснули чем-то, что Мэтью счел хитростью загнанного зверя, вдобавок дрожащего от холода. — Если я нужен для того, чтобы приготовить что-то по рецепту из книги, вряд ли вы используете на мне этот пистолет. Я также не думаю, что вы застрелите мисс Маллой — вы явно не из такого теста. Так что же может помешать одному из нас прямо сейчас выскочить на ходу из этой кареты? Да, приземление может выйти жестким, но, думаю, мы останемся целыми.

— Но вряд ли невредимыми. Со снегом или без — травмы вы получите, — спокойно ответил Мэтью. — Согласитесь, вы едва ли сможете успешно добраться до убежища, скажем, со сломанной ногой, да еще и без верхней одежды. Джулиан поймает вас и, готов поспорить, даже подлатает, хотя лечение его будет настолько жестким, что вряд ли вам доводилось ранее испытывать на себе нечто подобное. Поэтому я снова советую вам расслабиться и не делать глупостей.

— Глупостей? Весь ваш побег — сплошная глупость. — Верхняя губа Файрбоу изогнулась в отвратительной усмешке. — Думаете, вам все это сойдет с рук? — Он слегка наклонился вперед. — Вы играете в кошки-мышки с очень опасными людьми. И, поверьте, в роли кошек явно выступаете не вы. Можете бежать сколь угодно, но кошки уже вышли на охоту, и когда они сцапают вас, вы будете молить о смерти. Хотя… возможно, вице-адмирал припасет вас и вашего друга для своей ямы. — Он пожал плечами и снова откинулся на сиденье. — Разве вы забыли, какое прекрасное представление нам устроила Дикарка Лиззи?

— Прошу, доктор, — обратилась Элизабет. Лицо ее помрачнело, — не надо.

— О, но я просто обязан! — осклабился Файрбоу. — Мой долг — объяснить этому дураку, что он сидит в замкнутом пространстве с гораздо более опасным убийцей, чем все те, кто остался сейчас в особняке. Мистер Корбетт, вы слышали о Спайтефилдской Убийце?

— Пожалуйста, — с нажимом повторила Элизабет.

— Спайтефилдская Убийца, — покачал головой Файрбоу, продолжая говорить с выражением нескрываемого садистского восторга, — ныне известная как Дикарка Лиззи, урожденная Элизабет Маллой. Да, она здесь, прямо перед вами. — Он нахмурился, видя, что Мэтью его тирада совсем не впечатлила. — Разве вы не читали «Булавку Лорда Паффери»? Это была очень популярная история месяца четыре тому назад!

— Меня нельзя назвать постоянным читателем «Булавки».

— Тогда вы многое упустили! Все ужасающие подробности того, как молодая женщина, которая годами подвергалась преследованиям и надругательствам со стороны недобросовестных и коварных… я бы даже сказал, жестоких мужчин, в конце концов, погрузилась в омут безумия и сшила себе кожаные перчатки с острыми, как бритва, лезвиями. Надо признать, на деле она оказалась весьма талантливой швеей! Ночами она начала ходить по улицам в самом центре Спайтефилдса и заманивать мужчин в переулки, после чего они оттуда уже не возвращались. Я ведь ничего не путаю, дорогая Элизабет?

— Я хочу, — процедила она сквозь зубы, — чтобы вы замолчали.

— Но мистеру Корбетту необходимо знать еще кое-что, разве нет? У нас с вами была долгая история знакомства, прежде чем Самсон Лэш забрал вас у меня. О, да! По правде говоря, — Файрбоу холодно улыбнулся Мэтью, — я немного солгал, когда рассказывал, как мы познакомились с Самсоном Лэшем. Видите ли, он приехал в больницу Хайклиффа не для того, чтобы вскрыть фурункул. Он приехал, чтобы договориться поместить его безумную жену в специальный приют. Я помог ему с этим и — о, чудо! — в стенах Бедлама он обрел своего ангела.

— Полагаю, этого достаточно, — сказала Элизабет, но голос ее прозвучал слабо, потому что она понимала: на этом история не закончится.

— Он встретил ее в тот день, когда пришел ко мне в кабинет, — продолжил Файрбоу. — После лечения она начала хорошо разбираться в цифрах, и я позволил ей немного посчитать. Такого рода работа, казалось, успокаивала ее, а я во что бы то ни стало намеревался сохранять ее спокойствие, потому, что, как вы уже знаете, она бывает чрезвычайно активной. — Файрбоу чуть помедлил, слушая, как экипаж проезжает по заснеженным дорогам западной части Лондона. Стук лошадиных копыт по замерзшей земле походил на приглушенный бой барабанов. Его глаза сузились. — Погодите… МэтьюКорбетт? А я ведь где-то слышал это имя. Только не могу вспомнить… О, сделайте одолжение, уберите палец со спускового крючка. Если наедем на кочку, и вы случайно выстрелите, я уже не смогу быть вам столь полезен.

Мэтью нехотя послушался Файрбоу. Он опустил пистолет, хотя продолжал держать его на коленях. Разумеется, доктор был прав: пистолет был всего лишь пустой угрозой. Мэтью вытащил из-за пояса кинжал с рукоятью из слоновой кости, принадлежавший Альбиону, и притворился, что изучает лезвие, чтобы Файрбоу смог получше его рассмотреть. Этот кинжал представлял собой более реальную угрозу, чем пистолет, потому что он был не столь смертоносен, как случайная пуля, но при этом был способен причинить достаточно вреда и оставить в живых.

— О, глядите, мисс Лиззи, — елейным голосом произнес Файрбоу, — у него есть для вас отличная острая игрушка!

— Я знаю, что вы пытаетесь сделать, — сказала она. — Вы пытаетесь пробудить это.

Мэтью определенно не нравился ход беседы. Он подумал, что ему, вероятно, следует убрать кинжал, но прежде чем он успел это сделать, экипаж вдруг начал замедляться. Он ехал все медленнее… медленнее… и, наконец, остановился.

— Оставайтесь на месте, — приказал Мэтью обоим заложникам, отодвигая белую занавеску с окна слева от себя. Снаружи продолжался нескончаемый снегопад, сквозь пелену которого он с трудом различил серые магазинные вывески на безликой улице. День был мрачным — казалось, даже рассвет еще не наступил.

Дверь справа открылась. Джулиан заглянул в карету с пистолетом наготове. Лицо его переливалось всеми оттенками синего от побоев и холода. Снег покрыл грубой коркой его треуголку и плащ, снятые с тела Богена. При обыске они нашли в его карманах четыре кроны, шестнадцать шиллингов и несколько пенсов — неплохие деньги, хотя им и не сравнится с золотыми слитками пруссаков.

— Я там скоро в ледышку превращусь, — с трудом выговорил Джулиан, едва ворочая языком от холода. — Мне нужно пальто потеплее и шерстяная шапка. И перчатки бы не помешали. Мы остановились рядом с магазином. Я собираюсь вломиться туда. Тебе что-нибудь нужно?

— Мне не помешало бы пальто, сэр, — сказал доктор. — И зимние чулки тоже. И, будьте так любезны, найдите мне кувшин горячего сидра…

— Я не с тобой разговариваю, кусок дерьма.

— О, а следовало бы! Мистер Корбетт сказал, что я должен приготовить какое-то зелье из книги в конце этого восхитительного путешествия. А как я это сделаю, если замерзну до смерти, так и не добравшись до места?

Посиневшие губы Джулиана сложились в подергивающуюся тонкую линию. Они с Мэтью явно думали об одном и том же: доктор из жертвы стал превращаться в шантажиста. И теперь, помимо того, что его надо было охранять, его еще требовалось в некотором роде ублажать, чтобы доставить в деревню Фэлла в рабочем состоянии.

На Элизабет Джулиан даже не взглянул, он молча закрыл дверь и скрылся. Мэтью увидел, как он подошел к одной из витрин, взмахнул пистолетом и разбил стекло. Затем, нанеся еще несколько ударов оружием по торчащим осколкам, он расширил отверстие настолько, что смог легко в него пролезть. Как только Джулиан скрылся внутри, наступила тишина, нарушаемая лишь завываниями ветра вокруг экипажа.

Внезапно Файрбоу пошевелился.

Все произошло так быстро, что он открыл дверь и вырвался из салона экипажа прежде, чем Мэтью успел среагировать. Мэтью резко выбросил руку вперед, чтобы ухватиться за ночную сорочку, но Файрбоу уже спрыгнул на мостовую и несся по снегу.

— Эй! — крикнул Мэтью, как будто это могло остановить доктора. У него было всего мгновение на сомнение: оставить Элизабет и книгу без присмотра? Оставить кинжал на сиденье?

— Джулиан! — закричал он, но Джулиан был занят похищением товаров из магазина. Похоже, Файрбоу именно на это и рассчитывал. Мэтью должен был принять решение сам и сделать это за долю секунды.

Держа пистолет в одной руке, второй рукой он схватил кинжал и бросился в погоню. Его сапоги утопали в снегу, но доктору снег мешал ничуть не меньше. Ночная сорочка обвивалась вокруг щуплого тела беглеца, словно флаг бедствия. Мэтью понял, что улица пустынна. Рассвет только едва озарил края облаков.

Файрбоу несся вверх по улице в обратном направлении. Внезапно он оскользнулся и упал, но встал и побежал снова. Секунду спустя Мэтью постигла та же участь. Рухнув в снег, он увидел, что доктор был уже в нескольких ярдах от переулка. Если он попадет туда и шмыгнет в лабиринт улиц за его пределами, то…

… мог бы сбежать, но тут прямо из-за угла выскочил Джулиан и врезался в Файрбоу, словно таран, вложив в это движение всю инерцию своего тела.

Файрбоу вскрикнул и повалился наземь. Когда Мэтью подоспел к ним, Джулиан стоял над доктором, свободной рукой держа его за ворот ночной сорочки, а второй прижимая к его лбу пистолет.

— Ну, давайте! — с вызовом крикнул Файрбоу. Снег припорошил его рыжую бороду и брови. На губах его заиграла злорадная улыбка. — Вы не посмеете.

Джулиан бросил взгляд на Мэтью, после чего отпустил Файрбоу и сказал:

— Подержи-ка. — Отдав Мэтью пистолет, он вместо него вооружился кинжалом. Недолго думая, он оттянул правое ухо Файрбоу и проткнул его им.

Крик эхом разнесся по улице. Где-то неподалеку залаяли собаки. Джулиан потянул за кинжал. Это оружие предназначалось, скорее, для колющих ударов, однако с тем, чтобы отнять большую часть уха Файрбоу, оно отлично справилось. Химик истошно закричал, снег возле него окрасился багрянцем крови. Джулиан вновь схватил его за ворот ночной сорочки, притянул к себе его лицо, искаженное гримасой ужаса, и произнес будничным, спокойным голосом:

— Вы больше не попытаетесь сбежать. В противном случае у вас есть еще одно ухо и нос. Уяснили?

Файрбоу кивнул, но Джулиан не закончил. Он провел кинжалом по лбу доктора, оставив на нем кровавую полосу, пересекавшую его правую бровь.

— Это, — вкрадчиво сказал плохой человек рыдающему химику, — чтоб вы лучше запомнили.

— Да! Да, я понял! Клянусь!

Джулиан поймал взгляд Мэтью, который говорил: ты заходишь слишком далеко.

— Завтра начну с чистого листа, — буркнул он. — Так что заткнись.

После этих слов Мэтью повернулся к экипажу, и его сердце окатила новая волна ужаса. В тот же самый момент Джулиан вскрикнул:

— Черт, женщина!

Дело было не столько в потере Элизабет — она была весьма опасным и сомнительным заложником — дело было в возможной потере книги. Тем не менее, дверь экипажа оставалась открытой, и ни Мэтью, ни Джулиан никакого движения не заметили. Но ведь она могла выскользнуть и убежать с другой стороны…

Мэтью бросился обратно и заглянул в салон экипажа, готовясь к чему угодно, но с удивлением обнаружил, что Спайтефилдская Убийца откинула тяжелую шубу и открыла корзину для завтрака, стоявшую на полу между сиденьями. Она мирно ела бисквит с ломтиком ветчины. Похоже, она и не планировала сбегать.

При виде Мэтью ее брови приподнялись.

— Я так понимаю, вы его поймали.

Мэтью кивнул. Книга в красном кожаном переплете оставалась на том же месте, где и лежала до того, как Файрбоу решился бежать. Уже в следующий миг прибыл Джулиан, тащивший за собой доктора. Он втолкнул хныкающего раненого химика внутрь экипажа. Файрбоу свернулся калачиком на сиденье, зажимая одной рукой кровоточащий обрубок своего уха, а второй — рану на лбу.

— Вот, возьми. — Джулиан вернул Мэтью кинжал и забрал свой пистолет. — Двое сейчас наблюдают за нами из окон. Еще трое замерли на другой стороне улицы. Я вернусь и возьму все, что смогу. — Он заметил, что Элизабет спокойно сидит и ест ветчину с бисквитом. — А ты — даже не пытайся сглупить, — предупредил он ее. Хотя Мэтью подумал, что Джулиан сказал это, скорее, для собственного успокоения. Затем он закрыл дверцу кареты и вернулся в магазин.

— Запах крови… — шепнула Элизабет, — слишком сильный…

То, как она это произнесла, заставило внутренности Мэтью сжаться. Она продолжила неторопливо есть, а закончив, стряхнула крошки со своих перчаток цвета морской волны и сказала:

— Тебе лучше убрать этот кинжал.

Случалось ли кому-нибудь прежде повиноваться приказам так быстро? Кинжал, который Джулиан предусмотрительно вытер о снег, скользнул за пояс Мэтью и скрылся из виду.

— Монстры! — простонал Файрбоу. — Вы оба… о, боже! — Он попытался сесть и едва не рухнул между сидений. Глаза на измазанном кровью лице были устремлены на Мэтью. — Ты! — вдруг прохрипел он. — Мэтью Корбетт! О, боже! Плимутский Монстр! Это о тебе писали в «Булавке»! Я знал, что мне знакомо твое имя… — Он вновь застонал и схватился за остаток своего уха, после чего съежился на сиденье и, казалось, впал в бредовое оцепенение от испуга и боли.

— Похоже, у него поехала крыша, — сказал Мэтью, не желая отвечать на вопросы, касающиеся его кровавой и заведомо ложной репутации, которой его наградила «Булавка Лорда Паффери». Вместо этого он просто забрался в экипаж и попытался унять все еще колотящееся сердце.

— Занимательно, учитывая, что он зарабатывал на жизнь, занимаясь лечением тех, у кого, как ты выразился, поехала крыша. Остается надеяться, что он рано или поздно придет в себя и хотя бы не обмочит штаны.

— Эй! Эй, там, в карете! — позвал какой-то мужчина. — У вас кто-то ранен?

Люди начали собираться на улице после криков Файрбоу. Мэтью выглянул в окно и увидел четверых мужчин, стоявших на правой стороне мостовой. Если они и видели, как Джулиан грабил магазин, то никаких решительных действий пока не предпринимали. Впрочем… если среди них не было владельца этого самого магазина, вряд ли кому-то было дело до происходящего.

— У вас кто-нибудь пострадал? — снова крикнул мужчина.

Ему ответил голос Джулиана:

— Стойте, где стоите, джентльмены! — Это было сказано будничным тоном, в котором сквозила неприкрытая угроза.

— Нет проблем, сэр. Мы… не хотим проблем.

— Вот и не забывайте об этом. — Дверца открылась, и Джулиан, позаботившийся о том, чтобы добрые самаритяне увидели его внушительное оружие, забросил в карету два одеяла, стеганый красно-желтый клетчатый халат и синюю шерстяную шапку. Сам он надел перчатки из оленьей кожи и шерстяную шапку, которую прикрыл треуголкой.

— А эту шубу я заберу, мадам, — обратился он к Элизабет. — Вы отлично согреетесь и под одеялом. — Он уловил во взгляде Мэтью неодобрение и закатил глаза, насколько позволяли ушибы. — Что? У них были только детские пальто. Остальные, видимо, распродали в преддверии этого чертового снегопада. Итак, мадам, вашу шубу, пожалуйста. — Он еще раз продемонстрировал зевакам, толпящимся через дорогу, свой устрашающий четырехствольный пистолет. — Едет телега, — сказал он, забирая у Элизабет шубу из шкуры белого медведя. — Пора уходить.

Он снова закрыл дверь, и через пару секунд Мэтью и заложники услышали его призывный клич, сопровождаемый щелчком поводьев. Ему пришлось крикнуть еще дважды, чтобы заставить четверку лошадей сдвинуться с места — очевидно, они привыкли к голосу прежнего возницы.

Экипаж, успевший заледенеть во время стоянки, протестующе заскрипел, когда колеса сдвиулись. Элизабет по самую шею закуталась в одно из одеял. Мэтью надел синюю шапку и укрылся под вторым. Когда Файрбоу придет в себя, он сможет надеть клетчатый халат поверх своей ночной сорочки, а вот его голым ногам как-нибудь придется обойтись без зимних чулок.

Мэтью положил книгу рядом с собой, а сверху водрузил пистолет, затем взял из корзины бисквит и ломтик ветчины и принялся жевать. Через несколько минут Джулиан сумел заставить лошадей перейти на галоп. Это явно были сильные скакуны, хотя при таких погодных условиях даже они не выдержат многочасовую скачку. Так или иначе, второму экипажу Лэша придется столкнуться с теми же проблемами — хотя править им наверняка будет более опытный возница, чем Джулиан.

Покончив с едой, Мэтью обратился к Элизабет с вопросом, снедавшим его с момента остановки:

— Почему ты не сбежала? — спросил он.

— Мне не нравится холод, — отозвалась она.

— Не самая веская причина. Любой из тех, кто был на улице, помог бы тебе.

— Помощь от мужчин — не то, чего я хочу. К тому же, твой подельничек наверняка догнал бы меня и покалечил, а мне это совсем ни к чему. И есть еще одна причина, которую тебе стоит принимать во внимание.

— И что бы это могло быть?

— Я остаюсь с тобой, чтобы сдержать обет, данный «Семейству». Знай, когда Самсон поймает тебя, я ничего не смогу сделать, чтобы спасти твою жизнь. Но я останусь с тобой до конца, не попытаюсь сбежать, и буду умолять Самсона даровать вам обоим быструю смерть.

— О, как приятно это слышать, — скривился Мэтью.

— Я говорю серьезно. — Ее спокойный взгляд подтверждал ее слова. — Он тебя убьет. Ему придется. Не только потому, что ты забрал меня и книгу, но и потому, что ты расстроил его планы. Твой приятель уничтожил его чертежи. За это он, скорее всего, окажется в яме с Дикаркой Лиззи. Если же я добьюсь успеха, все может закончиться простой пулей в голову.

— Что ж, если б у меня была кружка эля, — кивнул Мэтью, — я предложил бы тост за твой успех.

— Шути, если хочешь. Но это лучшее, что я могу для тебя сделать. Я бы извинилась за свои слова, если б нашелся другой путь, но у тебя его нет. Больше — нет.

— Не нужны мне твои извинения. Я планирую добраться до деревни Фэлла живым, вместе с доктором и книгой. И с тобой в придачу, потому что, ты права, Джулиан покалечит тебя, если попытаешься сбежать. Это поставило бы меня в очень трудное положение.

Она кивнула, молча глядя на него.

— Будь ты на моем месте, ты сделал бы для меня то же, что я для тебя?

Это был хороший вопрос, на который Мэтью не мог честно ответить утвердительно. То, что она открыла ему ту дверь в туннелях, было настоящим проявлением уз «Черноглазого Семейства». Если бы Лэш узнал, кто помог расстроить его планы, это стоило бы Элизабет жизни.

— Я… ценю все то, что ты для меня сделала, — сказал Мэтью. — А особенно то, что ты меня не убила.

— Убьют меня… монстры… они оба… монстры… — пробормотал Файрбоу, вновь начав бредить. Глаза его открылись, и он сел, в растерянности озираясь по сторонам, словно не понимая, где находится. Затем к нему вернулась боль, он зарыдал и снова свернулся калачиком. Мэтью заботливо прикрыл его халатом и, доктор натянул его на себя, словно саван… хотя это клетчатое безумие было настолько безвкусным, что не подошло бы даже для шотландских похорон.

— А что это за история с Плимутским Монстром? — спросила Элизабет, взяв еще один бисквит из корзины для завтраков.

— Без понятия. Я думаю, что он имел в виду какого-то другого Мэтью Корбетта. Уверен, в Лондоне у меня есть тезки.

— Наверняка, — ответила она, продолжая маленькими кусочками поглощать бисквит. — Для человека, который кажется таким, скажем… робким, ты неплохо расправился с тем телохранителем. И ты уж точно не похож на тех, кого обычно принимали в «Семейство». Когда я увидела эту метку на твоей руке, это стало для меня шоком.

— Для меня та история почти ознаменовала конец всего, — сказал Мэтью.

Элизабет некоторое время молчала. Она прикончила бисквит и съела несколько ломтиков яблока. Затем она отвернулась и задумчиво вгляделась в проплывающий мимо заснеженный пейзаж. К этому моменту они покинули пределы Лондона и двигались по небольшим деревням, которые были рассеяны к западу от большого города.

— Ты боишься меня? — внезапно спросила Элизабет.

— Да, — ответил Мэтью. Не существовало слов, которые могли как-то смягчить эту правду.

— Я чувствую это. Я всегда могла чувствовать страх. Мне показалось, что я почувствовала его и в гостиной, но, полагаю, это скорее было общее напряжение собравшихся там людей. Причем большая часть этого напряжения исходила от твоего подельника.

— И от меня тоже. — Он слабо улыбнулся ей, но она не ответила ему тем же.

— Тебя страшит Спайтефилдская Убийца?

— Меня больше беспокоит, что снова может появиться Дикарка Лиззи.

— Ах, — кивнула она, — вот оно что. Я ненавижу ее и люблю одновременно. Она — мой злейший враг и лучший друг. Она…

— Другая часть тебя? — предположил Мэтью.

— Такая часть таится в большинстве людей. Моя просто время от времени выходит на поверхность и берет верх. — Она мотнула подбородком в сторону спящего Файрбоу. — Он пытался лечить меня от этого.

— Лечить? Каким же образом?

— В Бедламе. Он привел меня туда, когда вызволил из тюрьмы. Дал лекарство, чтобы заставить Лиззи умолкнуть, но оно не сработало так, как он хотел. Или, возможно, все же сработало, потому что я видела, что результат ему понравился. Вскоре Самсон забрал меня оттуда, но он знал, что мне придется принимать лекарство, иначе Лиззи будет появляться, когда ей заблагорассудится. И, конечно, Самсону пришлось немало платить за то лекарство.

— Ясно. — Мэтью понял, почему Лэш решил включить Файрбоу в эту сделку. — Но… это лекарство. Как часто ты его принимаешь?

— Я пью его два раза в день, — ответила она. — Рано утром, перед тем, как впустить тебя в ту дверь, я выпила дозу. Следующая должна быть около шести часов вечера. Хотя неизвестно, удастся ли мне ее принять.

— И это помогает держать Лиззи в узде?

Она улыбнулась, и улыбка эта была похожа на оскал.

— Ее ничто не может удержать в узде. Просто иногда она сидит молча и выжидает. С лекарством — после одного или двух убийств, в которых она нуждается, как другие нуждаются в воздухе — она прячется, словно джинн, в свою бутылку. Без лекарств… я даже не смею предположить количество ее жертв, потому что прошло слишком много времени с тех пор, как ее последний раз… — она помедлила, подбирая слова, — спускали с цепи.

— Хм, — выдохнул Мэтью, чувствуя себя довольно неловко. Эта женщина сидела так близко к нему и — сестра по «Черноглазому Семейству» или нет — она источала опасность, которая прошивала его до самого позвоночника. Мэтью беспокойно поерзал на сиденье, и Элизабет Маллой мягко рассмеялась.

— Страх, — кивнула она. — Я чувствую его затылком. — Она наклонилась вперед, и Мэтью заметил, что ее карие глаза потемнели, а в глубине их появились красные блики, как у Кардинала Блэка. — Но у нас есть еще время, дорогой брат. Хотя я думаю, что ты прожил жизнь, настолько отличную от моей, что в нашем случае брат никогда не сможет постичь сестру. И все же мы попробуем. Хочешь услышать мою историю?

Первым желанием Мэтью было сказать «нет», приправив это сердечным «черт возьми», но он обдумал предложение и понял, что его сестра хочет поделиться с ним чем-то важным и сокровенным. И, поскольку они путешествовали в одном экипаже и должны были провести вместе еще не один час, было бы разумно выслушать Элизабет и запомнить все предупреждения, которые наверняка проскользнут в ее истории.

Поэтому Мэтью откинулся на сиденье и приготовился слушать под аккомпанемент стука копыт и скрипа колес по заснеженной дороге. Ветер заунывно выл вокруг стен экипажа, пронося снежные вихри мимо его окон. Элизабет одарила его улыбкой, больше походящей на гримасу. Казалось, она собиралась открыть дверь, ведущую в комнату, где гротескные фигуры проклятых грешников танцевали свои заколдованные танцы, выходящие за пределы понимания Мэтью и за грань добра и зла.

Улыбка Элизабет угасла. Ее лицо стало пустым и непроницаемым, и хотя она все еще была красивой молодой женщиной, Мэтью показалось, что в этом ее остекленевшем взгляде притаилось нечто ужасное. Ему хотелось отвести глаза, но он не смог, потому что подозревал, что это — часть ритуала, которым она заманивала мужчин в переулки, а после разрывала их на части. Она казалась такой потерянной, такой невинной и столь нуждающейся в помощи…

— Что ж, я начну, — сказала она ему. И Спайтефилдская Убийца открыла свою ужасную дверь и пригласила Мэтью Корбетта на ту проклятую вечеринку, хотел он того или нет.

Глава двадцать шестая

Первый, кого я убила, был удивительно похож на человека, убившего единственную мать, которую я знала, и изнасиловавшего меня в возрасте десяти лет.

Но… я забегаю вперед. Позволь мне начать сначала.

Кем мы были до рождения?

Я задаю себе этот вопрос, но не нахожу на него ответа. Возможно, в нас заложено что-то… некое семя, посеянное при зачатии, которое может однажды пробиться наружу, если попадет в определенные обстоятельства? И, если оно пробьется, может ли оно стать для человека такой же насущной потребностью, как потребность в еде и воде? Мне кажется, Мэтью, я касаюсь аспектов добра и зла, которые никто не может полностью постичь.

Злая ли я?

Я позволю решать тебе.

В детстве меня отдали в сиротский приют Спайтефилдса… знаешь, в этом даже есть своя ирония. Возможно, мое возвращение туда было предрешено естественным ходом вещей.

Ни настоящего отца, ни настоящей матери я не знала. Свое имя — Элизабет — я получила от женщины, которая нашла меня завернутой в одеяло в своем амбаре. Из детства я помню, как росла в приюте, окруженная такими же детьми, как я, под опекой нескольких добрых людей, которые о нас заботились. Детские игры, светлые деньки… о, это яркие, хорошие воспоминания! Я бы даже могла назвать по-своему счастливым то время, которое провела в приюте.

Когда мне было восемь, меня удочерила одна пожилая женщина — ей тогда было уже под пятьдесят. Она забрала меня в свой пансионат в Уолхэм-Грин, к юго-западу от города. Ее звали Нора Маллой, она овдовела за несколько лет до нашей встречи, а ее единственная дочь вышла замуж за торговца табаком и переехала с ним в колонии. Знаешь, мне очень нравилось, что в моей жизни появилась женщина, которую я могла звать мамой.

Да, Мэтью, когда-то я знавала любовь. И это было чудесное время! Пансионат стал мне настоящим домом, там было уютно и всегда безупречно чисто. Моя мама была великолепной поварихой — ее супы и похлебка славились на весь район. Благодаря ее талантам дела у нас шли хорошо, вдобавок наш дом стоял недалеко от Сэндс-Энда и гавани, так что у нас останавливалось много путешественников.

В молодости мама состояла в группе уличных танцовщиц. Это наложило на нее неизгладимый отпечаток и привило ей безупречное чувство стиля. Она всегда одевалась со вкусом, любила разнообразные перчатки — вроде тех, что сейчас на мне. Пожалуй, именно у нее я переняла эту привычку. Она научила меня танцевать, выражать себя через движения ног, рук, головы — всего… вплоть до пальцев. У нее был настоящий дар! Как безупречно она двигалась… с такой легкостью! Но могу сказать тебе, что научиться этому было очень непросто. Тем не менее, мама неустанно повторяла мне, что я рождена для танцев, и со временем я стала устраивать для некоторых наших постояльцев небольшие представления, в ходе которых она аккомпанировала мне на флейте, а иногда и на барабане…

Год спустя мама объявила, что я готова к выступлениям, как она выразилась, для широкой публики — и отправила меня в гавань танцевать и раздавать листовки с рекламой нашего пансионата. О, это было абсолютно безопасно, Мэтью! Она всегда сопровождала меня, и, надо сказать, ее идея действительно пошла на пользу нашему бизнесу. Если б мы только могли знать, к чему это в скором времени приведет!

Да, именно к тому, о чем ты подумал.

Однажды утром с корабля сошел человек с мешком вещей, перекинутым через плечо. Увидев меня, он остановился и решил посмотреть, как я танцую. Мне очень хорошо запомнилось его лицо, хотя в тот момент он был для меня не более чем потенциальным новым постояльцем. Позже — во время того… инцидента… — его лицо словно намертво выжгли в моей памяти: длинный нос… чуть кривоватый, как будто сломанный не единожды; высокий лоб с множеством морщин, массивный подбородок, заросший каштановой бородкой, короткие темные волосы и бледно-зеленые глаза. Хотя бледными они показались мне позже, а поначалу я подумала, что у него кошачьи глаза. Знаешь, как у тех диких кошек, что бродят по гавани, неслышно подкрадываются к птицам и мышам, а после разрывают их в клочья. А иногда эти кошки даже не думали съедать своих жертв, им доставляла удовольствие сама охота. Убийство ради убийства и больше ничего.

Его звали Бродерик Робсон… по крайней мере, такое имя он назвал, когда регистрировался у нас. Думаешь, имя было фальшивым? Да. Констебль, расследовавший происшествие, позже разузнал, что так назывался корабль, на котором он прибыл из Ньюкасла. Надо признать, это имя подходило ему, как никакое другое, потому что он ограбил^[68] меня и мою маму: у нее он забрал жизнь, а у меня — все, кроме жизни… хотя, можно сказать, и ее тоже.

Но я прервусь ненадолго, мне нужно отвлечься. Я говорила, что не люблю холод, но мне нравится шум ветра. Он чем-то напоминает музыку, не находишь?

Так вот. Этот человек… Робсон. Заселяясь к нам, он говорил, что пробудет в Лондоне где-то с неделю. Ему нужно было, как он сказал, встретиться с адвокатом и свести счеты. Больше мы ничего не знали, и что-то подсказало нам, что лучше его ни о чем не расспрашивать — мы сразу подумали, что этот человек замешан в каких-то мутных делишках. Робсон держался особняком, ел в своей комнате, где-то гулял по ночам и долго спал после завтрака. Однажды днем он попросил у моей матери разрешения, чтобы я потанцевала для него после ужина в его комнате. Тогда-то он и признался, что выбрал наш пансионат только из-за моих танцев. Такая прекрасная маленькая девочка, говорил он. А потом добавил, что я освещаю собой мир, а наш мир нуждается в освещении, потому что сам по себе он — невероятно темное место. Он назвал меня маленькой Свечкой. Я очень хорошо помню, как он это произнес…

И мама согласилась, чтобы я станцевала — но не для него одного, а еще и для мистера Патрика… и для четы Карнахан тоже. Все они были нашими постояльцами. Выступление должно было состояться вечером в гостиной, и когда пришло время, явились все, кроме Робсона. Мама поднялась к нему в комнату, чтобы пригласить его, но вернулась одна. Я до сих пор помню ее лицо в тот вечер: оно было пепельно-серым. Я не сразу спросила, в чем дело — сначала станцевала для постояльцев, как обещала. Позже мама рассказала, что Робсон не открыл дверь на ее стук, но она слышала, как он с кем-то разговаривал. Кто-то один говорил грубым голосом и постоянно ругался, а кто-то другой рыдал. Это сильно напугало маму, и она попросила меня держаться подальше от этого человека: ему оставалось прожить у нас всего две ночи, он ведь заплатил за неделю…

Помню, я тоже испугалась.

Ночью я лежала в своей комнате — той, что располагалась рядом с маминой, — и слышала, как Робсон расхаживает по своему номеру. Туда-сюда, туда-сюда… помню, как его тяжелые сапоги стучали по деревянным половицам. Потом он останавливался, на несколько минут замирал, а потом снова: туда-сюда, туда сюда… как будто он собирался дойти пешком до самого Лондона. Утром последнего дня его пребывания мама приготовила ему поесть и оставила поднос у его двери. Еда осталась нетронутой.

Что превращает человека в животное, Мэтью? Что заставляет зверя, скрывающегося внутри нас, вставать на дыбы и нападать на весь мир?

Кто мог ответить на такие вопросы?

Ни я, ни моя мама — не могли. Мы мало что знали…

Настала последняя ночь.

Он должен был уехать на следующее утро, оставалось лишь пережить ночь, когда в пансионате оставались только мы с мамой и Робсон: Канраханы отбыли как раз в тот вечер.

Знаешь, я так хорошо это помню… шел дождь, был конец октября. Этот чертов дождь, Мэтью, он лил, не переставая! Его стук иногда до сих пор слышится мне, и кажется, что в нем снова зазвучат его шаги, как тогда. Те самые шаги, что разбудили меня той ночью.

А потом я услышала его крик. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного — этот крик напугал меня до глубины души. Так может вопить зверь, рвущийся из оков, не иначе. Или же… так может вопить человек, который отчаянно пытается этого зверя сдержать… вернуть его в клетку.

Но в ту ночь… в ту последнюю ночь… зверь не повиновался и стал хозяином.

Ко мне в комнату вдруг вошла мама, держа в руке фонарь. Она выглядела напуганной, но спокойным голосом попросила меня не бояться. Сказала, что тоже слышала крик — да разве мог его хоть кто-нибудь не услышать? — и хочет подняться наверх, чтобы постучать в дверь мистера Робсона. Я должна была сидеть тихо, оставаться в своей комнате и запереть дверь, как только мама выйдет.

Мне было десять лет, Мэтью. Можешь представить себе, каково это было? Мама ушла с фонарем, а я заперла дверь и забралась в угол, где чувствовала себя хоть немного в безопасности. Слыша скрип ступеней, когда мама поднималась по лестнице, я отчаянно молилась Богу.

Я услышала, как она стучит в его дверь.

— Мистер Робсон! — донесся до меня ее зов. — Мистер Робсон, откройте, пожалуйста.

Сквозь барабанящий по окну дождь я прислушивалась к голосам, и не узнавала один из них. Низкий, резкий… я даже не могла разобрать слова, которые он произносит, но мне казалось, что от них содрогается весь дом.

А потом… проклятье, я и не думала, что будет так тяжело об этом…

Потом я услышала звук, который безошибочно определила: такой стук раздается, когда на пол падает чье-то тело. Но не последовало ни воплей, ни крика о помощи… он просто не дал ей на это времени! Все произошло так быстро, что у мамы не было даже шанса защититься — да и кто мог бы защититься от бритвы, которая несется к тебе без предупреждения, а убийца стоит так близко, что ты чувствуешь на себе жар его дыхания?

Мама упала, и я помню, как сжалась от страха. Я очень хотела, чтобы она поднялась, чтобы Бог помог ей, но услышала только… глухие удары. Робсон избивал маму ногами, пока она лежала на полу в коридоре второго этажа. Я будто слышу эти удары прямо сейчас. Тук… тук… Снова и снова. Он все продолжал и продолжал, казалось, он никогда не остановится, но потом… почему-то прекратил.

Что с мамой? Можно ли ей помочь? — думала я. Тогда я по-настоящему испугалась и не могла больше ждать.

Я помню, как звала ее: «Мама! Мама!», пока бежала к двери и собиралась броситься на второй этаж. В тот момент я услышала, как он спускается по лестнице, и моя рука замерла на щеколде. Знаешь, есть какая-то неуловимая разница в том, как ходит хозяин дома, и как перемещаются его гости. Так вот, Мэтью, Робсон шел… как хозяин. Медленно, размеренно. Он насвистывал какую-то мелодию… совершенно жуткий мотив: дисгармоничный, нестройный, хаотичный. Такую мелодию мог сочинить лишь разум чудовища.

Наконец он взялся за ручку моей двери, повернул и повращал ее. А потом раздался стук.

— Элизабет? — прошептал он. И это был… даже не совсем его голос. То есть, частично он был, конечно, похож на голос мистера Робсона, но вместе с тем в нем звучали грубые, звериные нотки… я бы даже сказала, демонические. — Маленькая Свечка, открой дверь и посвети мне, — попросил он тогда.

… Что? Не обязательно продолжать? Но, Мэтью, прерваться на полпути не получится! О том, как это случилось, нужно рассказать до конца, но я… знаешь, я благодарна тебе за заботу.

Так вот, я не собиралась открывать ту дверь. Я собиралась вылезти из окна и побежать за помощью, потому что этого хотела бы мама. А она… даже если она была еще жива, она не смогла бы меня спасти.

Когда я уже попятилась к окну, он пинком открыл дверь и вошел в комнату. У него в руках был мамин фонарь, он держал его высоко над головой. В другой руке у него была окровавленная бритва, капли крови испачкали ему рубашку. А лицо… оно было какое-то искаженное, это была гримаса, обнажавшая звериный оскал. И глаза — кошачьи глаза — поблескивали на свету радостью хищника, ибо они нашли мышку, с которой можно поиграть.

Он осторожно поставил фонарь на стол. Очень мягко. Настолько мягко, что не раздалось даже шороха. Шагнув ко мне, он запустил руку мне в волосы — тогда они были длинными, ниже плеч. Так вот, он запустил руку мне в волосы и потянул за них.

Я пролепетала:

— Пожалуйста…

Почему-то я очень хорошо это помню. Зрение у меня плыло от слез, потому что я знала: он задумал нечто ужасное… возможно, что-то более ужасное для меня, чем то, что он уже сотворил.

Наклонившись, он поцеловал меня в лоб, а потом провел бритвой вверх и вниз по обеим сторонам моего лица, как будто точил ее о камень… но осторожно, чтобы не порезать. Неспешно он склонился к моему уху.

— Потанцуй для меня, — прошептал он. — И улыбайся, маленькая Свечка. Улыбайся!

Я не могла пошевелиться. Мои ноги словно приросли к полу. Закрыв бритву и сунув ее в карман брюк, он начал ритмично хлопать в ладоши. Его улыбка при этом обнажила зубы, а бледно-зеленые глаза блестели на свету.

Я не помню, как начала танцевать. Я только помню, как переставляла ноги… покачивалась… всхлипывала…

— Нет, нет, не плачь! Вот так, любовь моя, — сказал он, — позволь мне с тобой потанцевать.

Я до сих пор помню, как рушилось чувство безопасности, которое я всегда испытывала, находясь в той комнате. Робсон… он рушил его своим присутствием, хлопал мне в ладоши и все приближался ко мне, чтобы… потереться своим телом о мое. Я пыталась отойти, но он шагал ближе. Я попыталась отойти снова, и он вдруг закричал. Это снова был наполовину крик, а наполовину звериный рев — как тот, который я слышала из его комнаты. Его лицо исказилось так, как будто ему было больно. Он схватил меня обеими руками, швырнул на кровать, а потом набросился на меня…

… Не надо? Почему, Мэтью? Потому что ты не хочешь, чтобы я вспоминала об этом? Или ты просто не хочешь этого слышать? Ха! А это ведь главное в моей истории. Нет-нет, Мэтью, это нужно рассказать.

Он придавил меня. Хуже боли было только ощущение бессилия. У меня перехватывало дыхание. Я думала, что умру, потому что не могла дышать. Боль… меня будто разрывало на части. Впрочем, возможно, так оно и было — я как будто понимала, что больше никогда не смогу стать целой. Его руки… огрубевшая плоть, острые ногти, его зеленые кошачьи глаза, смотревшие мне в лицо, когда он отрывал похотливые губы от моего тела… он испытывал — как я позже поняла — извращенную охотничью радость. Вот, что это было.

А за окном все барабанил дождь. Это был конец октября, я уже говорила?

Этот непрекращающийся дождь…

В ту ночь оборвалась жизнь моей любимой мамы… ее последняя ночь…

Ах, но я отвлеклась!

Покончив со мной, Робсон натянул штаны, взял фонарь и вышел из комнаты, не сказав ни слова и даже не взглянув на меня. Но, знаешь, когда он кончил, меня — уже не было. То, что от меня осталось, вылезло из постели и свернулось калачиком на полу. Было слышно, как он возвращается в свою комнату… а потом все стихло. Кроме чертового дождя.

Робсон решил вернуться в номер и собрать вещи, так как его пребывание в пансионате Норы Маллой и ее приемной дочери Элизабет подходило к концу. Позже я услышала, как он спускается по лестнице. Слышала, как открылась и закрылась входная дверь. Потом был только шум дождя и хриплое дыхание, вырывающееся сквозь мои зубы.

И знаешь, что я тогда подумала? После всего этого в моем ошеломленном десятилетнем мозгу мелькнула мысль: этот человек, должно быть, сошел с ума, если вышел под такой проливной дождь.

Я слышала, что во время тяжелых жизненных потрясений люди задумываются о невероятно бессмысленных вещах — вероятно, так они защищают свой разум от разрушения. Доктор Файрбоу тоже говорил мне об этом.

Убедившись, что Робсон ушел, я зажгла свечу и поднялась наверх.

То, что я увидела в коридоре, было хуже всего, Мэтью.

Хуже всего…

Думаю, что именно в тот момент мой разум разрушился окончательно. Мне кажется, я буквально почувствовала, как он разваливается на куски — как дом, который попал под слишком сильный удар шторма… слишком сильный, чтобы выдержали стены и фундамент.

Я почувствовала, как мой мозг кровоточит, разрываясь на части. Голова и лицо горели.

Сбежав вниз по лестнице, я выскочила под дождь, крича о помощи, и мне показалось, что прошло очень много времени, прежде чем кто-то ответил на мой зов.

Как итог этой главы моей жизни, бедная девочка осталась без дома и без мамы. Бедная девочка стала свидетельницей убийства и была изнасилована сумасшедшим. Но, знаешь, что было особенно забавно? Сердобольные люди из низкосортных грязных притонов предположили, что бедная девочка, скорее всего, сама напросилась. Прелестная малышка ведь танцевала в гавани, чтобы завлечь постояльцев в пансионат вдовы Маллой! И неважно, что сама вдова Маллой всегда была с ней и следила, чтобы все было безопасно — этот танец привлек убийцу, убийца повелся на танец хорошенькой бедной девочки, вот и все.

После всего этого бедной девочке пришлось вернуться в приют.

Я говорила, что детство в приюте было счастливым… но, вернувшись туда, я поняла, что больше… гм… не соответствую установленному стандарту качества. Ребенок, который был изнасилован и слышал, как произошло самое гнусное из убийств, являл собой лишь видимость невинности. Я видела это во взглядах и иногда даже слышала в чужих перешептываниях.

А самое интересное, что эти люди были правы, ведь внутри меня и вправду поселилась тьма. Остальные дети из приюта чувствовали это. Я не могла больше играть в детские игры — для меня это было равносильно тому, чтобы полетать на Луну на спине свиньи. Мой разрушенный разум кое-как исцелился, но на нем остались уродливые шрамы.

По сути, я стала такой же, как Робсон: одинокое существо, испытывающее внутренние муки, о которых никому не могло рассказать. Результатом всего этого стало то, что когда люди со стороны захаживали, чтобы взглянуть на сирот с намерением усыновить кого-либо, они не могли даже смотреть на меня и проходили мимо. Я была темным пятном на белом листе бумаги. Я была уродливой ухмылкой среди улыбок. В двенадцать лет я ощущала себя на все тридцать.

Помню, как в качестве своеобразного вызова, меня выбрали благонамеренный преподобный и его жена. Не прошло и двух недель, как они вернули меня обратно. Когда священник сказал мне, что Бог любит меня и у него есть планы на мою жизнь, я рассмеялась ему в лицо, обозвала его жену жирной старой коровой, каковой она и являлась, и выбросила в окно миску с супом.

Так прошло два года. Затем меня выпустили из приюта под опеку одного любителя молодых девушек. Дамам из приюта следовало бы обеспокоиться — не несет ли этот человек для меня опасности, учитывая то, что со мной произошло, но они слишком хотели от меня избавиться, и им было без разницы, что меня ждет.

А ждало меня вот, что: мало того, что этот человек обожал молоденьких девушек, ему еще и нравилось охаживать их хлыстом. Меня это его увлечение тоже не обошло стороной. Тогда-то он и раскрыл мне свой прелестный маленький план: если я хотела избежать наказания, мне следовало стать послушной, изображать невинную девочку, гулять по городским паркам и детским площадкам и завлекать других девочек, обещая им сладости. Он увидел во мне тьму и решил, что я смогу завлекать к нему других жертв.

Я нашла способ убежать от него в ту же ночь, и так я оказалась на улице.

Что я могла сделать, чтобы выжить? Мне было четырнадцать, и единственное, что я хорошо умела, это то, чему научила меня мама — танцевать. Я приняла немыслимое решение: стать уличной танцовщицей и зарабатывать деньги на прохожих. Так я и поступала, пока тянулись весна и лето. Жила я на заброшенном складе в Уайтчепеле с несколькими другими беспризорниками, вроде меня самой. Ты знал их как «Черноглазое Семейство», хотя, полагаю, моя банда состояла из других людей. При знакомстве они пригрозили мне расправой, потому что я танцевала на их территории, и они хотели получать половину моего заработка. Со временем мы смогли договориться: я обещала танцевать только на их территории и делиться деньгами, но получать покровительство банды. Для этого мне надлежало в нее вступить. Так у меня появилась татуировка, и я прошла через ту же церемонию, что и ты.

А теперь, Мэтью, мы подошли к той части моей жизни, когда начала просыпаться Дикарка Лиззи. Впрочем, может, она уже давно проснулась на тот момент — просто выжидала? Как знать.

Нас было четверо, и на нас напало шестеро бандитов из группы «Могавков». Возможно, ты и сам с ними сталкивался? Они просто бесы во плоти! Стояла поздняя ночь, мы возвращались из таверны, что находилась на нашей территории, где «Семейство» могло подкрепиться. «Могавки» вывалились на нас из проезжавшей мимо телеги, раскрашенные, как дикари из колоний. Как я уже сказала, их было шестеро — все мужчины, а нас четверо — двое парней, я и моя подруга Одри. У «Могавков» были кинжалы и сабли, и они зарубили наших мальчишек прежде, чем хоть один из них успел дунуть в предупреждающий свисток. А потом они набросились на нас. Мы пытались сражаться, но у них были сильные руки и хорошо поставленные удары. Они забросили нас в телегу и увезли — вся схватка, вероятно, заняла не больше минуты.

Нам завязали глаза и отвезли нас куда-то, где пахло застарелой сыростью. Я решила, что это какой-то подвал, и мысленно приготовилась, что меня снова изнасилуют, а потом еще и убьют, но этого не произошло — ограничилось побоями. Чуть позже я узнала, что они слишком сильно ударили Одри, и она умерла рано утром, а это, как выяснилось, было плохо, потому что им заплатили за то, чтобы они доставили двух девушек в дом, находившийся в Шордиче, недалеко от тюрьмы. Я узнала это, потому что именно туда они отвезли меня на следующую ночь. И там я познакомилась с госпожой Спаннер — хозяйкой дома — и остальными девочками в возрасте от двенадцати до пятнадцати лет. Мне на тот момент было уже шестнадцать, но я всегда выглядела младше, и госпожа Спаннер решила, что я могу сойти за четырнадцатилетнюю.

Пыталась ли я сбежать?

Конечно! Несколько раз!

Но у госпожи Спаннер было двое арабов, которые работали охранниками, так что все было тщетно. Охранникам не разрешалось развлекаться с девочками, это удовольствие было… только для денди, которые платили большие деньги за такие привилегии. После неудачных попыток к бегству мне пришлось остаться. До меня быстро донесли, что если я не буду работать, то не буду и есть. Какое-то время я и вправду не ела… но, знаешь, рано или поздно голод становится таким невыносимым, что все остальное перестает иметь значение. И я сделала немыслимое, чтобы выжить…

А госпожа Спаннер оказалась не такой уж и плохой. Она была деловой женщиной и тоже зарабатывала себе на кусокхлеба, как умела. Много лет назад она работала швеей, но со временем руки перестали ее слушаться, да и зрение перестало быть таким острым, как прежде. Как-то раз госпожа Спаннер попросила меня помочь заштопать одежду девочек и украсить ее кружевами, цветами и прочим. Она сказала, что если у меня получится, она будет со мной помягче и не будет заставлять меня работать ночи напролет. Она осталась верна своему слову.

Однажды я встретила хозяина дома. Не только этого дома, как выяснилось, но и нескольких других таких же, разбросанных по городу. Госпожа Спаннер сказала мне, что этот человек замешан во многих темных делах, но лучше мне не знать слишком много, а иначе кто-то может перерезать мне горло.

Его звали Маккавей ДиКей. Он приехал в экипаже, который будто был частью элитного кортежа. И, знаешь, если б сам дьявол решил явиться на эту землю в человеческом обличье, он, определенно, предпочел бы внешность этого мужчины. ДиКей вошел в дом в сопровождении двух своих телохранителей. Ох, Мэтью, он был нечеловечески красивым! А еще ему было невозможно что-то запретить или в чем-то отказать. Самое страшное, что он об этом знал. А прибыл он для того, чтобы осмотреть свой «товар». Нас всех заставили нарядиться в самые красивые платья, выйти к нему, присесть в реверансе, как будто ДиКей был членом королевской семьи. Впрочем, он так и выглядел: честное слово, костюм, в который он был одет, был лучшим нарядом, что я видела в своей жизни!

Мы выстроились в ряд, и он прошествовал мимо нас, попутно проверяя наши зубы, оценивая лица, фигуру и все остальное. Подойдя ко мне, он провел рукой по моей щеке, и я помню, как вздрогнула, потому что его прикосновение было ледяным.

Именно там на меня снизошло осознание, что зло существует для того, чтобы развращать невинность. Превращать ее в нечто уродливое — что можно купить и продать, как и любой другой товар. Такова была цель ДиКея. Знаешь, в ту минуту я всем сердцем желала убить его, разорвать на куски — как и всех злодеев, которые охотились на слабых и беззащитных людей, неспособных за себя постоять. Тогда и проснулась Дикарка Лиззи — проснулась и начала думать об убийстве, как о средстве… если и не от всего мирового зла, то хотя бы от его части в том маленьком мире, который меня окружал.

Но на время я затаилась и прожила в том доме почти год, дожидаясь, пока госпожа Спаннер начнет достаточно доверять мне. Она позволяла сопровождать ее во время походов за покупками, мы часто покупали ткани, и все омрачалось лишь тем, что с нами неизменно был один из ее арабов. Я старалась быть кроткой и послушной, выискивая подходящий момент.

И вот, он настал.

Как-то раз, когда они отвлеклись, я бросилась прочь, затерялась в толпе людей и бежала, бежала и бежала — пока не очутрилась в переулке.

Надеюсь, с госпожой Спаннер все было в порядке, потому что за одно то, что она потеряла меня, ДиКей мог убить ее, ведь каждую из девочек в том доме он считал своей собственностью. Тем не менее, как бы я ни переживала за госпожу Спаннер, я знала, что должна сбежать. Правда, на этом мой план заканчивался. Куда мне было идти?

Судорожно размышляя, я вспомнила, что в Спайтефилдсе — где мы находились — производилась большая часть текстильных работ, а шить и ткать я умела. Да, может, я и не была профессиональной швеей, но на фабриках частенько использовали детский труд, так что я легко находила работу за несколько пенсов в день. При этом мне уже исполнилось семнадцать, и я была намного старше большинства других рабочих. Немного времени занял и поиск жилья: я без труда нашла маленькую лачугу рядом с мельницей.

Все могло наладиться.

Но однажды вечером, возвращаясь с работы, я увидела, как какой-то мужчина схватил за шею маленькую девочку и потащил ее в переулок. Тогда я — и Дикарка Лиззи тоже — поняла, что в Спайтефилдсе был настоящий рассадник зла! Хищники стекались сюда отовсюду, чтобы добраться до детей, большинство из которых были сиротами и жили группами в маленьких лачугах, как и я.

Это должно было измениться!

По ночам я начала бродить по улицам, высматривая хищников, забравшихся в наш район, чтобы развратить еще больше невинности, искалечить еще больше детей, которые и так натерпелись от мира. Поэтому я — она — купила нож.

Это стало моей навязчивой идеей… я чувствовала непреодолимую потребность нанести ответный удар всем Робсонам и ДиКеям. Дикарка Лиззи всегда жаждала этого, и в какой-то момент мы обе поняли, что для нас это единственный способ не сойти сума от обуревавшего нас гнева.

Она одевалась так, чтобы выглядеть как можно моложе и беззащитнее. Мы старались вести себя, как ребенок…

Первый, кто бросился на нее, в страхе умчался прочь, потому что она замахнулась на него ножом, но промахнулась. Второму она порезала только руку. Тогда она поняла, что ей нужно что-то более эффективное, поэтому я купила для нее десять лезвий, украла кусок кожи и сшила для нее перчатки.

Поначалу у нее возникали неприятности — с перчатками было непросто справляться. Несколько раз она и сама порезалась, торопливо извлекая их из сумки. Ей предстояло научиться искусству убивать и оставаться при этом невредимой, а это требовало практики. Итак, пока Элизабет Маллой днем жила при мельнице и работала на ткацкой фабрике, по ночам Дикарка Лиззи бродила по улицам и вершила правосудие. Общественность наградила ее другим титулом — Спайтефилдская убийца, но на это нам обеим было плевать.

Кажется, я уже говорила, что первая ее жертва среди мужчин была сильно похожа на Бродерика Робсона. Она с радостью превратила его в изумительный фарш! Вскоре она научилась перерезать им глотки прежде, чем они успевали закричать, а еще чуть позже научилась определять, из каких мест сильнее всего брызжет кровь, чтобы избегать пятен на своей одежде. Это далось ей с трудом, поначалу пришлось своровать много одежды с бельевых веревок, но, в конце концов… она приноровилась.

Так она убила шестерых. С седьмым она повела себя слишком самоуверенно и слегка замешкалась. Она порезала ему лицо, но он успел сбежать и позвал на помощь. Именно из-за него констебли получили наше описание, и через три месяца Дикарку Лиззи поймали. На нее устроили облаву целых четыре констебля — видимо, отправить за Лиззи кого-то одного законникам было слишком страшно. Можно даже счесть, что мне это польстило.

Так или иначе, ее посадили в камеру, затем были суд и тюрьма.

После двух лет за решеткой о нас узнал доктор Файрбоу и перевез нас в психиатрическую лечебницу Хайклиффа, где он проводил экспериментальное лечение так называемых «криминальных умов». Ему даже продали оригинальные перчатки, чтобы он смог поместить их в музей, который планировалось открыть при лечебнице.

Я была не единственной его подопечной в Хайклиффе, но несколько других умерли от передозировки лекарствами. Я выжила, и Лиззи тоже. И хоть она оказалась надежно связана, она никуда не исчезла.

А однажды в лечебницу приехал Самсон и привез туда свою жену. Она потеряла всякую связь с реальностью, забыла, кто она такая, и не узнавала мужа. Она не могла ни самостоятельно одеваться, ни есть, ни пить, ни ходить по нужде. Иногда она что-то лепетала и плакала, но в ее словах не было никакого смысла. Доктор объявил ее безнадежно больной, но Самсон навещал ее почти каждый день.

Мне в то время было разрешено проделывать кое-какую канцелярскую работу в кабинете доктора — это успокаивало меня, и в один прекрасный день Самсон заговорил со мной. Я была поражена не меньше остальных, когда через несколько недель он заплатил доктору за то, чтобы меня перевезли к нему домой, а также заплатил за регулярное снабжение лекарством.

Лиззи почти все время спала. Но когда она вдруг проснулась, Самсон устроил все так, чтобы ее жажда насилия получила выход. Без жертв она могла погибнуть, и я сказала Самсону, что могу умереть вместе с ней. Похоже, он боялся, что я ослабну умом и духом — как его жена — и он больше не сможет наслаждаться моим обществом. Знаешь, он всегда был добр и любезен со мной, считал меня маленькой прекрасной леди, но никогда не прикасался. Он называл меня своим доверенным лицом на своем личном большом корабле.

Вскоре мы поняли, что жертвы Лиззи не обязательно должны были быть растлителями детей. Это как… если любишь ростбиф, можешь довольствоваться и говяжьим рагу. Лиззи — со своей непреодолимой тягой к крови — согласилась на разнообразие и принимала тех жертв, которых ей могли доставить без проблем. Так, например, мы пришли к соглашению, что Лиззи сможет устроить достойное представление для участников аукциона. Беспомощность тех констеблей должна была продемонстрировать, насколько Самсон презирает мелких людишек и их законы, а еще — показать, насколько его честолюбие заходит за рамки привычных масштабов. Учитывая, что Лиззи нуждалась в самореализации, это была хорошая задумка.

Самсон научился распознавать признаки беспокойства, которые появлялись у меня незадолго до того, как проснется Лиззи. Препарат — как я позже поняла — позволял ей просыпаться, когда это необходимо, а затем — с небольшим усилием — снова засыпать. Лиззи это не нравится, но она вынуждена с этим жить. Потому я и сказала тебе: я не знаю, каков будет эффект без лекарства.

Так мы подходим к концу моей истории.

Лично я — считаю, что Лиззи убила шестерых мужчин, которые охотились на детей в Спайтефилдсе. Они наверняка вернулись бы туда за новыми жертвами. Лиззи, к сожалению, была не в силах спасти всю невинность этих детей, потому что большая ее часть была уже потеряна к тому моменту. Но она могла сдержать распространение разложения — того разложения, что неминуемо привело бы к смерти большинства детей, их тел и душ; того разложения, что почти разрушило и уничтожило меня саму.

Вот — моя история.

Глава двадцать седьмая

Вот — моя история.

Стоило Элизабет произнести эти слова, как Мэтью почувствовал, что экипаж замедляется. Файрбоу, свернувшийся страдающим комком на сиденье напротив него, застонал и пробормотал нечто бессвязное.

— Мы останавливаемся, — нахмурилась Элизабет. — Зачем?

Мэтью выглянул в окно слева и тут же отругал себя за подобную неосмотрительность, досадливо поморщившись. После рассказа Элизабет он зарекся поворачиваться к ней спиной и тут же ослушался самого себя, а она — затылком, как и говорила, — наверняка ощутила страх, всколыхнувшийся в нем.

Стараясь не думать об этом, Мэтью вгляделся в устланный снегом пейзаж в попытке сориентироваться на местности, но разглядел лишь тусклый серый свет и длинную синюю тень лесополосы.

Воистину, тут незачем было останавливаться! И, тем не менее, скрипнув колесами, экипаж замер.

— Похоже, мы заехали в какую-то глушь, — покачал головой Мэтью. — Ты там что-нибудь видишь?

Элизабет выглянула в окно со своей стороны и пожала плечами.

— Лес, — безразлично отозвалась она, — и ничего больше.

Дверь справа открылась, и перед пассажирами предстал насквозь продрогший Джулиан.

— Подмени меня на козлах, Мэтью. Я совсем замерз, и спина у меня сейчас просто отвалится. Одному Богу известно, как возницы выдерживают так долгие часы!

— Я? Подменить тебя? Я никогда прежде не правил экипажами такого размера, не говоря уже о четверке лошадей! — ужаснулся Мэтью.

— Понятно. Значит, пришло время учиться. — Джулиан жестом дал Мэтью знак выбираться из салона. Ни на какие уговоры он сейчас поддаваться не собирался.

— Что? В чем дело? Где мы? — встрепенулся Файрбоу, поежившись при звуке голоса человека, отрезавшего ему ухо. При виде же обидчика глаза химика в ужасе распахнулись на опухшем от слез лице, и он попытался вжаться в стену, насколько это было возможно.

— Успокойся, — бросил Джулиан, словно приказывая собаке вести себя прилично. — Вот. Возьми шубу и перчатки, — обратился он к Мэтью. Но прежде чем отдать ему их, он махнул пистолетом в сторону Элизабет. — И чтобы никаких фокусов от вас, мисс убийца!

— Я ничего и не делаю, просто наблюдаю, — прохладно ответила она, и у Мэтью вдруг появилось жуткое чувство, что сейчас она говорит от имени своей темной половины.

Но выбирать не приходилось. Мэтью накинул шубу из шкуры белого медведя и надел перчатки. Воздух был ужасно холодным, а ветер сносил с громоздящихся вокруг сугробов целые снежные комья и горстями швырял их в лица путешественников, с недовольным воем уносясь прочь. Мэтью плотнее надвинул шерстяную шапку. Перед тем, как взобраться на козлы, он помедлил и повернулся к Джулиану, который уже готовился забраться в салон кареты.

— Не вреди Элизабет. Слышишь меня? — строго сказал он.

— Мне и не придется, если она сама меня не вынудит. — Он нахмурился. — А с чего это ты так о ней печешься?

— Мы с ней оба — члены «Черноглазого Семейства». Я дал клятву не…

— В чем дело? — вновь воскликнул Файрбоу, наклонившись так, чтобы слышать здоровым ухом.

— Я дал клятву не причинять вреда своим братьям и сестрам по «Семейству», — продолжил Мэтью. — И она принесла точно такую же. Вот, почему она не…

— Будь я проклят! — воскликнул Джулиан. Он задумчиво постучал по подбородку стволами своего пистолета. — Но мне-то она не сестра, Мэтью. Поэтому, если она сделает хоть что-то, что мне не понравится… — Он предпочел не договаривать, а поймав на себе предупреждающий взгляд Мэтью, лишь тяжело вздохнул. — Я же говорил тебе: я плохой человек. Чего еще ты от меня ждешь?

— Немного чести…

Джулиан хмыкнул.

— Ты, кажется, еще не осознал, Мэтью, что быть плохим человеком — значит делать очень много такого, что сделать необходимо. Даже если не хочется. Подумай сам, зашли бы мы так далеко, если б нашей главной заботой была честь?

— Я дал клятву. И сдержу ее, несмотря ни на что.

— Да пусть заходит, — вмешалась Элизабет со сладковатой улыбкой. — Она его не укусит. Пока. И, пожалуйста, закройте уже дверь, пока я тут в ледышку не превратилась.

У Джулиана было такое выражение лица, словно он всерьез взвешивает аргументы в пользу того, чтобы окончательно простудиться на козлах возницы и перетерпеть боль в спине. Это было явно более мудрым решением, чем провести хоть несколько минут в замкнутом пространстве с Дикаркой Лиззи. Однако он решил отринуть мудрость и в угоду пульсирующей болью спине забрался в карету.

— Просто держи колеса на дороге, — мрачно сказал он, прежде чем закрыть дверь и оставить нью-йоркского решателя проблем наедине со снежной круговертью.

Мэтью убрал пистолет за пояс бриджей и схватился за ручку, чтобы подняться на место возницы. Отсюда пейзаж казался совершенно бескрайним, а четверка коней, готовых тянуть карету, отчего-то внушала страх. Джулиан оставил поводья привязанными к ручке рядом с сиденьем. Морщась от снега, летящего в лицо, Мэтью взял поводья и устремил взгляд вперед, на дорогу, изгибающуюся вправо и тянущуюся меж лесными насаждениями. Он понятия не имел, как далеко им удалось отъехать от Лондона, но размышлять было бесполезно — как и сидеть без дела. Чем дальше им удастся убраться от этого города, тем лучше.

Он щелкнул поводьями, издав неуверенное:

— Гип-гип!

Лошади не сдвинулись с места. Он попробовал снова:

— Гип-гип!

Два скакуна фыркнули, выпустив в воздух насмешливые облачка пара. Один встряхнул головой, словно говоря «нет», а четвертый просто стоял без движения, как огромная статуя каштанового цвета. Мэтью вспомнил, что говорили некоторые возницы, потянул за поводья сильнее и закричал:

— Нннннно!

Кони издали раздраженный фыркающий звук и рывком дернули экипаж с места. Почувствовав, с какой силой натянулись поводья, Мэтью вообразил, как будут болеть его спина и руки после нескольких часов такой езды. Тем не менее, экипаж тронулся. Он двигался не очень быстро, но все же двигался, и Мэтью попытался по возможности расслабиться на задеревеневшей от холода подушке. Миг спустя он понял, что натяжение поводьев не позволит ему этого сделать ни на минуту. Казалось, не возница, а кони управляли экипажем — и, похоже, они прекрасно об этом знали.

Позволив себе повиноваться воле ретивых животных, Мэтью погрузился в размышления об истории Элизабет Маллой — и обо всем, что подвело их с Джулианом к этому моменту. Он вспомнил, как Элизабет сказала, что случившееся с нею едва не уничтожило и не разрушило ее, и решил, что если и встречал в своей жизни людей с разрушенной судьбой, то это была именно она.

На ум пришел комментарий Джулиана: быть плохим человеком — значит делать очень много такого, что сделать необходимо. Даже если не хочется. И ведь в чем-то он был прав. Если бы не качества, которыми жизнь наделила Джулиана, им ни за что не удалось бы завладеть книгой ядов Джонатана Джентри, не говоря уже о том, чтобы захватить Лазаруса Файрбоу. Разумеется, то, как Джулиан решил наказать доктора за побег, не делало ему чести, и все же… нельзя было отрицать, что эта попытка побега — после такого жесткого пресечения — была первой и последней. Больше химик не сбежит. Не посмеет.

И если говорить о побеге…

Мэтью вздохнул, понимая, что ничто не гарантирует им успешного возвращения в деревню Фэлла, несмотря на то, что им удалось сбежать из особняка. Мэтью был уверен, что Лэш уже отправился за ними в погоню в другом экипаже, и то, когда он их настигнет, было лишь вопросом времени. Этот вопрос Дамокловым мечом навис над Мэтью — он буквально видел, как парящие в воздухе снежинки складывались в угрожающий вопросительный знак и тут же распадались.

Был и другой вопрос: сможет ли Файрбоу вернуть Берри в нормальное состояние — с угрозами со стороны Джулиана и Мэтью или без?

А что насчет черного зеркала, предположительно созданного Киро Валериани с помощью итальянского колдуна? Зеркала, через которое можно призвать демона из глубин ада… Раз уж Мэтью поклялся Фэллу разыскать сына Валериани, чтобы добраться до этого зеркала, делает ли это его соучастником в ритуале по проникновению демонов в этот мир? Если предположить на миг, что это возможно, такая история навсегда оставит черное клеймо на душе Мэтью.

Он потряс головой. Это не могло быть правдой. Такие вещи — невозможны, это миф. Ведь так?

Как бы то ни было, Мэтью успокаивал себя тем, что до этого момента еще нужно дожить. Путь от Бристоля до Лондона занял тридцать восемь часов, но погода тогда была гораздо лучше, да и лошадей можно было гнать практически без остановки. Мэтью припомнил, что в Уэльсе состояние дорог для быстрого путешествия в экипаже было далеко не идеальным. Впрочем, какие там дороги? Будет правильнее сказать, ухабы от телег. В окрестностях «Прекрасной Могилы» Профессора Фэлла дела обстояли и того хуже. В общей сложности можно смело считать, что добраться до места займет сорок восемь часов, плюс еще, как минимум, двенадцать. И это, по подсчетам Мэтью, был еще оптимистичный прогноз — без учета силы ветра и без возможных накладок с экипажем.

Навязчивая мысль стучала у него в голове: а удастся ли добраться от Лондона до деревни Фэлла за семьдесят два часа? Да, это возможно, если по пути не останавливаться ни в одной гостинице, за исключением тех случаев, когда необходимо будет дать отдых лошадям и закупить — или украсть — предметы первой необходимости. Гнать лошадей придется так же, как они с Джулианом приказали гнать их из Бристоля до Лондона.

Мэтью нахмурился. Ему ничего не оставалось делать, кроме как время от времени щелкать поводьями и тщетно пытаться убедить четверку лошадей, что правит здесь все-таки возница. Стараясь хоть чем-то себя отвлечь, он подсчитывал пройденные мили и плотнее кутался в шубу из шкуры белого медведя — благослови Боже покойного графа Пеллегара и барона Брюкса, чьи тела уже наверняка обнаружили в гардеробной гостиницы. Мэтью готов был биться об заклад, что эта громкая история займет первые страницы «Булавки Лорда Паффери» — разумеется, когда леди Паффери узнает все подробности.

Миля шла за милей, а снегопад все продолжался. Экипаж миновал несколько небольших деревень, когда начало смеркаться. Мир вокруг казался вымершим — в такую погоду не наблюдалось почти никакой активности. Мэтью заметил несколько лошадей на пастбищах: они проводили четверку своих собратьев, запряженных в экипаж, грустными глазами. Внимание привлекло несколько местных жителей, занимавшихся хозяйством: похоже, им пришлось выбраться из домов из-за каких-то неотложных дел — никому ведь не хотелось выходить на улицу в такой снегопад.

Затем по обеим сторонам дороги снова вырос лес. Этой же дорогой Джулиан и Мэтью ехали из Бристоля — это был центральный тракт, тянущийся с северо-запада на юго-восток. Мэтью знал и то, что именно по этой дороге Матушка Диар везла его в деревню Фэлла... по крайней мере, по логике вещей должна была везти — потому что сейчас Мэтью вовсе не узнавал эту дорогу и от этого чувствовал себя все более неуверенно.

Сколько времени прошло, прежде чем Мэтью почувствовал, что лицо его совсем окоченело, а мышцы протестующе ноют при каждом движении? Он полагал, что примерно часа три. Лошади периодически фыркали, выдыхая облачка пара. Даже с наличием плотного снежного покрова на дорогах экипаж периодически угрожающе качался и кренился, грозясь соскользнуть с тракта.

Мэтью понял, что находится на пределе, поэтому, когда через двадцать минут впереди замаячил каменный дом, из трубы которого уютно поднимался дым, он принял решение дать коням отдохнуть, а также подкрепиться горячей едой самому. Рядом с домом, над порогом которого при ближнем рассмотрении обнаружилась вывеска, гласящая: «Добро пожаловать, путники!», стоял амбар. Мэтью кивнул, соглашаясь с собственным решением, и начал предпринимать попытки замедлить лошадей и увести их с тракта.

Смотровое окно открылось.

— Что ты делаешь? — прозвучал изнутри голос Джулиана. В его словах чувствовалось, скорее, требование, нежели вопрос.

— Я собираюсь остановиться вон в той гостинице. Мне нужно согреться, поесть и… сделать все то, что я сдерживаю уже больше часа. Полагаю, наши попутчики хотят того же.

Джулиан несколько секунд поразмышлял.

— Хорошо. Согласен. Возможно, мы останавливаемся слишком рано, но подкрепиться и выпить кружечку горячего эля явно не помешает. Только учти, что мы здесь надолго не задержимся.

Он закрыл смотровое окно. Мэтью выкрикнул:

— Тпру! Тпру!

Безрезультатно. Мэтью с тоской понял, что ему потребуется сила трех Хадсонов Грейтхаузов, чтобы заставить эту треклятую четверку остановиться перед гостиницей.

Наконец, он сумел сладить с лошадьми — те остановились примерно в пятидесяти футах от заснеженного зеленого навеса над входной дверью. Когда Мэтью в последний раз натянул поводья, дверь открылась, и полный человек в шерстяной шапке и коричневом пальто с овечьим воротником поспешил им навстречу.

— Приветствую, путники! — окликнул он. Голос его звучал грубовато, как теперешняя погода, однако настроение явно было хорошим. — Добро пожаловать! Вас сколько будет-то?

— Четверо, — ответил Джулиан, выходя из кареты. Он убрал пистолет с глаз долой, чтобы ненароком не напугать хозяина до полусмерти. — Все голодные, как черти, и жутко уставшие. Лошади тоже. Ты же с ними справишься, приятель?

— Глядите-ка, вот это четверочка! — Мужчина отступил назад, водрузив руки на широкие бедра, чтобы как следует рассмотреть упряжку и экипаж, пока Мэтью, мучительно скрипя суставами, сползал с места возницы. — Никогда не видывал таких карет! Держите меня трое — она слишком красивая для этого захолустья! — Он потер руки, а глаза его загорелись азартом. — Ну… справлюсь, как не справиться-то! Заведу их в амбар, накормлю, напою и обогрею. Устроит?

— Устроит, — устало ответил Мэтью.

— Добрый день, леди, — поздоровался мужчина с Элизабет, отвесив ей небольшой вежливый поклон. — Хотя какой уж тут день: темно, хоть глаз коли, не так ли! — Затем вышел Файрбоу, закутанный в клетчатый халат, и хозяин удивленно присвистнул. — Батюшки! Не холодновато тебе в ночной сорочке-то? И… что у тебя с лицом, приятель? Эй, да неужто разбойники?

— Бритвой поранился, — осклабился Джулиан.

— Это ж надо так порезаться! Ладно-ладно, идите в дом, там моя Грета вас подлатает немного. Я Оливер Отри, кстати.

— Очень приятно, — кивнул Джулиан, хотя своего имени называть не спешил. — На всякий случай: больше часа мы здесь провести не можем. Вы понимаете?

— А, понятно, спешите, значит. Ну… сомневаюсь, что лошадкам вашим часа хватит.

— Придется этим довольствоваться. — Джулиан произнес это настолько бескомпромиссно, что отбил всякое желание спорить.

— Сложновато быть одновременно и конюхом, и трактирщиком, — хмыкнул Отри, — но сделаю все возможное, чтоб уложиться. Лошадям это не понравится, но они хоть обогреются, так что…

Джулиан уже повернулся к Отри спиной и толкнул Файрбоу в сторону дома. Мэтью последовал за Элизабет, уловив, как Отри успокаивающим голосом разговаривает с лошадьми.

По дороге из Бристоля в обществе Тарлентортов они не останавливались в этой гостинице — предпочли другую, милях в пятнадцати к северо-западу отсюда. Такие гостиницы были настоящим пристанищем для усталых путников. В них можно было обогреться, поесть, выпить и даже отдохнуть, потому что каждая гостиница — в зависимости от размеров и респектабельности — предлагала путникам в качестве места для сна отдельную комнату, кровать или тюфяк в углу.

Мэтью был рад хоть на время скрыться от непогоды, так как ветер набирал силу, и снег комьями валился с ветвей деревьев, нависавших над трактом.

Внезапно его поразила мысль, от которой у него чуть не подогнулись колени.

— Книга! — севшим голосом выкрикнул он, но испытал мгновенное облегчение, когда Джулиан, не дойдя до двери, обернулся и коснулся застегнутого нагрудного кармана плаща Богена, по размерам не уступавшего небольшой сумке, куда он сумел спрятать книгу.

Зеленая штора на одном из двух окон дома отодвинулась, и из-за нее показалось чье-то лицо, но оно скрылось раньше, чем Джулиан успел его хорошенько рассмотреть. Навстречу путникам распахнулась дверь.

— Заходите, заходите и willcommen bei dir^[69]! — затараторила низкорослая пухлая женщина, стоявшая на пороге с широкой улыбкой. Мэтью уловил, что в ее речи проскальзывают прусские слова, и акцент тоже был, определенно, прусский. Что ж, прежде с пруссаками Мэтью не везло, но если эта женщина сможет предоставить ему хоть на час тепло домашнего очага, еду и питье, то да здравствует Пруссия! Мэтью проследовал внутрь вместе с остальными, с наслаждением оказавшись в комнате залитой желтым светом масляных ламп и горящего камина. Самым прекрасным было то, что в доме было тепло. Мэтью казалось, что ему никогда прежде не доводилось так замерзать. Он готов был залезть прямо в очаг, чтобы отогреться.

Камин привлек их всех, даже Файрбоу, который начал дрожать крупной дрожью, по мере того, как гостеприимное тепло начало прогонять холод из его тела.

Грета Отри закрыла дверь, чтобы ветер не задувал в дом, и дружественно оглядела своих гостей.

— Oh, mein Stern^[70]! — воскликнула она, заметив травмы доктора. — Что с тобой случилось, mein herr^[71]?

— Несчастный случай, — отозвался за него Джулиан. — Ничего, жить будет.

— Я таких несчастных случаев не видела! У меня иметься бальзам, который облегчить боль. Но тебе нужно обратиться к врачу, дорогой! И ты, что же, так и путешествовать? В такой одежде? — Мэтью заметил, как румяное морщинистое лицо женщины побледнело, а выражение на нем сменилось с беспокойного на подозрительное. — Was ist das?^[72] Никто не путешествовать в такую погоду в такой одежде! — Она отступила к дальней стене, на которой висел мушкет.

— Мэм, — обратился к ней Мэтью, пока ситуация не вышла из-под контроля, — этот человек — наш пленник. Мы везем его в специальную тюрьму в Уэльсе.

Файрбоу издал звук, оказавшийся чем-то средним между смешком и кашлем.

— Меня зовут Мэтью. Это мой помощник Джулиан. Мы — констебли.

Теперь уже Джулиан едва не поперхнулся.

— Нам пришлось забрать этого человека прямиком из постели, возможности переодеться у него не было. К тому же, к сожалению, нам пришлось его усмирять, так как он оказал сопротивление. Мы собирались отыскать ему одежду в пути, но пока случая не представилось. Возможно, у вас найдется что-нибудь? Хотя бы пара зимних чулок, которые вы могли бы нам продать?

— Этот человек — чертов лжец! — воскликнул Файрбоу. — Я уважаемый лондонский врач, а эти два преступника меня похитили! Посмотрите, что они сделали с моим ухом! Неужели два констебля, два представителя закона могут совершить такое зверство по отношению к человеку? — Он указал на мушкет. — Если он заряжен, я был бы очень благодарен, если б вы…

— Мэтью говорит вам правду, — вмешалась Элизабет. — Человек, стоящий перед вами, действительно доктор, но это не мешает ему быть низкосортным преступником. Он совершил несколько убийств в лондонском районе Спайтефилдс пару лет назад. Одной из жертв была моя сестра, и я сопровождаю этих людей, чтобы убедиться в торжестве справедливости. Я хочу видеть, как двери тюрьмы захлопнутся за этим монстром.

Файрбоу понял, что вряд ли ему что-то поможет, и истерически рассмеялся.

Грета Отри стояла с открытым ртом. Она дважды моргнула, но не осмелилась сдвинуться с места.

Оправившись от приступа нервного хохота, Файрбоу, возможно, продолжил бы защищаться, но тут он почувствовал, как рука Джулиана схватила его сзади за халат и слегка потянула его вниз к раскаленным поленьям камина, охваченным пламенем. Доктор задрожал и окончательно притих.

— Tar und Feder mich^[73], — сказала Грета, пожав плечами. — Я думаю, что мой Оливер лучше во всем этом разбираться, потому что я verdutzt^[74]!

— А я — голоден, — возвестил Мэтью, радуясь, что через этот перевал им удалось перебраться. — Как и мы все, я уверен. Можем ли мы попросить у вас немного супа или хотя бы немного хлеба?

— Все, что угодно, лишь бы быстро, — сказал Джулиан. — Мы можем пробыть здесь не больше часа. Чем раньше мы тронемся в путь, тем лучше.

Грета Отри — старушка с щербатой улыбкой и копной седых волос — возможно, и была простой деревенской женщиной, готовой разменять седьмой десяток, но Мэтью понимал, что она вовсе не глупа. Комментарий Джулиана заставил ее усомниться в том, что хотя бы один из путников говорил правду.

Впрочем, она могла подозревать их в чем угодно, но и что с того? Что она могла с этим поделать?

— У меня есть горшок куриного супа с ячменем и достаточно хлеба, чтобы каждому доставаться хотя бы по кусочек, — сообщила она, иногда коверкая окончания слов. — Горшок на кухне. Если хотеть, вы можете поесть там за столом.

— Отлично! — воскликнул Мэтью. — И… к слову о горшках. Не подскажете, есть ли у вас уборная?

— Там, взаду. — Она небрежно указала на прихожую. — Один горшок подходить всем. И я прошу вас вынести его на улицу после того, как использовать. И почистить снегом, ja?

— Да, разумеется.

— Что это? — внезапно спросила Элизабет.

Мэтью и остальные повернулись, чтобы узнать, что ее так заинтересовало. Элизабет сделала несколько шагов в сторону другого угла комнаты, где в темно-зеленом горшке с землей была посажена небольшая ель. Дерево было украшено небольшими бумажными розочками, а с ее ветвей каскадами свисали нити разноцветных бусин. Зрелище — при всей своей простоте — было довольно красивым.

— О, — проворковала Грета. — Это есть tannenbaum^[75]. Это традиция в стране, где я родилась. Там принято приносить в дом и украшать ель в это время года. Здесь вы называете это рождественская ель.

— Дерево… в доме? — удивилась Элизабет. — Как необычно. И при этом очень мило.

— Я любить хороший настроение, которое оно приносит, — сказала Грета. — А теперь… вы хотеть есть суп? И те, кому надо на горшок, тоже могут это сделать. — Она жестом позвала гостей следовать за ней.

Джулиан отодвинул одну из штор, проверяя, что творится снаружи, и увидел, как Оливер пробирается сквозь снежные вихри. Мэтью заметил, как лицо Файрбоу скривилось, когда он встал рядом с Элизабет и уставился на ель.

— Это самое жалкое зрелище, что я когда-либо видел, — фыркнул он. — Дерево в доме! К чему это уродство? Это так же нелепо, как то, что вы, Элизабет, выступаете на стороне этих двоих — против меня. Вы полностью выжили из ума?

— Вы напрашиваетесь на еще один порез, доктор, — тихо отозвалась Элизабет. Она старалась не поднимать шума, поскольку кухня, куда ушла Грета, была совсем рядом. — И куда бы вы пошли, даже если б вам удалось сбежать? Замечу, что на это у вас не было ни единого шанса. Ждите своего часа, доктор. Вот и все, что я могу вам сказать.

— И вы затеяли это предательство, потому что когда-то состояли в одной банде с Корбеттом? Уверен, когда Самсон найдет вас, ему будет интересно об этом услышать.

— Это не предательство, а здравый смысл. Впрочем, вряд ли вы понимаете — ваш здравый смысл остался в Лондоне на снегу. Вместе с вашим ухом.

Дверь в дом открылась, и вошел Оливер Отри.

— Ффух! — выдохнул он, прошествовав мимо остальных к очагу, чтобы согреться. — Впереди холодная ночь, имейте в виду! Ну, о ваших лошадках я позаботился, так что беспокоиться не о чем. — Он разделся, сняв шапку и пальто и попутно отряхивая их от снега. Мэтью подумал, что Оливер Отри, вероятно, на несколько лет старше своей жены, и улыбка у него была щербатой, ей под стать. Но у него было широкое дружелюбное лицо с массивной челюстью, а волосы у самого лба чуть вились. Именно на этом участке его шевелюру тронула седина, что придавало ему необычное сходство с ангелом.

Оливер Отри вновь покосился на раны Файрбоу.

— И все-таки! Так обрезаться бритвой, надо же! — сказал он, прищурив серые глаза. — Махать ею где ни попадя — не самое умное решение.

Грета вернулась в комнату, лицо ее ничего не выражало.

— Олли, они рассказывать мне историю о pferdefedern. Лучше не задавать этим людям вопросы. Мы не хотеть знать их планы, это нас не касаться. Пойдемте, суп готов. — Она отвернулась и величественно удалилась из маленькой комнаты.

— А что значит это слово? — поинтересовался Мэтью, нахмурив брови. Отри вторил ему, и седая курчавая прядь его волос покачнулась.

Он ответил:

— Конские перья, если дословно.

Так и не уловив смысла сказанного, Мэтью отправился в комнату с горшком, а затем, повинуясь приказу хозяйки, вышел через заднюю дверь дома, прошел мимо поленницы и небольшого сарайчика и отважился даже углубиться в лес, прежде чем опустошить и вычистить за собой горшок. Элизабет вышла следующей, и Джулиан ждал ее у черного входа, несмотря на то, что бежать она не собиралась. Далее пришел черед Файрбоу. Он отказался вычистить за собой горшок, поэтому Джулиану пришлось сделать эту работу за него. Он не побрезговал грязной обязанностью, однако выражение его лица говорило о том, что за это унижение доктор еще поплатится.

Пальто и шапки отправились на настенные крюки, и, наконец, пришло время усмирить недовольное бурчание желудков.

В маленькой, но ухоженной и чистой кухне, где горел еще один очаг, все собрались за крепким дубовым столом, чтобы отведать куриного супа и черного хлеба, который — как счел Мэтью — был приготовлен по прусскому рецепту.

Прежде чем приступить к еде, Джулиан и Оливер умудрились вступить в какую-то перепалку по поводу цены пребывания здесь путников. Отри сказал, что за все восемь лет работы гостиницы никто не останавливался здесь всего на час, поэтому он не знает, какую плату установить. Пришлось вступить в переговоры. В итоге Джулиан сторговался с хозяином до четырех шиллингов.

Суп и хлеб быстро отправились в изголодавшиеся животы, а за ними последовал горячий крепкий чай.

Грета села на стул рядом с Файрбоу, чтобы нанести ему на раны мазь из маленькой зеленой баночки. Средство сильно пахло имбирем и явно жгло. Не стерпев боли, Файрбоу закричал, но Грета успокаивающе заверила его, что имбирь сотворит чудеса исцеления. Если, — добавила она, переглянувшись с мужем, — на пути в Уэльс не будет новых несчастных случаев.

— Это будет зависеть от поведения узника, — сказал Джулиан, макая в остатки супа кусок хлеба. Он явно не собирался оставлять ни крошки. — Мэтью и я благодарим вас за гостеприимство, но, боюсь, нам пора уходить.

— Но ваша четверка не готова снова отправиться в путь! — возмутился Оливер. — Лошадки сильные, но нельзя ж гнать их без продыху!

— Они справятся. Им придется. Иного не дано. И еще, если ты сжалишься над этим джентльменом, — Джулиан покосился на Файрбоу, — и продашь ему пару чулок, будем рады. Кажется, он жаловался, что у него мерзнут ноги.

— У меня всего две пары, и я их не продам, — последовал ответ. — В наших краях шерсть найти непросто. Да и дорого.

У Мэтью мелькнула мысль, и он понял, что должен был додуматься до этого раньше.

— Багажное отделение экипажа, — шепнул он Джулиану. — Мой… гм… эскорт, наверное, взял с собой вещи. Там могут быть теплые чулки.

— Твой эскорт? — переспросила Грета, но осеклась. — Никаких вопросов от меня. — И она демонстративно начала убирать посуду.

— Прошу, проверьте карету! — почти умоляюще заныл Файрбоу. — Если хотите, чтобы я живым добрался до той чертовой деревни, ради Бога, проявите милость!

— Я тоже не буду задавать вопросов, — нахмурился Оливер, допив чай одним глотком и выходя из-за стола. — Принесу еще поленьев! — предупредил он жену, обернувшись через плечо.

— Сходи, проверь карету, — решился Джулиан. — А потом нам надо будет ехать дальше, независимо от того, готовы к этому лошади или нет.

Прежде чем выйти на улицу Мэтью надел шубу из шкуры белого медведя и перчатки, укутавшись в свое одеяние как можно плотнее. Ветер хлестнул его по лицу с такой силой, что он на миг растерялся. Несмотря на то, что на часах было около трех дня, небо из светло-серого уже превратилось в темно-синее. Начались сумерки.

Спасаясь от непогоды, Мэтью пригнул голову и не без труда доплелся до кареты. Проверив багажное отделение, он с удовлетворением отметил, что там и вправду хранятся вещи: он обнаружил коричневую холщовую сумку.

Взяв вещи и закрыв багажный отсек, он заспешил обратно, в тепло, но его остановило лошадиное ржание.

Мэтью замер.

Неужели ему послышалось? Ветер порой играл с воображением злую шутку, но сейчас Мэтью мог поклясться, что из амбара донесся какой-то звук. Амбар стоял чуть левее, примерно в тридцати ярдах от его нынешнего местоположения. И звук… действительно ли он донесся оттуда, или с дороги, что огибала постройку позади и сворачивала в лес?

Нет, нет, это беспокойные кони в амбаре, — увещевал себя Мэтью. — И еще проделки ветра. У меня разыгралось воображение. В такую погоду невозможно точно определить, откуда исходит звук…

Мэтью понимал: дело в усталости. Вот и все.

И все же…

Краем левого глаза он заметил какое-то движение — от дерева к дереву. Темная фигура мелькнула между темными стволами. Мэтью стал пристально вглядываться в полосу леса, но ничего странного больше не увидел. Просто снег и ветер… шутят с его зрением и слухом.

Лучше вернуться в дом, — подумал он. — Лучше как можно быстрее проверить эту сумку и убраться отсюда.

Войдя в дом, Мэтью стал разбирать сумку прямо на столе, а остальные молча наблюдали за ним — особенно Файрбоу, его глаза светились надеждой. Мэтью поочередно извлек несколько сорочек, две пары бриджей, пару потертых черных сапог и… пару шерстяных чулок.

— Слава Богу! — воскликнул Файрбоу, хватая чулки, сорочку, бриджи и сапоги. — Я примерю их прямо сейчас! — И, не соблюдая приличий и не обращая внимания на хозяев, он встал перед очагом, сбросил халат и — совершенно нагой — расселся на полу, принявшись натягивать чулки, которые оказались ему впору. Следом пришел черед бриджей, которые были велики в талии, и сапог, давящих на пальцы так, что, едва примерив их, Файрбоу скривился. Сорочка же села хорошо, хотя и чуть болталась на плечах.

Стоило Файрбоу подняться, как его бриджи свалились до колен.

— Хм… — задумчиво протянул Отри, заметив, что его супруга с удовольствием созерцает сие зрелище. — У меня есть тонкая веревка, которая как раз сможет удержать штаны на месте. Это будет стоить вам шиллинг.

Джулиан без комментариев протянул ему монету, и Отри вручил ее Грете с победной улыбкой процветающего дельца. Не мешкая, он отправился за веревкой, а Файрбоу остался стоять, старательно поддерживая мешковатые бриджи руками. Элизабет не могла не усмехнуться, наблюдая доктора в столь печальном амплуа.

Мэтью подошел к одному из окон и осторожно отодвинул штору.

— Что там? — резко спросил Джулиан, подходя к нему.

— Ничего особенного. Но, ты прав, пора отправляться в путь. — Напряжение в собственном голосе удивило и даже обеспокоило Мэтью. Неужели он все-таки видел кого-то там, в сумерках?

— Уже давно пора. Отри! — раздраженно воскликнул Джулиан. — Поспеши, ладно? — Он тоже выглянул в окно, но темнота и снег ухудшали видимость, не давая ничего разглядеть дальше нескольких ярдов.

Отри вернулся с длинной веревкой и небольшим ножом. Пока Джулиан караулил Файрбоу, чтобы тот не вздумал перехватить нож, Отри сделал на бриджах несколько оскорбительных надрезов и продел через них веревку, создав тем самым импровизированный пояс.

— Затяни ее хорошенько и завяжи на узел, — приказал он. Когда доктор повиновался, Отри удовлетворенно кивнул и отошел на несколько шагов, любуясь своей хорошо проделанной работой. — Вот, пожалуйста, — сказал он. — Красиво, словно оленья шкура на заднице бобра!

Файрбоу вновь облачился в халат. Он ему не нравился, но был теплым, так что выбирать не приходилось. Когда путники уже вознамерились покинуть гостиницу, Отри вдруг замер посреди комнаты.

— Слышите? — спросил он.

Мэтью слышал только свист ветра за окном и треск поленьев в очаге.

— Вот! Снова! Слышите? Это лошадь кричит! — Отри пронесся мимо Мэтью и Джулиана к окну. Очевидно, за восемь лет работы в этой гостинице любой нехарактерный звук тут же привлекал его внимание. Отри оттолкнул штору в сторону, и стоило ему это сделать, как его лицо озарилось оранжевым светом.

— О, мой Бог! — прошептал он с широко распахнутыми отужаса глазами. — Амбар горит!

Глава двадцать восьмая

Мэтью и Джулиан в одно мгновение оказались рядом с Отри, прильнув к окну, Грета же бросилась ко второму и нервно оттолкнула прочь занавеску. Испуганное лошадиное ржание вновь болезненно прорезало воздух. Мэтью увидел в окне, как в щелях меж стеновыми досками амбара пляшут отблески огня.

— Ха! — безучастно хмыкнул Файрбоу. — Вот кошки и поймали мышек.

Не сказав ни слова, Джулиан отвернулся от окна, преодолел в два шага расстояние, разделявшее его с Файрбоу, и уложил доктора на пол одним мощным ударом в челюсть.

— Я должен пойти туда! — тревожно выкрикнул Отри, решительно зашагав к двери.

— Нет! — командным голосом остановил его Джулиан, и, похоже, в одном этом слове прозвучало достаточно бескомпромиссной настойчивости, чтобы остановить хозяина придорожной гостиницы. — Они будут поджидать выходящих!

У Отри было много вопросов к своим постояльцам, но он понимал, что сейчас явно не подходящий момент для того, чтобы расспрашивать их.

— Но я… я должен, — с нажимом ответил Отри, нерешительно переминаясь с ноги на ногу. Лицо его заметно побледнело, губы сделались серыми, как воск. Он простонал почти с мольбой: — Лошади! Они же там сгорят заживо! Так нельзя…

Это замечание было встречено напряженным молчанием.

Мэтью почувствовал, как страх сжимает ему горло и заполняет все его нутро, но заставил себя проглотить тяжелый ком и поступить правильно.

— Я пойду с вами, — с мрачной решимостью заявил он, извлекая из кармана шубы пистолет.

Глаза Отри изумленно округлились, но прежде чем он успел что-то сказать, зазвучал голос Элизабет:

— Мэтью, позволь мне выйти к нему! Я могу…

— Верно. Отпустите ее! — проскрипел Файрбоу, не поднимаясь с пола. — А потом я сообщу Лэшу, что она предательница, и он сразу же…

Джулиан безжалостно надавил сапогом прямо на горло доктора. Речь его сразу же оборвалась, превратившись в сдавленное бульканье.

— Что-то не припомню, чтобы кто-то здесь интересовался мнением ночного горшка, — процедил он.

— Слушайте, как хотите, но я выхожу! — заявил Отри. Он открыл дверь, Мэтью тут же взвел курок и последовал за ним. Джулиан попытался остановить их, закричав что-то им вслед, но Мэтью, оказавшись во власти зимнего ветра и снегопада, слов не разобрал, он лишь сумел уловить страх, звучавший в голосе напарника. Они с Отри бросились к амбару почти наперегонки. По мере приближения к пожару оранжевый свет пламени, извивавшегося меж досками стен, становился все ярче; показались завитки дыма, что сочились из всех щелей амбара и разносились по ветру.

Они отошли от дома примерно футов на двадцать, когда Мэтью заметил белую вспышку выстрела в лесу через дорогу, а миг спустя услышал странный треск. Отри резко вскрикнул от боли, схватился за правое бедро, пошатнулся и упал. Мэтью рухнул на колени рядом с ним, уже набрав в рот ледяного воздуха, чтобы заговорить, но Отри опередил его:

— Лошади! — со взглядом, полным отчаяния, прохрипел он, ухватив Мэтью за шубу окровавленной рукой. — Не дай им сгореть!

Времени на то, чтобы оценивать риск, не оставалось — как и на то, чтобы прикинуть, найдет ли следующая пуля свою истинную цель. Времени не было вообще ни на что…

Мэтью кивнул, вскочил и опрометью бросился к амбару, ожидая еще одного выстрела, но его не последовало. Кто бы ни стрелял несколько секунд назад, сейчас он явно не собирался делать это снова — возможно, искал более выгодную огневую позицию или подбирался ближе. Мэтью подумал, что Лэш наверняка пришел не один, он мог взять с собой своих наемников или даже заручиться помощью всей банды убийц, явившейся на его аукцион. Если это так, шансов у них с Джулианом, почти не осталось.

Когда он добрался до амбара и сбросил тяжелый запорный брус, мимо его правого уха просвистела еще одна пуля и яростно вонзилась в дерево. Сквозь взметнувшуюся внутри панику Мэтью понял, что стрелок занял позицию, с которой мог запросто обстреливать амбар, хотя и находился со стороны менее широкой его стены. Дожидаться третьего выстрела Мэтью совершенно не хотел, поэтому, не мешкая, распахнул дверь и всем телом подался внутрь амбара, почти мгновенно отпрянув, потому что навстречу ему бросились нестерпимый жар и ревущее пламя. В голове пронеслась мысль о том, что силуэт, подсвеченный огнем, представляет собой отчетливую мишень. Пришлось, отринув страх, броситься прямо навстречу пожару.

Вопреки ожиданиям, помещение еще не превратилось в кромешный ад, однако одна из лежавших внутри куч сена, была охвачена яростным пламенем, напоминая хорошо промасленный факел.

Повсюду витали запахи горящего сена и дерева, перемежавшиеся вонью китового жира. Мэтью невольно закашлялся, вдохнув едкую смесь, наполнявшую воздух. В следующий миг ему пришлось уворачиваться от несущегося на него огромного силуэта: одна из тяжеловозных лошадей Лэша сумела освободиться от привязи и понеслась прямо на Мэтью, едва не затоптав его. Еще одна лошадь — должно быть, принадлежавшая чете Отри, — тоже успела высвободиться и проскакала мимо Мэтью с перепуганным ржанием.

Чудом избежав столкновения со спасавшимися от пожара животными, Мэтью начал растерянно озираться по сторонам, высматривая оставшихся коней и пытаясь разведать обстановку. Приходилось попутно думать о том, чтобы вдыхать как можно реже, потому что каждый глубокий вдох грозился вызвать приступ надсадного кашля.

Куча сена, охваченная пламенем, с каждой секундой разгоралась все сильнее. Огню было недостаточно поглотить только верхний слой — он жадно проникал глубже, разъедая сухую траву, словно кислота, и постепенно добираясь до самого пола, попутно разрастаясь вширь. Казалось, пламя было ненасытным неистовым зверем, которого всю жизнь морили голодом, и теперь, обретя свободу, он намеревался во что бы то ни стало наполнить свое прожорливое брюхо. Добравшись до края кучи сена, огонь уже начал облизывать деревянные доски креплений амбара. На этих участках сила его заметно ослабевала — дерево оказалось не таким податливым, как сухая трава, и нужно было время, чтобы заставить его как следует разгореться. Однако рано или поздно крепление падет перед неубывающим напором огненной стихии — это было неизбежно.

В условиях напористого пламени Мэтью казалось, что дыма должно быть больше. Он догадался, что сено было достаточно сухим и лишь немного отсырело за счет повысившейся в последние дни влажности. По мере того, как накопившаяся влага испарялась белыми мазками, пламя становилось почти бесцветным, напоминая чистое огненное марево. Хлопья пепла и искры, то и дело взлетавшие к самому потолку, тихо дрейфовали под ним, а попадая в более холодные слои воздуха, стремительно теряли подъемную силу и опускались вниз. Отовсюду раздавались щелчки, когда на пути огня попадались особенно твердые или крупные стебли растений.

Температура заметно повышалась. У Мэтью резко пересохло во рту, удушливый, полный порхающего пепла, дыма и вони воздух, вызывал в легких панические спазмы. Со слезящимися от вездесущего жара глазами Мэтью уткнулся ртом и носом в собственное предплечье, стараясь раздобыть хоть глоток более-менее чистого воздуха. Шуба, похоже, задерживала большую часть едких примесей и позволяла немного нормализовать дыхание. Следующая мысль заставила Мэтью ужаснуться сильнее прежнего: мех ведь может гореть не хуже сена, поэтому, если он сам не хочет превратиться в пылающий факел, придется быть максимально осторожным с кружащими повсюду фрагментами горящей травы и искрами. Стоит шубе загореться, спасать ее будет бессмысленно — придется тотчас же избавляться от нее.

Пока Мэтью осматривался, несколько тлеющих травинок, не успевших потухнуть за время своего кратковременного полета, опустились на пол и стали новыми очагами возгорания.

Нужно было спешить.

Оставшиеся лошади из упряжки Лэша отчаянно ржали и рвались с привязей. Еще одна мечущаяся в панике кобыла — чуть меньших размеров — оказалась в ловушке, когда пламя охватило новую кучу сена в задней части амбара.

На глаза попалась лопата, прислоненная к стене у двери. Мэтью сунул пистолет за пояс, схватил лопату и бросился в дальний конец амбара, чтобы освободить лошадь Отри. По пути ему пришлось обогнуть несколько лужиц огня, жадно пожиравшего разбросанное сено. Он думал о том, чтобы попытаться полностью сдвинуть стог, поймавший в ловушку кобылу, но вынужден был отринуть эту идею, потому что наткнулся даже не на остатки высушенной горящей травы, а на островок чистейшего пламени. Казалось, оно обрушится на любого, кто попытается его тронуть, и погребет смельчака под собой в считанные мгновения.

Глаза Мэтью заслезились от нестерпимого жара: казалось, даже воздух приобрел угрожающе красный оттенок. Опустив взгляд, Мэтью с ужасом понял, что и пол здесь устлан сухим сеном — вероятно, изначально этот настил был сделан для удобства обслуживания лошадей, но в условиях пожара сухая трава стала проторенной тропой для всепоглощающего огня. Спасало лишь то, что слой сена был неплотным, и пламя не успело разгуляться во весь опор. Мэтью понял, что, возможно, сумеет совладать со стихией на этом коротком участке, если поторопится. С трудом вынося жар и то и дело заходясь в приступах кашля, он вытянул лопату на максимально возможное расстояние, отодвинул достаточно горящего сена, чтобы кобыла сумела увидеть выход. Пламя бросилось навстречу Мэтью, раскрывая свои смертоносные объятия.

Лошадь, по счастью, оказалась понятливой, и, как только в стене огня обнаружился просвет, пронеслась мимо своего спасителя, почти сразу исчезнув за пределами амбара. В этот момент вторая куча сена — видимо, значительно прогорев и потеряв способность сохранять изначальную форму, — начала проседать, высота ее уменьшилась почти вдвое, в воздух полетели угрожающие снопы искр.

Мэтью отпрянул подальше от этого обвала, опасаясь, что шуба все же загорится. От бушевавшего повсюду жара тело его обливалось потом, панические мысли подстегивали убираться отсюда как можно скорее, но в беде оставалось еще три лошади, и Мэтью не мог бросить их. Снова сделав глубокий вдох через рукав, он сосредоточился на попавших в беду животных.

Тем временем дыма становилось все больше: пламя постепенно добиралось до более глубоких слоев сена, пропитавшихся влагой. Белые едкие клубы заполняли амбар, и лишь незначительную их часть утягивало сквозь щели в стенах и потолке.

Затуманенным от жара взглядом Мэтью разглядел, как сквозь огонь к нему направляется чья-то фигура.

— Ах! — торжественно воскликнул Бертран Монтегю. — Самозваный барон Брюкс заявился сюда собственной персоной, чтобы умереть. — Он поднял пистолет, который, Мэтью не сомневался, был перезаряжен и готов прикончить его.

Но прежде, чем Монтегю успел нажать на спусковой крючок, раздался еще один выстрел. Убийца странно дернулся, качнулся вперед и повернулся, словно танцуя странный менуэт. Пистолет в его руке с грохотом выстрелил, и пуля угодила в горящее сено, взметнув в воздух еще один сноп искр. Монтегю упал на колени, издав тихий стон, затем повалился на живот, и Мэтью увидел кровоточащую рану у него на спине. Он поднял взгляд, чтобы рассмотреть своего спасителя.

— Тот, кто стрелять в моего мужа и пытаться сжечь лошадей, не достоин жить — с мрачной торжественностью произнесла Грета Отри, прижимая к себе дымящийся мушкет. Затем она рассеянно моргнула, ошеломленная тем, что только что совершила, но быстро взяла себя в руки и добавила: — Ничего не спрашивать.

— Помогите мне, — попросил Мэтью, придя в себя.

В меру возможностей защищаясь от расползавшегося пламени, они бросились на помощь перепуганным животным, рискуя угодить под их копыта. Двоих удалось освободить довольно быстро — лошади стояли чуть дальше от основного очага возгорания, однако третья кобыла обезумела, начав брыкаться и подпрыгивать так яростно, что ни Мэтью, ни Грета не могли к ней подобраться.

Условия все ухудшались: огонь становился жарче по мере того, как занималось остальное сено. Амбар заполнял едкий дым, затуманивая взор и не позволяя толком дышать. Жар обжигал открытые участки тела: руки, лицо и шею. Глаза пересохли и болели, и с каждой секундой все труднее становилось бороться с желанием закрыть их и не открывать. Мэтью подумал, что, должно быть, именно так чувствуют себя запертые в аду грешники.

Не теряя бдительности, он поглядывал на открытую дверь амбара, ожидая новых выстрелов от команды убийц Лэша. Вместе с тем они с Гретой вознамерились снова подобраться к лошади, однако та в панике сумела оторвать перекладину, к которой ее привязали, и рвануть с места. Лишь чудом не зацепив своих несостоявшихся спасителей, кобыла галопом пронеслась мимо них, волоча за собой массивный кусок дерева на веревке. На пути ей попалась охваченная огнем кормушка соседнего стойла с ворохом сена. Лошадь без труда перепрыгнула ее, однако деревянный брус зацепился за нее и повлек горящую кормушку вслед за животным, которое теперь словно было запряжено в адскую колесницу. Огненный шлейф и бушующий дождь из искр понеслись наружу.

Мэтью и Грета ошеломленно огляделись. Шансов на то, что огонь удастся потушить, не оставалось — похоже, амбар был обречен. Оставаться здесь было больше нельзя: горящий дым обжигал гортань и легкие, вызывал удушливые спазмы, разъедал глаза, отчего они болели и нещадно чесались. Мэтью и Грета чувствовали, как с каждой секундой им обоим становится все хуже.

Они должны были вернуться в дом, а для этого предстояло преодолеть расстояние в тридцать ярдов. Мэтью прикинул, что на месте стрелка занял бы позицию, с которой лучше всего просматривался дверной проем амбара. Только где этот стрелок может прятаться? Через дорогу в лесу? Нет, за такое время он наверняка подобрался ближе. Где же тогда? В укрытии за экипажем?

Кто-то снаружи окликнул Монтегю, и по акценту Мэтью сквозь потрескивание и гул пламени узнал акцент Сандора Краковски. Похоже, самое худшее предположение оказалось верным: Лэш привел с собой всю банду. Кардинал Блэк и Филин тоже здесь?

Вспомнив, какое количество оружия из корзины в доме Лэша было выброшено в кусты в порыве эмоционального протеста, Мэтью едва не стукнул себя по лбу от досады: если убийцы принесли все это с собой, то вскоре им с Джулианом предстоит иметь дело с маленькой армией. Можно было воспользоваться пороховницей Богена, но для этого нужно было добраться до экипажа — при себе, в кармане жакета, Мэтью имел только сумку с кремниями и патронами. Стоило ли попытаться добыть до пороха? Вероятно, да, потому что у Джулиана его точно нет.

Все это промелькнуло у него в голове за считанные секунды, и Мэтью понял: других вариантов нет, нужно идти к экипажу. Понимая, что в собственном пистолете у него всего одна пуля, Мэтью поморщился, но вытащил оружие из-под шубы и приготовился. Бесстрашная Грета Отри в это время смотрела в окно, выискивая врагов и прислоняя к боку мушкет.

Дым становился все гуще, рваными клоками клубясь вокруг, усугубляя и без того напряженную обстановку. Усеивающий воздух пепел оседал на плечи и головы Мэтью и Греты, создавая впечатление, что они угодили под серовато-черный снегопад.

— Грета! — окликнул Мэтью, подходя к ней сзади. Голос его приглушал рукав, через который он дышал. — У вас остались еще пули для мушкета?

— Упаковка, — обронила она, все еще настороженно глядя на зловещую полосу леса через дорогу.

— А порох?

— Полмешка.

— Хорошо, — с облегчением сказал Мэтью. Выходит, к карете, становясь удобной мишенью для стрелка, бежать не придется. Мэтью выглянул в окно поверх плеча Греты и заметил, что к дому ползет Оливер Отри. — Послушайте, я пойду вперед и выстрелю. Как только я это сделаю, вам нужно бежать к дому. Вы готовы?

Она решительно кивнула.

Мэтью сделал глубокий вдох через рукав, с трудом не закашлявшись, и вышел на улицу.

Оказавшись во власти зимнего холода, Мэтью едва не потерял сознание — ему показалось, что его окатили студеной водой. Вдыхать морозный воздух было больно, потому что он тоже обжигал — но не жаром, а холодом.

Собрав волю в кулак, Мэтью решил выстрелить в направлении экипажа. Под аккомпанемент оглушительного грохота Грета побежала. В этот момент Мэтью заметил, что под каретой кто-то прячется, лежа на животе.

Бежать! — подсказал ему страх. Едва он попытался последовать этому совету, как раздался выстрел, и Мэтью почувствовал, как пуля с силой рванула его левый рукав чуть выше локтя. Кто-то еще выстрелил в него — на этот раз из леса… но из-за намокшего пороха выла осечка.

Грета к этому моменту успела добраться до своего мужа и помогла ему подняться. Со своего места Мэтью понял, что передвигаться сам Отри был не в состоянии. Грета обхватила его, став ему опорой, и вместе они направились к дому. Входная дверь была предусмотрительно распахнута, в дверном проеме стоял Джулиан, призывно подгоняя хозяев гостиницы и своего дрожащего напарника, который уже, спотыкаясь, несся к дому. В ошеломленном разуме Мэтью бешено стучали мысли, как близок он был к тому, чтобы словить две пули.

Стоило всем переступить порог, Джулиан тут же захлопнул и запер дверь. Элизабет стояла, прислонившись к дальней стене, словно та могла дать ей укрытие. Файрбоу держался на удивление самоуверенно, несмотря на отрезанное ухо, порез на лбу и недавно рассеченную губу — своим видом он буквально напрашивался на еще один удар Джулиана.

Грета помогла мужу опуститься на пол.

— Проклятье! — со злостью простонал он. Дыхание было тяжелым, лицо кривилось от сильной боли. Судя по всему, пуля повредила ему бедренную кость. — Отличный выстрел в спину, леди! — проскрипел он, натянув на лицо нервную улыбку. — Кажись, у меня что-то сломано.

Грета обеспокоенно посмотрела на присутствующих. Взгляд ее замер на Джулиане, который достал свой пистолет и отодвинул шторы на окне, чтобы разведать обстановку.

— Кто они? — спросила Грета.

— Плохие люди, — ответил ей плохой человек.

— Лошадям удалось спастись, — сообщил Мэтью, рассматривая входное и выходное отверстия от пули на левом рукаве своей шубы.

— Я видел, — мрачно сказал Джулиан.

— За мной пришел Монтегю, — продолжил Мэтью свой рассказ. — Грета застрелила его и спасла мне жизнь.

— Монтегю, — эхом повторил Джулиан, до рези в глазах всматриваясь в снежную тьму. — Значит, Лэш привел остальных…

— Позволь мне поговорить с ним! — настаивала Элизабет. — Пожалуйста, Мэтью!

— И что ты ему скажешь? — спросил Джулиан. Несмотря на напряженную обстановку, голос его звучал ровно и спокойно, как если бы он вел тихую светскую беседу в вестибюле «Герба Мейфэра». — Попробуешь с ним поторговаться? И что поставишь на кон? Нам нужны книга и доктор, и, Богом клянусь, мы не отдадим ни то, ни…

Из-под экипажа снова грянул пистолетный выстрел, и Джулиан едва успел отклониться. Пуля влетела в окно, по которому мгновенно расползлась паутина трещин, и ударилась о камни камина, срикошетив от них.

— … ни другое, — спокойно закончил Джулиан, даже не изменив тон. — Лэш все равно собирается нас убить, даже если мы отдадим ему книгу, доктора и тебя, так какой смысл вести переговоры?

— Я попробовала бы выторговать для вас быструю смерть, — ответила Элизабет. — Ты же понимаешь, что вы в меньшинстве. Вам не уйти, это место окружено!

— Что вы навлекли на нас? — спросила Грета со слезами на глазах. — Mein Gott, мы здесь умирать?

— Все рано или поздно умрут, мадам, — ответил Джулиан, не глядя на нее. — К сожалению, это правда жизни: в большинстве случаев мы не властны вершить свою судьбу. Я скажу, что если бы моей последней трапезой был ваш прекрасный куриный суп, я не стал бы и мечтать о лучшей еде. — Наконец, он взглянул на нее, и, возможно, только Мэтью заметил мимолетное выражение печали, промелькнувшее на его лице. — Приношу вам свои извинения за все происходящее, — сказал он. — Но мы еще не умерли. Пожалуйста, перезарядите мушкет и дайте мне немного пороха и патронов, если у вас есть запас. Вероятно, здесь очень скоро станет жарко.

— У меня есть патроны и кремни. — Мэтью достал из кармана жакета сумку с бахромой, принадлежавшую Богену.

— Я видел, как ты выстрелил, — кивнул Джулиан. — Так что перезарядись и иди к задней двери. — Он перевел взгляд на Грету Отри. — Мадам, мушкет и порох?

Грета колебалась, на ее лице все еще лежала тень отвлеченности. Из этого состояния ее вывел голос мужа, который попросил ее поторопиться. Послушавшись Оливера, она вышла из комнаты и вскоре вернулась с порохом. Мэтью к этому моменту успел перезарядить пистолет пулей и кусочком хлопкового пыжа из сумки. Когда Грета протянула ему пороховницу, он засыпал нужное количество пороха и утрамбовал все маленьким шомполом, который был закреплен под стволом.

Закончив с пистолетом, Мэтью сделал шаг в сторону задней части дома, но его остановил голос, донесшийся с улицы.

— Господа, ваша позиция весьма невыгодная! — насмешливо выкрикнул Лэш из своего укрытия. Голос его звучал немного искаженно из-за разбитого окна. — Сдавайтесь, положим конец этому абсурду!

Файрбоу вскочил с пола и закричал:

— Лэш! Вытащи меня отсюда!

— Иди к черному входу, Мэтью, — тихо скомандовал Джулиан. — Будь готов перезарядить оружие.

— Лэш! — снова возопил Файрбоу, повернувшись ко второму окну. — Помоги мне!

— Терпение, доктор! — отозвался вице-адмирал. — Всему свое время.

— Они посылают Корбетта к…

Договорить Файрбоу не успел: Джулиан набросился на него, схватил за ворот халата и крутанул с такой силой, что доктор чуть не угодил прямиком в огонь камина. Под аккомпанемент его крика Мэтью скрылся в коридоре… и тут же понял, что опоздал, почувствовав порыв холодного ветра. Сандор Краковски, одетый в коричневое вельветовое пальто и шерстяную шапку, прикрывавшую его лысую голосу, только что проник в дом через черный вход.

Они заметили друг друга одновременно, оба вскинули оружие и выстрелили с расстояния двенадцати футов, и каждый попытался увернуться от пули противника.

В грохоте пальбы и клубах голубого дыма Мэтью почувствовал, как пуля обожгла ему правую щеку, к тому же сила выстрела отбросила его назад. Перед глазами у него заплясали разноцветные звездочки, на мгновение все вокруг сделалось кроваво-красным, а сам коридор, казалось, начал пульсировать, как надрывающееся сердце.

Мэтью знал, что в него попали, но попал ли он в Краковски?

Ответ обрушился на него, словно разъяренный бык.

Краковски ударил Мэтью пустым пистолетом по левому плечу и сбил его с ног. Мэтью потерял оружие, но у него хватило ума откатиться от ботинка со стальным мысом, который целился в его голову. Он все еще был ошеломлен выстрелом, но не настолько, чтобы не понимать, что пришло время в очередной раз побороться за свою жизнь. Кричать было бесполезно — Джулиан не сможет помочь, потому что, стоит оставить Файрбоу без присмотра, как тот сразу выбежит за дверь, а в дом ворвется остальная банда убийц.

Кровь струилась из раны на пылающей болью щеке. В отчаянии Мэтью вытащил из-за пояса кинжал Альбиона с рукоятью из слоновой кости и вонзил его в клубящийся воздух — туда, где секунду назад находился Краковски. Бандиту удалось избежать удара, а затем… взмах пустого пистолета, взметнувшееся колено, тяжелый кулак — и вот Мэтью уже лежал, распластанный на полу и дезориентированный. Кинжал выпал из его онемевших пальцев. Мэтью попытался отползти в сторону, но рука противника ухватила его за шубу, а затем зажала горло в удушающем захвате так, что глаза едва не вылетели из орбит.

Постепенно тухнувшим взглядом Мэтью смотрел на переднюю часть дома, и вдруг сквозь дым, пелену боли и нехватку воздуха он увидел, как кинжал поднимает она.

Он увидел ее взгляд, направленный на клинок, и заметил произошедшую с нею перемену. Элизабет будила Дикарку Лиззи, покоившуюся на дне ее души. Она делала это, чтобы спасти брата по «Семейству», а Сандор Краковски даже не догадывался, какая над ним нависла опасность. О, если б он знал, то в тот же миг отпустил бы Мэтью и помчался прочь, спасая свою жизнь.

Но было уже поздно.

Лицо Элизабет превратилось в восковую маску, как будто скрывавшееся под ней существо решило проявить собственную личину. Ее глаза — обычно такие теплые — приобрели холодный, жесткий черный блеск. Рот искривился, словно у жаждущего крови зверя. Тело ее напряглось, как пружина, готовая вот-вот распрямиться. Ее снедало неведомое Мэтью желание, которое могло быть утолено только кровью.

Элизабет двинулась на Краковски, как безмолвный дух, плывущий сквозь пороховой дым. Глаза ее, подернутые поволокой, казались пепельно-серыми, слегка искривленный рот обнажал оскал, а кинжал в ее руке был высоко поднят.

Она была так быстра, что ее движения сливались в единое размытое пятно.

Уследить, куда именно она поразила Краковски, было невозможно, но он взвыл от боли, и Мэтью, хватая ртом воздух, безвольно повалился на пол. Споткнувшись об него, Краковски пошатнулся и упал, и Дикарка Лиззи вновь метнулась к нему, проведя ножом кровавый росчерк по его щеке и превратив глаз в белые сочащиеся ошметки. Краковски издал животный вопль, в котором смешались страх и ярость, а затем вскочил с пола.

Мэтью старался как можно быстрее прийти в себя, но нормализовать дыхание ему пока не удавалось. Он заметил, как Краковски скользнул рукой в карман пальто, и на его правой руке появился кастет, усеянный гвоздями.

Если Дикарка Лиззи и заметила это, то не подала вида. А возможно, это придало ей еще больше ярости, потому что она бросилась на Краковски с криком искаженного радостного самозабвения. Кинжал Альбиона вонзался в лицо, шею и грудь бандита.

В попытке помочь Элизабет, Мэтью ухватил Краковски за ноги. Тот пошатнулся, но сумел устоять, таща Мэтью за собой. Зарычав, как дикий зверь, Краковски начал наносить удар за ударом. Попытки Мэтью лишить его равновесия не приносили никакого результата. Дикарка Лиззи при этом вцепилась в Краковски, словно усеянная шипами дикая роза, наслаждаясь каждым звериным воплем своего противника, который держался на ногах лишь благодаря силе воли.

… И вдруг Краковски рухнул, словно огромное толстое дерево, получившее последний удар топора. Мэтью едва успел отползти в сторону. Дрожа всем телом, он нашел взглядом Дикарку Лиззи. Она тоже сидела на полу, прислонившись к стене, и отрешенно смотрела на кинжал в своей руке, а из ран, разорвавших ей горло, стремительно вытекала жизнь.

В коридоре явно был кто-то еще — Грета Отри стояла в шаге от этого человека, нацелив на него мушкет. Мэтью с трудом поднялся и, все еще двигаясь медленно, будто в полусне, проследил за взглядом Греты. Она напряженно смотрела на заднюю дверь, через которую в дом входила Львица Соваж, одетая в пальто из львиной шкуры, с пистолетом в каждой руке.

Мэтью отдался на милость своей судьбы.

Несмотря на ужас, творящийся вокруг, ему вдруг показалось, что пространство окутано зловещим спокойствием. Даже его сердце и легкие впитали этот покой — словно сам хаос достиг своего апогея и рухнул, и за его разорванной в клочья завесой возник проблеск другого мира, где жизнь и смерть слились в странном и величественном танце.

Мэтью взял у Греты мушкет.

Он шагнул — вернее, подплыл, словно все в том же сне — к Львице Соваж, которая тем временем медленно подняла один из пистолетов и нажала на спусковой крючок. Со свистом из ее кремневого оружия вылетело три искры и облачко дыма… но не пуля. Лицо Львицы исказилось, она стиснула зубы и начала поднимать второй пистолет.

Мэтью нажал на спусковой крючок мушкета, хоть и не помнил, как прицелился. Ему пришло в голову, что если Грета еще не перезарядила оружие, то ему конец.

Порох Греты оказался сухим.

Мушкет был заряжен и отлично сработал.

Львица, окруженная клубами голубого дыма, вылетела за дверь и исчезла, словно ее и не было. Мэтью заставил свои непослушные ноги выйти за ней на улицу, но Львицы и след простыл. Опустив взгляд, Мэтью заметил темные полосы на снегу и понял, что мадам Соваж, как минимум, ранена. Он тихонько закрыл дверь, словно не желая тревожить мертвых, и искренне пожалел, что на черном входе нет засова.

На некоторое время Мэтью показалось, что он провалился в забытье, однако, как выяснилось, он не терял сознания. Что-то повлекло его к стене, на которую опиралась Элизабет. Попутно он успел вернуть Грете мушкет и даже обратить внимание на то, как от ужаса посерело ее лицо.

— Спасибо, — тихо произнес он и добавил: — Я бы не отказался от чашки чая.

Мэтью казалось, что вместо него к Грете Отри обращался кто-то другой. Никакого чая ему не хотелось, единственное, о чем он мечтал, это найти место, где люди не убивают друг друга ради выгоды и развлечения, и затеряться там навсегда.

Грета попятилась от него, очевидно, решив, что он находится на грани безумия. Мэтью не обратил на это внимания.

Лишь оказавшись подле Дикарки Лиззи, он начал постепенно чувствовать связь с реальностью. Устало вздохнув, он опустился рядом с Элизабет и положил свою братскую руку на плечо сестры. Краковски нанес ей несколько глубоких ран, и, если б не рана на горле, у нее был бы шанс оправиться, но… жестокая судьба решила оставить Элизабет Маллой еще лишь несколько минут.

Мэтью просто сидел рядом с ней в коридоре и обнимал ее за плечи, пока она, продолжая истекать кровью, прижималась к нему головой. Вдруг она чуть наклонилась к его уху и что-то прошептала. Разобрать ее речь было почти невозможно, хотя Мэтью отчаянно пытался.

Элизабет собрала остатки сил, и на этот раз Мэтью удалось уловить первое слово:

— Спаси, — сказала она.

Он молча кивнул в знак понимания.

— Спаси ее, — закончила Элизабет.

Наконец он понял, что она имела в виду.

Она говорила о Берри. Берри — женщина, которую я люблю и на которой хочу жениться, если смогу ее спасти, — сказал он тогда в комнате у ямы.

Похоже, весь аукцион Лэша произвел на Элизабет меньшее впечатление, чем отчаянная попытка Мэтью спасти Берри. Вероятно, даже Дикарка Лиззи сочла этот поступок благородным, потому что ни один мужчина не стал бы так рисковать ради нее. И вправду, разве хоть один мужчина согласился бы умереть ради нее?

Вряд ли. На деле она была лишь марионеткой Лэша, не властная решать, в какую сторону направить свой корабль.

Когда Элизабет сделала свой последний вздох, Мэтью отчего-то показалось, что она устала… смертельно устала быть двумя людьми одновременно и тянуть за собой груз той истории, что она рассказала ему в экипаже.

С грустью Мэтью осознал, что смерть Элизабет освобождает его от необходимости не причинять вреда Самсону Лэшу. Да, в прошлом вице-адмирал спас ее от Бедлама и сделал своей компаньонкой, поэтому она не могла позволить кому-либо навредить ему, пока ее сердце билось. Желание помочь Мэтью и уберечь Лэша разрывало ее на части, утягивало ее корабль в жуткий шторм. Теперь — настал штиль.

— Покойся с миром, — сказал Мэтью, но Элизабет не слышала его. Она была мертва.

Он попытался забрать у нее свой кинжал, но не справился с тем, чтобы разжать ее пальцы, поэтому решил оставить все, как есть. В какой-то мере она тоже была Альбионом — сражалась в битве, которую не могла выиграть. Но того, что она делала, было достаточно, чтобы изменить к лучшему судьбы нескольких людей. К сожалению, они, вероятно, никогда об этом не узнают. Да, этот кинжал должен был остаться с ней.

Когда Мэтью, пошатываясь, вернулся в гостиную с пистолетом в руке, Джулиан окинул взглядом его окровавленное тело, его промокшую насквозь шубу и его щеку со свежей раной от пули, и на его лице промелькнуло выражение болезненности и облегчения.

— Я не мог прийти к тебе на выручку, — сказал он, как будто оправдываясь. — Но она сказала, что поможет.

Мэтью только кивнул. Он видел, как Отри жмутся друг к другу на полу, и недоумевал, как они снова смогут видеть мир в том же свете, что и раньше.

Джулиан выглянул в окно и быстро отдернул голову обратно. Ему потребовалось набраться смелости, чтобы начать задавать мучивший его вопрос:

— Она…

— Мертва, — закончил за него Мэтью.

В тот же миг Файрбоу бросился к разбитому стеклу и закричал:

— Лэш! Они убили Элизабет! Ты слышишь? Они…

Джулиан снова заставил его рухнуть на пол, ударив ногой в пах, после чего доктор заполз в угол, всхлипывая от боли.

— Кто это был? — спросил Джулиан.

— Краковски. И Львица. Я попал в нее, но ей удалось скрыться где-то на заднем дворе.

Джулиан криво ухмыльнулся одними губами — взгляд его остался ледяным.

— Ну, это оставляет нам…

Что-то горящее влетело в покрытое паутиной трещин окно и окончательно разнесло его вдребезги. Мэтью и Джулиан пригляделись: это оказалась бутылка из-под вина с горящим фитилем. Приземлившись, она разбилась о пол, по которому тут же побежал голубой огонь. Секундой позже во второе окно влетела еще одна бутылка, тоже разлетевшаяся на осколки и разлившая горящее масло во все стороны.

Джулиан заметил, как в густом облаке дыма, валившего из амбара, мелькнула чья-то фигура, намеревавшаяся метнуть третью бутылку. Судя по габаритам, это был Лэш. У Джулиана не было времени прицелиться в него, да и выстрел вряд ли помог бы.

Когда третья бутылка влетела в окно и разбилась о подоконник, горящее масло забрызгало штору и прожгло в ней несколько дыр размером с шиллинг.

Дым все продолжал валить из амбара, создавая плотную завесу. Из темноты вдруг вылетела четвертая бутылка и разлетелась вдребезги, угодив на пол. В этот момент раздался выстрел, и осколки камня с подоконника, разлетаясь во все стороны, зазвенели по комнате.

Найдя укрытие подальше от горящего масла, Мэтью сел принялся перезаряжать пистолет дрожащими пальцами. У него с трудом выходило сфокусироваться на происходящем. Прогремел еще один выстрел, и пуля вонзилась в стену прямо над его головой.

— Эй! Ты в курсе, что зарядил пистолет уже тремя зарядами? — спросил Джулиан.

Даже в состоянии, близком к обмороку, с дюжиной саднящих и горящих точек на теле, Мэтью осознал, что их положение ухудшается с каждой минутой. Оставаться здесь было бессмысленно. С огромным трудом он заставил себя подняться.

— Нам нужно выбираться отсюда, — сказал он со слезящимися от дыма глазами. — Мы должны скрыться в лесу и найти второй экипаж.

— Согласен, — отозвался Джулиан почти мгновенно. — Ты! Подбери свои яйца и встань! — скомандовал он Файрбоу.

— Выходите! — откуда-то из клубов дыма до них долетел замогильный голос Кардинала Блэка. — Девейн, у вас с Корбеттом нет никаких шансов! Не создавайте себе сложностей!

— Он говорит, не создавать сложностей. Да пошел он! Я же сказал, встань, или я потащу тебя за яйца! — Джулиан перевел взгляд на Отри. — Вам двоим нужно убираться отсюда!

— И куда? — спросил Оливер с искаженным от боли лицом. Он был в шоке, как и его жена… и Мэтью.

— Куда угодно, только здесь не оставайтесь, — ответил Джулиан.

— Со сломанной ногой далеко не уйдешь, вы же понимаете? — простонал Отри.

— Но можно сделать хоть что-то, ведь от этого зависит твоя жизнь. — Джулиан подошел к доктору, и тот в страхе отпрянул. — Одно слово, и, клянусь Богом, твои зубы окажутся у тебя в глотке! Мэтью, хватит заряжать этот чертов пистолет! Возьми себя в руки!

— Да, — отозвался Мэтью.

Миг спустя он засомневался, сказал он это на самом деле, или ему померещилось.

— Конечно, — добавил он для пущей уверенности.

— Если вы все же решите остаться здесь, — Джулиан снова обратился к Отри, — перезарядите мушкет и пристрелите первого, кто ворвется в эту дверь… — Он тяжело вздохнул и захлебнулся кашлем, потому что дым, валивший из пылающего амбара, заполнял комнату сквозь разбитые окна.

— Убирайтесь, пока можете, — сказал он Оливеру и Грете, а затем указал пистолетом на Файрбоу: — Ты первый. Через черный вход! Мэтью, ты за мной! Смотри в оба. Готов?

— Да.

— Спасибо за гостеприимство, — кивнул Джулиан хозяину гостиницы и его жене.

Говорить что-либо еще было бессмысленно, поэтому, бросив мрачно-торжественный взгляд на занявшиеся пламенем бумажные розы, развешенные по ветвям рождественской ели, он приставил четырехствольный пистолет к спине Файрбоу и подтолкнул его к залитому кровью коридору.

Глава двадцать девятая

— Ушли, — прошелестел Кардинал Блэк.

Лэш не ответил. Блэк бросил презрительный взгляд на старика и его жену, жмущихся к друг другу на полу. Он вытер свои слезящиеся глаза тыльной стороной ладони с уродливыми длинными пальцами, несколько раз кашлянул, чтобы очистить легкие от дыма, а затем поднял мушкет, который придавливал сапогом. Помедлив пару секунд, он вышел в коридор, куда только что ступил вице-адмирал, и замер. По коридору стелился дым, исходящий от горящего амбара и от одной из пылающих штор.

Лэш опустился на колени рядом с телом Элизабет Маллой. Одной рукой он придерживал ее голову, другой поглаживал ее по щеке.

— Жуткий беспорядок, — фыркнул Блэк.

Лэш молчал. Его огромное тело сотрясалось от боли и ярости.

— Они попытаются добраться до второго экипажа, — сказал Блэк. Не увидев никакой реакции со стороны вице-адмирала, он продолжил: — Соберись. Время уходит.

Снова никакой реакции не последовало. Блэк попытался снова:

— Послушай, того, что произошло, уже нельзя изменить. — Он подождал, но Лэш так и не ответил, поэтому Черный Кардинал решил надавить на него еще раз. — Но отомстить у нас получится. Возможно, Львице и Мэрде удастся перехватить их в лесу, но если они ускользнут, Ходдер — не ровня Девейну.

Лэш мягко опустил голову покойницы на пол. Затем поднял пистолет, который до этого отложил в сторону, выпрямился и уставился на открытую заднюю дверь. Когда он снова перевел взгляд на Блэка, его лицо представляло собой непроницаемую маску, однако в глазах его Черный Кардинал увидел клубящееся пламя ада.

Лэш вошел в гостиную. Супруги Отри жались друг к другу, окруженные лужицами разлитого по полу масла, горевшего синим пламенем. Когда Лэш бросил последнюю бутылку и вслед за ней влетел в дом сам, сорвав дверь с петель, он наткнулся на нацеленный на него мушкет. Ему пришлось замереть и заорать, что он вице-адмирал Королевского флота. Это заявление заставило Грету растеряться, и прежде, чем она сообразила, что к чему, в комнату ворвался Кардинал Блэк, выбил из ее рук мушкет и придавил его сапогом к полу.

Лэш с бородой, пылавшей не хуже настоящего пламени, пугающей громадой возвышался над супругами Отри с пистолетом наготове.

— Пожалуйста, сэр, — проскрипел Оливер, — мы ничего такого не хотели… — Его голос сорвался. — Прошу вас, сэр…

— Позволь мне, — перебил его Кардинал Блэк.

Голос Лэша прозвучал, как похоронный колокол:

— Не тяни с этим.

Блэк извлек из эбеново-черного одеяния свой церемониальный нож, крючковатое лезвие которого было усеяно символами и письменами, дающими ему абсолютную свободу действий именем сатаны. Для обычного человека это означало бы нечто самое темное, самое жестокое и злое — при полном отсутствии угрызений совести и учета последствий.

Блэк приблизился к Оливеру Отри, и его нисколько не смутили тщетные попытки старика прикрыть собой жену. Лезвие пронзило его горло одним отточенным движением, за которым стояли годы и годы практики.

Когда окровавленный клинок направился к Грете Отри, она вдруг встала на колени и с яростью плюнула в Черного Кардинала. По щекам ее текли слезы, голос срывался от гнева:

— Rot in der Holle, du Schwein^[76]!

После того, как с нею было покончено — быстро и эффективно, как Блэк и привык, — Кардинал вырезал знак дьявольского креста на лбах обоих покойников и сказал:

— Я завещаю ваши души своему Повелителю. — Затем он повернулся к Лэшу: — Как ты и просил, я не затягивал. Повелитель благоволит нам в нашем деле.

— Хорошо, — прогрохотал Лэш, мрачно взирая на ужас, в который превратилась уютная гостиница. — Только держи своего проклятого Повелителя подальше от меня.

****

Они продирались сквозь лес по восьмидюймовому слою снега. По-прежнему дул сильный ветер, который порывисто срывал с ветвей деревьев снег и швырял его в лица путников, однако сам снегопад прекратился. За их спинами низкое облачное небо было окрашено заревом пожара — амбар продолжал гореть, словно маяк в ночи. Впереди же их ждала лишь непроглядная тьма.

Выбравшись из дома, они наткнулись на Дикую Львицу, лежавшую рядом с поленницей. Кровь пропитывала ее одежду с левой стороны, в области ключицы. Поняв, кого перед собой видит, она попыталась поднять один из пистолетов, которые держала — тот самый, который, как понял Мэтью, не дал осечки, — но не смогла. В любом случае, снег уже промочил оружие, сделав его бесполезным. Он припорошил и саму Львицу, застыв заиндевевшей коркой на гриве ее волос и ресницах.

Мэтью остановился, чтобы посмотреть на нее сверху вниз, и его вдруг охватило чувство непередаваемой жалости. Впрочем, он понимал, что до сих пор потрясен тем, что случилось, и не может до конца разобраться в своих эмоциях. Пока он стоял над Львицей, топор, который Джулиан подобрал рядом с поленницей, опустился ей на голову и оборвал ее жизнь.

Джулиан выдохнул и приказал:

— Не трать время! Шевелись!

Он толкнул доктора вперед, и Мэтью последовал за ним прочь от дома.

Пару мгновений спустя Мэтью спросил:

— Как думаешь, с Отри будет все в порядке?

Джулиан не ответил.

— Отри, — повторил Мэтью. — Как думаешь, они…

— Они уже мертвы, ясно? — рявкнул Джулиан. — А теперь заткнись, будь добр.

Конечно же, они были мертвы. Мэтью знал это. Лэш и Блэк не стали бы никого щадить — тем более тех, кто мог бы стать ненужными свидетелями. Вероятно, оба Отри сейчас лежат с перерезанными глотками, а на их лбах красуется сатанинский символ…

Мэтью оступился и едва не упал. Ночь и лес сомкнулись над ним темным капканом. Ему пришлось ухватиться за тонкую сосну, чтобы не завязнуть в снегу окончательно, и он вдруг понял, что заслуживает того, чтобы его здесь бросили. Он должен понести наказание, потому что это он повинен в гибели Оливера и Греты Отри. И Элизабет тоже погибла из-за него. Спрашивается — чего ради? Потому что он хороший человек?А что дает ему право считать себя таковым? Желание спасти Диппена Нэка? Но ведь он его не спас. Даже когда он выдал себя, это ничем не помогло Нэку.

Мэтью осознал, что если бы тогда смолчал и остался в роли барона Брюкса, он и лжеграф Пеллегар вполне могли бы выйти из того дома с книгой ядов и доктором, и за это не пришлось бы проливать ни капли крови. У Лэша остались бы его золотые слитки и чертежи воздушного корабля, которым он был одержим. Эта история бы закончилась — хоть на какое-то время. А дальше Джулиан и Мэтью вынуждены были бы растолковать Файрбоу, куда и к кому он направляется.

Так или иначе, никто не должен был погибнуть — особенно Отри. Мэтью понял, что понятия о добре и зле так сильно смешались в его разуме, что он уже с трудом отличал одно от другого. Правильной ли была его попытка спасти Нэка? Возможно, но она привела к ужасным последствиям. Плохо ли было убивать Брюкса и Пеллегара в гостиничном номере? Да, но ведь этот поступок позволил проникнуть в дом, где хранилась книга, способная спасти Берри.

А сейчас… топор оборвал жизнь беззащитной женщины, лежавшей на снегу. Что это было? Добро? Зло? Простое хладнокровное убийство? Или превентивная мера, потому что рано или поздно Львица пришла бы в себя, и тогда она стала бы для них угрозой?

Мэтью настолько погряз в размышлениях, что для него стало полной неожиданностью, когда из темноты вынырнула чья-то рука и схватила его за окровавленную шубу.

— Послушай меня, — прошипел Джулиан, приблизившись к Мэтью настолько, что их лица разделяло всего несколько дюймов, — я знаю, что у тебя сейчас на уме, и мне это совсем не нравится. Поверь, я тоже не в восторге от того, что случилось, но тут ничего уже не поделаешь. Что с тобой? Ты ведь уже не новичок в вопросах кровопролития! И времени на переживания у тебя нет. — Джулиан нахмурился. — О, я понимаю! Отри. Ты не можешь так просто принять их смерть, не так ли? Я тоже не могу, поверь, но с этим надо как-то жить дальше. Нашей задачей было добыть книгу и доктора. Мы это сделали, как смогли. Теперь задача в том, чтобы доставить их туда, где они принесут пользу твоей женщине. А если ты сейчас развалишься на части, все будет напрасно. — Он внушительно посмотрел на него. — Скажи, что понимаешь. — Мэтью медленно кивнул, и Джулиан встряхнул его, чтобы привести в чувства. — Скажи это!

— Я… понимаю, — ответил Мэтью. Он не знал, действительно ли все понимал. Он знал лишь одно: ему приходится играть смертельную шахматную партию между добром и злом под строгим надзором Судьбы. Все остальное не имело значения.

Джулиан был прав. Все эти смерти, вся эта жестокость… все будет напрасно, если Мэтью не удастся доставить книгу и Файрбоу в деревню Фэлла и спасти Берри. Вот, что по-настоящему важно.

— Давай, двигайся, — напутственно сказал Джулиан. Мэтью отпустил тонкий ствол дерева, который удержал его от падения, и сумел восстановить равновесие. Он последовал за Джулианом и Файрбоу по заснеженному лесу, вспомнив, что в доме, будучи в бреду, зарядил свой пистолет тремя зарядами: одним поверх другого, и подумал, что теперь как пистолет его оружие бесполезно. Оно больше сгодится в качестве бомбы, и, если об этом забыть, оно может оторвать ему руку при выстреле. Выходит, четырехствольный пистолет Джулиана был их единственным оружием в следующей схватке. Лэш, Блэк и Майлз Мэрда все еще преследовали их. И они не собирались позволить им сесть в экипаж без боя.

Джулиан толкнул Файрбоу вправо, в направлении, которое должно было вывести их через лес обратно к дороге. Когда голова Мэтью прояснилась — сильный мороз тому способствовал — он решил, что второй экипаж наткнулся на гостиницу Отри, и возница заметил перед ней лошадей первого экипажа, после чего проехал чуть дальше по дороге, чтобы остановиться вне поля зрения. Вероятно, Монтегю устроил пожар, чтобы разогнать или сжечь — в случае, если они не смогут сбежать — лошадей. Другие, вероятно, разработали план нападения. Не исключено, что операцией руководил вице-адмирал лично. В любом случае, теперь им предстояло иметь дело с нечестивой троицей. Остались самые стойкие и самые худшие, хотя Краковски и так почти удалось прикончить Мэтью.

— Стойте! — вдруг шикнул Джулиан.

Сквозь деревья мелькали желтые огоньки фонарей экипажа — по одному с каждой стороны от места возницы. Самого возницы на козлах не наблюдалось.

— Возница внутри, греется, если у него есть хоть зачатки здравого смысла, — сказал Джулиан. Он извлек из-под пальто свой пистолет, который старательно пытался держать в сухости с момента побега из гостиницы. — Если у тебя появится хоть одна мысль закричать, — предупреждающе обратился он к Файрбоу, — учти, что я еще не заставлял тебя страдать по-настоящему.

— Нет, пожалуйста! — испуганно пробормотал доктор. — Пожалуйста, я… я не буду кричать, клянусь.

— Шагай. — Джулиан подтолкнул Файрбоу вперед.

Они вышли из леса на дорогу, которая, как и везде, была устлана толстым слоем снега. Оранжевое свечение горящего амбара освещало облака. Мэтью оглянулся и увидел, как ветер разносит по округе тысячи искр. Четверка, запряженная в экипаж Лэша, нервно фырчала и переступала с ноги на ногу, чувствуя запах дыма.

Наконец, беглецы приблизились к карете и распахнули дверь.

Сидящий внутри человек был одет в плотное коричневое пальто и шерстяную коричневую шапку с белой кисточкой. Он вздрогнул и тут же поднял руки, увидев четыре ствола, глядевших прямо в его остроносое лицо.

— Снимай пальто и шапку, выходи с другой стороны и беги, — приказал Джулиан.

Указания были выполнены в полном объеме, сразу и без протеста. Как только возница исчез, Джулиан облачился в его одежду и обратился к Мэтью.

— А вы полезайте внутрь. Я вытащу нас отсюда.

Как только они забрались в салон, Мэтью положил бесполезный пистолет на сиденье рядом с собой, а Файрбоу безвольно обмяк напротив. Джулиан закрыл двери и вскочил на место возницы. Его привлекло какое-то движение справа: небольшая фигура, пригибаясь, старалась как можно быстрее перебежать дорогу позади экипажа. У Джулиана не было времени отвлекаться на Майлза Мэрду, так что он щелкнул поводьями и закричал:

— Гип-гип!

Но лошади не пошевелились.

Джулиан увидел стоящий рядом кнут. Отложив свой пистолет в сторону, он взял его, чтобы расшевелить непослушных животных.

— Гип-гип, черт бы вас побрал! — закричал он. Недовольная четверка получила дополнительный стимул к движению и рванулась вперед. Колеса экипажа начали быстро вращаться.

Вдруг раздался выстрел, и фонарь справа от Джулиана взорвался осколками. Джулиан инстинктивно пригнулся и заметил Самсона Лэша, идущего прямо по дороге навстречу четверке лошадей, словно массивная угрожающая гора ярости. Вслед за ним неслышно перемещался Кардинал Блэк. Прежде чем четверка умудрилась набрать достаточную скорость, Лэш бросился на лошадей и начал тянуть за уздцы, принуждая их остановиться. Джулиан было попытался взять пистолет, но Лэш находился слишком близко к лошадям, выстрел мог легко убить животных — в чем явно не было пользы.

Экипаж остановился. Джулиан взмахнул кнутом и успел дважды ударить им Самсона Лэша до того, как тот перехватил его. Прежде чем Джулиан отпустил ручку кнута, Лэш рванул его на себя и буквально сдернул с места возницы, заставив пролететь по воздуху и рухнуть на дорогу.

Дыхание словно выбило из легких. Джулиан застонал и закашлялся, пытаясь подняться, но Лэш не позволил ему этого сделать — приблизившись, он и с силой пнул его в бок. Жгучая боль дала понять: ребра, скорее всего, сломаны. Джулиан сдавленно вскрикнул, отчаянно схватился за пистолет, перекатился, уходя от следующего пинка, который должен был прийтись ему в плечо, и услышал крик Лэша:

— Кончай с ним, Блэк!

Вице-адмирал двинулся в сторону кареты. Ему хватило двух шагов, чтобы преодолеть расстояние до двери. Он дернул за ручку так, что сорвал дверь с петель. Внутри кареты показались перепуганные Файрбоу и Мэтью, первым побуждением которого было ударить Лэша прямо в лицо.

Пистолет Блэка выскользнул из-под вороного одеяния. Черный Кардинал торжественно навис над Джулианом и прицелился. Скривившись от боли, Джулиан извернулся и нажал на один из спусковых крючков своего пистолета. Вспыхнули искры, показался небольшой язычок пламени, что-то зашипело, и Джулиан испугался, что сейчас будет осечка… а затем пистолет выстрелил. Ослепительная вспышка, сопровождавшаяся грохотом небольшого взрыва, тут же повлекла за собой клубы голубоватого дыма.

Лэш ухватил Мэтью за ногу и начал вытягивать его из кареты.

— Да! Задай ему! Бей его! Бей! — завопил Файрбоу, и голос его звучал визгливо, как у перепуганной дамочки. Мэтью ударил Лэша свободной ногой и угодил ему в лоб, однако для огромного вице-адмирала этот удар был, как пощечина для быка.

Мэтью потянулся к сиденью за пистолетом, лежавшим рядом с ним, чтобы использовать его вместо дубинки, но пока он возился, Лэш почти забрался в экипаж и первым схватился за оружие.

— Получи! — воскликнул Лэш. В глазах его стоял триумф, а в глубине зрачков плясали красные искорки безумия. Он поднял пистолет и нажал на курок.

Мэтью предрек, что произойдет после выстрела. Он поднял обе руки в перчатках, чтобы защитить лицо, и повернулся набок, хотя даже в таком положении едва не ослеп от яркой вспышки. Выстрел был похож на взорвавшееся солнце. В ушах у Мэтью зазвенело, словно в них визжали тысячи демонов Кардинала Блэка.

Когда он опустил руки и развернулся, первым, что он увидел сквозь клубящийся дым, была рука Самсона Лэша. Точнее, то, что от нее осталось после выстрела — она превратилась в сплошную кровавую массу с двумя ошметками подергивающихся пальцев вокруг деформированного предмета, который когда-то был пистолетом.

Лэш уставился на свою изуродованную руку. Его правый глаз представлял собой окровавленную впалую дыру. Кости черепа вокруг нее прогнулись и вдавились. Из правой щеки и лба над изувеченным глазом торчали куски металла от взорвавшегося пистолета, заряженного трижды — свинцом и порохом. По бороде вверх ползло голубое пламя. Несколько металлических частей пистолета разбросало по сторонам, часть их отлетела и впилась в стены кареты. Они светились так, словно кузнец только что выковал их в горне. В воздухе мерцали искры, и витал запах не зимней стужи, а летней грозы.

Вдобавок пахло кровью, горелой плотью и опаленными волосами.

В следующее мгновение изувеченное лицо вице-адмирала превратилось в искаженную гримасой кровавую маску. Он отступил от экипажа, но не упал и не издал ни звука. Тело его пошатнулось. Он так и остался подле кареты, баюкая ошметок руки, с которым спаялась пистолетная бомба. Мэтью наблюдал за ним, не в силах оторвать глаз. Вдруг Лэш схватился за покалеченную руку здоровой и яростно дернул, как будто хотел ее оторвать. Затем он упал на колени, и его окровавленное лицо повернулось, чтобы увидеть человека, который надвигался на него призраком неминуемой смерти.

Джулиан Девейн замер над ним.

Рот Лэша раскрылся, но оттуда не прорвалось ни звука. Оставшийся глаз все еще пылал огнем ненависти. В нем сияла воля к жизни. Лэш выпятил грудь, и в прыгающих по воздуху искрах пламени засияли его медали.

Джулиан поднял пистолет и приставил его к голове Лэша. Тот оттолкнул его здоровой рукой. Вице-адмирал ухмылялся, а тем временем обильные ручейки крови, вытекавшие из носа, пропитывали его бороду.

Джулиан снова приставил к его голове пистолет. Лэш плюнул в него кровью и издал звук, отдаленно напоминавший смех.

Мэтью заметил, что Джулиан колеблется. Он медлил… медлил… а затем плохой человек отступил. Вмиг обессилев и схватившись за левый бок так, будто старался удержать внутренности на месте, Джулиан застонал, скривился от боли и прислонился к экипажу, чтобы не упасть.

— Ты поведешь… Увези нас отсюда, — выдохнул он.

— А что с Блэком? — спросил Мэтью.

— Ушел. Кажется, я… ранил его. Но когда дым рассеялся… его уже не было. — Он вновь поморщился. — Давай, Мэтью, берись за поводья. Черт. — Он перевел дух. — Эй, Файрбоу! Я все еще могу заставить тебя страдать, слышишь? — Джулиан крепко держал свой грозный пистолет. И хотя его голос был слабым от боли, а лицо белым, как полотно, он все же умудрялся выглядеть угрожающе.

Когда Мэтью мобилизовал оставшиеся силы, отринув одолевавшие его звон в ушах, усталость и холод, он влез на место возницы и заставил четверку лошадей тронуться в путь. Миг спустя он оглянулся на Самсона Лэша, все еще стоявшего на коленях в снегу. Возможно, к тому моменту когда экипаж повернул на извилистую дорогу, чтобы снова проехать мимо пылающего амбара и дома, где остались погибшие Отри, вице-адмирал, наконец, упал.

Но Мэтью не знал этого наверняка, а обернуться он не решился.

Глава тридцатая

Ветер беспрестанно выл в ночи. Измученные и обессиленные лошади давно перешли на шаг, но никто и не думал их подгонять, потому что возница пребывал не в лучшем состоянии. Остатки сил уходили на то, чтобы крепко вцепляться в вожжи — казалось, сейчас они были единственной опорой, которая не позволяла кучеру свалиться с облучка. По крайней мере, он сам был уверен, что так и есть.

Прошло два часа с тех пор, как Мэтью провел упряжку мимо горящего дома Отри. У него не осталось сомнений, что выживших там не было.

Временами Мэтью поглядывал на звезды, мелькавшие меж облаками, проплывавшими по небу, словно серые призраки. Сейчас он почти завидовал их бестелесности, потому что его собственное тело казалось сплошным сгустком пульсирующей боли. Может, что-то сломано? В этом он сильно сомневался. Боль в плече, куда Краковски ударил его пистолетом, была сильной, но терпимой; самая сильная боль засела в сердце, и, скорее всего, она останется там навсегда.

Как только ужас недавнего столкновения с бандой Лэша стих, на Мэтью навалилась тяжелая сонливость. Как долго он уже не спал? Долго. Чертовски долго!

Как мог, Мэтью боролся со сном. Морозный ветер бодрил, однако его ледяные порывы заставляли так сильно щурить глаза, что в какой-то момент Мэтью опасался, что уже не сможет их открыть.

Вдруг он услышал, как открылось раздвижное смотровое окно.

— Останови экипаж, — попросил Джулиан. Его голос звучал еще более хрипло и болезненно, чем раньше.

— В чем дело?

— Просто останови. Прямо здесь, прямо сейчас.

Мэтью натянул поводья.

— Тпру… тпру! — крикнул он.

Кони не нуждались в уговорах. Когда колеса перестали вращаться, Мэтью увидел, что они выехали на пустынную дорогу, по обеим сторонам которой лежали выстланные ровным слоем снега пустоши. Света нигде поблизости не наблюдалось, единственными его источниками были одинокий фонарь слева от возницы, фонари внутри салона кареты и звезды.

— Иди сюда, — позвал Джулиан и закрыл окно.

Мэтью спустился на землю, и его спина при этом выказала бурный протест. Он боялся того, что скажет ему зеркало. Скорее всего, в отражении он увидит какого-то безобразного демона — после всего, что Мэтью пришлось пережить, он сомневался, что в его облике осталось много человеческого. Он думал, что сейчас выглядит едва ли не страшнее самого дьявола, покрытый ушибами и кровоподтеками с головы до пят.

Пулевая рана сатанинским скорпионьим жалом жгла плоть. Мэтью устало зачерпнул пригоршню снега рукой и прижал ее к лицу, надеясь хоть немного унять боль. Лишь после этого он устало заковылял к салону, в котором дрожали пассажиры — после атаки Лэша осталась лишь одна дверь, что грозило Джулиану и Файрбоу опасностью обморожения в дороге.

Джулиан пытался вылезти из кареты, но давалось ему это с трудом восьмидесятилетнего старца. Изможденное лицо кривилось от мучительной боли, он держался за левый бок и, казалось, готов был потерять сознание от каждого движения.

— Вот. — Он протянул Мэтью пистолет. — Подержи этого зверя вместо меня и присмотри за этим ублюдком. — Он указал на Файрбоу, который сидел и дрожал в своем объемном одеянии. — Пойду посмотрю, нет ли в багажнике одеял. Хотя сгодится и лошадиная попона. Мне еще понадобится веревка, чтобы связать его, потому что я вот-вот упаду в обморок. Следи за ним, — устало повторил Джулиан и направился к задней части экипажа, багажное отделение которого представляло собой отсек, закрывавшийся двумя дверями.

Обойдя экипаж, Джулиан заметил, что одна из дверей приоткрыта — вероятно, виной тому было слишком интенсивное движение. Он взялся за обе ручки и потянул, невольно застонав от боли в боку. Когда двери распахнулись настежь, в свете звезд блеснуло дуло пистолета, направленное Джулиану прямо в лицо.

— Чертенок из табакерки! — триумфально возвестил Майлз Мэрда с кривой усмешкой. Мужчина, похожий на двенадцатилетнего мальчика, был закутан в плотное пальто и одеяло. При виде растерянного Джулиана его ухмылка стала шире. — Мне кажется, я победил…

Три вещи произошли почти одновременно.

Джулиан захлопнул дверцу, обрушив ее прямо на запястье Мэрды, пистолет выстрелил, но Джулиан успел отдернуть голову, и пуля просвистела мимо его левого уха. От этого движения его раненый бок пронзила мучительная боль, заставившая его вскрикнуть.

Оказалось, маленький убийца успел забраться в багажное отделение во время столкновения с Лэшем и Блэком и затаиться там, выжидая момент, когда бдительность беглецов ослабнет.

Зашипев от боли в ушибленном запястье, Мэрда потянулся за вторым пистолетом, но Джулиан, игнорируя сводящий его с ума бок, успел схватить низкорослого убийцу за пальто и потянуть так, чтобы тот вывалился в снег. Мэрда упал на землю, но проворно вскочил на ноги. В его маленькой ручке вдруг появился нож, острому блеску которого позавидовал бы любой мясник. Замахнувшись клинком, Мэрда бросился в атаку. Джулиан сумел уйти от одного удара… затем увернулся и от второго, а третий рассек ему пальто. Клинок зацепился за ткань, и Джулиан успел выбить оружие из руки Мэрды, после чего нанес удар кулаком в челюсть противника. Мэрда не остался в долгу и ударил в больной бок Джулиана — Боль оказалась такой сильной, что едва не заставила Джулиана потерять сознание. Но если связь с реальностью и удалось сохранить, но равновесие покинуло его. Джулиан со стоном упал, мгновенно почувствовав нехватку воздуха в легких. Затуманенным болью взором он увидел, как Мэрда скользнул рукой себе в рот и извлек оттуда вставные зубы — те самые, что превращались в пару смертоносных лезвий. Злобно хихикнув, он прыгнул в сторону своего противника. Джулиан попытался отползти и подняться, но не успел: Мэрда уселся верхом ему на грудь, одной рукой упершись ему в подбородок, а другой вдавив клинки в его горло, вознамерившись проткнуть плоть.

— Нет! — послышался резкий выкрик Мэтью. Он взвел второй курок пистолета Джулиана и нацелил его прямо в лоб Мэрды под копной напомаженных волос, причем поднял руку с оружием так уверенно, словно ему было привычно целиться в живого человека.

Взгляд Мэрды замер на Мэтью. В ту же секунду распахнулась дверь экипажа, и Файрбоу бросился бежать по заснеженной дороге.

Мэрда все еще прижимал лезвия к горлу Джулиана. Стоило лишь надавить чуть сильнее — и артерия будет проткнута… но, казалось, Джулиана так измучила боль, что, даже когда его противник отвлекся на Мэтью, он не сумел воспользоваться моментом и попытаться оказать сопротивление.

Улыбка застыла на губах Мэрды, но глаза его оставались темными и мертвыми: безжалостные, бессовестные глаза раскрашенной куклы. Было ясно, что он намеревается убить Джулиана, а затем попытать удачу с решателем проблем агентства «Герральд». Он уже усвоил, что Мэтью — человек сострадательной натуры, и эту его слабость можно было легко использовать против него.

— Корбетт, — тихо и успокаивающе произнес Мэрда, как ребенок, уговаривающий кого-то поделиться с ним конфетами, — мы оба знаем, что ты не убийца. Ты человек закона. — Из его уст это слово звучало как ругательство. — Правосудия. Ты же не запятнаешь себя…

Мэтью нажал на курок.

Двойной выстрел снес большую часть черепа Мэрды. Маленький человечек, казалось, сложился пополам, словно лист бумаги, согнувшийся от порыва ветра, его глаза под изрешеченным черепом стали по-настоящему темными и мертвыми.

Оттолкнув с себя тело Мэрды, Джулиан тяжело застонал и попытался сесть, тут же зайдясь в приступе кашля. Сжавшись, словно в попытке удержать свое тело в целости, Джулиан продолжал кашлять, держась за травмированный бок. Вторую руку он приложил руку ко рту и отер с нее кровь.

Плохо дело.

Мэтью попытался не думать о том, насколько опасно состояние напарника — в любом случае, сейчас он ничем не мог ему помочь. Стараясь сохранить лицо ровным, он подошел к Джулиану и протянул ему пистолет.

— Возьми, — сказал он бесстрастным голосом. Когда же Джулиан взял оружие, он развернулся и пошел от него прочь.

— Эй… ты куда? — обессиленно спросил Джулиан. Он выглядел так, как будто действительно сейчас потеряет сознание, мысли его путались, боль отнимала последние силы.

— За доктором, — ответил Мэтью.

Файрбоу не успел уйти далеко — пробежал ярдов сто, не больше — когда его позаимствованные сапоги с треском провалились сквозь тонкую корку льда в болотистую почву, которая надежно сковала его, словно пара кандалов.

— Вставай, — скомандовал Мэтью, легко отыскав по его следам.

Доктор посмотрел на него. Что-то в облике и голосе Мэтью за последние несколько минут изменилось… что-то неуловимое, но, определенно, пугающее. Были эти изменения во благо или во вред? На данный момент нельзя было сказать наверняка.

— Вот ты и попался, — зачем-то добавил Мэтью. Отчего-то ему хотелось сильнее припугнуть пленника, он поймал себя на мысли, что даже получил бы удовольствие, если б Файрбоу ее немного побегал, а после можно было бы настичь его и сбить с ног, как мешок с грязным бельем. Склонившись к доктору, Мэтью угрожающе посмотрел на него и заговорил пугающе тихо: — Заруби себе на носу, меня не просто так называют Плимутским Монстром.

****

Веревка, которой за спиной, в чрезвычайно неудобном положении, связали руки Файрбоу, была той самой, что раньше поддерживала его бриджи. Связав Файрбоу и заткнув ему рот желтым галстуком недавно почившего Майлза Мэрды, Мэтью превратил пленника в совершенно безобидного пассажира, дав Джулиану возможность хоть немного поспать в пути. Файрбоу при этом не решался перечить Плимутскому Монстру и вел себя покладисто.

Застрелить Мэрду, до смерти перепугать доктора, связать его и заткнуть ему рот кляпом… — вспоминал Мэтью свои недавние поступки. — Хадсон и Джулиан, похоже, могут быть спокойны: сомневаться в том, что у меня есть яйца, им больше не придется.

Джулиан устроился в салоне и попытался найти положение, в котором боль не донимала бы его так сильно. Относительное удобство и тепло ему обеспечивало одеяло, которым до этого в багажном отделении согревался Мэрда. Мэтью же вернулся на место возницы и продолжил путь. Когда прошло еще два часа, и дорога, стелившаяся по вересковым пустошам, стала казаться бесконечной, он понял, что вот-вот провалится в сон, поэтому полчаса спустя он с огромным облегчением направил упряжку к огням гостиницы из белого камня. Этот дом был, по меньшей мере, раза в два больше дома Отри, что, как Мэтью надеялся, сулило мягкие перины и возможность искупаться. По пути в Лондон они ненадолго останавливались здесь с Тарлентортами, но тогда они едва успели выйти из экипажа.

Подъезжая к гостинице, Мэтью задумался, как объясняться с владельцами гостиницы — Эдмондом Варни и его супругой Энн — когда те выйдут из гостиницы в пальто поверх ночных сорочек и осветят фонарями избитые лица новых постояльцев.

Действительно, как?

Прежде чем Мэтью остановил экипаж перед гостиницей, он снял с себя шубу из шкуры белого медведя, которая была слишком уж сильно перемазана кровью — не стоит пугать Варни до полусмерти прежде, чем они успеют сказать хоть слово. Он выбросил шубу в сугроб с правой стороны от кареты, ярдах в тридцати от гостиницы, и понадеялся, что ее не обнаружат, по крайней мере, сегодня.

Натянув поводья, чтобы остановить экипаж, он слез с места извозчика и позвонил в колокольчик, болтавшийся рядом с парадной дверью. Над входом висела вывеска, которую он приметил еще в первый раз, но только теперь уловил всю скрытую в ней иронию: на ней значилось название гостиницы — «Летящий Дракон».

— Мы констебли и сопровождаем жестокого преступника в Бристоль, где он предстанет перед судом, — выдал Мэтью прежнюю легенду, когда перед ним предстали владельцы гостиницы. Как и ожидалось, они были одеты в пальто поверх ночных сорочек и держали в руках по фонарю. — Да, мы проезжали здесь совсем недавно, по пути из Бристоля, как вам известно. Так вот, этот негодяй заставил меня и моего напарника побегать за ним! Как видите, нам самим крепко досталось, но, в конце концов, мы приперли его к стенке. Теперь он связан, и лучше бы ему оставаться таковым. К тому же, рот ему тоже лучше не открывать, потому что, хочу предостеречь вас, сэр и мадам, что он тот еще хитрый сукин сын. А теперь скажите, можем мы получить комнату на ночь и что-нибудь поесть? Кроме того, лошадям очень нужен отдых.

— Конечно! — отозвался Варни и поспешил отрапортовать, что у них имеются три свободные комнаты и вдоволь еды, так как близится Рождество, и все сидят по домам со своими семьями, никто не ездит по дорогам, кроме почтовых карет.

Радушное и гостеприимное отношение Варни к гостям заметно изменилось, когда хрипящий Джулиан с посеревшим лицом вывел из экипажа Файрбоу, связанного, словно зверя. Хозяин гостиницы и его дородная жена попятились от доктора, как от чумы, а у дверей гостиницы Варни схватил Мэтью за рукав и нервно спросил:

— Сэр? Нам с женой ведь ничего не угрожает, правда?

Мэтью ответил:

— Абсолютно ничего. — Он верил, что его утверждение истинно, разве что Самсон Лэш все еще жив и сможет пройти много миль с почти оторванным лицом, а Кардинал Блэк сможет распахнуть свой плащ цвета воронова крыла и пролететь на нем сквозь ночь. — И спасибо за вашу помощь, — сказал Мэтью, ощущая, как усталость захватывает его и тянет ко дну. — Мы вам щедро заплатим, уверяю вас. — Слава Богу, что у Джулиана осталось еще много от денег Богена, они придутся здесь как нельзя кстати.

Оказавшись в тепле гостиницы, Джулиан выпил кружку горячего яблочного сидра, после чего помог Мэтью привязать Файрбоу к деревянной кровати в комнате, которую выделили «преступнику». Галстук у него изо рта пока не вынимали, а все естественные нужды доктора решили отложить до тех пор, пока Варни не закончат подготавливать остальные комнаты.

Вид Джулиана вызвал опасения у хозяев гостиницы, и они спросили, не нужна ли помощь, но Джулиан заявил, что сейчас его волнует только удобство перины. С серым изможденным лицом он шаткой походкой добрался до комнаты, постарался устроиться поудобнее в кровати и тут же заснул, оставив Мэтью объяснять Энн Варни, почему они путешествуют без багажа. Пришлось додумать легенду и сообщить, что чемоданы были брошены в спешке, когда «напарники-констебли» спасались от сообщников «преступника». Ни на что большее у Мэтью не хватило воображения, и он сразу понял, что Энн Варни отнеслась к нему с подозрением. Она была не настолько доверчивой и обладала определенной интуицией, позволявшей ей отделять зерна от плевел в витиеватых историях путешественников. Но что она могла сделать? Потребовать, чтобы муж вышвырнул этих сомнительных постояльцев прочь в ночной студеный час? Настолько жестокой Энн Варни тоже не была. Однако — на всякий случай — она выложила на стол небольшой пистолет, который оставался у нее под рукой, пока она готовила суп из репы, а ее муж занимался лошадьми.

Мэтью не винил ее за подозрительность. Да и кто бы мог? Канва его рассказа трещала по швам, а на то, чтобы соткать ее из более плотного волокна, не было ни сил, ни времени. Еще немного прорех, и Варни запросто могли бы привлечь к делу местного шерифа. Впрочем, Мэтью решил разбираться с проблемами по мере их поступления, и сейчас у него было неотложное дело к доктору.

Пока Энн Варни стряпала на кухне, Мэтью вошел в комнату Файрбоу с кружкой горячего сидра в руках и присел на стул рядом с кроватью. Глаза пленника были закрыты.

Мэтью зажег фитиль лампы и легонько ткнул доктора в бок, отчего Файрбоу рывком проснулся. Увидев подле себя Мэтью, он невольно сжался, подтянув колени к подбородку, и словно сделался меньше в размерах. В глазах его стояла мольба: пожалуйста, не причиняйте мне больше боли!

— Не бойтесь, — спокойно заговорил Мэтью. Тон его вновь сделался уважительным и спокойным. — Я просто хочу, чтобы вы меня выслушали.

Дождавшись, пока пленник успокоится, Мэтью сделал глоток сидра, который показался ему лучшим напитком из всех, что он когда-либо пил. Скорее всего, дело было не в сидре, а в том, что он помог ему ощутить себя живым.

— Доктор Файрбоу, за последние несколько дней ваше положение сильно изменилось. Сейчас вам, по сути, некуда идти. Вы же это понимаете, не так ли?

Ответа не последовало. Доктор продолжал смотреть затравленно, словно запертый в клетку зверь.

— Видите ли, то место, куда мы так стремимся вас доставить, — продолжил Мэтью, — вполне может помочь вам воплотить ваши смелые мечтания. Профессору Фэллу нужен химик, — внушительно произнес он. — И я не сомневаюсь, что он заплатит вам столько, сколько вы запросите. Его деревня — не самое худшее место в мире. И я уверен… — Мэтью нахмурился, осекшись. — Доктор, поверьте, игнорировать меня сейчас не в ваших интересах. — Он дождался, пока взгляд Файрбоу сосредоточится на нем, и продолжил: — Так вот, я уверен, что если вы будете исполнять свои обязанности в соответствии с ожиданиями Профессора, у вас будет все, чего вы так хотели. Столь необходимое вам уединение, материалы для исследований и нужные вещества — все, какие вы только пожелаете. Вдобавок у вас будут… — Он прервался в нерешительности, но понял, что должен озвучить и это условие. — Вдобавок у вас будут подопытные. Если прикинуть, вся та деревня — один большой химический эксперимент. Что может быть лучше для вас? Долгое морское путешествие в какую-нибудь далекую страну, где интриги могут убить вас еще до того, как вы устроитесь? Что ж, ничто не помешает вам отправиться в Лондон или куда угодно, как только вы докажете Профессору свою ценность. Вы не будете там пленником, если вы об этом беспокоитесь.

Ответа от доктора по-прежнему не было, разве что сердитый блеск в его глазах смягчился.

— Все, что нужно от вас для начала — это приготовить противоядие к наркотику, который на данный момент разрушает личность моей любимой женщины, — признался Мэтью. — Все, что мы с Джулианом проделали, все, через что прошли… все было ради этого. — Он тяжело вздохнул. — Мне лишь известно, что формула противоядия содержится на страницах книги. Я не знаю, где именно. Но я верю в вас не меньше, чем Лэш, слышите? — В его голосе зазвучал особый жар надежды. — Я верю, что вы сможете воспроизвести и применить это противоядие — и это положит конец нашим с вами встречам. Больше вы меня не увидите. Но это может помочь вам начать блистательную карьеру под покровительством Профессора Фэлла, если только вы этого захотите. — Мэтью с трудом верил в то, что действительно это произносит. Мэтью Корбетт, говорящий от имени Профессора Фэлла? Описывающий радостные перспективы пребывания в Прекрасном Бедде? Радеющий за сохранность этого жуткого химического эксперимента? Рассматривающий жителей в качестве подопытных? Это было за гранью его воображения!

А я ведь обещал мадам Алисии Кандольери, что попытаюсь освободить ее и остальных из «Прекрасной Могилы»! А теперь — посмотрите на меня — включаю этих людей в число подопытных Файрбоу. Впрочем… разве могу я что-то сделать с тем, что эти люди и являются подопытными?

Он представил себе, как рассмеялся бы Джулиан, если бы услышал эти его речи.

Добро пожаловать в клуб, — сказал бы он. — Мы никогда не откажемся от еще одного плохого человека.

Мэтью сделал большой глоток сидра, потому что во рту появился привкус горечи.

— Просто подумайте об этом, — увещевал он. — Деньги… свобода… уединение… исследования… и уважение со стороны Профессора. Доктор, вы нужны ему. Вы нужны мне. — Он подождал реакции, но ее не последовало, поэтому он вздохнул. — Но до этого момента еще нужно дожить. А пока… все, о чем я вас прошу — это чтобы, когда владелец этой гостиницы войдет в эту дверь, и я выну кляп из вашего рта, вы поддержали историю, которую мы сочинили.

Глаза Файрбоу подернулись поволокой? Неужели под его рыжей бородой дернулся мускул? Трудно было сказать наверняка.

Через несколько минут, когда Мэтью допил сидр, дверь открылась, и в комнату заглянул Варни.

— Энн сказала, что вы, скорее всего, здесь. У вас… гм… все в порядке?

— Да. — Очевидно, Энн сказала мужу, что этим людям нельзя доверять. Но некоторым людям приходится доверять, хочется вам этого или нет. Мэтью встал и вытащил кляп изо рта Файрбоу. — Расскажите мистеру Варни, что именно вы натворили, Мистер Убийца, — сказал он, — и почему вам предстоит предстать перед судом в Бристоле.

Файрбоу не отвечал.

Момент затягивался.

Вдруг Файрбоу коротко и резко рассмеялся.

— Выкладывайте, сэр, — упорствовал Мэтью, чувствуя, как сердце его медленно опускается от волнения. — А после мы предоставим вам миску супа, кружку сидра, ночной горшок и желанный сон. Я даже буду спать здесь, на полу рядом с вами. Буду сторожить вас, чтобы можно было на ночь ослабить ваши путы. Но только немного, — уточнил он, бросив успокаивающий взгляд на Варни, — потому что на вашем счету три убийства. Ведь так?

Файрбоу снова рассмеялся. Через пару мгновений его смех превратился в хрип, а затем в хныканье — так звучала покорность судьбе.

— Трое… это только те, о ком вы знаете, — сказал доктор, выдав кривоватую ухмылку.

Глава тридцать первая

Рано утром в канун Рождества Мэтью взял тонкий томик с книжной полки в гостинице «Летящий Дракон». Название не имело для него никакого значения — равно как и содержание книги. На мгновение он замер, наблюдая, как за окном, выходящим на дорогу, проносятся снежинки, а затем отправился на кухню, где Эдмонд Варни и Энн готовили праздничный ужин. Сегодня утром Варни специально к рождеству подстрелил на болотах фазана.

— Вы не могли бы помочь? — обратился Мэтью к хозяевам, демонстративно подняв книгу. — Файрбоу хотел бы немного почитать, но у него нет очков. У вас не найдется чего-то, что подошло бы ему?

— Ни слова больше. — Варни полез в шкаф и достал оттуда небольшой холщовый мешок. Он расстегнул его и широко раскрыл, показывая Мэтью содержимое: набор ключей, двое карманных часов, три маленьких ножа, компас, небольшая черная книжка и четыре пары очков. — Люди постоянно забывают у нас свои вещи, — объяснил он. — Может, когда-нибудь мы найдем в шкафу чью-нибудь отрезанную голову. Или две. — Энн ткнула его в бок здоровенным локтем, а Мэтью вздрогнул. Это было крайне неразумное замечание с учетом того, что в их доме находился убийца трех бристольцев.

— Выбирайте, — подтолкнул Варни, восстанавливая самообладание.

— Пусть выбирает сам. — Мэтью взял все очки. — Большое спасибо.

— Ужин в шесть, — напомнила Энн. Лицо ее помрачнело. — Как думаете, он будет что-нибудь есть? Может, немного говяжьего бульона?

— Я спрошу. Еще раз спасибо. — Мэтью вышел из кухни с книгой и очками в руках. Он прошел мимо комнаты, в которой вот уже два дня, почти не выходя, лежал Джулиан, и вошел в комнату Файрбоу. Доктор сидел в кресле в своем халате, закинув ногу на оттоманку, а книга ядов в красном кожаном переплете покоилась у него на коленях. На случай, если бы зашли хозяева гостиницы — чего они, разумеется, делать бы не стали, — Файрбоу для вида набросил на руки свободную петлю веревки, второй конец которой привязал к столбу кровати.

Мэтью закрыл за собой дверь.

— Есть четыре пары. Можете попробовать все.

— Ах! — Примерив первую пару, доктор вздрогнул и поморщился. — Этот человек, что, рожден летучей мышью? — Затем он примерил вторую. — Не так уж плохо. — Третья и четвертая не подошли, поэтому Файрбоу остановился на второй. Надвинув очки на переносицу, он открыл книгу ядов. Томик, взятый с полки в качестве приманки, Мэтью положил на стол.

— А этот Джонатан Джентри был талантливым химиком, — заметил Файрбоу, пролистав около сорока страниц книги. — Некоторые из этих формул дьявольски сложны. Что с ним стало?

Мэтью знал, что рано или поздно этот вопрос прозвучит.

— Он скончался. После этого его место занял химик по имени Густав Риббенхофф. К сожалению, его убили по приказу Кардинала Блэка.

Файрбоу посмотрел на него поверх очков.

— Надеюсь, в этом не стоит прослеживать тенденцию. Похоже, химики Профессора долго не живут.

Мэтью слабо улыбнулся, но уверять доктора в обратном не стал.

В первый день после их прибытия вся троица спала как убитая. Мэтью сдержал обещание и уснул у изножья кровати убийцы, держа для успокоения при себе пистолет Джулиана, хотя тот и не был заряжен. На второй день Файрбоу сказал Мэтью, что хочет начать изучать книгу ядов, чтобы как можно лучше понимать, с чем ему придется иметь дело, когда они доберутся до деревни Профессора Фэлла. Однако разум его все еще был затуманен после случившегося, и пришлось дождаться следующего дня.

Причина, по которой они не покинули «Летящего Дракона» сразу, заключалась в том, что накануне утром Джулиана начало рвать кровью. Варни отправился на лошади в Уистлер-Грин — в ближайшую деревню милях в шести к западу — и вернулся оттуда с худым, сухопарым седобородым доктором по имени Адам Кларк. Врач следовал за его лошадью в небольшой одноместной коляске.

Его тут же отвели к Джулиану, у кровати которого дежурил Мэтью. В комнате сразу же стало тесновато, когда в нее втиснулись врач, Варни и его жена. Бледный и едва живой Джулиан метался по кровати от жуткой боли, все его лицо было покрыто испариной, а его травмы явно несли угрозу жизни.

— Четыре ребра слева сломано, — констатировал Кларк, как только провел осмотр и вышел в гостиную. — И, похоже, открылось внутреннее кровотечение. Скорее всего, осколки костей нанесли дополнительные повреждения. Он весь избит. Что с ним случилось? А вы? — Он обратил внимание на Мэтью. — Это вам пуля оцарапала щеку, не так ли? К тому же я вижу, что и вы тоже довольно сильно пострадали…

— Они констебли и находятся при исполнении, — объяснил Варни, прежде чем Мэтью успел заговорить. — Буквально вчера они поймали убийцу трех человек и везут его в Бристоль на суд. Очевидно, встреча выдалась… нелегкой.

— О? — Седые брови доктора приподнялись. — Ну, тогда… кажется, ваш убийца чуть не отправил на тот свет четвертого человека. Вынужден предупредить, — его голос понизился до шепота, — что могут быть новые приступы.

Это заявление заставило тревогу, тлевшую внутри Мэтью, взметнуться пламенем.

— Что? Нет! Джулиану нужен отдых, вот и все! — запротестовал он.

— Я могу туго перебинтовать ребра, чтобы уменьшить боль, но она не исчезнет волшебным образом, да и сама перевязка будет очень болезненной… мягко говоря. У меня с собой есть лауданум^[77], который успокоит его и поможет ему заснуть. Хотя я и не большой сторонник этого лекарства, но, вынужден признать, оно работает. Что касается внутренних повреждений, то тут совсем другая история. Может так случиться, что поможет кровопускание, но гарантий никаких… в общем, чтобы ускорить процесс, мне нужен ланцет.

— Что? — Мэтью ощутил дрожь. — Господи! Я знаю, что может сделать с пациентом кровопускание, доктор, и я совсем не уверен, что оно вообще помогает!

— Молодой человек, у меня просто нет других предложений. У него жар и учащенное сердцебиение. Обычно сломанные ребра заживают сами собой примерно за пару месяцев. А у нас здесь случай с осложнениями. Ваш напарник вполне может скончаться прямо в этой постели, а если распространится инфекция, это произойдет и того быстрее.

— Никакого кровопускания, — отрезал Мэтью. Он приложил руку ко лбу, вспоминая, как несколько лет назад скончался его наставник и друг магистрат Айзек Вудворд. По мнению Мэтью, отвратительный процесс кровопускания лишь усугубил болезнь магистрата и, вероятно, убил его. — Пожалуйста, — дрогнувшим голосом обратился Мэтью к доктору, — не надо кровопусканий. По крайней мере, пока.

— Ну, хорошо. Я подожду. Но это на вашей совести, не на моей. Уяснили?

— Да.

Наконец, пытка перевязкой закончилась. Джулиану дали лауданум, и он, слава богу, уснул. Мэтью вышел из комнаты, потому что больше ничего не мог для него сделать. Кларк оставил небольшой пузырек с лекарством и точные инструкции о том, в каких дозах его принимать, если Джулиан вдруг проснется и снова будет мучиться от боли. Затем доктор потратил несколько минут, вычищая рану Мэтью и промывая ее жгучим красным раствором, после того, как была наложена повязка, он попросил пять шиллингов за работу. Когда монеты были отданы, доктор пожелал хозяевам и постояльцам гостиницы счастливого Рождества и отправился домой…

— Некоторые формулы чертовски запутанные, — повторил Файрбоу, продолжая изучать книгу ядов и останавливаясь на некоторых записях, которые находил особо интригующими. — Хотя есть и достаточно простые. Все основано на силе растительных экстрактов.

Мэтью пришлось задать мучивший его вопрос:

— Как вы думаете, вы сможете помочь Берри?

— Честно говоря, ничего не могу сказать, пока не увижу ее. Здесь есть три формулы, которые потенциально подходят под ту, что использовал Риббенхофф. Для начала мне нужно изучить субъект, это все, что я могу сказать.

«Субъект» вместо «пациентки», — подумал Мэтью. Типичный Файрбоу, чья врачебная этика находится где-то на уровне бесчувственного бревна.

Мэтью оставил Файрбоу наедине с чтением и тихо проскользнул в комнату Джулиана. Беспокойство о нем не утихало с момента отъезда доктора Кларка.

Кожа Джулиана была почти серой, веки остались опущенными, даже когда Мэтью закрыл за собой дверь. Если б не хриплое тяжелое дыхание и едва вздымавшаяся грудь, можно было бы подумать, что мистер Девейн отошел вмир иной.

Постояв несколько секунд и не дождавшись никакой реакции, Мэтью подумал, что ему стоит уйти и не беспокоить раненого. Однако когда он уже повернулся к двери, до него донесся тихий измученный голос Джулиана:

— Какой сегодня день?..

— Двадцать четвертое.

— А… время?

— Около двух.

— Доктор ушел?

— Он был здесь вчера, — покачал головой Мэтью.

— Он меня бинтовал… — прошептал Джулиан, поморщившись. — Черт, как в тиски загнал. Я едва могу дышать…

— Тебе больно?

Джулиан посмотрел на него, как на умалишенного.

— Ха, — тихо выдавил он.

— Могу дать лауданум. Доктор оставил…

— Нет. Черт возьми, нет. — Он слегка пошевелился под одеялом и болезненно сморщился. Затем вымученно ухмыльнулся. — Со мной совсем все плохо, да?

— Не стану скрывать: ты знал времена и получше, — кисло усмехнулся Мэтью.

Джулиан попытался посмеяться, но вновь скривился от боли и попытался восстановить дыхание, на что, казалось, ушли последние силы.

— А ты?.. — едва слышно прошептал он. — Как… ты? Выглядишь паршиво.

— Просто не выспался. Прошлой ночью проспал, может, часа два. Мне снилось, что Лэш и Блэк преследуют меня на каком-то странном корабле, который и не был толком кораблем. Его тянули огромные морские коньки, а оба борта щетинились множеством пушек.

— Они тебя поймали? — устало спросил Джулиан.

— Нет. Они собирались, но я успел добраться до земли и наблюдал, как они подплывают ко мне все ближе, ближе… а потом они растаяли.

— Может, это тебе нужен лауданум? Мозги прочистить, — тихо произнес Джулиан.

Мэтью пододвинул стул к его кровати и сел. Лицо Джулиана блестело от пота, а под глазами пролегали темные круги. Мэтью казалось, что даже со своего места он чувствует, как сильно лихорадит Джулиана.

— Хозяйка спрашивала меня, — заговорил Мэтью, — не хочешь ли ты чего-нибудь. Может, хоть говяжьего бульона?

— Я бы не отказался от кусочка говядины, но, боюсь, внутри его не удержу. Вывернет, как было с завтраком, а это чертовски больно. Чертов Лэш! Хорошо он меня отделал, Мэтью. Этот гигантский ботинок… я до сих пор чувствую, как он бьет меня по ребрам, чтоб ему пусто было. — Джулиан несколько раз моргнул и отер пот со лба. — Какой сегодня день? — спросил он. — Сейчас ведь август…

— Завтра Рождество, — ответил Мэтью. — Ничего, скоро ты поправишься, и мы сможем завершить наше задание. Осталось совсем немного.

— Как минимум, два дня пути. Боюсь, я… какое-то время не смогу вставать…

— Рано или поздно встанешь.

— Время покажет. Как там Файрбоу? Паинька?

— Мы… пришли к взаимопониманию, — кивнул Мэтью.

— Молодец. Но если он будет тебе докучать, стукни его хорошенько. Можешь даже дать ему по шарам вместо меня.

— Буду иметь в виду.

Джулиан несколько минут молчал. Затем он снова попытался пошевелиться, но вздрогнул от боли.

— Ты можешь… возможно, тебе придется… идти дальше без меня, — с трудом выдавил он. — Ты думал об этом?

— Нет.

— Тогда ты чертов придурок. Теряешь драгоценное время.

— Время еще есть. У нас книга и химик. А еще у нас есть экипаж. Время терпит.

Мэтью услышал стук в парадную дверь. Посетитель? Возможно, вернулся доктор Кларк?

Джулиан насторожился и попытался резко сесть, но тут же мучительно вскрикнул и безвольно рухнул на подушку.

— Не могу даже сесть на постели! — выдохнул он, восстановив дыхание. — Жалкое зрелище.

— На твоем месте со сломанными ребрами я бы так не вертелся.

— Ха! — только и ответил Джулиан. Затем он снова замолчал, уставившись в потолок. От боли глаза его казались совсем запавшими. Наконец, он спросил: — Я умру, Мэтью?

— Скажу тебе, что я думаю, — ответил Мэтью. — Я думаю, что ты слишком горд, чтобы умереть в постели, забинтованный, как в тисках. Я думаю, что у тебя впереди долгая жизнь, и когда ты умрешь — а случится это через очень много лет — причиной этому будет то, что ты слишком много раз обгонял луну или слишком часто смотрел на солнце или слишком близко подошел к разрушающемуся утесу. Но умереть в постели? Нет, это не твоя судьба, Джулиан. Ты не умрешь тихо. Не твой стиль. У тебя впереди еще слишком много пропастей, над которыми тебе предстоит пройти. Так что… как ты сказал Грете Отри, все умирают, это правда. Но здесь и сейчас ты — не умрешь.

— Хорошая речь, — сказал Джулиан. — Я знаю, ты просто… ты просто не хочешь управлять той чертовой колымагой без меня.

— Это тоже правда, — натянуто улыбнулся Мэтью.

В дверь постучали. В комнату заглянул Варни.

— Мэтью? Здесь кое-кто хочет поговорить с вами.

— Со мной? Поговорить? Кто?

— Шериф Лэнсер. Из Уистлер-Грин. Он ждет в гостиной.

Мэтью встал. Сердце его забилось чаще. Зачем сюда заявился шериф? Вероятно, чтобы задать вопросы. Но кто ему рассказал? Доктор Кларк, разумеется! Два констебля сопровождают убийцу на суд в Бристоль.

Вот дерьмо! — выругался про себя Мэтью.

— Мэтью? — позвал Джулиан, когда тот последовал за Варни. Он обернулся. — Спасибо…

— Просто держи в голове, что кровать в гостинице — не самое походящее место смерти для человека твоих талантов, — сказал Мэтью ему напоследок. — А теперь успокойся и отдохни.

Он вышел из комнаты, тихо притворил за собой дверь и направился вслед за Варни в гостиную, где перед ним предстал широкоплечий мужчина в голубовато-сером пальто и черной треуголке с малиновой полосой. Он курил трубку размером с кулак Самсона Лэша.

— Мэтью Корбетт — Шериф Гидеон Лэнсер, — представил их друг другу Варни. Шериф пожал Мэтью руку, и Мэтью подумал, что до самого нового года будет ощущать силу этого рукопожатия.

— У вас вкусно пахнет, что бы Энн ни готовила, — сказал Лэнсер, обращаясь к Варни.

— Можете остаться на ужин.

— О, Бекка меня за это по голове не погладит. Она уже поставила котелок на огонь и была в ярости, что я направился сюда, чтобы встретиться с этим молодым… констеблем, — ответил он, намеренно сделав паузу. Он улыбнулся, обнажив зубы, которые чем-то напомнили Мэтью медвежий капкан. — Так что лучше в другой раз.

— Конечно.

— Ну, хорошо. А теперь… вы позволите мне побеседовать наедине с этим мистером Корбеттом?

Варни оставил Мэтью на растерзание человеку, который — как показалось нью-йоркскому решателю проблем — мог разглядеть любой его обман прежде, чем он произнесет хоть слово.

Гидеон Лэнсер снял свою треуголку и плащ и повесил их возле двери. На нем был серый пиджак с потертостями на локтях, черные бриджи, белые чулки и простая белая сорочка. Ничего такого, что можно было бы назвать показным — разве что чаша трубки казалась непомерно огромной. Мэтью подумал, что этому человеку, должно быть, слегка за сорок. Он был среднего роста, коренастый, а его довольно короткие волосы были припорошены сединой. Пара глубоко посаженных карих глаз, казалось, пронзала Мэтью насквозь и могла распознать ложь за версту. По крайней мере, Мэтью не мог избавиться от этого ощущения. Нос же был грубым и искривленным — похоже, ему не раз приходилось участвовать в уличных драках. А на шее около подбородка изгибался небольшой шрам.

Строго говоря, этот человек пугал Мэтью до полусмерти.

— Присядьте, — попросил Лэнсер, указав на одно из двух коричневых кожаных кресел, что стояли по обе стороны небольшого стола перед очагом. Мэтью послушался, и Лэнсер занял второе кресло. Он с минуту раскуривал свою трубку, и, наконец, выдохнув облако дымы, спросил: — Итак? Какова история?

— Простите?

— История, — повторил Лэнсер. — Вчера днем ко мне явился доктор Кларк. Сказал, что здесь два констебля из Бристоля, оба избиты и изранены, а один почти при смерти. Сказал, что у одного из них сломаны ребра, а у другого — след от пули на правой щеке. Я так понимаю, это вы. — Шериф кивнул. — Доктор Кларк сказал, что эти два констебля сопровождают в Бристоль из Лондона человека, который совершил три убийства. Вот я и спрашиваю: какова история?

Мэтью замялся.

— Ну… сэр… это и есть вся история.

— Только часть, — поправил его Лэнсер. Он отправил трубку в рот и пожевал ее кончик. Карие глаза сделались холодными и бесстрастными. — Экипаж, на котором вы — констебли — прибыли, чертовски хорош. Уверен, что за этим — тоже стоит своя история.

— Боюсь, что мы были вынуждены реквизировать экипаж. Нам пришлось спешно увозить нашего преступника из дома, где…

Думай, думай! — приказал себе Мэтью.

— … где скрывалась его банда. У нас просто не было выбора.

— И где же находился этот дом?

— Эээ… в Лондоне, конечно же.

— А район? Какой?

— Хм… Эндсли-Парк-Роуд.

— Угу. — Шериф снова затянулся. Дым, пахнущий пряным табаком, неспешно проплывал мимо лица Мэтью. — Я знаю этот район. Я, знаете ли, много лет прожил в Лондоне. Мои двое сыновей сейчас там живут. Это хороший район. И это не то место, где обычно можно встретить банду убийц.

— Тем не менее, — покачал головой Мэтью, — все случилось именно там.

— Получается, вы и ваш… напарник… были направлены в Лондон постановлением Бристольского суда, чтобы пробраться в дом на Эндсли-Парк-Роуд и арестовать этого убийцу? А как насчет остальных членов его, — он снова затянулся и выдохнул, — банды?

— Они… плохо кончили, — ответил Мэтью.

— Прошу прощения, но мне слабо верится, что вы — можете обезвредить банду головорезов.

— Ну, — пожал плечами Мэтью, грустно усмехнувшись, — полагаю, это и делает меня таким ценным сотрудником. — Прежде чем шериф что-то ответил, Мэтью выпалил: — На самом деле, сэр, я не просто констебль. На самом деле я сотрудник агентства «Герральд». Может, вы когда-нибудь слышали о нем?

Лэнсер продолжал молча курить трубку, наблюдая, как дым дрейфует к камину, где его вытягивает в трубу.

— Конечно, — сказал он. Выражение его лица сделалось пустым. — Когда я жил в Лондоне, я тоже работал в агентстве «Герральд» — сколько? — пять лет. Нет, шесть. Шесть лет. И четыре месяца. Да, почти ровно четыре.

Мэтью сидел неподвижно, рот его раскрылся от изумления.

— Полагаю, как сотрудник агентства «Герральд», — сказал Лэнсер, — вы знаете и имя его основателя.

Мэтью заставил голос обрести силу. Вышло не без труда:

— Ричард. К сожалению, он… скончался.

— И вы, разумеется, должны знать его очаровательную вдову Кэролайн.

— Да, только очаровательную вдову зовут Кэтрин, — поправил Мэтью.

— Ах, да! — Лэнсер кивнул. — Так и есть.

Мэтью не знал, что еще может сказать, поэтому просто сидел, как лягушка на бревне, и ждал, что будет дальше, боясь квакнуть.

— Вот это были деньки! — произнес шериф Уистлер-Грин. — Опасные, надо сказать, деньки. Я тогда еще не был женат. Ни за что не заставил бы жену проходить через все это. Как только мы с Беккой поженились, я уволился. На самом деле, я начинал юристом в Лондоне. Но мне хотелось действия, хотелось быть адвокатом, — он помедлил. — Надо сказать, действий оказалось настолько много, что для меня это было уже слишком. Это интригует, о, да, но хотел я не этого. Интересно вот что, Мэтью — вы же не против, что я буду называть вас Мэтью? — будучи шерифом маленького городка, я не испытываю недостатка ни в интригах, ни в активных действиях. Не представляете себе, сколько всего творится в маленьком городке!

— Вообще-то, представляю, — возразил Мэтью. — Я живу в Нью-Йорке. Это в колониях.

— Да, — ответил Лэнсер. Взгляд его в этот момент стал холоднее декабрьской ночи. — Я знаю, где Нью-Йорк, сынок.

— Я не хотел вас обидеть…

— А никто и не в обиде. — Он пожал плечами и вернулся к трубке. — Быть шерифом — это очень интересная работа. Крик в пустом доме, пронзающий ночь. Сбежавшая лошадь с привязанным к ней мертвецом. Человек, потерявший память, одетый в костюм шута и неспособный перестать смеяться. Женщина, которой постоянно снится колдун, приказывающий ей убить шерифа Уистлер-Грин, а иначе вся ее семья погибнет. — Он покачал головой. — Очень интересная работа. Но поговорим о вашей работе, Мэтью. И вашем пребывании здесь вместе с напарником, у которого сломаны ребра, при том, что у вас самого — след от пули на щеке. Вы прибыли в богатом экипаже — самом богатом, что я когда-либо видел. Но, вот незадача, у него оторвана одна дверца. В багажном отделении валяется заряженный пистолет, а сам отсек измазан запекшейся кровью, и что-то похожее на мозговое вещество забрызгало заднюю стенку экипажа. В свете этого вся история с убийцей из Бристоля кажется мне — как бы это вежливо сказать? — малость неправдоподобной. Вроде бы именно так выразился во время визита доктор Кларк, и я разделяю его позицию. Думаю, вы понимаете, почему.

Мэтью сглотнул тяжелый ком, подступивший к горлу. Неужели они забыли второй пистолет Мэрды в багажном отделении? А мозговое вещество осталось после выстрела Мэтью?

— Скажете что-нибудь? — просочился из облака дыма вопрос шерифа.

Мэтью растерялся, и выпалил первое, что пришло на ум:

— Хадсон Грейтхауз — мой друг.

Дым медленно кружил вокруг головы Лэнсера.

— И если я — мы — не попадем туда, куда едем, Хадсону грозит опасность. Он прямо сейчас в опасности. Поэтому я не могу… и не стану больше ничего вам говорить, простите, сэр.

Повисло напряженное молчание, затем прозвучало тихое:

— Хадсон в Бристоле?

— Нет, — выдохнул Мэтью. — Не в Бристоле. На самом деле мы направляемся не туда.

Последовала новая, более длительная пауза.

— Помощь нужна?

Мэтью на миг задумался и сказал:

— Я хотел бы получить от вас сопроводительную грамоту о том, что мы с моим другом — констебли и направляемся в Бристоль, конвоируя убийцу. Скорее всего, нам еще, как минимум, дважды придется останавливаться в гостиницах. И не факт, что и там мы не привлечем внимание местных шерифов.

— Для такой грамоты понадобится больше, чем моя подпись. Для этого понадобится официальная восковая печать. — Лэнсер опустил трубку. — А иначе такие грамоты подделывали бы все, кому не лень.

Мэтью молчал, ожидая продолжения. Однако казалось, Лэнсер тоже чего-то ждал. Не выдержав, Мэтью вздохнул и спросил:

— Значит, с этим вы нам помочь не сможете?

Удерживая трубку зубами, шериф сложил руки на груди и посмотрел на костяшки своих пальцев. Мэтью невольно отметил, что эти руки — своими шрамами и отметинами — безумно напоминают ему руки Хадсона Грейтхауза. Как он там говорил? Опасные были деньки?

— Я помню свои дни в агентстве, — заговорил, наконец, Лэнсер. — Мне посчастливилось выбраться из множества передряг. О многих из них я никогда не смогу рассказать Бекке. — Он криво улыбнулся. — Вообще-то, таких историй большинство. Потому что… иногда мне приходилось делать нечто такое, из-за чего я мог бы запросто угодить за решетку. И Хадсону тоже приходилось. В конечном итоге все это было к лучшему. Думаю, благодаря именно этому я теперь стал тем, кого вы перед собой видите.

— Понимаю, сэр, — отозвался Мэтью.

— Да, — протянул Лэнсер. Он так и не сказал, сможет ли выполнить просьбу Мэтью, похоже, что сейчас он вообще не намеревался об этом говорить.

Внезапно Лэнсер встал.

— Эдмонд! — окликнул он. — Я отчаливаю!

Супруги Варни вышли из кухни. Они перемолвились парой слов о рождественском сезоне, упомянули праздничный пир Бекки Лэнсер, после чего шериф снял с крюков пальто и треуголку и надел их.

— Рад познакомиться с вами, мистер Корбетт, — сказал он, и еще раз обменялся с мужчинами рукопожатием, сила которого, как казалось Мэтью, легко могла сломать кости. Покончив с церемонией, он добавил: — Наслаждайтесь компанией этих прекрасных людей. Надеюсь, что второй констебль скоро поправится, и вы сможете успешно доставить свою… добычу в Бристоль. Хорошего дня!

С этими словами, выпустив последнее облако дыма, шериф Уистлер-Грин вышел из дома и направился туда, где была привязана его лошадь. Мэтью наблюдал из окна, как он поднялся в седло и уехал.

— Как прошла встреча? — спросил Варни. — Продуктивно?

— Посмотрим, — туманно отозвался Мэтью.

Глава тридцать вторая

Рождественский рассвет озарил свежевыпавший снег солнцем. Это ясное утро подарило уставшему от серости миру ослепительно голубое небо без единого облачка. Эдмонд и Энн Варни сидели у камина. Мэтью расположился рядом с ними и с чашкой горячего чая, приправленного корицей, слушал, как хозяин гостиницы читает вслух библейскую историю о рождении Христа. Создавалось впечатление, что Варни проводят каждое Рождество в столь уютной обстановке.

Накануне вечером Мэтью и Файрбоу насладились праздничной трапезой — фазанами, бататом и жареными кукурузными лепешками. Наутро, явившись в комнату доктора с миской овсянки, Мэтью застал Файрбоу за изучением книги ядов. Для обычного человека разобраться в ее хитросплетениях было попросту невозможно, но, похоже, для талантливого химика это была книга, полная интригующих записей, которые могли всерьез увлечь.

Тем лучше, — подумал молодой решатель проблем, оставляя Файрбоу наедине с чтением.

Следом Мэтью решил проведать Джулиана. Раненый спал и, похоже, состояние его не изменилось — по крайней мере, не наблюдалось никаких заметных улучшений, которые бросались бы в глаза. В надежде на лучшее Мэтью осторожно прикоснулся ко лбу Джулиана, но лишь убедился в том, что лихорадка не отступила. От прикосновения Джулиан зашевелился и болезненно застонал, но не проснулся. За весь вчерашний день он так ничего и не съел, сумел лишь выпить полстакана чая. Единственным хорошим знаком было то, что кровью Джулиана больше не тошнило.

Мэтью оставил напарника отдыхать, надел шерстяную шапочку и одно из пальто Варни с теплой флисовой подкладкой и отправился на прогулку по заснеженному полю. Он побрел туда, где недавно оставил окровавленную шубу из шкуры белого медведя — лишь чтобы обнаружить, что она исчезла, а все возможные следы скрыл свежий снег, выпавший за минувшие дни.

Удивительно, что шериф Лэнсер ничего не обнаружил, — подумал Мэтью, тут же поставив это предположение под сомнение: — Впрочем, возможно, именно он-то и нашел эту шубу…

Возвращаться в гостиницу не хотелось, и Мэтью, спрятав руки в карманы от холода, поплелся дальше. Он надеялся, что свежий морозный воздух очистит его сознания от образов, что являлись к нему в кошмарных снах. Ночами, стоило закрыть глаза, его преследовали не только Лэш и Блэк, но и остальные бандиты: Мэрда, Львица Соваж, Краковски, Монтегю и даже Виктор и Боген. Не обходились его кошмары и без убитых пруссаков — Пеллегара и Брюкса — которые монотонно стучали в дверь гостиничной гардеробной. И хотя они никогда не представали перед ним во всей своей ужасающей мертвецкой красе, Мэтью раз за разом цепенел от страха, что они, пошатываясь, покинут место своего временного упокоения и потребуют назад свои парики.

Ему снилось, как он сидит в карете с Элизабет Маллой, и она рассказывает ему историю своей жизни, и с каждым ее словом Мэтью все явственнее ощущал, что помимо них в экипаже есть кто-то еще. Посмотрев направо, он встречался взглядом с Дикаркой Лиззи с ее устрашающими острыми когтями, восковым лицом и блестящими темными глазами. Внезапно, под аккомпанемент голоса Элизабет, Дикарка Лиззи начинала царапать себя, разрезать свою плоть на окровавленные ленты, которые развевались, словно подхваченные демоническим ветром. И когда она, наконец, прорезала себя достаточно глубоко, из ее нутра показывалась маленькая девочка с испуганными глазами, которая всхлипывала и сжималась в комок в попытке защитить себя. Было горько осознавать, что эту девочку уже никто никогда не утешит.

А еще ему снилась Берри.

Она была такой, какой он знал ее до наркотика: прекрасной, энергичной… немного упрямой… нет, очень упрямой… но это была она, та самая, во всей своей красе. Они гуляли в парке и, судя по окружающей обстановке, на дворе стояла ранняя осень. Легкий ветерок, пронизывающий кроны деревьев, сдувал с них красные и желтые листья.

Вдруг Берри положила руку на плечо Мэтью и произнесла:

— Спаси меня.

— Да, — ответил он. — Я спасу тебя, обещаю.

И там, в его сне, перед ними простирался маленький пруд, сверкающий серебром, который оставался спокойным и невозмутимым даже когда ветер проносился над его поверхностью. Мэтью взял Берри за руку, и они остановились у воды, созерцая ее красоту. Вдруг пруд начал подниматься над землей, деформируясь и принимая вертикальное положение. В толще воды показались отражения Мэтью и Берри. Они всмотрелись в них, и тогда нечто темное, жуткое, мерзкое и отвратительное зашевелилось по ту сторону зеркала, которое начало стремительно чернеть. Прямо на глазах монстр увеличивался в размерах, расправлял крылья и отращивал уродливую голову, покрытую бородавками. Среди росчерков молний, которые пробивались сквозь стекло и обвивали отражения Мэтью и его возлюбленной, словно щупальца осьминога-людоеда Профессора Фэлла, Мэтью рассмотрел, что гротескная тварь была одета в плащ цвета воронова крыла и имела лицо Кардинала Блэка.

Кошмары толком не давали Мэтью спать, и сейчас, бредя по снегу, он чувствовал себя совершенно измотанным. Продолжая брести под слепящим зимним солнцем, он прикрывал глаза, позволяя морозному ветру обдувать его лицо, потому что каждый порыв приносил хоть немного бодрости.

Казалось, лишь теперь Мэтью сумел оценить, как сильно ему повезло: он остался в живых после всех злоключений! Ему словно улыбнулась сама Судьба. Или, по крайней мере, предоставила шанс на успех, которым Мэтью не преминул воспользоваться. А ведь в самом начале миссии сама идея о том, чтобы вернуться в Прекрасный Бедд с книгой и химиком, казалась невозможный.

Впрочем, будь Мэтью один, это и было бы невозможно. Без Джулиана. Без плохого человека, проложившего им весь этот путь. Поэтому, замерев посреди заснеженного поля, по которому протягивалась цепочка свежих следов, Мэтью вознес молитву за Джулиана Девейна. Просить слишком долго и навязчиво он не стал, решив, что если кто-то и слушал его мольбы, то уже, должно быть, принял их к сведению. Для себя Мэтью и вовсе не стал ничего просить — ему казалось, что плохой человек нуждается в молитве больше, чем хороший.

Постояв немного под лучами солнца, дающими обманчивое, почти летнее тепло, в то время как в тени все еще лютовала зима, Мэтью повернулся и зашагал по своим же следам назад, к гостинице.

Ближе к вечеру перед «Летящим Драконом» спешился всадник и привязал коня к коновязи. Это был молодой человек, закутанный в новое шерстяное пальто и такую же новую шерстяную шапочку — рождественские подарки от матери и отца из Уистлер-Грин. Он достал из седельной сумки кожаный цилиндр, подошел к парадной двери и позвонил в колокольчик.

— Привет, Билли! — поприветствовал его Варни, открыв дверь. — Заходи, выпьешь чашечку чаю!

— Не могу, сэр, но спасибо за предложение, — ответил молодой человек. — Надо возвращаться. Меня прислал шериф Лэнсер, он велел передать это мистеру Корбетту. — Юноша открыл цилиндр, извлек из него сверток пергамента и протянул его Варни, который знал, что Мэтью в данный момент сидит у постели своего товарища констебля. — Официальное дело, знаете ли, — пояснил Билли.

— Я прослежу, чтобы он это получил. Надеюсь, у тебя все хорошо?

— Прекрасно, сэр. А как у вас с женой успехи?

— Тоже все в порядке. Как всегда. Уверен, что не хочешь выпить чаю перед обратной дорогой?

— Уверен, сэр. Мне пора возвращаться домой, меня ждут родители.

— Тогда ладно. Передай им от меня привет.

— Обязательно, сэр, передам. — Билли отправился в обратный путь, но, прежде чем Варни закрыл дверь, он обернулся и воскликнул: — О… сэр… я чуть было не забыл передать сообщение мистеру Корбетту от шерифа Лэнсера.

— И что же он просил передать?

— Счастливого Рождества, — отрапортовал Билли и зашагал к своей лошади.

****

Следующим утром Мэтью проснулся от очередного кошмара. На этот раз его преследовало ощущение неминуемой гибели и мучили образы неясных лиц, двигающихся из стороны в сторону, словно чернильные пятна на темном фоне.

Стремясь побыстрее стряхнуть с себя остатки сна, он поднялся со своего тюфяка, что лежал на полу у изножья кровати Файрбоу и взглянул на доктора. Тот спал сном младенца, его, похоже, ничто не тревожило.

Тяжело вздохнув, Мэтью облачился в просторный халат, принадлежавший Эдмонду Варни — собственная его одежда, как и одежда Джулиана, еще не просохла после стирки, любезно устроенной миссис Энн. Хозяйка гостиницы была добра и участлива к остановившимся у нее «констеблям», однако в отношении «тройного убийцы» держалась подчеркнуто холодно и надеялась, что Мэтью хорошо его охраняет. Стирать одежду Файрбоу она не предлагала, поэтому доктору приходилось довольствоваться только теплом, едой и крышей над головой — что после его злоключений уже было немало.

Тихо выскользнув из комнаты, Мэтью отправился подышать зимним воздухом, чтобы очистить разум от призраков, мучивших его во снах. Сразу за порогом он остановился, чтобы взять слабо горящий фонарь с ближайшего стола. Едва потянувшись к нему, Мэтью заметил, что дверь в комнату Джулиана приоткрыта. Ощутив легкую тревогу, он тихо вошел в комнату и, осветив помещение фонарем, обнаружил, что кровать пуста.

Его внимание привлек какой-то шум. Он прошел в гостиную, где обнаружил, что завернутый в одеяло Джулиан помешивает кочергой в камине угли.

— Мне казалось, доктор не рекомендовал тебе вставать с кровати, — заметил Мэтью, несказанно обрадовавшись, что напарник, похоже, идет на поправку.

— А что делать, если я проснулся от холода? — буркнул Джулиан, бросив на Мэтью быстрый взгляд через плечо. — В той проклятой комнате сквозит, — продолжил он, отвернувшись. Несколько секунд он молчал, и Мэтью не спешил ничего говорить, пытаясь оценить его состояние. Затем Джулиан все же нарушил тишину: — Я пропустил Рождество, да?

— Всего на несколько часов, — ответил Мэтью.

— Мне всегда нравилось Рождество. — Джулиан продолжал осторожно ворошить угли. Было заметно, что каждое движение все еще причиняет ему боль, но, похоже, опасности для жизни его травма больше не представляла.

Мэтью перевел взгляд на камин, где несколько язычков пламени лениво лизнули обугленный кусок дерева.

— Знаешь, мне кажется, можно наслаждаться Рождеством даже без веры в Бога, — тихо сказал Джулиан.

— Думаю, я с тобой соглашусь.

Джулиан перестал орудовать кочергой, отложил ее в сторону и, поморщившись, протянул ладони к теплу.

— Мы все еще в той же гостинице? — спросил он. Голос его звучал по-прежнему слабо и устало.

— Да, в той же.

— Полагаю, из-за меня. — Одной рукой он осторожно коснулся повязки, которая предохраняла его ребра от слишком интенсивных движений. — А этот доктор… парень не промах, поработал на совесть — стянул крепче некуда. Я на всю жизнь запомню ту экзекуцию. — Он бросил на Мэтью суровый взгляд. — Но почему, черт возьми, ты не уехал? Будь я на твоем месте, меня бы уже и след простыл.

— Если верить расчетам Фэлла, — ответил Мэтью, — у нас еще есть время. К тому же Файрбоу согласился больше не доставлять нам хлопот. На самом деле, я все ему растолковал, и теперь он с нетерпением ждет встречи с Профессором.

— Ясно. Знаешь, ты упустил свое призвание. Тебе надо было стать политиком. Или священником.

— Сомнительный выбор, — хмыкнул Мэтью.

— Мне… нужно присесть, — выдохнул Джулиан и очень медленно опустился в кресло. Его лицо все еще было серым и по нему периодически пробегали тени боли.

— У тебя был жар.

Джулиан провел рукой по своей бритой голове.

— Ну, теперь у меня озноб, так что, очевидно, меня больше не лихорадит. Но я чертовски голоден. Мой желудок — бездонная яма. Можешь мне что-нибудь принести?

— Сейчас посмотрю. — Мэтью не хотел будить Варни, которые спали в дальней комнате, поэтому, освещая себе путь фонарем, тихонько прокрался мимо их двери на кухню, где обнаружил на блюде две кукурузные лепешки, оставшиеся от последней трапезы. Он отнес блюдо Джулиану, который прикончил скучную снедь за несколько секунд и попросил что-нибудь попить. Мэтью вернулся на кухню и нашел в кладовке глиняный кувшин с яблочным сидром. Он отмерил кружку, и Джулиан выпил сидр так, словно это был напиток богов.

— Уже лучше, — сказал Джулиан. — Не идеально, — он качнул головой, — но определенно лучше. Мы должны отправиться в путь с первыми лучами солнца.

— Не думаю, что ты уже к этому готов, — нахмурился Мэтью.

Джулиан ответил не сразу:

— Может быть, и так. Управлять экипажем я точно не смогу.

— Остаток пути я поведу сам. Думаю, у нас будет еще две остановки, прежде чем мы доберемся до места.

— Хорошо. — Джулиан закрыл глаза и замолчал. Мэтью подумал, что он уснул сидя, но Джулиан, не открывая глаз, сказал: — Я убил много людей. Много. Я даже сбился со счета. Это ведь ужасно, правда?

— Честно? Да.

— Некоторые заслуживали смерти. Другие — нет. — Он открыл глаза. — Я же должен чувствовать себя виноватым, ведь так?

Мэтью не знал, что отвечать. Ему казалось, что настоящую вину Джулиан чувствует за смерть мальчика, угодившего под копыта его лошади на той лондонской улице, на напоминать ему о том случае он не стал.

— А я не чувствую вины. — Плохой человек сам ответил на свой вопрос. — В моей профессии… моем призвании вина ведет к самоанализу, самоанализ — к колебаниям, а колебания — к смерти. Я не боюсь ее, просто пока не хочу с ней встречаться. Тебе это кажется разумным?

— Ты не прикончил Лэша, — сказал Мэтью. — У тебя был шанс. Почему ты этого не сделал?

— Лэш уже был на полпути к смерти. Я не хотел терять время. Ты думаешь, я должен был проявить милосердие и не позволить ему лежать в снегу и доживать свой век? Его час пробил. Я не хотел терять время, — повторил он и замолчал, наблюдая, как танцует маленький костерок в камине. Затем он сделал короткий, но болезненный вдох и медленно выдохнул. — По правде говоря… в некотором смысле… я им восхищался. Я думаю… несмотря на то, кем он был… Лэш во что-то верил. У него было видение… план… надежда. У меня никогда не было ничего подобного. Каждый последующий день для меня не отличается от предыдущего. Однотипные задания снова и снова. Однотипные убийства снова и снова. О, без сомнения, я хорош в том, что я делаю.

— Не буду спорить, — отозвался Мэтью.

— Мастер своего дела, — продолжил Джулиан. — Профессионал, упорно трудящийся ради строительства… чего? Будущего? Мое будущее состоит из времени, которое у меня осталось до того момента, когда кто-то более опытный — или более удачливый — прикончит меня. Более молодой пистолет, так сказать. Хотя я и не стар. Совсем не стар. По крайней мере, пока. Но… мне бы хотелось во что-то верить, Мэтью. Хотел бы я иметь то, чем обладал Лэш. Я забрал это у него, потому что понял, что мне не на что надеяться. — Джулиан болезненно хохотнул. — У меня не было своей надежды, поэтому я решил сжечь чужую. Он был плохим человеком, Мэтью?

— Я бы не назвал его методы безупречными.

— Но его мотивы… был ли он поистине плохим? — спросил Джулиан, и по его виду казалось, что ответ ему хочется услышать больше всего на свете. — Ну же… ответь… был ли он плохим?

Мэтью не знал, что на это сказать.

Самсон Лэш мечтал построить воздушный корабль — не только чтобы потешить свое самолюбие, но и во имя укрепления военной мощи Англии перед лицом будущих врагов. Само собой, это была безумная идея, но кто знает, что может принести с собой время?

Кем еще был Самсон Лэш? Человеком, который позволил Элизабет вырасти за пределами психиатрической лечебницы Хайклиффа. Также из-за его странной — можно сказать, извращенной — любви к ней он давал контролируемый выход Дикарке Лиззи, обезопасив тем самым улицы Лондона.

Его доверенное лицо, — подумал Мэтью. Лэш никогда не прикасался к ней, ибо не испытывал такого желания. Но почему? Потому что оставался верен жене, которая сошла с ума? Трудно было сказать наверняка.

Так все-таки: плохой или хороший?

Мэтью осознал, что однозначного ответа на этот вопрос не существует. В Лэше было перемешано и то, и другое. Как, быть может, и в каждом человеке, ходившем по этой Земле.

Кроме одного.

Того, кто носил титул Черного Кардинала. В нем Мэтью не видел ничего, кроме рвения к власти… к демонической власти. И он очень сомневался, что у Блэка были хоть насколько-то гуманные мотивы для его связи с Повелителем. Страшно представить, что сделает Блэк, заполучив то зеркало…

Скорее всего, просто разочаруется, потому что творение Киро Валериани должно было быть простым куском черного стекла. Сама идея о том, что существует зеркало, созданное колдуном, чтобы вызывать демонов ада, была абсурдом.

— Блэк, — сказал Мэтью. — Думаешь, он выжил?

Джулиан был явно разочарован, не получив ответа, но вопрос Мэтью все же завладел его вниманием, и он крепко задумался.

— Если нет, то всегда найдется кто-то подобный ему, кто займет его место.

Казалось, эти слова выбили из него остатки сил. Он попытался встать, но самостоятельно этого сделать не смог, и Мэтью пришлось помочь ему добраться до комнаты. С его же помощью Джулиан опустился в кровать и проспал до полудня.

На следующий день, заметно прихрамывая и придерживая больной бок, Джулиан явился на кухню и спросил у Энн Варни, не найдется ли чего-нибудь поесть, добавив, что, если ему предложат говядину, он будет счастлив, как Ребенок в канун Рождества. Миске говяжьего супа удалось его осчастливить.

Следующий день выдался очень солнечным, и Мэтью решил вывести Файрбоу подышать свежим воздухом. Чтобы не беспокоить Варни, он показательно связал запястья доктора и держался с ним подчеркнуто строго.

На следующее утро приехал доктор Кларк, чтобы осмотреть своего пациента, который в тот момент был одет в халат и сидел в гостиной, играя в вист с Варни и Мэтью. Отругав Джулиана за чрезмерную активность, Кларк оценил его состояние как тяжелое, но не мог не отметить, что пациент семимильными шагами движется к выздоровлению.

Примерно через три часа после ухода доктора перед домом остановилась карета, из которой вышли хорошо одетые мужчина и женщина, их дочь лет четырнадцати и два бизнесмена, направлявшиеся из Плимута в Лондон. Было очевидно, что этой группе вновь прибывших путешественников необходимо отдохнуть и остаться на ночь. Это означало, что Мэтью и Джулиану настало время распрощаться с Варни и отправиться в путь, облачившись в свежевыстиранную одежду.

Перед тем как покинуть гостиницу, Мэтью приобрел у Варни пальто и шапку — хозяин гостиницы не отказался их продать, потому что мог легко купить им замену в Уистлер-Грин. К покупке добавились два добротных шерстяных одеяла, чтобы обеспечить комфорт пассажирам в полуоткрытом сухопутном корабле. Похоже, Варни сейчас был готов продать «констеблям» что угодно, лишь бы они поскорее увезли из его дома «мерзкого убийцу» Файрбоу, неприязнь к которому уже было бесполезно скрывать.

Подкрепившись перед отъездом, выспавшись, захватив с собой сопроводительную грамоту и книгу ядов, Мэтью, Джулиан и Файрбоу отправились в путь под бескрайним голубым небом. Вожжи были в руках Мэтью, и гоня упряжку быстрым галопом прочь от «Летящего Дракона», он надеялся, что кровавая бойня у дороги, что вела на юго-восток, уже была обнаружена каким-нибудь экипажем, направлявшимся на северо-запад, и что очередной прелестной четырнадцатилетней дочери никогда не придется видеть таких сцен насилия.

Часть пятая. Откровение

Глава тридцать третья

Подзорная труба была установлена на штатив и обращена на северо-запад, куда уходила дорога, по которой уехали Мэтью и Джулиан Девейн. У подзорной трубы стоял Хадсон Грейтхауз, и перед его взором стелилась пустынная лента тракта, тянущаяся вдоль плоской равнины валлийского пейзажа. Хотя дневное небо было синим, а облака плыли высоко, над крышами «Прекрасной Могилы» то и дело проносились сильные порывы сурового ветра, дующего с моря.

Хадсон стоял у парапета крепости Фэлла, прямо над телегой, блокировавшей проход в стене из серого камня. Дубовые ворота, которые были разворошены взрывом во время нападения почти две недели назад, все еще находились в процессе восстановления.

По обе стороны от Хадсона по крепостным валам прохаживались два охранника с мушкетами, и когда Грейтхауз снова посмотрел в подзорную трубу, один из них направился к нему.

— Что-нибудь видно? — спросил он. Хадсон узнал его, этого человека звали Дэн Грейвлинг.

— Ничего, — ответил Хадсон. Он отошел от трубы, поправил воротник своего коричневого вельветового пальто и натянул его повыше. Из-под черной шапки выглядывали его массивные уши. — Но он вернется, я знаю.

— Хочешь сказать, они оба вернутся.

Хадсон мрачно улыбнулся. В эту игру слов они уже играли на прошлой неделе.

— Конечно, Дэн. Я это и хотел сказать.

Грейвлинг оперся на свой мушкет.

— Я уже давно об этом думаю и решил спросить. Ты такой верзила, — пожал плечами он. — Как им удалось тебя сюда затащить?

— Секрет прост: женское колено бьет тебя в лицо, а три бандита с пистолетами помогают, — ответил Хадсон, вспоминая здоровенное колено Матушки Диар, которое отправило его в страну грез, и то, что прийти в себя он смог только в охраняемом экипаже, уже везущем его вместе с Берри Григсби в деревню Фэлла. В «Прекрасную Могилу», являвшуюся, по сути, тюрьмой для всех ее жителей и расположенную на продуваемом всеми ветрами побережье Уэльса.

— Она была красоткой?

— О, да, еще какой. Настоящая бестия. Уложила меня, как мальчишку. — Хадсон понимал, что этому человеку было знакомо как имя Матушки Диар, так и ее отвратительная внешность с лягушачьим лицом. Он решил умолчать о ней, потому что меньше всего на свете любил разрушать чужие фантазии.

— Бывает же, — ответил Грейвлинг. Хадсон симпатизировал ему. Грейвлинг был простым разнорабочим, угодившим сюда не потому, что хотел служить злому гению Профессора Фэлла, а потому, что в умудрился запятнать свое доброе имя и теперь вынужден был скрываться от закона, бежав из Ньюпорта. Деревня Фэлла давала ему убежище и защиту. Там, в Ньюпорте, Грейвлинг был осужден за нападение на судью. Сторожем он оказался умелым, но мозгами природа его явно обделила — по крайней мере, Хадсону так казалось.

Грейвлинг извлек из небольшого мешочка, вынутого из кармана пальто, маленькую щепотку табака, вдохнул ее и предложил Хадсону. Тот покачал головой и снова обратился к подзорной трубе.

— И так каждый день. Я тебя здесь даже ночью видел, — заметил Грейвлинг. — Стоишь тут и в холод, и в снег. Как будто за этим снегопадом можно что-то разглядеть. Этот парень — Корбетт — похоже, задолжал тебе кучу денег, раз ты так его выжидаешь.

— Тысячи фунтов, — буркнул Хадсон, перемещая подзорную трубу в попытке разглядеть что-то в далеких лесах.

— Серьезно?

— Чистая правда.

— Ну, тогда не удивительно, что ты так часто сюда приходишь и ждешь, что он вернется. Я хотел сказать, что они вернутся. С мистером Девейном меня… как бы это сказать… ничего не связывает, но он, вроде, неплохой парень. Ну, или изображает неплохого парня — как знать. Он хотя бы заговорит с тобой в ответ, если к нему обратиться.

— Говоришь о нем так, как будто он особа королевских кровей.

— Королевских? Нет, он не из родовитых. Обычный парень.

Хадсон хмыкнул и продолжил наблюдать за пустой дорогой.

— А ведь не только ты заинтересован в том, чтобы они поскорее вернулись, — обронил Грейвлинг. Когда Хадсон посмотрел на него и вопрошающе изогнул бровь, Грейвлинг кивнул головой с седоватой бородой в сторону самого сердца поселения под названием Прекрасный Бедд.

Поверх почерневших руин нескольких разрушенных зданий, над восстановлением которых неустанно трудились рабочие, Хадсон увидел человека, стоявшего на верхнем этаже своего похожего на замок логова и также прильнувшего к подзорной трубе, которая была повернута к дороге.

— Я слышал разговоры, — прошептал Грейвлинг. — Поговаривают, что вы с ним сдружились.

— Преувеличивают. — Хадсон прислонился к стене крепостного вала и пожалел, что не догадался взять с собой бутылку чего-нибудь горячительного и очень крепкого.

— Я слышал, ты с ним ужинал.

— Было такое. Некоторое время назад.

— Ну, пусть так, и все же… — Он пожал плечами. — Лично мне даже видеть его так близко не доводилось. Ну, я имею в виду… я, конечно, видел его в ту ночь на площади, когда мы отплатили захватчикам. Но ближе — никогда. — Глаза Грейвлинга прищурились. — А вот теперь он снова заходит внутрь. Такому тщедушному человеку, как он, должно быть, непросто выносить зимний холод, но не пройдет и часа, как он снова выйдет к трубе. Сам, наверное, замечал. Может, кто-то из этих ребят задолжал и ему?

Хадсон понял, что Грейвлинг просто пытается выспросить у него, что происходит. Видимо, местные охранники выстроили свои причинно-следственные связи происходящего и стали раздувать вокруг них слухи, в которых Грейвлинг увяз по уши. Он явно ощущал недостаток информации и просто хотел разобраться, что же происходит на самом деле.

— Может, и задолжал, — отозвался Хадсон.

— Я видел, как они уезжали. Этот парень, Корбетт, с мистером Девейном. Не очень они подходят друг другу в напарники. Пожалуй, совсем не подходят, как по мне.

— Согласен, — кивнул Хадсон. — Но я надеюсь, что сильные стороны одного помогут выжить другому.

Хотя его надежды больше сводились к тому, что Джулиан Девейн каким-то чудом сможет уберечь Мэтью от смерти. Но познав на собственной шкуре натуру приспешников Профессора, Хадсон склонялся к мысли, что куда с большей вероятностью Девейн попросту убьет Мэтью… если еще не убил. Если так, то взбираться на этот парапет, ежедневно вытаптывать здесь снег и вглядываться в окуляр подзорной трубы, было просто бессмысленно.

— Экипаж едет! — крикнул второй охранник. Это был МакБрей, невысокий худощавый мужчина, который в прошлом убил свою свекровь.

Хадсон инстинктивно посмотрел на северо-запад, но дорога на Аддерлейн оставалась пустой. Тогда он повернулся на юго-восток…

… и увидел это.

Далеко, на расстоянии в пару миль…

Хадсон перенаправил подзорную трубу и приник к ней.

— Экипаж едет! — сновазакричал МакБрей, на случай, если люди на других участках крепостного вала не расслышали с первого раза. Его крик эхом разнесся по деревне.

Хадсон разглядел странного вида карету. Она была огромной. Ей бы больше подошло название «корабль», чем карета, а тащила ее четверка гигантских лошадей. И… кто же сидит на месте возницы? Пальто, шапка надвинута так, что закрывает часть лица… Разглядеть что-либо трудно.

— А вот и он, снова вышел посмотреть, — возвестил Грейвлинг. Хадсон не обернулся, но знал, что охранник говорит о Профессоре Фэлле.

Хадсон, не отрываясь, смотрел в подзорную трубу. Четверка лошадей двигалась шагом. Очевидно, они уже преодолели большое расстояние и выбились из сил, но возница упрямо продолжал гнать их вперед. Экипаж подъехал ближе… еще ближе… и тогда Хадсону, наконец, удалось разглядеть лицо возницы.

Он даже не осознавал, какое сильное напряжение испытывал, ожидая этого момента. Бессонными ночами, когда он прикладывался к бутылке в своем гостевом домике, который ему выделил Фэлл, он ведь искренне опасался, что Мэтью не вернется с этой убийственной миссии, что мальчик погиб — или от руки Девейна, или от руки кого-то другого. А это значило, что здравомыслие Берри потеряно навсегда. Хадсон почти не верил, что Мэтью вернется. Много раз, потеряв всякую надежду и терпение, он продумывал план, в котором собирался украсть лошадь и отправиться в Аддерлейн, но одна мысль о том, чтобы оставить Берри в лапах Фредерика и Памелы Нэш заставляла его отступить.

Поэтому он оказался не готов к тому потоку чувств, что нахлынули на него и тараном снесли все его душевные барьеры, когда экипаж приблизился к деревне.

Хадсон Грейтхауз покачнулся. Ни один удар кулаком никогда так не ошеломлял его, как вид Мэтью Корбетта за поводьями этой огромной кареты, движущейся в сторону «Прекрасной Могилы»; ни один крепкий спиртной напиток никогда не заставлял столь яркое и горячее пламя вспыхивать в его душе.

— Боже правый! — удивленно воскликнул Грейвлинг. — Неужели это они?

— Черт возьми, да! — прорычал Хадсон. Едва не сбив по пути Грейвлинга, он перегнулся через парапет и крикнул людям внизу: — Уберите телегу! Сейчас же! — Не став ждать, когда кто-то исполнит его приказание, он сам сбежал по четырем каменным ступеням, а оставшуюся часть лестницы миновал одним прыжком. Хадсон навалился на телегу плечом. К нему присоединилось еще три человека, и вместе они оттолкнули ее с дороги.

Огромные кони въехали в деревню, втянув за собой экипаж в форме корабля. На площади Мэтью заставил четверку лошадей остановиться:

— Тпру! Тпру! — крикнул он. Ему пришлось изо всех сил натянуть поводья, потому что кони противились любой команде своего возницы — даже после стольких пройденных миль.

Колеса перестали вращаться. Издав последний скрип, экипаж остановился.

Мэтью огляделся, обвел взглядом дома Прекрасного Бедда и лица собравшихся вокруг него людей. Кто бы мог подумать, что он будет рад — и это еще мягко сказано! — вернуться в это место?

— А ты не торопился, да, черт тебя подери? — спросил Хадсон, уперев руки в бока. — Почти две недели прошло.

— Лучше поздно, чем никогда, — ответил Мэтью. Голос его звучал устало. Он был совершенно измотан заключительным этапом поездки, но последней вещью, о которой он сейчас думал, был сон. Лекарство, способное помочь Берри, было уже почти в его руках, и это приносило неимоверное облегчение. Вдобавок Мэтью был счастлив снова видеть Хадсона — крепкого и здравомыслящего, а не тот сжатый от ужаса комок нервов, в который его превратил наркотик. В том состоянии Хадсон пребывал до самого отъезда Мэтью и Джулиана.

Когда Мэтью спустился с места возницы, из салона экипажа вышли Джулиан и доктор. Файрбоу оглядел свое новое пристанище с интересом. Джулиан же перевел дух, мучительно приложив руку к повязке на груди. Для неверующего человека, в нем сейчас светилось слишком много желания рухнуть на колени и возблагодарить Небеса за то, что ему удалось выбраться живым из этой передряги. Боль мучила его — сколь крепким бы ни был экипаж, дорога далась Джулиану тяжело, и он чувствовал каждую кочку.

— Ты, — обратился Джулиан к Хадсону. Губы его растянулись в слабой вымученной улыбке. Под глазами все еще пролегали темные круги. — Гляжу, все хорошо?

Мэтью напрягся, понимая, что Джулиан сейчас ходит по очень тонкому льду. После всех полученных травм он мог бы скончаться от одного удара Хадсона Грейтхауза.

— Да, все хорошо, — сухо ответил Хадсон. В эту минуту он был слишком рад видеть Мэтью, поэтому решил не тратить силы на этого напыщенного шута. Во всяком случае, раз им обоим удалось вернуться, Хадсон пришел к выводу, что навыки Девейна оказались чрезвычайно полезными для Мэтью. Так стоило ли сердиться?

Он собрался было похлопать юного решателя проблем по плечу, но Мэтью устало поднял руку в останавливающем жесте.

— Мои кости еще недостаточно окрепли для твоих приветствий, если ты не против.

— Что случилось с твоим лицом?

— Лучше спроси, чего с ним не случилось.

— Я про твою щеку.

— Да так. Просто шальная пуля, — ответил Мэтью.

— Да, — ответил Джулиан. — У него может остаться еще один шрам в дополнение к тому, что появился после встречи с медведем. Эй, кто-нибудь принесите мне что-нибудь выпить? И чем крепче, тем лучше! — крикнул он собравшимся, не обращаясь ни к кому конкретно. Попытка повысить голос заставила его содрогнуться от боли, но он продолжил: — Черт возьми! Мне это сейчас очень нужно!

— А это кто? — Хадсон показал пальцем на Файрбоу, который прогуливался по площади, осматриваясь. — По-моему, у него штаны вот-вот свалятся…

— Это химик по имени Лазарус Файрбоу, — кивнул Мэтью. — А что касается его бриджей… долгая история.

— И, уверен, увлекательная. — Хадсон оценил манеру поведения и состояние Мэтью, и взгляд его стал более колким. — Как прошло?

— Тяжело, — был ответ. — Как… Берри?

— Все меньше похожа на себя.

Мэтью не понравилось, как это прозвучало. Он ощутил острую потребность увидеть Берри сейчас же.

— Доктор? Вы пойдете с…

— Тебя хочет видеть Профессор, — произнес мужчина по имени Сталкер. Он пробился сквозь толпу собравшихся людей, большинство из которых были заняты созерцанием кареты и лошадей. Выражение лиц многих из них было пустым, другие же выглядели потрясенными, что, скорее всего, говорило о том, что действие наркотиков начало ослабевать. — Тебя, Джулиана и того, из экипажа. Сейчас же, — добавил Сталкер. Он и другие охранники были вооружены пистолетами и ножами, поблескивавшими за их поясами на зимнем солнце.

— Сначала я пойду к Берри, — возразил Мэтью. — Доктор, пожалуйста…

— Профессор сказал «сейчас», и это значит сейчас. — Сталкер взглянул на Хадсона. — Но не ты. Ты должен остаться…

Не сказав ни слова, Хадсон ударил его апперкотом в челюсть.

Сталкер взмыл в воздух, черную шапку сорвало с его головы, и она упорхнула, как перепуганная ворона. Когда он с глухим ударом упал на землю, тело его содрогнулось, и он потерял сознание — погас, как масляная лампа. Другой человек — охранник по фамилии Гинесси — выхватил пистолет и прицелился.

— Ради бога, Хью! — закатил глаза Хадсон. — Ты же не собираешься стрелять в меня! Я задолжал тебе слишком много денег в кости!

Пистолет Гинесси опустился.

— Ну и что ты предлагаешь мне делать? Стоять здесь, как последний слюнтяй, пока Профессор наблюдает за нами с балкона?

— Пусть смотрит. — Хадсон потер костяшки пальцев. — Сталкер сам напросился, ты это знаешь.

— Грандиозное шоу, потянет на полпенса! — Джулиан поднес к губам глиняный кувшин, который кто-то притащил ему из деревенской таверны под названием «Знак Вопроса?», и сделал глоток. Эль оказался слишком крепким и заставил его закашляться, за что сломанные ребра не преминули ему отомстить и отозвались протестующей болью.

— Я иду к Берри, — сказал Мэтью. — Что до вас… можете делать все, что заблагорассудится.

Прежде чем Мэтью направился к дому семейства Нэш на Конгер-Стрит, Хадсон схватил его за руку.

— Мэтью, послушай… — Он замялся. — Возможно… тебе не стоит встречаться с ней прямо сейчас. Я хочу сказать… тебе, наверное, лучше немного отдохнуть, прежде чем ты увидишь ее. Еще один день не сыграет большой роли.

— Но какую-то роль все же сыграет, — покачал головой Мэтью, сбрасывая его руку.

— Я прошу тебя, как друга: отложи эту встречу. Прямо с дороги, вот так… Я знаю, ты хочешь увидеть ее как можно скорее, но она не узнает тебя, Мэтью. Бесполезно пытаться сидеть с ней и заставлять ее что-то вспомнить. Просто это… — он помедлил, — это ведь, прежде всего, ранит тебя. Подожди хотя бы до конца этого дня. Поешь, выспись. Я говорю это, потому что знаю, что к такой встрече тебе надо подготовиться морально. И, поверь, я прошу тебя из самых добрых побуждений. Хорошо?

Нет, — хотел ответить Мэтью, но разум его начал обдумывать слова Хадсона и обнаружил, что они полны здравого смысла. Подготовиться морально? Он боялся за Берри, но также боялся того, что когда встретится с ней и увидит, насколько ухудшилось ее состояние, то попросту развалится на куски.

Подготовиться. Поесть, немного поспать, а после — навестить Берри. Возможно, в компании Файрбоу. Первым делом. С утра.

Сердце его продолжало голосовать за немедленную встречу, но разум снова и снова приводил доводы в пользу отсрочки.

— Хорошо, — сдался Мэтью. — Ладно.

И даже сказав это, он подумал, что для него будет трудной задачей пройти мимо дома Нэшей на пути к особняку Профессора Фэлла в конце Конгер-Стрит и не заглянуть внутрь.

— Правильный выбор, — поддержал его Джулиан.

— Захлопнись! — огрызнулся Хадсон. — Если б я не был уверен, что ты спас Мэтью жизнь примерно полдюжины раз, я бы хорошенько тебя отделал и уложил бы рядом с вот этим мелким ублюдком. — Хадсон кивнул на все еще не пришедшего в сознание Сталкера.

Джулиан фыркнул.

— Вспыльчивый парень, — ухмыльнулся он, обращаясь к Мэтью. — И яйца у него явно больше мозга.

Как будто услышав, что разговор зашел о нем, на земле зашевелился и застонал Сталкер, понемногу приходя в себя.

— Это все, конечно, хорошо, — снова подал голос Гинесси, — но Профессор ждет. Хадсон, тебя не приглашали, помнишь?

— Черт, ну без тебя бы я совсем забыл, — огрызнулся Хадсон. — И как ты собираешься мне помешать?

— Вот дерьмо! — закатил глаза Гинесси и убрал свой пистолет. — Тогда просто пойдем.

Глава тридцать четвертая

— Садитесь, — сказал Профессор Фэлл.

Черное кожаное кресло, на которое он указал, стояло в самом центре его кабинета на верхнем этаже перед письменным столом с резьбой в виде декоративных ромбиков. Профессор, одетый в великолепную алую тюбетейку и малиновый халат, украшенный золотыми фигурами, восседал за столом. Глубоко посаженные глаза мулата были того же дымчато-янтарного цвета, что и жидкость в банках с образцами морских обитателей на полках позади него. И эти глаза неотрывно смотрели на Лазаруса Файрбоу, к которому он только что обратился.

Мэтью, Хадсон, Джулиан и Гинесси тоже присутствовали в комнате. Но, несмотря на то, что там было еще одно свободное кресло, никто из них не получил приглашение присесть. Файрбоу — явно нервничая и чуть ли не дрожа при первой встрече с Профессором — направился к креслу, на которое указал Фэлл. Меж тем Мэтью осмотрел кабинет и пришел к выводу, что обстановка здесь осталась почти такой же, как он запомнил во время последнего посещения. Тогда он присутствовал здесь в момент смерти Матушки Диар от руки Джулиана…

Вот и сейчас все было на своих местах: полки с образцами и книгами, черная кованая люстра в форме осьминога, свисавшая с толстых стропил потолка и державшая по свече в каждом из восьми щупалец, и, наконец, гравюры фантастических морских существ из сказок и кошмаров на отполированных до блеска дубовых стенах. Дверь — та, что справа — вела на балкон, который опоясывал весь верхний этаж. За широким окном виднелись затянутое тучами небо и беспокойные волны с белыми пенными гребнями.

Единственное произошедшее изменение в кабинете заключалось в том, что красивый восточный ковер цвета морской волны сменился на простой темно-синий. Мэтью решил, что кровь и мозги Матушки Диар безвозвратно испортили предыдущий, и вспомнил, что ее мозговое вещество также забрызгало полки с образцами. Он с отвращением представил, каково уборщикам было оттирать профессорские владения, которые теперь пахли не порохом Джулиана и смертью Матушки Диар, а горьковато-сладким благовонием, тлевшим в маленькой черной курильнице на столике у лестницы.

Файрбоу сел и немного поерзал, явно чувствуя себя не в своей тарелке.

Фэлл перевел взгляд на Гинесси.

— Иди и передай Сталкеру, что я запрещаю любое преследование мистера Грейтхауза. Он здесь гость, и, хотя он не всегда дословно выполняет мои приказания, к нему следует относиться с уважением.

— Да, сэр. — Гинесси слегка поклонился, после чего развернулся, спустился по лестнице и покинул дом.

— Я не так уж и сильно ударил Сталкера, — сказал Хадсон. — У него, должно быть, просто стеклянная челюсть.

Фэлл проигнорировал его замечание и поверх головы Файрбоу обратил свое внимание на двух вернувшихся путешественников. Джулиан предусмотрительно снял шапку. Со щетиной из светлых волос на голове и с темными глазами на бледном лице он едва ли походил на того человека, который покинул деревню пару недель назад. Мэтью тоже выглядел иначе — не только из-за пулевой раны под повязкой на щеке и пятен от поблекших синяков, но и из-за появившейся в глазах жесткости. Хадсон подумал, что оба молодых человека пострадали намного сильнее, чем ему показалось на первый взгляд.

— Вы двое, — сказал Профессор, — вижу, вам пришлось несладко. Я настоятельно рекомендую вам пойти в больницу и показаться доктору Белиярду.

— Прошу прощения, сэр. — Голос Файрбоу дрогнул. — Но… мне казалось, что это я буду здесь врачом?

— Нет. Вы будете здесь химиком. Но вы будете им, только если я этого захочу. Николас Белиярд — деревенский врач. Вы с ним будете делить больницу. И, разумеется, доступа к лаборатории с химикатами, доверенными вам, у него не будет. Но опять же, только если я вам это позволю.

— Ах, понимаю. — Файрбоу беспокойно заерзал на кресле. — Хм… я, кажется, припоминаю имя Николаса Белиярда. Он…

— … два года назад оказался замешан в конфликте, причиной которого послужила женщина. Он застрелил другого врача, — перебил его Фэлл. — Видите ли, молодые люди, едва закончившие медицинскую школу, не всегда способны обуздать свой крутой нрав. — Профессор безразлично пожал плечами. — Год спустя доктор Белиярд вырвался из лап закона и попал ко мне на службу. Так или иначе, напрямую контактировать с ним вам не будет никакой нужды, как и с пациентами, которым требуется наложить швы или вскрыть фурункулы. Помимо этого Белиярд совершает поездки за пределы деревни, чтобы, по мере необходимости, восполнять запасы медикаментов, мазей и инструментов. Как видите, это тоже не будет вашей заботой.

— Хм, — повторил Файрбоу. — Тогда выходит, что… в основном я буду заниматься исследованиями? Этот род занятий можно же назвать… уединенным?

— Можно и так сказать, — ответил Фэлл. Он посмотрел на Мэтью: — Где книга?

Она незамедлительно появилась из-под пальто Джулиана. Том в красном переплете лег на стол перед Профессором, и он провел по нему рукой, прежде чем открыть. Следующие пару минут он лишь молча перелистывал страницы.

— Я знаю, — сказал он, — что вас бы здесь не было, если бы Мэтью не удостоверился, что вы соответствуете моим требованиям. Я выслушаю всю историю от наших путешественников позже, но прямо сейчас я хочу услышать от вас самого, почему вы считаете, что в состоянии нести эту ответственность.

Ответственность, — мысленно повторил Мэтью, чуть не рассмеявшись. Краем глаза он заметил, что Хадсон тоже сдерживает улыбку. Даже Джулиан готов был расхохотаться, но он, пожалуй, сдерживался, чтобы не потревожить и без того мучившие его ребра. Ирония состояла в том, что большинство жителей Прекрасного Бедда по указке Профессора почти постоянно пребывали под воздействием одурманивающих веществ, поэтому торжественность, с которой он произнес слово «ответственность» — таким тоном сама Королева Анна могла бы отдать поручение своему верному вассалу — была просто нелепой.

Мэтью гадал, что произойдет, если действие наркотиков окончательно прекратится. Он уже видел в глазах некоторых жителей зачатки пробуждающегося разума, и задавал себе вопрос: если все жители-пленники Прекрасного Бедда вынырнут из своих наркотических глубин и вновь обретут собственные личности, хватит ли у кучки оставшихся стражей Фэлла сил сдержать восстание? Или без зелий Джонатана Джентри все рассыплется, словно карточный домик?

Как бы то ни было, «Прекрасная Могила» сильно изменится, а большинство пленников перестанут быть такими послушными и легкоуправляемыми.

Мэтью вспомнил о своем обещании оперной звезде мадам Алисии Кандольери. Он уверил диву, что сможет вызволить отсюда не только ее саму, но и ее управляющего Джанкарло Ди Петри и служанку Розабеллу и увезти их в безопасное место. Было ли это возможным? И, если да, то каким образом?

Пока Файрбоу нараспев рассказывал о своем медицинском образовании, бесценном опыте, приобретенном в Королевском колледже врачей под руководством уважаемых докторов Крипенна и Джекила, о короткой врачебной практике и последовавшем за ней неугасаемом интересе к химическим исследованиям — что привело его на пост главного врача психиатрической лечебницы Хайклиффа — Мэтью думал о своей части сделки с Профессором Фэллом.

Отправиться в Италию и найти Бразио Валериани, чей отец Киро с помощью сверхъестественных сил создал зеркало, которое предположительно вызовет демона из глубин ада и подарит вызывающему возможность отдать этому существу некое заведомо опасное приказание.

Смехотворно!

В своей одержимости этим зеркалом Фэлл был похож на Кардинала Блэка, хотя последний, должно быть, родился на свет сумасшедшим. Мэтью понял, что не может поверить в здравость рассудка человека, занимающегося подобными поисками. А как еще объяснить стремление Профессора спустить целое состояние на поездку в Италию ради «демонического артефакта», если не безумием? И ведь Фэлл уже приложил немало усилий, чтобы найти зеркало. В частности, похищение оперной дивы было устроено потому, что ее служанка и визажистка Розабелла приходилась кузиной Бразио Валериани и обладала ценными сведениями о нем и его семье.

Мэтью вспомнил разговор с Розабеллой перед отъездом в Аддерлейн, когда она рассказала ему, что была на похоронах дяди Киро в Салерно и разговаривала там с Бразио.

Он спросил, сколько мне лет, и я сказала, что мне тринадцать, — сказала она тогда. — А он ответил, что тринадцать — хороший возраст, особенно для Амароне.

Амароне? Что это такое? — спросил ее Мэтью.

И получил ответ: Красное вино. Очень крепкое.

Бразио имеет какой-то особый интерес к вину?

Она пожала плечами: Я просто помню, что он это сказал.

Мэтью не мог выбросить это из головы. Похоже, в этих словах было нечто жизненно важное.

Бразио жил с отцом в ту пору, когда Киро повесился?

Нет. Я так понимаю, он где-то путешествовал.

Почему вы так думаете?

Он пришел через два дня, — ответила тогда Розабелла. — Похороны задерживались, потому что Бразио не было.

Вы это рассказали профессору?

Да. Он спрашивал, жил ли Бразио в Салерно или путешествовал и изредка приезжал туда. Я сказала то же, что и вам. А еще мои мать и отец не слышали о Бразио ничего в течение нескольких лет. Они даже не знают, где он живет.

Давайте угадаю, что случилось дальше, — сказал Мэтью. — Профессор Фэлл попросил вас написать список людей, с которыми Бразио мог общаться на похоронах Киро?

Верно. Это было пять человек, помимо меня и моих родителей.

Но он не знает, что Бразио упоминал Амароне? — Мэтью дождался ее отрицательного ответа. Она покачала головой. — Почему вы думаете, что ваш кузен мог упомянуть из всех вещей именно вино?

Я не имею понятия, — сказала она, пожав плечами. — Если только… он не работает на каком-нибудь винограднике.

Мэтью кивнул. Какой-то виноградник. Работник виноградника или же его владелец? Конечно, могло быть так, что Бразио просто любил Амароне и собирался напиться после похорон, но… тринадцать лет — хороший возраст для Амароне? Так мог сказать только человек, который понимает и ценит процесс старения вина.

Работник виноградника? Или владелец виноградника?

— Таковы мои профессиональные характеристики, — подвел итог Файрбоу. — Надеюсь, они подходят для этой цели?

Профессор Фэлл снова провел рукой по книге, как будто лаская ее. Мэтью припомнил, что Джулиан иногда прикасался к своему четырехствольному пистолету с такой же нежностью.

Прошло некоторое время, прежде чем Профессор снова заговорил:

— Я собираюсь отнести ее в больницу и запереть. Вам выдадут ключ. Обратите внимание, что здесь два разных почерка: Джонатана Джентри и Густава Риббенхоффа. Первый создал подавляющее большинство зелий, а второй — дополнения к ним. Наркотик, которым поражена мисс Григсби, был приготовлен по этим инструкциям, так что вы можете следовать указаниям Риббенхоффа для расшифровки формулы Джентри, если это будет необходимо. — Янтарные глаза пронзительно уставились на Файрбоу. — Вы справитесь с этой задачей, сэр?

— Думаю, что да.

— Я ждал не такого ответа. Так справитесь или нет?

Файрбоу вздернул свой рыжебородый подбородок.

— Да, сэр.

— Сходите в таверну, поешьте и выпейте. Затем вы встретитесь с Белиярдом, познакомитесь с ним, и он осмотрит ваши травмы. Ваше ухо явно просит обратить на него внимание. Я найду вам дом и одежду… если, конечно, вы не возражаете надеть одежду недавно умершего?

— Риббенхоффа, я полагаю?

— Думаю, она вам подойдет, — кивнул Фэлл. — У него был очень изысканный гардероб. Это, видимо, заложено в самой природе пруссаков, что с них возьмешь.

Тьфу! — поморщился Мэтью, вспоминая гардероб Пеллегара и Брюкса.

Файрбоу поднялся.

— Хорошо, я не против временно носить одежду доктора Риббенхоффа. Но я все же надеюсь, что смогу обзавестись собственной. Желательно, костюмами, пошитыми на заказ. Это возможно?

— Возможно, — ответил Фэлл. — Покажите, чего вы стоите, на мисс Григсби, и мы все устроим. А теперь возвращайтесь на площадь и пообедайте. Я позову вас, когда ваш дом подготовят. Хадсон, не могли бы вы проводить его до…

— Он сам найдет дорогу, — буркнул Хадсон.

— Вот опять. — Фэлл холодно улыбнулся, в глазах блеснул нехороший огонек. — Гость вы или нет… мое терпение не безгранично.

— Я лучше пойду. Спасибо за все, сэр, — сказал Файрбоу, почувствовав, что обстановка накаляется. Ему вдруг захотелось поскорее покинуть этот кабинет и уйти как можно дальше от этого дома.

Когда доктор вышел, Фэлл сложил руки на столе и глубоко вздохнул.

— Кто стоял за минометным обстрелом? Кто-то другой — не Блэк — я знаю это.

— Вице-адмирал Королевского флота Самсон Лэш, — ответил Джулиан. — Именно он работал с Блэком.

— И они оба мертвы?

— Я не сомневаюсь, что Лэш мертв. Что касается Блэка… — Джулиан пожал плечами и поморщился.

— Ты оставил его в живых?

Неизвестно, отчего лицо Джулиана стало чуть бледнее — от угрожающего тона Профессора или от боли, прокатившейся по его телу от слишком резкого вдоха. Так или иначе, он походил на человека, которому требовалась защита, и Мэтью не преминул встать на его сторону:

— Джулиан выстрелил в него, — тут же сказал он. Насколько тяжелой была рана Блэка и пострадал ли он вообще, Мэтью не знал, но сейчас для него это не имело значения. — Трудно было оценить, насколько серьезную рану ему удалось нанести. Видите ли, в тот момент мы оба были несколько… заняты — нам нужно было охранять доктора и книгу, поэтому бежать за Блэком по лесу до горящего амбара было немного не… — Он оборвался на полуслове, заметив, как брови Фэлла ползут вверх, а на смену жесткому выражению лица приходит веселое. — Там было очень холодно, — вздохнул Мэтью. — Блэк получил ранение и, вероятно, ослаб от потери крови. Я полагаю, он замерз насмерть.

Сказав это, Мэтью тут же подумал, что тепло пожара в амбаре, вообще-то, могло уберечь Блэка от такой участи. Прежде чем Профессор сам указал ему на эту ошибку, Мэтью решил сменить тему:

— Мне известно все о зеркале Киро Валериани! — выпалил он. — Вы серьезно? Как вы можете верить в нечто подобное?

— Что? — Хадсон весь обратился вслух. — Ты о чем?

— О, это должно быть интересно! — воскликнул Джулиан, усмехнувшись. Темные круги под его глазами, казалось, стали заметнее, лицо оставалось бледным. Он осторожно придержал повязку на груди, едва заметно покачнувшись. — Профессор, не сочтите за наглость, но мне очень нужно сесть. — Не дожидаясь разрешения, он осторожно опустился в кожаное кресло, стоявшее как раз рядом с ним.

Мэтью подошел к книжным полкам и начал искать. Где же она была? Либо у него ухудшилось зрение, либо…

— Я знаю, что вы ищете. — Фэлл выдвинул средний ящик стола и достал экземпляр «Малого Ключа Соломона». — Возьмите ее, Хадсон. Пролистайте, пока Мэтью будет приводить доводы, почему вы заслуживаете жить дальше.

Хадсон взял книгу и открыл ее.

— Какого черта?.. — воскликнул он почти сразу.

— Профессор, который когда-то казался мне здравомыслящим человеком, ищет зеркало, способное, по его мнению, вызвать из преисподней демона, — пояснил Мэтью, возвращаясь в центр комнаты. — Кардинал Блэк явился сюда, чтобы забрать книгу, которую ты сейчас держишь в руках. Как видишь, это каталог… впрочем, все понятно и без моих объяснений. Профессор скупил все существующие экземпляры этой книги, именно поэтому Блэк явился за ней сюда, а не просто приобрел себе другую копию. И, поправьте меня, если я неправ, но, похоже, Профессор еще не определился, какого именно… гм… обитателя глубин он будет…

Он осекся на полуслове, почувствовав, как на него сходит озарение.

Банки с образцами морских обитателей… гравюры ужасных морских чудовищ на стенах… огромный смертоносный осьминог, съевший голову Джонатана Джентри…

Мэтью осознал, что особый интерес Профессора к биологии и морской фауне не ограничивается только океаном. Да, все существа, которые пришли ему на память, поднялись из глубин. Но в «Малом Ключе Соломона» описаны еще более — если так можно выразиться — необычные существа, обитавшие на еще больших глубинах! Мэтью вспомнил, как Фэлл говорил, что его интересуют «создания из другого мира».— Боже мой! — воскликнул Мэтью. — Вы — заядлый рыбак. И теперь… вы хотите поймать самое необычное и смертоносное существо, которого когда-либо видела Земля! Так в этом все дело? Вы просто хотите посмотреть, что вы поймаете, воспользовавшись зеркалом как крючком?

Фэлл слегка улыбнулся.

— Я никогда не думал об этом в таком ключе. Но в ваших словах есть смысл.

— Но это же безумие! — чуть ли не закричал Мэтью. — Зеркала не существует! Даже если действительно есть некое зеркало, которое создал Валериани… это просто зеркало, и ничего больше! Это не чертов портал в ад!

Выражение лица Профессора снова стало серьезным.

— И вы абсолютно в этом уверены? Настолько уверены, что бросите вызов многовековой вере в существование царства Аида? Вы бросите вызов самой Библии? Вы можете чем-то подтвердить, что описание семидесяти двух демонов в этой книге — простая глупость? Или чье-то безумие?

— Все это выглядит так, будто у автора возникли галлюцинации, когда он объелся испорченных устриц, — сказал Хадсон, продолжая листать книгу.

— Я не собираюсь спорить с вами о теологии, — ответил Мэтью. — Я говорю, что сама идея о волшебном зеркале, которое может вызывать демонов, чтобы выполнять приказы человека, безумна.

— Это ваше мнение. Я же считаю, что там, где есть дым, обычно есть и огонь, а там, где брошены сети, обычно есть рыба. Или, в данном случае… эти причудливые и по-своему красивые создания адских глубин. Если хотите знать, Хадсон, Мэтью заключил со мной сделку. Чтобы добиться помилования для вас и мисс Григсби, а также вернуть книгу ядов с формулами необходимого ей лекарства, он согласился отправиться в Италию и отыскать для меня человека по имени Бразио Валериани. Его отец Киро создал особое зеркало и, если оно не было уничтожено и все еще существует, Мэтью найдет его для меня. — Профессор окинул многозначительным взглядом всех присутствующих. — Поразмыслив, я подумал, что мне стоит отправиться в Италию вместе с ним.

— Что? — воскликнул Мэтью. — Я думал, вы пошлете со мной своих людей!

— Безусловно. Но я сам не хочу оставаться в стороне, когда наши поиски увенчаются успехом.

— Черт, ну и рожа у него! — буркнул Хадсон, рассматривая одного из самых злобных князей Ада. Он закрыл книгу и положил ее на стол Фэлла. — Я склонен согласиться с мнением Мэтью, но солнце Италии придется как нельзя кстати.

— Ха! — сказал Профессор. — Вы возвращаетесь в Нью-Йорк с мисс Григсби. Я хочу сказать, когда ее состояние улучшится.

— Нет. — Хадсон оперся руками на край стола Фэлла и навис над сидевшим Профессором. Его глаза потемнели. В одно мгновение он превратился в грозного людоеда. — Я две недели сидел, как на иголках, и ждал возвращения Мэтью. Каждый день и каждую ночь я терзался мыслью, что его убили. Не мог уснуть, напивался до бесчувствия. Еще я думал о том, как Берри там, в том доме, превращается в фальшивую дочь Нэшей и ничего не может с этим поделать. Возможно, у всех разное представление о том, что такое ад, сэр, но я могу сказать, что для меня ад — это сидеть сложа руки, в то время как над людьми, за которых я несу ответственность, нависает опасность. Так что… вам лучше зарядить мушкеты, наточить клинки, призвать акул — или кого вы там еще призываете, чтобы убивать людей в этих краях — потому что вам придется убить меня, чтобы я не отправился с Мэтью на это… предприятие, — сказал он, произнеся последнее слово с оттенком сарказма.

Профессор всмотрелся в глаза Хадсона, оценивая его решимость. Несколько секунд Мэтью казалось, что они вот-вот набросятся друг на друга и подерутся. Наконец Фэлл вышел из ступора и перевел взгляд на Джулиана.

— Только не я! — поспешил выразить протест Джулиан, поднимая руки и тут же кривясь от боли в потревоженных ребрах. Выдохнув, он положил одну руку на повязку и покачал головой. — Я ни за что не поеду ни в какую проклятую Италию, что бы вы там ни говорили.

Профессор Фэлл, казалось, поник. В считанные секунды он превратился из хозяина целого мира в хрупкого старика в малиновой тюбетейке и халате, которые слишком громко кричали о богатстве и важности. Он посмотрел на Мэтью так, словно все, о чем он мечтал, это вынуть вставную челюсть и попросить горячего пунша.

— Я еду, — повторил Хадсон, воспользовавшись моментом. — И точка.

Фэлл уставился на свои руки. Когда он снова заговорил, его голос был тихим, слабым и очень усталым:

— Вы все, убирайтесь. Идите в таверну или в больницу. Делайте, что хотите. Мэтью, вы хотите ее увидеть?

— Я посоветовал ему не встречаться с ней, пока он не отдохнет, — вмешался Хадсон.

— Да. Понимаю. Хорошо, Мэтью. Тогда оставим это до завтрашнего утра. Я попрошу доктора Файрбоу встретиться с вами там, скажем, около девяти. Вы всё так же живете в доме на улице Лайонфиш-Стрит. Если вам что-нибудь понадобится, спросите в таверне. — Фэлл махнул рукой, отпуская собравшихся.

Джулиан попытался подняться сам, но боль заставила его издать отрывистый тихий стон. Мэтью помог ему встать и еще некоторое время поддерживал, пока не убедился, что Джулиан не упадет в обморок. Вид у него был измотанный, ему требовался отдых.

Все трое направились к лестнице, но прежде чем они начали спускаться, Фэлл вдруг сказал:

— Хочу, чтобы вы знали… Мэтью, Джулиан, я верил в вас. В вас обоих. Эта работа была почти что невыполнимой, но я верил, что вы двое с нею справитесь. Я рад, что не ошибся в вас.

Ничего не ответив, они спустились по лестнице и вышли из дома.

Шагая по Конгер-Стрит к площади, Мэтью недоумевал, почему испытывает жалость к старику, который совершил столько убийств и злодеяний, но который, по сути, оказался пойман в ловушку собственного творения и должен был играть свою роль до конца.

Глава тридцать пятая

Мэтью хорошо выспался, принял горячую ванну, побрился и переоделся в чистую одежду, включая поношенный, но добротный серый жакет, вероятно, оставшийся от одного из охранников, убитых во время налета Блэка. Утром ему предстояло, наконец, увидеться с Берри.

Как Хадсон и предупреждал, его ждало жестокое, душераздирающее зрелище, и сколько бы он к нему ни готовился, вынести его с должной стойкостью так и не сумел. Всё время этого визита ему казалось, что нечто жестокое и кровожадное разрывает в клочья его и без того истерзанное сердце.

Фредерик Нэш — назначенный мэр деревни Фэлла — сидел в кресле в гостиной и изучал развернувшуюся перед ним сцену ничего не выражающим взглядом. Лицо его казалось пустой каменной маской. Его жены Памелы здесь не было — Хадсон предупреждал Мэтью, что она не хочет встречаться ни с кем, кто знал Берри Григсби в ее прошлой жизни. Во время визитов этих людей она предпочитает прятаться в комнате в задней части дома и не вставать с постели. Одурманенная наркотиками и пребывающая в глубинах безумия, она не вынесла необходимости расстаться с куклой, которую раньше звали Берри Григсби и которая теперь играла роль их погибшей дочери Мэри Линн. Где-то на задворках своей души, в которых еще осталось что-то от хорошего человека, Мэтью даже сочувствовал этой бедной женщине: она, похоже, так и не сумела справиться с давней утратой и теперь не желала мириться с новой. Возможно, как и сам Нэш, который выглядел разбитым и потерянным. Волновали ли его только собственные чувства, или он переживал за состояние супруги? Трудно было утверждать наверняка. Мэтью казалось, что никого, кроме него самого, не интересуют переживания обезумевшей от горя матери, но он не был в этом уверен.

Только в случае одного человека можно было не сомневаться, что этическая сторона вопроса его не трогает. Мэтью сидел и неотрывно следил за тем, как Лазарус Файрбоу методично и бесстрастно изучает внешнюю оболочку, оставшуюся от Берри Григсби.

Они с доктором встретились у дома Нэшей ровно в девять часов. Мэтью тут же начал стучать в дверь, дивясь тому, с какой яростью наносит по ней удары. Как только Нэш выглянул в окно и увидел их, взгляд его заметно потускнел. Он впустил их в дом, и ему пришлось отшатнуться от Мэтью, который влетел внутрь яростным вихрем. Не было ни приветствий, ни ненужных любезностей. Едва увидев мэра, Мэтью сказал: «Приведите ее», так и не сумев скрыть в голосе нетерпеливую дрожь.

Он не был готов к тому, что увидит.

Девушка, которая сидела на диване с пестрой обивкой, была слишком непохожа на ту, что прогуливалась когда-то по цветущим садам Нью-Йорка. Толстый слой белил и румян скрывал под собой все ее прелестные веснушки, а медные волосы с красноватым отливом прикрывал огромный каштановый парик, в локоны которого были вплетены детские ленточки. Но больше всего шокировал взгляд. Ее глаза казались мертвыми. Нет, даже мертвее, чем просто мертвыми! Это были две раскрасневшиеся бездны, в глубинах которых застыло наркотическое ничто. Тело Берри было втиснуто в фиолетовое платье с убийственно вычурным кружевным воротником с кучей белых и розовых оборок. А еще от нее исходил запах. Запах того, что Мэтью мог бы описать только словом «гниль». Пока он был еще неявным, скорее напоминавшим яблоко, которое разрезали и оставили высыхать на сильном солнцепеке, но уже уловимым и грозящим усилиться до жуткого сладковато-гнилостного смрада.

Все тело Берри, казалось, иссохло и сжалось. Как будто Нэши, так страстно желали обрядить ее в платья своей мертвой дочери, что заставили ее заплесневеть и усохнуть.

Мэтью чувствовал, как на глазах начинают наворачиваться слезы.

Все это было… неправильно. До ужаса неправильно.

Внутри Мэтью полыхала бешеная ярость, ему хотелось хорошенько врезать Нэшу, либо просто выйти за дверь и сбежать, чтобы больше не видеть этого кошмара, но он не сделал ни того, ни другого. Он просто сидел и смотрел, а тем временем Файрбоу достал небольшую кожаную сумку, которой разжился в больнице на Лайонфиш-Стрит, недалеко от дома, отведенного Мэтью.

Доктор расстегнул сумку и извлек из нее маленький коричневый пузырек с пипеткой. Как только он открыл его, Лжемэри-Линн-Нэш вдруг улыбнулась ему — видимо, в ее искаженном разуме пронеслась какая-то странная мысль — и соединила пальцы, принявшись перебирать ими, будто это была веселая детская игра. Файрбоу опустил пипетку в пузырек и набрал из него какую-то прозрачную жидкость, после чего обратился к девушке, больше напоминавшей потерянного ребенка:

— Открой рот, пожалуйста.

В ответ она только улыбнулась и продолжила играть пальцами. Ужасные мертвые глаза на кукольном раскрашенном лице непонимающе уставились на доктора.

— Рот, пожалуйста. Открой, — повторил Файрбоу, постучав ей по подбородку. Она протянула руку к его подбородку и сделала то же самое, как будто это было занимательнейшей в мире игрой.

— Мэри Линн? — Голос Нэша звучал траурно, словно из могилы. — Открой рот, как тебе дядя сказал.

Она моргнула, открыла рот… и закрыла его. Открыла снова, и с ее губ свесились прозрачные ниточки слюны.

В этот момент Мэтью невольно опустил голову.

— Высунь язык, — сказал Файрбоу. Команда не была исполнена, и доктор обратился к мэру: — Скажите ей, пожалуйста.

Нэш послушался. Язык несколько раз высунулся и втянулся обратно. Но за это время Файрбоу смог капнуть на него несколько капель жидкости. Затем он откинулся на спинку стула и стал отслеживать реакции по нахмурившемуся напудренному лицу девушки.

Она недовольно скривила губы:

— Гаааааааадость, — протянула она. Только кто-то, кому воткнули в мозг раскаленный прут, мог произнести это столь же пугающе мерзко.

— Это лекарство? — спросил Мэтью.

— Пока нет, — покачал головой Файрбоу. — Тест. Чтобы понять, какое лечение ей необходимо. В книге несколько противоречивых формул. Я должен выбрать верную, прежде чем мы начнем.

****

Накануне вечером в таверне, когда Мэтью подали ужин, состоявший из овощного рагу, жареной кукурузы, репы и бисквита, Хадсон сел напротив него с кружкой крепкого эля и сказал:

— Интересная татуировка у тебя на руке. Похоже, я многое пропустил.

— Эта татуировка спасла мне жизнь. Я расскажу тебе все, как только это перестанет сниться мне в кошмарах. — Он сделал паузу, жадно накинувшись на еду. — Я, кстати, встретил кое-кого, кто тебя знает. Его зовут Гидеон Лэнсер.

— Гидди? Ты его видел? Ну, ничего себе! Как я слышал, он стал шерифом в каком-то захолустье…

— Уистлер-Грин.

— Ах! Да, точно. — Губы Хадсона растянулись в ностальгической улыбке, и он чуть отклонился на спинку стула, позволяя себе придаться воспоминаниям. — Мы с Гидди когда-то были напарниками. Примерно в одно время вступили в агентство «Герральд». Знаешь, он был единственным человеком, способным уложить меня с одного удара. Кроме того, — Хадсон нахмурился, — он увел у меня единственную женщину, которую я по-настоящему любил. Ребекку Хуктон. Ах, какая это была женщина! Чертов старый проныра Гидди! — Он покачал головой и снова улыбнулся. — Надо будет отыскать его, повидаться.

— Если поедешь в Италию, этот визит придется отложить, — напомнил Мэтью, прищурившись. — Ты говорил серьезно насчет этой поездки? Действительно отправишься со мной?

— Тут даже думать не о чем. Все решено. Уистлер-Грин и старина Гидди меня дождутся.

— Пусть так, — развел руками Мэтью, — но разве у тебя нет других дел в Нью-Йорке?

— Нет, — отрезал Хадсон.

— Кажется, это стало традиционным рефреном, но спешу напомнить: я в состоянии сам о себе позаботиться.

— Конечно, в состоянии! — Хадсон потянулся к своей кружке эля и сделал глоток. — У меня нет никаких сомнений! Но… иметь дело с демонами… похоже, в таких делах тебе может понадобиться помощь.

— Это какой-то абсурд! — усмехнулся Мэтью. — Нужно быть отчаявшимся безумцем, чтобы всерьез в это верить. И отправиться за тридевять земель ради какого-то зеркала — это ли не безумие?

Хадсон сделал еще один глоток, прежде чем ответить:

— А что, если это реально?

Рука Мэтью с ложкой кукурузы замерла, не добравшись до рта.

— Прости… мне показалось, или откуда-то повеяло бредом?

— Нет, ты просто подумай об этом. Что, если это все действительно существует? Да погоди ты глаза закатывать! Мы оба знаем, что в мире есть множество вещей, которые нельзя поместить в аккуратные коробочки и перевязать ленточками. Не все поддается легкому объяснению. Кому, как не тебе знать об этом, после всех незаурядных историй, через которые ты прошел!

Мэтью знал, что Хадсон имеет в виду тот инцидент, когда умирающий богач нанял Мэтью, чтобы удержать саму Смерть, пока он не успеет примириться со своей дочерью^[78].

— Да, некоторые вещи я объяснить не могу, — кивнул Мэтью.

— В моей жизни тоже случались кое-какие вещи, которые я не могу объяснить. Поэтому… прежде чем мы начнем говорить о безумии и невозможности, нам стоит принять во внимание тот самый — неоспоримый — факт, что мы знаем о мире далеко не так много, как нам кажется. Что уж говорить о том, что происходит за пределами мира! Никто не знает, что скрывается на той стороне, пока не умрет. Демоны, выходящие из заколдованного зеркала? Можно верить или не верить во что угодно, но, клянусь, я бы не поставил на кон свою жизнь, утверждая, что этого не…

— Мэтью?

Робкий голос донесся откуда-то справа. Мэтью обернулся и вгляделся в лицо щуплого мужчины, одетого в белую сорочку, черный костюм и жилет. Его седые волосы были перехвачены сзади красной лентой. Вся его одежда выглядела неопрятной и отчаянно нуждалась в чистке, а общий вид выдавалсильную нервозность. Лицо казалось бледным и изможденным, седоватые брови то и дело подергивалось, а острый нос нервно пошмыгивал, как от легкого насморка.

— Мэтью! — Он схватил его за плечо так, словно молодой решатель проблем был его последней надеждой. — Хвала Небесам! Все хорошо! Вы вернулись, чтобы вытащить нас отсюда!

— Я частенько видел этого джентльмена, — сказал Хадсон, глядя на него поверх своей кружки. — Кто это?

— Джанкарло Ди Петри, управляющий Алисии Кандольери.

— Кого?

— Великой оперной дивы! — Ди Петри вдруг вытянулся во весь рост. Впрочем, внушительности это ему не придало. — Разве вы не были на представлении тем ужасным вечером?

— Если это было оперное представление, тогда понимаю, почему это было ужасно, — ответил Хадсон.

Ди Петри ожег его взглядом, от которого запросто увяла бы даже каменная роза. Затем его внимание снова обратилось к Мэтью. Рука Ди Петри продолжала сжимать его плечо, впиваясь в него, словно пиявка.

— Пожалуйста, пожалуйста, скажите, что пришли помочь нам! Мадам Кандольери стала тенью самой себя, Розабелла едва держится. Мы все измучены, мы сходим здесь с ума в окружении этих странных людей! Когда мы сбежим?

— Да, кудесник, — хмыкнул Хадсон, — когда они сбегут?

— Ди Петри, — вздохнул Мэтью, — послушайте, я… не могу сейчас вас вытащить. Это не в моих силах.

Ди Петри, казалось, сейчас расплачется.

— Но перед тем как вы ушли, вы же сказали…

— Я помню, что я сказал, — с нажимом перебил Мэтью. — Но в настоящий момент, как и в обозримом будущем, я ничего не могу для вас сделать. Мне жаль. Я… может, в какой-то момент я и смогу убедить Профессора…

— Нет, не сможешь, — прервал его Хадсон. — Не обнадеживай его, потому что этому не бывать. — Он вгляделся в поникшее лицо Ди Петри. — Сэр, Мэтью только что вернулся из очень изнурительного путешествия. Он и я, если б мы только могли… мы бы с радостью вам помогли. Но правда в том, что никто из нас не в силах вытащить отсюда хоть кого-то. Несмотря на то, что недавний обстрел снес главные ворота деревни, все входы и выходы хорошо охраняются, а основной выезд блокирует тяжелая телега, за которой тоже ведется строгий надзор. Вам не прорваться через нее.

— Да, я… я понимаю, — пролепетал Ди Петри. — Конечно… — Он вновь поднял глаза на Мэтью и посмотрел на него с надеждой, как будто позабыл все, что сказал Грейтхауз секунду назад. — Но ведь должен быть способ…

— Его нет, — категорично заявил Хадсон.

— Но…

— Слушайте, мы были рады с вами поболтать, но теперь оставьте нас. — Он поднял свою кружку и осушил ее двумя глотками, после чего со стуком опустил ее на столешницу, ставя таким образом жирную точку в разговоре.

Мэтью прочел боль и разочарование в глазах Ди Петри и проклял себя за то, что зря его обнадежил — а ведь в тот момент он действительно верил, что сможет вытащить их отсюда.

— Хорошо, — тихо сказал Ди Петри. — Capisco. Si^[79]. Я понимаю.

Как только Ди Петри отпустил его плечо и вознамерился сбежать, поджав хвост, как побитая собака, Мэтью протянул руку и схватил его за рукав, останавливая:

— Подождите!

— О, Господи, — закатил глаза Хадсон.

— У меня к вам вопрос, — обратился Мэтью к Ди Петри. — Вы хорошо разбираетесь в своих винах?

— Мои… vino?

— Да. Vino. Итальянские вина. Амароне. В каком регионе Италии его изготавливают?

— Амароне? Оно родом из провинции Верона. Регион Венето, недалеко от Венеции. А к чему вы спрашиваете?

— Просто… интересно, — сказал Мэтью, продолжая удерживать Ди Петри за манжету. — Послушайте, если у меня появится шанс сделать для вас хоть что-то, я обязательно попробую. Но поймите, я не могу ничего обещать. И… не говорите об этом мадам Кандольери и Розабелле. Хорошо?

Ди Петри кивнул. Мэтью осторожно отпустил его. Лицо управляющего превратилось в непроницаемую маску.

— Было приятно повидать вас снова, — сказал Ди Петри, отрывисто поклонившись. Затем он обратился к Хадсону: — Пожалуйста, запомните, что опера способна сделать из варвара джентльмена. Possa tu camminare al sole tutti i tuoi giorni^[80]. — С этими словами он гордо покинул таверну.

— Похоже, я только что получил итальянское проклятье, — хмыкнул Хадсон, но Мэтью знал, что Ди Петри истинный джентльмен, который не станет опускаться до такого. — А что это за вино?

— Оно указывает на место, с которого мы начнем поиски в Италии, — ответил Мэтью. — Венеция.

— Я не совсем понимаю, что к чему, но я тебе так скажу: давать здесь ложную надежду людям — все равно что отрезать им ноги по колено. Я знаю, что ты терпеть не можешь отступаться от своих слов, но факты есть факты. Никто в ближайшее время никуда отсюда не денется, кроме тебя, меня, Профессора и того, кого он возьмет с собой. В Италию.

Мэтью кивнул.

— Но для начала… есть еще Берри.

****

Впрочем, осталось ли в этой бренной оболочке что-то от прежней Берри? Существовал ли способ вернуть женщину, которую Мэтью любил, из ее личного ада? Пока он смотрел, как Файрбоу капает ей что-то на язык, внутри него бушевала буря всепоглощающего отчаяния. Неужели все было зря? Все смерти, вся эта жестокость… все — зря?

— Фредерик? — позвала Памела из задней части дома. Голос ее звучал надтреснуто и глухо. — Фредерик, как там наша девочка?

Нэш не ответил. Он просто смотрел в никуда, пока Файрбоу осматривал несколько небольших серых пятен, образовавшихся на языке Берри после идентифицирующего препарата.

— Ах, — вздохнул Файрбоу с удовлетворенным видом. — Теперь я знаю, что нужно делать.

Глава тридцать шестая

— Выпей все до дна, — приказал Файрбоу. Подобные указания он давал на протяжении последних девяти дней.

— Горько, — ответила Берри, нахмурившись. — А это обязательно, отец?

Нэш, сидящий в кресле у окна, за которым проносились вихри утреннего снегопада, ничего не ответил. Мэтью, расположившийся в кресле напротив, посмотрел на мэра с давящим ожиданием: ему не терпелось, чтобы Берри опустошила очередную чашку с темно-коричневой жидкостью, налитой из бутылки. Видя, что Нэш бездействует, Мэтью нахмурился и подтолкнул его:

— Ну же, ответьте ей, мэр. Иначе вам снова придется навестить Профессора.

Нэш пошевелился, провел рукой по губам, словно хотел расслышать слова прежде, чем они сорвутся с языка, и, наконец, выдавил из себя:

— Да, дочка, так надо.

— Эта гадость на вкус, как дохлые крысы! — возмутилась Берри, картинно сморщившись.

— Пей, — повторил Файрбоу.

Она выпила жидкость и зажмурилась от послевкусия. Это был седьмой день успеха из девяти минувших.

В первый день, когда Файрбоу принес лекарство, Берри капризно все выплюнула. На следующий день она поступила так же, и тогда не выдержавший этого Нэш вскочил со своего места, выхватил у доктора бутыль с противоядием и швырнул его в камин. За эту выходку Мэтью готов был собственноручно убить Нэша, но вместо того отправился к Профессору Фэллу и холодно доложил ему о случившемся. Профессор не преминул вызвать Нэша к себе домой, и тот вернулся побледневшим и присмиревшим.

На следующий день Файрбоу воспользовался воронкой, и свежеприготовленное противоядие — по крайней мере, большая его часть — все же попала Берри в горло. Нэш больше не сопротивлялся. В тот день его жена Памела решилась присутствовать при процедуре и, видя, как Файрбоу мучает ее «дочь», зашлась безутешными рыданиями в дальнем углу комнаты. Нэш подошел к ней и попытался утешить ее, но его старания не принесли особых успехов.

По возвращении в больницу после первой более-менее успешной попытки дать Берри лекарство Мэтью решил спросить Файрбоу, не лучше ли будет выделить его пациентке койку в больнице. Он был уверен, что Берри стоит находиться как можно дальше от Нэшей, ведь все время между приемами лекарства они будут стараться убедить ее, что она — их дочь, а ее разум оставался слишком восприимчивым к их уловкам. Файрбоу ответил, что лучше не перемещать Берри из дома, ставшего ей привычным, так как это лишь станет дополнительным стрессом — ведь пока она и сама верит, что является дочерью мэра.

— Почему вы в этом так уверены? — возмутился Мэтью.

— Я лишь основываюсь на опыте, приобретенном в больнице Хайклиффа.

— В лечебнице для умалишенных, — напомнил Мэтью.

— Да, именно об этом я и говорю. Уход за этой девушкой сейчас не слишком отличается от ухода за безумцами. Так что да, если забрать ее из привычных условий, это окажется для нее травмирующим опытом. Можете мне поверить, — исчерпывающе ответил Файрбоу.

Поразмыслив, Мэтью решил положиться на профессиональное мнение доктора — как и на власть Профессора Фэлла над Нэшами. Иного выхода не было.

Каждую ночь Мэтью просыпался от кошмаров и прислушивался к тишине за окном. Он опасался, что чета Нэш, окончательно обезумев от горя, решит попросту убить Берри, лишь бы не дать какому-то чужаку снова отобрать у них дочь. После этого они смогут покончить и с собой, и на этом все будет кончено.

Каждое утро ровно в девять часов Мэтью ждал доктора у двери дома мэра. Это был первый визит из четырех ежедневных: остальные проходили в три часа дня, в шесть и восемь часов вечера. Если б у Мэтью не было опасения, что ночью Памела Нэш может размозжить ему голову кочергой, он остался бы ночевать на коврике в прихожей в этом треклятом доме. Какое-то время он рассматривал это как реальный вариант, но, в конце концов, передумал.

Когда выдавалось свободное время, Мэтью, считая часы до нового визита к Берри, прогуливался по деревне. Несколько раз он встречал Джулиана и бывал сердечно рад его видеть, однако бывший напарник, похоже, не испытывал к нему взаимной приязни. После всего, через что они прошли, Джулиан Девейн решил вновь окружить себя аурой плохого человека, которому Фэлл платит жалованье. Дела Мэтью, самочувствие Берри, колдовское зеркало — ничто из этого его больше не волновало, и он недвусмысленно давал это понять. Теперь его основной сферой интересов вновь сделалась лишь его собственная персона.

Мэтью не винил его за это, но не мог подавить собственную печаль. Джулиан прошел с ним через настоящий ад, чтобы привести сюда Файрбоу и книгу, и он был единственным, кто мог понять его сейчас, но отстранился, оставив Мэтью наедине с его тревогами.

И теперь эти тревоги сосредотачивались на лекарстве Файрбоу.

— Если… я хочу сказать… когда Берри поправится, — начал Мэтью, наконец отважившись задать доктору один из мучивших его вопросов, — как это произойдет? Я имею в виду, в чем это проявится? Это будет постепенно или внезапно?

— Хотел бы я знать, — ответил Файрбоу. — Я всего лишь следую описанной формуле, все это для меня в новинку.

— Ненавижу эту гадость, — буркнула Берри, возвращая пустую чашку доктору. — Отец? Сколько еще я должна ее пить?

— Ах! — Файрбоу улыбнулся ей. — И как долго, по-вашему, вы ее пьете?

— С позавчера, — ответила она. — Да, полагаю, что так. — Ее глаза, все еще напоминавшие темные провалы на напудренном лице, посмотрели мимо Файрбоу на Мэтью. — А вы, что, никогда не разговариваете?

Несмотря на недовольный капризный тон Берри, Мэтью просиял. Это был первый раз, когда она отметила его присутствие в комнате.

— Только когда мне есть что сказать.

— Кто вы?

Нэш встал и подошел к окну.

— Меня зовут Мэтью Корбетт. Я из Нью-Йорка, это в колониях. А как тебя зовут?

— Меня зовут Мэри Линн Григсби, — сказала она, и выражение ее лица вдруг переменилось. В глазах блеснуло смущение, а рот на миг недовольно изогнулся. Казалось, она собиралась издать какой-то звук, но передумала это делать. — Мое имя Мэри Линн Нэш, — исправилась она. — Я Мэри Линн Нэш. Отец? — В ее голосе послышалась мольба.

— Господа, вы вольны уйти в любое время, — надтреснуто напомнил мэр, не поворачиваясь.

— Подумай, — заговорщицким полушепотом сказал Мэтью, вновь обращая на себя внимание Берри. — Ты абсолютно уверена, что это твое имя?

— Полегче, — предупредил Файрбоу. — Мы не…

— Мое имя? — отозвалась Берри. — Я… я же назвала тебе свое имя. Почему ты спрашиваешь меня об этом, Мэтью? У меня от вопросов голова… болит, — протянула она, негромко всхлипнув, однако, вопреки ожиданиям доктора и Мэтью, не разрыдалась. Вместо того она потянулась руками к вискам и нащупала каштановый парик с локонами и детскими ленточками. Вздрогнув и широко распахнув глаза, словно от неожиданности, Берри резко сняла его, позволив своим настоящим волосам рассыпаться волнами по плечам.

Все замерли в ожидании.

Берри недоуменно уставилась на парик, лежавший у нее на коленях, словно это была мертвая собака, однако с места не сдвинулась, так и оставшись сидеть на цветастом диване.

— Хватит! Убирайтесь! — развернувшись, отчаянно выкрикнул Фредерик Нэш, его массивный подбородок задрожал, зубы оскалились, лицо побагровело от злости. — Сейчас же! Можете доносить на меня Фэллу, если пожелаете, мне все равно, но немедленно покиньте мой дом! Пошли вон!

— Фредерик? Фредерик? — звала его Памела с нарастающей настойчивостью из задней части дома.

— Нам пора. — Файрбоу тронул Берри за руку, но она все еще пребывала в растерянности и не ответила. Взгляд ее был устремлен только на парик. — До завтра, — попрощался доктор.

Но «завтра» наступило раньше, чем ожидалось.

Около полуночи Мэтью разбудил стук в дверь. Взяв фонарь и бросившись в прихожую, он ожидал чего угодно. За дверью его ждал Файрбоу, одетый только в широкий халат, тапочки и шерстяной шарф поверх ночной сорочки. Все его тело дрожало от холода.

— Наденьте пальто и поторопитесь! — сказал доктор. — Она приходит в себя!

По дороге к дому мэра Файрбоу объяснил, что минут десять назад Нэш постучал к нему в дверь и в отчаянии попросил доктора навестить «Мэри Линн», так как его «дитя» мечется в постели и никак не желает успокаиваться.

— Будьте готовы, — предупредил Файрбоу, когда они подошли к дому мэра, хотя Мэтью счел это совершенно лишним: никакие слова не могли помочь ему подготовиться. Он был взволнован и напуган и не мог отделаться от мысли, что, если они все же начали слишком поздно давать Берри противоядие, она может не выдержать и умереть.

Нэш открыл дверь и сразу впустил их. В свете слабого каминного огня, двух масляных ламп и фонаря, который держал Мэтью, они увидели Памелу в одной ночной сорочке. Она стояла, прижав руки ко рту, словно в попытке подавить крик, глаза ее округлились от ужаса.

Мэтью проследовал за Файрбоу в спальню почти бегом.

Берри была там — металась в кровати и извивалась, словно одержимая. Простыня обернулась вокруг ее тела, подушки разметались в стороны, одеяло было сброшено на пол. Ее тело сотрясали жуткие судороги, и Мэтью всерьез испугался, что она вот-вот сломает позвоночник: Берри сгибалась и разгибалась так, что несколько раз врезалась коленями в собственный подбородок. Руки ее взлетали вверх и резко опускались снова, лицо блестело от пота, голова вертелась из стороны в сторону, а широко распахнутые глаза глядели в никуда, словно в приступе ужаса.

— Помогите ее удержать, — скомандовал Файрбоу.

Сказать было проще, чем сделать. В своем нынешнем состоянии Берри оказалась куда сильнее двух мужчин, пытавшихся утихомирить ее, чтобы она не причинила вред самой себе.

— Рот! — крикнул Файрбоу. — Откройте ей рот!

Он вытащил из кармана халата короткий кусок полированного дерева и не без усилия заставил девушку закусить его зубами, чтобы она не повредила себе язык. Метания все усиливались. Мэтью и Файрбоу продолжали сдерживать Берри, как могли. Вдруг послышался сильный треск: кровать рухнула, не выдержав нагрузки. Издав крик, Берри резко подняла ногу, та взлетела по широкой дуге и врезалась стопой в стену…

… и вдруг конвульсии прекратились.

— Боже милостивый, — выдохнул Нэш, стоявший в дверях. — Что мы наделали?

— Пойдите и заварите чаю, — распорядился доктор. — Крепкого. Чем крепче, тем лучше. Ну же, идите!

У Нэша не было никаких сил на споры, поэтому он молча кивнул и ушел. Несколько секунд спустя до Файрбоу и Мэтью донеслись громкие рыдания Памелы и тихий голос ее мужа, пытавшегося утешить ее.

— Теперь подождем, — сказал Файрбоу.

— Если ей нужен чай, они теряют драгоценное время! — возмутился Мэтью, подавшись прочь из комнаты. Доктор удержал его.

— Чай для меня, — осторожно улыбнулся он.

****

Снаружи поднялся шквальный ветер.

Мэтью сидел у камина в гостиной и слушал тиканье часов в одиночестве. Чета Нэш предпочитала держаться от него подальше.

Около шести часов утра в дверях спальни показался Файрбоу и посмотрел на Мэтью. Взгляд его не выражал ничего, кроме усталости. Он безразлично произнес:

— Идите к ней.

Мэтью встрепенулся и опрометью бросился в спальню. Файрбоу вышел и тихо притворил за собой дверь.

Берри была все еще завернута в простыню, словно в саван, но теперь она не металась по кровати, а сидела, прижимаясь спиной к стене. Поднятое с пола одеяло лежало рядом. Когда Мэтью приблизился, она заморгала, словно увидела призрак, явившийся к ней из сна.

— Мэтью, — прошептала она. Взгляд ее просиял. — Мой Мэтью.

Берри протянула к нему руки.

Мэтью потянулся к ней в ответ, и вдруг почувствовал, как болезненный тугой комок, который жил в его груди все это время, лопнул. С губ сорвался отчаянный стон, а после его захватили рыдания — судорожные, сдерживаемые столько дней. Мэтью испытал нестерпимую боль, как будто лишь теперь осознал, как близко был к тому, чтобы навсегда потерять Берри. Она буквально стояла на самом краю пропасти!

А если это еще не конец? Если мучения еще не окончены, и ее состояние может снова ухудшиться?

Мэтью не мог знать этого наверняка, но сейчас, видя ясный взгляд Берри, он просто мечтал разделить с ней этот миг, отдать ей свое сердце, которое постепенно начинало сиять радостью вместо того, чтобы истекать болью. Он потянулся к ней, ее руки жадно заключили его в объятья, и Мэтью возблагодарил Бога хотя бы за то, что на этот миг она вернулась из небытия.

Пожалуйста, не забирай ее снова! Молю тебя, Господи, пусть это длится всю жизнь!

Он поцеловал ее в губы. Она ответила на поцелуй и задрожала в его объятиях. Он снова поцеловал ее, поглаживая ее волосы, и, на миг отстранившись, сказал то, что так давно хотел сказать, но боялся:

— Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, — ответила она и тоже заплакала.

Случалось ли в истории человечества, чтобы две души, воссоединившиеся с такой радостью, пролили в этот сладостный момент столько слез?

Вряд ли.

Через некоторое время Берри нашла его взгляд — глаза его были столь же раскрасневшимися и помутившимися, как и у нее, — и спросила:

— Мэтью, где мы? Где ты был? Где Хадсон? Он был со мной, я это помню, а потом… — Она покачала головой. — Почему мне кажется, что кто-то говорил со мной и называл меня другим именем? И почему у меня во рту привкус… дохлых крыс?

Мэтью нервно улыбнулся.

Подобных вопросов будет еще много, — подумал он, вспоминая ее пытливый ум. Но это неважно! Хвала доктору Файрбоу и противоядию, каким бы отвратительным оно ни было на вкус!

— Позже, — ответил он, снова обнимая ее и целуя. — Всё — позже.

Если б он не был связан путами джентльменского поведения, то накрылся бы вместе с нею одеялом и прижал ее тело к своему.

— Тебе, наверное, надо еще поспать, — нежно произнес Мэтью. — Я сяду вон там и буду просто смотреть на тебя. — Он кивнул на стул в углу. — Можно?

— Нельзя, — ответила она. — Залезай ко мне под одеяло.

****

Когда Берри узнала, что с нею произошло и для чего нужно противное на вкус противоядие, она без колебаний принимала его еще три дня — уже не в доме Нэшей, а в ее собственном коттедже на Рэдфин-Стрит. Файрбоу сказал Мэтью, что для надежности стоит принимать лекарство еще три дня. Берри соблюдала все, что было необходимо для лечения, и каким бы ужасным ни было на вкус противоядие, оно сделало свое дело, вернув ее к нормальной жизни.

На третью ночь после ее ухода из дома мэра на Конгер-Стрит раздались два выстрела.

В ходе местного расследования люди Фэлла установили, что Фредерик Нэш зарядил два пистолета: из первого он выстрелил с близкого расстояния в голову Памеле, а с помощью второго покончил с собой. Мэтью был свидетелем тому, как из их дома выносили тела. По бокам от него застыли Хадсон и Берри, провожая чету Нэшей мрачными взглядами.

Мэтью невольно ощутил жалость к этим людям: похоже, потеря второй дочери окончательно раздавила их, и справиться с горем они уже не смогли.

****

Настало время затронуть заведомо сложную тему. Мэтью пришлось довольно долго собираться с силами, чтобы заговорить об этом.

— Ты возвращаешься в Нью-Йорк, — начал он.

— Конечно, — ответила Берри. — Как и все мы.

Мэтью вздохнул.

— Нет, — ответил он. — Только ты. Я, Хадсон, Профессор и еще несколько человек едем в Италию.

— Что?

Было около половины восьмого вечера, и они ужинали, расположившись за одним из столов в «Знаке Вопроса?». Мэтью заказал кружку крепкого сидра для себя и бокал вина для Берри, надеясь, что так беседа пойдет легче. Чуть поодаль в том же зале, где ужинали остальные обитатели «Прекрасной Могилы», Хадсон играл в кости с Хью Гинесси, а Ди Петри ел в одиночестве.

— Мне пришлось пообещать Профессору, что я отправлюсь с ним в Италию, и отказаться я не могу.

Берри решительно кивнула.

— Тогда я поеду с тобой.

— О нет! — поспешно ответил Мэтью, сделав глоток сидра и покачав головой. — С тебя хватит.

Она продолжала буравить его глазами. Выражение ее веснушчатого лица сделалось на удивление суровым. Мэтью с трудом подавил улыбку — как счастлив он был видеть ее прежней… но сейчас ему необходимо было сосредоточиться на разговоре и все же убедить Берри послушаться его.

— Послушай, я серьезно, — упорствовал он. — Ты должна вернуться в Нью-Йорк, а мне нужно отправиться в Италию, чтобы выполнить свое обещание Профессору. Когда все закончится, я как можно скорее вернусь домой и попрошу у твоего дедушки твоей руки.

Он надеялся, что этого было достаточно, чтобы пресечь спор.

Он ошибся.

— Мэтью Корбетт, — с нажимом заговорила Берри, — если ты думаешь, что я тебя отпущу, то ты просто сумасшедший! Италия? И что там, в этой Италии?

— Виноградник, — пожал плечами Мэтью.

— Дело в вине? Так выпей моего. — Она настойчиво пододвинула к нему свой бокал. Мэтью тяжело вздохнул и взял ее за руку.

— Меньше всего мне хочется снова расставаться с тобой, — покачал головой он. — Но… обещаю, это не займет много времени. Я…

— Не займет много времени? — возмущенно переспросила Берри. — Один путь до Италии растянется на несколько месяцев, не так ли? Может пройти целый год, прежде чем ты вернешься!

Она была права. Мэтью сокрушенно кивнул, ожидая, что Берри разозлится на него и попросту уйдет, но, к его облегчению, она не отняла руку.

— У меня нет выбора, — с мрачной решимостью и ощутимой силой в голосе произнес Мэтью. — Профессор сказал, что в ближайшие дни мы сядем в экипаж до Лондона. Оттуда один из кораблей доставит тебя домой, а мы сядем на другой и отправимся в Италию. В Венецию, если быть точным.

Мэтью не стал говорить, что у Профессора Фэлла есть дом в Лондоне, но остановиться он предпочел в гостинице — не хотел, чтобы кому-то из агентства «Герральд» стал известен его лондонский адрес. Из столичных гостиниц более всего Фэллу подходил «Герб Мейфэра», но после активных возражений Мэтью его выбор пал на не менее роскошную «Изумрудную гостиницу».

— Берри, послушай… — Мэтью сильнее сжал ее ладонь. — Ты можешь злиться на меня сколько угодно, можешь запустить в меня чем-нибудь тяжелым или как-то еще выразить свое негодование, но пойми, я просто стараюсь тебя защитить.

— Защитить? — Берри прищурилась. — Значит ли это, что ты сам в этой поездке снова будешь рисковать жизнью?

— Я дал клятву, — сказал Мэтью, тут же поморщившись, потому что взгляд его невольно обратился к Ди Петри. Управляющий итальянской оперной дивы не обращал внимания ни на кого и ни на что вокруг, продолжая поглощать жареную рыбу. Мэтью вздохнул, понимая, что одну свою клятву он уже нарушил, так много ли стоит его слово?

— Да, но Мэтью…

— Хадсон не допустит, чтобы со мной что-то случилось, — перебил он.

— А кто помешает тому, чтобы что-то случилось с ним? Это не гарант безопасности, ты же понимаешь…

— С нами все будет хорошо, — продолжал упорствовать Мэтью.

Она внушительно посмотрела на него, все еще не отнимая своей руки.

— О, Мэтью, — тихо произнесла она, — я ведь так тебя люблю. Уже давно. — Она печально улыбнулась. — И я знаю, ты прошел через ад, чтобы раздобыть книгу, спасшую мне жизнь. Доктор Файрбоу рассказал мне все, что знал сам… должно быть, многие детали ему были неизвестны, так что мне сложно даже вообразить, какой ужас ты преодолел. И поэтому, — Берри чуть сильнее сжала его руку, — я боюсь снова отпускать тебя. Я… всегда за тебя боюсь.

— Осталось лишь это, последнее дело. А потом я вернусь домой и останусь с тобой навсегда, — тяжело вздохнув, сказал Мэтью.

— Нет, — упрямо покачала головой Берри. — Нет, нет и нет!

Он умоляюще посмотрел на нее.

— Ты ведь доверяешь мне? — печально усмехнулся он. — Хоть кто-то еще верит моим обещаниям? — Он вновь бросил сокрушенный взгляд на Ди Петри.

— Я… — Она была ошеломлена отчаянием и болью, которые звучали в его словах. Сделав глубокий вздох, Берри Григсби поняла, что обязана довериться ему. — Конечно, я доверяю тебе. И… если ты говоришь, что другого выхода нет, я должна… — Она поморщилась. — Мне придется с этим смириться. — Взгляд ее вновь посуровел. — Но знай, что я ненавижу одну мысль о том, чтобы отпускать тебя в эту опасную поездку! Мэтью… Мэтью, Боже, ты ведь такой хороший человек! Ты не заслуживаешь всего, что на тебя свалилось!

— Хороший человек? — кисло усмехнулся он. — Может, когда-то так и было. Теперь я в этом совсем не уверен. — Он покачал головой. — Но… прошу, давай посмотрим на иные аспекты будущего, не только на мрачные. Когда мы приедем в Лондон, у нас будет неделя или около того, чтобы побыть вдвоем. Профессор не посадит нас на цепь, у него нет на это причин. — Мэтью натянуто улыбнулся. — Мы сможем пообедать в ресторане, осмотреться. Мне известно, что мы остановимся в роскошной гостинице, а значит, сможем насладиться всеми ее благами. Разве это не чудесно? Разве это хоть немного не скрасит ожидание?

Берри снова сжала его руку. Глаза ее заблестели от слез. Она все еще хотела протестовать, но Мэтью уже видел: она сдалась и смирилась с неизбежностью.

— Я буду счастлива, только когда ты сойдешь с корабля в нью-йоркском порту. С нетерпением буду ждать этого дня, — сказала она, покорно вздохнув. Выражение ее лица смягчилось, несмотря на то, что вкус новостей, которые ей пришлось переварить, был явно куда горше противоядия. — Что ж, — вздохнула она, — если отговорить тебя от этой поездки я не могу и отправиться с тобой тоже, тогда… пойдем ко мне домой, я приготовлю чай.

****

Примерно через час, возвращаясь в свой коттедж под светом тысяч звезд, мерцающих в ночном небе, Мэтью, подгоняемый мягким холодным морским ветром, увидел в окнах больницы свет. Доктор все еще работал в своем новом убежище.

А ведь я так и не поблагодарил его за то, что она сделал, — подумал Мэтью, поэтому прошел мимо выделенного ему гостевого домика и постучал в дверь больницы.

Файрбоу открыл. На носу у него сидели недавно приобретенные очки.

— Мэтью! — воскликнул он. — Пожалуйста, входите!

— Я не отниму у вас много времени, — ответил Мэтью, переступая порог. — Я просто хотел поговорить с вами пару минут.

— Я работал. Хотя думаю, можно уже и отдохнуть. Проходите. — Он провел Мэтью через комнату, где стояло несколько коек. В данный момент все они пустовали: сегодня Белиярд выпустил пациента, занимавшего одну из них, это был мужчина, поступивший с острым приступом колик в животе.

Миновав еще одну дверь, они очутились в лаборатории. Первым на глаза Мэтью попался письменный стол, на котором стояли лампа, чернильница, подставка для пера и та самая книга в красном переплете. Чуть поодаль стоял еще один стол, но побольше, на котором громоздились какие-то стеклянные трубки, множество бутылок с жидкостями, маленькие почерневшие горелки и два медных микроскопа. На длинной полке над столом выстроились стеклянные флаконы с различными порошками и сушеными растениями и несколько подсвечников с жестяными отражателями и прикрепленными к ним оптическими линзами. Почти по всему периметру комнаты на полках стояли глиняные кувшины всевозможных форм и размеров. Большие меха были сооружены у камина, над которым на крючках, вбитых прямо в кирпичи, висели кувшины и банки. На высоком комоде красовалась дюжина тонких ящиков с застежками из слоновой кости. В глубине лаборатории находилась дверь, которая, как предположил Мэтью, вела в оранжерею.

— Разве она не прекрасна? — спросил доктор. В голосе его звучала почти отеческая гордость. Мэтью непонимающе нахмурился.

— Она?

— Лаборатория, — пояснил Файрбоу, с гордостью зацепив большими пальцами лацканы своего пиджака. — Она прекраснее любой женщины из всех, что я когда-либо видел!

— Похоже, качество вашей выборки весьма сомнительное, — заметил Мэтью.— Но я серьезно! Только взгляните, как она прекрасна! Посмотрите: все это богатство — исключительно в моем распоряжении! И я волен работать всю ночь! Эту… или любую другую, если мне заблагорассудится. И никто, никто меня не побеспокоит! — Он любовно оглядел свои владения. — Я могу экспериментировать, исследовать… Ах! Это просто восхитительно! — Файрбоу отвлекся от восторгов, решив проявить гостеприимство. — Могу я предложить вам чаю? Я как раз заваривал его на одной из конфорок.

— Нет, спасибо, я только что выпил чашечку, — отказался Мэтью. — Как я уже сказал, я не отниму у вас много времени. Мне просто хотелось поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.

— Поблагодарить меня? О, Мэтью, но это я должен благодарить вас! Моя мечта сбылась! Мечта каждого химика-исследователя! И Профессор сказал, что послезавтра я поеду с Белиярдом в медицинский центр в Суонси, чтобы запастись кое-какими веществами, которые здесь отсутствуют. Так что… это вам спасибо, сэр, за все, что вы сделали для…

Резкий стук открывающейся двери прервал речь Файрбоу.

В дверном проеме стоял Джулиан Девейн. На нем было длинное серое пальто и его верная спутница темно-зеленая треуголка, лихо сдвинутая набок, выставляя напоказ участок головы с заметно отросшими светлыми волосами. На руках сидели иссиня-черные перчатки. Уже занеся ногу для шага, он вдруг резко замер, словно наткнулся на стену.

— Мэтью? — досадливо спросил он. — Не знал, что ты здесь. Входная дверь была не заперта. — Он качнул головой. — Я лучше зайду позже.

— И вам доброго вечера, мистер Девейн, — холодно бросил Файрбоу. — И, кстати, лучше вам вообще не заходить ко мне, если только вы не хотите попробовать мое последнее творение.

— Последнее творение? — переспросил Мэтью.

— Со временем это будет настойка опия. Пока же она очень ядовита — легко убьет четырех лошадей, — с гордостью сообщил Файрбоу Мэтью, вновь переведя взгляд на Джулиана. — Ну же, мистер Девейн, мне нужен подопытный.

Джулиан улыбнулся.

Мэтью ощутил беспокойство, причину которого не понимал. Джулиан шагнул вперед.

— Надеюсь, Берри полностью пришла в себя? — тихо спросил он у Мэтью.

— Да, слава Богу. И доктору, конечно же.

— И никаких осложнений?

— Нет, — фыркнул Файрбоу. — Я знаю, как пользоваться химикатами, сэр!

— Отлично, — сказал Джулиан все так же тихо. — Оставь нас, Мэтью.

Теперь воздух буквально зазвенел от тревоги.

— Джулиан, что ты…

— Я хотел поблагодарить вас, Мэтью, — перебил его Файрбоу, — за то, что вы привезли меня сюда и щедро вознаградили. — Он ожег глазами Джулиана. — Но этот зверь благодарности не заслуживает. Если бы не он, Элизабет Маллой осталась бы в живых. Она погибла, потому что ему взбрело в голову захватить ее в заложники. — Файрбоу, презрительно фыркнув, отвернулся от Джулиана, полностью сосредоточив внимание на Мэтью. — Он прирожденный убийца. Такие звери бродят по ночам и убивают маленьких девочек и мальчиков…

Джулиан настиг его в три шага.

В свете лампы блеснул нож, проворно извлеченный из ножен. Его росчерк наградил Файрбоу еще одной улыбкой от уха до уха — ниже той, которую он не успел стереть с губ.

Джулиан толкнул Файрбоу на каменный пол и встал над ним, глядя, как потоки крови растекаются вокруг его тела.

— Господи! — вскрикнул Мэтью. — Что ты натворил?

— Подожди, — бросил Джулиан.

Тело Файрбоу изогнулось. Он попытался зажать рану на горле рукой, кровь брызнула из-под его пальцев, едва не попав на Мэтью. Глаза доктора вылезли из орбит, очки повисли на здоровом ухе. Издавая булькающие хрипы, Файрбоу попытался встать, но рука заскользила по крови, и он снова упал, ударившись подбородком о каменный пол.

— Жди, — повторил Джулиан.

Файрбоу содрогнулся. Из перерезанного горла донесся звук, похожий на шум ветра в сухих камышах. Наконец, тело его согнулось, лежа на боку, приняв форму, отдаленно напоминавшую вопросительный знак. Лишь когда Файрбоу замер, Джулиан осторожно присел возле него и отер лезвие ножа о его плечо.

— Я всегда знал, что у него дурной характер, — надтреснуто произнес Джулиан, осторожно поднимаясь. В этот момент он поморщился от боли, рука легла на не успевший зажить бок.

— Ты с ума сошел? — Мэтью попятился. — Зачем?

Глаза Джулиана остались жесткими, но рот искривился в ухмылке.

— Никто, — процедил он, — не может заставить меня чистить за собой ночной горшок и уйти безнаказанным. — Он посмотрел на письменный стол и подошел к нему. Его взгляд был сосредоточен на книге ядов. Убрав нож в ножны под пальто, он снял стеклянный плафон с ближайшего фонаря и усилил пламя.

Мэтью смотрел на него со смесью ужаса и восхищения, а Джулиан меж тем, взяв в руки книгу, начал методично отрывать от нее страницы и подносить их к огню.

— Эта книга не должна существовать. Ты знаешь это не хуже меня, — строго сказал он, когда бумаги свернулись и почернели, испуская струи коптящего дыма. Джулиан выпустил тлеющие страницы из рук, прежде чем огонь успел лизнуть его пальцы, затянутые в иссиня-черные печатки. Пепел серыми снежинками ложился вокруг тела доктора. — Ничего не говори, Мэтью, просто стой, где стоишь. Будь паинькой, — хмыкнул он, сжигая остальные страницы.

Когда был сожжен последний лист и хлопья пепла присоединились к своим собратьям на полу, Джулиан раскрыл пустой переплет книги ядов и почти с благоговением положил его на обескровленное лицо Файрбоу.

— Вот и все, — торжественно возвестил он.

— Ты ведь затем и пришел? Чтобы убить его? — спросил Мэтью.

В ответ — еще одна усмешка.

— Виноват.

— Ты понимаешь, что Профессор разорвет тебя на куски?

— Нет, если не найдет меня. — Выражение глаз Джулиана чуть смягчилось, хотя и оставалось немного настороженным. — Я договорюсь с МакБреем у западных ворот, с ним это будет легче всего сделать. Потом нужно будет взять лодку — хорошую лодку, а не то позорище, которое мы реквизировали в Аддерлейне. — Он слабо улыбнулся. — Это на случай, если тебе интересны мои планы. Ты ведь любопытен, Мэтью, тебе все интересно.

Мэтью молчал.

Джулиан взглянул на него, и на миг его взгляд показался затравленным.

— Как странно, — задумчиво сказал он, покачав головой, но развивать эту мысль дальше не стал. Вместо того он внимательно вгляделся в лицо бывшего напарника. — Мэтью, ты… ты ведь никому не скажешь, куда я направился?

— Нет. Конечно, нет.

— Я знал, что могу на тебя положиться. Потому что ты хороший человек, Мэтью. — Джулиан чуть вздернул подбородок, в глазах заплясали желтые огоньки. — Хотя, будем надеяться, что-то плохое тебе передалось. Оно понадобится тебе в твоем будущем деле. И, надеюсь, оно спасет тебе жизнь. Удачи!

Мэтью кивнул. Он был потрясен резней, свидетелем которой только что стал, поэтому не мог найти достаточно красноречивых слов для прощания. К тому же… в какой-то мере Файрбоу уже не казался ему таким бездушным человеком, он даже стал ему по-своему дорог.

Но Мэтью понимал, почему Джулиан так поступил. Спасение Берри было, несомненно, добрым делом Файрбоу. Но со временем с помощью книги ядов Джонатана Джентри он продолжил бы удерживать жителей Прекрасного Бедда в наркотической тюрьме, а возможно, взялся бы и за эксперименты похуже. Теперь же…

Теперь «Прекрасной Могиле» предстояло узнать, каково жить без ядов и наркотиков Джентри. А это, безусловно, сулило существенные перемены.

Да, Джулиан поступил жестоко, но верно. Особенно с книгой, потому что она действительно не должна была существовать. Действовал ли Джулиан во благо человечества или в угоду собственному эгоизму — оставалось вопросом, и вряд ли он когда-нибудь даст на него ответ.

— И тебе тоже, — выдавил Мэтью. — Удачи, я имею в виду. Куда ты отправишься?

Несколько секунд Джулиан размышлял, стоит ли рассказывать об этом. Затем кивнул и улыбнулся:

— Собираюсь отплыть в Бристоль. Как можно скорее.

Мэтью приподнял брови.

— Как ты собрался грести? Твои ребра…

— Выдержат, — Джулиан махнул рукой. — А если тебе вдруг станет интересно, как у меня дела, — он чуть помедлил, — будь уверен, что я всегда… всегда смогу начать все с чистого листа. Завтра.

С этими словами Джулиан Девейн повернулся и вышел за дверь, оставив Мэтью в одиночестве в прекрасной лаборатории «Прекрасной Могилы» с лужицей крови злосчастного Лазаруса Файрбоу, растекавшейся вокруг его ботинок.

Глава тридцать седьмая

— Давай зайдем в «Старую Клячу» и промочим горло, — предложил Хадсон.

Это предложение было встречено стоном.

— Я больше и шагу не могу ступить! Ты меня сегодня почти убил!

— Чепуха! Неужели тебе не хочется выпить перед сном?

— Нет. — Хью Гинесси переместился из своего полулежачего положения на софе. — И тебе тоже не следует.

— Да что ты знаешь о чужих нуждах? — усмехнулся он. — Давай же, парень! Вставай и пошли.

— Я не могу, Хадсон. Правда. Богом клянусь, я спекся.

Хадсон стоял перед ним в комнате с роскошными зелеными шторами, уперев руки в бока.

— Я собираюсь пойти выпить. Ты идешь, или нет?

— Нет. — Гинесси сел и потер свои гудящие ноги в черных чулках. — Черт, как ты столько выдерживаешь? Ох… Ладно, Бог тебе судья, иди и напивайся. Я точно остаюсь здесь.

— Не думаю, что Профессору это понравится. Разве ты не должен был прилипнуть ко мне, как перья к дегтю?

— Он уже давно спит в своей комнате. Да и в любом случае, куда ты денешься? Ты не собираешься сбегать, мы это знаем.

— Твоя правда, — вздохнул Хадсон. — И все же… знаешь, ты мне нравишься, поэтому я не хочу, чтобы у тебя возникли проблемы с боссом.

Гинесси нахмурился.

— Это же не ему приходилось таскаться за тобой хвостом целый день! Слушай, — он вздохнул, — иди, выпей и возвращайся. Если он не узнает, что ты отлучался, никаких проблем не будет.

— А как же остальные? — спросил Хадсон с искренней заботой о человеке, которому было поручено не только делить с ним эту комнату, но и присматривать за ним. Гинесси должен был проследить, чтобы все было в порядке до самого отбытия их корабля в четыре утра. — Я не хотел бы столкнуться с кем-то, кто может рассказать Профессору, что чрезвычайно опасный Хадсон Грейтхауз ушел куда-то и некоторое время бродил без присмотра.

— Да они все, поди, уже дрыхнут без задних ног! Черт… я не привык шататься так поздно ночью!

— Хм, — задумчиво протянул Хадсон. Он взглянул на худые ноги Гинесси. Да, на крепыша он никак не тянул, и специально спланированный Хадсоном распорядок дня его вымотал. — Тогда, выходит, я заручился твоим разрешением сходить в «Старую Клячу» и выпить. После этого я вернусь. Клянусь, буду осторожен, как маленький ребенок в День Субботний^[81].

— Да иди уже, хватит паясничать! Я сейчас усну.

— Ну, раз ты настаиваешь. Можно мне денег?

— Сколько?

— О, четырех шиллингов должно хватить.

— Четыре шиллинга?! Ты, что, решил выпить целую бутыль и еще говядинкой закусить? Черт! — Гинесси сполз с софы и, морщась от каждого шага, доковылял до стола, на котором лежал его кошелек с деньгами. Он развязал его и протянул Хадсону монеты. — Вот! Забирай и иди.

— Благодарю, сэр, — картинно скривился Хадсон. Он забрал деньги и передернул плечами, поправив новую кожаную куртку с флисовой подкладкой и капюшоном, которая досталась ему сегодня на средства из того же кошелька. Хадсон убрал свои монеты — точнее, монеты Профессора Фэлла, но кому есть до этого дело? — в карман куртки. Затем надел новенькие черные кожаные перчатки — их он тоже приобрел сегодня во время многочасового похода по магазинам и модным домам в окрестностях «Изумрудной Гостиницы». Этот поход должен был заставить ноги Хью Гинесси загудеть к вечеру, и план сработал: сторожевой пес Хадсона Грейтхауза взвыл еще в полдень. Гинесси хотел вернуться в гостиницу, но Хадсон был непреклонен: он твердо вознамерился приобрести себе новый гардероб перед поездкой в Италию. Ему вовсе не хотелось на борту корабля походить на обыкновенного уличного оборванца. К тому же… чем еще заниматься в Лондоне, если не есть, не пить и не покупать одежду в самых дорогих бутиках, которые только можно найти? И, разумеется, на все проезжающие мимо экипажи даже не стоило обращать внимания, потому что прогулки на таком бодрящем январском воздухе закаляли тело и дух!

Гинесси застонал, откинувшись на софу.

— Только сдачу верни, — сказал он.

— Само собой. Ключ мне не нужен. Я быстро: одна нога здесь, другая там.

— Слушай! — позвал его Гинесси, когда Хадсон вышел в освещенный лампами коридор. — Только до «Старой Клячи» и обратно. Я серьезно. Если он узнает, что я позволил тебе уйти, мне конец.

— Я об этом не забуду, — сказал Хадсон, накинув темный капюшон. — Поверь, если б я хотел от тебя сбежать, я сегодня мог уже тысячу раз это сделать. Ты, конечно,вооружен — хотя я считаю, что пистолет тебе только пояс зазря оттягивает, — и мог бы пристрелить меня средь бела дня, но, если подумать, мне было бы нетрудно в любой момент вырвать у тебя этот пистолет и сбежать. Но я этого не сделал. Как я и сказал Профессору: зачем мне сбегать? Я еду, чтобы защитить Мэтью. Было бы глупо отвернуться от него и позволить ему действовать в одиночку. Так что… успокойся, Хью. Я выпью и вернусь. Могу и тебе чего-нибудь принести.

— Принеси мне новые ноги, — простонал Гинесси.

Хадсон хохотнул, вышел и закрыл за собой дверь.

Он спустился по длинной изогнутой лестнице, начинавшейся в конце коридора. На всем протяжении она была устлана изумрудно-зеленой ковровой дорожкой и вела прямиком в царство богачей. Огромный камин в фойе, окаймленный бело-зеленым кафельным узором, горел, одаривая своим теплом сидящих в роскошных креслах и мило беседующих женщин.

Хадсон окинул фойе взглядом и убедился, что ни одного из трех других охранников, которых Фэлл взял с собой, здесь нет: ни Кирби, ни Сандерсона, ни Доуса. Сладить с ними было бы намного сложнее, чем с Хью. За деревню остался отвечать этот ублюдок Сталкер, так что, бог в помощь «Прекрасной Могиле».

Если говорить о деревне, то Хадсон не мог не восхищаться мастерством, с которым удалось исчезнуть Джулиану Девейну после того, как он убил Лазаруса Файрбоу и уничтожил книгу ядов. Хадсон догадался, что Девейн договорился с МакБреем, чтобы тот открыл задние ворота и позволил ему спуститься в гавань. Что ж, почему бы и нет? Девейн не был узником Фэлла — скорее, для преступной империи Профессора он был ценным кадром. Хадсон слышал, что новость о его побеге Фэлл воспринял с мрачным молчанием. Никаких действий по поимке Девейна он не предпринял: предстоящая поездка в Италию явно заботила его больше.

Мэтью по поводу этого инцидента допрашивал Сталкер. Он пытался вызнать, знал ли бывший напарник Девейна что-нибудь о его планах. Мэтью ответил, что не знал. Он предположил, что все произошло, пока он пил чай с Берри.

Пил чай с Берри, — подумал Хадсон с досадливой улыбкой. — Теперь это так называется?

Надвинув на лицо капюшон, он прошел по мягкому ковру прямо к стойке клерка.

— Слушаю, сэр? — поднял голову тот.

— Мне нужен лист бумаги, письменные принадлежности и конверт.

— Одну секунду, сэр.

Когда служащий принес все необходимое на зеленом эмалированном подносе, Хадсон подумал, что эта гостиница превзошла саму себя, задействовав в каждом элементе своего убранства оттенки зеленого. На вопрос, где он мог бы присесть, чтобы написать письмо, клерк указал ему на письменный стол в хорошо освещенном алькове.

Хадсон сел за стол, разложил лист бумаги на промокашке — да, тоже зеленой — и подумал о том, что собирается написать. В бою он чувствовал себя более уверенным, чем в искусстве письма, но именно этот бой с бумагой он планировал весь сегодняшний день.

Итак, к поставленной задаче прилагались ручка и чернила.

Это заняло у него некоторое время.

Когда Хадсон закончил и поставил внизу свою подпись, он сложил лист и убрал его в конверт, на котором написал: «Шерифу Гидеону Лэнсеру», а под этим: «Уистлер-Грин».

Черт, — подумал он, — и даже здесь никак не обойтись без этого зеленого^[82] — хотя тут он, скорее, необходимая деталь, чем элемент роскоши, будь он неладен!

Хадсон взял поднос с письменными принадлежностями и конвертом, после чего отнес весь набор обратно клерку.

— Не могли бы вы поставить свою печать, пожалуйста?

— Конечно, сэр.

Клерк отлучился за свечой из зеленого воска и официальной печатью «Изумрудной Гостиницы».

Когда дело было сделано, Хадсон сказал:

— Отправьте его экипажем экспресс-почты как можно скорее. Надеюсь, вы сделаете это первым делом утром? — Он полез в карман за деньгами, вытащил два шиллинга и положил их на стол клерка.

— Сэр, это слишком много за срочную почту!

— Первым делом. Утром, — повторил Хадсон. В голосе его звучала сталь, а в глазах не было ни тени сомнения.

Клерк кивнул и убрал конверт в кожаный мешочек вместе с несколькими другими письмами.

Хадсон снова надвинул капюшон поплотнее и вышел из гостиницы на холодный ночной воздух. Он перешел улицу и направился к таверне «Старая Кляча», где заказал эль и устроился за дальним столиком, чтобы хорошо слышать черноволосую женщину, игравшую на гитаре и исполнявшую песню о потерянной любви.

Хадсон подумал, что ей следовало петь песни о вновь обретенной любви — это больше соответствовало случаю. Прямо сейчас Мэтью, вероятно, был в комнате с Берри. Во время поездки из деревни Фэлла они держались друг к другу так близко, как только могли. У Хадсона мелькнула мысль, что их не получится разлепить даже ломом. Впрочем, можно ли их винить? Они оба прошли через ад, поэтому вполне заслужили рай хоть на несколько часов.

Впереди было немало трудностей — и не только в отношении поездки в Италию. Утром в шесть часов Берри должна была отплыть в Нью-Йорк. В гавани будет много слез, всхлипов и объятий, и Хадсон подозревал, что Мэтью придется хорошенько встряхнуть, а то и дать пару пощечин, чтобы заставить его отпустить Берри.

Берри не одобряла его предстоящую поездку, но ей пришлось смириться. Хадсон пообещал ей, что присмотрит за мальчиком и глаз с него не спустит.

За мальчиком? Нет, пожалуй, это слово уже ему не походит. За мужчиной.

После того, как корабль Берри уйдет, Хадсон намеревался напоить Мэтью, потому что знал, что ему это будет необходимо — даже если он сам не осознает этого. Хадсон тоже собирался напиться, потому что нуждался в этом столь же сильно.

Он не мог избавиться от ощущения, что в самом Мэтью что-то очень сильно изменилось с тех пор, как он видел его в последний раз. В выражении лица, в глазах, в манере держаться — проскальзывало что-то неуловимо другое. Разумеется, Мэтью прошел через тяготы — если это слово в достаточной мере описывает тот ад, в котором он побывал, — но все же… что-то в Мэтью начало напоминать ему…

… Его самого?

А еще это демоническое зеркало. Ждет ли оно их в Италии?

Что их вообще там ждет?

Может, что-то похуже демонического зеркала?

Никогда не угадаешь, что приготовила Судьба.

Но сейчас… стоило просто жить настоящим.

— Еще эля! — заказал Хадсон, когда к столу подошла подавальщица. — И еще одну песню. — Он поднял довольно высоко свою почти пустую кружку, выказывая уважение певице, и та одарила его милой улыбкой. Зазвучал приятный напев, струны гитары издали сладкую трель.

Принести сдачу из «Старой Клячи»? Черта с два!

****

— Я пришел сюда как торговец, чтобы продать вам идею, — сказал один человек другому.

Мужчина, сидящий в тени, какое-то время не отвечал. Затем раздался голос — низкий и сильный, но звучащий как-то странно. Отчего-то создалось впечатление, что с обладателем этого голоса что-то не так.

— Продолжайте.

— Уверен, вам известна моя репутация. А мне, разумеется, известна ваша. У вас есть то, в чем очень нуждаюсь я, а я, вероятно, обладаю знаниями, которые вы можете счесть бесценными.

— К делу, — сказал человек, сидящий в тени.

Длинные тонкие пальцы Черного Кардинала поигрывали перстнями с серебряным черепом и сатанинскими метками.

— У вас быстрый корабль. Кажется, он называется «Немезида». Мне нужно такое судно, не обремененное другими пассажирами.

— И зачем, позвольте узнать?

Блэк вгляделся в тень. Человек, сидевший перед ним, сознательно устроил встречу здесь, в этой роскошной комнате величественного белого особняка, раскинувшегося в лондонском районе Риджентс-Парк. Он держался так, чтобы тьма окутывала его. Мужчина сидел в белом кресле с медным навершием на спинке. Ноги его были скрещены, щеголяя бриджами, пошитыми из тончайшего бледно-серого шелка, и чулками, поражавшими белизной. Сапоги до щиколоток блестели черным деревом и отдавали пепельными переливами в свете лампы, которая была ориентирована так, что ни на йоту не разгоняла мрак около его лица, в основном она светила на Кардинала.

— Через четыре дня, — сказал Блэк, — корабль под названием «Тритон Эссекса» возьмет курс на порт Венеции. Я нанял людей для сбора информации в доках. Сделал несколько оправданных взносов — они и вправду того стоили. Выяснилось, что «Тритон Эссекса» — согласно гроссбуху компании «Ралей Глоуб» — повезет на борту человека, называющего себя Джоном Лампри^[83], юношу по имени Мэтью Споттл, четверых человек, которые мне совершенно безразличны, и еще одного мужчину, настоящее имя которого — Хадсон Грейтхауз. Это имя известно мне, потому что его мне сообщила Матушка Диар перед тем, как похитить его.

— Матушка Диар, — протянул человек, державшийся в тени и говорящий странным голосом. — Как она поживает?

— Пребывает на глубине четырех саженей, я полагаю.

— Мертва?

— Несомненно.

— Хм, — задумчиво вздохнул человек из тени. — Я думал, эта старая сука никогда не сдохнет.

— Увы, но это случилось.

— Джон Лампри. Джон Минога. Минога — это, кажется, какая-то рыба?

— Насколько мне известно, это какой-то тип угря, который высасывает жизнь из всего, к чему прилипает. Это весьма уместно, учитывая, что «Джон Лампри» — это псевдоним, который использует Дантон Идрис Фэлл. Молодого человека по фамилии Споттл на самом деле зовут Мэтью Корбетт. С ним у меня также есть дела, которые необходимо разрешить.

— Профессор Фэлл, — произнес мужчина. — Зачем ему отправляться в Венецию?

Кардинал Блэк изменил свое положение в кресле, сместившись на несколько дюймов. Это движение заставило его странно вытянутое лицо сморщиться, а его левую руку потянуться к отозвавшемуся болью правому плечу.

— Вы ранены?

— Отравился свинцом не так давно. Рана еще заживает, но, будьте уверены, я достаточно окреп, чтобы выдержать путешествие.

— Расскажите мне все, — потребовал мужчина.

Кардинал Блэк оглядел стены гостиной, которые, казалось, были облицованы листами чистого золота. Потолок блестел, словно жемчуг, а сверху свисала удивительно роскошная люстра с дюжиной свечей. Стены украшали картины — по большей части угрюмые и мрачные пейзажи: одинокие долины; темные леса, залитые лунным светом; пустоши, куда, должно быть, не ступала нога человека.

Блэк сказал:

— Профессор Фэлл направляется в Италию, чтобы отыскать зеркало, способное вызывать демонов из глубин подземного мира. Это зеркало создано итальянским колдуном и человеком, который хоть и был одержим, не был полностью осведомлен о том, что создает и чем будет обладать впоследствии. Из этого зачарованного зеркала может выйти существо, которое выполнит любой приказ того, кто его вызвал. Естественно, процедура сопряжена с определенным риском. С тем же успехом можно прокатиться на спине дикого зверя. Однако выгоды могут быть огромными. Подумайте об этом, сэр. Существо, которое на короткое время будет вынуждено исполнять все ваши приказы. Чего бы вы хотели? Богатства? Большего, чем то, которым вы обладаете сейчас? Власти? Большей, чем у вас уже есть? Или… красоты? В ваших силах будет заполучить даже это. Просто задумайтесь, сэр. Это существо сможет даровать вам что угодно — все, чего только пожелает ваш разум или сердце.

Повисло молчание.

— Профессор Фэлл считает, что это зеркало существует, и его можно отыскать, — продолжил Блэк. — Я тоже. Разумеется, я так считаю: мой Повелитель сказал мне об этом. Оно существует, его можно найти и использовать. Я жажду этого зеркала так же сильно, как Фэлл — и даже больше. Я сделаю все, чтобы до него добраться. Мой Повелитель сказал мне, что зеркало в пределах досягаемости. Но при этом Повелитель бросает мне вызов, сэр. Он не говорит мне, где именно искать зеркало. Это — мое испытание. И чтобы отыскать его, мне нужен быстрый корабль, не обремененный другими пассажирами. На нем я должен последовать за «Тритоном Эссекса».

Человек, сидящий в тени, не шевелился и ничего не говорил.

— От недавней продажи партии «Белого Бархата» у меня осталась солидная сумма, — сказал Блэк. — Но мои запасы не безграничны. Я мог бы зафрахтовать частный корабль, как это сделал Профессор Фэлл, но, как я уже сказал, мне нужен быстрый корабль, которым будет управлять человек вашего опыта, чтобы не проиграть в этой гонке. Поэтому я и явился к вам, сэр, чтобы зафрахтовать «Немезиду» и последовать за Профессором Фэллом на поиски зеркала. Операцию Фэлла возглавляет тот самый человек — Мэтью Корбетт. Он связан с агентством «Герральд». Как он сошелся с Фэллом — загадка, которую не может разгадать даже мой Повелитель, но это произошло. Мне нужна «Немезида», и я готов заплатить.

Человек, скрытый мраком, некоторое время не реагировал. Наконец он сказал:

— Вы говорите, что продаете идею. Это она? Зачарованное зеркало?

— Идея, которую я продаю, — кивнул Блэк, — заключается в том, что на борту «Немезиды» будут два партнера, обладающие равными правами в поисках зеркала — к слову, это будет задокументировано. И оба они получат все, чего захотят: богатство, власть, силу или красоту безо всякой меры.

— Это довольно долгое путешествие, — сказал мужчина. — А у меня есть дела, которые должно контролировать.

— Насколько я знаю, сэр, ваши дела идут насколько хорошо, что работают сами собой. Кроме того, вы ведь не так часто покидаете эту роскошную обитель. Я также знаю и то, что некоторые из ваших предприятий являются, скажем так, конкурентами предприятий Профессора. Я же упомянул, что в Италию отправляется Джон Лампри? Так вот, стоило добавить — ослабленный Джон Лампри.

— Я слышал об этом.

— Слухи не обманывают. Подумайте вот о чем, для чего Профессор Фэлл жаждет — отчаянно жаждет — раздобыть это зеркало, — вкрадчиво произнес Блэк, поигрывая своими перстнями на уродливых вытянутых пальцах. — Если Фэлл заполучит зеркало, что он станет с ним делать? Чего пожелает? Уничтожить вас и своего другого конкурента Файбса? О, он сможет сделать это по щелчку пальцев. Испепелить этот дом? Убить вас самого или пожелать, чтобы вы вообще никогда не существовали? Полагаю, в ваших же интересах сделать все возможное, чтобы Фэллу никогда не удалось заполучить контроль над этим зеркалом. И, — он помедлил, — есть еще одна причина, по которой поездка в Италию будет для вас крайне полезной.

Человек, сидевший в тени, не ответил, но Кардинал знал, что он внимательно слушает.

— Профессор Фэлл отправился в путешествие с охраной всего из четырех человек, преданных ему до мозга костей. Корбетт — человек, которого я назвал бы Джокером, если позволите использовать карточную терминологию. Грейтхауз — тоже. — Блэк кивнул. — Фэлл будет слишком далеко от той армии, которой привык командовать. Он будет вне своей стихии — вне своей деревни с ее крепостными стенами. Выйдя во внешний мир, он остался без защиты, и его можно убрать со сцены без особых усилий. Но сначала, — заговорил Блэк особенно вкрадчиво, — он приведет нас к зеркалу. Это станет терновым венцом на его пути к могиле.

— Он так сильно верит в мощь этого зеркала, что решил остаться без защиты? — спросил мужчина.

— Безусловно! Он в частном порядке зафрахтовал «Тритон Эссекса» и отплывает в Венецию в шесть утра. Корабль судоходной компании «Ралей Глоуб» покинет док номер восемь через четыре рассвета. Если бы профессор не верил в силу зеркала так истово, стал бы он предпринимать такое рискованное путешествие?

— Ваша информация точна?

— Ручаюсь за нее своей репутацией.

Мужчина тихо хмыкнул. Затем сказал:

— Тогда почему бы мне просто не убить вас прямо сейчас и не отыскать это зеркало самому?

— Сэр, — протянул Блэк с хитрой улыбкой, — если бы вы помешали мне найти зеркало, вы бы навлекли на себя гнев моего Повелителя. Не представляете, какой вред это нанесло бы вам. Я верен Сатане, сэр, а он — верен мне. Уверен, что он будет благоволить нам в этом путешествии. К тому же вам ведь понадобится кто-то, кто сумеет сладить с демоном, чтобы он не разорвал вас на куски прежде, чем над ним удастся обрести власть. О, нет… я нужен вам. — Он подождал некоторое время, чтобы собеседник осознал его слова. — Подумайте вот еще, о чем, сэр: для вас получить зеркало важно так же сильно, как и для меня — чтобы помешать Фэллу завладеть им. И, смею напомнить еще раз, существо из этого зеркала исполнит все наши желания. Богатство, власть. И, разумеется, оно сможет вернуть красоту.

Мужчина молчал.

Дедушкины часы в комнате пробили одиннадцать.

С последним их ударом, мужчина сказал:

— Ваша репутация говорит за вас. А вы, полагаю, знаете мою историю. Знаете, как развивались события… Как я был вынужден наказать одну свою работницу за то, что она позволила одной из моих «вещиц» сбежать? И ведь были улики, говорящие, что она нанесла мне этот урон с полным осознанием этого факта. Ее звали… Я забыл ее имя. Надо же, как интересно! Я помню ее лицо так отчетливо, будто вижу его прямо перед собой, но не помню ее имя. После эта женщина погибла от наказания, которое было справедливым, а другая моя «вещица»… что ж… я думаю, вы знаете эту историю.

— До меня доходили лишь слухи, — признался Блэк.

— Другая моя «вещица», будучи так привязана к этой женщине, — продолжил мужчина, — напала на меня с бутылкой едкой жидкости, и потом… да как же ее звали?

— Моя идея, — надавил Блэк, — Что скажете насчет вас, меня и, возможно, кого-то еще, кто захочет присоединиться к нашим поискам? Нам остается лишь последовать за Профессором после того, как «Тритон Эссекса» отправится в Венецию через четыре дня. Там Мэтью Корбетт найдет для нас зеркало, а оно даст нам… все.

— Богатство и власть, — произнес мужчина. — Этого у меня в изобилии. Но красота… ах! Теперь я вспомнил имя предательницы! Спаннер!

— Я предлагаю идею, сэр, — напомнил Блэк. — Что вы решите?

Мужчина наклонился вперед.

Левая сторона его лица была чертовски красивой. Это было лицо прекрасного мужчины с темно-карими глазами, высоким аристократическим лбом, носом, как у статуи античного бога, и волевым подбородком. Густые волосы когда-то были эбеново-черными, но теперь слегка поседели на виске.

Правая же половина лица была скрыта кожаной маской, привязанной к голове ремнями. На саму маску была нанесена восковая копия прекрасной половины его лица, украшенная по краям и вдоль линии роста волос сверкающими лунными камнями. Половина его рта также была искусно выточена, имитация губ отдавала белым восковым блеском.

Глаз с правой стороны был сделан из чистого золота.

В нем поблескивал рубиново-алый зрачок.

Когда мужчина заговорил, в движение пришла только левая половина его рта:

— Продано, — ответил Маккавей ДиКей.

Роберт Р. МакКаммон Песня Свон

Посвящается Саллу, чье внутреннее лицо так же прекрасно, как и внешнее. Мы пережили комету!

КНИГА ПЕРВАЯ

Часть первая Рубеж, после прохождения которого вернуться уже невозможно

Глава 1. Однажды

16 июля, 10 часов 27 минут после полудня (восточное дневное время)

Вашингтон, федеральный округ Колумбия

“Однажды нам понравилось играть с огнем”,– думал Президент Соединенных Штатов, пока спичка, которую он зажег, чтобы разжечь трубку, горела между его пальцами.

Он уставился на нее, завороженный игрой пламени, и пока оно разгоралось, в его мозгу рисовалась картина башни пламени высотой в тысячу футов, вихрем пересекавшей страну, которую он любил, сжигая на своем пути большие и малые города, превращая реки в пар, разметая в руины фермы, бывшие здесь искони, и взметая пепел семидесяти миллионов человеческих тел в темное небо. Завороженный этой страшной картиной, он смотрел на то, как пламя охватывает спичку, и сознавал, что здесь в миниатюре были и сила созидания, и сила разрушения: пламя могло готовить пищу, освещать в темноте, плавить железо – и могло сжигать человеческую плоть. Нечто, напоминающее маленький немигающий розовый глаз, открылось в центре пламени, и ему захотелось кричать. Он проснулся в два часа ночи от кошмара такого жертвоприношения и начал плакать, и не мог остановиться, и Первая Леди пыталась успокоить его, но он продолжал дрожать и всхлипывать, как ребенок. Он просидел в Овальном Кабинете до рассвета, снова и снова просматривая карты и сверхсекретные донесения, но все они говорили об одном: Первый Удар…

Пламя ожгло пальцы. Он потряс спичкой и бросил ее в стоявшую перед ним пепельницу, украшенную рельефом президентской печати. Тонкая струйка дыма закрутилась по направлению к вентиляционной решетке системы очистки воздуха.

– Сэр? – сказал кто–то. Он поднял взор, оглядел группу незнакомцев, сидевших в так называемой Ситуационной Комнате Белого Дома, увидел перед собой на экране высокого разрешения компьютерную карту земного шара, шеренгу телефонов и телеэкранов, расположенных перед ним полукругом, как на пульте управления истребителем, и ему захотелось, чтобы Бог посадил кого–нибудь другого в его кресло, чтобы он снова стал просто сенатором и не знал бы правды о мире.

– Сэр?

Он провел ладонью по лбу. Кожа была липкой. Прекрасное время заболеть гриппом, подумал он и чуть не засмеялся от этой абсурдной мысли. У Президента не бывает отпусков по болезни, подумалось ему, потому что считается, что Президенты не болеют. Он попытался сфокусировать взгляд на том из сидящих за овальным столом, кто обращался к нему: все наблюдали за этим человеком – Вице–президентом, нервным и стеснительным – адмирал Нэрремор, прямой, как шомпол, в форме, украшенной на груди пригоршней наград; адмирал Синклер, резкий и настороженный, с глазами, как два кусочка голубого стекла на крепко–сшитом лице; Министр Обороны Хэннен, выглядевший, как добродушный дедушка, но известный и пресс–службе, и своим помощникам как “Железный Ганс”; генерал Шивингтон, ответственный сотрудник военной разведки по вопросам военной мощи Советов; Председатель Комитета Начальников Штабов Бергольц, с прической ежиком и подтянутый в своем темно–голубом костюме в полоску; и много разных военных чиновников и советников.

– Да? – спросил Президент Бергольца.

Хэннен потянулся за стаканом воды, отпил из него и сказал:

– Сэр? Я спрашивал у вас, могу ли я продолжать,– он постучал пальцем по страничке раскрытого доклада, которую он зачитывал.

– А! – он подумал, что его трубка погасла. Разве я раскурил ее не только что? Он поглядел на сгоревшую спичку в пепельнице и не смог вспомнить, как она туда попала.

На мгновение он мысленно увидел лицо Джона Уэйна, в сцене из старого черно–белого фильма, который он видел в детстве. Герцог говорил что–то о рубеже, после прохождения которого вернуться уже невозможно.

– Да,– сказал Президент,– продолжайте.

Хэннен бросил быстрый взгляд на остальных, сидевших вокруг стола. Перед каждым лежала копия доклада, а также сводки шифрованных сообщений, только что поступивших по каналам связи от НОРАД (Североамериканское объединенное командование противовоздушной обороны) и от САК (Стратегическое авиационное командование).

– Меньше трех часов назад,– продолжал Хэннен,– последний из наших действующих спутников типа “Небесный Глаз” был лишен зрения, когда находился над территорией СССР. Мы потеряли все наши оптические датчики и телекамеры, и опять, как в случаях с шестью предыдущими “Небесными Глазами”, мы почувствовали, что этот был уничтожен расположенным на земле лазером, действовавшим вероятно из пункта около Магадана. Через двадцать минут после того, как был ослеплен “Небесный Глаз”–7, мы применили лазер “Мальмстром” чтобы лишить зрения советский спутник, находившийся в тот момент над Канадой. По нашим данным, у них все еще остаются действующими два спутника, один в данный момент над северной частью Тихого океана, а другой над ирано–иракской границей. НАСА пытается восстановить “Небесный Глаз”–2 и 3, а остальные – это просто космический утиль.

Все это означает, сэр, что приблизительно три часа назад по восточному дневному времени,– Хэннен поглядел на цифровые часы на серой бетонной стене Ситуационной Комнаты,– мы потеряли зрение. Последние фотографии поступили в 18:30, когда спутники находились над Елгавой. – Он включил микрофон перед собой и сказал:

– “Небесный Глаз” 7–16, пожалуйста.

Наступила трехсекундная пауза, пока информационный компьютер нашел запрашиваемые данные. На большом настенном экране карта земного шара потемнела и уступила место видеофильму со спутника на большой высоте, показывавшему участок густой советской тайги. В центре был пучок булавочных головок, связанных тонкими линиями дорог.

– Увеличить двенадцать раз,– сказал Хэннен, при этом картина на мгновение отразилась в его роговых очках.

Изображение двенадцать раз увеличивалось, пока, наконец, сотни бункеров межконтинентальных баллистических ракет не стали настолько ясно видны, как будто картина на настенном экране Ситуационной Комнаты стала просто видом через оконное стекло. По дорогам шли грузовики, их колеса вздымали пыль, а около бетонных бункеров ракетных установок и тарелок радаров виднелись даже солдаты.

– Как вы можете видеть,– продолжал Хэннен спокойным, почти беспристрастным голосом, привычным ему по предыдущей работе – преподавателя военной истории и экономики в Йельском Университете,– они к чему–то готовятся. Вероятно, устанавливают больше радаров и снаряжают боеголовки, так мне кажется. Мы насчитали только в этом подразделении 263 бункера, в которых, вероятно, находятся более шестисот боеголовок. Через две минуты после данной съемки “Небесный Глаз” был “ослеплен”. Но съемка только подтверждает то, что нам уже известно: Советы подошли к высокой степени военной готовности, и они не хотят, чтобы мы видели, как они подвозят новое оборудование. Это подводит нас к докладу генерала Шивингтона. Генерал?

Шивингтон сломал печать на зеленой папке, лежавшей перед ним; другие сделали то же. Внутри были страницы документов, графики и карты.

– Джентльмены,– сказал он торжественным голосом,– советская военная машина за последние девять месяцев увеличила свою мощность не менее чем на пятнадцать процентов. Мне нет нужды говорить вам про Афганистан, Южную Америку или Персидский залив, но я бы хотел привлечь ваше внимание к документу с пометкой дубль–6, дубль–3. В нем есть график, показывающий объем поступлений в русскую систему гражданской обороны, и вы можете увидеть своими глазами, как он резко вырос за последние два месяца. Наши источники в Советах сообщают нам, что больше сорока процентов городского населения сейчас либо покинули города, либо нашли пристанище в убежищах…

Пока Шивингтон рассказывал про советскую гражданскую оборону, мысли Президента вернулись на восемь месяцев назад, к последним страшным дням Афганистана, с их нервно–паралитическими газовыми атаками и тактическими ядерными ударами. А через неделю после падения Афганистана в Бейруте, в жилом доме было взорвано ядерное устройство в 20,5 килотонн, превратившее этот измученный город в лунный пейзаж из радиоактивного мусора. Почти половина населения была убита на месте. Множество террористических групп с радостью приняли ответственность на себя, обещая еще больше ударов молний от Аллаха.

Со взрывом этой бомбы открылся ящик Пандоры, наполненный ужасами.

14 марта Индия атаковала Пакистан с применением химического оружия.

Пакистан ответил ракетным ударом по городу Джодхпур.

Три индийских ядерных ракеты достигли Карачи, и война в пустыне Тар заглохла.

2 апреля Иран осыпал Ирак дождем ядерных ракет советской поставки, и американские силы были втянуты в водоворот, поскольку они воевали в поддержку иранцев. Советские и американские истребители сражались над Персидским заливом, и весь регион был готов взлететь на воздух.

Пограничные стычки пробегали волнами через Северную и Южную Африку. Мелкие государства истощали свои богатства ради приобретения химического и ядерного оружия. Союзы менялись каждый день, некоторые из–за военного давления, другие из–за пуль снайперов.

Меньше чем в двенадцати милях от Ки–Уэста 4 мая беззаботный пилот американского истребителя F–18 восторженно влепил ракету класса “воздух–земля” в борт поврежденной русской подлодки; размещенные на Кубе русские МИГи–23 прилетели, завывая, из–за горизонта, сбили этого летчика и двух других из прилетевшей на помощь эскадрильи.

Спустя девять дней советская и американская подлодки столкнулись при игре в кошки–мышки в Арктике. Через два дня после этого радары на канадской дальней линии раннего предупреждения подцепили черточки двадцати приближающихся самолетов; все западные американские военно–воздушные базы были приведены в состояние боевой готовности номер один, но вторгнувшиеся повернули и уклонились от встречи.

16 мая все американские военно–воздушные базы были приведены в боевую готовность номер два, и Советы провели в течение двух часов такие же действия. Усиливая напряженность, в этот же день в промышленном комплексе “Фиат” в Милане сработало ядерное устройство; ответственность за эту акцию взяла на себя коммунистическая террористическая группа с названием “Красная Звезда свободы”.

Стычки между надводными кораблями, подлодками и самолетами продолжались весь май и июнь в северной части Атлантики и Тихого океана. Американские военно–воздушные базы перешли в боевую готовность номер один, когда по неизвестной причине взорвался и затонул крейсер в тридцати морских милях от побережья Орегона. Появление советских подлодок в территориальных водах усилило драматизм ситуации, и американские подлодки были отправлены на проверку русских оборонительных систем. Деятельность советских установок с межконтинентальными баллистическими ракетами была засечена “Небесными Глазами” прежде, чем их ослепили лазерами, и Президенту стало известно, что русские заметили активность на американских базах до того, как их собственные спутники–шпионы были ослеплены.

30 июня “грязного лета”, как его окрестили газеты, туристическое судно с названием “Тропическая панорама”, на котором плыли семьсот пассажиров с Гавайев в Сан–Франциско, радировало, что оно остановлено неизвестной подлодкой.

Это было последнее сообщение с “Тропической панорамы”.

С того дня американские военные корабли патрулировали Тихий Океан, имея на борту ядерные ракеты, готовые к пуску.

Президент вспомнил фильм “Великолепный” про аэроплан, попавший в критическую ситуацию и готовый разбиться. Летчика играл Джон Уэйн, и Герцог рассказал команде о рубеже, после прохождения которого возвращение невозможно,– точке, после которой самолет не может повернуть назад, а должен продолжать лететь вперед, чем бы это ни кончилось. Воображение Президента задержалось на этой точке “невозможного возвращения”, он представил себе, как управляет самолетом с отказавшим двигателем, летящим над черным и недружелюбным океаном, пытаясь найти огни земли. Но приборы дают неправильные показания, а самолет все продолжает снижаться и снижаться, в то время как крики пассажиров звенят в голове.

Хотел бы я снова стать ребенком, подумал он, в то время как люди за столом смотрели на него. Боже милостивый, я больше не хочу править страной.

Генерал Шивингтон закончил доклад. Президент сказал:

– Спасибо,– хотя не был уверен в том, о чем точно сказал Шивингтон. Он ощущал на себе взгляды этих людей, ждущих, чтобы он заговорил, сделал движение или еще что–нибудь. Ему чуть меньше пятидесяти, он темноволос и красив суровой красотой, он и сам был летчиком, летал на шаттле “Олимпийский” и был одним из первых, вышедших в космос с реактивной установкой. Созерцание с орбиты огромного, подернутого облаками шара Земли тронуло его до слез, а его эмоциональное высказывание по радио: “Я думаю, что знаю, как должен чувствовать себя Бог”,– больше всего остального помогло ему выиграть Президентские выборы.

Но он унаследовал ошибки поколений Президентов до него и был до смешного наивен в представлениях о мире в канун двадцать первого века.

Экономика после всплеска середины восьмидесятых выбилась из–под контроля. Темпы преступности потрясали, тюрьмы были забиты убийцами. Сотни тысяч бездомных – “нация оборванцев”, как назвала их “Нью–Йорк Таймс”, скитались по дорогам Америки, неспособной обеспечить кров или морально справиться с напором мира бродяг. Военная программа “Звездных войн”, стоившая миллиарды долларов, обернулась несчастьем, потому что была освоена слишком поздно и машины могли работать не лучше, чем человек, а сложность орбитальных платформ пугала разум и била по бюджету. Поставщики оружия подпитывали сырой, неотработанной ядерной технологией страны третьего мира и по–собачьи безумных лидеров, страждущих власти на соблазнительной и нестабильной глобальной арене. Двадцатикилотонные бомбы, примерно той же мощности, что и бомба, разрушившая Хиросиму, теперь были столь же обыденными, как и ручные гранаты, и их было можно носить в “дипломате”. За возобновившимся выступлениями в Польше и стычками на варшавских улицах прошлой зимой, остудившими отношения между Соединенными Штатами и Советами до температуры образования льда, незамедлительно последовал упадок духа, выразившийся в национальном позоре – заговоре ЦРУ с целью уничтожения лидеров Польского Освободительного движения.

Мы перед рубежом “невозможного возвращения”, подумал Президент и почувствовал ужасный приступ смеха, но заставил себя держать губы плотно сжатыми. Его разум боролся с туманной паутиной докладов и мнений, которые вели к страшному выводу: Советы подготавливают первый удар, который несет неслыханные разрушения Соединенным Штатам Америки.

– Сэр? – нарушил тяжелое молчание Хэннен. – Следующий доклад адмирала Нэрремора. Адмирал?

Распечатана еще одна папка. Адмирал Нэрремор, худой, костлявый на вид, лет пятидесяти пяти, начал продираться через засекреченные сведения:

– В 19 часов 12 минут британские вертолеты с борта корабля противоракетной обороны “Вассал” сбросили в море шумопеленгаторы, которые подтвердили присутствие шести неопознанных подлодок в семидесяти трех милях к северу от Бермуд, державших под прицелом триста градусов по окружности. Если эти подлодки нацелены на северо–восточное побережье, то они находятся уже на расстоянии ракетного удара по Нью–Йорку, военно–воздушным базам на восточных морях, Белому Дому и Пентагону.

Он взглянул через стол на Президента, глаза у него дымчато–серые под густыми седыми бровями. Белый Дом в пятидесяти футах над их головами.

– Если были обнаружены шесть,– сказал он,– можно положиться, что у Ивана там по меньшей мере раза в три больше. Они могут доставить к цели несколько сотен боеголовок в течение от пяти до девяти минут после пуска.

Он перевернул страничку:

– По данным часовой давности, двенадцать советских подлодок класса “Дельта–2” все еще находятся на позиции в двухстах шестидесяти милях на северо–западе от Сан–Франциско.

Президент почувствовал изумление, как будто все это был сном перед пробуждением.

Думай! – приказал он себе. Думай, черт тебя побери!

– А где наши подлодки, адмирал? – услышал он свой голос, словно голос незнакомого человека.

Нэрремор вызвал другую компьютерную карту на настенный экран. На ней были показаны мерцающие точки на расстоянии около двухсот миль на северо–востоке от советского Мурманска. Следующая карта на экране принесла Балтийское море и другое скопление подлодок на северо–западе от Риги. Третья карта показала восточное русское побережье и линию подлодок в Беринговом море между Аляской и советским материком.

– Мы взяли Ивана в железное кольцо,– сказал Нэрремор,– только скажите слово – и мы потопим все, что только попытается прорваться.

– Думаю, картина весьма ясная,– голос Хэннена был спокоен и тверд,– мы должны опередить Советы.

Президент молчал, пытаясь выстроить мысли в логическую цепь. Ладони покрылись потом. “Что, если они не планируют первый удар? Что, если они верят, что это мы?.. Если мы продемонстрируем силу, не подтолкнет ли это их переступить через край?”

Хэннен взял сигарету из серебряного портсигара и закурил ее. И опять глаза Президента потянулись к пламени.

– Сэр,– Хэннен отвечал мягко, как будто разговаривал с неразвитым ребенком,– если Советы что–нибудь уважают, так это силу. Вам это известно не хуже, чем любому из присутствующих в этом кабинете, особенно после инцидента в Персидском заливе. Им нужна территория, и они готовы уничтожить нас и понести свою долю потерь, чтобы добиться этого. Черт, ведь их экономика слабее, чем наша. Они собираются подталкивать нас, пока мы не сломаемся или не ударим, а если мы затянем, не сломаемся… Боже, помоги нам!

– Нет,– потряс головой Президент. Они повторяли это много раз, и эта идея доводила его до тошноты. – Нет, мы не нанесем первого удара.

– Советы,– терпеливо продолжал Хэннен,– понимают дипломатию кулака. Я не говорю, что считаю, будто мы должны уничтожить Советский Союз. Но я, правда, верю – неистово – что сейчас самое время сказать им, и решительно, что нас не подтолкнешь и мы не позволим их ядерным подлодкам осаждать наши побережья в ожидании сигнала к пуску.

Президент уставился на свои руки. Галстук казался петлей висельника, и пот выступил под мышками и на пояснице.

– Что вы имеете в виду? – спросил он.

– Имею в виду то, что мы должны немедленно перехватить их чертовы подлодки. Мы уничтожим их, если они не уберутся. Мы приведем в боевую готовность “ноль” все наши военно–воздушные базы и установки МБР. – Хэннен быстро оглядел сидящих за столом, чтобы оценить, кто за его предложение. Только Вице–президент отвел взгляд, но Хэннен знал, что это слабый человек и его мнение не имеет веса. – Мы можем перехватить любое советское судно с ядерным оружием, выходящее из Риги, Мурманска или Владивостока. Мы снова возьмем моря под контроль, и если это означает ограниченный ядерный контакт, пусть будет так.

– Блокада… – сказал Президент,– а не заставит ли это их еще более хотеть воевать?

– Сэр? – генерал Синклер говорил с просторечным медлительным вирджинским выговором. – Я думаю, объяснение таково: Иван должен поверить, что мы рискнем нашими задницами, чтобы они взлетели до небес. Честно говоря, сэр, я не думаю, что здесь есть хоть один человек, который будет спокойно сидеть и позволит Ивану спокойно забрасывать нас ракетно–ядерным дерьмом, не отвечая ударом на удар, не думая при этом, каков уровень потерь,– Он наклонился вперед и направил свой сверлящий взгляд на Президента,– я могу привести стратегические военно–воздушные силы и Североамериканскую систему противовоздушной обороны в состояние нулевой боевой готовности через две минуты после вашего “добро”. Я могу привести эскадрилью B–1 прямо к границам Ивана в течение одного часа. Только дайте мне слабый намек, вы понимаете…

– Но… они подумают, что мы атакуем!

– Дело в том, что они поймут: мы не боимся,– Хэннен стряхнул столбик пепла в пепельницу,– даже если это безумие. Но, Бог свидетель, русские уважают безумие больше, чем страх. Если мы дадим им подвести ядерные ракеты, направленные на наши побережья, и при этом не пошевельнем и пальцем, мы подпишем смертный приговор Соединенным Штатам Америки!

Президент закрыл глаза. Резко опять открыл их. Ему привиделись горящие города и обуглившиеся темные предметы, некогда бывшие человеческими существами. С усилием он произнес:

– Я не хочу быть человеком, начавшим Третью Мировую войну. Вы это можете понять?

– Она уже началась,– заговорил Синклер. – Черт, весь этот проклятый мир воюет, и все ждут, чтобы или Иван, или мы нанесли нокаутирующий удар. Может быть, все будущее мира зависит от того, кто возьмется стать самым безумным! Я согласен с Гансом, если мы в ближайшее время не сделаем шага, мощный стальной дождь прольется на нашу жестяную крышу.

– Они будут отброшены,– бесцветным голосом сказал Нэрремор. – Их отбрасывали раньше. Если мы пошлем группы охотников–убийц на те подлодки и они взлетят на воздух, то русские узнают, где проходит линия. Будем сидеть и ждать или мы покажем им свои мускулы?

– Сэр? – поддакнул Хэннен. Он глянул на часы, на которых было без двух минут одиннадцать. – Думаю, что теперь решение за вами.

Я не хочу принимать его,– чуть не закричал он. Ему нужно время, нужно уехать в Кэмп–Дэвид или на одну из долгих рыбалок, которые он любил, будучи сенатором. Но сейчас времени на это не было. Руки его сцепились. Лицо так напряглось, что он испугался, что оно сейчас треснет и распадется на куски, как маска, и ему не придется увидеть, что лежит под нею. Когда он поднял глаза, рассматривающие его энергичные мужчины все еще были тут, и ему показалось, что чувства покинули его.

Решение. Решение должно быть принять. Прямо сейчас.

– Да! – это слово никогда прежде не звучало так страшно. – Хорошо. Мы приведем… – он запнулся, сделал глубокий вдох. – Мы приведем войска в боевую готовность “ноль”: адмирал, поднимите ваши спецсилы. Генерал Синклер, я хочу, чтобы ваши B–1 ни на один дюйм не влезали на русскую территорию. Вам ясно?

– Мои экипажи могут пройти по этой линии даже во сне.

– Запускайте кодовые команды.

Синклер принялся за работу на клавиатуре перед собой, потом поднял телефонную трубку, давая устное подтверждение САК в Омаху и НОРАД в крепость в горе Шейен, штат Колорадо. Адмирал Нэрремор взял телефонную трубку, немедленно соединившую его со штабом военно–морских сил в Пентагоне. В несколько минут военно–воздушные и военно–морские базы страны заживут повышенной активностью. Шифрованные команды о нулевой боевой готовности прошелестят по проводам и несмотря на это будут выполнены другие подтверждающие действия на радарном оборудовании, датчиках, мониторах, компьютерах и сотнях других элементах высокотехнологичной военной машины также, как и десятках крылатых ракет и тысячах ядерных боеголовок, скрытых в бункерах по всему Среднему Западу от Монтаныдо Канзаса.

Президент замкнулся. Решение принято. Председатель КНШ Бергольц попрощался с собравшимися и подошел к Президенту, чтобы взять его за плечо и сказать, какое правильное и твердое было это решение. После того как военные советники и чиновники покинули Ситуационную Комнату и двинулись к лифтам в ближайшем вестибюле, Президент остался сидеть в одиночестве. Трубка его остыла, но он никак не мог прийти в себя и снова разжечь ее.

– Сэр?

Он подскочил, повернувшись на голос. Хэннен стоял около двери.

– У вас все в порядке?

– Все в порядке,– слабо улыбнулся Президент. Воспоминания о славных днях астронавта промелькнули у него в голове. – Нет, Господи Иисусе, я не знаю. Думаю, что в порядке.

– Вы приняли правильное решение. Мы оба знаем это. Советы должны осознать, что мы не боимся.

– Я боюсь, Ганс! Я чертовски боюсь!

– И я тоже. И все другие, но нами не должен править страх.

Он придвинулся к столу и перелистнул некоторые папки. Через минуту придет молодой человек из ЦРУ, чтобы уничтожить все эти документы.

– Мне кажется, что вам лучше послать Джулиана и Кори сегодня вечером в подземное убежище, сразу же, как только они соберут вещи. А мы что–нибудь придумаем для прессы.

– Разберемся, когда прибудем, мы всегда успеем.

– Ганс? – голос Президента стал мягче, чем у ребенка,– если… если бы вы были Богом… Вы бы уничтожили этот мир?

Мгновение Ганс молчал. Потом:

– Полагаю… Я бы подождал и посмотрел. Если бы я был Богом, я имею в виду.

– Подождал и посмотрел на что?

– Кто победит. Хорошие парни или плохие.

– А между ними есть какая–нибудь разница?

Хэннен умолк. Попытался говорить, но понял, что не может.

– Я вызову лифт,– сказал он и вышел из Ситуационной Комнаты.

Президент разжал ладони. Падающий сверху свет сверкнул на запонках, украшенных печатью Президента США, которые он всегда носил.

– У меня все в порядке,– сказал он про себя,– все системы работают.

Что–то сломалось у него внутри, и он чуть не заплакал. Ему хотелось домой, но дом был далеко–далеко от его кресла.

– Сэр? – позвал его Хэннен.

Двигаясь медленно и скованно, как старик, Президент встал и вышел навстречу будущему.

Глава 2. Сестра Ужас

11 часов 19 минут после полудня (восточное дневное время)

Нью–Йорк

Трах!

Она почувствовала, как кто–то ударил по ее картонной коробке, и схватила, а затем прижала к себе поплотнее свою брезентовую сумку. Она устала и хотела покоя. Девушке нужен сон красоты, подумала она и снова закрыла глаза.

– Я сказал, пошла вон!

Руки схватили ее за лодыжки и грубо выволокли из коробки на мостовую. Когда ее вытащили, она негодующе закричала и начала бешено лягаться.

– Ты, сукин сын, негодяй, оставь меня в покое, негодяй!

– Глянь на нее, какое дерьмо! – сказала одна из двух фигур, стоявших над ней, освещенных красным неоновым светом от вьетнамского ресторанчика напротив Западной Тридцать Шестой улицы.

– Это женщина!

Другой человек, который держал ее за лодыжки выше грязных брезентовых спортивных туфель и вытащил ее наружу, прорычал хриплым голосом:

– Женщина или нет, а я расшибу ей задницу.

Она села. Брезентовая сумка со всеми столь дорогими ей принадлежностями плотно прижата к ее груди. В красном потоке неона на скуластом крепком лице видны глубокие морщины и уличная грязь. Глаза, запавшие в фиолетовые провалы бледного водянисто–голубого цвета, светятся страхом и злобой. На голове голубая шапочка, которую она днем раньше нашла в опрокинувшемся мусорном ящике. Одежда состояла из грязной серой с набивным рисунком блузы с короткими рукавами и мешковатой пары мужских коричневых брюк с заплатами на коленях. Это была ширококостная плотная женщина, живот и бедра выпирали из грубой ткани брюк; одежда, как и брезентовая хозяйственная сумка, попала к ней от доброго служителя Армии Спасения. Из–под шапочки на плечи неряшливо падали коричневые волосы с проседью, часть из них была обкромсана то тут, то там, где удалось достать ножницами. В сумке лежали в неописуемом сочетании предметы: катушка рыболовной лески, проеденный молью ярко–оранжевый свитер, пара ковбойских сапог со сломанными каблуками, ржавый церковный поднос, бумажные стаканчики и пластмассовые тарелки, годичной давности журнал “Космополит”, кусок цепочки, несколько упаковок фруктовой жвачки и другие вещи, о которых она уже и позабыла, были в той сумке. Пока двое мужчин разглядывали ее, один из них угрожающе, она сжимала сумку все крепче. Ее левый глаз и скула были ободранные и вздувшиеся, а ребра болели в том месте, которым ей пришлось считать ступени лестницы по милости одной разгневанной женщины из христианского приюта три дня назад. Она приземлилась на площадке, вернулась назад по лестнице и вышибла у той женщины пару зубов точным свинцовым ударом правой.

– Ты залезла в мою коробку,– сказал мужчина с грубым голосом.

Он был высоким и костлявым, на нем только голубые джинсы, грудь блестит от пота. На лице – борода, глаза мутные. Второй мужчина – ниже ростом и тяжелее, в потной рубашке и зеленых армейских штанах, карманы которых набиты сигаретными окурками. У него жирные темные волосы, и он все время чешется в паху. Первый мужчина толкнул ее в бок носком ботинка, и от боли в ребрах она сморщилась.

– Ты глухая, сука? Я сказал, что ты залезла в мою сраную коробку!

Картонная коробка, в которой она спала, лежала на боку посреди целого острова смердящих мусорных мешков – результат забастовки мусорщиков,– на две с лишним недели забивших улицы Манхеттена и стоки. В удушающей, почти сорокаградусной днем и тридцатипятиградусной ночью, жаре мешки раздувались и лопались. Для крыс наступили праздничные дни, горы мусора лежали неубранными, перекрывая на некоторых улицах движение.

Она невидяще глядела на двух мужчин, содержимое половины бутылки “Красного кинжала” рассасывалось в ее желудке. Последним, что она ела, были остатки куриных костей и поскребыши из консервной банки.

– А?

– Моя коробка,– заорал бородатый прямо ей в лицо. – Это мое место. Ты сумасшедшая или как?

– У нее нет мозгов,– сказал другой,– она ненормальная, и все тут.

– И угрюмая, как черт. Эй, что там у тебя в сумке? Дай–ка посмотреть.

Он ухватился за сумку и дернул, но женщина испустила протяжный вопль и отказалась отдать, глаза у нее широко раскрылись от страха.

– У тебя там какие–то деньги? Что–нибудь выпить? Дай сюда, сука!

Человек почти вырвал сумку у нее из рук, но она захныкала и повисла на ней. Красным светом сверкнуло украшение на ее шее – маленькое дешевое распятие, прикрепленное к ожерелью из сцепленных полированных камешков.

– Э! – сказал второй. – Смотри–ка! Я ее знаю. Я видел, как она побиралась на Сорок Второй улице. Она думает, что такая уж чертовски святая, всегда проповедует людям. Ее зовут Сестра Ужас.

– А–а? А может, мы тогда заложим эту безделушку? – он потянулся, чтобы сорвать с ее шеи распятие, но она резко отвела голову в сторону. Мужчина схватил ее за затылок, зарычал и приготовился ударить ее другой рукой.

– Пожалуйста! – стала умолять она, готовая заплакать. – Пожалуйста, не бейте меня. У меня для есть вас кое–что другое! – Она стала рыться в сумке.

– Давай сюда, и проваливай! Мне бы расшибить твою башку за то, что спала в моей коробке,– он отпустил ее голову, но кулак держал наготове.

Пока она искала, она все время издавала слабые всхлипывающие звуки.

– Тут у меня кое–что есть,– бормотала она,– где–то тут.

– Выкладывай давай,– он подтолкнул ее ладонью. – И тогда, быть может, я не отвешу тебе по заднице.

Ее рука ухватила то, что она искала.

– Нашла,– сказала она. – Ага, вот оно.

– Ну, давай сюда!

– Хорошо,– ответила женщина; всхлипывание прекратилось и голос ее стал тверд, как железо. Одним незаметным плавным движением она вытащила бритву, со щелчком раскрыла ее, взмахом руки крепко резанула ею по открытой руке бородатого.

Из разреза струей брызнула кровь. Лицо мужчины побледнело. Он схватился за запястье, рот его округлился, а затем раздался вскрик, похожий на подавленный кошачий вой.

Женщина тут же вскочила на свои полные ноги, держа перед собой брезентовую сумку как щит и снова замахиваясь лезвием на обоих мужчин, которые прижались друг к другу, затем выбралась на замусоренную мостовую и побежала. Бородатый, у которого кровь стекала по руке, гнался за ней, держа деревяшку с торчащими ржавыми гвоздями, глаза его сверкали яростью.

– Я тебе покажу! – визжал он. – Я тебе сейчас покажу!

Он кинулся на нее, но она пригнулась и опять резанула его бритвой. Он опять отпрянул и замер, тупо уставившись на полоску крови, стекающую по его груди.

Сестра Ужас не медлила, она повернулась и побежала. Чуть поскользнулась в луже гнилья, но удержала равновесие; сзади нее раздавались крики двух мужчин.

– Я тебя поймаю! – предупреждал бородатый. – Я найду тебя, сука! Погоди!

Она не стала его ждать, продолжала бежать; туфли шлепали по мостовой, пока она не добежала до барьера из тысяч расползшихся от непогоды мусорных мешков. Она переползла через него, на ходу подобрав несколько интересных вещей, вроде треснутого шейкера и разбухшего журнала “Нейшенл Джиогрэфик”, и засунув их в сумку. Теперь она была за барьером. Но она продолжала идти, дыхание все еще болезненно отдавалось в легких, а тело вздрагивало. Они были близко, думала она. Демоны чуть не схватили меня. Но, слава Иисусу, все обошлось, и когда он прилетит на своей летающей тарелке с планеты Юпитер, я буду там, на золотом берегу, целовать ему руки.

Она стояла на углу Тридцать Восьмой улицы и Седьмой Авеню, успокаивая дыхание и глядя, как поток машин проносится мимо, будто охваченное паникой стадо. Желтое марево от мусора и автомобильных выхлопов висело, как дымка над заболачивающимся прудом, и влажный пар изнуряюще действовал на Сестру Ужас. Капли пота проступали на лбу и стекали по ее лицу, одежда набухла, ей так недоставало какого–нибудь дезодоранта, но тот у нее закончился. Она оглядывала лица незнакомых ей людей, окрашенные в цвет мяса сиянием пульсирующего неона. Она не знала, куда идет, и едва ли понимала, где была. Но она знала, что не может стоять на этом углу до утра стоять снаружи, она осознала это давно, значило привлекать дьявольские рентгеновские лучи, бьющие по голове и старающиеся выскрести твой мозг. Она пошла на север, в сторону Центрального Парка; голова ее тряслась в такт шагам, плечи сгорблены.

Нервы трепетали от стычки с теми двумя безбожниками, которые хотели ее ограбить. “Кругом грех! – думала она. – На Земле, на воде и в воздухе мерзкий, черный, злой грех!” Он был и в лицах людей. О, да! Можно было видеть, как грех наползает на лица людей, зажигая их глаза и заставляя их рты хитро кривиться. Этот мир и демоны делают простых людей безумцами, она знает это. Никогда раньше демоны не работали так усердно и не были так жадны до невинных душ.

Она вспомнила о волшебном местечке, на пути к Пятой Авеню, и глубокие морщины озабоченности смягчились. Она часто ходила туда посмотреть на красивые вещи в витринах; изящные вещицы, выставленные в них, обладали властью успокаивать ее душу, и хотя охрана у двери не дала бы ей войти, ей достаточно было просто стоять и рассматривать их. Припомнился ей стоявший там однажды стеклянный ангел – могущественная фигура: длинные волосы ангела откинуты назад подобно блестящему огню, а крылья готовы отделиться от сильного изящного тела. А на его прекрасном лице сияли многоцветными чудесными огоньками глаза. Целый месяц Сестра Ужас ежедневно ходила любоваться на ангела, пока его не заменили стеклянным китом, выпрыгивающим из штормящего сине–зеленого стеклянного моря. Конечно, были и другие места с сокровищами на Пятой Авеню, и Сестра Ужас знала их названия – Сакс, Фортуноф, Картье, Гуччи, Тиффани, но ее тянуло к скульптурам на выставке в магазине стекла Штубена, к волшебному месту успокаивающих душу мечтаний, где шелковистое сияние полированного стекла под мягким светом заставляло ее думать, как прекрасно должно быть на Небесах.

Что–то вернуло ее к реальности. Она сморгнула от жаркого кричащего неона. Рядом надпись объявляла: “Девушки! Живые девушки!”

Как будто мужчинам нужны мертвые девушки,– удивленно подумала она.

Кинокиоск рекламировал: “Рожденный стоя”. Надписи выскакивали из каждого углубления и дверного проема: Секс–книги! Сексуальная помощь! Кабина для желающих быстро разбогатеть! Оружие боевых искусств! Гром басов музыки доносился из дверей бара, и другие ударные бессвязные ритмы дополняли его, извергаясь из громкоговорителей, установленных вдоль шеренги книжных лавочек, баров, стриптиз–шоу и порнотеатров. В почти половине двенадцатого Сорок Вторая улица около края Таймс–сквера представляла парад человеческих страстей. Юный латиноамериканец, держа руки кверху, кричал:

– Кокаин! Опиум! Крэк! Прямо здесь!

Неподалеку конкурирующий продавец наркотиков раскрыл свое пальто, чтобы показать пластиковые мешочки, которые принес, и вопил:

– Только вдохните – и вы полетите! Дыши глубоко – дешево, дешево!

Другие продавцы кричали в автомашины, которые медленно двигались вдоль Сорок Второй. Девушки в блузках, оставлявших неприкрытыми руки, спины и животы, джинсах, модных штанишках или кожаных лосинах стояли у двери каждой книжной лавочки и кинотеатрика или знаком предлагали тем, кто за рулем, сбавить скорость; некоторые уступали, и Сестра Ужас наблюдала, как юные девчонки уносились в ночь с незнакомцами. Шум почти оглушал, а через улицу перед “тип–шоу” двое молодых черных парней сцепились на тротуаре, окруженные кольцом других, смеющихся и подзадоривающих их на более серьезную драку. Возбуждающий аромат гашиша плавал в воздухе – фимиам убежища от жизни.

– Кнопочные самооткрывающиеся ножички! – вопил другой продавец. – Ножички прямо здесь!

Сестра Ужас продолжала идти, ее взгляд устало перебегал с одного на другое. Она знала эту улицу, это пристанище демонов; много раз она приходила сюда проповедовать. Но проповеди никогда не имели действия, ее голос тонул в громе музыки и криках людей, что–то продающих. Она споткнулась о тело чернокожего, распростершееся на мостовой; глаза его были открыты, кровь из ноздрей натекла лужицей. Она продолжала идти, натыкаясь на людей, ее отталкивали и обругивали, а неоновый свет слепил ее. Рот ее был открыт, и она кричала:

– Спасите ваши души! Конец близок! Бог милостив к вашим душам!

Но никто не обращал на нее внимания. Сестра Ужас вклинилась в месиво тел, и вдруг лицом к лицу столкнулась со старым, сгорбленным человеком в заблеванной спереди рубахе. Он выругался на нее и схватился за ее сумку, выхватил несколько вещей и убежал прежде, чем она смогла ему хорошенько дать по морде.

– Чтоб тебе сгореть в Аду, сукин сын! – прокричала она, но тут волна леденящего страха прошила ее, и она вздрогнула.

Ощущение, что на нее налетает товарный поезд, сверкнуло в ее мозгу. Она не увидела, что ее сшибают, она просто почувствовала, что ее вот–вот собьют. Жесткое костлявое плечо швырнуло ее на полосу движения машин с такой легкостью, будто тело ее превратилось в соломину, и в ту же секунду неизгладимая картина опалила ее мозг: гора разбитых, обугленных кукол, нет, не кукол, она осознала это, как только ее опять понесло по улице, у кукол не бывает внутренностей, которые вылезают сквозь ребра, не бывает мозгов, которые вытекают из ушей, не было зубов, которые виднеются в застывших гримасах мертвых. Она зацепилась ногой о каменный бордюр и упала на мостовую, и машина вильнула, чтобы не ударить ее, и водитель кричал и давил на гудок. Она была в порядке, только от ветра свело судорогой больной бок, и она с трудом встала на ноги, чтобы посмотреть, кто же так сильно ударил ее, но никто не обращал на нее никакого внимания. Зубы Сестры Ужас выбивали дробь от холода, охватившего ее несмотря на окружающую духоту жаркой полночи, и она пощупала рукой там, где, она знала, будет черный синяк, там, где этот подонок вдарил по ней.

– Ты, безбожное дерьмо! – завопила она на кого–то неизвестного, но видение горы тлеющих трупов качалось перед ее взором и страх когтями вцепился в ее кишки.

Так кто же это был, шедший вдоль края тротуара, недоумевала она. Что за чудовище в человеческой шкуре? Она увидела перед собой кинобудку, рекламирующую боевики: “Лики смерти, часть 4” и “Мондо Бизарро”. Подойдя ближе, она увидела, что афиша фильма “Лики смерти, часть 4” обещала: Сцены со стола вскрытия! Жертвы автокатастрофы! Смерть в огне! Не урезанные и без цензуры!

От закрытой двери кинотеатра веяло прохладой. Входите! – гласила надпись на двери. У нас есть кондиционирование! Но тут было нечто большее, чем просто кондиционирование. Прохлада была влажная и зловещая, прохлада теней, в которых росли ядовитые поганки, и их румяные краски умоляли дитя подойти, подойти и попробовать вкус этих конфет.

Рядом же прохлада поубавилась, смешиваясь с пахучей жарой. Сестра Ужас стояла перед этой дверью, и хотя она знала, что любимый Иисус был ее призванием и что любимый Иисус защитит ее, она также знала, что и за полную бутылку “Красного Кинжала”, нет, даже за две полные бутылки она ни ногой не ступит внутрь этого кинотеатра.

Она отступила от двери, наткнулась на кого–то, кто обругал и оттолкнул ее в сторону, а потом опять пошла, куда – она не знала, и даже не заботилась. Щеки ее горели от стыда. Она испугалась, несмотря на то, что любимый Иисус стоял на ее стороне. Она испугалась взглянуть злу в лицо, она все–таки опять согрешила своим страхом.

Пройдя два квартала после кинотеатра, она увидела чернокожего мальчика, засовывавшего пивную бутылку в глубину переполненных мусорных контейнеров, стоявших в воротах развалившегося строения. Она притворилась, что что–то ищет в своей сумке, пока он не прошел мимо, а потом ступила в эти ворота и стала шарить в поисках бутылки. В горле у нее так пересохло, что хотя бы глоточек, хоть капельку жидкости…

Крысы пищали и бегали по ее рукам, но она не обращала на них внимания, она видела их каждый день, гораздо больших, чем эти. Одна их них сидела на краю контейнера и со свирепым недовольством пищала на нее. Она швырнула в нее лежавшей среди мусора теннисной туфлей, и крыса пропала.

От мусора несло гнилью, запахом давно протухшего мяса. Она выкопала бутылку из–под пива и в смутном свете с радостью увидела, что в ней еще осталось несколько капель. Она быстро поднесла ее к губам, языком пытаясь ощутить вкус пива. Не обращая внимания на пищащих крыс, села спиной к шершавой кирпичной стене. Когда она оперлась рукой на землю, чтобы усесться поудобнее, то коснулась чего–то мокрого и мягкого. Она посмотрела туда, но, когда поняла, что это такое, то прижала руку ко рту, чтобы заглушить вскрик.

Оно было завернуто в несколько газетных листов, но крысы прогрызли их. Затем они занялись плотью. Сестра Ужас не могла сказать, какого возраста оно было, было ли оно девочкой или мальчиком, но его глаза на крошечном лице были полуоткрыты, как будто дитя было в сладкой дреме. Оно было голеньким, кто–то подбросил его в кучу мусорных баков, мешков и гниющих на жаре отбросов, словно сломанную игрушку.

– Ох,– прошептала она и подумала о промытом дождем шоссе и небесном свете.

Отдаленный мужской голос произнес: Дайте–ка ее мне, леди. Вы должны дать ее мне.

Сестра Ужас подняла мертвое дитя и стала укачивать его на руках. Издалека донеслось биение бессмысленной музыки и крики продавцов с Сорок Второй Улицы, а Сестра Ужас приглушенным голосом напевала колыбельную:

– Баю–баю, баю–бай, детка–крошка, засыпай…

Она никак не могла вспомнить продолжение.

Голубой небесный свет и мужской голос, наплывающий сквозь время и расстояние:

– Дайте мне ее, леди. Скорая помощь сейчас прибудет.

– Нет,– прошептала Сестра Ужас. Глаза широко раскрыты и ничего не видят, слеза скатывается по щеке. – Нет, я не дам… ее…

Она прижала дитя к плечу, и крошечная головка откинулась. Тельце было холодным. Вокруг Сестры Ужас в ярости визжали и прыгали крысы.

– О, Боже,– услышала она себя.

Потом подняла голову к полоске неба и почувствовала, как ее лицо исказилось, и злоба переполнила ее так, что она закричала:

– Где же Ты?

Голос ее отозвался эхом по всей улице и потонул в радостной суете в двух кварталах отсюда. Любимый Иисус опоздал, подумала она. Он опоздал, опоздал, опоздал на очень важное свидание, свидание, свидание! Она начала истерически хихикать и рыдать одновременно, пока из ее горла не раздалось что–то, похожее на стон раненного животного.

Прошло много времени прежде чем она поняла, что должна идти дальше и что она не может взять дитя с собой. Она заботливо укутала его в оранжевый свитер из своей сумки, а затем опустила на дно одного из мусорных баков и завалила сверху как могла мусором. Большая серая крыса подошла к ней вплотную, ощерив зубы, и она изо всей силы ударила ее пустой бутылкой из–под пива.

Она едва могла стоять и выползла из ворот, понурив голову, и горючие слезы позора, отвращения и ярости текли по ее лицу.

Я не могу так больше,– сказала она себе. – Я не могу больше жить в этом мрачном мире! Дорогой, любимый Иисус, спустись на своей летающей тарелке и возьми меня с собой!

Она опустилась лбом не тротуар, она хотела умереть и попасть на Небеса, где весь грех будет смыт начисто.

Что–то зазвенело о тротуар, похожее на звуки колокольной музыки. Она подняла глаза, помутневшие и распухшие от слез, но увидела лишь, как кто–то уходил от нее. Фигура завернула за угол и исчезла.

Сестра Ужас увидела несколько монет, лежащих на мостовой в нескольких футах от нее, три двадцатипятицентовика, два десятицентовика и один цент. Кто–то решил, что она побирается, поняла она. Рука ее вытянулась, и она подцепила монеты, прежде чем кто–нибудь еще их заметил.

Она села, стараясь придумать, что ей нужно сейчас делать. Она чувствовала себя больной, слабой и уставшей, но боялась лежать просто на улице. Нужно найти куда спрятаться, решила она. Найти место, чтобы зарыться в нору и спрятаться.

Ее взгляд остановился на подземном переходе через Сорок Вторую улицу, который был одновременно и спуском в метро.

Она и раньше спала в метро; она знала, что полицейские выгонят ее со станции или, еще хуже, опять упекут под крышу. Но она знала еще и то, что в метро есть куча вспомогательных туннелей и незавершенных переходов, которые отходят от главных маршрутов и уходят глубоко под Манхеттен, так глубоко, что ни один из демонов в человеческой шкуре не сможет найти ее, и она может свернуться там в темноте клубочком и забыться. В руке она сжимала деньги: этого будет достаточно, чтобы дать ей пережить черный день, а потом она сможет оторваться от грешного мира, которого избегает любимый Иисус.

Сестра Ужас встала, добралась до перехода через Сорок Вторую улицу и спустилась в подземный мир.

Глава 3. Черный Франкенштейн

10 часов 22 минуты после полудня (центральное дневное время)

Конкордия, штат Канзас

– Убей его, Джонни!

– Разорви его на куски!

– Вырви ему руку и забей его ею до смерти!

Стропила жаркого прокуренного гимнастического зала Конкордской высшей школы звенели от воплей более чем четырех сотен людей, а в центре зала двое, один белый, другой черный, схватывались на борцовском кругу. В этот момент белый борец, местный парень по имени Джонни Ли Ричвайн, швырнул чудовище, известное как Черный Франкенштейн, на канаты и молотил его ударами дзюдо, а толпа криками требовала крови. Но Черный Франкенштейн, ростом шесть футов и четыре дюйма, весом больше трехсот фунтов, носивший резиновую маску, покрытую красными кожаными “шрамами” и резиновыми “шишками”, выставил свою гороподобную грудь; он издал громовой рев и перехватил в воздухе руку Джонни Ли Ричвайна, потом выкрутил попавшую в ловушку руку, и молодой парень упал на колени. Черный Франкенштейн зарычал и ударил его ботинком пятидесятого размера сбоку по голове, сбив его плашмя на брезент.

Судья без толку крутился рядом, а когда он выставил предупреждающий палец к лицу Черного Франкенштейна, чудовище отшвырнуло его с легкостью, с какой щелчком сбивают кузнечика; Черный Франкенштейн встал над сбитым парнем и дубасил его по груди, по голове, идя по кругу, как маньяк, в то время как толпа ревела от ярости. На ринг полетели смятые стаканчики из–под “Кока–колы” и мешочки из–под кукурузных хлопьев “попкорн”.

– Вы безмозглые ослы! – орал Черный Франкенштейн, громовой бас которого перекрывал шум толпы. – Смотрите, что я делаю с вашим местным парнем.

Чудовище бодро молотило по ребрам Джонни Ли Ричвайна. Юноша скорчился, лицо его показывало сильнейшую боль, а судья пытался оттащить Черного Франкенштейна. Одним махом чудовище зашвырнуло судью в угол, где тот осел на колени. Теперь толпа вскочила на ноги, на ринг летели стаканчики и мороженое, а местный полицейский, согласившийся на дежурство на борцовской арене, нервно переминался около ринга.

– Хотите увидеть кровь канзасского сельского парня? – гремел голос Черного Франкенштейна, когда он занес ботинок, чтобы сокрушить череп своего соперника.

Но Джонни цеплялся за жизнь, он ухватился за лодыжку чудовища и лишил его равновесия, потом выбил из–под него другую ногу. Болтая толстыми руками, Черный Франкенштейн рухнул на мат с такой силой, что задрожал пол зала, и от дружного рева толпы чуть не снесло крышу.

Черный Франкенштейн съежился на коленях, заломив руки и взывая к жалости, а молодой парень взял над ним верх. Потом Джонни повернулся помочь судье, а пока толпа орала от восторга, Черный Франкенштейн подпрыгнул и сзади кинулся на Джонни, его громадные ручищи сцепились вместе, чтобы нанести оглушающий удар.

Испуганные крики болельщиков заставили Джонни Ли Ричвайна в последнее мгновение увернуться, и он ударил чудовище в клубок жира на животе. Воздух, вырвавшийся из легких Черного Франкенштейна, прозвучал как свисток парохода; шатаясь на нетвердых, спотыкающихся ногах возле середины ринга, он пытался избежать своей судьбы.

Джонни Ли Ричвайн поймал его, пригнул и поднял тело Черного Франкенштейна на “мельницу”. Болельщики на мгновение замерли, пока весь этот вес отрывался от мата, потом стали закричали, когда Джонни стал крутить чудовище в воздухе. Черный Франкенштейн орал как ребенок, которого нашлепали.

Раздался звук, похожий на ружейный выстрел. Джонни Ли Ричвайн вскрикнул и стал валиться на мат. Ноги его подкосились, и человек по имени Черный Франкенштейн уловил момент, чтобы оторваться от плеч молодого парня. Он слишком хорошо знал звук ломающейся кости; он был против того, чтобы парень крутил его, как лопасти мельницы, но Джонни хотел потрясти своих болельщиков. Черный Франкенштейн упал на бок, а когда уселся, то увидел, что молодой местный борец лежит в нескольких футах от него, со стоном сжимая колено, на этот раз от неподдельной боли.

Судья стоял, не зная, что делать. Распростертым полагалось лежать Черному Франкенштейну, а Джонни Ли Ричвайну полагалось выиграть эту главную схватку, именно так было по сценарию, и все шло прекрасно.

Черный Франкенштейн поднялся. Он знал, что парень испытывал сильную боль, но должен был выдержать образ. Подняв руки над головой, он прошел через ринг под градом стаканчиков и мешочков из–под попкорна и, когда приблизился к ошеломленному судье, сказал тихим голосом, совсем не похожим на его злодейское пустозвонство:

– Дисквалифицируйте меня и отправьте этого парня к врачу.

– А?

– Сделайте это немедленно.

Судья, местный житель, у которого в соседнем Бельвилле был магазинчик металлоизделий, наконец показал руками крест–накрест, что означало дисквалификацию Черного Франкенштейна.

Громадный борец с минуту прыжками показной ярости демонстрировал свое недовольство, а публика освистывала и обругивала его, потом он быстро соскочил с ринга, чтобы пройти в раздевалку, эскортируемый фалангой полицейских. На этом длинном пути ему пришлось выдержать летящие в его лицо “попкорн”, шматки мороженого, а также плевки и непристойные жесты от детей и взрослых граждан. Особенно он боялся старых благообразных леди, потому что одна из таких год назад в Уэйкроссе, штат Джорджия, напала на него со шляпной булавкой и попыталась ткнуть ею в его половые органы.

В своей “раздевалке”, которой служили скамейка и шкафчик в комнате футбольной команды, он постарался насколько возможно расслабить мышцы. Некоторые боли и ушибы уже стали хроническими, плечи казались стянутыми и были как куски окаменевшего дерева. Он расшнуровал кожаную маску и стал разглядывать себя в маленькое треснувшее зеркальце, висевшее в шкафчике.

Его едва ли можно было назвать симпатичным. Волосы на голове сбриты наголо, чтобы маска лучше надевалась, лицо отмечено шрамами от многих схваток на ринге. Он точно помнил, откуда у него появился каждый шрам нерассчитанный удар в Бирмингеме, слишком убедительный бросок стула в Уинстон–Сэлеме, столкновение с углом ринга в Сьюс–Фоллс, встреча с цементным полом в Сан–Антонио. Ошибки в согласованности действий в профессиональной борьбе приводят к реальным повреждениям. Джонни Ли Ричвайн не смог сохранить равновесие, нужное, чтобы выдержать большой вес, и расплатился за это ногой. Он сожалел об этом, но ему ничего не оставалось делать. Представление должно продолжаться.

Ему было тридцать пять лет, и последние десять лет своей жизни он провел на борцовском ринге, колеся по шоссе и сельским дорогам между городскими спорткомплексами, гимнастическими залами университетов и сельскими ярмарками. В Кентукки его знали как Молнию Джонса, в Иллинойсе как Кирпича Перкинса, и в дюжине других штатов под подобными же устрашающими вымышленными кличками. Настоящее его имя было Джошуа Хатчинс, и в этот вечер он был далеко от своего дома в Мобиле, штат Алабама.

Его широкий нос ломали трижды, и он так и выглядел; последний раз ему даже не хотелось исправлять его. Под густыми черными бровями сидели глубоко запрятанные глаза светло–серого цвета древесного пепла. Другой маленький шрам круглился вокруг ямочки на подбородке, как перевернутый вопросительный знак, а резкие черты и морщины лица делали его похожим на африканского короля, перенесшего многие сражения. Он был настолько огромен, что казался чуть ли не чудом, люди с любопытством глазели на него, когда он проходил по улице. Бугры мышц округляли его руки, плечи и ноги, но живот его был распущен, слегка свисал – результат слишком большого количества пакетов с глазированными пончиками, съеденными в одиночных номерах мотелей. Но даже неся лишний жир, похожий на автомобильный баллон Джош Хатчинс двигался с силой и изяществом, создавалось впечатление туго скрученной пружины, готовой мгновенно распрямиться. Это все, что осталось от той взрывной энергии, которой он обладал, когда играл защитником у Нью–Орлеанских “Светлых” так много лет назад.

Джош принял душ и смыл пот. Завтра вечером ему предстояло бороться в Гарден–Сити, штат Канзас, куда нужно будет добираться через весь штат долгой пыльной дорогой. И жаркой дорогой, потому что кондиционер в его автомобиле сломался несколько дней назад, а он не мог себе позволить отремонтировать его. Ближайший платеж ему поступит лишь в конце недели в Канзас–Сити, где он должен участвовать в борьбе против произвольных семи соперников. Он вышел из душа, обтерся и оделся. Когда он собирался уже уходить, пришел организатор матча и сказал ему, что Джонни Ли Ричвайна увезли в больницу, он будет в порядке, но Джошу нужно быть поосторожнее на выходе из гимнастического зала, потому что местные могут устроить небольшую потасовку. Джош поблагодарил его спокойным голосом, затянул молнию на своей сумке и попрощался.

Его разбитый, купленный шесть лет назад “Понтиак” был припаркован на стоянке круглосуточного супермаркета “Продуктовый Гигант”. По опыту, который обошелся ему в множество проколотых шин, он знал, что нельзя парковаться близко к борцовским залам. Дойдя до универсама, он вошел в него и через несколько минут вышел с пакетом глазированных пончиков, несколькими пирожными и пакетом молока. Он выехал, направляясь на юг по шоссе номер 81 к мотелю “Хороший Отдых”.

Его комната выходила окнами на шоссе, и грохот проезжающих грузовиков напоминал рычание зверей в темноте. Он включил по телевизору “Вечернее шоу” и намазал плечи спортивной растиркой “Бен Гэй”. Он давно уже не тренировался в гимнастических залах, хотя не переставал твердить себе, что собирается начать снова ежеутренний бег трусцой.

Пресс у него был слабоват: он знал, что его могут здорово избить, если бить по животу и не затягивать удары. Но он решил, что займется этим завтра – всегда есть в запасе завтра,– надел свои ярко–красные рейтузы и лег на кровать, чтобы съесть свой ужин и поглядеть телик.

Он уже наполовину съел свои булочки, когда праздную болтовню прервал выпуск новостей “Эн–Би–Си”. Появился мрачный диктор, сзади которого была надпись “Белый Дом”, и начал говорить что–то насчет “встречи первостепенной важности”, которую имел Президент с Министром Обороны, Председателем КНШ, Вице–президентом и всякими советниками, и о том, что из близких к правительственным кругам источников поступило подтверждение, что встреча эта касалась САК и НОРАД. Американские базы ВВС, с серьезностью в голосе сказал диктор, могут перейти в состояние повышенной боевой готовности. По мере поступления новостей будут сделаны дополнительные сообщения.

– Не взрывайте мир хотя бы до воскресенья,– пробурчал Джош, прожевывая булочку. – Сначала дайте мне получить чек.

Каждый вечер выпуски новостей были полны фактами или слухами про войну. Джош смотрел новости и читал газеты, где бы они ему ни попадались, и понимал, что нации стали страшно самолюбивыми, до паранойи и безумства, но не мог вникнуть, почему трезвые лидеры не поднимут телефонные трубки и не поговорят друг с другом. Что трудного в таких разговорах?

Джош начинал верить, что все это подобно профессиональной борьбе: сверхдержавы натянули на себя маски и грузно ступают, извергая угрозы и дико замахиваясь друг на друга, но все это лишь игра мужчин, надувательство с серьезным видом. Он не мог вообразить, во что превратится мир после того как упадут ядерные бомбы, но знал достаточно хорошо, что в пепле ему не найти глазированных булочек, тогда ему уж точно не видать их.

Он начал есть пирожные, когда взглянул на телефон возле кровати и подумал о Рози и мальчиках. Жена его развелась с ним, когда он покинул профессиональный футбол и стал борцом, и под ее опекой остались их двое сыновей. Она все еще жила в Мобиле, Джош навещал их, когда бы его бег по кругу ни приводил его туда. У Рози была хорошая работа секретаря юриста, а в последнюю встречу с ним она сказала, что помолвлена с поверенным, и свадьба их в конце августа. Джош редко видел сыновей, и иногда в толпе вокруг арены он мельком видел лица парней, напоминавших их, но лица эти всегда орали и глумились над ним. Не стоит слишком много думать о тех, кого любишь, нет смысла слишком углублять свои обиды. Он желал Рози добра и иногда испытывал желание позвонить ей, но боялся, что ответит мужчина.

Ну, что ж, подумал он, начиная еще одно пирожное и стараясь сперва добраться до крема, мне не судьба быть семейным человеком, как ни крути. Нет, сэр! Я слишком люблю свободу и, клянусь Богом, имею то, чего хочу!

Он устал. Тело его болело, а завтра будет долгий день. Может, стоит зайти в больницу, прежде чем уехать, и узнать насчет Джонни Ли Ричвайна? Парень показался ему симпатичнее после сегодняшнего.

Джош оставил телевизор включенным, ему нравились звуки человеческих голосов, и медленно уснул с пакетом пирожных, мерно вздымавшемся на его животе. Завтра большой день, думал он сквозь дремоту. Нужно быть снова здоровым и сильным. Потом он уснул, слегка похрапывая, сны его были полны шума толпы, орущей против него.

Затем наступило благочестие. Министр выступал за то, чтобы перековать мечи на орала. Потом звездно–полосатый флаг трепетал над видами величественных, покрытых снегом гор, необъятных волнующихся полей пшеницы и кукурузы, бегущих речек, зеленых лесов и огромных городов; окончилось все это изображением американского флага, развернутого и неподвижного, на штоке, погруженном в поверхность Луны.

Картинка замерла, несколько секунд продержалась, а потом экран забил серый “снег”, местная телестанция закончила передачу.

Глава 4. Дитя–привидение

11 часов 48 минут (центральное дневное время)

Близ Уичито, штат Канзас

Они опять ругались.

Маленькая девочка зажмурила глаза и закрыла голову подушкой, но голоса все–таки проникали, приглушенные и искаженные, почти нечеловеческие.

– Меня тошнит и мне надоело это дерьмо, женщина! Отвяжись от меня!

– А что я должна делать? Улыбаться, когда ты напиваешься и проигрываешь деньги, которые заработала я? Деньги, которые должны покрывать стоимость проката этого паршивого трейлера и на которые можно купить какой–то еды, и, клянусь Богом, ты идешь и выбрасываешь их, просто выбрасываешь…

– Отвяжись от меня, я сказал! Посмотри на себя! Выглядишь хуже старой потаскушки! Мне до смерти надоело, что ты вечно торчишь здесь и кормишь меня все время только каким–то дерьмом!

– А что мне делать? Может, просто сложить вещички и убрать свою задницу подальше отсюда?

– Давай! Убирайся, и прихвати с собой свою девчонку, которая как привидение!

– И уберусь! Думаешь, нет?!

Ругань продолжалась, голоса становились все громче и пакостнее. Девочке нужно бы выйти на воздух, но она продолжала держать глаза плотно закрытыми и воображала свой садик снаружи, прямо перед ее крошечной спальней. Люди отовсюду приходили к стоянке трейлера, чтобы посмотреть ее садик и похвалить, как хорошо растут цветы. Миссис Игер, соседка по стоянке, говорила, что фиалки прекрасны, но она никогда не знала, что они цветут так поздно и в такую жару. Нарциссы, львиный зев, колокольчики тоже выросли крепкими, но в какой–то момент девочка решила, что они гибнут. Она поливала их и рыхлила землю пальчиком, сидела посреди своего садика на утреннем солнце и глазами, голубыми, как яички малиновки, любовалась цветами, и наконец всякие признаки их гибели исчезали из ее головы. Сейчас садик представлял собой картину веселых расцветок, и даже трава вокруг трейлера была роскошного темно–зеленого цвета. Трава у миссис Игер была побуревшей, хотя та и поливала ее из шланга ежедневно; девочка давно слышала, что трава увядает, но не хотела говорить ей об этом, чтобы не огорчать ее. Может быть, трава еще позеленеет, когда пойдет дождь.

Горшки с растениями в изобилии заполняли спальню, размещаясь на полках и вокруг кровати. В спальне держался здоровый аромат жизни, и даже маленький кактус в красном керамическом горшочке выбросил белый цветок. Маленькой девочке нравилось думать про свой садик и растения, когда Томми и ее мать ругались; она могла видеть свой садик в уме, могла вообразить каждый цветок и лепесточек и запах земли между пальчиками, и это помогало ей уйти от голосов.

– Не прикасайся ко мне! – кричала ее мать. – Скотина, попробуй только еще раз ударить меня!

– Да я выдерну тебе ноги из задницы, если захочу!

Последовали звуки борьбы, еще ругань, и, наконец, звук пощечины. Девочка вздрогнула, слезы потекли по ее сомкнутым белым ресницам.

Перестаньте драться! – истерично думала она. – Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, прекратите драться!

– Уйди от меня!

Что–то ударилось о стену и разбилось. Девочка закрыла уши ладонями и, сжавшись, лежала в кровати, готовая закричать.

Показался свет. Мягкий свет, мерцающий через веки. Она открыла глаза и села.

На оконной занавеске напротив бился пульсирующий свет, слабое желтое мерцание, похожее на тысячу маленьких свечек на именинном пироге. Свет двигался как вихрь по раскаленной пустыне, и ребенок уставился на него зачарованный, звуки ссоры затихали и совсем пропали. Свет отражался в ее широко раскрытых глазах, двигался по ее личику в форме сердца и танцевал на ее белокурых волосах до плеч. Вся комната была празднично освещена мерцанием светящихся существ, приникших к оконной занавеске.

Светлячки, догадалась она. Сотни светлячков, осевших на оконной занавеске. Она и раньше видела их на окне, но никогда их не было так много и никогда они не светились одновременно. Они мерцали как звездочки, стараясь прожечь себе путь через занавеску, и пока она смотрела на них, она не слышала ужасных голосов своей матери и “дяди” Томми. Мерцающие светлячки захватили все ее внимание, их вспышки зачаровали ее.

Форма света изменилась, мерцание приняло другой, ускоренный ритм. Девочка вспомнила зеркальный зал на ярмарке, как огни ослепительно отражались на стеклах, сейчас же она чувствовала себя словно бы стоящей в свете тысячи ламп, а когда ритм еще ускорился, они, казалось, закружили вокруг нее с головокружительной быстротой.

Они разговаривают, думала она. Разговаривают на своем языке. Разговаривают о чем–то очень, очень важном…

– Свон! Ласточка! Проснись!

…разговаривают о чем–то, что должно случиться…

– Ты слышишь меня?

…что–то плохое должно случиться… очень скоро…

– СВОН!

Кто–то тряс ее. Несколько секунд она еще пребывала в зеркальном зале и была ослеплена вспышками огоньков. Потом вспомнила, где она, и увидела, как светлячки покидают занавеску, поднимаясь в ночь.

– Проклятые мошки облепили все окно,– услышала она голос.

Свон с усилием отвела от них свой взгляд, так, что заломило шею. Ее мать стояла над ней, и при свете из открытой двери Свон увидела багровый синяк, вздувшийся на правом глазу матери. Женщина была худа и всклокочена, среди ее спутанных белокурых волос проступали их темные корни, она бросала взгляды то на дочь, то на улетающих с занавески мошек.

– Что с тобой?

– Она балдеет,– сказал Томми, перекрывая дверной проем своим широкоплечим телом. Он был грузен и неухожен, темная неровно растущая бородка закрывала острый подбородок, лицо –щекастое и мясистое. На голове красная кепочка, одет в рубашку с короткими рукавами и штаны. – Совсем шизанутая девчонка. – Затем грубо выругался и отхлебнул из бутылки.

– Мама? – ребенок все еще грезил, перед глазами мерцали огоньки.

– Ласточка, я хочу, чтобы ты встала и оделась. Мы уезжаем из этого чертова хламовника прямо сейчас, ты слышишь?

– Да, мам!

– Никуда вы не поедете! – ухмыльнулся Томми. – Куда вам ехать–то?

– Чем дальше, тем лучше! Дура я была, переселившись сюда, а ты еще дурнее! Ну, вставай же, ласточка. Оденься. Мы должны уехать отсюда как можно скорее.

– Ты собираешься вернуться к Рику Доусону? Давай–давай! Это же он вышвырнул тебя тогда, когда я тебя подобрал? Давай, иди к нему, чтобы он вышвырнул тебя еще раз!

Она обернулась к нему и холодно произнесла:

– Уйди с моего пути или, Боже, помоги мне, я убью тебя!

Глаза Томми опасно сузились. Он еще раз отхлебнул из бутылки, облизал губы и вдруг расхохотался.

– Ну, как же!

Он отступил назад и сделал рукой резкий выметающий жест.

– Выкатывайся! Строишь из себя чертову королеву?! Выкатывайся!

Она посмотрела на девочку взглядом, полным неприязни, и вышла из спальни мимо него.

Свон вскочила с кровати и, неловкая в своей ночной рубашке на девятилетнего, поспешила к окну и свесилась наружу. Свет в окнах трейлера миссис Игер горел, и Свон решила, что их шум наверное разбудил ее. Свон глянула наверх и уставилась на небо с открытым от восхищения ртом.

Небо было заполнено волнами движущихся мерцающих звезд. Круги света прокатывались сквозь тьму над трейлером, и вспышки желтого света зигзагами устремлялись кверху, к сиянию вокруг Луны. Тысячи тысяч светлячков пролетали высоко над головой, похожие на движущиеся галактики, их вспышки образовывали световые цепочки, растянувшиеся с запада на восток, насколько Свон могла увидеть. Где–то в поселке из трейлеров завыла собака, вой подхватила другая, за ней третья, а там и другие собаки, в том числе и в той части трейлерного поселка, что была от них через шоссе номер 15. В одном за другим в трейлерах зажигался свет и люди выходили наружу узнать, что случилось.

– Боже всемогущий, что за шумиха! – Томми все еще стоял в дверях.

Он заорал:

– Да заткните же свои . . . – и одним злобным глотком опорожнил пивную бутылку. Затем уставился на Свон злобным взглядом помутневших глаз.

– Я рад отделаться от тебя, дитя! Поглядите на эту чертову комнатку, на эти цветочки и все это дерьмо! Боже! Это – трейлер, а не сад!

Он пнул горшок с геранью, и Свон вздрогнула. Но осталась стоять на месте, подбородок кверху, и ждала, чтобы он ушел.

– Хочешь узнать про свою мамочку, дитя? – хитренько спросил он. – Хочешь узнать про бар, где она танцевала на столах и давала мужчинам трогать ее за сиськи?

– Заткнись, ты, скотина! – закричала женщина, и Томми вовремя обернулся, успев перехватить ее руку. Он отшвырнул ее прочь.

– Да, езжай, Дарлин! Покажи своему дитяти, из чего ты сделана! Расскажи ей про мужчин, через которых ты прошла, и – о, да – расскажи ей про ее папочку! Расскажи ей, как ты была под таким кайфом от ЛСД или Пи–Си–Пи или, Бог знает, что еще, что ты даже не помнишь имя этого!..

Лицо Дарлин Прескотт исказилось от ярости; годами раньше она была хорошенькой, сильные скулы и темно–голубые глаза, посылавшие сексуальный вызов не одному мужчине; но сейчас лицо было поношенным и унылым, на лбу и вокруг рта были глубокие морщины. Ей всего лишь тридцать два, но выглядит она не менее чем на пять лет старше; затянута в узкие голубые джинсы и одета в желтую ковбойскую блузку с блестками на плечах. Она отвернулась от Томми и прошла в “главную спальню” трейлера, ее ковбойские сапожки из кожи ящерицы застучали по полу.

– Эй,– сказал Томми, хихикая. – Не в самом же деле ты уедешь!

Свон стала вынимать свои вещи из ящиков шкафа, но мать вернулась с чемоданом, уже набитом бесвкусно–пестрыми вещами и обувью, и запихнула в него столько вещей Свон, сколько влезло.

– Мы едем сейчас же,– сказала она дочери. – Пошли.

Свон задержалась, оглядывая свое богатство цветов и растений.

Нет! – подумала она. – Я не могу бросить мои цветы! И мой сад! Кто польет мой сад?

Дарлин навалилась на чемодан, прижала его крышку и защелкнула ее. Потом ухватила Свон за руку и повернулась уходить. Свон успела только уцепиться за куклу “Пирожковый Обжора”, прежде чем была вытянута из комнатки вслед за матерью.

Томми следовал за ними с очередной бутылкой пива в руке.

– А, все же едете! Завтра вечером ты вернешься, Дарлин! Вот увидишь!

– Жди, как же! – ответила она и протолкнулась через дверь.

Снаружи, в душной ночи, собачий вой наплывал со всех сторон. Полосы света пробегали по небу. Дарлин глянула на них, но это не задержала ее на долгом пути к ярко–красному “Камаро”, припаркованному на мостовой позади злополучного тягача Томми марки “Шевроле”. Дарлин швырнула чемодан на заднее сиденье и села за руль, в то время как Свон, все еще в ночной рубашке, села на пассажирское место.

– Ублюдок! – выдохнула Дарлин, пока возилась с ключами. – Я покажу ему задницу!

– Эй! Смотри сюда! – закричал Томми, и Свон посмотрела.

Она с ужасом увидела, что он танцует по ее садику, острыми носками ботинок разбрасывая землю, каблуками насмерть раздавливая цветы. Она прижала руки к ушам, потому что слышала их предсмертные звуки, похожие на то, как рвутся перетянутые струны гитары. Томми ухмылялся и дурашливо подпрыгивал, сорвал свою кепочку и подбросил ее вверх. Ярость внутри Свон раскалилась добела, и она пожелала, чтобы дядя Томми умер за то, что уничтожил ее садик,– но потом вспышка ярости прошла, от нее осталось только чувство рези в животе. Она теперь ясно увидела его таким, какой он был: жирный, лысеющий дурак, все, чем он обладал, были разбитый трейлер и тягач. Здесь он состарится и помрет, и не даст себе кого–либо полюбить – потому что боится, также как и ее мать, слишком близко сходиться с людьми. Все это она увидела и поняла за одну секунду, и она знала, что все его удовольствие от уничтожения ее садика закончится, как всегда, тем, что он будет на коленках мучиться в ванной над унитазом, а когда облегчится, то уснет одиноким и проснется одиноким. А она всегда сможет вырастить еще один садик, и вырастит его, в том месте, куда они приедут в этот раз, где бы оно ни было.

Она сказала:

– Дядя Томми?

Он перестал вытанцовывать, рот его кривился от злобы.

– Я прощаю тебя,– мягко сказала Свон, и он уставился на нее, как будто она ударила его по лицу.

Но Дарлин Прескотт закричала ему: – Да пропади ты, ублюдок! – И мотор “Камаро” загрохотал, как рев орудия. Дарлин вдавила ногой акселератор, оставляя тридцатифутовые полосы стертой с шин резины, пока те не подхватили обороты мотора, и ракетой покинула навсегда трейлерный поселок на шоссе номер 15.

– Куда мы едем? – спросила Свон, тесно прижимая “Пирожкового Обжору” к себе, когда прекратился визг шин.

– Ну, я думаю, что мы поищем мотель, чтобы провести ночь. Потом я проеду утром к бару и попытаюсь выжать сколько–нибудь денег из Фрэнки. – Она пожала плечами. – Может, он даст мне полсотни долларов. Может быть. – Ты собираешься вернуться к дяде Томми?

– Нет,– твердо сказала Дарлин. – С ним покончено. Самый ничтожный человек, какого я когда–либо знала, и, клянусь Богом, не понимаю, что я нашла когда–то в нем?

Свон вспомнила, что то же самое она говорила про “дядю” Рика и “дядю” Алекса. Она задумалась, пытаясь решить, задать вопрос или нет, а потом сделала глубокий вдох и сказала:

– Разве это правда, мама? Что Томми сказал, будто ты не знаешь, кем на самом деле был мой отец?

– Не говори так,– огрызнулась она. Она сосредоточенно глядела на длинную ленту дороги. – Даже и думать не думай, юная леди! Я тебе говорила раньше: твой отец известная звезда рок–н–рола. У него белокурые, курчавые волосы и голубые, как у тебя, глаза. Голубые глаза ангела, сброшенного на землю. А может ли он играть на гитаре и петь? Может ли птица летать? Бог мой, да! Я говорила тебе не один раз, что как только он разведется со своей женой, мы собираемся сойтись и жить в Голливуде. Разве это не кое–что? Ты и я – в том клубе на бульваре Сансет?

– Да, мам,– равнодушно ответила Свон. Она уже слышала этот рассказ раньше. Все, чего хотелось Свон,– это жить на одном месте дольше, чем четыре или пять месяцев, так, чтобы она могла дружить, не боясь потерять друзей, и ходить в одну школу весь год. Поскольку у нее не было друзей, она свою энергию и внимание перенесла на цветы и растения, проводя часы над созданием садиков на грубой почве трейлерных парков, наемного жилья и дешевых мотелей.

– Давай найдем какую–нибудь музыку,– сказала Дарлин. Она включила радио, и из динамиков понесся рок–н–ролл. Звуки были такие громкие, что Дарлин не пришлось думать про ложь, которую она говорила дочери не впервой; на самом деле она знала только, что он был высоким, блондинистым и сгорбленным, и у него резинка порвалась посреди акта. Случилось это совсем не кстати: вечеринка шла вовсю, и в соседней комнате все стояли на ушах, а Дарлин и горбун находились в трансе от смеси ЛСД, ангельской пыли и опиума. Это было, когда она жила в Лас–Вегасе девять лет назад, работая с карточными шулерами, и с тех пор она со Свон кочевала по всему западу, следуя за мужчинами, которые обещали хоть на время радость, или выполняя работу танцовщицы без верхней одежды, когда ей удавалось найти ее.

Теперь, однако, Дарлин не знала, куда ехать. Ей надоел Томми, но она в то же время и боялась его; он был слишком дурной, слишком подлый. Вполне вероятно, что он мог найти их через день–другой, если она не уберется подальше. Фрэнки, из салуна “Жаркий Полдень”, где она танцевала, мог дать ей авансом немного денег под ее следующий чек, но что потом?

Домой, подумала она. Домом было маленькое пятнышко на карте, называвшееся Блейкмен, на севере Роулинса в северо–западной части штата Канзас. Она сбежала оттуда, когда ей было шестнадцать, после того, как мать ее умерла от рака, а отец помешался на религии. Она знала, что старик ненавидит ее, вот почему она сбежала. Интересно, на что теперь похож дом? Она представила, как у отца отвалится челюсть, когда он узнает, что у него внучка. К черту, нет! Я не могу вернуться туда.

Но она уже рассчитала маршрут, которым нужно ехать, реши она попасть в Блейкмен: на север по 135–му до Салины, на запад, через бескрайние кукурузные и пшеничные поля по Межштатному–70 и опять на север по прямой как стрела проселочной дороге. Деньги на бензин она может взять у Фрэнки.

– Как бы тебе понравилось отправиться с утра в путешествие?

– Куда? – она плотнее прижала к себе “Пирожкового Обжору”.

– А куда–нибудь. Есть такой маленький городок под названием Блейкмен. Не так уж далеко, как мне показалось последний раз. Может, нам удастся съездить туда и отдохнуть несколько дней. Объединим наши мозги и подумаем. Так?

Свон пожала плечами.

– Наверное,– сказала она, но ей было все равно, той дорогой или другой.

Дарлин приглушила радио и одной рукой обняла дочь. Поглядев наверх, она решила, что увидела на небе мерцание, но оно пропало. Она сжала плечо Свон.

– Только ты и я против всего мира,– сказала она. – И знаешь что? Мы еще выиграем, если будем упорно работать.

Свон смотрела на мать и хотела, очень хотела верить.

“Камаро” продолжал двигаться в ночь вдоль прямого шоссе, а в облаках, в сотнях футов над их головами, живые цепочки света сцеплялись в небесах.

Глава 5. Рыцарь Короля

11 часов 50 минут (горное дневное время)

Гора Голубой Купол, штат Айдахо

“Форд Роумер” шарового цвета, прогулочный автомобиль, взбирался по узкой извивающейся дороге к вершине горы Голубой Купол, в одиннадцати тысячах футов над уровнем моря в шестидесяти милях к северо–западу от водопада Айдахо. По обеим сторонам дороги к жестким краям скал липли густые чащи сосен. Фары высверливали дыры в опустившимся тумане, и огоньки с панели управления освещали зеленым светом вытянутое усталое лицо человека средних лет, сидевшего за рулем. Рядом с ним, на откинутом сиденье, с картой Айдахо, развернутой на коленях, спала его жена.

На следующем длинном кривом участке свет фар уперся в надпись сбоку дороги, которая оранжевыми светящимися буквами гласила: “Частная собственность. Нарушитель будет застрелен”.

Фил Кронингер замедлил ход, но у него имелась пластиковая карточка, запаянная в бумажник, поэтому он продолжал ехать после запрещающей надписи вперед по горной дороге.

– Они правда сделают это, папа? – спросил пронзительным голосом его сын, сидевший на заднем сидении.

– Сделают что?

– Застрелят нарушителя границы. Правда сделают?

– А как же! Кто не имеет отношения к этим местам, тот нежелателен.

Он посмотрел в зеркало заднего вида и поймал освещенное зеленым светом лицо сына, качающееся над плечами подобно маске Праздника Всех Святых. Отец и сын очень походили друг на друга; оба носили очки с толстыми стеклами, у обоих были жидкие прямые волосы, оба были худые и костлявые. В волосах Фила просвечивала седина и они заметно редели, а волосы тринадцатилетнего сына были темно–каштановыми и подстрижены прямой челкой, чтобы скрыть высокий лоб. Лицо мальчика состояло из острых углов, как у его матери; его нос, подбородок и скулы, казалось, готовы были прорезать его бледную кожу, словно под его лицом было второе, готовое вот–вот показаться. Глаза, слегка увеличенные стеклами очков, были пепельного цвета. На нем была рубашка с короткими рукавами армейского защитного цвета, шорты цвета хаки и туристские ботинки.

Элис Кронингер зашевелилась.

– Мы уже приехали? – сонно спросила она.

Путешествие из Флагстафа было долгим и утомительным, и Фил настаивал ехать по ночам, потому что, по его соображениям, прохлада была выгоднее для покрышек и по расходу бензина. Он был расчетливым человеком, никогда не упуская случая сэкономить.

– Могу спорить, они наблюдают за нами с помощью радара,– мальчик внимательно посмотрел на лес. – Могу спорить, они и вправду могут нас прошить.

– Могут,– согласился Фил. – У них есть все, что только можно придумать. Это страшное место, ты еще увидишь.

– Надеюсь, там будет прохладно,– раздраженно сказала Элис. – Не затем я проехала весь этот путь, чтобы готовить пищу в шахте.

– Это не шахта,– напомнил ей Фил. – Во всяком случае, там прохладно и у них есть всякие системы очистки воздуха и безопасности. Сама увидишь.

Мальчик сказал:

– Они наблюдают за нами. Я чувствую, что они на нас смотрят.

Он поискал под сиденьем то, что, он знал, было там спрятано, и рука его вытащила пистолет “Магнум” калибра 9 мм.

– Бах,– сказал он и щелкнул спусковым крючком в сторону темнеющего справа, и еще раз,– бах,– слева.

– Положи эту штуку, Роланд! – приказала ему мать.

– Положи ее, сынок. Нам не нужно, чтобы его видели.

Роланд Кронингер поколебался, потянул спусковой крючок и спокойно сказал “бах”. Потом еще раз “бах”, и пистолет сухо щелкнул в череп отца.

– Роланд,– сказал отец и теперь голос его звучал сурово. – Сейчас же перестань баловаться. Убери пистолет.

– Роланд,– предупредила мать.

– Ну, да ладно,– он засунул оружие обратно под сиденье. – Я просто хотел пошутить. Вы оба все воспринимаете слишком серьезно.

Неожиданно всех тряхнуло, потому что Фил ногой вдавил тормозную педаль. Посередине дороги стояли двое мужчин в зеленых касках и пятнистой маскировочной форме; оба держали в руках автоматические пистолеты “Ингрем”, а в кобурах на поясе пистолеты калибра 11.43, “Ингремы” были направлены прямо в лобовое стекло автомобиля.

– Боже! – прошептал Фил.

Один из солдат знаком показал ему, чтобы он открыл окно; когда Фил сделал это, солдат подошел сбоку к автомобилю, засветил фонарик и осветил его лицо.

– Опознавательную карточку, пожалуйста,– сказал солдат.

Это был юноша с жестоким лицом и ярко–голубыми глазами. Фил вынул бумажник, раскрыл его так, чтобы была видна опознавательная карточка, и передал юноше, который сверил фотографию на карточке.

– Сколько человек въезжает, сэр? – спросил солдат.

– Э… трое. Я, моя жена и сын. Нас ждут.

Юноша передал карточку Фила другому солдату, который отстегнул от пояса портативную рацию. Фил услышал, как он сказал:

– Центральная, это контрольный пункт. Мы остановили троих, едущих в сером прогулочном автомобиле. Опознавательная карточка на имя Филиппа Остина Кронингера, компьютерный номер 0–671–4724. Я задержал для проверки.

– Ух ты,– возбужденно зашептал Роланд. – Точь–в–точь как в кино про войну.

– Ш–ш–ш,– предупредил отец.

Роланда восхитила форма солдат; он заметил, что ботинки у них были начищены до блеска, а на маскировочных брюках еще были складки. На груди каждого солдата была нашивка, изображавшая кулак, сжимающий молнию, и ниже под нашивкой была эмблема с надписью “Земляной Дом”, вышитой золотом.

– Хорошо, центральная, спасибо,– сказал солдат с портативной рацией.

Он вернул карточку другому, который передал ее Филу.

– Вот, пожалуйста, сэр. Время вашего прибытия было назначено на 10:45.

– Извините,– Фил взял карточку и убрал ее в бумажник. – Мы задержались из–за ужина.

– Езжайте прямо по дороге,– объяснил юноша. – Примерно через четверть мили увидите перед собой знак “стоп”. Побеспокойтесь, чтобы ваши покрышки остановились точно у черты. Хорошо? Езжайте.

Он сделал быстрое движение рукой, и когда второй солдат отступил в сторону, Фил отъехал от пропускного пункта. Когда он поглядел в зеркало заднего обзора, то увидел, что солдаты снова вошли в лес.

– А что, всем дают форму, пап? – спросил Роланд.

– Нет, думаю, что не всем. Только тем, кто здесь работает, дают такую форму.

– Я даже не видела их,– сказала Элис, все еще нервничая. – Я только взглянула вверх, и вдруг они появились. И автоматы были направлены прямо на нас. А если бы один из них случайно выстрелил?

– Они профессионалы, дорогая. Их бы здесь не было, если бы они не знали точно, что они делают, и я больше чем уверен, что они знают, как обращаться с оружием. Это только доказывает, насколько в безопасности мы будем ближайшие две недели. Никто не попадает сюда, если не имеет к ним отношения. Правильно?

– Правильно! – сказал Роланд.

Он пережил ощущение возбуждения, когда смотрел на стволы автоматических пистолетов “Ингрем”. Если бы они захотели, то точно могли бы разнесли нас на части одной очередью. Одно нажатие на крючок – и готово. Ощущение изумительно взбодрило его, как будто в лицо ему плеснули холодной водой. Это хорошо, подумал он. Очень здорово. Одним из качеств Рыцарей Короля было принимать опасность бодро.

– Вот он знак “стоп”,– сказал им Фил, когда фары уперлись в него. – Глухой тупик.

Большой знак был укреплен на огромной выщербленной скале, в которую упиралась горная дорога. Вокруг был только темный лес и вздымались еще более скалистые утесы, не было ничего, чтобы указывало на место, которое они искали, едучи из Флагстафа.

– Как ты попадешь внутрь? – спросила Элис.

– Увидишь. Это одна из самых изящных вещей, которую мне показывали.

Фил был здесь в апреле, после того, как прочитал рекламу Земляного Дома в журнале “Солдаты удачи”. Он медленно вел “Роумер” вперед, пока его передние шины не попали в две ямки в почве и не нажали на пару пружинящих педалей. Почти в тот же момент раздался глухой вибрирующий звук – звук заработавшего тяжелого механизма, шестеренок и цепей. Из щели, появившейся в основании скальной стены, блеснул яркий свет; кусок скалы плавно пошел верх, совсем как дверь гаража в доме Кронингера.

А для Роланда Кронингера это было похоже на открытие массивного портала древней крепости. Сердце его учащенно забилось, а щель, из которой бил яркий свет, отражавшийся в стеклах его очков, все росла, и становилось светлее.

– Боже мой! – слабо проговорила Элис.

Скальная стена была люком, скрывавшим железобетонную автостоянку, заполненную разными машинами. Ряд светильников свешивался с решетки из стальных балок на потолке. В воротах стоял солдат в форме и рукой показывал Филу проезжать вперед, колея направляла “Роумер” по бетонному скату к автостоянке. Как только колеса съехали с пружинящих педалей, ворота начали с урчанием закрываться. Солдат рукой показал Филу направление к месту парковки между джипами и сделал жест, проведя пальцем по горлу.

– Что это означает? – с испугом спросила Элис.

Фил улыбнулся.

– Он показывает, чтобы мы заглушили двигатель.

Он выключил мотор.

– Ну, вот и приехали.

Скальные ворота закрылись с глухим звуком “фан–н”, и наружный мир оказался для них запечатанным.

– Теперь мы как в армии,– сказал Фил сыну, и выражение на лице сына подтвердило, что его восхитительная мечта сбывается.

Как только они вышли из “Роумера”, подкатили два электромобиля; в первом был улыбчивый юноша, волосы желтого песчаного цвета и коротко подстрижены, в темно–голубой форме с эмблемой Земляного Дома на нагрудном кармане. На втором электрокаре сидели двое крепких мужчин в темно–голубых спортивных костюмах, он буксировал плоский багажный конвейер, похожий на те, которые используются в аэропортах.

Улыбчивый молодой человек, чьи белые зубы, казалось, отражали свет дневных ламп, проверил данные на своем щитке, чтобы убедиться в правильности фамилии.

– Привет, ребята,– ободряюще сказал он. – Миссис и мистер Филипп Кронингер?

– Правильно,– сказал Фил. – И наш сын Роланд.

– Привет, Роланд. Вам, ребята, пришлось проделать порядочный путь из Флагстафа.

– Длинная дорога,– сказала ему Элис. Она неуверенно прошлась по автостоянке, прикинув, что здесь было не меньше двухсот машин.

– Бог мой, как много здесь людей!

– У нас около девяноста пяти процентов заполнения, миссис Кронингер. К концу выходных будут все сто процентов. Мистер Кронингер, если вы дадите этим джентльменам ваши ключи, они привезут ваш багаж. Фил отдал ключи, и двое мужчин стали разгружать чемоданы и коробки из “Роумера”.

– У меня есть компьютер,– сказал юноше Роланд. – Он будет здесь работать?

– Конечно, будет. Вы прыгайте ко мне, и я довезу вас в ваши апартаменты. Капрал Мейт? – сказал он, обращаясь к одному из багажных работников. Этих в сектор “В”, номер шестнадцатый. Ну что, ребята, готовы?

Фил сел на переднее сиденье, а его жена и сын на заднее. Фил кивнул, и молодой человек повез их через автостоянку в коридор со слабым уклоном. Прохладный воздух циркулировал из вентилятора на потолке, установленного на всякий случай. Другие коридоры отходили от главного, на них были указатели к секторам А, Б и В.

– Я сержант Шорр, занимаюсь приемом клиентов,– молодой человек протянул руку, и Фил пожал ее. – Рад видеть вас здесь. Могу ответить на все ваши вопросы, если они имеются.

– Ну, я приезжал сюда в апреле и знаю о Земляном Доме,– пояснил Фил. – Но не думаю, что моя жена и сын получили полное представление из брошюр. Элис тревожилась насчет обеспечения воздухом там, внизу.

Шорр засмеялся.

– Не нужно волноваться, миссис Кронингер. У нас есть две великолепнейших системы очистки воздуха, одна действующая, а другая – резервная. Система вступает в действие в течение одной минуты с объявления военного положения, это, когда мы, м–м… ожидаем нападения и запечатываем вентиляционные всасывающие окна. Однако сейчас наши вентиляторы просто сосут воздух снаружи, и могу гарантировать, что воздух Голубой Горы, наверное, самый чистый, каким вам когда–либо доводилось дышать. У нас три жилых комплекса, сектора А, Б и В, на этом уровне, а под нами командный пункт и уровень обслуживания. Ниже, на пятьдесят футов глубже, генераторное помещение, склад оружия, аварийный запас пищи и воды, помещение радаров и жилые комнаты офицеров. Кстати, мы стараемся отбирать у прибывших оружие и хранить его на нашем складе. У вас случайно нет какого–нибудь?

– Мм… 9–мм “Магнум”,– сказал Фил. – Под задним сиденьем. Я не знал ваши правила.

– Хорошо, уверен, что вы не обратили внимания на этот пункт, когда подписывали контракт, но думаю, что вы согласитесь с тем, что ради безопасности проживающих все оружие должно храниться в одном месте. Правильно?

Он улыбнулся Филу, и Фил кивнул.

– Мы зарегистрируем его и дадим вам квитанцию, а когда вы будете через две недели уезжать от нас, получите его назад вычищенным и сияющим.

– А какие виды оружия у вас там есть? – с горящими глазами спросил Роланд.

– Ну, пистолеты, винтовки, автоматы, ручные пулеметы, минометы, огнеметы, гранаты, противопехотные и противотанковые мины, ракетницы – все, что только можно придумать. И, конечно, там у нас есть противогазы и антирадиационные костюмы. Полковник Маклин уверяет, что когда здесь в ход будет пущено все, это будет неприступная крепость, и это точно так и есть.

Полковник Маклин,– подумал Роланд. Полковник Джеймс, “Джимбо”, Маклин. Роланду было знакомо это имя по статьям в журналах об оружии и “выживальщиках”, на которые подписывался его отец. У полковника Маклина был длинный послужной список от ведущего летчика истребителя F–105D над Северным Вьетнамом, сбитого в 1971 году и служившего в ПВО до окончания войны, потом вернувшегося во Вьетнам и Индокитай, вылавливать вражеских агентов, и воевавшего с наемниками в Южной Африке, Чаде и Ливане. – А мы увидим полковника Маклина?

– Встреча назначена на восемь часов ровно в главном зале. Он будет там,

Они увидели надпись “сектор В” и стрелку, указывающую вправо. Сержант Шорр свернул с главного коридора, и шины зашуршали по кускам бетона и камням, валявшимся но полу. Сверху натекла лужа от падающих сверху капель, и их обрызгало, пока Шорр не притормозил электромобиль. Шорр оглянулся, улыбка сбежала с его лица: он остановил электромобиль, и Кронингеры увидели, что часть потолка, размером с люк, отвалилась. Из дыры вылезали металлические прутья и сетка. Шорр вынул портативную радиостанцию из ящика электромобиля, щелкнул ею и сказал: – Это Шорр, я около стыка центрального коридора с коридором в сектор В. Тут нужно наладить откачку, нужно вызвать бригаду уборщиков. Вы меня слышите?

– Слышу,– ответил голос, ослабленный помехами. – Опять хлопоты?

– Угу… Капрал, со мной новоприбывшие.

– Извините. Бригада уже едет.

Шорр выключил радиостанцию. Улыбка снова засияла на его лице, но его светло–карие глаза посерьезнели.

– Мелкие неприятности, ребята. В Земляном Доме первоклассная дренажная система, но иногда бывают маленькие протечки. Бригада уборщиков займется ими.

Элис показала наверх, она заметила сетку трещин и пятен на потолке.

– Непохоже, что здесь слишком безопасно. А что, если это все рухнет? она глядела на мужа широко раскрытыми глазами. – Бог мой! Фил! Неужели нам придется пробыть здесь две недели под этой протекающей горой?

– Миссис Кронингер,– самым успокаивающим голосом говорил Шорр. – Земляной Дом не был бы заполнен на девяносто пять процентов, если бы не был безопасен. Тут, я согласен, нужно подработать дренажную систему, и мы приводим ее в норму, но нет абсолютно никакой опасности. У нас есть инженеры–строители, а специалисты по нагрузкам следят за Земляным Домом, и все они дают ему отличную оценку. Это место совместного выживания, миссис Кронингер, нас бы не было здесь, если бы мы не собирались выжить после надвигающегося Армагеддона, так ведь?

Взгляд Элис перебегал с мужа на молодого человека и обратно. Ее муж заплатил пятьдесят тысяч долларов за участие в пользовании Земляным Домом: каждый год по две недели, ради жизни, там, где, как называлось в брошюре, “была роскошнейшая крепость для выживания в горах Южного Айдахо”. Конечно, она верила в то, что ядерный Армагеддон приближается, и у Фила полки ломились от книг по ядерной войне, он был уверен, что это произойдет в течение года и что Соединенные Штаты будут поставлены на колени русскими захватчиками. Он хотел найти место, как он ей сказал, можно было бы сделать “последний привал”. Но она пыталась отговорить его от этого, она говорила ему, что это как биться об заклад на пятьдесят тысяч долларов на то, что ядерная катастрофа случится именно в эти две недели пребывания в убежище, а это довольно безумная игра. А он объяснял ей, что есть предложение получить безопасную жизнь в Земляном Доме, которое означает, что за дополнительные пятьдесят тысяч долларов в год семья Кронингеров может получить убежище в Земляном Доме в любое время через двадцать четыре часа после взрыва вражеской ракеты на территории Соединенных Штатов.

– Это страхование против Армагеддона,– сказал он ей. – Всем ясно, что бомбы полетят, это только вопрос времени.

А Фил Кронингер был весьма осведомлен о важности страхования, потому что владел одним из крупнейших независимых страховых агентств в Аризоне.

– Полагаю, что так,– наконец сказала она. Но ее беспокоили эти трещины и пятна и вид этой реденькой стальной сетки, высовывающейся из образовавшейся дыры.

Сержант Шорр прибавил скорости электромобилю. Они проехали металлический дверной шлюз по обеим сторонам коридора.

– Наверное ухлопали кучу денег на строительство этого места,– сказал Роланд, и Шорр кивнул.

– Несколько миллионов,– сказал Шорр. – Не считая непредвиденных расходов. Двое братьев из Техаса вложили в это деньги, они тоже “выживальщики”, а богатство получили из нефтяных скважин. Раньше, в сороковых и пятидесятых годах, здесь был серебряный рудник, но жила истощилась и шахта была заброшена на годы, пока Осли не купили ее. А вот мы и приехали прямо к месту. – Он притормозил электромобиль и остановил его перед металлической дверью с номером 16. – Ваш дом, добрый дом, на ближайшие две недели, ребята. – Он открыл дверь ключом, висевшим на цепочке с эмблемой Земляного Дома, вошел внутрь и включил свет.

Прежде чем последовать за мужем и сыном через порог, Элис услышала звуки капающей воды и увидела другую лужицу, расплывшуюся по коридору. Потолок протекал в трех местах, там была длинная зазубренная трещина шириной в два дюйма. Боже, подумала она, напуганная, но ничего не оставалось, как войти в помещение. Ее первым впечатлением было ощущение пустоты военной казармы. Стены были из окрашенных в бежевый цвет шлакоблоков, украшены несколькими масляными картинами. Ковер был достаточно толстым и неплохого цвета красной ржавчины, но потолок показался ей ужасно низким. И хотя он был выше головы Фила на шесть дюймов, а Фил был ростом пять футов и одиннадцать дюймов, явно недостаточная высота “жилых апартаментов”, как они именовались в брошюре, внушала ей чувство почти – да, подумала она, почти погребенного заживо. Единственным лишь приятным впечатлением, однако, была дальняя стена, всю площадь которой занимали фотообои с видом на заснеженные вершины гор, что слегка раздвигало комнату будто бы в результате оптического эффекта. Здесь было две спальни и соединяющая их ванная. За несколько минут Шорр показал им все, продемонстрировал сливной туалет, от которого смыв шел в специальный бак, как он сказал, “отходы из которого поступают на уровень леса и таким образом способствуют росту растительности”. Спальни были тоже из выкрашенных в бежевый цвет шлакоблоков, а потолок отделан пробковыми пластинами, под которым, подумала Элис, спрятано переплетение стальных балок и арматурных стержней.

– Разве это не великолепно? – спросил ее Фил. – В этом что–то есть!

– Я все же не уверена,– ответила она. – У меня по–прежнему ощущение, что мы в шахте.

– Ну, это пройдет,– дружески сказал ей Шорр. – У некоторых из новичков появлялась клаустрофобия, но потом исчезала. Я вам вот что покажу,– сказал он, передавая Филу план Земляного Дома, на котором были показаны кафетерий, гимнастический зал, поликлиника и большой круглый зал для игр.Главный зал вот здесь,– сказал он, указывая на карте. – Это и в самом деле огромное помещение, так что там можно почувствовать себя настоящим обществом, не так ли? Я покажу вам, как отсюда добраться туда самым коротким путем.

В своей спальне, меньшей из двух, Роланд включил прикроватную лампу и стал искать подходящую розетку для своего компьютера. Спальня была крошечной, но он счел ее вполне удобной; тут была та атмосфера, которая ему была нужна, и он предвкушал семинары на темы “Искусство применения оружия”, “Живущие не на Земле”, “Управление в условиях хаоса” и “Тактика партизанской войны”, обещанные в брошюрах.

Он нашел хорошую розетку достаточно близко к кровати, чтобы можно было удобно устраиваться на подушках, играя на своем компьютере в “Рыцаря Короля”. Предстоящие две недели, подумал он, можно будет окунуться в фантазию с подземельями и бродящими по ним чудовищами, которые будут даже такого эксперта, как он сам, Рыцарь Короля, приводить в дрожь, хотя он и в латах.

Роланд подошел к шкафу и открыл его, чтобы посмотреть, уместятся ли там его вещи. Внутри были дешевые крашеные стенки и несколько проволочных плечиков, свисавших с перекладины. Вдруг с задней стенки шкафа вспорхнуло что–то маленькое и желтое, похожее на осенний лист. Роланд инстинктивно бросился к нему и поймал его, сжав пальцы. Потом он прошел к свету и осторожно раскрыл ладонь.

В ладони была замерзшая хрупкая желтая бабочка, усыпанная по крылышкам зелеными и золотыми пятнышками. Глаза у нее были как темно–зеленые булавочные головки, похожие на сверкающие изумрудики. Бабочка трепетала, слабая и оглушенная.

Сколько же ты пробыла здесь, изумился Роланд. Ответа не было. Наверное, попала сюда в чьем–нибудь автомобиле или на одежде. Он поднес руку ближе к свету и несколько секунд глядел в крошечные глазки существа.

А потом он раздавил бабочку в руке, ощущая, как ее тело хрустнуло под нажатием его пальцев. Готова! – подумал он. Даже более чем готова. Он точно не затем проделал всю эту дорогу из Флагстафа сюда, подумал он, чтобы жить в одной комнате с этим еб…ым желтым клопом!

Он выбросил искалеченные остатки в корзинку, потом смахнул желтую искрящуюся пыльцу с ладони на хаки и пошел обратно в жилую комнату. Шорр пожелал спокойной ночи, а двое других мужчин только что подъехали с багажом и компьютером Роланда.

– Встреча назначена на восемь ноль ноль, ребята,– сказал Шорр. – Там увидимся.

– Великолепно,– возбужденно сказал Фил.

– Великолепно,– в голосе Элис прозвучал саркастический укол.

Сержант Шорр, все еще с улыбкой на лице, покинул номер 16. Но улыбка исчезла, как только он сел в электромобиль, и рот его превратился в угрюмую, суровую линию. Он развернул электромобиль и заспешил назад к тому месту, где на полу лежал щебень, и сказал бригаде уборщиков, чтобы они получше шевелили задницами и замазывали трещины, и пусть поскорее замазывают эту, пока весь этот чертов сектор не провалится.

Часть вторая Огненные копья

Глава 6. Киноман

17 июля 4 часа 40 минут (восточное дневное время)

Нью–Йорк

– Он все еще там, да? – спросила шепотом чернокожая женщина с ярко–рыжыми волосами, и мальчик–латиноамериканец за кондитерским прилавком утвердительно кивнул.

– Слышишь! – сказал мальчик, чье имя было Эмилиано Санчес, и его черные глаза широко раскрылись.

Из–за выгоревшего красного занавеса, закрывавшего зал кинотеатра “Эмпайр Стейт” на Сорок Второй улице, послышался смех. Такой звук мог издать только кто–нибудь с рассеченным горлом. Этот звук становился все громче и громче, и Эмилиано закрыл уши руками; этот смех напоминал ему свисток локомотива и детский визг одновременно, и на несколько секунд он вернулся во времени назад, когда ему было восемь лет, он жил тогда в Мехико, и увидел, как его маленького брата смял и раздавил товарный поезд.

Сесиль уставилась на него, и по мере того как смех рос, она слышала в нем девичий вскрик, и ей чудилось, что ей снова четырнадцать лет и она опять лежит на хирургическом столе после аборта, после того как операция окончилась. Видение через мгновение пропало, а смех стал слабеть. – Господи Иисусе! – смогла только шепотом выдавить из себя Сесиль. – Что этот подонок курит?

– Я слышу это с полуночи,– сказал он ей. Его смена начиналась с двенадцати часов и заканчивалась в восемь. – Ничего похожего не доводилось слышать.

– Он там один?

– Ага. Некоторые приходили, но тоже долго не могли выдержать. Ты бы видела их лица, когда они выходили отсюда! Мурашки по телу!

– Дерьмовое дело! – сказала Сесиль. Она продавала билеты и работала в будке снаружи. – Я бы не выдержала двух минут смотреть такое кино, всех этих мертвых и все такое! Боже, я продала билет этому парню уже третий сеанс подряд!

– Он выходил, купил у меня кока–колу и попкорн. Дал доллар на чай. Скажу тебе, мне уже и не хотелось касаться его денег. Они похоже… какие–то сальные или что–то вроде того.

– Подонок, похоже, развлекается там сам с собой. Похоже, разглядывает всех этих мертвых, развороченные лица и развлекает сам себя. Кому–то надо бы зайти туда и сказать ему, чтобы…

Смех опять усилился. Эмилиано вздрогнул, теперь звуки напомнили ему крик мальчишки, которого он однажды пырнул в живот в драке на ножах. Смех оборвался, перейдя в клокот и затем в тихое умиленное бормотание, которое напомнило Сесили звуки, издаваемые наркоманами в одном из их мест, куда она зачастила. Лицо ее стало как застывшее, пока смех не исчез, а потом она сказала: – Мне кажется, у меня и своих дел достаточно. – Она повернулась и заспешила в свою кассу и заперла за собой дверь. Она решила, что в этом парне, сидевшем в кинотеатре, есть что–то таинственное. Она видела его: это был крупный, здоровый, похожий на шведа мужчина с курчавыми светлыми волосами, молочно–белой кожей и глазами, как сигаретные окурки. Покупая у нее билет, он сверлил ее взглядом, но не сказал ни слова. Колдун, решила она, и дрожащими пальцами развернула свой журнал “Пипл”.

Скорее бы восемь часов, молил Эмилиано. Еще раз посмотрел на наручные часы. “Лики смерти, часть 4” должны скоро закончиться, и Вилли, старый киномеханик–пьяница, будет менять пленку на “Мондо Бизарро”, про рабство и все такое прочее. Может, парень уйдет раньше, и тогда картину сразу же сменят. Эмилиано сел на табуретку и стал опять читать комикс, пытаясь заглушить страшные воспоминания, пробудившиеся у него от этого смеха.

Красный занавес зашевелился. Эмилиано сгорбил плечи, как будто его хотели побить. Потом занавес раскрылся, и киноман возник в темном вестибюльчике. Он уходит! Эмилиано чуть не засмеялся, глаза его застыли на одной точке комикса. Он выходит из дверей!

Но киноман произнес слабым, почти детским голосом:

– Пожалуйста, мне большую чашку кока–колы и попкорн с маслом.

В животе у Эмилиано заболело. Не осмелясь посмотреть человеку в лицо, он встал с табуретки, налил кока–колу из крана, достал попкорн и плеснул в него масла.

– Пожалуйста, побольше масла,– попросил киноман.

Эмилиано добавил еще несколько капель масла и провел заказанное по прилавку.

– Три доллара,– сказал он.

К нему подлетела пятидолларовая бумажка.

– Сдачи не надо,– сказал человек, и сейчас в его голосе прозвучал южный акцент. Озадаченный, Эмилиано взглянул на него. Киноман был около шести футов и четырех дюймов ростом, был одет в желтую рубашку с короткими руками и брюки цвета хаки с зеленью. Глаза его под густыми черными бровями были завораживающе зелеными, контрастирующие с янтарным оттенком кожи. Прежде Эмилиано посчитал его за южноамериканца, когда он подходил первый раз, возможно, в нем было что–то от индейской крови. Волосы черные и волнистые, прилизанные к черепу. Он уставился неподвижно на Эмилиано. – Я хочу посмотреть кино фильм раз,– спокойно произнес он, и в этом голосе прозвучало нечто от бразильского акцента.

– Э… Через минуту должен начаться “Мондо Бизарро”. Киномеханик, наверно, уже заправил первую катушку…

– Нет,– сказал киноман, и слегка улыбнулся. – Я хочу посмотреть еще раз этот фильм. Прямо сейчас.

– Да. Но, послушайте. Я имею в виду… Я здесь не решаю, так ведь? Вы же знаете? Я только работаю за прилавком. Я ничего не могу сказать насчет…

Тут человек придвинулся и коснулся лица Эмилиано холодными маслянистыми пальцами, отчего подбородок Эмилиано застыл, как примороженный.

На секунду все вокруг как будто поплыло перед его глазами, а кости его стали ледяными. Потом он моргнул, и все его тело вздрогнуло, он стоял за прилавком, а киноман пропал. “Черт! – подумал мальчик. Подонок прикоснулся ко мне”. Он скомкал салфетку и вытер лицо, там где прикасались пальцы, но все еще чувствовал оставшийся после них холод. Пятидолларовая бумажка оставалась на прилавке. Он положил ее в карман и заглянул сквозь занавес в кинотеатр.

На экране, расцвеченном сочными и чувственными красками, лежали почерневшие трупы, извлеченные из столкнувшихся автомобилей пожарными. Диктор говорил:

– Лики смерти – не шутка. Все, что вы увидите, было на самом деле. Если вы хоть сколько–то слабонервны, вам лучше сейчас же уйти…

Киноман сидел в первом ряду. Эмилиано видел его профиль напротив экрана. Опять послышался смех, и когда Эмилиано метнулся назад от занавеса и поглядел на свои часы, он понял, что еще почти двадцать минут в жизни его стали черной дырой. Он выскочил из двери и пробежал по лестнице в будку киномеханика, где Вилли валялся на диванчике, читая Кастлера.

– Эй,– сказал Эмилиано. – Что происходит? Как это случилось, что ты опять показываешь это дерьмо?

Вилли уставился на него через край своего журнала.

– У тебя не все дома? – спросил он. – Ведь это ты со своим приятелем пришел ко мне и попросил меня об этом. Не прошло и пятнадцати минут. Вот я и поставил снова. Не приписывай мне это дерьмо ни в коем случае. Как бы то ни было, я не спорю со старыми извращенцами.

– Старые извращенцы? О чем ты говоришь?

– Твой приятель,– сказал Вилли. – Ему не меньше семидесяти. Со своей бородой он похож на Рипа Ван Винкля. Откуда только такие извращенцы берутся?

– Ты… с ума сошел,– прошептал Эмилиано. Вилли пожал плечами и вернулся к своему журналу.

Сесиль на улице увидела, как Эмилиано убегал по тротуару. Он обернулся к ней ипрокричал:

– Больше меня здесь не будет. Никогда! Хватит!

И побежал дальше по Сорок Второй улице в темноту. Сесиль перекрестилась, еще раз проверила замок на двери кассовой будки и, помолясь, улеглась поспать до рассвета.

Сидевший на своем кресле в первом ряду киноман запустил руку в попкорн с маслом и набил им рот. Перед ним были картины изувеченных тел, извлеченных из руин лондонского здания, взорванного ирландскими террористами. Он склонил голову набок, с интересом разглядывая вид переломанных костей и крови. Камера, объектив которой замутился и дрожал, сфокусировалась на обезумевшем лице молодой женщины, баюкавшей мертвого ребенка.

Киноман хохотал так, словно смотрел комедию. В его смехе были отзвуки визга напалмовых бомб, зажигательных снарядов и ракет Томагавк, он эхом отзывался в кинотеатре, и если бы там были другие люди, каждый из них был бы измучен воспоминаниями о своих собственных ужасах.

В отраженном от экрана свете лицо человека претерпело изменения. Больше он не напоминал ни шведа, ни бразильца, не было у него и бороды Рипа Ван Винкля, черты лица его сливались в что–то одно, как будто медленно плавилась восковая маска, кости под кожей меняли свою форму. Черты сотен лиц возникали и пропадали, как гноящиеся шрамы. Пока на экране показывали вскрытие на последней стадии, человек всплескивал руками в радостном оживлении.

– Уже пора! – думал он. – Пора уже представлению начинаться!

Много времени ждал он поднятия занавеса, много износил лиц и кож, и момент приблизился, подошел очень близко. Он видел крен, ведущий к разрушению, сквозь множество глаз, нюхал пламя, и дым, и кровь в воздухе как смертельно пьянящие духи. Момент приближался, и этот момент будет принадлежать ему.

О, да! Пора уже представлению начинаться!

Он был терпеливым созданием, но сейчас едва мог удержаться, чтобы не пуститься в пляс. Возможно, короткий “ватуси” там, в проходе, будет кстати, тогда он раздавит этого таракана за кондитерским прилавком. Это похоже на ожидание празднования дня рождения, и, когда свечи зажгутся, он откинет голову и зарычит так громко, что Бог содрогнется.

Уже пора! Уже пора!

Когда же оно начнется? – волновался он. Кто первым нажмет кнопку – не имеет значения, он почти слышал, как разбивается стекло, опускается предохранительная скоба и пламя разгорается в ракетоносителях. Это была музыка Голанских высот, Бейрута и Тегерана, Дублина и Варшавы, Иоханнесбурга и Вьетнама – только на этот раз музыка закончится последним оглушительным крещендо.

Он засунул пригоршню попкорна в рот, жадно открывшийся посреди правой щеки. Партия окончена! – подумал он и захихикал, подобно скрежету стекла. Прошлой ночью он сошел с автобуса из Филадельфии, и прогуливаясь по Сорок Второй улице, увидел, что показывают этот фильм. Он воспользовался этой возможностью получить наслаждение от просмотра “Лиц смерти, часть 4”, как всегда, где ему удавалось. Позади зрелища, конечно, как всегда была небольшая толпа, но он всегда мог узнать среди нее себя. Там было много от него, стоящего над кучей трупов после взрыва на футбольном стадионе в Италии, выглядевшего прилично напуганным, в другом случае он промелькнул, уже с другим лицом, в массовой резне в аэропорте Парижа.

Потом он путешествовал, меняя автобусы, от города к городу, разглядывая Америку. В Европе было так много террористических групп и вооруженных банд, что его влияния не требовалось, хотя ему и доставило удовольствие подготовить эту мощную бомбочку в Бейруте. Он побыл немного в Вашингтоне, но там нигде, ни в одном кинотеатре не показывали “Лики смерти, часть 4”. Но все же в Вашингтоне было так много возможностей, и если потолкаться среди пентагоновских мальчиков и членов Кабинета Министров на какой–нибудь из вечеринок, то невозможно предсказать, что может из этого выйти возбуждающего.

Теперь все закручивалось вокруг него. Он ощущал нервные пальцы, зависшие над красными кнопками по всему миру. Летчики реактивных самолетов готовы сражаться, командиры подлодок вслушиваться в подводные шумы, старые львы готовы кусаться. И что самое изумительное, так это то, что они делали это сами по себе. Он чувствовал свою почти полную безнадобность для этого, но его звездный час быстро приближался.

Единственное, что его беспокоило, чтобы это быстро не кончилось, даже при всем том, что молния готова сверкнуть. Нужно, чтобы оставались еще островки людей, чтобы маленькие городки боролись за выживание, как крысы у взорванного фундамента. Он очень хорошо понимал, что огненные смерчи, ураганы радиации и черные дожди уничтожат большинство их, а те, кто останутся, тысячу раз пожалеют, что не погибли.

А в конце всего он станцует “ватуси” и на их могилах.

Уже время! Тик–так, тик–так, думал он. Ничто не остановит время.

Он – терпеливое создание, но ждать пришлось слишком долго. Еще несколько часов только разожгут его аппетит, а он очень, очень голоден. А пока он наслаждался, разглядывая себя в этом фильме.

Занавес поднимается! – думал он, и рот в середине его лба ухмыльнулся, прежде чем исчезнуть в плоти, подобно червю в мокрой земле.

Время зрелищ!

Глава 7. Судный День

10 часов 16 минут (восточное время).

Нью–Йорк

На крыше машины вращался голубой фонарь. Лил холодный дождь, и молодой человек в желтом дождевике протягивал руки.

– Дайте ее мне, леди,– говорил он, и голос его звучал так глухо, как будто он говорил со дна колодца. – Пойдемте отсюда. Дайте ее мне.

– Нет,– закричала Сестра Ужас, и лицо мужчины распалось на кусочки, как разбитое зеркало. Она простерла руки, чтобы оттолкнуть его, и затем оказалась сидящей, а кошмар таял по кусочкам, как серебряные льдинки. Звук ее крика эхом бьется между стенами из шершавых серых кирпичей, а она сидит, ничего не видя, пока постепенно успокаивающиеся нервы сотрясают ее тело.

О, думает она, когда в голове проясняется, это плохо. Она прикасается к своему липкому лбу, и пальцы становятся влажными. Оно было рядом, думает она. Юный демон в желтом дождевике опять был тут, совсем рядом, и он чуть не забрал мое…

Она хмурится. Забрал мое что? Мысль теперь ушла, какая она ни была, она пропала во мраке ее памяти. Она часто грезила о демоне в желтом дождевике, и он всегда хотел, чтобы она что–то дала ему. В кошмаре всегда был голубой свет, слепивший до боли ее глаза, и в лицо ей хлестал дождь. Иногда окружение казалось ужасно знакомым, и иногда она почти – почти знала, чего он хотел, но она знала, что это демон или даже сам Дьявол, пытающийся оторвать ее от Иисуса, потому что после таких кошмаров сердце ее страшно колотилось.

Она не знала, сколько было времени или был это день или ночь, но желудок ее крутило от голода. Она попыталась уснуть на скамейке метро, но шум от орущих где–то детей мешал ей, и она поплелась, держа сумку на руках, в поисках более спокойного места. Оно нашлось под лестницей, спускавшейся в полутемную часть туннелей метро. Через тридцать футов под главным туннелем была сточная труба, достаточно большая, если скорчиться. Грязная вода стекала мимо ее туфель, а туннель освещался синими аварийными лампочками, которые высвечивали сеть кабелей и труб над головой. Туннель сотрясался от грохота проходивших поездов метро, и Сестра Ужас поняла, что над ней пролегли рельсы, но по мере того, как она продвигалась вдоль туннеля, шум поездов снизился до слабо отдаленного рева. Скоро она увидела свидетельства того, что здесь было любимое место членов Нации Бомжей: старые матрасы, засунутые в норы, пара бутылок и высохшее человеческое дерьмо. Она не поморщилась: приходилось видеть и худшее. Тут она и спала на этих матрасах, пока кошмар с демоном в желтом дождевике не разбудил ее; она почувствовала голод и решила выбраться назад к станции метро и поискать в мусорных ведрах, и, если повезет, найти также газету, узнать, не появился ли Иисус, пока она спала.

Сестра Ужас встала, закинула сумку на плечо за ремень и покинула нору. Она двинулась назад по туннелю, освещаемому смутным синим мерцанием аварийных ламп и надеялась, что ей повезет найти сегодня сосиску. Она обожала сосиски, обильно приправленные острой вкусной горчицей.

Туннель внезапно затрясло.

Она услышала треск ломающегося бетона. Синие лампы погасли, стало темно, потом они вновь вспыхнули. Послышался шум, похожий на вой ветра или уходящего поезда метро, несущегося над головой. Синие лампы продолжали разгораться, пока свет их не стал почти слепящим, и Сестра ужас прищурилась от их сияния. Она сделала еще три неверных шага вперед; аварийные лампы стали лопаться. Она подняла кверху руки, чтобы защитить свое лицо, почувствовала, как осколки стекла бьют по ее рукам, и с неожиданной ясностью подумала: Кто–то мне за это ответит!

В следующее мгновение весь туннель резко метнулся в сторону, и Сестра Ужас свалилась в поток грязной воды. Куски бетона и каменное крошево сыпались с потолка. Туннель метнулся в противоположную сторону с такой силой, что Сестра Ужас подумала, не оторвались ли у нее внутренности, а куски бетона стучали по ее голове и плечам, в то время как ноздри оказались забиты песком.

– Господи Иисусе! – закричала она, готовая задохнуться. – О, Господи Иисусе!

Сверху посыпались снопы искр, стали отрываться кабели. Она ощутила, что воздух насытился влажным паром, и услышала сильные удары, словно над ее головой раздавалось топанье бегемота. Поскольку туннель швыряло и толкало, Сестра Ужас прижала к себе сумку, удерживая равновесие при выворачивающих внутренности толчках, крик рвался наружу сквозь ее стиснутые зубы. Струя жара пронеслась мимо нее, едва не лишив ее дыхания. – Боже, помоги! – мысленно кричала она, почти задыхаясь. Она услышала, как что–то хрустнуло, и почувствовала вкус крови, потекшей у нее из носа. Я не могу дышать, о любимый Иисус. Я не могу дышать! Она схватилась за горло, открыла рот и услышала, как собственный сдавленный крик улетает от нее через трясущийся туннель. Наконец ее измученные легкие втянули глоток горячего воздуха, и она легла, скорчившись на боку, в темноте, тело ее сотрясали судороги, а мозг отупел.

Дикая тряска туннеля прекратилась. Сестра Ужас то теряла сознание, то приходила в себя, и сквозь это изнеможение пришел издалека словно бы рев уходящего подземного поезда.

Только теперь он усилился.

– Вставай! – приказала она себе. Вставай! Грядет Судный День и Господь приехал в своей колеснице, чтобы забрать праведников в Царство Божие.

Но более спокойный и ясный голос раздался, возможно, из тьмы ее памяти, и сказал:

– Вот дерьмо! Что–то паршивое здесь происходит!

– Царство Божие! Царство! Царство! – думала она, стараясь пересилить злой голос. Она села, вытерла кровь с носа и потянула сырой, душащий воздух. Шум уходящего поезда все нарастал. Сестра Ужас почувствовала, что вода, в которой она сидела, стала горячее. Она взяла свою сумку и медленно поднялась на ноги. Вокруг было темно, и когда Сестра Ужас стала ощупывать стены туннеля, ее пальцы ощущали безумное переплетение щелей и трещин.

Рычанье еще больше усилилось, воздух стал накаляться. Бетон под ее пальцами вызывал такое же ощущение, как горячая мостовая в августовский полдень, когда на солнце на ней можно было зажарить яичницу.

Далеко в глубине туннеля вспыхнул оранжевый свет, это было похоже на фары несущегося поезда метро. Туннель опять начало трясти. Сестра Ужас застыла, глядя туда, лицо ее напрягалось по мере приближения света, который разгорался и из которого вырывались раскаленные добела полосы красного и багрового.

Она поняла, что это было, и застонала, как попавшее в капкан животное.

Стена огня неслась по направлению к ней вдоль туннеля, и она почти ощутила поток воздуха, всасываемого в нее, словно бы в пустоту. Менее чем через минуту она настигнет ее.

Транс слетел с Сестры Ужас. Она повернулась и побежала, плотно прижимая к себе сумку, ее туфли шлепали по дымящейся воде. Она перескакивала через поломанные трубы и отбрасывала в стороны упавшие кабели с отчаянием обреченного. Оглянувшись, она увидела пламя, из которого вылетали белые щупальца, которые выстреливались в воздух как бичи. Всасывающий вакуум затягивал ее, пытаясь загнать в огонь, и когда она кричала, воздух обжигал ее ноздри и затылок.

Она чувствовала запах горящих волос, ощущала, как ее спина и руки покрываются волдырями. Оставалось возможно не более тридцати секунд до того, как она воссоединится со своим Господином и Повелителем, и ее изумляло, что она не готова и не хочет этого.

Издав леденящий крик ужаса, она внезапно споткнулась и упала головой на пол.

Намереваясь встать на четвереньки, она увидела, что споткнулась о решетку, в которую вливался поток грязной воды. Под решеткой не было видно ничего, кроме тьмы. Она оглянулась на настигающее пламя, и брови ее спалились, а лицо покрылось мокрыми волдырями. Воздух нельзя было вдохнуть. Времени вскочить и бежать не было, пламя было рядом.

Она ухватилась за прутья решетки и рванула ее на себя. Один из проржавевших винтов оторвался, но другой держал крепко. Языки пламени были не дальше сорока футов, и волосы Сестры Ужас вспыхнули.

– Боже, помоги! – мысленно закричала она и потянула решетку с такой силой, что почувствовала, как ее плечи чуть не выходят из суставов.

Второй винт оторвался.

Сестра Ужас отбросила решетку в сторону, в следующую секунду схватила свою сумку и свалилась головой вперед в дыру.

Она упала на четыре фута в яму размером в гроб, где было на восемь дюймов воды.

Языки пламени промчались над ее головой, высосав из легких воздух и обжегши каждый дюйм не закрытой кожи. Ее одежду охватило огнем, и она отчаянно задергалась в воде. Несколько секунд ничего не было, кроме рычания и боли, и она ощутила запах сосисок, варившихся в котле продавца.

Стена огня двигалась дальше как комета, а по ее следу возвращалось шипение “уущь” воздуха снаружи, несшего сильный запах обуглившегося мяса и горелого металла.

Внизу, в яме, из которой грязная вода уходила в водосток, дергалось в судорогах тело Сестры Ужас. Три дюйма воды поднялось в виде тумана и испарилось, уменьшив силу огня. Ее обожженное, изодранное тело судорожно искало воздуха, наконец задышало и забрызгало слюной, покрытые волдырями руки все еще сжимали сморщившуюся брезентовую сумку.

Потом она улеглась и затихла.

Глава 8. Восторгающийся

8 часов 31 минута (горное дневное время)

Гора Голубой Купол, штат Айдахо

Настойчивый звонок телефона на столе рядом с кроватью оторвал человека на ней от сна без сновидений. Пойдите прочь, подумал он. Оставьте меня в покое. Но звонок не прекращался, и он наконец медленно повернулся, включил лампу и, щурясь на свет, поднял трубку.

– Маклин,– сказал он голосом, хриплым спросонья.

– Э… полковник, сэр? – Это был сержант Шорр. – У меня назначена ваша встреча с несколькими людьми, ожидающими сейчас вас, сэр.

Полковник Джеймс “Джимбо” Маклин взглянул на маленький зеленый будильник рядом с телефоном и увидел, что он на тридцать минут опаздывает на установленную встречу и церемонию пожимания рук. Пошло все к дьяволу! – подумал он. Я поставил будильник на 6:30 ровно. – Все в порядке, сержант. Продержите их еще пятнадцать минут. – Он повесил трубку, потом проверил будильник и увидел, что рычажок все еще был нажат вниз. Либо он не включал звонок, либо выключил его, не просыпаясь. Он сел на край постели, пытаясь собраться с силами и встать, но тело было вялым и разбитым; несколько лет назад, он мрачно усмехнулся, ему не требовался будильник чтобы просыпаться. Он мог проснуться от звука шагов по мокрой траве и, как волк, вскочить в несколько секунд.

Время идет, подумал он. Давно ушло.

Он заставил себя встать. Заставил перейти спальню, стены ее были украшены фотографиями летящих “Фантомов” F–4 и “Громовержцев” F–105, и войти в маленькую ванную. Включил свет и пустил воду в раковину; вода пошла ржавая. Он плеснул воды в лицо, вытер его полотенцем и встал, глядя мутными глазами на незнакомца в зеркало.

Маклин был ростом шесть футов два дюйма и до последних пяти–шести лет тело его было худым и твердым, ребра покрыты мышцами, плечи крепкие и прямые, грудь выступала вперед как броня на танке М1 “Абрамс”. Теперь характеристики его тела портила вислая плоть, пресс с трудом выдерживал пятьдесят приседаний, которые он делал каждое утро, точнее, когда находил время делать их. Он обнаружил обвисание плеч, как будто его придавливала невидимая тяжесть, а в волосах на груди пробивалась седина. Его бицепсы, когда–то твердые как камень, стали мягче. Однажды он сломал шею ливийскому солдату захватом руки; теперь ему казалось, что у него не хватит сил разбить каштан молотком.

Он включил в розетку электробритву и стал водить ею по щетине на подбородке. Темно–каштановые волосы были острижены очень коротко, на висках виднелась седина; под квадратный плитой лба глаза были холодной голубизны, запавшие в глубокие провалы худобы подобно кусочкам льда в мутной воде. Пока Маклин брился, ему пришла в голову мысль, что лицо его стало напоминать любую из сотен боевых карт, над которыми он просиживал так давно: выступающий утес подбородка вел к извилистому оврагу рта и дальше к холмам точеных скул и через крутой перевал носа опять вниз к болотам глаз, потом вверх в темный лес густых бровей. И все земляные отметки тоже были тут, как например: оспенные воронки от сильной прыщавости в юности, маленькая канавка шрама, пролегшего по левой брови,– след срикошетировавшей пули, попавшей в него в Анголе. Через лопатку прошел более глубокий и длинный шрам от ножа в Ираке, а напоминанием о вьетконговской пуле была сморщенная кожа на правой стороне грудной клетки. Маклину было сорок четыре года, но иногда после сна он чувствовал себя семидесятилетним, когда напоминали о себе стреляющие боли в руках и ногах от костей, поломанных в битвах на далеких берегах.

Он закончил бриться и сдвинул в сторону занавеску душа, чтобы пустить воду, но потом остановился, поскольку на полу маленькой душевой кабинки валялись куски потолочной плитки и щебень. Из отверстий, открывшихся в потолке душа, капала вода. Пока он смотрел на протекающий потолок, соображая, что он опаздывает и принять душ не придется, внезапно в нем поднялась злоба, как жидкий чугун в домне; он трахнул кулаком по стенке раз и другой, во второй раз от удара осталась сетка мелких трещин.

Он наклонился над раковиной, пережидая пока пройдет злоба, как это часто бывало.

– Успокойся,– сказал он себе. – Дисциплина и контроль. Дисциплина и контроль. – Он повторил это несколько раз, как мантру, сделал долгий глубокий вдох и выпрямился. Надо идти, подумал он. Меня ждут. Он помазал карандашом–дезодорантом под мышками, потом пошел к шкафу в спальне, чтобы достать форму.

Он извлек пару выглаженных темно–голубых брюк, светло–голубую рубашку и бежевую поплиновую летную куртку с нашивками из кожи на локтях и надписью “МАКЛИН”, сделанной на нагрудном кармане. Он потянулся к верхней полке, где держал ящичек с автоматическим пистолетом “Ингрем” и обоймы к нему, и любовно вытащил из нее фуражку полковника ВВС, сдунул воображаемые пылинки с ее козырька и надел на голову. Посмотрел на себя в зеркало в полный рост на внутренней стороне дверцы шкафа: проверил, надраены ли пуговицы, наглажены ли стрелки брюк, сияют ли ботинки. Расправил воротничок и приготовился идти.

Его личный электромобиль был припаркован поодаль от жилья, на уровне командного центра. Он закрыл дверь одним из множества висевших на цепи на его поясе ключей, потом сел в электромобиль и направил его по коридору. Позади него, за его апартаментами, была опечатанная металлическая дверь склада оружия и помещения с аварийным запасом пищи и воды. Дальше, на другом конце коридора, за апартаментами других технических специалистов и наемных рабочих Земляного Дома, была генераторная и пульт управления системой фильтрации воздуха. Он проехал мимо двери пункта наблюдения за периметром, в котором находились экраны небольших портативных полевых радарных установок для контроля зоны вокруг Земляного Дома, а также главный экран направленной в небо радарной чащи, установленной на вершине горы Голубой Купол. В пределах пункта наблюдения за периметром находилась также гидравлическая система для перекрытия воздухозаборников и обложенных свинцом ворот в случае ядерной атаки; за разными радарными экранами велось круглосуточное наблюдение.

Маклин направил электромобиль вверх по уклону к следующему уровню, где находился главный зал. Он проехал мимо открытых дверей гимнастического зала, где занималась секция аэробики. По коридору бежали трусцой несколько любителей утренних пробежек, и Маклин кивнул им, проезжая мимо. Далее он попал в более широкий коридор, ведущий к главной площади Земляного Дома, соединяющей многие вестибюли. В центре ее на постаменте стоял обломок скалы, по кругу расположились различные “магазины”, внешним видом напоминавшие магазины городка в долине. На главной площади Земляного Дома были салун, кинотеатр, где показывали видеофильмы, библиотека, больница со штатом из доктора и двух сестер, павильон для игр и кафетерий. Маклин ощутил запах яичницы с беконом, когда проезжал мимо кафетерия, и пожалел, что не было времени позавтракать. Ему непривычно было опаздывать, дисциплина и контроль, подумал он. Это были две вещи, которые делали человека мужчиной.

Он все еще чувствовал злость на то, что в его душевой обвалился потолок. Позднее оказалось, что во многих местах Земляного Дома потолки и стены дали трещины и подались. Он обращался к братьям Осли много раз, но они сказали ему, что в отчетах строителей указано, что осадка нормальная. Какая тут, в задницу, осадка! – сказал тогда Маклин. У нас неприятности с откачкой воды! Вода скапливается над потолком и просачивается вниз.

– Не лезь в бутылку, полковник,– ответил ему из Сан–Антонио Донни Осли. Если ты нервничаешь, то и клиенты начинают нервничать, правильно? Нет смысла нервничать, потому что гора стоит несколько тысяч лет и никуда пока не делась.

– Дело не в горе! – сказал Маклин, сжимая в кулаке трубку. – Дело в туннелях! Моя бригада уборщиков каждый день находит трещины!

– Осадка, в ней все дело. Теперь послушай, Терри и я вбухали больше десяти миллионов в это место, и мы строили его надолго. Если бы у нас не было тут дел, мы были бы там, с вами. Теперь у вас, там глубоко под землей, осадка и протечки. И с этим ничего не поделаешь. Но мы платим вам сто тысяч долларов в год для того, чтобы вы поддерживали реноме Земляного Дома и жили в нем, вы – герой войны и все такое. Так что замазывайте эти щели, и пусть все будут довольны.

– Вы послушайте, мистер Осли. Если тут не будет через две недели специалиста–строителя, я уезжаю. Плевать мне на контракт. Я не собираюсь воодушевлять людей жить здесь, если здесь небезопасно.

– Верю,– сказал Донни Осли, его техасский акцент стал на несколько градусов холоднее,– но вам, полковник, лучше успокоиться. Вы что же, хотите выйти из дела? Это непорядочно. Вы только вспомните, как Терри и я нашли вас и приняли, до того, как вы совсем докатились, хорошо? Дисциплина и контроль! – подумал Маклин, сердце его колотилось. Дисциплина и контроль! А потом он слушал, как Донни Осли говорил ему, что пришлет специалиста–строителя в течение двух недель из Сан–Антонио, чтобы осмотреть Земляной Дом самым тщательным образом. – Однако, все же вы главный босс. У вас неприятности – решайте их. Правильно?

Это было почти месяц назад. Строитель–специалист так и не приезжал.

Полковник Маклин остановил электромобиль около пары двойных дверей. Над дверьми была надпись “Главный Зал”, выполненная вычурными буквами в старом стиле. Прежде чем войти, он затянул ремень еще на одну дырочку, хотя брюки успели сморщиться на животе, потом подтянул живот и, прямой и стройный, вошел в зал.

Около дюжины людей сидели в красных виниловых креслах, обращенных к сцене, где капитан Уорнер отвечал на вопросы и показывал на карте на стене позади него особенности Земляного Дома. Сержант Шорр, стоявший наготове на случай более трудных вопросов, увидел, что вошел полковник, и быстро подошел к микрофону на кафедре.

– Извините, капитан,– сказал он, прерывая объяснение насчет герметизации и системы очистки воздуха. – Ребята, позвольте мне представить вам того, кто на самом деле не нуждается в этом: полковник Джеймс Барнет Маклин.

Полковник продолжал идти четким шагом вдоль центрального прохода, а аудитория аплодировала. Он занял место позади подиума, обрамленное американским флагом и флагом Земляного Дома, и оглядел аудиторию. Аплодисменты продолжались, и средних лет человек в маскировочной военной куртке встал, а за ним так же одетая его жена, потом встали все и аплодировали. Маклин дал поаплодировать еще пятнадцать секунд, прежде чем поблагодарил их и попросил сесть.

Капитан Уорнер, “Медвежонок”, крепкий мужчина в прошлом “зеленый берет”, потерявший левый глаз от взрыва гранаты в Судане и теперь на его месте носивший черную повязку, сел позади полковника, и рядом с ним сел Шорр. Маклин стоял, собирая в мыслях то, что собирался сказать; он обычно произносил приветственную речь всем новоприбывшим в Земляной Дом, говорил им, насколько это было безопасное место и что оно будет последней американской крепостью, когда вторгнутся русские. После этого отвечал на их вопросы, пожимал им руки и подписывал несколько автографов. Это было то, за что Осли платили ему.

Он глядел им в глаза. Они привыкли к мягкой, чистой постели, приятно пахнувшей ванне и ростбифу в воскресное утро. Трутни, подумал он. Они жили, чтобы пить, есть и срать, и думали, что знают все про свободу, закон и мужество, но им неизвестно главное в этих вещах. Он охватил взглядом их лица и ничего кроме мягкости и слабости в них не увидел, это были люди, которые думали(!), что жертвуют своими женами, мужьями, детишками, домами и всеми своими владениями ради того, чтобы держать подальше от наших берегов русское дерьмо, но они не жертвовали, потому что их души были слабенькие, а мозги разложились от некачественной умственной пищи. И вот они здесь, ждут, как и все другие, что он скажет им, какие они истинные патриоты.

Он хотел открыть рот и сказать им, чтобы они бежали подальше от Земляного Дома, что это место спроектировано некачественно, и что они, слабовольные проигравшие, должны уезжать по домам и трястись в своих подвалах. Иисус Христос! – подумал он. Какого черта я здесь делаю?

Затем внутренний голос, подобно щелканью бича, произнес: Дисциплина и контроль! Возьми себя в руки, мистер!

Это был голос Солдата–Тени, всегда сопровождавшего его. Маклин на секунду закрыл глаза. Когда открыл их, то взгляд его пришелся на костлявого, хрупкого на вид мальчика, сидевшего во втором ряду между отцом и матерью. Хороший ветер сдует этого мальчишку с высот на землю, решил он, но остановился, рассматривая бледно–серые глаза мальчика. Ему подумалось, что он кое–что узнал в этих глазах – решительность, сметливость, волю – это он вспомнил из фотографий самого себя в таком возрасте, когда был жирным, неуклюжим жлобом, которому отец, капитан ВВС, поддавал под задницу при каждом удобном случае.

Изо всех них, сидящих передо мной, подумал он, один только этот тощий мальчишка может получить шанс. Остальные – собачье дерьмо. Он взял себя в руки и начал вступительную речь с таким энтузиазмом, словно копал отхожее место.

Пока полковник Маклин говорил, Роланд Кронингер рассматривал его с живым интересом. Полковник был несколько полнее, чем на фотографиях в “Солдатах удачи”, и выглядел сонным и уставшим. Роланд был разочарован; он ожидал увидеть подтянутого и бодрого героя войны, а не потрепанного продавца автомобилей, одетого в военные отрепья. Трудно было поверить, что это тот же человек, который сбил три МИГа над мостом Тханг Хоа, прикрывая потерявший управление самолет товарища, а потом катапультировался из развалившегося самолета.

Облезлый, решил Роланд. Полковник Маклин был облезлым, и он начал думать, что Земляной Дом может быть тоже облезлым. Этим утром он проснулся, обнаружив на подушке темное пятно от воды: потолок протекал, в нем была трещина шириной в два дюйма. Из зонтика душа не шла горячая вода, а холодная была полна ржавчины. Мама не могла помыть голову, и отец сказал, что непременно доложит об этих неприятностях сержанту Шорру.

Роланд боялся подключать свой компьютер, потому что воздух в спальне был слишком сырым, и его первое впечатление о Земляном Доме как о чистенькой средневековой крепости постепенно угасало. Конечно, он привез с собой книги для чтения, тома о деяниях Макиавелли и Наполеона и научные исследования о средневековых осадных средствах, но ему очень не хватало изучения новых подземных ходов в игре “Рыцарь Короля”. “Рыцарь Короля” был его собственным творением – воображаемый мир сотрясаемых воинами феодальных королевств. Теперь, похоже, ему придется все время читать!

Он смотрел на полковника Маклина. Глаза Маклина смотрели с ленцой, а его лицо было ожиревшим. Он был похож на старого быка, которого оставили пастись на лугу, потому что он ни на что больше неспособен. Но когда взгляд Маклина встретился с его взглядом и на пару секунд удержал его прежде чем скользнуть дальше, Роланду вспомнилась фотография, на которой был изображен Джо Луис, когда чемпион мира был зазывалой в отеле в Лас–Вегасе. На той фотографии Джо Луис выглядел вялым и уставшим, но видно было его массивную руку, охватившую хрупкую белую руку туриста, а взгляд его черных глаз был тверд и какой–то отрешенный, словно мысленно он был опять на ринге, вспоминая удар, прошивший пресс соперника почти до хребта. Роланд подумал, что такой же отстраненный взгляд был в глазах полковника Маклина, и точно также ясно, как то, что Джо Луис мог бы раздавить косточки руки того туриста одним быстрым жимом, Роланд почувствовал, что боец в полковнике Маклине еще не умер.

В то время как продолжалось выступление полковника Маклина, рядом с картой зазвонил телефон. Сержант встал и взял трубку, несколько секунд слушал, что ему говорили, повесил трубку и пошел назад через сцену к полковнику. Роланд подумал, что что–то в лице Шорра изменилось, пока он слушал телефон, сейчас он постарел, и лицо его слегка покраснело. Он сказал:

– Извините меня, полковник! – и положил руку на микрофон.

Голова полковника дернулась, в глазах его показался гнев на прервавшего его.

– Сэр,– тихо сказал Шорр. – Сержант Ломбард говорит, что вы нужны в пункте наблюдения за периметром.

– Что там?

– Он не говорит, сэр. Я думаю… он говорил как–то весьма нервно.

– Говно! – подумал Маклин. Ломбард становится нервный каждый раз, когда радар поймает стаю гусей или лайнер, пролетающий над головой. Однажды они запечатались в Земляном Доме потому, что Ломбард принял группу дельтапланеристов за вражеских парашютистов. И все же Маклин должен проверить. Он показал капитану Уорнеру следовать за ним и потом сказал Шорру закончить вводную беседу после их ухода. – Леди и джентльмены,– сказал Маклин в микрофон. – Мне придется уйти, чтобы разобраться с небольшой неприятностью, но я надеюсь всех увидеть позже днем на приеме для новоприбывших. Благодарю за внимание. – Затем он прошел по проходу, за ним по пятам следовал капитан Уорнер.

Они поехали на электромобиле той же дорогой, которой прибыл Маклин. Маклин всю дорогу проклинал глупость Ломбарда. Когда они вошли в помещение наблюдения за периметром, они увидели Ломбарда, впившегося в экран, на котором были эхо–сигналы от радара на вершине Голубого Купола. Около него стояли сержант Беккер и капрал Прадо, оба также впились в экран. Помещение было набито электронным оборудованием, другими радарными экранами и небольшим компьютером, державшим в памяти даты прибытия и отбытия жильцов Земляного Дома. С полки над шеренгой радарных экранов из коротковолнового приемника раздавался громкий голос, совершенно искаженный треском атмосферных разрядов. Голос звучал панически, захлебываясь, так быстро частил слова, что Маклин не мог разобрать, что он говорил. Но Маклину голос не понравился, и его мышцы сразу напряглись, а сердце забилось.

– Отойдите в сторону,– сказал он людям. Он стал так, чтобы можно было хорошо видеть экран.

Во рту у него пересохло, и он услышал, как его мозговые схемы заскрежетали от работы. – Боже наш милостивый,– прошептал он.

Искаженный голос из коротковолнового приемника говорил:

Нью–Йорк получил… сметен… ракеты накрывают восточное побережье… разрушен Вашингтон… Бостон… Я вижу там огромное пламя… Из шторма атмосферных разрядов вырывались другие голоса, куски и обрывки информации, свистевшие по сети от обезумевших радистов по всем Соединенным Штатам и пойманные антеннами горы Голубой Купол. Ворвался еще один голос с южным акцентом, кричавший: Атланта только что перестала существовать! Думаю, что Атланте конец! Голоса перекрывали друг друга, возникали и пропадали, смешивались с рыданиями и криками, слабым, обморочным шепотом, и названия американских городов, повторялись, как причитания по мертвым: Филадельфия… Майами… Нью–Порт Ньюс… Чикаго… Ричмонд… Питсбург…

Но внимание Маклина было приковано к тому, что было на экране радара. Никакого сомнения в том, что происходило, быть не могло. Он посмотрел на капитана Уорнера и начал было говорить, но на мгновение потерял голос. Потом произнес: – Поставьте охрану повсюду. Запечатайте ворота. Нас атакуют. Действуйте.

Уорнер вытащил портативную радиостанцию и стал энергично раздавать команды.

– Вызовите сюда Шорра,– сказал Маклин, и сержант Беккер, верный и надежный человек, служивший с Маклином в Чаде, немедленно сел к телефону и стал нажимать кнопки. Из коротковолнового приемника говорил дрожащий голос:

– Это ККТИ из Сент–Луиса! Кто–нибудь, отзовитесь! Я вижу огонь в небе! Он повсюду! Боже всемогущий, я никогда не видел…

Сверлящий вой атмосферных помех и других далеких голосов заполнили провал, оставшийся после сигнала из Сент–Луиса.

– Вот оно,– прошептал Маклин. Глаза его блестели, на его лице была тонкая пленка пота. – Готовы мы к этому или нет, вот оно! – И глубоко внутри его, в колодце, куда долго не проникал луч света, Солдат–Тень кричал от восторга.

Глава 9. Подземные парни

10 часов 46 минут до полудня (центральное дневное время)

На Межштатном шоссе номер 70

Округ Элсворт, штат Канзас

В двадцати четырех милях к западу от Салины потрепанный старый “Понтиак” Джоша Хатчинса издал хрип, как старик страдающий от пневмонии. Джош увидел, что стрелка термометра резко подпрыгнула к красной черте. Хотя все стекла в машине были опущены, внутри автомобиля было как в парилке, и белая хлопковая рубашка и темно–синие брюки Джоша приклеились к его телу от пота.

– О, Господи! – подумал он, глядя на то, как ползла вверх красная стрелка. Радиатор вот–вот взорвется. Спасение приближалось с правой стороны, где виднелось выгоревшая надпись “Поу–Поу. Бензин! Прохладительные напитки! Одна миля!” и нарочито смешная картина старого чудака, сидящего на муле и курившего трубку.

– Надеюсь, что смогу протянуть еще милю,– подумал Джош, направляя “Понтиак” по спасительному уклону. Автомобиль продолжал содрогаться, а стрелка зашла уже на красное, но радиатор пока не взорвался. Джош правил к северу, следуя надписи Поу–Поу, и перед ним, простираясь до горизонта, лежали тучные поля кукурузы, выросшие в рост человека и поникшие от июльской жары. Двухрядная проселочная дорога пролегла прямо через них, и не было ни дуновения ветра, чтобы колыхнуть колосья; они стояли по обеим сторонам дороги как неприступные стены и могли, насколько было известно Джошу, тянуться на сотню миль к востоку и западу.

“Понтиак” захрипел, и его встряхнуло. – Давай,– просил Джош, по его лицу стекал пот. – Давай, не отыгрывайся на мне сейчас. – Ему не улыбалось шагать целую милю по сорокаградусной жаре, его тогда найдут растаявшим на асфальте, похожим на чернильную кляксу. Стрелка продолжала карабкаться, и красные аварийные лампочки замигали на щитке.

Вдруг послышался хрустящий звук, напомнивший Джошу рисовые хлопья, которые он любил в детстве. И затем, в одно мгновение, лобовое стекло покрылось какой–то ползущей коричневой массой. Прежде, чем Джош сделал удивленный вдох, коричневое облако ворвалось через открытое окно с правой стороны “Понтиака”, и его накрыли ползущие, трепещущие, ворошащиеся существа, которые лезли за ворот рубашки, в рот, ноздри и глаза. Он выплевывал их, сбрасывал с век одной рукой, а другой при этом сжимал руль. Это был самый тошнотворный звук шуршания, какой ему приходилось слышать, оглушительный шум скребущих крыльев. Когда глаза у него освободились, он увидел, что лобовое стекло и внутренность автомобиля покрыты саранчой, лезущей через него, пролетающих сквозь его автомобиль на левую сторону. Он включил стеклоочистители, но вес огромной массы саранчи не дал им сдвинуться с места.

Через несколько секунд они начали слетать с лобового стекла, сначала по пять–шесть штук за один раз, и вдруг вся масса поднялась винтовым коричневым торнадо. Стеклоочистители заскрипели туда–сюда, раздавливая тех неудачников, которые слишком задержались. Затем из–под крышки вырвался пар, и “Понтиак” прыгнул вперед. Джош посмотрел на шкалу термометра; на стекло налипла саранча, а стрелка переваливала за красную черту.

Уж точно сегодня не лучший мой день, мрачно подумал он, стряхивая саранчу с рук и ног. Они тоже старались покинуть автомобиль и последовать за огромным облаком, двигавшимся над сжигаемым солнцем злаком, устремляясь в северо–западном направлении. Одно из насекомых ударило его прямо в лицо, издавая крыльями шум, похожий на презрительное вибрирующее стрекотание, после чего улетело вслед за другими. В автомобиле их осталось около двадцати штук, они лениво ползали по щитку и пассажирскому сиденью.

Джош сосредоточился на том, куда он едет, моля, чтобы мотор протянул еще несколько ярдов. Сквозь струю пара он увидел маленькое строение из шлакоблоков с плоской крышей, приближавшееся справа. Впереди него стояли бензиновые колонки под тентом из зеленого брезента. На крыше строения стоял самый натуральный старый фургон, и на его боку красными огромными буквами было написано: “Поу–Поу”.

Он сделал вдох облегчения и свернул на дорожку из гравия, но прежде, чем он подъехал к бензоколонке и водяному шлангу, “Понтиак” кашлянул, дрогнул и выстрелил в одно и тоже время. Мотор издал звук, похожий на тот, когда бьют по пустому ведру, и потом единственным звуком осталось шипение пара. Ну, подумал Джош, будь что будет.

Обливаясь потом, он вылез из автомобиля и задумчиво посмотрел на вздымающуюся струю пара. Потянувшись открыть капот, он ощутил укус обжигающего металла. Он отступил назад, и так как солнце палило с неба, раскаленного почти добела, Джошу подумалось, что жизнь его тоже достигла крайней черты.

Хлопнула сетчатая дверь.

– Что, неприятности какие–то? – спросил сиплый голос.

Джош глянул. От сооружения из шлакоблоков к нему подходил маленький сгорбленный пожилой человек, на котором была огромная засаленная шляпа, комбинезон и ковбойские ботинки.

– Точно, неприятности,– ответил Джош.

Маленький человек, ростом не больше пяти футов и одного дюйма, остановился. Огромная шляпа, которую завершала лента из зеленой кожи и торчащее орлиное перо, почти скрывала голову. Лицо сильно загоревшее, похожее на обожженную солнцем глину, глаза – как темные сверкающие точечки.

– Ого–го! – дребезжащим голосом протянул он. – Какой вы большой! Боже, никогда не видел такого большого, как вы, с тех пор, как здесь побывал цирк! – Он осклабился, обнажив мелкие, желтые от никотина, зубы. – Как там у вас погода?

Джош, изнуренный потом, разразился смехом. Он широко, как только мог, улыбнулся.

– Такая же, как здесь,– ответил он. – Ужасная жара.

Маленький человек благоговейно потряс головой и обошел вокруг “Понтиака”. Он тоже попытался поднять капот, но обжег пальцы.

– Сорвало шланг,– решил он. – Да. Шланг. Последнее время так часто бывает.

– Запасной имеется?

Человек закинул голову, чтобы увидеть лицо Джоша, все еще явно пораженный его ростом.

– Не–а,– сказал он. – Ни единого. Хотя для вас один достану. Закажу в Салине, будет здесь через… два или три часа.

– Два или три часа? Салина всего в тридцати милях отсюда!

Маленький человек пожал плечами.

– Жаркий день. Городские не любят жары. Слишком привыкли к кондиционерам. Да, два или три часа, не меньше.

– Черт возьми! А мне еще ехать в Гарден–Сити!

– Далековато,– согласился. – Хорошо бы стало чуть прохладнее. Если хотите, у меня есть прохладительные напитки. – Он знаком показал Джошу идти за ним и направился к строению.

Джош ожидал, что там будет завал банок автомасел, старых аккумуляторов, а на стенах полно покрышек, но когда ступил внутрь, то с удивлением увидел опрятный, ухоженный сельский магазинчик. У дверей лежал маленький коврик, а за прилавком с кассовым аппаратом была маленькая ниша, из которой, сидя в кресле–качалке, можно было смотреть телепередачи по переносному “Сони”. Однако сейчас на экране был виден только рябящий “снег” атмосферных помех.

– У меня случились какие–то неполадки прямо перед тем, как вы подъехали,– сказал он. – Я смотрел передачу про больницу и тех больных, которые в нее попадают. Господи Боже, нужно сажать в тюрьму за такие шалости! Он хихикнул и снял шляпу. Лоб у него был бледный, на голове торчали мокрые от пота клочки седых волос. – Все другие каналы тоже вышли из строя, поэтому, думаю, нам остается только разговаривать.

– Я тоже так думаю,– Джош встал перед вентилятором на прилавке, давая восхитительно прохладному воздуху отдуть влажную рубашку от кожи.

Маленький человек открыл холодильник и вытащил две жестянки кока–колы. Одну подал Джошу, который вскрыл ее и жадно отпил.

– Бесплатно,– сказал человек. – Вы выглядите так, будто провели неважное утро. Меня зовут Поу–Поу Бриггс, Поу–Поу не настоящее мое имя. Так меня зовут мои парни. Поэтому и на вывеске так написано.

– Джош Хатчинс. – Они пожали руки, и маленький человек опять улыбнулся и притворился, что содрогается от пожатия руки Джоша. – Ваши парни работают здесь с вами?

– О, нет,– Поу–Поу тихо засмеялся. – У них свое заведение в четырех–пяти милях по дороге.

Джош был рад, что не стоит под палящим солнцем. Он походил по магазинчику, прикладывая прохладную жестянку к лицу и чувствуя, как оно расслабляется. Для обычного сельского магазинчика посреди кукурузных полей он заметил еще одну интересную вещь; на полках у Поу–Поу было чересчур много всякого товара: буханки белого хлеба, ржаной хлеб, изюм, лавровый лист, банки зеленого горошка, свекла, маринованные овощи, персики, ананасы и разные другие фрукты; около тридцати различных консервированных супов, банки с бифштексами, соленый мясной фарш, нарезанные ростбифы; под стеклом были выставлены такие товары, как ножи, сырорезки, консервные ножи, фонари и батарейки; целая полка была занята фруктовыми соками в банках, пуншем, виноградным напитком и минеральной водой в пластиковых бутылях. На стене висели лопаты, мотыги, кирки, пара садовых секаторов и шланг для полива. Рядом с кассовым аппаратом был журнальный стенд, на котором выставлена периодика, вроде “Летное дело”, “Американский летчик”, “Тайм”, “Ньюсуик”, “Плейбой” и “Пентхауз”. Здесь, подумал Джош, настоящий универмаг, а не сельская лавка.

– Много людей живет в округе? – спросил Джош. – Мало. – Поу–Поу стукнул кулаком по телевизору, но помехи не исчезли.Не слишком много.

Джош почувствовал, как кто–то ползает у него под воротником; он запустил руку и вытащил оттуда саранчу.

– Противные твари? – спросил Поу–Поу. – Лезут, куда только могут. За последние два–три дня через поля их пролетело тысячи. Что–то странное.

– М–да. – Джош держал насекомое пальцами и пошел к сетчатой двери. Открыл ее и щелчком отправил саранчу вверх; она на пару секунд покружилась над его головой, издала мягкий стрекочущий звук и затем полетела на северо–запад.

Неожиданно по дороге подлетел красный “Камаро”, обогнул застрявший “Понтиак” Джоша и тормознул около бензоколонки.

– Еще клиенты,– объявил Джош.

– Ну–ну. Сегодня у нас хорошо идет дело, не правда ли? – человек вышел из–за прилавка и встал рядом с Джошем, едва доходя ему до ключицы. Дверцы “Камаро” открылись, и оттуда вышли женщина и маленькая беловолосая девочка.

– Эй! – позвала в сетчатую дверь женщина, которая была втиснута в красную плетеную шляпку и обтягивающие, неприличного вида джинсы. – Могу я получить здесь хоть немного приличного бензина?

– Конечно, можете. – Поу–Поу вышел наружу, чтобы отпустить ей бензин. Джош допил кока–колу, смял жестянку и бросил ее в мусорную корзинку; когда он опять посмотрел сквозь сетчатую дверь, он увидел ребенка, одетого в небесно–голубой спортивный костюмчик, стоявшего прямо на жгучем солнце, глядя на движущиеся облака саранчи. Женщина, у которой были неряшливо выкрашенные под блондинку волосы, мокрые от пота, взяла за руку девочку и подвела ее к Поу–Поу. Джош посторонился, когда они вошли, а женщина, у нее чернело под правым глазом, метнула на него подозрительный взгляд и подошла к вентилятору, чтобы охладиться.

Ребенок уставился на Джоша, как будто глядя сквозь высоко раскинувшиеся ветви дерева. Она миленькая крошка, подумал Джош; глаза у нее были мягкие, лучисто–голубые. Их цвет напомнил Джошу летнее небо, когда он сам был ребенком, когда все “завтра” были его и не нужно было куда–то особо спешить. Лицо маленькой девочки по форме напоминало сердечко и выглядело нежным, кожа ее была почти прозрачная. Она сказала:

– Вы гигант?

– Ш–ш–ш, Свон,– сказала Дарлин Прескотт. – Не следует разговаривать с незнакомцами.

Но маленькая девочка продолжала глядеть на него в ожидании ответа. Джош улыбнулся.

– Пожалуй, да.

– Сью Ванда,– Дарлин сжала плечо Свон и отвернула ее от Джоша.

– Жаркий денек,– сказал Джош. – Куда вы обе направляетесь?

Дарлин мгновение молчала, давая прохладному воздуху обдувать ее лицо.

– Куда угодно, только не сюда,– ответила она, глаза ее закрылись, а голова запрокинулась вверх, так, чтобы воздух попал ей на шею.

Вернулся Поу–Поу, стирая пот с лица заношенным платком.

– Заправил, леди. Пожалуйста, пятнадцать долларов и семьдесят пять центов.

Дарлин стала копаться в кармане, но Свон тронула ее за локоть.

– Мне нужно сейчас же,– прошептала она. Дарлин выложила на прилавок двадцатидолларовую бумажку. – У вас есть дамский туалет, мистер?

– Не–а,– ответил он, но потом глянул на Свон, которой явно было не по себе, и пожал плечами. – Ну, пожалуй, можете воспользоваться моим. Подождите минутку. – Он прошел и откинул ковровую занавеску за прилавком. За ней был люк. Поу–Поу отвернул винт и поднял его. Аромат жирного чернозема пахнул из проема, вниз уходили деревянные ступеньки в подвал. Поу–Поу спустился на несколько ступенек, ввернул в патрон свисавшую на проводе лампочку и потом поднялся наверх. – Туалет налево, где маленькая дверь, сказал он Свон. – Иди.

Она взглянула на мать, которая пожала плечами и показала ей идти вниз, и Свон спустилась в люк. Стенки подвала были из плотно спрессованной глины, потолок из толстых деревянных балок, проложенных крест–накрест. Пол был из пористого бетона, а в помещении длиной около двадцати футов, шириной – десять и высотой – семь или восемь, стоял диванчик, проигрыватель и радио, полка с обложками журналов, на которых были Луис Ламур с собачьими ушами и Брет Холлидей, а на стене – плакат с Долли Партон. Свон нашла дверь в крошечную кабинку, где была раковина, зеркало и унитаз.

– Вы здесь живете? – спросил старика Джош, смотревший через люк.

– Конечно, здесь и живу. Раньше жил на ферме в паре миль отсюда к востоку, но продал ее, когда жена умерла. Мои парни помогли мне выкопать этот подвал. Не так уж это и много, но все же какой–то дом.

– Фу! – сморщила нос Дарлин. – Пахнет как в могиле.

– А почему вы не живете с сыновьями? – спросил Джош.

Поу–Поу посмотрел на него с любопытством, брови у него сдвинулись.

– С сыновьями? У меня нет сыновей.

– А я подумал, что есть, раз они помогли вам выкопать подвал.

– Мои парни помогли, да. Подземные парни. Они сказали, что сделают мне по–настоящему хорошее место для жилья. Видите ли, они ходят сюда все время и запасаются продуктами, потому что мой магазин ближайший.

Джош никак не мог уразуметь, о чем говорит старик. Он спросил еще раз:

– Ходят сюда откуда?

– Из–под земли,– ответил Поу–Поу.

Джош покачал головой. Старик сумасшедший.

– Послушайте, не посмотрите ли мой радиатор сейчас?

– Я собираюсь. Еще одну минуту, и мы пойдем посмотрим, что же там.

Поу–Поу зашел за прилавок, отбил чек на бензин для Дарлин и дал ей сдачу с двадцатки. Свон стала подниматься по ступенькам из подвала. Джош собрался с силами выйти на палящее солнце и шагнул наружу, направляясь к своему все еще испускавшему пар “Понтиаку”.

Он почти дошел до него, как у него под ногами земля дрогнула.

Он перестал шагать.

– Что это! – удивился он. – Землетрясение? Да, только этого не хватало, чтобы довершить такой день!

Солнце палило чудовищно. Облака саранчи исчезли. Через дорогу огромное поле кукурузы было недвижно, как картина. Единственным звуком было шипение пара и равномерный стук “тик–тик” перегревшегося мотора “Понтиака”.

Сощурившись от резкого света, Джош поглядел на небо. Оно было белым и неживым, как будто зеркало с облаками. Сердце у него заколотилось. Позади него стукнула сетчатая дверь, и он подскочил. Вышли Дарлин и Свон и направились к “Камаро”. Вдруг Свон тоже остановилась, а Дарлин прошла несколько шагов, пока не обнаружила, что ребенка рядом с ней нет.

– Идем! Пошли на дорогу, дорогая!

Взгляд Свон был устремлен в небо. Оно такое спокойное, подумала она. Такое спокойное…Тяжелый воздух придавливал ее к земле, ей было тяжело дышать. В течение всего этого длинного дня она замечала огромные стаи улетающих птиц, лошадей, пугливо носившихся по лугам, собак, которые выли на небо. Она чувствовала, что что–то должно случиться, что–то очень плохое, ощущение было такое же, как прошлой ночью, когда она видела светлячков. Но это чувство все утро становилось сильнее, с того самого момента, когда они покинули мотель в Уичито, а сейчас у нее на руках и ногах появилась “гусиная кожа”. Она чувствовала опасность в воздухе, на земле, везде.

– Свон! – голос Дарлин одновременно был раздраженным и взволнованным. Ну, иди же.

Маленькая девочка застыла, глядя на побуревшие поля кукурузы, протянувшиеся до горизонта. Да, подумала она. И здесь тоже опасность. Особенно здесь.

Кровь забилась в ее жилах, желание плакать почти полностью овладело ею.

– Опасность,– прошептала она. – Опасность… в поле…

Земля опять дрогнула под ногами Джоша, и ему показалось, что он слышит глубокий скрежещущий звук, как будто оживает тяжелая железная махина.

Дарлин закричала:

– Свон! Идем!

– Что за черт?.. – подумал Джош.

И вот раздался сверлящий ноющий звук, быстро нараставший, и Джош закрыл ладонями уши, изумляясь, останется ли он в живых, чтобы получить свой чек.

– Боже всемогущий! – закричал Поу–Поу, стоявший в проеме двери.

Столб грязи вырвался наружу в поле в четырехстах ярдах к северо–западу, и тысячи колосьев опалило пламенем. Появилось огненное копье, шум от которого походил на шипение шашлыка на ребрышке, пока оно не взлетело на несколько сот футов, потом сделало эффектную дугу, чтобы развернуться на северо–запад, и исчезло в мареве. В полумиле или около этого из–под земли взлетело еще одно огненное копье и последовало за первым. Еще дальше еще два взлетели вверх и в две секунды исчезли из вида; потом огненные копья стали взлетать по всему полю, ближайшее в трехстах ярдах отсюда, а самые дальние в пяти–шести милях через поле. Фонтаны грязи вырывались наверх, когда они взлетали с невероятной скоростью, их огненные хвосты оставляли голубые отпечатки на сетчатке глаз Джоша. Зерно горело, и горячий ветер от огненных копий сдувал пламя по направлению к заведению Поу–Поу.

Волны тошнотворного жара омывали Джоша, Дарлин и Свон. Дарлин все еще кричала Свон садиться в автомобиль. Ребенок с ужасом завороженно смотрел как десятки огненных копий продолжали вырываться из поля. Земля содрогалась под ногами Джоша от ударных волн. Его ощущения спутались, он сообразил, что огненными копьями были ракеты, рвавшиеся с ревом из бункеров на канзасском кукурузном поле посреди огромных пустых пространств. Подземные парни, подумал Джош, и вдруг он понял, кого имел в виду Поу–Поу.

Заведение Поу–Поу было на краю замаскированной ракетной базы, и подземные парни это техники ВВС, которые сейчас сидели в своих бункерах и нажимали кнопки.

– Боже всемогущий! – кричал Поу–Поу, голос его терялся в этом реве. Посмотри, как они взлетают!

Ракеты все еще взлетали с поля, каждая из них летела вслед предыдущей в северо–западном направлении и исчезала в колеблющемся воздухе.

– Россия! – подумал Джош. – О, Боже мой, они летят на Россию!

На ум ему пришли все передачи новостей, которые он слышал, и статьи, которые читал за последние несколько месяцев, и в этот страшный миг он понял, что началась Третья Мировая война.

В крутящемся, вздыбленном воздухе летели воспламенившиеся колосья, дождем выпадавшие на дорогу и на крышу дома Поу–Поу. Зеленый брезентовый навес дымился, а брезент на фургоне уже загорелся. Вихрь из горящей соломы надвигался через разоренное поле, а поскольку ударные волны вызвали мощные ветры, они превратились в сплошную катящуюся стену огня в двадцать футов высотой.

– Поехали! – визжала Дарлин, подхватив Свон на руки.

Голубые глаза ребенка были широко раскрыты и смотрели, загипнотизированные этим зрелищем огня. Дарлин со Свон на руках побежала к автомобилю, а когда ударная волна сбила ее с ног, первые красные языки пламени стали подбираться к бензоколонке.

Джош понял, что огонь вот–вот перескочит дорогу. Колонки взорвутся. И тогда он снова оказался на футбольном поле перед ревущей в воскресный полдень толпой и мчался к лежавшим женщине и ребенку как человек–танк, пока часы стадиона отсчитывали последние секунды. Ударные волны сбивали его бег, а горящая солома падала на него сверху, но вот он своей толстой рукой подхватил женщину под талию. Она же плотно прижала к себе ребенка, на чьем лице застыло выражение ужаса.

– Пустите меня,– завизжала Дарлин, но Джош согнулся и рванулся к сетчатой двери, где Поу–Поу, со ртом, раскрывшимся от изумления, смотрел на взлет огненных копий.

Джош почти добежал, когда увидел вспышку раскаленного добела воздуха, будто в одно мгновение включили сотни миллионов многоваттных ламп. Джош отвел свой взгляд от поля и увидел свою тень на теле Поу–Поу Бриггса, и в этот самый короткий промежуток времени, длиной в тысячную долю секунды, он увидел, как в голубом свете лопнули глаза Поу–Поу. Старик вскрикнул, схватился за лицо руками и упал на сетчатую дверь, срывая ее с петель.

– О Боже, Иисус, о Боже! – бормотала Дарлин. Ребенок молчал.

А свет становился все ярче, и Джош чувствовал, как он омывает его спину, сначала ласково, как солнце в погожий летний день. Но тут же жар увеличился до уровня печи, и прежде чем Джош добежал до двери, он почувствовал, как кожа на его спине и плечах зашипела. Свет был настолько яркий, что он не видел, куда идет, и тут его лицо стало так быстро распухать, что он испугался, что оно лопнет, как чересчур сильно надутый пляжный мяч. Он запнулся, через что–то перелетел – это было тело Поу–Поу, корчащееся от боли в дверях. Джош чувствовал запах горящих волос и жженой кожи, и в голову ему пришла сумасбродная мысль: Я поджаренный сукин сын!

Он еще мог видеть сквозь щели распухших глаз; мир был колдовского бело–голубого цвета, цвета призраков. Впереди него был раскрыт люк. Джош дополз до него с помощью свободной руки, затем ухватил старика за руку, подтащил его за собой, вместе с женщиной и ребенком, к открытому квадрату. От взрыва в наружную стену застучали камни. Бензоколонка, понял Джош; кусок горячего рваного металла чиркнул по правой стороне головы. Полилась кровь, но ему некогда было думать о чем–то другом, кроме как попасть в подвал, потому что за спиной он слышал какофонию завывания ветра, подобную симфонии падших ангелов, но не осмелился посмотреть назад и узнать, что надвигается с поля. Весь домик трясся, бутылки и банки сыпались с полок. Джош швырнул Поу–Поу Бриггса по ступенькам как мешок с зерном, потом прыгнул сам, содрав ляжку о доску, но продолжая держать рукой женщину и ребенка. Они скатились на пол, женщина визжала сорванным задушенным голосом. Джош вскарабкался наверх, чтобы закрыть люк.

Тут он поглядел на дверной проем и увидел, что надвигалось. Смерч огня.

Он заполнил все небо, выбрасывая из себя зазубренные красные и голубые молнии и неся в себе тонны чернеющей земли, сорванной с полей. В этот момент он понял, что огненный смерч надвигается на бакалейный магазинчик Поу–Поу и через несколько секунд сметет его.

И тогда они просто либо будут жить, либо погибнут.

Джош высунулся, закрыл люк и спрыгнул со ступенек. Упал он боком на бетонный пол.

– Давай! – подумал он, зубы его ощерились, руки сжали голову. – Давай, черт тебя возьми!

Неземное нашествие мощного рычащего и крутящего ветра, треск огня и оглушающий удар грома заполнили подвал, выметая из сознания Джоша Хатчинса все, кроме холодного, безумного страха.

Бетонный пол внезапно содрогнулся, потом поднялся на три фута и раскололся, как разбитая фарфоровая тарелка. С дикой силой его швырнуло вниз. По барабанным перепонкам Джоша била боль. Он открыл рот, и хотя знал, что кричит, крика своего не услышал. И тут потолок подвала прогнулся, балки захрустели как кости на зубах голодного зверя. Джоша ударило по затылку; он ощутил, что его подбросило и закрутило как винт самолета, а ноздри его были забиты плотной мокрой ватой, и все, чего ему хотелось, так это выбраться с этого чертова борцовского ринга и попасть домой.

Потом он ничего больше не чувствовал.

Глава 10. Дисциплина и контроль делают человека мужчиной

10 часов 17 минут до полудня (горное дневное время)

“Земляной Дом”

– На десяти часах еще больше корпусов! – сказал Ломбард, когда радар провернулся еще раз и на зеленом экране сверкнули яркие точки. – Двенадцать идут на юго–запад на высоте четырнадцать тысяч футов. Боже, поглядите, как эти матки идут! – Через тридцать секунд вспышки ушли за радиус действия радара. – Еще пять приближаются, полковник! – Голос Ломбарда дрожал от страха и возбуждения, его лицо с тяжелым подбородком раскраснелось, глаза за стеклами очков, по типу летных, расширились. – Идут на северо–запад на семнадцати тысячах триста. Это наши. Идите, детки!

Сержант Беккер ухнул и ударил кулаком по ладони.

– Сотрем Ивана с карты! – заорал он.

Позади него покуривал трубочку капитан Уорнер и невозмутимо наблюдал здоровым глазом за радарным экраном. Двое техников в форме управляли радаром на периметре. Через комнату в кресле полулежал сержант Шорр, глаза его были остекленевшие и неверящие, и его страдающий взгляд все время подбирался к экрану главного радара и сразу же отскакивал к противоположной стене.

Полковник Маклин стоял за правым плечом Ломбарда, скрестив руки на груди, все его внимание сосредоточилось на зеленых вспышках, передвигающихся на экране в последние сорок минут. Легко было разобрать, где русские ракеты, потому что они направлялись к юго–востоку, по траекториям, которые вели их к среднезападным базам ВВС и зонам с межконтинентальными баллистическими ракетами. Американские ракеты летели на северо–запад на смертоносное рандеву с Москвой, Магаданом, Томском, Карагандой, Владивостоком, Горьким и сотнями других целей в городах и ракетных базах. У капрала Прадо на голове были наушники, ловящие слабые сигналы от коротковолновиков по всей стране.

– Сан–Франциско только что взлетел на воздух,– сказал он. – Последнее сообщение от КХСА в Сасалито. Что насчет огненного шара и голубых молний остальное исказилось.

– На одиннадцать часов семь корпусов,– сказал Ломбард. – На двенадцати тысячах футов. Направляются на юго–восток.

Еще семь, подумал Маклин. Боже мой! Это довело до шестидесяти семи количество “поступившей почты”, засеченной радаром Голубого Купола, и только одному Богу известно, сколько сотен, а вероятно и тысяч, прошли вдали от радиуса действия радара. Судя по паническим сведениям коротковолновиков, американские города испепелены в полномасштабной ядерной атаке. Но Маклин насчитал сорок четыре штуки “отправленной почты”, направленной к России, а он знал, что тысячи межконтинентальных и крылатых ракет, бомбардировщиков B–1 и ядерных боеголовок подводного базирования применены против Советского Союза. Не имело значения, кто начал; все разговоры окончены. Сейчас имело значение только то, кто достаточно силен, чтобы дольше продержаться против атомных ударов.

Когда Маклин увидел на экранах радаров первые советские ракеты, он тут же отдал распоряжение запечатать Земляной Дом. Расставлена охрана по периметру, ворота в скале опущены, задействована система заглушек люферного типа, чтобы предотвратить попадание радиоактивной пыли в вентиляционные короба. Осталось единственное, что нужно было сделать: сообщить гражданским в Земляном Доме, что Третья Мировая война началась, что их дома и родные вероятно уже испарились, что все, что они знали и любили, вполне могло уже исчезнуть во вспышке шара огня. Маклин отрепетировал это мысленно уже много раз: он соберет гражданских в главном зале и он спокойно объяснит им, что происходит. Они поймут, что должны оставаться здесь, внутри горы Голубой Купол, и им возможно уже никогда не попасть домой. Потом он обучит их дисциплине и контролю, сплавит жесткие панцири с их мягкими, жиденькими гражданскими телами, научит их думать по–солдатски. И из этой неприступной крепости они будут отражать советских захватчиков до последнего дыхания и последней капли крови, потому что он любит Соединенные Штаты Америки и ни один человек не заставит его стоять на коленях и умолять.

– Полковник? – один из молодых техников оторвал взгляд от экрана радара на периметре. – Я вижу приближающийся автомобиль, похож на “Роумер”, идет к горе на довольно большой скорости.

Маклин подошел ближе, чтобы рассмотреть искорку, несущуюся вверх по горной дороге. “Роумер” двигался так быстро, что его пассажирам угрожала опасность врезаться прямо в Голубой Купол.

Все еще во власти Маклина было открыть въездные ворота и впустить “Роумер” внутрь, применив код, который опередит компьютерную систему запечатывания убежища. Он представил обезумевшую от страха семью в автомобиле, может быть семью из Айдахо Фоллс или из какой–нибудь другой деревушки у подножия горы. Человеческие жизни, думал Маклин, пытающиеся уйти от десятикратного сокращения численности. Он поглядел на телефон. Набрав свой номер карточки и сказал в трубку код, он заставит компьютер по чрезвычайной ситуации расцепить замок и открыть ворота. Сделав это, он спасет жизнь людей.

Он потянулся к телефону.

Но что–то внутри его шевельнулось; тяжелое, темное, невидимое, шевелящееся словно на дне доисторического болота.

– С–с–стоп! – Шепот Солдата–Тени был похож на шипение запала на динамите. – Подумай о еде! Больше ртов – меньше еды!

Маклин заколебался, пальцы на дюйм отползли от телефона. Больше ртов меньше еды! Дисциплина и контроль! Возьми себя в руки.

– Я должен впустить их! – услышал Маклин собственный голос, и другие в помещении управления уставились на него. – Не уговаривайте, мистер!

– “Не уговаривайте, мистер?” Больше ртов – меньше еды! И вам ведь известно, что бывает, когда человек голоден, не так ли?

– Да,– прошептал Маклин.

– Сэр? – спросил техник по радару.

– Дисциплина и контроль,– повторил Маклин невнятно.

– Полковник? – Уорнер сжал плечо Маклина.

Маклин дернулся, будто бы просыпаясь от кошмара. Он оглядел остальных, потом снова поглядел на телефон и медленно убрал руку. На мгновение он опять оказался на дне, опять в грязи и дерьме, во тьме, но теперь он снова был в порядке. Теперь он знал свое место. Точно. Дисциплина и контроль делали чудеса. Маклин рывком сбросил руку капитана Уорнера и сузившимися глазами стал наблюдать искорку на экране радара по периметру.

– Нет,– сказал он. – Нет. Они слишком опоздали. Слишком. Земляной Дом останется запечатанным.

И почувствовал гордость за такое мужественное решение. В Земляном Доме было больше трехсот человек, не считая офицеров и техников. Больше ртов – меньше еды. Он был уверен, что поступил правильно.

– Полковник Маклин! – позвал Ломбард, голос его осел. – Посмотрите сюда!

Полковник Маклин тут же подскочил к нему, уставившись в экран. Он увидел группу из четырех чудовищ, шедших в пределах радиуса действия радара, одно из них, казалось, шло медленнее остальных, и пока оно колебалось, те три, что шли быстрее, исчезли за горой Голубой Купол.

– Что происходит?

– Этот корпус сейчас на двадцати двух тысячах четыреста,– сказал Ломбард. – А несколько секунд назад он был на двадцати пяти тысячах. Думаю, он падает.

– Не может он падать. На сотню миль здесь нет ни одного военного объекта,– подскочил сержант Беккер.

– Проверьте еще раз,– приказал Маклин Ломбарду самым спокойным голосом, на какой был способен.

Стрелка радара поползла вокруг с устрашающей медлительностью.

– Двадцать тысяч двести, сэр. Возможно, сбой в системе наведения. Подлая, идет прямо к нам!

– Вот дерьмо! Определите мне место падения!

Развернули заделанную в пластик карту зоны вокруг горы Голубой Купол, и Ломбард стал делать расчеты с помощью компаса и проектора, высчитывая и пересчитывая углы и скорости. Руки его дрожали, и не один раз ему пришлось повторять вычисления снова. Наконец он сказал: – Он должен пройти над Голубым Куполом, сэр, но я не знаю данных о турбулентности над нами. По моим расчетам, он упадет здесь,– и он ткнул пальцем в точку примерно в десяти милях к западу от реки Литтл–Лост. Он посмотрел еще раз на экран. – Он уже на восемнадцати тысячах, сэр. Падает, как сломанная стрела.

Капитан Уорнер, “Медвежонок”, ухмыльнулся.

– Вот она, технология Ивана,– сказал он. – Все у них кое–как.

– Нет, сэр,– крутанулся к нему на кресле Ломбард. – Оно не русское. Это одно из наших.

В помещении установилась гнетущая тишина. Полковник Маклин нарушил ее, делая глубокий вдох.

– Ломбард, что, черт вас возьми, вы говорите?

– Она – наша,– повторил он. – Она двигалась на северо–запад, пока не вышла из–под контроля. Судя по размеру и скорости, думаю, что это Минитмен–3 с боеголовками Марк–12 или 12А.

– О, Господи,– прошептал Рэй Беккер, его красное лицо стало пепельно–серым.

Маклин впился в экран радара. Искорка от “беглеца” казалась растущей на глазах. Кишки у него свело судорогой, он–то знал, что случится, если Минитмен–3 с Марк–12А рассыплет свои боеголовки в любой точке в пределах пятидесяти миль от горы Голубой Купол; Марк–12А содержит три ядерные боеголовки по 335 килотонн, мощность достаточная, чтобы снести семьдесят пять Хиросим. Марк–12, несущая заряд из трех боеголовок по 170 килотонн, будет столь же разрушительным, но вдруг Маклин стал молиться, чтобы это был Марк–12, потому что может быть гора выдержит этот удар, не рассыпавшись на куски.

– Падает на шестнадцати тысячах, полковник.

Пять тысяч футов над Голубым Куполом. Он чувствовал, как другие смотрят на него в ожидании, окажется он глиной или железом. Сейчас ничего нельзя было сделать, осталось только молиться чтобы ракета упала как можно дальше от реки Литтл–Лост. Горькая улыбка скривила его рот. Сердце колотилось, но сознание было ясным. Дисциплина и контроль, думал он. Это то, что делает человека мужчиной.

Земляной Дом был сооружен здесь потому, что поблизости не было целей для советских ракет, а все официальные карты говорили, что все радиоактивные ветры будут идти на юг. Ни в каких самых диких фантазиях ему не приходило в голову, что Земляной Дом будет поражен американским оружием. Это несправедливо! – думал он и чуть не засмеялся. Нет, совершенно несправедливо!

– Тринадцать тысяч триста,– сказал Ломбард, голос у него был напряженным. Он поспешно сделал на карте еще одно вычисление, но не сказал, какой получил результат, и Маклин не спросил его. Маклин знал, что им выдержать чертовскую встряску, и подумал про трещины в потолках и стенах Земляного Дома, про те трещины и слабые, проваливающиеся места, о которых должны были позаботиться эти сукины братья Осли, прежде чем открывать это убежище. Маклин пристально смотрел на экран сощуренными глазами и надеялся про себя, чтобы братья Осли, прежде чем умереть, почувствовали, как на них самих поджаривается шкура.

– Двенадцать тысяч двести, полковник.

Шорр панически захныкал и подтянул коленки к груди; он уставился в пустоту, как будто уже видел в хрустальном шаре время, место и обстоятельства своей собственной смерти.

– Вот дерьмо,– сказал спокойно Уорнер. Он еще раз затянулся сигарой и раздавил ее в пепельнице. – Думаю, что нам нужно удобно приготовиться, а? Бедняг наверху раскидает как тряпичные куклы.

Он вжался в угол, уперевшись в пол руками и ногами.

Капрал Прадо снял наушники и уперся в стену, по его щекам катились бусинки пота. Беккер стоял рядом с Маклином, который смотрел на приближающуюся искру на радарном экране Ломбарда и считал секунды до взрыва.

– Одиннадцать тысяч двести,– плечи Ломбарда сгорбились.

– Она проходит мимо Голубого Купола! Проходит на северо–запад! Думаю, что ударит в реку! Пролетай, скотина, пролетай!

– Пролетай,– выдохнул Беккер.

– Пролетай,– сказал Прадо и зажмурил глаза. – Пролетай. Пролетай.

Искра исчезла с экрана.

– Мы потеряли его, полковник! Оно ушло из поля зрения локатора!

Маклин кивнул. Но ракета все еще падала к лесу возле реки Литтл–Лост, и Маклин продолжал счет.

Все услышали шум, похожий на отдаленный, слитный рев тысяч труб.

Наступила тишина.

Маклин сказал: – А вот теперь…

В следующее мгновение экран радара вспыхнул ярким светом, люди вокруг него закричали и закрыли глаза. Маклин на момент ослеп от вспышки, он понял, что радар на вершине Голубого Купола, наставленный в небо, был испепелен. Другие экраны радаров тоже засветились как зеленые солнца и вышли из строя сразу же вслед за вспышкой главного экрана. Трубный рев заполнил помещение, а пульты управления стали извергать снопы голубых искр, потому что вся проводка замкнулась.

– Держитесь! – заорал Маклин.

Полы и потолки затрясло, трещины молниями разбежались по потолку. Пыль и щебень посыпались в помещение, крупные камни стали градом валиться на пульты управления. Пол довольно сильно подпрыгнул, так что Маклин и Беккер упали на колени. Свет мигнул и отключился, но через несколько секунд включилось аварийное освещение и свет стал резче, ярче, отбрасывая более глубокие тени, чем прежде.

Потом был еще один слабый толчок и еще один дождь пыли и камней, а затем пол успокоился.

Волосы Маклина побелели от пыли, лицо тоже было в пыли, а кожа на лице ободрана. Но воздухоочистительная система гудела, и пыль уже всасывалась в стенные вентиляционные решетки.

– Все в порядке? – прокричал он, пытаясь очистить глаза от зеленой пелены, плавающей в глазных яблоках. Он услышал звуки кашля, а кто–то, он подумал, что это, должно быть, Шорр, всхлипывал.

– Все ли в порядке?

Все ответили ему, кроме Шорра и одного техника.

– Ну, пронесло! – сказал он. – Мы справились! Мы в порядке.

Он знал, что на верхних уровнях у гражданских наверняка есть поломанные кости, сотрясения мозга и шоковые состояния, и сейчас они наверно в панике, но свет горел, система очистки воздуха работала, а Земляной Дом не рассыпался как карточный домик в бурю. Пронесло! Теперь мы справимся! Часто моргая из–за зеленой пелены в глазах, он с усилием встал на ноги. Короткий, глухой лающий смех вырвался из его стиснутых зубов, а потом смех заполнил глотку, и он хохотал все громче и громче, потому что он был жив, а его крепость все еще стояла. Кровь его кипела и бурлила, как это было в жарких джунглях и на пересохших равнинах иностранных полей сражений; на тех огневых полях враг носил лик дьявола и не прятался за маской психиатров ВВС, налоговых инспекторов, заговорщических бывших жен и болтливых деловых партнеров. Он был полковником Джимбо Маклином, и он шел как тигр, худой и мускулистый, и рядом с ним, как всегда, был Солдат–Тень.

Он еще раз победил смерть и бесчестье. Он ощерился в улыбке, губы его были белы от пыли.

Но тут раздался звук, такой, как если бы гигантские руки разрывали огромное полотно ткани. Смех полковника Маклина оборвался.

Он протирал глаза, стараясь рассмотреть сквозь зеленую пелену, и наконец увидел, откуда шел этот звук.

Стена перед ним распадалась на тысячи мелких, соединяющихся друг с другом трещин. На ее верху, там, где она соединялась с потолком, громадная трещина разрасталась толчками, зигзагами, и потоки грязной, недобро пахнущей воды устремились вниз по стене, как кровь из чудовищной раны. Треск разрываемой ткани удвоился, утроился; он глянул под ноги и разглядел, что вторая трещина ползет через пол. Третья трещина змеилась по противоположной стене.

Он слышал, как что–то кричал Беккер, но голос искажался и доходил медленно, словно он слышал его в кошмарном сне. Глыбы камня летели сверху, разбивая в куски потолочные плиты перекрытия, и новые потоки воды устремлялись вниз. Маклин ощутил вонь канализации, а когда вода обдала его, он понял, что так оно и есть, где–то в системе канализации произошел разрыв труб, может быть неделю назад или даже месяцы, и вонючая масса, копившаяся не только под первым, верхнем, уровнем, но и между первым и вторым уровнями, в дальнейшем размывала неустойчивую перегруженную скалу, на которой держался весь этот кроличий садок Земляного Дома.

Пол вздыбился под таким углом, что Маклин оказался сброшенным. Каменные плиты терлись друг о друга с шумом мельничных жерновов, и когда зигзаги трещин соединялись друг с другом, потоки воды и камни каскадом падали с потолка.

Маклин споткнулся через Беккера и ударился об пол, он услышал вскрик Беккера, а когда повернулся посмотреть назад, то увидел, что Беккер валится вниз в пропасть, разверзнувшуюся в полу. Пальцы Беккера уцепились за ее край, но тут оба края резко с глухим стуком сошлись, и Маклин с ужасом увидел, как пальцы взлетели вверх, словно сосиски.

Все стены помещения яростно перемещались, будто в фантастической ярмарочной комнате смеха. Куски пола отрывались и падали вниз, оставляя после себя пустые чернеющие провалы. Шорр взвизгнул и отпрыгнул в сторону двери, перескочив дыру на своем пути, а когда он вырвался в коридор, Маклин увидел, что стены коридора также избороздили щели. Огромные каменные глыбы валились вниз. Шорр исчез в клубящейся пыли, издавая вопли. Коридор трясло и подбрасывало, пол взлетал вверх и вниз, будто стальные арматурные стержни стали резиновыми.

Повсюду, через стены, полы и потолки, слышались удары, как если бы безумный кузнец бил по наковальне, удары соединялись с шумом трущихся камней и лопанием арматур, подобно перетянутым гитарным струнам. Над всей этой какофонией в коридоре взвивался и утихал хоровой визг.

Маклин знал, что гражданские на верхних уровнях сейчас погибали, заваленные обломками. Он сел, съежившись, в угол посреди этого шума и хаоса, осознавая, что Земляной Дом разваливается на части под действием ударных волн от той ракеты–“беглеца”.

На него лилась вонючая вода. Поток пыли и щебня сыпался в коридор, и в нем могли быть искалеченные человеческие тела; этот завал перекрыл дверь в помещение управления. Кто–то, он подумал что это Уорнер, схватил его руку и стал поднимать его на ноги. Он слышал, как воет Ломбард, точно задавленная собака. Дисциплина и контроль! – подумал он. Дисциплина и контроль!

Свет погас. Воздушные вентиляторы издали последний смертельный выдох. И через мгновение пол под Маклином рухнул. Он упал и услышал собственный крик. Плечом он ударился о выступ скалы, а затем ударился о дно с силой, от которой у него дыхание остановилось и крик оборвался.

В кромешной мгле коридоры и помещения Земляного Дома перемешались друг с другом. Тела были зажаты и искалечены челюстями перемалывающих скал. Сверху падали каменные плиты, проламывающие расколотые полы. В секторах Земляного Дома, еще оставшихся не провалившимися, по колено текла зловонная жижа, и во тьме люди дрались насмерть друг с другом, чтобы вырваться наружу. Вопли, визг и мольбы к Богу сливались в адское звучание пандемониума, а ударные волны все еще продолжали дробить гору Голубой Купол, образовывая в ней каверны, размалывая несокрушимую крепость, вырезанную в ее чреве.

Глава 11. Привилегия

1 час 31 минута после полудня (восточное дневное время)

На борту воздушного командного пункта

Президент Соединенных Штатов, с глазами, запавшими в покрасневшие впадины землистого цвета, смотрел направо через овальное плексигласовое окно и видел под “Боингом Е–4B” взбаламученное море черных облаков. Желтые и оранжевые вспышки света мерцали на тридцать пять тысяч футов ниже самолета, и облака вскипали на остриях чудовищных молний. Самолет трясло, затягивало потоком на тысячу футов вниз, а затем, завывая всеми четырьмя реактивными двигателями, вновь пробивался к своей высоте. Небо приняло цвет грязи, солнце закрыли плотные клубящиеся облака. Эти облака, взметнувшиеся кверху на тридцать тысяч футов от поверхности земли, состояли из обломков человеческого существования: горящих деревьев, целых домов, частей зданий, кусков мостов, шоссейных дорог и железнодорожных рельсов, раскаленных добела. Предметы всплывали наверх, как гниющая растительность со дна черного пруда, а затем втягивались снова вниз, чтобы уступить место новой волне человеческого мусора.

Он не мог выдержать этого зрелища и не мог заставить себя перестать глядеть на него. Зачарованный этим ужасающим зрелищем как гипнозом, он смотрел, как голубые вспышки пиков молний прорывались сквозь облака. “Боинг” сотрясался, его валило на крыло, потом он с трудом взбирался вверх, выравнивался и поднимался, как на роликовой доске. Что–то огромное и пылающее проскочило мимо президентского иллюминатора, и ему показалось, что это часть поезда, заброшенного в воздух чудовищной взрывной волной и сверхмощными ураганными ветрами, воющими над обожженной землей, находящейся под самолетом.

Кто–то наклонился и задвинул президентское окно дымчатым стеклом. “Думаю, вам не стоит больше смотреть на это, сэр”.

Несколько секунд Президент пытался узнать человека, сидевшего в черном кожаном кресле напротив него. Ганс, подумал он. Министр Обороны Хэннен. Он огляделся, стараясь привести мысли в порядок. Он находится на борту “Боинга”, в котором располагался воздушный командный пункт системы управления вооруженными силами США, в своих апартаментах в хвосте самолета. Хэннен сидит перед ним, а через проход сидит человек в форме капитана секретной службы ВВС. Человек прям и широкоплеч, на его лице пара солнцезащитных очков, скрывающих глаза. На его правом запястье наручник, соединенный цепью с маленьким черным чемоданчиком, лежащим перед ним на крытом пластиком столе.

За дверью президентских апартаментов находился настоящий нервный узел, состоящий из радарных экранов, обрабатывающего данные компьютера и систем, которые должны обеспечивать связь с САК, НОРАД, командованием объединенными силами НАТО в Европе, а также со всеми военно–воздушными, военно–морскими базами и базами межконтинентальных баллистических ракет. Техники, обслуживавшие оборудование, прошли специальный отбор в разведуправлении Министерства Обороны, которое также отобрало и обучило человека с черным чемоданчиком. На борту самолета также находились офицеры разведуправления Министерства Обороны и несколько армейских и летных генералов, выполнявших секретные обязанности в командном пункте, в чью ответственность входило составление общей картины из донесений, поступавших из различных точек театра военных действий.

Реактивный лайнер кружил над Виржинией с 6:00 утра, а в 9:46 поступило первое взволнованное донесение из штаба ВМС: столкновение между специальными поисковыми истребительными силами и большой стаей советских ядерных подлодок к северу от Бермуд.

В соответствии с первым сообщением, советские подлодки запустили баллистические ракеты в 9:58, но более поздние сообщения показали, что командир американской подлодки запустил крылатую ракету, не имея на то надлежащего основания, тем более для столь напряженного момента. Теперь трудно было сказать, кто начал первым. Теперь это не имело уже никакого значения. Первый советский удар был нанесен по Вашингтону, федеральный округ Колумбия, три боеголовки вошли в Пентагон, четвертая попала в Капитолий, а пятая – в базу ВВС Эндрюс. В течение пары минут запущенные по Нью–Йорку ракеты разрушили Уолл–Стрит и Таймс–сквер.

Очередь быстро достигающих цели советских ракет подводного базирования прошлась по восточному побережью, а в это же время бомбардировщики B–1 летели к сердцу России, американские подлодки, окружившие Советский Союз, запускали свое оружие, а ракеты НАТО и Варшавского Договора визжали над Европой. Русские подлодки, находившиеся в засаде у западного побережья США, запустили ядерные боеголовки, поразившие Лос–Анджелес, Сан–Франциско, Сан–Диего, Сиэтл, Портланд, Феникс и Денвер, а затем русские разделяющиеся ядерные боеголовки на межконтинентальных баллистических ракетах, воистину чудовищные монстры, отправились в сторону Аляски и Северного полюса и в течение минут поразили базы ВВС и среднезападные ракетные установки и испепелили города в глубине континента. Омаха оказалась первой мишенью, а с ней и Штаб Стратегических ВВС. В 12:09 в наушниках оператора поступил последний искаженный сигнал от Северо–Американских ПВО: “Последние птички улетели”.

И с этим сообщением, означавшим, что несколько последних крылатых ракет или Минитмен–3 были запущены из тайных бункеров где–то в Западной Америке, остатки НОРАД тоже взлетели на воздух.

Хэннен был в наушниках, через которые к нему поступали донесения по мере их обработки. Президент наушники снял после того, как погибла НОРАД. Во рту у него был привкус пепла, и ему страшно было подумать о том черном чемоданчике, что располагался через проход от него.

Хэннен слушал отдаленные голоса командиров подлодок и пилотов бомбардировщиков, все еще охотившихся за мишенями или пытавшихся избежать поражения в быстрых яростных стычках на половине планеты. Морские силы обеих сторон были уничтожены, и теперь Западная Европа была меж огней наземных войск. Его внимание было приковано к далеким, призрачным голосам, плывшим по штормам атмосферных помех, потому что думать о чем–нибудь другом кроме работы в данный момент означало сойти с ума.

Его не зря звали Железный Ганс, он знал, что нельзя давать ослаблять себя воспоминаниям и жалости.

Атмосферные вихри подхватили воздушный командный пункт, его резко швырнуло вверх, а потом он стал снижаться с тошнотворной скоростью. Президента прижало к подлокотникам его кресла. Он знал, что больше не увидит ни жену, ни сына. Вашингтон стал лунным пейзажем с дымящимися руинами, в обуглившемся здании архива превратились в пепел и Декларация Независимости, и Конституция, в аду Библиотеки Конгресса уничтожены старания миллионов людей.

Ему хотелось плакать и кричать, но он был Президентом Соединенных Штатов. На его запонках была президентская печать. Ему вспомнилось, как из далекого прошлого, как он спрашивал Джуману, подойдет ли голубая в полоску рубашка к его светло–коричневому костюму. Он был не в состоянии выбрать галстук, потому что решение таких вопросов давалось ему с трудом. Он больше не мог думать, больше не мог что–нибудьвыработать: мозг его был как солончаковое болото. Джумана выбрала ему подходящий галстук и вставила запонки в рубашку. Потом он поцеловал ее и обнял сына, и люди из секретной службы отвезли его вместе с другими семьями персонала в подземное убежище.

Все это уничтожено, подумал он. О, Господи… все уничтожено!

Он открыл глаза и сдвинул шторку с окошка. Черные облака, пламенеющие красными и оранжевыми шарами, окружали самолет. Из их глубины выстреливали клочья огня и пробивались молниями вверх на тысячи футов выше лайнера.

Однажды,– подумал он,– нам понравилось играть с огнем.

– Сэр? – мягко спросил Хэннен. Он снял наушники. Лицо Президента было серым, рот сильно дрожал. Хэннен подумал, что Президента тошнило от виражей. – Вам плохо?

Безжизненные глаза шевельнулись на бледном лице.

– Я в порядке,– прошептал он и едва заметно улыбнулся.

Хэннен прислушался к голосам, доносившимся из наушников.

– Последний из B–1 только что сбит над Балтикой. Советы восемь минут назад разрушили Франкфурт, а шесть минут назад по Лондону был нанесен удар разделяющейся боеголовкой межконтинентальной баллистической ракеты,– пересказал он Президенту.

Тот сидел неподвижно, как каменный.

– Какова оценка потерь? – устало спросил он.

– Еще не поступила. Голоса настолько искажаются, что даже компьютеры не в состоянии разобраться в них из–за всех атмосферных помех.

– Мне всегда нравился Париж,– прошептал Президент. – Вы знаете, Джумана и я провели в Париже медовый месяц. Как в Париже?

– Не знаю. Из Франции еще ничего не поступало.

– А Китай?

– Пока молчание. Думаю, что китайцы терпеливо ждут.

Лайнер подпрыгнул и опять снизился. Двигатели выли в замусоренном воздухе, борясь за высоту. Отражение голубой молнии мелькнуло на лице Президента.

– Ну, что ж,– сказал он. – Вот мы сейчас здесь. И куда мы отсюда отправимся?

Хэннен хотел было начать отвечать, но так и не нашел, что сказать. У него перехватило горло. Он потянулся, чтобы опять закрыть окно, но Президент твердо сказал:

– Не надо. Оставьте. Я хочу видеть.

Голова его медленно повернулась к Хэннену.

– Все кончилось, не так ли?

Хэннен кивнул.

– Сколько миллионов уже мертвы, Ганс?

– Не знаю, сэр. Я бы не беспокоился…

– Не опекайте меня,– неожиданно закричал Президент так громко, что даже суровый капитан ВВС подскочил. – Я задал вам вопрос и жду на него ответа: точную оценку, прикидку, все, что угодно! Вы слушали донесения. Скажите мне!

– В северном полушарии,– начал, дрожа, Министр Обороны, его железное лицо стало расплываться, как дешевая пластмасса. – Я бы оценил… между тремястами и пятьюстами пятьюдесятью. Миллионов.

Глаза Президента закрылись.

– А сколько умрут за неделю, считая с сегодняшнего дня? За месяц? За шесть месяцев?

– Возможно… еще двести миллионов за следующий месяц, от ран и радиации. А после этого… никто, кроме Бога, не знает.

– Бога,– повторил Президент. Слеза пробилась и скатилась по щеке. – Бог сейчас смотрит на меня, Ганс. Я чувствую, что он смотрит на меня. Он знает, что я погубил мир. Я… Я погубил мир.

Он закрыл лицо руками и застонал. Америка пропала,– подумал он. Исчезла.

– О,– всхлипнул он. – О… нет!

– Думаю, что пора, сэр. – Голос Хэннена был почти нежным.

Президент поднял глаза. Его мокрые остекленевшие глаза повернулись к черному чемоданчику через проход. Он отвел снова взгляд и стал смотреть наружу. “Как много людей могло остаться в живых после такого опустошения?” – мучил его вопрос. Нет, лучше было спросить: “Как много людей хотели бы после этого остаться в живых?” Потому что в своих докладах и исследованиях на военную тему ему было ясно одно: сотни миллионов погибших в первые часы будут счастливцами. Это те, кто останутся в живых, будут страдать от тысяч видов проклятия.

Я все еще Президент Соединенных Штатов,– сказал он себе. Да. И мне все еще остается принять еще одно бесповоротное решение.

Лайнер задрожал, как будто ехал по булыжной мостовой. На несколько секунд он зарылся в черные облака и во тьме свет вспышек и шаровых молний врывался в окна. Потом он переменил курс и продолжил кружение, уклоняясь от черных столбов.

Он подумал о жене и сыне. Пропали. Подумал о Вашингтоне и Белом Доме. Пропали. О Нью–Йорк–Сити и Бостоне. Пропали. Подумал о лесах и шоссейных дорогах на земле под собой, подумал о лугах и прериях и пляжах. Пропало, все пропало.

– Давайте, давайте все же приступим.

Хэннен с щелчком открыл подлокотник кресла и выдвинул маленький пульт управления. Нажав кнопку, включил связь между апартаментами и пультом пилота, потом набрал свое кодовое имя и повторил координаты нового курса. Лайнер сделал вираж и полетел вглубь континента, удаляясь от руин Вашингтона.

– Мы будем в зоне приема через пятнадцать минут,– сказал он.

– Не… помолитесь ли вы со мной? – прошептал Президент, и оба они склонили головы.

Когда закончили молитву, Хэннен сказал:

– Капитан? Теперь мы готовы,– и уступил свое место офицеру с чемоданчиком.

Человек сел напротив Президента и положил чемоданчик на колени. Он отомкнул наручник маленьким лазером, напоминавшим карманный фонарик. Потом достал запечатанный конверт из внутреннего кармана мундира и разорвал его, чтобы извлечь маленький золотой ключ. Он вставил ключ в один из двух замков чемоданчика и повернул направо. Замок разомкнулся с тонким звуком включающегося экрана. Офицер повернул чемоданчик замком к Президенту, который так же вынул из кармана пиджака запечатанный конверт, разорвал его и вынул оттуда серебряный ключ. Он вставил его во второй замок, повернул его налево, и снова послышался тонкий звук, слегка отличный от первого.

Капитан ВВС поднял крышку чемоданчика.

Внутри была маленькая компьютерная клавиатура с плоским дисплеем, который установился вертикально, как только крышка открылась. В нижней части клавиатуры были три кружка: зеленый, желтый и красный. Зеленый кружок начал светиться.

Рядом с президентским креслом, прикрепленная к штирборту лайнера, выступавшему из–под окна, висела маленькая черная коробка с двумя кабелями, зеленым и красным, аккуратно уложенными в нее. Президент размотал кабели, медленно и осторожно; на их концах были разъемы, которые он вставил в соответствующие разъемы сбоку компьютерной клавиатуры. Черный кабель соединил теперь клавиатуру с вытяжной антенной длиной в пять миль, тянувшейся за лайнером.

Президент колебался всего несколько секунд. Решение принято.

Он отстучал на клавишах свой опознавательный код из трех букв.

На дисплее компьютера появилась надпись: Здравствуйте, господин Президент.

Он откинулся назад в ожидании, в углу рта билась жилка.

Хэннен поглядел на часы:

– Мы в зоне, сэр.

Медленно, отчетливо Президент отстучал: Вот Белладонна, Владычица Скал, Владычица обстоятельств.

Компьютер ответил: Вот человек с тремя опорами, вот Колесо.

Лайнер сделал горку и заметался. Что–то проскребло по борту самолета, как будто ногтем по школьной доске.

Президент отстучал: А вот одноглазый купец, эта карта…

– …Пустая – то, что купец несет за спиной,– ответил компьютер.

От меня это скрыто,– отстучал Президент.

Засветился желтый круг.

Президент сделал глубокий вдох, как будто перед прыжком в темную, бездонную воду.

Он отстучал: Но я не вижу Повешенного.

Ваша смерть от воды,– пришел ответ.

Засветился красный круг. Дисплей сразу же стал чистым.

Затем компьютер доложил:

– Когти выпущены, сэр. Десять секунд, чтобы отменить.

– Боже, прости меня,– прошептал Президент, его палец потянулся к клавише “N”.

– Иисус! – неожиданно проговорил капитан ВВС. Он смотрел в окно, рот его широко открылся.

Президент посмотрел.

Сквозь смерч горящих домов и кусков изломанных предметов, страшное видение метнулось как метеор вверх, к воздушному командному пункту. Целых две драгоценных секунды понадобилось Президенту, чтобы разобрать, что это было: разбитый, искалеченный автобус “Грейхаунд” с пылающими колесами, из разбитых окон и лобового стекла которого свешивались обугленные трупы.

Над лобовым стеклом вместо названия пункта назначения была табличка: “Заказной”.

Пилот наверное увидел его в то же самое время, потому что моторы заревели, ускоренные до предела, а нос задрался так резко, что сила ускорения вдавила Президента в кресло, как будто он висел полтысячи фунтов. Компьютерная клавиатура и чемоданчик сорвались с колен капитана, обе вилки выскочили из розеток, чемоданчик упал в проход, заскользил по нему и застрял под другим креслом. Президент увидел, как автобус завалился набок, тела посыпались из окон. Они падали, как горящие листья. И тут автобус ударил по крылу и штирборту с такой силой, что двигатель на консоли взорвался.

Половина крыла была грубо вырвана, второй двигатель у штирборта стал выбрасывать языки пламени как рождественская свеча. Куски развалившегося от удара “Грейхаунда” попадали в воздушную воронку и, засосанные ею, исчезли из вида.

Искалеченный воздушный командный пункт стал заваливаться на крыло, два оставшихся мотора дрожали от напряжения, готовые сорваться с креплений. Президент услышал собственный вскрик. Лайнер потерял управление и снизился на пять тысяч футов, пока пилот пытался справиться с тягами и рулями. Восходящий поток подхватил его и забросил на тысячу футов вверх, а затем тот с воем стал падать с десяти тысяч футов вниз. Лайнер завращался из–за обломанности одного крыла и наконец под острым углом понесся к изувеченной земле.

С места его падения взметнулось черное облако, и Президента Соединенных Штатов не стало.

Часть третья Бегство к дому

Глава 12. Мы пляшем перед кактусом

– Я в аду! – истерически думала Сестра Ужас. Я мертвая и с грешниками горю в аду!

Еще одна волна нестерпимой боли охватила ее.

– Иисус, помоги! – пыталась крикнуть она, но смогла издать только хриплый звериный стон. Она всхлипывала, стиснув зубы, пока боль не отступила. Она лежала в полной тьме и думала, что слышит вопли горящих грешников в дальних глубинах ада – слабые, страшные завывания и визг, наплывавшие на нее как серая вонь, испарения и запах горелой кожи, которые привели ее в сознание.

– Дорогой Иисус, спаси меня от ада! – молила она. Не дай мне вечно гореть заживо!

Страшная боль вернулась, грызла ее. Она свернулась калачиком, вонючая вода брызгала ей в лицо, била в нос. Она плевалась, визжала и вдыхала кислый парной воздух.

Вода,– думала она. – Вода. Я лежу в воде.

И в ее лихорадочном сознании стали разгораться воспоминания, как угольки на дне жаровни.

Она села, тело ее было избито и вздуто, а когда она поднесла руку к лицу, волдыри на ее щеках и лбу лопнули, истекая жидкостью.

– Я не в аду,– сорванным голосом проговорила она. – Я не мертвая… пока.

Тут она вспомнила, где находится, но не могла понять, что произошло или откуда пришел огонь.

– Я не мертвая,– повторила она, теперь громче. Она услышала, как голос ее эхом отозвался в туннеле, и заорала: – Я не мертвая! – треснувшими и в волдырях губами.

Непереносимая боль все еще терзала ее тело. В один момент ее ломало от жара, а в следующий трясло от холода; она измучилась, очень измучилась, ей хотелось опять лечь в воду и уснуть, но она боялась, что, если ляжет, то может не проснуться. Она нагнулась, ища в темноте свою брезентовую сумку, и несколько секунд была в панике, не находя ее. Потом ее руки наткнулись на обуглившийся и пропитавшийся водой брезент, и она подтащила ее к себе, крепко прижала, как ребенка.

Сестра Ужас попыталась встать. Почти тут же ноги ее подкосились, и она уселась в воде, пережидая боль и стараясь собраться с силами. Волдыри у нее на лице стали опять подсыхать, стягивая лицо в маску. Она подняла руку, ощупывая лоб, а потом волосы. Кепочка исчезла, волосы были как пересохшая трава на изнемогшей от жары лужайке, все лето росшая без единой капли дождя.

– Я обгорела до лысины! – подумала она, и из ее горла вырвался полусмех, полурыдание. Еще несколько волдырей лопнули на ее голове, и она быстро убрала руку, чтобы больше ничего не знать. Она попыталась встать еще раз, и в этот раз это ей удалось.

Она коснулась рукой поверхности пола туннеля, на уровне чуть выше ее живота. Она собиралась сильным рывком выскочить отсюда. Плечи у нее все еще ныли от усилий, с которыми она отрывала решетку, но боль эта не шла ни в какое сравнение со страданиями от волдырей на коже. Сестра Ужас закинула сумку наверх, все равно раньше или позже ей придется выкарабкаться отсюда и взять ее. Она уперлась ладонями в бетон и напряглась, чтобы оттолкнулся, но силы покинули ее, и она стояла, размышляя, что если кто–то из обслуживающего персонала прошел бы здесь через год или два, то мог бы найти скелет на том месте, где была живая женщина.

Она оттолкнулась. Напрягшиеся мышцы плеч заныли от боли, а один локоть вот–вот подломится. Но когда она стала сползать обратно в дыру, ей удалось поставить колено на ее край, потом другое. Волдыри на руках и ногах лопнули с легким звуком разрывания чего–то водянистого. Она по–лягушачьи вскарабкалась на край и легла животом на пол туннеля, голова у нее кружилась, она тяжело дышала, руки по–прежнему сжимали сумку.

Вставай,– подумала она. – Двигайся, ты, кусок дерьма, или ты умрешь здесь.

Она встала, держа словно щит перед собой сумку, и пошла, спотыкаясь, в темноте, с ногами как деревянные чурки, несколько раз она падала, спотыкаясь об обломки и сорванные кабели. Но она останавливалась только чтобы перевести дыхание и переждать боль, а потом опять вставала на ноги и продолжала идти.

Она натолкнулась на лестницу и стала взбираться по ней, но лестничная клетка была забита кабелями, обломками бетона и кусками труб, она вернулась в туннель и продолжала идти в поисках выхода наружу. В некоторых местах воздух был накален и нечем было дышать, и она резкими выдохами экономила воздух в легких.

Она ощупью шла по тоннелю, наталкиваясь на перемолоченные завалы, ей приходилось менять направление, она находила другие лестницы, которые вели наверх к заблокированным лестничным клеткам или к люкам, крышки которых нельзя было поднять. Мысли ее метались в разные стороны, как звери в клетке.

– Еще один шаг, и постоять на месте,– говорила она себе. – Один шаг, а потом еще один, и ты дойдешь туда, куда тебе нужно.

Волдыри на лице, руках и ногах лопались от ее усилий. Она останавливалась и на некоторое время садилась чтобы передохнуть, в легких у нее свистело от тяжелого воздуха. Не было ни шума поездов метро или автомобилей, ни криков горящих грешников.

– Что–то страшное случилось там,– подумала она. – Ни Царство Божие, ни Второе Пришествие – но что–то страшное.

Сестра Ужас заставила себя идти. Один шаг и постоять, один шаг, а потом еще один.

Она нашла еще одну лестницу и поглядела наверх. На высоте около двадцати футов, наверху лестничной клетки, был виден полусвет сумрачного месяца. Она вскарабкалась наверх, пока не поднялась настолько, что коснулась крышки люка, соскочившей на два дюйма в сторону со своего гнезда от той же ударной волны, которая сотрясла туннель. Она просунула пальцы руки между железом и бетоном и сдвинула крышку с места.

Свет был цвета высохшей крови и такой мутный, как будто просачивался сквозь несколько слоев тончайшей кисеи. И все же ей пришлось зажмурить глаза, прежде чем она привыкла к нему.

Она смотрела в небо, но небо, какого она раньше никогда не видела; над Манхеттеном клубились грязно–коричневые облака, и из них выскакивали вспышки голубых молний. Горячий горький ветер с силой бил ей в лицо, почти отрывая ее от лестницы. В отдалении слышались раскаты грома, но грома, сильно отличающегося от того, что она когда–либо слышала, он гремел так, будто кувалдой молотили по железу. Ветер издавал воющие звуки, врывался в люк и толкал ее вниз, но она напряглась и вместе с сумкой пролезла через последние две ступени и выползла в мир снаружи.

Ветер швырнул ей в лицо тучи пыли, на несколько секунд она ослепла. Когда зрение прояснилось, она увидела, что вылезла из туннеля куда–то, что выглядело как свалка утильсырья.

Вокруг нее были раздавленные остовы автомобилей, такси и грузовиков, некоторые из них сплавились воедино, так что образовали причудливые скульптуры из металла. Покрышки на некоторых машинах еще дымились, а другие расплылись в черные лужи. В мостовых были разверстые щели, некоторые в пять–шесть футов шириной, из многих щелей вырывались клубы пара или струи воды, похожие на действующие гейзеры. Она оглядела вокруг, изумленная и непонимающая, глаза сощурились от пыльного ветра. В нескольких местах земля провалилась, в других вздымались холмы из обломков, миниатюрные Эвересты из металла, камней и стекла. Между ними гудели и метались ветры, они крутились и взметались среди остатков зданий, многие из которых были разломаны на части, обнажив металлические скелеты, в свою очередь искореженные и разорванные, как если бы были соломенными.

Завесы густого дыма исходили от горящих зданий и куч обломков и колыхались в порывах ветра, а из черных глубин клубящихся плотных облаков к земле устремлялись молнии. Она не видела солнца, даже не могла сказать, где оно может быть, за каким из вихрящихся на небе облаками. Она поискала “Эмпайр Стейт Билдинг”, но небоскребов вообще не было; все верхние этажи зданий, насколько она могла видеть, были снесены, хотя она и не могла бы увидеть, стоит ли “Эмпайр Стейт” или нет из–за дыма и пыли. Теперь это был не Манхеттен, а перекопанная свалка утильсырья из холмов обломков и дымящихся расщелин.

– Суд Божий,– подумала она. – Бог поразил город зла, смел всех грешников навечно в адское пламя!

Внутри ее зародился безумный хохот, и когда она подняла свое лицо к облакам цвета грязи, жидкость из лопающихся волдырей хлынула по ее щекам.

Стрела молнии ударила в искореженный каркас ближнего здания, и в воздухе в безумном танце заметались искры. Над вершиной огромного холма из обломков Сестра Ужас вдалеке увидела столб смерча, и еще один закручивался справа. А выше в облаках подпрыгивали огненно–красные шаровые молнии, похожие на шары пламени в руках жонглера.

Все пропало и разрушено,– подумала она. Конец света. Хвала Богу! Хвала благословенному Иисусу! Конец света, и все грешники горят в…

Она хлопнула себя руками по голове и вскрикнула. Что–то в ее мозгу разбилось, как зеркало в комнате смеха, служившее только для того, чтобы отражать искаженный мир, и когда осколки зеркала комнаты смеха осыпались, за ним обнажились другие образы: она увидела себя молодой, гораздо более симпатичной женщиной, толкающей тележку вдоль торгового ряда, пригородный кирпичный домик с зеленым двориком и припаркованным грузовичком; городок с главной улицей и статуей на площади; лица, некоторые смутные и неразличимые, другие едва вспоминающиеся; затем голубые вспышки молний, и дождь, и демон в желтом дождевике, наклоняющийся и говорящий: – Дайте ее мне, леди. Просто дайте ее мне сейчас…

Все пропало и разрушено. Суд Божий! Хвала Иисусу!

Просто дайте ее мне сейчас…

Нет, подумала она. Нет!

Все пропало, все разрушено! Все грешники горят в аду!

Нет! Нет! Нет!

И тут она раскрыла рот и зарыдала, потому что все пропало и разрушено, все в огне и руинах, и в этот самый момент до нее дошло, что Бог Созидающий не может разрушить свое творение одной спичкой, как неразумное дитя в порыве гнева. Это не было ни Судным Днем, ни Царствием Божиим, ни Вторым Пришествием, это не могло иметь ничего общего с Богом; это явно было злобным уничтожением без смысла, без цели, без разума.

Первый раз с того момента, как она выкарабкалась из люка, Сестра Ужас посмотрела на свои покрытые волдырями ладони и руки, на порванную в клочья одежду. Кожу у нее саднило от красных ожогов, под набухшими волдырями скопилась желтая жидкость. Сумка ее едва держалась на брезентовых ремнях, через прожженные дыры вываливались ее вещички. И потом вокруг себя в просеках дыма и пыли она увидела то, что в первый момент не могла видеть: лежащие на земле обугленные предметы, которые весьма смутно могли быть опознаны как человеческие останки. Куча из них лежала почти перед ней, будто кто–то смел их в одно место, как кучку угольной мелочи. Они заполняли улицу, наполовину высовывались наружу или залезали в раздавленные автомобили и такси; один из них свернулся возле велосипеда, другой валялся с жутко оскаленными белыми зубами на бесформенном лице. Вокруг их лежали сотни, их кости были сплавлены в картину сюрреалистического ужаса.

Сверкнула молния, а ветер в ушах Сестры Ужас завывал зловещим голосом смерти.

Она побежала.

Ветер хлестал ее по лицу, слепя дымом, пылью и пеплом. Она пригибала голову, взбираясь по склону холма из обломков, и тут поняла, что оставила свою сумку, но не могла решиться пойти назад, в эту долину мертвых.

Она перескакивала через завалы, от ее ног вниз срывались лавины обломков – смятые телевизоры и стереоприемники, спекшиеся куски компьютеров, радио, обгоревшие мужские костюмы и женские изысканные туалеты, обломки красивой мебели, обуглившиеся книги, антикварное серебро, превратившееся в слитки метала. И повсюду было много развороченных автомобилей и тел, погребенных в катастрофе – сотни тел и обугленных кусков плоти, рук и ног, торчащих из завалов, как будто это был универмаг манекенов. Она взобралась на вершину холма, где дул такой свирепый горячий ветер, что ей пришлось опуститься на колени, иначе бы он сбросил ее. Глядя по сторонам, она увидела весь размах катастрофы: на севере от Центрального Парка осталось несколько деревьев, пожары были на протяжении всего того, что было когда–то Восьмой Авеню, похожие на кроваво–красные рубины за занавесью дыма; на востоке не было ни признака Рокфеллер–Центра или вокзала Грэнд–Централ, только обвалившиеся конструкции, торчащие как гнилые зубы какой–то разбитой челюсти; на юге также исчез небоскреб “Эмпайр Стейт” и воронка смерча танцевала на месте Уолл Стрит; на западе груды сплошных завалов шли до самой реки Гудзон.

Панорама разрушения производила впечатление апофеоза ужаса и вызвала у нее оцепенение, потому что ее сознание достигло границ восприятия и было в шоке, когда все стало восприниматься так же, как и фанерные фигурки из представлений, виденных в детстве: Джетсоны, Гекльбери Хаунд, Майти Маус и Три Поросенка. Она съежилась на вершине холма под порывами воющего ветра и невидящим взором смотрела на руины, на губах ее застыла слабая улыбка, единственная здравая мысль билась в ее мозгу: – О Иисус, что же случилось с этим волшебным уголком?

И ответом было: – Все пропало, все уничтожено.

– Вставай,– сказала она себе, ветер сдул эти слова с ее губ. – Вставай. Ты что, собираешься оставаться здесь? Здесь нельзя оставаться! Вставай! Иди по одному шажку. Один шаг, а потом еще один, и ты придешь, куда тебе нужно.

Но прошло много времени, прежде чем она опять смогла идти, и она, спотыкаясь, побрела как старуха вниз по другому склону холма из обломков, бормоча про себя.

Она не знала, куда идет, да и не особенно беспокоилась об этом. Молнии стали сверкать все чаще, землю потряс удар грома; черный, противный моросящий дождь посыпался из облаков, сильный ветер иголками колол ей лицо.

Сестра Ужас, спотыкаясь, брела от одного холма к другому. Вдали почудился женский вскрик, и она отозвалась, но ответа не было. Дождь полил сильнее, и ветер бил по лицу.

И тут, она не знала, сколько времени прошло, она подошла к краю завала и остановилась около смятых остатков желтого такси. Возле нее был уличный указатель, согнутый почти в узел, и на нем было написано: Сорок Вторая улица. Из всех зданий улицы осталось стоять только одно.

Кассовая будка кинотеатра “Эмпайр Стейт” все еще мигала огнями, рекламируя “Лики смерти, часть 4” и “Мондо Бизарро”.

По всем сторонам от кинотеатра здания превратились в выгоревшие каркасы, но сам кинотеатр нисколько не пострадал. Она вспомнила, как проходила мимо этого театра предыдущей ночью и как ее зверски столкнули на мостовую. Между ней и кинотеатром плавала дымка, и ей показалось, что через секунду кинотеатр исчезнет, как мираж, но когда дымку сдуло, кинотеатр остался стоять на месте, и на будке продолжала вспыхивать реклама.

Отвернись, сказала она себе. Убирайся отсюда к чертям!

Но все же сделала шаг по направлению к нему, а затем еще шаг, и пришла потом туда, куда вовсе не хотела. Она стояла перед дверями кинотеатра и чуяла запах попкорна с маслом, тянувшийся из него.

Нет! – подумала она. Это невозможно.

Но это оказалось так же возможно, как в считанные часы превратить Нью–Йорк в сметенную смерчем свалку на пустыре. Глядя на двери кинотеатра, Сестра Ужас осознала, что правила в этом мире неожиданно и круто изменились под действием силы, которую она была еще не в состоянии понимать.

Я схожу с ума, сказала она себе.

Но кинотеатр был реальностью, так же как и запах попкорна с маслом. Она сунулась в билетную кассу, но там было пусто; тогда она собралась с силами, подержалась за распятие, висевшими на цепочке у нее на шее, и вошла в двери.

За стойкой контролера никого не было, но Сестра Ужас слышала, как шло кино в зале за выцветшим красным занавесом: раздался скрипучий грохот автомобильной катастрофы, и затем выразительный голос диктора:

– А вот перед вашими глазами результат столкновения на скорости шестьдесят миль в час.

Сестра Ужас прошла за стойку, стащила пару плиток шоколада и уже было собралась съесть одну из них, как вдруг услышала звериное рычание.

Звук усиливался, переходя в человеческий хохот. Но в нем Сестре Ужас послышался визг тормозов на скользком от дождя шоссе и детский пронзительный, разрывающий сердце крик: “Мамочка!”

Она зажала ладонями уши, пока детский крик не исчез, и стояла до тех пор, пока не ушел из памяти его отзвук.

Смех пропал тоже, но тот, кто смеялся, кем бы он ни был, сидел там и смотрел кино посреди уничтоженного города.

Она откусила полплитки шоколада, прожевала и проглотила ее. За занавесом диктор рассказывал об изнасилованиях и убийствах с холодной медицинской дотошностью. Экран был ей не виден. Она съела вторую половину плитки шоколада и облизала пальцы.

Если этот ужасный смех раздастся опять,– подумала она,– она сойдет с ума, но ей нужно видеть того, кто так смеется.

Она подошла к занавесу и медленно, очень медленно отодвинула его.

На экране было окровавленное мертвое лицо молодой женщины, но это зрелище больше не в силах было испугать Сестру Ужас. Она видела профиль головы, кто–то сидел в переднем ряду, лицо его было повернуто вверх к экрану.

Все остальные места пустовали. Сестра Ужас вперилась взглядом в эту голову, лица она не видела и не хотела видеть, потому что кто бы или что бы это ни было, оно не могло быть человеческим.

Голова неожиданно повернулась к ней.

Сестра Ужас отпрянула. Ноги ее были готовы бежать, но она не дала им сделать это. Фигура на переднем ряду рассматривала ее, а фильм продолжал показывать крупным планом лежащие на столе вскрытые трупы погибших людей. И тут фигура встала со своего места, и Сестра Ужас услышала, как под его подошвами хрустнул попкорн.

Бежать! – мысленно закричала она. Сматываться отсюда!

Но она осталась на месте, и фигура остановилась, не доходя до того места, где свет из–за стойки контролера мог бы осветить лицо.

– Вы вся обгорели. – Голос был мягким и приятным, и принадлежал молодому человеку.

Он был худ и высок, около шести футов и четырех или пяти дюймов, одет в пару темно–зеленых брюк цвета хаки и желтую рубашку с короткими рукавами. На ногах начищенные военные ботинки.

– Я полагаю, там, снаружи, уже все закончилось, не так ли?

– Все пропало,– пробормотала она. – Все уничтожено.

Она ощутила сырой холодок, тот же самый, как тогда, прошлой ночью перед кинотеатром, а потом он исчез. Она не смогла уловить ни малейшей тени выражения на лице человека, а затем ей показалось, что он улыбнулся, но это была страшная улыбка: его рот был не на том месте, где должен был быть.

– Я думаю, что все… мертвы,– сказала она ему.

– Не все,– поправил он. – Вы же не мертвы, не правда ли? И думаю, что там, снаружи, есть еще и другие, еще живые. Вероятно, прячутся где–нибудь. В ожидании смерти. Хотя долго им ждать не придется. Вам тоже.

– Я еще не мертвая,– сказала она.

– Вы еще успеете стать ей. – Грудь его поднялась, когда он делал глубокий вдох. – Понюхайте воздух. Он ведь сладковат?

Сестра Ужас начала делать шаг назад. Человек сказал почти приятно: Нет,– и она остановилась, как будто самым важным, единственной важной вещью в мире, было подчиниться.

– Сейчас будут мои самые любимые кадры. – Он кивком указал на экран, где из здания били языки пламени и на носилках лежали изувеченные тела.

– Вот я! Стою у автомобиля! Ну, я бы не сказал, что это был продолжительный кадр!

Его внимание вернулось к ней.

– О,– мягко сказал он. – Мне нравится ваше ожерелье,– бледная рука с длинными тонкими пальцами скользнула к ее шее.

Она хотела съежится, потому что не могла вынести, чтобы эта рука касалась ее, но этот голос загипнотизировал ее, он эхом звучал в ее сознании. Она содрогнулась, когда холодные пальцы коснулись распятия. Он потянул его, но и распятие и цепочка припечатались к ее коже.

– Оно приварилось,– сказал человек. – Мы это поправим. – Быстрым движением руки он сорвал распятие и цепочку, содрав при этом кожу Сестры. Ужасная боль пронзила ее, как электрический разряд, но одновременно и освободила ее сознание от послушности его командам, и мысли прояснились. Жгучие слезы прокатились по ее щекам.

Человек держал руку ладонью вверх, распятие и цепочка подрагивали перед лицом Сестры Ужас. Он стал напевать голосом маленького мальчика:

– Мы пляшем перед кактусом, кактусом, кактусом…

Его ладонь воспламенилась, языки огня поднялись от пальцев. Когда ладонь покрылась огнем как перчаткой, распятие и цепочка стали плавится, закапали на пол.

– Мы пляшем перед кактусом в пять часов утра!

Сестра Ужас глядела в его лицо. При свете от охваченной пламенем ладони она видела, как меняются его кости, оплывают щеки и губы, на поверхности без глазниц появляются глаза различных оттенков.

Последняя капля расплавленного металла упала на пол. Через подбородок человека прорезался рот, похожий на рану с кровоточащими краями. Рот ухмыльнулся. – Бежать домой,– шептал он.

Фильм прекратился, пламя побежало по экрану. Красный занавес, за который все еще держалось Сестра Ужас, охватило пламя, и она вскрикнула и отбросила от него руки. Волна удушающего жара заполнила кинотеатр, стены занялись.

– Тик–тик, тик–так,– говорил голос человека, в веселом песенном ритме.И время не остановить.

Потолок осветился и вспучился. Сестра Ужас закрыла голову руками и метнулась назад сквозь охваченный огнем занавес, когда он двинулся к ней. Ручейки шоколада стекали со стойки контроллера. Она подбежала к двери, а нечто за ее спиной визжало:

– Убегай! Убегай, ты, свинья!

Она успела пробежать три шага, как дверь за ее спиной превратилась в огненный щит, и тогда она побежала как сумасшедшая по руинам Сорок Второй, а когда осмелилась оглянуться, то увидела, что пламя бушевало по всему кинотеатру, крышу его сорвало будто бы чьей–то чудовищной рукой.

Она бросилась на землю под защиту развалин, когда дождь стекла и кирпичей посыпался на нее. В несколько секунд все было кончено, но Сестра Ужас продолжала лежать, съежившись, дрожа от страха, пока не упал последний кирпич. Потом высунулась из укрытия.

Теперь руины кинотеатра не отличались от других кучек пепла. Кинотеатр пропал, и то же случилось, к счастью, с тем нечто с огненной ладонью.

Она пощупала разодранное до мяса кольцо, охватывавшее ее шею, и пальцы ее намокли в крови. Несколько секунд потребовалось ей, чтобы понять, что распятие и цепочка действительно исчезли. Она не помнила, откуда они к ней попали, но они были тем, чем она гордилась. Она считала, что они защищают ее, и теперь чувствовала себя обнаженной и беззащитной.

Она поняла, что смотрела в лицо Зла там, в дешевом кинотеатре.

Черный дождь лил все сильнее. Сестра Ужас свернулась в клубок, прижала руки к кровоточащей шее, закрыла глаза и стала молить о смерти.

Она поняла, что Христос не прилетит на летающей тарелке. Судный День привел к уничтожению невинных в том же огне, что и грешников, и Царствие Божие – это мечта психов. И из ее горла вылетело рыдание, порожденное душевной мукой. Она молилась. Пожалуйста, Иисус, возьми меня домой, пожалуйста, прямо сейчас, в эту минуту, пожалуйста, пожалуйста…

Но когда она открыла глаза, черный дождь продолжался. Ветер усиливался, и теперь он нес зимний холод. Она промокла, ее тошнило, зубы стучали.

Измученная, она села. Иисус сегодня не появится. Она решила, что умрет позже. Не было смысла по–дурацки лежать здесь, на дожде.

Один шаг, подумала она. Один шаг, и потом еще один, и ты попадешь туда, куда идешь.

Куда именно – она не знала, но с этого момента ей нужно быть очень осторожной, потому что зло имеет не одно лицо, и лица его могут незаметно скрываться повсюду. Повсюду. Правила изменились. Земля Обетованная – это свалка, а сам Ад пробился на поверхность Земли.

У нее не было никакого представления, какова причина такого разрушения, но ей пришла на ум ужасная догадка – а что если повсюду так, как здесь? Она отбросила эту мысль прежде чем она внедрилась в сознание, и с усилием встала на ноги.

Ветер не давал ей идти. Дождь хлестал так, что ей ничего не было видно даже в четырех футах от нее. Она решила идти туда, где, по ее представлениям, был север, потому что в Центральном Парке могло сохраниться хотя бы одно дерево, чтобы отдохнуть под ним.

Она наклонилась вперед наперекор стихиям и сделала один шаг.

Глава 13. Еще не трое

– Дом завалился, мама! – вопил Джош Хатчинс, пытаясь освободиться от грязи, щебня и обломков досок, навалившихся на его спину. – Подлый смерч! – Его мать не отвечала, но он услышал, как она плачет. – Все в порядке, мама! Мы сделаем…

Воспоминание о смерче в Алабаме, который загнал Джоша, когда ему было шесть лет, его сестру и мать в подвал их дома внезапно прервалось, рассыпалось на части. Видение кукурузного поля, огненных копий и смерча огня возвратилось к нему с ужасающей четкостью, и он догадался, что плачущей женщиной была мать маленькой девочки.

Было темно. Тяжесть все еще давила на Джоша, и поскольку он старался освободиться, насыпь из мусора, состоящая большей частью из земли и древесных обломков, сползла с него. Он сел, тело его ныло от тупой боли.

Лицо показалось ему странным, такое стянутое, будто готовое лопнуть. Он поднял пальцы, чтобы коснуться лба, и от этого дюжина волдырей лопнула, а жидкость из них стала стекать по лицу. Другие волдыри стали лопаться на щеках и подбородке; он пощупал около глаз и почувствовал, что они заплыли, оставив только щелки. Боль усилилась, спина, казалось, была обварена кипятком. Сожжена, подумал он. Сожжена так, как могут сжечь только в аду. Он ощутил запах жареной ветчины, от чего его едва не стошнило, но он слишком хотел узнать, каковы же все его раны. На правом ухе боль была другого рода. Он осторожно пощупал его. Пальцы нашли только обрубок и запекшуюся кровь вместо уха. Он вспомнил взрыв бензоколонки и решил, что кусок металла, пролетая, срезал большую часть уха.

Я прекрасно выгляжу,– подумал он и едва не рассмеялся вслух. Готов сразиться со всем миром! Он подумал, что если ему теперь придется когда–либо выйти на борцовский ринг, ему уже не понадобится маска Черного Франкенштейна, чтобы выглядеть чудовищем.

И тут его стошнило, так, что тело его обмякло и затряслось, в ноздри бил сильный запах жареной ветчины. Когда болезненное состояние прошло, он отполз от этого места. Под руки ему попадалась хлюпающая грязь, доски, битое стекло, смятые банки и солома.

Он услышал мужской стон, вспомнил сожженные глаза Поу–Поу и решил, что тот лежит где–то справа от него, хотя уха с этой стороны у него не было. Судя по всхлипываниям, женщина находилась в нескольких футах прямо перед ним; маленькая девочка, если и была жива, не издавала ни звука. Воздух был все еще горяч, но по крайней мере им можно было дышать. Пальцы Джоша наткнулись на деревянную палку, и по ней он добрался до садовой мотыги. Раскапывая вокруг себя землю, он находил массу всяких предметов, банку за банкой, некоторые из них были помяты и протекали, пару расплавленных вещей, которые могли быть прежде пластмассовыми молочными канистрами, молоток, несколько обгоревших журналов, и пачек сигарет. Над их головой был свален весь бакалейный магазин, все что было на обвалившихся полках Поу–Поу. И это наверняка все это хранилось там не случайно, раздумывал Джош. Подземные парни должны были знать, что когда–нибудь все это ему понадобится.

Джош попытался встать, но прежде, чем поднялся с корточек, ударился обо что–то головой. Это был крепко спрессованный потолок из земли, досок и наверное тысяч соломин, сдавленных в одно целое на высоте четырех с половиной футов от пола подвала. О Господи! – подумал Джош. Прямо над головой тонны земли. Он решил, что у них нет воздуха, кроме как в объеме их ямы, а когда он закончится…

– Перестаньте плакать, леди,– сказал он. – Старик пострадал куда больше, чем вы.

Она тяжело задышала, как будто не ожидала, что кто–нибудь еще остался в живых.

– А где девочка? Что с ней? – волдыри на губе Джоша лопнули.

– Свон? – крикнула Дарлин. Она пошарила по земле, ища Сью Ванду. – Я не вижу ее? Где мое дитя? Где ты, Свон?

Тут ее рука наткнулась на маленькую ручку. Она была теплой.

– Вот она! О, Боже, ее засыпало! – Дарлин стала неистово копать.

Джош подполз к ней сбоку и руками вытащил ребенка. Засыпаны были только ее руки и ноги, лицо же было свободно, и она дышала. Джош отряхнул землю с ее ног, а Дарлин обняла свою дочь. – Свон? Что с тобой? Скажи что–нибудь, Свон! Ну же, давай! Поговори с мамой! – она тормошила ее, пока Свон не подняла руку и не оттолкнула слегка мать.

– Ну, не надо,– Свон говорила хриплым невнятным голосом. – Я хочу поспать… пока мы не приедем…

Джош пополз на стон мужчины. Поу–Поу свернулся калачиком и наполовину был засыпан. Осторожно Джош откопал его. Рука Поу–Поу ухватилась за рубашку Джоша, и старик что–то пробормотал, чего Джош не понял.

Он спросил: – Что? – и наклонился поближе.

– Солнце,– повторил Поу–Поу. – О Боже… Я видел, как взорвалось солнце, он снова стал бормотать, что–то насчет тапочек в спальне. Джош понял, что тот долго не протянет, и вернулся к Дарлин и Свон.

Девочка плакала, спокойный, глубоко раненный звук.

– Ш–ш–ш,– говорила Дарлин. – Ш–ш–ш, родная. Нас ищут. Не бойся. Нас вытащат. – Она еще не совсем сообразила, что произошло, все было смутным и суматошным с того момента, когда Свон показала на щит с надписью “Поу–Поу” на Межштатном шоссе и сказала, что лопнет, если не сходит в туалет.

– Я не вижу, мама,– еле слышно сказала Свон.

– У нас все будет в порядке, родная. Нас ищут правда… – Она протянула руку, чтобы погладить дочь по голове, и отдернула ее, словно ошпарившись. Пальцы ее нащупали щетину вместо волос. – О, Боже мой! О, Свон, дочка!.. – Она боялась коснуться собственных волос и лица, но чувствовала только боль как от слабого солнечного ожога. Со мной в порядке, решила она. И со Свон тоже все в порядке. Лишь немного волос пропало, вот и все. Все будет в полном порядке.

– А где Поу–Поу? – спросила Свон. – Где гигант? – У нее болела голова, и она ощущала запах готовящегося завтрака.

– Я тут, рядом,– ответил Джош. – Старик недалеко от тебя. Мы в подвале, а его заведение развалилось и засыпало нас…

– Мы выберемся! – прервала Дарлин. – Нас скоро найдут.

– Леди, может быть это будет не так скоро. Нам нужно успокоиться и беречь воздух.

– Беречь воздух? – Паника вновь овладела ею. – Но мы дышим нормально.

– Сейчас – да. Я не знаю, сколько его есть у нас, но думаю, что скоро воздуха может стать не хватать. Нам, возможно, придется пробыть здесь долго,– решился сказать он.

– Вы с ума сошли! Не слушай его, родная! Боюсь об заклад, нас уже прямо сейчас идут откапывать. – Она стала укачивать Свон как маленькую.

– Нет, леди. – Было бессмысленно скрывать правду. – Я не думаю, что кто–нибудь собирается нас откапывать в ближайшее время. Это были ракеты – то, что вылетало из поля. Ядерные ракеты. Я не знаю, взорвалась ли одна из них или что другое, но есть только одна причина, почему они вылетали. Вполне возможно, что сейчас весь мир пускает ракеты.

Женщина захохотала, но смех ее граничил с истерией.

– У вас ума не больше, чем у муравья. Кто–то же видел пожар! Помощь пришлют! Мы ведь едем в Блейкмен!

– Ну, да,– сказал Джош. Он устал от разговора и хотел воспользоваться драгоценным воздухом. Он отполз на несколько футов, подобрал местечко для своего тела. Сильная жажда овладела им, но в то же время ему хотелось еще и облегчиться. Потом, подумал он, сейчас я слишком устал, чтобы двигаться. Боль опять стала усиливаться. Мысли уносили его из подвала Поу–Поу к сожженному кукурузному полю, к тому, что могло остаться от всего мира там, наверху, и в частности вокруг них, если, конечно, началась Третья Мировая война. К этому времени она могла уже и закончиться. Могли вторгнуться русские или американцы заняли Россию. Он подумал о Рози и мальчиках, они живые или мертвые? Он может никогда об этом не узнать. – О, Боже! – прошептал он в темноте и, свернувшись калачиком, уставился в темноту.

– Ух, ух, ух… – задыхаясь заикал Поу–Поу. Потом громко сказал: – Суслик в норе! Эми! Где мои спальные тапочки?

Девочка издала еще один болезненный всхлип, и Джош стиснул зубы, чтобы удержать крик ярости. Такое чудесное дитя, подумал он. А теперь умирает, как все мы умираем. Мы уже в могиле. Все подготовлено и осталось только ждать.

У него было чувство, что его положил на лопатки соперник, с которым он не собирался бороться. Он почти слышал, как судья ведет счет,хлопая по брезенту: – Один, два…

Плечи Джоша оторвались. Еще не три. Скоро, но еще нет. И он провалился в мучительный сон, в котором душу его преследовали болезненные звуки, издаваемые ребенком.

Глава 14. Священный топор

– Дисциплина и контроль! – произнес голос Солдата–Тени, подобно удару ремня по заду мальчишки. – Вот что делает человека мужчиной. Помни… помни…

Полковник Маклин скрючился в грязной яме. Пробивалась лишь полоска света в двадцати футах над его головой, между землей и краем исковерканного люка, накрывшего яму. Через эту щель прилетали мухи, и они кружились над его лицом, налетая на вонючие кучи около него. Он не помнил, сколько времени лежал тут, но вычислил, что, поскольку Чарли появлялись раз в день, то, значит, он был в яме тридцать девять дней. Но может быть они появлялись два раза в день, тогда его расчеты были неправильны. А может они пропустили день–другой. Может, они появлялись три раза на день и пропускали следующий день. Все может быть.

Дисциплина и контроль, Джимбо. – Солдат–Тень сидел со скрещенными ногами, опершись на стенку ямы в пяти футах от края. На Солдате–Тени была маскировочная форма, и на его впалом, осунувшемся лице были темно–зеленые и черные маскировочные пятна. – Возьми себя в руки, солдат.

– Да,– сказал Маклин. – Беру себя в руки. Он поднял тощую руку и отогнал мух.

А потом начался стук, и Маклин захныкал и вжался в стену. Над ним были Чарли, стучавшие по металлу прутьями и палками. В яме от эха шум удваивался и утраивался, пока Маклин не зажал уши руками; стук продолжался, все громче и громче, и Маклин чувствовал, что вот–вот закричит.

– Нельзя,– сказал Солдат–Тень, с глазами как кратеры на луне. – Нельзя, чтобы они слышали твои крики.

Маклин набрал пригоршню грязи и засунул ее в рот. Солдат–Тень был прав. Солдат–Тень был всегда прав.

Стук прекратился, и крышку оттащили в сторону. Пронзительный солнечный свет ослепил Маклина, он видел их, перегнувшихся через край и ухмылявшихся над ним.

– Эй, полкаш! – позвал один из них. – Ты голоден, полкаш Макрин?

Рот Маклина был полон грязи и дерьма, он кивнул и сел как собака, собирающаяся почесаться. – Осторожно,– прошептал ему на ухо Солдат–Тень. – Осторожно.

– Ты голоден, полкаш Макрин?

– Пожалуйста,– изо рта Маклина вываливалась грязь. Он протянул к свету ослабшие руки.

– Лови, полкаш Макрин,– что–то упало в грязь в нескольких футах от разлагающегося трупа пехотинца, которого звали Рэгсдейл. Маклин подполз к нему, перебрался через труп, и схватил это, оказавшееся жареной на масле рисовой лепешкой. Он стал жадно запихивать ее в рот, к глазам его подступили слезы радости. Чарли над ним стали хохотать. Маклин переполз через останки капитана ВВС, которого называли “Миссисипи” за его густой бас, теперь от Миссисипи осталась кучка тряпья и костей. В дальнем углу лежало третье тело, еще одного пехотинца, молодого парня из Оклахомы, которого звали Мак–Ги, слабо ворочавшегося в грязи. Маклин присел над Мак–Ги, жуя рис и чуть не плача от радости.

– Эй, полкаш Макрин. Ты грязнуля. Пора принимать ванну.

Маклин захныкал и вздрогнул, прикрыл голову руками, потому что знал, что это означает.

Один из Чарли перевернул ведро с человеческим дерьмом в яму, и оно полилось на Маклина, растекаясь по спине, плечам и голове. Чарли зашлись от хохота, но Маклин все внимание устремил на рисовую лепешку. Немного дерьма попало на нее, и он вытер его лохмотьями своей летной курточки.

– Ну, хватит. – Чарли, выливший ведро, крикнул вниз:

– Теперь вы, парни, что надо!

Мухи замельтешили над головой Маклина. Хороший у меня сегодня обед, подумал Маклин. Это поддержит жизнь и, пока он разжевывал лепешку, Солдат–Тень сказал:

– Правильно делаешь, Джимбо. Разжуй каждый кусочек до последней крошки.

– Счастливо оставаться,– сказал Чарли, и металлическую крышку вновь задвинули на место, отрезав солнечный свет.

– Дисциплина и контроль,– Солдат–Тень подполз к нему ближе. – Это делает человека мужчиной.

– Да, сэр,– ответил Маклин, и Солдат–Тень смотрел на него глазами, горящими, как напалм в ночи.

– Полковник!

Далекий голос звал его. Трудно было уловить его, потому что боль в суставах и костях разливалась по телу. На нем лежало что–то очень тяжелое, почти ломая его позвоночник. Мешок картошки, подумал он. Нет, не то. Что–то тяжелее.

– Полковник Маклин,– настаивал голос.

Пошел к черту, подумал он. Пожалуйста, уйдите. Он попытался поднять правую руку, чтобы отогнать мух с лица, но когда сделал это, сильная оглушающая боль прошла по руке и плечу, и он застонал, когда она оторвалась в позвоночнике.

– Полковник! Это Тэдд Уорнер! Вы меня слышите? Уорнер. “Медвежонок” Уорнер.

– Да,– проговорил Маклин.

Боль как ножом ударила его под ребра. Он знал, что сказал недостаточно громко, поэтому попробовал еще. – Да, я слышу.

– Слава Богу! У меня есть фонарь, полковник! – Луч света попал Маклину на веки, и он попытался открыть глаза.

Луч фонаря пробивался с высоты около десяти футов над головой Маклина. Каменная пыль и дым все еще были густыми, но Маклин смог разобрать, что лежит он на дне ямы. Медленно повернув голову, от чего боль чуть не бросила его обратно в беспамятство, он увидел, что дыра над ним была недостаточно широкой, чтобы через нее мог пролезть человек. Как он мог быть втиснут в такое пространство – он не знал. Ноги Маклина были тесно поджаты под него, спина его скрючилась под весом не мешка с картошкой, а человеческого тела. Мертвого человека, кого, Маклин не мог сказать. Над ним в яме были смятые кабели и переломанные трубы. Он постарался высвободить из–под страшного веса свои ноги, но безумная боль снова пронзила его правую руку. Он вывернул голову в противоположную сторону, и при слабом свете фонарика сверху увидел то, что стало отныне его главной неприятностью.

Его правая рука уходила в трещину в стене. Трещина была шириной в дюйм, а на скале блестели струйки крови.

Моя рука, тупо подумал он. Воспоминание об оторвавшихся пальцах Беккера пришло ему в голову. Он решил, что рука могла попасть в щель, когда он падал вниз, а потом скала переместилась снова…

Он не чувствовал ничего, кроме терзающей боли в запястье, как от затянутого наручника. Кисть и пальцы омертвели. Придется научиться быть левшой, подумал он. И вдруг по его сознанию ударило – мой палец для спускового крючка пропал.

– Наверху со мной капрал Прадо, полковник! – крикнул вниз Уорнер. – У него сломана нога, но он в порядке. У других состояние хуже, многие мертвы.

– А как ваше? – спросил Маклин.

– Спину мне чертовски крутит. – Голос Уорнера звучал так, будто ему было трудно дышать. – Чувствую себя так, будто разваливаюсь на части и суставы не держат меня. Плюю кровью.

– Кто–нибудь занимается составлением сводки потерь?

– Переговорная линия вышла из строя. Из вентиляции идет дым. Я слышу, как где–то кричат люди, поэтому кто–то из них должен быть в силах пытаться что–нибудь сделать. Боже мой, полковник! Должно быть, вся гора сдвинулась!

– Мне нужно выбраться отсюда,– сказал Маклин. – Моя рука зажата в скале, Тэдди. – Мысли о своей размолоченной кисти вернула ему боль, и ему пришлось стиснуть зубы и переждать ее. – Вы можете помочь мне?

– Как? Я не смогу пролезть к вам, а если рука у вас зажата…

– Мою руку раздробило,– сказал ему Маклин, голос его был спокоен, при этом он чувствовал себя в полуобморочном состоянии, все плыло и казалось нереальным. Достаньте мне нож. Самый острый, какой удастся найти.

– Что? Нож? Зачем?

Маклин дико улыбнулся. – Только сделайте это. Потом разожгите костер и дайте мне головню. – Он странным образом до конца не осознавал, что то, что он говорит, касается его самого, как будто все, что должно быть сделано, будет сделано на другом человеке. – Головня должна быть раскаленной, Тэдди. Такой, чтобы можно было прижечь обрубок.

– Обрубок? – он запнулся. Теперь он начинал понимать. – Может, можно как–нибудь по–другому.

– По–другому нельзя. – Чтобы вырваться из этой ямы, он должен расстаться с рукой. Назовем ее фунтом мяса, подумал он. – Вы меня понимаете?

– Да, сэр,– ответил Уорнер, всегда послушный.

Маклин отвернул лицо от света.

Уорнер пополз через край дыры, проломанной в полу помещения управления. Все помещение вздыбилось под углом градусов в тридцать, поэтому ему пришлось карабкаться вверх через изломанное оборудование, навалившиеся камни и тела. Луч света высветил капрала Прадо, сидящего напротив треснувшей и покосившейся стены, лицо его было искажено болью, из его бедра влажно поблескивала кость. Уорнер продолжал двигаться по тому, что осталось от коридора. Огромные дыры зияли в потолке и стенах, на перемешавшиеся камни и трубы сверху капала вода. Он все еще слышал отдаленные крики. Он хотел найти кого–нибудь, кто помог бы ему освободить полковника Маклина, потому что без руководства Маклина им всем конец. Ему, с его поврежденной спиной, было невозможно влезть в ту дыру, где в ловушке сидел полковник. Нет, ему нужно найти кого–нибудь еще, кого–нибудь, кто был бы поменьше его, чтобы влезть туда, но достаточно крепкого волей, чтобы проделать такую работу. Когда он карабкался на первый уровень, только Богу было известно, что он мог там увидеть. Полковник полагался на него, и он не мог его подвести. Он выбирал среди обломков как пробраться наверх, медленно, с болью карабкаясь в направлении криков и стонов.

Глава 15. Спаситель мира

Роланд Кронингер сидел, съежившись, на вздыбившемся полу того, что было кафетерием Земляного Дома, и через вопли и крики прислушивался к мрачному внутреннему голосу, говорившему: – Рыцарь Короля… Рыцарь Короля… Рыцарь Короля… никогда не плачет.

Все было погружено во тьму, только время от времени там, где была кухня, вспыхивали языки пламени, и в этом свете отблескивали свалившиеся камни, разбитые столы и стулья, а также раздавленные тела. То тут, то там кто–нибудь шатался в полумраке, как грешник в аду, и искалеченные тела дергались, придавленные массивными валунами, пробившими потолок.

Сначала среди людей, сидевших за столиками, было легкое волнение, когда погас основной свет, но тут же включилось аварийное освещение, Роланд оказался на полу, а завтрак кашей размазался по его груди на рубашке. Его мать и отец барахтались рядом с ним, вместе с ними в это время завтракали около сорока человек, некоторые из них взывали о помощи, но большинство переживали молча. Его мать смотрела на него, а апельсиновый сок капал с ее лица и волос, и она сказала: – В следующем году мы поедем на море.

Роланду стало смешно, и отец его тоже засмеялся, а потом и мать стала смеяться, и на мгновение смех объединил их. Филу удалось сказать:

– Слава Богу, не я страховал это место! Нужно было бы самому застраховаться… – А потом голос его потонул в чудовищном реве и шуме разламывающейся скалы, потолок вздыбился и бешено задрожал, с такой силой, что Роланда отшвырнуло от его родителей и бросило на других людей. Груда камней и потолочных плит перекрытия рухнула на середину, и что–то ударило по голове. Сейчас он сидел, поджавши колени к подбородку, поднял руку к волосам и нащупал запекшуюся кровь. Нижняя его губа была разбита и тоже кровоточила, а внутри у него все болело, как если бы его тело было сначала растянуто как резиновый жгут, а потом зверски сжато. Он не знал, сколько продолжалось землетрясение и как так получилось, что он теперь сидел, сжавшись, а его родители пропали. Ему хотелось плакать, слезы уже были у него на глазах, но Рыцарь Короля никогда не плачет, сказал он себе, так было написано в записной книжке Рыцаря Короля, одно из правил поведения солдата – Рыцарь Короля никогда не плачет, он всегда сохраняет спокойствие.

Что–то хрустнуло в его кулаке, и он раскрыл его. Его очки, левое стекло треснуло, а правое пропало. Он помнил, что снимал их, когда лежал под столом, чтобы очистить их от молока. Он надел их и попытался встать, ему на это потребовалась секунда, но когда он все–таки встал, то ударился головой о просевший потолок, который до этого был по меньшей мере на семь футов выше. Теперь ему пришлось пригибаться, чтобы не наткнуться на провисшие кабели и трубы и торчащие стержни арматуры.

– Мам! Папа! – крикнул он, но ответы среди криков раненых не услышал. Роланд споткнулся о завал, зовя родителей, и наступил на что–то, похожее на губку. Он разглядел, что эта штука напоминала морскую звезду, зажатую между каменными плитами, тело ничем даже отдаленно не напоминало человеческое, за исключением окровавленных лохмотьев, оставшихся от рубашки.

Роланд переступал через другие тела, он видел трупы на картинках в отцовских журналах о наемных солдатах, но они были другими. Эти были раздавлены и не имели ни пола, ни чего–либо их характеризующего, кроме лохмотьев одежды. Но никто из них не был его отцом или матерью, решил Роланд, нет, его мать и отец живы и они где–то здесь. Он знал, что они живы, и продолжал искать. Он чуть было не провалился в щель, разорвавшую кафетерий надвое, и когда поглядел туда, то дна не увидел.

– Ма! Пап! – крикнул он в другую половину кафетерия, но опять ответа не было.

Роланд стоял на краю щели, тело его дрожало. Одна часть его сжималась от страха, другая, более глубоко запрятанная, казалась, становилась только сильнее, всплывала на поверхность, вздрагивая не от страха, а от ясного холодного возбуждения. В окружении смерти он остро ощущал биение жизни в своих венах, от которого чувствовал себя одновременно с ясной головой и опьяненным.

– Я жив,– подумал он. – Я жив.

И внезапно крушение кафетерия в Земляном Доме показалось ему в другом ракурсе, оно преобразилось, он стоял посреди поля сражения, усеянного мертвыми телами, а вдалеке из горящей неприятельской крепости вырывались языки пламени.

У него был измятый щит, в руке окровавленный меч, и он был на грани испуга, но все еще стоял и все еще был жив после этого кровавого жертвоприношения битве. Он вел легион рыцарей на сражение на это вздыбленное поле, а сейчас стоял один, потому что он остался последним живым рыцарем королевства.

Один из израненных воинов у его ног приподнялся и тронул его за ногу.

– Прошу – открылся его окровавленный рот. – Пожалуйста, помогите…

Роланд заморгал, ошеломленный. Он увидел женщину средних лет, нижняя часть тела ее была зажата между каменными плитами. – Пожалуйста, помогите мне! – молила она. – Мои ноги… о… Мои ноги…

Женщине не полагалось быть на поле боя,– подумал Роланд. О, нет! Но поглядев вокруг и вспомнив, где он находится, он заставил свои ноги идти и двинулся прочь от края щели.

Он продолжил поиски, но найти отца и мать не удавалось. Может, их завалило, решил он, или, может, они провалились в эту расщелину, в этот мрак внизу. Может быть, он видел их тела, но не узнал их. – Ма! Пап! – завопил он. – Где вы? Ответа не было, только звуки чьих–то всхлипов и голоса, пронизанные болью.

Сквозь дым блеснул свет и попал на его лицо.

– Ты,– сказал кто–то. – Как тебя зовут?

– Роланд,– ответил он. Какая же у него фамилия? Несколько секунд он не мог вспомнить. Потом: – Роланд Кронингер.

– Мне нужна твоя помощь, Роланд,– сказал человек с фонариком. – Ты в состояние ходить?

Роланд кивнул.

– Полковник Маклин попал в ловушку внизу, в помещении управления. В том, что осталось от помещения,– поправил себя “Медвежонок”. Он был согнут как горбун и опирался на кусок стальной арматуры, который использовал как трость. Часть проходов были полностью перекрыты каменными плитами, а другие вздыбились под немыслимыми углами или были разделены зияющими расщелинами. Стоны и плач, мольбы к Богу эхом разносились по всему Земляному Дому, некоторые стены были забрызганы кровью, там, где тела были расплющены двигавшимися скалами волнами. Он нашел в развалинах с полдюжины более–менее здоровых гражданских, и только двое из них, старик и девочка, не обезумели, но у старика было сломано запястье, из которого торчала кость, а маленькая девочка ни за что не хотела покинуть место, где пропал ее отец. Поэтому Уорнер продолжал искать в кафетерии, ища, кто бы мог помочь ему, а также решил, что на кухне может быть нужный выбор ножей. Сейчас Уорнер освещал лучом лицо Роланда. Лоб мальчика был ободран, глаза бегали от шока, но он, казалось, в целом не был покалечен. Лицо мальчика было бледно и в пыли, а темно–синяя рубашка разорвана и через дыры виднелись ссадины на желтоватой тощей груди. Не так уж много, решил Уорнер, но парень подойдет.

– Где твои? – спросил Уорнер, и Роланд помотал головой. – Хорошо, слушай меня. Мы разбиты. Вся страна разбита. Я не знаю, сколько тут погибло, но мы живы, и полковник Маклин тоже. Но пока мы просто только остались в живых, а нам надо еще навести порядок, насколько сможем, и мы должны помочь, полковнику. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Думаю, что да,– ответил Роланд. Разбиты,– думал он. Его чувства помутились. Через несколько минут, подумал он, я проснусь в своей постели в Аризоне.

– Хорошо. Теперь я хочу, чтобы ты держался со мной, Роланд. Мы пойдем назад, на кухню, нам нужно найти что–нибудь острое: нож для резки мяса, топорик для мяса – чего–нибудь. Потом мы пойдем назад в помещение управления. – Если смогу найти дорогу, подумал Уорнер, но не решился сказать об этом.

– Моя мать и отец,– неуверенно сказал Роланд. – Они где–то… здесь.

– Они ни куда не денутся. Сейчас полковник Маклин нуждается в помощи больше, чем они. Понимаешь? – Роланд кивнул. Рыцарь Короля,– подумал он. Король попал в ловушку в подземелье, и ему нужна его помощь! Родители его пропали, их смело в катастрофе и крепость короля разбита. Но я жив, подумал Роланд. Я жив, и я Рыцарь Короля. Он сощурился в свете фонаря. Я буду солдатом? – спросил он мужчину.

– Конечно. Теперь не отставай от меня. Мы идем, чтобы найти, как попасть на кухню.

Уорнеру приходилось идти медленно, опираясь всем своим весом на железный стержень. Они нашли дорогу на кухню, где все еще жадно горел огонь. Уорнер догадался, что горели остатки пищевых запасов, десятки банок взорвались, и горящее месиво растекалось по стенам. Пропало все – молочный порошок, яйца, бекон и ветчина – все. Но еще оставался неприкосновенный запас на складе, Уорнер знал об этом, и кишки его стянуло при мысли, что там, внизу, их могло отрезать в темноте без пищи и воды.

Кругом валялись осколки посуды, разбитой при сокрушении кухонной кладовой и раскиданной одним из толчков. Уорнер раскопал топорик для мяса с обломком сменной ручки. Лезвие было в зазубринах. – Возьми его,– сказал он Роланду, и Роланд подхватил его. Они покинули кафетерий и кухню, и Уорнер повел Роланда к развалинам главной площади. Каменные плиты сорвались сверху, и вся ее поверхность разбита и иссечена глубокими трещинами. Видеопавильон был все еще в огне, в воздухе стоял густой дым. – Туда,– сказал Уорнер, лучиком фонаря указывая на больницу. Они вошли внутрь, обнаружив, что большая часть оборудования была разбита и бесполезна, но Уорнер продолжал искать, пока не нашел коробку с шинами для переломов и пластиковую бутыль спирта для растирания. Он сказал Роланду взять одну из шин и бутыль, а потом пролез в разрушенный аптечный кабинет. Таблетки и капсулы трещали под подошвами как попкорн. Свет от фонарика Уорнера упал на мертвое лицо одной из медсестер, раздавленной камнем размером с наковальню. Нигде не было ни следа доктора Ланга, главного врача Земляного Дома. Уорнер тростью раскопал нераздавленные пузырьки димедрола и перкодана и сказал Роланду собрать их для него, Уорнер сложил их в карманы, чтобы принести их полковнику.

– Ну, так как, идешь со мной? – спросил Уорнер.

– Да, сэр. – Через несколько минут я проснусь, подумал Роланд. Будет субботнее утро, я встану с постели и включу компьютер.

– Нам придется долго идти,– сказал ему Уорнер. – Часть пути придется ползти. Не отставай от меня. Понял?

Роланд вышел вслед за ним из больницы, ему хотелось вернуться и искать родителей, но он знал, что король нуждается в нем больше. Он был Рыцарем Короля, и быть нужным, как сейчас, королю – была высокая честь. И снова одна его часть сжималась от ужаса лицезрения того разрушения, которое было вокруг него, и вопила: – Проснись! Проснись! – визгливым голосом испуганного школьника, а другая часть, становившаяся все крепче, осматривалась вокруг на тела, высвеченные лучиком фонаря, и знала, что слабые должны умереть, а сильные выжить.

Они двигались по коридорам, переступая через тела и игнорируя крики раненых.

Роланд не знал, сколько им пришлось идти, чтобы попасть в разрушенные помещения управления. Он посмотрел на наручные часы при свете горящих обломков, но кристалл вышел из строя и время остановилось на 10:36. Уорнер вскарабкался на край ямы и посветил ему вниз. – Полковник! – позвал он. – Я привел помощь! Мы собираемся вытащить вас!

В десяти футах внизу Маклин зашевелился и повернул мокрое от пота лицо по направлению к свету. – Поспешите,– прохрипел он и снова закрыл глаза.

Роланд пополз к краю ямы. Он увидел внизу два тела. Одно лежало на другом, сжавшись в пространстве не большем, чем гроб. Тело на дне дышало, а его рука скрывалась в щели в стене. Внезапно Роланд понял, для чего потребовался топор для мяса, он поглядел на оружие, увидел отражение своего лица в лезвии при отблеске света, но лицо было искаженное, не похожее на то, которое он помнил. Глаза его были дикими и блестели, а кровь на лбу запеклась в форме звезды. Все лицо было испещрено ссадинами и вздулось, оно выглядело хуже, чем тогда, когда Майк Армбрустер набил ему задницу, за то, что Роланд не дал ему шпаргалку на экзамен по химии. – Маленький урод! Маленький четырехглазый урод! – свирепел Армбрустер, и все вокруг хохотали и глумились над тем, как Роланд пытался убежать, но его сбивали в грязь снова и снова. Роланд начал всхлипывать, упал на землю, а Армбрустер наклонился над ним и плюнул ему в лицо.

– Ты знаешь, как наложить шину? – спросил его горбатый с повязкой на глазу. Роланд помотал головой. – Я объясню тебе, когда ты спустишься вниз. – Он посветил фонарем вокруг и увидел несколько вещей, из которых получился бы хороший костер,– куски досок, стульев, одежду с трупов. Можно было разжечь костер от горящих обломков, которые были в коридоре, и у Уорнера была еще зажигалка в кармане. – Ты знаешь, что предстоит сделать?

– Думаю… что да,– ответил Роланд.

– Хорошо, теперь послушай меня. Я не могу втиснуться в эту дыру. Ты сможешь. Тебе нужно наложить шину плотно на его руку, а потом я передам тебе спирт. Плеснешь им на его запястье. Он будет подготовлен, и все дело будет только за тобой. Его кисть вероятно раздроблена, поэтому не будет слишком трудно пробить топором кость. Теперь, послушай Роланд, внимательно! Ты не должен возиться с этим долго! Сделай это четко и быстро и кончи с этим, а коли ты начал и не думай остановиться, прежде чем кончишь. Ты слышишь меня?

– Да, сэр,– ответил Роланд и подумал: Проснись! Я должен проснуться.

– Если ты наложишь шину, и тебя будет некоторое время на то, чтобы закрыть рану прежде, чем она начнет кровоточить. У тебя должно быть что–то, чем можно прижечь рану, и ты должен быть крепко уверен, что сможешь приложить к ней огонь, ты слышишь? Если не сможешь, он истечет кровью до смерти. Судя по тому, как его там придавило, он не будет сильно дергаться, и, как бы то ни было, он знает, что это необходимо сделать. Посмотри на меня, Роланд.

Роланд посмотрел на свет.

– Если ты сделаешь все, что от тебя требуется, полковник Маклин будет жить. Если ты облажаешься – он умрет. Просто и ясно. Понял?

Роланд кивнул, голова у него кружилась, но сердце билось сильно. Король в ловушке! – подумал он. И из всех Рыцарей Короля я – единственный, кто может его освободить! Но нет, нет,– это не игра! Это была настоящая жизнь, а его мать и отец лежат где–то там, и Земляной Дом разбит, вся страна разбита, все уничтожено.

Он приложил руку к окровавленному лбу и давил на него, пока дурные мысли не исчезли. Рыцарь Короля! Сэр Роланд – имя мое! И теперь он был готов спуститься в самое глухое и темное подземелье ради спасения Короля, вооруженный огнем и железом.

“Медвежонок” отполз в сторону, чтобы разжечь костер, и Роланд последовал за ним, как автомат. Он сложили в кучу в углу куски досок, стульев и одежды с трупов, и с помощью горящих кусков кабеля из вестибюля разожгли костер.

“Медвежонок”, двигаясь медленно от боли, подложил потолочные обивочные плитки и подлил в огонь спирт. Сначала пошел густой дым, потом красное свечение начало увеличиваться.

Капрал Прадо все еще сидел у противоположной стены, наблюдая, как они действуют. Лицо его было мокро от пота, и он беспрерывно лихорадочно что–то бормотал, но Уорнер не обращал на него внимания. Теперь обломки досок и стульев обуглились, горький дым просачивался через дыры и щели в потолке.

Уорнер похромал к краю костра и вынул из него ножку одного их стульев. Другой конец ее ярко горел, и цвет дерева стал от черного до пепельно–серого. Он сунул ее в обратно в костер и повернулся к Роланду. – Хорошо,– сказал он. – Давай выполнять.

По–прежнему кривясь от боли в поврежденной спине, Уорнер ухватил руку Роланда и помог ему спуститься в яму. Роланд встал на мертвое тело. Уорнер держал огонь так, чтобы свет падал на зажатую руку Маклина и подсказывал Роланду, как наложить шину на запястье полковника. Роланду пришлось лежать, скорчившись на трупе, чтобы добраться до поврежденной руки, и он увидел, что запястье почернело. Маклин неожиданно дернулся и попытался поглядеть наверх, но не смог поднять голову. – Плотнее,– удалось сказать Маклину. – Затягивай узел на этой сволочной руке!

Роланду понадобилось четыре попытки чтобы затянуть его достаточно туго. Уорнер спустил вниз бутыль со спиртом, и Роланд плеснул им на почерневшее запястье. Маклин взял бутыль свободной рукой и наконец вывернул шею так, чтобы увидеть Роланда. – Как тебя зовут?

– Роланд Кронингер, сэр.

Маклин смог догадаться, что это мальчик, судя по весу и голосу, но не разобрал лица. Что–то блеснуло, и он свернул голову, чтобы поглядеть на топор для мяса, который держал Роланд.

– Роланд,– сказал он,– ты и я в ближайшую пару минут сможем многое узнать друг о друге. Тэдди! Где огонь? – Огонь у Уорнера на минуту притух, и Роланд остался в темноте один на один с полковником. – Плохой день, сказал Маклин. – Видел ли ты хуже, а?

– Нет, сэр,– голос Роланда дрогнул.

Вернулся огонь. Уорнер держал горящую ножку стула, как факел. – Я принес его, полковник. Роланд, я собираюсь бросить его вниз тебе, Роланд. Готов?

Роланд поймал факел и снова склонился над полковником Маклином. Полковник, глаза которого помутились от боли, увидел мальчика в неверном свете и подумал, что почти узнал его. – Где твои родители, сынок? – спросил он.

– Не знаю. Я потерял их.

Маклин смотрел на горящий конец ножки стула и молил, чтобы он был достаточно горящий для того, что нужно было сделать. – Ты сделаешь, как надо? – сказал он. – Я буду верить в тебя. – Взгляд его ушел от факела и остановился на лезвии топора. Мальчик неудобно скорчился над ним, сидя верхом на трупе и устремив взгляд на запястье Маклина в месте, где оно уходило в каменную стену. – Ну,– сказал Маклин. – Пора. Давай, Роланд. Давай проделаем это прежде, чем один из нас станет куриным говном. Я буду держаться столько, сколько смогу. Ты готов?

– Он готов,– “Медвежонок” Уорнер сказал это на краю ямы.

Маклин мрачно улыбнулся, и капля пота стекла по горбинке его носа. – Делай первый удар сильно, Роланд,– подгонял он. Роланд сжал факел левой рукой и занес правую, с зажатым в ней топором, над головой. Он точно знал, куда собирается ударить,– прямо в то место, где почерневшая кожа, вздулась у щели. Бей! – сказал он себе. Бей сейчас! Он услышал, как Маклин сделал глубокий вдох. Рука Роланда сжала топор, и он повис в зените над головой. Бей сейчас! Он почувствовал, что его рука стала, как железо. Бей сейчас!

Он втянул воздух и изо всей силой опустил топор на запястье полковника Маклина.

Кость хрустнула. Маклин дернулся, но не издал ни звука. Роланд подумал, что острие прошло насквозь, но с ужасом увидел, что оно вышло в толстую кость всего лишь на дюйм.

– Давай же! – заорал Уорнер.

Роланд выдернул топор.

Глаза Маклина, покрасневшие по краям, сильно зажмурились, потом вновь открылись. – Давай,– прошептал он.

Роланд поднял руку и ударил снова. Но кость не отошла. Роланд ударил третий раз, и четвертый, сильнее и сильнее. Он слышал, как одноглазый горбун кричал поторапливаться, но Маклин молчал. Роланд высвободил топор и ударил пятый раз. Теперь пошла кровь, но сухожилия все еще не отделялись. Роланд начал колотить топором без передышки, лицо Маклина стало желто–белым, губы посерели, как пыль на кладбище.

Нужно было закончить прежде, чем кровь захлещет, как из шланга. Когда это случится, знал Роланд, король умрет. Он поднял топор над головой, плечи задрожали от напряжения, и вдруг это больше не был топор для мяса, это был священный топор, а сам он был сэр Роланд Рыцарь Короля, предназначением которого было освободить попавшего в западню короля из подземелья. Он был единственный из целого королевства, кто мог это сделать, и этот момент принадлежал ему.

Сила славных деяний билась в нем, и, когда он опустил сверкающий священный топор, он услышал свой собственный крик, хриплый, почти нечеловеческий.

Кость затрещала. Жилы отделились от силы удара священного топора. И тут Король скорчился, и страшный кровавый предмет, снаружи похожий на губку, отскочил в лицо Роланду. Кровь брызнула на его щеки и лоб, чуть не ослепив его.

– Прижигай,– орал Уорнер.

Роланд прижал факел к кровоточащему губчатому предмету, он дернулся от него, но Роланд вцепился в него и прижал, в то время как Маклин дико задергался. Он придавил факел к ране в том месте, где была кисть полковника Маклина. Роланд словно загипнотизированный смотрел, как обгорал в пламени обрубок, как рана чернела и сморщивалась, слышал шипенье крови Маклина. Тело Маклина непроизвольно билось, глаза полковника закатились, но Роланд повис на раненой руке. Он чувствовал запах крови и горелого мяса, втягивал его глубоко в себя как душеочищающий фимиам и продолжал прижигать рану, прижимая огонь к мясу. Наконец Маклин перестал дергаться, изо рта его вырвался низкий стон, как из глотки раненого зверя.

– Довольно,– позвал Уорнер. – То, что надо.

Роланд был загипнотизирован видом плавящейся плоти. Оторванный рукав куртки Маклина загорелся, и дым стал подниматься по стенкам ямы.

– Достаточно,– закричал Уорнер. – Малый никак не остановится! Роланд, черт побери, достаточно!

На этот раз голос мужчины рывком вернул его к действительности. Роланд выпустил руку полковника и увидел, что обрубок обгорел до черноты и блеска, как будто его покрыли смолой. Языки огня на рукаве куртки Маклина стихали. Все кончено,– подумал Роланд. Все кончено. Он сбил пламя с головни ударами о стену ямы и после этого бросил его.

– Я сейчас найду какую–нибудь веревку, чтобы вытащить вас,– позвал Уорнер. – Как вы там?

Роланду не хотелось отвечать. Свет Уорнера пропал, и Роланд остался во тьме. Он слышал хриплое дыхание полковника и перелез через труп, который лежал, зажатый между ними, пока его спина не уперлась в камень, потом вытянул ноги и положил священный топор рядом с собой. На его забрызганном кровью лице застыла улыбка, но глаза были расширившимися от шока.

Полковник застонал и пробормотал что–то, чего Роланд ничего не понял. Потом он сказал еще раз, голос его был сдавленный от боли. – Возьми себя в руки. – Пауза и снова: – Возьми себя в руки… Возьми себя в руки, солдат… – Голос был иступленным, стал громче, а затем упал до шепота.Возьми себя в руки… да, сэр… каждый кусочек… да, сэр… да, сэр.Голос полковника стал звучать как у ребенка, забившегося в угол от порки. – Да, сэр, пожалуйста… да, сэр… да, сэр… – Закончилось это звуком, бывшим нечто средним между стоном и судорожным рыданием.

Роланд внимательно вслушивался. Эта не был голос триумфатора, героя войны, он звучал скорее как у кланяющегося просителя, и Роланд изумился тому, что скрывалось в сознании Короля. Король не может умолять, подумал он. Даже в страшном кошмаре. Королю опасно выказывать свою слабость.

Позже, Роланд не знал на сколько, что–то ткнуло его в колено. Он пощупал во тьме и коснулся руки. Маклин пришел в сознание.

– Я перед тобой в долгу,– сказал полковник Маклин, и теперь его голос опять звучал как голос истинного героя войны.

Роланд не ответил, но его осенило, что ему понадобится чья–либо защита, чтобы пережить все, что предстоит. Его мать и отец, скорее всего, погибли, а их тела исчезли навсегда. Ему понадобится щит против будущих опасностей, не только в Земляном Доме, но и вне его, это в том случае, сказал он себе, если они когда либо вообще увидят опять внешний мир. Но он решил, что с этого момента впредь должен тесно держаться Короля, это может быть единственным способом, с помощью которого он сможет выбраться из этого подземелья живыми.

И, если повезет, он хотел бы выжить, чтобы увидеть, что же осталось от мира вне Земляного Дома. Когда–нибудь я все же увижу это,– подумал он. Если он пережил первый день, то переживет и второй и третий. Он всегда был выживающим, это неотъемлемое качество Рыцаря Короля, и теперь он сделает все, что ни потребуется, чтобы остаться в живых.

Старая игра окончилась,– подумал он. Новая игра вот–вот начнется. И она может стать величайшей игрой Рыцаря Короля, какую ему когда–либо приходилось проводить, потому что она будет настоящей.

Роланд нежно взял священный топор и ждал, когда вернется одноглазый горбун, и ему все казалось, что он слышит скрип суставов бредущего куда–то скелета.

Глава 16. Стремление вернуться домой

– Леди, я бы этого на вашем месте не пил, ей–богу.

Испуганная голосом, Сестра Ужас оторвалась от лужи грязной воды, над которой она стояла на четвереньках, и посмотрела наверх.

В нескольких ярдах от нее стоял низенький кругленький человек в лохмотьях сожженного норкового манто. Из–под лохмотьев торчала розовая шелковая пижама, птичьи ноги были голыми, но на ступнях была пара черных тапочек с крылышками. На круглом луноподобном лице были впадины от ожогов, все волосы опалены, кроме седых баков и бровей. Лицо сильно распухло, крупный нос и щеки как будто надуты воздухом, и на них видна фиолетовая паутина лопнувших сосудов. Из щелей на глазных впадинах его темно–карие глаза переходили с лица Сестры Ужас на лужу и обратно.

– Это дерьмо отравлено,– сказал он, произнося “отравлено” как “отрублено”. – Убивает сразу же.

Сестра Ужас стояла на четвереньках над лужей как зверь, защищающий свое право напиться воды. Она укрылась от проливного дождя в остове такси и всю долгую и отвратительную ночь пыталась уснуть, но редкие минуты ее покоя нарушались галлюцинациями с лицом того, в кинотеатре, у которого было не одно, а тысяча лиц.

Как только черное небо посветлело, приняв цвет речной тины, она покинула укрытие, стараясь не глядеть на труп на переднем сиденье, и пошла искать пищу и воду. Дождь стих, только моросило время от времени, но в воздухе холодало, холод напоминал начало ноября, и она дрожала в своих намокших лохмотьях. Лужа дождевой воды рядом с ней пахла пеплом и серой, но у нее во рту так пересохло и так хотелось пить, что она уже собралась обмакнуть лицо в воду и открыть рот.

– Там, позади, бьет водяной фонтан, прямо как гейзер,– сказал человек и показал туда, где по представлениям Сестры Ужас был север. – Похож на “Олд Фэйтфул”.

Она отпрянула от зараженной лужи. Вдалеке, как проходящий товарняк, громыхал гром, и сквозь низкие грязные облака не было видно и намека на солнце. – У вас нет ничего съестного? – спросила она его распухшими губами.

– Парочка луковых рулетов там, где, я думаю, была булочная. Не смог к ним даже притронуться. Моя жена говорит, что я единственный в мире с таким капризным желудком. Он приложил к животу руку, покрытую волдырями. У меня язва и желудочные колики.

Сестра Ужас поднялась. Она была дюйма на три выше с него.

– Страшно хочется пить,– сказала она. – Покажите, как попасть к воде?

Он поглядел на небо, задрав голову на звук грома, потом тупо постоял, разглядывая руины вокруг. – Я вот хочу найти телефон или полицейского, сказал он. – Всю ночь искал. Никого не найдешь, когда нужно, так ведь?

– Произошло что–то страшное,– сказала ему Сестра Ужас. – Не думаю, чтобы вообще есть телефоны или полиция.

– Я должен найти телефон,– настаивал человек. – Понимаете, моя жена будет волноваться, что со мной что–то случилось. Я должен позвонить ей и объяснить. Объяснить ей, что со мной все… в порядке. – Голос у него упал, и он уставился на свои ноги, нелепо торчавшие из кучи перекрученного металла и бетонных обломков. – Ох,– прошептал он, и Сестра Ужас увидела, что глаза у него увлажнились, как будто роса выпала на оконном стекле. Он ненормальный, черт его возьми, подумала она и двинулась на север, взбираясь на высокий хребет из обломков и хлама.

Через несколько минут она услышала как, тяжело дыша, низкорослый толстяк поравнялся с ней. – Видите ли,– сказал он. – Я не из этих мест. Я из Детройта. У меня обувной магазин в восточном торговом центре. Я сюда приехал по делам, понимаете? Если моя жена услышит обо всем этом по радио, она с ума сойдет.

В ответ Сестра Ужас только хмыкнула. У нее на уме была только вода.

– Меня зовут Виско,– сказал он ей. – Артур Виско. Коротко Арти. Мне нужно найти телефон! Видите ли, у меня исчез бумажник, одежда и вообще все исчезло. Я и несколько парней поздно загуляли в ночь перед тем, как все это случилось. Меня все утро тошнило. Я провалялся в постели и пропустил первые два торга. Я закутался с головой в одеяло, и вдруг появилось чудовищное сияние, и страшно загремело, и моя кровать рухнула сквозь пол! Весь отель стал разваливаться на части, а я пролетел сквозь дыру в вестибюле и приземлился в подвале, все так же в кровати. Когда я выкопался и вылез наружу, отеля не было. – Он издал безумный смешок. – Господи, весь квартал исчез.

– Много кварталов исчезло.

– Ага. Вот ноги у меня сильно ободрались. Как вам это нравится? Я, Арти Виско, и без обуви на ногах. Вот мне и пришлось взять пару обуви у…Голос его снова упал. Они почти взобрались на вершину хребта. – Вот дерьмо, они слегка малы для меня,– сказал он. – Да и ноги у меня распухли. Скажу вам прямо, обувь – вещь важная! Что бы люди делали без обуви? Вот возьмем ваши туфли. Они дешевые и долго вам не прослужат.

Сестра Ужас повернулась к нему.

– Не заткнуться ли вам,– потребовала она и продолжила карабкаться.

Он замолчал, но не более минуты. – Жена говорила мне, что не нужно сюда ехать. Говорила, что пожалею о затраченных деньгах. Я ведь не богат. Но я сказал, что такое ведь, черт возьми, раз в год бывает. Раз в год в Большом Яблоке – это не…

– Все уничтожено,– заорала на него Сестра Ужас. – Вы ненормальный! Оглянитесь вокруг!

Арти стал неподвижно, уставившись на нее, а когда опять открыл рот, его напряженное лицо казалось вот–вот треснет.

– Пожалуйста,– прошептал он. – Пожалуйста, не надо… – Парень, кажется, вот–вот тронется, догадалась она. Не стоит подталкивать его. Она тряхнула головой. Не надо доводить все до совсем полного развала. Все рухнуло, но у нее еще оставался выбор, она могла усесться тут, на этой куче лома, и ждать смерти, или она могла найти воду. – Извините,– сказала она. – Я не слишком хорошо спала этой ночью.

Выражение его лица медленно стало проявлять признаки того, что он замечает окружающее. – Становится все холоднее,– заметил он. – Вот поглядите, видно дыхание. – Он выдохнул облачко пара. – Вот, это вам нужнее, чем мне. – Он стал стаскивать с себя манто. – Послушайте, если моя жена когда–нибудь узнает, что я ходил в норковом манто, она мне проходу не даст! – Она отмахнулась от манто, когда он его предложил, но Арти настаивал. Э, да вы не беспокойтесь! Там, где я его взял, такого много. – Наконец, чтобы продолжить движение, Сестра Ужас позволила ему надеть на себя оборванное манто и повела рукой по взъерошенной норке.

– Моя жена говорит, что я могу походить на настоящего джентльмена, когда захочу,– говорил ей Арти. – Э, а что у вас с шеей?

Сестра Ужас дотронулась до горла. – Кто–то снял кое–что, принадлежавшее мне,– ответила она, а затем запахнула манто на груди, чтобы согреться от холода, и продолжала карабкаться. Впервые она надела норку и, добравшись до вершины хребта, не удержалась от дикого желания прокричать: – Эй вы там, мертвые грешники! Перевернитесь и посмотрите на леди!

Казненный город простирался во всех направлениях. Сестра Ужас стала спускаться по стороне хребта, за ней по пятам шел Арти Виско. Он все еще тараторил про Детройт, обувь и поиски телефона, но Сестра Ужас перевела разговор на другую тему. – Покажите, где вода,– сказал она ему, когда они дошли до низа. Он постоял с минуту, озираясь, как будто раздумывая, где же остановка автобуса. – Сюда,– наконец показал он, и они опять стали карабкаться по крутым завалам из битой кирпичной кладки, искореженных автомобилей и перекрученного металла. Под ногами лежало так много трупов, изуродованных в разной степени, что Сестра Ужас перестала испуганно вздрагивать, когда наступала на какой–нибудь.

Стоя на вершине завала, Арти показал: – Вот он.

Внизу, в долине опустошения, из–под земли из трещины в бетоне бил водяной фонтан. В небе на востоке через облака пробивалась сеть красных всполохов, за которыми следовали глухие сотрясения земли от взрывов.

Они спустились в долину и пошли через остатки того, что днем раньше было достижениями цивилизации. Обгоревшие картины все еще в орнаментных рамках, полуоплавленные телевизоры и стереоприемники, изуродованные остатки ювелирного серебра и золотых бокалов, чашек, ножей, вилок, канделябров, проигрывателей, ведерок под шампанское, черепки того, что представляло собой бесценное искусство, античные вазы, статуи Ар Деко, африканские скульптуры и Уотерфордский хрусталь.

Молния сверкнула, на этот раз ближе и багровые свечение бликами обнажило куски бижутерии и ювелирных изделий, рассыпавшиеся по местукрушения ожерелий и браслетов, колец и булавок. Она нашла указатель улицы, торчавший из завала, и чуть не рассмеялась, но испугалась, что если начнет, то не закончит, пока мозги не поедут набекрень. На указателе было написано – Пятая Авеню.

– Видите? – у Арти в обеих руках по норковому манто. – Я же говорил, что там есть еще. – Он стоял, по колени утопая в почерневшей роскоши: накидки из леопардовых шкур, горностаевые мантии, жакеты из котика. Он выбрал самое лучшее пальто, какое только смог найти, и с безразличным видом надел его.

Сестра Ужас остановилась покопаться в куче кожаных сумок и чемоданов. Она нашла большую сумку с хорошей прочной ручкой и закинула ее на плечо. Теперь у нее не было чувства, что чего–то не хватает. Она взглянула на почерневший фасад здания, из которого взрывом выбросило всю эту кожгалантерею. Ей удалось разобрать остатки вывески “Гуччи”. Видимо, это было лучше всего того, что ей дозволялось иметь.

Они были уже почти у фонтана, когда среди обломков блеснула вспышка, что–то зарделось, словно угольки костра. Сестра Ужас остановилась, нагнулась к земле и подняла один из них. Это был кусок стекла размером с ее кулак, он спекся в одно целое, а в него была инкрустирована россыпь мелких рубинов, горевших сейчас цветами. Она огляделась вокруг себя и увидела, что повсюду по завалу разбросаны слитки стекла, оплавленные жаром в различные формы, будто бы выдутые сошедшим с ума стеклодувом. От здания, стоявшего здесь, ничего не осталось, кроме стены из зеленого мрамора. Но, когда она посмотрела на развалины здания, оставшегося слева, и прищурилась, чтобы разглядеть сквозь мутное освещение, то увидела на арке из разбитого мрамора буквы “ТИФ…И”.

ТИФФАНИ, догадалась она. Так… если тут был магазин Тиффани… тогда она стоит прямо перед…

– Нет. Нет,– прошипела она, и слезы полились из ее глаз. – О, нет… О, нет…

Она стояла прямо перед тем, что было волшебным для нее местом – магазином стекла Штубена. А то, что было прекрасными скульптурными шедеврами, стало бесформенными слитками под ее ногами. Место, куда она приходила помечтать над выставками бездушного стекла, исчезло, снесено со своего основания и разметено. Вид этой свалки по контрасту с запомнившимся ей местом, так потряс ее воображение, будто двери в рай с грохотом захлопнулись перед ее лицом.

Она стояла неподвижно, только слезы медленно ползли по щекам, обезображенным волдырями.

– Поглядите–ка на это,– позвал Арти. Он поднял изуродованный стеклянный восьмигранник, полный бриллиантов, рубинов и сапфиров. – Вы когда–нибудь видели что–нибудь подобное? Смотрите! Их полно в этом чертовом месте! Он погрузил в кучу ладонь и вынул пригоршню оплавившегося стекла, усыпанного драгоценными камнями. – Эгей! – расхохотался он, затем закричал как осел: – Мы богачи, леди. Что мы пойдем покупать раньше всего? – Все еще хохоча, он подбросил куски стекла в воздух. – Все, что вам угодно, леди! – орал он. – Я куплю вам все, что захотите!

Сверкнула молния, проскакивая по небу, и Сестра Ужас увидела, как вся оставшаяся от магазина стекла Штубена стена грохнулась на землю в мерцающих вспышках красных рубинов всех оттенков, изумрудов глубоких цветов, сапфиров полночной голубизны, дымчатых топазов и прозрачных алмазов. Она подбежала к стене, щебенка хрустела под ногами, протянула к ней руки и коснулась ее. Стена была усыпана драгоценными камнями. Сестра Ужас поняла, что все сокровища “Тиффани”, “Фортунофф” и “Картье”, должно быть, выбросило из зданий и разбросало фантастическим ураганом драгоценностей вдоль Пятой Авеню и перемешало с расплавленным стеклом статуй волшебного для нее места. Сотни драгоценных камней в искореженной стене зеленого мрамора на несколько секунд задержали в себе свет молнии, а затем свечение затухло, как выключение многоваттной лампочки.

О, мусор,– подумала она. О, страшный, страшный мусор… Она отступила назад, глаза ее щипало от слез, одна нога поскользнулась на стекле. Она отошла в задний угол и села, не имея никакой воли, чтобы снова встать.

– Что с вами? – Арти осторожно подошел к ней. – Вы не ушиблись, леди?

Она не ответила. Она устала и выдохлась, она решила остаться прямо здесь, в развалинах волшебного места, и может быть недолго отдохнуть.

– Вы собираетесь вставать? Вон почти рядом вода?

– Оставьте меня в покое,– бессильно сказала она. – Уходите.

– Уходить? Леди, а куда, к черту, мне идти?

– Мне все равно. Мне на все это насрать. Мелким дерьмом.

Она наскребла пригоршню оплавленных стекляшек и золы и медленно просыпала ее сквозь пальцы. Какой смысл делать еще один шаг? Низкий толстяк прав. Идти некуда. Все пропало, сожжено и разрушено. – Надежды нет,– прошептала она и глубоко зарылась рукой в золу рядом с собой. – Надежды нет.

Пальцы ее сжали еще несколько слитков стекла, и она вынула их, чтобы посмотреть, в какое барахло превратились ее мечты.

– Что это у вас, черт возьми,– спросил Арти.

В руке Сестры Ужас лежало стеклянное кольцо в форме пончика с отверстием посередине диаметром около пяти–шести дюймов. Толщина самого кольца была около двух дюймов, а диаметр около семи дюймов. По окружности кольца с неодинаковыми интервалами рельефно выступали пять стеклянных колосьев, один – тонкий, как сосулька, второй шириной с лезвие ножа, третий изогнутый крючком, а остальные два просто прямые. Внутри стекла была заключена сотня темных овалов и квадратов различного размера, странная паучья сеть из линий соединяла их в глубине.

– Барахло,– пробормотала она и хотела было бросить его обратно в золу, но тут снова сверкнула молния.

Стеклянное кольцо неожиданно брызнуло ярким светом, и на мгновение Сестра Ужас подумала, что оно воспламенилась в ее руке. Она взвизгнула и бросила его, а Арти заорал: – Господи!

Свет исчез.

Рука Сестры Ужас тряслась. Она осмотрела ладонь и пальцы, чтобы убедиться, что не обожглась, но тепла не было, была только ослепительная вспышка света. Она все еще ощущала ее, пульсирующую под веками.

Она потянулась к кольцу, потом убрала руку назад. Арти приблизился и в нескольких футах от нее присел на корточки.

Сестра Ужас пальцами слегка погладила кольцо, прежде чем снова отбросить назад руку. Стекло было гладким, как прохладный бархат. Она подержала на нем пальцы, потом сжала его в ладони и вытащила из золы.

Стеклянное кольцо оставалось темным.

Сестра Ужас стала глядеть на него и чувствовала, как бьется сердце.

В самой глубине стеклянного кольца был розовый свет. Он начал разгораться в пламя, распространяться по паутине к другим вкраплениям внутри кольца, пульсируя и пульсируя, с каждой секундой становясь сильнее и ярче.

Рубин размером с ноготь большого пальца сиял ярким красным цветом, другой рубин, поменьше, светился мерцающим светом, как горящая во тьме спичка. Третий рубин сиял как комета, а затем четвертый и пятый, заделанные вглубь прохладного стекла, начали подавать признаки жизни. Красный свет пульсировал и пульсировал, и Сестра Ужас почувствовала, что его ритм совпадал во времени с биением ее сердца.

Другие рубины мерцали, вспыхивали, горели, как угольки. Внезапно засветился алмаз чистым бело–голубым светом, а сапфир в четыре карата засиял ослепительным ярко–синим огнем. Когда биение сердца Сестры Ужас участилось, также участилось мерцание сотен камней, заключенных в стеклянном кольце. Изумруд светился прохладным зеленым светом, алмаз в форме груши горел огнем белого накала, топаз пульсирующим темным красно–коричневым, а дальше рубины, сапфиры, алмазы и изумруды начали десятками пробуждаться к свету, свечение трепетало, пробегая по линиям паутины, пронизывавшей толщу стекла. Линии из драгоценных металлов – золота серебра и платины – инкрустированные вовнутрь, тоже светились и служили как бы бикфордовыми шнурами, от них еще сильнее становились вспышки изумрудов, топазов и глубокий пурпур аметистов.

Все стеклянное кольцо рдело как многоцветный круг, и тем не менее под пальцами Сестры Ужас тепла не чувствовалось. Свечение пульсировало с такой же частотой, с какой билось сердце Сестры Ужас, а мерцающие волшебные цвета горели все ярче.

Она никогда не видела ничего подобного, никогда, даже на витринах магазинов по Пятой Авеню. Камни невиданных цветов и чистоты были заделаны внутрь стекла, некоторые до пяти–шести карат, а другие крошечные, но тем не менее ярко светившиеся. Стеклянные кольцо пульсировало… пульсировало… пульсировало…

– Леди? – прошептал Арти, в распухших глазах которого отражалась свечение. – Можно… Мне подержать?

Ей не хотелось отдавать его, но он смотрел с таким изумлением и желанием, что она не могла ему отказать.

Его обожженные пальцы сжали его, и как только оно освободилось от руки Сестры Ужас, пульс стеклянного кольца изменился, подхватив биение сердца Арти Виско. Также изменились и цвета, сильнее засветился голубой, а рубиновый цвет чуть–чуть уменьшился. Арти ласкал его, эта бархатистая поверхность напоминала ему ощущение ласкового касания кожи его жены, когда она была молода и они были молодоженами, только что начавшими свою совместную жизнь. Он подумал о том, как сильно любил свою жену и желал ее. Он ошибся, понял он в это мгновение. Ему было куда идти. Домой, подумал он. Я должен добраться домой.

Через несколько минут он осторожно возвратил эту вещь Сестре Ужас. Она опять изменилась, и Сестра Ужас сидела, держа ее в ладонях и всматриваясь в прекрасные глубины.

– Домой,– прошептал Арти, и она подняла взгляд. Мысли Арти не могли расстаться с воспоминанием о мягкой коже жены. – Я должен добраться домой,– сказал он, и голос его прозвучал уверенно. Он неожиданно быстро заморгал, будто бы получил пощечину, и Сестра Ужас увидела в его глазах слезы.

– Здесь… нет нигде телефона, а? – спросил он. – И полицейских тоже нет.

– Нет,– сказала она. – Я думаю, что нет.

– Ох,– он кивнул, посмотрел на нее, потом вновь на пульсирующее свечение. – Вам… нужно идти домой! – сказал он.

Она печально усмехнулась:

– Мне некуда идти.

– Тогда почему бы вам не проехаться вместе со мной?

Она рассмеялась.

– Проехаться с вами? Мистер, вы не заметили, что машины и автобусы сегодня слегка выбились из графика?

– У меня на ногах есть обувь. У вас тоже. Мои ноги еще ходят, и ваши тоже. – Он отвел взгляд от яркого свечения и оглядел окружающую разруху, как будто впервые отчетливо увидел ее. Боже наш,– сказал он. – О, Боже наш, за что?

– Не думаю, что… что Бог имел какое–то отношение к сделанному,– сказала Сестра Ужас. – Я помню, как молилась о Царствии Божием, молилась о Судном Дне, но я никогда не молилась о таком. Никогда.

Арти кивнул на стеклянное кольцо. – Вам нужно бы сохранить эту вещь, леди. Вы нашли ее, потому я считаю, что она ваша. Она может кое–чего стоить. Когда–нибудь. – Он восхищенно потряс головой. – Такие вещи не бросают, леди! – сказал он. – Я не знаю, что это такое, но такие вещи не бросают, это уж точно. – Он неожиданно встал и поднял воротник своего норкового манто. – Ну, я думаю, вы сами прекрасно поняли это, леди. – И, бросив последний взгляд на желанное стеклянное кольцо, он повернулся и зашагал прочь.

– Эй,– Сестра Ужас тоже встала. – Куда вы собрались идти?

– Я говорил вам,– ответил он, не оборачиваясь. – Я собираюсь попасть домой.

– Вы ненормальный? Детройт ведь не за углом!

Он не остановился. Чокнутый, решила она. Безумнее, чем я! Она положила стеклянные кольцо в свою новую сумку “Гуччи”, и как только она отняла от него руку, пульсация прекратилась и свечение сразу же погасло, как будто эта вещь снова заснула. Она поспешила за Арти. – Эй! Подождите! А что вы думаете насчет пищи и воды?

– Думаю, что найду, когда мне будет нужно! Если не найду, обойдусь. У меня ведь нет выбора, леди, а?

– Почти никакого,– согласилась она.

Он остановился лицом к ней. – Правильно. Черт возьми, я не знаю, дойду ли? Я даже не знаю, смогу ли выбраться из этой чертовой свалки мусора! Но мой дом не здесь. Если кто–то умирает, он должен стремиться к дому, туда, где он кого–то любит, чтобы умереть там, вы так не считаете? – Он пожал плечами. – Может, я найду других людей. Может, найду автомобиль. Если хотите – оставайтесь здесь, это ваше дело, но у Арти Виско есть обувь на ногах, и Арти Виско способен шагать. – Он помахал рукой и зашагал опять.

Он теперь не сумасшедший,– подумала она.

Стал накрапывать холодный дождь, капли его были черны и маслянисты. Сестра Ужас снова открыла сумку и коснулась бесформенного стеклянного кольца одним пальцем, чтобы посмотреть, что произойдет.

Один из сапфиров пробудился, и это напомнило ей вращающийся голубой луч, освещавший ее лицо. Картина в памяти была близко, совсем рядом, но прежде чем она смогла поймать ее, она ускользнула. Это было что–то такое, что, она знала, она еще не готова была вспомнить.

Она убрала палец, и сапфир потемнел.

Один шаг, подумала она. Один шаг, а затем другой, и так постепенно ты дойдешь туда, куда нужно.

Но что, если ты не знаешь, куда идти?

– Эй,– крикнула она Арти. – Хотя бы поищите зонтик! Я постараюсь найти вам сумку, как у меня, чтобы вам было куда положить пишу и вещи! – Господи, подумала она. Этот парень не пройдет и мили! Ей надо идти с ним, решила она, хотя бы ради того, чтобы он не свернул себе шею. – Подождите меня! – закричала она. Потом он прошла несколько ярдов к фонтану из разбитого водопровода и стала под него, дав воде смыть с нее пыль, пепел и кровь. Затем открыла рот и стала пить до тех пор, пока у нее в животе не забулькало. Но теперь жажду сменил голод. Может, ей удастся найти что–нибудь поесть, а может, и нет, рассуждала она. Но хотя бы жажда теперь больше ее не мучает. Один шаг, подумала она. По одному шагу.

Арти ожидал ее. По привычке Сестра Ужас подхватила несколько кусков стекла поменьше, в которых вплавились камешки, завернула их в драный голубой шарф и положила в сумку “Гуччи”. Она быстро прошлась по краю развала, рая для мусорщиков, таких как она, и нашла нефритовую шкатулку, заигравшую мелодию, когда она открыла крышку, и нежная музыка среди такого обилия смертей слишком растрогала ее.

Она оставила шкатулку посреди кучи мусора и зашагала к Арти по холодному дождю, а позади нее остались развалины ее любимого волшебного уголка.

Глава 17. Пришел косец

– Суслик в норе! – бредил Поу–Поу Бриггс. – Господи наш, пришел косец…

Джош Хатчинс не имел представления, сколько прошло времени и сколько они тут пробыли, он долго спал и видел ужасные сны про Рози и мальчиков, бегущих перед огненным смерчем. Он поражался, что все еще мог дышать, воздух был спертый, но казался терпимым. Джош ждал, что вскоре просто закроет глаза и не проснется. Боль от ожогов можно была переносимой, если не двигаться. Джош лежал, слушая, как бормочет старик, и думал, что от удушья не так уж плохо умереть, это в чем–то похоже на то, как просто закашляться во сне, не будешь даже по–настоящему знать, что легкие страдают от нехватки кислорода. Больше всего ему было жалко девочку. Такая маленькая, думал он. Такая маленькая. Даже не успела вырасти.

Ну, ладно, решил он, буду опять спать. Может, это будет последний раз. Он подумал о людях, ждавших его на борцовской площадке в Конкордии и заинтересовался, сколько из них мертвы или умирают прямо сейчас, в эту самую минуту. Бедный Джонни Ли Ричвайн! В один день сломать ногу, а на следующий – такое! Дерьмо! Это несправедливо. Совсем не справедливо.

Что–то потянуло его за рубашку. На мгновение слабый испуг пробежал по нервам.

– Мистер? – спросила Свон. Она услышала его дыхание и во тьме подползла к нему. – Вы меня слышите, мистер? – Она опять для верности потянула за его рубашку.

– Да, слышу. Что у тебя?

– Мама заболела. Вы не поможете?

Джош сел. – Что с ней?

– Она странно дышит. Пожалуйста, сходите, помогите ей.

Голос девочки был напряженный, но слез в нем не было. Крепкая маленькая девочка, подумал он.

– Хорошо. Возьми мою руку и веди к ней. – Он вытянул руку, и через несколько секунд она в темноте нашла и стиснула его палец своими тремя.

Свон вела его, они вдвоем продвигались через подвал к тому месту, где на земле лежала ее мать. Свон спала, свернувшись рядом с матерью, когда ее разбудил звук, похожий на скрип дверной петли. Тело матери было горячим и влажным, но Дарлин бил озноб.

– Мама,– прошептала Свон. – Я привела гиганта помочь тебе.

– Мне нужен только покой, родная. – Голос у нее был сонный. – У меня все хорошо. Не беспокойся обо мне.

– У вас ничего не болит? – спросил ее Джош.

– Идиотский вопрос. У меня болит все. Господи, не понимаю, что же меня так. Еще совсем недавно я чувствовал себя вполне хорошо, всего–то лишь солнечный ожог. Но что за дерьмо! Мой ожог сейчас усилился. – Она с трудом сглотнула. – Сейчас в самый раз было бы пиво.

– Может быть, здесь есть что–нибудь выпить! – Джош начал искать, вскрыл несколько смятых банок. Без света он не мог определить, что в них находится. Он был голоден и хотел пить, и знал, что ребенок тоже должен хотеть есть. И Поу–Поу наверняка надо бы попоить. Он нашел банку чего–то, что зашипело при открывании крышки и потекло, и попробовал жидкость на вкус. Затем поднес банку ко рту женщины так, чтобы она могла пить. Она отхлебнула из нее, потом слабо оттолкнула от себя. – Что вы пытаетесь сделать со мной, отравить? Я сказала, что хочу пива!

– Извините. Это все, что я смог найти сейчас. – Он дал банку Свон и сказал, чтобы она попила.

– За нами не идут, чтобы откопать нас из этого сортира?

– Не знаю. Может быть… – Он помолчал. – Может быть, скоро.

– О Боже. У меня один бок горит, будто его поджаривают, а другой замерзает. Все это так неожиданно.

– Все будет хорошо,– сказал Джош. Смешно, но он не знал, что еще сказать. Он чувствовал, что девочка рядом с ним молчит и слушает. Она знает, подумал он. – Просто отдохните, и силы к вам вернуться.

– Вот видишь, Свон? Я же говорила тебе, что со мной все будет хорошо.

Больше Джошу делать тут было нечего. Он взял у Свон банку с персиковым соком и ползком добрался к бредящему Поу–Поу. – Идет с косой,– бормотал Поу–Поу. – О Боже… Ты нашел ключ? Как же я теперь заведу грузовик без ключа?

Джош положил руку на голову старика, приподнял ее и поднес вскрытую банку к его губам. Поу–Поу и трясся от холода и горел от жара. – Попейте, сказал Джош, и старик, послушный, как ребенок, припал к банке.

– Мистер? Мы собираемся выбраться отсюда?

Джош не думал, что девочка рядом. Голос у нее был все такой же спокойный, и она говорила шепотом, чтобы не услышала мать.

– Конечно,– ответил он. Ребенок замолчал, и опять у Джоша было ощущение, что даже в темноте она видела, что он лгал.

– Я не знаю,– прибавил он. Может быть. Может быть и нет. Это зависит…

– Зависит от чего?

Да успокоишься ты? – подумал он. – Это зависит от того, что сейчас творится там, наружи. Ты понимаешь, что произошло?

– Что–то взорвалось,– ответила она.

– Правильно. Но и во многих других местах тоже что–то взорвалось. Целые города. Там может быть… – он поколебался. Давай скажи все. Может и удастся. – Возможно, миллионы людей погибли или завалены так же, как и мы. Потому может быть не осталось никого, чтобы вызволить нас.

Она помолчала минуту. Потом ответила:

– Это не то, о чем я спрашивала. Я спросила: “Мы собираемся выбраться отсюда?”

Джош понял, что она спрашивает, собираются ли они сами попытаться отсюда выбраться вместо того, чтобы ждать, что кто–то еще придет их вызволять.

– Ну,– сказал он. – Если бы у нас был под руками бульдозер, я бы сказал “да”. А так – я не думаю, что мы в ближайшее время что–нибудь сможем предпринимать.

– Моя мама действительно больна,– сказала Свон, и на этот раз голос ее дрогнул. – Я боюсь.

– Я тоже,– признался Джош.

Девочка один раз всхлипнула, но потом перестала, словно бы взяла себя в руки огромной силой воли. Джош потянулся и нашел ее руку. На ней лопнул волдырь. Джош вздрогнул и убрал руку.

– А ты как? – спросил он ее. – У тебя болит что–нибудь?

– Кожу больно. Как будто ее колет и царапает. И в животе у меня болит. Мне пришлось недавно сходить по большому, но я сделала это там, в углу.

– Да, у меня самого тоже болит.

Ему самому тоже хотелось облегчиться, и он уже думал, как бы сделать какую–то систему санитарии. У них была масса консервированных в банках продуктов и фруктовых соков и трудно сказать чего еще, заваленного землей около них.

Прекрати! – приказал он себе, потому что этим оставлял себе капельку надежды.

Воздух скоро закончиться! В их положении нет никакого способа выжить!

Но он понимал, что они находятся в единственном месте, где можно было бы укрыться от взрыва. Из–за всей этой толщи земли, наваленной сверху, радиация не могла сюда проникнуть. Джош устал, у него ломило суставы, но он больше не чувствовал желания лежать и умирать; если он так поступит, то девочке придется остаться здесь замурованной. Если же он поборет изнурение и станет действовать, наведя порядок в банках с едой, он сможет добиться того, что они будут продолжать оставаться в живых еще… сколько? Ему было интересно. Еще один день? Неделю?

– Сколько тебе лет? – спросил он.

– Девять,– ответила она.

– Девять,– нежно повторил он и покачал головой.

Гнев и печаль боролись в его душе. Девятилетний ребенок должен играть на летнем солнышке. Девятилетний ребенок не должен сидеть в темном подвале, будучи одной ногой в могиле. Это несправедливо! К чертям собачьим, как это несправедливо!

– Как тебя зовут?

– Сью Ванда. Но мама зовет меня Свон. Как это вы стали гигантом?

Слезы были у него на глазах, но ему удалось улыбнуться.

– Наверно потому, что в детстве я хорошо ел кашку, когда я был примерно в твоем возрасте.

– И от каши вы стали гигантом?

– Ну, я всегда был большим. Раньше я играл в футбол, сначала в университете в Оберне, затем за Нью–Орлеанских “Святых”.

– А сейчас?

– Сейчас – нет. Я… я борец,– сказал он. – Профессиональная борьба. Выступаю в роли плохого парня.

– Ох,– Свон подумала про это. Она вспомнила, что один из многих ее дядей, дядя Чак, раньше ходил на борцовские матчи в Уичито, а также смотрел их по телевизору.

– Вам это нравилось? Я имею в виду, быть плохим парнем?

– По правде говоря, это как бы игра. Я просто изображал плохого. И я не знаю, нравилось мне это или нет. Это просто было то, что я умел делать.

– Суслик в норе! – сказал Поу–Поу. – Господи, пусть он уйдет!

– Почему он все время говорит про суслика? – спросила Свон.

– Его мучает боль. Он не понимает, что говорит.

Поу–Поу бредил что–то о комнатных тапочках, что хлебам нужен дождь, потом опять впал в молчание. От тела старика несло жаром как из открытой печки, и Джош понял, что долго тот не протянет. Лишь Богу известно, что произошло в его мозгу, когда он смотрел на взрыв.

– Мама говорила, что мы едем в Блейкмен,– сказала Свон, отвлекая его внимание от старика. Она поняла, что он умрет. – Она говорила, что мы едем домой. А вы куда едете?

– В Гарден–Сити. Я должен был там выступать.

– Там ваш дом?

– Нет. Мой дом в Алабаме, далеко–далеко отсюда.

– Мама говорила, что мы едем к дедушке. Он живет в Блейкмене. А ваша семья живет в Алабаме?

Он подумал о Рози и двух сыновьях. Но теперь они – часть чьей–то другой жизни, если, конечно, еще были в живых.

– У меня нет никакой семьи,– сказал Джош.

– Разве у вас никого нет, кто вас любит? – спросила Свон.

– Нет,– ответил он. – Думаю, что нет.

Он услышал стон Дарлин и сказал:

– Лучше бы тебе посмотреть за матерью, а?

– Да, сэр. – Свон поползла было от него, но потом оглянулась во тьму туда, где был гигант. – Я знала, что должно было случиться что–то ужасное, сказала она. – Я знала про это в ту ночь, когда мы покинули трейлер дяди Томми. Я пыталась объяснить это маме, но она не поняла.

– Как же ты узнала?

– Мне это поведали светлячки,– сказала она. – Я поняла это по их свечению.

– Сью Ванда? – слабо позвала Дарлин. – Свон? Где ты?

Свон ответила:

– Тут, мама,– и поползла назад к матери.

Светлячки ей сказали, подумал Джош. Правильно. По меньшей мере, у девочки сильное воображение. Это хорошо: иногда воображение может стать самым лучшим укрытием, когда дела идут совсем неважно. Но вдруг он вспомнил стаи саранчи, в которые попал его автомобиль. Они летели из полей тысячами в последние два–три дня, говорил Поу–Поу. Что–то странное.

Может, саранча узнала как–то про то, что должно будет случиться в этих полях? – удивился Джош. Наверное они умели ощущать несчастье, может, улавливали его запах в воздухе или в самой земле?

Мысли его перешли к более важным вопросам. Сначала ему нужно найти место, чтобы помочиться, иначе его мочевой пузырь лопнет. Прежде ему не приходилось мочиться на четвереньках. Но, если с воздухом будет хорошо и они еще протянут сколько–нибудь, то с их добром что–то надо будет делать. Ему не улыбалось ползать по своему добру, как, впрочем, и по чужому. Пол был из бетона, но он весь растрескался от толчков, и тут он вспомнил про садовую мотыгу, на которую наткнулся где–то в завале, она могла бы оказаться полезной, чтобы выкопать отхожее место.

Он решил, что обследует на четвереньках подвал до другого конца, собирая банки и все прочее, что попадется в руки. Явно здесь есть много пищи, а в банках может быть достаточно воды и соков, чтобы им продержаться какое–то время. Нужнее всего был свет, но он не знал, сколько им придется быть без электричества.

Он отполз в дальний угол, чтобы помочиться. Долго придется ждать до следующей ванны, подумал он. Зато в ближайшее время не понадобятся солнечные очки.

Его передернуло. Моча жгла, как аккумуляторная кислота, вытекая из него.

Однако я жив! – подбодрил он себя. Может быть, не так уж много в мире того, ради чего стоит жить, но я жив. Завтра, может, я и умру, но сегодня я жив и мочусь, сидя на коленках.

И в первый раз после взрыва он позволил себе подумать, что когда–нибудь, каким–нибудь образом он еще сможет снова увидеть наружный мир.

Глава 18. Сделать первый шаг, чтобы начать

Темнота опустилась внезапно. В июльском воздухе стоял декабрьский холод, и черный ледяной дождь продолжал лить на руины Манхеттена.

Сестра Ужас и Арти Виско вдвоем стояли на верху гряды, образованной развалившимися зданиями, и смотрели на запад. На другом берегу реки Гудзон все еще полыхали пожары на нефтеперегонных заводах Хоубокона и Джерси–Сити, и огонь там был оранжевого цвета, на западе же пожаров не было. Капли дождя стучали по сморщенному пестрому зонтику, который Арти нашел руинах магазина спортивных товаров. Магазин этот снабдил их и другими сокровищами: ярко–оранжевым рюкзаком “Дей–Гло”, висевшим за спиной Арти, и новой парой кроссовок на ногах Сестры Ужас. В сумке “Гуччи” за ее плечом была обгоревшая буханка черного хлеба, две банки анчоусов с ключиками для открывания на акрышках, пакет жаренных ломтиков ветчины и чудом уцелевшая бутыль имбирного пива, пережившая катастрофу. Им потребовалась несколько часов, чтобы пересечь пространство между верхней частью Пятой Авеню и их первым пунктом назначения – Туннелем Линкольна. Однако туннель обрушился, и река текла, затопила его прямо до ворот для сбора пошлины, возле которых горой лежали раздавленные автомобили, бетонные плиты и трупы.

Они молча отвернулись. Сестра Ужас повела Арти на юг, к Голландскому туннелю и другим путям под рекой. Прежде чем они дошли, наступила тьма, и теперь им нужно было ждать утра, чтобы выяснить, не обрушился ли и Голландский туннель. Последний указатель, найденный Сестрой Ужас, гласил “Двадцать Вторая Западная улица”, но он валялся на боку в золе и мог быть заброшен взрывом далеко от самой улицы.

– Ну,– сказал спокойно Арти, глядя за реку. – Не похоже на то, что кто–нибудь там живет, правда?

– Нет.

Сестра Ужас вздрогнула и поплотнее запахнула норковое манто.

– Холодает. Нужно найти какое–нибудь укрытие.

Она поглядела сквозь сумерки на смутные очертания нескольких сооружений, которые еще не обвалились. Любое из них могло обрушиться на их головы, но Сестре Ужас куда больше не нравилось то, как быстро падает температура.

– Пошли,– сказала она и зашагала к одному из сооружений.

Арти молча последовал за ней.

За время своего путешествия им попались только четверо, кого не убило при обвале, и трое из них были так изувечены, что были почти при смерти. Четвертым был страшно обгоревший человек в полосатом костюме строгого покроя, взвывший как собака, когда они подошли к нему, и нырнувший обратно, прячась в расщелину. Сестра Ужас и Арти шли, наступая на столь многие тела, что ужасность смерти перестала на них действовать; теперь их пугало, когда они слышали в завалах чей–то стон или, как это один раз было, когда кто–то засмеялся и завизжал вдалеке. Они пошли на голос голоса, но так и не увидели никого живого. Сумасшедший смех преследовал Сестру Ужас; он напомнил ей о смехе, который она слышала в кинотеатре, о смехе человека с горящей рукой.

Думаю, что там, снаружи, есть еще и другие, еще живые,– сказал он. – Вероятно, прячутся где–нибудь. В ожидании смерти. Хотя долго им ждать не придется. Вам тоже.

– Это мы еще посмотрим, гаденыш,– сказала Сестра Ужас.

– Что? – спросил Арти.

– А, ничего. Я просто… думала.

Думала, дошло до нее. Думать – это было нечто такое, чем она не привыкла заниматься. Последние несколько лет прошли для нее в каком–то смутном угаре, а до них была тьма, нарушаемая только вспышками синего света и демоном в желтом дождевике. Мое настоящее имя не Сестра Ужас! – вдруг подумала она. Мое настоящее имя… но она не знала, какое оно, и она не знала, кто она и откуда появилась. Как я попала сюда? – спрашивала она себя, но не могла найти ответа.

Они вошли в останки здания из серого камня, вскарабкавшись на кучу обломков и заползши через дыру в стене. Внутри было черным–черно, а воздух был пропитан запахом тины и дымом, но, по крайней мере, они были защищены от ветра. Они на ощупь прошли по наклонному полу, пока не нашли угол. Когда они устроились, Сестра Ужас полезла в сумку за буханкой хлеба и бутылью с имбирным пивом. Ее пальцы коснулись стеклянного кольца, завернутого в смятую полосатую рубашку, снятую ею с манекена. Другие куски стекла, завернутые в голубой шарф, лежали на дне сумки.

– Вот.

Она отломила ломоть хлеба и дала его Арти, потом отломила себе. Вкус был как у горелого, но это все же было лучше, чем ничего. Она сковырнула крышку с бутылки имбирного пива, которое сразу же запенилось и полезло наружу. Она тут же приложила ее ко рту, сделала несколько глотков и передала бутылку Арти.

– Терпеть не могу имбирное пиво,– сказал Арти, когда напился. – Но это лучшее из того, что я когда–либо пил в своей жизни.

– А я и вовсе не пила ничего подобного.

Она задумалась, стоит ли открывать ли анчоусы, ведь соль от них усилит их жажду. Ломтики ветчины были слишком большой роскошью, чтобы съесть их сейчас. Она отломила ему еще один кусок хлеба, затем такой же себе, и убрала буханку.

– Знаете, что было у меня на обед вечером перед тем, когда это случилось? – спросил ее Арти. – Бифштекс. Большое такое ребрышко в местечке на Пятидесятой Восточной. Потом я и несколько парней пошли по барам. Это был вечерок, скажу я вам! Чертовски здорово провели времечко!

– Хорошо вы живете.

– Ага. А что вы делали в ту ночь?

– Ничего особенного,– сказала она. – Просто болталась.

Арти на время затих, жуя хлеб. Потом сказал:

– Я позвонил жене перед тем как выйти из отеля. Кажется, я наврал ей, потому что сказал, что пойду прогуляюсь, хорошо покушаю и вернусь спать. Она сказала мне, чтобы я был осторожен, и сказала, что любит меня. Я сказал, что люблю ее и что через пару дней вернусь.

Он умолк, и когда он вздохнул, Сестра Ужас заметила, что во вздохе его чувствовалась дрожь.

– Боже,– прошептал он. – Я рад, что позвонил ей. Рад, что услышал ее голос до того, как это случилось. Эй, леди, а что, если в Детройт также попали?

– Попали? Что вы под этим подразумеваете – попали?

– Ядерной бомбой,– сказал он. – Что еще, вы думаете, могло сделать такое? Ядерная бомба! Может, даже не одна. Они, возможно, сброшены по всей стране! Вероятно, попали во все города, и в Детройт тоже!

Голос его становился истеричным, и он заставил себя остановиться, пока не взял себя в руки.

– Нас бомбили сволочи русские, леди. Вы что, не читали газет?

– Нет, не читала.

– А что же вы делали? Жили на Марсе? Любой, кто читает газеты и смотрит телик, мог видеть, что это дерьмо надвигается! Русские разбомбили нас к чертовой матери… и я думаю, что мы тоже разбомбили их к чертовой матери.

Ядерная бомба? – подумала она. Она едва вспомнила, что это такое. Ядерная бомба была тем нечто, о чем она беспокоилась меньше всего.

– Надеюсь, что если попали в Детройт, то она умерла быстро. Я имею в виду, что надо бы надеяться на такое, а? Что она умерла быстро, без страданий?

– Да. Думаю, что это правильно.

– Хорошо ли… правильно ли, что я солгал ей? Но это была “белая” ложь. Я не хотел, чтобы она беспокоилась обо мне. Она беспокоится, что я много выпиваю и делаю глупости. Я не умею пить. Правильно ли, что я сказал ей “белую” ложь прошлым вечером?

Она поняла, что он умолял ее сказать, что это было правильно.

– Конечно,– сказала она ему. – Многие в тот вечер поступали хуже. А она легла спать, не волнуясь о…

Что–то острое укололо Сестру Ужас в левую щеку.

– Не двигайтесь,– предупредил женский голос. – А лучше не дышите.

Голос дрожал: тот, кто говорил, сам был испуган до смерти.

– Кто здесь? – спросил Арти, у которого душа ушла в пятки. – Эй, леди! Как вы?

– В порядке,– ответила Сестра Ужас.

Она пощупала около щеки и почувствовала нажим похожего на нож куска стекла.

– Я сказала не двигаться,– стекло уперлось в нее. – Сколько еще ваших?

– Только один.

– Арти Виско. Меня зовут Арти Виско. Где вы?

Последовала длинная пауза. Затем женщина сказала:

– У вас есть пища?

– Да.

– Вода?

На этот раз это был мужской голос откуда–то слева.

– У вас есть вода?

– Не вода. Имбирное пиво.

– Давай посмотрим, на что они похожи, Бет,– сказал мужчина.

Вспыхнуло пламя зажигалки, такое яркое во тьме, что Сестре Ужас пришлось на несколько секунд зажмурить глаза.

Женщина поднесла зажигалку к лицу Сестры Ужас, потом к Арти.

– Думаю, с ними все в порядке,– сказала она мужчине, который вышел на свет.

Сестра Ужас смогла разглядеть женщину, согнувшуюся около нее. Лицо у нее было распухшее, а на переносице была рана, но все же она казалась молодой, может чуть больше двадцати пяти лет, на ее покрытой волдырями голове осталось несколько свисающих колечек от кудрявых светло–каштановых волос. Брови выжгло, темно–голубые глаза распухли и покраснели; она была стройной, одета в голубое в полоску платье в пятнах крови. Длинные тонкие руки сплошь в волдырях. Накрученное на плечи с виду было похоже на кусок шитого золотом занавеса.

На мужчине были лохмотья полицейской формы. Он был старше, вероятно чуть моложе сорока лет, и большая часть его темных коротко стриженных волос осталась только на правой стороне головы, на левой стороне они были сожжены до голого мяса. Он был крупный тяжеловатый мужчина, а его левая рука была обмотана и висела на ремне, сделанном из той же грубой, с золотистыми прошивками, материи.

– Боже мой! – сказал Арти. – Леди, мы нашли полицейского!

– Откуда вы? – спросила ее Бет.

– Не отсюда. А вам–то что?

– Что в сумке? – женщина кивнула на сумку.

– Вы меня спрашиваете или хотите ограбить?

Она заколебалась, поглядела на полицейского, потом опять на Сестру Ужас и опустила кусок стекла. Она заткнула его за пояс на талии.

– Я вас спрашиваю.

– Обгорелый хлеб, пара банок анчоусов и немного ломтиков ветчины.

Сестра Ужас почти увидела, как девушка проглотила слюну. Она залезла в сумку и вынула хлеб.

– Вот. Кушайте на здоровье.

Бет оторвала кусок и передала уменьшившуюся буханку полицейскому, который тоже отломил немного и засунул в рот так, будто это была манна небесная.

– Пожалуйста,– и Бет потянулась за имбирным пивом.

Сестра Ужас настояла на этом, и, когда оба, девушка и полицейский, напились, она почувствовала, что осталось не больше трех хороших глотков.

– Вся вода заражена,– сказала ей Бет. – Вчера один из нас попил из лужи. Вечером его стало рвать. Примерно через шесть часов он умер. Мои часы еще ходят. Смотрите.

Она показала Сестре Ужас свой “Таймекс”; кристалл испортился, но старые часы все еще тикали. Времени было восемь двадцать две.

– Один из нас,– сказала она. – Сколько же человек здесь? – спросила Сестра Ужас.

– Еще двое. Ну, на самом–то деле всего один. Латиноамериканка. Мы потеряли мистера Каплана прошлой ночью. Парень тоже умер вчера. А миссис Айверс умерла во сне. В живых остались только четверо из нас.

– Трое,– сказал полицейский.

– А, да. Правильно. Осталось трое. Латиноамериканка там внизу. Мы не могли заставить ее двинуться, и никто из нас не знает испанского. А вы?

– Нет. Извините.

– Я Бет Фелпс, а он Джек…

Она не могла вспомнить его фамилию и покачала головой.

– Джек Томашек,– подсказал он.

Арти опять представился, но Сестра Ужас сказала:

– А почему вы сидите не здесь, наверху, а там, в подвале?

– Там теплее,– сказал ей Джек. – И безопаснее.

– Безопаснее? Это почему? Если это старое здание снова тряхнет, это все свалится на ваши головы.

– Мы только сегодня вышли наверх,– объяснила Бет. – Парень, ему было около пятнадцати, был, думаю, самым крепким из нас. Он был эфиоп или что–то вроде этого и лишь слегка говорил по–английски. Он вышел поискать еды и принес несколько банок мясного фарша, кошачьей еды, и бутылку вина. Но… они выследили его. И нашли нас.

– Они? – спросил Арти. – Кто они?

– Трое. Так обожжены, что трудно разобрать, кто из них мужчина, а кто женщина. Они пришли за ним сюда и были вооружены молотками и горлышками от бутылок. У одного был топор. Они хотели забрать нашу еду. Парень подрался с ними, и тот, с топором…

Голос ее дрогнул, глаза остекленели и уставились на оранжевый огонек зажигалки в ее руке.

– Они обезумели,– сказала она. – Они… они были бесчеловечны. Один из них порезал мне лицо. Думаю, что еще счастливо отделалась. Мы сбежали от них, и они забрали нашу еду. Не знаю, куда они ушли. Но я помню… от них пахло… словно бы горелыми сосисками с сыром. Не смешно? Но именно так я и подумала – горелыми сосисками с сыром. Потому мы стали прятаться в подвале. Теперь уже невозможно понять, что еще может случиться наверху.

Вы не знаете и половины того, что случилось, подумала Сестра Ужас.

– Я пытался отбиться от них,– сказал Джек. – Но теперь, думаю, что никогда больше не смогу.

Он повернулся спиной, и Арти с Сестрой Ужас ахнули. Спина Томашека от плеч до пояса представляла собой гноящуюся массу розовой обожженной ткани. Он опять повернулся к ним лицом.

– Самый худший ожог, который когда–либо получал старый поляк,– горько улыбнулся он.

– Мы услышали вас наверху,– сказала им Бет,– и подумали, что те вернулись. Мы поднялись, чтобы подслушать, и услышали, что вы едите. Послушайте… Латиноамериканка тоже не ела. Можно, я возьму ей немного хлеба?

– Покажите нам подвал. – Сестра Ужас встала. – Я открою ветчину.

Бет и Джек повели их в вестибюль. Сверху лилась вода, образуя на полу большую черную лужу. От вестибюля пролет деревянных ступенек без перил спускался во тьму. Лестница опасно шаталась под их ногами.

Тут, в подвале, действительно было теплее, хотя бы всего на пять–шесть градусов, но дыхание было все же видно. Каменные стены еще были целыми, а потолок был почти не поврежден, не считая нескольких трещин, через которые дождевая вода просачивалась вниз. Это старое здание, подумала Сестра Ужас, а тогда строили не так, как сейчас. Каменные опоры через равные промежутки поддерживали потолок, некоторые из них покрылись трещинами, но ни одна не обрушилась. Пока не обрушилась, сказала про себя Сестра Ужас.

– Вот она.

Бет прошла к фигуре, прижавшейся к основанию одной из колонн. Черная вода стекала рядом с ее головой, она сидела в растекающейся луже зараженного дождя и что–то держала в руках. Зажигалка Бет погасла.

– Извините,– сказала она. – Трудно держать ее, потому что она нагревается, и мне не хочется тратить бензин. Это зажигалка мистера Каплана.

– Что вы сделали с телами?

– Мы убрали их подальше. Тут много коридоров. Мы оттащили их в конец одного из них и там оставили. Я… я хотела произнести над ними молитву, но…

– Что но?

– Я забыла молитвы,– ответила она. – Молитвы… кажется, они не имеют большого смысла теперь.

Сестра Ужас что–то промычала и полезла в сумку за пакетом с ветчиной. Бет наклонилась и подала латиноамериканке бутылку с пивом. Дождевая вода попала ей на руку.

– Вот,– сказала она. – Здесь есть питье. Эль дринко.

Латиноамериканка издала хнычущий, молитвенный звук, но не ответила.

– Она так и не двигается отсюда,– сказала Бет. – Вода попадает на нее, но она так и не переходит на сухое место. Хотите есть? – спросила она латиноамериканку. Кушать, есть? Боже, как это можно жить в Нью–Йорке, не зная английского?

Сестра Ужас стянула почти весь пластик с ветчины. Она оторвала кусочек ломтика и стала на колени около Бет Фелпс.

– Посветите еще зажигалкой. Может, если она увидит, что есть у нас, нам удастся сдвинуть ее с ее места.

Вспыхнула зажигалка. Сестра Ужас взглянула на покрытое волдырями, но все еще приятное лицо девушки–латиноамериканки, которой, вероятно, было не больше двадцати лет. Длинные черные волосы были обгоревшими на концах, и там, где локоны волос на голове были выжжены, видна кожа черепа. Женщина не отреагировала на свет. Ее большие влажные карие глаза были устремлены на то, что она держала в руках.

– О,– слабо охнула Сестра Ужас. – О… нет.

Ребенку было, вероятно, годика три, девочке с блестящими, как у матери, волосами. Сестра Ужас не видела ее личика. И не хотела видеть. То,что одна маленькая рука была жестко выгнута вверх, как будто тянувшись к матери, и то, что тело неуклюже лежало на материнских руках, сказало Сестре Ужас, что ребенок мертв.

Вода стекала в дыру в потолке, омывая волосы латиноамериканки и ее лицо словно бы черными слезами. Она стала нежно баюкать, любовно покачивая труп.

– Она не в своем уме,– сказала Бет. – Вот так и сидит с прошлой ночи, когда ребенок умер. Если она не уйдет от этой воды, она тоже умрет.

Сестра Ужас слышала Бет очень смутно, как бы издалека. Она протянула руки к латиноамериканке.

– Послушайте,– сказала она голосом, в котором послышалось что–то необычное. – Я возьму ее. Дайте ее мне.

Дождевая вода черными ручьями стекала по ее ладоням и рукам.

Баюканье латиноамериканки стало громче.

– Дайте ее мне. Я возьму ее.

Латиноамериканка стала покачивать труп еще сильнее.

– Дайте ее мне.

Сестра Ужас услышала, что ее собственный голос становится безумнее, и вдруг в своем сознании она увидела вспышки вращающегося голубого света.

– Я… возьму… ее.

Падал дождь, и гром гремел, как глас Божий: Ты!.. Ты, грешница! Ты, пьяная грешница, ты убила ее и теперь должна заплатить…

Она опустила глаза. На ее руках был труп маленькой девочки. На светлых волосах девочки была кровь, а глаза открыты и заливались дождевой водой. Вращался голубой фонарь военной машины, и солдат в желтом дождевике, нагнувшийся к ней, сидящей на дороге, ласково сказал:

– Пойдемте отсюда. Вы должны дать ее мне.

Он оглянулся через плечо на другого солдата, гасившего огонь на потерпевшем аварию автомобиле.

– Она не в своем уме. Я чувствую алкоголь. Мне нужна твоя помощь.

И тогда они оба пошли к ней, оба демона в желтых дождевиках, пытаясь отобрать у нее ребенка. Она встала и отбивалась от них, выкрикивая:

– Нет! Вы ее не получите! Я не дам вам ее отнять!

Но громовой голос приказал: Отдай ее, ты, грешница, отдай ее, а когда она закричала и зажала уши руками, чтобы не слышать голос Судии, они отобрали у нее дитя.

Из руки девочки выпал стеклянный шар, своеобразная безделушка, внутри которого был снежный пейзаж с игрушечной деревней в сказочной земле.

– Мам,– вспомнила она, как возбужденно говорил ребенок,– смотри что я выиграла на дне рожденья. У меня получился самый лучший хвостик для ослика!

Девочка протянула к ней шар, и на мгновение, всего лишь на мгновение, мать отвела взгляд от дороги, чтобы присмотреться к нечеткому изображению снега, падавшего на крыши в далекой и волшебной стране.

Она видела, как падает стеклянный шар, страшно медленно, и вскрикнула, потому что знала, что он вот–вот разобьется на бетоне, а когда он разобьется, все пропадет и исчезнет.

Он ударился перед ней, и когда он разлетелся на тысячи блеснувших осколков, ее крик оборвался и перешел в подавленный стон.

– О,– прошептала она. – О… нет.

Сестра Ужас смотрела на мертвое дитя на руках латиноамериканки. Моя маленькая девочка мертва, вспомнила она. Я была пьяна и взяла ее на празднование дня рождения и загнала машину прямо в кювет. О, Боже… О, любимый Иисус. Грешница. Пьяная, безнравственная грешница! Я убила ее. Я убила мою маленькую девочку. О, Боже, прости меня…

Слезы душили ее и стекали по ее щекам. В ее сознании крутились обрывки воспоминаний, как сорванные листья в бурю; ее муж, обезумевший от гнева, проклинавший ее и кричавший, что не хочет ее больше видеть; ее мать, глядевшая на нее с отвращением и жалостью и говорившая, что ей никогда уже не родить ребенка; врач в больнице, качавший головой и проводивший осмотр в строго определенные часы; больничные коридоры, где уродливые, неуклюжие безумные женщины бегали, визжали и дрались из–за гребенки; и высокий забор, через который она перелезла в тишине ночи и шла через снежную вьюгу, чтобы скрыться в соседнем лесу.

Моя маленькая девочка мертва, подумала она. Мертва и покинула меня, давным–давно.

Слезы почти ослепили ее, но она достаточно хорошо видела, чтобы понять, что ее маленькая девочка не страдала так, как та, которая лежала сейчас на руках латиноамериканки. Ее маленькую девочку положили покоиться в тени дерева на вершине холма; эта должна лежать в холодном сыром подвале в городе мертвых.

Латиноамериканка подняла голову и поглядела на Сестру Ужас залитыми слезами глазами. Она смигнула и медленно потянулась сквозь льющуюся сверху воду, чтобы коснуться Сестры Ужас; слезинка на секунду задержалась на кончике ее пальца, прежде чем упасть.

– Дайте ее мне,– прошептала Сестра Ужас. – Я приму ее.

Латиноамериканка снова взглянула и задержала взгляд на трупике, потом из ее глаз хлынули слезы и смешались с черным дождем, текущим по ее лицу; она поцеловало личико мертвого дитя, на момент прижала ее к себе, а затем передала трупик Сестре Ужас.

Она приняла тельце так, будто принимала дар, и стала подниматься.

Но латиноамериканка опять потянулась рукой и коснулась раны в форме распятия на шее Сестры Ужас. Она изумленно произнесла:

– Бендито. Муй бендито.

Сестра Ужас встала, а латиноамериканка медленно отползла от воды и легла на пол, съежившись и дрожа.

Джек Томашек взял трупик у Сестры Ужас и пошел во тьму.

Бет сказала:

– Не знаю, как, но вы это сделали.

Она нагнулась, чтобы дать латиноамериканке бутылку с имбирным пивом; она взяла ее у Бет и допила до конца.

– Боже мой,– сказал Арти Виско, стоявший позади нее. – Я только что понял… Я даже не знаю вашего имени.

– Имя… Какое? – удивилась она.

Какое у меня имя? Откуда я появилась? Где то тенистое дерево, которое приютило мою маленькую девочку? Ни один ответ не пришел к ней.

– Можете меня звать…

Она заколебалась. Я же старьевщица, подумала она. Я никто, я всего лишь старьевщица без имени, и я не знаю, куда иду, хотя, во всяком случае, я знаю, как попала сюда.

– Сестра,– ответила она. – Зовите меня… Сестра.

И до нее дошел внутренний крик: я больше не безумная.

– Сестра,– повторил Арти.

Он произнес это как “Систа”.

– Не так уж и много для имени, но думаю, что оно подходит. Рад познакомиться с вами, Сестра.

Она кивнула, смутные воспоминания все еще крутились. Боль от того, что она вспомнила, еще не ушла и останется, но это случилось очень давно и со слабой и беспомощной женщиной.

– Что будем делать? – спросила ее Бет. – Не можем же мы просто оставаться здесь, а?

– Нет. Не можем. Завтра я и Арти собираемся пройти через Голландский туннель, если он не поврежден. Мы идем на запад. Если вы трое хотите идти с нами, приглашаем.

– Оставить Нью–Йорк? А что, если… там ничего нет? Что, если все пропало?

– Будет нелегко,– твердо сказала Сестра. – Будет чертовски трудно и чертовски опасно. Не знаю, как будет с погодой, но все же нам надо сделать первый шаг, ибо это единственный способ, какой я знаю, чтобы попасть куда–либо. Правильно?

– Правильно,– эхом ответил Арти. – У вас хорошая обувь, Бет. Она выдержит долгую дорогу.

Нам придется далеко идти, рассудила Сестра. Очень далеко, и лишь Богу известно, что мы там найдем. Или что встретит нас. – Хорошо,– решила Бет. – Ладно, я с вами.

Она опять погасила зажигалку, чтобы беречь бензин.

На этот раз ей показалось, что вокруг не так уж и темно.

Часть четвертая Страна мертвых

Глава 19. Самая большая гробница мира

Человек с окровавленными лоскутьями рубашки, намотанными на обрубок правой руки, осторожно продвигался по иссеченному глубокими трещинами коридору. Он боялся, что упадет и обрубок начнет кровоточить, много часов из него капала кровь, пока наконец не свернулась. Он ослаб, в голове у него мутилось, но он заставлял себя идти, потому что хотел увидеть все сам. Сердце колотилось, в ушах стоял шум крови. Но что больше всего отвлекало его внимание, так это зуд между большим и указательным пальцами правой руки, которой уже не было. Зуд в руке, которой нет, сводил его с ума.

Рядом с ним следовал одноглазый горбун, а перед ним, с фонарем, разведывая дорогу, шел мальчик в разбитых очках. В левой руке мальчик сжимал мясной топорик, острие которого было испачкано в крови полковника Джимбо Маклина.

Роланд Кронингер остановился, луч фонарика прошивал смутный воздух перед ним.

– Это тут,– сказал “Медвежонок”. – Вот тут, Видите? Я говорил вам, правда? Я говорил вам!

Маклин прошел несколько шагов вперед и взял фонарик у Роланда. Он пошарил им по преграде из валунов и плит, которые совершенно перекрыли коридор впереди них, отыскивая трещину, слабое место, дырку, куда можно бы вставить рычаг, что угодно. Но и крысе не проскочить бы внутрь.

– Господь нам поможет,– спокойно сказал Маклин.

– Я же говорил! Видите? Разве я не говорил вам? – бормотал “Медвежонок”.

Обнаруженная преграда отняла у него остатки воли, которые еще двигали им.

За этой каменной преградой находился склад с неприкосновенным запасом пищи и воды и помещение с оборудованием. Они были отрезаны от всего фонарей и батареек, туалетной бумаги, сигнальных ракет, от всего.

– Нас нае…ли,– хихикнул “Медвежонок”. – Как нас нае…ли!

Пыль оседала в луче фонарика. Маклин посветил вверх и увидел рваные щели, раздирающие потолок. Значительная часть коридора могла еще обрушиться. Кабели и провода оборвались, а стальные опорные балки, предназначением которых было сохранить Земляной Дом при ядерном нападении, были начисто срезаны. “Медвежонок” смеялся вперемешку со всхлипами, и поскольку Маклин осознал всю глубину катастрофы, он больше не мог вынести свидетельства человеческой слабости; он оскалился, лицо его перекосило от злобы, и повернувшись, ударил “Медвежонка” по лицу зудящей правой рукой.

Но правой руки у него не было, и он отдернул руку назад. Боль была оглушающая и страшная, и сквозь тряпки закапала кровь.

Маклин убаюкивал свою искалеченную руку на груди, плотно зажмурив глаза. Он чувствовал себя отвратительно, вот–вот его вырвет или он обосрется. Дисциплина и контроль! – думал он. Возьми себя в руки, солдат! Возьми себя в руки, мать твою!..

Когда я открою глаза,– сказал он себе,– каменный завал исчезнет. Мы сможем пройти прямо по коридору, где лежит пища. У нас будет все, что надо. Пожалуйста, Боже… Пожалуйста, сделай, чтобы все было как надо.

Он открыл глаза.

Преграда из камней была на месте.

– Есть у кого–нибудь пластиковая взрывчатка? – спросил Маклин, голос его эхом отдавался в коридоре.

Это был призрачный голос, голос человека на дне грязной ямы, вокруг которого раскиданы трупы.

– Нам придется умирать,– сказал “Медвежонок”, смеясь и плача, единственный глаз его дико глядел. – Мы в самой большой в мире гробнице!

– Полковник?

Это сказал мальчик. Маклин осветил лицо Роланда. Это была запыленная, забрызганная кровью, бесчувственная маска.

– У нас есть руки,– сказал Роланд.

– Руки. Конечно. Одна рука у меня. Две у тебя. Две руки “Медвежонка” тоже не из говна. Конечно, у нас есть руки.

– Не наши руки,– спокойно ответил Роланд. К нему пришла идея, простая и ясная. – Их руки. Тех, кто еще есть наверху.

– Гражданских? – усомнился Маклин. – Пожалуй, не найдем и десятка, годных к работе. И посмотри на потолок. Видишь эти трещины? То, что осталось от него, вот–вот упадет. Кто будет работать, когда такое висит над головой?

– Какое расстояние от завала до пищи?

– Не знаю. Может, двадцать футов. Может, тридцать.

Роланд кивнул.

– А что, если скажем им, что десять? И что они не знают про потолок? Как вы думаете, будут они работать или нет?

Маклин заколебался. Это же мальчик, думал он. Что он знает обо всем?

– Мы втроем погибнем,– сказал Роланд,– если не доберемся до еды. Но мы не доберемся до нее, если не заставим кого–нибудь работать. Потолок может упасть, а может и нет. Даже если он упадет, не мы там будем, а?

– Они поймут, что потолок слабый. Им достаточно поглядеть вверх и увидеть эти проклятые трещины.

– Они не могут увидеть их,– сказал Роланд спокойно,– в темноте. Фонарь у вас одного, так ведь?

Улыбка показалась в углах его рта.

Маклин медленно сощурился. В полутьме за плечом Роланда Кронингера послышалось какое–то движение. Маклин немного повел лучом фонарика в сторону. Там пригнувшись, на четвереньках, сидел Солдат–Тень в маскировочной форме и шлеме, покрытом зеленой сеткой, весь в пятнах черной и зеленой маскировочной краски, а лицо его было цвета дыма.

– Малый прав, Джимбо,– шепнул Солдат–Тень. Он встал во весь рост. – Заставь гражданских работать. Пусть работают в темноте, и скажи им, что до еды только десять футов. Будь подлецом, скажи им, что шесть. Они быстрее будут работать. Если они пробьются, прекрасно. Если нет… они всего лишь гражданские. Трутни. Жеребцы–производители. Правильно?

– Да, сэр,– ответил Маклин.

– А?

Роланд увидел, что полковник смотрит куда–то через его правое плечо, и у него был тот же лебезящий голос, каким он говорил в бреду там, в яме. Роланд оглянулся, но, конечно, там никого не было.

– Трутни,– сказал Маклин. – Производители. Правильно?

Он кивнул и перевел внимание с Солдата–Тени опять на мальчика.

– Хорошо. Поднимемся наверх и посмотрим, может найдем что–нибудь такое, что будет нам полезно. Может, кто–нибудь из моих людей еще жив.

Он вспомнил, как дико убегал сержант Шорр из помещения управления.

– Где Шорр? Что случилось с ним? – “Медвежонок” покачал головой. – А как насчет доктора Ланга? Жив ли он еще?

– В больнице его не было,– “Медвежонок” старался не смотреть на каменный завал. – Его квартиру я не проверял.

– Ну тогда посмотрим в ней. Он может нам понадобиться, и можно набрать у него болеутоляющее. Мне, к тому же, понадобятся еще бинты. И нам нужны бутыли, если найдутся. В туалетах можно набрать воды.

– Сэр полковник?

Маклин сразу же повернулся к Роланду.

– Еще одна вещь: воздух.

– Что – воздух?

– Генератор вышел из строя. Проводка тоже. Как вентиляторы будут подавать воздух?

Маклин строил надежду, хотя и слабую, что они выживут. А она тут же разбилась. Без вентиляторов никакой воздух не поступит в Земляной Дом. Сырой воздух, который сохранялся в Земляном Доме, был все, на что можно надеяться, но как только уровень углекислого газа поднимется, они умрут.

Но сколько времени пройдет до этого, он не знал. Часы? Дни? Недели? Он не хотел загадывать дальше настоящего момента, а сейчас самым важным было найти глоток воды, глоток еды и выработать, что делать.

– У нас достаточно воздуха,– сказал он. – Достаточно для всех, а к тому времени, когда его станет не хватать, мы придумаем, как выйти из положения. Правильно?

Роланд хотел верить, и он кивнул. Позади него кивнул и Солдат–Тень, он сказал Маклину:

– Молодец.

Полковник осмотрел свою квартиру, располагавшуюся почти над тем коридором. Дверь сорвана с петель, часть потолка обрушилась; в полу зияла расщелина, в которую провалились кровать и прикроватная тумбочка. Ванная тоже развалилась, но в свете фонарика Маклин увидел, что в лунке унитаза осталось несколько пригоршней воды. Он напился из него, а затем и “Медвежонок” и Роланд. Никогда прежде вода не была такой вкусной.

Маклин подошел к шкафу. Внутри все обвалилось, и содержимое вывалилось наружу. Он встал на колени и, держа фонарь на сгибе руки, стал рыскать в куче, ища что–то, что, он знал, должно быть там.

Немного погодя нашел.

– Роланд,– позвал он. – Поди сюда.

Мальчик стал позади него.

– Да, сэр?

Маклин подал ему автоматический пистолет “Ингрем”, лежавший раньше на полке шкафа.

– Под твою ответственность.

Он засунул в карманы куртки несколько обойм.

Роланд засунул рукоять священного топора за пазуху под ремень и взял автомат обеими руками. Он был тяжелый, но он и должен быть такой… такой справедливый. Справедливый и значительный, как некий настоящий символ власти, за который Рыцарь Короля должен отвечать.

– Ты что–нибудь понимаешь в оружии? – спросил его Маклин.

– Мой отец брал меня… – Роланд запнулся. Нет, это надо было говорить не так. Совсем не так. – Мне приходилось стрелять по мишени,– ответил он. – Но не приходилось из такого.

– Я научу тебя, как это делать. Ты будешь моим указательным пальцем на спусковом крючке, когда это понадобится.

Он посветил на “Медвежонка”, стоящего в нескольких футах и все слышавшего.

– Этот парень с этого момента будет при мне,– сказал он “Медвежонку”, и тот кивнул, но ничего не сказал.

Маклин больше не доверял “Медвежонку”. “Медвежонок” знал слишком много и мог сорваться. Мальчишка – другое дело. О, нет, у парня крепкие мозги, он ловок, ему пришлось видеть, каково было парню спуститься в яму и проделать то, что от него потребовалось. Парень выглядел как слабак, но если бы он сдался, то сдался бы еще до этого.

Роланд повесил автомат на плечо и приладил его так, чтобы было удобно воспользоваться в случае неожиданности. Теперь он был готов идти за Королем куда угодно. Из тенистых глубин его памяти стали всплывать лица, мужчины и женщины, но он вновь запихал их на дно. Он больше не хотел вспоминать эти лица. В этом не было пользы, это только расслабляло его.

Маклин был готов.

– Хорошо,– сказал он. – Ну, посмотрим, что получится.

Одноглазый горбун и мальчик в разбитых очках последовали за ним в темноту.

Глава 20. Во чреве зверя

– Леди,– сказал Джек Томашек,– если вы надеетесь пройти через это, то нам с вами не по пути.

Сестра не отвечала. С реки Гудзон ей в лицо дул резкий ветер, и она сощурила глаза против колючих снежинок, летевших из черных облаков над ними, растянувшихся по всему горизонту как погребальный саван. Жиденькие желтые лучики солнца пробивались сквозь облака и перемещались как прожектора в фильмах о побегах из тюрьмы, угасая, когда дыры в облаках закрывались. Река кишела трупами, была забита плывущим хламом, корпусами сгоревших барж и катеров, все это медленно, как ледяная шуга, уплывало на юг, к Атлантическому океану. На другом берегу этой кошмарной реки нефтеперегонные заводы все еще полыхали, и черный густой дым от них вихрем сносило на берег Джерси.

Позади нее стоял Арти, Бет Фелпс и латиноамериканка, закутанные в разодранные на полосы занавески и в манто от холодного ветра. Латиноамериканка почти всю ночь проплакала, но сейчас глаза у нее высохли, все слезы кончились.

Ниже гряды руин, на которой они стояли, был въезд в Голландский туннель. Въезд был забит автомобилями, у которых взорвались бензобаки, но это было не самое худшее; самое худшее, что увидела Сестра, было то, что остальные из этих автомобилей стояли по колеса в грязной воде реки Гудзон. Где–то внутри этого длинного и темного туннеля его верхнее перекрытие вспучилось кверху взрывной волной и прорвалось, и в эту дыру втекала река, что еще не разрушило его, как Туннель Линкольна, но делало опасным переход через болото из сгоревших автомобилей, трупов и еще Бог знает чего.

– Что–то не хочется мне плавать,– сказал Джек. – Или тонуть. Если эта сволочь туннель свалится на наши головы, мы можем сделать нашими жопами прощальный поцелуй.

– Ну хорошо, а что, есть лучшее предложение?

– Пойти на восток к Бруклинскому мосту. Или пройдем через Манхеттенский мост. Все же лучше, чем здесь.

Сестра на мгновение взвесила в уме эти предложения. У нее на боку висела сумка, и через нее она ощущала края стеклянного кольца. Время от времени среди длинной ночи ей виделось то самое нечто, у которого горела рука, подкрадывающееся через дым по развалинам, глаза его искали ее. Это нечто пугало ее больше, чем полузатопленный туннель.

– А что, если мосты уничтожены?

– Как?

– Что, если оба моста уничтожены? – спокойно повторила она. – Поглядите вокруг и скажите, думаете ли вы, что если снесло Международный торговый центр и “Эмпайр Стейт Билдинг”, то могли ли остаться невредимыми эти хлипкие мосты?

– Может быть. Мы не узнаем, пока не увидим.

– На это уйдет целый день. К тому времени туннель может полностью затопить. Не знаю, как остальные, но я не имею ничего против того, чтобы промочить ноги.

– Ну, знаете!

Джек потряс головой.

– Мне незачем туда лезть. У вас не все дома, если вы лезете. Послушайте, а кстати, зачем вам уходить из Манхеттена? Здесь можно найти еду, можно вернуться в подвал! Зачем нам уходить?

– Вам, может, и незачем,– согласилась Сестра. – А мне есть зачем. Это место для меня не подходит.

– Я иду с вами,– сказал Арти. – Я не боюсь.

– Кто сказал, что мне страшно? – отпарировал Джек. – Мне не страшно. Я просто не совсем еще тронулся, вот и все.

– Бет? – Сестра повернулась к девушке. – А вы как? Идете с нами или нет?

Она с испугом поглядела на забитый въезд в туннель, но в конце концов ответила:

– Да, иду с вами.

Сестра тронула руку латиноамериканки, показала на Голландский туннель и сделала шагающий жест с помощью двух пальцев. Женщина все еще была в шоке и не могла отвечать.

– Нам нужно держаться поближе друг к другу,– сказала Сестра Бет и Арти. Я не знаю, насколько глубока вода в туннеле. Думаю, что нужно взяться за руки и идти, чтобы никого не потерять. Хорошо?

Они оба кивнули. Джек фыркнул.

– Вы с ума сошли! У вас у всех не все дома!

Сестра, Бет и Арти пошли вниз по гряде ко въезду в туннель. За ними последовала латиноамериканка. Джек закричал.

– Вы ни за что не пройдете там, леди!

Но остальные не остановились, чтобы оглянуться, и в следующий момент Джек спустился вслед за ними.

Сестра остановилась, когда холодная вода дошла ей до лодыжек.

– Дайте–ка мне зажигалку, Бет,– сказала она.

Бет отдала ее, но Сестра зажигать ее не стала. Она взяла Бет за руку, Бет ухватила Арти, Арти взял руку латиноамериканки. Джек Томашек заключил цепь.

– Хорошо.

Она услышала в своем голосе страх и знала, что нужно сделать шаг раньше, чем у нее сдадут нервы.

– Пошли.

Она зашагала мимо остовов автомобилей в Голландский туннель, и вода доползла ей до колен. В ней, как пробки, плавали дохлые крысы.

Меньше чем через десять футов вода в туннеле дошла ей до бедер. Она чиркнула зажигалкой, и слабенький огонек засветился. Пламя высветило кошмарную фантасмагорию перекрученного металла перед ними – автомобили, грузовики, такси, разорванные, полузатопленные, немыслимых форм. Стены туннеля были опалены до черноты и, казалось, поглощали свет вместо того, чтобы отражать. Сестра могла только догадываться, какой здесь был кошмар, когда взорвались бензобаки. Впереди на удалении она услышала отдающийся эхом звук падения воды.

Она потянула человеческую цепь вперед. Возле нее плавали предметы, смотреть на которые она избегала. У Бет от страха открылся рот.

– Надо идти, не останавливаясь,– сказала ей Сестра. – Не смотреть по сторонам, идти не останавливаясь.

Вода поднялась выше бедер.

– Я наступила на что–то,– вскрикнула Бет. – О, Боже… здесь что–то под ногами есть!

Сестра крепче стиснула ее руку и продолжала вести за собой. Вода дошла до талии, когда она сделала еще десяток шагов. Она оглянулась через плечо на въезд, от которого они отошли футов на шестьдесят, его мрачная арка тянула назад. Но она направила взгляд вперед, и тут ее сердце екнуло. Свет зажигалки блеснул на громадном спутанном клубке металла, почти полностью перегораживавшем туннель, куча того, что раньше было автомобилями, сплавившегося вместе от жара. Сестра повернула в узкое пространство между стеной и металлом, при этом ее нога на чем–то поскользнулась. Тут сверху стекали ручейки воды, и Сестра оберегала зажигалку, чтобы вода не залила ее. Впереди также слышался шум воды.

– Он вот–вот рухнет,– закричал Джек. – Боже… он свалится нам на голову!

– Идти, не останавливаясь! – заорала Сестра на него. – Не останавливаться!

Впереди них, не считая мерцания крошечного огонька, стояла непроглядная тьма. Что, если где–то он перекрыт совсем? – подумала она и ощутила быстро подступающий страх. Что, если нам не пройти? Успокоиться, успокоиться. По одному шагу. Один шаг.

Вода подступала к груди и продолжала подниматься.

– Слушайте! – вдруг сказала Бет и остановилась.

Арти налетел на нее и чуть не соскользнул в вонючую воду.

Сестра ничего не услышала, кроме усилившегося шума воды. Она стала тянуть Бет дальше, и тут над ними послышался глухой стонущий звук. Мы во чреве чудовища, подумала Сестра. Как проглоченный живым Иона.

Впереди них что–то заплескалось в воде. Падавшие вниз предметы создавали сильный грохот, словно стук кувалды.

Каменные обломки, сообразила Сестра. Боже милостивый,– перекрытие может вот–вот рухнуть!

– Он рушится! – закричал Джек, чуть не задохнувшийся от страха.

Она услышала, как он забился в воде, и поняла, что его нервы сдали. Она оглянулась и увидела, что он безумно мечется, ища другую дорогу. Он упал, поскользнувшись, в воду и выскочил захлебываясь.

– Я не хочу подыхать, не хочу подыхать!

Звуки его криков эхом разносились у них за спиной.

– Никому не двигаться! – скомандовала Сестра, пока другие тоже не сбежали.

Камни продолжали падать возле них, и она сдавила руку Бет так, что хрустнули пальцы. Цепь дрогнула, но стояла. Наконец камни перестали падать и также прекратился стонущий звук.

– Все в порядке? Бет? Арти, как женщина?

– Да,– ответил он, еще дрожа. – Хотя думаю, что наложил в штаны.

– С этим можно примириться. С паникой нельзя. Идем дальше или нет?

Глаза Бет стеклянно блеснули. Выкарабкалась, подумала Сестра. Может, так оно и лучше.

– Арти? Вы готовы? – спросила она, и все, что смог сказать Арти, это только пробурчать.

Они двинулись вперед наугад через воду, доходящую им до плеча. Впереди по–прежнему было темно, ни одного признака света в конце. Сестра вздрогнула, когда в десяти футах от них огромный камень, величиной с крышку люка, обрушился на смятый автомобиль. Шум водопада приближался, а над их головами туннель стонал, сдерживая напор реки Гудзон. Далеко за спиной слышался еле различимый крик:

– Вернитесь! Пожалуйста, вернитесь!

Она не желала зла Джеку Томашеку, но вскоре в реве водопада голос его пропал. Сумка ее наполнилась водой, одежда сильно стягивала тело, но она держала в вытянутой руке зажигалку. Руке было горячо, но она не осмелилась потушить ее. Сестра видела, как пар от дыхания стлался понизу, от воды ноги стали бесчувственными, колени ныли. Еще шаг, твердила она. Потом еще один. Не останавливаться.

Они прошли почти сюрреалистическую кучу железа, и латиноамериканка закричала от боли, когда под водой какая–то железка порезала ей ногу, но сцепила зубы и не дрогнула. Немного дальше Арти зацепился за что–то и упал, потом поднялся, отплевываясь и кашляя, но кончилось это благополучно.

И тут туннель повернул, и Сестра сказала:

– Стоп.

Перед ними, поблескивая в слабом свете, сверху лилась потоком вода, перекрывая туннель по всей ширине. Им предстояло пройти сквозь водопад, и Сестра знала, что это такое.

– Мне придется потушить зажигалку, пока мы не пройдем насквозь,– сказала она. – Всем держаться друг за друга как можно ближе. Готовы?

Она почувствовала, как Бет сдавила ей руку, Арти гаркнул:

– Готовы.

Сестра закрыла зажигалку. Тьма поглотила их. Сердце у Сестры стучало, она обхватила зажигалку рукой, защищая от воды, и пошла вперед.

Вода так сильно ударила по ней, что сбила с ног. Она потеряла руку Бет и услышала ее вскрик. Напуганная, Сестра попыталась встать на ноги, но на дне было что–то скользкое и вязкое.

Вода попала ей в рот, в глаза, она не могла вдохнуть и в темноте она потеряла направление. Левая ее нога застряла, зацепившись за какой–то предмет под водой, и из ее груди был готов вырваться крик, но она знала, что если сделает это, то они все погибнут. Она молотила свободной рукой по сторонам, пытаясь другой держать зажигалку, и пальцы уцепились за ее плечо.

– Я достала вас,– крикнула Бет, хотя ее и саму вода сбивала с ног.

Она поддержала Сестру, пока та с усилием не высвободила свою ногу, от чего кроссовка чуть не разорвалась. После этого, освободившись, она повела остальных подальше от этого препятствия.

Она не заметила, сколько времени им понадобилось, чтобы пройти водопад, может быть две минуты, а может и три, но вдруг он кончился, и она больше не хватала воздух ртом. Голова и плечи у нее были избиты, как будто она была боксерской грушей. Она крикнула:

– Мы прорвались!

И повела их в обход торчащего из воды железа. Потом взяла зажигалку пальцами и попыталась зажечь ее.

Искра сверкнула, но огня не было.

– О Боже! – подумала Сестра.

Попыталась еще раз. Брызги искр, но пламени нет.

– Давай, давай! – выдохнула она.

Третий раз без успеха. – Загорайся, черт тебя побери!

Но она не зажигалась ни с четвертой, ни с пятой попытки, и она стала молиться, чтобы зажигалка не намокла и зажглась.

На восьмой попытке появилось маленькое, слабое пламя, поколебалось и почти исчезло. Бензина на донышке, догадалась Сестра. Они должны выбраться отсюда прежде, чем зажигалка совсем выдохнется, подумала она, и только сейчас она поняла, насколько здравый смысл может зависеть от крошечного, колеблющегося огонька.

Рядом с ней измятая решетка радиатора и капот “Кадиллака” торчали из воды, как морда аллигатора. Перед ней лежал кверху колесами другой автомобиль, весь под водой, шины с колес сорваны. Они попали в лабиринт обломков многочисленных крушений, круг света от зажигалки стал заметно меньше того, каким был раньше. Зубы Сестры стали выбивать дробь, ноги от холода превратились в свинцовые чурки.

Они продолжали осторожно идти шаг за шагом. Туннель над ними опять застонал, и еще щебень стал падать в воду, но вдруг Сестра обнаружила, что вода спала до талии.

– Мы выходим! – закричала она. – Слава Богу, мы выходим!

Она выставила зажигалку вперед, но выхода не было видно.

– Не останавливаться! Мы почти на месте!

Она задела ногой что–то на дне.

Из воды ей в лицо вырвались пузыри, и перед ней из воды поднялся труп, черный и искривленный, как коряга, руки, застывшие на лице, рот раскрыт в беззвучном крике.

Зажигалка потухла.

Труп пристал в темноте к плечу Сестры. Она неподвижно застыла, сердце ее готово было лопнуть в груди, и она поняла, что либо она в этот момент потеряет рассудок либо… Она сделала судорожный вдох и локтем оттолкнула труп в сторону. Труп снова затонул, с шумом, похожим на смешок.

– Я выведу всех отсюда,– услышала она собственную клятву, и в голосе ее было такое упорство, какого она за собой не знала. – Насрать на темноту! Мы выйдем!

Она сделала еще один шаг, и еще один после него.

Постепенно вода опустилась до колен. Сколько времени спустя и через сколько шагов вперед, Сестра не могла сказать, они увидели перед собой выход из Голландского туннеля.

Они вышли на берег Джерси.

Глава 21. Самый чудесный свет

– Вода… пожалуйста… дайте мне воды…

Джош открыл глаза. Голос Дарлин ослабевал. Он сел и пополз туда, где сложил все банки, которые откопал. Их были десятки, многие из них лопнули и текли, но их содержимое казалось нормальным. Последним, что они ели, была консервированная жаренная фасоль и сок.

Открывать банки стало легче, когда он нашел отвертку. Среди прочих предметов и обломков с полок магазина в земле также нашлась лопата со сломанной рукоятью и топор. Джош все это сложил в углу, разложил по порядку: инструменты, большие и маленькие банки, действуя при этом совсем как скряга. Он нашел банку с соком и подполз к Дарлин. От усилия он вспотел и устал, и от запаха ямы для отхожего места, которую он выкопал в дальнем углу подвала, ему тоже стало трудно дышать.

Он вытянул руку в темноте и нашел руку Свон. Она держала на руках голову матери.

– Вот.

Он поднес горлышко банки ко рту Дарлин; она немного отхлебнула и затем оттолкнула банку.

– Воды,– жалобно сказала она. – Пожалуйста… воды.

– Извините. Воды нет совсем.

– Дерьмо! – пробормотала она. – У меня все горит.

Джош пощупал ей лоб рукой, и словно бы прикоснулся к жаровне; ее жар был гораздо сильнее, чем у него. Чуть дальше Поу–Поу все еще мучался, бормоча о сусликах, потерянных ключах от грузовика и какой–то женщине по имени Голди.

– Блейкмен,– хрипло произнесла Дарлин. – Нам нужно доехать до Блейкмена. Свон, родненькая? Не волнуйся, мы доберемся туда.

– Да, мам,– спокойно ответила Свон, и Джош понял по ее голосу, что она знала: мать ее при смерти.

– Сразу же, как только нас вызволят отсюда. Мы поедем. Боже, я представляю себе, какое выражение будет на лице отца!

Она засмеялась, и в ее легких забулькало.

– Да у него глаза на лоб полезут!

– Он ведь правда будет рад видеть нас, да, мам? – спросила Свон.

– Конечно, будет! Черт побери, когда же они придут сюда и вызволят нас? Когда придут?

– Скоро, мама.

Девочка повзрослела после взрыва на годы, подумал Джош.

– Я видела во сне Блейкмен,– сказала Дарлин. – Ты и я… шагали и я видела старый дом… прямо перед нами, через поле. И солнце… солнце светило так ярко. О, это был чудесный день. А я посмотрела через поле и увидела отца, стоявшего на крыльце… и он махал мне рукой, чтобы я перешла через поле. Он не… не ненавидел меня больше. И вдруг… из дома вышла моя мама и стала на крыльце рядом с ним… и они держались за руки друг друга. И она позвала:

– Дарлин! Дарлин! Мы ждем тебя, девочка! Приди в дом!

Она затихла, слышалось только ее хриплое дыхание.

– Мы… мы уже пошли было через поле, но мама сказала: “Нет, родная! Только ты одна. Только ты одна. Маленькой девочке не надо. Только ты одна”. А я не хотела идти через поле без моего ангелочка, мне стало страшно. Мама сказала: “Маленькой девочке нужно идти дальше. Идти далеко–далеко. О… я хотела перейти через поле… я хотела… но я не смогла.

Она нашла руку Свон.

– Я хочу домой, родная.

– Все хорошо,– прошептала Свон и пригладила мокрые от пота остатки волос матери. – Я люблю тебя, мама. Я так люблю тебя.

– Ох… все у меня было плохо,– в горле Дарлин послышалось рыдание. – Все к чему я прикасалась… становилось плохим. О, Боже… кто присмотрит за моим ангелочком? Я боюсь… Я так боюсь.

Она стала безудержно рыдать, а Свон держала на руках ее голову и шептала:

– Мама. Я тут. Я с тобой.

Джош отполз от них. Залез в свой угол и свернулся, желая забыться.

Он не знал, сколько прошло времени, может, несколько часов, когда услышал рядом шум. Он сел.

– Мистер? – голос Свон был слабый и горестный. – Я думаю, моя мама ушла домой.

Она вздохнула и стала плакать и стонать одновременно.

Джош обнял ее, и она прильнула к его шее и заплакала навзрыд. Он чувствовал, как бьется ее сердечко, и ему хотелось закричать от злобы, и если бы кто–нибудь из тех горделивых дураков, которые нажимали кнопки, был где–нибудь поблизости, он бы свернул им шеи, как спички. Мысли о тех многих миллионах, может быть лежащих мертвыми, терзали сознание Джоша, также как мысли о том, какой величины вселенная, о том, сколько миллиардов звезд мерцают в небесах.

Но сейчас у него на руках была маленькая плачущая девочка, и ей никогда уже не увидеть мир, таким, каким он был. Что бы ни случилось, она навсегда будет мечена этим моментом, и Джош знал, что он тоже. Потому что одно дело знать, что там наружи могут быть миллионы безликих мертвых, и совсем другое знать, что женщина, которая дышала и говорила, и чье имя было Дарлин, лежит мертвая на земле меньше чем в десяти футах от тебя.

И он должен похоронить ее в этой земле. С помощью сломанной лопаты и топора выкопать, стоя на коленях, могилу. Похоронить ее поглубже, чтобы микробы во тьме не выкарабкались.

Он чувствовал на своем плече слезы девочки, и когда он хотел погладить ее по волосам, пальцы его нащупали волдыри и щетинку вместо волос.

И он помолился Богу о том, что если им суждено умереть, то чтобы ребенок умер раньше него, чтобы ей не оставаться одной с мертвыми.

Свон выплакалась, она в последний раз всхлипнула и обессилено привалилась к плечу Джоша.

– Свон? – сказал он. – Я хочу, чтобы ты какое–то время посидела тут и не двигалась. Послушайся меня, а?

Она не отвечала. Наконец кивнула. Джош посадил ее рядом, взял лопату и топор. Он решил выкопать яму как можно дальше от угла, где лежала Свон, и стал отбрасывать солому, битое стекло и расщепленное дерево. Правой рукой он нащупал что–то железное, зарытое в рыхлой земле, и сначала подумал, что это одна их банок, которую нужно сложить с другими.

Но это было нечто другое, узкий длинный цилиндр. Он взял его обоими руками и пальцами прошелся по нему.

Нет, это не банка, подумал он. Нет, не банка. Боже мой, о, Иисусе!

Это был фонарик и, судя по весу, в нем были батарейки. Большим пальцем нашел кнопку. Но не решался нажать ее, потом закрыл глаза и прошептал:

– Пожалуйста, пожалуйста. Пусть он еще работает. Пожалуйста.

Он сделал глубокий вздох и нажал кнопку.

Ничего не изменилось, ощущение света на его закрытых веках не появилось.

Джош открыл глаза и посмотрел в темноте. Фонарик был бесполезным.

На мгновение ему захотелось смеяться, но потом лицо его исказилось от злости и он крикнул:

– Чтоб тебя черт побрал!

Он уже отвел руку назад, чтобы разбить фонарь на куски об стену.

Но в ту секунду, как Джош был готов швырнуть его, фонарь вдруг мигнул и на его лампочке появился слабый желтый огонек, однако Джошу он показался ярчайшим, самым чудесным светом. Он чуть не ослепил его, но затем мигнул и снова погас.

Он яростно затряс его, свет играл в игрушки, вспыхивая и погасая снова и снова. Тогда Джош просунул два пальца под треснувшую пластмассовую линзу к крошечной лампочке. Осторожно, дрожащими пальцами, он слегка повернул лампочку по часовой стрелке. На этот раз свет остался: смутный, мерцающий, но все–таки свет.

Джош опустил голову и заплакал.

Глава 22. Лето закончилось

Ночь застала их на Коммунипо Авеню на развалинах Джерси–Сити, прямо к востоку от Ньюаркского залива. Они нашли костер из обломков, горевший внутри здания без крыши, и Сестра решила, что в этом месте они сделают привал. Стены здания защищали от холодного ветра, и тут было много горючего материала, чтобы поддерживать костер до утра; они сгрудились вокруг костра, потому что уже в шести футах от него было как в морозильнике.

Бет Фелпс протянула руки к огню.

– Боже, как холодно! Почему так холодно? Ведь еще июль!

– Я не ученый,– отважился Арти, сидевший между ней и латиноамериканкой, но я думаю, что взрывы подняли столько пыли и мусора в воздух, что из–за этого с атмосферой что–то произошло – искривление солнечных лучей или что–то в этом роде.

– Я никогда… никогда раньше так не мерзла! – Зубы у нее стучали. – Я просто не могу согреться!

– Лето закончилось,– сказала Сестра, роясь в своей сумке. – Думаю, что лета теперь не будет.

Она вытащила ломтики ветчины, намокшие остатки хлеба и две банки анчоусов. В ее сумке, заметно пострадавшей от воды, были еще и другие вещи, найденные сегодня: маленькая алюминиевая кастрюля с пластмассовыми ручками, маленький нож с заржавленным лезвием, банка растворимого кофе и одна толстая садовая перчатка без двух отгоревших пальцев. На дне лежало стеклянное кольцо, которое Сестра не вынимала, не трогала с того момента, как они выбрались из туннеля. Она берегла это сокровище, чтобы рассматривать его и касаться, на будущее, как самый сладкий кусок, оставляемый напоследок.

Никто из них не заговаривал о Голландском туннеле. Он казался будто бы таинственным кошмаром, чем–то, что им хотелось забыть. Но теперь Сестра чувствовала себя сильнее. Они прошли через туннель. Они могли теперь пройти через подобное и в другую ночь, и в другой день.

– Берите хлеб,– сказала она им. – Вот. Не налегайте на ветчину.

Она жевала намокший кусок хлеба и наблюдала, как ест латиноамериканка.

– У тебя есть имя? – спросила Сестра.

Латиноамериканка смотрела на нее без интереса.

– Имя.

Сестра сделала в воздухе, как будто писала.

– Как тебя зовут?

Латиноамериканка была занята тем, что рвала ломтик ветчины на маленькие, на один глоток, кусочки.

– Может, она тронутая? – сказал Арти. – Понимаете, может, потеря ребенка сделала ее тронутой? Как вы думаете, такое может быть?

– Может,– согласилась Сестра и проглотила хлеб, отдававший на вкус пеплом.

– Думаю, что она пуэрториканка,– гадала Бет. – Я собиралась заняться изучением испанского в колледже, но потом занялась музыкой.

– А что ты… – Арти запнулся.

Он слабо улыбнулся и затем улыбка пропала.

– Чем вы зарабатывали на жизнь, Бет?

– Я была секретаршей в компании Хольмхаузен по поставкам графита, на Одиннадцатой Западной. Третий этаж, угловой офис. Здание Броуорд. Я секретарша мистера Олдена, вице–президента. Я имею в виду, он был вице–президентом. Она помолчала, пытаясь вспомнить.

– У мистера Олдена болела голова. Он попросил меня сходить через улицу в аптеку и купить ему бутылочку экседрина. Я помню… Я стояла на углу Одиннадцатой и Пятой в ожидании светофора. Парень приятной наружности спросил меня, не знаю ли я, где есть саши–ресторанчик, я сказала, что не знаю. Светофор переключился, и все стали переходить улицу. Но мне хотелось продолжить разговор с парнем, потому что он, по правде говоря, был остроумным и… Я ведь вправду не многих встречала парней, с кем бы хотелось погулять. Мы уже наполовину перешли, он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал: “Меня зовут Кейт. А вас?”

Бет грустно улыбнулась и покачала головой.

– Мне так и не пришлось ему ответить. Мне запомнился громкий ревущий звук. Потом… Мне кажется, кто–то схватил меня за руку и сказал, что надо убегать. Я побежала. Я бежала, как никогда, и слышала, как кричат люди, и, наверное, я тоже кричала. Все, что я запомнила, было то, как кто–то сказал: “Она еще жива”. Я обезумела. Конечно, я еще жива! Почему бы мне еще не жить? Я открыла глаза, надо мной склонились мистер Каплан и Джек.

Взгляд Бет был направлен на Сестру.

– Мы… мы не единственные, кто выжил после этого, а? Я имею в виду… не только же мы, а?

– Сомневаюсь.Те, кому это удалось, вероятно, ушли на запад, или на север, или на юг,– сказала Сестра. – Наверняка им точно не было причины идти на восток.

– Боже мой! – резко выдохнула Бет. – Моя мама и папа. Моя маленькая сестра. Они живут в Питтсбурге. Как вы думаете… Питтсбург похож на то, что здесь, а? Я имею в виду, Питтсбург может быть в порядке, правда?

Она украдкой оскалилась в улыбке, но глаза были дикими.

– Что там было бомбить в Питтсбурге, правда?

– Правда,– согласилась она и сосредоточилась на открывании банки с анчоусами маленьким ключом. Она понимала, что соленость анчоусов может вызвать жажду, но еда есть еда.

– Кто–нибудь хочет?

Она подцепила пальцем кусочек филе и положила его в рот, вкус рыбы чуть не обжег ей язык, но она проглотила ее, рассудив, что в рыбе есть то ли йод, то ли что–то еще полезное. Арти и Бет взяли по рыбке, а латиноамериканка отвернулась.

Они доели хлеб. Сестра положила оставшиеся ломтики ветчины обратно в сумку, потом вылила масло из баночки из–под анчоусов на землю, а баночку тоже положила в сумку. Ветчина и рыба могли поддержать их еще пару дней, если быть экономными. Что необходимо было сделать завтра, так это найти питье.

Они тесно сидели у костра, а за стенами выл ветер. Случайный порыв время от времени залетал внутрь здания и взметал пепел, перед тем, как утихнуть. Слышно было только завывание ветра да потрескивание костра, и Сестра загляделась на успокаивающее пламя.

– Сестра?

Она посмотрела в сторону Арти.

– Вы не будете… не будете против… Вы позволите мне подержать его? с надеждой спросил он.

Она поняла, что он имеет в виду. Ни она, ни он не рассматривали его больше с тех пор, с того дня на развалинах магазина стекла Штубена. Сестра залезла в сумку, раздвинула вещи и коснулась рукой предмета, завернутого в мятую полосатую рубашку. Она вынула и развернула все еще мокрую рубашку.

В тот же момент стеклянное кольцо с пятью колосьями на ободке и драгоценными камнями внутри засверкало, затмевая свет костра. Оно сияло как огненный шар, наверно даже ярче, чем раньше. Оно билось в такт сердца, как будто жизненная энергия питала его, и нити из золота, платины и серебра казались бурлящими от света.

– О,– выдохнула Бет. Свет камней отражался в ее глазах. – О… что это? Я никогда… Я никогда не видела такого… за всю жизнь.

– Его нашла Сестра,– ответил Арти, голос его звучал с почтением, глаза были прикованы к стеклянному кольцу. Он недоверчиво протянул к нему обе руки. – Можно… пожалуйста?

Сестра дала ему кольцо. Когда Арти взял его, пульсация камней изменилась в скорости и ритме, сливаясь с биением сердца Арти. Он с изумлением покачал головой, в глазах его были все цвета радуги.

– Когда я держу его, мне становится хорошо,– сказал он. – Оно дает мне ощущение… будто красота в мире еще не умерла.

Он пальцами провел по колосьям и указательным пальцем обвел изумруд размером с большое зернышко миндаля.

– Такой зеленый,– прошептал он. – Такой зеленый…

Ему почудился чистый свежий аромат соснового леса. Он держал в руках бутерброд–пастрами на ржаной лепешке, политой жгучей горчицей со специями. Как раз такой, какой он любил. Изумленный, он посмотрел вверх и увидел вокруг себя видение зеленого леса и изумрудных лугов. Рядом с ним был лед, в котором стояла бутылка вина, и бумажный стакан, полный вина, стоял возле руки. Плетеная корзинка для пикника перед ним была открыта, и она была полна еды. Я во сне, подумал он. Боже мой, я сплю с открытыми глазами.

Но тут он увидел свои руки в волдырях и ожогах. На нем все еще была красная пижама и меховое манто. На ногах все еще были крепкие черные тапочки с крылышками. Но боли он не ощущал, и солнце было ярким и теплым, шелковистый бриз ерошил сосновый лес. Он услышал, как хлопнула дверь автомобиля. В тридцати футах от него стоял красный “Тандерберд”. Высокая улыбающаяся молодая женщина с кудрявыми каштановыми волосами шла ему навстречу, транзистор на ее плече наигрывал “Дым щиплет твои глаза”.

– Лучшего дня и не придумаешь, не правда ли? – сказала молодая женщина, перевешивая радио на другой бок.

– О… да,– ответил Арти, оглушенный. – Думаю, что да.

Он никогда раньше не дышал таким чистым свежим воздухом. И этот “Тандерберд”… Боже мой! – подумал он. На заднем крыле “Тандерберда” качалась антенна. Он вспомнил теперь эту тачку. Это был лучший, быстрейший автомобиль, какой когда–либо был у него, и… подождите минутку, подумал он, когда молодая женщина подошла. Постойте! Что за черт!..

– Пей вино,– предложила женщина. – Разве тебя не мучает жажда?

– А… да. Ага, меня мучает жажда.

Он подхватил стакан и в три глотка выпил вино. В горле у него пересохло от жажды. Он налил еще стакан и с такой же жадностью выпил снова. И тут Арти взглянул в нежные голубые глаза женщины, увидел ее лицо овальной формы и узнал ее, но это не могла быть она! Ей было девятнадцать лет, и они снова были на том самом пикнике в тот день, когда он сделал ей предложение. – Ты разглядываешь меня, Арти,– сказала укоризненно она.

– Извини, это просто… Я имею в виду, что ты опять молода, а я сижу здесь как французский фраер в красной пижаме. Я имею в виду… все это не правда.

Она нахмурилась, как будто не улавливая, о чем это он говорит.

– Ты ведешь себя глупо,– решила она. – Тебе не нравится сэндвич?

– Конечно. Конечно, нравится.

Он откусил от него, чувствуя, как тот тает у него на языке, во рту у него был кусок пастрами и, если это было не во сне, то это был самый чертовски вкусный сэндвич, какой он когда–либо ел! Он налил себе третий стакан вина и жадно выпил его. Сладкий чистый запах соснового леса наполнял воздух, и Арти глубоко вдыхал его. Он разглядывал зеленый лес и луга и думал:

– Боже мой! Боже мой! Как хорошо быть живым!

– Все в порядке?

– А?

Этот голос ошеломил его. Он моргнул и увидел лицо Сестры в волдырях. Стеклянное кольцо все еще было в его руках.

– Я спросила, с тобой все в порядке? – сказала она. – Ты глядел на эту вещь с полминуты, просто сидел и разглядывал.

– О!

Арти увидел костер, лица Бет и латиноамериканки, разрушенные стены здания. Не знаю, где я только что был, подумал он, но теперь я вернулся. Ему почудилось, что во рту у него остался вкус пастрами, горчицы со специями и вина, все еще бывшего во рту. Его желудок был теперь полон и он больше не испытывал жажды.

– Ага, со мной все в порядке.

Он дал волю пальцам еще минуту поиграть со стеклянным кольцом, потом вернул его Сестре.

– Спасибо,– сказал он.

Она взяла его. На мгновение ей показалось, что от него пахнет – чем это? Ликером? Но тут слабый аромат исчез.

Арти Виско откинулся назад и отрыгнул.

– Можно мне подержать его? – попросила ее Бет. – Я буду осторожна.

Она взяла его у Сестры, а латиноамериканка через плечо любовалась им.

– Оно что–то напоминает мне. Что–то, что я видела,– сказала она. – Хотя и не могу вспомнить.

Она вгляделась в сверкающие внутри искорки топаза и бриллиантов.

– О, Господи, вы знаете, сколько это может стоить?

Сестра пожала плечами.

– Думаю, что несколько дней назад это стоило кое–каких денег. Теперь я в этом не уверена. Может стоит нескольких банок еды и консервного ножа. Может коробки спичек. Самое большое – кувшина чистой воды.

Воды, подумала Бет. Уже прошло больше суток с тех пор, как она пила имбирное пиво. Во рту ее пересохло как в пустыне. Глоток воды, только глоточек, было бы так чудесно.

Пальцы ее вдруг погрузились в стекло.

Только теперь это было не стекло, это был поток воды, бежавший над разноцветными камешками. Она вытащила руку, и капли воды, как бриллианты, стекли с кончиков пальцев обратно в бегущую воду.

Она почувствовала, что Сестра смотрит на нее, но была уже далеко от этой женщины, далеко от катастрофы, разразившейся над городом вокруг них; она ощущала присутствие Сестры, но это было так, будто женщина была в другой комнате волшебного дома, к которому Бет только что нашла ключ от входной двери. Прохладный поток воды издавал приглашающее журчание, протекая над многоцветными камешками. Тут не может быть так много воды, текущей прямо по моим коленям, подумала она, и на мгновение поток забурлил и стал исчезать, превращаясь в туман, испаряясь от испепеляющего солнца – логичности. Нет,– захотелось ей. Еще рано! Вода продолжила бег, прямо у нее под руками, из ниоткуда в никуда.

Бет опять погрузила в нее руки. Такая прохладная, такая прохладная! Она набрала немного воды в ладонь и поднесла ее ко рту. Она была вкуснее, чем стакан “Перье” или чего–либо другого, что она когда–либо пила. Она снова испила из ладони, а потом наклонила голову к потоку и стала пить из него, а вода омывала ее щеки продолжительным поцелуем.

Сестра подумала, что Бет Фелпс впала в какой–то транс. Она увидела, что глаза Бет вдруг остекленели. Как и Арти, Бет неподвижно всматривалась около тридцати секунд.

– Эй,– сказала Сестра.

Она протянула руку и похлопала Бет по плечу.

– Эй, что с тобой?

Бет подняла взгляд. Глаза ее прояснились.

– Что?

– Ничего. Думаю, что пора нам немного отдохнуть.

Сестра стала убирать назад стеклянное кольцо, но латиноамериканка резко вцепилась в него и отползла с ним в сторону, усевшись посреди битых камней и прижимая его к телу.

Сестра и Бет вскочили, и Бет почувствовала, как в животе у нее булькнуло.

Сестра подошла к латиноамериканке, которая всхлипывала опустив голову. Сестра стала на колени рядом с ней и нежно сказала:

– Отдай его, пусть она будет у меня, хорошо?

– Ми нинья ме пердона,– всхлипывала женщина. – Мадре де Диос, ми нинья ме пердона.

– Что она говорит? – спросила Бет, став рядом с Сестрой.

– Не знаю.

Она взялась рукой за стеклянное кольцо и осторожно потянула к себе. Латиноамериканка вцепилась в него, тряся головой туда и сюда.

– Отдай его,– настаивала Сестра. – Пусть оно будет у меня.

– Мое дитя простило меня! – неожиданно сказала латиноамериканка.

Широко раскрытые глаза ее полны слез.

– Матерь Божия! Я видела в нем ее лицо! И она сказала, что прощает меня! Я – свободна! Матерь Божья! Я – свободна!

Сестра изумилась.

– Я… не думала, что ты знаешь английский.

Теперь была очередь латиноамериканки изумленно моргать.

– Что?

– Как тебя зовут? И почему же ты до сих пор не говорила по–английски?

– Меня зовут Джулия. Джулия Кастильо. Английский? Я не… знаю, что вы имеете в виду.

– Или я сумасшедшая, или она,– сказала Сестра. – Давай. Пусть оно будет у меня.

Она потянула кольцо, и Джулия Кастильо отпустила его.

– Хорошо. Как это получилось, что ты не говорила по–английски до этого, Джулия?

– Но компрендо,– ответила она. – Доброе утро. Добрый день. Рада видеть вас, сэр. Спасибо. – Она пожала плечами и смутно махнула в сторону юга. Матансас,– сказала она. – Куба.

Сестра повернула голову к Бет, которая отступила на два шага и на лице которой было дикое выражение.

Кто сумасшедший? Джулия или я? Эта леди знает английский или нет?

Бет сказала:

– Она говорила по–испански. Она не сказала ни слова по–английски. Ты… поняла, о чем она говорила?

– Черт возьми, да, я поняла ее! Каждое, черт побери, словечко! Не…

Она перестала говорить. Рука ее, державшая стеклянное кольцо, дрожала. У костра Арти вдруг сел и икнул.

– Эй! – сказал он слегка невнятным голосом. – А где же наши гости?

Сестра протянула стеклянное кольцо опять Джулии. Латиноамериканка, колеблясь, коснулась его.

– Что ты говорила про Кубу? – спросила Сестра.

– Я… из Матансаса, на Кубе,– ответила Джулия на чистейшем английском.

Ее глаза расширились от изумления.

– Моя семья перебралась на рыбачьей лодке. Мой отец немного говорил по–английски, и мы поехали на север, чтобы работать на фабрике рубашек. Как это… вы понимаете мой язык?

Сестра посмотрела на Бет.

– Что ты слышала? Испанский или английский?

– Испанский. Разве вы не его слышали?

– Нет.

Она взяла кольцо из рук Джулии.

– Теперь скажи что–нибудь. Что угодно.

Джулия покачала головой.

– Ло сиенто, но компрендо.

Сестра посмотрела на мгновение на Джулию, а затем медленно поднесла кольцо к лицу, чтобы всмотреться в его глубину. Ее рука дрожала, и она чувствовала какие–то толчки энергии, проходящие от ее кисти к локтю.

– Это оно,– сказала Сестра. – Эта стеклянная вещь. Я не знаю, как и почему, но… эта вещь позволяет мне понимать ее, а она тоже может понимать меня. Я слышала, будто она говорит по–английски, Бет… И я думаю, что она слышала, будто я говорю по–испански.

– С ума сойти,– сказала Бет, но она думала о прохладном потоке, омывавшем ее колени, и горло ее больше не страдало от жажды. – Я имею в виду… Это ведь просто стекло и камни, так ведь?

– Вот,– Сестра подала его ей. – Посмотри сама.

Бет провела пальцем по одному из колосьев.

– Статуя Свободы,– сказала она.

– Что?

– Статуя Свободы. Вот что оно мне напоминает. Даже не саму статую, а… венец на ее голове.

Она подняла кольцо к голове, колосьями кверху.

– Это могло бы быть венцом, не правда ли?

– Я никогда не видел более красивой принцессы,– произнес мужской голос из темноты за костром.

Мгновенно Бет схватила кольцо, чтобы защитить его, и отшатнулась в сторону от голоса. Сестра напряглась:

– Кто это?

Она почувствовала, что кто–то медленно идет по развалинам, приближаясь к кругу света возле костра.

Он вступил в кольцо света. Взгляд его задержался на каждом из них по очереди.

– Добрый вечер,– вежливо произнес он, обращаясь к Сестре.

Это был высокий, широкоплечий мужчина с царственной бородой, одетый в пыльный черный костюм. Коричневое одеяло облегало его плечи и шею как крестьянское пончо, а на его бледном, с острым подбородком лице были розовые шрамы от глубоких ожогов, как полосы от кнута. Рана с запекшейся кровью зигзагом пролегла по его широкому лбу от левой брови и до скулы. Большая часть рыже–седых волос сохранилась, хотя на голове были пятна голой кожи размером с однодолларовую монету. Изо рта и носа шел парок от дыхания.

– Не возражаете, если я подойду поближе? – спросил он с расстановкой, в голосе его слышалась боль.

Сестра не ответила. Человек ждал.

– Я не кусаюсь,– сказал он.

Он дрожал, и она не могла отказать ему в тепле.

– Подходите,– осторожно сказала она и отступила, чтобы дать ему пройти.

Он сморщился, когда приблизился, хромая, Сестра увидела, почему ему больно: зазубренная полоска металла пронзила его правую ногу выше колена и вышла на три дюйма с другой стороны. Он прошел между Сестрой и Бет и двинулся прямо к огню, где стал греть, вытянув, руки.

– Ах, как хорошо! Снаружи, должно быть, ниже нуля!

Сестра тоже ощущала холод и вернулась ближе к огню. За ней следовали Джулия и Бет, все еще прижимавшая к себе, словно бы защищая, кольцо.

– Кто вы, черт возьми? – уставился Арти туманными глазами из–за костра.

– Меня зовут Дойл Хэлланд,– ответил мужчина. – Почему вы не ушли со всеми остальными?

– С какими остальными? – спросила Сестра, все еще смотревшая на него с опаской.

– Теми, кто ушел. Вчера, мне кажется. Сотни таких, бежавших,– он слабо улыбнулся и махнул рукой кругом. – Бежавших из Гарден–Стейт. Может, дальше на западе есть укрытия. Я не знаю. Как бы то ни было, я не ожидал, что кто–нибудь остался.

– Мы пришли из Манхеттена,– сказала ему Бет. – Мы пробрались через Голландский туннель.

– Я не думал, что кто–нибудь смог выжить после того, что постигло Манхеттен. Говорят, что было по меньшей мере две бомбы. Джерси–Сити сгорел моментально. А ветры… Боже мой, какие ветры!

Он сжал кулаки перед огнем костра.

– Это был смерч. И, думаю, не один. Ветер просто… срывал дома с фундаментов. Считаю, что мне повезло. Я попал в подвал, а здание над моей головой развалилось. Это сделал ветер.

Он боязливо коснулся металлической пластины в ноге.

– Я слышал, что смерчи протыкают иногда соломиной телефонные столбы. Мне кажется, это такого же порядка, а?

Он посмотрел на Сестру.

– Я чувствую, что выгляжу не лучшим образом, но почему вы так пристально на меня смотрите?

– Откуда вы пришли, мистер Хэлланд?

– Я был неподалеку и увидел ваш костер. Если не хотите, чтобы я оставался, так и скажите.

Сестре стало стыдно от того, что она подумала. Он опять вздрогнул от боли, и она увидела, что кровь опять потекла из раны, где торчала пластина.

– Это место мне не принадлежит. Вы можете быть там, где вам захочется.

– Спасибо. Не очень приятная ночь, чтобы куда–то идти.

Его взгляд перешел на сверкающее стеклянное кольцо, которое держала Бет.

– Эта вещь сверкает, правда? Что это?

– Это… – Она не могла подобрать верное слово. – Оно волшебное,– выпалила она. – Вы не поверите, что только что произошло! Видите вон ту женщину? Она не говорит по–английски, а эта вещь…

– Это бросовая вещь,– вмешалась Сестра, забирая ее у Бет.

Она все еще не доверяла незнакомцу и не хотела, чтобы он узнал что–нибудь еще о ее сокровище.

– Это просто блестящий утиль, вот и все.

Она положила ее на дно сумки, и горение камней уменьшилось и исчезло.

– А, вы интересуетесь блестящими камушками? – спросил мужчина. – Я могу показать вам еще.

Он огляделся, потом похромал в сторону на несколько ярдов и с болью нагнулся. Он подобрал что–то и принес к костру.

– Видите! Сверкает как ваша,– сказал он, показывая то, что принес.

Это был кусок разноцветного оконного стекла, смесь темно–синего и пурпурного.

– Вы стоите на том месте, где раньше стояла моя церковь,– сказал он и раскрыл одеяло на груди, чтобы показать запачканный белый воротник священника.

Горько улыбнувшись, он бросил разноцветное стекло в костер.

Глава 23. Туннельные тролли

Во тьме шестнадцать гражданских – мужчины, женщины и дети – и трое раненных членов армии полковника Маклина бились, чтобы разворошить плотно зажатую массу камней и освободить от нее коридор нижнего уровня. До еды только шесть футов, сказал им Маклин, только шесть футов. У вас это не отнимет много времени, как только вы пробьете отверстие. Тот, кто первый доберется до еды, получит тройную норму.

В полной темноте они проработали семь часов, когда остатки потолка внезапно обвалились на их головы.

Роланд Кронингер, стоя на коленях в кухне кафетерия, ощутил, как пол содрогнулся. Сквозь вентиляционное отверстие донеслись крики, а затем наступила тишина.

– Проклятие! – проговорил он, потому что понял, что случилось.

Кто теперь возьмется очищать коридор? Но теперь, с другой стороны, мертвые не будут расходовать воздух. Он вновь занялся своим заданием: соскребанием кусочков пищи с пола и собиранием их в пластиковый мешок для мусора.

Он предложил, чтобы полковник Маклин устроил штаб в спортивном зале. Они нашли сокровище: помойное ведро, в котором можно хранить воду из туалетных бачков. Когда Роланд, чей желудок терзал голод, покинул их, чтобы собрать еду, раскиданную по кухне, оба, Маклин и капитан Уорнер, спали, а Роланд остался с автоматическим пистолетом “Ингрем” на плече и священным топором, рукоять которого для безопасности была заткнута за пояс. Около него на полу лежал фонарик, освещавший ошметки еды, разметавшиеся от банок, стоявших ранее в кладовой. В кухонных ведерках для отходов были настоящие сокровища: кожура от бананов, ошметки помидор, остатки невычищенного содержимого в банках и несколько бисквитов от завтрака. Все, что попадалось съедобного, шло в мешок Роланда, кроме бисквитов, которые он сразу же съел, так как не ел еще с момента катастрофы.

Он поднял черный кусок чего–то и стал запихивать его в мешок, но приостановился. Черный предмет напомнил ему то, что он сделал с маленькими хомячками Майка Армбрустера в тот день, когда Армбрустер принес их в кабинет биологии. Хомячки оставались в конце кабинета после занятий, в то время как Армбрустер ушел на занятия футболом. Роланд вынес клетку с хомячками, не замеченный уборщицами, и крадучись пролез в школьную автомастерскую. В ее углу стоял металлический чан с зелено–коричневой жидкостью, над чаном была прикреплена надпись: Надень перчатки!

Роланд надел пару тяжелых асбестовых перчаток, поворковал двум маленьким хомячкам и вспомнил, как Армбрустер смеялся над ним и плевал в него, когда он валялся в пыли.

Потом он взял клетку за ручку и отпустил ее в чан с кислотой, которой пользовались для очистки заржавевших радиаторов, так что они после этого блестели.

Он подержал хомячков в кислоте, пока не перестали идти пузыри. Когда он вынул из нее клетку, то заметил, что кислота подействовала на и металл: он очистился до белизны. Потом он снял перчатки и на черенке метлы отнес клетку назад в кабинет биологии.

Он часто думал, какое было лицо у Майка Армбрустера, когда тот увидел, что стало с его хомячками. Армбрустер так и не узнал, часто размышлял потом Роланд, как много есть у Рыцаря Короля способов сводить счеты.

Роланд бросил, что бы оно ни было, в мешок. Он вывернул банку овсянки и – о чудо из чудес! – увидел зеленое яблоко. И то и другое пошли в мешок. Он продолжал ползать, поднимая мелкие камни и опасаясь трещин.

Он забрался слишком далеко от фонарика и остановился. Мешок для мусора уже кое–что весил. Король должен быть доволен. Он пошел на свет, бесчувственно наступая на мертвых.

Позади него послышался шум. Даже не шум, а звук шевельнувшегося воздуха, и он понял, что он тут не один.

Прежде чем он успел повернуться, рот ему зажали рукой.

– Отдай мешок,– сказал мужской голос. – Быстро!

Мешок вырвали из рук.

– У маленького засранца есть автоматический пистолет “Ингрем”!

Он тоже был сорван с плеча. Рука освободила рот, но переместилась на горло.

– Где Маклин? Где он прячется, этот сукин сын?

– Я не могу… Я не могу дышать,– прохрипел Роланд.

Мужчина выругался и швырнул его на пол. Очки Роланда слетели, на спину ему встала нога.

– Кого ты собирался убивать из автомата, детка? Ты был уверен, что вся эта еда достанется тебе и полковнику?

Один из них вытащил фонарик и посветил в лицо Роланду. Он подумал, что, судя по их голосам и движениям, их было трое, но точной уверенности у него не было. Он моргнул, когда услышал клацанье спущенного предохранителя на автомате.

– Убей его, Шорр,– настаивал один. – Вышиби его е…ные мозги!

Шорр. Роланду знакомо это имя. Сержант по приему Шорр.

– Я знаю, что он жив, детка.

Шорр стоял над ним, нога его давила на спину Роланда.

– Я спускался в центр управления и нашел тех людей, которые работали в темноте. И я нашел капрала Прадо. Он рассказал мне, как пацан вытащил Маклина из ямы и что полковник ранен. Он просто бросил капрала Прадо подыхать, правда?

– Капрал… не мог двигаться. Он и стоять не мог из–за ноги. Нам пришлось оставить его.

– Кто еще был с Маклином?

– Капитан Уорнер,– с трудом произнес Роланд. – Больше никого.

– И он послал тебя сюда искать еду? Это он дал тебе автомат и сказал убивать других?

– Нет, сэр.

Шарики у Роланда бешено крутились, ища как выскользнуть из ситуации.

– Где он прячется? Сколько у него оружия?

Роланд молчал. Шорр нагнулся к нему и приставил ствол автомата к его виску.

– Там, недалеко отсюда, есть еще девять человек, которые нуждаются в пище и питье,– выразительно сказал Шорр. – Моих людей. Я думал, что уже умираю, и видел такое…

Он запнулся, потрясенный, не в состоянии продолжать.

– Такое, что никто не должен видеть и вспоминать. В этом виноват Маклин. Он знал, что это место не продержится, обязан был знать это.

Ствол царапнул по голове Роланда.

– Великий и могущественный Маклин со своими оловянными солдатиками и поношенными медалями! Марширующими туда и сюда старперами! Он знал, что должно было произойти! Разве не так?

– Да, сэр.

Роланд ощутил рукоятку священного топора за поясом. Медленно стал подводить руку под себя.

– Он знает, что до неприкосновенного запаса ни за что не добраться, так ведь? И он послал тебя сюда, чтобы собрать объедки раньше, чем успеют другие? Ты, паршивец!

Шорр схватил его за воротник и потряс, что помогло Роланду подобраться поближе к священному топору.

– Полковник хочет собрать все в одно место,– сказал Роланд. Тяни время! – подумал он. – Он хочет собрать всех и разделить поровну еду и во…

– Ты врешь! Он хочет это только для себя!

– Нет! Еще можно добраться до НЗ.

– Говно собачье! – заревел человек, и в голосе его послышались безумные нотки. – Я слышал, как остатки нижнего уровня обвалились! Я знаю, что все они мертвы! Он хочет всех нас убить, а всю еду забрать себе!

– Кончай его, Шорр,– сказал другой мужчина. – Вышиби ему шарики из головы.

– Подожди, подожди. Я хочу узнать, где Маклин! Где он прячется и сколько у него оружия?

Пальцы Роланда почти коснулись лезвия. Ближе… ближе…

– У него много автоматов. Есть пистолет. И еще пулемет.

Ближе и еще ближе.

– Там у него целый арсенал.

– Где там? Где там?

– В одном… помещении. Это как идти из коридора.

Почти ухватил.

– Какое помещение, ты, говнюк? – Шорр опять сграбастал его, злобно затряс, и Роланд воспользовался этим движением: он вытянул священный топор из–за пояса и взял его за рукоятку, крепко зажав кулак. Когда он решит ударить, это должно быть сделано быстро: если у тех двоих есть автоматы, его прикончат.

Плачь! – сказал он себе. Выдавил из себя хныканье.

– Пожалуйста… Пожалуйста, не бейте меня! – он издал звук рвоты и почувствовал, как ствол “Ингрема” отводится от головы.

– Маленький говнюк! Маленький вонючий говнюк! А ну! Стой, как мужчина! он рванул Роланда за руку и стал ставить его не ноги.

Пора! – подумал Роланд, очень спокойно и взвешено. Рыцарь Короля не боится смерти!

Он поддался силе мужчины, поднимавшего его, и тут расправился, как пружина, извернулся и нанес удар священным топором, на лезвии которого еще была кровь Короля.

Свет фонарика сверкнул за скалой; лезвие врезалось в щеку Шорра, как будто отрезало кусок индейки в день Благодарения. Он был настолько, что на мгновение замешкался, и кровь брызнула из раны, а палец нажал на спусковой крючок, послав очередь пуль, просвистевших над головой Роланда. Шорр завалился назад, половина его лица была содрана до кости. Роланд кинулся на него, с озверением ударив, прежде чем тот смог направить автомат на него.

Один из оставшихся схватил Роланда за плечо, но Роланд метнулся в сторону, почти оборвав половину своей рубашки. Он опять кинулся на Шорра и схватился за его мясистую руку на автомате. Шорр зацепился ногой о мертвое тело, “Ингрем” выпал, брякнув о камни, у ноги Роланда.

Роланд подхватил его. Лицо его исказилось дикой гримасой и он рывком повернулся к человеку с фонарем. Расставив ноги в положение для стрельбы, как его учил полковник, прицелился и нажал на спусковой крючок.

Автомат застучал как швейная машинка, но отдача отбросила его на кучу обломков, и он уселся на зад. Падая, увидел, что фонарик в руке мужчины разлетелся, и раздалось сначала мычание, а потом вскрик боли. Кто–то застонал и пополз по полу. Роланд дал очередь в темноту, красные траектории от пуль зарикошетили по стенам. Раздался еще один вскрик, перешедший в бульканье и исчезнувший вдалеке, и Роланд подумал, что один из мужчин, должно быть, ступил в расщелину в полу и свалился вниз. Он обдал кафетерий струями пуль и лишь затем прекратил стрельбу, потому что знал, что теперь он один.

Он прислушался, сердце бешено колотилось. Сладкий запах пороха висел в воздухе.

– Ну давайте! – заорал он. – Еще хотите? Давайте!

Но в ответ была тишина. Всех он убил или не всех, он не знал. Он был уверен лишь, что одного–то убил уж точно.

– Сволочи,– выдохнул он,– сволочи, в следующий раз всех убью.

Он захохотал. Собственный смех ошеломил его. Он не был похож ни на какой из тех смехов, которые он слышал. Ему хотелось, чтобы они вернулись. Ему хотелось еще раз попробовать убивать.

Роланд поискал очки. Нашел мешок для мусора, но очки пропали. Теперь все будет смутно, но это было ничего, все равно света не было. Руки его наткнулись на теплую кровь и тело, из которого она вытекла. Минуту или две он бил ногой по его голове.

Роланд поднял мешок для мусора и, держа наготове “Ингрем”, осторожно пошел по кафетерию туда, где, он знал, должен быть выход; носками ботинок он щупал, нет ли провалов. Ему удалось пройти в коридор.

Он все еще дрожал от возбуждения. Вокруг было темно и тихо, не считая размеренного падения где–то капель воды. Он на ощупь шел по дороге к спортзалу, неся мешок с добычей, горя желанием рассказать Королю, что он победил трех злобных гномов из подземелья. И что одного из них звали Шорр. Но здесь может быть еще много троллей! Они просто так не уступят, и, кроме того, он был не уверен, убил ли он сержанта Шорра.

Роланд скалился во тьме, его лицо и волосы были мокры от холодного пота. Он был очень, очень горд тем, что защитил Короля, хотя и жалел, что потерял фонарик. В коридоре под ноги ему попадались тела, раздувшиеся, как газовые баллоны.

Это превратилось в самую великую игру, в какую ему доводилось играть. Это обошло компьютерные игры на целый световой год.

До этого ему не приходилось стрелять в людей. И он к тому же не ощущал себя таким сильным.

В окружении темноты и смерти, неся мешок, полный объедков, и теплый автоматический пистолет “Ингрем”, Роланд Кронингер наслаждался истинным экстазом.

Глава 24. Сохраните дитя

Громкий писк, шедший из угла подвала, заставил Джоша повернуться на бок за фонариком и включить его. Немощная лампочка выбросила смутное желтое световое копье, и Джош направил его в тот угол, чтобы узнать, что это было.

– Что это? – спросил Свон, сидевшая в нескольких футах от него.

– Думаю, что у нас крыса.

Он поводил лучом, но увидел только путаницу досок, соломы и холмик земли, где лежала Дарлин Прескотт. Джош быстро отвел свет от могилы. Ребенок только–только стал приходить в себя.

– Ага, думаю, это крыса,– решил Джош. – Вероятно, у нее внизу где–то тут есть гнездо. Эй, мистер крыса? – позвал он. – Не возражаете, если мы воспользуемся вашим подвалом на паях на время?

– Он кричит так, будто ему больно.

– Наверное, он думает, что наши голоса тоже плохо звучат.

Он отвел луч фонарика от девочки в сторону; он уже взглянул на нее при слабом свете, и этого было достаточно. Почти все ее красивые светлые волосы обгорели, лицо представляло собой сплошные красные водянистые волдыри. Глаза, которые запомнились ему как изумительно голубые, глубоко запали и были смутно–серого цвета. Он понимал, что взрыв не пощадил и его внешность: отблеск света обнажил измазанные серым ожоги, покрывавшие его руки и кисти. Больше этого он знать не хотел. Вероятно, сам он выглядит как зебра. Но, по крайней мере, оба они были живы, и хотя у него не было чем рассчитать время, прошедшее после взрыва, он думал, что они тут уже четыре или пять дней. Еда больше не представляла собой проблемы, у них было много соков в банках. Хотя в подвале было душно, воздух все же откуда–то поступал. Самой большой неприятностью был устоявшийся запах отхожего места, но сейчас с этим поделать было ничего нельзя. Может, позже он придумает, какую–нибудь более опрятную систему санитарии, может с помощью пустых банок, если закапывать их в землю.

В луче света что–то шевельнулось.

– Смотрите,– сказала Свон,– вон там!

Маленькое, слегка обгоревшее животное копошилось на холмике из земли. Его головка повернулась к Джошу и Свон, и тут животное пискнуло опять и скрылось в холмике.

Джош сказал:

– Это не крыса! Это…

– Это – суслик,– закончила за него Свон. – Раньше я видела много их, роющихся около трейлерной автостоянки.

– Суслик,– повторил Джош. Он вспомнил голос Поу–Поу, говоривший: “Суслик в норе!”

Свон обрадовалась, что кроме них тут есть еще кто–то живой. Она слышала, как он фыркает в земле там, где не было освещено и где был холмик побольше, в котором… Она не стала думать про это, потому что больше не выдерживала. Но теперь маме больше не больно, и это было хорошо. Свон слушала, как суслик обнюхивает около себя; она очень хорошо знала их, потому что они рыли норки в ее садике… “Рыли норки”,– подумала она.

– Джош? – сказала она.

– Да?

– Суслики роют норы,– сказала она.

Джош слегка улыбнулся на это, приняв его как простое детское утверждение, но тут улыбка ее замерла от того, что ее поразило, на что она намекала. Если у суслика здесь есть гнездо, тогда здесь должен быть ход, выходящий наружу! Может, это оттуда поступает воздух! Сердце у Джоша подпрыгнуло. Может, Поу–Поу знал, что суслик проделал ход в подвал, и это было то, что он пытался сообщить им. Нору суслика можно было расширить, чтобы сделать лаз. У нас есть топор и лопата, подумал он. Может мы сможем прокопать лаз сами!

Джош подполз туда, где лежал старик.

– Эй! – сказал Джош. – Вы меня слышите? – он тронул руку Поу–Поу. – О, Господи! – прошептал Джош.

Тело старика было холодным. Оно лежало прямо, руки по бокам. Джош посветил на лицо трупа, увидел пятнистые розовые ожоги на щеках и носу, похожие на странные родимые пятна. Глазницы были черно–коричневые, пустые. Поу–Поу был мертв по меньшей мере уже несколько часов. Джош хотел было закрыть глаза Поу–Поу, но их не было, они испепелились и испарились.

Суслик пищал. Джош отвернулся от трупа и пополз на шум. Пробираясь через сусликовые холмики с фонариком, он увидел, что суслик облизывает обожженные красные лапки. Он быстро скрылся за доской, прикрывавшей гнездо. Джош потянул ее, но она не поддавалась. Стараясь быть как можно терпеливее, он начал раскачивать ее.

Суслик сердито заворчал на захватчика. Медленно Джош раскачал расщепленный кусок доски и отогнул его в сторону. Свет открыл взгляду небольшое круглое отверстие в стене на высоте около трех дюймов от пола.

– Нашел! – воскликнул Джош. Он лег на живот и поспешил вдоль хода. Примерно в двух–трех футах от входа он повернул налево, куда не доходил свет.

– Ход должен вести на поверхность,– он был возбужден, как ребенок в новогоднее утро. В нору свободно вошел его кулак. Земля была утрамбована и не поддавалась, даже на этой глубине она была утрамбована как асфальт. Раскапывать ход было бы немыслимой трудной работой, но если только держаться рядом с ним, то это было легче.

Один вопрос терзал его: стоит ли им в ближайшее время покидать подвал? Радиация снаружи может очень быстро убить их. Только Богу известно, что творится там, на поверхности. Осмелятся ли они выяснить это?

Джош услышал позади себя какой–то шум. Это были хриплые звуки, как от больных легких, хватающих воздух.

– Джош? – Свон тоже услышала звуки, от которых остатки ее волос на затылке встали дыбом; она ощутила, как что–то двигалось в темноте несколько секунд назад.

Он повернулся и посветил на Свон. Ее лицо было обращено направо. И опять послышался непонятный дребезжащий звук. Джош повел свет и то, что он увидел, заставило его ощутить, будто ледяная рука схватила его за горло.

Труп Поу–Поу вздрагивал, и это сопровождалось тем ужасным шумом. Он все еще жив, не веря себе подумал Джош, но затем: “Нет, нет! Он был мертв, когда я коснулся его! Он был мертв!”

Труп начал сгибаться. Медленно, руки все еще по бокам, мертвый стал садиться. Голова его, дюйм за дюймом, словно какой–то механизм, стала поворачиваться к Джошу Хатчинсу, пустые глазницы уставились на свет. Сожженное лицо сморщилось, рот напрягся, чтобы открыться, и Джош подумал, что если эти мертвые губы раскроются, то он растеряет все те шарики в голове, какие у него еще остались.

С шипящим звуком рот Поу–Поу раскрылся.

Из него вышел звук, похожий на шелест ветра или сухих тростников. Сначала это были почти неслышимые звуки, слабые и далекие, потом они стали усиливаться и послышалось:

– Со… хра… ните…

Глазницы глядели на свет фонаря, как будто в них еще были глаза.

– Сохраните,– повторил страшный голос.

Рот из серых губ, казалось, напрягался, чтобы образовать слова. Джош отпрянул, и тут рот проскрипел:

– Со… хра… ните… ди… тя…

Потом воздух вытек с тихим звуком “у–у–ш”. Глазницы трупа воспламенились. Джош застыл завороженный и услышал, как Свон издала изумленное “о–о–х”. Голова трупа превратилась в огненный шар, и пламя распространилось, охватив все тело колеблющимся красновато–голубым коконом. Волна плотного жара полыхнула в лицо Джоша, и он закрыл лицо руками; когда он открыл лицо, то увидел, как труп растворяется в этом огненном саване. Тело сидело прямо, уже не двигаясь, каждый дюйм его полыхал.

Горение продолжалось может еще секунд тридцать, потом огонь стал сникать, превращаясь в слабое мерцание, и последними догорели подошвы ботинок Поу–Поу.

Самой последней затухла белая зола, сохранявшая форму сидящего человека.

Огонь погас. Форма из пепла рассыпалась; не осталось ничего кроме пепла, даже кости превратились в пепел. Она обвалилась на пол, и то, что было когда–то Поу–Поу, теперь уместилось бы на лопате.

Джош остолбенело смотрел. Пепел медленно опадал в луче света. Я кажется тронулся, подумал он. Все эти звуки меня доконали!

Сзади него Свон, прикусив губу, сдерживала от испуга слезы. Я не заплачу, твердила она себе. Никогда. Желание расплакаться исчезло, и ее напуганные глаза сами нашли черного гиганта.

Сохраните дитя. Так послышалось Джошу. Но Поу–Поу был уже мертв, рассудил он. Сохраните дитя. Сью Ванду. Свон. Что бы ни заставило губы мертвеца произнести эти слова, теперь оно исчезло; остались только они одни, Джош и Свон.

Он верил в чудеса, но в чудеса библейские: что можно было разделить Красное море, превратить воду в вино, накормить одним хлебом тысячи людей; но до настоящего момента он считал, что время чудес ушло в прошлое. Но, может быть, маленькое чудо было уже в том, что он попал в эту бакалейную лавочку, раздумывал он. Настоящим чудом было то, что они все еще были живы, а труп, который садился бы и говорил, тоже увидишь не каждый день.

Позади него в земле копошился суслик. Джош решил, что он чувствует запах остатков пищи в банках. Может, эта нора суслика – тоже маленькое чудо. Он не мог отвести застывшего взгляда от кучки пепла, а голос, шелестевший как тростник, запомнится ему на всю оставшуюся жизнь, сколько бы жить ни осталось.

– Как ты? – спросил он Свон.

– В порядке,– едва слышно ответила она.

Джош кивнул. Если что–то вне его понимания хотело, чтобы он сохранил дитя, подумал он, то он сохранит дитя, чего бы, черт побери, это ему не стоило. Немного погодя, когда члены его расслабились, он пополз за лопатой, выключив фонарик для экономии. В темноте он засыпал пепел Поу–Поу Бриггса полевой землей.

Глава 25. Прогулка во сне

– Сигарету?

Пачка “Винстона” была протянута к ней. Сестра взяла одну сигарету. Дойл Хэлланд щелкнул золотой газовой зажигалкой, на боку которой стояли инициалы РБР. Когда сигарета задымилась, Сестра глубоко вдохнула дым в легкие – теперь не было смысла бояться рака – и выпустила его через ноздри.

Огонь полыхал в камине маленького деревянного пригородного домика, в котором они решили приютиться на ночь. Все окна были выбиты, но им удалось сохранить немного тепла в гостиной благодаря тому, что нашлись одеяла, молоток и гвозди. Они прибили гвоздями одеяла на самые большие окна и столпились у камина. В холодильнике нашлась банка шоколадного соуса, немного лимонада в пластиковом кувшине, головка салата. В чуланчике была полупустая коробка изюма и несколько банок и фляг с какими–то остатками. Тем не менее это все было съедобно, и Сестра сложила банки и фляги в сумку, которая раздулась от всего того, что она насобирала. Скоро пора будет подумать о том, чтобы найти еще одну сумку.

В течение дня они прошли чуть больше пяти миль через погруженные в молчание пригороды западной части Джерси, направляясь на запад по Межштатному шоссе номер 280 через автостоянку Гарден–Стейта. Колючий холод пронизывал до костей, а солнце было всего лишь серым пятном на низком, цвета коричневой грязи, небе, пронзаемом красными сполохами. Но Сестра заметила, что чем дальше они уходили от Манхеттена, тем больше было неповрежденных зданий, хотя почти в каждом из них окна были выбиты и они заваливались, как будто их фундаменты вытряхнуты из земли. Они добрались до местности, где были двухэтажные, тесно прижавшиеся друг к другу домики, тысячи таких, скопившихся и разбитых, как готические особнячки, на крошечных лужайках, обгоревшие до цвета опавшей листвы. Сестра заметила, что ни на одном дереве или кусте не осталось ни одного плода. Ничего больше не зеленело, все было окрашено в мышиные, серые и черные цвета смерти.

Они все–таки увидели первые автомобили, не изуродованные до состояния лома. Брошенные автомобили, краска которых облезала, а лобовые стекла были выбиты, стояли тут и там по улицам, но только в одном был ключ, но и он был сломан и заклинивающе торчал в зажигании. Они продолжали идти, дрожа от холода, а серый кружок солнца перемещался по небу.

Смеющаяся женщина в легком голубом халатике, лицо распухшее и изодранное, сидела на крылечке и насмехалась над ними.

– Опоздали,– орала она,– все уже ушли. А вы слишком опоздали.

На коленях у нее лежал пистолет, и они пошли дальше. Возле другого угла этого же дома мертвый мужчина с багровым лицом, голова страшно изуродована, прислонился к указателю автобусной остановки и ухмылялся в небо, руками обнимая “дипломат”. Это в его кармане пальто Дэйв Хэннен нашел пачку “Винстона” и газовую зажигалку.

И действительно, все ушли. Несколько трупов лежали в палисадниках или на мостовых, или на ступенях, но те, кто были живы и не совсем сошли с ума, покинули зону катастрофы. Сидя перед огнем и куря сигарету умершего, Сестра представила себе исход жителей пригородов, в панике истерично набивавших наволочки и мешки едой и всем, что можно было унести, в то время как Манхеттен исчезал за палисадами. Они забрали с собой детей и бросили животных, убегая от черного дождя, как армия бродяг истарьевщиков. Но они не брали с собой одеяла, потому что была середина июля. Никто не ожидал, что будет холодно. Они хотели только убежать от огня. Куда они бежали, где могли спрятаться? Холод наверняка подобрался к ним, и многие из них уже заснули в его объятиях глубоким сном.

Позади нее остальные скорчились на полу, на диванах, накрывшись коврами. Сестра опять затянулась сигаретой и потом глянула на резкий профиль Дойла Хэлланда. Он глядел в огонь, с “Винстоном” в губах, одной рукой с длинными пальцами на ощупь массируя ногу, в которой застрял металл. Человек чертовски сильный, подумала Сестра; он сегодня ни разу не попросил остановиться и дать отдых ноге, хотя от боли лицо его стало белым, как мел.

– И что вы собирались делать? – спросила его Сестра. – Навсегда остаться у той церкви?

Прежде чем ответить, он на минуту задумался.

– Нет,– сказал он,– не навсегда. Только до тех пор… Я не знаю… До тех пор, пока не придет тот, кто куда–то идет.

– Почему вы не ушли с другими?

– Я остался, чтобы исполнить последний обряд для стольких, скольких мог. За шесть часов после взрыва я исполнил этот обряд для стольких, что потерял голос. Я не мог говорить, а там было все больше умиравших людей. Они умоляли меня спасти их души. Умоляли меня взять их на небеса.

Он быстро взглянул на нее и отвел взгляд. Глаза у него были серые, в зеленых точках.

– Умоляли меня,– мягко повторил он,– а я не мог даже говорить, поэтому я давал им крест… и целовал их. Я целовал, чтобы они спали, и все мне верили.

Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и смотрел, как он втягивается в камин.

– Церковь Святого Матфея была моей церковью больше двенадцати лет. Я возвращался к ней и ходил по ее развалинам, пытаясь понять, что произошло. У нас было несколько прекрасных статуй и цветные стеклянные витражи. Двенадцать лет,– он медленно покачал головой.

– Извините,– подала голос Сестра.

– А вам–то что? Вы к этому не имеете никакого отношения. Это просто… Что–то, вышедшее из–под контроля. Вполне возможно, что воспрепятствовать этому никто не мог.

Он опять взглянул на нее, но на этот раз его взгляд задержался на запекшейся ранке в углублении на шее.

– От чего это? – спросил он ее. – Выглядит похожим на распятие.

Она дотронулась до нее:

– Я раньше носила цепочку с крестом.

– Что случилось?

– Кто–то,– она запнулась. Как она могла описать это? Сейчас, пока ее сознание избегало этого воспоминания, даже думать об этом было небезопасно. – Кто–то сорвал его у меня,– продолжила она.

Он задумчиво кивнул и пустил струйку дыма уголком рта. Сквозь голубоватое марево его глаза смотрели в ее.

– Вы верите в Бога?

– Да, верю.

– Почему? – спокойно спросил он.

– Я верю потому, что однажды Иисус придет и возьмет всех, кто заслужил, в Царст…

Нет, сказала она себе. Нет. Это Сестра Ужас бормотала о том, о чем болтали другие старьевщицы. Она остановилась, чтобы привести в порядок мысли, и потом сказала:

– Я верю в Бога потому, что осталась в живых, и не думаю, чтобы через все, что я прошла, я могла пройти сама по себе. Я верю в Бога, потому что верю, что доживу до других дней.

– Вы верите, потому что верите,– сказал он. – Это ничего не дает для логики, не правда ли?

– Не хотите ли вы сказать, что не верите?

Дойл Хэлланд отсутствующе улыбнулся. Улыбка медленно сползла с его лица.

– Вы действительно верите в то, что Бог видит все, леди? Вы думаете, что ему действительно интересно, проживете вы на один день больше или нет? Что отличает вас от тех мертвых, что мы видели сегодня? Разве Бог не заботился о них?

Он взял зажигалку с инициалами.

– Как насчет мистера РБР? Он недостаточно посещал церковь? Он не был хорошим парнем?

– Я не знаю, смотрит ли Бог на меня или нет,– ответила Сестра Ужас,– но я надеюсь, что смотрит. Я надеюсь, что достаточно значительна, что все мы достаточно значительны. А что до мертвых… Может, им повезло. Я не знаю.

– Может, и повезло,– согласился он. Он вернул зажигалку в карман. – Я просто не знаю, что еще такого осталось, ради чего следовало бы жить? Куда мы идем? Почему мы идем куда попало? Я имею в виду… Ведь ни одно место не хуже другого, чтобы умереть, не так ли?

– Я не собираюсь скоро умирать. Я полагаю, что Арти хочется вернуться в Детройт. Я иду с ним.

– А после этого? Если вы то же найдете и в Детройте?

Она пожала плечами:

– Как я сказала, я не собираюсь умирать. Буду идти, пока смогу.

– Никто не собирается умирать,– сказал он. – Когда–то давно я был оптимистом. Я верил в чудеса. Но знаете ли, что случилось? Я постарел. А мир стал низменнее. Раньше я служил Богу и верил в него всем моим сердцем, до мозга костей,– глаза его слегка сузились, как будто он смотрел на что–то очень далекое через огонь,– как я сказал, это было очень давно. Раньше я был оптимистом, а теперь… Думаю, я стал оппортунистом. Я всегда хорошо мог судить, куда дует ветер, и должен сказать, что теперь сужу о Боге, или о силе, которую мы принимаем за Бога, как об очень–очень слабом. Гаснущая свеча, если хотите, окруженная тьмой. И тьма смыкается.

Он сидел неподвижно, просто глядя, как горит огонь.

– Вы говорите совсем не как священник.

– И я не чувствуя себя им. Я просто чувствую себя… измученным человеком в черном костюме с дурацким испачканным белым воротником. Это вас не шокирует?

– Нет. Не думаю, что меня теперь можно чем–нибудь шокировать.

– Хорошо. Тогда это означает, что вы становитесь менее оптимистом, не правда ли? – он хмыкнул. – Извините. Догадываюсь, что я выражаюсь не так, как Спенсер в Городе Мальчиков, а? Но те последние обряды, исполненные мною… от них во рту остался привкус пепла, и я не могу избавиться от этого чертова привкуса,– взгляд его скользнул вниз, к сумке Сестры. – Что это за вещь, которую я видел у вас прошлой ночью? Та стеклянная вещь?

– Это я нашла на Пятой Авеню.

– А можно посмотреть ее?

Сестра вынула ее из сумки. Камни, вделанные в стеклянное кольцо, вспыхнули яркими цветами радуги. Отражения затанцевали по стенам комнаты, и лица Сестры и Дойла Хэлланда стали пятнистыми. Он втянул в себя воздух, потому что он в первый раз мог наконец хорошенько рассмотреть ее. Глаза его расширились, искорки сверкнули в его зрачках. Он протянул руку, чтобы коснуться ее, но в последний момент отвел ее.

– Что это такое?

– Просто стекло и камни, сплавившиеся вместе. Но… прошлой ночью, как раз перед вашим приходом… эта вещь сделала нечто чудесное, нечто такое, что я не могу объяснить.

Она рассказала ему про Джулию Кастильо и понимание ими друг друга при разговоре на своих языках, когда их соединяло стеклянное кольцо. Он сидел, молча слушая.

– Бет сказала, что это волшебная вещь. Об этом я судить не могу, но знаю, что эта вещь довольно странная. Видеть, как она подхватывает биение моего сердца… А как она светится… Не знаю, что это такое, но я наверняка не выкину ее, будьте уверены.

– Венец,– мягко сказал он,– я слышал, как Бет сказала, что это может быть венец. Похоже на тиару, правда?

– Пожалуй, да. Хотя и не на такую тиару, какие выставлялись в витрине “Тиффани”. Я имею в виду… она вся изогнута и выглядит колдовской. Я помню, как хотела сдаться. Хотела умереть. И когда я нашла ее, она заставила меня думать, что… Я не знаю, думаю, что это глупо.

– Продолжайте,– настаивал он.

– Она заставила меня подумать о песке,– сказала ему Сестра. – Песок, наверное, самая бесполезная вещь на свете, но вот посмотрите, во что может превратиться песок в правильных руках.

Она провела пальцем по бархатистой поверхности стекла.

– Даже самая бесполезная вещь может стать прекрасной,– сказала она. – Она лишь требует правильного подхода. Но созерцание этой прекрасной вещи и держание ее в руках заставляет меня думать, что я не такая бесполезная. Она заставляет меня оторвать от пола свою задницу и жить. Я раньше была тронутой, но после того, как нашла эту вещь… Я перестала быть ненормальной. Может быть, часть меня все еще ненормальна, я не знаю, но мне хочется верить, что не вся еще красота в мире умерла. Мне хочется верить, что красоту можно спасти.

– В последние дни я не так уж много видел красивого,– ответил он,– кроме этой вещи. Вы правы. Это очень, очень красивый кусок утиля,– он смутно улыбнулся. – Или венца. Или всего того, во что вы собираетесь верить.

Сестра кивнула и стала вглядываться в глубину стеклянного кольца. Под слоем стекла нити драгоценных металлов горели как бенгальские огни. Биение света в глубоком светло–коричневом топазе привлекло ее внимание; она чувствовала, что Дойл Хэлланд смотрит на нее, слышала потрескивание огня и порывы ветра снаружи, но светло–коричневый топаз и его гипнотизирующий ритм, такой плавный, такой устойчивый, заслонили от нее все. О, подумала она. Кто ты? Кто ты? Кто ты?

Она заморгала от неожиданности.

Больше она не держала стеклянное кольцо.

И больше не сидела у огня в доме в Нью–Джерси.

Ветер кружил вокруг нее, и она чувствовала запах сухой, сморщившейся земли и… чего–то еще. Что это было?

Да. Она теперь поняла. Это запах горелой кукурузы.

Она стояла на обширной, плоской равнине, а небо над ней было закрученной массой грязно–серых облаков, сквозь которую выскакивали бело–голубые пики молний. Обугленные кукурузные стебли лежали у ее ног, и единственное, что выделялось среди этого страшного пустыря, был круглый куполообразный холм в сотне ярдов от нее, похожий на могилу.

Я сплю, подумала она. На самом деле я сижу в Нью–Джерси. Это сонное видение, картина в моем мозгу, вот и все. Я могу проснуться, когда захочу, и опять буду в Нью–Джерси.

Она посмотрела на странный холм и заинтересовалась, насколько далеко она может раздвинуть границы своего сна. Если сделать шаг, подумала она, распадется ли эта картина на кусочки, как кадры в кино? Она решила выяснить и сделать один шаг. Сонное видение не распалось. Если это сон, сказала она себе, тогда, Господи помоги, я иду во сне где–то далеко от Нью–Джерси, потому что я чувствую этот ветер на своем лице!

Она прошла по сухой земле и кукурузе к холму, но пыль при этом не заклубилась у нее под ногами, и у нее было ощущение, что она плывет над пейзажем как дух, а не взаправду идет, хотя и знала, что идет ногами. Когда она приблизилась к холму, то увидела, что это куча из земли, тысяч обгоревших стеблей кукурузы, кусков дерева и цементных блоков, спрессованная вся в единое целое. Неподалеку был перекрученный железный предмет, который мог быть когда–то автомобилем, а другой лежал в десяти–пятнадцати ярдах от первого. Другие куски железа, дерева и обломки были разбросаны вокруг; тут лежал патрубок бензонасоса, там обгоревшая крышка чемодана. Обрывки одежды, одежды малыша, валялись тут же. Сестра прошла – прошла во сне, подумала она,– мимо колеса от фургона, наполовину погрузившегося в землю, и тут нашла остатки от вывески, на которой сохранились различимые буквы “П…О…У”.

Она остановилась в ярдах двадцати от похожего на могилу холма. Забавная вещь – видеть сны, подумала она. Мне бы лучше видеть во сне толстый бифштекс и фруктовое мороженое.

Сестра огляделась по сторонам, но ничего кроме опустошения не увидела.

Но нет. Что–то на земле привлекло ее взгляд, какая–то маленькая фигура, и она пошла к ней. Кукла, поняла она, когда подошла поближе. Кукла, у которой сохранился лишь клок шерсти, приклеенной к телу, с двумя пластмассовыми глазами с маленькими черными зрачками, которые, знала Сестра, будут двигаться, если ее поднимать. Она встала над куклой. Вещь была ей чем–то знакома, и она подумала о своей умершей дочери, усаживающейся перед телевизором, закрывая его собой. Повторный показ старого сериала для детей, называвшегося “Улица Сезам”, были ее любимыми телепередачами.

И Сестра вспомнила, как ребенок показывал на экран, восторженно крича: “Пирожковый Обжора!”

Пирожковый Обжора. Это именно он лежал сейчас у ее ног.

Что–то в этой кукле здесь, на этой опустошенной земле, затронуло струну страшной печали в сердце Сестры. Где теперь этот ребенок, которому принадлежала эта кукла? Унесен ураганом? Или засыпан и лежит мертвым под землей?

Она нагнулась, чтобы подобрать куклу Пирожковый Обжора. И ее руки прошли сквозь нее, как будто она или это видение были из дыма.

Это – сон, подумала Сестра. Это ненастоящее! Это – мираж в моем сознании, и я иду по нему во сне.

Она отступила от куклы. Это было самым замечательным из всего, что сохранилось, если только ребенок, потерявший ее, когда–нибудь придет сюда обратно.

Сестра только зажмурила глаза. Теперь я хочу вернуться, подумала она. Я хочу вернуться туда, где была, подальше отсюда

– …за ваши мысли.

Сестру ошеломил этот голос, как будто кто–то нашептывал ей в ухо. Она посмотрела в его сторону. Над ней было лицо Дойла Хэлланда, застывшее между огнем от камина и отражением от камней.

– Что?

– Я сказал: пенни за ваши мысли. Куда это вы унеслись?

Действительно – куда? – удивилась Сестра.

– Далеко отсюда,– сказала она. Все было, как прежде. Видение исчезло, но Сестре чудилось, что она все еще чувствует запах обгоревшего зерна и ветер на лице.

Сигарета догорала в ее пальцах. Она сделал последнюю затяжку и потом щелчком бросила ее в камин. Он положила стеклянное кольцо обратно к себе в сумку.

В своем сознании она еще ясно видела земляной холм, колесо фургона, искореженные остатки автомобилей и Пирожкового Обжору с голубой шерстью.

– Где я была? – спрашивала она себя и не находила ответа.

– Куда мы направимся утром? – спросил Хэлланд.

– На запад,– ответила она. – Мы все время идем на запад. Может быть, завтра мы найдем автомобиль с ключом зажигания. Может быть, найдем каких–нибудь людей? Не думаю, что в ближайшее время будут проблемы с едой. Можно насобирать достаточно, пока будем идти. Во всяком случае, с едой у меня никогда особых хлопот. Хотя с водой все же проблемы будут.

Раковины в кухне и ванной в этом доме пересохли, и Сестра решила, что ударные волны разрушили повсеместно водопровод.

– Вы действительно думаете, что где–нибудь будет лучше? – он поднял свои обожженные брови. – Ветер разнесет радиацию по всей стране, и если взрывы, пожары и радиация не уничтожат людей, то это сделают голод, жажда и холод. Я бы сказал, что идти больше некуда, не так ли?

Сестра глядела на огонь.

– Как я сказала,– наконец выговорила она,– никто не обязан идти со мной, если не хочет. Я теперь хочу поспать. Спокойной ночи.

Она заползла туда, где под коврами сгрудились остальные, и легла между Арти и Бет, и постаралась заснуть, а ветер выл за стенами.

Дойл Хэлланд осторожно потрогал железную пластину в своей ноге. Он сидел, слегка нагнувшись вперед, и его взгляд переходил с Сестры на сумку, которую она прижимала к себе. Он задумчиво хмыкал, докурил сигарету до фильтра и бросил ее в камин. Потом устроился в углу, лицом к Сестре и остальным, и смотрел на них наверное минут пять, глаза его блестели в темноте, а затем он, откинув голову назад, уснул сидя.

Глава 26. Новый поворот игры

Это началось с искаженного голоса, звавшего из–за забаррикадированной двери гимнастического зала: – Полковник? Полковник Маклин?

Маклин, стоя на коленях в темноте, не отвечал. Недалеко Роланд Кронингер щелкнул предохранителем автомата, и тяжелое дыхание Уорнера доносилось справа сверху.

– Мы знаем, что вы в гимнастическом зале,– продолжал голос. – Все остальное мы уже обыскали. Сделали себе милую маленькую крепость, да?

Как только Роланд сообщил о случае в кафетерии, они позаботились забаррикадировать дверь гимнастического зала камнями, кабелем и частями разбитых механизмов. Мальчик подал прекрасную идею разбросать везде по коридору осколки стекла, чтобы порезать мародерам коленки и руки, когда они будут ползти в темноте. За минуту до того, как Маклин услышал этот голос, он различал ругательства и злобные причитания, и знал, что стекло сделало свое дело. В левой руке он держал импровизированное оружие, которое было частью механизма “Натиулис Супер Пуловер” – трубка металлической стойки примерно двух футов длиной с двенадцатидюймовой цепочкой и свисающим зубчатым колесом на конце.

– Мальчишка внутри, у вас? – спросил голос. – Я ищу тебя, мальчик. Ты действительно задал мне работу, маленький гаденыш. – Теперь Роланд знал, что Шорр избежал смерти, и заметил, что добродушия в голосе сержанта поубавилось.

Нервы “Медвежонка” Уорнера сдали: – Уходи! Оставь нас в покое!

О, черт, подумал Маклин. Теперь Шорр точно знает, что поймал нас!

Наступила долгая тишина. Затем: – У меня есть несколько голодных людей, которых надо покормить, полковник. Мы знаем, что у вас там целый мешок еды. Разве это правильно – взять все себе? – Когда Маклин не ответил, искаженный голос Шорра прокричал: – Дайте нам еды, вы, сукины дети!

Что–то схватило Маклина за плечо, так, будто холодная, сильная клешня впилась в его кожу.

– Больше ртов – меньше еды,– Солдат–Тень прошептал. – Ты знаешь, как это – быть голодным, да? Помнишь шахту в Наме? Помнишь, что ты делал, чтобы достать тот рис, мистер?

Маклин кивнул. Он помнил. О, да, он помнил. Он помнил, зная, что умер бы, если бы не добился большего, чем четверть маленького рисового пирожка каждый раз, когда охранники бросали его вниз, и знал, что другие Мак–Ги, Рэгсдейл и Миссисипи – тоже могли бы видеть себя в гробу. У человека бывает определенное выражение во взгляде, когда его припирают к стенке и лишают гуманности; все его лицо изменяется, как будто бы маска на нем внезапно трескается, обнаруживая его настоящее звериное лицо.

И Маклин решил, что ему придется это сделать.

Солдат–Тень сказал ему, как это делать.

Рэгсдейл был самым слабым. Это было очень просто – утопить лицо Рэгсдейла в грязи, пока все остальные спали.

Но Солдат–Тень сказал, что одной трети от всего риса недостаточно. Маклин задушил Мак–Ги, и так их осталось двое.

Миссисипи был слишком крепким, чтобы его просто убить. Он был все еще сильным и каждый раз побеждал Маклина. Но Маклин не отставал от него, нападая на него снова и снова, когда он пытался заснуть, и наконец Миссисипи сошел с ума и спрятался в угол, взывая к Иисусу, как истеричный ребенок.

И тогда это уже стало легко – сжать его подбородок и свернуть ему голову.

Теперь весь рис был его, и Солдат–Тень сказал, что он сделал очень, очень хорошо.

– Вы меня слышите, полковник? – Шорр за баррикадой усмехнулся. – Только дайте нам еды, и мы уйдем!

– Полицейское дерьмо,– ответил Маклин. Теперь было бессмысленно скрываться. – У нас здесь есть оружие, Шорр. – Он очень хотел, чтобы этот человек поверил, что у них есть больше, чем один автомат, пара металлических инструментов, дровокол и несколько булыжников. – Убирайся!

– Мы можем подбросить в ваш городок кое–какие игрушки. Думаю, вам будет не очень приятно узнать, что они из себя представляют.

– Вы блефуете.

– Я? Ну, сэр, позвольте мне объяснить вам это. Я нашел способ добраться до гаража. Там не многое сохранилось. Все оборудование – металлолом, невозможно даже добраться до рукоятки подъемника. Но я нашел то, что мне было нужно, полковник, и не завидую тому, что у вас там много оружия. Так вот: дадите вы нам еду или мы возьмем ее сами?

– Роланд,– быстро произнес Маклин,– приготовься к стрельбе.

Мальчишка наставил “Ингрем” на голос Шорра.

– Чего вы добиваетесь, находясь здесь? – обратился к ним Маклин. – Вы можете найти для себя пищу сами, так же, как и мы нашли себе.

– Там нет больше! – возмутился Шорр. – Вы, сукины дети, не собираетесь же вы убивать нас, как убивали всех в этой чертовой…

– Огонь,– скомандовал Маклин.

Роланд нажал на спусковой крючок без колебания. Автомат подпрыгивал в его руках, когда пули пересекали гимнастический зал, как алые кометы. Они ударили по баррикаде и по стене рядом с дверью, безумно хлопая и завывая, рикошетируя.

В короткой внезапной вспышке света, человек – не Шорр – видимо пытался перелезть через баррикады по свободному пространству между кучей мусора и верхом двери. Он вздрогнул, завалился назад, когда началась стрельба, и вдруг неожиданно вскрикнул, запутался в проволоке на стеклах, которые разбросал Роланд. Пули настигли его, и он, дергаясь, все больше запутывался в проволоке. Его крики оборвались. Руки повисли, их вес потянул тело, и он упал обратно в коридор.

Роланд перестал жать на курок. Его карманы были полны патронов, и полковник уже обучил его, как быстро менять обойму. Автомат умолк. Мародеры молчали.

– Они ушли! – закричал Уорнер. – Мы прогнали их!

– Заткнись! – предупредил Маклин. Он увидел короткую вспышку в коридоре, как будто зажгли спичку. В следующий момент что–то горящее пролетело через баррикады и ударило со звуком вдребезги разбивающегося стекла. У Маклина было две секунды почувствовать запах бензина до того как этот “коктейль Молотова” прилетел и полоса огня растянулась поперек гимнастического зала. Он едва успел отдернуть голову назад, под прикрытие булыжника, как во все стороны полетели брызги горящего бензина. Пламя содержимого бутылки миновало его, и когда после взрыва он поднял голову, то увидел лужи бензина, горевшие на расстоянии пяти футов от него.

Роланд тоже быстро пригнул голову, но маленький осколок стекла порезал ему щеку и плечо. Он втянул голову и снова выстрелил в дверной проем; пули безрезультатно рикошетили от верха баррикады.

– Как тебе это нравится, Маклин? – поинтересовался Шорр. – Мы нашли немного бензина в одной из машин. Нашли какие–то тряпки и пивные бутылки. Их у нас много. Тебе понравилось это?

Огонь пожирал стены гимнастического зала. Но Маклина куда больше беспокоило то, что Шорр и другие могли стоять за баррикадой и метать эту дрянь поверх нее. Он услышал скребущий звук какого–то металлического инструмента в завале, который блокировал дверь, и несколько булыжников сползло вниз.

Вторая бутылка с бензином и горящей тряпкой влетела в зал и взорвалась возле капитана Уорнера, который укрывался за множеством камней, и разворотила металлические и корабельные гири. Бензин разбрызгивался подобно топленому салу, кипящему на сковороде, и капитан вскрикнул, когда в него попало стекло. Роланд стрелял из автомата в дверной проем, когда третья бутылка приземлилась между ним и полковником Маклином, и ему пришлось отскочить в сторону, потому что горящий бензин попал ему на ногу. Осколки стекла ударялись в куртку Маклина, один задел его чуть выше правой брови и расцарапал лоб.

Различный хлам в гимнастическом зале – маты, полотенца, потолочные плитки, разодранное покрытие и деревянные панели – был охвачен огнем. Дым витал в воздухе, насыщенном парами бензина.

Когда Роланд снова взглянул вверх, то увидел размытые фигуры, пробирающиеся через баррикаду. Он снова выстрелил, и они отшатнулись назад в коридор. В ответ ему взорвалась очередная бутылка с бензином, языки пламени опалили лицо Роланда и ему стало трудно дышать. Он почувствовал жгучую боль и посмотрел на левую руку; она была в пламени, круги огня размером с серебряную монету были разбросаны по всей руке. Он в ужасе закричал и бросился к ведру наполненному туалетной водой.

Языки пламени разрастались, пробираясь через гимнастический зал. Большая часть баррикады разрушилась, и Маклин увидел мародеров, входящих в зал; Шорр вел их, держа в руках ручку щетки, заточенную как копье, окровавленная тряпка обертывала его опухшее лицо с широко раскрытыми глазами. За ним шли три мужчины и женщина, все они несли примитивные орудия: камни с острыми гранями и дубинки, сделанные из сломанной мебели.

В то время как Роланд неистово боролся с горящим бензином “Медвежонок” Уорнер выполз из своего укрытия и упал на колени перед Шорром, его руки молили о прощении, о милосердии.

– Не убивай меня! – умолял он. – Я с тобой! Клянусь Богом, я с…

Шорр направил заточенный конец швабры на горло Уорнера. Другие столпились вокруг него, избивая руками и ногами капитана. Языки пламени играли тенями на стене, как танцоры в Аду. Затем Шорр выдернул копье из горла Уорнера и направился по направлению к полковнику Маклину.

Роланд подобрал автомат. Внезапно чья–то рука обхватила его сзади вокруг шеи и рывком повалила на ноги. Он видел неясный облик человека в оборванной одежде, стоящего над ним и собирающего опустить булыжник на его череп.

Шорр атаковал Маклина. Полковник, шатаясь на ногах, оборонялся булавой.

Человек, схвативший Роланда за шею, издал шокирующий крик. Он носил очки с разбитыми линзами, держащиеся на переносице с помощью ленточки.

Шорр маневрировал копьем. Маклин потерял равновесие и упал, извернулся от копья так, что оно только задело его бок. – Роланд, помоги мне! – закричал он.

– О, Боже,– выдохнул человек с разбитыми очками. – Роланд… ты жив…

Роланду показалось, что этот мужской голос знаком ему, но он не был уверен. Теперь нельзя было быть уверенным ни в чем, но теперь он действительно был Рыцарем Короля. Все, что происходило ранее, было тенями, хрупкими и бестелесными, а теперь была реальная жизнь.

– Роланд,– сказал человек,– ты не узнаешь своего…

Роланд наставил автомат вверх и разнес выстрелом голову этого человека. Незнакомец пошатнулся, разбитые зубы оскалились на кровавой маске, и упал в огонь.

Остальные люди бросились к мусорному мешку с остатками еды, с озверением набросились на него, ссорясь и дерясь из–за кусочков. Роланд повернулся к Шорру и полковнику Маклину; Шорр нападал на полковника со своим копьем, в то время как Маклин использовал металлическую дубинку для отражения его ударов. Маклин занял оборонительную позицию в углу, где огонь открыл большой вентиляционный люк в разрушенной стене, и перекрывавшая его решетка висела на одном болте.

Роланд начал было стрелять, но дым окутывал обе фигуры, и он испугался, что убьет Короля. Его палец отпустил курок – и что–то ударило его в спину и повалило его лицом на пол, где он пытался судорожно дышать. Автомат выпал из его рук, и какая–то женщина с безумными покрасневшими глазами, которая бросила в него булыжником, карабкалась на четвереньках, чтобы достать его.

Маклин обрушил дубину на голову Шорра. Шорр крякнул, спотыкнулся об булыжники и горящий хлам. – Ну же! – закричал Маклин. – Ну же, достань меня!

Безумная женщина проползла возле Роланда и подобрала оружие. Роланд был все еще оглушен, но понял, что и он, и Король будут мертвы, если женщина сможет воспользоваться автоматом; он схватил ее за запястье, она визжала и боролась, скрежеща зубами. Затем она подняла другую руку и нацелилась пальцами в его глаза, но он отдернул голову, чтобы не стать слепым. Женщина высвободила свою руку, державшую автомат, и, по–прежнему еще визжа, прицелилась.

Она выстрелила, пули пересекли зал.

Но целилась она не в полковника Маклина. Ее мишенями были два человека, дерущиеся у мусорного ящика и пляшущие, потому что ботинки у них были охвачены пламенем. Они легли, а женщина направилась к мусорному баку, крепко прижимая автомат к груди.

Звуки выстрелов заставили Шорра обернуться – и Маклин тут же напал на него, ударил изо всех сил по боку своей дубинкой. Он услышал, как ломаются ребра Шорра, подобно веткам, раздавливаемым ногами. Шорр закричал, попытался сделать шаг, но споткнулся и упал на колени. Маклин высоко поднял дубину и обрушил ее прямо на середину лба Шорра, и череп его раскололся ровно на две части, как у манекена. Маклин стоял над телом и бил по черепу снова и снова. Голова Шорра стала терять форму.

Роланд был на ногах. Неподалеку безумная женщина набивала себе рот горящей пищей. Пламя становилось все выше и горячее, и удушливый дым витал кругом так, что, наконец, силы покинули левую руку Маклина. Он уронил дубинку и один раз пнул труп Шорра ногой в ребра.

Дым привлек к себе его внимание. Он заметил, что дым скользит в люк, который был примерно три фута высотой и три фута шириной – достаточно большой, чтобы пролезть в него. Было достаточно минуты, чтобы его усталость улетучилась. Дым вытягивался в вентиляционный люк. Вытягивался! Куда ведет этот люк? На склон горы Голубой Купол? Во внешний мир?

Ему теперь было уже не до мусорного бака, ему не было дела до Шорра, безумной женщины и автомата. Это должно было быть путем отсюда наверх! Он отодвинул решетку и пролез внутрь. Лаз шел вверх под углом в сорок градусов, и ноги Маклина находили головки болтов, скреплявших алюминиевые пластины, чтобы продвигаться вперед. Там, наверху, не было света и дым был почти удушающим, но Маклин знал, что это могло быть их единственным шансом выбраться отсюда. Роланд продвигался за ним, следуя вверх за Королем при этом новом повороте игры.

Позади них, в горевшем зале, кричали люди, они слышали голос безумной женщины, долетавший в туннель: – Куда все ушли? Здесь так жарко… так жарко. Господи, я не заслужила того, чтобы быть зажаренной в шахте!

Что–то в этом голосе схватило Роланда за сердце. Он вспомнил, что слышал такой же голос много лет назад. Он продолжал двигаться, но когда безумная женщина стала просто орать и до них донесся запах жареного мяса, он остановился и зажал руками уши, потому что этот звук заставлял мир крутиться слишком быстро и он боялся сорваться вниз. Через некоторое время крик затих, и все, что Роланд мог слышать, было шуршание тела Короля, скользящего по туннелю. Кашляя, со слезящимися глазами Роланд пополз вперед.

Они добрались до места, где ход был завален. Рука Маклина нащупала другой проход, ответвляющийся от того, по которому они добрались сюда; он был тесным и узким, плечи полковника едва проходили в него. Дым по–прежнему окутывал их, и его легкие жгло. Это было похоже на лазание вверх по дымоходу над топящимся камином, и Роланду стало интересно, испытывает ли такие же ощущения Санта Клаус.

Затем шарящие пальцы Маклина нащупали стекловолокно. Это была часть системы воздушных фильтров и заслонок, очищавшей поступавший в Земляной Дом воздух в случае ядерной атаки. Ну да, как же, поможет это в таком аду, мрачно подумал Маклин. Он разрезал фильтр и продолжал ползти. Шахта стала часто поворачивать налево, и Маклину приходилось прорываться все больше и больше фильтров и заслонок из резины и нейлона. Он стал тяжело дышать и слышал хрипы Роланда, ползущего за ним. Парень чертовски крепкий, подумал он. Любой, кто имеет такую же волю жить, как этот парень, является человеком, с которым нужно считаться, даже если он выглядит слабаком.

Маклин остановился. Он потрогал металл впереди себя, острые лопасти, расходящиеся от центральной главной втулки. Это был один из вентиляторов, которые поставляли воздух сюда снаружи. – Мы должно быть недалеко от поверхности! – сказал он. Дым все еще продолжал обтекать его в темноте.Мы уже близко!

Он уперся руками во втулку вентилятора и давил на нее до тех пор, пока мускулы его плеч не захрустели. Вентилятор крепко держался на своем месте и не собирался уступать. Черт побери! – вскипел он. Будь ты проклят! Он толкнул снова, так сильно, как только мог, но это привело лишь к тому, что он сильнее рассердился. Вентилятор не собирался позволять им выбраться наружу.

Маклин прислонился щекой к холодному алюминию и попытался сосредоточиться, попытался представить в уме план Земляного Дома. Как были устроены эти впускные вентиляторы? Думай! Но он не мог правильно воссоздать план; тот дрожал и распадался на части.

– Слушай! – крикнул Роланд.

Маклин прислушался. Он не мог слышать ничего кроме сердцебиения и скрежета в своих легких.

– Я слышу ветер! – сказал Роланд. – Я слышу ветер, дующий наверху! – Он продвинулся вверх и почувствовал движение воздуха. Слабый звук пронзительного, сильного ветра исходил прямо сверху. Он поводил руками вдоль стенки справа, потом слева – и обнаружил железные ступеньки.

– Здесь есть путь наверх! Здесь есть другая шахта, прямо над нашими головами! – Ухватившись за расположенные выше ступеньки, Роланд подтянулся наверх, ступенька за ступенькой он стал подниматься. – Я карабкаюсь наверх,– сказал он Маклину, и начал подниматься.

Звуки ветра были сильнее, но там все еще не было света. Он вскарабкался может быть на двадцать футов, когда его рука коснулась металлического махового колеса над его головой. Исследуя, его пальцы скользили по бетонной поверхности. Роланд подумал, что это, должно быть, крышка люка, наподобие входа в боевую рубку подводной лодки, которая открывается и закрывается с помощью махового колеса. Но он мог чувствовать сильно всасывание воздуха там, и он обдувался потоком воздуха, потому что крышка не была больше плотно закрытой.

Он уперся в колесо и попытался повернуть его. Оно не пошевелилось. Роланд подождал минутку, собираясь с силами и решимостью; если когда–либо он нуждался в силе Рыцаря Короля, то это был тот самый момент. Он атаковал колесо снова; на момент ему показалось, что оно сдвинулось на полдюйма, но не был уверен в этом.

– Роланд! – позвал снизу полковник Маклин. Он наконец собрал в уме план воедино. Как раз в этом секторе должна быть вертикальная шахта, использовавшаяся рабочими, чтобы сменять воздушные фильтры и заслонки. – Там должна быть крышка, открывающаяся наверх! Она открывается на поверхность.

– Я нашел ее! Я пытаюсь ее открыть! – Он уперся в ступеньки, приналег на колесо, пытаясь сдвинуть его хоть на йоту. Он напрягся, чувствуя каждый мускул, он трясся от напряжения, глаза были закрыты и капельки пота скатывались по лицу. Давай! – понукал он Судьбу, или Бога, или Дьявола, или кого–то, кто занимается такими вещами. Давай!

Он продолжал бороться, не в силах остановиться. Колесо сдвинулось. На дюйм. На два дюйма. Потом на четыре дюйма. Роланд закричал: – Я открыл ее! – и он начал толкать маховое колесо своими израненными и трясущимися руками. Цепочка, скрепляющая механизм, загремела и теперь было слышно завывание ветра. Он знал, что люк был открыт, но он не видел света.

Роланд повернул колесо еще на четыре оборота, когда пронзительно завывающий ветер и воздух, наполненный жалящим гравием, бешено ворвался в шахту. Он почти выбросил его наружу, и он висел, зацепившись за ступеньки, а ветер пытался оторвать его. Он был слаб после битвы с маховым колесом, но знал, что если позволит ветру подобно хищнику вынести его в темноту, то никогда не сможет вернуться назад. Он стал звать на помощь, даже не слыша при этом своего собственного голоса. Рука без ладони обхватила его за талию. Маклин держал его, и они медленно стали спускаться вместе по ступенькам. Они отступили обратно в шахту.

– Мы сделали это! – закричал Маклин. – Это выход наружу!

– Но мы не можем выжить в этом. Это же торнадо!

– Он не может продолжаться слишком долго! Его скоро унесет! Мы сделали это! – Он начал плакать, но вспомнил про дисциплину и контроль, заставляющие человека быть мужчиной. Он не имел ни малейшего представления о времени, не знал сколько времени прошло с тех пор, как он впервые увидел те объекты на экране радара. Сейчас, по–видимому, ночь, но ночь какого дня – он не знал.

Он мысленно возвращался назад, к тем людям, которые все еще были там внизу, в Земляном Доме, мертвые или сумасшедшие или потерянные в темноте. Он думал обо всех тех людях, которые последовали бы за ним, доверились бы ему и уважали его. Его рот передернулся в кривой усмешке. Это безумие! – подумал он. Все опытные солдаты и верные офицеры потеряны, и только этот тощий паренек со слабым зрением остался на моей стороне. Какая шутка!

Армию Маклина, состоящая только из одного тщедушного высокообразованного паренька!

Но он вспомнил, как Роланд заставил штатских работать, как он спокойно выполнил ту грязную работу там внизу, в этой ужасной яме, где Маклин оставил свою руку. У паренька было мужество. Но кроме мужества было еще что–то в Роланде Кронингере, что заставляло Маклина немного беспокоиться, будто бы зная, что маленькая смертоносная штучка зарыта в землю всего лишь в нескольких шагах перед ним. Это промелькнуло в глазах мальчишки, когда Роланд рассказывал ему о том, как Шорр подстерег его у кафетерия, и в его голосе, когда Роланд сказал: “У нас есть руки”. Маклин знал одну вещь наверняка: для него лучше, если мальчишка на его стороне, а не против.

– Мы выберемся отсюда, когда буря закончится! – крикнул Маклин. – Мы будем жить! – И тут же слезы потекли из его глаз, но он стал смеялся, чтобы мальчишка не заметил этого.

Холодная рука коснулась его плеча. Маклин перестал смеяться.

Голос Солдата–Тени прозвучал ему в ухо. – Отлично, Джимбо. Мы будем жить.

Роланд дрожал. Ветер был холодным, и он прижался к Королю для сохранения тепла. Король помешкал – и положил свою обрубленную руку на плечо Роланда.

Роланд понимал, что рано или поздно буря прекратится. Мир будет ждать его. Но это будет другой мир. Другая игра. Он знал, что это будет ни на что не похоже, не похоже на тот мир, который только что умер. В новой игре возможности для Рыцаря Короля могут быть ничем не ограничены.

Он не знал, куда они пойдут или что они будут делать; он не знал, как много осталось от старого мира – но даже если все города сметены с лица земли, там должны остаться кучки выживших, бродящих по пустыне и собравшихся в подвалах и ждущих. Ждущих нового лидера. Ждущих кого–либо достаточно сильного, чтобы управлять ими и заставить их плясать в новой игре, которая уже началась.

Да. Это будет величайшая игра Рыцаря Короля. Игровая доска протянется через разрушенные города, призраки городов, обгоревшие леса и пустыни на тех местах, где раньше были луга. Роланд выучит правила, если его возьмут в игру, как и любой другой. Но при этом он уже был на пути вперед, потому что понимал, что была некая великая сила, захваченная ничтожнейшими и сильнейшими. Присвоенная и используемая как священный топор, висящий над головами слабых.

И может быть – только может быть – он будет рукой, держащей этот топор. Рядом с Королем, конечно.

Он слушал завывание ветра и представлял, что тот произносит его имя волшебным голосом и несет его имя над опустошенной землей, словно обещание силы, которая еще будет.

Он улыбнулся в темноте, его лицо было покрыто пятнами крови того человека, которого он застрелил, и стал ждать своего будущего.

Часть пятая Колесо Фортуны поворачивается

Глава 27. Черный круг

Широкая полоса ледяного дождя табачного оттенка кружилась над руинами Восточного Ганновера, штат Нью–Джерси, задуваемая ветром в шестьдесят миль в час. Буря навесила грязные сосульки на осевшие крыши и разрушенные стены, поломала безлистные деревья и покрыла почву зараженным льдом.

Дом, в котором укрывались Сестра, Арти Виско, Бет Фелпс, Джулия Кастильо и Дойл Хэлланд, дрожал до основания. Вот уже три дня, с тех пор как началась буря, они собрались кучкой у огня, который потрескивал и прыгал, когда ветер врывался в дымоход камина. Почти вся мебель исчезла: была разломана для поддержания огня, пламени, возвращающего тепло жизни. Очень часто они слышали, как шатаются и скрипят стены под аккомпанемент непрерывного воя ветра, и Сестра вздрагивала, думая о том моменте, когда этот хлипкий домишко сломается, рухнет словно картонный, но маленькая развалюха оказалась крепкой и успешно противостояла буре. Они слышали треск ломающихся досок, и Сестра поняла, что это, должно быть, ветер гуляет среди руин других домов и разбрасывает вокруг их обломки. Сестра попросила Дойла Хэлланда позволить им помолиться, но он посмотрел на нее своими горькими глазами и пополз в угол, чтобы выкурить последнюю сигарету и мрачно уставиться на огонь.

Они ничего не ели и у них уже не осталось воды. Бет Фелпс начала кашлять кровью, от жара ее глаза блестели. Когда огонь угасал, тело Бет становилось горячее, и все остальные садились к ней поближе, чтобы погреться.

Бет положила голову на плечо Сестры. – Сестра? – позвала она тихим, взволнованным голосом. – Можно я… можно я… подержу это?

Сестра знала, что она имела в виду. Стеклянную вещицу. Она вытащила ее из сумки, и драгоценность засверкала спокойным оранжевым светом. Сестра смотрела на нее несколько секунд, вспоминая свою воображаемую прогулку через пустынное поле с разбросанным и обгоревшими стеблями кукурузы. Это казалось таким реальным! Что же, интересно, это за штука? Почему она оказалась именно у меня? Она положила стеклянное кольцо в руки Бет. Остальные наблюдали за этим, отражение свечения драгоценности промелькнуло по их лицам, словно бы отблески радуги из далекого рая.

Бет прижала его к себе. Она уставилась в кольцо и прошептала. – Я хочу жить. Я очень, очень хочу жить. – Затем она замолчала, только держала кольцо, уставившись на кольцо, пульсирующее нежным свечением.

– Совсем не осталось воды. Мне очень жаль,– ответила Сестра.

Бет не ответила. Буря заставила дом несколько секунд трястись. Сестра почувствовала, что кто–то буравит ее глазами, и подняла взгляд на Дойла Хэлланда. Он сидел в нескольких шагах от нее, ноги его были вытянуты к огню, и из–за бедер виднелось мерцание горящих щепок.

– Рано или поздно это все закончиться,– сказала ему Сестра. – Вы когда–нибудь слышали о гангрене?

– Это мне не грозит,– сказал он, и его внимание переключилось на кольцо.

– О,– прошептала Бет мечтательно. Она задрожала и сказала: – Вы видели это? Это было здесь. Вы видели?

– Видели что? – спросил Арти.

– Поток воды, текущий через мои пальцы. Я хотела пить, и я напилась. Разве никто больше не видел этого?

У нее началась лихорадка, подумала Сестра. Или, может… может быть, она тоже совершила прогулку во сне.

– Я окунула свои руки,– продолжала Бет. – Это было так прохладно. Так прохладно. О, внутри этой стекляшки чудесный мир…

– О Господи! – неожиданно сказал Арти. – Послушайте. Я… я ничего не говорил раньше, потому что думал, что это мерещится мне. Но… – Он обвел взглядом всех и наконец остановился на Сестре. – Я хочу рассказать вам о том, что я видел, когда смотрел в эту вещицу. – Он рассказал им о пикнике со своей женой. – Это было страшно! Я имею в виду – это было так реально, что я мог ощущать, что я ел, даже после того, как вернулся оттуда. Мой желудок был полон, и я не был больше голоден!

Сестра кивала, внимательно слушая. – Да,–сказала она. – Теперь я расскажу, куда я попала, когда смотрела в кольцо. – Когда она закончила свой рассказ, все молчали. Джулия Кастильо смотрела на Сестру, склонив голову набок; она не могла понять ни слова из того, что было сказано, но она видела, что все смотрят на стекляшку, и знала что они обсуждают.

– То, что я испытывала, тоже казалось необычно реальным,– продолжала Сестра. Я не знаю, что это значит. Вполне возможно, это ничего не значит. Может быть, это всего лишь картинки, приходящие из моего ума. Я не знаю.

– Поток был реальным,– сказала Бет. – Я знаю, что это так. Я могла ощущать его и могла пить воду.

– Та пища наполнила мой живот,– сказал им Арти. – И после этого какое–то время я не испытывал голода. И как насчет того разговора с ней,– он показал на Джулию,– с помощью этой вещицы? Я имею в виду, это ужасно странно, не так ли?

– Оно какое–то особенное. Я чувствую это. Оно дает нам то, в чем мы нуждаемся в данный момент. Может быть, это… – Бет выпрямилась и стала вглядываться в глаза Сестры. Сестра чувствовала, как жар накатывался волнами. – Может быть, это магия. Вид магии, которого до этого не знали. Может быть… может быть, свечение, вспышки внутри него создают магию. Что–нибудь, связанное с радиацией или с…

Дойл Хэлланд расхохотался. Все вздрогнули от столь резкого и неожиданного смеха и посмотрели на него. Он ухмылялся при свете пламени камина. Это самая идиотская вещь, которую я когда–либо слышал в моей жизни, люди! Магия! “Может быть, вспышки создают магию!” – он покачал головой. Давайте, продолжайте! Это всего лишь кусочек стекла с несколькими драгоценными камушками. Да, это выглядит очень здорово. Правильно. Может быть, это штуковина восприимчива к биению сердца, подобно настроенному камертону или чему–то в этом роде. Я понимаю, оно гипнотизирует вас. Мелькание разноцветных огней воздействует на ваш мозг; может быть, они проявляют воспоминания в вашем уме и вы думаете, что завтракаете на пикнике, или пьете из ручья, или гуляете по сожженным полям.

– А как насчет того, чтобы понимать испанский или английский? – спросила Сестра. – Не правда ли это чертов гипноз?

– Когда–нибудь слышали о массовом гипнозе? – спросил он в ответ. – Это такая же штука, как те, которые вызывают кровоточащие раны, или видения, или чудеса исцеления. Все хотят верить, что это правда. Так послушайте меня. Я видел деревянную дверь, о которой сотни людей клялись, что видели в ней изображение Христа. Я видел оконное стекло, заставившее множество свидетелей увидеть образ Девы Марии – и знаете что это было? Ошибка. Дефект в стекле, вот и все. Вся магия похожа на ошибку. Люди видят то, что они хотят увидеть, и слышат то, что хотят услышать.

– Вы не хотите поверить,– произнес Арти. – Почему? Вы боитесь?

– Нет. Я просто реалист. Я думаю вместо того, чтобы болтать о каком–то пустяке, нам бы следовало поискать немного дерева для огня, прежде чем он потухнет.

Сестра взглянула на огонь. Пламя поглощало последний разломанный стул. Она осторожно взяла у Бет кольцо, оно было горячим от ладони этой женщины. Может быть, пульсации света вызывают какие–то видения, подумала она. Ей неожиданно вспомнился эпизод из далекого детства: стеклянный шарик, наполненный черными чернилами, внутри которого проступает многогранник. Надо загадать желание, все время думая об этом очень сильно, а потом перевернуть его вверх дном. На обратной стороне при этом оказывался маленький белый многоугольник, на котором могли быть написаны различные варианты ответа, такие как “Ваше желание исполнится”, “Это уж точно”, “Маловероятно” и самое досадное: “Спроси снова позже”. Там были почти все возможные ответы на детские вопросы, а дети очень хотели верить в магию, и зачастую можно было потом согласиться, что полученный ответ был правдив. Возможно, кольцо было нечто, подобное этому: таинственная, заговоренная вещь, которая дает вам возможность видеть то, что вы хотите. Но еще она подумала, что ей вовсе не хотелось бы гулять посреди сожженной прерии. Видение, которое как бы само проявлялось и уносилось прочь. Так что же это такое – таинственный талисман или дверь в страну сновидений?

Воображаемая еда и вода могла сгладить на некоторое время их голод, но Сестра знала, что на самом деле им нужно было все настоящее. Плюс дерево для огня. И единственное место, где все это можно было раздобыть – снаружи, в одном из других домов. Она положила кольцо в сумку. – Нам придется выйти наружу,– сказала она. – Может быть, я смогу найти для нас какую–нибудь еду и что–нибудь попить в соседнем доме. Арти, пойдешь со мной? Ты поможешь мне ломать стулья или какое уж там будет дерево. Хорошо?

Он кивнул. – Хорошо. Я не боюсь ветра и дождя.

Сестра посмотрела на Дойла Хэлланда. Он быстро и легко поднялся со своего места. – А вы? Вы тоже пойдете с нами?

Хэлланд пожал плечами. – Почему бы нет? Но если вы пойдете в одну сторону, то мне следует отправиться в другую. Я посмотрю дома справа, если вы пойдете налево.

– Правильно. Хорошо придумано. – Она встала. – Нам нужно несколько простыней, чтобы мы могли тащить деревяшки и все прочее. Мне кажется, для нас будет безопаснее ползти, чем идти. Если мы будем ближе к земле, возможно, ветер не будет слишком сильно мешать нам.

Арти и Хэлланд нашли простыни и обернули их вокруг своих рук, чтобы ветер не раздул их как парашюты. Сестра устроила Бет поудобнее и знаками показала Джулии, чтобы та посидела с ней.

– Будьте осторожны,– сказала Бет. – Снаружи не слишком приятная погода.

– Мы скоро вернемся,– пообещала Сестра и пошла к двери, которая была единственной деревянной вещью, которую не бросили в огонь. Она толкнула дверь, и мгновенно в комнату налетел холод, пронзительный ветер и ледяной дождь. Сестра опустилась на колени и поползла со скользкого крылечка, держа свою кожаную сумку. Свет был цвета могильной грязи, и разрушенные дома вокруг были похожи на сломанные надгробные камни. Следуя за Арти, стараясь не отставать, Сестра начала сползать вниз по ступенькам на замерзшую лужайку. Она оглянулась, уворачиваясь от жалящего ледяного дождя, и увидела Дойла Хэлланда пробирающегося к домам справа, волочившего свою изуродованную ногу.

У них ушло десять промерзлых минут на то, чтобы добраться до следующего дома. Крыша была почти снесена, все покрыто льдом. Арти приступил к работе, найдя трещину, чтобы привязать простыню и складывать в нее щепки от балок, которые лежали здесь везде. В развалинах кухни Сестра поскользнулась и упала, сильно ударившись мягким местом. Зато она нашла в кладовке несколько банок с овощами, замерзшие яблоки, лук, картофель и полуфабрикаты в холодильнике. Все это было свалено в ее сумку до того, как руки совершенно онемели. Волоча весь ворох добра, она нашла Арти с простыней, полной деревянных щепок. – Готов? – крикнула она, он кивнул в подтверждение.

Путешествие назад было более утомительным, потому что они были нагружены различным добром. Ветер дул им навстречу, и хотя они даже ползли на животах, Сестра подумала, что если она скоро не погреет свои руки и лицо у огня, то они отмерзнут.

Они медленно преодолевали расстояние между домами. Нигде не было видно Дойла Хэлланда, и Сестра знала, что если он упадет и поранится, то замерзнет; если он не вернется через пять минут, ей придется идти искать его. Они заползли на скользкие ступени крыльца и пробрались внутрь, к блаженному теплу.

Когда Арти забрался в дом, Сестра захлопнула дверь и заперла ее. Ветер бился и завывал снаружи подобно чудовищу, лишенному своих любимых игрушек. Корка льда начала таять с лица Сестры, и маленькие сосульки, свисающие с бровей Арти, тоже.

– Мы сделали это! – Челюсти Арти закаменели от холода. – Мы достали…

Он замолчал. Он уставился мимо Сестры, и его глаза с ледяным блеском расширились от ужаса.

Сестра повернулась.

Она похолодела. И стала холодней, чем было снаружи.

Бет Фелпс лежала на спине возле огня, жадно пожирающего последние деревяшки.

Ее глаза были открыты, и лужа крови была вокруг ее головы. У нее в виске была ужасная рана, будто бы нож вонзили ей прямо в мозг. Одна рука была откинута, застыла в воздухе.

– О, Господи! – Арти зажал рукой рот. В углу комнаты лежала Джулия Кастильо, скрученная и искривленная. Между невидящими глазами у нее была такая же рана, и кровь была разбрызгана по стене за ней подобно рисунку на китайском веере.

Сестра стиснула зубы, чтобы не закричать.

В углу зашевелилась фигура, едва видимая при слабом свете огня.

– Входите,– сказал Дойл Хэлланд. – Извините за беспорядок. – Он стоял, выпрямившись во весь рост, его глаза отражали свет камина, словно кошачьи зрачки. – Раздобыли сладости, да? – Его голос был ленив, голос человека, который только что пообедал, но не мог отказаться от десерта. – Я тоже сделал свое дело.

– Боже мой… Боже мой, что здесь случилось? – Арти взялся за руку Сестры.

Дойл Хэлланд поднял палец в воздух и медленно направил его на Сестру. – Я вспомнил тебя,– сказал он мягко. – Ты – та женщина, которая входила в кинотеатр. Женщина с ожерельем. Видишь ли, я встретил в городе твоего друга. Который был полицейским. Я наткнулся на него, когда прогуливался. Сестра заметила отблеск его зубов, когда он ухмылялся, и ее колени почти подогнулись. – Мы приятно поболтали.

Джек Томашек, Джек Томашек не смог заставить себя пройти через Голландский тоннель. Он повернул назад, и где–то столкнулся лицом к лицу с…

– Он сказал мне, что кое–кто покинул остров,– продолжал Дойл Хэлланд. Он сказал, что среди них была одна женщина, но знаете ли, что еще он вспомнил о ней? Что у нее на шее была ранка в форме… да вы знаете. Он сказал мне, что она возглавляет группу людей, идущих на запад. – Его рука с вытянутым пальцем качалась взад и вперед. – Нехорошо, нехорошо. Несправедливо подкрадываться, когда я повернулся спиной.

– Вы убили их. – Ее голос дрожал.

– Я дал им успокоение. Один из них умирал, другой был наполовину мертвым. На что им еще можно было надеяться? Я имею в виду, на что–то, действительно реальное.

– Вы… пошли за мной? Почему?

– Вы выбрались. Вы вывели других наружу. Это не очень справедливо. Вы обязаны позволять смерти действовать так, как она пожелает. Но я рад, что пошел за вами… потому что у вас есть кое–что, интересующее меня очень сильно. – Его палец указывал на пол. – Вы можете положить его у моих ног.

– Что?

– Вы знаете что. Ту стеклянную вещицу. Давайте, не разыгрывайте сцену.

Он ждал. Сестра поняла, что не почувствовала тогда его холодного следа, когда встретилась с ним в кинотеатре на Сорок Второй улице, потому что в кинотеатре всегда было прохладно. А теперь он был здесь и хотел забрать единственное напоминание о красоте, которое у нее сохранилось. – Как вы смогли найти меня? – спросила она, пытаясь сообразить, как бы выбраться наружу. За закрытой дверью за ее спиной причитал и выл ветер.

– Я знал, что раз вы прошли через Голландский тоннель, вы обязательно пересечете Джерси Сити. Я пошел по тому пути, по которому идти было легче, и увидел огонь. Я стоял, слушая вас и наблюдая. А потом нашел осколок цветного стекла и понял, что это за место. Я нашел и тело, и снял с него одежду. Я могу сделать любой размер подходящим для меня. Понимаете? – Его плечи неожиданно заиграли мускулами, позвоночник удлинился. Одеяние лопнуло и разошлось по швам. Он стал на два дюйма выше, чем был.

Арти застонал, качая головой из стороны в сторону. – Я не… я не понимаю.

– Вам и не нужно. Это дело между леди и мною.

– Что… вы? – Она сопротивлялась побуждению отступить перед ним, потому что боялась, что один шаг назад – и он вихрем бросится на нее.

– Я – победитель,– сказал он. – И знаете что? Мне даже не пришлось для этого потрудиться. Я просто лежал на спине, и все пришло ко мне само. Его ухмылка напоминала оскал дикаря. – Наступило время моей вечеринки, леди! И вечеринка моя будет продолжаться долго–предолго.

Сестра сделала шаг назад. Дойл Хэлланд проскользнул вперед. – То стеклянное колечко слишком хорошенькое. Не знаете ли вы, что это такое?

Она покачала головой.

– Я тоже не знаю – но я знаю, что мне оно не нравится.

– Почему? Какое вам до него дело?

Он остановился, его глаза сузились. – Оно опасно. Для вас, я имею в виду. Оно дает вам фальшивую надежду. Я слушал всех вас, всю ерунду о красоте и надежде и песке несколько ночей. Мне пришлось держать язык за зубами, а не то я рассмеялся бы вам в лицо. Теперь… вы скажете мне, что не верите на самом деле в эту чепуху и придерживаетесь моего мнения, да?

– Я на самом деле верю,– сказала Сестра сурово, только голос ее немного дрожал.

– Я боялся этого. – Все еще усмехаясь, он наклонился к металлическому осколку в своей ноге, испачканному запекшейся кровью. Он начал вынимать его, и Сестра поняла, чем были сделаны те ранения. Он вытащил этот импровизированный кинжал и занес его. Его нога не кровоточила.

– Отдай его мне,– сказал он голосом, мягким, как черный бархат.

Тело Сестры дернулось. Сила воли, казалось, покидала ее, будто ее душа превратилась в решето. Пораженная и изумленная, она хотела пойти к нему, хотела добраться до дна сумки и вытащить кольцо, хотела положить его ему в руку и подставить свое горло под нож. Это было просто необходимо сделать, и любое сопротивление казалось непостижимо трудным.

Вся дрожа, с округлившимися и слезящимися глазами, она просунула руку в сумку, пробираясь ей мимо свертков и банок, и дотронулась до кольца.

Бриллиантово–белый свет ярко вспыхнул под ее пальцами. Это свечение заставило ее прийти в себя, сила воли вернулась к ней. Ее ноги стали несгибаемыми, она будто бы приклеилась к полу.

– Ну же, отдай его папочке,– сказал он – но это был чуждый, совсем грубый голос. Ему раньше всегда повиновались, но сейчас он мог чувствовать ее сопротивление. Она была упрямее, чем ребенок, отказывающийся уходить от телевизора. Если бы он вгляделся в ее глаза, то увидел бы в них смутные образы: мигающий голубой свет, мокрое от дождя шоссе, очертания женщин, идущих через темный коридор, ощущение шероховатости бетона и сильных дуновений ветра. Эта женщина, понял он, испытывала слишком сильное сострадание к тем, кто ее окружал.

– Я сказал… Отдай его мне. Сейчас же.

И, после нескольких секунд борьбы, он победил. Он победил, потому что знал, что он должен победить.

Сестра попыталась заставить свои ноги не идти вперед, но они продолжали нести ее вперед, словно бы пытаясь отломиться у колен и продолжать идти без туловища. Его голос лишал ее воли, заставлял ее идти вперед. – Вот так. Иди, принеси его мне.

– Хорошая девочка,– сказал он, когда она была в нескольких шагах от него. За ее спиной Арти Виско съежился около двери.

Дойл Хэлланд медленно двинулся вперед чтобы взять кольцо. Его рука замерла в нескольких дюймах от него. Драгоценность сильно пульсировала. Он склонил голову набок. Такой вещи не должно существовать. Он чувствовал бы себя намного лучше, если бы это кольцо было уже на земле, растоптанное его ботинками.

Он выхватил его из рук Сестры.

– Спасибо,– прошептал он.

Через мгновение оно преобразилось: радужные цвета потухли, стали темными и безобразными, превратились в грязно–болотно–коричневый, гнойно–серый, угольно–черный. Стеклянное кольцо не пульсировало; оно лежало мертвым в его руке.

– Черт,– сказал он, удивленный и пораженный. И один из его серых глаз стал бледно–голубым.

Сестра замигала, почувствовав холодные струйки пота, бегущие по позвоночнику. Кровь снова прилила к ее ногам. Ее сердце работало с трудом, словно мотор, заводящийся после холодной ночи.

Его внимание было поглощено темным кольцом, и она знала, что у нее есть только одна–две секунды, чтобы спасти жизнь.

Она оперлась крепче ногами и, размахнувшись кожаной сумкой, ударила его по черепу. Его голова дернулась, губы скривились в гримасу; он пытался отпрыгнуть, но сумка “Гуччи”, наполненная различными свертками и банками, ударила его с той небольшой силой, какую могла собрать Сестра. Она ожидала, что он окажется словно каменный, но была удивлена, когда он простонал и повалился спиной на стену, будто был сделан из папье–маше.

Свободная рука Сестры стремительно протянулась вперед, схватила кольцо, и какое–то мгновение они держали его оба. Что–то похожее на электрический ток пробежало через ее руку, и она увидела лицо, усыпанное сотней носов и ртов и мигающих глаз всех форм и цветов; она подумала, что это, должно быть, его настоящее лицо, лицо масок и изменений, лицо злого хамелеона.

Ее половинка кольца вспыхнула светом даже ярче прежнего. Другая половинка, зажатая им, оставалась черной и холодной.

Сестра вырвала кольцо из его рук, и вторая половинка расцвела, зажглась, как раскаленная на огне. Она увидела как нечто, называвшее себя Дойлом Хэлландом, выбросило руку над головой, чтобы защититься от яркого света. Ее учащенное сердцебиение заставило кольцо бешено пульсировать, и существо, стоящее перед ней, отскочило от волшебного света, как будто было ошеломлено силой кольца и ее собственной силой. И она увидела что–то похоже на страх в его глазах.

Но все это длилось всего мгновение – потому что неожиданно он убрал глаза в складки своего тела и все его лицо изменилось. Нос сплющился, рот исчез совсем, черный глаз появился на середине лба, а зеленый глаз мигал на щеке. Акулий рот раскрылся над подбородком, демонстрируя обилие маленьких желтых клыков.

– Не порть мне вечеринку, сука! – произнес его рот, и металлический осколок сверкнул, когда он поднял его над головой, замахиваясь. Кинжал метнулся к ней, как мщение.

Но сумка Сестры послужила щитом, и кинжал пробил ее материю, но застрял в замерзшей индейке. Он добрался другой рукой до ее горла, и то, что она сделала в следующий момент, она почерпнула из своего опыта уличных сражений, грязных драк: она замахнулась стеклянным кольцом перед его лицом и ударила одним из его выступов прямо в черный глаз посреди его лба.

Вопль, подобный кошачьему, разодрал кожу по краям его рта, и голова его заметалась так быстро, что выступ кольца обломился, все еще горя светом, пронзив его глаз, как кол Одиссея, воткнутый в глаз циклопа. Он бешено молотил воздух кинжалом, а другой глаз провалился во впадину и растворился в теле. Сестра закричала: – Беги! – и Арти Виско и она сама бросились к двери.

Арти нащупал засов, почти вышиб дверь и выскочил из дома; ветер сбил его, повалил на колени. Он заскользил на животе, еще таща за собой кулек с древесными щепками, вниз по ступенькам на заледеневшую дорогу.

Сестра следовала за ним, также не устояв на ногах. Она запихнула стеклянное кольцо подальше в сумку и ползла по льду, уносясь прочь от дома на животе, будто сани. Арти карабкался за ней.

Вслед ним несся бешенный крик, разрываемый порывами ветра: – Я найду тебя! Я найду тебя, сука! Ты не можешь убежать! – Она оглянулась назад и увидела через завесу бури, что он пытается вытащить осколок стекла из глаза; неожиданно земля ушла у него из под ног и он упал на крыльцо. – Я найду тебя! – обещал он, стараясь изо всех сил подняться на ноги. – Ты не сможешь… – Рев штормового ветра заглушил его голос, и Сестра поняла, что стала скользить еще быстрее, соскальзывая вниз по холму, покрытому льдом цвета чая.

Обледеневшая машина замаячила прямо перед ней. Не было никакой возможности обогнуть ее. Она скатилась вниз и с треском стукнулась о машину, задевая по дороге за что–то и разрывая шубу, и продолжала скользить вниз, не в силах остановиться. Она оглянулась и увидела Арти, подпрыгивающего как сосиска, но его путь пролег рядом с машиной, вне опасности.

Они спускались с холма подобно двум саням, несущимся по улице из безжизненных или разрушенных домов, ветер гнал их вперед, а мокрый снег жалил их лица.

Мы найдем еще где–нибудь убежище, подумала Сестра. Может быть, другой дом. У нас есть много еды. Есть дерево, чтобы разжечь огонь. Нет, правда, спичек или зажигалки, но, конечно, уцелев, спасшись бегством, они найдут способ получить искру.

И у нее еще было кольцо. Нечто, называвшееся Дойлом Хэлландом, было право: это была надежда, и она никогда не позволит ей исчезнуть. Никогда. Но в этом было что–то большее. Что–то особенное. Что–то, по словам Бет Фелпс, магическое. Но какова цель этой магии – она понять не могла.

Они собирались выжить и скользили все дальше и дальше, прочь от чудовища, которое носило одежду священника. Я найду тебя! – ей все еще слышался его голос. Я найду тебя! И она боялась, что когда–нибудь, где–нибудь это наверняка случится.

Они скатились до подножия холма, минуя множество брошенных машин, и продолжили катиться еще около сорока ярдов, пока не наткнулись на овраг.

На этом продвижение их пока закончилось, но путешествие их еще только начиналось.

Глава 28. Звук боли

Время шло.

Течение времени Джош оценивал по количеству пустых банок, которые были свалены там, где по его представлениям раньше находился туалет, в том углу, который они оба использовали как уборную и куда бросали пустые банки. Они придерживались нормы: одна банка овощей и одна банка консервированного колбасного фарша каждый день. Способ Джоша исчислять ход времени основывался на работе его кишечника. Он всегда был так же регулярен, как часы. Размер кучи пустых банок давал ему обоснованную оценку времени, он вычислил, что сейчас они находились в подвале уже примерно от девятнадцати до двадцати трех дней. Значит, сейчас было где–то между пятым и тринадцатым августа. Конечно, невозможно было точно сказать, сколько времени прошло до тех пор, как они смогли достаточно прийти в себя, чтобы организовать размеренный ход жизни, но Джош полагал, что это никак не могло быть больше семнадцати дней, а это означало, что прошел примерно один месяц.

Он нашел в грязи упаковку батареек для фонарика, так что на этот счет они были спокойны. Свет фонаря показал ему, что они уже истратили половину своих запасов. Пора было начинать копать. Когда он взял лопату и киркомотыгу, то услышал их суслика, жизнерадостно скребущегося среди брошенных ими консервных банок. Маленький зверек процветал на остатках еды, которые они не могли употреблять; он вылизывал банки так чисто, что в них можно было бы увидеть отражение своего лица, однако это было как раз то, чего Джошу вовсе не хотелось.

Свон спала, спокойно дыша в темноте. Она спала много, и Джош считал, что это было хорошо. Она сохраняла свою энергию, впав подобно зверьку в зимнюю спячку. Но когда Джош будил ее, она тут же просыпалась, собранная и готовая действовать. Он спал в нескольких шагах от нее, и его удивляло, насколько гармоничным было ее дыхание: обычно оно было глубоким и медленным, как звук забвения, иногда быстрым и неспокойным, как обрывки воспоминаний или плохие сны. Когда оно звучало так, то Джош, проснувшись от своего неспокойного сна, часто слышал как Свон звала свою маму или ее лицо искажалось от ужаса, будто что–то подкрадывалось к ней через пустыню кошмара.

У них было много времени для разговоров. Она рассказывала ему о своей маме и “дядях”, и как ей нравилось ухаживать за садиком. Джош спросил ее об отце; она сказала, что он был рок–музыкантом, но больше ничего не добавила.

Она спросила его, как ему жилось, будучи великаном, и он сказал, что был бы богачом, если бы получал четверть доллара каждый раз, когда стукался головой о верхнюю планку дверного проема. Она, к тому же, заметила, что его одежда должна была быть достаточно велика, на что он сказал ей, что пояс был ему маловат, а ботинки сделаны специально на заказ. – Таким образом, подозреваю,– сказал он,– что это несколько накладно – быть великаном.

Рассказывая о Рози и его мальчиках, он очень старался, чтобы его голос не задрожал. Он мог рассказывать о любых незнакомцах, о людях, которых он знал только по фотографиям в чьем–либо бумажнике. Он рассказал Свон о своих футбольных делах, когда был Самым Ценным Игроком в трех играх. Борьба была вовсе не таким уж плохим способом заработка, сказал он ей; во всяком случае, это были честные деньги, и даже такой громадный человек, как он, мог сделать не больше, чем все остальные. А мир был слишком мал для великанов; дверные проемы строили слишком низкими, мебель была слишком хрупкой, не было такого матраса, который бы не трещал и не визжал, когда он ложился на него отдохнуть.

Во время их разговоров он никогда не включал фонаря. Он не хотел видеть покрытое волдырями лицо ребенка и коротко остриженные волосы и вспоминать, какой милой она была раньше, а также хотел избавить ее от созерцания его отталкивающей морды.

Поу–Поу Бриггс сгорел в прах. Они не говорили об этом совсем, но призыв “Сохрани дитя” продолжал звучать в голове Джоша подобно погребальному колоколу.

Он зажег свет. Свон свернулась клубочком на своем обычном месте. Корка подсохшей жидкости из волдырей от ожога блестела на ее лице. Кусочки кожи свисали со лба и щек, словно бы слои засохшей краски, под ними было видно свежее, алое мясо, покрывающееся новыми волдырями. Он осторожно потряс ее за плечо, ее глаза тотчас открылись. Они были красными, ресницы слиплись и желтые мочки ушей сжались и стали очень маленькими. Он отвел от нее свет. – Пора вставать. Нам нужно копать. – Она кивнула и села.

– Если мы будем работать вместе, это будет быстрее,– сказал он. – Я буду копать мотыгой и хочу, чтобы ты уносила ту землю, которую я наковыряю. Хорошо?

– Хорошо,– ответила она и, встав на четвереньки, последовала за ним.

Джош собрался уже было ползти к норе суслика, когда в луче фонарика заметил что–то, чего он не видел здесь раньше. Он направил луч фонаря обратно туда, где она обычно спала. – Свон? Что это?

– Где? – Ее взгляд последовал за лучом света.

Джош положил лопату и кирку и пополз обратно. Там, где обычно спала Свон, была сотня крошечных изумрудно–зеленых росточков травы. Они в точности повторяли форму свернутого тела ребенка.

Он потрогал траву, не совсем траву, понял он. Ростки доброты. Крошечные ростки… просто ли кукурузы?

Он посветил фонариков вокруг. Мягкая, нежная травка росла только на том месте, где спала Свон, и больше нигде. Он вырвал несколько травинок чтобы изучить их корни и заметил, что Свон вздрогнула.

– Что случилось?

– Мне не нравится этот звук.

– Звук. Какой звук?

– Звук боли.

Джош не понял, о чем она говорила, и покачал головой. Корни были приблизительно два дюйма величиной, нежные нити жизни. Они очевидно росли здесь уже некоторое время, но Джош не мог понять, как ростки могли прорасти в этой безжизненной грязи без капли воды. Это было единственным кусочком зеленой жизни, который он видел с тех пор, как был пойман здесь в ловушку. Но должно было быть простое объяснение, и он решил, что семена были занесены ветром и как–то пустили корни и проросли. Всего лишь.

Да, подумал он. Пустили корни без воды, проросли без единого лучика солнечного света. Это было подобно тому, как Поу–Поу обратился в прах.

Он посадил зеленые ростки обратно. Свон тут же взяла рукою горсть грязи и мяла ее своими пальцами несколько секунд с явным интересом, а затем накрыла ею ростки.

Джош откинулся назад, подтянув колени к груди.

– Они растут только там, где ты спишь. Они какие–то особенные, да?

Она пожала плечами. Она чувствовала, что он осторожно разглядывает ее.

– Ты сказала, что чего–то слышала,– продолжал он. – Что это был за звук?

Снова снова пожала плечами. Она не знала, как сказать об этом. Никто не спрашивал ее об этом раньше.

– Я ничего не слышал,– сказал Джош, снова придвигаясь к росткам.

Она схватила его руку, прежде чем он дотянулся до травы. – Я сказала… как звук боли. Я не знаю точно, что это было.

– Когда я вырвал их?

– Да.

Господи, подумал Джош. Теперь я готов для комнаты с мягкими стенами! Он подумал, глядя на зеленые ростки в грязи, что они проросли здесь потому, что ее тело заставило их вырасти. Ее химизм или еще что–то, взаимодействующее с землей. Это была безумная идея, но ростки же существовали.

– На что это было похоже? Голос?

– Нет. Не голос.

– Я бы хотел, чтобы ты рассказала мне об этом.

– В самом деле?

– Да,– сказал Джош. – Правда.

– Моя мама всегда говорила, что это просто воображение.

– Да?

Она помешкала немного и сказала уверенно: – Нет. – Ее пальцы притронулись к новым росткам нежно, едва касаясь их. – Один раз мама взяла меня в клуб послушать оркестр. Дядя Уоррен играл на барабане. Я слышала шум, подобно звукам боли. И я спросила, что это так звучит. Она сказала, что это гитара, такой инструмент, который кладется на колени и на нем играют. Но там были и другие звуки боли. – Она посмотрела на него. – Как ветер. Или как свист поезда вдалеке. Или как гром, задолго до которого вы увидели молнию. Много вещей.

– И с каких пор ты могла слышать это?

– С тех пор, когда была маленькой девочкой.

Джош не мог не улыбнуться. Свон неправильно истолковала его улыбку: – Ты знаешь, что это?

– Да,– ответила Свон. – Смерть.

Его улыбка ослабла, исчезла совсем.

Свон подобрала горстку грязи и перебирала ее своими пальцами, делая ее сухой и ломкой. – Летом хуже всего. Когда люди подстригают газоны.

– Но… это всего лишь трава,– сказал Джош.

– Бывают разные звуки боли,– продолжала она, как будто не слыша его. Это похоже на тяжелые вздохи – когда осенью опадают листья. Потом зимой эти звуки прекращаются, и все спит. – Она стряхнула комочки грязи со своей ладони, и те смешались с остальной землей. – Когда становится теплее снова, солнце заставляет все просыпаться.

– Просыпаться?

– Все может думать и чувствовать, по–своему,– ответила она и взглянула на него. Ее глаза казались очень похожими на глаза старого мудрого человека, подумал Джош. – Насекомые, птицы, даже трава – все имеет свои собственные способы общаться и узнавать что–то. Все это зависит только от того, можешь ты понимать их или нет.

Джош задумался. Насекомые, сказала она. Он вспомнил стаю саранчи, которая пролетела через его “Понтиак” в тот день, когда произошел взрыв. Он никогда раньше не думал о таких вещах, о которых она говорила, но понимал, что в этом была доля истины. Птицы знали, что при смене времени года нужно улетать, муравьи строили свои дома со множеством ходов для перемещений, цветы расцветали и увядали, а их пальмы продолжали жить, все в соответствии с огромным, загадочным расписанием, которое он всегда считал незначимым. Это очень просто, как рост травы, и в то же время очень сложно, как свечение светлячков.

– Откуда ты знаешь об этом? – спросил он. – Кто–то научил тебя?

– Никто. Я просто догадалась. – Она вспомнила свой первый садик, в песочнице на школьной детской площадке. Много лет назад она обнаружила, что когда держишь в ладонях землю, то не все могут ощущать покалывание в руках, или что не все не могут сказать, что означает жужжание осы – что она хочет ужалить вас или просто исследовать ваше ухо. Она всегда знала, что есть что.

– О,– сказал он. Он наблюдал, как она роется в земле своими пальцами. Ладони Свон покалывало, ее руки были теплыми и влажными. Он снова посмотрел на зеленые ростки. – Я всего лишь борец,– сказал он тихо. – Вот и все. Я имею в виду… черт, я – никто! – Сохраните дитя, подумал он. Сохранить от чего? От кого? И почему? И какого черта,– прошептал он,– я вмешался в это?

– А? – спросила она.

– Ничего,– ответил он. Ее глаза снова стали глазами маленькой девочки, когда она смешивала теплую землю со своих рук с землей вокруг ростков.Нам надо бы начинать копать. Ты готова?

– Да. – Она взяла лопату, которую он положил рядом. Покалывающие ощущения в руках исчезли.

Но он был еще не совсем готов. – Свон, послушай меня минутку. Я хочу быть откровенным с тобой, потому что я думаю, что ты можешь перенести это. Мы попытаемся выбраться отсюда наружу, но это еще не значит, что мы сможем сделать это. Мы будем копать достаточно широкий тоннель, чтобы через него можно было пролезть. Это займет у нас некоторое время и конечно, это будет нелегкая работа. Если он обрушится, нам придется начать все с начала. Я это говорю потому, что я не уверен, что мы выберемся отсюда. Я вовсе не уверен. Ты понимаешь?

Она кивнула, ничего не сказав.

– И еще,– добавил он. – Если, когда мы выберемся отсюда… мы возможно будем не рады тому, что мы там обнаружим. Возможно, что все изменилось. Это может быть так… будто мы встали после самого ужасного ночного кошмара, который можно придумать, и обнаружили, что он не отстал от нас и пришел за нами в день. Понимаешь?

Свон снова кивнула. Она уже думала о том, что он сейчас говорил, и о том, что никто не придет и не вытащит их отсюда, как говорила ее мама. Ее лицо было серьезным и очень повзрослевшим, пока она ждала, что же он будет делать дальше.

– Хорошо,– сказал Джош. – Пошли копать!

Глава 29. Странный новый цветок

Джош Хатчинс уставился вперед, прищурился и часто заморгал. – Свет,– сказал он, стены тоннеля сдавливали его плечи и спину. – Я вижу свет!

В десяти метрах за ним, в подвале, Свон спросила: – Как далеко от тебя? – Она была вся перепачкана, и казалось, что у нее в ноздрях так много грязи, что там можно посадить сад. Эта мысль, заставила ее несколько раз хихикнуть, звуки, которые, она думала, уже не издаст никогда.

– Может быть, десять–двадцать футов,– ответил он, продолжая копать руками и выталкивать грязь позади себя, а дальше толкая их ногами. Кирка и лопата требовали героических усилий, и после трех дней работы, они поняли, что лучший инструмент – это их руки. Теперь, когда он продвинулся еще вперед, он взглянул на слабый красный мерцающий путь наверх, к выходу из сусликовой норки, и думал, что это самый прекрасный свет, который он когда–либо видел. Свон последовала за ним в туннель и выгребла откопанную землю в большую банку, неся ее обратно в подвал, сваливая землю в канаву. Ее руки, ладони, лицо, ноздри и колени – все было покрыто грязью, все покалывало, въедалось чуть ли не до костей. Она чувствовала так, будто пламя горело у нее в позвоночнике. Молодые зеленые ростки в подвале уже выросли на четыре дюйма.

Лицо Джоша было облеплено грязью, даже зубы были покрыты ею. Грунт был тяжелым, клейким, и ему приходилось часто останавливаться передохнуть.

– Джош? Ты в порядке? – спросила Свон.

– Да. Сейчас, минутку, соберусь с силами. – Его плечи и предплечье болели невыносимо, он был так утомлен своей работой за последнее время, как после десяти королевских сражений в Чатануге. Свет оказался дальше, чем он предполагал сначала, как будто тоннель, который они одновременно и любили, и ненавидели, удлинялся, играя жестокую шутку с восприятием. Он чувствовал себя так, будто заполз в некое подобие китайской трубочки, в которую можно вставить палец, но вытащить его практически невозможно, все его тело было будто бы стиснуто монашескими веригами.

Он начал снова, откапывая двойную горсть тяжелой земли и отодвигая ее назад, как будто он плавал среди грязи. Моя мама, увидев это, замерла бы в такой же позе, как суслик, подумал он, усмехаясь несмотря на усталость. Во рту у него было такое ощущение, будто он съел пирог из грязи.

Выкопано еще шесть дюймов. Еще один фут. Был ли свет ближе? А может, дальше? Он протискивал себя вперед, думая о том, как мама бывало бранила его за невымытые уши. Еще один фут, и еще один. Позади него Свон вползала и уносила снова и снова выкопанную грязь, как маятник часов. Свет теперь становился ближе; он был уверен в этом. Но теперь это не было так уж прекрасно. Теперь он был нездоровый, совсем не похож на солнечный свет. Болезненный свет, подумал Джош. А может быть, и смертельный. Но он продолжал свою работу, одна двойная горсть за другой, продвигаясь медленно вперед, наружу.

Неожиданно грязь шлепнулась на его шею. Он лег спокойно, ожидая обвала, но тоннель выдержал. Ради Бога, остановись теперь! – подумал он, но потянулся за следующей горстью земли.

– Мы почти выбрались! – закричал он, но земля поглотила его голос. Он не знал, слышала его Свон или нет. – Осталось только несколько футов.

Но нора стала узкой, меньше кулака Джоша, и ему пришлось остановиться и отдохнуть снова. Джош лежал, уставившись на свет, отверстие в трех футах от него. Теперь он мог ощущать запах, доносящийся снаружи, горький аромат горелой земли, выжженной кукурузы и щелочи. Принуждая самого себя, он двинулся вперед. Земля была очень крепкой около поверхности, в ней было много камней и металлических осколков. Огонь сжег и превратил грязь во что–то похожее на асфальт. Джош копал и копал вперед, его плечи трепетали, а взгляд был направлен на безобразный свет. Вот свет уже достаточно близко, чтобы высунуть в дырку руку, и когда он собрался попытаться сделать это, он сказал: – Я почти там, Свон! Я почти наверху! – Он отбросил назад землю, и его рука достигла наружного отверстия. Но окружающая его поверхность была подобна асфальту, посыпанному галькой, и он не мог просунуть свои пальцы. Он сжал ладонь в кулак, покрытый белыми и серыми крапинками, ударил. Сильнее. Еще сильнее. Давай, давай, думал он. Толкай, черт побери!

Прозвучал сухой треск. Сначала Джош подумал, что это захрустела его рука, но он не почувствовал боли и продолжал бить ей по грунту, будто бы пытаясь пробить небо.

Земля снова захрустела. Края дыры начали крошиться и расширяться. Его кулак вышел наружу, и он попытался представить себе, на что это могло быть похоже, если кто–нибудь наблюдал бы снаружи: торчащий из земли, полосатый как зебра кулак, словно странный цветок, проросший из мертвой земли. Кулак раскрылся, и пальцы растопырились как лепестки под слабым красным светом.

Джош просунул свою руку почти по локоть. Холодный ветер обдувал его пальцы. Это движение ветра подбодрило и развеселило его, и пробудило, словно после долгой дремоты. – Мы снаружи! – закричал он, почти всхлипывая от радости. – Свон! Мы вышли!

Она была за ним, жалась к нему в туннеле. – Ты что–нибудь видишь?

– Я попробую высунуть голову наружу,– сказал он. Он протолкнулся вперед, его плечи последовали за руками, ломая дыру и расширяя ее. Теперь его руки почти полностью были снаружи, макушка головы была готова пробиваться наверх. Пробиваясь наверх, он думал о том, как наблюдал за рождением своих сыновей, когда их головы старались выйти в мир. Он чувствовал головокружение и боялся мира снаружи, как, возможно, и все младенцы. Свон за ним тоже толкала его, поддерживая его попытки вырваться наверх.

Со звуком ломающейся обоженной глины земля раскололась. С большим усилием, Джош просунул голову в отверстие, подставив ее ураганному ветру.

– Ты уже там? – спросил Свон. – Что ты видишь?

Джош зажмурил глаза, поднял руки, чтобы защититься от летящего песка.

Он видел безлюдный, серо–коричневый ландшафт, без каких–либо ориентиров, не считая искромсанных остатков “Понтиака” и “Камаро” Дарлин. Над головой было низкое небо, придавленное толстыми серыми облаками. От одного мертвого горизонта до другого медленно плыли, казалось бы катили, облака, и то там, то здесь мелькали алые блеклые вспышки. Джош оглянулся. Примерно в пяти метрах позади него, уходя влево, был большой холм из грязи, перемешанной со стеблями кукурузы, кусками дерева и металлическими обломками бензонасосов и машин. Он понял, что это и была та могила, в которой они были похоронены и в то же время он знал, что если бы огромная масса грязи не закрыла их, они бы уже умерли. По всем сторонам от этого холма земля была начисто выскоблена.

Ветер хлестал ему в лицо. Он выполз из норы и сел на ноги, разглядывая опустошение вокруг, в то время как Свон появилась из отверстия. Холод пронизывал ее до костей, и ее глаза, окруженные кровавыми пятнами, недоверчиво оглядывали все вокруг, что стало теперь пустыней. – О,– прошептала она, но ветер отнес ее голос. – Все исчезло…

Джош не слышал ее. Ему никак не удавалось сориентироваться. Он знал, что ближайший город – или то, что осталось от него – был Салина. Но где был запад, где восток? Где было солнце? Летающий песок и пыль закрывали все, что было далее двадцати ярдов. Где было шоссе? – Здесь ничего не осталось,– сказал Джош, в основном себе. – Здесь не осталось ни черта!

Свон увидела неподалеку знакомую вещь. Она встала и пошла, сопротивляясь ветру, к маленькой фигурке. Почти вся голубая шерсть сгорела, но пластиковые глаза с маленькими черными вращающимися зрачками были не повреждены. Свон наклонилась и подняла его. Со спины куклы свисал шнурок; она дернула за него и услышала, как Пирожковый Обжора попросил еще пирожок тихим искаженным голосом.

Джош поднялся на ноги. Да, подумал он, мы теперь на поверхности. Но что мы теперь будем делать? Куда пойдем? Он уныло покачал головой. Возможно, что некуда идти. Возможно, везде все так же, как и здесь. Как насчет их проживания в подвале? Он посмотрел угрюмо на нору, из которой они вылезли, и на секунду подумал, а не забраться ли в нее обратно, как гигантский суслик, и провести остатки своих дней, вылизывая банки и справляя нужду в противоположном углу.

Осторожно, предупредил он себя. Нора вела обратно в подвал, обратно в могилу, и была неожиданно слишком притягательной. Слишком, слишком притягательной. Он заставил себя сделать несколько шагов прочь от отверстия, и попытался размышлять более последовательно.

Его взгляд наткнулся на ребенка. Она тоже вся была в грязи норы, разодранная одежда развевалась по ветру. Она глядела вдаль, глаза сузились против ветра, она стояла и держала в руках, убаюкивая, немую куклу. Джош долго смотрел на нее.

Я смог бы сделать это, сказал он себе. Я смог бы заставить себя сделать это, потому что это было бы правильно. Возможно, было бы правильно. Так ли это? Если весь мир похож на этот пейзаж, то ради чего жить, не так ли? Джош развел руки, сложил их снова. Я мог бы сделать это быстро, подумал он. Она бы ничего не почувствовала. А потом я мог бы покопаться в этой свалке, найти хороший металлический осколок и острым краем покончить с собой тоже.

Так сделать было бы правильно. Да?

Сохраните дитя, вспомнил он, и глубокий, ужасный стыд охватил его. Как же, сохранишь тут! – подумал он. Боже мой, ведь все исчезло! Все провалилось к черту!

Свон повернула голову, и их взгляды встретились. Она что–то сказала, но он не смог разобрать ее слова. Она подошла к нему поближе, дрожа исгибаясь против ветра, и закричала: – Что мы будем делать?

– Я не знаю! – закричал он в ответ.

– Ведь не везде же так же, да? – спросила она. – Где–то должны быть другие люди!

– Может быть так, а может и нет. Черт. Как холодно! – Он дрожал, он ведь одевался для жаркого июльского дня, и теперь на нем были изодранные брюки.

– Мы не можем стоять так здесь! – сказала Свон. – Нам надо куда–нибудь идти!

– Хорошо. Выбирай, куда мы пойдем, детка. Мне все равно куда идти.

Свон глядела на него еще несколько секунд, и Джош снова почувствовал стыд. Она повернулась кругом, как бы пробуя выбрать направление. Неожиданно ее глаза наполнились слезами, они мучили ее так, что она почти кричала; но она прикусила нижнюю губу, прикусила почти до крови. Одно мгновение она хотела, чтобы мама была здесь, помогла ей и сказала, что делать. Ей нужна была мама, чтобы направить ее на какой–либо путь, больше чем когда–либо. Это было несправедливо, что ее мама погибла. Это было не так, как должно быть, это было неправильно!

Но это я рассуждаю как маленькая девочка, решила она. Мама ушла домой, в тихое место далеко отсюда, и Свон придется самой принимать решения. Начиная прямо с этого момента.

Свон подняла руку и указала в ту сторону, куда дул ветер. – Туда,– решила она.

– Для этого есть какая–то причина?

– Да,– она обернулась, и посмотрела на него, как будто он был глупейшим клоуном на свете. – Потому что ветер будет дуть нам в спины, он будет толкать нас, и идти будет не так тяжело.

– О! – сказал мягко Джош. Там, куда она показала ничего не было видно, только кружащаяся пыль и полное опустошение. Он не видел причин заставлять свои ноги шевелиться.

Свон почувствовала, что он готов сесть, и если он сядет, то не будет никакой возможности заставить этого гиганта подняться. – Нам тяжело пришлось, когда мы выбирались из–под земли, да? – крикнула она ему против ветра. Он кивнул. – Мы доказали, что можем что–то сделать, если мы действительно хотим этого, да? Ты и я? Мы как бы команда? Мы тяжело поработали, и мы не должны останавливаться теперь.

Он угрюмо кивнул.

– Мы должны хотя бы попытаться! – крикнула Свон.

Джош снова посмотрел на нору. В конце концов там, внизу, было тепло. По крайней мере, у них была пища, и что же плохого в том, чтобы остаться…

Краем глаза он заметил движение.

Маленькая девочка с Пирожковым Обжорой в руках начала идти в направлении, которое она выбрала, ветер подталкивал ее сзади.

– Эй! – крикнул Джош. Свон не остановилась и не замедлила шага. – Эй! Она продолжала идти.

Джош сделал вслед за ней первый шаг. Ветер подгибал его колени. Дерзкая девчонка! Пятнадцать ярдов наказания! – подумал он, и что–то толкнуло его в спину, потащило его вперед. Он сделал второй шаг, потом третий и четвертый. И вот он уже идет за ней, но ветер был таким сильным, что казалось, будто его спина лежала на чем–то. Он догнал девочку, пошел рядом с ней, и снова Джош почувствовал угрызения совести от своей слабости, потому что она даже не удостоила его взглядом. Она шла с поднятым подбородком; Джош подумал, что она выглядит как маленькая королева какого–то государства, которое у нее украли, трагическая и решительная фигура.

Там ничего нет, думала Свон. Глубокая, ужасная печаль охватила ее, и если бы ветер не подталкивал вперед, она стала бы ползти на коленях. Все исчезло. Все исчезло.

Две слезинки скатились из ее глаз по корке грязи и заблестели на лице. Совсем все исчезнуть не могло, сказала она себе. Должны быть где–то города и люди! Может быть, через милю впереди. Может быть, через две. Или прямо перед ними, скрытое завесой пыли.

Она продолжала идти шаг за шагом, и Джош Хатчинс шел рядом с ней.

За их спинами суслик выглянул из норы и оглянулся вокруг. Затем слегка присвистнул и скрылся снова в безопасной земле.

Глава 30. Кувшин с кровью

Две фигуры тяжело, устало тащились вдоль Межштатного номер 80, за их спинами остались покрытые снегом горы Поконо западной Пенсильвании. Падающий снег был грязно–серым, и из–под него выступали вершины, подобно наростам, выросшим на теле прокаженного. Новый серый снег падал с мрачного, хмурого, грязно–зеленого бессолнечного неба, и тихо шуршал среди тысячи голых черных кустов орешника, вязов и дубов. Вечнозеленые деревья стали коричневыми и потеряли свои иголки. От горизонта до горизонта, насколько могли видеть Сестра и Арти, не было ни травинки, ни зеленой лозы или листика.

Ветер хлестал их, кидал им в лицо пепельный снег. Они оба были укутаны в лоскуты одежды, которой они смогли разжиться на двадцать первый день после того, как сбежали от чудовища, называвшегося Дойлом Хэлландом. Они нашли разрушенный магазин одежды на окраине Патерсона, Нью–Джерси, но почти все было уже растащено, за исключением некоторых товаров в задней части магазина, лежащих под вывеской с нарисованными сосульками и надписью “Зимние товары в июльской распродаже!”

Эти полки и прилавки были не тронуты грабителями, и они взяли себе тяжелые шерстяные пальто, пледы, шерстяные кепки и рукавицы, отороченные кроличьим мехом. Там было даже теплое нижнее белье и запас ботинок, которые Арти похвалил как высококачественные товары. Теперь, спустя более чем сотню миль, сапоги все еще держались, но ноги их были стерты до крови и завернуты в лохмотья и газеты вместо носок, которые они выбросили.

Они оба несли на спинах ранцы, наполненные другими найденными вещами: банки еды, открывалка, пара складывающихся ножей, несколько коробков спичек, фонарь и несколько батарей, и удачная находка – шесть упаковок пива “Олимпия”. Через плечо Сестры, как обычно, висела шерстяная темно–зеленая сумка из руин патерсонского магазина “Армия–флот”, где были теплое одеяло, несколько бутылок “Перье” и несколько кусков фасованного замороженного мяса, найденного в полупустом магазине. Наверху в сумке лежало стеклянное кольцо, положенное Сестрой так, чтобы она могла почувствовать, нащупать его через брезент в любой момент.

Красный шарф и зеленая шерстяная кепка защищала лицо и голову Сестры от ветра, и она натянула на себя шерстяное пальто поверх двух свитеров. Мешковатые коричневые вельветовые штаны и кожаные перчатки завершали ее гардероб, и она медленно тащилась через снег с весом, который заметно отягощал ее, но при этом по крайней мере ей было тепло. Арти тоже был обременен тяжелым пальто, голубым шарфом и двумя кепками, одна на другой. Только участок лицо возле глаз был открыт для сыплющегося снега и обжигающего ветра. Серый, противный снег слепил их. Нейтральная полоса шоссе была покрыта им на четыре дюйма, он покрывал также обнаженные леса и глубокие ущелья по обеим сторонам от дороги.

Идя на несколько ярдов впереди Арти, Сестра указала направо. Он увидел группу людей, лежащую в снегу; они поравнялись с замороженными трупами женщины, мужчины и двух детей. Все они были одеты по–летнему: рубашки с короткими рукавами и шорты. Мужчина и женщина умерли, держась за руки. У женщины на руке не было одного пальца; судя по всему, он был отрублен. Обручальное кольцо, подумала Сестра. Кто–то отрубил весь палец, чтобы снять его. Ботинки с ног мужчины были сняты, и ноги его были черными, обмороженными. Впавшие глаза блестели серым льдом. Сестра отвернулась.

С тех пор как они вышли на территорию Пенсильвании, минуя большой зеленый знак, гласящий: “Добро пожаловать в Пенсильванию, штат краеугольных камней”, около тридцати миль и семи дней назад, они нашли почти три сотни замерзших тел на нейтральной полосе М–80. Они укрывались некоторое время в городе Струдбург, который был почти уничтожен торнадо. Дома и строения лежали в руинах под грязным снегом, подобно раскиданным игрушкам, сломанным безумным великаном, и там тоже было множество трупов. Сестра и Арти нашли на главной городской улице грузовичок–пикап, бензобак которого был пуст, и спали в его кабине. Теперь это все было позади, а они снова были на нейтральной полосе шоссе, ведущего их на запад, в удобных, но полных кровью сапогах, минуя множество грязных, разрушенных машин и перевернутых прицепов, которые, должно быть, терпели аварии в поспешном бегстве на запад.

Продвижение вперед давалось им тяжело. Они делали самое большое пять миль в день, стремясь каждый раз добраться до очередного укрытия – остатков дома, сарая, разбитой машины – чего–нибудь, закрывающего от ветра. За двадцать один день путешествия они видели только трех живых человек: двое из них были буйно помешаны, а один поспешно бросился бежать, едва завидев их. Оба, Сестра и Арти, немного болели, кашляли кровью и страдали от головных болей. Сестра думала, что скоро умрет, и когда они спали, то прижимались друг к другу, и дыхание каждого из них было похоже на мычание, но наихудшее – болезненность, слабость и лихорадочные головокружения – прошло, и хотя они оба иногда кашляли и выплевывали комочки крови, их сила возвращалась и у них больше не болели головы.

Они миновали четыре трупа и вскоре добрались до разбившегося трейлера. В него врезался спаленный “Кадиллак”, который был почти всмятку. Возле них стояли еще пара обгорелых автомобилей. Чуть дальше лежала другая группа людей, замерзших до смерти, их тела были скручены одно вокруг другого в тщетных поисках тепла. Сестра прошла мимо них, не остановившись. Лики смерти не были для нее теперь страшными, но она не могла стоять и близко разглядывать трупы.

Через тридцать ярдов Сестра резко остановилась. Прямо на ее пути, сидя на выпавшем снегу, какое–то животное грызло один из двух трупов, лежащих возле ограждения. Оно посмотрело наверх и напряженно замерло. Это была большая собака, возможно даже волк, спустившийся с гор, чтобы накормиться. Зверь был размером приблизительно с немецкую овчарку, с длинной мордой и рыжевато–серой шерстью. Он жевал ногу одного из трупов, а теперь припал к земле над своей добычей и угрожающе уставился на Сестру.

Если этот зверь хочет свежего мяса, мы мертвы, подумала она. Она снова посмотрела на него, и они уставились друг на друга, как бы делая друг другу вызов. Затем животное коротко, ворчливо рыкнуло и вернулось к своей трапезе. Сестра и Арти сделали большой крюк, обходя этого зверя и глядя назад до тех пор, пока он не скрылся из виду.

Сестра дрожала, укутанная множеством одежды. Глаза зверя напомнили ей Дойла Хэлланда.

Ее боязнь Дойла Хэлланда становилась сильнее с наступлением темноты, и казалось, что нет никакой регулярности в наступлении ночи, не было ни сумерек, ни ощущения того, что заходит солнце. Темнота могла обрушиться на землю после двух–трех часов хмурости или же могла не приходить, казалось, 24 часа, но если уж она наступала, то была абсолютной. В темноте каждый шорох заставлял Сестру приподнимать голову и вслушиваться, сердце ее колотилось и холодный пот выступал на лице. У нее было нечто, чего хотело существо Дойл Хэлланд, нечто, чего он не понимал – и она, конечно, тоже,– но он поклялся последовать за ней и отыскать ее. И что он будет делать со стеклянным кольцом, когда заполучит его? Расколотит на кусочки? Возможно, что и так. Она продолжала оглядываться, пока шла, напуганная темной фигурой, следующей за ней, с уродливым лицом, с оскаленными в усмешке зубами, похожими на акульи.

– Я найду тебя,– обещал он. – Я найду тебя, сука!

Прошлым днем они нашли убежище в перевернутом разбитом амбаре и устроили небольшой костерчик из сена. Сестра вытащила из сумки кольцо. Она вспомнила о предсказывающем будущее стеклянном многограннике и мысленно спросила “Что будет с нами?”

Конечно, это был не маленький беленький многоугольник с надписанными ответами. Но цвета драгоценности и их пульсация, постоянный ритм был реальностью; она почувствовала, что ее уносит куда–то, втягивает мерцанием в кольцо, и казалось, что все ее внимание, все ее существо втягивается все глубже и глубже, как будто бы она была на пути в самое сердце огня…

И она снова гуляла во сне, пересекая бесплодные земли, где было множество грязи и Пирожковый Обжора, ждущий своего ребенка. Но на этот раз все было по–другому: сейчас, идя по направлению к куче грязи, с таким чувством, будто ее ноги почти не касаются земли, она неожиданно остановилась и прислушалась.

Ей показалось, что она слышит что–то еще, помимо шума ветра – приглушенный звук, похожий на человеческий голос. Она слушала, стараясь услышать его еще раз, но не могла.

Затем она увидела маленькую нору в голой земле почти возле своих ног. Увидев ее, она представила себе, как дыра начинает расширяться, земля ломаться и крошиться вокруг нее. А в следующий момент… Да, да, земля крошилась и отверстие становилось шире, будто кто–то рыл нору снизу. Она смотрела со страхом и интересом, как ломались куски земли, и подумала, что она здесь не одна.

Из дыры появилась человеческая рука. Она была покрыта белыми и серыми пятнами – большая рука, рука великана – и толстые пальцы потянулись наверх, будто какой–то мертвец откапывал себя из могилы.

Эта картина настолько изумила ее, что она отпрянула назад от расширяющейся дыры. Она боялась увидеть, что за чудовище появится, и она побежала назад по пустой равнине, охваченная лишь одним желанием: “Верните меня назад, пожалуйста, я хочу попасть туда, где я была…”

Она сидела перед маленьким костерчиком в разбитом амбаре. Арти лукаво смотрел на нее, опухшая кожа вокруг глаз делала его лицо похожим на маску одинокого странника.

Она рассказала ему, что увидела, и он спросил, чтобы это значило. Конечно, она не могла сказать, конечно, это, возможно, было что–то пришедшее из ее фантазий, может быть, реакция на все увиденные на шоссе трупы. Сестра положила кольцо обратно в сумку, но образ руки, простирающейся вверх из–под земли, врезался в ее мозг. Она не могла отогнать его.

Теперь, тащась по снегу, она трогала, нащупывала очертания кольца в сумке. Знание того, что оно было там, успокаивало ее, и сейчас это была вся магия, которая для нее требовалась.

Ее ноги вросли в землю.

Другой волк или дикая собака или что–то еще стояло перед ней на дороге, через пятнадцать шагов от нее. Оно было тощее, со свежими красными пятнами на шерсти. Его глаза уставились на нее, а губы медленно расползались, обнажая клыки.

О, черт! – это была первая ее реакция. Этот выглядел голоднее и более отчаянным, чем первый. И за ним в сером снегу маячили два или три, окружая ее справа и слева.

Она взглянула через плечо в сторону Арти. Еще два волка маячили за ним, почти спрятанные снегом, но достаточно близко, так, что Сестра могла видеть их очертания.

Ее вторая реакция была такой: Быть нам бифштексами.

Что–то неясных очертаний приблизилось слева и бросилось на Арти. Он закричал от боли и упал, и зверь, который мог быть тем самым рыжевато–серым животным, которого они видели у трупа, подумала Сестра, схватил часть ранца Арти своими зубами и с силой замотал головой из стороны в сторону, пытаясь оторвать его. Сестра бросилась, чтобы схватить Арти за руку, но зверь протащил Арти приблизительно десять шагов по снегу, прежде чем исчезнуть из поля видимости. Но он не убежал, продолжил кружить вокруг них в предвкушении добычи.

Она слышала угрожающее рычание и повернулась как раз в тот момент, когда животное с красными пятнами бросилось на нее. Оно ударило ее в плечо и повалило, челюсти зверя клацнули в нескольких дюймах от ее лица со звуком защелкивающегося капкана. Она ощутила гнилостный запах из его пасти; животное схватило правый рукав ее пальто и стало рвать его. Другой зверь заходил слева, а третий быстро устремился вперед и вцепился в ее правую ногу, пытаясь тащить в свою сторону. Она билась и кричала, одно тощее существо убежало, но другие тянули ее по снегу в разные стороны. Она схватила свою сумку двумя руками и ударила ей по левой ноге, колошматя зверя по черепу, пока он не взвизгнул и не оставил ее.

Позади нее двое сразу с двух сторон атаковали Арти. Один вцепился в запястье, и зубы его прошли до кожи через тяжелое пальто и свитер, другой вцепился в плечо и дергал его с бешенной силой.

– А ну, прочь! Прочь! – кричал он, в то время как они пытались тащить его в разных направлениях.

Сестра попыталась встать. Она поскользнулась на снегу и снова упала. Паника охватила ее, внутренности скрутило. Она видела, что Арти тащат животные, ухватившиеся за запястье, и она поняла, что звери пытались разделить их, очень похоже на то, как они возможно разделяли стадо оленей или крупного рогатого скота. Когда она собиралась подняться снова, одно из животных прыгнуло на нее и схватило ее за лодыжку, оттаскивая ее на несколько ярдов от Арти. Теперь он только оборонялся, окруженный фигурами животных, едва различимых в кружащейся серой пелене.

– Пошли вон, сволочи! – закричала она. Зверь дернул ее так сильно, что она решила, что нога ее сейчас выскочит из сустава. С воплем гнева Сестра с размаху ударила волка сумкой, он стукнулся мордой о землю и поджал хвост. Через две секунды другой бросился на нее, метя клыками в ее горло. Она выставила вперед руку, и челюсти его вцепились в нее со всей убийственной силой. Волк–собака попытался разодрать ее пальто. Она размахнулась и ударила его кулаком по ребрам, он заворчал, но не прекратил своих попыток, вырвав уже первый клочок свитера. Сестра знала, что эта сука не остановится до тех пор, пока не попробует свежего мяса. Она ударила еще раз и попыталась встать на ноги, но снова ее схватили за лодыжку и потянули в другом направлении. Вдруг ей представился мысленный куска мяса, который тянут в разные стороны две собаки, как этот кусок начинает растягиваться и рваться.

И точно, в этот момент она услышала “крак!” и подумала, что сломалась ее нога. Но зверь, тащивший ее за плечо, взвизгнул и отпрыгнул, бешено помчался прочь через снег. Второй раз прозвучало “крак!”, и тут же последовал третий. Волк–собака, вцепившаяся в ее лодыжку, задрожала и завыла, и Сестра увидела кровь, брызжущую из дырки в боку. Животное отпустило ее и начало крутиться по кругу, кусая свой хвост. Прозвучал четвертый выстрел – Сестра поняла, что зверь был подстрелен,– и она услышала агонизирующий вой оттуда, где лежал Арти Виско. Другие волки убежали, поскальзываясь и натыкаясь друг на друга в суматохе бегства. Через несколько секунд они исчезли из виду.

Раненое животное упало на бок и лежало за несколько шагов от Сестры, извиваясь в судорогах. Она села, потрясенная и ошарашенная, и увидела Арти, пытающегося подняться. Ноги не слушались его, и он снова и снова падал.

Некто в темно–зеленой маске, коричневой кожаной куртке и голубых джинсах проскользнул мимо Сестры. На шее у него висел шнурок с тремя пластмассовыми кувшинами, привязанными за горлышки так, чтобы они не скатывались вниз. На спине у него был темно–зеленый походный рюкзак, немного меньше, чем у Сестры и Арти.

Он встал над Сестрой.

– Вы в порядке? – его голос звучал как скребление железной щеткой по кастрюле.

– Думаю, да. – У нее синяк был на синяке, но ничего не было сломано.

Он опустил винтовку, которую нес за ствол, и затем развязал веревку, к которой были привязаны пластмассовые кувшины. Он опустил их возле убитого животного. Затем сбросил со спины свой рюкзак, расстегнул молнию и вытащил из него набор различных размеров жестяных посудин с закручивающимися крышками. Он выстроил их в ряд на снегу перед собой.

Арти пополз к ним, держась за запястье. Человек быстро взглянул на него и продолжил свою работу, снимая перчатки и отвязывая один из кувшинов.

– Покусали тебя? – спросил он Арти.

– Да. Схватили за руку. Впрочем, все в порядке. Откуда вы?

– Оттуда. – Он махнул головой в сторону леса, и начал отвинчивать крышки кувшинов быстро краснеющими пальцами.

Животное все еще сильно билось. Человек встал, взял со снега ружье и стал колотить животное прикладом по черепу. Через минуту все было закончено, зверь издал затихающий, стонущий вой, задрожал и замер.

– Я не ожидал, что еще кто–нибудь придет оттуда,– сказал мужчина. Он встал на колени около тела, взял нож с длинным кривым лезвием, достав его из сумки, висевшей на поясе, и разрезал серое брюхо. Потекла кровь. Он взял один из кувшинов и подставил его под струю; кровь весело стекала вниз и постепенно наполняла кувшин. Он закрыл его и отставил в сторону, взял другой, в это время Сестра и Арти наблюдали за ним с большим любопытством. – Я полагал, что уже все, должно быть, умерли,– продолжал он, не отрываясь от своего занятия. – Откуда вы оба?

– Э… Из Детройта,– выдавил из себя Арти.

– Мы пришли из Манхеттена,– сказала Сестра. – Мы шли в Детройт.

– Вы бежали от газа? От взрыва?

– Нет. Мы просто идем.

Он усмехнулся, взглянул на нее и вернулся к своей работе. Струя крови ослабевала.

– Дальняя у вас прогулочка,– сказал он. – Чертовски длинная, к тому же в никуда.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду, что Детройта больше нет. Он был сожжен, также как и Питсбург, и Индианаполис, и Чикаго, и Филадельфия. Я был бы удивлен, если какой–либо город остался бы. А теперь, я полагаю, радиация сделала то же самое со множеством маленьких городов. – Поток крови почти остановился. Он закупорил второй кувшин, который был наполнен на половину, затем расширил разрез на животе мертвого зверя. Он опустил по запястья свои голые руки в кровоточащую рану.

– Вы не знаете этого! – сказал Арти. – Вы не можете этого знать.

– Я знаю,– ответил мужчина, но не сказал больше ничего. – Леди,– сказал он,– откройте, пожалуйста, для меня вон ту посудину.

Она сделала так, как он просил, и он начал вытаскивать горсти окровавленных кишок. Он обрезал их и укладывал в посудины.

– Я пристрелил еще одного? – спросил он Арти.

– Что?

– Другой, в которого я попал. Я думаю, вы должны были запомнить того, кто жевал вашу руку.

– О, конечно. Да. – Арти наблюдал, как кишки укладывались в разноцветных посудины. – Нет. Я имею в виду… Я полагаю, вы ранили его, и он отпустил меня и убежал.

– Они, должно быть, живучие, сволочи,– сказал он и начал разрезать голову животного. – Откройте вон ту большую чашу, леди,– попросил он.

Он залез в разрезанную голову, и вскоре мозги оказались в большом кувшине.

– Теперь можете закрыть его крышкой,– сказал он.

Сестра сделала это, чуть не задохнувшись от медного запаха крови. Он вытер руки о шерсть зверя и стал связывать веревкой два кувшина. Одел перчатки, положил нож на место и убрал различные посудины в свой рюкзак, затем поднялся во весь рост.

– У вас есть оружие?

– Нет,– сказала Сестра.

– А как насчет еды?

– У нас… у нас есть немного консервированных овощей и фруктового сока. Немного холодной вырезки.

– Холодной вырезки,– повторил презрительно он. – Леди, вы не сможете уйти очень далеко на этом в такую погоду. Вы сказали, у вас есть немного овощей? Я надеюсь, это не брокколи? Ненавижу брокколи.

– Нет… У нас есть крупа, зеленые бобы и вареная картошка.

– Это звучит так волнующе. Моя хижина приблизительно в двух милях отсюда на север по прямой. Если вы хотите пойти со мной, милости прошу. Если нет, пожелаю вам хорошего путешествия до Детройта.

– Какой здесь ближайший город? – спросила Сестра.

– Сент–Джонс, я думаю. Ближайший населенный городок – Хэзлтон, примерно в десяти милях отсюда, южнее Сент–Джонса. Там, быть может, остались еще какие–то люди, но после наплыва туда беженцев с востока я буду удивлен, если вы заметите каких–то людей около М–80. Сент–Джонс отсюда около четырех–пяти миль на запад. – Мужчина посмотрел на Арти, у которого кровь капала на снег. – Друг, ты будешь привлекать всех поедателей падали со все округи, и поверь мне, некоторых из этих сволочей могут чувствовать кровь на большом, очень большом расстоянии.

– Мы должны пойти с ним,– сказал Арти Сестре. – Я могу потерять очень много крови и умереть!

– В этом я сомневаюсь,– возразил человек. – Не от такой царапины, как эта. Она очень скоро затянется, но на одежде у вас останется запах крови. Я говорю, что они придут с гор с ножами и вилками между зубов. Но поступайте, как хотите. А я пошел. – Он надел свой рюкзак, завязал веревку вокруг плеча и поднял винтовку. – Будьте осторожны! – сказал он, и начал скользить через заснеженное шоссе по направлению к лесу.

Сестре потребовалось не более двух секунд, чтобы изменить свое решение.

– Подождите минутку! – Он остановился. – Хорошо. Мы пойдем с вами, мистер. – Но он уже снова повернулся и пошел вперед к краю леса.

У них не было другого выбора, кроме как поспешить за ним. Арти посмотрел через плечо, боясь еще прячущихся преследователей. Его ребра болели там, где звери терзали его, и ноги были будто бы из мягкой резины. Он и Сестра вошли в лес, следуя за маячившей фигурой человека в зеленой маске и оставляя позади шоссе, полное смерти.

Глава 31. Слишком сильно постучаться в дверь

Очертания маленьких одноэтажных зданий и красных кирпичных домов начали проявляться через глубокую алую пелену. Город, понял Джош. Слава Богу!

Ветер по–прежнему сильно толкал его в спину, но после, казалось, восьми часов ходьбы вчера и по меньшей мере пяти сегодня он был готов упасть на землю. Он нес обессиленного ребенка в руках, и шел так последние два часа, двигаясь на негнущихся ногах, ступни его были влажными от сочившихся волдырей, и кровь просачивалась сквозь ботинки. Он думал, что выглядит, должно быть, как зомби или как чудовище Франкенштейн, несущий в руках ослабевшую героиню.

Они провели последнюю ночь в защищавшем их от ветра перевернутом грузовичке–пикапе; формованные тюки сена были разбросаны вокруг, и Джош стащил их в одно место и соорудил временное убежище, которое немного согревало их. Они по–прежнему находились посреди неизвестного, окруженные пустыней и мертвыми полями, и они оба порадовались появление первого света, потому что знали, что им придется снова идти вперед.

Темнеющий впереди город – всего лишь разметенные ветром опустошенные дома посреди широких пространств, покрытых пылью – манил его вперед. Он не видел ни машин, ни намека на свет или жизнь. Вот была заправочная станция с всего одним бензонасосом и гаражом, крыша которого обрушилась. Знак, раскачивающийся на петлях взад и вперед, рекламировал скобяные изделия и продукты Такера, но стеклянная витрина магазина была разбита вдребезги и место выглядело столь же пустынным, как шкаф мамы Хабард. Маленькое кафе тоже было разрушено, за исключением вывески “Хорошая еда!”. Джош, проходя мимо разрушенных зданий, наблюдал признаки агонии на каждом шагу. Он видел дюжины книг в бумажных переплетах, лежащих в пыли вокруг него, их страницы сумасшедше трепал ветер своими неутомимыми руками, слева были остатки маленького шкафчика с рисованным знаком “Общественная библиотека Салливана”.

Салливан, подумал Джош. Где раньше был Салливан, теперь была смерть.

Что–то зашевелилось, он заметил это краем глаза. Он глянул в ту сторону, и что–то маленькое – американский заяц? – подумал он – скрылось из виду в развалинах кафе.

Джош закаменел от холода и знал, что Свон, должно быть, тоже закоченела. Она держала в руках Пирожкового Обжору как саму жизнь и время от времени погружалась в мучительный сон. Он добрался до одного из домов, но, увидев возле крыльца скрюченное тело в виде вопросительного знака, прошел дальше. Он направился к следующему дому, дальше через дорогу.

Почтовый ящик, стоявший на покореженном основании, был выкрашен в белое и на нем было изображение глаза с верхним и нижним веком, нарисованное черным. Имена гласили: Дэви и Леона Скелтон. Джош прошел через наносы грязи и поднялся по ступенькам ко входной двери.

– Свон? – сказал он. – Проснись теперь. – Она забормотала, и он опустил ее вниз; потом потрогал дверь и обнаружил, что она заперта изнутри. Он поднял ногу и ударил в середину, сорвав дверь с петель; они поднялись по крыльцу и подошли ко внутренней двери.

Как только Джош опустил руку на ручку двери, она раскрылась, и на него оказалось направлено дуло пистолета.

– Ты выбил мою дверь? – сказал из темноты женский голос. Пистолет не шевелился.

– Гм… Я извиняюсь, мадам. Я не думал, что кто–нибудь есть внутри.

– Почему же ты не думал, раз дверь была закрыта? Это частная собственность.

– Извините,– повторил Джош. Он видел палец женщины, лежавший на спусковом крючке. – У меня нет денег,– сказал он. – Я бы заплатил вам за дверь, если бы они были.

– Деньги? – Она откашлялась и начала возмущенно орать на него. – Деньги больше не стоят ничего! Черт, входная дверь стоит сейчас мешок золота, приятель! Я бы снесла тебе башку, если бы не мне пришлось потом наводить порядок!

– Если вы не возражаете, мы просто пойдем своей дорогой.

Женщина молчала. Джош мог видеть лишь очертания ее головы, но не лицо; ее голова повернулась по направлению к Свон.

– Маленькая девочка,– сказала она тихо. – О, господи… маленькая девочка…

– Леона! – слабый голос позвал изнутри дома. – Лео… – И оборвался удушливым, ужасным приступом кашля.

– Все в порядке, Дэви! – крикнула она. – Я сейчас же иду! – Она обратилась к Джошу, все еще держа пистолет у его лица. – Откуда вы вдвоем? Куда идете?

– Мы пришли… вон оттуда. – Он показал в сторону одного конца города. – Я полагаю, мы собираемся идти вон туда,– и он махнул в другую сторону.

– Простой у вас, однако, план путешествия.

– Да, пожалуй,– согласился он, беспокойно глядя на черный глаз пистолета.

Она замолчала, посмотрела вниз на девочку снова и затем тяжело вздохнула.

– Хорошо,– сказала она наконец,– так как вы прошли половину пути, сломав дверь, вы можете проделать и остальную часть пути. – Она повела дулом и раскрыла широко дверь.

Джош взял Свон за руку и они вошли в дом.

– Закройте дверь,– сказала женщина. – Благодаря вам мы скоро будем по уши в пыли.

Джош сделал то, что она просила. Маленький огонь горел в камине, и очертания женщины стали красными, когда она шла через комнату. Она зажгла керосиновую лампу на полке камина, затем вторую и третью лампы, расположенные в комнате так, чтобы давать больше света. Пистолет был разряжен и положен на место.

Она закончила с лампами и повернулась, чтобы получше разглядеть Джоша и Свон.

Леона Скелтон была низкой и широкой, носила толстый розовый свитер, прикрытый сверху рабочим халатом, и меховые розовые шлепанцы на ногах. Квадратное лицо казалось вырезанным из яблока и высушенным затем солнцем: на нем не было ни одного гладкого места, оно все было покрыто трещинками и морщинами. Большие выразительные голубые глаза были окружены паутинкой морщин, и глубокие линии на широком лбу выглядели будто выровненные полосы глины. Джош прикинул, что ей лет 65–70, хотя завитые, убранные назад волосы оставались ослепительно рыжими. Теперь, когда ее взгляд бродил между Джошем и Свон, ее губы тихо двигались, и Джош увидел, что некоторые из передних зубов серебряные.

– Дева Мария,– сказала она спокойно. – Вы горели, да? О, Господи… Извините, я не хотела разглядывать так пристально, но… – Она посмотрела на Свон, и ее лицо, казалось, изменилось от боли. Слабый проблеск слез появился у нее в глазах. – О, Господи,– прошептала Леона. – О, Боже мой, вы двое были… так много испытали.

– Мы живы,– сказал Джош. – Это главное.

– Да,– согласилась она, кивая, и опустила глаза. – Извините меня за грубость. Я была воспитана значительно.

– Леона,– раздался дребезжащий голос мужчины, и он снова задыхался в приступе кашля.

– Я лучше погляжу за мужем,– сказала она, покидая комнату через дверку. Пока ее не было, Джош оглядывал комнату. Она была полна стоящей беспорядочно мебелью, потертый зеленый коврик лежал напротив камина. Он побоялся подойти к зеркалу, висевшему на стене, и пошел к стеклянному буфету неподалеку. На полках в буфете лежали дюжины хрустальных шариков различных размеров, самые маленькие размером приблизительно с гальку, а наибольшие размером с два кулака Джоша. Большинство из них были размером с бейсбольный мячик и выглядели совершенно прозрачными, хотя некоторые были бледно–голубыми, зелеными или желтыми. Добавлением к коллекции были различного вида перья и какие–то кочерыжки от кукурузных початков с разноцветными вкраплениями.

– Где мы? – спросила Свон, по–прежнему крепко прижимая Пирожкового Обжору. Под глазами у нее от усталости были темно–лиловые круги, и жажда жгла ей горло.

– Маленький город под названием Салливан. Здесь тоже сохранилось не многое. Мне кажется, что здесь все погибло, за исключением этих людей. – Он подошел к каминной полке и стал изучать несколько фотографий в рамках, вставленных там. На одной из них Леона Скелтон сидела на крыльце рядом со смеющимся, толстым мужчиной средних лет, который мог больше похвастаться животом, чем волосами, но глаза были молодыми и немного озорными за очками в тонкой оправе. Он обнимал Леону одной рукой, а другая, казалось, двигалась по ее коленке. Она смеялась, обнажая сверкающие серебряные зубы, и была, казалось, лет на пятнадцать моложе, чем сейчас.

На другой фотографии Леона качала в руках как ребенка белого кота, лапы которого раскачивались в воздухе. На третьей фотографии человека с большим брюхом был вместе с молодым парнем, они оба держали удочки и демонстрировали очень большую рыбу.

– Это моя семья,– сказала Леона, входя в комнату. – Моего мужа зовут Дэви, нашего сына Джо, а кошку Клеопатра. Она звалась Клеопатрой, я имею в виду. Я похоронила ее около двух недель назад. Закопала ее далеко, так, чтобы никто не мог до нее добраться. У вас–то есть имена, или вы инкубаторские?

– Я – Джош Хатчинс. Это Сью Ванда, но я зову ее Свон.

– Свон,– повторила Леона. – Прелестное имя. Рада познакомиться с вами обоими.

– Спасибо,– сказала Свон, не забывшая, оказывается, о хороших манерах.

– О, Господи! – Леона повернулась, взяла с кофейного столика несколько сельскохозяйственных журналов и журналов “Прекрасный Дом” и убрала их, затем достала из угла щетку и начала сметать пыль к камину. – Дом страшная развалюха,– извинилась она за то, что занялась наведением порядка. – Раньше легко было содержать его в чистоте, но те времена уже улетели. У меня довольно долго не было гостей! – Она закончила сметать пыль и встала, заглядевшись в окно на красную пелену и беспорядочные руины Салливана. – Раньше здесь был прекрасный городок,– произнесла она бесцветно. – Возле нас жили около трехсот человек. Прекрасные люди. Бен Маккормик, бывало, говорил, что он достаточно толст, чтобы из него получилось три человека. Дру и Сиззи Стиммонс жили в том доме, вон там,– показала она. – О, Сиззи любила шляпки! У нее их было около тридцати, она каждое воскресенье надевала новую шляпку, и каждый день ходила в разных, и так тридцать дней, затем начиналось снова. Кайл Досс был владельцем кафе. Женева Дьюберри управляла общественной библиотекой, и о, Господи, могла говорить только о книгах! – Ее голос становился все тише и тише, совсем умолкая. – Женева все говорила, что как–нибудь сядет и сама напишет роман. И я всегда верила, что она напишет. – Она показала рукой в другом направлении. – Норм Баркли ниже, в том конце дороги. Вы отсюда не увидите его дом. Я едва не женилась на Нормане, когда была молода. Но Дэви украл меня, с помощью розы и поцелуя в одну воскресную ночь. Да, сэр. – Она кивнула, и, казалось, вспомнила где она была, согнулась и поставила щетку обратно в угол, словно бы отказывая своему танцевальному партнеру. – Да,– сказала он,– это был наш город.

– Куда они ушли? – спросил Джош.

– На небеса,– ответила она. – Или в ад. Кто куда, я так полагаю. О, некоторые из них просто собрались и уехали. – Она пожала плечами. – Куда – не могу сказать. Но большинство остались здесь, в своих домах и на своей земле. Затем болезнь начала косить людей… пришла Смерть. Это похоже на большой кулак, стучащий по двери – бум, бум, бум, бум, примерно так. И вы знаете, что не можете не впустить этого, но вы пытаетесь. – Она облизнула свои губы, ее глаза блестели. – Конечно, стоит какая–то безумная погода для августа, да? На улице достаточно холодно, чтобы превратиться в ледышку.

– Вы… знаете, что случилось, да?

Она кивнула.

– О, да,– сказала она. – Ли Проктер держал радио у себя в скобяном магазинчике, а я зашла туда купить гвозди и веревку, чтобы повесить картину. Не знаю, какая станция была включена, но вдруг неожиданно раздался ужасный треск, и голос человека начал говорить очень быстро об опасности и бомбах и все такое прочее. Затем последовал обжигающий шум, будто растапливали сало в горячей кастрюле, и радио замолкло. Никто не мог вымолвить ни слова, даже прошептать что–нибудь. Вбежала Вильма Джеймс, кричала всем, чтобы посмотрели на небо. Мы вышли и посмотрели, и увидели аэропланы или бомбы или что–то в этом роде, которые летели над нашими головами, и некоторые из них сталкивались друг с другом. И Гранжи Такер сказал: “Это началось! Начался Армагеддон!” А затем он залег в канаву возле магазина и стал наблюдать за тем, что летело наверху.

– Потом налетел ветер, и пыль, и холод,– сказала она, по–прежнему вглядываясь в окно. – Солнце стало кроваво–красным. Прошли ураганы, и один из них разрушил ферму Маккормика, не оставив камня на камне. Не осталось и следа от Бена, Джины или детей. Конечно, все в городе стали приходить ко мне, желая узнать, что случится в будущем и все остальное. – Она пожала плечами. – Я не могла признаться им, что я видела черепа там, где раньше были их лица. Как можно сказать своим друзьям что–либо подобное? Да, мистер Ланом – почтальон округа Рассел – не появлялся, и телефонные линии умерли, и не было электричества. Мы знали, что что–то произошло. Килл Досс и Эдди Мичам вызвались добровольцами проехать двадцать миль до Матисона и выяснить, что произошло. Они уже никогда не вернутся. Я видела черепа на месте их лиц, но что я могла сказать? Вы знаете, иногда нет смысла говорить кому–нибудь, что его время вышло.

Джош не успевал следить за бессвязной речью старой женщины.

– Что вы имеете в виду, когда говорите, что вместо лиц были черепа?

– Ох, извините. Я забыла, что не все из Салливана знают обо мне. – Леона Скелтон отвернулась от окна со слабой улыбкой на иссушенном лице. Она взяла одну из ламп, пошла через комнату к книжному шкафу и вытащила папку в кожаной обложке; подала Джошу и открыла ее. – Начнем отсюда,– сказала она. – Это я. – Она показала на пожелтевшую фотографию и статью, аккуратно вырезанную из журнала.

Заголовок гласил: “Ясновидящая из Канзаса предсказала смерть Кеннеди раньше Диксона на шесть месяцев”. А ниже маленький подзаголовок гласил, что Леона Скелтон видит для Америки богатство и новые перспективы! На фотографии была изображена молодая Леона Скелтон, окруженная котами и хрустальными шарами.

– Это из журнала “Фэйт”, в 1964 году. Смотрите, я написала письмо Президенту Кеннеди, предупреждая его, чтобы он остался в Далласе, потому что когда он выступал с речью по телевидению и я увидела череп на месте его лица, и затем я использовала карты и спиритическую планшетку и обнаружила, что Кеннеди имеет сильного врага в Далласе, штат Техас. Я даже обнаружила часть имени, оно оказалось Освальд. Во всяком случае, я написала письмо и даже сделала с него копию. – Она перевернула страницу, показывая потрепанное, почти неразборчивое письмо, датированное 19 апреля 1963 года. – Два человека из ФБР пришли к дому и захотели со мной серьезно поговорить. Я была довольно спокойна, но им понравилось увидеть испуг на лице Дэви. О, они были грубыми неотесанными парнями, но при этом могли проделать в тебе дырку! Я видела, что они полагали, будто я сумасшедшая, и они сказали мне не писать больше писем, а затем ушли.

Она перевернула страницу. Заголовок следующей статьи гласил: “Отмеченная ангелом при рождении – уверяет нас Джин Диксон, штат Канзас”.

– Это из “Нэйшенл Тэффлер”, примерно 1965 год. Я тогда всего лишь сказала той журналистке, что моя мама всегда говорила мне, будто ей привиделся ангел в белых одеждах, целующий меня в лоб, когда я была ребенком. Мне это вспомнилось после того, как я нашла маленького мальчика, которого потеряли его родители в Канзас–Сити. Он тогда сошел с ума и убежал далеко от дома, и прятался в старом заброшенном доме в двух кварталах отсюда. – Она перевернула еще несколько страниц, горделиво указывая на различные статьи из журналов “Стар”, “Энквайер” и “Фэйт”. Последняя статья, в маленькой канзасской газете, была датирована 1987 годом. – Потом я уже не была такой, как раньше,– сказала она. – Сердечные проблемы, артрит. Они как бы заволокли меня. Но все равно, это была я.

Джош недоверчиво что–то проворчал. Он никогда не верил в экстрасенсов, но после того, что он увидел за последнее время, все было возможно.

– Я заметил ваши хрустальные шары, вон там.

– Это моя любимая коллекция! Со всего мира!

– Они действительно замечательные,– добавила Свон.

– Спасибо, маленькая леди. – Она улыбнулась Свон и повернулась к Джошу.Знаете, я не понимаю того, что случилось. Может быть, я становлюсь слишком старой, чтобы понять что–либо. Но у меня было плохое предчувствие об этом Президенте–космонавте. Я полагаю, он был очень слишком добр и позволял слишком многим поварам подкидывать приправы в котел. Ни Дэви, ни я, никто из нас не голосовал за него, нет, сэр!

Из задней комнаты снова послышался кашель. Леона склонила голову, внимательно слушая, но кашель стих, и Леона снова явно расслабилась.

– Я не могу дать вам многого, в смысле еды,– объяснила она. – Могу предложить несколько лепешек из старого кукурузного зерна, жестких, как горячие угли, и горшок овощного супа. Я все еще готовлю на огне, но, бывало, ела и очень холодную пищу. Хорошо, что на заднем дворе я еще накачиваю чистую воду. Так что чем богаты, тем и рады.

– Спасибо,– сказал Джош. – Думаю, немного супа и кукурузных оладий было бы для нас чрезвычайно кстати, холодны они или нет. У вас можно как–нибудь очиститься от грязи?

– Вы имеете в виду, что хотите принять ванну? – Она с минуту подумала. Хорошо, полагаю, вы можете сделать это в примитивном виде: горячие ведра и заполненная теплой водой ванна. Маленькая леди, я считаю, что вы тоже должны счистить с себя грязь. Конечно, мой водосток может засориться грязью, и я не верю, что водопроводчик когда–нибудь еще придет к нам. Что вы оба делали…? Возились в земле?

– Примерно,–сказала Свон. Она подумала, что ванна – теплая вода или холодная – это было бы замечательно. Она знала, что пахнет как свинья, но при этом боялась увидеть, на что стала похожа ее кожа под всей этой грязью. Она знала, что это будет не очень здорово.

– Я сейчас принесу вам пару ведер и вы сможете накачать себе воды. Кто хочет пойти первым?

Джош пожал плечами и показал на Свон.

– Хорошо. Я помогу вам накачать воду, но мне придется часто возвращаться к Дэви, на случай, если у него начнется приступ. Вы будете приносить ведра сюда и подогревать их на камине. У меня хорошая ванна, которой никто не пользовался с тех пор, как начался весь этот бардак.

Свон кивнула и сказала спасибо, и Леона Скелтон пошла вперевалочку, чтобы принести из кухни ведра. В задней комнате Дэви Скелтон несколько раз сильно закашлял, затем шум стих.

Джош очень хотел пойти туда и взглянуть на этого человека, но не пошел. Этот кашель звучал очень плохо, он напомнил ему кашель Дарлин перед тем, как она умерла. Он решил, что это, должно быть, радиационное отравление. “Болезнь начала косить людей”,– говорила Леона. Радиационное заражение, должно быть, унесло жизни почти всего города. Но Джошу пришло в голову, что некоторые люди, возможно, способны сопротивляться радиации лучше, чем другие; доза радиации, способная сразу убить одних, других умерщвляет медленно. Он устал и ослаб от ходьбы, но все равно чувствовал себя хорошо, Свон тоже была в довольно хорошей форме, если не считать ожогов, и Леона Скелтон казалась достаточно здоровой. Внизу, в подвале, Дарлин в первый день была активной, а на следующий день лежала тихо и тряслась от лихорадки. Некоторые люди могли идти, возможно, недели и месяцы, не чувствуя всех последствий воздействия на них.

Но сейчас мысль о теплой ванне и пище, которую едят из тарелки настоящей ложкой, была для него верхом блаженства.

– Ты как, в порядке? – спросил он Свон, уставившуюся в пространство.

– Мне лучше,– ответила она.

Но мысли ее возвращались к маме, лежащей мертвой под землей, и к Поу–Поу, или тому что–то, управлявшему Поу–Поу, и к тому, что он сказал. Что это значило? От чего великан должен был сохранить, защитить ее? И почему ее?

Она подумала о зеленых росточках, проросших из грязи, повторяя форму ее тела. Ничего похожего раньше с ней не случалось. Ей действительно не приходилось раньше делать ничего подобного, даже когда она перебирала грязь между пальцами. Конечно, она раньше ощущала что–то горячее, словно бы фонтан энергии, шедший к ней от земли и проходящий через ее тело… но это было по–другому.

Что–то изменилось, подумала она. Я всегда могла выращивать цветы. Ухаживать за ними на влажной земли, когда солнце светило, было просто. Но она заставила траву расти в темноте, без воды, даже не стремясь сделать это. Что–то изменилось.

И неожиданно она догадалась. Вот как! Я стала сильнее, чем была раньше.

Джош подошел к окну и стал смотреть на мертвый город, оставив Свон наедине со своими мыслями. Он обратил внимание на фигурку за окном – маленькое животное стояло на ветру. Оно повернуло голову и посмотрело на Джоша. Собака, понял он. Маленький терьер. Они уставились друг на друга на несколько секунд – а затем собака умчалась прочь.

Счастливо тебе, подумал он и отвернулся, потому что знал, что животное обречено на смерть, она вызывала у него болезненное предчувствие смерти. Дэви кашлянул дважды и позвал Леону. Она принесла из кухни два ведра для купания Свон и заспешила к своему мужу.

Глава 32. Граждане мира

Сестра и Арти нашли маленький филиал небес.

Они вошли в небольшую бревенчатую хижину, спрятанную в лесу, среди голых вечнозеленых деревьев, на берегу замерзшего озера, и попали в чудесную теплоту, созданную керосиновым обогревателем. Слезы почти прыснули из глаз Сестры, она споткнулась о порог, и Арти вздохнул с облегчением.

– Вот мы и пришли,– сказал человек в маске.

В хижине были уже четверо других людей: женщина и мужчина, оба одетые в оборванную летнюю одежду, выглядели молодыми, может быть около двадцати пяти – но точнее было трудно сказать, потому что оба были сильно обожжены, покрытыми коркой ожогов странных геометрических форм на лице и руках и под рваными местами одежды.

Темные волосы молодого человека свисали почти до плеч, но на макушке у него была лысина, покрытая коричневыми отметинами. Женщина, должно быть, была хорошенькой с большими голубыми глазами и прекрасной фигурой манекенщицы, но ее вьющиеся темно–рыжие волосы были почти спалены и коричневые следы ожогов лежали наискосок через ее лицо. Она была одета в обрезанные джинсы и сандалии, и ее голые ноги были тоже покрыты пятнами ожогов, ступни были обмотаны тряпьем, и она свернулась рядом с обогревателем.

Двумя другими были: худой человек постарше, может быть средних лет, с голубыми бесформенными следами ожогов на лице, и подросток лет шестнадцати, одетый в джинсы и рубашку с надписью спереди: “Пиратский флаг жив”. Две маленькие серьги торчали из левой мочки уха, волосы были рыжими и стояли гребешком, но серые отметины ожогов спускались на лицо с большой челки, словно бы кто–то держал горящую свечку над его лбом и позволил воску капать вниз. Его глубоко сидящие зеленые глаза смотрели на Сестру и Арти с намеком на удивление.

– Познакомьтесь с другими моими гостями,– сказал человек в маске, кладя рюкзак на фарфоровый столик, покрытый пятнами крови, рядом с умывальником, после того, как он закрыл дверь и запер ее. – Кевин и Мона Рамзи, он показал на молодую пару. – Стив Бьюканан,– показал на подростка. – И человек, о котором я могу сказать только, что это старичок из Юнион–Сити. Ваших имен я так и не знаю.

– Арти Виско.

– Вы можете звать меня Сестра,– сказала она. – Как вас зовут?

Он снял свою маску и повесил ее на крючок вешалки.

– Пол Торсон,– сказал он. – Гражданин мира.

Он снял кувшины, наполненные неприятным содержимым.

Сестра была поражена. Лицо Пола Торсона не было в ожогах, в первый раз за долгое время она видела нормальное человеческое лицо.

У него были длинные седые волосы, густая борода свисала завитками от углов рта. Кожа его была бело–желтоватой от солнца, но она выветрилась и покрылась морщинами, на лбу пролегла большая складка, и этот человек выглядел грубоватым. Сестра подумала, что он похож на дикого горного человека, спустившегося с гор за спичками. Его холодные серые глаза под черными бровями были окружены темными кругами усталости. Он сбросил свою парку, из–за которой казался здоровеннее, чем был, а затем он начал вываливать содержимое кувшинов в котел.

– Сестра,– сказал он. – Дайте что–нибудь из тех овощей, что у вас есть с собой. Мы собираемся сегодня есть тушеное мясо.

– Тушеное мясо? – спросила Сестра, нахмурившись. – Хм… Что за черт?

– Вы будете полными дураками, если откажетесь есть, потому что мы все едим это. Давай, доставай консервы.

– Вы собираетесь есть… чего?.. Это?

Арти отпрянул от кровавой мешанины. Его ребра болели, и он зажал больное место под пальто.

– Это не так плохо, мужик,– сказал подросток с рыжими волосами с чистым бруклинским акцентом.

– Черт, один из них пытался съесть меня. Теперь мы собираемся есть их, да?

– Точно,– согласился Пол, продолжая работать с ножом.

Сестра сняла свой рюкзак, открыла сумку и достала несколько банок овощей, Пол открыл их и вывалил в большой железный котел.

Сестру била дрожь, но этот человек хорошо знал, что он делает. Хижина состояла из двух больших комнат. В этой передней комнате был маленький камин из неотесанных камней, в котором весело горел огонь, выделяя много тепла и света. Несколько свечей плавились на блюдцах и керосиновая лампа висела в комнате, в которой были два развернутых спальника, раскладушка и ложе из газет в углу. Железная плита с внушительными поленьями стояла в другом углу комнаты, и когда Пол сказал: “Стив, не мог бы ты разжечь плиту”,– мальчик поднялся с пола, взял совок от камина и положил горящие угли в плиту. Сестра почувствовала новый прилив радости. Они собираются готовить горячую пищу.

– Уже пора,– сказал старый человек, глядя на Пола. – Уже пора, правда?

Пол взглянул на ручные часы.

– Нет, нет еще.

Он продолжал чистить кишки и мозги, и Сестра заметила, что пальцы его были длинными и гибкими. У него руки пианиста, она подумала, совершенно не предназначенные для того, что он делает сейчас.

– Это ваше жилье? – спросила Сестра.

Он кивнул.

– Живу здесь… э, около четырех лет. Летом я – смотритель здешнего заповедника. – Он махнул рукой в направлении озера за лачугой. – А зимой я удобно живу здесь.

Он взглянул на нее и язвительно улыбнулся.

– Зима в этом году пришла раньше.

– Что вы делали на шоссе?

– Волки проходили здесь, затем спустились вниз. Я пошел за ними, чтобы подстрелить их. Точно так же я находил и других бедных душ, бредших по М–80. Я нашел их довольно много. Их могилы позади дома. Я покажу их вам, если вы захотите.

Она замотала головой.

– Понимаете, волки всегда живут в горах. У них никогда раньше не было причины спускаться. Они поедали кроликов, оленей и других животных, которых находили. Но теперь маленькие звери погибли в своих норах, и волки учуяли новую добычу. Вот почему они спустились вниз стаями, к супермаркету возле М–80 за свежайшим мясом. Люди раньше разделывали его здесь, перед тем, как начал падать снег – если можно так назвать этот радиоактивный чертов осадок.

Он заворчал с отвращением.

– Во всяком случае, пищевые цепочки были разорваны. Не осталось ни одного маленького животного для больших зверей. Только люди. И волки стали воистину отчаянными – действительно отважными.

Он бросил большой кусок внутренностей в горшок, затем откупорил один из кувшинов с кровью и вылил туда же. Запах крови распространился по комнате.

– Подбрось больше дерева, Стив. Нам нужно прокипятить это.

– Хорошо.

– Я знаю, уже пора,– захныкал старикашка. – Должно быть, уже пора!

– Нет, нет еще,– сказал ему Кевин Рамзи. – Нет, давайте хотя бы сначала поедим.

Пол добавил крови из другого кувшина и начал помешивать это деревянной ложкой.

– Люди, вы могли бы снять свои пальто и остаться на обед, если, конечно же, вы не собираетесь спуститься вниз к дороге и поискать какой–нибудь ресторан.

Сестра и Арти переглянулись, их обоих тошнило от запаха этого тушения. Сестра первой сняла свои перчатки, пальто и шерстяную кепку, и затем Арти неохотно сделал тоже самое.

– Хорошо. – Пол поднял горшок и поставил его на горелку плиты. – Не жалей дрова, дай огню разойтись посильнее.

Пока Стив Бьюканан работал у плиты, Пол повернулся к шкафу и достал бутылку с остатками красного вина.

– Вот последний солдат,– сказал он им. – Все получат хорошую встряску.

– Подождите.

Сестра расстегнула молнию рюкзака снова и вытащила шесть жестянок пива “Олимпия”.

– Это может хорошо подойти к тушению.

Ее глаза отразили множество свечей.

– Господи! – сказал Пол. – Леди, вы покупаете мою душу.

Он нежно коснулся жестянки, словно бы боялся, что все может испариться, и чтобы оно не исчезло, взял ее. Он тщательно взболтал его и обнаружил, что оно не замерзло. Затем вскрыл крышку и опорожнил баночку в свой рот, поглощая пиво большими глотками, с глазами, закрытыми от удовольствия.

Сестра предложила пиво всем, но Арти предпочел достать бутылку “Перье”, которая была у него в рюкзаке. Она была не так хороша, как пиво, но все равно вкус был прекрасный.

Приготовление мяса наполнило хижину ароматом бойни. Снаружи раздался далекий вой.

– Они учуяли это,– сказал Пол, взглянув в окно. – Через несколько минут эти сволочи будут бегать вокруг этого места.

Завывания продолжались и усиливались, все больше волчьих голосов добавлялось к диссонансным нотам и вибрации.

– Должно быть, уже пора,– настаивал старичок после того, как закончил свое пиво.

– Нет еще, нет еще,– сказала Мона Рамзи нежным, приятным голосом.

Стив мешал содержимое горшка.

– Кипит. Я думаю, эта штука готова.

– Прекрасно.

У Арти в животе заурчало.

Пол зачерпнул из котла и разлил по коричневым глиняным мискам. Блюдо было гуще, чем, по представлениям Сестры, должно было быть, и запах был тяжелым, но достаточно неплохим по сравнению с другими вещами, которые она подбирала из мусорных ящиков в Манхеттене. Жидкость была темно–красной, и если не рассматривать ее с близи, то можно было бы подумать, что это миска с хорошей говяжьей тушенкой.

Волки снаружи выли в унисон, еще ближе к хижине, чем раньше, будто бы они знали, что их родню собираются сейчас съесть люди.

– Приступим,– сказал Пол Торсон и сделал первый глоток.

Сестра подняла чашку ко рту. Суп был горьким и с песком, но мясо было не таким уж и плохим. Неожиданно у нее потекла слюна, и она стала жадно глотать пищу как животное. Арти после двух глотков стал бледным.

– Эй,– сказал ему Пол. – Если ты хочешь поблевать, то делай это снаружи. Одно пятнышко на моем чистом полу – и ты будешь спать с волками.

Арти закрыл глаза и продолжал есть. Другие налегли на свои порции, вычищая все пальцами и держась так, будто они сироты из “Оливера Твиста”.

Волки выли и шумели снаружи хижины. Что–то со стуком налетело на стену, и Сестра так сильно вздрогнула, что пролила еду на свой свитер.

– Они просто любопытствуют,– сказал Стив ей. – Не пугайтесь, леди. Относитесь к этому спокойнее.

Сестра взяла вторую чашку. Арти посмотрел на нее с ужасом и отполз прочь, его рука прикрывала кровоточащую рану в ребрах. Пол заметил это, но ничего не сказал.

Как только котелок был опустошен, старичок раздраженно сказал.

– Пора! Надо начинать прямо сейчас!

Пол отложил свою пустую чашку и проверил свои наручные часы снова.

– Еще не прошел целый день.

– Пожалуйста.

Глаза старичка были похожи на глаза потерянного щенка.

– Пожалуйста… хорошо?

– Ты знаешь правила. Раз в день. Не больше, не меньше.

– Пожалуйста. Только один раз… Разве не можем мы сделать это раньше?

– О, черт,– сказал Стив. – Давайте пойдем и начнем сейчас!

Мона Рамзи энергично закачала головой.

– Нет, еще не время! Еще не прошел целый день! Вы знаете правила!

Волки все еще выли и рычали, их морды словно бы были прямо у самой двери, готовые ворваться. Двое или больше заскрежетали зубами, готовясь к борьбе.

Сестра совершенно не понимала о чем говорят все в комнате, но они говорили о чем–то жизненно важном, подумала она. Старичок почти что плакал.

– Только один раз… Всего лишь один,– умолял он.

– Не делайте этого! – сказала Мона Полу, сверкнув вызывающими глазами. У нас есть правила.

– О, к черту правила!

Стив Бьюканан поставил свою миску обратно на стол.

– Я и говорю, давайте один раз сделаем это, и успокоимся!

– Что здесь происходит? – спросила ошарашенная Сестра.

Все прекратили спорить и посмотрели на нее. Пол Торсон взглянул на свои часы, тяжело вздохнув.

– Хорошо,– сказал он. – Один раз, только один раз, мы сделаем это раньше.

Он поднял руку, чтобы остановить возражение женщины.

– Мы сделаем это только на один час двадцать минут раньше. Это не так много.

– Нет! – почти зарычала Мона.

Ее муж успокаивающе положил руки ей на плечи.

– Это может разрушить все!

– Тогда давайте голосовать,– предложил Пол. – У нас еще демократия, да? Кто за то, чтобы сделать это раньше, прошу голосовать.

Тотчас же старичок крикнул:

– Да!

Стив Бьюканан поднял большой палец в воздухе. Рамзи молчали. Пол подождал, слушая завывания волков и Сестра поняла, о чем он думает. Потом он тихо сказал:

– Да. Большинство “за”.

– Как насчет их? – Мона показала на Сестру и Арти. – Они не будут голосовать?

– Черт, нет! – сказал Стив. – Они новенькие. Они не могут еще голосовать.

– Большинство “за”,– повторил Пол строго, уставившись на Мону. – Одним часом и двадцатью минутами раньше – большой разницы нет.

– Есть,– ответила она, и голос ее дрогнул.

Она начала рыдать, в это время муж держал ее за плечи и пытался успокоить.

– Это все разрушит! Я знаю, да!

– Вы оба пойдете со мной,– сказал Пол Сестре и Арти и показал в сторону второй комнаты.

В комнате стояла крепкая и широкая кровать с покрывалом, было несколько полок с папками и книгами в бумажных обложках, стол и стул. На столе стояла потрепанная старая пишущая машинка “Ройал” с заправленным в нее листом тонкой бумаги. Скомканные листы бумаги были разбросаны по всей комнате, вокруг переполненного мусорного ведра. Пепельница была полна спичками и табачным пеплом, высыпанным в нее из черной курительной трубки. Пара свечей стояли в подставках на маленьком столе у кровати, а из окна открывался вид на зараженное озеро.

Но за окном они обнаружили еще кое–что. Там, припаркованный за хижиной, стоял старый пикап “Форд” с чешуйками защитного цвета по бокам. Маленькие красные точки ржавчины начинали проедать металл.

– У вас есть грузовик? – сказала Сестра возбужденно. – Боже мой! Мы можем выбраться отсюда!

Пол взглянул на грузовик и пожал плечами.

– Забудьте об этом, леди.

– Что? Что вы понимаете под “забыть это”? У вас есть грузовик! Мы можем добраться до цивилизации!

Он взял свою трубку и запустил палец в нее, ковыряя угольный осадок.

– Да? И где же она сейчас есть?

– Где–то там! Вдоль М–80!

– А как далеко, по вашему мнению? Две мили? Пять? Десять? А может, пятьдесят?

Он отложил трубку в сторону и посмотрел на нее, затем задернул зеленую занавеску, закрывающую комнату от всего остального.

– Забудьте это,– повторил он. – В этом грузовике наберется от силы чайная ложка горючего, тормоза отказывают, и не сомневаюсь, даже сломаются.

– Но…

Она взглянула снова на машину, потом на Арти, и наконец на Пола Торсона.

– У вас есть грузовик,– сказала она, и услышала свое хныканье.

– А у волков есть зубы,– ответил он. – Очень даже острые. Вы хотите, чтобы эти люди узнали, что это такое? Вы хотите погрузить их в грузовик и отправиться в удивительное путешествие через Пенсильванию с чайной ложкой горючего в баке? Конечно же. Если сломаемся – нет проблем, вызовем буксир. Затем найдем бензоколонку, а по дороге будем использовать наши кредитные карточки.

Он замолчал на время, и затем покачал головой.

– Пожалуйста, не мучайте себя. Забудьте об этом.

Сестра слышала как завывали снаружи волки, голоса их летели через леса и замерзшее озеро, и она опасалась, что все это действительно правда.

– Я позвал вас сюда не затем, чтобы разговаривать о плохом грузовике.

Он наклонился и вытащил из–под кровати старый деревянный сундук.

– Вы, кажется, не перестали еще играть в игрушки,– сказал он. – Я не знаю, через что вы прошли, но те люди, в той комнате, висели на волоске.

Сундук был заперт большим навесным замком. Он выудил ключ из кармана джинсов и открыл замок.

Мы играем здесь в небольшую игру. Возможно, это не очень хорошая игра, но я считаю, что она удерживает их от того, чтобы уйти отсюда. Это что–то вроде прогулки к почтовому ящику каждый день, если вы ожидаете любовное письмо или чек.

Он открыл крышку сундука.

Внутри, проложенные газетами и тряпьем, стояли три бутылки виски “Джонни Уокер” “Рэд Лэйбл”, револьвер калибра 9 мм, коробка или две патронов, несколько выглядевших заплесневелыми рукописей, обтянутые резиночками, и другие предметы, завернутые в пластик. Он начал что–то разворачивать.

– Это чертовски смешно. В самом деле,– сказал он. – Я ничего не выиграл, убежав от людей. Я не мог переносить потомство. Никогда не мог. Я чертовски уверен, что не было никакого Доброго Самаритянина. И вдруг внезапно шоссе покрывается машинами и трупами, и люди бегут как черти… Мы заслужили все, что получили!

Он развернул последний слой и открыл радио с замысловатыми циферблатами и кнопками. Вытащил его из сундука, открыл ящик стола и достал восемь батареек.

– Коротковолновый,– сказал он, укладывая батарейки в приемник. – Раньше я бывало любил слушать концерты из Швейцарии в середине ночи.

Он закрыл сундук и повесил на него висячий замок.

– Я не понимаю,– сказала Сестра.

– Вы поймете. Только не принимайте слишком близко к сердцу то, что будет сейчас происходить, там в соседней комнате. Все это только игра, хотя они довольно раздражительны сегодня. Я просто хотел подготовить вас.

Он показал следовать за ним, и они вернулись в переднюю комнату.

– Сегодня моя очередь! – выкрикнул старичок, усевшись на колени, его глаза сверкали.

– Ты делал это вчера,– сказал спокойно Пол. – Сегодня очередь Кевина.

Он передал приемник молодому человеку. Кевин колебался, затем взял его, будто спеленатого ребенка.

Все собрались вокруг него, за исключением Моны Рамзи, которая обиженно отползла прочь. Но даже она смотрела на своего мужа нетерпеливо. Кевин схватил кончик углубленной антенны и поднял ее вверх; она возвышалась приблизительно на два фута, и металл заблестел, как обещание.

– Хорошо,– сказал Пол. – Включайте его.

– Нет еще,– сказал молодой человек. – Пожалуйста. Только не сейчас.

– Ну же, мужик! – скомандовал голос Стива Бьюканана. – Делай это!

Кевин медленно повернул одну из ручек, и красная нить убежала на самую границу частотной полосы. Затем он положил палец на красную кнопку и замер, словно бы собираясь с силами, чтобы нажать на нее. Он помедлил, и неожиданно – затаив дыхание – нажал на кнопку “ВКЛ”. Сестра вздрогнула, и все остальные задышали или затаили дыхание или сопели.

Ни звука не раздалось из приемника.

– Увеличь звук, мужик.

– Он уже увеличен до предела,– сказал Кевин ему и медленно, деликатно начал двигать красную нить вдоль частотной полосы.

Четверть дюйма мертвого воздуха. Красная линия продолжала двигаться почти незаметно. Ладони Сестры вспотели. Медленно, медленно; еще одно деление, еще один дюйм.

Из приемника неожиданно прогремел сильный разряд помех, и Сестра и все в комнате подпрыгнули. Кевин посмотрел на Пола, который сказал:

– Атмосферные помехи.

Красная ниточка двигалась дальше через пометки маленьких цифр и десятичных точек, пытаясь найти человеческий голос.

Различные тона статических разрядов убывали и появлялись, причудливая какофония атмосферы.

Сестра слышала завывания волков снаружи, смешивающиеся со слабым шумом из приемника – одиноким звуком, почти душераздирающим в своем одиночестве. Тишина мертвого воздуха сменилась скрипучими ужасными звуками Сестра знала, что это она слышит души умерших в черных кратерах в тех местах, где были раньше города.

– Ты крутишь слишком быстро! – предостерегающе сказала Мона.

И он замедлил продвижение линии до темпа, при котором паук мог бы сплести паутину между его пальцами. Сердце Сестры колотилось от каждого бесконечного изменения в высоте и звуке статического потока из приемника.

Наконец Кевин дошел до конца полосы. Его глаза сверкали от слезинок.

– Попробуй средние волны,– сказал Пол.

– Да! Попробуй средние волны,– сказал Стив, сжимая плечо Кевина. – Может быть, есть что–нибудь на средних волнах!

Кевин повернул другую маленькую ручку, чтобы изменить настройку с коротких волн на средние, и снова начал вести ищущую красную ниточку назад мимо делений шкалы. И на этот раз, не считая резких хлопков и щелчков и слабого далекого жужжания, будто бы пчел за работой, все было совершенно мертво. Сестра не знала, сколько времени потребовалось Кевину, чтобы дойти до конца; это могло быть десять минут, или пятнадцать, или двадцать. Но он довел до самого последнего слабого шипения – и затем сел, держа приемник в руках, уставившись на него, а пульс бился в его виске.

– Ничего,– прошептал он, и нажал на красную кнопку.

Тишина.

Старичок закрыл лицо руками.

Сестра слышала, как Арти, стоящий за ней, беспомощно и безнадежно вздохнул.

– Даже нет Детройта,– сказал он безразлично. – Боже мой, нет даже Детройта.

– Вы двигали ручку слишком быстро! – сказал Стив Кевину Рамзи. – Черт, вы неслись через деления! Я думал я слышал что–то – это было похоже на голос! А вы тут же проскочили на целую милю!

– Нет! – закричала Мона. – Не было голосов! Мы сделали это слишком рано, и поэтому не обнаружили голосов! Если бы мы делали это в одно и то же время, как положено, мы бы услышали кого–нибудь! Я знаю это!

– Это была моя очередь.

Умоляющие глаза старичка повернулись к Сестре.

– Все хотят украсть мою очередь.

Мона начала рыдать.

– Мы сделали это не по правилам! Мы пропустили голос, потому что сделали это не по правилам!

– К чертовой матери,– выругался Стив. – Я слышал голос! Клянусь Богом, я слышал. Это была правда…

Он хотел взять радио. Пол отвел его руку от приемника, опустил антенну и пошел через занавеску в другую комнату.

Сестра не могла поверить тому, чему только что была свидетелем; в ней зашевелился гнев и жалость к этим бедным безнадежным душам. Она большими шагами целеустремленно направилась в соседнюю комнату, где Пол Торсон заворачивал приемник в защитный пластик.

Он взглянул на нее, и она подняла руку и дала ему пощечину со всей праведной яростью. Пощечина растянулась, проскользила по всему лицу и оставила красный след на щеке. Падая, он прижал, защищая, приемник к себе и принял его удар грудью. Лежа на боку, уставился, часто мигая, на нее.

– Я никогда не видела такой жестокости в моей жизни! – изрекла Сестра. Вы думаете это весело? Вы наслаждаетесь всем этим? Встань, сволочь! Я размажу тебя по стенке!

Она двинулась к нему, но он успокаивающим жестом выставил вперед руку, чтобы остановить ее, и она заколебалась.

– Подожди,– прохрипел он. – Стой. Ты ведь не пробовала еще сама делать это, да?

– Зато ты пробовал это сверх меры!

– Назад. Только подожди и понаблюдай. А потом уже выскажешься, если еще будешь хотеть.

Он поднялся, продолжая заворачивать приемник, и убрал его обратно в сундук, затем закрыл висячий замок и затолкнул сундук под кровать.

– После вас,– сказал он, указывая ей на выход в переднюю комнату.

Мона Рамзи забилась в угол, рыдая, муж пытался успокоить ее. Старичок свернулся у стены, уставившись куда–то в пространство, а Стив стучал и колотил по стене кулаками, выкрикивая непристойности. Арти очень спокойно стоял в центре комнаты, в то время как рыжий подросток буйствовал вокруг него.

– Мона? – сказал Пол.

Сестра стояла за ним. Молодая женщина подняла на него глаза. Старичок посмотрел на него, тоже сделал и Кевин, и Стив перестал колотить по стенам.

– Ты права, Мона,– продолжал Пол. – Мы не придерживались правила. Поэтому не услышали голоса. Так вот, я не утверждаю, что мы услышим их, если мы будем действовать по правилам завтра. Но завтра будет другой день, да? Как говорила Скарлет О'Хара. Завтра мы снова будем крутить ручки приемника и попробуем еще раз. И если мы ничего не услышим завтра, мы попробуем на следующий день. Вы же понимаете, нужно некоторое время, чтобы починить радиостанцию и восстановить электростанцию. Это займет некоторое время. Но завтра мы попробуем снова. Хорошо?

– Конечно,– сказал Стив. – Черт, пройдет какое–то время, прежде чем восстановят электростанцию! – Он усмехнулся, глядя на всех по очереди. – Я бьюсь об заклад, что они снова попробуют выйти в эфир! Господи, восстановить все на пустом месте – вот ведь работка, да?

– Я, бывало, слушал радио круглый день! – подал голос старичок. Он улыбался, словно полностью погрузился в мечты. – Я, бывало, слушал летом по радио Метц! Завтра мы услышим кого–нибудь, вот увидите.

Мона оперлась на плечо мужа.

– Мы не следовали правилам, да? Понимаете? Я говорила вам – это важно иметь правила.

Ее плач прекратился так же внезапно, как и начался.

– Бог поможет нам услышать кого–нибудь, если мы будем следовать правилам! Завтра! Да, я думаю, это случится завтра!

– Хорошо,– согласился Кевин, прижимая ее сильнее. – Завтра!

– Да,– Пол оглядел комнату вокруг, он улыбался, но в его подвижных глазах была видна боль. – Мне тоже кажется, что это будет завтра.

Его взгляд встретился со взглядом Сестры.

– Да?

Она заколебалась, но потом поняла. У этих людей не осталось ничего, ради чего стоило бы жить, кроме радио в сундуке. Без него, без веры на что–то впереди, без какого–то особенного события единожды в день, они возможно очень скоро убили бы себя. Если держать приемник включенным все время, то батарейки скоро сядут, и это будет означать конец надежды. Она поняла, что Пол Торсон знал, что они возможно никогда больше не услышат по приемнику человеческого голоса. Но, в некотором роде, он все же был Добрым Самаритянином. Он сохранял этих людей живыми не только тем, что кормил их.

– Да,– сказала она наконец. – Мне тоже так кажется.

– Хорошо.

Его улыбка расширилась, образуя множество морщинок вокруг глаз.

– Я надеюсь, вы оба играете в покер. У меня есть колода карт и много спичек. Вы не торопитесь, да?

Сестра посмотрела на Арти. Он стоял ссутулившись, с пустыми глазами, и она знала, что он думает о кратере на том месте, где был Детройт. Она понаблюдала за ним немного, и наконец он поднял глаза и ответил слабым, но уверенным голосом.

– Нет. Я не спешу. Теперь спешить некуда.

– Мы играем пятью картами. Если я выиграю, я буду читать вам мои стихи, и вы будете улыбаться и наслаждаться. Кто не захочет – будет вычищать отхожее место. На ваш выбор.

– Я выберу, если дело дойдет до этого,– ответила Сестра и решила, что ей очень понравился Пол Торсон.

– Вы говорите как настоящий игрок, леди!

Он ударил с ликованием в ладоши.

– Добро пожаловать в наш клуб.

Глава 33. Всего лишь бумага и краски

Свон избегала этого так долго, как могла. Но теперь, когда она вылезла из ванны с прекрасной теплой водой, отмыв темно–коричневый налет грязи вместе с кусочками кожи, и добралась до большого полотенца, которое Леона Скелтон принесла для нее, ей пришлось сделать это. Ей пришлось. Она посмотрела в зеркало.

Свет падал от одиночной лампы, отрегулированной на минимум, но это было достаточно. Свон уставилась в овальное стекло над ванной и думала, что, возможно, видит кого–то в гротескной, безволосой маске для Праздника Всех Святых. Одна рука, дрожа, поднялась к губам; страшное изображение сделало тоже самое.

Кусочки кожи свисали с лица, шелушась, словно древесная кора. Коричневая ссохшаяся полоса пролегла через лоб и переносицу; брови, раньше такие белые и густые, сгорели совсем. Губы растрескались, словно сухая земля, и глаза, казалось, провалились в темные дыры черепа. На правой щеке были две маленькие бородавки, и на губах было еще три таких же. Она видела такие же штуки, похожие на бородавки, на лбу Джоша, видела коричневые ожоги на его лице и пеструю, серо–белую кожу, но она привыкла видеть его таким. На ее лице появились слезы от шока и страха, она смотрела на свою короткую прическу, где раньше были прекрасные волосы, и мертвую белую кожу, свисающую с лица.

Она вздрогнула от вежливого стука в дверь ванной комнаты. – Свон? Ты в порядке, детка? – спросила Леона Скелтон.

– Да, мадам,– ответила она, но голос ее был неуверенным, и она знала, что женщина заметила это.

После паузы Леона сказала: – Хорошо, я принесу тебе еду, когда ты будешь готова.

Свон поблагодарила ее, сказала, что она выйдет через несколько минут, и Леона ушла. Чудовищная маска для Праздника Всех Святых поравнялась с ней в зеркале.

Она оставила свою грязную одежду Леоне, которая сказала, что попробует отмыть ее в котелке и высушить над огнем, и потому завернулась в свободный, мягкий мальчишеский халат и одела белые толстые носки, которые Леона приготовила для нее. Халат был частью оставшейся одежды сына Леоны. Джо, который теперь, женщина сказала гордо, жил в Канзас–Сити со своей семьей и был менеджером супермаркета. Вытаскивая чемодан с его бельем, Леона призналась Свон и Джошу, что сама она так никогда и не работала.

Тело Свон было чистым. Мыло, которым она воспользовалась, пахло лилиями, и она с грустью подумала о своем цветущем на солнце садике. Она выбралась из ванной комнаты и оставила для Джоша лампу зажженной. Дом был холодным, и она пошла прямо к камину, чтобы снова согреться. Джош спал на полу под красным одеялом, с головой, лежащей на подушке. Около его головы стоял передвижной столик с пустой чашкой и миской и парой крошек от кукурузных оладий. Одеяло сползло с его плеча, Свон наклонилась и подтянула его к подбородку.

– Он рассказал мне, как вы выбрались вдвоем,– сказала Леона тихо, чтобы не беспокоить Джоша, хотя он спал так крепко, что было сомнительно, что он проснется даже если сюда сквозь стену проедет грузовик. Она вошла в комнату из кухни, неся для Свон поднос с миской подогретого овощного супа, чашкой хорошей воды и тремя кукурузными лепешками. Свон взяла поднос и села напротив камина. Дом был спокоен. Дэви Скелтон спал, и, не считая порывов ветра время от времени, не было ни звука, только потрескивали угли и тикали часы с маятником, стоявшие на каминной полке и показывавшие без двадцати минут девять.

Леона опустилась на стул, покрытый яркой, в цветочек, тканью. Ее колени как бы сами подогнулись. Она поморщилась и потерла их узловатыми, постаревшими руками. – Старые кости напоминают о себе,– сказала она. Затем кивнула на спящего великана. – Он сказал, что ты чрезвычайно бравая маленькая девочка. Сказал, что если ты чего–либо захотела, решила, то никогда не бросишь этого. Это правда?

Свон не знала, что сказать. Она пожала плечами, пережевывая жесткую кукурузную лепешку.

– Ну, ладно, он мне сказал это. Хорошо иметь крепкую волю. Особенно в такое время, как сейчас. – Ее взгляд перешел мимо Свон к окошку. – Все изменилось теперь. Все, что было, погибло. Я знаю это. – Ее глаза сузились. – Я слышу темный голос в этом ветре,– сказала она. – Он говорит: “Все мое, все мое”. Я не думаю, что осталось много людей, как это ни жалко. Должно быть, сейчас весь мир такой же, как Салливан: все разрушено, все изменилось, превратилось во что–то совсем другое.

– Во что же? – спросила Свон.

– Кто знает? – пожала плечами Леона. – Мир вовсе не заканчивается. Это было первое, о чем я подумала. У мира есть крепкая воля. – Она подняла кривой палец. – Даже если все люди во всех больших городах и маленьких городишках умирают, и все деревья и урожай станут черными, и облака никогда не пропустят через себя солнце, мир будет существовать, пусть и измененным. О, Господь заставил мир сильно завертеться. Он наделил многих людей здравым смыслом и душой,– людей, таких же, как ты, может быть. И как твой друг вон там.

Свон решила, что расслышала лай собаки. Это был неуверенный звук, длился совсем недолго и был заглушен вскоре шумом ветра. Она встала, выглянула в окошко, затем в другое, но ничего не смогла увидеть. – Вы слышали лай собаки?

– А? Нет, но вполне возможно, что он был. Бродяжничает по всему городу, ища пищу. Иногда я оставляю несколько крошек и миску воды на крылечке. Она занялась подкладыванием деревяшек в камин, кладя их поглубже в угли.

Свон сделала еще глоток воды из чашки и решила, что ее зубы не выдержат битвы с жесткой кукурузной лепешкой. Она взяла лепешку и сказала. – Будет ли это хорошо, если я вынесу лепешку и воду на крыльцо?

– Конечно, пожалуйста. Думаю, что бродяга тоже хочет есть. Только смотри, чтобы тебя не унес ветер.

Свон взяла лепешку и чашку с водой и вынесла наружу. Ветер стал сильнее, чем был днем, неся волны пыли. Ее халат развевался вокруг. Свон опустила еду и воду на одну из нижних ступеней и огляделась вокруг, защищая свои глаза от пыли. Нигде не было ни признака собаки. Она пошла обратно к входной двери, постояла чуть–чуть и собралась войти в дом, как ей показалось, что она заметила какое–то движение справа. Она постояла еще немного, начиная дрожать.

Наконец маленькая серая фигурка подошла ближе. Маленький терьер остановился в десяти шагах от крыльца и понюхал землю лохматой мордой. Затем понюхал воздух вокруг, пытаясь обнаружить запах Свон. Ветер трепал его короткую, пыльную шерстку, а затем терьер посмотрел на Свон и задрожал.

Она почувствовала сильную жалость к этому существу. Никто не мог сказать, откуда она взялась; она была напугана и не подходила к еде, хотя Свон стояла на верхней ступеньке. Терьер резко повернулся и побежал в темноту. Свон поняла; собака не доверяла больше ни одному человеку. Она оставила пищу и воду и ушла обратно в дом.

Огонь весело трещал. Леона стояла перед ним, грея руки. Под одеялом Джош вздрагивал и сопел еще громче, потом снова успокоился. – Ты видела собаку? – спросила Леона.

– Да, мадам. Она не брала еду, пока я стояла там.

– Конечно, нет. Возможно, она гордая, как ты думаешь?

Она повернулась к Свон, фигура с рыжими очертаниями от огня, и Свон пришлось задать тот вопрос, который пришел ей на ум, пока она была в ванной: – Я не хочу сказать ничего плохого, но… вы ведьма?

Леона хрипло засмеялась. – Ха! Ты говоришь то, что думаешь, да, детка? Хорошо, это здорово! Это очень редко бывает в наши дни и в наш век!

Свон молчала, ожидая большего. Когда ничего не последовало, Свон сказала: – Я все же хочу узнать. Вы ведьма? Моя мама раньше говорила, что все, кто имеет второе зрение или может предсказывать будущее, приносят зло, потому что такие вещи идут от сатаны.

– Она говорила это? Ну, не знаю, могу ли я называть себя ведьмой или нет. Может быть, да. На самом деле у меня не слишком большая удача в предсказаниях, я считаю, что жизнь – это одна из тех занимательных составных картинок, которую надо собрать в единое целое, и при этом невозможно угадать, что же должно получиться, ты только складываешь кусочек к кусочку и пытаешься впихнуть неправильную часть туда, куда она не подходит, и это очень надоедает, и хочется только опустить руки и заплакать.Она пожала плечами. – Я не говорю, что картинка уже сложилась, но возможно у меня есть дар видения некоторых следующих кусочков. Не всегда, замечу. Я полагаю, что Сатана разбросал эти части, сжег, разрушил. Я не думаю, что Дьявол захотел бы увидеть картинку аккуратной, ясной и хорошенькой, да?

– Нет,– согласилась Свон. – Я так не думаю.

– Детка, я хочу показать тебе кое–что – если с тобой все в порядке.

Свон кивнула.

Леона взяла одну из ламп и показала Свон следовать за ней. Они прошли через переднюю, миновали закрытую дверь в комнату, где спал Дэви, и подошли к другой двери в конце коридора. Леона открыла ее и впустила Свон в маленькую комнатку, с множеством книжных полок и книг, с квадратным карточным столом и четырьмя стульями в центре комнаты. Доска для спиритических сеансов стояла на столе, а под столом была многоцветная пятиконечная звезда, нарисованная на деревянном полу.

– Что это? – спросила Свон, указывая на звезду, когда свет раскрыл ее.

– Это называется пентаграмма. Магический знак, он вызывает хороших, полезных духов.

– Духов? Вы имеете в виду призраков?

– Нет, только хорошие чувства, эмоции и прочее. Я точно не знаю, я сделала это по образцу из журнала “Фэйт”, и там же были некоторые сведения о его происхождении. – Она поставила лампу на стол. – Как бы то ни было, это моя комната для видений. Я привожу… раньше приводила сюда моих посетителей читать в хрустальных шарах и проводить спиритические сеансы для них. Это у меня что–то типа офиса, кабинет.

– Вы говорите, что зарабатывали на этом?

– Конечно! Почему бы и нет? Это было самым простым способом зарабатывать на жизнь. Кроме того, все хотели узнать что–либо о своем любимом предмете – о них самих. – Она засмеялась, и ее зубы засверкали в свете лампы.

– Смотри! – Она прошла мимо одной из полок и взяла изогнутый кусочек дерева, похожий на ветку дерева, примерно трех футов длиной с двумя маленькими веточками, отходящими от него в разные стороны на конце. – Это Плакса,– сказала Леона. – Мой настоящий делатель денег.

Для Свон это было словно старинная волшебная палочка. – Это вещь? Как?

– Когда–нибудь слышала об ивовом пруте для поиска воды? Это самая лучшая такая палочка, какую только можно пожелать, детка! Старая Плакса будет клониться вниз и покрываться каплями даже над лужей воды, спрятанной под сотней футов твердой скалы. Я нашла ее на гаражной распродаже в 1968 году, и Плакса обнаружила уже пятьдесят колодцев по всему нашему округу. Она нашла и мой собственный колодец, позади дома. Приносящий самую чистейшую воду, какую когда–либо мог испробовать ваш язык. О, я очень люблю ее!

Она поцеловала прутик и положила его на место. Затем ее сверкающий проказливый взгляд возвратился к Свон.

– Как насчет того, чтобы узнать свое будущее?

– Я не знаю,– сказала она беспокойно.

– Но ты хотела бы? Хотя бы только немножко? Я имею в виду ради забавы… не больше?

Свон пожала плечами, еще не убежденная.

– Ты заинтересовала меня, детка,– сказала ей Леона. – После того, что Джош рассказал мне о тебе, о том, через что вы прошли вдвоем…

Свон было интересно, рассказал ли Джош ей о приказе Поу–Поу, и о траве, росшей на месте, где она спала. Конечно нет, подумала она. Они не знали Леону Скелтон достаточно хорошо, чтобы раскрывать свои секреты! О, думала Свон, на самом ли деле эта женщина – ведьма, хорошая или плохая, может быть, она как–то узнала или даже просто догадалась, что что–то странное было в рассказе Джоша. – А как вы будете делать это? – спросила Свон. – С помощью одного из тех хрустальных шаров? Или этой доски на столе?

– Нет, не думаю. Те вещи имеют свое предназначение, но… Я буду делать с помощью этого. – И она взяла резную деревянную коробочку с одной из полок и пошла к столу, где свет был ярче. Она отложила в сторону доску для спиритических сеансов, поставила коробку и открыла ее; внутри, обложенная лиловым бархатом, лежала колода карт, которую Леона Скелтон извлекла оттуда. Она повернула стол и одной рукой раскинула карты перед Свон, так, чтобы она могла видеть их – и Свон затаила дыхание.

На картах были странные и чудесные картинки – мечи, стрелы, кубки и звезды, похожие на нарисованную на полу; предметы соответствовали количеству, написанному накаждой карте напротив загадочных изображений, которые Свон не могла понять – три стрелы, пронзающие сердце, или восемь стрел, летящие по небу. Но на некоторых картах были нарисованы люди: старик в сером одеянии, голова его была наклонена, в одной руке он держал жезл, а в другой шестиконечную светящуюся звезду; две голые фигуры, женщины и мужчины, переплетенные друг с другом, образуя единое тело; рыцарь с красным пылающим оружием на коне, который, стоя на дыбах, извергал огонь, а копыта выбивали искры. И еще, и еще волшебные фигуры – но то, что делало их казавшимися живыми, были цвета, которыми были раскрашены эти карты: изумрудно–зеленый, красный с блесточками, сверкающий золотой и мерцающий серебряный, королевски голубой и полночный черный, перламутрово–белый и желтый, цвета полуденного солнца. Расцвеченные такими красками, фигуры казались движущимися и дышащими, образовывали какую–то совокупность действий, в которую они были включены. Свон никогда не видела таких фигур раньше, и глаза ее никак не могли приспособиться к ним.

– Это называется карты Таро,– сказала Леона. – Этот набор датируется 1920–тыми, каждая карта была нарисована вручную. Правда, хорошо вышло?

– Да,– выдохнула Свон. – О… да.

– Сядь сюда, детка,– Леона коснулась одного из стульев. – И давай посмотрим, что ты сможешь увидеть. Хорошо?

Свон колебалась, еще неуверенная, но она была очарована прекрасными, волшебными фигурами на этих необычных картах. Она взглянула на Леону Скелтон, на ее лицо, и заскользила на стул, сделанный как будто бы специально для нее.

Леона села за стол напротив нее и пододвинула лампу с ее правой стороны. – Мы будем использовать расклад, называющийся Кельтский Крест. Это удивительный способ разложить карты так, чтобы они рассказали историю. Возможно, это не будет понятной историей, но карты сложатся вместе одна над другой будто разрезанная картинка, о которой я говорила. Ты готова?

Свон кивнула, ее сердце начало колотиться. Ветер завывал и стонал снаружи, и Свон на мгновение подумала, что слышала в нем злобный голос.

Леона улыбалась и перебирала карты, ища какую–то особенную. Она нашла ее и показала ее Свон.

– Эта будет обозначать тебя, а другие карты будут вокруг тебя рассказывать историю.

Она взглянула вниз на карту, лежащую на столе напротив Свон; та была отделана золотым и красным и изображала молодую женщину в длинной золотой накидке с красной кожаной шапочкой, державшую палочку, обвитую лозой виноградной.

– Это Паж Посохов – ребенок с еще длинным жизненным путем. – Она пододвинула остальные карты к Свон. – Сможешь перетасовать их?

Свон не знала как тасовать карты и покачала отрицательно головой.

– Хорошо, тогда просто раскидай их на столе. Раскидывай их хорошо, по кругу, по кругу, и пока ты будешь делать это, думай серьезно о том, где ты была, и кто ты, и куда ты хотела бы пойти.

Свон сделала так, как ее попросили, стала раскидывать карты по кругу, прижимая их картинками к столу, только сверкали их золотые спинки. Леона сказала ей думать настолько серьезно, как только сможешь, но шум ветра пытался отвлечь ее, и наконец Леона сказала:

– Хорошо, детка. Теперь собери их вместе на столе, лицом вниз, в любом порядке, каком захочешь. Затем раздели их на три стопки и положи их слева.

Когда это было сделано, Леона подняла свои изящные руки в приглушенном оранжевом свете и собрала все стопки, чтобы освободить столик.

– Теперь мы начнем историю,– сказала она.

Она открыла первую карту сразу после Пажа Посохов. – Эта лежит над тобой,– сказала она. На карте было большое золотое колесо с фигурами мужчин и женщин, располагавшимися в нем как спицы, некоторые с веселым выражением на верху колеса, а другие, внизу колеса, с отчаянием на лице. Колесо Фортуны – если оно поворачивается, то происходят изменения и дальше разворачивается Судьба. Эта та атмосфера, в которой ты находишься, вещи вокруг тебя, о которых ты и сама пока не знаешь.

Следующая карта легла поперек Колеса Фортуны. – Эта лежит тебе поперек, сказала Леона. – Это сила, которая против тебя. – Ее глаза сузились. – О, Господи. – Карта, украшенная черными и серебряными цветами, изображала фигуру, завернутую почти целиком в черный плащ и капюшон за исключением белого, маскоподобного ухмыляющегося лица; его глаза были серебряными но был у него и третий глаз, алый, на его лбу. На верху карты было витиеватое, замысловато написанное слово.

– Дьявол,– сказала Леона. – Затеявший разрушения. Бесчеловечный. Тебе надо быть настороже и следить за собой, детка.

Прежде чем Свон смогла спросить о карте, которая заставила ее дрожать, Леона вытащила следующую. – Это твое предназначение, и, по правде говоря, ты заслужила его. Туз Кубков – мир, красота, стремление к пониманию.

– Эй, но это не я! – сказала Свон удивленная.

– Может быть, еще нет. Возможно, когда–нибудь будешь. – Следующая карта была положена сверху ненавистного Дьявола. – Это лежит ниже тебя и говорит о том, через что ты прошла, чтобы попасть туда, где ты сейчас. – Карта показывала ослепительно желтое солнце, но оно было перевернуто кверху ногами. – Солнце в таком положении говорит об одиночестве, неуверенности… потере кого–то. Возможно, о потере части тебя самой. Смерть невинных. – Леона быстро взглянула вверх и вернулась к картам. Следующая карта, пятая, вытащенная из наваленной кучи, разместилась слева от Дьявола. – Это – сразу за тобой, то, что ушло прочь. – Это был старик, несший звезду в фонаре, но он тоже был перевернут ногами вверх. – Отшельник. Перевернутый вверх ногами, что означает удаление, прятание, отрицание своей ответственности. Все это – то, что ушло. Ты выходишь в мир – лучший или худший.

Шестая карта легла справа от Дьявола.

– Это лежит пред тобой и говорит о том, что будет.

Леона изучала карту с интересом. На ней был молодой парень в малиновом одеянии, держащий поднятую вверх стрелу. – Паж Мечей,– объяснила Леона. Молодая девушка или парень, жаждущие власти. Живет для этого, нуждается в этом как в пище и воде. Дьявол смотрит в этом направлении. Возможно, между ними есть какая–то связь. Все равно, это кто–то, кто будет препятствовать тебе – кто–то действительно коварный и, возможно, к тому же опасный.

Когда она собралась перевернуть следующую карту, в комнату донесся голос: – Леона! Леона! – Дэви начал кашлять сильно, почти задыхаясь, и она моментально отложила карты в сторону и выскочила из комнаты.

Свон встала. Ей показалось, что карта с Дьяволом, человеком с алым глазом, уставилась на нее, и она почувствовала мурашки на своих руках. Колода, которую Леона положила в сторону, была всего в нескольких дюймах. Верхняя карта манила Свон взглянуть на нее украдкой.

Ее рука потянулась к ней. Остановилась.

Только взглянуть. Чуть–чуть, самую малость. Она изображала красивую женщину в фиолетовых одеждах, солнце светило над ней, и вокруг нее колосья пшеницы, ячменя и цветы. У ее ног лежали лев и ягненок. Но волосы были в огне, и ее глаза тоже горели, направленные и противостоящие какому–то далекому препятствию. Она держала серебряный щит с нарисованным в центре огнем, на ее голове была корона, светящаяся будто бы пойманными звездочками. Витиеватые буквицы над короной гласили: “Императрица”.

Свон разрешила себе смотреть на нее до тех пор, пока все детали не запечатлелись в ее уме. Она положила ее на место, но теперь следующая карта притягивала ее. Нет! – предупредила она себя. Ты уже далеко зашла! Она почти ощущала взгляд алого глаза Дьявола, подстрекающего ее поднять еще одну карту.

Она приподняла следующую карту. Перевернула ее. И похолодела.

Вооруженный скелет, сидящий верхом на лошадиных костях, в его руках была испачканная кровью коса. Он косил пшеничное поле, но колосья пшеницы были в форме человеческих тел, собранных вместе, голых и корчившихся в агонии, когда их скашивала коса. Небо было цвета крови, и в нем кружились черные вороны над полем человеческого горя. Это была самая ужасная картинка, которую когда либо видела Свон, ее ей не нужно было смотреть на подпись сверху карты, чтобы догадаться, что это было.

– Что ты тут делаешь?

Голос заставил ее подпрыгнуть чуть ли не на три фута. Она повернулась кругом и в дверном проеме увидела Джоша. Его лицо, покрытое серыми и белыми пигментными пятнами и коричневыми затвердевшими ожогами, было гротескным, и Свон поняла в этот момент, что ей нравится его лицо и она любит его. Он оглядел по кругу комнату, нахмурился.

– Что все это?

– Это… комната Леоны для видений. Она читала мою судьбу по картам.

Джош вошел и взглянул на карты, разложенные на столе. – Эти вот действительно милые,– сказал он. – За исключением этой. – Он указал на Дьявола. Это напоминает мне ночной кошмар, когда я съел бутерброд с салями и целую коробку шоколадных пончиков.

Все еще нервничая, Свон показала ему последнюю карту, которую она вытащила.

Он взял ее двумя пальцами и поднес ближе к свету. Он и раньше видел карты Таро во Французском квартале в Новом Орлеане. Буквы образовывали слово “Смерть”.

Смерть косит человеческую расу, подумал он. Это была одна из наиболее страшных картинок, которые он когда–либо видел, и в слабом свете казалось, что серебряная коса двигается туда и сюда через человеческие снопы, лошадь–скелет, оседланная наездником, продвигалась вперед под кроваво–красным небом. Он бросил ее обратно на стол и скользнул взглядом по карте с демоническим красным глазом. – Всего лишь карты,– сказал он. – Бумага и краски. Они ничего не значат.

– Леона сказала, что они раскрывают историю.

Джош собрал все карты в колоду, убрал Дьявола и Смерть из поля зрения Свон. – Бумага и краски,– повторил он. – Вот и все.

Они не могли не слышать удушливый кашель Дэви Скелтона, мучительный кашель. Разглядывание этих карт, особенно той, со “жнецом”, бросило Джоша в дрожь. Дэви почти задыхался, и они слышали, как Леона напевала ему вполголоса, пыталась успокоить его. Смерть близка, неожиданно понял Джош. Она очень, очень близка. Он вышел из этой комнаты и пошел вдоль по коридору. Дверь в комнату Дэви была приоткрыта. Джош посчитал, что он мог бы чем–нибудь помочь, и заглянул в комнату больного.

Первое, что он увидел были простыни, покрытые пятнами крови. Лицо агонизирующего человека было освещено желтой лампой, глаза расширились от боли и ужаса, и из рта, когда он кашлял, вылетали сгустки запекшейся крови.

Джош остановился в дверях.

Леона склонилась над мужем, фарфоровая миска стояла на ее коленях и она держала в руках окровавленную тряпку. Она ощутила присутствие Джоша, повернула голову и сказала со всем достоинством, на которое была способна: – Пожалуйста. Выйдите и закройте дверь.

Джош помедлил, больной и ошеломленный.

– Пожалуйста,– умоляла Леона, в то время как ее муж выкашливал свою жизнь ей на колени.

Он вышел из комнаты и закрыл дверь.

Каким–то образом он обнаружил, что снова сидит возле камина. Он понюхал себя. Он вонял, и ему нужно было принести несколько ведер воды из колодца, нагреть ее на огне и погрузиться в эту ванну, чего он страстно желал. Но желтое, испуганное лицо мужчины, умиравшего в соседней комнате, запечатлелось в его сознании и не давало ему двигаться; он вспомнил Дарлин, умирающую в грязи. Вспомнил труп, лежащий неподалеку в темноте, на ступеньках крыльца соседнего дома. Образ того наездника – скелета разгуливающего по полю с пшеницей–людьми, всплыл в его сознании.

О Господи, подумал он, и у него закапали слезы. О Господи, помоги всем нам.

И он склонил голову и разрыдался не только от воспоминаний о Рози и мальчиках, но и из–за Дэви Скелтона и Дарлин Прескотт, и умершего человека там в темноте, и всех других умерших и умирающих людей, которые, почувствовав солнце на своих лицах, думают, что живут навсегда. Он рыдал, и слезы катились по его лицу и капали с подбородка, и он не мог остановиться.

Кто–то обхватил его за шею.

Ребенок.

Свон.

Он прижал ее к себе и держал так все это время, пока плакал, а она прижималась к нему.

Она обхватила его. Она любила Джоша и не могла переносить звуки его рыдания.

Ветер завывал, изменял направление, атакуя развалины Салливана под разными углами.

И в этом ветре, ей казалось, она слышала злобный голос, шепчущий – Все мое… Все мое…

Часть шестая Ледяной Ад

Глава 34. Грязные бородавочники

Посреди пустыни в тридцати милях северо–западнее кратера от Солт–Лейк Сити на холодном ветру трепетали факелы. Около трехсот оборванных, полуголодных людей поселились на берегу Великого Соленого Озера во временных жилищах из картонных ящиков, перевернутых автомобилей, тентов и трейлеров. Свет факелов был виден далеко на мили над безжизненной местностью, и сюда стекались группы выживших, прибывавших сюда от разрушенных городов и городишек Калифорнии и Невады. Каждый день и ночь группы людей, нагруженные своим добром, которое висело на спинах или неслось в руках, упакованным в портфели или толкаемым на тачках или хозяйственных тележках, приходили в лагерь и находили свободное место на ужасной голой земле и закреплялись там. Самые удачливые приходили с палатками и рюкзаками, полными консервов и кипяченой воды, и имели оружие, чтобы защитить свои запасы; слабейшие скрючивались и умирали, когда их пища и вода заканчивались или были украдены, и тела самоубийц плавали в Великом Соленом Озере, покачиваясь, как бревна. Но запах соленой воды в ветре привлекал также и просто странников; те, не имея свежей воды, пытались пить эту, и затем страдали от гноящихся ран и язв, чувствуя близкое, агонизирующее объятие смерти.

На западном краю лагеря, на твердой, покрытой камнями и скалами земле, лежало около сотни трупов, там, где они умерли. Тела были раздеты мусорщиками, которые жили в ямах с грязью и презрительно назывались “грязными бородавочниками” людьми, жившими ближе к берегу озера.

Уходя далеко в сторону западного горизонта, здесь была огромная свалка автомобилей и мотоциклов, которые остались без горючего и моторы которых давно не знали масла. Мусорщики вырывали из машин сиденья, срывали с петель, выламывали двери и крышки и баки, и уносили в свое причудливое жилье. Цистерны с бензином были опустошены отрядом вооруженных людей из главного лагеря, его использовали для факелов, потому что огонь делал сильнее, почти мистически защищая от ужасов темноты.

Две фигуры с рюкзаками тащились через пустыню по направлению к огням факелов, маячившим в полумиле впереди. Это была ночь на 23 августа, один месяц и шесть дней после бомбежки. Две фигуры пробирались через свалку транспорта, не задерживаясь возле попадавшихся время от времени голых трупов. Сквозь запах гниения они могли различить запах соленого озера. Машина, на которой они сюда добрались, БМВ, украденная в призрачном городе Карсон–Сити, штат Невада, использовала все горючее в двадцати милях отсюда, и они шли всю ночь, ориентируясь по отблескам света, отражаемым низковисящими облаками.

Что–то громыхнула сбоку от них, за развалившимся “Доджем”. Фигура, идущая впереди, остановилась и сняла с плеча из–под голубой парки автомат калибра 11.43 мм. Звук не повторился. Немного постояв на месте, обе фигуры снова двинулись вперед, к лагерю, убыстряя свой темп.

Первая фигура сделала около пяти шагов, когда из грязи и песка у ее ног выскочила рука и схватила его за лодыжку. Он испуганно вскрикнул и выронил свое оружие, упав и сам, но автомат при этом выстрелил в небо. Он сильно шмякнулся на левый бок, от сотрясения воздух со звуком вырвался из его легких, и из открывшейся в земле ямы выползла как краб человеческая фигура. Краб–человек упал на мужчину с рюкзаком, встал коленкой ему на горло и начал дубасить по лицу левым кулаком.

Вторая фигура закричала женским голосом, потом повернулась и побежала назад через свалку. Она слышала шаги за спиной, чувствовала, как что–то настигает ее, но когда она оглянулась назад, то споткнулась об один из трупов и упала вниз лицом. Она попыталась ползти, но неожиданно настигшая ее нога прижала ее голову к земле, вдавливая ноздри и рот в грязь. Ее тело затрепетало, она начала задыхаться.

В нескольких ярдах от них человек–краб перемещал по земле свою левую коленку, пытаясь нащупать и поднять с земли автомат, правой коленкой при этом придавливая грудь лежащего человека. Молодой парень ловил воздух ртом, задыхаясь, его глаза над грязной белой бородой расширились, ошеломленные. Затем человек–краб вытащил левой рукой из кожаного футляра под длинным, пыльным, черным плащом охотничий нож, быстро и глубоко полоснул горло молодого человека раз, второй, третий. Парень перестал сопротивляться, его рот раскрылся, образуя страшную гримасу.

Женщина боролась за свою жизнь; она повернула голову на бок, ее щека вдавилась в землю, и она умоляла: – Пожалуйста… не убивайте меня! Я дам вам… дам вам все, что вы хотите! Пожалуйста, не!..

Придавливавшая ее нога неожиданно ослабила нажим. И она почувствовала ледяной укол на правой щеке, сразу под глазом.

– Только без шуток. – Это был мальчишеский, высокий и пронзительный голос. – Поняла? – Ледяной укол стал сильнее, как бы подчеркивая его слова.

– Да,– ответила она. Мальчишка схватил ее за длинные, вороньи–черные волосы и поднял в сидячее положение. Она смогла рассмотреть его в слабом мерцании далеких факелов. Это был всего лишь ребенок, лет где–то тринадцати–четырнадцати, одетый в грязный коричневый свитер большого размера и серые брюки с дырками на коленках; тощий, насколько это было возможно, скуластое лицо смертельно бледное. Темные волосы прилипли к черепу от грязи и пота, и он носил очки, защитные темные очки, отделанные кожей такие, по ее представлениям, носили пилоты во времена Второй Мировой войны. Линзы увеличивали его глаза, делали их будто бы рыбьими выпученными шарами. – Не делай мне больно, хорошо? Я клянусь, я не буду кричать.

Роланд Кронингер рассмеялся. Это была самая идиотская глупость, которую он когда–либо слышал.

– Можешь кричать, сколько тебе угодно. Это никого не заинтересует, если ты будешь кричать. Снимай рюкзак.

– Ты поймал его? – спросил полковник Маклин оттуда, где он набросился на мужчину.

– Да, сэр,– ответил Роланд. – Это женщина.

– Давай ее сюда.

Роланд поднял рюкзак и пошел вперед.

– Пошли.

Она начала подниматься, но он снова пригнул ее к земле.

– Нет, не на ногах. Ползи.

Она начала ползти по грязи, мимо гниющих тел. Крик застрял у нее в глотке, и она не позволяла ему вырваться.

– Руди? – позвала она слабо. – Руди? Ты в порядке?

А потом она увидела фигуру в черном плаще, ковыряющуюся в рюкзаке Руди, и увидела всю кровь, и поняла, что они вляпались в глубокое дерьмо.

Роланд передал полковнику Маклину другой рюкзак и заправил свою ледяную кирку за эластичный пояс своих брюк, которые снял с трупа мальчика примерно его возраста и размера. Он извлек автомат из мертвых пальцев Руди, в то время как женщина сидела неподалеку, онемело наблюдая.

– Хороший автомат,– сказал он Королю. – Мы сможем использовать его.

– Надо бы раздобыть патронов,– ответил Маклин, копаясь одной рукой в рюкзаке.

Он обнаружил в нем носки, нижнее белье, зубную пасту, запасную армейскую одежду и – канистру, которая заплескалась, когда он потряс ее.

– Вода,– сказал он. – О, Господи – свежая вода!

Он извлек канистру из всех этих вещей, откупорил пробку и сделал несколько глотков сладкой деликатесной воды; она потекла по завиткам его седой курчавой бороды и закапала на землю.

– У тебя тоже есть канистра? – спросил у нее Роланд.

Она кивнула, скидывая со своего плеча веревку с канистрой, висевшей под горностаевым пальто, которым она разжилась в каком–то магазинчике в Карсон Сити. Она была одета в джинсы в леопардовых пятнах и дорогие сапоги, на шее висели горошины жемчуга и цепочка бриллиантов.

– Давай ее сюда.

Она посмотрела ему в лицо и быстро отодвинулась назад. Он был всего лишь обычным сопляком, а как с ними обращаться, она знала.

– Да пошел ты,– сказала она, отвинтила крышку и начала пить, а ее голубые глаза следили за ним поверх канистры.

– Эй! – позвал кто–то из темноты. Голос его был хриплым. – Вы поймали женщину? Да?

Роланд не ответил. Он смотрел, как дергалось горло женщины, когда она пила.

– У меня есть бутылка виски! – продолжал голос. – Я предлагаю махнуться!

Она прекратила пить. Вкус “Перье” вдруг стал неприятным.

– Бутылка виски за тридцать минут! – сказал голос. – Я отдам ее вам, как только кончу. Идет?

– У меня есть пачка сигарет! – сказал другой голос, слева из–под перевернутого джипа. – Пачку сигарет за пятнадцать минут!

Она торопливо закрыла канистру и поставила ее возле ног мальчишки.

– Вот,– сказала она, пристально глядя на него. – Ты можешь взять все это!

– Патроны! – воскликнул Маклин, вытаскивая три из них из рюкзака Руди. Теперь у нас есть немного огневой силы.

Роланд открыл канистру, отпил несколько глотков воды, закупорил ее и перекинул через плечо. Отовсюду вокруг долетали голоса других грязных бородавочников, предлагающих немного ликера, сигареты, спички, леденцы и другие ценности этого времени за пойманную только что женщину. Роланд продолжал молчать, с удовольствием слушая поднимающиеся цены, зная действительную стоимость. Он изучал женщину через свои линзы, которые смастерил для себя сам, вклеив подходящие по силе линзы, найденные в развалинах магазина оптических инструментов, в разбитые танкистские очки. Она была почти без отметок катастрофы, за исключением нескольких заживающих порезов на щеках и лбу – и уже одно это делало ее чрезвычайно ценной. Большинство женщин лагеря потеряли волосы и брови и были покрыты уродливыми рубцами различных цветов, от коричневого до алого. Волосы этой женщины спускались каскадом до плеч, они были грязные, но она не была лысой, не было пролысин на голове – первого признака радиационного отравления. У нее было серьезное лицо с квадратным подбородком, надменное лицо, подумал Роланд. Лицо хулиганского величия. Ее ярко–голубые глаза медленно переходили с ружья на труп Руди, а потом снова к лицу Роланда, как бы образуя треугольник. Роланд подумал, что ей должно быть около тридцати или чуть больше тридцати, и его глаза проскользили вниз по возвышенностям ее грудей, щегольской красной тенниске с надписью “Богатая сучка”, виднеющейся из–под горностаевого пальто. Ему показалось, что ее груди стоят торчком, как если бы смертельная опасность придавала больше оборотов ее сексуальности.

Он почувствовал давление в животе и быстро отвел свой взгляд от ее грудей.

Ее полные губы раскрылись.

– Тебе нравится то, что ты видишь?

– Факел,– предложил один из бородавочников. – Я дам тебе за нее факел!

Роланд не отреагировал. Эта женщина заставила его подумать о картинках в тех журналах, которые он нашел когда–то в верхнем ящике отцовского стола, в его далекой прошлой жизни. Ее живот сжимался, все его кишки были скручены, будто их пропускали через крепко сжатый кулак.

– Как тебя зовут?

– Шейла,– ответила она. – Шейла Фонтана. А как тебя?

Холодная логика говорила ей, что ее шансы выжить здесь, с этим сопляком–мальчишкой и с мужчиной с одной рукой, лучше, чем там, в темноте, с многими другими. Однорукий мужчина перевернул и высыпал все оставшееся содержимое рюкзака Руди на землю.

– Роланд Кронингер.

– Роланд,– повторила она так, будто она лизала леденец. – Ты ведь не собираешься отдать меня им, да, Роланд?

– Он был твоим мужем?

Роланд пнул тело Руди ногой.

– Нет. Мы путешествовали вместе, вот и все.

На самом–то деле они уже почти год жили вместе, но он за ее спиной развлекался еще с кем–то, однако не стоило смущать мальчика. Она посмотрела на тело Руди с окровавленным горлом и быстро отвела взгляд; ее терзали сожаления, потому что он был хорошим деловым менеджером, фантастическим любовником и хранил их обоих от многих напастей. Но теперь он был всего лишь мертвым мясом, и мир, таким образом, перевернулся.

Что–то зашевелилось по земле за спиной Шейлы, и она обернулась. Растрепанная человеческая фигура ползла к ней. Замерла за семь или восемь шагов, и рука, покрытая открытыми гноящимися ранами, поднялась, показывая бумажный кулек.

– Караме–е–е–елька,– предложил дребезжащий голос.

Роланд выстрелил, и грохот выстрела заставил Шейлу подпрыгнуть. Существо заворчало и взвизгнуло, словно собака, встало на колени и на четвереньках поспешило прочь между развалинами транспортных средств.

Наконец Шейла поняла, что мальчишка не собирается отдавать ее. Хриплый, отвратительный смех раздавался вокруг из грязных ям. Шейла многое видела с тех пор, как они с Руди оставили хижину в Сьерре, где прятались от полицейских из Сан–Франциско, когда взорвались бомбы, но худшее было впереди. Она посмотрела вниз на вытаращенные мальчишеские глаза, потому что была заметно выше его; она была ширококостной женщиной, но все изгибы и окружности у нее были что надо, и она знала, что практически поймала этого паренька за яйца.

– А это что еще за черт? – сказал Маклин, вытаскивая какие–то коробочки из рюкзака Шейлы.

Шейла знала, что мог найти у нее однорукий человек. Она пододвинулась к нему, пренебрегая ружьем мальчишки, и увидела, что он держал: пластмассовую сумочку, полную белоснежного, первоклассного “колумбийского сахара”. Перед ним на земле уже лежали еще три пластиковые сумочки с высококачественным кокаином и около дюжины пластиковых бутылочек с таблетками “Черной Прелестью”, “Шершнем”, “Бомбардировщиком”, “Красной Леди”, Пи–Си–Пи и ЛСД. – Это моя аптечка, дружище,– сказала она ему. – Если ты ищешь еду, у меня там есть пара старых гамбургеров и немного жареного мяса. Вы можете забрать их, но отдайте мне мою сумку.

– Наркотики,– понял Маклин. – Что это? Кокаин?

Он бросил сумку и открыл одну из бутылочек, склонив над ней свое грязное, забрызганное кровью лицо. “Ежик” на его голове подрос, темно–каштановые волосы раздражающе стояли торчком. Глаза были глубокими провалами в его волевом лице.

– И таблетки? Ты наркоманка?

– Я гурман,– ответила она спокойно.

Она понимала, что мальчишка не собирается позволить этому сумасшедшему однорукому ублюдку обидеть ее, но ее мышцы были все же напряжены для борьбы.

– Кто ты такой?

– Это полковник Джеймс Маклин,– сказал Роланд. – Он был героем войны.

– Я подозреваю, что война окончена. А значит, у нас нет героев,– сказала она, уставившись в глаза Маклину. – Берите все, что хотите, но отдайте мою аптечку.

Маклин смерил женщину взглядом, и решил, что, быть может, не сможет повалить ее на землю и побороть, как прикидывал до этого момента. Она была слишком велика, чтобы со всего лишь одной рукой повались ее на спину и приставить нож к горлу. Он не хотел совершать неудачные попытки, чтобы не подрывать свою репутацию в глазах Роланда, хотя его пенис начинал напрягаться.

Он заворчал, поискал гамбургеры, а когда нашел их, то кинул рюкзак Шейле, и она начала собирать обратно все пакетики и бутылочки с таблетками.

Маклин подполз и снял с ног Руди ботинки; затем снял золотые часы “Ролекс” с левого запястья трупа и нацепил на свою руку.

– Почему вы не остаетесь здесь? – спросила Шейла Роланда, который наблюдал, как она собирала обратно таблетки и пакеты с кокаином. – Почему вы не идете туда, к свету?

– Они не хотят принимать бородавочников,– ответил Маклин. – Так они нас называют – “грязные бородавочники”.

Он кивнул по направлению к прямоугольной дыре в нескольких футах от них; она была покрыта брезентом, который невозможно было заметить в темноте. Углы брезента были прижаты камнями.

– Они думают, что мы не слишком приятно пахнем, чтобы находится близко к ним. – Маклина усмехнулся на манер идиота. – А как я пахну с вашей точки зрения, леди?

Она подумала, что пахнет он как боров в жаркую погоду, но она пожала плечами и показала на дезодорант, вывалившийся из рюкзака Руди.

Маклин засмеялся. Он расстегивал пояс Руди, чтобы снять с него брюки.

– Вот смотри, мы живем здесь за счет того, что у нас есть и что мы добываем. Мы поджидаем новичков, которые идут мимо нас к свету. – И он кивнул по направлению к берегу озера. – Эти люди имеют власть; оружие, обилие консервов и кипяченой воды, бензин для факелов. Некоторые из них имеют даже палатки. Они живут возле соленой воды, и мы можем только слышать их крики. Они не подпускают нас к себе близко. О, нет! Они думают, что мы можем заразить их чем–нибудь. – Он стянул с Руди брюки и кинул их в яму. Понимаешь, самое гадкое во всем этом то, что мальчик и я должны были бы сейчас жить там, при свете. Мы должны были бы носить чистую одежду и принимать теплый душ, есть нормальную еду и иметь почти все, что мы захотим. Потому что мы были готовы к этому… Мы были готовы! Мы знали, что собираются взорвать бомбы. Все в Земляном Доме знали это!

– Земляной Дом? Что это?

– Это откуда мы пришли,– сказал Маклин, прижимаясь к земле. – Высоко в горах Айдахо. Мы проделали долгий путь, и мы видели много смерти, и Роланд рассудил, что если мы доберемся до Великого Соляного Озера, то сможем вымыться в нем, счистить с себя всю радиацию, и соль вылечит нас. Это на самом деле так, знаете ли. Соль действительно лечит. Особенно такое. – Он поднял забинтованный обрубок; окровавленные бинты свисали вниз, и некоторые из них стали уже зелеными. Шейла почувствовала вонь зараженного тела. – Мне просто необходимо искупаться в этой соленой воде, но они не пускают нас близко. Они говорят, что мы – живые трупы. Что они пристрелят нас, если мы попытаемся подползти к их территории. Но теперь – теперь у нас есть огневая сила! – Он кивнул на автомат, который держал Роланд.

– Это большое озеро,– сказала Шейла. – Вам не обязательно идти туда через лагерь. Вы могли бы обойти его кругом.

– Нет. Есть две причины: кто–нибудь может занять нашу яму, пока нас не будет, и взять все, что у нас есть; и второе, никто не сможет удержать Джимбо Маклина от того, что он хочет. – Он усмехнулся, и она подумала, что его лицо напоминает череп. – Они не знают, кто я или что я. Но я собираюсь показать им. О, да! Я собираюсь показать им всем! – Он повернул голову к лагерю, уставившись на мгновение на далекие факелы, и снова посмотрел на нее. – Не желаешь ли, чтоб я тебя трахнул?

Она засмеялась. Он был самым грязнейшим и отвратительным существом, которое она когда–либо видела.

Но когда она засмеялась, то поняла, что делает ошибку; она внезапно прекратила смеяться.

– Роланд,– сказал спокойно Маклин. – Дай мне ружье.

Роланд заколебался; он знал, что может произойти. Однако, Король приказал, а он был Рыцарем Короля и не мог не послушаться. Он шагнул вперед, но снова заколебался.

– Роланд,– сказал Король.

Роланд тут же подошел к нему и протянул ружье к его левой руке. Маклин неуклюже схватил его и направил на голову Шейлы. Шейла вызывающе подняла подбородок, накинула одну лямку рюкзака на плечо и встала.

– Я собираюсь пойти к лагерю,– сказала она. – Может быть, ты застрелишь женщину в спину, герой войны. Я не думаю, что ты сможешь. Счастливо оставаться. Это было весело. – Она заставила себя перешагнуть через труп Руди и целенаправленно пошла через свалку, ее сердце сильно колотилось и зубы были сжаты – она ожидала пули.

Что–то зашевелилось слева от нее. Фигура в лохмотьях выскочила из–под обломков передвижного вагончика для жилья. Что–то еще ползло по грязи ей наперерез примерно в двадцати футах впереди, и она поняла, что никогда не доберется до лагеря живой.

– Они ждут тебя,– сказал Роланд. – Они все равно не дадут тебе пройти.

Шейла остановилась. Факелы показались вдруг такими далекими, такими страшно далекими. И даже если бы она добралась туда невредимой, то все равно не было никакой уверенности, что ее хорошо примут в лагере. Она поняла, что без Руди была просто ходячим мясом со вшами.

– Лучше иди назад,– предупредил Роланд. – С нами ты будешь чувствовать себя более безопасно.

Безопасно, саркастически подумала Шейла. Конечно. В последний раз она была в безопасности в детском саду. В семнадцать лет она убежала из дома с барабанщиком рок–группы, обосновалась в Холивейрде и прошла через все ступени, поработав и официанткой, и танцовщицей кабаре, и массажисткой в стриптиз–клубе на бульваре Сансет, снялась в паре порнографических роликов, а потом она нашла Руди. Мир стал для нее безумной каруселью, но правдой при этом было то, что она наслаждалась им. Для нее было невозможным хныкать из–за того, что случилось, и ползать на коленях, вымаливая прощение; она любила опасности, любила темные стороны жизни. Безопасность была скучна, и она всегда полагала, что живет лишь единожды, так почему же не испробовать все?..

Но нет, она не думала, что проходить через строй этих ползающих тварей будет достаточно весело.

Кто–то захихикал в темноте. Это был смех сумасшедшего, что окончательно утвердило Шейлу в своем решении.

Она повернулась назад и поползла туда, где ее ждали мальчишка и однорукий герой войны, уже подумывая о том, где бы раздобыть ружье, чтобы снести им обоим головы. Оружие помогло бы ей добраться до факелов на краю озера.

– Встань на четвереньки,– скомандовал Маклин, его глаза блестели над черной бородой.

Шейла слабо улыбнулась и сбросила рюкзак на землю. Что за черт? Это не может быть хуже, чем в стрип–клубе. Но она не хотела давать ему победить так просто.

– Почему бы тебе не пропустить мальчишку первым?

Маклин взглянул на паренька, чьи глаза за очками выглядели так, будто были готовы воспламениться. Шейла расстегнула пояс и начала стягивать леопардовые пятнистые штаны со своего пояса, потом с бедер и с ковбойских сапог. Нижнее белье она не носила. Она встала на четвереньки, открыла рюкзак и вытащила бутылочку “Черной Прелести”, забросила несколько таблеток в рот и сказала:

– Давай, милый! Все–таки холодно!

Маклин неожиданно засмеялся. Он понял, что эта женщина была смелой, и хотя пока не знал, что же нужно будет сделать с ней после того как они закончат, он решил, что она была ему по вкусу.

– Давай, действуй,– сказал он Роланду. – Будь мужчиной.

Роланд был напуган. Женщина ждала, и Король хотел, чтобы он сделал это. Он понимал, что это был важным обрядом для Рыцаря Короля, через который нужно пройти. Его яички чуть ли не разрывались, и темное волшебство, расположенное между женскими бедрами, влекло его, магический гипнотический амулет.

Бородавочники подползли ближе, чтобы посмотреть это зрелище. Маклин сидел и наблюдал, глаза его были полузакрытыми и напряженными, и он покачивал дулом автомата туда–сюда под своим подбородком.

Он услышал глухой смешок прямо над своим левым плечом, и понял, что Солдат–Тень наслаждается этим. Солдат–Тень пришел сюда вместе с ними с горы Голубой Купол, он шел за ними по пятам, он всегда был с ним. Солдат–Тень любил мальчика и считал, что у мальчишки есть инстинкты убийцы, которые надо развивать. Потому что, сказал Маклину Солдат–Тень, война еще не закончилась. Эта новая Земля потребует новых воинов и военачальников. Люди, подобные Маклину, снова будут пользоваться спросом – как будто они когда–нибудь выходили из него? Все это сказал Маклину Солдат–Тень, и Маклин верил ему.

Он начал снова смеяться, глядя на зрелище перед ним, и его смех переплетался со смехом Солдата–Тени.

Глава 35. Ожидающий “Магнум”

Все спали на полу комнаты, а Сестра сидела у огня; была ее очередь следить за огнем, сгребать угли вместе и не давать им потухнуть, чтобы не тратить спички. Обогреватель воздуха был на минимуме, чтобы сократить расход керосина, и холод проникал через щели в стенах.

Мона Рамзи забормотала во сне, и ее муж переменил свое положение, обхватив ее своей рукой. Старик лежал словно мертвый, Арти расположился на ложе из газет, а Стив Бьюканан храпел громче всех. Но Сестра была обеспокоена хрипами, исходящими из груди Арти. Она замечала, что он часто держится за ребра, но он всегда отвечал, что все в порядке.

Она надеялась, что все действительно в порядке, потому что если Арти был где–нибудь поранен – например, когда этот проклятый волк набросился на него там, на шоссе, примерно десять дней назад – то все равно не было лекарств, чтобы остановить инфекцию.

Шерстяная сумка лежала рядом с ней. Она ослабила тесемки и залезла рукой, нашла стеклянное кольцо и вытащила его к мерцанию углей.

Бриллиантовый свет наполнил комнату. Последний раз она смотрела в кольцо во время своего предыдущего дежурства, четыре ночи назад, и тогда она снова гуляла во сне. Одну секунду она сидела прямо здесь и держала кольцо точно также, как она делала это сейчас,– а в следующий момент она оказалась стоящей над столом – квадратным столом с картами, разложенными по его поверхности.

На картах были красивые рисунки, не похожие ни на какие другие, какие Сестра видела раньше. Одна из них привлекала к себе особое внимание: фигура скелета на коне из костей, раскачивающая косой через то, что казалось гротескным зерновым полем из человеческих тел. Ей показалось, что в комнате находится еще кто–то, другие присутствующие; раздавались приглушенные голоса разговаривающих людей. И еще ей показалось, что она слышала чей–то кашель, но этот звук был далеким, будто доносящимся через длинный тоннель. Когда она снова оказалась в комнате, в хижине, то поняла, что это кашлял Арти, держась за ребра.

Теперь она часто думала о том скелете, размахивающем косой. Она все еще могла видеть его, он как бы стоял у нее перед глазами. Она вспоминала также о тенях, которые, казалось, были вместе с ней в той комнате – они были чем–то нереальным, но возможно потому, что все ее внимание было поглощено картами. Возможно, если бы она сосредоточилась на форме этих теней, то смогла бы увидеть, кто там стоял.

Хорошо, подумала она. Ты поступаешь так, будто действительно ходила куда–то, когда видела все это с помощью стеклянного кольца! Однако они не более чем то, что они есть. Картинки. Фантазии. Воображение. Что угодно. В них не было ничего реального!

Но она заметила, что уходить в прогулки во сне и возвращаться из них становилось все легче. Не каждый раз, когда она смотрела в стеклянное кольцо, она могла совершить прогулку, часто она просто видела только волшебный свет, совсем без каких–либо картинок. Однако, стеклянное кольцо имело какую–то неведомую силу; в этом она была уверена. Если оно не имело какой–то властной цели, тогда почему же его так хотел отобрать Дойл Хэлланд?

Чтобы это ни было, ей придется защищать его. Она была ответственна за его сохранность, и она не могла – не смела – потерять его.

– Господи Иисусе! Что это? – Вздрогнув, Сестра взглянула вверх. Пол Торсон вышел из–за зеленой занавески с опухшими от сна глазами. Он отбросил назад свои буйные, непослушные волосы и стоял с раскрытым ртом, взирая на кольцо, пульсирующее в такт сердцу Сестры.

Она почти убрала его в свою сумку, но было уже слишком поздно.

– Эта штука… с огнем! – удалось сказать ему. – Что это?

– Я сама точно не знаю. Я нашла это в Манхеттене.

– Боже мой! Цвета… – Он опустился на колени рядом с ней, очевидно ошеломленный. Пылающее на свету кольцо было почти последней вещью, которую он ожидал увидеть, выходя из–за занавески.

– Что заставляет его так пульсировать?

– Оно пульсирует соответственно моему сердцебиению. Пульсации будут другими, если возьмете его вы.

– Что это, какая–то японская безделушка? Она работает на батарейках?

Сестра криво улыбнулась. – Я так не думаю.

Пол протянул руку и коснулся кольца пальцем.

– Это стекло!

– Совершенно верно.

– Ого,– прошептал он. Затем: – Не позволишь ли ты мне подержать его? Только на секунду?

Она собралась сказать “да”, но обещание Дойла Хэлланда остановило ее. Это чудовище могло принять любой вид; любой человек в этой комнате мог оказаться Дойлом Хэлландом, даже Пол. Но нет; они оставили чудовище позади, ведь так? Как это существо могло бы обогнать их?

Я следовал за вами по тому пути, идти по которому было легче”,– вспомнила она его слова. Если он носил человеческую кожу, значит он и передвигался как и человек. Она задрожала, представляя, как он идет за ними в ботинках, снятых с умершего человека, идет день и ночь без передышки, пока его ботинки не разваливаются на ногах, и останавливается только чтобы снять другую пару обуви с мертвеца, потому что ему подходит любой размер…

– Можно ? – переспросил Пол.

Где же сейчас Дойл Хэлланд? – интересовалась она. Там, в темноте, идущий сейчас вдоль М–80? В миле, в двух отсюда, снимающий другую пару обуви? Может ли он летать по воздуху с черными котами на плечах и горящими глазами, или он сейчас – оборванный турист, идущий по шоссе и ищущий горящий в ночи костер?

Он был где–то позади них. Но точно ли?

Сестра тяжело вздохнула и протянула кольцо Полу.

Его рука прикоснулась к нему.

Свечение не погасло. Та половина, за которую взялся Пол, стала мигать с новым, убыстренным ритмом. Он подтянул его к себе, взявшись за него двумя руками, и Сестра вздохнула.

– Расскажи мне о нем,– попросил он. – Я хочу знать больше.

Сестра видела в его глазах отражение отблесков свечения. На лице его было детское удивление, как будто детство неожиданно вернулось обратно. Через несколько секунд он выглядел на десять лет младше своих сорока трех. Она решила рассказать ему все о кольце.

Он долгое время сидел спокойно после того как она закончила. Пульсирование кольца убыстрялось и замедлялось во время ее рассказа.

– Карты Таро,– сказал Пол, все еще восхищаясь кольцом. – Скелет с косой это Смерть. – Он напряженно посмотрел на нее. – Вы знаете, что все это звучит как безумие, да?

– Да, понимаю. Но у меня есть шрам на том месте, где было распятие. И Арти видел, как изменилось лицо этого существа, хотя я сомневаюсь, что он подтвердит это. Он никогда с тех пор не возвращался к этому, но полагаю, что это к лучшему. И к тому же у этого кольца один выступ обломан.

– Хм–хм. Вы, случайно, не забирались в мой “Джонни Уокер”?

– Вам это лучше знать. Я знаю лишь то, что иногда я вижу какие–то вещи, когдагляжу в кольцо. Не каждый раз, но достаточно, чтобы сказать, что либо у меня чрезвычайно развито воображение, либо…

– Либо что?

– Либо,– продолжала Сестра,– для меня есть смысл иметь это кольцо. С какой стати было мне видеть Пирожкового Обжору – куклу, лежавшую посреди пустыни? Или руку, вылезающую из норы? Почему я видела стол с картами Таро? Черт, я ведь даже не знаю, что эта чертова штука означает!

– Они использовались для предсказания будущего цыганами. Или колдуньями. – Он полуулыбнулся, что сделало его почти красивым. Кольцо угасло, когда он протянул его Сестре. – Слушай, я ничего не знаю о демонах с передвигающимися по лицу глазами или о прогулках во сне, но я знаю, что эта вещь – всего лишь кусок стекла. Два месяца назад эта вещица, возможно, стоила целое состояние. – Он покачал головой. – Могу поклясться,– сказал он,– что единственная причина того, что оно оказалось у тебя, это что ты оказалась в правильном месте в правильное время. Уже одно это достаточно загадочно, не так ли?

– Но ты не веришь тому, что я сказала, да?

– Я хочу сказать, что от радиации у тебя кое–что сместилось в голове. Или, может быть, ядерный взрыв открыл крышку самого Ада, и кто тогда может сказать, что же именно произошло? – Он вернул ей кольцо, и она убрала его в сумку.

– Но все же, заботься о нем. Возможно, что это единственная прекрасная вещь, которая сохранилась.

На другом конце комнаты Арти вздрагивал и причмокивал во сне, переворачиваясь с боку на бок и снова успокаиваясь.

– У него что–то внутри не в порядке,– сказал ей Пол. – Я заметил в его кашле кровь. Я полагаю, что у него сломано одно или два ребра, возможно еще что–то повреждено. – Он пошевелил пальцами, все еще ощущая в них тепло кольца. – Мне кажется, он выглядит не слишком хорошо.

– Я знаю. Боюсь, что он мог чем–нибудь заразиться.

– Это возможно. Черт, от жизни в таких условиях вы могли бы умереть от щелчка ногтя.

– И у вас совсем нет медикаментов?

– Извините. Я использовал последний “Тайленол” примерно за три дня до взрыва бомб. Поэма, которую я писал, развалилась на кусочки.

– Так что мы будем делать, когда закончится керосин?

Пол заворчал. Он ожидал этого вопроса, и он знал, что никто не может ответить на этот ее вопрос. – Нашего запаса хватит еще на пару недель. Возможно. Куда больше меня беспокоят батарейки для радио. Когда они сядут, этих людей нужно будет как–то развлекать. Я надеюсь, мы сможем тогда придумать другую игру,– его глаза снова стали старыми. – Например, будем крутить бутылку, и на кого она укажет, тот сможет освободиться первым.

– Освободиться? Что вы имеете в виду?

– У меня есть 9–мм “Магнум” в ящике, леди,– напомнил он ей. – И коробка патронов. Я уже дважды был близок к тому, чтобы использовать их: первый раз – когда моя вторая жена оставила меня с ребенком в половину моего возраста, забрала все мои деньги, заявив моему повару, что он не стоит и двух центов, и второй раз – когда поэма, над которой я работал шесть лет, сгорела с остатками моего жилья. Это было как раз после того, как меня выпихнули из Миллерсвильского Государственного Колледжа за то, что я спал со студенткой, которая хотела получить “отлично” на выпускном экзамене по английской литературе. – Он продолжал вертеть пальцами, избегая взгляда Сестры. – Почти всю жизнь я был неудачником. И в самом деле, все, за что я когда–либо брался, превращалось в дерьмо. Так что “Магнум” ждет меня уже давно. А я все медлю.

Сестра была шокирована откровенностью Пола; он говорил о самоубийстве как о следующем этапе развития событий.

– Мой друг,– сказала она серьезно – если вы думаете, что мы совершили такой длинный путь сюда только для того, чтобы снести себе голову, то вы такой же безумный, какой я была раньше. – Она прикусила свой язык.

Теперь он с интересом посмотрел на нее.

– Так что вы собираетесь тогда делать? Куда вы собираетесь идти? Вниз, к супермаркету, за несколькими бифштексами и пивом? А как насчет госпиталя, который предотвратит смерть Арти от потери крови? На тот случай, если вы не заметили, скажу вам, что не много людей осталось там, снаружи.

– Пожалуй, я никогда не приняла бы вас за труса. Мне казалось, что у вас есть мужество, но вы, должно быть, начинены опилками.

– Лучше и не могло быть сказано.

– А что, если они захотят жить? – Сестра кивнула на спящие фигуры. – Они смотрят на вас с надеждой. Они сделают то, что вы скажите им. Так вы собираетесь им сказать, чтобы они освободились?

– Они способны решать сами. Но я спросил, куда собираетесь идти вы?

– Куда–нибудь,– сказала она и кивнула на дверь. – В мир – в то, что осталось от него, наконец. Вы же не знаете, что там, внизу, через пять–десять миль по шоссе. Там может быть какое–нибудь сохранившееся убежище или целое сообщество людей. И единственный способ выяснить это – сесть в ваш пикап–грузовик и поехать по М–80 на запад.

– Я не любил этот мир даже таким, каким он был раньше. И я уверен, что не полюблю его и теперь.

– А кто просит вас любить его? Послушайте, не заговаривайте мне зубы. Вы нужны людям больше, чем хотите верить.

– Конечно,– ответил он саркастически. – Надо любить их, любить их всех.

– Если вы не нуждаетесь в людях,– бросила вызов Сестра,– то почему же вы пошли на шоссе? Явно не для того, чтобы охотиться на волков. Это вы могли сделать, не отходя от входной двери. Вы же пошли на шоссе, ища людей, да?

– Возможно, я хотел найти, собрать подневольную аудиторию для прослушивания моей поэзии.

– Ха! Ну, в любом случае, когда керосин закончится, я пойду на запад. И Арти пойдет со мной.

– Волки будут рады, леди. Они будут счастливы сопровождать вас.

– Я также попрошу у вас ваше ружье,– сказала она. – И патроны к нему.

– Спасибо, что спросили у меня разрешение.

Она пожала плечами. – Все, что нужно вам – это “Магнум”. Я сомневаюсь, что вас будет сколько–то беспокоить это, если вы умрете. Я хотела бы также взять грузовичок–пикап.

Пол безрадостно рассмеялся. – На тот случай, если вы забыли, я повторю вам, что там очень мало бензина, а тормоза не исправны. Радиатор возможно замерз, и я сомневаюсь, заряжен ли аккумулятор.

Сестра никогда раньше не встречала никого, у кого было бы так много причин сидеть на своей заднице и никуда не двигаться.

– А когда вы испытывали его в последний раз? И даже если радиатор замерз, мы можем развести огонь под этой штукой!

– Как вы себе все это представляете? Вы выедете на шоссе на разбитом старом грузовике, и прямо за поворотом будет сияющий город, полный убежищ гражданской обороны, докторов и полицейских, делающих все, чтобы возвратить свою страну к прежнему положению. Бьюсь об заклад, что вы встретите к тому же всю королевскую конницу и всю королевскую рать! Леди, я знаю, что за поворотом! Все то же самое чертово шоссе, вот что! Он сильнее теребил суставы своих пальцев, горькая улыбка скользила в уголках его губ. – Желаю вам удачи, леди. Действительно желаю.

– Я не хочу желать вам удачи,– сказала она. – Я хочу, чтобы вы пошли со мной.

Он молчал. Его суставы хрустели. – Если там что–нибудь осталось,– сказал он,– это будет хуже, чем Додж Сити, Дантов Ад, Темные Века и Необитаемая Земля, вместе взятые. Вы увидите там такие вещи, по сравнению с которыми ваш демон станет похож на одного из Семи Гномов.

– Вы любите играть в покер, но при этом вы не азартный игрок, да?

– Я не люблю вещи, которые имеют зубы.

– Я отправляюсь на запад,– сказала Сестра, давая ему еще один шанс. – Забираю ваш грузовичок и отправляюсь искать помощь для Арти. Кто захочет, может пойти со мной. Так что насчет этого?

Пол встал. Он посмотрел на людей, спящих на полу. Они доверяют мне, думал он. Они будут делать то, что я скажу. Но здесь тепло, здесь безопасно… и… И керосина осталось всего на неделю.

– Сейчас я лучше пойду спать,– сказал он хрипло и скрылся за занавеской.

Сестра сидела, слушая вой ветра. Арти издал еще один вздох боли, его пальцы сдавили бок. Издалека послышался долгий, высокий вой волка, звуки вибрировали как скрипка. Сестра снова вытащила стеклянное кольцо из сумки и устремила свои мысли на завтра.

За зеленой занавеской Пол Торсон открыл сундук и вытащил 9–мм “Магнум”. Это было тяжелое оружие, иссиня–черное, с крепким темно–коричневым стволом. Рукоятка пистолета была словно специально сделана под его руку. Он повернул ствол к лицу и заглянул в Черный Глаз. Одно нажатие, подумал он, и все будет закончено. Так просто. Конец чертовому путешествию, и начало… чего?

Он глубоко вздохнул, опустил оружие вниз. Рука его дотянулась до бутылки пива, и он захватил ее с собой в кровать.

Глава 36. Зулусский воин

Джош выкопал могилу лопатой из подвала Леоны Скелтон, и они похоронили Дэви на заднем дворике.

Пока Леона, покачивая головой, произносила молитву, которую ветер разрывал и уносил прочь, Свон осмотрелась по сторонам и увидела маленького терьера, сидевшего в двадцати ярдах в стороне, со склоненной головой и поджатыми к макушке ушами. Всю последнюю неделю она оставляла крошки еды на крылечке; собака брала еду, но никогда не подходила к Свон достаточно близко, чтобы можно было коснуться ее. Она понимала, что терьер уже не отказывается брать объедки, но еще недостаточно набродяжничался, чтобы вилять хвостом и ласкаться.

Джош тоже наконец принял ванну. Он мог бы сшить костюм из той кожи, которая сползла с него, и вода выглядела так, будто он кинул туда целый совок грязи. Он отмыл припекшуюся кровь и грязь с шишки там, где раньше у него было правое ухо; кровь забралась глубоко в ушное отверстие, и на то, чтобы вычистить его, потребовалось некоторое время. После этого он понял, что он слышал до сих пор лишь одним ухом; звуки снова были странно отчетливыми и чистыми. Его брови сгорели, лицо, грудь, руки, ладони и спина шелушились остатками черного пигмента, будто бы на него опрокинули целое ведро бежевой краски. Он утешил себя ложью, что стал похож на зулусского воина в полном боевом одеянии или на что–то подобное. Его борода отросла, и она тоже была покрыта белым налетом.

Волдыри и ссадины на лице заживали, но на лбу было семь маленьких бугорков, похожих на бородавки. Две из них почти срослись друг с другом. Джош попытался сковырнуть их пальцем, но они были слишком крепкими, и от боли у него разболелась голова. Рак кожи, подумал он. Но бородавки были только на лбу, больше нигде. Я – зебровая жаба, подумал он, но эти бородавки беспокоили его больше всех остальных повреждений и шрамов.

Ему пришлось снова одеть свою собственную одежду, потому что не было ничего подходящего для него размера в этом доме. Леона выстирала ее и зашила все дырки, так что она была в хорошем состоянии. Она даже сделала для него пару носков, но они получились все же тесными для него. Однако его собственные носки, все в дырках, пропитанные засохшей кровью, были совершенно бесполезны. После того, как они похоронили тело, Джош и Свон оставили Леону одну около могилы мужа. Она набросила на плечи коричневое вельветовое пальто и повернулась спиной к ветру.

Джош пошел в подвал и начал готовиться к путешествию, которое они запланировали. Он поднял из подвала тачку и заполнил ее запасами еды – консервы, немного сухофруктов, окаменевшие кукурузные лепешки, шесть хорошо закрытых кувшинов с хорошей водой; одеяла и различные кухонные принадлежности; накрыл все простыней и связал все бечевой. Леона с опухшими от слез глазами, но с твердой и прямой спиной наконец вошла в дом и начала упаковывать чемодан. Первое, что она положила в него, были вставленные в рамки фотографии ее семьи, украшавшие каминную полку, за ним последовали свитера, носки и тому подобное. Она упаковала маленькую сумку со старыми вещами Джо для Свон, и пока ветер бушевал за окном, Леона ходила из комнаты в комнату и посидела немного в каждой, будто бы впитывая в себя аромат и воспоминания, обитавшие в них.

Они собирались с рассветом отправиться по направлению к Матисону. Леона сказала, что проведет их туда, и что по пути они смогут остановиться на ферме, принадлежащей Гомеру Джаспину и его жене Мэгги. Ферма эта находилась примерно посередине между Салливаном и Матисоном, и там они могли бы переночевать.

Леона выбрала несколько самых лучших хрустальных шаров, и из коробки, стоявшей на полке в туалете, достала несколько желтых конвертов и поздравительных открыток – “ухажерских писем” от Дэви, как сказала она Свон,– и открыток, которые присылал ей Джо. Два кувшинчика с бальзамом от ревматизма тоже были убраны в чемодан, и хотя Леона никогда не говорила этого, Джош знал, что пройти такое расстояние – по меньшей мере десять миль до фермы – будет стоить ей больших мучений. Но транспорта никакого не было, и у них не оставалось другого выбора.

Колода карт также отправилась в чемодан Леоны, а затем она собрала некоторые вещи в узелок и вынесла их в переднюю.

– Вот,– сказала она Свон. – Я хочу, чтобы ты понесла это.

Свон приняла от Леоны предложенный ивовый прутик.

– Мы же не можем оставить Плаксу совсем одну, да? – спросила Леона. – О, нет, Плакса не заслуживает того, чтобы мы ее бросили.

Ночь прошла. Джош, Свон спали в кроватях, к которым они уже больше никогда не вернуться.

Он проснулся, когда через окно уже проникал мутный серым светом. Сила ветра немного уменьшилась, но оконное стекло было совершенно холодным, если дотронуться до него. Он вошел в комнату Джо и разбудил Свон, затем он прошел в переднюю комнату и обнаружил Леону, сидящую перед холодным камином, одетую в грубоватый комбинезон, пару свитеров, вельветовое пальто и перчатки. Сумки стояли по обеим сторонам от ее стула.

Джош так и спал в одежде, а сейчас завернулся в длинное пальто, принадлежавшее Дэви. За ночь Леона распорола его и надставила плечи и рукава так, чтобы он смог одеть его, но при этом все же чувствовал себя переполненной начинкой колбасой.

– Надеюсь, мы готовы идти,– сказал Джош, когда появилась Свон, одетая в голубые джинсы Джо, темно–голубой толстый свитер, длинный жакет и красивые перчатки.

– Подождите минутку. – Руки Леоны лежали на коленях. Часы–ходики на каминной полке больше не тикали. – О, господи! – сказала она. – Это был самый лучший дом в моей жизни.

– Мы найдем другой дом,– пообещал Джош.

Подобие улыбки промелькнуло на ее лице.

– Не такой. В этих кирпичах – моя жизнь. О, Господи… О, Господи. – Ее голова упала на руки. Ее плечи тряслись, но при этом не было ни звука. Джош подошел к окну, и Свон собралась обнять Леону, но через несколько секунд передумала. Женщине было больно, понимала Свон, но Леона успокоится сама, возьмет себя в руки и будет готова отправляться в путь.

Через несколько минут Леона поднялась со стула и пошла вглубь дома. Она возвратилась с пистолетом и с коробочкой патрон и запихала все это под простыню, которая покрывала тачку.

– Нам может это понадобиться,– сказала она. – Никогда нельзя сказать заранее. – Она посмотрела на Свон, потом подняла глаза на Джоша. – Я думаю, что теперь готова. – Она подняла чемодан, а Свон взяла маленькую сумку.

Джош приподнял ручки тачки. Они оказались теперь такими тяжелыми, но день был свежим. Неожиданно Леона снова опустила свой чемодан на пол.

– Подождите! – сказала она, и заспешила в кухню; она вернулась со шваброй и убрала пепел и угли с пола у камина.

– Хорошо. – Она отставила швабру в сторону. – Теперь я готова.

Они покинули дом и пошли через руины Салливана в северо–западном направлении.

Маленький серый терьер следовал за ними на расстоянии тридцати ярдов, его маленький хвостик стоял торчком против ветра.

Глава 37. Тараканы

Темнота настигла их у фермы Джаспина. Джош привесил фонарь впереди к тачке. Леоне приходилось каждые полчаса останавливаться, и пока голова ее лежала на коленях Свон, Джош нежно массировал ее ноги; слезы, текущие из–за боли в ревматических коленках, проложили дорожки по ее пыльному лицу. Однако она не издавала ни звука, ни жалобы. Через несколько минут после отдыха она начинала свою борьбу снова, и они продолжали преодолевать обожженную, черную и маслянистую землю.

Отблески света фонаря замерцали на изгороди высотой в полутора фута, качаемой ветром.

– Я думаю, мы уже вблизи фермы! – предположила Леона.

Джош перетащил тачку через изгородь, затем перенес через нее Свон и помог перебраться Леоне. Перед ними оказалось почерневшее кукурузное поле, обоженные стебли были такими же высокими, как Джош, и качались туда–сюда, будто странные морские водоросли поверх вязкой лужи. На то, чтобы добраться до дальнего края этого поля, у них ушло десять минут, и свет фонаря высветил стену фермы, выкрашенной некогда в белый цвет, но теперь покрытой коричневыми и желтыми пятнами, будто кожа ящерицы.

– Это дом Гомера и Мэгги! – закричала Леона.

Дом стоял темным. Не было видно ни свечки, ни фонаря. Не было признаков ни машины, ни грузовика где–нибудь рядом. Но что–то издавало громкие регулярные звуки справа, там, куда свет не доставал. Джош отвязал фонарь и пошел на звук. В тридцати шагах от дома был крепкий красный амбар, одна из дверей которого была открыта и ветер стучал ею по стене. Джош вернулся к дому и направил свет на входную дверь; она была широко открыта, а дверь, ведущая в комнату, не была заперта и раскачивалась ветром туда и сюда. Он сказал Леоне и Свон подождать его здесь и вошел в темный дом.

Войдя внутрь, он хотел было спросить есть, ли кто дома, но нужды в этом уже не было. Он ощутил вонь разлагающегося тела и чуть не задохнулся. Ему пришлось ненадолго замереть, склонившись над декоративной медной вазой с мертвым букетом маргариток, прежде чем смог увериться, что его не вырвет. Затем он начал передвигаться по дому, покачивая фонарем, в поисках тела.

Свон снаружи услышала настойчивый лай собаки в черном кукурузном поле, через которое они прошли. Она знала, что тот терьер следовал за ними как тень весь день, никогда не подходя ближе чем на двадцать футов и убегая прочь, когда Свон поворачивалась, чтобы позвать его ближе. Собака что–то нашла там, подумала Свон. Или… Или что–то нашло ее.

Лай был настойчивый. “Иди сюда и посмотри, что я нашел”,– как бы говорил он.

Свон поставила свою сумку на землю и приставила Плаксу к тачке. Затем сделала шаг к полю. Леона сказала:

– Детка! Джош сказал стоять здесь!

– Хорошо,– ответила она. И сделала еще три шага.

– Свон! – предупредила Леона, когда поняла, куда собирается маленькая девочка; она начала идти за ней, но непрестанная боль остановила ее.Тебе лучше не делать этого!

Лай терьера манил Свон, и она вошла в кукурузное поле. Черные стебли сомкнулись за ее спиной. Леона закричала:

– Свон!

В доме Джош с кругом света исследовал маленькую кухоньку. Буфет был открыт, и пол был осыпан осколками вдребезги разбитой посуды. Стулья были отброшены к стене, столовый стол разрублен на части. Запах разложения стал сильнее. Свет выхватил что–то, намалеванное на стене:

“Да восславят все лорда Альвина”.

Написано коричневой краской, подумал он. Но нет, нет. Кровь стекла по стене и собралась в маленькое засохшее пятно на полу.

Дверной проем манил его. Он глубоко вздохнул, перенося ужасный запах со сжатыми зубами, и прошел в дверь.

Он оказался на кухне с желтым буфетом и темным ковром.

Здесь он и нашел их.

То, что от них осталось.

Они были привязаны к стульям колючей проволокой. Женское лицо, обрамленное серо–рыжими волосами, напоминало вздутую подушку для булавок, из которой торчал набор ножей, вилок. На груди мужчины кто–то нарисовал кровью мишень и поразвлекался мелкокалиберным пистолетом или ружьем. Головы у него не было.

– Ох… Господи! – простонал Джош, и теперь он уже не мог сдерживать рвоту. Он добрался через кухню до раковины и склонился над ней.

Но свет фонаря, качавшегося у него в руке, показал ему, что раковина уже занята. Джош вскрикнул от ужаса и отвращения от вида сотен тараканов, покрывавших отрубленную голову Гомера Джастина и суматошно бегающих по раковине и столу.

Джош качнулся назад, желчь обожгла его горло и ноги пошатнулись под ним. Он упал на пол, где лежал темный коврик, и почувствовал ползущих по нему тварей.

Пол, понял он. Пол… пол…

Пол вокруг мертвых тел был весь покрыт ползающими, бегающими тараканами.

Пока тараканы заползали на его тело, он неожиданно подумал: “Ты не сможешь убить их! Даже ядерное безумие их не убило!”

Он быстро поднялся с пола, поскальзываясь на тараканах, и бросился бежать из этой ужасной кухни, хлопая себя по всему телу, смахивая тараканов со своей одежды и кожи. В передней комнате он упал на ковер и безумно завертелся на нем, потом снова вскочил и бросился ко входной двери.

Леона услышала треск раскалывающегося дерева и ломающейся двери и повернулась к дому как раз в тот момент, когда Джош словно бык высадил дверь своим весом. У нас сохранилась другая дверь, входная, подумала она, а затем увидела, как Джош вылетел из двери, упал на землю, и начал кататься, хлопать по себе и корчиться, как будто попал в осиное гнездо.

– Что случилось? – спросила она, подходя к нему. – Что, черт побери, приключилось с тобой?

Джош хлопал рукой себя по коленкам. Одной рукой он все еще держал лампу, а другой хлестал и ударял себя здесь и там, по всему телу. Леона замерла, пораженная, потому что никогда прежде не видела такого ужаса в человеческих глазах.

– Что… что это?

– Не входите туда! Не входите туда! – проговорил он, извиваясь и покачиваясь. Таракан побежал по его шее, он схватил его и бросил на землю, передернувшись от отвращения. – Держитесь подальше от этого чертова дома!

– Обязательно,– пообещала она и подошла к темному дверному проему. Ужасный запах донесся до нее, она знала этот запах, там, в Салливане, и она знала, что это было.

Джош услышал лай собаки.

– Где Свон? – Он встал, все еще пританцовывая и подпрыгивая. – Куда она пошла?

– Туда! – указала Леона на черные стебли. – Я говорила ей не ходить!

– О, черт! – сказал Джош, потому что понимал, что кто–то, сделавший такое с Гомером и Мэгги Джастин, мог быть еще неподалеку – возможно, даже в амбаре, наблюдая ожидающе. Может быть, они уже были на этом поле рядом ребенком.

Он достал из тачки пистолет и патроны и поспешно зарядил оружие.

– Стойте прямо здесь! – сказал он Леоне. – Не входите в дом!

Затем он скрылся в поле с лампой в одной руке и пистолетом в другой.

Свон следовала за лаем собаки. Звук то убывал, то нарастал, а вокруг нее шелестели длинные мертвые кукурузные стебли, качались и цеплялись за ее одежду своими усиками. Она чувствовала себя так, словно бы шла через кладбище, в котором трупы стояли вокруг, но собачий лай фантастически манил ее вперед. Там, на поле, было что–то важное, что–то, что собака узнала, и она стремилась выяснить, что же это было. Ей показалось, что лай доносится теперь слева, и двинулась в том направлении. Сзади она услышала крик Джоша.

– Свон!

И она ответила: – Я здесь! – но ветер унес ее крик. Она продолжала идти, защищаясь руками от хлещущих стеблей.

Лай стал ближе. Нет, подумала Свон, нет, лай раздается справа. Она опять двинулась в его сторону, и ей показалось, что снова донесся крик Джоша.

– Я здесь! – закричала она, но не услышала ответа. Лай опять передвинулся, и Свон поняла, что собака преследовала кого–то или что–то.

Лай как бы говорил: – Скорее! Скорее, иди и посмотри, что я нашел!

Свон прошла еще шесть шагов, когда услышала, как что–то несется на нее через поле. Лай терьера становился ближе и более настойчивым. Свон стояла, наблюдая и слушая. Ее сердце начало колотиться, и она знала, что то, что было там, шло в ее направлении и было все ближе.

– Кто там? – закричала она. Треск надвигался прямо на нее.

– Кто там?

Ветер отнес ее голос в сторону.

Она увидела, как что–то несется на нее через кукурузу – не человек, а что–то огромное. Она не могла разобрать его форму или что такое это было, но она слышала надвигающийся шум и лай позади него, ее сердце чуть ли не выскакивало из груди. Огромное, несчастное какое–то существо двигалось прямо на нее все быстрее и быстрее, пробираясь через мертвые качающиеся стебли, и через несколько секунд оно окажется возле нее. Ей захотелось бежать отсюда, но ноги словно бы приросли к земле, и уже не было времени, потому что это нечто надвигалось на нее, и терьер лаял, настойчиво предупреждая.

Чудовище продиралось сквозь кукурузные стебли и надвигалось на нее, и Свон вскрикнула, попыталась уйти с его пути, споткнулась, упала назад, ударившись попой, и сидела так, пока ноги чудовища проносились мимо нее.

– Свон! – закричал Джош, продираясь через стебли к ней и направляя свет на то, что чуть не затоптало ее.

Ослепленное светом, чудовище остановилось и встало на дыбы, выпуская струю воздуха через расширившиеся ноздри.

Джош и Свон увидели наконец, что же это такое.

Лошадь.

Пегая, покрытая черными и белыми пятнами – лошадь, с испуганными глазами и большими лохматыми копытами. Терьер упорно тявкал возле ее копыт, и пегая лошадь ржала от ужаса и танцевала на задних ногах несколько секунд, а затем опустила передние копыта на землю в нескольких дюймах от того места, где сидела Свон. Джош схватил Свон за руку и выдернул подальше от опасности, пока лошадь гарцевала и кружилась, а терьер носился вокруг ее ног с неподражаемой храбростью.

Она все еще была потрясена, но через несколько секунд поняла, что лошадь напугана больше. Она крутилась то так, то сяк, испуганная и потрясенная, ища путь для спасения. Собачий лай пугал ее еще больше, и неожиданно Свон, освободившись от объятий Джоша, сделала два шага вперед, почти под носом у лошади; подняла руки и хлопнула в ладоши прямо перед ее мордой.

Лошадь вздрогнула, но стала гораздо меньше дрожать от страха; ее испуганные глаза уставились на маленькую девочку, воздух вырывался из ноздрей, легкие шумели оглушительно. Ее ноги дрожали так, будто она собиралась взлететь.

Терьер продолжал лаять, и Свон показала на него пальцем.

– Фу! – сказала она. Собака отползла на несколько футов, но все же тявкнула снова; затем, как бы понимая, что подошла к людям слишком близко, подвергая опасности свою независимость, умчалась в поле. Она отошла на свое обычное расстояние и продолжала время от времени лаять.

Свон обратила свое внимание на лошадь и посмотрела ей в глаза. Ее большая, совсем даже не прелестная голова дрожала, словно собираясь оторваться.

– Это мальчик или девочка? – спросила Свон Джоша.

– Хм? – Ему все еще казалось, что по нему вверх и вниз бегают тараканы, но он переместил свет фонаря. – Мальчик,– сказал он. Ничего себе маленький мальчик, подумал он.

– Он явно долго не видел людей. Посмотри на него; он не знает, радоваться или нет встрече с нами.

– Он, должно быть, принадлежал Джастинам,– сказал Джош.

– Ты нашел их в доме? – Она продолжала смотреть в глаза лошади.

– Да. Я имею в виду… Нет, не нашел. Я нашел следы их. Они, похоже, собрались и ушли. – Он не собирался пускать Свон в этот дом.

Лошадь нервно затопталась, передвигаясь на несколько шагов из стороны в сторону.

Свон протянула свою руку к лошадиной морде.

– Будь осторожна! – предупредил Джош. – Она может откусить тебе пальцы.

Свон продолжала медленно поднимать руку. Лошадь отодвинулась назад, ее ноздри оттопырились и уши двигались туда и сюда. Она пригнула голову, нюхая землю, затем сделала вид, что смотрит в другом направлении, но Свон понимала, что животное оценивает ее, пытается что–то о них разузнать.

– Мы не собираемся обижать тебя,– сказала спокойно Свон, ее голос был успокаивающим. Она шагнула к лошади, и Джош нервно предупредил ее.

– Смотри! Он может укусить тебя или еще что–нибудь. – Он совершенно ничего не знал о лошадях, они всегда пугали его. Эта была большой, уродливой и неуклюжей, с лохматыми копытами и свисающим хвостом, спина была прогнута, будто на нее положили наковальню.

– Он не очень уверен в нас,– сказала Свон Джошу. – Он еще думает, убежать или нет, но мне кажется, что он рад снова увидеть людей.

– А ты что, специалист по лошадям?

– Нет. Я говорю так по положению его ушей и по тому, как он мотает хвостом. Посмотри, как он нюхает нас – он не хочет казаться очень уж дружески настроенным. У лошадей много гордости. Я думаю, он любит людей, и он очень одинок.

Джош пожал плечами.

– Уверен, что не могу сказать ничего такого.

– Мы с мамой жили какое–то время в мотеле, рядом с которым было пастбище, где паслись чьи–то лошади. Я перебиралась через изгородь и гуляла среди них, и думаю, что научилась разговаривать с ними.

– Разговаривать с ними? Ну, давай!

– Нет, не человеческий разговор,– поправилась она. Лошади разговаривают ушами и хвостом, и тем, как держат голову и тело. Он говорит прямо сейчас,– сказала она, когда лошадь нервно заржала.

– Что он говорит?

– Он говорит… что он хочет знать о чем мы разговариваем. – Свон продолжала поднимать руку по направлению к морде коня.

– Осторожней, смотри за своими пальцами!

Лошадь отступила на шаг. Рука Свон продолжала подниматься – медленно, медленно. – Никто не хочет обижать тебя,– сказала Свон голосом, который прозвучал для Джоша будто лютня, или лира, или какой–то другой инструмент, который люди забыли. Этот успокаивающий голос почти заставил Джоша забыть об ужасе, привязанном к стульям на ферме Джастина.

– Давай,– подбадривала Свон. – Мы не будем обижать тебя. – Ее ладонь была в нескольких дюймах от морды, и Джош собирался броситься к ней и отдернуть ее руку назад прежде, чем пальцы окажутся между стиснутыми зубами.

Лошадь запрядала ушами и отклонилась. Он захрипел снова, ударил копытом о землю и наклонил голову, позволяя Свон коснуться его.

– Хорошо,– сказала Свон. – Хорошо, мальчик. – Она почесала его морду, а он назойливо тыкался в ее руку своим носом.

Джош не поверил бы, если бы он не видел этого. Свон, возможно, была права: конь просто отвык от людей.

– Я думаю, ты раздобыла нам еще одного друга. Хотя он не похож на коня. Он скорее похож на мула в костюме клоуна.

– Мне кажется, он довольно милый. – Свон почесывала коня между глазами, но животное опускало голову так, чтобы Свон не слишком далеко могла протянуть руку. Глаза коня были все еще испуганными, и Свон знала, что если она сделает неосторожное движение, конь умчится в поле и, возможно, никогда не вернется, так что она продолжала свои медленные, продуманные движения. Она подумала, что этот конь довольно стар, потому что было какое–то утомленное терпение в наклоне его головы и боков, как будто он смирился с жизнью, впряженный в плуг и идущий через поле, на котором они стояли. Его пятнистая кожа волновалась и подрагивала, но он позволял Свон гладить его голову и издавал такие звуки, будто вздыхал с надеждой.

– Я оставил Леону возле дома,– сказал Джош. – Нам лучше вернуться назад.

Свон кивнула и отвернулась от лошади, следуя за Джошем через поле. Она сделала около дюжины шагов, когда почувствовала, скорее даже услышала тяжелую поступь за своей спиной. Она взглянула через плечо. Конь остановился, замерев как статуя. Свон снова пошла за Джошем, а конь следовал за ней на порядочном расстоянии иноходью. Терьер носился вокруг него и тявкнул несколько раз ради порядка, и пегий конь презрительно взбрыкнул задними копытами и обдал собаку грязью.

Леона сидела на земле, массируя колени. Свет Джоша приблизился, и когда они вышли из поля, она увидела в свете фонаря Свон и коня.

– Боже всемогущий! Что это вы нашли?

– Эта штука бегала здесь,– сказал Джош, помогая ей подняться. – Свон очаровала его и успокоила.

– О? – глаза Леоны уставились на маленькую девочку, и она улыбнулась понимающе. – Да? – Леона наклонилась вперед, разглядывая лошадь. – Должно быть, принадлежал Гомеру. У него было три или четыре коня. Ну, этот не самый красивый, которого я видела, но у него есть четыре сильных ноги, да?

– Мне кажется, он больше похож на мула,– сказал Джош. – У него копыта большие, как кастрюли. – Он почувствовал запах разложения из фермы. Лошадь замотала головой и заржала, словно тоже ощутила смерть. – Нам лучше уйти с ветра в укрытие,– Джош показал фонарем на амбар. Он привесил фонарь снова к тачке, положил на место пистолет и пошел вперед, чтобы удостовериться, что те, кто убил Гомера и Мэгги, не спрятались там, поджидая их. Ему было интересно, кто такой лорд Альвин, но боялся, что это выяснится слишком скоро. За ним следовали Свон, снова взявшая свою сумку и Плаксу, и Леона со своим чемоданом.

Выдерживая дистанцию, за ними следовал конь, и терьер лаял за их спинами, а затем начал кружить вокруг фермы, будто солдат на дежурстве.

Джош тщательно проверил амбар и никого там не нашел. Вокруг было разбросано много сена, и конь вошел вместе с ним внутрь и чувствовал себя как дома. Джош вытащил одеяла из тачки, повесил фонарь на стену и открыл для ужина банку говядины. Конь обнюхал все вокруг, больше интересуясь сеном, чем тушенкой; он вернулся, когда Джош открыл кувшин с чистой водой, и Джош налил немного для него в пустое ведро. Конь вылизал все и пришел просить еще. Джош отказал ему, и животное забило копытом по земле, будто жеребенок.

– Иди отсюда, мул! – сказал Джош, когда конь попытался забраться языком в кувшин.

После того, как большая часть тушенки была съедена и осталось только немного сока, Свон вынесла банку наружу и оставила ее для терьера, также как и остатки сока. Собака подошла на расстояние десяти шагов и подождала пока Свон уйдет обратно в дом, прежде чем подойти ближе.

Свон спала под одним из одеял. Конь, которого Джош окрестил Мулом, прогуливался туда–сюда, жуя сено и выходя время от времени наружу через сломанную дверь в темноту, окружавшую фермы. Терьер еще некоторое время продолжал патрулировать территорию, затем нашел укрытие под одной из стен и лег отдохнуть.

– Они оба мертвы,– сказала Леона, когда Джош сел рядом с ней с наброшенным на плечи одеялом.

– Да.

– Вы не хотите рассказать об этом?

– Нет. Вам лучше не знать об этом. У нас впереди длинный и тяжелый завтрашний день.

Она подождала несколько минут, скажет ли он что–нибудь еще, но она и в самом деле не хотела знать. Она натянула на себя одеяло и заснула.

Джош боялся закрыть глаза, потому что знал, что может за этим последовать. Конь на другом конце амбара спокойно фыркал; это был странный звук, будто бы шум жары проникал через вентиляцию в холодную комнату, или фоновое гудение сигнализации, сообщающее, что все в порядке. Джош знал, что ему все равно придется заснуть, и почти закрыл глаза, когда краем глаза заметил справа какое–то движение. Он пригляделся и увидел таракана, медленно пробирающегося через сено. Джош сжал кулак и начал опускать его на насекомое, но рука его замерла на полпути.

Все живое имеет свои способы общения, сказала тогда Свон. Все живое.

Он умерил свой порыв убивать, разглядывая насекомое, упорно пробирающегося вперед через соломинки с упрямой, восхитительной целеустремленностью.

Джош разжал кулак и отодвинул свою руку назад. Насекомое продолжало ползти из круга света в темноту все с той же целеустремленностью.

Кто я такой, чтобы убивать живых существ? – спросил он себя. Кто я такой, чтобы нести смерть даже для нижайших форм жизни?

Он слушал причитания ветра, свистящего через дырки в стенах, и думал, что там, в темноте, возможно есть все же что–то – Бог или Дьявол или что–то более простое,– что смотрело на человечество, на Джоша, который рассуждал о таракане, менее чем разумном, несомненно мерзком, но борющемся, стремящимся вперед, не отступающим, пробирающимся через препятствия или обходящим его, постоянно предпринимая усилия, чтобы выжить.

Джош завернулся в одеяло и пристроился поудобнее на соломе, засыпая.

Глава 38. Сделка с Толстяком

– Вот наша сила! – сказал полковник Маклин, держа автомат калибра 11.43 мм, который забрал у мертвого молодого человека из Калифорнии.

– Нет,– ответил Роланд Кронингер. – Наша сила вот,– и указал на бутылочки с таблетками из рюкзака Шейлы Фонтаны.

– Эй! – Шейла схватилась за них, но Роланд отобрал их у нее. – Это мое. Ты не можешь…

– Сядь,– сказал ей Маклин. Она заколебалась, и он пристроил автомат себе на колени. – Сядь,– повторил он.

Она тихо согнулась и села в грязную яму, пока мальчишка объяснял однорукому человеку, почему таблетки и кокаин были сильнее, чем любое оружие.

Рассвет принес раковое желтое небо и нити дождя. Черноволосая женщина, однорукий мужчина в грязном плаще и мальчишка, носящий линзы, тащились через ландшафт гниющих трупов и развалин машин. Шейла Фонтана держала вверху на вытянутой руке пару белых трусиков будто флаг перемирия, а прямо за ней Маклин держал автомат, нацеленный ей в спину. Роланд Кронингер нес на спине рюкзак Шейлы. Он вспомнил, как его руки ощущали женские волосы, как тело ее двигалось словно наездник при езде; ему снова хотелось секса, и он бы возненавидел ее сейчас, если бы она сделала неверное движение и ее пришлось бы убить. Они все же проявили высочайшее рыцарство прошлой ночью: они сохранили ее от толпы и дали ей немного еды – собачьи консервы, найденные где–то в развалинах – и место, где она могла отдохнуть после того, что они с ней делали.

Они достигли края земли грязных бородавочников и начали пересекать открытую территорию. Перед ними маячили палатки, машины и картонные убежища привилегированных людей, живущих на побережье озера. Они были уже на половине пути, следуя вмятинам, следам большого трейлера, ведущим к центру лагеря, когда услышали предупреждающий крик:

– Бородавочники идут! Вставайте! Бородавочки идут!

– Продолжай идти,– сказал Маклин Шейле, когда она замешкалась. – И продолжай махать трусиками.

Люди стали вылезать из своих убежищ. Откровенно говоря, они были также оборваны и грязны, как и бородавочники, но у них было оружие и запасы консервированной еды, а также вода, и многие из них избежали серьезных ожогов. Большинство же бородавочников, с другой стороны, были серьезно обожжены, имели заражающие заболевания или были сумасшедшими. Маклин понимал баланс силы. Среди многих других лачуг посередине лагеря выделялся большой сверкающий трейлер.

– Поворачивайте назад, ублюдки! – закричал какой–то мужчина, выходя из палатки; он нацелил на них скорострельную винтовку. – Уходите прочь! закричала какая–то женщина, и кто–то бросил пустую банку, упавшую на землю в нескольких шагах от Шейлы. Она остановилась, и Маклин толкнул ее автоматом.

– Продолжай идти. И улыбайся!

– Назад, вы, мразь! – закричал другой человек, одетый в остатки формы ВВС и куртку, запачканную кровью; у него был револьвер, и он подошел к ним на двадцать шагов. – Вы грабители могил! – кричал он. – Вы грязные, вшивые… варвары!

Маклин о нем не беспокоился; он был молодым человеком, примерно двадцати пяти лет, и его глаза трусливо глядели на женщину. Он не собирался ничего делать. Другие люди приближались к ним, крича и насмехаясь, размахивая оружием и винтовками, ножами и даже штыками. В них летели камни, бутылки и банки, и хотя они падали опасно близко, ни одна из них не задела их.

– Не заносите сюда своих болезней! – выкрикнул мужчина средних лет в коричневом плаще и шерстяной кепке. Он держал топор. – Я убью вас, если вы сделаете еще шаг!

О нем Маклин тоже не беспокоился. Мужчины были озадачены присутствием Шейлы Фонтаны, и он узнавал вожделение в глазах людей, волнующихся и выкрикивающих угрозы. Он увидел тощую женщину с волнистыми каштановыми волосами, она была закутана в желтый плащ и ее запавшие глаза остановились на Шейле с убийственной целью. Она держала в руках мясницкий нож, пробуя лезвие. Теперь Маклин заволновался. Пустая банка ударила его по голове и отскочила. Кто–то подошел ближе, чтобы достать до Роланда.

– Продолжай идти, продолжай идти! – сказал спокойно Маклин, его глаза сузились и шныряли туда–сюда.

Роланд услышал раздающиеся за спиной крики и насмешливый смех, и оглянулся через плечо. Сзади, на земле бородавочников, тридцать или сорок человек выползли из своих ям и прыгали вокруг, крича будто животные в предвкушении кровопролития.

Маклин почувствовал запах соленой воды. Перед ним, за моросящим дождем и лагерем, раскинулось Великое Соленое Озеро, уходящее далеко до горизонта и пахнущее антисептиком, как больничная палата. Обрубок руки Маклина был обожжен и гноился, и он очень хотел окунуть его в исцеляющую воду.

Огромный бородатый рыжеволосый человек в кожаной куртке и брюках из грубой ткани, с повязкой на лбу, появился перед Шейлой. Он направил двуствольную винтовку на голову Маклина. – Дальше вы не пойдете.

Шейла остановилась, ее глаза расширились. Она махала парой трусиков перед его лицом. – Эй, не стреляй! Мы не хотим никаких проблем!

– Он не будет стрелять,– сказал спокойно Маклин, улыбаясь бородатому мужчине. – Понимаешь, друг, у меня ружье направлено на спину молодой леди. Если ты снесешь мне голову – или если любой из этих чертовых ублюдков выстрелит в меня или мальчишку – мой палец нажмет на курок и разнесет ей спину. Посмотри на нее, друг! Только посмотри! На ней нет ни одного ожога! Ни одного! Нигде! О, да, смотри, но не трогай! Как, ничего она?

Шейла порывалась стянуть с себя тенниску и продемонстрировать этому остолопу себя. Весь этот эксперимент был для нее настолько нереальным, что почти превосходил полеты от таблеток ЛСД, и она обнаружила, что улыбается, чуть ли не смеется. Грязные мужчины, стоявшие вокруг с ружьями и ножами, уставились на нее, за ними расположилась коллекция тощих женщин, наблюдавших за ней с предельной ненавистью.

Маклин заметил, что до главного трейлера оставалось еще примерно пятьдесят шагов.

– Мы хотим видеть Толстяка,– сказал он бородатому мужчине.

– Конечно! – он все еще не опустил своего оружия. Его рот саркастически скривился. – Он регулярно встречается с грязными бородавочниками! Подает им шампанское и икру. – Он ухмыльнулся. – Кто вы, чертов мистер, чтобы думать так?

– Меня зовут полковник Джеймс Б. Маклин. Я служил пилотом во Вьетнаме, был сбит и провел год в такой дыре, по сравнению с которой этоместо роскошный курорт. Я – военный, ты, глухой олух! – Лицо Маклина покраснело. Дисциплина и контроль, сказал он себе. Дисциплина и контроль делают человека мужчиной. Он несколько раз глубоко вздохнул; несколько человек смеялись над ним, и кто–то плюнул в его правую щеку. – Мы хотим видеть Толстяка. Он здесь вожак, да? У него больше всего оружия и еды?

– Гони их отсюда! – закричала коренастая женщина со вьющимися волосами, размахивая длинным вертелом. – Нам не нужны их чертовы болезни!

Роланд услышал сзади звук возводящегося курка, и понял, что кто–то держит ружье прямо за его головой. Он вздрогнул, затем медленно повернулся назад, ухмыляясь. Белобрысый парень, примерно его возраста, одетый в дутую куртку, нацелил ружье ему прямо между глаз.

– Ты воняешь,– сказал белобрысый парень, и его коричневые мертвые глаза показали Роланду повернуться. Роланд стоял спокойно, его сердце стучало как молоток.

– Я говорю, что мы хотим увидеть Толстяка,– повторил Маклин. – Вы проведете нас, или как?

Бородатый мужчина хрипло засмеялся.

– У вас слишком много храбрости для бородавочников! – Он перевел глаза на Шейлу Фонтану, осматривая ее груди и тело, затем обратно на автомат, который держал Маклин.

Роланд медленно поднял руку перед лицом мальчишки–блондина, затем так же медленно опустил ее вниз и запустил в карман своих брюк. Палец белобрысого мальчишки был на спусковом крючке. Рука Роланда нашла то, что хотела, и он начал вытаскивать это.

– Ты можешь оставить женщину, и мы не убьем тебя,– бородатый человек сказал Маклину. – Только убирайтесь отсюда обратно в свою нору. Мы забудем, что даже…

Маленькая пластиковая бутылочка ударила о землю перед его левым сапогом.

– Ну же,– сказал ему Роланд. – Возьми. Понюхай.

Мужчина заколебался, посмотрел на других вокруг, которые еще кричали и прыгали и поедали Шейлу Фонтану живьем своими глазами. Затем опустился на колени, поднял пузырек, который бросил Роланд, откупорил его и понюхал.

– Что за черт!

– Мне убить его, мистер Лаури? – спросил белобрысый паренек с надеждой.

– Нет! Отпусти проклятое ружье! – Лаури понюхал содержимое пузырька снова, его большие голубые глаза начали мутнеть. – Опусти ружье! – повторил он, и мальчишка неохотно послушался.

– Вы собираетесь провести нас к Толстяку? – спросил Маклин. – Я думаю, вам понравилось нюхать, да?

– Где вы достали эту штуку?

– Толстяк. И прямо сейчас!

Лаури закрыл пузырек. Он поглядел вокруг на остальных, назад на трейлер и задумался. Он прищурился, и Роланд мог сказать, что этот мужчина уж точно не имел хорошо развитой мыслительной системы между ушами.

– Хорошо,– он махнул ружьем. – Двигайся, осел.

– Убейте их! – завизжала коренастая женщина. – Не дайте им смешаться с нами!

– Послушайте вы, все! – Лаури держал ружье в одной руке, а в другой крепко зажал пузырек с таблетками. – Они не зараженные или что–то в этом роде. Я хочу сказать, что они… просто грязные! Они не такие, как другие бородавочники! Я беру ответственность за них на себя!

– Не пускай их! – закричала другая женщина. – Они – чужаки!

– Двигайтесь,– сказал Лаури Маклину. – Если ты попробуешь вытворить что–нибудь веселое, то станешь просто безголовым ублюдком. Понял?

Маклин не ответил. Он подтолкнул Шейлу вперед, и Роланд последовал за ними вперед, к большому серебристому трейлеру. Группа людей гордо сопровождала их, включая агрессивного мальчишку с ружьем.

Лаури приказал им остановиться, когда они были на расстоянии десяти шагов до трейлера. Он поднялся по нескольким кирпичным ступенькам к двери и постучал в нее прикладом ружья. Изнутри раздался высокий тонкий голос:

– Кто это?

– Лаури, мистер Кемпка. Мне нужно кое–что показать вам.

Некоторое время ответа не было. Затем весь трейлер вздрогнул и немножко наклонился, когда Кемпка – Толстяк, который, как Маклин узнал от одного из бородавочников, был вождем лагеря на берегу озера,– подошел к двери. Отодвинулась пара задвижек. Дверь отворилась, но Маклин не смог увидеть того, кто открыл ее. Лаури сказал Маклину подождать здесь, затем вошел в трейлер. Дверь закрылась. Как только он скрылся, раздались проклятия и смешки, и снова в них полетели бутылки и банки.

– Ты сумасшедший, герой войны,– сказала Шейла. – Они не выпустят нас живыми.

– Раз уж мы пришли, другого пути у нас нет.

Она повернулась к нему, не обращая внимания на автомат, глаза ее сверкали гневом.

– Ты что, думаешь, что можешь убить меня, герой войны? Да как только ты нажмешь на пусковой крючок, эти ублюдки разорвут тебя на кусочки. Кто тебе сказал, что ты имеешь право использовать мои запасы? Это “колумбийский сахар” очень высокого качества, а ты разбрасываешься им!

Маклин слегка улыбнулся.

– Ты хочешь иметь шанс, да? – Он не стал дождаться ответа, потому что уже знал его. – Ты хочешь иметь пищу и воду? Ты хочешь спать под крышей над головой и не ожидать, что кто–то убьет тебя ночью? Я хочу того же, и Роланд тоже. У нас нет этого, если мы бородавочники, а если мы принадлежим к здешним, то у нас есть шанс достичь этого.

Она покачала головой, но хотя и была разъярена потерей порошков, она знала, что он был прав. Мальчишка проявил настоящую смекалку, предложив это.

– Ты сумасшедший.

– Это мы еще посмотрим.

Дверь трейлера открылась. Лаури высунул голову.

– Хорошо. Входите. Но сначала отдайте мне ружье.

– Так не пойдет. Ружье останется у меня.

– Ты слышал, что я сказал, мистер!?

– Да, слышал. Ружье останется у меня.

Лаури обернулся через плечо на человека внутри трейлера. Затем: – Хорошо. Поднимайтесь, и побыстрее!

Они поднялись по ступенькам в трейлер, и Лаури закрыл за ними дверь, закрепив ее шваброй, а затем приставил свое оружие к голове Маклина.

За столом на другом конце трейлера сидела капля, одетая в запачканную едой тенниску и короткие штаны. Волосы были рыжего цвета и стояли на черепе дыбом, борода была с красно–зелеными полосами от еды. Голова выглядела слишком маленькой по сравнению с грудью и массивным животом, и у него было четыре подбородка. Глаза – маленькие черные бусинки на бледном, дряблом лице. В трейлере всюду были разбросаны банки консервов, бутылки “Кока–колы”, “Пепси” и других напитков, около ста упаковок пива “Бадвейзер” сложены были у одной из стен. За ним был целый арсенал: стойка с семью винтовками, одна из них снайперская, старый автомат “Томпсон”, базука, различные пистолеты, висевшие на крючках. Перед ним на столе была насыпана горка кокаина из пластикового пузырька, который он крутил между пальцев. Рядом с ним лежал “Люгер”, дуло его было направлено на посетителей. Он поднес щепотку кокаина к ноздрям и с наслаждением понюхал, словно бы нюхал французские духи.

– У вас есть имена? – спросил он, почти девичьим голосом.

– Меня зовут Маклин. Полковник Джеймс Б. Маклин, бывший военнослужащий ВВС Соединенных Штатов. Это Роланд Кронингер и Шейла Фонтана.

Кемпка взял следующую щепоть кокаина и запустил ее в ноздрю.

– Откуда вы достали это, полковник Маклин?

– Мои медикаменты,– сказала Шейла. Она подумала, что никогда не видела более омерзительного существа. Даже в слабом желтом свете двух ламп, освещавших трейлер, она едва могла вынести Толстяка. Он выглядел как круглый уродец, и из его мочек ушей, длинных и жирных, торчали серьги с рубинами.

– И эти “медикаменты” сейчас передо мной?

– Нет,– ответил Маклин. – Нет, далеко не все. Там много больше кокаина и почти все виды таблеток.

– Таблетки,– повторил Кемпка. Его черные глаза нацелились на Маклина. Какие таблетки?

– Всякие. ЛСД, Пи–Си–Пи. Болеутоляющие. Транквилизаторы.

Шейла заметила:

– Герой войны, да ты ни черта не знаешь о леденцах, да? – Она шагнула к Кемпке, и Толстяк опустил руку на приклад “Люгера”. – “Черная Прелесть”, “Шершень”, “Голубые Ангелы”, “Бенниз”, “Шипучие” и “Красные Жала”. Все высокой очистки.

– Это так? Вы занимались такими делами, молодая леди?

– Да, полагаю. А какими делами занимались вы? – Она оглядела весь беспорядок в трейлере. – Разводили свиней?

Кемпка уставился на нее. Затем его живот начал медленно трястись вслед за его подбородками. Все его лицо тряслось будто тарелка с желе, и высокий девичий смешок вырвался из его губ.

– Хи–хи! – сказал он, его щеки покраснели. – Хи–хи! разводил свиней! Хи–хи! – Он махнул толстой рукой Лаури, который пытался сдержать нервный смех. Когда он закончил смеяться, Кемпка сказал:

– Нет, дорогая, я занимался не разведением свиней. У меня был оружейный магазин в Ранчо Кордова, к востоку от Сакраменто. Совершенно случайно я занимался как раз упаковкой своих товаров, когда бомбы стали падать в залив. У меня также хватило ума зайти по пути на восток в бакалейную лавку. Мистер Лаури был в моем магазине клерком, и мы на некоторое время спрятались в Национальном Парке штата Эльдорадо. Дорога привела нас сюда, и другие люди тоже стали сюда прибывать. Вскоре образовалось маленькое сообщество. Большинство людей приходили для того, чтобы искупаться в озере. Они верили, что это купание смоет радиацию и очистит их. – Он пожал своими объемистыми плечами. – Может быть и так, может быть и нет. В любом случае, я наслаждаюсь, играя роль Короля Горы или кого–то типа Бога–Отца. Если кто–то не делает так, как я говорю, я просто изгоняю его на землю бородавочников или убиваю. – Он снова хихикнул, его черные глаза весело засверкали. – Понимаешь, здесь я создаю законы. Я, Фредди Кемпка, последний из корпорации “Оружейный супермаркет Кемпки”. О, это настоящий успех!

– Хорошо вам,– пробормотала Шейла.

– Да. Мне хорошо. – Он растирал кокаин между пальцев и нюхал по очереди каждой ноздрей. – Мое, мое! Это сильный наркотик, да? – Он облизал свои пальцы, и посмотрел на Роланда Кронингера. – А кем собираетесь стать вы, вольный кадет?

Роланд не ответил. Я заткну тебя, большой толстый осел, подумал он.

Кемпка хихикнул.

– Как вам удалось пробраться из земли бородавочников, полковник?

Маклин рассказал всю историю, как разрушился Земляной Дом и как он и мальчишка выбрались. Маклин не упомянул Солдата–Тень, потому что знал, что тот не любил, когда о нем говорят с незнакомцами.

– Я понимаю,– сказал Кемпка, когда он закончил. – Да, как говорится, благими намерениями вымощена дорога в Ад, да? Теперь: я так понимаю, что вы пришли и принесли хорошие наркотики с определенной целью. Какой?

– Мы хотим поселиться в лагере. Мы хотим получить палатку и запас еды.

– Все палатки, которые у нас есть, принесены людьми на их спинах. Они все переполнены. Мест нет, полковник!

– Тогда сделайте место. Дайте нам палатку и немного еды, и у вас будет недельный рацион кокаина и таблеток. Можете называть это рентой.

– А что я буду делать с наркотиками, сэр?

Роланд рассмеялся, и Кемпка взглянул на него из–под полуприкрытых век.

– Ну как же, мистер. – Роланд шагнул вперед. – Вы прекрасно понимаете, что можете купить за эти наркотики что угодно, чего хотите! За эту штуку вы можете купить человеческие умы, потому что каждому сейчас хочется забыться. Они отдадут вам все, что вы захотите: еду, оружие, горючее все.

– У меня уже все это есть.

– Вполне возможно,– согласился Роланд. – Но вы уверены, что вам этого хватит? Что, если еще кто–то в большем трейлере приедет завтра в лагерь? Что, если у них будет больше оружия, чем у вас? Что, если они будут сильнее и подлее? Те люди снаружи,– он кивнул на дверь. – Они только ждут кого–нибудь сильного, кто скажет им, что делать. Они хотят, чтобы ими командовали. Они не хотят думать сами. Это – способ положить их умы в свой карман. – Он показал на снежную горку.

Кемпка и Роланд молча уставились друг на друга, и Роланд чувствовал себя так, будто смотрит на гигантского слизняка. Черные глаза Кемпка впились в глаза Роланда, и наконец слабая улыбка скользнула по его рту.

– Эти наркотики купят мне сладкого вольного кадета?

Роланд не знал, что сказать. Он был ошеломлен и, должно быть, это проявилось на его лице, потому что Кемпка фыркнул и засмеялся. Когда его смех оборвался, Толстяк сказал Маклину:

– Что мешает мне убить вас прямо сейчас и взять все наркотики, полковник!?

– Одна вещь: наркотики зарыты в земле бородавочников. И только Роланд знает, где они. Он будет приносить порцию раз в неделю, но если кто–нибудь вздумает следовать за ним, то окажется без головы.

Кемпка постучал пальцами по столу, глядя на горку кокаина, на Маклина и Роланда – минуя девчонку – и снова на “колумбийский сахар”.

– У нас есть применение для наркотиков, мистер Кемпка,– сказал Лаури. Завтра придут с газовым обогревателем, который утеплит наш трейлер. А еще принесут целый мешок виски. И еще нам нужны тросы. Я с удовольствием отобрал бы обогреватель и бутылки “Джона Даниэля”, но оба новых пришельца вооружены до зубов. И, к тому же, возможно, это хорошая идея – продавать наркотики за стволы.

– Я потом решу, хорошая ли это идея или нет. – Лицо Кемпки пошло рябью, когда он нахмурился. Он сделал глубокий вздох и с ревом выдохнул. – Найди им палатку. Поближе к трейлеру. И скажи всем, что если кто–нибудь тронет их, то он будет отвечать перед Фредди Кемпкой. – Он широко улыбнулся Маклину. – Полковник, я верю тебе и твоим друзьям, и в то, что вы будете очень интересным дополнением к нашей маленькой семье. Я надеюсь, мы можем использовать ваши медикаменты с обоюдной пользой.

– Я тоже надеюсь. – Маклин подождал, когда Лаури опустит свое ружье, и затем в свою очередь опустил автомат.

– Теперь мы все счастливы, да? – он уставился на Роланда Кронингера своими черными, жадными глазами.

Лаури привел их к маленькой палатке, находящейся в тридцати ярдах от трейлера. Она была занята молодым мужчиной и женщиной, державшей на коленях пеленатого младенца. Лаури направил ружье на голову молодого человека и сказал:

– Убирайся!

Человек, изуродованный и изможденный, с провалившимися и утомленными глазами, выкарабкался из–под спального мешка. Его рука с охотничьим ножом поднялась, но Лаури шагнул вперед и наступил на тонкое запястье мужчины сапогом. Лаури опустил на нее весь свой вес, и Роланд во все глаза наблюдал, как мужчине ломали кости. Глаза Роланда были пустыми, ничего не выражающими, даже когда раздался треск, звук щелчка.

Лаури просто делал то, что ему было приказано. Младенец начал кричать, и женщина вскрикнула, но мужчина только держался за свое сломанное запястье и тупо смотрел на Лаури.

– Вон! – Лаури приставил ружье к голове мужчины. – Или ты глухой, ублюдок?

Мужчина и женщина тяжело поднялись на ноги. Он остановился, чтобы собрать спальные мешки и рюкзак своей изуродованной рукой, но Лаури схватил его за шкирку и выкинул его наружу, бросая на землю. Женщина зарыдала, бросилась к мужу. Собиралась толпа посмотреть на зрелище, и женщина завизжала.

– Вы животные! Вы грязные животные! Это наша палатка! Она принадлежит нам!

– Теперь уже не ваша! – Лаури показал ружьем на территорию бородавочников. – А ну, пошли!

– Это несправедливо! Несправедливо! – рыдала женщина. Она глядела умоляюще на людей. На Роланда, на Маклина, и на Шейлу тоже, и при этом видела одно и тоже в каждом лице: пассивное равнодушное любопытство, как будто они смотрели на насилие по телевизору. Хотя кое у кого было слабое выражение отвращения или жалости, большинство зевак были уже свободны от всех эмоций.

– Помогите нам! – умоляла женщина. – Пожалуйста… кто–нибудь, помогите нам!

Несколько человек имели оружие, но никто из них не вмешался. Маклин понимал почему: такое поведение было необходимо для выживания. Фредди Кемпка был здесь императором, а Лаури был его лейтенантом, возможно одним из многих, которых он использовал как уши и глаза.

– Убирайтесь,– повторил он паре. Женщина продолжала выть и плакать, но наконец мужчина встал, с глазами мертвыми и побежденными, и начал тащиться медленно к земле с обломками машин и разлагающимися трупами. Выражение ее лица превратилось в ненависть; она встала, качая в руках ребенка, и закричала толпе:

– Это случится и с вами! Вы еще поймете! Они заберут все, что у вас есть! Они придут и вышвырнут вас вон!

Лаури размахнулся прикладом ружья. Он ударил по черепу младенца, и сила его удара свалила женщину на землю.

Плач младенца навсегда прекратился.

Она посмотрела в лицо младенца и закричала от ужаса.

Шейла Фонтана не могла поверить тому, чему была свидетельницей; она хотела отвернуться, но сцена крепко держала ее внимание. Ее живот взбунтовался, и она в уме все еще слышала крики младенца, как бы эхом звучащий в ее черепе. Она зажала себе рукой рот, чтобы не закричать.

Молодой мужчина, ходячий труп в одежде, шел через равнину, даже не позаботившись оглянуться.

Наконец, с ужасающим вздохом, женщина встала, прижимая молчаливого младенца к груди. Ее огромные, выпученные глаза встретились с глазами Шейлы и прошли дальше. Шейла почувствовала, будто ее душа была сожжена до пепла. Если… если бы только ребенок перестал плакать, подумала Шейла. Если бы только…

Молодая мать встала и последовала за своим мужем в туман.

Зеваки начали расходиться. Лаури опустил приклад ружья на землю и, показывая на палатку, сказал:

– Похоже, у нас появилось свободное место, полковник.

– Вы… вы все же сделали это? – спросила Шейла. Внутри ее трясло и тошнило, но на лице не было ни одного знака этого, глаза были холодными и суровыми.

– Все они забывают, кто здесь диктует правила. Ну? Так вам нужна палатка или нет?

– Нужна,– ответил Маклин.

– Тогда входите. Здесь даже есть пара спальных мешков и немного еды. Прямо как дома, а?

Маклин и Роланд вошли в палатку.

– А где буду жить я? – спросила Шейла.

Он улыбнулся, оглядывая ее сверху донизу.

– Ну, у меня есть классный спальный мешок в трейлере. Понимаешь, обычно я сплю с мистером Кемпкой, но я не являюсь любителем этого. Он любит молоденьких мальчиков и ни черта не разбирается в женщинах. Что ты на это скажешь?

Она ощутила запах его тела и не могла решить, кто же был хуже, он или герой войны.

– Забудь об этом,– сказала она. – Я остаюсь здесь.

– Я доберусь до тебя рано или поздно.

– Когда Ад замерзнет.

Он облизал палец и выставил его, чтобы определить направление ветра.

– Становится довольно морозно, дорогая. – Затем засмеялся и пошел прогулочным шагом к трейлеру.

Шейла смотрела, как он уходит. Она поглядела в сторону земли бородавочников и увидела неясное очертание мужчины и женщины, идущих через туман в неизвестность, лежащую перед ними. Эти двое не имели ни малейших шансов выжить, подумала она. Возможно, они и сами знали это. Ребенок все равно бы умер, подумала она. Конечно. Ребенок был почти полумертвым.

Но этот случай оставил в ее памяти наибольший след, чем все виденное раньше, и она не могла не думать, что там, где несколькими минутами раньше был человек, осталось теперь лишь душа. И все это случилось из–за ее наркотиков, потому, что сюда пришла она с героем войны и пареньком–сопляком, слишком серьезно играющим в войну.

Молодая пара скрылась за пеленой дождя. Шейла повернулась спиной к земле бородавочников и проскользнула в палатку.

Глава 39. Райский уголок

– Свет! – закричал, указывая вдаль, Джош. – Посмотрите! Там, впереди, свет!

Они шли по шоссе, простирающемуся через спокойные безжизненные окраины, и тоже теперь увидели свет, который заметил Джош: голубовато–белое свечение, отражающееся от низких густых облаках.

– Это Матисон,– сказала Леона с бесседельной спины коня. – Боже всемогущий! У них в Матисоне есть электричество!

– Сколько там живет людей? – спросил ее Джош, говоря громче, чтобы перекричать ветер.

– Тринадцать, четырнадцать тысяч. Это действительно город.

– Слава Богу! Они, должно быть, починили свою электростанцию! Сегодня вечером у нас будет горячая пища! Слава Богу!

Он начал толкать тачку с появившейся вновь силой, будто на его пятках выросли крылышки. Свон следовала за ним, неся ивовый прутик и маленькую сумку, а Леона коленями стискивала бока Мула, чтобы он шел вперед. Мул слушался ее без колебаний, он был рад снова служить кому–то. Где–то сзади маленький терьер нюхал воздух и тихо рычал, но тем не менее следовал за ними.

Мерцание молний проскальзывало в облаках, накрывших Матисон, и ветер приносил раскаты грома. Они оставили ферму Джаспинов рано утром и целый день шли по узкому шоссе. Джош пытался надеть на Мула седло и уздечку, но хотя конь вел себя покорно, Джош не мог надеть эту чертову штуковину. Седло упорно сползало, и он никак не мог сообразить, как на все это одевается уздечка. Каждый раз когда Мул только начинал ворчать Джош отпрыгивал назад, ожидая, что животное встанет на дыбы, и наконец бросил эту затею. Однако конь принял вес Леоны без жалоб; несколько миль он нес также и Свон. Конь, казалось, был очень доволен, что последовал за Свон, он был почти как щенок. Иногда из темноты доносился лай терьера, который давал им знать, что он еще рядом с ними.

Сердце Джоша заколотилось. Это был почти самый замечательный свет, который он когда–либо видел, следующий после тот знаменательного света, который он видел из подвала.

О Господи! – подумал он. Горячая пища, теплое место для сна, и – победа из побед! – возможно, даже настоящий туалет!

Гроза приближалась, но ему было все равно. Этой ночью они будут отдыхать в роскоши!

Джош повернул лицо к Свон и Леоне.

– Господи, мы идем обратно к цивилизации!

Он издал такой громкий возглас, что даже ветер смутился, а Мул подпрыгнул.

Но улыбка словно замерзла на лице Леоны. Постепенно начинала исчезать. Ее пальцы замотались в черной гриве Мула. Она вовсе не была уверена в том, что они видят, совсем не была уверена. Это световой трюк, подумала она. Трюк со светом. Да. Точно. Вот и все. И еще Леоне показалось, что она увидела череп на месте лица Джоша. Но это произошло слишком быстро быстрее, чем она успела моргнуть.

Она уставилась на затылок Свон. О Господи, подумала Леона, что я буду делать, если лицо ребенка окажется таким же?

Ей потребовалось некоторое время, чтобы собрать свое мужество, и затем она сказала: – Свон? – тонким, испуганным голосом.

Свон оглянулась.

– Мэм?

Леона затаила дыхание.

– Да, мэм? – повторила Свон.

Леона заставила себя улыбнуться.

– Ох… так, ничего,– сказала она, и пожала плечами.

Видения черепа на лице Свон не было.

– Я… только хотела увидеть твое лицо,– сказала ей Леона.

– Мое лицо? Зачем?

– О, я только думала… каким прелестным было твое лицо. – Она запнулась, поняв свою ошибку. – Я имею в виду, каким оно должно будет стать красивым, когда кожа заживет. А так ведь и будет. Ты ведь знаешь, какая это штука – кожа. Конечно, да! Она заживет, и ты будешь прелестной, как картинка!

Свон не ответила, она вспомнила тот ужас, когда увидела себя в зеркале в ванной комнате.

– Я не думаю, что мое лицо когда–либо заживет,– сказала она откровенно.

Неожиданная ужасная мысль осенила ее.

– Уж не боитесь ли вы…

Она замолчала, не в состоянии выговорить это. Затем сказала:

– Вы не считаете… что я спугну жителей Матисона, да?

– Конечно, нет! Никогда бы о таком и подумать не могла!

Такая мысль действительно не приходила раньше в голову Леоне, но теперь она подумала, что увидев Джоша и Свон, жители города съежились бы от страха.

– Твоя кожа скоро заживет,– подтвердила Леона. – Кроме того, это всего лишь внешнее лицо.

– Мое внешнее лицо?

– Да. Каждый имеет два лица, детка – внешнее и внутреннее. Внешнее – такое, каким его видит мир, а внутреннее – то, как ты действительно выглядишь, настоящее лицо. Если можно было бы стряхнуть внешнее лицо, то мир бы увидел, каков человек на самом деле.

– Стряхнуть? А как?

Леона улыбнулась.

– Ну, Господь пока не придумал способ сделать это. Но еще придумает. Иногда все же можно увидеть реальное лицо человека, но только на секунду или две: если ты посмотришь довольно близко и пристально, тогда глаза разглядят внутреннее лицо, и возможно не очень–то и отличающееся от внешней приклеенной маски.

Она кивнула, глядя вперед на огни Матисона.

– Ох, я встречала довольно красивых людей, у которых были ужасные, уродливые внутренние лица. И я встречала некоторых мирных деревенских жителей с уродливыми зубами и большими носами, но с небесным светом в глазах, и знаю, что если можно было бы видеть их внутренние лица, то красота их заставляла бы падать на колени. И я считаю, что примерно такое же и твое внутреннее лицо. И Джоша тоже. И так ли уж важно, каково твое внешнее лицо?

Свон несколько мгновений колебалась.

– Я бы хотела верить этому.

– Тогда просто прими это за правду,– сказала Леона, и Свон успокоилась.

Свет манил их вперед. Шоссе взобралось еще на один холм, затем, плавно изгибаясь, стало спускаться к городу. Молния сверкнула на горизонте. Мул под Леоной фыркнул и заржал.

Свон услышала нервную ноту в лошадином ржании. Мул возбужден, потому что скоро мы придем к людям, подумала она. Но нет, нет – это не было звуком возбуждения; Свон почувствовала в нем отвращение. Она начала перенимать нервозность коня, чувствовать себя беспокойно, будто шла спокойно через широкое золотое поле, а фермер в красной кепке прокричал ей: “Эй, маленькая девочка, берегись, в этих зарослях гадюки!”

Не то, чтобы она очень боялась змей – совсем даже нет. Однажды, когда ей было пять лет, она подняла красивую змею прямо из травы, пробежала пальцами по красивой, переливающейся спинке и полоскам ее хвоста. Затем опустила ее вниз и смотрела, как та неторопливо уползала прочь. И только позднее, когда рассказала об этом маме и услышала в ответ оглушительный визг, Свон поняла, что ей нужно было бояться.

Мул заржал и замотал головой. Дорога перестала спускаться, когда они подошли к окраинам города, где три зеленый плакат гласил: “Добро пожаловать в Матисон, штат Канзас! Мы сильны, горды и справедливы!”

Джош остановился, и Свон почти налетела на него.

– Что случилось? – спросила Леона.

– Смотрите.

Джош показал на город.

Дома и строения были темны, света не было видно ни в одном оконце, ни на одном крылечке. Не горели фонари на улицах, не было видно фар машин, не светились дорожные знаки и светофоры. Мерцание, которое отражалось облаками, исходило откуда–то из середины города, за мертвыми, темными строениями, разбросанными по обеим сторонам шоссе. Не слышно было ни звука, только завывания ветра.

– Я думаю, свет исходит из середины города,– сказал он Свон и Леоне. Если электричество включено, так почему же нет света в окнах домов?

– Может быть, все в одном месте? – предположила Леона. – На стадионе, или в городском зале собраний, или еще где–то.

Джош кивнул.

– Тогда там должны быть машины,– решил он. – И тогда должны работать светофоры. Я не вижу ни одного.

– Может, они берегут электричество? Может быть, станция еще не такая надежная?

– Может быть,– ответил Джош.

Но что–то мистическое было в этом Матисоне; почему не было света в окнах домов, когда где–то в центре все сверкало от огней? И везде было так тихо, очень, очень тихо. У него появилось такое чувство, что им следовало бы повернуть назад, но ветер был холодным и они должны были идти дальше. Там должны быть люди! Конечно! Они все в одном месте, как предположила Леона. Может быть, у них городское собрание или еще что–то! В любом случае, пути назад не было. Он снова начал толкать тачку. Свон последовала за ним, и конь, который нес Леону, последовал за Свон, а обгоняя их слева, через сорняки бежал терьер.

Другой дорожный щит рекламировал мотель Матисона: “Плавательный бассейн! Кабельное Телевидение!” – а третий сообщал, что лучший кофе и бифштексы в городе можно найти в ресторане “Хайтауэр” на Кейвинер стрит.

Они шли по дороге между двух полей и миновали что–то темное и шаровидное, затем общественный бассейн, где стулья и шезлонги были свалены так, что образовывали цепочку–изгородь. Последний дорожный щит анонсировал июльскую распродажу фейерверков в “Торговом Доме К” на Биллапс стрит, а затем они вступили в Матисон.

Это был милый городок, подумал Джош, когда они проходили по главной улице. Здания были из камня и бревен знаменовали собой край города. Чуть далее дома были в основном кирпичными, многие из них одноэтажные, вполне обычные, но довольно милые. Статуя кого–то, стоящего на коленях, одной рукой накрывая Библию, а другую вздымая к небу, была установлена на пьедестале в районе маленьких лавочек и магазинчиков, напоминая Джошу шоу “Майская ягода” Энди Гриффита. Над одним из магазинчиков раскачивался на нескольких болтах его навес, а окна в Матисонском Первом Гражданском Банке были выбиты. Из мебельного магазина была вытащена вся мебель, свалена на улице в кучу и подожжена. Возле стояла перевернутая полицейская машина, также сожженная дотла. Джош не заглядывал внутрь. Над головой прогремел гром, молния заплясала по небу.

Дальше впереди они нашли стоянку магазина подержанных машин. “Марка Дядюшки Ройса!” – гласил заголовок. Под рядами разноцветных, развивающихся заголовков стояли шесть пыльных машин. Джош начал проверять их всех, одну за другой, пока Свон и Леона ждали сзади, а Мул беспокойно фыркал. Две их них были с проколотыми шинами, и третья – с разбитыми окнами. Остальные три – “Импала”, “Форд Файрлэйн” и красный грузовичок–пикап внешне были в довольно хорошем состоянии. Джош вошел в маленькую контору, нашел широко открытую дверь и с помощью фонаря отыскал на доске ключи ко всем трем машинам. Он забрал ключи и стал методично испытывать машины. “Импала” не издала ни звука, пикап был мертв, а мотор последнего автомобиля зашипел и заскрежетал, шумя так, будто железную цепь волочили по гравию, а затем затих. Джош открыл капот машины и обнаружил, что весь мотор был видимо раскурочен топором.

– Черт побери! – выругался Джош, а затем фонарь выхватил что–то, написанное на сухой грязной крышке изнутри: “Да восславят все лорда Альвина”.

Он уставился на корявую надпись, вспоминая, что он уже видел такое же хотя и написанное другой рукой и при других обстоятельствах – в доме Джаспинов прошлой ночью. Он подошел обратно к Свон и Леоне и сказал:

– Все эти машины сломаны. Я думаю, кто–то специально разворотил их.

Он посмотрел в сторону света, который теперь был намного ближе.

– Ну,– сказал он наконец. – Я думаю, мы пойдем и узнаем, что это такое, да?

Леона взглянула на него, затем быстро отвела взгляд; она боялась, что снова увидит череп, но в этом странном свете было что–то, о чем она сказать не могла. Ее сердце начало колотиться сильнее, и она не знала, что делать и говорить.

Джош снова стал толкать тачку перед собой. В отдалении они услышали, как терьер пролаял несколько раз и замолк. Они продолжали идти по главной улице, минуя магазины с разбитыми окнами, проходя мимо все больших количеств перевернутых и сожженных машин. Свет принуждал их идти вперед, и хотя у всех них были собственные заботы, они двигались к свету как мотылек на свечу.

На углу был небольшой дорожный знак, указывающий направо и гласящий “Институт Путей, 2 мили”. Джош посмотрел в том направлении и не увидел ничего кроме темноты.

– Это приют для психов,– сказала Леона.

– Приют для кого? – это слово пронзило его. – Что это за такой приют?

– Сумасшедший дом. Знаешь ли, куда помещают людей, слетевших с роликов. Этот – один из известнейших во всем штате. Полный людей, слишком сумасшедших для тюрьмы.

– Ты имеешь в виду… криминальных сумасшедших?

– Да, точно.

– Вот здорово,– сказал Джош.

Чем быстрее уйдут из этого города, тем лучше! Он не хотел быть за две мили от психиатрической больницы, полной ненормальных убийц. Он взглянул в темноту, где было это заведение, и почувствовал, как кожа покрывается мурашками.

Затем они прошли еще один квартал молчаливых домов, миновали темный мотель “Матисон” и ресторан “Хайтауэр”, и попали на огромную автостоянку.

Перед ними, весь освещенный и блистающий, стоял “Торговый Дом К”, а рядом с ним – гигантский продуктовый супермаркет.

– Боже всемогущий! – вздохнул Джош. – Магазины!

Свон и Леона просто уставились на это зрелище, как будто они никогда раньше не видели таких светлых и огромных магазинов. Реагирующие на наступление сумерек фотонные лампы освещали желтым мерцанием участок автостоянки, на котором стояли примерно пятьдесят–шестьдесят машин, спальных прицепов и грузовиков–пикапов, все было покрыто канзасской пылью. Джош был совершенно ошеломлен, и ему пришлось побалансировать, чтобы ветер не свалил его. Раз там горело электричество, пришло ему в голову, то, значит, холодильники в супермаркете должны действовать, и внутри значит есть бифштексы, мороженое, холодное пиво, яйца, бекон, ветчина и еще Бог знает что. Он посмотрел на светящиеся окна “Торгового Дома К”, и его голова бешено соображала: какие еще удовольствия могут быть там? Радио и батарейки, карманные фонари и светильники, оружие, перчатки, керосиновые обогреватели, плащи! Он не знал, что ему делать, плакать или смеяться от радости, но он оттолкнул тачку в сторону и заспешил к “Торговому Дому К”.

– Подожди! – закричала Леона. Она слезла с коня и поспешила за Джошем. Подожди минутку!

Свон поставила свою сумку на землю и, держа в руке Плаксу, пошла за Леоной. Сзади нее брела лошадь. Терьер пролаял несколько раз, затем заполз под брошенный “Фольксваген” и остался там, наблюдая за продвижением людей через автостоянку.

– Подожди! – снова позвала Леона, она не могла поспеть за ним, а он несся к “Торговому Дому К” как паровоз. Свон крикнула:

– Джош! Подожди нас! – И поспешила, чтобы догнать его.

Некоторые окна были выбиты, но Джош понял, что это сделал ветер. Он не имел представления, почему свет был только здесь и нигде больше. “Торговый Дом К” и соседствующий с ним супермаркет были похожи на два родника в сожженной пустыне. Его сердце чуть ли не выскакивало из груди. Сладости! – подумал он жадно. Булочки! Глазированные орехи! Он боялся, что ноги откажут ему прежде, чем он доберется до “Торгового Дома К”, или что все видение задрожит и исчезнет, когда он пройдет в одну из выходных дверей. Но этого не произошло, и он вошел, и там застыл в огромном магазине со всеми удовольствиями мира на полках и витринах перед ним, с магическими фразами “Закуски”, и “Сладости”, и “Спортивные товары”, и “Транспортные средства”, и “Домашняя утварь” на деревянной афише со стрелками, указывающими на различные секции магазина.

– Боже мой! – воскликнул Джош, полупьяный от экстаза. – О Господи!

Вошла Свон, затем Леона. Пока дверь раскачивалась после вхождения Джоша, терьер тоже последовал за ним, и теперь носился среди торговых рядов. Затем дверь закрылась, и они стояли здесь все вместе, а конь ржал и метался снаружи.

Джош бросился к прилавку с карамельками, жаждя до дрожи шоколадных конфет. Он проглотил три “Милки Вэй” и начал уплетать полуфунтовый пакет “Мистер и Миссис”. Леона подошла к прилавку с тонкими спортивными носками. Свон бродила среди прилавков, пораженная множеством товаров и непривычной яркостью цветов.

С полным ртом шоколада, Джош обратил свое внимание на сигареты, сигары и трубки с табаком; он взял пачку первых попавшихся сигарет, нашел рядом несколько спичек, сунул сигарету между зубов, зажег ее, глубоко затянулся.

Он чувствовал себя так, будто попал в рай, но еще не все удовольствия супермаркета были испробованы. Терьер где–то далеко впереди несколько раз пролаял.

Свон поглядела вдоль проходов, но не смогла увидеть собаку. Ей не понравился этот лай, потому что он нес предупреждение, и после того как терьер пролаял снова, она услышала его визг, будто его ударили. Затем последовал еще более злобный лай.

– Джош? – позвала Свон.

Облако сигаретного дыма окружало его голову. Он достал следующую сигарету и набил рот конфетами. Его рот был так полон ими, что он не мог ответить Свон, а только помахал ей.

Свон медленно пошла вглубь магазина, а терьер все продолжал лаять. Она подошла к трем манекенам, одетым в костюмы. На одном из них, стоящем в середине, была голубая бейсбольная кепка, и Свон подумала, что она совсем не подходит к этому костюму, но должна подойти к ее голове. Она встала на цыпочки и сняла кепку.

Восково–бледная голова целиком отвалилась от плеч манекена, скатилась с белого воротничка рубашки и упала прямо к ногам Свон со звуком лопающегося арбуза.

Свон уставилась широко раскрытыми глазами, с кепкой в одной руке и Плаксой в другой. На голове были слипшиеся серые волосы и выпученные глаза в потемневших глазных впадинах, на ее щеках и подбородке были следы серых бакенбард. Теперь она могла рассмотреть красное мясо и желтый срез кости там, где голова была срублена с человеческой шеи.

Она заморгала и посмотрела на другие манекены. У одного из них была голова подростка–мальчишки, его рот раскрылся и язык вывалился наружу, оба глазных яблока повернуты к потолку и корочка крови застыла на ноздрях. У третьего была головой пожилого мужчины, его лицо было разрисовано цветными мелками.

Свон шагнула назад по проходу – и задела четвертый и пятый манекены, одетые в женские одежды. Срубленные головы женщины средних лет и маленькой девочки с рыжими волосами выпали из воротников и упали по другую сторону от Свон; лицо маленькой девочки оказалось повернутым к Свон, ужасный рот с засохшей кровью был раскрыт в беззвучном крике страха.

Свон закричала. Кричала долго и громко, и не могла остановиться. Она понеслась прочь от человеческих голов, еще крича, и пока она бежала, она видела вокруг еще манекены, и еще, и еще, некоторые из голов разбитые и измятые, другие разрисованные и украшенные гримом, чтобы придать им фальшивые улыбки. Она подумала, что если не перестанет кричать, то ее легкие разорвутся, и когда добежала до Джоша и Леоны, кричать уже не могла, потому что израсходовала весь воздух. Она задышала часто и направилась прочь от ужасных голов, и за вскриком Джоша она расслышала, как терьер издавал “тяв–тяв–тяв” от боли из дальнего конца магазина.

– Свон! – закричал Джош, выплевывая полусжеванные конфеты. Он видел, как она бежала к нему, с лицом желтым, как канзасская пыль, и слезами, струящимися вниз по щекам. – Что слу…

– Объявляется специальный приз! – раздался веселый голос из оживших громкоговорителей магазина. – Внимание, всем в магазине! Объявляется специальный приз! У входа три новых пришельца! Поспешите для наилучших сделок!

Они услышали нарастающий шум моторов мотоциклов. Джош подхватил Свон как раз в тот момент, когда мотоцикл пронесся мимо них по проходу, сидевший на нем был одет как дорожный полицейский, если не обращать внимания на индейский головной убор.

– Сзади! – закричала Леона, и Джош скакнул вместе со Свон в руках через прилавок с ванночками для приготовления кубиков льда. Мотоцикл за его спиной был остановлен витриной с транзисторными радиоприемниками. Много фигур бежало к ним через проходы между другими рядами полок, а громкоговорители повторяли снова и снова: “Объявляется специальный приз!”.

Вот двигался к ним громадный чернобородый человек, толкавший перед собой торговую тележку, в которой сидел искривленный карлик, за ними следовали другие люди самых различных возрастов и наружности, одетых в самые разнообразные одежды, начиная с костюмов и заканчивая купальными халатами, некоторые с нарисованными на лицах полосками или все белые в пудре. Джош болезненно понял, что большинство из них несли с собой оружие: топоры, пики, мотыги, садовые ножницы и ружья, ножи и цепи. Проходы были полны ими, и они прыгали перед прилавками, ухмыляясь и визжа.

Джош, Свон и Леона прижались друг к другу под натиском орущей толпы из сорока или более мужчин.

Сохраните дитя! – подумал Джош. И когда один из мужчин подполз, чтобы схватить Свон за руку, Джош ударил его по ребрам так, что затрещали кости и он полетел в толпу. Это его движение произвело множество одобрительных возгласов в толпе. Искривленный карлик в магазинной тележке, чье морщинистое лицо было украшено оранжевыми нарисованными молниями, закричал:

– Свежее мясо! Свежее мясо!

Другие подхватили его крик. Истощенный человек дернул Леону за волосы, кто–то еще схватил ее за руку и потянул в толпу. Она начала, словно дикая кошка, бить руками и ногами, отталкивая своих мучителей назад. Тяжелое тело приземлилось на плечи Джоша, закрыв его глаза, но он развернулся и закинул этого человека обратно в море злых лиц. Свон защищалась Плаксой, ударяя по уродливым лицам и носам.

– Свежее мясо! – кричал карлик. – Спешите взять свежее мясо! Чернобородый мужчина прихлопывал в ладоши и танцевал.

Джош ударил кого–то квадратной фигуры в рот, и два зуба вылетели, словно брошенные в игре кости.

– Прочь! – закричал он. – Прочь от нас!

Но они были все ближе, и их было слишком много. Три мужчины тянули Леону в толпу, и Джош мельком увидел ее испуганное лицо; кулак поднялся и опустился, и ноги Леоны отказали. Черт бы их побрал, ругался Джош, ударяя ногой по коленным чашечкам ближайших маньяков. Сохраните дитя! Я должен сохранить ее.

Кулак заехал ему по почкам. Его сбили с ног, и ему пришлось отпустить Свон, которую он держал все это время. Пальцы хлестали по его глазам, кулак колотил его челюсть, ботинки и сапоги лупили его по бокам и спине и, казалось, весь мир слился в едином насилие.

– Свон! – закричал он, пытаясь подняться. Люди бросились на него, как крысы.

Он взглянул вверх сквозь красное облако боли и увидел человека с огромными, рыбьими глазами, стоящего над ним и держащего топор. Он непроизвольным жестом выбросил руку вверх, чтобы защитить себя, но знал, что топор вскоре опустится, и это будет конец.

О, черт! – подумал он, когда кровь пошла изо рта. Славное тут местечко! Он собрал силы для броска, надеясь, что мог бы встать из последних сил и ударить, выбить мозги из этого ублюдка.

Топор достиг зенита, собираясь упасть.

Неожиданно среди суматохи раздался голос:

– Отставить!

Эффект был такой же, какой производит щелчок кнута на дикихживотных. Они почти все до единого остановились и отошли назад. Рыбоглазый мужчина осторожно опустил топор, и другие тоже оставили Джоша в покое. Он сел и увидел Свон в нескольких шагах от себя, ползущую к нему. Она все еще держала Плаксу, ее глаза плавали в слезах от шока. Леона была на четвереньках неподалеку, кровь текла из пореза над левым глазом, и лиловый кровоподтек красовался на ее щеке.

Толпа расступилась, пропуская кого–то. Тяжелый, толстый, лысый мужчина в коротких брюках и ковбойских сапогах, с голой грудью и мускулистыми руками, украшенными разноцветными рисунками, вошел в круг. В руке он держал мегафон и посмотрел вниз на Джоша темными глазами из–под надвисающих неандертальских бровей.

О, черт! – подумал Джош. Парень был по меньшей мере столь же огромным, как некоторые борцы тяжелого веса. А за лысым неандертальцем подошли два других человека с разрисованными лицами, неся на плечах кабинку. В ней сидел мужчина, одетый в темно–лиловую одежду, его волосы были белыми, до плеч, волнистыми. Волнистая светлая борода покрывала подбородок, лицо узкое, вытянутое, глаза под густыми белыми бровями были мутного оливково–зеленого цвета. Цвет их напомнил Джошу о воде в пруду возле дома, в котором он провел детство, где два маленьких мальчика утонули одним летним утром. И он припомнил, как ему сказали, что на дне там лежит свернутое кольцами чудовище и ждет очередных жертв.

Этому молодому человеку было от двадцати до двадцати пяти, на нем были белые перчатки, голубые джинсы, кроссовки “Адидас” и красная рубашка. На лбу был нарисован зеленый знак доллара, на левой скуле – красное распятье, а на правой – черные вилы дьявола.

Неандерталец поднял рупор ко рту и проорал:

– Да восславят все лорда Альвина!

Глава 40. Звук чьего–то перерождения

Маклин слышал в криках ночи пение сирен, и теперь он знал, что пришло время.

Он осторожно, чтобы не побеспокоить Роланда и Шейлу, выполз из спального мешка; он не хотел, чтобы кто–либо из них пошел вместе с ним. Он боялся боли, и не хотел, чтобы они видели его слабым.

Маклин вышел из палатки на холодный ветер и медленно двинулся в сторону озера. Факелы и костры лагеря поблескивали вокруг него, и ветер трепал черно–зеленоватые бинты, которыми был перевязан его обрубок. Он ощущал тошнотворный запах своего заражения, в течение нескольких дней она уже сильно воняла. Левая ладонь опустилась на рукоятку ножа, висящего на поясе его брюк. В его планы входило снова открыть рану и окунуть тело в излечивающие воды Великого Соленого Озера.

Как только Маклин вышел из палатки, проснулся и сел Роланд Кронингер. Автомат калибр был зажат у него в руках. Он всегда спал с ним, не отпускал его даже тогда, когда Шейла Фонтана позволяла ему делать с ней грязную вещь. Он также любил смотреть, когда Шейла занималась этим с Королем. Они, в свою очередь, кормили Шейлу и защищали от других мужчин. Они были очень подходящим трио. И сейчас он знал, куда пошел Король и почему. В последнее время рана Короля пахла очень плохо. Вскоре он услышит в ночи другой крик, какие он слышал часто, когда лагерь уже успокаивался. Он был Рыцарем Короля и полагал думать, что всегда должен быть с Королем, чтобы помогать ему, но это было то, что Король хотел сделать один. Роланд лег обратно, автомат покоился на его груди. Шейла пробормотала что–то и снова погрузилась в сон. Роланд лежал и ждал, когда в ночи раздастся крик перерождения Короля.

Маклин миновал другие палатки, картонные коробки–убежища и машины, в которых обитали целые семьи. Запах соленой воды жалил ноздри, обещая боль и очищение. Земля начала медленно спускаться вниз, к краю воды, и вокруг него на земле были разбросаны одежды, покрытые кровью, тряпки, повязки и бинты, сорванные или сброшенные исцелявшимися до него.

Он вспомнил крики, которые слышал по ночам, и его нервы напряглись. Он остановился менее чем в двадцати шагах от того места, где озеро подбиралось к скалистому берегу. Его призрачная рука зудела, и обрубок отзывался болью синхронно с сердцебиением. Я не могу сделать это! – подумал он. О Господи, я не могу!

– Дисциплина и контроль, мистер,– сказал голос справа от него.

Там стоял Солдат–Тень, подперев белыми, костяного цвета руками бока, с луноподобным лицом, с полосками въевшейся грязи под краем шлема.

– Если ты упустишь эту возможность, то что же у тебя будет?

Маклин не ответил. Плеск воды у берега был одновременно и соблазнительным и пугающим.

– Что, нервишки отказали, Джимми–мальчик? – спросил Солдат–Тень. И Маклин подумал, что его голос похож на голос отца. В нем были те же ноты насмешливого отвращения. – Ну, это не удивительно,– продолжал Солдат–Тень. – Тебе ведь удалось уничтожить этот дерьмовый Земляной Дом, да? Ну, ты же сделал действительно прекрасную работу!

– Нет! – Маклин покачал головой. – Это не моя вина!

Солдат–Тень нежно засмеялся.

– Ты знал, Джимми–мальчик. Ты знал, что далеко не все в порядке в Земляном Доме, но продолжал принимать сосунков, потому что почувствовал запах денег братьев Осли, да? Мужик, это ты убил всех тех бедных болванов! Ты похоронил их под несколькими сотнями тонн, спас и сохранил лишь свою собственную задницу, да?

Теперь Маклин подумал, что это действительно голос его отца, и что лицо Солдата–Тени начинает напоминать полноватое, с ястребиным носом лицо давно умершего отца.

– Просто у меня была возможность спастись,– ответил Маклин, но голос его был слаб. – Так что же мне теперь делать, ложиться и умирать?

– Черт, тот мальчишка имеет куда больше здравого смысла и мужества, чем ты, Джимми–мальчик! Это ведь он вытащил тебя! Он заставил тебя двигаться, и он находил еду, чтобы поддерживать твою задницу! Если бы не мальчишка, ты бы не топтался сейчас здесь, потирая ботинками, потому что ты боишься этой маленькой боли! Этот мальчишка знает значение дисциплины и контроля, Джимми–мальчик! Ты всего лишь усталая, старая развалюха, которой следовало бы окунуться в это озеро, опустить голову вниз под воду и глубоко вдохнуть, как сделали они. – Солдат–Тень кивнул на озеро, где в морской воде плавали тела самоубийц. – Ты раньше думал, будучи в Земляном Доме показным героем, что это для тебя дно, полное падение. Так вот, дно – это здесь, Джимми–мальчик. Прямо здесь. Ты не будешь стоить и куска дерьма, если не успокоишь свои нервы.

– Нет! – сказал Маклин. – Это… это все не так!

Рука указала на Великое Соленое Озеро.

– Так докажи это!

Роланд почувствовал, что снаружи кто–то есть. Он сел, щелкнул автоматом. Иногда мужчины бродили вокруг ночью, учуяв Шейлу, и их приходилось отпугивать.

Свет фонаря ослепил его, и он направил пистолет на фигуру, державшую фонарь.

– Опусти,– сказал человек. – Я не хочу иметь неприятностей.

Шейла вскрикнула и села, ее глаза были дикими. Она отодвинулась от человека со светом. Ей снова приснился тот же кошмар, как Руди тащится к палатке, лицо его белое обескровленное, а рана в его горле раскрывается будто огромный рот и из–под лиловых губ вылетает шипящий голос, вопрошающий:

– Ну что, убила сегодня еще какого–нибудь младенца, Шейла, дорогая? – У вас все же будут неприятности, если вы не уберетесь вон.

Роланд уставился на него свирепыми глазами. Он крепко держал автомат, его палец лежал на спусковом крючке.

– Это я. Джад Лаури.

Он посветил лампой на свое лицо.

– Узнаешь?

– Чего тебе нужно?

Лаури направил свет на пустой спальный мешок Маклина.

– Куда ушел полковник?

– Наружу. Что ты хочешь?

– Мистер Кемпка хочет поговорить с тобой.

– О чем? Я доставил ему порцию прошлой ночью.

– Он хочет поговорить с тобой,– сказал Лаури. – Он сказал, что у него есть для тебя дело.

– Дело? Какое дело?

– Деловое предложение. Я не знаю детали. Тебе придется повидаться с ним.

– Мне не придется ничего делать,– сказал ему Роланд. – Чем бы это ни было, оно может подождать до утра.

– Мистер Кемпка,– сказал Лаури,– весьма серьезно хочет заняться этим делом прямо сейчас. Оно не настолько важно, чтобы там был еще и Маклин. Мистер Кемпка хочет иметь дело с тобой. Он полагает, что у тебя хорошая голова на плечах. Так что, ты идешь или нет?

– Нет.

Лаури пожал плечами.

– Хорошо, тогда мне придется сказать, что ты не заинтересован в этом деле.

Он собрался вылезать из палатки, потом остановился.

– Ах, да. Он хотел, чтобы я отдал тебе это.

И он бросил коробку конфет на землю около Роланда.

– У него много таких штук там, в трейлере.

– Господи! – Рука Шейлы забралась в коробку и достала несколько шоколадных конфет. – Так много времени прошло с тех пор, когда я в последний раз ела такое!

– Я передам ему то, что ты сказал!

И снова собирался выбраться из палатки.

– Подожди минуту! – окликнул его Роланд. – Какое дело он хочет обсудить со мной?

– Я же сказал, что для этого тебе придется его увидеть.

Роланд заколебался, но он посчитал, что обидеть его не смогут.

– Я не пойду никуда без автомата,– сказал он.

– Конечно, почему бы и нет?

Роланд выбрался из спального мешка и встал. Шейла, уже заканчивающая одну из шоколадных конфет, сказала.

– Эй, подожди! А как насчет меня?

– Мистер Кемпка хочет только мальчишку.

– Поцелуй мой зад! Я не останусь здесь одна!

Лаури пожал плечами, сбросил ремень ружья с плеча и передал ей.

– Вот. И не снеси случайно свою голову.

Она взяла его, поздно поняв, что это то самое ружье, которое использовалось, чтобы убить младенца. Но она не могла вообразить, что сможет остаться одна без ружья. Затем она снова обратила свое внимание к коробке с конфетами, и Роланд последовал за Джадом Лаури к трейлеру, где через дощечки заколоченного окошка мерцала желтая лампочка.

Маклин на краю озера снял черный плащ и грязную окровавленную рубашку. Затем начал разматывать бинты со своего обрубка, а Солдат–Тень молча наблюдал за этим. Он разбинтовал культю, и бинты упали на землю. Рана не выглядела прелестной, и от вида ее Солдат–Тень присвистнул.

– Дисциплина и контроль, мистер,– сказал Солдат–Тень. – Это то, что делает человека мужчиной.

Это были в точности слова отца Маклина. Он вырос, слыша их, они запали ему в голову, стали его девизом, с которым он жил. Теперь он принуждал себя войти в соленую воду и сделать то, что требовали от него дисциплина и контроль.

Солдат–Тень сказал с песенным ритмом:

– Раз–два–три–четыре, раз–два–три–четыре! Шире шаг, мистер!

О Господи, вздохнул Маклин. Несколько секунд он постоял с закрытыми глазами. Все его тело тряслось от холодного ветра и своего собственного страха. Затем он вытащил из–за пояса нож и пошел вперед, в плещущееся озеро.

– Садись, Роланд,– сказал Толстяк, когда Лаури привел Роланда в трейлер. Предложенный стоял напротив стола, за которым сидел Кемпка. – Закрой дверь.

Лаури послушался его, и Роланд сел. Он держал руку на автомате, который положил на колени.

Лицо Кемпки сложилось в улыбку.

– Хочешь что–нибудь выпить? “Пепси”? “Кока”? “Семерку вверх ногами”? Как насчет напитков покрепче?

Он засмеялся своим высоким, визгливым голосом, и множество подбородков его затряслось.

– Ты уже совершеннолетний, да?

– Я буду “Пепси”.

– Ага, хорошо. Джад, принеси, пожалуйста два “Пепси”.

Лаури встал и вышел в другую комнату, которая должна была быть кухней, подумал Роланд.

– Зачем вы хотели видеть меня? – спросил Роланд.

– Есть одно дельце. Деловое предложение. – Кемпка наклонился вперед, и стул под ним затрещал и зашипел, будто пламя костра. Он был одет в спортивную рубашку с открытым воротом, который не скрывал коричневые проволокообразные волосы на груди, брюхо нависало над поясом зеленых брюк. Волосы Кемпки были густо напомажены и расчесаны, и внутри трейлера пахло дешевыми сладкими духами. – Ты очень заинтересовал меня как очень интеллигентный молодой человек, Роланд. Молодой мужчина, прямо скажем. – Он ухмыльнулся. – Я заметил сказать, что у тебя есть голова на плечах. А также есть огонь. О, да! Я люблю молодых мужчин с огнем. – Он посмотрел на оружие, которое Роланд держал в руках. – Мог бы и отложить его в сторону. Ты знаешь, что я хочу быть твоим другом.

– Очень мило.

Роланд держал автомат направленным на Фредди Кемпку. На стене за спиной Толстяка стояло множество винтовок и на крючках висели пистолеты, отражая зловещий желтый свет лампы.

– Ну,– Кемпка пожал плечами. – Мы все равно можем поговорить. Расскажи мне о себе. Откуда ты родом? Что случилось с твоими родителями?

Мои родители? – подумал Роланд. Что случилось с ними? Он вспомнил, как они ехали вместе в Земляной Дом, вспомнил катастрофу в кафетерии, но все остальное было смутно и безумно. Он не смог даже вспомнить точно, как его мать и отец выглядели. Они умерли в кафетерии. Да. Оба они похоронены под скалой. А он теперь был Рыцарем Короля, и не было возврата назад. – Это не важно,– сказал он. – Так вы об этом хотели со мной поговорить?

– Нет–нет. Я хотел… А вот и наши прохладительные напитки!

Вошел Лаури с “Пепси” в двух пластиковых стаканчиках, один он поставил напротив Кемпки, а другой протянул Роланду. Лаури начал заходить за спину Роланда, но тот быстро сказал:

– Пока я здесь, находись у меня на виду.

Лаури остановился. Он улыбнулся, поднял руки в миролюбивом жесте и уселся на кучу коробок возле стены.

– Как я сказал, я люблю молодых мужчин с огнем.

Кемпка отхлебнул из своего стакана. Роланд тоже. Он давно не пробовал таких напитков и он проглотил сразу почти половину стакана. Напиток почти потерял все газы, но все же это было наилучшей штукой, какую он пробовал.

– Так о чем же? – спросил Роланд. – Что–нибудь по поводу наркотиков?

– Нет, совсем не об этом. – Он снова улыбнулся. – Я хочу побольше узнать о полковнике Маклине. – Он наклонился вперед, и стул снова заскрипел; он положил локти на стол и сцепил свои толстые пальцы вместе. – Я хочу знать… что такого дает тебе Маклин, чего я предложить не могу?

– Что?

– Посмотри вокруг,– сказал Кемпка. – Посмотри, что есть у меня: еда, напитки, конфеты, ружья, патроны – и власть, Роланд. Что есть у Маклина? Маленькая изношенная палатка. И знаешь еще что, Роланд? Это все, что у него есть. А я управляю этим сообществом. Я полагаю, можно сказать, что я – закон, мэр, судья и жюри, все в одном лице. Правильно?

Он быстро взглянул на Лаури, и тот покорно повторил:

– Правильно,– словно бы марионетка чревовещателя.

– Так что такого дает тебе Маклин, Роланд? – Кемпка поднял брови. – Или, могу я спросить тебя, что такого даешь ему ты?

Роланд чуть было не сказал Толстяку, что Маклин был Королем – сейчас без короны и королевства, но когда–нибудь собирающийся вернуться к власти, и что он зарекомендовал себя как Рыцарь Короля, но он посчитал, что Кемпка был столь же примитивен, как клоп, и ему не понять великой цели этой игры. Поэтому Роланд сказал:

– Мы вместе путешествовали.

– И куда же вы направлялись? К такому же мусорному ящику, какой у Маклина в голове? Нет, я думаю, ты слишком умен для этого.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду… что у меня есть большой и удобный трейлер, Роланд. И у меня есть не ложе, а настоящая кровать. – Он махнул головой в сторону закрытой двери. – Прямо вон там. Хочешь посмотреть?

Он неожиданно понял, чего добивается от него Кемпка.

– Нет,– сказал он, крепче сжимая автомат. – Я не пойду.

– Твой друг не может предложить тебе того же, что могу я, Роланд,– сказал Кемпка сладким голосом. – У него нет власти. У меня она есть. Ты думаешь, я позволил остаться ему здесь из–за каких–то там наркотиков? Нет. Я хочу тебя, Роланд. Я хочу, чтобы ты был здесь, со мной.

Роланд покачал головой. Темные круги, казалось, вертелись у него перед глазами, и голова вдруг наполнилась тяжестью, шея уже с трудом удерживала ее.

– Ты убедишься, что сила правит этим миром. – Голос Кемпки звучал для него слишком быстро, словно пленка магнитофона. – Это единственная вещь, которая чего–нибудь стоит. Не красота, не любовь – ничего, только сила, власть. И человек, у которого она есть, может иметь все, что хочет.

– Но не меня,– сказал Роланд.

Слова скатывались с языка словно галька. Он подумал, что его сейчас стошнит, и почувствовал колющее ощущение в ногах. Свет лампы резал его глаза, и когда он закрыл их, ему стоило больших усилий приподнять веки снова. Он посмотрел в пластиковый стакан, который он держал в руках, и увидел крупинки, лежащие на дне. Он попытался встать, но ноги не слушались его и он упал на колени на пол. Кто–то наклонился над ним, и он почувствовал, как из его непослушных пальцев вытащили автомат. Было уже слишком поздно, когда он попытался снова схватить его. Лаури усмехнулся и отошел от него.

– Я все же нашел применение для тех наркотиков, которые ты мне принес.Теперь голос Кемпки был медленным и туманным, как подводное течение. – Я сделал смесь из несколько таблеток, и получилась превосходная микстура. Я надеюсь, тебе понравится это путешествие.

И Толстяк тяжело поднялся со стула и направился через комнату к Роланду Кронингеру, а Лаури вышел на улицу покурить.

Роланд задрожал от отвращения, хотя от лица Кемпки исходил сладкий запах, и пополз на четвереньках прочь от этого человека. Его голова все время норовила повиснуть, все вокруг шаталось, переворачивалось, ускорялось и замедлялось. Весь трейлер перекосился, когда Толстяк подошел к двери и закрыл ее на замок. Роланд пролез в угол как загнанное животное, и когда он попытался позвать на помощь Короля, то словно онемел.

– Теперь,– сказал Кемпка. – Мы узнаем друг друга гораздо лучше, да?

Маклин стоял по колено в холодной воде, ветер хлестал его по лицу уносился дальше, за лагерь. В паху у него похолодело, а рука сжимала нож так сильно, что побелели костяшки пальцев. Он посмотрел на зараженную рану, увидел темное вздутие от заражения, которое ему нужно было открыть лезвием сверкающего ножа. О Господи, подумал он, Боже мой, помоги мне…

– Дисциплина и контроль. – Солдат–Тень стоял за ним. – Это то, что делает человека мужчиной, Джимми–мальчик.

Голос отца, подумал Маклин. Господь благословил старого папочку, и я надеюсь, что черви уже съели его кости.

– Делай же это! – приказал Солдат–Тень.

Маклин поднял нож, нацелил его, глубоко вздохнул и погрузил нож вниз, в гноящееся вздутие.

Боль была настолько свирепой, как в белой горячке, что это было почти удовольствие.

Маклин запрокинул голову назад и закричал, и кричал так, пока лезвие опускалось глубже в заражение, еще глубже, и слезы побежали по его лицу, и он словно бы испытывал одновременно огненную боль и удовольствием. Он почувствовал, как правая рука становилась легче, когда инфекция вытекала из нее. Когда его крик взлетел в ночи, как и другие такие же крики, раздававшиеся до него, Маклин бросился в соленую воду и прополоскал рану.

– Ах! – Толстяк замер в нескольких шагах от Роланда и наклонил голову в сторону двери. Лицо Кемпки раскраснелось, глаза горели. Только что снаружи раздался громкий крик. – Слушай эту музыку! – сказал он. – Это звук чьего–то перерождения. – Он начал снимать ремень, протаскивая его через множество петель.

Образы, роящиеся в голове Роланда были смесью увеселений и страшных видений. Он снова мысленно отрубал запястье правой руки Короля, и когда лезвие рассекало руку, фонтан кроваво–красных цветочков разлетелся во все стороны из раны; ряд бродячих трупов в смокингах и шлемах брел под землей по руинам Земляного Дома; он и Король шли по супершоссе под мрачным алым небом, и деревья были сделаны из костей, а озера были полны кровью, полусгнившие остатки человеческих тел валялись возле искореженных машин и тракторов, трейлеров, грузовиков. Он стоял на вершине горы посреди кипящих вокруг него облаков. Внизу сражались армии, вооруженные ножами, камнями и бутылочными горлышками. Холодная рука коснулась его плеча и голос прошептал.

– Все это может стать твоим, сэр Роланд.

Он боялся обернуться и посмотреть на нечто, стоящее за ним, но знал, что должен сделать это. Страшная сила этой галлюцинации повернула его голову, и он уставился в пару глаз, прикрытых армейскими очками. Кожа на лице была испещрена коричневыми пятнами проказы, губы приоткрывали уродливые погнутые зубы. Нос был плоским, ноздри – широкими и изъеденными. Лицо его было таким, как его собственное, но изуродованным, страшным, пылающее злом и жаждой крови. И от этого лица исходил его голос.

– Все это может стать твоим, сэр Роланд – и моим тоже.

Наклоняясь над мальчишкой, Фредди Кемпка отпустил свой пояс на пол, начиная стягивать брюки. Он дышал словно пылающий очаг.

Роланд заморгал, искоса посмотрел на Толстяка. Галлюцинационные видения ушли, но он все еще мог слышать шепот того урода. Он дрожал и никак не мог сдержать свою дрожь. Другое видение завладело его сознанием. Он лежал на земле, дрожа, а Майк Армбрустер надвигался на него, собираясь избить до полусмерти, и другие ребята из высшей школы и из футбольных команд кричали и глумились над ним. Он видел кривую усмешку Майка Армбрустера, и Роланд почувствовал прилив маниакальной ненависти, гораздо более сильной, чем когда–либо. Майк Армбрустер уже как–то побил его, бил его ногами и пинал, когда он рыдал в пыли – и теперь хотел сделать это еще раз.

Но Роланд знал, что теперь он стал уже слишком другим – более сильным, более хитрым, чем тот маленький, ведущий себя как девчонка уродец, который позволял побить себя до такой степени, что накладывал в свои штаны. Теперь он был Рыцарем Короля, и он уже видел обратную сторону Ада. Он собирался показать Майку Армбрустеру, что значит иметь дело с Рыцарем Короля.

Кемпка вытащил из штанов одну ногу. Под ними он носил красные шелковые боксерские шортики. Мальчишка уставился на него глазами, скрытыми за линзами, и начал издавать глубокие звериные звуки, исходящие из горла, что–то похожее на рычание и завывание.

– Прекрати это,– сказал ему Кемпка. Эти звуки заставили его содрогнуться. Парень не прекращал, и ужасные звуки становились громче. – Прекрати это, ты, маленький ублюдок! – Он увидел, как лицо его изменяется, превращаясь в маску жестокой ненависти, и этот взгляд напугал Фредди Кемпку до чертиков. Он понял, что воздействующие мозг наркотики сделали с Роландом Кронингером что–то, на что он не рассчитывал. – Прекрати,– закричал он, и поднял руку, чтобы ударить Роланда по лицу.

Роланд кинулся вперед словно разъяренный баран, тараня Кемпку головой в живот. Толстяк вскрикнул и повалился назад, болтая руками как мельница. Трейлер встряхнуло, и он зашатался туда и сюда, но прежде чем Кемпка смог подняться, Роланд снова боднул его с такой силой, что тот покатился по полу. Затем мальчишка оказался над ним, толкая и пихая его ногами и руками.

Кемпка закричал: – Лаури! Помоги мне!

Но когда он произнес это, то вспомнил, что закрыл дверь и запер ее, чтобы парень не убежал. Два пальца надавили на его левый глаз, почти выдавив его; кулак опустился на нос, и голова Роланда еще раз ударила тараном, попав по челюсти Кемпки, разбив ему губы и выбив два передних зуба, отправив их при этом в горло.

– Помоги! – завизжал он с полном ртом крови.

Он ударил Роланда локтем и свалил его на пол, затем перевернулся на пузо и начал ползти к двери.

– Помоги мне! Лаури! – кричал он разбитыми губами.

Что–то обвилось вокруг шеи, кровь стала собираться в голове Толстяка, и голова начала краснеть как перезревший томат. Он понял, панически испуганный, что сумасшедший парень сейчас задушит его собственным же поясом.

Роланд оседлал Кемпку, сев ему на спину, как Агаб белого кита. Кемпка задыхался, пытаясь немного ослабить пояс. Кровь пульсировала в его голове с такой силой, что он боялся, что глаза вылезут из орбит.

Раздался стук в дверь, и голос Лаури прокричал.

– Мистер Кемпка! Что случилось?

Толстяк напрягся, перевернул свое дрожащее тело и сбросил мальчишку к стене, но парень все еще держал его. Его легкие наполнились воздухом, и он снова перевернулся на бок. В этот момент он услышал крик боли мальчишки и почувствовал, что пояс ослаб. Кемпка взвизгнул как обиженный поросенок и сумасшедше пополз к двери. Он добрался до первой задвижки и отодвинул ее – и тут стул раскрошился о его спину.

Затем мальчишка начал лупить его ножкой стула, ударяя по голове и по лицу, и Кемпка закричал.

– Он стал сумасшедшим! Он сошел с ума!

Лаури стучал в дверь.

– Пусти меня внутрь!

Кемпка коснулся своего лба, чтобы стереть что–то липкое, увидел, что это кровь, и со злости двинул по Роланду со всей силы кулаком. Его кулак достиг цели, и он услышал как вырвалось дыхание из груди паренька. Роланд упал на колени.

Кемпка вытер кровь с глаз, добрался до двери и попробовал открыть ее, но пальцы были в крови и соскальзывали. Лаури колотил по двери с другой стороны, пытаясь выломить ее.

– Он сумасшедший! – проорал Кемпка. – Он пытается убить меня!

– Эй, глухой ублюдок! – прорычал мальчишка сзади.

Кемпке оглянулся и завизжал от ужаса.

Роланд схватил одну из ламп, освещавших трейлер. Он дико оскалился, его выпученные глаза налились кровью.

– Ты все же пришел сюда, Майк! – завопил он и бросил лампу.

Она ударилась по черепу Толстяка и раскололась, заливая его лицо и грудь керосином, который занялся пламенем, перекинувшимся на его бороду, волосы и на спортивные шорты.

– Он поджег меня! Поджег меня! – вопил Кемпка, крутясь и метаясь.

Дверь задрожала под натиском Лаури, но она была сделана очень прочно, на совесть.

Пока Кемпка вытанцовывал, а Лаури ломился в дверь, Роланд обратил свое внимание на винтовки и пистолеты, висящие на крючках. Он еще не закончил свою разборку с Майком Армбрустером, еще не научил его, что значит трогать его, Рыцаря Короля. Нет, еще нет…

Он обошел стол и выбрал красивый “Спешиал” калибра 9 мм с перламутровой ручкой. Он открыл его барабан и обнаружил там три патрона. Улыбнулся.

На полу Толстяк сбивал с себя огонь. Его лицо превратилось в беспорядочную массу кожи и мяса, с волдырями и обожженными волосами, его глаза так опухли, что он едва мог видеть. Но он все же смог разглядеть мальчишку с пистолетом в руках. Мальчишка улыбался, и Кемпка открыл рот, чтобы закричать, но раздался только всхлип.

Роланд опустился над ним на колени. Его лицо было покрыто потом, пульс бился в висках. Он наклонил пистолет и остановил дуло за три дюйма от головы Кемпки.

– Пожалуйста,– умолял он. – Пожалуйста… Роланд… не…

Улыбка Роланда была зла, глаза за линзами – огромными. Он сказал:

– Сэр Роланд. И этого ты уже никогда не забудешь.

Лаури услышал выстрел. Затем, через десять секунд, второй. Он схватил автомат мальчишки и кинулся на дверь. Но она по–прежнему не поддавалась. Он ударил снова, но чертова дверь была упрямой. Он сбирался уже начать стрелять через дверь, когда услышал звук отодвигающегося засова. Дверь отворилась.

За ней стоял мальчишка с пистолетом калибра 9 мм в руке, запекшаяся кровь покрывала его лицо и волосы. Он ухмыльнулся, а затем сказал быстрым, возбужденным, наркотическим голосом.

– Все кончено я сделал это я сделал это я показал ему как трогать Рыцаря Короля я сделал это!.. Лаури поднял автомат, собираясь пристрелить мальчишку. Но двойное дуло оказалось вдруг приставленным сзади к его шее.

– Эй–эй! – сказала Шейла Фонтана.

Она услышала переполох, шум и пошла посмотреть, что происходит, и другие люди тоже выходили из своих убежищ из темноты, неся фонари и факелы.

– Брось его, или упадешь сам.

Автомат стукнулся о землю.

– Не убивай меня,– взмолился Лаури. – Хорошо? Я всего лишь работал на мистера Кемпку. Вот и все. Я всего лишь делал то, что он говорил. Хорошо?

– Хочешь, чтобы я убила его? – спросила Шейла у Роланда.

Мальчишка только тупо смотрел на нее и ухмылялся. Он свихнулся, подумала она. Он либо пьян, либо окаменел!

– Послушай, мне все равно, что парень сделал с Кемпкой,– проскрипел голос Лаури. – Он не имеет ничего против меня. Я только привел его сюда. Только выполнил приказ. Послушай, я могу делать тоже самое для тебя, если хочешь. Для тебя, парня и полковника Маклин. Я могу позаботиться обо всем для вас, всех могу выстроить по линеечке. Я буду делать все, что вы скажете. Если вы скажете подпрыгнуть, я спрошу: “Как высоко?”.

– Я показал ему, на что я способен,– Роланд начал шататься на подгибающихся ногах. Я показал ему!

– Послушай, ты, парень и Маклин возглавите все это, все вокруг, так далеко, как можно видеть,– говорил Лаури Шейле. – Я имею в виду… если Кемпка мертв.

– Так давай посмотрим.

Шейла подтолкнула Лаури ружьем, и он поднялся к Роланду в трейлер.

Они нашли Толстяка скрюченным в луже крови возле стены. Здесь был сильный запах горевшей кожи. Кемпка был прострелен в голову и в сердце.

– Все ружья, и еда, и все здесь ваше,– сказал Лаури. – Я только делаю то, что мне говорят. Вы только скажите мне, что делать, и я буду делать. Клянусь Богом.

– Тогда уберите этот кусок жира из нашего трейлера.

Вздрогнув, Шейла повернулась к двери. Там стоял Маклин, опираясь на дверной косяк, без рубашки и весь мокрый. Черный плащ был наброшен на плечи, культя его правой руки была скрыта в складках. Лицо его было бледным, глаза утоплены в фиолетовых кругах. Роланд стоял рядом с ним, покачиваясь, готовый упасть.

– Я не знаю… что здесь произошло,– сказал Маклин, говоря с усилием. Но если все принадлежит теперь нам… то мы переезжаем в трейлер. Уберите отсюда это тело.

Лаури посмотрел ошеломленно.

– Я сам? Я думаю… он должен быть чертовски тяжелым!

– Вытащи его, или присоединишься к нему.

Лаури приступил к выполнению.

– И прибери этот беспорядок, когда вытащишь его,– сказал ему Маклин, идя к куче ружей и винтовок.

Господи, вот это финал! – подумал он. Он не имел ни малейшего представления, что делалось здесь, но Кемпка был мертв, и все как–то оказалось под их контролем. Трейлер был их, еда, вода, арсенал, весь лагерь был их! Он был ошеломлен, все еще возбужденный той болью, которую совсем недавно перенес – но чувствовал себя теперь как–то сильнее, чище. Он теперь чувствовал себя человеком, а не дрожащей, испуганной собакой. Полковник Джеймс Б. Маклин переродился, родился заново.

Лаури почти дотащил Толстяка до двери.

– Я не могу сделать это! – запротестовал он, пытаясь отдышаться. – Он слишком тяжелый!

Маклин резко повернулся, пошел к Лаури и остановился только тогда, когда их лица разделяло четыре дюйма. Глаза Маклина налились кровью, и они уставились друг на друга с напряжением.

– Слушай меня, слизняк,– сказал Маклин. Лаури слушал. – Я теперь здесь вместо него. Я. Я научу тебя дисциплине и контролю, мистер. Я всех научу дисциплине и контролю. Все должно исполняться без вопросов, без колебаний, когда я даю приказ, а иначе будет следовать… наказание. Публичное наказание. Ты хочешь быть первым?

– Нет,– сказал Лаури с улыбкой, испуганным голосом.

– Нет… что?

– Нет… сэр,– был ответ.

– Хорошо. Но ты распространишь слух об этом вокруг, Лаури. Я собираюсь организовать этих людей и прекратить их безделье. Если им не нравится, как я действую, они могут убираться.

– Организовать? Организовать для чего?

– Не приходило ли тебе в голову, что уже наступило время, когда нужно бороться, чтобы сохранить то, что мы имеем, мистер? И мы будем бороться и бороться – если не для того, чтобы сохранить то, что у нас есть, то для… для того, чтобы взять то, что мы хотим.

– Мы же не какая–то там чертова армия! – сказал Лаури.

– Вы будете ею,– пообещал Маклин, и двинулся к арсеналу. – Научитесь, мистер. И так – каждый. А теперь: уберите отсюда этот кусок дерьма… капрал.

– А?

– Капрал Лаури. Это ваше новое звание. И вы будете жить в палатке, а не здесь. Этот трейлер будет штаб–квартирой командования.

О, Боже! – думал Лаури. Этот парень чокнутый! Но ему понравилась мысль быть капралом. Это звучало внушительно. Он отвернулся от полковника и снова стал волочь тело Кемпки. Забавная мысль пришла ему в голову, и он почти захихикал, но прогнал ее. – Король мертв! – думал он. – Да здравствует король! – Он стащил труп вниз по ступенькам, и дверь трейлера захлопнулась. Он увидел нескольких мужчин, стоящих вокруг, привлеченных шумом, и начал орать на них, отдавая приказания взять труп Фредди Кемпки и вынести его к кромке земли грязных бородавочников. Они подчинились ему как бездушные автоматы, и Джад Лаури понял, что сможет получать огромное удовольствие, играя в солдатики.

Часть седьмая Думая о завтрашнем дне

Глава 41. Головы покатятся!

– Меня зовут Альвин Мангрим. Теперь я лорд Альвин. Добро пожаловать в мое королевство. – Молодой блондин–сумасшедший, сидя в своей кабинке–троне, повел рукой, указывая вокруг. – Вам нравится?

Джоша тошнило от запаха смерти и разложения. Он, Свон и Леона сидели на полу отдела домашних животных “Торгового Дома К” в глубине магазина. В маленьких клетках вокруг них были десятки мертвых канареек и длиннохвостых попугаев, мертвые рыбы плавали вверх брюхом, покрытые плесенью, в своих водоемах. В застекленной витрине несколько котят и щенят были облеплены мухами.

Он страстно желал ударить это скалящееся, белобородое лицо, но его запястья и лодыжки были скованы и заперты навесным замком. Свон и Леона были связаны вместе крепкими веревками. Вокруг них стояли плешивый неандерталец, человек с выпуклыми рыбьими глазами и около шести или семи других. Мужчина с черной бородой и карлик в магазинной тележке тоже были здесь, карлик сжимал в своих похожих на обрубки пальцах ивовый прут Свон.

– Я смог сделать ток,– заявил лорд Альвин, откинувшись назад в своем троне и поедая виноград. – Вот почему горит свет.

Его мрачные зеленые глаза переходили с Джоша на Свон и обратно. Леона все еще истекала кровью из глубокой раны в голове, и ее глаза вспыхнули, как только она очнулась от шока.

– Я подключил пару портативных генераторов к электропроводке. Я всегда разбирался в электричестве. И я также очень хороший плотник. Иисус ведь был плотником, вы знаете. – Он выплюнул косточки. – Вы верите в Иисуса?

– Да,– Джош подавил хрип.

– Я тоже. Однажды у меня была собака, его звали Иисус. Я распял его, но он не воскрес. Прежде чем он умер, он рассказал мне, что надо делать с теми людьми, которые живут в кирпичных домах. Надо отрывать им головы.

Джош сидел очень спокойно, глядя в эти зеленые бездонные глаза. Лорд Альвин улыбнулся, и в этот момент он напоминал мальчика из церковного хора, всего разодетого в пурпур и готового запеть.

– Я сделал здесь свет, чтобы привлекать побольше свежего мяса – такую же деревенщину, как вы. Чтобы у нас было побольше игрушек. Видите, все покинули нас в “Институте Путей”. Весь свет погас, и доктора ушли домой. Но мы все же нашли кое–кого из них, например, доктора Бейлора. А потом я крестил моих учеников в крови доктора Бейлора и отправил их в мир, а кое–кто из них остался здесь. – Он склонил голову в сторону, и его улыбка исчезла. – На улице темно,– сказал он. – Всегда темно, даже днем. Как тебя зовут, дружок?

Джош сказал ему. Он мог чувствовать свой пот, выступивший от страха, даже сквозь запах гниения мертвых животных.

– Джош,– повторил лорд Альвин. Он ел виноград. – Почти Джошуа. Прямо–таки веет стенами Иерихона, не так ли? – Он снова улыбнулся и сделал знак молодому человеку с заглаженными назад черными волосами и обведенными красной краской глазами и ртом. Молодой человек выступил вперед, неся баночку с чем–то.

Свон слышала, как некоторые из мужчин возбужденно захихикали. Ее сердце все еще колотилось, но слез теперь не было, как будто черная патока заполнила ее мозг. Она знала, что эти сумасшедшие сбежали из “Института Путей”, и она знала, что перед ней – это смерть; смерть, сидящая в кабинке. Ей было интересно, что же случилось с Мулом, и с тех пор как она обнаружила тела в манекенах – она быстро оттолкнула память об этом в сторону,– ни разу не раздалось больше тявканья терьера.

Молодой человек с красной краской на лице встал на колени перед Джошем, отвинтил крышку баночки и открыл белый грим. Он зацепил его своим указательным пальцем и провел им по лицу Джоша. Джош откинул голову назад, но неандерталец схватил череп Джоша и крепко держал, пока грим не был наложен.

– Ты прекрасно выглядишь, Джош,– сказал ему лорд Альвин. – Обещаю, ты получишь от этого истинное удовольствие.

Через волны боли в ее ногах и оцепенение от шока Леона смотрела, как накладывают грим. Она обнаружила, что молодой человек разрисовывает лицо Джоша так, чтобы оно выглядело как череп.

– Я знаю одну игру,– сказал лорд Альвин. – Игра называется смирительная рубашка. Я ее придумал. Знаешь, почему? Доктор Бейлор говорил: “Давай, Альвин! Прими свою таблеточку как хороший мальчик”,– и я должен был проходить по длинному, вонючему коридору каждый день. – Он поднял два пальца. – Дважды в день. Но я очень хороший плотник. – Он остановился, медленно сощурился, словно пытаясь загнать обратно свои мысли. – Я строил собачьи домики. Но не просто обыкновенные собачьи дома. Я строил особняки и крепости для собак. Для Иисуса я построил копию лондонского Тауэра. Как раз того места, где отрубали головы ведьмам. – Уголок его левого глаза начал дергаться. Он молчал, уставившись в пространство, пока накладывались последние мазки на череп из грима на лице Джоша.

Когда работа была закончена, неандерталец отпустил голову Джоша. Лорд Альвин прекратил есть виноград и облизал пальцы.

– В игре “смирительная рубашка”,– говорил он как бы между делом,– тебя отпустят перед входом в магазин. Женщина и ребенок останутся здесь. А теперь – у тебя есть выбор: что ты хочешь иметь свободными – руки или ноги?

– Это еще какого черта?

Лорд Альвин помахал указательным пальцем.

– Руки или ноги, Джош?

Мне нужно, чтобы ноги были свободны, размышлял Джош. Потом: нет, я все же могу прыгать или хромать. Лучше пусть руки освободят. Нет, ноги! Это невозможно решить без знания того, что будет происходить дальше. Он был в растерянности, пытаясь думать ясно. Он почувствовал, что Свон смотрит на него, и он взглянул в ее сторону, но она покачала головой, не в состоянии предложить помощь. – Ноги,– наконец сказал Джош.

– Хорошо. Они ведь не поранены, не так ли? – Снова хихиканье и шелест возбуждения среди наблюдающих. – Хорошо, тебя приведут ко входу и освободят тебе ноги. Потом у тебя будет пять минут на то, чтобы пробраться обратно сюда. – Он засучил правый рукав своего пурпурного одеяния. У него на руке было шесть наручных часов. – Видишь, я могу засечь время с точностью до секунды. Пять минут от того мгновенья, когда я скажу “идти” и ни секундой больше, Джош.

Джош с облегчением вздохнул. Благодаренье Богу, что он выбрал, чтобы свободными были ноги! Он представил себя, ползущего и хромающего через “Торговый Дом К” в этом смешном фарсе!

– Ах да,– продолжал лорд Альвин,– мои люди попытаются сделать все, чтобы убить тебя между входом в магазин и этим местом. – Он радостно улыбнулся. – Они будут пользоваться ножами, молотами, топорами – всем, за исключением пистолетов. Видишь ли, пистолеты – это было бы несправедливо. Но не волнуйся слишком сильно: ты можешь пользоваться тем же самым, если найдешь – и если сможешь удержать в руках. Или можешь использовать еще что–нибудь, чтобы защитить себя, но ты не найдешь здесь никаких пистолетов. Даже дробовика. Правда, забавная игра?

Во рту Джоша появился привкус опилок. Он боялся спросить, но это было необходимо.

– А что… Что, если я не вернусь сюда… через пять минут?

Карлик прыгал вверх и вниз в своей тележке и указывал на него ивовым прутом как шутовским скипетром.

– Смерть! Смерть! Смерть! – визжал он.

– Спасибо, Имп,– сказал лорд Альвин. – Джош, ты видел мои манекены, не так ли? Правда, они хороши? К тому же, так похожи на людей! Хочешь знать, как мы их делаем? – Он взглянул на кого–то позади Джоша и кивнул.

В тот же момент раздалось гортанное рычание, которое вскоре поднялось в высокое хныканье. Джош почувствовал запах бензина. Он уже понял, что это за звук, и его внутренности сжались. Оглянувшись через плечо, он увидел стоящего там неандертальца, держащего жужжащую бензопилу, заляпанную запекшейся кровью.

– Если ты не вернешься вовремя, дружище Джош,– сказал лорд Альвин, выступая вперед,– женщина и ребенок тоже станут украшениями моей коллекции манекенов. Их головы, я имею в виду. – Он поднял палец, и пила перестала дребезжать.

– Головы покатятся! – Имп прыгал и скалился. – Головы покатятся!

– Конечно,– добавил сумасшедший в пурпурном одеянии,– если тебя по пути убьют, это уже не будет иметь для тебя большого значения, не так ли? Мы тогда просто постараемся найти достаточно большой манекен для твоей головы, правда? Ну? Мы готовы?

– Готовы! – кричал Имп.

– Готовы! – сказала чернобородая скотина.

– Готовы! – подхватили остальные, пританцовывая и прыгая.

Лорд Альвин подошел и взял ивовый прут у чертенка Импа, затем бросил его на пол в трех футах от себя.

– Пересеки эту линию, дружище Джош, и тогда ты еще кое–что узнаешь.

Джош знал, что он убьет их в любом случае. Но у него не было выбора. Его глаза встретились с глазами Свон. Она смотрела на него спокойно и твердо, пытаясь передать ему мысль: “Я в тебя верю”. Он заскрежетал зубами. Сохраните дитя! Да! Мне придется сделать чертовски веселую работу, а?

Чернобородый мужчина и другие сумасшедшие подняли Джоша на ноги, затем наполовину вынесли, наполовину выволокли из отдела домашних животных, протащили через товары для дома, спортивные товары, а потом вдоль центрального прохода к ряду кассовых аппаратов у входа. Здесь их поджидал еще один мужчина, с двуствольным коротким ружьем и связкой ключей, свисающей с его пояса. Джоша бросили на пол, дыхание его со свистом вырывалось между зубами. – Ноги,– он слышал, что это сказал бородатый, и человек с ключами нагнулся, чтобы отпереть замок.

Джош осознал упорно ревущий шум и посмотрел в окно. Шел сильный ливень, потоки воды попадали и в магазин через разбитоеокно. Не было ни признака лошади, и Джош надеялся, что для нее нашлось сухое место, чтобы умереть. Бог помогает всем нам! – думал он. И хотя он не видел ни одного из остальных маньяков, когда его привели ко входу, он знал, что все они на этом этаже – спрятавшиеся, ждущие, готовые к началу игры.

Сохраните дитя. Шипящий голос, исходивший из горла Поу–Поу, снова ожил в его сознании. Сохраните дитя. Он должен пересечь магазин за пять минут, и не имеет значения, что эти безумные говнюки набросятся на него. Он будет пользоваться всеми теми приемами, которые помнил еще со своих футбольных деньков, он должен сделать эти заржавевшие колени снова молодыми. О Господи, молил он, если Ты когда–нибудь благоволил немому дураку, прояви такую свою заботу прямо сейчас!

Последний замок был открыт, цепи сняты с ног Джоша. Его поставили на ноги, но запястья все еще были крепко скованы друг с другом, цепь вилась вокруг его предплечий, а также и вокруг рук. Он мог открывать и закрывать свою левую ладонь, но правая была неподвижна. Он посмотрел в сторону противоположного конца “Торгового Дома К”, и его сердце сжалось – казалось, что этот чертов финиш находится через десять футбольных полей.

В отделе домашних животных Свон положила голову на плечо Леоны. Женщина дышала беспорядочно, стараясь не закрывать глаза. Свон знала, что Джош сделает все, что сможет, чтобы достичь их вовремя, но она также знала, что он может потерпеть неудачу.

Лорд Альвин блаженно улыбался ей улыбкой святого, выставленного на витрине. Он сверился с часами на своем запястье, потом наставил электромегафон в сторону входа и проревел:

– Пусть игра в смирительную рубашку… начинается! Пять минут, друг Джош!

Свон вздрогнула и стала ждать, что будет.

Глава 42. Игра “Смирительная рубашка”

При звуке мегафона Джош подпрыгнул. Но прежде чем он успел сделать шаг вперед, чья–то рука обхватила сзади его шею и начала душить. Это был старый Чернобородый, понял он. Ублюдок пытается разделаться со мной прямо здесь!

Джош отработанным движением отбросил голову назад в том, что на ринге называлось “обратный удар головой” – но на этот раз он нанес его со всей силы. Его череп со шлепком врезался в лоб Чернобородого, и державшая его рука внезапно пропала. Джош обернулся завершить сделанную работу и обнаружил, что Чернобородый сидит на заднице, его глаза остекленели и лоб уже побагровел. Другой сумасшедший взмахнул ружьем, указывая в глубину магазина. – Вперед,– приказал он и оскалил зеленые зубы.

У Джоша не было избытка времени, он повернулся и побежал по центральному проходу.

Когда он сделал шесть больших шагов, бейсбольная бита пролетела по полу и сильно ударила его правую лодыжку. Он упал, ударился о пол животом и проскользил еще восемь футов по линолеуму и в тот же момент столкнулся со своим атакующим, который прятался под прилавком с носками и нижним бельем. Человек в красном футбольном шлеме поднялся и бросился на Джоша, размахивая другой бейсбольной битой.

Джош подогнул колени к грудной клетке, резко выпрямил их, двинув маньяка прямо в живот обеими ногами, подкидывая его в воздух почти на четыре фута. Тот упал на копчик, и Джош поспешил пнуть его ногой в пах, будто бы забивая гол с пятидесяти ярдов. Когда человек скривился в стонущий клубок, Джош дотянулся левой рукой до биты и ухватился за нее; он не мог при этом размахивать ею, но зато теперь у него по крайней мере было оружие. Он повернулся, чтобы продолжить бежать вдоль прохода,– и столкнулся с тощим хлыщом с топором вместе с другим ублюдком, с разрисованным синим лицом, волочащим за собой кувалду.

Здесь не пройти! – подумал Джош, и метнулся вдоль другого прохода, намереваясь проскочить к отделу домашних животных с другого угла. Его занесло в женский манекен, и голова с коричневыми волосами упала с плеч на пол.

– Четыре минуты, друг Джош! – объявил голос лорда Альвина.

Фигура с поднятым ножом мясника вырвалась из–за вешалок с одеждой на дорогу Джоша. Нельзя останавливаться! – знал Джош, не в состоянии вовремя замедлить свои колени. Вместо этого он рванулся вперед, бросил себя глыбой под ноги владельцу ножа и завалил его обратно в вешалки для одежды, которые стали сваливаться вокруг них. Мужчина ударил ножом, промахнулся, ударил снова, и лезвие застряло в материи. Джош оседлал его грудную клетку и опустил рукоятку биты ему на череп – один раз, второй, третий. Тело под ним затряслось, как будто попало пальцами в электрическую розетку.

Внезапно шею Джоша пронзила острая боль. Он оглянулся и увидел маньяка с хитрой ухмылкой, держащего рыболовную удочку. К нему от Джоша тянулась леска, и Джоша понял, что крючок в его коже. Сумасшедший рыбак дернул удочку, будто бы тащил призового марлина, и крючок вырвался из шеи Джоша. Удочка просвистела снова, крючок понесся по направлению к лицу Джоша, но он увернулся от него и выкарабкался из свалившейся одежды, снова встал на ноги и опять побежал к отделу домашних животных.

– Три минуты осталось, друг Джош!

Нет, думал Джош. Нет! Ублюдок врет! Еще минута просто не могла пройти!

Он пробежал мимо прилично одетого манекена отдела мужской одежды, но внезапно манекен ожил и прыгнул ему на спину, пытаясь пальцами выцарапать ему глаза. Он продолжал бежать, неся этого человека на себе, острые ногти впивались в щеки Джоша, а впереди стоял тощий негр с голой грудью, с отверткой в одной руке и крышкой от мусорного ведра в другой.

Джош на всех парах мчался на поджидающего убийцу, потом внезапно затормозил, скользя по полу. При этом он согнулся и качнул плечами. Человек на его спине разжал свою схватку и пролетел по воздуху, но цель Джоша не была достигнута. Вместо того чтобы врезаться в чернокожего, как надеялся Джош, разодетый псих пронесся через прилавок с летними рубашками и грохнулся на пол.

Чернокожий атаковал, двигаясь как пантера. Джош взмахнул битой, но крышка от мусорного ведра отклонила ее. Отвертка устремилась к животу Джоша; он дернулся в сторону, и оружие уткнулось в его ребро. Они боролись, почти прижавшись друг к другу, Джош отчаянно избегал выпадов отвертки и бесполезно пытался нанести сильный удар битой. Когда они схватились, Джош уловил краем глаза движения с обеих сторон – приближались другие желающие совершить убийство. Он знал, что если он не сможет вырваться от этого психа, с ним покончат, потому что приближался рослый мужчина с садовыми ножницами. Негр укусил Джоша за щеку, но тут Джош увидел, что с низу тот оказался не прикрыт, и со всей силы ударил ему ногой в пах. Когда черный псих согнулся, Джош нанес ему такой удар, от которого клацнули зубы. Тот, согнувшись и шатаясь, сделал два шага и рухнул как дерево.

Джош продолжил свой бег, дыхание хрипело у него в легких.

– Две минуты! – ликовал лорд Альвин.

Быстрее! – подгонял Джош себя. Скорее же, черт побери!

Отдел домашних животных был еще так далеко, а этот сукин сын жульничает со временем! Сохраните дитя! Сохраните…

Маньяк с напудренным лицом поднялся прямо перед Джошем из–за прилавка и швырнул в левое плечо Джоша железное колесо. Джош закричал от боли и упал в витрину с канистрами машинного масла, волна мучительной боли пронеслась от его плеча до кончиков пальцев. Он потерял бейсбольную биту; она откатилась на другую сторону прохода, так, что было не дотянуться. Белолицый псих атаковал его, безумно молотя железным колесом, а Джош в бешенстве сражался с ним. Колесо неожиданно опустилось рядом с головой Джоша, одна из канистр при этом оказалась пробитой, а затем они снова схватились как два зверя: убить, или быть убитым.

Джош ударил этого психа под ребра коленом и отбросил назад, но тот опять быстро вскочил. Они покатились в машинном масле на полу, соперник Джоша извивался как угорь. А потом этот человек все же встал на ноги; железяка поднялась для удара по черепу.

Но его ботинки поскользнулись на масле, и он грохнулся спиной на пол. Джош сразу же оказался верхом на нем, одним коленом блокируя руку с железным колесом, а другим давя на горло. Он поднял обе руки и услышал свой собственный вопль, когда опустил цепь вниз, наваливаясь в то же время всем своим весом на его горло. Он почувствовал, как его локти ударилось во что–то мягкое, и алый отпечаток цепи остался на перекошенном лице, словно татуировка.

Джош с усилием поднялся на ноги, его легкие с трудом вбирали в себя воздух. Плечо терзала острая боль, но он не мог себе позволить обращать на нее внимание.

Продолжай идти вперед! – говорил он себе. Двигайся же, дурак!

Молоток пронесся мимо него из–за спины и ударился в витрину. Он поскользнулся, упал на колени. Во рту была кровь, она стекала по подбородку, а секунды шли. Он подумал о том таракане в сарае, который выжил несмотря на попытки уничтожить его ядами, несмотря на сапоги и ядерную катастрофу. Если такое существо как таракан обладает желанием жить, то он уж и подавно должен.

Джош поднялся. Он побежал по проходу, увидел три или больше фигур, направлявшихся к нему, и тут же перепрыгнул через прилавок в другой проход. Поворот налево – и перед ним проход, заваленный домашней утварью, котелками и сковородками. А дальше, в конце этого ряда, сидел лорд Альвин, глядя со своего трона. На стене за ним красовалась надпись “Домашние животные”. Джош мог видеть карлика, прыгающего в своей тележке, и лицо Свон, повернутое к нему. Плакса лежала уже так близко, но в то же время и так далеко.

– Одна минута! – объявил лорд Альвин по мегафону.

Я сделал это! – понял Джош. Господи Боже мой, я уже почти там! До ивового прута, должно быть, не более сорока футов!

Он двинулся дальше. Но тут раздалось низкое рычание и поднимающийся вой, и неандерталец с бензопилой выступил перед ним в проход, блокируя путь.

Джош судорожно остановился. Неандерталец, лысая голова которого сияла под светом ламп, ласково улыбался и поджидал его, зубья пилы – размытые очертания смертельного металла.

Джош оглянулся в поисках другого пути. Проход к отделу домашней утвари был непроходимо завален кухонной посудой, но был еще проход, который через десять футов поворачивал направо, и три маньяка, вооруженные ножами и садовыми инструментами, охраняли его. Он повернулся, чтобы возвратиться по пройденному пути, но примерно в пяти ярдах сзади стояли сумасшедший с рыболовной удочкой и зеленозубый псих с дробовиком. Он видел, что сюда же пробираются и другие, чтобы посмотреть финал игры “смирительная рубашка”.

Дело дрянь – осознал Джош. Но при этом не только для него – Свон и Леону убьют, если он не достигнет финишной черты. Другого пути нет, кроме как через неандертальца.

– Сорок секунд, друг Джош!

Неандерталец махнул в воздухе пилой, подзадоривая Джоша продолжать.

Джош был почти совершенно обессилен. Неандерталец держал эту пилу с детской непринужденностью. Неужели они прошли такой путь только для того, чтобы умереть в чертовом “Торговом Доме К”, полном сбежавших психов? Джош не знал, смеяться ему или плакать, он просто сказал: – Черт! – Ладно, решил он, раз уж им суждено умереть, он постарается сделать все для того, чтобы взять неандертальца с собой. Джош встал во весь рост, выпятив грудь и громко смеясь.

Неандерталец тоже ухмылялся.

– Тридцать секунд,– сказал лорд Альвин.

Джош откинул голову назад, постарался издать как можно более свирепый боевой клич, а потом бросился как несущийся грузовик.

Неандерталец стоял на прежнем месте, расставив ноги и помахивая пилой.

Но Джош в последний момент внезапно выскочил из ряда, пронесся по прилавку, и ветерок от пилы обдал его лицо, когда он проскакивал мимо. Ребра этого человека оказались открытой мишенью, и прежде чем неандерталец смог перенести пилу назад, Джош ударил по ребрам так, будто стремился сделать это еще с прошлой недели.

Лицо мужчины скорчилось от боли, и он отступил на несколько шагов, но не упал. Он снова обрел равновесие и бросился вперед, а пила прошла прямо возле головы Джоша.

У Джоша не было времени думать, только действовать. Он стремительно поднял руки перед лицом. Зубья пилы ударились в цепь вокруг его запястий, высекая искры. Вибрация заставила Джоша и неандертальца отшатнуться в противоположные стороны, но ни один из них все–таки не упал.

– Двадцать секунд! – проревел мегафон.

Сердце Джоша било как молот, но он был странно спокоен. Достигнет он финиша или нет, но он все же сделает это. Он припал к земле и осторожно продвинулся вперед, надеясь как–нибудь сбить с толку остальных людей. А потом неандерталец прыгнул вперед, быстрее, чем, по расчетам Джоша, может двигаться такой большой мужчина, и пила стала снижаться на череп Джоша. Джош начал отползать назад, но удар пилы оказался лишь маневром. Обутая правая нога неандертальца поднялась и ударила Джоша в живот, пинком выбросив его в проход. Он врезался в прилавок с котелками, сковородками и кухонными инструментами, загремевшими вокруг него металлическим душем.

Головы покатятся! – мысленно застонал Джош, и когда он быстро юркнул в сторону, неандерталец опустил пилу как раз на то место, где он только что лежал, сделав в полу прорез длиной в фут.

Джош быстро перекатился к другой стороне прохода и вскочил, нанося удар противнику прямо под челюсть. Неандерталец от удара выпрямился, а затем тоже врезался в витрину с домашней утварью, все еще крепко держа пилу, и начал вставать на ноги, и кровь капала из обоих уголков его рта.

Публика вокруг гикала и хлопала в ладоши.

– Десять секунд!

Джош снова опустился на колени, и тут осознал, что валяется вокруг него: не только котелки и сковородки, но множество режущих ножей. Один, с лезвием около восьми дюймов длиной, лежал прямо возле его руки. Он обернул свою левую ладонь вокруг его рукоятки и волевым усилием заставил свои пальцы сжаться, и нож был его.

Неандерталец, чьи глаза затуманились от боли, выплюнул зубы и еще что–то, что вполне могло быть частью его языка.

Джош снова был на ногах.

– Давай! – орал он, делая выпады ножом. – Иди сюда, чокнутый засранец!

Этот человек не заставил себя ждать; он стал красться по проходу к Джошу, помахивая пилой перед собой, описывая смертельную дугу.

Джош продолжал отходить назад. Он быстро глянул через плечо, увидел примерно в пяти футах позади себя безумного рыбака и обладателя дробовика. За долю секунды он осознал, что зеленозубый держит свой дробовик свободно и небрежно. Кольцо с ключами болталось на его поясе.

Неандерталец упорно продвигался вперед, и когда он ухмылялся, кровь капала из его рта.

– Ты идешь не в ту сторону, друг Джош! – сказал лорд Альвин. – Хотя вообще–то это уже не имеет значения. Время вышло! Иди сюда за своей пилюлей!

– Поцелуй мою задницу! – закричал Джош, потом крутанулся в сбивающем наблюдателей с толку движении и вонзил лезвие ножа по самую рукоятку в грудь зеленозубого, чуть повыше сердца. Когда рот сумасшедшего открылся в пронзительном крике, Джош ухватил пальцами дужку возле спускового крючка, не давая оружию упасть. Зеленозубый упал на пол, истекая кровью из артерии.

Неандерталец напал на него.

Джош повернулся в кажущемся кошмарно медленном движении. Он пытался как–то более крепко ухватить дробовик, чтобы достать пальцами до спускового крючка. Неандерталец был почти перед ним, и пила поднялась для злобного сметающего удара. Джош прижал приклад дробовика к своей груди, почувствовал ужасный ветерок от пилы. Его палец нашел спусковой крючок, и он нажал на него.

Неандерталец был в трех футах, пила была готова кромсать плоть. Но в следующее мгновение громаднейшая дыра открылась в его животе, и половина внутренностей вывалилась. Отдача от выстрела встряхнула Джоша, но неандерталец подступил ближе. Пила пронеслась мимо лица Джоша, ее вес потянул уже мертвого мужчину растянуться вдоль залитого кровью прохода.

– Это нечестно! – закричал лорд Альвин, спрыгивая со своего трона. – Ты играешь не по правилам!

Труп упал на пол, все еще сжимая пилу, и металлические зубья прогрызли круг в линолеуме.

Джош видел, как лорд Альвин отложил мегафон и стал рыться в своих одеяниях; рука сумасшедшего появилась с каким–то мерцающим пальцем – серповидным охотничьим ножом, похожим на миниатюрную косу. Лорд Альвин повернулся к Свон и Леоне.

При звуке выстрела все остальные психи попрятались. У Джоша остался только один патрон, и он не мог себе позволить истратить его без пользы. Он побежал вперед, перепрыгнул еще дергающееся тело и ворвался в отдел домашних животных, где лорд Альвин – его лицо было искажено смесью ярости и того, что могло бы быть жалостью – стоял на коленях возле Свон, обхватив сзади ее шею свободной рукой.

– Смерть! Смерть! – пронзительно вопил Имп.

Свон смотрела в лицо лорда Альвина, зная, что она на волосок от смерти. Слезы жгли ей глаза, но она вызывающе вздернула подбородок.

– Маленькой девочке пора идти спать,– прошептал лорд Альвин, поднимая изогнутое лезвие.

Джош поскользнулся на полу, залитом кровью, упал и затормозил о прилавок в шести футах от ивового прутика. Он карабкался, чтобы подняться, но ему казалось, что никогда не сделает этого.

Лорд Альвин улыбался, и две слезы выкатились из его мрачных зеленых глаз. Серповидное лезвие было занесено над Свон, готовое упасть.

– Пора спать,– сказал он.

Но маленькое серое существо вылетело из–за мешков с собачьей едой и кошачьих подстилок и, рыча как цербер, прыгнуло на лицо лорда Альвина.

Терьер вцепился зубами в узкий и нежный нос лорда Альвина, грызя мясо и хрящ и обхватив лапами его голову. Лорд Альвин упал, корчась и стоная, неистово пытаясь оторвать животное, но терьер держал свою хватку.

Джош перепрыгнул через Плаксу, увидел, что Свон и Леона все еще живы, увидел терьера, гложущего нос лорда Альвина, и сумасшедшего, молотящего своим охотничьим ножом. Джош прицелился в голову лорда Альвина, но он не хотел задеть собаку и знал, что этот патрон у него единственный. Терьер внезапно отпустил лорда Альвина и отскочил с окровавленным куском мяса в зубах, потом встал на все четыре лапы и залился громким лаем.

Лорд Альвин сел, то, что осталось от его носа, свисало с его лица, его глаза расширились от шока. С пронзительным воплем: “Богохульство! Богохульство!”, он быстро вскочил на ноги и, продолжая постанывать, выбежал из отдела домашних животных. Лишь Имп, последний оставшийся здесь подчиненный лорда Альвина, продолжал неистовствовать: карлик шипел проклятия Джошу, который устремился к тележке для покупок, раскрутил ее и отправил лететь по проходу. Имп выскочил из нее за несколько секунд до того, как она врезалась в баки для рыбы и разлетелась.

Альвин Мангрим оставил свой нож, и Джош потратил пару тревожных минут, разрезая веревки на Свон и Леоне. Когда руки Свон оказались свободны, она обвила ими шею Джоша и тесно прижалась к нему, ее тело тряслось как упругое молодое деревце в шквал. Терьер подошел к Джошу так близко, что до него можно было дотронуться, и сел на задние лапы, его морда алела от крови лорда Альвина. В первый раз Джош смог рассмотреть, что на собаке надет противоблошиный ошейник, а на нем, на маленькой металлической табличке, выгравировано имя: “Убийца”.

Джош встал на колени над Леоной и потряс ее. Веки женщины вздрагивали, ее лицо было дряблым, ужасная багряная припухлость образовалась вокруг глубокой раны над ее левым глазом. Контузия, определил Джош. Или хуже. Она подняла руку, чтобы дотронуться до липкого грима на лице Джоша, а потом ее глаза открылись. Она слабо улыбнулась.

– Ты все сделал хорошо,– сказала она.

Он помог ей подняться. Им следовало выбираться отсюда как можно быстрее. Джош пристроил дробовик у себя на животе и начал пробираться по проходу, где лежал неандерталец. Свон подобрала ивовый прут, стиснула руку Леоны и повела ее вперед как лунатика. Продолжая лаять, Убийца мчался впереди них.

Джош подошел к телу зеленозубого и забрал кольцо с ключами. Он потом побеспокоится о том, какой из ключей – от его наручников. А сейчас им необходимо выбраться из этой психиатрической лечебницы прежде, чем лорд Альвин вновь соберет маньяков.

Они чувствовали какие–то скрытые передвижения по обеим сторонам прохода, когда шли через “Торговый Дом К”, но подчиненные лорда Альвина, очевидно, не имели своей инициативы. Кто–то бросил башмак, и красный резиновый мяч выкатился к ним, но в остальном они достигли входных дверей без происшествий.

Все еще шел холодный дождь, и они промокли за несколько секунд. Лампы стоянки автомашин бросали грубый желтый свет на оставленные автомобили. Джош почувствовал, как на нем начинает сказываться изнеможение. Свою тачку они обнаружили опрокинутой, их припасы были частично украдены, частично разбросаны вокруг. Их сумки и пожитки унесли, в том числе и куклу Свон Пирожкового Обжору. Свон посмотрела вниз и увидела несколько карт Таро Леоны, лежащих на мокрой мостовой, и осколки хрустальных шаров из ее коллекции. У них не осталось ничего кроме насквозь промокшей одежды, прилипшей к их телам.

Свон взглянула назад, на “Торговый Дом К”, и почувствовала прикосновение ледяной руки ужаса.

Они выходили из дверей. Десять или одиннадцать фигур под предводительством человека в пурпурном одеянии, которое развевалось вокруг его плеч. Некоторые из них несли винтовки.

– Джош! – крикнула она.

Он продолжал идти примерно в десяти футах впереди и не слышал ее из–за бури.

– Джош! – закричала она снова, и потом пробежала отделявшее их расстояние и ударила его по спине Плаксой.

Он обернулся, их взгляды встретились – а потом он тоже увидел их, выходящих. Они были в тридцати ярдах, передвигаясь зигзагами между машинами. Вспышка выстрела винтовки, и заднее ветровое стекло “Тойоты”, стоявшей за Джошем, разбилось.

– Вниз! – закричал он, сбивая Свон на мостовую. Когда он схватил Леону, вспыхнули еще несколько огненных точек. Еще одно ветровое стекло машины разлетелось, но к тому времени Джош, Свон и Леона съежились под прикрытием синего “Бьюика” с двумя спущенными шинами.

Пули рикошетили, вокруг них осыпалось стекло. Джош припал к земле, выжидая, когда ублюдки подойдут поближе, прежде чем он поднимется и выпустит последнюю пулю.

Рука сжимала ствол дробовика.

Лицо Леоны было напряженным и утомленным, но пыл жизни сиял в ее глазах. Она твердо схватила дробовик, пытаясь оттащить его от него. Он сопротивлялся, покачав головой. Потом заметил кровь, текущую из уголка рта Леоны.

Он взглянул вниз. Пуля вошла прямо под ее сердце.

Леона слабо улыбалась, и Джош с трудом смог разобрать, что она говорила, по движениям ее губ:

– Иди. – Она кивнула по направлению к далекому пространству заметаемой дождем автостоянки. – Сейчас,– сказала она ему.

Он уже видел, сколько крови она потеряла. Она тоже это знала: это было заметно по ее лицу. Но она не отпустила дробовик и заговорила снова. Джош не смог ее расслышать, но представил себе, какие это могли бы быть слова: “Сохрани дитя”.

Дождь струился по лицу Джоша. Им нужно было бы много сказать, слишком много, но не один из них не мог слышать другого из–за шума бури, да и слова были слабы. Джош взглянул на Свон, увидел, что она тоже увидела рану. Свон подняла взгляд на Леону, потом на Джоша, и узнала, что было решено.

– Нет! – закричала она. – Я не позволю тебе! – Она схватила руку Леоны.

Выстрел из дробовика разбил боковое стекло грузовика–пикапа рядом. Множество дробинок ударились в дверь грузовика, пробили переднюю шину и колесо.

Джош посмотрел женщине в глаза. Он отпустил дробовик. Она притянула его к себе и положила палец на спусковой крючок, потом сделала им знак идти. Свон вцепилась в нее. Леона сжала Плаксу и прижала ивовый прут к груди Свон, потом осторожно освободила свою руку от пальцев девочки. Решение было принято. Теперь глаза Леоны были мрачными.

Джош поцеловал ее в щеку, крепко прижал ее к себе на мгновение секунд. Потом произнес:

– Иди за мной, Свон,– и двинулся прочь, наполовину ползком, наполовину припадая к земле между машинами.

Он не смог бы выдержать посмотреть на Леону еще раз, но будет помнить теперь каждую черточку ее лица до самой смерти.

Леона провела пальцами одной руки по щеке Свон и улыбнулась, как будто бы видела внутреннее лицо ребенка и держала его, как камею, в своем сердце. Потом Свон увидела, что глаза женщины стали суровыми, готовясь к тому, что ждало ее впереди. Больше Свон здесь было делать нечего. Она медлила так долго, как могла, прежде чем последовала за Джошем в лабиринт автомобилей.

Леона поднялась с земли. Боль под сердцем была раздражающим жалом, сравнимым с ревматическими коленями. Она ждала, дождь колотил ее, и она не боялась. Пора было улететь из этого тела, пора ясно увидеть то, что раньше она только созерцала только через темное стекло.

Она подождала еще мгновение, а потом поднялась и шагнула из–за “Бьюика”, лицом к “Торговому Дому К”, как стрелок–охотник, на которого гонят дичь.

Четверо из них стояли в шести футах, и за ними были еще двое. У нее не было времени убедиться в том, что человек в пурпурной одежде был там; она навела дробовик на них и нажала на спусковой крючок, в то время как двое сумасшедших выстрелили в нее.

Джош и Свон бросили прикрытие машин и бежали через открытую стоянку. Свон почти смотрела назад, почти, потому что боялась оглянуться. Джош пошатывался, истощение тянуло его к земле. В сторонке наравне с ними бежал терьер, похожий на утонувшую крысу.

Свон протерла глаза от дождя. Впереди было какое–то движение. Что–то направлялось к ним через бурю. Джош тоже видел это, но не мог сказать, что это такое – если это их окружили сумасшедшие, то с ними все кончено.

Пегая лошадь вырвалась из–за завесы дождя, несясь по направлению к ним но при этом казалось, что это не было то же самое их животное. Эта лошадь выглядела сильнее, как–то более храброй, с более прямой спиной и смелостью в склоненной вперед шее. Но Джош и Свон могли бы поклясться, что они видят копыта Мула, высекающие снопы искр из мостовой.

Лошадь вся подалась вперед, резко останавливаясь перед ними, встала на дыбы и забила копытами в воздухе. Когда животное снова опустилось на землю, Джош схватил Свон за руку своей свободной рукой и забросил ее на Мула. Он не мог бы сказать, чего боялся больше – езды верхом на лошади или столкновения с сумасшедшими; но когда он отважился оглянуться, то увидел фигуры, бегущие через дождь, и быстро принял решение.

Он забрался на лошадь позади Свон и ударил ребра Мула обеими пятками. Лошадь снова вздыбилась, и Джош увидел, что преследователи внезапно остановились. Во главе них был человек, одетый в пурпур, с длинными влажными светлыми волосами и искалеченным носом. Джош секунду смотрел на лорда Альвина, ненависть пронзала его, и он думал: “Когда–нибудь, сукин ты сын. Когда–нибудь ты заплатишь”.

Прогремели выстрелы. Мул развернулся и поскакал прочь от стоянки так, будто участвовал в Кентуккийском Дерби. Убийца следовал за ними, прорываясь сквозь бурю.

Свон вцепилась в гриву Мула, чтобы управлять им, но лошадь сама выбирала направление. Они уносились прочь от “Торгового Дома К”, прочь от мертвого города Матисон, сквозь дождь, по шоссе, которое простиралось в темноту.

Но в последнем небесном отсвете далекого сияния безумного “Торгового Дома К” они увидели надпись у дороги, которая гласила: “Добро пожаловать в Небраску, штат кукурузных початков”. Они в спешке миновали ее, и Свон вовсе не была уверена в истинности того, что было там написано. Ветер бил ей в лицо, она держала Плаксу в одной руке, гриву Мула в другой, и казалось, что они прокладывают сказочную тропинку сквозь темноту и оставляют за собой море огней.

– Я не думаю, что мы когда–нибудь теперь вернемся в Канзас! – прокричала Свон.

– Чертовски верно! – ответил Джош.

Они неслись в буре, направляясь к новому горизонту. И через пару минут после того, как они миновали эту надпись, вслед за ними пронесся терьер.

Глава 43. Самоубийство

Перед грузовиком–пикапом стрелой промчался волк с желтыми глазами.

Пол Торсон инстинктивно нажал на тормоза, и грузовик резко повернул направо, чуть не врезавшись в обгоревшие обломки столкновения огромного трейлера и “Мерседеса–Бенц” посреди нейтральной полосы М–80, прежде чем шины вновь соприкоснулись с дорожным покрытием. Двигатель грузовика шумел и фыркал как старик, которому приснился плохой сон.

Сидящий справа от него Стив Бьюканан высунул ствол “Магнума” в щель приопущенного вниз своего окна и прицелился, но прежде чем он смог выстрелить, животное снова исчезло в лесу.

– Господи,– сказал Стив,– эти ублюдки все сейчас ушли со своей лесной работы. Это самоубийство, мужик!

Другой волк пробежал перед грузовиком, словно бы насмехаясь над ними. Пол мог бы поклясться, что этот ублюдок улыбался. Его собственное лицо было как каменное, когда он сосредоточился на петляющем через обломки пути, но внутри его пронзал ледяной страх, которого он ранее никогда не знал. Имеющегося запаса пуль будет недостаточно, чтобы сдержать волков, если придет такое время. Люди в грузовике надеются на него, но он не сможет помочь им. Я боюсь. О Господи, я боюсь. Он вытащил бутылку “Красного” “Джонни Уокер”, которая стояла между ним и подростком, открыл ее зубами и сделал глоток, от которого глаза его увлажнились. Он протянул бутылку Стиву, и тот тоже выпил для храбрости.

Наверное сотый раз за последние пять минут, Пол взглянул на шкалу бензина. Стрелка была на три деления от большой красной Е. За последние пятнадцать миль они проехали две заправочные станции, и худшие кошмары Пола обернулись реальностью; одна из станций была стерта с лица земли, а на другой была надпись, гласившая: “Бензина нет. Ружей нет. Денег нет. Ничего нет”.

Пикап упорно пробирался на запад под свинцовым небом. Шоссе было завалено обломками больших машин и заледеневшими, обглоданными волками трупами. Пол видел десяток или больше волков, бегущих за ними следом. Он знал, что они выжидают, когда им придется идти пешком. Они чувствуют, что бак высыхает. Черт побери, почему мы покинули хижину? Там мы были в безопасности! Мы могли бы остаться там…

Навсегда? – спросил он сам себя.

Порыв ветра ударил в борт пикапа, и автомобиль весь задрожал, до самых блестящих протекторов. Суставы пальцев Пола побелели – он с силой вцепился в руль. Керосин закончился прошлым днем, и за день до этого Арти Виско начал кашлять кровью. Теперь хижина была в двадцати милях позади их. Они уже миновали “точку невозможного возвращения”, и все вокруг них заброшенным и таким же серым, как пальцы владельца похоронного бюро.

– Мне не следовало вообще слушать эту ненормальную! – думал он, забирая у Стива бутылку. – Из–за нее они убьют нас всех!

– Это самоубийство, мужик,– повторил Стив, кривая ухмылка пересекла покрытое ожогами лицо.

Сестра сидела рядом с Арти в кузове грузовика, оба они защищались от ветра шерстяным одеялом. Она держала винтовку Пола; он научил ее, как заряжать и стрелять, и сказал ей отправлять к чертовой матери волков, которые подбегут слишком близко. Пятнадцать или около того их, которые следовали за ними, ускользнули обратно, но четыре еще следовали между обломками, однако Сестра решила не тратить на них пули.

Рядом, тоже укутанные одеялами, были Рамзи и старик, забывший свое имя. Старик держал коротковолновое радио, хотя батарейки кончились несколько дней назад. Через шум двигателя Сестра могла слышать агонизирующее дыхание Арти. Он сдерживал себя, хотя кровь покрывала его губы и лицо было искаженным от боли. Единственным для него шансом было найти какую–нибудь медицинскую помощь, и Сестра шла с ним уже слишком долго, чтобы без борьбы дать ему умереть.

Одной рукой Сестра обвила туристическую сумку. Прошлой ночью она смотрела в сияющие драгоценные камни стеклянного кольца и увидела еще одно странное видение: возле обочины какого–то шоссе была странная надпись, тускло освещаемая далеким светом и гласящая: “Добро пожаловать в Матисон, штат Канзас! Мы сильны, горды и справедливы!” У нее было такое впечатление, будто она шла во сне по какому–то шоссе, которое вело к свету, отражавшемуся от брюха низковисящих туч, вокруг нее были очертания еще кого–то, но она не могла разобрать, кто они такие. Потом внезапно видение оборвалось, и она снова была в домике, сидя перед угасающим огнем.

Она никогда раньше не слышала о Матисоне, штат Канзас,– если он вообще существовал в действительности. Она ведь видела это, глядя вглубь стеклянного кольца, заставляющего воображение кипеть как суп в кастрюле, но почему то, что пузырится в ней, должно иметь связь с действительностью? Но что, если Матисон, штат Канзас, действительно существует? – спрашивала она себя. Значит ли это, что ее видения пустыни, где лежит Пирожковый Обжора, и стола, на котором разложены предсказывающие судьбу карты,– тоже реальные места? Нет! Конечно, нет! Я была сумасшедшей, но теперь я не сумасшедшая, думала она. Это все воображение, обрывки фантазий, которые создаются в ее сознании свечением стеклянного кольца.

Отдай его мне, сказало нечто, замаскированное в Дойла Хэлланда, в той кровавой комнате в Нью–Джерси. Отдай его мне.

Оно находится именно у меня,– думала Сестра,– из всех возможных людей. Почему именно я?

Она сама ответила на свой же вопрос: потому что когда я хочу добиться чего–то, даже сам дьявол не сможет помешать мне, вот почему.

– Мы едем в Детройт! – сказал Арти. Он улыбался, глаза его блестели от жара. – Как ты думаешь, когда примерно я буду дома?

– С тобой все будет в порядке. – Она взяла его руку. Ладонь была влажной и горячей. – Мы найдем для тебя какое–нибудь лекарство.

– О, она в меня так безумно влюблена! – продолжал он. – Я собирался позвать ее той ночью. Я вышел с мальчиками. Собирался позвать ее. Пусть она идет.

– Нет. Все хорошо. Просто успокойся и…

Мона Рамзи завизжала.

Сестра подняла взгляд. Желтоглазый волк размером с добермана вспрыгнул на задний бампер и пытался перебраться с него в кузов. Звериные челюсти злобно щелкали в воздухе. У Сестры не было времени целиться или стрелять; она просто ударила тварь по черепу стволом винтовки, волк завизжал и упал на шоссе. Он убежал в лес прежде, чем Сестра положила палец на спусковой крючок. Четверо остальных, следовавших за грузовиком как тени, рассеялись в поисках укрытия.

Мона Рамзи что–то истерически лепетала.

– Тише! – потребовала Сестра. Молодая женщина перестала бормотать и изумленно посмотрела на нее. – Ты заставляешь меня нервничать, дорогая, сказала Сестра. – А я становлюсь очень раздраженной, когда нервничаю.

Пикап съехал на заледенелую часть дороги, его правая сторона заскрежетала по обломкам нагромождения из шести машин, прежде чем Пол смог восстановить управление. Он объезжал сейчас обломки какого–то крупного крушения, но и впереди шоссе по–прежнему было кладбищем автомобилей. Множество животных прятались по краям дороги, глядя, как проходит громыхающий пикап.

Стрелка шкалы горючего коснулась Е.

– Мы едем на оставшихся в баке парах,– сказал Пол, и мысленно поинтересовался, насколько им хватит “Красного” “Джонни Уокера”.

– Эй! Смотри сюда! – указал Стив Бьюканан.

Справа, посреди лишившихся листвы деревьев, была высокая вывеска бензозаправки “Щит”. Они описали кривую, и оба увидели станцию “Щит”, покинутую, с надписью: “Покайтесь! Ад на земле!” – написанную белой красках на окне. Именно так оно и есть, рассудил Пол, потому что сама заправка была полностью заблокирована искореженным корпусом автобуса и еще двумя смятыми машинами.

– Хорошая обувь! – сказал Арти в грохоте, стоявшем в кузове грузовика. Сестра отвела взгляд от послания – или предостережения – на окнах станции “Щит”. – Ничто не может быть лучше, чем пара хороших, удобных башмаков! – он задохнулся и начал кашлять, и Сестра вытерла ему рот кромкой одеяла.

Грузовик–пикап резко дернулся.

Пол почувствовал, как кровь отхлынула от его лица.

– Давай! Ну давай же! – Они только начали подниматься на холм; его вершина была в четверти мили, и если бы они смогли подняться на нее, то по другой стороне могли бы спуститься под уклон. Пол наклонился вперед, на руль, как бы подталкивая грузовик пройти еще немного. Мотор дребезжал и хрипел, и Пол знал, что он вот–вот умрет. Тем не менее колеса продолжали вертеться, и грузовик все еще взбирался на холм. – Давай! – крикнул он, но двигатель судорожно закашлял, зашипел, а потом умер.

Колеса прошли еще около двадцати ярдов, поворачиваясь все медленнее и медленнее, прежде чем грузовик полностью остановился. Потом колеса начали вращаться в обратную сторону.

Пол вдавил педаль тормоза, отжал ручник и переключился на первую скорость. Грузовик замер, не доехав сотни ярдов до вершины холма.

Установилась тишина.

– Итак, мы приехали,– сказал Пол. Стив Бьюканан сидел, держа “Магнум” в одной руке, а другой рукой сжимая горлышко бутылки со скотчем.

– И что теперь?

– Есть три варианта: мы сидим здесь до скончания наших жизней, мы идем обратно к хижине, либо же продолжаем двигаться вперед. – Он взял бутылку, выбрался из машины на морозный ветер и откинул задний борт. – Путешествие закончилось, друзья. У нас кончился бензин. – Он бросил острый взгляд на Сестру. – Вы удовлетворены, леди?

– У нас еще есть ноги.

– Да. И у них тоже. – Он кивнул на двух волков, стоявших у кромки леса и пристально смотрящих на них. – Я думаю, они побьют нас в состязании на скорость, не так ли?

– Как далеко отсюда хижина? – спросил Кевин Рамзи, обнимая свою дрожащую жену. – Мы доберемся до нее, прежде чем стемнеет?

– Нет. – Он снова обратился к Сестре: – Леди, я проклятый идиот, раз позволил вам втянуть меня в это. Я ведь знал, что заправочные станции все будут уничтожены!

– Тогда почему вы поехали?

– Потому что… потому что мне хотелось верить. Даже если я знал, что вы ошибаетесь. – Он уловил движение слева от себя, увидел еще трех волков, бегущих через обломки по восточной кромке шоссе. – Мы были в безопасности в хижине. Я знал, что не следовало ее покидать!

– Каждый человек, который идет по своему пути, куда–нибудь потом да приходит,– настаивала она. – Вы сидели бы в той хижине до тех пор, пока ваши задницы не пустили бы корни.

– Нам надо было оставаться там! – причитала Мона Рамзи. – О, Боже, мы же умрем здесь!

– Вы можете встать? – спросила Сестра у Арти. Он кивнул. – А идти сможете?

– У меня хорошая обувь,– продребезжал он. Он сел, и боль исказила его лицо. – Да, думаю, что смогу.

Она помогла ему встать на ноги, потом спустилась со стороны заднего борта и почти выволокла Арти на дорогу. Он ухватился за опущенный борт и прислонился к грузовику. Сестра повесила через плечо ремень винтовки, осторожно забрала с кузова свою дорожную сумку и шагнула в сторону от грузовика. Она посмотрела в лицо Полу Торсону.

– Мы идем в ту сторону,– она указала на вершину холма. – Вы пойдете с нами или останетесь здесь?

Ее глаза на желтоватом, покрытом ожогами лице были цвета стали. Пол понял, что она или самая безумная, или самая упорная из всех, кого он когда–либо встречал.

– Но здесь нет ничего, и даже, более того…

– Ничего не было и там, откуда мы пришли.

Сестра пристроила дорожную сумку поудобнее и вместе с Арти, опирающимся на ее плечо, начала подниматься на холм.

– Дайте мне винтовку,– сказал ей Пол. Она остановилась. – Винтовку,– повторил он. – Она все равно не принесет вам ни капли пользы. К тому времени, когда вы успеете ее снять, вас уже сожрут. Вот. – Он предложил ей бутылку. – Глотните немного. Каждый пусть выпьет, прежде чем мы пойдем дальше. И ради Бога, обернитесь этими одеялами. Защищайте ваши лица так, как только можете. Стив, захвати одеяло с переднего сиденья. Ну, побыстрее!

Сестра отпила из бутылки, дала глоток Арти, а потом вернула бутылку и винтовку Полу.

– Мы будем держаться вместе,– говорил он всем. – Мы станем тесной группой, прямо как фургоны колонистов, когда на них нападали индейцы. Хорошо? – Он мгновение смотрел на приближающихся волков, поднял винтовку, прицелился и застрелил одного из них. Он упал, лязгая зубами, и остальные прыгнули на него, разрывая его на куски. – Хорошо,– сказал Пол,– давайте же идти по этой чертовой дороге.

Они начали идти, ветер хлестал по ним злобными скрещивающимися потоками. Пол шел впереди, Стив Бьюканан замыкал шествие. Они прошли не больше двадцати футов, когда волк выскочил из–за перевернутой машины и пронесся перед ними. Пол поднял винтовку, но зверь уже успел найти себе убежище под другой машиной.

– Смотри за нашим тылом! – крикнул он Стиву.

Звери приближались со всех сторон. Стив насчитал восемь, перебегавших от укрытия к укрытию. Он снял “Магнум” с предохранителя, его сердце колотилось как барабанный бой пиратского корабля.

Другой волк выбежал слева, стремительным движением направляясь к Кевину Рамзи. Пол повернулся и выстрелил; пуля срикошетила от поверхности шоссе, но животное увернулось. В тот же момент еще два зверя выскочили справа.

– Обернись! – крикнула Сестра, и Пол повернулся как раз вовремя, чтобы раздробить одному из волков пулей ногу. Зверь как сумасшедший протанцевал по шоссе, прежде чем четверо остальных повалили его. Он выстрелил по ним дробью и убил двоих, но остальные разбежались.

– Пули! – потребовал он, и Сестра выудила пригоршню патронов из коробочки, которую он дал ей, чтобы она несла ее в своей дорожной сумке. Он поспешно перезарядил винтовку, но свои перчатки он отдал Моне Рамзи, и его вспотевшая кожа приставала к холодному металлу винтовки. Остальные пули он положил в карман пальто.

Они были в семидесяти ярдах от вершины холма.

Арти почти всей тяжестью опирался на Сестру. Он кашлял кровью и пошатывался, ноги его почти подгибались.

– Ты в состоянии делать это,– сказала она. – Давай, продолжай двигаться.

– Устал,– сказал он. Он был горячим как печь и распространял свое тепло на остальных спутников. – О… я… так…

Волчья голова вырвалась из обращенного к ним открытого окна сгоревшей старой развалюхи, челюсти нацеливались на лицо Арти. Сестра резко оттолкнула его в сторону, и зубы сошлись вместе с “крак!”, которое было почти столь же громким, каквыстрел винтовки Пола секунду спустя.

Волчья голова изрыгнула кровь и мозги, и зверь скатился обратно в машину.

– …устал,– закончил Арти.

Стив увидел еще двух волков, приближающихся сзади. Он поднял “Магнум” обеими руками, его ладони стиснули рукоять, хотя тот заледенел. Один из зверей свернул в сторону, но другой продолжать бежать. Стив уже почти выстрелил, когда зверь в десяти футах от него остановился, прорычал и скрылся за искореженным передвижным вагончиком для жилья. Он готов был поклясться, что в рычании прозвучало его имя.

Слева от него произошло какое–то движение. Он начал поворачиваться, уже зная, что слишком поздно.

Он закричал, когда волк ударил его, сбивая с ног. “Магнум” выпал, выскочил у него из рук и заскользил по льду. Большой серебряно–серый волк вцепился в правую лодыжку Стива и потащил его к лесу.

– Помогите мне! – кричал он. – Помогите!

Старик действовал быстрее, чем Пол; он сделал три торопливых шага, поднял над собой коротковолновый радиоприемник и с силой обрушил его на череп волка. Радиоприемник брызгами конфетти разлетелся на проводки и транзисторы, но волк отпустил лодыжку Стива. Пол прострелил ему ребра, и тот был растерзан тремя другими своими собратьями. Стив, прихрамывая, подобрал “Магнум”, а старик в ужасе разглядывал металлическое месиво в своих руках; Стив потянул его за руку обратно к группе, и старик выбросил радио.

Свыше пятидесяти волков кружили вокруг них, останавливаясь, чтобы разодрать умерших или раненых. И еще многие подходили из леса. Пресвятой Иисус! – подумал Пол, глядя, как армия волков окружает их. Он прицелился в ближайшего.

Какая–то фигура притаилась под корпусом машины со стороны приклада его винтовки.

– Пол! – взвизгнула Сестра, и увидела, как волк прыгнул на него, прежде, чем смогла сделать или сказать что–нибудь еще.

Он отчаянно повернулся, но его ударила и сбила с ног рвущая когтями, рычащая туша. Звериные челюсти потянулись к его горлу – и сомкнулись на винтовке, которую Пол выбросил вперед, чтобы защитить лицо. Сестре пришлось освободиться от Арчи, чтобы кинуться на волка, и она налетела на зверя со всей силы. Волк выпустил винтовку Пола, огрызнулся на ее ноги и напрягся, чтобы прыгнуть к ее горлу. Она увидела его глаза – безумные, вызывающие, как глаза Дойла Хэлланда.

Волк прыгнул. В тот же момент прогремело два выстрела, и пули из “Магнума” Стива почти разорвали волка пополам. Сестра увернулась в сторону, когда волк пролетел мимо нее, его зубы еще лязгали, а развороченные внутренности тянулись за ним.

Она передохнула, повернулась к Арти и увидела, что на него напали сразу два волка.

– Нет! – закричала она, когда Арти упал.

Она ударила одного из животных своей дорожной сумкой и отбросила его этим почти на восемь футов. Второй вцепился в его ногу и стал тянуть.

Мона Рамзи пронзительно закричала и помчалась от группы, пробежала мимо Стива в том направлении, откуда они пришли. Стив сделал попытку схватить ее, но промахнулся, и за ней последовал Кевин, поймал ее и поднял за талию над землей как раз в тот момент, когда волк выскочил из–под обломков и вцепился зубами в ее левую ногу. Кевин и зверь тянули ее как в смертельном перетягивании каната, в то время как женщина кричала и билась, и волки прибывали и прибывали из леса. Стив попытался прицелиться, но он боялся попасть при этом в мужчину или женщину. Он колебался, холодный пот замерзал на его лице, и он все еще был в трансе, когда семидесятифунтовый волк ударил его в плечо как дизельный поезд. Он слышал звук, с которым сломалось его ключица, и лежал, корчась от боли, когда волк, отлетев, вернулся обратно и стал грызть его руку, державшую оружие.

Теперь звери были везде, бросались и прыгали со всех сторон. Пол выстрелил, промахнулся, увернулся от твари, полетевшей над его головой. Сестра била своей дорожной сумкой волка, который вцепился в ногу Арти, разбила ему череп и оттащила в сторону. Кевин Рамзи проиграл перетягивание каната, волк вырвал Мону из его рук, но был атакован другими своими собратьями, которые хотели получить тот же приз. Они дрались, пока Мона неистово пыталась уползти.

Пол выстрелил и убил волка, который чуть не прыгнул на Сестру сзади, а потом лапы с когтями оказались на его плечах, и его швырнуло лицом на дорогу. Винтовка выпала.

Три волка нападали на Сестру и Арти. Старик дико пинал животное, раздирающее предплечье и руку Стива. Сестра увидела, что Пол упал и его лицо истекает кровью, и что тварь на нем пытается разодрать кожаную куртку. Она осознала, что они были уже менее чем в десяти ярдах от вершины холма, и что там и есть то самое место, где они умрут.

Она волокла Арти вверх как куль с бельем для стирки. Три волка приближались медленно, оценивая их шансы. Сестра подбадривала себя, готовая размахнуться своей дорожной сумкой и ударить изо всех своих сил.

Сквозь рычание и крики она услышала глубокий басовитый ворчащий шум. Он взглянула по направлению к вершине холма. Звук доносился с другой стороны. Должно быть, это целое полчище волков, бегущих за своей долей,– подумала она,– или – чудовище всех волков проснулось в своем логове.

– Ну, давайте! – закричала она тем трем, которые подползали к ней. Они заколебались, смущенные ее вызывающим поведением, и она почувствовала, что безумие снова наваливается на ее сознание. – Давайте же, мать вашу…

Рев двигателя вырос, и желтый снегоуборочный комбайн появился на вершине холма, его гусеницы хрустели по останкам машин. Прижавшись к застекленной кабине, на нем находился человек в зеленой парке с капюшоном, державший винтовку с оптическим прицелом. За снегоуборочником следовал белый “Джип”, какой обычно использовался для доставки почты. Его водитель обводил машину вокруг обломков, а другой человек с ружьем высовывался из окошка, крича и стреляя в воздух. Человек на снегоуборочном комбайне достал из кабины охотничье ружье, тщательно прицелился и выстрелил дробью. Средний из трех волков упал, а остальные два повернулись назад.

Животное на спине Пола подняло взгляд, увидело приближающиеся машины и убежало. Другое ружье выстрелило дробью, которая просвистела над шоссе возле двух дерущихся над Моной Рамзи, и они тоже побежали в лес. Мона кинулась к своему мужу и обняла его. Волк, превративший руку Стива в кровавое месиво, последний раз потряс ее и побежал, но пуля достигла его черепа. Стив сел, крича “Ублюдки! Ах вы ублюдки!” высоким истеричным голосом.

Белый “Джип” остановился перед Полом, который пытался вобрать воздух в легкие. Он стоял на коленях, его подбородок и лоб были в кровоточащих ссадинах, а нос был разбит, из него текла кровь. Водитель и человек с винтовкой вышли из почтальонского “Джипа”. Снайпер на снегоуборочнике еще палил по волкам, убегающим к лесу, и успел убить еще трех из них прежде чем шоссе очистилось от живых зверей.

Водитель “Джипа” был высоким, румяным мужчиной, одетым в рабочие брюки из грубой хлопчатобумажной ткани и в пальто с начесом. На его голове была кепка с рекламой пива “Стро”. Темно–коричневые глаза перемещались туда–сюда по оборванной группе уцелевших. Он посмотрел на всех мертвых и умирающих волков и хмыкнул. Потом засунул загрубевшие пальцы в карман своих брюк, вытащил что–то и предложил это Полу Торсону.

– Жевачка? – спросил он. Пол посмотрел на предложенную пачку жевачки и засмеялся.

Сестра была ошеломлена. Она прошла мимо белого “Джипа”, все еще подпирая вес Арти своим плечом. Ботинки Арти скребли по асфальту. Она миновала снегоуборочник и достигла вершины холма.

Справа, за мертвыми деревьями, из труб деревянных домиков на улицах маленькой деревни поднимался дым. Она увидела шпиль церкви, грузовики Армии Соединенных Штатов, припаркованные на поле, флаг с красным крестом, повешенный на стене здания, увидела палатки, машины и тысячи домиков на колесах, рассеянных по улицам деревни и по холмам вокруг нее. Надпись у дороги как раз на вершине холма объявляла “Следующий поворот – Хоумвуд”.

Тело Арти начало соскальзывать на землю.

– Нет,– сказала она очень твердо, и со всей силы стала удерживать его стоящим.

Она все еще держала его, когда к ней подошли, чтобы помочь сесть в белый “Джип”.

Глава 44. Мои люди

Полковник Маклин при свете керосиновой лампы разглядывал себя в зеркало в ванной трейлера “Эйрстрим”.

Серо–зеленый нацистский мундир был немного тесен в груди и на поясе, но рукава и брюки были достаточно длинны. На ремне висела черная кожаная кобура с тяжелым “Люгером”. На ногах – нацистские подкованные гвоздями бутсы, тоже немного маловатые, но Маклин решился разносить их. Медали и знаки отличия украшали куртку формы, и хотя Маклин не знал, что это за награды, он решил, что выглядят они очень впечатляюще.

Чулан в хлеву спальни Фредди Кемпки был полон нацистским обмундированием, артиллерийскими мундирами, ботинками, кобурами и тому подобным. Нацистский флаг был закреплен на стене над кроватью, а книжный шкаф содержал такие тома, как “Взлет и падение Третьего Рейха”, “Военная стратегия и маневры”, “Средневековая война” и “История пытки”. Роланд ухватился за эти книги и проглотил их с полнейшим воодушевлением. Шейла Фонтана спала в другой спальне, предоставленная преимущественно самой себе, за исключением того, когда Маклин нуждался в ней; казалось, что она удовлетворена выполнением своего долга, хотя лежала при этом холодно и неподвижно, и несколько раз Маклин слышал по ночам ее плач, словно бы ей приснился дурной сон.

В течение нескольких дней, которые они оккупировали этот трейлер, Маклин сделал полную опись того, что собрал Фредди Кемпка: здесь было достаточно солонины и безалкогольных напитков, чтобы накормить армию, изобилие воды в бутылках и консервированной еды, но Маклина и Роланда больше всего интересовало оружие. Спальня Кемпки была арсеналом: станковые пулеметы, винтовки, пистолеты, по ящику сигнальных ракет, дымовых гранат и осколочных гранат, коробки и сумки с боезапасами были расставлены вокруг, как золото в королевской сокровищнице. Солдат–Тень мог бы и не говорить Маклину, что он нашел рай.

Маклин рассматривал в зеркале свое лицо. Его борода отросла, но была такой седой, что сильно старила его. Кемпка оставил после себя опасную бритву, и Маклин решил, что побреется. Его волосы также были слишком длинными и редкими. Он предпочитал очень короткую военную стрижку. Кемпка оставил также и ножницы, которые прекрасно подойдут для этой работы.

Он наклонился вперед, глядя в собственные глаза. Они все еще были глубоко запавшими и несли память о боли в его вскрытой ране в Великом Соленом Озере – боли настолько душераздирающей, что она сбросила старую мертвую кожу, которая так долго сдерживала его. Он чувствовал себя новым, родившимся заново, снова ожившим, и в своих ледяных синих глазах он видел того Джимбо Маклина, которым он был в те дни, когда был молодым и крепким. Он знал, что Солдат–Тень гордился им, потому что он снова был цельным человеком.

Он потерял свою правую руку, но он собирался научиться столь же эффективно пользоваться пулеметом или винтовкой левой рукой. В конце концов, у него было все время в мире. Рана была перевязана полосками постельного белья, и из нее все еще сочилась жидкость, но тяжесть в ней прошла. Маклин знал, что соленая вода выжгла инфекцию.

Он подумал, что выглядит очень привлекательно, очень, да, по–королевски, в нацистской форме. Может быть, она принадлежала немецкому полковнику, размышлял он. Она в прекрасном состоянии, всего несколько проеденных молью дырочек в шелковой подкладке – Кемпка явно заботливо относился к своей коллекции.

Казалось, морщин на лице прибавилось, но в лице этом было что–то волчье и опасное. Он оценил, что потерял двадцать пять футов или больше со времени катастрофы в Земляном Доме. Была еще только одна маленькая вещь, касающаяся его лица, которая беспокоила его…

Он поднял руку и коснулся того, что выглядело коричневым струпом, величиной с четвертак, как раз под его левым глазом. Он попытался содрать его, но тот хорошо держался на коже. На лбу было еще четыре струпа размером с родинку, он сперва принял их за бородавки, но содрать их было невозможно. Возможно, это рак кожи, думал он. Возможно, это от радиации. Но он заметил похожую на струп опухоль, тоже размером с родинку, и у Роланда на подбородке. Рак кожи, решил он. Ладно, надо будет срезать их опасной бритвой во время бритья, и не будет тогда никакого рака. Его шкура – вовсе не место для рака кожи.

Но было странным то, подумал он, что маленькие круглые струпья были у него только на лице. Ни на руках, ни на предплечьях, ни где–нибудь еще. Только на лице.

Он услышал стук в дверь трейлера и вышел из ванной, чтобы ответить на него.

Роланд и Лаури, оба вооруженные винтовками, вернулись с задания, на котором они были вместе с тремя другими здоровыми солдатами. Прошлой ночью один из часовых на окраине лагеря увидел короткие вспышки огней на юге, три или четыре мили через пустыню.

– Два трейлера,– доложил Лаури, стараясь не слишком пялиться на нацистскую форму, надетую на полковнике. Кемпка всегда был слишком толстым и чувствовал себя в ней неловко. – У них есть вагончик для жилья и “Понтиак”. Все машины выглядят прекрасно.

– Сколько людей? – спросил Маклин, открывая одну из бутылей с водой и предлагая ее Лаури.

– Мы видели шестнадцать человек,– сказал ему Роланд. – Шесть женщин, восемь мужчин и два ребенка. Кажется, у них полно бензина, еды и воды, но все они с ожогами. Двое мужчин с трудом могут идти.

– У них есть оружие?

– Да, сэр. – Роланд взял кувшин воды у Лаури и выпил. Он полагал, что форма прекрасно выглядит на Короле, и жалел, что нет его размера. Он не смог вспомнить почти ничего из того, что случилось с Фредди Кемпкой той ночью, но он помнил яркий сон, в котором он убил Майка Армбрустера. – У одного из мужчин есть винтовка.

– Только одна винтовка? Почему вы считаете, что они сюда не придут? Они же видели наши огни?

– Возможно, они бояться,– сказал Роланд. – Возможно, они думают, что мы отнимем то, что у них есть.

Маклин взял бутыль обратно, отхлебнул из нее и отставил в сторону. Дверь открылась и закрылась, и Шейла Фонтана вышла из коридора в комнату. Она тут же замерла, когда увидела форму.

– Нам были бы полезны трейлеры и автомобили,– решил Маклин. – Но нам не нужен никто со следами ожогов. Я не хочу, чтобы в нашем лагере был хоть кто–то со следами ожогов.

– Полковник… У нас уже есть около тридцати или больше человек, которые горели в… вы знаете,– сказал Лаури. – Я имею в виду… так ли это важно?

– Я много думал об этом, капрал Лаури,– ответил он, и хотя он не старался, это прозвучало выразительно. – Я думаю, что люди с ожогами… келоидами,– сказал он, вспомнив медицинское название радиационных ожогов, наносят ущерб морали нашего лагеря. Нам не нужно, чтобы у нас были напоминания об уродстве, не так ли? И люди с такими ожогами не содержат себя в такой же чистоте, как остальные, потому что они стыдятся того, как они выглядят, и уже этим они деморализованы. – Он поймал себя на том, что смотрит на струп на подбородке Роланда. Он был размером в четвертак. Не был ли он меньше всего несколько дней назад? Он перевел взгляд. Еще три маленьких струпа были у Роланда на лбу, почти под волосами. – Люди с ожогами будут распространителями болезней,– сказал он капралу Лаури. Он оглядел лицо Лаури, но не увидел ни одного струпа. – А нас и так будет предостаточно проблем, если в нашем лагере будет хоть какая–то болезнь. Итак… Я хочу, чтобы утром вы согнали людей с ожогами и вывели их из лагеря. И я не хочу, чтобы хоть кто–нибудь из них мог вернуться. Понятно?

Лаури улыбнулся было, потому что решил, что полковник шутит, но синие глаза Маклина сверлили его.

– Сэр… вы не имеете в виду… убить их всех, не так ли?

– Да, именно это я и имею в виду.

– Но… почему бы просто не выгнать их? То есть… сказать им, чтобы они шли отсюда куда–нибудь еще?

– Потому,– сказал Роланд Кронингер, который уже понял суть дела,– что они не захотят идти куда–нибудь еще. Ночью они проскользнут обратно в лагерь и попытаются украсть еду или воду. И они могут помочь врагам напасть на нас.

– Верно,– согласился Маклин. – Итак, вот новый закон нашего лагеря: ни один человек с ожогами не допускается сюда. А вы утром выведете тех оставшихся, и они не придут обратно. Роланд пойдет с вами.

– Я и сам могу сделать это!

– Роланд пойдет с вами,– сказал Маклин спокойно, но твердо, и Джад Лаури уставился в пол. – Теперь еще одно: я хочу, чтобы утром вы организовали отряд и раздали кое–что из этого моим людям. – Он кивком указал на упаковки безалкогольных напитков, картофельных чипсов, печенья и кексов. Он осознал, что сказал “моим людям”. – Я хочу, чтобы они были счастливы. Сделайте это после того, как закончите первое дело.

– А что с теми людьми, с трейлерами?

Маклин задумался. О, думал он, Солдат–Тень будет так гордиться им!

– Сколько солдат вам понадобится, чтобы пойти и взять эти машины? спросил он.

– Я не знаю. Наверное, четыре или пять.

– Хорошо. Возьмите людей и пригоните их сюда – но только машины. Нам не нужны те люди, которые нездоровы.

– А для чего нам нужны трейлеры? – спросила Шейла. – Нам и так хорошо! Она не могла смотреть на лицо Джада Лаури, потому что он преследовал ее в кошмарах вместе с плачущим ребенком. Разложившийся труп по имени Руди в ее снах полз через пыль прямо к ней в постель, и она думала, что сходит с ума.

– Для того,– сказал Маклин, поворачиваясь к ней,– что мы не собираемся оставаться здесь навсегда. Как только мы станем организованными и здоровыми, как только мы поднимем нашу мораль, мы двинемся отсюда.

– Двинемся отсюда? – она засмеялась. – Двинемся куда, герой войны? На луну?

– Нет. Через страну. Может быть, на восток. По пути мы сможем добывать продовольствие.

– Ты имеешь в виду… все пойдут на восток? Какого черта? Куда?

– Города,– ответил Маклин. – Или то, что от них осталось. Городки, деревни. А также мы можем построить наши собственные города, если захотим. Мы можем снова начать восстанавливать тот порядок, который следовало бы установить раньше, до того, как случилось все это дерьмо.

– Ты сломался, друг,– сказала Шейла. – Это все в прошлом. Не можешь усвоить это?

– Не в прошлом. Это все еще только начинается. Мы можем снова выстроить города, но лучше, чем они были раньше. У нас будет закон и порядок, и мы сможем добиваться исполнения законов…

– Каких законов? Твоих? Детских? Кто будет создавать законы?

– Тот человек, у которого больше оружия,– сказал Роланд.

Полковник Маклин перенес свое внимание на Джада Лаури.

– Вы можете идти,– сказал он. – И чтобы через два часа трейлеры были здесь.

Лаури вышел из трейлера. На улице он ухмыльнулся ночному небу, тряхнул головой. Голова полковника была набита военным дерьмом, но возможно он все же прав насчет того, чтобы отделаться от всех тех, на ком есть шрамы от ожогов. Лаури не любил смотреть на этих обожженных, напоминающих о всесожжении. Ожоги создавали уродство. Сохраним Американскую Красоту, думал он, и сегодня же уничтожим всех уродов.

Он направился в лагерь, чтобы выбрать четырех человек для задания, и он знал, что это будет жирным куском пирога. Он никогда в жизни не чувствовал себя столь же значительным; до несчастья он был всего лишь клерком в оружейном магазине, а теперь он – капрал в армии полковника Маклина! Это было словно второе рождение. Это не в прошлом, сказал полковник Маклин. Это все еще только начинается. Лаури понравилось, как это прозвучало.

В трейлере “Эйрстрим” Шейла Фонтана подошла к Маклину и оглядела его сверху донизу. Она увидела свастику на нескольких значках, которые были на его одежде.

– Как нам начать тебя называть? Адольф?

Рука Маклина протянулась вперед и схватила ее подбородок. Его глаза гневно вспыхнули, и она поняла, что зашла слишком далеко. Сила, которая чувствовалась в этой руке, почти раздавила ее нижнюю челюсть.

– Если тебе здесь что–то не нравится,– тихо сказал он ей,– ты сама знаешь, где дверь. И если ты не закроешь рот, я брошу тебя к грязным бородавочникам. О, я уверен, им понравится твоя компания. Не так ли, Роланд?

Роланд пожал плечами. Он видел, что Король причиняет Шейле боль, и это беспокоило его.

Он отпустил ее.

– Ты дура,– сказал он. – Ты не видишь, что могло бы случиться, не так ли?

Шейла потерла челюсть.

– Игра окончена! Ты говоришь о восстановлении всего и о прочей чепухе нам повезло, что у нас есть горшок, чтобы в него мочиться!

– Увидишь. – Его взгляд искал на ее лице маленькие струпья. – У меня есть планы. Грандиозные планы. Ты увидишь. – Он не нашел ни тени рака на лице Шейлы.

Она заметила его ищущий взгляд.

– Что–нибудь не так? Я вчера мыла голову.

– Вымой их снова,– сказал он. – От них воняет.

Он посмотрел на Роланда. Внезапное вдохновение осенило его.

– Армия Совершенных Воинов,– сказал он. – Как это звучит?

– Прекрасно. – Роланду это понравилось. Это звучало широко, величественно, по–наполеоновски. – Это хорошо.

– Армия Совершенных Воинов,– повторил Маклин. – Нам предстоит пройти длинный путь. Нам нужно будет найти больше здоровых мужчин и женщин. Нам понадобится больше машин, и мы сможем перевозить нашу еду и воду вместе с нами. Мы сможем сделать это, если загрузим работой наши сознание и мускулы. – Его голос поднялся от волнения. – Мы можем снова выстроить города, но лучше, чем они были когда–либо!

Шейла подумала, что он двинулся рассудком. Армия Совершенных Воинов, черт побери! Но она придержала язык, полагая, что лучше просто дать Маклину выпустить пар.

– Люди последуют за мной,– продолжал он. – Как только я дам им еду и защиту, они последуют за мной, и они сделают все, что бы я ни сказал. Они не обязаны любить меня, не обязательно даже, чтобы я им нравился. Но они все равно пойдут за мной, потому что они будут уважать меня. Я прав? спросил он Роланда.

– Да, сэр,– ответил мальчик. – Люди хотят, чтобы им говорили, что делать. Они не хотят принимать решения. – За темными очками глаза Роланда тоже начали загораться от возбуждения. Он уже видел величественную картину, нарисованную Королем – внушительная Армия Совершенных Воинов продвигается через страну пешком, на машинах и в трейлерах, наводняя и впитывая в себя другие лагеря и общности, пополняя себя сильными, но только здоровыми, не меченными ожогами мужчинами и женщинами, желающими восстановить Америку. Он усмехнулся: о, в какую игру Рыцаря Короля все это превратится!

– Люди пойдут за мной,– сказал полковник Маклин, кивая. – Я заставлю их пойти за мной. Я научу их всех дисциплине и контролю, и они будут делать все, что я скажу. Верно? – Его глаза сверкнули на Шейлу.

Она колебалась. Оба – герой войны и ребенок – смотрели на нее. Она подумала о своей теплой постели, обо всей той еде и оружии, которые были здесь, а потом она подумала о холодной земле грязных бородавочников и о существах, ползавших в темноте. – Верно,– сказала она. – Все, что ты скажешь.

Через два часа Лаури и его команда вернулись с вагончиком для жилья, “Понтиаком” и двумя трейлерами. Маленькая стоянка была взята внезапностью нападения, и маклиновская Армия Совершенных Воинов не получила никаких ран или потерь. Лаури доставил несколько рюкзаков, наполненных консервами и водой в бутылках, плюс три канистры газолина и бочонок машинного масла. Он вывалил из своих карманов наручные часы, бриллиантовые кольца и бумажник, набитый двадцатками и полтинниками. Маклин разрешил ему оставить одни часы себе и приказал ему распределить часть из захваченных продуктов между остальными членами команды. Самое большое из бриллиантовых колец он предложил Шейле Фонтана, которая с минуту смотрела на него, пока оно сверкало на ладони Маклина, а потом взяла его. Только после того, как она надела его и стала разглядывать при свете лампы, она поняла, что грязный оттенок алмазам придают мазки высохшей крови, приставшей к оправе.

Роланд нашел карту дорог штата Юта за задним сиденьем “Бьюика”, а из отделения для перчаток вытащил несколько фломастеров и компас. Он отдал всю добычу Королю, и Маклин наградил его одной из медалей со свастикой.

Роланд немедленно приколол ее на рубашку.

Под светом лампы полковник Маклин развернул дорожную карту на столе перед своим руководящим составом и уселся изучать ее. После нескольких минут молчаливого раздумья, он взял красный фломастер и начал проводить неровную стрелку, указывающую на восток.

– Ты – мой главный человек,– сказал Солдат–Тень, наклоняясь над плечом Маклина.

А утром, под толстыми серыми тучами, медленно гонимые ветром на восток, Роланд, Лаури и десять вооруженных солдат эскортировали тридцать шесть мужчин, женщин и детей с ожогами к кромке земли грязных бородавочников. После того как стрельба закончилась, грязные бородавочники показались из своих дыр и стремительно кинулись вперед, чтобы обыскать трупы.

Глава 45. Старое туманное стекло

Свон и Джош в течение трех дней следовали через пыльную бурю Небраски вдоль железнодорожных путей, пока не наткнулись на потерпевший крушение поезд.

Они не видели поезд, пока не оказались почти на нем. Когда это произошло, железнодорожные вагончики разлетелись повсюду. Некоторые их них съехали так, что встали на торец. Большинство вагонов были разбиты вдребезги, за исключением служебного и пары грузовых вагонов.

Свон соскользнула с Мула, вслед за Джошем, когда он стал осторожно пробираться через обломки.

– Осторожнее, смотри под ноги! – предупредил он ее, и она кивнула. Убийца стал цвета мела от пыли и продвигался вперед перед Джошем, осторожно нюхая щепки досок под своими лапами.

Джош остановился, одной рукой протер глаза от пыли и посмотрел в сторону товарных вагонов. Буря почти смыла всю краску, но он все–таки смог различить поблеклую панораму клоунов, львов и три кольца сверху. Красные буквы с завитками гласили: “Цирк Райделла”.

– Это цирковой поезд! – сказал он Свон. – Наверное, ехали выступать куда–то, когда поезд сошел с путей. – Он двинулся к служебному вагону. – Давай посмотрим, что мы сможем найти.

Последние три ночи они спали в сараях и покинутых фермах, и однажды железнодорожный путь привел их к предместьям средних размеров города, но ветер нес из него такой запах разложения, что они решили обойти его стороной. Они обогнули город, вышли на железную дорогу на другой стороне и продолжали идти через открытые равнины.

Дверь служебного вагона была не заперта. Внутри было темно, но все же это было убежище. Джош предоставил лошади и терьеру самим позаботиться о себе и ступил внутрь. Свон последовала за ним, закрыв за собой дверь.

Джош врезался в маленький столик, заставив маленькие бутылочки и кувшинчики звякнуть. Воздух становился тем теплее, чем дальше он шел, и справа от себя он различил очертания койки. Его ощупывающие пальцы коснулись теплого металла – железная печка.

– Здесь кто–то есть,– сказал он. – Он ушел совсем недавно.

Он нашел дверцу печки и открыл ее; внутри несколько углей догорели до пепла, и последние красные угольки сверкали, как тигриный глаз.

Он продолжил обход служебного вагона, почти опрокинув стопку одеял, лежащих в углу, и вернулся обратно к столу. Его глаза привыкли к тусклой желтой темноте, образованной закрытыми окнами вагона, и он обнаружил подсвечник с наполовину сгоревшей свечой. Рядом была коробка спичек. Он чиркнул одной и зажег фитиль свечи.

Свон увидела на столе то, что оказалось карандашами для бровей и губной помадой. Завитой рыжий парик висел на подставке для париков. Перед складным металлическим стулом стоял деревянный ящик размером с коробку для обуви, украшенный замысловато вырезанными ящерицами. Их крошечные глаза были сделаны из ограненного стекла и сверкали в свете свечи. Рядом с койкой Джош нашел открытую упаковку собачьей еды “Греви Трейн” и пластиковый кувшин, из которого плеснула вода, когда он задел его ногой.

Свон подошла ближе к плите. На стенной вешалке висели яркие костюмы с блестками, огромными пуговицами и свободно висящими отворотами. Там была груда газет, дрова и подготовленные для печи угли. Она посмотрела в дальний угол, где лежала стопка одеял. Но кроме них там было что–то еще сверху; что–то, полуприкрытое одеялами.

– Джош? – она указала. – Что это?

Он поднял подсвечник повыше. Свет упал на неподвижную улыбку на клоунском лице.

Сначала Джош испугался, но потом до него дошло, что это такое.

– Кукла! Кукла в человеческий рост!

Она сидела с белым гримом на лице и ярко–красными губами, зеленый парик был на ее скальпе, и веки ее были закрыты. Джош наклонился вперед и ткнул ее в плечо.

Его сердце заколотилось.

Он осторожно дотронулся до щеки манекена и стер немного грима. Под ним было желтоватое тело.

Труп был холодным и окоченевшим, и был мертв по меньшей мере два или три дня.

За их спинами дверь вагона внезапно распахнулась, впуская внутрь вихрь пыли.

Джош повернулся, шагнув вперед Свон, чтобы заслонить ее от кого бы то ни было – или чего бы то ни было – зашедшего внутрь. Он увидел стоящую возле двери фигуру, но залетевшая пыль, попавшая в глаза, ослепляла его.

Фигура колебалась. В одной руке у нее была лопата. Долгая, натянутая тишина, а потом мужчина в дверях сказал:

– Здасьте,– протяжно, с западным акцентом. – Вы, ребята, давно здесь? Он закрыл дверь, которой хлопала буря. Джош осторожно наблюдал, как он шел через вагон и его ковбойские сапоги стучали по настеленному досками полу, прислонил лопату к стене. Потом человек развязал повязки, прикрывавшие его нос и рот. – Ну? Вы двое умеете разговаривать по–английски, или мне придется вести разговор самому? – Он молчал некоторое время, потом ответил сам себе высоким, притворным голосом: – Да, сэр, мы, конечно, говорим по–английски, но наши глазные яблоки готовы выкатиться из орбит, и если мы пошевелим языками, то глаза вылетят как жареные яйца. Он произнес это “ийайца”.

– Мы можем говорить,– ответил Джош. – Просто… вы удивили нас.

– Думаю, что да. Но когда в последний раз я выходил за дверь, Лерой оставался здесь один, так что я сам немного удивился. – Он снял свою ковбойскую шляпу и встряхнул ее. Пыль хлынула в воздух. – Это Лерой. – Он указал на клоуна в углу. – Лерой Сеттервейт. Он умер пару ночей назад, и он был последним из них. Я копал для него могилу.

– Последним из них? – переспросил Джош.

– Да. Последним из циркачей. Один из лучших клоунов перед вашими глазами. Он мог заставить ухмыляться каменные стены. – Он вздохнул и пожал плечами. – Ну, теперь все это кончилось. Он был последним из них – не считая меня, конечно же.

Джош шагнул к мужчине и поднес свечу так, чтобы осветить его лицо.

Мужчина был худым и высоким, его тощее, серое лицо было такое длинное и узкое, будто сжатое в тисках. Светло–коричневые кудрявые волосы свисали с высокого лба почти до густых темных бровей; глаза под ними были большими и подвижными, оттенка между ореховыми и топазовыми. Нос был длинным и тонким, но главной частью лица был рот: губы полные и словно резиновые складки плоти, способные на удивительные гримасы и ухмылки. Джош не видел таких губ с тех пор, как его обслуживал большеротый басовитый официант в ресторане в Джорджии. На нем также был пыльный пиджак из грубой хлопчатобумажной ткани, явно сильно поношенный и не приводимый в порядок, темно–синяя фланелевая рубашка и джинсы. Живые, выразительные глаза передвинулись с Джоша на Свон, задержались на несколько секунд, потом вернулись к Джошу.

– Мое имя – Расти Витерс,– сказал он. – А теперь – кто вы такие и как вы здесь оказались?

– Меня зовут Джош Хатчинс, а это – Свон Прескотт. Три дня у нас не было еды или питья. Вы можете помочь нам?

Расти Витерс кивнул на пластиковый кувшин.

– Вы можете помочь себе сами. Это вода из ручья в паре сотен ярдов от дороги. Не могу сказать, насколько она чистая, но я уже пью ее уже около… – Он нахмурился, подошел к стене и нащупал отметки, которые царапал на ней своим перочинным ножом. Он провел по ним пальцем. – Сорок один день, ни дать, ни взять.

Джош открыл кувшин, понюхал его и сделал пробный глоток. Вода отдавала нефтью, но в остальном все было в порядке. Он глотнул еще и передал кувшин Свон.

– Единственная еда, которая у меня осталась – “Греви Трейн”,– сказал Расти. – У Фелла с женой был номер с собаками. Французские пудели, прыгающие через обручи. – Он шлепнул ковбойскую шляпу на красный парик, подтащил складной стул, повернул его и уселся, скрестив руки за спиной. – Ну и дела были, скажу я вам. Поезд прекрасно спокойно шел, но в одну минуту небо стало похоже на внутренность печной трубы, а ветер стал швырять машины прямо на железнодорожные пути. Мы повернули было обратно в Оклахому, но черт побери, все было бесполезно. – Он потряс головой, прогоняя воспоминания. – У вас есть сигареты?

– Нет, к сожалению.

– Черт! Я готов сейчас хоть съесть целую пачку!

Он сузил глаза, молча изучая Свон и Джоша.

– Вы выглядите так, как будто за вами гнались несколько дюжин быков Брахмы. Вы ранены?

– Нисколько,– сказал Джош.

– Что вообще происходит? За сорок один день по этой дороге больше не прошло ни одного поезда. Только пыль продолжает дуть. Что происходит?

– Ядерная война. Я думаю, бомбы падали и где–то здесь. Наверное, первыми разбили города. От того, что мы видели далеко отсюда, я не думаю, что здесь многое осталось.

– Да. – Расти кивнул, его глаза были безучастными. – Я так и предполагал. Через несколько дней после аварии я и кое–кто из остальных пошли, пытаясь найти помощь. Ну, пыль была намного гуще и ветер сильнее, и мы прошли около пятидесяти футов, прежде чем все же вернулись назад. Итак, мы решили ждать. Но буря не прекратилась, и никто не пришел. – Он уставился в окно. – Ники Ринальди, укротитель львов, и Стен Тембрелло решили пойти по путям. Это было месяц назад. У Лероя начался запой, и поэтому я остался здесь с ним и Роджером – понимаете, все мы были клоунами. Три мушкетера. О, мы ставили хорошее шоу! Мы действительно заставляли всех смеяться! – Внезапно его глаза заслезились, и он смог снова заговорить только через минуту. – Ну,– сказал он наконец,– я и остальные, кто остался, начали копать могилы. Крушение убило много народу, и повсюду были мертвые животные. Мертвый слон лежал прямо на железнодорожных путях, но сейчас он весь высох. Вы не можете поверить, что это был за запах! Но у кого, черт побери, хватит силы выкопать могилу для слона? Мы устроили настоящее цирковое кладбище не слишком далеко отсюда,– он неопределенно кивнул направо. – Земля становится заметно мягче, стоит отойти от путей. Я хотел найти что–нибудь из моих приспособлений и я отправился сюда вместе с Лероем, Роджером и еще другими. Нашел мою косметику. – Он дотронулся до деревянного ящичка с резными ящерицами. – А так же нашел мой волшебный пиджак. – Палец согнулся по направлению к вешалке, где висела одежда. – Я не был слишком сильно ранен. Только синяки на синяках, всего лишь. – Он поднял свою большую верхнюю губу, чтобы показать, где был выбит передний зуб. – Но со мной все было в порядке. Потом… Потом все стали умирать.

Он сидел, глядя на свечу. – Это было словно проклятие,– сказал он. – На один день люди чувствовали себя прекрасно, а на следующий были мертвы. Одной ночью… – Его глаза покрылись слоем льда, и воспоминания снова овладели им. – Одной ночью, когда все спали, и я проснулся от холода. Плита горела, и в вагоне было тепло, но я дрожал. И, клянусь Богом… я знал, что тень смерти была здесь, продвигаясь от человека к человеку, выбирая, кого забрать следующим. Я думаю, в какой–то момент она прошла настолько близко от меня, что заморозила мои кости, а потом пошла дальше. А когда пришел день, Роджер лежал мертвым с открытыми глазами, а за день до этого он шутил. Знаете, что сказал этот сумасшедший Лерой? Он сказал: “Расти, давай мы с тобой придадим этому сукину сыну счастливое лицо, прежде чем отправим его!” Итак, мы загримировали его, но это было невежливо, о, нет! – Расти потряс головой. – Мы любили этого старого заводного парня. Мы просто сделали ему лицо, которое было для него удобнее всего. Потом я и Эдди Роско отнесли его и похоронили. Кажется, я помогал рыть до сотни могил в неделю, пока наконец не остался только я и Лерой. Он слабо улыбнулся, глядя мимо Джош и Свон в угол. – Хорошо выглядишь, старина! Черт, до этого я не думал, что надолго останусь один!

– Здесь нет никого, кроме вас? – спросила Свон.

– Только я. Я – последний из “Цирка Райделла”. – Он посмотрел на Джоша. И кто же победил?

– Кто победил в чем?

– В войне. Кто выиграл войну? Мы или русские?

– Я не знаю. Если Россия похожа на то, что мы со Свон видели… Да поможет Бог и тем людям тоже.

– Ну, это была борьба с огнем с помощью огня,– сказал Расти. – Это то, о чем мне говорила мама. Борись с огнем с помощью огня. Так что в этом может быть и нечто хорошее: может быть, все сбросили все свои бомбы и боезапасы, и больше их не будет. Оружие просто довело борьбу до конца, а старый мир по–прежнему здесь, не так ли?

– Да,– согласился Джош. – Мир по–прежнему здесь. И мы тоже.

– Я полагаю, мир изменится немного. Я имею в виду, если везде так же, как здесь, то предметы роскоши должны все же в некоторой степени сохраниться.

– Забудь о роскоши,– сказал ему Джош. – Этот вагон и эта плита – роскошь, дружище.

Расти ухмыльнулся, демонстрируя дыру, где был зуб.

– Да, у меня здесь настоящий дворец, правда? – Он несколько секунд смотрел на Свон, потом встал, подошел к вешалке и взял с нее черный бархатный пиджак от костюма. Он подмигнул ей, скинул свой грубый хлопчатобумажный пиджак и одел черный бархатный. Из его грудного кармана торчал носовой платок. – Я скажу вам, что есть здесь все же кое–что, что никогда не изменится, маленькая леди. Магия. Вы верите в магию, дорогая?

– Да! – сказала она.

– Хорошо! – он взмахнул белым носовым платком, и внезапно в его руке оказался букет ярко раскрашенных бумажных цветов. Он предложил их Свон. Вы похожи на леди, которая могла бы оценить прекрасные цветы. Конечно, было бы неплохо полить их! Если цветы не поливать, они могут просто завять. – Он вытянул другую руку вперед, повернул свое запястье в воздухе, и в руках у него оказался маленький красный пластиковый кувшин. Он наклонил его над цветами, но вместо воды струйка желтой пыли высыпалась из него и упала на пол. – О,– сказал Расти, притворяясь разочарованным. Потом глаза его вспыхнули. – Ну, может быть это волшебная пыль, маленькая леди! Конечно! Волшебная пыль сохранит цветы живыми так же хорошо, как и вода! Что вы думаете?

Свон улыбнулась, хотя труп в углу заставлял ее вздрагивать.

– Конечно,– сказала она. – Я тоже так думаю.

Расти взмахнул своей худой рукой в воздухе перед лицом Свон. Она увидела, как между его пальцами внезапно появился красный шарик, и потом другой шарик вырос между его большим пальцем и указательным. Он взял по шарику каждую руку и начал подбрасывать их в воздух, перебрасывая из руки в руку.

– Кажется, мы еще что–то забыли, не так ли? – спросил он ее, и пока когда шарики были в воздухе, он протянул правую руку к уху Свон. Она услышала мягкое “поп”, и его рука вернулась с третьим красным шариком. Он стал жонглировать всеми тремя. – Вот так. Хочешь, я найду у тебя еще что–нибудь?

Она потрогала свое ухо.

– Как вы это делаете?

– Магия,– объяснил он. Он засунул один шарик в рот, потом второй, затем третий. Его пустая рука помахала в воздухе, и Свон видела, как горло Расти расширилось, когда он проглатывал шарики. – Очень вкусно,– сказал он. – Хочешь их попробовать? – он предложил ей ладонь: на ней были три красных шарика.

– Но я же видела, как ты съел их! – воскликнула Свон.

– Да, съел. А это еще три. Это то, чем я утоляю свой голод, понимаешь. “Греви Трейн” и волшебные шарики. – Его улыбка дрогнула, начала стираться. Его глаза взглянули на труп, и он опустил три шарика в карман. – Ладно,– сказал он,– я думаю, для одного дня магии достаточно.

– Вы великолепны,– сказал Джош. – Итак, вы клоун, маг и жонглер. А что вы еще можете?

– О, я принимал участие в езде на полудиких лошадях в родео. – Он снял бархатный пиджак и повесил его, как будто укладывая старого друга в кровать. – Был клоуном на родео. Был на карнавале поваром, готовящим быстрые блюда. Однажды работал на ранчо крупного рогатого скота. Знаток всех профессий, но ни в одной не мастер, я так полагаю. Но при этом я всегда любил магию. Венгерский маг по имени Фабриозо взял меня под свое покровительство, когда мне было шестнадцать, и научил меня мастерству. Сказал, что у меня такие руки, с которыми можно или лазить по карманам, или вытаскивать мечты из воздуха. – В глазах Расти плясал свет. – Этот Фабриозо был не просто магом, скажу я вам, да! Он разговаривал с духами – и они, уверяю вас, отвечали ему и делали то, что он им говорил!

– Это тоже магия? – Свон дотронулась до деревянного ящичка с резными ящерицами.

– Это был ящичек с фокусами Фабриозо. Теперь я храню в нем мой грим и другие вещи. Фабриозо привез его от какого–то мага из Стамбула. Знаете, где это? В Турции. А тот маг привез его из Китая, и потому я считаю, что он имеет свою историю.

– Как Плакса,– сказала Свон, и подняла ивовый прут.

– Плакса? Это вы так называете эту иву?

– Одна женщина… – Джош заколебался. Потеря Леоны Скелтон была еще слишком свежа. – Одна очень необычная женщина дала это Свон.

– А этот волшебный пиджак дал вам Фабриозо? – спросила Свон.

– Нет. Я купил его в магазине для магов Оклахома Сити. Но он дал мне ящичек и другие вещи. – Он отпер и открыл резной ящик. Внутри были банки, карандаши для бровей и лоскутки, покрытые пятнами тысяч различных цветов. Он порылся на дне. – Фабриозо сказал, что это появилось в комплекте с ящиком, значит оно наверняка оттуда, откуда и ящик. Вот оно. – Он вытащил руку.

В ней было простое овальное зеркало в черной оправе с потертой черной ручкой. На нем было только одно украшение: там, где ручка прикреплялась к зеркалу, были две черные маски, глядящие в разные стороны. Стекло было дымчатого цвета, с полосками и пятнами.

– Фабриозо пользовался им,накладывая сценический грим. – В голосе Расти была благоговейная нота. – Он говорил, что оно показывает более правдивую картину, чем любое другое, в которые он когда–либо смотрелся. Я им не пользуюсь – зеркало стало слишком тусклым. – Он протянул его Свон, и она взяла его за ручку. Зеркало было таким же светлым как бисквит из взбитого молока.

– Фабриозо было девяносто, когда он умер, и он рассказал мне, что зеркало у него появилось, когда ему было семнадцать. Держу пари, что ему лет двести.

– О! – Что–то настолько старое было выше понимания Свон. Она вглядывалась в зеркало, но могла только очень смутно разглядеть свое лицо, как будто через пелену тумана. Но даже и так ожоговые отметины все еще раздражали ее, и на ее лице было так много пыли, что она подумала, что сама похожа на клоуна. И она не собиралась привыкать к тому, что у нее нет волос. Она пригляделась внимательнее. На ее лбу появились два таких же странных, похожих на бородавки пятна, какие она заметила на лбу Леоны. Они всегда были там или только появились?

– Я думаю, Фабриозо был тщеславен,– предположил Расти. – Я часто заставал его смотрящимся в зеркало, и к тому же он обычно держал его на вытянутой руке, вот так,– он вытянул свою руку и обратил ладонь к лицу, как если бы она была зеркалом.

Свон тоже вытянула руку. Зеркало отражало левую часть ее лица и левое плечо. Разобрать можно было только очертания ее головы. – Я не могу видеть себя как…

В зеркале произошло какое–то движение. Быстрое движение. И не ее.

Лицо с одним глазом посередине, рот зиял там, где должен бы быть нос, а кожа такая же желтая, как высохший пергамент, выросло из–за ее левого плеча, словно прокаженная луна.

Свон уронила зеркало. Оно ударилось об пол, и она быстро повернулась налево.

Там никого не было. Конечно.

– Свон? – Расти поднялся на ноги. – Что случилось?

Джош поставил подсвечник со свечой в сторону и положил руку на плечо Свон. Она прижалась к нему, и он почувствовал, как колотится ее сердце. Что–то очень напугало ее. Он наклонился и поднял зеркало, ожидая, что оно разлетелось на куски, но оно было целым. Глядя в стекло, он почувствовал отвращение от своего собственного лица, но задержался на нем достаточно долго, чтобы увидеть четыре новые бородавки на подбородке. Он протянул зеркало обратно Расти.

– Хорошо, что оно не разбилось. Если бы разбилось, нам бы семь лет не везло.

– Я видел, как Фабриозо ронял его сотню раз. Однажды он швырнул его со всей силы на бетонный пол. Оно даже не треснуло. Понимаете, он говорил мне, что это волшебное зеркало – только по–настоящему он, видимо, не знал, в чем именно, потому что он никогда не говорил мне, почему оно волшебное. – Расти пожал плечами. – По–моему, так это просто старое дымчатое стекло, но так как оно было в комплекте с ящиком, я решил хранить его в нем. – Он обратил внимание на Свон, которая все еще напряженно смотрела на зеркало. – Не беспокойся. Я же говорю, оно не бьющееся. Черт, да оно прочнее пластика! – Он положил зеркало на стол.

– С тобой все в порядке? – спросил Джош.

Она кивнула. Кем бы ни было то чудовище, которое она видела позади себя в зеркале, она не собиралась снова смотреть на него. Но все же, чье это было лицо, там, в глубине зеркала? – Да,– ответила она, и заставила свой голос звучать так, будто это было правдой.

Расти разжег огонь в печке, а потом Джош помог ему оттащить труп на цирковое кладбище. Убийца лаял, следуя за ними по пятам.

Когда их не было, Свон снова подошла к зеркалу. Оно притягивало ее, совсем как карты Таро Леоны.

Она медленно взяла его и, держа на вытянутой руке, направила его на левое плечо, так, как раньше.

Но лица чудовища не было. Ничего не было. Свон повернула зеркало вправо. Снова ничего.

Ей очень не хватало Леоны, и она подумала о карте Дьявола из Таро. То лицо, с ужасным глазом посередине и ртом, похожим на вход в Ад, напомнило ей изображение на той карте.

– Ох, Леона,– прошептала Свон,– почему ты нас покинула?

В зеркале промелькнуло быстрое красное мерцание, почти вспышка, и сразу же исчезло. Свон посмотрела через плечо. Позади нее была плита, и за ее дверцей трещали красные языки пламени.

Она снова вгляделась в зеркало. В нем была лишь темнота, и она поняла, что оно вовсе не направлено на плиту.

Маленькая точка рубиново–красного света снова вспыхнула и стала расти. Другие цвета замерцали как далекие огни: изумрудно–зеленый, чистейший белый, глубокий как полночь синий. Цвета усилились, сливаясь в маленькое, пульсирующее кольцо, про которое Свон сначала подумала, что оно плывет по воздуху. Но в следующий момент она поняла, что может различить неопределенную, смутную фигуру, держащую это светящееся кольцо, но она не смогла бы сказать, было ли это мужчиной или женщиной. Она так хотелось обернуться, но не сделала этого, потому что понимала, что сзади нет ничего, кроме стены. Нет, это только вид только в волшебном зеркале – но что это значит?

Казалось, что эта фигура идет, утомленно, но решительно, как будто он или она знает, что длинное путешествие близиться к завершению. Свон почувствовала, что эта фигура прошла долгий путь и находится от нее очень далеко – может быть, даже не в этом штате. На доль секунды она смогла различить черты лица, и ей показалось, что это было лицо пожилой женщины, но потом оно снова стало неясным, и Свон не могла бы сказать, так ли это. Казалось, что эта фигура ищет что–то, стараясь сделать так, чтобы кольцо было ярче, и возле нее, должно быть, были другие фигуры, но снова Свон не могла различить их из дымки.

Эта фигура и сверкающий многоцветный круг начали угасать, и Свон смотрела до тех пор, пока он не уменьшился до пламени далекой свечи, потом мигнул, как падающая звезда, и пропал.

– Вернись,– прошептала она. – Пожалуйста, вернись.

Но видение не возвращалось. Свон направила зеркало чуть левее от себя. За ее плечом возвышалась лошадь–скелет, а на лошади сидел всадник из костей, весь измазанный в запекшейся крови, а в его руке скелета была коса, которую он поднял для смертельного удара с плеча…

Свон повернулась.

Она была одна. Совсем одна.

Ее трясло, и она положила зеркало на стол стеклом вниз. Для нее, пожалуй, на сегодня было достаточно магии.

Все изменилось теперь, вспомнила она слова Леоны. Все, что было, погибло. Должно быть, сейчас весь мир такой же, как Салливан: все разрушено, все изменилось, превратилось во что–то совсем другое.

Ей была необходима помощь Леоны, чтобы собрать эти новые кусочки составной картинки–загадки, но Леона ушла. Теперь остались только она и Джош, и Расти Витерс, если он тоже решит идти с нами, куда бы мы ни направлялись.

Но что означали эти видения в волшебном зеркале? – изумлялась она. Было ли это что–то, что произойдет, или что могло бы случиться?

Она решила держать эти видения пока при себе до тех пор, пока не увидит такое же снова. Она еще не знала, достаточно ли хорош Расти Витерс, хотя выглядел он вполне нормальным.

Когда Джош и Расти вернулись, Джош спросил Расти, не могут ли они остаться на несколько дней, распределили воду и “Греви Трейн” – и Свон сморщила нос, но ее живот заурчал.

– И куда же вы вдвоем направляетесь? – поинтересовался Расти.

– Еще не знаю. У нас есть лошадь с сильной спиной и самая прожорливая чертова собачонка, какую вы когда–либо видели, и я полагаю, мы будем продолжать идти, пока не найдем достаточно хорошее место, чтобы остаться.

– Это, возможно, надолго. Вы же не знаете, что у вас впереди.

– Зато я знаю, что у нас позади. То, что впереди, не может быть намного хуже.

– Вы лишь надеетесь на это,– сказал Расти.

– Да. – Он взглянул на Свон. Сохраните дитя, думал он. Он собирался выполнять эту свою обязанность не только потому, что повиновался приказу, но и потому, что любил этого ребенка и сделал бы все от него зависящее, чтобы она наверняка была в безопасности, что бы ни случилось впереди. А впереди, понимал он, может быть прогулка через сам Ад.

– Я предпочел бы присоединиться к вам, если вы не возражаете,– решил Расти. – Все, что у меня есть – это одежда, которая на мне, мой волшебный пиджак, этот ящичек и зеркало. Я не думаю, что есть какой–то смысл оставаться здесь, не так ли?

– Никакого! – сказал Джош.

Расти посмотрел в затянутое пленкой окно.

– Господи, я надеюсь, что я проживу достаточно долго, чтобы снова увидеть, как восходит солнце, и снова иметь возможность отравлять себя сигаретами.

Джош рассмеялся, и Расти тоже хихикнул. Свон улыбнулась, но ее улыбка быстро исчезла.

Она чувствовала, что претерпела сильные изменения от маленькой девочки, которая вместе с матерью вошла в магазинчик Поу–Поу Бриггса. Третьего ноября ей исполнится десять лет, но уже сейчас она чувствовала себя по–настоящему старой – словно бы ей было по меньшей мере тридцать. И при этом она так мало знала! – думала она. До того самого плохого дня ее мир был ограничен мотелями, трейлерами и маленькими грязными домишками. На что же был похож весь остальной мир? заинтересовалась она. И что осталось от него теперь, когда тот плохой день наступил и прошел?

Мир будет существовать, пусть и измененным,– сказала Леона. – О, Господь заставил мир сильно завертеться. Он наделил многих людей здравым смыслом и душой,– людей, таких же, как ты, может быть.

И разговаривая, и просто сидя, она думала о Поу–Поу Бриггсе. Там тогда произошло кое–что, о чем она не хотела слишком много думать, но сейчас она хотела узнать, что же это значило. Она не чувствовала ничего особенного. Она просто ощущала себя уставшей, разбитой и пыльной, и когда она позволила своим мыслям обратиться к маме, все, что она хотела потом сделать – это упасть и заплакать. Но она так не сделала.

Свон хотела больше знать обо всем – научиться лучше читать, если можно будет найти книги; задавать вопросы и учиться слушать, учиться думать и находить причины для всего. Но ни в коем случае она не хотела вырасти, потому что она боялась мира взрослых; для нее взрослый – это был забияка с жирным животом и слабым желудком, который затаптывал ее садики прежде, чем они успевали разрастись.

Нет, решила Свон. Я хочу оставаться такой, какая есть, и никто не затопчет меня, а если попытается, то просто насажает себе множество шипов.

Расти смотрел на ребенка, пока помешивал разогревающийся обед из собачьей еды; он заметил, что она в глубокой сосредоточенности. – Пенни за твои мысли,– сказал он, и щелкнул пальцами правой руки, извлекая между большим пальцем и указательным монету, которую уже прятал в руке. Он кинул ее Свон, и она поймала ее. Она увидела, что это не пенни. Это был медный жетон размером с четвертак, и на нем над улыбающимся лицом клоуна было написано: “Цирк Райделла”.

Свон заколебалась, посмотрела на Джоша, а потом обратно на Расти. Наконец решилась сказать:

– Я думаю… о завтра.

И Джош сидел, прислонившись спиной к стене, слушая пронзительный вой ветра и надеясь, что они как–нибудь все же смогут преодолеть жестокий коридор многих “завтра”, который простирается перед ними.

Глава 46. Христианин в “Кадиллаке”

Гимназия Высшей школы Хоумвуда стала госпиталем, и персонал Красного Креста и Армии США доставил сюда генераторы, которые обеспечивали электрификацию.

Изможденный врач Красного Креста Эйшельбаум провел Сестру и Торсона через лабиринт людей, лежавших на койках и на матрасах на полу. Сестра прижимала к себе дорожную сумку; она не отходила от нее далее чем на пять футов за последние три дня, с тех пор, как их ружейные выстрелы услышала группа часовых. Горячие кукурузные лепешки, рис и кофе, от которого поднимался пар, показались Сестре языческими деликатесами.

Ее привели в одноместную палату в здании, помеченном “Новоприбывшие” и вверили медсестре в белом костюме и маске, которая раздела ее и приложила к телу счетчик Гейгера. Медсестра отпрыгнула назад на три фута, когда счетчик зашкалило. Сестру натерли какой–то белой крупнозернистой пудрой, но счетчик по–прежнему кудахтал, как гневная курица. Еще с полдесятка чисток опустили показания счетчика в приемлемые границы, но когда медсестра сказала: – Мы должны избавиться от этого,– и взялась за дорожную сумку, Сестра схватила ее за шею сзади и спросила, хочет ли она еще жить.

Два доктора Красного Креста и пара армейских офицеров, походивших бы на бойскаутов, если бы не синевато–багровые ожоги на лицах, не смогли отнять сумку у Сестры, и наконец доктор Эйшельбаум убрал руки и крикнул:

– Тогда хоть почистите эту чертову сумку!

Дорожную сумку терли несколько раз, и порошок щедро насыпали поверх ее содержимого.

– Только держите эту проклятую сумку закрытой, леди! – кипятился Эйшельбаум. Одна сторона его лица была покрыта синими ожогами, и он не мог видеть одним глазом. – Если я хоть раз увижу ее открытой, она попадет в печь для сжигания мусора!

Обоим, Сестре и Полу Торсону, выдали мешковатые белые комбинезоны. Большинство остальных носили так же и резиновую обувь, но Эйшельбаум сообщил им, что запасы “антирадиационной обуви” закончились несколькими днями раньше.

Доктор Эйшельбаум намазал субстанцией, похожей на вазелин, ожоги на ее лице, и пристально осмотрел больной участок кожи как раз под подбородком, похожий на струп, окруженный четырьмя маленькими, похожими на бородавки припухлостями. Он обнаружил еще две бородавки возле нижней челюсти под ее левым ухом, и седьмую прямо в уголке ее левого глаза. Он поведал ей, что около шестидесяти пяти процентов выживших имеют такие отметины очень вероятно, что это рак кожи, но он ничего не может с этим поделать. Срезание их скальпелем, сказал он ей, только заставляет их расти еще больше – и сердито указал на черную струпообразную отметину, расползшуюся по его собственному подбородку. Самое необычное в этих отметинах то, сказал он, что они появляются только на лице или вблизи лица; ему не попадалось ни одного ниже шеи, или на руках, ногах или какой–либо другой области кожи, подвергавшейся воздействию излучения.

Импровизированная больница была заполнена жертвами ожогов, людьми с лучевой болезнью и людьми в шоке и депрессии. Больные с более тяжелым состоянием содержались в школьных аудиториях, сообщил ей Эйшельбаум, и выживаемость в среднем была около 99%. Наиболее серьезной проблемой были самоубийства, ибо по мере того как шли дни, люди, казалось, понимали все больше о размерах катастрофы и, по словам доктора Эйшельбаума, число людей, которых находили повесившимися на деревьях, возрастало.

На следующий день Сестра посетила в общественную библиотеку Хоумвуда и обнаружила это здание покинутым, большинство книг исчезло: их использовали для поддержания огня, который сохранял людям жизнь. Полки были распилены, столы и стулья подготовлены к тому, чтобы их сжигать. Заглянув в один из проходов, где полки с книгами уцелели, Сестра обнаружила, что смотрит на антирадиационную обувь женщины, которая взобралась на лестницу–стремянку и повесилась на арматуре освещения.

Но среди груды энциклопедий она нашла то, что искала: книги по истории Америки, “Ежегодник фермера” и некоторые другие издания, которые пожалели сжигать. В них она и отыскала полезное для себя.

– Вот он,– сказал доктор Эйшельбаум, лавируя между несколькими последними койками к той, где лежал Арти Виско. Арти сидел, прислонясь к подушке; между его койкой и соседней слева стоял передвижной столик, и он был поглощен игрой в покер с молодым черным мужчиной, чье лицо было покрыто белыми треугольными ожогами, такими аккуратными, что казалось, будто они отпечатаны на его коже.

– Привет! – сказал Арти, ухмыляясь Сестре и Полу, когда они подошли. – У меня “полный дом”! – Он перевернул свои карты, и черный мужчина сказал: – Черт! Ты мошенничаешь, парень! – но раскошелился на несколько зубочисток из кучки на его стороне подноса.

– Посмотрите на это! – Арти задрал свою рубаху и показал им тугую ленту, стягивающую его ребра. – Робот даже предложил поиграть в крестики–нолики на моем животе!

– Робот? – спросила Сестра, и молодой чернокожий поднял палец, снимая воображаемую шляпу.

– Как вы сегодня? – спросил Арти доктор. – Медсестра взяла у вас анализ мочи?

– Конечно, да! – сказал Робот, и присвистнул. – У этого малышки такой член, что наверное достал бы отсюда до Филли!

– Здесь не особо секретничают,– объяснил Арти Сестре, пытаясь сохранить достоинство. – Они берут анализы прямо перед всеми.

– Любая из женщин, работающих здесь, видит, что у тебя есть, дурак, и они будут на коленях молиться за тебя!

– О Господи! – Арти застонал в смущении. – Ты заткнешься?

– Ты выглядишь гораздо лучше,– сказала Сестра.

Его тело не было теперь серым и болезненным, и хотя лицо представляло из себя бесформенную массу из бинтов и синевато–багровых и алых ожоговых рубцов – келоидов, как называл их доктор Эйшельбаум,– ей все же показалось, что щеки у него здорового цвета.

– О, да, я все время хорошею! На днях собираюсь посмотреться в зеркало и увидеть снова улыбающегося Кэри Гранта!

– Здесь нет зеркал, дурак,– напомнил ему Робот. – Все зеркала разбиты.

– Арти прекрасно реагирует на пенициллин, который мы вводим ему. Благодаренье Богу, что он у нас есть, иначе большинство этих людей умерло бы от инфекций,– сказал доктор Эйшельбаум. – Он еще не вполне оправился, но думаю, что с ним все будет в порядке.

– А что с парнем Бьюканан? И с Моной Рамзи? – спросил Пол.

– Я проверю список, но не думаю, что кто–нибудь из них в тяжелом состоянии. – Он обвел взглядом зал и покачал головой. – Здесь так много народу, я не могу быть осведомленным обо всех. – Его взгляд вернулся к Полу. – Если бы у нас была вакцина, я бы назначил каждому из вас прививку против бешенства, но у нас ее нет, поэтому я и не могу. Вам остается только надеяться, что ни один из волков не был бешеным.

– Эй, док? – спросил Арти. – Как вы думаете, когда я смогу отсюда выйти?

– Как минимум через четыре или пять дней. Но зачем? Вы планируете куда–то направится?

– Да,– ответил Арти, не задумываясь. – В Детройт.

Доктор поднял голову так, что здоровый глаз строго уставился на Арти Виско.

– Детройт,– повторил он. – Я слышал, Детройт был одним из первых городов, по которым ударили. Мне очень жаль, но я не думаю, что Детройт еще существует.

– Может быть, и нет. Но именно туда я собираюсь. Там мой дом, моя жена. Господи, да я вырос в Детройте. Разрушен он или нет, я вернусь туда и найду, что от него осталось.

– Наверное, то же самое с Филли,– сказал Робот тихо. – В Филли остался только пепел.

– Я должен пойти домой,– сказал Арти, его голос был непоколебим. – Там моя жена. – Он взглянул на Сестру. – Я видел ее, вы знаете. Я видел ее в стеклянном кольце, и она выглядела совершенно так же, как когда была подростком. Может быть, это что–нибудь значит – может быть, я должен верить в то, что дойду до Детройта, найду ее. Вы собираетесь идти со мной, не так ли?

Сестра промолчала. Потом она слабо улыбнулась и сказала:

– Нет, Арти. Я не могу. Я должна идти в другое место.

Он нахмурился.

– Куда?

– Я тоже кое–что видела в стеклянном кольце, и я должна пойти и выяснить, что это значит. Я обязана сделать это, точно также, как ты должен идти в Детройт.

– Я не знаю, о какой чертовщине вы говорите,– сказал доктор Эйшельбаум, но куда же вы собираетесь идти?

– Канзас. – Сестра увидела, что пустой глаз доктора моргнул. – Город называется Матисон. Он есть на дорожном атласе Рэнда Макнелли.

Она нарушила приказ доктора и открыла свою сумку на достаточно долгое время для того, чтобы запихнуть в нее дорожный атлас вслед за посыпанным порошком стеклянным кольцом.

– Вы знаете, как далеко отсюда до Канзаса? Как вы собираетесь попасть туда? Пешком?

– Именно так.

– Кажется, вы не совсем понимаете ситуацию,– спокойно сказал доктор. Сестра узнала тот же тон, которым к ней обращались врачи в психиатрической лечебнице. – Первая волна ядерных ракет поразила все главные города в нашей стране,– объяснил он. – Вторая волна ударила по базам ВВС и военно–морским базам. Третья волна ударила по самым маленьким городам и по селам. Затем четвертая волна разбила все остальное, что еще не сгорело. Как я слышал, на пятьдесят миль от этого места на восток и на запад простирается пустыня. Здесь нет ничего, кроме руин, мертвых людей и людей, которые жалеют, что не мертвы. И вы хотите идти в Канзас? Это бессмысленно. Радиация убьет вас прежде, чем вы пройдете сотню миль.

– Я пережила взрыв в Манхеттене. Так же как и Арти. Как же радиация уже не убила нас?

– Некоторые люди способны выдерживать большую дозу. Это счастливая случайность. Но это не значит, что вы можете продолжать впитывать радиацию и вам от этого ничего не будет.

– Доктор, если бы мне было суждено умереть от радиации, от меня остались бы кости к сегодняшнему дню. А воздух полон этого дерьма везде – и вы знаете это так же хорошо, как и я! Эта дрянь повсюду!

– Да, ветер разносит ее,– признал он. – Но вы хотите пойти прямиком обратно в сверхзараженную зону! Я не понимаю ваших причин стремиться туда.

– Конечно же, не понимаете,– сказала она. – И не сможете понять. Так что не тратьте лишних слов; я собираюсь здесь немного отдохнуть, а потом уйду.

Доктор Эйшельбаум снова начал протестовать, потом увидел решимость во взгляде женщины и понял, что уговаривать бессмысленно. Все же в его характере было оставлять за собой последнее слово:

– Вы сумасшедшая. – Потом он повернулся и прошествовал прочь, полагая, что у него есть дела поважнее, чем пытаться удержать еще одну ненормальную от самоубийства.

– Канзас,– мягко сказал Арти Виско. – Это далеко отсюда.

– Да. Мне понадобится хорошая пара обуви.

Внезапно в глазах Арти блеснули слезы. Он дотянулся и схватил руку Сестры, прижимая ее к своей щеке.

– Храни вас Бог,– сказал он. – О… Храни вас Бог.

Сестра наклонилась и крепко обняла его, и он поцеловал ее в щеку. Она почувствовала влагу слез, и ее собственное сердце заныло.

– Вы – самая прекрасная женщина, какую я когда–либо знал,– сказал он ей. – После моей жены, конечно же.

Она поцеловала его, а потом снова выпрямилась. Ее глаза были влажны, и она знала, что за те годы, которые будут впереди, она много раз подумает о нем и в своем сердце будет молиться за него.

– Идите в Детройт,– сказала она. – Вы найдете ее. Вы слышите?

– Да. Я слышу. – Он кивнул, его глаза блестели словно начищенные монетки.

Сестра повернулась уходить, и Пол Торсон последовал за ней. Она слышала, как Робот сказал за ее спиной:

– Мужик, у меня был дядя в Детройте, и я вот что подумал…

Сестра выбралась из госпиталя и вышла на улицу. Она стояла, глядя на футбольное поле, покрытое палатками, машинами и грузовиками. Небо было мрачным, серым, тяжелым от туч. Справа, перед высоким зданием школы и под длинным красным навесом, была большая доска объявлений, где люди приклеивали свои объявления и вопросы. Возле нее всегда была давка, и Сестра прошла вдоль нее днем раньше, глядя на мольбы, нацарапанные на бумаге для заметок: “Ищу дочь, Бекки Роллинз, четырнадцати лет. Потерялась 17 июля в Шенандос…”, “Кто–нибудь, имеющий информацию о семье Дибаттиста из Скрентона, пожалуйста, оставьте…”, “Ищем преподобного Боудена, из Первой Пресвитерианской Церкви Хэзлтона, службы срочно нуждаются…”

Сестра подошла к изгороди, окружающей футбольное поле, поставила дорожную сумку на землю рядом с собой и просунула пальцы сквозь ячейки изгороди. Позади нее, у доски объявлений, раздались стенания женщины, и Сестра вздрогнула. О Господи, думала она, до чего же мы все дошли?

– Канзас, хм? Какого черта вы захотели уйти отсюда?

Пол Торсон был возле нее, прислонившись к решетке. На его сломанный нос, на переносицу, была наложена шина. – Канзас,– повторил он. – И что же там есть?

– Городок под названием Матисон. Я видела его в стеклянном кольце, а затем нашла в дорожном атласе. Вот куда я собираюсь.

– Да, но зачем? – Он поднял воротник своей потрепанной кожаной куртки, защищаясь от холода. Он боролся за то, чтобы оставить эту куртку, так же упорно, как Сестра за свою сумку, и носил ее поверх чистого белого комбинезона.

– Потому что… – Она замолкла, а потом решила рассказать ему, о чем она думала с тех пор, как нашла дорожный атлас. – Потому что я чувствую, как меня ведут к чему–то или к кому–то. Я думаю, что вещи, которые я вижу в этом стекле, реальны. Мои видения происходят в реальных местах. Я не знаю, почему или как. Может быть, это стеклянное кольцо – оно как… я не знаю… антенна или что–нибудь в этом роде. Или как радар, или как ключ к двери, о существовании которой я даже никогда не знала. Я думаю, меня почему–то ведут туда, и я должна идти.

– Сейчас вы говорите как леди, которая увидела многоглазое чудовище.

– Я не ожидала, что вы поймете. Я предполагала, что от опасности вы наложите в штаны, и не просила вас. Что, вы так и будете околачиваться возле меня? Они не выделили вам место палатке?

– Да, выделили. Я там еще с тремя мужчинами. Один из них все время плачет, а другой не может прекратить говорить о бейсболе. Я ненавижу бейсбол.

– А что вы не ненавидите, мистер Торсон?

Он пожал плечами и оглянулся, посмотрел на престарелых мужчину и женщину, у обоих лица испещрены келоидами, которые поддерживали друг друга, удаляясь, пошатываясь, от доски объявлений.

– Я не ненавижу быть один,– сказал он наконец. – Я не ненавижу рассчитывать только на себя. И я не ненавижу себя, хотя иногда и не слишком себя люблю. Я не ненавижу выпивку.

– Удачи вам в этом. И я хочу поблагодарить вас за то, что вы спасли мне жизнь, а также Арти. Вы много заботились о нас, и я высоко ценю это. Итак… – она протянула ему руку.

Но он не пожал ее.

– У вас есть что–нибудь стоящее?

– Что?

– Что–нибудь ценное. У вас есть что–нибудь стоящее, чего можно было бы продать или обменять?

– Продать для чего?

Он кивнул в сторону автомобилей, припаркованных на поле. Она видела, что он смотрит на старый, с вмятинами, армейский “Джип” с залатанным откидным верхом и маскировочной окраской.

– У вас есть что–нибудь в вашей сумке, на что вы могли бы выменять “Джип”?

– Нет. Я не… – А потом она вспомнила, что глубоко на дне ее сумки лежат кусочки стекла с вплавленными драгоценными камнями, которые она взяла там же, где и стеклянное кольцо – в руинах магазина стекла Штубена и “Тиффани”. Она переложила их в эту сумку из сумки “Гуччи” и забыла о них.

– Вам необходимо транспортное средство,– сказал он. – Не можете же вы идти пешком отсюда до Канзаса. И где вы собираетесь доставать бензин, еду и воду? Вам понадобятся ружье, спички, хороший фонарик и теплая одежда. Так вот, леди, то, что здесь вокруг, похоже на город “Доджей”, а для меня это смахивает на Дантов Ад.

– Возможно. Но вам–то какое дело, почему вы об этом заботитесь?

– Я не забочусь. Я просто пытаюсь предупредить вас, это все.

– Я сама могу о себе позаботиться.

– Да, бьюсь об заклад, что можете. Держу пари, что вы были раньше изрядной стервой.

– Эй! – позвал кто–то. – Эй, я вас ищу, леди!

К ним приближался высокий мужчина в пальто, в кепке с рекламой пива “Стро”, тот самый, который был караульным и услышал выстрелы. – Ищу вас, сказал он, жуя две жевачки. – Эйшельбаум сказал, что вы где–то здесь.

– Ну вот, вы меня нашли. Что же дальше?

– Ну,– сказал он,– когда я увидел вас в первый раз. Мне показалось, что вы мне хорошо знакомы. Он говорил, что вы носите с собой большую кожаную сумку, хотя, полагаю, именно это и сбило меня с толку.

– О чем вы говорите?

– Это было за два–три дня до того, как вы, ребята, появились здесь. Он прибыл точно так же, по этому самому М–80, днем в воскресенье; он был на одном из этих французских гоночных велосипедов, у которых руль низко. О, я хорошо запомнил его, потому что старый Бобби Коутс и я были на посту в церковной башне, и Бобби ударил кулаком по моей руке и сказал:

– Клайв, посмотри на это дерьмо!

Ну, я посмотрел, и увидел такое, что не мог в это поверить!

– Говори по–человечески, друг! – огрызнулся Пол. – Так что же там было?

– О, там был этот мужчина. Крутил педали велика по М–80. Но что было действительно сверхъестественным, так это то, что его преследовали тридцать или сорок волков, почти по пятам. Просто представление. И как раз перед тем, как он добрался до вершины холма, этот парень развернул свой велик и повернулся к волкам, и они, волки, съежились и прижались к земле, будто бы столкнулись лицом к лицу с Господом Богом. Потом они бросились врассыпную и убежали, а этот парень покатил дальше на своем велике. – Клайв пожал плечами, удивление отразилось на его простоватом лице. Ну, мы вышли, чтобы поговорить с ним. Здоровый парень. Крепкий. Сложно сказать, сколько ему лет. У него были белые волосы, но лицо молодое. Одет он был в костюм с галстуком и в серый плащ. По его виду нельзя было бы сказать, что он ранен или что–нибудь еще. У него были двуцветные ботинки. Я это действительно хорошо помню. Двуцветные ботинки! – Клайв хмыкнул, покачал головой и направил взгляд на Сестру. – Он спрашивал о вас, леди. Спрашивал, не видели ли мы женщину с большой кожаной сумкой. Сказал, что вы его родственница, и что он должен найти вас. Казалось, что он и в самом деле очень в этом заинтересован и действительно хочет найти вас. Но я и Бобби, конечно, ничего о вас не знали, и этот парень спросил у других часовых, но они тоже не знали вас. Мы взяли его в Хоумвуд, приютили и накормили, и позволили ребятам из Красного Креста его осмотреть.

Сердце Сестры сильно заколотилось, и она почувствовала, что ей очень холодно.

– Что… что же с ним было дальше?

– О, он ушел. От всей души нас поблагодарил и сказал, что ему надо преодолеть еще многие мили. Потом пожелал нам всего хорошего и снова покрутил педали, направляясь на запад.

– Как ты узнал, что этот парень искал ее? – спросил Пол. – Он мог искать какую–нибудь другую женщину, носящую кожаную сумку!

– О, нет! – ответил Клайв и улыбнулся. – Он описал эту леди так хорошо, что я мог видеть ее лицо прямо в моей голове. Прямо как картинка. Вот почему я сначала подумал, что вы знакомо выглядите, но я только этим утром осознал. Понимаете, у вас была не кожаная сумка, и это меня сбило. Он посмотрел на Сестру. – Вы его знаете, мэм?

– Да,– ответила она. – О, да, я знаю его. Он… он сказал вам свое имя?

– Холлмарк. Дэррил, Дэл, Дэйв… что–то вроде того. Ну, в общем, он поехал на запад. Не знаю уж, что он там найдет. Очень плохо, что вы разминулись так близко.

– Да. – Сестра чувствовала себя так, как будто ее ребра стягивали стальные ленты. – Очень плохо.

Клайв приподнял свою кепку и ушел по своим делам. Сестра чувствовала, что почти падает в обморок, и прислонилась к решетке за опорой.

– Кто он такой? – спросил Пол, но тон его голоса выдавал, что он боится узнать это.

– Я должна ехать в Канзас,– твердо сказала Сестра. – Я должна следовать тому, что видела в стеклянном кольце. Он не собирается прекратить искать меня, потому что он тоже хочет стеклянное кольцо. Он хочет уничтожить его, и я не могу позволить ему заполучить его, потому что тогда я никогда не узнаю, что мне полагается найти. Или кого я ищу.

– Вам для этого необходимо оружие. – Пол был заинтригован и историей Клайва, и ужасом в глазах Сестры. Ни один человек не мог бы проехать мимо тех волков, не получив ни единой царапины, думал он. И на французском гоночном велосипеде? Возможно ли, чтобы все, что она ему рассказала, было правдой? – Хорошее, солидное оружие,– добавил он.

– Из того, что здесь есть, ни одно не достаточно хорошо. – Она подняла свою дорожную сумку и зашагала прочь от высшей школы, вверх по холму, по направлению к палатке, которую для нее выделили.

Пол стоял, глядя на нее. Черт! – подумал он. Что здесь происходит? У этой леди – тонна мужества, она собирается снова отправиться через ту бойню на старом М–80! Он подумал, что у нее столько же шансов добраться до Канзаса в одиночестве, сколько у христианина доехать на “Кадиллаке” в Небеса. Он оглядел сотни палаток на холмах с обгоревшими деревьями, маленькие костры и горящие фонари, окружающие Хоумвуд, и пожал плечами.

В этом проклятом поселении слишком много людей, подумал он. Он не может оставаться здесь, живя в палатке еще с тремя мужчинами. Куда ни повернись, везде люди. Они повсюду, и он понимал, что очень скоро он либо сбежит отсюда, либо сойдет с ума. Тогда почему бы сразу не отправиться в Канзас? Почему бы и нет?

Потому, ответил он себе, что мы никогда не попадем туда.

Ну и что? Ты собираешься жить вечно? Я не могу позволить ей идти одной, решил он. Господи Боже, я просто не могу ей этого позволить!

– Эй! – крикнул он ей вслед, но она продолжала идти, даже не обернувшись. – Эй, я, возможно, смогу помочь вам достать “Джип”! Но на большее не рассчитывайте! Не ожидайте, что я сделаю для вас что–нибудь еще!

Сестра продолжала идти, погруженная в свои мысли.

– Да, вот еще, я могу помочь вам достать кое–какую еду, а также воду! сказал Пол. – Но оружие и горючее вам придется добывать самой!

Надо не стоять на месте, а стремиться всегда сделать хотя бы шаг, думала она. Даже один шаг приближает вас к тому, к чему вы направляетесь. И, о Господи, мне нужно пройти такой длинный путь…

– Ладно, черт побери! Я помогу вам и в этом!

Сестра наконец услышала его. Она повернулась к Полу.

– Что вы сказали?

– Я сказал, что помогу вам! – Он пожал плечами и пошел к ней. – Могу же ведь я тоже прибавить еще один слой к этому пирогу из дерьма, а?

– Да,– сказала она, и улыбка заиграла в уголках ее рта. – Вы тоже можете это.

Опустилась темнота, и в Хоумвуде пошел ледяной дождь. В лесу завывали волки, и ветер разносил радиацию по всей земле. В мире наступали новые дни.

Глава 47. Зеленые мухи

Велосипедные шины издавали в темноте поющий звук. Очень часто в темноте они наезжали на труп или чуть не врезались в разбитую машину, но ноги, которые управляли ими, продолжали крутить педали.

На педалях – двуцветные ботинки, мужчина склонился к рулю и несся по Межштатному–80 примерно в двенадцати милях восточнее границы штата Огайо. Зола Питтсбурга словно пыль облепила его костюм. Он потратил два дня, чтобы достичь его руин, найти группу выживших и поискать в их сознании лицо женщины со стеклянным кольцом. Но его не было ни в одном из сознаний, и прежде чем покинуть их, он приучил их всех есть мясо похороненных мертвецов в качестве лекарства от радиации. Он даже помог им начать есть первый труп.

Приятного аппетита, думал он. Его ноги жали на педали как поршни.

Где же ты? – интересовался он. – Ты не могла уйти так далеко! Не за такое время! Если, конечно, ты не бежишь день и ночь, потому что знаешь, что я сзади.

Когда невдалеке показались волки, а потом снова скрылись на своих холмах, он подумал, что они могли сожрать ее, возвращающуюся из восточной Пенсильвании. Но если так и было, где же кожаная сумка? Ее лица не было в сознании часовых Хоумвуда, а ведь если бы она была там, хоть один из них видел бы ее. Так где же она? И, что гораздо важнее, где стеклянное кольцо?

Ему было неприятно знать, что оно где–то есть. Он не знал, что это, или зачем оно появилось, но чтобы это ни было, он хотел уничтожить его, растоптать своими ботинками. Хотел разбить его на крошечные кусочки и растереть их о лицо женщины.

Сестра, подумал он, и презрительно улыбнулся. Пальцы его вцепились в руль. Стеклянное кольцо должно быть найдено. Должно. Сейчас – его время его веселья, его вечеринка, и такие вещи недопустимы. Ему не нравилось, как женщина смотрела на это, и ему не нравилось, как она боролась за это. Оно давало ей фальшивую надежду. Это действительно вредная вещь, надо найти стеклянное кольцо и разбить его вдребезги, заставить ее есть осколки. Иначе кто знает, как много других она может заразить, если ее не остановить.

Возможно, она уже мертва. Возможно, один из его любимцев уже убил ее и украл ее сумку. Возможно, возможно, возможно… Слишком много этих “возможно”. Но не важно, у кого оно или где оно, он должен найти это стеклянное кольцо, потому что такие вещи не должны существовать, и когда оно потемнеет и похолодеет в его руках, лишь тогда он будет уверен, что оно испустило дух.

– Это моя вечеринка! – крикнул он и переехал мертвого мужчину, лежащего на его дороге.

Но существует так много мест для поиска, так много различных шоссе для проезда. Она, должно быть, свернула с М–80 прежде, чем достигла Хоумвуда. Но почему? Он вспомнил ее слова: “Мы идем на запад”. И она будет идти по пути наименьшего сопротивления, не так ли? Не могла ли она найти приют в одной из маленьких деревушек между Джерси Сити и Хоумвудом? Если это так, то, значит, она позади него, а не впереди.

Но все и вся мертвы восточнее Хоумвуда и этой чертовой станции Красного Креста, верно?

Он замедлил темп, проехав мимо свалившегося знака: “Новая Крепость следующий поворот налево”. Он собирался съехать с дороги и найти где–нибудь карту, возможно, перенести свой маршрут на другое шоссе.

Возможно, она отправилась южнее и оставила Хоумвуд далеко в стороне. Возможно, она и прямо сейчас все еще была на какой–нибудь сельской дороге, жавшаяся к огню и играющая с этой проклятой стекляшкой. Возможно, возможно, возможно…

Это большая страна. Но у него есть время, успокаивал он себя, сворачивая с М–80 на дорогу в Новую Крепость. У него есть “завтра”, и “послезавтра”, и “после–послезавтра”. Сейчас его вечеринка, и он устанавливает правила.

Он найдет ее. О, да! Найдет ее и засунет это стеклянное кольцо ей прямо в…

Он осознал, что ветер утихает. Он дул уже не так сильно, как всего лишь несколько часов раньше. Именно из–за него он не мог искать ее как следует. У него были затруднения с поиском, когда ветер был слишком резким, но ветер все же был его другом, придавая его вечеринке дополнительную очаровательность.

Он лизнул палец по–кошачьи шершавым языком и поднял его вверх. Да, ветер определенно ослабел, хотя блуждающие порывы еще дули ему в лицо и приносили запах горелого мяса. Пора – наконец–то – начинать.

Его рот приоткрылся. Затем раскрылся шире, и еще шире, в то время как большие черные глаза смотрели с его красивого лица.

Муха выползла на его нижнюю губу. Это была блестящая, уродливо зеленая муха, такая, каких можно согнать с ноздрей распухшего трупа. Она ждала, ее радужные крылышки подергивались. Другая муха выползла из его рта. Потом третья, четвертая и пятая. Еще шесть выбрались и прицепились к его нижней губе. Еще десяток вытек наружу как зеленый поток. Еще через несколько секунд вокруг его рта было пятьдесят или больше мух, зеленая пена, которая жужжала и дергалась в предвкушении.

– Прочь,– прошептал он, и движение его губ отправило новую группу мух с его губ в воздух, их крылья завибрировали против ветра, пока они не установили равновесие. Остальные тоже взлетели, по девять или десять за раз, и группами разлетелись во все стороны света. Они были частью его, жили в сыром погребе его души, где росли подобные вещи, и после того, как они проделывали бесшумные круги радиусом две или три мили, они возвращались к нему, как будто он был центром вселенной. И когда они прилетали обратно, он видел все то, что видели их глаза – горящее пламя, зажигающее стеклянное кольцо, или ее лицо, спящее в комнате, где она думала, что находится в безопасности. Если они не нашли ее сегодня, всегда есть “завтра”. И следующий день. Рано или поздно, они все же найдут щель в стене, которая приведет его к ней, и тогда он все же станцует “ватуси” на ее костях.

Его лицо было неподвижным, глаза – черные дыры в лице, которое вспугнуло бы луну. Последние два создания, имевшие внешнее сходство с мухами, расширяющие возможности его глаз и ушей, оттолкнулись от его губ и поднялись в воздух, разворачиваясь к юго–востоку.

Двуцветные ботинки жали на педали, велосипедные шины пели, а мертвые были в земле, там, где им и место.

Роберт МакКаммон Песня Свон

КНИГА ВТОРАЯ

Часть восьмая Жаба с золотыми крыльями

Глава 48. Последняя яблоня

Снег сыпался с угрюмого неба, заметая узкую сельскую дорогу там, где за семь лет до этого был штат Миссури.

Пегая лошадь – старая и с провисшей спиной, но еще с сильным сердцем и способная работать – тащила маленький, неумело построенный фургон, покрытый залатанным темно–зеленым брезентовым верхом. Он представлял собой странную смесь различных трейлеров. Каркас фургона был сделан из дерева, но у него имелись железные оси и резиновые шины. Брезентовый верх был двуместной палаткой, рассчитанной на любую погоду, натянутой на вырезанные из дерева ребра. На каждой стороне брезента была надпись “Путешествующее шоу”, сделанная белым, а под ней меньшие буквы объявляли: “Магия! Музыка!” и “Победите Мефистофеля в маске!”

Пара тонких досок служила сиденьем и подставкой для ног водителю фургона, который сидел, закутавшись в старое шерстяное пальто, начинающее расползаться по швам. Он носил ковбойскую шляпу, поля которой отяжелели от инея и снега, а на ногах были разбитые старые ковбойские сапоги. По перчаткам на руках ощутимо бил жгучий ветер, и шерстяной шотландский шарф был обмотан снизу вокруг лица; только его глаза – цвета между ореховым и топазовым – и участок шершавой морщинистой кожи были открыты стихиям.

Фургон медленно двигался через покрытую снегом местность, минуя черные, густые леса, оставшиеся голыми, без листвы. Изредка то с одной, то с другой стороны дороги попадались сарай или ферма, обвалившиеся под грузом снега семилетней зимы, и единственными признаками жизни были черные вороны, судорожно долбящие клювами мерзлую землю.

В нескольких ярдах позади фургона устало тащилась большая фигура в длинном, развевающемся сером пальто, хрустя сапогами по снегу. Человек держал руки, засунув их в карманы коричневых вельветовых брюк, а его голова вся целиком была закрыта черной лыжной маской, глаза и рот были в красных кругах. Его плечи согнулись под ударами ветра, а ноги болели от холода. Примерно в десяти футах за ним бежал терьер, шкуракоторого побелела от снега.

Я чувствую запах дыма, подумал Расти и сузил глаза, чтобы всмотреться в белую завесу перед ним. Потом ветер переменил направление, терзая его с другой стороны, и запах горящего дерева, если это действительно был он, исчез. Но спустя еще несколько минут он подумал, что они, должно быть, находятся рядом с цивилизацией; справа на широком стволе дуба без листвы, наспех, красной краской было написано: “Хороните своих мертвецов”.

Такие надписи попадались им везде, обычно оповещая, что они прибыли в заселенную местность. Впереди могла бы быть или деревня, или призрак города, полный скелетов,– в зависимости от последствий радиации.

Ветер снова изменил направление, и Расти уловил тот аромат дыма. Они поднимались на некрутой подъем. Мул старался изо всех сил, но не спешил. Расти не подгонял его. Что толку? Если бы они нашли приют на ночь, это было бы прекрасно; если нет, то они что–нибудь предпримут еще. За семь долгих лет они научились тому, как можно быстро устроиться на ночлег и использовать все, что им удалось найти, с наилучшей выгодой для себя. Выбор был прост: выжить или умереть, и много раз Расти Витерсу казалось, что он бросит все и упадет, но Джош или Свон заставляли его продолжать идти, подбадривая шутками или колкостями – точно так же, как он заставлял их продолжать жить все эти годы. Они были командой, включающей в себя также Мула и Убийцу, и в самые холодные ночи, когда им приходилось спать почти не имея никакого крова над головой, тепло двух животных спасало Расти, Джоша и Свон от смерти, от мороза.

К тому же, думал Расти со слабой, мрачной улыбкой под шотландским шарфом, представление должно продолжаться при любых обстоятельствах!

Когда они одолели подъем и стали спускаться на извилистую дорогу, Расти заметил справа желтый огонек сквозь падающий снег. Свет на минуту загородили мертвые деревья, но потом он появился снова, и Расти был уверен, что это свет от фонаря или огня. Он знал, что звать Джоша бесполезно из–за ветра и еще из–за того, что Джош не слишком хорошо слышит. Он придержал Мула и нажал ногой на деревянный рычаг, стопорящий переднюю ось. Потом он спрыгнул с сиденья и пошел назад, чтобы показать Джошу свет и сказать ему, что он собирается следовать туда.

Джош кивнул. Только один глаз смотрел через черную лыжную маску. Другой был загорожен серым, струпообразным наростом мяса.

Расти взобрался обратно на сиденье фургона, высвободил тормоз и мягко стегнул лошадь по крупу. Мул пошел без раздумий, и Расти понял, что он чувствует запах дыма и знает, что убежище должно быть близко. Другая дорога, теперь не мощеная, огибала справа покрытые снегом поля. Отблеск света стал сильнее, и вскоре Расти смог различить впереди ферму, свет пробивался через ее окно. Возле дома находились другие строения, включая маленький сарай. Расти заметил, что деревья вырублены вокруг дома во всех направлениях, и сотни пней торчат из–под снега. Только одно мертвое дерево, маленькое и тонкое, стояло в тридцати ярдах перед домом. Он почувствовал аромат горящего дерева и решил, что деревья были израсходованы в чьем–то камине. Но горящее дерево теперь пахло не так, как до 17 июля, радиация просочилась в леса; у дыма был химический запах, как у горящего пластика. Расти вспомнил сладкий аромат чистых бревен в камине и осознал, что тот особый запах потерян навсегда, так же как и вкус чистой воды. Теперь вся вода отдавала скунсом и оставляла пленку во рту; выпитая вода из талого снега, который являлся по существу единственным оставшимся источником воды для земли, приносила головные и желудочные боли и нарушения зрения, если ее употребляли в слишком больших дозах. Свежая вода, такая как родниковая или в бутылках из оставшихся запасов, была теперь так же ценна, как французское вино в том прежнем мире.

Расти остановил Мула перед домом и затормозил фургон. Сердце его забилось сильнее. Теперь – трюковая часть, подумал он. Много раз их обстреливали, когда они останавливались, чтобы попросить приюта, и на левой щеке Расти сохранился шрам от пули.

Но в доме не было видно никакого движения. Расти потянулся назад и частично расстегнул клапан палатки. Внутри, распределенные по фургону так, чтобы удерживать груз в равновесии, находились их скудные запасы: несколько пластиковых кувшинов с водой, немного банок с консервированными бобами, сумка с брикетами древесного угля, запасная одежда и одеяла, спальные мешки и старая акустическая гитара, на которой Расти учился играть. Музыка всегда привлекала людей, давала им что–то, что разбивает монотонность их жизни. В одном городе благодарная женщина дала им цыпленка, когда Расти, старательно перебирая струны, сыграл для нее “Лунную реку”. Он нашел гитару и кипу песенников в мертвом городе Стерлинге, штат Колорадо.

– Где мы,– спросила девушка из глубины палатки. Она лежала съежившись в своем спальном мешке, слушая неустанное завывание ветра. Ее речь была искажена, но когда она говорила медленно и тщательно, Расти ее понимал.

– Мы находимся у дома. Может быть, мы сможем воспользоваться их сараем для ночлега. – Он взглянул на красное одеяло, в которое были завернуты три винтовки. Пистолет калибра 9 мм и коробки с пулями лежали в ящике из–под обуви и до них было легко дотянуться правой рукой. Как любила говорить мне моя старая мама, подумал он, борись с огнем с помощью огня. Он хотел быть готовым к любым осложнениям, и поэтому начал вытаскивать пистолет, спрятанный под пальто, когда стал подходить к двери.

Свон прервала его мысли, сказав:

– Вероятное всего, что в тебя выстрелят, если увидят у тебя ружье.

Он задумался, вспомнив, что держал винтовку, когда та пуля рассекла его щеку.

– Да, я тоже так считаю,– согласился он. – Пожелай мне удачи.

Он снова застегнул полог и спрыгнул с фургона, глубоко вдохнул зимний воздух и направился к дому. Джош, наблюдая, стоял возле фургона, а Убийца помечал ближайший пень.

Расти хотел постучать в дверь, но как только он поднял кулак, в центре двери открылось окошко и оттуда плавно выскользнуло дуло винтовки и уставилось ему в лицо. О, черт, подумал он, его ноги онемели и он беспомощно застыл.

– Кто ты и чего ты хочешь? – спросил мужской голос.

Расти поднял руки.

– Меня зовут Расти Витерс. Мне и двум моим друзьям нужно место для ночлега, прежде чем совсем станет темно. Я заметил ваш свет с дороги, и, вижу, что у вас есть сарай, поэтому я поинтересовался…

– Откуда вы приехали?

– С запада. Мы проехали через Ховс Милл и Биксби.

– От этих городов ничего не осталось.

– Я знаю. Пожалуйста, мистер, все, чего мы хотим – это место для ночлега. У нас есть лошадь, для которой тоже надо бы использовать сарай в качестве крыши над головой.

– Сними–ка этот платок и дай мне посмотреть на твое лицо. На кого ты пытаешься походить? На Джесси Джеймса?

Расти сделал то, что сказал ему мужчина. На минуту воцарилось молчание. Здесь ужасно холодно, мистер,– сказал Расти. В наступившей тишине Расти мог слышать, что человек говорит с кем–то еще, но не мог разобрать, что он сказал. Потом дуло винтовки внезапно убралось в дом, и Расти вздохнул свободно. Дверь разблокировали, вынув несколько болтов, потом открыли.

Исхудалый, изможденный мужчина, лет шестидесяти или около того, с вьющимися белыми волосами и неопрятной белой бородой отшельника, стоял перед ним, держа винтовку в стороне, но все еще в боевой готовности. Лицо мужчины было таким грубым и морщинистым, что напоминало изрезанный камень. Взгляд его темно–коричневых глаз переместился с Расти на фургон.

– Что это там на нем написано? “Путешествующее шоу”? Что, во имя всех евреев, это такое?

– Только то, что сказано. Мы… мы артисты.

Пожилая, беловолосая женщина в синих штанах и поношенном белом свитере осторожно выглянула из–за плеча мужчины.

– Артисты,– повторил мужчина и сморщился, как будто почувствовал плохой запах. Его взгляд вернулся к Расти. – У вас, артистов, есть какая–нибудь еда?

– У нас немного консервов: бобы и овощи.

– У нас – котелок с кофе и немного соленой свинины. Загоните ваш фургон в сарай и приносите ваши бобы. – Потом он закрыл дверь перед лицом Расти.

Когда Расти завел фургон в сарай, он и Джош соединили постромки Мула так, чтобы лошадь могла съесть небольшую связку соломы и немного сухих кочерыжек кукурузных початков. Джош налил воды в ведро для Мула и нашел выброшенный кувшин, чтобы налить в него воды для Убийцы. Сарай был сооружен умело и защищал от ветра, так что животные не будут страдать от мороза, когда стемнеет и наступит настоящий холод.

– Как ты думаешь? – Джош тихо спросил Расти. – Может она войти внутрь?

– Я не знаю. Они кажутся нормальными, но немного нервными.

– Она могла бы погреться, если у них горит огонь. – Джош подышал на руки и согнулся, чтобы помассировать ноющие колени. – Мы могли бы убедить их, что это незаразно.

– Мы ведь не знаем, что это так.

– Ты же не заразился этим, не так ли? Если бы это было заразно, ты подхватил бы это давным–давно, ты так не думаешь?

Расти кивнул.

– Да. Но как мы можем заставить их поверить в это?

Задний полог брезентового верха фургона внезапно открыли изнутри. Искаженный голос Свон произнес оттуда:

– Я останусь здесь. Я не хочу никого пугать.

– Там огонь,– сказал ей Джош, подойдя сзади к фургону. Свон стояла согнувшись, вырисовываясь на фоне тусклого света лампы. – Я думаю, все будет нормально, если ты войдешь.

– Нет. Ты можешь принести мне еду сюда. Так будет лучше.

Джош взглянул на нее. Вокруг ее плеч было обернуто одеяло, в него также была завернута ее голова. За семь лет она сбросила около пяти футов, стала долговязой и с длинными конечностями. Все это разбивало ему сердце – ведь он знал, что она права. Если люди в том доме окажутся нервными, то будет лучше, если она останется здесь.

– Ладно,– сказал он сдавленным голосом. – Я принесу тебе что–нибудь поесть. – Потом отвернулся от фургона, чтобы не закричать.

– Кинь мне несколько банок тех бобов, ладно,– попросил ее Расти. Она подняла Плаксу и с ее помощью нашла консервы, потом взяла пару банок, положила их в руки Расти.

– Расти, если они могут дать какие–нибудь книги, то я была бы благодарна,– сказала она. – Все, что смогут.

Он кивнул, изумляясь, что она еще может читать.

– Мы недолго,– пообещал Расти, и вслед за Джошем вышел из сарая.

Когда они ушли, Свон откинула деревянный задний борт фургона и опустила маленькую стремянку на землю. Исследуя ивовым прутом ступеньки, она спустилась по лестнице и пошла к дверям сарая, ее голова и лицо все еще были завернуты в одеяло. Убийца бежал рядом с ее обутыми в сапоги ногами, яростно виляя хвостом и лая, чтобы привлечь ее внимание. Его лай уже не был таким оживленным, как семь лет назад, и он уже не прыгал и не резвился как раньше.

Свон остановилась, положила Плаксу и подняла Убийцу. Потом она с шумом открыла дверь сарая и повернула голову влево, вглядываясь сквозь падающий снег. Ферма выглядела такой теплой, такой гостеприимной, но она знала, что будет лучше, если она останется там, где была. В тишине ее дыхание звучало как астматический хрип.

Сквозь снег она могла различить одиноко стоящее дерево в пятне света из переднего окна. – Почему только одно дерево? – удивилась она. – Почему он спилил все деревья и оставил это одно одиноко стоять?

Убийца напрягся и лизнул темноту там, где было ее лицо. Она стояла, глядя на то одинокое дерево чуть более минуты, потом закрыла дверь сарая, подняла Плаксу и прощупала свой путь к Мулу, чтобы погладить его плечи.

В доме в каменном очаге пылал огонь. Над огнем кипел чугунный котелок с соленой свининой в овощном бульоне. Оба – пожилой мужчина с суровым лицом и его более робкая жена – заметно вздрогнули, когда Джош Хатчинс, следуя за Расти, вошел в парадную дверь. Его размеры, больше чем его маска, испугали их; хотя он и сильно потерял в весе за последние пять лет, он нарастил мускулы и все еще имел грозный вид. Руки Джоша были испещрены белыми пигментами, и пожилой мужчина бесцеремонно смотрел на них, пока Джош не спрятал их в карманы.

– Вот бобы,– нервно сказал Расти, предлагая их мужчине. Он заметил, что винтовка прислонена к очагу, как раз в пределах досягаемости, если старик решит прибегнуть к ней.

Банки бобов были приняты, и старик отдал их женщине. Она нервно глянула на Джоша и потом ушла в заднюю часть дома.

Расти стянул свои перчатки и пальто, положил их на стул и снял шляпу. Его волосы стали почти седыми, особенно белыми они были на висках, хотя ему было только сорок лет. Его борода клином стала с проседью, шрам от пули бледнел на щеке. Он стоял перед камином, наслаждаясь его замечательным теплом.

– У вас здесь хороший огонь,– сказал он. – Наверняка прогонит дрожь.

Старик все смотрел на Джоша.

– Вы можете снять это пальто и маску, если хотите.

Джош выбрался из пальто. Под ним он носил два толстых свитера, один под другим, но не сделал ни движения, чтобы снять черную лыжную маску.

Старик подошел ближе к Джошу, потом резко остановился, когда увидел серую опухоль, загораживающую правый глаз гиганта.

– Джош – борец,– быстро сказал Расти. – Мефистофель в маске – это он! Я фокусник. Понимаете, мы – странствующее шоу. Мы ездим из города в город и выступаем за то, что нам дают люди. Джош борется с любым, кто захочет победить его, и если этот другой парень бросит Джоша к своим ногам, у всего города – бесплатное представление.

Старик отсутствующе кивнул, его взгляд был прикован к Джошу. Вошла женщина с жестянками, которые она открыла и вывалила их содержимое в котелок, потом помешала варево деревянной ложкой. Наконец старик сказал:

– Похоже, что кто–то все–таки разбил вам морду, мистер. Полагаю, что у города было бесплатное представление, а? – Он ухмыльнулся и засмеялся высоким, кудахчущим смехом. Нервы Расти как–то успокоились; он перестал думать, что сегодня будет какая–то перестрелка. – Я принесу нам котелок с кофе,– сказал старик и вышел из комнаты.

Джош подошел, чтобы погреться у огня, и женщина стремительно отшатнулась от него, как будто он разносил чуму. Не желая пугать ее, он пересек комнату и встал у окна, глядя на море пней и на одиноко стоящее дерево.

– Меня зовут Сильвестр Мууди,– сказал старик, возвратившись с подносом и неся на нем коричневые глиняные кружки. – Люди называют меня Слай, в честь того парня, который умел делать все в той многосерийной потасовке.

Он поставил поднос на маленький сосновый столик, потом подошел к каминной полке и взял толстую асбестовую перчатку. Надев ее, он протянул руку в камин и снял с гвоздя, вбитого в заднюю стену, обожженный металлический кофейник.

– Хороший и горячий,– сказал он, и начал разливать черную жидкость в чашки. – Молока или сахара у нас нет, так что и не просите. – Он кивнул на женщину. – Это моя жена, Карла. Она всегда нервничает по поводу незнакомцев.

Расти взял одну из горячих чашек и выпил кофе с огромным удовольствием, хотя жидкость была настолько крепкой, что могла бы свалить Джоша в борцовском матче.

– Почему одно дерево, мистер Мууди? – спросил Джош.

– А?

Джош все еще стоял у окна.

– Почему вы оставили это дерево? Почему не срубили его, как и остальные?

Слай Мууди взял чашку кофе и подал ее замаскированному гиганту. Он очень старался не смотреть на исполосованную белым руку, которая приняла чашку.

– Я живу в этом доме около тридцати пяти лет,– ответил он. – Это долгое время для житья в одном доме, на одном куске земли, а? О, у меня было отличное кукурузное поле вон там, сзади. – Он махнул в сторону задней части дома. – Мы выращивали немного табака и несколько грядок бобов, и каждый год я и Джинетта выходили в сад и… – Он остановился, заморгал и глянул на Карлу, которая смотрела на него широко раскрытыми глазами, явно шокированная. – Извини, дорогая,– сказал он. – Я имею в виду, я и Карла выходили в сад и приносили оттуда корзины прекрасных овощей.

Женщина, кажется, удовлетворенная, перестала помешивать в котелке и вышла из комнаты.

– Джинетта была моя первая жена,– объяснил Слай в полголоса. – Карла появилась примерно через два месяца после того, как все это случилось. Когда я однажды шел по дороге к ферме Рея Фитерстоуна – это около пяти миль отсюда, полагаю,– я наткнулся на машину, которая съехала с дороги и стояла, наполовину обгоревшая, в сугробе. Ну, там был мертвый мужчина с синим лицом, а рядом с ним женщина, почти мертвая. На ее коленях лежал труп французского пуделя с выпущенными кишками, а в руке она сжимала пилку для ногтей. Я не хочу рассказывать вам, что она сделала, чтобы не замерзнуть. Так или иначе, она была настолько сумасшедшей, что не знала ничего, даже собственного имени или откуда она. Я назвал ее Карла – как первую девушку, которую я поцеловал. Она просто осталась, и теперь она думает, что живет на этой ферме со мной тридцать пять лет. – Он покачал головой, его глаза потемнели, и к нему вернулись часто посещавшие его мысли. – Тоже забавно – та машина была “Линкольн Континенталь”, и когда я нашел ее, она была увешана бриллиантами и жемчугом. Я сложил все эти побрякушки в коробку из–под обуви и продал их за мешки муки и бекон. Думаю, что она никогда не увидит их снова. Приходили люди и растащили части машины, одну за одной, так что ничего не осталось. Так лучше.

Карла вернулась с несколькими мисками и начала ложкой разливать в них варево.

– Плохие дни,– мягко сказал Слай Мууди, глядя на дерево. Потом его глаза начали проясняться, и он слабо улыбнулся. – Это моя яблоня! Да, сэр! У меня был яблоневый сад прямо за этим полем. Собирал яблоки бушелями, но после того, как это случилось и деревья умерли, я начал рубить их на дрова. Ведь не хочется идти слишком далеко за дровами в лес, ах–ха! Рей Фитерстоун замерз до смерти в сотне ярдов от своей собственной парадной двери. – Он на мгновение остановился, потом тяжело вздохнул. – Я посадил эти яблони своими собственными руками. Смотрел, как они росли, смотрел как плодоносили. Вы знаете, что у нас сегодня?

– Нет,– сказал Джош.

– Я веду календарь. По одной метке каждый день. Извел множество карандашей. Сегодня – двадцать шестое апреля. Весна. – Он горько улыбнулся. – Я вырубил их все, кроме одного, и бросал в огонь полено за поленом. Но будь я проклят, если смогу ударить топором последнее. Черт меня побери, если я смогу.

– Еда почти готова,– объявила Карла. У нее был северный акцент, совершенно отличный от тягучего миссурийского говора Слая. – Идите есть.

– Постойте. – Слай посмотрел на Расти. – Помниться, ты сказал, что ты с двумя друзьями?

– Да. С нами еще путешествует девушка. Она… – Он быстро взглянул на Джоша, потом обратно на Слая. – Она в сарае.

– Девушка? Ладно, парень! Веди ее сюда, пусть она поест горячей пищи!

– Гм… Я не думаю…

– Иди и приведи ее! – настаивал он. – Сарай – не место для девушки.

– Расти? – Джош вглядывался в окно. Быстро опускалась ночь, но он еще мог видеть последнюю яблоню и фигуру, стоящую под ней.

– Пойди сюда на минутку.

Снаружи Свон, держа одеяло вокруг головы и плеч как капюшон, смотрела на ветки тоненькой яблони. Убийца, сделав пару кругов вокруг яблони, вполголоса залаял, желая вернуться в сарай. Над головой Свон ветки двигались как тощие, ищущие руки.

Она прошла вперед, ее сапоги погрузились в снег на пять дюймов, и она положила голую руку на ствол дерева.

Под ее пальцами был холод. Холод и то, что давно умерло.

Совсем также, как все остальное, подумала она. Все деревья, трава, цветы – все без листьев, выжжены радиацией много лет назад.

Но это – симпатичное дерево, решила она. Оно полно достоинства, как памятник, и не заслужило того, чтобы быть окруженным этими уродливыми пнями. Она знала, что тот ранящий звук в этом месте должен был быть долгим, как вопль агонии.

Ее рука легко двигалась по стволу. Даже в смерти, в этом дереве было что–то горделивое, что–то вызывающее и бунтарское – дикий дух, как сердце огня, которое никогда нельзя окончательно уничтожить.

Убийца тявкал на ее ноги, убеждая ее поспешить, чтобы она ни делала. Свон сказала:

– Хорошо, я…

Она замолчала. Ветер завывал вокруг нее, дергая за ее одежду.

Могло ли это быть? – удивилась она. Я и не мечтала об этом, не так ли?

Ее пальцы чувствовали покалывание. Хотя и едва достаточное, чтобы сопротивляться холоду.

Она положила ладонь на дерево. Чувство покалывания, как булавочные уколы, пронизывало ее руку – пока еще слабое, но растущее, становящееся сильнее.

Сердце ее застучало! Жизнь, осознала она. Здесь еще была жизнь, глубоко в дереве. Это было так давно – слишком давно, когда она ощущала биение жизни под своими пальцами. Ощущать это снова было почти новым для нее, и она поняла, сколько она пропустила. То, что она ощущала теперь, было как мягкий электрический заряд, поднимающейся, казалось, из земли через подошвы ее сапог, двигающейся вверх по ее позвоночнику, по рукам и из руки – в дерево. Когда она отняла руку, пощипывание прекратилось. Она снова прижала пальцы к дереву, ее сердце застучало. Это был для нее подобно сильному шоку – она чувствовала, будто огонь поднимается по ее спинному мозгу.

Ее затрясло. Ощущения становились сильнее, теперь почти болезненными, кости ныли от пульсаций энергии, проходящей через нее в дерево. Когда она уже больше не могла выносить это, она оторвала руку от дерева. Ее пальцы продолжало покалывать.

Но она еще не закончила. Импульсивно, она вытянула указательный палец и стала выводить на стволе дерева буквы: С… В… О… Н.

– Свон! – из дома донесся голос, окликающий ее. Она повернулась на звук, и когда она делала это, ветер дернул за ее самодельный капюшон и сорвал его с головы и плеч.

Слай Мууди стоял между Джошем и Расти, держа фонарь. В его желтом свете он увидел, что у фигуры под яблоней нет лица.

Ее голова была покрыта серыми наростами, которые когда–то были маленькими черными бородавками, а теперь стали толще и распространились за эти годы по всей голове, связанные серыми ушками как ищущими, переплетенными венами. Опухоли покрывали ее череп словно узловатый шлем, скрывали ее человеческие черты и замазывали их, кроме маленького участка на ее левом глазу и рваной дыры перед ртом, через которую она дышала и ела.

Позади Слая пронзительно закричала Карла. Слай прошептал:

– О, боже мой…

Фигура без лица схватила одеяло и замотала свою голову, и Джош услышал ее душераздирающий плач, когда она кинулась в сарай.

Глава 49. Избегайте метки Каина

Темнота опустилась на покрытые снегом здания и дома того, что раньше было городом Брокен Боу, штат Небраска. Город окружала колючая проволока, и здесь и там куски бревен и ветошь горели в пустых жестянках из–под масла, ветер уносил оранжевые спиральные отблески в небо. На изгибающейся северо–западной дуге шоссе номер два лежали, замерзая, десятки трупов, прямо там, где они упали, и обломки обугленных машин все еще трещали в огне.

В крепости, в которую превратился Брокен Боу за последние два дня, триста семнадцать больных и раненых мужчин, женщин и детей отчаянно пытались сохранить тепло вокруг огромного центрального костра. Дома Брокен Боу были разрушены на части и поддерживали пламя. Еще двести шестьдесят четыре мужчины и женщины, вооруженные винтовками, пистолетами, топорами, молотками и ножами, припали к земле в траншеях, наскоро вырытых в земле вдоль колючей проволоки на западной окраине города. Их лица были обращены на запад, к пронзительно завывающему ветру, убившему так многих. Они дрожали в своей изорванной одежде, но сегодня вечером они боялись смерти другого вида.

– Вон они! – крикнул мужчина с затвердевшей от льда повязкой на голове. Вон! Они идут!

Канонада выстрелов и взрывов эхом отозвалась вдоль траншей. Быстро были проверены винтовки и пистолеты. Траншеи вибрировали от нервного напряжения, и дыхание человеческих существ кружилось в воздухе, как алмазная пыль.

Они увидели головные огни, медленно покачивающиеся через бойню на шоссе. Потом жалящий ветер донес звуки их музыки. Это была карнавальная музыка, и по мере того как они приближались, худой, с ввалившимися глазами мужчина в поношенном овчинном пальто поднялся в центре траншеи и навел бинокль на приближающийся транспорт. Его лицо было испещрено темно–коричневыми келоидами. Он опустил бинокль, прежде чем холод мог затянуть окуляры.

– Прекратить огонь! – крикнул он влево. – Передайте дальше! – указание начали передавать по очереди. Он посмотрел направо и прокричал тот же самый приказ. Потом он застыл в ожидании, одной рукой в перчатке сжимая под пальто автоматический пистолет “Ингрем”.

Машина миновала горящий автомобиль. В красноватых отблесках можно было заметить, что на бортах этого грузовика остатки краски рекламировали различные сорта мороженого. Два громкоговорителя возвышались на кабине грузовика, а ветровое стекло было заменено металлической пластиной, в которой были прорезаны две узкие щели, через них смотрели водитель и пассажиры. Переднее крыло и решетка радиатора были заслонены металлом, из брони торчали зазубренные металлические шипы около двух футов длиной. Стекла обеих фар были укреплены лентой и покрыты проволочной сеткой. С обеих сторон грузовика располагались бойницы, а на верху грузовика находилась грубая, сделанная из листов металла орудийная башня и высовывалось рыло тяжелого пулемета.

Бронированный грузовик, чей видоизмененный двигатель хрипел, переехал шинами, обтянутыми цепями, через труп лошади и остановился в пятидесяти ярдах от колючей проволоки. Веселая, записанная на магнитофон музыка продолжалась еще, может быть, минуты две и потом установилась тишина.

Молчание затянулось. Наконец послышался мужской голос через громкоговоритель:

– Франклин Хейз! Ты слушаешь, Франклин Хейз?

Тощий мужчина в овчинном пальто прищурил глаза, но ничего не сказал.

– Франклин Хейз! – продолжил голос насмешливо и оживленно. – Ты оказал нам честь, сражаясь с нами, Франклин Хейз! Армия Совершенных Воинов приветствует тебя!

– Пошел ты! – тихо проговорила дрожащая женщина средних лет в траншее рядом с Хейзом. На поясе у нее висел нож, в руке был пистолет, и зеленый келоид в форме листа лилии покрывал большую часть ее лица.

– Ты прекрасный командующий, Франклин Хейз! Мы не думали, что у тебя хватит силы уйти от нас в Даннинге. Мы думали, ты умрешь на шоссе. Сколько вас осталось, Франклин Хейз? Четыреста? Пятьсот? И сколько человек в состоянии продолжать борьбу? Может быть, половина из этого числа? Армия Совершенных Воинов насчитывает более четырех тысяч здоровых солдат, Франклин Хейз! Среди них и те, кто были под твоим руководством, но решили спасти свои жизни и перешли на нашу сторону!

Кто–то в траншее слева выстрелил из винтовки, и за этим последовало еще несколько выстрелов.

Хейз закричал:

– Не тратьте пули, черт бы их побрал! – Огонь уменьшился, потом прекратился.

– Твои солдаты нервничают, Франклин Хейз! – насмехался голос. – Они знают, что они на волосок от смерти!

– Мы не солдаты,– прошептал себе Хейз. – Ты, ненормальный ублюдок, мы не солдаты.

Каким образом его сообщество выживших – сначала насчитывавшее свыше тысячи людей, пытающихся восстановить город Скотсблаф – оказалось впутанным в эту безумную “войну”, он не знал.

В Скотсблаф приехал фургон, который вел длинный рыжебородый мужчина. Из него вышел хилый человек с бинтами, закрывающими все лицо, кроме глаз, прикрытых солнцезащитными очками. Забинтованный мужчина говорил высоким, молодым голосом. Он сказал, что давно сильно обгорел; попросил воды и место, где можно провести ночь, но не позволил доктору Гарднеру даже дотронуться до своих бинтов. Сам Хейз, как мэр Скотсблафа, показал молодому человеку сооружения, которые они восстанавливали. Спустя какое–то время среди ночи двое мужчин уехали, а спустя три дня Скотсблаф был атакован и сожжен до основания. В его сознании до сих пор отдавались крики его жены и сына. Потом Хейз повел выживших на восток, чтобы спастись от маньяков, преследовавших их. Но Армия Совершенных Воинов имела больше грузовиков, машин, лошадей, трейлеров и бензина, больше оружия, пуль и “солдат”, и группа, которую вел Хейз, оставляя за собой сотни трупов.

Это был безумный кошмар без конца, осознал Хейз. Когда–то он был выдающимся профессором экономики в университете Вайоминга, а сейчас он чувствовал себя как затравленная крыса.

Фары бронированного грузовика горели как два злобных глаза.

– Армия Совершенных Воинов приглашает всех здоровых мужчин, женщин и детей, которые больше не хотят страдать, присоединиться к нам,– сказал голос из усилителя. – Только пересеките проволоку и идите на запад, и о вас прекрасно позаботятся – горячая еда, теплая постель, кров и защита. Принесите с собой ваше оружие и боезапасы, но держите стволы ваших ружей направленными в землю. Если вы здоровы и в здравом уме, и если вы не запятнаны меткой Каина, мы приглашаем вас с любовью и распростертыми объятиями. У вас есть пять минут, чтобы решить.

Метка Каина, хмуро подумал Хейз. Он слышал эту фразу от тех чертовых ораторов раньше, и он знал, что они имеют в виду или келоиды, или наросты, покрывающие лица многих людей. Они хотели только “незапятнанных” и “в здравом уме”. Но ему было интересно насчет того молодого человека с солнцезащитными очками и забинтованным лицом. Почему он носил те бинты, если сам не был “запятнан” “меткой Каина”?

Кто бы ни вел это сборище грабителей и насильников, он был вне всего человеческого. Каким–то образом он или она вдолбили в мозги более чем четырех тысяч своих последователей жажду крови, и теперь они убивали, грабили и сжигали сопротивляющиеся группировки ради того удовольствия, которое при этом получали.

Справа раздался крик. Двое мужчин пробивались к колючей проволоке. Они перелезли через нее, зацепившись пальто и брюками, но освободились и побежали к западу с винтовками, направленными в землю.

– Трусы! – крикнул кто–то. – Вы грязные трусы! – Но двое мужчин бежали не оглядываясь.

Пробежала женщина, за ней – еще мужчина. Потом мужчина, женщина и юноша выбрались из траншеи и помчались на запад. Все несли с собой оружие и боезапасы. Злые крики и проклятия летели им в спины, но Хейз не обвинял их. Ни на ком из них не было келоидов; почему они должны были оставаться здесь и быть уничтожены?

– Идите домой,– нараспев произносил голос из громкоговорителей, как вкрадчивое гудение проповедника. – Идите домой к любви и распростертым объятиям. Избегайте метки Каина и идите домой… идите домой… идите домой.

Множество людей подходили к проволоке. Они исчезали в темноте на западе.

– Не страдайте с нечистыми! Идите домой, избегайте метки Каина!

Раздался выстрел, и одна из фар грузовика разбилась бы вдребезги, если бы сетка не отклонила пулю от прямого направления. Свет продолжал гореть. Люди еще перебирались через изгородь и стремительно бежали на запад.

– Я никуда не собираюсь,– сказала Хейзу женщина с келоидом в форме листа лилии. – Я остаюсь.

Последним уходил десятилетний мальчик с дробовиком, карманы его пальто были набиты патронами.

– Пора, Франклин Хейз! – позвал голос.

Он вынул “Ингрем” и снял его с предохранителя.

– Пора! – взревел голос, и этот рев подхватили другие голоса, поднявшиеся вместе, смешавшись как единый нечеловеческий боевой вопль. Но это был шум двигателей, сжигающих топливо, хлопающих и шипящих, в полный голос взрывающих жизнь. И потом пошли фары – десятки фар, сотни фар, которые изогнулись в дугу по обеим сторонам шоссе номер два, перед траншеей. Хейз с ошеломляющим ужасом осознал, что другие бронированные грузовики, вооруженные тракторы–трейлеры и механические чудовища молча подобрались почти к барьеру из колючей проволоки, пока бронированный грузовик удерживал их внимание. Фары били в лица тех, кто был в траншеях, в то время как двигатели ревели и шины в цепях скрипели, двигаясь вперед, по снегу и замерзшим телам.

Хейз поднялся, чтобы крикнуть “Огонь!”, но стрельба уже началась. Вспышки выстрелов пульсировали вверху и внизу траншеи; пули отскакивали от металлической защиты шин, от щитов радиатора и стальных башен. Военные фургоны все продвигались, почти не спеша, и Армия Совершенных Воинов держала ответный огонь.

Тогда Хейз закричал:

– Используйте бомбы! – Но его не слышали из–за шума. Траншейным бойцам не было необходимости напоминать, что надо припасть к земле, взять одну из трех имевшихся у каждого наполненных бензином бутылок, зажечь фитиль из ветоши, пропитанной нефтью, и бросить эту самодельную бомбу.

Бутылки взрывались, разметая стреляющий горящий бензин по снегу, но во вспыхивающем красном свете чудовища продолжали идти, невредимые, и сейчас некоторые из них переезжали колючую проволоку меньше чем в двадцати ярдах от траншеи. Одна бутылка нанесла прямой удар в смотровое отверстие бронированного ветрового стекла “Пинто”. Она взорвалась и выбросила горящий бензин. Водитель, крича, отшатнулся, его лицо было в огне. Он покачнулся в сторону проволоки, и Франклин Хейз убил его выстрелом из “Ингрема”. “Пинто” продолжал двигаться, разорвав баррикаду и раздавив четырех человек, прежде чем они смогли выкарабкаться из траншеи.

Машины разорвали баррикаду из колючей проволоки в клочья, и тут их башни и бойницы стали извергать винтовочный, пистолетный и пулеметный огонь, который прошелся по траншее, когда приверженцы Хейза попытались бежать. Десятки сползали обратно и оставались неподвижно лежать на грязном, запятнанном кровью снегу. Одна из жестянок с горящим маслом перевернулась, коснувшись неиспользованных бомб, которые начали взрываться в траншее. Везде был огонь и летящие пули, корчащиеся тела, вопли и смятение.

– Назад! – вопил Франклин Хейз. Защитники кинулись ко второму барьеру, в пятидесяти футах позади – пятифутовой стене кирпичей, деревяшек и окоченевших тел их друзей и знакомых, сложенных один на другой, как штабель дров.

Франклин Хейз видел солдат, быстро приближающихся за первой волной техники. Траншея была достаточно широка, чтобы “поймать” любую машину или грузовик, которые попытаются пройти, но инфантерия Армии Совершенных Воинов быстро переберется через нее – и сквозь дым и падающий снег казалось, что их тысячи. Он слышал их боевой клич – низкий, животный вопль, который почти потряс землю.

Потом бронированный радиатор грузовика уставился ему в лицо, и он выбросился из траншеи, когда машина остановилась в двух футах от него и выстрелила. Пуля пронеслась мимо его головы, и он споткнулся о тело женщины с келоидом в виде листка лилии. Потом он поднялся и побежал, а пули ударялись в снег вокруг него. Он вскарабкался на стену из кирпичей и тел и снова оказался лицом к атакующим.

Взрывы начали разносить стену на куски, летала металлическая шрапнель. Хейз понял, что они используют ручные гранаты – что–то, что они сберегли до сегодняшнего дня – и он продолжал стрелять в бегущие фигуры до тех пор, пока его руки не покрылись пузырями от “Ингрема”.

– Они прорвались справа! – кричал кто–то. – Они наступают!

Толпы людей бежали по всем направлениям. Хейз полез в карман, нашел еще обойму и перезарядил автомат. Один из вражеских солдат влез на стену, и у Хейза было время разглядеть, что его лицо было разрисовано чем–то, что было похоже на индейскую боевую раскраску, прежде чем мужчина понесся, вынув нож, в сторону дерущихся женщин в нескольких футах. Хейз выстрелил ему в голову и перестал стрелять, когда солдат подпрыгнул и упал.

– Бегите! Отходите назад! – визжал кто–то.

Другие голоса, другие вопли превосходили завывания шума:

– Мы не можем сдерживать их! Они прорвались!

Мужчина, по лицу которого струилась кровь, схватил Хейза за руку.

– Мистер Хейз! – закричал он. – Они прорвались! Мы не можем больше их сдерживать…

Его крик был прерван лезвием топора, опустившегося ему на череп.

Хейз отшатнулся. “Ингрем” выпал у него рук, и он упал на колени.

Топор свободно опустился, и труп упал на снег.

– Франклин Хейз? – спросил мягкий, почти нежный голос.

Он увидел фигуру с длинными волосами, стоящую над ним, но не смог различить ее лица. Он устал, весь выдохся.

– Да,– ответил он.

– Пора на покой,– сказал мужчина и поднял свой топор.

Когда тот опустился, карлик, который взобрался наверх разрушенной стены, запрыгал и захлопал в ладоши.

Глава 50. Сделано доброе дело

Потрепанный “Джип” с одной целой фарой появился из снега на шоссе номер 63 штата Миссури и въехал в то, что раньше было городом. Фонари горели на нескольких клинообразных деревянных домах, но в остальном на улицах царила темнота.

– Останови здесь. – Сестра указала на кирпичное строение на правой стороне. Окна здания были заколочены досками, но вокруг на земляной автостоянке теснились несколько старых машин и грузовики–пикапы. Когда Пол Торсон завел “Джип” на стоянку, единственная фара осветила надпись, написанную красным на одном из заколоченных окон: “Таверна “Ведро Крови”.

– Вы уверены, что хотите остановиться именно в этом месте? – поинтересовался Пол.

Она кивнула, ее голова была покрыта капюшоном темно–синей парки.

– Там, где есть машины, кто–нибудь должен знать, где найти бензин. – Она взглянула на показатель горючего. Стрелка колебалась возле “Пусто”. – Может быть, здесь мы сможем выяснить, где, черт возьми, мы находимся.

Пол выключил обогреватель, потом единственную фару и двигатель. Он был одет в поношенную кожаную куртку поверх красного шерстяного свитера, с шарфом вокруг шеи и с коричневой шерстяной кепкой на голове. Его борода была пепельно–серой, также как и волосы, но глаза оставались все еще властными, незамутненными, ярко–синими на сильно морщинистой, выжженной ветром коже лица.

Он придирчиво взглянул на показатели на приборной панели и вылез из “Джипа”. Сестра забралась в задний отсек, где разнообразие брезентовых сумок, картонных коробок и ящиков было укреплено для сохранности цепью и заперто на висячий замок. Прямо за ее сиденьем лежала потрепанная коричневая кожаная сумка, которую она достала рукой в перчатке и взяла с собой.

Из–за двери доносились звуки неумелой игры на пианино и взрывы хриплого мужского смеха. Пол собрался с духом и открыл ее, входя внутрь с Сестрой, следующей за ним по пятам. Дверь, соединенная со стеной тугими пружинами, с лязгом захлопнулась за ними.

Музыка и смех немедленно стихли. Подозрительные глаза уставились на новых пришельцев.

В центре комнаты, рядом с отдельно стоящей чугунной плитой, шестеро мужчин за столом играли в карты. Мгла желтого дыма от самокруток висела в воздухе, рассеивая свет нескольких фонарей, свисавших с крюков на стенах. За другими столами сидели по два–три мужчины и несколько грубо выглядевших женщин. Бармен в обтрепанной кожаной куртке стоял за длинным баром, который, заметил Пол, был весь в дырах от пуль. Горящие поленья отбрасывали красные отблески из камина на заднюю стену. За пианино сидела коренастая молодая женщина с длинными черными волосами с фиолетовым келоидом, покрывавшим всю нижнюю часть ее лица и не закрытое горло.

Оба – Сестра и Пол – увидели, что большинство мужчин на поясах носят пистолеты в кобурах, и у них есть винтовки, подпирающие стулья.

Пол был на дюйм покрыт опилками, и в таверне пахло немытым телом. Раздавалось острое “пин!”, когда один из мужчин за центральным столом сплевывал табачный сок в ведро.

– Мы заблудились,– сказал Пол. – Что это за город?

Мужчина засмеялся. У него были черные сальные волосы и он был одет в то, что было похоже на пальто из собачьей шкуры. Он выдохнул в воздух дым коричневой сигареты.

– В какой город ты пытаешься попасть, парень?

– Мы просто путешествуем. Это место есть на карте?

Мужчины обменялись изумленными взглядами, и теперь смех распространился шире.

– Какую карту вы имеете в виду? – спросил еще один с сальными волосами.

– Выпущенную до семнадцатого июля или после?

– До.

– От этих карт никакого проку,– сказал другой мужчина.

У него было костлявое лицо, он был чисто выбрит и почти лыс. Четыре рыболовных крючка свисали из левой мочки его уха, и он носил кожаный жилет поверх красной клетчатой рубашке. На его тощей талии находились кобура и пистолет.

– Все изменилось. Города стали кладбищами. Реки вышли из берегов, поменяли направление и замерзли. Озера высохли. Там где были леса, теперь пустыня. Поэтому от прежних карт никакого проку.

Пол был согласен со всем этим. После семи лет путешествий зигзагами через десяток штатов осталось очень мало того, что могло бы удивить его или Сестру.

– Этот город когда–нибудь имел имя?

– Моберли,– сообщил бармен. – Моберли, штат Миссури. Здесь было пятнадцать тысяч человек. Теперь, я полагаю, мы опустились до трех или четырех сотен.

– Но это не радиация убила их! – иссохшая женщина с рыжими волосами и красными губами подала голос из–за другого стола. – А то дерьмо из гнилья, которое подаешь здесь ты, Дервин! – она хихикнула и подняла кружку маслянистой жидкости к своим губам, пока остальные смеялись и гикали.

– А, черт тебя подери, Лиззи! – Дервин не остался в долгу. – Твои кишки прогнили уже тогда, когда тебе было десять лет!

Сестра подошла к пустому столу и поставила на него сумку. Под капюшоном ее парки большая часть лица была закрыта темно–серым шарфом. Не открывая сумку, она переместила изодранный в клочья, многократно сложенный дорожный атлас Рэнда Макнелли, разгладила его и открыла то место на карте, где был штат Миссури. В туманном свете она нашла тонкую красную линию шоссе номер 63 и, следуя по нему, точку, которая называлась Моберли, примерно в семидесяти пяти милях к северу от того, что было Джефферсон Сити.

– Мы здесь,– сказала она Полу, который подошел взглянуть.

– Великолепно,– сказал он ворчливо. – И что это нам говорит? В каком направлении мы идем от…

Сумка внезапно исчезла со стола, и Сестра, ошеломленная, посмотрела вверх.

Мужчина с костлявым лицом и в кожаном жилете держал ее сумку и отходил с усмешкой на тонкогубом рте.

– Гляньте, что яраздобыл себе, ребята! – кричал он. – Раздобыл себе неплохую новую сумку, не так ли?

Сестра стояла очень спокойно.

– Отдайте ее мне,– сказала она тихо, но твердо.

– Достань мне оттуда какую–нибудь дрянь, чтобы носить, когда в лесах слишком холодно! – отозвался мужчина, и остальные вокруг стола рассмеялись. Его маленькие черные глазки были обращены к Полу, следя за каждым его движением.

– Черт бы тебя побрал, Ирл! – сказал Дервин. – Зачем тебе понадобилась сумка?

– Затем, что я забрал ее, вот зачем! Давайте–ка посмотрим, что у нас там!

Ирл засунул в сумку руку и вытащил из нее одну пару носок, шарфы и перчатки. А потом его рука добралась до дна и появилась со стеклянным кольцом.

В его кулаке оно вспыхнуло кровавым цветом, и он уставился на него с открытым от удивления ртом.

В таверне была тишина, только потрескивали поленья в камине. Рыжеволосая ведьма медленно поднялась со своего стула.

– Пресвятая Божья Матерь,– прошептала она.

Мужчины вокруг карточного стола вытаращили глаза, а черноволосая девушка, отставив стул от пианино, прихрамывая подошла поближе.

Ирл держал стеклянное кольцо перед лицом, глядя, как убывают цвета и наблюдая, как кровь бежит по артериям. Но зажатое в его руке кольцо принимало отвратительные оттенки: тускло–коричневый, масляно–желтый и черный, как смоль.

– Это принадлежит мне. – Голос Сестры был заглушен шарфом. – Пожалуйста, верните его.

Пол сделал шаг вперед. Рука Ирла легла на рукоятку пистолета с реакцией стрелка, и Пол остановился.

– Ну что, понял, что не переиграешь меня, да? – спросил Ирл. Кольцо запульсировало быстрее, в течение секунды становясь все темнее и уродливее. Все, за исключением двух шипов, со временем отломились. – Драгоценности! – Ирл, наконец, осознал, откуда происходят цвета. – Это, должно быть, стоит целого состояния!

– Я просила вас вернуть это,– сказала Сестра.

– Раздобыл себе богатство, мать твою! – кричал Ирл, его глаза сверкали от жадности. – Разбив это чертово стекло и выковырнув камушки, я получу богатство! – Он сумасшедше ухмыльнулся, поднял кольцо над головой и стал хвастаться перед своими друзьями за столом. – Послушайте! У меня нимб, ребята!

Пол сделал еще один шаг, и немедленно Ирл повернулся к нему лицом. Пистолет уже покинул кобуру.

Но Сестра была готова. Короткоствольный дробовик, который она вытащила из–под парки, грянул, как гром Божий.

Ирла подкинуло над полом и он пролетел по воздуху, его тело сокрушило столы, и его собственный пистолет отколол кусок от деревянной балки над головой Сестры. Он превратился в съежившуюся груду, одной рукой все еще сжимая кольцо. Мрачные цвета дико пульсировали.

Человек в собачьем пальто стал подниматься. Сестра еще раз пальнула в дымную комнату, быстро повернулась и прижала дуло к его горлу.

– Что? Этого хочешь? – Он покачал головой и снова упал на свой стул. Пушки на стол,– приказала она и восемь пистолетов были выложены поверх измятых карт и монет в центре стола.

Пол держал свой девятимиллиметровый “Магнум” наготове и ждал. Он уловил движение бармена и прицелился ему в голову. Дервин поднял руки. – Нет проблем, друг,– сказал Дервин нервно. – Я хочу жить, хорошо!

Пульсации стеклянного кольца начали запинаться и замедляться. Пол приблизился к умирающему, пока Сестра держала свой обрез, направляя его на остальных. Она нашла это оружие три года назад на пустынной патрульной станции возле шоссе на окраине развалин Уичито. Оно было достаточно мощным, чтобы свалить слона. Она использовала его только несколько раз, с таким же результатом, что и сейчас.

Пол обошел лужу крови. Мимо его лица, жужжа, пролетела муха и нависла над кольцом. Она была большой, зеленой и уродливой, и Пол несколько секунд стоял в изумлении, потому что прошли годы с тех пор, когда он видел муху; он думал, что все они мертвы. Вторая муха присоединилась к первой, и они буравили воздух вокруг подергивающегося тела и стеклянного кольца.

Пол наклонился. На мгновение кольцо вспыхнуло ярко–красным, а потом опять стало черным. Он вынул его из сжатых в кулак пальцев трупа, и в его руке в кольцо вернулись радужные цвета. Потом он снова опустил его в сумку и прикрыл носками, шарфами и перчатками. Муха села на его щеку, и он отдернул голову, потому что маленький ублюдок как будто впился ледяным ногтем в его кожу.

Он убрал дорожный атлас обратно в сумку. Глаза всех были направлены на женщину с дробовиком. Она взяла сумку и медленно направилась к дверям, держа прицел на середину карточного стола. Она говорила себе, что у нее не было другого выбора, кроме как убить мужчину; в конце концов, она слишком далеко зашла со стеклянным кольцом, чтобы позволить какому–то дураку разбить его вдребезги.

– Эй! – сказал мужчина в собачьем пальто. – Вы ведь не собираетесь уйти от нас, не купив выпивки, не так ли?

– Что?

– Ирл ни черта не стоил,– признал еще один мужчина и наклонился, чтобы сплюнуть табак в свое ведро. – Этот идиот с удачливым спусковым крючком всегда убивал людей.

– Он застрелил насмерть Джимми Риджевея прямо здесь, пару месяцев назад,– сказал Дервин. – Ублюдок слишком хорошо умел обращаться с тем пистолетом.

– До сегодняшнего дня,– сказал другой мужчина. Игроки в карты уже поделили монеты мертвеца.

– Вот. – Дервин достал два стакана и налил масляно–янтарную жидкость из бочонка. – Домашнего приготовления. На вкус довольно устрашающе, но наверняка освободит ваши мозги от проблем. – Он предложил стаканы Полу и Сестре. – За счет заведения.

Прошли месяцы с тех пор, как Пол сделал последний глоток алкоголя. Крепкий, отдающий деревом напиток показался ему сиреневым ароматом. Внутренности у него все дрожало; прежде он никогда не поднимал “Магнум” на человека и молился, чтобы никогда не пришлось этого делать. Пол принял стакан и подумал, что пары могут опалить ему брови, но все равно сделал глоток.

Это было похоже на полоскание горла расплавленным металлом. На его глазах выступили слезы. Он закашлялся, сплюнул и задохнулся, когда самогон – только Богу было известно, из чего же его гнали – опалил его горло. Рыжеволосая карга закаркала, как ворона, и некоторые из мужчин сзади тоже загоготали.

Пока Пол пытался восстановит дыхание, Сестра отставила сумку в сторону, но не слишком далеко, и взяла второй стакан.

Бармен сказал:

– Да, вы оказали Ирлу Хокатту хорошую услугу. Он хотел, чтобы кто–нибудь убил его, с тех пор, как его жена и маленькая дочь умерли от лихорадки в прошлом году.

– От такой? – спросила она, откидывая шарф с лица. Затем подняла стакан к своим деформированным губам и выпила его весь, не дрогнув.

Глаза Дервина расширились, и он так быстро отшатнулся, что задел полку со стаканами и кружками.

Глава 51. Маска Иова

Сестра была готова к такой реакции. Она видела ее много раз до этого. Она снова глотнула самогона, найдя его не хуже и не лучше, чем те многочисленные пойла, которые она пила на улицах Манхеттена, и почувствовала, что все в баре смотрят на нее.

Хотите увидеть хорошее зрелище? – подумала она. Хотите увидеть действительно хорошее зрелище? Она поставила стакан и повернулась, чтобы позволить им все увидеть.

Рыжеволосая ведьма прекратила хихикать так внезапно, будто ей заткнули глотку.

– Господи боже мой,– только и смог проговорить мужчина, жующий табак, после того как проглотил свою жвачку.

Нижняя часть лица Сестры была массой сырых наростов, нитяные усики вились и переплетались на ее подбородке, нижней челюсти и щеках. Разросшиеся опухоли слегка приподнимали ее рот влево, заставляя ее сардонически улыбаться. Под капюшоном парки ее череп был покрытой коркой из струпьев. Опухоли полностью закрыли ее скальп и теперь начали распространять упругие серые усики через ее лоб и над обоими глазами.

– Проказа! – один из карточных игроков вскочил на ноги. – У нее проказа!

Упоминание об этой ужасающей болезни заставило остальных вскочить, забыв о ружьях, картах и монетах, и кинуться через таверну.

– Убирайся отсюда! – визжал другой. – Не заражай нас этим дерьмом!

– Проказа! Проказа! – взвизгивала рыжеволосая карга, поднимая кружку, чтобы бросить ей в Сестру.

Раздавались и другие крики и проклятия, но Сестра не была возмущена. В том, что она решилась показать свое лицо, был здравый смысл.

Сквозь какофонию голосов прорвался острый, настойчивый “тук!.. тук!… тук!”

У дальней стены стояла тонкая фигура, освещенная светом из камина, и методично колотила деревянной палкой по одному из столов. Шум постепенно стихал, пока не установилась напряженная тишина.

– Господа… и дамы,– сказал мужчина с деревянной палкой опустошенным голосом. – Я могу заверить вас, что заболевание нашей подруги не проказа. Основываясь на этом факте, я не думаю, что это хотя бы в малейшей степени заразно – итак, вам нет нужды раздирать ваши подштанники.

– Какого черта, откуда ты это знаешь, подонок? – усомнился мужчина в собачьем пальто.

Та фигура помолчала, потом переложила палку под левую подмышку и начала продвигаться, шаркая ногами, вперед, левая брючина была заколота булавкой над коленом. На человеке было разодранное темно–коричневое пальто поверх грязного бежевого кардигана, а на руках перчатки, настолько изношенные, что из них высовывались пальцы.

Свет ламп коснулся его лица. Серебряные волосы каскадом опускались на плечи, хотя макушка черепа была лысой и покрыта коричневыми келоидами. У него была короткая серая борода и прекрасно высеченные черты лица, тонкий и элегантный нос. Сестра подумала, что он мог бы быть красивым, если бы не ярко–малиновый келоид, покрывавший одну сторону его лица, как пятно портвейна. Он остановился, встав между Полом, Сестрой и остальными.

– Мое имя не подонок,– сказал он с отзвуком королевского величия в голосе. Его глубоко посаженные серые глаза сверлили человека в собачьем пальто. – Я – Хьюг Райен. Доктор Хьюг Райен, хирург медицинского центра Амарильо, штат Техас.

– Ты врач? – сопротивлялся другой. – Чушь собачья!

– Мое нынешнее состояние заставляет этих джентльменов думать, что я родился окончательно иссохшим,– сказал он Сестре и поднял парализованную руку. – Конечно, я больше не гожусь для скальпеля. Но тогда кто годится?

Он подошел к Сестре и дотронулся до ее лица. Запах немытого тела почти сшиб ее с ног, но ей приходилось чувствовать запахи и похуже.

– Это не проказа,– повторил он. – Это масса фиброидной ткани, произошедшая из подкожного источника. Насколько глубоко проникает наслоение, я не знаю, но я видел такое состояние много раз до этого, и, по–моему, оно не заразно.

– Мы тоже видели других людей с этим,– сказал Пол. Он привык к виду Сестры, потому что это происходило так постепенно, начинаясь с черных бородавок на ее лице. Он проверял свое собственное лицо, но он не заразился ими. – Что же это значит?

Хьюг Райен пожал плечами, продолжая ощупывать опухоли. – Возможно, реакция кожи на радиацию, загрязнители, такое долгое отсутствие солнца – кто знает? О, я видел наверное сотню или больше людей, на разных стадиях. К счастью, кажется, они сохраняют пространство для дыхания и еды, независимо от того, насколько серьезно их состояние.

– Я говорю, что это проказа! – настаивала рыжеволосая ведьма, но мужчины снова уселись, вернувшись к своему столу. Некоторые из них вышли из таверны, а остальные продолжали смотреть на Сестру с нездоровым любопытством.

– Это чертовски чешется, и иногда моя голова так болит, как будто раскалывается,– сообщила Сестра. – Как я могу избавиться от этого?

– Этого, к сожалению, я не могу сказать. Я никогда не видел, чтобы маска Иова уменьшалась – я видел только множество случаев ее дальнейшего разрастания.

– Маска Иова? Вы это так называете?

– Да, я так называю это. Кажется подходит, не так ли?

Сестра проворчала. Она и Пол видели десятки людей с “Маской Иова” в тех девяти штатах, через которые они проезжали. В Канзасе они столкнулись с колонной из сорока таких людей, которых выгнали из близлежащего селения их собственные семьи; в Айове Сестра видела мужчину, чья голова была настолько покрыта коркой, что он не мог держать ее прямо. Маска Иова поражала мужчин и женщин с одинаковой жестокостью, и Сестра даже видела несколько подростков с этим, но дети младше семи или восьми лет, казалось, имели иммунитет. По крайней мере, Сестра не видела ни одного младенца или маленького ребенка с этим, хотя оба родителя могли быть ужасно изуродованы.

– Я буду с этим до конца моей жизни?

Хьюг снова пожал плечами, не в состоянии более ничем помочь. Его глаза голодно сверкнули на стакан Сестры, еще стоящий на стойке бара.

Она сказала: – Угощайтесь,– и он осушил его так, будто это был ледяной чай в жаркий августовский полдень.

– Спасибо большое. – Он вытер рот рукавом и взглянул на мертвеца, лежащего на окровавленных опилках. Коренастая черноволосая девушка была не прочь пошарить в его карманах. – В этом мире больше нет правых и виноватых,– сказал он. – Есть только ружье, которое стреляет быстрее, и более высокий уровень насилия. – Он кивнул на стол у камина, который он занимал.

– Если желаете? – спросил он Сестру с нотой просьбы. – Прошло столько времени с тех пор, как я мог поговорить с кем–то действительно воспитанным и имеющим интеллект.

Сестра и Пол не спешили. Она подняла сумку, вложив дробовик в кожаный футляр, который висел у нее на бедре под паркой. Пол вернул “Магнум” в кобуру, и они последовали за Хьюгом Райеном.

Дервин наконец заставил себя выбраться из–за стойки бара, и человек в собачьем пальто помог ему оттащить тело Ирла к задней двери.

Пока Хьюг устраивал на стуле свою оставшуюся ногу, поддерживая ее, Сестра не могла не заметить коллекцию трофеев, украшающую стену вокруг камина “Ведра Крови”: красноглазая белка, голова оленя с тремя глазами, кабан с единственным глазом посреди лба и двуглавый птенец.

– Дервин – охотник,– объяснил Хьюг. – Здесь вы можете увидеть всех животных из окрестных лесов. Забавно, что с ними сделала радиация, не так ли? – Он с минуту разглядывал трофеи. – Вы не захотите спать слишком далеко от света,– сказал он, снова перенося внимание на Пола и Сестру. – Правда не захотите.

Он потянулся, взял полстакана самогона, который пил перед тем, как они вошли. Две зеленых мухи жужжали вокруг его головы, и Пол смотрел, как они описывают круги.

Хьюг указал на сумку.

– Я не мог не заметить ту стеклянную безделушку. Могу я спросить, что это такое?

– Просто кое–что, что я взяла.

– Где? В музее?

– Нет. Я нашла ее в груде булыжников.

– Красивая вещь,– сказал он. – Я бы на вашем месте был с ней поосторожнее. Мне приходилось встречать людей, которые обезглавили бы вас за кусок хлеба.

Сестра кивнула.

– Вот почему я ношу с собой ружье – и вот почему я также использую его.

– Действительно. – Он допил остаток самогона и причмокнул губами. – Ах! Нектар богов!

– Я бы не заходил так далеко. – Горло Пола еще чувствовало, будто его поскребли бритвой.

– Ну, вкус ведь относителен, не так ли? – Хьюг моментальным движением лизнул внутренность стакана, чтобы добыть последние капли, прежде чем отставить его в сторону. – Я был знатоком французских бренди. У меня была жена, трое детей и испанская вилла с горячей водой и бассейном. – Он коснулся своей культи. – И у меня, к тому же, была вторая нога. Но это в прошлом, не так ли? И остерегайтесь пребывания в прошлом, если хотите сохранить рассудок. – Он уставился на огонь, потом посмотрел на Сестру через стол. – Итак, где вы побывали и куда собираетесь?

– Везде,– ответила она. – И практически нигде.

За последние семь лет Сестра и Пол Торсон следовали по дороге сна – слепой поиск тех мест, которые Сестра видела в глубине стеклянного кольца. Они путешествовали из Пенсильвании в Канзас в поисках города Матисон. Но Матисон сгорел до основания, и его развалины покрыл снег. Они искали Матисон, но нашли только скелеты и разруху, а потом они отправились на автостоянку сгоревшего здания, которое могло быть универмагом или супермаркетом.

И на той заметенной снегом автостоянке, посреди заброшенности, Сестра услышала шепот Бога.

Сначала это была всего лишь мелочь: носок сапога Пола поддел карту.

– Эй! – окликнул Пол. – Посмотри на это!

Он стер с карты грязь и снег и протянул ей. Цвета поблекли, но на обложке была изображена красивая женщина в фиолетовом наряде, над ее головой светило солнце, а у ног находились лев и ягненок; она держала серебряный щит с чем–то, что могло быть пылающим фениксом в центре, и на ней была сияющая корона. Волосы женщины пылали, и она смело смотрела вперед. Наверху карты были выведены буквы “Императрица”.

– Это карта Таро,– сказал Пол, и колени Сестры почти подогнулись.

Множество карт, куски стекла, одежды и другой хлам были погребены под снегом. Сестра увидела цветное пятно, подобрала его и обнаружила, что держит картинку, которую она узнала: карта с фигурой, завернутой в черное, с белым, похожим на маску лицом. Ее глаза были серебряными и полными ненависти, а посреди лба располагался третий алый глаз. Она лучше бы разорвала эту карту на кусочки, чем положила в свою сумку вместе с Императрицей.

А потом Сестра наступила на что–то мягкое, и когда она наклонилась, чтобы смахнуть снег и посмотреть что это такое, слезы навернулись ей на глаза.

Это была опаленная синяя меховая кукла. Когда она взяла ее в руки, то увидела свисающее маленькое колечко и потянула за него.

В холодной и снежной тишине напряженный голосок простонал: “Дааай пирожооок”, и этот звук разнесся по стоянке, где лежали спящие скелеты.

Кукла перекочевала в сумку Сестры – и теперь можно было покидать Матисон, потому что детского скелета на стоянке не было, а Сестра теперь знала, больше, чем когда бы то ни было, что они ищут ребенка.

Они скитались по Канзасу больше двух лет, живя в разных перебивающихся с голоду поселениях; они повернули на север в Небраску, потом на восток в Айову, и теперь на юг в Миссури. Земля страдания и жестокости раскрывала себя перед ними как непрекращающаяся галлюцинация, которую невозможно избежать. Часто Сестра, вглядываясь в стеклянное кольцо, ловила образ смутного человеческого лица, смотрящего назад, словно через плохое зеркало. Именно этот облик оставался неизмененным в течение семи лет, и хотя Сестра не могла точно сказать ничего определенного насчет этого лица, она думала, что оно сначала было молодым лицом – лицом ребенка. Мужского или женского пола, она не могла сказать, но с годами лицо менялось. В последний раз она видела его семь лет назад, и у Сестры сложилось впечатление, что все черты лица были начисто стерты. С тех пор неясный облик не появлялся.

Иногда Сестра чувствовала уверенность, что следующий день принесет ответ, но дни проходили, становясь неделями, месяцами и годами, а она все продолжала поиск. Дороги продолжали вести ее и Пола через опустошенные пригороды, через пустынные города и по периметру искромсанных развалин там, где стояли города. Много раз она была обескуражена и думала о том, чтобы оставить это и остаться в одном из поселений, через которые они проезжали, но то, что у нее была маска Иова, было слишком плохо. Теперь она начинала думать, что единственное место, где она может быть принята, это колония страдающих от маски Иова.

Но правда заключалась в том, что она боялась слишком долго оставаться в одном месте. Она постоянно оглядывалась через плечо, боясь, что черная фигура с переменчивым обликом наконец найдет ее и подкрадется сзади. В ее кошмарах о Дойле Хэлланде или Дэле Холлмарке, или как там он еще себя называет, у него был единственный алый глаз на лбу, как у мрачной фигуры на карте Таро, и он неумолимо преследовал ее.

Часто в прошедшие годы Сестра чувствовала мурашки на коже, как будто он был где–то совсем рядом, почти вплотную к ней. В таких случаях она и Пол снова ударялись в странствия, и Сестру ужасали перекрестки, потому что она знала, что неверное направление может привести их в его поджидающие руки.

Она отогнала от себя воспоминания.

– А как вы? Вы здесь давно?

– Восемь месяцев. После семнадцатого июля я уехал из Амарильо на север вместе со своей семьей. Мы жили в поселении на реке Лургатойре, к югу от Лас–Анимас, штат Колорадо, три года. Там жило полно индейцев; некоторые из них были ветеранами Вьетнама, и они научили нас, тупых городских жителей, как строить хижины из грязи и остаться в живых. – Он с болью улыбнулся. – Это было для меня шоком: живя в особняке, который стоил миллионы, оказался потом вдруг в грязи и коровьем навозе. Так или иначе, двое из наших ребят умерли в первый год – отравление радиацией – но мы оказались в тепле, когда начал падать снег, и чувствовали себя чертовски счастливыми.

– Почему вы там остались? – спросил Пол.

Хьюг пристально смотрел на огонь. Прошло немало времени, прежде чем он ответил.

– У нас была община, что–то около двухсот человек. Были запасы зерна, немного муки и солонины и много консервов. Речная вода хоть и не была абсолютно чистой, но она давала нам возможность поддерживать жизнь. – Он потерся культей о свою ногу. – Потом пришли они.

– Они? Кто?

– Сначала это были двое мужчин и трое женщин. Они приехали на “Атике” и “Бьюике” с бронированным лобовым стеклом. Они остановились в “Преддверье Чистилища” – это так мы называли наш город – и захотели купить половину нашей еды. Конечно, мы ее не продали ни за какую цену. Мы бы умерли от голода, если бы продали. Потом они стали угрожать нам, сказав, что мы пожалеем, что не сделали того, о чем они просили. Я помню, что Кьюртис Красное Перо – он был нашим главным, большой закладчик, который служил во Вьетнаме – пошел в свою хижину и вернулся с автоматической винтовкой. Он приказал им уйти, и они так и сделали. – Хьюг остановился. Он медленно сжал кулаки над столом.

– Они вернулись,– он сказал мягко. – В ту же ночь. О, да, они вернулись с тремястами вооруженными солдатами и с грузовиками, которыми они начали сравнивать “Преддверье Чистилища” с землей… и убивать всех подряд. Всех. – Его голос надломился, и он не мог продолжать какое–то время. – Люди убегали, пытались скрыться,– сказал он. – Но у солдат были машины с дальнобойным оружием. Я бежал с моей женой и дочерью. Я видел, как Кьюртис Красное Перо был расстрелян и раздавлен “Джипом”. Он… он после этого был совсем не похож на человека. – Хьюг закрыл глаза, но на его лице было изображено такое мучение, что Сестра не могла на него смотреть. Она смотрела на огонь. Он продолжал: – Пуля попала моей жене в спину. Я остановился, чтобы помочь ей, и сказал дочери, чтобы она бежала к реке. Больше я никогда ее не видел. Но… я подобрал свою жену, когда при этом сам был ранен пулями. Двумя или тремя, я думаю. В ногу. Кто–то ударил меня по голове, и я упал. Я очнулся… я очнулся и ствол винтовки был направлен мне в лицо. И кто–то мужским голосом сказал: “Скажешь всем, что здесь прошла Армия”. Армия Совершенных Воинов,– повторил он горько и открыл глаза. Они были безвыразительны и полны кровью. – Кроме меня, еще четверо или пятеро людей тоже были оставлены, и они сделали для меня носилки. Они несли меня больше тридцати миль на север к другому поселению – но и оно было превращено в пепел к тому времени, когда мы дошли туда. Моя нога была раздроблена. Ее пришлось отрезать. Я рассказал им, как это сделать. И я стойко держался, мы продолжали идти, и все это случилось четыре года назад. – Он посмотрел на Сестру, слегка наклонясь вперед на своем стуле. – Слава Богу,– сказал он настоятельно,– что мы не пошли на запад. Там были поля настоящих битв.

– Поля битв? – спросил Пол. – Что вы имеете в виду?

– Я говорю, что они вели войну за пределами территории – в Канзасе, в Оклахоме, в Небраске, в обоих Дакотах также. О, я встречал множество убежищ, спланированных для защиты от нападения с запада. Они называют это полями битв, потому что там сражается большое количество армий: Американская Верность, Ноландские налетчики, Армия Совершенных Воинов, “Команда “Гидра” и еще быть может пять или шесть других.

– Война закончилась. – Сестра нахмурила брови. – Какого черта они сражались?

– Земля, поселения, пища, пушки, бензин – все, что еще оставалось. Им все равно, с кем воевать; они хотят убивать кого–нибудь, и если бы это не были русские, они бы придумали врагов. Я слышал, что Армия Совершенных Воинов уничтожает оставшихся в живых людей с келоидами. – Он дотронулся до алого, вздернутого шрама, который покрывал половину его лица.Предполагается, что это отметина Сатаны.

Пол беспокойно заерзал на стуле. Во время своих путешествий они с Сестрой слышали о поселениях, атакованных и сожженных бандами мародеров, но это было впервые, когда они услышали об организованной силе.

– Насколько велики эти армии? Кто ими руководит?

– Маньяки, так называемые патриоты, военные, как их называют,– сказал Хьюг. – На прошлой неделе здесь проходили мужчина и женщина, которые видели Американскую Верность. Они сказали, что их численность около четырех или пяти тысяч, и возглавляет их сумасшедший проповедник из Калифорнии. Он называет себя Спасителем и грозится убивать любого, кто не пойдет за ним. Я слышал, что “Команда “Гидра” убивает негров, испанцев, азиатов, евреев и всех прочих, кого они считают иностранцами. Армия Совершенных Воинов предположительно управляется бывшим военным – героем вьетнамской войны. Это были ублюдки с танками. Да поможет нам Бог, когда эти маньяки двинутся на восток.

– Все, что хотим мы, это достаточное количество бензина, чтобы добраться до следующего города,– сказал Пол. – Мы держали курс на юг к мексиканскому морскому заливу. – Он согнал муху, которая села на его руку; к тому же было чувство, будто его укололи ледяным гвоздем.

Хьюг улыбнулся.

– Мексиканский залив. Боже мой, я не видел залив уже в течении очень долгого времени.

– Какой будет ближайший отсюда город? – спросила Сестра.

– По–моему, это должен быть Мериз Рест, юг которого когда–то был городом Джефферсон. Дорога не слишком хорошая, однако. В Мериз Рест когда–то был большой пруд. Во всяком случае, это не так далеко – около пятидесяти миль.

– Как же добраться туда с пустым баком? – Хьюг мельком взглянул на окровавленные опилки. – Ага, грузовик Эрла Хокурта припаркован прямо перед входом. Сомневаюсь, что ему еще понадобится бензин, не правда ли?

Пол кивнул головой. У них был кусок садового шланга в “Апшпе”, и Пол превратился в профессионала по части воровства бензина.

Муха села на стол напротив Хьюга. Он вдруг перевернул над мухой свой стакан из–под самогона вверх дном и поймал насекомое. Муха зло зажужжала и стала носиться по кругу, а Хьюг наблюдал за ее кружением. – Теперь не часто увидишь мух,– сказал он. – Некоторые из них, немногие, остались здесь из–за тепла, я полагаю. И из–за крови. А эта бешенная как Дьявол, не так ли?

Сестра слышала низкое жужжание другой мухи, пролетевшей мимо ее головы. Муха медленно сделала круг над столом и пронеслась по направлению к щели на стене.

– Есть ли здесь место, где мы могли бы провести ночь? – спросила Сестра Хьюга.

– Я могу найти его для вас. Оно будет не намного больше норы в земле с крышкой сверху, но вы не замерзнете до смерти и не останетесь с перерезанными глотками. Он постучал по стакану, и большая зеленая муха попыталась напасть на его палец. – Но если я найду вам безопасное место для ночлега,– сказал он,– я бы хотел получить кое–что взамен.

– Что же это?

Хьюг улыбнулся.

– Я бы хотел увидеть Мексиканский залив.

– Забудь об этом! – сказал ему Пол. – У нас нет места в машине.

– О, вы будете удивлены, если узнаете, в какое пространство может втиснуться одноногий человек.

– Больший вес означает употребление большего количества бензина, не говоря уже о еде и воде. Нет. Извини.

– Я вешу примерно столько же, сколько мокрое перо,– просил Хьюг. – И я могу принести мою собственную еду и воду. Если вы хотите плату за то, что возьмете меня с собой, возможно, я заинтересую вас двумя кувшинами самогона, которые припрятаны у меня на всякий случай.

Пол уже собрался было еще раз сказать нет, но его губы сомкнулись. Самогон был самой отвратительной вещью, которую он когда–либо пробовал, но все таки самогон ускорял его пульс и ударял в голову.

– Или вот еще? – сказал Хьюг Сестре. – Некоторые из мостов между нами и Мериз Рест разрушены. Я вам пригожусь гораздо больше, чем вот эта древняя карта, которую вы носите.

Ее первым желанием было согласиться с Полом, но она увидала страдание в серых глазах Хьюга Райена; у него было выражение лица как у преданной собаки, избитой и заброшенной хозяином, которому она верила.

– Ну так как? – сказал он. – Здесь у меня ничего нет. Я бы хотел увидеть волны, которые продолжают грохотать и накатываться, как бывало прежде.

Сестра думала о его предложении. Без сомнения, мужчина мог бы уместиться в задней части “Джипа”, а также они нуждаются в гиде, чтобы добраться до следующего города. Он ожидал ответа.

– Найдите нам безопасное место для ночлега,– сказала она,– и мы поговорим об этом утром. Это лучшее, что я могу вам сейчас предложить. Уговор?

Хьюг колебался, пронизывая взглядом лицо Сестры. У нее было серьезное, строгое лицо, как он решил, а глаза не были такими же безжизненными, как у многих, кого он видел. Было жалко, что, одни из лучших, они будут в конечном итоге скрыты под маской. – Уговор,– сказал он, и они кивнули на это.

Они покинули таверну “Ведро Крови”, чтобы забрать бензин из грузовика мертвого мужчины. Сзади них рыжеволосая карга подскочила к столу, который они покинули, и смотрела на муху, носящуюся с жужжанием по кругу в перевернутом стакане. Вдруг она подняла стакан, схватила муху, и прежде чем та успела ускользнуть из ее руки, карга запихнула ее в рот и раздавила зубами.

Ее лицо перекосилось. Она открыла рот и выплюнула маленький комок сероватой зелени в костер, где он зашипел как кислота.

– Отвратительно! – сказала она и вытерла язык опилками.

Глава 52. Путешествующий в одиночку

Он ждал их возвращения в темноте. Был сильный ветер. Он сладко пел для душ миллионов умерших и еще живых, но когда ветер был такой сильный, он не мог видеть отчетливо очень далеко. Он сидел в темноте, в своем новом обличии и в новой коже, ветер завывал вокруг как гнусавый хор, и он думал, что может быть – только может быть – уже была полночь. Но он понимал изгибы и повороты времени, и если даже это было еще не утро, то уже наверняка завтра. Он мог быть очень терпеливым, если ему приходилось.

Семь лет пролетели для него быстро; он путешествовал по дорогам, одинокий странник, через Огайо, Индиану, Теннеси, Арканзас. Случалось, он ненадолго селился в сражающихся деревнях, иногда жил один в пещерах или заброшенных машинах, в зависимости от настроения. Где бы он ни проходил, это место было омрачено его присутствием. Поселения, в которых остались только надежда и сострадание, вымирали, потому что обитатели убивали друг друга или сами себя. Он умел доказать им, как пуста жизнь и к какой трагедии может привести ложная надежда. Если твой ребенок голоден, убей его, убеждал он умирающих от голода матерей; самоубийство – благородный поступок, говорил он юношам, вопрошавшим совета. Он был кладезем мудрости, которой жаждал поделиться. Все собаки разносят рак, и поэтому должны быть убиты; люди с келоидами приучились к сырому детскому мясу; новые города строятся на месте дикой Канады, и именно туда надо идти. Вы можете получить больше белков, если будете обгладывать свои собственные пальцы – в конце концов, много ли вам надо?

Он не уставал удивляться тому, как легко можно заставить людей верить.

Это была блестящая вечеринка. Но была одна неприятная вещь, и эта вещь терзала его с утра до ночи.

Где находилось стеклянное кольцо?

Женщина – Сестра – к этому времени была, конечно же, мертва. Ее судьба не волновала его в любом случае. Где была стеклянная вещь и у кого она? Много раз он чувствовал, что находится далеко от нее, но следующий перекресток верно приведет его к ней, однако инстинкты часто подводили его, и он выбирал не то направление. Он заострял внимание на каждом, кого встречал, но той женщины среди них не было, как не было и стеклянного кольца. Время от времени его продвижение замедлялось в каком–то месте, потому что возникало много возможностей в поселениях, и потому что даже если стеклянного кольца там не было, ему начинало казаться, что это не имеет такого большого значения. Это ведь ничего не меняло. Эта вечеринка оставалась его вечеринкой, и ничего не менялось. Угроза, которую он чувствовал от кольца, вернувшись в свой дом в Нью–Джерси, все еще оставалась с ним, но что бы это стеклянное кольцо из себя ни представляло, оно без сомнения не создавало разницы в его существовании или в вещах, окружавших его.

– Нет проблем,– думал он. – Но где же оно? У кого она было? И когда оно появится?

Он часто вспоминал день, когда свернул с М–80 на своем французском велосипеде и покатил на юг. Иногда он удивлялся, что бы могло произойти, если бы он вернулся по М–80 на восток? Нашел бы он женщину и стеклянное кольцо? Почему часовые той станции Красного Креста не видели ее тогда, если, конечно, она была все еще жива? Но он не мог видеть всего или знать всего; он мог, видел и знал только то, что говорили ему его переменчивые глаза или то, что он выбирал из человеческой памяти или то, что его исследователи приносили из темноты. Как раз сейчас они возвращались к нему. Он чувствовал, что много их собралось вместе со всех пределов, и сейчас они приближались с неподветренной стороны. Он постарался переместиться по направлению к двери, и велосипедные колеса под ним скрипнули.

Первый тронул его щеку и присосался к сырому мясу. Появился второй с мушиным жужжанием через щель в стене, затем сел ему на лоб и тотчас же присосался к мясистой поверхности. Затем присоединились еще двое, и тоже присосались к мясу.

Он видел темные леса, заледеневшие лужи, какое–то маленькое животное лежало мертвым в кустах. Ворон пронесся, что–то сломав, и потом закружился прочь.

Еще больше мух присосалось к его лицу. Образы всплывали перед ним: женщина чистила щеткой одежду в залитой светом комнате, двое мужчин сражались в аллее на ножах, двухголовый кабан нюхал кухонную помойку, а его четыре глаза влажно блестели.

Мухи ползали по его лицу, насасываясь крови из сырого мяса одна за другой.

Он видел темные дома, слышал, как кто–то очень плохо играл на гармони и кто–то еще хлопал в такт; лица вокруг костра, разговор о том, какие бейсбольные игры были любимы летними ночами; голые мужчины и женщина сплетались на матрасе; руки в работе, чистили винтовку; вспышки света и голос, говорящий: “Найди меня, игрушечка–прелесть, не…”

Стоп.

Образ света и голоса застыл у него перед глазами, как сооружение.

Он вздрогнул.

Мухи все еще сидели на его лице, но он сосредоточил свое внимание на образе света. Это было только красной вспышкой, и он не мог сказать многого об этом.

Его руки сжались в кулаки, длинные и грязные ногти оставили следы полумесяца на коже, но не продавили до крови.

Вперед, подумал он, и фильм памяти начал размываться.

– …Я? – сказал голос – мужской голос. А потом проникновенный шепот: Драгоценности!

Стоп.

Он посмотрел сверху вниз, и туда, где была рука мужчины.

Вперед.

Круг из стекла, раскаленный добела, с темно–красным и коричневым. Комната с опилками на полу. Стаканы. Карты на столе.

Он знал это место. Он был там раньше и он послал своих наблюдателей туда, потому что это было место, где останавливались путники. “Ведро Крови” находилась примерно в миле отсюда, как раз за следующей горой.

Его внутренний глаз увидел это глазами мухи. Вспышка от выстрела, горячая волна, тело, блюющее кровью и спотыкавшееся о столы.

Взрыв от ружья, горячая шоковая волна, блюющее кровью и спотыкающееся о стол тело.

Женский голос сказал:

– Что? Этого хочешь? – А потом приказ: – Пушки на стол.

Я нашел тебя, подумал он.

Он поймал смутный вид ее лица. Стала красавицей, не так ли? Это была она? Да, да! Это должна была быть она! Стеклянное кольцо опустилось в кожаный футляр. Это должна быть она! Действие продолжалось. Другое лицо: мужчина с ясными голубыми глазами и седой бородой. – Прокаженный! Прокаженный! – кричал кто–то. Седоволосый мужчина там был, и он знал, что лицо, принадлежащее тому самому человеку, которого все звали Скамбэг. Еще голоса.

– Будьте моими гостями… Дервин – охотник… когда–то имел и другую ногу, да… Ради Бога, не ходите на запад, говорят, там проклятое сатанинское место.

Он улыбался.

– …Мы направляемся на юг… в той стороне находится Мериз Рест… но для этого нужен бензин, не так ли?

Голоса смолкли, свет изменился и появились темные леса и дома за ними. Он продолжал играть движением памяти. Это было оно, конечно.

– …Мы направляемся на юг… – …В той стороне находится Мериз Рест…

Мериз Рест, думал он. Пятьдесят миль на юг. Я нашел его! Вперед, на юг к Мериз Рест!

Но стоило ли ждать? Сестра и стеклянное кольцо могли до сих пор находиться в “Ведре Крови”, всего лишь в миле отсюда. Было еще время съездить туда и…

– Лестер! Я принесла тебе чашу…

Раздался грохот бьющейся глиняной посуды, ее дыхание перехватило от ужаса. Он настроился так, чтобы видеть своими глазами. Возле двери сарая стояла женщина, к которой три недели назад он пристроился как мастер на все руки; она была все еще хорошенькая, и это было слишком плохо, что дикое животное разорвало ее маленькую девочку в один из вечеров в лесу две недели назад, потому что ребенок был очень похож на нее. Женщина поставила перед ним миску супа. Она была неуклюжей шлюхой, думал он. Хотя любой был бы неуклюжим, имея только по два пальца на каждой руке.

Держа фонарь когтем левой руки, она видела освещенное, разорванное и облепленное мухами лицо мастера на все руки Лестера.

– Привет, мисс Спери,– прошептал он, и рой мух закружился вокруг его лица.

Женщина отступила на шаг по направлению к двери. Ее лицо застыло от ужаса. И почему он решил, что она хорошенькая?

– Вы ведь не боитесь, мисс Спери, да? – спросил он. Он протянул руку, ткнул пальцем в пол и сам потянулся вперед. Колеса жалко скрипнули, лишенные масла.

– Я… Я… – Она пыталась сказать, но не могла. Ее ноги были захвачены, и он понимал, что она знает, что отсюда бежать некуда, кроме как в лес.

– Конечно, вы не боитесь меня,– сказал он мягко.

– Я, конечно, не самый мужественный, да? Ты наверняка жалеешь бедняг, вроде меня.

Колеса скрипнули, еще скрипнули.

– Отстань… Отстань от меня…

– Мисс Спери, тот с кем вы говорите, это старый Лестер. Всего лишь старый Лестер, всего–навсего. Вы хотите мне что–нибудь сказать?

Она почти вырвалась, почти убежала, но он сказал:

– Оставлять старого Лестера одного очень нехорошо. – И она вернулась обратно в его объятия как теплая замазка.

– Почему вы не тушите свет, мисс Спери? Давайте приятно поговорим. Я могу быть очень благодарным.

Фонарь был опущен на пол.

Как просто, думал он. Наверное потому, что она уже ходила как неживая.

– Кажется, мне нужно удостовериться, что мое ружье там,– сказал он и качнул головой в сторону ружья в углу. – Не принесете ли вы его мне?

Она взяла ружье.

– Мисс Спери? – сказал он. – Я хочу, чтобы вы приставили дуло ко рту и положили палец на курок. Да, прямо вперед. Примерно так. О, вы все делаете прекрасно!

Ее глаза оставались ясными и блестящими, и слезы катились по щекам.

– Теперь… я хочу, чтобы вы ради меня испытали это ружье. Спустите курок чтобы проверить, исправно ли. Хорошо?

Она сопротивлялась ему, в эту секунду испытала такое желание жить, какое, наверное, не испытывала никогда раньше.

– Угодите Лестеру! – говорил он. – Ну, надавите слегка, ну?

Ружье выстрелило.

Он подался вперед, и колеса скрипнули под ее телом. “Ведро Крови!” – думал он. Скорее туда! Но затем: нет, нет. Ждать, только ждать. Он знал, Сестра находилась в дороге и направлялась в Мериз Рест. У него не много времени займет пройти к этому поселению. Он мог опередить ее, а потом ждать. В Мериз Рест очень много людей, а значит много возможностей. Она, должно быть, уже покинула таверну и сейчас в пути.

Теперь я не потеряю ее, поклялся он. Я прибуду в Мериз Рест раньше тебя.

Старый Лестер расквитается с тобой, сучка!

Это будет замечательная маскировка, решил он. Необходимо всего лишь внести несколько изменений, если он собирается пройти это расстояние. И за то время, пока она будет добираться до Мериз Рест, он уже будет ждать и будет готов сплясать “Ватуси” на ее костях, когда она будет валяться в грязи.

Туча мух присосалась к его лицу, но они принесли информацию, совершенно бесполезную для него. Он потянулся всем телом, и через минуту был готов встать.

Потом натянул брюки, взял свой маленький красный саквояж и пошел босоногим по снегу по направлению к лесу, запев очень тихо.

– Мы пляшем перед кактусом, кактусом, кактусом…

И скрылся в темноте.

Глава 53. Новая правая рука

Высокая фигура в длинном черном плаще с полированными серебряными пуговицами шествовала через горящие руины Брокен Боу, штат Небраски. Трупы валялись разбросанными по всей главной улице Брокен Боу, а танкоподобные грузовики Армии Совершенных Воинов переезжали те, которые лежали на их пути. Другие солдаты складывали в грузовики мешки с краденым зерном, мукой, бобами и упаковки с маслом и бензином. Груда винтовок и пистолетов ожидала полугрузовика для Бригады Вооружений. Тела были раздеты Бригадой Обмундирования, а члены Жилищной Бригады занимались сбором палаток, которые мертвым больше не понадобятся. Механическая Бригада подбирала и переворачивала машины, трейлеры и грузовики, которые лежали в изобилии и были оставлены победителям; те, которые были в рабочем состоянии, были пущены в ход как средства для перевозки, а другие разбирались на запчасти: шины, моторы и все остальное, что могло быть использовано.

Но мужчина в черном плаще, чьи начищенные ботинкихрустели по выжженной земле, шел с единственным намерением. Он остановился перед грудой трупов, которые были раздеты, а их одежда и обувь были брошены в картонные коробки. Мужчина посмотрел оценивающим взглядом на их лица, освященные светом костра. Солдаты вокруг него приостановили работу, чтобы отдать честь. Он быстро ответил на их приветствие и продолжил свой осмотр, а потом пошел к другим разбросанным телам.

– Полковник Маклин! – позвал голос сквозь грохот проезжающих грузовиков, и мужчина в черном плаще обернулся. Свет от костра упал на черную кожу маски, которая закрывала лицо Джеймса Б. Маклина. Правое глазное отверстие было небрежно зашито, но другим холодным голубым глазом Маклин вглядывался в приближающуюся фигуру. Под пальто Маклин носил серо–зеленую униформу и перламутровый самодельный 11.43 мм в кобуре на поясе. Над его нагрудным карманом находилась черная круглая заплатка с буквами “АСВ”, вышитыми серебряными нитками. Темно–зеленая шерстяная кепка была натянута на голову полковника.

Джад Лаури, одетый в такую же униформу под овчинным пальто, появился из тумана. М–16 была перекинута через его плечо, а патронташ перекрещен на груди. Рыжая с проседью борода Джада Лаури была небрежно подстрижена, а волосы выстрижены почти до кожи. Лоб пересекал глубокий шрам, который тянулся по диагонали от его левого виска вверх через волосы. За семь лет следования за Маклином, Лаури потерял двадцать фунтов жира и дряблость, и теперь его тело стало плотным и мускулистым; лицо приняло жестокое выражение, глаза были посажены очень глубоко.

– Вам есть что доложить, лейтенант Лаури? – голос Маклина был искажен, и слова сливались, как будто что–то было не в порядке с его ртом.

– Нет, сэр. Никто не нашел его. Я проверил с сержантом Маккоуэном по северной границе, но там нет даже следов его. Сержант Ульрих детально изучил южный сегмент, где были их оборонительные окопы, но безуспешно.

– Как насчет сведений от его парней?

– Группа капрала Винслоу нашла шестерых из них в миле к востоку. Они пытались отстреливаться. Группа сержанта Олдфилда нашла четверых на севере, но они к тому времени уже поубивали друг друга. Я пока не получил доклад от южного патруля.

– Он не мог вернуться, Лаури,– сказал Маклин жестко. – Мы должны найти этого сукина сына или его труп. Он мне нужен – живой или мертвый – в моей палатке в течение двух часов. Ты это понимаешь?

– Да, сэр. Все будет сделано в лучшем виде.

– Сделайте все, что возможно. Найди капитана Поджи и передай ему поручение принести мне труп Франклина Хейза. Он сделает эту работу, а я хочу видеть данные о потерях и список захваченных трофеев и оружия до рассвета. Я не хочу видеть проявления такого же идиотизма, как раньше. Учтите это! Ясно?

– Да, сэр.

– Хорошо, я буду в своей палатке,– сказал Маклин уходя, но потом повернулся обратно. – Где Роланд?

– Я не знаю. Я видел его примерно час назад в южной части города.

– Если ты его увидишь, скажи чтобы зашел. Выполняй. – Маклин прошествовал прочь по направлению к своей палатке, где располагался штаб. Джад Лаури посмотрел, как полковник уходит, и не смог сдержать дрожь. Это было почти два года назад, когда он последний раз видел лицо Маклина; полковник стал носить маску из кожи, чтобы защитить свое лицо от радиации и загрязнений, но Лаури казалось, что лицо Маклина на самом деле изменило форму, что маска выгнулась и деформировалась напротив костей. Лаури знал, что это такое: та самая чертова зараза, которую точно так же имели большинство из Армии Совершенных Воинов,– наросты, которые покрывали кожу лица и срастались, закрывая все лицо, кроме отверстия для рта. Все знали, что у Маклина была эта болезнь, и капитан Кронингер тоже имел ее и страдал так же, и поэтому парень носил повязки на лице. Даже в менее запущенных случаях людей прогоняли и убивали, и для Лаури это был настоящий ад, гораздо хуже, чем самый серьезно больной человек с келоидами, которого он когда–либо видел. Слава Богу, думал он, что у него никогда не было этой болезни, потому что он любил свое лицо таким, каким оно было. Но если состояние полковника Маклина ухудшится, тогда он не сможет руководить АСВ в течение долгого времени. Такая перспектива, изобилие интересных возможностей…

Лаури выругался, выкинул из головы эти мысли, вспомнив о своих обязанностях, и пошел между руин.

На другой стороне Брокен Боу, полковник Маклин салютовал двум караулам, которые стояли напротив его большой штабной палатки, и прошел через загородку. Внутри было темно, и хоть Маклин думал, что не забыл оставить фонарь зажженным на своем столе. Но в его памяти было столько всего такого, что надо было помнить, что он не мог быть уверен. Он прошел к столу, протянул свою единственную руку и нашел фонарь. Стекло было все еще теплым; фонарь, должно быть, почему–то погас, подумал он, сняв ламповое стекло. Он достал зажигалку из кармана плаща и высек огонь. Затем он зажег лампу, дал пламени разгореться и поставил стекло обратно. Свет распространился по палатке, и только тогда полковник Маклин понял, что был не один.

За письменным столом Маклина сидел худой мужчина с вьющимися нечесаными светлыми волосами до плеч и светлой бородой. Его грязные ботинки лежали на всевозможных картах, отчетах и рапортах, покрывавших поверхность стола. Он в темноте чистил ножиком свои длинные ногти. Маклин мгновенно вытащил 11.43 мм из кобуры и направил дуло в голову незваного гостя.

– Привет,– сказал светловолосый мужчина и улыбнулся. У него было бледное, синюшного цвета лицо, а в центре лица, там, где должен был быть нос, была дыра, заросшая тканью шрамов. – Я ждал вас.

– Положите нож. Так.

Лезвие ножа вошло в карту штата Небраски.

– Не волнуйтесь,– сказал мужчина. Он поднял руки, чтобы показать, что они пустые. Маклин отметил, что незнакомец одет в униформу АСВ, забрызганную кровью, но не показал своего неудовольствия. Та ужасная рана на его лице, в самом центре,– через которую Маклин мог видеть серый хрящ зажила настолько, насколько могла зажить.

– Кто вы такой и как вы прошли через караулы?

– Я прошел сюда через вход для прислуги. – Он показал в направлении задней стороны палатки, и Маклин увидел, что сооружение было разломано достаточно сильно, чтобы мужчина смог проползти через него. – Меня зовут Альвин. – Взгляд его мутных зеленых глаз сосредоточился на полковнике Маклине, а когда он ухмыльнулся, показались его зубы. – Альвин Мангрим. Вам следует оберегаться надежнее, полковник. Какой–нибудь сумасшедший мог войти сюда и убить вас, если бы хотел этого.

– Как вы, может быть?

– Нет, не я. – Он засмеялся, и воздух прошел с пронзительным свистящим звуком через дыру, где был его нос. – Я принес вам парочку подарков.

– Я мог бы простить вас за вторжение в мой штаб.

Альвин Мангрим оскалился. – Я не врывался, уважаемый. Я врезался. Смотрите, я действительно хорошо могу управляться с ножами. О, да – ножи знают мое имя. Они говорят со мной, и я делаю то, что они говорят мне делать.

Маклин был уже готов нажать на курок и разнести голову этому человеку, но он не хотел, чтобы его бумаги оказались в крови и мозгах.

– Ну? Хотите ли вы увидеть мои подарки?

– Нет. Я хочу, чтобы вы встали очень осторожно и начали уходить. – Но вдруг Альвин Мангрим наклонился на стуле, чтобы поднять что–то с пола. Спокойно! – предупредил его Маклин, и он уже собирался окликнуть караулы, когда Альвин Мангрим выпрямился и выложил на поверхность стола голову Франклина Хейза.

Лицо посинело, глаза закатились так, что были видны яблоки.

– Ну как, нравится? – сказал Мангрим. – Разве не прелесть? – Он наклонился вперед и постучал костяшками пальцев по столу. – Стук, стук! – Он засмеялся, воздух свистнул через отверстие в центре его лица.

– Где вы взяли это? – спросил его Маклин.

– С шеи этого козла, полковник! А откуда бы, вы думали, я взял ее? Я прошел через стену, и старый Франклин находился там собственной персоной, стоял как раз напротив меня – меня и моего топора, конечно. Это то, что я называю Судьбой. Итак, я всего лишь отрубил ему голову и принес ее вам сюда. Я мог бы быть здесь раньше, но я хотел, чтобы он закончил кровоточить, чтобы не испачкал вашу палатку. А у вас здесь действительно приятное местечко.

Полковник Маклин наклонился к голове и дотронулся до нее дулом 11.43.

– Вы убили его?

– Нет. Я осчастливил его до смерти. Полковник Маклин, такой обаятельный мужчины, как вы, конечно понимает подобные вещи.

Маклин поднял верхнюю губу дулом орудия. Зубы были белые и ровные.

– Вы хотите выбить их? – спросил Мангрим. – Из них выйдет прелестное ожерелье для той темноволосой женщины, которую я видел с вами.

Он опустил губу на свое место. – Кто, черт побери, вы такой? Как вышло, что я вас раньше не видел?

– Я был рядом. Я следовал за АСВ в течение двух месяцев, я полагаю. Я и несколько моих друзей организовали наш собственный лагерь. Я взял эту униформу у убитого солдата. Сидит на мне замечательно, как вы полагаете?

Маклин, почувствовав движение слева, обернулся и увидел Роланда Кронингера, входящего в палатку. Молодой человек был одет в длинное пальто с капюшоном, который был натянут на его голову. Капитану Роланду Кронингеру было едва двадцать лет, он имел рост около шести футов и был лишь на дюйм ниже Маклина. Но он был тощ как пугало, и его униформа АСВ и пальто висели на нем, как на вешалке. Запястья торчали из рукавов, а руки были как белые пауки. Он думал об атаке, которая должна сокрушить оборону Брокен Боу, и это было его предложение – преследовать Франклина Хейза до самой смерти. Он внезапно остановился и искоса из–под капюшона взглянул на голову, которая украшала стол полковника Маклина, через защитные очки с толстыми стеклами.

– Вы капитан Кронингер, не так ли? – спросил Маклин. – Я видел вас поблизости.

– Что здесь происходит? – голос Роланда был высокий, но надтреснутый. Он взглянул на Маклина, свет лампы отразился от его очков.

– Этот человек принес мне подарок. Он убил Франклина Хейза, по крайней мере он так говорит.

– Конечно, это сделал я. Убил! Убил! – Мангрим ударил рукой по краю стола. – Отрубил его голову!

– Эта палатка – не общественное заведение,– сказал Роланд холодно. – Вам следует воздержаться от хождения сюда.

– Я хотел удивить полковника.

Маклин угрюмо посмотрел на свой пистолет.

Альвин Мангрим пришел сюда не затем, чтобы вредить ему, решил он. Этот мужчина нарушил один из строжайших запретов АСВ, но принесенная голова действительно была хорошим подарком. Теперь, когда миссия была завершена – Хейз был мертв, АСВ добыла продукты, перевязочные средства, оружие и бензин и набрала около ста солдат в свои ряды – Маклин почувствовал расслабление, которое он обычно испытывал после сражения. Это все равно, что хотеть женщину до безобразия плохо, и сразу взять ее и делать с ней что только душе угодно, пока она не надоест. Это не то, что считается “иметь женщину”, это значит “взять” – женщину, землю или жизнь – эти мысли заставляли кровь Маклина кипеть.

– Я задыхаюсь,– сказал он вдруг. – Я задыхаюсь. – Он втянул воздух, казалось, он не мог вздохнуть воздуха столько, сколько ему было необходимо. Ему мерещилось, что он видит тени солдат, стоящие за Альвином Мангримом, но когда он щурился, то образ, похожий на привидение исчезал. – Я не могу дышать,– повторил он и снял свою кепку.

У него отсутствовали волосы на голове. Кожа была гладкая, а голова в наростах. Он нащупал на затылке завязки маски и снял ее. Затем Маклин вздохнул через то, что было вместо его носа.

Его лицо было бесформенной массой толстых, подобных парше, наростов, которые плотно окружали его черты за исключением одного сияющего голубого глаза, одной ноздри и щели от рта. Под наростами лицо Маклина жгло и чесалось очень болезненно, и кости болели так, как будто они были изогнуты в новую форму. Он больше не мог выносить смотреть на себя в зеркало, и когда он хотел Шейлу Фонтана, она – как и все другие женщины, которые следовали за АСВ – плотно зажмуривала глаза и отворачивала голову. Но Шейла Фонтана была безумна, Маклин знал это; единственное, для чего она годилась – это спать с ней. Ей всегда по ночам казалось, что она занималась любовью с кем–то по имени Руди, вползавшим в ее кровать с мертвым ребенком в руках.

Альвин Мангрим молчал в течение минуты. Потом он сказал:

– Однако, как бы то ни было, вам выпала плохая доля.

– Вы принесли подарок,– сказал ему Маклин. – Теперь убирайтесь ко всем чертям отсюда.

– Я сказал, что принес вам два подарка. Не хотите ли еще один?

– Полковник Маклин сказал, что хочет, чтобы вы покинули палатку. – Роланду не нравился этот светловолосый сукин сын, но он не помышлял убить его. Сейчас он был сыт убийствами, запах крови щекотал его ноздри словно изысканная парфюмерия. За прошедшие семь лет Роланд Кронингер стал знатоком в области убийства, пыток и увечий. Когда Король хотел получить информацию от заключенного, он знал, что надо вызвать сэра Роланда, у которого есть черный трейлер, где многие начинали “петь” под аккомпанемент цепей, жерновов, молотков и пил.

Альвин Мангрим еще раз наклонился к полу. Маклин нацелил свой 11.43 мм но блондин вытащил маленькую коробку, связанную яркой голубой лентой.

– Вот,– сказал Мангрим, протягивая коробку. – Возьмите ее. Это специально для Вас.

Полковник замедлил, быстро взглянул на Роланда, потом положил пистолет, подошел и взял коробку. Он сорвал ленточку своей проворной левой рукой и снял крышку.

– Я сделал это для вас. Как вам нравится?

Маклин запустил руку в коробку – и вытащил правую руку, одетую в черную кожаную перчатку. Протыкая руку и перчатку, пятнадцать или двадцать гвоздей торчали с тыльной стороны руки и на ладони.

– Я вырезал ее,– сказал Мангрим. – Я хороший плотник. А вы знали, что Иисус был плотником?

Полковник Маклин уставился на деревянную руку, которая была очень похожа на настоящую.

– Вы полагаете, это смешно?

Мангрим удивленно посмотрел.

– Уважаемый, у меня ушло три дня, чтобы сделать это как надо! Взгляните, она весит столько же, сколько весит настоящая рука, и она держит равновесие так хорошо, что никто в жизни не догадается, что она деревянная. Я не знаю, что случилось с вашей настоящей рукой, но, я думаю, эту вы оцените по достоинству.

Полковник раздумывал, он никогда не видел ничего подобного. Деревянная рука, обтянутая узкой перчаткой и истыканная гвоздями как шкура дикобраза. – Что это, по–вашему, такое? Дырокол?

– Нет. Это, предполагается, вы должны носить,– объяснил Мангрим. – На вашем запястье. Совсем как настоящая рука. Смотрите, любой, кто взглянет на эту руку с гвоздями, воткнутыми в нее, скажет: “Ах! Что же это должна быть за адская боль!” Вы носите ее и кто–то охаивает вас за вашей спиной, а вы наносите ему удар через все лицо, и у него больше никогда не будет губ. Мангрим весело ухмыльнулся: – Я сделал ее специально для вас.

– Вы с ума сошли,– сказал Маклин. – Вы сумасшедший, черт побери! Какого черта я буду это носить?

– Полковник? – прервал Роланд. – Может быть он и сумасшедший, но это хорошая идея.

– Что?

Роланд стянул свой капюшон. Его лицо и голова были покрыты грязными марлевыми повязками, закрепленными липкими лентами. Повязки были толстым слоем наложены на его лоб, подбородок и щеки и шли вверх до краев его защитных очков. Он ослабил одну из полосок липкой ленты, развернув около двенадцати дюймов марли и оборвал ее. Это он предложил Маклину.

– Возьмите,– сказал он. – Прикрепите ее на запястье с помощью этого.

Маклин уставился на него так, будто Роланд тоже потерял разум, потом он взял марлю и липкую полоску и стал надевать протез на культю правого запястья. В конце концов он прикрепил ее на место так, что усеянная гвоздями ладонь была повернута внутрь.

– Очень смешно,– сказал он. – Кажется, что она весит десять фунтов. – Но более чем странным ему показалось чувство внезапного обретения новой правой руки, и он понял, что она выглядела очень натурально. Для тех, кто не знает правды. Его руку в перчатке с ладонью, утыканной гвоздями, следовало закрепить на запястье. Он держал руку в стороне и медленно водил ею по воздуху. Конечно, крепление протеза к руке было хрупким; если он собирался носить этот протез, ему следовало бы привязать руку к культе крепче, обмотав толстым слоем липких полосок. Ему нравилось смотреть на протез, и он внезапно понял почему: это был совершенный символ дисциплины и контроля. Если человек смог вынести такую боль даже символически, тогда он имеет верховную дисциплину над своим телом; он был человеком, которого надо бояться, и человеком, за которым надо идти.

– Вам следует носить руку все время,– предложил Роланд. – Особенно когда мы ведем переговоры о продовольствии. Я не думаю, что лидер какого–либо поселения продержится долго, увидев это.

Маклин был очарован видом своей новой руки. Это было сокрушительное психологическое оружие, адски замаскированное вооружение. Только ему приходилось быть очень осторожным, когда он чесал то, что осталось от его носа.

– Я знал, что вам понравится,– сказал Мангрим, удовлетворенный реакцией полковника. – Выглядит так, будто вы родились с ней.

– Это все еще не дает вам права находиться в этой палатке, мистер,– сказал ему Роланд. – Вас просят удалиться.

– Нет, еще рано выгонять меня, капитан. Я прошу сделать меня сержантом Механической Бригады. – Его зеленые глаза скользнули с Роланда на полковника Маклина. – Я хорошо разбираюсь в машинах. Я могу собрать что угодно. Вы даете мне части, а я собираю их вместе. Да, сэр, вы делаете меня сержантом Механической Бригады и я покажу вам, что я могу сделать для Армии Совершенных Воинов.

Маклин молчал, его глаза изучали безносое лицо Альвина Мангрима. Это был тип человека, необходимого АСВ, думал Маклин. У этого человека есть отвага и он не боится делать то, что он хочет.

– Я сделаю вас капралом,– ответил он. – Если вы будете выполнять свою работу хорошо и у вас проявиться стремление к лидерству, я сделаю вас сержантом Механической Бригады через месяц, начиная с сегодняшнего дня. Вы согласны на это?

Другой мужчина пожал плечами и встал.

– Я полагаю, да. Капрал – это лучше, чем совсем без звания, не так ли? Я смогу указывать другим, что им делать.

– Но капитан может поставить твою задницу перед взводом автоматчиков.

Роланд прошелся перед ним. Они пристально посмотрели друг на друга как два враждующих животных. Слабая улыбка пробежала по губам Альвина Мангрима. Обвязанное, гротесковое лицо Роланда оставалось бесстрастным. В конце концов он сказал:

– Если ты ступишь в эту палатку еще раз без разрешения, я сам расстреляю тебя, или может быть тебе понравится тур с допросом в трейлере?

– Как–нибудь в другой раз.

– Доложите сержанту Дрэгеру в палатке МБ. Дай его!

Мангрим вытащил из стола нож. Подошел к щели, которую проделал в палатке, наклонился вниз, и перед тем, как ползти через дыру, оглянулся на Роланда.

– Капитан? – сказал он мягким голосом. – На вашем месте, я бы в темноте ходил более осторожно. Вокруг полно битого стекла. Вы можете упасть и порезать себе голову. Понимаете, что я имею в виду? Прежде чем Роланд смог ответить, он заполз в щель и ушел.

– Ублюдок,– буркнул Роланд. – Он закончит перед взводом автоматчиков.

Маклин рассмеялся. Ему нравилось видеть как Роланд, который обычно бывал таким же сдержанным и без всяких эмоций, как машина, потерял уравновешенность. Это заставило Маклина чувствовать большую сдержанность.

– Он получит лейтенанта через шесть месяцев,– сказал Маклин. – У него такой тип сообразительности, что АСВ будет процветать. – Он подошел к столу и встал, глядя на голову Франклина Хейза; пальцем левой руки он провел по коричневым рубцам келоидов, проходившим по холодному синему телу. Проклятие с меткой Каина,– сказал он. – Скоро мы избавимся от этой нечисти, скоро мы перестроим вещи так, как это было раньше. Нет. Лучше, чем было. – Он подошел со своей новой рукой и положил ее на карту штата Небраски, потыкав ее гвоздями, он протащил руку через весь стол к себе.

– Пошли патрули на восток и юг с рассветом,– сказал Роланд. – Скажи им, чтобы следили до темноты, до возвращения.

– Как долго мы будем здесь оставаться?

– До тех пор, пока АСВ не соберет здесь полный состав. Я хочу, чтобы все перевозочные средства были готовы к движению.

Основная часть машин, грузовиков, трейлеров, включая собственный командирский трейлер Маклина, была в шести милях к западу от Брокен Боу, и она должна быть продвинута вперед, чтобы соединить ее с наступающими военными батальонами в дневное время. Начиная с лагеря Фредди Кемпки, Маклин создал кочующую армию, где каждая обязанность была представлена, включая пеших солдат, офицеров, механиков, поваров, кузнецов, портных, двоих врачей и лагерь проституток как Шейла Фонтана. Все они объединены управлением Маклина, нуждой в пище, воде, крови – и верой в то, что те из оставшихся в живых, кто имеет метку Каина, должны быть истреблены. Это было простое учение: те, с меткой Каина, заражают человеческую расу радиационно–ядовитыми генами,– и если Америка была бы когда–нибудь настолько сильна, чтобы разбить русских, то метка Каина была бы уничтожена.

Маклин изучал карту штата Небраски. Его взгляд двигался к востоку, вдоль красной линии – шоссе номер 2, через Великий Остров, и Аврору, и Линкольн, к синей линии реки Миссури. Из Небраски АСВ могла идти в Айову и Миссури – нетронутые земли, с новыми поселениями и продовольственными центрами. А далее там было бы широкое пространство реки Миссури, и вся восточная часть страны лежала бы перед АСВ, чтобы быть захваченной и очищенной так, как они очистили большие сектора штатов Юты, Колорадо и Небраски. Но всегда появлялись новые поселения, и Маклин был неугомонным. Он слышал отчеты о “Команде “Гидра”, Ноланских налетчиках и так называемой Американской Верности. Он смотрел вперед навстречу этим “армиям”. АСВ раздавила бы их точно так же, как они разгромили Народную Освободительную Партию за несколько месяцев войны в Роки Маунтинс.

– Мы направляемся на восток,– сказал он Роланду. – Через Миссури.

Его глаз на пораженном наростами лице светился возбуждением перед охотой. Он поднял свою правую руку и махнул ею в воздухе. Затем быстрее. И еще быстрее.

Гвозди издавали высокий, жуткий, свистящий звук, похожий на человеческий вопль.

Глава 54. Белые цветы

– Эй! Эй, пойди и посмотри на это!

Дверь сарая была открыта и раскачивалась, и Слай Мууди пошатнулся под утренним ветром на пятках. Убийца немедленно выпрыгнул из фургона и залился лаем.

– Иди и посмотри на это! – орал Мууди, и его лицо разрумянилось от возбуждения, хлопья снега осели на его волосах и бороде. Он оделся наспех, набросив коричневое пальто поверх длинных штанов, и он все еще был в тапочках.

– Ты должен прийти и посмотреть.

– Какого черта вы разорались, мистер? – Расти уселся на копне сена, в которой спал, а теперь потер бескровные глаза. Он мог разобрать только то, что узенькая полоска света проходила через дверной проем. Боже всемогущий! Еще даже не рассвело!

Джош был уже на ногах, прилаживая маску, которую он натянул на голову, так он мог видеть через глазную дыру.

Он спал недалеко от фургона и с течением лет усвоил, что вставать по сигналу – это хорошая привычка, способствующая оставаться в живых.

– И что здесь такого? – спросил он Мууди.

– Не здесь! – Пожилой человек указывал через дверной проем на что–то дрожащим пальцем. – Сходи и посмотри там! Где девушка? Она уже встала? Он посмотрел на крытый фургон в сарае.

– К чему все это? – спросил Джош. Прошлой ночью Слай Мууди сказал Джошу и Расти, чтобы они оставили Свон в сарае. Они взяли свои миски с тушенкой и бобами и ели в сарае вместе с ней, а она была нервна и молчалива, как сфинкс. Поэтому теперь то, что Слай Мууди хотел видеть Свон, не вызвало у Джоша никаких эмоций.

– Только притащи ее! – сказал Мууди. – Приводи ее и приходи посмотреть сам! – Потом он побежал во весь дух через дверь на холодный ветер с Убийцей.

– Какой черт его дернул? – бормотал Расти себе под нос, как будто он повел плечами и надвинул свои ботинки на ноги.

– Свон? – позвал Джош. – Свон, ты…

Вдруг палатка раскрылась, и Свон была уже на ногах, высокая, худая и бесформенная, ее лицо и голова были похожи на защитный грубый шлем. Она носила синие джинсы, тяжелый желтый свитер и вельветовое пальто, а ноги были обуты в кожаные ботинки. Она держала Плаксу в одной руке, но сегодня она не прилагала никаких усилий, чтобы спрятать свое лицо. Нащупывая дорогу с помощью магического прута, Свон спустилась вниз по стремянке и повернула голову так, что она могла видеть Джоша через узкую щель остатками своего зрения. Ее голова становилась тяжелее, все труднее было ее контролировать. Иногда она боялась, что шея сломается, а все, что было под наростами, горело, жгло так беспощадно, что часто она не могла сдерживать крик. Однажды она взяла нож для страшного дела, чтобы деформировать ту вещь, в которую превратилась ее голова, и начала рубить ее в безумии. Но наросты были жесткими, как непробиваемая металлическая броня, и поэтому прорезать их было невозможно.

Несколько месяцев назад она перестала смотреться в магическое зеркало. Она не могла выдерживать этого еще хоть сколько–то, потому что та фигура, которая носила раскаленный добела круг, казалось, становилась меньше – отвратительное луноподобное лицо с размытыми чертами монстра – хотя время от времени казалось, что она становилась ближе.

– Поторопитесь!

– Что он хочет показать нам? – спросила Свон у Джоша своим искаженным голосом.

– Я не знаю. Почему бы не сходить и не посмотреть?

Расти надел свою ковбойскую шляпу и последовал за Джошем и Свон из сарая. Свон шла медленно, ее плечи сутулились под тяжестью головы. Но потом внезапно Джош остановился.

– Боже мой,– сказал он мягко, удивившись.

– Ты видишь это? – ликовал Слай Мууди. – Посмотри на это! Только взгляни!

Свон повернула свою голову в другом направлении так, чтобы иметь возможность видеть то, что было напротив нее. Сначала она не поняла, что увидела из–за летящего снега, но ее сердце стало биться быстрее, когда она подошла к Слаю Мууди. Позади нее Расти тоже остановился. Он не мог поверить тому, что видел, думая, что все еще наверняка спит и мечтает. Он открыл рот и издал тихий, неразборчивый шепот.

– Я говорил тебе, так ведь? – кричал Мууди, и он начал смеяться. Карла стояла рядом с ним, закутавшись в пальто и белую шерстяную кепку; она была ошеломлена. – Я говорил тебе!

А потом Мууди начал танцевать джигу, пинал ногами снежные сугробы, радостно скакал среди пней, где раньше росли яблоневые деревья. Единственная оставшаяся яблоня недолго стояла голой. Сотни белых цветков единым порывом раскрылись на тощих сучках, и когда ветер поднялся, он понес их кружа, как крошечные зонтики из слоновой кости; яркие и маленькие зеленые листья показались на месте цветков.

– Она живая! – воскликнул Слай Мууди радостно, спотыкаясь, падая и поднимаясь снова с лицом, облепленным снегом. – Мои деревья возвращаются к жизни!

– О,– прошептала Свон. Яблоневый цвет кружился позади нее. Она почувствовала его аромат на ветру – сладкий аромат жизни. Она нагнула голову вперед и взглянула на ствол яблони. И там, как будто выжженные по дереву, были отметины ее ладони и нарисованные пальцем буквы С… В… О… Н.

Рука дотронулась до ее плеча. Это была Карла, женщина отступила назад, когда Свон в конце концов повернула свое деформированное лицо и голову. Через узкое поле своего зрения Свон увидела в глазах Карлы – но в ее глазах были и слезы; Карла попробовала заговорить, но она не могла вымолвить ни слова. Пальцы Карлы сжались на плече Свон, и наконец женщина сказала:

– Это ты сделала? Ты вернула, обратила в жизнь это дерево, правда?

– Я не знаю,– сказала Свон. – Я думаю… я только разбудила его.

– Оно цвело целую ночь! – Слай Мууди танцевал вокруг дерева, как будто это было майское дерево, украшенное гирляндами и цветными вымпелами. Он остановился, подошел к дереву и схватил нижний сук, притянув его вниз, чтобы все видели. – Но на нем уже почки! Святый Боже, у нас же будет полная корзина яблок к первому мая! Я никогда не видел такого дерева! – Он качнул ветку и засмеялся как ребенок, а белые лепестки посыпались на него. Но когда его взгляд упал на Свон, усмешка исчезла. Он выпустил сук и пристально посмотрел на нее в полном молчании, в то время как снежные хлопья и лепестки яблони летали между ними, а воздух был наполнен ароматом, предрекавшим фрукты и яблочный сок.

– Если бы я не видел этого своими собственными глазами,– сказал Слай Мууди, его голос дрожал от эмоций. – Я бы никогда не поверил этому. Так не бывает в жизни, чтобы дерево, стоявшее голым на один день, на другой покрылось цветами. Черт, на нем появились новые листочки! Оно растет, как бывало, когда апрель был теплым месяцем и уже слышался стук лета в дверь! – Его голос прервался, и ему пришлось подождать, когда он снова сможет заговорить. – Я знаю, это твое имя на дереве. Я не знаю, как оно оказалось там, или почему это дерево расцвело по случайности – но если это сон, то я не хочу просыпаться. Понюхай воздух! Только понюхай его! И вдруг он побежал вперед и взял Свон за руку, дотрагиваясь ею до своей щеки. Он издал нескладный вопль и упал на колени на снег. – Спасибо тебе,– сказал он. – Спасибо, спасибо тебе огромное.

Джош как бы снова увидел зеленые ростки, выросшие среди грязи по контуру тела Свон в подвале лавки Поу–Поу.

Он вспомнил о том, что она говорила ему о вредных звуках, о живой земле и остальном живом, что все живое имеет свои языки и свою манеру понимать. Свон часто разговаривала с цветами и растениями, однажды она вырастила большое их количество в трейлере, и оба, Джош и Расти, знали, что она не может смотреть на мертвые деревья, стоявшие когда–то в лесу. Но к такому они не были готовы. Джош ходил около дерева и тыкал пальцем в буквы имени Свон, которые были выжжены в дереве как будто паяльной лампой. Какая–то сила или энергия Свон заставила дерево зацвести прошлой ночью, и здесь было физическое доказательство этого.

– Как ты это сделала? – спросил он Свон, не знал каким способом это еще можно сделать.

– Я только коснулась его,– ответила она. – Я чувствовала, что оно не было мертвым, и я коснулась его, потому что хотела оживить его. – Она была смущена, потому что пожилой мужчина стоял перед ней на коленях, а она от всей души желала, чтобы он встал и перестал плакать. Его жена смотрела на нее одновременно восторженно и отчужденно, как можно было бы смотреть на какую–нибудь жабу с золотыми крылышками. Все это заставляло Свон нервничать больше, чем тогда, когда она боялась старика и его жену прошлой ночью.

– Пожалуйста,– говорила она. – Пожалуйста, встаньте.

– Это чудо,– пробормотала Карла, глядя на цветочный вихрь. Неподалеку Уби бегал вокруг по снегу, пытаясь поймать лепестки зубами. – Она сотворила чудо! – Две слезы скатились по ее щекам, замерзнув, как алмазы, не достигнув подбородка.

Свон была испуганная и ледяная, боясь, что ее уродливая голова может наклониться слишком сильно и сломать шею. Она не могла выносить больше терзающий ветер и выскользнула из объятий Слая Мууди, повернувшись пошла по направлению к сараю, прощупывая снег перед собой, в то время как старик и все остальные смотрели, как она уходила. Убийца бегал вокруг нее с яблоневым цветом во рту.

Расти был первым, кто сумел что–то произнести.

– Какой ближайший отсюда город? – спросил он у Слая Мууди, который все еще стоял на коленях. – На севере мы уже были.

Старик прищурил и потер глаза тыльной стороной руки.

– Ричленд,– сказал он. Потом мотнул головой. – Нет, нет, Ричленд умер. Все покинули Ричленд или умерли от тифа в прошлом году. – Он с трудом встал на ноги. – Мериз Рест,– сказал он наконец. – Это в любом случае было бы вашим следующим пунктом. Это примерно шестьдесят миль южнее отсюда по М–44. Я никогда не был там, но слышал, что Мериз Рест настоящий город.

– Я полагаю, что тогда это будет Мериз Рест,– сказал Джош Расти.

Мууди вдруг очнулся от изумления и отрезал:

– Вам не надо покидать это место. Вы можете остаться здесь с нами! У нас достаточно еды, и мы можем найти в доме комнату и для вас! Господи, эта девушка ни за что не будет больше спать в сарае!

– Спасибо,– сказал Джош,– но нам нужно ехать дальше. Ваша еда понадобится вам самим. И, как Расти сказал, мы развлекаем людей. Вот так мы живем.

Слай Мууди сжал руку Джоша.

– Послушайте, вы даже не знаете, что у вас есть, мистер! Эта девушка чудотворец! Посмотрите на то дерево! Оно было мертво вчера, а сегодня можно чувствовать запах цветения! Мистер, та девушка особенная. Вы даже не знаете, чего она могла бы сделать, если бы посвятила себя этому!

– Что она могла бы сделать? – Расти был в затруднении от тех вещей, которые были определенно за пределами его понимания, это точно так же, как он когда–то взял зеркало Фабрицио и не увидел в нем ничего, кроме темноты.

– Взгляните на то дерево и подумайте о фруктовом саде! – раздраженно сказал Слай Мууди. – Подумайте о полях зерновых, о полях бобов или тыквы, или чего–нибудь еще! Я не знаю, что будет здесь без этой девушки, потому что у нее есть живительная сила! Неужели вы не видите этого? Она коснулась дерева и вернула его к жизни! Мистер, эта Свон могла бы разбудить всю землю!

– Это только одно дерево,– возразил ему Джош. – Откуда вы знаете, что она смогла бы сделать такие же вещи с целым садом?

– Вы глухонемой дурак, что такое сад, если не совокупность деревьев? закричал он. – Я не знаю, как она делает это или вообще что–нибудь о ней, но если она может заставить расти яблоки, она может заставить расти и сад и засеянные поля! Вы сумасшедший – брать кого–то с Божьим даром, тем более таким, в дорогу! За пределами этих мест вся страна полна убийц, бандитов с большой дороги, психов и еще черт знает кого еще! Если вы останетесь здесь, то она сможет начать работу на полях, делать что–то, что она умеет, чтобы разбудить их опять!

Джош скользнул взглядом по Расти, который кивнул головой, а потом любезно сказал Слаю Мууди:

– Нам нужно ехать дальше.

– Почему? Куда? Что вы ищете такого, что заслуживает поисков?

– Я не знаю,– допустил Джош. За семь лет хождения по свету от поселения к поселению смыслом жизни стало само скитание вместо оседлой жизни. Джош все еще надеялся, что в один прекрасный день они найдут место, которое окажется подходящим для проживания дольше, чем несколько месяцев – и, возможно, однажды он отправится на юг к Мобилю на поиски Рози и его сына.

– Мы узнаем это только когда найдем, я полагаю.

Мууди начал было снова протестовать, но его жена сказала:

– Сильвестр, здесь очень холодно. Я думаю, они решили, и по–моему, им следует поступать так, как они считают лучше. – Пожилой человек колебался, потом, взглянув на свое дерево еще раз, наконец кивнул. – Хорошо, проговорил он. – Вам приходится идти своим собственным путем, я полагаю. Но своим покровительством вы затеняете эту девушку, вы меня слышите? – Он обратил свой взгляд на Джоша, который стоял и был по меньшей мере на четыре дюйма выше его. – Быть может, однажды она ясно представит, чем ей заниматься, и это будет то, что я говорил. Вы затеняете ее, слышите?

– Да,– сказал Джош. – Я слышу.

– Теперь езжайте,– сказал Слай Мууди. Джош и Расти двинулись по направлению к сараю, и Мууди сказал: – Да поможет вам Бог! – Он поднял руку, полную лепестков, со снега, поднес их к своему носу и вздохнул.

Через час или чуть больше после того как фургон бродячих артистов прогромыхал по дороге в северном направлении, Слай Мууди одел свое самое тяжелое пальто и ботинки и сказал Карле, что не может больше здесь оставаться и сидеть на месте. Он собирается идти через леса к заведению Билла Мак–Генри и рассказать ему историю о девушке, которая своим прикосновением может вернуть дерево к жизни. У Билла Мак–Генри есть крытый грузовик и бензин, и еще Слай Мууди сказал, что он собирается рассказать всем в пределах слышимости его крика о девушке, которая сотворила чудо, что еще не все надежды умерли в мире. Он собирался найти вершину горы и кричать с нее имя девушки, а когда созреют яблоки, он собирается приготовить джем и пригласить всех, кто живет на заброшенных фермах в пределах мили, чтобы поведать им о чуде.

Потом он обнял женщину, которая была ему как жена, и поцеловал ее. Ее глаза сверкали как звезды.

Часть девятая Фонтан и огонь

Глава 55. Знаки и символы

Джип” грохотал по разбитой заснеженной дороге, минуя развалины и брошенные владельцами машины, которые были разбросаны по обеим сторонам дороги. Здесь же лежал в сером сугробе замерзший труп, и Сестра видела его поднятые руки – последнее обращение к милосердию и состраданию.

Они приехали на безымянный перекресток, и Пол резко сбавил скорость. Он посмотрел через плечо на Хьюга Райена, который вжался в заднее отделение машины вместе с багажом. Хьюг, сжав костыль обеими руками, храпел.

– Эй! – сказал Пол и слегка потолкал спящего мужчину. – Просыпайся!

Хьюг храпнул еще раз, потом наконец открыл плотно закрытые глаза. – Что это? Мы уже приехали?

– Конечно, нет! Мы, должно быть, выбрали неверную дорогу примерно пять миль назад! Здесь нет никаких признаков жизни! – Он кинул взгляд на окружающую их местность через лобовое стекло и почувствовал угрозу новых снегопадов. Свет как раз начал убывать, и Пол не хотел смотреть на приборы, чтобы узнать, сколько осталось бензина, потому что знал, что едет уже на копоти. – Я думал, что ты знаешь путь!

– Я знаю,– уверял его Хьюг. – Но прошло уже столько времени с тех пор, как я отваживался уезжать далеко от Моберли. – Он вглядывался в окружающий ландшафт. – Мы на перекрестке,– произнес он.

– Мы это знаем. Какую нам теперь выбрать дорогу?

– Здесь должен быть знак. Может быть его свалило ветром.

Он поменял положение, пытаясь найти привычный ориентир. Правда, которую он никогда не говорил ни Сестре, ни Полу, заключалась в том, что он никогда не бывал здесь раньше, но он хотел уехать из Моберли, потому что боялся быть убитым среди ночи из–за своих запасов шерстяных одеял.

– Ну, давайте подумаем: по–моему, я припоминаю большую рощу старых дубов, которая была у нас справа.

Пол моргнул. С обеих сторон узкой дороги стоял густой лес.

– Слушай,– сказал Пол. – Слушай внимательно: мы находимся посреди неизвестно чего, у нас заканчивается бензин, а в данный момент здесь нет канистр с бензином, откуда можно было бы перелить его в бак. Уже темнеет, и я думаю, что мы на неверной дороге. А теперь скажи мне, почему я еще не свернул твою тощую шею?

Хьюг смотрел удивленно.

– Потому,– сказал он, исполненный достоинства,– что вы приличный человек. – Он метнул взгляд в сторону Сестры, которая смотрела на него уничтожающим взглядом. – Я действительно знаю дорогу. Я правда знаю. Я ведь провел вас вокруг сломанного моста, не так ли?

– Какой путь? – прямо спросила Сестра. – Левый или правый?

– Левый,– сказал Хьюг – и тотчас же пожалел, что не сказал “правый”, но теперь было слишком поздно, а ему не хотелось выглядеть дураком.

– Или Мериз Рест окажется за следующим поворотом,– сказал им Пол,– или нам вскоре придется прогуляться. – Он завел “Джип” и повернул налево. Дорога вилась между аллеи мертвых деревьев, чьи ветви переплелись и закрывали небо.

Хьюг устроился поудобнее, ожидая осуждения, а Сестра спустилась на настил, где лежал кожаный футляр. Она взяла футляр в руки, нащупала внутри стеклянное кольцо и вытащила его. Она держала на коленях кольцо, манящее сверканием драгоценностей, и вглядывалась в его мерцающие глубины.

– Что ты высматриваешь? – спросил Пол. – Что–нибудь?

Сестра кивнула в ответ. Цвета играли, но картин еще не составляли. Как и почему работало стеклянное кольцо – это было и оставалось загадкой. Пол сказал, что он думает, что возможно радиация превратила стекло, драгоценности и драгоценные металлы в своеобразную сверхчувствительную антенну, но во что это превратилось, никто сказать не мог. Но они пришли к согласию, что стеклянное кольцо руководит ими, и что следовать ему означает отринуть ту часть себя, которая отказывалась от веры в чудеса. Использование стеклянного кольца было равносильно прыжку в никуда, отказу от сомнения, страха и других вещей, засорявших ум; использование его было окончательным актом веры.

– Ближе ли мы к ответу на наши вопросы? – спросила Сестра, вглядываясь в кольцо. – Кого мы ищем и зачем? – Ответы на ее вопросы будут выражены символами и картинками, знаками и тенями, и звуками, которые могли быть далеки от человеческого голоса, скрипом колес или лаем собаки.

Бриллиант вспыхнул ярко, как метеор, и свет зашипел вдоль ниток из серебра и платины. Все больше алмазов зажигались этим светом, как по цепочке. Сестра чувствовала, что сила от стеклянного кольца передавалась и ей, проходила у нее внутри, глубже, еще глубже, и все ее существо сосредоточилось на вспышках света, которые появлялись в гипнотическом ритме. Она была уже не в “Джипе” с Полом Торсоном и одноногим доктором Амарильо. Она находилась где–то, что походило на покрытое снегом поле, все в пеньках от деревьев. Но одно дерево все–таки осталось, оно было покрыто алмазно–белыми цветами, которые летели по ветру. На стволе дерева была ладонь, след от ладони, как будто выжженный по дереву – длинные тонкие пальцы, рука молодой персоны. А по стволу шли буквы: С..В..О..Н. Сестра попробовала повернуть голову, чтобы увидеть побольше с того места, где стояла, но сцена видения начала блекнуть, где–то на ее краю появились теневые фигурах, отдаленные голоса. Потом, внезапно, видение исчезло, и она вернулась в “Джип” с кольцом в руках.

Она выпустила воздух, который надолго задержала.

– Это снова было,– сказала она Полу. – Я видела это снова – одинокое дере­во на поле с пнями, отпечаток ладони и слово “СВОН”, выжженное на стволе. Сегодня было отчетливее, чем прошлой ночью, я даже почувствовала запах яблок. Онипутешествовали вчера целый день в поисках Мериз Рест, проведя прошлую ночь в руинах фермерского домика. Это именно там Сестра смотрела в стеклянное кольцо и впервые увидела развевающиеся цветки.

Видение было отчетливее, чем раньше; у нее была возможность видеть все детали дерева, каждую тоненькую веточку и даже крошечные зеленые почки, которые выглядывали из–за цветков.

– Я думаю, мы стали ближе,– сказала она и ее сердце заколотилось. – Образ был яснее, четче. Мы, должно быть, приближаемся…

– Но деревья были мертвыми,– напомнил Пол. – Только посмотри вокруг. Ничто не цветет – и даже не собирается. Почему эта штука показала тебе образ цветущего дерева?

– Я не знаю. Если бы я знала, я бы сказала тебе. – Она опять сосредоточилась на стеклянном кольце; оно пульсировало в такт ее сердцебиению, но больше не приглашало путешествовать. По крайней мере, послание было доставлено, но не было повторено.

– Свон. – Пол кивнул головой. – Это не вызывает воодушевляющего прилива чувств.

– Нет, вызывает. Как–то, но вызывает. Нам теперь надо сложить кусочки вместе.

Руки Пола сжали рулевое колесо.

– Сестра,– сказал он с некоторой ноткой сожаления,– ты сказала то же самое, что несколько лет назад. Ты смотрела на стеклянное кольцо и пыталась гадать, как цыганка на кофейной гуще. Сейчас мы едем черт знает где, а все эти знаки и символы могут не обозначать никаких вещей. – Он пристально взглянул на нее. – Ты когда–нибудь думала о такой возможности?

– Мы нашли Матисон, не так ли? Мы нашли карты и куклу. – Она говорила твердым голосом, но было много дней и ночей, когда она позволяла себе бояться той же самой вещи – но только на мгновения или два, а потом ее решительность возвращалась. – Я уверена, это приведет нас к чему–нибудь, к чему–нибудь очень важному.

– Ты хочешь сказать, что хочешь верить в это?

– Я хочу сказать, что и тебе хочется верить в это! – возразила она. – Как могла я продолжать, если бы я не верила?

Пол глубоко вздохнул, он устал, борода его чесалась, и он знал, что от него пахнет как в зоопарке от клетки с обезьянами. Сколько времени прошло с тех пор, как он принимал ванну? Самое лучшее, что он мог сделать в последние несколько месяцев, это потереть себя от души снегом с золой. За прошедшие два года они, как пара осторожных боксеров, танцевали по кругу этого таинственного кольца. Сам Пол не видел в этом кольце ничего, кроме цветов, но он много раз спрашивал себя, а что если женщина, с которой он путешествовал, обретена им на самом деле для любви и уважения, не выдумывала ли она эти знаки и символы, интерпретируя их так, чтобы они продолжали эти безумные поиски.

– Я верю,– сказала она ему,– что это дар. – Я верю, что нашла это с каким–то смыслом. Я верю, что это ведет нас к чему–то разумному. И все, что нам является, это ключ к тому, куда нам нужно идти. Разве ты не пони…

– Дерьмо,– сказал Пол, и почти ударил по тормозу, но испугался, что “Джип” занесет с дороги. Сестра посмотрела на него с отвратительным выражением преувеличенного гнева, потрясения и разочарования. – Ты видела эту дурацкую клоунскую морду в этой проклятой штуке, помнишь? Ты видела изуродованную телегу? Помесь каких–то трейлеров или что–то вроде того? И ты видела еще тысячу других вещей, которые просто не имеют никакого смысла. Ты сказала, что нужно идти на восток, потому что тебе показалось, что видения или сны или черт знает что при этом становится сильнее, а потом ты сказала идти обратно на запад, потому что видения стали затихать и ты старалась сфокусироваться на направлении. После этого ты сказала идти на север, а потом на юг, а потом на север и снова на юг. Сестра, ты видишь, что ты хочешь увидеть в этой проклятой штуке! Ну, мы нашли Матисон, штат Канзас! Ну и что? Может, ты что–то слышала о том городе, когда ты была ребенком! Ты об этом когда–нибудь думала?

Она сидела молча, теснее прижимая к себе стеклянное кольцо, и наконец сказала то, что хотела сказать очень, очень давно. – Я верю,– сказала она,– что это дар Божий.

– Хорошо. – Он горько улыбнулся. – Ну, посмотри вокруг. Просто посмотри. Ты никогда не допускала возможности, что, быть может, Бог просто безумен?

Слезы жгли ей глаза, она отвернулась от него, пусть она будет проклята, если он увидит, что она плачет.

– Это все ты, разве ты этого не видишь? – продолжал он. – Это то, что ты видишь. Это то, что ты чувствуешь, то, что ты решила. Если это проклятая штука ведет тебя куда–то или к кому–то, то почему она тебя не показывает правильно, куда тебе идти? Почему она разыгрывает такие штучки с твоим разумом? Почему она дает тебе эти ключи порциями и кусочками?

– Потому,– ответила она с легкой дрожью в голосе,– что обладание даром еще не означает умение им пользоваться, виновато не стеклянное кольцо – это я виновата, потому что есть предел тому, что я понимаю. Я стараюсь изо всех сил, и может быть… может быть, тот, кого я ищу еще не готов к тому, чтобы его нашли.

– Что? Продолжай!

– Может быть, обстоятельства еще не совсем те. Может быть, картина еще не полная, и вот почему…

– О Боже! – устало сказал Пол. – Ты бредишь, ты понимаешь это? Ты делаешь неправильно вещи, потому что так сильно хочешь, чтобы они были правильными. Ты не хочешь допустить, что ты зря потратили семь лет жизни в поисках призраков.

Сестра посмотрела на дорогу, расстилающуюся перед ними, ведущую в темный, глухой лес. – Если ты так это понимаешь,– сказала она наконец,– то зачем ты странствовал со мной все это время?

– Я не знаю. Может быть потому, что я хотел верить так же, как и ты. Я хотел верить, что есть какая–то система во всем этом безумии – но этого нет, и не было никогда.

– Я помню коротковолновый радиоприемник,– сказала Сестра.

– Что?

– Коротковолновый радиоприемник,– повторила она. – Тот, которым ты пользовался, чтобы удержать тех людей в своей хижине от того, чтобы они не убили себя. Ты их держал и давал им надежду. Понимаешь?

– Ладно. Ну и что?

– Разве ты сам хотя бы не надеялся, что в этом радио появится человеческий голос? Разве ты не говорил себе, что может быть в следующий раз, или еще в следующий, там появится сигнал от каких–то других оставшихся в живых людях? Ты шел на это не только ради того, чтобы поддержать сколько–то уцелевших незнакомцев. Ты делал это также и чтобы выжить сам.

И ты надеялся, что, может быть, однажды появится еще что–нибудь кроме молчания в этом радио. Ну, так вот это – это мой коротковолновый радиоприемник. – Она пробежалась руками по гладкому стеклу. – И я верю, что он настроен на какую–то силу, которую я еще даже не умею понимать, но я и не усомнюсь в этом. Нет. Я буду продолжать шаг за шагом, постепенно, с тобой или без тебя.

– Какого черта?.. – Пол прервал ее, когда они делали поворот. По середине дороги под нависшими над ними деревьями стояли три больших снеговика, все в шапочках и шарфах, с камушками вместо глаз и носов. Один из них, казалось курил трубку, сделанную из кукурузной кочерыжки. Пол сразу же понял, что не сможет вовремя остановиться, и хотя он нажал на тормоз, колеса забуксовали в снегу, и переднее крыло “Джипа” стукнуло одного из снеговиков.

От толчка Пол и Сестра почти ударились о ветровое стекло, а Хьюг издал каркающий звук, когда от столкновения у него затрещали зубы. Мотор “Джипа” запнулся и затих. Сестра и Пол увидели, что там, где был снеговик, теперь груда снега, окружающая отвратительный дорожный блок из металлолома, кусков дерева и камня.

– Дерьмо! – сказал Пол, когда снова обрел голос. – Какой болван поставил этих чертовых…

Пара ног и стоптанных коричневых ботинок шлепнулась сверху на капот “Джипа”.

Сестра взглянула вверх и увидела покрытую капюшоном фигуру в длинном драном коричневом пальто с одной рукой, обвязанной веревкой, которая была привязана к трем ветвям над дорогой. В другой руке у фигуры был пистолет калибра 9 мм, нацеленный сквозь ветровое стекло на Пола Торсона.

Еще несколько фигур, со всех сторон бежавшие от леса, стекались к “Джипу”. – Бандиты! – заныл Хьюг с глазами, расширенными от ужаса. – Они схватят нас и перережут нам глотки!

– Черта с два,– спокойно сказала Сестра, и положила руку на приклад ружья, которое лежало около нее на сиденье. Она подтащила его, нацеливаясь на фигуру на капоте и собралась уже стрелять, когда двери “Джипа” рывком открылись.

Дюжина пистолетов, три винтовки и семь заточенных деревянных копий ткнулись в “Джип”, направленные на Сестру, и такое же количество оружия угрожало Полу. – Не убивайте нас! – закричал Хьюг. – Пожалуйста, не убивайте нас! Мы дадим вам все, что вы хотите!

Хорошо тебе так говорить, у тебя–то нет ни черта! – подумала Сестра, уставившись на ощетинившуюся стену огнестрельного оружия и копий. Она подсчитала, сколько времени займет у нее повернуть ружье и подстрелить бандитов и поняла, что уйдет в небытие как только сделает неожиданное движение. Она застыла с одной рукой на ружье, стараясь другой защитить стеклянное кольцо.

– Выйти из “Джипа”,– скомандовала фигура на капоте. Голос был молодой голос мальчика. Пистолет сдвинулся в направлении Сестры. – Убери палец с крючка, если хочешь, чтобы он остался живым.

Она сомневалась, разглядывая лицо мальчишки, хотя и не могла различить его черты из–за капюшона пальто. Пистолет был нацелен так уверенно, хотя это была рука мальчика, и тон его голоса был убийственно деловым.

Она мигнула и убрала палец с крючка.

Пол знал, что у них нет выбора. Он пробормотал ругательство, стремясь схватить руками шею Хьюга Райена, и вышел.

– Да, ты проводник тот еще,– сказала Сестра Хьюгу. Она глубоко вздохнула, потом выдохнула и вышла.

Она возвышалась над своими захватчиками.

Это были дети.

Все они были худые и грязные, младшему было около девяти или десяти, а старшему, наверное, шестнадцать – и они все как один уставились на пульсирующее стеклянное кольцо.

Глава 56. Задачка для хирурга

Сгрудившись перед визжащей буйной шайкой из двадцати семи бандитов–мальчишек, Пол, Сестра и Хьюг продвигались по заснеженному лесу, подталкиваемые дулами винтовок и острыми наконечниками копий. Примерно в сотне ярдов от леса им скомандовали остановиться, и они ждали, пока несколько мальчишек расчистят ветки и мусор у входа в небольшую пещеру. Ствол винтовки втолкнул Сестру внутрь, а за ней последовали и все остальные.

За входом пещера расширялась в большое помещение с высоким потолком. Внутри было сыро, но были расставлены и зажжены дюжины свечей, а в центре пещеры высвечивался небольшой костер, дым клубился через отверстие в потолке. Восемь других мальчишек, все тощие и больного вида, ждали возвращения своих сотоварищей, и когда брошенные мешки были открыты, мальчишки закричали и засмеялись, разбрасывая запасную одежду и свитера, обрядились в шерстяные шары и шапки и заплясали вокруг костра как разбойники. Один из них вскрыл посудину с самогоном, которую захватил с собой Хьюг, и крики стали громче, а танец более диким, к хриплым крикам добавлялся шум ударяемых друг о друга деревяшек, тыквенных трещоток и палок, отбивающих ритм о картонную коробку.

Хьюг неустойчиво балансировал на своем костыле и единственной ноге, пока мальчишки крутились вокруг него, нападая на него копьями. Он раньше уже слышал рассказы о лесных бандитах, и ему не нравились мысли, что его могут оскальпировать или содрать с него кожу. – Не убивайте нас,– старался он перекричать это буйство. – Пожалуйста не… – и он сел на крестец, когда упрямый десятилетний мальчишка с лохматыми черными волосами выбил из–под него костыль. Последовал взрыв смеха, и еще больше стволов и копий стало пихать Пола и Сестру. Она оглядела пещеру и увидела сквозь дым, витавший в пещере, маленького худого мальчишку с рыжими волосами и хрупкого сложения. Он держал в руках стеклянное кольцо, напряженно вглядываясь в него, а второй мальчишка отнял кольцо и убежал. Третий мальчишка напал на второго, стараясь ухватиться за это сокровище. Сестра увидела толпу оборванных мальчишек, толкающихся и дерущихся в оживлении охоты, и она потеряла из виду стеклянное кольцо. Еще один мальчишка толкнул ее в лицо ее собственным ружьем и ухмыльнулся, как будто заставляя ее подвинуться. Затем он унесся, прихватив банку с самогоном, и присоединился к победному празднеству.

Пол помог Хьюгу подняться. Копье вонзилось Полу в ребра, и он сердито повернулся к своему мучителю, но Сестра схватила его за руку, чтобы повернуть обратно. Мальчишка, в спутанных волосах которого были привязаны кости какого–то мелкого животного, ткнул ее копьем в лицо, чуть не проткнув ей глаз. Она безразлично уставилась на него, а он захихикал как гиена и запрыгал прочь.

Мальчишка, который забрал у Пола “Магнум”, пританцовывая пробежал мимо, едва удерживая двумя руками тяжелое оружие. Посудина с самогоном передавалась из рук в руки, возбуждая в них еще большее неистовство. Сестра боялась, что они начнут палить напропалую из своих ружей, а в подробном ограниченном пространстве попадание рикошетом окажется смертельным. Она увидела отблеск от стеклянного кольца, когда один из мальчишек отнимал его у другого, затем за него стали драться двое других, и ей стало плохо при мысли, что стеклянное кольцо сейчас разобьется. Она шагнула вперед, но острия полдюжины копий вонзились в спину.

А потом произошло нечто ужасное, один из мальчишек, уже одуревший от самогона, поднял стеклянное кольцо над головой, и в это время его схватил сзади другой, стараясь отнять. Кольцо выскользнуло из его рук и полетело по воздуху, а Сестра почувствовала, что у нее вырвался крик. Она увидела, как оно падает, как будто ужасно замедленным движением, на каменный пол, услышала, как сама кричит: “Нет!”, но ничего не могла сделать. Круг из стекла падал… падал… падал…

Чья–то рука схватила его прежде, чем оно ударилось о пол, и кольцо засверкало пламенными цветами, как будто внутри него взрывались метеоры.

Его поймала та фигура, в пальто с капюшоном, которая приземлилась на капот “Джипа”. Он был выше, чем другие, по меньшей мере на фут, и когда он приближался к Сестре, мальчишки вокруг него расступались, давая ему дорогу. Лицо его все еще было скрыто капюшоном. Крики и шум хлопающих деревяшек, барабанные удары стали запинаться и слабеть по мере того как этот парень неторопливо проходил сквозь толпу других. Стеклянное кольцо засветилось сильным, ярким блеском. И тогда мальчишка встал перед Сестрой.

– Что это? – спросил он, держа кольцо перед собой. Другие перестали плясать и кричать и стали собираться вокруг, чтобы понаблюдать.

– Это принадлежит мне,– ответила Сестра.

– Нет. Это раньше принадлежало тебе. Я спросил, что это.

– Это,– она сделала паузу, стараясь решить, что сказать,– это волшебное,– сказала она. – Это чудо, если ты знаешь, как им пользоваться. Пожалуйста – она услышала у себя в голосе необычный призвук мольбы. – Пожалуйста, не разбейте его.

– А что, если бы я разбил? Что, если бы я дал ему упасть и разбиться? Чудо бы разбилось?

Она молчала, зная, что мальчишка насмехается над ней.

Он стянул капюшон назад, открыв лицо.

– Я не верю в чудеса,– сказал он. Это для дураков и детей.

Он был старше других – лет, может быть, семнадцати или восемнадцати. Он был почти таким же высоким, как она, а ширина плеч говорила о том, что когда он вырастет и поправится, то будет крупным мужчиной. Лицо у него было худое и мертвенно–бледное, с острыми скулами, а глаза пепельного цвета.

В темно–шатеновые волосы длиной до плеч были вплетены небольшие косточки и перья, и выглядел он сурово и серьезно, как индейский вождь.

Нижнюю часть лица прикрывали тонкие светло–коричневые волосы бороды, но Сестра могла видеть, что линия подбородка была сильная, квадратная. Широкие темные брови добавляли выражению лица суровость, а переносица была уплощена и искривлена как у боксера. Он был симпатичный юноша, но, конечно, опасный. И, как поняла Сестра, он не был ни ребенком, ни дураком.

В молчании он рассматривал стекло. Затем:

– Куда вы собирались?

– Мериз Рест,– нервно проговорил Хьюг. – Мы просто бедные путешественники. Мы ничего не…

– Заткнись,– приказал парень, и Хьюг запнулся. Он несколько секунд неподвижно и пристально смотрел на Пола, затем хмыкнул и перевел взгляд. Мериз Рест,– повторил парень. – Вы примерно в пятнадцати милях к востоку от Мериз Рест. Почему вы туда направляетесь?

– Мы собирались пройти туда по дороге к югу,– сказала Сестра. – Мы рассчитывали получить еду и воду.

– Вот как? Ну, тогда вам не повезло. Еды в Мериз Рест почти не осталось. Они там голодают, а пруд у них высох примерно пять месяцев назад. Для питья они растаивают снег, как и все другие.

– Снег содержит радиацию,– сказал Хьюг. – Если будешь пить талый снег, то это тебя убьет.

– А ты кто? Эксперт?

– Нет, но я… я был врачом, и я знаю, о чем говорю.

– Врачом? Каким врачом?

– Я был хирургом,– сказал Хьюг, и гордость снова прокралась в его голос. – Я был лучшим хирургом в Амарильо.

– Хирургом? Ты хочешь сказать, что ты оперировал больных?

– Правильно, и у меня не умирали пациенты, ни один.

Сестра решила шагнуть вперед. Мгновенно рука парня схватилась за пистолет у пояса под пальто. – Послушай,– сказала Сестра,– давай покончим с этим кочевряженьем вокруг. Вы уже получили все, что у нас есть. Остаток пути мы пройдем пешком – но я хочу взять обратно это стеклянное кольцо. Я хочу забрать его сейчас. И если вы собираетесь убить меня, лучше так и сделайте, потому что или вы отдаете мне кольцо, или я забираю его у вас.

Парень оставался неподвижным, его ястребиный взгляд изучал ее.

– Вот оно! – подумала она. И сердце у нее забилось. Она сделала движение, чтобы подойти к нему, но он неожиданно засмеялся и отступил назад. Кольцо он держал наверху, и как будто бы хотел уронить его на пол пещеры.

Сестра остановилась. – Не надо,– сказала она. – Пожалуйста, не надо!

Рука его задержалась в воздухе. Сестра напряглась, готовая броситься за ним, если он разожмет пальцы.

– Робин? – позвал слабый голос из глубины пещеры. – Робин?

Парень еще несколько секунд всматривался в лицо Сестры, взгляд был тяжелый и жесткий, затем моргнул, опустил руку и предложил кольцо ей. – На. Это в любом случае и дерьма не стоит.

Она взяла его, облегчение пробежало по ее костям.

– Никто из вас никуда не уедет,– сказал парень. – Особенно вы, доктор.

– Эге? – Ужас пронзил его.

– Шагайте вглубь пещеры,– скомандовал парень. – Вы все. – Они заколебались. – Давай,– сказал он голосом, в котором чувствовалось, что он привык, чтобы ему повиновались.

Они это сделали, и через мгновение Сестра увидела еще несколько фигур в дальнем углу помещения. Трое из них были мальчишки с маской Иова различной степени тяжести, один из них вообще едва держал прямо свою изуродованную голову. В углу на полу лежал на ложе из соломы и листьев худой мальчик с шатеновыми волосами лет десяти или одиннадцати, лицо у него блестело от горячечного пота. На его белевшей груди, как раз ниже сердца, было наложено что–то вроде пластыря из просаленных листьев, а вокруг него сочилась кровь. Раненый, когда увидел их, постарался поднять голову, но у него не было силы. – Робин? – прошептал он, это ты?

– Я здесь, Баки. – Робин склонился над ним и отвел влажные волосы со лба мальчика.

– Мне больно… Так сильно. – Баки закашлял, и у него на губах запенилась кровь. Робин быстро листочком стер ее. – Ты ведь не выпустишь меня, когда будет темно?

– Нет,– тихо сказал Робин. – Я не выпущу тебя, когда будет темно. – Он посмотрел на Сестру глазами, которым было сто лет. – Баки подстрелили три дня назад. – Осторожными движениями он мягко снял пластырь из листьев. На месте раны была безобразная алая дыра с гноящимися отекшими серыми краями. – Я не верю в волшебство или чудеса,– сказал он. – Но может быть чудо то, что мы сегодня нашли Вас, док. Вы сейчас удалите пулю.

– Я? – Хьюг почти задохнулся. – О, нет. Я не могу. Нет.

– Вы сказали, что оперировали больных. Вы сказали, что у вас не погиб ни один пациент.

– Это было целую вечность назад! – завопил Хьюг. – Посмотрите на эту рану! Она слишком близко к сердцу! – Он протянул беспомощную руку. – Такой рукой я не могу даже салата нарезать.

Робин встал и приблизился к Хьюгу, так что они почти оказались нос к носу. – Вы врач,– сказал он. – Вы сейчас удалите пулю и приведете его в порядок, или же можете начинать копать могилу для себя и своих друзей.

– Но я не могу! Здесь нет ни инструментов, ни света, ни дезинфекции, ни обезболивающих! Я семь лет не оперировал, да я и не был сердечным хирургом вообще! Мне очень жаль. У этого мальчика нет шансов.

Пистолет Робина вновь поднялся и уперся в глотку Хьюга. Врач, который не может помочь любому, не должен жить. Вы же только небо коптите, а?

– Пожалуйста… пожалуйста. – Хьюг задыхался, глаза у него выпучились.

– Подожди минутку,– сказала Сестра. – Рана уже открыта. Все, что тебе нужно сделать, это удалить пулю.

– О, конечно! Конечно! Просто удалить пулю. – Хьюг хихикнул, почти на грани истерики. – Сестра, пуля может быть в любом месте! А чем я должен останавливать кровь? А как я должен выковыривать эту проклятую штуку оттуда – пальцами?

– У нас есть ножи – сказал ему Робин. – Мы можем прокалить их на огне. Это их очистит, верно?

– В подобных условиях не может быть такого понятия, как “чистота”! Боже мой, вы не знаете, о чем вы меня просите!

– Мы не просим, мы приказываем. Делайте, доктор.

Хьюг взглянул на Пола и Сестру в надежде на помощь, но они ничего не могли сделать. – Я не могу,– хрипло прошептал он. – Пожалуйста… Я убью его, если попытаюсь удалить пулю.

– А если не попытаетесь, то он умрет наверняка. Я здесь вождь. Когда я даю слово, я его держу. Баки подстрелили, потому что я его послал с другими остановить проходивший грузовик. Но он еще не был готов убивать кого–нибудь и не умел достаточно быстро увертываться от пуль. – Он ткнул пистолет в горло Хьюга. – А я уже готов убивать. Я делал это раньше. И сейчас я обещал Баки, что я сделаю для него все, что смогу. Так что или вы удаляете пулю, или мне придется вас убить.

Хьюг сглотнул, глаза от страха наполнились слезами. – Но столько всего… я столько всего забыл.

– Вспоминай. И побыстрее.

Хьюг дрожал. Он закрыл глаза, снова их открыл. Парень был еще здесь. Сердце билось так, что чувствовалось во всем теле. Что я помню? – спросил он себя. – Подумай, о черт! Ничто не сложится само, все в таком смутном беспорядке. Парень ждал, держа палец на спусковом крючке. Хьюг осознал, что ему придется действовать инстинктивно, и Бог поможет ему, если он сможет собраться. – Кому–то придется поддерживать меня,– удалось ему сказать. – У меня не очень хорошо с равновесием. И свет. Мне нужно столько света, сколько возможно. Мне нужно… – Думай! – Три или четыре острых ножа с узкими лезвием. Потрите их золой и прокалите на огне. Мне нужны тряпки и… мне нужны зажимы и пинцеты и зонд, не могу же я просто убивать этого мальчика, черт побери! – Он сверкнул глазами на Робина.

– Я достану, что вам нужно. Хотя и не это медицинское дерьмо. Но я достану вам что–то другое.

– И самогон,– сказал Хьюг. – Банку. Для мальчика и для меня. Мне нужна зола, чтобы помыть руки, и мне может понадобиться ведро, если вырвет. Он подтянул дрожащую руку и оттолкнул пистолет от горла. – Как вас зовут, молодой человек?

– Робин Оукс.

– Тогда порядок, мистер Оукс. Когда я начну, вы не должны касаться меня и пальцем. Не важно, что я буду делать, не важно, что, как вы думаете, я должен делать. Иначе я буду так напуган, что мы можем умереть оба. – Хьюг посмотрел вниз на рану и поморщился: она была очень, очень скверной. – Из какого оружия в него стреляли?

– Я не знаю. Думаю, из пистолета.

– Это мне ничего не говорит о размерах пули. О Боже, это безумие! Я не могу убрать пулю из раны, которая так близко к… – Пистолет скользнул обратно. Хьюг увидел, что палец у парня в готовности на спусковом крючке, и что–то похожее на близость к смерти промелькнуло на фасаде высокомерия, который он снова надел на себя в Амарильо. – Убери эту пушку от моего лица, свиненыш,– сказал он и увидел, как сощурился Робин. – Я сделаю, что смогу, но не обещаю чуда, ты это понимаешь? Хорошо? Для чего ты здесь стоишь? Доставай, что мне нужно!

Робин опустил пистолет. Он вышел принести самогон, ножи и золу.

Напоить Баки настолько, насколько нужно было для Хьюга, заняло примерно минут двадцать, под руководством Робина другие мальчишки принесли свечи и поставили их вокруг Баки. Хьюг поскреб руки золой и стал ждать, пока обработают лезвия.

– Он называет вас Сестрой,– сказал Робин. – Вы сиделка?

– Нет. Это просто мое имя.

– О!

Это прозвучало разочарованно, и Сестра решила спросить, почему?

Робин пожал плечами. – У нас обычно были сиделки там, где мы были, в большом здании. Я обычно звал их черными дроздами, потому что они всегда налетали на меня, когда думали, что что–то сделано неправильно. Но некоторые из них были ничего. Сестра Маргарет говорила, что дела у меня поправятся. Вроде семьи, дома и все прочее. – Он оглядел пещеру. – Что–то вроде дома, а?

До Сестры дошло, о чем говорит Робин. – Вы жили в приюте?

– Да. Все. Многие из нас заболели и умерли, когда похолодало. Особенно те, кто был действительно маленьким,– его глаза потемнели. – Отец Томас умер, и мы похоронили его за большим домом. Сестра Линн умерла, а затем также сестра Меи и сестра Маргарет. Отец Каммингс ушел ночью. Я не виню его – кто же хочет заботиться о стаде ничтожных доходяг? Некоторые другие тоже ушли. Последним, кто умер, был отец Клинтон, и тогда остались только мы.

– А там были с вами более старшие ребята?

– О, да. Осталось несколько из них, но большинство просто ушли от нас. И вот, как я понимаю, я остался старшим. Я посчитал так, если я уйду, то кто позаботится об этом отребье?

– И вы нашли эту пещеру и стали грабить?

– Конечно. Почему же нет? Я имею в виду, что мир же сошел с ума, ведь так? Почему же нам не грабить людей, если это единственный способ остаться живым?

– Потому что это неправильно,– ответила Сестра. Парень засмеялся. Она дала его смеху затихнуть, а потом сказала. – Сколько народу вы убили?

Все следы улыбки исчезли с его лица. Он пристально посмотрел на свои руки, это были руки мужчины, грубые и мозолистые. – Четверых. Иначе они убили бы меня. – Он неловко пожал плечами. – Это не важно.

– Ножи готовы,– сказал Пол, возвращаясь от костра. Стоя на костыле над раненым мальчиком, Хьюг глубоко вздохнул и наклонил голову. Так он постоял с минуту.

– Хорошо. – Голос у него был тихий и смирившийся. – Принесите ножи. Сестра, вы не сможете встать рядом на колени и помочь мне держаться? Еще мне нужно, чтобы несколько мальчишек держали для безопасности Баки. Не нужно, чтобы он метался.

– Может мы просто дадим ему как следует или еще что–нибудь в этом роде?

– Нет. В этом есть риск, что мы повредим мозг, а первым побуждением человека, которого ударили до потери сознания, является желание вскочить. Нам ведь это не нужно? Пол, не подержишь ли ты ноги Баки? Надеюсь, от того что ты увидишь немного крови тебе не станет плохо?

– Не станет,– сказал Пол, а Сестра припомнила тот день на М–80, когда он доставал внутренности из брюха волку.

Принесли горячие ножи в металлическом горшке. Сестра встала на колени возле Хьюга и дала ему возможность опереть на нее его слабый вес. На землю рядом с собой она положила стеклянное кольцо. Баки был пьян и бредил, он говорил о том, что слышит, как поют птицы.

Сестра слушала, но ей было слышно только, как у входа в пещеру воет резкий ветер.

– Милостивый Боже, направь, пожалуйста, мой нож,– прошептал Хьюг. Он взялся за нож. Лезвие было слишком широким, и он выбрал другой. Даже самый узкий из имеющихся ножей будет таким же неуклюжим, как сломанный палец. Он знал, что единственный промах может прорезать левый желудочек сердца, а тогда ничто не сможет остановить фонтан крови.

– Начинайте же,– подгонял Робин.

– Я начну, когда буду готов! И ни одной проклятой секундой раньше! А теперь отодвинься от меня, парень!

Робин отступил, но остался достаточно близко, чтобы наблюдать.

Некоторые другие держали Баки за руки, его голову и туловище, прижимая их к земле, а большинство из них, даже жертвы маски Иова, сгрудились вокруг. Хьюг взглянул на нож у себя в руке, он дрожал, и дрожь не прекращалась. Прежде чем нервы у него окончательно сдали, он склонился вперед и прижал горячее лезвие к краю раны.

Брызнула зараженная жидкость. Тело Баки дернулось, и мальчик завыл от боли. – Прижимайте его сильнее! – закричал Хьюг. – Держите его, черт подери! – Мальчишки в борьбе старались сдержать его, и даже Полу было трудно удержать дергающиеся ноги. Нож Хьюга пошел глубже, и крик Баки отражался от стен.

Робин закричал: – Ты убиваешь его! – Но Хьюг не обратил внимания.

Он схватил банку с самогоном и стал его брызгать вокруг и внутрь гноящейся раны. Теперь мальчишкам было проще удерживать Баки. Хьюг стал снова вводить зонд, его собственное сердце колотилось, как будто вот–вот вырвется из груди.

– Я не вижу пулю! – сказал Хьюг. – Она ушла слишком глубоко! – Кровь выбивалась струйкой, густая и темно–красная. Он выбрал осколки кости из разбитого ребра. Ниже лезвия билась и пульсировала красная губчатая масса легкого. – Держите, прижимайте его крепче, ради Бога! – кричал он. Лезвие было слишком широким, это был не хирургический инструмент, это был инструмент мясника. – Я не могу сделать это! Я не могу! – взвыл он и отбросил нож.

Робин прижал дуло пистолета к его черепу. – Убирай ее оттуда, и все!

– У меня нет нужных инструментов! Я не могу работать без…

– К черту инструменты! – закричал Робин. – Работай пальцами, если нужно! Только удали пулю!

Баки стонал, веки его лихорадочно дрожали, тело так и стремилось принять позицию утробного плода. Чтобы удержать его, остальные прикладывали все свои силы. Хьюг как будто потерял рассудок, в металлическом горшке не было более узких лезвий, подходящих для работы. Пистолет Робина подталкивал его по голове. Он взглянул в сторону и увидел стеклянное кольцо на земле.

Он увидел два тонких острых выступа и заметил следы того, что когда–то было еще три.

– Сестра, мне нужен один из этих шипов как зонд,– сказал он. – Ты не могла бы отбить один для меня?

Она поколебалась только одну – две секунды, а затем шип был у него на ладони и отсвечивал всеми цветами.

Расплавляя края раны другой рукой, он скользнул зондом внутрь алого отверстия.

Хьюгу пришлось войти глубоко, мурашки ползли по спине при мысли, что мог там задеть зонд. – Держите его! – предупреждал он, проводя кусок стекла на сантиметр левее. Сердце работало, тело проходило еще через один болевой порог. – Спеши! Спеши! – думал Хьюг. – Найди эту сволочь и вытащи! Зонд проскользнул еще глубже, и все еще не было никакой пули.

Он вдруг вообразил, что стекло нагревается у него в руке. Оно стало очень теплое, почти горячее.

Еще две секунды и он уже был уверен, зонд нагревается. Баки содрогнулся, глаза его закатились и он милосердно затих. Клубок пара поднялся из раны, как при выдохе. Хьюг подумал, что у него запах подпаленной ткани. Сестра? Я не знаю… что происходит, но я думаю…

Зонд коснулся твердого предмета глубоко в губчатых складках тканей, менее чем в полудюйме ниже левой коронарной артерии. – Нашел! – прохрипел Хьюг, пока сосредоточивался на определении ее размера концом зонда. Кровь была везде, но это не была та светлая артериальная кровь, движение ее было вялым. Зажатое в руке стекло стало горячим, а запах горелой плоти сильнее. Хьюг ощутил, что его оставшаяся нога и нижняя часть тела замерзают, но из раны поднимается пар. Ему пришло в голову, что кусок стекла каким–то образом проводит тепло его тела, поднимая его и усиливая в глубине раны. В руке он почувствовал силу – спокойную уверенную силу. Казалось, она потрескивала у него в руке, как разряды молнии, очищая мозг от страха и выжигая паутину паров самогона. Он вдруг ощутил, как тридцать лет медицинского опыта снова заполнили, влились в него, и он почувствовал, что он молод, силен, и не боится.

Он не знал, что это за сила – волна самой жизни или что–то такое, что люди в церкви называют спасением – но он снова мог видеть. Он мог достать эту пулю. Да. Он мог.

Руки у него больше не дрожали.

Он осознал, что ему нужно забраться ниже пули с помощью зонда, и поднимать ее до тех пор, пока он не сможет взяться за нее двумя пальцами. Левая коронарная артерия и левый желудочек были близко, очень близко. Он начал работать точными движениями, как в геометрии.

– Осторожно,– предупредила Сестра, но она знала, что ей не следует предупреждать его. Лицо его склонилось над раной, и вдруг он крикнул больше света! И Робин поднес свечу ближе.

Пуля освободилась из окружающих тканей. Хьюг услышал шипение, почувствовал запах горящего мяса и крови. Какого черта? – подумал он, но времени отвлечься на эти рассуждения у него не было. Осколок стекла сейчас уже был слишком горяч, его почти нельзя было держать, хотя он и не осмеливался осознать это. Он чувствовал себя так, словно до самой середины груди сидел во льдах.

– Я ее вижу,– сказал Хьюг. – Небольшая пуля, слава тебе, Господи! – он забрался двумя пальцами в рану и зажал ими кусочек свинца. И вытащил их снова, зажав то, что напоминало сломанную пломбу, и бросил ее Робину.

Потом он стал извлекать зонд, и они все могли слышать шипение плоти и крови. Хьюг не мог поверить тому, чему он был свидетелем: внизу, в ране, поврежденная ткань прижигалась и затягивалась, по мере того как осколок стекла вытаскивался.

Он вышел как раскаленный добела прут. Когда он вышел из раны, послышалось недолгое шипение, кровь свернулась, по инфицированным краям пробежал голубой огонь и пропал. За это время Сестра едва успела сделать четыре коротких вздоха. Там, где несколько минут назад была дыра, теперь был коричневый, обожженный круг.

Хьюг держал перед лицом кусок стекла, черты лица его были смыты чистым белым светом. Он чувствовал тепло, хотя самое горячее было сосредоточено прямо у кончиков пальцев. Он осознал, что вот это и способствовало прижиганию мелких сосудов и разрезанию тканей подобно хирургическому лазеру.

Внутреннее пламя зонда стало слабеть и исчезать. Пока свет постепенно слабел, Сестра увидела, что то, что играло как драгоценный камень внутри, превратилось в небольшие эбонитовые камушки, а соединяющиеся ниточки из драгоценных металлов стали полосками из пепла. Свет продолжал слабеть, пока наконец не остались лишь проблески белого огня у кончиков, он пульсировал с биением сердца Хьюга – раз, два, три – моргнув, как мертвая звезда.

Баки еще дышал. Хьюг, весь в следах пота и крови, взглянув на Робина, начал говорить, но не мог обрести свой голос. Нижняя часть тела снова согревалась.

– Я надеюсь, это означает,– сказал он наконец,– что сегодня вы нас не убьете?

Глава 57. Тысячи мерцающих свечей

Джош подтолкнул Свон. – Ты в порядке?

– Да. – Она подняла свою изуродованную голову от складок пальто. – Я еще не умерла.

– Просто проверяю. Ты весь день такая тихая.

– Я думала.

– О! – Он смотрел, как Убийца бежит по дороге, затем останавливается и лает, чтобы они его догоняли. Мул шел с хорошей скоростью, и Джош держал поводья свободно. Расти с трудом тащился рядом с повозкой, почти весь скрывшийся под своей ковбойской шляпой и тяжелым пальто.

Фургон с надписью “Странствующее шоу” поскрипывал, дорога граничила с плотным лесом. Облака, казалось, висели прямо над вершинами деревьев, и ветер почти затих – милосердный и редкий случай. Джош знал, что погода непредсказуема, может измениться в момент – то снежный буран, то гроза, а на следующий день спокойные облака могут завиться в торнадо.

В течение следующих двух дней они не видели никого живого. Они натолкнулись на сломанный мост и вынуждены были поехать в объезд, сделав крюк в несколько миль, чтобы вернуться к главной дороге. Немного дальше эта дорога была перекрыта упавшим деревом, и снова нужно было искать объезд. Но сегодня они примерно три мили назад проехали мимо дерева, на стволе которого было написано “НА МЕРИЗ РЕСТ”, и Джош вздохнул свободнее. По крайней мере, они двигались в правильном направлении и Мериз Рест не должен быть далеко.

– Интересно, а если я тебя спрошу, о чем ты думаешь? – поддел Джош. Она пожала худенькими плечами под пальто и не ответила. – Дерево,– сказал он. – Ведь об этом, да?

– Да. – Яблоневый цвет, распустившийся среди снегов и пней, продолжал преследовать ее в мыслях – жизнь среди смерти. – Я об этом много думала.

– Я не знаю, как ты это… но… – Он покачал головой. В мире изменились правила, подумал он. Теперь всем правят тайны. Он слушал, как поскрипывают оси и хрустит снег под копытами Мула, а потом заставил себя спросить: – На что похоже было это чувство?

– Я не знаю. – И опять пожала плечами.

– Знаешь, тебе не нужно этого стесняться. Ты так хорошо все это сделала, и я хотел знать, как это чувствовалось, на что похоже?

Она молчала. Впереди в пятнадцати ярдах несколько раз пролаял Убийца. Свон поняла этот лай, как знак, что путь свободен. – Это было чувство… как будто я была как фонтан,– ответила она. А дерево пило, впитывало. Было чувство, как будто я еще и огонь, и на какое–то мгновение,– она подняла свое деформированное лицо к тяжелому небу,– я подумала, что могу взглянуть и вспомнить, как это, на что похоже видеть звезды, путь в темноте… как обещание. Вот на что было это чувство похоже.

Джош знал, что то, что испытывала Свон, было гораздо глубже его ощущений, но он мог проникнуть в то, что она хотела сказать о звездах. Он не видал их семь лет. Ночами была просто безбрежная темнота, как будто даже на небесах лампочки перегорели.

– Был ли прав мистер Мууди? – спросила Свон.

– Прав насчет чего?

– Он сказал, что если я смогу разбудить одно дерево, я смогу сделать так, что поля и сады снова пойдут в рост. Он сказал… У меня внутри сила ЖИЗНИ. Он был прав?

Джош не ответил. Он припомнил кое–что еще, что сказал Слай Мууди: “Мистер, эта Свон может снова пробудить все на земле!”

– У меня всегда хорошо росли деревья и цветы,– продолжала Свон. – Когда я хотела помочь больному растению, я руками расчищала грязь, и сухие листья опадали, а зеленые росли гораздо лучше, чем до этого. Но я никогда раньше не пыталась исцелять деревья. Я имею в виду… одно дело вырастить садик, но деревья сами о себе заботятся. – Она повернула голову так, чтобы увидеть Джоша. – А что, если бы я снова смогла вырастить сады и хлеб? Что, если мистер Мууди был прав, и во мне есть что–то, что могло бы пробудить это и заставить расти?

– Я не знаю,– сказал Джош. – Я полагаю, что это сделает тебя очень популярной. Но, как я и говорил, одно дерево, это не сад. – Он продвигался неудобно на жесткой доске. Разговоры об этом заставляли его нервничать. Сохраните дитя, вспомнил он. Если Свон действительно может высекать жизнь из мертвой земли, то не могла ли эта сила, вызывающая трепет и благоговение, быть причиной приказа Поу–Поу?

Убийца снова залаял на некотором расстоянии. Свон напряглась, звук был другим, более высоким и быстрым. В этом лае было предупреждение. – Останови повозку,– сказала она.

– Эй?

– Останови повозку.

Сила, прозвучавшая в ее голосе, заставила Джоша натянуть поводья Мула. Расти остановился тоже, нижняя часть его лица была закрыта шерстяным шарфом, надетым под ковбойской шляпой. – Эй, зачем мы остановились?

Свон слушала лай Убийцы, звук доносился из–за поворота дороги впереди. Мул, шевелясь в постромках, поднял голову, втянул носом воздух и издал глубокий рокочущий звук. Еще одно предупреждение, подумала Свон. Мул чуял опасность, которую уже заметил Убийца.

Она наклонила голову, чтобы видеть дорогу. Все выглядело нормально, но в оставшемся глазу наплывом появилось и исчезло какое–то видение, и она знала, что представление о нем скоро исчезнет.

– Что это? – спросил Джош.

– Я не знаю. Во всяком случае, Убийце это не нравится.

– Может быть, город как раз за поворотом! – сказал Расти. – Я рвану вперед и узнаю! – Засунув руки в карманы пальто, он пошел вперед к повороту дороги. Убийца все еще неистово лаял.

– Расти! Подожди! – позвала Свон, но ее голос был так искажен, что он ее не понял и продолжал идти быстрым шагом.

Джош понял, что у Расти нет ружья и при этом неизвестно, что там за поворотом. – Расти! – крикнул он, но тот уже свернул за поворот. – О, дерьмо! – он отстегнул клапан повозки, потом открыл обувную коробку с пистолетом калибра 9 мм и торопливо зарядил его. Он слышал лай Убийцы, разносящийся по лесу, и знал, что Расти через секунду узнает, что там видел Убийца.

За поворотом Расти не увидел ничего, кроме продолжения дороги и леса. Убийца стоял посреди дороги примерно в тридцати футах и отчаянно лаял на что–то справа. Шкура терьера ощетинилась.

– На какую чертовщину ты напоролся? – спросил Расти, и Убийца подбежал к его ногам, почти сбив его. – Собачий дурень! – Он наклонился, чтобы поднять терьера, и в этот момент почувствовал запах. Резкий грубый запах.

Он узнал его. Горячий след дикого животного.

Последовал рвущий нервы визг, почти у него в ушах, и что–то серое метнулось от края леса. Он не видел, что это было, но стремительно поднес руку к лицу, чтобы защитить глаза.

Животное бросилось ему на плечо, и через мгновение Расти почувствовал себя запутавшимся в живых проводах и колючках, он отшатнулся назад, пытаясь закричать, но легким не хватало воздуха. Шляпа его, забрызганная кровью отлетела, а он опустился на колени.

Он с изумлением увидел то, что его ударило.

В шести футах в стороне, с выгнутой спиной, припала к земле рысь размером почти с теленка. Она вытянула когти, как изогнутые кинжалы, но что почти лишило его рассудка, так это то, что у чудовища было две головы.

Пока одна зеленоглазая морда, визжа, издавала звук, подобный водимой по стеклу бритвы, вторая обнажила клыки и свистела, как работающий радиатор.

Расти попытался медленно отползти. Но тело ему не повиновалось, с его правой рукой что–то случилось, и кровь потокомтекла по правой стороне лица. – Кровотечение! – подумал он. – У меня сильное кровотечение! О, Боже, я…

Рысь двинулась на него, как раскручивающаяся пружина, ее когти и двойной набор клыков были готовы разорвать его на куски.

Но в воздухе она была атакована, и Убийца почти оторвал чудовищу одно ухо. Они приземлились, в ярости схватившись когтями и визжа, от них во все стороны летели шерсть и кровь. Но через мгновение битва закончилась, когда громадная рысь опрокинула Убийцу на спину и одна из ее пастей, полная клыков, разорвала терьеру горло.

Расти попытался встать на ноги, зашатался и упал снова. Рысь повернулась к нему. Один набор клыков защелкал над ним, в то время как другая голова принюхивалась к воздуху. Расти поднял в воздух обутую ногу, чтобы поддать чудовищу, когда оно нападет. Рысь присела на задние ноги. Вперед! подумал Расти. – Попробуй–ка, ты, двухголовая тварь.

Он услышал “крак!” Щелчок пистолета и примерно в шести футах за рысью посыпался снег. Чудовище закрутилось, и Расти увидел, что к нему бежит Джош. Джош остановился, прицелился и снова выстрелил. Пуля опять прошла мимо, и теперь рысь крутилась то в одну, то в другую сторону, как будто две ее головы не могли договориться, в какую сторону двигаться. Головы огрызались друг на друга, отталкиваясь около шеи.

Джош встал поустойчивее, прицелился одним глазом и спустил крючок.

Пуля попала в рысь, и одна голова взвизгнула и завыла, в то время как вторая зарычала на Джоша, защищаясь. Он снова выстрелил и промахнулся, но следующими двумя выстрелами попал. Чудовище задрожало, дернулось в сторону леса, повернулось и снова метнулось к Расти. Глаза одной головы закатились, так что были видны белки, но другая все еще была живой, а ее клыки обнажены, чтобы вцепиться в горло Расти.

Пока чудовище приближалось, он услышал собственный крик, но менее чем в трех футах от него рысь зашаталась, и ее ноги подломились. Она упала на дорогу, а ее живая голова хватала воздух.

Расти заковылял от нее прочь, но затем по его телу прокатилась волна ужасной слабости. Пока Джош бежал к нему, он лег прямо там, где находился.

Встав на колени возле Расти, Джош увидел, что вся правая сторона лица у него разорвана от волос и до челюсти, а весь правый рукав до плеча был искромсан.

– Я сыграл в ящик, Джош. – Расти со слабой улыбкой объявил. – Наверняка, ведь правда?

– Держись,– Джош засунул пистолет и стал поднимать Расти с земли, подхватывая его и перекидывая через плечо. Свон тоже приближалась, стараясь бежать, но теряла равновесие от тяжести собственной головы. В стороне, в нескольких футах, со звуком стального капкана захлопнулись челюсти мутантной рыси, тело ее содрогнулось, глаза закатились как страшный зеленоватый мрамор. Джош прошел мимо рыси и подошел к Убийце, розовый язык терьера высунулся из окровавленного рта, чтобы лизнуть Джошу ботинок.

– Что случилось,– обеспокоено спросила Свон. – Что это?

Убийца, когда услышал голос Свон, попытался подняться на лапы, но тело его не слушалось. Голова его безвольно висела, и когда Убийца свалился около него, Джош увидел, что глаза у него почти остекленели.

– Джош? – позвала Свон. Она держала руки перед собой, потому что едва различала куда идет. – Скажи мне что–нибудь, черт побери!

Убийца вздохнул еще раз, и сдох.

Джош шагнул и встал между Свон и собакой. – Расти ранили,– сказал он. Это была рысь. Нам нужно доставить его в город, и поскорее! – Он схватил ее за руку и потащил за собой, прежде чем она смогла увидеть мертвого терьера.

Джош мягко уложил Расти в задней части повозки и прикрыл его красным одеялом. Расти дрожал и был в полубессознательном состоянии. Джош велел Свон оставаться с ним, а потом пошел вперед и взял Мула за поводья. – Ну, пошел! – крикнул он. Старая лошадь, удивленная то ли командой, то ли непривычной горячностью подгоняющего, с фырканьем выпустила пар через ноздри и быстро побежала вперед, таща повозку с новой силой. Свон открыла клапан повозки. – А что с Убийцей? Мы не можем бросить его просто так!

Он все еще не мог набраться сил сказать ей, что терьер мертв. – Не беспокойся,– сказал он. – Он найдет дорогу,– он похлопал вожжами по крупу Мула. – Живей давай. Шагай, мой мальчик!

Повозка проехала через поворот, колеса прокатились мимо Убийцы, и копыта Мула стали отбрасывать снег, когда лошадь побежала к Мериз Рест.

Глава 58. Швея

Дорога тянулась еще с милю, прежде чем перешла в однообразный холмистый пейзаж, который когда–то был, возможно, вспаханными полями. Теперь это была покрытая снегом пустыня, изредка с черными деревьями, закрученными с сюрреалистические и измученные формы. Но здесь был город, вот какой: теснясь по обеим сторонам дороги стояло быть может, сотни три склепанных из разноцветных деревяшек и побитых ветром лачуг. Джош подумал, что семь лет назад подобное зрелище означало бы, что он приближается к гетто, но сейчас он обрадовался до слез. Грязные аллейки проходили между лачугами, из печных труб завивался дымок. В окошках горели фонари, обернутые пожелтевшими газетами и страницами из журналов. Костлявые собаки выли и лаяли у ног Мула, пока Джош вел повозку между хижинами. Через дорогу впереди находилась куча обгорелых обломков, где сгорел до основания один из домов Мериз Рест, пожар стих какое–то время назад, и в руинах уже собрался недавно выпавший снег.

– Эй! – закричал Джош. – Кто–нибудь, помогите!

Несколько худых ребятишек в оборванных пальто выбежали из проулков, посмотреть что происходит.

– Есть здесь где–нибудь врач? – спросил их Джош, но они разбежались обратно между домами. Открылась дверь ближайшей лачуги и осторожно выглянуло лицо с черной бородой.

– Нам нужен врач! – попросил Джош. Бородатый покачал головой и закрыл дверь.

Джош погнал Мула дальше вглубь города из хибар. Он продолжал кричать, что им нужен врач, и несколько человек открыли дверь своего дома и смотрели, пока он проезжал, но никто не предложил свою помощь. Дальше свора собак, которые разрывали в грязи останки какого–то животного, зарычали и заворчали на Мула, но старый конь сдержал нервы и держался уверенно. Из дверного проема шатаясь вышел истощенный человек в лохмотьях, лицо его было исчерчено красными рубцами.

– Здесь нет места! Нет еды! Нам здесь не нужны чужаки! – взревел он, ударив по боковой стороне повозки гнутой палкой. Он все еще продолжал бормотать, когда они уже проехали. Джош видел раньше множество скверных местечек, но это было хуже всех. До него дошло, что это город случайных людей, где ни черта не добьешься о том, кто живет или умер в соседней лачуге. Здесь витал дух крушения и фатальной депрессии, и даже в воздухе чувствовался запах полного разложения. Если бы Расти не был так тяжело ранен, Джош продолжал бы гнать сквозь эту открытую язву – Мериз Рест за его пределы, туда, где в воздухе запахло бы хотя бы в половину приличнее.

Вдоль края дороги двигалась, спотыкаясь, фигура с изуродованным лицом, и Джош понял, что у него то же заболевание, что было у него и у Свон. Он позвал этого человека, но тот – мужчина или женщина – повернулся и убежал из его поля зрения в проулок. В нескольких ярдах в стороне на земле лежал мертвый, раздетый до гола, с торчащими ребрами и зубами, оскаленными в гримасе смерти. Вокруг него крутилось несколько собак, но они еще не начинали своего пиршества.

А потом Мул остановился, как будто уперся в каменную стену, громко заржал и почти взвился на дыбы.

– Успокойся же! – закричал Джош, вынужденный силой взять коня под контроль.

Он увидел, что на дороге перед ними кто–то находился. Фигура была одета в изношенную джинсовую куртку и зеленую кепку и сидела в красной детской коляске. Ног у фигуры не было, брюки были пустыми ниже пояса и закатаны.

– Эй! – крикнул Джош. – В этом городе есть врач?

Человек медленно повернулся к ним лицом. Это был мужчина со светлой жидкой бородкой и громадными глазами.

– Нам нужен врач! – сказал Джош. – Вы можете нам помочь?

Джош подумал, что человек, похоже улыбнулся, но не был уверен. Человек сказал:

– Очень рад!

– Доктора! Вы, что, меня не понимаете?

– Очень рад!!! – повторил человек и засмеялся, и Джош понял, что он не в своем уме.

Человек потянулся, сунул руки в грязь и стал толчками передвигать себя и коляску через дорогу.

– Очень рад! – кричал он и укатился в переулок.

Джош задрожал от холода. Глаза этого человека… это были самые ужасные глаза, в которые Джош когда–либо глядел. Он успокоил Мула и двинулся вперед.

Он продолжал взывать о помощи. Из какого–то дверного проема высунулось случайное лицо и быстро скрылось обратно. Джош боялся, что Расти сейчас умрет. Он совсем истечет кровью, и ни одна сволочь в этой чертовой дыре не шевельнет пальцами, чтобы спасти его!

Желтый дымок плыл по дороге, колеса повозки двигались сквозь грязь этой человеческой свалки.

– Кто–нибудь, помогите нам! – голос у Джоша стал сдавать. – Пожалуйста… ради Бога… кто–нибудь, помогите нам!

Джош испуганно оглянулся на голос. В дверном проеме ветхой хижины стояла черная женщина с длинными волосами пепельного цвета. На ней было пальто, сшитое из сотни старых одежных лоскутков.

– Мне нужно найти врача! Вы мне можете помочь?

– Что с вами? – ее глаза цвета медных монет сузились. – Тиф? Дизентерия?

– Нет. Моего друга ранили. Он здесь сзади.

– В Мериз Рест нет врача. Врач умер от тифа. Нет никого, кто бы мог вам помочь.

– Но он истекает кровью. Неужели нет никакого места, куда бы можно было положить его?

– Можете положить его в Яму,– предложила она. У нее было величественное лицо с заостренными чертами. – Примерно в миле или около того по дороге. Туда складывают всех. – В дверном проеме появилось темное лицо мальчика лет семи–восьми, и она положила руку ему на плечо. – Некуда его положить, кроме как туда.

– Но Расти еще жив, сударыня! – простонал Джош. – Но, конечно, не выживет, если я не смогу найти для него помощь! – Он дернул поводья Мула.

Черная женщина дала ему проехать несколько ярдов по дороге, а потом сказала:

– Держитесь.

Джош держал Мула в узде.

Женщина спустилась по шлаковым ступеням перед хижиной и подошла к повозке сзади, в то время как мальчик нервно следил за ней.

– Откройте–ка эту штуку! – сказала она – и вдруг раскрылась задняя стенка повозки и она оказалась лицом к лицу со Свон. Женщина отступила на шаг назад, глубоко вздохнув, собрала все свое мужество снова и заглянула в повозку на окровавленного человека, лежавшего под красным одеялом. Человек не двигался. – Он еще жив? – спросила она у кого–то без лица.

– Да, мэм,– ответила Свон. – Но он не очень хорошо дышит.

На это она сказала только “да”, больше ничего. Что случилось?

– На него напала рысь,– сказал Джош, обходя повозку. Он так сильно дрожал, что едва мог стоять. Женщина посмотрела на него долгим тяжелым взглядом своими проницательными глазами цвета меди. – Проклятая тварь с двумя головами.

– Да. Их таких много в лесах. Убивают насмерть. Она взглянула на дом, потом снова на Расти. Он тихо простонал, и она увидела ужасную рану на его лице. Женщина тяжело выдохнула сквозь стиснутые зубы. – Ладно, несите его тогда внутрь.

– Вы можете ему помочь?

– Посмотрим. – Она пошла к своей лачуге, а затем повернулась, чтобы сказать. – Я швея. Умею шить иглой и кетгутом. Несите его. – Внутри лачуга была такая же страшная, как и снаружи. Когда женщина зажгла два фонаря, они увидели, что на стенах висит яркая одежда. Впереди в середине стояла печка–времянка, построенная из деталей стиральной машины, холодильника, и различных деталей не то машины, не то грузовика.

Несколько деревянных обломков горело за решеткой, которая была когда–то решеткой радиатора автомобиля, а печка давала тепло в радиусе всего двух–трех футов. Дым выходил через дымоход, который поднимался к крыше, создавая внутри хижины желтоватый туман. Мебель у женщины – стол и два стула – была грубо выпилена из источенной червями сосны. Окна были закрыты старыми газетами, а ветер задувал сквозь щели в стенах. На сосновом столе лежали обрезки одежды, ножницы, иголки и прочее, а в корзинке находилось еще больше кусков одежды разных цветов и фасонов.

– Это немного,– сказала она, пожав плечами,– но все же лучше, чем у других. Вносите его сюда. – Она показала Джошу на вторую, меньшую комнату, где была койка с железным каркасом и матрас, набитый газетами и тряпьем. На полу рядом с койкой было некое сооружение из тряпья, небольшая лоскутная подушка и тонкое одеяло, под которым, как предположил Джош, обычно спал мальчик. В комнате не было окон, но горел фонарь и свет отражался от блестящей жестянки вокруг него. Изображение черного Иисуса масляными красками на горе в окружении овец висело на стене.

– Положите его,– сказала женщина. – Да не на мою постель, дурак. На пол. Джош положил Расти, подложив ему под голову подушку из лоскутков.

– Снимите с него эту куртку и свитер, чтобы я могла видеть, осталось ли у него еще на этой руке мясо.

Джош сделал все, как она велела, в то время как Свон стояла в дверях, наклонив голову вбок, чтобы все видеть. В другом углу комнаты стоял малыш, уставившись на Свон.

Женщина сняла фонарь и поставила его на пол рядом с Расти. Она тихо присвистнула.

– Эта штука процарапала его до кости. Аарон, сбегай, принеси сюда еще лампы. Да, и еще принеси мне длинную иголку, моток кетгута и пару острых ножниц. Ну, быстрей!

– Да, мама! – сказал Аарон и промчался мимо Свон.

– Как зовут твоего друга?

– Расти.

– Плохое у него положение. Не знаю, смогу ли я зашить его, но буду стараться. У меня нет ничего, чтобы очистить его раны, кроме снеговой воды, но вы наверняка не хотите, чтобы эта дерьмовая грязь в открытой… – Она остановилась, глядя на руки Джоша, оказавшиеся пятнистыми, когда он снял перчатки. – А ты белый или черный? – спросила она.

– Это имеет значение?

– Нет. Не думаю, чтобы имело. – Аарон принес два фонаря, и она пристроила их около головы Расти, а он снова вышел, чтобы принести остальное, что ей было нужно. – А имя у тебя есть?

– Джош Хатчинс. А девушка – Свон.

Она кивнула. Ее длинные пальцы прощупывали рваные края раны у плеча Расти.

– Я Глория Бауэн. Живу тем, что перешиваю одежду для людей, но я не врач. Самое близкое к медицине из того, что я делала в жизни, это помогала некоторым женщинам при родах – но я знаю, как шить одежду, кожаные вещи, шкуры, и, может, человеческая кожа не очень–то отличается…

Тело Расти неожиданно напряглось, он открыл глаза и постарался сесть, но Джош и Глория Бауэн удержали его. Минуту он пытался бороться, затем, казалось, понял, где он и снова обмяк.

– Джош? – спросил он.

– Да. Я здесь.

– Ведь эта сволочь схватила–таки меня? Старая двухголовая сволочная рысь. Саданула мне прямо по заднице. – Он мигнул и посмотрел на Глорию. – А ты кто?

– Я женщина, которая сейчас на три минуты станет твоим худшим врагом, спокойно ответила она. Аарон вошел с тонкой, заостренной костяной лучинкой, которая была длиной дюйма в три, и положил ее на ладонь матери вместе с маленьким, похожим на восковой, шариком кетгутовой нити и парой ножниц. Затем он отошел к другой стене комнаты, бегая глазами туда–сюда то на Свон, то на всех остальных.

– Что ты собираешься со мной сделать? – Расти разглядел костяную иголку, пока Глория вдевала кончик нитки в ушко иголки и завязывала крошечный узелок. – Для чего это?

– Скоро узнаешь. – Она взяла тряпицу и отерла с лица Расти пот и кровь. – Собираюсь немного тебя заштопать. Собираюсь зашить тебя, как новую рубашку. Устраивает?

– О, Боже… – это все, что удалось сказать Расти.

– Нам лучше связать тебя, или ты это перенесешь как мужчина? У меня нет ничего, чтобы заглушить боль.

– Просто… говорите со мной,– ответил ей Расти. – Ладно?

– Конечно. О чем хочешь разговаривать? – Она пристроила иглу у порванной плоти у плеча Расти. – Как насчет еды? Жареные цыплята. Большая корзина цыплят по–кентуккийски и горячих специй. Тебе как, нравится? – Она взялась поудобнее за иглу, как ей хотелось, и приступила к работе. – Ты только вспомни запах жареных цыплят по–кентуккийски?

Расти закрыл глаза.

– Да,– хрипло прошептал он. – О, да… Конечно. – Свон не могла смотреть на то, как больно Расти. Она ушла в переднюю комнату, где стала греться у печки. Аарон поглядывал на нее из–за угла, отдергивая голову, чтобы его не было видно. Она услышала, как Расти затаил дыхание и пошла к двери, открыла ее и шагнула наружу.

Она забралась сзади в повозку, чтобы взять Плаксу, а потом стояла, почесывая шею Мула. Она беспокоилась об Убийце. Как он их разыщет? И если рысь так сильно ранила Расти, что она могла сделать с Убийцей? “Да не беспокойся”, сказал Джош. “Он найдет дорогу”.

– У тебя голова там, внутри? – спросил тоненький любопытный голосок рядом с ней.

Свон разглядела Аарона, стоящего в нескольких футах в стороне.

– Ты ведь умеешь разговаривать? Я слышал, что ты что–то говорила маме.

– Я умею разговаривать,– ответила она. – Но я должна говорить медленно, иначе ты не сможешь меня понять.

– О, твоя голова похожа на большую старую тыкву.

Свон улыбнулась, мышцы на лице натянулись так, будто сейчас порвутся.

Она знала, что мальчик говорит так, потому что он честный, а не потому, что жестокий.

– Похоже, что так. Да и голова у меня внутри. Она просто прикрыта.

– Я видел людей, которые выглядят похоже на тебя. Мама говорит, что это действительно тяжелая болезнь. Говорит, что заболеваешь и болеешь всю жизнь. Так, да?

– Я не знаю.

– Она говорит, что это не заразно. Говорит, что если бы было заразно, то уже весь город болел бы. А что это за палочка?

– Это магическая лоза.

– А что это такое?

Она объяснила, что с помощью магической лозы ищут воду, если правильно держать ее концы с рогульками, но она с помощью магической лозы ни разу не находила воду. Она припомнила мягкий голос Леоны Скелтон, как будто проскользнувший сквозь время, чтобы прошептать:

– Плакса еще не сделал своей работы – ни капельки!

– А может, ты ее неправильно держишь? – сказал Аарон.

– Я просто пользуюсь ею при ходьбе как тростью. Я не очень хорошо вижу.

– Похоже, на правду. У тебя совсем нет глаз.

Свон рассмеялась и почувствовала, что мускулы на лице расслабились. Новое дуновение ветра принесло тошнотворный запах разложения, который Свон почувствовала, как только они въехали в Мериз Рест.

– Аарон! – спросила она. – Что это за запах?

– Какой запах?

Она поняла, что он к нему привык. Везде валялся гниющий мусор и отбросы человеческого пребывания, но это был более отвратительный запах.

– Он то есть, то нет,– сказала она. – Его приносит ветер.

– О, я думаю, что это пруд. Я имею в виду то, что от него осталось. Это не очень далеко. Хотите посмотреть?

Нет, подумала Свон. Она не хотела подходить ни к чему такому ужасному. Но в голосе Аарона горело желание сделать приятное, а она была любопытна.

– Ладно, но нам действительно придется идти медленно. И не убегай, не оставляй меня одну, хорошо?

– Хорошо,– ответил он и сразу пробежал по грязному проулку футов тридцать, прежде чем остановился и подождал, пока она его догонит.

Свон шла за ним по мерзким узким переулкам. Многие лачуги сгорели, а люди копали себе убежища в развалинах. Она прощупывала себе дорогу с помощью Плаксы и испугалась тощей желтой собачонки, которая вынырнула из поперечного проулка. Аарон поддал ее ногой, и она убежала. За закрытой дверью выл от голода ребенок.

Дальше Свон почти споткнулась о человека, лежавшего свернувшись в грязи. Она хотела наклониться и дотронуться до его плеча, но Аарон сказал:

– Да он мертвый! Пойдем, это не очень далеко!

Они прошли между двумя жалкими хижинами, сбитыми из обломков, и вышли на широкое поле, покрытое серым снегом. Там и сям на земле лежали замерзшие скрюченные тела людей и животных.

– Пойдем! – позвал Аарон, нетерпеливо подпрыгивая.

Он родился среди смертей и столько всего этого видел, что это было для него привычным зрелищем. Он перешагнул через труп женщины и пошел вниз по отлого спускающемуся холму к большому пруду, который за эти годы затянул сотни странников, пришедших в колонию Мериз Рест.

– Вот он,– сказал Аарон, когда подошла Свон.

Примерно в сотне футов было то, что раньше действительно было очень большим прудом, окруженное мертвыми деревьями. Свон увидела, что в середине его осталось, может быть, на дюйм желто–зеленой воды, а все вокруг – это была тошнотворная потрескавшаяся желтая грязь.

И в этой грязи находились десятки наполовину скрытых скелетов людей и животных, как будто их засосало вглубь, когда они пытались добыть остатки этой испорченной воды. На костях в ожидании расселись вороны. Здесь же лежали кучи замерзших человеческих экскрементов и отходов, и запах, который доносился от этой свалки на месте того, что раньше было прудом, вызвал у Свон спазмы. Это было отвратительно как открытая рана или немытый сток нечистот.

– Примерно на этом месте можно стоять, чтобы не стошнило,– сказал Аарон,– но я хотел, чтобы ты на него посмотрела. Правда, он необычного цвета?

– Боже мой! – Свон боролась с тошнотой. – Почему никто не вычистит это?

– Вычистить это? – спросил Аарон.

– Пруд! Ведь он же не всегда был такой, правда?

– О, нет! Я помню, когда в пруду была вода. Настоящая питьевая вода. Но мама говорит, что она просто кончилась. Говорит, что не может же это длиться вечно.

Свон пришлось отвернуться от этого зрелища.

Она оглянулась в ту сторону, откуда они пришли, и различила на холме одинокую фигуру, набирающую в ведро грязный снег. Получать воду из оттаивающего серого снега было равносильно медленной смерти, но все же это было гораздо лучше, чем ядовитый пруд.

– Я уже готова идти обратно,– сказала она ему, и медленно пошла вверх по холму, проверяя дорогу перед собой с помощью Плаксы.

Уже на холме Свон почти споткнулась о тело, лежащее у нее на пути. Она остановилась, посмотрела вниз на небольшое детское тело. Она не могла бы сказать, мальчик это или девочка, но ребенок умер, лежа на животе, одной рукой вцепившись в землю, другая, замерзшая, была сжата в кулак. Она пристально смотрела на эти маленькие ручки, бледные и восковые на фоне снега.

– Почему здесь эти тела? – спросила она.

– Потому что они здесь умерли,– сказал он ей, как будто она была совсем тупая старуха с тыквой вместо головы.

– Этот пытался что–то откопать.

– Должно быть какие–то корешки. Иногда в земле можно откопать корешки, а иногда и нет. Когда мы их находим, мама делает суп из них.

– Корешки? А какие корешки?

– Ты задаешь слишком много вопросов,– раздраженно сказал он и пошел вперед.

– Какие корешки? – медленно, но твердо повторила Свон.

– Я думаю, корешки от злаков,– Аарон пожал плечами. – Мама говорит, что здесь раньше было большое старое кукурузное поле, но все умерло.

– Ничего не осталось кроме нескольких корешков, если, конечно, кому–то повезет их разыскать. Ну, пойдем! Я замерз.

Свон оглядела бесплодное поле, которое лежало между лачугами и прудом.

Трупы лежали как странные знаки препинания, наклоненные на серой дощечке. У нее перед глазами то слабело, то четче вырисовывалось видение, и то, что находилось под толстой коркой нароста, что бы это ни было, оно горело и бурлило. Бледные замерзшие руки ребенка снова привлекли ее внимание. Что–то такое в этих ручках, подумала она. Что–то… но она не знала – что.

Ее тошнило от запаха пруда, и она снова пошла за Аароном в сторону хижин.

Здесь раньше было большое кукурузное поле,– сказал ей перед тем Аарон. Но все умерло.

Она отгребла с помощью Плаксы снег.

Земля была темная и тяжелая. Если здесь и остались какие–то корешки, то они находятся глубоко под коркой.

Они еще шли обратно теми же проулками, когда Свон услышала ржание Мула, это был крик тревоги. Она ускорила шаг, постукивая по дороге перед собой с помощью магической лозы.

Когда они вышли из переулка рядом с хижиной Глории Бауэн, Свон услышала как Мул пронзительно заржал, что означало гнев и страх. Она повернула голову посмотреть, что происходит и наконец выяснила – около повозки толпились люди в лохмотьях и разрывали ее на части. Они кромсали полотняный тент на куски и дрались за обрывки, хватаясь за одеяла, консервы, одежду и винтовки, находящиеся в повозке сзади, и убегали с ними.

– Прекратите! – крикнула она им, но они, конечно, не обратили внимания. Один из них попытался отвязать Мула из упряжки, но лошадь брыкаясь и лягалась так сильно, что грабитель убрался. Они попытались даже колеса с повозки снять.

– Прекратите! – закричала Свон и спотыкаясь бросилась вперед. Кто–то, натолкнувшись на нее, сбил ее в холодную грязь и почти что наступил на нее. Рядом, в грязи двое мужчин дрались из–за одеяла, и борьба кончилась тем, что третий схватил это одеяло и удрал.

Открылась дверь хижины,– Джош услышал крик Свон, и теперь увидел, как рвут на части повозку фургона “Странствующего шоу”. Его охватила паника. Это было все, что у них оставалось в этом мире! Вот побежал человек с охапкой свитеров и носков в руках, и Джош побежал за ним, но поскользнулся в грязи. Грабители рассыпались во всех направлениях, таща с собой остатки парусины, всю еду, оружие, одеяла, все. Женщина с оранжевым шрамом, проходившим через большую часть лица и шею, попыталась стащить куртку со Свон, но Свон согнулась, и женщина ударила ее, закричав от разочарования. Когда Джош встал на ноги, женщина уже убежала в один из переулков.

К этому времени они все уже скрылись, и с ними содержимое повозки, включая и большую часть самого фургона.

– Черт побери! – неистовствовал Джош. Ничего не осталось, кроме каркаса фургона и Мула, который еще продолжал храпеть и брыкаться. Мы прямо как выброшенные на берег, подумал он. Нечего есть, не осталось даже паршивого носка!

– Ты как? – спросил он у Свон, подходя, чтобы помочь ей встать. Около нее стоял Аарон и тянулся рукой, чтобы потрогать ее голову, похожую на тыкву, но в последнюю минуту отдернул руку.

– Нормально. – Плечо у нее было слегка поранено в том месте, где ее ударили. – Думаю, что у меня все в порядке.

Джош заботливо помог Свон подняться и встать устойчиво.

– Они взяли почти все, что у нас было! – это его беспокоило. В грязи лежало несколько оставшихся предметов – помятая жестяная чашка, разодранная шаль, изношенный ботинок, который Расти все собирался починить, да так и не собрался.

– Если вы оставляете здесь вещи лежать просто так, то они их обязательно украдут! – сказал Аарон умудренным тоном. – Это знает любой дурак!

– Ну,– сказала Свон,– может быть, им эти вещи нужнее, чем нам.

Джош сначала хотел скептически засмеяться, но сдержался. Она была права. У них–то были, по крайней мере, теплые куртки и перчатки, они носили теплые носки и прочные ботинки, А у этих расхитителей костюм у некоторых отличался от того, в котором они родились, только несколькими лоскутками – и это было единственное сходство с садом Эдема.

Свон обошла повозку, подошла к Мулу и успокоила старую лошадь, тихонько почесав ей нос. Однако и стоя спокойно, он продолжал обеспокоено и угрожающе ворчать.

– Лучше залезай внутрь,– сказал ей Джош. – Снова поднимается ветер.

Она подошла к нему, а потом остановилась, когда Плакса наткнулась в грязи на что–то твердое. Осторожно наклонилась, пощупала в грязи и подобрала темное овальное зеркало, которое кто–то уронил. Магическое зеркало, подумала она, снова внутренне собираясь. Прошло так много времени с тех пор, как она в него вглядывалась. Но теперь она отерла его о джинсы, чтобы стереть грязь, и держала перед собой за ручку, на которой были вырезаны две маски, смотрящие в разные стороны.

– Что это такое? – спросил Аарон. – Ты в нем можешь видеть себя? Она едва видела смутные очертания головы, и подумала, что она и на самом деле похожа на раздутую старую тыкву. Она уронила руку вдоль тела – и как будто что–то сверкнуло в зеркале. Она подняла его снова и повернула так, чтобы зеркало смотрело в другом направление, она охотилась за вспышкой света и не могла его найти. Тогда она подвинулась направо, на фут или около того, повернулась и затаила дыхание.

Не более чем в десяти футах от нее, находилась фигура, держащая светящейся круг света – теперь уже близко, совсем близко. Свон все еще не могла разглядеть подробно черты. Однако она как–то чувствовала, в этом лице что–то было не так. Оно было искажено и деформировано, но не так, как ее собственное. Она подумала, что это, должно быть, женщина, просто по тому, как она держалась. Так близко, так близко – и все равно, Свон знала, что если она повернется, то там ничего не окажется, кроме лачуг и переулков.

– В каком направлении смотрит зеркало? – спросила она Джоша.

– На север,– ответил он. – Мы приехали с юга. Оттуда. – Он показал на обратное направление. – Почему? – Он никогда не мог понять, что она видела, когда смотрела в эту штуку. Когда бы ее он ни спросил, она пожимала плечами и откладывала зеркало в сторону. Но зеркало всегда напоминало ей о стихах из Библии, которые любила читать ее мать. – Ибо сейчас мы в зеркале видим лишь темноту, а тогда лицо к лицу?

Раньше фигура со светящимся кругом света никогда не бывала так близко. Иногда она бывала так далеко, что свет только мерцал в зеркале. Она не знала, чья это была фигура, или что это было за кольцо света, но она знала что это кто–то и что–то очень важное. А теперь женщина была близко, и Свон подумала, что она, должно быть, где–то к северу от Мериз Рест.

Она уже почти собралась рассказать Джошу, когда у нее за левым плечом возникло лицо прокаженного, похожее на пергамент. Это ужасное лицо заполнило все зеркало, рот с серыми губами приоткрылся как в трещине, в усмешке во лбу возник алый глаз с черно–эбонитовым зрачком. На щеке открылся второй рот, полный острых зубов, как прорезь, и зубы потянулись вперед, словно хотели укусить Свон сзади за шею.

Она так быстро повернулась, что вес ее головы почти перевернул ее.

Дорога позади была пустынна.

Она опустила зеркало, для одного дня она и так видела достаточно. Если то, что ей показывает магическое зеркало, правда, то фигура, держащая кольцо света, где–то очень близко.

Но еще ближе было то, что напоминало ей Дьявола, изображенного на картах Леоны Скелтон.

Джош следил за Свон, пока она поднималась по ступенькам из шлаковых блоков в хижину Глории Бауэн, затем посмотрел вдоль дороги на север. Там не было никакого движения, но ветер гнал дымок из трубы. Он опять взглянул на повозку и покачал головой. Он считал, что Мул выбьет дерзость из любого, кто попытается украсть его, но больше ничего не осталось делать. Это ваша еда,– сказал он, в основном, себе. – Каждая крошка, черт побери!

– О, я знаю место, где можно поймать много больших цып,– предложил Аарон. – Как только вы узнаете, где они, вы их быстро наловите.

– Быстро наловим? Кого?

– Крыс,– сказал мальчик, как будто каждый дурак знал, благодаря чему в Мериз Рест выжило в эти годы большинство людей. – Это мы сегодня и будем есть, если вы останетесь.

Джош с трудом сглотнул, но он уже был знаком с запахом и вкусом крысиного мяса. – Надеюсь, у вас есть соль,– сказал он, поднимаясь вслед за Аароном по ступенькам. – Я люблю, чтобы было совсем соленое.

Прямо перед тем, как войти в дверь, он почувствовал, что мышцы у него сзади на шее напряглись. Он услышал, что Мул храпит и ржет, и снова оглянулся на дорогу. У него появилось неприятное ощущение, что за ним следят – нет, даже более того. Что его ВСКРЫВАЮТ.

Но не было никого. Совсем никого.

Вокруг него вихрился ветер, и в нем ему послышался какой–то скрипящий звук – как будто звук от несмазанных колес. Звук сразу же пропал.

Свет быстро слабел, и Джош знал, что в этом местечке он ночью не выйдет на улицу даже за приличный бифштекс. Он вошел в хижину и закрыл дверь.

Часть десятая Семена

Глава 59. Раскрытие руки

Свон пробудилась от грез. Она бежала через поле человеческих тел, которые двигались как стебли пшеницы от ветра, а за ней продвигались эта тварь с алым глазом, которая все же нашла ее, косой скашивая у них головы, руки, ноги. Голова у нее была слишком тяжелая, ноги увязали в желтой грязи, и она не могла бежать достаточно быстро. Чудовище приближалось все ближе, коса его пронзительно свистела в воздухе, и вдруг она споткнулась о детский труп и упала, глядя на его бледные руки, одна из которых вцепилась в землю как когтями, а другая сжалась в кулак.

Она лежала на полу в хижине Глории Бауэн. Последние угольки за решеткой печи отбрасывали слабый свет и давали ощущение тепла. Она медленно села и прислонилась к стенке, образ детских рук запечатлелся у нее в голове. Рядом на полу свернулся Джош в глубоком сне и тяжело дышал. Ближе к печке лежал и спал под тонким одеялом Расти, голова его лежала на лоскутной подушке. Глория проделала чудесную работу, вычистив и зашив раны, но она сказала, что следующие два дня будут для него тяжелыми. С ее стороны было очень великодушно позволить им провести ночь и разделить с ней воду и немного тушеного мяса.

Аарон задавал Свон десятки вопросов о ее состоянии, и на что похожа земля за пределами Мериз Рест, и что она видела. Глория велела Аарону не докучать ей, но Свон это не мешало, у мальчика был любознательный ум, а это был редкий случай, заслуживающий внимания.

Глория рассказала им, что ее муж был баптистским священником в Винне, штат Арканзас, когда упали бомбы. Радиация убила в городе множество людей. И Глория, ее муж и их маленький сын присоединились к каравану странников, ищущих безопасное место, чтобы обустроиться. Но безопасных мест не было. Четыре года спустя они осели в Мериз Рест, который в то время был процветающим поселением, построенным вокруг пруда. В Мериз Рест не было ни священника, ни церкви, и муж Глории начал строить своими руками дом для церкви.

Но потом, сказала Глория, началась эпидемия тифа. Люди умирали десятками, и дикие животные выходили из леса пожирать трупы. Когда в общине вышли последние запасы консервированной пищи, люди начали есть крыс, варили кору, корешки, кожу, даже делали просто суп из грязи. Однажды ночью церковь сгорела, и муж Глории погиб, стараясь ее спасти. Почерневшие руины еще стояли, потому что ни у кого не было ни энергии, ни желания, отстраивать ее заново. Она и ее сын остались в живых, потому что она была хорошей швеей, и люди платили ей за то, что она чинила им одежду, продуктами, кофе и тому подобным. Такова была история моей жизни, сказала Глория, вот как я стала старухой, когда мне всего тридцать пять.

Свон вслушивалась в звук доносившегося ветра. Принесет ли он ответ на загадку магического зеркала? – задавала вопрос она себе, или он унесет его дальше?

И совершенно неожиданно, когда ветер стал задувать по–другому, Свон услышала резкий звук собачьего лая.

Сердце у нее в груди замерло. Лай стал тише и пропал, потом снова стал доноситься громче, откуда–то очень близко.

Свон узнала бы этот лай где угодно.

Она хотела дотянуться и разбудить Джоша, чтобы сказать ему, что Убийца нашел дорогу, но он храпел и бормотал во сне. Она оставила его в покое, встала с помощью помогающей найти воду лозы и пошла к двери. Когда ветер повернул в другую сторону, лай ослабел. Но ей было понятно, что он означал:

– Скорее! Иди посмотри, что я тебе покажу!

Она надела пальто, застегнула его доверху и выскользнула из хижины в беспокойную темноту.

Она не видела терьера. Джош распряг Мула, чтобы дать лошади возможность позаботиться о себе, и он отошел, чтобы найти себе убежище.

Ветер снова вернулся, и лай вместе с ним. Откуда он шел? Слева, подумала она. Нет, справа! Она сошла по ступенькам. Не было никаких признаков Убийцы, и лай теперь тоже пропал. Но она была уверена, что он доносился справа, может быть, из того переулка, из того самого, которым ее водил Аарон показывать ей пруд.

Она колебалась. Здесь было холодно и темно, за исключением света от костра, который горел через несколько проулков. Она спросила себя, слышала ли она лай Убийцы или нет? Здесь его не было, только ветер завывал по проулкам и вокруг хижин.

Ей снова явился образ мальчика с замерзшими руками. Что такое было в этих руках, что преследовало ее, задавалась она вопросом. Дело не в том, что это были руки мертвого ребенка – здесь что–то большее, гораздо большее.

Она не знала точно, когда она приняла решение, или когда она сделала первый шаг. Но вдруг оказалось, что она идет по проулку, проверяя дорогу перед собой с помощью Плаксы, и идет в поле.

Видение перед ней затуманилось, глаза резало от боли. Она шла вслепую, но не ощущала паники, она просто выжидала, надеясь, что сейчас не то время, когда видение уйдет и не вернется. Оно вернулось, и она пошла дальше.

Однажды она упала, споткнувшись в проулке о какой–то труп, и услышала, что где–то поблизости рычит какое–то животное, но пропустила это мимо себя. А потом перед ней раскинулось поле, только слегка освещенное отблеском отдаленного костра. Она пошла через него, запах ядовитого пруда раздражал ее ноздри, но она надеялась, что помнит дорогу.

Лай снова возник, с левой стороны. Она изменила направление, чтобы последовать за ним, и закричала: – Убийца! Ты где? – но ветер унес ее голос.

Шаг за шагом Свон пересекала поле. В некоторых местах снег был глубиной четыре или пять дюймов, но в других ветер уносил его, оставляя голую землю. Лай то усиливался, то слабел, иногда возвращаясь немного с другой стороны. Свон изменила курс на несколько градусов, но нигде на поле не видела терьера.

Лай прекратился.

Остановилась и Свон.

– Где ты? – позвала она. Ветер нападал на нее, почти сбивая ее с ног. Она оглянулась на Мериз Рест, увидела костер и несколько освещенных окон. Это казалось так далеко. Но она сделала еще шаг в направлении пруда.

Плаксой она дотронулась до чего–то твердого на земле, почти прямо перед собой, и различила очертания детского тела.

Ветер менял направление. Снова донесся лай, но теперь лишь как шепот, но непонятно с какой стороны. Он продолжал слабеть, и как раз перед тем, как он совсем затих, у Свон было странное ощущение, что звук этот больше не принадлежит старой усталой собаке. В нем слышалась нотка молодости и силы и всех дорог, которые еще предстоит пройти.

Звук пропал, и Свон оказалась наедине с детским трупом.

Она наклонилась и посмотрела на руки. Одна вцепилась в землю, другая сжалась в кулак. Что в этом было так знакомо?

А потом она поняла: именно так она сама сажала семена, когда была маленькой. Одной рукой выкапывая лунку, а другой…

Она схватила костлявый кулачок и постаралась разжать его. Он не поддавался, но она терпеливо продолжала и думала о том, что открывает лепестки цветка. Рука медленно освободила то, что было в ладони.

Там было шесть морщинистых зернышек кукурузы.

Одна рука копала лунку, а другая укладывала семена.

Семена.

Ребенок умер не тогда, когда откапывал корни. Ребенок умер, стараясь посадить иссохшие семена.

Она держала у себя в ладони зернышки. Была ли в них скрыта жизнь или они были только холодными пустыми крошками?

Здесь раньше было большое кукурузное поле, сказал ей Аарон. Но все умерло.

Она подумала о яблоне, раскрывающейся к новой жизни. Подумала о зеленых саженцах, повторяющих форму тела. Подумала о цветах, которые она сажала давным–давно в сухую, пыльную землю.

Здесь раньше было большое кукурузное поле.

Свон снова посмотрела на тело. Ребенок умер в странной позе. Почему ребенок лежал на животе на холодной земле, вместо того, чтобы свернуться и сохранить остатки тепла? Она мягко взяла его за плечо и постаралась перевернуть, послышался слабый треск отдираемой от земли примерзшей одежды, но само тело было легким, как шелуха початка.

Под телом был небольшой кожаный мешочек.

Она подняла его дрожащей рукой, открыла и залезла туда двумя пальцами, но она уже знала, что она там найдет.

В мешочке были еще сухие зерна кукурузы. Ребенок защищал их теплом своего тела. Она поняла, что она сделала бы то же самое, и что у нее с этим ребенком было, должно быть, много общего.

Вот они, семена. Ей нужно было теперь закончить работу, которую начал умерший ребенок.

Она отгребла снег и засунула пальцы в грязь. Она была глинистой и твердой со льдинками и острыми камнями. Она взяла полную горсть этой земли и стала отогревать ее, потом положила в нее одно зернышко и сделала то, что делала раньше, когда сажала семена в канзасскую пыль – набрала полный рот слюны и выплюнула ее прямо в грязь в ладони. Скатала ее в шарик и продолжала катать до тех пор, пока не почувствовала, что поднимается тепло по косточкам, проходит по рукам и пальцам. Тогда она снова вернула кусочек грязи на место на землю, вжала его в лунку, откуда его зачерпнула.

Это было первое семечко, посаженное Свон, но она не знала, выживет оно в этой измученной земле или нет.

Она взяла Плаксу, с трудом передвинула ноги и отошла на несколько футов от тела, затем зачерпнула еще пригоршню грязи. То ли острый камень, то ли льдинка резала ей пальцы, но она едва чувствовала боль, вся сосредоточившись на работе. Чувство покалывания усилилось, волнами проходя по телу, как энергия по гудящим проводам.

Свон перешла дальше и посадила третье зернышко. Холод пробирался сквозь одежду, стыли кости, но она продолжала, через каждые два – три фута набирая в ладони землю и сажая по одному зернышку, В некоторых местах земля совсем промерзла и не поддавалась, как гранит, ей приходилось переходить на другое место, ища где бы земля под снегом была помягче, там где грязь промерзла и не была покрыта снегом. Она очень скоро ободрала себе руки и из порезов стала сочиться кровь. Капли крови попадали на семена и на почву, пока Свон медленно и методично, без пауз продолжала работать.

Она не стала сажать семена около пруда, а вместо этого повернула обратно к Мериз Рест и стала сажать другой ряд. Далеко в лесу завыло какое–то животное высоким, пронзительным одиноким звуком. Она не отвлеклась от работы, окровавленные руки шарили в снегу поземле в поисках оттаявшей грязи. Холод наконец пронзил ее, ей пришлось остановиться и поежиться. Лед на носу мешал дышать, глаза с хрупкими остатками зрения почти закрылись от мороза. Она лежала и дрожала, и ей пришло в голову, что она наберется сил, если сможет немного поспать. Просто небольшой отдых. Всего на несколько минут, а потом она снова вернется к работе.

Что–то толкнуло ее в бок. Она была слаба и разбита, и не стала поднимать голову, чтобы посмотреть, что это. Ее опять что–то толкнуло, на этот раз гораздо сильнее. Свон обернулась, повернула голову и вздрогнула.

Теплое дыхание коснулось ее лица. Над ней стоял Мул, неподвижный, как будто высеченный из темного с крапинкой камня. Она снова захотела лечь, но Мул толкнул ее носом в плечо. Он глубоко заворчал, и из его ноздрей, как пар из чайника, вырвалось теплое дыхание.

Он не позволит ей уснуть. А теплый воздух, шедший из его легких, напоминал ей о том, как холодно, как близка она к тому, чтобы сдаться. Если она еще полежит здесь, то замерзнет. Ей пришлось снова начать двигаться и продолжить свою работу.

Мул толкнул ее более настойчиво, и Свон села и сказала:

– Ладно, ладно.

Она подняла к его морде перемазанную и окровавленную руку, и его язык облизал ее раны.

Она снова стала сажать семена из мешочка, а Мул шел в нескольких шагах позади нее, с настороженно поднятыми ушами и вздрагивая при каждом зверином крике в лесу.

Свон принуждала себя продолжать работу, но по мере того как холод усиливался, все становилось зыбким и смутным, как будто она работала под водой. Дыхание Мула каждый раз чуть согревало ее, и тогда она начинала чувствовать в темноте вокруг них какое–то скрытое движение, которое все подбиралось ближе. Она услышала рядом крик животного, и Мул ответил хриплым предупреждающим рокотом. Свон продолжала заставлять себя продвигаться вперед, очищая землю от снега и набирая в ладони грязь, а потом обратно опуская ее в лунки вместе с семенами. Каждое движение ее пальцев было мучительным актом, и она знала, что запах ее крови в конце концов привлечет из леса животных.

Но ей необходимо было закончить работу. В кожаном мешочке оставалось всего, быть может, тридцать–сорок семян, и Свон решила посадить их все. Покалывающие токи проходили по ее костям, становились все сильнее, теперь уже почти до боли, и пока она работала в темноте, она вообразила, что видит случайные крошечные вспышки огоньков, вылетающих от ее окровавленных пальцев. Она ощутила слабый запах горелого, как бывает при перегревании электрической розетки и коротком замыкании. Ее лицо под маскообразной коркой горело от боли, когда зрение ослабло, она несколько минут работала в полной слепоте, пока зрение снова не вернулось. Она толкала себя вперед на три–четыре фута и высаживала по одному семечку.

Какое–то животное,– она подумала, что это рысь,– завыло где–то слева, в опасной близости. Она напряглась, ожидая нападения, услышала ржание Мула и почувствовала, как простучали по земле его копыта, когда он пробежал мимо нее. Снова послышался вой рыси, затем звук какого–то беспокойства, борьбы в снегу – и примерно через минуту ее лицо снова согрело дыхание Мула. В ответ завыло другое животное, на этот раз справа, и Мул пронесся туда. Свон услышала крик боли, услышала, как заворчал Мул, когда лягнул кого–то, затем послышались удары копыт Мула о землю – раз, два, снова. Он вернулся к ней, и она посадило еще одно зернышко.

Она не знала, сколько еще было таких нападений. Она вся отдалась работе, и скоро осталось только пять зернышек.

При первых признаках света на востоке Джош сел в передней комнате в хижине Глории Бауэн и понял, что Свон нет. Он позвал женщину и ее сына, и они вместе стали прочесывать переулки Мериз Рест. Именно Аарон выбежал посмотреть в поле, и вернулся, крича, чтобы Джош и мама шли быстрее.

Они увидели лежавшую на земле фигуру, согнувшуюся на боку. Близко к ней прижался Мул, который поднял голову и тихо заржал, когда к ним подбежал Джош. Он почти налетел на тушу убитой рыси, из бока которой росла лишняя лапа, увидел еще одну такую же лежавшую рядом, которая тоже, наверное, принадлежала рыси, но наверняка сказать было нельзя, очень уж она была искромсана.

Бока и ноги Мула были в рваных ранах. А рядом со Свон лежали еще три туши животных, все со смертельными переломами.

– Свон,– закричал Джош, когда подбежал к ней и упал на колени рядом. Она не шелохнулась, и он взял ее хрупкое тело в объятия. – Проснись, милая! сказал он, встряхивая ее. – Пойдем, проснись! – Воздух был обжигающе холодным, но Джош чувствовал тепло, исходившее от Мула. Он сильнее затряс ее. – Свон! Проснись!

– О, Боже мой,– прошептала Глория, вставая рядом с Джошем. – Руки! – Джош тоже увидел их и вздрогнул. Они распухли, покрылись грязью и запекшейся черной кровью, ободранные пальцы выглядели как когти. На ладони правой руки лежал кожаный мешочек, а в левой руке было единственное засохшее зернышко, замазанное грязью и кровью. – О, Боже… Свон…

– Мама, она умерла? – спросил Аарон, но Глория не ответила. Аарон сделал шаг вперед. – Она не умерла, мистер! Ущипните ее, и она проснется!

Джош дотронулся до ее запястья. Чувствовался слабый пульс, но этого было мало. Слеза выкатилась из его глаз и упала ей на лицо.

Свон глубоко вдохнула и медленно со стоном выдохнула. Тело ее задрожало, когда она хотела встать с места, где было очень темно и холодно.

– Свон! Ты меня слышишь?

Голос, приглушенный и очень далекий, что–то говорил ей. Она подумала, что узнает его. Руки у нее болели… О, они так сильно болели. – Джош?

Голос звучал как шепот, но сердце у Джоша подпрыгнуло. – Да, дорогая. Это Джош. Не беспокойся, мы отнесем тебя сейчас туда, где тепло.

Он поднялся с девушкой на руках и повернулся к израненной, измученной лошади.

– Тебе я тоже найду теплое место. Пойдем, Мул. – Лошадь с трудом встала на ноги и пошла следом.

Аарон увидел магическую лозу Свон, лежавшую на снегу, и поднял. Он с любопытством потыкал ее в мертвую рысь, со второй шеей и головой, растущей прямо из живота, а потом побежал вслед за Джошем и мамой.

Подняв голову, Свон старалась открыть глаз. Веко было закрыто полностью. Вязкая жидкость вытекала из уголка, и глаз так горел, что ей пришлось закусить губу, чтобы не кричать. Другой глаз, давно закрывшийся, пульсировал и бился в глазнице. Она подняла руку, чтобы дотронуться до лица, но пальцы ее не слушались.

Джош услышал, что она что–то шепчет. – Мы уже почти дошли, солнышко. Еще несколько минут. Продержись немного. – Он знал, насколько она была близка к смерти там, незащищенная, и, может быть, еще даже сейчас. Она снова заговорила, и на этот раз он ее понял, но сказал:

– Что?

– Мой глаз,– сказала Свон. Она старалась говорить спокойно, но голос у нее дрожал. – Джош… Я ослепла.

Глава 60. Свон и здоровяк

Лежа на постели из листьев, Сестра ощутила около себя движение. Она очнулась от сна и как наручниками схватила кого–то рукой за запястье.

На коленях стоял Робин Оукс, в его длинных волосах было много перьев и косточек, в глазах горел огонь. На его лице с обострившимися чертами пульсировали цвета от стеклянного кольца. Он открыл кожаный футляр и пытался вытащить из него кольцо. Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга, и Сестра сказала:

– Нет.

Она положила на кольцо другую руку, и он его отпустил.

– Не кипятись,– выразительно сказал он. – Я его не повредил.

– Слава Богу! А кто позволил тебе лезть в мой футляр?

– А я не лазил. Я смотрел. Немного.

Кости Сестры захрустели, когда она села. Через вход в пещеру заглядывал мрачный день. Большинство разбойников еще спали, но двое мальчишек снимали шкуру с пары некрупных туш кроликов или белок, а еще один укладывал палки для костра, чтобы приготовить завтрак. У дальней стены пещеры около своего пациента спал Хьюг, а Пол спал на тюфяке из листьев.

– Это важно для меня,– сказала она Робину. – Ты даже не знаешь, как важно. Просто оставь его в покое, ладно?

– Заверни его,– сказал он и встал. – Я как раз клал эту таинственную штуку обратно и собирался рассказать тебе о Свон и этом здоровяке. Но забудь об этом, рохля. – Он пошел прочь, посмотреть, как дела у Баки.

Всего несколько секунд ушло на то, чтобы до нее дошло: “Свон. Свон и здоровяк”.

Она никому из них не говорила о своих прогулках во сне. Ничего не говорила о слове “свон” и руке, отпечатанной, словно выжженной, на стволе цветущего дерева. Откуда тогда мог знать Робин Оукс, если только он тоже не прогуливался во сне?

– Подожди! – крикнула она. Ее голос в пещере отражался как звук колокольчика. И Пол, и Хьюг уже стряхнули с себя сон. Большинство мальчишек сразу же проснулись и потянулись за своими копьями и ружьями. Робин стоял в проходе.

Она заговорила с трудом подыскивая слова. Она встала и приблизилась к нему, держа стеклянное кольцо поднятым. – Что ты в этом видел?

Робин взглянул на других мальчишек, затем снова на Сестру и пожал плечами.

– Ты ведь что–то видел, правда? – Сердце у нее колотилось. Цвета на кольце пульсировали все быстрее. – Видел же! Ты ходил во сне, да?

– Что во сне?

– Свон,– сказала Сестра. – Ты ведь видел слово, написанное на дереве? На дереве, покрытом цветами. И ты видел след руки, огнем запечатленный на дереве? – Она держала стекло у него перед лицом. – Ну ведь видел же, правда?

– Ох–ох,– он покачал головой. – Ничего такого.

Она замерла, потому что видела, что он говорит правду. – Пожалуйста, сказала она. – Расскажи мне, что ты видел.

– Я… вытащил его из твоего футляра примерно час назад, когда проснулся,– сказал он тихим почтительным голосом. – Я просто хотел подержать его, просто хотел посмотреть на него. Я раньше не видел ничего похожего, а после того, что случилось с Баки… Я знал, что это особенное. – Он остановился, помолчал несколько минут, как будто снова загипнотизированный.

– Я не знаю, что это такое, но… это заставляет вас хотеть держать его и смотреть в него, где переливаются все эти цвета и краски. Я взял его из твоего футляра, отошел и сел. – Он направился к своей постели из листьев в дальнем углу пещеры. – Я не собирался держать его очень долго, но… цвета стали меняться. Стала получаться картинка – я не знаю, может, это похоже на то, что я ненормальный?

– Продолжай. – И Пол, и Хьюг слушали его, другие мальчики тоже прислушивались.

– Я просто держал его и следил за изображением, вроде тех мозаик, которые были на стенах церкви в приюте, если ты смотришь на них достаточно долго, то можно поклясться, что они оживают и начинают двигаться, вот на что это было похоже – но только вдруг это уже стало не изображением. Это стало реальным, и я стоял на поле, покрытом снегом. Дул ветер, и все было таким смутным,– но черт побери, что там был за холод! Я увидел что–то лежавшее на земле, сначала я подумал, что это куча тряпок, но потом понял, что это человек. Прямо рядом с ним была лошадь, тоже лежавшая в снегу. – Он рассеянно посмотрел на Сестру.

– Странно, да?

– Что еще ты видел?

– По полю бежал огромный парень. На нем была черная маска, он прошел в шести–семи футах прямо передо мной. Я чертовски испугался и хотел отпрыгнуть, но он прошел дальше. Клянусь, я даже видел его следы на снегу. И я слышал, как он кричит: – Свон. Я это слышал так же хорошо, как сейчас свой собственный голос. В голосе его слышался испуг. Потом он встал на колени около этой фигуры, и было похоже, что он старается ее разбудить.

– Ее? Что ты имеешь в виду – ее?

– Девушку. Я думаю, это ее имя – Свон.

Девушка, подумала Сестра. Девушка по имени Свон – вот к кому вело их стеклянное кольцо! Голова у нее закружилась. Она почувствовала слабость, вынуждена была на минуту закрыть глаза, чтобы удержать равновесие, когда она снова их открыла, цвета на стеклянном кольце неистово пульсировали.

Пол встал. Хотя он и перестал верить в силу кольца еще до того, как Хьюг спас мальчика, он почти дрожал от волнения. Больше не имело значения то, что он ничего не видит в стекле, может быть, это потому, что он был слеп и не мог вглядеться достаточно глубоко. Может потому, что он отказался верить во что–либо вне себя, или мозг его был закрыт для чего–то сложного. Но если этот парень что–то видел в стекле, если он тоже испытывал “хождение во сне”, о котором говорила Сестра, тогда может они ищут кого–то, кто действительно где–то существует? – Что еще? – спросил он Робина. – Ты еще что–нибудь видел?

– Когда я собирался отпрыгнуть от этого большого парня в черной маске, я заметил на земле что–то, прямо перед собой. Какое–то животное, все искореженное и в крови. Я не знаю кто это, но отделали его здорово.

– Мужчина в маске,– сказала она озабоченно. – Ты не видел, откуда он пришел?

– Нет, я уже сказал, что все было смутно. В тумане, я думаю. В воздухе стоял очень крепкий запах, и запах этот был каким–то скверным. Мне, кажется, там было еще двое других людей, но я не уверен. Изображение стало слабеть и уплывать. Мне не понравился этот неприятный запах, и я захотел снова вернуться сюда. А потом я уже сидел здесь с этой штукой в руках. И это все.

– Свон,– прошептала Сестра. Она посмотрела на Пола. Глаза у него были широко открытые и удивленные. – Мы ищем девушку по имени Свон.

– Но где нам искать? Боже мой, поле может быть везде – в миле отсюда или в сотне миль!

– Ты что–нибудь еще видел? – спросила Сестра парня. – Что–нибудь приметное – сарай? Дом? Что–нибудь?

– Просто поле. В некоторых местах покрытое снегом, а в других снег уже сдуло. Я уже говорил, что это так реально, видение… и я думаю, что поэтому–то я и дал тебе поймать меня, когда я засовывал эту штуку обратно тебе в футляр. Я думаю, что мне хотелось кому–то рассказать об этом.

– Как же мы можем найти поле без всяких примет? – спросил Пол. – Нет никакой возможности.

– О… Простите меня.

Они посмотрели на Хьюга, который вставал с помощью костыля. – Я на самом деле относительно всего этого в полной темноте,– сказал он, когда встал устойчиво. – Но я не знал, что то, про что вы думаете, что видите его в стекле, вы считаете местом, которое на самом деле существует. Думаю, я самый последний человек на земле, который примет такие вещи – но мне кажется, что если вы ищите какое–то конкретное место, то вы могли бы начать с Мериз Рест.

– Но почему оттуда? – спросил его Пол.

– Потому что там в Моберли у меня была возможность встретить путешественников,– ответил он. – Как раз тогда, когда я встретил тебя и Сестру. Я считал, что путешественники должны бы проявить какую–то жалость к одноногому нищему – к сожалению, я как всегда ошибся. Но я помню человека, который проходил через Мериз Рест, это он сказал мне, что там высох пруд, И я помню, он говорил, что в Мериз Рест пахнет нечистотами. – Он обратил внимание на Робина. – Ты говорил, что чувствовал скверный запах и еще дым. Правильно?

– Да, в воздухе чувствовался дым.

Хьюг кивнул. – Дым. Трубы. Костры людей, которые пытаются сохранять тепло. Я думаю, что поле, которое вы ищите, если оно существует, должно находиться около Мериз Рест.

– Далеко отсюда до Мериз Рест? – спросила Сестра у Робина.

– Я думаю, миль семь–восемь. Может быть, и больше. Я там никогда не был, но мы, конечно, грабили людей, едущих туда и оттуда. Хотя это было раньше. Сейчас не так уж много народа туда едет.

– В “Джипе” не хватит топлива, чтобы преодолеть это расстояние,– напомнил Пол Сестре. – Сомневаюсь, что мы и милю проедем.

– Я не имел в виду, что по дороге семь–восемь миль,– поправил Робин. – Я имею в виду напрямую. Отсюда к юго–востоку, через лес, но это тяжелое путешествие. Шестеро моих ребят ходили туда примерно год назад разведать дорогу… Двое из них вернулись и сказали, что там нет ничего стоящего в этом Мериз Рест. Что жители, если бы могли, сами стали грабить. Они сами бы нас ограбили, если могли бы.

– Если мы не можем проехать, то нам придется пойти пешком. – Сестра взяла свою сумку и сунула туда стеклянное кольцо. Руки у нее дрожали.

Робин хмыкнул. – Сестра,– сказал он,– я не хочу сказать ничего обидного, но ты сумасшедшая. Семь миль пешком – это не то, что я бы назвал забавным. Знаешь, мы, возможно, спасли ваши жизни, остановив ваш “Джип” таким образом. Если бы мы этого не сделали, вы сейчас уже наверняка замерзли бы до смерти.

– Нам нужно добраться до Мериз Рест – или хотя бы мне добраться. Пол и Хьюг могут решать за себя сами. Чтобы попасть туда, я бы прошла черт знает во сколько раз больше, чем семь миль, и небольшой холод меня теперь не остановит.

– Дело не просто в расстоянии или в холоде. Дело в том, что находится там, в глубине леса.

– О, действительно интересные создания. Эти существа выглядят так, как будто их вывели в питомнике безумного врача. Голодные. Вы же не хотите, чтобы один из них поймал вас в лесу ночью?

– Я бы сказал нет,– согласился Хьюг.

– Мне нужно попасть в Мериз Рест,– твердо сказала Сестра, и упрямое выражение ее лица сказало Робину, что она решилась. – Все, что мне нужно, это немного еды, теплая одежда и мой дробовик. Я вполне справлюсь.

– Сестра, ты не пройдешь и мили, как заблудишься или тебя съедят. – Она посмотрела на Пола Торсона. – Пол! – спросила она. – Ты все еще со мной?

Он колебался, глядя вперед на тусклый свет у входа в пещеру, а потом на костер, который разводили мальчишки трением палки о палку. Черт побери! – подумал он. – Я никогда так не умел, когда был Юным Скаутом. Хотя, может, еще не поздно научиться. Все–таки они зашли так далеко, и возможно уже близки к тому, чтобы найти ответ, который ищут. Он следил за тем, как вспыхивает и разгорается костер, но про себя уже решил. – Я с тобой.

– Хьюг? – намекнула она.

– Я хочу идти с тобой,– сказал он. – Правда, хочу. Но у меня пациент. – Он взглянул на спящего мальчика. – Я хочу знать, что и кого вы найдете, когда доберетесь до Мериз Рест, но… я думаю, что я нужен здесь. Сестра, прошло много времени с тех пор, когда я чувствовал себя полезным. Ты понимаешь?

– Да. – Она уже решила в любом случае отговорить Хьюга от того, чтобы идти, он бы никак не смог пройти это расстояние на одной ноге, и он бы только задерживал их. – Я понимаю. – Она посмотрела на Робина. – Мы хотим уйти как только соберем вещи. Мне будет нужен мой дробовик и патроны, если с ними все в порядке.

– Вам для этого понадобится больше.

– Тогда, я уверена, что вы захотите отдать ружье Пола и патроны к нему тоже. А мы можем взять любую еду и одежду, которую вам не жалко.

Робин засмеялся, но глаза у него оставались суровыми. – Нас ведь считают разбойниками, Сестра!

– Просто верните нам то, что отняли у нас тогда. Мы даже можем назвать, что.

– Кто–нибудь когда–нибудь говорил тебе, что ты сумасшедшая? – спросил он.

– Да. И гораздо грубее, чем ты.

Слабая улыбка медленно появилась у него на лице, и глаза стали мягче.

– Ладно,– сказал он. – Вы получите свое барахло обратно. Думаю, что вам оно понадобится больше, чем нам. – Он задумался и наступила пауза, потом сказал:

– Держи,– и подошел к своей постели из листьев. Он наклонился и стал что–то перебирать в коробке, полной жестяных банок, ножей, часов, обувных шнурков и прочего. Он нашел то, что искал и вернулся к Сестре.

– Вот,– сказал он, кладя что–то ей в руку. – Это вам тоже понадобится. – Это был маленький металлический компас, который выглядел так, как будто только что появился из сундучка мастера. – И он работает,– сказал он ей. – По крайней мере работал, когда я пару недель назад снял его с мертвеца.

– Спасибо. Я надеюсь, что мне он принесет больше счастья, чем ему.

– Да… Ну… Это вы тоже можете взять, если хотите. – Робин расстегнул коричневую куртку около горла. Поверх бледной кожи он носил маленькое тусклое распятие на серебряной цепочке. Он стал его снимать, но Сестра протянула руку, чтобы остановить его.

– Это и у меня есть,– и она оттянула у шеи своей шерстяной шарф, чтобы показать ему шрам в форме распятия, который выжгли ей давным–давно в кинотеатре на Сорок второй улице. – У меня есть свое.

– Да,– кивнул Робин. – Надо полагать, что есть.

Полу и Сестре вернули их куртки, свитера и перчатки, вместе с оружием, пулями для “Магнума” Пола и дробовика Сестры. Банку печеных бобов и немного сушеного беличьего мяса тоже положили в походную сумку, которую вернули Сестре вместе с универсальным ножом и ярко–оранжевой шерстяной шапкой. Робин дал им обоим наручные часы, а пошарив еще в одной коробке с добычей, нашел три кухонные спички.

Пол слил остаток бензина из “Джипа” в небольшой пластиковый молочный кувшин, и при этом едва прикрылось дно. Но кувшин был надежно запечатан лентой и упакован в походную сумку, чтобы с его помощью было можно развести огонь.

Было уже светло, как в середине дня. Небо было тусклое, и нельзя было сказать даже, в какой стороне солнце. Часы Сестры показывали десять двадцать две, а часы Пола – три тринадцать.

Пора было идти.

– Готов? – спросила Сестра Пола.

Он какое–то время смотрел на костер горящим взглядом, а потом сказал:

– Да.

– Желаю успеха! – крикнул Хьюг, ковыляя ко входу пещеры. Когда они вышли, Сестра подняла руку в перчатке, потом подтянула у горла воротник и шарф. Она проверила компас, и Пол пошел следом за ней в лес.

Глава 61. Скромное желание

– Вот он,– Глория указала на остов какого–то сарая из серых досок, наполовину скрытого группой деревьев. Две другие постройки разрушились, и из одной из них торчала осыпавшаяся красная кирпичная труба. – Аарон нашел недавно это место,– сказала она, когда Джош подошел с ней к сараю, а Мул шел следом. – Но никто здесь не живет. – Она двинулась к хорошо протоптанной тропе, которая шла мимо разрушенных строений глубже в лес. – Яма находится не слишком далеко.

Яма, как понял Джош, была в общине местом для захоронений – траншея, в которую за прошедшие годы опустили сотни тел. – Джексон обычно говорил над мертвым несколько слов,– сказала Глория. – Теперь, когда он ушел, они просто бросают их и забывают о них. – Она взглянула на него. – Вчера ночью Свон была недалека от того, чтобы присоединиться к ним. Как по–твоему, что она там делала?

– Не знаю. – Когда они принесли ее в хижину, Свон впала в бессознательное состояние. Глория и Джош очистили ей руки и перевязали их полосками из ткани, и они чувствовали, как от нее исходит жар. Они оставили Аарона и Расти следить за ней, пока Джош выполнял свое обещание найти убежище для Мула, но от волнения он был почти не в себе, без лекарств, без подходящей пищи, даже просто без приличной питьевой воды, какая у нее могла быть надежда? Ее здоровье было настолько подорвано истощением, что лихорадка могла ее убить. Он вспомнил ее последние слова, которые она ему сказала прежде, чем совсем ослабела: “Джош, я ослепла”.

Руки его сжались в кулаки. Сохраните дитя, подумал он. Конечно. Ты действительно хорошо это сделал, да?

Он не знал, почему она выскользнула прошлой ночью из хижины, но очевидно, что она что–то копала в твердой земле. Спасибо тебе, Господи, что у Мула было чувство понимания того, что она в опасности, иначе сегодня им пришлось бы нести тело Свон в…

Нет, он отказывался думать об этом. Ей будет лучше. Он знал, что будет. Они прошли мимо ржавых останков какого–то автомобиля – без дверей, колес, мотора, и капота – и Глория, толкнув, открыла дверь сарая. Внутри было темно и зябко, но хотя бы ветер не гулял. Вскоре глаза Джоша привыкла к сумраку. Там было два стойла с небольшим количеством соломы на полу и кормушка, в которой Джош мог натаять снега, чтобы Мул мог пить. На стенах висели веревки и упряжь, но не было окон, через которые могли бы заползти какие–то животные. Место казалось достаточно безопасным, чтобы можно было его оставить, и он был хотя бы укрыт.

Джош увидел у другой стены сарая что–то, похожее на кучу хлама, и пошел осмотреть ее. Он нашел несколько сломанных стульев, лампу без колбы и проводов, небольшую газонокосилку и моток колючей проволоки. Поверх другой кучи лежало голубое одеяло, изъеденное мышами, и он поднял его, чтобы посмотреть что под ним.

– Глория,– сказал он тихо,– подойти, взгляни.

Она подошла к нему, и он провел пальцами по треснувшими стеклянному экрану телевизора. – Я давно таких не видел,– сказал он задумчиво. – Думаю, что налоги сейчас довольно низкие, а? – Он нажал на кнопку включения и стал переключать каналы, но тумблер сломался у него в руках.

– Ни черта от него проку,– сказала Глория,– как и от всего остального.

Телевизор стоял на чем–то вроде крутящегося столика. Джош поднял его, перевернул, снял крышку, чтобы добраться до лампы и перепутанных проводов. Он почувствовал себя тупым как пещерный человек, забравшийся в магический ящик, который был когда–то обычной роскошью – нет, необходимостью – для миллиона американских домов. Без электричества он был так же бесполезен как камень – может даже и меньше, потому что камнем можно воспользоваться, чтобы бить грызунов для кастрюли.

Он отставил телевизор вместе с другим добром и подумал, что здесь нужен более развитый человек, чем он, чтобы пустить по проводам электричество и оживить его, чтобы тот снова говорил и показывал. Он наклонился к полу и нашел коробку, полную чего–то, похожего на старые деревянные подсвечники. В другом ящике были пыльные бутылки. Он заметил несколько клочков бумаги, разбросанных по полу, и поднял один. Это было объявление, выцветшее красные буквы гласили: АУКЦИОН ДРЕВНОСТЕЙ! БЛОШИНЫЙ РЫНОК ДЖЕФФЕРСОН СИТИ, 5 ИЮНЯ! ПРИХОДИТЕ ПОРАНЬШЕ, ОСТАВАЙТЕСЬ ПОДОЛЬШЕ! Он разжал руку и дал объявление упасть обратно на пол среди других кусков древних новостей со звуком, похожим на вздох.

– Джош! Что это?

Глория коснулась крутящегося столика. Ее рука нашла небольшую ручку, и когда она повернула ее, раздался дребезжащий звук цепи, которая двигалась в ржавом механизме. Валики вращались с трудом и болезненно, как поворачивается во сне старый человек. От ручки пришли в движение рычаги на резиновых прокладках и опустились, быстро нажав на валики, а затем встали в первоначальное положение. Джош увидел небольшой металлический поднос, прикрепленный к другой стороне столика, он поднял несколько объявлений блошиного рынка и положил их на поднос. – Крутани ручку еще раз, сказал он, и они смотрели, как валики и рычаги захватывают по одному листу бумаги, затаскивают их в щель вглубь машины и выносят на другой поднос в противоположной стороне. Джош нашел выдвижную панель, отодвинул ее и заглянул внутрь устройства, где были еще валики, металлические подносы и высохшие пористые поверхности, которые, как догадался Джош, были когда–то, должно быть, чернильными подушечками.

– Это у нас печатный пресс,– сказал он. – Ну, и что теперь с ним делать? Должно быть, старая погремушка, но в хорошей форме. – Он коснулся поверхности из дуба, из которого был сделан корпус. – Кто–то делал его с любовью. Стыдно давать ему ржаветь здесь.

– Ржаветь можно и здесь, так же как и в любом другом месте,– проворчала она. – Самая проклятая вещь.

– Что?

– Джексон, прежде чем умер… он хотел сделать газету – просто небольшой листок. Он сказал, что иметь что–то вроде городской газеты, то это заставляет людей лучше чувствовать свою общность. Знаете, люди проявляют большой интерес к кому–то другому, вместо того, чтобы замыкаться. Он даже не знал, что здесь есть эта штуковина. Конечно, это была просто мечта. – Она провела рукой по дубовой поверхности. – У него была не одна мечта, и все они погибли. – Ее рука коснулась его руки и быстро отдернулась.

Минута неловкой тишины. Джош еще чувствовал тепло ее руки на своей руке. – Он, должно быть, был чудесным человеком,– предположил он.

– Да, был. У него доброе сердце и крепкая спина, и он не боялся испачкать руки. До того, как я встретила Джексона, у меня была довольно скверная жизнь. Я водилась с плохой компанией и здорово пила. Жила самостоятельно с тринадцати лет. – Она слабо улыбнулась. – Девочки быстро растут. Однако он не побоялся замарать руки мною, потому что я, конечно, погибла бы, если бы он не вытащил меня. А вы? У вас есть жена?

– Да. Была жена, во всяком случае. И два сына.

Глория повернула ручку и смотрела, как работают валики. – Что с ними случилось?

– Они были в Южной Алабаме. Я имею в виду, когда упали бомбы. – Он глубоко вдохнул и медленно выдохнул. – В Мобиле. В Мобиле находилась военно–морская база. Подводные лодки и все виды кораблей. По крайней мере, тогда была база. – Он смотрел, как Мул устраивается на полу на соломе. Может быть, они еще живы. Может, нет. Я… Я думаю, что с моей стороны плохо так думать, но… Я отчасти надеюсь, что они умерли семнадцатого июля. Я надеюсь, что они умерли, когда смотрели телевизор или ели мороженое, или загорали на пляже. – Его взгляд нашел взгляд Глории. – Я просто надеюсь, что они умерли. Разве это плохо – желать этого?

– Нет, это вполне приличное желание,– сказала ему Глория. И на это раз ее рука коснулась его руки и не отдернулась. Ее другая рука поднялась и сдвинула черную лыжную маску. – Как ты выглядишь под этой штукой?

– Я был безобразен. А теперь я убийственно отвратителен.

Она коснулась грубой серой кожи, которая затянула правую глазницу.Здесь у тебя болит?

– Иногда жжет. Иногда так зудит, что я едва терплю. А иногда… – Он замолк.

– Иногда что?

Он поколебался, говорить ли ей то, что он никогда не говорил ни Свон, ни Расти. – Иногда,– тихо сказал он,– у меня такое чувство, будто лицо у меня меняется. Такое чувство, как будто кости смещаются. И чертовски болит.

– Может быть, это заживет.

Ему удалось слабо улыбнуться. – Как раз то, что мне нужно – проблеск оптимизма. Спасибо, но я думаю, что это за пределами исцеления. То, что там сейчас растет, это нечто твердое.

– У Свон самый худший случай, что я видела. Звук такой, будто она едва дышит. Теперь с этой лихорадкой она… – Она остановилась, потому что Джош пошел к двери. – Ведь вы с ней давно вместе, не так ли? – спросила она.

Джош остановился. – Да. Если она умрет, я не знаю, что я… – Он прервал себя, опустил голову и потом снова поднял. – Свон не умрет,– решил он. Не умрет. Пойдем, нам лучше вернуться.

– Джош! Подожди, ладно?

– Что такое?

Она дотронулась до ручки печатного пресса, поглаживая пальцами гладкую дубовую поверхность. – Ты прав на счет этого. Стыдно, чтобы он здесь стоял и ржавел.

– Ты же сказала, что здесь так же хорошо, как и в любом другом месте.

– В моей хижине будет лучше.

– В твоей хижине? Для чего тебе нужна эта штуковина? Она бесполезна!

– Сейчас – да. Но, может, так будет не всегда. Джексон был прав, это было бы чудом для Мериз Рест – иметь что–то вроде газеты. О, не то вранье, которое людям раньше забрасывали во двор, а возможно просто листок бумаги, чтобы рассказывать народу, кто родился, кто умер, у кого есть ненужная одежда, и кому нужна одежда. Сейчас люди, которые живут через дорогу,– чужие друг другу, но подобный листок бумаги может всех объединить.

– Я думаю, что большинстве людей в Мериз Рест более заинтересованы в том, чтобы найти себе пропитание на завтра, а ты?

– Да – сейчас. Но Джексон был чудесный человек, Джош. Если бы он знал, что эта штука стоит здесь в куче хлама, он бы перетащил ее домой на спине. Я не хочу сказать, что я знаю, как писать и все такое – черт подери, я едва умею говорить правильно – но это может быть первым шагом к тому, чтобы сделать Мериз Рест снова настоящим городом.

– Что вы будете использовать в качестве бумаги? – спросил Джош. – И как на счет чернил?

– Вот бумага. – Глория подняла пачку аукционных объявлений. – И я умею делать краску из грязи и сапожного крема. Я смогу разобраться, как сделать чернила.

Джош опять было собрался протестовать, но понял, что в Глории произошло изменение, глаза ее были возбуждены и их блеск заставил ее выглядеть лет на пять моложе. Она приняла вызов,– подумал он. Она постарается сделать мечту Джексона явью.

– Помогите, пожалуйста,– убеждала она. – Пожалуйста.

Ее душа приняла решение.

– Хорошо,– ответил Джош. – Беритесь за другой конец. Эта штука может оказаться тяжелой.

Две мухи поднялись с верхушки печатного пресса и закружились вокруг головы Джоша. Третья неподвижно сидела на телевизоре, а четвертая лениво жужжала прямо под крышей сарая.

Пресс оказался легче, чем казался, и вытащить его из сарая оказалось сравнительно легко. Они поставили его снаружи, и Джош вернулся обратно к Мулу. Лошадь нервно ржала, делала круги по стойлу. Джош почесал ей морду, чтобы успокоить, и укрыл Мула синим одеялом, чтобы он не замерз.

Муха села на руку Джоша, ее прикосновение обожгло его, как будто это была оса.

– Черт побери! – сказал Джош и хлопнул по ней другой рукой. Осталась копошащаяся серо–зеленая масса, но руку еще саднило от боли, и он вытер ее о брюки.

– Тебе здесь будет хорошо,– сказал Джош пугливому коню, почесывая ему шею. – Я навещу тебя попозже, а? – Когда он закрывал дверь сарая и запирал ее, он надеялся, что поступает правильно, оставляя его здесь одного. Такое место – как оно выглядит – защитит Мула по крайней мере от холода и рысей. От мух Мулу придется защищаться самому.

Глория и Джош вдвоем потащили пресс по дороге.

Глава 62. Дикий принц

Под вечереющим небом через лес из мертвых сосен, в котором ветер устраивал заносы высотой до пяти футов, пробирались две фигуры.

Сестра не убирала часы и компас и постоянно держала направление на юго–запад. Позади в нескольких шагах шел Пол, неся походную сумку, переброшенную через плечо, и следя за тем, что делается у них за спиной и по сторонам, чтобы не попасться затаившимся животным. Он знал, что те идут по их следам и преследуют от самой пещеры. Он видел только какие–то быстрые мелькания, и не мог сказать, сколько их было и каких, но по запаху чувствовал присутствие зверя. Он держал наготове в руке, одетой в варежку с отдельным указательным пальцем, револьвер калибра 9 мм.

Сестра определила, что светлого времени осталось еще час. Они шли почти пять часов, если верить часам, которые им дал Робин, и она не знала, сколько миль они прошли, но прогулка была мучительной, и ноги ее были словно налиты свинцом.

От усилия при переходе через скалы и снежные заносы она вспотела, и теперь треск льда на одежде вызвал воспоминания о рисовых хлопьях – похрустывание и хлопки! Она вспомнила, как ее дочь любила рисовые хлопья:

– Мама, они словно бы разговаривают!

Она усилием воли прогнала гостей из прошлого. Не видно было признаков жизни, но вокруг рыскали эти твари, голодными глазами следя за ними в сгущающихся сумерках. Когда станет темно, звери осмелеют…

Один шаг, говорила она себе. Один шаг, потом следующий, и только так ты сможешь дойти, куда нужно. Она снова и снова повторяла это про себя в уме, в то время как ноги продолжали нести ее, словно работающая машина. Она крепко держала свою походную сумку, ее левая рука была судорожно сжата в этом положении, и сквозь кожу она ощущала очертания стеклянного кольца, она набиралась оттуда сил, как будто это было ее второе сердце.

Свон, подумала она. Кто ты? Откуда ты пришла? И почему меня привело к тебе? Если действительно ее прогулки во сне привели ее к девушке по имени Свон, то Сестра не имела представления о том, что она скажет этой девушке. Привет, пыталась она репетировать, ты меня не знаешь, но я прошла половину этой страны, чтобы найти тебя. И я надеюсь, что ты этого достойна, потому что, Боже мой, как я хочу лечь и отдохнуть!

Но что, если в Мериз Рест нет девушки по имени Свон? Что, если Робин ошибся? Что если эта девушка всего лишь прошла через Мериз Рест, и к тому времени, как они попадут туда, уже может быть уйдет?

Она хотела ускорить шаг, но ноги ее не слушались. Один шаг. Один шаг, потом следующий, и только так ты сможешь дойти, куда нужно.

От резкого визга в лесу от нее у нее душа ушла в пятки. Она обернулась на шум, услышала, как визг перешел в пронзительный звериный вой, а потом в хихикающее бормотанье, свойственное гиене. Она подумала, что видит в темноте пару жадных глаз, они зловеще блеснули, прежде чем скрыться в лесу.

– Скоро стемнеет,– сказал ей Пол. – Нам надо найти место для лагеря.

Она пристально посмотрела на юго–запад. Ничего, кроме искореженного пейзажа с мертвыми соснами, скалами и снежными наносами. Похоже, туда они не дойдут. Она кивнула, и они стали искать убежище.

Лучшее, что они могли найти, было углубление, окруженное валунами с острыми камнями. Они отгребли снежную стену высотой в три фута, а потом вместе стали собирать сухие ветки для костра. А вокруг них из леса эхом отдавались пронзительные крики по мере того как звери стали собираться как лорды за праздничный стол.

Они собрали небольшую кучку веток, обложили ее камнями, и Пол капнул сверху бензином. Первая спичка, которой он чиркнул по камню, вспыхнула, зашипела и потухла. Они остались только с двумя. Быстро наступала темнота.

– Вот,– сказал кратко Пол. Он чиркнул второй спичкой по камню, на котором стоял на коленях, готовый другой рукой сразу же прикрыть пламя.

Она вспыхнула, зашипела и сразу же стала гаснуть. Он быстро поднес слабеющее пламя к веточке в куче палок, встал над ними на колени, как первобытный человек, молящийся перед алтарем духу огня.

– Гори, ты, сволоченка! – прошептал он сквозь стиснутые зубы. – Давай, гори!

Почти весь огонь угас, только маленький язычок плясал в темноте.

А потом вдруг – хлоп! – загорелось несколько капель бензина, и пламя, как кошачий язычок, охватило ветку. Огонь затрещал, зашумел и стал расти. Пол добавил еще немного бензина.

Взвился язык пламени, огонь запрыгал от палки к палке. Через минуту у них был свет и тепло, и они грели свои застывшие руки.

– Мы попадем туда утром,– сказал Пол, когда они разделили сушеное беличье мясо. Вкус был как у вареной кожи. – Клянусь, нам осталось около мили.

– Может быть. – Она открыла крышку банки с печеными бобами универсальным ножом и вытаскивала их оттуда пальцами. Они были маслянистые и имели металлический вкус, но казались хорошими. Она передала банку Полу. – Надеюсь, этот детский компас работает. Если это не так, то мы шли по кругу.

Он уже думал об этой возможности, но теперь пожал плечами и стал набивать рот бобами. Если этот компас отклонялся хоть на волосок, осознавал он, то они уже могли пропустить Мериз Рест. – Мы уже прошли семь миль, сказал он ей, хотя совсем не был в этом уверен. – Завтра узнаем.

– Правильно, завтра.

Она первая осталась ночью сторожить, пока Пол спал у огня, и сидела спиной к валуну держа с одной стороны от себя “Магнум”, а с другой дробовик.

Под тяжелым щитком маски Иова лицо Сестры горело от боли. Скулы и челюсть пульсировали. Жестокая боль обычно проходила за несколько минут, но на этот раз она усилилась до того, что Сестра вынуждена была опустить голову и застонать. Снова в седьмой или восьмой раз за последние несколько недель она почувствовала резкие разламывающие толчки, которые, казалось, проходили глубоко под маской Иова, вниз, через кости лица. Все, что она могла сделать, это стиснуть зубы и терпеть боль, пока не пройдет, а когда та наконец ушла, она дрожала несмотря на огонь.

Это плохо, подумала она. Боль усилилась. Она подняла голову и пробежала пальцами по маске Иова. Узловатая поверхность была холодной как лед на склонах спящего вулкана, но под ней чувствовалась горячая и чувствительная плоть. Так как на голове безумно зудело, она сунула руку под капюшон своей куртки–парки, чтобы дотронуться до массы тех образований, которые полностью покрыли ее череп и стали расти ниже, по задней части шеи. Она старалась добраться пальцами под коросту и скреблась до тех пор, пока не пошла кровь.

Если натянуть парик на мою лысую голову, подумала она, то я еще буду выглядеть как выпускница в какой–нибудь старинной школе! Ее настроение неустойчиво балансировало в течение нескольких минут между слезами и смехом, но смех победил.

Пол сел. – Уже моя очередь?

– Нет. Еще часа через два.

Он кивнул, снова лег и почти сразу же уснул.

Она продолжала прощупывать маску Иова. Под ней она ощущала как будто ее кожа горит. Кожа, которая еще у меня осталась, подумала она.

Иногда, когда боль была особенно острой, и ее плоть под маской Иова будто бы кипела, она могла почти поклясться, что кости приходят в движение, как фундамент у неустойчивого дома. Она могла почти поклясться, что чувствует, будто форма ее лица изменяется.

Заметив мелькнувшее движение справа, она снова сосредоточила свое внимание на мыслях о выживании. Кто–то на расстоянии издал глубокий гортанный лающий звук, и ему ответил другой зверь звуком, похожим на плач ребенка.

Она положила дробовик на колени и посмотрела на небо. Там не было ничего, кроме темноты, а только гнетущее чувство нависающих низких облаков, похожих на черный потолок в кошмарах клаустрофобии. Она не могла припомнить, когда она в последний раз видела звезды, может быть теплой летней ночью, когда она жила в карточном домике в Центральном Парке. Или, может, она перестала замечать звезды задолго до того, как их закрыли облака?

Она скучала по звездам. Небо без них было мертвым. Без звезд по чему можно было загадывать желание?

Сестра протянула руку к костру и поерзала около валуна, чтобы поудобнее устроиться. Этот отель не был удобным, но ноги уже не так болели. Она поняла, как она устала, и сомневалась, что сможет пройти еще пятьдесят ярдов. Но огонь горел хорошо, на коленях у нее был дробовик, и она к чертям разнесет любую тварь, которая посмеет приблизиться. Она положила руку на чехол и провела рукой по контуру стеклянного кольца. Завтра, подумала она, завтра мы узнаем.

Она прислонила голову к скале и стала следить за тем, как спит Пол. Удачи тебе, подумала она. Ты ее заслуживаешь.

Мягкое тепло от костра успокаивало ее. В лесу было тихо. И глаза у Сестры закрылись. Всего на минутку, сказала она себе. Не будет никакого вреда, если я отдохну на…

Она села прямо как стрела. Огонь перед ней превратился в несколько красных угольков, и холод пробирался сквозь одежду. Пол съежился и все еще спал. О, Боже, подумала она, и ее охватила паника. Надолго я отключилась? Она дрожала, суставы ее дергались от холода. Она встала, чтобы добавить вкостер веток. Осталось только несколько маленьких, и когда она встала на колени и разложила их среди угольков, она почувствовала позади быстрое кошачье движение. Мышцы напряглись сзади у нее на шее.

И она теперь с болезненной уверенностью знала, что они с Полом теперь не одни. Сзади был кто–то, притаившийся на камне, а она оставила оба ружья там, где сидела. Она глубоко вздохнула, решилась передвинуться, повернулась и устремилась за дробовиком. Она схватила его и обернулась к огню.

Фигура, сидящая со скрещенными ногами на верхушке валуна, как бы сдаваясь подняла руки в перчатках. На камнях лежала винтовка, и человек был одет в знакомое коричневое пальто с заплатками и капюшоном, защищающим лицо.

– Надеюсь, что сон доставил тебе удовольствие,– сказал Робин Оукс.

– Что–что? – мигая встал Пол. – А?

– Молодой человек,– хрипло сказала Сестра,– еще секунда, и я отправила бы вас в гораздо более теплое место, чем здесь. И давно ты тут сидишь?

– Достаточно давно, так что тебе следует радоваться, что у меня не четыре ноги. Если один спит, то другому нужно сторожить, иначе оба погибнут. – Он посмотрел на Пола. – А к тому времени, когда ты проснешься, то уже будешь мясом для рыси. Я думал, что вы оба знаете, что делаете.

– С нами все в порядке. – Сестра убрала палец со спускового крючка и отложила оружие. Все внутри нее колыхалось, как студень.

– Конечно. – Он взглянул через плечо и крикнул в лес. – Ну, идите сюда!

Из леса возникли три закутанные фигуры вскарабкались на валун рядом с Робином. Все мальчишки были с винтовками, а один из них тащил еще одну из тех полотняных сумок, которые разбойники Робина утащили у Сестры.

– Вы вдвоем не смогли покрыть такое большое расстояние, да? – спросил ее Робин.

– Я думаю, черт побери, что мы прошли немало! – Пол стряхнул последние остатки сна. – Я рассчитывал, что утром мы сделаем еще около мили.

Робин пренебрежительно хмыкнул. – Скорее уж, вероятнее всего. Я во всяком случае сел и подумал еще в пещере. Я знал, что вам придется где–то делать лагерь, может, даже громоздить нечто подобное. – Он оценивающе посмотрел на валуны и стену из снега. – Вы сделали для себя здесь ловушку. Когда костер погаснет, эти лесные звери прыгнут на вас со всех сторон. Мы их много видели, но остановились с подветренной стороны и низко у земли, так что они–то нас не видели.

– Спасибо за предупреждение,– сказала Сестра.

– О, мы пришли не для того, чтобы предупредить вас. Мы шли за вами, чтобы не дать им вас убить. – Робин спустился с валуна и другие мальчишки тоже. Они стояли вокруг костра, грея руки и лица. – Это было нетрудно. Вы оставили такой след, как будто плуг прошел. И кроме того, вы кое–что забыли. – Он открыл другую походную сумку, залез в нее и вытащил второй кувшин самогона, который Хьюг дал Полу. – Вот,– и бросил ее Сестре. – Я думаю, что здесь осталось достаточно, чтобы глотнуть всем.

Там было достаточно, и тепло от самогона грело в животе у Сестры. Робин послал троих ребят стоять на страже вокруг лагеря. – Хитрость заключается в том, чтобы производить как можно больше шума,– сказал Робин после того как они ушли. – Они не станут стрелять в кого–то конкретного, потому что кровь сведет с ума всех остальных зверей в лесу. – Он сел около костра, стащил свой капюшон и снял перчатки. – Если ты хочешь спать, Сестра, то лучше тебе сделать это сейчас. Нам нужно сменить их на часах перед рассветом.

– Кто сделал тебя таким ответственным?

– Я сам. – Свет от костра отбрасывал тени на его лицо, вспыхивал отблесками на тонких волосах и косточках, он был похож на князя первобытного племени. – Я решил помочь вам добраться до Мериз Рест.

– Почему? – спросил Пол. Он был настороженно настроен к парню, не доверяя ему ни на грош. – Зачем тебе это?

– Может, мне захотелось прогуляться на свежем воздухе. Может, мне захотелось попутешествовать. – Его взгляд скользнул к сумке Сестры. – Может, я хочу посмотреть, найдете ли вы того, кого ищите. В любом случае, я оплачиваю свой долг. Вы, ребята, помогли мне с одним из наших, и я ваш должник. Так что я доставлю вас утром в Мериз Рест, и будем считать, что мы в расчете, хорошо?

– Ладно,– согласилась Сестра. – И спасибо тебе.

– Кроме того, если вас двоих завтра убьют, я хочу забрать стеклянное кольцо. Вам оно будет не нужно. – Он прислонился к валуну и закрыл глаза. – Вы бы лучше поспали, пока можно.

Из леса эхом долетел винтовочный выстрел, а следом за ним два других. Сестра и Пол озабоченно посмотрели друг на друга, но молодой разбойник лежал спокойно и неподвижно. Звуки винтовочных выстрелов с перерывами продолжались еще около минуты, затем несколько сердитых взвизгов как будто нескольких животных – но их крики затихли, как будто они уходили. Пол потянулся за самогоном, чтобы допить последние капли, а Сестра откинулась, чтобы отдохнуть и подумать о завтрашнем дне.

Глава 63. Борись с огнем с помощью огня

– Огонь! Огонь!

Снова падали бомбы, земля извергала пламя, люди горели как факелы под кроваво–красным небом.

– Огонь!.. Что–то горит!

Джош стряхнул с себя кошмар. Он слышал, как с улицы кто–то кричит: Огонь! Он сразу же вскочил и бросился к двери, толчком открыл ее, выглянул и увидел оранжевое зарево, отражавшееся от облаков, Улица была пуста, но Джош на расстоянии слышал мужской голос, поднимающий тревогу. Огонь! Что–то горит!

– Что это? Что горит? – У Глории было удивленное лицо, когда она выглянула из двери рядом с ним. Аарон, которого нельзя было оторвать от Плаксы, втиснулся между ними чтобы посмотреть.

– Я не знаю. Что там, в том направлении?

– Ничего,– сказала она. – Только Яма,– и она остановилась, потому что они оба это знали.

Горел сарай, в котором они оставили Мула.

Он натянул ботинки, надел перчатки и свое тяжелое пальто. Глория и Аарон тоже наперегонки собирались. На решетке печки тлели красные угольки, и Расти сел на своей постели из листьев, в его глазах все еще было удивление, повязки из тряпочек были приложены к лицу и ране на плече. – Джош! сказал он. – Что происходит?

– Сарай горит! Я запер дверь, Расти! Мулу не выбраться!

Расти встал, но ноги у него были слабые, и он пошатнулся к стене. Он чувствовал себя как только что кастрированный бык, и это выводило его из себя. Он снова попытался встать, но у него не было сил даже надеть эти проклятые ботинки.

– Нет, Расти! – сказал Джош. Он пошел к Свон, которая лежала на полу под тонким одеялом, которое уступил Аарон. – Ты оставайся с ней!

Расти знал, что он свалится прежде, чем сделает десять шагов из хижины. Он почти плакал от разочарования, но он знал, что за Свон необходимо приглядывать. Он кивнул и устало опустился на колени.

Аарон помчался вперед, а Глория и Джош следом за ним, как можно быстрее. Пробежав две сотни ярдов от хижины до сарая, Джош почти набрал скорость, которую когда–то проявлял на футбольном поле в Университете Оборна.

Другие люди, которые находились на улице, также бежали к пожару – не для того, чтобы тушить его, а для того, чтобы погреться. Сердце у Джоша почти разрывалось, сквозь рев пламени, которое покрывало все, кроме крыши строения, он слышал крики обезумевшего Мула.

Глория пронзительно закричала: – Нет! Джош! – когда он бросился в дверь сарая.

Свон что–то сказала тихим бессознательным голосом, но Расти не расслышал. Она пыталась сесть, и он положил руку ей на плечо, чтобы успокоить ее. Прикоснуться к ней было тоже самое, что положить руку на решетку печи. – Держись,– сказал он. – Спокойнее, принимай это спокойнее.

Она снова заговорила, но речь ее была неразборчива. Он подумал, что она говорит что–то о зерне, хотя он и половины не разобрал. Глазница оставшегося глаза в маске из наростов теперь почти совсем закрылась, и с тех пор как при свете дня Джош принес ее с поля, она то приходила в сознание, то снова теряла его, и она попеременно то дрожала, то сбрасывала одеяло.

Глория обмотала ее израненные руки повязками из тряпочек и старалась кормить ее каким–то водянистым супом, но никто их них не мог теперь ничего для нее сделать, кроме как устроить ее поудобнее. Она была так далеко отсюда, что даже не знала, где находится.

Она умирает, думал Расти. Умирает прямо напротив меня. Он снова опустил ее на спину, и услышал, что она говорит что–то, где слышится слово “Мул”.

– Все в порядке,– сказал ей Расти, его речь тоже была затрудненной из–за распухшей челюсти. – Ты сейчас просто отдохни, утром все будет в порядке. – Хотел бы он сам в это поверить. Ему было слишком тяжело видеть, как она слабеет и уходит, и он проклинал собственную слабость. Он чувствовал себя крепким, как мокрая губка, а его мама наверняка вырастила его не на супе из крысиного мяса. Единственное, что помогало ему проглотить эту дрянь, это убедить себя, что он сварен из костей совсем еще крохотных бычков.

Оторванная доска хлопнула на крыльце хижины, за закрытой дверью. Расти посмотрел в сторону двери. Он ожидал, что могли бы войти или Глория, или Аарон, или Джош, но как это может быть? Они только что ушли, всего несколько минут.

Дверь не открывалась.

Стукнула и скрипнула другая доска.

– Джош? – позвал Расти.

Ответа не было.

Но он знал, что кто–то там стоит. Он слишком хорошо знал звук, который производят оторванные доски, когда по ним идут, и он почти поклялся, что найдет молоток и гвозди, когда достаточно окрепнет, и прибьет эти сволочные доски, прежде чем они сведут его с ума.

– Кто там? – позвал он. Он понимал, что кто–нибудь мог прийти, чтобы украсть те немногие предметы, которыми обладала Глория, ее иголки, ее одежду, или даже мебель. Может, даже печатный пресс с ручкой, который занимал целый угол комнаты. – У меня здесь ружье,– соврал он и поднялся на ноги.

За дверью больше не слышалось никаких признаков движения.

Он подошел к ней на нетвердых ногах. Дверь была не заперта.

Он дотянулся до защелки и почувствовал ужасный въедающийся холод с той стороны двери. Промозглый холод. Он постарался задвинуть защелку.

– Расти,– услышал он шепот Свон.

Вдруг вся дверь целиком упала внутрь, сорвав свои деревянные петли и ударив его прямо по больному плечу. Он закричал от боли, и отлетел назад на пол, пролетев почти полкомнаты. В дверном проеме стояла фигура, и первым импульсом у Расти было вскочить на ноги, чтобы защитить Свон. Он смог встать на колени, но сразу же сильнейшая боль в ранах, которые снова открылись, заставила его ткнуться вперед и упасть лицом вниз.

Вошел какой–то мужчина, по полу тяжело застучала пара грязных походных ботинок. Взгляд его обшарил комнату, заметил раненого мужчину, лежащего в крови, худенькую фигурку, свернувшуюся и дрожащую, очевидно при смерти. Ага, вот он где, там в углу.

Печатный пресс.

Это нехорошая вещь, решил он, когда мухи вновь дали ему возможность воспринимать образы и голоса всего Мериз Рест. Нет, совсем нехорошая! Сначала у вас печатный пресс, потом у вас газета, а после этого у вас появится собственное мнение и люди начнут думать, и захотят что–то делать, а потом…

А потом вы снова в той ситуации, в которой мир как раз сейчас оказался. Ох, нет, совсем ничего хорошего. Их нужно спасти от повторения той же ошибки. Нужно спасти их от себя. И вот поэтому он решил разломать печатный пресс прежде, чем на нем что–нибудь будет напечатано… Это такая же опасная вещь, как и бомба, а они этого даже не понимают! И эта лошадь тоже была опасна, рассудил он, лошадь заставляет людей думать о путешествиях, колесах, автомобилях – а это ведет прямо к загрязнению воздуха и авариям, ведь так? Они еще поблагодарят его за поджог сарая, потому что они смогут некоторое время есть вареную конину.

Он был рад, что пришел в Мериз Рест. И как раз вовремя.

Он видел, как они въехали в город на своем фургоне “Странствующее шоу”, слышал, что гигант кричал, искал врача.

У некоторых людей нет никакого уважения к тихому, мирному городу. Ладно… уважению будем учить. Прямо сейчас.

Его ботинки затопали по направлению к Свон.

Джош ударил в дверь горящего сарая со всей силы своих двухсот пятидесяти фунтов, крик Глории еще звенел у него в ушах.

Какую–то долю секунды он думал, что он снова на футбольном поле и бежит на выкладку. Он подумал, что дверь не поддается, но потом дерево раскололось, и дверь упала внутрь, внося его прямо в ад.

Он откатился от горящих деревяшек и вскочил на ноги. Перед лицом у него клубился дым, и ужасный жар почти скрючил его. – Мул! – закричал он. Он услышал брыкание и крик, но не видел его. Пламя падало на него, как копья, и огонь стал попадать с крыши, как падают оранжевые конфетти. Он направился к стойлу Мула, пальто его начинало тлеть, дым окружил его.

– Мое, мое,– тихо сказал человек. Он остановился как раз около тоненькой фигурки на полу, его внимание привлек предмет на сосновом столике. Он потянулся тощей рукой и поднял зеркало с двумя вырезанными лицами на ручке, глядящими в разные стороны. Он собирался полюбоваться новым лицом, которое у него получилось, но зеркало было темным. Провел пальцем по вырезанным лицам. У какого зеркала может быть черное стекло, хотел бы он знать,– и его новый рот задергался.

Это зеркало вызвало у него те же ощущения, что и стеклянное кольцо. Это вещь, которой быть не должно. Какое у нее назначение и что она здесь делает?

Это ему не понравилось. Совсем. Он поднял руку и разбил об стол зеркало на кусочки, затем перекрутил ручку с двумя лицами и отбросил его. Теперь он себя чувствовал гораздо лучше.

Но на столе был еще один предмет. Небольшой кожаный чехол. Он поднял его и вытряс его содержимое себе на ладонь. Выпало маленькое зернышко кукурузы, испачканное запекшейся кровью.

– Что это? – прошептал он. – В нескольких футах от него тихо застонала фигура на полу. Он сжал рукой зернышко и повернулся на звук, глаза у него были красные, в них отражались отблески от огня.

Его взгляд задержался на забинтованной фигурке в скрюченных руках. Тепло воронками забилось в его правом кулаке и оттуда послышался приглушенный хлопок. Он открыл рот и засунул туда кукурузное зернышко, задумчиво его разжевывая.

Он видел вчера эту фигуру, после того, как наблюдал, как разворовывают их фургон. Вчера руки не были забинтованы. Почему они забинтованы сейчас? Почему?

Наискосок через комнату поднял голову Расти, стараясь прийти в себя. Он увидел высокого стройного мужчину в коричневой парке, приближающегося к Свон. Увидел, как он стоит над ней. Боль сокрушала его, и он лежал в луже крови. Собирается снова уйти, понял он. Вставать… вставать…

Он пополз через лужу своей крови.

Его здоровый глаз почти ослеп от дыма, Джош увидел впереди какое–то движение. Это был Мул – на дыбах, в панике, бьющий копытами, не способный выбраться наружу. Одеяло у него на спине дымилось, вот–вот готовое загореться.

Он подбежал к лошади и почти был растоптан копытами, когда обезумевший Мул встал на дыбы и снова опустился, крутясь то в одном направлении, то в другом. Джош мог придумать только одно. Он поднял руки перед мордой лошади и захлопал в ладоши как можно громче, так, как он видел, когда–то делала Свон на ферме Джеспина.

Напомнил ли этот звук о Свон, или просто сломал на секунду панику, Мул перестал метаться и встал спокойно, глаза его были от ужаса влажны и расширены. Джош не стал терять ни минуты зря, он схватил Мула за гриву и выволок из стойла, стараясь подвести его к двери. Мул упирался ногами.

– Пойдем, дурак проклятый! – завопил он, жар опалял ему легкие. Он стоял ботинками на горящей соломе, суставы его трещали, когда он тащил Мула вперед. Сверху падали куски горящего дерева и били его по плечам, а Мула по бокам. Вокруг кружились, как осы, искры.

А потом Мул, должно быть, хватил глоток свежего воздуха, потому что рванулся так быстро, что Джош только успел ухватиться руками за его шею. Ботинки его протащились по полу, когда Мул прорывался сквозь пламя.

Они выскочили через отверстие, где раньше была дверь сарая, в холодной ночной воздух, с искрами, летящими от горящего пальто Джоша, с очажками огня в гриве и хвосте у Мула.

Человек в коричневой парке стоял, глядя на забинтованные руки. – Что же случилось, пока я не следил за ними? – спросил он с тягучим южным акцентом. На мгновение печатный пресс был забыт. Зеркало, которое не отражало, единственное зернышко кукурузы, забинтованные руки… все это беспокоило его, так же как и стеклянное кольцо, потому что он их не понимал. И было еще что–то, что–то связанное с этой фигуркой на полу. Что это было? Это ничто, подумал он, меньше чем нуль. Кусок дерьма, который проходит по канализационной трубе Мериз Рест.

Но почему он чувствовал что–то еще при виде этой фигурки? Что–то… угрожающее.

Он поднял правую руку. Тепло пульсировало в пальцах, на одном из них загорелся огонь, и этот огонь распространился по всей ладони. Через несколько секунд его рука была как в перчатке из огня.

Решение относительно всех тех вещей, которых он не понимал, было простым. Уничтожить.

Он потянулся к голове, на которой была корка из наростов.

– Нет.

Шепот был слабым. Но рука, которая схватила его запястье, еще сохраняла какую–то силу.

Человек в коричневой парке недобро посмотрел на него, и при свете от горящей руки Расти увидел его лицо, обветренное, с грубыми рубцами, плотной седой бородой, и глаза его были такие голубые, что даже почти белые.

От прикосновения к этому человеку по костям Расти пошли волны холода, и больше всего на земле он хотел сейчас отдернуть руку, но холод поразил его нервы и удержал от этого. Расти сказал: – Нет. Не трогай Свон, сволочь.

Он увидел, что мужчина слабо улыбнулся, это была улыбка сожаления, но потом сожаление прошло.

Мужчина протянул руку и схватил своей горящей рукой Расти за горло. И шея Расти оказалась в петле из огня. Когда Расти вскрикнул, мужчина приподнял его с пола и поддал ногой, его рука жгла огнем как напалмом, опаляя Расти волосы и брови. Его одежда занялась, и внутри, в холодной сердцевине боли и паники, он понял, что превращается в живой факел – и ему осталось жить несколько секунд.

А потом, после него, настанет очередь Свон.

Тело Расти дергалось и боролось, но он знал, что с ним все кончено. Запах своего же горящего тела заставлял его думать о жирном мясе по–французски на ярмарке в штате Оклахома, когда он был еще юнцом. Пламя уже дошло вглубь до костей, и нервы его уже местами отключали восприятие боли, как будто он уже прошел точку, откуда нет возврата.

Мама что–то говорила, подумал Расти. Говорила… Говорила…

Мама говорила, борись против огня огнем.

Горящими поленьями своих рук Расти обнял мужчину, сплетя пальцы у него за спиной. Пальцы держались как цепи, а свое горящее лицо Расти ткнул в бороду этому человеку.

Борода загорелась. Лицо покрылось пузырями, стало плавиться и потекло как пластиковая маска, обнажая более глубокий слой цвета модельной глины.

Расти и мужчина закружились по комнате как участники какого–то причудливого балета.

– Господи Боже! – вскричал один из мужчин, заглянув внутрь, привлеченный открытой дверью, по дороге к горящему сараю. – Боже милостивый! – воскликнул другой, отскочил и упал задом в грязь. Подбегали другие люди посмотреть, что случилось, а человек в горящих лохмотьях коричневой парки не мог сбросить с себя полыхающего мертвеца, и его новая личина была разрушена, и они вот–вот могли увидеть его истинное лицо.

Он издал искаженный рев, от которого чуть не рассыпались стены хижины и через дверной проем выбежал прямо в толпу. Он взревел и бросился прочь по улице, сбросив с себя обгоревшего ковбоя.

Глория помогла Джошу выбраться из горящего пальто. Его лыжная маска тоже дымилась, и прежде чем он успел подумать об этом, она дотянулась до нее и сдернула ее.

Темно–серые наросты, некоторые величиной с кулак Аарона, почти полностью покрывали голову и лицо Джоша. Усики смыкались вокруг его рта, а единственной чистой поверхностью кроме губ был круг в этой коросте, через который его левый глаз, теперь налитый кровью от попавшего в него дыма, смотрел на Глорию. Его состояние не было таким плохим, как Свон, но все же при виде его Глория задохнулась и отступила назад.

У него не было времени извиняться за то, что он некрасив. Он бежал за Мулом, который дико брыкался, в то время как остальные зрители разбежались, и, схватив полную пригоршню снега, он ухватил Мула за шею и стал руками гасить огоньки в его гриве. Тогда Глория взяла полную пригоршню снега и стала растирать им хвост, и Аарон тоже, и многие другие мужчины и женщины зачерпывали снег и терли им бока Мула. Худой мужчина с темными волосами с голубым шрамом тер шею Мула напротив Джоша, и через минуту такой борьбы им удалось успокоить лошадь, и она перестала брыкаться.

– Спасибо,– сказал Джош мужчине. А затем послышался шум, донеслась волна пожара, и рухнула крыша.

– Эй,– выкрикнула женщина, стоящая ближе к дороге. – Там позади какая–то суматоха! – Она указала на лачуги, и оба – и Глория, и Джош – увидели на улице народ. До них донеслись крики и призывы о помощи.

Свон! – подумал Джош. О, Боже – я оставил Свон и Расти одних. Он было побежал, но ноги подвели его, и он упал. Его легкие хватали воздух, черные точки кружились перед глазами. Кто–то взял его за руку, помогая подняться. Другой поддержал его за другое плечо, и вместе они поставили Джоша на ноги.

Джош понял, что рядом с ним стоит Глория, а с другой стороны старик, лицо у которого было как потрескавшаяся кожа. – Со мной все в порядке, сказал он им, но вынужден был опереться тяжело на Глорию. Она стояла твердо и повела его по дороге.

Примерно в тридцати футах от хижины Глории на земле валялось одеяло. Из–под него вился дымок. Вокруг стояло несколько человек, двигаясь и разговаривая. Другие столпились вокруг передней двери Глории. Джош почувствовал запах горелого мяса, в животе у него сжалось. – Оставайся здесь,– сказал он Аарону. Мальчик остановился, зажав в руке Плаксу.

Глория вместе с Джошем вошла в хижину. Рукой она зажала рот и нос. Между стенами еще бродили горячие токи, а потолок был выжжен дочерна.

Он встал над Свон, дрожа как ребенок. Она подтянула колени к груди и лежала без движения. Он наклонился рядом с ней, взял запястье, чтобы проверить пульс. Рука была холодной.

Но пульс был – слабый, но постоянный, как ритм метронома, который не затихает.

Свон попыталась поднять голову, но у нее не было сил. – Джош? – ее было едва слышно.

– Да,– ответил он и прижал ее к себе, положив ее голову к себе на плечо. Слеза обожгла ему глаз и покатилась по наростам на щеке. – Это старина Джош.

– У меня… был кошмар… Я не могла проснуться. Он был здесь, Джош. Он… он нашел меня.

– Кто тебя нашел?

– Он,– сказала она. – Человек с алым глазом… из колоды карт Леоны. – В нескольких футах в стороне на полу лежали осколки темного стекла. Магическое зеркало, понял Джош. Он увидел ковбойские ботинки Расти, и как бы он хотел сейчас, ради Бога, чтобы ему не нужно было выйти и посмотреть, что там дымится под одеялом в грязи.

– Свон! Мне нужно выйти на минутку,– сказал он. – Ты просто отдохни, ладно? – Он положил ее и быстро взглянул на Глорию, которая видела лужу крови на полу. Затем Джош встал и заставил себя выйти.

– Мы бросали на него снег! – сказал один из зрителей, когда Джош приблизился. – Но не могли погасить огонь. Он слишком разошелся.

Джош встал на колени и поднял одеяло. Смотрел долгим и тяжелым взглядом. Труп шипел, как будто шептал какой–то секрет. Обе руки были оторваны в плечах.

– Я видел его! – возбужденно сказал еще один. – Я заглянул в дверь и увидел, что там внутри кружится по комнате дьявол с двумя головами! Боже милостивый, я никогда не видел подобного зрелища! Тогда мы с Перри закричали, а он выбежал прямо на нас! Как будто он боролся сам с собой! Потом он разбился на двое, и один убежал вон туда! – Он указал по улице противоположное направление.

– Это горел еще один человек,– объяснил третий свидетель, более спокойным голосом. У него был крючковатый нос и темная борода, и говорил он с северным акцентом. – Я старался ему помочь, но он свернул в проулок. Он бежал слишком быстро для меня. Я не знаю, куда он побежал, но он не мог скрыться далеко.

– Да! – второй энергично кивнул. – Кожа на нем прямо плавилась!

Джош опустил одеяло и встал. – Покажите мне, куда он побежал,– сказал он мужчине с северным акцентом.

След от горящей одежды поворачивал в проулок, тянулся примерно на сорок футов, поворачивая налево в другой проулок и заканчивался у кучки обгорелых тряпок за хижиной. Трупа не было, а следы затерялись в опустошенной земле.

– Может, он заполз под одну из этих лачуг, чтобы умереть? – сказал какой–то мужчина. – Невозможно, чтобы человек мог это пережить! Он выглядел как факел.

Они еще минут десять осматривали местность, даже влезли под некоторые из лачуг, но нигде не было никаких признаков тела. – Я догадываюсь, где он, он умер голым,– сказал тот человек, когда они бросили поиски и вернулись на улицу.

Джош снова посмотрел на Расти. – Бравый ковбой,– прошептал Джош. – Ты, конечно, на этот раз провел какой–то магический трюк, да?

Он был здесь, сказала Свон. Он нашел меня.

Джош завернул Расти в одеяло, поднял останки и встал на ноги.

– Отнесите его в Яму! – сказал один из мужчин. – Туда отправляют все тела.

Джош подошел к тому, что осталось от фургона “Странствующее шоу”, и положил туда Расти.

– Эй–эй, мистер! – заворчала на него женщина с хриплым голосом и красным шрамом, проходящим через лицо и череп. – Это привлечет диких животных за многие мили!

– Ну и пусть приходят,– ответил Джош. Он повернулся к людям, окинул их взглядом и остановился на Глории. – Я собираюсь похоронить своего друга при первых лучах света.

– Похоронить его? – хрупкая девочка–подросток с коротко подстриженными коричневыми волосами покачала головой. – Теперь никто никого не хоронит!

– Я похороню Расти,– сказал Джош Глории. – При первых лучах света, на том поле, где мы нашли Свон. Это будет трудная работа. Ты с Аароном можешь мне помочь, если хочешь. А если не хочешь, то тоже нормально. Но черт меня побери, если я… – голос у него дрогнул. – Черт меня побери, если я брошу его в Яму! – Он сел на каркас повозки рядом с телом, чтобы дождаться дневного света.

Наступила долгая тишина. Затем человек с северным акцентом сказал Глории:

– Сударыня, вы можете как–нибудь укрепить дверь?

– Нет.

– Ну… У меня в хижине есть кое–какие инструменты. Их немного. Я ими некоторое время не пользовался, но… если хотите я попытаюсь прикрепить вашу дверь.

– Спасибо. – Глория была оглушена таким предложением. Прошло очень много времени с тех пор, как кто–то в Мериз Рест предлагал что–нибудь сделать. – Я буду признательна, что бы вы ни сделали.

– Если вы собираетесь остаться здесь на холоде,– сказала Джошу женщина с красным шрамом,– вам лучше разжечь костер. Лучше разложить его прямо здесь, на дороге. – Она фыркнула. – Похоронить! Самая идиотская штука, о которой я когда–нибудь слышала!

– У меня есть тачка,– предложил другой. – Я полагаю, что я мог бы съездить туда и привезти из пожара горящих углей… У меня есть, конечно, чем заняться, но стыдно было бы, если бы зря пропали эти угли с пожара.

– Я бы разжег костер! – вмешался мужчина – коротышка с одним глазом. – У меня в хижине чертовски холодно! – Послушайте… У меня есть кофейная гуща, которую я берег. Если у кого–то есть жестянка и горячая печка, мы могли бы сварить ее.

– Тоже можно. Все эти волнения заставляют меня прыгать как блоху на сковородке. – Женщина с красным шрамом достала из кармана пальто небольшие золотые часы, с любовным благоговением подержала их и искоса посмотрела на циферблат. – Четыре двадцать. Светло не будет еще пять часов. Если вы собираетесь бодрствовать у тела этого несчастного, вам нужен костер и горячий кофе. У меня в особняке есть кофейник. Им давно не пользовались. – Она посмотрела на Глорию. – Если вы хотите, мы могли бы им воспользоваться сейчас.

Глория кивнула. – Да. Мы можем сварить кофе у меня на печке.

– У меня есть кирка и лопата,– сказал Джошу седобородый человек в клетчатом пальто и рыжеватой шерстяной шапке. – Часть лезвия у лопаты сломана, но она сгодится, чтобы похоронить вашего друга.

– Я был резчиком по дереву,– сказал кто–то еще. – Если вы хотите похоронить его, вам будет нужна мемориальная доска. Как его звали?

– Расти. – Горло у Джоша перехватило. – Расти Витерс.

– Ну? – Бойкая женщина положила руки на бедра. – Похоже, что нам есть что делать. Давайте же перестанем отлынивать и возьмемся за работу!

Почти в трех милях от этого места около костра стоял Робин Оукс, рядом спали трое мальчиков. Он был вооружен и внимательно следил за перемещениями животных, слишком близко подходившим к костру. Теперь он всматривался в горизонт и позвал:

– Сестра! Сестра, подойди–ка сюда!

Прошло около минуты, прежде чем она подошла к нему с места своего дежурства с другой стороны костра. – Что это?

– Вон там. – Он показал, и она проследила за его пальцем – на небе был слабый оранжевый отблеск над бесконечным лесом. – Я думаю, что это Мериз Рест. С их стороны было весьма любезно зажечь пожар и показать нам дорогу, а?

– Конечно.

– Мы пойдем в этом направлении, когда будет светло. Если идти хорошим шагом, то мы сможем дойти за пару часов.

– Хорошо. Я хочу попасть туда как можно скорее.

– Я позабочусь об этом. – Его слабая улыбка обещала быстрый переход.

Сестра хотела было вернуться на свой пост, но неожиданная мысль остановила ее у края костра. Она взяла компас из кармана, повернулась лицом к зареву на горизонте и проверила направление стрелки.

Она находилась достаточно далеко от юго–востока, так что они не смогли бы пройти отделявшие их семь–восемь миль от Мериз Рест. Сестра поняла, что они были близки к тому, чтобы заблудиться, если бы Робин не увидел это зарево. Что бы такое это ни было, она была ему благодарна.

Она продолжала сторожить, глаза ее обшаривали темноту в поисках затаившихся зверей, но мысли ее были заняты девушкой по имени Свон.

Часть одиннадцатая Дочь льда и пламени

Глава 64. Мы все здесь недолгие гости

Первый свет пришел закутанным в плотный туман, который лежал густо в переулках Мериз Рест, и похоронная процессия тихо двигалась в тумане.

Джош шел впереди, неся на руках Свон. От холода ее защищали теплый свитер и пальто, голова лежала на плече у Джоша. Он решил больше не оставлять ее вне поля зрения, боясь того, кто приходил за ней в предыдущую ночь, кто бы это ни был, кто превратил Расти в факел пламени. Человек с алым глазом, Дьявол или демон – кто бы это ни был, Джош собирался защищать Свон до последнего дыхания.

Но при этом она дрожала и горела в лихорадке, и Джош не знал, сможет ли он защитить ее от того, что убивало ее изнутри. Он молил Бога, чтобы ему не пришлось вскоре копать вторую могилу.

Глория и Аарон шли за Джошем, а прямо за ними умелец с северным акцентом, чье имя было Зэхиэл Эпштейн, и седобородый мужчина в клетчатом пальто – Джин Скалли – несли между собой грубо сколоченный сосновый деревянный ящик, напоминавший детский гроб. В нем было помещено все, что осталось от Расти Витерса, и прежде чем крышка была забита, Джош положил с ним его ковбойские ботинки.

Шли и другие, кто бодрствовал над телом Расти ночью, включая женщину со шрамом на лице – бывшую карнавальную работницу из Арканзаса по имени Анна Мак–Клей и мужчину, который принес кофейную гущу, чье имя было Джон Гэллахер и который был полицейским в Луизиане. Девочка–подросток с коротко остриженными волосами забыла свою фамилию и звалась теперь просто Кэти. Молодого человека, который был резчиком по дереву в Джефферсон Сити, звали Рой Крил, и он хромал на кривой левой ноге, которая была когда–то сильно сломана и как следует не вправлена, в руках он нес сосновую деревянную доску, на которой буквами с завитками было вырезано РАСТИ ВИТЕРС. Позади вели Мула, который каждые несколько шагов останавливался, чтобы понюхать воздух и ударить копытом в твердую землю.

Туман окутал поле и висел низко над землей, ветер стих. Вонь от пруда казалась сегодня не такой сильной, подумал Джош – или, может быть, это означало, что он начинает к ней привыкать. Прогулка в тумане была похожа на вхождение в призрачный мир, где время остановилось, а городок мог быть предместьем средневекового поселения шестьсот лет назад. Единственными звуками были хруст снега от ботинок, напряженное дыхание, вылетающее из ноздрей и ртов, и карканье ворон вдалеке.

Джош едва видел на расстоянии десяти футов. Он продолжил идти вперед сквозь низкий туман в поле, чтобы пройти всего ярдов сорок–пятьдесят. Это место было так же хорошо, как и любое другое, решил он, и чертовски лучше, чем Яма. – Вот здесь как раз,– сказал он другим. Он осторожно положил Свон в стороне, на расстоянии нескольких футов. Анна Мак–Клей несла лопату и кирку, он взял у нее лопату и отгреб снег с прямоугольной площадки размером чуть больше, чем гроб. Затем он взял кирку и стал рыть могилу Расти.

Анна присоединилась к работе, лопатой перенося землю, которую он выкапывал. Первые шесть–восемь дюймов были промерзшие и глинистые, с перепутанными толстыми корнями, которые не поддавались кирке. Анна вытаскивала корни и отбрасывала их в сторону, чтобы потом сварить суп.

Под верхним слоем земля была темнее, рыхлой и легче поддавалась. Ее сочный запах напомнил Джошу, как ни странно, пирог, который пекла его мать и ставила остывать на подоконник в кухне.

Когда плечи Джоша устали, кирку взял Джон Гэллахер, а Глория принялась откладывать в сторону землю. Так они менялись в течение следующего часа, копая могилу достаточно глубже, чтобы ее на смогли разрыть дикие животные. Когда она была готова, Джош, Джон и Зэхиэл опустили гроб в землю.

Джош посмотрел на сосновый деревянный ящик. – Ладно,– тихо и решительно сказал он,– я понимаю все это. Я хочу, чтобы здесь было дерево, под которым похоронят тебя, но здесь недостаточно солнца, чтобы отбрасывать тень. Я помню, что ты говорил мне, что копал могилы для всех своих друзей. Я считаю, что это самое малое, что теперь может сделать твой друг для тебя. Я думаю, что прошлой ночью ты спас Свон, я не знаю, от кого или чего – но я узнаю это. Это я тебе обещаю. – Он поднял глаза на остальных. – Думаю, это все, что я хотел сказать.

– Джош! – Глория заходила в хижину, чтобы взять что–то из–под матраса, прежде чем они ушли, и теперь она вытащила это из складок пальто. – Это Библия Джексона,– сказала она и открыла потрепанную книгу с замятыми уголками. – Можно мне почитать отсюда что–нибудь?

– Да, пожалуйста.

Она нашла то место, которое искала, на странице, которая была измята, где едва ли можно было что–то прочитать. – Скажи мне, Господи,– начала она читать,– кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, каков век мой. Вот, Ты дал мне дни, как пяди, и век мой как ничто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета – всякий человек живущий. Подлинно, человек ходит подобно призраку; напрасно он суетится, собирает и не знает, кому достанется то.

Она положила руку на плечо Аарону. – И ныне чего ожидать мне, Господи? читала она. – Надежда моя – на Тебя. От всех беззаконий моих избавь меня, не предавай меня на поругание безумному. Я стал нем, не открываю уст моих; потому что Ты соделал это. Отклони от меня удары Твои; я исчезаю от поражающей руки Твоей. Если Ты обличениями будешь наказывать человека за преступления, то рассыплется, как от моли, краса его. Так суетен всякий человек!

Джош слышал на расстоянии карканье ворон. Ветер не раздувал туман, и Джош мог видеть только окрестность вокруг самой могилы Расти.

– Услышь, Господи, молитву мою и внемли воплю моему; не будь безмолвен к слезам моим, ибо странник я у Тебя и пришелец, как и все отцы мои. Отступи от меня, чтобы я мог подкрепиться, прежде нежели отойду и не будет меня. – Глория поколебалась несколько секунд с наклоненной головой, а потом закрыла Библию. – Это был тридцать девятый псалом,– сказала она Джошу. – Джексон любил, чтобы я читала ему его.

Джош кивнул, и еще на мгновение задержал свой пристальный взгляд на могиле, где находился гроб – затем первым зачерпнул лопатой землю и бросил ее в могилу.

Когда могила была зарыта и землю плотнее утрамбовали, Джош вбил сосновую деревянную памятную плиту. Молодой резчик по дереву хорошо поработал над ней, и она некоторое время продержится.

– Немного холодно здесь,– сказала Анна Мак–Клей. – Нам нужно собираться обратно.

Джош отдал кирку и лопату Джону Гэллахеру и пошел туда, где лежала и спала, закутанная в свое пальто Свон. Он наклонился, чтобы ее поднять и почувствовать как мимо него пронеслось холодное дыхание. Стена тумана двигалась и кружилась.

Он услышал в ветре какой–то шелест.

Звук шелестящих листьев, где–то в тумане справа от него.

Ветер дрогнул и затих, и звук пропал. Джош стоял, всматриваясь в том направлении, откуда он пришел. Там ничего нет,– подумал он. Пустое поле.

– Что это? – спросила Глория, стоя рядом с ним.

– Послушай,– сказал он тихо.

– Я ничего не слышу.

– Пойдем! – позвала Анна. – Вы здесь задницу заморозите!

Воздух снова шевельнулся, дыхание ветра пришло под другим углом с поля.

И опять и Джош, и Глория услышали шелестящий звук, Джош посмотрел на нее и сказал: – Что это?

Она не смогла ответить.

Джош понял, что уже некоторое время не видел Мула, лошадь могла быть где–нибудь на поле, скрытая туманом. Он шагнул в направлении шелестящего звука. Когда ветер слабел, звук слабел тоже. Но он продолжал идти, и услышал, как кричит Зэхиэл: – Пойдем, Джош! – но продолжал идти, а за ним Глория с Аароном рядом с ней.

Ветер изменил направление. Шелестящий звук приближался. Джош припомнил жаркий летний день, когда он был еще мальчишкой, лежал на спине в поле среди высокой травы, жевал травинки и слушал, как подобно арфе поет ветер.

Туман расползался, как ветхая ткань. Сквозь него Джош четко разглядел силуэт Мула, примерно в пятнадцати – двадцати футах впереди. Он услышал ржание лошади – и тогда Джош резко остановился, потому что прямо перед собой увидел нечто удивительное.

Это был ряд растений, все примерно высотой два фута, и когда ветром сносило туман, длинные тонкие листья качались и шелестели.

Джош нагнулся, мягко провел пальцами по нежному стеблю. Растение было бледно–зеленым, но на листьях были рассыпаны темно–красные точки, очень напоминавшие пятнышки крови.

– Боже мой! – выдохнула Глория. – Джош, это растет молодая кукуруза!

И Джош вспомнил сухие зернышки, которые присохли к окровавленным ладони Свон. Он понял, что она там делала в темноте и холоде.

Ветер набирал силу, гудел вокруг головы Джоша и заставлял плясать молодые кукурузные стебельки. Он пробивал окна в серой стене тумана, потом туман стал подниматься, в следующий момент Джош и Глория увидели вокруг себя почти все поле.

Они стояли среди неровных волнистых рядов бледно–зеленых стебельков, все примерно в два фута высотой, и все с пятнышками, которые, как понял Джош, вполне могли быть каплями крови Свон, поглощенными почвой и спящими корешками как топливо жадным мотором.

Зрелище зеленеющей жизни в этом опустошенном покрытом снегом поле почти сбило Джоша на колени, это было равносильно тому, как если бы после долгой слепоты увидеть цвета. Мул осторожно на пробу пощипывал одно из растений, и над его головой кружилась несколько ворон, негодующе каркая. Он огрызался на них, потом погнал их между рядами с резвостью жеребенка.

Я не знаю, что у этой девушки внутри, припомнил Джош слова Слая Мууди, но в ней сила жизни!

Он покачал головой, не в состоянии подобрать слова. Он наклонился к стебельку, стоящему перед ним, и дотронулся до зеленого узелка, который, как он знал, будет кукурузным початком, сформируясь в оболочке. На одном единственном стебельке их было еще четыре–пять.

Мистер, говорил Слай Мууди, эта Свон может снова пробудить целую страну.

Да, подумал Джош, сердце у него бухало. Она может.

И теперь он наконец понял смысл приказания, слетевшего с губ мертвого Поу–Поу в темном подвале в Канзасе.

Он услышал возгласы и крики, оглянулся и увидел, что к ним бежит Джон Гэллахер. А за ним следом Зэхиэл и Джин Скалли. Анна стояла, уставившись с открытым ртом, рядом с девочкой–подростком. Джон упал на колени перед одним из стебельков коснулся его дрожащими руками. – Он живой! – сказал он. – Земля еще жива! – О, Боже!.. О, Иисус, у нас будет еда!

– Джош, как это могло случиться? – спросила его Глория, пока Аарон гримасничал и толкал стебелек Плаксой.

Он вдохнул воздуха. Он казался свежее, чище, напоенным электричеством. Он посмотрел на Глорию, и его деформированный рот улыбнулся. – Я хочу рассказать тебе о Свон,– сказал он, и его голос задрожал. – Я хочу рассказать всем в Мериз Рест о ней. Глория, в ней заключена сила жизни. Она может снова пробудить целую страну! – А потом он побежал через поле к фигурке, которая лежала на земле, склонился, поднял ее на руки и прижал ее к себе.

– Она может! – крикнул он. Голос его раскатился как гром над хижинами Мериз Рест. – Она может!

Свон в полусне зашевелилась. Щель ее рта приоткрылась, и она спросила тихим трепетным голоском: – Может что?

Глава 65. Императрица

Ветер усиливался и дул по лесу с юго–запада. Он нес запах горящего дерева смешанного с запахом горьковатой серы, который напоминал Сестре запах тухлых яиц. А потом она, Пол, Робин Оукс и трое других разбойников вышли из леса на широкое поле, покрытое пепельным снегом. Перед ними в дымке от сотен печных труб стояли тесно сгрудившиеся хижины и переулки населенного пункта.

– Это Мериз Рест,– сказал Робин. Он остановился, оглядывая поле. – И я думаю, это здесь я видел Свон и здоровяка. Да. Думаю, да.

Сестра знала, что это так. Они теперь были близко, очень близко. Нервы ее дрожали, ей хотелось побежать к этим хижинам, но усталые больные ноги не позволяли. По одному шагу, подумала она. Один шаг, а потом следующий приведут тебя туда, куда ты идешь.

Они приблизились к какой–то яме, полной скелетов.Сернистый запах исходил оттуда, и они обошли ее как можно дальше. Но Сестра даже не возражала против этого запаха, она чувствовала, что она и на самом деле сейчас как будто идет как во сне, бодрая и сильная, пристально глядя вперед на окутанные дымом лачуги. А потом, она знала, что должна грезить, потому что вообразила, что слышит искристую скрипичную музыку.

– Посмотри сюда,– сказал Пол, и показал.

Справа от них проходило собрание примерно из человек тридцати–сорока, а может больше. Они танцевали на снегу, делая старомодные шажки и повороты вокруг костра. Сестра увидела музыкантов: старика в выцветший старой шапке и шерстяном пальто, пиликающего на скрипке, седобородого черного человека, сидевшего на стуле и водившего камнем по ребрам стиральной доски, которую он держал между ногами, мальчика, перебирающего струны гитары, а также коренастую женщину, бившую по картонной коробке как по бас–барабану. Музыка была резкая, но она разносилась по полю как тощая симфония, приглашая танцоров топать и вертеться с большой непринужденностью. Снег отлетал от каблуков, и Сестра сквозь музыку слышала веселые крики и возгласы. Прошло много времени с тех пор, как она слышала музыку, и она раньше не видела никогда подобного зрелища: деревенские танцы посреди пустыни.

Но потом Сестра поняла, что это не совсем пустыня, потому что позади костра и танцоров, она увидела несколько рядов небольших бледно–зеленых растений. Сестра услышала, как Пол с благоговением сказал:

– Боже мой! Что–то снова растет!

Они шли через поле по направлению к празднующим и прошли мимо того, что показалось им свежей могилой. На ней была вырезана сосновая доска с именем Расти Витерса. Спи спокойно, подумала она. Потом они приблизились к костру, и некоторые прекратили танцевать, наблюдая за их приближением.

Музыка стала стихать и прекратилась с последним звуком скрипки.

– Здрасьте,– сказал мужчина в темно–зеленом пальто, сделав шаг от женщины, с которой танцевал. На нем была бейсбольная шапочка, а под ней почти все его лицо было обезображено ужасным коричневым шрамом, но он улыбался, и глаза у него были ясные.

– Привет,– ответила Сестра. Здесь лица у людей отличались от тех, которые они видели раньше. Это были лица, полные радости и надежды. Несмотря на рубцы и шрамы, которые их портили, несмотря на выступающие скулы и ввалившиеся глаза, которые говорили о долгом голоде, несмотря на кожу мертвенного цвета, которая не видела солнца семь лет. Она пристально смотрела на бледно–зеленые растения, загипнотизированная их движением, когда они качались на ветру. Пол прошел мимо нее и наклонился, чтобы потрогать дрожащей рукой одно из них, как будто боялся, что это нежное чудо может испариться как дым.

– Она не велит трогать их,– сказал черный, который водил по стиральной доске. – Она говорит, их нужно оставить и они сами о себе позаботятся.

Пол отдернул руку. – Прошло… уже много времени с тех пор, как я видел, как что–то растет,– сказал он. – Я думал, что земля умерла. Что это?

– Кукуруза,– сказал ему другой. – Стебельки взошли только вчера ночью. Я раньше был фермером, и думал, что эта грязь не годится для того, чтобы в нее что–либо можно было посадить. Думал, что радиация и холод покончили с ней. – Он пожал плечами, восхищаясь зелеными стебельками. – Я рад, что ошибся. Конечно, они еще не очень сильны, но все, что растет в этой грязи – это просто чудо.

– Она говорит, их нужно оставить,– продолжал черный музыкант. – Она говорит, что может засадить все поле злаками, если мы позволим вызреть этим первым растениям, и мы сторожим и отгоняем ворон.

– Хотя она больна,– сказала крепкого вида женщина с ярко–красным шрамом на лице, и отложила в сторону картонную коробку, в которую она перед этим била. – Она горит в лихорадке, а лекарств нет.

– Она,– повторила Сестра. Она осознала, что говорит как во сне. – О ком вы говорите?

– Девушка,– сказала Анна Мак–Клей. – Ее зовут Свон. Она очень плоха. У нее на лице эти штуки еще хуже, чем у вас, да она и ослепла в придачу.

– Свон,– колени у Сестры подогнулись.

– Это она сделала. – Черный музыкант подошел к молодым стебелькам. – Посадила их своими руками. Все это знают. Это здоровяк Джош рассказал всему городу. – Он посмотрел на Сестру, ухмыльнулся и показал свой единственный золотой зуб. – Разве это ничего не значит? – гордо сказал он.

– Откуда вы пришли, люди? – спросила Анна.

– Издалека,– ответила Сестра, почти плача. – Очень издалека.

– Где сейчас эта девушка? – Пол сделал несколько шагов по направлению к Анне Мак–Клей. Сердце его отчаянно билось, а слабый плодородный запах стеблей был слаще, чем запах любого виски, который он когда–либо наливал себе.

Анна указала на Мериз Рест. – Там. В хижине Глории Бауэн. Это не слишком далеко.

– Отведите нас туда,– потребовал Пол. – Пожалуйста.

Анна засомневалась, стараясь прочитать в их глазах, что у них на уме, как она это делала с простаками, подлизывавшимися к ней на карнавалах. Оба они были сильными и крепкими, решила она, и, следовательно, не сделают дурного. Тощий парень с длинными волосами, в которых было полно перышек и косточек, выглядел настоящим разбойником, да и другие ребята были тоже хороши; все они, вероятно, умели очень здорово пользоваться винтовками, которые носили с собой. Она уже заметила, что у мужчины за пояс брюк был засунут пистолет, а женщина, скорее всего, тоже имела оружие. Но у них в глазах была какая–то потребность, как отблеск огня, горевшего глубоко внутри. Джош сказал ей остерегаться посторонних, которые хотели бы видеть Свон, но она знала, что не сможет отказать им в этой потребности.

– Тогда пойдем,– сказала она, и повела к хижинам.

Позади них скрипач отогревал руки у костра, а потом снова заиграл, черный мужчина весело заводил по своей стиральной доске и жители стали танцевать.

Они шли вслед за Анной Мак–Клей по переулкам Мериз Рест. И, когда Сестра поворачивала за угол, из другого переулка что–то выстрелило ей навстречу. Ей пришлось резко остановиться, чтобы не споткнуться и не упасть, и вдруг у нее появилось ощущение цепенящего холода, который, казалось, сдавил дыхание у нее в легких. Она инстинктивно выдернула дробовик из кобуры под пальто и ткнула его в злобное лицо человека, сидящего в детской красной коляске.

Он всматривался в нее глубоко посаженными глазами, и поднял руку к кожаному футляру, висевшему у Сестры под мышкой.

– Добро пожаловать,– сказал он.

Сестра услышала серию щелчков, и непроницаемые глаза мужчины переместились и стали смотреть позади нее. Она оглянулась, и увидела в руке Пола “Магнум”. Робин прицеливался из винтовки, и другие ребята тоже. Все они целились в мужчину в красной коляске.

Сестра всматривалась в его глаза; он поднял голову к плечу, показав в широкой ухмылке рот, полный сломанных зубов. Он медленно отнял руку и положил ее на культи ног.

– Это мистер Добро Пожаловать,– сказала Анна. – Он сумасшедший. Просто оттолкните его в сторону.

Взгляд мужчины бегал от лица Сестры к чехлу и обратно. Он кивнул.

– Добро пожаловать,– прошептал он.

Ее палец замер на спусковом крючке. Нити холода, казалось, кружились вокруг нее, теснили ее, проникали под одежду. Дуло дробовика было примерно в восьми дюймах от головы мужчины, и Сестру охватило горячее желание снести это отвратительное ухмыляющееся лицо. Но что окажется под ним? Кости и ткани – или ДРУГОЕ лицо?

Потому что она подумала, что она узнала хитрый блеск в этих глазах, как у зверя, выжидающего момент для нападения. Она подумала, что увидела в них что–то от того чудовища, который называл себя Дойл Хэлланд.

Палец ее подергивался, готовый стрелять. Готовый сдернуть маску с лица.

– Пойдем,– сказала Анна. – Он вас не укусит. Парень слоняется здесь уже два дня, он сумасшедший, но не опасен.

Человек в красной коляске вдруг набрал полную грудь воздуха и с тихим шипением выпустил его сквозь сжатые зубы. Он поднял кулак и на несколько секунд задержал его перед лицом Сестры; затем высунул один палец, изобразив пулю воображаемого оружия, нацеленного ему в голову.

– Ружье стреляет,– сказал он.

Анна засмеялась.

– Смотри! Он помешанный!

Сестра заколебалась. Пристрелить его, подумала она. Нажать на спуск не так уж трудно. Ты знаешь, кто это. Пристрелить!

Но… что если я ошибаюсь? Ее рука с дробовиком дрогнула. А потом шанс был упущен.

Человек хихикнул, забормотал что–то, похожее на песенку и, отталкиваясь руками, двинулся мимо нее. Он въехал в переулок слева, и Сестра стояла и следила за тем, как движется сумасшедший инвалид. Он не оглянулся.

– Становится холоднее,– Анна дрожала, подтягивая ворот. Она пошла вперед. – Хижина Глории Бауэн – сюда.

Человек в красной коляске завернул в другой переулок и скрылся из вида. Она выдохнула, наконец перестав сдерживать дыхание, и белый пар проплыл у лица.

Затем она убрала дробовик в кожаный футляр и снова пошла следом за женщиной, чувствуя себя так, словно ее нервы обнажены.

На главной улице Мериз Рест горел еще один костер, отбрасывая свет и тепло на двенадцать–пятнадцать человек, стоящих вокруг него.

К столбу у переднего крыльца одной из хижин была привязана самая безобразная старая лошадь с провисшей спиной, которую когда–либо видела Сестра; лошадь покрыли кучей одеял, чтобы она не замерзла, а голова у нее покачивалась, как будто она сейчас уснет. Около нее чернокожий мальчик старался удержать в равновесии на кончиках пальцев изогнутую палку.

Двое мужчин, вооруженных винтовками, сидели на ступеньках из шлака, разговаривая и прихлебывая кофе из глиняных кружек. Внимание их переключилось с тихой беседы на Анну.

– Эти люди говорят, что они хотят увидеть девушку,– сказала Анна одному из них, мужчине в клетчатом пальто и рыжеватой шапке. – Я думаю, что с ними все нормально.

Он увидел их оружие и положил свою винтовку себе на колени. – Джош сказал, что нельзя пропускать никого чужого.

Сестра вышла вперед.

– Меня зовут Сестра. Это Пол Торсон, Робин Оукс, и я могу поручиться за других ребят. Теперь, если вы скажете, как вас зовут, мы больше не будем чужими, ведь так?

– Джин Скалли,– ответил он. – Ваши люди откуда–то отсюда?

– Нет,– сказал Пол. – Послушайте, мы не причиним Свон вреда. Мы просто хотим поговорить с ней. Мы хотим ее увидеть.

– Она не может разговаривать, она больна,– сказал Скалли. – И мне велено не пускать в эту дверь никого чужого.

– Мистер, вам нужно прочистить уши? – между Сестрой и Полом стоял Робин и улыбался с холодной угрозой. – Мы пришли издалека. Мы сказали, что хотим увидеть девушку.

Скалли поднялся на ноги, готовый всадить пулю из винтовки. Позади него Зэхиэл Эпштейн тоже нервно вскочил. Молчание затянулось. А потом Сестра, скрипнув зубами, стала подниматься по ступенькам, а если мужчины попытаются остановить ее, подумала она, она разнесет их обоих к чертовой матери.

– Эй, Анна! – вдруг позвал Аарон. – Посмотри на чудо!

Она взглянула на него. Он все еще играл с этой дурацкой палочкой.

– Потом,– сказала она ему.

Аарон пожал плечами и стал крутить ее как воображаемый меч. Анна вернулась к предыдущей проблеме.

– Послушай, какого черта нам здесь еще надо? Никому не нужно ни сердиться, ни драться. Джин, почему бы тебе просто не сходить и не попросить Джоша выйти поговорить с этими людьми?

– Мы хотим поговорить со Свон. – Лицо Пола от гнева покраснело. – Мы не собираемся уходить отсюда, сударыня!

– Кто такой Джош? – спросила Сестра.

– Это тот парень, который приехал вместе с ней. Заботится о ней. Я думаю, вы бы сказали, ее страж. Ну? Вы хотите изложить свое дело ему или нет?

– Пусть он выйдет.

– Сходи за ним, Джин.

Анна взяла у него винтовку и сразу же повернула ее на пришедших.

– А теперь вы все можете свалить эти железки аккуратненько в кучку у ступенек, если вам не трудно. Вы, ребятки, тоже,– я вам не мамочка. Бросайте!

Скалли пошел в хижину, но Сестра сказала:

– Подожди! Она открыла свою походную сумку, вызвав пристальное движение винтовки в руках другой женщины, но она двигалась очень медленно, без всякой угрозы. Она дорылась до дна, вытащила то, что хотела, и протянула Анне.

– Вот. Отдай это Джошу. Может, это для него что–то значит.

Анна посмотрела, нахмурилась и передала Скалли, который взял и вошел в хижину.

Они ждали.

– Какой прекрасный у вас здесь город,– сказал Робин. – Какой большой налог здесь платят крысы?

Анна улыбнулась.

– Ты будешь рад, что у нас много крыс, после того, как попробуешь, милый, жаркое из них.

– Мы бы лучше вернулись обратно в пещеру,– сказал он Сестре. – Были бы по крайней мере на свежем воздухе. Здесь запах, как будто накидали дерьма.

Дверь открылась и вышло чудовище. За ним следовал Джин Скалли. Робин просто стоял и глазел, разинув рот, потому что раньше никогда не видел такого уродства. Громадный парень ростом с троих обычных людей.

– Господи,– прошептал Пол, не в силах сдержать отвращения. Единственный глаз этого человека задержался на нем на несколько секунд, затем посмотрел на Сестру.

Она шевельнулась. Чудовище он или нет, решила она, но никто не сможет помешать ей увидеть Свон.

– Где вы это нашли? – спросил Джош, держа предмет, который передал ему Джин Скалли.

– На стоянке, там, где раньше был “Торговый Дом К”. Это было в городке в Канзасе, который назывался…

– Матисон,– прервал ее Джош. – Я знаю это место давным–давно. Это принадлежало одному моему другу. Но… Я вас знаю?

– Нет. Мы с Полом ездили несколько лет в поисках кое–кого. И я думаю, что человек, к которому нас привело, находится в этом доме. Вы нам позволите повидать ее?

Джош снова посмотрел на то, что держал у себя в руке. Это была одна из гадальных карт Леоны Скелтон, краски поблекли, края обтрепались и загнулись. Надпись на карте гласила “Императрица”.

– Да,– сказал Джош. – Но только вас и этого мужчину. – И он открыл дверь, чтобы впустить их внутрь.

Глава 66. То, что могло быть

– Ты уверен? – спросила Глория, когда Джош закрыл дверь. Она помешивала суп из корешков в горшке, стоящем на печке, и пристально следила глазами за двумя пришельцами. – Мне не нравится их вид.

– Простите,– сказал ей Пол. – Я сегодня оставил свой смокинг в чистке. – В комнате пахло сассафрасом, от печки исходило тепло. В комнате поставили два фонаря, и при их дымном свете и Пол, и Сестра увидели на полу то, что показалось им кровавыми пятнами.

– У нас сегодня ночью была беда,– объяснил Джош. – Поэтому мы вынуждены быть так осторожны с незнакомцами, которые хотят повидать Свон.

Сестре стало холодно, несмотря на уютное тепло в комнате. Она думала о том ухмыляющемся калеке в красной детской коляске. Если это был он, он мог иметь любое лицо. Вообще любое. Ей хотелось бы вернуть тот момент, хотелось бы сдернуть маску с его черепа и посмотреть, что за ней прячется.

Джош повернул фитиль лампы и снова посмотрел на гадальную карту. – Так вы нашли это в Матисоне? Ладно. Но как эта карта привела вас сюда?

– Нас привела сюда не карта. Скажите, здесь есть где–нибудь цветущее дерево, чтобы на стволе его было вырезано имя Свон? Я припоминаю запах яблок. Есть яблоня в цвету?

– Да. Но это в пятидесяти–шестидесяти милях отсюда! Вас послал за нами Слай Мууди?

Она покачала головой, залезая в дорожную сумку.

– Сюда нас привело вот это,– сказала она и вытащила стеклянное кольцо.

Краски переливались и пульсировали. Глория задохнулась, уронив ложку, рука за дрожала у ее рта. По стенам замелькали огоньки. Джош уставился на него, пронзенный его красотой, а потом положил на стол карту с императрицей. – Кто вы? – спросил он тихо. – Почему вы ищете Свон и где вы нашли это?

Сестра сказала:

– Я думаю, нам много о чем есть поговорить. Я хочу все о вас знать, и все о Свон. Я хочу услышать обо всем, что случилось с вами, и хочу рассказать вам наши истории тоже. Но сейчас я хочу увидеть ее. Пожалуйста.

Джош с усилием отвел взгляд от стеклянного кольца и посмотрел в лицо Сестре. Он глядел долгим глубоким взглядом и разглядел и несчастья, и тяготы; но также увидел стойкость и железную волю. Он кивнул и повел Пола и Сестру в соседнюю комнату.

На стене висел единственный фонарь, прикрытый блестящим куском жестянки, отбрасывая матовый золотистый блеск. Свон лежала на железной койке Глории, на матрасе, набитом тряпками и бумагой. Она была накрыта несколькими одеялами, которые пожертвовали разные люди, лицо ее было отвернуто от света.

Джош подошел к кровати, поднял одеяла и мягко дотронулся до плеча Свон. Она все еще горела в лихорадке, дрожала и придерживала одеяла.

– Свон! Ты меня слышишь?

Дыхание у нее было тяжелым. Рука Сестры нашла руку Пола и сжала ее. В другой руке серебром и золотом переливалось стеклянное кольцо.

– Свон! – прошептал Джош. – Кое–кто пришел повидать тебя.

Она услышала его голос, вызывающий ее из кошмарного пейзажа, где по человеческому полю снимал урожай скелет на лошади–скелете. Боль прострелила все нервы и косточки ее лица.

– Джош? – ответила она. – Расти… Где Расти?

– Я же тебе рассказывал. Мы похоронили его сегодня утром, в поле.

– О, я теперь вспоминаю. – Голос у нее был слабый, снова падающим в бессознательное состояние. – Скажи им, чтобы следили за кукурузой. Отгоняли ворон. Но… скажи им пока не трогать ее, Джош. Скажи им.

– Я уже сказал. Они сделают все, что ты просишь.

Он сделал знак, чтобы Пол и Сестра подошли поближе.

– Кое–кто здесь хочет тебя увидеть. Они говорят, что пришли издалека.

– Кто… они?

– Мужчина и женщина. Они сейчас здесь. Ты можешь с ними поговорить?

Свон постаралась сосредоточиться на том, что он говорит. Она чувствовала, что кто–то другой есть в комнате и ждет. И было еще что–то; Свон не знала, что это, но чувствовала, что кожу у нее покалывает, как будто в предчувствии прикосновения. Она почувствовала себя снова ребенком, зачарованно глядящим на огонек светлячка, который летает на фоне окна.

– Да,– решила она. – Ты поможешь мне сесть?

Он помог, подсунув пару подушек, для поддержки. Когда Джош отошел от койки, Пол и Сестра впервые увидели голову Свон, покрытую наростами. Теперь уже обе глазницы закрылись, и остались только маленькие щелочки над ноздрями и ртом. Это была самая ужасная из масок Иова, которую Сестра когда–либо видела, гораздо хуже, чем у Джоша, и ей пришлось бороться с дрожью ужаса. Пол вздрогнул, думая как она дышит или ест сквозь эту ужасную корку.

– Кто там? – прошептала Свон.

– Меня зовут… – у нее пропал голос.

Она была испугана до смерти. Затем она выпрямилась, глубоко вздохнула и шагнула к койке.

– Можешь называть меня Сестра,– начала она. – А со мной мужчина по имени Пол Торсон. Мы…

Сестра быстро взглянула на Джоша, затем снова на девушку. Свон повернула голову на бок, слушая через маленькое отверстие около уха.

– Мы давно тебя искали. Семь лет. Мы упустили тебя в Матисоне, в Канзасе; думаю, что мы упустили тебя еще во многих местах, сами не зная того. Я нашла куклу, которая принадлежала тебе. Ты ее помнишь?

Свон ее помнила.

– Мой Пирожковый Обжора. Я потеряла его в Матисоне. Я так любила его, когда была маленькой.

Сестре пришлось прислушиваться, чтобы понять все, что она говорит.

– Я бы привезла его тебе, но она не перенесла поездки.

– Ничего страшного,– сказала Свон. – Теперь я уже не ребенок.

Она вдруг подняла забинтованную правую руку, чтобы найти в воздухе лицо женщины. Сестра отпрянула, но потом поняла, что Свон хочется узнать, как она выглядит. Сестра мягко взяла ее за тонкое запястье и провела рукой по лицу. Прикосновение Свон было нежным, как дым.

Ее пальцы остановились, когда она нашла наросты.

– У тебя это тоже,– пальцы Свон передвинулись к левой щеке, потом вниз, к подбородку. – Похоже на дорогу, вымощенную булыжником.

– Думаю, да. Наш друг, доктор, называет это маской Иова. Он думает, что воздух вызывает то, что у некоторых кожа покрывается такой коркой. Но какого черта мне это знание, если мне скручивает голову и лицо? – Она протянула руку и коснулась лба девушки, затем быстро отдернула руку. Под маской Иова у Свон был такой жар, что Сестра чуть не обожгла пальцы.

– Больно? – спросила Сестра.

– Да. Раньше так не болело, а сейчас… все время.

– Ага у меня тоже. Тебе сколько лет?

– Шестнадцать. Джош следит за моим возрастом. А сколько тебе?

– Мне…

Она не могла вспомнить. Она не следила за возрастом.

– Давай посмотрим, думаю, что сейчас мне около пятидесяти. Немного за пятьдесят. Хотя чувствую себя так, будто скоро восемьдесят.

– Джош сказал, что вы пришли издалека, чтобы повидаться со мной. – Голова у Свон была очень тяжелая, и она снова очень устала. – Почему?

– Я не уверена,– согласилась Сестра. – Но мы искали тебя семь лет из–за этого.

И она протянула сверкающее кольцо с единственным оставшимся шипом прямо к лицу Свон.

Кожу у Свон стало покалывать. Она чувствовала яркий свет, пробивающийся в ее закрытые глазницы.

– Что это?

– Я думаю, что… это много всего разного, заключенного в прекрасное стеклянное кольцо, полный драгоценностями. Я нашла его семнадцатого июля в Нью–Йорке. Я думаю, что это чудесное кольцо, Свон. Я думаю, что это дар… как волшебный набор для выживания. Или кольцо жизни. Может, кто–нибудь еще мог найти его, а может, я единственная могла его найти. Не знаю. Но я знаю, что это привело меня к тебе. И Пола. Хотела бы я знать, почему. Все, что я могу сказать, это… Думаю, что ты какая–то необыкновенная, Свон. Я видела, что в поле растет кукуруза, где уже все должно бы умереть. Я смотрела в стеклянное кольцо и видела дерево в цвету, на стволе которого выжжено твое имя. – Она наклонилась вперед, сердце у нее колотилось. – Я думаю, что у тебя впереди работа. Очень важная работа, которой хватит на всю жизнь. После того, что я видела, как растут злаки… думаю, что я знаю что это.

Свон внимательно слушала. Она не чувствовала ничего особенного, она просто чувствовала себя очень усталой, и лихорадка снова ее трепала, стараясь утащить ее обратно в то ужасное место, где кровавая коса косила человеческое поле. А потом прояснилось то, что сказала ей Сестра: “Чудесное кольцо… много всего разного, заключенного в прекрасное стеклянное кольцо, наполненное драгоценностями”.

Она подумала о магическом зеркале и фигуре, которая несла круг из света. Она знала, что эта фигура – женщина, которая теперь стоит у ее кровати, и то, что она несла, теперь здесь.

Свон протянула к свету обе руки.

– Можно мне… подержать его?

Сестра посмотрела на Джоша. Он стоял позади Пола, а Глория пришла из другой комнаты. Джош не знал, что происходит, и весь этот разговор о чудесном кольце он не понял – но он доверял женщине, и позволил себе кивнуть.

– Вот.

Сестра вложила его в руки Свон.

Пальцы ее захватили кольцо. В нем было тепло, тепло, которое стало входит в ее руки, дальше в запястья и предплечья. Под повязками стала гореть и зудеть израненная кожа рук.

– Ох,– сказала она скорее от удивления, чем от боли.

– Свон! – Джош шагнул к ней, обеспокоенный этим звуком. Стеклянное кольцо становилось ярче и пульсировало все быстрее. – Ты…

Кольцо засияло как золотое солнце. На несколько секунд все они были ослеплены, комната сияла, как будто освещенная миллионом свечей. В уме Джоша пронеслось воспоминание о белом взрыве возле лавки Поу–Поу.

Теперь по рукам Свон бежала жгучая боль, и пальцы ее казались припаянными к кольцу. Боль текла по костям, и она закричала, но в следующее мгновение мука прошла, и в мозгу остались сцены прекрасных снов: поля золотой кукурузы и пшеницы, сады, в которых деревья склонились под тяжестью фруктов, цветочные луга и свежие зеленые леса, качающиеся от ветра. Образы лились как из рога изобилия, такие яркие, что Свон чувствовала аромат ячменя, яблок, цветущей сливы и вишни. Она видела одуванчики, сдуваемые ветром, дубовые рощи, роняющие желуди в мох, клены, истекающие соком, и подсолнухи, отталкивающиеся от земли.

Да, думала Свон, пока эти образы струились в ее голове, прекрасно освещенные и цветные. Моя работа. Теперь я знаю, в чем моя работа.

Джош был первый, кто опомнился от яркого блеска. Он увидел, что руки Свон были охвачены золотым огнем, пламя лизало ей локти. Она горит! понял он, и ужаснувшись, оттолкнул Сестру в сторону и схватил огненное кольцо, чтобы отнять его у Свон.

Но как только его пальцы коснулись стекла, он был отброшен назад с такой силой, что потерял ботинок и ударился о стену, чуть при этом не снеся своим телом Пола. Из груди у него вылетел звук как из взорвавшейся паровой трубы, и он отлетел к двери, ошеломленный самым сильным ударом, который он получал с тех пор, как Хейстек Малдун выбил его с ринга в Уинстон–Салеме одиннадцать лет назад. Эта проклятая штука отбросила меня, подумал он, когда снова смог думать. Он попытался встать и осознал, что пылающее кольцо его пальцам показалось холодным.

Все еще наполовину ослепленная, Сестра тоже увидела странный огонь, увидела как он расползается по рукам Свон. Щелкнув как хлыст, он стал закручиваться вокруг головы девушки.

Огонь – бесшумный и не приносящий тепла – окутал лицо и голову девушки прежде, чем Джош смог подняться с пола. Свон не издала ни звука и лежала без движения, но слышала шипение, раздающееся сквозь все те сцены, которые проносились у нее в голове.

Сестра хотела сама схватить кольцо, но когда она потянулась, чтобы сделать это, Джош снова подскочил к койке, почти отбросил ее к стенке, уперся ногами и приготовился противостоять удару, схватившись пальцами за кольцо.

На этот раз оно довольно свободно вышло из пальцев Свон. Когда он повернулся, чтобы разбить его об стенку, он услышал крик Сестры.

– Нет!

И она как рысь набросилась на него.

– Подожди,– закричал Пол. – Посмотри на нее!

Джош задержал Сестру на расстоянии вытянутой руки и повернул голову к Свон.

Золотые языки пламени, покрывавшие её руки исчезли. Повязки почернели. Когда они посмотрели, то увидели, что огонь – или то что казалось огнем – стянуло маску Иова как жидкость в сухую губку. Пламя струилось, вспыхивало, а потом исчезло.

Сестра вырвала у него кольцо и унесла подальше, чтобы он не достал. Он подошел к Свон, положил руки ей под плечи и поднял ее, поддерживая одной рукой голову.

– Свон! – голос у него был безумный. – Свон! Ответь мне!

Она молчала.

– Вы убили ее,– закричала Глория на Сестру. – Милостивый Боже, вы убили ее этой проклятой штукой!

Она бросилась к кровати, пока Сестра отступала к дальней стене. Голова ее кружилась, а ослепление от яркого света еще не прошло.

Но Джош чувствовал, что сердце у Свон бьется как крылья у плененной в клетке птички. Он покачивал девушку в своих объятиях, молясь, чтобы это потрясение не оказалось последним ударом. Он свирепо посмотрел на Сестру и Пола.

– Выгони их отсюда! – сказал он Глории. – Позови Анну! Вели запереть их где–нибудь! Выгони их, прежде чем я убью их…

Рука Свон шевельнулась и легла ему на губы, чтобы он замолчал.

Сестра смотрела на стеклянное кольцо, краски его побледнели, некоторые драгоценности потемнели, стали как сгоревшие угольки. Но цвета опять стали становиться ярче, как будто вытягивали силу из ее тела. Глория схватила ее за руку, чтобы вытащить из комнаты, но Сестра стряхнула ее. Тогда Глория побежала позвать Анну Мак–Клей, которая пришла с винтовкой, готовая действовать.

– Уберите их! – кричал Джош. – И отнимите у нее эту штуку!

Анна старалась дотянуться до кольца. Но кулак Сестры был проворнее, она ударила женщину с таким звуком, как колотят молотком по дереву, и Анна Мак–Клей упала с разбитым носом. Анна попыталась встать на ноги и нацелилась винтовкой прямо в голову Сестры.

– Перестаньте! – вдруг сказала Свон хрупким голосом.

Она услышала их крики, шум драки, ударов. Волшебные сцены, которые горели в ее воображении стали меркнуть.

– Перестаньте,– повторила она. Сила возвращалась в ее голос. – Не деритесь больше.

– Они пытались убить тебя с помощью этой штуки! – сказал Джош.

– Нет! – запротестовал Пол. – Мы пришли сюда повидаться с ней, и все! Мы не пытались убить ее!

Джош не обращал на него внимания.

– С тобой все в порядке? – спросил он.

– Да. Просто устала. Но Джош… когда я его держала… я видела чудесные вещи, ЧУДЕСНЫЕ ВЕЩИ.

– Какие вещи?

– Вещи, которые могли бы быть,– ответила она. – Если бы я хотела, чтобы они были, если бы я достаточно хорошо над этим поработала.

– Джош! – Анне не терпелось всадить пулю в тощую старуху, которая свалила ее. Она вытерла нос тыльной стороной руки. – Ты хочешь, чтобы я где–нибудь их заперла?

– Нет! – сказала Свон. – Оставьте их в покое. Они не пытались меня убить.

Джош положил голову Свон на подушку. Он почувствовал на лице нечто странное, зуд и горение, там, где прикоснулись пальцы Свон.

– Ты действительно в порядке? – спросил он. – Я не хочу чтобы ты… и когда он поглядел на одну из ее рук, то голос у него пропал. – Не пытайся скрыть, если… ты…

Повязки черные и маслянистые ослабли. Джош видел кусочек розовой плоти.

Он мягко взял ее руку в свою и стал разматывать повязки. Ткань заскорузла и отходила с треском. Сестра оттолкнула дуло винтовки от лица и прошла мимо Анны к краю кровати. Анна не пыталась остановить ее, потому что тоже подошла посмотреть.

Нервными пальцами Джош осторожно разматывал почерневшие повязки. Они отрывались с прилипшими кусочками поврежденной кожи Свон, а под ними открывалась чистая розовая кожа.

– Что это? – спросила Свон, нарушая молчание. – Что–то не так?

Он оторвал кусок другой повязки. Она расползлась как тлен у него под пальцами, и он увидел розовую чистую неповрежденную кожу на ладони Свон. Он знал, что для того, чтобы затянуться, струпьям понадобилось бы по меньшей мере неделя, а потом еще месяц, чтобы все зажило. Больше всего он волновался, чтобы в раны не проникла инфекция, что возможно ее руки останутся в рубцах и искалеченными на всю жизнь. Но теперь…

Джош нажал пальцем на розовую ладонь.

– Ой! – сказала она, отдергивая руку. – Больно!

Руки у нее болели, внутри них покалывало, они были теплыми, как будто обгорели на солнце. Джош побоялся снять остальные повязки, не желая обнажать нежную кожу.

Он взглянул на Глорию, которая стояла рядом с ним, а потом на Сестру. Взгляд его упал на сверкающее стеклянное кольцо у нее в сумке.

Чудесное кольцо, говорила она. И Джош поверил этому. Он встал.

– Я думаю, у нас есть много о чем нужно поговорить,– сказал он.

– Да,– согласилась Сестра. – Полагаю, что есть.

Глава 67. Это мужской мир

Крик потряс стены трейлера, и женщина, которая лежала на голом матрасе, завернувшись в грубое одеяло, застонала в мучительном сне. Руди снова заполз к ней в кровать, он держал ребенка с разбитой головой, она ударила его ногой, но его гнилой рот ухмылялся.

– Ну же, Шейла,– ворчал он, голос его шипел из глубокого разреза на горле. – Так–то ты встречаешь старого друга?

– Убирайся прочь! – закричала она. – Убирайся прочь… Убирайся ПРОЧЬ!

Но он, весь скользкий, снова подползал к ней. Глаза его ввалились глубоко внутрь головы, и на лице зияли гнилые дырки.

– Ах–х–х–х,– сказал он,– не будь такой, Шейла. Мы с тобой забавлялись и были счастливы слишком много раз, чтобы ты пинком выгоняла меня из кровати. Ты ведь сейчас, в эти дни пускаешь кого–нибудь еще, а? – Он протянул ей младенца с голубой кожей. – Видишь? – сказал он. – Я принес тебе подарок.

А потом на этой разбитой голове открылся маленький ротик, и из него вылетел вопль, который заставил Шейлу Фонтана окаменеть, руки ее прижались к ушам, а из широко открытых, застывших глаз потоком потекли слезы.

Призраки обломками появлялись и уносились, а Шейла осталась наедине со своим собственным криком, который эхом отдавался в грязном трейлере.

Но крик, взывавший к Богу, продолжался, на этот раз за дверью трейлера. Голос снаружи завопил:

– Заткнись, дура ненормальная! Ты что, хочешь разбудить мертвецов?

Слезы текли у нее по лицу, она почувствовала, что у нее разболелся живот, в трейлере уже пахло рвотой и застоявшимся дымом, а рядом с ее матрасом стояло ведро, куда она ночью облегчалась. Она никак не могла перестать дрожать, не могла вдохнуть достаточно воздуха. Она потянулась за бутылкой водки, которая как она знала, была на полу около ее кровати, но не могла ее найти, и снова закричала от разочарования.

– Ну же, открывай эту проклятую дверь! – Это был голос Джада Лаури, и он стучал в дверь прикладом ружья. – Он тебя хочет!

Она замерзла, пальцы ее наконец нашли горлышко бутылки, уже полупустой.

Он хочет меня! – подумала она. Сердце у нее подпрыгнуло. Он хочет меня!

– Ты слышишь, что я сказал? Он послал меня за тобой. Давай, двигай задницей!

Она сползла с кровати и стояла с бутылкой в одной руке и одеялом в другой. В трейлере было холодно, и снаружи от костра доходил красный свет.

– Отвечай, если еще не разучилась разговаривать! – сказал Лаури.

– Да,– сказала она ему. – Я тебя слышу. Он хочет меня.

Она задрожала, и уронила одеяло, чтобы взять бутылку водки за горлышко.

– Ну, тогда идем же! И он говорит, чтобы ты сегодня хорошо пахла!

– Да. Он меня хочет. Он меня хочет.

Она снова отпила из бутылки, закрыла ее и стала искать фонарь и спички. Она их нашла, зажгла фонарь и поставила его на туалетный стол, рядом с разбитым зеркалом, висевшим на стене. На столике был лес из высохших пузырьков с косметикой, помады, духов, которые давно провоняли, банок с кремом и кисточек для туши. К зеркалу были прикреплены пожелтевшие картинки с молоденькими красотками из старых экземпляров “Гламура” и “Мадмуазель”.

Она поставила бутылку водки рядом с фонарем и села на стул. В зеркале отразилось ее лицо.

Глаза напоминали тусклые куски стекла, вставленные в болезненного вида тяжело очерченную развалину. Большая часть волос превратилась из черных в желтовато–серые, а на макушке стал просвечивать череп. Рот был узкий и обрамлен глубокими морщинами, как будто она сдерживала крик, который никак не могла освободить.

Она всмотрелась в глаза, которые смотрели на нее. Грим, решила она. Конечно. Мне нужно немного грима. И она открыла одну из бутылочек, чтобы размазать ее содержимое на лице, как целительный бальзам, руки у нее были неуверенные, потому что она хотела выглядеть для полковника хорошенькой. В прошлый раз он хорошо к ней отнесся, звал ее несколько раз, даже дал ей несколько бутылок драгоценного спиртного из заброшенного склада. Он меня хочет, говорила она себе, криво размазывая по губам помаду. Полковник раньше использовал еще двух других женщин, которые жили в трейлере с Шейлой, но Кейти переехала с капитаном, а Джина однажды взяла с собой в постель пистолет калибра 11.43 мм. Все это означало, что Шейла теперь самостоятельно вела свой пикап, тащивший трейлер, и сама добывала бензин, еду и воду для нее и грузовичка. Она знала большинство других ДР – дам для развлечения,– которые шли за Армией Совершенных Воинов, составляя собственный конвой из грузовиков, автомобилей и трейлеров; многие женщины были больны, некоторые были молодыми девушками с глазами старух, которым нравилась их работа, а большинство искали “сон золотой” – чтобы их забрал офицер, у которого было бы много провианта и приличная постель.

Это мужской мир, подумала Шейла. Никогда еще это не было так верно, как сейчас, но зато ей теперь не придется спать одной, и по крайней мере на несколько часов Руди не сможет заползти к ней в кровать со своим ужасным подарком.

В жизни Руди был настоящим удовольствием. Но после смерти стал настоящим занудой.

– Поторопись! – закричал Лаури. – Здесь холодно!

Она закончила макияж и прошлась щеткой по волосам. Она не любила это делать, потому что волосы сильно выпадали. Затем она поискала среди множества пузырьков флакончик с подходящим запахом.

Большинство этикеток не сохранилось, но она нашла особый пузырек, который искала, и побрызгала шею духами. Она вспомнила рекламу, которую она давным–давно видела в журнале “Космо”: “Каждый настоящий мужчина любит “Шанель номер пять”.

Она торопливо натянула на отвисшую грудь темно–красный свитер, втиснулась в джинсы и надела туфли. Было бесполезно делать что–нибудь с ногтями, все они были искусаны. Накинула на плечи меховое пальто, которое принадлежало Джине. Еще один взгляд в зеркало, чтобы проверить грим. Он хочет меня! – подумала она, потом задула фонарь, подошла к двери, открыла замок и распахнула ее.

Джад Лаури с бородой, обрезанной у самой челюсти и цветным платком вокруг лба, взглянул на нее и засмеялся.

– Го–о! – сказал он. – Слышала когда–нибудь про фильм “Невеста Франкенштейна”?

Она не могла ответить ему, потому что искала в кармане пальто ключ, чтобы запереть дверь. Он всегда подкалывал ее, и она его ненавидела. Когда бы она ни смотрела на него, ей слышался детский вопль и стук удара винтовочного приклада по голове невинного ребенка. Она шла прямо за ним, в направлении самого большого трейлера, командного центра полковника Маклина, на западном краю места, которое было раньше городом Саттон, штат Небраска.

– Ты действительно хорошо пахнешь,– сказал Лаури, когда шел за ней между припаркованных трейлеров, грузовиков, легковушек и палаток Армии Совершенных Воинов. Огоньки от костра играли на стволе его М–16, подвешенной через плечо. – Пахнешь как загноившаяся рана. Когда ты в последний раз принимала ванну?

Она не могла вспомнить. Для купания нужна вода, а у нее не так ее много, чтобы тратить на это.

– Я не знаю, почему он хочет тебя,– продолжал Лаури, идя прямо за ней. Он мог бы взять молоденькую ДР, хорошенькую, которая принимает ванну. А ты – двуногий питомник вшей.

Она не обращала на него внимания. Она знала, что он ее ненавидит за то, что она никогда не позволяла ему дотронуться до себя, ни одного разочка. Она брала любого, кто мог заплатить ей бензином, едой, водой, красивыми безделушками, сигаретами, одеждой или спиртным – но она никогда не взяла бы Джада Лаури, даже если бы у него из члена шла фонтаном очищенная нефть. Даже в этом мужском мире у женщины была своя гордость.

Он еще издевался над ней, когда она прошла между двумя палатками и почти налетела на приземистый квадратный трейлер, покрашенный в черный как смоль цвет. Она резко остановилась, и Лаури почти наскочил на нее. Его ворчание прекратилось. Они оба знали, что происходит в черном трейлере Роланда Кронингера – “допросном центре”,– и такое близкое столкновение с ним пробудило у них в голове истории, которые они слышали о методах инквизиции капитана Кронингера. Лаури вспомнил, что сделал Кронингер несколько лет назад с Фредди Кемпкой, и он знал, что капитана лучше остерегаться.

К Шейле первой вернулось самообладание. Она прошла мимо трейлера, окна которого были запечатаны металлическим листом, и пошла дальше к командному центру полковника. Лаури молча шел за ней.

Большой трейлер был прицеплен к кабине дизельного грузовика, окруженного шестью вооруженными часовыми. С равными интервалами горело несколько костров в нефтяных банках. Когда Шейла приблизилась, один из часовых положил руку на пистолет под курткой.

– Все в порядке,– сказал Лаури. – Он ее ждет.

Часовой расслабился и пропустил их, и они стали подниматься по сложно вырезанным ступенькам, которые вели к закрытой двери большого трейлера. Трехступенчатая лестница имела даже перила, на которых были вырезаны гротескные лица демонов с высунутыми языками, искаженные обнаженные человеческие фигуры и деформированные горгульи. Замысел был кошмарным, но художественное исполнение прекрасным, лица и фигуры вырезаны рукой, которая владела резцом, затем отшлифовано и отполировано до блеска. Красные бархатные подушечки были прибиты к поверхности каждой ступеньки, как будто на ступенях к императорскому трону. Шейла раньше никогда не видела этой лестницы, а Лаури знал, что ее недавно подарил человек, который вступил в АСВ в Брокен Боу. Лаури раздражало, что Альвина Мангрима уже сделали капралом, и ему хотелось знать, как ему сжевали нос. Он видел человека, работавшего в Механической Бригаде и слоняющегося с кривоватым карликом, которого он называл “Имп”, и Мангрим был еще одним таким сукиным сыном, которого он никогда бы не решился игнорировать.

Лаури постучал в дверь.

– Входите,– прозвучал дребезжащий голос полковника Маклина.

Они вошли. Передняя комната была темной, за исключением единственной масляной лампы, горевшей на столе у полковника. Он сидел за столом, изучая карты. Его правая рука лежала поперек стола почти как забытое приложение, но ладонь правой руки в черной перчатке, его новой руки, была повернута вверх, и свет от лампы блестел на острых точках множества гвоздей, пробивавших ее.

– Спасибо, лейтенант,– сказал Маклин, не поднимая покрытого кожаной маской лица. – Вы свободны.

– Да, сэр. – Лаури бросил на Шейлу ухмыляющийся взгляд, затем вышел из трейлера и закрыл дверь.

Маклин рассчитывал скорость марша между Саттоном и Небраска–Сити, куда планировалось вести АСВ через реку Миссури. Но запасы истощались с каждым днем. АСВ не совершала больше успешных рейдов после поражения армии Франклина Хейза в Брокен Боу. Однако ряды АСВ продолжали расти, так как бойцы из других мертвых поселений вливались в нее, ища убежища и защиты. АСВ была переполнена живой силой, оружием и боезапасами, но “смазка”, необходимая для продвижения, утекала.

Руины Саттона еще дымились, когда передовые бронированные автомобили АСВ въехали в город перед наступлением полной темноты. Все, что стоило взять, уже исчезло, даже одежда и обувь с лежащих кучей убитых. По отдельным признакам было ясно, что во время сражения использовались гранаты и коктейли Молотова, а по восточной стороне города среди горящих развалин прошли тяжелые машины и остались следы солдат, ушедших по снегу.

И Маклин понял, что существует еще одна армия – возможно, такая же или еще больше, чем АСВ – идущая к востоку перед ними, грабящаяпоселения и забирающая все запасы, в которых нуждалась Армия Совершенных Воинов, чтобы выжить. Роланд увидел на снегу кровь и предположил, что должны быть раненые солдаты, торопящиеся вслед за основными частями. Небольшой разведотряд смог бы взять в плен некоторых из них, предположил Роланд. Они могли быть захвачены и допрошены. Полковник Маклин согласился, и Роланд взял капитана Брейдена, сержанта Ульриха и нескольких солдат в бронированном автомобиле.

– Присядьте,– сказал полковник Шейле.

Она вошла в освещенный круг. Для нее был приготовлен стул, лицом к столу полковника. Она села, раздраженная и не знающая, чего ожидать. В прошлом он всегда ждал ее в постели. Он продолжал работать над картами и таблицами. Он был одет в форму Армии Совершенных Воинов, с лоскутком, пришитым над нагрудным карманом, и четырьмя вышивками из золотых ниток на каждом плече, обозначающими его воинское звание. Его череп был покрыт серой деревянной шапочкой, а черная кожаная маска скрывала лицо, за исключением левого глаза. Она несколько лет уже не видела его без этой маски, да ей особенно и дела до этого не было. Позади Маклина была стойка с пистолетами и винтовками, а к сосновой панели был прочно прикреплен черно–зелено–серебристый флаг АСВ.

Он заставил ее ждать несколько минут, а потом поднял голову. Его ледяные глаза заморозили ее.

– Привет, Шейла.

– Привет.

– Ты была одна? Или у тебя была компания?

– Я была одна.

Ей пришлось прислушиваться внимательно, чтобы понять все его слова. Его речь стала еще хуже с того раза, как она здесь была последний раз, менее чем неделю назад.

– Ну,– сказал Маклин,– иногда хорошо и одной поспать. Так лучше отдыхается, не правда ли?

Он открыл филигранный серебряный ящичек, который стоял на столе. В нем было около двадцати драгоценных сигарет – не сырые окурки или скрученный жевательный табак, а настоящие. Он пододвинул к ней ящичек, и она взяла сигарету.

– Возьмите еще,– настаивал он.

Она взяла еще две. Маклин подтолкнул к ней по крышке стола коробку спичек, и она зажгла первую сигарету и вдохнула ее, как чистый кислород.

– Помните, когда мы хитрили по дороге сюда? – спросил он ее. – Вы, я и Роланд? Помните, когда мы торговались с Фредди Кемпкой?

– Да. – Она тысячу раз жалела, что у нее не осталось запаса кокаина и амфетамина, но таблетки стало трудно добывать в эти дни. – Помню.

– Я доверяю вам, Шейла. Вы и Роланд почти единственные, кому я могу доверять. – Он подтянул к себе свою правую руку и прижал ее к груди. – Это потому, что мы так хорошо знаем друг друга. Люди, которые так много прошли вместе должны доверять друг другу.

Его взгляд поднялся от лица Шейлы. Он посмотрел на Солдата–Тень, который стоял позади ее стула, прямо там, где кончалась темнота. Потом снова перевел взгляд своих глаз на нее.

– Вы в последнее время развлекали многих офицеров?

– Несколько.

– Как на счет капитана Хьюлета? Сержанта Олдфилда? Лейтенанта Ванна? Кого–нибудь из них?

– Я понимаю. – Она пожала плечами и рот ее скривился в слабой улыбке в клубах дыма. – Они приходят и уходят.

– Я слышал,– сказал Маклин. – Кажется, что некоторые мои офицеры – я не знаю кто – не очень довольны тем, как я веду Армию Совершенных Воинов. Они думают, что нам нужно пускать корни, ставить собственные поселения. Они не понимают, почему мы движемся к востоку, или почему мы вынуждены уничтожать метку Каина. Они не видят общего плана, Шейла. Особенно молодые – как Хьюлет и Ванн. Я сделал их офицерами вопреки своему желанию. Мне бы следовало подождать и разобраться, из чего они сделаны. Но теперь я знаю. Я уверен, что они хотят отстранить меня от командования.

Она молчала. Сегодня траханья не будет, просто у полковника один из приступов словоблудства. Но для Шейлы это было здорово; по крайней мере, Руди здесь ее найти не сможет.

– Посмотрите на это,– сказал он, и повернул одну из карт, над которой работал, к ней. Это была старая, мятая и в пятнах карта Соединенных Штатов, вырванная из атласа. Были помечены названия штатов и карандашом обведены большие районы. Были небрежно вписаны новые названия: “Саммерлэнд” для района Флориды, Джорджии, Алабамы, Миссисипи и Луизианы; “Индустриальный Парк” для Иллинойса, Индианы, Кентукки и Теннеси; “Портовый Комплекс” – для обеих Каролин и Виржинии; “Военное Обучение” – для юго–запада; а также для штата Мен, Нью–Гермпшир и Вермонт. Обе Дакоты, Монтана и Вайоминг были отмечены как “Зона Заключения”.

И через всю карту Маклин написал “АСВ – Америка Спасшихся и Выживших”.

– Это грандиозный план,– сказал он ей. – Но чтобы превратить его в реальность, мы вынуждены уничтожать людей, которые думают иначе. Мы должны уничтожить все метки Каина. – Он перевернул карту и провел по ней гвоздиками. – Мы должны так ее уничтожить, чтобы мы могли забыть, что произошло, и оставить все позади. Но мы так же должны быть готовы к приходу русских! Они собираются сбросить парашютные войска и готовят высадку для вторжения с барж. Они думают, что мы погибли и с нами все кончено, но они не правы. – Он наклонился вперед, гвоздики впились в поцарапанный стол. – Мы с ними расквитаемся. Мы отплатим этим сволочам тысячекратно!

Он подмигнул. Солдат–Тень слабо улыбнулся. Под выступом шлема его лицо было выкрашено защитной краской. Сердце Маклина стучало, ему пришлось подождать, пока оно успокоится, прежде чем он смог снова заговорить.

– Они не знают общего плана,– сказал он тихо. В АСВ сейчас почти пять тысяч солдат. Чтобы выжить, нам нужно двигаться, и мы вынуждены брать то, что нам нужно. Мы не фермеры – мы воины! Вот почему ты мне нужна, Шейла!

– Я нужна? Для чего?

– Ты ходишь везде. Ты все слышишь. Ты знаешь многих других ДР. Я хочу, чтобы ты выяснила, кому из моих офицеров я могу доверять, а от кого надо отделаться. Как я говорил, я не доверяю Хьюлету, Олдфилду и Ванну, но нет ничего, чем бы я мог доказать их измену перед военным трибуналом. А опухоль может зайти далеко и очень глубоко. Они думают, что просто из–за этого,– и он коснулся черной кожаной маски,– я больше не гожусь для командования. Но это не метка Каина. Это другое. Это пропадет, когда воздух очистится и выйдет солнце. А метка Каина не пропадет, пока мы ее не уничтожим. – Он повернул голову в сторону, внимательно наблюдая за ней. На каждое имя вы должны составить перечень выполненного – и проверить я вам дам картонку с сигаретами и две бутылки ликера. Как насчет этого?

Это было великодушное предложение. Она уже имела в виду какое–то имя, оно начиналось на “Л” и заканчивалось на “И”. Но она не знала, лоялен Лаури или нет. Однако она наверняка будет рада увидеть его перед расстрельной командой, но только если она сначала будет иметь возможность вышибить из него мозги. Она уже собиралась отвечать, когда кто–то постучал в дверь.

– Полковник! – Это был голос Роланда Кронингера. – У меня для вас пара подарков.

Полковник шагнул к двери и открыл ее.

Снаружи, освещенный светом от костра, стоял бронированный грузовик, на котором выезжали капитан Кронингер и другие. А к заднему крылу были прикованы цепью двое мужчин, оба окровавленные и избитые, Один – на коленях, а другой стоял прямо и смотрел вызывающе.

– Мы нашли их примерно в пятнадцати милях к востоку по автостраде номер 6,– сказал Роланд.

На нем было надето длинное пальто с капюшоном, натянутым на голову. Автоматическая винтовка была переброшена через плечо, а за пояс был заткнут пистолет калибра 11.43 мм. Грязные повязки все еще покрывали большую часть его лица, но наросты высовывались, как шишковатые суставы, в промежутках между ними. В линзах его защитных очков горели красным огоньки костра.

– Сначала их было четверо. Они хотели сопротивляться. Капитан Брейден перехитрил их, мы отобрали у них одежду и оружие. Вот, однако, то, что от них осталось. – Губы Роланда в шишках от наростов раздвинулись в слабой улыбке. – Мы решили проверить, смогут ли они держаться наравне с грузовиком.

– Вы их допрашивали?

– Нет, сэр, это мы оставили на потом.

Маклин прошел мимо него вниз по резной лестнице. Роланд последовал за ним, а Шейла Фонтана наблюдала сквозь дверной проем.

Солдаты, которые стояли вокруг этих двоих, расступились, чтобы пропустить полковника Маклина. Он встал лицом к лицу с узником, который отказался признать поражение, хотя колени у него были изодраны в клочья, а в левом плече у него была пуля.

– Как тебя зовут? – спросил его Маклин.

Мужчина закрыл глаза.

– Спаситель – мой пастырь. Он создал меня лежащим на зеленых пастбищах, Он ведет меня вдоль тихих вод, Он восстанавливает…

Маклин прервал его речь ударом ладони с забитыми гвоздями по лицу. Мужчина упал на колени, уткнувшись избитым лицом в землю. Маклин оттолкнул второго в сторону концом ботинка.

– Ты. Вставай.

– Мои ноги. Пожалуйста. О, Боже… мои ноги.

– Вставай!

Пленник попытался встать на ноги. Кровь лилась по обеим ногам. Он глядел на Маклина ошеломленными от ужаса глазами.

– Пожалуйста,– молил он. – Дайте мне что–нибудь от боли… пожалуйста…

– Сначала дайте мне информацию. Как тебя зовут?

Мужчина мигнул.

– Брат Гэри,– сказал он. – Гэри Кейтс.

– Хорошо Гэри,– Маклин похлопал его по плечу левой рукой. – Теперь: куда вы шли?

– Не говори ему ничего! – закричал человек, лежащий на земле. – Не говори этому варвару!

– Ты ведь хочешь быть хорошим парнем, а, Гэри? – спросил Маклин, его лицо под маской находилось в четырех дюймах от лица Кейтса. – Ты хочешь что–нибудь, чтобы не страдать от боли, не так ли? Скажи мне то, что я хочу знать.

– Не надо… не надо… – всхлипывал другой.

– Для тебя все кончено,– заявил Маклин. – Все. Нет необходимости усложнять больше, чем нужно. Разве это неправильно, Гэри? Спрашиваю тебя еще раз: куда вы шли?

Кейтс согнул плечи, словно боясь, что его сверху ударят. Он дрожал, а потом сказал:

– Мы… старались догнать их. Брата Рея ранили. Сам он ничего не мог. Я не хотел его бросать. Глаза брата Ника были выжжены и он ослеп. Спаситель велел оставить раненых… но они были мои друзьями.

– Спаситель – кто это?

– Он. Спаситель. Истинный Бог и Хозяин. Он ведет Американскую Верность. Это с Ним мы пытались объединить…

– Нет… – сказал другой. – Пожалуйста… Не говори…

– Американская Верность,– повторил Маклин.

Он слышал раньше о них от тех, кто присоединялся к нему. Их вел, как он понял, экс–министр из Калифорнии, у которого была своя программа кабельного телевидения. Маклин искал встречи с ним.

– Так он называет себя Спасителем? Сколько народу идет с ним и где находится руководство?

– Мой пастырь! Он создал меня лежащим на зеленых паст…

Он услышал щелчок пистолета Роланда калибра 11.43 мм, когда его барабан уперся ему в череп.

Роланд не колебался. Он нажал на спуск.

От шума выстрела Шейла подпрыгнула. Мужчина опрокинулся.

– Гэри? – спросил Маклин.

Кейтс уставился на труп, глаза были широко открыты, уголок рта подергивался в истерической ухмылке.

– Сколько народу идет со Спасителем и где находится руководство?

– Аа… аа… аа,– заикался Кейтс. – Аа… а… три тысячи,– удалось ему сказать. – Может четыре, точно не знаю.

– Есть у них бронированные автомобили? – поинтересовался Роланд. – Автоматическое оружие? Гранаты?

– Есть все. Мы нашли центр обеспечения армии в Южной Дакоте. Там были грузовики, бронированные автомобили, пулеметы, огнеметы, гранаты… все, что можно взять. Даже… шесть танков и контейнеры со снарядами для тяжелой артиллерии.

– Какого рода танки? – кровь застыла в жилах Маклина.

– Я не знаю. Большие танки, с большими пушками. Но один из них с самого начала не пошел. Три других мы оставили, потому что они сломались и механики не смогли их запустить снова.

– Так у них остались еще два?

Кейтс кивнул. Он стыдливо опустил голову, чувствуя, как его шею сзади жгут глаза Спасителя.

– У Спасителя есть три принципа: “Не сдаваться, а умирать”; “Убийство это великодушие”; и “Люби Меня”.

– Все в порядке, Гэри. – Маклин провел пальцем по челюсти мужчины. – Куда они направляются?

Кейтс что–то бормотал, и Маклин вздернул ему голову.

– Не слышу тебя.

Взгляд Кейтса скользнул на пистолет калибра 11.43 мм, который держал Роланд, потом снова на лицо в черной маске с единственным холодным голубым глазом.

– В Западную Виржинию,– сказал он. – Они идут в Западную Виржинию. В место, которое называется гора Ворвик. Я точно не знаю, где это.

– Западная Виржиния? Почему туда?

– Потому что… – он дрожал, он чувствовал, что этот человек с закрытым лицом и пистолет калибра 11.43 мм просто жаждут убить его. – Если я вам скажу, вы оставите мне жизнь? – спросил он Маклина.

– Мы тебя убивать не будем,– пообещал полковник. – Скажи мне, Гэри. Скажи мне.

– Они идут в Западную Виржинию… потому что там живет Бог,– ответил мужчина, и лицо его сморщилось от мук, что он предал Спасителя. – Бог живет на вершине горы Ворвик. Брат Тимоти видел там Бога, давным–давно. Бог показал ему черный ящик и серебряный ключ и рассказал, каким будет конец света. А теперь брат Тимоти ведет Спасителя искать Бога.

Маклин выдержал паузу в течение несколько секунд, потом громко рассмеялся, звук был такой, будто хрюкало животное, а когда он кончил смеяться, он сгреб за воротник рубашки Кейтса левой рукой и вдавил гвозди правой руки ему в щеку.

– Ты здесь не среди сумасшедших религиозных фанатиков, друг мой. Ты среди воинов. Поэтому прекрати болтать эту чертову чепуху и скажи мне правду. Сейчас.

– Клянусь! Клянусь! – Слезы катились из глаз Кейтса по грязному лицу. Бог живет на горе Ворвик. Брат Тимоти ведет Спасителя искать его! Клянусь!

– Оставьте его мне,– сказал Роланд.

На мгновение наступила тишина. Маклин пристально смотрел в глаза Гэри Кейтса и отвел свою правую руку. На щеке выступали маленькие пятнышки крови.

– Я о нем хорошо позабочусь. – Роланд полез за пистолетом калибра 11.43 мм. – Он у меня забудет об этой боли в ногах, когда мы хорошо побеседуем.

– Да,– кивнул Маклин. – Думаю, это хорошая идея.

– Освободите его,– сказал Роланд солдатам.

Они сразу же повиновались, глаза его за защитными очками блестели от возбуждения. Он был счастливым молодым человеком. Да, это была тяжелая жизнь, и иногда ему хотелось “Пепси” или в кондитерский бар Малютки Рут, или ему очень хотелось принять горячий душ, а потом посмотреть хороший боевик по телевизору – но все эти вещи относились к прошлой жизни. Теперь он был сэр Роланд, жил, чтобы служить королю в бесконечной игре в Рыцаря Короля. Однако ему не хватало его компьютера, и это было единственное плохое в том, что нет электричества. А иногда он видел странный сон, в котором он был где–то, что похоже на подземный лабиринт, и выступал на стороне Короля, и в этом туннеле было два тролля – мужчина и женщина – со знакомыми лицами. Лица их тревожили его и всегда заставляли просыпаться в холодном поту, но эти лица не были реальными; это был просто сном, и Роланд всегда мог снова заснуть как мертвый, когда у него в голове наступало просветление.

– Помогите ему дойти,– приказал Роланд двум солдатам. – Сюда,– сказал он и повел их в направлении черного трейлера.

Маклин толкнул труп, лежащий у его ног.

– Очистите здесь,– сказал он одному из часовых, и встал лицом к горизонту, на восток.

Американская Верность не могла находиться далеко впереди них – может, только в двадцати–тридцати милях. Они нагружены припасами из процветающей местности у Саттона. И у них масса оружия, боезапасов и два танка.

Мы можем их настичь, подумал Маклин. Мы можем их настичь и отобрать то, что у них есть. И я растопчу лицо Спасителя своими ногами. Потому что ничто не может устоять перед Армией Совершенных Воинов, и ничто не может помешать осуществить главный план.

Бог живет на горе Ворвик, сказал этот человек. Бог показал ему черный ящик и серебряный ключ и сказал ему, каким будет конец света.

Безумных религиозных фанатиков придется уничтожить. В главном плане нет места для подобных им.

Он снова повернулся к трейлеру. В дверном проеме стояла Шейла Фонтана, и Маклин вдруг осознал, что все эти волнения подействовали на его эрекцию. И эта была хорошая эрекция. Она обещала продержаться некоторое время. Он поднялся по резной лестнице с перилами, на которых были лица демонов, вошел в трейлер и закрыл дверь.

Глава 68. Маска Иова раскололась

– Сестра! Сестра, проснись!

Она открыла глаза и увидела фигуру, стоящую над ней. Несколько секунд она не могла понять, где находится, и инстинктивно крепче схватилась за кожаный футляр. Потом она вспомнила: она в хижине Глории Бауэн, она задремала в тепле, исходящим от печки, и последнее, что она смогла припомнить, это что кто–то играет на флейте у костра снаружи.

Глория ее разбудила.

– Тебя зовет Джош! – сказала она Сестре испуганным голосом. – Скорее! Что–то происходит со Свон!

Сестра встала. Пол, который находился рядом и все слышал, тоже поднялся с пола, где они спали. Они пошли за Глорией в соседнюю комнату, где увидели Джоша, склонившегося над Свон. Аарон стоял и смотрел широко раскрытыми глазами, держась за водоуказующую лозу.

– Что это? – спросила Сестра.

– Лихорадка! Она горит вся!

Джош взял кусок ткани из ведра с растаявшим снегом и отжал его. Он стал протирать холодной тканью шею и руки Свон, и мог поклясться, что видит, как в золотистом свете лампы подниматься пар. Он боялся, что все ее тело может вдруг пройти через точку воспламенения и взорваться.

– Нам нужно ослабить ее жар!

Пол коснулся руки Свон и быстро отдернул ее, как будто коснувшись печной дверки.

– Боже мой! И давно она так?

– Я не знаю. У нее был жар, когда я проверил час назад, но не такой.

Он снова опустил кусок ткани в холодную воду, и на этот раз приложил ее к Свон не отжимая. Свон сильно дрожала, голова ее дергалась взад–вперед, она тихо и ужасно стонала.

– Она умирает, Джош! – воскликнул Аарон. В его глазах были слезы. – Не давайте ей умереть!

Джош опустил руки в холодную воду и провел ими по горящей коже Свон. Она сгорала изнутри, так ужасно она горела. Он не знал что делать и смотрел на Сестру.

– Пожалуйста,– сказал он. – Помогите мне спасти ее!

– Вынесите ее отсюда! – Сестра уже почти взялась, чтобы помочь вынести ее. – Мы можем покрыть ее снегом.

Джош подсунул руки под спину Свон и стал ее поднимать. Она дернулась, и ее обмотанные руки схватились за воздух. Он взял ее в свои объятия и положил ее голову себе на плечо. Тепло, исходившее от нее сквозь маску Иова, почти опаляло его. Он сделал два шага, когда Свон закричала, забилась и обмякла.

Джош почувствовал, что жар проходит. Почувствовал, что ужасное тепло покидает ее тело, как будто кто–то открыл дверь печи прямо ему в лицо. Почувствовал, что оно поднимается как пелена пара и держится на потолке прямо над его головой.

Она лежала у него на руках без движения, и Сестра подумала, что она умерла. О, Боже мой, Свон умерла.

Колени у Джоша почти подломились.

– Свон! – позвал он, и голос его дрогнул.

Ее длинное хрупкое тело остывало. Слеза почти ослепила его, и у него вырвалось рыдание, сотрясшее его тело.

Осторожно, нежно он снова положил ее на кровать. Она лежала как раздавленный цветок, вытянув руки и ноги.

Джош боялся взять ее запястье и проверить пульс. Боялся, что на этот раз искра жизни уйдет.

Но все–таки взял. И ничего не мог почувствовать. На несколько секунд он склонил голову.

– О, нет,– прошептал он. – О, нет, я думаю, что она…

Под пальцами у него почувствовалось слабое трепетание.

И еще раз. Потом третий и четвертый – все сильнее.

Он взглянул на лицо Свон. Тело ее дрожало – и тогда появился этот жуткий шум, как будто ломалась толстая сухая глина.

– Ее… лицо – прошептал Пол, стоящий в ногах кровати.

У линии волос вдоль маски Иова поползла трещина.

Она прошла там, где должен быть лоб, делая зигзаг на носу, затем вниз по левой щеке к челюсти. Единственная трещина стала расширяться, разломилась, от нее поползли другие. Части маски Иова стали отходить и отваливаться, как куски громадного струпа, под которым наконец–то зажила глубокая и отвратительная рана.

Пульс у Свон был бешеный. Джош опустил ее запястье и шагнул обратно, глаза были открыты так широко, что казалось, они сорвутся с поверхности его собственной маски. Сестра сказала:

– О–о…

– Боже,– закончила Глория.

Она схватила Аарона, прижала его к своему бедру, и положила руку на лицо, чтобы защитить его глаза. Но он ее отодвинул.

Маска Иова продолжала раскалываться, с небольшими хлопками и быстрым треском. Свон лежала тихо, за исключением того, что грудь ее быстро поднималась и опадала. Джош хотел коснуться ее, но не стал – потому что маска Иова вдруг треснула на две половины и упала с лица Свон.

Никто не шевельнулся. Пол выдохнул. Сестра была слишком ошеломлена, чтобы делать что–нибудь кроме того, как смотреть.

Свон еще дышала. Джош подошел к ней, взял фонарь с крючка на стене и поднял его над головой Свон.

У нее не было лица. Освобожденные от опавших куском маски Иова, черты Свон оказались стертыми, белыми и гладкими, как свечной воск, за исключением двух небольших отверстий ноздрей и щели у рта. Трепещущей рукой Джош провел пальцы по тому месту, где должна была быть ее правая щека. Они погрузились в беловатое скользкое вещество, которое имело консистенцию нефтяного желе. А под желеобразной массой…

– Сестра,– сказал он быстро,– вы это перенесете?

Он дал ей фонарь, и она увидела то, что было в трещинах, и почти что упала в обморок.

– Теперь держите фонарь крепче,– сказал он и вынул кусок ткани из ведра со снеговой водой.

Затем медленно и осторожно он стал стирать желеобразную массу.

– Боже мой! – его голос задрожал. – Посмотрите на это! Посмотрите!

Глория и Пол подошли поближе, чтобы посмотреть, а Аарон встал на цыпочки.

Сестра увидела. Она отвела в сторону кусок маски Иова и коснулась завитка волос Свон. Он потемнел от скользкой массы, покрывавшей его, но отсвечивал золотыми и рыжеватыми огоньками. Это были самые прекрасные волосы, которые она когда–либо видела, и они росли на голове у Свон сильными и крепкими.

– Аарон! – позвал Джош. – Пойди приведи Анну и Джина! Скорее!

Мальчик выскочил. Пока Джош продолжал счищать пленку, черты лица Свон стали проясняться.

И тогда он взглянул вниз на ее лицо, и коснулся лба. Лихорадка ее прошла, температура была почти нормальной. И хотя глаза ее все еще были закрыты, но она очень спокойно дышала, и Джош решил дать ей уснуть.

– Какого черта эта суматоха? – спросила Анна Мак–Клей, когда вошла.

– Вот,– тихо сказал Джош и отступил, чтобы Анна могла видеть.

Она остановилась, как будто налетела на стену, и глаза на ее грубом старом лице наполнились слезами.

Глава 69. Поцелуй

– Сюда, ребята! Время завтрака!

Робин Оукс фыркнул без всякого интереса, когда Анна Мак–Клей внесла через дверь кастрюльку с супом и несколько мисочек. Он и трое других юных разбойников провели ночь, уснув у костра, вместе с шестью–семью другими, кто сторожил у хижины Глории. Было еще одно темное, холодное утро, и под ветром кружились небольшие хлопья снега.

– Ну, идите! – нетерпеливо подгоняла Анна. – Вы хотите завтракать или нет?

Робин встал, напряженно прошел мимо лошади, которая была привязана к столбику у ворот. На спине и плечах Мула лежали два одеяла, он находился довольно близко к теплу от костра, так что ему не грозило обморожение. Другие мальчишки последовали за Робином, некоторые другие зашевелились и тоже пошли, чтобы их покормили.

Анна налила супу для него в миску. Он сморщил нос.

– Опять это дерьмо? То же, что было на обед?

– Конечно. И это же ты получишь и на ленч, так что лучше будет, если тебе это понравится.

Робин сдержал страстное желание вылить все на землю. Он знал, что это приготовлено из вареных корешков с несколькими кусочками хорошего и полезного старого крысиного мяса. Теперь даже пища в буфете приюта казалась похожей на настоящую манну небесную, и он согласился бы поехать даже в Китай, если бы мог там получить настоящий громадный бифштекс. Он отошел от очереди за едой, чтобы следующий мог получить свою порцию, поднес миску ко рту и отпил. Он провел неважную ночь, беспокойную, без отдыха, и только под конец отхватил несколько часов сна, несмотря на старика, который сидел у огня, играя на флейте. Робин бросил бы в него ботинком, но некоторые другие, казалось, наслаждались этой унылой музыкой, и Робин видел, как сияет лицо старика в свете костра, когда он выводит эти трели. Робин вспомнил, на что был раньше похож “хэви метал”: треск, напряженные гитарные аккорды и быстрый ритм ударника, как будто мир вот–вот взлетит. Это музыка была ему не по нраву – но ему стало ясно, что мир действительно взлетел. Может, теперь наступило время для мира, подумал он. Мир в действиях, словах, и музыке тоже.

– К черту! – сказал он себе. – Я, должно быть, старею!

Где–то среди ночи он проснулся. Сел, раздраженный и одеревеневший, чтобы поискать место потеплее, и увидел человека, стоящего с другой стороны костра. Просто стоящего там, полы его грязного пальто развевались на ветру, он пристально глядел на хижину Глории. Робин не помнил, как выглядело лицо человека, но человек медленно крался между спящими фигурами, почти на двадцать футов подойдя ко входу в хижину. Анна и Джин сидели на ступеньках, вооруженные винтовками и охраняли дверь, но они разговаривали друг с другом и не обратили на него внимания. Робин припомнил, что Джин дрожал и подтягивал воротник у шеи, а Анна дула на руки, как будто застигнутая неожиданно подкравшимся холодом.

Мужчина повернулся и целенаправленно пошел прочь. Это были шаги человека, у которого есть дела и есть куда идти. Может поэтому Робин и запомнил его. Но затем Робин поменял положение тела, откинул назад голову и заснул, пока не проснулся от того, что ему на веки падают холодные снежинки.

– Когда мы получим обратно свое оружие? – спросил он ее.

– Тогда, когда скажет Джош.

– Послушайте, сударыня! Никто не может взять у меня мое ружье! Я хочу получить его обратно!

Она снисходительно улыбнулась ему.

– Ты его получишь, когда скажет Джош.

– Эй, Анна! – позвал Аарон, стоявший немного ниже по дороге. Он играл с Плаксой. – Сейчас ты можешь подойти и посмотреть чудо?

– Попозже! – ответила она, и пошла обратно разливать варево из корешков и крысиного мяса. Она даже стала насвистывать во время работы одну из своих любимых мелодий: “Бейли Хей” и “Саут Пасифик”.

Робин знал, что нет другого способа получить свою винтовку обратно, кроме как штурмовать хижину. Ни его самого, ни его ребят не пускали внутрь с тех пор, как они пришли, и Робин стал сердиться.

– Какого черта вы так счастливы? – огрызался он.

– Потому что,– отвечала она,– это великое и славное утро. Такое славное, что даже такой сопляк, как ты, не может досадить мне. Понятно?

И она сверкнула на него быстрой ухмылкой, в которой показала все свои передние зубы.

– Что в этом такого великого и славного?

Он выплеснул остатки супа.

– Мне так все равно – темно и холодно.

Но он заметил, что глаза у нее изменились; они были блестящими и возбужденными.

– Что происходит?

Вышла Сестра с кожаным футляром, с которым никогда не расставалась. Она втягивала холодный воздух, чтобы прочистить голову, потому что она бодрствовала и следила за Свон вместе с другими, встав задолго до рассвета.

– Тебе помочь? – спросила она Анну.

– Нет, уже все. Это последнее.

Она вылила суп в последнюю миску. Все кроме Робина вернулись есть к костру.

– Как она?

– То же самое. – Сестра потянулась и услышала, как захрустели ее старые суставы. – Она хорошо дышит, а лихорадка ее прошла – но она в том же состоянии.

– Что происходит? – спросил Робин.

Анна взяла у него пустую чашку и бросила ее в кастрюлю.

– Когда Джош захочет, чтобы ты знал, он тебе расскажет. И еще кому–нибудь тоже.

Робин взглянул на Сестру.

– Что со Свон? – спросил он ее тише.

Сестра быстро взглянула на Анну, потом снова на молодого человека. Он ждал ответа, и она подумала, что он его заслуживает.

– Она… преобразилась.

– Преобразилась? Во что? В лягушку?

Он улыбнулся, но Сестра в ответ не улыбнулась, и улыбка сошла у него с лица.

– Почему мне не разрешают посмотреть на нее? Я не собираюсь нападать на нее и все такое. Кроме того, это я видел ее и здоровяка в этой стеклянной штуке. Если бы не я, вас бы здесь не было. Это что–то значит?

Анна сказала:

– Когда Джош скажет…

– Я не с тобой разговариваю, мамаша! – прервал ее Робин, и его холодный спокойный взгляд проник прямо ей в черепную коробку.

Она чуть вздрогнула, а потом ответила ему таким же взглядом.

– Да мне плевать на то, что скажет или захочет Джош,– продолжал он твердо. – Я должен посмотреть на Свон. – Он потянулся к кожаному футляру. – Я знаю, что ты веришь, что сюда тебя привело стеклянное кольцо. – Сказал он Сестре. – Ну, а тебе никогда не приходило в голову, что меня оно тоже привело сюда?

Эта мысль дала ей пищу для размышления. Может, он и прав. Кроме нее он был единственным, кто видел в глубинах стеклянного кольца образ Свон.

– Так что на счет этого? – спросил он.

– Хорошо,– решила она. – Пойдем.

– Эй! Ты не думаешь, что сначала мы должны спросить Джоша?

– Нет. Все в порядке.

Она подошла к двери и открыла ее.

– Почему ты не расчесываешь волосы? – спросила она, когда он поднялся на ступеньки. – Выглядишь как чудное птичье гнездо!

Он криво улыбнулся ей.

– Почему ты не отрастишь волосы? Как на лице?

И он прошел мимо Сестры в хижину.

Прежде чем войти, Сестра спросила у Анны, нашли ли Джин и Зэхиэл калеку в красной детской коляске. Анна ответила, что нет, они еще не докладывали. Они ушли примерно два часа назад, и она о них начинает беспокоиться.

– Зачем он тебе? – спросила она. – У него просто не все в порядке с головой, и все.

– Может, и так. А может, он безумен в той же мере, что и лиса.

И Сестра вошла в хижину, в то время как Анна пошла собирать пустые миски от супа.

– Эй, Анна! – позвал Аарон. – Теперь ты подойдешь смотреть чудо?

Внутри хижины Пол занялся печатным прессом, частично разобрав его, они вместе с Глорией чистили шестеренки и валики золой. Она настороженно посмотрела на Робина, когда он подошел к печке погреть руки, но Пол сказал, что с ним все в порядке, и она вернулась к работе.

Сестра сделала Робину знак идти за ней. Они прошли в соседнюю комнату, но фигура Джоша вдруг заслонила дверной проем.

– Что он здесь делает?

– Я его пригласила. Я сказала, что он может посмотреть на Свон.

– Она спокойно спит. Она или ужасно истощена, или с ней что–то еще не совсем в порядке.

Он повернул голову и его глаза нацелились на Робина.

– Я думаю, что это не самая хорошая идея – привести его сюда.

– Давай, мужик! Что за ужасные загадки? Я просто хочу увидеть, как она выглядит, вот и все!

Джош проигнорировал его слова и не двинулся из дверного проема. Он обратился к Сестре.

– А Джин и Зэхиэл еще не вернулись?

– Нет. Анна говорит, что начинает беспокоиться. Я тоже.

Джош проворчал что–то. Он был тоже очень обеспокоен. Сестра рассказала ему о мужчине с горящей рукой в кинотеатре на Сорок Второй улице, и о своей встрече с Дойлом Хэлландом в Нью–Джерси. Она рассказала о мужчине, который ехал на велосипеде по пеннсильванской автостраде со стаей волков, хватающих его за пятки, и который просто упустил ее на спасательной станции в Хоумвуде. Он также мог изменять свое лицо и тело, говорила она. Он мог являться в любом виде, даже калекой. Это было бы хорошей маскировкой, сказала она Джошу, потому что кто же будет ожидать, что какой–то калека окажется так же опасен, как бешеная собака среди овец? Чего она не могла понять, так это как он выследил ее. Решил ли он устроиться здесь и ждать ее или кого–то другого, кто мог видеть магическое кольцо? Анна сказала, что мистер Добро Пожаловать здесь только пару дней, но опять же, он мог жить в Мериз Рест в любом обличье. Когда бы и как он ни появился, мистера Добро Пожаловать необходимо найти, и Джин с Зэхиэлом ушли искать его, вооруженные до зубов.

– Он был здесь,– вспомнил Джош, что говорила Свон. – Человек с алым глазом.

– Послать ли нам кого–нибудь поискать их? – спросила Сестра.

– Что?

Он очнулся от своих мыслей.

– Джина и Зэхиэла. Не начать ли нам искать их?

– Нет, еще нет.

Он хотел идти с ними, но Глория схватила его за рукав и сказала, что необходимо, чтобы он оставался около Свон. Она знает кто он, подумал Джош. И, может, она тоже пытается спасти его жизнь.

– Человек с алым глазом,– тихо сказал он.

– Эй? – Робин нахмурился, не зная, правильно ли он расслышал.

– Так назвала его Свон. – Он не сказал парню, что надпись именно на этой игральной карте гласила “Дьявол”.

– Пррравильно,– стал насмехаться Робин. – Вы двое должны иметь здесь вблизи сильное лекарство, здоровяк.

– Да, хотел бы я,– Джош решил, что с Робином все в порядке – немного грубоват, но кто в эти дни не такой? – Я хотел бы выпить чашку кофе. Ты можешь войти, но ты можешь остаться там не более двух минут. Понятно?

Он подождал, пока парень кивнул, а потом вышел в переднюю комнату. Вход в комнату, где лежала Свон, был свободен.

Но Робин колебался. Ладони у него стали влажными. При свете лампы он мог различить фигурку, лежащую на койке. Одеяло было натянуто до самого подбородка, но лицо было повернуто в другую сторону, и он его не видел.

– Иди,– сказала ему Сестра.

Я боюсь до чертиков, подумал он.

– Что ты имела в виду, когда сказала, что она изменилась? Она что… ненормальная?

– Иди, увидишь сам.

Его ноги не повиновались ему и он никак не мог сдвинуться с места.

– Она ведь очень ценная, да? Я имею в виду, что если она заставила снова расти кукурузу, она действительно что–то такое особенное. Правильно?

– Ты лучше иди. Зря тратишь свои две минуты.

Она подтолкнула его, и он вошел в спальню. Сестра вошла за ним.

Робин подошел сбоку к кровати. Он нервничал, как будто боялся получить по рукам от одной из монашек за плевки.

Он увидел рассыпавшиеся по лоскутной подушке золотые волосы. Они светились при свете лампы как только что скошенное сено, тут и там отсвечивали рыжеватыми пятнышками.

Он уперся коленями о край кровати. Он был заворожен этими волосами. Он уже забыл, как выглядят чистые волосы.

А потом она шевельнулась под одеялом и легла на спину, и Робин увидел ее лицо.

Она все еще спала, черты ее лица были спокойны. Волосы струились назад как грива от ее высокого гладкого лба, и полоски красноватого цвета бежали у висков как языки пламени в желтом поле.

Лицо у нее было овальной формы, и она была… да, подумал Робин. Да. Она была прекрасна. Она была самой прекрасной девушкой, которую он когда–либо видел.

Рыжеватые брови очерчивали полукруг над закрытыми глазами. У нее был прямой элегантный нос и острые скулы, а на подбородке – небольшая ямочка в форме звезды. Кожа у нее была очень бледная, почти прозрачная; ее оттенок напоминал Робину о том, на что была похожа луна на чистом летнем небе в том мире, который был раньше.

Взгляд Робина блуждал по ее лицу – но очень робко, как у человека, который исследует прекрасный сад, где нет тропинок. Ему хотелось знать, как она будет выглядеть, когда проснется, какого цвета у нее будут глаза, как будет звучать ее голос, как будут двигаться ее губы. Робин не мог оторваться от нее глаз. Она выглядела как дочь, родившаяся от брака льда и огня.

Проснись, подумал он. Пожалуйста, проснись.

Она лежала и тихо спала. Но что–то внутри у нее проснулось.

Проснись. Проснись, Свон, желал он. Глаза ее оставались закрытыми.

Из состояния восторга его вывел голос.

– Джош! Глория! Скорее выходите и посмотрите на это.

Он понял, что это старая дубина Анна зовет их от входной двери.

Он вновь обратил все свое внимание на Свон.

– Разреши мне посмотреть, что происходит,– сказала Сестра. – Я сейчас вернусь.

Она вышла из комнаты, но Робин вряд ли слышал ее.

Он потянулся, чтобы дотронуться до щеки Свон, но остановился. Он чувствовал себя недостаточно чистым, чтобы до нее дотрагиваться. Одежда его была изодранной и жесткой от пота и грязи, руки были грязные. Анна была права на счет того, что его волосы были похожи на гнездо. Какого черта он вообще стал вплетать в волосы перья и косточки, хотел бы он знать. С этим надо что–то делать, решил он, а пока он подумал, что очень холодно. Он просто оцепенел.

– Проснись Свон,– прошептал он.

Но ответа не было. Вдруг сверху налетела муха и стала кружиться над ее лицом, Робин захватил ее в кулак и раздавил о ногу, потому что для такой мерзкой твари нет места рядом с ней. Муха слегка его укусила, но он едва это заметил.

Он стоял, уставившись взглядом в ее лицо и думал обо всем том, что он когда–либо слышал о любви. Ну! – подумал он. Ребята застонали бы, наверняка, если бы увидели меня сейчас!

Но она была так прекрасна, что он подумал, что его сердце сейчас разорвется.

Сестра может вернуться в любую секунду. Если он собирается сделать то, чего так жаждет, то ему следует сделать это быстро.

– Проснись,– снова прошептал он, и когда она все же не двинулась, он наклонил голову и легко поцеловал ее в уголок рта.

Тепло ее губ под его губами поразило его, и он почувствовал аромат ее кожи как слабое дуновение из персикового сада. Сердце его билось, как барабан в тяжелом металле, но он задержал поцелуй. Дольше и дольше.

Потом он оторвался, испуганный до смерти, что войдет Сестра или кто–нибудь другой. Этот большой парень поддаст ему так, что он улетит так высоко и далеко, что сможет попасть на спутник, если они еще есть на…

Свон шевельнулась. Робин был в этом уверен. Что–то шевельнулось – бровь, уголок рта, может дернулась щека или подбородок. Он склонился над ней, его лицо находилось всего в нескольких дюймах от ее лица.

Ее глаза открылись без предупреждения.

Он был так поражен, что отдернул голову, как будто она была ожившей статуей. Глаза у нее были темно–голубые, с рыжими и золотыми крапинками, и их цвет заставил его подумать о стеклянном кольце. Она села, одной рукой взмахнула у губ, где он ее поцеловал, и тогда Робин увидел, что ее бледные щеки расцвели ярко–розовым цветом.

Она подняла правую руку, и прежде чем он успел даже подумать о том, чтобы увернуться, резкий хлопок раздался у него на щеке.

Он отшатнулся на несколько футов, прежде чем взял себя в руки. Теперь горела его собственная щека, но ему удалось изобразить глупую улыбку. Он не смог придумать ничего лучшего, чем просто сказать “привет”.

Свон уставилась на свои руки, коснулась своего лица, провела пальцами по носу, рту, пощупала край скул и линию подбородка. Она дрожала и чуть не плакала, она не знала, кто этот парень с перьями и косточками в волосах, но она его ударила, потому что подумала, что он собирается напасть на нее. Все перепуталось и стало ненормальным, но у нее снова было лицо, и она могла ясно видеть обоими глазами. Уголком глаза она поймала отблеск красноватого золота, и пальцами завила длинную прядь ее собственных волос. Она смотрела на них, как будто не была уверена в том, что это такое. Она вспомнила, что последний раз, когда у нее были волосы, это было в тот день, когда она с мамой шла в ту пыльную бакалейную лавку в Канзасе.

Мои волосы были светлыми, вспомнила она. Теперь они были цвета огня.

– Я могу видеть! – сказала она парню, когда слезы покатились по ее гладким щекам. – Я снова могу видеть!

Ее голос без маски Иова, сдавливающей рот и ноздри, тоже изменился, это был мягкий обволакивающий голос девушки, почти ставшей женщиной – и теперь ее голос звенел от возбуждения, когда она позвала

– Джош! Джош!

Робин выбежал за Сестрой, образ самой прекрасной девушки, какую он когда–либо видел, был запечатлен в его мозгу как камея.

Но Сестры не было в передней комнате. Она стояла у подножия ступенек, вместе с Глорией и Полом.

Джош и Анна стояли с двух сторон от Аарона, примерно в тридцати пяти футах от двери и почти на самой середине дороги.

Аарон был в центре восхищенного внимания.

– Видишь? – ликовал он. – Я говорил тебе, что это чудо! Нужно только знать, как его держать!

Две маленькие веточки, выступающие на противоположных сторонах Плаксы, колебались на кончиках пальцев Аарона. Другой край лозы поднимался и опускался, вверх и вниз как насос. Аарон гордо ухмылялся своему волшебному трюку, блестя глазами и зубами по мере того как вокруг собиралось все больше народа.

– Я думаю, что ты мог бы и нас найти,– удивленно сказал Джош.

– А? – спросил Аарон, пока Плакса продолжала указывать направление на свежую воду.

Стоя на ступеньках, Сестра почувствовала, как чья–то рука схватила ее за плечо. Она повернулась и увидела стоящего там Робина. Он пытался говорить, но был так взволнован, что не мог ничего произнести. Она увидела у него на щеке отпечаток руки и, чуть не оттолкнув его, вбежала в хижину, когда Свон вышла в дверной проем, завернув высокое худое тело в одеяло, на неуверенных как у олененка ногах. Она щурилась и моргала от тусклого серого света.

Сестру сейчас можно было бы сбить даже снежинкой, а потом она услышала шепот Робина.

– О–о,– как будто его что–то ударило физически, и она все поняла.

Анна взглянула, оторвавшись от качающейся лозы, потом Джош повернулся и увидел то, что другие уже увидели. Он сделал шаг, другой, третий, а потом бросился бежать, как будто ставя рекорд.

Он запрыгал по ступенькам, а Свон уже почти подошла к нему и была готова упасть. Он схватил ее прежде, чем она успела упасть, прижал к груди и подумал: Слава Богу, слава Богу, что моя дочь вернулась!

Он опустил свою деформированную голову ей на плечо и заплакал – и Свон на этот раз услышала не звук боли, а песню обретенной радости.

Часть двенадцатая Истинные лица

Глава 70. Сын мистера Кейдина

Свон шла вдоль ряда зеленых и растущих кукурузных стеблей, а в это время над кострами свистел снежный шквал. По обеим сторонам около нее шли Джош и Сестра, а рядом с ними еще по мужчине с винтовкой, которые острыми глазами следили за появлением рыси или любого другого хищника.

Прошло три дня с тех пор, как проснулась Свон. Пальто с заплатками разных цветов, которое сшила для нее Глория, согревало ее стройное тело, а голову защищала белая вязаная шапка, которая была одним из дюжины подарков, которые принесли благодарные люди Мериз Рест для нее ко входной двери хижины Глории. Она не могла надеть все: пальто, перчатки, носки и шапочки, которые ей были предложены, и остальная одежда попала в ящики буфета, чтобы потом ее перераспределили среди тех, чья одежда уже совсем износилась.

Ее внимательные темно–синие глаза с отблесками красного и золотого вбирали в себя свежие стебельки, которые высотой были уже примерно четыре фута и начинали темнеть. За краем шапочки волосы Свон развевались, как язычки огня. Кожа ее была все еще очень бледной, а щеки покраснели от холодного ветра. Лицо было костлявым, нуждалось в питании и полноте, но это могло бы прийти потом. Все, что занимало сейчас ее внимание,– это была кукуруза.

Костры горели по всему полю, и добровольцы из Мериз Рест круглые сутки сторожили и охраняли от рысей, ворон, всего остального, что могло уничтожить стебельки. Довольно часто приходила еще одна группа добровольцев, с ведрами и черпаками со свежей водой из нового колодца, который вырыли два дня назад лопатами и мотыгами. Вкус воды будил воспоминания всех, кто ее пробовал, напоминая им о почти забытых вещах: о вкусе чистого, холодного горного воздуха, о сладости рождественских гостинцев, о тонком вине, которое стояло в бутылке полсотни лет, ожидая пока его оценят, и о дюжине других, каждая из которых неповторима и является частью счастливой жизни. Воду больше не получали из радиоактивного снега, и люди уже стали чувствовать себя сильнее, а их болезни, головные боли и ангины начали слабеть.

Джин Скалли и Зэхиэл Эпштейн так и не вернулись. Тела их не нашли, и Сестра была уверена, что они погибли. И так же была уверена, что человек с алым глазом все еще был где–то в Мериз Рест. Сестра держала свою кожаный футляр еще крепче, чем прежде, но теперь она задавала себе вопрос, не потеряла ли она интерес к стеклянному кольцу и не перенесла ли свое внимание на Свон.

Сестра и Джош толковали о том, что за существо это может быть – человек с алым глазом. Она не знала, верит ли она в Дьявола с рогами и раздвоенным хвостом, но она очень хорошо знала, что Зло существует. Если он искал их в течение семи лет, то это означает, что он не всеведущ. Он мог быть коварным, мог иметь интуицию, острую как лезвие бритвы, мог уметь менять свое лицо по желанию, и поджигать людей как факел, но он был туп и имел промахи. И может самая большая его слабость была в том, что он считал себя чертовски умнее людей.

Свон замедлила осмотр, потом приблизилась к одному из более мелких стебельков. Его листочки еще были покрыты темно–красными точками от крови, текшей из ее рук. Она сняла одну из перчаток и коснулась тонкого стебелька, почувствовала покалывание, начинающееся где–то у нее в ногах, поднимающееся выше к позвоночнику, потом через руки и пальцы проникающее в растение, как слабый электрический ток.

Она с детства считала это чувство нормальным; но теперь она спрашивала себя, не было ли ее тело целиком подобно Плаксе – она принимала и проводила энергию Земли и могла направить ее через свои пальцы в семена, деревья, растения. Может, все было гораздо больше, может, она никогда на самом деле не могла понять, что это такое, но она могла закрыть глаза и видеть снова те чудесные сцены, которые ей показывало стеклянное кольцо, и она знала, что должна посвятить остаток жизни их воплощению.

По предложению Свон, основания стеблей были обвязаны тряпками и старой бумагой, чтобы предохранить насколько возможно молодые корешки от холода. Твердую почву разбивали лопатами и мотыгами, и каждые четыре–пять футов между рядами была вырыта ямка, в эти ямки наливали чистой воды, и если прислушаться при затихающем ветре, то можно было услышать, как жадно пьет земля.

Свон шла дальше, часто останавливаясь, чтобы коснуться стебля или наклониться и растереть между пальцами землю. Было похоже, как будто из ее пальцев выпрыгивают искорки. Но она чувствовала себя неловко от того, что вокруг нее все время столько людей – особенно мужчин с винтовками. Такова уж судьба, чтобы вокруг были люди, наблюдавшие за тобой, желающие дотронуться до тебя и дать тебе одежду прямо со своего плеча. Она никогда раньше не чувствовала себя особенной, и сейчас не чувствовала тоже. Ее способность заставлять злаки расти – это всего лишь то, что она умеет делать, так же как Глория может сшить из лоскутков пальто, а Пол может заставить снова заработать маленький печатный пресс. У каждого есть какой–то талант, и Свон знала, какой талант есть у нее.

Она прошла несколько футов вперед, и почувствовала, что кто–то не нее смотрит.

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Мериз Рест, и увидела, что он стоит на краю поля, его шатеновые волосы длиной до плеч развевались по ветру.

Сестра проследила взгляд Свон и тоже его увидела. Она знала, что Робин Оукс все утро следует за ними, но не подходит. За прошедшие три дня он отклонял все приглашения зайти в хижину Глории; он довольствовался сном у костра, и Сестра с интересом отметила, что он вынул из волос все перья и косточки животных.

Сестра взглянула на Свон и увидела, что та покраснела и быстро отвернулась. Джош был занят тем, что наблюдал за лесом, чтобы не вышли рыси, и не заметил этой маленькой драмы. Как каждый мужчина, подумала Сестра, он за деревьями не видит леса.

– Они хорошо растут,– сказала Свон Сестре, чтобы отвлечься от Робина Оукса.

Голос у нее был неровным и слегка писклявый, и Сестра улыбнулась под маской Иова.

– От костров воздух здесь теплее. Я чувствую, что кукуруза растет хорошо.

– Рада слышать это,– ответила Сестра.

Свон была удовлетворена. Она подходила к каждому костру, разговаривая с добровольцами, спрашивала, не надо ли кого–нибудь заменить, не нужно ли им воды или супа, который готовили Глория, Анна или кто–нибудь из женщин. Она обязательно благодарила их за то, что они сторожат поле и отгоняют кружащихся ворон. Воронам, конечно, тоже нужно есть, но пусть ищут себе еду где–нибудь в другом месте. Свон заметила девочку–подростка, у которой не было перчаток, и отдала ей свою пару. Омертвевшая кожа еще шелушилась на ладонях Свон, но все остальное на руках уже зажило.

Она остановилась у деревянной доски, отмечавшей могилу Расти. Она совсем ничего не помнила из событий той ночи, кроме видения человека с алым глазом. Не было возможности сказать Расти, что он для нее значил и как она его любила. Она вспомнила, как Расти делал красные шарики, которые появлялись и исчезали во время представления в программе чудес “Странствующего шоу”, тем самым зарабатывая старую банку бобов или фруктовый коктейль. Теперь он принадлежал земле, сложив свои крепкие руки, и мог спать долго и спокойно. А чудеса его еще жили – в ней, в Джоше, в зеленых стебельках, трепетавших на ветру и обещавших продолжение жизни.

Свон, Джош и Сестра пошли полем обратно, сопровождаемые двумя вооруженными охранниками. И Свон и Сестра заметили, что Робин Оукс уже исчез. И Свон почувствовала укол разочарования.

Пока они шли по переулкам к хижине Глории, дети прыгали вокруг Свон. Сердце у Сестры сильно билось, когда она всматривалась в переулки, которыми они проходили, стараясь заметить змеиное движение – и ей показалось, что она слышит скрип колес красной коляски где–то поблизости, но звук затих, и она не была уверена, был ли он вообще.

Их ждал, стоя у подножия ступенек и разговаривая с Полом Торсоном, высокий худой мужчина с бледно–голубым шрамом, диагональю проходящим по лицу. Руки Пола были измазаны дочерна грязью и красками, которые смешивали он и Глория, чтобы получить чернила для печатания бюллетеня. На улице и около хижины были десятки людей, пришедших взглянуть на Свон. Они расступились, когда она приблизилась к этому человеку.

Сестра встала между ними, напряженная и готовая ко всему. Но она не ощутила промозглой отталкивающей волны холода, идущей от него,– а только запах тела. Глаза его были почти того же цвета, что и рубцы. На нем было пальто из тонкой ткани, голова была голая, пучки черных волос торчали на обожженном черепе.

– Мистер Кейдин ждет, чтобы повидаться со Свон,– сказал Пол. – С ним все в порядке.

Сестра сразу же расслабилась, доверяя интуиции Пола.

– Я думаю, что тебе нужно послушать, что он скажет.

Кейдин обратил свое внимание на Свон.

– Мы с семьей живем вон там. – Он указал в направлении сгоревшей церкви. У него был скучный акцент жителя Среднего Запада, и голос дрожащий, но четкий. – У нас с женой трое мальчиков. Старшему шестнадцать, и до сегодняшнего дня у него на лице было то же, что, я полагаю, было и у вас. – Он кивнул в сторону Джоша. – Вот такое. Эти наросты.

– Это “маска Иова”,– сказала Сестра. – Но что вы имеете в виду, говоря до сегодняшнего утра?

– У Бена начался сильный жар. Он был так слаб, что едва двигался. А потом… рано утром сегодня… она просто треснула и открылась.

Сестра и Свон посмотрели друг на друга.

– Я слышал, что у вас было то же самое,– продолжал Кейдин. – Вот почему я и пришел. Я знаю, что многие хотели бы увидеться с вами, но… не могли бы вы прийти к нам и взглянуть на Бена?

– Не думаю, что Свон могла бы что–то сделать для вашего сына,– сказал Джош. – Она не врач.

– Не в этом дело. Бен чувствует себя хорошо. Я благодарю Бога за то, что эта штука треснула, потому что он едва мог дышать. Дело в том,– он снова посмотрел на Свон. – Он стал другой,– тихо сказал Кейдин. – Пожалуйста, зайдите на него посмотреть. Это не отнимет много времени.

Выражение сильной потребности на его лице тронуло ее. Она кивнула, и они пошли за ним по улице в переулок мимо сгоревших развалин церкви Джексона Боуэна и опять через лабиринт лачуг, маленьких хибарок, куч человеческих отбросов, обломков и даже картонных коробок, которые некоторые сколачивали, чтобы туда втиснуться. Они перешли через грязную лужу глубиной до лодыжки и поднялись на пару деревянных ступеней, войдя в хижину, которая была даже меньше и хилее, чем у Глории. В ней была только одна комната, а на стенах были прибиты для уплотнения старые газеты и журналы, так что совсем не оставалось места, не покрытого пожелтевшими заголовками, статьями и картинками из ушедшего мира.

Жена Кейдина с болезненным, в свете единственного фонаря, лицом держала на тонких руках спящего ребенка. Мальчик лет девяти–десяти, хрупкий и испуганный, хватался за ноги матери и пытался спрятаться, когда пришли чужие. В комнате была кушетка со сломанными пружинами и старая стиральная машина с ручкой, электрическая печка – ископаемая, подумал Джош,– в которой горели обломки дерева, угольки и мусор, давая слабый огонь и немного тепла. Рядом с кучей матрасов на полу стоял деревянный стул, на котором под грубым коричневым одеялом лежал старший сын Кейдина.

Свон подошла к матрасам и взглянула на лицо мальчика. Вокруг его головы лежали куски маски Иова, похожие на серые глиняные обломки, и она видела липкую желеобразную массу, прилипшую к этим кускам изнутри.

Мальчик, у которого было совсем белое лицо, а голубые глаза блестели от лихорадки, пытался встать, но был слишком слаб. Он отбросил от лба темные сальные волосы.

– Это вы ОНА, да? – спросил он. – Девушка, которая стала сажать кукурузу?

– Да.

– Это действительно великая вещь. Из кукурузы можно столько всего сделать.

– Я тоже так думаю.

Свон вглядывалась в черты его лица; кожа его была безупречно гладкая, почти светилась в свете фонаря. У него была сильная челюсть и нос с тонкой переносицей, который на конце слегка заострялся. В целом, он был красивый мальчик, и Свон знала, что он вырастет красивым мужчиной, если выживет. Она не могла понять, почему Кейдин хотел, чтобы она на него посмотрела.

– Конечно! – на этот раз мальчик сел, возбужденный и с блестящими глазами. – Ее можно жарить и варить, делать оладьи и пироги, даже выжимать из нее масло. Еще из нее можно делать виски. Я все о ней знаю, потому что в начальной школе в Айове делал реферат о кукурузе.

Он замолчал, потом попытался дотронуться дрожащей рукой до левой стороны лица.

– Что со мной случилось?

Она посмотрела на Кейдина, который делал ей, Джошу и Сестре знак выйти за ним.

Когда Свон отвернулась от матрасов, ей в глаза бросился заголовок газеты, приклеенной к стене: “Со звездными войнами – все хорошо”. Там была еще фотография важно выглядевших мужчин в костюмах и галстуках, улыбающихся и поднимающих руки в знак победы. Она не знала о чем это, потому что никто из этих мужчин не был ей знаком. Они выглядели очень довольными, одежда на них смотрелась чистой и новой, волосы были в замечательном порядке. Все они были чисто выбриты, и Свон подумала, приходилось ли им когда–нибудь приседать около ведра, чтобы умыться.

Потом она вышла к остальным.

– Ваш сын прекрасно выглядит,– говорила Свон Кейдину. – Вам следует быть довольным.

– Я рад. Я благодарен Богу, что эта штука сошла с его лица. Но дело не в этом.

– Ладно. А в чем?

– Это лицо не моего сына. По крайней мере… это не то, что мы видели до того, как на нем появилась эта корка.

– У Свон лицо сгорело, когда упали бомбы,– сказал Джош. – Она тоже выглядит не так, как раньше.

– Моего сына не изуродовало семнадцатого июля,– спокойно ответил Кейдин. – Он вообще вряд ли пострадал. Он всегда был хорошим мальчиком, и мы с матерью его очень любим, но… Бен родился с врожденными недостатками. У него было красное родимое пятно, покрывавшее всю левую сторону лица, врачи называют это “винное пятно”. И челюсть у него была деформирована. В Седар Рэпидсе его оперировал специалист, но положение было таким тяжелым, что… большой надежды не было. Но у Бена всегда была сила воли. Он хотел ходить в обычную школу, чтобы с ним обращались как со всеми, не лучше и не хуже. – Он посмотрел на Свон. – Цвет волос и глаза у него такие же, как и раньше, но исчезло родимое пятно, и челюсть у него больше не деформирована, и… – он замялся, качая головой.

– И что?

Он колебался, стараясь найти слова, а потом поднял на нее взгляд.

– Я всегда говорил ему, что истинная красота глубже, чем кожа. Я всегда говорил ему, что истинная красота это то, что внутри, в сердце и в душе. – Слезы покатились по правой щеке Кейдина. – А теперь Бен выглядит так, каким он всегда для меня был глубоко внутри. Я думаю, что теперь… наружу проступает лицо его души. – Его собственное лицо было натянуто то ли от улыбки, то ли от плача. – Это не безумие – думать так?

– Нет,– ответила Сестра,– я думаю, что это чудесно. Он красивый мальчик.

– И всегда был,– сказал Кейдин и на этот раз позволил себе улыбнуться.

Он вернулся к своей семье, а другие отправились через грязную лужу на улицу. Все затихли, каждый был занят своими мыслями: Джош и Сестра размышляли о рассказе Кейдина, задаваясь вопросом, отпадут ли когда–нибудь их собственные маски Иова – и что может обнаружиться под ними; а Свон припомнила кое–что, что ей давно сказала Леона Скелтон: “Каждый имеет два лица, детка – внешнее и внутреннее. Внешнее – такое, каким его видит мир, а внутреннее – то, как ты действительно выглядишь. Если можно было бы стряхнуть внешнее лицо, то мир бы увидел, каков человек на самом деле”.

– Стряхнуть? – переспросила тогда Свон. – А как?

И Леона улыбнулась.

– Ну, Господь пока не придумал способ сделать это. Но еще придумает.

Проступает лицо его души, сказал мистер Кейдин.

Но еще придумает…

лицо его души…

Но еще придумает…

– Грузовик едет!

– Грузовик!

По дороге приближался грузовик–пикап, бока и капот которого были обляпаны грязью. Он полз еле–еле, вокруг него волновалась толпа людей, крича и смеясь. Джош подумал, что прошло очень много времени с тех пор, как большинство из них видели движущийся автомобиль. Он положил руку на плечо Свон, а Сестра стояла позади них, пока грузовик громыхал к ним.

– Вот она, мистер! – закричал мальчик, залезший на крыло и капот. – Вот она здесь!

Грузовик подъехал и остановился, а за ним и поток людей. Мотор его фыркал и чихал, но для людей, потирающих его ржавый металл, он казался новым сверкающим “Кадиллаком”. Водитель, мужчина с багровым лицом, в красной бейсбольной шапочке, зажавший в зубах окурок настоящей сигары, осторожно поглядывал из окна на возбужденную толпу, как будто не был вполне уверен, в какой дурдом он приехал.

– Свон вот здесь, мистер! – сказал мальчик на капоте, указывая на нее.

Он разговаривал с мужчиной, сидящим на сиденье для пассажиров.

Дверь со стороны пассажира открылась, и мужчина с вьющимися белыми волосами и неухоженной длинной бородой высунулся из нее, вытягивая голову, чтобы увидеть, на кого показывает мальчик. Его темно–карие глаза, сидящие на грубом морщинистом старом лице, осматривали толпу.

– Где? – спросил он. – Я ее не вижу!

Но Джош уже узнал, что за мужчина приехал. Он поднял руку и сказал:

– Свон здесь, Слай!

Сильвестр Мууди узнал огромного борца из Странствующего Шоу – и понял, почему он носит черную лыжную маску. Взгляд его переместился на девушку, которая стояла около Джоша, и какое–то время он не мог говорить.

– Боже милосердный! – наконец воскликнул он, и шагнул из грузовичка.

Он колебался, еще не уверенный, что это она, глядя на Джоша, и увидел, что тот ему кивает.

– Твое лицо,– сказал Слай. – Оно совсем исцелилось!

– Это произошло несколько дней назад,– сказала ему Свон. – И я думаю, что другие люди тоже начинают исцеляться.

Если бы ветер был сильнее, он мог бы упасть.

– Ты прекрасна,– сказал он. – О, Боже… ты прекрасна!

Он повернулся к грузовику и голос его задрожал.

– Билл! Девушка здесь! Это Свон!

Билл Мак–Генри, ближайший сосед Слая и владелец фургона, осторожно открыл дверцу и вышел.

– Мы на эту дорогу потратили черт знает сколько времени! – пожаловался Слай. – Еще один ухаб – и моя задница совсем бы не выдержала! К счастью, мы взяли с собой запас горючего, а то нам пришлось бы идти пешком последние двадцать миль!

Он оглянулся, ища кого–то.

– А где ковбой?

– Мы похоронили Расти несколько дней назад,– сказал Джош. – Это на поле не очень далеко отсюда.

– Ох,– Слай нахмурился. – Мне тяжело это слышать. Ужасно жаль. Он, похоже, был приличным парнем.

– Он и был им. – Джош наклонил голову, вглядываясь в грузовик. – Что вы здесь делаете?

– Я знал, что вы собираетесь в Мериз Рест. Когда вы от меня уезжали, вы сказали, что направляетесь туда. Я решил приехать с визитом.

– Почему? Между твоим домом и этим местом по меньшей мере пятьдесят миль по плохой дороге!

– А то моя бедная задница этого не знает! Боже Милостивый, я бы предпочел сидеть на мягкой подушке.

Он потер больной крестец.

– Это не самая приятная поездка, наверняка,– согласился Джош. – Но ты это наверняка знал, прежде чем выехал. Ты не сказал, почему ты приехал.

– Нет. – Глаза его сверкали. – Но надеюсь, что вы догадаетесь.

Он пристально смотрел на хижины Мериз Рест.

– Боже, это город или сортир? Что это за ужасный запах?

– Ты здесь достаточно давно, чтобы привыкнуть к нему.

– Ну, я здесь ровно один день. Один день – это то, что мне нужно, чтобы вернуть долг.

– Долг? Какой долг?

– Который я должен Свон и тебе, за то, что ты привел ко мне Свон. – Брось это, Билл!

И Билл Мак–Генри, который обошел грузовик и был сзади, потянул полотняный брезент, который покрывал дно грузовика.

Он был полон небольших красных яблок, возможно, сотни две.

При виде яблок послышался коллективный вдох, который как волна прокатился среди наблюдателей. Запах свежих яблок напоил воздух. Слай засмеялся, смеялся до изнеможения, а потом залез в грузовик и взял лопату, которая там лежала.

– Я привез тебе яблок со своего дерева, Свон! – закричал он, и лицо его расплылось в улыбке. – Куда их тебе положить?

Она не знала, что сказать. Она раньше никогда не видела такого количества яблок, разве что в супермаркете. Они были ярко–красные, каждое размером с кулак ребенка. Она стояла просто уставившись на них, и ей казалось, что она должна выглядеть полнейшей дурой, но потом сообразила, куда она может их деть.

– Туда,– сказала она, и указала на людей, толпившихся вокруг.

Слай кивнул.

– Да, мэм,– сказал он и лопатой стал кидать яблоки через головы.

Яблоки как дождь падали с неба, и голодные жители Мериз Рест протягивали руки, чтобы их поймать. Яблоки отскакивали от их голов, плеч и спин, но никто не сожалел; послышался рев голосов, когда из переулков и лачуг побежали другие, чтобы схватить хотя бы одно яблочко. Они плясали под дождем из яблок, подпрыгивая, крича и хлопая в ладоши. Лопата Слая Мууди продолжала работать, и все больше людей выбегало из переулков, но драки из–за драгоценного лакомства не было. Все очень стремились получить по яблоку, и по мере того как Слай Мууди бросал их в воздух, груда, казалось, почти не убывала.

Слай улыбался как в бреду, он хотел сказать Свон, что два дня назад он проснулся и обнаружил, что его яблоня нагружена сотнями яблок, ветки склонились до земли. И как только их сорвали, сразу же раскрылись новые почки, и повторился весь неправдоподобно короткий цикл. Это было самое удивительное, самое чудесное, что он видел в жизни, и это единственное дерево выглядело достаточно здоровым, чтобы дать сотни яблок – а может тысячи. У него и у Карлы уже были заполнены все корзины.

Каждый раз, когда Слай подбрасывал яблоки, следовали возгласы и смех. Толпа рассыпалась во всех направлениях, когда на них сыпались яблоки и раскатывались по земле. Толпа потеснила и разделила Свон, Сестру и Джоша. И вдруг Свон почувствовала, что ее несет с потоком толпы, как тростинку по течению реки. Она услышала, как Сестра кричит “Свон!”, но была уже футах в тридцати от Сестры, а Джош изо всех сил пытался пробиться сквозь толпу, стараясь никого не потревожив.

В плечо Свон попало яблоко, упало на землю и откатилось на несколько футов. Прежде чем ее унесло снова, она наклонилась поднять его, и когда она взяла яблоко, то в трех футах от себя увидела ноги в стоптанных коричневых ботинках.

Она ощутила холод. Пронизывающий до костей холод.

И она уже знала, кто это…

Сердце у нее забилось. Паника прошла волной по спине. Человек в коричневых ботинках не двигался, и люди его не толкали; они избегали его, как будто отпугиваемые холодом. Яблоки продолжали падать на землю, толпа волновалась, но никто не поднимал яблоки, которые лежали между Свон и этим человеком, который следил за ней.

Ее первым, почти подавляющим желанием, было закричать, позвать на помощь Джоша или Сестру – но она чувствовала, что именно этого он и ждет. Как только она выпрямится и откроет рот, горящая рука окажется у нее на шее.

Она точно не знала, что делать, была так напугана, что чуть не плакала. Но потом сжала зубы и медленно, осторожно встала с яблоком, зажатым в руке. Она посмотрела на него, потому что ей хотелось видеть лицо человека с алым глазом.

Он носил маску тощего черного мужчины, одетого в джинсы и тенниску под оливково–зеленой курткой. Вокруг шеи был намотан алый шарф, а его пронизывающие ужасные глаза были как бледные янтари.

Его взгляд застыл, и когда он ухмыльнулся, она увидела у него во рту блеск серебряного зуба.

Сестра была слишком далеко. Джош еще только пробирался сквозь толпу. Человек с алым глазом стоял в трех футах, и Свон казалось, что все кружатся вокруг них в кошмарном медленном движении, что только она и этот человек стоят неподвижно. Она знала, что должна сама решить собственную судьбу, потому что не было никого, кто бы мог помочь ей.

И она чувствовала что–то еще в глазах этой маски, которую он носил, что–то за холодным змеиным блеском зла, что–то более глубокое… и почти человеческое. Она вспомнила, что видела то же самое в глазах Дяди Томми в тот вечер, когда он вырвал ее цветы, еще семь лет назад там, в Канзасе, на трейлерной автостоянке; это было что–то блуждающее, горячее, навеки скрытое от света и безумное, как тигр в темной клетке. Это была тупая надменность и ублюдочная гордость, глупость и ярость, разгоревшиеся до атомного пожара. Но также было что–то от маленького мальчика, потерявшегося и плачущего.

Свон его знала. Знала, что он делал и что он сделает. И в этот момент узнавания она подняла руку, коснулась его и предложила ему яблоко.

– Я прощаю вас,– сказала она.

Его улыбка скривилась, как отражение во вдруг разбившемся зеркале.

Он неуверенно моргнул, в его глазах Свон увидела огонь и жестокость, сжатую боль и человеческое страдание такое неистовое, что ее сердце чуть не разорвалось на кусочки. Он был весь как вопль, заключенный в ненадежную, слабую, дефектную вещь, скрежещущую за чудовищным фасадом. Она увидела, из чего он сделан, и поняла его очень хорошо.

– Возьмите,– сказала она ему, ее сердце колотилось, но она знала, что он на нее набросится при первых признаках страха. – Сейчас это можно.

Ухмылка исчезла. Глаза его перебегали с ее лица на яблоко и обратно, как метроном смерти.

– Возьмите,– подтвердила она, и кровь так отчаянно стучала у нее в голове, что она не могла себя слышать.

Он пристально смотрел ей в глаза – и Свон почувствовала, что он как будто замораживающим ледяным копьем прощупывает ее душу. Небольшие проколы туда и сюда, а потом темный просмотр ее воспоминаний. Как будто вторгаясь в каждый момент ее жизни, подхватывая и пачкая грязными руками, а потом отбрасывал. Но она уверенно и непоколебимо выдержала его взгляд и не отступила перед ним.

Яблоко снова привлекло его взгляд, и холодное прокалывание ледяной иглой, пронизавшее душу Свон, прекратилось. Она увидела, что глаза его что–то заволокло, а рот открылся, из этого рта выползла зеленая муха, которая слегка покружилась вокруг ее головы и упала в грязь.

Рука его стала подниматься, Медленно, очень медленно.

Свон смотрела и чувствовала, что она поднимается как голова кобры. Она ждала, что сейчас рука воспламенится. Но она не воспламенилась.

Его пальцы потянулись за яблоком.

И Свон увидела, что рука у него дрожит.

Он почти взял его.

Почти.

Другая его рука резко дернулась и схватила за запястье, отдернула назад и прижала под подбородок. Он издал задыхающийся стон, прозвучавший как ветер, прорывающийся по зубчатым стенам замка Ада, глаза его почти вылезли из орбит. Он отпрянул от Свон, зубы его заскрежетали и на мгновение он потерял контроль: один его глаз побледнел до голубого цвета, а на черной плоти проявились полосы белого пигмента. На правой щеке, как шрам, широко зиял второй рот, полный блестящих белых шишечек.

В его глазах была и ненависть, и ярость, и страстное желание того, чего никогда быть не может.

Он повернулся и побежал, и сразу же пропало временное оцепенение, и толпа снова закружилась вокруг Свон, подбирая остатки яблок.

Джош был уже в нескольких шагах, стараясь пробраться, чтобы защитить ее. Но все уже было в порядке, она это знала. Ей уже не нужна была защита.

Кто–то другой выхватил яблоко из ее рук.

Она смотрела в лицо Робина.

– Я надеюсь, что это для меня,– сказал он и улыбнулся, прежде чем откусить.

Он бежал по грязным переулкам Мериз Рест, с рукой зажатой под подбородком, и сам не знал, куда направляется. Рука была напряжена и дрожала, как будто стараясь освободиться по своей воле. Собаки убегали с его дороги, а потом он запутался в развалинах, упал в грязь, встал и, шатаясь, отправился дальше.

Если бы кто–нибудь видел его лицо, он бы был свидетелем тысячи превращений.

– Слишком поздно! – восклицал он про себя. – Слишком поздно! Слишком поздно!

Он предполагал зажечь ее прямо там, среди всех, и смеяться, глядя на ее пляску. Но посмотрев ей в глаза, увидел прощение и не смог этого вынести. Прощение даже для него.

Он собирался было взять яблоко; какой–то краткий миг он его хотел, как будто бы делая первый шаг по тесному коридору, который ведет к свету. Но потом ярость и боль вспыхнули в нем, и он почувствовал, что начинают качаться сами стены вселенной и стопориться колеса времени. Слишком поздно! Слишком поздно!

Но, он сказал себе, что ему никто не нужен, и ничто не нужно для того, чтобы выжить. Он уже многое стерпел и еще стерпит, это теперь его участь. Он всегда шел в одиночестве. Всегда один. Всегда…

С окраины Мериз Рест эхом донесся вопль, и те, кто его слышал, подумали, что с кого–то живьем снимают кожу.

Но большинство было занято тем, что собирали яблоки, ели их, смеясь и крича, и ничего не слышали.

Глава 71. Визит к Спасителю

Кольцо из факелов светилось в ночи, горя по периметру вокруг площадки для парковки в пятнадцати милях к югу от развалин Линкольна, штат Небраска. В центре площадки стоял комплекс кирпичных зданий, соединенных крытыми переходами, со световыми люками и вентиляторами, установленными в плоских крышах. На одном из зданий, которое выходило на шоссе номер 77 с южной стороны, была надпись из ржавых металлических букв, название какого–то магазина, которые гласили: “Сарсапарь”.

На западном краю площадки дважды вспыхнули фары “Джипа”. Примерно через двадцать секунд последовала ответная двойная вспышка фар пикапа–грузовика с бронированным ветровым стеклом, припаркованного у одного из входов на площадку.

– Это сигнал,– сказал Роланд Кронингер. – Пойдем.

Джад Лаури медленно вел “Джип” по площадке по направлению к фарам, которые становились все ближе по мере того как пикап приближался. Шины, двигаясь по кирпичам, издавали резкий звук по кускам железа, старым костям и другим обломкам, которые устилали засыпанный снегом бетон. На сиденье позади Роланда сидел солдат с автоматической винтовкой, у Лаури в кобуре на плече был пистолет калибра 9 мм, но Роланд был не вооружен. Он следил, как постепенно сокращалось расстояние между машинами. И у “Джипа”, и у грузовика на радиоантеннах развевались белые куски ткани.

– Они никогда не выпустят вас отсюда живым,– сказал почти небрежно Лаури. Он быстро посмотрел на лицо капитана Кронингера, забинтованное и скрытое капюшоном пальто. – Для чего вы нас сюда взяли?

Скрытое лицо медленно повернулось к Лаури. – А мне нравятся острые ощущения.

– Да. Похоже, что это у вас будет… сэр.

Лаури провел “Джип” мимо кузова сгоревшей машины и нажал на тормоза. Грузовик был примерно в пятидесяти футах и стал замедлять ход. Машины остановились на расстоянии тридцать футов.

Со стороны грузовика не было никакого движения.

– Мы ждем! – крикнул из окна Роланд, дыхание паром вырвалось с его шишковатых губ.

Секунды проходили без всякого ответа. А потом открылась дверь со стороны пассажирского места и вышел блондин в темно–синей парке, коричневых брюках и ботинках. Он сделал несколько шагов от двери и навел на ветровое стекло “Джипа” ружье.

– Спокойно,– предупредил Роланд, когда Лаури полез за своим 9–мм калибром.

Из грузовика вышел еще один человек и встал рядом с первым. Он был стройный, с коротко остриженными волосами, и поднял вверх руки, чтобы показать, что он не вооружен.

– Ладно! – сказал тот, что с ружьем, раздражаясь. – Начинайте дело!

Роланд боялся. Но он уже давно научился тому, как подавить в себе ребенка Роланда и призвать сэра Роланда: авантюриста на службе Короля, да исполнится воля Короля, аминь. Его ладони в перчатках были влажные, но он открыл дверь и вышел.

За ним следом вышел солдат с автоматической винтовкой и встал рядом в нескольких футах, целясь в вооруженного мужчину.

Роланд быстро взглянул на Лаури, чтобы убедиться, что этот дурак не собирается стрелять, и пошел к грузовику. Мужчина с темными волосами пошел по направлению к “Джипу”, его нервные глаза метали молнии. Два человека шли, не глядя один на другого, и человек с ружьем схватил руку Роланда примерно в то же самое время, когда солдат АСВ толкнул пленника в сторону “Джипа”.

Роланда заставили наклониться к “Джипу”, развести руки и ноги и подвергли обыску. Когда все было закончено, человек развернул его, и упер дуло ружья ему под подбородок.

– Что с твоим лицом? – требовательно спросил он. – Что под этими повязками?

– Я сильно обгорел,– ответил Роланд. – Вот и все.

– Мне это не нравится!

У него были гладкие, тонкие, светлые волосы, неприятные голубые глаза, как у маньяка.

– Несовершенство – это работа Сатаны и хула Господу!

– Сделка уже совершена,– сказал Роланд. Заложника Американской Верности уже затолкали в “Джип”. – Спаситель меня ждет.

Человек сделал паузу, нервную и неуверенную. А потом Лаури стал двигаться задним ходом, завершая все дело. Роланд не знал, хорошо он поступает или глупо.

– Залезай!

Солдат Американской Верности грубо затолкал его в кабину грузовика, где Роланд сидел, зажатый между ним и громоздким водителем с черной бородой. Грузовик развернулся на площадке и поехал обратно.

Сквозь узкую щель в бронированном ветровом стекле Роланд видел другие машины, защищающие крепость Американской Верности: бронированный грузовик, со все еще едва различимой надписью на борту, “Джип” с установленным вместо заднего сиденья пулеметом, тракторный прицеп, оборудованный для десятка гнезд для стрельбы – и из каждого выглядывало дуло винтовки или пулемета,– почтовый фургон с металлической башней с бойницами наверху, еще легковые машины и грузовики, и, наконец, машина, от которой у Роланда в горле застрял комок, как куриное яйцо – длинный противного вида танк, покрытый цветастыми надписями вроде “Любим безумца” и “Спаситель жив!”. Главное орудие танка, как заметил Роланд, было направлено на трейлер полковника Маклина, где сейчас находился его несостоятельный Король, страдая от лихорадки, поразившей его прошлой ночью.

Грузовик прошел между танком и еще одним вооруженным автомобилем, проехал по обочине и продолжал двигаться по склону, въезжая на площадку со стороны открытого темного пространства, где раньше были стеклянные двери.

Фары осветили широкую центральную часть площадки, где по обеим сторонам стояли лавочки, давно уже разграбленные и разрушенные. Солдаты с винтовками, пистолетами и ружьями махали грузовику рукой, в центральном коридоре и в лавочках горели сотни фонарей, отбрасывая мерцающие оранжевые блики по всему зданию, как на вечеринке в честь праздника Всех Святых. Роланд также увидел сотни палаток, втиснутых где только можно, оставивших только проезд, по которому и ехал грузовик. Роланд понял, что на этой площадке разбила палатки вся Американская Верность, а когда грузовик свернул в широкий освещенный дворик, он услышал пение и увидел огонь костра.

В дворик было втиснуто, возможно, до тысячи человек, которые ритмично хлопали в ладоши, пели и качались вокруг большого костра, дым от которого уходил вверх через разбитое стекло. Почти у всех у них были заброшенные за плечо винтовки, и Роланд знал, что одной из причин, по которой Спаситель пригласил офицера АСВ, было желание продемонстрировать свое вооружение и войска. Но причиной, по которой Роланд принял приглашение курьера, было желание обнаружить слабое место в крепости Спасителя.

Грузовик не стал въезжать во дворик, а продолжил движение по другому коридору, который уходил в сторону. По бокам коридора также находились разграбленные лавочки, но теперь они были заполнены палатками, железными бочками с бензином и топливом, тем, что выглядело как контейнеры с консервированной пищей и водой в бутылках, одеждой, оружием и другими запасами. Грузовик остановился у одной из лавочек. Блондин с ружьем вышел и сделал знак Роланду следовать за ним. Перед тем как войти, Роланд заметил над входом разломанные остатки вывески, которая когда–то гласила: “Книжный магазин Далтона”.

Над стойкой кассира, где оба аппарата были разбиты вдребезги, горели три лампы. Стены у магазина были обгорелыми, и ботинки Роланда хрустели по остаткам обуглившихся книг. На полках не оставалось ни одной книги, ни одной таблицы, все было свалено в кучу и сожжено. Еще несколько фонарей горело у задней информационной стойки, и мужчина с ружьем толкнул Роланда по направлению к закрытой двери в склад, где по стойке смирно стоял еще один солдат Американской Верности с автоматом. Когда Роланд приблизился, он опустил винтовку и щелкнул предохранителем.

– Стой,– сказал он.

Роланд остановился.

Солдат постучал в дверь.

Выглянул низенький лысый человек с узкими лисьими чертами лица. Он тепло улыбнулся.

– Привет, вы уже здесь! Он скоро будет готов увидеться с вами. Он хочет знать ваше имя.

– Роланд Кронингер.

Человек втянул голову обратно в комнату и закрыл зверь. Потом она вдруг открылась, и лысый спросил:

– Вы еврей?

– Нет.

А потом стянул капюшон с головы Роланда.

– Смотрите! – сказал человек с ружьем. – Передайте ему, что они послали какого–то больного!

– Ох. Ох, милый,– и другой посмотрел раздраженно на забинтованное лицо Роланда. – Что с вами, Роланд?

– Я обгорел, семь…

– Да это лжец с раздвоенным языком, брат Норман! – Дуло ружья уперлось в твердые наросты на черепе Роланда. – У него Чертова Проказа!

Брат Норман нахмурился и сочувственно почмокал губами.

– Подождите минутку,– сказал он и снова скрылся за дверью склада.

Потом вернулся, приблизился к Роланду и сказал:

– Откройте, рот.

– Что?

Ружье толкнуло его в череп.

– Выполнять.

Роланд повиновался. Брат Норман улыбнулся.

– Хорошо. Теперь высуньте язык. О, я думаю, что вам нужна новая зубная щетка!

Он положил на язык Роланда маленькое серебряное распятие.

– Теперь подержите это несколько секунд во рту, хорошо? Не проглотите!

Роланд передвинул распятие по языку и закрыл рот.

Брат Норман одобрительно улыбнулся.

– Это распятие благословлено Спасителем,– объяснил он. – Оно особое. Если в вас есть какая–то порча, то оно потемнеет, когда вы откроете рот. А если оно потемнеет, брат Эдвард вышибет из вас мозги.

Глаза у Роланда за очками мгновенно расширились.

Прошло примерно секунд сорок.

– Откройте! – объявил веселым голосом брат Норман.

Роланд открыл рот, медленно высунул язык и стал наблюдать за реакцией на лице мужчины.

– Догадываюсь,– сказал брат Норман.

Он снял распятие с языка Роланда и поднял его.

– Вы выдержали это испытание! Спаситель сейчас с вами увидится.

Брат Эдвард в последний раз хорошенько толкнул Роланда в голову, и Роланд последовал за братом Норманом в помещение склада. Пот струйками тек по спине Роланда, но внутренне он был спокоен и беспристрастен.

Освещенный лампой на стуле, перед столом сидел мужчина с вьющимися, зачесанными назад седыми волосами, в обществе мужчины и молодой женщины. В комнате находились еще два или три человека, все стояли за пределами освещенного участка.

– Привет, Роланд,– тихо сказал седоволосый человек, сидящий в кресле, и в улыбке скривил левый уголок своего рта; он очень спокойно держал голову, и Роланду был виден только его левый профиль – высокий аристократический лоб, сильно крючковатый нос, прямые седые брови над ясными голубыми глазами, чисто выбритые щеки, челюсть и мощный как молоток подбородок. Роланд подумал, что ему уже под шестьдесят, но на первый взгляд у него было крепкое здоровье и неиспорченное лицо. На нем был полосатый костюм с жилетом и голубым галстуком, и выглядел он так, словно готовился к выступлению по кабельному телевидению. Но при более близком рассмотрении Роланд увидел протертые заплатки то тут, то там на трущихся местах пиджака, и кожаные кусочки, пришитые на коленях. Спаситель носил походные ботинки. На шее висели, покачиваясь спереди на жилете, примерно двенадцать или пятнадцать серебряных и золотых распятий на цепочках, некоторые усыпанные драгоценными камнями. Крепкие руки Спасителя были украшены полудюжиной сверкающих бриллиантовых колец.

Мужчина и молодая женщина, пользующиеся его вниманием, с карандашами и аппликаторами работали над его лицом. Роланд увидел на столе открытый набор с макияжем.

Спаситель слегка поднял голову, чтобы женщина могла попудрить шею.

– Через пять минут я собираюсь предстать перед своими людьми, Роланд. Они сейчас поют в честь меня. У них голоса, как у ангелочков, не правда ли?

Роланд не ответил, и Спаситель слабо улыбнулся.

– Сколько времени прошло с тех пор, как ты слышал музыку?

– У меня есть своя,– ответил Роланд.

Спаситель повернул голову направо, пока мужчина подрисовывал ему бровь.

– Я люблю выглядеть как можно лучше,– сказал он. – Для запущенного вида не может быть никаких извинений, даже в наше время, в эти дни. Мне хочется, чтобы мои люди смотрели на меня и чувствовали уверенность. А уверенность – хорошая вещь, не так ли? Она означает, что вы сильны и что вы можете справиться с ловушками, которые расставил вам Сатана. О, Роланд, Сатана сейчас очень занят – да, в эти дни! – Он сложил руки на коленях. Конечно, Сатана имеет множество лиц, множество имен,– и одним из этих имен может быть Роланд, не так ли?

– Нет.

– Но Сатана всегда лжет, так чего мне ждать?

Он засмеялся, и все другие засмеялись. Когда он кончил смеяться, он позволил женщине наложить румяна на левую щеку.

– Хорошо, Сатана,– я имею в виду, Роланд,– скажите мне, что вы хотите. И еще скажите мне, почему вы и ваша армия, состоящая из демонов, преследовали нас последние два дня, и почему вы сейчас нас окружили. Если бы я что–нибудь знал о военной тактике, я бы мог подумать, что вы собираетесь начать осаду. Мне бы не хотелось так думать. Это может меня расстроить, если думать об этих всех бедных демонах, которые умрут за своего Хозяина. Говори, Сатана!

Голос его щелкнул как кнут, и все в комнате, кроме Роланда, подпрыгнули.

– Я капитан Роланд Кронингер из Армии Совершенных Воинов. Полковник Маклин – мойстарший офицер. Нам нужен ваш бензин, топливо, еда и оружие. Если вы дадите нам это в течение шести часов, то мы отойдем и оставим вас в покое.

– Вы хотите сказать, что оставите нас разделанными на кусочки? – усмехнулся Спаситель, и почти повернул лицо к Роланду, но женщина пудрила ему лоб. – Армия Совершенных Воинов? Кажется, я слышал о вас. Я считал, что вы в Колорадо.

– Мы перебазировались.

– Да, это то, что обычно делают армии, верно? Нам уже приходилось встречаться с “армиями”,– сказал он, с отвращением выговаривая это слово. – У некоторых из них не хватало обмундирования и было мало оружия, и все они ломались, как бумажные куклы. Ни одна армия не может устоять перед Спасителем, Роланд. Возвращайтесь и скажите своему “старшему офицеру”. Скажите ему, что я буду молиться за ваши души.

Сейчас от Роланда отделаются. Он решил испробовать другую тактику. – Кому вы собираетесь молиться? Богу на вершине горы Ворвик?

Тишина. Двое гримеров замерли и посмотрели на Роланда. Он слышал в наступившей тишине, как дышит Спаситель.

– Брат Гэри присоединился к нам,– спокойно продолжал Роланд. – Он все нам рассказал – куда вы собираетесь и зачем.

Под убедительным воздействием Роланда в черном трейлере, Гэри Кейтс повторил свой рассказ о Боге, живущем на вершине горы Ворвик, в Западной Виржинии, и что–то о черном ящике и серебряном ключе, который должен решить, будет жить Земля или умрет. Даже пытка не смогла изменить его рассказ. Верный своему слову, Маклин оставил ему жизнь, и с брата Гэри содрали кожу и повесили за лодыжки на флагштоке перед почтой в Саттоне.

Тишина затянулась. Наконец Спаситель тихо сказал:

– Я не знаю никакого брата Гэри.

– Но он вас знает. Он сказал нам, сколько у вас солдат. Он сказал о двух танках. Один из них я видел, и подозреваю, что другой где–то поблизости. Брат Гэри – это настоящий кладезь информации! Он сказал мне о брате Тимоти, который ведет вас к горе Ворвик, чтобы найти Бога.

Роланд улыбнулся, показывая между складками повязок плохие зубы.

– Но Бог ближе, чем Западная Виржиния. Гораздо ближе. Он прямо здесь, и он взорвет вас к чертям, если вы через шесть часов не дадите нам того, что нам нужно.

Спаситель сидел очень тихо. Роланд увидел, что он дрожит. Увидел, что левая сторона его рта дергается, а левый глаз начинает выпучиваться, как будто выталкиваемый вулканическим давлением.

Спаситель оттолкнул двух гримеров в сторону. Голова его повернулась к Роланду – и Роланд увидел обе стороны его лица.

Левая сторона была совершенна, оживленная краской и припудренная. Правая сторона была кошмарным шрамом, плоть вываливалась из ужасной раны, глаз был белым и мертвым, как речной булыжник.

Живой глаз Спасителя уставился на Роланда как в час Страшного Суда, он встал, схватил стул и швырнул его через комнату. Он приблизился к Роланду, маленькие распятия качались у него на шее, и поднял кулак.

Роланд продолжал стоять на месте.

Они пристально смотрели в глаза друг друга, и стояла глубокая, гулкая тишина, подобная той, которая бывает перед столкновением неодолимой силы и несокрушимой преграды.

– Спаситель! – сказал голос. – Он дурак и старается поймать тебя на крючок.

Спаситель вздрогнул. Глаза его моргнули, и Роланду почудилось, что он видит, как у того в голове вертятся колесики, снова стараясь связать все вместе и понять.

Из мрака справа от Роланда появилась фигура. Это был высокий мужчина хрупкого вида, под тридцать, с зачесанными назад темными волосами над глубоко посаженными карими глазами. Со лба назад зигзагом, подобно молнии, шел шрам от ожога, и вдоль него волосы побелели.

– Не трогай его, Спаситель,– сказал он тихо и настоятельно. – У них брат Кеннет.

– Брат Кеннет? – Спаситель покачал головой в недоумении.

– Вы послали брата Кеннета в заложники в обмен на этого человека. Брат Кеннет – хороший механик. Мы же не хотим что бы ему было плохо?

– Брат Кеннет,– повторил Спаситель. – Хороший механик. Да. Он хороший механик.

– Вам пора идти,– сказал человек. – Они поют для вас.

– Да. Поют для меня. – Спаситель посмотрел на свой кулак, зависший в воздухе, разжал его и позволил руке упасть вдоль тела. Затем он уставился в пол, левый уголок его губ дергался в бегающей улыбке.

– Боже мой, боже мой,– нервничал брат Норман,– давайте скорее закончим работу, детки! Он сейчас находится здесь, и мы хотим, чтобы он выглядел уверенным.

Еще двое неожиданно возникли из тени, взяли руку Спасителя и повернули его кругом, как марионетку. Артистический грим был закончен.

– Ты глупый, дурной язычник,– сказал Роланду человек в очках. – Должно быть, тебе очень хочется умереть.

– Мы всем покажем, кто должен умереть, а кто будет жить, когда пройдет шесть часов.

– Бог находится на горе Ворвик. Он живет около вершины, где расположены угольные рудники. Я видел его. Я его касался. Меня зовут брат Тимоти.

– Бог для тебя.

– Ты можешь пойти с нами, если хочешь. Ты можешь присоединиться к нам и пойти искать Бога, и узнать, как слабые умрут в последний час. Он все еще будет там, ожидая нас. Я знаю, он будет.

– И когда намечается последний час?

Брат Тимоти улыбнулся:

– Это знает только Бог. Но он показал мне, как огонь польется с небес. И в этом дожде потонул бы даже Ноев Ковчег. В последний час все несовершенные и слабые будут чисто вымыты, и мир будет снова свежим и новым.

– Правильно,– сказал Роланд.

– Да, это правильно. Я был с Богом семь дней и семь ночей на горе Ворвик. И он научил меня молитве, которую надо произнести в последний час.

Брат Тимоти закрыл глаза, блаженно улыбаясь, а затем продолжил:

– Вот Беладонна, Владычица Скал, Владычица обстоятельств. Вот человек с тремя опорами, вот Колесо, а вот одноглазый купец, эта карта – пустая то, что купец несет за спиной, от меня это скрыто. Но я не вижу Повешенного. Ваша смерть от воды.

И когда он открыл глаза, в них блестели слезы.

– Прогоните отсюда Сатану! – закричал Спаситель. – Выгоните его.

– Шесть часов,– произнес Роланд, но в его мозгу молитва о последнем часе звучала как память о похоронном колоколе.

– Стань предо мной, Сатана, стань предо мной, Сатана, стань предо мной, Са… – Спаситель интонировал, и затем Роланд был выведен из этой комнаты и передан снова брату Эдварду для прогулки обратно. Роланд запечатлевал все, что он видел, в своем мозгу, чтобы доложить полковнику Маклину. Он не обнаружил явных слабых зон, но когда он сел рисовать картину того, что он увидел, то по крайней мере одна вещь стала очевидной. Сигнал фар был повторен. Роланда возвратили в “Джип”, и снова он и брат Кеннет прошли, не глядя друг на друга. Затем он был в “Джипе” и с облегчением вздохнул еще раз, когда Джад Лаури поехал в сторону огней лагеря АСВ.

– Повеселился? – спросил его Лаури.

– Доставь меня быстро в штабной пункт. – Но я не вижу Повешенного, думал Роланд. Молитва Богу в последний час казалась ему чем–то знакомой – но это не было молитвой. Нет. Это было… Это было…

Вокруг трейлера полковника происходило какое–то движение. Охрана была не построена, и один из них стучал в дверь прикладом винтовки. Роланд выскочил из “Джипа”, как только он замедлил ход, и побежал к трейлеру.

– Что происходит?

Один из охранников поспешно отдал честь.

– Полковник заперся изнутри, сэр! Мы не можем открыть дверь, и… ну… вам лучше услышать это самому.

Роланд прошел несколько шагов, отодвинул другого охранника в сторону и прислушался.

Звуки от ломания мебели и битья стекла проходили через решетчатую металлическую дверь. Затем там послышалось чуть ли не звериное завывание, которое вызвало дрожь, пробирающую даже спинной мозг Роланда Кронингера.

– Боже! – сказал Лаури, белея,– там вместе с ним какое–то животное!

Последний раз, когда Роланд видел полковника, он был неподвижно лежачим больным и горел в лихорадке.

– Кто–то был с ним все это время! – подумал Роланд. – Что случилось?

– Я только отошел на пять минут, чтобы покурить! – сказал другой охранник, и в его глазах промелькнуло ужасное понимание того, что ему придется дорого заплатить за эту сигарету.

– Это было только пять минут, сэр!

Роланд постучал в дверь своим кулаком.

– Полковник! Полковник! Откройте! Это Роланд!

Шум перешел в гортанное хрюканье, которое по звучанию напоминало чудовищный эквивалент всхлипываний. Что–то еще разбилось вдребезги, а затем там воцарилась тишина.

Роланд постучал в дверь еще, отошел назад и приказал охранникам отпереть ее, или ему придется вышибить ее с петель.

Но кто–то тихо подошел и рука, сжимающая нож с тонким лезвием, оказалась у дверного отверстия.

– Не возражаете, если я попробую, капитан? – воздух свистел через отверстие, где раньше был нос Альвина Мангрима.

Роланд испытывал отвращение от одного его виду, а также от его чертового безобразного карлика, который, стоя в нескольких футах от них, все время подпрыгивал. Но все же это было лучше стрельбы, и Роланд сказал: – Иди вперед.

Мангрим занялся замочной скважиной с помощью лезвия. Он начал поворачивать нож вперед и назад, как воровскую отмычку.

– Если он закрыл на засов, то из этого не выйдет ничего хорошего,– сказал он,– посмотрим.

– Делай, что знаешь.

– Ножи знают мое имя, капитан. Они говорят со мной и говорят мне, что надо делать. Вот этот говорил со мной только что. Он сказал: “Легкость, Альвин, только настоящая легкость сотворит эту шутку”.

Он аккуратно повернул лезвие, и показалась щель.

– Видите?

Засовы не были задвинуты, и дверь открылась.

Роланд зашел в затемненный трейлер следом за Лаури и Мангримом.

– Нам нужен свет!

Роланд крикнул, и охранник, который выклянчивал сигарету, зажег свой фонарь и дал его им.

В передней комнате был полный кавардак, стол для карт был перевернут, стул разломан на кусочки, валялись пули, а также отлетевшие от стенной рамы и разбившие вдребезги фонари и большое количество мебели.

Роланд вошел в спальню, которая была также разорена. Полковника Маклина там не было, но свет высветил что–то, что показалось на первый взгляд кусочком серого вещества, лежащего на жаропонижающей подушке. Он поднял одну и из них осмотрел ее. Он не мог точно определить, что это было; но какое–то количество желеобразной массы осталось на его пальцах, и Роланд отложил кусочек в сторону.

– Он не возвращался сюда! – процедил Лаури из другого угла трейлера.

– Он должен быть где–то здесь! – крикнул Роланд назад, и когда его голос унесся прочь, он что–то услышал.

Это был звук хныканья, который исходил из туалета в спальне.

– Полковник? – всхлипывания прекратились, но Роланд мог все еще слышать нервное, испуганное дыхание.

Роланд подошел к туалету, положил руку на ручку и начал поворачивать ее.

– Убирайтесь прочь, мерзавцы! – раздался голос за дверью.

Роланда передернуло. Этот голос был кошмарной насмешкой над голосом полковника Маклина. Он звучал так, словно полковнику перерезали горло опас – ной бритвой.

– Я… вынужден открыть дверь, полковник.

– Нет… нет… пожалуйста, уходите! – затем вновь послышались гортанные звуки, и Роланд понял, что он плачет.

Позвоночник Роланда окаменел. Он ненавидел, когда Король выглядел слабым.

Не пристало Королю вести себя так. Королю никогда не следует проявлять слабость, никогда! Он повернул дверную ручку и толчком открыл туалетную дверь, держа фонарик впереди, чтобы видеть, что там внутри.

От того что Роланд увидел в комнате, он пронзительно вскрикнул.

Отходя назад, он все еще кричал, так как в туалете был дьявол – дьявол, одетый в форму полковника Маклина. Он выпрямился и, безумно улыбаясь, начал вставать.

Куски кожи упали с лица и головы полковника, и, когда Роланд отошел комнату, он понял, что такие же разорванные куски лежали на подушке.

Лицо Маклина было словно вывернуто наизнанку. Тело было белым, нос вывернут наружу; вены, мускулы, кости, хрящи исчезли с поверхности его лица – оно поворачивалось и дергалось, когда он открывал эти ужасные челюсти, чтобы смеяться диким смехом, похожим на царапанье когтей по стеклу.

Его зубы были выгнуты зазубренными страшными краями, десны испещрены и желты. Вены на лице были такими же толстыми, как черви, бегающие и извивающиеся вдоль его костлявых щек, за отверстиями его красивых и сверкающий льдом голубых глаз, вдоль лба и назад, в его пышную шевелюру седых волос. Это выглядело так, словно все его тело либо вывернулось, либо сгнило, и представшее перед ними было чем–то по роду близко к живому черепу. Ничего подобного Роланд никогда не видел.

Он смеялся, и его идиотски торчащие челюсти и мускулы дергались и прыгали. Вены пульсировали как при высоком кровяном давлении. Но когда он смеялся, в его глазах поблескивали слезы, и он начинал возить своими руками по стене снова и снова, ломая ногти о панель.

Лаури и Мангрим тоже вошли в комнату. Лаури остановился недалеко, когда он увидел чудовище в одежде полковника Маклина, и он коснулся своего 9–мм, но Роланд перехватил его кисть.

Мангрим только улыбнулся:

– Пойдем отсюда, ребята!

Глава 72. Леди

Сестра мечтала, сидя на солнце. Оно светила жарко в ослепляющем голубом небе, и она вновь реально могла видеть свою тень. Солнечные ласкающие лучи играли на ее лице, забирались во все черточки и морщинки, просачивались сквозь кожу в кости. О, Боже! – думала она. Она чувствовалось это так хорошо, а ведь она уже и не надеялась когда–нибудь увидеть голубое небо и свою собственную тень под собой. Летний день обещал быть жарким, и лицо Сестры уже покрылось потом, но это тоже было хорошо. Видеть небо, уже не покрытое облаками, и окружающую местность было одним из счастливейших моментов в ее жизни, и если бы ей пришлось умереть, она попросила бы Бога разрешить ей умереть в лучах солнца.

Она протянула руки к солнцу и громко и радостно закричала, потому что ужасная зима наконец–то закончилась.

Сидя на стуле перед кроватью, Пол Торсон подумал, что он вроде бы слышал, как Сестра что–то сказала – но это был только сонный шепот. Он потянулся вперед, прислушиваясь, но Сестра молчала. Воздух вокруг нее, казалось, взорвался теплом, хотя ветер снаружи пронизывал пространство вокруг стен домика, а температура упала сильно ниже нуля сразу же после наступления темноты. Тем утром Сестра сказала Полу, что чувствует слабость, и еще она сказала, что будет продолжать ходить целый день, до тех пор, пока лихорадка совсем не свалит ее; она совсем упала духом, а теперь спала, увядая от горячечного бреда, вот уже шесть часов.

Во сне, подумал он, Сестра продолжала держать кожаный футляр со стеклянным кольцом, и даже Джош не смог бы разжать ее хватки.

Пол знал, что сейчас она находится очень далеко со своим стеклянным кругом, смотрит в него, защищает его от внешних посягательств, она еще не готова оставить его.

Пол догадывался, что обнаружение Свон будет означать конец их поискам мечты. Но утром он увидел, что Сестра вглядывается в даль стекла так же, как она это делала перед тем, как они достигли Мериз Рест. Он видел свет, сверкающий в ее глазах, и он знал что значит этот ее взгляд: кольцо уводило ее вновь далеко–далеко, где она путешествовала в своих мечтах, где–то выше сферы понимания и воображения Пола. Потом, когда Сестра возвращалась, а это обычно происходило через пятнадцать–двадцать секунд, она только качала головой и ничего не говорила об этом. Она убирала стеклянное кольцо обратно в кожаный футляр и больше в него не смотрела. Но Пол видел, что Сестра была взволнована, и он знал, что в это время в ее мечту вторгалось что–то темное и нехорошее.

– Как она? – Свон стояла в нескольких футах от него, и он не знал, как долго она уже здесь находилась.

– Без изменений,– сказал он. – От нее идет такой жар, как от огня.

Свон подошла к постели. Теперь она была знакома с симптомами этой болезни. Через два дня после того как Сильвестр Мууди привез свой подарок с яблоками, она и Джош видели еще восьмерых с маской Иова, которые провалились в горячечный коматозный сон. Потом все взрослое население Мериз Рест было потрясено открывшими лицами семерых из них – их кожа была неузнаваема, а лица не такими, какими они были раньше. Но восьмой был другим.

Это был человек по имени Де Даурен, который жил один в маленькой хижине на восточной окраине Мериз Рест. Джош и Свон были вызваны соседом, который нашел Де Даурена, лежащим на грязном полу сарая, без движения и в горячке. Джош поднял мужчину и отнес его через сарай на тюфяк – тяжелый вес Джоша отдавался при каждом его шаге в поверхности пола. Когда Джош отжал одну из досок пола, он почувствовал запах гниющего тела и увидел что–то мокрое и светлое во мраке. Он засунут в образовавшуюся дыру свою руку и вытащил отрезанную человеческую руку с обгрызенными пальцами. В тот же момент маска Де Даурена потрескалась, и под ней обнаружилось что–то черное и рептилеобразное. Человек сел, скрючившись, и как только он осознал, что его запасы еды были раскрыты, он бросился по полу, клацая на Джоша острыми маленькими клыками. Свон была далеко, там, где лежали другие люди, остававшиеся еще в масках Иова. Джош схватил его со спины за шею и выкинул вон за дверь. И последнее, что они видели, был Де Даурен, скрывшийся в лесу и царапающий руками свое лицо.

Трудно было сказать, сколько тел было спрятано вокруг и под половыми досками лачуги и кем эти люди были. Потрясенные соседи Де Даурена говорили, что он всегда был тихим, спокойным человеком, который и мухи не обидит. По предложению Свон, Джош поджег лачугу и спалил ее до самого основания. После возвращения в дом Глории Джош почти час отскребал руки, до тех пор, пока на них не осталось и следов грязи от кожи Де Даурена.

Свон потрогала маску Иова, которая покрывала верхнюю половину лица Сестры и держалась на ее черепе. Здесь не почувствовалась горячка.

– Как она выглядит глубоко внутри? – спросила Свон Пола.

– Хм?

– Скоро появится ее настоящее лицо,– сказала Свон, и ее темные голубые глаза с их характерным отсветом множества оттенков встретились с его. То, что находится под маской Иова – это лицо человеческой души.

Пол дергал свою бороду. Он не понимал, о чем она говорит, но когда она говорила, он слушал ее так же, как делали все остальные. Ее голос был мягким, но в нем чувствовалась сила мысли и способность приказывать, присущие людям более старшего возраста, чем она.

Вчера он работал в поле с другими, помогая рыть ямки и наблюдая, как Свон сажает семена яблонь, которые она собрала после большого яблочного фестиваля. Она объяснила осторожно и точно, какой глубины должны быть ямки и как далеко друг от друга располагаться. Затем, когда Джош последовал за ней с корзиной, полной семян яблонь, Свон взяла пригоршню грязи, поплевала туда и обмазала грязью все семена, прежде чем опустить их в землю и засыпать. И самой сумасшедшей вещью было то, что присутствие Свон вызывало у Пола желание работать, хотя рытье ямок – это не то, чем бы он хотел заниматься целыми днями…

Она заставляла его хотеть рыть каждую ямку так кропотливо, как возможно, и одно ее слово похвалы вселяло в него энергию, как электрический разряд в истощившуюся батарею. Он наблюдал за другими и видел, что она производила такой же эффект и на остальных. Он верил, что она может вырастить яблоню из каждого посаженного семени, и он был горд собой, роя для нее ямки. Он верил в нее, и, если она сказала, что истинное лицо Сестры вот–вот покажется, он верил и в это тоже.

– Как ты думаешь, как она выглядит глубоко внутри? – спросила снова Свон.

– Я не знаю,– наконец ответил он,– я никогда не встречал никого, обладающего таким огромным мужеством. Она женщина особенного сорта. Леди, сказал он.

– Да,– Свон посмотрела на узловатую поверхность маски Иова. Скоро, подумала она, очень скоро.

– С ней все будет в порядке,– произнесла она. – Тебе нужно немного отдохнуть.

– Нет, я собираюсь провести рядом с ней ночь. Если я почувствую, что меня клонит в сон, я смогу лечь здесь на полу. Кто–нибудь еще спит?

– Да, уже поздно.

– Я думаю, что тебе лучше самой поспать немного.

– Я посплю, но когда случится это, я бы хотела увидеть ее.

– Я позову тебя,– пообещал Пол. И затем ему показалось, что Сестра снова что–то сказала, и он подвинулся вперед, чтобы услышать. Ее голова медленно повернулась туда–сюда, но она не издала больше никакого другого звука, она снова лежала тихо. Когда Пол оглянулся, Свон уже ушла.

Свон не хотелось идти спать. Она чувствовала себя снова как ребенок в рождественскую ночь. Она прошла через переднюю комнату, где уже спали другие на полу вокруг печки, и затем открыла дверь. Ворвался холодный ветер, раздувая печной уголь. Свон быстренько выбежала, набросив пальто на плечи, и закрыла за собой дверь.

– Слишком поздно для тебя, чтобы быть здесь,– сказала Анна Мак–Клей.

Она сидела на ступеньках крыльца рядом с экс–питсбургцем, сталелитейщиком по фамилии Половски, и оба они были одеты в темные пальто, шапки и перчатки и вооружены винтовками. Внизу еще одна пара охранников должна была заступить на несколько часов, и такая смена караула продолжалась целый день и ночь.

– Как поживает Сестра?

– Без изменений,– Свон посмотрела на огонь, разожженный посреди дороги. Ветер пролетал через него, и порывы красных искр вздымались в небо. Около двадцати людей спали вокруг костра, и несколько других сидели, уставившись на огонь или разговаривая друг с другом, чтобы скоротать ночь. Пока она не знала, где был человек с алым глазом, Сестра попросила, чтобы лачуга охранялась все время. Джош и другие с готовностью согласились выполнить ее просьбу. Добровольцы также стояли вокруг огня в поле всю ночь, наблюдая за новой площадкой, где были посеяны семена яблонь.

Свон рассказала Джошу и Сестре о том, что она видела человека с алыми глазами в толпе день назад, и подумала, что, может быть отчасти, но она поняла, почему он так хочет загубить человеческое начало. Она также поняла, что он хотел взять яблоки, но в последнюю секунду непонятный гнев и гордость победили. Она видела, что он ненавидит ее и ненавидит себя за то, что порывался все же сделать первый шаг, но он также еще и боялся ее. Когда Свон увидела, как он удаляется прочь, то поняла, что прощение разрушает зло, удаляет яд подобно вскрытию нарыва.

Она не могла представить, что могло бы случиться, если бы он взял яблоко, но все же кое–что изменилось. Она больше не боялась человека с алым глазом так, как боялась раньше, и с того дня, она больше не смотрела через плечо, кто приближается сзади.

Она подошла к углу крыльца, где к опоре был привязан Мул. Лошадь прикрыли сверху несколькими накидками, и перед ней стояло ведро весенней воды, чтобы она пила оттуда. Найти для него еду было проблемой, но Свон удалось сохранить дюжину яблок, и она дала ему их сейчас вместе с кореньями и соломой, которую вытащила из тюфяка мистера Половски. Он любил лошадей и был рад помочь с едой и питьем для Мула.

Мул не принял всерьез незнакомца, но он, казалось, принял мистера Половски и его внимание с минимальным беспокойством.

Голова Мула была опущена, но ноздри задвигались, когда он уловил запах Свон, и инстинктивно он поднял голову, глаза открылись и он насторожился. Она рукой провела между его глаз и затем вниз по сухой, бархатной коже его морды, и Мул уткнулся в ее пальцы с неописуемым блаженством.

Свон неожиданно оглянулась и посмотрела в направлении костра и увидела его, стоящего там, очерченный силуэт в искрах и пламени. Она не могла видеть его лицо, но чувствовала, что он смотрит на нее. Ее кожа покрылась мурашками под тоненьким пальто и она быстро отвернулась, сосредоточивая свое внимание только на морде Мула. Но ее глаза метнулись назад, на Робина, который подошел поближе к перилам крыльца.

Ее сердце зазвучало как литавры, и она снова посмотрела вдаль. Уголком глаза она увидела, как он приближается, затем останавливается и притворяется, будто рассматривает что–то интересное в земле под носком своего ботинка.

Пора возвращаться, сказала она сама себе. Пора снова проверить Сестру. Но ноги отказывались идти. Робин приближался все ближе, затем снова остановился и повернулся к огню, как будто что–то опять заинтересовало его внимание. Он держал руки в карманах пальто и казалось пытался решить, вернуться ли к теплу костра или нет. Свон не знала, хочет ли она, чтобы он подошел поближе или ушел, и она чувствовала себя неспокойно, как кузнечик на раскаленной сковородке…

Затем он сделал еще один шаг вперед, как бы принимая решение. Но нервы Свон не выдержали и она решила развернуться и войти внутрь. Мул принял этот порыв как призыв к игре и игриво прикусил зубами пальцы Свон, держа ее заложницей несколько секунд, и этого хватило Робину, чтобы дойти до нее.

– Я думаю, что твоя лошадь голодна,– сказал он.

Свон высвободила пальцы. Она собралась идти назад, ее сердце билось так сильно, что она была уверена, что он, должно быть, слышит это, как дальнюю грозу над горизонтом.

– Не уходи,– смягчился голос Робина,– пожалуйста.

Свон остановилась. Она подумала, что он совсем не похож на кинозвезд из журналов, которые бывало почитывала ее мать, потому что никого из голливудских красавцах нельзя было сравнить с ним; он не выглядел, как хорошо вычищенный тинэйджер из мыльных опер, которые часто смотрела Дарлен Прескотт. Его лицо, со всеми его тяжелыми линиями и углами, было молодым, но глаза взрослыми. Они были цвета пепла, но в свете огня выглядели привлекательными. Она встретила его взгляд, увидев, что он потерял оттенок жесткости. Его глаза были ласковыми, скорее даже нежными, когда он посмотрел на нее.

– Эй,– крикнула Анна Мак–Клей. – Шел бы ты по своим делам. У Свон нет для тебя времени.

Его жесткая маска появилась снова.

– Кто сделал вас ее хранительницей?

– Не хранительницей, а наставницей. Протектором. А теперь, почему бы тебе не быть хорошим мальчиком и не пойти прочь?

– Нет,– прервала Свон,– мне не нужна надзирательница или протектор. Спасибо за то, что вы обо мне заботитесь, Анна, но я могу позаботиться о себе сама.

– О, извини. Я только подумала, что он снова беспокоит тебя.

– Он не беспокоит меня. Все в порядке. Правда.

– Ты уверена? Я, бывало, видела таких типов, прогуливавшихся по дороге и искавших кошельки, чтобы прикарманить.

– Я уверена,– ответила Свон. Анна бросила на Робина еще один подозрительный взгляд, после чего вернулась к разговору с мистером Половски.

– Она все равно не поверит,– сказал Робин, благодарно улыбаясь,– и скоро двинет меня прикладом.

– Нет, тебе может не нравиться Анна, и, я уверена, ты ей тоже не нравишься, но она делает то, что ей кажется лучше для меня, и я ее за это уважаю. Если ты будешь меня тревожить, я ей скажу, чтобы она тебя прогнала.

Улыбка Робина исчезла.

– Значит, ты думаешь, что ты лучше, чем все остальные?

– Нет, я не вкладываю в свои слова такой смысл,– Свон чувствовала себя неспокойно и нервозно, и ее язык путался между ее мыслями и словами,– я только имела в виду… Анна права, что так осторожна.

– Угу. Значит я беспокою тебя тем, что дружески настроен?

– Ты был не слишком любезен, когда зашел в дом и… и разбудил меня таким образом,– сказала она надломлено. Она чувствовала, как краснеет ее лицо, и она хотела вернуться назад, а не начинать разговор заново, но это было уже невозможно. И Свон была наполовину напугана, наполовину зла.

– И я не тебе тогда давала то яблоко, вот так!

– О, но зато я получил его! Ладно, я крепко стою на ногах, хотя и не на пьедестале, как другие люди. И, может быть, я не мог удержаться, чтобы не поцеловать тебя, когда увидел, стоящую с яблоком в руке. Твои глаза были такие большие и глубокие, что я не смог сдержаться и не взять его. Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты будешь что надо, но я не знал, что ты высокомерная принцесса.

– Нет! – Нет? Ладно, тогда ты разыгрываешь из себя такую. Послушай, я побывал везде! Я видел много девчонок! Я могу узнать среди них высокомерных, когда вижу их!

– А я… – стоп! – подумала она. Остановись сейчас же! Но она не могла, потому что она была внутренне испугана и не могла позволить ему делать то, что он хочет. – А я знаю грубых, крикливых… идиотов, и могу отличить их от других, когда их вижу!

– Да, я идиот, хорошо! – он качнул головой и рассмеялся не весело. – Я и сам знаю, что я идиот, потому что подумал, что могу понять ледяную принцессу лучше, хм?

Он пошел прочь прежде, чем она смогла ответить.

Все, что она могла придумать, чтобы сказать, это было “не касайся меня снова!”

Инстинктивно она почувствовала сильную боль, которая резанула ее с головы до ног. Она сжала зубы, чтобы не окликнуть его. Если он собирается вести себя, как дурак, значит он и есть дурак! Он – ребенок с плохим характером, и она больше не хочет иметь с ним дела.

Но она также знала, что доброе слово может вернуть его назад. Одно доброе слово. Это было все. И было ли это так трудно? Он неправильно понял ее, и, может быть, она тоже неправильно его поняла. Она заметила, что Анна и мистер Половски наблюдают за ней, и она почувствовала, что Анна “надела” слабую, всезнающую улыбку. Мул подошел и выдохнул воздух в лицо Свон.

Свон спрятала свою оскорбленную гордость и решила окликнуть Робина, но как только она открыла рот, дверь лачуги открылась и Пол Торсон сказал возбужденно:

– Свон! Это происходит!

Она видела, как Робин идет по направлению к костру. И затем она последовала за Полом в дом.

Робин стоял у края огня. Медленно сжимая кулаки, он бил себя по лбу:

– Идиот! Идиот! Идиот! – говорил он себе, ударяя по голове. Он все еще не мог понять, что случилось; он только знал, что лучше бы умер, и что он никогда еще не разговаривал с кем–нибудь прекраснее, чем Свон. Он хотел произвести на нее впечатление, но сейчас он чувствовал себя, словно он прошел босиком по коровьей лепешке.

– Идиот, идиот, идиот! – продолжал повторять он. Конечно, он не так уж много встречал девушек; фактически он вовсе не встречал никаких девушек. Он даже не знал, как с ними надо обращаться. Они были для него как пришельцы с других планет. Как с ними разговаривать без… да, без того, чтобы становиться крикливым идиотом – это было именно то, кем он себя ощущал.

Ладно, сказал он себе, все, я уверен, что возьму себя в руки! Он все еще испытывал дрожь внутри и чувствовал боль в желудке. А когда он закрывал глаза, то видел Свон, стоящую перед ним, такую же лучезарную, как самая прекрасная мечта, которую он когда–либо знал. С первого дня, когда он увидел ее, спящую на кровати, он уже не мог выбросить ее из головы.

Я люблю ее, подумал он. Он слышал о любви, но он не слышал о том, что любовь заставляет тебя чувствовать себя сильным и беззащитным одновременно. Я люблю ее.

Он не знал кричать или плакать, и стоял, уставившись на огонь, и не видел ничего, кроме лица Свон.

Глава 73. Штурм крепости

Человек с лицом веслом остановился перед “Джипом” и поднял электромегафон. Его острые зубы торчали, и он кричал:

– Убить их! Убить! УБИТЬ!

Рев Маклина был перекрыт криком и быстрой стрельбой, а под конец дополнен грохотом машин, так как более шестисот армейских машин, грузовиков, джипов и фургонов начали двигаться по оккупированной земле по направлению к крепости Спасителя. Серый низкий свет был заглушен и заполнен дымом, и огни разгорались на оккупированной земле, пожирая около двухсот фургонов, которые были разломаны и раскиданы во время первых двух волн штурма. Искалеченные тела мертвых или умирающих солдат АСВ лежали на истрескавшемся бетоне, а вскоре начался новый приступ агонии, когда колеса третьей волны покатились по раненным.

– Убить их! Убить их всех! – продолжал кричать Маклин в громкоговоритель, указывая на машины–чудовища правой рукой в черной перчатке. Когти–гвозди торчали из его ладоней, указывая на огонь разрушений.

Сотни солдат, вооруженных ружьями, пистолетами и “коктейлями Молотова” двигались пешком перед идущими фургонами.

И в фокусе этого полукруга три отлично вооруженных ряда грузовиков, машин и фургонов “Американской Верности” ожидали жуткой атаки так, как они ожидали и предчувствовали две предыдущие. Но кучи мертвых “Верных” покрывали участок земли так же, как и множество их фургонов, горящих и все еще взрывающихся от текущего по земле танкового топлива.

Огонь и едкий дым расползался, наполняя воздух. Но Маклин смотрел по направлению крепости Спасителя и ухмылялся, потому что он знал, что “Верные” не смогут противостоять силе Армии Совершенных Воинов. Они падут – если не во время третьей атаки, тогда четвертой или пятой, или шестой, или седьмой. Сражение было до победного конца, и Маклин знал это. Сегодня у него будет победа, и он заставит Спасителя стать на колени и целовать его ботинки, прежде чем разобьет ему лицо.

– Ближе! – кричал Маклин своему шоферу, и Джад Лаури поехал. Лаури не мог выносить смотреть в лицо Маклину, и по мере того как они подъезжали на “Джипе” ближе к линии машин, он не знал, кого боится больше: кричащее и злобно смотрящее нечто, которым стал полковник Маклин, или стрелков “Американской Верности”.

– Вперед! Вперед! Продолжать наступление! – командовал Маклин солдатам, его глаза испускали искры, когда он замечал хотя бы одно поползновение к колебанию.

– Они вот–вот сломятся! – кричал он. – Вперед! Продолжайте движение!

Маклин услышал звук рожка и, оглянувшись, увидел ярко–красный переделанный “Кадиллак” с бронированным ветровым стеклом, рвущийся напрямую сквозь другие машины к фронту. У водителя были длинные вьющиеся светлые волосы, а карлик припал к отверстию в крыше “Кадиллака”, откуда высовывалось дуло пулемета. – Ближе, лейтенант! – приказал Маклин. – Нужно занять место в первом ряду!

О, Боже! – подумал Лаури. Под мышками у него вспотело. Одно дело атаковать компанию фермеров, вооруженных мотыгами и лопатами, и совсем другое – штурмовать кирпичную крепость, где у этих гадов была тяжелая артиллерия!

Но Американская Верность продолжала вести огонь, в то время как АСВ катила вперед свои грузовики и фургоны.

Маклин знал, что все его офицеры на своих местах и ведут свои батальоны. Роланд Кронингер был где–то справа, в своем собственном командном “Джипе”, подгоняя на битву две сотни человек и более пятидесяти бронированных машин. Капитаны Карр, Уилсон, Сэттерли, лейтенанты Тэтчер, Бэннинг и Бьюфорд – все его доверенные офицеры были на своих местах и все они были нацелены на победу.

Маклин пришел к выводу, что прорыв сквозь оборону Спасителя был просто вопросом дисциплины и управления. Неважно, сколько погибнет солдат АСВ или сколько взорвется и сгорит машин – это проверка его дисциплины и управления. И он поклялся скорее драться до последнего солдата, чем позволит Спасителю победить его. Он знал, что его ум несколько повредился, когда треснула эта штука и он, взяв фонарь, взглянул на себя в зеркало, но сейчас он был в полном порядке.

Потому что когда прошло его безумие, полковник Маклин понял, что теперь у него было лицо Солдата–Тени. Они были теперь едины. Это было чудо, которое указало Маклину, что Бог на стороне Армии Совершенных Воинов.

Он усмехнулся и зарычал в усилитель голосом зверя. – Продолжать наступление! Дисциплина и управление!

Заговорил другой голос. Глухое бум!, и Маклин увидел вспышку оранжевого света у забаррикадированного въезда на площадку. Последовал высокий пронзительный звук, который, казалось, прокатился над головой Маклина. Примерно в семидесяти ярдах позади него взрывом подбросило куски бетона и искореженного металла от разбитого уже раньше фургона.

– Вперед! – скомандовал Маклин. – У Американской Верности могут быть танки, подумал он, но ни черта они не знают о траектории полета снаряда. Еще один снаряд просвистел в воздухе, взорвавшись в лагере, позади. А затем последовала волна огня по массированной обороне Американской Верности, пули стали высекать искры из бетона и рикошетом отлетать от бронированных машин. Некоторые солдаты упали, Маклин закричал: – В атаку! В атаку! Не прекращать огонь!

Приказ был подхвачен другими офицерами, и почти сразу же начали бормотать и трещать пулеметы, пистолеты и автоматы, нацеленные на заграждения в полосе вражеской защиты. Передовые машины АСВ устремились вперед, набирая скорость, чтобы ворваться на площадку. Третий танковый снаряд разорвался на площадке для парковки, отбросив плюмаж из дыма и булыжников и заставив вздрогнуть землю. Потом некоторые из тяжелых машин Верности стали стрелять вперед, моторы их завыли, грузовики и бронированные машины обеих армий бросились друг на друга, и началась ужасная какофония визжащих шин, ломающегося металла и разрывающих уши взрывов.

– В атаку! Убить их всех! – продолжал кричать Маклин на приближающихся солдат, пока Джад Лаури маневрировал колесами машины вперед и назад, стараясь не наехать на трупы и обломки. Глаза Лаури готовы были выскочить из орбит, бусинки холодного пота покрывали лицо. Пуля скользнула по ветровому стеклу, и Лаури почувствовал ее движение как щелчок камертона.

По площадке зигзагом прошла пулеметная очередь, и полдюжины солдат АСВ закружились как танцоры в безумной пляске. Маклин отбросил усилитель, выхватил из кобуры на поясе свой “Кольт” калибра 11.43 мм и стал стрелять в солдат Верности, пока они дрались на защитной полосе в водовороте тел, буксующих машин, взрывов и горящих обломков. Столкнулись столько автомобилей и грузовиков, громоздящихся друг на друга, что площадка напомнила последствия какого–то крупного крушения.

Два грузовика столкнулись прямо перед “Джипом”, Лаури ударил по тормозам и одновременно закрутил рулевое колесо, отчего “Джип” отбросило и занесло в сторону. При этом под его колеса попало двое, и Лаури не знал, были ли это солдаты АСВ или солдаты Верности. Все перемешалось и сошло с ума, воздух был полон искр и ослепляющего дыма, поверх всех криков и визга Лаури слышал смех Маклина, когда полковник палил наугад.

В свете фар “Джипа” вдруг возник человек с пистолетом, и Лаури сбил его. Пули, летевшие сбоку, попадали в “Джип”, слева взорвалась машина АСВ, и из нее кувырком вышвырнуло в воздух водителя, все еще сжимающего горящее рулевое колесо.

Между тормозящими и сталкивающимися машинами была стиснута пехота, ведущая яростную рукопашную схватку. Лаури свернул в сторону, чтобы уклониться от горящего грузовика. Он услышал пронзительный свист приближающегося снаряда, и у него внутри все сжалось. С криком: – Выбираемся отсюда! – он яростно закрутил рулевое колесо направо и надавил рукой до упора. Джип рванулся вперед, наехав на двух солдат, сцепившихся на бетоне. Трассирующая пуля сильно ударила в бок “Джипа”, и Лаури услышал, что он сам захныкал.

– Лейтенант! – закричал Маклин. – Поверните “Джип” обратно.

И это было все, что он успел сказать, потому что земля вдруг содрогнулась, появилась ослепительная белая вспышка примерно в десяти футах перед “Джипом”. Машина вздрогнула и попятилась на задних колесах, как испуганная лошадь. Маклин услышал приглушенный вскрик Лаури – а потом Маклин сам подпрыгнул, спасая свою жизнь, когда ударная волна от взрыва ударила в него и почти сорвала форму с тела. Он ударился плечом о бетон, услышал визг шин, треск “Джипа”, когда он врезался в другую машину.

Следующее, что он осознал, когда был уже на ногах, что форма и куртка на нем превратились в лохмотьях, а сам Маклин смотрел сверху на Джада Лаури. Тот раскинулся на спине среди обломков Джипа, тело его дергалось в судорогах, как будто он старался выползти на безопасное место. Голова Джада Лаури превратилась в бесформенную кровавую массу, выбитые зубы клацали как кастаньеты.

В левой руке Маклин держал пистолет. Правая рука–протез с ладонью с гвоздями все еще была крепко привязана к запястью. По правой руке ручьем текла кровь, капая с пальцев черной перчатки на бетон. Он понял, что ободрал руку от плеча до локтя, и не совсем благополучно. Вокруг него в вихре кружились солдаты, стреляя и дерясь, и пулей выбило кусок камня примерно в четырех дюймах от его правого ботинка. Он огляделся, стараясь определить, как вернуться в лагерь АСВ; без транспорта он оказался таким же беспомощным, как последний пехотинец. Вокруг было столько визга, крика и огня, что Маклин не мог думать. Он увидел, как кто–то толкает солдата АСВ на землю, несколько раз пытаясь заколоть его мясницким ножом, и Маклин нажал на спусковой курок своего кольта калибра 11.43, выстрелив прямо в череп тому и выбив ему мозги.

Руку обожгло ударом от отдачи, зрелище убитого тела прочистило туман в его голове, он понял, что ему нужно выбраться или его убьют так же, как он только что убил солдата Верности. Он услышал свист снаряда, ужас стиснул ему затылок. Нагнув голову, он побежал, стараясь избегать скопления солдат и прыгая через лежащие кровоточащие тела.

От взрыва на него дождем посыпались куски бетона, он споткнулся, упал, отчаянно пополз к укрытию из перевернутого бронированного автомобиля АСВ. Там его ждало тело, у которого была снесена выстрелом большая часть лица. Маклин подумал, что это, возможно, сержант Арнольд. Пораженный, полковник вынул обойму из своего кольта калибра 11.43 и заменил ее на новую. Пули отскакивали со свистом от бронированного автомобиля, и он пригнулся к бетонной площадке, пытаясь набраться мужества, чтобы продолжить свой бег обратно в лагерь.

Сквозь суматоху он услышал крики: “Отходим! Отходим!” – Третий штурм был отбит.

Он не знал, что было неправильно. К этому времени Верность уже должна была быть сломлена. Но у них было слишком много народу, слишком много машин, слишком много огневой силы. Все, что им было нужно делать, это крепко сидеть на этой проклятой площадке. Но должен же быть способ выкинуть их. Должен быть.

Грузовики и машины снова поехали по площадке, направляясь прочь. За ними последовали солдаты, многие из которых были ранены и хромали, время от времени они останавливались, чтобы сделать несколько выстрелов в преследователей, а затем шатаясь шли дальше. Маклин заставил себя встать и побежать, и когда он оторвался от укрытия, он почувствовал толчок вкуртку, и понял, что пролетела пуля. Он четыре раза нажал на курок не прицеливаясь, а потом покатил вслед за остатками своей Армии Совершенных Воинов, в то время как по бетону чиркали пулеметные пули и вокруг него продолжали умирать люди.

Когда Маклин вернулся обратно в лагерь, он обнаружил, что капитан Сэттерли уже принимает рапорт от других уцелевших офицеров, а лейтенант Тетчер назначает разведчиков нести охрану по наружному краю лагеря, чтобы не пропустить контратаку Верности. Маклин забрался наверх бронированной машины и осмотрел парковочную площадку. Она выглядела как бойня, сотни тел лежали грудами среди горящих обломков. Среди трупов уже сновали сборщики из Американской Верности, подбирающие оружие и боезапасы. Он услышал победные крики, доносящиеся со стороны противника.

– Еще не кончено! – вскричал полковник. – Еще ничего не кончено! – Он выпустил последние пули из кольта по сборщикам, но так сильно дрожал, что ни черта не мог прицелиться.

– Полковник! – Это был капитан Сэттерли. – Мы готовим новую атаку?

– Да! Немедленно! Еще ничего не кончено! Ничего не кончено, до тех пор пока я не прикажу!

– Мы не можем предпринять еще одну фронтальную атаку! – заявил еще один голос. – Это самоубийство!

– Что? – огрызнулся Маклин, и посмотрел, кто это там осмеливается подвергать сомнению его приказы. Это был Роланд Кронингер, куртка его была пропитана кровью. Это была чья–то чужая кровь, Роланд не был ранен, и грязные повязки все еще были у него на лице. Стекла его очков были забрызганы кровью. – Что вы сказали?

– Я сказал, что мы не сможем осуществить еще одно фронтальное наступление! У нас осталось возможно не более трех тысяч человек, способных вести бой! Если мы снова пойдем на эти пулеметы, мы потеряем еще сотен пять, и все равно ничего не получим!

– Вы говорите, что у нас нет желания прорваться – или вы говорите только за себя?

Роланд глубоко вздохнул, стараясь успокоиться. Он никогда раньше не видел такой резни, и он сейчас был бы мертв, если бы в упор не застрелил одного солдата Верности. – Я говорю, что мы должны найти другой способ взять площадку.

– А я говорю, что мы снова будем атаковать. Прямо сейчас, прежде, чем они снова организуют свою оборону!

– Да они вовсе никогда и не были дезорганизованы, черт побери! – закричал Роланд.

Наступила тишина, нарушаемая только стонами раненых и треском пожара. Маклин свирепо уставился на Роланда. Это было впервые, когда Роланд осмелился кричать на него. Вот, пожалуйста, он обсуждает приказы Маклина перед другими офицерами.

– Послушайте меня,– продолжал Роланд, прежде чем полковник или кто–нибудь другой смог заговорить. – Думаю, что я знаю слабое место в их крепости – и не одно. Световые окна в крышах.

Какое–то время Маклин не отвечал. Взгляд его, уставившийся на Роланда, горел от злобы. – Световые окна,– повторил он. – Световые окна. Они на крыше. Как мы попадем на эту затраханную крышу? Полетим?

Его аргументы прервал хохот. Альвин Мангрим склонился на искореженный капот красного “Кадиллака”. Из треснувшего радиатора с шипением выходил пар. Металл был испещрен следами пуль, ручейки крови стекали из смотровой щели башни. Мангрим усмехался, лоб его был глубоко рассечен металлическим осколком. – Вы хотите забраться на эту крышу, полковник? Я могу туда вас подсадить.

– Как?

Он держал перед собой руки и шевелил пальцами. – Я раньше был плотником, сказал он. – Иисус был плотником. Иисус тоже много знал о ножах. Поэтому они его и распяли. Когда я был плотником, я строил собачьи конуры. Только это были не обычные собачьи конуры,– о, нет! Это были замки, в которых жили рыцари. Да, я читал книги о замках и прочем дерьме, потому что хотел, чтобы эти конуры были совсем особыми. В некоторых из этих книг были интересные вещи.

– Например? – нетерпеливо спросил Роланд.

– Ну… Как залезть на крышу. – Он обратил свое внимание на полковника Маклина. – Вы даете мне телефонный провод, колючую проволоку и хорошую крепкую деревяшку, и разрешаете мне разобрать несколько этих изломанных машин. Я вас доставлю на эту крышу.

– Что вы собираетесь построить?

– Создать,– поправил Мангрим. – Только это займет у меня некоторое время. Мне нужна помощь – стольких людей, скольких вы сможете выделить. Если я получу необходимые детали, я смогу закончить все за три – четыре дня.

– Я спросил, что вы планируете на крыше.

Мангрим пожал плечами и сунул руки в карманы. – Почему бы нам не пойти в ваш трейлер, и я вам нарисую полную картину. Может, здесь слоняются шпионы.

Взгляд Маклина переместился в сторону крепости Спасителя. Он увидел, как сборщики пристреливают некоторых раненых солдат АСВ, а потом обирают тела. Он почти завопил от разочарования.

– Дело не кончено,– поклялся он. – Оно не кончено до тех пор, пока я не сказал, что оно кончено. – И тогда он слез с бронированной машины и сказал Альвину Мангриму: – Покажите мне, что вы хотите построить.

Глава 74. Берлога

– Да,– сказал Джош. – Я думаю, что мы снова сможем это отстроить. – Он почувствовал, что рука Глория сжимает его руки и она склонила голову ему на плечо.

Он обнял ее, и они стояли рядом с развалинами сгоревшей церкви. – Мы сможем это сделать,– сказал он. – Конечно, сможем. Я имею в виду… что это будет не завтра, и не на следующей неделе… но мы сможем это сделать. Она, может, и не будет выглядеть так, как раньше, и возможно, будет хуже, чем была – но возможно, будет и лучше. – Он слегка обнял ее. – Да?

Она кивнула. – Да,– сказала она, не глядя на него, и голос у нее перехватило от волнения. Потом она подняла свое лицо со слезами слез. Ее рука поднялась, и пальцы медленно дотронулись до маски Иова. – Ты… прекрасный человек, Джош,– тихо сказала она. – Даже сейчас. Даже такой. Даже если это у тебя никогда не сойдет, ты все равно будешь самым прекрасным человеком, которого я знаю.

– Ну, я не ахти что. И никогда не был красавцем. Тебе бы посмотреть на меня, когда я занимался борьбой. Знаешь, как меня называли? Черный Франкенштейн. А теперь я этому вполне соответствую, да?

– Нет. И не думаю, что это когда–то было. – Пальцы ее прошлись по рубцам и впадинам его лица, потом рука снова опустилась. – Я люблю тебя, Джош, сказала она, и голос ее дрогнул, но медного цвета глаза были твердыми и правдивыми.

Он хотел было ответить, но подумал о Рози и мальчиках. Это было так давно. Так давно. Слоняются ли они где–нибудь в поисках еды и убежища, или они только призраки, оставшиеся в его воспоминаниях? Было таким мучением даже не знать, живы ли они, и когда он посмотрел в лицо Глории, он понял, что возможно так никогда и не узнает. Но будет ли совсем бессердечно и предательством похоронить надежду, что Рози и сыновья его, возможно, живы – или это будет реализмом? Но он был уверен в одном: он хочет остаться в стране живых, вместо того чтобы странствовать в склепах погибших.

Он обнял Глорию и сильнее прижал ее к себе. Он почувствовал сквозь куртку ее выпирающие кости и остро затосковал о том дне, когда будет собран урожай.

Еще он страстно хотел видеть обоими глазами и иметь возможность снова глубоко дышать. Он надеялся, что маска Иова скоро у него сойдет, как у Сестры в прошлую ночь, но все равно боялся. Как он будет выглядеть, хотел бы он знать, а что если это будет чье–то лицо, кого он даже не знает? Но сейчас он чувствовал себя чудесно, не было никаких следов лихорадки. Это единственный раз в его жизни, когда ему хотелось лежать мертвым.

Примерно в четырех футах в стороне Джош увидел что–то лежащее в замерзшей луже. Живот у него свело, и он тихо сказал: – Глория, почему бы тебе не пойти сейчас домой? Я приду через несколько минут.

Она в недоумении отступила. – Что случилось?

– Ничего. Ты иди. Я немного прогуляюсь и постараюсь представить, как мы сможем ее восстановить.

– Я останусь с тобой.

– Нет,– твердо сказал он. – Иди домой. Мне немного нужно побыть одному. Ладно?

– Ладно,– согласилась она. Она было пошла к дороге, но снова повернулась к нему. – Тебе не нужно говорить, что ты меня любишь,– сказала она ему. Все в порядке, если ты меня не любишь. Я просто хотела, чтобы ты знал, что я чувствую.

– Да,– сказал он напряженным сжатым голосом. Глория задержала свой взгляд на нем еще на несколько секунд, а потом пошла домой.

Когда она ушла, Джош наклонился и вытащил то, что лежало в луже. Лед треснул, когда он высвобождал это.

Это был кусок шерсти, испещренный темными коричневыми точками.

Джош знал откуда это.

Пальто Джина Скалли.

Он сжал в руке окровавленную одежду и сжался. Повернув голову в сторону, он осмотрел землю вокруг. Еще один кусок клетчатой ткани лежал в нескольких футах в стороне, дальше по проулку, который шел к развалинам. Он поднял его тоже, а потом увидел перед собой третий, и четвертый, оба в кровавых пятнах. Вокруг везде по земле были разбросаны маленькие кусочки пальто Джина Скалли, как клетчатый снег.

Какое–то животное схватило его, подумал Джош. Что бы это ни было, оно разорвало его на клочки.

Но он знал, что никакое животное не схватило Джина Скалли. Это был зверь совсем другого рода, может, замаскированный под калеку в красной детской коляске, или под черного джентльмена с серебряным зубом во рту. Или Скалли нашел человека с алым глазом – или ЕГО нашли.

Иди за подмогой, сказал себе Джош. Иди за Полом и Сестрой и возьми, ради Бога, винтовку! Но он продолжал идти за маленькими кусочками клетчатой ткани, хотя сердце у него яростно билось, а в горле пересохло. На земле был и другой хлам, и когда Джош дальше прошел в проулок, перед ним возникла крыса размером с персидскую кошку, взглянула на него глазами–бусинками, и потом втиснулась в дырку. Джош услышал вокруг себя легкое попискивание и шуршание, он знал, что эта часть Мериз Рест наводнена грызунами.

Он увидел на земле замерзшие пятна крови и проследовал за ними еще примерно футов пятнадцать и остановился у круглого куска жести, который лежал напротив неровного кирпичного фундамента разрушенной церкви. Жестянка тоже была покрыта пятнами крови, и Джош увидел и другие обрывки клетчатой ткани. Он поставил ногу около куска жестянки, который по размеру и форме напоминал крышку люка, затаил дыхание и медленно выдохнул. Затем он резко отодвинул железку и отклонился.

Внизу открылась дыра, ведущая вниз под фундамент церкви. Из нее поднимался холодный болотистый пар, от которого у него мурашки пошли по телу.

Нашел тебя, было первой мыслью Джоша.

А второй было – убраться отсюда к чертям собачьим! Беги дурак несчастный!

Но он колебался, глядя в дыру. Изнутри не проникало ни звука, ни движения. Там пусто, понял Джош. Он ушел!

Он осторожно шагнул к дыре. Потом продвинулся еще и еще. Остановился над ней, вслушиваясь. Все еще ни звука, ни движения. Берлога была пуста. Человек с алым глазом ушел. После того, как Свон встретилась с ним лицом к лицу, он, должно быть, покинул Мериз Рест. – Спасибо тебе, Господи! прошептал Джош.

Позади что–то прошуршало.

Джош обернулся, подняв руки, чтобы отразить удар.

На картонной коробке, обнажив зубы, сидела крыса. Она начала визжать и бормотать как разгневанный помещик.

Джош произнес: – Тихо, ты, сво…

Две руки – одна черная, другая белая – высунулись из дыры и схватили Джоша за лодыжки, сбив его с ног. У Джоша не было времени закричать, прежде чем он упал на землю, воздух со свистом вылетел из его груди. Изумленный, он старался освободиться, старался ухватиться пальцами за мерзлую землю вокруг этой дыры, но руки, сжимавшие его лодыжки, как маленькие обручи, тащили его вглубь.

Джош был уже наполовину внутри, когда полностью осознал, что произошло. Он стал бороться, колотя руками и ногами, но пальцы только сильнее сжимались. Он почувствовал запах горящей ткани, стал извиваться и увидел голубые языки пламени, танцующие в руках этого человека. Кожу Джоша опалило, он почувствовал, что руки у человека влажные и липкие, как растопленные восковые перчатки.

Но в следующее мгновение языки пламени стали слабеть и пропали. Руки у человека стали холодными и затащили Джоша в темноту.

Руки отпустили лодыжки. Джош стал брыкаться, почувствовав, что его левая нога привязана. На него навалилось холодное, тяжелое тело – больше похожее на мешок льда, чем на тело. Но колено, которое давило ему на горло, было достаточно крепким, стараясь сломать ему горло. По плечам, груди и грудной клетке падали удары, почти ломающие ему кости. Он схватился руками за холодное горло, и пальцы попали во что–то похожее на сырую замазку. Кулаки этой твари молотили по голове и лицу Джоша, но не могли сквозь маску Иова нанести никаких повреждений. Мысли закрутились в голове у Джоша, и он чуть не сошел с ума. Он знал, что у него есть только два выбора: бороться как черт или умереть.

Он ударил правым кулаком, попав косточками в угол челюсти, и сразу же занес левый кулак для удара, чтобы попасть тому в висок. Послышалось хрюканье – скорее от удивления, чем от боли – и тяжесть свалилась с Джоша. Он смог встать на колени, и вдохнуть легкими воздух.

Холодная рука змеей сзади обвилась вокруг горла. Джош отклонился, схватил его за пальцы и вывернул их. Но то, что только что было костями, вдруг оказалось как проволока – гнулось, но не ломалось. Потратив все силы, Джош поднялся с пола и метнулся назад, зажав человека с алым глазом между своим телом и стеной церковного фундамента из грубого кирпича. Холодная рука соскользнула, и Джош попытался выбраться из дыры.

Его снова схватили и потащили вниз, и пока они боролись как звери в темноте, Джош увидел, как вспыхивают руки у этого человека, готовые загореться пламенем,– но видимо что–то не получалось с возгоранием. Джош почувствовал запах – это было нечто среднее между запахом зажженной спички и плавящейся свечки. Он ударил ногой ему в живот и сбил его. Когда Джош снова вскочил на ноги, то почувствовал удар в плечо, похожий на удар молотом, который почти выбил ему руку и сбил его с ног лицом в грязь.

Джош вывернулся, чтобы повернуться лицом, изо рта шла кровь, а силы быстро убывали. Он увидел мерцание огня, а потом обе руки снова загорелись пламенем. При этом голубом свете он увидел лицо человека – кошмарную маску, а на ней бесформенный эластичный рот, который выплевывал дохлых мух как выбитые зубы.

Горящие руки приблизились к лицу Джоша, и вдруг одна из них зашипела, и погасла как уголек, залитый водой. Другая рука тоже стала гаснуть, маленькие язычки огня струились по пальцам.

Что–то лежало в грязи рядом с Джошем. Он увидел окровавленную груду плоти и вывернутых костей, а вокруг несколько курток, брюк, свитеров, обуви, шапок. Рядом была красная детская коляска.

Джош оглянулся на человека с алым глазом, который также был мистером Добро Пожаловать. Горящая рука почти погасла, и человек смотрел на умирающее пламя глазами, которые на человеческом лице назвали бы безумными.

Он не так силен, как раньше, понял Джош.

И Джош потянулся за коляской, схватил ее и запустил в лицо этого гада.

Раздался страшный вопль. Последние языки пламени погасли, когда он отшатнулся. Джош увидел серый свет и пополз к дыре.

Он был примерно в трех футах от нее, когда сломанную красную коляску швырнули обратно ему в голову. У Джоша была секунда, в течение которой он вспомнил как однажды его выкинули с ринга в Гэинсвилле, и что он почувствовал, когда ударился о бетонный пол и как он тихо лежал.

Он очнулся – он не знал, сколько времени спустя – от звука пронзительного хихиканья. Двигаться он не мог и подумал, что все косточки у него переломаны.

Хихиканье исходило с расстояния в десять–пятнадцать футов. Оно стало тише, переходя в фыркающий звук, который стал похожим на какой–то язык. Джош подумал, что это, должно быть, немецкий. Потом были фрагменты других языков – китайского, французского, датского, испанского и какие–то другие диалекты, которые выскакивали один за другим. Потом ужасный грубый голос заговорил по–английски, с глубоким южным акцентом: – Всегда ходил один… всегда ходил один… всегда… всегда…

Джош мысленно обследовал свое тело, пытаясь обнаружить, что работает, а что нет. Правая рука у него омертвела, вероятно, сломана. Полосы боли пульсировали у него в ребрах и в плечах. Но он знал, что ему повезло; удар который ему достался, мог бы и проломить ему череп, если бы маска Иова не была такой толстой.

Голос изменился, перейдя в монотонный говор, который Джош не мог понять, затем вернулся к английскому с мягким акцентом жителя Среднего Запада: Ведьма… ведьма… она умрет… но не от моей руки… О, нет… не от моей руки…

Джош медленно попытался повернуть голову. Боль прострелила ему спину, но шея все–таки работала. Он постепенно повернул голову к бредящему существу, которое было распростерто в грязи в другой стороне берлоги.

Человек с алым глазом смотрел на свою правую руку, где по пальцам бегали бледно–голубые язычки пламени. Лицо человека было диким сочетанием различных масок. Чудесные светлые волосы смешивались с грубыми черными, один глаз был голубой, а другой карий, одна челюсть острая, а другая впалая. – Не от моей руки,– сказал он. – Я заставлю их сделать это. – Подбородок у него удлинился, пророс щетиной, которая за несколько секунд превратилась в рыжую бороду, и также быстро исчезла в корчах его лица. Я найду способ заставить их сделать это.

Рука человека дрожала, сворачиваясь в крепкий кулак, и маленькие голубые язычки исчезли.

Джош заскрежетал зубами и пополз к серому свету наверху, у отверстия медленно, болезненно, по дюйму. Он застыл, когда услышал снова голос этого человека, шепотом поющий: Мы пляшем перед кактусом в пять часов утра… – затем все перешло в невнятное бормотание.

Джош пробирался вперед. Ближе к дыре. Ближе.

– Беги,– сказал человек с алым глазом слабым и усталым голосом. Сердце у Джоша застучало, потому что он знал, что это чудовище в темноте разговаривает с ним. – Давай. Беги. Скажи ей, что я все же сделаю это… Я сделаю эту работу руками самих же людей. Скажи ей… Скажи ей…

Джош пополз вверх к свету.

– Скажи ей… Я всегда ходил один.

Тогда Джош выбрался из дыры, быстро вытащив ноги. Ребра у него жутко болели, он еле сдержался, чтобы не потерять сознание, но он знал, что ему нужно отсюда удирать, иначе от него останется тухлое мясо.

Он продолжал ползти, а крысы суетились вокруг. Пронизывающий холод проникал в него до самых костей. Он ожидал и опасался, что человек с алым глазом схватит его, но этого не произошло. Джош понял, что жизнь его спасена – или потому, что человек с алым глазом ослаб, или потому, что он выдохся, или потому, что он хотел, чтобы это сообщение было передано Свон.

Скажи ей, что я сделаю эту работу руками самих же людей.

Джош постарался встать, но снова упал лицом вниз. Прошла еще минута или две, прежде чем он смог собрать силы и подняться на колени, а затем все–таки смог встать как дряхлый трясущийся старик.

Часть тринадцатая Пятизвездный генерал

Глава 75. Бесплодная земля

Роланд Кронингер поднес бинокль к глазам в очках. В морозном воздухе крутились снежинки, уже почти совсем засыпав трупы и разбитые машины. У въезда на площадку горели костры, он знал, что солдаты Верности тоже несут сторожевую службу.

Он услышал среди туч медленный раскат грома, и сквозь него пробилось острие голубой молнии. Он окинул взглядом площадку, и его бинокль обнаружил замерзшую руку, высунувшуюся из сугроба, груду тел, смерзшихся в ледяной смерти, серое лицо молодого юноши, всматривающегося в темноту.

Пустынная земля, подумал Роланд. Да. Пустынная земля.

Он опустил бинокль и прислонился к бронированной машине, которая прикрывала его от огня снайпера. Ветер до него донес звук работающих молотков. Пустынная земля. Вот о чем была последняя Божья молитва. Он старался припомнить, где он это раньше слышал, только тогда это была не молитва, и ее слышал не сэр Роланд. Это было воспоминание ребенка Роланда, но это была не молитва. Нет, не молитва. Это были стихи.

В то утро он проснулся на голом матрасе в своем черном трейлере и вспомнил о мисс Эдне Меррит. Она была учительницей английского, одной из тех старых дев, которые, казалось, выглядели на шестьдесят лет даже тогда, когда только родились. Там, во Флэгстаффе, она преподавала начальный курс английской литературы для продвинувшихся учащихся. Когда Роланд сел на своем матрасе, то увидел, что она стоит рядом и держит открытый экземпляр “Нового оксфордского сборника английской поэзии”.

– Я собираюсь читать стихи,– объявила мисс Эдна Мерритт таким сухим голосом, что по сравнению с ним пыль казалась бы сырой. И скосив глаза сначала налево, а потом на направо, чтобы убедиться, что класс внимательно слушает, она начала читать:

И когда она кончила читать, то объявила, что весь класс будет писать рефераты по проблемам, затронутым в поэме Т. С. Элиота “Бесплодная Земля”, из которой она сейчас прочитала отрывок.

Он получил “отлично” за эту работу, и мисс Эдна Мерритт написала на титульном листе красным “Отлично. Проявляет интерес и разумность”. Он же думал, что это показывает, какой он замечательный подлец.

Косточки старой мисс Эдны наверное давно уже сгнили, размышлял Роланд, разглядывая парковочную площадку, и черви съели ее изнутри.

Его мысли занимали два обстоятельства. Во–первых, что брат Тимоти – это безумец, который ведет Американскую Верность в Западную Виржинию в поисках призрачной мечты; и во–вторых, что на горе Ворвик кто–то ЕСТЬ, кто называет себя Богом и декламирует стихи. Может у него там есть книги или еще что–нибудь. Но Роланд припомнил нечто, озадачивающее его. Брат Гэри еще там, в Саттоне сказал, что Бог показал ему черный ящик и серебряный ключ и сказал ему каким будет конец света.

Черный ящик и серебряный ключ, подумал Роланд, что это значит?

Он опустил бинокль, который повис на ремешке на шее и вслушался в перестук молотков. Затем он обернулся, чтобы взглянуть на лагерь, где при свете костров примерно в миле в стороне сооружалось творение Альвина Мангрима, вне поля зрения часовых Верности. Работа продолжалась три дня и три ночи, и полковник Маклин выделял все, что требовалось Мангриму. Из–за сильного снегопада Роланд не мог ничего увидеть, но он знал, что это. Это была чертовски простая штука, но он бы никогда такую не придумал, а если бы даже придумал, он бы не знал как ее сделать. Он не любил Альвина Мангрима и не доверял, но допускал, что тот сообразителен. Если такая штука годилась для средневековой армии, то она наверняка годилась и для Армии Совершенных Воинов.

Роланд знал, что Спаситель сейчас, должно быть, нервничает, задаваясь вопросом, когда будет следующая атака. Они, должно быть, сейчас там громко распевают свои псалмы.

Обжигающая боль пронзила лицо Роланда, и он прижал ладони к повязке. Изо рта вылетел дрожащий стон. Он подумал, что голова его сейчас взорвется. А потом он почувствовал под пальцами, что наросты, находящиеся под повязкой, шевелятся и набухают, как кипящая магма под коркой вулкана. От боли и ужаса Роланд зашатался, когда вся левая сторона его лица выпучилась, почти срывая повязку. Обезумев, он прижал руки к лицу, чтобы удержать ее. Он подумал о треснувших кусках на подушке Короля, и о том, что открылось под ними, и захныкал как ребенок.

Боль убывала. Движение под повязкой прекратилось. Потом все закончилось, и Роланд почувствовал себя нормально. Лицо его не треснуло, с ним все было в порядке. И на этот раз боль длилась не так долго, как обычно. То, что случилось с полковником Маклином, это необычно, сказал себе Роланд. Он был согласен носить эти повязки всю оставшуюся жизнь.

Он подождал, пока пройдет дрожь. Не нужно, чтобы кто–нибудь видел его таким. Он же офицер. Потом он решительно пошел по лагерю по направлению к трейлеру полковника Маклина.

Маклин сидел за рабочим столом, работая над рапортами капитана Сэттерли о том, сколько осталось топлива и боезапасов. Запасы быстро сокращались. – Войдите,– сказал он, когда Роланд постучал в дверь. Роланд вошел, и полковник сказал: – Закройте дверь.

Роланд стоял перед столом, ожидая, когда тот на него посмотрит, и одновременно боялся этого. Лицо как у скелета, выступающие скулы, надувшиеся вены и выступающие мышцы делали Маклина похожим на смерть.

– Что вы хотите? – спросил Маклин, занятый безжалостными цифрами.

– Все почти готово,– сказал Роланд.

– Эта машина? Да? И что же?

– Мы будем атаковать, когда она будет готова, не так ли?

Полковник отложил карандаш. – Обязательно. Если, конечно же, у меня будет ваше разрешение атаковать, капитан.

Роланд знал, что Маклина еще уязвляло их несогласие. Сейчас наступило время заделать трещину, возникшую в их отношениях, потому что Роланд любил Короля – и еще потому, что он не хотел, чтобы Альвин Мангрим стал любимцем Короля, а его самого выставили. – Я… хочу извиниться,– сказал Роланд. – Я нарушил субординацию.

– Мы могли бы сломить их! – мстительно огрызнулся Маклин. – Все, что нам было нужно,– это еще одна атака! Мы могли бы сломить их прямо там и тогда!

Роланд опустил глаза в знак смирения, но он чертовски хорошо знал, что еще одна фронтовая атака только привела бы к гибели солдат. – Да, сэр.

– Если бы кто–нибудь другой говорил со мной таким образом, я бы застрелил его на месте! Вы были неправы, капитан! Посмотрите на эти чертовы цифры! – Он пихнул бумаги Роланду, и они слетели со стола. – Посмотрите, сколько у нас осталось бензина! Посмотрите на опись боезапасов! Хотите посмотреть, сколько у нас еды? Мы здесь сидим и голодаем, а могли бы три дня назад получить провиант Верности! Если бы мы тогда атаковали! – Он стукнул по столу своей рукой в черной перчатке, и масляный фонарь подпрыгнул. – Это ваша вина, капитан! Не моя! Я хотел атаковать! Я верил в свою Армию Совершенных воинов! Идите! Убирайтесь!

Роланд не двинулся.

– Я вам приказываю, капитан!

– У меня есть просьба,– тихо сказал Роланд.

– Вы не в том положении, чтобы иметь просьбы!

– Я бы хотел попросить,– упрямо продолжал Роланд,– чтобы я вел первую волну в атаку, когда мы начнем прорыв.

– Ее поведет капитан Карр.

– Я знаю, что вы ему дали разрешение. Но я бы хотел попросить вас изменить решение. Я хочу вести первую волну.

– Это большая честь – вести первую атакующую цепь. Я думаю, что вы недостойны такой чести, не так ли?

Он сделал паузу и снова откинулся в кресле.

– Вы никогда раньше не просились вести атакующую цепь. Почему же хотите сейчас?

– Потому что я хочу кого–то найти и взять его живым в плен.

– И кто это мог бы быть?

– Человек, который называет себя братом Тимоти,– ответил Роланд. – Мне он нужен живым.

– Мы не берем в плен. Они все должны умереть. До одного.

– Черный ящик и серебряный ключ,– сказал Роланд.

– Что?

– Бог показал брату Тимоти черный ящик и серебряный ключ и сказал ему, каким будет конец света. Я бы хотел побольше узнать о том, что говорит брат Тимоти о том, что он видел на вершине горы.

– Вы с ума сошли? Или они там промыли вам мозги, когда вы были у них?

– Я согласен, что брат Тимоти, возможно, ненормален,– сказал Роланд, сохраняя самообладание. – Ну а если нет – кто тогда называет себя Богом? И какой черный ящик и серебряный ключ?

– Их не существует.

– Возможно. Может, даже нет горы Ворвик. Ну, а что если есть?.. Брат Тимоти, может, единственный, кто знает, как их найти. Я думаю, что взять его в плен живым, возможно, стоит наших усилий.

– Почему? Вы хотите, чтобы Армия Совершенных Воинов тоже шла искать Бога?

– Нет, но я хочу вести первую атакующую колонну и я хочу, чтобы брата Тимоти взяли живым. – Роланд знал, что это звучит как приказ, но ему было все равно. Он пристально смотрел на Короля.

Наступила тишина. Левая рука Маклина сжималась в кулак, а потом медленно разжалась. – Я об этом подумаю.

– Я хотел бы знать прямо сейчас.

Маклин наклонился вперед, рот его скривился в тонкой и ужасной улыбке.

– Не подталкивай меня, Роланд. Я не выношу, когда меня подталкивают. Даже ты.

– Брат Тимоти,– сказал Роланд,– должен быть взят живым. Мы можем убить любого другого. Но не его. Я хочу, чтобы он смог ответить на вопросы, и я хочу узнать о черном ящике и серебряном ключе.

Маклин поднялся, как черный циклон, медленно выпрямляясь. Но прежде чем он смог ответить, в дверь трейлера еще постучали. – Ну, что еще? – закричал Маклин.

Дверь открылась и вошел сержант Беннинг. Он медленно почувствовал напряжение. – Ух… Я принес сообщение от капрала Мангрима, сэр.

– Я слушаю.

– Он говорит, что готово. Он хочет, чтобы вы пришли посмотреть.

– Скажите ему, что я буду там через пять минут.

– Да, сэр. – Беннинг стал поворачиваться.

– Сержант,– сказал Роланд. – Скажите ему, что мы там будем через пять минут.

– Ух… да, сэр. – Беннинг быстро взглянул на полковника и вышел как можно быстрее.

Маклин был полон холодного гнева. – Вы ходите по краю, Роланд. Слишком близко.

– Да. Но вы ничего не сделаете. Не можете. Я помог вам построить все это. Я помог вам собрать все это. Если бы я не ампутировал вам руку в Земляном Доме, вы бы сейчас уже истлели. Если бы я не сказал вам использовать для торговли наркотики, вы бы все еще были нулем. Если бы я не казнил для вас Фредди Кемпку, не было бы Армии Совершенных Воинов. Вы спрашивали моего совета и делали, что я говорил. Так было всегда. Солдаты подчиняются вам, но вы подчиняетесь мне. – Повязки натянулись, когда он улыбнулся. Он увидел вспышку неуверенности – нет, слабости – в глазах Короля. И он понял правду. – Я всегда добывал оперативную информацию и находил для нас поселения, на которые следовало нападать. Вы даже не можете распределить запасы так, чтобы не пропасть.

– Вы… маленькая сволочь,– удалось сказать Маклину. – Я… вас… расстреляю.

– Не расстреляете. Вы обычно говорили, что я ваша правая рука. И я этому верил. Но это никогда не было правдой, не так ли? Вы – моя правая рука. Это я настоящий Король, а вам просто даю поносить корону.

– Убирайтесь… убирайтесь… убирайтесь… – Маклину стало плохо, и он схватился за край стола, чтобы не упасть. – Вы мне не нужны! И никогда не были нужны.

– Всегда был нужен. И нужен сейчас.

– Нет… нет… не нужен. – Он затряс головой и отвернулся от Роланда, но все еще чувствовал на себе взгляд Роланда, проникающий ему в душу с хирургической точностью. Он вспомнил глаза тощего ребенка, который сидел в Зале собраний Земляного Дома на приеме в честь новоприбывших, и вспомнил, что увидел в них что–то свое – решительность, волю и, наконец, хитрость.

– Я по–прежнему останусь Рыцарем Короля,– сказал Роланд. – Мне нравится эта игра. Но отныне мы не будем притворяться, кто определяет правила.

Маклин вдруг поднял свою правую руку, чтобы ударить Роланда по лицу ладонью с гвоздями. Но Роланд не сдвинулся, не дрогнул. Скелетообразное лицо Маклина передернуло от гнева, он задрожал, но не нанес удара. Он издал звук, как будто задыхался, как проткнутый шарик, и комната, казалось, закрутилась бешено вокруг него. В мозгу раздался глухой, хитрый смех Солдата–Тени.

Смех звучал долго. А когда закончился, рука Маклина упала вдоль тела.

Он стоял, уставившись в пол, с мыслями о грязной яме, где выживали только сильные.

– Мы должны пойти посмотреть машину Мангрима,– предложил Роланд, и на этот раз его голос звучал мягко, почти тихо. Снова голос мальчика. – Я довезу вас в своем “Джипе”. Хорошо?

Маклин не ответил. Но когда Роланд повернулся и пошел к двери, Маклин последовал за ним как собачка, покорная новому хозяину.

Глава 76. Приз Роланда

С темными фарами, машины Армии Совершенных Воинов в три ряда медленно двигались по парковочной площадке, в то время как свистящий ветер слепил и задувал снег. Видимость была не более девяти–десяти футов по всем направлениям, но снежная буря дала возможность АСВ расчистить некоторые завалы на площадке с помощью двух – трех бульдозеров. Они собрали замерзшие трупы и скрученный металл в огромные кучи по обе стороны того, что пехота АСВ назвала теперь “Долиной Смерти”. Роланд ехал в своем “Джипе” в середине первого ряда, с сержантом Мак–Коуэном за рулем. Под курткой у него была кобура с пистолетом калибра 9 мм, а сбоку М–16. На полу возле правого ботинка лежала ракетница и две красных ракеты.

Он знал, что это будет очень хороший день.

Солдаты ехали на капотах, кузовах и крыльях машин, своим весом увеличивая силу сцепления. За передовыми колоннами следовало еще около 1200 солдат. Капитан Карр командовал левым флангом, а в удалении от “Джипа” Роланда правым флангом командовал капитан Уилсон. Оба они, вместе с другими офицерами, занятыми в операции “Распятие”, несколько раз проработали с Роландом планы, и Роланд точно определил им, чего он ожидает. Не должно быть никаких колебаний, когда будет дан сигнал, маневры следует исполнять точно, как наметил Роланд. Отступления не будет, сказал им Роланд; кто первым закричит об отступлении, будет расстрелян на месте. И после того, как приказы были отданы, а планы просмотрены еще и еще раз, полковник Маклин продолжал сидеть за своим рабочим столом.

О, да! – подумал Роланд, разгоряченный острой смесью возбуждения и страха. Будет хороший денек!

Машины продолжали продвигаться, фут за футом, шум их моторов заглушался свистом ветра.

Роланд стер снег со стекол очков. В первой колонне солдаты стали слезать с капотов и крыльев машин и поползли по снегу вперед. Это были члены разведбригады, которую создал Роланд – небольшие юркие мужчины, которые могли подобраться близко к линии обороны Верности, не будучи замеченными. Роланд наклонился вперед на сиденье, наблюдая за кострами Верности. Как раз сейчас, он знал, солдаты разведбригады занимают свои позиции на правом и левом фланге линии обороны, и они первыми откроют огонь, когда будет дан сигнал. Если бы разведбригаде удалось отвлечь внимание к правому и левому флангам обороны, то в центре может образоваться в замешательстве дыра – и именно здесь он собирался прорываться.

Впереди вспыхнул оранжевый огонь – отблеск от одного из костров на линии обороны. Роланд прочистил еще раз очки, увидел свет еще от одного костра слева примерно в тридцати ярдах. Он поднял ракетницу и вставил одну ракету. Затем держа в левой руке вторую ракету, он встал в “Джипе” и ждал, когда наступающая волна пройдет еще несколько ярдов.

Сейчас, решил Роланд, и нацелился из пистолета над ветровым стеклом в сторону левого фланга. Он нажал на спусковой крючок, ракетница чихнула; блестящая малиновая вспышка прочертила небо – прошел первый сигнал. Машины слева закрутились, вся линия развернулась дальше влево. Роланд быстро перезарядил пистолет и дал второй сигнал в сторону левого фланга. Машины на той стороне замедлили ход и повернули вправо.

Сержант Мак–Коуэн тоже повернул руль влево. Шины некоторое время буксовали по снегу. Роланд отсчитывал время: восемь… семь… шесть… Он увидел быструю белую вспышку ружейного огня на краю левого фланга, прямо на линии обороны Верности, и понял, что разведбригада на той стороне приступила к работе.

Пять… Четыре…

Слева машины АСВ вдруг включили фары, слепящие лучи огня проникали сквозь снег, доходя до часовых Верности, находящихся не более, чем в десяти ярдах. Секундой спустя зажглись фары и слева. Автоматные пули, выпускаемые в слепой панике часовыми, прочерчивали снег в шести футах перед “Джипом” Роланда.

Один,– досчитал Роланд.

И массивный предмет – наполовину машина и наполовину сооружение из средневекового кошмара,– который следовал в тридцати футах позади командного “Джипа”, вдруг взревел и двинулся вперед, давя трупы и обломки, его стальная лопата поднялась для защиты от огня. Роланд смотрел, как громадная военная машина пронеслась мимо, набирая скорость, в направлении центра вражеской обороны – “Вперед!” – закричал Роланд.

– Вперед! Вперед!

Эта конструкция Мангрима приводилось в действие бульдозером, водитель был в кабине, прикрытой бронированной плитой; но за бульдозером на буксире, привязанная стальными кабелями, располагалась широкая деревянная платформа на колесах и осях от грузовика. С платформы поднимался сложный деревянный каркас, сделанный из крепких телефонных столбов, сбитых и скрепленных воедино, чтобы поддерживать центральную лестницу, которая поднималась вверх более чем на семьдесят футов. Лестницы были взяты из жилых домов в опустевшем районе вокруг торгового центра. Длинная лестница слегка на вершине искривлялась вперед и заканчивалась трапом, который можно было открепить и выдвинуть вперед как подвесной мост в замке. Колючая проволока и исковерканные куски металла с разломанных машин прикрывали внешние поверхности с прорезанными тут и там бойницами на некоторых площадках лестницы. Для поддержки веса некоторые телефонные столбы были железными шипами скреплены с бульдозером, которые удерживали военную машину.

Роланд знал, что это такое. Он видел такие штуки на картинках в книгах. Альвин Мангрим построил осадную башню, которые использовались средневековыми армиями для штурма укрепленных крепостей.

А потом поднятая лопата бульдозера обрушилась на бронированный почтовый грузовик, который был разрисован надписями вроде “ЛЮБИ СПАСИТЕЛЯ” и “УБИЙСТВО – ЭТО МИЛОСЕРДИЕ”, и стала его оттаскивать назад прочь от линии обороны. Почтовый фургон навалился на легковушку, и она была раздавлена между ним и бронированным фургоном “Тойота”. Когда бульдозер двинулся вперед, его мотор заревел и гусеницы стали отбрасывать черные хлопья снега. Осадная башня закачалась и затрещала как пораженные артритом кости, но она была сделана прочно и выдержала.

Выстрелы вспыхивали на левом и правом фланге линии обороны Верности, но солдаты, находившиеся в центре, были в замешательстве отброшены назад, некоторые убиты сразу же, когда проходил бульдозер. Сквозь брешь, которую открыл бульдозер, бросилась толпа кричащих пехотинцев АСВ, выпускающих из своих винтовок смерть. Пули свистели и высекали из металла искры, дальше подожгли бочку с бензином, которая взорвалась, осветив поле битвы адским отсветом.

Бульдозер разгреб обломки и продолжал идти дальше. Когда его стальная лопата уперлась в стену крепости, водитель заглушил мотор и нажал на тормоза. Грузовик, нагруженный солдатами и десятью бочками с бензином прорвался сквозь проход, пробитый бульдозером и осадной башней, и его занесло в сторону. Когда другие пехотинцы открыли накрывающий огонь, некоторые солдаты стали разгружать бочки с бензином, в то время как остальные, которые тащили катушки с веревками, побежали к осадной башне и стали карабкаться по ступенькам. На вершине они освободили трап и выдвинули его вперед; снизу трапа были прибиты сотни длинных гвоздей, которые зацепились за снег на крыше, когда трап упал на место. Теперь башню и крышу соединял деревянный мост длиной в семь футов. Один за другим по нему пробегали солдаты, а с крыши они стали бросать концы веревок тем, кто подкатывал к стене бочки с бензином. Веревки уже имели петли и были связаны, и в то время как одну закрепляли за один конец бочки, другую уже привязывали к другому концу. Бочки с бензином поднимали на крышу одну за другой в быстрой последовательности.

К осадной башне устремились еще солдаты, занимали свои места у бойниц и вели стрельбу по массе пехоты Верности, которая отступала ко входу на площадку, а потом солдаты на крыше покатили бочки к центральному световому окну, а оттуда вниз на плотно занятое пространство в помещение Американской Верности, где многие еще спали и совсем не знали, что происходит. Когда бочки попали вниз, солдаты прицелились и выстрелили из винтовок, пробив бочки, чтобы бензин выливался. Полетели искры, и с громким звуком “хумм!” бензин взорвался.

Стоя в своем “Джипе”, Роланд увидел вспышку в ночи, вырвавшуюся из светового отверстия убежища.

– Мы их достали! – закричал он. – Мы их достали!

Под световым отверстием, на переполненном дворике торговой площадки мужчины, женщины и дети танцевали под мелодию Роланда Кронингера. Сквозь световые окна еще падали бочки с бензином, взрываясь как напалмовые бомбы и разгораясь в огромный пожар. Через две минуты весь пол во дворике был залит горящим бензином. Сотни тел горели, еще сотни пытались высвободиться, топча своих братьев и сестер, хватаясь в этом море огня за глоток воздуха.

Теперь остальные машины Армии Совершенных Воинов врезались в линию обороны, воздух был полон визга пуль. Мимо “Джипа” Роланда пробежала горящая фигура и как соломенная кукла была раздавлена колесами наступающего грузовика. Солдаты Верности паниковали, не зная куда бежать, а тех, которые пытались вести бои, тут же убивали. С площадки валил дым, а люди на крыше все еще продолжали сбрасывать бочки с бензином. Роланд слышал взрывы даже сквозь ружейный огонь и крики.

Солдаты Армии Совершенных Воинов ворвались на площадку. Роланд подхватил свою М–16 и выпрыгнул из “Джипа”, побежав сквозь путаницу тел ко входу. Трассирующая пуля пронеслась мимо лица, он споткнулся и упал на искалеченные тела, вскочил снова и побежал дальше. Перчатки его стали малиновыми, чья–то кровь залила спереди его куртку. Этот цвет ему понравился, он подходил солдату.

На площадке он был среди десятков солдат АСВ, которые стреляли по вражеским солдатам, находящимся в магазинчиках. Серый дым вился в воздухе, горящие люди бежали по коридору, но большинство из них падало, не успев далеко убежать. Воздух содрогнулся от взрыва, когда взорвалась последняя бочка бензина, и Роланд почувствовал тошнотворную волну жара из дворика. Он вздохнул отравляющую вонь горящего мяса, волос, одежды. Земля продолжала сотрясаться от взрывов, и Роланд подумал, что это, должно быть, взлетает в воздух складбоезапасов Американской Верности.

Солдаты Верности стали бросать оружие и выходить из магазинов, взывая о пощаде. Но они ничего не получали.

– Ты! Ты! И ты! – закричал Роланд, указывая на трех солдат. – Следуйте за мной! – Он побежал в направлении книжного склада.

Весь дворик был сплошной массой огня. Жар был таким ужасным, что сотни тел стали плавиться и течь. Свистящий ветер завывал у стен. Куртка Роланда, когда он пробегал мимо дворика в коридор, задымилась. Трое солдат следовали прямо за ним.

Но вдруг Роланд остановился, глаза его расширились от ужаса.

Напротив склада книжного магазина Далтона был припаркован один из танков Верности.

Солдат позади него сказал: – О Боже…

Пушка на башне танка выстрелила; раздался раздирающий уши грохот, от которого вылетели последние стекла в складе. Но орудие было наведено слишком высоко, горячая волна от снаряда отбросила Роланда и следующего за ним солдата на землю, пройдя в четырех футах над ними. Снаряд, не взорвавшись, пробил и взорвался только в воздухе примерно в пятидесяти футах, убив много солдат из числа бросавших бочки с бензином.

Роланд и солдаты открыли огонь, но их пули без всякого ущерба отскакивали от брони. Танк дернулся вперед, к ним, давя все перед собой, а потом остановился, попятился и стал поворачивать вправо. Его башня начала кружиться, снова выстрелило орудие, на этот раз пробив в стене отверстие размером с грузовик. Скрипели и визжали гусеницы, и со взрывом, выпустив клубы серого дыма, многомиллионодолларовая машина вздрогнула и остановилась.

Или водитель не знает, что делает, или танк никуда не годится, подумал Роланд.

Открылся люк. Выпрыгнул человек с поднятыми руками.

– Не стреляйте! – закричал он. – Пожалуйста, не стре…

Его прервали пули, попавшие прямо в лицо и шею, и он сполз обратно в танк.

Два солдата Верности с винтовками появились у входа в склад и начали стрельбу. Пехотинец АСВ справа от Роланда был убит, но через несколько секунд огонь прекратился, и оба солдата Верности лежали изрешеченные пулями. Путь в склад был открыт.

Когда просвистел выстрел, Роланд нырнул на пол, а за ним и солдат. Двое других открыли огонь в темноту в глубине склада, но больше не сопротивлялся.

Роланд ногой выбил дверь и отпрыгнул в сторону, готовый наводнить комнату пулями, если Спасителя охраняют еще и другие солдаты. Но никакого движения, никакого шума не последовало.

Внутри склада горел единственный масляный фонарь. С винтовкой наготове, Роланд метнулся и упал на пол.

Спаситель, в зеленой куртке и бежевых брюках с заплатками, сидел в кресле. Руки были сжаты, голова откинута назад, и Роланду были видны пломбы в зубах. Кровь сочилась из пулевого отверстия между глазами. Второе пулевое отверстие было черным и опалило зеленую куртку над сердцем. Роланд видел, что руки вдруг в конвульсиях разжались и сжались. Но он был мертв. Роланд очень хорошо знал, как выглядит мертвый.

Что–то шевельнулось за фонарем.

Роланд прицелился из винтовки. – Выходи. Быстро. Руки за голову.

Последовала долгая пауза, и Роланд чуть не выпустил несколько очередей но потом на свет шагнула фигура с поднятыми руками. В одной руке у него был автоматический пистолет калибра 11.43 мм.

Это был брат Тимоти с мертвенно–бледным лицом. И Роланд знал, что он прав; он был уверен, что Спаситель не отпустит далеко от себя брата Тимоти.

– Бросить оружие,– приказал Роланд.

Брат Тимоти слабо улыбнулся. Он опустил руки, повернул дуло пистолета к своему виску и нажал на спуск.

– Нет! – закричал Роланд, почти бросившись, чтобы его остановить.

Но пистолет щелкнул… и еще щелкнул… и еще щелкнул.

– По его плану я должен был убить его,– сказал брат Тимоти, пока пистолет продолжал щелкать с пустой обоймой. – Он мне так велел. Он сказал, что язычники победили, и что последним моим делом будет избавить его от рук язычников… и потом избавить себя. Вот что он мне сказал. Он показал мне, куда в него стрелять… два места.

– Положите,– сказал Роланд.

Брат Тимоти усмехнулся и из каждого глаза выкатилось по слезе. – Но там было только две пули. Как я должен был сам избавиться… если было только две пули?

Он продолжал щелкать затвором, пока Роланд не отобрал пистолет, потом стал всхлипывать и упал на колени.

Пол вздрогнул, когда на горящие трупы обрушилась крыша, ослабленная огнем, тоннами воды от растаявшего снега и семью годами отсутствия ухода. Стрельба почти везде прекратилась. Схватка почти закончена, и Роланд получил свой приз.

Глава 77. Что видел Старьевщик

Однажды днем, когда в Мериз Рест медленно падал снег, с севера в город въехал грузовик с провисшей подвеской. Его чихающий мотор сразу же сделал его центром внимания – но теперь почти каждый день появлялись новые люди, некоторые в избитых старых машинах или на грузовиках, некоторые на запряженных лошадьми повозках, а большинство пешком, с пожитками в картонных коробках и чемоданах, так что новоприбывшие теперь не привлекали такого внимания, как раньше.

С обеих сторон грузовика было написано красными буквами “СТАРЬЕВЩИК”. Водителя звали Валсевик, и он с женой, двумя сыновьями и дочерью следовали образцу нового общества бродяг – оставаться в поселении достаточно долго, чтобы найти себе пищу, воду и отдых, а потом понять, что есть и другие места, где получше. Валсевик был раньше водителем автобуса в Милуоки, тихо лежал с гриппом, когда разрушили его город, и он до сих пор не решил, повезло ему или нет.

За последние две недели он наслушался слухов от людей, которых встречал по дороге: впереди город под названием Мериз Рест, в этом городе источник такой сладкой воды, словно в Фонтане Молодости. У них там есть кукурузное поле и яблоки, падающие прямо с неба, а еще у них есть газета и они строят церковь.

И в этом городе – такие слухи – есть девушка по имени Свон, обладающая силой жизни.

У Валсевика и его семьи были темные волосы и глаза, оливковый цвет лица, доставшийся им от многих поколений цыганской крови. Жена его была привлекательна, с тонким, точеным и гордым лицом, с длинными черными волосами с седыми прядями, темно–карими глазами, которые, казалось, светились. Прошло меньше недели с тех пор как растрескался шлем из наростов, покрывавших ее лицо и голову, и Валсевик оставил среди занесенного снегом леса горящий фонарь, зажженный в честь Девы Марии.

Когда Валсевик въехал подальше в город, он действительно увидел источник прямо посреди дороги. Рядом с ним горел костер, а дальше по дороге люди перестраивали какое–то здание, дощатое, которое могло бы быть церковью. Валсевик счел место подходящим и стал делать то, что он и его семья делали в каждом поселении, куда они приезжали: он остановил на дороге свой грузовик, а его мальчики открыли заднюю панель и стали вытаскивать ящики, полные разных предметов для продажи и обмена, среди которых были многие собственного изобретения их отца. Жена Валсевика и дочь поставили столы, чтобы выложить товары, к этому времени Валсевик поднес ко рту старый мегафон и стал зазывать, привлекая внимание к своей торговле:

– Подходите, ребята, не стесняйтесь! Идите и посмотрите что вам привез старьевщик! Берите инструменты, домашние приспособления и безделушки со всей страны! Берите игрушки для малышей, старину прошлого века, мои собственные изобретения для облегчения и подмоги в нынешней жизни – Бог знает, что всем нужна подмога и радость, не так ли? Так что подходите, ближе, все!

Люди стали толпиться у его столов, рассматривая, что привез старьевщик: пеструю женскую одежду, включая вечерние платья с блестками и яркие купальники, туфли на высоких каблуках, оксфордские седла и тапочки для бега, летние мужские рубашки с коротким рукавом, большинство еще с этикетками, открывалки для банок, сковородки, тостеры, часы, транзисторные приемники и телевизоры, лампы, садовые шланги, стулья для газонов, зонтики и кормушки для птиц, игры в коробках, вроде “Монополии” и “Риска”, плюшевых медведей, игрушечные автомобильчики, кукол и наборы авиамоделей. Собственными изобретениями Валсевика были бритвенные лезвия, приводящиеся в действие приводом из резиновых ремней, очки со щитками, протирающими стекла, и небольшой пылесос, работающий от моторчика с резиновым приводом.

– Что вы хотите за это? – спросила женщина, держа шарф с блестками.

– У вас есть резиновая лента? – поинтересовался он, а когда она покачала головой, то велел ей идти домой и принести, что у нее есть на обмен, и может тогда они смогут сторговаться.

– Я буду менять на все, что у вас есть! – сказал он толпе. – Цыплята, консервы, расчески, ботинки, наручные часы – приносите, и будем договариваться! – Он уловил в воздухе нежное благоухание и повернулся к жене.

– Я схожу с ума,– спросил он,– или это пахнет яблоками?

Женская рука взяла какой–то предмет со стола перед Валсевиком. – Это уникальный предмет, сударыня! – сказал Валсевик. – Да, мадам! Вы больше не увидите ничего похожего! Возьмите. Потрясите его!

Снежинки полетели на крыши домов города, заключенного в стекляшке, которую она держала.

– Здорово, да? – спросил Валсевик.

– Да,– ответила женщина. Ее бледно–голубые глаза следили за тем, как падают снежинки. – Сколько это стоит?

– О, хотя бы две банки консервов. Но… раз вам так понравилось… – Он сделал паузу, рассматривая потенциального покупателя. Она была крепкая, с квадратными плечами и выглядела так, как будто могла распознать ложь за милю. У нее были густые седые волосы, подстриженные до плеч и зачесанные назад. Кожа у нее была гладкая и без морщин, как у новорожденного, и было трудно судить, сколько ей лет. Может, ее волосы поседели преждевременно, подумал Валсевик,– но все равно в глазах было что–то мудрое, как будто они видели и запомнили целую жизнь, полную борьбы. Она была красивой женщиной, даже с очень хорошенькими чертами – с царственным взглядом, решил Валсевик, и вообразил, что до семнадцатого июля она могла носить меха и брильянты и иметь полный дом слуг. Но в лице ее была также доброта, и в следующую секунду он подумал, что она была учительницей или миссионером, или социальным работником. Под мышкой она крепко держала кожаный футляр. Деловая женщина, подумал Валсевик. Да–а. Вот кем она была. Возможно, имела свое дело. – Ну,– сказал он. – Что у вас есть на обмен, сударыня? – Он кивнул на кожаный футляр.

Она слегка улыбнулась, встретившись с ним глазами. – Можете называть меня Сестра,– сказала она. – И я очень сожалею, но я не могу отдать то, что у меня здесь.

– Мы не можем вечно держать вещи,– сказал Валсевик, пожав плечами,– мы должны расставаться с ними. Это американская манера.

– Я думаю, да,– согласилась Сестра, но не отпустила свой футляр. Она снова потрясла стеклянный шарик, посмотрела, как закружились снежинки. Затем положила обратно на стол. – Спасибо,– сказала она,– я просто смотрю.

– Ну, вот! – Кто–то рядом с ней залез в коробку и поднял потертый стетоскоп. – Разговоры о старье! – Хьюг повесил его себе на шею. – Как я выгляжу?

– Очень профессионально.

– Я так и думал. – Хьюг не мог сдержаться и не посмотреть на ее новое лицо, хотя и видел его за последние два дня достаточно часто. Робин послал несколько человек в пещеру за Хьюгом и остальными мальчишками и привел их жить в Мериз Рест. – Что вы хотите за это? – спросил Хьюг у Валсевика.

– Ну, что–нибудь стоящее, вроде… нужно посмотреть. Знаете, я надеюсь, что когда–нибудь смогу встретить врача, кому это на самом деле нужно. Я не могу продать это просто так кому попало. Ух… что вы можете дать за это?

– Думаю, что могу дать вам за это несколько резиновых полос.

– Продано.

Рядом с Сестрой выросла гигантская фигура, и Валсевик увидел, когда Хьюг отошел, шишковатое лицо в наростах. Он только слегка вздрогнул, потому что привык к такого рода зрелищам. Рука гиганта была на перевязи, сломанные пальцы были завязаны и наложены шины, благодаря любезности нового городского врача.

– Как насчет этого? – спросил Джош Сестру, держа длинное черное платье, покрытое блестками. – Ты думаешь, оно ей понравится?

– О, да. На открытии нового сезона в опере она будет выглядеть великолепно.

– Я думаю, что Глории оно понравится,– решил он. – Я имею в виду… даже если не понравится, она сможет использовать материал, да? Я возьму его сказал он Валсевику, положив платье на стол. – И это тоже. – Он взял зеленый пластмассовый трактор.

– Хороший выбор. Ух… а что у вас есть на обмен?

Джош колебался. Потом сказал,– Подождите минутку. Я сейчас вернусь, и пошел к хижине Глории, прихрамывая на левую ногу.

Сестра смотрела, как он идет. Он был силен как бык, но человек с алым глазом почти убил его. У него было сильное растяжение плеча, ушибленная левая коленная чашечка, три сломанных пальца и переломанное ребро, он весь был в ссадинах и порезах, которые еще не зажили. Джошу повезло, что он остался жив. Но человек с алым глазом покинул свое логово под сгоревшей церковью; к тому времени, когда туда пришли Сестра с Полом, Анной и полудюжиной мужчин с винтовками, этот человек уже ушел, и хотя вход туда круглосуточно сторожили четыре дня, он не вернулся. Дыру забили, и было продолжена работа по восстановлению церкви.

Но Сестра не знала, ушел ли он из Мериз Рест или нет. Она помнила сообщение, которое принес Джош: “Я сделаю эту работу руками самих же людей”.

Вокруг нее толкались люди, рассматривая вещи, как будто это были предметы чужой культуры. Она смотрела на все – сейчас это старье, но несколько лет назад без этого не обходился в хозяйстве никто. Она подняла таймер для варки яиц и снова уронила его в коробку, где были булавки, кухонные формочки и приспособления. На столе лежал многоцветный кубик, и она вспомнила, что это называлось “кубик Рубика”. Она взяла иллюстрированный календарь с изображением рыбака с трубкой в зубах, забрасывающего удочку в голубой ручей.

– Всего только восьмилетней давности,– сказал ей Валсевик. – Если отсчитаете назад, то сможете определить даты. Я и сам люблю отслеживать дни. Вот сегодня – одиннадцатое июня. Или двенадцатое. Ну, или то, или другое.

– Где вы все это берете?

– Когда где. Мы долго странствовали. Думаю, что слишком долго. Ага, интересуетесь хорошеньким серебряным медальоном? Смотрите! – Он, щелкнув, открыл его, но Сестра быстро отвела взгляд от пожелтевшей фотографии улыбающейся маленькой девочки внутри. – Простите. – Он закрыл медальон. Может, мне не следует его продавать? А?

– Нет. Его следует спрятать.

– Да. – Он отложил его и посмотрел на низкие темные облака. – Однажды утром в июне, эге? – Он обвел взглядом хижины, в которых его сыновья торговались с покупателями. – Сколько здесь живет народу?

– Точно не знаю. Может, пятьсот – шестьсот. Все время прибывают новые люди.

– Полагаю, что так. Похоже, что у вас здесь есть водоснабжение. И дома неплохие. Мы видели гораздо хуже. Знаете, что мы слышали по дороге сюда? – Он усмехнулся. – Что у вас большое кукурузное поле, а яблоки падают прямо с неба. Разве это не самое смешное, что я слышал в жизни?

Сестра улыбнулась.

– И говорят, что здесь есть девушка по имени Свон или что–то в этом роде, которая умеет выращивать урожай. Просто прикасается к почве, и все так и растет. Как насчет этого? Да вся страна опустела бы, если бы это не было только воображением.

– Вы собираетесь остаться здесь?

– Да, по крайней мере на несколько дней. На первый взгляд, здесь порядок. Я скажу вам, что снова на север мы не поедем, нет, мэм!

– Почему? Что там на севере?

– Смерть,– сказал Валсевик и нахмурился, покачав головой. – Некоторые помешались. Мы слышали, что на севере продолжается война. Что там есть какая–то проклятая армия, с этой стороны границы Айовы. Или того, что было Айовой. Во всяком случае, чертовски опасно ехать на север, поэтому мы направляемся на юг.

– Армия? – Сестра вспомнила, что Хьюг Райен рассказывал ей и Полу о полях сражений. – Какого рода армия?

– Такого рода, которая убивает, сударыня! Понимаете, мужчины и оружие. Предполагается, что идут две–три тысячи солдат, и ищут, кого убить. Я не знаю, какого черта они там делают. Сволочи с железяками. Дерьмо, вроде того, которое нас привело к тому, в чем мы сейчас барахтаемся.

– Вы их видели?

Жена Валсевика слышала о чем они говорят, а теперь встала рядом с мужем. – Нет,– сказала она Сестре. – Но однажды мы видели на расстоянии огни их костров, как горящий город. Сразу после этого мы нашли на дороге человека – он был весь изранен и полумертв. Он назвал себя братом Давидом и рассказал нам о войне. Он сказал, что самое плохое произошло возле Линкольна, штат Небраска, но что еще идет охота за людьми Спасителя вот что он сказал, но он умер раньше, чем мы могли понять смысл всего этого. И мы повернули к югу и убрались оттуда.

– Молитесь лучше, что они не пришли сюда,– сказал Валсевик Сестре. – Эти сволочи с железками.

Сестра кивнула, а Валсевик пошел торговаться с кем–то по поводу часов. Если действительно с этой стороны границы Айовы идет армия, то она, должно быть, в сотне миль от Мериз Рест. Боже мой! – подумала она. Если две – три тысячи “солдат” пройдут через Мериз Рест, то они же сметут и затопчут все. И она также подумала о том, что она в последнее время видела в стеклянном кольце, и внутренне застыла.

Почти в ту же самую минуту она почувствовала, как ее омыло ледяной волной ненависти, и поняла, что он позади, или рядом с ней, или где–то очень близко. Она почувствовала, что он пристально на нее смотрит, как будто когтями нацелившись ей в шею. Она быстро осмотрелась, нервы ее забили тревогу.

Но все люди вокруг нее были, казалось, заинтересованы тем, что лежало на столах или коробках. Никто на нее не смотрел, и ледяная волна, казалось, ослабла, как будто человек с алым глазом – где бы и кто бы он ни был отошел.

Однако его холодное присутствие еще держалось в воздухе. Он был близко… Где–то очень близко, спрятавшись в толпе.

Она уловила неожиданное движение справа от себя, заметила фигуру, которая к ней приближалась. Она обернулась и увидела человека в темном пальто, стоящего слишком близко, чтобы можно было убежать. Она отпрянула назад – и тогда худая рука этого человека проскользнула мимо ее лица, как змея.

– Сколько это стоит? – спросил он Валсевика. В руке его была небольшая игрушечная обезьяна, дергающая и бьющая в две маленькие цимбалы.

– А что у вас есть?

Человек достал перочинный нож и протянул его. Валсевик внимательно осмотрел его и кивнул. – Это твое, дружище. – Человек улыбнулся и отдал игрушку ребенку, который стоял рядом с ним и терпеливо дожидался.

– Вот,– сказал Джош Хатчинс, снова вернувшись к столу. В своей доброй руке он нес что–то, завернутое в коричневую ткань. – Как на счет этого? Он положил ткань на стол, рядом с блестящим черным платьем.

Валсевик развернул ткань и немо уставился на то, что было внутри. О–о… Боже мой,– прошептал он.

Перед ним лежали пять початков золотой кукурузы.

– Я подумал, что вы, может, захотите по одному на каждого,– сказал Джош. – Правильно?

Валсевик взял один из них, пока его жена зачарованно смотрела через его плечо. Он понюхал и сказал:

– Оно НАСТОЯЩЕЕ! Боже мой, оно настоящее! Оно такое свежее, что я чувствую запах земли!

– Конечно. У нас недалеко отсюда растет целое поле кукурузы.

Валсевик смотрел на него, как будто мог вдруг упасть.

– Ну,– спросил Джош. – Мы сторговались или нет?

– Да. Да. Конечно! Берите платье! Берите все, что хотите. Боже мой! Это же свежая кукуруза! – Он взглянул на человека, которому нужны были часы. – Берите! – сказал он. – Берите все! Эй, сударыня! Вы хотите этот шарф? Он ваш! Я не могу… Я не могу поверить этому! – Он дотронулся до руки Джоша, пока Джош осторожно брал новое платье Глории. – Покажите мне,– попросил он. – Пожалуйста, покажите мне. Прошло столько времени с тех пор, как я видел, что–нибудь растущее! Пожалуйста!

– Хорошо! Я отведу вас в поле. – Джош сделал ему знак следовать за ним.

– Мальчики, следите за торговлей! – велел Валсевик сыновьям. А потом оглядел лица в толпе и сказал: – Черт! Да отдавайте им все, что они хотят! Они могут брать любые вещи! – И он вместе с женой и дочерью отправился следом за Джошем в поле, где зрели золотистые кукурузные початки.

Потрясенная и возбужденная, Сестра все еще чувствовала его холодное присутствие. Она стала отходить к дому Глории, крепко держа под мышкой кожаный футляр. Она все еще чувствовала, что за ней следят, как будто он действительно был где–то там, она хотела уйти в дом, подальше от него.

Она была уже почти у крыльца, когда услышала крик “Нет!” и, мгновение спустя, звук от заводящегося мотора грузовика.

Она обернулась.

Грузовик старьевщика отъезжал задним ходом, опрокидывая столы и давя коробки с товаром. Люди визжали и разбегались с дороги. Сыновья Валсевика старались взобраться на место водителя, но один из них споткнулся и упал, а другой был недостаточно ловок. Колеса грузовика переехали женщину, которая упала на землю, и Сестра услышала, как хрустнула у нее спина.

На пути оказался ребенок, но его оттолкнули в безопасное место, и грузовик загрохотал по дороге. Потом он сполз и изменил направление, врезавшись в какую–то лачугу, и снова стал разворачиваться. Колеса отбрасывали снег и грязь, когда он дергался вперед, чихал мотор и набирал скорость по дороге из Мериз Рест, направляясь на север.

Сестра побежала помочь тем, кто упал и чуть не попал под машину. Чудеса старьевщика, его старина и изобретения были раскиданы по улице, и Сестра увидела, как через заднюю стенку грузовика вылетают товары, пока он уносится прочь, буксуя на поворотах и скрываясь из виду.

– Он украл грузовик нашего отца! – закричал сын Валсевика, почти в истерике. – Он украл грузовик нашего отца! – Другой мальчик побежал за отцом.

Сестру охватило чувство ужаса, которое как кулаком ударило ее в живот. Она подбежала к мальчику и схватила его за руку. Он все еще был ошеломлен, слезы гнева потоком лились из его темных глаз. – Кто это был? спросила она его. – Как он выглядел?

– Я не знаю! Его лицо… Я не знаю!

– Он тебе что–нибудь сказал? Подумай!

– Нет,– мальчик покачал головой. – Нет. Он просто был… там. Прямо передо мной. И… я увидел, что он улыбается. Потом он схватил их и побежал к грузовику.

– Подхватил их? Подхватил что?

– Кукурузные початки,– сказал мальчик. – Кукурузу он тоже украл.

Сестра отпустила его руку и уставилась на дорогу. На север.

Туда, где была армия.

– О, Боже мой,– хрипло сказала Сестра.

Она двумя руками держалась за кожаный футляр и ощущала стеклянное кольцо внутри него. За последние две недели она совершала прогулки во сне в страну видений – кошмаров, где реки полны крови, небеса имеют цвет открытых ран, а скелет верхом на лошади–скелете жнет на человеческом поле.

Я сделаю эту работу руками самих же людей, обещал он. Руками самих же людей.

Сестра оглянулась на дом Глории. Свон стояла на крыльце в своем пальто из разноцветных лоскутков, и тоже пристально глядела на север. Тогда Сестра направилась к ней, чтобы рассказать, что случилось, и чего она боялась, что еще может случиться, когда человек с алым глазом доберется до армии и покажет им свежую кукурузу. Когда он расскажет им о Свон, и заставит их понять, что марш в сотню миль это ерунда, чтобы найти девушку, которая может выращивать урожай на мертвой земле.

Урожай, достаточный, чтобы прокормить армию…

Глава 78. Друг

– Введите его,– приказал Роланд Кронингер.

Два часовых сопровождали незнакомца по ступенькам, ведущим в трейлер полковника Маклина. Роланд увидел, что незнакомец левой рукой погладил лицо демона, вырезанное из дерева, а в правой нес что–то, завернутое в коричневую ткань. Оба часовых держали пистолеты, нацеленными в голову незнакомца, потому что он отказался отдать сверток, и чуть не сломал руку солдату, который попытался отнять его. Два часа назад он был остановлен часовым на южной окраине лагеря АСВ и сразу же приведен к Роланду Кронингеру на допрос. Роланд только раз взглянул на незнакомца и понял, что это необычный человек; но тот отказался отвечать на вопросы, заявив, что он будет говорить только с главой армии. Роланд не смог отнять у него сверток, и никакие угрозы и запугивания пытками не производили на незнакомца никакого впечатления. Роланд был уверен, чтобы любой, на ком не было ничего кроме изношенных джинсов, теннисных туфель и пестрой летней рубашки с короткими рукавами в столь холодную погоду, очень бы испугался угрозы пытки.

Когда ввели этого человека, Роланд шагнул в сторону. По всей комнате стояли другие вооруженные охранники, и Маклин вызвал капитана Карра, и Уилсона, лейтенанта Тэтчера, сержанта Беннинга и капрала Мангрима. Полковник сидел за столом, а в центре комнаты стоял стул для незнакомца. Рядом с ним стоял небольшой столик, на котором находилась горящая масляная лампа.

– Садитесь,– сказал Роланд, и человек повиновался. – Я думаю, вы все задаетесь вопросом, почему я хотел, чтобы вы встретились с этим человеком,– тихо сказал Роланд, в его очках отсвечивался красный свет лампы. На нем сейчас надето именно то, что было, когда его нашли. Он говорит, что не будет говорить ни с кем, кроме полковника Маклина. Хорошо, мистер,– сказал он незнакомцу. – Вот вам то, что вы просили.

Незнакомец оглядел комнату, осмотрев по очереди каждого. Немного дольше взгляд его задержался на Альвине Мангриме.

– Эй! – сказал Мангрим. – Я откуда–то тебя знаю, не так ли?

– Возможно. – У незнакомца был хриплый скрежещущий голос. Это был голос человека, только что превозмогшего болезнь. Маклин изучал его. Незнакомец выглядел молодым человеком лет двадцати пяти – тридцати. У него были вьющиеся шатеновые волосы и приятное лицо с голубыми глазами, он был без бороды. На рубашке у него были зеленые попугаи и красные пальмы. Маклин не видел таких рубашек с того времени, как упали бомбы. Это была рубашка для тропического побережья, а не для тридцатиградусного мороза.

– Откуда, черт побери, вы пришли? – спросил Маклин.

Глаза молодого человека встретились с его глазами. – Ах, да,– сказал он. Ведь это вы главнокомандующий?

– Я вам задал вопрос.

– Я вам кое–что принес. – Молодой человек вдруг бросил свой подарок Маклину на стол, и сразу же два охранника ткнули ему в лицо дула винтовок. Маклин съежился, мысленно представив как его разрывает бомбой на куски, и собрался нырнуть под стол – сверток упал на стол и раскрылся.

То, что было внутри, покатилось по его карте штата Миссури.

Маклин молчал, уставившись на пять кукурузных початков. Роланд пересек комнату и взял один из них, как и еще пара офицеров, толпившихся рядом.

– Уберите это от моего лица,– сказал охранникам молодой человек, но они сомневались, пока Роланд не велел им опустить винтовки.

– Откуда они у вас? – спросил Роланд. Он еще чувствовал запах земли, исходящий от початка, лежавшего у него в руке.

– Вы задали мне уже достаточно вопросов. Теперь моя очередь. Сколько всего в лагере человек? – Он кивнул на стену трейлера, за которой расположился лагерь и десятки его костров. Ни Роланд, ни полковник не ответили ему. – Если вы собираетесь со мной играть,– сказал незнакомец слабо улыбаясь,– я заберу свои игрушки и отправлюсь домой. Ведь вы же не хотите, чтобы я так сделал?

Полковник Маклин прервал наконец тишину. – У нас… Около трех тысяч. Мы потеряли много солдат там, в Небраске.

– И все эти три тысячи – способные идти в бой мужчины?

– Кто вы? – спросил Маклин. Ему было очень холодно, и он заметил, что капитан Карр дует себе на руки, чтобы согреться.

– Способны ли эти три тысячи сражаться?

– Нет. У нас около четырехсот больных и раненых. И мы везем примерно тысячу женщин и детей.

– Так что у вас около тысячи пятисот солдат? – Молодой человек сжал ручки кресла. Маклин увидел, как что–то в нем изменилось, что–то незаметное – и потом понял, что левый глаз у молодого человека превращается в коричневый. – Я думал что это армия, а не бойскаутское войско!

– Вы говорите с офицером Армии Совершенных Воинов,– сказал Роланд, тихо, но с угрозой. – Мне плевать, кто вы. – Потом он тоже увидел коричневый глаз и поперхнулся.

– Подумаешь, великая армия! – издевался незнакомец. – Полное дерьмо! Цвет лица у него становился краснее, челюсти, казалось, раздувались. – У вас есть несколько ружей и грузовиков и вы думаете, что вы солдаты? Дерьмо вы! – Он почти выкрикнул это и его единственный голубой глаз стал мертвенно–серым. – Какое у вас звание? – спросил он Маклина.

Все молчали, потому что они тоже все это видели. А потом Альвин Мангрим, бодрый и улыбающийся, и почти влюбленный в незнакомца, сказал: – Он полковник!

– Полковник,– как эхо повторил незнакомец. – Ну, полковник, я думаю, что настало время, когда Армию Совершенных Воинов должен вести пятизвездный генерал. – Черная полоска промелькнула в его волосах.

Альвин Мангрим засмеялся и захлопал в ладоши.

– Чем вы кормите свои полторы тысячи солдат? – незнакомец встал, и люди вокруг стола Маклина отступили, толкая друг друга. Когда Маклин ответил недостаточно быстро, он щелкнул пальцами. – Говорите!

Маклин был ошеломлен. Никто, кроме охранявших его когда–то вьетконговцев, а это было целую вечность назад, никогда не осмеливался говорить с ним подобным образом. Обычно за такое неуважение он разрывал оскорбителя на кусочки, но он не мог спорить с человеком, у которого было лицо хамелеона и который носил рубашку с короткими рукавами, когда другие офицеры дрожали в пальто на шерстяной подкладке. Он вдруг почувствовал, что ослаб, как будто этот молодой незнакомец высасывал энергию и жизненную силу прямо из него. Незнакомец манипулировал его вниманием как магнит, и его присутствие наполняло комнату волнами холода, который стал их оплетать как ледяные нити. Он оглянулся, чтобы получить хоть какую–нибудь помощь от других, но увидел, что они тоже загипнотизированы и недееспособны – и даже Роланд отступил, опустив вдоль тела сжатые кулаки.

Молодой незнакомец опустил голову. В таком положении он оставался около тридцати секунд, когда он снова поднял лицо, оно было приятным и оба глаза опять были голубыми. Но в его вьющихся шатеновых волосах оставалась черная прядь. – Прошу прощения,– сказал он с очаровательной улыбкой. – Я сегодня не в себе. Я действительно хотел бы знать, чем вы кормите свои войска?

– Мы… захватили недавно консервированные продукты… у Американской Верности,– наконец сказал Маклин. – Есть консервированный суп и тушенка… есть консервированные овощи и фрукты.

– И как долго такое снабжение может продолжаться? Неделю? Две?

– Мы идем на восток,– сказал ему Роланд, стараясь управлять собой. – В Западную Виржинию. По пути будем устраивать набеги на другие поселения.

– В Западную Виржинию? А что в Западной Виржинии?

– Гора… где живет Бог,– сказал Роланд. – Черный ящик и серебряный ключ. Брат Тимоти поведет нас. – Брат Тимоти был очень стойким, но и он раскололся, когда Роланд проявил к нему усиленное внимание в черном трейлере. По словам брата Тимоти, у Бога был серебряный ключ, который вставляется в черный ящик, и в сплошном камне открывается дверь. Внутри горы Ворвик – так сказал брат Тимоти – были коридоры с электрическим светом и гудящими машинами, которые крутили катушки с лентами, эти машины разговаривали с Богом, читая числа и факты, но это было слишком сложным для понимания брата Тимоти. Чем больше Роланд думал об этом рассказе, тем больше он убеждался в одной очень интересной вещи: что человек, который называл себя Богом, показал брату Тимоти комнату с компьютерными стойками, все еще подсоединенными к источнику питания.

И если под горой Ворвик в Западной Виржинии все еще находились работающие компьютеры, то Роланд хотел узнать, почему они там, и какую информацию они содержат – и почему кто–то был уверен, что они будут продолжать функционировать даже после всеобщей ядерной катастрофы.

– Гора, где живет Бог,– повторил незнакомец. – Ладно. Я сам хотел бы посмотреть на эту гору. – Он моргнул, и его правый глаз стал зеленым.

Никто не шевельнулся, даже охранники с винтовками.

– Посмотрите на эту кукурузу,– настоятельно посоветовал незнакомец. – Понюхайте ее. Она свежая, сорвана только пару дней назад. Я знаю, где находится целое поле растущей кукурузы, а еще там растут яблони. Сотни. Сколько времени прошло с тех пор, как вы пробовали яблоко? Или кукурузный хлеб? Или ароматную кукурузу, жареную на сковородке? – Он обвел всех пристальным взглядом. – Клянусь, что это было слишком давно.

– Где? – Рот Маклина наполнился слюной. – Где это поле?

– О… примерно в ста двадцати милях к югу отсюда. Городишко под названием Мериз Рест. У них там есть также и источник. Можете наполнить свои бутылки и фляги водой, у которой вкус солнечного света.

Его разноцветные глаза блестели, он подошел к краю стола Маклина. – В этом городе живет девчонка,– сказал он, положив ладони на стол, и наклонился. – Ее зовут Свон. Я бы хотел, чтобы вы с ней встретились. Потому что она заставляет расти кукурузу в мертвой земле, и она сажает яблочные семена, которые тоже растут. – Он ухмыльнулся, но в нем чувствовался гнев, его темный пигментированный нос выделялся как родимое пятно. – Она может заставить вырасти урожаи. Я видел, что она может делать. И если бы она была у вас – тогда вы бы могли прокормить свою армию, пока все голодают. Понимаете, что я имею в виду?..

Маклин дрожал от холода, который исходил от тела незнакомца, но не мог отвести взгляда от этих блестящих глаз. – Почему… вы все это мне говорите? Зачем это вам?

– О–о… давайте просто скажем, что я хочу быть на стороне побеждающей команды. – Темная пигментация исчезла.

– Мы идем к горе Ворвик,– сказал Роланд. – Мы не можем отклониться со своего маршрута на сто двадцать миль в сторону.

– Гора подождет,– тихо сказал незнакомец, все еще пристально глядя на Маклина. – Сначала я вас отведу, чтобы вы забрали девчонку. Потом вы можете идти искать Бога или Самсона, или Даниила, если хотите. Но сначала девчонка – и еда.

Молодой человек улыбнулся, и его глаза медленно стали одинакового голубого оттенка. Он теперь чувствовал себя гораздо лучше, гораздо сильнее. У меня хорошее самочувствие и настроение, подумал он. Может, именно будучи здесь, среди людей, думал он, у меня появятся хорошие идеи. Да, война хорошая вещь! Она прореживает население, при этом выживают только сильные, так что следующее поколение будет лучше. Он всегда был защитником человеческой природы войны. А может он чувствовал себя сильнее, потому что находился вдали от этой девчонки. Эта проклятая ведьмочка изводила души этих бедняков из Мериз Рест, заставляя их верить, что их жизнь снова чего–то стоит. А такого рода обман не терпим.

Он взял левой рукой карту Миссури и подержал ее перед собой, просунув правую руку под нее. Роланд увидел, как поднимается клочок голубого дыма и почувствовал запах горящей свечи. А потом на карте появился выжженный круг, примерно в ста двадцати милях к югу от их нынешней позиции. Когда круг уже окончательно проявился, незнакомец опустил карту обратно на стол перед Маклином; его правая рука была сжата в кулак, и вокруг нее вился дымок.

– Вот куда мы идем,– сказал он.

Альвин Мангрим светился, как счастливое дитя. – Правильно, братишка!

Впервые в жизни Маклин почувствовал, что теряет сознание. Что–то раскрутилось и вышло из–под управления; шестеренки великой военной машины, которой была Армия Совершенных Воинов, начали крутиться по своему собственному разумению. В этот момент он осознал, что на самом деле ему нет особого дела до метки Каина, ни до очищения человеческой расы, ни до объединения для борьбы с русскими. Все это было только то, что он говорил другим, чтобы заставить их поверить, что у Армии Совершенных Воинов высокие мотивы. И себя тоже заставить этому поверить.

Теперь он понял, что всегда хотел одного, только чтобы его снова боялись и уважали, как это было тогда, когда он был молод и сражался в других странах, до того, как его реакция стала не такой быстрой. Он хотелось, чтобы люди называли его “сэр”, и чтобы они не ухмылялись, когда это делают. Он хотелось снова быть чем–то значительным, а не трутнем, засунутым в обвисший мешок с костями и грезящим о прошлом.

Он осознал, что перешел через черту, из–за которой нет возврата, и перешел куда–то по течению времени, которое вынесло его и Роланда Кронингера из Земляного Дома. Теперь возврата не могло быть – никогда.

Но какая–то часть его, глубоко внутри, вдруг вскрикнула и скрылась в темной дыре, ожидая, что придет нечто грозное, поднимет решетку и кинет еду.

– Кто вы? – прошептал он.

Незнакомец наклонился вперед, пока его лицо не оказалось в нескольких дюймах от лица Маклина. Глубоко в его глазах, подумал Маклин, он заметил алые черточки.

Незнакомец сказал: – Вы можете называть меня… Просто Друг.

Глава 79. Решение Свон

– Они придут,– сказала Сестра. – Я знаю, что придут. Так вот мой вопрос: что мы собираемся делать, когда они будут здесь?

– Мы пробьем их проклятые головы! – сказал костлявый черный джентльмен, вставая с грубо вытесанной скамейки. – Да! У нас достаточно оружия, чтобы заставить их сделать ноги!

– Правильно! – согласился другой, на другой стороне церкви. – Мы не собираемся позволять этим сволочам приходить сюда и брать, что они захотят!

В знак согласия послышалось сердитое бормотание в толпе более чем из сотни человек, которые набились в полупостроенную церковь, но многие были не согласны. – Послушайте – сказала женщина, поднимаясь со своего места. – Если то, что она говорит, это правда, и сюда идут две тысячи солдат, то мы сошли с ума, если думаем, что можем противостоять им! Мы должны упаковать то, что сможем унести и…

– Нет! – прогремел седобородый мужчина со следующего ряда. Он встал, лицо его было прочерчено ожоговыми шрамами, и посинело от гнева. – Нет! Клянусь Богом! Мы останемся здесь, где наши дома! Мериз Рест раньше и плевка не стоил, а посмотрите на него сейчас! Черт побери, у нас здесь город! Мы снова строим! – Он оглянулся на толпу, глаза потемнели и были полны ярости. Примерно в восьми футах над его головой на голых стропилах висела масляная лампа и отбрасывала на собравшихся матовый золотой свет; дым от фонарей поднимался вверх, потому что крыши еще не было. – У меня есть дробовик, что свидетельствует о том, что я и моя жена собираемся остаться здесь,– продолжал он. – И мы собираемся умереть здесь, если придется. Мы больше ни от кого не побежим!

– Подождите минуту! Просто постойте чуть–чуть! – встал крупный мужчина в джинсовой куртке и брюках хаки. – Из–за чего все сходят с ума? Эта женщина заявляет такие вещи – он держал в руках грубо напечатанные листки с бюллетенями, которые объявляли сегодня срочное собрание! Они должны прийти! – и мы все залопотали как стадо идиотов! И она стоит здесь перед нами и говорит, что какая–то проклятая армия придет сюда через… – Он взглянул на Сестру: – Когда, вы сказали?

– Я не знаю. Может через три – четыре дня. У них есть грузовики и машины, и они, когда тронутся, пойдут быстро.

– Ух. Ладно, вы сюда пришли и начали о том, что идет армия, а мы все страшно испугались. Откуда вы это знаете? И что им здесь нужно? Я имею в виду, что если они хотят вести войну, то наверняка могут найти местечко получше! Мы все здесь американцы, а не русские!

– Как вас зовут? – спросила Сестра.

– Бад Ройс. То есть капитан Бад Ройс, бывший служащий Арканзасской Национальной Гвардии. Видите, я и сам имею некоторое отношение к армии.

– Хорошо. Капитан Ройс, я вам точно скажу, что им здесь нужно – наш урожай. И наша вода тоже, скорее всего. Я не могу вам сказать откуда я это знаю, так, чтобы вы поняли, но я действительно знаю, что они придут и собираются разнести Мериз Рест до основания.

Она держала свой кожаный футляр, а в ней было стеклянное кольцо, с помощью которого она совершала путешествия во сне в суровый пейзаж, где качался на лошади–скелете человеческий скелет. Она взглянула на Свон, которая сидела в первом ряду с Джошем и внимательно слушала, а потом снова на Бада Ройса.

– Просто поверьте этому. Они здесь скоро будут, и нам лучше решить прямо сейчас, что делать.

– Мы будем бороться! – закричал человек сзади.

– Как мы можем бороться? – спросил дрожащим голосом старик, опиравшийся на палку. – Мы не можем устоять против армии. Мы были бы дураками, если просто попытались это делать.

– Мы были бы последними трусами, если бы этого не сделали! – сказала женщина слева.

– Да, но лучше жить трусами, чем умереть героями,– заспорил молодой человек с бородой, сидящий позади Джоша. – Я убираюсь!

– Да это старая дерьмовая кляча! – взревела Анна Мак–Клей, вставая со скамейки. Она положила руки на свои широкие бедра и оглядела толпу, верхняя губа у нее поднялась презрительно. – Боже всемогущий, да для чего жить, если не бороться за то, что тебе дорого? Мы здесь руки до локтей стерли, очищая город и отстраивая церковь, а теперь собираемся бежать при первом дуновении настоящей беды? – Она хмыкнула и презрительно потрясла головой. – Я помню, чем раньше был Мериз Рест – да и большинство из вас, ребята, тоже. Но я вижу, какой он теперь и каким он может быть! Если бы мы собрались бежать, то куда бы мы пошли? Еще в какую–нибудь дыру на земле? И что произойдет, когда эта проклятая армия решит снова идти в нашем направлении? Да если мы убежим с первого раза, мы все равно что мертвые – а тогда, значит, мы могли бы и бороться!

– Да! Да, это и я говорю! – добавил мистер Половски.

– У меня жена и дети! – сказал Валсевик, и на лице его отразился страх. – Я не хочу умирать, и не хочу, чтобы они тоже умерли! Я ничего не знаю о битвах!

– Тогда придется узнать! – Пол Торсон встал и вышел по проходу вперед. Послушайте,– сказал он, стоя рядом с Сестрой,– мы ведь все знаем ситуацию. Мы знаем, что у нас было раньше и знаем, что у нас есть сейчас! Если мы сдадим Мериз Рест без боя, мы снова станем бродягами, да еще и будем знать, что у нас не хватилохарактера даже попытаться отстоять его! Я и в самом деле чертовски ленив. Я не хочу снова выбираться на дорогу и поэтому остаюсь здесь.

Пока люди выкрикивали каждый свое мнение, Сестра посмотрела на Пола и слабо улыбнулась. – Что это? Еще один слой на этом дерьмовом пироге.

– Нет,– сказал он, глаза у него были ярко–голубые и стальные. – Я верю, что мой пирог скоро уже испечется, а ты?

– Да, похоже, что так. – Она любила Пола как брата, и никогда не гордилась им больше, чем сейчас. И она уже приняла свое решение – остаться и вести борьбу до тех пор, пока Свон и Джош не окажутся в безопасности, имея план, о котором Свон еще не знала.

Свон слушала шум и крики, а в голове у нее крутилось что–то, о чем она должна была встать и сказать. Но здесь столпилось столько народу, а она еще стеснялась говорить перед незнакомыми людьми. Мысль, однако, была очень важной – и она знала, что должна будет высказать свое мнение, прежде чем возможность будет упущена. Она глубоко вздохнула и встала.

– Простите меня,– сказала она, но ее голос утонул в какофонии. Она вышла вперед, встала рядом с Полом, лицом к толпе. Сердце у нее билось, как маленькая птичка, и голос дрожал, когда она заговорила, только чуть громче. – Простите меня. Я хочу…

Шум стал затихать почти сразу. Через несколько секунд было тихо, слышно было только завывание ветра за стенами и плач ребенка в углу.

Свон оглядела всех их. Они ждали, когда она заговорит. Она была в центре внимания, и от этого она чувствовала, как будто у нее по спине ползают мурашки. В задней части церкви у дверей столпилось еще больше народу, и еще сотни две собрались снаружи на дороге, слушая, что говорится, что передается через толпу. Все глаза были устремлены на Свон, и она на секунду подумала, что у нее перехватило горло. – Простите меня,– удалось ей произнести,– но я бы хотела кое–что сказать. – Она некоторое время колебалась, стараясь собраться с мыслями. – Мне кажется,– начала она робко, что мы все беспокоимся о том, сможем ли мы противостоять солдатам или нет… а думать надо не о том. Если нам придется вести с ними борьбу здесь, в Мериз Рест, то мы проиграем. А если мы уйдем и все им оставим, они все здесь разрушат, потому что армии всегда так поступают. – Она увидела Робина, который стоял справа в церкви, окруженный несколькими своими разбойниками. Их глаза на несколько секунд встретились. – Мы не сможем победить, если будем сражаться,– продолжала Свон,– и не сможем победить, если уйдем отсюда, тоже. Поэтому мне кажется, что нам следует думать о том, чтобы их остановить, пока они не пришли сюда.

Бад Ройс хрипло рассмеялся. – Как это мы сможем остановить армию, черт подери, если не будем сражаться?

– Мы должны сделать так, чтобы им слишком дорого обошлась дорога сюда. Они должны решить повернуть обратно.

– Правильно,– саркастически улыбнулся Ройс. – Что вы предлагаете, мисс?

– Чтобы мы превратили Мериз Рест в крепость. Как делали ковбои в старых фильмах, когда они знали, что приближаются индейцы. Мы построим стены вокруг Мериз Рест, мы можем использовать землю, упавшие деревья, палки даже дрова. Мы можем выкопать в лесу рвы и укрыть их сверху, чтобы в них упали машины, мы можем перегородить дороги бревнами, чтобы им пришлось идти через лес.

– Вы когда–нибудь слышали о пехоте? – спросил Ройс. – Даже если мы построим ловушки для их машин, солдаты переберутся через стены, ведь так?

– А может, нет,– сказала Свон. – Особенно если стены покрыть льдом.

– Льдом? – встала женщина с желтоватым лицом и с подвязанными шатеновыми волосами. – Как мы наморозим лед?

– У нас есть источник,– напомнила ей Свон. – У нас есть ведра и лохани, а также лошади, чтобы везти коляски, а еще – дня три или четыре.

Свон пошла по проходу, пристально всматриваясь в лица. Она все еще волновалась, но уже не так сильно, потому что поняла, что они слушают ее.

– Если мы начнем работать прямо сейчас, то сможем построить и создать вокруг Мериз Рест систему, чтобы туда доставлять воду. Мы можем начать лить воду на стену даже еще до того, как ее полностью построим, а при таком холоде, как сейчас, вода будет замерзать не слишком долго. Чем больше мы нальем воды, тем толще будет лед. Солдаты не смогут забраться наверх.

– Это не выход! – усмехнулся Ройс. – На такую работу не хватит времени!

– Какого черта, мы должны попытаться! – сказал костлявый черный джентльмен. – Выбора нет!

Раздавались и другие голоса, приводились разные аргументы. Сестра хотела перекричать их, но поняла, что это момент принадлежит Свон, что они хотят слушать Свон.

Когда Свон снова заговорила, споры прекратились. – Вы могли бы помочь больше, чем любой другой,– сказала она Баду Ройсу. – Так как вы были капитаном Национальной Гвардии, вы могли бы определить, где копать канавы и ловушки. Вы могли бы это сделать?

– Да это как раз легко, мисс. Но я не хочу помогать. Я убираюсь отсюда к чертям, как только рассветет.

Она кивнула, спокойно глядя на него. Если это его выбор, пусть так и будет. – Хорошо,– сказала она, и снова посмотрела на толпу. – Я думаю, что все, кто желают, должны уезжать завтра утром. Желаю вам всем удачи, и надеюсь, что вы найдете то, что ищете. – Она посмотрела на Робина; он почувствовал, как дрожь возбуждения прошла по нему, потому что ее глаза зажглись. – Я остаюсь,– сказала она. – Я буду делать что могу для того, чтобы не дать солдатам разрушить то, что мы сделали – мы все, каждый из нас. Потому что не только я выращивала кукурузу, а все мы выращивали. Я положила семена в землю и укрыла их, но другие развели костры, которые согревали почву и воздух. Еще кто–то отгонял рысей и ворон, другие люди собирали урожаи. Сколько нас копало колодец? Кто помогал собирать сердцевинки яблок и работал, чтобы восстановить церковь?

Она увидела, что они все слушают, даже Бад Ройс, и у нее появилось ощущение, что от них исходит сила. Она продолжала, воодушевленная их доверием. – Это не только я. Это все, кто хотел восстановить город Мериз Рест. Это больше не кучка старых лачуг, полных бродяг: люди знают друг друга, и вместе работают, и интересуются делами других, потому что мы знаем, что не так уж отличаемся друг от друга. Мы все знаем, что мы потеряли, и если мы бросим это и уйдем, мы потеряем все это снова, поэтому я остаюсь здесь,– сказала она. – Останусь я жива или умру – это уже не самое главное, потому что я решила больше не убегать. – Наступила тишина. – Вот и все, что я хотела сказать. – Она вернулась на место рядом с Джошем. Он положил руку ей на плечо, и почувствовал, как она дрожит.

Молчание затянулось. Бад Ройс все еще стоял, но глаза его уже не были такими жесткими, а лоб морщился от мыслей.

Сестра тоже ничего не говорила. Ее сердце было переполнено гордостью за Свон, но она знала, что армия придет не только за урожаем и чистой водой. Она придет и за Свон тоже. Их ведет сюда человек с алым глазом, а он собирается сокрушить ее человеческими руками.

– Стены, покрытые льдом,– размышлял вслух Ройс. – Это самое безумное, что я когда–либо слышал. Черт… это так безумно, что может сработать. Может,– сказал я. Это остановит солдат, но не надолго, если они очень захотят перебраться. Все зависит от того, какое у них оружие. В этих ловушках сломается столько осей и подвесок, что они дважды задумаются.

– Значит, это можно сделать? – спросила Сестра.

– Я этого не сказал, сударыня. Это может оказаться очень большой работой, и я не знаю, хватит ли у нас для этого мужчин.

– Мужчин, вот задница! – сказала ему Анна Мак–Клей. – А женщины? И у нас полно ребят, которые тоже могут работать! – Ее шумный голос вызвал крики поддержки.

– Ну, чтобы удерживать стены, нам не нужно много народу и оружия,– сказал Ройс,– особенно если мы снесем лес и не оставим этим сволочам никакого прикрытия. Мы не хотим, чтобы к нам подкрались.

– Мы можем сделать так, что они не подкрадутся,– сказал тоненький голосок. Мальчик с темными волосами лет десяти – одиннадцати стоял на скамейке. Он пополнел с тех пор, как Сестра видела его в последний раз, и щеки его слегка обветрились. Она знала, что под курткой у него есть небольшой круглый шрам прямо под сердцем. Баки сказал: – Если они находятся к северу отсюда, мы можем взять машину и поехать поискать их.

Из складок одежды он вытащил нож с длинным лезвием. – Ничего не стоит спрятаться в лесу и проколоть им несколько шин, когда они не видят.

– Это наверняка поможет,– согласился Ройс. – Все, что мы можем сделать, для того, чтобы замедлить их продвижение, даст нам выигрыш во времени, чтобы строить и копать. Было бы неплохо также поставить наблюдателей милях в пятидесяти по дороге отсюда.

– Я сомневаюсь, чтобы вы провели много времени за баранкой,– сказал Пол Баки. – Если у меня будет машина, которая не тарахтит как обезумевший слон, я могу ее повести. У меня есть некоторый опыт охоты на волков.

– У меня есть топор! – сказал еще один человек. – Он не слишком острый, но им можно работать!

Встали и другие, предлагая помощь. – Мы можем разбирать пустые хижины, используя деревяшки! – предложил мужчина испанского вида с бледным фиолетовым рубцом на лице.

– Ладно, нам придется собрать все пилы и топоры, которые можно найти, сказал Бад Ройс Сестре. – Боже, думаю, что я всегда разбирался во всем неглубоко! Я мог бы и довести дело до конца! Нам нужно составить подробный план и расписание, и начинать лучше прямо сейчас.

– Хорошо,– сказала Сестра. – А всем, кто не хочет помогать, следует уйти и не мешаться под ногами, начиная с этой минуты.

Ушло примерно пятнадцать человек – но их места были сразу же заняты другими людьми, стоящими снаружи.

Когда толпа снова успокоилась, Сестра взглянула на Свон и увидела на ее лице решительность. Она знала, что Свон на самом деле приняла решение, и знала, что ее не очень–то переубедишь покинуть Мериз Рест и оставить там остальных, чтобы встретить солдат лицом к лицу.

Итак, подумала Сестра, надо начать с одного шага. Один шаг, потом следующий, и ты придешь туда, куда хочешь попасть.

– Мы знаем, что нам нужно делать,– сказала она толпе. – Давайте приступать к работе, чтобы спасти наш город.

Глава 80. Беспокойство Робина

Какой–то беспокоящий звук эхом разнесся в морозном воздухе, и Свон вздрогнула. Она потянула за веревочную уздечку, останавливая Мула, из ноздрей которого вырвался пар, как будто он тоже что–то услышал и был обеспокоен шумом. До нее донеслись и другие беспокоящие звуки, похожие на быстрое высокое подвывание, исполняемое на стальной гитаре, но Свон знала, что ей нужно с этим примириться.

Это были звуки, производимые при спиливании живых деревьев, чтобы добавить их к построенной стене из бревен, валежника и земли высотой в четырех фута, которая окружала Мериз Рест и кукурузное поле.

Помимо этих беспокоящих звуков Свон слышала постоянный стук работающих топоров. Она сказала:

– Вперед, Мул.

Она направила лошадь вдоль стены, где десятки людей собирали также валежник и деревяшки. Пока она проезжала мимо, все они смотрели на нее, а потом возвращались к работе с новым энтузиазмом.

Бад Ройс сказал ей, Сестре и Джошу, что нужно сделать стену высотой по меньшей мере в шесть футов, прежде чем лить на нее воду, но времени оставалось немного.

Чтобы довести стену до нынешней высоты и окружности, потребовалось более двадцати часов беспрестанного изнурительного труда. Снаружи, у быстро удаляющейся границы леса, работали команды, возглавляемые Анной Мак–Клей, Ройсом и другими добровольцами. Они копали сеть траншей, а потом прятали их под настилом из палок, соломы и снега.

Впереди находилась группа людей, укладывающих камни и глину в трещины в стене, их дыхание струйкой поднималась в воздух. Среди них была Сестра, руки и одежда которой были испачканы, лицо покраснело от холода. Длинный прочный шпагат был обмотан вокруг шеи и привязан к ручке кожаного футляра. Поблизости Робин разгружал еще одну тачку с глиной. Свон знала, что он хотел поехать с Полом, Баки и тремя другими юными разбойниками, когда они отправились на север позавчера на сером автомобиле, но Сестра сказала ему, что им здесь на стене будет нужна его физическая сила.

Свон остановила Мула и слезла. Сестра увидела ее и нахмурилась.

– Что ты здесь делаешь? Я же сказала тебе оставаться в хижине.

– Сказала.

Свон зачерпнула полные ладони глины и забила ее в трещину.

– Я не собираюсь оставаться там, пока все остальные работают.

Сестра подняла руки, чтобы показать их Свон. Они все были покрыты кровоточащими ранами, нанесенными мелкими камушками с острыми краями.

– Сохрани свои руки для более важных дел. А теперь иди.

– Твои руки заживут, и мои тоже.

Свон засовывала глину и камушки в дыру между бревнами. Примерно в двадцати ярдах в стороне несколько мужчин поднимали на место дополнительные бревна и валежник, чтобы стена становилась выше.

Робин взглянул наверх на низкое неприятное небо. – Через час будет темно. Если они где–то поблизости, то мы сможем увидеть их костры.

– Пол даст нам знать, если они станут близко.

Она на это надеялась. Она знала, что Пол добровольно вызвался на очень опасную работу; если солдаты поймают его и ребят, то это будет равносильно смерти. Она взглянула на Свон, страх за Пола изводил ее.

– Иди, Свон! Нет необходимости, чтобы ты находилась здесь и расцарапывала руки!

– Я ничем не отличаюсь от других, черт побери! – вдруг вскричала Свон, отрываясь от работы.

Глаза ее вспыхнули гневом, и румянец вспыхнул на щеках.

– Я человек, а не кусок стекла на проклятой полке! Я могу также усердно работать, как любой другой, и вам не нужно облегчать мне жизнь!

Сестра была удивлена вспышкой гнева Свон и поняла, что другие тоже ее видят.

– Прости меня,– сказала Свон успокаиваясь. – Но вам не нужно запирать меня и защищать меня. Я сама могу о себе позаботиться.

Она взглянула на других, на Робина, потом ее взгляд снова вернулся к Сестре.

– Я знаю, почему эта армия идет сюда, и знаю, кто их ведет. Это я им нужна. Это из–за меня весь город в опасности. – Голос у нее дрогнул, а глаза наполнились слезами. – Я хочу убежать. Я хочу скрыться, но я знаю, что если я это сделаю, то солдаты все равно придут. Они все равно отберут весь урожай, и никого не оставят в живых. Так что нет нужды бежать. Но если здесь кто–нибудь погибнет, то это из–за меня. Меня. Поэтому позвольте мне делать, что я могу.

Сестра знала, что Свон была права. Она, Джош и другие обращались со Свон как с хрупким фарфоровым изделием, или как… да, подумала она, как с одной из тех фигурок в магазине хрусталя на Пятой Авеню. Все они были сосредоточены на даре Свон пробуждать жизнь на мертвой земле, и они забыли, что она просто девушка. Сестра еще боялась за руки Свон, потому что они были тем инструментом, который мог заставить расцвести жизнь в пустыне – но у Свон был сильный и твердый не по годам характер, и она была готова работать.

– Я хочу, чтобы ты нашла пару перчаток, но, пожалуй, их трудно достать.

Ее собственная пара уже износилась.

– Хорошо,– сказала она. – Тогда принимайся за работу. Время уходит.

Она вернулась к своей работе.

Пара рваных шерстяных перчаток возникла перед лицом Свон.

– Возьми их,– настаивал Робин.

Его собственные руки были теперь голыми.

– Я всегда могу стянуть еще.

Свон посмотрела ему в глаза. За грубой маской проглядывала нежность и доброта, как будто среди снеговых туч вдруг мелькнуло солнце. Она сделал движение в сторону Сестры.

– Отдай их ей.

Он кивнул. Сердце у него билось вовсю, и он подумал, что если он на этот раз сделает какую–нибудь глупость, он просто заползет в какую–нибудь дыру и замурует себя там. О, она так прекрасна! Не делай никаких глупостей! Предупреждал он себя. Спокойнее, мужик! Просто веди себя спокойнее!

Рот у него открылся.

– Я тебя люблю,– сказал он.

Глаза Сестры расширились. Она оторвалась от работы и повернулась к Робину и Свон.

Свон онемела. У Робина на губах появилась жалкая улыбка, как будто он понял, что его голос звучит сам по себе по мимо его воли. Но слова эти уже прозвучали, и все их слышали.

– Что… ты сказал? – спросила Свон.

Лицо у него выглядело, как будто он…

– Ух. Мне нужно привезти еще глины,– забормотал он. – Оттуда, с поля. Я там беру эту глину. Вы знаете?

Он попятился к тачке и почти упал на нее. А потом быстро укатил ее прочь.

И Сестра и Свон следили, как он поехал. Сестра проворчала.

– Этот парень ненормальный!

– О,– тихо сказала Свон,– надеюсь, что нет.

Сестра посмотрела на нее и все поняла.

– Подозреваю, что ему там с глиной нужно помочь,– предположила она. – Я имею в виду, что кто–то действительно должен ему помочь. Ведь будет быстрее, если работать вместе, вдвоем?

– Да,– Свон остановилась и пожала плечами. – Думаю, что так. Может быть.

– Хорошо. Ну, вы тогда продолжайте работать там, а мы займемся работой здесь.

Свон сомневалась. Она посмотрела, как он уходит в поле и поняла, что очень мало знает о нем. Ей, наверное, нет до него никакого дела, сначала нужно узнать его. Нет, совсем никакого дела!

И она все еще думала об этом, когда взяла Мула за поводья и пошла за Робином.

– Надо сделать хотя бы один шаг,– тихо сказала Сестра.

Но Свон уже ушла.

Джош таскал бревна восемь часов подряд, ноги у него почти что подгибались, когда он притащился к источнику зачерпнуть воды. Многие дети, включая и Аарона, были обязаны разносить воду в ведрах и черпаках работавшим бригадам.

Джош напился воды и повесил ковш обратно на крючок на большом бочонке воды, который стоял рядом с источником.

Он очень устал, растянутое плечо не давало ему покоя, он почти ничего не видел сквозь щелочку в маске Иова; голова была такой тяжелой, что требовались огромные усилия просто чтобы удерживать ее. Он заставлял себя таскать бревна, несмотря на возражения Свон, Сестры и Глории. Однако теперь все, что он хотел, это лечь и отдохнуть. Может часок или около того, а потом он снова почувствует себя достаточно хорошо, чтобы вернуться к работе, потому что осталось еще столько дел, а время уходит.

Он попытался уговорить Глорию взять Аарона и уехать, может быть спрятаться в лесу до тех пор пока все закончится, но она решила остаться с ним. И Свон тоже приняла такое решение. Не было смысла пытаться изменить это. Но придут солдаты, им нужна будет Свон, а Джош знал, что на этот раз он не сможет защитить ее.

Под маской Иова боль разрывала его лицо как от электрического удара. Он чувствовал слабость, почти отключился. Всего только час отдыха, сказал он сам себе. Вот и все. Один час, и я снова смогу вернуться к работе. Жаль, что этот гад с постоянно меняющимся лицом скрылся! Я бы его убил!

Он пошел к хижине Глории, волоча ноги, как будто налитые свинцом. Мужчина! – подумал он. Если бы эти фанатики могли сейчас видеть старину Черного Франкенштейна, они бы заулюлюкали и затопали!

Он расстегнул куртку и воротник рубашки. Должно быть, воздух потеплел, подумал он. По его спине катился пот, рубашка прилипала к спине и груди.

– Боже! Я весь горю!

Он споткнулся и почти упал, поднимаясь по ступенькам, но потом вошел внутрь хижины, стянул куртку, которая упала на пол.

– Глория! – позвал он слабым голосом, но потом вспомнил, что Глория копает траншеи с одной из рабочих бригад. – Глория,– прошептал он, думая о том, как зажглись ее янтарные глаза и осветилось лицо, когда он дал ей платье с блесками.

Она прижала его к себе, провела по нему пальцами, а когда посмотрела на него снова, то он увидел, что по ее щеке катится слеза.

В этот момент ему хотелось поцеловать ее. Хотелось прижать губы к ее губам, прижаться щекой к ее щеке – но он не мог, не мог из–за этой проклятой дряни на своем лице. Но он смотрел на нее своим единственным здоровым глазом через узенькую щелку, и ему пришло в голову, что он позабыл, как выглядит Рози. Лица мальчиков, конечно, сохранились у него в памяти четко, как на фотографии, но лицо Рози стерлось.

Он купил Рози это платье, потому что хотел увидеть, как она улыбается и когда она действительно улыбнулась, это было как намек на другое, более нежное слово.

Джош потерял равновесие и споткнулся о стол. Что–то слетело на пол, и он наклонился, чтобы поднять.

Но вдруг все его тело как будто развалилось как карточный домик, и он упал прямо на пол. Вся хижина содрогнулась от этого падения.

– Горю,– подумал он. – О, Боже… Я горю…

Что–то было у него между пальцами. Это то, что слетело со стола на пол. Он поднес это поближе к глазам и узнал, что это.

Гадальная карта с изображением молодой женщины, сидящей на фоне пейзажа с цветами, пшеницей и водопадом. У ее ног лежат лев и овечка, в одной руке она держит щит с изображением феникса, поднимающегося из пламени. На голове у нее что–то похожее на светящуюся стеклянную корону.

– Им… ператрица… – прочитал Джош.

Он пристально посмотрел на цветы, разглядывал стеклянную корону, потом на лицо женщины. Разглядывал внимательно и тщательно, пока по лицу и телу поднималась волна лихорадящего жара, как будто открывая шлюзы вулкана.

Нужно сказать Сестре, подумал он. Сказать Сестре… что стеклянное кольцо, которое у нее в футляре… это корона. Нужно показать ей эту карту… потому что у Свон и у Императрицы… одно и то же лицо…

А потом лихорадка вытеснила все мысли у него из головы, и он лежал недвижимый, с гадальной картой, зажатой в руке.

Глава 81. Горький дым

На четвертую ночь в небе разгорелся пожар.

Робин увидел его, когда наполнял водой ведра, чтобы погрузить их на тележку и доставить на стену. Всевозможные емкости от пластиковых ведер до корыт были задействованы, и работающие у источника заполняли тележку, как только предыдущая освобождалась.

Робин знал, что свет, отражающийся от низких облаков к северу от города, исходит от факелов и костров армейского лагеря милях в пятнадцати отсюда. Они доберутся до Мериз Рест на следующий день, и ледяной покров, который покрывал сейчас законченную стену высотой в семь футов, станет совсем прочным за эти последние часы.

Плечи у него болели, и каждое ведро, кувшин, лохань, которыми он зачерпывал воду из источника, казалось весили не менее пятидесяти фунтов, но он думал о Свон и продолжал работать. Она в тот день догнала его и пошла с ним рядом, помогая набирать глину как любой другой человек. Руки у них были в одинаковых порезах и мозолях, и пока они работали, Робин рассказал ей все о себе, о приюте и о годах, проведенных с разбойниками. Свон слушала его без осуждения, а когда он закончил свою историю, она рассказала ему свою собственную.

Он не обращал внимания на боль во всем теле, откинул усталость как старое одеяло. Все, что ему нужно было делать – это думать о лице Свон, и заряжаться новой силой от любимой. Ее нужно защищать как прекрасный цветок, и он знал, что умрет за нее, если будет нужно. Ту же силу он увидел и в других лицах и понял, что все работают на пределах своих возможностей. Потому что все понимали, как и он, что завтра решается их будущее.

Глория стояла на крыльце, пристально глядя на север и положив руку на плечо Аарона.

– Я завтра им покажу! – похвастался Аарон, помахивая Плаксой как дубинкой.

– Ты завтра останешься дома,– сказала она ему. – Ты меня понимаешь?

– Я хочу быть солдатом! – запротестовал он.

Она крепко сжала его плечо и развернула к себе.

– Нет! – сказала она, и ее янтарные глаза стали гневными. – Ты хочешь научиться убивать и отнимать то, что принадлежит другим? Ты хочешь, чтобы сердце у тебя стало как камень, чтобы ты мог топтать людей и думать, что это правильно? Малыш, если бы я думала, что ты вырастешь таким, я бы снесла тебе голову прямо сейчас! Поэтому никогда, никогда не говори, что ты будешь солдатом! Ты меня слышишь?

Нижняя губа у Аарона задрожала.

– Да–а, ма,– сказал он. – Но… если нет хороших солдат, то как не дать победить плохим солдатам?

Она не смогла ему ответить. Глаза его искали ее глаза. Всегда ли будет так, задавала она себе вопрос, что солдаты воюют под разными знаменами и с разными вождями? Неужели никогда не будет конца войнам, неважно, кто при этом победит? И вот перед ней стоял ее собственный сын, задавая вопросы.

– Я об этом подумаю,– сказала она, и это было самое большее, что она могла сделать.

Она посмотрела на дорогу, туда, где была церковь. Теперь там ничего нет, материал пошел на укрепление стены. Все ружья, топоры, лопаты, кирки, мотыги, ножи – все, что можно использоваться как оружие – было учтено и распределено. Боеприпасов было не так уж много. Старьевщик даже предложил сделать супер–рогатку, если найдется подходящая резинка.

Пол Торсон и ребята не вернулись, и Глория сомневалась, что они когда–нибудь вернутся.

Она вошла снова в комнату, где на кровати в лихорадочном бреду лежал Джош. Она посмотрела на шишковатую маску Иова и знала, что под ней находится настоящее лицо Джоша.

У него в руке была гадальная карта. Пальцы его сжимали Императрицу так крепко, что никто из них, даже Анна не могли разжать руку. Она села рядом с ним и стала ждать.

С северной стороны стены один из дозорных, который сидел на вершине непрочной лестницы, вдруг закричал:

– Кто–то идет!

Сестра и Свон, вместе на своем участке стены поливавшие воду, услышали крик. Они поспешили на наблюдательный пункт.

– Сколько человек? – спросила Сестра.

Они еще не были готовы! Слишком рано!

– Двое. Нет. Подождите, думаю, трое,– Дозорный поднял винтовку, старательно всматриваясь в темноту. – Двое и пешком. Кажется, один из них несет третьего. Это мужчина и двое ребят!

– Боже мой! – сердце у Сестры сильно забилось. – Принесите лестницу, крикнула она соседнему часовому. – Скорее!

С другой стороны спустили вторую лестницу. Первым забрался Баки, со следами засохшей крови на лице. Сестра помогла ему сойти, он обнял ее за шею и крепко прижался.

Перебрался и Пол Торсон, с трехдюймовой раной на голове сбоку и серыми тенями под глазами. На плече он нес одного из мальчиков, который помогал Сестре и ему во время похода в Мериз Рест. Правая рука мальчика была покрыта запекшейся кровью, а на спине были следы от пуль.

– Ведите его к врачу! – сказала Сестра другой женщине, передавая ей Баки.

Малыш издал только слабое хныканье, и больше ничего.

Пол опустил ноги на землю. Колени у него подогнулись, но Сестра и Свон подхватили его прежде, чем он упал. Мистер Половски и Анна уже бежали к ним, а за ними еще несколько человек.

– Возьмите его,– выдавил Пол. Его борода и волосы были в снегу, лицо усталое и в морщинах. Половски и часовой сняли мальчика с плеча Пола, тот почти закоченел.

– Он поправится,– сказал Пол. – Я ему сказал, что доставлю его обратно!

Он коснулся холодного бледного лица.

– Ведь я тебе говорил, да?

Они его понесли, и Пол закричал им вслед.

– Вы с ним поосторожнее! Пусть он поспит, если хочет!

Еще один мужчина откупорил фляжку с горячим кофе и передал ее Полу. Тот стал так жадно пить, что Сестре пришлось остановить его. Он морщился от боли, пока тепло от горячей жидкости распространялось по его телу.

– Что произошло? – спросила Сестра. – Где остальные?

– Погибли.

Пол вздрогнул, отпивая еще кофе.

– Все. О, Боже, я замерзаю!

Кто–то принес одеяло, и Свон помогла ему завернуться. Его подвели к ближайшему костру, и Пол долго стоял, прежде чем кровь снова согрела его руки. Потом он рассказал им всю историю.

Они обнаружили лагерь армии на второй день, примерно в шестидесяти милях к северу от Мериз Рест. Мальчики как будто родились сталкерами, сказал он; они смогли проникнуть в лагерь и осмотрелись там, и пока они там находились, то прокололи шины некоторым грузовикам. Но там было множество разных машин, сказал Пол, и большинство имеют покрытие из металлических пластин и башни с орудиями. Везде – солдаты с автоматами, пистолетами и винтовками. Мальчики сумели выбраться оттуда и вместе с Полом они сопровождали армию, когда она на следующий день продолжала движение.

Но сегодня вечером дела пошли плохо. Были какие–то вспышки, выстрелы, и вернулся только Баки и еще один мальчик.

– Мы пытались удрать на машине,– сказал Пол, а зубы у него еще стучали. – Мы отъехали примерно на семь–восемь миль оттуда. И вдруг оказалось, что их полно в лесу. Может, они нас выслеживали весь день, я не знаю. Стреляли из автоматов. Пули пробили мотор. Я старался съехать с дороги, но машина уже не работала. Мы побежали. Не знаю, сколько они нас преследовали. – Он уставился в огонь, рот какое–то время двигался, но звуки не вылетали. – Они шли за нами,– сказал он наконец. – Я не знаю, кто они, но свое дело они знают.

Он тяжело замигал и посмотрел на Сестру.

– У них масса оружия. Осветительные ракеты, возможно, гранаты. Масса оружия. Скажите им, чтобы они там поосторожнее обращались с парнем. Он устал. Я обещал ему, что доставлю его обратно.

– Ты и доставил его обратно,– тихо сказала Сестра. – Теперь я хочу, чтобы ты пошел в дом к Хьюгу и отдохнул.

Она сделала Анне знак, чтобы та помогла ему.

– Ты будешь нужен нам завтра.

– Они его не получили,– сказал Пол. – Я им не дал убить меня и заполучить его.

– Что заполучить?

Он изумленно улыбнулся и дотронулся до своего “Магнума”, заткнутого за пояс.

– Заполучить моего старого дружка.

– А теперь иди. Отдохни немного, ладно?

Он кивнул и позволил Анне помочь ему дотащиться до дома Хьюга.

Сестра вдруг забралась вверх по лестнице, ее лицо налилось кровью, и она, повернувшись к северу, закричала:

– Идите, вы, проклятые убийцы! Идите! Вот что вы делаете с детьми! Приходите, сволочи трусливые!

Голос у нее дрогнул и прервался, и она просто стояла на вершине лестницы, пар вылетал изо рта и носа, а тело качалось как громоотвод в бурю.

Морозный воздух дул в лицо и ей казалось, что она чувствует запах дыма.

Не было никакого смысла стоять там и буйствовать, как… как нью–йоркская мусорщица, сказала она сама себе. Нет, еще предстоит много работы, потому что солдаты скоро придут.

Она спустилась по лестнице, и Свон коснулась ее руки.

– Со мной все в порядке,– сказала Сестра хрипло, и они обе понимали, что к ним уже идет Смерть, улыбаясь как череп и кося все на своем пути.

Они вернулись на свое место на стене и снова принялись за работу.

Глава 82. Поток смерти и разрушения

Наступил день.

В неясном свете появилась законченная стена, покрытая слоем льда толщиной в три дюйма, с воткнутыми там и сям острыми деревянными кольями, которая окружала Мериз Рест и кукурузное поле. Кроме случайного воя собак, в городе было тихо, не было никакого движения на земле, покрытой пнями от деревьев, которая простиралась на сорок ярдов между стеной и краем леса.

Примерно через два часа после рассвета послышался одинокий выстрел, и часовой на восточном участке стены свалился с лестницы с пулей во лбу.

Защитники Мериз Рест ожидали первой атаки, но ее не было.

Часовой на западном участке стены доложил, что видит движение в лесу, но ему не ясно, сколько там солдат. Солдаты снова скрылись в лесу, не открывая огня.

Спустя час после этого другой часовой на восточной стене сказал, что слышит звуки, напоминающие отдаленное движение тяжелых машин, приближающихся через лес.

– Идет грузовик,– закричал один из часовых на северном участке.

Пол Торсон вскарабкался по лестнице и огляделся. Он услышал звуки магнитофонной веселой и невнятной музыки. С севера по дороге медленно грохотал бронированный грузовик с двумя громкоговорителями, расположенными на кабине с бронированным ветровым стеклом и оружейной башней из металлических листов. Музыка прекратилась, грузовик продолжал двигаться вперед, их двух громкоговорителей загремел мужской голос:

– Жители Мериз Рест! Слушайте закон Армии Совершенных Воинов!

Голос эхом разносился по городу, над полем, где росла кукуруза и укоренялись молодые яблони, над фундаментом, где стояла церковь, над кострами и над той хижиной, где спал Джош.

– Мы не хотим вас убивать! Мы рады каждому, кто хочет присоединиться к нам! Перелезайте через стену и присоединяйтесь к Армии Совершенных Воинов! Приводите с собой семьи, приносите оружие и пищу! Мы не хотим убивать никого из вас!

– Хорррошо,– пробормотал Пол сквозь зубы. Его “Магнум” был наготове.

– Нам нужен ваш урожай,– распорядился голос из громкоговорителя, в то время грузовик, громыхая приблизился к северной стене. – Нам нужны от вас еда и запас свежей воды. И еще нам нужна девушка. Приведите к нам девушку по имени Свон, и мы оставим вас в покое. Просто приведите ее к нам, и мы вам будем очень рады и – ох, черт!

В это мгновение передние шины грузовика влетели в замаскированную яму, а задние колеса завертелись в воздухе, грузовик перевернулся на бок и с треском полетел в канаву. Часовые издали победный крик. Спустя минуту из канавы выбрались двое и побежали в том направлении, откуда они приехали. Один из них прихрамывал, не в состоянии держаться, и Пол из “Магнума” прицелился прямо ему в спину.

Он хотел спустить курок, зная, что ему следует убить эту сволочь, пока есть шанс. Но не сделал этого, следя, как оба солдата скрылись в лесу.

Справа застрочил пулемет. Пули зигзагом отлетали от стены, раскалывая лед, увязая в бревнах и глине. Пол опустил голову, услышал звук с восточного участка, а затем звук еще одного пулемета, и понял, что началась первая атака. Он осмелился поднять голову, увидел примерно сорок солдат, укрывающихся на краю леса. Они открыли огонь, но их пули не могли проникнуть сквозь стену.

Пол опустил голову и стал пережидать огонь, пока не появится возможность прицелиться в одного из них, когда они побегут через открытое место.

С восточной стороны Мериз Рест часовые заметили группу, состоящую примерно сотен из двух солдат, выходящую из леса. Пехота АСВ кричала и рвалась вперед, а потом они кувырком полетели в сеть из траншей, ломая руки и ноги при падении. Часовые, вооруженные винтовками, стали прицеливаться. Двоих часовых убило, но как только они упали, другие полезли по лестнице, чтобы занять из место.

Солдаты АСВ, ломая строй и теряя людей, стали поворачивать под прикрытие леса, продолжая падать в замаскированные ямы. Раненые попадали под сапоги своих товарищей.

В то же самое время более пятисот солдат вырвались из леса с запада от Мериз Рест, сопровождаемые примерно дюжиной бронированных легковушек, грузовиков и двумя бульдозерами. Когда они кричащей массой бросились вперед, под их ногами раскрылись траншеи. Один из бульдозеров нырнул в такую траншею и перевернулся, а бронированный автомобиль, ехавший сразу за ним, врезался в бульдозер и взорвался огненным шаром. Несколько других машин сели брюхом на пни и не могли двинуться ни назад ни вперед. Десятки людей кувырком летели в канавы, ломая кости. Часовые стреляли, едва успевая целиться, а солдаты АСВ мертвыми падали в снег.

Но большинство солдат и машин продолжали двигаться вперед, штурмуя стену с запада, а за ними шла вторая волна войск, человек двести. Автоматный, винтовочный и пистолетный огонь начал откалывать кусочки от стены, но пули все еще отлетали в сторону.

– Подняться выше и открыть огонь! – закричал Бад Ройс.

Ряд из мужчин и женщин подошел и поднялся на вал из глины высотой в два фута, который шел вдоль основания стены. Они прицелились и открыли огонь.

Анна Мак–Клей бежала вдоль стены и кричала:

– Подняться выше и задать им погорячее!

Вспышка огня прокатилась вдоль западной стены, и первая волна атаки солдат АСВ захлебнулась. Вторая волна налетела на них, а потом, когда люди стали рассыпаться, их стали сбивать машины. Офицеры в бронированных машинах и джипах отдавали команды, но войска были в панике. Они откатились в лес, а когда капитан Карр в своем “Джипе” встал, приказывая им вернуться, пуля пробила ему горло, и он упал на землю.

Через несколько минут атака прекратилась, и солдаты отступили глубже в лес. Вокруг стен на земле стонали раненые, а мертвые лежали там, где они упали.

Со стороны защитников на западной стене послышался победный крик, но кто–то верхом на лошади, закричал:

– Нет! Прекратите! Прекратите!

Слезы ползли по щекам Свон, и стрельба еще эхом отдавалась у нее в ушах.

– Прекратите! – закричала она, когда Мул встал на дыбы и стал бить воздух копытами.

Она направила Мула к Сестре, которая стояла неподалеку, опустив свой дробовик.

– Останови их! – сказала Свон. – Они ведь просто убили других людей! Этому не надо радоваться!

– А они радуются не тому, что убили других людей,– сказала ей Сестра. – Они радуются просто тому, что не убили их.

Она кивнула на труп, который лежал в десяти футах, с простреленным лицом. Еще кто–то собирал у убитых оружие и патроны.

– И такие еще будут. Если ты не можешь этого принять, тебе лучше уйти.

Свон огляделась. На земле неловко лежала женщина и стонала, а другая женщина и мужчина перевязывали ей запястье куском, оторванном от рубашки. В нескольких футах в стороне лежал скорчившись темноволосый мужчина и умирал, кашляя кровью, другие старались устроить его поудобнее.

Свон сжалась от ужаса, взгляд ее глаз вернулся к Сестре.

Сестра спокойно перезаряжала дробовик.

– Тебе лучше уйти,– предложила она.

Сердце у Свон разрывалось; она знала что ей следует быть здесь, с людьми, которые ее защищают, но не могла вынести зрелище смерти. Звук стрельбы был в тысячу раз хуже всех других неприятных звуков, которые она когда–либо слышала. Но прежде чем она смогла решить, уйти ей или остаться, она услышала за стеной утробный рев мотора.

Кто–то закричал: “Господи Иисусе! Взгляните на это!”.

Сестра поспешила к стене и поднялась на глиняную насыпь.

Примерно в двадцати ярдах слева от Сестры из леса появился танк. Его широкие гусеницы ехали по телам убитых. Ствол его пушки был нацелен прямо на стену. Весь танк был обвешан как гротесковыми украшениями: человеческими костями, привязанными к проволочкам – ногами, руками, ребрами, позвонками и черепами, некоторые еще со скальпом. Танк остановился прямо на краю леса, мотор его гудел, как рычащий зверь.

Люк танка открылся. Появилась рука, машущая белым платком.

– Прекратите стрельбу,– сказала Сестра остальным. – Давайте узнаем, чего они хотят.

Появилась голова в шлеме; лицо было завязано, глаза за очками.

– Кто здесь главнокомандующий? – обратился Роланд Кронингер к людям, которых он мог видеть, ему показалось, что на этой проклятой стене были посажены только головы без тел.

Некоторые смотрели на Сестру; ей не хотелось брать на себя ответственность, но она поняла, что придется.

– Это я! Что вы хотите?

– Мира,– ответил Роланд.

Он посмотрел на тела, лежащие на земле.

– Ваши люди хорошо поработали! – он усмехнулся, хотя внутри его все кипело от гнева. – Друг ничего не сказал о траншеях и оборонительной стене! Какого черта эти проклятые фермеры воздвигли здесь такую баррикаду? Хорошенькая у вас здесь стена! – сказал он. – Выглядит так надежно! А на самом деле?

– Так оно и есть!

– Действительно? Хотел бы я знать, сколько понадобится снарядов, чтобы пробить в ней дыру и разнести вас в клочья сударыня!

– Я не знаю! – сурово улыбнулась Сестра, но пот катился у нее по спине, и она понимала, что у них нет никаких шансов удержаться против этой чудовищной машины. – А сколько у вас уйдет на это времени?

– Времени у нас уйма! Во времени мы не ограничены!

Он похлопал по стволу орудия. Очень плохо, подумал он, что нет для орудия снарядов – да если бы даже и были, то никто из них не умеет ее заряжать и стрелять. Второй танк сломался через несколько часов после выхода из Линкольна, а этот вел капрал, который когда зарабатывал на жизнь тем, что перевозил грузы через Скалистые Горы на тракторной платформе; но даже он не мог управлять этим огромным чудовищем все время. Однако Роланду нравилось ездить на нем, потому что внутри пахло горячим металлом и потом, и он не мог представить себе лучшую лошадку для верховой езды для Рыцаря Короля.

– Эй, сударыня! – позвал он. – Почему ваши люди не хотят отдать нам, то что нам нужно, и тогда никто не пострадает! Ладно?

– Мне кажется, что это вы страдаете!

– О, эти небольшие затруднения? Сударыня, мы еще не начинали! Это просто упражнение! Ну, теперь мы знаем, где ваши траншеи! За мной тысяча солдат, которые просто мечтают встретиться с вашими людьми! Хотя я могу ошибаться: они могут быть на другой стороне, или уже окружают с юга! Они могут оказаться везде!

Сестра почувствовала себя плохо. С танком бороться было невозможно! Она ощущала, что рядом стоит Свон, вглядываясь за стену.

– Почему бы вам не заняться своим делом и не оставить нас в покое? спросила Сестра.

– Наше дело не будет сделано, если мы не возьмем то, за чем пришли! сказал Роланд. – Нам нужна еда, вода и эта девчонка! Нам нужны ваше оружие и боеприпасы, и нужны они нам сейчас! Я выражаюсь ясно?

– Вполне! – ответила она.

Подняла свой дробовик и спустила курок.

Для точного выстрела это было слишком большое расстояние, но дробинки зазвенели по шлему Роланда, когда он нырял в люк. Белый носовой платок был пробит крупной дробью, а полдюжины дробинок попали ему в руку. Ругаясь и дрожа от гнева, Роланд упал внутрь танка.

По спине у Сестры поползли мурашки. Она напряглась, ожидая первого выстрела из пушки, но его не последовало. Мотор у танка взвыл, и он покатился по трупам и пням обратно к лесу. Нервное напряжение не отпускало Сестру до тех пор, пока танк не скрылся из поля зрения в зарослях кустарника, и только тогда она поняла, что танк, наверное, не совсем в порядке; а иначе почему же они не пробили дыру в стене?

Красная вспышка ракеты осветила небо с западной стороны леса, и та упала на поле.

– Вот они идут снова! – мрачно закричала Сестра. Она взглянула на Свон. – Тебе лучше уйти отсюда, пока не началось.

Свон посмотрела вдоль стены на других, которые стояли готовые к бою, и поняла, где ей следует быть.

– Я остаюсь.

Еще одна ракета взлетела с восточной стороны леса и взорвалась прямо в небе как кровавое пятно.

Выстреламипрямо поливало западную стену, и Сестра схватила Свон, чтобы затащить ее за прикрытие. Пули ударялись о бревна, отщепляли кусочки льда. Примерно через двадцать секунд после первого залпа, начали огонь солдаты АСВ, сосредоточенные в лесу с восточной стороны Мериз Рест, но их пули не причиняли особого повреждения, а только заставляли защитников прятать головы. Стрельба продолжалась, и вскоре пули уже позвякивали о стены, некоторые из них рикошетом отлетали к земле, а другие в людей.

С восточной стороны стены защитники увидели, что из леса появилось несколько бронированных машин, вместе с пятидесятью–шестидесятью солдатами. АСВ бросилась к стене. Замаскированные траншеи остановили несколько машин, туда же попало около двадцати человек, но остальные продолжали наступать. Два грузовика пробрались сквозь лабиринт пней и траншей и врезались в стену. Вся восточная часть стены задрожала, но удержалась. Тогда солдаты по незащищенному пространству прорвались к стене, стараясь перелезть через нее; пальцы их не могли ухватиться за лед, и они соскальзывали, а защитники стреляли в них в упор. Те, у кого не было оружия, орудовали топорами, мотыгами и заостренными кольями.

Мистер Половски забрался на лестницу вместо убитого часового, стреляя из своего пистолета как можно быстрее.

– Отбросить их назад! – кричал он.

Он прицелился во вражеского солдата, но прежде чем успел нажать на спуск винтовки, пуля пробила ему грудь, а вторая попала в голову. Он упал с лестницы, и сразу же какая–то женщина выхватила у него из рук пистолет.

– Отступаем! Отступаем! – командовал лейтенант Тэтчер, и пули свистели около его головы, а вокруг лежали раненые и убитые солдаты. Тэтчер не стал ждать, когда другие подчинятся его команде, он повернулся и побежал. После третьего шага пуля 9–мм калибра попала ему а поясницу, и он полетел кувырком в канаву, упав поверх четверых, уже попавших туда.

Атака закончилась, солдаты отступали. Мертвые остались.

– Прекратите огонь! – крикнула Сестра.

Стрельба затихла, а через минуту прекратилась и на западной стороне.

– У меня нет патронов,– сказала Сестре какая–то женщина с винтовкой, и дальше стоящие вдоль стены люди тоже стали просить боеприпасы.

Но Сестра знала, что после того, как каждый истратит свои патроны, других не будет. Они нас истощают, подумала она. Вынуждают нас тратить боеприпасы, а когда винтовки станут бесполезными, они пойдут на штурм стены потоком, несущим смерть и разрушение. У Сестры для ее собственного дробовика осталось еще шесть патронов, и это было все.

Они прорвутся, поняла она. Рано или поздно, но они прорвутся. Она посмотрела на Свон, и поняла по ее темным глазам, что та пришла к такому же решению.

– Им нужна я,– сказала Свон. Ветер раздувал волосы вокруг ее бледного хорошенького личика, как язычки пламени. – А не кто–нибудь другой. Только я.

Взглядом она нашла одну из лестниц, прислоненных к стене.

Сестра выбросила вперед руку, схватила Свон за подбородок и повернула ей голову.

– Выкинь это из головы! – отрезала Сестра. – Да, им нужна ты! Ему нужна ты! Но неужели ты думаешь, что если ты попадешь к ним, то все закончится!

– Но… если бы я вышла… может, я бы могла…

– Ты бы ничего не могла! – прервала ее Сестра. – Если бы ты вышла за стену, то ты только бы сказала нам, оставшимся здесь, что бороться больше не за что!

– Я не…

Она покачала головой, измученная зрелищем, звуками и запахами войны.

– Я не хочу, чтобы еще кто–нибудь погиб.

– Это все не ради тебя. Люди будут еще погибать. Я могу погибнуть еще до того, как день закончится. Но есть вещи, за которые стоит бороться и умереть. Тебе бы следовало это узнать здесь и сейчас, если ты когда–нибудь поведешь за собой людей.

– Поведу людей? Что ты имеешь в виду?

– А ты действительно не знаешь? – Сестра отпустила ее подбородок. – Да ты прирожденный лидер! Это у тебя в глазах, в голосе, в осанке – во всем. Люди тебя слушают, и верят тому, что ты говоришь, и хотят идти за тобой. Если бы ты сказала, что каждый должен сейчас же сложить оружие, они бы так и сделали. Потому что они знают, что ты, Свон, особенная – хочешь ты этому верить или нет. Ты лидер, и тебе бы следовало лучше научиться и вести себя соответственно.

– Я? Лидер? Нет, я просто… Я просто девушка.

– Ты рождена, чтобы вести за собой людей и учить их! – твердила Сестра. – Это подтверждается и здесь.

Она коснулась стеклянного кольца в кожаном футляре.

– Это знает Джош. И Робин. И он тоже знает это, как и я.

Она сделала рукой движение, указывающее за стену, где, как она была уверена, должен был находиться человек с алым глазом.

– А теперь пришло время, что бы и ты с этим согласилась.

Свон была в недоумении, она совсем запуталась. Ее детство в Канзасе, до 17–го июля, казалось теперь ей жизнью совсем другого человека, жившего сотни лет назад.

– Учить их чему? – спросила она.

– Каким может быть будущее,– ответила Сестра.

Свон подумала о том, что она видела в стеклянном кольце зеленые леса и луга, золотые поля, благоухающие сады нового мира.

– А теперь залезай на лошадь,– сказала Сестра,– и поезжай вокруг стены. Сиди прямо и гордо, и пусть все тебя увидят. Сиди как принцесса,– сказала она, сама выпрямляясь. – И пусть все знают, что еще есть кое–что, за что стоит умирать в этом проклятом мире.

Свон снова посмотрела на лестницу. Сестра была права. Она им нужна, да, но они не остановятся, если получат ее, они все равно будут продолжать убивать, как бешенные собаки, потому что это все, что они понимают.

Она подошла к Мулу, взялась за поводья и забралась ему на спину. Он немного погарцевал, все еще возбужденный шумом, потом успокоился и стал подчиняться командам Свон. Она шепотом пустила его вперед, и он галопом пошел вдоль стены.

Сестра наблюдала, как отъезжает Свон, как ее волосы развиваются сзади как огненное знамя, как другие тоже на нее оборачиваются, увидела как все начинают выпрямляться, поправлять оружие после того, как она проехала. Увидела у них на лицах новую решительность, и поняла, что все они умрут за Свон, за свой город, если это понадобится. Ей хотелось надеяться, что это не понадобится, но она была уверена, что солдаты вернутся, и что они будут еще сильнее, чем прежде,– и что как раз сейчас, по крайней мере, другого выхода у них нет.

Сестра перезарядила дробовик, отступила назад на глиняный вал в ожидании следующей атаки.

Глава 83. Железные когти

С наступлением темноты пришел и пронизывающий до костей холод. Свет костров был приглушен деревьями, стенами и крышами домов, и защитники Мериз Рест отогревались, ели, отдыхали сменами по часу, прежде чем снова возвращались на стену.

У Сестры осталось четыре патрона. Солдат, которого она убила, лежат в десяти футах от стены, вокруг груды трупов, замерзшая кровь и чернота. С северной стороны у Пола тоже осталось только двенадцать пуль, и во время короткой перестрелки еще до темноты были убиты еще двое, стоящие по обе стороны от него. Рикошетом пуля отбила кусок дерева от стены, который попал Полу в щеку и лоб, но все остальное было цело.

С восточной стороны Мериз Рест Робин подсчитал, что у него осталось для винтовки шесть пуль. Вместе с Робином и примерно сорока другими эту секцию стены охраняла Анна Мак–Клей, которая давным–давно расстреляла все свои пули и теперь стреляла из маленького пистолета калибра 6 мм, который забрала у убитого.

Атаки продолжались весь день, с перерывами на час или два. Сначала били по одной стороне баррикады, потом поливали огнем другую. Стена держалась крепко и отразила основную часть огня, но пули пробивались через щели между бревнами и случайно задевали людей.

Именно так было задето винтовочной пулей колено у Бада Ройса, но он все–таки ковылял по южному участку с лицом, белым от боли.

Всех предупредили беречь боеприпасы, но запас истощался, а у врага, казалось, еще было, что тратить. Все понимали, что массированный штурм стены – это только вопрос времени, сложно было предугадать, с какой он начнется стороны?

Все это Свон понимала, когда ехала на Муле по полю. Тяжелые початки качались, когда в них свистел ветер. Впереди был очень большой костер, вокруг которого отдыхали человек пятьдесят–шестьдесят, ели горячий суп, разливаемый из дымящихся деревянных ведер. Она направлялась проверить множество раненых, которых отвели в убежище среди хижин, чтобы им помог доктор Райен, и когда она проходила мимо костров, люди, которые собрались вокруг него, затихли.

Она не взглянула ни на одного из них. Она не могла, потому что хотя она и знала, что Сестра права, но чувствовала, как будто подписала им смертный приговор. Именно из–за нее убивали этих людей, ранили и калечили, и если быть лидером означает нести и такую ответственность, то это слишком тяжело. Она не смотрела на них, потому что знала, что многие из них погибнут еще до рассвета.

Кто–то закричал.

– Да вы не волнуйтесь! Мы не пустим этих сволочей!

– Когда я расстреляю все свои патроны,– поклялся другой,– я буду драться с ножом! А когда он сломается, буду драться зубами!

– Мы их остановим! – воскликнула женщина. – Они повернут назад!

Слышались еще крики и воодушевляющие возгласы, а когда Свон наконец посмотрела на костер, она увидела людей, которые пристально за ней наблюдают, некоторые из них были освещены костром, у других только был обрисован силуэт, глаза светились от света, а лица были мужественны и полны надежды.

– Мы не боимся умереть! – сказала другая женщина, и с ней согласились другие голоса. – Мы не бросим все это, мы будем бороться, ей Богу!

Свон придержала Мула и сидела, сидела глядя пристально на них. Ее глаза наполнились слезами.

Худой черный джентльмен, который так страстно выступал на собрании в городе, приблизился к ней. Его левая рука была перевязана окровавленной тканью, но глаза выражали мужество и горячность.

– Не плачьте! – мягко укорил он ее, когда подошел достаточно близко. – Вам не следует плакать, Боже мой, конечно, нет! Если вы будете плакать, то кто же будет сильным?

Свон кивнула и вытерла глаза тыльной стороной руки.

– Спасибо,– сказала она.

– Ох, ох, это вам спасибо.

– За что?

Он умудрено улыбнулся.

– За то, что я снова слышу эту сладкую музыку,– кивнул он на поле.

Свон знала, какую музыку имеет он в виду, потому что тоже ее слышала: ветер продувал ряды и как пальцами по струнам арфы перебирал початки.

– Я родился рядом с кукурузным полем,– сказал он. – Слышал эту музыку вечером перед сном и утром после пробуждения. И уж никак не думал снова ее услышать, после того, как эти ребята сделали из всего мешанину. – Он взглянул на Свон. – Теперь я не боюсь умереть. Ух! Я всегда считал, что лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Я готов – и таков мой выбор. А вы ни о чем не беспокойтесь!

Он на несколько секунд закрыл глаза, и его худое тело, казалось, качалось вместе со стеблями. Потом он снова их открыл, и сказал:

– Вы ведь позаботитесь о них, да?

Он отвернулся к костру, протянув руки, чтобы согреть.

Свон пустила Мула дальше, и лошадь рысью пошла через поле. Так же, как посмотреть на раненых, Свон хотелось навестить Джоша; когда она в последний раз видела его сегодня утром, он еще был в глубокой коме.

Она почти пересекла поле, когда яркие вспышки света перелетели через восточную стену. Пламя разбрызгалось, и взрывы перемешивались со звуком выстрелов, похожим на стрекот швейной машины. Она вспомнила, что на той стороне стены Робин. Она воскликнула “Вперед!” и дернула поводья. Мул побежал галопом.

Позади с западной стороны, из леса вырвалась пехота АСВ и машины.

– Прекратить огонь! – предупредила Сестра.

Но люди вокруг нее еще стреляли, растрачивая боеприпасы.

А потом что–то ударило по стене примерно в пятнадцати ярдах от них, появились языки пламени, огонь заструился поверх ледяной глазури. Еще один предмет ударил по стене, но уже ближе на несколько ярдов. Сестра услышала звон разбитого стекла и почувствовала запах бензина за мгновение до того, как ее ослепила оранжевая вспышка пламени. Бомбы, подумала она. Они бросают на стену бомбы!

В этой безумной суматохе кричали и горели люди. Бутылки с бензином и с закрепленными в них фитилями из горящей ткани перелетали через стену и взрывались среди защитников. Одна взорвалась почти у самых ног Сестры, и она инстинктивно бросилась на землю, пока брызги горящего бензина разлетались во всех направлениях.

С восточной стороны через стену были брошены десятки бутылок с “коктейлем Молотова”. Рядом с Робином страшно закричал мужчина, в которого попала горящая бутылка, и он загорелся. Кто–то бросил его на землю, стараясь сбить пламя с помощью снега и глины. А потом сквозь шквал летящего пламени и взрывов, по стене ударил огонь из автоматов, пистолетов и винтовок такой плотности, что бревна подпрыгивали, а пули рикошетом пролетали а просветы между ними.

– Пусть подавятся! – загремела Анна Мак–Клей. Оранжевая вспышка высветила ей сотни солдат, находящихся между стеной и лесом, которые ползли вперед, падали в траншеи, прятались за обломками машин, а потом стреляли или бросали самодельные бомбы. Пока другие вокруг нее падали, стараясь выбраться из пламени, она закричала:

– Оставайтесь на месте! Не бегите!

Женщина слева от нее зашаталась и упала, и пока Анна поворачивалась, чтобы взять у нее оружие, сквозь щель в стене пролетела пуля и попала ей в бок, сбив ее. Она почувствовала во рту вкус крови, и поняла, что на этот раз все кончено, но встала, держа по ружью в каждой руке, и снова стала карабкаться на стену. Шквал бомб и огня все усиливался. Кусок стены был в огне, сырое дерево щелкало и дымилось. Пока со всех сторон взрывались бомбы и летали осколки стекла. Робин занимал свою позицию на стене, стреляя в приближающихся солдат. Он попал в двух из них, а потом бомба взорвалась с другой стороны стены прямо перед ним. Волна жара и летящих стеклянных осколков сбила его, и он перелетел через тело убитого позади него.

Кровь струилась по его лицу из раны на лбу, кожу опалило. Он вытер кровь с глаз и увидел нечто, от чего живот его свело от приступа страха.

Над стеной вдруг взлетел металлический коготь, привязанный крепкой веревкой. Веревка была туго натянута и клещи грубого захватывающего крюка стали разламывать бревна. Появился еще один крюк и пристроился рядом, потом был заброшен и третий крюк, но неудачно, его быстро оттянули обратно и снова забросили. Четвертый и пятый крюки цеплялись за стену, а солдаты начали тянуть за веревки.

Робин сразу же понял, что весь участок стены, ослабленный пулями и огнем, скоро рухнет. Появились и еще крюки, их клещи прочно зажимались между бревнами, туго натягивались веревки и стена трещала как раздираемая грудная клетка. Он вскочил на ноги, подбежал к стене и схватил один из крюков, стараясь сдернуть его. В нескольких ярдах от него крепкий седобородый человек рубил одну из веревок топором. А около него стройная негритянка резала другую веревку мясницким ножом. Бутылочные бомбы еще взрывались на стене и появлялись все новые крюки.

Справа от Робина Анна Мак–Клей опустошала магазин своего пистолета и только теперь увидела захватные крюки и веревки, перекинутые через стену. Она обернулась ища какое–нибудь другое оружие, совсем не соблюдая осторожность из–за раны в боку и другой раны в плече. Перевернув убитого, она обнаружила пистолет, но к нему не было патронов, и тогда она нашла большой разделочный тесак, который кто–то обронил, и стала рубить им веревки. Она перерезала одну и почти обрубила другую, когда обрушили верхний кусок стены высотой в три фута, круша бревна и пламя. На нее бросились около полудюжины солдат.

– Нет! – закричала она и бросила в них разделочный тесак.

Очередь из автомата завертела ее в смертельном пируэте. Когда она упала на землю, ее последним воспоминанием было карнавальное развлечение под названием “Безумная Мышь”, ее маленький шумный автомобиль ракетой мчался по крутому повороту дороги и устремлялся в ночное небо, все выше и выше, вместе с феерическими карнавальными огнями, горящими под ней на земле, а ветер свистел у нее в ушах. Она умерла еще до того, как упала.

– Они прорываются,– услышал Робин, а потом стена перед ним обвалилась со звуком, похожим на человеческий стон, а он стоял беззащитный в проломе, через который мог бы проехать трактор. Шеренга солдат шла прямо на него, и он успел отклониться на мгновение раньше, чем пули прошили воздух.

Робин прицелился и выстрелил из винтовки в первого солдата, который прорвался. Другие отпрянули или бросились на землю, пока Робин стрелял, а потом в его винтовке больше не осталось патронов и он уже больше не мог видеть солдат из–за дыма, который клубился из–за горящих бревен. Он опять услышал треск и стон, когда начали падать другие участки стены, и высоко взвивалось пламя от взрывающихся бомб. Он видел, что вокруг него бегают люди, некоторые из них горят и падают.

– Убить этих гадов! – услышал он крик слева от себя, а потом из дыма выбежала фигура в серовато–зеленой форме.

Робин покрепче уперся ногами, перевернул винтовку, чтобы ею можно было бы воспользоваться как дубинкой, и когда солдат пробегал мимо, ударил его по голове. Солдат упал, а Робин отбросил свою винтовку, захватив его автоматический пистолет калибра 11.43 мм.

Пуля просвистела возле его головы. В двадцати футах взорвалась бутылочная бомба, и из дыма шатаясь вышла женщина с горящими волосами и залитым кровью лицом, она упала, прежде чем дошла до Робина. Он прицелился по фигурам, пробегающим через пролом в стене, расстреливая патроны из автоматического пистолета калибра 11.43 мм. Пули из автомата врезались в землю в нескольких футах от него, и он понял, что ему уже нечего здесь сделать. Надо было отходить, искать другое место для обороны; стена с восточной стороны Мериз Рест была разрушена, и солдаты врывались в проломы. Он побежал в город. Бежали десятки других людей, а поле битвы было усеяно телами раненых и убитых. Небольшие группы людей останавливались, отчаянно пытаясь сопротивляться, но их быстро расстреливали или разгоняли. Робин оглянулся назад и увидел, что сквозь дым едут два бронированных автомобиля, и стреляют из орудий.

– Робин! Робин! – кто–то звал его в этом хаосе.

Он узнал голос Свон, и знал, что она должна быть где–то поблизости.

– Свон! – закричал он. – Сюда!

Она услышала ответ Робина и повернула Мула влево, в том направлении, откуда, ей показалось доносился его голос. Дым жег ей глаза, из–за этого почти невозможно было видеть лица на расстоянии более нескольких футов.

Взрывы еще раздавались прямо впереди, и Свон знала, что вражеские солдаты прорвались через восточную стену. Она видела, что люди ранены, истекают кровью, но останавливаются и ведут огонь, расстреливая последние патроны, а другие вооруженные только топорами, ножами и лопатами бежали вперед, чтобы вести борьбу в ближайших кварталах.

Где–то поблизости взорвалась бомба, и закричал человек. Мул встал на дыбы и забил ногами в воздухе. Когда он снова опустился на ноги, он продолжал скользить вбок, как будто одна его половина хотела бежать в одном направлении, а другая – в противоположном.

– Робин! – закричала она. – Ты где?

– Здесь!

Ему все еще не было видно. Он споткнулся о труп человека, чья грудь была изрешечена пулями; тот сжимал топор, и Робин потратил несколько драгоценных секунд, освобождая его из рук убитого.

Когда он выпрямился, он уткнулся лицом прямо в лошадь – и неизвестно, кто больше испугался. Мул заржал и снова встал на дыбы, желая освободиться и убежать, но Свон быстро утихомирила его. Она увидела окровавленное лицо Робина и протянула к нему руку.

– Забирайся! Быстрее!

Он схватил ее руку и взобрался позади нее. Свон пришпорила бока Мула, направив его к городу и давая ему возможность бежать самостоятельно.

Они выбрались из плотного дыма, и вдруг Свон натянула поводья. Мул повиновался, копыта его зарылись в землю. Свон и Робину была видна вся битва, происходящая вокруг Мериз Рест; вспышки огня с южной стороны, а на западе – солдаты, устремившиеся в громадные проломы в стене, а за ними бронированные машины. Шум стрельбы, крики доносились со всех сторон – и в это мгновение Свон поняла, что Мериз Рест пал.

Ей нужно было быстро найти Сестру. Ее лицо напряглось, зубы сжались от гнева, Свон пустила Мула вперед.

Мул побежал вперед, как чистопородный рысак, наклонив голову и опустив уши.

Послышался высокий дребезжащий звук и горячие потоки воздуха, казалось накатывались на них. Свон почувствовала, что Мул задрожал и заворчал, как будто его ударили.

А потом ноги Мула подвернулись. Лошадь упала, отбросив Робина, но зажав ногу Свон. У Свон прерывалось дыхание, она лежала оглушенная, пока Мул отчаянно пытался встать. Но Робин уже заметил на животе у Мула след от пули, и понял, что с Мулом покончено.

Заурчал мотор. Он оглянулся и увидел машину – большой фургон с бронированным ветровым стеклом и оружейной башней на крыше. Он наклонился к Свон, стараясь освободить, но ее нога была крепко зажата. Мул все еще пытался встать, пар и кровь вырывались у него из носа, бока тяжело вздымались. Глаза его расширились от ужаса.

Из машины открыли огонь, пули врезались в землю в опасной близости от Свон. С болью Робин понял, что не в силах освободить ее. Радиатор бронированной машины был похож на ухмылку рта с металлическими зубами. Робин крепче ухватился за ручку топора.

Свон сжала его руку.

– Не покидай меня,– сказала она, ошеломленная и не сознающая, что Мул умирает, придавив ее.

Робин уже почти решился. Он освободился и пошел к машине.

– Робин! – закричала она, потом подняла голову и увидела, куда он идет.

Когда из машины снова стали стрелять, он запетлял. Пули вздымали снег и грязь у его ног. Машина изменила направление, поехав за ним и в сторону от Свон, так, как он и надеялся. Шевели своим задом, сказал он себе, ныряя на землю, покатившись и снова вскакивая, чтобы не попасть под прицел. Машина набирала скорость, постоянно сокращая расстояние. Он уворачивался то одну, то в другую стороны, слышал, как строчит автомат и видел как летят пули. О, черт! – подумал он, когда боль опалила его левое бедро, поняв, что его задело, но еще не слишком сильно, и продолжал бежать. Машина сквозь дым следовала за ним.

С северной стороны были окружены солдатами Пол Торсон и еще сорок мужчин и женщин. У Пола осталось только две пули, а большинство других уже давно расстреляло все свои боеприпасы; у них были дубинки, мотыги, лопаты, и они не боялись нападать на солдат.

Джип заехал за защитный барьер пехоты АСВ, и полковник Маклин поднялся на ноги. Куртка была наброшена ему на плечи, глубоко посаженные глаза похожего на скелет лица пристально смотрели на группу защитников, которых поставили у стены.

– Она с ними? – спросил он у человека, сидящего на заднем сиденье.

Друг встал. На нем была форма Армии Совершенных Воинов, а на тонкие темно–шатеновые волосы натянута серая шапка; сегодня у него было простое лицо неопределенного вида, без каких–либо характерных признаков. Водянистые дымчатые глаза несколько секунд бегали туда и обратно.

– Нет,– наконец сказал он бесстрастным голосом. – Ее здесь нет.

И снова сел.

– Всех их убить,– сказал Маклин солдатам.

Потом приказал водителю ехать дальше, пока войска Армии Совершенных Воинов расстреливали из автоматов жителей. Находящийся среди них Пол выстрелил и увидел, как зашатался один из солдат, а потом пуля попала ему в живот, а вторая под ключицу. Он упал лицом вниз, попытался встать и вздрогнул, когда третья и четвертая пули попали в бок и пробили предплечье. Он ткнулся вперед и затих.

В трехстах ярдах в стороне среди дыма рыскал большой фургон с бронированным ветровым стеклом, и при каждом намеке на движение его башня стреляла. Шины ехали по трупам, но вдруг одно из тел, распростертых на земле вскочило на четвереньки, когда машина проехала совсем близко от него.

Когда машина проехала мимо него, Робин сел и схватил топор, который спрятал под собой. Он встал, пробежал три шага и прыгнул на заднее крыло фургона.

Он карабкался, пока не забрался на крышу машины, и тогда поднял топор и со всей силы обрушил его на металлическую башню.

Она сплющилась вниз, стрелок попытался повернуть орудие, но Робин защемил его, поставив на дуло ногу. Он колотил по башне, рубя топором металл, хлопая по голове стрелка. Послышался задыхающийся крик агонии, и водитель поставил ногу на акселератор. Когда фургон дернулся вперед, Робин слетел с крыши на землю и отпустил топор, вскочив на ноги, он увидел, что ручка топора еще торчит в воздухе, а лезвие топора на два дюйма застряло в голове стрелка. Робин ждал, что машина снова поедет за ним, но водитель запаниковал, стал неуверенно поворачивать. Фургон продолжал ехать и скрылся в дыму.

Мул умирал, и пар поднимался из ноздрей и из раны на животе. В голове у Свон уже прояснилось и она поняла, что произошло, и что она ничего не может сделать. Мул еще дергался, как будто только силой воли заставляя себя встать. Свон видела, что приближаются еще солдаты, она старалась выдернуть ногу, но та была крепко зажата.

Вдруг кто–то склонился над ней и просунул руки под бок Мула. Свон услышала как хрустят мышцы и сухожилия в плече, пока он напрягается, выдерживая вес лошади и снимая ужасное давление с ноги Свон.

– Выдергивай! – сказал он, и голос его напрягся от усилия. – Скорей!

Она выдернула ногу и еще немного ее освободила. Потом Мул снова дернулся, как будто стараясь помочь из последних сил, и с усилием, от которого у нее чуть не вывихнулось бедро, она вытащила ногу. Там сразу же запульсировала кровь, и она сжала зубы от боли.

Человек убрал руки. На них были пигментные белые и коричневые пятна.

Она смотрела в лицо Джоша.

Его кожа снова приобрела свой красивый темно–коричневый оттенок. У него была короткая седая борода, и почти вся густая шапка волос оказалась седой. Но нос, который был столько раз переломан и так изуродован, теперь снова стал прямым и сильным, а старые шрамы от футбола и борьбы стерлись. Скулы были высокие и острые, как будто выточенные из темного камня, глаза мягко отсвечивали серым, полупрозрачные от детского выражения удивления в них.

Она подумала, что, после Робина, он самый красивый мужчина, которого она видела.

Джош увидел, что приближаются солдаты, и у него сразу добавилось адреналина в крови; чтобы найти Свон, он оставил дома Глорию и Аарона, а теперь он должен всех их спрятать в безопасное место. Он не знал, где находится Сестра, но очень хорошо понимал, что солдаты прорвались в Мериз Рест со всех сторон, и скоро они появятся на улицах, поджигая дома. Он подхватил Свон на руки, растянутое плечо и ребра горели от боли.

В это мгновение тело Мула содрогнулось и клубок пара вырвался из его ноздрей, поднявшись вверх, как будто усталая душа нашла, наконец, облегчение – и Джош знал, что ни одно рабочее животное не заслуживало отдыха в такой степени, как Мул. Никогда уже больше не будет такой умной, такой прекрасной лошади.

Глаза у Мула уже начали застилаться пленкой, и Свон поняла, что Мул умер.

– О… – прошептала она, и больше не могла ничего сказать.

Джош увидел, что из дыма бежит Робин.

– Сюда! – крикнул Джош.

Робин подбежал к ним, слегка хромая и держась за левое бедро. Но солдаты тоже увидели его и открыли огонь из пистолетов. Пуля подняла грязь в четырех футах от Робина, а другая просвистела у самой головы Джоша.

– Идем! – торопил Джош и побежал к городу, держа на руках Свон. Его легкие хрипели как кузнечный горн. Слева он увидел еще группу солдат. Один из них закричал: “Стой!”, но Джош продолжал бежать. Он быстро оглянулся, чтобы убедиться, что Робин следует за ним. Робин был молодцом, несмотря на раненную ногу и все остальное.

Они уже почти добежали до начала улиц, когда им навстречу шагнуло четверо солдат. Джош решил прорваться сквозь них, но двое подняли винтовки. Он остановился, застревая в грязи и осматриваясь в поисках выхода, как лиса, затравленная собаками. Робин свернул направо – и примерно в десяти футах оказалось еще трое солдат, и один из них поднимал свою М–16. Слева приближались еще солдаты, и Джош понял, что через несколько минут их превратят в месиво.

Свон сейчас убьют у него на руках. Выхода не было, оставался только один шанс спасти ее, если ее действительно можно было спасти. Выбора не было, и не было времени, чтобы взвесить решение.

– Не стреляйте! – крикнул он.

И ему пришлось сказать, чтобы солдаты не стреляли:

– Это Свон! Это та девушка, которую вы ищете!

– Оставайся на месте! – скомандовал один из них, целясь из винтовки в голову Джоша.

Другой построил вокруг Джоша, Свон и Робина круг из солдат. Несколько солдат что–то кратко обсудили, один из них выглядел старшим, а потом двое из них отправились в противоположных направлениях, очевидно, чтобы найти кого–то.

Свон хотела заплакать, но не посмела показывать свои слезы здесь, перед этими людьми. Лицо у нее было спокойно и сдержанно, как будто выточено из льда.

– Со мной все в порядке,– тихо сказал Джош, хотя слова звучали несерьезно и глупо. Сейчас, по крайней мере, она была жива. – Увидишь. Мы выберемся из…

– Без разговоров, ниггер! – закричал солдат, тыкая Джошу в лицо пистолетом калибра 9 мм.

Он подарил солдату самую лучшую улыбку, которую мог.

Шум перестрелки, взрывы и крики еще носились над Мериз Рест, как остаток кошмара.

Наши задницы все в дерьме, подумал Робин, и с этим ни черта нельзя сделать.

Только на него одного было направлено две винтовки и четыре пистолета. Он оглянулся на горящую восточную стену, потом на запад, на дорогу за полем, где грузовики и бронированные машины вроде бы собирались, чтобы сделать лагерь.

Через пять–шесть минут вернулся один из солдат, а за ним ехал старый коричневый почтовый посылочный фургон. Джошу велели поставить Свон на землю, но она еще стояла с трудом и вынуждена была на него опираться. Потом солдаты грубо, но тщательно всех обыскали. Они долго мяли маленькую грудь Свон; Джош увидел, как лицо у Робина краснеет от гнева и предупредил: “Спокойнее!”.

– Что это за дерьмо?

Они достали гадальную карту, которая была в кармане джинсов у Джоша.

– Просто карта,– ответил Джош. – Ничего особенного.

– К черту.

Человек разорвал ее на кусочки и выбросил разорванную Императрицу на землю.

Задняя дверь фургона открылась. Туда вместе с тридцатью другими затолкали и Джоша, Робина и Свон. Когда дверь закрыли и заперли, узники остались в полной темноте.

– Вези их в “курятник”! – приказал водителю сержант.

И фургон повез свою новую партию посылок.

Глава 84. Специалист по эффективности

Свон зажала руками уши. Но все равно были слышны ужасные звуки, и она думала, что у нее лопнет голова, прежде чем они прекратятся.

За пределами “курятника”, который был широким кругом из колючей проволоки с находящимися в нем двухсот шестидесятью двумя выжившими, солдаты ходили по полю, срезали стебли и выдергивали их с корнями. Стебли как трупы валялись в кузовах грузовиков.

На площадке “курятника” не разрешали разводить костры, а вооруженная охрана, стоящая вокруг очень быстро открывала предупредительный огонь, не давая людям собираться группами. Многие раненые замерзли до смерти.

Джош вздрагивал, слыша смех и песни солдат в городе. Он вглядывался усталыми глазами в хижины и видел большой костер на середине дороги, около источника. Вокруг Мериз Рест были припаркованы десятки фургонов, бронированных машин, грузовиков и трейлеров, у других костров грелись победители. С мертвых содрали одежду и оставили их в страшных замороженных грудах. Собирая одежду и оружие, ездили грузовики.

Кто бы ни были эти сволочи, думал Джош, они действуют эффективно. У них ничего не пропадает, кроме человеческой жизни.

Над Мериз Рест витал дух сатанинского маскарада, но Джош утешал себя мыслью, что Свон все еще жива. А рядом, сидя рядом с ним настолько близко, насколько позволяли часовые, были Глория и Аарон. Она не могла плакать от шока. Аарон лежал свернувшись, пристально глядя открытыми глазами в никуда, зажав в рот большой палец. Солдаты отняли Плаксу и бросили в костер.

Робин ходил вдоль колючей проволоки, как тигр в клетке. Войти и выйти можно было только через ворота из колючей проволоки, которые быстро построили солдаты. Вдалеке раздавались быстрые выстрелы, и Робин догадался, что эти сволочи нашли еще кого–то живого. Внутри “курятника” он нашел только шестерых своих разбойников, и то двое из них были тяжело ранены. Доктор Райен, который уцелел при нападении на его временный госпиталь, уже сказал Робину, что эти двое умрут. Баки тоже, хотя он был угрюм и не разговаривал. Но Сестры нигде не было, и от этого внутри у Робина все кипело.

Он остановился, вглядываясь через проволоку в часового. Тот вскинул пистолет, прицелился в Робина и сказал:

– Ну, отходи, ты, кусок дерьма.

Робин ухмыльнулся, сплюнул на землю и повернулся. У него поползли мурашки, пока он ждал, что в спину полетит пуля. Он видел, как стреляют в пленников без всякой видимой причины, просто для развлечения часовых, и поэтому не мог вздохнуть спокойно, пока не ушел достаточно далеко. Но шел он медленно, бежать не собирался. Он уже отбегался.

Свон отняла руки от ушей. Последние неприятные звуки пропали. Кукурузное поле было полностью уничтожено, и грузовики уползали, жирные и счастливые как тараканы.

Она была больна от страха и бессильно лежала в подвале, куда посадили ее и Джоша. Но она заставляла себя смотреть на других пленников и воспринимать эту картину: стонущие и кашляющие раненые, бормотание тех, кто лишился рассудка, всхлипы и рыдания тех, кто вспоминал о мертвых. Она видела их лица, их темные и обращенные внутрь глаза: в них больше не светилась надежда.

Они боролись и страдали за нее, и вот теперь они сидели на земле как насекомые, ожидая, когда их раздавит сапог. Кулаки ее сжались. Возьми себя в руки! – сказала она себе. Возьми себя в руки, черт побери! Ей было стыдно, что она проявила нестойкость и слабость, и в внутри у нее проскочила искра гнева, словно высеченная в результате удара железа о кремень. Она услышала, как смеются два охранника. Возьми себя в руки! крикнула она про себя, гнев ее рос и распространялся и выжигал болезнь и страх.

– Ты лидер,– сказала ей Сестра. – И тебе следует научиться вести себя как лидер.

Свон не хотела быть лидером. Никогда не просила, чтобы ее сделали лидером. Но она услышала, как не очень далеко плачет ребенок, и поняла, что если для кого–то из этих людей еще настанет какое–то будущее, то оно должно начаться прямо здесь… с ней.

Она встала, глубоко вздохнула, чтобы окончательно освободиться от последних остатков слабости, и решительно пошла среди других пленников, смотря налево и направо, встречая их взгляды и оставляя впечатление проблеска из горящей топки.

– Свон! – позвал Джош.

Но она не обратила на него внимания, продолжая идти, а он встал и пошел за ней, но увидел, какая у нее напряженная спина, королевская осанка, полная уверенности и мужества, теперь даже другие пленники садились прямее, когда она проходила мимо, и даже раненые старались подняться с земли. Джош дальше не пошел за ней.

Ее левая нога еще болела, но она была по крайней мере не сломана. Она и сама осознавала бодрящее влияние, которое имела на других – но не знала, что окружающие ее люди могли бы поклясться, что чувствовали излучение, исходящее от нее и согревающее ненадолго воздух.

Она дошла до плачущего ребенка. Ребенок был на руках у дрожащего мужчины с распухшей багровой ссадиной на голове. Свон взглянула на ребенка, затем расстегнула свою разноцветную куртку и сняла ее. Она встала на колени, накинула ее на плечи мужчины, завернув в нее ребенка.

– Ты! – крикнул часовой. – Отойди отсюда!

Свон сжалась, но продолжала делать свое дело.

– Отойди! – настоятельно сказала женщина рядом. – Они тебя убьют!

Прозвучал предупредительный выстрел. Свон поправила складки своей куртки, чтобы ребенку было теплее, и только тогда встала.

– Иди на свое место и сядь! – приказал часовой.

Он держал винтовку у бедра.

Свон почувствовала, что все смотрят на нее, что все напряглись.

– Я не буду повторять! Шевели задом!

– Помоги мне Бог! – подумала она.

С трудом сглотнула и пошла к колючей проволоке и часовому с ружьем. Он сразу же поднял оружие наизготовку.

– Стой! – предупредил другой часовой, справа.

Свон продолжала идти, шаг за шагом, приковав свой взгляд к часовому с винтовкой.

Он потянул затвор.

Пуля прошла мимо ее головы, она почувствовала, что она пролетела, должно быть, не более чем в трех дюймах. Она остановилась, поколебалась и сделала еще шаг.

– Свон! – закричал вставая Джош. – Свон, не надо!

Часовой с винтовкой отступил на шаг, когда Свон приблизилась.

– Следующая попадет прямо тебе в лоб,– пообещал он, но беспощадный взгляд девушки пронзил его.

Свон остановилась.

– Этим людям нужны одеяла и еда,– сказала она, и сама удивилась силе своего голоса. – Они им нужны сейчас. Иди и скажи своему начальству, что я хочу его видеть.

– Хрен тебе,– сказал часовой и выстрелил.

Но пуля пролетела над головой Свон, потому что другой часовой схватился за дуло винтовки и оттолкнул его.

– Ты что не слышал, как ее зовут, старый осел? – спросил другой. – Это та девчонка, которую ищет полковник! Иди найди офицера и доложи!

Первый часовой побледнел, поняв, что был очень близко к тому, чтобы с него живьем содрали кожу. Он побежал в штабной пункт полковника Маклина.

– Я сказала,– твердо повторила Свон,– что хочу видеть кого–нибудь из начальства.

– Не беспокойся,– сказал мужчина. – Тебе совсем скоро придется встретиться с полковником Маклином.

Еще один грузовик остановился у ворот “курятника”. Задняя дверь была открыта, у входа столпилось еще четырнадцать пленных. Свон наблюдала, как они входят, некоторые тяжело ранены и едва идут. Она подошла помочь,– и как будто электрический ток пробежал по ней, потому что она узнала одного из новоприбывших.

– Сестра! – закричала она, и побежала к грязной женщине, которая спотыкаясь проходила через ворота.

– О, Боже милостивый! – всхлипывала Сестра, обняв Свон и держась за нее.

Они какое–то время сжимали друг друга, молча, каждой нужно было услышать биение сердца другой.

– Я думала, что ты погибла! – наконец сказала Сестра, глаза ее застилало от слез. – Боже милостивый, я думала, что они тебя убили!

– Нет, со мной все в порядке. Здесь Джош, Робин, Глория, Аарон. Мы все думали, что тебя убили!

Свон отодвинулась, чтобы посмотреть на Сестру. И вся сжалась. Горящий бензин обжег лицо Сестры справа. Бровь на этой стороне сгорела, а правый глаз распух и почти закрылся. Подбородок и переносица были изрезаны осколками стекла. Грязь покрывала все пальто спереди, а ткань была опалена и разодрана. Сестра поняла выражение лица Свон, и пожала плечами.

– Ну,– сказала она. – Я никогда и не была красавицей.

Свон снова обняла ее.

– Ты снова поправишься. Не знаю, что бы я без тебя делала!

– Ты прекрасно держишься, так, как было до того, как мы с Полом появились. – Она осмотрелась. – Где он?

Свон поняла, что она имеет в виду, но спросила:

– Кто?

– Ты знаешь кто. Пол. – Голос у Сестры напрягся. – Он ведь здесь, не так ли?

Свон колебалась.

– Где он? Где Пол?

– Я не знаю,– сказала она. – Здесь его нет.

– О… Боже мой.

Сестра прижала грязную руку ко рту. У нее кружилась голова, а этот новый удар почти сбил ее; она была больна и устала от борьбы, кости у нее болели, как будто ее разорвали на части и снова сложили.

Она отступала от стены на западе, когда прорвались солдаты, нашла брошенный мясницкий нож и в рукопашной драке убила одного из них, затем волна атакующих войск погнала ее по полю. Она спряталась под какой–то лачугой, но когда ту подожгли у нее над головой, ей пришлось сдаться.

– Пол,– шептала она. – Он погиб. Я знаю это.

– Не знаешь ты этого! Может, он скрылся! Может, еще прячется!

– Эй, вы! – закричал часовой. – Расходитесь и отойдите отсюда!

Свон сказала: – Обопрись на меня.

И стала помогать Сестре идти туда, где были другие. К ним подошел Джош, а за ним Робин. Вдруг до Свон дошло, что у Сестры больше нет кожаного футляра.

– Стеклянное кольцо! Что с ним?

Сестра приложила палец к губам.

Взвыл мотор “Джипа”. Его пассажирами были Роланд Кронингер, все еще в шлеме и с забрызганным грязью перевязанным лицом, и человек, который назвал себя Друг. Оба они вышли, а водитель остался в работающей на холостом ходу машине.

Друг прошествовал вдоль проволоки, его карие глаза сузились, когда он просматривал пленников. А потом он увидел, как она поддерживает раненую женщину.

– Вот! – взволнованно сказал он и указал. – Вот она!

– Выведите девушку! – сказал Роланд ближайшему часовому.

Друг задержался, пристально глядя на женщину, которая опиралась на руку Свон. Лицо у нее было незнакомое, ведь в последний раз, когда он видел Сестру, она была изуродована. Он подумал, что припоминает, что видел эту женщину в тот день, когда он подслушал, как старьевщик говорит об Армии Совершенных Воинов, но он не обратил на нее внимания. Это было тогда, когда он плохо себя чувствовал, и детали ускользнули от него. Но теперь он понял, что, если эта женщина действительно Сестра, то у нее нет с собой этого проклятого кожаного футляра со стеклянным кольцом.

– Подождите! – сказал он часовому. – Эту женщину тоже выведите! Поживее!

Часовой позвал другого на помощь, и они вошли на огороженную площадку с винтовками наготове.

Джош уже подошел к Сестре, когда часовой приказал Свон остановиться. Она посмотрела через плечо на два винтовочных дула.

– Иди,– сказал один из мужчин. – Ты хотела видеть полковника Маклина? И теперь у тебя есть такая возможность. И у вас тоже, сударыня.

– Она больна! – возразил Джош. – Вы что, не видите?

Часовой, который только что говорил, выстрелил из винтовки вземлю у ног Джоша, и Джош отступил.

– Пойдем. – Часовой подтолкнул Свон винтовкой. – Полковник ждет.

Свон поддерживала Сестру, когда они шли к воротам, охраняемым часовыми.

Робин пошел было за ними, но Джош схватил его за руку.

– Не делай глупостей,– предупредил Джош.

Парень сердито вырвался.

– И ты собираешься так просто дать им увести ее? Я–то думал, что ты ее охраняешь!

– Я и охранял. Теперь ей придется позаботиться о себе самой.

– Хорошо,– горько сказал Робин. – А ты что собираешься делать? Просто ждать?

– Если у тебя есть предложения лучше – и такое, чтобы не погибало бы много народу, включая тебя и Свон – я с удовольствием их выслушаю.

У Робина не было таких предложений. Он беспомощно смотрел, как Свон и Сестру гнали к “Джипу”, где их ждали двое.

Когда они приблизились к “Джипу”, и Свон, и Сестра почувствовали, что по коже у них поползли мурашки. Сестра признала в том человеке, у которого было перевязано лицо, офицера, который разговаривал с ней из танка, и другого она тоже узнала. Узнала по глазам, улыбке, по тому, как он поднимал голову и держал сжатые в кулаки руки. А, может, по тому, как он дрожал от волнения. Но она его узнала, и Свон тоже.

Он не смотрел на Свон. Вместо этого он шагнул вперед и оторвал воротник пальто Сестры.

Под ним был коричневый шрам в форме распятия.

– У тебя другое лицо,– сказал он.

– У тебя тоже.

Он кивнул, и она увидела в глубине его глаз быстрый проблеск красного.

– Где оно?

– Где что?

– Кольцо. Корона. Или черт знает что еще. Где?

– Разве не ты знаешь все? Скажи мне.

Он сделал паузу и провел языком по нижней губе.

– Ты не уничтожила это. Я знаю это наверняка, наверняка. Ты спрятала это где–нибудь. О, ты думаешь, что ты просто очаровательная крошка, не правда ли? Ты думаешь, твои дерьмовые розы совсем как…

Он почти повернул голову, почти позволил себе посмотреть на нее, но не сделал этого. Мускулы на его шее натянулись, как струны на пианино.

– Совсем как она делает,– закончил он.

– Какая корона? – спросил Роланд.

Друг проигнорировал его.

– Я найду ее,– пообещал он Сестре. – И если я не смогу уговорить вас помочь мне, то у моего компаньона, капитана Кронингера, есть свой замечательный способ разговорить вас с помощью его инструментов. А сейчас ты прощаешь меня?

Свон поняла, что он сейчас говорит с ней, хотя все еще смотрел на Сестру.

– Я спросил, прощаешь ли ты меня теперь?

Когда Свон не ответила, он еще шире улыбнулся.

– Я даже и не надеялся на это. Сейчас у вас наверняка появился вкус к тому, что называется ненависть. Ну, и как он вам понравился?

– Мне он не нравится.

– О,– сказал он, все еще опасаясь, что не справится с собой, если посмотрит на нее. – Я думаю, ты научишься получать удовольствие от этого чувства. Итак, мы идем, леди?

Они сели в “Джип”, и водитель направился к трейлеру полковника Маклина.

Снаружи у разбитой северной стены, которую все еще пожирал огонь, и где грузовики громыхали туда–сюда с грузами оружия, одежды и обуви, одинокая фигура обнаружила гору трупов, которые еще не подобрала бригада мусорщиков.

Альвин Мангрим перевернул тело умершего и осмотрел уши и нос. Нос был слишком маленьким, решил он, но уши были просто замечательными. Он выдернул кровавый мясницкий нож из кожаного чехла на поясе и начал работать, отделяя оба уха; затем бросил их в холщовую сумку, висевшую на его плече. Ее дно было мокрым от крови, и внутри было много ушей, носов и несколько пальцев, которые он уже “освободил” от их тел. Он планировал высушить эти предметы и нанизать их в ожерелья. Он знал, что полковнику Маклину это понравится, и думал, что это может быть не плохим товаром для обмена на несколько специальных пайков. В такой день и такую эпоху человек должен уметь использовать свой ум!

Он вызвал из памяти мелодию из далекого прошлого, часть туманного мира. Он вспомнил прикосновение женской руки – грубой, тяжелой и ненавистной руки, покрытой мозолями, походы в кинотеатр, чтобы посмотреть рисованный фильм о прелестной принцессе, которая сожительствовала с гномами. Ему всегда нравилась мелодия, которую гномы насвистывали, когда работали в шахте, и он начал насвистывать эту песню, когда отрезал нос женщины и кинул его в сумку. Большинство музыкальных мелодий, которые он насвистывал, выходили через отверстие, которое находилось на месте, где раньше был его собственный нос, и ему пришло на ум, что если он найдет нос правильного размера, он может высушить его и использовать для того, чтобы закрыть отверстие на своем лице.

Он подошел к следующему трупу, который лежал лицом вниз. Нос, возможно, будет разбит, подумал Альвин. Он схватил труп за плечо и перевернул его. Это был мужчина с бородой и с седыми прядями. И вдруг глаза на лице трупа открылись, ярко–голубые и налитые кровью на фоне серо–белого тела.

– О… оу,– сказал Альвин Мангрим.

Пол поднял свой “Магнум”, приставил его к черепу этого человека, нажал на курок и своей последней пулей выбил ему мозги.

Мертвый человек упал на тело Пола и согрел его. Но Пол знал, что сам он уже умирает, и был рад теперь этому, потому что был слишком слабым, чтобы приставить ружье к своей голове и легко уйти из жизни. Он не знал, кем был мертвый мужчина, но теперь этот ублюдок был уже историей.

Он ждал. Он прожил большую часть жизни один и не боялся умереть один. Нет, он не боялся совсем – он пришел сюда от столь же ужасных вещей. Это был точно такой же кусок пирога. Единственное, о чем он сожалел – это незнание того, что случилось с девушкой, но при этом он знал, что Сестра была невероятно упрямой, и если она пережила все это, то не позволит причинить вред Свон.

Свон, подумал он. Свон, не позволяй им сломить тебя. Плюй им в глаза, пинай их задницы и вспоминай иногда о добром самаритянине, хорошо?

Он решил, что устал, и собрался отдохнуть, и может быть, когда он проснется, будет уже утро. Это было бы так замечательно – увидеть солнце.

Пол заснул.

Часть четырнадцатая Молящийся в последний час

Глава 85. Самый великий вор

Желтый свет лампы падал на черты лица Смерти, и в ее присутствии Свон старалась стоять гордо и прямо. Страх трепетал внутри ее ребер как бабочка в клетке, но Свон встретила пристальный взгляд полковника Маклина без раболепия. Это человек, который идет по трупам, поняла Свон. Да. Она знала его, знала, кем он был, понимала хищную силу, которая управляла им. И сейчас он скосил Мериз Рест, но его глаза были все еще голодны.

На столе перед полковником Маклином лежал кусок бумаги. Маклин поднял правую руку и, хлопнув ею, пронзил мгновенно отчет об убитых и раненых. Он широким жестом скинул их с поверхности стола и протянул свою ладонь Свон.

– Армия Совершенных Воинов потеряла сегодня четыреста шестьдесят восемь солдат. Возможно больше, если отчеты устарели. – Он быстро взглянул на женщину, которая стояла рядом со Свон, затем за спину девушки. Роланд и двое охранников стояли за ними, а стоящий справа от Маклина был человек, который называл себя Другом. – Возьми это,– сказал ему Маклин. – Посмотри на себя. Скажи мне, стоишь ли ты четырехсот шестидесяти восьми солдат?

– Люди, которые убили этих солдат, наверняка думали так,– заговорила Сестра. – И если бы у нас было больше пуль, вы все еще оставались бы за стенами, получая отпор на ваши удары.

Маклина перенес все свое внимание на нее. – Как ваше имя?

– Ее зовут Сестра,– сказал Друг. – И у нее есть кое–что, что мне нужно.

– Я думал, что вам нужна девушка.

– Нет. Она нужна не мне. Но она нужна вам. Вы видели кукурузное поле это ее работа. – Он улыбнулся безучастно Сестре. – Эта женщина спрятала красивый кусок стекла, который я собираюсь получить. О, да! Я собираюсь найти его, поверь мне. – Его глаза глубоко проникли в глаза Сестры, через плоть и кость в ее кладовую памяти. Тени ее поступков летали как напуганные птицы в ее голове. Он видел зубчатые руины Манхеттена и руки Сестры, отрывающие впервые стеклянное кольцо; он видел водяной ад Голландского туннеля, покрытое снегом шоссе, шрамом пересекавшее Пенсильванию, крадущиеся стаи волков и тысячу других мерцающих образов в течение нескольких секунд. – Где оно? – спросил он ее, и сразу же увидел изображение поднятой вверх кирки в ее мыслях, как бы вырисовывающееся освещением.

Она почувствовала, что он ковыряется в ее мозгу, как заправский вор в замке сейфа, и она должна успеть переключить тумблеры прежде, чем он войдет внутрь.

Она закрыла глаза, плотно их сжала и начала поднимать крышку наиболее ужасной вещи, вещи, от которой ее крик перехлестнулся через край и обратил ее в Сестру Ужас. Шарниры крышки были ржавые, потому что она не смотрела внутрь долгое время, но сейчас она подняла крышку и заставила себя посмотреть на это так, как это было в тот дождливый день на шоссе.

Человек с алым глазом был ослеплен голубым светом от крутящейся фары и услышал мужской голос, говоривший: – Дайте ее мне, леди. Прямо сейчас, позволь мне взять ее. – Образ прояснялся и усилился, и вдруг у него оказалось в руках тело маленькой девочки; она была мертва, а лицо разбито и искажено, и рядом находилась перевернутая машина, из радиатора которой вырывался шипящий пар. На окровавленном бетоне в нескольких футах лежали осколки стекла, и в них поблескивали маленькие искорки. – Дайте ее мне, леди. Мы позаботимся о ней теперь,– говорил молодой человек в желтом плаще, когда дотрагивался до ребенка.

– Нет,– сказала Сестра мягко, мучительно, глубоко изнутри ужасного мгновенья. – Я не разрешаю вам… взять ее. – Голос Сестры звучал невнятно и путано.

Он покинул мозг и память женщины, сопротивляясь сильному желанию выйти, и схватил ее за шею. Или она была сильнее, чем он думал, либо он был слабее, чем он предполагал – и он почувствовал, что эта проклятая маленькая сучка смотрит в него тоже! Что–то около нее – или само ее присутствие – истощало его силу! Да, это было так! Ее неистовая злоба делала его слабым! Один удар, один быстрый удар в ее череп – и все было бы кончено! Он сжал пальцы в кулак, и только потом осмелился посмотреть ей в лицо. – Что ты уставилась?

Она не ответила. Его лицо было ужасным, но у него был влажный, пластический блеск. Затем она сказала, так спокойно, как могла: – Почему Вы так боитесь меня?

– Я не боюсь! – взревел он, и мертвые мухи упали с его губ. Его щеки покраснели. Один из его карих глаз стал черным, как смоль, и кости перемещались под кожей лица, как гнилые основания дома из папье–маше. Морщины и трещины расходились от углов его рта, и он мгновенно постарел на десять лет. Его красная, морщинистая шея дрожала, когда он отвел свой взгляд от нее и повернулся спиной к Сестре. – Кронингер! – сказал он. – Пойди возьми брата Тимоти и приведи его сюда.

Роланд покинул трейлер без колебаний.

– В течение шестидесяти секунд я буду расстреливать по одному человеку, пока ты не скажешь мне. – Друг наклонился ближе к Сестре. – С кого мы начнем? С этого большого негра? А как насчет мальчика? Будем ли мы просто разборчивыми? Будем тянуть соломинки или имена из шляпы? Я не занимаюсь таким дерьмом. Где ты прячешь это?

И опять, все, что он мог увидеть – это крутящийся голубой свет и сцена аварии. Кирка, подумал он. Кирка. Он посмотрел на грязные одежду и руки женщины. И он понял. – Ты закопала это, верно?

На лице Сестры не отразилось никаких эмоций. Ее глаза оставались плотно закрытыми.

– Ты… зарыла… это,– прошептал он, ухмыляясь.

– Что Вы хотите от меня? – спросила Свон, пытаясь отвлечь его внимание. Она посмотрела на полковника Маклина. – Я слушаю,– подсказала она.

– Это ты заставила кукурузу расти? Это верно?

– Земля заставила кукурузу расти.

– Она сделала это! – сказал Друг, отворачиваясь от Сестры в то же мгновение. – Она положила семена в грязь и заставила их расти! Никто еще не делал этого! Земля мертва, и она единственная, кто может вернуть земле ее прежнее состояние! Если Вы возьмете ее с собой, у Армии Совершенных Воинов будут все продукты, которые ей нужны! Она может сделать так, что из одного колоска вырастет целое поле!

Маклин смотрел на нее. Он не думал, что когда–либо видел девушку такую прелестную как она – и ее лицо выражало силу духа. – Это правда? – спросил он.

– Да,– ответила она. – Но я не буду выращивать продукты для вас. Я не буду выращивать урожай для армии. И нет способа, которым вы могли бы заставить меня.

– Есть! – зашипел Друг над плечом Маклина. – У нее есть друзья снаружи! Большой негр и мальчик! Я видел их сам совсем недавно! Ты возьми их с нами, когда мы пойдем, и она будет выращивать урожаи, чтобы спасти их шеи!

– Джош и Робин лучше умрут.

– Для тебя лучше, если они умрут? – Он покачал головой и другой его глаз стал бирюзовым. – Нет, я так не думаю.

Свон знала, что он был прав. Она не сможет отказаться помочь им, если жизни Джоша и Робина будут ставкой. – Куда вы идете? – спросила она равнодушно.

– Здесь! – сказал Друг. – Здесь наш брат Тимоти! Он скажет тебе! – Роланд и брат Тимоти как раз входили в трейлер; Роланд крепко держал худую руку мужчины, и брат Тимоти шел, словно был в состоянии транса, его туфли шаркали по полу.

Свон повернулась к двум мужчинам и вздрогнула. Глаза вновь прибывшего выглядели кругами шока, окруженные глубоким багрянцем. Его рот был наполовину открыт, а губы серыми и вялыми.

Друг хлопнул руками.

– Поведай нам истину! Скажи маленькой сучке, куда мы идем, брат Тимоти!

Мужчина издал стонущий, искаженный звук. Он содрогнулся и затем сказал:

– К горе Ворвик. Искать Бога.

– Очень хорошо! Поведай нам истину! Скажи нам, где гора Ворвик!

– Западная Виржиния. Я был там. Я жил с Богом… семь дней… и семь ночей.

– Поведай нам истину! Что есть у Бога на горе Ворвик? – Брат Тимоти моргнул и слеза побежала вниз по его правой щеке.

– Кое–кто сейчас рассердится, брат Тимоти,– сладко сказал Друг.

Мужчина завыл, его рот открылся шире, а его голова задергалась вперед и назад. – Черная коробка… и серебряный ключ! – сказал он, его слова неслись и путались одновременно. – Молитесь в последний час! Бойтесь смерти от воды! Бойтесь смерти от воды!

– Очень хорошо. Теперь считай до десяти.

Брат Тимоти выставил обе руки в свет лампы. Он начал считать на пальцах. – Один… два… три… четыре… пять… шесть… – Он остановился в замешательстве.

А Свон все еще смотрела на оставшиеся четыре пальца на его правой руке, остальные были отрублены.

– Я же сказал: истину нам поведай,– сказал ему Друг.

Вены пульсировали на шее брата Тимоти, и еще быстрее забился пульс у него на виске. Слезы ужаса наполнили его глаза. Он пытался отступить, но хватка Роланда сжалась на его руке. – Пожалуйста,– хрипло прошептал брат Тимоти,– не… калечьте меня больше. Я возьму вас к нему. Я клянусь! Только… не калечьте меня больше… – Его голос был прерван рыданиями, и он раболепствовал, пока Друг приближался.

– Мы не причиним тебе вреда. – Друг погладил влажные от пота волосы мужчины. – Мы не будем помышлять об этом. Мы просто хотели, чтобы ты показал этим леди, насколько мы можем быть убедительными. Они были бы очень глупыми, если бы не сделали то, что мы сказали, не правда ли?

– Глупыми,– согласился брат Тимоти, с усмешкой зомби. – Очень глупыми.

– Хороший песик. – Друг слегка погладил его макушку. Затем он повернулся в сторону Сестры, схватил сзади ее шею и повернул голову к брату Тимоти; другой своей рукой он грубо заставил один ее глаз открыться. – Посмотри на него! – кричал он и тряс ее.

Его прикосновения вызывали невыносимый холод во всем ее теле, у нее болели кости и не оставалось другого выбора, кроме как посмотреть на искалеченного мужчину, который стоял перед ней.

– У капитана Кронингера есть очень хорошая комната для развлечений. – Его рот располагался прямо напротив ее уха. – Я собираюсь дать тебе еще один шанс до рассвета, чтобы ты могла вспомнить, где эта безделушка. Если же твоя память и тогда все еще будет тебя подводить, то хороший капитан начнет выбирать людей снаружи из “курятника”, чтобы поиграть с ними в свои игры. А ты будешь смотреть, потому что первым ходом этой игры будет отрезание твоих век. – Его рука сжалась, как петля.

Сестра молчала. Голубой свет продолжал крутиться в ее мозгу, и молодой мужчина в желтом плаще продолжал тянуться к мертвому ребенку на ее руках.

– Кто бы она ни была,– прошептал он,– я надеюсь, она умерла, ненавидя тебя.

Друг почувствовал, что Свон смотрит на него, почувствовал, что ее глаза исследуют его душу, и убрал свою руку прежде, чем слепая ярость заставила его сломать шею женщины. Когда он не мог больше это выдержать, то закружился по направлению к ней. Их лица находились на расстоянии шести дюймов друг от друга. – Я убью тебя, сука! – взревел он.

Свон использовала всю свою силу воли, чтобы удержаться и не отпрянуть назад. Она выдержала его взгляд, как железная рука, поймавшая змею. – Нет, ты не убьешь,– сказала она ему. – Ты сказал, что я не значу ничего для тебя, но ты лжешь.

Коричневая краска проступила полосками на его бледном теле. Его челюсть удлинилась, а фальшивый рот открылся, как зубчатая рана, на его лбу. Один глаз остался карим, в то время как другой стал темно–красным, как если бы он разорвался и залился кровью. Ударь ее! – подумал он. Забей суку насмерть!

Но он не сделал это. Не смог. Потому что знал, даже через подлое заграждение своей собственной ненависти, что в ней была сила, сверх того, что он мог понять, и что–то глубоко внутри него томились как больное сердце. Он не выносил ее и хотел сломать ее кости – но в то же время не смел дотронуться до нее, потому что ее пламя могло сжечь его дотла.

Он отвернулся от нее; его лицо стало лицом испанского типа, затем восточного, и наконец оно приняло какое–то промежуточное выражение. – Ты пойдешь с нами, когда мы выступим,– пообещал он. Его голос был высоким и дребезжащим, поднимаясь и опускаясь через целые октавы. – Сначала мы пойдем в Западную Виржинию… найти Бога. – Он усмехнулся на этом слове. – Затем мы собираемся найти для тебя прекрасную ферму, где будет много земли. Мы также собираемся достать семена и зерно для тебя. Мы найдем, что тебе нужно, в силосе и амбарах вдоль дороги. Мы собираемся построить большую стену вокруг твоей фермы, и мы даже оставим нескольких солдат, чтобы они составили тебе компанию. – Рот на его лбу улыбнулся, а затем замазался. – И остаток своей жизни ты будешь выращивать продукты для Армии Совершенных Воинов. У тебя будут тракторы, жатки, все виды машин! И твои собственные рабы тоже! Держу пари, что большой негр мог бы вполне тянуть плуг. – Он быстро взглянул на двух охранников. – Пойдите достаньте из “курятника” этого черного ублюдка, и мальчика по имени Робин тоже. Они могут разделить квартиру с братом Тимоти. Вы не возражаете, не правда ли?

Брат Тимоти хитро оскалился. – Симон не велел разговаривать.

– Куда мы поместим этих двух леди? – спросил Друг полковника Маклина.

– Я не знаю. В палатку, я полагаю.

– О, нет! Давайте в конце концов дадим леди матрацы! Мы хотим, чтобы им было удобно, пока они думают. Как насчет трейлера?

– Они могут пойти в трейлер Шейлы,– предложил Роланд. – Она присмотрит за ними вместо нас.

– Отведите их туда,– приказал Друг. – Но я хочу, чтобы два вооруженных охранника стояли на дежурстве у двери трейлера. Чтобы не допустить ошибок. Поняли?

– Да, сэр. – Он вынул свой пистолет из кобуры.

– После вас,– сказал он Свон и Сестре, и пока они выходили из двери и спускались по вырезанным ступенькам, Свон сжала руку Сестры.

Друг стоял в дверях и смотрел, как они идут. – Сколько осталось до рассвета? – спросил он.

– Три или четыре часа, я думаю,– сказал Маклин.

Лицо Свон запечатлелось в голове Маклина так ясно, как фотография. Он подцепил отчет об убитых и раненых гвоздями, вбитыми в протез; группы чисел были расписаны по бригадам, и Маклин пытался сосредоточиться на них, но он не мог забыть лицо девушки. Он не видел такой красоты уже давно; это было за пределами сексуальности – это было нечто чистое, сильное и новое.

Он обнаружил, что смотрит на ногти на руке и на грязные бинты, обмотанные вокруг его запястья. На мгновение он смог принюхаться к запаху, исходящему от него – и его чуть не стошнило.

Он взглянул на Друга в дверях и в уме у Маклина вдруг прояснилось, словно облака развеяло знойным ветром.

Мой Бог, подумал он. Я… в союзе с…

Друг слегка повернул свою голову. – У тебя что–то на уме? – спросил он.

– Нет. Ничего. Я просто думаю, вот и все.

– Способность мыслить приводит людей к беде. Воистину это так! Не правда ли, брат Тимоти?

– Правильно! – чирикнул мужчина и сцепил вместе свои искалеченные руки.

Глава 86. Клад

– Моя обязанность – развлекать,– неожиданно сказала женщина, которая сидела на куче грязных подушек в углу.

Это был первый раз, когда она заговорила с тех пор как их запихнули в грязный трейлер, больше часа назад. Она только сидела там и смотрела на них, пока Свон укладывалась на один из потертых матрацев, а Сестра мерила шагами комнату.

– А вы обе для вечера?

Сестра прекратила шагать, посмотрела на нее недоверчиво в течение нескольких секунд, а затем снова продолжила. Девять шагов от одной стены до другой.

– Хорошо,– пожала она плечами,– если мы собираемся ночевать вместе, нам следует, по крайней мере, знать имена друг друга. Я – Шейла Фонтана.

– Очень приятно,– пробормотала Сестра.

Свон привстала, чтобы рассмотреть темноволосую женщину более пристальным взглядом. В свете единственной керосиновой лампы, имеющейся в трейлере, Свон увидела, что Шейла Фонтана очень худая, до истощения, у нее желтоватое тело, натянутое и опавшее на костях лицо. Череп просвечивался на макушке ее головы, а черные волосы были грязными и безжизненными. Вокруг нее на полу были разбросаны пустые продуктовые банки, бутылки и другой мусор. Женщина носила пестрые и грязные вещи под тяжелым вельветовым пальто, но Свон также увидела, что ногти Шейлы, хотя сломанные и сильно обгрызенные, были накрашены ярко–красным. В первую очередь, входя в трейлер, Свон заметила туалетный столик, покрытый банками с гримом, тюбиками губной помады и тому подобным, и сейчас она бегло посмотрела на зеркало, где были прицеплены вырезанные из журналов фотографии молоденьких фотомоделей.

– Я тоже развлекала людей,– сказала Свон. – В “Странствующем шоу”, вместе с Джошем и Расти. Но обычно я просто оставалась в фургоне, а вот Расти был настоящим волшебником – он мог сделать так, чтобы вещи исчезали и появлялись вновь, просто так, из ничего. – Она щелкнула пальцами, мысленно вернувшись в воспоминании прошлого. Потом снова она сфокусировала свое внимание на Шейле. – А что ты делаешь?

– Всего понемножку, душенька,– улыбнулась Шейла, показывая серые и дряблые десны. – Я – ДР.

– ДР? Что это?

– Дама для развлечения. Я должна выходить и прогуливаться, вот и сейчас тоже. Хорошая ДР может иметь успех, пока у них есть раны после битвы. Это заставляет мужчину хотеть трахаться.

– А?

– Она имеет ввиду, что она проститутка,– объяснила Сестра. – Иисусе, какой здесь запах!

– Извините, обычно я освежаю здесь чем–нибудь воздух. Вы можете разбрызгать что–нибудь из этой парфюмерии, если хотите. – Она указала жестом на липкие, высушенные бутылки на туалетном столике.

– Нет, спасибо. – У Сестры сбилось дыхание и она шагнула к двери; повернула ручку, открыла дверь и столкнулась лицом к лицу с двумя охранниками, которые находились снаружи.

Они оба держали винтовки. Один из охранников сказал: – Войдите обратно.

– Я просто хочу вдохнуть немного свежего воздуха. Вы не возражаете?

Ствол винтовки уперся ей в грудь. – Назад внутрь,– приказал мужчина. Он толкнул ее и Сестра захлопнула дверь.

– Мужчины – скоты,– сказала Шейла. – Они не понимают, что женщине нужно уединение.

– Мы должны выбраться отсюда! – голос Сестры дрожал, она была на грани паники. – Если он найдет его, он собирается уничтожить его – а если я не дам ему найти его, то он начнет мучить людей!

– Найти что? – Шейла подтянула свои колени к груди.

– Скоро рассвет,– продолжала Сестра. – О, Боже!

Она наклонилась к стене, не в состоянии стоять на ногах. – Он собирается найти это! И я не могу остановить его!

– Эй, леди! – сказала Шейла. – Кто–нибудь говорил вам когда–нибудь, что вы сумасшедшая?

Сестра была близко к тому, чтобы упасть, и Свон, она знала, тоже. Но она не позволяла себе думать о том, что ждет их впереди. – Как долго вы с ними? – спросила Свон темноволосую женщину.

Шейла слабо улыбнулась – это была ужасная улыбка на этом изнуренном, опорожненном жизнью лице. – Всегда,– ответила она. – О, Христос, я хотела бы, чтобы у меня было немного порошка. Или пилюли. Если бы у меня была только одна таблетка “Черной Красавицы“, я бы разрезала этого ублюдка на маленькие кусочки, и мне было бы все равно, что потом со мной сделали бы! У вас нет никаких наркотиков, не правда ли?

– Нет.

– Я так и думала. Ни у кого ничего нет. Я полагаю, что все это выкурено, пропыхано и выпито. О, дерьмо. – Она печально покачала головой, как если бы оплакивала смерть потерянной культуры. – Как тебя зовут, душенька?

– Свон.

Шейла повторила его. – Это прекрасное имя. Лебедь. Я познакомилась как–то с девушкой по имени Голубь. Она тащилась вверх по дороге около Эл Серрито, и Руди и я тащили… – Она остановилась. – Слушайте! – настойчиво зашептала она. – Вы слышите это?

Свон слышала, как несколько мужчин смеются невдалеке, и на расстоянии были слышны звуки ружейных выстрелов.

– Ребенок! – Правая рука Шейлы поднялась ко рту. Ее глаза стали безумными. – Слушайте! Вы не слышите, как кричит ребенок?

Свон покачала головой.

– О… Иисус! Шейла почти задохнулась от ужаса. – Ребенок плачет! Заставьте его прекратить плакать! Пожалуйста! – Она закрыла уши руками, и ее тело начало свертываться в форму зародыша. – О, боже, пожалуйста заставь его прекратить!

– Она вне себя,– сказала Сестра, но Свон поднялась с матраца и подошла к женщине.

– Лучше оставь ее одну,– предупредила Сестра. – Она выглядит непривлекательной и совсем пропащей.

– Заставьте его прекратить… заставьте его прекратить… О, Иисус, заставьте его прекратить,– говорила бессвязно Шейла, свернувшись в углу. Ее лицо блестело от пота в свете лампы, а запах тела женщины отталкивал Свон. Но Свон остановилась около нее и наконец наклонилась в ее сторону. Она заколебалась, а затем потянулась, чтобы дотронуться до женщины. Рука Шейлы нашла руку Свон и схватила ее, больно сжав. Свон не выдернула руку. – Пожалуйста… заставьте ребенка прекратить кричать,– умоляла Шейла.

– Здесь… здесь нет ребенка. Здесь нет никого, кроме нас.

– Я слышу крик! Я слышу его!

Свон не знала, какие мучения выпали на долю этой женщине, но она не могла спокойно смотреть на ее страдания. Она пожала руку Шейлы и наклонилась к ней ближе.

– Да,– мягко сказала она,– я тоже слышу крик. Крик ребенка. Разве это плохо?

– Да! Да! Заставьте его прекратить прежде, чем будет слишком поздно!

– Слишком поздно? Слишком поздно для чего?

– Слишком поздно для него, чтобы жить! – Пальцы Шейлы вцепились в руку Свон. – Он убьет его, если он не прекратит кричать!

– Я слышу это,– сказала ей Свон. – Подожди, подожди. Сейчас ребенок перестанет кричать. Звук начал удаляться.

– Нет. Я все еще слышу…

– Звук удаляется,– повторила Свон, ее лицо было всего в нескольких дюймах от лица Шейлы. – Он становится тише теперь. Тише. Я едва слышу его вообще. Кто–то заботится о ребенке. Он очень тихий сейчас. Очень тихий. Крик прекратился.

Шейла резко, неожиданно вздохнула. Подержала несколько секунд и выпустила его с мягким, мучительным стоном. – Прекратился? – спросила она.

– Да,– ответила Свон. – Ребенок перестал кричать. Все закончилось.

– А… а ребенок все еще жив?

Это казалось, было очень важно для нее.

Свон кивнула. – Все еще жив.

Рот Шейлы был вялым, и тонкая нитка слюны прорвалась поверх нижней губы и свисала на ее подол. Свон начала высвобождать свою руку, но Шейла не давала ей уйти.

– Тебе нужна помощь? – предложила Сестра, но Свон покачала головой.

Рука Шейлы поднялась очень медленно, и она кончиками пальцев тронула щеку Свон. Свон не видела глаза женщины – только два темных кратера на белом как мел теле.

– Кто ты? – прошептала Шейла.

– Свон. Мое имя – Свон. Помнишь?

– Свон,– повторила Шейла, ее голос был нежным и благоговейным. – Ребенок… никогда не переставал плакать раньше. Никогда не переставал плакать… до тех пор пока не был мертв. Я никогда даже не знала, была ли это девочка или мальчик. Крик никогда не прекращался раньше. О… ты такая красивая. – Ее грязные пальцы погладили лицо Свон. – Такая красивая. Мужчины – скоты, ты знаешь. Они берут красивые вещи… и делают их безобразными. – Ее голос звучал надломлено. Она начала тихо плакать, ее щека отдыхала на руке девушки. О… я так устала.

Свон дала ей поплакать и все гладила голову женщины. Ее рука дотрагивалась до струпьев и язв.

Через некоторое время Шейла подняла голову. – Могу… могу я спросить у тебя кое–что?

– Да.

Шейла вытерла глаза и шмыгнула носом.

– Ты… позволишь мне причесать твои волосы?

Свон встала и помогла Шейле встать на ноги, затем подошла к туалетному столику и села перед зеркалом.

Шейла осторожно следовала за ней. Она добралась до туалетного столика и подняла щетку, всю в волосах. Затем пальцы Шейлы пригладили длинные волосы Свон, и она начала расчесывать ее, медленно и неспешно, взмах за взмахом.

– Почему ты здесь? – спросила Шейла. – Что они хотят от тебя?

Ее голос был тихим и благоговейным. Сестра слышала такое и раньше, когда другие люди в Мериз Рест разговаривали со Свон. Прежде чем девушка смогла ответить, Сестра сказала:

– Они собираются держать нас здесь. Они собираются заставить Свон работать на них.

Шейла прекратила расчесывать. – Работать на них? Как… как ДР?

– В некоторой степени – да.

Она помолчала несколько секунд, затем снова стала медленно расчесывать волосы Свон. – Такая красивая вещь,– прошептала она, и Сестра увидела, как она горестно хмурится, как бы пытаясь отогнать мысли, которые лучше бы не допускать.

Сестра не знала ничего о женщине, но она заметила, как привычно и нежно Шейла пользуется щеткой, ее пальцы двигались как во сне сквозь волосы Свон, освобождая спутанные пряди. Она видела, как Шейла продолжает любоваться лицом Свон в зеркале, затем нерешительно поднимая свой взгляд на свои собственные ссохшиеся, изношенные черты – и Сестра решила использовать этот шанс. – Это позор,– тихо сказала она,– что они собираются сделать ее безобразной.

Щетка остановилась.

Сестра быстро взглянула на Свон, которая начала понимать, что пытается сделать старшая женщина; затем Сестра подошла и встала за Шейлой. – Не все мужчины – скоты,– сказала она,– но эти мужчины – да. Они собираются использовать Свон и сделать ее безобразной. Они собираются подавить и уничтожить ее.

Шейла посмотрела на Свон в зеркале и затем на себя. Она стояла очень тихо.

– Ты можешь помочь нам,– сказала Сестра. – Ты можешь остановить их, чтобы они не сделали ее безобразной.

– Нет. – Ее голос был слабым и равнодушным, как голос усталого ребенка. – Нет, я… не могу. Я никто.

– Ты можешь помочь нам выбраться отсюда. Только поговори с охранниками. Отвлеки их внимание и уведи от двери на одну минуту. Вот и все.

– Нет… нет.

Сестра положила свою руку на плечо женщины. – Посмотри на нее сначала, а теперь посмотри на себя. – Глаза Шейлы переместились. – Посмотри, во что они тебя превратили.

– Безобразная,– прошептала Шейла. – Безобразная. Безобразная. Безобразная…

– Пожалуйста, помоги нам бежать.

Шейла не отвечала, наверно, в течение минуты, и Сестра испугалась, что она упустила возможность уговорить ее. Вдруг женщина начала расчесывать волосы Свон снова. – Я не могу,– сказала Шейла. – Они убьют всех нас. Мы для них ничего не значим, потому что они любят пользоваться своими ружьями.

– Они не убьют нас. Полковник не хочет причинить нам вреда.

– Они причинят вред мне. Кроме того, куда вы пойдете? Все затрахано. Нет места, чтобы скрыться.

Сестра внутренне выругалась, но Шейла была права. Даже если бы им удастся ускользнуть из трейлера, это будет только вопрос времени, чтобы найти их опять. Она посмотрела на отражение Свон в зеркале, и Свон слегка качнула головой, чтобы передать сообщение, что бесполезно следовать этой тактике. Внимание Сестры привлекли стеклянные бутылочки парфюмерии на туалетном столике. Сейчас она имела так мало, что могла потерять. – Шейла,– сказала она,– ты любишь красивые вещи, не правда ли?

– Да.

Так, дальше, так хорошо. Надо с этой стороны нанести удар.

– Хотела бы ты увидеть кое–что действительно красивое?

Шейла посмотрела вверх. – Что?

– Это – тайна. Зарытое сокровище. Хотела бы ты увидеть его?

– Я знаю все о зарытых сокровищах. Роланд зарыл порошки. Он также убил Толстяка.

Сестра пренебрегла ее бредом и упорно придерживалась своей цели. – Шейла,– сказала она доверительным тоном,– я знаю, где зарыто сокровище. Это кое–что, что могло бы спасти нас. – Если ты шлю… ДР,– быстро исправилась она,– охранники не будут возражать, чтобы ты вышла. Как ты сказала, ты должна быть на прогулке сейчас. Но я уверена, что тебе никогда не приходилось видеть ничего более красивого, чем это сокровище, и если ты пойдешь туда, куда я тебе скажу, и принесешь его назад сюда, то ты очень поможешь Свон. Разве не так, Свон?

– Да, это так.

– Это должно быть нашим секретом, хорошо,– продолжала Сестра, внимательно глядя на вялое, лишенное всяких эмоций лицо Шейлы. – Ты не должна позволить никому узнать, куда ты идешь – и ты не должна также позволить никому видеть, как ты выкапываешь его и несешь обратно сюда. Ты должна спрятать его под пальто. Ты сможешь сделать это?

– Я… не знаю. Я только что позаботилась о своих ногтях…

– Зарытое сокровище может остановить их, чтобы они не сделали ее безобразной,– сказала Сестра, и увидела, как появляется осмысленное выражение на лице женщины. – Но это будет наш секрет. Только между нами, товарищами по комнате. Хорошо? – Шейла все еще не отвечала и Сестра сказала: – Пожалуйста, помоги нам.

Шейла посмотрела на свое отражение в зеркале. Она едва узнала чудовище, которое выглядывало оттуда. Полковнику она была не нужна, поняла она. Никогда не нужна, за исключением тех случаев, когда он оскорбительно использовал ее. Мужчины – скоты, подумала она, и вспомнила карту полковника, где было изображение новой Америки с ее растянувшимся серым Тюремным Районом.

Это была не та страна, в которой она хотела жить.

Она положила щетку, чувствовав, как Свон смотрит на нее в зеркало, и Шейла поняла, что она не может, не должна позволять им сделать такую красивую вещь такой же безобразной, как она сама.

– Да,– наконец ответила она. – Я помогу вам.

Глава 87. Магическая сила

– Стоп! – заорал он, и пока “Джип” буксовал во взрыхленной ледяной грязи разоренного кукурузного поля, человек с алым глазом перепрыгнул на другую сторону “Джипа” и побежал через жнивье.

Я получу это сейчас! – подумал он. Оно мое! И что бы это ни было – кольцо света, мистический дар или корона – я разобью это на кусочки прямо перед ее глазами!

Грязь налипла на его ботинки пока он бежал, он шел по кукурузному жнивью и почти падал в припадке ярости, желая поскорее добраться туда.

Серый, сумрачный свет окрашивал облака. В порывах ветра он улавливал запах огня и крови, шагая по оголенным трупам на своем пути.

О, она думает, что она такая умная! – неистовствовал он. Такая умная! Хорошо, сейчас она поймет, что он не отрекся, не позабыл об этой сучке и ее сокровище; она поймет, что сейчас все еще его вечеринка, после того как весь дым рассеется и тела будут сосчитаны.

С первым проблеском света охранники привели Сестру в трейлер полковника и поместили ее в кресло в центре комнаты. Он сел в кресло перед ней, в то время как Роланд и Маклин наблюдали. И затем он придвинул свое восточного типа лицо близко к ее, и сказал, с присущей речи южанам медлительностью: – Где ты зарыла это?

Она собрала всю свою слюну и плюнула ему в лицо. И это было хорошо! О, да! Это было просто замечательно! Он хотел, чтобы она боролась с ним, чтобы блокировать ее память с этим проклятым голубым светом, крутящимся вокруг, и тогда бы он смог сжимать обеими руками ее щеки до тех пор, пока кровь не забьет струей из ее ноздрей. И затем, через туман ее боли, увидеть кирку в ее голове опять, увидеть ее поднятой вверх и брошенный вниз в грязь. Она пыталась забаррикадировать себя за голубым светом опять и ослепить его этим. Но, он был слишком быстр для нее и проскользнул в ее мозг с легкостью, пока маленькая сучка не была там, отвлекая его.

Итак, вот где это случилось. Вот где это было. Деревянная дощечка с надписью “РАСТИ ВИТЕРС”.

Она зарыла стекло в могиле ковбоя.

Он чуть не убил ее, когда смотрел это в ее сознании, но он хотел, чтобы она осталась жива, чтобы могла увидеть, как он разобьет стекло на кусочки. Сейчас могила находилась прямо впереди, в пространстве между жнивьем и рядами рассады яблонь, которые были выкопаны из земли и погружены в другой грузовик. Он бежал к месту, где, он знал, был похоронен ковбой. Земля под его ботинками была изжевана шинами грузовиков и ногами солдат, и грязь пыталась схватить и удержать его.

Он был уже на поляне и осматривался вокруг, ища импровизированную отметку могилы. Но ее не было здесь. Следы шин переплетались на поляне как нити ткани на пальто человека, которое он частично разорвал. Он посмотрел по сторонам и решил, что это не то место. Он пробежал еще около тридцати ярдов на запад, остановился и стал искать снова.

Голубые трупы засоряли поляну. Он поднимал их и отбрасывал как разбитые куклы, разыскивая какой–нибудь знак могилы.

После примерно десяти минут бешенного поиска, он обнаружил указатель могилы, но он лежал плашмя и был покрыт грязью. Он опустился на колени и начал скрести землю вокруг указателя, разрывая грязь и бросая ее за себя как собака, разрывающая затерянную кость. Но руки находили только грязь.

Он услышал голоса и посмотрел наверх. Четыре солдата пробирались через поле в поисках чего–нибудь, что бригады мусорщиков могли бы пропустить. – Вы! Начинайте копать! – закричал он на них – и они тупо уставились на него, пока он не сообразил, что говорит не на том языке. – Копайте,– скомандовал он, перейдя снова на английский. – Опуститесь на колени и копайте все это чертово поле!

Один из мужчин убежал. Трое других колебались, и один из них спросил: Для чего нам надо копать поле?

– Футляр! Кожаный футляр! Он где–то здесь! Она… – И вдруг он внезапно остановился и посмотрел вокруг на грязную, опустошенную поляну. Бронированные машины и грузовики передвигались по ней всю ночь. Сотни солдат маршировали через поляну и кукурузное поле. Указатель, должно быть, был сбит час, три или шесть часов назад. Он, видимо, был оттащен колесами грузовика или отброшен в сторону ботинками пятидесяти человек. И теперь нет возможности точно определить, где в действительности была могила, и неистовая ярость зашипела в нем. Он поднял свою голову и вскрикнул от злости.

Трое солдат побежали, спотыкаясь друг о друга в панике, желая поскорее убраться оттуда.

Человек с алым глазом поднял голый труп мужчины за шею и за негнущуюся, протянутую руку. Он отбросил его, и затем он пнул голову другого тела как футбольный мяч. Он упал на третий труп и крутил его голову до тех пор, пока позвоночник не затрещал со звуком, подобным порванным струнам гитары. Потом все еще кипя от злобы, он сел на них как животное и начал искал что–нибудь живое, чтобы убить.

Но он был один с мертвыми.

Подожди! – подумал он. Подожди!

Он привстал опять, его одежда была грязной, а его меняющееся лицо покрылось черной грязью, и он усмехался.

Он начал хихикать, затем смеяться, и наконец засмеялся так громко, что несколько оставшихся собак, которые крались по аллеям, услышав его, завыли в ответ.

Если оно потеряно, понял он, никто больше не сможет также обладать им! Земля поглотила его! Это произошло, и никто никогда не найдет его снова!

Он продолжал смеяться, думая о том, каким глупым он был. Стеклянное кольцо ушло навсегда! И сама Сестра была той, которая выбросила его в грязь!

Он чувствовал себя намного лучше теперь, намного сильнее и с более ясной головой. Все решилось как раз так, как и должно быть. Это была все еще его вечеринка, потому что маленькая сучка принадлежала теперь Маклину, люди сами же разорили Мериз Рест, а Сестра передала свое сокровище черной непрощающей грязи, где оно будет лежать рядом с обугленными костями ковбоя.

Он встал, удовлетворенный тем, что могила была потеряна, и зашагал через поле туда, где ждал его шофер с “Джипом”. Он оглянулся, чтобы посмотреть последний раз на поле, и его зубы сверкнули белым по сравнению с его измазанным грязью лицом. Потребуется сила магии, подумал он, чтобы заставить это проклятое кольцо снова появиться – а он был единственным волшебником, которого он знал.

Теперь мы выступим. Мы возьмем маленькую сучку с собой, возьмем Сестру и этого большого негра с мальчишкой тоже, чтобы держать ее на привязи. Оставшиеся собаки могут жить в этих убогих лачугах, пока они не сгниют что не будет таким уж долгим.

Теперь мы пойдем в Западную Виржинию, на гору Ворвик, чтобы найти Бога. Он улыбнулся, и шофер, который ждал его прямо впереди, увидел ужасную, нечеловеческую гримасу и содрогнулся. Человек с алым глазом очень сильно желал встретиться с “Богом”, он этого действительно очень сильно желал. После того, как маленькая сучка попадет на свою ферму – тюрьму,– и что потом… кто знает?

Ему понравилось быть пятизвездным генералом. Это была та работа, которой он, казалось, особенно хорошо соответствовал, и когда он отвел взгляд от наваленных в кучу трупов, то почувствовал себя как король всего, что онобозревал, прямо совсем как дома.

Глава 88. Способ освободиться

С грохотом обеденного гонга Джош начал истекать слюной, прямо как животное.

Охранник ударил по задней двери грузовика прикладом своей винтовки, давая сигнал трем заключенным двигаться к дальней стороне их камеры на колесах. Джош, Робин и брат Тимоти знали этот звук очень хорошо. Робин держался очень стойко, отказываясь есть овсяную кашу на воде уже четыре дня – до тех пор пока Джош не скрутил его и не накормил насильно, и впоследствии, когда Робин попытался бороться, Джош сбил его с ног и сказал, что он будет жить, нравится ему это или нет.

– Зачем? – спросил Робин, жаждя борьбы, но слишком больной от заботы черного гиганта. – Они же в любом случае собираются убить нас.

– А я вовсе не спешу попасть на виселицу, не зависимо от того, жив ли ты или нет, ссыкун! – сказал ему Джош, пытаясь разозлить мальчишку, чтобы сохранить его живым. – Если бы ты был мужчиной, ты бы защитил Свон! Но они не собираются убивать нас сегодня. Иначе они не тратили бы продукты. А как насчет Свон! Ты просто собираешься махнуть рукой и бросить ее волкам?

– Слушай, да ты дурак набитый! Она возможно уже мертва, и Сестра тоже!

– Никоим образом. Они держат Свон и Сестру живыми – и нас, тоже. Так что теперь ты будешь есть или, клянусь Богом, я запихну твое лицо в эту чашу и заставлю тебя высосать это своими ноздрями! Понял?

– Здоровяк,– усмехнулся Робин, отползая в свой привычный угол и обертывая грязное изношенное полотенце вокруг себя. Но с этого дня он ел все без колебания.

В металлической задней двери грузовика были пробиты тридцать семь маленьких круглых отверстий – и Джош и Робин считали и пересчитывали их помногу раз. Они придумали умственную игру соединять точки одну с другой, которые впускали тусклый серый свет и воздух. Они также были полезными смотровыми отверстиями, через которые можно было видеть, что происходит в лагере, и местность, по которой они ехали. Но сейчас дверь была не заперта и скользила вверх на своих шарнирах. Охранник с винтовкой, которого Робин почти что нежно называл “сержант Сраные Кальсоны”, рявкнул:

– С ведрами наружу.

Еще два охранника стояли рядом с ружьями нацеленными и наизготове, пока сначала Джош, затем Робин и брат Тимоти выносили свои ведра с отбросами.

– Выходите! – приказал сержант Сраные Кальсоны. – Гуськом! Двигайтесь!

Джош смотрел искоса в туманном свете утра. Лагерь пришел в движение, готовясь к новому походу; палатки были упакованы, транспорт проверен и заправлен бензином из бочек на грузовиках. Джош заметил, что число бочек с бензином быстро уменьшается, и Армия Совершенных Воинов оставляет позади много покинутых грузовиков. Он осмотрел вокруг землю, пока шел около десяти ярдов от грузовика, чтобы вылить содержимое ведра в овраг. Густая чаща и безлиственные леса росли на дальней стороне оврага и вдалеке, на расстоянии были покрыты снегом, с тяжелыми хребтами горы. Шоссе, по которому они ехали, вело к этим горам, но Джош точно не знал, где они были. Время смешалось и перепуталось; он думал, что прошло две недели с тех пор как они покинули Мериз Рест, но даже в этом он не был уверен. Может быть, было больше, например три недели. Во всяком случае, к этому времени они оставили Миссури далеко позади, рассчитал он. И Глорию и Аарона также. Когда солдаты пришли забирать его и Робина из “курятника”, у Джоша было время только на то, чтобы притянуть Глорию к себе и сказать: – Я вернусь. – Ее глаза смотрели прямо сквозь него. – Слушай меня! – сказал он, тряся ее – и наконец она сосредоточила и сфокусировала свое внимание на красивом черном мужчине, который стоял перед ней. – Я вернусь. Ты только будь сильной, ты слышишь? И позаботься о мальчике так хорошо, как только можешь.

– Ты не вернешься. Нет. Ты не вернешься.

– Я вернусь! Я еще не видел тебя в этом блестящем платье. Это стоит того, чтобы вернуться назад, верно?

Глория нежно дотронулась до его лица, и Джош увидел, что она хочет верить, хотя знает, что это безнадежно. А затем один из солдат толкнул прикладом винтовки его в поврежденные ребра, и Джош почти скрючился от сильной боли – но пересилил себя и остался стоять, и вышел из “курятника” с достоинством.

Когда грузовики, бронированные машины и трейлеры Армии Совершенных Воинов наконец покатили из Мериз Рест, около сорока человек следовали за ними пешком некоторое время, выкрикивая имя Свон, плача и причитая. Солдаты использовали их как тренировочные мишени, пока последние пятнадцать или около того не повернули назад.

– С ведрами обратно! – загремел сержант Сраные Кальсоны после того, как Робин и брат Тимоти опорожнили свои. Трое заключенных поставили ведра обратно в грузовик, и сержант скомандовал: – Чаши готовь!

Они вынесли маленькие деревянные чаши, которые им дали, и примерно в это же время от полевой кухни прибыл железный котелок. Жидкий суп, сделанный из консервированной томатной пасты и подкрепленный крошечными кусочками солений, был перелит в чаши; еда была обычно точно такой же, доставлялась дважды в день, за исключением того, что иногда в супе были куски соленой свинины или в нем плавал жир.

– Чашки наружу!

Заключенные поставили свои оловянные чашки, в то время как другой солдат разливал воду из фляги. Жидкость была солоноватой и масляной – конечно, это была вода не из источника. Это была вода из растаявшего снега, потому что она оставляла пленку во рту, воспаляющую горло, и вызывала язвы на деснах Джоша. Он знал, что большие деревянные бочонки с родниковой водой находились на грузовиках с припасами, и он также знал, что ни один из них не получит оттуда ни капли.

– Назад! – приказал сержант Сраные Кальсоны, и когда заключенные выполнили приказание, металлическую дверь потянули вниз и закрыли на засов, и время кормления было закончено.

Внутри грузовика каждый нашел себе свое собственное место для еды – Робин в одном углу, брат Тимоти – в другом, а Джош – центре. Когда Джош закончил, он натянул свое изношенное полотенце вокруг плеч, потому что необитые металлические внутренности грузовика, предназначавшиеся для груза, всегда оставались холодными; затем он растянулся, чтобы лечь спать опять. Робин встал, шагая взад и вперед, пытаясь растратить нервную энергию.

– Лучше сохраняй свои силы,– сказал Джош, охрипший от загрязненной воды.

– Зачем? Ах, да, я полагаю, мы собираемся сегодня поднять восстание, а? Конечно! Я действительно лучше буду сохранять силы! – Он чувствовал себя медлительным и слабым, голова так болела, что он едва мог думать. Он знал, что это была реакция на воду после того, как его организм привык к родниковой воде Мериз Рест. Но все, что он мог сделать, чтобы не сойти с ума – это ходить по кругу.

– Забудь о том, чтобы пытаться бежать,– сказал ему Джош, примерно в пятнадцатый раз. – Я должен оставаться рядом со Свон.

– Мы не видели ее с тех пор, как они бросили нас сюда! Человек, мы ничего не слышали о том, что эти ублюдки сделали с ней! Я говорю, мы должны выбраться, а затем мы сможем помочь Свон бежать!

– Это большой лагерь. Если даже мы сможем выбраться, что мы вряд ли сможем сделать, то я не уверен, что найдем ее. Нет, лучшее – это остаться здесь, лежать тихо и посмотреть, что они планируют для нас.

– Лежать тихо? – Робин недоверчиво рассмеялся. – Если мы еще сколько–нибудь полежим тихо, то будем скоро валяться в грязи! Я знаю, что они планируют! Они собираются держать нас здесь пока мы сгнием, или застрелят нас где–нибудь на краю дороги! – Пульс в его висках бился неистово, и ему пришлось опуститься на колени и сжать виски ладонями, пока боль не прошла. – Мы мертвы,– заскрежетал он наконец. – Только мы еще не знаем это.

Брат Тимоти доел содержимое своей посудины. Он вылизал остатки еды со стенок, и теперь у него остался только пятнистый темный хлеб. Его кожа была такой же белой, как белая полоска, которая отмечала его жирные черные волосы.

– Я видел ее,– сказал он прозаично – первые слова, которые он произнес за эти три дня. И Джош и Робин промолчали от удивления. Брат Тимоти поднял свою голову; одно стекло у него в очках треснуло, и изоляционная лента удерживала стекла вместе на его переносице. – Свон,– сказал он. – Я видел ее.

Джош сел. – Где? Где ты видел ее?

– Не здесь. Они ходили вокруг одного из трейлеров. Эта другая женщина Сестра – тоже была там. Охранники были прямо за ними. Я полагаю, их выводили на прогулку. – Он поднял оловянную чашку и стал пить маленькими глотками воду так, как если бы это была драгоценная жидкость. – Я видел их… позавчера, я думаю. Да. Позавчера. Когда выходил читать карты.

Джош и Робин задвигались вокруг, глядя на него с новым интересом. Позже солдаты пришли за братом Тимоти и взяли его в штабной пункт полковника Маклина, где были прикреплены к стене старые карты Кентукки и Западной Виржинии. Брат Тимоти отвечал на вопросы Капитана Кронингера, Маклина и человека, который называл себя Другом; он показал им на карте лыжный курорт на горе Ворвик, выше, в округе Покахонтас, сразу к западу от Виржинии и темных скал Аллегениса. Но это было не то место, где он нашел Бога, сказал он им; лыжный курорт лежал в предгорьях на восточной стороне горы Ворвик, а Бог жил на вершинах на противоположной стороне, по дороге наверх, где были угольные шахты.

Самое главное, что Джош смог определить из бессвязного, часто непоследовательного рассказа брата Тимоти, было то, что он был в вагоне то ли со своей семьей, то ли с другой группой оставшихся в живых, направляющемся на запад откуда–то из Виржинии. Кто–то был за ними; брат Тимоти сказал, что их преследователи ехали на мотоциклах и гнались за ними пятьдесят миль. Вагон то ли сошел с рельсов, то ли у него сломалась ось, но они проделали пешком путь до закрытого отеля “Гора Ворвик” – и там мотоциклисты поймали их в ловушку, атаковав с мачете, мясницкими ножами и топориками для мяса.

Брат Тимоти задумался, он вспомнил себя лежащим в сугробе на животе. Кровь была у него лице и он услышал тонкое мучительное вскрикивание. Скоро вскрикивание прекратилось, и начал виться дым из каменной трубы отеля. Он побежал. Потом он продолжал идти через страну, через леса, и нашел пещеру, достаточно большую, чтобы спрятать свое тело во время длинной, ледяной ночи.

А на следующий день он пришел к Богу, который укрывал его до тех пор, пока мотоциклисты перестали искать его и уехали.

– Хорошо, а что ты знаешь о ней? – подсказал раздраженно Робин. – Она в порядке?

– Кто?

– Свон! Она в порядке?

– О, да. Она, как мне показалось, чувствует себя прекрасно. Немного худая, может быть, а в остальном все в порядке. – Он сделал маленький глоток воды и погонял его по рту языком – Это слово, которому Бог научил меня.

– Смотри, ты, сумасшедший дурак! – Робин схватил воротник его грязного пальто.

– В какой части лагеря ты видел ее?

– Я знаю, где они держат ее. В трейлере Шейлы Фонтаны, выше в районе ДР.

– ДР? Что это? – спросил Джош.

– Дармовая развлекалка, я думаю. Где живут шлюхи.

Джош постарался отбросить первую мысль, которая пришла ему в голову: они используют Свон как проститутку. Но нет, нет, они не станут делать этого. Маклин хотел использовать силу Свон чтобы выращивать урожай для своей армии, и он не станет рисковать и причинять ей вред, заразив какой–нибудь венерической болезнью. И Джош пожалел дурака, который попытается изнасиловать Сестру.

– Я не… думаю… – подал голос Робин. Он чувствовал, что задыхается, что у него нет сил, словно его ударили в живот. Но если он заметит хоть какой–нибудь признак того, что Джош полагает, будто это может быть правдой, то, он знал, Робин моментально потеряет рассудок.

– Нет,– сказал ему Джош. – Не для этого она здесь.

Робин поверил этому. Или хотел верить, очень сильно хотел. Он отпустил пальто брата Тимоти и медленно отполз, прижавшись спиной к металлической стене и подтянув колени к груди.

– Кто это – Шейла Фонтана? – спросил Джош. – Проститутка?

Брат Тимоти кивнул и снова начал медленно пить маленькими глотками свою воду. – Она присматривает за ними по приказу полковника Маклина.

Джош осмотрел их временную тюрьму и почувствовал, что стены давят на него. Ему надоел холодный металл, надоел запах, надоели эти тридцать семь дырок в двери. – Проклятье! Неужели нет какой–нибудь лазейки, чтобы выбраться отсюда?

– Да,– ответил брат Тимоти.

Это междометие привлекло снова внимание Робина и вернуло его в реальность из воспоминаний о пробуждении Свон от поцелуя.

Брат Тимоти поднял свою оловянную чашку. Он протянул палец вдоль маленького и острого края на месте отбитой ручки. – Это путь отсюда,– сказал он мягко. – Вы можете использовать это на своем горле, если захотите. – Он выпил остаток воды и предложил чашку Джошу.

– Нет, спасибо. Но не позволяйте мне останавливать вас.

Брат Тимоти слабо улыбнулся. Он отставил чашку. – Я воспользуюсь этим, если у меня не останется совсем никакой надежды. Но у меня она есть.

– Как насчет того, чтобы поделиться вашей радостью? – сказал Робин.

– Я веду их к Богу.

Робин нахмурился. – Извините, если я не подпрыгнул прямо вверх и не затанцевал.

– Вы бы сделали это, если бы узнали, что на самом деле я делаю.

– Мы слушаем,– подсказал Джош.

Брат Тимоти молчал.

Джош решил уже было, что он не собирается отвечать, и тогда мужчина прислонился спиной к стене и тихо рассказал, что молитва последнего часа призовет Когти Небес на головы злых. В последний час все зло будет уничтожено, и мир снова будет чисто вымыт.

– Бог сказал мне… он будет ждать на горе Ворвик.

– Ждать? Но зачем? – спросил Робин.

– Чтобы посмотреть, кто победит,– объяснил брат Тимоти. – Добро или зло. И когда я приведу Армию Совершенных Воинов полковника Маклина на гору Ворвик, Бог сам увидит, кто победители. Но он не позволит злу победить. О, нет. – Он покачал головой, его глаза стали мечтательными и блаженными. – Он увидит, что это последний час, и он помолится машине, которая вызывает вниз Когти Небес. – Он посмотрел на Джоша. – Вы понимаете?

– Нет. Какая машина.

– Машина, которая говорит и думает час за часом, день за днем. Вы никогда не видели такую машину как эта. Армия Бога построила ее давно. И Бог знает, как пользоваться ею. Подождите, и вы увидите.

– Бог в действительности не живет на вершине горы! – сказал Робин. – Если там есть кто–нибудь наверху, это просто сумасшедший человек, который думает, что он Бог!

Голова брата Тимоти медленно повернулась к Робину. Его лицо было непроницаемым, глаза – затянутыми пеленой. – Вы увидите. В последний час вы увидите. Потому что мир будет смыт начисто снова, и все, что есть,– этого больше не будет. Последнее из Хорошего должно умереть вместе со Злым. Должно умереть, чтобы мир мог возродиться. Ты должен умереть. И ты. – Он посмотрел на Джоша. – И я. И даже Свон.

– Конечно! – иронически сказал Робин, но от искренности человека мурашки побежали у него по телу. – Я не хотел бы быть в вашей шкуре, когда старый полковник Мак обнаружит, что вы водите его за нос.

– Скоро, молодой человек,– сказал ему брат Тимоти. – Очень скоро. Мы на шестидесятом шоссе сейчас, а вчера прошли через Чарльстон. Там не много сохранилось, только сожженные и пустые дома, солоноватая загрязненная река и может быть сотни две людей, живущих в лачугах из дерева и глины. Армия Совершенных Воинов быстро отобрала у них все их ружья, боеприпасы и одежду и скудные запасы продуктов. Армия совершила налеты и разрушила пять поселений после того как оставила Мериз Рест; ни одно из них не оказало даже малейшего сопротивления. Мы будем продолжать двигаться по этому шоссе до пересечения с шоссе номер 219,– продолжил брат Тимоти. – А затем повернем на север. Там будет город–призрак, который называется Слейтифок, в сорока или пятидесяти милях. Я прятался там некоторое время после того как покинул Бога. Я надеялся, что он позовет меня назад, но он не сделал этого. Дорога идет на восток от этого города, вверх по склону горы Ворвик. И там мы найдем Бога, ожидающего нас. – Его глаза блестели. – О, да! Я знаю дорогу очень хорошо, потому что я всегда надеялся вернуться к нему. Мой совет вам обоим – подготовьтесь к последнему часу и молитесь за свои души.

Он отполз в свой угол, и долгое время после этого Джош и Робин слышали, как он бормочет и молится высоким, поющим голосом.

Робин покачал головой и лег на бок, чтобы подумать.

Брат Тимоти поставил свою оловянную чашку позади себя. Джош поднял ее и, сев, задумался на мгновение. Он провел своим пальцем вдоль острого края ручки и получил замечательную кровоточащую линию.

Глава 89. Самая великая сила

– Пожалуйста,– сказала Шейла Фонтана, трогая Сестру за плечо. – Можно я… подержу это опять?

Сестра сидела на матраце на полу и пила отвратительный суп, который принесли охранники несколько минут назад. Она взглянула на Свон, которая сидела рядом с ее собственной чашей водянистого завтрака, и затем она подняла тонкое одеяло, которым был задрапирован нижний край матраца; внизу матраца было прорезано отверстие и удалено немного наполнителя.

Она отодвинула от себя изношенный кожаный футляр, предлагая его Шейле.

Глаза другой женщины загорелись и она села на пол так же, как дети это делают в Рождественское утро.

Сестра смотрела как Шейла торопливо расстегивает молнию на футляре.

Шейла забралась в него и ее рука вылезла обратно, держа стеклянное кольцо.

Темно–голубой огонь прорвался через него, озаряв на мгновение все вокруг, а затем исчез.

Темный голубой свет вызвал учащенное сердцебиение у Шейлы.

– Он сегодня ярче! – сказала Шейла, ее пальцы нежно ласкали стекло.

Осталось только одно острие стекла.

– Вы не думаете, что он сегодня ярче?

– Да,– согласилась Свон. – Я думаю, что да.

– О… это так красиво. Так красиво.

Она протянула его Сестре.

– Заставь его быть ярким!

Сестра взяла его, и как только ее рука приблизилась к его холодной поверхности, драгоценные камни вспыхнули и загорелся огонь вдоль золотистых нитей.

Шейла смотрела на это пораженная, и в этом чудесном свете ее лицо теряло свою суровость, линии и морщины смягчались, груз лет исчезал. Она все же сделала это тогда, когда Сестра рассказала о нем в первую ночь. Она вышла в поле и нашла могильную доску, гласящую: “РАСТИ ВИТЕРС”. Грузовики, бронированные машины катились по полю, и солдаты насмешливо звали ее, но ничто из всего этого не беспокоило ее. Сначала она не могла найти указатель и бродила взад–вперед вдоль поля, ища его, и упорно продолжала искать, пока не нашла, все еще торчавший из земли, но уже неустойчиво наклоненный в одну сторону и весь растрескавшийся. Следы шин оставили зигзаги везде вокруг него, а возле лежал мертвый человек с простреленным лицом. Она опустилась на колени и начала разрывать маслянистую грязь. И потом, наконец, увидела торчащий край кожаного футляра и вытащила его. Она не стала открывать футляр, а спрятала его под пальто так, чтобы никто не мог отнять его у нее. Затем она сделала еще одну вещь, о которой просила ее Сестра. Она вытащила указатель из земли и отнесла его далеко от того места, где он был первоначально, и там оставила его лежать в грязи.

Держа футляр под полой своего тяжелого пальто и пряча свои грязные руки, она вернулась в трейлер. Один из охранников выкрикнул:

– Эй, Шейла! Мне как, заплатить, или сегодня это бесплатно?

Другой охранник попытался схватить ее за грудь, но Шейла проскользнула внутрь и захлопнула дверь перед его хитрым лицом.

– Так красиво,– прошептала Шейла, когда смотрела, как светится драгоценный камень. – Так красиво.

Сестра знала, что Шейла в восторге от стеклянного кольца, и она очень хорошо хранила их секрет. За это время, что они были вместе, Шейла рассказала Сестре и Свон о своей жизни до семнадцатого июля, и как полковник Маклин и Роланд Кронингер напали на них с Руди на земле грязных бородавочников, на берегу Великого Соленого Озера. Она больше не слышала детского плача и Руди не преследовал ее в кошмарах; когда бы ребенок ни начинал плакать, Свон всегда была рядом и заставляла младенца замолчать.

– Так красиво,– шептала она.

Сестра с минуту смотрела на Шейлу, а потом отломила последний выступ стекла.

– Вот,– сказала она, протягивая кусочек кольца, переливающийся ярким изумрудно–зеленым и сапфирно–голубым, и дала его Шейле.

Все женщины просто смотрели на него.

– Возьми,– предложила Сестра. – Он твой.

– Мой?

– Да. Я не знаю, что у нас впереди. Я не знаю, где мы будем завтра или через неделю. Но я хочу, чтобы это было у тебя. Возьми его.

Шейла медленно подняла руку. Она колебалась. И Сестра сказала:

– Бери!

Тогда Шейла взяла его, и цвета сразу же снова потемнели до темно–синего. Но глубоко внутри стекла появился маленький рубиново–красный отблеск, как пламя свечи.

– Спасибо… Спасибо тебе,– сказала Шейла, почти покоренная.

Ей не приходило в голову, что это могло стоить многие сотни тысяч долларов в том мире, который был раньше. Она любовно провела пальцем по крошечной красной вспышке.

– Оно станет ярче, не так ли? – спросила она с надеждой.

– Да,– ответила Сестра. – Думаю, станет.

А потом Сестра обратила свое внимание на Свон, и она знала, что время пришло.

Она вспомнила кое–что, что сказал ей старьевщик, когда он захотел увидеть, что у нее внутри футляра: мы не можем вечно держать вещи, мы должны расставаться с ними.

Она вдруг поняла, что знала, чем было стеклянное кольцо. Знала это давно. Теперь, когда отломали последний шип, оно было даже более чистым. Знала это и Бет Фелпс много лет назад в разрушенной церкви, когда кольцо напомнило ей о Статуе Свободы.

– Это, должно быть, корона, не так ли? – спросила Бет.

Человек с алым глазом тоже понимал это, когда спрашивал у нее, где оно:

Кольцо, корона, сказал он.

Корона.

И Сестра знала, кому эта корона принадлежала. Она знала это с тех пор как нашла Свон в Мериз Рест и увидела, как растет новая кукуруза.

Нельзя вечно держаться за вещи, думала она. Но, ох, она очень, очень сильно хотела этого.

Стеклянная корона стала целью всей ее жизни. Она заставила ее поднять и идти вперед, шаг за шагом, по этой кошмарной земле. Она цеплялась за корону с ревнивой страстью леди Нью–Йорка, и она и проливала свою кровь и забирала чужую, чтобы защитить ее.

А теперь время пришло. Да. Сейчас пора. Потому что для нее дорога на ощупь закончена. Когда она смотрела в стекло, она видела красивые драгоценности и нити золота и серебра, но ничего больше. Ее путь наугад пройден.

Это Свон сделает следующий шаг.

Сестра поднялась с матраца и приблизилась к Свон, держа сверкающее стеклянное кольцо перед собой.

Свон обнаружила, что это был тот образ, который она видела в магическом зеркале Расти.

– Встань,– сказала Сестра, и ее голос задрожал.

Свон встала.

– Это принадлежит тебе,– сказала Сестра. – Это всегда принадлежало тебе. Я просто была хранителем. Но я хочу, чтобы ты помнила одну вещь, и крепко помнила: если чудо может превратить обыкновенный песок в нечто, подобное этому… тогда просто подумай – только помечтай – во что оно может превратить людей.

И она водрузила корону на голову Свон.

Она превосходно подошла ей.

Внезапно золотой свет вспыхнул вокруг короны, пошел на убыль и вспыхнул снова. Бриллиантовый блеск заставил обеих, Сестру и Шейлу, прищуриться. А глубоко в золоте переливалось множество цветов, сияющих, как сад в солнечном свете.

Шейла зажала рот рукой; ее глаза были вытаращены, и она начала одновременно и плакать, и смеяться, когда цвета освещали ее лицо.

Сестра чувствовала излучаемый жар, как будто ей в лицо било солнце. Он стал настолько ярким, что она была вынуждена отступить на шаг, ее рука поднялась, чтобы заслонить глаза.

– Что происходит? – спросила Свон, сознающая сияние и покалывающее чувство теплоты на своей голове.

Она была испугана и стала снимать корону, но Сестра сказала:

– Нет! Не трогай ее!

Золотой огненный свет начал струиться по волосам Свон. Свон стояла так неподвижно, как будто удерживала в равновесии книгу на своей голове, перепуганная до смерти, но и восхищенная.

Золотой свет снова вспыхнул, и в следующее мгновение показалось, что волосы Свон в огне. Свет распространялся от завитков по ее лбу и щекам, а потом лицо Свон стало маской света – прекрасный и пугающий образ, который почти поверг Сестру на колени. Сильное свечение распространялось по горлу и шее Свон и начало кружиться, как золотой дым, вокруг ее плеч и рук, стекая по ее кистям и вокруг каждого пальца.

Сестра приблизилась к Свон. Ее рука вошла в свечение и дотронулась до щеки Свон. Она почувствовала, как будто тронула бронированную плиту, хотя все еще могла различить размытые черты лица Свон и глаза девушки. Пальцы Сестры не смогли достичь кожи Свон ни на щеках, ни на подбородке, ни на лбу – нигде.

– О, Господи,– сказала Сестра, потому что она поняла, что корона создает броню из света вокруг тела Свон.

Она покрыла ее почти до пояса. Свон чувствовала себя так, будто стояла в центре факела, но тепло не было неприятным, и она видела огненное отражение на стенах и лицах Сестры и Шейлы только в виде легких золотых оттенков. Она посмотрела на свои руки, и увидела, что они охвачены пламенем; она пошевелила пальцами, но они прекрасно себя чувствовали – ни боли, ни онемелости, ни какого–либо другого чувства. Свет двигался вместе с ней, прилипнув к ее телу, как вторая кожа. Огонь стал сползать к ее ногам.

Она, вся в коконе света, подошла к зеркалу. Увидев то, во что она превратилась, она не выдержала этого зрелища – это было слишком. Она потянулась, сжала корону и сняла ее с головы.

Золотое сияние спало почти сразу. Оно пульсировало… пульсировало… и броня света испарилась, как относимая ветром дымка.

Потом Свон стала тем, кем была раньше – простой девушкой, держащей кольцо сверкающего стекла. С минуту она не могла говорить. Потом она протянула корону Сестре и сказала:

– Я… я думаю… Ты бы лучше сохранила это для меня.

Сестра медленно подняла руку и приняла его. Она вернула корону в футляр и застегнула его. Потом, двигаясь, как во сне, она подняла одеяло и положила футляр обратно в матрац. Но в ее глазах все еще полыхало золотое пламя, и как долго она бы не жила, она никогда не забудет того, чему только что была свидетельницей.

Ее интересовало, что бы случилось, если бы, для эксперимента, она сжала бы кулак и ударила бы Свон по лицу? Она не хотела пострадать, разбив костяшки пальцев, чтобы обнаружить это. Отразит ли броня лезвие ножа? Пулю? Шрапнель?

Из всей той силы, которой обладало стекло, она знала, что это наибольшая, и эта сила охраняет одну лишь Свон.

Шейла держала свой собственный кусочек короны перед своим лицом. Красный отблеск стал сильнее, она была уверена в этом. Она поднялась и тоже спрятала его в матрац.

Наверное, тридцатью секундами позже, раздался громкий стук в дверь.

– Шейла! – позвал охранник. – Вы готовы ехать!

– Да,– ответила она. – Да. Мы готовы.

– Там все в порядке?

– Да. Отлично.

– Сегодня я буду за рулем. Мы выйдем на дорогу через пятнадцать минут.

Загремела цепь, когда ее обмотали вокруг дверной ручки и через дверь; потом раздалось твердое щелканье висячего замка.

– Теперь вам здесь прекрасно и надежно.

– Спасибо, Дэнни! – сказала Шейла.

И когда охранник ушел, Шейла опустилась на колени на пол рядом со Свон и приложила руку девушки к своей щеке.

Но Свон была целиком погружена в размышления. В ее сознании возникали видения зеленых полей и фруктовых садов. Это были видения того, что будет, или того, что могло бы быть. Она видела фермы–тюрьмы, поля, обрабатываемые рабами и машинами–роботами, или это были места, свободные от колючей проволоки и жестокости?

Она не знала, но понимала, что каждый метр, который они проезжают, приближает ее к ответу, каким бы он ни был.

В штабном пункте Маклина проводилась подготовка к дальнейшему продвижению. Доклады по распределению топлива от Механической Бригады лежали на его столе, и Роланд стоял рядом с Другом перед картой Западной Виржинии, прикрепленной к стене.

Красная линия отмечала направление их продвижения по шоссе номер 60. Роланд стоял так близко к Другу, как только возможно; его мучил жар, и холод, который исходил от того мужчины, был ему приятен. Прошлой ночью боль в голове почти свела его с ума, и он мог поклясться, что чувствовал, будто кости перемещались под бинтами.

– У нас осталось только девять бочек,– сказал Маклин. – Если мы не найдем еще бензина, нам придется начать оставлять технику.

Он оторвался от сообщений.

– Эти проклятые горные дороги приведут к перегрузке двигателей. Нам придется тратить больше горючего. Я еще раз предлагаю отказаться от этого похода и пойти поискать горючее.

Они не ответили.

– Вы меня слышите? Нам нужно больше бензина, прежде чем мы начнем…

– Что это сегодня с полковником Маклином?

Друг повернулся к нему, и Маклин, дрожа от ужаса, увидел, что лицо этого человека опять изменилось; его глаза стали щелками, волосы почернели и спадали на плечи. Его тело стало бледно–желтым, и Маклин увидел маску, которая напомнила ему о Вьетнаме и о той яме, где вьетнамцы вымещали на нем свою ненависть.

– У полковника Маклина есть какие–то другие первоочередные задачи?

Язык Маклина стал тяжелым, как свинец.

Друг подошел к нему, его вьетнамское лицо скалилось.

– Единственная задача полковника Маклина состоит в том, чтобы доставить нас туда, куда мы хотим ехать.

Его акцент с правильного английского снова поменялся на охрипший американский.

– Итак, нам придется избавиться от грузовиков и всякого дерьма. Так что?

– Тогда… мы не сможем перевезти столько солдат и запасов, если оставим грузовики. Я имею в виду… мы каждый день теряем силу.

– Ну, мы сделаем то, что вы говорите, а потом?

Друг пододвинул к себе другой стул, повернул его и уселся, скрестив руки на спинке стула.

– И где мы будем искать бензин?

– Я… я не знаю. Мы поищем…

– Вы не знаете. А вы знаете, как далеко те города, в которые вы вторгались, когда бензин был на нуле? Итак, вы хотите вернуться на проторенные дороги и ездить там до тех пор, пока в каждом грузовике и в каждой машине совсем не останется бензина?

Он повернул голову в другую сторону.

– Что ты скажешь, Роланд?

Сердце Роланда подпрыгивало каждый раз, когда Друг обращался к нему. Лихорадка затуманивала его сознание, а во всем теле чувствовались вялость и тяжесть. Он все еще был Рыцарем Короля, но кое в чем он был не прав: полковник Маклин не был Королем, точнее, он не был его Королем.

– О, нет.

Мужчина, который сидел на стуле перед столом Маклина, и был Король. Неоспоримый, единственный и настоящий Король, который не ел и не пил, который никогда не оправлялся и не мочился, как будто у него не было времени на такие земные вещи.

– Я скажу, что мы должны двигаться дальше.

Роланд знал, что много бронированных машин и грузовиков уже остались позади; танк разбился два дня назад у Мериз Рест, и несколько миллионов долларов, которые стоила машина Дядюшки Сэма, оставлены на дороге Миссури.

– Мы идем. Мы должны выяснить, что на той горе.

– Зачем? – спросил Маклин. – Для чего это нам? Я говорю, мы…

– Молчать,– приказал Друг.

Узкие вьетнамские глаза вбуравились в него. – Мы должны снова пройти через это полковник. Роланд чувствует, что брат Тимоти видел подземный комплекс на горе Ворвик, укомплектованный оперативным электронным оборудованием и главным во всем этом комплексе компьютером. Сейчас необходимо знать его мощь и какую цель преследует этот комплекс. Я согласен с Роландом, что мы должны выяснить это.

– Там, к тому же, может быть бензин,– добавил Роланд.

– Верно. Итак, путь к горе Ворвик, быть может, решит нашу проблемы. Да?

Маклин отвел глаза. В его сознании всплыл образ девушки, болезненно красивой. Он видел ее лицо ночью, когда закрывал глаза, как видение из другого мира. Он не мог удерживать свое собственное соображение, когда бодрствовал.

– Да,– ответил он тихим, спокойным голосом.

– Я знал, что ты не заставишь себя долго упрашивать, братец! – сказал Друг высоким голосом проповедника–южанина.

Раздавшийся шум заставил Друга повернуть голову.

Роланд падал; он уцепился за карту, чтобы удержаться, и, потянув половину карты вместе с собой, упал на пол.

Друг ухмыльнулся:

– Ну вот, устроил погром.

В это мгновение Маклин ринулся вперед и хлопнул ладонью правой руки по черепу чудовища, вонзив ногти глубоко в голову твари, которая отобрала у него его армию и превратила его в гнусавого труса. Но эта мысль даже не успела пронестись еще в его голове и он не успел приступить к действию, как маленькое окошечко открылось сзади в голове Друга, около четырех дюймов выше затылка.

В отверстие смотрел алый глаз с серебряным зрачком.

Маклин замер, обнажив зубы в гримасе.

Алый глаз внезапно съежился и исчез, и голова Друга снова повернулась к нему. Он сердечно улыбался.

– Пожалуйста, не принимай меня за дурака,– сказал Друг.

Что–то ударило по крыше трейлера. Мягкий стук: Бум! Потом еще бум! Бум! В следующие несколько секунд бухающий шум прошел, казалось, по всей длине трейлера, мягко сотрясая его из стороны в сторону.

Маклин поднялся на ватных ногах и, обойдя вокруг стола, направился к двери. Он открыл ее и замер, глядя на град величиной с мячи для гольфа, который сыпался со свинцового неба, ударяясь и грохоча по ветровым щитам, крышам техники, припаркованной вокруг.

Гром эхом отражался в тучах, как звуки турецкого барабана в бочке, и электрическое голубое копье света ударила куда–то в далекие горы. В следующую минуту град прекратился, и потоки черного, холодного дождя начали падать на лагерь.

Высунулся ботинок и ударил его по пояснице.

Он потерял равновесие и покатился к основанию лестницы, где вооруженные охранники взирали на него оглушенные и удивленные.

Маклин поднялся с коленей, в то время как дождь бил ему в лицо и стекал по волосам.

Друг стоял в дверном проеме.

– Ты поедешь в грузовике, рядом с водителем,– объявил он. – Теперь это мой трейлер.

– Стреляйте в него! – орал Маклин. – Стреляйте в ублюдка.

Охранники колебались; один из них поднял свою М–16 и прицелился.

– Ты умрешь через три секунды,– пообещало охраннику чудовище.

Охранник вздрогнул, посмотрел вниз на Маклина, а потом – опять на Друга. Он резко опустил винтовку и шагнул назад, вытирая дождь с глаз.

– Помогите полковнику укрыться от дождя,– командовал Друг. – Потом передайте приказ: мы трогаемся в путь через десять минут. Каждый, кто не будет готов, останется.

Он закрыл дверь.

Маклин отверг помощь, поднимаясь на ноги.

– Это мое! – кричал он. – Ты не можешь отнять это у меня!

Дверь оставалась закрытой.

– Ты не… заберешь это… у меня! – сказал Маклин, но больше никто не слушал его.

Двигатели начали ворчать и рычать, как просыпающиеся звери. В воздухе стоял запах бензина и выхлопов, а дождь пах серой.

– Ты не… – прошептал Маклин, и потом направился к грузовику, который тащил штабной пункт, в то время как дождь словно молотком бил по его плечам.

Глава 90. Замечательное новое лицо Роланда

Армия Совершенных Воинов, оставляя в своем кильватере след из истерзанных бронированных машин, грузовиков и трейлеров, поворачивала на север на шоссе номер 219 и начала взбираться по крутому западному склону гор Аллегени.

Земля была покрыта мертвыми лесами, и случайные города–призраки лежали руинами вдоль ленты дороги. Людей не было видно. Команда разведки на “Джипе” погналась и пристрелила двух оленей возле руин Фрайр Хилл – и там же они наткнулись на кое–что, о чем необходимо было сообщать: черное, как смола, замерзшее озеро. Посередине озера торчал хвост самолета, поднимающийся из глубины.

Двое разведчиков пошли через озеро, чтобы исследовать его, но лед под ними треснул, и они стали тонуть, взывая о помощи.

Дождь сменялся неожиданными снегопадами, пока Армия Совершенных Воинов поднималась в гору, минуя мертвые Хилсборо, Милл Пойнт, Сиберт, Баски и Марлингтон. В грузовике с запасами бензин кончился в двенадцати футах от ржавого зеленого плаката, который гласил: “Въезд в округ Покахонтас”, и машину стащили в овраг, чтобы освободить проезд остальным.

Колонна, проехав три мили за границу города, была остановлена бурей черного дождя и града, которая сделала движение невозможным. Еще один грузовик отправился в ущелье, и трактор–трейлер заглох на последнем глотке бензина. Когда дождь и град заколотили по крыше большого командного трейлера, Роланд Кронингер проснулся. Его швырнуло в угол комнаты, как куль белья для стирки, и его первым ощущением было то, что он во сне забыл сходить в туалет.

Вторым было то, что он увидел что–то, похожее на куски глины, лежащие вперемешку с рваными, грязными бинтами на полу вокруг его головы.

Он все еще носил свои импровизированные очки. Они казались очень маленькими. Его лицо и голова пульсировали, поглощая кровь, а рот как–то странно дергался.

Мое… лицо, подумал он. Мое лицо… изменилось. Он поднялся. Неподалеку на столе горел фонарь. Трейлер дрожал от шторма.

И внезапно Друг опустился перед ним на колени, и бледная, красивая маска с прилизанными светлыми волосами и черными как смоль глазами с любопытством вгляделась в него.

– Привет,– сказал Друг с мягкой улыбкой. – Хорошо поспал?

– Я… ранен,– ответил Роланд.

Звук его голоса заставил его кожу покрыться мурашками; он был как болезненный грохот.

– О, мне очень жаль. Ты действительно спал некоторое время. Мы всего в нескольких милях от того города, о котором нам рассказывал брат Тимоти. Да, ты действительно хорошо поспал, а?

Роланд стал поднимать левую руку, чтобы дотронуться до своего нового лица, и его сердцебиение оглушило его.

– Позволь мне,– сказал Друг, и поднял одну руку. В ней был осколок зеркала.

Роланд посмотрел, и его голова резко откинулась назад. Другая рука Друга высвободилась, поддерживая шею Роланда сзади.

– О, не будь робким,– прошептало чудовище. – Посмотри как следует.

Роланд застонал.

Внутреннее давление согнуло кости в отвратительные, торчащие гребни и разрушенные желоба. Тело выглядело болезненным, желтым, потрескавшимся и в ямках, словно это было атомное поле боя. Кратеры с красными краями открылись на его лбу и на правой щеке, открывая меловую кость. Его волосы ушли далеко назад с головы и были грубыми и белыми, его нижняя челюсть выдвинулась вперед, как будто ее жестоко выдернули из ее углубления.

Но самой ужасной вещью, вещью, которая заставила Роланда завопить и невнятно затараторить, было то, что его лицо искривилось так, что было почти на одной стороне головы, как будто его черты потекли и отвратительно криво засохли. Во рту зубы сточились до пеньков.

Он замолотил по руке Друга, выбил зеркало и заспешил в угол. Друг сидел на корточках и смеялся, пока Роланд вцепился в очки обеими руками и пытался снять их. Мясо рвалось вокруг них, и кровь стекала по щекам. Боль была слишком сильной; очки вросли в кожу.

Роланд визжал, и Друг взвизгивал вместе с ним в злобной гармонии.

Наконец Друг фыркнул и встал, но Роланд схватил его ноги и вцепился в него, всхлипывая.

– Я – Рыцарь Короля,– бормотал он. – Рыцарь Короля, сэр Роланд. Рыцарь Короля… Рыцарь Короля…

Друг снова наклонился. Хотя молодой человек был уже использован, но у него все же был талант. Он действительно прекрасно распорядился последними запасами бензина и еды, и это он заставил брата Тимоти запеть кастратом. Друг провел рукой по стариковским волосам Роланда.

– Рыцарь Короля,– прошептал Роланд, пряча свою голову в плечо Друга. В его смятенном сознании возникли сцены в Земляном Доме – ампутация руки Маклина, то, как он полз через тоннель к свободе, через землю грязных бородавочников, убийство Фредди Кемпки, и еще, и еще в порочной панораме.

– Я буду служить тебе,– хныкал он. – Я буду служить Королю. Сэр Роланд имя мое. Да, сэр! Я ему покажу. Я ему покажу, как Рыцарь Короля восстанавливает справедливость, да, сэр, да, сэр!

– Ш–ш–ш,– сказал Друг, почти напевая вполголоса. – Теперь помолчи. Помолчи.

Наконец рыдания Роланда стихли. Он сказал вяло:

– Ты… Ты любишь меня?

– Как зеркало,– ответил Друг.

И молодой человек больше не сказал ничего.

Буря затихла в течение часа. Армия Совершенных Воинов снова стала продвигаться вперед, через усиливающиеся сумерки.

Вскоре “Джип” разведчиков вернулся обратно по горной дороге, и солдаты доложили генералу Другу, что около мили впереди – здания из рубленного леса. На одном из этих зданий сохранилась выгоревшая вывеска “Универмаг Слатифока”.

Глава 91. Царство Божие

Они пришли с первым лучом света. Джош был разбужен стуком приклада винтовки в заднюю дверь грузовика, когда он встал на металлический пол, его кости болели. Он двинулся обратно к Робину и брату Тимоти.

Дверь была открыта и отъехала вверх на своих колесиках. Блондин с черными как смоль глазами стоял, заглядывая внутрь, защищаемый двумя солдатами с винтовками. На нем была униформа Армии Совершенных Воинов с эполетами и тем, что выглядело как нацистские медали и знак отличия на его груди.

– Всем доброе утро,– радостно сказал он, и как только он заговорил, Джош и Робин оба уже знали, кто он такой. – Как спали прошлой ночью?

– Холодно,– кратко ответил Джош.

– На плантации у нас будет для вас печка, Самбо. – Его взгляд переместился. – Брат Тимоти? Выйдите, пожалуйста. – Он приглашающе согнул палец.

Брат Тимоти съежился, и двое солдат вошли, чтобы вывести его. Джош почти прыгнул было на одного из них, но дуло винтовки толкнуло его, и момент был упущен. Он видел, что рядом припарковались два “Джипа”, их двигатели громыхали. В одном из них сидели три человека: водитель, полковник Маклин и солдат с пулеметом; в другом тоже были водитель, еще одинвооруженный солдат и ссутулившаяся фигура, одетая в старое пальто и капюшон и Свон и Сестра, обе худые и выглядящие больными.

– Свон! – закричал Робин, шагнув вперед к открытой двери.

Свон тоже увидела его и крикнула:

– Робин,– вставая со своего сиденья.

Солдат схватил ее за руку и заставил снова сесть.

Один из охранников толкнул Робина обратно. Он кинулся на мужчину, его лицо исказилось яростью, и солдат поднял приклад винтовки, чтобы сокрушить череп Робина. Джош внезапно сделал выпад и подхватил мальчика, когда тот ударил. Солдат плюнул на пол, и когда он шагнул из грузовика, задняя дверь скользнула на место и ее снова заперли.

– Эй, ты, ублюдок! – закричал Джош, выглядывая через одно из тридцати семи отверстий. – Эй, я тебе говорю, пресмыкающееся!

Он понял, что орет своим старым бойцовским голосом.

Друг толкнул брата Тимоти к первому “Джипу” и потом по–царски повернулся.

– Для чего вам Свон и Сестра? Куда вы их дели?

– Все мы собираемся подняться на гору Ворвик, чтобы встретиться с Богом,– ответил он. – Дорога не достаточно хороша для чего–то более тяжелого, чем “Джип”. Это удовлетворило любопытство старого негра?

– Они тебе не нужны! Почему ты не оставишь их здесь?

Друг рассеяно улыбнулся и подошел поближе:

– О, они слишком значительны для этого. Предположим, что какой–нибудь ловкий старый лис решит, что хочет еще немножко больше власти и похитит их, когда мы уйдем? Вот почему. – Он вернулся к “Джипу”.

– Эй! Подожди! – позвал Джош.

Но человек с алым глазом уже забрался в “Джип” и сел рядом с братом Тимоти.

Две машины поехали и скрылись из вида.

– Что теперь? – спросил его Робин, все еще кипятясь. – Мы просто сидим здесь?

Джош не ответил. Он думал о том, что сказал брат Тимоти: “Последнее Добро должно умереть вместе со Злом. Должно умереть, и тогда мир сможет возродиться. Ты должен умереть. И ты. И я. И даже Свон”.

– Свон не вернется назад,– невыразительно сказал Робин. – Ни она, ни Сестра. Ты это знаешь, не так ли?

– Нет, не знаю.

Он будет молиться машине, которая вызовет Когти Небес. Он вспомнил слова брата Тимоти: “Приготовьтесь к заключительному часу”.

– Я люблю ее, Джош,– сказал Робин. Он крепко сжал его руку. – Мы должны выбраться отсюда! Мы должны остановить… что бы там ни произошло!

Джош высвободился. Он прошел в дальний угол камеры и посмотрел вниз.

На полу рядом с ведром брата Тимоти была крошечная чашка с острой металлической ручкой.

Он поднял ее и дотронулся до известняковой кромки. Она была слишком мала и неудобна, чтобы использовать ее как оружие, и Джош уже отказался от этой возможности. Но он думал об одном старом бойцовском трюке, который делался спрятанной бритвой, когда хозяин хотел больше “сока”. Это было обычной практикой, и делалось для того, чтобы вид насилия казался более реальным.

Теперь это могло бы дать иллюзию чего–то еще с тем же успехом.

Он начал работать.

Глаза Робина расширились.

– Какого черта ты это делаешь?

– Тихо,– предупредил Джош. – Просто будь готов начать вопить, когда я скажу.

Два “Джипа” удалились на четверть мили, медленно взбираясь по ветреной, скользкой от снега и дождя горной дороге. Когда–то дорога была вымощена, но бетон растрескался и расползся, и под ним был слой грязи. Шины “Джипов” скользили и машины юлили, в то время как двигатели ревели от натуги. Во втором “Джипе” Сестра сжала руку Свон. Фигура в капюшоне, сидящая перед ними, внезапно повернулась – и они увидели леденящий сердце вид его мертвенно–желтого, изрытого кратерами лица. Глаза, закрытые темными очками, задержались на Свон. Водители боролись за каждый фут. Справа от дороги проходила низкая железная предохранительная ограда, и как раз под ней лежал обломок скалы, который с семидесяти футов упал в овраг. Дорога по–прежнему шла круто вверх по разбитым бетонным плитам, скользящим под колесами “Джипов”.

Дорога свернула налево и оказалась перегороженной восьмифутовой цепью, соединяющей изгородь и ворота. На воротах была металлическая табличка, и что самое удивительное без коррозии: “Угледобывающая компания Ворвик. Вход воспрещен. Нарушители будут наказаны”. В десяти футах за изгородью находилось кирпичное строение, где, наверное, когда–то стоял охранник. Ворота охраняли крепкого вида цепь и висячий замок, и Друг сказал солдату с автоматом:

– Открой это.

Человек вылез, подошел к воротам и долго рассматривал замок, прежде чем решился проверить, крепко ли держится цепь.

Раздалось шипение, как будто жир зашипел на сковороде. Ноги солдата начали танцевать буги вместе с рукой, коснувшейся цепи, его лицо побелело и исказилось гримасой. Автомат сам застрекотал, выпуская пули в землю. Его одежда и волосы задымились, лицо приобрело синюшный оттенок, а потом судорога свела мускулы и отбросила его назад, и он упал на землю, все еще дергаясь и корчась.

Запах паленого мяса и электричества разнесся в воздухе. Друг резко обернулся и сжал руку на горле брата Тимоти:

– Почему ты не сказал, что это электрическая ограда? – взревел он.

– Я… Я не знал! Последний раз она была открыта! Должно быть, Бог замкнул ее!

Друг почти придушил его, но он видел, что брат Тимоти говорит правду. Электрическая ограда к тому же сказала ему, что источник силы, где бы он ни был, все еще действует. Он отпустил мужчину, выбрался из “Джипа” и большими шагами подошел к воротам.

Он просунулся пальцы руки через ту ячейку цепи, которая сцепляла две створки ворот, и стал разжимать ее. Его пальцы работали над ним, пытаясь открыть. Сестра и Свон обе видели, что его рукав начал дымиться, тело рук стало мягким, как использованная жвачка. Замок сопротивлялся ему, и он чувствовал, что маленькая сука смотрит и высасывает из него все силы. В ярости он сжал ячейку пальцами обеих рук и вывернул на ворота, как ребенок, пытающийся пробиться в запертую площадку для игр. Затрещали и полетели искры. В мгновение он оказался в электрическом голубом сиянии, его униформа Армии Совершенных Воинов задымилась и обуглилась, эполеты на плечах сгорели в огне. Потом створки ворот расступились, и Друг распахнул их.

– Не думала, что я смогу, верно? – закричал он Свон.

Его лицо стало восковым, большая часть волос и брови были опалены. Выражение лица Свон оставалось безмятежным, и он знал, что хорошо, что она едет в тюремный лагерь, потому что сука должна попасть под кнут, чтобы научилась уважению.

Он сосредоточился сильнее, чем обычно, чтобы заставить свои сочащиеся руки снова затвердеть. Его эполеты все еще горели, и он сорвал их, прежде чем подобрал автомат мертвого солдата и вернулся к первому “Джипу”.

– Поехали,– приказал он.

Два пальца на его правой руке остались опаленными и скрюченными, и они не восстанавливались.

Два “Джипа” проехали в открытые ворота и продолжали подниматься по горной дороге, виляя между пустыми лесонасаждениями безлиственных сосен и иссохших деревьев.

Они подъехали ко второй кирпичной станции охраны, где ржавая вывеска объявляла проведение идентификации. Наверху здания находилось что–то, что похожее на маленькую видеокамеру.

– У них здесь слишком хорошая охрана для угольной шахты,– заметила Сестра.

И Роланд Кронингер прорычал:

– Не разговаривать!

Дорога вышла из леса на расчищенный участок, здесь была мощеная автомобильная стоянка без машин, за ней стоял комплекс одноэтажных кирпичных зданий и большая, с алюминиевой крышей постройка, встроенная прямо в склон горы. Вершина горы Ворвик возвышалась над ней на двести футов, покрытая мертвыми деревьями и валунами, и на его вершине Сестра увидела три ржавые башни. Антенны, поняла она. Их очертания терялись в клубящихся серых тучах.

– Стоп,– сказал Друг.

Водитель подчинился, а секундой позже остановился и другой “Джип”. Он сидел в течение секунды, оглядывая комплекс, его глаза сузились, он пытался прочувствовать, что здесь такое. Не было никакого движения, никакой жизни, ничего, чтобы он мог почувствовать и увидеть. Холодный ветер продувал стоянку, и в тучах рокотал гром. Снова пошел черный мелкий дождь. И Друг сказал брату Тимоти: – Выходи!

– Что?

– Выходи! – повторил Друг. – Иди впереди нас и начинай звать его. Давай!

Брат Тимоти выбрался из “Джипа” и пошел через стоянку под черным дождем.

– Бог! – кричал он, и его голос отдавался эхом от стен большого здания с железной крышей. – Это Тимоти! Я вернулся к тебе!

Друг тоже вышел и следовал в нескольких ярдах позади него, автомат оставался на его бедре.

– Бог! Где ты? Я вернулся назад!

– Продолжай идти,– сказал Друг, и мужчина шел вперед, под дождем, бьющим ему в лицо.

Сестра ожидала подходящего момента. Внимание всех было приковано к двум мужчинам. Деревяшки лежали почти в тридцати ярдах, и если бы ей удалось занять оставшихся, у Свон был бы шанс сделать это; они не смогут убить ее, и если она сможет добраться до этих дров, то Свон, возможно, сумеет спастись. Она сжала руку Свон, прошептала:

– Будь готова.

Напряглась, чтобы двинуть кулаком в лицо охранника со своей стороны.

Брат Тимоти радостно крикнул:

– Вот он!

Она подняла голову. Высоко над ними, на склоне алюминиевой крыши стояла какая–то фигура.

Брат Тимоти упал на колени, простер руки, и его лицо выражало одновременно ужас и восторг.

– Бог! – взывал он. – Пришел последний час! Зло победило! Очисть мир, Господи! Вызови Когти Небес…

Пули из автомата прошили его спину. Он упал вперед, его тело оставалось все еще коленопреклоненным, каким было во время молитвы.

Друг направил дымящийся ствол автомата на крышу. – Спускайся! – приказал он.

Фигура стояла неподвижно, и только длинное изорванное пальто волнами вздымалось вокруг его худого тела.

– Я говорю тебе еще раз,– предупредил Друг,– а иначе мы увидим, какого цвета кровь у Бога.

Фигура еще колебалась. Свон подумала, что человек с алым глазом собирается выстрелить – но тогда фигура на крыше подошла к ближайшему краю, подняла крышку люка и начала спускаться по металлической лестнице, прикрепленной к стене здания.

Он добрался до земли и подошел к брату Тимоти, где наклонился, чтобы осмотреть черты мертвеца. Друг слышал, что он что–то пробормотал, и “Бог” покачал с отвращением своей головой с грязной гривой. Потом он снова поднялся, подошел к Другу и остановился в двух футах от него. Над грязным и спутанным колтуном его серой бороды находились глаза, глубоко посаженные в пурпурные кратеры, тело было цвета слоновой кости и покрыто пересекающимися морщинами с трещинами. Шрам с коричневыми краями проходил по его правой щеке, почти не минуя глаз, прорезая толстую бровь и поднимаясь к линии волос, где разделялся на сеть шрамов. Его левая рука, свисающая из складок пальто, была коричневой и высохшей до размеров детской.

– Ты ублюдок,– сказал он и правой рукой шлепнул Друга по лицу.

– Помогите! – кричал Робин Оукс. – Кто–нибудь, на помощь! Он убивает себя!

Сержант Сраные Кальсоны выскочил из ближайшего трейлера, взвел свой автоматический пистолет калибра 11.43 мм и под дождем побежал к грузовику. Другой охранник с винтовкой бежал с другой стороны, и за ним третий.

– Быстрее! – безумно визжал Робин, глядя через одно из отверстий. Кто–нибудь, помогите ему!

Сержант Сраные Кальсоны ткнул стволом пистолета в лицо Робина:

– Что происходит?

– Это Джош! Он пытается убить себя! Откройте дверь!

– Верно! Мать его…!

– Он перерезал себе запястья, ты, засранец! – сказал ему Робин. – Он тут весь пол кровью залил!

– Этот трюк стар, как мир, ты, маленький поганец!

Робин просунул три пальца через одну из дыр, и сержант Сраные Кальсоны увидел на них темно–красные пятна.

– Он перерезал запястья ручкой от чашки! – сказал Робин. – Если вы ему не поможете, он насмерть истечет кровью!

– Тогда пусть негр умрет! – сказал охранник с винтовкой.

– Заткнись!

Сержант Сраные Кальсоны пытался сообразить, что он должен делать. Он знал последовательность действий, если что–нибудь случится с заключенными. Полковник Маклин и капитан Кронингер были людьми недобрыми, но новый командующий просто отрежет ему яйца и использует их как украшения капота.

– Помогите ему! – кричал Робин. – Не стойте здесь просто так!

– Отойди от двери! – приказал другой мужчина. – Давай! Отойди назад, и если ты сделаешь хоть одно движение, которое мне не понравится, клянусь Богом, ты будешь мертвым мясом!

Робин отошел. Дверь отперли и отодвинули примерно на восемь дюймов.

– Выбрось это! Кружку! Выбрось эту чертову вещь!

Крошечная окровавленная чашка выскользнула из отверстия.

Сержант поднял ее, почувствовал ржавый металлический край и попробовал кровь, чтобы быть уверенным, что она настоящая.

Она была настоящей.

– Черт побери! – выругался он, и окончательно отодвинул дверь.

Робин стоял в конце грузовика, далеко от двери. Скрючившись на полу, рядом с ним, было тело Джоша Хатчинса, лежащее на правой стороне с опущенным лицом. Сержант Сраные Кальсоны взобрался в грузовик, его ружье было нацелено на голову Робина. Охранник с винтовкой тоже залез в грузовик, а третий человек остался на земле, с пистолетом, вынутым из кобуры и в полной боевой готовности.

– Стань спиной и подними обе руки! – предупредил сержант Сраные Кальсоны Робина, приблизившись к телу чернокожего.

На полу мерцала кровь. Сержант увидел кровь на всей одежде чернокожего, и опустился, чтобы тронуть одно перерезанное запястье; его собственные пальцы покрылись кровью.

– Иисусе! – пробормотал он, поняв, что по самый копчик увяз в проблеме. Он сунул свой 11.43 в кобуру и попытался перевернуть мужчину, но Джош был слишком тяжелым для него.

– Помоги мне сдвинуть его! – сказал он Робину, и мальчик наклонился, чтобы схватить вторую руку Джоша.

Джош издал низкое гортанное рычание.

И сразу же произошли две вещи: Робин схватил ведро с отбросами, лежащее рядом с рукой Джоша, и вывалил его содержимое в лицо охранника с винтовкой, и тело Джоша вернулось к жизни, его правый кулак двинул в челюсть сержанта Сраные Кальсоны и заставил ее изменить свои очертания. Мужчина застонал, так как его зубы вонзились в язык, а затем Джош вытащил пистолет калибра 11.43 мм из его кобуры.

Ослепленный охранник пальнул из винтовки, и пуля пролетела мимо головы Робина, так как мальчик бросился на него и вырвал винтовку, а потом ударил его в пах. Третий солдат выстрелил в Джоша, но пуля ударилась в спину сержанта Сраные Кальсоны и кинула его на Джоша, как щит. Джош вытер с глаз кровь и выстрелил в солдата, но человек уже бежал сквозь дождь, зовя на помощь.

Робин снова ударил охранника, выбросив его из грузовика на землю. Джош знал, что у них будет только минута или около этого, прежде чем место будет полно солдатами, и стал копаться в карманах сержанта Сраные Кальсоны в поисках ключа от зажигания грузовика. Кровь стекала с его лица из трех порезов на лбу, сделанных острой кромкой металла; он помазал кровью свои запястья и одежду, чтобы казалось, как будто он перерезал себе вены. На борцовском ринге маленькая серебряная бритва пряталась в повязке, которая часто шла через его лоб, чтобы создать поверхностную, но отвратительно выглядящую рану, и в этом случае кровь была нужна для подобной театральной цели.

К грузовику бежали двое солдат. Робин прицелился и застрелил одного из них, но другой упал на живот и заполз под трейлер. Джош никак не мог найти ключ.

– Посмотри в зажигании! – крикнул он, и начал стрелять наобум, в это время Робин спрыгнул на землю и обежал грузовик, направляясь к его кабине.

Он открыл дверь и дотянулся до приборной панели, и пошарил пальцами. В зажигании ключа не было.

Солдат под трейлером сделал два выстрела, которые опасно рикошетили вокруг Джоша, распростершегося на полу. Появился другой солдат с автоматической винтовкой, слева. Над головой Джоша становилось жарко. Он слышал, как пули залетают внутрь грузовика и стучат о его стены как молотки, бьющие по крышке от мусорного ведра.

Робин поискал под сиденьем и не нашел ничего, кроме пустых патронов. Он открыл отделение для перчаток. Здесь! Внутри находился тусклый тупорылый 9–мм револьвер и ключ. Он вставил ключ в зажигание, повернул его и вдавил ногой акселератор. Двигатель закашлял, зарычал, потом заревел в полную мощность, и весь грузовик затрясся. Робин в изумлении посмотрел на рычаг сцепления. Черт! – подумал он, одна вещь, о которой он забыл рассказать Джошу, пока они планировали их побег – это то, что его опыт вождения не велик. И еще он знал, что должен выжать рычаг сцепления, чтобы включить скорость. Что он и сделал, и поставил рычаг в первую позицию над коробкой передач. Потом нажал на акселератор и резко поднял рычаг сцепления.

Грузовик ринулся вперед, как будто обладал мощностью ракеты. Джоша отбросило к краю скамьи грузовика, и он едва удержался, чтобы не вылететь, вцепившись в поднимающуюся металлическую колею, по которой дверь скользила вверх и вниз.

Робин отжал сцепление на вторую отметку. Грузовик взбрыкнул, как дикий жеребец, прорываясь через лагерь, задевая припаркованную машину и раскидав наверное около десятка солдат, прибежавших на шум. Пули раздробили ветровое стекло, осколки стекла посыпались голову и лицо Робина, но он рукой защитил свои глаза и продолжал ехать.

Робин переместился выше, когда грузовик прибавил скорость. Осколки стекла блестели в его спутанных волосах, как алмазы. Он дотянулся до 9–мм револьвера, открыл его барабан и обнаружил, что в нем четыре патрона. Он изменил направление, проезжая мимо других припаркованных машин, почти врезался в трейлер, а потом грузовик выехал на открытую дорогу, уносясь из лагеря.

Прямо впереди был поворот направо, который, как знал Робин, должен привести их в сторону горы Ворвик. Он заметил следы шин “Джипа” в грязи, когда сбавил скорость грузовика достаточно для того, чтобы сделать крутой поворот. В кузове грузовика Джош ослабил свою хватку и был отброшен к противоположной стене с силой, сотрясающей кости, и ему пришло в голову, что он наверняка будет вспоминать этот день.

Но они должны догнать Сестру и Свон, прежде чем наступит последний час где бы и когда бы то ни было. Робин вел машину как черт, поднимаясь по горной дороге. Колеса заносило взад и вперед, грузовик кидало из стороны в сторону. Джош висел, держась так крепко, как только мог, и видел искры, вылетающие из под колес, когда грузовик задел ограду охранной станции справа. Внезапно бетонная плита заскользила под колесами, и руль вырвался из рук Робина. Грузовик с шумом понесся к краю скалы.

Он всем своим весом бросился на колесо, чтобы повернуть его, его нога боролась с тормозом. Шины на колесах вырывали куски грязи, и бампер прогнул рельс оградительного барьера дороги почти на шесть дюймов, прежде чем грузовик остановился.

Потом он почувствовал, что колеса машины начали скользить назад по разбитому бетону, грязи и снегу. Он надавил на аварийный тормоз, но тяги не было, чтобы запереть колеса. Грузовик скользил обратно, быстро набирая скорость, пока Робин пытался переключить его на первую скорость. Но он знал, что это конец. Открыв дверь, он крикнул:

– Прыгай!

И сам сделал то же самое.

Джош не стал дожидаться, пока ему скажут дважды. Он выпрыгнул из кузова грузовика, упал в грязь и откатился в сторону, в то время как машина промчалась мимо него. Она продолжала двигаться, ее переднюю часть заносило, как будто машина пыталась описать круг – и тут “Джип”, везущий пятерых солдат Армии Совершенных Воинов, внезапно вывернул из–за поворота, направляясь в гору и двигаясь слишком быстро, чтобы остановиться.

Джош увидел выражение ужаса, застывшее на лице водителя; солдат инстинктивно вытянул руки, как бы сдерживая металл своими мускулами и костями. Несущийся грузовик и “Джип” врезались друг в друга, и вес грузовика выпихнул более легкую машину через оградительный барьер и подтащил к кромке обрыва, как наковальню. Джош выглянул через ограду как раз вовремя, чтобы увидеть человеческие тела, выброшенные без опоры в воздух; раздался хор высоких воплей, и потом тела исчезли в обрыве, и “Джип”, а может грузовик взорвался в вспышке пламени и черного дыма.

У Джоша и Робина не было времени, чтобы осознать, насколько близко они были к тому, чтобы совершить такой же полет. Джош все еще сжимал в руках автомат, а Робин держал 9–мм револьвер с четырьмя патронами. Итак, остаток пути им придется пройти пешком, и нужно спешить. Джош шел, его сапоги буксовали в истерзанной поверхности земли; Робин следовал за ним, поднимаясь по направлению к месту проживания Бога.

Глава 92. Машина

Сразу после пощечины Друг вцепился рукой в воротник человека, подтаскивая его ближе. “Бог” носил грязные лохмотья синей клетчатой рубашки и брюки цвета хаки под пальто. На его ногах были кожаные мокасины и изумрудно–зеленые носки. Сестра поняла, что такой неопрятный, с дикими глазами человек мог бы превосходно вписаться в уличную толпу Манхеттена до семнадцатого июля.

– Я мог бы сделать тебе очень плохо,– прошептал Друг. – О, ты даже не знаешь, как плохо я мог бы тебе сделать…

Мужчина собрал слюну и плюнул в восковое лицо Друга.

Друг отшвырнул его на землю и ударил по ребрам.

Мужчина скорчился, пытаясь защитить себя, но Друг продолжил в бешенстве бить его. Он вцепился “Богу” в волосы и двинул кулаком в его лицо, сломав нос и разбив ему нижнюю губу; потом он опять поднял “Бога” вверх и держал так, чтобы остальные могли его видеть.

– Посмотрите на него! – орал Друг. – Вот вам Бог! Он сумасшедший старик, у которого дерьмо вместо мозгов! Я приказываю, смотрите на него!

Он схватил мужчину за бороду и повернул его окровавленное лицо к Свон и Сестре.

– Он – ничто!

И, еще раз ударив его, Друг погрузил свой кулак глубоко ему в живот, но держал его прямо, даже когда колени у того подогнулись. Друг снова начал избивать его – но спокойный, ясный голос сказал:

– Оставь его в покое.

Друг заколебался. Свон стояла во втором “Джипе”, дождь стекал по ее лицу и волосам. Она не могла видеть, как избивают старика, и не могла сидеть молча.

– Дай ему уйти,– сказала она.

И человек с алым глазом скептически улыбнулся.

– Ты меня слышал. Убери свои руки от него.

– Я сделаю так, как пожелаю! – проревел он и положил свои пальцы на щеку мужчины.

Его ногти начали разрывать кожу.

– Я убью его, если захочу!

– Нет! – запротестовал Роланд. – Не убивай его! Я имею в виду… Мы должны найти черный ящик и серебряный ключ! Вот для чего мы сюда приехали! Ты сможешь убить его потом!

– А ты не советуй мне, что делать! – заорал Друг. – Это моя вечеринка!

Он бросил вызывающий взгляд на полковника Маклина, который не делал ничего кроме того, что сидел и невидяще смотрел вперед. Потом взгляд Друга встретил глаза Свон, и их взгляды сплелись.

За секунду он успел в безмолвной схватке увидеть себя ее недрогнувшими глазами: уродливое, ненавистное созданье, маленькое лицо спрятано за огромной маской дня всех святых, как рак под марлей. Она меня знает, подумал он, и осознание этого факта заставило его испугаться, совсем как он тогда испугался стеклянного кольца, когда оно почернело в его руке.

И еще что поразило его, так это воспоминание о предложенном яблоке и его желание принять его. Слишком поздно! Слишком поздно! Он увидел, только за одно мгновение, кем и чем он был, и в этом коротком отрезке времени, когда он познавал себя, также и в том пути, который он проделал задолго до этого. Чувство отвращения к самому себе раскручивалось внутри него, и внезапно он испугался, что собирается увидеть и понять слишком много, и это приведет к тому, что он начнет расползаться, как старый костюм, и его унесет ветер.

– Не смотри на меня! – застонал он.

Его голос пронзительно визжал, и он поднял одну руку, чтобы заслонить свое лицо от нее. Прикрытые рукой, его черты вспенились, как грязная вода, побеспокоенная камнем. Он все еще чувствовал ее, вытягивающую из него силу, как солнечный свет вытягивает влагу из гнилого бревна. Он швырнул “Бога” на землю, отвернулся прочь, чтобы не показывать всем свое лицо…

К нему возвращалась вся правда: не он заставлял ненавидеть – она! Она была врагом и разрушителем всего созданного, потому что она…

Слишком поздно! Слишком поздно! – думал он, отступаясь.

Потому что она хотела продлить страдания и несчастья человечества. Она хотела дать им фальшивую надежду и следила за ними, когда надежда разрушалась. Она была…

Слишком поздно. Слишком поздно!

Она была худшим проявлением зла, потому что она прятала за добротой жестокость и любила ненавидя, и слишком поздно, слишком поздно, слишком поздно, прошептал он, и у него опустились руки.

Он прекратил отступать и тогда понял, что Свон вышла из “Джипа” и стояла над седобородым пожилым человеком. Остальные наблюдали, и он поймал усмешку на скалящемся лице Маклина.

– Вставай,– сказала Свон старику.

Ее спина была прямой, осанка гордой, но внутри нервы были напряжены до предела.

“Бог” взглянул на нее, вытер под носом кровь и со страхом посмотрел на мужчину, ударившего его.

– Все в порядке,– сказала Свон и подала ему руку.

– Она все еще девчонка! понял вдруг Друг. Она даже не стоит того, чтобы быть изнасилованной. Она бы хотела, чтобы я сделал это, она была бы не против, чтобы я воткнул это и измолотил ее ляжки…

“Бог” неуверенно, покачиваясь, встал, а потом вложил свою руку в руку Свон.

Я изнасилую ее, решил Друг. Я покажу ей, что это в моих силах. Я покажу ей это прямо сейчас.

Он двинулся к ней как некий джагернаут. И каждый шаг делал выпуклость на его промежности все больше. Он смотрел на нее злобно, она знала это выражение лица и знала, что стоит за этим и ждала его, не двигаясь.

Издали донеслось гулкое эхо от взрыва.

– Что это было? – вскрикнул он всем и никому. – Что это?

– Это откуда–то с дороги,– сказал один из солдат.

– Ну, так не рассиживайтесь здесь. Оторвите свои задницы и выясните, что это было! Все, быстро.

Три солдата вылезли из “Джипов” и побежали через территорию парковочной площадки. Они исчезли за поворотом в лесу, держа оружие наготове. Но оружие Друга уже опустилось. Он не мог смотреть на эту сучку, не думая яблоке, и он знал, что она зародила зло, разрушающее его душу.

Но это была все еще его вечеринка, теперь уже ничего не изменится, и он сможет изнасиловать ее и раскроить череп и в восемьдесят лет, когда ее пальцы превратятся в кости. Но не сегодня, не сегодня.

Он направил автомат на Сестру.

– Выходи. Стань там рядом с этой маленькой сучкой.

Свон выдохнула. И хотя его внимание было направлено на другие вещи, но он был все еще опасен как бешеная собака в мясной лавке. Она помогла старику подняться на ноги. Он шатался, все еще не придя в себя от удара по носу и разглядывая уродливые лица Маклина и Роланда.

– Это последний час, да? – спросил он Свон. – Зло победило. Настало время последней молитвы, да?

Она не смогла ответить. Он дотронулся до ее щеки ободранными пальцами.

– Дитя, как тебя зовут?

– Свон.

Он повторил его.

– Слишком молода,– сказал он печально. – Слишком молода, чтобы умирать.

Роланд вышел из “Джипа”, но Маклин остался на месте, он ссутулился, когда Друг стал снова все контролировать.

– Кто вы? – спросил Роланд старика. – Что вы здесь делаете?

– Я Бог. Я спустился на землю с небес. Мы сели на воду. Другой жил недолго, я не смог исцелить его. Затем я нашел дорогу сюда, я знаю эти места.

– Что у вас за источник сил?

“Бог” вытянул палец и указал на землю у своих ног.

– Под землей? – спросил Роланд. – Где? В угольной шахте?

“Бог” не ответил, вместо этого поднял лицо к небу и позволил дождю омывать его.

Роланд вынул пистолет из кобуры на поясе, взвел курок и поднес его к голове мужчины.

– Ты должен отвечать, когда я спрашиваю, старый козел! Откуда эта сила?

Безумные глаза мужчины встретились с глазами Роланда.

– Хорошо,– сказал он, и кивнул. – Ладно, я покажу вам, если вы хотите видеть.

– Хотим.

– Извини, дитя мое,– сказал он Свон. – Зло победило, настало время последней молитвы. Ты понимаешь что я имею в виду, не так ли?

– Зло не победило. Не все такие, как они.

– Это последний час, дитя мое. Я спустился с Небес на огненном вихре. Я знаю, что должно произойти, но я жду. Раньше я не мог заставить себя произнести последнюю молитву. Теперь я могу, потому что мир должен быть очищен.

Он обратился ко всем.

– Следуйте за мной.

И пошел по направлению к большому зданию с металлической крышей.

– Полковник? – напомнил Друг. – Мы ждем вас.

– Я останусь здесь.

– Вы пойдете с нами.

Он взмахнул стволом автомата перед его лицом.

– Роланд, забери пистолет у полковника, пожалуйста.

– Да, сэр,– тут же ответил Роланд, и приблизился к Маклину.

Он протянул руку к оружию. Полковник Маклин не шелохнулся. Дождь усилился, молотя по “Джипам” и стекая на лицо Маклина.

– Роланд,– сказал Маклин странно возвышенным голосом. – Мы вместе создали Армию Совершенных Воинов. Мы оба. Мы оба разрабатывали планы для Новой Америки, нет… нет ничего важнее этого. – Он показал на Друга правой рукой с торчащими гвоздями. – Он хочет все разрушить. Он не заботится об Армии Совершенных Воинов или о Новой Америке, или о том, чтобы накормить войска. Он не заботится о девушке, все что он хочет сделать – отправить ее в тюрьму, прочь со своей дороги. Его не волнуешь и ты. Роланд… Пожалуйста, не ходите с ним. Не делайте то, что он велит.

Он потянулся дотронуться до Роланда, но тот отступил.

– Роланд… Я боюсь,– прошептал Маклин.

– Дайте мне ваше оружие.

В тот момент он презирал этого раболепствующего пса, сидевшего перед ним. Он видел эту слабость и прежде, когда Маклин был в бреду после ампутации руки, но сейчас Роланд знал, что слабость проникла глубоко в его душу. Маклин никогда не был Королем, только трусливой шкурой под маской воина. Роланд прижал на ствол своего оружия к голове полковника.

– Дайте мне ваше оружие,– повторил он.

– Пожалуйста, подумай, что мы пережили… ты и я, вместе.

– Теперь у меня новый Король,– сказал Роланд решительно.

Он взглянул на Друга.

– Убить его?

– Как захочешь.

Роланд прижался к спусковому крючку.

Маклин почувствовал – смерть была рядом. Его собственная репутация заставляла его действовать. Его спина напряглась, он сел так, словно проглотил аршин.

– Ты думаешь, что ты кто–то? – спросил он страстно. – Ты ничто. Я боролся за свою жизнь во вьетнамском лагере военнопленных, когда ты мочил пеленки. Я полковник Джеймс Б. Маклин, военно–воздушные силы Соединенных Штатов. Я боролся за свою жизнь и за страну, мальчик. А теперь ты держишь свое сраное оружие у моей головы.

Роланд дрогнул.

– Вы слышали, что я сказал, мистер. Если вам нужно мое оружие, попросите его так, как я заслуживаю.

Каждый нерв в его теле напрягся, он ждал, что оружие уберут, но Роланд, не двигался. Друг тихо засмеялся, “Бог” ждал их в десяти ярдах от Свон и Сестры.

Роланд медленно убрал оружие.

– Дайте… мне ваше оружие… сэр,– сказал он.

Маклин вынул его из кобуры и швырнув на землю, встал и вышел из “Джипа” не торопясь, с достоинством.

– Пошли, ребятишки,– сказал Друг.

Он двинулся к Свон и Сестре с автоматом, и они пошли за “Богом” к зданию с металлической крышей. Внутри оказалось, что это было не больше, чем большой сарай, защищавший вход в угольные шахты горы Ворвик. Пол был завален грязью, а несколько голых лампочек, повешенных на потолке, придавали ему желтоватый оттенок. Свернутый кабель и проволока валялись вокруг как старые куски металла. Кучи гниющего леса и другие остатки негодной древесины, что доказывало, что угольный бизнес на горе Ворвик процветал. Стальной лестничный марш выходил к серии темных коридоров; в дальнем конце здания, где оно прилегало к горе Ворвик, чернел квадратный вход в шахту.

“Бог” провел их по лестницам и через чердаки к стволу шахты. Несколько лампочек освещали тускло желтым светом внутренность шахты, которая уходила круто вниз.

Для облегчения спуска внутри шахты была большая клеть из проволоки шести футов в высоту и четырех в ширину, ее колесики напоминали колеса железнодорожного транспорта. Внутри были прикручены скамейки с ремнями безопасности, чтобы удерживать людей на месте во время движения.

“Бог” открыл клеть и подождал всех, чтобы зайти туда.

– Я не войду в эту чертову штуковину,– уперлась Сестра.

– Куда вы тащите нас?

– Туда вниз.

“Бог” показал внутрь шахты, тусклый свет отразился от чего–то металлического на рукаве его рубашки в синюю клетку. Сестра поняла – старик носил запонки. Он взглянул на Друга.

– Вы не хотите туда идти?

– Что там? – спросил Роланд с напускной суровостью.

– Источник силы, который вы ищете. И другие вещи, которые, быть может, вас заинтересуют. Так вы идете или нет?

– Ты пойдешь первым,– велел ему Друг.

– Хорошо.

“Бог” повернулся к покачивающейся стенке, на которой была панель с двумя кнопками: красной и зеленой. Он нажал зеленую кнопку, и звук жужжания двигателя распространился по шахте. Он залез в клеть, сел на скамейку и пристегнулся.

– Все на борт,– бодро сказал он. – Мы начнем двигаться через десять секунд.

Друг зашел последним. Он сел в углу клети, отвернулся от Свон. Машина работала с нарастающим гулом, затем последовало четыре щелчка, когда сцепились тормоза на каждом колесике. Клеть начала спускаться вниз, скорость ограничивалась стальным кабелем, который был туго натянут и раскручивался позади нее.

– Мы опустились больше чем на триста футов,– пояснил “Бог”. – Лет тридцать назад это была рабочая шахта. Затем ее купило правительство Соединенных Штатов. Конечно же, горная порода укреплена бетоном и сталью.

Он указал рукой на стены и крышу, Сестра увидела как снова блеснули запонки. Только сейчас она убедилась в том, что они выглядели очень знакомо и поняла, что было написано на них.

– Вы будете изумлены, узнав, что могут сотворить инженеры,– продолжал он. – Они поместили внутрь вентиляционные отверстия и воздушные насосы, даже лампочки должны были светить семь или восемь лет. Но они начали сгорать уже сейчас. Некоторые из этих людей, закладывавших шахту, работали в Диснейленде.

Сестра поймала его за манжет и рассмотрела повнимательней запонку. На ней была хорошо знакомая золотисто–бело–голубая эмблема с полированной надписью: “Печать Президента Соединенных Штатов Америки”.

Ее пальцы онемели, она отпустила руку. Он безразлично посмотрел на нее.

– Что там… внизу? – спросила она.

– Когти,– сказал он. – Когти Небес.

Они проехали длинный отрезок, где лампочки не горели, когда они приблизились снова к свету, глаза Президента загорелись странным блеском. Он смотрел сквозь клеть на Друга.

Вы хотите увидеть источник силы? – спросил он шепотом. – Вы увидите. Да, я обещаю – увидите.

В следующую минуту тормоза снова сцепились и весь спуск наполнился их визгом, так как движение клети начало замедляться. Клеть ударилась о толстый резиновый барьерчик и остановилась. Президент отстегнул ремень, открыл дверцу и вышел.

– Сюда,– сказал он, махнув рукой как одержимый экскурсовод.

Роланд подтолкнул Свон вперед перед собой, они вошли в коридор, который вел направо. Лампочки прерывисто мерцали наверху, внезапно коридор закончился у стены с круглым камнем.

– Это перегорожено! – сказал Роланд. – Здесь тупик!

Друг покачал головой. Он уже увидел маленькую черную коробку, заделанную в породу, напоминающую сундук.

Верхняя половина черного ящика напоминала чем–то экран дисплея, в то время как нижняя была клавиатурой.

Президент потянулся к горлу своей здоровой рукой и вытащил из–под пальто плетеную кожаную ленточку, висевшую у него вокруг шеи. На ней было несколько ключей. Президент выбрал один из них – серебряный, маленький.

Он поцеловал его и начал вставлять в замок черного ящика.

– Постойте,– велел Друг. – Что делает эта вещь?

– Она открывает дверь,– ответил мужчина.

Он окончательно вставил ключ в замок и повернул его налево. Мгновенно на экране появилась бледно–зеленая надпись: “Здравствуйте! Введите в течение пяти секунд код”.

Свон и Сестра наблюдали, как Президент набивает на клавиатуре три буквы: “АОК”.

Код принят” – засветилось на экране. – “Приятного дня!”

Защелкали электропереключатели, затем последовали приглушенные звуки открывающихся в быстрой последовательности замков.

Фальшивая стена из камня с треском открылась, словно дверь в огромный склеп, шумя гидравлическими петлями. Президент раскрыл ее пошире, чтобы впустить всех, и над ними засиял белый яркий свет.

Роланд хотел вынуть серебряный ключик, но старик сказал:

– Нет. Оставьте его. Если его вынуть, пока дверь открыта, то пол окажется под напряжением.

Пальцы Роланда остановились в дюйме от ключа.

– Вы пойдете первым.

Друг подтолкнул мужчину в открытую дверь. Потом он подтолкнул Сестру и Свон, за ними последовал Маклин, Роланд и мужчина с алым глазом.

Они все зажмурились на ярком свету в белостенном зале, где стояло шесть больших компьютеров, их информационные ленты медленно крутились за окошками с затемненными стеклами.

Пол был покрыт черной резиной, тихо гудела система очистки воздуха, подающая воздух через маленькие металлические решетки в стенах. В центре комнаты стоял другой маленький ящик с клавиатурой размером примерно с телефон. Ящик стоял на столе с резиновым покрытием и был связан кабелем с компьютером.

Роланд обалдел от вида машин. Это было так давно, когда он последний раз видел компьютеры, он уже забыл как они замечательно выглядят; окружающие его ящики были вершиной компьютерной техники, пульсирующее вещество компьютерного мозга похлюпывало под гладким пластиковым и металлическим покрытием. Он почти что чувствовал его дыхание.

– Добро пожаловать ко мне домой,– сказал Президент и подошел к металлической панели на стене.

На ней была маленькая металлическая пластина, которую можно было поднять, поддев ее пальцем, а под ней красная пластиковая надпись “ОПАСНОСТЬ”. Он ткнул пальцем в паз пластинки и дернул ее вверх.

Дверь с грохотом захлопнулась, в тот же момент сработали электронные замки.

Свон и Сестра повернулись к нему лицом, Друг держал палец на спусковом крючке автомата. Маклин встал, уставившись на старика.

– Итак, мы здесь,– сказал Президент. – Мы наконец здесь.

Он отошел от панели, удовлетворенно кивнув головой.

– Откройте эту дверь,– потребовал Маклин, его трясло.

Стены перед ним были сомкнуты, но это место было таким же огромным, как Земляной Дом.

– Я не люблю быть запертым. Откройте эту чертову дверь.

– Она заперта,– ответил старик.

– Откройте ее,– завопил Маклин.

– Пожалуйста, откройте,– попросила Свон.

Президент покачал седоволосой головой.

– Сожалею, дитя мое. Однажды вы закрываете эту дверь, и с тех пор она будет закрыта всегда. Я солгал насчет ключа. Я просто не хотел, чтобы его вынули. Понимаете, вы можете отпереть дверь изнутри только если у вас есть серебряный ключик. Но компьютеры заперли ее – назад пути нет.

– Но почему? – спросила Свон, ее глаза расширились. – Зачем вы нас заперли здесь?

– Мы останемся здесь, пока не умрем. Когти Небес разрушат все зло… все зло. Мир станет чистым, светлым и обновленным. Понимаешь?

Полковник Маклин набросился на прочные стальные двери и замолотил по ним руками что было мочи. Изоляционный материал поглотил весь шум словно губка.

Маклин не смог даже оставить вмятину в металле. У двери не было ручек, не было ничего, за что можно было бы взяться.

Он повернулся к старику и замахнулся на него смертельной правой рукой, чтобы убить его. Но прежде чем Маклин дотянулся до него, Друг остановил полковника коротким, точным ударом по горлу. Маклин задохнулся и опустился на колени, глаза его светились злобой.

– Нет,– сказал Друг ему, словно взрослый, наказывающий шалящего ребенка. Потом он пристально посмотрел на старика.

– Что это за место? Зачем здесь эти машины? Откуда приходит энергия?

– Они собирают информацию со спутников.

Президент указал в сторону компьютеров.

– Я знаю, как выглядит космическое пространство. Я смотрел на Землю оттуда. Я верил… Это было хорошее место.

Он прищурился, словно память вернула его в пылающий вихрь, снова возбудив как повторяющийся ночной кошмар.

– Я спустился на землю с Небес. Да. Я спустился. Я прибыл сюда, потому что я знал, что я близок к этим местам. Здесь было еще два человека, их нет теперь. У них была пища и вода, достаточно, чтобы продержаться четыре года. Я думаю… один из них умер. Я не знаю, что случилось с другим. Он наверное… ушел.

Он помолчал минуту, его сознание прояснилось. Он посмотрел на черный ящик, стоящий на покрытом резиной столе и с почтением подошел к нему.

– Это,– сказал он. – Вызовет Когти Небес.

– Когти Небес? Что это такое?

– КОГТИ,– сказал Президент так, будто остальным следовало это знать. – Космическая Орбитальная система Гарантированного Термоядерного Истребления. Смотрите и слушайте.

Он набрал на клавиатуре код: “АОК”. Информационные ленты компьютеров закрутились быстрее. Роланд смотрел как зачарованный.

Женский голос, мягкий и чарующий, как бальзам на раны, проник через репродукторы в стенах:

– Здравствуйте, господин Президент. Жду ваших указаний.

Голос напомнил Сестре о гостиничном служащем в Нью–Йорке, который вежливо объяснял в морозную январскую ночь, что в женском пансионе комнат больше нет.

Президент напечатал: Вот Белладонна, владычица Скал, владычица обстоятельств.

– Вот человек с тремя опорами, вот Колесо,– ответил неживой голос компьютера.

– Ого,– выдохнул Роланд.

А вот одноглазый купец, эта карта

– Пустая – то, что купец несет за спиной.

Президент напечатал: От меня это скрыто.

– Что вы делаете? –закричала Сестра почти в панике.

Свон схватила ее за руку.

Но я не вижу Повешенного,– напечатал Президент на черном ящике.

– Ваша смерть от воды,– ответил женский голос.

Последовала пауза, затем:

– Когти выпущены, сэр. Десять секунд для отмены.

Он нажал на клавиатуре три кнопки: “НЕТ”.

– Начальная фаза процедуры уничтожения завершена. Процедура запуска активизируется.

Голос был прохладным, как память о лимонаде жарким августовским днем.

– Когти Небес будут через 13 минут 48 секунд.

Голос замолчал.

– Что случилось? – взволнованно спросил Друг. – Что вы делаете?

– Через 13 минут и 48 секунд,– сказал Президент. – Два спутника войдут в атмосферу в районе Северного Полюса и Антарктики. Эти спутники – ядерные платформы, которые несут на себе по тридцать двадцатипятимегатонных боеголовки на каждую ледовую шапку. – Он взглянул на Свон и отвернулся, потому что ее красота томила его. – Эти взрывы сдвинут земную ось и растопят лед. Мир станет очищенным, разве вы не понимаете? Небесное знамение смоет все зло и однажды все начнется сначала, все будет так же хорошо, как прежде.

Его лицо исказилось от боли.

– Мы проиграли войну,– сказал он. – Мы проиграли, и поэтому должны начать все сначала.

– А… Светопреставление,– прошептал Друг и усмехнулся.

Усмешка перешла в смех. А глазах появился ненормальный блеск.

– Машина судного дня,– закричал он. – О, да! Мир должен быть очищен. Все Зло надо уничтожить. Как и ее.

Он показал пальцем на Свон.

– Последнее Добро должно погибнуть со Злом,– ответил Президент. – Должно умереть, чтобы мир смог быть возрожден.

– Нет, нет… – просипел Маклин, хватаясь за кровоподтек на горле.

Друг засмеялся и направил свое внимание на Сестру, будто он действительно говорил со Свон.

– Я тебе обещал! – крикнул он. – Я тебе обещал. С тобой расправилась человеческая же рука.

Металлический женский голос произнес:

– Тринадцать минут до уничтожения.

Глава 93. Погребальная песня Свон

Джош и Робин подошли к тому солдату, что лежал у сломанных ворот. Джош склонился над трупом. Робин услышал шипящие, неясно откуда доносящиеся звуки. Он потянулся, чтобы коснуться этой цепи.

– Нет,– резко сказал Джош, и пальцы Робина замерли в сантиметре от звена цепи. – Посмотри сюда.

Джош открыл правую руку убитого, и Робин смог увидеть выжженную по форме звена цепи отметину на теле трупа.

Они прошли в открытую створку ворот, в то время как утекающее с цепи электричество продолжало шипеть как гнездо гадюк. Дождь пошел сильнее, серые потоки воды проливались сквозь мертвые деревья по ту сторону дороги.

Оба они промокли и устали. Развороченная земля поочередно засасывала в грязь их обувь, которая потом покрылась кусками льда. Они шли как можно скорее, потому что знали, что Свон и Сестра были где–то впереди, по воле человека с алым глазом, и они чувствовали, что время неумолимо двигалось вперед, к концу.

Завернув за угол, Джош остановился. Робин услышал: “Проклятье”.

Три солдата, почти незаметные под дождем, спускались по дороге, направляясь прямо к ним. Двое из них заметили Джоша и Робина и остановились меньше чем в десяти ярдах от них; третий продолжал идти, сделав еще несколько шагов, он тупо уставился на две фигуры перед ним.

Прошло, возможно, секунды четыре, Джош подумал, что и его и остальных пробирает до костей мороз. Он не мог придумать что делать, но внезапно его осенило.

Они начали палить не прицеливаясь оружия, словно две соперничающие банды, устроившие разборку посреди дня. Следующие несколько секунд были изматывающей нервы паникой, вспышками от выстрелов, когда пули устремлялись к своим целям.

– Десять минут до уничтожения,– объявил голос.

И он потряс Сестру как женщину, которая дотронулась до мертвого.

– Остановите это,– сказала Свон человеку со шрамом, который некогда был Президентом США. – Пожалуйста. – Ее лицо было спокойно, в то время как в виске бешено стучал пульс. – Вы не правы. Зло не победит.

Президент сидел на полу, ноги его были скрещены, глаза закрыты. Полковник Маклин поднялся и стал колотить в стальную дверь, в то время как Роланд Кронингер прогуливался среди компьютеров, бормоча о том, что он был Рыцарем Короля, и любовно касался их корпусов.

– Зло не победит, если ему не дать этого,– сказала Свон спокойно. – У людей есть шанс. Они могли бы все вернуть на свои места. Они бы могли научиться жить тем, что имеют. Если же ты позволишь этому случиться – тогда зло победит.

Он молчал, как застывший идол. Затем сказал, не открывая глаз:

– Это был такой прекрасный мир. Я знаю. Я созерцал его с великой темной пустоты, и он был прекрасен. Я знаю каким он был. Я знаю, каким он стал теперь. Зло наконец погибнет, дитя. Весь мир очистится снова под божественными сводами.

– Убийство не делает мир чище. Оно лишь делает тебя частью зла.

Президент сидел молча, не двигаясь. Он собирался что–то сказать, но передумал, как если бы потерял мысль.

– Девять минут до уничтожения,– произнес безжизненный женский голос.

– Пожалуйста, остановите это.

Свон встала на колени. Ее сердце стучало и холодный страх полз по спине. Но она так же чувствовала, что человек с алым глазом наблюдает за ней, и она знала, что не должна показать ему свой страх.

– Там, на поверхности, люди, которые хотят жить. Президент, пожалуйста, она дотронулась до его опущенного плеча,– пожалуйста, дайте им шанс.

Он открыл глаза.

– Разницу между Добром и Злом должны видеть люди,– сказала Свон. – Машины не могут этого. Не позволяйте машинам принимать решения, так как это будет неверное решение. Если вы можете, пожалуйста, остановите машины.

Он молчал, уставившись на нее безжизненным, безнадежным взглядом.

– Вы можете? – спросила она.

Он закрыл глаза, затем открыл, вперившись в нее взглядом. Он кивнул.

– Как?

– Код,– ответил он. – Короткое слово… конец молитвы. Но… Зло должно быть уничтожено… И я не буду говорить его, потому что Когти Небес должны опуститься. Я не скажу. Я не могу.

– Вы можете. Если вы не хотите стать частью Зла, вы должны.

Его лицо исказилось от внутренней борьбы. На мгновение Свон увидела в темной глубине его глаз искры света и подумала, что он собирается встать подойти к этой клавиатуре и напечатать код, но потом огоньки погасли, и он замер снова.

– Я не могу,– сказал он. – Даже для такой красавицы, как вы.

Компьютерный голос сказал:

– Восемь минут до уничтожения.

В другом конце комнаты Друг ждал, когда Свон будет уничтожена.

– Источник силы,– сказал Роланд.

Часть его ума понимала, что должно произойти, а другая часть ума повторяла снова и снова, что он был Рыцарем Короля, и что он в конце концов дойдет до конца этого трудного путешествия. Но он был с подлинным Королем, и он был счастлив.

– Где источник силы всего этого?

Президент поднялся.

– Я тебе покажу.

Он отодвинулся к другой двери в дальней стороне комнаты. Она была не заперта и он провел Роланда. Когда дверь открылась Свон услышала клокочущий звук воды и пошла посмотреть, что было за дверью.

Проход вел к платформе с высоким металлическим ограждением, которая стояла над подземной речкой примерно в двадцати футах. Вода протекала по тоннелю через водослив, выходя к наклонной набережной и проворачивалась в огромной электрической турбине и стекала в горную породу. К турбине были прикреплены два электрических генератора, вырабатывающих энергию и воздух, насыщенный озоном.

– Семь минут до уничтожения,– послышался голос из другой комнаты.

Роланд перелез через ограждение и проверил, куда ведет турбина. Он мог слышать потрескивание кабелей, по которым протекала энергия, он знал, что подземная река была неисчерпаемым источником энергии, чтобы управлять компьютерами, светом и электрическими ограждениями.

– Горняки давно обнаружили эту речку,– сказал Президент. – Вот почему комплекс построили здесь.

Он прислушался к шуму реки.

– Она звучит так чисто, да? Я помню, это было здесь. Я вспомнил, когда спустился с Небес. Ваша смерть от воды.

Свон чуть было не попросила его снова набрать кодовое слово, но увидев пустоту в его глазах, поняла, что это бесполезно.

Боковым зрением она увидела ухмыляющееся чудовище в облике человека, выходившее из двери на платформе.

– Бог? – позвал Друг.

Президент остановился у платформы.

– Значит нет способа, чтобы остановить спутники? Вы единственный, кто может это, если, конечно, захотите. Это так?

– Хорошо.

Друг поднял автомат и выпустил очередь. Отзвук выстрелов разнесся по этому залу. Пули попали прямо в голову Президента и отшвырнули его на ограждение, свистя в воздухе в смертельном танце.

Свон закрыла уши руками и увидела как пули сбили Президента с ног. Он повалился на ограждение и Роланд Кронингер истерически захохотал. Магазин автомата кончился, Президент свалился в воду, и был смыт в тоннель и скрылся из виду.

– Бах, бах,– радостно кричал Роланд, разглядывая окрашенную кровью ограду. – Бах!

Слезы застилали глаза Свон. Он ушел, это была последняя надежда остановить приближение конца.

Человек с алым глазом кинул бесполезное теперь оружие в воду через ограждение и покинул платформу.

– Шесть минут до уничтожения,– донесло эхо.

– Держи голову ниже! – приказал Джош.

Пули только что отрикошетили от дерева, к которому прижался Робин. Джош выстрелил по двум другим солдатам через дорогу, но не попал. Третий солдат лежал на дороге, корчась от боли, руками обхватив рану на голове.

Джош с трудом видел что–либо под дождем. Пуля чиркнула по рукаву его одежды, он упал на землю и ему показалось, что он намочил свои брюки, но он был не уверен, потому что был уже слишком мокрым. Он не знал, убит третий солдат им или Робином. На несколько секунд перестрелка стихла. Но потом он снова прыгнул к наваленной древесине, и Робин последовал за ним, так как пуля зацепила его левую руку.

Двое солдат еще раз выпустили по очереди, Джош и Робин остались под укрытием. Робин наконец поднял голову. Один из мужчин перебежал налево, на более высокое место. Он смахнул капли дождя с глаз, осторожно достал оружие и сделал последние два выстрела. Человек повалился на бок, завертелся как волчок и скончался.

Джош выстрелил в оставшегося мужчину, который выстрелил еще раз, а затем вскочил на ноги, резко рванув вдоль края дороги к электрозаграждению заграждению.

– Не стреляйте! – закричал он. – Не стреляйте!

Джош прицелился ему в спину. У него была возможность – чистый, точный выстрел, но он не выстрелил. Он никогда не стрелял в спину человеку, даже в воина Армии Совершенных Воинов, он бы проклял себя, если бы выстрелил. Он дал мужчине уйти, в следующий момент встал и пошел к Робину. Они снова двинулись по дороге.

Сестра закрыла глаза, когда голос объявил, что осталось пять минут до уничтожения. У нее закружилась голова, она попробовала прислониться к стене, но Свон взяла ее под руку и поддержала ее.

– Это конец,– сказала она отрывисто. – О, Боже… все погибнут. Это конец.

Колени ее задрожали, она хотела сползти на пол, но Свон не дала ей.

– Вставай, вставай, черт побери! – зло сказала Свон и рывком подняла Сестру.

Та бессильно посмотрела на Свон и теряя сознание почувствовала, что она снова становится Сестрой Ужас и все вокруг нее меркнет.

– О, дайте ей упасть,– сказал мужчина с алым глазом, идя через комнату. Вы все равно умрете, на коленях ли или на ногах. Вам интересно будет узнать, как это случится?

Свон не дала ему радости ответить.

– Я скажу вам,– начал он. – Может быть, весь мир расколется на кусочки, может вы просто задохнетесь. Может быть, атмосфера разорвется, как старая простыня и все – горы, леса, реки – расшвыряет как пыль. Или под действием силы тяжести раздавится в лепешку. – Он скрестил руки и склонился. – Может, все сморщится от жара и только дети останутся живы. Или вообще, никто не выживет.

– А как вы? – спросила она. – Вы будете жить вечно?

Он засмеялся, на этот раз мягко.

– Я – конечно. Я вечен.

– Четыре минуты до уничтожения,– объявил голос.

Маклин скорчился на полу, дыша как загнанное животное. Когда он узнал, что до уничтожения осталось четыре минуты, ужасный, полный скорби вздох вырвался из его истерзанного горла.

– Идет твоя смерть, Свон,– сказал человек с алым глазом. – Ты прощаешь меня?

– Почему вы так боитесь меня? Я не могу навредить вам.

Он молчал некоторое время, а когда ответил, его глаза были странные.

– Надежда вредит мне, это болезнь, а вы – микробы, распространяющие ее. Этой заразы не должно быть на моей вечеринке. О, нет. Я не позволю.

Он замолчал уставившись в пол. Улыбка скривила его рот, когда голос сказал:

– Три минуты до уничтожения.

Когда Джош и Робин подошли к длинному навесу, дождь молотил по алюминиевой крыши. Они прошли мимо “Джипов”, корпусов, брата Тимоти и увидели вход в угольную шахту в тусклом желтом свете. Робин побежал наверх вдоль мостков. Джош шел за ним.

Проникнув в шахту раньше Джоша, он услышал грохот, как будто по крыше молотил град размером со страусиное яйцо, он подумал, что все это чертово место сейчас провалится. Но внезапно все стихло, как будто отключенное каким–то механизмом. Стало настолько тихо, что Джош смог расслышать завывание ветра на улице.

Робин посмотрел вниз на косую шахту и увидел спуск. На дне было что–то вроде спускаемого аппарата. Он оглянулся вокруг и увидел металлическую пластину с красной и зеленой кнопками; он нажал на красную, но ничего не произошло. После того, как он нажал на зеленую, машина загрохотала по стенам. Длинный кабель, протянутый вниз по спуску, начал накручиваться.

– Две минуты до уничтожения.

Полковник Джеймс Б. Маклин завыл. Стены рудника сомкнулись вокруг него, подсознательно он подумал, что слышит смех Солдата–Тени. Нет, нет – он был перед лицом Солдата–Тени, он и Солдат–Тень были одно и то же и если кто–то смеялся, это был либо Роланд Кронингер, либо это чудовище, называвшее себя Другом. Он сжал левую руку в кулак и снова замолотил в запертую дверь и там, на нержавеющей стали, он увидел смотрящий на него череп.

В тот миг он ясно увидел лицо своей души. Он был на грани помешательства. Он начал бить это лицо, пытаясь заставить его исчезнуть, но у него ничего не получалось. Мерзлые поля, где погибшие солдаты лежали сваленные в кучи – все это проносилось в его сознании, как ужасные картины. Дымящиеся камни, сожженные машины и обуглившиеся трупы лежали перед ним как приношение богу подземного царства, и он знал, что он оставил в наследство и к чему это его привело. Он убежал из вьетнамского плена, потерял руку в подземелье Земляного Дома, потерял свою душу, превращенную в грязное дерьмо, а теперь теряет жизнь в этих четырех стенах.

И вместо того, чтобы избавиться от грязи, встать на ноги после 17–го июля, он менял места заключения. Из ямы в яму, пока наконец самая страшная и отвратительная внутри него яма не открылась и не поглотила его.

Он знал, с кем он был заодно. Он знал. Он знал также, что был проклят и своды последней тюрьмы сомкнулись над ним.

Все зря… все напрасно, шептал он, и слезы хлынули из его глаз.

– Боже прости меня, Боже, прости,– зарыдал он.

Мужчина, назвавший себя Другом смеялся и хлопал в ладоши.

Кто–то дотронулся до плеча полковника. Он поднял голову. Свон изо всех сил старалась не отшатнуться от него, в его глазах было так мало света, как огня в кусочке стекла Шейлы Фонтаны.

С болью в душе, Маклин подумал, что ее лицо светится, подумал, что может сказать всего лишь одно слово. Все потеряно… все потеряно.

– Нет,– прошептал он.

Своды тюрьмы не сомкнулись над ним… еще не сомкнулись.

Он поднялся на ноги, как Король и пошел к компьютерам, которые собирались уничтожить израненный мир. Он подбежал к ближайшему компьютеру, бешено колотя по нему руками, стараясь разбить экран и добраться до крутящейся ленты.

Стекло треснуло, но оно было укреплено крошечной металлической сеткой и у него не получалось просунуть руку. Маклин опустился на колени и начал рвать кабель, лежащий на полу.

– Роланд,– крикнул Друг. – Останови его сейчас же!

Роланд Кронингер встал позади Маклина и сказал только одно:

– Не трогай!

Это осталось незамеченным.

– Убей его! – заорал Друг и рванул вперед как смерч, прежде чем когти на ладонях Маклина разорвали резину и добрались до внутренностей кабеля.

Это говорил настоящий Король. Сэр Роланд был его Рыцарем, и он должен был следовать его указаниям. Он поднял оружие, руки его тряслись, и затем он выпустил две пули в спину полковника Маклина.

Полковник упал лицом на пол. Его тело дернулось и замерло.

– Бах, бах! – ликовал Роланд.

Он попробовал засмеяться, но голос его сорвался.

– Одна минута до уничтожения.

Глава 94. Место для успокоения

Друг улыбался. Все было отлично. Это оказалось веселым праздником, сейчас все закончится фейерверком. Но место, где можно будет увидеть это шоу – не здесь, а в подвале. Он увидел, что Сестра и маленькая сучка стоят на коленях, обнявшись, они знали – это почти конец. Было приятно это видеть, и здесь ему было уже нечего делать.

– Пятьдесят секунд,– продолжался отсчет времени.

Он пристально посмотрел на лицо Свон. Слишком поздно, подумал он и избавился от слабости. За стенами этого здания могли быть еще группы людей, уцелевшие поселения; этот “фейерверк” мог расколоть планету на маленькие кусочки, а мог заставить все медленно увядать и погибать. Он не вполне понимал, какой ужас – ядерное оружие, но к светопреставлению был готов.

В любом случае она будет здесь, а не на его пути. Терновый венок или корона, или что там еще было, было потеряно. Сестра дала ему возможность действовать, но теперь она стояла на коленях, сломленная.

– Свон,– позвал он. – Ты прощаешь меня?

Она еще не знала, что ответить ему, но когда открыла рот, он положил ей палец на губы и прошептал.

– Слишком поздно.

Его изрядно обуглившаяся одежда задымилась. Лицо начало сморщиваться.

– Сорок секунд,– произнес голос.

Пламя пожиравшее человека с алым глазом, было холодным. Сестра и Свон сжались от ужаса. Роланд трепетал, его зубы стучали, в глазах застыло изумление.

Фальшивое тело испепелилось, а под ним открылось то, что было за маской, но Свон в последнюю секунду отвела глаза, Сестра закричала и закрыло лицо руками.

Роланд видел своими глазами нечеловеческое лицо и мог свидетельствовать об этом.

Это была гноящаяся рана с глазами пресмыкающегося, бурлящая и умирающая масса, пульсирующая с неистовостью вулкана. Это было сводящее с ума зрелище конца света, пылающей, погибающей в хаосе вселенной, зияющие черные дыры и сожженные дотла цивилизации.

Роланд встал на колени у ног настоящего Короля. Он поднял руки к пламени и взмолился.

– Возьми меня с собой!

Какая–то сила заставила открыть рот это кошмарное чудовище, и оно жутким голосом ответило: – Я всегда один.

Всепожирающий огонь перекинулся с формы и зашипел на голове Роланда, как разряды электричества. Он поднялся наверх к вентиляционному люку на стене и исчез в дыре за металлической решеткой, которая в тот же момент вспыхнула а потом покрылась грязным инеем. Пустая форма Армии Совершенных Воинов, до сих пор еще сохранявшая очертания человека, свалилась на пол, хрустя от холода в складках.

– Тридцать секунд,– чарующе пропел голос.

Сестра вдруг поняла, что ей надо делать. Она оправилась от шока и бросилась к Роланду Кронингеру. Ее пальцы обхватили запястье Роланда. Он взглянул на нее совершенно ненормальными глазами. Она закричала:

– Свон! Останови машину!

Она дернула за ствол его оружия, но приклад ударил ее по лицу. Всем весом она повисла на стволе. Молодой рыцарь Дьявола–Короля ударил ее с безумием маньяка, протянул руки к горлу и начал душить.

Свон бросилась на помощь Сестре, Сестра выиграла драгоценные секунды и должна была сделать то, что могло остановить отсчет времени.

Она опустилась на пол и постаралась разорвать один из кабелей. Роланд отпустил горло Сестры и ударил ее кулаком. Ее зубы прикусили щеку, но она оттолкнула его и приперла локтем. Оружие выстрелило, пули попали в стену напротив. Они дрались за оружие, Сестра ударила локтем ему в грудь и наклонившись вперед, впилась зубами в запястье. Он взвыл от боли, его пальцы разомкнулись и оружие упало на пол. Сестра потянулась к нему, но рука Роланда схватила ее лицо и ногтями он начал давить ей на глаза.

Свон не могла взяться за конец кабеля, так как он был прибит к полу, а ее сил не хватало, чтобы оторвать его. Она бросила взгляд на черную клавиатуру на столе в центре комнаты и вспомнила, что сказал старик о кодовом слове. Даже если оно ушло вместе с ним. Она должна попробовать. Она отпрыгнула от борющихся людей и бросилась к клавиатуре.

– Двадцать секунд.

Роланд царапал лицо Сестры, но она откинула голову назад, ее пальцы схватили приклад оружия. Когда она подняла его, кулак опустился ей на шею, и она потеряла сознание.

Стараясь не терять сознание, Свон стояла над клавиатурой. Она набрала “СТОП”.

Роланд освободился от Сестры, схватил автомат и выпустил очередь в сторону Свон, но она прыгнула на него, как дикая кошка, выкрутила ему руку и ударила по уродливому, кровоточащему лицу.

– Пятнадцать секунд,– продолжался отсчет.

“КОНЕЦ” печатала Свон, полностью сосредоточившись на буквах.

Сестра размахнулась и опустила кулак на лицо Роланда. Одна из линз разбилась, и он взвыл от боли. Но затем он нанес ей удар в висок, оглушивший ее, и отшвырнул в сторону как мешок с соломой.

– Десять секунд.

– О Боже, помоги мне! – думала Свон.

Ее колотило как в лихорадке, зубы отбивали дробь. Она напечатала “ЗАКОНЧИТЬ”.

– Девять.

У нее был всего лишь один шанс. Она не могла упустить его. Молитва для последнего часа, думала она. Молитва.

– Восемь.

Молитва.

Сестра снова схватила руку Роланда, боровшегося за оружие. Он резко дернулся, и она увидела его отвратительное оскалившееся лицо, когда он нажимал на спусковой крючок. Раз и еще раз.

Пули разбили ей ребра и вдребезги разнесли ключицу, как будто пинком ее отбросило на пол. Изо рта потекла кровь.

– Семь.

Свон слышала выстрелы, но кодовое слово не было разгадано, и она не позволила себе отвлечь внимание от клавиатуры. Чем заканчивается молитва? Чем же она заканчивается?

– Прочь отсюда! – заревел Роланд Кронингер, поднимаясь с пола, вытирая кровь, текущую изо рта и носа.

– Шесть.

Он бросился на Свон, нажимая на спусковой крючок, но чей–то удар снаружи в дверь остановил его, будто некий высший разум был по ту сторону стальной двери. Роланд на мгновение был сбит. Но этого оказалось достаточно.

Внезапно полковник Маклин встал и, собрав всю силу в последний раз, вонзил гвозди своей правой руки в голову Роланда Кронингера. Оружие выстрелило, но пули пронеслись в дюйме над головой Свон.

– Пять.

Гвозди вонзились глубоко в голову. Роланд опустился на колени, алая кровь брызнула на негнущиеся черные пальцы полковника Маклина. Роланд попытался снова поднять оружие, мотая головой из стороны в сторону, но тело полковника придавило его, и он трясясь лежал на полу. Маклин держал его почти в любовных объятиях.

– Четыре.

Свон уставилась на клавиатуру. Чем же заканчивается молитва? Она поняла. Ее пальцы забегали по клавиатуре. “АМИНЬ”

– Три.

Свон закрыла глаза и стала ждать конца. Ждала. И ждала.

Когда шелковистый голос проник через говорящее устройство, Свон чуть ли не выпрыгнула из кожи от изумления.

– Процесс уничтожения остановлен за две секунды до исполнения. Будут ли еще указания?

Ноги Свон ослабли. Она пошла прочь от клавиатуры и чуть не споткнулась о тела полковника Маклина и Роланда Кронингера.

Роланд сел. Кровь клокотала в его легких и стекала изо рта, он выпростал руку и обхватил щиколотку Свон. Она оттолкнула его, и он опять растянулся на полу. Хрипящие звуки прекратились.

Она посмотрела на Сестру.

Та лежала распластавшись на полу, в глазах стояли слезы, тоненькая струйка крови стекала по нижней губе на подбородок. Она положила руку на рану на животе и изобразила уставшую, слабую улыбку.

– Мы кому–то дали пинка под зад? – спросила Сестра.

Борясь с горечью отчаяния, Свон опустилась на колени подле Сестры. В дверь снова стали стучать.

– Лучше узнать, кто это,– сказала Сестра. – Похоже, они не собираются уходить.

Свон подошла к двери и приложила ухо к щели между дверью и камнем. Сначала она ничего не слышала, затем послышался глухой, отдаленный голос.

– Свон! Сестра! Вы здесь?

Это был голос Джоша, он, вероятно, кричал во всю силу своих легких, но она едва слышала его.

– Да,– закричала она. – Мы здесь!

– Ш–ш–ш,– сказал Джош Робину. – Мне кажется, я что–то слышу.

Он продолжал кричать.

– Вы пустите нас туда?

Они оба видели черный ящик с серебряным ключиком в замке. Повернув его влево, Робин увидел требование кодового слова, которое погасло через пять секунд.

Потребовалась минута, чтобы Джош понял, что пыталась сказать ему Свон. Он повернул ключ влево, в ответ на требование набрал на клавиатуре “АОК”.

Дверь распахнулась, Робин вошел первым.

Он увидел Свон, стоявшую перед ним, как чудо.

Он крепко обнял ее и сказал сам себе, что пока он будет жив, ни за что не отпустит ее.

Свон прильнула к нему, они замерли на какое–то мгновение.

Джош протолкнулся к ним. Сначала он увидел Маклина и еще какого–то человека на полу, а потом он увидел Сестру.

– Нет, нет,– подумал он. – Сколько крови.

Он подбежал к ней двумя огромными шагами и нагнулся над ней.

– Не спрашивай меня, где болит,– сказала она. – Я немею.

– Что случилось?

– У мира… появился еще один шанс,– ответила она.

Голос компьютера сказал:

– Ваши указания, пожалуйста.

– Ты можешь встать? – спросил Джош Сестру.

– Я не знаю, я не пробовала. О, я устроила здесь беспорядок?

– Давай помоги мне поднять тебя.

Джош поставил ее на ноги. Она почувствовала легкость и залила руку Джоша кровью.

– Все в порядке? – спросил Робин, подставив ей свое плечо под руку.

– Это самый идиотский вопрос, который я когда–нибудь слышала. – Она отрывисто дышала, боль пронзила ее ребра. Но это было не так плохо. Совсем неплохо для умирающей пожилой леди, думала она. – Я близка к концу. Только дайте мне выбраться из этого чертового места.

Свон остановилась около тела полковника Маклина. Грязная лента почти распуталась с его правого запястья и ладонь с когтями практически отделилась от руки. Она оторвала кусок ленты и заставила себя продолжить дело, она вынула длинные окровавленные ногти из тела Роланда Кронингера. Затем она встала сжимая в окровавленных пальцах жесткую руку.

Они покинули комнату смерти и машин. Голос спросил: – Ваша следующая команда, пожалуйста?

Свон повернула серебряный ключик вправо. Дверь захлопнулась сама, замки щелкнули и заперлись. Она положила ключ в карман джинсов.

Потом они посадили Сестру в машину шахты. Робин нажал на зеленую кнопку на металлической панели, и они начали подъем.

Шум двигателей нарастал, машина начала подниматься наверх.

Сестра перестала чувствовать свои ноги, как только они начали подниматься по ступеням. Позади нее оставались следы крови, ее дыхание становилось прерывистым и затрудненным.

Свон знала, что Сестра умирала. Она чувствовала, что та задыхается, но она сказала:

– Мы приведем тебя в порядок.

– Я не больна, я умираю,– ответила Сестра.

– Еще один шаг,– сказала она, когда Джош и Робин спустили ее по лестнице. – О, Боже… я чувствую, что ухожу.

– Держись,– строго сказал ей Джош. – Ты можешь это.

Но ее ноги подкосились прямо в конце лестницы. Она сомкнула веки, стараясь не потерять сознание.

Они вышли из здания с алюминиевой крышей и пошли через территорию парка к “Джипам”, когда над ними пронесся холодный ветер. Тучи опустились низко над горами.

Сестра больше не могла держать голову. Ее шея ослабла, она почувствовала, что голова весит сто футов. Еще один шаг, убеждала она себя. Один шаг, а затем еще один, и так ты сможешь дойти туда, куда ты стремишься. Она ощущала во рту вкус крови и знала, куда ведут ее эти шаги. Ее ноги подкосились. Она увидела что–то на побитой мостовой перед собой. Но оно исчезло. Что это было?

– Пойдем,– сказал Джош.

Но Сестра отказывалась идти. Она увидела это снова. Что–то мелькнуло и ушло.

– О Боже,– сказала она.

– Что случилось? Тебе больно?

– Нет, нет! Подождите, подождите!

Они ждали, пока кровь Сестры капала на мостовую. Это случилось в третий раз. В течение долгого времени она ничего не видела. Ее тень. Это промелькнуло снова.

– Вы видели это? Видели? Видели это?

Робин посмотрел на землю, но ничего не увидел.

Это снова случилось в следующий момент. Они все заметили это. Тепло, как от луча солнца за тучами, медленно двигалось по территории парка.

Сестра смотрела на землю и чувствовала, как тепло ласкает ее спину и плечи, словно бальзам. Она увидела очертания своей фигуры на асфальте, увидела тени Джоша, Свон, Робина, окружившие ее собственную.

Невероятным усилием, она подняла голову к небу, слезы потекли по ее щекам.

– Солнце,– прошептала она. – О Боже, солнце вышло.

Они смотрели вверх.

Свинцовые тучи разошлись.

– Там,– закричал Робин, показывая.

Он был первым, кто увидел лазурное пятно перед тем как тучи снова сомкнулись.

– Джош. Я хочу туда… наверх.

Она показала рукой на пик горы Ворвик.

– Пожалуйста, я хочу видеть, как будет выходить солнце.

– Мы должны сначала помочь тебе, прежде…

Она вцепилась в его руку.

– Я хочу подняться наверх,– повторила она. – Я хочу видеть, как выходит солнце. Ты понимаешь меня?

Джош понимал. Он колебался, но всего несколько секунд, он знал, что времени было мало. Он поднял ее на руки и пошел в сторону горы. Свон и Робин пошли за ним, когда он карабкался через валуны и мертвые согнутые деревья, неся Сестру к бушующему небу.

Свон почувствовала спиной прикосновение солнечных лучей, увидела тени гор и деревьев, обступивших ее. Она посмотрела наверх и поймала ярко–голубой цвет слева, но потом тучи опять сомкнулись над ними. Робин взял ее руку, и они помогали друг другу забираться на гору.

– Скорее,– говорила Сестра Джошу. – Пожалуйста… скорее.

Тени мелькали по горе. Ветер был все еще холодным и дул неистово, но тучи снова разошлись, и Джош подумал, будет ли эта буря последней для семилетней зимы.

– Быстрее,– просила Сестра.

Они вышли из леса недалеко от вершины. Вокруг все было покрыто шарообразными валунами. На этой высоте открывался вид всей местности, пейзаж вокруг был скрыт туманом.

– Здесь,– голос Сестры слабел. – Положите меня здесь… я увижу.

Джош бережно уложил Сестру на постель из листьев, ее спина выпрямилась, голова повернулась на запад. Ветер свистел над ними, обжигая холодом. Сухие ветки падали с деревьев, а черные листья трепетали наверху, как вороны.

У Свон захватило дух, когда лучи света проникли через тучи на западе. Суровый пейзаж потеплел, его жалкие черные и серые цвета превратились в светло–коричневый и красно–золотой. Но так же быстро свет исчез.

– Подождите,– сказала Сестра, наблюдая за движением облаков.

Облака крутились и двигались как течение и приливы после шторма.

Она чувствовала как жизненная сила убывала в ней, дух покидал ее уставшее тело, но она цеплялась за жизнь с упорством, которое помогло ей вынести последнюю милю.

Они ждали. Над горой Ворвик облака медленно расходились, за ними открывались голубые пятна неба, соединенные как кусочки огромной собранной головоломки.

Там, кивнула Свон, кося на свет, расстилавшийся по земле и предгорью, по мертвым листьям, деревьям и камням, ласкавшему ее лицо. Там.

Джош радостно вскрикнул. Огромные дыры разошлись и через них проник золотой луч, красивый как мечта.

Внизу в долине горы Ворвик крики отозвались эхом от холмов, на которых кучками стояли лачуги, которые наконец озарило солнце. Послышался сигнал машины, за которым последовал еще, и они слились в один мощный звук.

Свон подняла лицо, чтобы легкий ветерок освежил его. Она глубоко вздохнула, почуяв сладковатый, чистый воздух.

Ночь закончилась.

– Свон,– застонала Сестра.

Она взглянула на Сестру. Увидела ее озаренную светом и улыбающуюся. Она протянула к Свон руку, та взяла ее, крепко сжала и встала на колени рядом. Они долго смотрели друг на друга. И Свон положила руку Сестры на свою мокрую щеку.

– Я горжусь тобой,– сказала Сестра. – О, я так тобой горжусь.

– С тобой все будет в порядке.

Ее горло сжималось от рыданий.

– Когда мы доставим тебя…

– Ш–ш–ш.

Сестра перебирала ее длинные, огненные волосы. На солнце они сияли, как костер.

– Я хочу, чтобы ты выслушала меня. Слушай внимательно. Смотри на меня.

Свон смотрела, но лицо Сестры было все в слезах. Свон вытерла ей глаза.

– Лето… пришло, наконец. Было сложно сказать, когда закончится зима. Ты должна работать, пока ты можешь. Работать так упорно и быстро… как сможешь, пока светит солнце. Ты слышишь меня?

Свон кивнула.

Пальцы Сестры сжали пальцы девушки.

– Я хочу пойти с тобой. Хочу. Но… не знаю, как это будет. Ты и я… пойдем теперь разными путями. Но это хорошо.

Глаза Сестры вспыхнули, она посмотрела на Робина.

– Эй,– сказала она. – Ты любишь ее?

– Да.

– А ты? – спросила она Свон. – Ты любишь его?

– Да,– ответила та.

– Тогда… половина битвы выиграна прямо здесь. Вы оба держитесь друг друга, помогайте друг другу… и не давайте никому и ничему разлучить вас. Идите шаг за шагом, и вы сделаете дело, которое нужно сделать, пока лето.

Она повернула голову и посмотрела на черного гиганта.

– Джош,– сказала она. – Ты знаешь… куда тебе надо будет пойти? Ты знаешь, кто ждет тебя?

Джош кивнул.

– Да,– наконец ответил он. – Я знаю.

– Солнце… такое нежное,– сказала Сестра. – Смотрите на него.

Ее взгляд был тусклым. Она не могла больше смотреть.

– Так хорошо. Я прошла длинный путь. Я устала. Вы найдете место, где похоронить меня? Чтобы я легла ближе к солнцу.

Свон сжала ее руку, Джош сказал: – Мы найдем.

– Ты хороший человек. Я даже не знала, какая ты хорошая, Свон.

Сестра потянулась и сжала обеими руками красивое лицо Свон.

– Послушай меня. Делай. Делай хорошо. Ты можешь вернуть все на свои места, даже лучше. Ты прирожденный лидер, Свон… когда ты пойдешь, иди прямо и гордо и помни, как я тебя люблю.

Руки Сестры соскользнули с лица Свон, но та поймала их и спрятала в них лицо. Искра жизни почти погасла. Сестра засмеялась. В глазах Свон она могла заметить слезы. Ее губы задрожали и приоткрылись.

– Один шаг,– прошептала она.

И шагнула.

Они стояли вокруг нее, солнце припекало их спины. Джош начал было закрывать глаза Сестры, но не закрыл, потому что знал, как она любила свет.

Свон поднялась, отошла от них, сунув руку в карман. Она вынула серебряный ключик, взобралась на камни и подошла к краю горы. Она стояла с высоко поднятой головой, уставившись вдаль, но видела больше: сражающиеся армии испуганных людей, оружие, смерть, унижение, которое все еще будет присутствовать в сознании людей, как раковая опухоль. Она забросила ключ как можно дальше, луч солнца осветил его, когда он был в воздухе. Он долетел до верхушки дуба, ударился о камень, пролетел пять–десять футов и упал в маленький зеленый пруд, наполовину спрятанный в подлеске. Когда он упал в воду, со дна пруда поднялись несколько крошечных яиц, которые пролежали там много–много времени.

Лучи солнца ласкали пруд и грели яйца, сердца головастиков начали биться.

Джош, Свон, Робин нашли место, куда положить тело Сестры, оно не было укрыто деревьями или спрятано в тени, а находилось там, куда могли доставать лучи солнца. Когда могила была вырыта, каждый из них сказал, что она все время будет в их мыслях и закончили словом “АМИНЬ”.

Три человека спустились с горы.

Глава 95. Клятва.

Солнечный свет упал на лагерь Армии Совершенных Воинов, это было так хорошо, что все – и мужчины, и женщины, и дети,– вышли посмотреть на это.

Лица, спрятанные в сумерках, казались страшными. Свет попал на нелепого демона возле ступенек трейлера штабного пункта, в котором была кучка окровавленной одежды, попал на прицеп, где Роланд Кронингер извлекал из людей правду, и на людей, которые учились жизни на пролитии крови, и пронзительные крики неслись из–под этого света, как будто люди были пришпилены взглядом Господа.

Толпа паниковала. Здесь не было лидеров, были лишь следующие за кем–то; некоторые опустились на колени и молили о прощении, пока другие отползали в привычную темноту за трейлер и скрючивались там со своим оружием.

Три фигуры продвигались через воющую, рыдающую массу людей, многие не могли смотреть на лицо девушки с огненными волосами. Другие звали полковника Маклина и человека по имени Друг, но им не отвечали.

– Стоять!

Молодой солдат с грубыми чертами лица поднял винтовку. Два других человека стояли позади него, а четвертый вышел из–за спины и наставил пистолет на Джоша.

Свон осмотрела каждого из них и взяла себя в руки, и когда она сделала шаг вперед, все солдаты шагнули назад, включая говорившего.

– Прочь с дороги,– сказала Свон, как можно спокойнее.

Но она знала, что человек этот не в порядке и готов убить каждого.

– Мать твою,– выругался молодой солдат. – Я сверну твою башку.

Она швырнула что–то к его ногам в грязь. Он посмотрел вниз.

Это была рука полковника Маклина в черной перчатке с запекшейся кровью на ногтях. Он поднял ее и закричал безумно.

– Это мое,– прошептал он. – Это мое!

Он закричал еще громче и еще безумнее.

– Маклин умер!

Он поднял руку полковника.

– Теперь она моя! Я получил вла…

Ему выстрелил в лоб солдат с пистолетом, рука снова упала в грязь, другие люди бросились за ней, дерясь, как звери за знак власти.

Другой человек прыгнул между ними, отшвырнув первого мужчину, а затем и всех остальных, и схватил руку в перчатке мертвой хваткой. Он встал и когда его уродливое лицо повернулось к Свон, она увидела ненависть в его глазах. Это был темноволосый мужчина с грубыми чертами лица, одетый в форму Армии Совершенных Воинов, на его рубашке была дыра от пули и пятно крови на сердце. Казалось, что лицо покрылось на мгновение рябью, а потом он поднял одну грязную руку и прикрыл ею себя от солнца и от взгляда Свон.

Может, это был он, подумала она. Может быть, он одел новую кожу, переоделся в одежду армии. Она не могла сказать с уверенностью, но если это был он, она должна ответить на вопрос, который он задал ей на дне шахты.

– Машина остановлена. Ракеты не будут стрелять,– сказала она. – Никогда.

Он издал глубокий, протяжный вздох и отступил, все еще пряча лицо.

– Это еще не все,– сказала Свон. – Да, я простила тебя, потому что если бы не ты, у нас не было бы другого шанса.

– Убейте ее,– кричал темноволосый, но его голос был слабым и тонким. Пристрелите ее!

Джош встал перед Свон, чтобы защитить ее. Солдаты колебались.

– Я сказал: убейте ее!

Он поднял руку Маклина, его лицо отвернулось от лица Свон.

– Я ваш повелитель! Не дайте ей уйти отсюда…

Один из солдат выстрелил, прицелившись.

Пуля попала в грудь темноволосого мужчины, удар качнул его. Другая пуля докончила его. Он упал в грязь, и другие солдаты прыгнули туда, снова дерясь за руку с пронзающими ногтями. Туда подошли другие солдаты, привлеченные выстрелами, они увидели руку без тела и бросились в борьбу.

– Убейте ее! – потребовал темноволосый.

Но он был вжат в грязь борющимися телами, и его голос был писком.

– Убейте маленькую суку.

Кто–то взял топор и стал орудовать им. Темноволосый был на дне кучи и проклинал дерущихся. Свон слышала его ругательства.

– Это мое! Это мое!

Она видела его жуткое лицо в грязи.

Потом солдаты закрыли его, она больше не видела его.

Свон пошла. Джош пошел за ней, но Робин медлил. На земле лежал еще один пистолет. Он начал опускаться, чтобы взять его, но остановился и не дотронулся до оружия. Вместо этого он втоптал его в грязь, уходя прочь.

Они прошли через лагерь, где солдаты сдирали с себя отвратительную окровавленную форму и кидали ее в огромный костер. Грузовики и бронированные машины ревели, проезжая мимо бегущих в никуда мужчин и женщин. Крик “Полковник мертв. Полковник Маклин мертв” несся над лагерем, раздавались выстрелы, как будто разрешались последние споры. И, наконец, они вышли к трейлеру Шейлы Фонтаны. Охрана уже ушла, дверь была не заперта. Свон открыла ее и нашла Шейлу внутри, сидящую на стульчике перед зеркалом, она смотрела на себя и держала кусочек стекла.

– Все,– сказала Свон.

Шейла встала, кусочек стекла переливался на свету.

– Я… я ждала вас,– сказала ей Шейла. – Я знала, что вы вернетесь. Я молилась за вас.

Свон пошла ей навстречу. Она обняла женщину, и Шейла прошептала.

– Пожалуйста… разрешите мне пойти с вами. Хорошо?

– Да,– ответила Свон.

Шейла сжала ее руку и поцеловала.

Свон подошла к матрацу и достала из–под него кожаный футляр. Она чувствовала очертания короны и прижала ее к своей груди. Она должна была защитить ее и носить с собой всю оставшуюся жизнь, потому что знала, что человек с алым глазом мог вернуться. Может, не сегодня и не завтра, и даже не в следующем году и не через год, но когда–нибудь, где–нибудь, он выйдет из тени, нося новое лицо и имя, и в тот день она должна быть уверенной и очень сильной. Она не знала, какие еще возможности были у этой короны, не знала куда поведет ее фантазия, но она была готова к первому шагу. И этот шаг, она знала, поведет ее по дороге. Она никогда не представляла, когда была ребенком, выращивала цветы и насажденияна автостоянке в штате Канзас, этот мир, но то время ушло. Но она больше не была ребенком, а пустыня ждала целительного прикосновения.

Она кивнула Шейле Фонтане и повернулась к Джошу и Робину. Сестра была права: найти того, кого ты любишь, и того, кто любит тебя – это еще половина дела. Теперь она знала, что должна делать, чтобы свершилось то, что она видела в зеркале короны.

– Я думаю… есть и другие, кто захочет пойти с вами,– сказала Шейла. – Женщины, как и я, мужчины, конечно, тоже. Они не все плохие… они только боятся, они не знают, что делать и куда идти.

– Хорошо,– согласилась Свон. – Если они сложат оружие, мы примем их.

Шейла ушла, чтобы собрать остальных, и вернулась с двумя оборванными ДР, одна – крашенный подросток, а другая – черная рыжеволосая женщина, и тремя нервничающими мужчинами, на одном из которых была форма сержанта. Проявляя доброе отношение, экс–солдаты принесли рюкзаки, полные консервов говядины и супа, и сосуды с водой из родника в Мериз Рест. Черную проститутку, обвешанную яркими украшениями, цепочками и другими предметами, о назначении которых Свон не догадывалась, звали Клео, “от Клеопатры”, как объяснила она драматично.

Девушка–подросток представилась, что ее зовут просто Радость. Темные волосы почти скрывали ее лицо. Она предложила Свон свое богатство: желтый цветок в горшке из красной глины, который ей как–то удалось сохранить.

Когда свет нового дня погас, грузовик с Джошем за рулем и Робином, Свон, Шейлой, двумя ДР и тремя мужчинами выехал из лагеря Армии Совершенных Воинов, где группы сумасшедших устроили пожарище из трейлера полковника Маклина и тратили последние боезапасы.

После того, как Джош выехал из лагеря, с гор спустились волки, которые тихо кружили вокруг остатков лагеря.

Ночь пришла, на небе появились звезды. С одной фарой и почти без бензина, грузовик повернул на запад.

В темноте Свон заплакала, вспомнив Сестру, но Робин обнял ее, она положила голову ему на плечо и успокоилась.

Джош думал о Мериз Рест и о женщине с ребенком, которая его ждет.

Шейла Фонтана спала сном невинного младенца и ей снилось красивое лицо, смотревшее из зеркала.

Среди ночи Клео и один из мужчин покинули грузовика с рюкзаками, полными еды и питья. Джош отпустил их и пожелал им удачи.

Звезды гасли. Красная полоска появилась на горизонте. Джош чуть ли не закричал, когда над облаками взошло солнце.

Грузовик остановился через два часа после восхода солнца, так как закончился бензин. И они пошли пешком по дороге, ведущей на запад.

Днем того же дня, когда свет проникал через деревья, а по голубому небу плыли белые облака, они остановились, чтобы ноги могли отдохнуть. Но Свон осталась у дороги, глядя на долину, где стояли три маленькие лачуги, теснившиеся у коричневых выкосов поля. Мужчина в соломенной шляпе и женщина в комбинезоне работали на том поле лопатой и мотыгой и двое маленьких детей на коленях осторожно высаживали семена и зерна из джутовых мешочков.

Это поле было небольшим. Оно было окружено деревьями – пеканами или грецким орехом, подумала Свон. Вода протекала по долине. Свон пришло на ум, что возможно это та самая подземная речка, которая дает энергию машинам в горе Ворвик.

Теперь, думала она, та же самая вода будет использована для жизни вместо смерти.

– Думаю, что они сажают бобы,– сказал Джош, становясь позади нее. – Может быть, еще и тыкву или окру. Как ты думаешь?

– Я не знаю.

Он засмеялся.

– Нет, ты знаешь.

Она взглянула на него.

– Что?

– Ты должна знать,– ответил он. – Ты знаешь, что тебе надо где–то начать. Даже на этом маленьком поле, как это.

– Я возвращаюсь назад в Мериз Рест с вами! Там я…

– Нет,– сказал Джош, его глаза были полны нежности и боли. Лоб рассекли три рубца, которые всегда будут напоминать ему о старом борцовском трюке. – У нас больше нет еды и питья, чтобы вернуться назад в Мериз Рест. Это далеко отсюда.

– Не слишком.

– Достаточно далеко,– сказал он идя по долине. – Ты видишь, здесь есть много места для зерна, в этих долинах. И я думаю, на этих горах есть много хижин. Много людей, не имевших свежей окры, бобов или каши в течение долгого времени.

Его рот наполнился слюной при мысли об этом.

– Самой обычной человеческая еды,– сказал он и засмеялся.

Она наблюдала за ним, за женщиной и детьми, которые работали.

– А как же люди из Мериз Рест? Как же мои друзья?

– Они смогли выжить до того, как ты попала туда. И они смогут выжить до тех пор, пока ты не вернешься. Сестра была права. Тебе надо работать, пока идет лето, ибо кто знает, как долго оно продлится? Может быть месяц, а может быть полгода. Но холод вернется. Я лишь молю Бога, чтобы следующая зима не длилась так долго.

– Эй, эй там.

Фермер увидел их, поднял руку и помахал. Женщина и дети остановили работу и смотрели на дорогу.

– Пора заводить новых друзей,– сказал Джош мягко.

Свон не ответила. Она наблюдала за машущим рукой мужчиной и вдруг подняла свою руку и замахала ему в ответ. Фермер сказал что–то женщине и пошел по извилистой тропинке, связывающей его землю с дорогой.

– Начинай здесь,– сказал ей Джош. – Прямо сейчас. Я думаю, что эта девушка – Радость – могла бы даже тебе помочь. Иначе как бы она смогла сохранить тот цветок живым столько времени?

Его сердце стучало, но он должен был сказать.

– Теперь я тебе более не нужен, Свон.

– Но я нуждаюсь в тебе,– ее губы задрожали. – Джош, ты мне всегда будешь нужен.

– Птицы должны летать,– сказал он. – И даже лебедь должен иногда расправлять крылья. Ты знаешь, где я буду и ты знаешь как туда добраться.

Она покачала головой.

– Добраться как? – спросила она.

– Поле за полем,– ответил он.

Она подошла к нему, он обнял ее и крепко прижал.

– Я так тебя люблю… – прошептала Свон. – Пожалуйста, не уходи еще. Останься еще на день.

– Мне бы хотелось. Но если я сейчас останусь, то я не смогу уйти. Я должен идти пока все еще знаю, что хочу уйти.

– Но… – сказала она хрипло. – Кто будет тебя защищать?

Он засмеялся, но его смех был смешан со слезами. Он увидел фермера, приближающегося по тропинке, и Робин шел, чтобы встретить его. Другие тоже поднялись.

– Ни один человек никогда не мог быть горд своей дочерью так, как я горжусь тобой,– прошептал ей на ухо Джош. – Ты совершишь прекрасные вещи, Свон. Ты все вернешь на свои места и задолго до того как ты вернешься в Мериз Рест… я услышу твое имя от путешественников, и они скажут что они знают девушку по имени Свон, которая превратилась в красивую женщину. Они скажут, что ее волосы как пламя, и что она имеет внутреннюю жизненную силу. И ты должна вернуть эту силу земле, Свон. Вот что ты должна возвращать земле.

Она посмотрела на черного гиганта, и ее глаза засветились.

– Здравствуйте! – сказал фермер в соломенной шляпе.

Он уже слегка загорел на солнце. Грязь прилипла к его рукам.

– Люди, вы откуда?

С конца света,– ответил Джош.

– Эх. Ну… совсем не похоже, что свет сегодня кончается, правда? Нет, может быть завтра, но точно что не сегодня.

Он снял шляпу, промокнул лоб рукавом и уставился на солнце. – О, Боже. Как замечательно. Думаю, что я никогда не видел ничего прекраснее, кроме быть может, моей жены и детей.

Он протянул руку к Робину.

– Меня зовут Мэт Тейлор.

– Робин Оукс.

Он пожал руку фермеру.

– Вы, люди, выглядите так, как если бы вам надо было выпить глоток воды и немного отдохнуть. Если вы не против, я приглашаю вас вниз, к себе. У нас не много, но мы как раз работаем, как раз стараемся вырастить бобы и окру, пока светит солнце.

Свон посмотрела вдаль.

– Что это там за деревья?

– Что? Те мертвые? Ну, грустно говорить, это были ореховые деревья. Обычно ветви ломались от тяжести к октябрю. А там,– он показал рукой на рощицу,– мы обычно собирали персики весной и летом. Конечно, это было до того, как все случилось.

– О,– сказала Свон.

– Мистер Тейлор, а где ближайший город? – спросил Джош.

– Ну, Амбервиль как раз за холмом, в трех–четырех милях. Небольшой, около пятидесяти–шестидесяти человек и несколько лачуг. Хотя есть и церковь. Уж мне–то это хорошо известно. Я – его преподобие Тейлор.

– Понимаю.

Джош всматривался в долину, на фигурки людей на поле, на рощи, которые, он знал, не были мертвы, они лишь ждали оживляющей работы.

– Что в сумке?

Священник кивнул на мешок, который Свон поставила у ног.

– Нечто прекрасное,– ответил Джош. – Ваше преподобие, я хочу попросить вас сделать кое–что для меня. Мне бы хотелось, чтобы вы забрали этих людей к себе, а сами бы сели на стул и послушали, что моя дочь должна вам сказать. Сделаете это?

– Ваша дочь?

Он застыл, удивленно посмотрел на Свон. Затем засмеялся и пожал плечами.

– Ну, этот мир действительно стал безумным. Точно,– сказал он Джошу. – Все приглашаются посидеть и поговорить.

– Это будет короткая беседа, не беспокойтесь,– ответил Джош.

Он пошел через дорогу и подобрал один из мешков с продуктами и сосуд с водой.

– Эй,– крикнул Робин. – Куда вы собираетесь?

Джош подошел к Робину, засмеялся и похлопал молодого человека по плечу.

– Домой,– сказал он и лицо его стало жестче. – Веди себя как следует и позаботься о Свон. Она мне очень дорога. Понял?

– Да, сэр.

– Надеюсь. Не хочу возвращаться, чтобы расправиться с тобой.

Но он уже видел, как Робин и Свон смотрели друг на друга, как они шли близко друг к другу и тихо беседовали, словно бы делились секретами, и он знал, что ему не придется беспокоиться.

Он положил руку на плечо Робина.

– Все в порядке, мой друг.

И вдруг Робин обхватил Джоша и они обнялись.

– Будь осторожен, Джош,– сказал Робин. – И не беспокойся о Свон. Мне она дорога тоже.

– Мистер,– позвал священник Тейлор. – А вы не хотите остаться с нами?

– Мне надо идти. До темноты мне надо пройти пару миль.

Его преподобие медлил, очевидно, не понимая, но он видел, что черный гигант действительно собирается продолжать свой путь.

– Подождите!

Он полез в карман рясы и вынул оттуда что–то.

– Вот,– сказал он. – Возьмите это с собой в дорогу.

Джош посмотрел на маленькое серебряное распятие на цепочке, которое вручил ему его преподобие Тейлор.

– Возьмите это, странникам нужны друзья.

– Спасибо.

Он одел цепочку.

– Большое спасибо.

– Счастливого пути. Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

– Я тоже надеюсь.

Джош начал путь на запад по горной дороге. Он прошел около десяти ярдов, когда обернулся и увидел Робина и Свон, стоящих вместе и смотрящих на него. Робин обнял ее, а она положила голову ему на плечо.

– Поле за полем,– прокричал он.

Он заплакал и пошел с чудным образом Свон, навсегда оставшимся в его сознании.

Она смотрела ему вслед, пока он не скрылся из виду. За исключением Робина, все уже ушли вслед за его преподобием Тейлором к нему домой. Она сжала руку Робина и обернулась посмотреть на пейзаж гор и пустошей, где мертвые деревья ждали, что их разбудят, как беспокойно спящих. Где–то далеко ей послышалась веселое птичье пение – возможно, птичка только что раскрыла свои крылья.

– Поле за полем,– поклялась Свон.

Шли дни.

Высоко наверху, там, где вершина горы Ворвик почти касалась голубого неба, крошечные семена, рассеянные ветром, посеянные девушкой с огненными волосами, начали тянуться к свету и выросли в хрупкие зеленые ростки.

Ростки проложили себе дорогу через грязь к теплу и там превратились в цветы – красные и бледно–лиловые. Они переливались, как драгоценные камни на солнце и окружали то место, где спала Сестра.

Шли недели.

Дорога утомила его. Лицо посерело от пыли, а рюкзак выцвел на согнутой спине. Он продолжал идти, шаг за шагом, по дороге, ведущей на запад.

Иногда солнце светило в полную силу. Иногда снова набегали тучи и лил дождь. Но вода теперь была сладка на вкус, и дождь никогда не затягивался надолго. Потом тучи снова расходились, снова светило солнце. В полдень температура была как летом, поэтому он понял – это должно стать началом календаря нового мира, но ночи были морозными, и ему приходилось греться в придорожных амбарах или домах, если ему удавалось найти такое пристанище. Но он продолжал идти и надеяться. Он мог готовить еду на костре, и когда ночью он оказывался не в укрытии, он разводил костер и бдел всю ночь.

Однажды ночью на западе штата Кентукки он заснул под открытом небом. Сначала он не понял, что разбудило его – но потом прислушался и услышал. Шепот, все время затихающий, как если бы доносящийся с большого расстояния.

Он подумал, что потерял рассудок или лежит в горячке, но услышал снова.

Мы пляшем перед кактусом, кактусом, кактусом, мы пляшем перед кактусом в пять часов утра.

С тех пор он всегда высматривал дом или амбар, чтобы проводить ночи в укрытии.

По дороге он видел признаки пробуждения. Маленькую зеленую птичку на дереве, стаю птиц, участок изумрудной зеленой травы, фиалку рядом с кучей золы.

Все возвращалось на свои места. Очень медленно, но возвращалось.

Не проходило и дня, и нескольких часов, чтобы Джош не думал о Свон. Думал о ее руках, работающих в земле, выращивающих семена и зерна, пальцы, скользящие по неровной шероховатой коре орешника, возвращающие все к жизни.

Он перебрался через Миссисипи на пароме, капитаном на котором был старик с седой бородой и кожей цвета грязной реки, его пожилая жена управляла паромом всю дорогу и смеялась над изношенными ботинками Джоша. Он провел с ними ночь, хорошо пообедал бобами и соленой кашей, поднявшись утром, он обнаружил свой рюкзак с одной парой мягких тапочек, которые были немного малы ему, но потом он проделал в них дырку для пальцев.

Дойдя до штата Миссури, он ускорил шаг. Через два дня его остановил сильный шторм, он нашел укрытие от потопа в бухте, которая лаконично называлась “Источник всего”, так как здесь был колодец в центре города. В здании школы он играл в покер против двух подростков и престарелого бывшего библиотекаря, и проиграл, потеряв 529000 долларов игрушечных денег.

Солнце вновь вышло, Джош пошел дальше, благодарный за то, что карточные шулеры не сняли с его ног тапочки.

Он увидел горохоуборочные машины, идущие через лесок по обеим сторонам дороги, а затем обнаружил высохшее поле, и вдруг остановился.

Что–то сверкало далеко впереди. Что–то ловило свет и светило. Это выглядело как какой–то сигнал.

Он продолжал путь, стараясь вычислить, что было источником света. Но это было далеко впереди и он не мог сказать. Дорога бежала под его ногами, он уже не обращал внимание на мозоли.

А что–то сверкало… сверкало… сверкало…

Он снова остановился и вздохнул. Вдалеке на дороге он увидел чью–то фигуру. Две фигуры. Высокую и маленькую. Они ждали. На высокой было длинное черное платье с блесками, которые сверкали на солнце.

– Глория,– закричал он.

Потом он услышал, как она кричит его имя, и увидел, как она бежит навстречу ему в платье, которое она носила каждый день в надежде, что настанет тот час, когда он вернется домой.

И он настал.

Он тоже побежал навстречу ей. Пыль покрывала его одежду. Он поднял ее и прижал к себе. Аарон кричал и прыгал рядом с ними, дергая черного гиганта за рукав. Джош подбросил Аарона вверх, обнял их обоих, и все они заплакали. Они пошли домой, и прошли мимо поля возле Мериз Рест, где росли согнувшиеся от плодов яблони, от уничтожения которых Армия Совершенных Воинов воздержалась.

Жители Мериз Рест выходили из своих домов и собирались вокруг Джоша Хатчинса и в церкви, чтобы послушать его. Он рассказал им все, что случилось, и когда кто–то спросил вернется ли когда–нибудь Свон, Джош ответил с уверенностью:

– Да, через какое–то время.

Он прижал к себе Глорию.

– Когда–нибудь.

Шло время.

Селения вырастали из грязи, строились залы для собраний, школы, церкви, хижины, строились сначала из досок, потом из кирпича. Остатки армий натыкались на людей, готовых сражаться за свои дома до последнего, и армии исчезли как снег под весенним солнцем.

Процветали ремесла, и селения стали торговать друг с другом, с радостью принимая путешественников, так как те приносили новости отовсюду. Большинство городов выбрали мэров, шерифов или управляющие Советы, и закон силы оружия стал уступать место суду.

Стали распространяться сказки.

Никто не знал, как и откуда. Но ее имя переносилось по пробуждающейся земле, и оно имело силу, которая заставляла людей сидеть и слушать, и спрашивать путешественников, что они о ней слышали, и правда ли все это. Потому что они очень хотели верить в это.

Они говорили о ней дома и в школах, в городских ратушах и в магазинах. Она несет в себе силу жизни,– говорили они.

В Джорджии она возвратила к жизни персиковые и яблоневые сады. В Айове она возродила многие мили кукурузы и пшеницы. В Северной Каролине она дотронулась до поля, и из грязи появились цветы, а сейчас она направляется в Кентукки. Или в Канзас. Или в Алабаму. Или в Миссури.

Следите за ней! Следуйте за ней, если хотите, как делают сотни других, потому что женщина по имени Свон имеет жизненную силу, и она пробуждает землю!

И в последующие годы они будут говорить о цветущих пустынях, проектах по культивации и о работе, которую надо провести по прокладке каналов для барж. Они будут вспоминать о том дне, когда Свон встретила перегруженные лодки со спасшимися людьми из опустошенных земель, которые назывались Россия, и никто не мог понять их язык, но она разговаривала с ними и слушала их через удивительное драгоценное кольцо, сделанное из стекла, которое она всегда носила в руках. Они будут говорить о заново отстроенных библиотеках, больших музеях и школах, первый и самый главный урок в которых посвящался тому ужасному разрушению, которое произошло 17 июля: Никогда снова.

Они будут говорить о двух детях Свон и Робина – близнецах, мальчике и девочке,– и о праздновании, когда тысячи людей приехали в город Мериз Рест, чтобы посмотреть на этих малышей, которых назвали Джошуа и Сестра.

И когда–нибудь они будут рассказывать своим детям сказку при свете свечи в тепле своих домов, на улицах, где под звездами зажигаются фонари, под которыми хорошо мечтать, и они всегда будут начинать сказку теми же самыми волшебными словами:

“Когда–то давным–давно…”

Роберт МакКаммон Час волка

Пролог

Глава 1

Война продолжалась.

В феврале 1941 года она, словно огненный смерч, перекинулась из Европы на северо-западное побережье Африки, куда в Триполи, с целью оказания поддержки итальянцам, прибыл гитлеровский командующий нацистскими войсками, опытный военный Эрнст Роммель. С его прибытием немцы стали теснить британские силы к Нилу.

По дороге, пролегавшей вдоль побережья, от Бенгази через Эль-Агхелия, Агедабия и Мечили, техника и солдаты танковой армии «Африка» продолжали теснить противника на земле изнуряющего солнца, песчаных бурь, оврагов, забывших вкус дождя, и отвесных обрывов, переходивших через сотни футов в плоские равнины пустыни. Масса людей, противотанковых пушек, грузовиков и танков двигалась на восток, отбив 20 июня 1942 года у британцев крепость Тобрук и приближаясь к заветной цели Гитлера — Суэцкому каналу. Владея этим жизненно важным водным путем, нацисты могли бы парализовать переброску войск союзников и продолжить марш на восток, подбираясь к уязвимым рубежам России.

В последние дни ожесточенных сражений июня 1942 года Восьмая британская армия, большинство солдат которой были изнурены до предела, брела по направлению к железнодорожной станции под названием Эль-Элемейн. Инженерные войска прилагали героические усилия, закладывая по ее следам запутанные узоры минных полей в надежде задержать настигающие танки. Ходили слухи, что у Роммеля не хватает бензина и боеприпасов, но солдаты, сидевшие в своих окопчиках, выдолбленных в твердой белой земле, чувствовали, как земля содрогается от движения немецких танков. Под лучами солнца и кружащимися стервятниками на западном горизонте поднимались столбы пыли. Роммель дошел до Эль-Элемейна, и, казалось, никто не сможет помешать ему пообедать в Каире.

Солнце садилось, кроваво-красное в молочном небе. Тени тридцатого дня июня ползли по пустыне. Солдаты Восьмой армии ждали, в то время как их офицеры в палатках изучали покрытые пятнами пота карты, а инженерные подразделения продолжали усиливать минные поля между британскими и немецкими войсками. В безлунном небе засияли первые звезды. Сержанты проверяли боеприпасы и орали на солдат, чтобы те вычищали свои окопчики, — лишь бы не думать о резне, которая неизбежно должна начаться на рассвете.

В нескольких милях к западу, где мотоциклисты на иссеченных песками мотоциклах, БМВ и солдаты на бронемашинах разведки разъезжали в темноте по границам минных полей, на полоске земли, обозначенной голубыми огнями, приземлился маленький защитной расцветки аэроплан марки «Шторьх». Ворча пропеллерами, он поднял в воздух тучи пыли. На крыльях самолета были изображены черные нацистские свастики.

Как только колеса «Шторьха» остановились, с северо-западного направления подъехала автомашина с открытым верхом и фарами под козырьком. Из самолета вылез немецкий обер-лейтенант в пыльной светло-коричневой форме африканского корпуса и в защитных очках. К запястью его правой руки был прикреплен наручником плоский коричневый планшет. Водитель автомашины ловко отдал ему честь, одновременно придерживая дверцу. Штурман «Шторьха» остался в кабине, выслушав приказания офицера. Затем автомашина уехала в ту же сторону, откуда появилась, и, как только она скрылась из виду, штурман отхлебнул из своей фляжки и попытался немного подремать.

Автомашина взобралась на небольшой гребень, из-под ее покрышек полетел песок и острая галька. На другой стороне гребня стояли палатки и грузовики передового разведывательного батальона. Местность погрузилась в полную темноту, только внутри палаток слабо светились фонари и изредка мелькало мерцание замаскированных фар мотоциклов или броневиков, посланных с каким-нибудь поручением.

Автомашина подъехала к стоянке у самой большой, стоявшей в центре палатки, и обер-лейтенант, прежде чем выйти, подождал, пока ему не открыли дверцу. Подойдя ко входу, он услышал дребезжание банок и увидел несколько тощих собак, рывшихся в отбросах. Одна из них приблизилась к нему, ребра у нее выпирали наружу, а глаза ввалились от голода. Он ударил ее ногой, прежде чем она дотянулась до него носом. Ботинок попал в бок, отбросив собаку назад. Но она не издала ни звука. Офицер знал, что у этих паршивых животных были блохи, и при таком спросе на воду ему не улыбалась перспектива отскребать свою плоть песком. Собака отвернулась, на шкуре ее были отпечатаны кровью следы других ботинок, смерть от голода была для нее предрешена.

Возле клапана палатки офицер остановился.

Он осознал, что тут был кто-то еще — сразу за границей полной тьмы, дальше, где собаки выискивали в отбросах остатки мяса.

Он видел его глаза. Они мерцали зеленым светом, отражая крошечные лучики от фонаря в палатке. Глаза смотрели на него, не мигая, и в них не было выражения приниженности или мольбы. Еще одна проклятая собака из местного племени, подумал он, хотя ничего, кроме глаз, видно не было. Собаки следовали за бивуаками, и поговаривали, что они будут пить мочу из тарелки, если им ее предложить. Ему не нравилось, как этот мерзавец глядел на него; глаза были умны и холодны, и ему захотелось дотянуться до своего «Люгера» и отправить еще одну собачью душу на мусульманские небеса. От взгляда этих глаз в низу живота забегали мурашки, потому что в них не было страха.

— Посыльный офицер Фойт? Мы ждали вас. Входите, пожалуйста.

Клапан палатки завернули внутрь. Майор Штуммер, офицер с резкими чертами лица, в круглых очках и с коротко остриженными рыжеватыми волосами, отдал честь, и Фойт кивком головы поприветствовал присутствующих. В палатке были еще три офицера, стоявшие вокруг стола, заваленного картами. Свет фонаря разливался по точеным загорелым немецким лицам, выжидательно смотревшим на Фойта. Посыльный офицер задержался на пороге, взгляд его устремился вправо, туда, где рылись тощие, голодные собаки.

Зеленые глаза исчезли.

— Сэр? — спросил Штуммер. — Что-нибудь не так?

— Нет, все в порядке, — его ответ прозвучал слишком поспешно.

Глупо так нервничать из-за собаки, сказал он себе. Приказ расчету 88-мм пушки уничтожить четыре британских танка он отдал лично с большим самообладанием, чем то, которое испытывал в настоящий момент. Куда исчезла эта собака? Конечно же, в пустыню. Но почему она не занималась вылизыванием банок, как другие? Нет, это смешно — терять время на раздумья о таких пустяках. Роммель послал его, чтобы получить сведения, и именно их ему предстояло привезти назад, в штаб танковой армии.

— Все в порядке, если не считать того, что у меня язва желудка, солнце напекло затылок и я безумно хочу увидеть снег, иначе просто сойду с ума, — сказал Фойт, ступая внутрь палатки. Клапан за ним захлопнулся.

Фойт стоял за столом с Штуммером, майором Клинхурстом и двумя другими офицерами батальона. Его глаза стальной голубизны внимательно исследовали карты, на которых была обозначена изборожденная оврагами пустыня между отметкой «169», небольшим гребнем, который он только что пересек, и британскими укреплениями. Кружками, нанесенными красными чернилами, обозначались минные поля, голубыми квадратами — доты, обнесенные колючей проволокой и снабженные пулеметами, которые нужно будет миновать по дороге на восток. Черными линиями и квадратами были отмечены немецкие войска и техника. На каждой карте стояла официальная печать батальона.

Фойт снял фуражку, изрядно поношенным платком вытер с лица пот и стал изучать карты. Он был крупным широкоплечим мужчиной, его светлая кожа загрубела от солнечных ожогов. У него были светлые волосы с седыми завитками на висках и густые брови, почти совсем седые.

— Полагаю, это самые последние? — спросил он.

— Да, сэр. Последний патруль вернулся двадцать минут назад.

Фойт уклончиво хмыкнул, чувствуя, что Штуммер ожидает похвалы своему батальону за доскональную разведку минных полей.

— У меня мало времени. Фельдмаршал Роммель ждет. Каковы ваши рекомендации?

Штуммер был разочарован, что работа его батальона не была оценена. Последние двое суток было совсем тяжело выискивать слабые места в укреплениях британцев. Он и его люди были на краю земли, а вокруг простиралась пустыня.

— Здесь, — он взял карандаш и постучал по одной из карт. — Мы думаем, что наиболее приемлемый маршрут должен быть в этом месте, прямо на юг от гребня Рувейсат. Минные поля слабые, и имеется зазор в поле обстрела этих вот двух дотов. — Он коснулся двух голубых квадратиков. — Массированный удар может легко пробить брешь.

— Майор, — устало сказал Фойт. — В этой проклятой пустыне легко не дается ничто. Если мы срочно не добудем бензин и боеприпасы, в которых нуждаемся, то будем вынуждены стоять на месте и бездействовать. Заверните для меня карты.

Один из младших офицеров поспешил выполнить приказ. Фойт расстегнул планшет и положил карты внутрь. Потом закрыл планшет, вытер с лица пот и надел фуражку. Теперь во время его полета к командному пункту Роммеля и всю оставшуюся ночь будут идти обсуждения, доклады, начнется передвижение войск, танков и снабжения к районам, которые Роммель решит атаковать. Без этих карт решение фельдмаршала будет стоить не больше, чем ставка на игральные кости.

Но теперь карты у него, Фойта, и это успокаивало.

— Уверен, что фельдмаршал захочет, чтобы я доложил о проделанной вами замечательной работе, майор, — наконец сказал Фойт. Штуммер выглядел довольным. — Все мы поднимем тост за успехи танковой армии «Африка» у берегов Нила. Хайль Гитлер.

Фойт быстро поднял руку, и другие, все, кроме Клинхурста, который не стеснялся выказывать свое безразличие к партии, ответили тем же. На этом встреча закончилась, Фойт повернулся от стола и быстро вышел из палатки к ожидавшей его автомашине. Шофер уже стоял, готовый открыть дверцу, и майор Штуммер вышел проводить Фойта. Фойт сделал несколько шагов к машине, и тут уловил справа быстрое движение.

Он резко повернул голову в сторону звука, и ноги его сразу стали ватными.

Ближе чем на расстоянии вытянутой руки стояла большая черная собака, сверкая зелеными глазами. Она явно выскочила из-за другой стороны палатки и подлетела к нему так быстро, что ни шофер, ни Штуммер не успели отреагировать. Черный зверь не был похож на других голодающих одичавших собак; он был крупный, как мастиф, почти два с половиной фута в холке, и мышцы, как пучки струн от рояля, играли вдоль спины и ляжек. Уши были прижаты к гладкошерстной голове, а глаза были такие же яркие, как зеленые сигнальные лампочки. Они напряженно уставились в лицо Фойта, и в этом взгляде немецкий офицер углядел разум убийцы.

Это не собака, понял Фойт.

Это был волк.

— Боже мой, — сказал Фойт, разом выдохнув воздух, как будто его ударили по язве желудка.

Перед ним стояло мускулистое чудовище, пасть открыта, в ней видны белые клыки и розовые десны. Фойт ощутил горячее дыхание на своем запястье с наручником, и когда сообразил, что волк собирается сделать, его левая рука скользнула к кобуре «Люгера».

Челюсти волка сомкнулись на запястье Фойта, и свирепым поворотом головы он сломал ему кость. Раздробленная кость прорвала мякоть руки, в то же мгновение дугой ударила бордовая струя, попавшая в бок автомашины. Фойт вскрикнул, не сумев расстегнуть кобуру и вынуть «Люгер». Он попытался потянуть на себя, но волк вцепился когтями в землю и не двинулся с места. Шофер в шоке застыл, Штуммер звал на помощь других солдат, только что вернувшихся с патрулирования. Загорелое лицо Фойта приняло желтый оттенок. Челюсти волка работали, зубы стали сходиться, пронзая расщепленные кости и мякоть. Зеленые глаза вызывающе уставились на него. Фойт заорал:

— Помогите, — и волк в ответ резко дернул головой, отчего боль пронзила каждый нерв его тела, и состояние его руки стало еще хуже.

На грани обморока Фойт вырвал все-таки «Люгер» из кобуры, шофер же взвел курок пистолета «Вальтер» и прицелился в голову волка. Фойт ткнул дуло своего пистолета в окровавленную пасть зверя.

Но в тот момент, когда пальцы обоих застыли на спусковых крючках, волк неожиданно отскочил в сторону, не отпуская при этом запястье Фойта, и Фойт выстрелил прямо себе под ноги. Пистолет шофера выпалил с резким звуком «крэк» в тот самый момент, когда «Люгер» выстрелил в землю. Пуля из «Вальтера» прошла сквозь спину Фойта, пробив на выходе из груди отверстие с красными краями. Когда Фойт обмяк, волк отодрал его кисть от запястья. Наручник соскользнул и упал, все еще прикованный к планшету. Быстрым рывком головы волк выбросил шевелящуюся кисть из своей испачканной кровью пасти. Она упала прямо перед голодными собаками, и они набросились на новый кусок отбросов.

Шофер выстрелил еще раз, раскрыв от ужаса рот, его рука с пистолетом тряслась. Слева от волка, рванувшегося в сторону, взметнулись комья земли. Из соседней палатки выбежали трое солдат, у каждого автомат «Шмайсер». Штуммер завизжал:

— Убейте его!

Из штабной палатки выскочил Клинхурст с пистолетом в руке. Но черный зверь, прыгнув через тело Фойта, проскочил вперед. Его зубы нашли металлический наручник и сомкнулись на нем.

Когда шофер выстрелил в третий раз, пуля пробила планшет и с визгом отскочила от земли. Клинхурст взял прицел, но прежде чем успел нажать на курок, волк отскочил зигзагом и рванулся вперед во тьму, к востоку.

Шофер расстрелял всю обойму, но воя от боли не послышалось. Из палаток набежали еще солдаты, и по всему лагерю раздавались тревожные крики. Штуммер подбежал к телу Фойта, перевернул его и отпрянул в ужасе от количества вытекшей крови. Он с трудом проглотил слюну, в сознании его прокручивалось, как быстро все это произошло. И тут до него дошла суть происшедшего: волк схватил планшет, набитый разведкартами, и направился к востоку.

К востоку. По направлению к британским войскам.

На этих картах показано расположение войск Роммеля, и если британцы завладеют ими…

— По машинам! — заорал он, вскакивая на ноги, как будто в позвоночник ему вонзили стальной прут. — Скорее, ради Бога! Скорее! Нужно остановить этого зверя!

Он пробежал мимо автомобиля к другому транспортному средству, стоявшему неподалеку: желтому броневику с тяжелым пулеметом, укрепленным на передней раме. За ним прибежал водитель, солдаты тут же бросились к мотоциклам БМВ и прицепным коляскам, вооруженным пулеметами. Штуммер уселся на сиденье, шофер завел мотор и включил фары, моторы мотоциклов зафырчали и заревели, их фары засветились желтым светом, и Штуммер крикнул «Трогай!» своему шоферу: его шея уже почти ощущала петлю палача.

Броневик рванулся вперед, выбрасывая из-под колес султанчики пыли, и четыре мотоциклиста, веером, прибавляя скорость, заревели вслед за ним.

Четвертью мили впереди бежал волк. Его тело было ходовой машиной, рассчитанной на скорость и расстояние. Глаза сузились в щелки, челюсти крепко сцепились на наручнике. Планшет постукивал о землю в ровном ритме, и дыхание волка было спокойным, мощным. Несущаяся фигура свернула на несколько градусов вправо, взбежала на каменистый пригорок и спустилась с него, придерживаясь намеченного курса. Песок летел из-под лап, впереди зверя скорпионы и ящерицы спешили свернуть в укрытие.

Уши волка навострились. Слева быстро надвигался рокочущий шум. Он увеличил прыжки, лапы забарабанили по плотно спрессованному песку. Рокот приблизился… еще ближе… и теперь он был уже прямо слева. Луч фонаря проскочил по зверю, вернулся и остановился на бегущей фигуре. Солдат в коляске мотоцикла закричал:

— Вот он! — и откинул предохранитель с пулемета. Повернул ствол в сторону зверя и открыл огонь.

Волк резко, взметнув пыль, остановил бег, и пули выбили яростную строчку в земле перед ним. Мотоцикл на скорости пролетел мимо него, водитель вовсю давил на тормоза и крутил рукоятки. Но тут волк изменил направление и вновь понесся на полной скорости, продолжая держать курс на восток, сжимая челюстями наручник.

Пулемет продолжал строчить. Трассирующие пули выбивали в темноте оранжевые линии и рикошетировали от камней, как выброшенные сигаретные окурки. Но волк скакал по земле зигзагами вправо и влево, и когда пули просвистели мимо, зверь перебежал через еще один пригорок и скрылся из зоны света фонаря.

— Туда, — закричал пулеметчик сквозь ветер. — Он пробежал за холм.

Водитель повернул громоздкий мотоцикл и направился вслед за зверем, в луче фары крутился белый пыльный вихрь. Он дал полный газ, и мотоцикл отозвался рокочущим ревом. Они разогнались и взлетели на холм, а затем устремились с него вниз. В свете фары прямо перед ними показался овраг восьмифутовой глубины, ожидавший как оскаленная пасть.

Мотоцикл грохнулся в него, несколько раз перевернулся, пулемет строчил, в безумстве рассеивая пули, отлетавшие рикошетом от краев оврага, осыпая при этом землей водителя и пулеметчика. Мотоцикл осел, его бензобак взорвался.

По другую сторону оврага, перемахнув его одним пружинистым толчком задних ног, волк продолжал бежать, увертываясь от кусочков горячего металла, падавших на землю вокруг него.

Сквозь эхо взрыва послышался шум другого противника, на этот раз шедшего справа. Волк повернул голову в бок, высматривая свет фары на коляске мотоцикла. Пулемет открыл огонь, пули подняли пыль у лап волка и засвистели вокруг него. Он отчаянно рванулся вперед и стал петлять. Но мотоцикл сокращал расстояние между ними, и пули ложились все ближе к цели. Одна пуля сверкнула так близко, что волк мог почувствовать горький запах человеческого пота с обоймы. И тут он сделал еще один резкий рывок в сторону, прыгнув высоко в воздух, в то время как пули заплясали под ним, и скакнул в овраг, который перерезал пустыню по направлению к юго-востоку.

Мотоцикл с приглушенным мотором катился вдоль края оврага, и сидевший в коляске освещал его дно маленьким фонарем.

— Я сбил его! — клялся он. — Я уверен, что видел, как пули ударили…

И тут ощутил, что волосы у него на затылке зашевелились. Когда он повел фарой кругом, огромный черный волк, бежавший за мотоциклом, прыгнул вперед, пролетел над коляской и ударился телом о водителя. Два ребра водителя смялись как две гнилых доски, и, когда он вылетел из сиденья, ему показалось, что волк встал на задние лапы и толчком перелетел через ветровое стекло, как мог бы, наверное, прыгнуть только человек. Хвост дерзко махнул по лицу пулеметчика; он кубарем вывалился из коляски, а мотоцикл проскочил еще около пятнадцати футов, прежде чем сорвался с края оврага и грохнулся на дно. Черный волк продолжил свой бег, придерживаясь прежнего курса.

Теперь сеть оврагов и пригорков закончилась, под сиявшими звездами открылась плоская и каменистая пустыня. Волк все еще продолжал мчаться, сердце его билось чаще, а легкие всасывали через ноздри чистый запах свободы. Он резко мотнул головой влево, выпустил наручник и перехватил кожаную ручку планшета, чтобы он больше не бил по земле. Хищник с трудом пересилил желание выплюнуть ручку, потому что она отдавала тошнотворным привкусом человеческой ладони.

И тут сзади донеслось другое гортанное рычание, оно было более низким, чем голос двух других мучителей. Волк оглянулся, увидел пару желтых лун, спешивших через пустыню по его следам. Длинная очередь из пулемета — красное мерцание над двойной луной — и пули поразили песок менее чем в трех футах от волка. Он увернулся и, выровняв скорость, понесся опять вперед. Следующая длинная очередь опалила шерсть на его спине.

— Быстрее! — закричал Штуммер шоферу. — Не упускай его!

Он дал еще одну очередь и увидел, как взметнулся песок, а волк резко свернул влево.

— Черт возьми! — сказал он. — Держи ровнее!

Животное, все еще неся в зубах планшет Фойта, направлялось прямо к британским линиям. Что же это за зверь, который украл портфель, полный карт, вместо объедков из мусорной кучи? Проклятое чудовище должно быть остановлено. Ладони Штуммера покрылись потом, и он старался навести прицел пулемета на волка, тот он продолжал изворачиваться, резко тормозя, а затем увеличивая скорость, как будто он…

Да, подумал Штуммер, соображает, как будто он человек.

— Ровнее! — завопил он.

Но броневику под колеса попался камень, и снова прицел сбился. Ему надо просто поливать землю очередями в надежде, что зверь нарвется на пули. Он заставил себя перевести пулемет в автоматический режим и нажал на гашетку.

Ничего. Пулемет раскалился, как полуденное солнце, и либо его заклинило, либо в кожухе испарилась вода.

Волк огляделся, заметив, что бронемашина быстро приближается. Затем примерился к местности перед собой, но оказалось слишком поздно. Прямо перед ним, менее чем в шести футах, возникло заграждение из колючей проволоки. Задние лапы волка напряглись, и его тело оторвалось от земли. Но заграждение было слишком близко, чтобы ему удалось не зацепиться; грудь волка изрезалась колючками проволоки, а задняя правая нога попала в виток.

— Ага! — заорал Штуммер. — Дави его!

Волк дернулся, мускулы его тела напряглись. Он царапал землю когтями, но бесполезно. Штуммер приподнялся, ветер обдувал его лицо, шофер дожал акселератор. Бронированный автомобиль был в пяти секундах от волка, готовясь раздавить его рубчатыми колесами.

Тому, что Штуммер увидел за эти пять секунд, он бы никогда не поверил, не окажись сам очевидцем происшедшего. Волк изогнул тело и передними лапами расцепил виток колючей проволоки, который поймал его за заднюю лапу. Передние лапы раздвинули проволоку и держали ее, пока он не освободился. Затем волк опять вскочил и кинулся прочь. Бронированный автомобиль смял проволоку, но волка там уже не было.

Но фары все еще освещали его, и Штуммер увидел, как животное прыгало, вместо того чтобы бежать, скакало то вправо, то влево, иногда касаясь земли только одной ногой, прежде чем прыгнуть и повернуть в другую сторону.

Сердце в груди Штуммера упало.

Оно знает, понял он. Это животное знает…

Он прошептал:

— Мы на минном по…

И тут левое переднее колесо наскочило на мину, и взрыв вышвырнул тело майора Штуммера из броневика как окровавленную куклу. Левое заднее колесо сдетонировало другую мину, а разодранная масса правого переднего колеса задела о третью. Бронированный автомобиль треснул, бензин воспламенился и растекся, а в следующую секунду броневик накатился еще на одну мину, и не осталось ничего, кроме очага красного пламени и покореженного металла, взлетевшего в небеса.

Впереди в шестидесяти ярдах волк остановился и посмотрел назад. Мгновение он наблюдал пламя, в его зеленых глазах светился отблеск разрушения, затем он резко отвернулся и продолжил петлять через минное поле в сторону безопасности на востоке.

Глава 2

Он скоро уже должен появиться. Графиня чувствовала себя такой же возбужденной, как школьница перед первым свиданием. Больше года прошло с тех пор, как она видела его в последний раз. Где он был все это время, что он делал — она не знала. И не хотела знать. Это было не ее дело. Все, что ей сказали, это то, что ему необходимо убежище и что служба использует его для опасного задания. Знать больше было небезопасно. Она сидела перед овальным зеркалом в окрашенной в лавандовый цвет туалетной комнате, золотые огоньки Каира мерцали сквозь стеклянную дверь, ведущую на террасу. Графиня тщательно красила помадой губы. Ночной бриз доносил до нее запахи корицы и муската, и внизу во дворе мягко шептались пальмовые листья. Она почувствовала, что дрожит, и положила помаду, пока не успела испортить линию губ. Я не девственница с влажными глазками, сказала она себе с некоторым сожалением. Но вероятно, это тоже было частью его магии; он явно заставил ее почувствовать в прошлый его приезд сюда, что она — начинающая в школе любви. Вероятно, размышляла она, я так возбуждена потому, что за все это время — и через череду так называемых любовников — яне ощущала прикосновение так, как его, и я жаждала его.

Она понимала, что она относится к разряду женщин, от которых нужно держаться подальше, как однажды ей сказала мать, тогда в Германии, до того как безумный маньяк устроил стране промывание мозгов. Но это тоже было неотъемлемой частью жизни, и опасность оживляла ее. Лучше жить, чем существовать, думала она. Кто это ей так говорил? О, да. Говорил он.

Она провела гребнем слоновой кости по белокурым, причесанным под Риту Хэйворт волосам, которые пышно и мягко ложились на плечи. Ей посчастливилось иметь красивое тело, высокие скулы, светло-карие глаза и изящную фигуру. Здесь ей следить за фигурой было нетрудно, потому что египетская кухня ей не слишком нравилась. Она владельцем контрольного пакета в каирской ежедневной газете, выходившей на английском языке. Позднее она и сама с большим интересом читала свою газету, когда Роммель стал продвигаться к Нилу и британцы храбро сражались, чтобы остановить натиск нацистов. Вчерашний заголовок гласил: «Роммель был вынужден остановиться».

Война будет продолжаться, но оказалось, что, по крайней мере в этом месяце, Гитлеру не будут салютовать восточнее Эль-Элемейна.

Она услышала мягкое фырканье двигателя роллс-ройсовской модели «Серебряная тень», когда лимузин подкатил к парадной двери, и сердце у нее екнуло. Она посылала шофера привезти его, следуя инструкциям, данным ей в отеле «Шефердс». Он не останавливался там, он был на каком-то собрании, называвшемся, как она поняла, «дебрифингом». Отель «Шефердс», с его хорошо известным вестибюлем с плетеными креслами и восточными коврами, был полон уставшими от сражений британскими офицерами, пьяными журналистами, мусульманскими головорезами и, конечно, глазами и ушами «нации». Ее особняк в восточном пригороде был для него более безопасным местом, чем открытый для всех отель. И значительно более удобным.

Графиня Маргерит встала из-за туалетного столика. Позади нее стояла ширма, украшенная голубыми и золотыми павлинами, она сняла светло-зеленое цвета морской волны платье, висевшее на ней, набросила на себя и застегнулась. Еще один взгляд на прическу и макияж, немного свежего аромата «Шанели» на белую шею, и она готова. Но нет, не совсем. Она решила расстегнуть главную пуговичку, так, чтобы высвободить упругость грудей. Затем ступила ножками в сандалии и стала ждать, когда Александр войдет в туалетную комнату.

Он вошел примерно еще через три минуты. Дворецкий мягко постучал в дверь, и она сказала:

— Да?

— Мистер Галатин прибыл, графиня, — голос Александра был по-английски чопорным.

— Скажите ему, что я незамедлительно спущусь.

Она прислушалась к шагам Александра в коридоре по выложенному тиковым паркетом полу. Ей не очень-то хотелось, чтобы он видел, как она спустится вниз, не заставляя гостя подождать ее, что было частью игры между леди и джентльменами. Поэтому она выждала еще три-четыре минуты и затем, сделав глубокий вдох, покинула неспешным шагом туалетную комнату.

Она прошла по коридору, увешанному коллекцией лат, копий, мечей и другого средневекового оружия. Они принадлежали прежнему владельцу дома, сочувствовавшему Гитлеру и сбежавшему из страны, когда еще в 1940 году итальянцы были выбиты О'Коннером. Она не очень понимала в оружии, но рыцари, казалось, гармонировали с тиком и дубом дома, и, как бы то ни было, они представляли собой ценность и давали ей ощущение, будто ее охраняли днем и ночью. Она подошла к широкой лестнице с перилами из резного дуба и спустилась на первый этаж. Двери в гостиную были закрыты, и там, как она инструктировала Александра, находился он. Она постояла несколько секунд, чтобы собраться с силами, поднесла ладонь ко рту, чтобы уловить запах своего дыхания — мятный, слава Богу, — а затем открыла дверь, порозовев от волнения.

Серебряные канделябры горели на низких полированных столиках. В камине трепетало небольшое пламя, потому что после полуночи легкий ветерок из пустыни становился прохладным. Пламя отражалось от хрустальных бокалов и бутылок с водкой и виски и мерцало на узорной бутыли с вином у стены, отделанной украшениями из алебастра. Ковер мерцал переплетенными оранжевыми и серыми фигурами, на каминной полке часы показывали около девяти.

А вот и он, сидит в плетеном кресле, скрестив ноги, тело его отдыхает, как будто ему принадлежит место, им занимаемое, и он гарантирован от какого-либо вторжения. Он задумчиво рассматривал охотничьи трофеи, размещенные на стене над камином.

Но вдруг его глаза остановились на ней, и он встал с кресла с изящной грацией.

— Маргерит, — произнес он и подал ей красные розы, которые держал в руках.

— О… Майкл! Они прекрасны!

Голос у нее был слегка хрипловатый, с великолепной певучестью северо-германских равнин.

Она подошла к нему. «Не слишком быстро!» — осадила она себя.

— Где вы достали в Каире в такое время года розы?

Он слегка улыбнулся, так что она увидела его белые, крепкие зубы.

— В саду вашего соседа, — ответил он, и она уловила оттенок русского произношения, который так сильно заинтриговывал ее.

Что делать джентльмену русского происхождения в британской разведке в Северной Африке? И почему при этом у него не русское имя?

Маргерит засмеялась, принимая у него розы. Должно быть, он шутил: в саду Питера ван Джинта, конечно, были клумбы с безупречными розами, но стена, разделявшая их владения, была шести футов высотой. Майкл Галатин, вероятно, не мог бы одолеть ее, да, к тому же, его костюм цвета хаки был без единого пятнышка. На нем была светло-голубая рубашка и галстук с приглушенными серыми и коричневыми полосками, загар пустыни блестел на его лице. Она понюхала одну из роз, на них все еще лежала роса.

— Вы прекрасно выглядите, — сказал он. — Вы сделали другую прическу.

— Да. Самая последняя мода. Вам нравится?

Он протянул руку, коснулся локона ее волос. Пальцы поласкали его, рука осторожно тронула ее щеку — нежное мимолетное прикосновение к коже, и руки Маргерит покрылись пупырышками.

— Вы замерзли, — сказал он. — Вам нужно стать поближе к камину.

Его рука погладила ее подбородок, пальцы коснулись ее губ, затем отпрянули. Он подвинулся поближе к ней и положил руку на ее талию. Она не отодвинулась. Дыхание у нее замерло. Лицо его было прямо перед ее лицом, и в зеленых глазах отразилось мерцание красного огня в камине, как будто в них загорелось пламя. Его губы приближались. Она почувствовала, как ее тело пронзила боль. И тут он вдруг остановился, менее чем в двух дюймах от ее губ, и сказал:

— Я голоден.

Она моргнула, не зная, что ответить.

— Я не ел с утра, — продолжил он. — А утром была яичница из порошка и сушеное мясо. Не удивительно, что Восьмая армия так крепко воюет: им хочется скорее попасть домой и получить что-нибудь съедобное.

— Еда, — сказала она. — О, да. Еда. У меня есть повар, он приготовил вам обед. Баранину. Это ваше любимое блюдо, так ведь?

— Мне приятно, что вы запомнили.

Он легонько поцеловал ее в губы и слегка пощекотал носом ее шею, так мягко, что она почувствовала, как по спине побежали мурашки. Он отпустил ее, в его ноздрях остался запах «Шанели» и ее собственного возбужденного женского запаха.

Маргерит взяла его руку. Ладонь была шершавой, как будто он клал кирпичи. Она повела его к двери, и они почти уже вышли, когда он спросил:

— Кто убил этого волка?

Она остановилась:

— Прошу прощения?

— Волка, — он показал в сторону шкуры серого лесного волка, висящей над камином. — Кто его убил?

— А-а. Вы ведь, наверное, слышали про Гарри Сэндлера?

Он помотал головой.

— Гарри Сэндлер. Американец, охотник на крупную дичь. Два года назад о нем писали все газеты, когда он застрелил белого леопарда на вершине горы Килиманджаро.

Глаза Майкла все еще были непонимающими.

— Мы стали… хорошими друзьями. Он прислал мне этого волка из Канады. Прекрасное животное, не так ли?

Майкл что-то промычал. Он глянул на другие подвешенные трофеи, присланные Маргерит Сэндлером, — головы африканского буйвола, великолепного самца, пятнистого леопарда и черной пантеры — но взгляд его вернулся к волку.

— Из Канады, — сказал он. — Откуда из Канады?

— Я точно не знаю. Кажется, Гарри называл Саскачеван. — Она пожала плечами. — Ну, волк есть волк, так ведь?

Он не ответил и улыбнулся.

— Нужно будет как-нибудь познакомиться с Гарри Сэндлером, — сказал он.

— Плохо, что вас не было здесь неделю назад. Гарри проезжал через Каир по пути в Найроби, — она игриво шлепнула по его руке, чтобы отвлечь его внимание от трофеев. — Пойдемте, пока ваш обед не остыл.

В столовой Майкл Галатин поедал бараньи котлетки, сидя за длинным столом под хрустальной люстрой. Маргерит тыкала вилкой в салат из пальмовой мякоти и пила «Шабли», они вели непринужденный разговор о том, что было в Лондоне — идущие популярные пьесы, моды, романы и музыка — все, что не удалось увидеть Маргерит. Майкл говорил, как ему понравилось последнее произведение Хэмингуэя и что у того ясный взгляд на вещи. Маргерит, пока они разговаривали, изучала лицо Майкла и поняла, здесь, под ярким светом люстры, что он изменился за год и пять недель, прошедшие после их последней встречи. Изменения были едва различимы, но все-таки были: около глаз стало больше морщинок и, вероятно, также больше седых прядок в его гладких, плотно причесанных черных волосах. Его возраст был еще одной загадкой; ему могло быть и тридцать, и тридцать четыре. Тем не менее его движения обладали силой и легкостью юности, руки и плечи поражали своей силой. Руки его были необъяснимы; они были мускулисты, длиннопалы и артистичны — руки пианиста, но тыльные их стороны поросли красивыми черными волосками. Это были в то же время и руки рабочего, привыкшего к грубой работе, но они управлялись с серебряным ножом и вилкой с удивительной ловкостью.

Майкл Галатин был крупный мужчина, около шести футов и двух дюймов ростом, с широкой грудью, и длинными худыми ногами. Маргерит поинтересовалась при первой с ним встрече, не занимается ли он бегом, но ответ был таков, что он «иногда бегает для удовольствия».

Она отхлебывала «Шабли» и поглядывала на него через край бокала. Кто же он в действительности? Что он делает на службе? Откуда он появился и куда направляется? У него было тонкое обоняние, и Маргерит заметила, что он принюхивается к пище и питью перед тем как попробовать их. Лицо его было мрачновато приятным, чисто выбритым, с резкими чертами; когда он улыбался, оно как будто светилось — но нельзя было сказать, чтобы он улыбался очень часто. В покое лицо его, казалось, становилось еще более мрачным, а когда свет его зеленых глаз тускнел, их мрачный оттенок вынуждал Маргерит думать о цвете глубоких чащоб первобытного леса, обитель тайн, которые лучше не трогать, и, наверное, места больших опасностей.

Он протянул руку к бокалу с водой, не заинтересовавшись «Шабли», и Маргерит сказала:

— Я отослала прислугу на вечер.

Он отпил воды и отставил бокал в сторону. Воткнул вилку в еще один кусок мяса.

— Давно Александр работает у вас? — спросил он.

Вопрос был совершенно неожиданным.

— Почти восемь месяцев. Его рекомендовало консульство. А что?

— У него… — Майкл запнулся, обдумывая, как сказать. Не внушающий доверия запах, чуть не сказал он. — …немецкий акцент, — закончил он.

Маргерит не знала, кто из них обоих сошел с ума, потому что быть британцем в большей степени, чем Александр, можно только если носить вместо подштанников британский флаг.

— Он хорошо скрывает его, — продолжил Майкл. Он понюхал мясо, прежде чем взять его в рот, и стал тщательно прожевывать, после чего сказал. — Но не очень хорошо. Британский акцент — это маскировка.

— Александр прошел полную проверку в службе безопасности. Вы знаете, как там строги. Если хотите, я могу рассказать вам историю его жизни. Он родился в Стрэтфорде-на-Эйвоне.

Майкл кивнул.

— Город артистов, как о нем говорят. От всего этого явно пахнет Абвером.

Абвер, насколько знала Маргерит, был разведывательным учреждением Гитлера.

— Машина заедет за мной в семь тридцать. Я думаю, вам тоже нужно уехать.

— Уехать? Куда уехать?

— Отсюда. Если возможно, из Египта. Может быть, в Лондон. Я не думаю, что сейчас вы здесь в безопасности.

— Это невозможно. У меня здесь слишком много обязательств. Боже, у меня газета! Я просто не могу все бросить и убежать.

— Хорошо, устройтесь в консульстве. Но я думаю, что вам нужно как можно скорее покинуть Северную Африку.

— Мой корабль еще не дал течи, — настаивала Маргерит. — Вы ошибаетесь насчет Александра.

Майкл ничего не сказал. Он доел кусок баранины и промокнул рот салфеткой.

— Мы побеждаем? — спросила она его немного спустя.

— Мы сдерживаем, — ответил он. — Зубами и ногтями. Сети снабжения Роммеля нарушены, его танки дожигают последний бензин. Внимание Гитлера приковано к Советскому Союзу. Сталин призывает Запад к совместным действиям. Никакая страна, даже такая мощная, как Германия, не выдержит расходов на войну на два фронта. Поэтому если мы сможем удержать Роммеля, пока его боеприпасы не иссякнут, то сможем отбросить его назад к Тобруку. И даже дальше, если повезет.

— Я не подозревала, что вы верите в везение.

Она выгнула дугой светлую бровь.

— Это субъективное понятие. Там, откуда я, «везение» и «право силы» означают одно и то же.

Она воспользовалась случаем.

— А откуда вы, Майкл?

— Издалека, — ответил он, и по тому, как он это сказал, она поняла, что больше разговоров о его личной жизни быть не должно.

— У нас есть десерт, — сказала она, когда он закончил с котлетами и отодвинул тарелку. — Шоколадный торт, на кухне. Я приготовлю кофе.

Она встала, но он опередил ее. Он уже был рядом с ней, не успела она сделать и двух шагов, и сказал:

— Торт и кофе потом. У меня на уме другой десерт.

Взяв ее руку, он поцеловал ее, медленно, каждый пальчик.

Она обвила руками его шею, сердце у нее колотилось. Он поднял ее без усилий на руки, а затем вынул из голубой вазы с розами в центре стола одну розу.

По лестнице, через зал с оружием он понес ее к спальне с кроватью с четырьмя стойками и с видом на холмы Каира.

При свете свечи они раздели друг друга. Она помнила, какие волосатые были у него руки и грудь, но теперь она увидела, что он был поранен: грудь его была залеплена крест-накрест пластырями.

— Что с вами произошло? — спросила она, касаясь пальцами его крепкого смуглого тела.

— Да просто ерунда, попал в один переплет.

Он смотрел, как ее кружевное белье сползло к ногам, и затем вынул ее из одежд и положил на прохладную белую постель.

Теперь он тоже был обнажен и казался еще огромнее благодаря освещенным свечой буграм мышц. Он лег, пристраиваясь рядом с ее телом, и она ощутила сквозь слабый запах его одеколона еще один запах. Он был как аромат мускуса, и опять ей подумалось о зеленных чащах и холодных ветрах, дующих на диких просторах. Его пальцы легонько кружили вокруг ее сосков, потом его рот приник к ее рту, их тепло соединилось, переливаясь друг в друга, и она содрогнулась всем телом и душой.

Вместо его пальцев появилось что-то другое: бархатная роза кружила вокруг ее затвердевших сосков, возбуждая ее груди, как поцелуи. Он провел розой по ее животу, остановился и покружил у пупка, потом ниже, в пуще золотистых волосков, все кружа и возбуждая нежными прикосновениями, от которых ее тело раскрывалось и томилось. Роза подвинулась к увлажнившемуся центру ее желания, пощекотала ее напрягшиеся бедра, потом здесь же оказался его язык, и она вцепилась пальцами в его волосы и застонала, а ее бедра волнообразно двигались ему навстречу.

Он остановился, поддержав ее спину у края, и начал снова, языком и розой, действуя попеременно, как пальцами на волшебном золотом инструменте. В душе Маргерит пела музыка, она шептала и постанывала, в теле ее рождались горячие волны и прорывались сквозь ее ощущения.

И вот он пришел, этот раскаляющий до бела взрыв, который подбросил ее с постели и заставил выкрикнуть его имя. Она упала назад, как осенний лист в цвете красок, увядающий с краев.

Он вошел в нее, своим жаром в ее жар, и она ухватилась за его спину и держалась за нее, как всадник в бурю; его бедра двигались с осторожностью, без неистовой силы, и только она подумала, что больше не выдержит этого, тело ее открылось, и она забилась так, чтобы он вошел в то место, где они станут одним существом с двумя именами и двумя колотящимися сердцами, и чтобы твердая плоть его мужского достоинства тоже бы вошла в нее, а не просто прижалась к ее влажности. Ей нужен был весь он, до последнего дюйма, и вся влага, которую он мог ей дать. Но даже в разгаре этого вихря она чувствовала, как он сдерживается, как будто внутри у него было что-то такое, что даже сам он не мог проникнуть в это. В потоке их страсти ей показалось, что она слышала, как он зарычал, но звук был заглушен ее собственным хрипом, и она не была уверена в том, что это не был ее собственный голос.

Кровать ходила ходуном. Это бывало со многими мужчинами, но никогда так неистово.

И тут его тело дернулось — первый, второй, третий раз… Пять раз. Он задрожал, пальцы его скручивали смятые простыни. Она сомкнула ноги на его спине, желая, чтобы он остался. Ее губы нашли его рот, и она ощутила соленый вкус пота.

Они немного отдохнули, говорили опять, но теперь шепотом, и темой были не Лондон или война, а искусство страсти. Потом она взяла розу оттуда, где она лежала на тумбочке, и провела ею по коже к его восстанавливающейся твердости. Это была прекрасная машина, и она благодарила ее со всей щедростью любви.

Лепестки розы лежали на постели. Свеча догорала. Майкл Галатин лежал на спине, спал, на плече его лежала голова Маргерит. Его дыхание было ровным и здоровым как хорошо отлаженный мотор.

Немного погодя она проснулась и поцеловала его в губы. Он спал крепко и не отозвался. Тело ее приятно ныло. Она ощущала себя так, будто ее растянули, переплавили в его фигуру. Мгновение она смотрела в его лицо, стараясь запечатлеть в памяти его резкие черты. Для меня слишком поздно чувствовать настоящую любовь, подумала она. Слишком много было тел, слишком много кораблей, ходивших ночами; она знала, что была полезна службе как приют и любовница для агентов, нуждавшихся в убежище, и это было все. Конечно, ей было решать, с кем спать и когда, но их было так много. Лица наслаивались одно на другое, но это лицо стояло особняком. Он не был похож на других. И не похож ни на каких мужчин, каких она когда-либо знала. Итак, назови это школярским обожанием и остановись на этом, подумала она. У него свое назначение, а у нее свое, и им, возможно, не скоро еще придется сойтись в одном порту.

Она вылезла из кровати, стараясь не разбудить его, и голая пошла через большой проходной чулан, отделявший спальню от туалетной комнаты. Она включила свет, выбрала белый шелковый халат, влезла в него одним движением плеч, потом сняла с плечиков коричневый махровый халат — мужской халат — и накинула его на женский манекен в спальне. Мысль: может, спрыснуть между грудями и поправить волосы перед тем, как крепко заснуть? Машина может прийти в семь утра, но она вспомнила, что он любил вставать в половине шестого.

Маргерит прошла, держа в руке изрядно помятую розу, в туалетную комнату. Маленькая лампа от Тиффани все еще горела на столике. Она понюхала розу, ощутила ее смешавшийся с другими запахами аромат и поставила в воду. Надо будет заложить ее в шелк. Она тяжело вздохнула, потом взяла щетку и посмотрела в зеркало.

За ширмой стоял человек. Она увидела его лицо над ней, и через секунду, затраченную на попытку узнавания, прежде чем испугаться, она поняла, что это лицо убийцы, лишенное какого-либо выражения, бледное и ничем не примечательное. Лицо такого типа легко смешивается в толпе и не вспоминается через секунду после увиденного.

Она открыла рот, чтобы позвать Майкла.

Глава 3

Раздался тихий звук, напоминающий кашель, глаз павлина полыхнул огнем. Пуля ударила Маргерит в затылок, точно туда, куда метил убийца. На стекло зеркала брызнула кровь, осколки костей и мозг, и голова ее ткнулась в середину полки с баночками для наведения красоты.

Он вышел, проворный, как змея, одетый в плотно прилегающую черную одежду, маленький пистолет с глушителем зажат в руке в черной перчатке. Он глянул на маленький обтянутый резиной абордажный крюк, зацепленный за ограждение террасы, веревка от которого спускалась во двор. Она была мертва, его работа сделана, но он знал также, что здесь находится британский агент. Он взглянул на наручные часы. Еще почти десять минут, прежде чем машина заберет его у ворот. Время, достаточное, чтобы отправить в ад и эту свинью.

Он взял пистолет наизготовку и двинулся к чулану. Вот она, спальня сучки. Меркла догоравшая свеча, в простынях какая-то фигура. Он прицелился в голову и другой рукой подпер запястье: поза стрелка. Глушитель кашлянул — раз, другой. Фигура дернулась дважды — от каждого выстрела.

А затем, как настоящий художник, который должен увидеть результат своего мастерства, он сбросил с трупа простыню.

Там был не труп.

Там был манекен для платьев, с двумя пулевыми отверстиями в пустом белом лбу.

Движение справа от него. Кто-то быстрый. Убийца в панике резко уклонился от предполагаемого выстрела, но по его спине и ребрам ударило стулом, и он выронил пистолет, прежде чем успел нажать курок. Тот упал в складки простыни и потерялся из вида.

Убийца был высокий мужчина, шести футов и трех дюймов ростом, двухсот фунтов весом, весь из мускулов. Изо рта у него вырвался выдох, словно бы рев локомотива, выскочившего из тоннеля, и удар стула оглушил его, но не сбил с ног. Он вырвал стул из рук противника, прежде чем тот успел вторично им воспользоваться, и ударил ногой. Ботинок попал по животу. Удар вызвал долгожданный стон от боли, и британский агент, мужчина в коричневом халате, ударился в стену, держась руками за живот.

Убийца метнул стул. Майкл увидел, куда он летит, по движению руки человека, и, когда он увернулся, стул разлетелся на куски, ударившись о стену. Затем человек кинулся на него, пальцы сомкнулись на горле, свирепо вдавливаясь в его гортань. Черные мушки запрыгали перед глазами Майкла, в ноздрях стоял металлический запах крови и мозга — запах смерти Маргерит, который он уловил через мгновение после того, как услышал смертельный шепот глушителя.

Этот человек профессионал, понял Майкл. Человек против человека, и через минуту в живых останется только один.

Да, будет именно так.

Майкл быстро вскинул руки, разбив хватку убийцы, и ладонью правой руки разбил противнику нос. Удар был рассчитан на то, чтобы вогнать кость в мозг, но убийца был проворен и успел повернуть голову, ослабив удар. Все же нос был разбит вдребезги, и из глаз убийцы от боли хлынули слезы. Он отшатнулся назад на два шага, и Майкл двинул его в подбородок быстрыми ударами левой и правой. Нижняя губа убийцы была рассечена надвое, но он уцепил Майкла за воротник халата, оторвал британского агента от пола и швырнул в дверь спальни.

Майкл вывалился в коридор и упал на коллекцию лат. Они со стуком осыпались со своих подставок. Нацистский убийца выскочил из двери, изо рта его текла кровь, и, пока Майкл пытался подняться, удар ноги угодил ему в плечо и отбросил по коридору на восемь футов.

Убийца оглядывался вокруг, глаза его блеснули при виде лат и оружия, на миг его лицо приняло благоговейное выражение, как будто он нечаянно оскорбил священную раку с мощами. Он подхватил булаву — деревянное древко с цепью трехфутовой длины, на которой крепился железный шар, усеянный шипами, — и бодро закрутил ей над головой. Он двинулся к Майклу Галатину.

Средневековое оружие свистнуло, направляясь на голову Майкла, но он уклонился с его пути и отскочил назад. Булава ударила с другой стороны, прежде чем он успел выпрямиться, и железные шипы царапнули по коричневому халату, но Майкл отпрыгнул назад, налетев на другую коллекцию лат. Когда она свалилась, он схватил железный щит и закрылся им, успев отразить следующий удар, метивший ему по ногам. От начищенного металла полетели искры, удар передался по руке к ушибленному плечу. Но тут убийца поднял булаву над головой, чтобы размозжить Майклу череп, и тогда Майкл швырнул щит, и тот ребром ударил другого человека по коленям, сбив его с ног. Когда убийца грохнулся, Майкл начал наносить удары ногой по его лицу, но сдержал себя: разбитая нога не придаст ему проворства.

Убийца поднимался на ноги, булава все еще была в его руках. Майкл метнулся к стене и сорвал с крючков меч, а затем повернулся, готовый к новому нападению.

Немец оценил меч как воин и схватил секиру, отбросив более короткое оружие. Они несколько секунд стояли друг против друга, каждый ища у противника уязвимое место, а затем Майкл сделал выпад, но секира отбила его. Убийца бросился вперед, увернувшись от бокового удара меча, и замахнулся секирой. Но Майкл мечом отразил удар, секира ударила по рукояти меча, высекла сноп голубых искр, обрубила клинок и оставила Галатина безоружным. Убийца махнул секирой в лицо своей жертвы, тело его напряглось от радостного предвкушения удара.

Майкл в ничтожные доли секунды успел оценить точные углы и направленность удара. Шаг назад, как и шаг в сторону, стоил бы ему головы. Поэтому он метнулся вперед, на убийцу, а так как удары в лицо не давали результата, он двинул кулаком в открытую подмышку, костяшками угодив в сплетение вен и артерий.

Убийца заорал от боли, и, поскольку рука его онемела, перестал управлять секирой. Она вырвалась из его рук и на два дюйма вошла в дубовую панель стены. Майкл ударил его в раздробленный нос, отчего голова убийцы откинулась назад, и добавил ударом снизу точно в подбородок. Немец хрюкнул, рыгнул кровью и завалился на перила. Майкл кинулся за ним, вытянув руку, чтобы ударить по горлу, но неожиданно убийца выбросил обе руки, которые сомкнулись на шее Майкла и оторвали его от пола.

Майкл забился, но опоры не было. Убийца держал его почти на вытянутых руках, и скоро ему бы пришло на ум бросить Майкла через перила на пол нижнего этажа, выложенный плиткой. В двух футах над головой Майкла проходила дубовая балка, но она была ровной и скользкой, не за что было зацепиться. В голове стучала кровь, пот выступил из всех пор — а где-то глубоко внутри что-то стало распрямляться и просыпаться от мертвого сна.

Пальцы давили на артерии, прерывая течение крови. Убийца тряс его то ли от пренебрежения, то ли чтобы усилить хватку. Конец приближался, немец видел, как глаза Майкла стали закатываться.

Руки Майкла дернулись кверху, пальцы царапали по дереву. Тело яростно вздрагивало — движение, которое убийца оценил как приближение смерти.

Но это была не смерть.

Правая рука Майкла Галатина стала извиваться и менять форму. По его лицу текли капли пота, и явная мука искажала его черты. Черные волосы на тыльной стороне его рук зашевелились, сухожилия перемещались, слышался слабый хруст костей. Кисть искривлялась, костяшки увеличивались в размере, мякоть становилась крапчатой и утолщалась, черные волосы разрастались.

— Подыхай, сукин сын, — проговорил убийца по-немецки. Он зажмурил глаза, весь сконцентрировавшись на том, чтобы удавить своего врага до смерти. Теперь осталось чуть-чуть… чуть-чуть…

Что-то под его руками задвигалось, словно снующие муравьи. Тело тяжелело, толстело. Появился едкий звериный запах.

Убийца открыл глаза и глянул на свою жертву.

То, что он держал, не было больше человеком.

С воплем он попытался перебросить его через перила, но когти вонзились в дубовую балку и намертво застыли в ней, а чудовище подняло пока еще человеческое колено и ударило немца в подбородок с силой, которая отбила в нем всякие ощущения. Он выпустил свою жертву и, визжа, бросился наутек. Он упал, запнувшись о разлетевшиеся латы, пополз к двери спальни, оглянулся и увидел, как когти чудовища отцепились от балки. Оно упало на пол, подскакивая и дергаясь, освобождаясь от своего коричневого халата.

И тут убийца, один из лучших в своей породе, познал истинное значение ужаса.

Чудовище приходило в себя, ползло в его сторону. Оно еще не совсем обрело свой вид, но зеленые глаза смотрели на него не отрываясь и обещали смерть.

Рука убийцы ухватила копье. Он ткнул им в морду чудовища, но тот отпрыгнул в сторону, кончик копья попал в изменившуюся левую щеку и прочертил на черном розовую линию. Затем он отчаянно ударил его ногой, пытаясь прорваться в двери спальни и добраться до ограждения террасы — и тут почувствовал, как в его лодыжку вцепились клыки, дробящая сила раскусила кость как спичку. Челюсти разомкнулись и вцепились в другую ногу, за икру. Снова хрустнула кость, и убийца свалился без сил.

Он завопил, моля Бога, но ответа не последовало. Только легкое дыхание чудовища.

Он выбросил кверху обе руки, чтобы отразить нападение, но руки человека не могли оказать никакого сопротивления. Зверь прыгнул на него, прямо перед его лицом был его влажный нос и немигающие страшные глаза. Затем нос фыркнул в его грудь, сверкнули клыки. В грудину ударило, как молотом, потом еще раз, как будто его разорвало на две части. Лапы раздирали его, из-под когтей вылетали красные ошметки. Убийца изворачивался и боролся изо всех сил, но его силы были ничем. Когти зверя рвали его легкие, вырывали его наружные мышцы, вкапывались в нутро человека, а затем нос и зубы нашли пульсирующий приз, и двумя рывками головы сердце было оторвано от своего ствола, как перезревший, истекающий соком плод.

Сердце было раздавлено между челюстями, и рот впитал его соки. Глаза убийцы были все еще открыты, и тело его дергалось, но вся кровь его вытекла наружу и ничего не осталось, чтобы поддерживать жизнь его мозга. Он издал потрясающий страшный стон — и чудовище, запрокинув голову, вторило крику голосом, который разнесся по дому, как предвестник смерти.

Затем, внюхиваясь в разверстую середину, зверь стал пожирать тело, с неудержимой яростью вырывая таинственные человеческие внутренности.

Позже, когда огни Каира потускнели и над пирамидами проплыли первые фиолетовые лучи восходящего солнца, что-то случилось с животным, терзавшим человека, скорчившегося и изорванного, в особнячке графини Маргерит. Из его пасти исторглись страшные куски и ошметки, колышущееся красное море, все это потекло под перилами через край вниз на пол, выложенный плиткой. Обнаженное существо свернулось в форму плода, содрогаясь в конвульсиях, и в доме мертвых никто не услышал его плача.

Часть первая Весна священная

Глава 1

Опять его разбудил этот сон, и он лежал в темноте, в то время как порывы ветра звенели стеклами окон и хлопал незакрепленный ставень. Ему снилось, что он волк, которому снится, что он человек, которому снится, что он превратился в волка. В этой путанице сновидений обломками разломанной механической головоломки лежали обрывки и фрагменты воспоминаний: окрашенные в тон сепии лица отца, матери и старшей сестры, лица, как будто с фотографии с обгоревшими краями; дворец из обломков белого камня, окруженный непроходимым дремучим лесом, в котором лишь вой волков переговаривался с луной. Проносящийся мимо состав с паровозом, светящий фарами, и маленький мальчик, бегущий рядом с рельсами, все быстрее и быстрее, ко въезду в открывающийся перед ним туннель.

Из головоломки памяти: старое, сморщенное лицо с седой бородой, губы, открытые в шепоте: «Живи свободным».

Он уселся на корточки и понял, что лежал не в постели, а на холодном каменном полу перед камином. Несколько угольков, мерцающих в темноте, ожидали, чтобы их поворошили. Он поднялся — обнаженное и мускулистое тело — прошел к высоким выступающим наружу окнам, выходившим на безлюдные холмы Уэльса. За стеклами свирепствовал мартовский ветер, редкие атаки дождя и льда били по окнам. Он смотрел из темноты во тьму и знал, что они идут.

Они оставили его слишком надолго. Нацисты отходили к Берлину под мстительным натиском Советов, но Западная Европа — Атлантическая стена — все еще находилась под пятой Гитлера. Сейчас, в 1944 году, надвигались великие события, события с большой вероятностью победы или риском поражения. А он слишком хорошо знал, что будут представлять собой последствия поражения: Западная Европа в руках объединившихся нацистов, вероятно усиленное наступление на русские войска и неистовая схватка за территории между Берлином и Москвой. Хотя их ряды поредели, нацисты все еще были лучшими убийцами в мире. Они все еще могли остановить русскую военную машину и опять хлынуть к столице Советского Союза.

К столице родины Михаила Галатинова.

Но теперь он был Майклом Галатином и жил в другой стране. Он говорил по-английски, думал по-русски и мог предугадывать с помощью языка более древнего, чем каждый из этих человеческих языков.

Они направляются сюда. Он чувствовал, что они приближались, так же верно, как ощущал ветер, прорывающийся зигзагами через лес в шестидесяти ярдах отсюда. Происходящие в мире события вели их все ближе к этому дому на каменистом побережье, которого большинство людей привычно сторонилось. Шли они по одной причине.

Они нуждались в нем.

«Живи свободным», вспомнил он, и рот его искривило что-то похожее на улыбку, в которой была какая-то горечь. Свобода под кровом его дома на этой штормистой земле, где ближайшая деревня, Эндрос Рил, располагалась в целых пятнадцати милях к югу, была лишь иллюзией. Для него смысл свободы заключался в уединенности, он все больше и больше убеждался, прослушивая коротковолновые радиопередачи от Лондона и до Европы и вслушиваясь в голоса, разговаривавшие цифрами сквозь шквалы атмосферных помех, что узы человеческого вязали его по рукам и ногам.

Поэтому он не откажет им войти, когда они придут, потому что он — человек, и они тоже люди. Он выслушает то, что они ему скажут, может быть, даже кратко обсудит это, прежде чем отказаться. Они проедут долгий путь по разбитым дорогам, и он, вероятно, предложит им кров на ночь. Однако его служба для приемной родины выполнена, и теперь пришло время молодых солдат с забрызганными грязью лицами и нервными пальцами на спусковых крючках карабинов. Генералы и начальники могут отдавать приказы, но пусть молодые, умирая, выполняют их. Так было во все времена, и в этом отношении будущее войн не изменится никогда. Люди будут такими же, какие они есть.

Конечно, нет причин давать им от ворот поворот. Он может запереть ворота, поставить перед ними знак, что дальше дороги нет, но они найдут способ обойти это или просто перекусят забор из колючей проволоки и пройдут. У британцев огромный опыт в том, как перекусывать колючую проволоку. Поэтому самое лучшее — оставить ворота не запертыми и ждать их. Это может случиться завтра или послезавтра, или на следующей неделе. Как бы то ни было, когда-нибудь это случится.

Майкл на мгновение прислушался к песне пустыни, голова его слегка повернулась. Затем он вернулся на каменные плиты пола перед камином, сел, обхватив колени руками и попытался успокоиться.

Глава 2

— Он выбрал для себя чертовски безлюдное место, не правда ли? — майор Шеклтон зажег сигару и опустил со своей стороны стекло сверкавшего черного «Форда», чтобы дым вытягивало наружу. Кончик сигары рдел в неуютном сумраке позднего вечера. — Вы, бритты, таковы же, как эта погода, а?

— Боюсь, что у нас нет другого выбора, кроме как только любить ее, — ответил капитан Хьюмс-Тельбот. Он улыбнулся как можно вежливее, его аристократические ноздри чуть вздернулись. — Или хотя бы мириться с ней.

— Воистину так.

Шеклтон, офицер армии Соединенных Штатов, с лицом, похожим на обух секиры, выглянул наружу; серые низкие тучи и мерзкая морось. Он больше двух недель не видел солнца, а от холода у него ныли кости. Пожилой, с распрямленной спиной, британский армейский водитель, отделенный от пассажиров стеклянной перегородкой, вез их по узкой, мощеной булыжниками дороге, змеившейся между темными, скрываемыми тучами утесами и участками густого соснового леса. Последняя деревня, которую они проехали, Хьюлетт, осталась в двенадцати милях позади.

— Вот почему вы такие бледные, — продолжал он, ведя себя как слон в посудной лавке, — все тут похожи на призраков. Приезжайте к нам в Арканзас, я покажу вам весеннее солнце.

— Не уверен, что у меня будет для этого время, — сказал Хьюмс-Тельбот и опустил стекло на полтора оборота. Это был бледный и тощий двадцативосьмилетний штабной офицер, чье первое тесное знакомство со смертью произошло в Портсмутском канале, когда в семидесяти футах над его головой провыл истребитель «Мессершмит». Но это было в 1940 году, а сейчас ни один самолет «Люфтваффе» не осмеливался перелетать через пролив.

— Итак, Галатин проделал отличную работу в Северной Африке? — зубы Шеклтона сжимали сигару, и окурок ее был мокр от слюны. — Это было два года назад. Если он с тех пор ничем не занимался, что заставляет вас думать, что он может справиться с этой работой?

Хьюмс-Тельбот незряче уставился на него своими голубыми глазами:

— Потому, — сказал он, — что майор Галатин — это профессионал.

— Я тоже, сынок, — Шеклтон был на десять лет старше британского капитана. — Но я вовсе не считаю себя способным высадиться с парашютом во Франции и сделать все это. Последние двадцать четыре месяца я ни разу не подставлял свой копчик. Я гаран… — черт побери, гарантирую вам, что это чертовски трудное задание.

— Да, сэр, — согласился англичанин, только потому что почувствовал, что это надо сделать, — но ваши… э… люди просили помощи в этом деле, и поскольку это выгодно нам обоим, мое руководство решило…

— Да, да, да, это все — вчерашние новости, — Шеклтон нетерпеливо махнул собеседнику рукой. — Я говорил своим людям, что я не подкупился послужным списком Галатина, извините, майора Галатина. У него недостаточно опыта работы полевых условиях, насколько я знаю, но мне предоставили возможность судить на основе личного знакомства. Что не соответствует нашим приемам работы в Штатах. Там мы ориентируемся по послужным спискам.

— Мы здесь ориентируемся по характеру, — холодно сказал Хьюмс-Тельбот, — сэр.

Шеклтон слабо улыбнулся. Ну, наконец-то он зацепил этого мальчишку с несгибаемой шеей.

— Ваша разведка вполне могла порекомендовать Галатина, но для меня это не стоит и лопаты дерьма, — он пыхнул дымом из ноздрей, и в глазах его появился яростный огонек. — Я понимаю, что Галатин — не настоящее его имя. Раньше он был Михаил Галатинов. Он русский. Правильно?

— Он родился в Санкт-Петербурге в 1910 году, — последовал осторожный ответ. — В 1934 году стал гражданином Великобритании.

— Да, но Россия у него в крови. Русским доверять нельзя. Они пьют слишком много водки. — Он стряхнул пепел в пепельницу позади водительского сиденья, но его действия были неточны, и большая часть пепла просыпалась на его начищенные до блеска ботинки. — Так почему он оставил Россию? Может, его там разыскивали за преступление?

— Отец майора Галатина был армейским генералом и другом царя Николая Второго, — сказал Хьюмс-Тельбот, глядя, как в желтом свете фар разворачивалась дорога. — В мае 1918 года генерала Федора Галатинова с женой и двенадцатилетней дочерью казнили советские партийные экстремисты. Юный Галатинов сбежал.

— И? — подтолкнул Шеклтон. — Кто провез его в Англию?

— Он приехал сам, устроившись матросом на грузовом судне, — сказал капитан, — в 1932 году.

Шеклтон курил сигару и обдумывал сказанное.

— Постойте, — спокойно сказал он, — вы говорите, что он скрывался от карательных органов России со времени, когда ему было восемь лет, до того, как ему стало двадцать два года? Как ему это удалось?

— Не знаю, — сознался Хьюмс-Тельбот.

— Вы не знаете? Ну, я-то думал, что вы, ребята… считается, что вы знаете о Галатине все. Или почти все. Разве у вас не ведется проверка личных дел?

— В его личном деле есть нечто вроде пробела, — он увидел впереди сквозь сосны смутное свечение. Дорога повернула, ведя их в сторону светящихся фонарей. — Часть информации засекречена, доступна только для управления разведки.

— Да? Ну, уже этого достаточно, чтобы я не хотел поручать ему эту работу.

— Полагаю, что этот период жизни майора Галатина связан с теми людьми, которые остались верны памяти царского окружения и помогли ему выжить. Раскрыть эти имена было бы… скажем, более чем неблагоразумно.

Маленькие домики и жмущиеся друг к другу деревенские строения вынырнули из мороси. Маленький белый указатель гласил: «Эндорс Рилл».

— Если мне будет позволено, я поведаю вам анекдотичное предание, — сказал Хьюмс-Тельбот, мечтая запустить в этого мрачного американца дымящуюся гранату. — Насколько я понял, был в Санкт-Петербурге легендарный Распутин, который наслаждался… любовными связями с различными дамами, несколько из которых в 1909 и 1910 годах родили детей. Одной их этих дам была Елена Галатинова, — он взглянул Шеклтону в лицо. — Распутин мог бы быть настоящим отцом Михаила Галатинова.

Из горла Шеклтона вырвался слабый кашель от сигарного дыма.

Послышался звук мягкого барабанного постукивания пальцами. Мэллори, водитель, слегка постучал по стеклу и нажал на педаль тормоза «Форда». Автомобиль замедлил ход, дворники счищали со стекол дождь и лед. Хьюмс-Тельбот опустил стеклянную перегородку, и Мэллори сказал с заметным оксфордским выговором:

— Прошу прощения, сэр, но я думаю, нам нужно остановиться, чтобы спросить дорогу. Может быть, лучше здесь, — он указал на освещенную фонарем таверну, приближавшуюся справа.

— Действительно, стоит, — согласился молодой человек и вновь поднял стекло, в то время как Мэллори подвел высокий автомобиль к стоянке перед дверью таверны.

— Я вернусь через минуту, — сказал Хьюмс-Тельбот, поднимая воротник шинели и открывая дверцу.

— Подождите меня, — сказал ему Шеклтон. — Я бы не отказался выпить виски, чтобы согреть кровь.

Они оставили Мэллори в автомобиле и поднялись по ступенькам. Над дверью на цепи висела вывеска, и Шеклтон, глянув на нее, увидел нарисованного барана и надпись «Бараньи отбивные». Внутри топилась чугунная печка, распространявшая приятный острый запах болотного торфа, и на деревянных стенах с крюковсвисали керосиновые лампы. Трое мужчин, сидевших за дальним столом, тихо разговаривая и прикладываясь к кружкам с элем, прервали разговор, разглядывая офицеров в форме.

— Приветствуем вас, джентльмены, — с сильным шотландским акцентом проговорила из-за стойки привлекательная черноволосая женщина. Глаза у нее были ярко-голубыми, они быстро оглядели гостей с хорошо скрытой проницательностью. — Чем могу служить?

— Виски, детка, — сказал Шеклтон с улыбкой, не выпуская сигары из зубов, — лучшую отраву, какая у вас есть.

Она откупорила кувшин и налила ему темный мерный стакан до краев.

— Единственное пойло, какое у нас есть, кроме эля и горького пива, — она слабо улыбнулась, улыбка была недоброй, в ней сквозил вызов.

— Мне ничего не наливайте, но я хотел бы получить некоторые сведения, — Хьюмс-Тельбот грел руки над печкой. — Мы ищем человека, живущего где-то здесь. Его зовут Майкл Галатин. Вы не…

— О, да, — сказала она и глаза ее просияли, — конечно, я знаю Майкла.

— Где он живет? — Шеклтон дунул на виски, и ему показалось, что брови его опалило.

— Недалеко. Он не жалует посетителей, — она обтерла тряпкой кувшин. — Очень не жалует.

— Он ждет нас, детка. Официальное дело.

Она на момент задумалась, глядя на его начищенные пуговицы.

— Езжайте по этой дороге, которая проходит через Рилл. Миль восемь будет нормальная дорога, а потом она перейдет в проселочную дорогу или в топь — как уж получится. Там она раздваивается. Дорога налево хуже другой. Она и ведет к его воротам. Будут они открыты или нет, зависит от него.

— Мы откроем, если они закрыты, — сказал Шеклтон. Он вынул изо рта сигару и с улыбкой в сторону барменши проглотил стакан местного виски.

— До дна, — сказала она ему.

Колени у него дрогнули, когда виски опалило ему глотку, как поток лавы. На мгновение ему показалось, что он глотнул толченое стекло или ломанные бритвенные лезвия. Он почувствовал, как его прошибает пот, и едва удержал в груди кашель, потому что барменша наблюдала за ним, хитро улыбаясь, а он проклял бы себя, если бы ударил лицом в грязь перед женщиной.

— Ну как, понравилось, детка? — спросила она, сама наивность.

Он побоялся сунуть сигару в рот, чтобы от сигары глотка не воспламенилась и ему взрывом не оторвало голову. Слезы жгли глаза, но он стиснул зубы и стукнул дном стакана о стойку.

— Маловато… крепости, — удалось проворчать ему, и лицо его покраснело, когда он услышал, как засмеялись люди за дальним столиком.

— Действительно, надо бы добавить, — согласилась она, и ее тихий смешок был похож на шуршание шелковой занавески.

Шеклтон было полез за бумажником, но она сказала:

— За счет заведения. Вы — хороший парень.

Он улыбнулся, скорее вяло, чем бодро, а Хьюмс-Тельбот прокашлялся и сказал:

— Мы благодарны вам за сведения и гостеприимство, мадам. Мы едем, майор?

Шеклтон издал нечленораздельное хмыканье в знак согласия и последовал за Хьюмс-Тельботом к двери на свинцово-тяжелых ногах.

— Майор, дорогой? — позвала барменша, прежде чем он вышел. Он оглянулся, желая выбраться из этого удушливого тепла, — вы можете поблагодарить Майкла за выпивку, когда увидите его. Это его личный запас. Никто другой не касается этой штуки.

Шеклтон вывалился из дверей «Бараньих отбивных», ощущая себя отбитой бараниной.

Когда Мэллори вывез их из Эндрос Рилла между исхлестанными ветром деревьями и скалами, выщербленными пальцами времени, наступила кромешная тьма. Шеклтон, чье лицо побледнело, тщился курить сигару, но потом выбросил ее из окна. Она оставила искристый след, подобно падавшей комете.

Мэллори свернул с основной дороги — залитой грязью тележной колеи — влево, на еще более ухабистую. Скрипели оси, когда колеса «Форда» пропахивали колдобины, и пружинное сиденье стонало как паровые клапана, когда Шеклтона подбрасывало и швыряло. Молодой британский капитан был привычен к неудобным дорогам и уцепился рукой за дверь, на дюйм-другой приподнявшись с сиденья.

— Этот человек… явно не хочет… чтобы его беспокоили, — все, что мог сказать Шеклтон, когда «Форд» трясло сильнее, чем танк, какой он когда-то водил. Господи! Пожалей мой больной копчик, — подумал он. Дорога продолжалась, тропа мучений через густой зеленый лес. Наконец еще через две-три мили бесчеловечной дороги фары уткнулись в высокие железные ворота. Они были широко распахнуты, и «Форд» въехал во владения, не останавливаясь.

Грязная дорога стала чуть ровнее, но ненамного. Не раз они попадали на колдобину, и зубы Шеклтона лязгали с такой силой, что, он знал, он бы откусил себе язык, если бы не держал его поджатым. Ветер из леса пронизывал с обеих сторон, в стекла сыпало льдинками, и вдруг Шеклтон осознал, как далеко он забрался от Арканзаса.

Мэллори нажал на тормоз.

— Тут! Что такое? — сказал Хьюмс-Тельбот, глядя вдоль светового конуса фар. На дороге стояли три большие собаки, ветер ерошил шерсть.

— Боже мой! — Хьюмс-Тельбот сдернул очки, поспешно протер стекла и снова надел их. — Мне кажется… Это же волки!

— Черт! Закройте все стекла! — завопил Шеклтон.

Форд сбавил ход до предела. Когда кулак Шеклтона ударил по замку двери с его стороны, три зверя ощетинились на запах горячего металла и моторного масла и скрылись в стене деревьев, черневшей с левой стороны. «Форд» опять набрал скорость, веснушчатые от возраста руки Мэллори твердо держали руль. Они проделали большую дугу по лесу и вынырнули на дорогу, вымощенную булыжником.

Тут и стоял дом Майкла Галатина.

Он был похож на церковь, построенную из темно-красных камней, скрепленных белой известью. Шеклтон понял, что раньше это, должно быть, и была церковь, потому что наверху была узкая башня, завершавшаяся белым шпилем и ограждением вокруг нее. Но действительно изумительным в этом сооружении было то, что оно снабжалось электричеством. Свет лился из окон первого этажа, а вверху на башне из окошек с витражами мерцало темно-синим и розовым. Справа было каменное строение поменьше, вероятно, мастерская или гараж.

Дорожка делала круг перед домом, Мэллори остановил «Форд» и потянул ручной тормоз. Он постучал в стекло и, когда Хьюмс-Тельбот опустил его, водитель спросил с некоторой неуверенностью:

— Мне оставаться здесь, сэр?

— Да, пока что, — Хьюмс-Тельбот знал, что старый шофер — один из штатных сотрудников британской разведки, но ему не стоит знать больше, чем абсолютно необходимо. Мэллори кивнул — послушный слуга — и выключил мотор и фары.

— Майор? — Хьюмс-Тельбот двинулся к дому.

Два офицера пошли от автомобиля сквозь колючие снежинки, подняв под шинель плечи. Над тремя каменными ступеньками возвышалась обитая дубовая дверь с позеленевшим бронзовым молоточком: какое-то животное, в зубах которого была зажата кость. Хьюмс-Тельбот поднял кость — и вместе с ней поднялась нижняя клыкастая челюсть зверя. Он стукнул по двери и стал ждать, чувствуя, как его пробирает озноб.

Задвижка откинулась. Шеклтон чувствовал, как у него в желудке бурчит от ведьминого пойла в «Бараньих отбивных». А затем дверь повернулась на смазанных петлях, и в ее освещенном проеме показался силуэт черноволосого мужчины.

— Входите, — сказал Майкл Галатин.

Глава 3

В доме было тепло. В нем был натертый воском дубовый паркетный пол, и в зале с высоким потолком в очаге из грубо отесанного белого камня жарко играло пламя. После того как капитан Хьюмс-Тельбот предъявил Майклу верительное письмо, подписанное полковником Валентином Вивьеном из Лондонского управления паспортного контроля, Шеклтон прошел прямо к камину — греть свои покрасневшие руки.

— Чертовски трудно добираться сюда, — прохрипел Шеклтон, шевеля пальцами. — Наверное, трудно найти более безлюдную местность, не так ли?

— Мне другой найти не удалось, — спокойно сказал Майкл, читая письмо. — Если бы я имел желание развлекать незваных гостей, я бы купил дом в Лондоне.

Шеклтон почувствовал, как пальцы заныли, отогревшись, и повернулся, чтобы получше рассмотреть человека, с которым, как бы то ни было, приехал познакомиться.

На Майкле Галатине был черный свитер с закатанными до локтей рукавами и выцветшие изрядно поношенные брюки цвета хаки. На ногах были стертые коричневые мокасины. Его густые черные волосы, подбитые сединой на висках, были острижены по-военному, коротко с боков и сзади. На подбородке была темная-темная щетина, которой два-три дня не касалась бритва. На левой щеке был шрам, начинавшийся от глаза и уходивший назад, к краю волос. Шрам от лезвия, подумал Шеклтон. Знакомое такое напоминание. Ну, значит, у Галатина есть опыт рукопашного боя. И что же? Шеклтон прикинул, что рост этого человека около шести футов двух дюймов, плюс-минус четверть дюйма, и вес около ста девяноста — ста девяносто пяти фунтов. На вид Галатин был мужчиной сильного, широкоплечего атлетического типа, может быть футболиста или регбиста или как там это у англичан называется. Он производил впечатление спокойной силы, как мощная пружина, сильно стянутая и готовая вот-вот сорваться. И все же этого было недостаточно, чтобы считать его способным к выполнению задания в оккупированной нацистами Франции. Галатину явно было необходимо побыть на солнце: он был бледен, словно после зимней спячки, наверное, ни разу не видел яркого солнца за все шесть месяцев. Черт возьми, в этой проклятой стране всю зиму не бывает ничего, кроме сумрака. Но сейчас зима уходила, и всего лишь через два дня наступит весеннее равноденствие.

— Вам известно, что в округе водятся волки? — спросил его Шеклтон.

— Да, — сказал Майкл и сложил письмо, которое прочитал. Последний раз он работал с полковником Вивьеном уже давно. Должно быть, дело важное.

— Я бы на вашем месте не ходил на прогулки, — продолжал Шеклтон. Он полез во внутренний карман шинели, вытащил сигару и обрезал у нее кончик маленькими ножничками. Потом чиркнул спичкой о белый камень очага, — эти здоровые зверюги любят мясо.

— Это волчицы, — Майкл опустил письмо в карман.

— Какая разница, — Шеклтон зажег сигару, глубоко затянулся и выпустил струю голубого дыма, — вам надо немного размяться, достать ружье и поохотиться на волков. Вы уж точно знаете, как обходиться с ружьем, не… — он оборвал разговор, потому что Майкл Галатин внезапно оказался прямо перед ним, и его светло-зеленые глаза сковали льдом его душу.

Рука Майкла поднялась, схватила сигару и выдернула ее из зубов майора. Он сломал ее пополам и швырнул в огонь.

— Майор Шеклтон, — сказал он с налетом русского акцента, сглаженного холодной британской аристократичностью, — здесь мой дом. Чтобы курить здесь, нужно просить разрешения. Но если вы попросите, я его не дам. Мы поняли друг друга?

Шеклтон прошипел, покраснев лицом:

— Это была… это была полудолларовая сигара!

— Дыму она дает ровно на полцента, — сказал ему Майкл, еще несколько мгновений глядя в глаза человека, чтобы убедиться, что его вызов ясен, а затем повернулся к молодому капитану. — Я в отставке. Таков мой ответ.

— Но… сэр… вы еще даже не выслушали, для чего мы приехали!

— Могу догадаться, — Майкл прошел к окну и поглядел на черный лес. Он учуял запах старого виски из неприкосновенного запаса, шедший от кожи Шеклтона, и слегка улыбнулся, догадываясь, как американец мог на него отреагировать. К удовольствию Морин из «Бараньих отбивных».

— Существует план совместной операции союзников. Если бы он не был важен для американцев, майор не приехал бы сюда. Я сам слушал радиопередачи через пролив по своему коротковолновому приемнику. Все эти цифры, вещи насчет цветов для Руди и скрипок, которые нужно настроить. Я не могу понять всех этих переговоров, но я понимаю тон этих голосов: большое волнение и много страха. Скажу, что это значительно приближает неизбежное возведение Атлантической стены, — он взглянул на Хьюмс-Тельбота, который так и не сдвинулся с места и не снял свою мокрую шинель, — думаю, не позже, чем через три-четыре месяца. Когда пролив летом успокоится. Уверен, что ни Черчилль, ни Рузвельт не хотят высаживать на побережья Гитлера армии солдат, опухших от морской болезни. Итак, что-нибудь в июне-июле будет более верным. В августе будет слишком поздно; американцам придется пробиваться на восток в самое плохое время зимы. Если они захватят места для высадки в июне, они будут в состоянии наладить линии снабжения и закопаться на оборонительных рубежах у самих границ Германии до первого снега, — он поднял брови. — Я правильно рассуждаю?

Шеклтон прошипел сквозь зубы:

— Вы уверены, что парень на нашей стороне? — спросил он Хьюмс-Тельбота.

— Позвольте мне погадать еще немного, — сказал Майкл, взгляд его переместился к молодому капитану, потом вернулся к Шеклтону. — Для успеха вторжению через пролив должно предшествовать разрушение немецких коммуникаций, взрывы складов боеприпасов и топлива и общая атмосфера земного Ада. Но спокойного ада, с холодным жаром. Я предполагаю, что заработают партизанские сети, которые будут трудиться ночами, подрывая железные дороги и, может быть, здесь найдется место и для деятельности американцев. Парашютные десанты могут посеять своего рода беспорядки в тылах, что может заставить немцев бежать куда глаза глядят, — Майкл подошел к камину рядом с майором и подставил ладони огню. — Я полагаю, что то, что вы хотите от меня, имеет отношение к вторжению. Конечно, я не знаю, где это произойдет или когда точно, и мне эти сведения не нужны. Вы должны понять другую вещь, а именно — то, что высшее командование нацистов определенно готовится к попытке вторжения в течение ближайших пяти месяцев. Имея с Востока наступающие Советы, немцы знают, что приближается подходящий момент — подходящий с точки зрения союзников — для наступления с запада, — он потер руки. — Надеюсь, мои выводы не слишком далеки от ваших замыслов?

— Нет, сэр, — сознался Хьюмс-Тельбот, — они попали в точку.

Майкл кивнул, а Шеклтон сказал:

— У вас есть кто-то, работающий на вас в Лондоне?

— У меня мои личные глаза, уши и мозг. Этого вполне достаточно.

— Сэр? — Хьюмс-Тельбот, стоявший почти навытяжку, теперь позволил себе расслабить спину и сделать шаг. — Можно нам… хотя бы вкратце информировать вас о том, в чем заключается задание?

— Вы бы даром потратили ваше время и время майора. Я уже сказал, что я в отставке.

— В отставке? И это — всего лишь после одного паршивого задания в Северной Африке? — Шеклтон издал губами презрительный звук. — Ведь вы стали героем в сражении за Эль-Элемейн, правильно? — он прочел послужной список Галатина по пути из Вашингтона. — Вы проникли на командный пункт нацистов и стащили фронтовые карты? Чертовски громкая кража! Если вы не отстали от жизни, война все еще идет. И если мы не ступим ногой в Европу летом сорок четвертого, наши задницы окажутся капитально выполосканными в море, прежде чем мы сможем предпринять новую попытку.

— Майор Шеклтон? — Майкл обернулся к нему, и напряжение в его взгляде заставило майора подумать, что он видит сквозь защищенные зелеными стеклами очки топку домны. — Вы больше не станете упоминать Северную Африку, — спокойно, но с угрозой сказал он. — Я там потерял… друга, — он моргнул, пылающая домна на миг притухла, потом опять набрала полную силу. — Северная Африка — это закрытая тема.

Что за проклятый человек! — подумал Шеклтон. Если бы можно было, он бы припечатал Галатина к полу.

— Я просто имел в виду…

— Мне все равно, что вы имели в виду, — Майкл посмотрел на Хьюмс-Тельбота. Капитан рвался начать изложение, и тут Майкл вздохнул и сказал:

— Хорошо. Послушаем.

— Да, сэр. Я могу?.. — он запнулся и жестом показал желание сбросить шинель.

Майкл кивком разрешил ему сделать это, и когда оба офицера сняли шинели, он прошел к кожаному креслу с высокой спинкой и сел лицом к огню.

— Это дело службы безопасности, конечно же, — сказал Хьюмс-Тельбот, подойдя так, чтобы видеть выражение лица майора Галатина. Оно было совершенно лишено интереса. — Конечно, вы правы, оно действительно связано с планом вторжения. Мы и американцы пытаемся до первого июня вытащить обратно тех агентов, чье положение ненадежно. Возвращаем из Франции и Голландии агентов, чья безопасность может оказаться под вопросом. В Париже есть американский агент…

— По кличке Адам, — вмешался Шеклтон.

— Париж теперь уже не райские сады Эдема, — сказал Майкл, сплетая пальцы, — из-за нацистских змеев, ползающих там повсюду.

— Точно, — продолжил майор, беря бразды беседы, — как бы там ни было, парни из вашей разведки чуть больше двух недель назад получили шифровку от Адама. В ней он сообщил про какие-то перемены в обстановке, что-то такое, о чем он еще не во всех подробностях разобрался. Но он сообщил, что, чем бы это ни было, оно сильнейшим образом засекречено. Он получил наводку от берлинского художника, парня по имени Тео фон Франкевиц.

— Погодите-ка, — Майкл подался вперед, и Хьюмс-Тельбот увидел в его глазах блеск заинтересованности, похожий на сверкание клинка. — От художника? Почему от художника?

— Не знаю. Мы не смогли раскопать никаких сведений о Франкевице. Итак, как бы то ни было, восемь дней назад Адам передал вторую шифровку. В ней была только пара строчек. Он сообщил, что находится под колпаком и у него есть сведения, которые нужно доставить из Франции через курьера. Ему пришлось оборвать передачу до того, как он смог дать подробности.

— Гестапо? — Майкл глянул на Хьюмс-Тельбота.

— Наши осведомители обнаружили, что Адам не в гестапо, — сказал молодой человек. — Мы предполагаем, что они знают, что Адам наш человек, и держат его под постоянным наблюдением. Они, вероятно, надеются, что он выведет их на других агентов.

— Итак, нет никого другого, чтобы выяснить, что представляют собой эти сведения, и доставить их оттуда.

— Нет, сэр. Туда должен проникнуть кто-то извне.

— И, конечно, они пеленгуют его радиопередатчик. Или, может, они нашли его и вывели из строя, — Майкл нахмурился, глядя, как горят дубовые поленья. — Почему художник? — спросил он опять. — Что мог узнать художник о военных секретах?

— Не имеем ни малейшего представления, — сказал Хьюмс-Тельбот. — Вы понимаете наше затруднительное положение?

— Мы должны выяснить, что же, черт возьми, происходит, — высказался Шеклтон. — Первая волна вторжения должна включать почти двести тысяч солдат. К девяностому дню после даты начала операции мы планируем ввести туда больше миллиона парней, чтобы надрать Гитлеру задницу. Мы рискуем в один прекрасный день стать просто мишенью для стрельбы, словно бы просто произойдет поворот карты, и нам бы лучше наверняка знать, что на уме у нацистов.

— Конечно же, смерть, — сказал Майкл, и никто из присутствующих не сказал ни слова.

Костер трескнул и выплюнул сноп искр. Майкл ждал окончания рассказа.

— Вас самолетом доставят во Францию и выбросят с парашютом около деревни Безанкур, примерно в шести милях от Парижа, — сказал Хьюмс-Тельбот. — Один из наших будет в месте приземления, чтобы встретить вас. Оттуда вас доставят в Париж и окажут любую помощь, какая вам потребуется, чтобы попасть к Адаму. Это в высшей степени ответственное задание, майор Галатин. Чтобы вторжение имело какой-то шанс, мы должны знать, чего нам ожидать.

Майкл понаблюдал, как горел огонь. Затем сказал:

— Я сожалею. Найдите кого-нибудь другого.

— Но, сэр… пожалуйста, не принимайте поспешного…

— Я сказал, что я в отставке. На этом и закончим.

— Ну, это просто глупо! — взорвался Шеклтон. — Мы разбивали свои задницы, добираясь сюда, потому что некоторые ослы указали на вас как на лучшего в своем деле, а вы говорите, что вы в «отставке», — он прошипел это слово. — Там, откуда я, по-другому говорят о человеке, у которого изнеженные нервы.

Майкл слегка улыбнулся, что привело Шеклтона в еще большую ярость, но он ничего не ответил.

— Майор Галатин, — попытался опять Хьюмс-Тельбот. — Пожалуйста, не говорите сейчас последнего слова. Хотя бы обдумайте наше предложение, а? Может, мы бы остались на ночь, а затем снова обсудили это утром?

Майкл вслушивался в падание мокрого снега, стучавшего по окнам. Шеклтон подумал о долгом пути домой, и его копчик заныл.

— Можете оставаться на ночь, — согласился Майкл. — Но в Париж я не отправлюсь.

Хьюмс-Тельбот хотел было опять заговорить, но решил дать всему этому устояться. Шеклтон проворчал:

— Какого черта, мы что, напрасно перлись в такую даль?

Но Майкл только пошуровал в камине.

— С нами еще водитель, — сказал Хьюмс-Тельбот. — Не найдете ли вы и для него место?

— Я поставлю раскладушку у камина, — он встал и пошел в чулан за раскладушкой, а Хьюмс-Тельбот вышел наружу, чтобы позвать Мэллори.

Когда двое мужчин вышли, Шеклтон стал осматриваться в зале. Он увидел антикварный патефон из розового дерева фирмы «Виктрола», на его диске лежала пластинка. Название пластинки было «Весна священная» какого-то Стравинского. Ну, с русским водиться — значит любить русскую музыку. Наверное, всякая славянская чепуха. В такую ночь, как эта, ему бы послушать бодрую вещь Бинга Кросби. Галатин любил читать, в этом нельзя было сомневаться. Тома вроде «О происхождении человека», «Плотоядные», «История григорианской поэзии», «Мир Шекспира» и другие книги с русскими, немецкими и французскими названиями заполняли полки книжных шкафов.

— Вам нравится мой дом?

Шеклтон чуть не подпрыгнул. Майкл подошел сзади тихо, как туман. Он принес раскладную кровать, развернул и поместил около камина.

— Столетие назад этот дом был лютеранской церковью. Ее построили спасшиеся от кораблекрушения; подводные скалы всего лишь в сотне ярдов отсюда. Они выстроили здесь поселок, но через восемь лет после этого их скосила бубонная чума.

— О, — сказал Шеклтон и вытер руки о штаны.

— Развалины до сих пор прочные. Я решил попробовать восстановить их. У меня ушло на это целых четыре года, и мне еще много нужно сделать. Если вам интересно, у меня за домом есть генератор, который работает на бензине.

— Я сразу так и подумал, что к вам не могли провести линию электропередачи в такую даль.

— Конечно же. Слишком далеко. Вы будете спать в башенном помещении, где когда-то жил пастор. Это не очень большое помещение, но для двоих места там достаточно.

Открылась и закрылась дверь, и Майкл оглянулся на Хьюмс-Тельбота и шофера. Майкл несколько секунд смотрел, не мигая, как шофер снимал шляпу и куртку.

— Вы можете спать здесь, — сказал он, указывая рукой на раскладушку. — Кухня за той дверью, если хотите кофе и чего-нибудь поесть, — сказал он всем троим. — Я бодрствую во время, которое вам может показаться необычным. Если среди ночи услышите, что я на ногах… не выходите из вашей комнаты, — сказал он, глянув так, что у Шеклтона по затылку пробежали мурашки.

— Я иду отдыхать, — Майкл направился к лестнице. Он остановился и выбрал книгу. — Да… ванная и душ за домом. Надеюсь, вы не будете в претензии, что вода только холодная. Спокойной ночи, джентльмены.

Он поднялся по ступенькам, и скоро они услышали, как мягко затворилась дверь.

— Проклятый колдун, — пробормотал Шеклтон и поплелся в кухню, чтобы чем-нибудь перекусить.

Глава 4

Майкл сел на постели и зажег керосиновую лампу. Он не спал, а ждал. Он взял с маленькой тумбочки наручные часы, хотя его чувство времени уже сказало ему, что было три часа. Часы показали три часа семь минут.

Он потянул носом воздух, и глаза его сузились. Запах табачного дыма. «Беркли и Латакия», дорогой сорт. Он знал этот аромат и откликнулся на него.

Он был еще в одежде, в брюках цвета хаки и черном свитере. Он влез в мокасины, взял лампу и, следуя за ее желтым светом, спустился по винтовой лестнице.

В очаге прибавилась пара дополнительных поленьев, и мягкий огонь потрескивал в нем. Майкл увидел поднимающийся вверх табачный дым из трубки, которую держал человек, сидевший в кожаном кресле, повернутом к огню. Раскладушка пустовала.

— Поговорим, Майкл, — сказал человек, называвшийся Мэллори.

— Да, сэр, — он пододвинул стул и сел, поставив лампу на столик между ними.

Мэллори — не настоящее его имя, а одно из многих — рассмеялся, кончик трубки был зажат у него в зубах. Пламя камина отражалось в его глазах, и сейчас он ничем не напоминал того пожилого и слабого джентльмена, который недавно вошел в этот дом.

— Не выходите из вашей комнаты, — сказал он и опять засмеялся. Его настоящий голос, неизмененный, обладал явной жесткостью. — Это было здорово, Майкл. Ты запудрил мозги этому бедному янки.

— А они у него есть?

— О, он весьма способный офицер. Не обманывайся его простотой и болтовней: майор Шеклтон свое дело знает, — проницательный взгляд Мэллори скользнул по собеседнику. — И ты тоже.

Майкл не ответил. Мэллори с минуту в молчании курил трубку, потом сказал:

— В том, что случилось в Египте с Маргерит Филипп, твоей вины нет, Майкл. Она знала, чем рискует, и делала свою работу храбро и хорошо. Ты убил ее убийцу и разоблачил Гарри Сэндлера, агента нацистов. Ты тоже сделал свою работу храбро и хорошо.

— Не совсем хорошо, — эта старая история все еще вызывала болезненное чувство скорби, грызшее его изнутри. — Если бы я той ночью был настороже, я мог бы спасти жизнь Маргерит.

— Пришел ее черед, — безжизненно произнес Мэллори, профессионал в области жизни и смерти, — а твое время скорби по Маргерит должно же когда-то закончиться.

— Когда найду Сэндлера, — лицо Майкла напряглось, на щеках появилась краска. — Я понял, что он немецкий агент, как только Маргерит показала мне волка, про которого он сказал, что прислал ей из Канады. Мне было совершенно ясно, что это был балканский волк, а не канадский. И единственным способом для Сэндлера иметь возможность убить балканского волка было поехать на охоту с его друзьями-нацистами.

Гарри Сэндлер, американский охотник на крупную дичь, о котором писал журнал «Лайф», после убийства Маргерит исчез, не оставив следов.

— Я должен был заставить Маргерит покинуть дом той ночью. Незамедлительно. Вместо этого я… — он сдавил подлокотник пальцами. — Она доверилась мне, — придушенным голосом проговорил он.

— Майкл, — сказал Мэллори, — я хочу, чтобы ты поехал в Париж.

— Это настолько важно, что и тебя в это впутали?

— Да. Настолько важно, — он пыхнул дымом и вынул трубку изо рта. — У нас будет только один шанс, один-единственный, чтобы вторжение оказалось удачным. Крайний срок, по теперешним данным, первая неделя июня. Он может измениться, в зависимости от погоды и течения. Но мы должны достоверно знать все потенциальные опасности, с которыми придется столкнуться, и могу сказать тебе, что разгадка этих сложных головоломок оставляет массу возможностей для самых сволочных ошибок, какие только можно себе представить, — он фыркнул и слегка улыбнулся. — Мы должны сделать свою часть работы, чтобы дом был чистым, когда они будут въезжать. Если гестапо так тщательно следит за Адамом, можно быть уверенным, что у него есть данные, которые им нельзя упустить наружу. Мы должны узнать, что они собой представляют. С твоими… э… особыми способностями есть возможность войти и выйти под носом у гестапо.

Майкл смотрел в огонь. Человек, сидевший в кресле рядом, был одним из тех трех человек во всем мире, которые знали, что он ликантроп.

— Есть и другая сторона, которую тебе нужно учесть, — сказал Мэллори. — Четыре дня назад мы получили шифровку от нашего агента в Берлине, Эхо. Она видела Гарри Сэндлера.

Майкл глянул в лицо собеседника.

— Сэндлер был в компании нацистского полковника по имени Эрих Блок, офицера СС, который был начальником концлагеря Фалькенхаузен под Берлином. Итак, Сэндлер вращается в каких-то высших сферах.

— Сэндлер еще в Берлине?

— У нас нет ни одного слова от Эхо, говорящего об обратном. По нашему заданию она следит за ним.

Майкл тихо заворчал. Он не имел представления, кто такая Эхо, но вспомнил краснощекое лицо Сэндлера с фотографии журнала «Лайф», тот улыбался, поставив одну ногу на убитого льва на зеленой равнине Кении.

— Конечно, мы можем достать для тебя досье на Сэндлера и Блока, — отважился продолжить Мэллори. — Мы не знаем, какая между ними связь. Эхо свяжется с тобой в Берлине. Что ты станешь делать там — это на твое усмотрение.

Мое усмотрение, — подумал Майкл. Очень вежливо сказано, что, если он решит убить Сэндлера, то это его личное дело.

— Однако первое твое задание — узнать, что известно Адаму. — Мэллори выпустил изо рта струйку дыма. — Это приказ. Ты можешь передать эти сведения через своего французского связника.

— А как насчет Адама? Разве вы не хотите вызволить его из Парижа?

— Если это возможно.

Майкл задумался. Человек, называвшийся сейчас Мэллори, имел репутацию очень опасного, как потому, что он много не договаривал, так и потому, что многое говорил.

— Мы хотим подтянуть все ослабшие концы, — после минутного молчания сказал Мэллори. — Меня беспокоит то же, что и тебя, Майкл: почему здесь замешался художник? Фон Франкевиц — это никто, он рисует на заказ портреты на тротуарах Берлина. Как он оказался завязанным с государственными тайнами? — глаза Мэллори остановились на Майкле. — Ты возьмешься за эту работу?

Нет, по-русски подумал он. Но в нем начинала закипать кровь, как пар в нагретом котле. За два года не прошло и дня, чтобы он не думал о том, как его подруга, графиня Маргерит, погибла, пока он нежился в объятиях удовлетворенной страсти. Найти Гарри Сэндлера — значило расквитаться по старому долгу. Из этого могло бы ничего и не выйти, но было бы удовлетворение от охоты на охотника. А положение с Адамом и предстоящим вторжением было жизненно важным само по себе. Как могли сведения Адама повредить дню начала операции и жизням тысяч солдат, которые хлынут на побережье в роковое июньское утро?

— Хорошо, — сказал Майкл с усилием в голосе.

— Я знал, что в одиннадцать часов могу на тебя положиться, — сказал, едва заметно улыбнувшись, Мэллори. — Час волка, так ведь?

— У меня есть одна просьба. У меня слабая парашютная подготовка. Мне бы хотелось подобраться на подводной лодке.

Мэллори задумался, но тут же покачал головой.

— Извини, слишком рискованно при немецких патрулирующих катерах и минах в проливе. Маленький транспортный самолет — самый безопасный вариант. Мы подкинем тебя в местечко, где ты сможешь отточить свое умение, сделать несколько тренировочных прыжков. Конфетку, как говорят янки.

Ладони Майкла вспотели, и он сжал кулаки. Он не выдерживал рев и вонь аэропланов и в воздухе ощущал себя маленьким и беспомощным. Но выбора не было; ему предстояло перенести это и действовать, не теряя времени, хотя парашютные тренировки были бы истинным мучением.

— Хорошо.

— Великолепно, — тон Мэллори показывал, что он заранее знал, что Майкл Галатин возьмется выполнять задание. — Ты в хорошей форме, Майкл, да? Достаточно спишь? Ешь в меру? Надеюсь, не слишком много мяса?

— Не слишком.

Лес изобиловал оленями и дикими кабанами, а также зайцами.

— Иногда я беспокоюсь за тебя. Тебе нужна жена.

Майкл смехом ответил на дружеские намерения Мэллори.

— Спасибо, — поблагодарил его Майкл. — Но, вероятно, все-таки не нужна.

Они проговорили еще долго, конечно, о войне, потому что на ней пересеклись их пути, по мере того как пламя тихонько сжирало дубовые поленья и перед рассветом ветер становился все пронзительнее, а затем ликантроп на службе короля встал и поднялся по лестнице в свою спальню. Мэллори заснул в кресле перед очагом, лицо его опять стало лицом пожилого шофера.

Глава 5

День занялся серый и ветреный, как и вчерашние сумерки. В шесть часов оркестровая музыка разбудила майора Шеклтона и капитана Хьюмс-Тельбота, позвоночники которых ныли, когда они сползали с узкой, совершенно неудобной кровати давно покойного пастора. Они спали в одежде, спасаясь от холода, проникавшего отовсюду из окон с цветными стеклами, и потому спустились вниз по-военному помятыми.

По окнам стучал мокрый снег, и Шеклтон подумал, что от такой погоды впору завыть.

— Доброе утро, — сказал Майкл Галатин, сидевший в черном кожаном кресле перед недавно разожженным огнем, с чашкой горячего чая в руках. Он был в темно-синем шерстяном халате и босой. — В кухне кофе и чай. И яичница с местной колбасой, если хотите позавтракать.

— Если эта колбаса такая же острая, как местный виски, — то я — пас, — с гримасой неудовольствия сказал Шеклтон.

— Нет, очень приятная на вкус. Управляйтесь сами.

— А где Мэллори? — спросил, оглядывая помещение, Хьюмс-Тельбот.

— Он позавтракал и пошел заменить масло в автомобиле. Я позволил ему воспользоваться гаражом.

— Что это за какофония? — Шеклтону показалось, что музыка была похожа на шум армии демонов, гомонящих в аду. Он подошел к «Виктроле» и увидел вращавшуюся на ее диске пластинку.

— Стравинский, да? — спросил Хьюмс-Тельбот.

— Да. «Весна священная». Это мое любимое произведение. Это место, майор Шеклтон, где старики селения стоят в кругу и смотрят, как юная девушка танцует в смертельном экстазе языческого ритуального жертвоприношения, — Майкл на несколько секунд закрыл глаза, представляя себе темно-красные и ярко-оранжевые цвета прыгающих сумасшедших нот. Он открыл глаза и посмотрел на майора. — Жертвенность в те времена, кажется, была самой значительной темой.

— Не знаю, — от взгляда Галатина Шеклтону было не по себе, он был прямым и проникающим в душу, в нем была сила, от которой у майора создавалось ощущение безволия, как будто он превращался в тряпку. — Я поклонник Бенни Гудмана.

— О, да, я его знаю, — Майкл еще некоторое время слушал гремящую, резкую музыку, в которой отзывалась картина мира в состоянии войны, борьбы со своим собственным варварством, и варварство явно побеждало. Потом он встал, поднял без скрежета звукосниматель с диска 78 оборотов в минуту и оставил «Виктролу» останавливаться.

— Я принимаю поручение, джентльмены, — сказал он. — Я найду то, что вы хотите.

— Найдете? Я имею в виду… — Хьюмс-Тельбот путался в словах. — Мне показалось, вы приняли наше предложение.

— Да, принял. И несколько изменил его.

— Ах, понимаю, — но в действительности он не понимал, однако не собирался больше выспрашивать мотивы. — Ну, приятно слышать, сэр. Очень хорошо. Мы, конечно, дадим вам неделю для тренировки. Дадим вам сделать несколько тренировочных прыжков с парашютом и поработаем немного с языком, хотя сомневаюсь, что вы в этом нуждаетесь. А также, как только вернемся в Лондон предоставим вам всю необходимую информацию.

— Да, сделайте так, пожалуйста, — от мысли о полете через пролив во Францию кожа на затылке стянулась, но это предстояло проделать в свое время. Он сделал глубокий вдох, теперь довольный, что его решение стало окончательным. — Надеюсь, вы меня извините, я собирался на утреннюю пробежку.

— Я знал, что вы бегун, — сказал Шеклтон. — Я тоже. На какое расстояние вы бегаете?

— Пять миль, около того.

— Раньше я бегал по семь миль. С полной полевой выкладкой. Послушайте, если у вас есть запасной теплый костюм и свитер, я побегу с вами. Мне бы не помешало опять разогнать кровь, — особенно после попыток выспаться на этой доске, подумал он.

— Я не пользуюсь теплым костюмом, — сказал ему Майкл и сбросил халат. Он остался без одежды. Он положил халат на спинку кресла. — Уже почти весна. И благодарю вас, майор, но я всегда бегаю один.

Он прошел мимо Шеклтона и Хьюмс-Тельбота, которые от удивления не могли ни говорить, ни двигаться, и вышел из дверей в холодный свет утра с падавшим мокрым снегом.

Шеклтон задержал дверь, не дав ей закрыться. Он, не веря глазам своим, смотрел, как обнаженный человек начал бег по дороге длинными целеустремленными скачками, потом свернул через поле к лесу.

— Эй! — крикнул он. — А как же насчет волков?

Майкл Галатин не оглянулся и в следующий момент скрылся за деревьями.

— Странный парень, вам не кажется? — спросил Хьюмс-Тельбот, глядя через плечо майора.

— Странный или нет, — сказал Шеклтон, — я верю, что майор Галатин может выполнить эту работу.

Снег летел ему в лицо, и он вздрогнул, несмотря на свою теплую форму, и захлопнул дверь, чтобы не дуло.

Глава 6

— Мартин? Иди-ка сюда и посмотри на это.

Человек, чье имя было названо, немедленно встал из-за стола и прошел во внутренний кабинет, стуча каблуками по бетонному полу. Он был массивен и широкоплеч, в дорогом коричневом костюме, безукоризненно белой рубашке, с черным галстуком. У него было округлое, мясистое лицо всеми любимого дядюшки, человека, который обычно рассказывает сказки на ночь.

Стены кабинета были увешаны картами, разрисованными красными стрелками и кружочками. Некоторые стрелки были соскоблены, нарисованы вновь и нарисованы по-другому, а многие из кружочков были перечеркнуты гневными штрихами. На большом столе лежали еще карты вместе со стопками бумаг, положенных на подпись. Рядом стоял маленький железный открытый ящик, а в нем удобно располагались ванночки с акварелями и кисти конского волоса разных размеров. Человек подтянул стул с жесткой спинкой к мольберту, стоявшему в углу комнаты без окон, а на мольберте в процессе работы была картина: акварельное изображение белого сельского домика, за которым поднимались розовевшие зазубренные горные вершины. На полу у ног художника были другие картины домиков и сельских пейзажей, все они были брошены незаконченными.

— Здесь вот. Вот тут. Видишь его? — на художнике были очки, и он постучал кистью по намазанной тени у края сельского домика.

— Я вижу… тень, — ответил Мартин.

— В тени. Вот там! — он снова постучал, пожестче. — Вглядись поближе.

Он схватил рисунок, испачкавшись в краске, и сунул его в лицо Мартина.

Мартин судорожно глотнул. Он видел тень, и больше ничего. Но, похоже, от его видения зависело многое, и нужно было относиться к этому осторожно.

— Да, — ответил он, — мне кажется… я действительно вижу.

— А-а, — сказал, улыбаясь другой. — А-а, так вот он где! — Он говорил по-немецки с густым, можно даже сказать, неуклюжим австрийским акцентом.

— Волк! Вот здесь, в тени! — Он показал деревянным концом кисти в темный округлый мазок, в котором Мартин не мог различить ничего. — Волк в засаде. И смотри сюда! — Он вынул другой рисунок, плохого исполнения, извилистого темного речного потока. — Видишь его? За скалой?

— Да, мой фюрер, — сказал Мартин Борман, уставившись на скалу и одну-две ломанных черточки.

— А тут, вот здесь! — Гитлер показал третий рисунок, изображавший лужайку с белыми эдельвейсами. Он показал своим выпачканным красками пальцем на два темных пятна посреди освещенных солнцем цветов. — Глаза волка! Видишь, он подкрадывается ближе! Знаешь, что это означает, верно?

Мартин замялся, потом медленно покачал головой.

— Волк — это мой счастливый символ! — сказал Гитлер, не скрывая возбуждения. — Об этом же известно всем! И вот — в моих рисунках появляется волк по своей воле. Нужно ли более ясное предзнаменование, чем это?

Ах, вот оно что, подумал секретарь Гитлера. Теперь мы окунулись во тьму толкований знаков и символов.

— Я — волк, разве тебе не понятно? — Гитлер снял очки, в которых его видели редко, только круг приближенных, с треском сложил их и запихнул в кожаный планшет. — В этом предзнаменование будущего. Моего будущего, — его загоревшиеся глаза мигнули, — будущего Рейха, конечно, должен был я сказать. Это всего лишь очередной раз говорит о том, что я уже знаю наверняка.

Мартин молча ждал, уставившись на рисунок с сельским домиком — бесталанная и неряшливая мазня.

— Мы намерены раздавить славян и загнать их назад в их крысиные норы, — продолжал Гитлер, — Ленинград, Москва, Сталинград, Курск… названия на карте, — он снял карту, оставляя на ней красные отпечатки пальцев, и презрительно сбросил ее со стола. — Фридрих Великий никогда не думал о поражениях. Никогда о них не думал. У него были преданные генералы, это да. У него были люди, которые подчинялись приказам. Никогда в жизни я не видел такого своевольного неподчинения! Если они недовольны мною, почему бы им просто не приставить пистолет к моему виску?

Мартин ничего не сказал. Щеки Гитлера стали розоветь, а в глазах появились желтизна и влага — плохой признак.

— Я сказал, что мне нужны большие по мощности танки, — продолжал фюрер, — и ты знаешь, что я услышал в ответ? Да, более мощные танки сжигают больше горючего. Но что такое вся Россия, как не огромный бассейн бензина? Однако мои офицеры в ужасе пятятся от славян и отказываются воевать за жизнь Германии. На что мы можем надеяться в войне со славянами без горючего? Не говоря уже о воздушных налетах, уничтожающих подшипниковые заводы. Ты знаешь, что они говорят на это? Мой фюрер — они всегда говорят «мой фюрер» таким голосом, от которого тошнит, как будто ты съел слишком много сладкого, — нашим зенитным орудиям нужно больше снарядов. Нашим тягачам, которые возят зенитные орудия, нужно больше горючего. Видишь, как работает их ум? — Он опять мигнул, и Мартин увидел, что они снова понимают друг друга, как будто зажегся холодный свет. — О, да. Ты был с нами на совещании в тот полдень, так ведь?

— Да, мой… Да, — ответил он, — вчера в полдень, — он глянул на карманные часы: уже почти час тридцать.

Гитлер с отсутствующим видом кивнул. На нем был шитый халат кашмирской шерсти, подарок Муссолини, и кожаные тапочки, и они с Борманом были одни в административном крыле берлинской штаб-квартиры. Он засмотрелся на свою работу — домики, составленные из неуверенных штрихов, пейзажи с неправильной перспективой — и воткнул кисть в чашку с водой, глядя, как расплывается краска.

— В этом — предзнаменование, — сказал он, — в том, что я рисую волка, даже не зная этого. Это означает победу, Мартин. Полное и окончательное уничтожение врагов Рейха. Внутри и вне, — сказал он, многозначительно глянув на секретаря.

— Теперь вы должны узнать, мой фюрер, что никто не может отказать вам в вашей воле.

Гитлер, казалось, не слышал. Он был занят укладыванием красок и кистей в металлический ящик, который хранил запертым в сейфе.

— Каков мой распорядок на сегодня, Мартин?

— В восемь часов встреча за завтраком с полковником Блоком и доктором Гильдебрандом. Потом, с девяти до десяти тридцати, совещание Штаба. Фельдмаршалу Роммелю назначено на час ровно для краткого доклада об укреплении Атлантической стены.

— А-а, — брови Гитлера опять поднялись, — Роммель. Появился наконец-то человек с четкими намерениями. Я простил ему Северную Африку. Теперь все прекрасно.

— Да, герр. Этим вечером в семь сорок мы в сопровождении фельдмаршала отправимся на самолете к победителю Нормандии, — продолжил Борман, — а потом в Роттердам.

— Роттердам, — Гитлер кивнул, укладывая коробку с красками в сейф. — Верю, что работы там идут, как запланировано. Это крайне важно.

— Да, герр. После дня, проведенного в Роттердаме, мы полетим на неделю в Бергоф.

— Бергоф? Ах, да, я забыл. — Гитлер улыбнулся, под глазами у него обозначились темные круги.

Бергоф, поместье Гитлера в Баварских Альпах, выше деревни Берхтесгаден, было единственным истинным его домом с самого лета 1928 года. Это были места с целебным воздухом, несравненными живописными видами и воспоминаниями, легко всплывающими в душе. И, конечно, Хели. Там он познакомился с Хели Рубаль, своей единственной настоящей любовью. Хели, дорогая Хели, с белокурыми волосами и смеющимися глазами. Зачем, дорогая Хели, ты пробила себе пулей сердце? Я любил тебя, Хели, подумал он. Разве этого было мало? В Бергофе его будет ждать Ева, иногда, при каком-то совещании и когда волосы Евы зачесаны назад, Гитлер мог прищурить глаза и увидеть Хели, его потерянную любовь и племянницу двадцати трех лет, такой, как когда она покончила собой в 1931 году.

Голова у него заболела. Он посмотрел на календарь, открытый на месяце марте, среди беспорядка на своем столе.

— Время весны, — дошло до Гитлера.

Где-то за стеной, над затемненным Берлином, послышался вой. Волк! — подумал Гитлер, рот его в изумлении открылся. Нет, нет… Сирена воздушного налета.

Вой нарастал до стона, больше ощущаемый, чем слышимый внутри стен имперской канцелярии. В отдалении слышались звуки разрыва бомбы, ухающий удар, словно бы чудовищный топор ударил по древесному стволу. Потом еще один, еще два, и пятый с шестым почти без интервала.

— Выясните, что там, — приказал Гитлер, на щеках его выступил холодный пот.

Мартин схватил трубку телефона на столе и набрал номер.

Упали еще бомбы, грохот разрушений нарастал и изнурял. Пальцы Гитлера вцепились в край стола. Ему казалось, что бомбы падали к югу, возле аэропорта Темпельхоф. Не настолько близко, чтобы пугаться, но все же…

Удары и грохот отдаленных взрывов прекратились. Теперь остался только волчий вой противовоздушной сирены и других, вторивших ей.

— Бестолковый налет, — сказал Мартин после того, как переговорил с шефом безопасности Берлина, — несколько воронок на летном поле и подожжено несколько домиков. Бомбардировщики удалились.

— Проклятые свиньи! — встал, дрожа, Гитлер. — Всем им гореть в аду! А где же ночные истребители «Люфтваффе», когда они нужны? Ни один не проснулся? — Он шагнул к карте, показывавшей оборонительные сооружения, минные поля и бетонные бункеры на побережье Нормандии. — Благодарю судьбу, что есть Роммель. Черчилль и этот еврей Рузвельт собираются высадиться во Франции, и сделают это рано или поздно. Они получат теплый прием, не так ли?

Мартин согласился, что получат.

— А когда они пошлют свое пушечное мясо, то сами будут сидеть в Лондоне за полированными столами и пить английский чай и есть эти… как у них называются эти бисквиты?

— Рогалики, — сказал Мартин.

— Пить чай и есть рогалики, — продолжал распаляться Гитлер. — Но мы дадим им попробовать на зубок нечто особенное, так ведь, Мартин?

— Да, мой фюрер, — сказал Мартин.

Гитлер фыркнул и перешел к другой карте. Эта карта имела более конкретное значение: она показывала путь славянского вала, угрожавшего перехлестнуть берег России и хлынуть в занятую немцами Польшу и Румынию. Маленькие красные кружочки показывали «котлы», в которые попались немецкие дивизии, медленно таявшие, каждая тысяч по пятнадцати человек.

— Мне нужны прямо вот здесь две бронедивизии, — Гитлер коснулся одного из узких мест, где в это время, в сотнях миль от Берлина, немецкие солдаты сражались насмерть против жестоких атак русских. — Я хочу, чтобы в течение суток они были уже там.

— Да, мой фюрер.

Тридцать тысяч человек и почти триста танков, подумал Мартин. Откуда их взять? Генералы с запада разбушуются, если потребовать оторвать что-то от их армий, а те, что на востоке, слишком заняты всякими идиотскими распоряжениями. Однако люди и танки все-таки найдутся. Такова воля фюрера. И точка.

— Я устал, — сказал Гитлер. — Думаю, что смогу заснуть. Запри, ладно?

Он поплелся из кабинета по длинному коридору, маленький человечек в простом халате.

Мартин тоже устал, у них был долгий день. У всех. Прежде чем выключить настольную лампу, он обошел кабинет и взял рисунок с сельским домиком и смутным пятном в тени. Он долго и напряженно вглядывался в это темное пятно. Может быть… точно, могло быть… что это волк, выползающий из-за угла сельского домика. Да, теперь Мартин видел его. Он был именно в том месте, куда показал фюрер. Предзнаменование. Мартин вернул рисунок на мольберт. Гитлер, вероятно, больше не коснется его, и кто знает, какова будет судьба этого рисунка?

Волк там был. Чем дольше он смотрел, тем очевиднее становилось ему это.

Фюрер всегда первым видел эти предзнаменования, и это, конечно, было частью его чуда.

Мартин Борман выключил лампу, закрыл кабинет и пошел по длинному коридору к себе. В спальне крепко спала его жена Герда, над ее головой висел рисунок Гитлера.

Глава 7

— Майор Галатин? — произнес темноволосый второй пилот сквозь приглушенный рев винтов, — до места выброса семь минут.

Майкл кивнул и встал, мрачно улыбаясь. Он зацепил замок-карабин с фалом за металлический прут, шедший вдоль корпуса аэроплана, и прошел к закрытой двери. Над головой тускло светилась красным сигнальная лампочка, окрашивавшая стены в розовый цвет.

Было двадцать шестое марта, по его наручным часам — два часа двенадцать минут. Он приказал себе не обращать внимания на качку и броски С-47 и стал проверять укладку парашютных лямок, убеждаясь в том, что они одинаково стягивают его ноги в чреслах. Не слишком-то приятно целую тысячу футов лететь вниз, ощущая, как давит на интимное место.

Он проверил натяжение грудных лямок, а потом верхнее крепление самого парашютного ранца, чтобы быть уверенным в том, что ничто не спутает стропы, когда раскроется купол. Парашют должен быть черным, поскольку была неполная луна.

— Три минуты, майор, — сказал вежливый второй пилот, юнец из НьюДжерси.

— Спасибо.

Майкл почувствовал, как самолет слегка заскользил правой плоскостью: пилот выравнивал курс, чтобы избежать или прожектора, или зенитного огня. Майкл медленно и глубоко дышал, следя за красной лампочкой над дверью. Сердце сильно билось, тело в темно-зеленом комбинезоне покрылось потом. На голове черная вязанная шапочка, а лицо измазано черными и зелеными маскировочными пятнами. Он надеялся, что все они легко отмоются, иначе будут привлекать нежелательное внимание на Елисейских полях.

К его поясу была прикреплена короткая лопатка со складной рукоятью, нож с зазубренным лезвием, автомат 45-го калибра, рожок с пулями. А также небольшая коробка, застегнутая в куртке, с двумя плитками шоколада и кусочками вяленой солонины. Он подумал, что от тепла его тела плитки шоколада уже расплавились.

— Одна минута.

Красный огонек погас. Юный пилот из Нью-Джерси потянул за рукоятку, и дверные створки С-47 плавно раскрылись, засвистев на ветру. Майкл тут же встал в положение полной готовности: кончики носков ботинок на краю, руки на дверной раме. Под ним простиралась черная ширь, которая равно могла быть и необитаемым лесом, и бездонным океаном.

— Тридцать секунд! — прокричал сквозь ветер и шум винтов второй пилот.

Далеко внизу что-то блеснуло. Дыхание у Майкла перехватило. Еще раз блеснуло: луч света, исходящий с земли, шарил по небу.

— О, Господи! — воскликнул первый пилот.

Прожектор под углом устремился вверх. Они услышали шум моторов, понял Майкл. Сейчас они начали охотиться. Свет сделал оборот, и его луч резанул тьму в сотне футов ниже ботинок Майкла. Он стоял ровно, но внутри затряслись поджилки. Слева от луча прожектора взорвалось красным, вслед за этим послышался громовой удар, и в пятистах-шестистах футах над С-47 сверкнуло белое. Самолет тряхнуло взрывной волной, но он удержался на курсе. Второй зенитный снаряд разорвался выше и правее, но луч прожектора заходил на второй оборот. Пилот из НьюДжерси, бледнея лицом, вцепился в плечо Майкла.

— Майор, нас заметили! — заорал он. — Будете отказываться от прыжка?

Самолет набирал скорость, намереваясь поскорее покинуть место выброса. Майкл понял, что времени для размышлений нет.

— Я пошел, — ответил он и, обливаясь потом, прыгнул в проем.

Он выпал в темноту, казалось, сердце расширилось до предела, а кишки подперли желудок. Он стиснул зубы, скрестил руки, стиснув себя за локти. Он услышал высокий гул уходившего самолета, потом рвануло так, что заныли кости, потому что дернул фал и из ранца вышел купол с мягким, почти нежным хлопком.

Когда купол распустился, тошнотворное падение Майкла затормозилось. Он почувствовал, будто его внутренние органы, мышцы и кости резко скрутило, колени задрались так высоко, что чуть не ударили в подбородок. Потом он распрямил ноги и уцепился за купольные стропы, сердце бешено колотилось. Он услышал еще один выстрел зенитного орудия, но взрыв был высоко справа, и ему не угрожала опасность быть задетым осколком. Прожектор метнулся к нему, остановился и опять стал кружить в другой стороне, охотясь за нарушителем. Майкл всмотрелся в темноту под собой, ища тот знак, который ему сказали ожидать. Он должен быть с востока, вспомнилось ему. Полумесяц был слева за плечом. Он медленно стал поворачиваться под шелком парашютного купола и осматривать землю.

Там! Зеленый огонек. Мигалка, высвечивавшая быструю морзянку.

Потом огонек погас.

Он развернул купол в сторону сигнала и глянул вверх, чтобы убедиться, что все стропы натянуты ровно.

Парашют был белым.

Проклятье! — подумал он. Доверяй службе снабжения! Если немецкие солдаты на земле увидят белый купол, придется понести чудовищную расплату. Прожектористы наверно уже радировали поисковым машинам или мотоциклистам. В опасности находился не только он сам, но и человек с зеленой мигалкой. Кем бы он ни был.

Зенитное орудие заговорило снова, громовой далекий раскат. Но C-47 давно улетел, держа курс назад, через пролив, в Англию. Майкл пожелал двум американцам удачи и стал думать о своих трудностях. Но сейчас ему не оставалось ничего другого, как только лететь вниз. Когда он коснется земли, вот тогда сможет как-то действовать, но сейчас он мог только болтаться, отданный на милость белого парашюта.

Майкл взглянул вверх, прислушиваясь, как воздух шелестит в складках шелка. Это пробудило воспоминание. Такое давнее… забытый мир… так давно, когда ему была еще ведома наивность.

И вдруг — вспышка памяти, ярко-голубое небо, и над головой никакого парашюта, вместо него воздушный змей из белого шелка, разматывающий нить в его руке, чтобы поймать ветер России.

— Михаил! Михаил! — зовет женский голос над полем, полным желтых цветов.

И Михаил Галатинов, всего восьми лет от роду и еще совершенно человеческое дитя, улыбается, и майское солнце играет на его лице.

Часть вторая Белый дворец

Глава 1

— Михаил, — звала женщина, сквозь время и расстояние. — Михаил, где ты?

В следующий момент она увидела воздушного змея, а затем ее глаза обнаружили сына, стоявшего на дальнем краю поля, почти рядом с лесной глушью. В этот день, 21 мая 1918 года, ветерок дул с востока и доносил легкий запах пороха.

— Иди домой, — сказала она мальчику и посмотрела, как он махнул рукой и стал сматывать нитку со змеем.

Похожий на белую рыбу змей опадал. За спиной высокой черноволосой женщины с фарфорово-белой кожей возвышался помещичий дом Галатиновых, двухэтажное строение из желтого русского камня с красной остроугольной крышей и дымовыми трубами. Вокруг дома росли большие подсолнухи, от дома до железных ворот шла вымощенная булыжником дорожка, переходящая дальше в немощеную дорогу к ближайшей деревне, Морок, в шести верстах к югу. Самым ближним городом был Минск, в пятидесяти верстах по скверной дороге.

Россия — страна огромная, и поместье генерала Федора Галатинова было не более чем пылинка на большом столе. Однако мир самих Галатиновых сводился к четырнадцати десятинам лугов и леса — таким он был к тому времени, когда 2 марта 1917 года царь Николай Второй отрекся от престола, сопроводив подписание манифеста об отречении словами: «Господи, помоги России! Отчизна превратилась в убийцу своих детей».

Но маленький Михаил ничего не знал ни о политике, ни о красных, воюющих против белых, ни о хладнокровных людях Ленине и Троцком. К счастью, он ничего не знал и про целые деревни, что сравняли с землей враждующие стороны не более чем в сотне миль от того места, где стоял он, запуская желтого змея; ничего не знал он и о голоде, и о женщинах и детях, дергавшихся на деревьях, будучи повешенными, и о револьверных стволах, забрызганных мозгами. Он знал, что его отец был героем войны, что мать его красива, что его сестра иногда щиплет его за щеку и называет оборвышем, и что сегодня — день долгожданного пикника. Он смотал нитку змея, борясь с ветром, затем осторожно взял его в руки и побежал через поле к матери.

Однако Елена знала о тех вещах, о которых не знал ее сын. Ей было тридцать семь лет, на ней было длинное светлое платье цвета весеннего льна, и седые волоски уже пробивались на висках. Вокруг глаз и около рта пролегли резкие морщинки, оставленные не возрастом, а постоянными внутренними тревогами. Федор слишком долго не возвращался с войны, его серьезно ранило в кровопролитной схватке у болотистого захолустья под названием Ковель. Безвозвратно ушли в прошлое оперные представления и яркие праздничные огни Санкт-Петербурга, ушла шумная толчея московских улиц; ушли банкеты и пышные вечерние приемы во дворцовых садах царя Николая и царицы Александры, и в тени их прорисовывались очертания будущего.

— Он летал у меня, мама! — закричал, подбегая, Михаил. — Ты видела, как высоко?

— Так это был твой змей? — с притворным удивлением спросила она. — А я подумала, что это было облако, зацепившееся за нитку.

Он понял, что мать над ним шутит.

— Это был мой змей! — сердился он, и она взяла его за руку и сказала:

— Ты бы лучше спустился на землю, облачко ты мое. Мы собирались на пикник.

Она стиснула его руку — он возбужденно трепетал, словно язычок пламени свечи — и повела его в дом. На дорожке стоял их работник Дмитрий с экипажем, запряженным парой только что выведенных из стойла свежих лошадей, и двенадцатилетняя Лиза несла из дверей дома одну из плетеных корзинок с провизией для пикника. Служанка и компаньонка Елены, Софья, несла другие корзинки и помогла Лизе уложить их позади экипажа.

А затем из дома появился Федор, неся под рукой коричневое одеяло, скатанное в сверток, а другой рукой опираясь на трость, увенчанную резным орлом. Его правая нога, покалеченная пулеметными пулями, не разгибалась и была заметно тоньше левой; но он научился легко передвигаться, и, донеся одеяло до экипажа, поднял лицо к солнцу.

Елена после всех этих лет не могла без учащенного сердцебиения смотреть на него. Он был высок и худ, с фигурой фехтовальщика, и, хотя ему было сорок шесть лет и на его теле было много шрамов от сабель и пуль, в нем все еще сохранилось что-то от юноши, любопытство и энергия жизни, тогда как она иногда чувствовала себя старухой. Его лицо с удлиненным тонким носом, прямым подбородком и глубоко посаженными карими глазами, прежде было жестким и суровым, лицом человека, который испытал крайние трудности. Теперь же, однако, оно смягчилось от осознания реального положения: он отошел от службы Родине и проживет остаток своих дней здесь, на этом пятачке земли, далеко от центра событий. После отречения царя он настоял на отставке, хотя это была горькая пилюля, но теперь, когда она рассосалась, он ощущал себя опустошенным.

— Какой чудесный день, — сказал он и посмотрел на деревья, шелестевшие под ветром.

На нем была коричневая, тщательно выглаженная форма, на груди много медалей и нашивок, а на голове фуражка с темным околышем, на которой все еще оставался вензель царя Николая Второго.

— Я запускал змея! — радостно сказал Михаил отцу. — Он поднялся почти до неба!

— Молодец, — отозвался Галатинов и потянулся к Лизе. — Ангелочек мой! Не поможешь мне взобраться, а?

Елена смотрела, как она помогла отцу забраться в экипаж, пока Михаил стоял со змеем в руках. Она коснулась плеча сына.

— Ну-ка, Михаил. Давай проверим, все ли уложено.

Змея они тоже поместили позади, и Дмитрий закрыл и замкнул крышку багажника. Елена с Михаилом уселись напротив отца с Лизой в красной обитой бархатом середине, они помахали на прощанье Софье, а Дмитрий дернул вожжи, и две каурые лошади стронули экипаж.

Михаил смотрел в овальное окошко, в то время как Лиза рисовала пейзаж, а отец с матерью разговаривали о вещах, которые он едва помнил: весенний праздник в Санкт-Петербурге; поместье, где они жили, когда он родился; люди, имена которых были ему знакомы только потому, что он слышал их раньше. Он смотрел, как медленно вращающееся поле меняется на лес из огромных дубов и вечнозеленых елей, прислушивался к хрусту веток под колесами и копытами лошадей. Сладкий аромат диких цветов заполнил экипаж, когда они проезжали мимо цветущей лужайки, и Лиза оторвалась от рисования, когда Михаил увидел группу оленей на опушке леса. С середины октября и до конца апреля его держали взаперти дома, и он усердно выполнял учебные упражнения, которые давала ему Магда, их с Лизой воспитательница. Сейчас же под неудержимым напором весны чувства Михаила возбудились. Свинцовая тяжесть зимы сползла с земли, по крайней мере на время, и мир, окружавший Михаила, одевался в красивый зеленый наряд.

Они каждый год в мае выезжали на пикник — ритуал, возвращавший их к петербургской жизни. А этом году Дмитрий нашел для них красивое местечко на берегу озера, в часе неторопливой езды от дома Галатиновых.

Озеро было голубым и покрытым рябью от ветра, и когда Дмитрий подогнал экипаж к поляне, Михаил услышал карканье воронов на верхушке громадного кряжистого дуба. Озеро окружал лес, изумрудное запустение, на сотни верст не нарушаемое ни деревьями, ни поселениями. Дмитрий остановил экипаж, подложил камни под колеса, пока Галатиновы выгружали корзинки и расстилали одеяло так, чтобы была видна голубая поверхность, потом повел выпряженных лошадей испить озерной воды.

Они ели копченую ветчину, печеный картофель, ржаной хлеб и имбирные пряники. Одна из лошадей вдруг заржала и нервно забила копытами, но Дмитрий успокоил кобылу, а Федор повернулся лицом к лесу.

— Она чувствует какого-то зверя, — сказал он Елене, наливая ей и себе в стаканы красное вино. — Дети! — предупредил он. — Не уходите от нас слишком далеко!

— Ладно, папа, — сказала Лиза, но уже сбросила туфли и подобрала подол розового платья, чтобы пройтись по воде.

Михаил спустился к ней к озеру и стал выискивать красивые камешки, пока она бродила по отмели. Дмитрий был рядом, он сидел на упавшем дереве и наблюдал, как плывут облака; сбоку от него лежало ружье.

Чарующий полдень продолжался. С карманами, полными камешков, он разлегся на солнечной полянке и наблюдал за отцом и матерью, сидевшими вместе на одеяле и разговаривавшими. Лиза лежала рядом с отцом и спала, и время от времени его рука тянулась, чтобы дотронуться до ее руки или плеча. Михаил совершенно неожиданно понял, что рука отца никогда не дотрагивалась до него. Он не знал, почему, и совсем не понимал, почему в глазах отца светился январский холод, когда они сходились с его взглядом. Иногда он ощущал себя маленьким камешком, лежащим у подножия скалы, в другое время его это не трогало, но сегодня в его душе затаилась обида.

Немного погодя мать положила голову на плечо отца, и они задремали на солнце. Михаил наблюдал за вороном, кружившим над головами, крылья его отблескивали иссиня-черным, затем встал и пошел к экипажу — вынуть змея. Он бегал взад-вперед, отпуская нить, пропуская ее между пальцами, и ветерок попал в шелк, надул его, змей медленно поплыл в воздухе.

Он стал звать родителей, но оба они спали. Лиза тоже спала, прижавшись спиной к боку отца. Дмитрий сидел на упавшем дереве, глубоко задумавшись, ружье лежало у него на коленях.

Змей поднимался выше. Нить продолжала разматываться. Михаил переменил пальцы, чтобы ухватить покрепче. Над верхушками деревьев ветер неистовствовал. Он подхватил змея, заводя его то вправо, то влево, и нить звенела, как струна мандолины. Змей все еще поднимался — слишком высоко, в какой-то миг решил мальчик.

Он начал сматывать нить. И вдруг ветер налетел, непонятно откуда, вскинул и в то же мгновение вывернул змея, и нить натянулась, вытянулась и лопнула в нескольких метрах от перекрестья планок.

О, нет! — чуть не выкрикнул он. Змей был подарком матери к его восьмому дню рождения, на седьмое марта. А сейчас он уплывал по милости ветра, уносясь над верхушками деревьев в глушь леса. Он посмотрел на Дмитрия и позвал его на помощь. Но Дмитрий сидел, спрятав лицо в руки, как будто погрузившись в невеселые думы. Остальная семья продолжала дремать, и Михаил подумал про то, как отца раздражает, когда его будят от дремы. Еще через минуту змей скроется за лесом, и решение нужно было принимать сейчас же: стоять так и наблюдать, как он улетает, или бежать за ним в надежде, что он упадет, если ветер ослабнет.

«Дети!» — вспомнилось ему, как сказал отец. — «Не уходите слишком далеко от нас».

Но ведь это был его змей, и если он потеряется, сердце у матери не выдержит. Он опять глянул на Дмитрия, тот не шевельнулся. Драгоценные секунды уходили.

Михаил решился. Он перебежал через полянку и углубился в лес.

Глядя вверх, он видел змея сквозь зеленую листву и переплетение ветвей. Следя за его беспорядочным полетом, он выгреб из кармана пригоршню гладких камней и стал бросать их под ноги, чтобы помечать дорогу обратно. Змей продолжал двигаться, и мальчик тоже.

Спустя две минуты после того, как Михаил покинул поляну, с основной дороги прискакали на лошадях трое. На всех была грязная, заплатанная крестьянская одежда. У одного из них на плече было ружье, а двое других имели револьверы и патронные обоймы на поясах. Они подъехали к месту, где спала семья Галатиновых, и когда одна из лошадей фыркнула и заржала, Дмитрий оглянулся и встал. На лице его выступили капельки пота.

Глава 2

Федор Галатинов проснулся, когда на него упали три тени. Он моргал, увидев лошадей и всадников, и, когда он сел, Елена тоже проснулась. Лиза глядела вверх, протирая глаза.

— Добрый день, генерал Галатинов, — сказал главный из всадников, мужчина с длинным худым лицом и кустистыми бровями. — Не видел вас после Ковеля.

— Ковель? Кто… кто вы?

— Я был лейтенантом, Щедрин Сергей. Гвардеец. Меня вы можете не вспомнить, но Ковель вы помните наверняка.

— Конечно, помню. Каждый день вспоминаю. — Галатинов с трудом поднялся на ноги, опираясь на трость. Лицо его стали покрывать красные пятна гнева. — Что все это значит, лейтенант Щедрин?

— Ну, нет, — человек вытянул палец и покачал им из стороны в сторону. — Я теперь просто товарищ Щедрин. Мои друзья, Антон и Данилов, тоже были в Ковеле.

Взгляд Галатинова обежал лица этих двоих: у Антона оно было широкое и с тяжелой челюстью, а у Данилова от левой брови к волосам шел штыковой шрам. Глаза его были холодны и лишь чуть любопытны, как будто рассматривали насекомое под увеличительным стеклом.

— А также с нами и вся остальная рота, — сказал Щедрин.

— Остальная рота? — Галатинов, не понимая, потряс головой.

— Послушайте, — Щедрин вытянул шею, в то время как по лесу пробежал ветер. — Вот они, шепчутся. Послушайте, о чем они говорят. «Справедливости. Справедливости». Вы их слышите, генерал?

— У нас пикник, — жестко сказал Галатинов. — Я бы хотел, чтобы вы, господа, покинули нас.

— Да. Но, пожалуй, именно вы будете тем, кто покинет этот пикник. Что за прекрасная семья.

— Дмитрий! — крикнул генерал. — Дмитрий, сделай предупредительный выстрел над их…

Он повернулся в сторону Дмитрия, и от того, что он увидел, сердце его схватило, как железными когтями.

Дмитрий стоял от них в пятнадцати метрах и даже не вскинул ружье. Он смотрел в землю, опустив плечи.

— Дмитрий! — опять крикнул Галатинов, но уже знал, что ему не ответят. В горле у него пересохло, и он стиснул похолодевшую руку Елены.

— Спасибо за то, что привез их сюда, товарищ Дмитрий, — сказал ему Щедрин. — Твоя услуга будет отмечена и вознаграждена.

Михаилу, пробиравшемуся через лес за змеем, показалось, что он услышал, как крикнул отец. Сердце у него забилось: наверно, отец проснулся и позвал его. Ему наверняка попадет. Но змей уже падал, нитка зацепилась за сучковатую верхушку дуба. Потом ветер потянул ее, и змей опять взмыл. Михаил пробился сквозь густую поросль, по мягкой губчатой массе из опавших листьев и мха, и продолжал следить за змеем. Еще десять метров, и еще двадцать, тридцать. В волосы вцепились колючки, он вырвался, пригнул голову под колючие ветки и бросил еще камешек пометить дорогу назад.

Змей снизился, попал в ветви ели и, дразня, взлетел опять. Потом стал резко подниматься к голубому небу, и когда Михаил смотрел, как он улетает, на лице его были пятна света и тени.

Кто-то шевельнулся в поросли, ближе чем в десятке метров слева от него.

Он стоял очень спокойно, когда змей набирал скорость и поплыл прочь. Тот, кто пошевелился, сейчас замер. В ожидании.

Послышалось еще движение, справа от мальчика. Тихий хруст под тяжестью, придавившей сухую листву.

Михаил сглотнул слюну. Он хотел позвать мать, но она была слишком далеко, чтобы услышать, а он не хотел шуметь.

Тихо. Только ветер шумит среди деревьев.

Михаил уловил запах животного: резкий звериный запах, вонь существа, дышавшего гнилым мясом. Он чувствовал кого-то — кого-то двоих, — следивших за ним с разных сторон, и подумал, что если он побежит, то они прыгнут на него сзади. Ему сильно хотелось повернуться и с криком бежать сломя голову через лес, но он подавил это желание; далеко ему не убежать. Нет, нет. Галатиновы никогда не убегают, сказал ему однажды отец. Михаил почувствовал, как капелька пота стекает по его спине. Звери ожидали, что он предпримет, и они были очень близко.

Он повернулся, на дрожащих ногах, и стал медленно уходить назад, отыскивая дорогу по брошенным им камешкам.

Галатиновы никогда не убегают, подумал Федор. Взглядом он окинул поляну. Михаил. Где Михаил?

— Наша рота была перебита под Ковелем. — Щедрин наклонился вперед, руками сжимая луку седла. — Перебита, — повторил он. — Нам приказали бежать через болото на укрепление из колючей проволоки и пулеметов. Вы, конечно, помните это?

— Я помню войну, — ответил Галатинов. — Я помню трагедии, шедшие по пятам друг за другом.

— Для вас — трагедия. Для нас — бойня. Конечно, мы подчинялись приказам. Мы верой и правдой служили царю. Как мы могли не подчиниться?

— В то время мы все подчинялись одним и тем же приказам.

— Да, подчинялись, — согласился Щедрин. — Но некоторые подчинялись им за счет крови невинных людей. Ваши руки все еще в крови, генерал. Я вижу, как с них капает кровь.

— Посмотрите получше. — Галатинов вызывающе двинулся к человеку, хотя Елена пыталась его удержать. — Моя кровь там есть тоже.

— А-а, — кивнул Щедрин. — Так точно. Но, думаю, ее недостаточно.

Елена открыла рот. Антон вынул из кобуры наган и взвел курок.

— Пусть они убираются! — со слезами на глазах крикнула Лиза. — Пожалуйста, пусть они уберутся отсюда!

Данилов вынул наган и снял предохранитель.

Галатинов встал впереди жены и дочери, глаза его потемнели от гнева.

— Как вы смете поднимать оружие на меня и мою семью? — он поднял трость. — Дьявол вас побери! Уберите наганы!

— У нас есть прокламация для прочтения, — сказал, не смутившись, Щедрин.

Из седельной сумки он вынул свернутый лист бумаги и развернул его.

— Генералу Галатинову, состоявшему на службе у царя Николая Второго, герою, — он чуть улыбнулся, — Ковеля и командующему гвардейской армией. От оставшихся в живых гвардейцев, от пострадавших и перестрелянных из-за глупости царя Николая и его придворных. Царя у нас тут нет, но у нас есть вы. И, таким образом, дело будет закрыто, к нашему удовлетворению.

Карательный отряд, понял Галатинов. Одному Богу известно, сколько времени они выслеживали его. Он быстро огляделся: выхода не было. Михаил. Где мальчик? Сердце его тяжело колотилось, ладони вспотели. Лиза начала плакать, но Елена молчала. Галатинов посмотрел на револьверы и в глаза людей, целившихся в них. Выхода не было.

— Позвольте моей семье уйти, — потребовал он.

— Ни один из Галатиновых не покинет этого места живым, — ответил Щедрин. — Мы понимаем важность хорошо выполненной задачи, товарищ. Примите это… как ваш личный Ковель.

Он снял с плеча ружье и клацнул затвором, загоняя патрон в магазин.

— Вы, гнусные собаки! — выкрикнул генерал Галатинов и шагнул вперед с намерением ударить человека по лицу тростью.

Антон выстрелил ему в грудь раньше, чем трость поднялась. От треска выстрела нагана Елена и дочь чуть не подскочили, и звук эхом прокатился по поляне, словно гром. Стая воронов взлетела с вершины дерева и захлопала крыльями, улетая в безопасное место.

Силой выстрела Галатинова отбросило назад, он упал коленями в траву. На его груди расплывалось красное пятно. Он задыхался, не находя силы встать на ноги. Елена вскрикнула и упала рядом с мужем, обхватив его руками, как будто могла защитить от следующей пули. Лиза повернулась и побежала к озеру, и Данилов дважды выстрелил ей в спину, прежде чем она пробежала десяток метров. Она свалилась мешком окровавленной плоти и ломаных костей.

— Нет! — крикнул Галатинов, и здоровая его нога подломилась.

Кровь пошла у него изо рта, в глазах сверкнул ужас. Он стал подниматься, Елена не отпускала его.

Щедрин спустил курок ружья, и пуля ударила Галатина в лицо. Осколки кости и брызги мозгов осыпали платье Елены. Содрогающееся тело стало падать навзничь, увлекая за собой Елену, и они упали на корзинки, бутылки с вином и тарелки с остатками пищи. Данилов выстрелил Галатинову в живот, а Антон послал еще две пули ему в голову, в то время как Елена продолжала рыдать.

— О, Господи Боже! — прошептал Дмитрий, закашлявшись, и побежал к озеру, чувствуя, как к горлу подступает тошнота.

Михаил услышал ряд последовательных резких трескучих звуков, за которыми последовали вскрики. Он остановился, и звери, кравшиеся по его следам, тоже замерли. Он понял, что это голос его матери. Лицо его от страха сжалось, и он побежал через лес, забыв про опасность за своей спиной.

Кусты цеплялись за его рубашку, пытаясь задержать его. Он выискивал камешки в траве, ботинки его скользили по покрытым мхом камням и тонули по щиколотку в опавших листьях. И тут он вырвался из леса на поляну и увидел трех человек на лошадях и распростертые тела. В зеленой траве отблескивало красным. У него схватило живот, и он увидел, как один из них отвел затвор ружья и прицелился в него…

— Мама! — закричал он, голос его страшно отозвался по поляне.

Антон и Данилов обернулись к мальчику. Елена Галатинова стояла на коленях, с ее белого платья капала кровь, увидев его там, она вскрикнула:

— Беги, Михаил! Бе…

Пуля из ружья ударила ее ниже волос. Михаил увидел, как голова у матери разлетелась.

— Не упустите мальчишку! — приказал Щедрин, и Антон поднял дымившийся наган.

Он уставился, замерев, в черный глаз ствола нагана. Галатиновы никогда не убегают, подумал он. Он видел, как палец человека дернул курок. Сноп огня прыгнул из черноглазого ствола, и он услышал осиное жужжание и почувствовал горячее на левой щеке. За плечом упала срезанная ветка.

— Убейте его, черт возьми! — завопил Щедрин, загоняя другую пулю в патронник ружья, и повернул лошадь.

Данилов целился в Михаила, а Антон вот-вот нажмет на курок второй раз.

Галатинов побежал.

Он развернулся — в ушах звенел крик матери — и рванулся в лес, а пуля ударила в дерево справа и окатила его волосы щепками. Он споткнулся о вьющийся стебель какого-то растения, закачался и чуть не упал. Раздался еще один хлопок, и пуля прошла над головой Михаила, пока он старался удержаться на ногах.

Потом он рванулся быстрее, разрывая подошвами траву и поросль, поскальзываясь на палой листве и продираясь сквозь сплетение колючек. Он свалился в рытвину, вскочил и выкарабкался из нее, углубляясь все дальше в чащобу.

— Езжайте за ним! — крикнул Щедрин остальным. — Мы не можем позволить маленькому поганцу скрыться!

Он вдавил пятки в бока лошади и въехал в лес, Антон и Данилов ехали за ним следом.

Михаил услышал стук копыт. Он взобрался на каменистый холмик и наполовину бегом, наполовину соскальзывая, спустился по крутой его стороне.

— Вон там! — услышал он, как кричал один из них. — Я видел его! Сюда!

Колючки хлестали Михаила по лицу и рвали рубашку. Он смигивал слезы, ноги ныли от усталости. Раздался выстрел и попал в дерево в пяти метрах в сторону.

— Береги патроны, идиот! — скомандовал Щедрин, успев заметить, как мелькнула спина мальчика, прежде чем ветки скрыли его бег.

Михаил бежал, сгорбив плечи, надеясь, что это поможет избежать ожидаемого удара свинцовой пули. В груди жгло, сердце колотилось как молоток по ребрам. Он решился оглянуться. Трое на лошадях гнались за ним, палые листья взметались по их следу. Он опять метнул взгляд вперед, затем влево, и вбежал в густой подлесок, перевитый ползучими ветками.

Лошадь под Антоном попала ногой в кротовую нору. Животное застонало и свалилось, и правое колено Антона тут же раздробилось, разлетелось как перезревший плод, когда он ударился об острый камень. Он завопил от боли, а лошадь дергалась, пытаясь подняться, но Щедрин и Данилов продолжали преследование.

Михаил продирался сквозь заросли, спеша по направлению к оврагу, поросшему кустами. Он ясно сознавал, что его ожидает, если убийцы его поймают, и страх придал ему силы. Ноги скользнули по толстому слою сосновых иголок, и он упал под густые ветви елки, там росло несколько подосиновиков, но тут же вскочил и побежал дальше, а позади услышал ржание лошади и крик:

— Он тут! Спускается по горке!

Впереди был густой лес: тесно растущие ели, густые заросли колючих кустов и поросли кустов с красными ягодами. Он направлялся к кустарнику, надеясь скрыться в нем и пробраться к нижней части оврага, куда всадники не поедут. Он полез в кусты, разводя яркую зелень ободранными руками — и столкнулся лицом с мордой зверя.

Это был волк с темно-карими глазами и гладкой бурой шерстью. Михаил попятился назад, рот его открылся, но крик застыл в горле.

Волк прыгнул.

Пасть разинулась, клыки оскалились у левого плеча Михаила, который свалился на землю. Дыхание Михаила сбилось, как и все остальные ощущения. Клыки волка сомкнулись на плече, готовые разодрать тело и раздробить кости, — как вдруг сзади подскочила продравшаяся сквозь кусты лошадь, несшая Сергея Щедрина, и глаза ее выкатились от страха. Щедрин выпустил из рук ружье и заорал, припав к шее лошади, когда увидел у себя под ногами волка.

Животное отпустило плечо Михаила, плавным изящным движением сделало поворот и вцепилось в брюхо лошади. Лошадь издала придушенный стон и упала на бок, придавив ногу Щедрина.

— Святой Боже! — завопил Данилов, въехавший на лошади на вершину холма.

Спустя пару секунд большой серый волк, бежавший по его следу, прыгнул сбоку на лошадь и, зацепившись за седло, рванул клыками шею Данилова. Он тряс Данилова как тряпичную куклу, грызя его спину и таща из седла наземь. Лошадь оступилась и упала, скатываясь по склону в потоке палых листьев и сосновых игл.

Третий волк, светлый, с голубыми льдинками глаз, подскочил и вцепился в размахивавшую правую руку Данилова. Яростным рывком он сломал ее в локте, и расщепленная кость насквозь прорвала мякоть. Тело Данилова дернулось и скрючилось от боли. Серый волк, вырвавший его из седла, сомкнул челюсти на его глотке и легким нажимом порвал гортань.

Пока Щедрин бился в попытке высвободить ногу, бурый волк принялся рвать лошадиное брюхо. Из распоротой шкуры вывалились петли дымящихся кишок, и лошадь в агонии заржала. Еще один зверь, со светло-бурой, слегка седоватой шерстью, выскочил из кустов и прыгнул к горлу лошади, клыками и когтями распарывая его. Щедрин визжал высоко и пронзительно и, царапая пальцами землю, все еще пытался высвободиться. Всего в нескольких метрах от него сидел Михаил, оглушенный, в полубессознательном состоянии, от раны на его плече тянулись следы крови и волчьей слюны.

Антон с верхушки холма слышал шум схватки и сжимал руками раздробленное колено. Он пытался проползти сквозь чащу, лошадь его билась, не в силах встать со сломанной ногой. Он прополз меньше десятка метров — достаточно, чтобы боль охватила все его тело, — когда два волка поменьше, один темно-бурый, а другой рыжевато-серый, выскочили из леса и вцепились ему в запястья, перекусив кости резкими рывками головы. Антон заорал, призывая на помощь Бога, но в этой дикой местности Бог был на стороне клыков.

Оба волка, действуя слаженно, перегрызли ключицы и лопатки Антона и его ребра. Потом рыжевато-серый вцепился в горло, а темно-бурый зверь зажал в челюстях его голову. Когда Антон стал биться и стонать, превращенный в беззащитную массу плоти, звери порвали ему глотку и раздавили голову, как глиняный горшок.

Щедрин, упираясь руками в землю, немного высвободился из-под судорожно дергавшейся над ним лошади. Из его глаз от ужаса катились слезы, и он, уцепившись за маленькое деревцо, силился окончательно выбраться. Деревцо хрустнуло. Он почувствовал на своем лице медный запах крови, тошнотворное дыхание, и глянул прямо в глотку светло-бурого зверя.

Кровь капала с его клыков. Волк около трех страшных секунд смотрел в глаза человека, и Щедрин всхлипнул:

— Пожалуйста…

Волк подался вперед, стиснул клыками лицо и сорвал с него кожу, будто бы снял маску. Под ней дергались мокрые красные сухожилия и двигались оскалившиеся зубы. Волк вцепился лапами в плечи Щедрина и с радостной дрожью стал заглатывать разодранное в клочья лицо человека. Лишенные век глаза Щедрина торчали из кровавого черепа. Матерый серый волк, поигрывавший мощными мышцами, присоединился к бурому, и горло Щедрина хрустнуло. Серый волк вырвал его нижнюю челюсть и оторвал выпавший язык. Затем светло-бурый зверь завладел головой мертвого, разгрыз ее и стал пировать.

Михаил тихо застонал, борясь с обмороком, его чувства обострились.

Бурый волк, располосовавший ему плечо, повернулся и стал приближаться.

Метрах в трех он остановился, нюхая воздух, пытаясь ощутить запах Михаила. Его темные глаза уставились в лицо мальчика и, казалось, пронзали его насквозь. Шли секунды. Михаил в полубеспамятстве выдержал взгляд, и сквозь кошмар потрясения ему показалось, что зверь этим взглядом спрашивает его, и вопрос этот таков: «Ты хочешь смерти?»

Михаил, продолжая выдерживать проницательный пронзающий взгляд зверя, потянулся вбок и взял в руки обломок ветки. Он поднял его дрожащей рукой, намереваясь ударить волка по голове, если он сунется.

Волк выжидал, недвижно. Глаза его были как бездонные темные водовороты.

И тут неожиданно серый волк жестко цапнул бурого за бок, и смертельный гипноз распался. Бурый волк моргнул, издал фырчащее «у-ф-ф», словно бы признавая свою неправоту, и повернулся продолжить пиршество на останках Сергея Щедрина. Серый разодрал грудину Щедрина, а затем сожрал его сердце.

Михаил побелевшими в суставах пальцами держал обломок ветки. С вершины холма один из зверей, пировавших на трупе Антона, издал низкий вой, быстро нараставший по громкости, разносясь эхом по лесу и сгоняя с деревьев птиц. Светлый голубоглазый волк бросил обгладывать растерзанный торс Данилова и поднял голову по ветру, отвечая таким воем, от которого по спине Михаила пробежала дрожь, и одурманивающий туман мигом выветрился из его головы. Начал завывать светло-бурый зверь, потом бурый волк стал подпевать чарующей гармонии звуков, издаваемых измазанными в крови мордами. Наконец поднял голову серый волк и провыл диссонансно, что заставило других замолчать. Волчье пение изменялось по высоте и громкости, меняло тональность, и уносилось вверх. Потом серый волк резко оборвал свою песнь, и все волки снова занялись конским мясом и человеческой плотью.

Издалека донесся вой, который длился, может быть, секунд пятнадцать, потом стал затихать и смолк.

В глазах Михаила рябило. Он прижал руку к плечу. В разрезе раны мышечная ткань была ярко-розового цвета. Он чуть было не позвал отца и мать, но в памяти снова возникла картина трупов и убийства, и он опять лишился четкости мышления.

Но не настолько, однако, чтобы не сознавать, что раньше или позже стая волков займется им и разорвет его на клочки.

Это была не игра. Это была не сказка, рассказываемая матерью при золотом свете лампы. Это не были сказки Ганса Христиана Андерсена или Эзопа; но была жизнь и была смерть.

Он потряс головой, пытаясь развеять помрачение. Бежать, подумал он. Но Галатиновы никогда не убегают. Нужно бежать… нужно…

Светло-бурый с сединой волк и светлый сцепились друг с другом из-за красного куска печени Данилова. Затем светлый отступил, позволяя заглотить кусок более сильному зверю. Матерый серый волк отдирал куски от лошадиного крупа.

Михаил стал отползать, лежа на спине, отталкиваясь пятками от земли. Он неотрывно следил за волками, ожидая нападения; светлый волк на секундупоглядел на него, голубые глаза засветились, потом снова принялся пожирать конские внутренности. Михаил добрался до чащи, дыхание с хрипом вырвалось из легких, и там, среди кустов боярышника и мелкой поросли, потерял сознание, и глубокий мрак окутал его.

День был на исходе. Солнце садилось. Лес наполнился голубыми тенями, стало холодать. Трупы сжимались, становились исчезающе малыми. Ломались кости, стреляли призраки с наганами, кровавый кошмар возникал вновь как наяву.

Волки наелись до отвала, но все еще продолжали заглатывать куски мяса в свои утробы, чтобы потом их отрыгнуть. Животы у них раздулись, и они стали по одному исчезать в сгущающемся сумраке.

Кроме одного. Большой серый волк нюхал воздух, стоя над телом мальчика. Он тщательно обнюхал кровоточащую рану на плече Михаила и задержался на запекшейся крови и волчьей слюне. Зверь стоял, всматриваясь в лицо Михаила долго и неподвижно, как будто пребывая в глубоком раздумье.

Затем вздохнул.

Солнце почти зашло. Над лесом в темнеющем восточном небе появились слабые пятна звезд. Над Россией повис лунный серп.

Волк наклонился и мордой в запекшейся крови перевернул мальчика на живот. Михаил тихо застонал, потревоженный, потом опять впал в беспамятство. Волк сдавил челюсти, сильно, но мягко, на шее мальчика, поднял без видимого усилия его тело. Зверь пошел по лесу, горевшие янтарем глаза рыскали то вправо, то влево, звериный инстинкт был настороже. За ним волоком тащились ботинки мальчишки, пропахивая в листве две борозды.

Глава 3

Где-то и когда-то он слышал хоровой вой. Он звучал сквозь темноту над лесом и холмами, над озером и поляной, на которой среди одуванчиков лежали трупы. Волчье пение взмывало вверх, разбиваясь на нестройные звуки, и опять возвращалось к гармонии. И Михаил слышал свой собственный стон среди грубого соревнования волчьих голосов, когда боль терзала его тело. Он чувствовал пот на своем лице, невыносимое жжение в ране. Он попытался открыть глаза, но веки слиплись от засохших слез. В ноздрях стояла вонь крови и мяса, и он ощутил на лице жаркое дыхание. Рядом что-то ворошилось.

И опять над ним сомкнулась милостивая тьма, и он ускользнул в ее бархатные объятия.

Высокое радостное пение птиц разбудило его. Он знал, что находится в сознании, но на мгновение удивился, не на небесах ли он. Но если бы это было так, Бог залечил бы его плечо, ангелы выцеловали бы горючие слезы с его глаз. Ему пришлось чуть ли не расцеплять веки.

Солнечный свет и мрак. Холодный камень и запах давно высохшей глины. Он уселся, плечо заныло.

Нет, это не рай. Это по-прежнему вчерашний ад. Или, подумал он, возможно, прошло более суток. Светило золотое утреннее солнце, ярко сверкавшее сквозь сплетение веток и стеблей, он видел его через большое овальное окно без стекол. Ветвь дерева заглядывала в окно, вьюны облепляли стены, на которых очертания фигур, державших свечи, превратились в неразличимые тени.

Он посмотрел вверх, мышцы шеи были еще напряжены и болели. Над ним был высокий потолок с пересекавшимися деревянными балками. Он сидел на каменном полу огромного помещения, сквозь окна струился солнечный свет, в некоторых из них еще сохранились осколки темно-красного стекла. Вьюны, опьяневшие от весеннего солнца, украшали стены и свисали с потолка. Через одно из окон просунулась дубовая ветвь, на стропилах ворковали голуби.

Ему стало казаться, что он просто забрался далеко от дома.

Мама, подумал он. Отец. Лиза. Сердце замерло, и новые слезы полились из глаз. Глаза жгло, как будто их опалило. Все мертвы. Все пропало. Он пытался успокоить себя, глядя в пустоту. Все мертвы. Все исчезло. Прощайте все.

Он потянул носом, и в носу защекотало. Тут он опять сел, его сознание обожгло страхом.

Волки. Где волки?

Он может отсидеться тут, в этом месте, решил он. Сидеть тут до тех пор, пока кто-нибудь за ним не придет. Долго сидеть не придется. Кто-нибудь наверняка придет. Разве не так?

Он уловил металлический дух в воздухе и глянул направо. Рядом с ним на камне, покрытом мхом, лежал окровавленный кусок мяса, который мог быть печенью. Возле него лежало с десяток ягод голубики.

Михаил почувствовал, как перехватило дыхание. Крик ужаса застрял в горле. Он откатился от отвратительного дара, стеная, как зверь, нашел угол и забился в него. Его трясло и стошнило остатками съеденного на пикнике.

Никого нет, чтобы прийти сюда, думал он. И никогда не будет. Он задрожал и застонал. Волки были здесь, и они очень скоро могут вернуться. Если он собирается выжить, ему нужно найти дорогу отсюда. Он сидел, съежившись и дрожа всем телом, пока не собрался с силами, чтобы встать. Ноги едва держали и вот-вот могли подвернуться. Но потом он все-таки распрямился и, держась рукой за ноющую рану на плече, неверными шагами вышел в коридор, выложенный мозаикой, с покрытыми мхом статуями без голов и рук.

Слева Михаил увидел выход и вышел через портал. Он оказался в месте, которое могло много лет — десятилетий — назад быть садом. Он зарос и был занесен опавшей листвой и гниющими стеблями цветов, но там и сям какой-нибудь сильный цветок пробивался из почвы. Вокруг еще сохранились статуи, запечатленные в движении, похожие на молчаливых часовых. У развилки тропинок был фонтан из белого камня с чашей, заполненной талой водой. Михаил остановился, опустил в него сложенные пригоршней ладони и напился. Потом плеснул водой на лицо и рану, рваную мякоть зажгло, и от этого по щекам потекли слезы. Но он закусил губу и крепился, потом стал оглядываться кругом, чтобы понять, где же он находится.

Солнце освещало и наводило тени по стенам и башенкам дворца из белого камня. Камни его уже приобрели оттенок обветренной кости, а крыши его минаретов и куполов луковкой были светло-зеленого цвета старинной бронзы. Башенки дворца доходили до верхушек деревьев. Каменные лесенки винтом поднимались к смотровым площадкам. Большая часть окон была разбита, разломана проросшими через них ветвями дубов, но некоторые сохранились; они были застеклены разноцветными стеклышками, образовывавшими что-то вроде мозаики, темно-красные, голубые, изумрудного цвета, фиолетового и желтого. Дворец, опустевшее царство, огородился стенами из белого камня, но не выстоял против леса. Через проходящие в геометрическом порядке дорожки проросли дубы, разрушившие человеческую гармонию вторжением дикой природы. Сквозь трещины в стенах пролезли змеями вьющиеся растения, раздвинув многопудовые камни. Заросли терновника выросли под ногами статуи, сбросили ее, сломав ей шею, и обвили свою жертву. Михаил прошел по зеленому запустенью и увидел впереди погнутые бронзовые ворота. Он пробрался к ним и изо всех сил стал тянуть тяжелую, вычурную металлическую створку. Петли заскрипели. И перед ним предстала другая стена, образованная густым лесом. В той стене ворот не было. И никаких следов, ведущих домой. Ничего, кроме леса, там не было, и Михаил сразу понял, что лес этот мог тянуться на многие версты, и на каждой из них ему могла повстречаться смерть.

Пели птицы, счастливые до глупости. Михаил услышал и другой звук: трепещущий шум, странно знакомый. Он посмотрел на крышу дворца, подняв глаза к верхушкам деревьев. И тут он увидел его.

Нить его змея обмоталась вокруг острого шпиля на вершине купола луковкой. Змей трепетал на ветру, как белый флаг.

Что-то на земле справа от него шевельнулось.

Михаил раскрыл рот, отступил на шаг назад и наткнулся на стену.

За фонтаном, метрах в тридцати, стояла девочка в рыже-бурой одежде.

Она была старше, чем Лиза, вероятно, лет пятнадцати-шестнадцати. Ее длинные белокурые волосы свисали на плечи, она несколько секунд рассматривала Михаила голубыми ледяными глазами, потом молча скользнула к краю фонтана, нагнулась и прильнула губами к воде. Михаил увидел, что она лакала воду языком. Она снова пристально посмотрела на него, потом продолжила пить. Затем вытерла рот рукой, смахнула с лица золотые пряди волос и, выпрямившись, отошла от фонтана. Она повернулась и пошла назад к порталу, откуда вышел ранее и Михаил.

— Подожди! — позвал он.

Она не остановилась и молча скрылась в белом дворце.

Михаил опять был один. Я, должно быть, все еще во сне, подумал он. Сон просто перешел в явь, и все вернулось в дремоту. Но ноющая боль в плече была достаточно реальной, и такой же была острая боль в других ранах. Его воспоминания — они тоже были страшно реальными. И такой же, решил он, должна быть и девочка.

Он крадучись пересек заросший сад и вернулся к дворцу.

Девочки нигде не было видно.

— Эй! — позвал он, стоя в длинном коридоре. — Ты где?

Ответа не было. Он прошел мимо помещения, в котором проснулся. Нашел другие комнаты, кельи с высокими потолками, в большинстве своем без мебели, в других были грубо сколоченные из дерева столы и лавки. Одно помещение оказалось огромной столовой, в ней по давно не тронутым оловянным тарелкам и стаканам шныряли ящерицы.

— Эй! — продолжал звать Михаил. — Я не обижу тебя! — обещал он.

Он свернул в другой коридор, темный и узкий, ведущий вглубь дворца. С серых камней капала вода, стены, пол и потолок покрылись мхом.

— Эй! — крикнул Михаил, голос у него охрип. — Где ты?

— Здесь, рядом, — пришел ответ из-за спины.

Он обернулся, сердце у него замерло, и он вжался в стену.

Говоривший был стройным мужчиной с русыми, подернутыми сединой волосами и запущенной бородой. На нем была такая же рыжевато-бурая одежда, что и на девочке, шкура животного, с которой отскоблили шерсть.

— Из-за чего такой шум? — спросил он с некоторым раздражением в голосе.

— Я… я не знаю… где я?

— Ты здесь, — ответил он, будто бы объяснив этим все.

Кто-то подошел и тронул его за плечо.

— Это новый ребенок, Франко, — сказала женщина.

— Это был твой выбор. Ты и будь помягче. Как можно спать при таком гаме? — Франко рыгнул, резко повернулся и ушел, оставив Михаила лицом к лицу с невысокой полноватой женщиной с длинными рыжевато-каштановыми волосами. Она была старше, чем его мать, решил Михаил. Ее лицо избороздила сеть глубоких морщин. Крепкое крестьянское тело с тяжелыми руками и ногами совершенно отличалось от хрупкой фигуры его матери. Эта женщина напоминала поле с черноземом, таким же, как у нее под ногтями. На ней тоже была одежда из шкуры животного.

— Меня зовут Рената, — сказала женщина. — А тебя?

Михаил не мог говорить. Он прижался к стене, поросшей мхом, боясь шевельнуться.

— Я тебя не укушу, — сказала Рената. Взгляд ее томных темно-карих глаз задержался на раненом плече мальчика, потом вернулся к его лицу. — Сколько тебе лет?

— Се… Нет, не так. Восемь, — вспомнил он.

— Восемь, — повторила она. — А какое имя следует называть, если петь в честь дня твоего рождения?

— Михаил, — сказал он. И слегка вздернул подбородок. — Михаил Галатинов.

— О, а ты — гордый маленький паршивец, правда?

Она улыбнулась, показав неровные, но очень белые зубы; улыбка у нее была сдержанная, хотя и не враждебная.

— Ну, Михаил, кое-кому хочется тебя повидать.

— Кому?

— Кое-кому, кто ответит на твои вопросы. Ты ведь очень хотел знать, куда ты попал, так ведь?

— Я разве… не на небесах? — удалось спросить ему.

— Боюсь, что нет. — Она протянула ему руку. — Пошли, детка. Давай пойдем вместе.

Михаил заколебался. Ее рука ждала его. Волки! — подумал он. Где волки? А затем он подал свою руку, и жесткая рука сжала ее. Она повела его вглубь дворца.

Они подошли к спускавшимся вниз каменным ступенькам, освещенным лучами света, пробивавшимися через окна без стекол.

— Ступай осторожно, — сказала она, и они стали спускаться. Ниже стоял дымный мрак, запустенье коридоров и помещений, пахнувших могилой. Тут и там лежали кучки тлевших сосновых шишек, отмечавших дорогу по катакомбам. По обеим сторонам были кельи, таблички на дверях потускнели от времени. Затем мальчик и женщина вышли из катакомб в большой зал, где на решетке горел костер из сосновых поленьев и едкий дым поднимался в воздух в поисках выхода.

— Вот он, Виктор, — объявила Рената.

На полу, вокруг костра, съежившись, сидели фигуры, на всех было то, что казалось похожим на одежду из оленьих шкур. Они задвигались, поглядели в сторону арочного входа, и Михаил увидел, как у них заблестели глаза.

— Подведи его поближе, — сказал человек в кресле, сидя на границе света от костра и тьмы.

Рената ощутила, как дрожит ребенок.

— Смелее, — шепнула она и подтолкнула его вперед.

Глава 4

Человек, названный Виктором, сидел, с нетерпением глядя, как мальчик появляется в красноватом свете. Виктор был покрыт одеждой из оленьей шкуры, высокий воротник ее был из белого меха зимнего зайца. На ногах сандалии из оленьей шкуры, на шее — ожерелье из мелких косточек. Рената встала рядом, держа рукой Михаила за здоровое плечо.

— Его зовут Михаил, — сказала она. — Фамилия…

— Здесь нет фамилий, — оборвал ее Виктор, и тон его голоса выдавал привычку требовать повиновения. Его янтарные глаза блестели отраженным огнем, когда он осматривал Михаила от грязных ботинок до спутанных черных волос. В то же самое время Михаил изучал того, кто, казалось, представлял власть подземного мира. Виктор был крупный мужчина с широкими плечами и бычьей шеей. Голова в форме желудя была лысой, и у него была борода, закрывавшая почти всю грудь. Михаил заметил, что под одеждой на мужчине не было никакого белья. Лицо Виктора состояло из костлявых углов и резких морщин, нос был острый, с оттопыренными ноздрями. Его глубоко посаженные глаза не мигая уставились на Михаила.

— Он слишком юн, Рената, — сказал кто-то другой. — Выбрось его обратно.

Послышался взрыв хохота, и Михаил поглядел на остальных присутствующих. У человека, сказавшего это, — тоже почти мальчика, около девятнадцати-двадцати лет — были темно-рыжие волосы; заглаженные назад и открывавшие юношеское лицо, они свободно росли до плеч. Ему было неудобно поворачиваться, потому что, будучи тонкокостным и хрупким на вид, он почти тонул в своей одежде. Рядом с ним сидела худая молодая женщина, почти одного с ним возраста, у нее были волнистые темно-каштановые волосы и неподвижные серо-стальные глаза. За костром, напротив Михаила, сидела женщина с белокурыми волосами. Неподалеку от нее ссутулился другой мужчина, этому вероятно было лет около тридцати, он был черноволосый, с явно азиатскими монголоидными чертами лица. Позади костра лежала скрючившаяся под кучей одежды фигура.

Виктор наклонился вперед.

— Расскажи нам, Михаил, — сказал он. — Кто были те люди и как ты оказался в нашем лесу?

Нашем лесу, подумал Михаил. Такое было странно слышать.

— Мои… мама и папа, — прошептал он. — Моя сестра. Все они…

— Мертвы, — без эмоций сказал Виктор. — Убиты, судя по их виду. У тебя есть родственники? Люди, которые будут тебя искать?

Дмитрий, было первой мыслью. Нет, Дмитрий был там, у озера, с ружьем в руках и не поднял его против убийц. Поэтому он тоже должен быть убийцей, хотя и молчаливым. Софья? Она одна ни за что не пойдет сюда. Убил ее Дмитрий или она тоже была молчаливой убийцей?

— Я не… — голос у него дрогнул, но он взял себя в руки. — Я думаю, что нет, сударь, — ответил он.

— Сударь, — поддразнил рыжеволосый юноша и снова захохотал.

Взгляд Виктора метнулся в его сторону, глаза сверкнули, как медяки, и смех оборвался.

— Расскажи, Михаил, свою историю, — пригласил Виктор.

— Мы… — это было трудно сделать. Воспоминания резали, как бритвы, и ранили глубоко. — Мы приехали на пикник, — начал он. Потом рассказал про улетевшего змея, револьверные выстрелы, свое бегство в лес и терзавших тела волков. Слезы ползли по его щекам, и в пустом желудке бурчало.

— Проснулся я тут, — сказал он. — И рядом… со мной… было чтото, все окровавленное… Я думаю, что оно от кого-то из тех людей.

— Проклятье! — нахмурился Виктор. — Белый, я же сказал тебе его приготовить!

— Я забыл, как, — ответил рыжеволосый юноша, беспомощно пожимая плечами.

— Надо водить им над огнем, пока оно не подгорит! Тогда кровь не убежит! Что, мне самому надо все делать?

Виктор вновь обратился к Михаилу.

— Но ягоды ты съел, да?

Голубику, вспомнил Михаил. Тут была еще одна странность, он не упоминал про ягоды. Как бы Виктору знать про них, если только…

— Ты их не касался, верно? — человек вздернул свои густые седые брови. — Ну, наверно, я тебя не виню. Этот Белый — круглый дурак. Но тебе нужно чего-нибудь съесть, Михаил. Кушать очень важно для твоего здоровья.

Михаил подумал, что у него от удивления наверное раскрылся рот, но может быть, и нет.

— Сними рубашку, — скомандовал Виктор.

Прежде чем оцепеневшие пальцы Михаила смогли найти маленькие деревянные пуговички, Рената подошла и расстегнула их. Она осторожно отняла рубашку от раны на его плече и сняла ее. Потом поднесла испачканную одежку к своему носу и втянула ее запахи.

Виктор поднялся с кресла, он был высок, около двух метров, и подошел к Михаилу, великан по сравнению с ним. Михаил отступил на шаг, но Рената схватила его за руки и вернула на место. Виктор не слишком нежно взялся за раненое плечо и осмотрел покрытую корочкой и кровоточащую рану.

— Скверно, — сказал Виктор женщине. — Может произойти заражение. Чуть глубже — и он бы не мог пользоваться рукой. Ты что, не понимала, что делала?

— Нет, — созналась она. — Он просто казался достаточно вкусным для еды.

— В таком случае, твое намерение было страшным.

Он надавил на мякоть, и Михаил стиснул зубы, чтобы удержать стон. Глаза Виктора блеснули.

— Посмотрите-ка на него. Он не плачет.

Он еще раз сдавил рану, и из нее потекла густая жидкость. Она пахла скверно. Михаил смигнул слезы.

— Так, ты не очень боишься небольшой боли, правда? — спросил Виктор. — Это хорошо.

Он отпустил плечо мальчика.

— Если ты сможешь подружиться с болью, то у тебя будет друг на всю жизнь.

— Да, сударь, — хрипло сказал Михаил. Он воззрился на мужчину и выпрямился. — Когда… когда я могу уйти домой, пожалуйста?

Виктор проигнорировал этот вопрос.

— Я хочу познакомить тебя с остальными, Михаил. Нашего дурня, Белого, ты знаешь. Рядом с ним его сестра Поля. — Он кивнул в сторону худой юной девушки. — Это — Никита. Монгол. За костром — Олеся. Что скалишь зубы, дорогая?

Светлая девушка слегка улыбнулась, улыбкой голодного.

— Кажется, ты наверняка уже знаком с Франко. Он предпочитает спать наверху. Ты знаешь Ренату и знаешь меня.

Раздался глухой кашель, и Виктор движением руки указал на фигуру, лежавшую под одеждами.

— Андрей сегодня не очень хорошо себя чувствует. Съел что-то нехорошее.

Болезненный кашель продолжался, и Никита с Полей подошли и присели около фигуры.

— Я бы хотел уйти сейчас домой, — настаивал Михаил.

— Ах, да. — Виктор кивнул, и Михаил увидел, как его взгляд затуманился. — Вопрос о доме. — Он прошел назад, к костру, где встал на колени и протянул руки к огню. — Михаил, — тихо сказал он, когда кашель Андрея стих. — Очень скоро ты будешь… — Он остановился, подбирая точное слово. — В интересах удобства, — было то, что он нашел. — В интересах… скажем так… нашей семьи.

— У меня… есть…

Он не закончил. Его семья лежала мертвой, там, на поляне. Рана на плече у него снова заныла.

Виктор сунул руку в костер и вытащил кусок горящей ветки, держа ее в том месте, где она еще не обуглилась.

— Истина похожа на огонь, Михаил, — сказал он. — Она либо оздоровляет, либо разрушает. Но она никогда — никогда — не оставляет то, чего касается, неизменным. — Голова его медленно повернулась, и он уставился на мальчика. — Ты сможешь выдержать пламя истины, Михаил?

Михаил не ответил, не мог ответить.

— Думаю, что сможешь, — сказал Виктор. — Если нет… тогда ты уже был бы мертв.

Он бросил ветку обратно в огонь и встал. Он сбросил сандалии, вытянул из одежды свои жилистые руки, оставив ее висеть на плечах. Закрыл глаза.

— Отойди назад. — Рената оттолкнула Михаила, в голосе ее послышалась резкость. — Дай ему место.

Позади костра Олеся уселась на корточки, ясная блондинка с ногами, светившимися, словно они были выточены из золота. Никита и Поля наблюдали, стоя на коленях по сторонам Андрея. Белый тер рукой губы, его бледное лицо порозовело и горело нетерпением.

Глаза Виктора открылись. Они были мечтательными, остановившимися на чем-то очень далеком — нетронутой пустыне, вероятно, разума. На его груди и лице сверкал пот, как будто он тужился в каких-то внутренних усилиях.

Михаил сказал:

— Чт…

Но Рената резко шикнула на него.

Виктор еще раз закрыл глаза. Его плечевые мышцы задрожали и красновато-бурая одежда с белоснежным заячьим воротником сползла на пол. Потом он прогнул тело вперед, спина изогнулась, и кончики его пальцев коснулись земли. Он глубоко вздохнул, за этим последовало быстрое заполнение легких. Борода его опустилась до земли.

Год назад, в июне, Михаила с сестрой родители возили на поезде на цирковое представление в Минск. Там был артист, чей необычный талант запомнился Михаилу. Гуттаперчевый Человек согнулся точно в такое положение, какое теперь принял Виктор, и позвоночник Гуттаперчевого Человека растягивался с легким хрустом, как будто ступали по веткам. Эти же звуки исходили теперь из позвоночника Виктора, но в следующие несколько секунд стало видно, что вместо удлинения его торс сократился. Мышечные связки обтянули его грудную клетку и сбежали по его ляжкам, как натянутые пучки рояльных струн. Пот блестел на спине и плечах человека, а чернота его волос вдруг стала растекаться по гладкой коже, как облака, наплывающие на летнее поле. Плечи его выгнулись, мускулы заиграли под кожей. Затрещали кости, легкими веселыми щелчками, и послышались звуки, исходившие от сухожилий, изгибавшихся и принимавших другую форму, подобно шарнирам.

Михаил отступил назад, столкнувшись с Ренатой. Она взяла его за руку, и он стоял, наблюдая, как демон ада вырывается из плоти человека.

На темени Виктора появилась короткая серая шерсть, а также на его загривке, на руках и ляжках, бедрах и икрах. Щеки и лоб покрылись шерстью, а борода поползла по шее и груди, как фантастическая лоза. Капли пота стекали с носа Виктора; он весь трещал, вызывая у себя рычание, и стал менять свою форму. Он поднял руки к лицу, и Михаил увидел, что мякоть его пальцев в серой шерсти сморщилась.

Михаил сделал попытку повернуться и убежать, но Рената сказала:

— Нет, — и крепче ухватила его.

Он больше не мог выносить это зрелище, ему казалось, что его мозг лопнет, а то, что вытечет из головы, будет черным, как болотная тина. Он поднял руку и пальцами закрыл глаза — но оставил между ними узенькую щелочку и сквозь нее смотрел, как на стене изменяется образовавшаяся от колеблющегося пламени костра тень Виктора.

Тень пока была еще тенью человека, но быстро становилась похожей на нечто другое. Михаил не мог закрыть ушей; хруст костей и сопротивлявшихся изменению сухожилий чуть не сводил его с ума, а в дымном воздухе стало противно пахнуть псиной и мочой, как в клетке зверя. Он увидел, как исказившаяся тень подняла руки, будто бы в мольбе.

Послышалось короткое неглубокое дыхание. Михаил сжал пальцы. Дыхание стало замедляться и становиться более глубоким, перейдя в хрип, потом, наконец, в ровный шум, как у кузнечных мехов.

— Смотри на него, — сказала Рената.

Слезы ужаса выступили у него на глазах. Он прошептал: — Нет… пожалуйста… Не заставляйте меня!

— Я не заставляю. — Рената отпустила его руку. — Смотри, если хочешь. Если нет… то нет…

Михаил снова прижал ладони к глазам. Шум нагнетавших воздух мехов был рядом. Жаром ему обдавало пальцы. Потом шум дыхания стал слабее, потому что существо отступило назад. Михаил дрожал, подавляя рыдание. Истина — как огонь, — подумал он. Он уже ощущал себя грудой пепла, образовавшейся после осознания того, что произошло.

— Я же говорил вам, что он слишком юн, — издевался на весь зал Белый.

Звук этого издевающегося голоса раздул пламя из искорки, жившей среди тепла. Еще осталось кое-что, годное для горения. Михаил сделал глубокий вдох и задержал его, тело его дрожало. Потом он выдохнул и убрал руки от лица.

Не дальше пяти метров сидел покрытый гладкой серой шерстью волк с горящими янтарем глазами, наблюдавший за ним с напряженным вниманием.

— Ох, — прошептал Михаил, и колени у него подогнулись. Он осел на пол, голова у него пошла кругом. Рената двинулась ему на помощь, но волк издал рык, запрятанный глубоко в глотке, и она осталась на месте.

Михаилу пришлось вставать самому. Волк наблюдал, склонив голову набок, пока Михаил вставал на колени, а на большее сейчас он не был способен. Плечо его было сплошной болью, а сознание колыхалось как змей, нуждающийся в привязи для равновесия.

— Глядите на него, — сказал Белый. — Он не знает, что ему делать: плакать или какать.

Волк резко повернулся в сторону Белого, и челюсти его щелкнули в двух сантиметрах перед носом юнца. Ехидная улыбка исчезла с его лица.

Михаил поднялся.

Виктор повернулся к нему и подошел. Михаил сделал единственный шаг к отступлению, потом остановился. Если ему придется умереть, то он соединится с родителями и сестрой на небесах, куда добираться совсем не долго. Он ждал того, чему быть.

Виктор приблизился к нему, остановился, — и обнюхал руку. Михаил не осмелился шевельнуться. Потом, удовлетворенный запахом, волк поднял заднюю ногу и брызнул струей мочи на левый ботинок Михаила. Теплая, кисло пахнущая жидкость попала на штаны Михаила и смочила их насквозь.

Волк выполнил свое дело и отступил назад. Он широко раскрыл пасть, сверкнули клыки, и он поднял морду к потолку.

Михаил, борясь с приступом еще одного обморока, почувствовал, как крепкая рука Ренаты сжала его ладонь.

— Пошли, — понудила она его. — Он хочет, чтобы ты чего-нибудь поел. Сначала попробуем ягоды.

Михаил позволил ей вывести себя из помещения, ноги его одеревенели.

— Теперь все будет хорошо, — сказала она с облегчением. — Он пометил тебя. Это значит, что ты находишься под его защитой.

Прежде чем они далеко отошли от арочного входа, Михаил оглянулся. На стене он увидел кривившуюся от пламени тень, вставшую на ноги.

Рената взяла его под руку, и они пошли вверх по каменным ступеням.

Часть третья Знаменательное начало

Глава 1

Каменные ступени, — подумал Майкл. Самая подходящая штука, чтобы сломать ногу. Он моргнул — и вернулся из своего путешествия по лабиринтам памяти.

Кругом тьма. Над головой раскрыт белый парашют, свистящий от ветра, играющего в натянутых стропах. Он посмотрел вниз по всем сторонам: никаких признаков зеленой мигалки.

Сломанная нога была бы некстати и явно не тем, с чего следовало бы начинать выполнение задания. Куда-то он опустится? На болотистый луг? На лес? На твердую, выложенную плитами землю, от которой колени у него вывернутся как сладкие тянучки? Он почувствовал, что земля теперь быстро надвигается, и схватился за стропы, слегка согнув ноги в коленях для приземления.

Вот она, — подумал он и напрягся.

Его ботинки ударились о поверхность, которая под его весом провалилась, как гнилая фанера. А затем он свалился на более жесткую поверхность, которая содрогнулась и треснула, но удержала его от дальнейшего падения. Ремни под мышками натянулись, купол зацепился за что-то наверху. Он глянул наверх и увидел неровную по краям дыру, из которой сверкали звезды.

Крыша, догадался он. Он сидел на коленях под крышей из прогнивших дранок. Где-то в ночи залаяли две собаки. Действуя быстро, Майкл отцепил подвесные ремни и освободился от парашюта. Он прищурился и рассмотрел охапки какого-то материала вокруг себя. Он взял его в горсть. Сено. Он попал в амбар с сеновалом.

Майкл поднялся, начал стаскивать вниз купол и втягивать его в дыру. Скорее! — приказал он себе. Теперь он в оккупированной нацистами Франции, в шестидесяти милях к северо-западу от Парижа. Повсюду могут быть немецкие патрули на мотоциклах и бронемашинах, и скоро затрещат передатчики: «Внимание! Около Безанкура приземлился парашютист! Патрулям проехать по всем фермам и деревням!» Очень скоро вокруг может стать горячо.

Майкл сложил на сеновале купол, потом стал прятать парашютный ранец в большой копне сена.

Через несколько секунд он услышал лязг отодвигаемой на двери щеколды. Он застыл в напряжении. Снизу послышался мягкий скрип петель. В амбаре появился красноватый свет. Майкл медленно и бесшумно вынул из ножен нож и в свете фонаря увидел, что балансирует на самом краю сеновала. Еще несколько десятков сантиметров — и он бы свалился. Фонарь покрутился, высвечивая углы. Потом, по-французски: — Месье? Где вы?

Голос был женский, прокуренный. Майкл не пошевелился, но и не убрал нож.

— Почему вы не отвечаете? — спросила она по-французски, требуя от него ответа. Она опять подняла фонарь и снова обратилась к нему живым напевным деревенским нормандским выговором: — Мне сказали ждать вас, но я не подозревала, что вы свалитесь мне прямо на голову.

Майкл только спустя несколько секунд свесил голову с края сеновала. Она была темноволосой и одета в серый шерстяной свитер и черные свободные брюки. — Я здесь, — спокойно сказал он, и она отскочила, повернув фонарь вверх к нему. — Только не в глаза, — предупредил он. Он немного опустила фонарь. Он быстро оглядел ее лицо, квадратный подбородок, резко очерченные скулы, широкие темные брови, под которыми сапфирами светились глаза. У нее было подвижное тело, и выглядела она так, как будто могла быть живее, если потребуется. — Далеко ли мы от Безанкура? — спросил он.

Она увидела дыру в крыше в трех футах от головы этого человека. — Поглядите сами.

Майкл так и сделал, просунув в дыру голову.

Меньше чем в сотне ярдов в окнах крытых соломой домишек горел свет, они раскинулись вокруг того, что оказалось большим участком пахотной земли. Майкл подумал, что, когда он выберется из этого переплета, ему следует выразить свою благодарность пилоту С-47 за точность наводки.

— Пойдемте, — настойчиво потребовала девушка. — Нам нужно поместить вас в безопасное место.

Майкл уже собрался спуститься обратно на сеновал, когда услышал жесткое рычание моторов, надвигавшееся с юго-запада. Быстро приближались три ряда огней, шины вздымали пыль проселочной дороги. Патрульные машины, рассудил он. Наверняка набитые солдатами. А сзади медленнее двигалась четвертая, более тяжелая. Он услышал лязг гусениц и понял, похолодев изнутри, что нацисты на случай не надеялись, они пригнали с собой «Панцекампфвален» — танк.

— Слишком поздно, — сказал Майкл. Он наблюдал, как патрульные машины рассыпались веером, окружая Безанкур с запада, севера и юга. Донесся резкий приказ «слезай» по-немецки, и темные фигуры запрыгали с машин, даже не дожидаясь, когда остановятся колеса. Танк, лязгая подъехал со стороны амбара, охраняя восточную окраину деревни. Майкл увидел достаточно, чтобы понять, что попал в ловушку. Он пригнулся к сеновалу. — Как вас зовут? — спросил он девушку-француженку.

— Габриэла, — сказала она. — Габи.

— Порядок, Габи. Я не знаю, какой у вас опыт в таких делах, но вам придется через все это пройти. Кто-нибудь из местных дядей пронацист?

— Нет, здесь все ненавидят этих свиней.

Майкл услышал стрекочущий звук: орудийная башня танка поворачивалась, в то время как машина приближалась к задней стене амбара. Я, пожалуй, спрячусь здесь наверху, — решил он. Когда начинается стрельба, не стойте на пути пуль. Он вынул из кобуры пистолет и вставил в него обойму. — Удачи, — сказал он ей, но свет лампы уже исчез, а с ним и она. Лязгнула закрываемая на двери амбара щеколда. Майкл прильнул к щелке между досками, увидел, как солдаты с фонариками пинками распахивали двери домов. Один из солдат поджег сигнальный факел, который осветил всю деревню ослепляющим светом. Затем нацисты стали под дулами автоматов гуртом выгонять крестьян из домов, выстраивать их вокруг факела. Высокая тощая фигура в офицерской фуражке вышагивала перед ними взад-вперед, а сбоку от него шагала вторая, эта была громадная, с массивными плечами и столбообразными ногами. Гусеницы танка замерли. Майкл посмотрел через пролом в задней стене амбара. Танк остановился менее чем в пятнадцати футах, из него вылезли три человека экипажа и закурили сигареты. У одного через плечо на ремне висел автомат.

— Внимание! — Майкл услышал, что офицер обратился к крестьянам по-французски. Он вернулся к щели, стараясь передвигаться бесшумно. Перед ними стоял офицер, позади него в нескольких шагах огромная фигура. В свете факела были видны пистолеты, винтовки и автоматы. — Мы знаем, что летатель на парашют упал на этот арена, — продолжал офицер, коверкая французский язык. — Мы теперь будем хотеть схватить этот вторгатель в наш территорий! Я спрашивает вас, человеки Безанкур, где есть человек, которого мы хотим заточить в клетка?

Слишком многого хотите, — подумал Майкл и взял пистолет в руку.

Он вернулся к пролому. Экипаж танка похаживал вокруг своей машины, болтая и хохоча, словно хвастливые мальчишки. Нельзя ли с ними разделаться? — подумал Майкл. Он мог пристрелить сначала того, который с автоматом, потом того, кто ближе к люку, чтобы тот не влез в танк и не разнес амбар.

Он услышал низкое рычание еще одного мотора и лязг гусениц. Экипаж танка зашумел и замахал руками, и Майкл увидел, как на пыльной дороге остановился второй танк. Из люка вылезли два человека и стали разговаривать про парашютиста, о котором получили сообщение по радио. — Быстро сделаем из него отбивную! — пообещал один из первого экипажа, сделав сигаретой движение, похожее на сабельный удар.

Лязгнула щеколда на двери амбара. Майкл скрючился у задней стенки сеновала, когда дверь распахнулась и лучи двух или трех фонариков стали тыкать кругом. — Ты пойдешь первым! — услышал он, как сказал один из солдат. Другой гаркнул: — Заткнись, ты, осел! — Люди вошли в амбар, освещая пространство перед собой. Майкл сидел тихо, темной фигурой в тени, палец легонько прижимался к курку пистолета.

В следующие секунды до Майкла дошло, что они не знают, прячется ли он тут или нет. А там, на деревенской площади, офицер кричал: — Для всех, кто сожительствует с врагом, будут строгий проникновение! — Трое солдат осматривали под сеновалом, разбрасывая пинками банки и инвентарь в доказательство того, что они действительно тщательно обыскивают. Потом один из них остановился и поднял фонарик к сеновалу.

Майкл ощутил, будто его кольнуло в плечо, которое осветило лучом, но потом тот свернул правее. В сторону дыры в крыше.

Он учуял запах пота от страха, и не разобрал, было ли это от немца или от него.

Луч уперся в крышу, стал медленно приближаться к дыре.

Ближе, еще ближе.

— Боже мой! — сказал один из находящихся внизу. — Погляди на это, Руди!

Луч света замер менее чем в трех футах от края дыры. — Что там?

— А вот что, — послышалось звяканье бутылок. — Кальвадо! Кто-то его здесь припрятал!

— Наверно, какой-нибудь местный доходяга. Свиньи! — Луч фонарика двинулся, на этот раз от дыры, он мазнул по коленям Майкла, но Руди уже шагал к бутылкам с яблочной настойкой, которые другой солдат выкопал из укромного места. — Не дайте Харцеру увидеть, что мы взяли с собой это, — предупредил третий солдат, испуганным мальчишеским голосом. Ему явно не больше семнадцати, — подумал Майкл. — Иначе то, что сделает с нами Бутц — и представить невозможно!

— Верно. Давайте, сматываем отсюда, — опять сказал второй солдат. Звякнули бутылки. — Нет, стойте. Нужно разобраться с этим до того, как мы выйдем отсюда. И давайте на всякий случай прочешем здесь.

Но лезть на сеновал они не стали, а воспользовались вместо этого своими автоматами. Майкл вжался телом в стену, холодный пот выступил у него на лице.

Он начал стрелять, выбивая отверстия в стене ниже сеновала. Потом грубым хрипом заговорил второй автомат, посылая пули через пол сеновала. В воздухе полетело сено и куски досок. Третий солдат стрелял выше, тоже по сеновалу, посылая зигзагом струи пуль, отбивавших куски от досок в двух футах справа от Майкла.

— Эй, вы идиоты! — заорал один из экипажа танка, когда шум стрельбы смолк. — Кончайте упражняться по амбарным мишеням. У нас тут канистры с бензином!

— В рот я *** этих эсэсовских сволочей, — выругался Руди спокойным тоном, а затем вместе с двумя другими солдатами покинул амбар с награбленными бутылками кальвадо. Дверь амбара осталась распахнутой.

— Кто здесь мэр? — кричал офицер — Харцер? — голос которого был раздражен и свиреп. — Кто старший? Немедленно выйти вперед!

Майкл еще раз посмотрел в пролом, ища путь к бегству. Он уловил запах лившегося бензина: один из экипажа второго танка, стоявшего на дороге, наливал бензин из канистры в горловину бензобака, рядом стояли еще две канистры.

— Здесь мы поговорим уже по-другому, — сказал кто-то из-под сеновала.

Майкл бесшумно повернулся, присел и стал ждать. Амбар наполнился светом.

— Меня зовут Харцер, — произнес голос. — Это мой напарник Бутц.

— Да, месье, — испуганно ответил старик.

Майкл очистил от сена пулевые отверстия в полу и прильнул к ним.

В амбар вошли пятеро немцев и пожилой седоволосый француз. Трое немцев, солдаты в полевой форме серого цвета и касках, как ведерко для угля, встали у двери, у каждого из них в руках смертельные черные автоматы «Шмайсер». Харцер был тощим мужчиной, державшимся с той неумолимой суровостью, которую Майкл всегда связывал в уме с идеалом нацизма. Как будто ему через зад вставили и продернули до самых лопаток железный шомпол. Рядом с ним стоял человек, которого звали Бутц — огромная толстоногая фигура, которую Майкл видел в свете факела. Бутц был ростом наверное около шести футов и трех дюймов и весом за двести пятьдесят фунтов. На нем была форма адъютанта, на его рыжеватой стриженой голове — серая фуражка, а на ногах кожаные ботинки с подошвой толщиной не меньше двух дюймов. В красноватом свете фонарей, которые держали два солдата, широкое квадратное лицо Бутца было зловещим и уверенным. Лицо убийцы, любящего свое дело.

— Теперь мы одни, месье Жервез. Вам не стоит беспокоиться за других. О них мы тоже позаботимся. — Сено хрустело под ногами Харцера, продолжавшего говорить на ломаном французском: — Нам известно, что летатель на парашют упал здесь. Мы верим, что кто-то в ваша деревня должен быть его связь… э… агент. Месье Жервез, кто мог бы быть этим кем-то?

— Пожалуйста, месье… Я не… я ничего не могу сказать.

— О, не будьте так категоричны. Как ваше имя?

— Ан… Анри. — Старик дрожал. Майкл слышал, как у него стучали зубы.

— Анри, — повторил Харцер. — Я хотел, чтобы вы подумал, прежде чем отвечать. Анри, вы знаете, где упал летатель на парашют и кто тут ему помогает?

— Нет. Пожалуйста, капитан. Я клянусь, что нет.

— Увы, — вздохнул Харцер, и Майкл увидел, как он пальцем показал Бутцу.

Огромный человек сделал шаг вперед и пнул Жервеза в левое колено. Хрустнула кость, и француз вскрикнул, падая на сено. Майкл увидел, как на подошвах ботинок убийцы сверкнули металлические подковки.

Жервез обхватил колено и застонал. Харцер наклонился. — Вы сказали, не подумав, верно? — Он постучал по седоволосой голове. — Воспользуйтесь мозгами! Где упал летатель на парашют?

— Я не могу… о, Боже… я не могу…

Харцер произнес: — Дерьмо, — и отступил назад.

Бутц нанес тяжелый удар по правому колену старика. Кости хрустнули со звуком пистолетного выстрела, и Жервез взвыл от боли.

— Мы еще не научил вас, как думать? — спросил Харцер.

Майкл почуял запах мочи. Мочевой пузырь старика не выдержал. Запах боли тоже стоял в воздухе, словно горьковатый привкус свирепого урагана. Он почувствовал, как под кожей у него заныли мускулы и пелена пота стала покрывать его тело под маскировочной одеждой. Превращение могло вот-вот произойти, стоит ему захотеть. Но он остановил себя на самом краю неистовства: что это может дать? «Шмайсеры» располосуют его с такой же легкостью, что и человека, а при такой расстановке солдат у него нет возможности расправиться со всеми тремя людьми и двумя танками. Нет-нет, с некоторыми вещами человек справится лучше, и это одно из его «я» лучше знало свой предел. Он постарался расслабиться, чтобы снять напряжение, предвещавшее превращение, и почувствовал, как оно спало и отошло от него, словно колкое облачко.

Старик всхлипывал и молил о пощаде. Харцер сказал: — Мы некоторое время подозревал, что Безанкур — центр шпионов. Мой работа заключается в том, чтобы их разыскать. Вы понимаете, что это есть мой работа?

— Пожалуйста… больше не бейте меня, — шептал Жервез.

— Мы собираемся вас убить. — Это была констатация факта, без каких-либо эмоций. — Мы собираемся вытащить ваш труп наружу, чтобы показать другим. Потом мы опять будем задавать наши вопросы. Понимаете, ваша смерть в действительности будет спасать жизни, потому что кто-то скажет. Если никто не скажет, мы сожжем всю вашу деревню. — Он кивнул Бутцу.

Майкл напрягся, но здесь ничего сделать было нельзя.

Рот старика открылся от страха, он попытался отползти на своих раздробленных ногах. Бутц пнул его в ребра, раздался треск, как от прогнившей бочки, и Жервез завыл и ухватился за сломанные ребра, которые впились в его тело. Следующий пинок подкованного сапога попал старику в ключицу, и она с хрустом сломалась. Жервез дернулся как рыба на гарпуне. Бутц продолжил пинать ногами, добивая старого француза каблуками насмерть, действуя медленно и с продуманной методичностью — пинок в живот, чтобы отбить внутренности, каблуком по руке, чтобы раздробить пальцы, пинок в подбородок, чтобы выбить челюсть, зубы посыпались как пожелтелые игральные кости.

— Это моя работа, — проговорил Харцер в истекающее кровью изувеченное лицо. — Мне за нее платят, понимаете?

Бутц пнул старика в горло и перебил гортань. Жервез стал задыхаться, и Майкл увидел, что лицо Бутца вспотело от усилий, этот человек не улыбался, черты его лица были словно бы высечены из камня, но в его светло-голубых глазах светилось удовольствие. Майкл неотрывно смотрел на лицо Бутца. Ему хотелось взглядом прожечь его до мозгов.

Жервез в последнейбезумной попытке попытался поползти к двери. На сене оставался кровавый след. Несколько секунд Бутц дал ему ползти, а потом встал правой ногой на середину спины старика и сломал его позвоночник, как палку метлы.

— Вытащите его наружу. — Харцер повернулся и быстро пошел к остальным крестьянам и к солдатам.

— Я нашел серебряный! — Солдат поднял зуб. — Может, у него есть еще такие?

Бутц пнул дрожащее тело сбоку в голову, вылетело еще несколько зубов. Солдат наклонился, разыскивая в сене серебро. Потом Бутц вышел вслед за Харцером, а двое солдат ухватили Жервеза за ноги и выволокли труп из амбара.

Майкл остался в темноте, в ноздрях его стоял запах крови и ужаса. Он дрожал, на затылке у него поднялись волосы. — Внимание! — услышал он крик Харцера. — Ваш мэр отделился от жизни и оставил вас одних! Я намерен задать вам два вопроса и хочу, чтобы вы тщательно подумал, раньше чем отвечать…

Хватит, — подумал Майкл. Настала пора ему самому задавать вопросы. Он встал, подобрался к пролому. Бензиновый запах стал еще гуще. Человек на втором танке доливал из канистр остатки. Майкл понял, что надо действовать, и действовать сейчас. Он встал у дыры, вылез на крышу и там пригнулся.

— Где упал летатель на парашют? — спрашивал Харцер. — И кто ему помогает?

Майкл прицелился и выстрелил.

Пуля пробила канистру с бензином, которую держал человек. При этом произошло одновременно две вещи: бензин выплеснулся из канистры на одежду человека, и от пулевого отверстия брызнули искры. Крик Харцера оборвался.

Канистра взорвалась, и танкист вскочил, превратившись в факел.

Пока человек дико прыгал и огонь голубым пламенем охватил лужицу вокруг горловины бензобака танка, Майкл разобрался с еще тремя танкистами, стоявшими у самого амбара. Один из них заметил вспышку из дула пистолета и поднял свой автомат. Майкл попал ему в шею, и автомат выпустил в небо веер трассировочных пуль. Другой был готов уже вот-вот прыгнуть в люк головой вперед. Майкл выстрелил, но пуля отскочила от металла. Он выстрелил второй раз, и тогда человек вскрикнул и, ударившись спиной, свалился с борта танка на землю. Майкл отметил, что в обойме его «Кольта» осталось три патрона. Оставшийся танкист побежал, ища, где бы укрыться. Майкл спрыгнул с крыши.

Он приземлился на танке возле главного люка, от удара ноги у него загудели. Он услышал, как Харцер вызывал пулеметчика и приказывал солдатам окружить амбар. Люк был все еще открыт, край его был вымазан кровью немца. Майкл уловил движение справа, почти за спиной у себя, и развернулся, когда солдат выстрелил из винтовки. Пуля прошла у него между колен и срикошетила от крышки люка. Майклу некогда было прицеливаться, но ему это делать и не пришлось, потому что в следующее мгновение разрывы пуль ударили немца в грудь и подкинули его, после чего он рухнул на землю.

— Лезь внутрь, — крикнула Габи, держа в руках дымящийся «Шмайсер», который она забрала у первого застреленного Майклом немца. — Скорее! — она подскочила, ухватившись за металлическую ручку, и подтянула себя на танк. — Вы что, не понимаете по-французски? — рассердилась Габи, глаза ее горели злобой. Выстрелила винтовка, две пули отскочили, взвизгнув, от танковой брони, и дальше уговаривать Майкла не потребовалось. Он прыгнул в люк и ниже, в тесную кабину, где горела красная лампочка. Габи последовала за ним, потянулась и захлопнула люк, потом заблокировала его.

— Туда, вниз, — Габи толкала его глубже внутрь танка, и он уселся в неудобное кожаное сиденье. Перед ним был щит с циферблатами и показателями приборов, что-то типа рукояти ручного тормоза и несколько рычагов. На полу были разные педали, а перед самым лицом — узкая смотровая щель, справа и слева тоже были щели, и сквозь левую он увидел танкиста, горевшего на земле около второго танка, другой человек, высовывавшийся из танкового люка, кричал: — Повернуть башню вправо на шестьдесят шесть градусов!

Башня танка с курносой пушкой стала плавными рывками поворачиваться. Майкл приставил дуло пистолета к смотровой щели и нажал на курок, вырвав кусок из плеча человека. Немец сполз назад в танк, но башня продолжала поворачиваться.

— Давай, заводи! — закричала Габи, в ее голосе послышался страх. — Тарань его!

Пули щелкали по бронированным бортам танка как нетерпеливые удары кулаков. Майкл встречался с танками такого типа в Северной Африке и знал, как им управлять с помощью рычагов, которые переключали передачи и скорости гусениц — но сам он раньше никогда танк не водил. Он бесполезно искал, как его завести, и тут рука Габи скользнула вниз перед его носом, нажала на кнопку стартера, послышалось жужжание, затем молотящий, стучащий рев, за которым последовал глухой выхлоп. Танк затрясло, мотор заработал. Майкл нажал ногой на то, что показалось ему педалью газа, дернул этим рычаг переключения передач и отпустил отжатую Габи педаль сцепления. Это был не прогулочный «Седан» модели «Ягуар». Шестерни со стуком вошли в зацепление, и танк рванул вперед, откинув голову Майкла на мягкий подголовник. Сверху над ним, на месте заряжающего, Габи сквозь свою щель увидела, как на танк запрыгнули люди, направила в нее ствол «Шмайсера» и полила пулями две пары немецких ног.

Майкл выжал педаль газа до пола и дернул на себя один из рычагов. Гусеница справа остановилась, а левая продолжала вращаться, разворачивая танк вправо, но это было не то направление, на которое рассчитывал Майкл, поэтому он вернул этот рычаг в исходное положение и оттянул другой. На этот раз остановилась левая гусеница, а правая закрутилась, резко повернув танк влево, в сторону врага. Танк дрожал, но подчинялся антигитлеровской коалиции точно так же, как и «Оси». Майкл увидел, что башня второго танка вот-вот уставится прямо на них.

Он отжал сцепление. Пушка второго танка плюнула огнем. Послышался предупреждающий о смерти вскрик француженки, и волна печного жара обдала сквозь щель лицо Майкла. На мгновение он потерял всякое представление о происходящем, не зная, разорван ли он на миллион кусков или нет, — и тут раздался взрыв, где-то в поле в трехстах ярдах за Безанкуром.

У него не было времени переживать и уж точно для испуга. Он отпустил педаль сцепления, и танк продолжил поворот влево. Гусеницы взметывали фонтаны земли. А затем смотровую щель заполнил второй танк, из пушка на его башне все еще курился дымок.

— Ящик позади тебя, — закричала Габи. — Залезь в него! — Пулеметные пули с визгом отскакивали от башни, заставляя Габи инстинктивно пригибаться.

Майкл засунул в ящик руку и вытащил металлическую кассету. Габи потянула за рычаг, повернула другой, раздался звук и открылись металлические полозки. — Вставляй сюда! — сказала она, помогая ему заправить кассету в канал затвора пушки. Затем с треском захлопнула затвор, на лице ее показались капельки пота. — Держи ровнее! — сказала она ему и дернула другой рычаг. Что-то зажужжало, началось взведение ствола.

Второй танк начал пятиться, его башня готовилась для второго выстрела. Майкл поставил рычаги в нейтральное положение и двинулся ровным курсом, направляясь прямо к чудовищу. Из люка показалась голова человека, что-то кричавшая, что именно, Майкл из-за грохота двигателя разобрать не мог. Однако он догадался, что это был приказ развернуть башню на девяносто девять градусов. Для них это будет смертельный выстрел.

Пушка поворачивалась, ища цель.

Майкл собрался было снова отжать сцепление и тормоз, но остановил себя. Они могли и на этот раз ожидать, что он остановится. Он стал давить на газ, шальная пуля ударила в край смотровой щели справа, осыпав его искрами.

— Держать курс ровно! — предупредила Габи и потянула за красную планку с надписью «фойерн» — «огонь».

Майкл подумал, что одновременно произошли две вещи: его барабанные перепонки вылетели из головы наружу, а кости выскочили из суставов. И в то же мгновение понял, что его неудобства были чепухой по сравнению с теми, которые испытал экипаж второго танка.

Во вздыбившемся красном столбе взрывов и пламени Майкл увидел, как с другого танка начисто срезало башню, словно скальпелем бородавку. Ее пушка все же выстрелила, поскольку была заряжена, башня дважды перевернулась в воздухе и шмякнулась в пыль. Из туловища чудовища с волями выпрыгнули два человеческих факела, уже обреченные на смерть.

Майкл ощутил запахи пороха и обгоревшего мяса. Из другого танка вырвался еще один взрыв, раскидавший звенящие куски железа. Майкл дернул за один из рычагов, сворачивая влево, чтобы промчаться мимо разодранного каркаса.

Немецкие солдаты с криком убегали с дороги танка. Сквозь смотровую щель Майкл увидел две фигуры. — Огонь! Огонь! — орал Харцер с «Люгером» в руках, но всякое подобие порядка было нарушено. В нескольких шагах позади него Бутц безучастно наблюдал за происходящим.

— Вот он, сукин сын! — сказала Габи. Она вытянула руки, отвинтила люк и отбросила его крышку, прежде чем Майкл смог удержать ее. Она высунула голову и плечи, прицелилась из «Шмайсера» и отстрелила Харцеру голову. Его тело сделало три шага назад, прежде чем свалиться, а Бутц плашмя бросился на землю.

Сзади ревел мотор танка. Майкл ухватил Габи за ногу и втащил ее назад. Она захлопнула люк, из дула «Шмайсера» шел голубой дымок. — Через поле! — сказала она ему, и он повел танк прямо вперед, переключившись на максимальную передачу.

Майкл сурово улыбнулся. Он был уверен, что только капитан Харцер мог бы понять, что это была работа не только Габи.

Взметая гусеницами густую желтую пыль, танк грохотал по полю, удаляясь от деревни и беспорядочных вспышек винтовочных выстрелов. — Они будут двигаться по нашему следу на патрульных бронемашинах, — сказала Габи. — И, наверно, уже вызывают подкрепление. Нам лучше бы выбраться из отсюда, пока можно.

У Майкла возражений не было. Он достал еще один снаряд из деревянного ящика за его сиденьем и заклинил им педаль газа. Габи вылезла наверх через люк, ожидая, когда Майкл присоединится к ней, затем швырнула свой «Шмайсер» и прыгнула. Он спрыгнул спустя пару секунд — и впервые наконец-то ступил на землю Франции.

На какое-то мгновение он в пыли потерял ее из виду. Затем заметил какое-то шевеление слева, и ошеломленная Габи в испуге открыла рот, когда он бесшумно появился сзади нее и стиснул ее руку. Она автоматом указала вперед. — Лес находится там. Вы можете бежать?

— Всегда, — ответил он. И побежал в сторону деревьев, располагавшихся примерно в тридцати ярдах от них. Через некоторое время Майкл сбавил шаг, чтобы не вырваться от нее далеко вперед.

Они без затруднений достигли леса. Стоя между деревьями, Майкл и Габи смотрели на то, как прошли две патрульные бронемашины, следуя за танком на почтительном расстоянии. Танк уведет их по меньшей мере на несколько миль.

— Приветствуем вас во Франции, — сказала Габи. — Вы верите в знаменательное начало, да?

— Любое начало, если я остался в живых, знаменательно.

— Поздравлять себя пока рано. Нам еще предстоит долгий путь.

Она повесила «Шмайсер» на плечо и подтянула ремень. — Надеюсь, что у вас выносливое сердце — я хожу быстро.

— Постараюсь не отставать, — пообещал он.

Она повернулась, вся сосредоточенная и целеустремленная, и стала тихо продвигаться по лесной поросли. Майкл держался футах в двенадцати позади, вслушиваясь в звуки, доносившиеся до них. За ними не гнались; после того как Харцер был убит, солдаты потеряли всякую инициативу и никто не торопился прочесывать лес. Майкл вспомнил человека в начищенных и подкованных сапогах. Убить старика было легким делом. Ему было интересно, как поведет себя Бутц против более серьезного соперника.

Что же, жизнь полна неожиданностей.

Майкл шел за молодой француженкой, и лес укрывал их.

Глава 2

После часа быстрой ходьбы в юго-западном направлении, в течение которого они пересекли несколько полей и дорог — все это время Габи держала «Шмайсер» наизготовку, а уши Майкла настороженно прислушивались к звукам — она сказала:

— Тут мы подождем.

Они находились среди деревьев, росших вдоль опушки леса, и Майкл увидел перед собой одинокий фермерский каменный домик. Он был полуразрушен, крыша его провалилась, уничтоженная, вероятно, случайной бомбой союзников, снарядом из мортиры или эсэсовскими карателями, охотившимися на партизан. Даже земля вокруг дома обуглилась от огня, от сада остались лишь несколько обгоревших пеньков.

— Вы уверены, что мы там, где следует быть? — спросил ее Майкл. Вопрос был бессмысленным, и ее холодный взгляд сказал ему об этом.

— Есть определенный график, — объяснила она, усаживаясь на корточки и кладя «Шмайсер» на колени. — Мы не сможем попасть внутрь раньше, чем через… — Она замерла, пока смотрела на светящиеся стрелки своих наручных часов. — Двенадцать минут.

Майкл встал рядом с ней на колени, пораженный ее способностью ориентироваться. Как она смогла найти это место? Конечно, по звездам, если только она не знала маршрут наизусть. Но хотя они были явно в том месте, где им полагалось быть в условленное время, здесь поблизости не было никаких других ориентиров, кроме одинокого разрушенного фермерского домика. — Вы, должно быть, имеете какой-то опыт обращения с танками, — сказал он.

— По правде говоря, нет. Просто у меня был любовник-немец, который был командиром танкового экипажа. От него я научилась всему.

Майкл поднял брови. — Всему?

Она быстро глянула на него, потом опять отвела взгляд в сторону; его глаза казалось светящимися, как стрелки ее часов, и они смотрели не мигая. — Это необходимо, чтобы я… выполняла свои обязанности на благо страны, — сказала она, слегка неуверенно. — Этот человек обладал сведениями о грузовиках с конвоируемыми. — Она чувствовала, что он смотрит на нее. — Я делала то, что от меня требовалось. Не больше.

Он кивнул. «Этот человек» — сказала она. Ни имени, ни чувств. Эта война была такой же безжалостной, как перерезанное горло. — Я сожалею о том, что произошло в деревне. Я…

— Забудьте об этом, — прервала его она. — Вы в том не виноваты.

— Я видел, как умирал старик, — продолжил он. Конечно, ему и раньше приходилось видеть смерть. Много раз. Но холодная аккуратность ударов носков и каблуков Бутца все еще заставляла его внутренне содрогаться. — Кто тот человек, который убил его? Харцер называл его Бутцем.

— Бутц был телохранителем Харцера. Эсэсовский натасканный убийца. Теперь, когда Харцер мертв, они, вероятно, приставят Бутца к какому-нибудь другому офицеру, наверно на восточном фронте. — Габи помолчала, заглядевшись на хрупкое мерцание луны на стволе «Шмайсера». — Старик Жервез был моим дядей. Он был последним моим кровным родственником. Мои мать, отец и два брата были убиты нацистами в 1940 году. — Это было сказано без эмоций, просто как факты, безо всякого намека на чувство. Чувства, — подумал Майкл, — выжжены из нее, как жизнь из этого сада.

— Если бы я об этом знал, — сказал Майкл. — Я бы…

— Нет, вы бы не, — резко сказала она. — Вы бы сделали именно так, как сделали, иначе бы ваша миссия закончилась и вы были бы мертвы. Мою деревню сожгли бы дотла в любом случае и все люди были бы казнены. Мой дядя знал о риске, на который шел. Он был человеком, приведшим меня в подполье. — Ее взор встретился с его. — Ваша миссия — важное дело. Потеря одной, двух или жизней целой деревни значение сейчас не имеет. У нас более значительная цель. — Она отвела взгляд от его мерцающих проницательных глаз. Если повторять это еще и еще, то смерть и в самом деле показалась бы не большим, чем просто бессмыслицей, подумала она. Но где-то в глубине своей опаленной душе она в этом сомневалась.

— Пора идти внутрь, — сказала Габи, еще раз проверив по часам время.

Они пересекли поляну, Габи со «Шмайсером» наготове, а Майкл — нюхая воздух. Он ощущал запах сена, сгоревший травы, яблочно-винный аромат волос Габи, но никакого потного духа кожи, который мог бы означать солдат, спрятавшихся с засаде. Пока Майкл следовал за Габи в разрушенный крестьянский дом, он уловил следы странного запаха смазки. Металлический дух, — подумалось ему. Смазка на металле? Она вела его через свалку ломанных досок и камней к куче золы. Он опять уловил масляный металлический запах, вокруг этой кучи золы. Габи опустилась на колени и засунула в золу руки. Майкл услышал, как заскрипели металлические петли. Зола была вовсе не золой, а искусно разрисованной и уложенной резиновой массой. Пальцы Габи нашли смазанный маховик, который она повернула на несколько оборотов вправо. Потом она вытащила руку, и он услышал скрипы задвижек, открываемых под дверью крестьянского дома. Габи встала. Медленно открылся люк, крышка которого была замаскирована кучкой пепла. Смазка блестела на металлических петлях и шестернях, под землею уходили деревянные ступеньки.

— Входите, — сказал по-французски худой молодой паренек и жестом показал Майклу лезть по ступенькам вниз, в буквальное подполье.

Майкл влез в люк, сразу же за ним последовала Габи. Другой человек, на этот раз постарше, с сильно поседевшей бородой, стоял в конце прохода, держа фонарь. Первый человек закрыл люк и повернул закрывающий изнутри маховик, затем набросил три засова. Коридор был узкий и с низким потолком, и Майклу пришлось пригибаться, пока он шел за человеком с фонарем.

Они пришли к следующей лестнице, ведшей вниз, на этот раз каменной. Землистые стены состояли из кусков грубого древнего камня. У основания лестницы было большое помещение и несколько коридоров, змеившихся в разных направлениях. Что-то вроде средневековой крепости, решил Майкл. С кабелей над головой свисали лампочки, обеспечивавшие сумрачное освещение. Откуда-то доносилось жужжание, похожие на шум работающих швейных машинок. В этом помещении на большом столе в свете ламп лежала карта, Майкл приблизился к ней и увидел улицы Парижа. Раздался шум голосов, в другой комнате разговаривали люди. Стучала пишущая или шифровальная машинка. В помещение вошла привлекательная пожилая женщина с папкой-регистратором в руках, которую она поместила в один из нескольких шкафов. Она быстро глянула на Майкла и вернулась обратно, к своим занятиям.

— Ну, леди, — сказал кто-то по-английски визгливым голосом. — Вы не шотландка, но вы подойдете.

Майкл услышал за несколько секунд до этого тяжелые шаги, поэтому не был застигнут врасплох. Он повернулся и встретился с рыжебородым гигантом в шотландской юбке.

— Пирл Мак-Каррен — к вашим услугам, — сказал человек с шотландской картавостью, в прохладном воздухе подземелья у него изо рта вырывались брызги и пар. — Король Шотландской Франции. Которая находится между этой стеной и противоположной, — добавил он и затрясся от смеха. — Эй, Андре! — сказал он человеку, несшему фонарь. — Как насчет стаканчика доброго вина для меня и моего гостя, а? — Человек вышел из комнаты в один из коридоров. — На самом деле его зовут как-то иначе, — сказал Мак-Каррен Майклу, прикрывая рот ладонью, будто поверяя большой секрет. — Но я не могу произнести большинство их кличек, поэтому всех их я зову просто Андре, а?

— Я понял, — сказал Майкл и вынужденно улыбнулся.

— У вас были небольшие неприятности, так ведь, а? — обратил МакКаррен внимание на Габи. — В последний час подлецы забили все радиоканалы. Они чуть не сели вам на хвост?

— Чуть, — ответила она по-английски. — Мой дядя Жервез мертв. — Она не стала дожидаться выражений сочувствия. — А также и Харцер и еще немного нацистов. Наш коллега — малый не промах. Мы также угнали у них танк — «Панцеркампфвален-2» с опознавательными знаками 12-го танкового дивизиона СС.

— Хорошая работа. — Он нацарапал пометку в блокноте, оторвал листок и нажал на маленький звонок рядом со стулом у стола с картой. — Не помешает дать знать нашим друзьям, что парни из танковой дивизии СС рыщут поблизости. Эти машины, «двойки», старого образца, они должны оставлять характерные следы. — Он передал листок с пометкой женщине, приносившей ранее папку-регистратор, и она опять заспешила выйти. — Сочувствую насчет твоего дяди, — сказал Мак-Каррен. — Он проделывал дьявольски нужную работу. А до Бутца ты не добралась?

Она покачала головой. — Харцер был более важной мишенью.

— Ты совершенно права. И все же на душе кошки скребут, когда знаешь, что этот здоровенный сукин сын жив и все еще бьет людей ногами. Как говорит пословица… — его светло-голубые глаза на луноподобном с тяжелой челюстью лице цвета дуврского известняка остановились на Майкле. — Подходите поближе и поглядите на петлю, в которую вы собираетесь сунуть свою шею.

Майкл обошел стол и встал рядом с Мак-Карреном, который возвышался как башня по меньшей мере на три фута над ним и казался широким как амбарная дверь. На Мак-Каррене был коричневый свитер с заплатами на локтях и темно-синяя с зеленым шотландская юбочка, расцветки полка Ночной Дозор. Волосы у него были несколько темнее, чем неухоженная борода, ярко-оранжевая с кремниевыми искорками. — Наш приятель Адам живет здесь, — Мак-Каррен ткнул толстым пальцем в лабиринт бульваров, авеню и извилистых улочек. — Здание из серого камня на Рю Тоба. Дьявол, а ведь все они из серого камня, а? Как бы то ни было, а он живет в доме номер восемь на углу. Адам — писарь, работает в штате младшего немецкого офицера, который обеспечивает поставки для нацистов во Франции — продуктов, одежды, писчей бумаги, горючего и патронов. Можно узнать многое про войска по тому, чем их снабжает высшее командование. — Он пробарабанил пальцами по лабиринту улиц. — Адам каждый день ходит на работу вот этим маршрутом. — Майкл смотрел, как его палец проследовал по Рю Тоба, повернул на Рю Сен-Фарж, а затем остановился на авеню Гамбетта. — Здание находится здесь, окружено высокой оградой с колючей проволокой по ее верху.

— Адам еще работает? — сказал Майкл. — Даже несмотря на то, что гестапо уже известно о том, что он — шпион?

— Верно. Хотя я сомневаюсь в том, что они дают ему что-нибудь, кроме того, чтобы просто чем-то занять его. Смотрите сюда. — Мак-Каррен взял регистратор, лежавший рядом с картой, и раскрыл его. В нем были зернистые увеличенные черно-белые фотографии, которые он передал Майклу. Это были снимки двух мужчин, одного в костюме и галстуке, а другого в легкой куртке и берете. — Эти люди гестапо следуют за Адамом повсюду. Если нет этих, то обязательно есть другие. У них квартира в доме напротив его, и они следят за ним все время. Мы также вынуждены предположить, что они подключились к телефонным проводам и могут прослушивать все звонки к нему. — Взгляд Мак-Каррена встретился со взглядом Майкла. — Они выжидают, понимаете.

Майкл кивнул. — Ждут, чтобы подбить одним камнем двух птиц.

— Верно. И может, по двум этим птицам они надеются найти и само гнездо, чтобы в критический момент вывести нас из дела. Во всяком случае, они уловили, что Адам о чем-то знает, и наверняка не хотят, чтобы информация вышла наружу.

— Вы знаете что-нибудь о том, чем бы это могло быть?

— Нет. И никто в подполье этого не знает. Как только гестапо узнает, что человек что-то знает, чем бы это ни было, они вцепляются в него, как клещи в терьера.

Седоволосый француз, которого Мак-Каррен назвал Андре, принес запылившуюся бутылку и три бокала. Он поставил их рядом с картой Парижа и потом вышел, а Мак-Каррен налил вино в один из бокалов Майклу, потом Габи и себе. — За уничтожение нацистов, — сказал он, поднимая свой бокал. — И в память о Анри Жервезе. — Майкл и Габи присоединились к его тосту. Мак-Каррен быстро проглотил вино. — Итак, вы понимаете наши проблемы, парниша? — спросил Мак-Каррен. — Гестапо держит Адама в невидимой клетке.

Майкл отхлебнул терпкое вино и поизучал карту. — Адам каждый день ходит на работу и возвращается домой по одной и той же дороге? — спросил он.

— Да. Могу дать, если вам нужно, расписание.

— Нужно. — Взгляд Майкла следил за пересекающимися улицами. — Мы должны подойти к Адаму в то время, когда он идет на работу или на свою квартиру, — решил он.

— Про это забудьте. — Мак-Каррен плеснул себе в бокал еще немного вина. — Об этом мы уже думали. Мы собирались подъехать на автомобиле, укокошить гестаповских сволочей и вытащить его из этого проклятого места, но…

— Но, — прервал Майкл, — вы поняли, что любой из гестаповцев застрелит Адама, особенно из тех двоих, следящих за ним постоянно, и вам никогда не убрать его из Парижа живым, даже если он все-таки выживет при выкрадывании. И к тому же, тот, кто будет в автомобиле, скорее всего окажется изрешечен пулями или схвачен гестапо, которое не будет слишком заигрывать с подпольщиком. Правильно?

— Более или менее, — сказал Мак-Каррен, пожимая массивными плечами.

— Так как же можно войти в контакт с Адамом на улице? — спросила Габи. — Любой, кто даже на долю секунды остановит его на улице, будет немедленно схвачен.

— Я пока не знаю, — сознался Майкл. — Но мне кажется, что мы должны сделать это в два этапа. Сначала мы должны насторожить Адама, что кто-то прибыл, чтобы помочь ему. Второй этап будет состоять в том, чтобы вывезти его, и это может оказаться… — он тихо хмыкнул. — Весьма хитрым делом.

— Верно, — сказал Мак-Каррен. Он отставил бокал и потягивал бургундское из бутылки. — Это то, о чем я и мои однополчане из Ночного Дозора говорили четыре года назад в Дюнкерке, когда нацисты выжали наших с побережья. Мы говорили, что хитро будет вытащить нас отсюда, но мы сделаем это. Ради Бога. — Он горько улыбнулся. — Да, большинство из них лежит под шестью футами земли, а я еще во Франции. — Он глотнул еще, потом со стуком поставил бутылку на стол. — Мы уже много раз повсякому прикидывали на этот счет, мой друг. Любой, кто доберется до Адама, будет схвачен гестапо. Точка.

— У вас, конечно, есть его снимок, — сказал Майкл. Габи открыла другую папку и представила ему черно-белую фотографию — фас и проф— иль, вроде снимков на удостоверениях личности, — неулыбчивого хрупкого блондина на середине четвертого десятка лет, изнуренной, выжатой внешности, в круглых очках с проволочной оправой. Адам представлял собой тип человека, совершенно не видного на фоне обоев, в нем не было никаких особых примет, ничего характерного, ничего, кроме лица, которое обычно забывается сразу после того, как его увидят. Бухгалтер, подумал Майкл. Или банковский кассир. Майкл пробежал отпечатанное на французском языке досье на агента под кодовым именем Адам. Рост пять футов десять дюймов. Вес сто тридцать шесть фунтов. Одинаково владеет обеими руками. Хобби: коллекционирование марок, садоводство и опера. Родственники в Берлине. Одна из сестер в…

Майкл вернулся назад, к слову «опера». — Адам ходит в парижскую Оперу? — спросил он.

— Постоянно, — ответил Мак-Каррен. — У него не кучи денег, но большую часть их он тратит на эту театральную чепуху.

— У него ложа на троих, — сказала Габи, начиная понимать, куда клонит Майкл. — Мы можем узнать точно, какая именно ложа, если нужно.

— Мы можем передать записку через какого-нибудь приятеля Адама?

Она на мгновение задумалась, но потом покачала головой. — Нет. Слишком рискованно. Насколько мы знаем, все они не друзья, а просто гражданские вольнонаемные, которые снимают место в той же ложе. Любой из них может работать на гестапо.

Майкл вернулся к фотографии Адама, чтобы как следует изучить каждый дюйм этого бесцветного невыразительного лица. За ним, подумал он, заперто что-то очень важное. Он чуял это так же верно, как ощущал запах бургундского в дыхании Пирла Мак-Каррена и мускусный запах пороха на коже Габи. — Я найду способ побеседовать с ним, — сказал Майкл.

— При свете дня? — Мак-Каррен поднял на него растрепанные огненно-рыжие брови. — Под наблюдением нацистов?

— Да, — ответил Майкл с уверенностью. Он несколько секунд выдерживал взгляд Мак-Каррена, и шотландец замычал и отвел глаза. Как он будет выполнять свою задачу, Майкл еще не знал, но способ должен быть найден. Он бы не для того прыгал из проклятого аэроплана, рассудил он, чтобы смириться и вернуться назад только поэтому, что положение оказалось невозможным. — Мне нужно удостоверение личности и пропуск на проезд в автомобиле, — сказал он. — Я не хочу, чтобы меня забрали до того, как я попаду в Париж.

— Идите за мной, — Мак-Каррен жестом показал ему на коридор, ведущий в другую комнату, где на треноге стоял фотоаппарат и двое человек работали за столом, тщательно ретушируя последние штрихи на поддельных нацистских пропусках и удостоверениях личности. — С вас сделают снимок, и мы изготовим вам удостоверение соответствующей давности, — объяснил Мак-Каррен. — Ребята тут — старые умельцы в таких делах. Идите сюда. — Он прошел в следующую комнатушку, где Майкл увидел полки с различной нацистской формой, полевой серой и темно-зеленой, фуражками, касками и обувью. Три женщины сидели за швейными машинками, пришивая пуговицы и знаки различия. — Вы будете офицером по связи, ответственным за эксплуатацию телефонных линий. К тому времени, когда вы будете выходить отсюда, вы будете знать все о линиях немцев и во сне сможете наизусть перечислить свои узлы и их размещение. На их изучение вам дается два дня. За это время немчики должны успокоиться. В Париж вы поедете с водителем. Одним из моих Андре. У нас есть прекрасный блестящий штабной лимузин, спрятанный неподалеку отсюда. Большой босс говорит, что вы знаете немецкий язык, поэтому тронетесь в восемь часов — вот все, что я могу вам сказать. — Он выудил карманные часы и открыл крышку. — Значит, у вас есть еще четыре часа, чтобы помыться и немного поспать. Мне кажется, вы в этом нуждаетесь.

Майкл кивнул. Четырех часов сна будет для него достаточно, и ему хотелось смыть с лица маскировочную раскраску и пыль.

— А душ у вас тут есть?

— Не совсем. — Мак-Каррен слегка улыбнулся и глянул на Габи, вошедшей вслед за ними. — Это место было сооружено римлянами, давно, еще когда Цезарь был большой шишкой. Они любили ванны. Габи, не возьмешься ли ты поухаживать за нашим другом?

— Сюда, — сказала Габи и пошла из комнаты, а Майкл следовал в нескольких шагах за ней.

— Габи? — Мак-Каррен подождал, пока она остановится и посмотрит на него. — Ты проделала там просто чертовски хорошую работу.

— Мерси, — ответила она без всякого намека на удовольствие от похвалы. Ее сапфирно-голубые глаза, изумительные на ее пыльном точеном лице, остановились на Майкле Галатине. Они смотрели на него с холодным профессиональным уважением. Уважение одного убийцы другим, подумал Майкл. Он был рад тому, что они воюют на одной стороне. — Идите за мной, — сказала она ему, и он пошел по сырому подземному коридору.

Глава 3

— Вот для вас ванна, — сказала ему Габи, и Майкл остановился, разглядывая каменный бассейн футов пятнадцати по диагонали и четырех футов в глубину, заполненный водой, в которой плавали опавшие листья и трава. — Вот вам мыло, — сказала она и бросила ему твердый белый брусок с деревянной полки, на которой также висело несколько выглядевших поношенно, но чистых полотенец. — Мы налили эту воду всего лишь пару дней назад. — Она показала ему на большой каменный желоб, выступавший из стены над ванной. — Надеюсь, мытье в воде, в которой уже принимали ванну, не вызывает у вас возражений?

Он улыбнулся как можно элегантнее. — Если только это все, для чего ею пользовались.

— Нет, для этого у нас есть нечто другое.

— Коммунальные удобства? — сказал Майкл, и вдруг Габи стащила с себя свой заношенный свитер и стала расстегивать блузку. Он смотрел, как она раздевалась, не зная, как это воспринимать, и она посмотрела на него, снимая блузку, из-под которой показался лифчик. — Надеюсь, вы не возражаете, — сказала она и, не прекращая раздеваться, достала за спиной и расцепила лифчик. — Мне тоже нужно вымыться. — Лифчик упал, ее груди полностью обнажились.

— О, нет, — сказал Майкл. — Нисколько.

— Я рада. А если бы даже вы и возражали, мне все равно. Некоторые мужчины… представляете ли… стесняются мыться с женщинами. — Она сняла ботинки и носки и стала расстегивать брюки.

— Не представляю, — ответил Майкл, скорее себе, чем ей.

Он снял шапочку и расстегнул парашютный комбинезон. Габи без колебаний сняла последнее белье и совершенно голая пошла к ступенькам, спускавшимся под воду. Она спустилась по ним, и Майкл услышал, как у нее сперло дыхание, пока вода подходила до уровня бедер и живота. Ключевая вода, подумал он. Подаваемая через систему древнеримских труб к тому, что служило общественной баней, вероятно, в своего рода храме. Габи сделала последний шаг, вода накрыла ее грудь, и наконец она выдохнула воздух, который задерживала в легких. Здесь внизу было весьма прохладно, чтобы окунаться, но ему не улыбалось ехать в Париж, не имея еще два дня возможности вымыться. Он переступил через свое сброшенное белье и пошел к ступенькам. От холодной воды у него тут же свело лодыжки, потом колени… ну, такое ощущение не забывается.

— Сводит тело, — сказал Майкл, стиснув зубы.

— Потрясающе. Вы, должно быть, привычны к холодной ванне, да? — Прежде чем он ответил, она дошла до центра бассейна и окунулась с головой. Затем быстро выскочила и отвела руками свои густые черные волосы с лица на затылок.

— Пожалуйста, мыло?..

Она поймала брошенный им кусок и стала намывать волосы. От мыла пахло салом и овсянкой, оно явно не было сортом, покупаемых в парфюмерных салонах.

— Вы быстро соображали там, в Безанкуре, — сказала она ему.

— Не особенно. Я просто использовал имевшиеся возможности.

Он присел в воду по горло, пытаясь привыкнуть к холоду.

— Вы часто так делаете? — спросила она, с ее волос падали мыльные хлопья. — Используете возможности?

— Это единственное, что я умею. — «Волчий способ», — подумал он. — Брать, что дают.

Габи намылила себе руки, плечи и груди, движения ее были скоры и расчетливы, а не медлительно-соблазняющими.

Здесь ждать нечего, — подумал Майкл.

Габи просто механически действовала. Казалось она совершенно не думала о том, что ее плотное крепкое тело было менее чем в семи футах от него, и эта ее незаинтересованность — ее уверенность в том, что она может справиться с любой проблемой, если та возникнет — заинтриговала его. Но от холодной воды возникла только дрожь, а не пробуждение желания. Майкл наблюдал, как она намыливала спину, сколько могла достать, но не попросила его помылить остальное. Потом она намылила лицо, еще раз окунулась и вынырнула с розовыми щеками. Затем бросила мыло ему.

— Ваша очередь.

Майкл соскреб со своего лица маскировочную краску. Грубое мыло щипало кожу.

— Свет, — сказал он и кивнул в сторону двух ламп, свисавших на проводах на стене. — Как вы снабжаетесь электричеством тут, внизу?

— Мы подключились к линии, идущей на особняк в двух милях отсюда, — сказала Габи. Она слегка улыбнулась, на ее волосах все еще была мыльная пена. — Нацисты используют его как командный пункт. — Она еще раз ополоснула волосы, смывая остатки мыла, хлопья поплыли от нее как кружевные гирлянды. — Мы не пользуемся электричеством с полуночи до пяти часов утра, и расходуем его не слишком много, чтобы они не заметили.

— Очень плохо, что у вас нет нагревателя воды.

Майкл намочил голову и волосы, окунувшись в воду, затем намылил и вымыл из волос песок. Он еще раз поскреб грудь, руки и лицо, смыл мыло и заметил, что Габи рассматривает его очищенное от красок лицо.

— Вы не англичанин, — решила она после нескольких секунд изучения его без маскировочной раскраски.

— Я — британский гражданин.

— Возможно, так оно и есть… но вы не англичанин.

Она подступила к нему ближе. Он чувствовал естественное благоухание ее чистой плоти, и ему вспомнился яблоневый сад, цветущий белым цветом под весенним солнцем.

— Я видела многих англичан, захваченных немцами в 1940 году. Вы не выглядите таким, как они.

— И как же они выглядят?

Она пожала плечами. Придвинулась на фут-другой ближе. Его зеленые глаза могли бы загипнотизировать ее, если бы она позволила, поэтому она стала глядеть на его губы.

— Я не знаю. Может… они словно дети, занятые игрой. До них не доходило, с чем они столкнулись, когда попытались воевать с нацистами. Вы похожи… — Она запнулась, на ее груди задержалась холодная вода. Она попыталась выразить то, о чем подумала. — Вы, похоже, воюете как будто очень давно.

— Я был в Северной Африке, — сказал он.

— Нет. Это не то, что я имею в виду. Вы похожи… как будто ваша война тут. — Габи прижала пальцы к своему сердцу. — Ваша битва — она где-то внутри, да?

Теперь была его очередь отвести взгляд, потому что она видела слишком глубоко.

— Разве так не у всех? — спросил он и пошел в воде к ступенькам. Пора было обсушиться и отправляться на задание.

Электрические лампочки мигнули. Раз, еще раз. Они потухли до красноватого свечения, потом совсем, и Майкл остановился в темноте, холодная вода колыхалась у бедер.

— Воздушный налет, — сказала Габи; он услышал в ее голосе дрожь и понял, что она боится темноты. — Немцы отключили электричество!

Послышался далекий приглушенный шум, как будто сквозь подушку ухнул молот, или взорвалась бомба, или выстрелила пушка большого калибра, подумал Майкл. За этим последовали другие взрывы, более ощутимые, чем слышимые, под ногами Майкла вздрагивали камни.

— Сейчас может стать намного хуже, — на этот раз она не могла скрыть страха в голосе.

— Всем держаться! — прокричал кто-то по-французски из другого помещения. Раздался удар, тряхнуло, и Майкл услышал как звонко треснуло перекрытие, точно выстрелило. Осколки камня посыпались в воду. То ли близко над головой упала бомба, то ли зенитная батарея методично сплошь простреливала небо. Римская пыль забила Майклу ноздри, и следующий взрыв, показалось, ударил в пятидесяти ярдах от его головы.

Горячее, дрожащее тело прижалось к нему. Габи вцепилась в его плечи, и Майкл обвил ее руками.

Вокруг них в воду сыпались обломки камней. Шесть или семь штук, размером с гальку, упали Майклу на спину. Еще один взрыв заставил Габи прижаться к нему теснее, пальцы ее вцепились в его тело, и во временные затишья между взрывами он слышал, как она вздыхает и постанывает в ожидании падения следующей бомбы. Он стоял с напряженными мышцами и гладил Габи по мокрым волосам, пока на землю падали бомбы и гремели зенитные орудия.

Потом все затихло, и целую минуту слышались только звуки их дыхания. Сердца их колотились, и Майкл ощущал, как тело Габи вздрагивало от ударов сердца. В другом помещении кто-то закашлял, и голос МакКаррена прокричал: — Кто-нибудь ранен?

Отвечали различные голоса, сообщая, что раненых нет.

— Габи? — позвал Мак-Каррен. — Ты и бритт в полном порядке?

Она попыталась ответить, но ноздри и глотка у нее были забиты пылью и она чувствовала, что готова отключиться. Она ненавидела темноту, ощущение заточения в малом пространстве, и молотом грохотавшие взрывы, которые возбудили воспоминание о страшных мгновениях четыре года назад, когда она и ее семья сидели в подвале, пока самолеты «Люфтваффе» в щепки разносили деревню.

— Габи? — с легкой нервозностью прокричал Мак-Каррен.

— С нами все в порядке, — спокойно сказал Майкл. — Просто немного потрясло.

Шотландец издал вздох облегчения и продолжил поверку.

Габи не могла справиться с дрожью. Ее вызывала и холодная вода, и собственная стылая кровь. Она держала голову на плече мужчины, и внезапно ей пришло в голову, что она не знает — да и не должна знать — его настоящее имя. Это было одним из правил игры. Но она ощущала запах его тела сквозь запах носившейся в воздухе древней пыли и подумала на мгновенье — нет, конечно, такого не могло быть — что от его кожи несло едва уловимым духом зверя, похоже на то, как пахнет от животных. Это не было неприятно, просто… по-другому, она не могла точно выразить, как.

Электрические лампочки замигали. Зажглись и погасли, зажглись и погасли, когда кто-то — немецкая рука — поворачивал выключатели, дававший электрический ток. Затем они зажглись и остались гореть, хотя и тусклым желтоватым светом.

— Все успокоилось, — сказал Майкл, и Габи посмотрела ему в лицо. Казалось, что его глаза слегка светились, как будто вобрали в себя весь имевшийся свет, и это испугало ее, хотя она не могла в точности понять, почему. Этот мужчина был другим; было в нем что-то неопределимое. Она встретилась с ним взглядом, пока время измерялось ударами сердца, и ей показалось, что в глубине зеленых глаз она увидела какую-то вспышку — промелькнувшую единичную частичку света, как огонь сквозь заиндевевшее стекло. Она ощутила жар его тела, пар, начинавший выходить изо всех пор его кожи, и хотела было заговорить о чем-то, сама не заня о чем, но четко осознала, что когда голос ее зазвучит, в нем будет дрожь.

Майкл заговорил первый, своим телом. Он отвернулся, пошел вверх по ступенькам к полке с полотенцами, взял одно для себя и другое для нее.

— Вы замерзнете до смерти, — сказал он Габи, предлагая полотенце как приманку, чтобы она вышла из холодной воды.

Она вышла, и Майкл ощутил как отзывалось его тело, пока вода открывала ее груди, затем низ живота и заблестевшие бедра. А потом она стояла перед ним, вода капала с нее, черные волосы были мокры и прилизаны, и Майкл мягко обернул ее полотенцем. В горле у него сдавило, но он все же решился сказать:

— Мне надо бы сейчас отдохнуть, — сказал он, глядя ей в глаза. — У меня была беспокойная ночь.

— Да, — согласилась Габи. — У меня тоже.

Она затянулась в полотенце и за ней на полу оставались мокрые следы, когда она шла к своей одежде и собирала ее.

— Ваша комната — вниз по этому коридору. — Она показала в его сторону. — Она через второй проход справа. Надеюсь, вы не возражаете против раскладушки, но одеяло хорошее и толстое.

— Это звучит прекрасно. — Он мог заснуть и на земле, когда уставал, и знал, что уснет через две секунды после того, как уляжется на раскладушку.

— Я зайду за вами, когда будет пора вставать, — сказала она ему.

— Я на это надеюсь, — ответил он, суша волосы.

Он слышал ее шаги, когда она покидала помещение, а когда опустил полотенце, Габи уже не было. Потом он насухо вытер тело, собрал одежду и пошел по коридору, указанному ею. На полу около второго прохода была свеча в бронзовом подсвечнике и коробка спичек, и Майкл задержался, чтобы зажечьфитиль. Он вошел, держа перед собой свечу, в свою комнату, которая оказалась древним помещением с сырыми стенами, в котором проживала только узкая, к его досаде, и выглядевшая неудобной раскладушка, и была металлическая палка в стене, с которой свисали несколько плечиков для одежды. Майкл развесил свою одежду; от нее пахло потом, пылью и выхлопом немецкого танка с примесью паленого мяса. Майкл подумал, что после того, как закончится война, он мог бы подрабатывать на своем чутье, быть может, у изготовителей парфюмерии. Однажды на лондонской улице он нашел белую женскую перчатку и уловил на ней запахи бронзовой цепочки от ключей, чая с лимоном, духов «Шанель», сладкого землянистого благоухания дорогого белого вина, дух испарений от нескольких мужчин, отдаленный намек на аромат застаревшей розы и, конечно, запах резиновых покрышек «Данлоп», которые проехали по перчатке, лежавшей на дороге. Накопив с годами опыт, он понял, что для него обоняние — такое же мощное чувство, как и зрение. Его способность была, конечно, еще сильнее, когда он проходил через превращение, но многое от нее входило и в его жизнь как человека.

Майкл расправил на раскладушке одеяло и лег на нее. Перекладина впилась ему в спину, но ему приходилось спать и на более острых вещах. Он примостился под одеялом, а потом задул свечу и лег головой на подушку, набитую гусиным пухом. Тело его устало, но разум бодрствовал, как зверь, мечущийся за решеткой. Он уставился во тьму и вслушивался в звуки медленно капавшей с потолка воды.

— Ваша битва — она где-то внутри, — сказала Габи. — Да?

— Да, — подумал Майкл. И к нему вновь пришло то, над чем он размышлял каждый день и каждую ночь, с тех пор, как был ребенком в российском лесу: — Я не человек. Я не животное. Кто я? — Ликантроп. Слово, пущенное психиатром, который изучал буйных пациентов в палатах умалишенных, глаза которых застывали при свете полной луны. У крестьян России, Румынии, Германии, Австрии, Венгрии, Югославии, Испании и Греции для таких были разные названия, но все они сводились к одному смыслу: оборотень.

Не человек. Не животное, — думал Майкл. Тогда кто же я в глазах Божьих?

О, здесь в гуще мыслей был еще один образ. Часто Майкл представлял себе Бога как громадного белого волка, скачущего по заснеженной равнине под небесами, излучающими звездный свет, и глаза Божьи были золотистыми и очень ясными, а белые клыки Божьи были очень, очень острыми. Бог мог чуять ложь и измену сквозь небесный свод и вырывал сердца у неверных и съедал их, истекающими кровью. И нельзя было скрыться от холодной справедливости Бога, Короля Волков.

Но как тогда человеческий Бог относился к ликантропу? Как к смертельно вредному или как к чуду? Майкл конечно, мог только рассуждать, но он одно знал твердо: очень редко бывало так, что ему не хотелось бы стать на всю жизнь зверем и бегать свободным и диким в зеленых просторах Божьих. Две ноги были для него оковами, четыре ноги позволяли ему летать.

Теперь пора было спать, набираться сил к предстоящему утру и работе. Многое предстоит узнать, многого надо опасаться. Париж был красивым капканом с зазубренными челюстями, который мог переломить и человеческую и волчью шею с одинаковой легкостью. Майкл закрыл глаза, переходя от наружной тьмы к внутренней. Он слушал, как капает вода — кап… кап… кап… Он набрал до предела полные легкие воздуха, тихо выпустил его и отключился от этого мира.

Часть четвертая Превращение

Глава 1

Он сел и прислушался к тому, как вода капает со стен из древних камней. Зрение его застилали дремота и дурманящая лихорадка, но посреди помещения тлел небольшой костер из сосновых веток, и при его красноватом свете Михаил увидел фигуру стоявшего над ним человека. Он сказал первое, что пришло ему в голову:

— Папа?

— Я тебе не отец, мальчик. — Это был голос Виктора, говорившего с оттенком скрытого раздражения. — Ты меня так больше не называй.

— Мой… папа, — Михаил моргнул, стараясь вглядеться. Над ним возвышался Виктор, одетый в оленью шкуру с воротником из белого зайца, его седая борода спускалась на грудь. — Где… моя мама!

— Мертва. Все они мертвы. Ты об этом и сам знаешь; почему же ты упрямишься, зовешь духов?

Мальчик прижал руку к лицу. Он обливался потом, но внутри у него все было ледяным, будто снаружи его тела был июль, а в крови — январь. Суставы его ломило, будто тупым топором перерубали ствол из железного дуба.

Где я нахожусь? — думал он. — Папа, мама, сестра… где они?

К нему стали возвращаться из потускневшей памяти: пикник, выстрелы на поляне, тела, лежащие на обрызганной красным траве. И люди, гнавшиеся за ним, стук копыт, следующий за подростком по пятам. Волки. Волки. Тут его сознание затуманивалось, и воспоминания убегали, как дети от кладбища. Но глубоко внутри своего сознания он знал, где находится — в лабиринтах белого дворца, — и знал, что человек, стоявший перед ним, словно король варваров, был и более, и менее, чем человек.

— Ты с нами уже шесть дней, — сказал Виктор. — Ты ничего не ешь, даже ягоды. Ты хочешь умереть?

— Я хочу домой, — ответил Михаил слабым голосом. — Я хочу к маме и папе.

— Теперь твой дом здесь, — сказал Виктор.

Кто-то яростно закашлялся, и Виктор глянул своими пронзительными янтарными глазами туда, где, укрытая одеждами, лежала фигура Андрея. Кашель перешел в задыхающийся хрип, и тело Андрея выгнулось.

Когда звуки, порождаемые смертельной болезнью, затихли, Виктор обернулся к мальчику.

— Слушай меня, — приказал он и уселся перед Михаилом на корточках. — Ты скоро заболеешь. Очень скоро. Тебе понадобятся все силы, если хочешь после этого выжить.

Михаил держался за живот, который вздулся и горел. — Я и теперь болен.

— Это еще что, будет гораздо хуже. — Глаза Виктора светились в красноватом свете как бронзовые монеты. — Ты — тощий доходяга, — резюмировал он. — Разве твои родители не кормили тебя мясом?

Он не ожидал ответа, а схватил Михаила за подбородок искривленными пальцами и задрал лицо мальчика повыше, чтобы на него попало больше света от костра.

— Бледный, как молоко, — сказал Виктор. — Ты не сможешь выдержать! Это уж точно.

— Выдержать что, сударь?

— Выдержать превращение. Ту болезнь, которая приближается к тебе. — Виктор отпустил его подбородок. — Тогда можешь не есть. К чему понапрасну переводить вкусную еду? Тебе ведь и так конец, верно?

— Я не знаю, сударь, — сознался Михаил и вздрогнул от холода, пронизавшего его до костей.

— Зато я знаю. Я научился отличать сильные тростинки от слабых. В нашем саду слабых полно. — Виктор показал наружу, в сторону от помещения, и на Андрея накатился еще один приступ кашля. — Все мы рождаемся слабыми, — сказал Виктор мальчику. — Нам приходится учиться, как стать сильными, иначе мы гибнем. Это — элементарные факты жизни и смерти.

Михаил обессилел. Он подумал про тряпку на палке, которой, он однажды видел, Дмитрий мыл экипаж, и почувствовал себя таким же, похожим на эту швабру. Он опять лег на подстилку из травы и соснового лапника.

— Мальчик? — сказал Виктор. — Ты что-нибудь понимаешь в том, что с тобой происходит?

— Нет, сударь. — Михаил закрыл глаза и крепко зажмурил их. Лицо у него было как будто сделано из расплавленного свечного воска, в который он, бывало, опускал палец и смотрел, как он застывает.

— Они никогда не знают, — сказал Виктор, скорее самому себе. — Тебе что-нибудь известно про микробы? — он опять обратился к мальчику.

— Микробы, сударь?

— Микробы. Бактерии. Ты знаешь, что это такое? — Он снова не стал ждать ответа. — Посмотри на это. — Виктор сплюнул на ладонь и поднес ладонь со слюной к лицу Михаила.

Мальчик послушно смотрел на нее, но ничего, кроме слюны, не увидел.

— Они тут, — сказал Виктор. — Смертельный вред — и чудо. Они прямо тут, на моей руке!

Он убрал руку и Михаил увидел, как он слизывает слюну обратно.

— Во мне их много, — сказал Виктор. — Они у меня в крови и во внутренностях. В моем сердце и легких, кишках и мозгу.

Он постукал по своему лысому темени.

— Все во мне кишит ими, — сказал он и напряженно посмотрел на Михаила. — Точно так же, как сейчас и в тебе.

Михаил не был уверен, что понял, о чем говорил этот человек. Он опять уселся, в голове у него шумело. Холод и жар попеременно охватывали его тело, злобные соперники в пытках.

— Они были в слюне Ренаты! — Виктор коснулся плеча Михаила, где к его воспалившейся, с гнойными краями ране была повязкой из листьев прижата приготовленная Ренатой мазь из какой-то коричневой травы. Это было не больше, чем мимолетное прикосновение, но боль от него заставила Михаила содрогнуться и задержать дыхание.

— Они теперь в тебе, и они либо убьют тебя, либо… — Он запнулся и пожал плечами. — Научат тебя истине.

— Истине? — Михаил потряс головой, озадаченный и с затуманившимся сознанием. — О чем?

— О жизни. — Его дыхание жгло лицо мальчика и отдавало кровью и сырым мясом.

Михаил увидел крошки чего-то красного в его бороде, в которой также застряли частички листьев и травы.

— Живешь ты в сказочном сне или в кошмаре — это зависит от точки зрения. Можно называть ее и бедой, болезнью, проклятием. — Он усмехнулся при последнем слове. — Я называю ее благородной и жил бы только так, если бы мог вновь родиться: я бы с самого рождения знал только волчью, и не знал бы того зверя, который зовется человеческим существом. Ты понимаешь, о чем я говорю, мальчик?

Все сознание Михаила заполнялось одной мыслью.

— Я сейчас хочу домой, — сказал он.

— Боже мой, да мы взяли в стаю простака! — Виктор едва не кричал. Он встал. — У тебя теперь нет никакого дома, кроме этого, здесь, у нас!

Он подпихнул сандалией нетронутый кусок мяса, лежавший на полу около подстилки мальчика; это было заячье мясо, и хотя Рената несколько раз проводила им над огнем, оно все еще слегка кровило.

— Не ешь! — загремел Виктор. — Я и в самом деле приказываю тебе не есть! Чем скорее ты умрешь, тем скорее мы растерзаем тебя на клочки и съедим!

От этого Михаила охватило дрожью неподдельного ужаса, но лицо его, блестевшее от пота, осталось безучастным.

— Поэтому не трогай его, ты меня слышишь? — Он носком подвинул кусок заячьего мяса на несколько дюймов ближе к Михаилу. — Мы хотим, чтобы ты ослабел и умер!

Кашель Андрея прервал его тираду. Виктор отвернулся от мальчика, чтобы пройти через помещение, присел сбоку от Андрея и поднял одеяло. Михаил услышал, как Виктор прошипел сквозь зубы, захрипел и сказал: — Мой бедный Андрей, — тихим подавленным голосом.

Потом Виктор резко поднялся, метнул мрачный взгляд на Михаила и прошествовал из помещения.

Михаил лежал очень спокойно, прислушиваясь к шлепанию сандалий Виктора, идущего вверх по ступенькам. Выскочил небольшой язычок пламени, выстрелил искорками, дыхание Андрея походило на приглушенный стук товарных вагонов, доносящийся от далекой железнодорожной ветки. Михаил вздрогнул, весь замерзший, и уставился на окровавленный кусок зайчатины.

— Я приказываю тебе не есть —, сказал Виктор.

Михаил разглядывал мясо и увидел муху, медленно с жужжанием летавшую над ним. Муха села на мясо и счастливая поползла по нему, как будто выискивая кусочек помягче, откуда было бы приятней втянуть первый глоточек сока. — Я приказываю тебе не есть. — Михаил отвел взгляд, Андрей взахлеб закашлял, содрогаясь, а потом опять успокоился.

— Что с ним? — подумал Михаил. — Отчего он так болеет?

Взгляд его скользнул опять к зайчатине. Ему подумалось о волчьих клыках, обнаженных и истекающих слюной, и в воображении увидел груду костей, начисто обглоданных и белых, как октябрьский снег. Желудок у него заурчал будто щенок. Он опять отвел взгляд от мяса. Оно было таким кровавым, таким… ужасным. Подобное никогда не могло попасть на золоченые блюда обеденного стола Галатиновых. Когда же он пойдет наконец домой, и где его мама и папа? Ах, да. Мертвы. Все мертвы. Чтото крепко сжалось в его мозгу, как кулак с чем-то тайным, и больше он не мог подумать о своих родителях и сестре. Он уставился на зайчатину, и у него потекли слюнки.

Только попробовать. Один разочек. Действительно ли это так плохо?

Михаил протянул руку и коснулся мякоти. Перепуганная муха зажужжала над его головой, пока он не отогнал ее. Михаил убрал пальцы и посмотрел на слабые розовые следы на кончиках. Понюхал их. Металлический запах, напомнивший про отца, чистящего серебряный клинок. Тогда Михаил лизнул пальцы и попробовал кровь на вкус. Он был не так плох, но и не особенно хорош. Чуть-чуть припахивало дымком и слегка горчило. Но, тем не менее, это заставило его желудок заворчать громче и во рту стало еще больше слюны. Если он умрет, волки — и Виктор в их числе — разорвут его на клочки. Поэтому ему надо жить; такова была простая истина. И если он хочет жить, он должен заставить себя разделаться с этим мясом. Он опять отмахнулся от назойливой мухи и поднял кусок зайчатины. На ощупь она показалась ему скользкой и слегка жирной. Может быть, на ней тоже были кусочки меха, но он не слишком всматривался. Он зажмурил глаза, открыл рот. Его замутило, но сначала нужно наполнить желудок, чтобы было от чего опорожнять. Он сунул мякоть в рот и куснул.

Сок окатил его язык; он был вкусным и с душком, вкуса дичи. В голове у Михаила шумело, спину ломило, но зубы работали, будто они были умельцами, а все остальное было у них в услужении. Он отодрал кусочек мякоти и стал разжевывать его; это был упитанный матерый заяц, с крепкими мышцами, и он не давал проглотить себя без труда. Кровь и сок стекали по его подбородку, пока он ел, и Михаил Галатинов — на шесть дней и целый мир ушедший от того мальчика, каким был раньше — рвал мякоть зубами и глотал ее с жадным удовольствием. Когда он дошел до костей, то выскоблил их дочиста и попытался разгрызть, чтобы добраться до костного мозга. Одна из косточек потоньше лопнула, обнажив красную внутреннюю мякоть. Он с помощью языка аккуратно вычистил ее внутренность. Ел он так, будто ему достался редчайший деликатес, поданный на золотом блюдечке.

Через некоторое время опустошенные кости выпали из его пальцев, Михаил присел на корточки над маленькой кучкой и облизал губы.

И тут его поразило с пугающей остротой: ему понравилось сырое мясо с кровью. Ему оно очень понравилось. И это было еще не все. Ему хотелось еще мяса.

Андрей выдержал очередной один приступ болезненного кашля, который завершился удушьем. Тело забилось, и Андрей слабо позвал: — Виктор? Виктор?

— Он ушел, — сказал Михаил, но Андрей продолжал звать Виктора то громким, то опять еле слышным голосом. В нем был и страх, и ужасная усталость. Михаил по камням подполз сбоку к Андрею. Тут стоял скверный запах, дух прокисшего и разлагающегося.

— Виктор? — шептал Андрей, лицо его зарылось в одежды, виднелись только светло-каштановые, мокрые от пота волосы. — Виктор… пожалуйста… помоги мне.

Михаил протянул руку и отвел тряпку от лица Андрея.

Андрею наверно было лет восемнадцать-девятнадцать, и лицо его — блестевшее от пота — было серым, как изношенная скатерть. Он глядел на Михаила запавшими глазами и ухватился за его руку исхудавшими пальцами.

— Виктор, — шептал Андрей. Он попытался поднять голову, но шея его была недостаточно сильной. — Виктор… не дай мне помереть.

— Виктора здесь нет, — Михаил попытался высвободиться, но пальцы сжались крепче.

— Не дай мне помереть. Не дай мне помереть, — умолял юноша с потускневшими глазами. Он один раз кашлянул, слабо, и Михаил увидел, как дрогнула его худая, впалая грудь. Следующий раз он кашлянул сильнее, а от еще одного кашля тело Андрея дернулось. Кашель перешел в удушье, и Михаил попробовал высвободить руку, но Андрей не отпустил ее. Глубоко из груди Андрея исходили с мокротой ужасные, глухие хрипящие звуки. Рот Андрея широко раскрылся, и он, со слезами, лившимися из глаз, с надрывом кашлял.

Что-то выскользнуло изо рта Андрея. Что-то длинное, белое и извивающееся.

Михаил моргнул и почувствовал, как от его лица отхлынула кровь, когда он увидел рядом с головой Андрея извивающегося червя.

Андрей кашлянул еще раз, и изнутри послышались звуки тяжелой массы, вырывающейся из его легких. А потом она хлынула из его рта. Белые черви перевивались и обвивались один вокруг другого; первые, числом около сотни, были чистыми и прозрачно-белыми, но затем следующие — окрашенные в ярко-красную легочную кровь. Андрей дрожал и тужился, глаза его не отрывались от застывшего в шоке мальчика, но он не мог раскрыть рот настолько, чтобы все черви вышли наружу. Они стали также выползать из ноздрей, и Андрей задыхался и захлебывался, пока его тело извергало эту тяжесть. А они все еще выплескивались, уже темно-красные и вязкие, и когда они стали расползаться по камням, Михаил вскрикнул и вывернул руку, высвободившись, оставив под ногтями Андрея кусочки своей кожи. Он попытался встать, запутался в своих же ногах и спиной упал на пол, крепко ударившись копчиком. Андрей протянул к нему руку, пытаясь схватиться за его руку, поднявшись со своей постели из одежек, черно-красные черви, как пена, лезли из его рта. Михаил тоже начал задыхаться, и когда он поспешно удирал по каменным плитам, он почувствовал, как зайчатина стала подступать к горлу; он опять сделал глотательное движение, думая о волчьих клыках, терзающих его плоть. Андрей встал на колени, а потом со страшным, рвущим легкие кашлем извергнул черный клубок червей, размером с кулак. Они потекли изо рта на грудь, а за ними потянулись темные ленты крови. Андрей упал лицом вниз. Он был обнажен, тело его стало желтовато-серым, как труп. Его тощие мышцы блестели, его плоть под пеленой пота ходила ходуном, мелко дрожа. Михаил увидел, как по спине Андрея расползается что-то темное; коричневая шерсть, выбивавшаяся из пор. В считанные секунды шерстью покрылись спина и плечи Андрея, она сползала по его ягодицам и ляжкам, покрывала его темные руки, появилась на кистях и пальцах. Андрей поднял голову, и Михаил увидел, что она тоже подверглась превращению, с ее удлинившейся челюсти еще капала кровь. Глаза его ушли под нависшие брови, шерсть на голове, прилизанная и блестящая, по горлу опоясалась темной шерстью. Андрей задрожал, когда его позвоночник стало ломить и изгибать, и открыл клыкастый рот, чтобы издать визг — отвратительное смешение звериной и человеческой муки.

Чья-то рука схватила Михаила за шиворот и оторвала от пола. Другая рука — грубые и бесцеремонные пальцы — отвернула его лицо от страшного зрелища. Его прижало к плечу, и он почувствовал резкий запах оленьей шкуры.

— Не гляди. — Это был голос Ренаты. — Не гляди, малыш, — сказала она и прижала его рукой за затылок.

Однако он мог слышать, и одно это было достаточно страшно. Получеловеческий, полузвериный визг не утихал, сопровождаемый хрустом костей, переходивших в другое состояние. В помещение вошел кто-то еще и Рената закричала: — Уйди!

Кто бы это ни был, он быстро удрал. Визг перешел в высокий тонкий вой, от которого кожа у Михаила стянулась, а сам он был на грани безумия; он плотно зажмурил глаза, а Рената сжала его затылок. Тут до Михаила дошло, что руками он ухватился за ее шею. По помещению эхом разносился вой от сраданий.

И тут он перешел в скуление, как будто машина теряла мощность и затихала. Еще немного последних приступов хрипящего дыхания, и наступила тишина.

Рената опустила Михаила на пол. Он держал лицо отвернутым, когда она шла в сторону трупа и опустилась около него на колени. Никита, монгол с миндалевидными глазами и черными волосами, вошел в помещение, коротко глянул на Михаила, а затем на женщину.

— Андрей умер, — сказал он, констатируя факт.

Рената кивнула.

— Где Виктор?

— Ушел охотиться. Для него. — Она большим пальцем показала на Михаила.

— Все понятно.

Рената протянула руку, набрала пригоршню кровяных червей и подбросила их в огонь. Они извивались.

— Виктор не хотел видеть, как он умирает.

Никита прошел вперед и встал рядом с Ренатой, и пока они говорили — что-то о саде, — любопытство заставило Михаила пройти по помещению. Он встал между Ренатой и Никитой и стал разглядывать труп Андрея.

Это было волчье тело с коричневым мехом и темными незрячими глазами. С его языка натекла лужица крови. Правая нога у него была человеческой, узловатые предплечья оканчивались человеческими кистями, пальцами вцепившиеся в каменные плиты пола, как будто пытаясь вырвать их. Вместо страха Михаил ощутил в своем сердце щемящую боль. Пальцы были бледные и сморщенные, и это были те же самые пальцы, которые всего лишь немного времени назад цеплялись за его руку. Неотвратимая сила смерти ударила его в полную мощь, куда-то между подбородком и макушкой. Но этот удар очистил его внутреннее зрение, и в это мгновение он отчетливо увидел, что его мать, отец и сестра, а также те дни, когда он мог грезить с кончиком нити от змея, ушли навсегда.

Рената глянула на него и огрызнулась: — Уйди отсюда!

Михаил повиновался, и только тут до него дошло, что он стоял на червях.

Никита и Рената завернули тело в оленьи шкуры, подняли его за концы и понесли прочь, в ту часть белого дворца, где царствовал мрак. Михаил сел на корточки у огня, через его вены текла кровь, как вода по весенним забитым льдом речкам. Он загляделся на темную кровь Андрея на камне, задрожал и протянул ладони к огню. — Ты скоро заболеешь —, — вспомнил он, что говорил Виктор. — Очень скоро —.

Ему никак не удавалось согреться. Он сел поближе к огню, но даже жар на лице не отогрел его костей. В груди у него защекотало, и он зашелся в кашле, звуки которого раздавались между сырыми каменными стенами как револьверные выстрелы.

Глава 2

Дни слились один с другим, в помещении не было ни солнечного, ни лунного света, только свет костра и искры, когда кто-нибудь — Рената, Никита, Поля, Белый или Олеся — подпитывал костер сосновыми ветками. Виктор никогда не занимался с огнем, как будто считалось, что такое прислуживание было недостойно его. Михаил ощущал тяжесть и большую часть времени спал, но когда он просыпался, его обычно ждал кусок едва обжаренного мяса, ягоды и немного воды, налитой в полый камень. Он ел без каких-либо колебаний, но камень был слишком тяжел, чтобы поднимать его, поэтому ему приходилось наклоняться над ним и лакать воду. Он заметил еще одно: тот, кто готовил мясо, постепенно оставлял его все более кровавым. Хотя это и не было совсем сырое мясо. Оно все время было из чего-то красного и розоватого, как будто вырвано из живых внутренностей. Михаил сначала с недоверием относился к этим ужасным кускам, но кроме них ему ничего не клали, пока он не съедал того, что там было, и вскоре он научился не давать ничему — невзирая на то, каким бы сырым или ужасным оно ни было — лежать подолгу, не то налетали мухи. Он также понял, что выбрасывать тоже бесполезно — за ним никто ничего не убирал.

Однажды он проснулся, дрожа от холода снаружи и горя в жару под шкурой, от хора волков, вывших где-то в отдалении. Сначала они испугали его. Несколько секунд он был в панике, ему хотелось вскочить и проложить дорогу из помещения, бежать через лес назад, туда, где лежали его мертвые родители, так, чтобы можно было найти наган и вышибить себе мозг, но паника ушла как тень, и он сидел, слушая эти звуки, как музыку, мелодии, воспаряющие в небо и сплетавшихся друг с другом, как лозы в летнем дурмане. Ему даже показалось, что через некоторое время он смог понять язык этого воя — странное ощущение, как будто он неожиданно научился думать по-китайски со всеми нюансами. Это был язык радости, смешанной с тоской, как вздох кого-то, стоящего на поляне с желтыми цветами под бескрайним голубым небом, простиравшимся на все четыре стороны, и держащего порвавшуюся нитку, на которой прежде летел змей. Это был язык желания жить вечно и знания того, что жизнь — жестокая красавица. Вой вызвал слезы на глазах Михаила и заставил его почувствовать себя маленьким, пылинкой в потоке воздуха над землей, над скалами и безднами.

Однажды он проснулся и увидел над своей головой морду светлого волка, льдисто-голубые глаза которого были неподвижны и пронзительны, когда смотрели на него. Он лежал очень тихо, сердце у него колотилось, когда волк стал его обнюхивать. Он тоже принюхивался к волку; мускусный приятный запах промытой дождем шерсти и дыхания, сохранившего воспоминание о светлой крови. Он дрожал, лежа как будто связанный, пока светлый волк медленно обнюхивал ему грудь и горло. Потом, тряхнув головой, волк открыл пасть и выронил одиннадцать нераздавленных ягод на камень у головы Михаила. Волк отступил к краю костра, сел по-собачьи и смотрел, как Михаил ел ягоды и лакал воду из полого камня.

Неясная пульсирующая боль возникла и пронзила его суставы. Двигаться — даже дышать — стало болезненным ощущением. И боль продолжала расти, час за часом, день за днем, и кто-то обмывал его, когда он опорожнялся, и кто-то подтыкал ему под бока оленью шкуру, как ребенку. Он дрожал от холода, и от дрожи боль воспламенялась, она проходила по каждому нерву, заставляя его стонать и плакать. Сквозь неясный сумрак он слышал голоса. Франко: «Слишком мал, говорю тебе. Малыши не выживают. Рената, неужели ты так сильно хотела ребенка?» И Ренаты, разозленный: «Я не спрашиваю совета у дураков. Держи их при себе и оставь нас в покое». Потом голос Виктора, медленный и четкий: «У него плохой цвет лица. Думаешь, у него есть черви? Дай ему что-нибудь поесть и посмотри, есть ли они?» Кусок окровавленного мяса прижался к губам Михаила. Михаил, погруженный в море боли, подумал: «Не ешь. Я приказываю тебе, не ешь», и почувствовал, как вопреки этому, механизм его челюстей сработал на открывание. Его опалила новая боль, вызывая слезы, потекшие по щекам, но он принял пищу, вцепился в нее зубами, как бы не позволяя ей ускользнуть. До него дошел голос Никиты, в котором был оттенок восхищения: «Он крепче, чем выглядит. Посматривай, как бы он не откусил тебе пальцы!»

Михаил ел все, что бы ему ни давали. Его язык стал жаждать крови и соков мяса, ему стало безразлично, что именно он ест, зайца, оленя, кабана или белку, иногда даже мясистые пахучие кусочки крысы, и даже было ли это только что убито или же пролежало несколько часов. Сознание его перестало прислушиваться к мыслям о том, что поедает он истекающее кровью мясо; он ел, потому что был голоден и потому что ничего другого не было. Иногда ему доставались только ягоды или какая-то грубая трава, но все это поглощалось без жалоб.

Зрение его замутилось, у краев все становилось серым. В глазных яблоках разливалась пульсирующая боль, даже слабый свет терзал их. Потом, он не знал точно, когда, потому что время перепуталось, мрак сомкнулся, и он совсем ослеп.

Боль ни на минуту его не отпускала. Она перешла на новый, более высокий уровень, и кости у него тянуло, и они трещали как доски дома, готовые вот-вот лопнуть от внутреннего напряжения. Он не мог открыть рот достаточно широко, чтобы есть мясо, и вскоре стал чувствовать, что мясо, предварительно разжеванное, ему засовывают в рот пальцами. Ледяная рука касалась иногда его лба, и даже от малейшего прикосновения к себе ему приходилось кривиться от боли. «Я хочу, чтобы ты жил». Это был голос Ренаты, шептавшей ему на ухо. «Я хочу, чтобы ты поборол смерть, ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты боролся, чтобы ты выстоял. Если ты перенесешь все это, малыш, то познаешь чудо».

«Как он?» Это голос Франко, и в нем явное беспокойство. «Он худеет».

«Еще не скелет», — убежденно ответила она, и тут Михаил услышал, как ее голос смягчился. «Он выживет. Я знаю это. Он борец, Франко: погляди, как он сжимает зубы. Да. Он выживет».

«Ему предстоят тяжелые испытания», — сказал Франко. «Худшее еще впереди».

«Я знаю». Она долго молчала, и Михаил чувствовал, как ее пальцы нежно перебирают его мокрые от пота волосы. «Сколько было здесь таких, которые не могли выжить так долго, как он? Мне было понадобилось десять рук, чтобы всех их пересчитать. А посмотри, Франко, на него! Посмотри, как он переносит и борется!»

«Это не борьба», — оценил Франко. «Думаю, он вот-вот обгадится».

«Ну, значит внутри у него еще все действует! Это — хороший признак! Вот когда все прекращается и внутри все вспухает, тогда, как тебе известно, дело идет к смерти! Нет, у этого стальная душа, Франко, я точно знаю».

«Надеюсь, что это так», — сказал он. «И надеюсь, что ты насчет него права». Он сделал несколько шагов, потом заговорил опять. «Если он умрет, то в этом твоей вины не будет. Это просто… природа. Тебе это понятно?»

Рената издала приглушенный соглашающийся звук. Потом, немного погодя, когда она гладила его по волосам и нежно водила пальцами по лбу, Михаил услышал, как она шепотом пела песню, русскую колыбельную, про синицу, искавшую дом, нашедшую покой лишь тогда, когда весеннее солнце растопило зимние льды. Она напевала мелодию приятным и плавным голосом, шепотом, предназначенным только для него. Он вспомнил, что кто-то другой пел ему такую же песню, но то казалось таким далеким. Его мама. Мама, которая лежала спящей на поляне. Рената продолжала напевать, и на несколько мгновений Михаил заслушался и забыл про боль.

Пропуск во времени, дни мрака. Боль. Боль. Михаил никогда не знал такой боли, и если бы когда-нибудь в детстве подумал, что познает такие муки, то забился бы в угол и с воем просил бы Господа забрать его к себе. Ему казалось, что он чувствует, как зубы ходят у него в челюстях, разламывая друг друга и шатаясь в разбитых кровоточащих гнездах. Он ощущал болезненную ломоту в суставах, как живая тряпичная кукла, протыкаемая иглами. Его пульс колотился как обезумевшая барабанная дробь, и Михаил пытался открыть рот, чтобы кричать, но ему сводило мышцы челюстей, их царапало, как колючей проволокой. Боль нарастала, ослаблялась, вырастала до нового уровня. Только что он горел, как печь, и тут же его кидало в холод. До его сознания иногда доходило, что его тело содрогается, корчится, переплавляется в новый образ. Кости его изгибались и перекручивались, как будто были содержимым сладких конфет-тянучек. Он ни в какой степени не влиял на эти изменения, тело его стало странной машиной, настроенной, казалось бы, на саморазрушение. Ослепший, неспособный говорить или кричать, едва способный втягивать воздух из-за мучительных болей в легких и тяжести в сердце, Михаил чувствовал, как его позвоночник начинает искривляться. Его мускулы обезумели, они выгибали его торс круто вверх, выворачивали назад руки, сгибали и разгибали шею и сдавили его лицо, будто оно попало в железные тиски. Тело его просело в спине, когда мускулы расслабились, потом опять оказалось выгнуто кверху, когда они сильно напряглись, словно усохшая на солнце шкура. В центре этого смерча боли сознание Михаила Галатинова сопротивлялось потере воли к жизни. Пока настоящее тело его уничтожалось и мускулы его растягивались, он думал о гуттаперчевом человеке и о том, что, когда это закончится, он тоже сможет поступить в цирк и стать самым знаменитым «гуттаперчевым мальчиком» всех времен. Но тут боль снова вцепилась в него, пронзила до мозга костей и потрясла его. Михаил ощутил, что его позвоночник вспух и удлинился под вопль ошеломленных нервов. Из страны духов до него доносились голоса: — Держите его! Держите его! Он сломает себе шею…

— …горит в лихорадке…

— Ни за что не пройдет через это… слишком слаб…

— Откройте ему рот! Он откусит себе язык!

Голоса уплыли в шумном водовороте. Михаил ощущал, но был бессилен прекратить уродование своего тела, колени его подтянулись к груди, когда он лег на бок. В позвоночнике было средоточие болей, голова была как бурлящий котел. Колени подвело к подбородку, и они крепко вдавились в него. Зубы заскрипели, и в мозгу его послышалось завывание, словно бы ветра начинающейся бури, сносящей с оснований все, что прежде на них стояло. Шум штормового ветра поднялся до рева, который заглушил собой все, и сила его удвоилась и утроилась. Михаил внутренним взором видел себя бегущим по поляне с желтыми цветами, в то время как черные полотнища туч устремлялись в сторону дома Галатиновых. Михаил остановился, обернулся и закричал: «Мама! Папа! Лиза!» Но из дома не доносилось ни звука, а тучи казались голодными. Михаил опять повернулся и бросился бежать, сердце у него бешено колотилось; он услышал треск, оглянулся и увидел, что дом под напором бури разваливается. И тут тучи двинулись за ним, готовые поглотить его. Он бежал, но бежать быстрее не мог. Скорее. Скорее. Буря ревела за ним по пятам. Скорее. Его сердце разрывалось. В его ушах возник предупреждающий о смерти крик пифии. Скорее…

И превращение охватило его. Темная шерсть пробилась на руках и ногах. Он почувствовал, как позвоночник у него изогнулся, скручивая плечи. Его ладони — теперь уже вовсе и не ладони — коснулись земли. Он побежал быстрее, тело его стало слаженно сокращаться-растягиваться, вырываясь из одежды. Ураганные тучи подхватили ее и зашвырнули в небеса. Михаил скинул с ног ботинки, из-под носков улетала назад спиралями земля и цветы. Буря подхватила его, но он теперь мчался на всех четырех, убегая из прошлого в будущее. Его поливало дождем: холодным, очистительным дождем, он поднял голову к небесам и — проснулся.

Кромешная тьма. Глаза, заплывшие от слез. Он расклеил веки — и промелькнуло слабое розовое мерцание. Слабый костер еще горел, в помещении сильно пахло сосновой золой. Михаил встал на четвереньки, каждое движение причиняло ему боль. Его мускулы все еще дергались, как будто они были туго стянуты и изменились в форме. Его мозг, спина и копчик все еще ныли. Он попытался встать, но позвоночник сильно заломило. Ему захотелось свежего воздуха, аромата лесного ветра, внутри него был физический голод, и он повел его вперед. Он пополз, без одежды, по грубым камням, прочь от костра.

Несколько раз он пытался встать, но кости к этому не были готовы. Он подполз на локтях и коленях к лестнице и поднялся по ступеням, как животное. Наверху он прополз по заросшему мхом коридору и бросил на груду оленьих костей лишь мимолетный взгляд. Вскоре впереди он увидел красноватый свет, не то восхода, не то заката. Он проходил через окна без стекол, окрашивая стены и потолок, и там, где он касался стен, мох не рос. Михаил понюхал свежий воздух, но запах заставил что-то в его мозгу щелкнуть и повернуться, как колесики в карманных часах. Это уже не был острый цветочный аромат поздней весны. Это был другой запах, сухой дух с таящейся прохладой; жар, сопротивляющийся прохладе. Это был запах умиравшего лета.

Прошло столько времени. Это ему стало ясно. Он сел, оглушенный ощущениями, и рука его потянулась к левому плечу. Пальцы наткнулись на края розовой мякоти, и несколько чешуек коросты слетели с его кожи и упали на пол. Сейчас в коленях ему было больно, и казалось важным встать, прежде чем двинуться дальше. Он чуть ли не слышал, как поворачиваются его суставы, вроде скрипа петель на старой двери, долгое время не открывавшейся. Лицо, плечи и грудь его были в поту, но он не сдавался и не плакал. Собственный скелет казался ему чужим. Чьими на самом деле костями были его кости, вставленные, словно деревянные палки, в его плоть? Встань, приказал он себе. Встань и пойди… как человек.

Он встал.

Первый шаг был такой же, как у ползунка: шатающийся, неуверенный. Второй был не многим лучше. Но третий и четвертый сказали ему, что он еще не разучился ходить, и он прошел через коридор в комнату с высоким потолком, где солнечный свет окрасил стропила в оранжевое и голуби нежно ворковали над головой.

Справа от Михаила на полу в полумраке что-то шевельнулось. Он услышал шум шелестевших листьев. Там лежали два тела, сцепившиеся и тяжело дышащие. Трудно было разобрать, где начиналось одно и заканчивалось другое. Михаил моргнул, сбрасывая с глаз последние остатки сна. Одна из фигур на полу застонала — женский стон — и Михаил увидел человеческую кожу, обрамленную густыми волосами, как у животного, которая появлялась и исчезала, потом снова появлялась снаружи и снова скрывалась в мокрой плоти.

Из мрака на него уставились пара льдисто-голубых глаз. Олеся вцепилась в плечо, на котором, как волны на реке, поднимались и опадали светло-каштановые волосы. Голова Франко повернулась, и он увидел мальчика, стоявшего на пересечении солнца и темноты.

— Боже мой! — прошептал Франко, голос его дрогнул. — Он смог пройти через это! — он оторвался от Олеси, с хлюпающим звуком разъединения, и вскочил на ноги. — Виктор! — закричал он. — Рената! — Крики его эхом отдавались в коридорах и помещениях белого дворца. — Кто-нибудь! Быстро идите сюда!

Михаил уставился на обнаженное тело Олеси. Она не шевельнулась, чтобы прикрыть себя. На ее коже блестела тонкая пелена пота. — Виктор! Рената! — продолжал кричать Франко. — Он выжил! Он выжил!

Глава 3

— Следуй за мной, — сказал в конце сентября Виктор, и Михаил тенью пошел за ним. Оставив позади залитые солнцем помещения, они спустились к месту, где воздух был прохладен. На Михаиле была одежда из оленьей шкуры, которую сшила для него Рената, и, прдолжая спускаться с Виктором, он натянул ее на плечи. За прошедшие несколько недель Михаил познал, что его глаза быстро привыкают к темноте, а при дневном свете он мог видеть с поразительной остротой, мог даже пересчитать желтые листья на дубе на расстоянии в сто ярдов. И все же Виктор хотел, чтобы мальчик что-то увидел там внизу, в темноте. Он остановился, чтобы зажечь факел из кабаньего сала и тряпок от углей маленького костра, который он предварительно разжег. Факел засветился, и от запаха горящего сала у Михаила потекли слюнки.

Они спустились к месту, где изображения монахов в рясах и с капюшонами на головах все еще сохраняли свою одухотворенность. Узкий проход вел под арку через открытые железные двери в огромный зал. Михаил поглядел наверх, но потолка не увидел. Виктор сказал — Вот оно. Стой там, где стоишь. — Михаил подчинился, а Виктор стал ходить по залу. Свет от факела высветил каменные полки, забитые толстыми, в кожаных переплетах, книгами: их были сотни. Нет, пожалуй, даже тысячи, подумал Михаил. Книги заполняли каждый подходящий уголок, много их лежало на полу стопками.

— Это, — сказал тихо Виктор, — то, над чем работали монахи, жившие сотни лет назад: собирали и переписывали рукописи. Здесь три тысячи четыреста тридцать девять томов. — Он сказал это с гордостью, будто хвастающийся ребенок. — Теология, история, архитектура, техника, математика, языки, философия… все тут. — Он повел факелом вокруг себя. Слегка улыбнулся. — Монахи, как ты можешь понять, не много познали мирской жизни. Покажи мне свои ладони.

— Мои… ладони?

— Да. Ты не знаешь? Плоские окончания твоих рук. Покажи мне их.

Михаил поднял ладони к факелу.

Виктор рассмотрел их. Затем фыркнул и кивнул. — У тебя руки изнеженного человека, — сказал он. — Ты жил привилегированной жизнью, да?

Михаил пожал плечами, не понимая.

— За тобой хорошо ухаживали, — продолжал Виктор. — Родился в аристократической семье. — Он же видел, как были одеты мать, отец и сестра Михаила: по высшему разряду. Тряпки от их одежды пошли на факелы. Он поднял вверх свою руку с тонкими пальцами и повертел ею на свету. — Я был профессором Киевского Университета, очень давно, — сказал он. В его голосе была не тоска, а просто сожаление. — Я преподавал языки: немецкий, английский, французский. — В его глазах промелькнул жесткий блик. — Я изучил три разных языка — для того, чтобы жить подаяниями вместе с женой и сыном. В России человеческая жизнь не поощрялась.

Виктор прошелся, освещая факелом книги. — Если только, конечно, тебе не удалось изобрести более эффективный способ убивать, — добавил он. — Но мне представляется, что все правительства примерно одинаковы: все жадны, все близоруки. Это проклятие человечества — иметь разум и не иметь ума им воспользоваться. — Он остановился, чтобы аккуратно снять с полки том. Задняя часть обложки отсутствовала, а кожаные страницы отрывались от переплета. — «Республика» Платона — сказал Виктор. — Слава Богу, на русском. Я греческого не знаю. — Он обнюхал переплет, как будто вдыхая удивительный аромат, потом вернул книгу на место. — «Хроника Юлия Цезаря», теория Коперника, «Ад» Данте, «Путешествия Марко Поло»… все вокруг нас, двери в различные миры. — Он провел факелом и приставил палец к губам. — Ш-ш-ш, — прошептал он. — Замри, и ты услышишь звуки поворачиваемых ключей, здесь, в темноте.

Михаил прислушался. Он услышал размеренные скребущие звуки — не ключа в двери, а крысы где-то в этом огромном зале.

— Ну, да. — Виктор пожал плечами и продолжил обозревать книги. — Теперь они принадлежат мне.

Опять намек на усмешку.

— Я могу откровенно признать, что у меня самая большая библиотека, какая только есть у какой-либо ликантропа в мире.

— Ваша жена и сын, — сказал Михаил. — Где они?

— Мертва. Мертв. — Виктор остановился, чтобы снять паутину с нескольких томов. — Они оба умерли с голода, после того, как я потерял свое положение. Такая была политическая ситуация, понимаешь. Мои идеи кого-то раздражали. Некоторое время мы скитались. И побирались тоже.

Он уставился на свет факела, и Михаил увидел, что в его янтарных глазах зажглись огоньки.

— Я был не очень умелым нищим, — спокойно сказал он. — После того, как они умерли, я поставил крест на своей жизни. Я решил уехать из России, может быть в Англию. В Англии много образованных людей. Я пошел по дороге, которая завела меня в этот лес… и меня покусал волк. Его звали Густав… это был мой учитель.

Он посветил так, чтобы видеть Михаила.

— У моего сына были темные волосы, как у тебя. Хотя он был постарше. Одиннадцать лет. Он был очень хороший мальчик.

Факел поднялся, и Виктор повел им кругом по залу.

— Ты прошел дальний путь, Михаил. Но тебе предстоит идти еще дальше. Ты слышал легенды о человеках-волках, да? Каждого ребенка хотя бы раз пугали перед сном такими сказками.

— Да, сударь, — ответил Михаил. Его отец рассказывал ему и Лизе сказки о всеми проклятых людях, которые превратились в волков и растерзывали овец на куски.

— Все это вранье, — сказал Виктор. — Ни при чем тут полнолуние. Да и ночь тоже. Мы можем пройти превращение, когда только захотим… но научившись его контролировать, и на это тоже нужно время и терпение. Первое у тебя было, второму ты научишься. Некоторые из нас умеют превращатьсяизбирательно. Знаешь, что это значит?

— Нет, сударь.

— Мы можем управлять тем, с какой части начать превращение. Руки, например, в лапы. Или лицо и зубы. Задача заключается в полном контроле над умом и телом, Михаил. Отвратительно для волка — или человека — утратить контроль над собой. Как я сказал, тут тебе есть чему поучиться. Это не простая задача, ни в коем случае; пройдут годы, прежде чем ты сможешь это освоить, если вообще сможешь.

Михаил ощутил, что внимание его рассеивалось; он наполовину слушал, о чем говорил Виктор, наполовину прислушивался к скребущейся в темноте крысе.

— Ты что-нибудь знаешь об анатомии? — Виктор взял с полки толстую книгу. Михаил тупо посмотрел на него.

— «Анатомия: изучение человеческого тела», — перевел Виктор. — Она написана по-немецки, в ней даны изображения мозга. Я много думал о тех микробах, которые в нашем теле, и о том, почему мы можем совершить превращение, в то время как обычные люди не могут. Я думаю, что микроб поражает что-то в глубине мозга. Что-то давно захороненное, предназначенное забвению.

Голос его становился возбужденным, как будто он опять был на университетской кафедре.

— Вот эта книга, — он вернул на место книгу по анатомии и вынул другую, соседнюю, — о философии разума, из средневековой рукописи. В ней представляется, что мозг человека многослоен. В центре мозга заложены инстинкты животного мира; природа зверя, если…

Михаил отвлекся. Крыса: скребет, скребет. В животе у него пробудился позыв голода, как будто звякнуло в колокол.

— …эта часть мозга и является той, которую пробуждает микроб. Как мало мы, Михаил, знаем про этот волшебный двигатель в наших головах! Понимаешь, что я имею в виду?

Михаил, по правде говоря, не понимал. Весь этот разговор про зверей и мозг не произвел на него впечатления. Он оглядывался, все его ощущения были настроены на поиски: скребет, скребет.

— Ты можешь овладеть тремя тысячами различных миров, если хочешь этого, — сказал Виктор. — Я буду твоим ключом к ним, если ты изберешь изучение.

— Изучение? — он отвлекся от чувства голода. — Изучение чего?

Виктор потерял терпение.

— Ты и в половину не соображаешь! Прекрати вести себя так! Слушай то, о чем я тебе говорю: я хочу научить тебя всему, что есть в этих книгах! А также тому, что я знаю о мире! Языкам — французскому, английскому, немецкому. Плюс история, математика и…

— Зачем? — прервал его Михаил.

Рената говорила ему, что белый дворец и этот лес будут его домом до конца жизни, так же как и для других членов стаи.

— Какая будет мне польза от всех этих книг, если мне придется остаться навсегда здесь?

— Какая польза! — насмешливо передразнил его Виктор и сердито фыркнул. — Какая польза, говорит он!

Он шагнул вперед, размахивая факелом, и остановился вплотную перед Михаилом.

— Быть волком чудесно. Волшебно. Но мы родились людьми и мы не можем отбросить нашу человеческую суть — даже если слово «человек» иногда страшно позорит нас. Знаешь, почему я не все время волк? Почему я не бегаю просто по лесу день и ночь?

Михаил покачал головой.

— Потому что когда мы принимаем обличье волка, мы и старимся поволчьи. Когда мы проживаем год в волчьем обличье, человеческое наше обличье старится на семь лет. А насколько я люблю свободу, ее аромат и… ее великое чудо. Но больше я люблю жизнь. Я хочу прожить как можно дольше, и я хочу познавать. Мой мозг стонет по знаниям. Я говорю: учись бегать, как волк, да; но: учись думать, как человек, тоже.

Он постучал по своему голому черепу.

— Если не можешь этого, то зря промотаешь волшебство.

Михаил посмотрел на книги, освещаемые мерцанием факела. Они казались очень толстыми и очень пыльными. Как можно прочитать хотя бы одну такую толстую книгу, не говоря уже обо всех?

— Я — учитель, — сказал Виктор. — Предоставь мне возможность учить.

Михаил размышлял над этим. Книги по-своему пугали его, они были массивные и непривлекательные. У его отца тоже была библиотека, но книги в ней были потоньше, а на их корешках были оттиснены позолоченные названия. Он вспомнил свою и Лизы воспитательницу, Магду, крупную седоволосую женщину, приезжавшую, бывало, на повозке. Важно изучать мир, всегда говорила Магда, так, чтобы можно было определить свое место в нем, если когда-нибудь потеряешься. Михаил никогда не ощущал себя в большей мере потерянным в своей жизни. Он пожал плечами, все еще неуверенный; ему никогда не нравились домашние задания.

— Ну, хорошо, — согласился он после недолгого раздумья.

— Прекрасно! О, если бы члены университетского совета в накрахмаленных рубашках могли бы видеть сейчас своего профессора! — проговорил Виктор. — Я бы вырвал им сердца и показал им, как они колотятся!

Он прислушался к поскребыванию твари, вторгшемуся в их разговор.

— Первый урок — не в книге. В желудке у тебя урчит, и я тоже голоден. Найди крысу, и мы поедим.

Он затушил факел, ударяя его об пол, чтобы огонь исчез.

Зал погрузился в темноту. Михаил старался услышать, но его сильно отвлекали удары собственного сердца. Крыса могла быть хорошей, аппетитной едой, если достаточно велика; этой, судя по звукам, должно было хватить на двоих. Он ел крыс, которых приносила Рената. На вкус они были как жесткие цыплята, и мозг у них был сладким. Он медленно глядел в темноту направо и налево, уши настороже, чтобы уловить шум. Крыса продолжала скрести, но было трудно распознать ее местоположение.

— Спустись на крысиный уровень, — посоветовал Виктор. — Думай по крысиному.

Михаил уселся на четвереньки. Потом лег на живот. Ага, теперь скребущие звуки шли справа.

У дальней стены, — подумал он. — Наверное, в углу.

Он пополз на звук. Крыса вдруг перестала скрестись.

— Она услышала тебя, — сказал Виктор. — Она читает твои мысли.

Михаил пополз вперед. Плечом наткнулся на что-то: груда книг. Они осыпались на пол, и он услышал, как коготки крысы простучали по камню, когда она удирала к дальней стене.

Перебежала справа налево, — подумал Михаил.

Он рыгнул. В желудке забурчало, тревожащий громкий звук, и он услыхал, что Виктор засмеялся. Крыса остановилась и затихла. Михаил лег на живот, держа уши настороже. Резкий, кислый дух донесся до него. Крыса напугана, она обмочилась. Запах был такой же ясной дорожкой, как луч от фонаря, но почему это так, Михаил точно понять не мог. Глазами он определил другие кучи книг вокруг себя, все они имели смутно-серые очертания. Но все же он не мог увидеть крысу, хотя и различал тома и полки у дальней стены. «Если бы я был крысой, я бы забился в угол. В какое-нибудь место, где моя спина была бы защищена». Михаил полз вперед, медленно… медленно…

Он слышал приглушенный, мерный глухой стук в тридцати футах за собой; пульс Виктора, дошло до него. Собственный пульс оглушал его, и он застыл на месте, чтобы пульс не успокоился. Он водил головой из стороны в сторону, вслушиваясь.

Вот. Частое «тик… тик… тик», как маленькие часики. Справа от Михаила, наверное, в футах двадцати или около того. Конечно, в углу. За неряшливой кучей книг, светлых с краев. Михаил пополз к углу, движения бесшумны и извилисты.

Он услышал, что пульс крысы участился. У крысы было шестое чувство; она могла понимать его намерения по его запаху, и в следующее мгновение Михаил тоже учуял запах ее пыльной шкурки. Он точно знал, где она. Крыса была неподвижна, но биение ее сердца показывало, что она вот-вот выскочит из своего угла и рванется вдоль стены. Михаил продолжал двигаться, дюйм за дюймом. Он услышал, как крысиные коготки стукнули, а затем она смазанным голубоватым свечением бросилась из своего угла, стараясь прорваться через помещение в дальний угол.

Все, что Михаил знал, это то, что он голоден и хочет поймать эту крысу, но мозг его действовал инстинктивно, рассчитывая направление и скорость крысы с холодной логикой зверя. Михаил метнулся влево. Крыса взвизгнула и кинулась от его руки. В тот момент, когда крыса уклонилась и полоской серого цвета проскользнула мимо него, Михаил мгновенно повернулся вправо, выбросил руку и цапнул грызунью за ушами.

Крыса выворачивалась, пытаясь достать зубами руку Михаила. Это была крупная крыса, и она была сильной. Еще несколько мгновений, и она вырвется. Михаил нашел решение.

Он открыл рот, всунул голову крысы между зубами и сдавил ими жесткую шейку.

Зубы его пришли в действие, в этом не было ни злобы, ни бешенства, просто голод. Он услышал, как хрустнули позвонки, и рот наполнился теплой кровью. Крысиное тельце сразу обмякло. Лапки несколько раз дернулись с убывающей силой. Голова крысы осталась у Михаила во рту. На этом и закончилась весьма неравная схватка.

— Браво, — сказал Виктор. Но в голосе его вновь послышалась суровость. — Еще бы пара дюймов — и ты бы ее упустил. Эта крыса и так еле двигалась, как объевшаяся лепешек бабка.

Михаил выплюнул откушенную голову себе в ладонь. Он смотрел, как Виктор приближался к нему, очерченный свечением. Правила хорошего тона требовали предложить лучший кусок Виктору, и Михаил поднял ладонь с головой.

— Это — твое, — сказал ему Виктор и взял теплое мертвое тело.

Михаил обчистил зубами голову, а затем раскусил ее. Мозги напоминали ему сладкие пирожки с картошкой, которые он ел в другом мире.

Виктор разорвал тело от обрубка шеи до хвоста. Он втянул в себя крепкий аромат свежей крови и мяса, а затем вырвал пальцем внутренности и ободрал с костей мясо и жир. Он предложил часть Михаилу, который благодарно взял свою долю.

Мужчина и мальчик ели свою крысу в темном зале, окруженные полками, полными отголосков цивилизованного разума.

Глава 4

В золотой ткани дней стали появляться серебряные нити. В лесу поблескивали заморозки, и лиственные деревья стояли обнаженные на обжигающем холодом ветру. Зима обещала быть суровой, сказала Рената, наблюдая, как на деревьях утолщается кора. Первый снег выпал в начале октября, и белый дворец укрылся белым покрывалом.

Когда завыли ноябрьские ветры и снежная пурга застлала обзор, стая грудилась в подвале дворца возле костра, которому не давали ни сильно разгореться, ни погаснуть. В теле Михаила ощущалась вялость, ему хотелось больше спать, однако Виктор заполнял его мозг вопросами из книг; Михаил никогда бы не подумал, что существует так много вопросов, и даже по ночам ему снились вопросительные знаки. Прошло немного времени, и он стал видеть сны на других языках: немецком и английском, которыми Виктор безжалостно пичкал его, повторяя и повторяя. Но ум Михаила оттачивался, так же, как и его инстинкты, и он учился.

Живот у Олеси раздувался. Она много лежала свернувшись, и другие всегда давали ей побольше от своей добычи. Они никогда не меняли обличья на глазах у Михаила; они всегда уходили наверх по лестнице и по коридору на двух ногах, прежде чем покидали белый дворец для охоты на четырех лапах. Иногда они возвращались со свежим, капающим кровью мясом, иногда мрачные, с пустыми руками. Но вокруг было полно крыс, привлекаемых теплом костра, и их было легко поймать. Михаил знал, что он теперь член стаи, и признавал это, но все еще ощущал себя тем, кем был во плоти: замерзшим, часто безутешно несчастным мальчиком. Иногда тело его и ум пронизывало такое жестокое отчаяние, что он был готов расплакаться. Несколько раз он даже начинал всхлипывать от отчаяния, но взгляды, которые кидали на него Виктор и Рената, говорили ему, что тому, кто не страдает от кишечных червей, плакать недопустимо.

Однако изменение обличья по-прежнему оставалось для него тайной. Одно дело было жить со стаей, и совершенно другое — полностью войти в нее. Как они меняют обличье? — изумлялся Михаил, отягчая бремя своих вопросов. Затаивают ли они дыхание, как перед прыжком в темную ледяную воду? Удлиняют ли они свое тело до тех пор, пока не лопнет человеческая кожа и оттуда не вырвется на свободу волк? Как они это делают? Никто не собирался ему рассказывать, а Михаил — пасынок стаи — был слишком пуглив, чтобы спрашивать. Он знал только, что когда он слышал, как они завывали после удачной охоты и голоса их отдавались эхом в заснеженном лесу, в крови у него начинало гореть.

С севера налетела снежная буря. Пока она свирепствовала за стенами, Поля высоким несильным голоском пела народную песенку про птичку, летавшую среди звезд, в то время как ее брат Белый выстукивал палочкой ритм. Буря не утихала и день за днем ревела свою мелодию. Костер потух, пища была съедена без остатка. В желудках опустело. Пришлось Виктору, Никите и Белому выйти в пургу на охоту. Их не было целых трое суток, а когда Виктор с Никитой вернулись, они принесли полузамерзший кусок оленины. Белый не вернулся; он погнался за оленем, и последнее, что увидели Виктор с Никитой, это то, как он зигзагами гнался сквозь бурю за своей жертвой.

Поля стала плакать, остальные оставили ее одну. Однако плакала она недолго, потому что нужно было есть. Она принялась за кровившее мясо с той же жадностью, что и остальные, включая Михаила. И Михаил получил еще один урок: какая бы трагедия ни случилась, какая бы ни постигла беда — жизнь продолжалась.

Однажды утром Михаил проснулся и прислушался к тишине. Пурга стихла. Он пошел за всеми наверх по лестнице и через комнаты, где на камнях лежал наметенный снег и заснеженные ветви деревьев простирались вверх. Снаружи сияло солнце, над миром ослепительной белизны раскинулось лазурное небо. Виктор, Никита и Франко расчистили от снега дорожки во дворе, и Михаил вместе с остальными вышел туда прогуляться на свежем морозном воздухе.

Он дышал глубоко, пока в легких у него не закололо. Солнце светило нещадно, но на гладком снегу не оставалось ни следа. Михаил стоял, охваченный восторгом при виде красоты зимнего леса, пока его не ударил в ухо снежок.

— Меткий удар, — крикнул Виктор. — Дай ему еще разок!

Никита улыбался, уже скатывая второй снежок. Он уже отвел руку назад, чтобы бросить его, но в последнюю секунду повернулся и швырнул его в лицо Франко, стоявшего от него в двадцати футах.

— Ты, задница! — завопил Франко, хватая снег, чтобы скатать снежок. Рената кинула и задела по голове Никите, а Поля с неумолимой точностью залепила снежком в лицо Олеси. Беременная Олеся, хохоча и расшвыривая снег, убежала подальше от всех, прижимая руками свой живот.

— Хочешь повоевать? — заорал Никита, оскалясь на Ренату. — Я тебе покажу! — он швырнул снежок, который припечатался к плечу Ренаты, и тогда Михаил, стоявший в тени Ренаты, кинул снежок, и попал Франко прямо в лоб, отчего Франко свалился на спину.

— Ты… маленький… звереныш! — заорал Франко, а Виктор засмеялся и спокойно увернулся от снежка, прошелестевшего у него над головой. Ренате попало сразу от двоих, от Франко и Поли. Михаил сунул свои онемевшие руки в снег, готовясь к следующей атаки. Никита пригнулся от залпа Ренаты и забрался в место, где снег был свеж и незапятнан. Он глубоко зарылся в него руками, чтобы сделать два снежка разом.

А вынул он нечто совершенно другое. Нечто замерзшее, красное и искалеченное.

Смех Ренаты оборвался словно придушенный. Последний снежок, брошенный Франко, брызнул на ее плече, но она уставилась на то, что держал Никита. Из руки Михаила снег осыпался обратно на землю. Поля раскрыла рот, с лица и волос ее капало.

Никита показал оторванную изувеченную руку, вынутую из снега. Она была цвета мрамора, два пальца у нее отсутствовали. Большой и указательный пальцы были морщинистыми и ушедшими внутрь-последние следы лапы — и ярко-рыжая шерсть покрывала тыльную часть кисти.

Поля шагнула вперед. Со следующим шагом снег дошел ей до колен. Она моргнула, изумленная, а затем простонала:

— Белый…

— Уведи ее, — сказал Виктор Ренате.

Она в то же мгновение взяла Полю за руку и попыталась увести ее во дворец, но Поля вырвалась.

— Иди домой, — сказал ей Виктор, вставая перед ней, чтобы ей не было видно, что откапывают Никита и Франко. — Ну!

Поля зашаталась. Олеся подхватила ее за другую руку, и вместе с Ренатой повела Полю внутрь дворца, та шла с пустыми глазами, как во сне.

Михаил тронулся было идти за ними, но голос Виктора хлестнул по нему:

— Ты куда собираешься идти? Иди сюда и помоги нам!

Виктор встал на колени, чтобы отбрасывать снег вместе с Никитой и Франко, и Михаил приблизился, чтобы помочь своими хлипкими силенками.

Это была куча розовых, покрытых кровавой коркой костей. Большая часть мякоти была содрана, но кое-где остались куски мышц. Некоторые кости были человеческими, а другие волчьими; Виктор быстро это заметил. В момент смерти тело Белого разрывалось на обе противоположности.

— Посмотрите на это, — сказал Франко и поднял часть лопатки. На ней были глубокие царапины.

Виктор кивнул:

— Клыки.

Были и другие доказательства действия мощных челюстей: борозды на лучевой кости, иззубренные края сломанного позвоночника.

И тут, наконец, Никита раскидал смерзший в корку снег и нашел голову.

Скальп отсутствовал, череп был раздавлен, мозг выскоблен, но лицо Белого сохранилось, не считая нижней вырванной челюсти. Язык тоже был вырван из своего основания. Глаза Белого были открыты, и рыжие волосы прикрывали его щеки и лоб. Глаза несколько секунд были направлены на Михаила, пока Никита опять не повернул голову, и в них Михаил увидел страшный стеклянный блеск. Он отвернулся, дрожа теперь уже не от холода, и отступил на несколько шагов. Франко поднял кость от ноги, на которой еще оставались куски замерзших красных мышц, и осмотрел раздробленные края кости.

— Челюсти огромной силы, — тихо сказал Франко. — Нога была перекушена с одного раза.

— А также обе руки, — сказал Никита.

Он сел на корточки, глядя на кости, разложенные на снегу, и лед на единственном целом веке начал подтаивать. Михаил в страшном оцепенении смотрел, как капелька воды стекает по щеке Белого, похожая на слезу.

Виктор стоял, глаза его блестели, и он медленно блуждал взглядом по сторонам. Кулаки по его бокам сжимались. Михаил знал, о чем он должен был думать: в лесу они не единственные охотники. Кто-то наблюдал за ними и знал, где их убежище. Он переломал Белому кости, вырвал ему язык и выскоблил из его черепа мозг. Потом притащил размолоченный скелет сюда, как насмешку. Или как вызов.

— Заверните его, — Виктор снял свою одежду из оленьей шкуры и дал ее Франко.

— Не давайте Поле его увидеть.

Он пошел голый, целеустремленным шагом, прочь от дворца.

— Куда ты идешь? — спросил Никита.

— Выследить, — ответил Виктор, хрустя ногами по снегу. Потом побежал, отбрасывая длинную тень. Михаил смотрел, как он петлял среди наклонных и пересекавшихся стволов деревьев; он увидел, как серая шерсть побежала по широкой белой спине Виктора, увидел, как его позвоночник начал перестраиваться, а затем Виктор скрылся в лесу.

Никита и Франко уложили кости в шкуру. Голова, с ее безмолвным криком, без челюсти, попала туда последней. Франко встал, сжимая в руках свернутую шкуру, лицо у него было мрачным и серым. Он взглянул на Михаила и покривил губы.

— На, неси их, заяц, — сказал он насмешливым тоном и вложил узел с останками в руку Михаила. От его тяжести у мальчика тут же подогнулись колени.

Никита хотел помочь ему, но Франко поймал руку монгола:

— Пусть заяц донесет сам, если уж он так хочет стать одним из нас!

Михаил вгляделся в глаза Франко; они смеялись над ним и хотели, чтобы он упал. Он почувствовал, как внутри у него вспыхнула искорка. Она вспыхнула ярко-белым огнем, и жар злобы заставил Михаила напрячься и распрямиться с узлом с костями в своих руках. Он прошел половину пути наверх, прежде чем его ноги стали сдавать. Франко прошел еще несколько шагов.

— Пошли! — нетерпеливо сказал он, и Никита неохотно пошел за ним.

Михаил крепился, стиснув зубы, руки у него заболели. Но он уже знал боль, а эта была ничто. Он не позволит Франко увидеть себя побитым; он никому не позволит видеть себя битым, никогда. Он преодолел дорогу наверх, а затем неустойчивым шагом пошел, держа в руках то, что прежде было Белым.

— Хороший заяц всегда делает то, что ему велят, — сказал Франко.

Никита приблизился, чтобы донести кости остаток пути, но Михаил сказал:

— Нет, — и понес свою ношу ко дворцу. Он ощущал медянистый запах от разморозившейся крови на останках Белого. Оленья шкура пахла посвоему, резче и слаще, а пот Виктора на ней пах солью и мускусом. Но в морозном воздухе был еще один дух, и он ударил в ноздри Михаила, когда тот дошел до дверей, этот запах был диким и острым, запах жестокости и коварства. Это был запах зверя, и он так же отличался от запаха стаи, как черное от красного. Он шел, понял Михаил, от костей Белого: дух зверя, который убил его. Тот самый, который сейчас вынюхивал Виктор по гладкому, отлитому пургой в причудливые формы снегу.

В воздухе зависло ощущение предстоящего столкновения, Михаил чувствовал, будто по его спине скользили когти. Никита и Франко тоже чувствовали это и оглядывались на лес, их чувства искали, вбирали, сразу же оценивали, и это было их второй натурой. Белый не был сильнейшим в стае, но он был весьма скор и ловок. А тот, кто разорвал его на части, был более скор и ловок. Поблизости его не было, но он был где-то в лесу, выжидая, что же будет ответом на его способность приносить смерть.

Михаил запнулся о порог у входа во дворец и увидел Полю, стоявшую с Ренатой и Олесей, рот ее беззвучно открывался, когда она глядела на узел из одежды в его руках. Рената быстро шагнула вперед, взяла у него узел и унесла его прочь.

Солнце опустилось. Выступили звезды, мерцавшие во тьме. Маленький костер потрескивал в подвале белого дворца, когда Михаил и остальная стая сгрудилась вокруг его огня. Они ждали, пока снаружи не поднялся ветер и не завыл в коридорах. И ждали дальше. Но Виктор домой не пришел.

Часть пятая Ловушка для мышонка

Глава 1

В шесть часов утра 29 марта Майкл Галатин был одет в серую полевую немецкую форму, в короткие до икр сапоги, в фуражку со знаками различия подразделения связи и с соответствующими медалями — за Норвегию, Ленинградский фронт и Сталинград — на груди. Он влез в серый полевой форменный плащ. У него были документы — профессиональная работа по искусственному старению была выполнена с помощью кислоты, новенького фотоснимка и специальной бумаги для документов. Майкл запомнил, что по ним он был полковником, ответственным за линии связи и узлы между Парижем и войсками, разбросанными по побережью Нормандии. Он родился в деревне в южной Австрии с названием Браухдонау. У него была жена по имени Лана и два сына. Его политические симпатии были крайне про-гитлеровские, и он был лоялен к властям Рейха, если не было необходимости благоговеть перед нацистами. Один раз был ранен осколком гранаты русского партизана в 1942 году, и в доказательство этому у него был шрам под глазом. Под плащом у него была кожаная кобура с весьма не новым, но отлично вычищенным «Люгером», а в кармане, рядом с сердцем, две запасных обоймы с патронами к нему. Он носил серебряные швейцарские карманные часы с выгравированными на них фигурами охотников, стреляющих в оленей, и нигде, даже в носках, у него не было ни одной нитки из британской шерсти. Все остальное, что ему надо было знать, было у него в голове: квартира и здание, в котором работал Адам, и незапоминающееся бухгалтерское лицо Адама. Он плотно позавтракал ветчиной и яйцами с Пирлом Мак-Карреном, прополоскал горло крепким французским черным кофе, и настала пора ехать.

Мак-Каррен, узловатая гора в юбочке полка Ночной Дозор, и молодой черноволосый француз, к которому Пирл обращался как к Андре, повели Майкла по длинному сырому коридору. Его сапоги, обувь с убитого немецкого офицера, постукивали по камням. Мак-Каррен спокойно говорил, пока они шли по коридору, насчет последних подробностей; голос шотландца был нервозен, и Майкл внимательно слушал, но ничего не говорил. Подробности были уже у него в голове, и он был удовлетворен тем, что все предусмотрено. Начиная отсюда, дальше шел путь по лезвию бритвы.

Серебряные карманные часы были весьма интересным механизмом. Двумя щелчками заводной головки откладывалась ложная задняя крышка, где внутри было маленькое отделение, содержавшее одну-единственную серую капсулу. Капсула была слишком мала, чтобы казаться смертельно опасной, но цианид был сильно и быстро действовавшим ядом. Майкл согласился носить капсулу с ядом только потому, что это было неписаным правилом разведки, но он никогда не собирался дать гестапо взять его живым. Однако ее ношение, казалось, позволяло Мак-Каррену чувствовать себя спокойнее. Майкл и Мак-Каррен за последние два дня стали хорошими партнерами; Мак-Каррен был хорошим игроком в покер и, терзая по ходу дела Майкла подробностями его новой биографии, выигрывал ставку за ставкой по раскладу из пяти карт. Однако одно досаждало Майклу: он не видел Габи, а поскольку Мак-Каррен не упоминал о ней, он решил, что она вернулась выполнять свое задание. О'ревуар, подумал он. И удачи тебе.

Шотландец и молодой француз-партизан провели Майкла по каменным ступенькам наверх, в небольшую пещеру, освещенную лампами под зелеными абажурами. Свет отражался на черном, блестящем, с жестким верхом, прогулочном автомобиле «Мерседес-Бенц». Это была красивая машина, и Майкл даже не мог определить, где у нее были заделаны и закрашены дырки от пуль.

— Красивая машина, а? — спросил Мак-Каррен, читая мысли Майкла, когда тот провел рукой в перчатке по бамперу. — Немцы уж точно хорошо умеют их делать. Да, как бы то ни было, у этих подлецов в головах винты и шестеренки вместо мозгов, что еще от них ожидать? — Он движением руки указал на сиденье водителя, где за рулем сидела фигура в форме. — Андре — хороший водитель. Он знает Париж не хуже любого, кто в нем родился. — Он постучал по стеклу, водитель кивнул и запустил мотор; машина ответила низким горловым ревом. Мак-Каррен открыл Майклу заднюю дверцу, пока молодой француз отмыкал две половинки ворот, закрывавших вход в пещеру. Ворота распахнулись, впустив свет утреннего солнца, а затем молодой француз стал быстро расчищать от маскировки дорогу перед «Мерседеса».

Мак-Каррен протянул руку, и Майкл пожал ее.

— Будь осторожнее парень, — сказал шотландец. — Устрой им ад за Ночной Дозор, а?

— Яволь. — Майкл уселся на заднее сиденье, роскошное, из черной кожи, водитель отпустил ручной тормоз и выехал из пещеры. Как только автомобиль выехал, все вернули в исходное состояние, замаскированные в зеленые и коричневые цвета ворота были запечатаны и снова стали похожи на неровную поверхность холма. «Мерседес» завилял по участку безжизненного склона, выехал на колею проселочной дороги и свернул влево.

Майкл понюхал воздух: кожа и свежая краска, легкая примесь пороха, машинного масла и благоухания яблочной наливки. Ах, да, подумал он и слабо улыбнулся. Он посмотрел через стекло, рассматривая голубое небо с плывущими по нему ажурными курчавыми облаками. — А Мак-Каррен знает? — спросил он Габи.

Она глянула на него в зеркало заднего обзора. Ее черные волосы были заколоты под немецкую штабную фуражку, а поверх формы на ней был бесформенный плащ. Его взгляд, пронзительное зеленое свечение, встретился с ее взглядом. — Нет, — сказала она, — он думает, что я прошлой ночью вернулась на задание.

— А почему ты не вернулась?

Она некоторое время думала об этом, пока вела автомобиль по ухабистой части дороги.

— Моим заданием было доставить тебя туда, куда тебе нужно, — ответила она.

— Твое задание завершилось, когда ты доставила меня к Мак-Каррену.

— Это твое понимание. Но не мое.

— У Мак-Каррена был водитель для меня. Что с ним случилось?

Габи пожала плечами.

— Он решил… что эта работа слишком опасна.

— Ты знаешь Париж?

— Достаточно хорошо. Чего не знаю, найду по карте. — Она снова глянула в зеркало заднего обзора, его глаза все еще смотрели на нее.

— Я не всю жизнь жила в деревне.

— А что подумают немцы, если мы нарвемся на дорожный контрольный пункт? — спросил он ее. — Не думаю, что красивая девушка, ведущая штабной автомобиль, это обычное дело.

— Многие офицеры имеют женщин-водителей. — Она опять сосредоточилась на дороге. — Или секретарш, или хозяек. Французских девушек тоже. У вас будет больше представительности с женщиной-водителем.

Ему было интересно, когда именно она решила поступить так? Для нее, конечно, необходимости в этом не было, ее часть задания завершилась. Было ли это ночью в той холодной ванне? Или позже, когда Майкл и Габи делили пополам буханку черного хлеба и немного терпкого красного вина? Ну, она ведь профессионал, ей известно, какие предстоят опасности и что с ней случится, если ее схватят. Он посмотрел через стекло на зеленевшую вокруг местность и подумал о том, где же спрятана ее капсула с цианидом.

Габи подъезжала к перекрестку, где проселочная колейная дорога соединялась с дорогой из гравия, залитого местами асфальтом: дорогой к Городу Света. Она свернула направо, проехала поле, где работали крестьяне, сгребавшие сено. Французы перестали работать, опираясь на вилы, и смотрели на черный немецкий автомобиль, скользивший мимо. Габи была отличным водителем. Она держала постоянную скорость, ее взгляд прыгал к зеркалу заднего обзора и опять возвращался к дороге. Она вела так, будто у полковника на заднем сиденье было место назначения, хотя ему не было нужды торопиться.

— Вовсе я не красивая, — тихо сказала она спустя шесть-семь минут.

Они продолжали молча ехать, мотор «Мерседеса», хорошо смазанный, вежливо пофыркивал. Габи время от времени поглядывала на него, пытаясь понять, что в нем было такого, почему она захотела — нет, нет, ощутила необходимость — ехать с ним. Да, в этом надо бы признаться. Конечно, не ему, а своему хранилищу секретов. Наиболее вероятно, решила она, что действия против танка нацистов разожгли в ней кровь и страсть так, как ее давно не зажигало. О, бывали еще угольки, но то был настоящий костер. Или это было просто из-за близости к человеку, который жаждал действия, думала она. К человеку, который был умельцем в такой работе. К человеку… который был хорош. Она не столько прожила на свете, чтобы не уметь судить о характерах; человек на заднем сиденье был особенный. Что-то было в нем жестокое… возможно, даже звериное. Хотя это — часть характера его работы. Но она видела в его глазах доброту, там, в бассейне с холодной водой. Чувство изящного, цель. Он джентльмен, подумала она, если вообще таковые еще остались на свете. И, тем не менее, ему нужна ее помощь. Она доставит его в Париж и выведет из него, потому что это важно. Разве не так?

Она глянула в зеркало заднего обзора, и сердце у нее екнуло.

Догоняя их, за ними на большой скорости следовал мотоцикл БМВ с коляской.

Ее руки вцепились в руль, и от этого «Мерседес» слегка вильнул.

Майкл от толчка автомобиля распрямился и услышал высокий рокот мотора мотоцикла; знакомый звук, последний раз слышал его в Северной Африке.

— Сзади, — напряженно сказала Габи, но Майкл уже поглядел назад и видел догонявший их транспорт. Рука его потянулась к «Люгеру». Еще рано, решил он. Сохраняй спокойствие.

Габи не сбавила скорости, но и не прибавила ходу. Она ровно держала скорость — поразительное достижение, когда ее пульс так быстро скакал. Она видела затененные защитные очки мотоциклиста и пассажира в коляске. Они, казалось, убийственно уставились на нее. На полу у ее ног лежал заряженный «Люгер». Она могла при необходимости схватить его и через мгновение выстрелить из окна.

Майкл сказал:

— Продолжай вести машину. — Он откинулся в ожидании на заднем сиденье.

Мотоцикл с коляской вынырнул всего в шести футах за их задним бампером. Габи глянула в зеркало заднего обзора и увидела, что пассажир в коляске махал в сторону обочины.

— Они показывают нам остановиться, — сказала она. — Мне сделать это?

Майкл был в нерешительности только секунду.

— Да.

Если решение его неправильно, он скоро это узнает.

Габи снизила скорость «Мерседеса». Мотоцикл с коляской тоже сбавил ход. Потом Габи свела тяжелый автомобиль с дороги, и мотоцикл поравнялся с ними, прежде чем его водитель выключил мотор. Майкл сказал:

— Ничего не говори, — и со злостью стал опускать стекло.

Пассажир в коляске, лейтенант, судя по нашивкам на его пыльной форме, уже вытаскивал свои длинные ноги из коляски и вставал. Майкл выставил голову из окна и по-немецки закричал:

— Что, черт побери, вы собираетесь делать, идиот? Загнать нас в кювет?

Лейтенант похолодел.

— Нет, господин. Извините, господин, — бормотал он, распознав полковничьи погоны.

— Ну, чего вы там стоите! Что вам нужно? — Рука Майкла была на рукояти «Люгера».

— Прошу прощения, господин. Хайль Гитлер. — Он отдал вялый нацистский салют, на который Майкл даже не потрудился ответить. — Куда вы направляетесь, господин?

— Кому это нужно знать? Лейтенант, вы что, хотите проехаться со штрафным батальоном на рытье траншей?

— Нет, господин! — Лицо маленького лейтенанта было мрачно и белое как мел, под слоем пыли. Темные очки делали его глаза выпуклыми, как у насекомого. — Извините, что я остановил вас, господин, но я счел своим долгом…

— Вашим долгом? Сделать что? Действовать, как жопа? — Майкл взглядом искал у него оружие. На молоденьком лейтенанте кобуры не было. Его оружие, вероятно, было в коляске. У мотоциклиста тоже оружия видно не было. Это вполне устраивало.

— Нет, господин. — Молоденький паренек слегка дрожал, и Майкл почувствовал к нему легкую жалость. — Предупредить вас, что перед восходом солнца здесь бывают воздушные налеты на дорогу к Амьену. Я не знал, слышали вы об этом или нет.

— Я слышал, — сказал Майкл, решив воспользоваться случаем.

— Им пока попались только несколько грузовиков. Ничего особенно важного, — продолжал лейтенант. — Но есть еще инструкция: при такой ясной погоде предполагаются дополнительные воздушные налеты. Ваш автомобиль… ну, так сверкает, господин. Очень хорошая мишень.

— Мне что, грязью ее обмазать? Или поросячьим дерьмом? — Он сохранял ледяной тон.

— Нет, господин. Я не имел в виду такую крайность, господин, но… эти американские истребители… они очень резко пикируют.

Майкл мгновение рассматривал его. Молодой человек стоял навытяжку, как член палаты общин перед королевой. Парню было не больше двадцати лет, прикинул Майкл. Проклятые сволочи обирают теперь и колыбели на пушечное мясо. Он снял руку с «Люгера».

— Да, конечно, вы правы. Ценю ваше беспокойство, лейтенант?.. — он оставил конец фразы в воздухе.

— Крабель, господин! — гордо сказал молодой человек, бывший на волоске от смерти, не подозревая об этом.

— Благодарю вас, лейтенант Крабель. Я запомню ваше имя. — Оно будет выбито вязью на деревянном кресте, вколоченном в могилу на французской земле, когда вторжение сметет все, подумал он.

— Да, господин. Доброго дня вам, господин. — Молодой человек отсалютовал, салютом марионетки, затем вернулся в свою коляску. Мотоцикл взвыл мотором и помчался прочь.

— Подожди, — сказал Майкл Габи. Он дал мотоциклу скрыться из виду, потом коснулся плеча Габи. — Все в порядке, поехали.

Она опять тронула, ведя машину с той же ровной скоростью, часто поглядывая не только в зеркала, но и на небо в поисках любого намека на серебристый блеск, который мог бы пикировать на них, сверкая пулеметами. Союзные истребители обычно поливали огнем дороги, интендантские склады и любых военных, каких находили; в ясный день, вроде этого, было разумным верить, что истребители охотятся за любыми целями, включая блестящие черные немецкие штабные автомобили. От напряжения у нее в животе образовался комок и она чувствовала себя немного разбитой. Они проехали мимо нескольких фур с сеном, крестьян за работой, и увидели первый указатель, дававший направление на Париж. В четырех милях на восток от этого указателя они подъехали к повороту и оказались прямо перед дорожным контрольным пунктом.

— Не суетись, — спокойно сказал Майкл. — Не слишком рано сбрасывай скорость. — Он увидел около восьми — девяти солдат с винтовками и парочку офицеров контрразведки с пулеметами. Его рука опять легла на «Люгер». Он еще раз опустил стекло и приготовился притворяться негодующим.

Его действия оказались ненужными. Оба офицера контрразведки посмотрели на его знаки различия и гладкий черный автомобиль и получили удовлетворяющее впечатление, еще более усилившееся, когда посмотрели на Габи за рулем. Формальность, с извиняющимся пожатием плеч сказал старший. Конечно, полковник знает о партизанской деятельности в этом секторе? Что можно с этим поделать, если не истреблять этих крыс? Если нам окажется возможным посмотреть ваши документы, сказал человек из контрразведки, мы пропустим вас через контрольный пункт как можно скорее. Майкл пожаловался на то, что его вызывают на совещание в Париже, и передал свои документы. Оба человека из контрразведки просмотрели их, скорее чтобы показать, что они что-то делают, чем с истинным вниманием. Если бы точно так же работали на союзников, подумал Майкл, я бы засадил их в тюрьму. Вероятно, не прошло и тридцати секунд, как его документы были возвращены с четкими салютами, и ему с его хорошенькой «фройлейн» пожелали счастливого пути в Париж. Габи тронула машину, когда солдаты развели в стороны деревянные заслоны, и Майкл услышал, как она перевела дыхание, которое до этого затаила.

— Они кого-то ищут, — сказал Майкл, когда они отъехали от контрольного дорожного пункта, — но не знают, кого. Они рассчитывают, что тот, кто спрыгнул с парашютом, имеет огромное желание попасть в Париж, поэтому выставили повсюду своих ищеек. Если они все такие, как эти двое, то могли бы и сами эскортировать нас до двери к Адаму.

— Я бы на это не полагалась. — Габи регулярно поглядывала на небо; ни следа серебра. Пока. Дорога была тоже свободна, сельская местность слегка изменялась, становилось больше яблоневых садов и участков леса. Страна Наполеона, лениво подумала она. Сейчас ее сердце билось не так сильно; проезд через дорожный контрольный пункт оказался более легким, чем она ожидала. — Так что насчет Адама? — спросила она. — Что, вы думаете, есть там такого, из-за чего он пытается отсюда выбраться?

— Я ничего не думаю.

— О, да, вы думаете. — Их взгляды встретились в зеркале. — Я уверена, что вы думали об этом порядочно, также, как и я. Да?

Такое ведение разговора было чересчур откровенным, и оба они это понимали. Разделенное знание — разделенные муки, если они окажутся в руках гестапо. Но Габи ждала ответа, и Майкл сказал: — Да. — Но только одно это ее устраивало; Габи молчала, все еще в ожидании. Он сложил руки в перчатках. — Я думаю, Адам обнаружил что-то такое, что он посчитал достаточно важным, чтобы рискнуть многими жизнями и пробиться наружу. Мое руководство тоже так думает, иначе меня бы тут не было. И нет необходимости говорить, что ваш дядя не был бы мертв. — Он увидел, как она слегка вздрогнула; она была крепкой, но не железной. — Адам — профессионал. Он знает свое дело. Он также знает, что некоторая информация стоит того, чтобы из-за нее погибнуть, если важна для победы в этой войне. Или чтобы избежать поражения. Перемещения войск или конвоев с грузами мы можем получать в любое время с помощью зашифрованных радиопередач от дюжины других агентов по всей Франции. Это же — что-то такое, о чем знает только Адам, и на что гестапо наложило колпак. Что означает, что это чертовски более важно, чем обычные сведения, которые мы получаем. Или, по крайней мере, так об этом думает Адам, иначе он бы не запросил помощь.

— А как насчет вас? — спросила Габи. Он поднял брови, не понимая. — За что бы вы умерли? — Габи глянула на него в зеркало, потом отвела взгляд.

— Надеюсь, что мне не придется это выяснять. — Он слегка улыбнулся ей, но вопрос застрял у него внутри, как заноза. Он был готов умереть для выполнения задания, да; это и так понятно. Но это — реакция обученной машины, а не человека. За что как человек — или получеловек-полузверь — был он готов положить свою жизнь? За сплетаемую людьми ткань политики? За какое-то ограниченное понимание свободы? За любовь? За триумф? Он размышлял над вопросом и не находил простого ответа.

Внезапно его нервы дрожью дали сигнал тревоги, и он услышал, как Габи тихо сказала «О-о», потому что перед ними, перекрывая широкую прямую дорогу к Парижу, стоял контрольный дорожный пункт с дюжиной вооруженных солдат, броневиком с короткоствольной пушкой и черным «Ситроеном», который мог принадлежать только гестапо.

Солдат с пулеметом, помахивая рукой, приказывал им остановиться. Все лица обернулись в их сторону. На дорогу вышел, ожидая, человек в темной шляпе и длинном бежевом плаще. Габи нажала на тормоз, немного резко.

— Спокойно, — сказал Майкл и, когда «Мерседес» остановился, снял перчатки.

Глава 2

У человека, который разглядывал сквозь окошко с опущенным стеклом Майкла Галатина, были голубые глаза, настолько светлые, что были почти бесцветными, точеное красивое лицо, как у нордического атлеталыжника, подумал Майкл. Может быть, метатель копья или бегун на длинные дистанции. Около его глаз были тоненькие морщинки, а в светлых висках проглядывала седина. На нем была темная кожаная шляпа с игривым красным пером за лентой.

— Доброе утро, полковник, — сказал он. — Боюсь, причиняю вам маленькое неудобство. Могу я видеть ваши бумаги?

— Надеюсь, что неудобство будет действительно маленьким, — холодно ответил Майкл. На лице другого человека держалась тонкая вежливая улыбка. Когда Майкл полез в карман плаща за пакетом с бумагами, он увидел, что с противоположной стороны солдат занял позицию для стрельбы. Направление ствола ручного пулемета у солдата колебалось рядом с окном, и Майкл ощутил, как напряжение сдавило ему горло. Солдат этот встал в стороне от линии его огня; для Майкла не было ни малейшей возможности вытащить свой «Люгер» из кобуры, не будучи расстрелянным в клочья.

Габи не убирала руки с руля. Сотрудник гестапо взял бумаги Майкла и глянул на Габи.

— Ваши бумаги тоже, будьте любезны?

— Она — мой секретарь, — сказал Майкл.

— Конечно. Но я должен посмотреть ее бумаги. — Он пожал плечами. — Инструкция, вы же понимаете.

Габи полезла в свой плащ и вынула пакет с бумагами,которые изготовили для нее вчера, когда она решила ехать с ним в Париж. Она подала их с четким кивком.

— Спасибо. — Сотрудник гестапо начал изучать фотоснимки и документы. Майкл наблюдал за лицом этого человека. Холодное лицо, отмеченное печатью ума и интеллигентности; этот человек дураком не был и видывал разные уловки. Майкл глянул на обочину и увидел там лейтенанта Крабеля с его водителем. Водитель возился с мотором, в то время как бумаги Крабеля добросовестно просматривал другой сотрудник гестапо.

— В чем дело? — спросил Майкл.

— Разве вы не слышали? — белокурый человек глянул, оторвавшись от чтения, глаза у него были насмешливы.

— Если бы слышал, разве спрашивал бы?

— Для офицера связи вы явно слишком не в курсе. — Короткая улыбка, едва показавшая квадратные хищные зубы. — Но, конечно, вам известно, что три дня назад в этом секторе «три» был сброшен парашютист. Партизаны в деревне с названием Безанкур помогли ему скрыться. Там была к тому же замешана женщина. — Его взгляд скользнул по Габи. — Говорите по-немецки, моя дорогая? — спросил он ее по-французски.

— Немного, — ответила она. Голос ее был холоден, и Майкл восхитился ее мужеством. Она глядела человеку прямо в глаза и не отводила своего взгляда. — Что вы хотите, чтобы я сказала?

— За вас говорят ваши бумаги. — Он продолжал рассматривать их, полностью отдавшись этому занятию.

— Как ваше имя? — Майкл решил оскорбиться. — Я бы хотел знать, на кого я должен направить жалобу, когда мы прибудем в Париж.

— Хольманн. Хайнц. Второй инициал «Р» — Рихтер. — Человек продолжал чтение, нисколько не испугавшись. — Полковник, кто ваш высший начальник?

— Адольф Гитлер, — сказал Майкл.

— Ах, да. Конечно. — Опять короткий оскал зубов. Они выглядели так, что ими хорошо рвать мясо. — Я имею в виду вашего непосредственного начальника на фронте.

Ладони у Майкла покрылись потом, но сердце его стало биться спокойно. Он овладел собой, его на пушку не возьмешь. Он быстро глянул на солдата по другую сторону автомобиля, все еще державшего на взводе ручной пулемет, придерживая палец на спусковом крючке.

— Я подчиняюсь генерал-майору Фридриху Бому, четырнадцатый сектор связи, штаб в Аббевилле. Позывные — «Цилиндр».

— Спасибо. Я смогу связаться с генерал-майором Бомом по нашей радиостанции минут через десять. — Он показал рукой на броневик. — Будьте моим гостем. Уверен, что ему захочется услышать, почему я запрашиваю. — Майкл уставился на Хольманна. Взгляды их встретились и впились друг в друга. Момент затягивался, и Габи почувствовала, как из горла у нее вот-вот вырвется крик.

Хольманн улыбнулся и отвел взгляд. Он изучал фотоснимки полковника и его секретаря. — А! — сказал он, обращаясь к Майклу, глаза у него прояснились. — Вы — австриец! Из Браухдонау, да?

— Верно.

— Ну, это изумительно! Я знаю Браухдонау!

Габи почувствовала себя так, будто ее ударили в живот. Ее «Люгер» так близко. Сможет ли она схватить его раньше, чем солдат прошьет ее очередью? Она боялась, что не сможет, и не шевельнулась.

— У меня в Эссене есть кузен! — сказал Хольманн, продолжая улыбаться. — Прямо на запад от вашего родного города. Я несколько раз проезжал через Браухдонау. Там у них бывают прекрасные зимние карнавалы.

— Верно, бывают. — Лыжник, решил он.

— В тех горах хороший снег. Плотный. Не приходится очень опасаться лавин. Спасибо, моя дорогая. — Он вернул Габи ее бумаги. Она взяла их и убрала, заметив, что парочка солдат подвинулась поближе, чтобы поглядеть на нее. Хольманн аккуратно сложил бумаги Майкла. — Я помню фонтан в Браухдонау. Знаете ли — где стоят статуи ледяного короля и королевы. — Зубы у него блеснули. — Да?

— Боюсь, что вы ошибаетесь. — Майкл протянул руку за бумагами. — В Браухдонау нет фонтана, герр Хольманн. Я полагаю, нам можно все-таки двигаться.

— Ну, — сказал, пожимая плечами, Хольманн, — я допускаю, что, в конце концов, я мог и ошибиться. — Он опустил документы в руки Майкла, и Майкл порадовался, что выслушивал от Мак-Каррена все подробности, которые он излагал по архитектуре и истории Браухдонау. Пальцы Майкла сомкнулись на документах, но Хольманн не отпускал их. — У меня нет кузена в Эссене, полковник, — сказал он. — Невинная ложь, и я надеюсь, что вы извините мне мою самонадеянность. Но знаете ли, я раньше ходил в тех местах на лыжах. Прекрасные места. Эта знаменитая лыжня в двадцати километрах к северу от Эссена. — Улыбка вернулась на его лицо, в ней было отвратительное удовольствие. — Наверняка вы знаете про нее. «Дедушка», да?

Он знает, подумал Майкл. Он чует британское по моей коже. Майкл почувствовал себя на краю пропасти, а под ним разинуты истекающие слюной челюсти. Проклятье, почему я не положил «Люгер» рядом с собой на сиденье? Хольманн ждал его ответа, голова настороженно склонилась набок, красное перо шевелилось на ветру.

— Герр Хольманн? — сказал солдат с ручным пулеметом. В голосе его слышалась нервозность. — Герр Хольманн, вам бы лучше…

— Да, — сказал Майкл. В животе у него схватило. — «Дедушка».

Улыбка у Хольманна исчезла. — О, нет. Боюсь, я имел в виду «Бабушку».

— Герр Хольманн! — закричал солдат. Двое других завопили и бросились к деревьям. С ревом заработал мотор броневика. Хольманн глянул наверх. — Что за черт? — И тут услышал пронзительный вой, так же, как и Майкл, повернулся назад и увидел блеск серебра, пикирующего на контрольный дорожный пункт.

Истребитель, понял Майкл. Быстро снижается. Солдат с ручным пулеметом заорал:

— В укрытие! — и побежал по обочине.

Хольманн, плюясь от злобы, позвал:

— Стойте! Стойте, вы!..

Но солдаты удирали к деревьям, и броневик, как железная черепаха, карабкался к укрытию, а Хольманн выругался и полез в свой плащ за пистолетом, когда повернулся к фальшивому полковнику.

Но в руке Майкла вырос «Люгер». Пока Хольманн поднимал пистолет, Майкл сунул «Люгер» Хольманну в лицо и нажал на курок.

Послышался грохот, будто надвигалась лавина, и из крыльев истребителя застрекотали пулеметные очереди, звук выстрела из «Люгера» был заглушен более мощным оружием. Две пулевые завесы прошлись вдоль дороги, беря «Мерседес» в вилку и осыпая искрами, а Хайнц Рихтер Хольманн, только что бывший гестаповец, завалился на спину с единственной дымящейся дырочкой в центре лба, как раз под его игривой шляпой. Бумаги Майкла были уже в его собственной руке, а когда тень истребителя промелькнула по земле, Хольманн упал на колени, кровь текла по его застывшему от удивления лицу. Голова поникла на грудь. Шляпа, прикрывавшая мозг, слетела, и свирепый горячий порыв ветра от истребителя расправил на ней красное перо, как кровавый восклицательный знак.

— Крабель! — закричал Майкл. Молоденький лейтенант собрался удирать к деревьям, а его водитель не мог завести мотор мотоцикла. Он повернулся к «Мерседесу». — Этого человека ранило! — сказал Майкл. — Добудьте врача, но прежде уберите эту чертову баррикаду!

Крабель и его водитель колебались, желая убежать в укрытие, прежде чем истребитель вернется на следующий заход ураганного огня. — Делайте, что я сказал! — приказал Майкл, и два немца отодвинули деревянную баррикаду. Они поставили ее в сторону, Крабель обыскивал небо своими защитными очками, и тут Майкл услышал предвещающее смерть завывание истребителя, заходившего на вторую атаку. — Езжай! — сказал он Габи. Она вдавила ногой газ до упора, и автомобиль дернулся вперед, мимо Крабеля и мотоциклиста, и проревел через открытый заслон. Тогда два немца тоже побежали к деревьям, под которыми остальные попадали на землю. Пока Габи разгонялась по дороге, Майкл оглянулся и увидел отражавшееся в крыльях самолета яркое солнце. Это был американский самолет P-47 «Тандерболт», и казалось, что он летит прямо в «Мерседес». Он увидел вспышки очередей из пулеметов, пули били по дороге, разметывая гравий. Габи круто бросила автомобиль влево, его шины сошли с дороги на траву. Раздался звук «бумм», который, как показалось Майклу, раздался у самого его крестца, а Габи пыталась справиться с рулем. В нас попали! подумала она, но мотор продолжал реветь, поэтому она прибавила скорость. Автомобиль попал в облако пыли, ослепившей их на несколько секунд. Когда прояснилось, Майкл увидел два луча солнца, бьющих сквозь дыры в крыше, и был вырван кусок заднего стекла величиной с кулак. Стеклянные осколки рассыпались по сиденью рядом с ним и блестели в складках его плаща. Габи увидела отблеск солнца на крыльях «Тандерболта», когда самолет делал крутой разворот. — Опять возвращается! — закричала она.

Не за тем проделал он такой дальний путь, чтобы быть убитым американским летчиком-истребителем.

— Туда! — сказал он, хватая Габи за плечо и показывая на яблоневый сад справа.

Габи крутила руль, веером разворачивая «Мерседес» через дорогу и направляя его на непрочную деревянную ограду, в которую она ударилась бампером и пробила брешь, достаточную для их проезда. Она пролетела мимо заброшенной фуры с сеном в тень от деревьев сада, а через три секунды «Тандерболт» зазудел над головой, срубая очередями ветви и белые бутоны с деревьев, но ни одна пуля не попала в «Мерседес». Габи остановила автомобиль и поставила на ручной тормоз. Сердце у нее колотилось, в горле першило от пыли. Она глянула на дыры в крыше: места выхода пуль были отмечены отверстиями в сиденье рядом с водителем и в полу. Она ощутила себя в смутном полусонном состоянии, которое, подумала она, могло быть первым признаком того, что к ней по-кошачьи подкрадывается обморок. Она закрыла глаза и уткнулась лбом в рулевое колесо.

Самолет над ними снова взвыл. На этот раз пулеметы молчали, и мышцы у Майкла расслабились. Он увидел, как «Тандерболт» развернулся к западу и ринулся за другой мишенью, вероятно, за бегущими солдатами или броневиком. «Тандерболт» нырнул, строча пулеметами, потом быстро набрал высоту и, завывая, двинулся прочь, направляясь на запад, к побережью.

Глава 3

— Улетел, — сказал наконец Майкл, когда убедился в этом. Он сделал несколько глубоких вздохов, чтобы привести себя в спокойствие, и почувствовал запахи пыли, собственного пота и сладкий аромат яблоневых бутонов. Все вокруг автомобиля было усеяно белыми лепестками, и много их все еще оставалось на деревьях. Габи кашлянула, и Майкл нагнулся к ней, взял ее за плечи и оттянул от руля. — С тобой все в порядке? — В его голосе почувствовалось напряжение. Габи кивнула, глаза у нее заблестели и увлажнились, и Майкл с облегчением вздохнул — он боялся, что ее зацепила пуля, и если бы это случилось, задание было бы в ужасной опасности.

— Да, — сказала она, найдя в себе силы. — Я в полном порядке. Просто наглоталась пыли. — Она несколько раз прокашлялась, чтобы прочистить горло. Что больше всего пугало ее в этом происшествии, так это то, что она была полностью в руках Божьих и не могла отвечать стрельбой.

— Нам лучше двигаться. У них не займет много времени установить, что Хольманн был застрелен из «Люгера», а не из пулемета.

Габи собралась с силами, только усилием воли усмирив взвинченные нервы. Она отпустила тормоз и задом вывела «Мерседес» по колее в примятой траве снова на дорогу. Она въехала на булыжник и повела автомобиль к востоку. В радиаторе слегка шумело, но приборы показывали, что бензин, масло и вода были в норме. Майкл посматривал на небо с волчьим неослабным вниманием, но больше никакие самолеты оттуда не выскакивали. И никто за ними не ехал, и из этого он заключил, откровенно говоря, понадеялся, что солдаты и второй гестаповец все еще пребывают в шоке. Дорога вилась под колесами «Мерседеса», и булыжник очень скоро перешел в асфальт, а указатель пояснил, что до Парижа осталось восемь километров. Контрольных дорожных пунктов больше не было, отчего им обоим полегчало, но они миновали нескольких грузовиков с солдатами, ехавших из города и в город.

Внезапно по обеим сторонам дороги появились высокие стройные деревья, и она перешла в широкое шоссе. Они проехали последний деревянный сельский домик и увидели первый из множества кирпичных и каменных домов, потом пошли большие серые каменные здания, украшенные белыми статуями, как торты, украшенные кремом. Перед ними в солнечном свете сверкал Париж, башни его соборов и знаменитых архитектурных сооружений светились как золотые иглы. Его вычурные здания грудились вместе, очень похожие на подобные во многих столицах, но на этих лежала печать столетий. На фоне плывущих облаков стояла Эйфелева башня, такая же изящная, как французские кружева, а сводчатые крыши Монмартра сияли разнообразными, отблескивающими красным и коричневым, оттенками палитры художника. По мосту, украшенному каменными херувимами, «Мерседес» пересек светло-зеленые воды Сены, и Майкл уловил запахи мха и томившейся в тине рыбы. Поток автомашин увеличился, как только они пересекли бульвар Бертье, одно из широких шоссе, опоясывавших Город Света, которое было названо по имени наполеоновского маршала. Габи смело ринулась в гонку с «Ситроенами», телегами с лошадьми, велосипедистами и прохожими, и большинство из них уступало дорогу внушительному черному штабному автомобилю.

Пока Габи вела машину по улицам Парижа, одну руку держа на руле, а другой — жестикулируя другим видам транспорта или людям освобождать ей дорогу, Майкл внюхивался в ароматы города: крепкий бодрящий настой из тысяч запахов, от струи дымного выдоха через круассан и кофе из кафе на тротуаре до травянистого навоза, подбираемого уличным уборщиком. Майкла эти ароматы слегка ошеломили, как бывало с ним в любом городе. Здешние запахи жизни, человеческой деятельности были резкими и изумляющими, ничего общего не имевшими с влажным туманным духом, ассоциировавшимся у него с Лондоном. Он видел многих людей беседовавшими на улицах, но немногие из них улыбались. Еще меньше смеялись. И было так потому, что на улицах повсюду встречались немецкие солдаты, носившие винтовки, и немецкие офицеры, пившие в кафе кофе «эспрессо». Они сидели, откинувшись на стульях в расслабленных позах завоевателей. Со многих зданий свисали нацистские флаги, трепещущие по ветру над мраморными поднятыми руками и умоляющими лицами высеченных французами статуй. Немецкие солдаты регулировали движение, а некоторые улицы были перекрыты шлагбаумами с надписями: «АХТУНГ! ЭЙНТРИТТ ФЕрБОТТЕН!»

Дополнительное оскорбление к обиде — неупотребление родного языка, подумал Майкл. Не удивительно, что многие лица хмурились на «Мерседес», когда он проезжал мимо.

Осложняли движение многочисленные едва ползущие грузовики, оглушавшие окружавших велосипедистов звуками выхлопов, как взрывами бомб. Майкл видел несколько военных грузовиков, набитых солдатами, даже пару танков, стоявших на обочине, их экипажи загорали и покуривали сигареты. Общее впечатление было таким, что немцы уверены, что останутся здесь навсегда, и потому позволяют французам заниматься повседневными делами, уверены, это они — завоеватели, которые крепко держат в руках бразды правления. Он видел группу молодых солдат, флиртовавших с девушками, офицера навытяжку, которому мальчишка начищал сапоги, другого офицера, кричавшего по-немецки на официанта, испуганно вытиравшего расплескавшееся из графина белое вино. Майкл сидел на заднем сиденье, поглощая все ароматы, картины и звуки, и ощущал тяжелую тень на Городе Света. «Мерседес» притормозил, и Габи нажала сигнал, чтобы поторопить нескольких горожан на велосипедах освободить ей дорогу. Майкл почуял конский запах и глянул влево, на военного полицейского, сидевшего на лошади, у которой на глазах были шоры с нацистской эмблемой. Человек отдал ему честь.

Майкл рассеянно кивнул и пожелал, чтобы этот подлец повстречался ему в лесу один на один.

Габи повела на восток, к бульвару Батиньоль, через район особняков и домов в стиле «рококо». Они достигли этого бульвара, свернули на шоссе Клиши, а затем направились к северу. Габи повернула вправо на улицу Кентон, и они въехали в район, где улицы были вымощены щербатыми коричневыми каменными плитами и перед окнами на веревках висело белье. Здания были выкрашены в выцветшие пастельные тона, у некоторых фасады треснули и старые глиняные кирпичи проглядывали наружу, как желтые ребра. Здесь было меньше велосипедистов, не было кафе на тротуарах или углах улиц. Строения, казалось, как пьяные опирались друг на друга, будто лишившись опоры, и даже воздух казался Майклу пропахшим кислым вином. Фигуры, словно тени, наблюдали, как скользил мимо них черный автомобиль, глаза у них были безжизненными, словно фальшивые монеты. Порывы ветра от «Мерседеса» вздымали старые газеты в сточных канавах, и их пожелтевшие листы летели по неметенным тротуарам.

Габи быстро проскочила эти улицы, едва притормаживая на нерегулируемых перекрестках. Она свернула влево, потом вправо, потом, через несколько кварталов, еще раз налево. Майкл увидел загнутый указатель: «Улица Лафарж».

— Прибыли, — объявила Габи и, притормозив, мигнула фарами.

Двое мужчин, оба среднего возраста, отомкнули ворота и распахнули их. За воротами шла мощеная булыжником дорожка, лишь несколькими дюймами шире «Мерседеса», и Майкл сжался в ожидании, что машина сейчас поцарапается, но Габи въехала, не зацепившись ни с одной стороны. Двое мужчин заперли за ними ворота. Габи проехала дальше и въехала в зеленый гараж с просевшей крышей. Потом сказала: — Выходите, — и выключила мотор.

Майкл вышел. Мужчина с коричневым от загара, в шрамах лицом и седыми волосами вошел в гараж.

— Следуйте, пожалуйста, за мной, — сказал он по-французски и быстро пошел прочь. Майкл вышел следом, оглянувшись на Габи, которая открыла багажник «Мерседеса» и вынимала коричневый чемодан. Она закрыла багажник, потом дверь гаража, и один из тех двух мужчин, которые открывали ворота, запер гараж на висячий замок и спрятал ключ в карман.

— Пожалуйста, побыстрее, — поторопил мужчина Майкла, голос у него был приятный, но твердый. Сапоги Майкла стучали по булыжнику, звуки эхом отдавались в тишине. Вокруг него окна неряшливо выглядевших домов почти все были закрыты ставнями. Седоволосый мужчина, широкоплечий, с руками рабочего, отпер железную калитку с острыми пиками наверху, и Майкл прошел за ним через розарий к черному ходу в здание, светло-голубое, как голубиное яйцо. Перед ними открылся узкий коридор и пролет шатких ступенек. Они поднялись на второй этаж. Открылась еще одна дверь, и седоволосый человек жестом пригласил его войти внутрь. Майкл вошел в комнату, в которой был ковер, составленный из разноцветных лоскутков, и сильно пахло свежевыпеченным хлебом и вареным луком.

— Приветствуем вас в нашем доме, — сказал кто-то, и Майкл обнаружил, что смотрит на маленькую хрупкую старушку с снежно-белыми волосами, заплетенными на затылке в длинную косу. Она была одета в выцветшее синее платье, поверх которого был фартук в красную клетку. Под круглыми очками у нее были темно-карие глаза, которые видели все и не выдавали ничего. Она улыбнулась, лицо в форме сердечка собралось в многочисленные морщинки и обнажились зубы цвета слабого чая. — Раздевайтесь, пожалуйста.

— Раздеваться?

— Да. Это отвратительная форма. Пожалуйста, снимите ее.

Вошла Габи, сопровождаемая мужчиной, закрывавшим гараж. Старушка глянула на нее, и Майкл увидел, как ее лицо напряглось.

— Нам сказали ожидать двух мужчин.

— С ней все в порядке, — сказал Майкл. — Мак-Каррен…

— Никаких имен, — резко прервала его старушка. — Нам сказали ожидать двух мужчин. Водителя и пассажира. Почему не так? — Ее глаза, черные, как стволы пистолета, вернулись к Габи.

— Изменение в планах, — сказала Габи. — Я так решила.

— Измененный план — это план с изъяном. Кто вы такая, чтобы решать подобные вещи?

— Я сказал, что с ней все в порядке, — сказал старушке Майкл, на этот раз принимая на себя всю силу ее взгляда. Двое мужчин встали позади него, и Майкл почувствовал, что у них наверняка были пистолеты. Один слева, другой справа, у каждого рука за пазухой. — Я за нее ручаюсь, — сказал Майкл.

— А кто тогда поручится за вас, зеленоглазый? — спросила старушка. — Профессионалы так не поступают. — Она перевела взгляд с Майкла на Габи и обратно, и ее взгляд остановился на Габи. — А! — решила она, кивнув. — Вы любите его, а?

— Конечно, нет, — лицо Габи залилось румянцем.

— Ну, может теперь это называется по-другому. — Она опять улыбнулась, но легонько. — Любовь всегда была словом из шести букв. Зеленоглазый, я сказала вам снять эту форму.

— Если меня собираются убить, я бы предпочел, чтобы это было проделано, пока на мне есть штаны.

Старушка хрипло рассмеялась.

— Мне кажется, что вы относитесь к тому типу мужчин, которые участвуют в перестрелках большей частью без штанов. — Она помахала ему рукой. — Давайте, не тяните. Здесь никто никого не собирается убивать. По крайней мере, сегодня.

Майкл снял плащ, и один из мужчин принял его и стал отпарывать подкладку. Другой взял у Габи чемодан, положил его на стол и открыл. Он стал рыться в одежде, которую она везла. Старушка сорвала медаль «За Сталинград» с груди Майкла, осмотрела ее под лампой. — Этот хлам не одурачит и слепого жестянщика.

— Это — настоящая медаль, — холодно ответила Габи.

— О? А откуда вы это знаете, моя маленькая влюбленная?

— Знаю, — сказала Габи, — потому что сама сняла ее с трупа, после того как перерезала ему глотку.

— Для тебя это здорово. — Старушка отложила медаль. — Хотя для него было плохо. Ты тоже снимай форму, влюбленная. Поскорее, пока я не умерла от старости, ожидая.

Майкл стал раздеваться. Он снял все до нижнего белья, и Габи тоже разделась.

— Вы, однако, волосатый паршивец, — обозрела его старушка. — Каким же животным был ваш отец? — Одному из мужчин она сказала: — Принесите ему его новую одежду и обувь. — Он вышел в другую комнату, а старушка взяла «Люгер» Майкла и обнюхала ствол. Затем сморщила нос, почуяв запах недавнего выстрела. — У вас были какие-то происшествия по дороге?

— Одно маленькое неудобство, — сказал Майкл.

— Ладно, не думаю, что мне хочется слушать. — Она взяла серебряные карманные часы, дважды щелкнула заводной головкой и посмотрела на капсулу с цианидом, когда открылась задняя крышка. Тихо проворчала, закрыла часы и вернула их ему. — Это вам тоже может понадобиться. Знать правильное время сейчас очень важно.

Седоволосый человек вернулся с охапкой одежды и парой поношенных ботинок. — Нам сообщили ваши размеры по радио, — сказала женщина. — Но мы ожидали двух мужчин. — Она указала на содержимое чемодана Габи. — Значит, вы привезли свою одежду с собой? Это хорошо. У нас нет для вас хороших гражданских документов. А сейчас в городе слишком легко оказаться выслеженным. Если кто-то из вас попадется… — Она глянула на Майкла, глаза ее были жесткими. — Думаю, вы хорошо понимаете, какое сейчас время? — Она дождалась, чтобы Майкл понимающе кивнул. — Теперь вы больше никогда не увидите ни своей прежней формы, ни автомобиля. Вам дадут велосипеды. Если вам покажется, что вам нужен автомобиль, мы об этом поговорим отдельно. Денег у нас тут не много, но, к счастью, много друзей. Зовите меня Камилла, и разговаривать будете только со мной. Вам не нужно иметь дело с вот этими двумя господами. — Она показала на двух французов, которые аккуратно складывали немецкую форму и укладывали ее в корзину с крышкой. — Оставьте себе свой пистолет, — сказала она Майклу. — Такой достать трудно. — Она несколько секунд разглядывала Габи, как бы оценивая ее, потом глянула на Майкла. — Уверена, оба вы имеете опыт в таких делах. Мне нет дела до того, кто вы или что вы делали; важно то, что от вашей ловкости — и осторожности — зависят многие жизни. Пока вы в Париже, мы поможем вам, чем сможем, но если вас схватят, мы вас не знаем. Это ясно?

— Абсолютно, — ответил Майкл.

— Хорошо. Если хотите пока отдохнуть, ваша комната там. — Камилла кивнула в сторону коридора и выхода. — Я как раз только что приготовила луковый суп, если хотите перекусить.

Майкл подхватил пару ботинок и охапку одежды со стола, на котором они лежали, а Габи закрыла свой чемодан и подняла его. Камилла сказала: — Вы, ребятки, ведите себя прилично, — а затем вышла и пошла в маленькую кухню, где на чугунной печке кипела кастрюля.

— После вас, — сказал Майкл и пошел по коридору за Габи к их новой квартире. Дверь скрипнула петлями, когда Габи толкнула ее. Внутри была кровать на четырех столбиках, с белым покрывалом и весьма скромная раскладушка с зеленым одеялом. Комната была маленькая, но опрятная, хорошо освещенная солнцем, с окном, выходившим на пьяные пастельные строения.

Габи положила свой чемодан на кровать с четырьмя столбиками с безапелляционной уверенностью. Майкл глянул на раскладушку, и ему показалось, что он услышал, как застонала его спина. Он подошел к окну и раскрыл его, вдохнув полные легкие парижского воздуха. Он был все еще только в нижнем белье, как и Габи, но, как казалось, не было нужды куда-то торопиться, включая одевание — или раздевание, как получится. Габи легла на кровать и накрылась чистой хлопчатобумажной простыней. Она смотрела на него, рисовавшегося в окне, и позволила себе задержаться взглядом на его мышцах, гладкой спине и длинных, покрытых темными волосами ногах.

— Я собираюсь пока отдохнуть, — объявила она, натянув простыню до подбородка. — А в этой постели для двоих места не хватит.

— Конечно, нет. — Он быстро глянул на нее, увидел длинные черные волосы, распущенные теперь, когда на ней не было фуражки, по набитой гусиным пухом подушке как узорчатый веер.

— Не хватит, если даже я ужмусь, — продолжала Габи. — Так что вам придется спать на раскладушке.

— Ладно, придется на раскладушке.

Она улеглась, нежась на матрасе с гусиным пухом. Простыни были прохладные и слегка пахли гвоздикой: ароматом, который Майкл почуял сразу же, как только они вошли в комнату. Габи не сознавала, как она устала; она поднялась в пять часов, и сон ее тогда был беспокойным, если не сказать тревожным. Зачем она поехала с этим человеком? — спрашивала она себя. Она его едва знала. В сущности, и вовсе не знала его. Кто он был для нее? Ее глаза слипались; она открыла их и увидела, что он стоит над ней, уставившись, так близко, что у нее мурашки пошли по коже.

Ее голая нога вылезла из-под простыни. Майкл провел пальцами по ее лодыжке, отчего у нее пошла гусиная кожа. Потом нежно взял ее за лодыжку и подсунул ногу под ароматную простыню. На мгновение ей показалось, что на ее ноге осталось жгучее ощущение от его пальцев.

— Спи спокойно, — сказал он и надел коричневые брюки с заплатами на коленях. Затем двинулся прочь из комнаты, и Габи села, придерживая на груди простыню.

— Куда вы?

— За миской супа, — ответил Майкл. — Я голоден. — Потом повернулся и вышел, мягко прикрыв за собой дверь.

Габи опять легла, но заснуть не могла. Внутри у нее горело, нервы были расстроены. Это от налета истребителя, решила она. Кто бы смог спокойно отдыхать после чего-нибудь подобного? Им просто повезло, что они остались в живых, а завтра…

Ну, завтра будет завтра. Как всегда и бывает.

Она слезла с кровати и подвинула раскладушку на несколько дюймов ближе. Он не узнает. Затем, успокоившись и задремывая с подушкой в объятиях, Габи закрыла глаза. Через несколько минут в мозгу ее закрутились картины с самолетом и строчащими пулеметами. Они стали путаться, как дневная дрема.

Она спала.

Глава 4

Майкл слез, и пружины мягко заскрипели. Он приставил поржавелый велосипед марки «Пежо» к фонарному столбу на пересечении улицы Бельвиль с улицей Пиренеев и посмотрел на желтом свету свои карманные часы. 9:43. Камилла сказала, что время заступления полиции на дежурство — одиннадцать часов ровно. После этого часа немецкая военная полиция, грубые крепконосые подлецы, шляются по улицам. Он держал голову опущенной, глядя на часы, пока Габи медленно проезжала мимо него, направляясь к юго-востоку, по улице Пиренеев. Темнота скрыла ее.

Доходные дома, большинство из которых когда-то были элегантными строениями, украшенными статуями, стояли вокруг, в некоторых окнах мелькали замаскированные огни. Улица была пустой, не считая нескольких велотакси и одной-двух телег, запряженных лошадьми. Во время поездки от Монмартра по запутанным улицам Майкл и Габи видели много немецких солдат, фланировавших по бульварам буйными группами или сидевших в кафе на тротуарах, как подвыпившие лорды. Они видели также несколько военных транспортных грузовиков и бронемашин, деловито, неторопливо двигавшихся по булыжным мостовым. Но в своем новом облике Майкл и Габи не привлекли ничьего внимания. На Майкле были заплатанные штаны, синяя рубашка, видавший виды темно-коричневый парусиновый плащ; на ногах у него были поношенные черные ботинки, а на голове коричневая кепка. На Габи были черные брюки, желтая блузка и мешковатый серый свитер, под которым прятался «Люгер». У них была внешность обычных заполнявших Париж горожан, главной заботой которых теперь было скорее добыча пропитания, а не установление европейской моды.

Майкл мгновение-другое смотрел на нее, потом сел на велосипед и поехал за ней среди старых и печальных каменных красот. Он видел, что многие статуи разбиты. Кое-какие из них отсутствовали — видимо, были выломаны из своих пьедесталов и украдены, вероятно, чтобы украшать нацистские жилища. Майкл с ровной скоростью крутил педали. Мимо проехал в противоположном направлении экипаж, копыта лошади цокали по мостовой. Майкл подъехал к указателю с надписью «Рю Тоба» и повернул велосипед вправо.

Дома здесь были построены тесно, огней было мало. Этот район, некогда преуспевающий, теперь имел вид разрушающегося и разваливающегося. Некоторые оконные стекла были разбиты и склеены бумажными полосками, и много резной кладки обрушилось или было снято. Майклу пришло на ум сравнение с ногами балерины, распухшими, с проступающими венами. Безголовые статуи стояли в центре фонтана, заполненного вместо воды мусором и старыми газетами. С каменной стены бросалась в глаза нацистская свастика и слова «ДЕЙЧЛАНД ЗИТТ АН АЛЛЕН ФРОНТЕН» — «Германия победоносна на всех фронтах». Скоро увидим, подумал Майкл, проезжая мимо.

Он знал эту улицу, хорошо изучил ее по карте. Справа сейчас приближалось серое здание, некогда величественное, с разбитыми каменными ступенями, поднимавшимися от тротуара. Это здание он тоже теперь хорошо знал. Продолжая крутить педали, он быстро глянул вверх. На втором этаже в угловом окне сквозь занавески пробивался свет. Квартира номер восемь. В этой комнате жил Адам. И Майкл не стал смотреть туда, потому что также помнил про серый дом напротив, где гестапо пристроило своих наблюдателей. Прохожих на улице не было, а Габи замедленно крутила педали впереди, поджидая, когда он ее догонит. Проезжая мимо дома Адама, Майкл ощущал, что за ним наблюдают. Возможно, с крыши дома напротив. Возможно, из темневшего окна. Это была ловушка для мышей, подумал Майкл. Адам здесь был сыром, а коты облизывали свои усы.

Он перестал крутить педали и повел велосипед за руль через растрескавшуюся мостовую. Боковым зрением увидел слева вспышку огня. Кто-то, стоя в дверях, подносил к сигарете зажженную спичку. Спичка погасла, показалась струйка дыма. Мяу, подумал Майкл. Он продолжал идти, опустив голову, и справа увидел приближавшийся переулок. Он направил велосипед в его сторону, свернул в него, проехал на велосипеде футов двадцать и остановился. Он прислонил «Пежо» к стене из серого кирпича и пошел назад по переулку до въезда в него с Рю Тоба, потом, присев на корточки за несколькими мусорными бачками, стал всматриваться через улицу в тот дверной проем, где стоял человек из гестапо, куривший сигарету. Крошечная красная точка вспыхивала и угасала в ночи. Майкл видел мужчину, одетого в темный плащ и шляпу, силуэт которого рисовался слабым голубым мерцанием. Медленно протянулись семь или восемь минут. Внимание Майкла привлекла полоска света, и он глянул в окно на третьем этаже. Кто-то отодвинул черную занавеску дюйма на два-три; занавеска была отодвинута только на несколько секунд, потом опять вернулась на место, и свет исчез.

Майкл сообразил, что несколько людей гестапо держали квартиру Адама под наблюдением круглые сутки. С этого наблюдательного поста на третьем этаже они просматривали насквозь всю Рю Тоба и могли видеть каждого входящего или выходящего из дома Адама. Они наверное имели также в квартире Адама подслушивающие устройства, и все его телефонные разговоры записывались. Итак, связной должен передать записку Адаму где-то на его пути на работу; но как это возможно, если гестапо ходит за ним по пятам?

Майкл привстал и попятился обратно в переулок, по-прежнему наблюдая за курившим сигарету. Человек его не видел; его взгляд прохаживался взад и вперед вдоль улицы с рассеянной, даже скучающей бдительностью. Майкл сделал еще два шага назад и тут почуял — его —.

Пот от испуга.

Позади него кто-то был. Кто-то очень тихий, но Майкл расслышал слабое хриплое дыхание.

И вдруг лезвие ножа ткнулось ему в позвоночник.

— Отдавай деньги, — сказал мужской голос по-французски с сильным немецким акцентом.

Вор, подумал Майкл. Подстерегающий по темным углам. У него не было кошелька, чтобы уступить, а при любой драке мусорные бачки обязательно загремят и вызовут интерес у людей гестапо. Он решил, как надо действовать, в течение секунды. Он встал в полный рост и сказал по-немецки: — Хочешь умереть?

Наступила пауза. Затем:

— Я сказал… отдавай… — Голос дрогнул. Вор был перепуган до смерти.

— Убери нож от моей спины, — сказал спокойно Майкл, — или через три секунды я тебя убью.

Прошла секунда. Другая. Майкл напрягся, готовый крутануться назад.

Нажим ножа на позвоночник исчез.

Он услышал, как вор побежал назад по переулку, в сторону Рю де ла Шин. Первой его мыслью было ему дать убежать, но тут в его мозгу сверкнула идея и стала раскаляться добела. Он повернулся и побежал за вором; этот человек бежал быстро, но недостаточно. Прежде чем вор добежал до Рю де ла Шин, Майкл нагнал его, ухватил за развевающийся грязный плащ и почти сбил с ног. Человек, во весь свой пять футов с двумя дюймами ростик, обернулся и с приглушенным проклятьем ударил ножом, не целясь. Кулак Майкла ударил по его запястью, выбил нож из его онемевших пальцев. Затем Майкл схватил человечка и ударил его о стену из серого кирпича.

Глаза у вора вылезли на лоб, светло-голубые под челкой грязнобурых волос. Майкл схватил его за воротник, зажал ему ладонью рот и сдавил подбородок.

— Тихо, — прошептал он. Где-то за переулком противно вякнул кот и смылся в укрытие. — Не дергайся, — все еще по-немецки проговорил Майкл. — Тебя еще никуда не ведут. Я задам тебе несколько вопросов, и хочу, чтобы ты ответил на них честно. Понял?

Вор, испуганный и дрожащий, кивнул.

— Хорошо, сейчас я уберу руку, но если ты крикнешь, в одно мгновение сломаю тебе шею.

Он крепко встряхнул этого человека, для пущей убежденности, затем опустил руку. Вор издал слабый стон.

— Ты — немец? — спросил Майкл. Вор кивнул. — Дезертир? — Пауза, затем кивок. — Сколько времени ты в Париже?

— Шесть месяцев. Пожалуйста… отпустите меня. Я ведь не тронул вас, верно?

Ему удавалось скрываться в Париже, оккупированном немцами, шесть месяцев. Хороший знак, подумал Майкл.

— Не ной. Чем ты еще занимался, кроме попыток резать людей? Воровал хлеб на рынке, может овощи то тут, то там, пирог-другой с лотка?

— Да, да. Примерно так. Пожалуйста… Я не гожусь в солдаты. У меня слабые нервы. Пожалуйста, отпустите. Ладно?

— Нет. Ты карманничал?

— Немного. Когда приходилось. — Глаза вора сощурились. — Погодитека. А кто вы? Ведь не военная полиция. В чем ваша игра, а?

Майкл этот вопрос проигнорировал.

— Ты — хороший карманник?

Вор ухмыльнулся, блефуя умело. Под серостью и уличной грязью ему было наверно около сорока пяти. Немцы действительно скребли по сусекам, выискивая солдат.

— Я еще жив, разве нет? Теперь, вы-то кто, черт возьми? — В глазах его появилась мысль. — Ага, конечно. Подпольщик, да?

— Вопросы задаю я? Ты — нацист?

Человек грубо рассмеялся. Отхаркнулся на мостовую.

— Я что, похож на некрофила?

Майкл слегка улыбнулся. Может, он и вор не по одну сторону баррикады, но симпатичны друг другу. Он придавил человека, чтобы тот присел, но не снял руку с грязного ворота. Со стороны Рю де ла Шин в переулок заворачивала Габи.

— Эй! — в тревоге прошептала она. — Что случилось?

— Встретил кое-кого, — сказал Майкл. — Того, кто может нам пригодиться.

— Я? Пригодиться подполью? Ха! — человек оттолкнул руку Майкла, и пальцы Майкла разжались. — Да оба вы можете сгнить в аду, и я не буду о вас беспокоиться!

— На твоем месте я бы вякал потише. — Майкл показал в сторону Рю Тоба. — Там через улицу стоит гестаповец. В том доме их может быть целое гнездо. Не думаю, что ты хочешь, чтобы они заинтересовались, правда?

— Пожалуй, не хочу, — ответил тот. — Итак, на чем мы остановились?

— У меня есть работа для карманника, — сказал Майкл.

— Что? — Габи соскочила с велосипеда. — О чем вы говорите?

— Мне нужны ловкие руки, — продолжал Майкл. Он жестко посмотрел на вора. — Но не для того, чтобы стащить из кармана, а чтобы в карман кое-что положить.

— Вы совсем очумели! — проговорил вор с усмешкой, от которой его мрачное, с нависшими бровями лицо стало еще мрачнее. — Может, мне все же стоит позвать гестапо, чтобы они разобрались с вами?

— Прошу, — предложил Майкл.

Вор съежился, посмотрел на Майкла, на Габи и опять на Майкла. Плечи его обвисли.

— Ох, ладно, черт с ними, — сказал он.

— Когда ты в последний раз ел?

— Не знаю. Кажется, вчера. А что? Обслужите пивом с сосисками?

— Нет. Луковым супом. — Майкл почти услышал, как Габи раскрыла рот, когда поняла, что он собирается делать. — Ты на своих двоих?

— Мой велосипед за углом. — Он показал большим пальцем за угол, на Рю де ла Шин. — Я шарю по переулкам в этом районе.

— Ты совершишь с нами маленькое путешествие. Мы будем ехать у тебя по бокам, и если ты позовешь солдат или доставишь какие-либо другие неприятности, мы тебя прикончим.

— Зачем мне куда-то ехать с вами? Вы же, наверно, все равно меня убьете?

— Может, убьем, — сказал Майкл, — а может, нет. По крайней мере, умрешь ты с полным желудком. А кроме того… мы, может, сумеем выработать некое финансовое соглашение. — Он увидел, что во впалых глазах человека появилась искра интереса, и понял, что нажал на правильную кнопку. — Как тебя зовут?

Вор замялся, все еще осторожничая. Он посмотрел вперед и назад вдоль переулка, как будто боясь, что ослышался. Потом: — Маусенфельд. Просто Маусенфельд. Бывший повар полевой кухни.

Мышь, подумал Майкл. Немецкое название мыши… — Я буду звать тебя Мышонок, — решил он. — Поехали, пока не наступил комендантский час.

Глава 5

Разозленная Камилла совсем не походила на приятную пожилую даму. Глаза ее покраснели, лицо стало бордовым от кончиков седых волос до подбородка.

— Привести немца ко мне в дом! — вопила она в припадке злобы. — Не я буду, если казнят за это вас, как предателя! — она сверкнула глазами на Майкла и поглядела на Арно Маусенфельда, как будто тот был чем-то таким, что она только что соскребла вместе с грязью с ее подошв. — Ты! Убирайся! Я не обеспечиваю кровом нацистских бродяг!

— Мадам, я не нацист, — ответил Мышонок со строгим достоинством. Он вытянулся, как только мог, но в нем было на три дюйма меньше, чем в Камилле. — И я не бродяга.

— Убирайся! Убирайся, а не то я… — Камилла резко развернулась, подскочила к шкафу и распахнула его. Рука ее вытащила старый громоздкий револьвер «Лыбель». — Я выбью твои грязные мозги! — истерично кричала она, все ее галльское изящество исчезло, она прицелилась пистолетом в голову Мышонка.

Майкл схватил ее за запястье, направил ствол вверх и вытащил оружие из кулака. — Ни в коем случае, особенно сейчас, — выругался он. — Эта реликвия может оторвать вам руку.

— Вы сознательно притащили в мой дом этого нациста! — рассвирепела Камилла, оскалив зубы. — Вы решили рискнуть нашей безопасностью! Зачем?

— Потому что он может помочь мне в моем деле, — сказал ей Майкл. Мышонок вошел в кухню, при свете его одежда казалась еще более рваной и грязной. — Мне нужно, чтобы кто-нибудь доставил записку нужному мне человеку. Это нужно сделать быстро и не привлекая внимания. Мне нужен карманник — и вот он здесь. — Он кивнул на немца.

— Да вы не в своем уме! — сказала Камилла. — Он явно совсем ненормальный! О, Боже, у меня под крышей сумасшедший!

— Я не сумасшедший! — ответил Мышонок. Он уставил на Камиллу свое лицо с глубокими морщинами, серое от грязи. — Врачи говорят, что я определенно не сумасшедший. — Он поднял крышку с кастрюли и вдохнул запах. — Чудесно, — сказал он. — Но пресноват. Если у вас есть паприка, я могу сделать его вам поострее.

— Врачи? — сказала нахмурясь, Габи. — Какие врачи?

— Врачи из психушки, — продолжал Мышонок. Он откинул волосы с глаз грязными пальцами и затем сунул эти же пальцы в кастрюлю. Затем попробовал на вкус. — О, да, — сказал он. — Сюда можно положить немного паприки. Возможно, также чуточку чесночку.

— Какой психушки?! — в голосе Камиллы послышались визгливые ноты, он завибрировал, как расстроенная флейта.

— Да той, из которой я сбежал шесть месяцев назад, — сказал Мышонок. Он взял поварешку и набрал немного супа, потом шумно отхлебнул. Остальные молчали, продолжая глядеть на него. Рот у Камиллы открылся так, будто она вот-вот испустит вопль, от которого задребезжит посуда. — Она расположена где-то в западной части города, — сказал Мышонок. — Для чокнутых и тех, кто стрелялся в ногу. Я сказал им, когда меня туда привезли, что у меня слабые нервы. Да разве они слушают? — Еще один шумный глоток, и по подбородку на грудь пролился суп. — Нет, они не слушали. Они сказали, что я — на полевой кухне, и мне не придется видеть каких-нибудь боевых действий. Но разве эти гады упомянули что-нибудь о воздушных налетах? Нет! Ни словечка! — Он набрал полный рот супа и жевал, надувая щеки. — Знаете, Гитлер подрисовывает себе усики, ведь правда? — спросил он. — Это правда! У этого бесполого гада не могут расти усы. А наночь он надевает женскую одежду. Спросите любого.

— О, Боже нас храни! Нацистский псих! — тихо простонала Камилла, теперь ее лицо цветом подходило к волосам. Она опустилась назад, и Габи подхватила ее, не дав ей упасть.

— Сюда не помешало бы положить целый зубок чеснока, — сказал Мышонок и облизнулся. — Был бы настоящий шедевр!

— Ну, что вы собираетесь делать? — спросила Габи Майкла. — Вам надо от него отделаться. — Она быстро глянула на револьвер, который тот держал в руке.

Редкий случай в его жизни, когда Майкл чувствовал себя дураком. Он ухватился за соломину, а вытащил целый прутик. Мышонок, довольный, пил суп из поварешки и оглядывал кухню, для него место привычное. Контуженный бомбой немецкий беглец из дома умалишенных был весьма хрупкой лесенкой, чтобы подобраться ближе к Адаму; но что у него есть другое? Проклятье! подумал Майкл. Почему я не отпустил этого психа? Трудно сказать, что может случиться, если…

— Вы говорили что-то о финансовом соглашении, мне кажется, — сказал Мышонок и положил поварешку на кастрюлю. — Так что вы хотите мне предложить?

— Монеты на глаза, после того как спустим тебя в Сену! — закричала Камилла, но Габи ее утихомирила.

Майкл колебался. Бесполезен этот человек или нет? Возможно, никто кроме психа не рискнет попытаться сделать то, что он собирался предложить. Но у них есть только один шанс, и, если Мышонок промахнется, все они могут поплатиться своими жизнями. — Я работаю на британскую разведку, — спокойно сказал он. Мышонок продолжал шарить по кухне, но Камилла раскрыла рот и опять чуть не упала в обморок. — Гестапо следит за нашим агентом. У меня есть для него записка.

— Гестапо, — повторил Мышонок. — Грязные сволочи. Они же повсюду, вы знаете.

— Да, знаю. Вот поэтому мне и нужна твоя помощь.

Мышонок глянул на него и моргнул. — Я же немец.

— Мне это известно. Но ты — не нацист, и ты не хочешь попасть обратно в больницу, так ведь?

— Нет. Конечно, нет. — Он осмотрел сковородку и побарабанил по ее дну. — Пища у вас здесь ужасная.

— И я также не думаю, что тебе хочется продолжать жизнь вора, — добавил Майкл. — То, что я хочу от тебя, что должно быть тобой сделано, займет, быть может, пару секунд — если, конечно, ты и в правду хороший карманник. Если же ты не сумеешь, гестапо сцапает тебя прямо на улице. И если это произойдет, я тебя в тот же момент убью.

Мышонок уставился на Майкла, глаза его были изумительно голубыми на грязном морщинистом лице. Он отложил сковороду.

— Я дам тебе сложенный лист бумаги, — сказал Майкл. — Этот лист нужно положить в карман плаща человека, которого я тебе опишу и покажу на улице. Это нужно проделать быстро, и все это должно выглядеть так, будто ты просто наскочил на него. Две секунды, не больше. Там будет куча гестаповцев, идущих за нашим человеком по пятам, следящих, вероятно, за ним по всему пути, которым он ходит. Любое, даже малейшее, подозрение привлечет их внимание к тебе. Мой друг, — он кивнул на Габи, — и я будем поблизости. Если дело пойдет плохо, мы постараемся тебе помочь. Но моей первой заботой будет наш человек. Если случится, что мне придется вместе с гестаповцами убить и тебя, я не задумаюсь.

— В этом я не сомневаюсь, — сказал Мышонок и подцепил из керамической вазы яблоко. Он осмотрел, нет ли в нем червей, и откусил. — Вы из Британии, ага? — спросил он жуя. — Мои поздравления. Немецкий выговор у вас отличный. — Он оглядел чистенькую кухню. — Это совсем не похоже на то, как я себе представлял подполье. Я предполагал, что это — кучка французов, скрывающихся в канализации.

— Канализацию мы оставили таким, как вы! — огрызнулась Камилла, все еще не успокоившаяся.

— Таким, как я! — повторил Мышонок и покачал головой. — О, мы жили в канализации с 1938 года, мадам. Нас так долго насильно кормили дерьмом, что мы стали получать от его вкуса удовольствие. Я был в армии два года, четыре месяца и одиннадцать дней. Великий патриотический долг, говорили они! Шанс расширить границы Рейха и создать новую жизнь для правильно мыслящих немцев! Только чистых сердцем и безупречной крови… ну, остальное вам известно. — Он сделал гримасу: ему наступили на мозоль. — Не все немцы — нацисты, — тихо сказал он. — Но у нацистов голоса громче других и самые большие дубинки, и им удалось выбить разум из моей страны. Итак, да, мне действительно знакома канализация, мадам. Я действительно очень хорошо ее знаю. — Глаза его казались горящими от внутреннего жара, и он бросил огрызок яблока в корзинку. Его взгляд вновь обратился к Майклу. — Но я все еще немец, сударь. Может, я сумасшедший, но я люблю мою родину, — возможно, скорее я люблю память о моей родине, чем ее реальность. И потому — зачем я должен помогать вам делать что-то такое, что поможет убивать моих соотечественников?

— Я прошу вас помочь мне предотвратить гибель многих моих соотечественников. Вероятно, тысяч, если я не смогу добраться до нужного мне человека.

— О, да, — кивнул Мышонок. — И это, конечно же, связано с вторжением?

— Господи, порази нас всех! — простонала Камилла. — Мы погибли!

— Каждый солдат знает, что вторжение грядет, — сказал Мышонок. — Это не тайна. Никто просто пока не знает, когда оно начнется и где. Но оно неизбежно, и даже мы, тупые повара полевых кухонь, знаем о нем. Одно уж будет наверняка: как только бритты и американцы начнут двигаться на побережье, никакая паршивая «Атлантическая стена» их не удержит. Они будут двигаться до самого Берлина; я просто молю Бога, чтобы они дошли туда раньше, чем дойдут туда проклятые русские!

Майкл дал этой ремарке пройти. Русские, конечно, с 1943 года яростно пробиваются на запад.

— В Берлине у меня жена с двумя детьми. — Мышонок тихо вздохнул и провел рукой по лицу. — Моему сыну было девятнадцать лет, когда его забрали на войну. На Восточный фронт, не иначе. Они даже не смогли наскрести от него достаточно, чтобы прислать назад в ящике. Они прислали мне его медаль. Я повесил ее на стенку, где она очень красиво блестит. — Его глаза увлажнились, потом опять стали жесткими. — Если русские придут в Берлин, моя жена и дети… Ну, этого не случится. Русских остановят задолго до того, как они войдут в Германию. — Тон, каким он это сказал, давал понять, что сам он в это не очень-то верит.

— Вы могли бы уменьшить эту угрозу, сделав то, о чем я попрошу, — сказал ему Майкл. — Между здешним побережьем и Берлином большое пространство.

Мышонок ничего не сказал, он просто стоял, уставившись в никуда, руки его висели по бокам.

— Сколько вы хотите денег, — подтолкнул его Майкл.

Мышонок молчал. Потом тихо сказал:

— Я хочу домой.

— Хорошо. Сколько для этого нужно денег?

— Нет. Деньги — нет. — Он посмотрел на Майкла. — Я хочу, чтобы вы доставили меня в Берлин. К жене и детям. Я пытался найти способ выбраться из Парижа с того самого момента, как удрал из госпиталя. Но я не уйду и двух миль за окраину Парижа, как патруль меня схватит. Вам нужен карманник, а мне нужно сопровождение. Вот в таком случае я согласен.

— Невозможно, — высказалась Габи. — Об этом не может быть и речи.

— Погодите. — Голос Майкла стал твердым. Как бы то ни было, он все равно планировал найти возможность попасть в Берлин, связаться с агентом Эхо и разыскать охотника на крупную дичь, который был причиной смерти графини Маргерит. Фотоснимок Гарри Сэндлера, стоявшего ногой на теле льва, всегда был в памяти Майкла. — И как же я смогу доставить вас туда?

— Это — ваши заботы, — сказал Мышонок. — Мои заботы — положить кусок бумаги в карман нужного человека. Я это сделаю, я без сомнения сделаю это, но я хочу попасть в Берлин.

Теперь наступила очередь Майкла безмолвно поразмышлять. Пробраться в Берлин самому — одно дело, но захватить при этом беглеца из приюта для психов — совсем другое. Инстинкт подсказывал ему сказать «нет», и он редко ошибался. Но здесь подворачивался редкий случай, и у Майкла выбора не было. — Согласен, — сказал он.

— Вы тоже безумны! — закричала Камилла. — Так же безумны, как и он. — Но в голосе ее было меньше истерики, чем раньше, потому что она признала, что в его безумии была определенная система.

— Мы займемся этим завтра утром, — сказал Майкл. — Наш агент выходит из своего дома в восемь тридцать две. Чтобы пройти по своему пути, ему нужно около десяти минут. Я укажу на карте, где я хочу, чтобы это было сделано; а пока что, на сегодня, вы останетесь здесь.

Камилла опять начала было ругаться, но в этом уже не было смысла.

— Спать он будет на полу! — огрызнулась она. — Нечего ему пачкать мое белье!

— Я буду спать прямо здесь. — Мышонок показал на пол в кухне. — Ведь ночью я могу проголодаться.

Камилла забрала обратно у Майкла револьвер. — Если только услышу тут хоть малейший шум, стреляю без предупреждения!

— В таком случае, мадам, — сказал Мышонок, — мне следует заранее предупредить вас, что я во сне я громко храплю.

Пора было хоть сколько-нибудь поспать. Завтра всем предстоял занятой день. Майкл направился в спальню, но Мышонок окликнул его:

— Эй! Постойте! В какой карман плаща вы хотите, чтобы я положил бумагу? Наружный или внутренний?

— Наружный подойдет. Но лучше внутренний.

— Тогда будет внутренний. — Мышонок взял еще одно яблоко из вазы и хрустнул им. Затем глянул на Камиллу. — Кто-нибудь предложит мне суп, или мне предстоит до утра умирать с голоду?

Она издала звук, который можно было принять за ворчанье, распахнула шкафчик с посудой и достала ему миску.

В спальне Майкл сбросил кепку и рубашку и сел на край кровати, изучая при свете свечи карту Парижа. Другая свеча горела на другой стороне кровати, и Майкл смотрел на тень Габи, когда она раздевалась. Он чуял винно-яблочный аромат от ее волос, пока она их расчесывала. Это должно произойти на равном расстоянии от дома Адама и от его конторы, решил он, вторично изучив карту. Он нашел место, которое ему приглянулось, и отметил его ногтем. Потом еще раз глянул выше, на женскую тень.

Он ощутил, как на шее ниже затылка зашевелились волоски. Завтра будет прогулка по лезвию бритвы; возможно, схватка со смертью. Сердце его забилось сильнее. Он наблюдал по тени Габи, как она стаскивает брюки. Завтрашний день может принести смерть и уничтожение, но сегодняшним вечером они живы и…

Он почувствовал слабый аромат гвоздики, когда Габи откинула простыню и легла в постель. Он свернул карту Парижа и отложил ее в сторону.

Майкл обернулся и посмотрел на Габи. В ее сапфировых глазах блеснул свет, черные волосы раскинулись по подушке, простыня прикрывала груди. Она ответила ему взглядом и почувствовала, как сердце у нее затрепетало; тогда она на долю дюйма приспустила простыню, и Майкл увидел и оценил приглашение.

Он наклонился к ней и поцеловал ее. Сначала легонько, в уголки губ. А затем губы ее раскрылись, и он поцеловал ее крепче, один огонь сливался с другим. Когда поцелуи повторились, влажные и горячие, он чуть ли не слышал, как из всех их пор идет пар. Ее губы пытались удержать его, но он отстранился и посмотрел ей в лицо. — Ты ведь обо мне ничего не знаешь, — сказал он нежно. — Послезавтра может получиться так, что мы расстанемся и никогда больше не увидимся.

— Я знаю… Я хочу сегодня быть твоей, — сказала Габи. — И хочу, чтобы сегодня ты был моим.

Она притянула его к себе, и он сбросил простыню. Она была обнажена, тело — в полной готовности к совместным ощущениям. Ее руки обвились вокруг его шеи, и они целовались, пока он расстегивал ремень и раздевался. Свет свечей порождал на стенах огромные тени, их тела прижались друг к другу, слившись на матрасе. Она почувствовала, как его язык ласкал ей горло, прикосновение было таким нежным, но таким настойчивым, что рот ее широко раскрылся, потом его голова спустилась ниже, и язык стал гладить между грудями. Она вцепилась в его волосы, пока язык кружил медленно и нежно. Внутри у нее яростно бился пульс, становясь горячее и сильнее. Майкл чувствовал, как ее бьет дрожь, во рту у него был сладкий вкус ее плоти, и он провел губами по низу живота, вниз, к темным кудряшкам между ее бедрами.

Когда язык стал ласкать сокровенное место, двигаясь так же нежно, Габи выгнула тело и стиснула зубы, чтобы сдержать стон. Он словно бы раскрыл ее, как бутон розы, пальцы его были нежны, язык плавно проходил по влажной плоти, так, что о лучшем Габи не могла и мечтать. Она раскрыла губы, когда он ласкал ее, и хотела назвать его имя, но поняла, что не знает его и не узнает никогда. Но самого этого момента, этих ощущений, этой радости — этого было достаточно. Глаза у нее увлажнились, как и томящееся сокровенное место. Майкл горящими губами поцеловал эту щель, переменил положение и мягко вошел в нее.

Он был большой, но в ее теле для него было достаточно места. Он наполнил ее бархатным теплом, и под своими пальцами, впившимися ему в плечи, она ощущала, как под кожей перекатывались мышцы. Майкл на пальцах рук и ног удерживался над ней и глубоко проникал внутрь, его бедра двигались плавно, медленно, отчего Габи раскрыла рот и застонала. Их тела обвивали и стискивали друг друга, расходились и опять прижимались. Волнообразные сильные движения Майкла воздействовали на Габи как на свежую глину, и она поддавалась его усилиям. Его нервы, его плоть, его кровь исполняли танец ощущений, запахов и прикосновений. Запах гвоздики, исходящий от смятой простыни, тело Габи, источавшее густой резкий дух страсти. Волосы у нее увлажнились, между грудями сверкали бисеринки пота. Глаза подернулись дымкой, сосредоточившись на чем-то внутреннем, а ноги ее сомкнулись на его бедрах, чтобы удерживать его глубоко внутри себя, в то время как он плавно покачивал ее. Потом он лег на спину, а она была над ним, тело насажено на его твердую плоть, глаза закрыты, черные волосы каскадом рассыпались по плечам. Он оторвал от кровати бедра, а с ними ее тело, и она наклонилась вперед ему на грудь и прошептала три нежных слова, которые не несли никакого смысла, а были просто выражением экстаза.

Майкл прильнул к ее телу, обвил ее руками, а она отвела руки назад, чтобы ухватиться за железную раму кровати, пока они сначала прилаживались друг к другу, потом стали двигаться в нежном унисоне. Это стало танцем страсти, балетом нежности, и в его апогее Габи вскрикнула, уже не думая о том, что ее услышат, а Майкл дал волю своим чувствам. Его позвоночник выгнулся, тело было обхвачено ее пульсирующей хваткой, то крепкой, то ослабевавшей, в соответствии с их движениями, и напряженность его разрядилась несколькими выплесками, после которых он словно бы обессилел.

Габи плыла белым кораблем с полными ветра парусами и твердой рукой на рулевом колесе. Она расслабилась в его объятии, и они улеглись рядом, дыша единым дыханием, в то время как в далеком соборе отзвонили полночный звон.

Незадолго перед рассветом Майкл отвел волосы с ее лица и поцеловал ее в лоб. Он встал, стараясь ее не разбудить, и прошел к окну, оглядел открывавшийся вид на Париж, освещенный едва показавшимся розовым краем солнца, чуть видимым на темно-синем фоне ночи. Над землей Сталина уже рассвело, и горящий солнечный глаз поднялся над территорией Гитлера. Это было начало дня, ради которого он прибыл сюда из Уэльса; в течение ближайших суток он или добудет информацию, или погибнет. Он наполнил легкие утренним воздухом и почуял на себе запах плоти Габи.

«Живи свободным», подумал он. Последний приказ мертвого короля.

Резкая прохлада воздуха напомнила ему про лес и белый дворец, оставшиеся в давнем прошлом. Воспоминания эти всколыхнули ту горячность, которой не суждено когда-либо быть охлажденной, ни женщиной, ни любовью, ни чем-то иным, созданным руками человека.

Кожу у него закололо будто бы сотнями иголок. Он внезапно начал переходить в звериное обличье, быстро и мощно. Черная шерсть пошла по тыльной стороне рук, побежала по задней части бедер и пробилась на ляжках. От него стал исходить волчий дух, источаемый плотью. Полоски черной шерсти, некоторые с седыми прожилками, покрыли его руки, пробились на кистях и стали шевелиться, гладкие и живые. Он поднял правую руку и смотрел, как она меняется, палец за пальцем, по ней побежала черная шерсть, охватывая запястье. Шерстяной покров побежал по предплечью, рука меняла форму, пальцы втягивались внутрь с легким потрескиванием костей и хрящей, которые пронизывали болью нервы и вызвали пот на лице. Два пальца почти исчезли, а на их месте показались крючковатые темные когти. Позвоночник у него стал выгибаться, как лук, издавая легкие трескучие звуки от стиснутости.

— Что это?

Майкл опустил руку и прижал ее к боку, вцепившись в него пальцами. Сердце у него ёкнуло. Он обернулся к ней. Габи сидела на постели, глаза опухли от сна и следов страсти. — Что случилось? — спросила она, голос у нее со сна охрип, но в нем была нотка напряженности.

— Ничего, — сказал он. Его голос был хриплым шепотом. — Все в порядке. Спи. — Она заморгала и улеглась опять, обернув ноги простыней. Полосы черной шерсти уползли со спины и бедер Майкла, обратившись в мягкую податливую мякоть. Габи сказала: — Пожалуйста, обними меня. Хорошо?

Он подождал еще несколько секунд. Потом поднял правую руку. Пальцы снова были человеческими, остатки волчьей шерсти сбегали с запястья и предплечья, переходя в кожу с редкими волосками. Он сделал один глубокий вздох, и почувствовал, как позвоночник его распрямился. Он опять стал в полный рост, и тяга к смене облика исчезла. — Ну конечно, — сказал он ей, ложась на кровать и кладя правую руку — опять совершенно человеческую — на плечи Габи. Она угнездилась головой на его плече и сонно сказала:

— Чувствую, что откуда-то пахнет мокрой псиной.

Он слабо улыбался, пока Габи не задышала глубоко и не уснула снова.

Прокричал петух. Ночь уходила, наступал день, на который он сделал ставку.

Глава 6

— Ты уверен, что ему можно доверять? — спросила Габи, когда они крутили педали велосипедов к югу по улице Пиренеев. Они наблюдали за Мышонком, маленьким человеком в заношенном плаще, ехавшим позади них на помятом велосипеде, направляясь к пересечению с улицей Де Менилмонтан, где он должен был свернуть к востоку, к шоссе Гамбетта.

— Нет, — ответил Майкл. — Но скоро мы это выясним.

Он потрогал «Люгер» у себя под плащом и свернул в переулок, а вслед за ним и Габи. Рассвет был только формальным; на солнце надвигались тучи свинцового цвета, по улицам гулял прохладный ветер. Майкл проверил время по своим часам с ядом: восемь двадцать девять. Адам должен появиться из дома, следуя ежедневному распорядку, через три минуты. Он должен пойти от Рю Тоба к шоссе Гамбетта, где должен повернуть к северо-востоку по пути к серому зданию, над которым развевались флаги нацистов на Рю де Бельвилль. К тому времени, когда Адам дойдет до перекрестка шоссе Гамбетта с Рю Сен-Фарж, Мышонок должен быть на своем месте.

Майкл разбудил Мышонка в пять тридцать, Камилла раздраженно накормила их всех завтраком, и Майкл описал ему Адама и муштровал его до тех пор, пока не убедился, насколько мог, что Мышонок сможет опознать Адама на улице. В такой ранний час улицы были еще сонными. Только несколько других велосипедистов и пешеходов двигались на работу. В кармане Мышонка была сложенная записка со словами: «В твоей ложе. В Опере. Третий акт, сегодня вечером».

Они въехали в переулок Рю де ла Шин, и Майкл едва не наскочил на двух идущих рядом немецких солдат. Габи успела вывернуть позади них, и один из солдат заорал и засвистел на нее. У нее были еще свежи сладкие воспоминания от ощущений прошлой ночи, и она беззаботно привстала с сиденья и пошлепала себя по заду, приглашая немцев поцеловать ее туда. Оба солдата захохотали и зачмокали от удовольствия. Она ехала за Майклом по улице, покрышки колес прыгали по булыжнику, а затем Майкл свернул в переулок, где прошлой ночью столкнулся с Мышонком. Габи в соответствии с их планом поехала по Рю де ла Шин дальше к югу.

Майкл остановил свой велосипед и подождал. Он смотрел в начало переулка, выходящего на Рю Тоба футах в тридцати пяти от него. Мимо прошел человек, темноволосый, сутулый, направлявшийся в другую сторону. Явно не Адам. Он посмотрел на часы: восемь тридцать одна. Мимо начала переулка, оживленно беседуя, прошли мужчина с женщиной. Любовники, подумал Майкл. У мужчины была темная борода. Не Адам. Проехала телега, цоканье лошадиных подков эхом отдавалось в переулке. Несколько велосипедистов неторопливо прокрутили педали. Молочный фургон, здоровый возница зазывал покупателей.

И тут мимо переулка в сторону шоссе Гамбетта прошел мужчина в длинном темно-коричневом плаще, держа руки в карманах. Силуэт мужчины выделялся четко, нос его был как клюв ястреба. Это не был Адам, но на нем была черная кожаная шляпа, на которой за ленточку было заткнуто перо, как у того сотрудника гестапо, на дороге, вспомнил Майкл. Мужчина внезапно остановился, прямо у входа в переулок. Майкл прижался спиной к стене, прячась за кучей ломаных ящиков. Мужчина огляделся, спиной к Майклу; в переулок он бросил беглый взгляд, который сказал Майклу, что он много раз это проделывал. Тогда мужчина снял шляпу и сбил с ее полей воображаемую пыль. Затем вернул шляпу на голову и продолжил идти в сторону шоссе Гамбетта. Сигнал, догадался Майкл. Наверно, кому-то дальше по улице.

Времени на размышления у него не оставалось. В следующее мгновение худощавый светловолосый мужчина в сером плаще, с черным чемоданчиком в руке и в очках в проволочной оправе, прошел мимо переулка. Сердце у Майкла возбужденно забилось. Адам проследовал вовремя.

Он ждал. Примерно через тридцать секунд после того, как прошел Адам, вход в переулок пересекли двое мужчин, один в восьми-девяти шагах впереди другого. На первом был коричневый костюм и мягкая шляпа с блестящим верхом, на втором бежевая куртка, парусиновые брюки и темный берет. Он нес газету, и Майкл понял, что в ней пистолет. Он переждал еще несколько секунд, потом глубоко вдохнул и поехал по переулку на Рю Тоба. Он свернул направо, двигаясь в сторону шоссе Гамбетта, и увидел всю картину целиком: человек в кожаной шляпе, быстрым шагом идущий далеко впереди по левой стороне улицы, Адам на правой стороне, а за ним через промежуток человек в костюме и читатель газеты.

Красивый и эффектный скромный парад, подумал Майкл. Наверно, были и другие люди гестапо, ожидающие впереди на шоссе Гамбетта. Они выполняли этот ритуал по меньшей мере дважды в день, с тех пор, как навели на Адама мушку, и возможно, что однообразие ритуала притупляло их реакцию. Возможно. Майклу не следовало на это полагаться. Он поехал за читателем газеты, держа ровную скорость. Еще один велосипедист круто обошел его, сердито позвякав звоночком. Майкл крутил педали за человеком в костюме. Габи сейчас должна была быть в сотне ярдов позади Майкла, занимая тыловую позицию на случай, если дело примет плохой оборот. Адам приближался к перекрестку Рю Тоба и шоссе Гамбетта; он посмотрел влево и вправо, пропустил фырчащий грузовик, потом перешел через улицу и пошел на северо-восток. Майкл следовал за ним, и тут он увидел, как человек в кожаной шляпе вошел в подъезд, а другой сотрудник гестапо в сером костюме и двуцветных ботинках вышел из того же подъезда. Этот новый человек пошел вперед, глаза его медленно рыскали впереди по улице. Вдалеке по ходу, на перекрестке Рю де Бельвилль и шоссе Гамбетта, хлопали на ветру нацистские флаги.

Майкл слегка прибавил скорость и догнал Адама. Впереди показалась фигура на старом потрепанном велосипеде, переднее колесо которого виляло из стороны в сторону. Майкл обогнал этот велосипед и, минуя Мышонка, коротко кивнул. Он увидел глаза Мышонка, блестящие и влажные от страха, но времени сворачивать план не было: теперь — или никогда. Майкл проехал мимо Мышонка и оставил все на него.

Заметив кивок, Мышонок ощутил, как живот у него от страха свело. Он сейчас не понимал, зачем согласился на все это. Нет, не так: он отчетливо сознавал, почему согласился. Он хотел попасть домой, и если другого способа добиться этого не было…

Он увидел, как человек в двуцветных ботинках остро посмотрел на него, потом отвел взгляд. Где-то в двадцати футах позади двуцветного был тот светловолосый мужчина в круглых очках, описание которого крепко сидело у него в голове. Он увидел приближавшуюся темноволосую женщину, которая медленно крутила педали велосипеда. Этой ночью она сладостно стонала так, что и у мертвых бы встали… Боже, как ему не хватает жены! Блондин в сером плаще и с черным чемоданчиком приближался к пересечению с улицей Сен-Фарж. Мышонок слегка прибавил ходу, пытаясь подоспеть к нужному месту. Сердце у него колотилось, а от порыва ветра он чуть не потерял равновесие. Блондин остановился у бордюра, стал переходить улицу Сен-Фраж. Боже помоги! — подумал Мышонок, его лицо от страха перекосилось. Мимо проехало велотакси — помеха для его задачи. Переднее колесо у него безбожно восьмерило, и Мышонок подумал с ужасом о том моменте, когда у колеса поломаются спицы, но тут блондин собрался ступить на противоположный бордюр, и именно в этот момент Мышонок стиснул зубы и крутанул вправо. Его выбило из седла, колесо ушло из-под него, ударившись о бордюр. Падая, он плечом задел блондина по руке. Но при этом он простер обе руки, пытаясь, по-видимости, за что-то ухватиться. Правая его рука углубилась в складки плаща, он ощутил заплатанную шерстяную изнанку и рамку кармана. Пальцы его разжались. Затем велосипед и его тело грохнулись о бордюр, от удара он едва удержал дыхание. Правая его рука, ладонь вся потная, была пуста.

Блондин прошел три шага. Он повернулся, глянул на свалившуюся ободранную фигуру и остановился.

— С вами все в порядке? — спросил он по-французски, и Мышонок глупо ухмыльнулся и закивал головой.

Но когда блондин опять повернулся уходить, Мышонок увидел, как порыв ветра взметнул полы его плаща — и из них выпал маленький листок бумаги и полетел вниз.

Мышонок от ужаса раскрыл рот. Бумажка крутилась в воздухе, как предательская бабочка, и Мышонок потянулся за ней, но она увернулась, пролетела мимо. Она опустилась на тротуар и проскользнула по нему несколько дюймов. Мышонок опять потянулся к ней, шея у него вспотела. Темно-коричневый начищенный ботинок наступил на его пальцы, костяшки хрустнули.

Мышонок глянул вверх, все еще глупо ухмыляясь. Человек, стоявший над ним, был одет в коричневый костюм и мягкую шляпу с блестящим верхом. Он тоже ухмыльнулся, только при этом лицо у него оставалось мрачным, а глаза холодными — его тонкогубый рот был не создан для улыбок. Человек подобрал с тротуара листок бумаги и развернул его.

Менее чем в тридцати футах от этого места Габи снизила ход до минимума, она еле ползла, рука ее полезла под свитер за «Люгером».

Человек в коричневом костюме посмотрел на то, что было написано на листке бумаги. Габи начала вытаскивать из-за пояса «Люгер», видя, что второй гестаповец направился к своему напарнику и взял газету в обе руки.

— Дайте мне сколько-нибудь денег, сударь, — сказал Мышонок, как можно чище по-французски. Голос у него дрогнул.

— Ты, грязная скотина. — Человек в коричневом смял в кулаке бумажку. — Сейчас вмажу тебе по… Смотри, когда ездишь на таком ломе.

Он швырнул бумажку в кювет, отрицательно покачал головой своему напарнику, и оба они зашагали за блондином. Мышонок почувствовал тошноту. Габи была изумлена, она убрала руку с «Люгера» и повернула велосипед к улице Сен-Фарж.

Мышонок левой рукой подобрал смятую бумажку из кювета и раскрыл ее, пальцы у него дрожали. Он моргнул и прочитал то, что в ней было написано по-французски:

«Голубая рубашка, средняя пуговица оторвана. Белые рубашки, недокрахмалены. Цветные рубашки не накрахмалены. Не получен запасной воротничок».

Это была записка из прачечной. До Мышонка дошло, что она, должно быть, лежала во внутреннем кармане плаща блондина, была зацеплена и вылезла наружу, когда пальцы Мышонка положили записку.

Он засмеялся, смех был придушенным. Гибкость в правой руке подсказала, что пальцы не были сломаны, хотя два ногтя на ней уже почернели.

Я сделал это! — подумал Мышонок, и почувствовал, как слезы выступают на глазах. Благодарение Богу, я сделал это!

— Садитесь на велосипед. Скорее! — Майкл сделал круг и теперь остановился, расставив ноги и не слезая с седла, в нескольких футах от Мышонка. — Поехали, вставайте! — Он посмотрел вдаль шоссе Гамбетта, наблюдая, как Адам и гестаповские охранники приближались к улице де Бельвилль и зданию нацистов.

— Я сделал это! — возбужденно сказал Мышонок. — Я и в правду сделал…

— Садитесь на велосипед и езжайте за мной. Ну. — Майкл отъехал в сторону, направляясь к месту встречи, нацарапанной надписи, объявлявшей «Германия победоносна на всех фронтах». Мышонок вылез из кювета, сел на велосипед с восьмерившим колесом и поехал за ним. Его трясло, и, наверное, он был предателем и заслужил виселицу, но в его воображении расцветал образ дома, подобный весеннему цветку, и внезапно он действительно почувствовал себя одержавшим победу.

Глава 7

«Тоска» — легенда про обреченных любовников — была этим вечером в Опере. Неимоверно огромное, словно бы в расчете на Гаргантюа, сооружение, казалось, выросло перед Майклом и Габи подобно высеченному из камня монолиту, когда они на помятом голубом «Ситроене» приблизились к нему по Проспекту Оперы. За рулем был Мышонок, основательно отчищенный, так как хорошенько отмылся в ванной и чисто побрился. И все-таки глаза у него были запавшие, а лицо в глубоких морщинах, и хотя волосы он с помощью помады зализал назад и одет был в чистую — заботами Камиллы — одежду, его нельзя было по ошибке принять за чистокровного джентльмена. Майкл в сером костюме сидел на заднем сиденье рядом с Габи, которая была одета в темно-синее платье, купленное ею днем на бульваре де ла Шанелль. Цвет его гармонировал с ее глазами, и Майкл подумал, что она так же красива, как и другие женщины, которых он знал.

Небо очистилось, выступили звезды. В мягком свете шеренги уличных фонарей вдоль Проспекта Оперы стоял, бросая вызов временам и обстоятельствам, великолепие колонн, куполов и замысловатой лепки, каменный фронтон, расцвеченный от светло-серого до морской волны цветов. Под его куполообразной крышей, на которой возвышались статуи Пегаса с каждого угла и огромная фигура Аполлона с лирой — на вершине, царила музыка, а не Гитлер. Автомобили и экипажи останавливались у чашеобразного главного подъезда и высаживали своих пассажиров. Майкл сказал:

— Остановите здесь, — и Мышонок подвел «Ситроен» к бордюру, почти не гремя шестернями. — Вы знаете, в какое время забрать нас. — Он поглядел на часы и не мог удержаться от мысли о капсуле внутри их.

— Да, — сказал Мышонок.

Габи уточнила в кассе, в какое точно время должен начаться третий акт. В это время Мышонок должен будет ждать их с автомобилем перед Оперой.

Обоим, Майклу и Габи, пришло в голову, что Мышонок может взять автомобиль и уехать, куда ему заблагорассудится, и Габи пережила несколько неприятных минут, но Майкл ее успокоил. Мышонок будет на месте вовремя, сказал он ей, потому что ему хочется попасть в Берлин, а того, что он сделал для них, достаточно, чтобы приговорить его к пыткам в гестапо. Поэтому, немец он или нет, с этого момента Мышонок с ними в одной упряжке. С другой стороны, если Мышонок действительно не совсем нормальный, трудно сказать, как и когда это может проявиться.

Майкл вышел, обошел автомобиль и открыл Габи дверцу. Он сказал:

— Будь здесь.

Мышонок кивнул и отъехал. Затем Майкл предложил Габи руку, и они прошли мимо немецкого солдата на лошади точно так же, как и любая другая парочка французов вечером на представление в Опере. За исключением того, что у Майкла слева под мышкой был «Люгер» в кобуре, предоставленной Камиллой, а у Габи в блестящей черной театральной сумочке был небольшой, очень острый нож. Под руку они пересекли Проспект Оперы и подошли к самому ее зданию.

В громадном фойе, где золоченые лампы отбрасывали золотистый свет на бюсты Генделя, Люлли, Глюка и Рамо, Майкл в толпе заметил несколько офицеров-нацистов с подружками. Он провел Габи через скопление народа, по десяти ступеням из зеленого шведского мрамора ко второму фойе, где продавались билеты.

Они купили билеты, два места возле центрального прохода в заднем ряду, и пошли по зданию. Майкл никогда в жизни не видел такого обилия статуй, многоцветных мраморных колонн, зеркал в резных рамах и канделябров; в зал вела парадная лестница, одновременно изящная и массивная, с мраморными перилами. Куда бы он ни глянул, всюду были еще лестницы, переходы, статуи и канделябры. Он надеялся, что Габи знает расположение, потому что в таком доме искусства поспешный уход даже при его волчьем чувстве ориентации вызвал бы у него некоторые затруднения. Наконец они вошли в быстро заполняющийся зал, еще одно чудо пространства и пропорций, и пожилой служитель показал им их места.

Самые различные ароматы хлынули Майклу в нос. Он заметил, что в громадном зале было прохладно: в целях экономии топлива обогреватели выключали. Габи бегло огляделась вокруг, примечая места, где сидело около дюжины немецких офицеров с подружками. Ее взгляд прошелся по трем-четырем ярусам лож, возвышавшихся одна на другой и соединенных в золоченые башенки с помощью резных колонн, подобно прослойкам огромного и довольно претенциозного торта. Она нашла ложу Адама. В ней было пусто.

Майкл это уже знал.

— Терпение, — спокойно сказал он. — Если Адам получил записку, он здесь будет. Если нет… то нет. — Он взял руку Габи и стиснул ее.

— Ты прекрасно выглядишь, — сказал он ей.

Она пожала плечами, не успокоенная комплиментом.

— Мне не очень привычно одеваться подобным образом.

— Мне тоже.

Он был в безукоризненной белой рубашке под серым костюмом, с галстуком приглушенных серо-розовых тонов, с жемчужной булавкой, которую Камилла дала ему «на счастье». Он глянул на третий ярус; оркестр уже настраивался, а Адама все не было. Сотня причин могла помешать этому делу, подумал он. Гестаповцы могли обыскать его плащ, когда он пришел на работу. Записка могла выпасть. Адам мог просто повесить плащ и даже не заглянуть в карман. Нет, нет, сказал он себе. Просто жди и смотри.

Свет начал угасать. Тяжелый красный занавес раздвинулся, и началось сказание Пуччини о Флории Тоске.

Когда в конце второго акта Тоска в отчаянии убивала кинжалом своего жестокого мучителя, Майкл ощутил, как Габи стиснула его руку. Он опять глянул на третий ярус. Адама не было. Проклятье, подумал он. Хорошо, Адам знает, что за ним следят. Может, он решил, по какой-то причине, сегодня не появляться. Начался третий акт, сцена в тюрьме. Текли минуты. Габи бросила быстрый взгляд на ложу Адама, и Майкл ощутил, как ее пальцы впились в его руку.

Он понял. Адам появился.

— В ложе стоит человек, — зашептала она, приблизив к нему лицо. Он ощутил тончайший винно-яблочный аромат ее волос. — Не могу разобрать, как он выглядит.

Майкл выждал мгновение. Потом глянул наверх и увидел сидевшую фигуру. Свет рампы, приглушенный до печального полумрака, когда Тоска навещала своего заключенного в тюрьму любовника Каварадосси, блеснул на стеклах очков.

— Я иду наверх, — прошептал Майкл. — Жди здесь.

— Нет. Я пойду с тобой.

— Ш-ш-ш, — прошипел человек справа от них.

— Жди здесь, — повторил Майкл. — Я вернусь как можно скорее. Если что-нибудь случиться, я хочу, чтобы ты ушла.

Прежде чем Габи успела запротестовать, он наклонился и поцеловал ее в губы. Между ними прошел импульс, ударив по нервам, словно бы их соединение было прикосновением оголенных проводов. Затем Майкл встал, озабоченно пошел по проходу и покинул зал. Габи уставилась на сцену, ничего не видя и не слыша, все ее внимание было приковано к другой смертельной драме, которой еще только предстояло разыграться.

Майкл поднялся по нескольким широким лестницам. На третьем ярусе стоял на дежурстве молодой театральный служитель в белой куртке, черных брюках и белых перчатках.

— Могу вам чем-нибудь помочь? — спросил он, когда Майкл проходил мимо.

— Нет, благодарю вас. Я встречаюсь с приятелем. — Майкл прошел мимо него, нашел дверь розового дерева с номером «шесть» и негромко постучал. Он ждал. Замок щелкнул. Дверь на бронзовых петлях открылась.

А вот и человек по имени Адам, глаза за стеклами очков широко раскрыты от страха.

— За мной все время следят, — сказал он, голосом визгливым и дрожащим. — Они повсюду.

Майкл вошел в ложу, закрыл за собой дверь. Защелкнулся замок.

— У нас мало времени. Какое у вас сообщение?

— Подождите. Подождите немного. — Он поднял бледную длиннопалую руку. — Как я могу узнать… что вы не один из них? Как я могу быть уверен… что вы не пытаетесь меня перехитрить?

— Я могу назвать имена людей, которых вы знали по Лондону, если это поможет. Но не думаю, что поможет. Вы должны доверять мне. Если нет, мы можем все позабыть, и я уплыву домой через пролив.

— Я прошу прощения. Но это так… Я никому не доверяю. Ни одному.

— Вам придется начать это делать сейчас же, — сказал Майкл.

Адам вжался в мягкое красное кресло. Затем нагнулся вперед и провел трясущейся рукой по лицу. Он выглядел изнуренным, готовым вотвот отдать Богу душу. На сцене Каварадосси вели из камеры к команде стрелков.

— О, Боже, — прошептал Адам. Потом моргнул, в очках отразился слабый серый свет. Он глянул на Майкла и сделал глубокий вдох. — Тео фон Франкевиц, — начал Адам. — Вам известен такой человек?

— Один из посредственных берлинских художников.

— Да… Он — мой друг. Давно, в феврале… его задействовали для особой работы. Полковник СС Эрих Блок, который раньше был комендантом…

— Концлагеря Фалькенхаузен, с мая по декабрь 1943 года, — встрял Майкл. — Я читал досье на Блока.

То малое, что в этом досье было. Мэллори достал ему досье на Блока, в нем говорилось только, что ему сорок семь лет, он родился в аристократической военной немецкой семье и что он был фанатиком нацистской партии. Фотографии в нем не было. Но сейчас Майкл почувствовал себя оголенным нервом: Блока в Берлине видели с Гарри Сэндлером. Какая между ними связь и каким образом в этом деле стал фигурировать охотник на крупную дичь?

— Продолжайте.

— Тео… привезли на аэродром с повязкой на глазах и посадили в самолет, полетевший на запад. Он думает, что направление было такое, потому что определил его по солнцу, падавшему ему на лицо. Вероятно, художник может запомнить такую вещь. Как бы то ни было, с ним был Блок, а также еще двое эсэсовцев. Когда они приземлились, Тео почувствовал запах моря. Его отвели в помещение склада. Они держали там Тео две недели, пока он рисовал.

— Рисовал? — Майкл стоял в глубине ложи, так, чтобы его нельзя было видеть из зала. — Что рисовал?

— Дырки от пуль. — Руки Адама выделялись белыми костяшками на подлокотниках кресла. — Больше двух недель он рисовал дырки от пуль на металлических обломках. Обломки явно принадлежали большой конструкции; в них еще остались заклепки. И кто-то уже выкрасил металл в оливково-зеленый цвет. — Он быстро глянул на Майкла, потом вернулся глазами на сцену. Оркестр играл похоронный марш, когда Каварадосси отказался от повязки на глаза. — Они также дали Тео разрисовать обломки стекла. Они хотели, чтобы дырки от пуль выглядели точно так, как в реальности, и чтобы на стекле были нарисованы трещины. Результат Блоку не понравился, и он заставлял Тео переделывать стекло снова и снова. Потом они доставили его самолетом обратно в Берлин, заплатили ему гонорар, и на этом все закончилось.

— Ладно. Итак, ваш приятель разрисовал какой-то металл и стекло. Что все это значит?

— Я не знаю, но меня это тревожит. — Он провел тыльной стороной руки по губам. — Немцы знают, что вторжение скоро грядет. Зачем бы им тратить время на рисование дырок от пуль на зеленом металле? И вот еще что: на склад приезжал некий человек, которому Блок показывал работу, сделанную Тео. Блок называл того человека «доктор Гильдебранд». Вам известно это имя?

Майкл покачал головой. Стрелки на сцене заряжали свои мушкеты.

— Отец Гильдебранда создал отравляющие газы, применявшиеся немцами в первой мировой войне, — сказал Адам. — Каков отец, таков и сын: Гильдебранд владеет компанией по производству химикатов и является самым яростным поборником химического и бактериологического оружия. Если Гильдебранд над чем-то работает… оно может быть применено против вторжения.

— Я понимаю. — В животе у Майкла заныло. Если войска союзников во время вторжения будут обстреляны снарядами с отравляющими газами, погибнут тысячи солдат. А если прибавить тот факт, что однажды отраженное вторжение в Европу может задержаться на год, то есть на время, достаточное для того, чтобы Гитлер укрепил «Атлантическую стену» и создал новое оружие. — Но я не понимаю, к чему клонит Франкевиц.

— И я не понимаю. С того момента, как гестапо нашло у меня радио и уничтожило его, я отрезан от всякой информации. Но это нечто такое, что обязательно должно быть прояснено. Если же нет… — Он оставил предложение висеть в воздухе, поскольку Майкл абсолютно все понял. — Тео подслушал, как разговаривали Блок с Гильдебрандом. Они дважды упоминали какой-то «Айзен Фауст».

— Стальной кулак, — перевел Майкл.

В дверь ложи постучали тяжелым кулаком. Адам подскочил в своем кресле. На сцене стрелки подняли свои мушкеты, а оркестр играл траурную музыку, пока Каварадосси готовился умирать.

— Месье? — тихий вкрадчивый голос театрального служителя. — Вам тут записка.

Майкл услышал в голосе молодого человека напряжение; тот явно был не один. Майкл понял, какая это могла быть записка: приглашение от гестапо поупражняться в криках.

— Вставайте, — сказал Майкл Адаму.

Адам поднялся, и в этот момент дверь была выбита мощным плечом, в тот же самый миг мушкеты на сцене выпалили. Каварадосси осел на пол. Громкий залп заглушил звук разлетевшейся двери. Двое мужчин в темных кожаных гестаповских плащах вломились в ложу. У первого в руке был «маузер», и к нему первым делом и бросился Майкл.

Майкл вскинул красное мягкое кресло и с силой опустил его на голову человека. Кресло разлетелось, а лицо человека сразу побелело, и из его сломанного носа хлынула кровь. Он отпрянул, держа пистолет кверху, палец дрожал на курке. Пуля взвизгнула над плечом Майкла, звук заглушили стенания Тоски —Нинон Валлэн, упавшей на труп Каварадосси. Майкл кинулся вперед, ухватил человека за запястье и за полу плаща, резко скрутил их вместе и поднял человека над головой. Затем сделал выпад вперед, в сторону золоченого балкона, и швырнул этого стрелка в зал.

Человек завизжал, громче, чем когда-либо удавалось Тоске, падая с пятидесяти двух футов на пол зала; послышались вскрики, и вопли, словно расходящиеся от всплеска волны, распространялись по залу. На сцене храбрая Нинон Валлэн отчаянно пыталась продолжать игру, уже столь близкую к драматическому финалу.

Но Майкл не собирался позволить, чтобы для него прозвучала сейчас лебединая песня. Второй человек полез под плащ, но прежде, чем показалось оружие, Майкл врезал ему кулаком в лицо, а вслед за этим ударил в горло. Хрипя поврежденной глоткой, человек завалился назад и грохнулся о стену. Но в разбитой двери ложи показалась еще одна фигура: третий человек в костюме в мелкую полоску, с «Люгером» в правой руке. За ним был виден спешащий сюда же солдат с винтовкой. Майкл крикнул Адаму:

— Залезайте мне на спину.

Адам так и сделал, уцепившись руками за плечи Майкла и сцепив пальцы. Адам был легким, фунтов сто тридцать, а то и меньше; Майкл увидел, как глаза третьего человека расширились, и понял, что сейчас произойдет. «Люгер» поднялся для выстрела.

Майкл прыгнул вправо и перелез через балкон с приникшим к спине Адамом.

Глава 8

Он не собирался попадать в руки сбегавшим вниз в зал сотрудникам гестапо, пальцы его вцепились в резной венчик золоченной колонки, поднимавшейся от ложи Адама, и, напрягши мышцы, он подтянулся вместе с Адамом к верхнему ярусу. В публике поднялся новый хор визгов и криков. Кричала даже Нинон Валлин, в страхе за человеческую жизнь или в ярости за испорченную игру — Майкл не понял. Он поднимался кверху, цепляясь за любую опору, какая попадалась. Сердце его колотилось, в венах шумела кровь, но мозг оставался холодным; что бы ни обещало будущее, все решится очень быстро.

Так и было. Он услышал зловещий треск пистолетного выстрела — «Люгер» стрелял под углом вверх. Он почувствовал, как тело Адама дернулось и распрямилось. Его руки, крепко вцепившиеся в него, в одно мгновение стали негнущимися, как стальные прутья. По волосам Майкла на затылке и шее поползла теплая жидкость, пропитывая его пиджак; он понял, что пуля снесла большую часть черепа Адама и мышцы трупа застыли от внезапного паралича омертвевших нервов. Он карабкался вверх по колонке, с мертвым телом, вцепившимся в его спину, и кровь стекала по резным украшениям колонки. Он перевалился через барьерчик балкона ложи самого верхнего яруса, в то время как вторая пуля обдала его брызгами золотой краски, попав в четырех дюймах от его правого локтя.

— Вверх по лестнице! — услышал он выкрик сотрудника гестапо. — Скорее!

Ложа, в которой оказался Майкл, была свободной. Он потерял несколько секунд, пытаясь расцепить пальцы Адама на своей груди, где они переплетались; два из них сломались, как сухие прутики, но другие не поддавались. Времени возиться с хваткой мертвого не было. Майкл, наклонившись, пролез через дверь в застеленый розовыми коврами проход и очутился в залитом светом лабиринте переходов и лестниц. — Сюда, — услышал он выкрик откуда-то слева. Майкл рванулся вправо и пробежал, шатаясь, по переходу, украшенному средневековыми охотничьими сценами. Труп висел у него на спине, носки его ботинок бороздили ковер. За ними, дошло до Майкла, тянулся кровавый след. Он остановился, чтобы отцепить тело, но все что он делал, было тратой бесценного времени, а труп оставался пришитым к нему, как безжизненный сиамский близнец.

Прозвучал выстрел. Прямо над плечом Майкла взорвалась лампа, которую держала статуя Дианы. Он увидел бегущих к нему двух солдат, вооруженных винтовками. Он попытался выхватить «Люгер», но не смог изза обхватившего его трупа. Он свернул и побежал по другому проходу, который поворачивал влево. Преследователи криками подсказывали друг другу направление, их отрывистые выкрики по-немецки напоминали лай гончих. Теперь труп в сто тридцать фунтов весом казался ему вечным бременем. Он с трудом тащился с трупом, оставлявшим кровавые следы посреди всей этой красоты.

Перед ним была лестница, ведущая вверх, на перилах стояли херувимы с лирами. Майкл двинулся к ней и… почувствовал запах пота незнакомого человека. Слева из темного прохода показался солдат с пистолетом.

— Руки, — сказал солдат. — Руки вверх.

И слегка махнул, указывая, пистолетом.

В ту же секунду, как ствол пистолета оказался смотрящим не на него, Майкл пнул солдата по колену и услышал, как колено сломалось. Пистолет выстрелил, пуля ударила в потолок. Немец, с лицом, перекосившимся от боли, отшатнулся к стене, но оружие не выпустил. Он стал целиться, и Майкл с телом Адама, все еще не отпускавшим его, прыгнул на этого солдата. Он поймал немца за запястье. Пистолет опять выстрелил, но пуля прошла у щеки Майкла и ударила во что-то на другой стороне прохода. Немец вцепился Майклу в лицо скрюченными пальцами и заорал:

— Я взял его! Помогите! Я взял его!

Даже с разбитым коленом, этот немец был силен. Они дрались в проходе, борясь за оружие. Солдат ударил Майкла так, что оглушил его, и несколько секунд у Галатина в глазах двоилось, но он удержал рукоять пистолета. Майкл нанес удар немцу в зубы, а затем крепко вдарил ему в грудь, отчего его крик о помощи прервался и перешел в задыхающееся хрипенье. Немец ударил Майкла коленом в живот, отчего у него перехватило дыхание, и от тяжести трупа тот потерял равновесие. Он упал назад, ударившись о стену с такой силой, что пробитый пулей череп Адама раскололся о мраморную стену. Солдат, отчаянно пытаясь передвигаться на одной ноге, поднял свой «Люгер», чтобы в упор выстрелить в Майкла.

Позади немца Майкл увидел вдруг темно-синее быстрое движение, словно бы несущийся вихрь. В свете канделябра сверкнул нож. Его острие вошло в основание шеи солдата. Человек захрипел и зашатался, выронил пистолет и схватился за шею. Габи пыталась выдернуть нож, но тот вошел слишком глубоко. Она оставила его, и солдат со страшным стоном рухнул лицом вниз.

Габи моргала, ошеломленная картиной, представшей перед ней: Майкла с окровавленными волосами и запекшейся кровью на лице, и уцепившийся за его спину с разверстым ртом труп, у которого на месте висков была жидкая каша. Ее замутило. Она подобрала пистолет, ее рука, держащая нож, была запачкана розовым. Майкл тем временем вновь обрел равновесие.

— Гейсен! — закричал человек из прохода внизу. — Где ты, черт побери?

Габи помогала Майклу расцепить пальцы трупа, но был уже слышен шум голосов других солдат, приближавшихся к ним. Единственным доступным путем оставалась лестница, ведущая вверх. Они двинулись по ней, ноги Майкла стали подкашиваться под весом Адама. Лестница повернула и привела их к запертой двери. Когда Габи рывком отодвинула засов и распахнула дверь, им в лицо ударил ветер ночного Парижа. Они вышли на крышу здания Оперы.

Носки начищенных ботинок Адама волочились по просмоленным плитам, когда Майкл шел за Габи по громадной крыше Оперы. Габи оглянулась и увидела фигуры, появлялвшиеся из проема, через который они вылезли. Она знала, что здесь должны быть другие ходы вниз, но сколько времени понадобится немцам, чтобы перекрыть все выходы? Она торопилась, но была вынуждена поджидать Майкла, силы его убывали, спина его начинала гнуться.

— Иди отсюда быстрее! — рявкнул он. — Не жди меня!

Она ждала, сердце у нее колотилось, когда она увидела фигуры, двигавшиеся по их следам. Лишь когда Майкл опять поравнялся с ней, она повернулась и двинулась дальше. Они приблизились к переднему краю крыши, откуда был хорошо виден простиравшийся вдаль светящийся огнями город. Посередине этого края крыши поднималась массивная статуя Аполлона, и когда Майкл и Габи приблизились к ней, с нее слетели голуби. Он остановился, опершись спиной с вцепившимся Адамом на основание фигуры Аполлона.

— Ну, иди же! — сказал он Габи, когда она опять остановилась. — Ищи, где спуск, и уходи.

— Я от тебя не уйду, — сказала она, уставившись на него своими сапфировыми глазами.

— Не глупи! Здесь не место и не время спорить.

Он слышал, как тут и там окликают друг друга приближавшиеся люди. Он сунул руку в плащ и коснулся не «Люгера», уложенного в кобуру, а часов с ядом. Пальцы его стиснули их, но он не мог заставить себя их вытащить.

— Иди — сказал он ей.

— Я не уйду, — сказала Габи. — Я люблю тебя.

— Нет, не любишь. Ты любишь лишь воспоминания о тех моментах. Обо мне ты не знаешь ничего — и никогда не узнаешь. — Он глянул на приближавшиеся фигуры — их разделяло тридцать футов. Они еще не видели за статуями его и Габи. Карманные часы тикали, время уходило. — Не трать понапрасну такую ценность, как собственная жизнь, — сказал он. — Ни из-за меня, ни из-за кого-то другого.

Она колебалась, Майкл видел на ее лице следы внутренней борьбы. Она взглянула на приближавшихся немцев, затем опять на Майкла. Может, она действительно любит только воспоминания о тех моментах?

Он вытащил часы и открыл их. Капсула с цианидом безучастно ждала его.

— Что ты могла, ты уже сделала, — сказал он ей. — Теперь иди.

И вытряс капсулу себе в рот. Она увидела, как у него кадык двинулся вверх-вниз, когда он глотал капсулу. Лицо его исказила боль.

— Вон там! Вон они! — закричал один из приближавшихся.

Выстрелил пистолет, пуля высекла искры из бедра Аполлона. Майкл Галатин задрожал и рухнул на колени, придавленный тяжестью Адама. Он посмотрел вверх на Габи, лицо его блестело от пота.

Она не могла смотреть на его смерть. Прозвучал еще один выстрел, пуля провизжала совсем близко, так что ноги у нее сами подогнулись. Она отвернулась от Майкла Галатина, слезы потекли по ее щекам, и побежала прочь. В пятидесяти футах от того места, где лежал умирающий Майкл, туфли ее стуком выдали крышку люка. Она открыла его и бросила еще один взгляд на Майкла; его окружали фигуры, победившие в охоте. Все, что смогла сейчас сделать Габи, это удержаться от того, чтобы выстрелить в их сосредоточение, потому что они наверняка бы разнесли ее на куски. Она спустилась на лестницу из перекладинок и закрыла за собой люк.

Шестеро немецких солдат и двое гестаповцев стояли вокруг Майкла. Человек, отстреливший голову Адаму, ухмылялся.

— Ну вот, мы добрались до тебя, сволочь.

Майкл выплюнул капсулу, которую держал во рту. Тело его под трупом Адама била дрожь. По жилам разливались уколы боли. Сотрудник гестапо потянулся к нему, и Майкл отдался во власть превращения.

Он словно бы вышел из безопасного укрытия на бешеный ураган — сознательно принятое решение, окончательное и бесповоротное. Он ощутил ноющее жжение костей, когда прогибался его позвоночник; череп и лицо у него стали менять свою форму, отчего в голове раздавались громы. Он бессознательно дрожал и стонал.

Рука сотрудника гестапо застыла в воздухе. Один из солдат засмеялся.

— Он молит о пощаде! — сказал он.

— Ну, вставай! — гестаповец отступил назад. — Вставай, ты, свинья!

Стон изменялся в тональности. Он переходил с человеческого на звериный.

— Дайте сюда фонарь! — закричал гестаповец. Он не понимал, что происходит с человеком, распростертым перед ним, но не хотел к нему приближаться. — Кто-нибудь, посветите на него…

Раздался треск рвущейся материи, хруст переламываемых костей. Солдаты отступили назад, на лице человека, который смеялся, застыла кривая улыбка. Один из солдат достал ручной фонарик, и сотрудник гестапо неумело пытался включить его. Что-то перед ним пыталось подняться, высвобождаясь из-под застывшего трупа у его ног. Руки у него дрожали, ему не удавалось щелкнуть неподдававшейся кнопкой.

— Ну что за черт! — заорал он — но тут кнопка поддалась, и свет зажегся.

Он увидел, что там было, и дыханье у него сперло.

У черта были зеленые глаза и крепкое мускулистое тело, покрытое черной с седыми подпалинами шерстью. У этого черта были белые клыки, и стоял он на четырех лапах.

Зверь яростно встрепенулся, сильным движением, от которого руки трупа отлетели от него как спички, и отбросил мертвое тело в сторону. С ним отлетели остатки человеческого маскарада, заляпанный кровью серый костюм, белая рубашка с галстуком, все еще охватывавшим разодранный воротник, белье, носки и ботинки. Среди хлама осталась и кобура с «Люгером»: у зверя было более смертельное оружие.

— О… мой… — гестаповец никогда не взывал к Богу, но Гитлера тут не было, а Бог знал, что такое справедливость.

Зверь метнулся, раскрыв пасть; когда он достиг гестаповца, его зубы тут же вонзились в его глотку и вырвали мякоть и артерии. Покрытие крыши вокруг тут же окрасилось красным.

Двое солдат и второй гестаповец заорали и бросились прочь, спасая жизни. Еще один солдат побежал не в ту сторону, — не к чердаку, а в сторону улицы. Далеко уйти ему не удалось — он скончался, как оборванная нота. Второй гестаповец, герой-дурак, поднял пистолет, чтобы застрелить зверя, обернувшись к нему всего лишь на долю секунды, но свирепое зеленое свечение глаз зверя заворожило его, и этой краткой заминки оказалось более чем достаточно. Зверь прыжком метнулся к нему, раздирая когтями лицо в кровавые клочья, и его безгубый придушенный хрип вывел двоих оставшихся солдат из состояния транса. Они тоже бросились прочь, один из них упал, запутавшись у второго в ногах.

Майкл Галатин рассвирепел. Он скрипел зубами, челюсти его щелкали. С его морды капала кровь, горячий запах ее побуждал к дальнейшим зверствам. Человеческий разум работал в волчьем черепе, глаза его видели не ночную тьму, а сероватое мерцание, в котором очерченные голубизной фигуры бежали к двери, визжа словно крысы, за которыми гонятся. Майкл мог слышать паническое биение их сердец, военный барабан, в который колотят с безумной скоростью. В запахе их пота ощущался запах сосисок и шнапса. Он двинулся вперед, его мышцы и сухожилия работали как безупречный механизм машины для убийств, и он повернул в сторону солдата, пытавшегося встать на ноги. Майкл глянул немцу в лицо и в долю секунды определил в нем юношу, не старше семнадцати лет. Невинность, испорченная оружием и книгой под названием «Майн Кампф». Майкл вцепился челюстями в правую руку юнца и сломал косточки, не повредив кожи, лишив его возможности и дальше портиться оружием. Затем, когда юнец вскрикнул и стал отбиваться от него руками, Майкл отпустил его и двинулся по крыше за остальными.

Один из солдат остановился, чтобы выстрелить из пистолета; пуля отскочила рикошетом слева от Майкла, но он не замедлил хода. В тот момент, когда солдат повернулся, чтобы бежать дальше, Майкл метнулся и ударил его в спину, свалив словно пугало. Затем Майкл проворно соскочил с него и продолжил бег, сливаясь в смазанные линии. Он видел, как другие протискивались в дверь, ведущую к лестнице, и еще через несколько секунд они бы накинули на нее изнутри запор. На крыше оставался последний человек, который пролезал через дверь, которая уже закрывалась, и немцы в истерике пытались поскорее втащить его. Майкл пригнул голову и рванулся вперед.

Он взлетел в прыжке, и, изогнувшись в воздухе, всем телом ударил в дверь. Она от удара отлетела, сбив немцев на лестницу клубком рук и ног. Он приземлился в середине клубка, яростно раздирая его клыками и когтями без разбора, затем бросил их, окровавленных и изувеченных, и понесся вниз по лестнице и переходам, все еще помеченным следам носков ботинок Адама.

Когда он сбежал по широкой лестнице, ведущей в зал, ему встретилась толпа, возмущенно толкавшаяся и громко требовавшая возмещения убытков за сорванное представление. Когда Майкл появился на лестнице, крики прекратились; однако тишина длилась недолго. Новая волна визга ударилась о мраморные стены Оперы, и мужчины и женщины в элегантных нарядах перепрыгивали через перила, как матросы с торпедированного линкора. Майкл прыжком одолел последние шесть ступенек, лапы его при приземлении заскользили по зеленому мрамору, и бородатый аристократ с тросточкой слоновой кости побледнел и завалился назад, на его брюках спереди стало расплываться мокрое пятно.

Майкл понесся дальше, мощь и возбуждение пели в его крови. Сердце у него ровно качало кровь, легкие вздымались как мехи, мышцы работали как стальные пружины. Он щелкал челюстями справа и слева, распугивая тех, кто остолбенел и не мог двинуться. Затем пролетел через последнее фойе, расчистив тропу среди визга, и выскочил наружу. Он проскользнул под брюхом у лошади, везшей экипаж, она встала на дыбы и, обезумев, затанцевала. Майкл оглянулся через плечо; за ним бежало несколько человек, но напуганная лошадь кинулась прямо на них, и они рассеялись, спасаясь от ее лягающих копыт.

Раздался новый визг: изношенных тормозов и покрышек, трущихся о камень. Майкл глянул перед собой и увидел пару огней, летевших на него. Не мешкая, он оттолкнулся от земли и взмыл над бампером и капотом автомобиля. В то же мгновение он увидел за стеклом два изумленных лица и, тут же оттолкнувшись от верха, приземлился на другой стороне и помчался прочь через Проспект Оперы.

— Боже мой! — разинул рот Мышонок, когда «Ситроен» задрожал от резкого останова. Он посмотрел на Габи. — Что это?

— Не знаю.

Она была ошеломлена, и ее голова, казалось, была полна ржавых шестеренок. Она увидела людей, высыпавших из здания Оперы, среди них несколько немецких офицеров, и сказала:

— Едем!

Мышонок нажал на акселератор, рывком развернул автомобиль и рванул прочь от Оперы, оставив после себя хлопок и облако голубого дыма, как последний салют.

Глава 9

Шел третий час ночи, когда Камилла услышала стук в дверь. Она села в постели, мгновенно проснувшись, полезла под подушку и вытащила смертоносный пистолет «Вальтер». Затем прислушалась; стук повторился, более настойчиво. Не гестапо, рассудила она; те стучат топором, а не костяшками пальцев. Но взяла пистолет с собой, когда зажгла керосиновую лампу и пошла в длинной белой ночной сорочке к двери. Она чуть не столкнулась с Мышонком; маленький человечек стоял в проходе, испуганно глядя широко раскрытыми глазами. Она приложила палец к губам, когда он хотел было что-то сказать, а затем прошла мимо него к двери. Что за безумная пошла жизнь! — сердито подумала она. Ей с трудом удалось двадцать минут назад уложить спать потрясенную горем девицу — дурной бритт позволил убить себя и Адама, — а теперь она наталкивается на этого нацистского психа! Из такого можно выкрутиться только чудом, но Жанна д'Арк давно уже обратилась в прах.

— Кто это? — спросила Камилла, притворяясь, что охрипла спросонья. Сердце у нее колотилось, а палец держался на курке.

— Зеленые глаза, — сказал человек с другой стороны.

Ни одна рука в Париже не отпирала дверь так скоро.

Майкл стоял с запавшими глазами, на щеках и подбородке темная щетина. На нем были коричневые парусиновые штаны, на пару размеров меньше, чем требовалось, и белая рубашка, рассчитанная на полного мужчину. На ногах были темно-синие носки, но ботинок не было. Он шагнул в помещение, мимо Камиллы, стоявшей с открытым ртом. Мышонок словно бы подавился. Майкл тихо закрыл за собой дверь и запер ее.

— Задание, — сказал он, — выполнено.

— О, — сказал кто-то, задыхаясь от спешки. В проеме двери в спальню стояла Габи, с бледным лицом и красными кругами вокруг глаза. На ней все еще было новое голубое платье, теперь бесформенное и сильно смятое.

— Ты… умер. Я видела, как ты… принял яд.

— Он не подействовал, — сказал Майкл.

Он прошел мимо них, мышцы его были как у избитого и болели, а голову ломило от тупой боли: все это — последствия превращения. Он подошел в кухне к тазу с водой и ополоснул лицо, потом взял яблоко и стал его грызть. Камилла, Габи и Мышонок, как три тени, проследовали за ним.

— Я получил сведения, — сказал он, когда зубы его сгрызли яблоко до сердцевины; это сыграло роль чистки зубов и удалило остатки запекшийся крови. — Но их недостаточно. — Он взглянул на Камиллу, его зеленые глаза блеснули в свете лампы. — Я обещал Мышонку, что доставлю его в Берлин. У меня тоже есть причины попасть туда. Вы нам поможете?

— Девушка сказала, что видела, как вас окружили нацисты, — сказала ему Камилла. — Если даже цианид не подействовал, от них-то вы как избавились? — Глаза у нее сузились: невозможно, чтобы этот человек сейчас стоял здесь. Невозможно!

Он, не мигая, уставился на нее.

— Я был проворнее, чем они. — Она хотела продолжить расспросы, но не знала, о чем. Куда подевалась та одежда, в которой он ушел отсюда? Она посмотрела на его украденные штаны и рубашку. — Мне пришлось переодеться, — сказал он спокойным и внушающим доверие голосом. — Немцы гнались за мной. Я взял одежду, висевшую на веревке.

— Я не… — Она посмотрела на его босые ноги. Он покончил с яблоком, бросил огрызок в мусорное ведро и достал другое. — Я не понимаю! — Габи просто смотрела на него, ее чувства были все еще в смятении. Мышонок сказал:

— Эй! Мы слышали про это по радио! Говорили, что в здание Оперы попала собака и устроила сущий ад! Мы тоже видели ее! Прямо над нашим автомобилем! Разве не так? — подтолкнул он Габи.

— Да. Я видела.

— Сведения, которые я получил этим вечером, — сказал Майкл Камилле, — нужно проверить. Для нас крайне важно как можно скорее попасть в Берлин. Вы можете помочь нам в этом?

— Это… слишком сложно. Я не уверена, что могу…

— Можете, — сказал он. — Нам понадобится новая одежда. Удостоверения личности, если сможете достать. И следует согласовать с Эхо, чтобы она встретила меня в Берлине.

— Я не имею полномочий, чтобы…

— Я даю вам полномочия. Мы с Мышонком направляемся в Берлин как можно скорее. Согласовывайте с кем угодно. Делайте все, что ни придется. Но доставьте нас туда. Поняли?

Он слегка улыбнулся, показывая зубы. От его улыбки ей стало не по себе. — Да, — сказала она. — Поняла.

— Постойте. А как насчет меня? — Габи наконец стряхнула с себя оцепенение. Она ступила вперед и тронула за плечо Майкла, желая удостовериться, что это действительно он. Так оно и было; ее рука сжала его за локоть. — Я поеду в Берлин с тобой.

Он посмотрел в ее красивые глаза, и его улыбка смягчилась.

— Нет, — мягко сказал он. — Ты едешь на запад, обратно туда, где у тебя хорошо знакомая работа, которую ты делаешь отлично.

Она хотела было протестовать, но Майкл приложил палец к ее губам.

— Ты сделала для меня все, что могла. Но сама ты к востоку от Парижа не выживешь, а я не могу все время быть тебе охраной.

Он заметил, что под ногтем пальца, прижатого ко рту Габи, запеклась кровь, и быстро убрал его.

— Единственная причина, почему я беру с собой его, в том, что я заключил с ним сделку.

— Да уж, точно заключил, — пропищал Мышонок.

— И я ее выполню. Но в одиночку я всегда действую лучше. Ты понимаешь? — спросил он Габи.

Конечно, она не понимала. Пока. Но со временем она должна понять; когда война окончится, и она прозрослеет, станет матерью, а там, где землю когда-то давили гусеницы немецкого танка, у нее будет виноградник, на обязательно поймет. И будет рада тому, что Майкл Галатин дал ей будущее.

— Когда мы сможем уехать? — Майкл переключился на Камиллу, чей мозг лихорадочно прорабатывал варианты путешествия из Парижа к больному сердцу Рейха.

— Через неделю. Это самое ранее, когда я смогу вывезти вас отсюда.

— Четыре дня, — сказал он ей и подождал, пока она не кивнула со вздохом.

Домой! — подумал Мышонок, у которого от возбуждения закружилась голова. — Я еду домой!

Это самая распроклятая кутерьма, в какую я когда-либо попадала в своей жизни, подумала Камилла. Габи потонула в противоречиях; ее тянуло к чудом избежавшему смерти мужчине, который был перед ней, но она любила свою страну. А у Майкла было две заботы. Одна была о Берлине, а другой была фраза, ключ к тайне: «Стальной Кулак».

В спальне, когда свечи догорали, Габи легла на постель из гусиного пуха. Майкл склонился над ней и поцеловал в губы. Они на время прильнули друг к другу горячими губами, а потом Майкл предпочел раскладушку и лег поразмыслить о дальнейшем.

Ночь продолжалась, рассвет начал окрашивать небо розовыми отблесками пламени.

Часть шестая Берсеркер

Глава 1

Моя рука! — испуганно подумал Михаил, садясь на своей постели из сена. Что с моей рукой?

Во мраке подвала белого дворца он чувствовал, как его правую руку дергает и жжет, будто вместо крови по ее артериям течет жидкий огонь. Боль, разбудившая его, усиливалась, распространяясь от предплечья на плечо. Пальцы его скручивало, выворачивало, и Михаил стиснул зубы, чтобы сдержать крик. Он схватил себя за запястье, потому что пальцы у него судорожно дергались, и собрал их в кулак; ему были слышны тихие слабые потрескивания, с каждым из них в него будто бы вонзался еще один болезненный укол. Лицо у него покрылось потом. Он не осмеливался плакать, потому что его бы высмеяли. В следующие мучительные секунды кисть руки у него стала искривляться и менять форму, превращаясь в причудливую темную штуку на его запястье, белом и дергавшемся. Боль доводила его до крика, но все, что могло выдавить его горло, был всхлип. Из мякоти на его руке образовались полоски черной шерсти, они обволокли запястье и предплечье Михаила подобно ленточкам. Пальцы с хрустящими звуками уходили внутрь суставов, костяшки меняли форму. Михаил раскрыл рот, готовый заорать, рука его была покрыта черной шерстью, а там, где у него были пальцы, появились кривые когти и мягкие розовые подушечки. Волна черной шерсти поднялась вверх по предплечью, охватила локоть, и Михаил понял, что в следующий момент ему надо бы вскочить и бежать с криком к Ренате.

Но момент прошел, а он не шевельнулся. Черная шерсть заструилась, стала уходить назад в мякоть, отдавая саднящей колющей болью, а пальцы опять затрещали и удлинились. Кривые когти убрались под кожу, оставляя человеческие ногти. Поверхность руки изменилась, стала белой, как луна, и пальцы повисли странными мясистыми отростками. Боль уменьшилась, потом исчезла. Все это продолжалось, наверное, секунд пятнадцать.

Михаил вобрал в себя воздух и едва всхлипнул.

— Превращение, — сказал Виктор, сидевший на корточках в футах семи от мальчика. — Оно к тебе приближается.

Два больших истекающих кровью зайца лежали на камнях возле него.

Михаил вскочил, ошеломленный. Голос Виктора сразу же разбудил Никиту, Франко и Олесю, которые спали, свернувшись калачиками, поблизости. Поля, ум которой все еще был слаб после смерти Белого, зашевелилась на подстилке из сена и открыла глаза. Позади Виктора стояла Рената, которая бдительно следила за всеми эти три дня, с той самой поры, когда он ушел выслеживать того, кто убил брата Поли. Виктор встал, величественный в своих покрытых снежной коркой одеждах, высеченные погодой морщины и складки на его бородатом лице блестели от таявшего снега. Огонь едва теплился, дожирая остатки сосновых веток.

— Пока вы спите, — сказал он им, — по лесу гуляет смерть.

Виктор собрал их в кружок, дыхание его было заметно в холодном воздухе. Кровь зайцев уже замерзла.

— Берсеркер, — сказал он.

— Что? — Франко встал, неохотно отделяясь от теплой беременной Олеси.

— Берсеркер, — говорил Виктор. — Волк, который убивает из-за любви к убийству. Тот, который зарезал Белого. — Он посмотрел на Полю своими янтарными глазами; она все еще была отравлена печалью и оставалась совершенно безучастной ко всему. — Волк, который убивает из-за любви к убийству, — сказал он. — Я нашел его след примерно в двух верстах к северу отсюда. Он — огромный, весит, наверное, пудов пять. Он двигался к северу ровным скоком, поэтому я смог проследить его следы.

Виктор сел на колени у слабого огонька и стал греть руки. Лицо его омывали трепетавшие розовые огоньки.

— Он очень ловкий. Каким-то образом он учуял меня, и мне пришлось быть все время внимательным, стараться, чтобы ветер всегда дул мне в лицо. Он не собирался позволить мне обнаружить его логово; он повел меня через болото, и я чуть не провалился в том месте, где он подломил лед, чтобы тот не устоял подо мной. — Он слабо улыбнулся, наблюдая за огнем. — Если бы я не учуял его мочу на льду, я бы уже был мертв. Я знаю, что он рыжий: я нашел клочки его шерсти, зацепившиеся за колючки. Вот что я узнал о нем. — Он потер руки, массируя побитые костяшки пальцев, и встал. — Его охотничья территория скудеет. Он хочет завладеть нашей. Он знает, что для этого ему нужно перебить всех нас. — Он обвел взглядом сидящую кружком стаю. — С этого момента никто не выходит в одиночку. Даже за пригоршней снега. Будем охотиться парами и всегда следить до рези в глазах, чтобы не терять друг друга из виду. Понятно? — Он дождался, чтобы Никита, Рената, Франко и Олеся кивнули. Поля по-прежнему сидела с отсутствующим взглядом, в ее длинных каштановых волосах торчали соломинки. Виктор глянул на Михаила. — Понятно? — повторил он.

— Да, сударь, — быстро ответил Михаил.

Время кошмарных дней и ночей миновало. В то время как тело Олеси полнело, Виктор учил Михаила по пыльным книгам в огромном зале. У Михаила не было трудностей с латинским и немецким, но английский застревал у него в горле. Он был и в самом деле совсем иностранным языком.

— Произношение! — гремел Виктор. — Это надо произносить как «ин»! Говори!

Английский язык был джунглями терний, но мало-помалу Михаил пробивал в них тропу.

— Мы будем читать вот из этой книги, — сказал однажды Виктор, открывая огромный иллюстрированный рукописный фолиант, написанный поанглийски, страницы которого были оформлены как свитки. — Слушай, — сказал Виктор и стал читать:

— Я, вдохновленный свыше, как пророк, В мой смертный час его судьбу провижу.

Огонь его беспутств угаснет скоро:

Пожар ведь истощает сам себя.

Дождь мелкий каплет долго, ливень — краток; Все время шпоря, утомишь коня; Глотая быстро, можешь подавиться.

Тщеславие — обжора ненасытный, И, снедь пожрав, начнет глодать себя —.

Он поднял взгляд.

— Ты знаешь, кто это написал?

Михаил покачал головой, и Виктор назвал имя.

— Теперь повтори его, — сказал он.

— Шэк… Шэки… Шэкиспер.

— Шекспир, — поправил Виктор.

Он прочитал еще несколько строк голосом, в котором чувствовалось благоговение:

— Счастливейшего племени отчизна, Сей мир особый, дивный сей алмаз В серебряной оправе океана, Который словно замковой стеной Иль рвом защитным ограждает остров От зависти не столь счастливых стран; То Англия, священная земля, Взрастившая великих венценосцев. —

Он посмотрел Михаилу в лицо.

— Так что есть страна, где не казнят учителей, — сказал он. — Пока еще, по крайней мере. Я всегда хотел увидать Англию — там человек может жить свободно. — В глазах его отразился яркий отблеск далеких огней. — В Англии не сжигают книг и не убивают за любовь к ним. — Он резко вернулся к теме. — Но, впрочем, я никогда ее не видел. А ты — можешь. Если когда-нибудь уйдешь отсюда, езжай в Англию. Сам тогда и узнаешь, такой ли это благословенный край. Правильно?

— Да, сударь, — согласился Михаил, не совсем понимая то, с чем соглашался.

А после того, как по лесу прошла помелом серая мгла одной из последних вьюг, в Россию пришла весна; сначала проливными дождями, а затем повсеместной зеленью. Сны Михаила стали фантастическими: он бежит на четырех лапах, тело его со свистом рассекает воздух над темной местностью. Когда он просыпался от них, то дрожал и был в поту. Иногда он успевал мельком заметить вид черной шерсти, покрывавшей руки, грудь и ноги. Кости у него ломило, как будто их регулярно ломали и опять сращивали. Когда он слышал завывающие, отдающиеся эхом голоса перекликавшихся между собой Виктора, Никиты или Ренаты во время охоты, горло его сжималось и сердце болело. Превращение надвигалось на него, медленно и неотступно, превращение начинало его захватывать.

В одну из ночей раннего мая Олеся стала корчиться и вскрикивать. Тогда Поля и Никита стали держать ее, свет, казалось, прыгал, а окровавленные руки Ренаты извлекли двух новорожденных. Михаил видел их, пока Рената не пошепталась с Виктором и не завернула тела в тряпки; одна из слабых крошек, миниатюрное подобие человека, была без левой руки и ноги и словно бы искусана. У второго трупика, задохнувшегося от пуповины, были когти и клыки. Рената туго спеленала тряпками мертвые тельца, прежде чем Олеся и Франко их увидели. Олеся подняла голову, пот блестел на ее лице, и прошептала:

— Они — мальчики? Они — мальчики?

Михаил ушел прочь раньше, чем Рената ей ответила. Позади него раздался вопль Олеси, в коридоре он чуть не налетел на Франко; тот грубо отшвырнул его в сторону, спеша мимо.

Когда взошло солнце, они отнесли спеленатых малышей к местечку в полуверсте на юг от белого дворца: в сад, сказала Рената Михаилу, когда он спросил ее. В сад, сказала она, где лежат все малыши.

Это было место, окруженное высокими березами, и на мягкой, покрытой опавшими листьями земле лежали выложенные из камней прямоугольники, отмечавшие захороненные тела. Франко и Олеся опустились на колени и вдвоем стали выкапывать руками могилки, в то время как Виктор держал трупики. Вначале Михаил думал, как это жестоко, потому что Олеся всхлипывала и слезы катились по ее лицу, когда она копала, но через некоторое время ее плач прекратился и она заработала быстрее. Он понял, в чем суть обычая стаи хоронить мертвых: слезы уступали работе мышц, пальцы разрывали землю все решительнее. Франко и Олесе было позволено выкопать так глубоко, как им хотелось, а потом Виктор уложил тельца в могилки, и их засыпали сверху землей и листьями.

Михаил окинул взглядом все выложенные из камней маленькие квадратики. В этой части сада были только дети; подальше, в тени высоких деревьев, могилы были побольше.

Он понял, что где-то там лежал Андрей, так же как и те члены стаи, которые умерли до того, как был укушен Михаил. Он видел, как много уже умерло детей: их было больше тридцати. Ему пришло в голову, что стая продолжает попытки обзавестись детьми, но младенцы всегда умирают. Может ли быть новорожденный получеловеком-полуволком? — думал он, когда теплый ветерок шевелил ветви. Он не мог представить, как бы тело младенца могло вынести подобную боль; если какой-то младенец действительно выжил бы после такой муки, он должен был бы оказаться очень крепок духом.

Франко и Олеся разыскали камни и обложили ими могилки. Виктор не произнес ни слова, ни к ним, ни к Богу; когда работа была завершена, он повернулся и зашагал прочь, его сандалии хрустели по корке палой листвы. Михаил видел, как Олеся взяла Франко за руку, но он оттолкнул ее руку прочь и зашагал один. Она мгновение постояла, глядя ему вслед, солнечные лучи отблескивали в ее длинных золотистых волосах. Михаил увидел, как губы у нее дрогнули, и подумал, что сейчас она опять заплачет. Но она встала, распрямилась, глаза ее сузились от холодного презрения. Он видел, что между ней и Франко любви уже не было: вместе с погребенными детьми ушла и вся страсть. Или, вероятно, Франко о ней думал теперь гораздо меньше. Михаил смотрел на нее, как она, казалось, росла перед его глазами. Затем голова ее повернулась, льдисто-голубые глаза уставились на него. Он, не шевелясь, смотрел прямо на нее.

Олеся сказала:

— У меня будет мальчик. Будет.

— Твое тело устало, — сказала ей Рената, стоя позади Михаила. Он понял, что взор Олеси был устремлен на Ренату. — Подожди следующего года.

— У меня будет мальчик, — твердо повторила она.

Ее взор перешел на Михаила и задержался. Он ощутил собственное волнение и напряженность в потайном месте. А потом она резко повернулась и покинула сад, следуя за Никитой и Полей.

Рената стояла над свежими могилками. Она покачала головой.

— Малышечки, — нежно сказала она. — Ох, мальчишечки. Надеюсь, у вас будут хорошие братишки на небесах. — Она оглянулась на Михаила. — Ты меня ненавидишь? — спросила она.

— Ненавижу тебя? — Вопрос изумил его. — Нет.

— Я бы тебя вполне поняла, если бы ты ненавидел, — сказала она. — В конце концов, именно я ввела тебя в эту жизнь. Я ненавидела ту, что покусала меня. Она лежит там, с самого края. — Рената кивнула в сторону тени. — Я была замужем за сапожником. Мы ехали на свадьбу моей сестры. Я сказала Темке, что он перепутал поворот, но разве он слушал меня? Конечно, нет. — Она жестом показала в сторону больших камней. — Темка умер при превращении. Это было… двенадцать весен назад, мне кажется. Он все-таки не был здоровым мужиком; из него получился бы жалкий волк. Но я его любила. — Она улыбнулась, но улыбка не задержалась. — У каждой могилы своя история, но некоторые из них появились даже раньше, чем здесь оказался Виктор. И потому кажется, что они — немые загадки, а?

— Сколько уже… стая живет здесь? — спросил Михаил.

— О, я не знаю. Виктор говорит, что старик, умерший за год до моего появления, жил здесь двадцать лет, и старик тот знал других, которые пробыли здесь еще дольше. Кто знает? — она пожала плечами.

— А хоть кто-нибудь здесь родился? И выжил?

— Виктор говорит, что слышал о семерых-восьмерых, которые родились и выжили. Конечно, со временем и они умерли. Но большинство детей или рождались мертвыми, или умирали через несколько недель. Поля уже прекратила свои попытки. И я тоже. Олеся пока еще достаточно молода, чтобы поупрямиться, да и стольких детей она уже похоронила, что теперь сердце у нее должно быть, как один из этих камней. Что же, я сочувствую ей. — Рената оглядела сад кругом и посмотрела вверх, на высившиеся березы, сквозь которые пробивалось солнце. — Я знаю твой следующий вопрос, — сказала она, прежде чем Михаил смог его задать. — Ответ — нет. Никто из стаи никогда не покидал этого леса. Это — наш дом, и всегда будет нашим домом…

Михаил, все еще одетый в лохмотья прошлогодней одежды, кивнул. Сейчас мир, который когда-то был его миром, человеческий мир, — казался ему смутным, похожим на давнее воспоминание. Он слышал, как в ветвях пели птицы, и видел, как некоторые из них порхали с ветки на ветку. Это были красивые птички, и Михаил заинтересовался, будут ли они хороши на вкус.

— Пойдем назад.

Своеобразная церемония окончилась. Рената пошла в сторону белого дворца, а вслед за ней и Михаил. Они еще не ушли далеко, когда Михаил услыхал далекий, высокий звук свистка. Вероятно, где-то в версте на юго-восток, прикинул он. Он остановился, вслушиваясь в этот звук. Не птица, а…

— А-а, — сказала Рената. — Это примета лета. Идет поезд. Пути проходят через лес не так далеко отсюда.

Она продолжала шагать, потом остановилась, заметив, что Михаил не двинулся. Свисток прозвучал вновь, короткая и визгливая нота.

— Должно быть, на пути вышел олень, — решила Рената. — Иногда там можно найти убитого. Это бывает совсем не плохо, если только солнце и хищники не поработают над ним. — Свист поезда затих. — Михаил? — подстегнула она.

Он все еще прислушивался; свисток заставил что-то внутри его затосковать, но о чем — он не совсем понимал. Рената ждала его, а берсеркер крался где-то по лесу. Пора было идти. Михаил еще раз оглянулся на сад, с его выложенными из камня прямоугольниками, и пошел за Ренатой домой.

Глава 2

В полдень второго дня после того, как похоронили детей, Франко схватил Михаила за руку, когда тот сидел на коленях снаружи белого дворца, выискивая в мягкой земле съедобные корешки. Франко подтянул его за руку вверх.

— Пойдем со мной, — сказал он. — Нам надо бы кое-куда сходить.

Они двинулись, направляясь через лес на юг. Франко оглянулся назад. Никто за ними не следил, это хорошо.

— Куда мы идем? — спросил его Михаил, потому что Франко тащил его за собой.

— В сад, — ответил он. — Я хочу увидеть своих детей.

Михаил попытался выдернуть руку из ладони Франко, но Франко стиснул ее сильнее. Он хотел заплакать, не иначе как потому, что ему не нравился Франко, но стая бы этого не одобрила, Виктор бы этого не одобрил; ему самому следует разбираться с собственными отношениями.

— Зачем я вам нужен?

— Чтобы копать, — сказал Франко. — А теперь закрой рот и шагай быстрее.

Когда белый дворец остался позади и лес закрыл за ними свои зеленые ворота, Михаил понял, что Франко не полагалось этого делать. Возможно, законы стаи не позволяли вскрывать могилы после того, как хоронили детей; возможно, отцам запрещалось видеть мертвых детей. Он не был уверен, но знал, что Франко пользуется им, чтобы делать что-то такое, чего Виктору бы не понравилось. Он попытался идти помедленнее, но Франко стал тянуть его, вывихивая руку.

Успевать за Франко было тяжело; у этого человека был такой шаг, что у Михаила в легких скоро закололо.

— Ты дохлый, как цыпленок, — ворчал на него Франко. — Иди скорее, ну же.

Михаил споткнулся о корень и упал на колени. Франко дернул его за собой, и они продолжили идти. На болезненном кареглазом лице Франко светилась жестокость; даже сквозь человеческую маску проглядывала волчья морда. Может быть, раскапывание могил — это к несчастью, думал Михаил. Потому-то сад и был так далеко от белого дворца. Но человеческая натура Франко отвергла все ограничения; как любой отец-человек, он сгорал от нетерпения увидеть результаты своего семени.

— Идем, идем! — говорил он Михаилу, оба они спешили через лес.

Еще несколько минут — и они вырвались на прогалину, где были прямоугольники из камней. Франко резко остановился. Михаил наскочил на него, но это столкновение на Франко никак не отразилось. Он только бессильно раскрыл рот.

— Боже праведный, — прошептал Франко.

Михаил тоже увидел это: могилы в саду были разворочены, повсюду были раскиданы кости. Черепа, маленькие и большие, некоторые человеческие, некоторые звериные, а некоторые смесь того и другого, лежали, расколотые, перед Михаилом. Франко прошел дальше в сад, ладони у него скрючились по бокам, как когти. Почти все могилы были раскопаны, их содержимое вырыто, разломано на кусочки и безобразно раскидано вокруг. Михаил уставился на лежавший ухмыляющийся череп, с острыми клыками и клочком серой шерсти. Неподалеку валялись кость предплечья, а дальше кости кисти руки. Маленький изогнутый позвоночник приковал взгляд Михаила, потом детский череп, раздавленный с неистовством. Франкошел дальше, влекомый к тому месту, где были захоронены свежие трупы. Он переступал через старые кости и наступил на череп, нижняя челюсть которого была отломана, словно кусок перегнившего дерева. Он остановился, шатаясь, и уставился на выскобленные ямы, куда два дня назад были положены новорожденные. На земле лежала разодранная тряпка. Франко поднял ее, и что-то изорванное и красное, кишевшее мухами, упало на листья.

Ребенок бы разорван пополам, Франко видел следы огромных клыков. Верхняя половина, голова и мозг, исчезла. Мухи вились вокруг лица Франко, а с ними медянистый аромат крови и гниения. Он посмотрел направо, на другое красное пятно на земле. Маленькая ножка, покрытая блестящей бурой шерсткой. Он издал слабый ужасный стон, и старые кости хрустнули под его ногой, когда он отшатнулся от розовых останков.

— Берсеркер, — услышал Михаил его шепот.

На верхушках деревьев пели птицы, счастливые и беззаботные. Вокруг повсюду были разрытые могилы и части скелетов, детей и взрослых, человеческих и волчьих. Франко повернулся к Михаилу, и мальчик увидел его лицо — кожа обтянула кости, глаза остекленевшие и выпученные. Резко запахло гнилью.

— Берсеркер, — повторил Франко, голос у него был слабый и дрожащий. Он огляделся вокруг, ноздри у него раздулись, и на лице заблестел пот.

— Где ты? — закричал Франко, и пение птиц сразу же оборвалось. — Где ты, подлец? — Он шагнул в одну сторону, потом в другую, ноги его, казалось, хотели растащить его на две половины. — Ну, выходи! — завопил он, зубы его оскалились, грудь вздымалась. — Я сражусь с тобой! — Он схватил волчий череп и запустил им в ствол дерева, ударившись о который, тот разлетелся с звуком пистолетного выстрела. — Боже, низвергни его в ад. Выходи же!

Мухи налетели на лицо Михаила и закружили прочь, вспугнутые яростью Франко. Тот вскипел, на его впалых щеках показались розовые пятна, тело напряглось, как туго скрученная опасная пружина. Он вопил:

— Выходи же, давай сразимся! — и от его голоса птицы слетели со своих веток.

На вызов Франко никто не отозвался. Скалящиеся черепа лежали как немые свидетели бойни, а красную мякоть малышей покрывали тучи мух. Прежде чем Михаил успел шевельнуться для защиты, Франко накинулся на него. Он оторвал его от земли и швырнул спиной о дерево так сильно, что из легких Михаила с резким звуком «хук» вырвался воздух.

— Ты — ничтожество! — свирепел Франко. — Ты меня слышишь? — Он затряс Михаила. — Ты — ничтожество!

В глазах Михаила стояли слезы боли, но он не дал им пролиться. Франко испытывал необходимость что-нибудь уничтожить, также как берсеркер уничтожил тела его детей. Он еще раз швырнул Михаила о дерево, теперь сильнее.

— Ты нам не нужен! — орал он. — Ты — кусочек слабовольного гов…

Это произошло стремительно. Михаил не понял, когда это произошло, потому это было как взрыв. Внутри его будто бы открылся огненный колодец и опалил его изнутри; в долю секунды его ослепила боль, а затем правая рука Михаила — волчья лапа, покрытая гладкой черной шерстью, которая обвила ее до локтя — взметнулась и цапнула Франко за щеку. Голова Франко резко отдернулась назад, там, где прошлись ногти, остались кровавые полосы. Франко остолбенел, и в глазах у него промелькнул страх. Он выпустил Михаила и отскочил от него, на его лице набухали кровью красные полосы. Михаил выпрямился на ногах, сердце его стучало; он был столь же изумлен, как и Франко, и уставился на свои волчьи когти: под их белыми кончиками была ярко-красная кровь и кусочки кожи Франко. Черная шерсть поползла дальше, за локоть, и он ощутил ломоту в костях, когда они стали меняться в форме. Раздался гулкий звук «оп», когда изменился локтевой сустав, ладонь укоротилась, кости утолщились под склизской плотью с черной шерстью. Шерсть распространилась на плечо и отливала иссиня-черным там, где ее коснулось солнце. Михаил почувствовал дергающую боль в челюстях и на лбу, как будто стальные тиски стали сжимать его череп. Из глаз брызнули слезы и потекли по щекам. Теперь изменялась его левая рука, пальцы втягивались и укорачивались, обрастая шерстью и выставляя молодые белые коготки. Что-то происходило с его зубами, а в деснах было такое ощущение, будто их резали. Во рту ощущался вкус крови. Перепуганный Михаил беспомощно смотрел на Франко; Франко лишь пялил на него остекленевшие глаза, кровь капала с его подбородка. Она напомнила Михаилу своим запахом красное вино, которое, вспомнилось ему, пили его отец и мать из бокалов в какой-то другой жизни. Мышцы у него сводило, они дрожали, утолщаясь на плечах и спине. Черная шерсть неудержимо пробивалась у него в паху, под грязной одежонкой.

— Нет, — услышал Михаил собственный стон, хрип испуганного животного. — Пожалуйста… Нет! — Он этого не хотел. Он не в силах вынести это, пока не в силах вынести; он упал на колени в листья, потому что гнущиеся кости и растягивающиеся мышцы были нестерпимо давящим бременем.

Мгновение спустя черная шерсть, охватившая его плечо, стала убираться назад, спустилась вниз по руке, пальцы лапы удлиннились и снова стали обычными человеческими пальцами. Кости вытянулись, а мышцы снова стали тонкими, мальчишескими. Челюсть и лицевые кости при перестройке издавали легкие потрескивающие звуки. Он ощутил, как зубы вошли назад в свои гнезда, и это вероятно было самой худшей болью. Менее чем через сорок секунд после того, как превращение началось, оно полностью завершилось в обратном направлении; Михаил моргал сквозь слезы, которые жгли его глаза, и смотрел на свои человечьи безволосые руки. Из-под ногтей сочилась кровь. Непривычная напряженность новых мышц пропала. Он языком пощупал человеческие зубы и ощутил вкус крови.

Совершилось.

— Ты, говнюк, — сказал Франко, но большая часть его злобы уже испарилась. Из него будто выпустили пар. — Не мог такое сделать, да? — Он приложил руку к своей процарапанной щеке и посмотрел на испачканную красным ладонь. — Мне надо бы убить тебя, — сказал он. — Ты поднял на меня руку. Мне надо бы разорвать тебя на куски, ты, говнюк.

Михаил попытался встать. Ноги у него ослабли и не подчинялись.

— Но ты даже не стоишь того, чтобы тебя убивать, — решил Франко. — Ты еще слишком человек. Мне надо бы оставить тебя тут, ведь ты никогда не найдешь дорогу назад, верно? — Он стер кровь с кровоточащих царапин и опять посмотрел на ладонь. — Говно! — сказал он со злобой.

— За что… вы так меня ненавидите? — удалось спросить Михаилу. — Я ничего такого вам не сделал.

Какое-то время Франко не отвечал, и Михаил решил, что он и не собирается. Потом Франко заговорил, голос его был кислым.

— Виктор считает, что ты какой-то особенный. — Он пробурчал слово «особенный» так, будто оно было ему ненавистно. — Он говорит, что никогда не видел, чтобы кто-нибудь так боролся за жизнь, как ты. О, у него на тебя большие виды. — Он горестно фыркнул. — Послушай меня: ты — жалкий щенок, но должен признать, что тебе повезло. Виктор прежде ни для кого не охотился. Он делает теперь это для тебя, потому что, как он говорит, ты еще не готов к превращению. Послушай, ты или станешь одним из стаи, как все, или мы тебя сожрем. И тогда именно я размозжу твой череп и высосу твои мозги. Как тебе это нравится?

— Я… думаю… — Михаил опять попытался встать. Пот заливал ему лицо. Он поднялся только усилием воли, совершая насилие над измученными мышцами. Ноги его чуть было опять не подкосились, но он все-таки стоял, тяжело дыша, и смотрел в лицо Франко. — Я думаю… однажды… мне придется убить вас! — сказал он.

Франко воззрился на него. Молчание затягивалось; вороны вдалеке перекликались друг с другом. И тут Франко засмеялся — на самом деле, скорее даже зарычал — и часто заморгал от смеха, прижимая пальцы к разодранной щеке.

— Ты? Убить меня? — он снова засмеялся, снова заморгал. Глаза у него были ледяными и грозили жестокостью. — Я думаю, сегодня стоит оставить тебя в живых, — сказал он, будто бы из милосердия. Михаил догадался, что на самом деле причина заключается в страхе, который Франко испытывал перед Виктором. — Как я уже сказал, тебе повезло.

Он огляделся, глаза его сузились, чувства были настороже. Признаков берсеркера не было, если не считать развороченных могил и переломанных костей; вскопаная земля и кучи листьев не сохранили никаких следов, не было и клочьев шерсти, зацепившихся за колючки в траве; берсеркер к тому же покатался в гниющей плоти, чтобы отбить свой запах. Святотатство против стаи было совершено вероятно часов шестьсемь назад, подумал Франко. Берсеркер уже давно исчез. Франко сделал несколько шагов, нагнулся и согнал мух, подобрал маленькую истерзанную руку, кисть еще держалась на ней, и поднялся в полный рост. Он нежно трогал пальчики, распрямил их, как лепестки странного цветка.

— Это от моего, — услышал Михаил его тихие слова.

Франко опять наклонился, разгреб горстью землю, положил истерзанную ручонку и тщательно засыпал ее землей. Он примял ее и прикрыл опавшими бурыми листьями. Затем долго сидел на корточках, а мухи жужжали над его головой в поисках исчезнувшей плоти. Несколько их сели на окровавленную щеку Франко и пировали там, но он не шевелился. Он неподвижно уставился на сочетание цветных пятен земли и листьев перед собой.

Затем он резко встал, повернулся спиной к потревоженному саду и быстро зашагал прочь в лес, не оглянувшись на Михаила.

Михаил дал ему уйти, потому что знал дорогу домой. Да даже если бы он и потерялся, то смог бы идти по запаху Франко. Силы возвращались к нему, пульсирующая боль в голове и сердце утихла. Он смотрел на сад с раскиданными скелетами, думая о том, где будут лежать его собственные кости и кто зароет их. Он отвернулся, отгоняя эти мысли прочь, и пошел по следам Франко, чуя их на потревоженной земле.

Глава 3

Еще три весны наступили и ушли, и двенадцатое лето жизни Михаила обжигало леса. В течение этого времени Рената чуть не умерла, заразившись от больного кабана. Виктор сам выхаживал ее и охотился для нее, доказывая, что и гранит может размягчиться. Поля родила девочку, которую произвел Франко; той же ночью дитя умерло, тельце ее было исковеркано и покрыто светло-бурой шерсткой; ей было всего лишь два месяца от роду. Никита осеменил чрево Олеси, но росточек вышел наружу кровью и плотью, когда не прошло еще и четырех месяцев.

Михаил ходил в одежде из оленьей шкуры и в сандалиях, которые сшила ему Рената, его старая одежда совсем на него не лезла и изорвалась в клочья. Он рос, становился неуклюжим, на предплечьях и ногах стали расти густые черные волосы. Разум его тоже рос на пище из книг Виктора: математике, русской истории, языках, классической литературе — всех тех яствах, которыми потчевал его Виктор. Иногда учение шло легко, в другое время Михаил только и делал, что спотыкался на чемто, но громовой голос Виктора в большом зале руководил его вниманием. Михаил даже полюбил Шекспира, в особенности тревоги и волнения Гамлета.

Чувства его тоже развивались. Теперь для него не существовало абсолютной тьмы; самая черная ночь была как сероватое свечение с существами из плоти и крови, очерченными чудным светло-голубым светом. Когда он действительно сосредотачивался, отбрасывая все, что могло отвлекать, он мог найти в белом дворце любого из стаи, определяя его по особому ритму сердцебиения: например, у Олеси оно всегда было частым, как от маленького оркестрового барабана, в то время как у Виктора — размеренное, с четкостью великолепно настроенного инструмента. Цвета, звуки, ароматы стали более насыщенными. При дневном свете он мог видеть бегущего через густую чащу оленя на расстоянии в сотню саженей. Михаил познал преимущества скорости и ловкости: он с легкостью ловил крыс, белок и зайцев, чем немного способствовал пищевому снабжению стаи, но дичь покрупнее от него ускользала. Он часто просыпался и обнаруживал, что его рука или нога покрылась черной шерстью и приняла волчью форму, но полноценное превращение его все еще ужасало. Хотя тело его, возможно, было к этому готово, сознание его готово еще не было. Он почитал за чудо, что другие могут переходить туда и обратно между мирами, почти будто бы одним только желанием. Конечно, самым скорым был Виктор; ему требовалось не более сорока секунд, чтобы завершить переход от человеческого облика к серой волчьей шкуре. Следующим по быстроте был Никита, который выполнял превращение чуть дольше сорока пяти секунд. У Олеси была самая красивая шкура, а у Франко самый громкий вой. Поля была самая робкая, а Рената самая добрая: она часто позволяла мелкой, самой беззащитной жертве спастись, даже если загоняла ее до изнеможения. Виктор бранил ее за такие вольности, и Франко ругал ее, но она делала так, как ей нравилось.

После осквернения сада спокойно-яростный Виктор взял с собой Никиту и Франко в долгие бесплодные розыски логова берсеркера. За прошедшие три года берсеркер выдавал себя оставленными им вокруг белого дворца маленькими кучками помета, а однажды стая услышала, как он выл ночью; низкий хриплый насмешливый вызов, менявшийся по направлению, так как берсеркер искусно менял свое положение. Это был вызов на битву, но Виктор не поддался; он предпочел не попадать в западню берсеркера. Поля клялась, что снежной ночью в начале ноября видела берсеркера, когда бежала рядом с Никитой по следу оленя. Рыжий зверь выскочил к ней из снега, достаточно близко, чтобы почуять его явное безумие, и глаза его были холодными черными пропастями ненависти. Он разинул свою слюнявую пасть, чтобы разорвать ей горло, — но тут Никита прыгнул к ней, и берсеркер исчез в снегопаде. Поля клялась в этом, но она иногда путала ночные кошмары с реальностью, а Никита не помнил, чтобы видел что-нибудь, кроме ночи и летевших снежных хлопьев.

Ночью в середине июля снежных хлопьев не было, были лишь золотистые мушки, поднимавшиеся с лесной подстилки, когда Михаил и Никита в человечьем облике тихо бежали по лесу. Из-за засушливой погоды стада поредели, и в последний месяц охота стала скудной. Виктор приказал Михаилу и Никите что-нибудь принести, что угодно съедобное, и сейчас Михаил бежал за старшим изо всех сил. Никита следовал саженях в двадцати перед ним и был впереди Михаила всю дорогу. Они ровным темпом направлялись к югу, и вскоре Никита перешел на скорую ходьбу.

— Куда мы двигаемся? — шепотом спросил Михаил.

Он вгляделся в ночной сумрак, выглядывая что-нибудь живое. Но даже беличий глаз не сверкнул в свете звезд.

— К железнодорожным путям, — ответил Никита. — Посмотрим, не удастся ли нам там поживиться.

Часто стая находила мертвого оленя, кабаргу или животное поменьше, сбитых поездами, которые с мая по август дважды в день пробегали через лес, направляясь днем на восток, а ночью на запад.

Там, где лес упирался в нагромождение скал и утесов, уходящее к югу, из грубо обтесанного туннеля вырывались рельсы, вились вниз по склону поросшего лесом оврага по меньшей мере саженей шестьсот, а затем вели в другой туннель с западной стороны. Михаил пошел следом за Никитой вниз по откосу, и они перешли на рельсы, глазами выискивая темные очертания тела и ноздрями вынюхивая в теплом воздухе свежую кровь. В эту ночь на рельсах никого не убило. Они дошли до западного туннеля, и тут Никита вдруг сказал:

— Слушай.

Михаил прислушался и тоже услышал мягкий рокот, словно где-то в отдалении непрерывно грохотал гром, только небо было ясным, и звезды мерцали сквозь теплый мутный воздух. Приближался поезд.

Никита наклонился, приложив к железу руку. Он почувствовал, как оно вибрирует, когда поезд набирал ход, начиная длинный спуск по склону. Еще через мгновение он вырвется из туннеля всего лишь в нескольких саженях от них.

— Нам лучше уйти, — сказал ему Михаил.

Никита остался, где стоял, держа руку на рельсе. Он уставился на каменистое отверстие туннеля, а затем Михаил увидел, как он посмотрел в сторону восточного туннеля, до которого было далеко.

— Я, бывало, приходил сюда в одиночку, — спокойно объяснил Никита. — Наблюдал, как поезд с ревом проносится мимо. Это было до берсеркера, чтоб он, сволочь, в ад провалился. Я много раз видел, как поезд проскакивал мимо. В сторону Минска, я думаю. Он выбегает из этого туннеля, — он указал кивком, — и въезжает в тот, который там. В некоторые ночи, если машинист торопится скорее попасть домой, ему нужно меньше тридцати секунд, чтобы пробежать это расстояние. Если он пьян или притормаживает на спуске, то пробежка от одного туннеля до другого занимает около тридцати пяти секунд. Я знаю, я высчитывал.

— Зачем? — спросил Михаил. Грохот поезда — несущийся ураган — приближался.

— Потому что однажды я собираюсь перегнать его. — Никита встал. — Ты знаешь, что для меня в мире самое главное? — Его миндалевидные монгольские глаза устремились сквозь тьму на Михаила. Мальчик покачал головой. — Быть резвым, — продолжал Никита, в голосе его нарастало возбуждение. — Самым резвым в стае. Резвее любого живущего. Выполнить превращение за время, за которое поезд выходит из первого туннеля и уходит во второй. Понимаешь?

Михаил покачал головой.

— Тогда смотри, — сказал ему Никита.

Западный туннель стал светлеть, рельсы дрожали от мощного биения пульса паровоза. Никита сбросил одежду и предстал обнаженным. И тут из туннеля внезапно вырвался поезд, подобный фырчащему черному бегемоту с единственным желтым глазом циклопа. Михаил отскочил назад от горячего дыхания, обдавшего его. Никита, стоявший у самых путей, не шевельнул и мускулом. Мимо грохотали товарные вагоны, вихрем крутились красные искры. Михаил увидел, что тело Никиты выгнулось, его кости заходили ходуном, руки начали обрастать покровом красивой черной шерсти, а затем Никита побежал вдоль рельсов, спина и ноги у него покрылись волчьей шерстью. Он бежал к восточному туннелю, его позвоночник прогибался, ноги и руки дергались и поджимались к торсу. Михаил увидел, как шерсть покрыла ягодицы Никиты, темная, подобная наросту, штука выросла и повисла на крестце, развернулась в волчий хвост. Хребет Никиты прогнулся, он бежал уже низко над землей, предплечья его утолщались, а руки стали искривляться в лапы. Он поравнялся с паровозом и понесся рядом с ним к зеву восточного туннеля. Машинист включил тормоза, но топка все еще выбрасывала искры. Грохочущие колеса гремели в полусажени от лап Никиты. Во время бега сердце его било молотом, ноги изменили строение, из-за чего он слегка сбился с курса и потерял секунды, пока старался выправить бег. Паровоз обогнал его, черный дым и искры вихрились следом. Ему пришлось вдохнуть копоть, и легкие его теперь ощущали слабое отравление. В черном вихре Михаил потерял Никиту из вида.

Грохоча, поезд влетел в восточный туннель и продолжил свое движение к Минску. Одинокий красный фонарь мотался из стороны в сторону на буфере последнего товарного вагона. Дым, расползавшийся вдоль оврага, отдавал горьковатым запахом гари. Михаил вошел в него, следуя вдоль рельсов, все еще ощущая жар промчавшегося поезда. Пепел еще вихрился у земли ночными умиравшими звездочками.

— Никита! — позвал он. — Где…

На него прыгнула сильная темная фигура. Черный волк придавил лапами плечи Михаила и сбил его на землю. Потом волк поднялся, встал Михаилу на грудь, раскосые глаза уставились на его лицо, пасть раскрылась, показывая блестящие белые клыки.

— Прекрати, — сказал Михаил. Он ухватил морду Никиты и оттолкнул в сторону волчью голову. Волк зарычал, щелкнув челюстями у его носа. — Ты перестанешь? — потребовал Михаил. — Ты же сейчас меня раздавишь!

Волк опять обнажил клыки, прямо перед носом у Михаила, а затем из пасти выскочил влажный розовый язык и лизнул его лицо. Михаил взвизгнул и стал сталкивать с себя зверя, но весил Никита немало. Наконец Никита соскочил с груди Михаила, и мальчик уселся, предчувствуя, что на следующее утро найдет у себя на коже оставленные лапами синяки. Никита стал бегать кругами, щелкая челюстями в охоте за собственным хвостом, просто ради веселья, а потом прыгнул в высокую траву на краю оврага и стал кататься по ней.

— Ты ненормальный! — сказал Михаил, вставая на ноги.

Пока Никита катался по траве, тело его стало опять менять облик. Слышалось потрескивание растягивающихся сухожилий, костей изменяющегося скелета. Никита слегка взвизгнул от боли, и Михаил отошел на несколько саженей, чтобы оставить его в одиночестве. Секунд через тридцать или около того Михаил услышал, как Никита спокойно сказал:

— Вот черт.

Монгол прошел мимо Михаила, взбираясь по склону к своей брошенной одежде.

— Я опять сбился в момент изменения этих чертовых ног, — сказал он. — Они всегда мешают.

Михаил пошел вровень с ним. Черный дым сейчас уже вымывало из оврага, а с ним и жженый железный запах цивилизации.

— Я не понимаю, — сказал он. — Чего ты пытаешься добиться?

— Я тебе говорил. Быть быстрым. — Он глянул назад, в ту сторону, куда ушел поезд. — Завтрашней ночью он вернется. И еще через ночь. Я буду пробовать.

Он дошел до своей одежды, поднял ее и накинул на плечи. Михаил бессмысленно наблюдал за ним, все еще не совсем понимая.

— Виктор расскажет тебе, если попросишь, — сказал Никита. — Он говорит, что старик, водивший стаю до того, как в ней появился Виктор, помнил такого, кто мог волевым усилием совершить превращение за двадцать четыре секунды. Можешь себе представить? Из человека в волка за двадцать четыре секунды? Самому Виктору не удавалось сделать это быстрее чем за тридцать секунд! А я… ну, а мне остается только завидовать.

— Ну, что ты. Ты же резвый.

— Недостаточно, — с жаром сказал Никита. — Я не самый быстрый, я не самый сильный, я не самый ловкий. Всю жизнь, даже когда я был мальчишкой твоего возраста и надрывался в угольной шахте, я хотел быть хоть в чем-нибудь особенным. Если слишком долго работать на дне угольного колодца, то мечтаешь стать птицей. Может быть, у меня так и сохранилась эта мечта, потому что иногда я хочу, чтобы мои ноги превратились в крылья.

— Какая разница, самый ли ты быстрый или…

— Для меня разница есть, — перебил он. — Это дает мне цель. Понимаешь? — Он продолжил, не дожидаясь, отзовется ли Михаил. — Я часто хожу сюда летом, но только по ночам. Я не хочу, чтобы машинист меня увидел. Я становлюсь быстрее, но только ноги у меня так и не научились летать. — Он показал жестом вдоль рельсов в сторону дальнего восточного туннеля. — Я рассчитываю однажды, в одну из ночей, обогнать поезд. Я начну отсюда как человек, и до того, как поезд достигнет другого туннеля, я хочу пересечь пути перед паровозом как волк.

— Пересечь пути?

— Да. На четырех лапах, — сказал Никита. — Теперь нам надо бы поскорее найти какую-нибудь еду для стаи, иначе придется искать ее всю ночь.

Он двинулся вдоль путей, вниз по склону на восток, и Михаил пошел следом. Не далее полуверсты от того места, где Никита начал гнаться за поездом, они нашли сбитого кролика, лежавшего на рельсах. Он был еще свежим, его глаза вылезли из орбит, как будто все еще загипнотизированные светящимся желтым шаром чудовища, прошедшего над ним. Кролик был мелкой находкой, но все же это была еда. Никита подцепил его за уши и так и понес, помахивая им как поломанной куклой, когда они продолжали поиск.

От запаха кроличьей крови у Михаила потекли слюнки. Он с трудом сдерживал звериное рычание, подступившее к горлу. С каждым днем он все более соответствовал стае. Превращение поджидало его как стоявший в сумраке друг. Все, что ему нужно было сделать, это дотянуться до него, обнять, потому что он был близко и горел нетерпением. Но он не знал, как держать все это под контролем. Он не имел ни малейшего представления, как ему волевым усилием сменить облик, сделать то, что умели другие. Управлялось ли все это сознанием или происходило как во сне? При этом он боялся потерять последнюю каплю человеческого; полная смена облика привела бы его туда, куда он не осмеливался попасть. Но нет, все еще нет…

Слюна пошла обильнее. Послышалось урчание; не в горле, а в животе. В конце концов, он скорее все же был мальчиком, а не волком.

В то долгое, засушливое лето Михаил много раз охотился ночью вместе с Никитой у железнодорожных путей. Однажды в начале августа они нашли страдавшего маленького олененка, две ножки которому отрезало колесами поезда. Никита наклонился и поглядел в посеребрившиеся от боли глаза олененка, и Михаил смотрел, как он протянул свои нежные руки, чтобы погладить животное по спине. Никита тихо наговаривал чтото олененку, пытаясь его успокоить, а потом положил руки ему на голову и резким сильным движением крутанул ее. Олененок обмяк — свернутая шея положила конец всем его страданиям. И в этом, сказал Никита, была не жестокость, а милосердие.

Поезд ходил по расписанию. Днем он пыхтел вверх по склону, от туннеля к туннелю, а ночью у него скрипели тормоза и от колес взметались искры. Михаил сидел под откосом, под прикрытием сосен, и смотрел, как Никита мчался вдоль путей, тело у него скручивалось, пытаясь сохранять ровность бега, когда совершалось превращение. Каждый раз казалось, что его ноги — это привязанные к земле крылья, на которых ему никак не удавалось взлететь. Никита становился все резвее, но так и не стал достаточно резвым; поезд неизменно обгонял его и обдавал напоследок дымом, когда, гремя, въезжал в туннель.

Август окончился, и последний летний поезд прогрохотал прочь к Минску, красный фонарь колыхался на последнем вагоне, как розовая ухмылка. Никита, с опущенной головой и поникшими плечами, плелся назад, к месту, где оставил одежду, и Михаил смотрел, как его тело теряло блестящую черную шерсть. Никита, опять в человечьем облике, оделся и вдохнул горький запах дыма, как будто нюхал пот свирепого и уважаемого врага.

— Что ж, — сказал он наконец, — лето придет опять.

Они двинулись домой, шагая навстречу осени.

Глава 4

Зима, жестокая дама в белом, забрала лес в свои кулаки и заковала его в лед. Деревья трещали от мороза, лужи превратились в белые льдышки, а небеса редко просвечивали сквозь низкие тучи и мглу. Иногда солнце не показывалось многие дни, и весь мир состоял из снежного моря и черных безлистых деревьев. Даже вороны, эти чернофрачные дипломаты, мерзли, сидя на ветках, или пытались пробиться к солнцу на обмерзающих крыльях. Только белые зайцы суетились в тишине опустевшего леса, но когда из Сибири мели вьюги, даже зайцы дрожали в своих норах.

Точно так же в подвале белого дворца дрожала стая. Они сгрудились вместе, едва дыша, вокруг костра из сосновых сучьев. Образование Михаила, однако, продолжалось; Виктор был жестким наставником, и когда он и мальчик жались друг к другу, Михаил декламировал Шекспира, сочинения Данте, штудировал математические теоремы и европейскую историю.

Однажды в январе Поля и Никита вылезли наружу, чтобы собрать немного хвороста. Виктор велел им держаться поближе к белому дворцу и не терять друг друга из виду. Опускалась мгла, затрудняя видение, но поддерживать огонь было необходимо. Прошло с полчаса, пока в логово не вернулся Никита, двигаясь, как оцепеневший придурок, его брови и волосы посеребрил иней. Он внес охапку веток, которая свалилась к его ногам, а он продолжал идти в круг, освещаемый огнем. Глаза у него были круглыми, изумленными. Виктор встал и спросил:

— Где Поля?

Она была в двадцати саженях от него, сказал Никита. В двадцати саженях. Они шли переговариваясь, стараясь согреть друг друга словами. И вдруг, совершенно неожиданно, Поля просто не ответила. Не было слышно ни крика о помощи, ни борьбы в полумраке. Только что Поля была тут, и вот…

Никита повел Виктора и Франко показать им. Они обнаружили на снегу яркие пятна крови, менее чем в сорока саженях от снежных куполов дворца. Одежда Поли была неподалеку, тоже испятнанная кровью. На земле лежало несколько веточек, похожих на обглоданные кости. Отпечатки ног Поли заканчивались там, где следы лап берсеркера выходили из терновой чащи. Далее шла борозда от тела, которое волокли через холмик в густые заросли. Они нашли что-то от внутренностей Поли, буро-красных, как синяки, на снегу. Следы берсеркера и борозды от волочившегося тела Поли шли дальше через лес. Виктор, Франко и Никита сбросили свои одежды и, дрожа, сменили облик в наступавшей темноте. Три волка, серый, светло-бурый и черный, запрыгали по сугробам по следу берсеркера. В версте к востоку они нашли руку Поли, голубую, как мрамор, застрявшую между двух камней. Она была вырвана из плеча. Они пришли к скалистому месту, где ветер начисто сдувал с иззубренных глыб и снег, и запахи; там следы берсеркера заканчивались, так же как и следы от трупа Поли.

Несколько следующих часов волчье трио рыскало расширявшимися кругами, которые уводили их все дальше и дальше от белого дворца. Один раз Франко показалось, что он увидел огромную рыжую фигуру, стоявшую на выступавшей над ними скале, но падавший снег на несколько секунд затуманил обзор, а когда он снова смог ясно видеть, фигура исчезла. Никита на стыке ветров уловил запах Поли, острый летний аромат сена, и они пробежали еще с полверсты к северу, прежде чем обнаружили на дне расщелины ее голову. Череп был размозжен, мозг выскоблен.

Следы берсеркера привели их на край скалистого ущелья, где они пропадали на камнях. Края ущелья были изрыты пещерами и спуск здесь был весьма коварным, но спуститься было можно. Любая из этих пещер могла быть логовом берсеркера. Но если это было не так, Виктор, Никита и Франко рисковали свернуть себе шеи ни за что, ни про что. Снег пошел гуще, в воздухе было предвестие крепкой серой пурги. Виктор высказал свое мнение фырканьем и кивком головы, и они повернули назад, в долгое путешествие домой.

Обо всем этом Виктор доложил стае, собравшейся у костра. Когда он закончил, Никита отошел в сторону и одиноко уселся в углу. Он грыз кабанью кость и смотрел на пустую подстилку, где прежде лежала Поля, глаза его горели холодным блеском.

— Говорю вам, нужно идти и устроить на проклятого зверя охоту, — шумел Франко, в то время как за стенами ревела пурга. — Мы не можем просто сидеть тут, как… как…

— Как люди? — спокойно спросил Виктор. Он вытащил из огня маленький прутик и смотрел, как тот горит.

— Как трусы! — сказал Франко. — Сначала Белый, потом оскверненный сад, теперь не стало Поли! Он не уймется, пока не убьет нас всех!

— Мы не можем идти в такую бурю, — заметил Никита, сидевший на корточках. — И берсеркер тоже не выйдет из своего логова.

— Мы должны найти его и убить! — Франко вышагивал перед костром и чуть не наступил на Михаила. — Если бы я только мог вонзить свои когти в его проклятую глотку, я бы…

Рената насмешливо фыркнула:

— Скорее, он мог бы позавтракать тобой.

— Заткнись, ты, старая карга. Тебя кто просил говорить?

Рената мгновенно вскочила. Она шагнула к нему, и он повернулся к ней. На руках Ренаты выступила русая шерсть, пальцы стали загибаться в лапы с когтями.

— Перестаньте, — сказал Виктор. Рената глянула на него, лицевые кости у нее начинали изменяться. — Рената, пожалуйста, перестань, — повторил он.

— Пусть она убьет его, — сказала Олеся, ее льдисто-голубые глаза холодно сверкали на красивом лице. — Он заслуживает смерти.

— Рената? — Виктор встал. Хребет у Ренаты начал выгибаться.

— Давай, давай! — насмехался Франко. Он поднял кверху правую руку, покрывавшуюся светло-бурой шерстью, на ней уже появились когти. — Я тоже готов!

— Прекратите! — заорал Виктор, и от звука его голоса Михаил подскочил; это был громовой рык вожака. Голос эхом отозвался между стен. — Если мы поубиваем друг друга, берсеркер точно выиграет. Он сможет просто прийти сюда и занять наше логово, если мы будем лежать мертвыми. Так что перестаньте, вы оба. Сейчас нам следует думать почеловечьи, а не поступать по-звериному.

Рената часто заморгала, ее пасть и челюсть уже изменились на волчьи. Небольшая капля сочившейся слюны стекла с нижней челюсти вниз по подбородку с русой шерсткой и секунду повисела, прежде чем упасть. А затем ее морда стала возвращаться к прежнему человеческому лицу, мышцы под кожей утончались, клыки с влажными щелчками уходили в челюсть. Волчья шерсть превратилась в щетину и пропала. Рената стала чесать руки, потому что остатки шерсти раздражали кожу.

— Ты, мелкая сволочь, — сказала она, гневно глядя на Франко. — Ты будешь меня уважать, понял?

Франко заворчал и ухмыльнулся. Он презрительно махнул на нее правой рукой, теперь опять человечьей и бледной, и отошел от тепла костра. В помещении остались острые запахи разъярившихся зверей.

Виктор стоял между Ренатой и Франко; он ждал, пока их возбуждение не остынет, а потом сказал:

— Мы — одна семья, а не враги. Берсеркеру хотелось бы, чтобы мы сцепились друг с другом; это облегчило бы его задачу. — Он бросил горящий прутик в костер. — Но Франко прав. Мы должны разыскать берсеркера и убить его. Если не мы, то он убьет нас, поодиночке.

— Поняла? — сказал Франко Ренате. — Он согласен со мной!

— Я согласен с законами логики, — поправил его Виктор, — которым, к несчастью, вы не всегда подчиняетесь. — Он на мгновение смолк, вслушиваясь в пронзительные завывания бури, доносившиеся через разбитые окна этажом выше. — Я думаю, что берсеркер живет в одной из тех пещер, которые мы обнаружили, — продолжал он. — Никита прав: в такую бурю берсеркер не выйдет наружу. Но мы — можем.

— Там, снаружи, и руки не увидишь перед своим носом, — сказала Рената. — Послушайте этот ветер!

— Я слышу. — Виктор обошел вокруг костра, потирая руки. — Когда буря стихнет, берсеркер снова выйдет на охоту. Мы не знаем его маршрутов, а как только он почует, что мы побывали неподалеку от его пещеры, он найдет себе другое логово. Но… что если мы найдем его пещеру, в которой будет и он сам, пока буря еще не стихла?

— Это сделать невозможно! — затряс головой Никита. — Ты видел то ущелье. Мы убьемся, пытаясь спуститься туда.

— Берсеркер же может! Если может он, то можем и мы. — Виктор замолк, давая всем время усвоить эту мысль. — Самая трудная задача — найти его пещеру. На его месте я бы пометил каждую из пещер своим запахом. Но возможно, что он не сделал этого; не исключено, что сразу же, как только мы спустимся в ущелье, мы сможем уловить его запах и по нему добраться прямо до него. Он, возможно, будет при этом спать; я и сам бы так сделал, если бы у меня был полный желудок и я думал, что нахожусь в безопасности.

— Да, именно так! — возбужденно сказал Франко. — Убить гада во сне!

— Нет. Берсеркер большой и очень сильный, и никто из нас не сделает этого, если будет с ним один на один. Сначала мы найдем пещеру берсеркера, а потом запечатаем ее камнями. Мы сделаем это накрепко и плотно, так чтобы он не мог выбраться. Если будем действовать быстро, мы сможем запечатать ее до того, как он поймет, что происходит.

— Это при условии, что у него нет запасного выхода, — сказала Рената.

— Я не говорю, что план безупречен. Таких не бывает. Но берсеркер ненормален; он думает не так, как обычный волк. Зачем ему беспокоиться о бегстве, если он считает, что может уничтожить любого двуногого или четвероногого? Я бы предположил, что он сейчас выбрал хорошую теплую пещеру без запасного лаза, где он может свернуться, глодая кости и размышляя, как убить следующего из нас. Мне кажется, что рискнуть стоит.

— А мне — нет, — сказала ему Рената, наморшив лоб. — Буря слишком сильна. Дойти отсюда туда и то достаточно трудно, но намного легче, чем найти нужную пещеру. Нет. Риск слишком велик.

— А какой тогда выбор? — спросил Виктор. — Ждать, когда закончится буря и берсеркер опять выйдет охотиться на нас? Мы должны воспользоваться тем преимуществом, что он только что пировал; он будет вялый от всего того мяса, которое сейчас в его животе. Говорю вам: или идем сейчас, или может погибнуть вся стая.

— Да! — согласился Франко. — Надо напасть на него сейчас, когда он думает, что находится в безопасности.

— Я уже решил. Я иду. — Виктор оглядел остальных. Его взгляд задержался на несколько секунд на Михаиле, потом ушел в сторону. — Франко, ты идешь со мной?

— С тобой? — глаза у него расширились. — Да. Конечно, иду. — Голос у него был неуверенный. — Я только надеюсь, что я… не буду тебе обузой.

— Обузой? Почему?

— Ну… я об этом раньше не упоминал. Это чепуха, конечно, но… У меня на ноге кровоподтек от камня. Видишь? — Он сбросил сандалию из оленьей кожи и показал синий кровоподтек. — Лодыжку у меня тоже слегка раздуло. Я не знаю, когда это точно случилось. — Он нажал на кровоподтек и скривился, чуточку сильнее, чем должно. — Но я все же могу ходить, — сказал он. — Я не могу бегать так резво, как обычно, но ты можешь рассчитывать, что я буду…

— Круглым дураком, — закончила за него Рената. — Забудь про Франко и его несчастную ногу. Я пойду с тобой.

— Нет, нужно, чтобы ты оставалась здесь. Позаботиться об Олесе и Михаиле.

— Они могут о себе позаботиться сами!

Но Виктор уже исключил ее. Он посмотрел на Никиту.

— У тебя на ногах есть какие-нибудь кровоподтеки от камней?

— Десятки, — сказал Никита и встал. — Когда выходим?

— Это у меня от лодыжки неприятности, — запротестовал Франко. — Видите? Ее раздуло! Должно быть я оступился, когда мы были…

— Я понял, — сказал Виктор, и Франко умолк. — Никита и я идем. Ты можешь оставаться, если это то, чего ты хочешь.

Франко было начал опять говорить, но решил, что не стоит, и закрыл рот.

— Чем скорее мы пойдем, тем скорее возвратимся, — сказал Никите Виктор. — Я готов идти прямо сейчас.

Никита кивнул, и Виктор повернулся к Ренате.

— Если мы сумеем найти пещеру берсеркера и закрыть его в ней, нам придется оставаться возле нее достаточно долго, чтобы убедиться, что он не выберется. Мы постараемся вернуться назад в течение двух суток. Если буря станет слишком сильной, мы найдем, где переспать. Ты за всех отвечаешь, хорошо?

— Да, — угрюмо ответила Рената.

— Вы с Франко будете держаться подальше от глоток друг друга. — Это был приказ. Виктор посмотрел на Михаила. — Ты будешь сдерживать их, чтобы они не убили друг друга, понял?

— Да, сударь, — ответил Михаил, хотя не знал, что он мог бы сделать, если бы Рената и Франко сцепились.

— Когда я возвращусь, я хочу, чтобы ты закончил чтение книги, которую мы сегодня начали. — Это была книга о падении Римской империи. — Я буду задавать по ней вопросы.

Михаил кивнул. Виктор снял одежду и сбросил сандалии, Никита сделал то же. Оба мужчины стояли обнаженными, выдыхая клубы пара. Никита первым начал менять облик, черная шерсть стала быстро обвивать его тело, как странная лоза. Глаза Виктора мерцали в слабом свете, когда он всматривался в Ренату.

— Послушай, — сказал он. — Если почему-либо мы не вернемся через три дня, ты будешь в стае за старшего.

— Женщина? — завопил Франко. — Будет старшей надо мной?

— Старшей в стае, — повторил Виктор.

Волна серой волчьей шерсти охватила его плечи и сползла на руки. Тело его стало блестящим, маслянистым, пот выступил на лице, в то время как его брови исчезали. Пар обволок все его тело.

— У тебя есть какие-нибудь основания возражать? — голос его становился хриплым, лицевые кости начинали изменяться, между губ выдвинулись клыки.

— Нет, — поспешно ответил Франко. — Никаких.

— Пожелайте нам удачи. — Голос его стал утробным хрипом.

Тело Виктора вздрагивало, обрастая густой серой шерстью. Большая часть головы и лица Никиты уже изменилась, из морды вырвалась струя пара, в то время как она удлинялась с щелкающими звуками, которые когда-то казались Михаилу ужасными. Сейчас звуки превращения были такими прекрасными, будто это была музыка, исполнявшаяся на экзотических инструментах. Два тела корчились, кожа уступала место волчьей шерсти, пальцы рук и ног — лапам, зубы — клыкам, лица — узким мордам; все это сопровождалось музыкой костей, сухожилий и мышц, изменявших строение, переплавлявшихся в волчьи формы, и непроизвольным рычанием то Виктора, то Никиты. Затем Виктор издал грубо прозвучавшее «уафф» и скачками двинулся к лестнице, Никита следовал в нескольких прыжках позади. Через пару секунд оба волка исчезли.

— У меня лодыжку раздуло! — Франко опять показал ее Ренате. — Видишь? Я не мог бы далеко ускакать на ней, так ведь?

Она проигнорировала его.

— Кажется, у нас закончилась вода. — Она взяла глиняный сосуд, оставшийся от монахов; вода, покрывшаяся грязным ледком, лишь слегка прикрывала донышко. — Михаил и Олеся, не сходите ли вы за снегом?

Она передала сосуд Михаилу. Все, что им нужно было сделать, это подняться по лестнице и нагрести снега, который нанесло через окна.

— Франко, ты заступишь в первую смену для наблюдения или я?

— Ты за старшего, — сказал он. — Делай, как хочешь.

— Ладно. Ты заступишь в первую смену. Когда подойдет время, я тебя сменю. — Рената села у огня — новый правитель.

Франко шепотом выругался; ему не доставляло удовольствия подолгу сидеть в башне, с окнами без стекол и холодными вихрями, но держать наблюдение было важной обязанностью, и все исполняли ее по очереди. Он гордо прошествовал прочь, Михаил с Олесей пошли набрать снега, а Рената оперлась подбородком на руку, с беспокойством думая о мужчине, которого любила.

Глава 5

Посреди ночи буря как-то разом стихла. Она ушла, оставив лес покрытым сугробами высотой аршина в два, деревья согнулись под ледяным покрывалом. За ней пришла пронизывающая до костей стужа. День начался с ослепительной белизны, солнце было скрыто за облаками цвета мокрой ваты.

Наступило время завтрака.

— Боже, какой холод! — сказал Франко, когда они с Михаилом пробирались через белую пустыню, где прежде была зеленая чаща.

Михаил не ответил; на разговоры уходило слишком много энергии, скулы его свело от мороза. Он оглянулся назад, метров на пятьдесят, на белый дворец; его на белом фоне уже почти не было видно.

— Проклятое место! — сказал Франко. — Вся эта страна сволочная! Сволочь Виктор, и сволочь Никита, сволочь Олеся и суперсволочь Рената! Что она о себе думает, приказывая мне рыскать по округе, как мальчишке на посылках?

— Мы никогда ничего не найдем, — спокойно сказал Михаил, — если вы будете так шуметь.

— Черт, здесь ничего живого нет! Как это мы должны найти еду? Сотворить ее? Я не Господь Бог, это уж точно! — Он остановился, нюхая воздух, в носу у него щипало от холода, и егообоняние ухудшилось. — Если Рената за старшего, почему она не найдет еду? Ответь мне на это!

Отвечать нужды не было. Они тянули жребий, обломки прутиков от костра, кому идти на поиски еды. Михаил действительно вытянул самый короткий, а Франко следующий, едва ли длиннее.

— Все, что здесь есть живого, — продолжал Франко, — зарылось в свои норы, сберегая тепло. Так и нам надо бы делать. Понюхай воздух? Видишь? Ничего.

Как будто в доказательство того, что Франко ошибался, из снега у них под носом выскочил заяц с чуть сероватым мехом, рванул в сторону полузанесенных деревьев.

— Вон! — сказал Михаил. — Смотри!

— У меня глаза застыли.

Михаил остановился и обернулся к Франко.

— Ты, что, не собираешься превращаться? Его можно поймать, если превратишься.

— К черту! — Щеки у Франко пошли красными пятнами. — Слишком холодно для превращения. Мои яички замерзнут, если уже не замерзли.

Он сунул туда руку и проверил.

— Если ты не превратишься, мы ничего не поймаем, — напомнил ему Михаил. — Трудно, однако, тебе будет поймать этого зайца, если…

— Ага, теперь ты мне приказываешь, да? — возмутился Франко. — Слушай меня, говнюк: ты вытянул самый короткий прут. Ты вот давай и превращайся, и лови что-нибудь для нас. Пора бы уже перестать быть обузой!

Эта фраза уязвила Михаила, потому что он знал, что в этом есть правда. Он пошел дальше, обняв себя руками для тепла, его сандалии скрипели по покрытому настом снегу.

— Ну, что же ты не превращаешься? — язвил Франко, источая злобу. Он пошел за мальчиком. — Что же ты не превращаешься, чтобы научиться догонять зайцев и выть на сволочную луну как маньяк?

Михаил не отвечал. Он не знал, что сказать в ответ. Он поискал глазами зайца, но тот скрылся в белизне. Он глянул назад на белый дворец, который, казалось, мерцал как далекий мираж; между небом и землей все было одного оттенка. Опять крупными хлопьями повалил снег, и если бы Михаил не чувствовал себя сейчас замерзшим, несчастным и никому не нужным, он бы подумал, какие эти хлопья красивые.

Франко в нескольких саженях от него остановился и стал дуть себе в ладони. Снежные хлопья сыпались на его волосы и ресницы.

— Может, Виктору нравится такая жизнь, — угрюмо сказал он, — и, может, Никите тоже, но кем они были до этого? Мой отец был богатым, и я был сыном богатого человека. — Он покачал головой, снег сыпался на его раскрасневшееся лицо. — Мы ехали в повозке навестить родителей отца. Нас застала пурга, очень похожая на вчерашнюю. Моя мать замерзла насмерть. А затем мой отец, мой младший брат и я нашли избушку, недалеко отсюда. Ну, теперь ее уже нет: много лет назад она от снега обвалилась. — Франко поглядел вверх, ища солнце. И не нашел его. — Мой младший брат все плакал и плакал, а затем умер, — сказал он. — Под конец он уже не мог даже открыть глаза — веки смерзлись. Мой отец знал, что нам там было не выжить. Чтобы выжить, нужно было найти деревню. Поэтому мы пешком тронулись в путь. Я помню… на нас обоих были меховые шубы и дорогая обувь. На моей рубашке была монограмма. У отца — кашемировый шарф. Но ничего из этого нас не согревало, ничего, потому что в лицо дул пронизывающий воющий ветер. Мы нашли овраг, в котором не было ветра, и пытались разжечь костер, но хворост был покрыт льдом. — Он посмотрел на Михаила. — Ты знаешь, чем мы пытались разжечь огонь? Деньгами из отцовского бумажника. Они горели очень ярко, но тепла не давали. Чего бы мы только ни отдали за ведерко угля! Мой отец, сидя, замерз насмерть. Я стал в семнадцать лет сиротой и знал, что умру, если не найду хоть какой-то кров. И тогда я пошел, надев на себя обе шубы. Далеко я уйти не успел, на меня напали волки. — Он опять подул на руки и пошевелил пальцами. — Один из них укусил меня за руку. Я с такой силой ударил его по морде, что вышиб ему три зуба. Этот гад, его звали Иосиф, после этого повредился в уме. Они разорвали на куски моего отца и сожрали его. Они, наверно, сожрали точно так же и мать, и младшего брата. Я никогда не спрашивал. — Франко еще раз оглядел однообразное небо и стал смотреть, как падает снег. — Они взяли меня в стаю как производителя. Потому же, почему взяли и тебя.

— Производителя?

— Делать детей, — пояснил Франко. — Стае нужны волчата, иначе она вымрет. Но дети почему-то не выживают. — Он пожал плечами. — Может быть, Господь Бог знает, в конце концов, что делает. — Он глянул в сторону дерева, где скрылся заяц. — Послушаешь Виктора, так получается, что наша жизнь благородна и мы должны гордиться тем, какие мы есть. Я не нахожу ничего благородного в том, чтобы иметь шерсть на заднице и обгладывать окровавленные кости. Будь проклята такая жизнь. — Он набрал слюны и плюнул на снег. — Ты давай, превращайся, — сказал он Михаилу. — Бегай на четырех лапах и писай на деревья. Бог родил меня человеком, и я не хочу быть другим.

Он повернул назад и поплелся к стенам белого дворца, что были в семидесяти аршинах от них.

— Погоди! — позвал Михаил. — Франко, погоди!

Но Франко не остановился. Он глянул на Михаила через плечо.

— Принеси нам хорошего сочного зайца, — ядовито сказал он. — Или, если тебе повезет, может, накопаешь нам жирных корешков. Я возвращаюсь и постараюсь добыть…

Франко не закончил предложения, потому что в этот миг то, что казалось снежным бугорком в нескольких аршинах справа от него, разом рассыпалось и оказалось уже прыгнувшим огромным рыжим волком, который сомкнул челюсти на ноге Франко. Кости со звуком револьверного выстрела треснули, когда берсеркер свалил Франко с ног, а клыки его провели по телу красные полоски. Франко раскрыл рот, чтобы кричать, но оттуда вышел только хрип.

Михаил стоял ошеломленный, пытаясь лихорадочно сообразить. Берсеркер либо лежал под снегом в ожидании, и просто выставил ноздри, чтобы подышать воздухом, либо он специально закопался под сугробом, чтобы подловить их. Времени подумать о том, что же случилось с Виктором и Никитой, не было; была только реальность, то, что берсеркер раздирал ногу Франко и на снег брызгала дымящаяся кровь.

Михаил хотел было криком позвать на помощь, но к тому времени, когда Рената с Олесей доберутся к ним — в том случае, если услышат его — Франко будет мертв. Берсеркер оставил размолоченную ногу Франко и вцепился челюстями Франко в плечо, пока тот отчаянно старался не дать клыкам добраться до горла. Лицо у Франко страшно побледнело, глаза от ужаса выкатились из орбит.

Михаил глянул вверх. В половине аршина над его головой была оледеневшая ветка дерева. Он подпрыгнул, уцепился за ветку, и она сломалась под его руками. Берсеркер не обратил на него никакого внимания, его зубы глубоко увязли в мышцах плеча Франко. И тогда Михаил рванулся вперед, уперся пятками в снег и вонзил острый конец ветки в один из серых глаз берсеркера. Палка выбила ему глаз, и волк отпустил плечо Франко с ревом боли и ярости. Пока берсеркер, осев назад, тряс головой, стараясь прийти в себя от боли, Франко попытался отползти. Он одолел аршина полтора, потом его охватила судорога и он свалился без сознания, его нога и плечо были изувечены. Берсеркер тщетно щелкал по воздуху клыками, а его оставшийся глаз поймал Михаила Галатинова.

Что-то передавалось между ними: Михаил это почувствовал так же отчетливо, как биение сердца и толчки крови, струившейся по кровеносным сосудам. Может, это был обмен ненавистью или сила угрозы первобытного сознания; чем бы это ни было, Михаил понял, что оно предвещает, и, как копье, крепко стиснул в руке острую палку, в то время как берсеркер метнулся к нему через снег.

Пасть рыжего волка раскрылась, его мощные ноги приготовились к прыжку. Михаил стоял на месте, нервы его напряглись, все человечьи инстинкты побуждали его бежать, но волк внутри него ждал с холодным расчетом. Берсеркер сделал обманное движение влево, но Михаил сразу же понял, что оно ложное, а затем тот оторвался от земли и завис над ним.

Михаил припал на колени под огромным телом и страшными челюстями, и что было сил ударил палкой вверх. Она вонзилась в покрытое белой шерстью брюхо берсеркера, когда зверь проскакивал над ним, переломилась надвое; ее острие глубоко вошло в брюхо, и волк скорчился посреди прыжка. Одна из задних лап зацепила Михаила за спину и два когтя вырвали клок шкуры из его одежды. Михаил почувствовал, будто бы его ударили молотком, он свалился в снег и услышал, как зарычал берсеркер, ударившись брюхом о землю в трех аршинах от него. Михаил обернулся, легкие его вобрали морозный воздух, и стал лицом к берсеркеру, чтобы тот не имел возможности прыгнуть на него сзади. Одноглазый зверь был на ногах, копье так глубоко вошло ему в кишки, что почти скрылось в них. Михаил стоял, грудь у него вздымалась, он чувствовал, как по спине у него течет горячая кровь. Берсеркер двинулся вправо, заняв позицию между Михаилом и белым дворцом. Остаток палки, зажатый в правом кулаке Михаила, был длиной около двух вершков, как кухонный нож. Берсеркер выдохнул пар, дернулся к нему и сразу же отпрыгнул, по-прежнему преграждая Михаилу путь к бегству домой.

— Помогите! — крикнул он в сторону белого дворца. Его голос на расстоянии заглушался шелестом падавшего снега. — Рената! Помоги…

Зверь дернулся вперед, и Михаил нацелился палкой ударить его в другой глаз. Но берсеркер в последний момент рванул в сторону, выбрасывая из-под лап комья снега, и палка ударила по воздуху. Берсеркер извернулся, кинувшись в обход к незащищенному боку Михаила, и прыгнул на него, прежде чем тот снова успел ударить палкой.

Берсеркер ударил его. Михаилу тут же вспомнился товарный поезд с одним светившимся глазом, который, громыхая по рельсам, спускался по откосу с холма. Он сшиб его с ног, как тряпичную куклу, и сломал бы позвоночник, если бы не снег. Воздух вышел из него с резким звуком «у-уш», и сознание от удара помутилось. Он ощутил запах крови и слюны зверя. Страшная тяжесть обрушилась на его плечо, придавив руку с палкой. Он моргнул и мутным от боли взором увидел над собой пасть берсеркера, клыки были готовы вцепиться в его лицо и стянуть его с черепа, как гнилую тряпку. Плечо его было словно в капкане, кости вот-вот вырвет из суставов. Берсеркер пригнулся вперед, мышцы его боков были напряжены, и Михаил учуял в запахе его дыхания кровь Франко. Челюсти раскрылись, чтобы расколоть ему череп.

Две человечьи руки, слегка поросшие бурой шерстью, схватились за челюсти берсеркера. Франко поднялся и прыгнул на рыжего зверя сверху. Его покрытое коричневой щетиной лицо было сплошной гримасой боли. Он прохрипел: — Беги, — изо всех сил выкручивая голову берсеркера.

Берсеркер попытался пригнуться за счет собственного веса, но Франко держал его цепко. Челюсти сжались, зубы прокусили ладони Франко. Тяжесть сдвинулась с плеча Михаила, он поднял руку, кости которой ломило от боли, и вогнал конец палки в горло берсеркера. Она на полвершка вошла внутрь, прежде чем наткнулась на что-то твердое и сломалась. Берсеркер взвыл и задергался от боли, фыркая на снег красным, а Михаил выскочил из-под волка, в то время как тот подался назад, пытаясь сбросить со своей спины Франко.

— Беги, — заорал Франко, повиснув на окровавленных пальцах.

Михаил вскочил, весь в снегу. Он побежал, обломок палки выпал из его руки. Снежные хлопья кружились вокруг, как танцующие ангелы. Плечо у него болело, мышцы были сильно растянуты. Он оглянулся, увидел, как берсеркер яростно встряхнулся всем телом. Франко не удержался и был отброшен. Берсеркер напрягся, приготовившись прыгнуть на Франко и покончить с ним, и Михаил остановился.

— Эй! — закричал он, и голова берсеркера повернулась к нему, сверкнув единственным глазом.

Внутри Михаила тоже что-то сверкнуло. Он ощутил это как огонь, который вспыхнул у него внутри, и чтобы спасти жизнь Франко и свою собственную, он должен был дотянуться до этого опаляющего огня и схватить то, что было в нем выковано.

— Я хочу этого —, подумал он, и сосредоточил свое воображение на образе руки, изменяющейся в лапу. Этот образ засиял в его мозгу. Ему почудилось, что он услышал внутренний вой, будто взвыли сорвавшиеся с привязи дикие ветры. Колющая боль хлынула по его позвоночнику. — Я хочу этого —. Из пор его кожи пошел пар. Он дрожал, его внутренние органы стиснуло.

Сердце стало колотиться еще чаще. Он почувствовал в мышцах ног и рук боль, страшное давление на череп. Что-то треснуло у него в челюсти, и он услышал собственный стон.

Берсеркер смотрел на него, ошеломленный этим зрелищем, челюсти его все еще были раскрыты и готовы сломать Франко шею.

Михаил поднял правую руку. Она покрылась гладкой черной шерстью, а пальцы переплавлялись в лапы. — Я хочу этого —. Черная шерсть побежала дальше. Левая рука у него изменялась. Он чувствовал, будто ее сжимают в железных тисках, и челюсти у него стали удлиняться со слабым потрескиванием. — Я хочу этого —. Теперь обратного хода не было, не было возможности отказаться от превращения. Михаил скинул оленью шкуру, и она сникла на снегу. Он содрал сандалии, и едва успел снять их, как ноги его начали корчиться. Он упал, потеряв равновесие, и крестцом сел в снег.

Берсеркер понюхал воздух, издал рык, продолжая смотреть, как существо меняет облик.

Черная шерсть пробилась на плечах и груди Михаила. Она обвила его шею и покрыла лицо. Челюсти и нос его, удлинившись, превратились в морду, а клыки вырвались с такой силой, что прорезали десны, и слюна изо рта окровавилась. Хребет у него изогнулся, боль была ужасной. Ноги и руки укорачивались, обрастая буграми мышц. Хрустели и потрескивали сухожилия и хрящи. Михаила трясло, будто бы поторапливая отделаться от последних человечьих черт. Его хвост, скользкий от пота, высвободился из темного нароста в основании позвоночника и теперь шевелился в воздухе, в то время как Михаил вставал на четыре лапы. Мускулы его еще продолжали дрожать, как струны арфы, нервные окончания жгло. Шкура была влажной от остро пахнувшей жидкости. Яички стали твердыми, как камни, и покрылись шерстью. Сквозь правое ухо пробилась шерсть, и оно стало принимать треугольную форму, но левое ухо не поддавалось: оно просто оставалось ухом человечьего мальчика. Боль усилилась, дойдя до грани терпимого, а затем быстро унялась. Михаил хотел было окликнуть Франко, сказать ему отползти подальше, он открыл для этого рот, но звонкий лай, вырвавшийся из него, привел его самого в замешательство.

Он благодарил Бога, что сам не видел себя, но оцепеневший глаз берсеркера сказал ему достаточно много. Он сделал волевое усилие к превращению, и оно свершилось.

Мочевой пузырь Михаила потребовал опорожнения, и он окропил белое желтым. Он увидел, что берсеркер отвернулся от него и снова стал наклоняться к Франко. Франко был без чувств и не был способен защищаться. Михаил рванулся вперед, передние и задние лапы у него заплелись, и он упал на брюхо. Он еще раз поднялся, пошатываясь, как новорожденный, рявкнул на берсеркера: вышло слабое тявканье, которое даже не привлекло внимания рыжего волка. Михаил неуклюже запрыгал по снегу, потерял устойчивость и опять упал, но теперь он оказался совсем рядом с волком и дальше действовал без раздумья: открыл пасть и вцепился клыками в ухо берсеркера. Когда зверь взревел и мотнул головой, Михаил почти полностью оторвал это ухо.

Берсеркер склонился набок, ошеломленный новой болью. Михаил сильнее сжал ухо зубами, шея у него дернулась, кровь наполнила рот, и он проглотил ухо волка. Берсеркер сделал безумный оборот, щелкнул зубами по воздуху. Михаил едва успел отвернуть, болтавшийся сзади хвост чуть опять не лишил его равновесия, и побежал.

Ноги его предали. Земля оказалась у него прямо под носом, и весь обзор перевернулся. Он упал, проскользил на брюхе по снегу, поднялся, пытаясь бежать, но скоординировать движение четырех лап казалось волшебством. Он услышал прямо за собой хриплое дыхание берсеркера, понял, что тот вот-вот прыгнет, и сделал ложный выпад влево, затем рванулся вправо и еще раз потерял равновесие. Берсеркер приземлился позади него, взметнув брызги снега, пытаясь исправить направление. Михаил с усилием вставал, шерсть на его спине вздыбилась. Он опять яростно рванул в сторону, его хребет стал поразительно гибким. Он снова услышал клацанье клыков, когда челюсти берсеркера едва не цапнули его за бок. И тут Михаил, ноги которого дрожали, повернулся к рыжему волку лицом. Снег крутился в воздухе между ними. Берсеркер кинулся на него, фыркая паром и кровью. Михаил уперся лапами, ноги его подкашивались, а сердце было готово вот-вот лопнуть. Берсеркер, ожидавший, что его враг увернется в какую-нибудь сторону, внезапно затормозил, упершись лапами в снег, а Михаил встал по-человечьи на задние лапы и сделал выпад вперед.

Челюсти у него раскрылись, и инстинктивным движением, которое сознательно Михаил сделать не смог бы, он сомкнул их на морде берсеркера, запустив клыки сквозь шерсть, через мякоть в хрящ и кость. Крепко и глубоко куснув, он дикарским вывертом запустил левую лапу в морду, и когти его впились в оставшийся глаз берсеркера.

Ослепший зверь взвыл и тряхнул всем телом, пытаясь сбросить волчонка, но Михаил держался цепко. Берсеркер вскинулся, всего лишь на мгновенье замешкавшись, а затем навалился на Михаила. Он почувствовал, как лопнуло ребро, пронзив всего его нестерпимой болью, но снег опять спас его позвоночник. Берсеркер вскинулся опять и, когда зверь поднялся в полный рост, Михаил выпустил истекавшую кровью морду и отпрыгнул в сторону, дыхание у него от боли в боку перехватило.

Берсеркер в слепой ярости цапнул когтями по воздуху. Он стал бегать кругами, пытаясь найти и схватить Михаила, и врезался рыжей башкой в ствол дуба. Потрясенный, зверь вертелся вокруг, щелкая клыками в воздухе. Михаил отползал от него, давая ему все больший простор, и остановился рядом с Франко, расслабив плечи, чтобы ослабить боль в ребрах. Берсеркер издал несколько свирепых рыков, отфыркивая кровь, а затем крутнулся вправо и влево, внюхиваясь в запахи расцарапанным носом.

Русая тень метнулась по снегу и врезалась раскрытой пастью в бок берсеркера. Когти Ренаты рвали в клочья шерсть и плоть, и берсеркер был отброшен в кусты терновника. Прежде чем берсеркер успел цапнуть ее, Рената опять отскочила, без вреда для себя отвернула от его удара. Другой волк — светлый с льдисто-голубыми глазами — подскочил к берсеркеру с другого бока, и Олеся рванула когтями по боку рыжего волка. Когда он повернулся, чтобы цапнуть ее, Олеся отпрыгнула в сторону, а Рената метнулась к нему и ухватила зубами за заднюю лапу. Голова у нее крутнулась, и лапа берсеркера сломалась. Потом Рената отползла в сторону, а рыжий волк зашипел и пополз на трех лапах. Олеся подскочила к уцелевшему уху зверя и располосовала его. Она отпрыгнула назад, когда берсеркер взмахнул когтями, но движения его становились уже вялыми. Он сделал несколько шагов в одну сторону, остановился, повернул в другую, после него на снегу оставались яркие розовые пятна.

Но он был крепким волком. Михаил стоял в стороне и смотрел, как Рената с Олесей изнуряли его до смерти тысячей укусов и порезов. Наконец берсеркер попытался бежать, волоча сломанную ногу. Рената с разбега врезалась ему в бок, сбив на землю, и с хрустом прокусила его переднюю ногу, пока Олеся держала его за хвост. Берсеркер бился, стараясь подняться, но Рената запустила когти в его брюхо и распорола его с почти изящной легкостью. Берсеркер дернулся и лег, корчась на окровавленном снегу. Рената нагнулась, ухватив клыками его незащищенное горло. Берсеркер не сделал попытки отбиваться. Михаил увидел, как мышцы Ренаты напряглись — и тут она выпустила глотку и отступила в сторону. Они с Олесей обе посмотрели на Михаила.

Сначала он не понял. Почему Рената не перегрызла ему глотку? Но тут его осенило, почему два волка нетерпеливо уставились на него: они предлагали ему убить его.

— Давай, — сказал хриплым шепотом Франко. Он сидел, зажимая прокушенными руками плечо. Михаила изумило это открытие: он был способен, как и раньше, понимать человеческий голос. — Забери у него жизнь, — сказал ему Франко. — Он твой.

Рената и Олеся ждали, а снежинки сыпались на землю. Михаил видел по их глазам: от него ждали этого. Он прошел вперед, лапы его скользили и спотыкались, и встал над поверженным рыжим волком.

Берсеркер был по размерам вдвое больше его. Это был матерый волк, часть его шкуры поседела. Мышцы были крупными, натренированные многими битвами. Рыжая голова приподнята, будто бы прислушиваясь к сердцебиению Михаила. Из отверстий, где были глаза, сочилась кровь, а изувеченная лапа слабо царапала снег.

Он просит смерти, догадался Михаил. Он лежит тут и умоляет о ней.

Берсеркер издал глубокий стон, звук томящейся души. Михаил ощутил, как что-то в нем дрогнуло: — Не жестокость, а милосердие. — Он нагнул голову, схватил клыками глотку и сильно сдавил. Берсеркер не шевельнулся. И тогда Михаил уперся лапами в тело берсеркера и рванул пасть кверху. Он не знал собственной силы; горло вспоролось, как рождественский сверток с подарком, и его яркое содержимое исторглось наружу. Берсеркер забился и лапами ударил по воздуху, вероятно, борясь не со смертью, а с жизнью. С остекленелыми от напряжения глазами Михаил отпрянул назад, стискивая в зубах кусок плоть. Он видел, как другие рвали у добычи глотку, но никогда до этого момента не понимал этого ощущения высшей власти.

Рената подняла голову и завыла. Олеся слаженно присоединила свой более высокий и молодой голос, и волчье пение воспарило над снегами. Михаил подумал, что знает, о чем эта песня: о поверженном враге, об одержавшей победу стае и о только что родившемся волке. Он выпустил изо рта плоть берсеркера, но вкус крови воспалил его чувства. Все стало гораздо четче: все краски, все звуки, все запахи усилились до такой степени, что возбуждали и в то же время воспринимались им болезненно. Он осознал, что вся его жизнь, протекавшая до момента этого превращения, была лишь тенью жизни: сейчас он чувствовал себя по-настоящему пышущим жизнью, в расцвете сил, и этот облик, в черной шерсти, должен быть его истинным обликом, а не та слабая бледная оболочка мальчика-человека.

Ослепленный лихорадкой, бушевавшей в крови, Михаил пританцовывал и дурашливо подпрыгивал, пока два волка выли свои арии. Затем он тоже поднял голову и раскрыл пасть, но то, что вышло из нее, было скорее карканьем, чем музыкой, однако у него все было еще впереди, ему еще предстояло научиться петь. Вся жизнь была перед ним. И тут песня стихла, ее последние звуки унесло эхом прочь, и Рената стала меняться, вновь обретая человеческий облик. Ей потребовалось наверно секунд сорок пять, чтобы обернуться из гладкой волчицы обнаженной женщиной с отвислыми грудями, а затем она присела на колени рядом с Франко. Олеся тоже обернулась, и Михаил, зачарованный, смотрел на нее. Ее суставы удлинились, светлая шерсть преобразилась в светлые длинные волосы на голове и золотистый пушок между ногами, на предплечьях и бедрах, а когда она поднялась, обнаженная и великолепная, соски у нее затвердели от холода. Она тоже присела возле Франко, а Михаил стоял на четырех лапах, сознавая, что что-то твердеет у него в паху.

Рената осмотрела изуродованную ногу Франко и нахмурилась.

— Плохо, да? — спросил ее Франко, голос у него охрип, а Рената сказала:

— Успокойся. — Она дрожала, ее голое тело покрылось гусиной кожей, им нужно было быстрее доставить Франко в дом, пока они все не замерзли. Она глянула на Михаила, волчонка. — Превращайся обратно, — сказала она ему. — Сейчас нам руки нужны больше, чем зубы.

— Превращаться обратно? — подумал он. Теперь, когда он наконец был самим собой, он должен вернуться туда?

— Помоги мне поднять его, — сказала Рената Олесе, и они попытались поставить Франко на ноги. — Давай, помогай! — сказала она Михаилу.

Он не хотел превращаться. Он боялся вернуться назад, в свое слабое безволосое тело. Он знал, что это нужно сделать, и от того, что эта мысль впиталась в него, он почувствовал, что превращение его пошло в обратную сторону, от волка опять в мальчика. Превращение, он понял это, сначала происходило в сознании. Он увидел свою кожу, гладкую и белую, свои руки, оканчивающиеся пальцами, а не лапами, свое тело, стоявшее прямо на длинных стеблях ног. И все это стало исполняться точно так же, как и представлялось ему в сознании, и его черная шерсть, когти и клыки исчезли. Был момент опаляющей боли, от которой он упал на колени, его сломанное ребро перешло в ребро мальчика, но осталось при этом сломанным, и одно мгновение края излома терлись друг о друга. Михаил охватил свой белый бок человеческими пальцами, а когда боль отошла, встал. Ноги у него дрожали, угрожая подогнуться. Его челюсти щелкнули, вставая в гнезда, остатки черной шерсти вызывали неприятную чесотку, пока не вернулись под кожу через поры, и Михаил стоял в пелене пара от тела.

Он услышал, как засмеялась Олеся.

Он глянул вниз и увидел, что ни боль, ни холод не смягчили его пенис. Он прикрылся руками, лицо его покраснело. Рената сказала: — Сейчас не время для этого. Помоги нам! — Они с Олесей пытались тащить Франко на руках, и Михаил, спотыкаясь, стал стараться дополнять их усилия своей убывающей силой.

Они потащили Франко к белому дворцу, и по пути Михаил подобрал свою одежду и поспешно накинул ее на себя. Одежды Ренаты и Олеси лежали на снегу прямо возле стены дворца. Они оставили их лежать там, пока не доставили Франко вниз, что было сложным предприятием, и не уложили его у костра. Потом Рената поднялась за своей одеждой, и пока ее не было, Франко открыл покрасневшие глаза и взялся за подол одежды Михаила. Он подтянул мальчика поближе к своему лицу.

— Спасибо тебе, — сказал Франко. Рука у него упала, и он опять потерял сознание. К счастью, потому что ему нужно было отрезать ногу.

Михаил почувствовал позади себя чье-то присутствие. Он узнал ее по запаху, свежему, как утро. Он оглянулся через плечо и оказался почти прижатым лицом к золотистым волосам между бедрами Олеси.

Она рассматривала его сверху, глаза у нее блестели в красноватом свете. — Тебе нравится то, на что ты смотришь? — тихо спросила она.

— Я… — у него в паху опять напряглось. — Я… не знаю.

Она кивнула, на ее лице появилась тень улыбки. — Узнаешь, очень скоро. Когда поймешь. Я подожду.

— О, не дразни этим мальчика, Олеся! — Рената вошла в помещение. — Он еще ребенок. — Она бросила Олесе ее одежду.

— Нет, — ответила Олеся, по-прежнему глядя на него сверху. — Нет, он не ребенок. — Она чувственным движением влезла в свою одежду, но не застегнулась. Михаил поглядел ей в глаза, лицо у него горело, и перевел взгляд обратно на другое место.

— В то время, когда я была молодой, тебя бы за то, о чем ты думаешь, сожгли бы на костре, — сказала Рената девушке. Потом отпихнула Михаила и опять склонилась над Франко, приложив горсть снега к месту, где были раздробленны кости. Олеся проворно стянула одежду ловкими пальцами, а потом потрогала две кровоточащие царапины на спине Михаила; она внимательно осмотрела красные пятна на своих пальцах, прежде чем слизать их.

Почти через четыре часа домой вернулись Виктор с Никитой. Они собирались рассказать всем, как их поиски провалились, потому что берсеркер пометил все пещеры, которые были известны Виктору и Никите. Они собирались рассказать обо всем этом, пока не увидели огромного рыжего волка, лежавшего мертвым на снегу неподалеку от белого дворца, а вокруг него кровавые следы бойни. Виктор напряженно слушал, когда Рената рассказывала ему, как она и Олеся услышали вой берсеркера, вышли и увидели, что Михаил участвует в схватке и у него отрезан путь для бегства. Виктор не сказал ничего, но глаза его сияли гордостью, и с этого дня, глядя на Михаила, он больше никогда не видел в нем беспомощного мальчика.

При свете костра Франко отдал свою правую ногу острому осколку кремня. Кости уже были отломаны, оставалось только перерезать порванные сухожилия и несколько обрывков мышц. Тело у него источало пот, Франко вцепился в руку Ренаты и закусил зубами палку, когда Виктор проделывал это. Михаил помогал удерживать Франко. Нога отпала и легла на камни. Стая сидела вокруг, обсуждая это, в то время как запах крови заполнил помещение.

Снаружи опять начал завывать ветер. Еще одна пурга начиналась над Россией, страной зимы. Виктор подтянул колени к подбородку и тихо сказал:

— Что же есть ликантроп в глазах Божьих?

Никто не ответил. Никто не мог ответить.

Через некоторое время Михаил поднялся и, прижимая к раненому боку ладонь, пошел наверх. Он вошел в большое помещение и подставил лицо ветру, свистевшему в разбитых окнах. Снег белил ему волосы и ложился на плечи, заставляя на несколько секунд казаться старше. Он поглядел наверх, на потолок, где обитали потускневшие от времени ангелы, и вытер с губ кровь.

Часть седьмая Бримстонский клуб

Глава 1

Германия была страной Сатаны, в этом Майкл Галатин был совершенно уверен.

Когда они с Мышонком ехали в фургоне с сеном, истрепанная одежда со столь же истрепанным содержимым, с заметно изменившимися за две недели лицами, по причине отрастания бородок, Майкл рассматривал военнопленных, вырубавших деревья по обеим сторонам дороги. Большинство из них были измождены, и выглядели они стариками, но война умела делать так, что и юнцы выглядели древними. На них были мешковатые серые поношенные робы, и они махали топорами, как изработавшиеся машины. Охраняли их гревшиеся, набившись в грузовик, нацистские солдаты, вооруженные до зубов автоматами и винтовками. Солдаты курили и болтали, в то время как пленные работали; вдалеке что-то горело, завеса черного дыма застилала серый горизонт на востоке. Упала бомба, решил Майкл. Союзники участили воздушные налеты по мере приближения даты вторжения.

— Стой! — перед ними на дороге встал военный, и возница, опытный участник Сопротивления, немец по имени Гюнтер, натянул вожжи. — Ссаживай этих бездельников! — заорал военный, это был свежеиспеченый лейтенант, с красными полными щеками, как пышки. — Мы им тут найдем работу!

— Это добровольцы, — объяснил Гюнтер с чувством некоторого достоинства, несмотря на свою потертую крестьянскую одежду. — Я везу их в Берлин по поручению.

— Я поручаю им здесь дорожные работы, — отпарировал лейтенант. — Ну, давайте, слезайте! Живо!

— У-ух, дерьмо, — прошептал Мышонок в нечесанную нечистую бородку. Рядом с ним на сене полулежал Майкл, а дальше Дитц с Фридрихом, еще два бойца Сопротивления, которые эскортировали их с того момента, как четыре дня назад они добрались до золингенской деревни. Под сеном были спрятаны три автомата, два «Люгера», с полдюжины гранат и противотанковые фаустпатроны с прицельным устройством.

Гюнтер начал было протестовать, но лейтенант прошествовал вокруг фургона и заорал:

— Выходи! Всем выходить! Давайте, пошевеливайте ленивыми задницами!

Фридрих и Дитц, понимая, что лучше подчиниться, чем спорить с юным Гитлером, спустились из фургона. Майкл последовал за ними, последним вылез Мышонок. Лейтенант сказал Гюнтеру: — И ты тоже! Убери этот вонючий фургон с дороги и следуй за мной! — Гюнтер хлопнул вожжами по лошадиному боку и подогнал фургон к сосенкам. Лейтенант погнал Майкла, Мышонка, Гюнтера и двух других человек к грузовику, где им выдали топоры.

Майкл огляделся, оценил взглядом, что немецких солдат было тринадцать. Военнопленных было человек тридцать, они валили сосны. — Соблюдайте порядок! — рявкнул лейтенант, выглядевший как чисто выбритый шнауцер. — Вы, двое, туда! — Он жестом указал Майклу и Мышонку направо. — Остальные сюда! — указал налево Гюнтеру, Дитцу и Фридриху.

— Э… извините, сударь? — робко спросил Мышонок. — Э… что нам предстоит делать?

— Рубить деревья, конечно! — Лейтенант сузил глаза и глянул сверху вниз на бородатого и грязного Мышонка. — Ты также слеп, как и глух?

— Нет, сударь. Я только поинтересовался, почему…

— Ты должен просто подчиняться приказу. Иди работать!

— Да, сударь. — Мышонок, держа топор под мышкой, поплелся, куда указал офицер, а Майкл последовал за ним. Остальные перешли на противоположную сторону дороги. — Эй! — заорал лейтенант. — Недомерок! — Мышонок остановился и чуть согнулся, испуганный. — Единственный способ извлечь из тебя пользу для немецкой армии заключается в том, чтобы зарядить тобой пушку и выстрелить! — Несколько солдат рассмеялись, будто сочли это хорошей шуткой. — Да, сударь, — ответил Мышонок и пошел в поредевшие деревья.

Майкл выбрал место между двумя пленными и стал тоже рубить топором. Пленные не прекратили работу и никак не отреагировали на него. Щепки летели в холодном утреннем воздухе, запах сосновой смолы смешивался с запахами пота и изнурения. Майкл заметил, что у многих пленных к робам была пришита желтая звезда Давида. Все пленные были мужчинами, все были грязны и у всех было одинаковое выражение лица, изможденное, с остекленелыми глазами. Они спрятались, по крайней мере на время, в свои воспоминания, и топоры у них мелькали в механическом ритме. Майкл свалил тонкое деревце и отступил назад, утирая лицо рукавом. — Эй, там, не расслабляться! — сказал один из солдат, став позади него.

— Я не пленный, — сказал ему Майкл. — Я — гражданин Рейха. И заслужил, чтобы ко мне относились с уважением… мальчик! — добавил он, поскольку солдату было самое большее девятнадцать.

Солдат зло глянул на него, с минуту было тихо, слышались только стуки топоров, потом солдат прорычал что-то про себя и пошел дальше вдоль шеренги работающих, неся в руках автомат «Шмайсер».

Майкл вернулся к работе, острие топора серебристо засверкало. Под бородкой у него скрежетали зубы. Было двадцать первое апреля, восемнадцатый день с тех пор, как они с Мышонком покинули Париж и отправились в путь по маршруту, разработанному для них Камиллой и французским Сопротивлением. Эти восемнадцать дней они ехали в фурах, бычьих повозках, товарных поездах, шли пешком и гребли на лодке по империи Гитлера. Они ночевали в подвалах, на чердаках, в ямах, в лесу и потайных нишах в стенах и держались на той диете, которой могли их снабдить помогавшие им. Иногда они бы и вовсе голодали, не найди Майкл способ ускользнуть, сняв одежду, чтобы поохотиться на мелкую дичь. И тем не менее оба, и Майкл, и Мышонок, похудели, каждый из них потерял по десятку фунтов веса, они выглядели голодными, глаза запали. Но, опять-таки, такими же были большинство гражданских, которых видел Майкл: пайки уходили к солдатам в Норвегию, Голландию, Францию, Польшу, Грецию, Италию и, конечно, сражавшимся за их жизненные интересы в России, а люди в Германии, числом чуть меньшим, ежедневно умирали. Гитлер мог бы гордиться своей стальной волей, но из-за его стального сердца страна бедствовала.

Так что же насчет Стального Кулака? — думал Майкл в то время, когда острие его топора взметало в воздух щепки. Он упоминал это сочетание слов нескольким агентам от Парижа до Золингена, но никто из них не имел ни малейшего представления о том, что они могли бы значить. Все они, однако, были единодушны в том, что это — кодовое название в стиле Гитлера, идеально подходившее к его воле и сердцу, и мозгу, который, должно быть, тоже был из стали.

Чем бы ни был Стальной Кулак, Майкл должен был это выяснить, и необходимость этого росла с приближением июня и дня неизбежного вторжения союзников — штурм побережья без полного знания того, с чем им предстояло иметь дело, был бы самоубийством. Он повалил еще одно дерево. Берлин был менее чем в тридцати милях на востоке. Они дошли из такой дали по изрытой воронками и освещаемой по ночам бомбовыми взрывами земле, уклоняясь от эсэсовских патрулей, броневиков и подозрительных селян, для того, чтобы их зацапал желторотый лейтенантик, все интересы которого ограничивались рубкой сосен? Предполагалось, что Эхо в Берлине свяжется с Майклом — это было устроено Камиллой. На этом этапе любая задержка была чревата осложнениями. Отсюда — меньше чем тридцать миль, но топоры продолжают махать.

Мышонок срубил свое первое дерево и смотрел, как оно валилось. По обеим сторонам от него размеренно трудились пленные. В воздухе во все стороны густо летели щепки. Мышонок отдыхал, опираясь на топор, плечи у него уже ныли. Где-то дальше, в глубине рощи, застучал дятел, передразнивая топоры. — Давай, продолжай работать! — Солдат с винтовкой встал рядом с Мышонком.

— Я на минуточку отдохнуть. Я…

Солдат пнул его в икру правой ноги, не настолько сильно, чтобы сбить с ног, но достаточно, чтобы оставить синяк. Мышонок скривился и увидел, как его друг, человек, которого он знал только как зеленоглазого, прекратил работу и стал наблюдать за ними.

— Я сказал продолжать работу! — приказал солдат, казалось, не заботясь о том, немец Мышонок или нет.

— Ладно, ладно. — Мышонок опять поднял свой топор и прохромал чуть глубже в деревья. Солдат шел за ним по пятам, стараясь найти еще причину, чтобы пнуть маленького человечка. Сосновые иголки царапали лицо Мышонка, и он отводил ветки в сторону, чтобы подобраться к стволу.

И тут он увидел прямо перед собой две свисавших темно-серых мертвых ноги.

Он глянул вверх, потрясенный. Сердце у него тревожно забилось.

На ветке висел мертвый человек, серый, с бородой как у Иова, вокруг свернутой шеи обвилась веревка, рот был раскрыт. Руки у него были в запястьях связаны за спиной, одежда выцвела до оттенка апрельской грязи. Сколько лет было этому человеку, когда он умер, сказать было трудно, хотя у него были волнистые рыжие волосы, волосы молодого человека. Глаза вытекли, выклеванные воронами, и куски щек тоже были вырваны. Это была худющая, иссохшая оболочка, шею которой обхватывала проволочка, на которой висела табличка с поблекшими буквами: «Я дезертировал из своего взвода». Под этими словами кто-то нацарапал черным: «И ушел домой к Дьяволу».

Мышонок услышал чей-то придушенный вскрик. Это из его собственной глотки, дошло до него. Он будто бы почувствовал на себе эту петлю.

— Ну? Что стоишь тут, раззявив рот? Сними его.

Мышонок оглянулся на солдата. — Я… нет… пожалуйста… я не могу…

— Давай, недомерок. Принеси хоть какую-то пользу.

— Пожалуйста… Меня вырвет…

Солдат напряг мышцы, вожделея следующий пинок. — Я сказал снять его. Повторять не буду, ты, малявка…

Его швырнуло в сторону, и он, споткнувшись о сосновый пенек, уселся на заднее место. Майкл потянулся, ухватился за ноги трупа и сильно дернул вниз. Гнилая веревка подалась, к счастью обрываясь раньше, чем у трупа оторвалась голова. Майкл еще раз дернул, и веревка лопнула. Труп свалился и упал у ног Мышонка мешком с костями.

— Проклятье! — солдат с раскрасневшимся вскочил лицом, сдернул с карабина предохранитель и сунул ствол в грудь Майклу. Палец его держался на курке.

Майкл не пошевелился. Он уставился в глаза человека, глаза обиженного ребенка, и сказал: — Сохрани пулю для русских, — на чистейшем баварском диалекте, поскольку его новые документы удостоверяли, что он баварский фермер, разводивший свиней.

Солдат сморгнул, но палец его оставался на курке.

— Маннергейм! — крикнул лейтенант, шагая к ним. — Опусти винтовку, дурак! Они немцы, а не славяне.

Солдат тут же подчинился. Он снова накинул предохранитель, но все еще молча упрямо глядел на Майкла. Лейтенант встал между ними. — Иди, смотри за теми, — сказал он Маннергейму, показывая на группу пленных. Маннергейм поплелся туда, а офицер со щеками-пышками повернулся к Майклу. — Не трогай моих людей. Понял? Я мог бы позволить ему застрелить тебя, и был бы прав.

— Мы оба на одной стороне, — напомнил ему Майкл, взгляд его был спокоен. — Разве не так?

Лейтенант молчал. Слишком долго. Не заметил ли он какую-то фальш в моем диалекте? — подумал Майкл. Кровь у него застыла. — Дай-ка посмотреть на твои документы, — сказал лейтенант.

Майкл полез в свою покрытую грязью коричневую куртку и вынул документы. Лейтенант раскрыл их и стал изучать отпечатанные данные. Здесь в правом нижнем углу, сразу под подписью чиновника по выдаче разрешений, была официальная печать. — Фермер, разводящий свиней, — тихо пробормотал он и покачал головой. — Боже мой, до чего дошло…

— Я по-своему тоже воюю, — сказал Майкл.

— Наверно. Но если бы все действительно воевали, русские не прорвали бы фронт. Эти сволочи не остановятся, пока не дойдут до Берлина. На какую службу ты пошел добровольцем?

— Мясника.

— Представляю, что у тебя в этом есть опыт, верно? — Лейтенант брезгливо посмотрел на грязную одежду Майкла. — Когда-нибудь стрелял из ружья?

— Нет.

— А почему не записывался добровольцем раньше?

— Растил свиней. — Глаз Майкла уловил движение, через плечо лейтенанта он увидел, как один из солдат шел в сторону фургона с сеном Гюнтера, где было спрятано оружие. Он услышал, как Мышонок кашлянул, и понял, что тот тоже увидел.

— Черт возьми, — сказал лейтенант, — ты почти того же возраста, что мой отец.

Майкл смотрел как солдат подошел к фургону. Кожа у него на затылке напряглась. Солдат влез сзади на фургон и улегся на сене поспать. Несколько других солдат обзывали его и освистывали, но он только посмеялся и, сняв свою каску, положил голову на руки. Майкл видел, что еще три солдата сидели сзади на грузовике, остальные рассредоточились между пленными. Он глянул на Гюнтера через дорогу. Гюнтер перестал рубить дерево и смотрел на солдата, лежавшего, ничего не ведая, на их арсенале.

— Ты выглядишь вполне годным. Не думаю, что мясницкая служба будет возражать, если ты несколько деньков поработаешь на рубке леса, позащищаешь родину моим оружием. — Лейтенант сложил бумаги Майкла и вернул их ему. — Мы должны расширить эту дорогу для танков. Понятно? Ты послужишь во славу Рейха, и при этом даже не замараешь рук кровью.

Несколько дней, мрачно подумал Майкл. Нет, это совсем не подходит.

— Вы, оба, идите работайте, — приказал лейтенант. — Когда закончим работу, поедете дальше своей дорогой.

Майкл увидел, как солдат в фургоне сменил положение, пристраиваясь поудобнее. Он слегка подровнял сено, и если он нащупает под собой какое-нибудь оружие…

Просто ждать и смотреть, обнаружит он оружие или нет, было смертельно опасно. Лейтенант уже шел обратно к грузовику, уверенный в своих способностях убеждать. Майкл ухватил Мышонка за локоть и потянул рядом с собой в сторону дороги. — Ты молчи, — предупредил его Майкл.

— Эй, ты! — крикнул один из солдат. — Кто тебе сказалбросить работу?

— Нам хочется пить, — объяснил Майкл, обращаясь скорее к обернувшемуся лейтенанту. — У нас в фургоне ящик с едой. Вы ведь разрешите нам напиться, прежде чем продолжить работу?

Лейтенант махнул им рукой и влез на скамью грузовика, чтобы дать отдохнуть ногам. Майкл и Мышонок пошли через дорогу, в то время как пленные продолжали рубить и сосны с треском валились наземь. Гюнтер посмотрел на Майкла, глаза у него расширились от испуга, и Майкл увидел, что солдат запустил руку в сено, чтобы убрать то, что мешало его расслабленной позе.

Мышонок торопливо прошептал: — Он нашел.

— Ага, — выкрикнул солдат, когда его пальцы нащупали предмет и вытащили его. — Поглядите-ка, лейтенант Зельцер, что эти собаки от нас припрятали! — Он поднял кверху руку, показывая обнаруженную им бутылку, наполовину наполненную шнапсом.

— Доверяешь крестьянам, а они, вот, таят в секрете, — сказал Зельцер. Он встал. Другие солдаты нетерпеливо смотрели туда. — Там есть еще бутылки?

— Подождите, я посмотрю. — Солдат стал шарить по сену.

Майкл подошел к фургону, оставив Мышонка в шести шагах позади. Он выронил топор, залез глубоко в сено, и руки его сжали предмет, который, он знал, там был. — Тут есть кое-что, что утолит твою жажду, — сказал он, вытаскивая автомат и снимая предохранитель.

Солдат разинул рот, глаза у молодого парня были синие, как норвежский фьорд.

Майкл, не колеблясь, выстрелил, пули прострочили грудь солдата, отчего тело его заплясало, как марионетка. Едва прозвучала первая очередь, Майкл обернулся, направил ствол на солдат сзади на грузовике и открыл огонь. Топоры перестали стучать, и на мгновение как немецкие солдаты, так и пленные застыли неподвижно, словно раскрашенные статуи.

Но затем смятение чувств прервалось.

Три солдата свалились с грузовика, тела их были прошиты пулями. Лейтенант Зельцер бросился в грузовике на пол, вокруг него визжали пули, он потянулся к пистолету в кобуре. Солдат, стоявший рядом с Гюнтером, поднял винтовку, чтобы выстрелить в Майкла, и Гюнтер вогнал ему топор между лопаток. Другие два бойца Сопротивления бросились с топорами на двух других солдат, топор Дитца начисто снес одному голову, но Фридрих был застрелен в упор прямо в сердце, прежде чем смог нанести удар.

— Ложись, — закричал Майкл Мышонку, оцепенело стоявшему на линии огня. Его выпученные голубые глаза уставились на мертвого солдата на сене. Мышонок не двигался. Майкл шагнул вперед и прикладом автомата ударил его по животу — единственное, что ему оставалось делать, — и Мышонок согнулся пополам и упал на колени. Пистолетная пуля вырвала рядом с Майклом кусок дерева из фургона, чиркнув по пути по боку лошади, отчего лошадь заржала и поднялась на дыбы. Майкл присел на колено и пустил длинную очередь по грузовику, пробив шины и разбив заднее и переднее стекло, однако Зельцер уцелел, спрятавшись за деревянными сиденьями скамеек.

Гюнтер еще раз махнул топором, отрубая руку солдату, собравшемуся застрочить из «Шмайсера». Когда этот солдат свалился, корчась в агонии, Гюнтер схватил его оружие и полил пулями двух других, убегавших под прикрытие сосен. Оба они вскинулись и упали. Пистолетная пуля взвизгнула над головой Майкла, но Зельцер стрелял, не целясь. Майкл сунул руку через борт фургона, шаря в сене. Еще одна пуля выбила пучок щепок прямо ему в лицо, одна из них воткнулась в мякоть возле левого глаза. Но Майкл нащупал, что искал, вынул руку, пригнулся и выдернул чеку гранаты. Зельцер кричал, обращаясь ко всем, кто мог его слышать. — Стреляйте в человека у фургона! Убейте сукина сына.

Майкл швырнул гранату. Она ударилась о землю рядом с грузовиком, отскочила и покатилась под него. Тут он бросился на тело Мышонка и руками прикрыл собственную голову.

Граната взорвалась, гулко бухнув, взрыв приподнял грузовик в воздух с его просевших покрышек. Взревело оранжево-красное пламя, грузовик перевернулся набок, охваченный огнем. Затем он развалился на части от второго взрыва, происшедшего от воспламенения бензина и масла. Столб черного дыма с красной прожилкой в середине взлетел в небо. Больше Зельцер не стрелял. Посыпался дождь горящих тряпок и кусков железа с обгоревшей краской, лошадь фургона сорвала вожжи, которыми Гюнтер привязал ее к дереву, и безумно понеслась по дороге.

Гюнтер и Дитц, подхвативший винтовку убитого солдата, припали на колено посреди сосновых пней, стреляя по четырем солдатам, избежавшим пуль. Один из них в страхе вскочил и побежал, и Дитц пристрелил его в голову, не успел тот сделать и трех шагов. Тут двое пленных ринулись вперед, к оставшимся солдатам, с топорами на изготовку. Оба были застрелены прежде, чем успели применить топоры, но трое следовавших за ними достигли цели. Топоры взлетели и опустились, их острия окрасились в красное. Прозвучал последний выстрел, сделанный в воздух ослабевшей рукой, раздался последний вскрик, и топоры успокоились.

Майкл встал, подобрал отброшенный в сторону автомат. Тот был еще теплым, как остывающая печь. Гюнтер и Дитц поднялись из своих укрытий, поспешно стали осматривать тела. Когда обнаруживались раненые, гремели выстрелы. Майкл нагнулся и тронул Мышонка за плечо.

— С тобой все в порядке?

Мышонок сел, глаза у него были все еще мокрые и ошеломленные. — Ты ударил меня, — раскрыл он рот. — За что ты ударил меня?

— Лучше удар прикладом, чем пуля в животе. Стоять можешь?

— Не знаю.

— Можешь, — сказал Майкл и рывком поставил его на ноги. Мышонок все еще держал топор, костяшки его пальцев на топорище побелели. — Нам лучше убраться отсюда, пока не появились другие немцы, — сказал ему Майкл, он огляделся, ожидая, что пленные сбегут в лес, но они в большинстве просто сидели на земле, как будто в ожидании другого грузовика с нацистами. Майкл перешел дорогу, за ним в нескольких шагах следовал Мышонок, и подошел к тощему темнобородому человеку, бывшему среди партии лесорубов. — Что случилось? — спросил Майкл. — Вы теперь свободны. Можете уходить, если хотите.

Мужчина, выступавшие кости лица которого были обтянуты коричневой сморщенной кожей, слабо улыбнулся. — Свободны, — прошептал он с сильным украинским акцентом. — Свободны. Нет. — Он потряс головой. — Я так не думаю.

— Здесь есть лес. Почему бы вам не уйти?

— Уйти? — Еще один, тоще первого, поднялся на ноги. Лицо у него было с длинной челюстью, и он был наголо обрит. У него был акцент жителя севера России. — Куда уйти?

— Не знаю. Просто… Куда-нибудь отсюда.

— Зачем? — спросил темнобородый. Он поднял густые брови. — Здесь нацисты повсюду. Это их страна. Куда нам пойти, где бы нацисты опять нас не выловили?

Майкл не мог этого понять, такие рассуждения не воспринимались им. Как такое могло быть — чтобы у кого-то были сняты оковы, а он бы не прилагал усилий, чтобы не позволить надеть их на себя вновь? Эти люди долго были пленными, понял он. Они забыли смысл свободы. — Разве вы не думаете, что имеете шанс, который могли бы…

— Нет, — прервал его лысый пленный, глаза у него были темные, взгляд рассеянный. — Никаких шансов.

Пока Майкл разговаривал с пленными, Мышонок стоял, опираясь на сосну. Его подташнивало, ему казалось, что от запаха крови он вот-вот упадет в обморок. Он не был бойцом. Боже, помоги мне добраться до дома, молил он. Только помоги мне добраться до…

Один из казавшихся мертвыми немцев внезапно поднялся, футах в восьми от того места, где стоял Мышонок. У этого человек был прострелен бок, лицо его было серым. Мышонок увидел, что это был Маннергейм. И также увидел, что Маннергейм дотянулся до пистолета, лежавшего рядом с ним, поднял его и нацелил в спину зеленоглазого.

Мышонок закричал было, но смог издать только хрип, не имея достаточно сил для крика. Палец Маннергейма лег на курок, рука с пистолетом дрожала, он стал придерживать ее с помощью другой руки, измазанной красным.

Маннергейм был немцем, зеленоглазый был… тем, кем он был. Германия была страной Мышонка. Я дезертировал из своего взвода. Недомерок. И ушел домой к Дьяволу.

Все это в одно мгновение вихрем пронеслось в его сознании. Палец Маннергейма начал нажимать на курок. Зеленоглазый все еще говорил с заключенными. Почему он не поворачивается? Почему он не…

Время шло.

Мышонок услыхал собственный крик, — звериный крик, — шагнул вперед и вонзил острие топора в темноволосый череп Маннергейма.

Рука с пистолетом дрогнула, пистолет выстрелил.

Майкл услышал осиное жужжание над своей головой. Перед ним треснула и упала ветка дерева. Он обернулся и увидел Мышонка, державшего топорище, острие топора зарылось в голове Маннергейма. Тело солдата стало валиться вперед, и Мышонок вытащил топор, как будто ошпаренный. А затем и сам Мышонок свалился коленями в грязь, и так остался, рот его был открыт, по подбородку стекала тонкая струйка слюны, пока Майкл не помог ему встать на ноги.

— Боже мой, — прошептал Мышонок. Он моргал, глаза у него были красные. — Я убил человека. — У него выступили слезы и побежали по щекам.

— Вы пока еще можете уйти, — сказал Майкл темнобородому пленному, поддерживая Мышонка, норовившего упасть.

— Я не чувствую себя сейчас способным бежать, — был получен ответ. Человек посмотрел на свинцовое небо. — Может быть, завтра. Вы езжайте. Мы им скажем… — Он запнулся, его осенило. — Мы скажем, что напал десант союзников, — сказал он, и мечтательно улыбнулся.

Майкл, Мышонок и Гюнтер с Дитцем оставили пленных позади. Они прошли пешком вдоль дороги, держась края леса, и через полмили нашли свой фургон с сеном. Лошадь спокойно щипала траву на росистой лужайке.

Они как можно скорее поехали прочь, и черный дым, как знамена разрушения, теперь застилал горизонт как с запада, так и с востока. Мышонок сидел, уставившись куда-то в пространство. Губы его шевелились, но беззвучно, он упорно пытался избавиться от назойливо не исчезающего в голове образа юного солдатика, который, целясь, стоял перед ним до того, как он убил его. Все хлебнули шнапса из бутылок, не разбившихся при стрельбе, потом спрятали их обратно под сено. В такое время спиртное было бесценной вещью.

Они ехали, и с каждым оборотом колес становились все ближе к Берлину.

Глава 2

Париж Майкл видел при солнечном свете, на Берлин он смотрел в сером сумраке.

Это был огромный, расползшийся город. Он пах землей и чем-то острым, как погреб, надолго скрытый от солнечного света. Он тоже был древним, его массивные здания были такого же серого оттенка. Майкл подумал о каменных надгробиях сырого кладбища, где буйно расплодились смертоносные грибы.

В районе Шпандау они переехали реку Хафель, и на другой стороне их тут же вынудила уступить дорогу колонна автофургонов и грузовиков, направляющихся на запад. С реки Хафель дул холодный ветер, хлопавший нацистскими флагами на фонарных столбах. Мостовая растрескалась от гусениц танков. Над городом расползались струйки черного дыма из труб, ветер закручивал их вопросительными знаками. Каменные стены располагавшихся ярусами домов были украшены выцветшими плакатами и лозунгами, вроде: «Помните о героях Сталинграда!» «Вперед на Москву!» «Германия победоносна сегодня, Германия будет победоносна завтра». Эпитафии на надгробиях, подумал Майкл. Берлин был кладбищем, полным призраков. Конечно, были люди на улицах, и в автомобилях, и в цветочных лавках, и в кинотеатрах, и в парикмахерских, но там не было жизни. Берлин не был городом улыбок, и Майкл заметил, что люди здесь постоянно озирались, в страхе перед тем, что надвигалось с востока.

Гюнтер провез их по элегантным улицам района Шарлоттенбург, где здания были такого архитектурного стиля, навеять который могли только пивнушки, мимо замков, в которых жили не менее фантастические герцоги и бароны, по направлению к истощенному войной внутреннему городу. Дома ярусами были нагромождены как попало, кругом были мрачно выглядевшие строения с маскировочными занавесками в окнах; это были улицы, над которыми герцоги и бароны власти не имели. Майкл отметил нечто странное: кругом были только пожилые люди и дети, ни одного молодого лица, не считая солдат, проносившихся мимо в грузовиках и на мотоциклах, и тех людей, у которых были молодые лица, но старые глаза. Берлин был в трауре, потому что его молодость умерла.

— Нам нужно доставить моего друга домой, — сказал Майкл Гюнтеру. — Я ему обещал.

— Мне было приказано доставить вас в безопасное место. Именно туда я и направляюсь.

— Пожалуйста, — проговорил Мышонок, голос у него дрожал. — Пожалуйста… мой дом отсюда недалеко. Это в районе Темпельгоф, около аэропорта. Я вам покажу дорогу.

— Сожалею, — сказал Гюнтер. — Мне было приказано…

Майкл положил руку Гюнтеру на шею. Гюнтер был хорошим попутчиком, и Майкл не хотел с ним спорить, но и не собирался менять свои планы. — Я меняю приказ. Мы поедем в безопасное место после того, как мой друг попадет домой. Или делайте так сами, или дайте вожжи мне.

— Вы не знаете, какому подвергаетесь риску! — огрызнулся Дитц. — И, к тому же, подвергаете нас! Из-за вас мы потеряли товарища!

— Тогда можете слезать и идти пешком, — сказал ему Майкл. — Давайте, слезьте.

Дитц заколебался. Он тоже не был коренным жителем Берлина. Гюнтер тихо сказал: — Дерьмо, — и хлопнул вожжами. — Ладно. Где в Темпельгофе?

Мышонок с радостью сказал ему адрес, и Майкл убрал руку с шеи Гюнтера.

Почти перед указанным местом им стали попадаться разбомбленные здания. Тяжелые американские бомбардировщики Б-17 и Б-42 сбросили здесь свой груз, развалины иногда почти перекрывали улицы. Некоторые здания теперь уже и вовсе нельзя было узнать — горы камня и дерева. Другие были расколоты или с огромными брешами от взрывов бомб. Дымный туман низко стелился по улицам. Здесь сумрак был еще гуще, в сумерках красное нутро догоравших куч мусора светилось как огни подземного царства мертвых.

Они проехали совсем недавние руины, где местное население с мрачными лицами и в мрачных одеждах копалось в развалинах. Языки пламени лизали упавшие балки, пожилая женщина рыдала, а старик пытался ее успокоить. Под покрывалами вдоль истрескавшейся мостовой были с немецкой аккуратностью ровно уложены тела. — Убийцы! — крикнула пожилая женщина, но смотрела ли она в небо или в сторону канцелярии Гитлера в сердце Берлина, Майкл не мог определить. — Да накажет вас Бог, убийцы! — прокричала она, а потом опять зарыдала, прикрыв лицо ладонями, не в силах вынести вида развалин.

Далее перед фургоном простиралась картина уничтожения. По обеим сторонам улицы дома были взорваны, сожжены или просто разрушены. Слоями висел дым, слишком густой, чтобы ветер мог его рассеять. В небо торчала фабричная труба, но сама фабрика была словно бы раздавлена, как гусеница под кованым башмаком. Развалины здесь совсем перекрыли улицу, так что Гюнтеру пришлось искать другой путь к южной части Темпельгофа. Чуть западнее яростно ревел огромный пожар, к небу вздымались красные языки. Бомбы, должно быть, падали этой ночью, — подумал Майкл. Мышонок сидел, осунувшийся, глаза у него были остекленелыми. Майкл хотел было коснуться плеча маленького человечка, но отвел руку. Сказать для утешения было нечего.

Гюнтер нашел названную Мышонком улицу и вскоре остановил фургон возле дома с указанным номером.

Стоявшие ярусами дома были из красного кирпича. Пожара здесь не было, зола остыла, ветер крутил ее у лица Мышонка, когда он слез с фургона и встал там, где были ступени к входной двери.

— Это не тот! — сказал Мышонок Гюнтеру. Лицо его было гладким от холодного пота. — Это не тот дом.

Гюнтер не отвечал.

Мышонок уставился на то, что прежде было его домом. Две стены и большая часть перекрытий рухнули. Лестница была страшно изуродована и шла по зданию наверх, как сломанный хребет. Возле обгоревшего по краям пролома, где прежде была парадная дверь, располагался предупреждающий знак: «Опасно! Проход запрещен!». На нем стояла печать инспектора по жилым строениям нацистской партии. Мышонку ужасно захотелось рассмеяться. Боже мой! — подумал он. Я прошел такой длинный путь, а мне запрещают войти в собственный дом! Он увидел среди обломков дома осколки разбитой синей вазы и вспомнил, что в ней когда-то стояли розы. Слезы стали жечь ему глаза. — Луиза! — закричал он, и звук этого страшного крика заставил Майкла вздрогнуть. — Луиза! Отзовись!

В поврежденном доме напротив, через улицу, открылось окно, из него высунулся старик. — Эй! — позвал он. — Кого вы ищите?

— Луизу Маусенфельд! Вы знаете, где она и дети?

— Все тела уже увезли, — сказал, пожав плечами, старик. Мышонок никогда его раньше не видел, в той квартире прежде жила молодая пара. — Пожар здесь был ужасный. Видите, как обгорели кирпичи? — Он для выразительности постучал по одному из них.

— Луиза… две маленькие девочки… — Мышонок зашатался, мир, жестокий Ад, закружился вокруг него.

— Муж ее тоже погиб, где-то во Франции, — продолжал старик. — Так мне, по крайней мере, говорили. А вы — родственник?

Мышонок не смог произнести ни слова, но все же ответил: криком муки, эхом отдавшимся между остатками стен. А потом, прежде чем Майкл успел спрыгнуть с фургона и остановить его, Мышонок побежал по идущей зигзагом лестничной клетке, обгоревшие ступени трещали у него под ногами. Майкл тут же бросился за ним, в царство пепла и тьмы, и услышал, как старик закричал: — Туда же нельзя! — а потом захлопнул окно.

Мышонок взбирался по лестнице. Левая нога у него провалилась на гнилой ступеньке, он выдрал ее и продолжил подъем. — Стой! — крикнул Майкл, но Мышонок не остановился. Лестничная клетка раскачивалась, кусок ограждения неожиданно оторвался и слетел вниз в кучу обломков. Мышонок на мгновение удержался, балансируя на краю, потом ухватился за перила с другой стороны и стал подниматься дальше. Он добрался до следующего этажа, примерно в пятнадцати футах над землей, и запнулся о груду обгоревших балок, еле держащиеся доски заскрипели под ним. — Луиза! — закричал Мышонок. — Это я! Я пришел домой! — Он вошел в анфиладу комнат, обрезанных обрушением части строения, обнажившим имущество погибшей семьи: покрытую золой печь, побитую посуду и случайно оставшуюся целой чашку, чудом уцелевшую после сотрясения; то, что некогда было столом из сосновых планок, теперь обгорело до ножек; каркас кресла, пружины торчали, как вывалившиеся кишки; остатки обоев на стене, желтые, как пятна проказы, и на них — светлые прямоугольники, где когда-то висели картины. Мышонок прошел по маленьким комнатам, зовя Луизу, Карлу и Люсиль. Майкл не мог остановить его, да и не было смысла пытаться сделать это. Он поднялся вслед за ним и держался к нему поближе, чтобы попытаться успеть схватить его, если он провалится сквозь пол. Мышонок вошел туда, где была гостиная, в досках были прогоревшие места, где сверху падали горевшие обломки и проваливались ниже. Кушетка, на которой любили сидеть Луиза и девочки, теперь представляла собой путаницу обгоревших пружин. А пианино, свадебный подарок от стариков Луизы, было абстракцией из клавиш и струн. Но целым остался камин из белого кирпича, столько холодных вечеров согревавший Мышонка с его семьей. Уцелел и книжный шкаф, хотя в нем осталось лишь несколько книг. И его любимое кресло-качалка тоже выжило, хотя и сильно обгорело. Оно было все там же, где он его оставил. И тут Мышонок глянул на стену рядом с камином, и Майкл услышал, как он захрипел.

Мгновение Мышонок не шевелился, потом медленно прошел по трещавшему полу и подошел к вставленному в остекленную рамку Железному Кресту — награде сына.

Стекло в рамке треснуло. Не считая этого, Железный Крест не пострадал. Мышонок снял рамку со стены, держа ее благоговейно, и прочитал вписанное в удостоверение имя и дату смерти. Тело его задрожало, в глазах мелькнуло безумие. На бледных щеках над грязной бородкой показались два ярко-пунцовых пятна.

Мышонок запустил Железным Крестом в рамке в стену, осколки стекла разлетелись по комнате. Медаль, упав на пол, издала легкий звон. Он тут же кинулся к ней, схватил ее с пола и повернулся, с лицом, пунцовым от ярости, чтобы выбросить ее в разбитое окно.

Рука Майкла поймала кулак Мышонка и крепко сжала его. — Нет, — твердо сказал он, — не выбрасывай ее.

Мышонок недоверчиво уставился на него, он медленно моргал, его мозговые шарики проскальзывали по смазке отчаяния. Он застонал, как ветер в развалинах его дома. А потом Мышонок поднял другую руку, сжал ее в кулак и двинул изо всех сил Майклу в челюсть. Голова Майкла метнулась назад, но он не отпустил руку Мышонка, как не пытался и защищаться. Мышонок ударил его второй раз, и третий. Майкл только смотрел на него, его зеленые глаза горели, а из разбитой нижней губы просочилась капелька крови. Мышонок завел кулак назад, чтобы ударить Майкла четвертый раз, но тут маленький человечек заметил, что челюсть Майкла напряглась, готовая принять удар. Все силы внезапно покинули Мышонка, мышцы его обмякли и ладонь раскрылась. Он слабо шлепнул ладонью зеленоглазого по лицу, а потом рука у него упала, глаза стали щипать слезы, колени подгибались. Он стал валиться на землю, но Майкл удержал его.

— Я хочу умереть, — прошептал Мышонок. — Я хочу умереть. Я хочу умереть. О, Боже, пожалуйста, дай мне…

— Вставай, — сказал ему Майкл. — Давай вставай.

Ноги Мышонка были как ватные. Ему хотелось на этот раз упасть и лежать так, пока молот Бога-громовержца не сокрушит землю. Он ощутил запах пороха от одежды другого человека, и этот горький аромат возродил в его памяти каждый страшный миг той схватки в соснах. Мышонок стал вырываться от Майкла и отшатнулся назад. — Не подходи ко мне! — закричал он. — Будь ты проклят, не подходи ко мне!

Майкл ничего не сказал. Гроза подошла, и она должна прогреметь, чтобы затем утихнуть.

— Убийца! — взвизгнул Мышонок. — Зверь! Я видел твое лицо там, в деревьях. Я видел его, когда ты убивал тех людей! Немцев! Моих людей! Ты пристрелил того мальчишку и даже глазом не моргнул!

— Не до моргания было! — сказал Майкл.

— Тебе это доставляло удовольствие! — продолжал свирепеть Мышонок. — Тебе ведь нравится убивать, так?

— Нет. Не нравится.

— О, Боже… Иисусе… ты и меня тоже заставил убить. — Лицо Мышонка исказилось. Он чувствовал, будто его выворачивало наизнанку от внутренних позывов. — Тот молодой парень… Я его убил. Я убил его. Убил немца. О, Боже мой! — Он оглядел изуродованную комнату, и ему показалось, что он услышал крики своей жены и двух дочерей, они кричали, в то время как взрыв бомбы возносил их до небес. Где я был, думал он, когда бомбардировщики союзников сбрасывали смерть на самых любимых людей? У него даже не сохранилось их фотографий, все его бумаги, его бумажник и фотокарточки отобрали у него в Париже. Это было так жестоко, что он не удержался на ногах и упал на колени. Он стал рыться в куче обгоревшего мусора, отчаянно пытаясь найти хоть какуюто фотографию Луизы и детей.

Майкл тыльной стороной ладони вытер кровь с губы. Мышонок рылся среди обломков во всех помещениях своей квартиры, но Железный Крест по-прежнему держал в кулаке. — Что ты собираешься делать дальше? — спросил Майкл.

— Это все ты сделал. Ты. Твои союзники. Их бомбардировщики. Их ненависть к Германии. Гитлер прав. Мир боится и ненавидит Германию. Я думал, что он сумасшедший, но он оказался прав. — Мышонок копался все глубже в обломках, фотокарточек не было, только пепел. Он обратил свой взор к обгоревшим книгам и стал искать фотографии, которые, бывало, стояли на полках. — Я предам тебя! Вот что я сделаю. Я предам тебя, а потом пойду в церковь и вымолю прощение. Боже мой!.. Я убил немца. Я убил немца своими собственными руками. — Он всхлипнул, и слезы потекли по его лицу. — Где фотографии? Ну где же фотографии?

Майкл опустился на колени в нескольких футах от него. — Тебе нельзя здесь оставаться.

— Здесь мой дом! — закричал Мышонок, с такой силой, что пустые оконные рамы задрожали. Глаза его покраснели и запали в орбиты. — Я здесь жил, — сказал он, на этот раз шепотом, сквозь комок в горле.

— Теперь здесь никто не живет, — Майкл встал. — Гюнтер ждет. Пора ехать.

— Ехать? Куда ехать? — Он был словно тот русский пленный, который не видел смысла в побеге. — Ты — британский шпион, а я — гражданин Германии. Боже мой… зачем я позволил уговорить себя на такое! У меня душа горит. О, Господи, прости меня!

— Именно из-за Гитлера упали те бомбы, которые уничтожили твою семью, — сказал Майкл. — Думаешь, никто не скорбел над мертвыми, когда нацистские самолеты бомбили Лондон? Думаешь, твоя жена и дети — единственные, чьи тела вытащили из развалин взорванного дома? Если думаешь так, то ты дурак. — Он говорил тихо и спокойно, но его зеленый глаз пронзительно смотрел на Мышонка. — Варшава, Нарвик, Роттердам, Седан, Дюнкерк, Крит, Ленинград, Сталинград. Гитлер усеял города трупами так далеко на север, юг, восток и запад, как только мог достать. Сотни тысяч, над кем скорбят. Повсюду многие люди, как и ты, плачут в развалинах. — Он покачал головой, ощущая смешанное чувство жалости и отвращения. — Твоя страна гибнет. Гитлер ее уничтожает. Но прежде, чем с ним будет покончено, он планирует уничтожить как можно больше людей. Твой сын, жена, дочери — кто они для Гитлера? Имели они для него какое-то значение? Не думаю.

— Заткни свой поганый рот! — Слезы блестели в щетине на подбородке Мышонка как фальшивые бриллианты.

— Я сожалею, что бомбы упали сюда, — продолжал Майкл. — Я сожалею, что они падали в Лондоне. Но когда к власти пришли нацисты и Гитлер начал войну, где-то просто обязательно должны были падать бомбы.

Мышонок не отвечал. Он не смог найти в мусоре никакой фотокарточки и сел на обгоревший пол, обхватив себя руками.

— У тебя здесь есть какие-нибудь родственники? — спросил Майкл.

Мышонок поколебался, потом покачал головой.

— Тебе есть куда уехать?

Еще одно покачивание головой. Мышонок шмыгнул носом и вытер влагу.

— Мне нужно завершить свою миссию. Если хочешь, можешь поехать со мной в безопасное место. Оттуда Гюнтер сможет вывезти тебя из страны.

— Мой дом здесь, — сказал Мышонок.

— Разве? — Майкл оставил этот вопрос висеть в воздухе, ответа на него быть не могло. — Если ты хочешь жить на кладбище, это твое дело. Если хочешь встать и поехать со мной, давай вставай. Я уезжаю.

Майкл повернулся к Мышонку спиной, прошел по изуродованным пожаром комнатам к лестнице и спустился на улицу. Гюнтер с Дитцем пили из бутылки шнапс, ветер становился более пронзительным. Майкл ждал рядом с входом в обгоревший дом. Он даст Мышонку две минуты, решил он. Если этот человек не выйдет, тогда Майкл будет решать, что делать дальше. Ему будет очень печально делать это. Но Мышонок знает слишком много.

Прошла минута. Майкл смотрел на детишек, копавшихся в куче почерневших кирпичей. Она нашли пару ботинок, и один из ребятишек погнался за другим. Потом Майкл услышал, как заскрипела лестница, и смог наконец расслабиться. Мышонок вышел из развалин на мрачный серый свет. Он посмотрел на небо, на окружающие дома так, будто увидел все это в первый раз.

— Ладно, — сказал он, голос его был усталым и бесцветным, распухшие глаза обведены красными кругами. — Я поеду с тобой.

Как только Майкл и Мышонок залезли обратно в фургон, Гюнтер хлестнул вожжами, и напрягшая задние ноги крестьянская лошадь тронулась. Дитц предложил Майклу шнапс, и Майкл отпил из бутылки, затем передал ее Мышонку. Маленький человечек покачал головой. Он задумчиво смотрел на свою правую ладонь. В ней лежал Железный Крест.

Майкл не знал, что бы он сделал, если бы Мышонок не вышел. Убил его? Вероятно. Он бы не задумался. Он был специалистом в грязных делах, и первым и самым главным для него была его миссия. Стальной Кулак. Франкевиц. Блок. Доктор Гильдебранд и газовое оружие. И, конечно, Гарри Сэндлер. Как все они взаимосвязаны и какой смысл имели нарисованные на зеленом металле пулевые отверстия?

Он должен выяснить это. Если ему это не удастся, то точно так же может не удаться вторжение союзников в Европе.

Он уселся, прислонившись спиной к борту фургона, и ощутил в сене рядом с собой автомат. Мышонок неотрывно смотрел на Железный Крест, завороженный тем, что такая маленькая холодная вещица должна стать последним, что имело какой-то смысл в его жизни. А потом стиснул награду в кулаке и положил ее в карман.

Глава 3

Явка располагалась в берлинском районе Нойкельн, месте с мрачными заводами и выстроенными в шеренги домиками, облепившими железнодорожные пути. Гюнтер постучал в дверь одного из таких домов, и ее открыл худой молодой человек с коротко подстриженными каштановыми волосами и лицом с выдававшейся челюстью, выглядевшим так, как будто оно никогда не знало улыбки. Дитц и Гюнтер последовали за своими подопечными в дом и вверх по лестнице на второй этаж, где Майкла и Мышонка ввели в гостиную и оставили одних. Спустя почти десять минут вошла женщина средних лет с волнистыми седыми волосами и принесла поднос с двумя чашками чая и нарезанным черным хлебом. Она ни о чем не спросила, и Майкл не стал спрашивать у нее. Они с Мышонком жадно уничтожили чай и хлеб.

Окна гостиной были закрыты маскировочными занавесками. Наверно через полчаса после того, как им подали чай с хлебом, Майкл услышал шум автомобиля, остановившегося снаружи. Он подошел у окну, чуть отодвинул занавеску и выглянул. Спускалась ночь, на улице не было ни одного фонаря. Дома были темными на фоне тьмы. Но Майкл разглядел черный «Мерседес», остановившийся у края тротуара, и увидел, как водитель вышел, обошел кругом и открыл дверцу с другой стороны. Сначала показалась красивая женская ножка, потом и она сама. Она глянула вверх, на полоску желтоватого света, пробивавшуюся сквозь край маскировочной занавески. Лица ее видно не было. Затем водитель захлопнул дверцу, и Майкл опустил занавеску на место.

Снизу послышались голоса: Гюнтера и какой-то женщины. Элегантный немецкий выговор, весьма рафинированный. В гласных звуках слышалась аристократичность, но в ней была странность, нечто такое, чему Майкл не мог дать точного определения. Он услышал, как кто-то поднялся по лестнице, услышал, как женщина взялась за ручку закрытой двери в гостиную.

Ручка повернулась, дверь открылась, вошла женщина без лица.

На ней была черная шляпа с вуалью, скрывавшей черты лица. В руках, обтянутых черными перчатками, она держала черный чемоданчик, а поверх темно-серого в полоску платья на ней был черный бархатный плащ. Но из-под шляпы выбивались золотистые кудри, густые белокурые волосы кольцами ниспадали на плечи. Женщина была стройной, высокой, примерно пяти футов десяти дюймов росту, и Майкл видел, как блестели сквозь вуаль ее глаза, когда она остановила свой взгляд на нем, потом перевела его на Мышонка и опять вернула к нему. Она закрыла за собой дверь. Майкл ощутил запах ее духов: нежный аромат корицы и кожи.

— Вы — тот самый человек, — сказала она светским немецким языком. Это была констатация факта, обращенная к Майклу.

Он кивнул. В ее акценте было что-то странное. Что же?

— Я — Эхо, — сказала она. Затем положила черный чемоданчик на стол и раскрыла его застежки. — Ваш попутчик — немецкий солдат. Что делать с ним?

— Я не солдат, — запротестовал Мышонок. — Я — повар. Был поваром, я имею в виду.

Эхо уставилась на Майкла, за вуалью черты ее лица оставались бесстрастными. — Что делать с ним? — повторила она.

Майкл понял, что она имела в виду. — Ему можно доверять.

— Последний человек, веривший, что можно доверять любому, уже мертв. Вы взяли на себя опасную ответственность.

— Мышонок… мой друг… и хочет выбраться из страны. Нельзя ли это устроить?

— Нет, — прервала Эхо. — Я не рискну ни одним из моих друзей, чтобы помочь вашему. Этот… — она быстро глянула на маленького человечка, и Майкл почти почувствовал, как она сжалась. — Этот Мышонок на вашей ответственности. Вы позаботитесь о нем сами, или придется мне?

Это была вежливая форма вопроса, убьет ли Майкл Мышонка сам или эту работу должны сделать ее агенты. — Вы правы, — согласился Майкл. — Мышонок — на моей ответственности, и я о нем позабочусь. — Женщина кивнула. — Он едет со мной, — сказал Майкл.

Наступило молчание: ледяное молчание. Потом: — Невозможно.

— Нет, возможно. В Париже я зависел от Мышонка, и сюда он приехал ради меня. Так что лично для меня — он человек проверенный.

— Но не для меня. И уж, в таком случае, вы тоже. Если вы отказываетесь выполнить свою работу в соответствии с правилами, я отказываюсь с вами работать. — Она застегнула чемоданчик и направилась к двери.

— Тогда мне придется действовать без вас, — сказал Майкл. И тут его осенило, в чем загадочность ее акцента. — Как бы то ни было, я не нуждаюсь в том, чтобы мне помогали янки.

Она остановилась, рука в перчатке замерла на ручке двери. — Что?

— Помощь янки. Я в ней не нуждаюсь, — повторил он. — Вы американка, не так ли? Это — в вашем акценте. Немцы, которые работают с вами, должно быть, залили уши свинцом, если не слышат его.

Казалось, это ее задело. Эхо ледяным голосом сказала: — К вашему сведению, братишка, немцы знают, что я родилась в Штатах. Сейчас я — гражданка Берлина. Вы этим удовлетворены?

— Это ответ на мой вопрос, но вряд ли он меня удовлетворяет. — Майкл слегка улыбнулся. — Думаю, наш общий друг в Лондоне дал вам все сведения обо мне. — За исключением, конечно же, того, что касалось способности бегать на четырех конечностях. — Я хорошо умею делать то, что делаю. Как я уже сказал, если вы отказываетесь мне помогать, мне придется выполнять эту работу самостоятельно…

— Вы погибнете, пытаясь сделать это, — прервала его Эхо.

— Может быть. Но наш общий друг должен был сообщить вам, что моим словам можно верить. Иначе я бы погиб уже в Северной Африке. Если я говорю, что отвечаю за Мышонка, то так оно и есть. Я о нем позабочусь.

— А кто позаботится о вас?

— На этот вопрос у меня ответа спрашивать не нужно, — сказал Майкл.

— Подождите минуточку! — встрял Мышонок, глаза у него все еще были распухшими от слез. — Может, и мне позволите сказать пару слов на этот счет? Может, я вовсе не хочу, чтобы обо мне заботились? Кто, черт побери, просит вас об этом? Клянусь Богом, в психушке мне было гораздо лучше! Тех психов все-таки можно было как-то понимать, когда они о чем-то говорили!

— Сиди спокойно! — огрызнулся Майкл. Мышонок сейчас был на волосок от пули палача. Маленький человечек шепотом выругался, Майкл снова обратил взор к женщине под вуалью. — Мышонок уже помог мне. Он может помочь мне снова. — Эхо презрительно фыркнула. — Не затем я приехал в Берлин, чтобы прикончить здесь человека, который рисковал ради меня жизнью, — взорвался Майкл.

— А… прикончить? — дыхание Мышонка сбилось, когда ему представилась вся картина.

— Мышонок едет со мной, — Майкл уставился на вуаль. — Я о нем позабочусь. А когда моя миссия закончится, вы поможете нам обоим выбраться из Германии.

Эхо не ответила. Пальцы ее постукивали по чемоданчику, в то время как в голове ее прокручивались колесики.

— Ну? — подтолкнул Майкл.

— Если бы наш общий друг был здесь, он бы сказал, что вы ведете себя очень глупо, — сделала она еще одну попытку, но только убедилась, что грязный зеленоглазый мужчина, стоявший перед ней, утвердился в своем решении и его теперь не переубедишь. Она вздохнула, покачала головой и снова положила чемоданчик на стол.

— Что происходит? — испуганно спросил Мышонок. — Меня собираются убить?

— Нет, — сказал ему Майкл. — Ты всего лишь поступил сейчас на работу в британскую разведку. — Эхо раскрыла чемоданчик, полезла в него и вынула папку с досье. Она протянула его Майклу, но после того, как тот взял его, поднесла свою руку к носу. — Боже, ну что за запах?!

Майкл раскрыл папку. Внутри были листы машинописи, подробное описание на немецком биографии барона Фридриха фон Фанге. Майкл не мог сдержать улыбки. — Кто это придумал?

— Наш общий друг.

Конечно, подумал он. В этом явно чувствовалась рука человека, с которым он в последний раз встречался как с шофером по фамилии Мэллори. За один день от фермера, разводящего свиней, в бароны. Из грязи в князи. Не так уж плохо, даже для страны, где титул можно купить за деньги.

— Семья эта достаточно реальная. Она входит в список немецкого высшего общества. Но хотя теперь у вас появился титул, — сказала Эхо, — от вас все еще пахнет фермером, разводящем свиней. Здесь вот кое-какая информация, которую вы запрашивали. — Она дала ему другое досье. Майкл просмотрел машинописные странички. Камилла шифром радировала Эхо его запрос, а Эхо проделала великолепную работу, собрав подробные сведения о полковнике СС Эрихе Блоке, докторе Густаве Гильдебранде и заводах Гильдебрандов. Здесь были и, смутные, но различимые черно-белые снимки обоих этих людей. Она приложила еще и машинописную страницу сведений о Гарри Сэндлере с фотографией охотника на крупную дичь, сидящего за столом в окружении нацистских офицеров с темноволосой женщиной на коленях. На плече у него сидел, вцепившись когтями, сокол с глазами, закрытыми клобучком.

— Вы очень хорошо все подготовили, — сделал ей комплимент Майкл. От вида жесткого улыбающегося лица Гарри Сэндлера все в нем напряглось. — Сэндлер сейчас еще в Берлине?

Она кивнула.

— Где?

— Наше первое условие, — напомнила она ему, — не трогать пока Гарри Сэндлера. Вам достаточно знать, что в ближайшее время Гарри из Берлина не уедет.

Конечно, она была права: сначала Стальной Кулак, а потом Сэндлер. — А как насчет Франкевица? — спросил он.

Это тоже было в вопросах, переданных Камиллой. — Я знаю его адрес. Он живет возле парка Виктория, на Катсбахштрассе.

— И вы меня туда отвезете?

— Завтра… даже сегодня вечером, я думаю, вам следует заняться изучением этих сведений и своей биографии. — Она жестом указала на досье на фон Фанге. — И, ради Бога, отмойтесь и побрейтесь. В Рейхе не бывает баронов от свиней.

— А как же я? — Мышонок выглядел оскорбленным. — Мне-то что, черт побери, полагается делать?

— Действительно, что? — спросила Эхо, и Майкл почувствовал, что она внимательно его рассматривает.

Он пробежался по основным сведениям из биографии барона фон Фанге. Земельные владения в Австрии и Италии, фамильный замок на реке Саарбрюкен, конюшня с породистыми лошадьми, гоночные автомобили, дорогая одежда от лучших портных: весьма заурядный набор для привилегированного человека. Майкл оторвался от чтения. — У меня будет камердинер, — сказал он.

— Кто? — пискнул Мышонок.

— Камердинер. Некто, кто будет заботиться о дорогих платьях, которые мне положено иметь. — Он повернулся к Эхо. — Кстати, а где эти самые платья? Надеюсь, вы не предполагаете, что я буду играть роль барона в рубашке, пропитанной свинячим дерьмом?

— Не беспокойтесь, об этом позаботятся. И о вашем камердинере тоже. — Она могла бы сейчас слегка улыбнуться, но из-за вуали судить об этом было трудно. — Мой автомобиль приедет за вами сюда в девять ноль-ноль. Водителя зовут Вильгельм. — Она закрыла чемоданчик и прижала его к бедру. — Надеюсь, на сегодня у нас все? Да? — Не дожидаясь ответа, она пошла к двери, ноги у нее были длинные, элегантные.

— Одну минуту, — сказал Майкл. Она остановилась. — Как долго, повашему, Сэндлер планирует оставаться в Берлине?

— Для того, чтобы знать о подобных вещах, барон фон Фанге, я и нахожусь в Берлине. Эрих Блок тоже в Берлине. И это вовсе не чудесное совпадение: оба, Блок и Сэндлер, являются членами Бримстонского клуба.

— Бримстонский клуб? Что это такое?

— О… — тихо сказала Эхо. — Вы это узнаете. Доброй ночи, джентльмены.

Она открыла дверь, закрыла ее за собой, и Майкл слушал, как она спускалась по лестнице.

— Камердинер, — Мышонок брызгал слюной. — Что, черт побери, я могу знать про то, как быть этим проклятым камердинером? За всю жизнь у меня было только три костюма!

— Камердинер — это человек, которого видят, но не слышат. Будь все время осторожным — и мы сможем убраться из Берлина, не попортив собственной шкуры. Именно это я имел в виду, когда сказал, что ты поступил на службу в разведку. Пока ты со мной, я тебя опекаю, но от тебя требуется делать то, что я скажу. Понял?

— Проклятье, нет. Что мне следует сделать, чтобы выдернуть свою задницу из этой щели?

— Ну, это достаточно просто. — Майкл услышал, как завелся мотор «Мерседеса». Он подошел к окну, слегка отодвинул занавеску и понаблюдал, как автомобиль скрылся в ночи. — Эхо хочет тебя убить. Могу предположить, что на это ей хватит одной пули.

Мышонок притих.

— Ночью у тебя будет время подумать об этом, — сказал Майкл. — Если будешь делать так, как я буду говорить, то сможешь выбраться из этой страны, которая станет трупом, когда сюда ворвутся русские. Если нет… — Он пожал плечами. — Решать тебе.

— Имею выбор: или получить пулю в голову, или мне в гестапо прижгут каленым железом яйца!

— Я сделаю все, чтобы наверняка такого не случилось, — сказал Майкл, зная, что если гестапо их схватит, раскаленное докрасна железо, приложенное к яйцам, будет самой милостивой из пыток.

В гостиную вошла седоволосая женщина и проводила Майкла и Мышонка вниз по лестнице, через дверь сзади дома и еще несколько ступеней в оплетенный паутиной подвал. Керосиновая лампа мигала, освещая крысиные чуланчики, по большей части пустые или забитые ломаной мебелью и другим хламом. Они дошли до винного погреба, где ждали двое мужчин, эти мужчины сдвинули в сторону большую полку с бутылками, открыв квадратный проем в кирпичной стене. Майкл с Мышонком последовали за женщиной по туннелю в подвал другого дома — тут комнаты были светлые и чистые, и в них — ящики с гранатами, автоматами и патронами к пистолетам, взрыватели, чеки и тому подобное. Седовласая женщина ввела Майкла и Мышонка в большое помещение, где за швейными машинками работали несколько мужчин и женщин.

По стенам помещения проходили полки с одеждой — в основном немецкая военная форма. С них сняли мерки, подобрали для них костюмы и рубашки и пометили, где подправить, для барона и его камердинера извлекли корзину с обувью, чтобы перемерить ее. Женщины, снявшие размеры с Мышонка, кудахтали и раздражались от того, что им всю ночь придется укорачивать брюки, рубашки и рукава пиджаков. Появился мужчина с ножницами и бритвой. Еще кто-то принес ведрас горячей водой и брусками грубого хозяйственного мыла, от которого сошли бы бородавки и у жабы. Под щелканье ножниц, с помощью бритвы и мыла Майкл Галатин — который не был новичком в превращениях — приобрел совершенно новую личину. Но по мере превращения ему вспомнился аромат кожи с корицей, и он обнаружил, что задумался о том, какое же лицо было под вуалью?

Глава 4

Черный «Мерседес» прибыл точно в назначенные девять часов утра. Был такой же сумрачный день, солнце спряталось за густыми серыми тучами. Нацистское командование такой погоде радовалось: когда смыкались тучи, бомбардировщики союзников ограничивали свою деятельность.

Двое мужчин, появившиеся из домика возле железнодорожных путей, разительно отличались от тех, которые вошли в него прошлым вечером. Барон фон Фанге был чисто выбрит, черные волосы аккуратно уложены, из глаз исчезла усталость; на нем был серый костюм с жилетом, светло-голубая рубашка с узким в полоску галстуком и серебряной булавкой. На ногах начищенные черные туфли, на плечи накинут бежевый плащ из верблюжьей шерсти. Черные замшевые перчатки довершали его облик. Было вполне очевидно, что его одежда сшита на заказ. Его камердинер, низенький полноватый человек, был также чисто выбрит и аккуратно подстрижен, чего нельзя было сделать с его неприлично большими ушами. На Мышонке был темно-синий костюм и одноцветный черный галстук-бабочка. Он выглядел совершенно несчастным: воротник рубашки у него был накрахмален до состояния ошейника, а новые сиявшие черным туфли сдавливали ступни как кандалы. К тому же ему пришлось освоить одну из обязанностей камердинера: носить чемодан из телячьей кожи, набитый платьями барона и своими. Но когда Мышонок помогал упаковывать чемодан, который подносил сейчас от дома до багажника «Мерседеса», то невольно благодарил портных за их внимательность к мелочам: все рубашки барона были помечены его монограммой, и даже на чемодане был вензель «ФФФ».

Майкл уже распрощался с Гюнтером, Дитцем и другими. Он уселся на заднее сиденье «Мерседеса». Когда Мышонок полез на заднее сиденье, Вильгельм — широкоплечий мужчина с нафабренными седыми усами — сказал: «Слуги ездят на переднем сиденье», — и резко захлопнул заднюю дверцу перед носом Мышонка. Мышонок, ворча себе под нос, занял место спереди. Майкл услышал, как в кармане маленького человека звякнул Железный Крест. Затем Вильгельм запустил мотор, и «Мерседес» мягко отчалил от бордюра.

Передние и задние места разделялись стеклянной перегородкой. Майкл ощущал в автомобиле запах Эхо, которым тот был пропитан. Автомобиль был безупречно вылизан: ни платка, ни клочка бумаги — ничего, что могло бы намекнуть на личность Эхо. Так Майкл думал до тех пор, пока не открыл блестящую металлическую пепельницу позади сиденья водителя. В ней не было ни пылинки пепла, но был обрывок зеленого билета. Майкл получше вгляделся в надпись на нем: «кино электра». Кинотеатр «Электра». Он вернул обрывок на место, закрыл пепельницу. Потом открыл маленькую шторку на петлях между собой и Вильгельмом: — Куда мы едем?

— У нас два пункта назначения, сударь. Первый — посещение художника.

— А второй?

— Ваши апартаменты, пока вы находитесь в Берлине.

— Дама к нам присоединится?

— Вероятно, сударь, — сказал Вильгельм, и больше ничего.

Майкл закрыл шторку. Он посмотрел на Мышонка, занятого попытками пальцами растянуть воротничок. Этой ночью, когда они спали в одной комнате, Майкл слышал, как Мышонок всхлипывал. Среди ночи Мышонок вылез из своей постели и долго стоял в темноте у окна. Майкл слышал тихое позвякивание Железного Креста, который Мышонок крутил в руке. Потом, спустя некоторое время, Мышонок глубоко вздохнул, шмыгнул носом и заполз назад под одеяло. Звяканье Железного Креста прекратилось, Мышонок заснул, сжимая медаль в кулаке. Теперь, по крайней мере на время, его душевный кризис прошел.

Вильгельм был замечательным водителем, и это было хорошо, потому что улицы Берлина представляли собой кошмар из телег, армейских грузовиков, танков и трамваев, приправленный еще и кучами гниющего мусора. Пока они ехали по направлению к дому Тео фон Франкевица, на стекло начал накрапывать слабенький дождик, а Майкл в уме перебирал все то, что узнал из досье.

В отношение Эриха Блока ничего нового там не было; этот человек был фанатично предан Гитлеру, истый член нацистской партии, чья деятельность с тех пор как он покинул концлагерь Фалькенхаузен была покрыта завесой секретности. Доктор Густав Гильдебранд, сын немецкого пионера в области создания газового химического оружия, имел поместье вблизи Бонна, возле которого размещались заводы Гильдебрандов. Но тут было кое-что новое: у Гильдебранда был еще дом и лаборатория на острове Скарпа, примерно в тридцати милях от Бергена в Швеции. Для загородного дома, пожалуй, было слишком далеко ездить из Бонна. А как зимнее жилище… нет, зимы так далеко на севере были слишком долгими и суровыми. Так почему же Гильдебранд работал в столь изолированном месте? Наверняка он мог бы найти себе и более идиллическое место. Это заслуживало пристального внимания.

Вильгельм медленно вел автомобиль вдоль парка Виктория, а дождь поливал деревья с набухшими почками. Они попали в еще один район стоявших рядами домов и мелких лавочек, под зонтиками спешили пешеходы.

Майкл еще раз открыл шторку. — Нас там будут ждать?

— Нет, сударь. В полночь герр фон Франкевиц был дома; мы узнаем, там ли он еще.

Вильгельм повел так, что «Мерседес» едва полз по улице. Высматривает условный знак, подумал Майкл. Он увидел женщину, подрезавшую розы в окне цветочного магазина, и мужчину, который стоял в дверях, пытаясь раскрыть неподдававшийся зонтик. Женщина поставила розы в стеклянную вазу и выставила их в окне, а мужчина раскрыл зонтик и вышел. Вильгельм сказал:

— Герр Франкевиц дома, сударь. Его квартира в этом доме. — Он показал на строение из серого кирпича справа. — Квартира номер пять, на втором этаже. — Он притормозил «Мерседес». — Я проеду еще один квартал. Удачи вам, сударь.

Майкл вылез, поднял воротник, защищаясь от дождя. Мышонок тоже полез было идти с ним, но Вильгельм удержал его за руку. — Барон идет один, — сказал он, Мышонок стал сердито вырываться, но Майкл сказал ему: — Все правильно. Оставайся в автомашине, — а затем зашагал к бордюру и в дом, указанный Вильгельмом. «Мерседес» проехал дальше.

Внутри дома пахло как в сыром склепе. На стенах были нацистские лозунги и призывы. Майкл увидал, что что-то в сумраке проскочило мимо. Был ли это кот или очень крупный грызун, разобрать было трудно. Он поднялся по лестнице и нашел потускневшую цифру «5».

Он постучал в дверь. Где-то ниже в коридоре захныкал ребенок. Голоса, мужской и женский, усилились и смешались в споре. Он опять постучал, нащупывая двухзарядный короткоствольный дамский пистолетик в кармане жилетки: подарок гостеприимных хозяев. Ответа не было. Он забарабанил кулаком в третий раз, начиная думать, не перепутал ли Вильгельм условный знак.

— Уходите, — послышался мужской голос с другой стороны двери. — У меня нет денег.

Это был усталый задыхающийся голос. Голос кого-то, чье дыхание было явно нездоровым. Майкл сказал: — Герр фон Франкевиц. Мне нужно поговорить с вами, пожалуйста.

Молчание. Потом: — Уходите. Я не могу разговаривать.

— Это очень важно.

— Я сказал, у меня нет денег. Пожалуйста… не беспокойте меня. Я болен.

Майкл услышал удалявшиеся шаги. Он сказал: — Я приятель вашего друга в Париже. Любителя оперы.

Шаги смолкли.

Майкл ждал.

— Я не знаю, о ком вы говорите, — прохрипел Франкевиц, стоявший близко к двери.

— Он говорил мне, что вы недавно делали несколько рисунков. Некую работу на металле. Я бы хотел обсудить ее с вами, если можно.

Следующая пауза была продолжительной. Фон Франкевиц был или очень осторожным, или очень запуганным человеком. Потом Майкл услышал звуки отпираемых запоров. Задвижка была отодвинута, дверь открылась на два дюйма. В проеме появился кусок белой мякоти лица, подобно лику призрака, возникшего из подземелья. — Кто вы? — прошептал Франкевиц.

— Я совершил долгий путь, чтобы увидеть вас, — сказал Майкл. — Можно войти?

Франкевиц был в нерешительности, его бледное лицо высвечивалось в темноте словно полумесяц. Майкл увидел серый глаз, покрасневший, прядь жирных каштановых волос, всклокоченных над высоким белым лбом. Серый глаз моргнул. Франкевиц открыл дверь и отступил, давая Майклу войти.

Квартира была тесной, темной, с узкими окнами, затемненными пленкой золы от берлинских заводов. Протершийся черный с золотом восточный ковер покрывал деревянный пол, который от этого едва ли ощущался мягче под ногами Майкла. Мебель была тяжелая и резная, вроде той, что хранится в пыльных музейных подвалах. Повсюду валялись подушки, подлокотники дивана цвета морской волны были накрыты шитыми покрывалами. В ноздри Майклу ударили квартирные ароматы: запах дешевых сигарет, сладкого цветочного одеколона, масляных красок и скипидара и горький запах болезни. В углу комнаты около узкого окна стояли кресло, мольберт и холст с пейзажем в работе: красное небо над домами, выстроенными из костей.

— Садитесь здесь. Тут удобнее всего. — Франкевиц смел кучу грязной одежды с дивана цвета морской волны, и Майкл сел. В позвоночник ему уперлась пружина.

Франкевиц, худой мужчина, одетый в синий шелковый халат и тапочки, прошелся кругом по комнате, отбрасывая тени от лампы, мимо картин и пучка увядших цветов в бронзовой вазе. Затем он сел в черное кресло с высокой спинкой, скрестил худые белые ноги и достал пачку сигарет и эбеновый мундштук. Нервными пальцами он вставил сигарету. — Так вы видели Вернера? Как он?

Майкл понял, что Франкевиц говорил про Адама. — Он мертв. Его убили гестаповцы.

Рот другого человека раскрылся, раздался легкий вздох. Его пальцы мяли сигаретную пачку. Первая спичка была отсыревшей, вспыхнула слабенькой искрой, прежде чем потухнуть. Сигарета раскурилась со второй спички, и он глубоко затянулся через мундштук. Из легких у него вырвался с дымом кашель, за ним второй, третий и целый залп. Легкие хрипели мокротой, но когда приступ кашля прошел, художник опять пустил дым через мундштук, его запавшие серые глаза увлажнились. — Мне очень жаль услышать это. Вернер был… джентльменом.

Пора было брать быка за рога. Майкл сказал: — Вы знали, что ваш друг работал на британскую разведку?

Франкевиц в молчании курил сигарету, в сумраке вспыхивал ее красный кружок. — Я знал, — наконец сказал он. — Вернер говорил мне. Я не нацист. Что нацисты сделали с этой страной и с моим другом… ну, у меня нет любви к нацистам.

— Вы рассказали Вернеру про поездку к складу и рисование пулевых отверстий на зеленом металле. Мне бы хотелось знать, как вам досталась эта работа. Кто вас нанял?

— Мужчина. — Худые плечи Франкевица приподнялись в пожиме под голубым шелком. — Я не знаю его имени. — Он затянулся сигаретой, выдохнул дым и опять хрипло закашлялся. — Извините меня, — сказал он. — Вы видите, я болен.

Майкл уже заметил покрытые коростой язвы на ногах Франкевица. Они были похожи на крысиные укусы. — Как этот человек узнал, что вы были способны сделать эту работу?

— Искусство — моя жизнь, — сказал Франкевиц, как будто этим все объяснялось. Но тут он встал, двигаясь по-старчески, хотя ему не могло быть больше тридцати трех лет, и подошел к мольберту. К стене была приставлена стопка картин. Франкевиц встал на колени и стал перебирать их, его длинные пальцы были так ласковы, будто он гладил спящих детей. — Мне доводилось рисовать возле кафе неподалеку отсюда. Зимой я обычно бывал в самом кафе. Этот человек зашел туда попить кофе. Он наблюдал, как я работаю. Затем пришел снова, и еще несколько раз. А, вот она! — он обратился к картине. — Вот над чем я трудился. — Он вытащил холст и показал его Майклу. Это был автопортрет, лицо Франкевица, отражавшееся в чем-то, что оказалось разбитым зеркалом. Осколки казались настолько реальными, что Майкл мысленно потрогал пальцем зазубренный краю одного из них. — Он привел еще одного человека поглядеть на нее: нацистского офицера. Я узнал, что второго человека звали Блок. Потом недели, может быть, через две первый человек снова пришел в кафе и спросил, не захочу ли заработать немного денег. — Франкевиц слабо улыбнулся, замерзшая улыбка на бледном хрупком лице. — Я всегда согласен брать деньги. Даже деньги нацистов. — Он мгновение рассматривал автопортрет: лицо на картине было фантазией самообольщения. Потом он вернул картину обратно в пачку и встал. По окнам стучал дождь, и Франкевиц понаблюдал, как капельки сбегали дорожками по мутному стеклу. — Однажды ночью за мной приехали, и меня повезли на аэродром. Там был Блок и несколько других человек. Прежде чем мы взлетели, мне завязали глаза.

— И поэтому вы не имеете представления, где приземлились?

Франкевиц вернулся к креслу и опять сунул в зубы мундштук с сигаретой. Он смотрел, как шел дождь, голубой дым выбивался у него изо рта, и легкие хрипели, когда он дышал. — Это был долгий полет. Один раз мы садились для дозаправки. Я почувствовал запах бензина. И я ощущал на лице солнце, так что понял, что мы летели к западу. Когда мы приземлились, я почувствовал запах моря. Меня провели на место, где сняли повязку. Это был склад, без окон. Двери были заперты. — Голубой клубок дыма медленно таял вокруг головы Франкевица. — У них были все краски и приспособления, необходимые для меня, собранные очень аккуратно. Там была маленькая комната в качестве жилья для меня: кресло с раскладушкой, несколько книг и журналов и «Виктрола». Там тоже окон не было. Полковник Блок привел меня в большое помещение, где были разложены куски металла и стекла, и рассказал мне, что ему хотелось, что было бы сделано. Дырки от пуль, сказал он, трещины в стекле, такие же, какие я сделал на разбитом зеркале на своем рисунке. Он сказал, что хочет, чтобы следы пуль были написаны на металле, и он пометил их куском мела. Я сделал работу. Когда я закончил, мне завязали глаза и опять повели меня к самолету. Еще один длинный перелет, и они заплатили мне и отвезли меня домой. — Он склонил голову набок, слушая музыку дождя. — Вот и все.

Вряд ли, подумал Майкл. — А как Ад… Вернер узнал об этом?

— Я рассказал ему. Я встретился с Вернером прошлым летом. Я был тогда в Париже с другим моим другом. Как я сказал, Вернер был джентльменом. Благородным джентльменом. Ах, да. — Он сделал подавленный жест мундштуком, и тут на его лице промелькнул страх. — Гестапо… они не… Я имел в виду, Вернер не сказал им обо мне, правда?

— Нет, не сказал.

Франкевиц с облегчением вздохнул. Набежал новый приступ кашля, и он его вытерпел. — Слава Богу, — сказал он, когда смог говорить опять. — Слава Богу. Гестаповцы… они делают с людьми страшные вещи.

— Вы говорили, что вас провели от самолета к складу. Вас не везли?

— Нет. Сделали шагов может тридцать, не более.

Тогда склад был частью аэродрома, подумал Майкл. — Что еще лежало на складе?

— У меня не было случая оглядеться. Все время рядом находился охранник. Я все же видел какие-то бочки и корзины. Это были, я думаю, бочки с маслом и какое-то оборудование. Шестерни и детали.

— И вы подслушали название «Стальной Кулак»? Верно?

— Да. Полковник Блок разговаривал с человеком, приехавшим для осмотра работ. Он называл того человека «доктор Гильдебранд». Блок сказал это несколько раз.

Тут было нечто, требовавшее уточнения. Майкл сказал: — Почему Блок с Гильдебрандом допустили, что вы их подслушали, если секретность была столь высокой? Вы, должно быть, были при этом с ними в одном помещении, да?

— Конечно, так оно и было. Но я работал, и может быть поэтому они решили, что я их не услышу. — Франкевиц пустил в потолок струю дыма. — Однако таким уж секретом это не было. Мне пришлось их написать.

— Написать их? Что написать?

— Слова. Стальной Кулак. Мне пришлось написать их на куске металла. Блок показал мне, какими должны были быть буквы, потому что я не умею читать по-английски.

Майкл молчал, пока это наконец не дошло до него. — Английский? Вы написали…

— «Стальной Кулак» английскими буквами, — сказал Франкевиц. — На зеленом металле. Точнее, оливково-зеленом. Очень тусклом. А пониже я нарисовал картину.

— Картину? — Майкл потряс головой. — Я не понимаю.

— Я вам покажу. — Франкевиц подошел к мольберту, сел в кресло и положил перед собой блокнот для рисования. Он достал угольный карандаш, когда Майкл встал позади него. С минуту Франкевиц молча думал, потом стал набрасывать рисунок. — Это очень грубо, вы понимаете. В последнее время рука делает не то, чего я хочу. Я думаю, это от погоды. Эта квартира по весне всегда сырая.

Майкл смотрел, как рисунок приобретал очертания. Это был большой бесформенный кулак, покрытый броневыми листами. Кулак сдавливал фигуру, которая еще не была нарисована.

— Блок стоял и смотрел из-за моего плеча, вот так же, как сейчас вы, — говорил Франкевиц. Карандаш рисовал худые ноги, болтавшиеся под стальным кулаком. — Мне пришлось сделать пять грубых набросков, прежде чем он удовлетворился. Потом я нарисовал его в красках на металле, пониже надписи. В школе искусств я был в первой тройке. Профессор говорил, что я многообещающий художник. — Он тщеславно улыбнулся, рука у него работала сама по себе. — Мне все время досаждают кредиторы. Я думал, что вы — один из них. — Он дорисовывал пару жиденьких рук. — Лучше всего мне работается летом. Когда я могу выбраться в парк, на солнышко.

Франкевиц закончил тело фигуры, куклы, стиснутой в кулаке. Он взялся за обрисовку головы и черт лица. — Однажды моя картина выставлялась на выставке. До войны. Это была картина с двумя золотыми рыбками, плававшими в зеленом пруду. Я всегда любил рыбок, они кажутся такими мирными. — Он нарисовал пару больших выпученных глаз и вздернутый нос. — Знаете, кто купил ту картину? Один из секретарей Геббельса. Да, самому Геббельсу! Эта картина, насколько мне известно, висит сейчас в рейхсканцелярии! — Он набросал прядь черных волос, свисавших на лоб. — Картина с моей подписью — в рейхсканцелярии. Да, этот мир — весьма странное место, не правда ли? — Он завершил рисунок, наметив черный квадратик усов, и отнял карандаш. — Вот. Это то, что я нарисовал полковнику Блоку.

Это была карикатура на Адольфа Гитлера, глаза у того вылезали из орбит, а рот был широко раскрыт в негодующем крике, поскольку именно его сжимал стальной кулак.

Майкл онемел. Мысли беспорядочно крутились в его мозгу, но не могли найти никакой зацепки. Полковник СС Эрих Блок, явно нацист, заплатил Франкевицу, чтобы тот нарисовал довольно нелепую карикатуру на рейхсфюрера? Это абсурд! Это было своеобразное неуважение, оказываемое лицу с положением, некая уловка, и сделано это было фанатиком Гитлера. Пулевые отверстия, пробитое стекло, карикатура, стальной кулак… для чего все это?

— Я не задавал вопросов. — Франкевиц поднялся с кресла. — Я не хотел знать слишком много. Блок сказал мне, что я могу опять им понадобиться, чтобы сделать какую-нибудь другую работу. Он сказал мне, что это — особое задание, и что если я кому-нибудь дам знать об этом, гестапо узнает и придет за мной. — Он разгладил складки на шелковом халате, пальцы у него опять задергались. — Я не знаю, зачем рассказал об этом Вернеру. Я знал, что он работает на другую сторону. — Франкевиц смотрел, как дождь струился по окну, на его изможденное лицо легли тени. — Я думаю… что сделал это… потому что… из-за того, как Блок смотрел на меня. Как будто я был собакой, которая умела делать трюки. Это было в его взгляде: он чувствовал ко мне отвращение, но я ему был нужен. И, наверное, он не убил меня потому, что думал, что я ему еще понадоблюсь. Я — человек, а не скотина. Вы понимаете?

Майкл кивнул.

— Вот все, что я знаю. Больше ничем не могу помочь. — Дыхание у Франкевица стало опять хриплым. Он отыскал еще одну спичку и вновь зажег уже потухшую сигарету. — У вас есть деньги? — спросил он.

— Нет. — У него был бумажник, полученный вместе со всей прочей одеждой, но денег в нем не было. Он засмотрелся на длинные белые пальцы Франкевица, потом снял замшевые перчатки и сказал: — Вот. Для чего-нибудь могут сгодиться.

Франкевиц без колебаний взял их. Голубой дымок выходил из его губ. — Благодарю вас. Вы истинный джентльмен. В мире осталось не много таких, как мы.

— Вам лучше уничтожить это, — Майкл показал на карикатурного Гитлера. Он двинулся к двери и остановился, чтобы прибавить напоследок. — Вы не должны были говорить мне про все это. Я ценю ваш поступок. Но одно я должен вам сказать: я не могу ручаться, что вы в безопасности, зная о том, что вы делали.

Франкевиц повел мундштуком, оставив в воздухе завиток дыма. — Есть ли в Берлине сейчас кто-нибудь, кто в безопасности? — спросил он.

На этот вопрос у Майкла ответа не было. Он стал отпирать дверь; ему начало становиться душно в сырой комнате с узкими мутными окнами.

— Вы придете еще навестить меня? — Франкевиц докурил сигарету и смял ее в пепельнице из зеленого оникса.

— Нет.

— Полагаю, это к лучшему. Надеюсь, вы найдете то, что ищете.

— Спасибо. Я тоже надеюсь. — Майкл отодвинул последний засов, вышел из квартиры и закрыл за собой дверь. И тут же услышал, как с другой стороны Тео фон Франкевиц опять запирает ее; это был неистовый шум, звуки животного, торопившегося в клетку. Франкевиц несколько раз кашлянул, в легких у него хрипела мокрота, а потом прошел по коридору. Майкл спустился на улицу, которую поливал дождь.

Вильгельм мягко подвел «Мерседес» к бордюру, и Майкл влез в него. Потом водитель тронул, направляясь через дождь на запад.

— Вы нашли то, что вам нужно? — спросил Мышонок, видя, что Майкл не собирается делиться информацией.

— Только начинаю, — ответил он. Гитлер, сокрушаемый стальным кулаком. Пулевые отверстия на окрашенном в зеленое металле. Доктор Гильдебранд, изучавший газовое химическое оружие. Склад на полосе земли, где воздух пах морем. Начало, да, вход в лабиринт. И вторжение в Европу, зависшее в ожидании, когда ослабнут необузданные весенние шторма. Первая неделя июня, подумал Майкл. На весах сотни тысяч жизней. «Живи свободным», подумал он и хмуро улыбнулся. Тяжелое бремя ответственности легло на его плечи. — Куда мы едем? — спросил он через несколько минут Вильгельма.

— На вашу презентацию, сударь. Вы — новый член Бримстонского клуба.

Майкл собрался было спросить, что это такое, но внимание Вильгельма было занято дорогой, а дождь вовсю полосовал по дороге. Майкл уставился на свои руки без перчаток, в то время как в уме его крутились вопросы, а потоки дождя царапали по стеклу.

Глава 5

— Вот мы и приехали, сударь, — сказал Вильгельм, и оба, Майкл и Мышонок, увидели его сквозь вращение щеток на стекле.

Перед ними, задрапированный в дождь и опустившийся низко на остров на реке Хафель туман, возвышался замок с башенками. Вильгельм почти пятнадцать минут вел автомобиль по вымощенной дороге через берлинский Грюнвальдский лес, и теперь дорога уткнулась в берег реки. Но на этом дорога не заканчивалась: деревянный понтонный мост вел по темной воде к массивному гранитному въезду в замок. Въезд на понтонный мост был перекрыт желтым шлагбаумом, и, когда Вильгельм сбавил скорость автомобиля, молодой человек в форме рыжевато-коричневого цвета, в темно-синих перчатках и с зонтиком, вышел из маленькой каменной будки пропускного пункта. Вильгельм опустил стекло и объявил: — Барон фон Фанге, — и молодой человек проворно кивнул и вернулся обратно. Майкл сквозь стекло заглянул внутрь и увидел, как молодой человек набирал номер телефона. Над рекой по воздуху тянулись телефонные провода, шедшие к замку. Спустя минуту человек вышел опять, поднял шлагбаум и махнул Вильгельму рукой, чтобы тот проезжал. «Мерседес» въехал на понтонный мост.

— Это — отель «Рейхкронен»

— объяснил Вильгельм, когда они приблизились к въезду. — Замок был выстроен в 1733 году. Нацисты заняли его в 1939 году. Он предназначен для сановников и гостей Рейха.

— О, Боже мой, — прошептал Мышонок, когда внушительный замок замаячил над ними. Конечно, он видел его и раньше, но никогда так близко. И никогда даже не мечтал, что попадет в него. «Рейхкронен» предназначался для руководства нацистской партии, иностранных дипломатов, офицеров высокого ранга, герцогов, графов и баронов — настоящих баронов, вот как. По мере того как замок вырастал и въезд в него ждал, как раскрытый зев с серыми губами, Мышонок чувствовал себя все меньшим. В животе у него взбаламутилось. — Я не… Я не думаю, что мне можно сюда, — сказал он.

Выбора не было. «Мерседес» через арку въехал в большой двор. Широкие гранитные ступени веером сходились к двойным парадным дверям, над которыми были укреплены золоченные буквы «РЕЙХКРОНЕН» и свастика. Четверо молодых блондинов в рыжевато-коричневой форме вышли из дверей и поспешно спустились по лестнице, когда Вильгельм затормозил «Мерседес».

— Я не могу… Я не могу… — проговорил Мышонок, ощущая себя так, будто из него выкачали воздух.

Вильгельм окатил его ледяным взглядом. — Хороший слуга, — спокойно сказал он, — не подводит своего хозяина. — Затем была открыта дверца для Мышонка, над его головой появился зонт, а он стоял ошеломленный, в то время как Вильгельм вышел и обогнул автомобиль, чтобы открыть багажник.

Майкл подождал, пока ему откроют дверцу, как и подобало барону. Он выступил из автомобиля и встал под защиту зонта. В животе у него заныло, как и на затылке. Но здесь было не место для замешательства, и если он намерен выдержать этот маскарад, то должен сыграть свою роль до конца. Он подавил нервное напряжение и стал подниматься по ступеням быстрой спокойной походкой, так что молодой человек с зонтом с некоторым трудом подстраивался под него. Мышонок следовал в нескольких шагах позади, с каждым шагом ощущая себя все более маленьким. Вильгельм и двое слуг несли чемоданы.

Майкл вошел в фойе «Рейхкронена» — святилища нацистов. Это было огромное помещение, освещенное пятнами от располагавшихся низко над темно-коричневой кожаной мебелью ламп, персидские ковры сверкали золотым шитьем. Над его головой висела массивная вычурная люстра, в которой горели, наверное, около полусотни свечей. Из громадного беломраморного очага, который мог сойти за гараж для танка «Тигр», от груды поленьев с тихим ревом рвались языки пламени; в центре над очагом висел в раме большой написанный масляными красками портрет Адольфа Гитлера, по обеим сторонам которого располагались золоченые орлы. Играла камерная музыка: струнный квартет исполнял пьесу Бетховена. А в больших мягких кожаных креслах и на диванах сидели немецкие офицеры, по большей части с выпивкой в руках, либо занятые разговорами, либо слушавшие музыку. Другие люди, среди которых были и женщины, стояли группками, чинно беседуя. Майкл огляделся, оценивая в полном объеме впечатление от огромного помещения, и услышал, как Мышонок прямо сзади него издал от испуга тихий стон.

И тут — женский голос, очаровательный, как виолончель:

— Фридрих! — Голос показался знакомым. Майкл стал оборачиваться в направлении голоса, и услышал, как женщина сказала: — Фридрих! Дорогой!

Она подлетела к нему, ее руки обвились вокруг него. Он ощутил запах корицы и кожи. Она крепко прижала его к себе, белокурые локоны коснулись его щеки. А потом она глянула ему в лицо глазами цвета шампанского, а ее пунцовые губы искали его рот.

Он дал им найти его. На вкус она напоминала терпкое белое мозельское вино. Его тело плотно прижалось к его, и поскольку поцелуй продолжался, Майкл обнял руками ее тело и языком дразняще обласкал ее губы. Он почувствовал, как она дернулась, желая оторваться, но не имея сил, а он медленно ласкательно проводил языком по ее рту. Она неожиданно обхватила ртом его язык и втянула его с такой силой, что едва не оторвала. Ее зубы сдавили его язык, поймав его в ловушку с совсем не нежной силой. Таков цивилизованный способ объявления войны, подумал Майкл. Он прижал ее плотнее, а она стиснула его так, что у него хрустнул позвоночник. Так они и застыли на мгновение, прильнув губами, язык зажат зубами.

— Гм. — Мужчина прокашлялся. — Так это и есть счастливчик барон фон Фанге?

Женщина отпустила язык Майкла и откинула голову. Пунцовые пятна зарделись на ее щеках, а под густыми светлыми бровями гневно сверкнули красивые светло-карие глаза. Но на губах сияла радостная улыбка, и она сказала с напором возбуждения: — Да, Гарри! Разве он не хорош?

Майкл повернул голову вправо и уставился на Гарри Сэндлера, стоявшего не более чем в трех футах от него.

Охотник на крупную дичь, который почти два года назад подстроил убийство графини Маргерит в Каире, скептически ухмылялся. — Дикие звери очень хороши, Чесна. Особенно когда их головы висят на стене надо мной. Боюсь, что не разделяю вашего вкуса, но… имею удовольствие наконец познакомиться с вами, барон. — Сэндлер ткнул вперед огромной руку, и золотистый сокол, сидевший на обшитом кожей его левом плече, замахал для равновесия крыльями.

Майкл несколько мгновений вглядывался в руку. Мысленно он видел ее, сжимавшей трубку телефона при отдаче приказа об убийстве Маргерит. Он видел ее, выбивавшую шифрованные радиодонесения своим нацистским хозяевам. Он видел ее, нажимавшую на курок винтовки, посылая пулю в череп льва. Майкл принял руку и пожал ее, сохраняя вежливую улыбку на лице, хотя глаза его смотрели совсем на другое. Сэндлер усилил пожатие, захватив костяшки пальцев Майкла. — Чесна заговорила меня до смерти рассказами о вас, — сказал Сэндлер, в его красном лице была насмешка. Его немецкий был безупречен. У него были темно-карие глаза, не сулившие никакой теплоты, а пальцы крепко сдавливали руку Майкла, усиливая нажим. Костяшки у Майкла заломило. — Благодарен вам за то, что вы здесь, и ей теперь не придется больше надоедать мне рассказами.

— Вероятно, я надоем вам до смерти моими собственными рассказами, — сказал Майкл, улыбаясь все шире; он старался убедить себя не выказать ничем, что кисть его вот-вот сломается. Он глянул Гарри Сэндлеру в глаза и почувствовал, что между ними пробежал взаимный вызов: выживает самый выносливый. Его костяшки стонали, стиснутые медвежьей лапой. Всего лишь еще один миллиметр — и его кости треснут. Майкл улыбался и чувствовал, как пот проступает на его руках. Он был, во всяком случае на мгновенье, в милости убийцы.

Сэндлер, обнажив белые квадратные зубы, отпустил руку Майкла. Раздавленные пальцы заныли от хлынувшей в них крови. — Как я уже сказал, получаю истинное удовольствие.

У женщины, одетой в темно-синее платье, сидевшее на ней как влитое, были белокурые волосы, ниспадавшие кольцами на ее плечи. Ее лицо с высокими скулами и полными губами было таким же лучезарным, как свет солнца, пробившийся сквозь грозовые тучи. Она взяла Майкла за локоть. — Фридрих, я надеюсь, ты не станешь возражать, что я тобой хвастаюсь? Я раскрыла Гарри секрет.

— О? Правда? И что же?

— Гарри говорит, что умыкнет новобрачную. Так ведь?

Улыбка Сэндлера слегка увяла, что не имело большого значения, поскольку она была с самого начала фальшивой. — Должен сказать вам, барон, что вы рискуете завязать смертельную схватку.

— Разве? — Майкл почувствовал, будто пол превратился в лед, а он старается не провалиться на тонком месте.

— Вы чертовски правы. Если бы вы не появились, Чесна вышла бы замуж за меня. Поэтому я собираюсь сделать все возможное, чтобы лишить вас этого трона.

Женщина рассмеялась. — О, Господи! Какое наслаждение! Когда из-за тебя дерутся двое красавцев-мужчин… — Она глянула на Вильгельма и Мышонка, стоявших в стороне. Лицо Мышонка посерело, плечи его опустились под невыносимой тяжестью «Рейхкронена». Багаж уже скрылся, унесенный в лифт бойкими посыльными. — Вы можете теперь идти в номера, — сказала она тоном человека, привыкшего повелевать и подчинять себе. Вильгельм жестко подтолкнул Мышонка в сторону двери с надписью «Treppe» (лестница), но Мышонок, не пройдя и нескольких шагов, оглянулся на Майкла со смешанным выражением испуга и замешательства на лице. Майкл кивнул, и маленький человечек последовал к лестнице за Вильгельмом.

— Хороших слуг найти так трудно, — сказала Чесна, источая высокомерие. — Мы идем туда, где можно отдохнуть? — Она жестом указала на освещенное свечами уединенное местечко на другой стороне фойе, и Майкл позволил ей вести его. Сэндлер прошел чуть сзади, и Майкл чувствовал, как тот примеривался к нему взглядом. Конечно, женщина, называвшаяся Чесной, была тем самым агентом, которого Майкл знал как Эхо, но кто же она такая? И как ей удалось так легко сойтись с цветом Рейха? Они были почти у намеченного места, когда юная хорошенькая темноволосая девушка заступила им дорогу и застенчиво произнесла: — Простите… но я смотрела все ваши картины. Мне кажется, вы прекрасны. Не могу ли я получить у вас автограф?

— Конечно. — Чесна взяла ручку и блокнот, поданные девушкой. — Как вас зовут?

— Шарлотта.

Майкл смотрел, как Чесна писала крупными разборчивыми буквами «Шарлотте. С наилучшими пожеланиями. Чесна ван Дорн». Она закончила росчерком и с ослепительной улыбкой вернула блокнот Шарлотте. — Вот, пожалуйста. В следующем месяце у меня выходит новый фильм. Надеюсь, вы его посмотрите.

— О, конечно же посмотрю. Благодарю вас! — Девушка, с виду взволнованная, взяла блокнот с автографом и вернулась туда, где сидела до этого, на диван, между двумя нацистскими офицерами среднего возраста.

В зале для отдыха, украшенном символиками немецкой пехоты и танковых войск, они сели за стоявший уединенно столик. Майкл снял плащ и повесил его на перегородку неподалеку. Подошел официант, Чесна заказала рислинг, Майкл попросил того же, а Сэндлер заказал виски с содовой и блюдо сырых отбивных. Официант, казалось, был привычен к такому заказу и удалился без вопросов.

— Гарри, вы что, вынуждены повсюду таскать с собой эту птицу? — спросила, поддразнивая, Чесна.

— Не совсем так. Но Блонди приносит удачу. — Он улыбнулся, глядя на Майкла. Золотистый сокол — красивое создание — также вперился в Майкла, и Майкл заметил, что у обоих, и у сокола, и у его хозяина, были одинаково холодные глаза. Его когти вцепились в кожаную вставку на плече дорогого, шитого на заказ, твидового костюма Сэндлера. — Вы что-нибудь слышали об охотничьих птицах, барон?

— Достаточно, чтобы стараться избегать их.

Сэндлер вежливо рассмеялся. У него было жесткое красивое лицо с квадратной нижней челюстью и боксерским вдавленным носом. Рыжеватые волосы на висках и затылке были коротко подстрижены, а на морщинистый лоб свисала прядь огненно-рыжых волос. Он весь источал надменную самоуверенностью и чувство силы. На нем была светло-голубая рубашка с галстуком в красную полоску, а на груди — маленькая золотая свастика. — Ловкая сволочушка, — сказал он. — Я поймал Блонди в Северной Африке. У меня ушло три года на то, чтобы ее выдрессировать. Конечно, она не ручная, а всего лишь послушная. — Он вынул из внутреннего кармана кожаную перчатку и надел ее на левую руку. — Она красива, верно? Знаете ли вы, что стоит мне подать ей сигнал, как она в пять секунд раздерет вам лицо на куски?

— Приятная мысль, — сказал Майкл. В яйцах у него словно бы слегка кольнуло.

— Я дрессировал ее на британских военнопленных, — продолжал Сэндлер, делая шаг на запретную территорию. — Мазал им лицо мышиной требухой, а Блонди ее выклевывала. Ну-ка, девочка. — Он издал низкий вибрирующий свист и подставил Блонди тыльную сторону кулака в перчатке. Сокол немедля перескочил с плеча на перчатку, его когти впились в нее. — Я считаю, что жестокость — основа благородства, — сказал Сэндлер, любуясь соколом. — Может быть, именно поэтому я хотел, чтобы Чесна вышла за меня замуж.

— О, Гарри! — Она улыбнулась Майклу; в ее улыбке было предупреждение. — Я никогда не знала, поцеловать его или дать ему пощечину.

Майкл все еще не мог выкинуть из головы замечание насчет британских военнопленных. Он тоже улыбнулся, но лицо его могло вот-вот опасно сменить выражение. — Надеюсь, ты сберегала поцелуи для меня?

— Я влюбился в Чесну в тот самый момент, когда увидел ее впервые. Это было на постановке… что это был за фильм, Чесна?

— «Пламя судьбы». Тебя привел посмотреть Гейндрид.

— Верно. Полагаю, вы тоже ее почитатель, барон?

— Почитатель номер один, — сказал Майкл и положил свою ладонь на ее ладонь и сжал. Актриса кино, понял он, вот кто она. И притом весьма преуспевающая в этом деле. Он вспомнил, что читал что-то о «Пламени судьбы»: это был нацистский пропагандистский фильм, снятый в 1938 году, один из фильмов, заполненных нацистскими флагами, радостными толпами, приветствовавшими Гитлера, и идиллическими ландшафтами Германии.

Прибыли бокалы с белым вином, виски с содовой и блюдо сырых отбивных. Сэндлер сделал глоток из своего бокала и стал кормить Блонди кусками кровавого мяса. Сокол жадно глотал их. Майкл почувствовал медянистый запах крови, и рот его наполнился слюной.

— Итак, когда же настанет этот счастливый день? — спросил Сэндлер, пальцы его правой руки были испачканы в крови.

— Первая неделя июня, — ответила Чесна. — Мы еще не выбрали точного дня, правда Фридрих?

— Нет, пока нет.

— Я мог бы сказать, что счастлив за вас, но ведь для меня это трагедия. — Сэндлер наблюдал, как кусочки мяса исчезали в изогнутом клюве Блонди. — Барон, вы чем-нибудь занимаетесь? Я имею в виду, кроме поддержания порядка в родовом поместье?

— Я занимаюсь виноградниками. А также садами. И еще мы выращиваем тюльпаны. — Все это было в его биографии.

— Ах, тюльпаны, — улыбнулся Сэндлер, не сводя с сокола внимательного взгляда. — Ну что ж, тогда вы, должно быть, очень занятой человек. Быть правителем на своей земле, в своих владениях — чудесное времяпрепровождение, не правда ли?

— Если только вам по силам выдержать круглосуточную работу.

Сэндлер уставился на него; в глубине темно-карих, лишенных какой бы то ни было теплоты глаз что-то поблескивало, точно острое лезвие ножа — злость? гнев? ревность? Он пододвинул блюдо с мясом на несколько дюймов поближе к Майклу. — Пожалуйста, — сказал он, — не покормите ли вы Блонди?

— Гарри, — заметила Чесна, — не думаю, что нам обязательно нужно…

— Буду рад попробовать. — Майкл взял кусочек мяса. Сэндлер медленно вынес руку в перчатке вперед, чтобы клюв Блонди оказался в пределах досягаемости Майкла. Майкл двинул к Блонди руку с кровавой пищей.

— Осторожно, — спокойно сказал Сэндлер. — Она просто обожает пальцы. Как же вы тогда будете рвать тюльпаны?

Майкл приостановился. Неподвижный взгляд Блонди был устремлен на мясо в его пальцах. Он почувствовал, что Чесна ван Дорн рядом с ним напряглась. Сэндлер ждал, рассчитывая, что богатый и ленивый тюльпанный барон пойдет на попятную. У Майкла не было иного выбора, кроме как продолжить уже начатое рукой движение. Когда его пальцы приблизились к клюву Блонди, соколиха принялась издавать тихие угрожающие свистящие звуки.

— Ого! — сказал Сэндлер. — От вас пахнет чем-то, что ей не нравится.

Это был въевшийся в поры тела Майкла волчий запах. Майкл помедлил, держа мясо примерно в четырех дюймах от клюва Блонди. Свист становился все выше и резче, словно из кипящего чайника шел пар.

— По-моему, вы не на шутку ее встревожили. Тш-ш-ш, девочка. — Сэндлер убрал от Майкла руку, а вместе с ней и сокола, и нежно подул сзади на шейку Блонди. Свистящие звуки постепенно утихли. Но пристальный взгляд Блонди по-прежнему был словно бы привязан к Майклу, и тот почувствовал, что соколихе хочется, снявшись со своего кожаного насеста, изодрать его когтями. «Яблочко от яблоньки, каков хозяин, такова и птица», — подумал он; за этим столом ему никто не внушал симпатии.

— Ну, да ладно, — сказал Майкл. — Стыдно позволить такому отменному мясу испортиться. — Он положил говядину в рот, разжевал и проглотил. Чесна в ужасе ахнула. Сэндлер просто сидел, ошарашенный и неверящий. Майкл небрежно отхлебнул вина и промокнул губы белоснежной салфеткой. — Одно из моих любимых блюд — «бифштекс-тартар», — пояснил он. — Это ведь почти то же самое, не так ли?

Сэндлер вышел из транса.

— Пригляделись бы вы к своему нареченному получше, — порекомендовал он Чесне. — Похоже, ему доставляет удовольствие вкус крови. — Сэндлер поднялся; на данный момент игра закончилась. — К сожалению, есть дела, требующие моего внимания, поэтому сейчас я с вами прощаюсь. Барон, надеюсь, позже нам еще представится возможность побеседовать. Вы, разумеется, будете заглядывать в Бримстонский клуб?

— Не премину.

— Коль скоро вы способны есть сырое мясо, Бримстонский клуб должен вам чрезвычайно понравиться. Буду с нетерпением ждать нашей следующей встречи. — Он хотел было еще раз обменяться с Майклом рукопожатием, потом посмотрел на свои испачканные кровью пальцы. — Вы извините меня, если я не пожму вам руки?

— Извиняться нет необходимости. — Тем более, что его суставы не были готовы еще к одному испытанию на прочность. Сэндлер с привязанным к левой, одетой в перчатку, руке соколом коротко поклонился Чесне и широким шагом вышел из бара.

— Очаровательно, — сказал Майкл. — Я встречал и более симпатичных змей.

Чесна посмотрела на него; она и впрямь была хорошей актрисой, поскольку ее лицо сохраняло мечтательное выражение счастливой влюбленной, в то время как глаза были холодными и неприветливыми. — За нами следили, — сказала она. — Если вы еще хоть раз попробуете засунуть свой язычище мне в горло, я его откушу. Вам ясно, милый?

— Означает ли это, что мне будет предоставлен еще один шанс?

— Это значит, что наше обручение — фикция, которую не следует путать с реальным положением дел. Это был лучший способ объяснить ваше присутствие и поселить вас в этом отеле.

Майкл пожал плечами, пожалуй, наслаждаясь пикировкой с этой сложной белокурой нордической знаменитостью. — Я лишь пытаюсь играть свою роль.

— Оставьте игру мне. Просто идите, куда я велю вам идти, делайте то, что я велю делать, и говорите, когда заговорят с вами. Не давайте никакой информации по собственному почину, и, ради Бога, не пытайтесь меряться эго с Гарри Сэндлером. — Она неодобрительно нахмурилась. — И что насчет сырого мяса? Вам не кажется, что вынемного переборщили?

— Быть может, и так, но ведь эту сволочь я отсюда выкурил, правда?

Чесна ван Дорн отпила вина, но не ответила. Приходилось признать, что Майкл прав. Сэндлер оказался оттеснен на второй план — другой, возможно, принял бы это легко, но только не этот охотник на крупную дичь. И все же… в некотором эксцентричном, странном роде это — действительно — было забавно. Она глянула поверх края бокала на своего собеседника. Определенно не того типа, что собирают тюльпаны, решила она. Полностью отмытый от грязи, без косматой шевелюры и бороды, он был очень красив. Но его глаза тревожили Чесну чем-то, чему она не могла дать определения. Они походили на… да, решила она: они походили на глаза опасного зверя и напомнили ей бледно-зеленые глаза горного волка, который напугал ее в Берлинском зоопарке, когда ей было двенадцать. Зверь уставился на нее холодными прозрачными глазами, и, несмотря на прутья решетки, Чесна задрожала и крепко прижалась к руке отца. Она знала, что думает волк: «Я хочу тебя съесть».

— Я хочу есть, — сказал Майкл. От сырого мяса у него разыгрался аппетит. — Здесь есть ресторан?

— Да, но еду можно заказать в номер. — Чесна допила вино. — Нам о многом нужно поговорить. — Майкл смотрел на нее, не отрываясь, и под его внимательным взглядом она отвела глаза. Подозвав обслуживавшего их официанта, она подписала счет, а потом взяла Майкла за руку и повела из бара, точно породистого пса на поводке. Как только они оказались в вестибюле и зашагали к ряду лифтов с позолоченными дверьми, Чесна включила свою великолепную улыбку, точно театральный юпитер.

Они уже были у лифтов, когда сиплый мужской голос произнес: — Фройляйн ван Дорн?

Чесна остановилась и обернулась, сияя улыбкой, готовая очаровать очередного искателя автографов.

Человек этот был воистину громадным: живой блиндаж, ростом около шести футов трех дюймов и весом по меньшей мере двести шестьдесят фунтов, с толстыми руками и могучими плечами. На нем была форма адъютанта СС, серое кепи с козырьком, а лицо было бледным и бесстрастным. — Мне велели вручить вам вот это, — сказал он, протягивая Чесне маленький белый конверт.

Чесна взяла его; ее рука по сравнению с рукой этого человека казалась рукой ребенка. На конверте значилось ее имя.

Сердце Майкла дрогнуло. Перед ним стоял человек по имени Бутц, который до смерти забил ногами в Безанкуре дядю Габи.

— Я должен доставить обратно ответ, — сказал Бутц. Его волосы были подстрижены очень коротко, а бледно-голубые глаза смотрели из-под тяжелых век — глаза человека, которому все прочие живущие на земле видятся хрупкими конструкциями из плоти и костей. Пока Чесна, разорвав конверт, читала письмо, Майкл быстро взглянул на сапоги эсэсовца — высокие, выше колен, с толстой подошвой. Их глянцевая поверхность отражала свечи в шандалах, и Майкл задумался, не эти ли самые сапоги вышибли зубы Жервезу. Он почувствовал, что Бутц наблюдает за ним, и, подняв взгляд, посмотрел в тусклые голубые глаза. Бутц коротко кивнул; его пристальный взгляд не выразил никакого узнавания.

— Передайте ему, что я… что — мы — будем в восторге, — сказала ему Чесна, и Бутц широким шагом удалился в сторону группы офицеров, стоявшей посреди вестибюля.

Приехал лифт. «Шестой», — велела Чесна пожилому лифтеру. Пока они поднимались, она сообщила Майклу: — Нас только что пригласил пообедать с ним полковник Эрих Блок.

Глава 6

Чесна отперла белую дверь и повернула узорчатую медную ручку. Когда Майкл переступил порог, на него пахнуло ароматом свежих роз и лаванды.

Гостиная была вся — величие белой мебели, с двадцатифутовым потолком и камином, выложенным зеленой мраморной плиткой. Створчатая застекленная дверь вела на балкон, выходивший на реку и лес за ней. На крышке белого «Стейнвея» стояла большая хрустальная ваза с розами и веточками лаванды. Со стены над камином сурово смотрел из рамы портрет Адольфа Гитлера.

— Уютно, — сказал Майкл.

Чесна заперла дверь. — Ваша спальня — дальше по коридору. — Она кивком показала, где.

Пройдя по коридору, Майкл оглядел просторную спальню с темной мебелью из дуба и написанными маслом картинками, изображавшими разнообразные самолеты «Люфтваффе». Его багаж был аккуратно разложен в шкафу. Он вернулся в гостиную. — Впечатляет, — сказал он, преуменьшая свои впечатления. Положив пальто на диван, он прошел к одному из высоких окон. Дождь еще шел, он тихонько постукивал в стекло, лес внизу был окутан туманом. — За это платите вы или ваши друзья?

— Я. И недешево. — Она прошла к бару с ониксовым верхом, достала с полки бокал и откупорила бутылку ключевой воды. — Я богата, — прибавила она.

— И все благодаря актерской игре?

— С тридцать шестого я снималась в главных ролях в шести фильмах. Разве вы обо мне не слышали?

— Я слышал об Эхо, — сказал он. — Не о Чесне ван Дорн. — Он открыл балконную дверь и вдохнул туманный, пахнущий сосной воздух. — Как же американка стала немецкой кинозвездой?

— Талант. Плюс к этому я оказалась в нужное время в нужном месте. — Она выпила ключевую воду и отставила бокал в сторону. — «Чесна» происходит от «Чисапик». Я родилась на яхте отца, в заливе «ЧисапикБэй». Мой отец был немец, а мать — из Мэриленда. Я жила в обеих странах.

— Почему же вы предпочли Мэриленд Германии? — многозначительно спросил он.

— Вы имеете в виду мою лояльность? — Она едва заметно улыбнулась. — Ну, что ж, я не из тех, кто верит в этого человека над камином. Как не верил и мой отец. Он покончил с собой в 1934, когда его дело прогорело.

Майкл открыл было рот, чтобы сказать «Сочувствую», но это не требовалось. Чесна просто ставила его в известность. — И все же вы делаете фильмы для нацистов?

— Я делаю фильмы, чтобы делать деньги. К тому же, есть ли лучший способ добиться их расположения? Благодаря тому, кто я и что делаю, я вхожа туда, куда не вхожи многие другие. Я как бы невзначай слышу массу сплетен, а порой даже вижу карты. Вы были бы изумлены, узнав, как способен бахвалиться какой-нибудь генерал, когда шампанское развяжет ему язык. Я — Золотая Девушка Германии. Мое лицо есть даже на некоторых пропагандистских плакатах. — Она вскинула брови. — Понимаете?

Майкл кивнул. О Чесне ван Дорн следовало узнать намного больше; не выдумка ли, подобно своим героиням, и она сама? Как бы там ни было, Чесна была красивой женщиной и держала жизнь Майкла в своих руках. — Где мой друг?

— Вы хотите сказать, ваш слуга? В крыле, предназначенном для прислуги. — Она жестом указала на белый телефон. — Можете связаться с ним, набрав после номера наших апартаментов девятку. А если вы голодны, можно заказать вам еду в номер.

— Голоден. Я бы не отказался от бифштекса. — Он увидел, что она остро взглянула на него. — Сырого, — объяснил он.

— Мне хотелось бы, чтобы вы кое-что узнали, — сказала Чесна после паузы. Она прошла к окнам и выглянула на реку; грозовое освещение разрисовало ее лицо узорами. — Даже если вторжение будет удачным — а шансы против этого — союзникам никогда не добраться до Берлина раньше русских. Конечно, нацисты ожидают вторжения, однако не знают точно, где или когда оно начнется. Они планируют скинуть союзников обратно в море, чтобы можно было все силы бросить на русский фронт. Но это им не поможет, потому что русским фронтом к тому времени будет граница Германии. И потому это мое последнее задание; когда мы выполним свою миссию, я уеду с вами.

— И с моим другом. С Мышонком.

— Да, — согласилась она. — И с ним.

В то время как ликантроп и кинозвезда обсуждали свое будущее, ста сорока футами ниже по двору отеля проехала серая, как ружейная сталь, штабная машина с эсэсовским флажком. Машина переехала через понтонный мост и покатила по мощеной лесной дороге — той, что привела Майкла с Мышонком в «Рейхкронен». Машина въехала в Берлин и, лавируя, стала пробираться на юго-восток, к заводам и загрязненному воздуху района Нойкельн. С востока плыли черные тучи, далекими разрывами бомб гремел гром. Машина подъехала к кварталу грязных домиков с верандами, и шофер остановил ее посреди улицы, не обращая внимания на движение. Ни один автомобиль не загудел; флажок СС подавлял всякое недовольство в зародыше.

Из машины вылез огромный неуклюжий человек в форме адъютанта СС, в сером кепи с козырьком и начищенных до блеска высоких сапогах. Он обошел авто и распахнул дверцу. На мостовую ступил пассажир, сидевший на заднем сиденье, — тощая как жердь фигура в форме, фуражке и длинной темно-зеленой шинели; он прошествовал в конкретный домик с верандой, здоровяк следовал по пятам. Ружейно-серая машина стояла, не двигаясь с места. Много времени это занять не должно было.

На втором этаже здоровенный кулак бесцеремонно постучал в дверь с пятнистой от времени цифрой «5».

В номере послышался кашель. «Да? Кто там?»

Офицер в темно-зеленой шинели кивнул.

Бутц задрал правую ногу и пнул дверь. Пронзительно взвизгнуло треснувшее дерево, дверь сломалась, но замок не дал ей вылететь из проема. От такого упрямства лицо Бутца залилось густым румянцем ярости; он пнул ее еще раз и еще. «Хватит! — крикнули изнутри. — Прошу вас, перестаньте!»

Четвертый удар ногой обрушил дверь внутрь квартиры. Там стоял облаченный в синий шелковый халат Тео фон Франкевиц с выпученными от ужаса глазами. Он попятился, зацепился за стол, оступился и упал на пол. Бутц вошел в квартиру, цокая подбитыми металлом сапогами. Открывались двери, из них выглядывали испуганные жильцы. Офицер в шинели гаркнул: «Назад, по норам!» Двери с треском начали захлопываться; защелкали запираемые замки.

Франкевиц на четвереньках быстро полз по полу. Он втиснулся в угол, умоляюще вскинул руки. «Прошу вас, не трогайте меня! — визжал он. — Прошу вас, не нужно!» Его мундштук с еще дымящейся сигаретой валялся на полу; он хрустнул под ногой приближавшегося к скулящему хозяину квартиры Бутца.

Бутц остановился, возвышаясь над Франкевицем горой плоти.

По щекам Франкевица ползли слезы. Он пытался вжаться в стену квартиры. «Что вам нужно? — выговорил он, задыхаясь, кашляя и плача одновременно. Он посмотрел на офицера-эсэсовца. — Что вам нужно? Я же сделал для вас работу!»

— Сделали. И действительно очень хорошо. — Офицер с узким, будто сдавленным с боков лицом прошел в комнату и с отвращением огляделся. — Ну и вонь! Вы что, никогда не открываете окон?

— Они… они… не открываются. — У Франкевица текло из носа, к стонам примешивалось хлюпанье.

— Неважно. — Офицер нетерпеливо отмахнулся рукой с тонкими пальцами. — Я пришел провести здесь небольшую чистку. Проект завершен, и ваши таланты мне больше не понадобятся.

Франкевиц понял, что это значит. Лицо его исказилось.

— Нет… умоляю вас, ради Бога… я работал на вас… я сделал…

Офицер снова кивнул, подав знак Бутцу. Великан пнул Франкевица в грудь; раздался хлюпающий треск — сломалась грудина. Франкевиц взвыл. «Кончай этот кошачий концерт!» — скомандовал офицер. Бутц подхватил с дивана цвета морской волны подушку, разорвал ее и вытащил горсть ваты, которой она была набита. Он ухватил Франкевица за волосы и впихнул набивку в судорожно разинутый рот. Франкевиц изворачивался, пытаясь вцепиться ногтями Бутцу в глаза, но Бутц увернулся от его скрюченных пальцев; он ударил Франкевица ногой по ребрам и проломил их, точно это была размокшая в соленой морской воде бочка. Заглушенные вопли уже не так раздражали Блока.

Бутц двинул ногой Франкевицу в лицо, раздробив нос и выбив челюсть. Левый глаз художника заплыл, на его лице остался фиолетовый кровоподтек в форме подошвы. Франкевиц в безумном отчаянии стал процарапывать себе дорогу сквозь стену. Бутц каблуком сломал ему позвоночник, и Франкевиц изогнулся, как раздавленная гусеница.

В маленькой сырой комнатке было холодно. Блок, человек не очень терпимый к неудобствам, прошел к маленькому камину, где посреди золы плясали несколько жиденьких огоньков. Он встал поближе к каминной решетке и попытался погреть руки: они у него почти всегда мерзли. Он обещал Бутцу, что отдаст ему Франкевица. Первоначально Блок намеревался убрать художника пулей, после того как задание будет полностью выполнено, так что уже не потребуется повторных обращений к Франкевицу, но Бутцу были нужны регулярные упражнения, как любой подобной скотине. Это было похоже на то, чтобы пустить добермана искать что-нибудь по своим же следам.

Ударом ноги в плечо Бутц выбил Франкевицу левую руку. Тот перестал биться в истерике, что Бутца разочаровало. Художник лежал неподвижно, пока Бутц продолжал топтать его каблуком.

Скоро это закончится, подумал Блок. Тогда они уберутся из этого гадюшника, вернутся в «Рейхкронен» и…

Постойте-ка.

Блок всмотрелся в маленький огонек на каминной решетке, где свертывался и догорал лист бумаги. Франкевиц совсем недавно что-то разорвал и бросил на решетку, и оно сгорело еще не полностью. В сущ— ности, Блок увидел кусочек того, что было нарисовано на бумаге: это было похоже на лицо человека с прядью темных волос, свисавших на лоб. Остался лишь один выпученный карикатурный глаз, остальное уже сгорело.

Это был знакомый рисунок. Слишком знакомый.

Сердце у Блока тревожно забилось. Он залез в золу и вытащил кусок бумаги. Да. Лицо. — То самое — лицо. Нижняя часть выгорела, но острая переносица была хорошо знакома. В глотке у Блока пересохло. Он пошарил в золе, нашел еще один не сгоревший кусок бумаги, на котором оказалось изображение стальной брови, прикрепленной заклепками.

— Отставить, — прошептал Блок.

Был произведен еще один удар ногой. Франкевиц не издал ни звука.

— Отставить! — заорал, вскакивая, Блок. Бутц удержался от следующего пинка, который размозжил бы Франкевицу череп, и отступил от тела.

Блок привстал на колено рядом с Франкевицем, ухватил его за волосы и оторвал его лицо от пола. Лицо художника превратилось в сюрреалистическое изображение, раскрашенное в синие и фиолетовые тона. Из разбитых губ свисала окровавленная вата, а из разорванных ноздрей бежали струйки крови, однако Блок слышал слабое хрипение легких Франкевица. Этот человек все еще цеплялся за жизнь. — Что это? — Блок сунул куски бумаги в лицо Франкевицу. — Отвечай! Что это? — До него дошло, что Франкевиц говорить не мог, тогда он положил бумагу на пол, избегая крови, и стал вытаскивать вату из его рта. Это была грязная работа, и Блок с отвращением нахмурился. — Держи его голову кверху и открой ему глаза! — приказал он Бутцу.

Адъютант вцепился в волосы Франкевица и попытался силой расцепить веки. Один глаз был уничтожен, вмятый глубоко в глазницу. Другой был налит кровью и выпучился, как будто передразнивая карикатурный глаз на куске бумаги, который держал Блок. — Смотри сюда! — приказал Блок. — Ты меня слышишь?

Франкевиц тихо застонал, мокрота булькала у него в легких.

— Это копия той работы, которую ты сделал для меня, верно? — Блок держал бумагу перед лицом человека. — Зачем ты это нарисовал? — Непохоже было, чтобы Франкевиц нарисовал это для собственной забавы, и поэтому тонкие губы Блока задали следующий вопрос. — Кто видел это?

Франкевиц кашлянул кровью. Его глаз дрогнул в глазнице и уставился на куски обгоревшей по краям бумаги.

— Ты сделал этот рисунок, — продолжал Блок, как будто разговаривая с ребенком-дебилом. — Зачем ты сделал рисунок, Тео? Что ты собирался с ним делать?

Франкевиц уже не смотрел, но пока еще дышал.

Так они ничего не добьются. — Да пошли они все к черту! — проговорил Блок, вставая и проходя по комнате к телефону. Он поднял трубку, тщательно вытер ее рукавом и набрал четырехзначный номер. — Это полковник Эрих Блок, — сказал он оператору. — Соедините с врачом. Живо!

— Пока он ждал, он еще раз рассмотрел бумагу. Сомнений не было: Франкевиц воспроизвел рисунок по памяти, а потом пытался его сжечь. Этот факт поднял в мозгу Блока тревогу. Кто еще видел этот рисунок? Блок должен был это знать, и единственным способом узнать это было сохранить Франкевица живым. — Мне нужна скорая помощь! — сказал он гестаповскому военному врачу, подошедшему к телефону. Он дал ему адрес. — Приезжайте как можно быстрее! — почти прокричал он и повесил трубку. Блок вернулся к Франкевицу, убедиться, что тот еще дышит. Если сведения умрут вместе с этим уличным художником-гомосексуалистом, тогда собственную шею Блока обнимет петля. — Не умирай! — приказал он Франкевицу. — Ты меня слышишь, подонок? Не умирай!

Бутц сказал: — Господин? Если бы я знал, что вы не хотели, чтобы я убил его, я бы так сильно не бил.

— Ничего. Давай выйди и дождись скорой помощи. — После того как Бутц процокал на улицу, Блок обратил внимание на холсты, стоявшие у мольберта, и стал их перебирать, откладывая в сторону, боясь отыскать какой-нибудь рисунок, подобный тому, что сжимал в кулаке. Он ничего не нашел, но это его не успокоило. Он проклинал свое давнее решение не уничтожать Франкевица, но ведь была вероятность, что понадобилась бы еще подобная работа, и довольно было одного художника для такого задания. Франкевица на полу охватил приступ кашля, и он сплюнул кровью. — Заткнись! — заорал Блок. — Ты не умрешь! Мы сможем удержать тебя живым! А затем мы все же тебя убьем, так что заткнись!

Франкевиц подчинился команде полковника и впал в беспамятство.

Гестаповские хирурги склеят его, размышлял Блок. Они скрепят кости проволокой, зашьют дыры и вставят суставы на место. И тогда он станет лучше прежнего Франкевица, а наркотики развяжут ему язык и заставят говорить: зачем он нарисовал эту картинку и кто ее видел. Они слишком далеко зашли со Стальным Кулаком, чтобы позволить провалить такую затею этой лежащей на полу отбивной.

Блок уселся на диван цвета морской волны, с подлокотниками, накрытыми расшитыми покрывалами, и через несколько минут услышал, как загудел клаксон подъезжавшей «скорой помощи». Он рассудил, что боги Валгаллы посмеялись над ним, потому что Франкевиц все еще дышал.

Глава 7

— Тост, — поднял свой бокал с вином Сэндлер. — За Сталина в гробу!

— За Сталина в гробу! — эхом повторил кто-то, и все выпили этот тост. Майкл Галатин, сидевший за длинным столом напротив Сэндлера, выпил не задумываясь.

Было восемь часов, и Майкл находился в номерах полковника СС Эриха Блока, в компании Чесны ван Дорн, двух десятков нацистских офицеров, немецких сановников и их подруг. Он был одет в черный смокинг, белую сорочку с белой бабочкой, а справа от него была Чесна, одетая в длинное черное платье с низким вырезом, в котором жемчужины укрывали кремовую пухлость ее грудей. Офицеры были в отглаженной парадной форме, и даже Сэндлер сменил твидовый костюм на официальный серый. К тому же он оставил свою птицу в своих номерах, факт, который, казалось, снял напряжение со многих, в том числе и с Майкла.

— За Черчилля под надгробным камнем! — предложил сидевший через несколько стульев от Чесны седоволосый майор, и все, включая Майкла, весело выпили. Майкл обежал взглядом стол, разглядывая лица гостей на обеде. Хозяин номера и его адъютант с подкованными ногами отсутствовали, но молодой капитан рассадил всех и повел застолье. После нескольких общих тостов, за погибших моряков-подводников, за храбрецов, расставшихся с жизнью под Сталинградом и за сожженные трупы в Гамбурге, официанты в белых куртках стали вкатывать блюда на серебряных тележках. Главным блюдом был зажаренный кабан с яблоком в пасти, которого, заметил Майкл, к общему удовольствию поместили перед Гарри Сэндлером. Охотник явно сам застрелил этого зверя вчера в лесном охотничьем заповеднике, и по тому, как он отрезал пласты жирного мяса и накладывал их на тарелки, было ясно, что Сэндлер умел обходиться с ножом для резки мяса не хуже, чем с ружьем.

Майкл ел сдержанно, для него мясо было чересчур жирным, и прислушивался к разговорам с обеих сторон. Такой оптимизм, согласно которому русские будут отброшены, а англичане приползут к ногам Гитлера с мирным договором, оправдывался только хрустальными бокалами и попахивал цыганщиной. Голоса и смех стали громче, вино лилось, а официанты продолжали подносить еду, и абсурдность стояла в воздухе так густо, что Гарри Сэндлер мог бы нарезать ее ножом. Такова была еда, к которой эти нацисты были привычны, и, похоже, их желудки хорошо принимали ее.

Майкл и Чесна провели в разговорах большую часть полудня. Она ничего не знала о Стальном Кулаке. Ничего она также не знала о занятиях доктора Гильдебранда или о том, что происходило на гильдебрандовском острове в Норвегии. Конечно, она знала, что Гильдебранд занимался разработками газового химического оружия — это был общеизвестный факт, но Гитлер, очевидно, помнил, как сам понюхал горчичного газа в первую мировую, и не слишком заботился открыть именно этот ящик Пандоры. Или, по меньшей мере, еще нет. Не было ли у нацистов запасов газовых бомб и снарядов? — спросил Майкл. Чесна не была уверена в точном тоннаже, но она была почти уверена, что где-то в Рейхе было по меньшей мере тысяч пятьдесят тонн такого оружия, лежавшего наготове, на случай, если Гитлер передумает. Майкл указал на тот факт, что эти газовые снаряды могли бы быть применены для разгрома вторжения, но Чесна с этим не согласилась. Она сказала, что потребовались бы тысячи бомб и снарядов, чтобы остановить вторжение, кроме того, газ, который разработал отец Гильдебранда, сжиженный горчичный газ времен первой мировой, и появившийся в конце тридцатых табун и зарин легко могли бы перекинуться на тех, кто им оборонялся, из-за непредсказуемости ветров побережья. Поэтому, сказала ему Чесна, газовая атака на союзников могла вместо этого обратиться на сами немецкие войска. Эту вероятность, должно быть, высшее командование уже обсуждало, и она не думала, что Роммель, ответственный за оборону «Атлантической стены», разрешил бы это. Как бы то ни было, сейчас союзники контролируют воздух, и они обязательно собьют любой немецкий бомбардировщик, который будет приближаться к побережьям предстоящего вторжения.

На этом они и остановились, придя к тому же, с чего начали, размышляя над смыслом надписи и карикатуры на Адольфа Гитлера.

— Вы не едите? Что случилось? Оно для вас недостаточно сырое?

Майкл оторвался от размышлений и воззрился через стол на лицо Сэндлера. После стольких тостов оно еще больше побагровело, и сейчас на нем была развязная улыбка. — Все в порядке, — сказал Майкл и заставил себя положить в рот кусок жирного мяса. Он позавидовал Мышонку, сидевшему за столом для прислуги за тарелкой мясного супа и бутербродом с колбасой. — Где ваш приносящий удачу сокол?

— Блонди? Недалеко. За следующей дверью. Знаете, я не думаю, что вы ей очень нравитесь.

— Это прискорбно.

Сэндлер собрался было ответить — несомненно, какой-нибудь плоской остротой, но тут его внимание было отвлечено рыжеволосой молодой женщиной, сидевшей рядом с ним. Они стали разговаривать, и Майкл услышал, как Сэндлер начал рассказывать что-то про Кению. Ну и скука же была убивать там кабана.

В этот момент дверь в зал открылась, вошел Эрих Блок, сопровождаемый шедшим сзади Бутцем. Тут же поднялся хор приветствий и аплодисментов, и один из гостей предложил тост за Блока. Полковник СС подхватил с одного из пронесенных мимо подносов бокал с вином, улыбнулся и выпил за свою долгую жизнь. Потом Майкл смотрел, как Блок, высокий, худой мужчина с худым лицом, одетый в парадную форму, увешанную наградами, обошел вокруг стола, останавливаясь, чтобы обменяться рукопожатиями и похлопать по плечу. За ним следовал Бутц, не в меру упитанная тень.

Блок подошел к стулу Чесны.

— А, моя дорогая! — сказал он и нагнулся, чтобы поцеловать ее в щеку. — Как ты себя чувствуешь? Прекрасно выглядишь! У тебя почти на выходе новый фильм, да?

Чесна сказала, что вот-вот выйдет.

— Это будет грандиозная вещь и даст всем патриотический подъем, верно? Конечно, так. — Взгляд его серых глаз — глаз ящерицы, подумал Майкл — нашел барона фон Фанге. — А, вот и счастливец! — Он подошел к Майклу, протянул ему руку, и Майкл встал, чтобы пожать ее. Бутц стоял позади Блока, рассматривая барона. — Фон Фанге, не так ли? — спросил Блок. Его рукопожатие было вялым, чуть брезгливым. У него был длинный узкий нос и заостренный подбородок. В коротко остриженных коричневых волосах были седые волоски на висках и спереди. — В прошлом году мне встречался какой-то фон Фанге. Это не из вашего семейства?

— Я бы не удивился. Мои отец и дяди путешествуют по всей Германии.

— Да, я встречался с кем-то из фон Фанге, — кивнул Блок. Он выпустил руку Майкла, после чего у того осталось ощущение, что он держал что-то жирное. У Блока были плохие зубы, все передние были уже из серебра. — Хотя и не могу вспомнить его имени. А как зовут вашего отца?

— Леопольд.

— Благородное имя! Нет, не могу припомнить. — Блок по-прежнему улыбался, но улыбка его была пустой. — А скажите-ка мне вот что: почему такой рослый молодой человек, как вы, не вступил в СС? При вашей родословной я бы с легкостью устроил вас на должность офицера по поручениям.

— Он разводит тюльпаны, — сказал Сэндлер. Произношение у него стало уже слегка нечетким, он протянул свой бокал, чтобы его опять наполнили.

— Семейство фон Фанге больше пятидесяти лет разводит тюльпаны, — пояснила более подробно Чесна, выдавая сведения, почерпнутые из списка немецких знатных семейств. — И, к тому же, они владеют отличными виноградниками и имеют право на собственную маркировку вин. Благодарю вас, что вы привлекли к этому внимание полковника Блока, Гарри.

— А, тюльпаны? — улыбка Блока стала чуть прохладнее. Майкл ощутил, что тот думал: должно быть, барон — размазня, для СС не подходит. — Ну, барон, вы, наверное, какой-то уникальный мужчина, если Чесна не смогла сдержаться. И это она хранила в тайне от своих друзей! Доверяй после этого актрисам, да? — Он нацелил свою серебряную улыбку на Чесну. — Мои лучшие пожелания вам обоим, — сказал он и направился поприветствовать кого-то слева от Майкла.

Майкл продолжил есть. Бутц покинул зал, и Майкл услышал, как кто-то спросил Блока про его нового адъютанта. — Он — нового образца, — сказал Блок, занимая место во главе стола. — Сделан из крупповской стали. У него в коленных чашечках пулеметы, а в заднице — гранатомет. — Раздался смех, Блок расплылся в улыбке. — Нет, до этого Бутц воевал против партизан во Франции. Я одолжил его моему другу, Харцеру. Бедняге взрывом оторвало башку, извините меня, дамы. Ну, как бы то ни было, пару недель назад я забрал его обратно к себе. — Он поднял наполненный вином бокал. — Тост. За Бримстонский клуб.

— Бримстонский клуб! — отозвалось эхом, и тост выпили.

Пирушка продолжалась, на столе появилась копченая семга, телячьи отбивные в коньяке, перепела, фаршированные сосисками, а затем богато украшенный торт и малина с охлажденным шампанским. Желудок у Майкла переполнился, хотя ел он с разбором; Чесна вообще едва ела, но большинство других наедались так, будто завтра должен был наступить Судный день. Майклу вспомнилось то далекое время, когда свирепели зимние ветры и мерзнущая стая собралась вокруг отрезанной ноги Франко.

Вся эта жирная, сальная еда не подходила к волчьей диете.

Когда обед завершился, были поданы коньяк и сигары. Большинство гостей покинуло стол, перекочевав в другие огромные комнаты с мраморными полами. Майкл рядом с Чесной стоял на длинном балконе с рюмкой теплого коньяка в руке и смотрел, как лучи прожекторов протыкали низкие тучи над Берлином. Чесна обвила его рукой и прильнула головой к его плечу, и они были одни. Он сказал нежным, воркующим голосом восхищенного любовника: — Какие у меня шансы проникнуть позднее внутрь?

— Что? — Она чуть не оттолкнула его.

— Проникнуть позднее сюда, — пояснил он. — Мне бы хотелось осмотреть номера Блока.

— Опасная это затея. Все двери снабжены сигнальными устройствами. Если у вас нет нужного ключа, то через минуту здесь будет просто ад.

— Вы можете раздобыть мне ключи?

— Нет, это слишком рискованно.

Он на время задумался, наблюдая балет прожекторов. — А как насчет балконных дверей? — спросил он. Он уже успел заметить, что запоров на них не было. Да и едва ли здесь были необходимыми замки, если они располагались на седьмом этаже замка, больше ста шестидесяти футов над землей. Ближайший балкон, справа, номера Гарри Сэндлера, был более чем в сорока футах от них.

Чесна посмотрела ему в лицо. — Вы, должно быть, шутите?

— Наши номера этажом ниже, так? — Он прошелся к каменному барьеру и высунулся вниз. Чуть менее чем в двадцати футах от них был другой балкон, но это были не номера Чесны. Их комнаты были за углом замка, на южной стороне, тогда как балкон номеров Блока выходил на восток. Он осмотрел стену замка: огромные каменные блоки, истерзанные погодой, были все в трещинах и щелях, и то тут, то там располагались резные украшения в виде орлов, геометрических узоров и искаженных страстями лиц химер. Узкий выступ опоясывал каждый ярус замка, но на седьмом этаже большая часть выступа выкрошилась. И все же здесь было достаточно опор для рук и ног. Если он будет очень, очень осторожен.

От высоты у него в животе схватывало, но тем, чего он боялся больше всего, были прыжки с парашютом, а вовсе не сама высота. Он сказал: — Я смогу влезть внутрь через балконные двери.

— Вы можете убить себя любым способом прямо здесь. Или, если хотите, можете сказать Блоку, кто вы такой на самом деле, и он всадит пулю вам в мозги, так что вам не придется стать самоубийцей.

— Я ведь серьезно, — сказал Майкл, и Чесна это поняла. Она хотела было сказать ему, что он явно ненормальный, но неожиданно на балконе появилась молодая хихикавшая блондинка, за которой вплотную шел нацистский офицер в возрасте, достаточном, чтобы быть ей отцом. — Дорогая, дорогая, — ворковал немецкий козел, — скажи мне, чего тебе хочется. — Майкл притянул к себе Чесну и увел ее в другой угол балкона. В лицо им подул ветер, принесший запах тумана и сосен. — У меня может не быть другой возможности, — сказал он, тон его был тоном любовника, жарким и тихим. Он стал перебирать рукой по ее элегантной спине, и она не отодвинулась, потому что немецкий козел и его сексуально озабоченная девочка наблюдали за ними. — У меня есть некоторый опыт скалолазания. — Это был курс лазания по утесам перед тем, как он уехал в Северную Африку: искусство использовать волосяную трещинку и нарост на камне в качестве опоры для ста восьмидесяти фунтов, то самое умение, которое он использовал в парижской Опере. Он опять посмотрел в сторону номера Гарри, но передумал. Нет смысла испытывать свое мужество раньше, чем это действительно понадобится. — Я могу это сделать, — сказал он, и тут учуял женский запах Чесны. Ее красивое лицо было так близко. Лучи прожекторов танцевали над Берлином словно балет призраков. Под минутным влиянием Майкл прижал Чесну к себе и поцеловал ее в губы.

Она воспротивилась, но только на секунду, потому что тоже знала, что за ними наблюдали. Она обвила его руками, ощущая движения мускулатуры его плеч под смокингом, и потом почувствовала, как его рука ласкала ее спину в том месте, где были ямочки. Майкл ощущал вкус ее губ, сладкий, как мед, наверное с чуточкой перца. Теплые губы, становившиеся еще теплее. Она положила ладонь ему на грудь, ладонь сделала легкое усилие, чтобы оттолкнуть его, но его рука за ее спиной не согласилась. Потерпев поражение, ладонь соскользнула. Майкл сделал поцелуй более страстным и обнаружил, что Чесна принимает то, что он предлагал.

— Вот чего я хочу, — услышал Майкл слова нимфочки, обращенные к козлу.

Еще один офицер выглянул на балкон.

— Сейчас начнется! — объявил он и поспешил назад. Козел и нимфочка ушли, девица все еще хихикала. Майкл прервал поцелуй, и Чесна раскрыла рот, чтобы отдышаться. Губы у нее дрожали.

— Сейчас начнется что? — спросил он ее.

— Собрание Бримстонского клуба. Оно бывает раз в месяц, в зрительном зале. — Она и в самом деле, как это ни было смешно, чувствовала головокружение. Высота, подумала она, здесь совершенно ни при чем. Губы у нее будто горели. — Нам лучше поспешить, если мы хотим занять места получше. — Она взяла его под руку, и он ушел вместе с ней с балкона.

Они спустились в переполненном лифте вместе с другими гостями, присутствовавшими на обеде. Майкл догадался, что Бримстонский клуб был одним из тех мистических союзов, которыми нацисты гордились в своей стране всеобщего порядка, корпораций и тайных обществ. В любом случае, ему не помешает присутствие на таком собрании. Он обратил внимание, что Чесна очень крепко держалась за его руку, хотя выражение ее лица оставалось приветливым. Актриса в своем амплуа.

Зрительный зал, за фойе на первом этаже замка, заполнялся людьми. С полсотни членов Бримстонского клуба уже заняли места. Красный бархатный занавес скрывал сцену, с потолочных балок свисали разноцветные лампы. Нацистские офицеры пришли разодетые в парадную форму, почти все остальные тоже были одеты официально. Чем бы ни был Бримстонский клуб, размышлял Майкл, проходя с Чесной вдоль прохода, предназначен он был для мелкопоместного дворянства Рейха.

— Чесна! Сюда! Пожалуйста, садитесь с нами! — Эрих Блок поднялся со своего места и помахал им. Бутц, который мог бы занять собой два стула, отсутствовал, а Блок сидел вместе с группой приглашенных к нему на обед гостей. — Продвигайтесь, — сказал он им, и они послушно сделали это. — Пожалуйста, садитесь рядом со мной. — Он показал на стул рядом с собой. Чесна села, а Майкл уселся на сиденье возле прохода. Блок положил свою ладонь на ладонь Чесны и широко оскалился. — Какая чудесная ночь! Весенняя пора! Так и чувствуется в воздухе, не правда ли?

— Да, чувствуется, — согласилась Чесна, улыбка у нее была приятной, но голос напряженным.

— Мы рады видеть вас с нами, барон, — сказал ему Блок. — Вы, конечно, знаете, что все членские взносы идут в фонд войны.

Майкл кивнул. Блок стал разговаривать с женщиной, сидевшей перед ним. Сэндлер, увидел Майкл, восседал в переднем ряду, с каждой стороны по женщине, оживленно беседуя. Сказки про Африку, подумал Майкл.

За пятнадцать минут зрительный зал заполнился мест на семьдесятвосемьдесят. Свет убавили, двери прикрыли, чтобы не пропускать не приглашенных. На публику надвинулась тишина. Какого дьявола все это затеяно? — подумал Майкл. Чесна все еще сжимала его ладонь, ее ногти почти врезались в его кожу.

Из-за занавеса вышел человек в белом смокинге, последовали вежливые хлопки. Он поблагодарил членов за присутствие на ежемесячном собрании и за щедрые вклады. Затем продолжил про наступательный дух Рейха и про то, как храбрая молодежь Германии раздавит русских и они убегут назад в свои норы. Аплодисменты стали еще реже, но некоторые офицеры были просто в восторге от таких радужных перспектив. Человек — устроитель церемонии, решил Майкл, — продолжал, ничуть не стесняясь, насчет блестящего будущего Тысячелетнего Рейха и о том, что Германия будет еще иметь три столицы: Берлин, Москву и Лондон. Сегодняшняя кровь, крикнул он громким голосом, будет украшать завтрашнюю победу, поэтому мы будем воевать дальше. И дальше! И дальше!

— А теперь, — бодро сказал он, — открываем наше представление!

Фонари погасли. Раздвинулся занавес, сцена осветилась огнями рампы и устроитель церемонии поспешил убраться.

Посередине сцены в кресле сидел мужчина, читая газету и куря сигару.

Майкла будто бы пригвоздило к месту.

Это был Уинстон Черчилль. Абсолютно голый, с сигарой, зажатой в бульдожьей челюсти, державший в коротеньких толстеньких ручках потрепанную «Лондон Таймс». Смех усиливался. Группа ударных и духовых инструментов, спрятанная за сценой, вымучивала комическую мелодию. Уинстон Черчилль сидел, куря и читая, скрестив белые ноги, а его «достоинства» свешивались вниз. В то время как публика хохотала и аплодировала, на сцену победоносно выступила девица, одетая только в высокие черные кожаные сапоги, и с плеткой о девяти хвостах в руке. На ее верхней губе был углем пририсован черный квадратик: гитлеровские усики. Майкл в смятение узнал в девице Шарлотту, собирательницу автографов. Она не испытывала ни малейшего стеснения, груди у нее тряслись, когда она подходила к Черчиллю, и тот неожиданно поднял глаза и испустил резкий пронзительный визг. Визг заставил всех захохотать еще громче. Черчилль упал на колени, подставив свой голый и вислый зад публике, и поднял руки, сдаваясь на милость победителя.

— Ты, свинья, — закричала девица. — Ты вонючая свинья-убийца! Вот тебе милость! — Она размахнулась плеткой и хлестнула Черчилля по плечам, оставляя красные рубцы на белой коже. Человек завыл от боли и униженно сел у ее ног. Она принялась хлестать его по спине и по заду, осыпая его бранью, как распоследний матрос, в то время как музыканты весело пиликали на своих инструментах, а публика корчилась от смеха. Правда и вымысел перемешались; Майкл понимал, что человек, конечно, не был премьер-министром Англии, а всего лишь актером, изображавшим его покорность, но плетка о девяти хвостах выдумкой не была, как не была выдумкой и ярость девицы. — Это за Гамбург, — кричала она. — И Дортмунд! И Мариенбург! И Берлин! И… — Она продолжала, перечисляя города, на которые попадали бомбы союзников, а когда из-под плети полетели брызги крови, публика взорвалась буйным восторгом. Блок вскочил на ноги, хлопая в ладони над головой. Другие тоже встали, радостно крича, в то время как девица продолжала размахивать плетью, а фальшивый Черчилль вздрагивал у ее ног. По спине этого человека текла кровь, но он не делал попыток встать или уклониться от плетки. — Бонн! — свирепела девица, ударяя плетью. — Швейнфурт! — На плечах и между грудями девицы сверкал пот, тело ее сотрясалось от напряжения, от пота угольные усы смазались. Плеть продолжала взлетать, и теперь спина и зад человека покрылись крест-накрест красными полосами. Наконец человек задрожал и упал, всхлипывая, а девица-Гитлер в последний раз опустила плеть на его спину и в знак триумфа поставила ногу в сапоге ему на шею. Она отдала публике нацистский салют и получила щедрое одобрение и аплодисменты. Занавес сомкнулся.

— Чудесно! Чудесно! — сказал, усаживаясь обратно, Блок. Легкий налет испарины выступил у него на лбу, и он промакнул ее белым носовым платком. — Видите, какие представления даются на ваши деньги, барон?

— Да, — ответил Майкл; изображать сейчас улыбку было труднее всего, что ему когда-либо приходилось делать. — И в самом деле вижу.

Занавес снова раскрылся. Двое мужчин разбрасывали из тачки по всей сцене блестящие обломки. Майкл понял, что они устилали пол битым стеклом. Они завершили свою работу, укатили тачку, а потом солдат вытолкнул на сцену худую девушку с длинными каштановыми волосами. На ней было грязное заплатанное платье, сшитое из мешков из-под картофеля, и ее босые ноги скрипели по осколкам стекла. Девушка стояла на них, опустив голову, и волосы ее затеняли лицо. К платью из мешковины была приколота желтая звезда Давида. Слева от сцены появился скрипач в белом смокинге, разместил инструмент между плечом и подбородком и стал играть зажигательную мелодию.

Девушка, без каких-либо человеческий эмоций и достоинства, стала танцевать по стеклу, словно механическая игрушка.

Публика смеялась и хлопала в ладоши, одобряя такое издевательство. — Браво! — кричал сидевший перед Майклом офицер. Будь у Майкла сейчас с собой пистолет, он бы вышиб этому подонку мозги. Такое варварство превосходило все, что ему приходилось когда-либо познать в лесах России; здесь и в самом деле было сборище зверей. Он едва сдерживался, чтобы не вскочить на ноги и не крикнуть девушке, чтобы она прекратила танцевать. Но Чесна почувствовала, как он напрягся, и посмотрела на него. Она увидела по его глазам внезапную перемену настроения и еще что-то такое, что испугало ее до ужаса. — Ничего не делайте! — прошептала она.

Под белым смокингом Майкла и накрахмаленной белой рубашкой на позвоночнике стала пробиваться волчья шерсть. Затем шерсть стала расползаться по коже.

Чесна сжала его ладонь. Глаза у нее помертвели, чувства отключились, будто выключенная лампочка. На сцене скрипач заиграл живее, и худой девушке пришлось заплясать быстрее, оставляя на полу кровавые следы. Выносить такое было почти свыше сил Майкла; эти зверства развязывали у него звериные инстинкты, и от этого у него начинало колоть кожу. Он чувствовал, как на руках у него пробивалась шерсть, затем на лопатках и на бедрах. Это был позыв к превращению, допустить которое в этом зрительном зале было бы катастрофой. Он закрыл глаза и стал вспоминать зеленеющий лес, белый дворец, волчьи песни: все это было так человечно и так далеко отсюда. Теперь скрипач играл неистово, и публика хлопала в такт ладонями. Лицо Майклу жег пот. Он ощущал острый звериный дух, исходящий от его тела.

Потребовалась страшная сила воли, чтобы сдерживать подступившую ярость. Она уже почти совсем захватила его, но он боролся с ней, крепко зажмурив глаза, а волчья шерсть уже охватывала его грудь. Полоска шерсти выползла из-под манжета сорочки на правой руке, вцепившейся в подлокотник со стороны прохода, но Чесна этого не заметила. И тут превращение отхлынуло, волчья шерсть уползала сквозь поры обратно в кожу, вызывая безумную чесотку.

Скрипач в дьявольском темпе раскручивал каскады мелодий, но Майкл слышал только как ноги девушки топали по стеклу. Музыка достигла апогея и резко смолкла, вызвав гром аплодисментов и крики: — Браво! Браво! — Он открыл глаза, они были влажными от ярости и напряжения. Нацистский солдат увел девушку со сцены. Она двигалась как сомнамбула, пойманная нескончаемым кошмаром. Скрипач, широко улыбаясь, кланялся; вышел человек с метелкой, чтобы убрать окровавленные осколки, и занавес закрылся.

— Великолепно! — сказал, обращаясь ни к кому, Блок. — Пока что это был самый лучший номер!

В зале появилась симпатичная обнаженная девица, катившая по проходу тележку с кружками пива и стаканчиками с мороженым и подававшая их истомленным жаждой членам Бримстонского клуба. Публика становилась все более развязной, кое-кто начал запевать непристойные песни. Ухмылявшиеся лица блестели от пота, под похабные тосты стучали кружки, расплескивая пиво.

— Сколько это будет продолжаться? — спросил Майкл у Чесны.

— Несколько часов. Теоретически, должно было бы всю ночь.

Что жекасалось его самого, нельзя было терять ни минуты. Он пощупал в кармане ключ от комнат, который дала ему Чесна. Блок разговаривал с человеком, сидевшим с ним рядом, что-то ему объясняя и пристукивая при этом кулаком. Не про Стальной ли Кулак? — подумал Майкл.

Занавес опять раскрылся. Теперь на середине сцены стояла кровать, накрытая в качестве простыни русским флагом. На ней с руками и ногами, привязанными к столбикам кровати, лежала темноволосая обнаженная женщина, предположительно славянка. Двое обнаженных мускулистых мужчин с немецкими на касками на головах с короткими сапогами на ногах парадным гусиным шагом выступили с обеих сторон сцены, под громкие аплодисменты и возбужденный смех. Их оружие, пенисы, были вздернуты для наступления, и женщина на сцене съежилась, но убежать не могла.

Больше Майкл выдержать не смог. Он встал, повернулся спиной к сцене, быстро прошел по проходу и вышел из зрительного зала.

— Куда это направился барон? — спросил Блок. — Это же гвоздь программы!

— Я думаю, что… ему не совсем хорошо, — сказала Чесна. — Он немного переел.

— А-а. Слабый желудок, да? — Он ухватил ее ладонь, чтобы она тоже не сбежала, и его серебряные зубы блеснули. — Ну, тогда я буду вашим партнером, ладно?

Чесна стала было отнимать руку, но рука Блока сжалась сильнее. Она никогда не уходила раньше времени с собраний Бримстонского клуба; она всегда была послушной частью группы, и уйти сейчас — даже вслед за бароном — это могло бы вызвать подозрения. Она заставила себя расслабить мышцы, и на лице появилась актерская улыбка. — Мне бы хотелось пива, — сказала она, и Блок знаком подозвал одну из расхаживающих нагими разносчиц. На сцене раздавались вскрики, сопровождаемые одобрительными выкриками публики.

Майкл отпер дверь в номера и прошел прямо на балкон, где вдохнул свежий воздух и поборол подступившую к горлу тошноту. Ему понадобилась минута-другая, чтобы голова прояснилась; его мозг все еще ощущал себя как бы зараженным гнилью. Он посмотрел на узкий выступ, шедший от балкона по стене замка. Восемь дюймов ширины, не больше. На крошащихся каменных плитах держались еще барельефные орлы и головы химер. Но если он оступится или рука у него сорвется…

Теперь это все равно. Если уж идти, то надо делать это сейчас.

Он тихо перелез через ограждение балкона, поставил ногу на выступ и уцепился за глазную впалдину на лице химеры. Другой ногой он также нащупал выступ. Он замер на несколько секунд, уравновесился, а затем осторожно двинулся по выступу в ста сорока футах над землей Гитлера.

Глава 8

От дождя выступ был скользким. Ветер стал холоднее, его порывы ерошили волосы Майкла и задирали его смокинг. Он продолжал продвигаться, дюйм за дюймом, грудь его прижималась к каменной стене замка, а туфли царапали по выступу. До балкона следующих номеров было примерно тридцать футов, юго-восточный угол находился примерно восемью футами дальше. Майкл осторожно продвигался вперед, ни о чем не думая, кроме следующего шага, следующей зацепки пальцами. Он ухватился за орла, который вдруг внезапно треснул и от него посыпались крошки, в темноту падали обломки. Он удержался, прилепившись к стене, вцепившись скрюченными указательным и большим пальцами в трещинку в полдюйма шириной, пока не восстановил равновесие. Затем тронулся опять, нащупывая пальцами трещины в древних плитах, и его туфли пробовали на прочность выступ перед ним, прежде чем сделать следующий шаг. Он думал о муравье, который карабкается по боку огромного квадратного торта. За шагом следовал другой. Что-то хрустнуло. Осторожнее, осторожнее, сказал он себе. Выступ выдержал, и в следующий момент Майкл был уже у другого балкона и перебрался через ограждение. За балконными дверями занавески были закрыты, но прямо у другого конца балкона сквозь большое окно струился свет. Выступ проходил как раз под этим окном. Чтобы дойти до угла, ему нужно было пройти мимо него, а далее к расположенному выше этажу вело украшение из голов химер и геометрических фигур. Майкл прошел по балкону, сделал глубокий вдох и переступил через ограждение, снова вставая на выступ. Под руками у него было мокро, и от пота поясница стала влажной. Он продолжал двигаться, полагаясь на выступ, но не на руки, когда пробирался мимо окна; это была широкая спальня, на постели была разбросана одежда, но кровать была пуста. Майкл пробрался мимо стекла, с неудовольствием отметив, что на нем остались отпечатки его ладоней, и угол был как раз рядом.

Он стоял, прильнув к юго-восточной стене «Рейхкронена», ветер омывал его лицо, по облакам метались взад и вперед лучи прожекторов. Теперь ему предстояло расстаться с безопасным выступом и вскарабкаться на следующий ярус, используя барельеф как лестницу. В небе ворчал гром, и он поглядел вверх, рассматривая лица химер и геометрические фигуры, прикидывая, куда цепляться пальцами и носками. Ветер был врагом его равновесию, но с этим поделать ничего было нельзя. Иди дальше, сказал он себе, потому что угол был таким местом, где мужество убывало. Он вытянулся, сомкнул пальцы на одном из треугольников барельефа и стал подтягиваться. Один носок ботинка оперся на глаз химеры, а другой нащупал крыло орла. Он карабкался вверх по выступам камня, и ветер вихрился вокруг него. В двенадцати футах над шестым ярусом он уцепился пальцами за глазницы разинувшего рот демонического лица, и изо рта его вылетел в вихре перьев голубь. Майкл на мгновение застыл на месте, сердце у него колотилось, и около него, крутясь, опадали вниз перья. Пальцы у него были истерты до крови, но он еще восьми футов не добрался до выступа седьмого яруса. Он продолжил карабкаться по выщербленным камням барельефа, достал одним коленом до выступа и осторожно стал подтягиваться, чтобы встать на ноги. Выступ затрещал, и несколько обломков кладки сорвалось, но все-таки он держался более или менее прочно. Следующий балкон принадлежал номерам Гарри Сэндлера, и он добрался до него сравнительно легко. Он быстро пересек балкон, проскользнул на противоположную его сторону и — очнулся на выступе между ним и балконом Блока, который весь искрошился на куски. Оставалось только несколько обломков, между которыми зияли просветы. Самый большой просвет был около пяти футов, но из неустойчивой позиции Майкла он легко сходил за удвоенное расстояние. Ему придется прилипнуть к стене, чтобы преодолеть это.

Майкл пробирался по осыпающемуся выступу, балансируя на уступах, пальцы его цеплялись за трещинки в камне. Когда он очередной раз двинул вперед ногу и поставил ее на выступ, край выступа под ней вдруг стал осыпаться. Нога зависла в воздухе, грудь прильнула к стене, он вцепился в трещины и неровности пальцами. Плечи у него свело от напряжения, он слышал, как из зубов с шипением вырывалось дыхание. Давай! — подбодрил он себя. — Не останавливайся, черт возьми. Он заставил себя прислушаться к внутреннему голосу, и оцепенение, охватившее его колени, рассосалось. Он осторожно тронулся дальше, шаг за шагом, и дошел до места, где выступ обрывался.

— Он спросил у меня совета, и я его ему дал, — послышался под Майклом голос. Кто-то разговаривал на балконе шестого этажа. — Я сказал, что войска у него необученные, зеленые, желторотые, и если он бросит их в этот котел, их раздерут в клочья.

— И, конечно, он не послушал, — голос другого.

— Он посмеялся надо мной! Просто посмеялся. Он сказал, что уж, конечно, знает свои войска лучше, чем я, и такое советы ему не нужны. И вот теперь результат известен нам всем, правда? Восемь тысяч человек погибли под огнем русских, и еще четыре тысячи попали в их конц— лагеря. Вот я и говорю всем: думать тошно о такой дурацкой потере.

Майклу было тошно думать, как ему придется, прилипая к стене, преодолеть представший перед ним просвет. В то время, как двое офицеров разговаривали на балконе, он вытянулся вперед как можно дальше, скрючив пальцы, уцепился за трещины и напряг плечи.

Ну же! — подумал он и, прежде чем смог заколебаться, силой рук перенес свое тело так, что оно оказалось над просветом, мускулы плеч вздулись под рубашкой, а заплечья напряглись, выпирая словно змеи под кожей. Он повис на несколько секунд и попытался найти правой ногой опору на следующем обломке выступа. Кусок кладки не выдержал и свалился, за ним во тьму посыпались мелкие камешки.

— Это была бойня, — говорил первый офицер, голос у него повысился. — Самая настоящая бойня. Юноши, тысячами разрываемые на куски. Я знаю, я видел донесения. А когда про это узнает народ Германии, кое-кому придется за это расплачиваться.

Майкл не мог опереться ногой на выступ, потому что тот продолжал крошиться. Лицо у него покрылось потом, запястья и плечи уже сводило судорогой. Упал еще один кусок кладки и, падая, ударился пониже о стену.

— Боже мой, что это? — спросил второй офицер. — Что-то только что упало, вон там.

— Где?

Ну, давай же, давай! — подумал Майкл про себя и мысленно обругал себя за неуклюжесть. Он сумел носком правой ноги укрепиться на другом маленьком уцелевшем кусочке выступа, который, к счастью, не обломился. Его руки и плечи избавились от части нагрузки, но мелкие обломки продолжали сыпаться вниз, камешки падали, ударяясь с тихими щелчками о стену, отскакивая от каменных плит внизу.

— Вон там! Видите? Я точно слышал!

Еще несколько секунд — и двое офицеров перегнутся через ограждение, глядя вверх, и увидят, как он болтается, пытаясь удержать равновесие. Майкл скользнул правой ногой дальше, освободив место для левой ноги на обломке, а затем, отжимаясь на напружиненных плечах, вытянулся так, что его правая нога нашла твердую опору. Балкон Блока был рядом. Он отцепился правой рукой, ухватился за балюстраду и рывком перенес свое тело на прочную поверхность. Мгновение он отдыхал, тяжело дыша, мускулы его плеч и предплечий медленно отходили.

— Все это проклятое место разваливается на части, — сказал первый офицер. — Так же, как и Рейх, а? Черт возьми, я не удивлюсь, если балкон под нами провалится.

Наступила тишина. Майкл услышал, как один из них нервно прокашлялся, и следующим звуком был шум открывания и закрывания балконной двери.

Майкл повернул ручку на застекленной двери и вошел в номер Блока.

Он уже знал, где в этом номере располагалась столовая, а также кухня. Ему не стоило случайно забредать туда, потому что там мог оказаться кто-нибудь из официантов или кухонного персонала. Он пересек гостиную с высоким потолком, прошел мимо камина, обложенного черным мрамором, над которым висел обязательный портрет Гитлера, и подошел к закрытой двери. Он надавил на надраенную до блеска бронзовую ручку, и дверь поддалась. В этой комнате света не было, но он видел достаточно хорошо; полки с книгами, массивный дубовый стол, пара черных кожаных кресел и диван. Это, должно быть, был кабинет Блока на время его проживания в «Рейхкронене». Майкл закрыл за собой дверь, прошел по пушистому персидскому ковру — наверное, украден из дома какого-нибудь русского аристократа, мрачно подумал он — и подошел к столу. На нем была лампа с зеленым абажуром, которую он включил, чтобы продолжить свои поиски. На стене была большая, в рамке, фотография Блока, стоявшего под каменной аркой. Позади него были деревянные строения за кольцами колючей проволоки и кирпичная труба, из которой клубился черный дым. На каменной арке была надпись: «Фалькенхаузен». Концлагерь под Берлином, в котором Блок был начальником. Это был снимок человека, гордившегося своим детищем.

Майкл переключил внимание на стол. Пресс-папье было чистым, Блок, очевидно, был сама опрятность. Он подергал верхний ящик: заперт. Точно так же и другие ящики. За столом стояло черное кожаное кресло, в спинку которого была вделана серебряная эсэсовская эмблема, а возле кресла, прислоненный к нему и к тумбе стола, стоял черный портфель. Майкл поднял его. На портфеле были серебряные «молнии» СС и готические инициалы «ДГБ». Он положил портфель на стол и, раскрыв замочки, заглянул внутрь. Обнаружил папку и вытащил ее.

В папке лежали белые машинописные листы — официальные эсэсовские материалы Блока — на которых были в основном только числа. Числа были расположены столбиками, обозначавшими, видимо, суммы денег. Финансовые документы, догадался Майкл. Рядом с числами стояли какие-то инициалы: возможно, инициалы людей, сокращенные наименования предметов или своего рода шифр. Во всяком случае, сейчас у него не было времени их разгадывать. Общее впечатление было такое, что на что-то была истрачена очень большая сумма денег, и Блок или его секретарь расписал все расходы до единой немецкой марки.

В папке было еще что-то: квадратный коричневый конверт.

В нем было три черно-белых снимка, увидел Майкл, и он наклонился над ними, заставляя себя рассмотреть их более внимательно.

На первой фотографии было лицо умершего. Точнее, то, что осталось от его лица. Левая щека была превращена в отверстие с разорванными в клочья краями, дыры были по всему лбу, нос прогнил до зияющей дыры, и сквозь изодранные губы виднелись зубы. Еще дыры, каждая диаметром около дюйма, были рассеяны по подбородку и на распоротом горле. Все, что осталось от правого уха, было огрызком мяса, как будто кто-то сжег его газовой горелкой. Глаза человека глядели пустым взглядом, и Майклу потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что век не было. Внизу снимка, сразу же под изувеченным горлом трупа, была черная дощечка. На ней было написано по-немецки мелом: «19/2/44, испытательный образец 307, Скарпа».

На втором снимке был профиль чего-то, что могло быть женским лицом. К черепу прилипла короткая прядка темных курчавых волос. Но большая часть кожи отсутствовала, а раны были настолько уродливыми и глубокими, что обнажились корни языка и носоглотка. Глаз превратился в белую спекшуюся массу, как кусок свечного воска. Через изъязвленное плечо шла черная дощечка: «22/2/44, испытательный образец 245, Скарпа».

Майкл на затылке ощутил покалывание холодного пота. Он взглянул на третий снимок.

Было человеческое существо мужчиной, женщиной или ребенком, сказать было трудно. От лица не осталось ничего, кроме сочившихся отверстий, объединенных блестевшей тканью. В этих ужасных остатках зубы были стиснуты, как будто сдерживая последний крик. Отверстия разъедали глотку и плечи, и на дощечке было: «22/2/44, испытательный образец 359, Скарпа».

Скарпа, подумал Майкл. Норвежский остров, где у доктора Густава Гильдебранда был второй дом. Очевидно, Гильдебранд развлекал гостей. Майкл собрался духом и еще раз посмотрел на снимки. Испытательные образцы. Безымянные номера. Вероятно, русские пленные. Но — Боже праведный! — что могло нанести такие повреждения человеческой плоти? Даже огнемет приносил более чистую смерть. Соляная кислота — единственное, что пришло ему на ум, способное произвести такой ужас, однако разодранные в клочья края тканей не наводили на мысль о сожжении ни химикатами, ни огнем. Конечно, он не был специалистом по разъедающим реагентам, но усомнился, что даже соляная кислота могла бы произвести такой жуткий эффект. Испытательные образцы, думал он. Образцы для испытания чего? Каких-то новых химических веществ, которые изобрел Гильдебранд? Чего-то ужасного, что можно было испытывать только на бесплодном острове вдали от побережья Норвегии? И какое это могло иметь отношение к стальному кулаку и карикатуре на задыхавшегося Гитлера?

Вопросы без ответов. Но в одном Майкл Галатин был уверен: он должен найти эти ответы до вторжения союзников, до которого оставалось чуть больше месяца.

Он положил снимки обратно в конверт, потом вернул конверт и бумаги в папку, а папку в портфель, застегнул портфель и поставил его обратно точно на то же место, откуда взял. Он потратил еще несколько минут, оглядывая кабинет, но ничто другое не вызвало у него интереса. Затем он выключил лампу, прошел через комнату и направился к входной двери. Он почти дошел до нее, когда услышал, как в скважину вставили ключ. Он резко остановился, быстро повернулся и поспешно проскользнул к балконным дверям. Он едва успел выскочить на балкон, как дверь отворилась. Возбужденный девичий голос сказал: «О, это выглядит божественно!»

— Полковник обожает роскошь, — донесся грубый ответ. Дверь закрылась и была опять заперта. Майкл стоял, прижавшись спиной к стене замка, и кинул взгляд сквозь стеклянную панель двери. Бутц явно нашел себе партнершу и затащил ее в номера Блока, пытаясь воодушевить ее на то, чтобы она разделась. Следующим шагом, если Майкл что-нибудь понимал в обольщении, будет вывести ее на балкон и сделать так, чтобы она оперлась на ограждение и у нее захватило дух от красоты. В свете этого здесь было далеко не лучшее место, чтобы укрыться.

Майкл быстро перелез через балюстраду на предательский с просветами выступ. На ощупь найдя в камнях трещину, зацепился за нее пальцами и двинулся назад тем же путем, каким пришел. Кладка трещала и осыпалась под его тяжестью, но он перебрался через провалы и добрался до балкона номеров Сэндлера. Уже стоя на балконе, он услышал, как за его спиной девица сказала: «Тут так высоко, правда?»

Майкл открыл балконные двери и проскользнул в них, осторожно прикрыв за собой. Номера были зеркальным отражением блоковских, только камин был из красного камня, а картина над ним была другим видом фюрера. Тут было тихо. Сэндлер, должно быть, еще бримстонил. Майкл пошел к двери и увидел, что возле нее стояла клетка, в которой на насесте сидел сокол. Клобучка на Блонди не было, темные глаза сокола неподвижно уставились на Майкла.

— Привет, сучка, — сказал Майкл и громко побарабанил по клетке. Сокол затрясся от злобы, взъерошив перья на загривке, и стал шипеть. — Я могу съесть тебя и выплюнуть твои косточки на пол, — сказал Майкл. Сокол нахохлился, тело у него затрепетало, как громоотвод в бурю. — Ну, быть может, в следующий раз. — Он потянулся к дверной ручке.

Он услышал слабый, почти музыкальный звук «пин-н». Что-то щелкнуло. Майкл обернулся к клетке с соколом и увидел противовес, спустившийся с потолка. Застрекотала цепочка. Майкл понял, что зацепил натянутую у двери струну, и времени на раздумье у него не осталось, потому что противовес поднял дверцу клетки и золотистый сокол устремился на него, раздирая когтями воздух.

Глава 9

В то время как Майкл балансировал на выступе на стене замка, Эрих Блок вытирал выступившие на глазах от смеха слезы. На сцене в представление включилась женщина-лилипут и громадный славянин, явный скудоумный идиот из какой-то Богом забытой деревни. «Штуковина», однако, была у него весьма значительной по размерам, и он ухмылялся смеху нацистов, будто бы понимал, в чем заключалась шутка. Блок поглядел на карманные часы; он пресытился безобразием, и в конце концов все задницы, большие или маленькие, были одинаково хороши. Он склонился к Чесне и тронул ее за колено жестом, далеко не отеческим.

— У вашего барона, должно быть, нет чувства юмора.

— Он себя нехорошо почувствовал, — и, уж если на то пошло, она тоже не чувствовала себя хорошо. Лицо у нее устало от всех этих фальшивых улыбок.

— Пойдемте, хватит этих представлений из пивнушек. — Он встал и подхватил ее за локоть. — Я закажу вам бутылку шампанского в зале для отдыха.

Чесне было слишком не по себе, чтобы суметь красиво уйти. Представление было еще далеко от завершения — впереди были жестокие номера с участием публики — но Бримстонский клуб был для нее ничем иным, кроме как возможностью общения с людьми. Она позволила полковнику Блоку сопроводить себя в зал для отдыха, думая, что в этот момент барон мог быть уже в номерах Блока, поскольку не было никакой паники по поводу сорвавшегося вниз тела. Человек этот — как бы его на самом деле ни звали — был явно ненормальным, но он не прожил бы так долго при его опасной профессии, если бы не был осторожен. Они уселись за столик, и Блок заказал большую двухлитровую бутыль шампанского, затем опять посмотрел на карманные часы и велел официанту принести на стол телефон.

— Дела? — поинтересовалась Чесна. — В такой поздний час?

— Боюсь, что да. — Блок защелкнул часы и убрал их в опрятную и хорошо сидящую на нем форму. — Я хочу услышать от вас все о бароне, Чесна: где вы с ним познакомились, что вам о нем известно. Насколько я помню, вы никогда не казались мне глупой женщиной.

— Глупой? — она вздернула брови. — Как это понимать?

— Эти герцоги, графы, бароны: все они — дешевка. Видишь их целыми днями, как они разгуливают, разодетые как манекены в магазинах одежды. Любой человек с хотя бы каплей аристократической крови прозакладывал себя в последнее время как золото, хотя при этом он всего лишь чугун. Здесь нельзя не промахнуться. — Он погрозил ей предупреждающе пальцем. Подошел официант с телефоном и стал вставлять вилку в соответствующую розетку.

— Гарри и я разговаривали вчера днем, — продолжал он. — Ему кажется, что барон, быть может — как бы это сказать? — заинтересован в чем-то еще, не только в любви.

Она ждала, чтобы он продолжил; сердце у нее забилось сильнее. Тонкий нос Блока учуял запах.

— Вы сказали, что узнали барона совсем недавно, да? И уже собираетесь выйти замуж? Ну, дайте-ка мне высказать свое мнение, Чесна; вы красивая и богатая женщина с великолепной репутацией в Рейхе. Даже Гитлеру нравятся ваши фильмы, а Бог свидетель, что самый любимый предмет в фильмах, любимых фюрером, — это он сам. Вы когда-нибудь задумались над возможностью того, что барон просто хочет жениться на вас из-за ваших денег и влияния?

— Да, задумывалась, — сказала она. Отвечено слишком поспешно, подумала она. — Барон любит меня ради меня самой.

— Но как вы можете быть в этом уверены, если не прошло достаточно много времени? Ведь здесь не тот случай, когда вы можете вот-вот исчезнуть с лица земли, так ведь? Почему бы не дождаться осени? — Он взял телефонную трубку, Чесна смотрела, как он набирал номер, и почувствовала, что кровь у нее стынет.

— Полковник Блок, — сказал он, представляясь оператору на связи. — Медиков, пожалуйста. — Он опять заговорил с Чесной: — Три месяца. Кому от этого станет хуже? Должен признаться, ни мне, ни Гарри этот человек не нравится. У него худой и голодный вид. Есть в нем какая-то фальшь. Извините меня. — Он опять переключил свое внимание на телефон. — Да, это Блок. Как прошла операция?.. Хорошо. Значит, он выправится?.. Достаточно, чтобы заговорить, да?.. И когда это может быть?.. Сутки — это слишком долго! Самое большое двенадцать часов! — Он говорил в трубку повелительным полковничьим голосом и подмигнул Чесне. — Слушайте меня, Артур! Я хочу, чтобы Франкевиц…

Чесне показалось, что она громко охнула. Впрочем, она не была в этом уверена. Ощущение было такое, будто горло у нее охватило стальной лентой.

— Чтобы Франкевиц мог отвечать на вопросы не позже, чем через двенадцать часов. Вы меня поняли? — Конец разговора. Он повесил трубку и оттолкнул телефон, как будто тот был ему чем-то неприятен. — Итак, мы беседовали о бароне. Подождите три месяца, и мы сможем узнать о нем все, что только можно. — Он пожал плечами. — В конце концов, это — моя профессия.

Чесна подумала, что сейчас закричит. Она испугалась, что могла выглядеть сейчас бледной, как труп, но если Блок и заметил, он ничего не сказал.

— А вот и шампанское! — Блок ждал, барабаня паучьими пальцами по столу, пока официант наполнял бокалы. — Ваше здоровье! — произнес он тост, и Чесне пришлось собрать все свое самообладание, чтобы не показать, как у нее дрожит рука, когда она поднимала бокал.

В то время, как пузырьки шампанского щекотали у нее в носу, опустился противовес, цепочка выполнила свое предназначение, дверь клетки открылась, и Блонди вырвалась на Майкла Галатина.

Когти стали рвать воздух там, где секундой назад было его лицо, потому что Майкл поднырнул, и Блонди по инерции перелетела через него. Она перевернулась в полете, крылья ее били по воздуху, и устремилась на него, тогда как он отскочил назад, защищая руками лицо. Майкл сделал финт вправо, уклоняясь с волчьей быстротой, но когда Блонди пронеслась мимо него, два когтя успели цапнуть его за правое плечу, вырвав клочья из его черной одежды. Она опять развернулась, издала яростный крик. Майкл отпрянул в сторону, лихорадочно высматривая, чем защититься. Блонди описала в комнате крутой поворот, потом внезапно рванулась в другом направлении и нацелилась ему в лицо, широко развернув крылья.

Майкл резко плюхнулся на пол. Блонди промахнулась, пыталась остановиться, протормозила по черному кожаному дивану, прорезав глубокие полосы в телячьей коже. Майкл откатился, вскочил на ноги и увидел перед собой открытую дверь: ванную с голубой плиткой. Он услышал за собой трепетание золотых крыльев, ощутил когти, готовые вцепиться ему в загривок, кинулся вперед, перевернувшись через голову, и через открытую дверь влетел в ванную. Когда он обернулся, лежа на полу из голубой плитки, то увидел, что Блонди уже развернулась и готовилась последовать за ним. Он вцепился в край двери, резко захлопнул ее и получил удовольствие от звука «фанн», когда сокол в нее врезался. Наступила тишина.

Убился? — подумал Майкл. Или просто приходит в себя? Ответ пришел через несколько секунд: шум неистово царапающих костей. Блонди пыталась атаковать дверь.

Майкл встал и оглядел убранство своей тюрьмы. Здесь была раковина, овальное зеркало, унитаз и узкий шкафчик. Ни окошка, ни другой двери. Он осмотрел шкафчик, но ничего путного в нем не нашел. Блонди все еще рвалась сюда, расцарапывая с противоположной стороны дверь ванной. Чтобы выбраться из номеров Сэндлера, ему нужно выйти из этой комнаты и миновать сокола. В любой момент Сэндлер может вернуться; времени ждать, пока сокол устанет, не было, а шанс, что он потеряет к нему интерес, был невелик. Майкл знал, что тот чувствует в нем волка и это приводит его в бешенство. Сэндлер явно не доверял системе охраны номеров «Рейхкронена»; тонкий провод, набрасываемый им на дверную ручку перед уходом на ночь, был весьма неприятным сюрпризом для любопытствующих. Охотник однажды — охотник всегда.

Майкл проклинал себя за недостаточную бдительность. Но в его сознании все еще стояли те страшные снимки. Однако то, что он узнал сегодняшней ночью, будет бессмысленно, если он не выберется отсюда. Блонди опять атаковала дверь, ее ярость росла. Он взглянул на свое отражение в зеркале и увидел разодранный по шву пиджак. Кусок сорочки тоже был выдран, но кожа нигде не была задета. Майкл взялся обеими руками за зеркало и вытащил его из крепления. Потом он повернул его так, что зеркало смотрело от него. Он поднял зеркало на уровень лица, как щит, и пошел к двери. Когти Блонди к этому времени, должно быть, продрали ее уже на дюйм. Майкл, держа одной рукой зеркало, глубоко вдохнул и другой рукой повернул ручку и распахнул дверь настежь.

Сокол закричал и отскочил. Он увидел в зеркале свое собственное отражение. Майкл, защищая зеркалом лицо, осторожно продвигался спиной в сторону балконных дверей. Он не мог пойти на риск столкнуться с Сэндлером в коридоре; он должен вернуться в номера Чесны тем же путем, каким выходил. Наверняка Бутц со своей драгоценной сейчас уже перестали терять время попусту и ушли с балкона. Майкл услышал шипенье мощных крыльев Блонди, летевшей к нему. Сокол на лету замер рядом со своим зеркальным отражением и бешено ударил когтями в стекло. Силой удара зеркало чуть не выбило из его рук, и он сильнее сжал края зеркала своими пальцами. Блонди взлетела еще раз и еще раз ударила, не по пальцам Майкла, а в яростном стремлении убить сокола, осмелившегося вторгнуться на ее территорию. Когти снова проскрежетали по стеклу. Блонди издала высокий клекот, пролетела круг по комнате и еще раз атаковала зеркало, Майкл тем временем спиной продвигался к балкону. На этот раз Блонди нанесла по зеркалу косой удар с силой, от которой Майкл пошатнулся. Нога его зацепилась за ножку низенького кофейного столика, он потерял равновесие и упал. Зеркало выскользнуло и со звуком пистолетного выстрела вдребезги разбилось о камни.

Блонди взлетела под потолок, делая крутые повороты вокруг хрустальной люстры. Майкл встал на колени; двери балкона были в двенадцати футах. И тут Блонди завершила последний круг и ринулась на него, расправив когти, чтобы вырвать незащищенные глаза.

Времени для размышлений не было. Сокол падал неуловимым для глаза мазком смертоносного золота.

Он настиг его, распахнув крылья. Когти протянулись вниз, и загнутый клюв уже собрался было вонзиться в нежные мерцавшие шары глаз.

Правая рука Майкла вскинулась вверх, он услышал, как шов под мышкой лопнул. В следующий миг там, где был сокол, золотом взорвались перья. Он почувствовал, как когти Блонди вонзились в его предплечье, разрывая до тела пиджак и рубашку, и тут окровавленная изувеченная птица кувырком летела прочь, как порванный листок, и ударилась и стену, разбрасывая перья. Блонди осела на пол, пачкая его кровью. Окровавленная масса, бывшая ловчей птицей, дернулась несколько раз и замерла.

Майкл поглядел на кисть своей руки. Поверх мощной волчьей когтистой лапы дыбилась шерсть, а под кривыми когтями было мокро от крови и внутренностей Блонди. Мышцы предплечья бугрились под рукавом, растягивая швы. Шерсть дошла почти до плеча, и он чувствовал, как начало ломить кости, менявшие форму.

Нет, — подумал он. — Только не здесь.

Он твердо стоял на человечьих ногах. Ему потребовался момент полного сосредоточения, чтобы остановить превращение, пока оно еще не возобладало над ним, потому что запах крови и ярость разжигали его кровь. Кривые когти убрались, причинив небольшую колющую боль. Шерсть сошла, и кожа от этого у него зачесалась. И тут все закончилось, и он опять стал человеком, за исключением острого звериного привкуса во рту.

Он поспешил на балкон. Бутц с девушкой уже скрылись в номерах Блока. Майкл пожалел, что теперь уже нельзя скрыть его следы, сделанного не воротишь; он перелез через ограждение балкона, встал на выступ и дошел до юго-восточного угла, где спустился на этаж ниже по резным каменным лицам химер и геометрическим фигурам. Еще минут через восемь-девять он ступил на балкон номеров Чесны и вошел внутрь, закрыв за собой балконные двери.

Только теперь он почувствовал, что можно перевести дыхание. Но где же Чесна? Все еще на сборище Бримстонского клуба, конечно. Возможно, ему тоже следовало еще разок появиться, но только не в разодранном соколом смокинге. Он прошел в ванную и вычистил все следы крови из-под ногтей на правой руке, потом переоделся в свежую белую сорочку и надел темно-серый костюм с лацканами из черного бархата. Он снова надел прежний белый галстук-бабочку, поскольку на нем кровавых пятен не оказалось. Туфли у него поцарапались, но ничего, сойдет. Он быстро огляделся в зеркале, чтобы убедиться, что не пропустил нигде красного пятнышка или золотистого перышка, а затем покинул номера и спустился на лифте в фойе.

Собрание членов Бримстонского клуба явно уже закончилось, потому что фойе кишело нацистскими офицерами и их подругами. Из хорошо промытых пивом глоток вырывался хохот. Майкл поискал в толпе Чесну и почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо.

Он обернулся и оказался лицом к лицу с Гарри Сэндлером.

— Я разыскивал вас. Повсюду, — сказал Сэндлер. Глаза у него были красные, рот влажный и слегка раскрытый. — Куда вы уходили? — Пиво довершило то, что начало вино.

— Погулять, — ответил Майкл. — Я почувствовал себя не совсем хорошо. Вы не видели Чесну?

— Да, она тоже искала вас. Просила меня помочь. Хорошее было представление, правда?

— Так где же Чесна? — повторил Майкл и высвободился из-под руки Сэндлера.

— Последний раз я видел ее во дворе. Там. — Он кивнул в сторону выхода. — Она думала, что вы решили уехать назад домой и пособирать немного тюльпаны. Пойдемте, я приведу вас к ней. — Сэндлер жестом показал ему следовать за ними, и охотник на крупную дичь пошел, пошатываясь и качаясь, через фойе.

Майкл заколебался. Сэндлер остановился. — Пойдемте же, барон. Она ищет своего любимого мальчика.

Он пошел за Сэндлером сквозь толпу к выходу из «Рейхкронена». Как выйти из ситуации с распотрошенным соколом, он не знал. Но Чесна — умная, очаровательная женщина; она что-нибудь придумает. Он был рад тому, что Мышонок не видел того ужасного «представления», потому что от него у маленького человечка могли бы разрушиться последние иллюзии. Одно было Майклу совершенно ясно: им нужно найти то, над чем работал Густав Гильдебранд. И если возможно, им нужно попасть на Скарпу. Но Норвегия так далеко от Берлина, и в Берлине еще так много опасностей. Майкл спустился за Сэндлером по ступенькам, на которых охотник чуть не потерял равновесие и не свернул себе шею, что очень способствовало бы выполнению той задачи, которую Майкл собрался очень скоро выполнить. Они перешли через двор, где на камнях скопились дождевые лужи.

— Где она? — спросил Майкл, шагая за Сэндлером.

— Туда. — Он показал в сторону темной полосы реки. — Там сад. Может, вы мне расскажете, что за цветы в нем. Хорошо?

Майкл уловил что-то в голосе этого человека. Жесткость сквозь пьяное бормотание. Его шаги замедлились. Ему пришло в голову, что Сэндлер сейчас пошел быстрее, не пошатываясь на неровных каменных плитах. Сэндлер был не так пьян, как притворялся. Так что все это значит?..

Сэндлер сказал: — А вот и он, — спокойным, трезвым голосом. Из-за обломков обвалившейся каменной стены выступил человек. На нем был длинный серый плащ, на руках черные перчатки.

Позади Майкла послышались звуки: подошвы сапог, скребущие по камню. Майкл повернулся и увидел еще одного человека в сером плаще, почти сразу за собой. Человек сделал два длинных шага, и рука, уже занесенная, обрушилась на него. Кастет, зажатый в руке, ударил Майкла сбоку по голове и сбил его на колени.

— Быстрее, — торопил Сэндлер. — Берите его, черт возьми.

Подкатил черный автомобиль. Майкл, оглушенный болью, услышал, как открылась дверца. Нет, не дверца. Что-то более тяжелое. Крышка багажника? Его подняли, и его стоптанные туфли проволочились по камню. Его тело обмякло; все произошло так быстро, что мозг у него не мог прийти в себя. Двое мужчин подтащили его к багажнику автомобиля.

— Живее, — прошипел Сэндлер.

Майкла подняли, и он понял, что они собираются сложить его как багаж и бросить в резко пахнувший багажник.

О, нет, — решил он. Этого он не даст им сделать, только не это.

Он напряг мышцы и ударил назад правым локтем, попал во что-то костистое и услышал, как какой-то человек выругался. Его сильно ударили кулаком по почкам, рука обхватила его сзади за горло. Майкл забился, пытаясь ослабить хватку. Если бы только я мог встать на землю, думал он, теряя силы, я бы…

Он услышал в воздухе свист и понял, что опять на него летит кастет. Его ударило в затылок, отчего посреди белого призрачного пейзажа в голове запрыгали черные искры.

Резная вонь. Звук крышки гроба, захлопнувшейся над ним. Нет. Крышки багажника. Моя голова… о, моя голова…

Он услышал шум хорошо отлаженного мотора. Автомобиль двинулся.

Майкл попытался подняться, и, когда он все же сделал это, стальной кулак боли сомкнулся над ним и подмял под себя.

Часть восьмая Последний цвет юности

Глава 1

Одним летним утром четырнадцатого года жизни Михаила, когда солнце согрело землю и лес расцветился зеленью, словно юношеские мечты, по нему бежал черный волк.

Он теперь уже научился быть ловким, учителями его были Виктор и Никита. Нужно крутануть тело задними лапами, тормознуть и развернуться передом. Всегда помни, что именно у тебя под лапами: мягкая земля, грязь, камни, песок. Все это требует разного касания, разного усилия мышц тела. Иногда мускулы должны быть как натянутые струны, иногда вялы как старая резина.

— Но, — и это очень важно, — сказал Виктор, — постоянно надо четко сознавать, где ты и что делаешь.

Это выражение Виктор употреблял много раз, вбивая в пытливый мозг Михаила, как согнутый гвоздь. Сознавай, где ты и что делаешь. Ощущай собственное тело, ровный шум в легких, толчки крови, действия мышц и сухожилий и ритм движения четырех лап. Ощущай солнце в небе и помни, куда бежишь. Помни, что тебя окружает и как попасть обратно домой. Следи не только за тем, что перед тобой, но и за тем, что справа, слева, сзади, вверху и внизу. Обращай внимание на следы мелкой дичи и звуки животных, убегающих от твоего запаха. Всегда сознавай все это и еще многое другое. Михаил никогда не думал, что быть волком — такая тяжелая работа.

Но постепенно это становилось его второй натурой. Боли при изменениях облика уменьшились, хотя Виктор сказал ему, что полностью они никогда не исчезнут. Боль, как понял Михаил, это доказательство жизни. И к тому же боли от превращения были ничтожной ценой за то восторженное состояние, которое Михаил испытывал каждый раз, когда его тело скакало по лесу на четырех лапах, а мускулы ходили волнами под покрытой шерстью кожей, и ощущение силы, превосходившее все известное ему ранее. Он был еще маленьким волчонком, но Виктор говорил, что он вырастет. Ты — способный ученик, говорил Виктор. У тебя ясная голова на плечах. В те сухие августовские дни Михаил большую часть времени проводил в волчьем облике, чувствуя себя в облике мальчика слабым и беззащитным, как личинка бабочки.

Спал он очень мало; каждый день и каждая ночь приносили новые открытия, новые события, увиденные глазами, которые ничего не упускали. Предметы, обычные для человеческого глаза, становились откровением для видения волка: дождь был потоком мерцавших красок, следы мелких животных в высокой траве были очерчены слабым голубым свечением от тепла тел, сам ветер казался загадочным живым существом, разносившим информацию о жизни и смерти других по всему лесу.

И луна. Ох уж эта луна!

Волчий глаз видел ее совсем по-другому. Бесконечно привлекательная серебристая дыра в ночи, иногда окаймленная ярко голубым, иногда багрово, иногда оттенком, не поддающимся описанию. Лунный свет падал серебряными стрелами, освещая лес как собор. Это было самое красивое сияние, какое когда-либо видел Михаил, и в этой благоговейной красоте волки — даже трехногий Франко — собирались на высоких скалах и пели. Песни были гимнами, в которых печаль смешивалась с радостью. Мы живем, говорилось в них, и хотим жить в веках. Но жизнь преходяща, как преходящ свет луны на небесах, и глаза волков и людей обязательно потускнеют и закроются.

Но мы все же поем, поем, пока есть еще такой свет, как свет луны!

Михаил бежал уже просто ради захватывающего удовольствия бегать. Иногда, когда он возвращался в человечье обличье после многих часов, проведенных на лапах, ему бывало трудно удерживать равновесие на двух ногах. Они были слабыми белыми подпорками и их нельзя было заставить бежать так же быстро. Скорость — вот что влекло Михаила; способность двигаться рывками правых и левых лап, действуя хвостом как рулем, удерживая равновесие на поворотах. Виктор стал жаловаться, что он слишком восторгается возможностями своего тела и пренебрегает занятиями. Не только изменение обличья было чудом природы, говорил Виктор; им был еще и мозг в черепе волка, который мог следовать за запахом подраненого оленя по ветру — и в то же самое время декламировать Шекспира.

Михаил проскочил сквозь кусты и нашел прудик в углублении, окаймленном камнями. Прохладный ветерок от воды в такой жаркий пыльный день был полон притягательности. Некоторые вещи человечий мальчик мог делать лучше, чем волк, и одной из них было плавание. Он покатился по мягкой траве просто ради доставляемого этим удовольствия, потом, запыхавшись, лег на бок и отдался превращению. Как оно точно происходило, для него все еще оставалось загадкой: оно начиналось с представления себя мальчиком, точно также, как он воображал себя волком, когда желал превратиться в другом направлении. Чем более всеобъемлюще и детально он представлял себе свое облик, тем быстрее и легче происходило превращение. Это было вопросом сосредоточенности, тренировки мозга. Конечно, трудности были, иногда отказывались подчиняться то рука, то нога, а однажды голова у него заартачилась. Подобные вещи вызывали большое веселье других членов стаи, но весьма заметное недовольство самого Михаила. Однако с практикой он становился все более умелым. Как говорил ему Виктор, Рим не один день строился.

Михаил прыгнул в воду, и она сомкнулась над его головой. Он выскочил, задохнувшись, а потом изогнулся белым телом и нырнул в глубину. Когда он коснулся каменистого дна, то вспомнил, как и где он впервые научился плавать: еще ребенком, под присмотром матери, в большом закрытом бассейне в Санкт-Петербурге. А был ли он там в действительности? Был ли он розовощеким застенчивым малышом, носившим рубашки с высокими воротничками и бравшим уроки игры на фортепиано? Сейчас это казалось таким далеким, незнакомым миром, и лица всех людей, живших в том мире, почти стерлись из его памяти. Реальной была только его теперешняя жизнь в лесу.

Он в несколько гребков доплыл до берега и, когда замотал головой, стряхивая с волос воду, услышал женский смех.

Изумленный, он оглянулся и увидел ее. Она сидела на камне, в солнечном свете ее длинные волосы отливали золотом. Олеся была такая же обнаженная, как и он, но ее тело было куда более интересным.

— Ну-ка, гляньте-ка! — поддразнивая, сказала она. — Какого пескаря я тут обнаружила!

Михаил запрыгнул в воду.

— Что ты делаешь тут?

— А что ты делаешь там?

— Плаваю, — ответил он. — А что? Как это выглядит?

— Глупо. Прохладно, но глупо.

Она не умеет плавать, — подумал он. Не шла ли она за ним от белого дворца?

— Плавать прохладно, — сказал он ей. — Особенно после бега.

Он мог видеть, что Олеся только что бегала; тело у нее было влажным от слабо блестевшего пота.

Олеся осторожно слезла с камня, наклонилась к воде и набрала пригоршню воды. Она подняла ее ко рту и по-звериному полакала из ладоней, потом вылила остаток на золотистый пушок между бедрами.

— О, да, — сказала она и улыбнулась ему. — Она прохладная, верно?

Михаилу стало заметно теплее. Он отплыл от нее, но прудик был невелик. Он стал плавать кругами, притворяясь, что даже не замечает, как она растянулась на камнях и подставила тело солнцу. И, конечно, его глазам. Он отвернул лицо. Что с ним происходит? В последнее время, всю весну, а теперь и летом, Олеся невыходила у него из головы. Ее светлые волосы и льдисто-голубые глаза в человечьем обличье и светлая шерсть и гордый хвост — в волчьем. Его притягивала к себе тайна между ее бедер. У него были сны… нет, нет, они были неприличные.

— Спина у тебя красивая, — сказала она ему. Голос ее был нежный, в нем была какая-то податливость. — Она выглядит такой сильной.

Он стал плыть чуть быстрее. Может, для того, чтобы мышцы спины напружинились, а может, нет.

— Когда ты выйдешь, — сказала Олеся. — Я обсушу тебя.

Пенис Михаила уже догадался, как это могло быть сделано, и стал твердым как тот камень, на котором сидела Олеся. Он продолжал плавать, в то время как Олеся загорала и ждала.

Он мог бы оставаться в пруду, пока ей не надоест и она не уйдет домой, подумал он. Она — животное: вот что сказала про нее Рената. Но, по мере того, как плавание Михаила становилось все медленнее, а сердце стучало все сильнее от неизвестной страсти, он понимал, что время его и Олеси все равно скоро наступит, пусть даже не сегодня. Она хотела его, и хотела того, чего хотел он. Это его смущало; это был урок, который Виктор ему преподать не мог. Олеся ждала, солнце жгло. От отблесков на воде у него кружилась голова. Он проплыл еще пару кругов, размышляя над этой ситуацией. Но важнейшая часть его тела уже приняла решение.

Он вылез из воды, ощущая смесь желания и страха, глядя, как Олеся встала, груди ее напряглись, когда она увидела, что у него уже наизготовку. Она сошла с камня, а он стоял на траве и ждал.

Она взяла его за руку, повела в тень и там они легли на мох. Она стала на колени. Олеся была красива, хотя вблизи Михаил увидел, что у глаз ее были морщинки и в углах рта тоже. Волчья жизнь была трудной, а Олеся давно уже не была девушкой. Но ее льдисто-голубые глаза обещали радости, которые ему и не снились, и она нагнулась над ним и прижалась губами к его губам. Ему предстояло многому поучиться в искусстве любви; начался первый урок.

Олеся сдержала свое обещание обсушить его и стала выполнять это с помощью языка. Она начала с одного конца его тела и медленно ползла к другому, вылизывая насухо его кожу, медленно слизывая капельки с его нетерпеливо дрожавшего тела.

Она дошла до торчащего в середине члена и тут проявила истинную сущность зверя: любовь к свежему мясу. Олеся поглотила его, а Михаил застонал и вцепился пальцами в ее волосы. Затем так же по-звериному она пустила в ход зубы, и пока она покусывала и облизывала его сверху донизу, у него в чреслах становилось все жарче. В голове гремело, яркие сполохи прыгали в мозгу, как летняя гроза. Горячий рот Олеси не отпускал его, пальцы ее нажимали у основания его яичек. Он почувствовал, как тело его выгибается, бессознательно, движением, не поддающимся контролю, и на короткий миг мышцы его напряглись, как будто готовые прорвать кожу. Молнии в его мозгу танцевали, ударяя по нервам и воспламеняя их. Он стонал, звериным стоном.

Олеся выпустила его и смотрела, как семя фонтанчиком изверглось из его тела. Он дернулся второй раз и выпустил еще один белый выброс. Она улыбнулась, гордая свое властью над его юношеской плотью; потом, когда знамя Михаила стало клониться, она продолжила путешествие языка через живот, через грудь, затем, играя, делала круги по его телу. От ее движений кожа становилась гусиной.

Михаил снова стал напрягаться и, когда мозг его прояснился после первоначального исступления, начал сознавать, что есть многое такое, чему следует поучиться, о чем монахам и не снилось.

Их губы встретились и замерли. Олеся укусила его за язык и губы, затем взяла его ладони и положила их на свои груди, а потом раздвинула бедра и опустилась на него. Они соединились, он ощущал, как пульс его бился во влажном тепле. Бедра Олеси начали медленное ритмичное движение, которое постепенно увеличивало силу и интенсивность, глаза ее уставились в его глаза, а ее лицо и груди заблестели от пота. Михаил был учеником, схватывающим все на лету; он тоже стал раскачиваться, все глубже проникая в нее в ответ в такт ее движениям, и, когда их взаимопроникновение стало жестче и более нетерпеливым, Олеся запрокинула голову, ее золотистые волосы каскадом рассыпались по плечам, и вскрикнула от радости.

Он почувствовал, как она вздрогнула; глаза у нее были закрыты, а губы издавали нежные стонущие звуки. Она подставляла свои груди под его поцелуи, бедра ее совершали мелкие круговые резкие движения, и тут Михаила опять охватила такая же неконтролируемая напряженность. В тот момент, когда его мышцы почти свело и кровь яростно забилась в нем, дар его сущности излился во влажную теплоту Олеси. Он расслабил мышцы, суставы его ломило от внутреннего жара. Начни даже сейчас небеса падать на его голову синими глыбами — он бы не шелохнулся. Все ощущения были ему незнакомы, он был словно бы в неведомом краю, но в одном он был уверен: все это ему нравилось, очень нравилось. И он хотел бы вернуться в нее, по возможности так скоро, как только удастся.

Он опять был готов, быстрее, чем мог бы надеяться. Тело к телу, он и Олеся катались по мху из тени на солнцепек. Теперь она была под ним, ее ноги над его бедрами, и она смеялась над выражением его лица, когда он опять погрузился в нее. Эта глубина была лучше, чем глубина пруда: он не мог найти у Олеси дно. Солнце жгло их, от его жара кожа их была мокрой, и оно сплавило их вместе. Оно выжгло также последние следы стыдливости Михаила, и он стал отвечать на ее телодвижения уверенно и с силой. Ее бедра сжимали его бока, рот ее втягивал его язык, спина его выгибалась, когда он входил в ее глубины.

И когда их тела опять устремились через напряжение к высвобождению, все произошло без предупреждения. Светлая шерсть заструилась по животу Олеси, по бедрам и рукам. Рот ее был раскрыт, глаза блуждали от удовольствия, и Михаил уловил ее звериный острый дух. Этот запах разбудил в нем волка, и черная шерсть пробилась на его спине, под ее вцепившимися пальцами. Олеся скорчилась и стала менять облик, ее зубы в улыбке удлинились в клыки, красивое лицо приобрело другую форму красоты. Михаил, все еще продолжая процесс совокупления, тоже дал себе волю; черная шерсть появилась на его плечах, руках, ягодицах и ногах. Их тела охватили корчи страсти и боли, и они перевернулись и согнулись так, что тело, становящееся черным волком, вскарабкалось на появляющуюся светлую волчицу сзади. И в миг, предшествовавший моменту окончания превращения, Михаил задергался, потому что семя его вышло в Олесю. Его обуяло радостное удовлетворение, и он запрокинул голову и завыл. Олеся присоединилась к его пению, их голоса слились в гармонии, сбились с единозвучия и снова соединились: еще одна форма любви.

Михаил освободился от нее. Дух все еще желал, но его покрытые черной шерстью яички совсем опустели. Олеся стала кататься по траве, потом вспрыгнула и стала кружиться, гоняясь за своим хвостам. Михаил тоже попытался бегать, но ноги не устояли, и он лег на солнышке, свесив язык. Олеся прижималась к нему носом, перекатывалась через него и лизала его брюхо. Он наслаждался вниманием, веки его отяжелели, и он подумал, что более прекрасного дня, чем этот, у него не будет.

Когда солнце стало западать, а небеса порозовели, Олеся учуяла по ветру запах зайца. Она и Михаил погнались за ним, обгоняя в лесу друг друга, соревнуясь, кто поймает зайца первым, и когда они по очереди перепрыгивали друг через друга, то были счастливы, как все любовники на свете.

Глава 2

Это была золотая пора. Осень переходила в зиму, долгие любовные игры Михаила с Олесей привели к тому, что живот ее начал полнеть. Виктор старался отнимать у Михаила все больше времени; дни укорачивались, все покрывалось инеем; учеба продвигалась и теперь включала высшую математику, обществоведение, религию и философию. Но Михаил, на удивление равнодушный к себе, осознал, что его ум тянется к знаниям так же, как тело его тянется к Олесе. Открылась двойная дверь: одна к таинствам общения полов, другая к вопросам жизни. Михаил спокойно сидел, пока Виктор приучал его размышлять, и не только к размышлять, но и стараться вырабатывать свое собственное представление о вещах. Виктор регулярно поднимал вопрос, на который не было ответа: «Что есть ликантроп в глазах Божьих? Зверь проклятый или чуда порождение?»

Зима была на редкость мягкой: несколько сравнительно спокойных месяцев, в которые было только три бури, и охота почти все время была легкой. Она закончилась, снова пришла весна, и стая посчитала себя спасенной. В один из майских дней Рената принесла новость: по лесной дороге в телеге едут двое путешественников, мужчина с женщиной. Лошадь была бы хорошей добычей, а путешественников они могли бы принять в свою семью. Виктор согласился; стая, насчитывавшая только пятерых, могла бы пополниться новой кровью.

Сделано это было с военной четкостью. Никита с Михаилом подкрались к телеге с двух сторон, в то время как Рената держалась сзади, а Виктор убежал вперед, чтобы выбрать место для засады. По сигналу, громкому вою Виктора, раздавшемуся, когда телега тряслась по дороге сквозь густой сосняк, Никита и Михаил, выпрыгнув из кустов, напали с обеих сторон, а Рената прыгнула с тыла. Виктор выскочил из своей засады, отчего лошадь заржала и понесла. Михаил увидел охваченные паникой лица путешественников; мужчина был бородатый и худой, женщина одета в дерюжную одежду. Никита взял на себя мужчину, схватив его за локоть и выдергивая из телеги, Михаил же собрался вцепиться в плечо женщины, как его учил Виктор, но остановился, оскалив клыки, с которых капала слюна. Он вспомнил свои собственные муки и не смог заставить себя причинить другому человеку такие страдания. Женщина закричала, закрывая лицо руками. Тогда в телегу прыгнула Рената, вонзила клыки в плечо женщины и скинула ее на землю. Виктор прыгнул к горлу лошади, повис на нем, в то время как лошадь неслась во весь опор. Животному не удалось ускакать далеко, прежде чем Виктор свалил его, но Виктор из этой схватки вышел покрытый ссадинами и сильными кровоподтеками.

В подвале белого дворца мужчина во время превращения умер. Женщина выжила, но только телом, не разумом. Все время она сидела, сжавшись в комок, в углу, спиной к стене, всхлипывая и молясь. Никто не мог от нее ничего добиться, поговорить с ней, она издавала только бессвязный лепет, и они так и не узнали, кто она и откуда. Днем и ночью она молила о смерти, пока наконец то, о чем она просила, не исполнилось, освобождая ее от мучений. В тот день в стае почти не разговаривали; Михаил ушел в лес, бегал там туда-сюда, и в голове его повторялось лишь одно слово: «чудовище».

В разгаре лета Олеся родила. Михаил смотрел, как появлялся ребенок, а когда Олеся нетерпеливо спросила: — Это мальчик? Это мальчик? — Рената стерла пот с лица и ответила: — Да. Прекрасный здоровый сын.

Новорожденный пережил первую неделю. И тогда Олеся дала ему имя: Петр, по имени дяди, которого она помнила с детства. У Петра были сильные легкие, и Михаилу нравилось петь вместе с ним. Даже Франко, чье сердце стало смягчилось, когда ему пришлось научиться передвигаться на трех лапах, был очарован этим ребенком, но больше всего — сам Виктор, который проводил большую часть времени рядом с новорожденным, следя янтарными глазами за тем, как тот сосал грудь. Олеся хихикала, как школьница, когда держала дитя у груди, но все знали, что ищет Виктор: первых признаков битвы между волком и человеком в детском теле. Дитя либо переживет эту битву, и тело его примирит эти натуры, либо не переживет. Прошла еще одна неделя, потом месяц. Петр все еще жил, все еще плакал и писал где попало.

Ветры пронизывали леса. Надвигались проливные дожди, стая чуяла их сладкие запахи. Но наступила ночь, когда последний летний поезд уходил по своей дороге на восток, чтобы отсидеться там до следующего сезона. Оба, Никита и Михаил, пошли проводить поезд, как живое существо, поскольку ночь за ночью гонялись за ним, начиная бег в человечьем облике и стараясь перескочить пути перед ним волками, до того как он прогремит в восточный туннель. Оба они стали быстрее, но, казалось, что и поезд тоже стал более резв. Наверно, машинист новый, сказал Никита. Этот не знал, что такое тормоза. Михаил согласился; поезд стал выскакивать из западного туннеля как дьявол из преисподней, торопящийся домчаться до дома до того, как свет восхода обратит его в камень. Дважды Никита завершал превращение и лишь чуть не взлетал в прыжке, который перенес бы его над решеткой перед циклопическим глазом паровоза, но оба раза поезд набирал скорость, выбросив клубы черного дыма и золы, и в последние секунды Никита сдерживался. Красный фонарь на последнем вагоне состава качался, будто бы насмехаясь, и свет отражался в глазах Никиты, пока не исчезал в длинном туннеле.

Пока дубы и сосны раскачивались по склонам оврага и весь мир, казалось, находился в беспокойном шевелении, Никита и Михаил поджидали во тьме последний летний поезд. Оба были без одежды, прибежав сюда из белого дворца волками. Они сидели возле путей около выхода из западного туннеля, и Никита то и дело подходил и трогал рельс, ожидая ощутить вибрации.

— Опаздывает, — сказал Никита. — Он будет торопиться и ехать быстрее, чтобы наверстать время.

Михаил задумчиво кивнул, жуя соломинку. Он смотрел вверх, наблюдая, как по небу плывут серо-стальные облака. Потом тоже потрогал рельс. Все было тихо.

— Может, он сломался?

— Может, — согласился Никита. Потом нахмурился: — Нет, нет! Это последний рейс! Поезд пройдет этой ночью, даже если его придется толкать!

Он, сгорая от нетерпения, выдрал пучок травы и смотрел, как она разлеталась по ветру.

— Поезд придет, — сказал он.

Несколько минут они молча слушали шум деревьев. Михаил спросил: — Ты думаешь, он будет жить?

Этот вопрос не шел у них из головы. Никита пожал плечами.

— Не знаю. Он кажется достаточно здоровым, но… сказать трудно.

Он опять потрогал рельс; поезда не было.

— У тебя есть что-то сильное внутри. Что-то очень особое.

— Особое в чем? — Это озадачило Михаила, потому что он никогда не думал о себе как об отличавшемся в чем-то от других членов стаи.

— Ну, вот, например, я — сколько раз пытался заиметь дитя… Или Франко. И даже Виктор. Боже мой, когда-то казалось, будто Виктор мог делать их направо и налево. Но родившиеся обычно через несколько дней умирали, а те, что жили чуть дольше, мучились так, что ужасно было смотреть. Теперь вот ты: всего пятнадцать лет — и ты зачал ребенка, который прожил уже месяц, и вроде бы с ним ничего такого. А то, как ты перенес превращение? Ты все-таки выжил, хотя многие из нас давно уже поставили на тебе крест. А Рената говорит, что всегда знала, что ты будешь жить, но каждый раз глядя на тебя она вспоминала про сад. Франко не поставил бы и заячьей косточки, что ты не умрешь через неделю, — а теперь он каждый день благодарит Бога, что ты не умер. — Он слегка наклонил голову, прислушиваясь, не гудят ли колеса. — Виктор это знает, — сказал он.

— Знает что?

— Он знает то же, что и я. Что знаем все мы. Ты какой-то другой. Крепче. Ловчее. Зачем, ты думаешь, Виктор проводит столько времени с тобой, изучая все книги?

— Ему нравится учить.

— Ну, это он тебе так говорит. — Никита хмыкнул. — А почему же тогда он не хочет учить меня, или Франко, или Олесю? Или кого-нибудь другого? Он что, думает, что у нас головы каменные? — И сам ответил: — Нет. Он тратит время, обучая тебя, потому что считает, что ты стоишь его усилий. А почему так? Потому, что ты хочешь учиться. — Он кивнул, когда Михаил усмехнулся. — Это правда! Я слышал, как Виктор сам признался: он верит в то, что у тебя есть будущее.

— Будущее? Будущее есть у всех нас, разве не так?

— Я не это имел в виду. Будущее вне этого. — Он сделал широкий жест, охватив лес. — Не там, где мы сейчас.

— Ты имеешь в виду… — Михаил нагнулся. — Бросить это?

— Именно так. Или, во всяком случае, в это верит Виктор. Он думает, что однажды ты бросишь лес и сможешь начать жизнь в другом месте.

— Один? Без стаи?

Никита кивнул.

— Да. Один.

Об этом было трудно даже подумать. Как кто-то из стаи может выжить в одиночку? Нет, нет, это было невозможно! Михаил, конечно же, останется навсегда здесь, со стаей. Стая нужна всегда. Разве не так?

— Если я покину лес, то кто будет заботиться об Олесе и Петре?

— Этого я не знаю. Но у Олеси есть то, ради чего она жила: новорожденный. По тому, как она улыбается… ну, она даже вовсе не похожа на прежнюю. Там она точно не выживет. — Он показал пальцем на запад. — И Виктор это знает. Олеся тоже знает это. Она проживет остаток своей жизни здесь. И я тоже, и Виктор, и Франко, и Рената. Мы — старые пережитки из шерсти, разве не так? — Он широко улыбнулся, но в его улыбке была печаль. Улыбка исчезла. — Кто знает, что будет с Петром? Кто знает, проживет ли он хотя бы еще неделю и что у него будет с головой, когда он повзрослеет? Он может оказаться как та женщина, которая целыми днями напролет плакала. Или… — Он взглянул на Михаила. — Или он будет похожим на тебя. Кто знает?

Никита опять поднял голову, прислушиваясь. Глаза его сощурились. Он приложил палец к рельсу, и Михаил увидел, как он слабо улыбнулся.

— Идет поезд. Быстро идет. Он запаздывает!

Михаил притронулся к рельсу и почувствовал отдаленную мощь поезда, гулко отдававшуюся в нем. Начали падать капельки дождя, выбивая маленькие пыльные ямочки между рельсами. Никита встал и двинулся под кроны деревьев, стоявших около выезда из туннеля. Михаил подошел и встал рядом, и они присели, пригнувшись, как спринтеры, готовые мгновеннно развить скорость. Дождь пошел сильнее. Через некоторое время он уже сек листву, пути намокли. Земля тоже быстро превратилась в грязь. Михаилу это не понравилось: бежать будет скользко. Он откинул с глаз намокшие волосы. Теперь он уже слышал грохот быстро приближавшегося поезда. Михаил сказал:

— Думал, нам сегодня не стоило приходить.

— Почему? Из-за маленького дождика?

Никита помотал головой, тело его напряглось, готовое к гонке.

— Я бегал в дождь и похуже, чем этот!

— Земля… Слишком грязно.

— Я не боюсь, — отрезал Никита. — Мне прошлой ночью опять снился тот красный фонарь на последнем вагоне! Подмигивал мне, как сатанинский глаз! Сегодня я собираюсь перегнать поезд! Я чувствую, что могу сделать это, Михаил! Я это сделаю, если буду бежать чуть скорее! Только чуточку скорее!

Из туннеля вырвался свет фар, длинный черный паровоз и за ним купейные вагоны. Новый машинист не боялся мокрых рельсов. Ветер с дождем ударили Михаилу в лицо, и он закричал:

— Нет! — и потянулся к Никите, но Никиты уже не было, вдоль рельсов неслось расплывчатое белое пятно. Михаил рванулся за ним, пытаясь остановить; дождь и ветер были сильнее; поезд шел слишком быстро. Поскользнувшись в грязи, он чуть не упал под колеса ускорившего ход поезда. Он слышал, как дождь, попадая на горячий двигатель паровоза, шипел словно клубок змей. Он все бежал, пытаясь догнать Никиту, и увидел, что человечьи следы Никиты в грязи сменились на следы волчьих лап.

Никита пригнулся вперед, бежал почти на четырех лапах. Тело его уже не было белым. Дождь вихрем закручивался вокруг него — и тут Михаил потерял равновесие, упал и проехался по грязи. Дождь хлестал его по плечам, грязь забила глаза. Он попытался встать, но опять свалился и остался лежать, а поезд прогремел по рельсам и влетел в восточный туннель. Он скрылся, оставив за собой пятно красного света на каменных стенах туннеля; потом и оно пропало.

Михаил под проливным дождем сел, по лицу его текли потоки воды.

— Никита! — закричал он. Не ответил ни человек, ни волк. Михаил встал и пошел по грязи в сторону восточного туннеля. — Никита! Ты где?

Никиты видно не было. Дождь по-прежнему лил как из ведра. Кружившие в воздухе хлопья сажи шипели перед тем как упасть на землю. В воздухе пахло каленым железом и паром.

— Никита?

На этой стороне путей его не было. Он обогнал его! — подумал Михаил и ощутил взрыв радости. Он его обогнал! Он обогнал…

На другой стороне путей что-то лежало. Бесформенная шевелящаяся фигура.

От рельсов шел пар. На земле в туннеле все еще мерцали кусочки золы. А почти в восьми аршинах от въезда в туннель, растянувшись на траве, лежал Никита.

Волк все же прыгнул перед поездом, но поезд победил. Буфером Никите оторвало задние ноги. Они совершенно исчезли, а то, что осталось от Никиты, заставило Михаила раскрыть рот и упасть на колени. Он ничего не мог с собой сделать; его вырвало, и рвота его смешалась с кровью, которую дождь смывал с рельсов.

Никита издал звук: тихий, страшный стон.

Михаил поднял лицо к небу, чтобы дождь помог ему взять себя в руки. Он опять услышал стон Никиты, переходящий в жалобное скуление, заставил себя посмотреть на друга и увидел глаза Никиты, уставившиеся на него, его величественная голова свесилась, как хрупкий цветок на пожухшем стебле. Глаза были затуманены, они смотрели на Михаила неподвижно, и он прочел в них просьбу.

— Убей меня. — Тело Никиты вздрагивало от мучения. Передние лапы пытались оттолкнуть остаток изуродованного тела от рельсов, но сил в них не осталось. Голова бессильно упала в грязь. Страшным усилием Никита поднял голову и еще раз умоляюще глянул на мальчика, сидевшего на коленях под проливным дождем. Никита, без сомнения, умирал. Но недостаточно быстро. Умирал слишком медленно.

Михаил опустил голову и уставился в грязь. Вокруг Никиты лежали куски его тела, с волчьей шерстью и человеческой кожей, похожие на разломанную головоломку. Михаил услышал стон Никиты и закрыл глаза; внутренним взором он увидел умиравшего на рельсах олененка и руки Никиты, державшие голову животного. Он вспомнил резкий рывок, которым Никита свернул голову олененка и при котором послышался звук ломающихся костей. Это был акт милосердия, простой, без капли жестокости. И именно об этом без слов просил сейчас Никита.

Михаил встал, пошатнулся, чуть было опять не упал. Он ощущал себя будто во сне, словно бы плыл в этом безбрежном море дождя. Никита задрожал и посмотрел на него; он ждал. Наконец Михаил шевельнулся. Нога застряла в грязи, но он вытащил ее и опустился на колено возле друга.

Никита поднял голову, подставляя шею.

Михаил обхватил волчью голову ладонями. Глаза Никиты закрылись, и его из горла вышел продолжительный низкий стон.

Мы можем вылечить его, подумал Михаил. Мне нельзя его убивать. Мы сможем его вылечить. Виктор должен уметь это. Мы же вылечили Франко, разве не так?

Но в душе он сознавал, что все это было много хуже, чем искалеченная нога Франко. Никита был при смерти, и он всего лишь просил избавить его от муки. Все произошло так быстро: ливень, поезд, дымившиеся рельсы… так быстро, так быстро…

Руки Михаила сжались крепче. Его трясло, так же, как Никиту. Ему приходилось оказывать такую услугу первый раз в жизни. Темная пелена застилала ему взор, глаза его наполнялись дождем. Это нужно сделать, это милосердно. Михаил взял себя в руки. Одна из передних ног Никиты поднялась, лапа легла на руку Михаила.

— Прости, — прошептал Михаил и, затаив дыхание, как можно резче повернул. Он услышал хруст, и тело Никиты дернулось. Потом Михаил, ничего не осознавая, пополз по дождю и грязи. Он зарылся в высокую траву и свернулся в ней калачиком, и дождь продолжал лить на него. Когда он собрался с силами снова посмотреть на Никиту, он увидел неподвижный обезноженный торс волка, с одной человечьей рукой и кистью. Михаил сел на землю, обнял колени, уткнулся в них подбородком, пытаясь успокоить себя. Он уставился на труп с одной рукой, покрытой белой кожей. Его нужно было убрать с путей прежде, чем утром его обнаружат стервятники. Его нужно похоронить поглубже.

Никита ушел. Куда? — думал Михаил. И пришел к нему на ум вопрос Виктора: что есть ликантроп в глазах Божьих?

Он почувствовал, как что-то от него отпало. Наверное, это был последний цвет юности. То, что осталось, что ранее лежало, скрытое под ним, ощущалось сырым, с жесткими краями, словно кровоточащая рана. Чтобы прожить полноценную жизнь, подумал он, человеку нужно иметь такое сердце, которое обложено листами стали и извергает горячий пепел. И оно будет у него таким, если ему суждено выжить.

Он оставался возле тела Никиты, пока не перестал дождь. Ветер стих, лес присмирел. Лишь тогда Михаил побежал домой сквозь сгущавшуюся тьму, чтобы сообщить Виктору эту новость.

Глава 3

Петр зашелся плачем. Была самая суровая пора зимы; за стенами белого дворца завывал ветер, Виктор сгорбился над ребенком, лежавшим на подстилке из сена, которому было уже семь месяцев и он. Рядом поблескивал маленький костер, ребенок был укутан в оленью шкуру и в одеяло, которое Рената сшила из одежды путешественников. Петр не просто плакал, он пронзительно ревел, но не холод был тому причиной. Виктор, в бороде которого появились белые прядки, щупал лоб у Петра. Лоб горел. Виктор посмотрел на остальных.

— Началось, — сказал он. Голос у него был мрачен. Олеся тоже заплакала. Виктор рявкнул: — Замолкни! — И Олеся отползла, чтобы успокоиться.

— Что мы сможем поделать? — спросил Михаил, но он уже знал ответ: ничего.

Петр вот-вот должен был ступить на путь мучительных испытаний, и никто не мог помочь ребенку преодолеть этот путь. Михаил нагнулся над Петром; пальцами поправил одеяло, подтыкая его плотнее, просто потому, что испытывал потребность хоть что-то для него сделать. Лицо Петра горело, его льдисто-голубые глазки были окаймлены красным. На голове ребенка местами пробивались темные волоски. Глаза Олеси, подумал Михаил. Волосы мои. А внутри этого хрупкого тельца начиналась первая битва долгой войны.

— Он крепкий, — сказал Франко. — Он справится. — Но в голосе его не было уверенности. Как может дитя выжить после таких мук?

Франко поднялся на свою единственную ногу и с помощью соснового костыля доковылял до своей подстилки.

Виктор, Рената и Михаил спали кружком около ребенка. Олеся, свернувшись, спала, держась за Михаила. Плач Петра то усиливался, то сникал, становился хриплым, но не прекращался. Так же, как и вой ветра за стенами.

С каждым днем мучения Петра усиливались. Это было видно по тому, как он дрожал и корчился, как сжимал кулачки и, казалось, пытался бить ими по воздуху. Стая часто собиралась вокруг него; Петр горел огнем. Иногда он беззвучно кричал, разевая рот и крепко зажмуриваясь. Иногда плач наполнял помещение, и сердце у Михаила от него обливалось кровью, а Олеся плакала. Иногда, когда боли, казалось, стихали, Олеся пыталась накормить Петра сырым мясом, разжеванным ею в мягкую пасту; он большей частью поглощал ее, но становился все слабее, ссыхаясь у них на глазах, как старик. И все же Петр цеплялся за жизнь. Иногда плач ребенка становился столь ужасным, что Михаил думал о том, почему Бог вообще продолжает эти страдания. Иногда боль прекращалась на тричетыре часа, но потом она снова возвращалась, и плач возобновлялся. Михаил чувствовал, что и сама Олеся тоже была близка к кризису; глаза ее ввалились, а руки тряслись так, что она сама едва могла класть еду себе в рот. Она тоже старилась с каждым днем.

Как-то после долгой и изнурительной охоты ночью Михаила разбудили страшные хрипящие звуки. Он сел, потом было потянулся к Петру, но Виктор отстранил его, сам поспешил к ребенку. Рената сказала:

— Что это? Что случилось?

Франко проковылял на свет со своим костылем. Олеся только просто смотрела, глаза у нее были пустыми. Виктор сел на колени рядом с ребенком, лицо его было серым. Ребенок молчал.

— Он проглотил язык, — сказал Виктор. — Михаил, подержи его, чтобы он не бился.

Михаил сжал тельце Петра, и было похоже, что он держал раскаленный уголь.

— Держи его так, чтобы он не дернулся! — крикнул Виктор, пытаясь раскрыть рот ребенка и вынуть пальцами ему язык.

Это не удавалось. Лицо Петра посинело, он явно задыхался. Маленькие ручонки били по воздуху. Палец Виктора раскрыл рот ребенка, нашел язык и с помощью второго пальца подцепил его. Он выправил его; язык снова запал Петру в горло.

— Вытащи его! — завопила Рената. — Виктор, вытащи его!

Виктор потянул опять. Послышался хлюпающий звук, когда язык высвободился, но лицо Петра по-прежнему оставалось синим. Легкие трепетали, не в силах сделать вдох. На лице Виктора заблестел пот, хотя дыхание его в холодном воздухе выходило клубами пара. Он поднял Петра, держа ребенка за ножки, и шлепнул его ладонью по спинке. Михаил от звука шлепка слегка вздрогнул. Петр по-прежнему молчал. Виктор еще раз шлепнул его по спинке, посильнее. И в третий раз. Послышался шум выходящего воздуха, и изо рта ребенка вырвался клуб пара. За этим последовал вой боли и ярости, после которого шум бури показался слабее. Олеся протянула руки, чтобы взять ребенка. Виктор отдал его ей. Она баюкала малыша, слезы благодарности текли у нее по щекам; она подняла маленькую ручонку и прижала ее к своим губам.

И вдруг резко отстранила голову, глаза ее были широко раскрыты.

На белой коже ребенка появилась темная шерсть. Детское тельце у нее на руках корчилось, Петр открыл рот, чтобы слабо захныкать. Олеся подняла глаза на Виктора, потом на Михаила; Виктор сидел на корточках, положив подбородок на сложенные на коленях руки, его янтарные глаза блеснули на свету; он наблюдал.

Лицо Петра изменялось, образовывалась мордочка, глаза западали в покрывшийся темной шерсткой череп. Михаил услыхал, как сидевшая рядом Рената раскрыла рот, издав звук изумления. Уши Петра удлинялись, на кончиках появились мягкие белые волоски. Пальцы обеих ручек и носки обеих ножек втягивались, превращаясь в лапки с маленькими загнутыми коготками. Слабый хруст сопровождал изменения костей и суставов, и Петр затявкал, но затем этот его плач прекратился. Превращение заняло вероятно минуту. Виктор спокойно сказал:

— Отпусти его.

Олеся повиновалась. Синеглазый волчонок, с покрытым тонкой черной шерстью тельцем, пытался подняться на четыре лапки. Петр поднялся, упал, попытался встать и опять упал. Михаил хотел помочь ему, но Виктор сказал:

— Нет. Дай ему сделать это самому.

Петр попробовал лапки и приготовился подняться, тельце его дрожало от напряжения, голубые глазки сверкали от изумления. Хвостик извивался, волчьи ушки прядали. Он сделал шажок, потом другой, задние лапки у него заплелись и он упал еще раз. Петр издал от измождения звук «у-уф», из его ноздрей вился пар. Виктор нагнулся, протянул палец и стал водить им перед мордочкой Петра. Голубые глазки следили за ним — и тут головка Петра дернулась вперед, челюсти раскрылись и сомкнулись на пальце Виктора. Виктор высвободил палец из щенячьих зубов и поднял его кверху. На нем показалась капелька крови.

— Поздравляю, — сказал он Михаилу и Олесе. — У вашего сына появился молочный зуб.

Петр на какое-то время сдался в борьбе с силой тяготения. Он пополз по полу, обнюхивая каменные плиты. Под носом Петра из трещины вылез таракан и стал удирать от смерти, Петр от удивления тявкнул высоким голоском, потом продолжил свои исследования.

— Он превратится обратно, да? — спросила Виктора Олеся. — Правда?

— Увидим, — сказал ей Виктор, и это было все, что он мог предположить.

На половине пути по залу Петр ушиб нос о край плиты. Он начал тявкать от боли и, пока катался по полу, его тело снова начало менять свой облик на человеческий. Нежная черная шерстка ушла в мякоть, мордочка уплощилась в нос — из одной ноздри шла кровь — а лапки превратились в ручки и ножки. Тявканье сменилось ровным, во всю глотку, плачем, и Олеся бросилась к ребенку и схватила его на руки. Она укачивала и убаюкивала его и, наконец, Петр несколько раз всхлипнул и перестал плакать. Он остался человечьим дитятей.

— Ну, — сказал после паузы Виктор, — если наше новое пополнение переживет зиму, за ним будет потом интересно понаблюдать.

— Он выживет, — пообещала Олеся. Сияние жизни вернулось в ее глаза. — Я заставлю его выжить.

Виктор восхищался укушенным пальцем.

— Дорогая, я сомневаюсь, что ты сможешь заставить его вообще хоть что-либо сделать. — Он взглянул на Михаила и слегка улыбнулся. — А ты славно сработал, сынок, — сказал он и жестом велел Олесе с ребенком опять вернуться к теплу костра.

«Сынок», осознал Михаил, сказал он. Сынок. До этого ни один человек не звал его так, и что-то в этом звучало как музыка. В эту ночь он будет спать, слушая Олесю, убаюкивающую Петра, и будет видеть во сне высокого худого человека в военной форме, стоящего рядом с женщиной, совсем забытой Михаилом, и у этого человека будет лицо Виктора.

Глава 4

К концу зимы Петр был все еще жив. Он ел любую пищу, какую ему давала Олеся, и, хотя у него была привычка превращаться в волчонка без предупреждения и приводить остальную стаю своим постоянным тявканьем в неистовство, он большей частью оставался в человечьем виде. К лету у него прорезались все зубы, и Виктор держал свои пальцы подальше ото рта ребенка.

Иногда по ночам Михаил садился у края оврага и смотрел, как мимо проходил поезд. Он начинал считать секунды от того момента, как тот с грохотом выскакивал из западного туннеля, до того, как втягивался в восточный. В прошлом году он вполсилы бегал за ним вместе с Никитой. По правде говоря, для него не имело особого значения, как быстро он мог превратиться. Он знал, что действительно был в этом скор, но всегда отставал от Никиты. Теперь, однако, кости Никиты лежали в саду, а поезд, огромное существо, дышал черным дымом и сверкал в ночи своим блестящим глазом. Михаил часто думал, о чем же говорила бригада, когда нашла на буфере кровь и куски черной шерсти. Мы сбили зверя, наверное говорили они, если вообще обсуждали это. Зверя. Что-то такое, чему нельзя было быть на нашем пути.

В середине лета Михаил уже и сам скакал рядом с поездом, когда тот выскакивал из туннеля. Он не гнался за ним, просто разминал ноги. Паровоз всегда оставлял его позади, обдав напоследок клубами черного дыма, а горячий пар жег ему шкуру. И в эти ночи, после того, как поезд скрывался в туннеле, Михаил перебегал через пути туда, где умер Никита, и сидел в траве, и думал: я могу сделать это, если захочу. Я могу.

Может быть.

Ему нужно будет взять резкий старт. Самая каверзная задача — не сбиться с темпа, когда руки и ноги будут изменять форму. Именно из-за того, что изменение позвоночника изгибает тело, происходит нарушение равновесия. И нервы, а также суставы визжат при этом от боли, и если споткнуться о собственные лапы, можно налететь сбоку на поезд, и могут случиться еще сотни других, столь же ужасных вещей. Нет, не стоит так рисковать.

Михаил говорил себе, что не станет пытаться победить поезд. Он часто говорил себе так, но знал, что это неправда. Сама идея соревнования в скорости, испытания самого себя против того зверя, который убил Никиту, увлекала его. Он стал бегать вдоль путей, однако не соревнуясь — пока еще. Его равновесие на бегу было недостаточно устойчивым, он падал каждый раз, когда пытался на скорости превратиться из человека в волка. Однако это было вопросом времени, умения сохранять движение, пока передние лапы не опустятся, поддерживая скорость задних лап. Михаил продолжал пробовать и продолжал падать.

Однажды днем Рената вернулась с охоты с ошеломляющей новостью: на северо-западе менее чем в пяти верстах от белого дворца люди начали валить лес. Они уже вырубили просеку и приступили к постройке хижин из бревен. Вдоль просеки корчуют пни для дороги. У людей много телег, пил и топоров. Рената сказала, что она подползла облике подползла посмотреть, что там творится, один из людей увидел ее, сказала она, и показал на нее другим, прежде чем она скрылась в лесу. Что все это может значить? — спросила она Виктора.

Скорее всего, временный поселок лесозаготовителей, подумал он. Ни при каких обстоятельствах, сказал он стае, никто из них не должен приближаться к этому месту ни в человечьем, ни в волчьем виде. Люди, скорее всего, проработают все лето и уйдут. Самое лучшее — оставить их в покое.

Но Михаил заметил, что с того времени Виктор стал молчалив и задумчив. Он запретил кому бы то ни было охотиться; только ночью. Он нервничал и после того, как все ложились отдыхать, долго расхаживал взад и вперед по залу. В скором времени, когда ветер дул в их сторону, Михаил и остальные могли, отдыхая на солнце возле белого дворца, слышать звуки работы топоров и пил, сводящих лес.

Но вот наступил день…

Франко и Рената ушли на охоту, когда в небе висел месяц и лес был полон стрекотания сверчков. Прошло чуть больше часа, когда вдруг звуки далеких ружейных выстрелов заглушили шум насекомых и отдались эхом в переходах белого дворца.

Михаил насчитал четыре выстрела, пока стоял рядом с Олесей. Петр играл на полу заячьей косточкой. Виктор выронил книгу на латыни, которую читал Михаилу, и поднялся на ноги. Раздались еще два выстрела, и Михаил от этих звуков вздрогнул; они ясно напомнили ему те самые выстрелы и что тогда сделали пули.

Когда затих звук последнего выстрела, послышался вой: хриплый голос Франко, напуганный и звавший на помощь.

— Оставайся с Петром, — сказал Виктор Олесе и, идя к лестнице, начал уже изменять облик. Михаил последовал за ним, и два волка покинули белый дворец, мелькая в темноте, и понеслись в сторону, где выл Франко. Они не пробежали и версты, когда почуяли запах пороха и человеческий дух: горький запах пота и страха. В лесу светили фонари и люди окликали друг друга. Франко стал бешено тявкать, давая звуковой сигнал, который привел Виктора и Михаила к нему. Они нашли его, пригнувшегося, стоя у края обрыва, посреди густого подлеска, а перед ним вокруг костра были натянуты в круг палатки. Виктор толкнул Франко плечом под ребра, чтобы тот замолчал, и Франко покорно лег на брюхо, в глазах его светился страх — не перед Виктором, а от того, что происходило на освещенном костром пространстве.

Два человека с ружьями через плечо что-то волокли из леса на свет. Там было еще шесть человек, все вооруженные пистолетами или ружьями и с фонарями в руках. Все они собрались вокруг предмета, распростертого в пыли, и светили над ним фонарями.

Михаил почувствовал, что Виктор вздрогнул. У него у самого легкие будто бы наполнились ледяными иголками. На земле лежало тело волка с русой шерстью, пробитое тремя пулевыми отверстиями. В свете фонарей кровь Ренаты выглядела черной. И, всем на обозрение, у мертвого волка была одна человеческая рука и человеческая нога.

Боже мой, подумал Михаил. Теперь они знают.

Один из лесорубов стал читать молитву — хриплым, высокопарным голосом — и, когда закончил чтение, приставил дуло ружья к голове Ренаты и выстрелом разнес ее в клочья.

— Мы услышали людей, — рассказал Франко, когда они вернулись домой. Он дрожал, на лице его сверкал пот. — Они смеялись и разговаривали у костра, производя столько шума, что нужно было бы быть глухим, чтобы их не услышать.

— Глупо было подходить к ним! — рассвирепел Виктор, брызжа слюной. — Черт побери, они убили Ренату!

— Ей хотелось подобраться поближе, — ошеломленно продолжал Франко. — Я пытался удержать ее, но… она хотела посмотреть на них. Хотела подползти достаточно близко, чтобы расслышать, о чем они говорили. — Он затряс головой, борясь с оцепенением. — Мы стояли на краю просеки… так близко, что можно было слышать стуки их сердец. И мне кажется, что… что в них, с такой близи, было нечто такое, что загипнотизировало ее. Словно бы встреча с существами из иного мира. Даже когда один из людей поднял взгляд и увидел ее, она все еще не могла шевельнуться. Я думаю… — Он медленно сощурился, его мышление было вялым. — Я думаю… что всего лишь на мгновение… она позабыла, что она волк.

— Они теперь уйдут, правда? — с надеждой спросила Олеся, держа извивающегося ребенка. — Они уйдут прочь, назад, туда, откуда пришли. — Никто ей не ответил. — Разве нет?

— Тьфу, — сплюнул Виктор в костер. — Кто знает, что они будут делать? Они же безумные! — Он утер рот тыльной стороной ладони. — Может, они уйдут. Может от вида Ренаты они наложили в штаны и уже собирают вещички. Черт побери, они теперь знают о нас! Нет ничего страшнее, чем испуганный человек с пистолетом! — Он быстро глянул на Михаила и на Олесю с ребенком на руках. — Может, они уйдут, — сказал Виктор. — Но я бы на это не полагался. С этого дня мы будем постоянно следить с башни. Я буду первым. Михаил, ты пойдешь во вторую смену?

Михаил кивнул.

— Нам нужно поделиться на шестичасовые смены, — продолжал Виктор.

Он оглядел Олесю, Петра, Франко и Михаила: выживших членов стаи. Ему не нужно было говорить это вслух; выражение его лица говорило за него, и Михаил смог это прочесть. Стая вымирает. Взгляд Виктора обошел зал, словно бы в поисках потерянных.

— Рената мертва, — прошептал он, и Михаил увидел, как у него на глазах появились слезы. — Я любил ее, — сказал Виктор, ни к кому конкретно не обращаясь. А затем подобрал полы своей одежды из оленьей шкуры, резко отвернулся и пошел к лестнице.

Прошло три дня. Звуки работавших пил и топоров прекратились. На четвертую ночь после смерти Ренаты Виктор и Михаил прокрались к краю обрыва, стоявшего над кругом палаток. Палатки исчезли, костер остыл. Человечья вонь тоже пропала. Виктор с Михаилом пошли к западу, следуя по просеке из пней, чтобы найти основную стоянку лесорубов. Она тоже опустела. Хижины были пусты, телеги уехали. Но дорога, которую они прорубили в лесу, осталась, точно шрам. Следов трупа Ренаты не было; они забрали его с собой; что же случится, когда внешний мир увидит тело волка с человечьей рукой и ногой? Дорога эта была нацелена прямо на белый дворец. Из горла Виктора вышел низкий стон, и Михаил понял, что он означал: Боже, помоги нам.

Лето проходило вереницей знойных дней. Лесорубы не возвращались, на лесной дороге другие телеги не прокладывали колею. Михаил стал опять приходить ночью на край оврага и смотреть, как мимо грохочет поезд. Машинист, казалось, теперь вел состав даже быстрее, чем раньше. Он думал, слышал ли машинист о Ренате и те рассказы, которые наверняка должны были за этим последовать: в здешних лесах обитают чудовища.

Он несколько раз затевал гонку с поездом, каждый раз сбиваясь в тот момент, когда тело начинало превращаться из человеческого в волчье и равновесие у него нарушалось. Стальные колеса шипели на него и оставляли его позади.

Лето заканчивалось, лес одевался в пурпур и золото, лучи солнца косо скользили по земле, а утренний туман становился густым и холодным, когда появилисьсолдаты.

Они пришли вместе с первыми заморозками. Из было двадцать два человека на телегах, запряженных лошадьми, и Виктор с Михаилом, пригнувшись в кустах, наблюдали, как они устраивались в бревенчатых хижинах, оставшихся после лесорубов. У всех солдат были ружья, а у некоторых еще и пистолеты. Одна телега была доверху нагружена провизией, а на другой среди ящиков с надписями «Опасно! Динамит!» был солидно выглядевший пулемет на колесах. Человек — должно быть, старший — сразу же расставил вокруг лагеря охрану, и солдаты начали копать траншеи и на дне их ставить заостренные деревянные колья. Они раскатали сети и развесили их среди деревьев, соединив расходящимися во все стороны натянутыми струнами.

Конечно, на всех ловушках остался их запах, поэтому обходить сети и струны было легко, — но затем половина солдат с двумя телегами направились по дороге лесорубов к месту, где когда-то стояли палатки, и там поставили свои палатки, выкопали еще траншеи и растянули еще сети со струнами. Они сняли ящики со взрывчаткой и спустили с телеги пулемет, и когда для пробы постреляли из пулемета, звучало это умопомрачительно, тонкие ветки падали, срезанные, будто бы работала дюжина топоров.

— Пулемет, — сказал Виктор, когда они возвратились назад в белый дворец. — Они привезли пулемет! Убивать нас! — Он неверяще покачал головой, в бороде его было полно седины. — Боже мой, они, должно быть, думают, что здесь нас сотни!

— Говорю же, нужно убираться отсюда, пока можно, — настаивал Франко. — Прямо сейчас, пока эти сволочи не отправились охотиться за нами.

— Куда идти, когда наступает зима? Может, выкопать норы и жить в них? Нам не выжить без крова.

— Нам не выжить тут. Они собираются прочесывать лес, и рано или поздно они нас найдут!

— Ну, и что же нам делать? — спросил спокойно Виктор, свет от костра окрашивал его лицо в красное. — Пойти к солдатам и сказать им, что нас не испугать? Что мы такие же люди, как и они? — Он горько улыбнулся. — Ты, Франко, пойдешь первым, а мы посмотрим, как они тебя примут.

Франко нахмурился и поковылял прочь на костыле, гораздо более проворный на трех лапах, чем на одной ноге. Виктор сел на корточки и задумался. Михаил мог сказать, что происходит в мозгу этого человека: с солдатами в лесу и их ловушками охотиться будет значительно труднее; Франко был прав, рано или поздно солдаты их обнаружат, а о том, что солдаты могут сделать с ними, когда поймают, нельзя было и подумать. Михаил глянул на Олесю, прижавшую к себе ребенка. Солдаты либо убьют нас, либо посадят в клетку, подумал Михаил. Но лучше смерть, чем стальная решетка.

— Сволочи выгнали меня из одного дома, — сказал Виктор. — Из второго они меня не выгонят. Я останусь здесь, что бы ни происходило. — Он встал, решение им было принято. — Все вы можете сами поискать что-нибудь другое, если хотите. Можете воспользоваться одной из тех пещер, где мы охотились на берсеркера, но будь я проклят, если буду корчиться и дрожать в пещере, как зверь. Нет. Мой дом здесь.

Наступила долгая тишина. Ее нарушила Олеся, голос ее был слаб и высказывал жалкую надежду:

— Может, они устанут искать нас и уйдут? Они долго здесь не продержатся, зима-то почти наступила. С первым снегом они уйдут.

— Да! — согласился Франко. — Они не останутся, когда погода станет холодной, это уж точно!

Впервые стае захотелось, чтобы скорее пришло ледяное дыхание зимы. Один хороший снегопад очистит лес от солдат. Но хотя воздух становился холодным, небо по-прежнему было ясным. С деревьев падали листья, и Виктор с Михаилом следили из кустов за солдатами, ходившими по лесу тесной группой с винтовками, нацеленными во все стороны. Одна группа прошла в сотне саженей от белого дворца. Они копали еще траншеи, вбивали в их дно заостренные кверху колья и закрывали все это сверху землей и листьями. Волчьи ямы, сказал Виктор Михаилу. Ловушки успеха не имели, но в один ужасный день Виктор и Михаил в страшной тишине наблюдали, как люди наткнулись на сад. В ход пошли руки и штыки, солдаты раскапывали могилы, приведенные в порядок после смерти берсеркера. И когда руки вытащили из земли волчьи и человеческие кости, Михаил опустил голову и пошел прочь, не в силах вынести подобное зрелище.

Снег припорошил лес. Северный ветер обещал зверские холода, но солдаты не уходили.

Заканчивался октябрь. Небеса потемнели, затянутые облаками. Однажды утром Михаил, возвращаясь с охоты с только что убитым зайцем в зубах, обнаружил врагов менее чем в пятидесяти саженях от белого дворца.

Их было двое, оба с ружьями. Михаил скрылся в кустах и затаился, глядя на приближавшихся солдат. Они разговаривали друг с другом, чтото про Москву; голоса у них были неспокойные, пальцы не отпускали курки. Михаил выпустил из пасти зайца. Пожалуйста, остановитесь, говорил он про себя солдатам. Пожалуйста, поверните назад. Пожалуйста…

Они не поворачивали. Их сапоги топтали листву, и каждый шаг подводил их все ближе к Виктору, Франко, Олесе и ребенку. Мышцы Михаила напряглись, сердце колотилось. Пожалуйста, уходите.

Солдаты остановились. Один из них раскурил папиросу, прикрывая спичку от ветра ладонями.

— Мы зашли слишком далеко, — сказал он другому. — Лучше вернуться, а не то Новиков спустит с нас шкуру.

— Да этот гад просто псих, — заключил второй, опираясь на винтовку. — Говорю, нам бы просто поджечь эти проклятые леса и покончить с этим. За каким чертом он хочет разбивать еще один лагерь в этой глухомани?

Он огляделся в лесу с благоговением и страхом, которые сказали Михаилу, что человек этот был горожанином.

— Сжечь все к черту и ехать спокойно домой, вот что я говорю.

Первый солдат пустил из ноздрей струю дыма.

— Вот поэтому мы с тобой и не офицеры, Степан. Мы слишком разумные, чтобы носить звездочки на плечах. Я тебе говорю, что если мне придется рыть еще одну проклятую траншею, я покажу Новикову, где он может воткнуть свой… — Он замолчал и уставился сквозь деревья. Над его головой вился дымок. — Что это? — спросил он осипшим голосом.

— Что такое? — Степан огляделся.

— Там. — Первый солдат сделал два шага вперед и показал. — Прямо впереди. Видишь?

Михаил закрыл глаза.

— Там какие-то здания, — сказал первый солдат. — Видишь? Вон башня.

— Боже мой, ты прав! — согласился Степан. Он тут же схватил ружье и выставил его перед собой.

Следующие слова заставили Михаила снова открыть глаза. Оба солдата стояли в пятнадцати саженях от него.

— Лучше сказать об этом Новикову, — сказал Степан. — Будь я проклят, если подойду ближе.

Он повернул прочь, и торопливо пошел по лесу. Первый солдат бросил окурок в сторону и поспешил за напарником.

Михаил поднялся. Он не мог позволить им вернуться в лагерь. Не мог, не должен был. Он подумал о костях, разбросанных по саду, словно выкопанные корешки, о голове Ренаты, разнесенной на части, о том, что эти люди сделают с Олесей и Петром, когда вернутся сюда с винтовками и взрывчаткой.

В нем билась ярость, и в глотке у него поднялось низкое рычание. Солдаты ломились через лес, чуть не бегом. Во рту Михаила еще была заячья кровь, но тело его летело за солдатами, черная полоса по серому лесу. Он бежал неслышно, с изящной четкостью убийцы. И даже сосредоточившись на двух солдатах и выбирая место, откуда совершать прыжок, сознавал простой факт: волчьи слезы не отличаются от человеческих.

Он стрелой взлетел вверх и вперед, задние лапы были словно пружины, и приземлился на спину любителя курить папиросы прежде, чем этот человек успел что-либо понять.

Михаил сбил его на землю, в палую листву, и сцепил челюсти на его шее. Он яростно мотнул головой вправо и влево, услышал звуки дробившихся костей. Человек забился, но это были предсмертные судороги. Михаил перестал рвать его шею, и тот без крика умер.

Послышался сжимающий сердце звук стесненного дыхания. Михаил поднял взгляд, зеленые глаза его блеснули.

Степан обернулся и поднимал ружье.

Михаил увидел, как палец солдата давит на курок. За миг до того, как пуля покинула ствол, Михаил отскочил в сторону, нырнув в кусты, и русский свинец выбил пятно в русской пыли. Прогремел второй выстрел, пуля прошла над плечом Михаила и выбила щепки из дуба. Михаил метнулся вправо, влево, ускользнул, сразу же остановился в палой листве и услышал, как солдат бежит. Этот человек звал на помощь, и Михаил двинулся за ним, как молчаливое возмездие.

Солдат запнулся о собственный сапог, удержался и побежал дальше.

— Помогите! Помогите! — кричал он и, повернувшись, сделал выстрел в то, что, как он думал, двигалось позади него.

Однако Михаил гнал его так, чтобы отрезать от лагеря. Солдат продолжал бежать и кричать, в волосах его запутались листья, и Михаил выскочил из кустов и хотел было уже прыгнуть, но в следующую секунду тратить усилия оказалось ни к чему.

Земля под ногой солдата провалилась, он свалился на землю и листья. Его крик оборвался на приглушенной ноте. Михаил осторожно встал на краю ямы и посмотрел вниз. Тело солдата дергалось, пробитое семью или восьмью заостренными кольями. Запах крови был очень силен, и от всего этого Михаил яростно закружился, пытаясь поймать собственный хвост.

В следующий момент он услыхал крики: быстро приближались другие солдаты. Михаил повернулся и быстро побежал к тому месту, где лежал мертвым первый. Он ухватил челюстями труп за шею и с трудом потащил в кусты. Тело было тяжелым, ткани его рвались; это была грязная работа. Уголком глаза он увидел мелькнувшее белое; Виктор подскочил рядом и помог ему утащить труп в тень под густыми соснами. Потом Виктор щелкнул клыками перед мордой Михаила — сигнал убегать. Михаил замялся, но Виктор жестко толкнул его плечом, и он подчинился. Виктор пригнулся к земле, прислушиваясь к шуму, производимому солдатами. Их было восемь человек, и пока четверо снимали мертвого с кольев, остальные четверо стали красться по лесу, держа ружья наготове.

Звери пришли. Виктор всегда знал, что они когда-нибудь придут. Звери пришли, и они не откажутся от их кровавой плоти.

Виктор встал, призрак среди деревьев, и побежал назад к белому дворцу, в его ноздрях оставался гнилостный запах этих зверей.

Глава 5

Плечо Михаила сжала рука, прерывая его беспокойный двухчасовой сон, к губам прижался палец.

— Тихо, — сказал Виктор, скорчившись рядом с ним. — Прислушайся.

Он глянул на Олесю, которая уже проснулась и прижимала к себе Петра, потом опять на Михаила.

— Что такое? Что происходит? — Франко с помощью костыля поднимался.

— Идут солдаты, — ответил Виктор, и лицо Франко побледнело. — Я видел их с башни. Их пятнадцать или шестнадцать, а может больше.

Он увидел в темно-синем предрассветном сумраке, как они перебегали от дерева к дереву, думая, что невидимы. Виктор слышал скрип колес; они тащили с собой пулемет.

— Что будем делать? — Голос Франко был на грани паники. — Нужно убираться, пока можно!

Виктор глянул на едва горевший костер и кивнул.

— Хорошо, — сказал он. — Мы уйдем.

— Уйдем? — спросил Михаил. — Куда? Наш дом здесь!

— Забудь про это! — сказал ему Франко. — У нас не будет ни малейшего шанса, если они застанут нас здесь.

— Он прав, — согласился Виктор. — Мы скроемся в лесу. И, может быть, вернемся назад, когда солдаты уйдут. — По тому, как он это сказал, было понятно, что сам он в это не верил; раз солдаты обнаружили волчье логово, они до первого снега могут и сами перебраться туда жить. Виктор встал. — Больше здесь оставаться нельзя.

Франко не стал медлить. Он отбросил костыль, серая шерсть начала покрывать его тело. Через минуту он уже закончил превращение, тело его удерживало равновесие на трех ногах. Нужно было превращаться Михаилу, но Петр был еще в человеческой коже, и потому Олеся тоже не могла превратиться. Он решил остаться человеком. Лицо Виктора и его голова стали изменяться; он сбросил одежду, гладкая белая шерсть вырастала у него на груди, плечах и спине. Франко уже поднимался по лестнице. Михаил схватил Олесю за руку и потянул ее с ребенком за собой.

Полностью превратившись, Виктор возглавил их. Они шли за ним по извилистым переходам, мимо окон с высокими сводами, в которые проросли ветви — и вдруг увидели, как предрассветное небо озарилось. Не солнцем, которое еще только красной прорезью виднелось над горизонтом, а сверканием шипящего бело-огненного шара, который поднимался из леса и дугой падал вниз, омывая все ярким ослепительно-белым светом. Огненный шар упал во дворе дворца, и вслед за ним еще два взлетели над лесом и тоже упали. Третий выбил остатки цветного стекла в одном из окон и влетел во дворец, брызгая и сверкая, как миниатюрное солнце.

Виктор пролаял остальным не останавливаться. Михаил поднял ладонь, защищая глаза от слепящего огня, другая его ладонь стиснула руку Олеси. Франко на трех ногах скакал сразу за Виктором. За окнами темнота превратилась в обманчиво холодный белый дневной свет. Что-то во всем этом для Михаила было похоже на сон, когда он двигался по переходам в ночной дреме на вялых ногах. Ослепительный свет отбрасывал на стены гротесковые искаженные тени, смешивая человеческие и волчьи очертания в новые жизненные формы.

Чувство нереальности происходящего не исчезло у Михаила даже тогда, когда в коридоре перед ними появился солдат — фигура без лица, — поднял ружье и выстрелил.

Виктор уже прыгнул на человека, но Михаил услышал рычанье Виктора и понял, что пуля нашла цель. Виктор своим весом сбил солдата на пол, и, когда солдат вскрикнул, вырвал ему глотку одним мощным рывком.

— Они здесь! Сюда! — закричал другой солдат. — Их тут целая дюжина!

Топот сапог эхом отдавался от камней. Выстрелило второе ружье, от стены над головой Франко отскочили искры. Виктор повернулся, толкая Франко назад, откуда они пришли. Михаил увидел в проходе впереди восемь или девять солдат, прорваться через них было невозможно. Виктор лаял, голос его от боли охрип, солдаты кричали, а на руках Олеси орал Петр. Прогремели еще два выстрела, обе пули рикошетом отскочили от стен. Михаил повернулся и побежал, таща за собой Олесю. И, повернув за угол, остановился, столкнувшись лицом к лицу с тремя солдатами.

Они разинули рты, пораженные тем, что увидели человеческое существо. Но один из них быстро опомнился и поднял ствол ружья, целясь в Михаила.

Михаил услышал собственное рычание. Он метнулся быстрым смазанным пятном, схватился за ствол и вывернул его вверх в тот момент, когда прозвучал выстрел. Он почувствовал горячее дыхание пули, когда она опалила его плечо. Другая его рука метнулась вперед, и только тогда, когда его кривые когти впились в глаза человека, он понял, что рука его превратилась. Это произошло в один миг, волшебство ума, возобладавшего над телом, и когда он вырвал глаза человека, солдат взвыл и отшатнулся назад к своим товарищам. Третий опрометью бросился прочь, крича о помощи, а второй начал беспорядочно, не целясь, стрелять из ружья. Пули отлетали от стен и потолка. Позади Михаила взлетела тень; у нее было три лапы и она врезалась головой в живот солдата. Человек боролся с Франко, однако хоть ноги Франко были слабы, это не касалось его клыков. Он разодрал солдату лицо и вцепился ему в горло. Михаил был на коленях, тело его корчилось, он стряхнул с себя оленью шкуру и отдался превращению.

Сверкнула сталь. Солдат нанес удар вниз, и нож, который он держал в руке, впился в загривок Франко. Франко дернулся, но не отпустил горло солдата. Солдат выдернул нож, ударил еще и еще раз. Франко осел ниже, раздирая гортань солдата. Нож вонзился в шею Франко по самую рукоятку, и из ноздрей его хлынули две кровавые струи.

В клубах порохового дыма появились еще два солдата, их ружья плюнули огнем. В бок Михаила ударило молотом, стиснув его дыхание. Другая пуля окровавила мочку уха. Франко взвыл, когда пуля ударила в него, но тут же извивом метнулся вперед, нож все еще торчал в его шее, и вонзил клыки в ногу одного из солдат. Другой солдат выстрелил в Франко в упор, но тот по-прежнему раздирал в неистовстве когтями и клыками. Из дыма внезапно выпрыгнул Виктор, с его плеча стекала темная кровь, и налетел на второго солдата, сбив его на пол. Михаил теперь полностью превратился в волка, запах крови возбудил его ярость. Он прыгнул на человека, которого атаковал Франко, и вдвоем они быстро с ним разделались. Потом Михаил повернулся и накинулся на противника Виктора, клыки его нашли глотку и разодрали ее.

— Михаил.

Это был слабый стон.

Он обернулся и увидел Олесю, опустившуюся на колени. Петр орал, а она крепко держала его. Ее глаза стекленели. Из уголка рта сочилась тонкая струйка крови. Колени ее окружала красная лужица.

— Михаил, — прошептала она и протянула ему ребенка.

Но он не мог взять Петра. У него были лапы, а не руки.

— Пожалуйста, — молила она.

Но Михаил не мог и ответить. Волчий язык не мог произносить слова человеческой любви, или нужды, или печали.

Льдисто-голубые глаза Олеси закатились. Она начала падать вперед, все еще не отпуская ребенка, и до Михаила дошло, что голова ребенка вот-вот разобьется о камни.

Он перескочил мертвого солдата и скользнул под ребенка, смягчив своим телом падение Петра.

Он услышал, как через дымный коридор стали вбегать новые солдаты. Виктор залаял: сигнал, поторапливающий убегать. Михаил не двигался с места, он оцепенел, суставы и мышцы словно бы заледенели.

Виктор укусил Михаила в раненое ухо и потянул за него. Солдаты были уже почти рядом, Виктор слышал скрип колес: пулемет.

Франко качнулся вперед, вцепился зубами в хвост Михаила потащил, едва не оторвав его. Боль резанула нервы Михаила. Петр все продолжал орать, солдаты вкатывали пулемет, а Олеся недвижно лежала на камнях. Виктор и Франко продолжали тащить Михаила, понуждая его встать. Он ничего не мог сделать ни для Олеси, ни для сына. Михаил поднял голову, щелкнул челюстями на Виктора, отгоняя его назад, а затем он осторожно высвободился из-под Петра, так, чтобы ребенок соскользнул на пол. Он поднялся, в его пасти был солоноватый вкус крови.

В дыму показались фигуры людей. Послышался звук удара металла о металл: откидывали затвор.

Франко поднял голову, неловко из-за ножа в шее, и завыл. Вой эхом отдался в проходе, и палец, потянувшийся к спусковому крючку, замер. И тут Франко пополз в сторону солдат, тело его приготовилось к прыжку. Он кинулся в клубившийся дым, челюсти его широко раскрылись, чтобы рвать все, что ни попадет под его клыки. Заговорил пулемет, пули распороли Франко пополам.

Виктор повернул в другую сторону и метнулся по коридору, перепрыгивая через мертвых солдат. Пулемет продолжал строчить, пули отскакивали от стен, гудя как осы. Михаил увидел, как тряхнуло тело Олеси, когда еще одна пуля попала в нее, и осколок, отскочив от стены, провизжал рядом с Петром. У Михаила выбор был только один: или погибнуть здесь, или попытаться вырваться. Он круто повернул и заспешил за белым волком.

Как только он рванулся прочь, он услышал, что пулемет прекратил стрельбу. Петр все еще орал. Один из людей закричал: — Прекратите стрелять! Там ребенок! — Михаил остановился. Судьба Петра, какова бы она ни была, была не в его власти. Но пулемет не стрелял, и винтовки тоже молчали. Может, в конце концов, в русском сердце было и милосердие. Михаил не оглядывался; он продолжал бежать прямо за Виктором, мозг его уже переключился с настоящего на будущее.

Виктор нашел узкую лестницу, ведущую наверх, и помчался по ней, оставляя на камнях капли крови. К ним прибавлялась и кровь Михаила. Они проскочили в окно без стекла на верхнем этаже, выскользнули на крышу и скатились по ней на заросли внизу. Потом они, следуя бок о бок, ворвались в лес и, отбежав на безопасное расстояние, оба остановились, тяжело дыша в холодном свете восхода; опавшую листву под ними окропили красные капли. Виктор зарылся в листья и лег, наполовину укрытый, тяжело дыша и хрипя от боли. Михаил оцепенело бродил кругами, пока не упал: силы его иссякли. Он стал зализывать свой раненый бок, но язык его не нашел пули; она пробила мякоть и вышла под углом, не задев ребро и внутренние органы. Но, тем не менее, Михаил истекал кровью. Он заполз под прикрытие ели и там впал в беспамятство.

Когда он очнулся, уже поднялся ветер, завывая в вершинах деревьев. День завершался; солнце уже почти скрылось. Михаил увидел Виктора, белого волка, зарывшегося в листья. Он встал, шатаясь, добрался до Виктора и толкнул его. Сначала ему показалось, что Виктор мертв, потому что тот был совсем неподвижен, но затем Виктор застонал и поднял голову, по краям его рта запеклась кровь, а глаза были тусклыми и пустыми.

В брюхе у Михаила жгло от голода, но он был слишком истощен, чтобы охотиться. Он, шатаясь, пошел в одну сторону, потом в другую, не в силах сообразить, что делать. Затем просто стоял какое-то время, голова его свесилась, а бок опять намок от крови.

Вдалеке раздался глухой гул. Михаила насторожил уши. Гул повторился. Он понял, что звук шел с юго-востока, оттуда, где был белый дворец.

Виктор пошел по лесу и поднялся на вершину небольшого каменистого гребня. Он стоял неподвижно, куда-то уставившись, и через некоторое время Михаил, собрав силы, тоже вскарабкался на гребень, чтобы встать с ним рядом.

Закручиваясь на ветру, столбом поднимался черный дым. В середине его основания плясали красные языки огня. Пока Виктор с Михаилом смотрели на это, раздался третий взрыв. Они видели обломки камней, взлетающих в небо, и оба поняли, что происходило: солдаты взрывали белый дворец, чтобы от него не осталось камня на камне.

Еще два взрыва выбросили столбы огня в надвигавшуюся темноту. Михаил увидал, как башенка — за которую так давно зацепился его змей — подкосилась и повалилась на землю. Грохнул еще более мощный взрыв, и из его пламени вылетело что-то, напоминавшее по виду горящих летучих мышей. Их подхватил ветер, закручивая в неистовом вихре, и еще через несколько мгновений Виктор и Михаил почуяли запахи гари и пепла от бессмысленного уничтожения. Горящие летучие мыши покрутились над лесом и стали падать.

Несколько из них отнесло почти прямо к двум волкам, но им не было нужды глядеть на них с близи, они и так знали, что это было. Горевшие страницы были написаны на латинском, немецком и русском языках. Многие были украшены цветными иллюстрациями, выполненными руками мастеров. Какое-то время остатки плодов цивилизации падали вниз черными снежными хлопьями, а затем ветер подхватил их и унес прочь, и не осталось ничего.

Ночь взывала к спокойствию, но пламя бешено разрасталось на ветру и начало охватывать деревья. Два волка стояли на вершине скалистого гребня. Языки пламени красными бликами отблескивали в двух парах глаз: одной виделось проявление истинной природы зверей, уничтожающих то, что сотворяли люди, и она ненавидела эту картину; другая в вялой покорности остекленело уставилась на конец трагедии собственной жизни. Пламя подскакивало и плясало, довольно ухмылялось, и от его прикосновения зеленые сосны сворачивались, становясь коричневыми. Михаил стал подталкивать Виктора: пора было уходить, куда бы они ни направлялись, но Виктор не двигался. Только спустя много времени, когда они оба почувствовали приближение огня, он все-таки издал звук: глубокий, изнутри шедший стон, признание полного поражения. Михаил спустился с гребня и пролаял Виктору уходить. Наконец Виктор отвернул прочь от огня и сошел вниз, дрожа всем телом и опустив голову.

Это столь же верно для волков, как и для людей, думалось Михаилу, когда они кружили по лесу. Живи свободным… Олеся, Франко, Никита… и все остальные — ушли. А как же насчет Петра? Лежат ли его косточки под развалинами белого дворца, или солдаты забрали его? Что произойдет с Петром вне дикой природы? Михаил осознал, что наверное никогда об этом не узнает, и может быть, это к лучшему. Ему внезапно пришло в голову, что он — убийца. Он убивал человеческие существа, ломал им шеи и вырывал глотки… Боже, помоги ему… это было так нетрудно…

А хуже всего было то, что убийство доставляло ему удовольствие.

И хотя книги обратились в пепел, голоса их остались у Михаила в мозгу. Сейчас ему слышался один из этих голосов, из книги Шекспира:

Он продолжал углубляться в лес, Виктор следовал за ним, ветер по-прежнему дул, а за их спинами горели деревья.

Глава 6

Когда пришел снег, Михаил и Виктор уже больше десяти дней жили в одной из пещер, где Виктор когда-то охотился на берсеркера. В ней было достаточно места для двух волков, но не для двух человек. Ветер становился пронзительнее, свирепо дул с севера, и возвращение в человеческий облик было самоубийством. Виктор впал в летаргию и спал днями и ночами. Михаил охотился для обоих, хватая все, что можно, с блюда леса.

Зима вступила в свои права. Михаил проделал путешествие до солдатского лагеря и нашел его пустым. Никаких следов Петра. Снег скрыл под собой колеи от телег и все запахи людей. Михаил обошел огромный участок сожженных деревьев и обгоревшие каменные развалины, которые были когда-то белым дворцом, и вернулся в пещеру.

Ясными ночами, когда сияла окаймленная голубым ореолом луна и в небе мерцали миллионы звезд, Михаил пел. Теперь в его пении была сплошная боль и тоска; радости у него больше не осталось. Виктор не покидал пещеру, лежал клубами белой шерсти, и уши его изредка дергались от пения черного волка, но Михаил пел по-прежнему в одиночестве. Потоки блуждающего ветра эхом разносили по лесу его голос. Ответа не было.

Шли недели и месяцы, и Михаил чувствовал, что в нем остается все меньше и меньше человеческого. У него не было потребности в том хрупком белом теле; четыре лапы, когти и клыки теперь его вполне устраивали. Шекспир, Сократ, высшая математика, немецкий, латинский и английский языки, история и религия: все это принадлежало другому миру. В той жизни, которую теперь вел Михаил, основным предметом было выживание. Не выучить этот урок значило умереть.

Зима пошла на излом. Затем вьюги сменились ливнями, в лесу появилась молодая зелень. Однажды утром, возвратясь с охоты, Михаил обнаружил обнаженного старика с белой бородой, сидевшего над расселиной на корточках возле кучи булыжников. Виктор ежился на солнцепеке, лицо его было морщинистым и бледным, но он взял свою долю убитой крысы и съел ее сырой. Он смотрел на поднимавшееся в небо солнце, но его янтарные глаза не светились. Он чуть выставил вперед одно ухо, будто слышал в отдалении знакомые звуки.

— Рената? — позвал он слабым голосом. — Рената?

Михаил лежал на брюхе рядом, на булыжниках, пережевывая пищу и стараясь не слышать дрожащий голос. Через некоторое время Виктор закрыл лицо ладонями и заплакал, и сердце у Михаила заныло.

Виктор глянул вверх и, казалось, в первый раз увидел черного волка. — Ты кто? — спросил он. — Ты кто?

Михаил продолжал есть. Он-то знал, кто он.

— Рената? — опять позвал Виктор. — А, вот и ты. — Михаил увидел, как Виктор слабо улыбнулся, обращаясь в воздух. — Рената, он думает, что он волк. Он думает, что останется здесь навсегда и будет бегать на четырех лапах. Он забыл, какое он на самом деле чудо, Рената, что внутри-то он человек. И после того, как я обращусь в прах и уйду туда, где ты, он думает, что он все еще будет здесь, охотясь за крысами на обед. — Он коротко рассмеялся, делясь шуткой с духом. — Подумать только, ведь я часами вдалбливал знания в его голову! — Его слабые пальцы пощупали темный шрам на плече и коснулись твердого очертания пули, все еще сидевшей там. Потом он перевел внимание на черного волка. — Превращайся обратно, — сказал он.

Михаил вылизывал крысиную косточку и не обратил на него внимания.

— Превращайся обратно, — повторил Виктор. — Ты же не волк. Превращайся обратно.

Михаил ухватил зубами маленькую голову, челюстями разгрыз ее и полакомился мозгом.

— Рената тоже хочет, чтобы ты превратился обратно, — сказал Виктор. — Слышишь ее? Она к тебе обращается.

Михаил слышал ветер и голос этого сумасшедшего человека. Он закончил есть и облизал лапы.

— Боже мой, — тихо сказал Виктор. — Я, наверно, схожу с ума. — Он встал, вгляделся в расселину. — Но я не настолько обезумел, чтобы полагать, что я действительно волк. Я — человек. И ты, Михаил, тоже. Превращайся обратно. Пожалуйста.

Михаил и не собирался. Он лежал на брюхе, следя за кружившими в вышине воронами, и хотел, чтобы какая-нибудь из них упала ему прямо в зубы. Он не хотел ощущать запах Виктора, это слишком напоминало ему про расплывчатые фигуры с ружьями.

Виктор вздохнул, понурил голову. Медленно и осторожно он начал спускаться со скалы, тело его хрустело в суставах. Михаил встал и полез за ним, чтобы предохранять его от падения. — Не нужна мне твоя помощь! — закричал Виктор. — Я — человек, и в помощи твоей не нуждаюсь! — Он спустился со скалы в пещеру, вполз в нее и лег, свернувшись, уставившись в пустоту. Михаил скрючился на выступе перед пещерой, ветерок ерошил его шерсть. Он следил за воронами, кружившими в небе подобно черным бумажным змеям, и во рту у него выделялась слюна.

На весеннем солнце лес пробуждался. Виктор не превращался в волка; Михаил не превращался в человека. Виктор все больше слабел. Холодными ночами Михаил влезал в пещеру и ложился к нему, согревая его теплом своего тела, но сон Виктора был хрупок. Его постоянно мучили кошмары и он вскакивал, зовя то Ренату, то Никиту, то еще кого-нибудь из ушедших. В теплые дни он взбирался на скалу над расселиной и там замирал, глядя в сторону подернутого дымкой западного горизонта.

— Ты должен уехать в Англию, — говорил Виктор черному волку. — Именно так, в Англию. — Он кивнул головой. — В Англии люди цивилизованные. Они не убивают детей. — Он дрожал; даже в жаркие дни его плоть была холодна, как пергамент. — Ты слышишь меня, Михаил? — спросил он, и волк поднял голову и уставился на него, но не ответил.

— Рената? — Виктор говорил в воздух. — Я ошибался. Мы жили поволчьи, но мы — не волки. Мы — человеческие создания, и мы принадлежим тому миру. Я ошибался, когда держал всех здесь. Ошибался. И каждый раз, когда я гляжу на него, — он показал на черного волка, — я понимаю, что поступал неправильно. Для меня уже слишком поздно. Но не для него. Он может уйти, если хочет. Он должен уйти. — Он покрутил сцепленными худыми пальцами, будто бы пытался найти, а затем словно бы нашел решение проблемы. — Я боялся мира людей. Я боялся боли. И ты тоже, Рената, верно? Я думаю, мы все боялись. Мы могли бы уйти, если бы решились. Мы могли бы научиться тому, как выжить в тех диких условиях. — Он поднял голову в сторону запада, в сторону невидимых деревень, поселков и городов за горизонтом. — О, там — ужасные места, — тихо сказал он. — Но именно там место Михаилу. Не здесь. Вовсе не здесь. — Он оглянулся на черного волка. — Рената говорит, что ты должен уйти.

Михаил не шевельнулся; он дремал на солнце, хотя слышал все, что говорил Виктор. Хвост его бессознательным движением согнал муху.

— Ты мне не нужен, — сказал Виктор с раздражением в голосе. — Ты думаешь, что поддерживаешь мою жизнь? Как же! Я могу поймать голыми руками то, мимо чего твои челюсти сто раз промахнутся! Ты думаешь, это — преданность? Это — глупость! Превращайся обратно. Сынок, ты меня слышишь?

Зеленые глаза черного волка открылись, потом опять лениво закрылись.

— Ты — идиот, — решил Виктор. — Я тратил время на идиота. О, Рената, зачем ты ввела его в стаю? Перед ним жизнь, а он хочет отказаться от чуда. Я ошибался… я сильно ошибался. — Он встал, все продолжая ругаться, и опять полез в пещеру. Михаил тут же поднялся и последовал за ним, следя за движениями старика. Виктор отогнал его, как всегда, но Михаил все-таки шел за ним.

Шли дни. Начиналось лето. Почти каждый день Виктор забирался на скалу и разговаривал с Ренатой, а Михаил лежал рядом, наполовину слушая, наполовину дремля. В один из таких дней до них донесся гудок паровоза. Михаил поднял голову и прислушался. Машинист паровоза пытался отогнать с путей животное. Может, стоило сбегать туда ночью, посмотреть, не сшиб ли кого-нибудь паровоз? Он положил голову, солнце грело ему спину.

— У меня есть еще один урок для тебя, Михаил, — тихо сказал Виктор, после того как затих гудок паровоза. — Может бы, самый важный урок. Живи свободным. Это все. Живи свободным, даже если тело твое в оковах. Живи свободным тут. — Он дотронулся дрожавшей рукой до головы. — Это то место, где никто не может сковать тебя. И — может быть, это самый трудный урок, который нужно выучить, Михаил, но: любая свобода имеет свою цену, но свобода разума бесценна. — Он сощурился, глядя на солнце, и Михаил поднял голову, глядя на него. Что-то новое прозвучало в голосе Виктора. Что-то окончательное. Это напугало его, хотя ничто не пугало его с тех пор, как за его семьей пришли солдаты. — Тебе нужно покинуть это место, — сказал Виктор. — Ты — человеческое создание, и ты принадлежишь тому миру. Рената со мной согласна. Ты находишься здесь из-за старика, который разговаривает с духами. — Виктор повернул голову к черному волку, и его янтарные глаза Виктора сверкнули. — Я не хочу, чтобы ты был здесь, Михаил: жизнь ждет тебя там! Ты понимаешь?

Михаил не повернулся.

— Я хочу, чтобы ты ушел. Сегодня. Я хочу, чтобы ты ушел в тот мир как человек. Как чудо. — Он встал, и Михаил сразу же тоже встал. — Если ты не уйдешь в тот мир… какой тогда прок в том, чему я тебя учил? — Белая шерсть побежала по его плечам, по груди, по животу и рукам. Борода на шее раздвоилась, лицо стало изменяться. — Я был хорошим учителем, не так ли? — спросил он, голос у него понижался по тону до рычанья. — Я люблю тебя, сынок, — сказал он… — Не подведи меня.

Позвоночник у него крючило. Он опустился на четыре лапы, белая шерсть покрыла его хилое тело, он часто заморгал на солнце. Задние лапы у него напряглись, и Михаил понял, что он собирается сделать.

Михаил метнулся вперед.

Но белый волк сделал то же.

Виктор взметнулся в воздух, все еще превращаясь. И полетел, слегка вильнув телом, к камням на дне расселины.

Михаил закричал, крик вышел высоким горестным лаем, но то, что он хотел прокричать, было:

— Отец!

Виктор летел беззвучно. Михаил отвел взгляд, веки его крепко закрылись, он не увидел, не мог позволить себе увидеть, как белый волк долетел до камней.

Поднялась полная луна. Михаил согнулся над расселиной, неподвижно уставясь в нее. Время от времени он вздрагивал, хотя ночь была жаркой. Он попробовал запеть, но ничего не выходило. Лес молчал, и Михаил был одинок.

Голод — зверь, не ведающий печали — грыз его желудок. Железнодорожные пути, подумал он; мозг у него был вялый, отвыкший думать. Пути, по которым ходит паровоз. Может быть, сегодня паровоз сшиб кого-нибудь. Возможно, там, на рельсах, лежит пища.

Он побежал через лес к оврагу, через траву и плотные кусты к путям. Вяло поискал вдоль рельсов, но запаха крови не было. Нужно возвращаться в пещеру, решил он; теперь там был его дом. Может, по пути он найдет зайца или мышь…

Он услышал далекий грохот.

Он поднял лапу, коснулся рельса и почувствовал вибрацию. Через минуту поезд выскочит из западного туннеля и, прогрохотав вдоль оврага, влетит в восточный. Красная лампа на последнем вагоне будет раскачиваться взад-вперед. Михаил уставился на то место, где умер Никита. В его мозгу жили духи, и они разговаривали. Один из них прошептал: — Не подведи меня.

Это пришло к нему как внезапное озарение. На этот раз он все же может побить поезд. Если действительно захочет этого. Он может побить поезд, начав гонку волком, а закончив человеком.

А если же он окажется недостаточно быстр… ну, так что ж? Вокруг был целый лес, полный духов, так почему бы ему не присоединиться к ним и не петь новые песни?

Поезд приближался. Михаил проследовал к выходу из западного туннеля и сел около рельсов. В теплом воздухе мерцали светлячки, звенели цикады, дул мягкий ветерок, мышцы Михаила играли под черной шерстью.

— Жизнь ждет тебя там, — подумал он. — Не подведи.

Он почувствовал кисловатый дух пара. В туннеле блеснул свет. Грохот перерос в звериное рычание.

И тут, с ослепительным светом и брызгами красных искр, из туннеля вырвался паровоз и помчался к востоку.

Михаил вскочил (слишком медленно! слишком медленно! — подумал он) — и помчался. Паровоз уже обошел его, стальные колеса были от него менее чем в трех саженях. Скорее! — подбодрил он себя, и обе пары ног подчинились. Он мчался, стлался над самой землей, его обдували завихрения воздуха от паровоза. Лапы били по земле, сердце молотило. Скорее. Еще скорее. Он догнал паровоз… нагнал его… пошел на обгон… Искры жгли ему спину, вихрями омывали морду. Он продолжал нестись, чуя запах собственной подпаленной шерсти. Он обошел паровоз уже на шесть саженей… на восемь… на десять… Быстрее! Быстрее! Избавившись от вихрей и искр, он рванул вперед, тело было словно создано для скорости и выносливости. Он видел темнеющий впереди зев восточного туннеля (вовсе не собираюсь я это делать, — подумал он, но быстро отбросил эту мысль, прежде чем она завладела им), обошел поезд на двадцать саженей, и начал превращаться.

Первыми начали изменяться лицо и голова, четыре лапы все еще несли его вперед. Черная шерсть на плечах и спине перешла в гладкую кожу. Он почувствовал боль в позвоночнике, спина стала удлиняться. Боль залила все его тело, но он не сбавлял хода. Шаг стал укорачиваться, ноги изменялись, теряя шерсть, позвоночник распрямлялся. Паровоз догонял его сзади, спереди на него несся восточный туннель. Он зашатался, поймал равновесие. Искры зашипели, коснувшись его белых плеч. Лапы изменились, теряя цепкость; появились пальцы.

Сейчас или никогда.

Михаил, человек и волк, оттолкнулся перед паровозом от земли и прыгнул на другую сторону.

Сияние фар поймало его на лету и, казалось, запечатлело этот драгоценный миг. Вот он, глаз Божий, подумал Михаил. Он ощутил горячее дыхание паровоза, услышал грохот всесокрушающих колес, увидел буфер, который вот-вот врежется в него и раздерет на части.

Он вжал голову в плечи, закрыл глаза и приготовился к удару. В сиянии фары тело его пронеслось над буфером и упало в траву. Он свалился на спину, дыхание с силой рвалось из легких. Жар паровоза обдал его, яростный порыв ветра взъерошил волосы, сноп искр обжег безволосую грудь. Через короткий миг он сел и посмотрел на красную лампу, раскачивавшуюся из стороны в сторону на въезжавшем в темный туннель последнем вагоне.

Поезд ушел.

Казалось, каждая косточка его тела вышла из сустава. Спина и ребра были в синяках. Ноги истерты, пальцы порезаны. Но он остался жив, и он пересек пути.

Какое-то время он сидел, тяжело дыша, тело его блестело от пота. Он не знал, сможет ли встать или нет; он не помнил, как ходить на двух ногах.

Глотка у него напряглась. Он попытался заговорить. Получилось, но с трудом.

— Я жив, — сказал он, и звук собственного голоса — гораздо более глухо, чем он его помнил — поразил его.

Михаил никогда не чувствовал себя таким голым. Первым его желанием было превратиться обратно, но он сдержался. Быть может, потом. Но пока — нет. Он лежал в траве, собираясь с силами и давая мыслям свободу. Что там, за лесом? — задумался он. Что было там, снаружи, в том мире, которому, как говорил Виктор, он принадлежал? Это должно было быть чудовищное место, полное опасностей. Дикая страна, где зверству нет границ. Он боялся этого мира, боялся того, что мог найти в нем… но боялся при этом и того, что мог найти в себе.

— Жизнь ждет тебя там, снаружи —.

Михаил сел и уставился вдоль путей в сторону запада.

— Не подведи меня —.

В той стороне лежала Англия, страна Шекспира. Цивилизованная страна, говорил Виктор.

Михаил поднялся на ноги. Колени подогнулись, он снова упал.

Вторая попытка была удачнее. С третьей попытки он наконец встал. Он забыл, какой он, оказывается, высокий. Посмотрел на луну. Она была той же самой луной, но вовсе не такой красивой, как глазами волка. Лунный свет блеснул на рельсах и, если тут были духи, они бы запели.

Михаил сделал первый, осторожный шаг. Ноги были неловкими. И как это он раньше ходил на них?

Он научится делать это опять. Виктор был прав; здесь ему жизни нет. Но он полюбил это место, и бросить его будет тяжело. Это — мир его юности; ждал же его другой, более суровый мир.

— Не подведи меня, — думал он.

Он сделал второй шаг. Потом третий. Ему все еще было трудно, но он шел.

Шел Михаил Галатинов, бледная обнаженная фигура в лунном свете. Он вышел из западного выхода туннеля на двух ногах, как человек.

Часть девятая Царство Дьявола

Глава 1

Майкл услышал свисток паровоза. Он возвращается, чтобы устроить с ним еще одну гонку? Если да, то на этот раз он его обгонит. Кости его ломило, голова казалась нарывом, готовым вот-вот лопнуть. Свисток паровоза затих. Он попытался оглянуться через плечо, хотя сквозь тьму не мог ничего увидеть. Где луна? Она только что была здесь, разве нет?

Послышался тихий стук. Потом опять.

— Барон? Вы не спите?

Мужской голос, говоривший по-немецки. Глаза Майкла открылись. Он увидел потолок из темного лакированного дерева.

— Барон? Извините! Я могу войти?

На этот раз стук был настойчивым. Ручка двери повернулась, открылась узкая дверь. Майкл поднял голову, в висках у него ломило.

— А! Вы проснулись? — сказал с приятной улыбкой мужчина.

Он был худой и лысый, с аккуратно прилизанными белыми усиками. На нем был костюм в полоску и жилет из красного бархата. От него исходило розовое сияние, будто он стоял рядом с доменной печью.

— Герр Сэндлер желает, чтобы вы позавтракали вместе с ним.

Майкл медленно принял сидячее положение. Голова у него была как наковальня Ада — и откуда этот мучительный треск в голове? Он вспомнил про кастет. Наверное, удары по голове нарушили его чувство равновесия, как и слух, потому что вся комната, казалось, чуть покачивалась.

— Завтрак будет подан через пятнадцать минут, — жизнерадостно объявил человек. — Вы предпочитаете яблочный или грейпфрутовый сок?

— Что это за место?

Он ощутил, что лежит на кровати. Воротник его рубашки был расстегнут, белый галстук-бабочка развязан, ботинки расшнурованы и стоялина полу. Казалось, их только что почистили. В комнате, крошечном тесном помещении, стояло коричневое кожаное кресло и столик, а на нем — белый кувшин с водой. Там, где должно было быть окно, располагался квадрат из металла, закрепленный болтами. Он снова услышал свисток паровоза: высокий пронзительный звук шел откуда-то далеко впереди. Ну, теперь-то он знал, где он находится и почему комната покачивается, но куда вез его паровоз?

— Герр Сэндлер ждет вас, — сказал человек.

Майкл уловил позади него какое-то движение. В коридоре, где зашторенное окно пропускало маленькую полоску розового света, стоял немецкий солдат с пистолетом.

Что, черт побери, происходит? — недоумевал Майкл.

Он решил, что будет благоразумнее подыграть.

— Я предпочел бы яблочный сок, — сказал он и опустил ноги на пол.

Он осторожно поднялся, проверяя себя на устойчивость. Ноги его держали.

— Хорошо, господин.

Человек, очевидно лакей, двинулся к выходу.

— Минуточку, — сказал Майкл. — Еще я хочу кофе. Черный, без сахара. И три яйца — сырые яйца у вас есть?

— Да, господин.

— Хорошо. Хочу, чтобы было три яйца в скорлупе.

Выражение лица человека показало, что он не уловил смысл просьбы.

— Прошу прощения?

— Три яйца. Сырые. В скорлупе. Ясно?

— О… да, господин. Ясно.

Он пятясь вышел через дверь и аккуратно закрыл ее.

Майкл подошел к металлическому квадрату, закрывавшему окно, и пальцами подергал его. Тот не шелохнулся, болты держали его мертво. Он увидел шнур и дернул за него, отчего на потолке появился маленький светящийся шар. В шкафу висело его серое пальто с отворотами из черного бархата, но ничего другого из одежды не было. Он осмотрелся. Это была комната в спартанском стиле, передвижная тюремная камера. Не вызывало сомнений, что солдат в коридоре охранял его, но были ли в вагоне другие солдаты? Далеко ли они от Берлина? И где Чесна и Мышонок? Он даже не знал, сколько времени прошло с той засады, но сомневался, что был без сознания дольше нескольких часов. Итак, если восходит солнце, то собрание Бримстонского клуба было прошлым вечером. Видел ли Сэндлер, что осталось от его сокола? И если Майкл находится на пути к допросу в гестапо в качестве шпиона, то почему лакей все еще обращается к нему «барон»?

Вопросы, вопросы. И ни на один из них пока еще нельзя ответить. Майкл сделал два шага к столику, набрал в пригоршню воды и смочил ею лицо. Рядом с тазом было сложено белое чистое полотенце; он вытерся им. Затем набрал в пригоршню еще воды и в несколько глотков вылакал ее. Рядом на стене висело зеркало. Майкл глянул на свое отражение. Белки глаз слегка покраснели, но явных следов от ударов кастета не было. Пальцами он осторожно пощупал шишки на голове, одну прямо над левым виском, а другую на затылке. Удары, каждый из которых мог бы его убить, были нанесены не в полную силу. Это значило, что Сэндлеру или еще кому-то он был нужен живым.

Зрение его было все еще нечетким. Ему нужно избавиться от этой расплывчатости ощущений, и сделать это поскорее, потому что у него не было никакого представления, что ожидает его впереди. Там, на дворе «Рейхкронена», он допустил ошибку, не дав волю своим инстинктам. Он должен был уловить фальш в пьяном поведении Сэндлера и должен был услышать приближающегося к нему сзади человека много раньше, чем услышал. Ну, урок был получен. Он опять недооценил Гарри Сэндлера.

Он застегнул воротник и повязал белую бабочку. Не стоит идти завтракать в непрезентабельном виде. Он подумал про фотографии, которые нашел в номерах полковника Эриха Блока, про изувеченные лица жертв чего-то страшного, испытывавшегося на острове Скарпа. Что известно Сэндлеру про новый проект доктора Гильдебранда? Или про Стальной Кулак и нарисованные Франкевицем пулевые отверстия на зеленых листах? Пришла пора это выяснить.

Майкл взял из шкафа пальто, надел его, еще раз проверил в зеркале галстук, а затем сделал глубокий, проясняющий голову вдох и открыл дверь.

Солдат, ожидавший снаружи, сразу же извлек из кобуры свой «Люгер». Направил его Майклу в лицо.

Майкл скупо улыбнулся и поднял руки вверх. Пошевелил пальцами.

— В рукавах у меня ничего нет, — сказал он.

— Идите.

Солдат движением пистолета показал влево, и Майкл пошел по качающемуся коридору, сопровождаемый солдатом, идущим в нескольких шагах позади. В вагоне было еще несколько других комнат, по размеру похожих на ту, что занимал Майкл. Он понял, что это был не тюремный вагон: здесь было слишком чисто, деревянные перегородки были лакированные, а бронзовые детали сверкали. И все же в воздухе ощущался терпкий запах, густой дух пота и страха. Что бы ни происходило в этом поезде, оно не способствовало здоровью.

Второй солдат, тоже вооруженный «Люгером», стоял при входе в следующий вагон. Майклу показали продолжать движение, он прошел в дверь и очутился в роскоши.

Это был красивый вагон-ресторан, стены и потолок которого были отделаны темным розовым деревом, а пол устилал золотистый персидский ковер. Сверху свисала бронзовая люстра, а вдоль стены — бронзовые светильники. Под люстрой стоял стол, накрытый белой скатертью, за которым сидел пленитель Майкла.

— А! Доброе утро, барон! — Гарри Сэндлер встал, широко улыбаясь. Он казался прекрасно отдохнувшим, на нем был красный шелковый халат с вышитыми на груди инициалами в готическом стиле. — Пожалуйста, присоединяйтесь ко мне!

Майкл оглянулся. Один из солдат вошел и встал около двери, с «Люгером» в руке. Майкл прошел к сервированному для завтрака столу и сел напротив Сэндлера, где ему накрыли прибор из темно-синего фарфора. Сэндлер вернулся на свое место.

— Надеюсь, вы хорошо спали? Некоторые люди испытывают трудности со сном в поездах.

— После первой пары тумаков я заснул, как ребенок, — сказал Майкл.

Сэндлер рассмеялся.

— О, это великолепно! Вы сохранили чувство юмора. Очень впечатляет, барон.

Майкл раскрыл салфетку. Для него были приготовлены пластиковые инструменты для еды, в то время как у Сэндлера — из чистого серебра.

— Никогда не знаешь, как люди отреагируют на подобное, — продолжал Сэндлер. — Для некоторых это бывает… ну… неприятно.

— Я возмущен и в негодовании! — сказал Майкл с притворным отвращением. — Стукнули среди ночи по голове, запихнули в багажник машины, затащили Бог знает куда, чтобы я проснулся затем в движущемся вагоне… И кто-то называет это всего лишь неприятным?

— Ну, о вкусах не спорят, так ведь? — Он опять засмеялся, но глаза его смотрели холодно. — О, а вот и Хьюго с нашим кофе!

В двери, которая, должно быть, вела в кухню, появился лакей — тот, что заходил к Майклу, — неся на подносе два маленьких серебряных кофейника и две чашки.

— Это — мой личный поезд, — сказал Сэндлер, пока Хьюго наливал им кофе. — Подарок от Рейха. Красивый, не правда ли?

Майкл огляделся. Он уже заметил, что здесь окна тоже закрыты металлическими щитами.

— Да, пожалуй. Но неужели вы испытываете отвращение к свету?

— Вовсе нет. Нам и в самом деле не помешала бы чуточка солнечного света, верно? Хьюго, откройте эти два.

Он показал на окна по обеим сторонам стола. Хьюго извлек из своего жилета ключ, вставил его в замок под окном и повернул. Раздался мягкий щелчок открывающегося замка, а затем Хьюго за ручку отодвинул железный щит. В окно хлынул рассвет. Хьюго отомкнул второе окно и точно так же за ручку открыл его, потом убрал ключ в карман и вернулся на кухню. Майкл отпил кофе, черный и без сахара, как просил, и стал смотреть в окно. Поезд шел через лес, резкий солнечный свет мелькал между деревьями.

— Вот, — сказал Сэндлер. — Так лучше, не правда ли? Это весьма интересный поезд, я думаю, вы тоже его оцените. Мой личный вагон в хвосте, сразу за тем, в котором вы проснулись. А между этим вагоном и паровозом есть еще три вагона. Чудесное достижение техники. Много ли вам известно о поездах?

— У меня есть некоторый опыт их использования.

— Что меня изумляет в поездах — это то, что внутри них можно создавать свой собственный мир. Например, этот поезд: любой, кто видит его снаружи, видит то, что кажется просто обычным грузовым составом с локомотивом, и ему обычно не приходит в голову взглянуть на него еще раз. Но внутри… о, тут мой мир, барон. Я люблю стук колес по рельсам и мощь локомотива. Это напоминает скачку внутри огромного прекрасного зверя. Разве вы не согласны?

— Да, я, пожалуй, согласился бы. — Майкл снова отпил кофе. — Я всегда представлял себе поезд неким большим зверем… ну… похожим на огромный стальной кулак.

— Правда? Это интересно. Да, я тоже могу такое представить.

Он кивнул. В его расслабленном добром выражении не произошло никакой перемены, не было ни малейшей реакции на фразу, подумал Майкл. Знает ли он что-нибудь о Стальном Кулаке или нет?

— Вы меня удивляете, барон, — сказал Сэндлер. — Я полагал, что вы будете… скажем… беспокойным. Но, вероятно, вы просто хороший актер. Да, я полагаю, что это скорее всего так. Ведь вы теперь так далеко от ваших садов с тюльпанами. Но, боюсь, живым вы этот поезд не покинете.

Майкл медленно поставил свою чашку с кофе на стол. Сэндлер внимательно наблюдал за ним, ожидая реакции: крика, возмущения, слез, мольбы. Майкл несколько секунд пристально смотрел на него, потом дотянулся до своего серебряного кофейника и налил еще кофе.

На лице Сэндлера промелькнуло беспокойство.

— Думаете, я шучу? Это далеко не шутка, мой друг. Я действительно собираюсь вас убить, и будет ли ваша смерть быстрой или медленной — зависит от вас.

Тональность перестука колес поезда внезапно изменилась. Майкл выглянул в окно. Они проезжали через мост, пересекавший широкую темно-зеленую реку. Его внимание привлекла изумившая его деталь ландшафта. Над деревьями виднелись башни и башенки большого сооружения, с расстояния, наверное, в полмили. На счет него сомнений быть не могло: это был «Рейхкронен».

— Да, это — гостиница, — сказал Сэндлер, правильно оценив реакцию барона. — Мы кружим последние три часа вокруг Берлина. И будем продолжать кружить, пока не окончится охота.

— Охота?

— Именно. — Улыбка вернулась к Сэндлеру; он опять был в своей тарелке. — Я собираюсь охотится на вас по всему поезду. Если вы сумеете добраться до локомотива и три раза потянуть за свисток прежде чем я вас поймаю, ваша смерть наступит быстро: от пули в мозг. Если, однако, я поймаю вас прежде, чем вы туда доберетесь, тогда… — он пожал плечами. — Выбор будет за охотником.

— Да вы сумасшедший!

— О, вот и эмоции! — Сэндлер захлопал в ладоши. — Давайте попробуем выдавить из вас немного чувств! Давайте же, вы что, не можете пролить немножко слез? Может, немного мольбы? Будет ли польза, если я скажу, что с последнего, на кого я здесь охотился, я снял кожу? Это был враг Гиммлера, поэтому кожу я отдал ему. Я полагаю, что он вставил ее в рамку.

Из кухни вышел Хьюго, прикатив тележку, на которой был их завтрак. Он поставил перед Сэндлером блюдо с мясом, затем перед Майклом поднос, на котором лежали три сырых яйца.

— Вы меня изумляете, барон! — сказал с ухмылкой охотник на крупную дичь. — Не знаю, как вас понимать!

Пульс у Майкла зачастил, в горле слегка пересохло, но он был далеко не испуган. Он выглянул из окна, наблюдая, как мимо пролетают дома и заводы.

— Сомневаюсь, что Чесне понравится то, что меня выкрали, — холодно сказал он. — Или ее вы тоже выкрали?

— Конечно, нет. Она все еще в «Рейхкронене», как и ваш камердинер. Чесна ничего не знает и никогда не узнает. — Он взял острый нож и стал резать свой ростбиф. Внутри мясо было почти красным, кровь сочилась на блюдо. — В данный момент, должно быть, на реке ведутся поиски вашего тела. Два человека должны были заявить, что видели, как вы гуляли по берегу реки после того, как вышли из Бримстонского клуба. К несчастью, похоже было, что вы несколько перебрали. Вы шатались и отказывались вернуться в гостиницу. — Сэндлер прожевал кусок ростбифа и запил его кофе. — А берега реки бывают очень предательскими, барон. Вам не следовало прогуливаться там в одиночку.

— Уверен, что кто-нибудь видел, как я выходил вместе с вами.

— В такой толпе? Не думаю. Однако, значения это не имеет. Я получил разрешение полковника Блока забрать вас; он хочет, чтобы вы женились на Чесне, не больше, чем я.

Так вот в чем дело, понял Майкл. Это вовсе никак не связано с его заданием или с тем, что он тайный британский агент. Сэндлер и Блок захотели, чтобы барон фон Фанге исчез. Было также ясно, что Сэндлеру ничего не известно о судьбе сокола; он, вероятно, не имел времени возвратиться в свои номера в гостинице, и не возвратится, пока эта нелепая охота не окончится. Конечно, Чесна не поверит рассказу о напившемся Майкле. Она поймет, что что-то случилось. Что она предпримет? Впрочем, сейчас об этом думать не стоило. Его главной заботой был улыбающийся человек, который сидел за столом напротив него, пережевывая мясо с кровью.

— Я люблю Чесну, — сказал Майкл. — Чесна любит меня. Разве это не имеет значения?

Он позволил, чтобы в его голос вкралась некоторая нервозность — не стоило повышать бдительность Сэндлера.

— Ну, это вы напрасно. Чесна вас любит? Ну, и что из того? — Он наколол на вилку еще один кусок мяса и положил его в рот. — Может, конечно, быть, что она без ума от любви. Может, ей нравится ваше общество, хотя не имею представления, почему. Как бы то ни было, Чесна иногда позволяет своему сердцу управлять головой. Она — фантастическая женщина: красива, талантлива, благородна. И, кроме того, — сорвиголова. Вы знаете, что она летает на собственном самолете? В одном из фильмов, выпущенных ею, она сама проделывала фигуры высшего пилотажа. Она — чемпион в плавании, и, могу вам сказать, из винтовки стреляет лучше, чем многие мужчины, которых я встречал. Она неуступчива тут, — он тронул себя за голову, — но сердце у нее женское. Она и раньше затевала неосторожные любовные дела, но никогда не заговаривала о замужестве. Я немного разочарован; я всегда считал, что она лучше разбирается в людях.

— Вы имеете в виду, что вам не нравится то, что Чесна выбрала меня вместо вас?

— Выбор Чесны не всегда разумен, — сказал Сэндлер. — Иногда ее приходится подводить к правильному решению. Полковник Блок и я решили, что будет лучше, если вы совсем исчезнете с горизонта.

— Что заставляет вас предполагать, что она выйдет за вас замуж, если я умру?

— Я давно уже работаю над этим. Кроме того, для Рейха это будет великолепная пропаганда. Двое американцев, избравших жизнь под знаменем нацизма. А Чесна, кроме того, кинозвезда. Наши фото будут в газетах и журналах по всему свету. Понимаете?

Майкл действительно понимал, не только то, что Сэндлер изменник и убийца, но и что у него колоссальное самомнение. Даже если бы до этого Майкл не планировал убить его, теперь это было бы окончательно решено. Он взял пластмассовую ложечку, разбил скорлупу яйца, поднес его ко рту и выпил его.

Сэндлер засмеялся.

— Сырое мясо и сырые яйца. Барон, вы, должно быть, родились в конюшне!

Майкл съел таким же образом и второе яйцо. Вернулся Хьюго с графинами яблочного сока для Майкла и Сэндлера. Охотник на крупную дичь осушил свой стакан, но Майкл остановился, держа стакан у губ. Он ощутил слабый, чуть горьковатый запах. Какой-то вид яда? Нет, запах не был горьким. Скорее всего, в соке было лекарство. Снотворное, решил он. Что-то такое, чтобы сделать его вялым. Он отставил бокал и опять потянулся к кофе.

— В чем дело? — спросил Сэндлер. — Разве вы не любите яблочный сок?

— Попахивает червями.

Он разбил скорлупу третьего яйца, вывалил в рот желток, надкусил его, проглотил, желая как можно быстрее дать своему организму богатую протеином пищу, потом запил его кофе. Рельсы свернули на северо-восток, поезд продолжал свой путь вокруг Берлина.

— Вам не хочется отдохнуть в постели? — наклонился к нему Сэндлер. — Хотя бы недолго?

— А какая в том польза?

Сэндлер заколебался, потом покачал головой. Глаза у него потемнели и стали осторожными, и Майкл понял, что он ощутил что-то такое, чего не ожидал. Майкл решил попробовать еще раз.

— Итак, у меня не очень-то много шансов, да? Как у таракана под стальным кулаком?

— О, у вас есть шанс. Маленький. — Опять на лице Сэндлера не было понимания. Чем бы ни был Стальной Кулак, Гарри Сэндлер ничего о нем не знал. — Шанс умереть скорой смертью, да. Для этого надо всего лишь добраться до локомотива прежде, чем я вас поймаю. Конечно, я буду вооружен. Я захватил сюда свое любимое ружье. Вы, к несчастью, будете безоружны. Но у вас будет на старте десятиминутная фора. Вас ненадолго отведут в ваше купе. Потом вы услышите, как зазвенит будильник. Это будет сигналом к началу гонки.

Он отрезал еще один кусок мяса, потом воткнул нож в остатки ростбифа.

— Нет никакого смысла пытаться спрятаться в вашем же купе или пытаться удержать дверь. Я в таком случае просто быстрее поймаю вас. И если вы полагаете, что сможете выпрыгнуть из поезда, то ошибаетесь. В поезде есть солдаты, которые будут размещены между каждым вагоном. А окна… ну, про них вы можете забыть.

Он кивнул Хьюго, стоявшему неподалеку в ожидании того, когда можно будет унести тарелки. Хьюго стал запирать щиты на окнах. Вскоре солнце оказалось запечатанным.

— Давайте же проведем с интересом это небольшое спортивное состязание, а? — настаивал Сэндлер. — Вы сыграете свою роль, а я — свою.

Закрылся последний щит. Хьюго вынул ключ из своего жилета, чтобы замкнуть его, и Майкл заметил под жилетом кобуру с пистолетом.

— Не вздумайте попытаться отобрать оружие у Хьюго, — сказал Сэндлер, проследив взгляд Майкла. — Он восемь месяцев провел на русском фронте, и при том классный стрелок. Есть какие-то вопросы насчет правил дуэли?

— Нет.

— Вы и в самом деле изумляете меня, барон. Должен сказать, что я предполагал, что к данному моменту вы будете на коленях. Но это доказывает только одно: никогда не поймешь, что же у человека внутри, верно? — Он ухмыльнулся во весь рот. — Хьюго, не проводишь ли ты барона в его апартаменты?

— Да, господин. — Пистолет показался из кобуры и уставился на Майкла.

Когда дверь в его купе закрылась, Майкл обнаружил, что здесь произошли некоторые изменения. Зеркало, столик, белый кувшин и полотенце исчезли. Из шкафа к тому же исчезла единственная пластмассовая вешалка. Видимо, предполагалось, что осколки зеркала, кувшина или вешалки могли послужить Майклу, чтобы сократить путь к неминуемому финалу. Светящийся шарик в потолке был недоступен, хотя он ощущал уверенность, что мог бы изобрести способ, как разбить его на куски. Он уселся на постель, раздумывая, поезд мягко покачивался, колеса постукивали по рельсам. Действительно ли ему нужно оружие, чтобы победить Сэндлера в его собственной игре? Он так не думал. Он мог превратиться в волка и быть готовым к действию, как только прозвенит будильник.

Но он не совершил превращение. Его чутье и восприятие и без того были обострены до предела. Превращение могло дать ему только потерю одежды. Он мог ходить на двух ногах, не как волк, и все-таки побить Сэндлера. Единственной проблемой было то, что Сэндлер знал поезд лучше его. Майклу нужно найти место для засады, и тогда…

Тогда тяжелое бремя отмщения за графиню Маргерит свалится с его плеч. Он сможет наконец написать «конец» на этом печальном эпизоде своей жизни, завершив вынужденную месть.

Он одолеет Гарри Сэндлера как человек, решил он. Руками, а не когтями.

Он ждал.

Прошло, вероятно, часа два, в течение которых Майкл лежал и отдыхал. Он стал теперь совершенно спокоен, умом и телом готов к действиям.

Раздался звонок будильника, дребезжащий звук. Он длился, быть может, секунд десять, и ко времени, когда звон смолк, Майкл был уже за дверью и двигался в сторону локомотива.

Глава 2

Солдат на стыке вагонов пихнул Майкла пистолетом, и Майкл проскочил через дверь в тот вагон, где они завтракали. Солдат остался сзади, дверь за спиной Майкла со скрипом захлопнулась.

Все металлические щиты были закрыты. Лампы в люстре светили слабо, как и лампы вагона. Майкл пошел вдоль вагона, но остановился у покрытого белой скатертью стола.

Тарелки убраны не были. В остатках ростбифа Сэндлера, был нож, воткнутый ручкой вверх, так и предлагавший взять себя.

Майкл уставился на нож. Это была интересная ситуация: почему нож все еще здесь? Ответ мог быть только один: Сэндлер ожидал, что он его возьмет. А что произойдет, если он возьмет? Майкл осторожно коснулся пальцем ручки ножа, пощупал вокруг него легкими касаниями и нашел то, что искал. Тонкая, почти невидимая жилка провода была обернута вокруг ручки. Она вела вверх, укрываемая полумраком помещения, к люстре над головой. Майкл осмотрел осветительную арматуру. Там оказался маленький хорошо спрятанный бронзовый пистолет, к его взведенному курку и вела эта жилка провода. Он оценил угол направления ствола и понял, что если бы он вытащил нож из ростбифа, курок сработал бы и пуля попала бы ему в левое плечо. Майкл угрюмо усмехнулся. Вот почему его оставили в купе на два часа. В течение этого времени Сэндлер и его команда были заняты тем, что сооружали устройства вроде этого. Действительно, десятиминутная фора в старте. Эта игра могла бы закончиться очень скоро.

Он решил дать Сэндлеру кое о чем подумать, может быть немного задержать его; отступил в сторону от направления стрельбы пистолета и пнул ножку стола. Когда стол упал, нить дернулась, пистолет сработал с громким резким звуком. Пуля выбила щепки из стенки розового дерева. Майкл схватил нож и снова был изумлен: от него остался только бесполезный обломок лезвия. Он снял пистолет с люстры, но уже знал, что увидит. Он был рассчитан только на один выстрел.

Столько шума из ничего. Он выпустил пистолет из рук на ковер и пошел через вагон. Однако шаги его замедлились, стали более осторожными. Он выискивал натянутые проводки, растянутые по полу, в то же время сознавая, что такой проводок мог внезапно зацепить его и за волосы. У двери на кухню он задержался, остановив руку около ее ручки. Наверняка Сэндлер рассчитывал, что он попытается открыть эту дверь, чтобы взять то, что могло лежать за ней. Ручка двери была недавно начищена и сверкала как обещание. Слишком просто, подумал Майкл. Поворот этой ручки мог потянуть курок пистолета, нацеленного так, чтобы разнести его сквозь дверь. Он отвел руку, отошел от двери и продолжил движение. На следующей площадке между вагонами тоже стоял солдат, его глаза под тяжелыми веками не выказывали никаких эмоций. Майклу стало интересно, сколько таких жертв Сэндлера вообще прошли первый вагон. Но поздравлять себя он еще не мог: от локомотива его отделяли еще три вагона.

Майкл вошел через дверь в следующий вагон. Во всю его длину шел центральный проход, с каждой стороны прохода были ряды стульев. Окна были запечатаны металлическими щитами, но две люстры, висящие на равном расстоянии от концов вагона, сияли, фальшиво успокаивая. Вагон мягко раскачивало из стороны в сторону, когда поезд вошел в поворот, и свисток прозвучал короткой предупреждающей нотой. Майкл опустился на колени, глядя вдоль прохода на уровне колен. Если здесь был натянут провод, он бы его не увидел. Он сознавал, что к этому времени Сэндлер уже мог начать действовать, в любой момент охотник может ворваться через дверь за его спиной. Майкл ждать не мог, он встал и медленно пошел вдоль прохода, руки подняты перед ним, а глаза высматривали блеск проводка у колен или лодыжек.

Провода не было, ни вверху, ни внизу. Майкла начал потихоньку прошибать пот: наверняка в этом вагоне было заготовлено что-то, на что он должен нарваться. Либо же он намеренно не содержал никакой западни, представляя из себя просто ловушку для ума. Он приблизился ко второй люстре, в двадцати футах от двери к следующему вагону. Он глянул наверх, когда приблизился к люстре, глаза его отыскивали на бронзовых лапках скрытое оружие; его не было.

Его левая нога на четверть дюйма ушла в ковер, он услышал тихий, мягкий щелчок взводящегося затвора. В одно мгновенье Майкл подскочил, ухватился за люстру и подтянул колени к груди. Прогремел выстрел из пистолета, спрятанного на полу слева от него, свинцовая дробь просвистела через проход в месте, где секунду назад были его колени, и хлестнула по сиденьям справа от него. Через один удар пульса выстрелило второе ружье, разнеся сиденья слева. Щепки и клочья обивки разлетелись вихрем.

Майкл отпустил люстру и опустил ноги на пол. Вокруг плавал голубой дымок. Один взгляд на истерзанные сиденья рассказал ему, что бы сделали с его коленями выстрелы ружей. Искалеченный, он бы рухнул на пол, и в таком виде достался бы в руки Сэндлеру.

Он услышал шум двери, открывшейся в дальнем конце вагона, и оглянулся. Сэндлер, одетый в охотничий костюм цвета хаки, поднял ружье, прицелился и выстрелил.

Майкл мигом нырнул на пол. Пуля просвистела над его левым плечом и выбила щепки возле разбитого окна. Прежде чем Сэндлер успел снова поймать его на мушку, Майкл вскочил и молниеносным движением метнулся за дверь вагона. Там был солдат, как он и ожидал. В руках у солдата был пистолет, он нагнулся к Майклу, ухватил его за пальто на спине и рванул вверх, чтобы поставить на ноги.

Майкл не ожидал, что тот потянет его кверху; он и сам попытался вскочить на ноги, и потому врезался головой в подбородок солдата. Солдат отшатнулся назад, глаза его расширились и помутились от боли. Майкл схватился за его запястье, отвел пистолет в сторону от себя и ладонью ударил по точеному немецкому носу. Нос солдата раздробился, из ноздрей брызнула кровь, и Майкл, крепко ухватившись за «Люгер», отшвырнул солдата в сторону, как сноп соломы. Крутнулся назад, глянул сквозь маленький стеклянный глазок в двери. Сэндлер прошел уже больше половины вагона. Майкл поднял «Люгер», чтобы выстрелить сквозь глазок, и увидел, что Сэндлер остановился. Ствол ружья поднялся. Оба выстрелили одновременно.

Щепки полетели в Майкла, в то время как осколки стекла полетели в Гарри Сэндлера. Что-то похожее на горячее клеймо клюнуло правое бедро Майкла, и от удара он свалился на колени. Дверной стеклянный глазок исчез, и образовалась дыра размером с кулак в том месте, где прошла пуля Сэндлера. Майкл еще раз выстрелил сквозь дверь, и через несколько секунд ему ответила другая ружейная пуля, выбившая фонтан щепок в стене над головой Майкла. Стоять здесь было опасно. Майкл встал, согнувшись, прижал одной рукой окрасившееся красным место на правом бедре и, пятясь, пробрался в дверь следующего вагона.

Лязг и грохот колес поезда заставил его обернуться. В вагоне, в котором он стоял, пола не было; это был полый металлический корпус, и Майкл стоял на краю, глядя вниз на смазанные скоростью пролетавшие мимо шпалы. Над его головой по всей длине вагона, футов на шестьдесят или около этого, проходила железная труба, прикрепленная к потолку. Другого пути, кроме как перехватываться руками по трубе, не было. Он оглянулся на пробитую пулями дверь, через которую только что вышел. Сэндлер явно выжидал благоприятного случая. Может, в него попала одна из пуль «Люгера», или, может быть, ему в лицо попали осколки стекла. Майклу пришло в голову, что для него будет больше шансов выжить в левиафане этого психа в том случае, если он продолжит двигаться к локомотиву и доберется до свистка. Если Сэндлер смертельно ранен, то, вероятно, охоту продолжат солдаты. В любом случае, здесь ему ждать нельзя; к тому же, ружейная пуля пропахала в его ноге борозду, и он терял много крови. Еще через несколько минут от его сил останется только воспоминание. Он засунул «Люгер» за пояс, прыгнул над уносящимися назад шпалами и сцепил руки на железной трубе. Его тело раскачивалось из стороны в сторону, по правой ноге ползла теплая кровь. Он двинулся по трубе, стараясь как можно дальше зацепляться той рукой, которую выбрасывал вперед.

Майкл пробрался дальше середины, когда сквозь грохот колес услышал лай мощного ружья. Пуля ударила в потолок в шести дюймах слева от трубы. Майкл повернул голову и увидел в дверном проеме позади себя Сэндлера, занявшего позицию для еще одного раунда. Сэндлер ухмылялся, по его лицу текли ручейки крови из ссадин от осколков стекла. Он поднял ружье и прицелился в голову Майкла.

Майкл, вися на одной руке, другой выдернул из-за пояса свой «Люгер». Он увидел, что палец Сэндлера уже на курке, и понял, что самому ему выстрелить не успеть.

— Брось пистолет! — прокричал Сэндлер сквозь грохот колес. — Бросай, сукин сын, или я размозжу твою башку!

Майкл замер. Он высчитывал дюймы и доли секунды. Нет, решил он, следующая пуля Сэндлера попадет в цель прежде, чем выстрелит «Люгер».

— Я сказал бросить пистолет! Ну! — Ухмылка Сэндлера превратилась в искаженный оскал, с его подбородка капала кровь.

Пальцы Майкла расцепились. «Люгер» упал на шпалы и исчез.

— Я попал в тебя, так ведь? — прокричал Сэндлер, глядя на темное пятно на бедре Майкла. — Я знал, что попал! Ты думал, что такой ловкий, да? — Он обтер рукой лицо и уставился на красноту, испачкавшую ее.

— Ты пустил мне кровь, сукин сын! — сказал он, и Майкл увидел, как он изумленно смигнул. Осколки стекла блестели в коже его лица. — Ты действительно крутой человек, барон! Я был уверен, что ты клюнешь еще на приманку с ножом! А выстрел тех двух ружей… обычно на этом охота и заканчивалась! Так далеко очень мало кто добирался!

Майкл вцепился обеими руками в трубу. Он судорожно пытался соображать, на его лице выступил холодный пот.

— Но меня вы так еще и не поймали, — сказал он.

— То есть как это «не поймал»? Один нажим на курок — и у меня новый трофей!

— Нет, трофея-то как раз и не будет, — продолжил Майкл. — И это называется охотник? — Он натужно рассмеялся. — К тому же, у вас остался наготове еще один вагон, так? И вы не хотите посмотреть, как я буду пытаться пройти его? С раненой ногой… — он увидел, как в глазах возбужденного вызовом Сэндлера загорелся огонек интереса. — Вы, конечно, можете подстрелить меня прямо здесь, но ведь тогда я упаду на шпалы, и живым меня вы в этом случае не возьмете — а разве не ради этого была затеяна такая охота?

Наступила очередь охотника засмеяться. Он опустил ружье и облизал с губ кровь.

— Однако, у тебя характер, барон! Никогда не ожидал встретить такой характер у нюхателя тюльпанов! Ну, мы оба пустили кровь, а? И поэтому сойдемся на том, что первый раунд — ничья. Но следующий вагон ты не пройдешь, барон; это я тебе обещаю.

— А я говорю, что пройду.

Сэндлер яростно ухмыльнулся.

— Посмотрим. Что ж, продолжаем. Даю тебе шестьдесят секунд.

Майкл добился всего, чего мог. Он продолжил движение по трубе.

Сэндлер вслед ему заорал:

— На этот раз тебе крышка!

Майкл добрался до маленькой площадки перед следующей дверью и спрыгнул на нее. Солдат, охранявший вход в последний вагон, отступил назад, оказавшись вне досягаемости Майкла, и пистолет показал ему двигаться дальше. Майкл оглянулся назад, увидел, что Сэндлер надел ремень винтовки на плечо, готовясь к движению по трубе. Последний вагон ждал его, и Майкл вошел внутрь.

Дверь за ним закрылась. Ее стеклянный глазок был закрашен черным. Внутрь вагона не поступало ни капельки света; тьма была кромешной. Майкл искал перед собой силуэты мебели, осветительных устройств, чего-нибудь, что сказало бы ему, что впереди, но ничего разглядеть не смог. Он вытянул перед собой руки и ступил вперед. Еще шаг. Затем еще. Препятствий пока не было. Рана в бедре тупо пульсировала, по ноге сочилась кровь. Он сделал четвертый шаг, и что-то укусило его за пальцы.

Он убрал руки назад, пальцы у него остро жгло. Лезвия или битое стекло, подумал он. Он опять протянул руку, влево от себя, ощутил пустоту. Два шага вперед и третий влево — рука его задела еще лезвия. Кровь у Майкла похолодела. Это лабиринт, — понял он. И стены лабиринта усеяны ломанными бритвенными лезвиями.

Он быстро снял пиджак и обернул им руки. Потом опять двинулся вперед, дальше в абсолютную черноту. Его чувства обострились; он нюхал воздух, ощущая запах машинного масла, горький запах горящего угля в локомотиве, ледянистость своей собственной крови. Сердце билось, глаза напряженно выискивали в темноте хоть что-нибудь. Его руки коснулись еще одной стены в лезвиях, прямо перед ним. Слева от себя он также наткнулся на усеянную лезвиями стену; лабиринт вел его вправо, и у него не оставалось выбора, только следовать по проходу. Он опять резко свернул влево, внезапно уперевшись в тупик. Майкл знал, что где-то пропустил коридор и должен вернуться по следу назад. Пока он искал выход, лезвия в клочья раздирали пиджак, обернутый вокруг рук; он услышал, как отворилась и затворилась дверь на входе в вагон: прибыл Сэндлер.

— Нравится мой маленький лабиринт, барон? — спросил Сэндлер. — Надеюсь, ты не боишься темноты.

Майкл понял, что лучше не отвечать. Сэндлер бы сориентировался по звуку его голоса. Он ощупью двигался вдоль стены, вздрагивая, когда лезвие проходило сквозь ткань и резало пальцы. Вот он! Узкий коридор или, по крайней мере, то, что казалось коридором. Он вошел в него и продолжал двигаться, держа руки перед собой.

— Я не могу разгадать тебя, барон! — сказал Сэндлер.

Голос передвигался; Сэндлер шел по лабиринту.

— Я думал, что теперь ты сломаешься! Или, может, ты уже сломался и лежишь в смятении в углу. Это так?

Майкл дошел до другой стены. Коридор свернул вправо под непрямым углом, лезвия пронзили его рубашку и впились в мякоть плеча.

— Я знаю, что сейчас ты испуган. Да и кто бы не испугался? Знаешь, для меня тут самая возбуждающая часть охоты; ужас в глазах зверя, когда он понимает, что выхода нет. Однако я-то знаю путь сквозь лабиринт. Я сам его строил, понимаешь. Приятно касаться лезвий, ты так не думаешь?

Говори побольше, — подумал Майкл.

Звук подсказал ему, что Сэндлер был левее его и примерно в пятнадцати-двадцати футах позади. Майкл продолжал двигаться, облегчая себе путь среди лезвий.

— Я знаю, что сейчас ты, наверное, уже порезан в клочья, — говорил Сэндлер. — Тебе следовало бы надеть кожаные перчатки, как у меня. Нужно быть всегда ко всему готовым, барон: это признак настоящего охотника.

Путь Майклу преградила стена. Он поискал слева и справа другой проход. Голос Сэндлера звучал все ближе.

— Если ты сейчас сдашься, я облегчу твою участь. Все, что тебе нужно сказать, это — два слова: «Я сдаюсь». Я сделаю так, чтобы твоя смерть была легкой. Так тебе нравится?

Руки Майкла нашли окончание стены, слева от него. Пиджак, которым были обмотаны пальцы, уже изодрался в клочья, одежда намокла от крови. Раненная нога стала деревенеть. Но выход из вагона должен была быть уже близко, не более, чем в пятнадцати футах впереди. Ее стеклянный глазок тоже должен быть закрашен черным, рассудил он. Поэтому найти дверь будет трудно. Он двинулся вдоль ведущего влево коридора, вагон наклонился, потому что поезд входил в поворот. Коридор повернул и повел вперед. Запах горящего угля усиливался. Дверь должна быть рядом, подумал он. Уже недалеко…

Он сделал еще два шага и услышал металлический звук «пинг» щелчка освобождавшейся проволоки.

Даже хотя Майкл бросился лицом вниз на пол, глаза его ослепил свет многих электрических лампочек, в мозгу закружились синие круги. Он лежал ошеломленный, его равновесие было сломлено, глаза ломило от боли, будто их тоже порезали.

— О, ты уже почти выбрался? — голос Сэндлера послышался в двенадцати футах сзади и справа от него. — Подожди меня там, барон. Я сейчас уже буду.

В глазах Майкла были синие пятна. Он отполз от середины коридора и лег спиной вниз на усеянный лезвиями пол. Сэндлер шагал к нему; он слышал его шаги по доскам пола. Он знал, что охотник ожидал застать его совершенно беспомощным, корчащимся от боли и вцепившимся пальцами в свои глаза. Он извернулся телом так, чтобы руки его были свободны, и высвободил пальцы из разодранного пиджака.

— Скажи что-нибудь, барон, — настаивал Сэндлер. — Чтобы я мог найти тебя и вызволить из твоей беды.

Майкл продолжал молчать, лежа на боку. Он вслушивался в звуки шагов Сэндлера, становящиеся все ближе.

Давай же, черт возьми! — бурлило в Майкле. Давай, я жду!

— Барон? Охота, я думаю, окончена.

Майкл услышал, как лязгнул затвор ружья.

Он ощутил мятный запах лосьона. И тут же услышал скрип начищенной кожи, мягкий скрип половицы и понял, что ноги Сэндлера от него на расстоянии руки.

Майкл выбросил руки вперед, доверяя своему слуху. Пальцы его нащупали посреди коридора лодыжки Сэндлера и крепко сомкнулись. Всей силой спины и плеч он сделал рывок вперед и вверх.

Сэндлер не успел крикнуть. Он упал, изворачиваясь телом. Ружье выстрелило, пуля ударила в потолок, а он сам налетел на одну из утыканных лезвиями стен.

И тогда охотник взвыл.

Когда Сэндлер свалился на пол, извиваясь от боли, Майкл прыгнул на него. Руки его сомкнулись на горле охотника и стали давить. Сэндлер задыхался — но тут что-то деревянное ударило Майкла сбоку по подбородку, и приклад ружья заставил его ослабить хватку. Майкл удерживал рубашку охотника. Сэндлер пытался вырваться, и снова его ударил приклад ружья, в это раз по ключице. Майкл повалился назад, в глазах его все еще плавали синие колечки, и почувствовал, как лезвия врезались ему в плечи. Ружье еще раз выстрелило, из ствола выскочил сноп искр, но пуля ушла в воздух. Майкл снова бросился на Сэндлера и протащил его по лезвиям. Опять Сэндлер взвыл от боли, и к крику его примешался ужас. Майкл ухватился за ружье и не выпускал его, в то время как Сэндлер яростно пытался его вырвать. Пальцы в кожаных перчатках ткнули Майклу в глаза, затем ухватили его за волосы и скрутили их. Майкл кулаком ударил Сэндлера в живот и услышал звук резкого выдоха, когда воздух разом вышел из легких.

Они дрались в коридоре, стоя на коленях, вагон покачивало, вместе с лезвиями в стенах, вонзавшимися им в спины. Ружье было между ними, оба они пытались воспользоваться им как опорой для того, чтобы подняться на ноги. Это была безмолвная борьба, проигравшего ждала смерть. Майкл оперся одной ногой. Он готов был вот-вот подняться, когда Сэндлер кулаком ударил его в солнечное сплетение и опять сбил с ног. Сэндлер поднял колено и ударил им Майкла снизу в подбородок. Ружье всем весом Сэндлера было вдавлено в грудь Майклу. Майкл сопротивлялся, но сбросить охотника не мог. Он потянулся вверх, ухватил Сэндлера за голову и толкнул его лицом на усаженную лезвиями стену позади себя. От боли Сэндлер завопил, его тяжесть свалилась с Майкла.

Сэндлер вскарабкался на ноги, все еще держась за ружье. Майкл дотянулся до него, вцепился в его лодыжку, и от его броска Сэндлер врезался в противоположную стену. Сэндлер сполна вкусил прелести своего лабиринта; он выдернул свою ногу из хватки Майкла и, шатаясь, двинулся по коридору, натыкаясь на стены и воя от боли, когда лезвия оставляли на нем свои следы. Майкл услышал, как он задергал ручку двери, пытаясь открыть ее своей скользкой от крови рукой, и мгновенно вскочил на ноги, бросаясь за охотником.

Сэндлер ударил в дверь плечом. Она разом открылась, залив коридор потоком резкого света. В его сиянии на каждой стене засверкали сотни лезвий, некоторые из них были измазаны красным. Майкла вновь ослепило, но он видел достаточно хорошо, чтобы различить силуэт Сэндлера в раме дверного проема. Он метнулся вперед и налетел на Сэндлера, от силы толчка оба они пролетели сквозь дверь на открытую площадку вагона.

Сэндлер, с лицом, разорванным на окровавленные полоски, и глазами, ослепленными солнцем, завопил: — Убейте его! Убейте! — солдату, стоявшему для охраны на площадке. Солдат на момент застыл от изумления, увидев две залитых кровью фигуры, вырвавшиеся из вагона, и его «Люгер» все еще не был вынут из кобуры. Рука его двинулась к клапану кобуры и расстегнула ее, затем он взялся за пистолет и стал вынимать его.

Зажмурившийся от блеска Майкл видел солдата темной фигурой на фоне светлого поля. Он ударил человека ногой в пах, прежде чем ствол «Люгера» нашел его, и когда солдат согнулся, коленом ударил его в лицо и выбил с площадки, спиной через невысокое железное ограждение. «Люгер» выпалил в воздух, а солдат исчез.

— На помощь! — Сэндлер стоял на площадке на коленях, взывая ко всем, кто мог его услышать.

Но грохот колес заглушал его голос. Майкл придавил ружье ногой, потом прикрыл глаза от солнца ладонью козырьком: за площадкой шел угольный тендер и локомотив, труба выдыхала султаны черного дыма. Сэндлер скрючился, с его лица капала кровь, вся его куртка цвета хаки была забрызгана красным.

— На помощь! — крикнул он, но голос его уже ослаб.

Он дрожал и стонал, раскачиваясь взад-вперед.

— Я намерен убить вас, — сказал Майкл, на этот раз по-английски.

Сэндлер тут же перестал раскачиваться. Он держал голову опущенной, капли крови постукивали по железу.

— Я хочу, чтобы сейчас вы подумали об одном имени: Маргерит Филип. Вы ее помните?

Сэндлер не ответил. Поезд очередной раз проезжал по зеленому лесу в пригороде Берлина. С того места, где находились Майкл и охотник, ни машинисту, ни кочегару их видно не было. Майкл тронул бок Сэндлера носком ботинка.

— Графиня Маргерит. В Каире.

Он чувствовал изнеможение, почти полное истощение, колени его опасно подгибались.

— Надеюсь, что вы ее все же помните. Потому что вы ее убили.

Наконец Сэндлер поднял голову, лицо изодрано, глаза заплыли и превратились в щелки.

— Кто вы? — прохрипел он по-английски.

— Я был другом Маргерит. Вставайте.

— Вы… не немец, да?

— Вставайте, — повторил Майкл.

Он все еще придерживал ногой ружье, но решил его не использовать. Он решил сломать шею Сэндлеру своими собственными руками и сбросить его с поезда, как мешок с дерьмом.

— Встаньте на ноги. Я хочу, чтобы вы смотрели на меня, когда я буду вас убивать.

— Пожалуйста, — простонал Сэндлер. Из ноздрей у него сочилась кровь. — Пожалуйста… не убивайте меня. У меня есть деньги. Я заплачу вам много денег.

— Деньги меня не интересуют. Встаньте.

— Я не могу. Не могу встать. — Сэндлер опять застонал, его тело склонилось вперед. — Мои ноги… Мне кажется, у меня сломаны ноги.

Майкл почувствовал, как горячая волна ярости прошла по его телу. Сколько уже мужчин и женщин изувечил Сэндлер ради гнусного дела нацистской Германии? Разве их мольбам о жалости внимал кто-нибудь? Майклу думалось, что нет. Сэндлер предлагал заплатить ему; хорошо, сейчас ондействительно заплатит. Правда, не деньгами. Майкл нагнулся, ухватил охотника со спины за куртку цвета хаки и стал поднимать его на ноги.

И, тем самым, сунул руку в последний капкан. В следующее мгновение Сэндлер — опять притворявшийся, точно так же, как он притворялся пьяным, — неожиданно разогнулся, закусив от злобы нижнюю губу, и лезвие ножа, выдернутого им из правого сапога, блеснуло на желтом солнечном свету.

Нож надвигался как злобный вихрь, его жало было нацелено в середину живота Майкла Галатина.

Менее чем в двух дюймах до цели его движение было остановлено. Запястье Сэндлера было схвачено рукой, крепко в нее вцепившейся. Сэндлер уставился на эту руку, в его заплывших глазах блеснуло безумие.

Рука эта не была человеческой, но при этом и не была и лапой зверя. На ней проросла черная шерсть, пальцы начинали деформироваться и превращаться в когти. Сэндлер от изумления раскрыл рот и глянул человеку в лицо.

Лицевые кости барона изменялись: нос и рот удлинялись в морду, покрытую темной шерстью. Рот раскрылся, демонстрируя клыки, которые выступали, истекая слюной, между человеческими зубами. Сэндлер потерял самообладание, нож выпал из его руки и лязгнул о площадку. Он ощутил звериную вонь, запах пота и волчьей шерсти. Рот его раскрылся для крика.

Майкл, спина которого уже выгибалась, рванулся мордой вперед и впился клыками в глотку охотника. Быстрым звериным рывком головы он хрустнул горлом Сэндлера и вырвал кусок плоти, отвел морду назад и обнажил зияющую дыру там, где было горло Сэндлера. Глаза этого человека напоследок блеснули, лицо исказила судорога, нервы и мышцы вели себя неуправляемо. Майкла опьянил запах крови; он впился опять, клыки его вгрызались в розовую плоть, голова охотника моталась из стороны в сторону, пока он прогрызал тело, стараясь добраться до спинного хребта охотника. Клыки его с хрустом переломили позвоночник и продолжили разгрызать его. Когда Майкл еще раз оторвал морду от Сэндлера, голова охотника держалась на теле только полосками жестких жил и соединительных тканей. Из дыры на месте гортани вырвался стон, когда из легких Сэндлера вышел воздух. Майкл, чья рубашка лопнула по швам, а брюки сползли с задницы, поставил ногу на грудь охотника и толкнул его.

То, что осталось от Гарри Сэндлера, завалилось назад и соскользнуло с ускоряющего в этот момент ход поезда.

Майкл выплюнул изо рта кусок мяса и лег на бок, тело его было между двух полюсов. Он понимал, что ему по-прежнему надо попасть на локомотив и замедлить ход поезда, и лапы волка не смогли бы действовать рычагами. Он удержал себя от полного превращения, от действия тех диких побуждений, которые овладевали его сознанием. Мышцы бугрились под кожей, покрытой темной шерстью и одетой в человеческую одежду. Лапам было неудобно в ботинках, а плечи томились от желания высвободиться одним рывком.

Пока еще нельзя! — подумал Майкл. — Нельзя!

Он стал превращаться обратно в человека из той звериной дикости, в которую начало уводить его тело, и почти через полминуты сел на пол, принявшая человеческую форму голова блестела от пота, а раненую ногу пробирал холод.

Он прихватил ружье, в котором еще оставался один патрон. Затем встал, превозмогая вялость мышц, и вскарабкался по лестнице на площадку, шедшую через верх угольного тендера. Он, пригнувшись, добрался до локомотива, увидел, что машинист с кочегаром работали под крышей локомотивной будки, и спустился по ступенькам внутрь будки.

Когда оба человека увидели его, то тут же подняли руки в знак сдачи: они были вольнонаемными, а не вояками.

— С локомотива! — сказал Майкл по-немецки. Сделал движение ружьем. — Ну.

Кочегар прыгнул, скатился вниз по откосу в лес. Машинист замешкался, глаза его от страха расширились, но Майкл прижал дуло оружия к его горлу, и лишь тогда он, предпочтя удариться костями о камни, а не получить пулю в горле, спрыгнул с локомотива.

Майкл ухватился за рычаг с красной рукоятью и убавил скорость. Он перегнулся через край будки и увидел, что мост через реку Хафель приближался. На расстоянии виднелись башни «Рейхкронена». Место ничуть не хуже других. Он убрал пар и еще раз взобрался на угольный тендер. Локомотив приближался к мосту, его колеса выстукивали все более медленный ритм. Клапан выпуска пара шипел, но у Майкла не было времени думать про это. Поезд все еще двигался к мосту на хорошем ходу. Майкл встал, зажимая рукой раненое бедро. Железнодорожный мост приближался, темно-зеленая вода манила к себе. Он выплюнул еще один кусок кожи; плоть Сэндлера застряла у него в зубах. Он надеялся, что река под мостом окажется достаточной глубины. Если нет, то скоро он пойдет рыбам на корм.

Майкл сделал глубокий вдох и прыгнул.

Глава 3

Утреннее солнце грело безмятежное лицо Чесны, но внутри нее бушевал ураган. Она стояла на травянистом берегу реки перед «Рейхкроненом», следя за тем, как то вниз, то вверх по течению медленно двигались лодки. Они больше четырех часов шарили сетью по дну, но Чесна знала, что в сетях будет только тина и речные растения. Где бы ни был барон, на дне реки Хафель его быть не могло.

— А я говорю вам, что все это вранье, — сказал Мышонок, стоявший рядом с Чесной. Он говорил тихо, потому что поиски барона фон Фанге привлекли толпу зевак.

— Зачем бы ему спускаться сюда, одному? А кроме того, он просто не мог напиться пьяным. Проклятье, мне нельзя было упускать его из вида. — Маленький человечек хмурился и волновался. — Кому-то нужно было позаботиться об этом дураке!

Рыжевато-коричневые глаза Чесны следили за движением лодок, мягкий ветерок шевелил ее золотистые волосы. На ней было черное платье: ее обычное платье на людях, а не траурная одежда. Солдаты обыскивали берега на несколько миль вниз по течению, на случай, если тело выбросило на отмель.

Это было бесполезно, — думала она. Это все обман, но чей обман и зачем?

Ей приходила на ум одна возможность, рассылавшая сигналы тревоги по всем ее нервам: его поймали во время рыскания по номерам Блока и забрали на допрос. Если это так, то полковник Блок ничем это не выдал, когда сегодня ранним утром сообщил Чесне о том, что вызвал полицию, чтобы начать поиски на дне реки. Ее терзали и другие мысли: если барон под пытками расколется, то может рассказать все, что знает. Ее собственная голова, другие головы из ее прекрасно отлаженной антинацистской организации могли оказаться в петлях из фортепьянных струн. А потому: нужно ли ей оставаться здесь, продолжая разыгрывать роль терзаемой беспокойством невесты, или убираться подальше, пока можно? Кроме того, было еще дело Блока и Франкевица: полковник сказал гестаповскому врачу, что хотел, чтобы Тео Франкевиц через двенадцать часов начал отвечать на вопросы. Это время уже приближалось.

Сети на реке не могли найти барона фон Фанге. Вероятно, он уже попался в другую сеть, которая, вероятно, вот-вот поймает ее и ее друзей. Мне надо бы срочно убираться подальше, решила она. Придумать какую-нибудь причину. Добраться до аэропорта и моего самолета и попытаться довести его до Швейцарии.

Мышонок глянул через плечо, и внутри у него все вздрогнуло. К ним приближался полковник Блок и чудовищный мужчина в коротких начищенных сапогах. Он почувствовал себя цыпленком, которого приготовились выпотрошить и бросить в суп. Теперь он узнал правду: его друг — ха, барон! — был прав. Именно Гитлер убил его жену и детей, и именно такие люди — люди, подобные Эриху Блоку — были при этом оружием Гитлера. Мышонок сунул руку в карман своих отлично выглаженных брюк и коснулся лежащего там Железного Креста. У того были острые края.

— Чесна? — позвал Блок. Солнце сверкнуло на его серебряных зубах. — Есть какие-то результаты?

— Нет. — Она постаралась не показать беспокойства в голосе. — Они не нашли даже ботинка.

Блок, одетый в новенькую черную эсэсовскую форму, расположился с другой стороны, рядом с Чесной, а Бутц встал, как гора, позади Мышонка. Полковник покачал головой.

— Боюсь, что они не найдут его. Здесь очень сильное течение. Если он утонул неподалеку отсюда, то к этому времени его могло унести течением на несколько миль. Или он мог зацепиться за подводную корягу, или его стиснуло между камнями, или… — он заметил, что Чесна очень бледна. — Извините, дорогая. Я не хотел описывать это так наглядно.

Она кивнула. Мышонок слышал, как позади него дышал огромный человек, будто раздувались кузнечные мехи, и под мышками у него стекали струйки пота. Чесна сказала:

— Этим утром я еще не видела Гарри. Думаю, что ему все это было бы интересно.

— Я несколько минут назад звонил ему в номер, — сказал Блок. — Я сказал ему, что с бароном, должно быть, что-нибудь случилось. — Блок прищурился от мерцания мягко журчавшей воды. — Гарри несколько плоховато себя чувствует. Заболело горло, говорит. Полагаю, он планирует поспать сегодня подольше… И он просил меня передать свои соболезнования.

— Полагаю, нам не стоит пока беспокоиться, что барон может быть мертв, не правда ли? — холодно спросила Чесна.

— Да, не стоит, — согласился Блок. — Но есть двое свидетелей, которые говорят, что видели, как он споткнулся на берегу реки и…

— Да, да, мне все это известно! Но они не видели, чтобы он падал в реку, не так ли?

— Одному из них показалось, что он слышал всплеск, — напомнил ей Блок. Он потянулся и дотронулся до локтя Чесны, но она отстранилась. Его пальцы на несколько секунд повисли в воздухе, потом он опустил руку. — Я знаю, вы испытываете сильные чувства к этому человеку, Чесна. Полагаю, что вы сейчас в подавленном настроении, — сказал он Мышонку. — Но факты есть факты, не так ли? Если барон не упал в реку и не утонул, то где же…

— Мы что-то зацепили, — закричал один из людей на лодке, что была ярдах в сорока от берега. Со своим напарником он стал с силой тянуть их сеть. — Черт, тяжелое, чем бы оно ни было.

— Сеть, наверное, зацепила утонувшее бревно, — сказал Блок Чесне. — Боюсь, что течение должно было унести тело барона слишком далеко, чтобы…

Сеть показалась из воды. В ее ячейках запуталось человеческое тело, черное от налипшей тины.

Нижняя челюсть Блока бессильно отвисла.

— Мы достали его! — закричал человек в лодке, и Чесна ощутила, что сердце у нее чуть не разорвалось. — О Боже! — донесся голос человека. — Он жив! — Оба человека на лодке пытались втащить тело на борт, облепленная тиной фигура зашевелилась в воде и вползла на лодку.

Блок, словно загипнотизированный, сделал три шага вперед. Его ботинки ступили в грязь и тину.

— Невероятно! — от изумления рот его остался открытым. — Это… совершенно невероятно!

Зеваки, ожидавшие набухший от воды труп, если вообще хоть бы что-нибудь было, хлынули толпою к лодке, причалившей к берегу. Человек, которого только что вынули на поверхность из водяной могилы, отбросил в сторону складки сети, чтобы высвободить ноги.

— Невероятно! — услышала Чесна шепот полковника Блока; он оглянулся на Бутца, лицо которого стало белым как мел. Мышонок издал радостный вскрик, когда увидел черные волосы и зеленые глаза человека в лодке, и вбежал в воду в своих отглаженных брюках, чтобы помочь вытянуть лодку на берег.

Как только киль лодки уткнулся в твердую землю, из нее вышел Галатин. В ботинках у него хлюпало, к тому, что раньше было белой рубашкой, прилипла тина. На нем все еще был галстук бабочкой.

— Боже праведный! — сказал Мышонок, протягивая руки, чтобы обнять человека за плечи. — Мы думали, что уже не увидим вас!

Майкл кивнул. Губы у него были серые, он дрожал. Вода была весьма холодной.

Чесна не двигалась. Но тут она опомнилась и кинулась вперед с распростертыми руками, чтобы обнять барона. Он поморщился, опирая свой вес на одну ногу, и сомкнул на ее спине свои руки, измазанные тиной.

— Ты — живой, ты — живой! — говорила Чесна. — О, Господи, ты — живой! — Она не сдержала слезы, и они потекли по щекам.

Майкл вдохнул аромат свежести, исходящий от Чесны. Холод реки не давал ему отключиться во время долгого плавания, но теперь слабость дала себя знать. Последняя сотня ярдов, затем короткий заплыв под водой, чтобы дать поймать себя сетью, вызвали жесточайшую боль. Кто-то стоял позади Чесны; Майкл увидел глаза полковника Эриха Блока.

— Ну, ну, — сказал с недоверчивой улыбкой полковник. — Восстал из мертвых, да? Бутц, мне и в самом деле кажется, что мы стали свидетелями чуда. Как это ангелы смогли откатить плиту над вами, барон?

Чесна огрызнулась: — Оставьте его в покое! Вы что, не видите, что он совсем без сил?

— О, да, я вижу, что он обессилел. Чего я не могу видеть, так это то, почему он не мертв! Барон, вы, по-видимому, пробыли под водой почти шесть часов. Вы что, отрастили жабры?

— Не совсем, — ответил Майкл. Раненная нога у него онемела, но кровотечение остановилось. — У меня было вот это. — Он поднял правую руку. В ней была полая камышинка длиной около трех футов. — Боюсь, я был чересчур рассеян. Прошлой ночью мне довелось слишком много выпить, и я пошел прогуляться. Я, должно быть, поскользнулся. Как бы то ни было, я упал, и течение потянуло меня. — Он стер рукой грязь с щеки. — Это удивительно, как можно протрезветь, когда понимаешь, что вот-вот утонешь. Что-то зацепилось за мою ногу. Бревно, думаю. Я получил страшный удар в бедро. Видите?

— Продолжайте, — распорядился Блок.

— Я не мог освободиться. А из-за того, что меня затягивало вниз, я не мог высунуть голову из воды. По счастью, там как раз росло несколько камышин. Я оторвал одну от корня, откусил у нее кончик и дышал через нее.

— Действительно, большая удача, — сказал Блок. — Вы научились этой уловке в школе для диверсантов, барон?

Майкл выглядел удивленным.

— Нет, полковник. В бойскаутах.

— И вы пробыли под водой почти шесть часов? Дыша через чертов камыш?

— Этот чертов камыш, как вы его назвали, отправится теперь ко мне домой. Я позолочу его и вставлю в рамку. Никто не способен узнать своих пределов, пока жизнь его не окажется поставлена на карту. Разве не так?

Блок начал было отвечать, но счел за благо не делать этого. Он оглядел людей, которые подступили.

— Приветствуем ваше возвращение к жизни, барон, — сказал он, глаза его были холодны. — Вам лучше бы принять сейчас душ. От вас разит как от рыбы. — Он повернулся и гордо зашагал прочь, с Бутцем по пятам, потом внезапно остановился и снова обратился к барону.

— Крепче держитесь за свою камышинку, барон. Чудеса случаются редко.

— О, не беспокойтесь, — сказал Майкл; он не мог упустить такого случая. — Я буду держать ее в стальном кулаке.

Блок стоял очень тихо, будто бы аршин проглотил.

Майкл почувствовал, как рука Чесны напряженно стиснула его руку. Сердце у нее колотилось.

— Благодарю за заботу, полковник, — сказал Майкл.

Полковник все еще не двигался. Майкл знал, что сейчас два произнесенных им слова бьются в мозгу этого человека. Было ли это оборотом речи или «шпилькой»? Они несколько секунд всматривались друг в друга, как два хищных зверя. Если Майкл был волком, то Эрих Блок был пантерой с серебряными зубами. Затем молчание было нарушено, Блок слабо улыбнулся и кивнул.

— Доброго здоровья, барон, — сказал он и зашагал по берегу реки в сторону «Рейхкронена». Бутц свирепо разглядывал Майкла секунды на три дольше, достаточно, чтобы передать взглядом, что война объявлена, а затем последовал за полковником.

Два немецких офицера, один с увеличительным моноклем, выступили вперед и предложили Майклу проводить его в номера. Опираясь на обоих, Майкл захромал по берегу реки. Чесна и Мышонок шли позади. В вестибюле гостиницы появился возбужденный, с красным лицом управляющий, чтобы сказать, как он сожалеет о несчастном случае с бароном и что отныне вдоль берега реки будет выставлена стенка, чтобы предотвратить подобные несчастья; он предложил услуги врача при гостинице, но Майкл отказался. Не поможет ли барону унять боль бутылка лучшего в гостинице бренди? Барон высказал предположение, что это будет наилучший бальзам.

Как только дверь в номера Чесны закрылась и немецкие офицеры ушли, Майкл опустил свое грязное тело в белое кресло.

— Где вы были? — потребовала Чесна.

— И не пытайтесь отделаться от нас этим враньем про шестичасовое пребывание в реке! — сказал Мышонок. Он налил порцию бренди столетней выдержки, затем дал бокал Майклу. — Что, черт возьми, с вами произошло?

Майкл проглотил бренди. Впечатление было такое, будто он глотнул огня.

— Мне пришлось прокатиться на поезде, — сказал он. — В качестве гостя Гарри Сэндлера. Сэндлер мертв. Я жив. Вот и все.

Он развязал галстук-бабочку и начал стягивать изорванную рубашку. Его плечи и спину покрывали красные полосы порезов от лезвий.

— Полковник Блок позволил Сэндлеру убить меня. Вообразите его удивление.

— Зачем бы это Сэндлеру убивать вас? Он же не знает, кто вы на самом деле!

— Сэндлер хочет — хотел — жениться на вас. И потому приложил некоторые усилия, чтобы убрать меня с дороги. Блок ему содействовал. Хорошие у вас друзья, Чесна.

— Блоку не долго осталось быть моим другом. Гестапо взяло Тео Франкевица.

Майкл внимательно слушал рассказ Чесны о телефонном разговоре, который был у Блока. В свете этого его обмолвка насчет «стального кулака» казалась довольно безрассудной. Франкевиц запоет как пташка, раз гестапо взялось его обрабатывать. И хотя Франкевиц не знает имени Майкла, его глаз художника — хотя и выбитый и налитый кровью — должен запомнить его лицо. И его описания будет достаточно, чтобы навести Эриха Блока и гестапо на всех них.

Майкл встал.

— Нам нужно уходить отсюда как можно быстрее.

— Куда уходить? Из Берлина? — с надеждой спросил Мышонок.

— Тебе — да. А мне — боюсь, что нет. — Он глянул на Чесну. — Мне нужно попасть в Норвегию. На остров Скарпа. Мне кажется, что доктор Гильдебранд изобрел новый вид оружия и там испытывает его на военнопленных. Что общего между этим оружием и Стальным Кулаком — я не знаю, но собираюсь узнать. Вы можете доставить меня туда?

— Не знаю. Мне нужно время, чтобы связаться с соответствующими людьми.

— Сколько времени?

Она покрутила головой.

— Трудно сказать. Самое меньшее — неделя. Самый скорый путь в Норвегию — самолетом. Необходимы остановки для заправки топливом. Плюс продукты и снаряжение для нас. Потом на побережье Норвегии нам придется воспользоваться лодкой, чтобы попасть на Скарпу. Подобные места должны хорошо охраняться: прибрежные мины, береговая радиолокационная станция и Бог знает что еще.

— Вы меня неправильно поняли, — сказал Майкл. — Вы в Норвегию не поедете. Вы выберетесь из Германии и заберете с собой Мышонка. Как только Блок поймет, что я — британский агент, он вычислит, что ваши лучшие роли были сыграны не в фильмах.

— Вам необходим летчик, — ответила Чесна. — Я вожу собственный самолет с девятнадцати лет. У меня десятилетний опыт. И найти другого летчика, чтобы доставить вас в Норвегию, будет невозможно.

Майкл вспомнил, что Сэндлер упоминал, что Чесна в одном из фильмов сама выполняла фигуры высшего пилотажа. Сорвиголова, назвал он ее; Майкл склонен был полагать, что Чесна ван Дорн была одной из самых очаровательных женщин, какие ему когда-либо встречались, и определенно одной из самых красивых. Она была женщиной того типа, которые не нуждались в мужчине, чтобы покровительствовать ей или возносить ее беззащитность. В ней не было ни капли беззащитности, насколько Майкл ее уже знал. Ничего удивительного, что Сэндлер так жаждал заполучить ее: у этого охотника было страстное желание приручить Чесну. Чтобы продержаться так долго в качестве тайного агента среди вражеского лагеря, Чесна должна была быть действительно необыкновенной.

— Вам все равно нужен летчик, — повторила Чесна, и Майклу пришлось согласиться. — Я могу доставить вас самолетом в Норвегию. И могу найти там кого-нибудь с лодкой. А затем — вы будете сами себе хозяин.

— Как насчет меня? — спросил Мышонок. — Проклятье, я-то не собираюсь в Норвегию!

— Я пущу вас по «трубопроводу», — сказала ему Чесна. — У нас есть маршрут в Испанию, — уточнила она, видя, что с лица его не сходит выражение непонимания. — А когда вы попадете туда, мои друзья помогут вам попасть в Англию.

— Ага, тогда порядок. Меня устраивает. Чем быстрее я выберусь из этого змеиного гнезда, тем скорее почувствую себя спокойно.

— Тогда нам лучше прямо сейчас же собирать вещи и убираться отсюда.

Чесна пошла в свою комнату, чтобы начать паковаться, а Майкл отправился в ванную и смыл грязь с лица и головы. Он снял брюки и рассмотрел рану в бедре; пуля прошла насквозь, не задев мышцы, но от нее осталась борозда в мякоти, имеющая красные края. Он знал, что нужно делать.

— Мышонок? — позвал он. — Принеси мне бренди. — Он посмотрел на свои руки, пальцы и ладони густо изрезаны лезвиями. Некоторые из порезов были глубокие и тоже требовали неотложной заботы. Мышонок принес графин, и когда увидел рану от пули, лицо его искривилось. — Принеси простыню с моей постели, — наказал Майкл. — И оторви от нее пару полосок, хорошо?

Мышонок заспешил прочь.

Сначала Майкл промыл бренди раны на руках: дело, при котором от боли он вздрогнул. От него будет разить, как от пьяницы, но раны прочистить необходимо. Затем смочил раны на плечах, потом переключился на ободранное бедро. Он налил немного бренди на фланель и прижал влажную ткань к ране, резко, чтобы не успеть передумать, и чуть не взвыл от боли.

Ему понадобилась еще фланель, и при этом пришлось стиснуть зубы. А затем он просто полил леденящим огнем рану с окровавленными краями.

— Да, это именно то, чего я хочу от Франкевица, — говорил в своих номерах по телефону Эрих Блок. — Описание. Капитан Гальдер там? Он — правильный человек. Он знает, как получать ответы. Скажите капитану Гальдеру, что информация мне нужна прямо сейчас. — От раздражения он фыркнул. — Ну почему меня должно заботить состояние Франкевица? Я сказал, что мне информация нужна сейчас. Сию же минуту. Жду на телефоне.

Он услышал, что открылась дверь, поднял взгляд и увидел, как вошел Бутц.

— Да? — нетерпеливо сказал Блок.

— Поезд Гарри Сэндлера еще не проходил через депо. Он опаздывает более чем на десять минут. — Бутц на другом телефоне, этажом ниже, только что переговорил с чиновником Берлинской железной дороги.

— Сэндлер сказал мне, что загрузил барона на поезд. И, тем не менее, поезд все еще где-то пропадает, а барон фон Фанге появляется из реки, прямо как лягушка. Какой бы ты из этого сделал вывод, Бутц?

— Не знаю, господин полковник. Как вы сказали, такое невозможно.

Блок заворчал и покачал головой.

— Дышал через полую камышину! У этого человека характер, однако, скажу я! Бутц, у меня насчет всего этого плохие предчувствия. — Кто-то взял трубку. — Я жду когда позвонит капитан Гальдер, — сказал он. — Это полковник Эрих Блок, вот кто! Положите трубку!

На его бледных щеках появились красные пятна. Он забарабанил пальцами, потянулся за авторучкой и листком бледно-голубой бумаги с оттиснутым на ней названием гостиницы. Бутц стоял свободно, скрестив руки на груди, ожидая очередного приказа полковника.

— Гальдер? — спросил Блок после некоторой паузы. — Вы получили то, что мне нужно? — Он слушал. — Мне безразлично, умирает ли он или нет! Вы получили эти сведения? Хорошо, говорите, что вы получили.

Он взял авторучку и держал ее наготове. Потом стал писать: «Хорошо одетый мужчина. Высокий. Стройный. Волосы белые. Глаза карие…»

— Что? Повторите, — сказал Блок. Он написал: «Настоящий джентльмен». — Что это должно означать? Да, я знаю, что вы не читаете мысли. Слушайте, Гальдер: возвращайтесь к нему и пройдите через это еще раз. Убедитесь, что он не врет. Скажите ему… э, скажите ему, что мы можем впрыснуть ему кое-что, что сможет сохранить ему жизнь, если убедимся в том, что он искренен. Подождите-ка, один момент. — Он закрыл трубку ладонью и посмотрел на Бутца. — У тебя есть ключ от номеров Сэндлера?

— Да, господин полковник. — Бутц вынул из кармана рубашки ключ.

— Дай его мне.

Блок взял ключ. Он обещал Сэндлеру, что накормит этим утром Блонди кусками сырого мяса — он был одним из немногих, к кому Блонди относилась спокойно, кроме хозяина. По крайней мере, она не набросится на него, когда будет отперта дверь и от нити, ведущей к двери, сработает механизм, открывающий клетку.

— Ладно, Гальдер, — продолжил Блок. — Вернитесь к нему и пройдитесь еще один раз через это, потом позвоните мне. Я — в «Рейхкронене».

Он дал Гальдеру номер телефона, потом повесил трубку. Он оторвал от блокнота листок светло-голубого цвета. Волосы светлые. Глаза карие. Если это правда, то она явно не соответствует описанию барона. А на что ты надеялся? — спросил он самого себя. На то, что барон — и, вероятно, Чесна тоже — каким-то образом замешаны во всем этом? Смешно! Но от упоминания бароном «Стального Кулака» он чуть не наложил в штаны. Конечно, это была всего лишь фраза. Обычная фраза, которую мог сказать любой. Но барон… что-то в нем было не так. А теперь еще эта ситуация с поездом Сэндлера, отстающим от графика, и бароном, появившимся из реки. Ведь барона забрали на поезд Сэндлера. Или все-таки не забрали?

— Мне нужно покормить эту проклятую птицу, — сказал Блок. Сырое мясо хранилось у Сэндлера на кухне, в холодильнике. — Сиди здесь на телефоне, — приказал он Бутцу, а затем вышел из своих номеров и пошел через вестибюль к другой двери.

Глава 4

Шофер Чесны вывел «Мерседес» из гаража «Рейхкронена» во двор, и пока Вильгельм с Мышонком грузили чемоданы в багажник, Чесна и Майкл задержались в вестибюле, чтобы попрощаться с управляющим.

— Я так сожалею об этом ужасном происшествии, — сказал этот человек с цветущим лицом, артистично заламывая руки. — Я так надеюсь, что вы вернетесь в «Рейхкронен» еще раз, барон.

— Буду с нетерпением ждать подходящего случая.

Майкл был чист и свежевыбрит, на нем был темно-синий костюм в полоску, белая рубашка и серый в полоску галстук.

— Все это, пожалуй, произошло по моей вине. Боюсь, что я… э… был несколько беспечен, прогуливаясь по берегу реки.

— Ну, я рад, что вы именно так воспринимаете это. Надеюсь, бренди вас успокоил?

— О, да. Он был хорош, спасибо.

В номерах Чесны прислуга найдет куски фланели, пропитанные кровью, и полоска от простыни стягивала сейчас бедро Майкла.

— Фройляйн ван Дорн, я желаю вам и барону, чтобы удача всегда сопутствовала вам, — с четким поклоном сказал управляющий.

Чесна его поблагодарила и в знак признательности сунула в его ладонь щедрые чаевые.

Чесна и Майкл рука об руку прошли через вестибюль. Их план был уже намечен: не путешествие на медовый месяц, а полет в Норвегию. Майкл чувствовал, как его грызет беспокойство. Сегодня было 24 апреля, а Чесна сказала, что им потребуется самое малое неделя на то, чтобы добраться через специальные места заправки, сохраняя безопасность антинацистской сети. Если учесть, что вторжение союзников в Европу было намечено на первую неделю июня, время могло превратиться в критический фактор.

Они были почти в дверях парадного входа, когда Майкл услышал глухие звуки тяжелых шагов, приближавшихся к ним сзади. Мышцы его напряглись, и Чесна почувствовала, как это напряжение передалось и к ней от его тела. На его плечо легла рука, остановив его примерно в десяти футах от двери.

Майкл поднял взгляд на квадратное безликое лицо Бутца. Огромный человек выпустил плечо Майкла.

— Мои извинения, барон, фройляйн, — сказал он. — Но полковнику Блоку хотелось бы сказать вам на прощание несколько слов. Подождите немного, пожалуйста.

Блок подходил, улыбаясь и держа руки в карманах.

— Просто замечательно, что Бутц поймал вас прежде, чем вы успели уехать, а то я не имел ни малейшего представления, что вы уезжаете, и узнал об этом только тогда, когда попытался позвонить вам в номер, Чесна.

— Мы приняли такое решение всего лишь около часа назад. — В ее голосе не было ни намека на нервозность; настоящий профессионал, подумал Майкл.

— Правда? Ну, я не могу сказать, что удивлен. Из-за случившегося, я имею в виду… — его серые, как у ящерицы, глаза повернулись к Майклу, а затем, прикрытые тяжелыми веками, вернулись к Чесне. — Но, конечно же, вы не собирались покинуть нас, не попрощавшись со мной? Я всегда считал себя частью вашей семьи, Чесна. — Его улыбка стала шире. — Дядюшкой, может быть, который вмешивается больше, чем положено. Да?

Он вынул из кармана правую руку. Между большим и указательным пальцами было зажато золотистое перо. Майкл узнал его, и в животе у него похолодело. Блок, все так же улыбаясь, обмахивал себя соколиным пером.

— Я бы почел за честь пригласить вас обоих на завтрак. Вы ведь наверняка не собирались уехать, не позавтракав? — Перо ходило взадвперед, как усы кота.

Чесна держалась спокойно, хотя сердце ее колотилось; она чуяла беду.

— Моя машина уже подготовлена. Мы действительно уже собрались ехать.

— Никогда не предполагал, что вы можете пропустить праздничый завтрак, Чесна. Вероятно, на вас влияют привычки барона?

Майкл взял инициативу на себя. Он протянул руку.

— Полковник Блок, мне было очень приятно познакомиться с вами. Надеюсь, вы будете на нашей свадьбе?

Блок ухватил руку Майкла и пожал ее.

— О, да, — сказал полковник. — Два рода событий, которые я никогда не пропускаю — это свадьбы и похороны.

Майкл и Чесна прошли в двери и начали спускаться по гранитным ступенькам. Полковник и Бутц следовали за ними. Мышонок ждал, держа дверцу «Мерседеса» открытой для Чесны, а Вильгельм укладывал в багажник последний чемодан.

Блок пытается задержать нас, подумал Майкл. Почему? Очевидно (и в самом деле очевидно!), полковник нашел останки Блонди и другие признаки вторжения в номера Сэндлера. Если он собирается арестовать нас, то почему он этого уже не сделал? Майкл подошел с Чесной к открытой дверце «Мерседеса», Блок следовал точно за ними. Майкл ощутил, как Чесна дрожит. Она также поняла, что игра совершает опасный поворот.

Чесна садилась уже было в автомобиль, когда Блок обошел Майкла и взял ее за локоть. Она посмотрела на полковника, солнце освещало ее лицо.

— В память о былых временах, — сказал Блок и, наклонившись вперед, легонько поцеловал ее в щеку.

— До скорого, Эрих, — ответила Чесна, частично вернув себе самообладание.

Она села в автомобиль, и Мышонок закрыл дверцу, затем обошел кругом, чтобы открыть дверцу Майклу. Блок следовал за ним по пятам, в то время как Бутц стоял в стороне, в нескольких ярдах от них.

— Был очень рад познакомиться с вами, барон, — сказал Блок. Майкл сел в «Мерседес», но Блок держал дверцу. Вильгельм сел за руль и вставил ключ зажигания. — Надеюсь, что вы и Чесна будете наслаждаться тем, что вам предстоит.

Он поднял глаза в сторону въезда на остров. Майкл тоже услышал: низкое рычание грузовика, приближавшегося со стороны понтонного моста.

— Ох, я совсем забыл, — улыбнулся Блок, его серебряные зубы сверкнули. — Один из слуг Сэндлера пригнал его поезд. На нем нашли тело Сэндлера. Бедняжка, до него все же добрался какой-то зверь. Теперь, объясните мне, барон: как мог кто-нибудь вроде вас, изнеженный представитель богемы без какого-либо боевого опыта, убить Гарри Сэндлера? Если, конечно, вы именно тот, за кого себя выдаете?

Его рука полезла в черную эсэсовскую куртку, в то время как грузовик с дюжиной солдат въезжал через ворота во двор.

Майкл понял, что изображать оскорбленного барона неуместно, ударил полковника ногой в низ живота и сбил его навзничь на камни мостовой. Когда Блок упал, в руках у него уже был пистолет. Мышонок увидел блеск ствола «Люгера», нацеленного на барона, внутри него что-то сломалось, он выскочил на линию огня и ударил ногой по руке Блока.

Раздался резкий хлопок, пистолет выстрелил, а в следующий момент рука Блока разжалась и «Люгер» по дуге вылетел из нее.

Бутц бежал к ним. Майкл выскочил из машины, сграбастал Мышонка и затащил его внутрь.

— Гони! — крикнул он Вильгельму, и шофер вжал педаль ногой до отказа.

Когда «Мерседес» резко рванул вперед, Майкл захлопнул дверцу, и подкованный сапог Бутца оставил в ее металле вмятину размером с тарелку.

— Хватай пистолет! Пистолет! — орал, поднимаясь на ноги, Блок. Бутц подбежал к «Люгеру» и подобрал его.

Пока Вильгельм бешено гнал «Мерседес» по двору, в заднее стекло ударила пуля и осыпала осколками Майкла, Чесну и Мышонка.

— Задержать их! — приказал Блок солдатам. — Остановить машину!

Раздались еще выстрелы. Левое заднее колесо спустило. Лобовое стекло разлетелось. А затем «Мерседес» затрясся по понтонному мосту, мотор его рычал, а из дыры, пробитой пулей в капоте, вырывался пар.

Майкл оглянулся, увидел, что несколько солдат бегут за ними, в то время как грузовик во дворе разворачивается. Стреляли винтовки и автоматы, от быстрой езды по понтонам «Мерседес» жутко трясло. Автомобиль достиг противоположного берега, но лопнула задняя правая шина, и вокруг капота росли язычки пламени.

— Сейчас взорвется мотор! — крикнул Вильгельм, видя, как упала до нуля стрелка давления масла, а стрелка термометра быстро ушла за красную черту.

Зад автомобиля заносило из стороны в сторону, водитель не мог удерживать баранку руля. «Мерседес» съехал с дороги и углубился в лес, сползая под уклон и продираясь сквозь густой кустарник. Вильгельм попытался затормозить, «Мерседес» задел боком дуб, а затем застрял среди сосновых стволов.

— Все, приехали! — сказал Вильгельм. Он открыл дверцу водителя, взялся за подлокотник и дернул. Внутренняя кожаная обивка дверцы оторвалась, открывая отделение, в котором был автомат и три магазина. Когда Майкл вылез из машины и вытащил Мышонка, Чесна открыла отделение под задним сиденьем, из которого извлекла «Люгер».

— Сюда! — крикнул Вильгельм, показывая, чтобы они шли дальше по спуску к чаще бурелома.

Они поспешно двинулись туда, Чесна бежала впереди всех, а спустя секунд сорок «Мерседес» взорвался, рассыпая между деревьями дождь из обломков стекла и металла. Майкл почувствовал запах крови. Он посмотрел на свои руки и на пальцах правой руки обнаружил засохшие пятна свернувшейся крови. А затем оглянулся через плечо и увидел, что Мышонок опустился на колени.

Выстрел Блока, понял Майкл. Ниже сердца Мышонка рубашка пропиталась розовым. Лицо Мышонка было бледным и блестело от пота.

Майкл присел рядом с ним на колени.

— Можешь встать? — Он услышал, как голос его дрожит.

Мышонок издал задыхающийся звук, глаза его были мокрыми.

— Не знаю, — сказал он. — Попробую.

Он попробовал и почти встал, но затем колени его подогнулись. Майкл поймал его, прежде чем он упал, и удержал.

— Что случилось? — Чесна остановилась и вернулась к ним. — Он… — Она умолкла, потому что увидела кровь на рубашке маленького человека.

— Они близко! — сказал Вильгельм. — Прямо позади нас!

Он установил автомат на уровне бедер и щелкнул предохранителем, в то же время просматривая лес. Они слышали голоса солдат, становящиеся все ближе.

— О, нет, — сморщился Мышонок. — О, нет, я вам все испортил. Как камердинер, которого нужно уволить, да?

— Мы должны оставить его! — сказал Вильгельм. — Пошли!

— Я не брошу друга.

— Не будьте дураком! — Вильгельм глянул на Чесну. — Я ухожу, пойдет он с нами или нет. — Он повернулся и быстро побежал по лесу, прочь от приближающихся солдат.

Чесна всмотрелась вверх по склону и увидела четыре или пять солдат, спускавшихся через кустарник.

— Если вы собираетесь что-то делать, — сказала она Майклу, — делайте поскорее.

Он так и поступил: взвалил Мышонка на плечи приемом пожарных и вслед за Чесной поспешил в укрытие зарослей.

— Сюда! Там! — услышали они, как один из солдат закричал своим товарищам.

Спереди послышалась автоматная очередь, за которой последовало несколько винтовочных выстрелов. Затем раздался крик:

— Одного мы взяли!

Чесна прижалась к земле возле ствола дерева, а Майкл замер за ней. Она показала, но глаза Майкла уже заметили: на поляне впереди них двое солдат с винтовками стояли над корчившемся телом Вильгельма. Чесна подняла пистолет, тщательно прицелилась и нажала курок. Ее цель отшатнулась назад, с дырой в сердце, и упала. Второй солдат выстрелил наугад в лес и побежал, стараясь скрыться. Чесна, с мрачным лицом, попала солдату в бедро, сделав его инвалидом. Когда он упал, следующая ее пуля пробила ему горло. Она тут же вскочила на ноги, убийцапрофессионал в шелковистом черном платье, и побежала к Вильгельму. Майкл последовал за ней и быстро понял то же, что и Чесна; Вильгельм был ранен в живот и грудь, и надежды на его спасение не было. Он стонал и корчился, глаза его были зажмурены от боли.

— Прости, — прошептала Чесна, приставила дуло «Люгера» к его голове, закрыла лицо другой рукой и послала пулю милосердия.

Она подхватила автомат и затолкнула «Люгер» за пояс Майкла. Его горячий ствол обжег ему живот. Золотисто-карие глаза Чесны были мокры и в красных кругах, но лицо ее было спокойно и собрано. Один из ее черных высоких каблуков сломался, она сбросила туфлю и отправила парную ей в заросли.

— Побежали, — коротко сказала она и тронулась с места.

Майкл с Мышонком на плечах держался наравне с ней, хотя рана у него на бедре снова открылась. Его изнеможение не сказывалось только из-за осознания того, что если с ними что-то случится и они попадут в объятия гестапо, то всякая надежда узнать, что же такое Стальной Кулак, и передать эту тайну союзникам, была бы потеряна.

Слева что-то шевельнулось: солнце блеснуло на пряжке ремня. Чесна повернулась и обдала солдата огнем, тот упал животом в листву.

— Там! — закричал где-то другой солдат и выпустил две пули, которые выбили щепки из деревьев, когда Чесна и Майкл сменили направление бега. Что-то прилетело к ним из-за кустов, ударило в ствол дерева позади них и отскочило. Через три секунды раздался звенящий взрыв, режущий барабанные перепонки, и от сотрясения полетели листья. Поднялся густой белый дым. Дымовая граната, понял Майкл, показывавшая их расположение другим солдатам. Чесна продолжала бежать, прикрывая лицо, когда они продирались сквозь колючие заросли. Майкл слышал позади крики, а также справа и слева. Мимо его головы прожужжала, как рассвирепевшая оса, пуля. Чесна, чье лицо было уже испещрено царапинами от колючек, на бегу резко остановилась в кустах близ дороги. Здесь были еще два грузовика, выплескивавшие свой груз солдат. Чесна показала Майклу остановиться, затем повела его в другом направлении. Они вскарабкались вверх по склону холма сквозь густую зелень, потом опять сбежали в овраг.

На вершине склона появились три солдата, силуэтами на фоне солнца. Чесна застрочила из своего оружия, свалила двоих из них, но третий успел укрыться. Справа от них разорвалась еще одна дымовая граната. Кислый белый дым поплыл через овраг. Гончие настигают, подумал Майкл. Он почти чувствовал, как они бегут от холма к холму, истекая слюной, в то время как их натренированное на оружие зрение ищет цель. Чесна бежала по дну оврага, раня о камни ноги, но не останавливаясь и не реагируя на боль. Майкл бежал за ней по пятам, дым окутывал их. Мышонок все еще дышал, но затылок Майкла вымок в крови. Гулкий взрыв третьей дымовой гранаты раздался среди деревьев слева от них. Над лесом кружили и вопили черные тучи ворон.

С вершины холма кидались вниз и в дым фигуры. Чесна поймала их взглядом, и ее короткая очередь заставила их залечь. Винтовочная пуля срикошетила от края скалы рядом с ней, и осколки камня ударили ей в руку. Она огляделась кругом, лицо ее блестело от пота, а глаза были дикими; Майкл увидел в них страх попавшего в западню зверя. Она продолжила бег, низко пригибаясь, и он на подгибающихся ногах последовал за ней.

Овраг закончился и опять уступил место лесу. Среди деревьев змеился в мшистых берегах ручей. Впереди был поворот дороги, а под ним проходила каменная труба, в которую вливался ручей, ее отверстие было забито травой и тиной. Майкл оглянулся и увидел выбегавших из окутанного дымом оврага солдат. Еще солдаты сбегали по склону холма, прячась за деревьями. Чесна уже стояла на коленях, начав проталкиваться в забитую тиной трубу.

— Давай! — подгоняла она его. — Не медли!

Это было узкое место. И, глядя на него, Майкл понял, что с Мышонком ему ни за что не пролезть через эту трубу раньше, чем солдаты настигнут их. Решение было принято им в одно мгновение; в то время как Чесна, лежа на животе, залезала в трубу, Майкл повернул в сторону и побежал от ручья в лес. Чесна продолжала пробираться сквозь тину, и пропитанная грязью трава сомкнулась за ней.

Винтовочная пуля срезала сосновую ветку у Майкла над головой. Он зигзагами бежал между деревьев, пока газовая граната не разорвалась у него почти под носом, заставив его отвернуть в сторону. Эти охотники, мрачно подумал он, знают свое дело. Он хрипло дышал, силы покидали его. Он продрался сквозь густые заросли, солнечный свет ложился вокруг золотыми лучами. Он вскарабкался вверх по холму, опять спустился, но тут поскользнулся на ковре из палых коричневых листьев и вместе с Мышонком скользнул в кошмар густых колючих зарослей, расцарапывая одежду и кожу.

Майкл бился, стараясь высвободиться. Он видел, как со всех сторон подступают солдаты. Он глянул на Мышонка и увидел, что изо рта маленького человечка потекла кровь.

— Пожалуйста… пожалуйста, — задыхался Мышонок. — Пожалуйста… не дайте им пытать меня…

Майкл высвободил руки и выхватил из-за пояса «Люгер». Он застрелил первого солдата, в которого быстро прицелился, и остальные припали к земле. Следующие две его пули безрезультатно просвистели между деревьями, но четвертая лязгнула о каску. Майкл прицелился в высунувшееся побелевшее лицо и нажал на курок. Ничего не произошло; обойма «Люгера» была пуста.

По колючкам ударила автоматная очередь, обдав Майкла и Мышонка грязью. Раздался крик:

— Да не убейте их, вы, идиоты!

Это был Эрих Блок, приникший к земле где-то выше по холму. Потом:

— Бросайте пистолет, барон! Вы окружены! Одно мое слово — и вы будете искромсаны на куски!

Майкл почувствовал головокружение, тело его было на грани изнеможения. Он опять глянул на Мышонка и выругал себя за то, что втянул друга в этот смертельный водоворот. В глазах Мышонка быламольба, и Майкл узнал то самое выражение глаз Никиты, когда давным-давно искалеченный волк лежал возле рельсов.

— Я жду, барон! — позвал Блок.

— Не дайте… им пытать меня, — прошептал Мышонок. — Я этого не выдержу. Я расскажу им все и я… не смогу с этим ничего поделать. — Его изодранная колючками рука вцепилась в локоть Майкла, и слабая улыбка заиграла на его губах. — Вы знаете… я только что понял… вы ни разу не сказали, как же вас зовут.

— Михаил.

— Михаил, — повторил Мышонок. — Как ангел, да?

Наверное, черный ангел, подумал Майкл. Ангел, для которого убийство было второй натурой. Ему пришло в голову, совершенно внезапно, что оборотни ведь никогда не умирали от старости, и никогда Майкл-человек не будет таким, как Мышонок.

— Барон! Пять секунд — и мы открываем стрельбу!

Майкл знал, что гестапо найдет способ сохранять некоторое время жизнь Мышонку. Они накачают его под завязку лекарствами, а потом замучат до смерти. Это будет страшный путь к смерти. Майкл знал, что такая же судьба ожидает и его; но ему к боли не привыкать, и пока будет хотя бы один шанс, что ему удастся вырваться и продолжить свое задание, он должен оставаться живым.

Пусть будет так. Майкл бросил «Люгер», и тот звякнул о землю.

Он взялся руками за голову Мышонка, слегка пошевелил ее. Слезы подступили к его глазам, прожигая дорожки на изодранных колючками щеках. Ангел, подумал он горько. О, да. Ангел, но проклятый.

— Ты… позаботишься обо мне? — тихо спросил Мышонок, уже впадая в беспамятство.

— Да, — ответил Майкл. — Позабочусь. — И резко повернул его голову.

Спустя мгновение опять прозвучал голос Блока:

— Выползайте на открытое место! Вы оба!

Из кустов появилась одна фигура. В пыли, крови и изнуренный, Майкл снова лег на землю, в то время как шесть солдат с винтовками и автоматами окружили его. Подошел Блок в сопровождении Бутца.

— Где другой? — Он глянул в кусты, увидел неподвижное тело, лежавшее в колючих зарослях. — Вытащите его! — приказал он двум солдатам, и они залезли в колючки.

— Стоять, — сказал Майклу Блок. — Барон, вы слышите меня?

Майкл медленно встал и вызывающе уставился в глаза Эриха Блока.

— Куда делась эта сука? — спросил полковник.

Майкл не отвечал. Он вздрогнул, слыша треск одежды Мышонка, рвущейся на колючках, когда солдаты выволакивали его из кустов.

— Куда делась эта сука? — Блок наставил дуло «Люгера» ниже левого глаза Майкла.

— Нечего тут в меня тыкать, — ответил Майкл по-русски. Он увидел как кровь отлила от лица Блока. — Х** вы меня убьете.

— Что он сказал? — полковник огляделся в поисках, кто бы мог перевести. — Это было по-русски, да? Что он сказал?

— Я сказал, — продолжил Майкл на родном языке, — что ты будешь сосать ослиный хер и свистеть задницей.

— Что, черт возьми, он сказал? — потребовал Блок. Он глянул на Бутца. — Ты был на русском фронте. Что он сказал?

— Я… э… думаю, он сказал… что у него есть осел и петух, который поет.

— Он пытается шутить, или он не в себе?

Майкл разразился горловым лающим хохотом, и Блок отступил на два шага. А потом Майкл посмотрел вбок, на труп Мышонка. Один из солдат пытался раскрыть правый кулак Мышонка. Пальцы не поддавались. Вдруг Бутц шагнул вперед, поднял сапог и каблуком с маху наступил на кулак. Кости хрустнули, как спички. Майкл стоял, потрясенный, а Бутц всем своим весом с хрустом давил на руку. Когда громадный человек поднял сапог, кости были раздавлены и переломаны. Ладонь раскрылась, в ней был Железный Крест.

Бутц склонился, чтобы подобрать медаль.

Майкл сказал по-немецки:

— Если ты ее тронешь, я тебя убью.

Голос человека, уверенный и спокойный, заставил Бутца остановиться. Он неуверенно моргнул, рука его протянулась, чтобы схватить последнюю собственность мертвеца. Майкл уставился на него, ощущая в своих венах жгучий жар озверения. Он был близок к превращению… очень близок. Если он не сдержится, оно произойдет прямо тут, когда он легко доступен…

Пистолет Блока описал свирепую дугу и ударил Майкла в яйца. Майкл задохнулся от боли и упал на колени.

— Ну, ну, барон, — упрекнул Блок. — Согласитесь, что угрожать — это недостойно благородного человека. — Он кивнул Бутцу, который сгреб Железный Крест в свой кулак. — Барон, нам действительно не помешало бы очень близко познакомиться друг с другом. Вы имеете возможность научится петь в более высоком регистре, прежде чем я окончательно разделаюсь с вами. Поднимите его, пожалуйста, — сказал он двум солдатам, и они подняли Майкла на ноги.

В паху Майкла пульсировала боль, сгибавшая его пополам; но даже волком, он не смог бы уйти далеко, прежде чем его просто изрешетили бы из автоматов. Сейчас было не время и не место сопротивляться. Он дал схлынуть неистовству, как затихающему эху.

— Ну, нечего медлить, нам еще далеко ехать. — Блок пошел вверх по склону холма, и солдаты стали толкать Майкла перед собой. Другие шли по бокам с винтовками наизготовку. Чуть позади следовал Бутц, держа в руках Железный Крест, а еще несколько солдат поволокли тело Мышонка вверх к дороге; маленький человечек ушел, ему не придется предстать перед пытками, ожидавшими его.

Блок глянул на голубое небо, и когда он улыбнулся, серебряные зубы в его рту ярко блеснули.

— Ах, какой прекрасный день, не правда ли? — сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь.

Он оставит для поисков подразделение солдат. Он не сомневался, что вскоре эту суку найдут. Она не могла уйти далеко. В конце концов, она всего лишь женщина. Он был раздосадован своей глупостью, но с нетерпением ожидал, когда Чесна попадет в его руки. Он относился к ней как добрый дядюшка, когда считал, что она лояльна к нацистам; сейчас, однако, степень подлости Чесны заслуживала гораздо менее семейного, скорее даже разъяренного обращения. Однако какой скандал! Это нужно держать подальше от газет, любой ценой! А также от любопытных глаз и ушей Гиммлера. Итак, вот каверзный вопрос: куда же везти барона на допрос?

Ах, да! — вспомнил вдруг Блок. Ну конечно!

Он проследил, как барона затолкали на грузовик и заставили лечь на спину, связав ему предварительно руки. Рядом с ним сел солдат, приставивший дуло винтовки к его горлу.

Блок подошел к шоферу грузовика, для разговора, в то время как остальные солдаты продолжали поиски Золотой Девушки Германии.

Глава 5

Майкл по запаху определил, куда они направлялись, раньше, чем увидел. Он все еще лежал на спине на металлическом полу грузовика, со связанными руками, вокруг сидели вооруженные солдаты. Кузов был накрыт серым брезентом, скрывавшим все, кроме лучиков солнечного света. Его чувство направления было ослаблено, хотя он и знал, что они едут не в город; дорога была слишком уж неровной для городских трасс Берлина. Нет, эта дорога была истерзана грузовиками и тяжелыми машинами, и всякий раз, когда грузовик встряхивало на ухабе, мышцы спины Майкла пронзала боль.

Сквозь брезент просачивался сильный запах. Солдаты его тоже заметили; некоторые из них беспокойно зашевелились и стали перешептываться друг с другом. Запах становился все сильнее, ему этот запах напоминал чем-то тот, в Северной Африке, когда он наткнулся на группу британских солдат, погибших от огнемета. Стоит только сладковатому запаху обуглившегося человеческого мяса дойти до ноздрей, забыть его уже нельзя. Этот запах содержал его, а также примесь запаха горелого леса. Соснового леса, подумал Майкл. Чего-то, сгоравшего жарко и быстро.

Один из солдат встал и перевесился через борт грузовика, чтобы стошнить. Майкл услышал, как двое других зашептались, и уловил слово «фалькенхаузен».

Итак, пункт его назначения был известен. Концентрационный лагерь Фалькенхаузен. Творение Блока.

Запах унесло в сторону. Изменился ветер, подумал Майкл. Но что же, во имя Господа, тут горело? Грузовик остановился и мгновение-другое стоял. Сквозь низкое рычание мотора он услышал стук молотков. И когда грузовик проехал ярдов сто дальше и опять остановился, резкий голос прокричал:

— Выгружайте пленного!

Брезент откинулся. Майкла вынесли из грузовика на яркий солнечный свет, и он встал перед немецким майором СС, излишне полным мужчиной в черной форме, лопавшейся по швам. У мужчины было мясистое красное лицо с глазами, белыми и твердыми как алмазы, но абсолютно лишенными красоты. На нем была черная с плоской тульей фуражка, а коричневые волосы на голове были острижены почти до кожи черепа. На поясе был ремень, с кобурой, в которой был пистолет «Вальтер», и эбонитовой дубинкой-костоломом.

Майкл посмотрел вокруг. Увидел деревянные бараки и серые каменные стены, над которыми возвышались верхушки густого леса. Шло строительство новых бараков, и пленные в полосатых робах сколачивали бревна, а в тени стояла охрана с автоматами. Густые кольца колючей проволоки образовывали внутренние стены, а в углах внешних каменных стен стояли деревянные вышки охраны. Он увидел главные ворота, тоже из дерева, над ними была каменная арка, которую он уже видел на фотографии в номерах Блока. В воздухе висело темное марево, оно медленно плыло над лесом. Он опять уловил этот запах: жженой плоти.

— Смирно! — прокричал немецкий майор и, схватив Майкла за подбородок, повернул его голову.

В спину ему ударил винтовкой солдат. Другой солдат сдернул с него пальто, потом сорвал рубашку, рванув ее так, что жемчужные пуговицы посыпались на землю. С Майкла сняли пояс, и брюки его сползли. Затем с него стянули нижнее белье. Винтовка опять ткнула его, в почки. Майкл понимал, чего они от него добивались, но стоял, уставившись в бесцветные глаза майора и сдавив ноги вместе.

— Сними ботинки и носки, — сказал толстый мужчина.

— Я бы не хотел, чтобы при этом кто-нибудь оказался у меня сзади, — сказал Майкл.

В руке майора оказалась эбонитовая дубинка. Кончик ее уперся в подбородок Майкла.

— Сними ботинки и носки, — повторил майор.

Слева Майкл уловил какое-то движение. Он глянул в ту сторону и увидел приближавшихся Блока и Бутца.

— Снимай! — скомандовал майор и дубинкой нанес короткий жестокий удар по раненому бедру Майкла. Боль рванула по ноге Майкла, рана опять лопнула, сочась красным, а Майкл упал на колени в белую пыль. В лицо ему уставился ствол винтовки.

— Барон, — сказал, приблизившись, Блок. — Боюсь, что теперь вы в нашей вотчине. Будьте любезны, не подчинитесь ли вы майору Кроллю?

Майкл заколебался, бедро его прорезала острая боль, лицо покрылось капельками пота. Нога в сапоге оперлась на его спину и вдавила его в пыль. Бутц всем своим весом надавил ему на позвоночник, заставив Майкла заскрипеть зубами.

— Вы должны и в самом деле согласиться сотрудничать с нами, барон, — продолжил Блок. Потом Кроллю: — Он — русский. Вы же знаете, насколько упрямы бывают эти сукины сыны…

— От упрямства мы лечим, — сказал Кролль, и, пока Бутц держал Майкла придавленным, два солдата сняли с него ботинки и носки. Теперь он остался совершенно голым, а запястья его были сцеплены за спиной стальными наручниками. Его подняли на ноги, затем толкнули в ту сторону, куда солдаты хотели его вести. Он не оказывал сопротивления; этим он добился бы только сломанных костей, а он был все еще в изнеможении после схватки с Сэндлером и бега через лес. Некогда было оплакивать Мышонка или причитать о своем бедственном положении; эти люди намеревались пытками вырвать у него любую информацию. Но, однако, у него было преимущество: они считали его агентом Советского Союза, и присутствие его направит их внимание на Восток, прочь от Запада.

Это был большой лагерь. Обескураживающе огромный, подумал Майкл. Барачные строения были повсюду, большинство из них выкрашено в зеленое, деревья и сотни пеньков от деревьев подтверждали тот факт, что Фалькенхаузен был разбит посреди леса. Майкл увидел бледные истощенные лица, наблюдавшие за ним сквозь узкие окна со ставнями на петлях. Проходили группы тощих обритых пленных, которых гнали охранники с автоматами и резиновыми дубинками.

Майкл заметил, что почти все пленные носили желтую звезду Давида, нашитую на одежду. Его нагота казалась обычной и не привлекала никакого внимания. На некотором расстоянии, возможно ярдах в двухстах, был лагерь внутри лагеря, еще бараки, обнесенные витками колючей проволоки. Майкл видел нечто похожее на парад из трехсот или четырехсот пленных, которые стояли рядами на пыльной площади, в то время как громкоговоритель бубнил что-то о Тысячелетнем Рейхе. Поодаль слева от себя он увидел приземистое каменное строение из серого камня; из его двух труб поднимался черный дым, уплывавший в сторону леса. Он услышал грохот и треск тяжелых машин, хотя и не мог видеть, откуда исходит этот шум. Сменившийся ветер донес ему еще один запах: на этот раз не горелой плоти, а вонь немытого, потного человеческого тела. В этой вони была примесь гниения, разложения, экскрементов и крови. То, для чего все это служило, подумал он, наблюдая за столбами дыма, выбрасываемого из труб, более походило на уничтожение, а не на заключение.

Вдоль дороги со стороны серокаменного строения подъезжали три грузовика, и Майклу было приказано стоять. Он встал на обочине, в затылок ему уперся ствол винтовки, а в это время грузовики подъехали. Кролль махнул им остановиться и повел Блока и Бутца к кузову первого грузовика. Майкл наблюдал за ними; пока Кролль говорил, обращаясь к Блоку, красное лицо майора сияло от возбуждения.

— Качество отменное, — услышал Майкл слова Кролля. — Вся продукция Фалькенхаузена всегда только высшего качества.

Он приказал солдату снять и вскрыть один из сосновых ящиков, уложенных в кузов грузовика. Солдат начал вскрывать, действуя своим ножом.

— Вы увидите, что я выдерживаю те стандарты качества, которого вы так строго требуете, полковник, — продолжал Кролль, и Майкл увидел, как Блок кивнул и улыбнулся, удовлетворенный таким лизанием зада.

Последний гвоздь из крышки ящика был выдернут, и Кролль сунулся внутрь.

— Видите? Я готов вызвать на соревнование любой другой лагерь. Ну, кто еще может сравниться с таким качеством?

Кролль держал в руке пригоршню длинных рыжевато-каштановых волос. Женские волосы, понял Майкл. Они были курчавыми от природы. Кролль ухмыльнулся Блоку, потом запустил руку в ящик поглубже. На этот раз он вынул густые светло-золотистые волосы.

— О, разве они не прекрасны? — спросил Кролль. — Из этого можно сделать шикарный парик, стоющий на вес золота. Мне приятно сообщить вам, что объем нашей продукции поднялся до тридцати семи процентов. Ни следа вшей во всей партии. Новое распыляемое средство против вшей нам послано самим Богом!

— Я расскажу доктору Гильдебранду, как хорошо здесь идет работа, — сказал Блок. Он посмотрел внутрь ящика, полез в него рукой и вытащил пригоршню блестящих волос медного цвета. — О, эти просто великолепны!

Майкл смотрел, как волосы падали из пальцев Блока. Солнечный свет осветил их, и от их золотистого оттенка сердце у Майкла упало. Волосы пленной женщины, подумал Майкл. Где ее тело? Он уловил примесь запаха горелой плоти, и его замутило.

Этим людям, трем чудовищам, нельзя позволить жить. Господь проклянет его, если он, зная про такое, не перегрызет глотки людям, стоящим перед ним, улыбающимся и разговаривающим про парики и график выпуска продукции. Кузова всех трех грузовиков были загружены ящиками из сосновых досок, загружены волосами, сбритыми с голов, как руно с освежеванных ягнят.

Он не мог позволить этим людям жить.

Он сделал шаг вперед, отойдя от ствола винтовки.

— Стой! — закричал солдат.

Кролль, Блок и Бутц обернулись к нему, волосы все еще падали вниз в ящик.

— Стой! — приказал солдат и двинул Майкла под ребра стволом винтовки.

Эта боль была ничто. Майкл продолжил двигаться вперед, руки его были скованы сзади наручниками. Он уставился в бесцветные глаза майора Кролля и увидел, как этот человек моргнул и отступил назад; почувствовал, как клыки с болью прорезаются сквозь его челюсти, а лицевые мышцы растягиваются, чтобы дать им место.

— Стой, сволочь!

Солдат ударил его стволом винтовки в затылок, и Майкл пошатнулся, но удержал равновесие. Он сделал еще шаг к трем мужчинам, и Бутц выступил между ним и полковником Блоком. Другой солдат, вооруженный автоматом, налетел на Майкла и ударил его прикладом в живот. Майкл согнулся пополам и захрипел от боли, а солдат поднял свое оружие, чтобы ударить его по голове.

Пленный ударил первым, коленом ему в пах с такой силой, что тот подлетел вверх и грохнулся навзничь на землю. Сзади горло Майкла обвила чья-то рука, сдавливая гортань. Еще один человек ударил кулаком ему в грудь, отчего сердце у него дало сбой.

— Хватайте его! Хватайте сволочь! — выкрикивал Кролль, в то время как Майкл продолжал безумно сопротивляться. Кролль поднял дубинку и ударил ею по плечу Майкла. Ударил второй раз, так, что свалил его, а третий удар вбил его в пыль, легкие у него захрипели, боль пронзила почерневшее плечо и ободранный живот. Он был на волоске от потери сознания, борясь с подступившим некстати превращением. Изо всех его пор вот-вот начала бы выступать шерсть; он ощущал звериный дух от своей кожи, терпкий вкус зверя во рту. Если бы он совершил превращение здесь, лежа в пыли, его бы разорвали на части, распороли бы немецкими ножами. Каждый его кусочек, начиная от внутренних органов и кончая зубами, получил бы свой ярлычок и был помещен в сосуд, наполненный формальдегидом, чтобы его могли исследовать нацистские доктора. Он хотел жить, чтобы убивать этих зверей, и потому боролся с превращением и заставил его отступить.

Вероятно, немного черной волчьей шерсти выступило на его теле — на груди, внутренних сторонах бедер и горле, но она так быстро исчезла, что никто ее не заметил, а если кто-то из солдат и заметил, то подумал бы, что зрение сыграло с ним шутку. Майкл лежал на животе, почти отключившийся. Он слышал, как Блок сказал:

— Барон, боюсь, к сожалению, для вас у нас будет очень грубый прием.

Солдаты подхватили Майкла под руки, подняли его и поволокли по пыли, в то время как сам он провалился во мрак.

Глава 6

— Вы слышите меня?

Кто-то говорил… кто-то в дальнем конце туннеля. Чей это голос?

— Барон, вы меня слышите?

Мрак во мраке. Не отвечай! — подумал он. Если не будешь отвечать, тот, кто бы это ни говорил, уйдет и даст тебе отдохнуть!

Включили свет. Свет был очень ярким, Майкл видел его сквозь веки.

— Он очнулся, — услышал он голос, обращавшийся к кому-то другому в помещении. — Видите, как поднялся его пульс? Ну, он знает, что мы здесь, так что — порядок. — Это был голос Блока, узнал он. Чья-то рука взяла его за подбородок и потрясла его лицо. — Давайте, давайте. Открывайте глаза, барон.

Он не открыл. — Дайте ему воды, — сказал Блок, и тут же ведро холодной воды вылилось Майклу в лицо.

Он отплевывался, его тело невольно вздрогнуло от холода, глаза открылись. Свет — лампа с отражателем, нестерпимой яркости, поднесенная к его лицу вплотную — заставил его опять крепко зажмурить веки.

— Барон? — сказал Блок. — Если вы откажетесь открыть глаза, мы просто отрежем вам веки.

Вне всякого сомнения, они бы это сделали. Он подчинился, сощурившись от яркого света.

— Хорошо! Теперь можно наконец заняться делами! — Блок подкатил кресло на колесиках к пленному и уселся. Майкл смог рассмотреть других, находившихся в этом помещении: высокого человека, державшего ведро, с которого капало, еще одну фигуру, толстую и мясистую, в черной эсэсовской форме, лопавшейся по швам. Конечно, майор Кролль. — Прежде чем начать, — спокойно сказал майор Блок, — я скажу вам, что теперь вы — человек, которому следует оставить всякую надежду. Из этой комнаты убежать нельзя. За этими стенами есть другие стены. — Он наклонился вперед, к свету, и его серебряные зубы сверкнули. — У вас тут нет друзей, и никто не спешит спасать вас. Мы собираемся вас уничтожить, либо быстро, либо медленно, и это — единственный выбор, который у вас есть. Вы понимаете? Если да, то кивните, пожалуйста.

Майкла попытался понять, как именно он лишен подвижности. Он лежал, абсолютно голый, на металлическом столе крестообразной формы, руки распялены над головой, ноги раздвинуты. Кожаные ремни туго связывали его в запястьях и лодыжках. Стол был наклонен вверх и вперед, так что Майкл был почти в стоячем положении. Он попробовал ремни, но не смог пошевелиться ни на четверть дюйма.

— Бауман? — сказал Блок. — Принесите еще немного воды, пожалуйста. — Человек с ведром — адъютант майора Кролля, решил Майкл, — ответил: — Да, господин полковник, — и прошел через комнату. Металлическая задвижка загремела и в комнату проскользнул быстрый лучик серого света, когда открылась и закрылась тяжелая дверь. Блок снова обратил свое внимание к пленному. — Ваше имя и национальность.

Майкл молчал. Сердце его тревожно билось, и он был уверен, что Блок может видеть это. Плечо адски болело, хотя, скорее всего, не было сломано. Свою кожу он ощущал словно бы оболочкой из синяков, обернутой вокруг скелета из колючей проволоки. Блок ждал ответа; Майкл решил на этот раз хоть что-то сказать.

— Ричард Гамлет. Британец.

— О, вы — британец, правда? «Томми», говорящий на чистейшем русском? Позвольте не поверить. Если вы такой уж британец, скажите мне что-нибудь по-английски.

Он не отозвался.

Блок глубоко вздохнул и покачал головой.

— Я, пожалуй, все же предпочту называть вас бароном. Хорошо, давайте говорить, исходя из предположения, что вы — агент Красной Армии. Возможно, заброшенный в Германию с заданием убить или устроить саботаж. Вашим связным была Чесна ван Дорн. Как и где вы с ней встречались?

Взял ли он Чесну? — думал Майкл. Ответа на этот вопрос в глазах инквизитора не было.

— В чем заключается ваше задание? — спросил Блок.

Майкл уставился прямо перед собой, в висках у него стучало.

— Зачем Чесна привезла вас в «Рейхкронен»?

Опять нет ответа.

— Как вы собирались выбраться из страны после того, как ваше задание окажется выполнено?

Ответа не было. Блок наклонился чуть ниже.

— Вы слышали когда-нибудь про человека по имени Тео фон Франкевиц?

Майкл сохранил безучастное лицо.

— Фон Франкевиц кажется знает вас, — продолжал Блок. — Ну, вначале он пытался вас выгораживать, но мы дали ему немного одного интересного лекарства. Прежде чем умереть, он дал нам описание человека, который посетил его в его квартире. Он рассказал нам, что показал этому человеку рисунок. Человек, которого он описал, — вы, барон. Теперь скажите мне, пожалуйста: какой интерес для русского тайного агента мог представлять потрепанный уличный художник вроде Франкевица. — Он ткнул пальцем в почерневшее плечо Майкла. — Не думайте, что вы — храбрец, барон. Вы очень глупы. Мы можем напичкать вас лекарствами, чтобы развязать вам язык, но, к несчастью, они не действуют хорошо, пока вы… скажем так… не находитесь в ослабленном состоянии. Так что нам придется выполнить это условие. Это на ваш выбор, барон: как мы будем действовать?

Майкл не ответил. Он знал, что последует дальше, и готовил себя к этому.

— Понимаю, — сказал Блок. Он встал и отошел от пленного. — Майор Кроль? Он в вашем распоряжении. Пожалуйста.

Кроль прошествовал вперед, поднял резиновую дубинку и принялся за работу. Спустя некоторое время на лицо Майкла опять хлынула холодная вода, и он снова очнулся в царстве дьявола. Он кашлял и отплевывался, ноздри его были забиты кровью. Правый глаз распух и не открывался, вся правая сторона лица отяжелела от опухолей. Нижняя губа была рассечена, из нее розовая струйка стекала по подбородку на грудь.

— Это и в самом деле бессмысленно, барон.

Полковник Блок снова сидел в своем кресле рядом с Майклом. На подносе перед ним было блюдо с колбасой и соусом и хрустальный бокал с белым вином. За воротник Блока была подоткнута салфетка, он обедал, пользуясь серебряными вилкой и ножом.

— Вы знаете, что я могу убить вас в любое время, когда захочу.

Майкл резко выдохнул через нос, очищая ноздри от крови. Нос у него, наверное, сломан. Языком он нащупал шатавшийся коренной зуб.

— Майор Кролль хочет убить вас прямо сейчас и покончить со всем этим, — продолжал Блок. Он прожевал кусок колбасы и промокнул губы салфеткой. — Но я надеюсь, что вы образумитесь раньше, чем пройдет слишком много времени. Откуда вы, барон? Из Москвы? Ленинграда? Какого военного округа?

— Я… — Голос его сбился. Он начал второй раз. — Я британский подданный.

— Ну, не надо опять про это, — предостерег Блок. Он отпил вина. — Барон, кто направил вас к Тео фон Франкевицу? Чесна?

Майкл не ответил. Его зрение то туманилось, то прояснялось, голова гудела от побоев.

— Этому я могу поверить, — сказал Блок. — Тому, что Чесна занималась продажей немецких военных секретов. Я не знаю, как она узнала про Франкевица, но могу предположить, что она — одна из целой сети предателей. Она помогала вам в вашем задании — каким бы оно ни было — и решила заинтересовать вас некой информацией, которую, как она думала, вы сможете передать вашим русским хозяевам. Ведь у собаки имеются именно хозяева, ведь так? Вероятно, Чесна думала, что вы сможете заплатить за эту информацию. Верно?

Ответа не было. Майкл уставился мимо слепившей лампы.

— Чесна привезла вас в «Рейхкронен», чтобы кого-то убить, да? — Блок разрезал колбасу, из нее закапал жир. — Все, кто там бывают — офицеры… вероятно, вы собирались взорвать весь «Рейхкронен». Но, скажите мне: зачем вы попали в номера Сэндлера? Ведь это вы убили сокола, так?

Когда Майкл не ответил, Блок слабо улыбнулся.

— Никакого вреда вы этим не причинили. Я эту проклятую птицу презирал. Но когда я нашел эти перья и обнаружил весь тот бардак в номерах Сэндлера, я понял, что это было делом ваших рук — особенно после той маленькой драмы на берегу реки. Я понял, что вы, должно быть, прошли диверсионную подготовку, иначе вы не смогли бы исчезнуть из поезда Сэндлера. Он в этом поезде охотился не на одну дюжину человек, и некоторые из тех людей были бывшими офицерами СС, не оправдавшими доверие; итак, вы должны понимать, что мне было ясно, что никакой выращивающий тюльпаны «барон» не мог победить в нем Сэндлера. Но он вас там здорово погонял, да? — Он ткнул ножом в рану от пули на бедре Майкла. — Теперь о Франкевице: кто еще знает про рисунок, который он вам показывал?

— Об этом вам следовало бы спросить у Чесны, — сказал Майкл, проверяя, была ли она схвачена.

— Да, спрошу обязательно. Возьму это на заметку. Но сейчас я расспрашиваю вас. Кто еще знает про рисунок?

Они не взяли ее, — подумал Майкл. Или может, это — всего лишь слабая надежда. Секретность этого рисунка, оказывается, важна для Блока в высшей степени. Блок закончил есть колбасу, выпил вино и ожидал, когда же русский тайный агент ответит. Наконец он встал и оттолкнул свое кресло.

— Майор Кролль? — сказал он и показал ему выйти вперед.

Кролль выступил из темноты. Резиновая дубинка взвилась, истерзанные мышцы Майкла напряглись. Он еще не был готов к очередному избиению; ему нужно было получить отсрочку. Он сказал:

— Я знаю про Стальной Кулак все.

Дубинка начала падать, метя в лицо Майкла.

Прежде чем она успела ударить, запястье Кролля схватила рука и остановила ее падение.

— Один момент, — сказал ему Блок. Полковник неподвижно уставился на Майкла. — Это фраза, — сказал он. — Два слова, которые вы узнали от Франкевица. Они ничего не означали для него и ничего не означают для вас.

Наступила пора пойти ва-банк.

— Союзники могут иметь по этому поводу другое мнение.

В комнате наступила тишина, как будто простое упоминание о союзниках имело силу, достаточную, чтобы от него стыла плоть и кровь. Блок продолжал всматриваться в Майкла, лицо его не выдавало никакой реакции. Но затем Блок сказал:

— Майор Кролль, пожалуйста, не могли бы вы выйти на время из комнаты? Бауман, вы тоже.

Он дождался, чтобы майор с адъютантом вышли, затем стал расхаживать взад и вперед по каменному полу, заложив руки за спину и слегка нагнувшись вперед. Неожиданно он остановился.

— Вы блефуете. Ни черта вы не знаете про Стальной Кулак.

— Я знаю, что вы отвечаете за безопасность этой операции, — сказал Майкл, тщательно подбирая слова. — Я полагаю, что вы не сдали меня в гестапо в Берлине именно потому, что не хотите, чтобы ваше начальство узнало об имевшей место утечке информации.

— Утечки не было. А кроме того, я не знаю, о какой операции вы говорите.

— Ну да, как же. Знаете. Боюсь, что это больше не является тайной.

Блок приблизился к Майклу и нагнулся над ним.

— Правда? Тогда, барон, скажите: что такое Стальной Кулак? — Его дыхание отдавало колбасой и соусом.

Настал момент истины. Майкл хорошо понимал, что одно неправильное высказывание может вынести ему приговор. Он сказал:

— Доктор Гильдебранд создал нечто заметно более сильнодействующее, чем аэрозоль от вшей, не правда ли?

Мышца на костлявой челюсти Блока дернулась. Кроме нее, ничто человеческое в нем не шевельнулось.

— Да, я залезал в номера Сэндлера, — продолжал Майкл. — Но прежде я попал в ваши номера. И нашел ваш портфель и те фотоснимки подопытных Гильдебранда. Думаю, что военнопленных. Откуда вы их доставляете? Отсюда? Из других лагерей?

Глаза Блока сузились.

— Давайте повысказываем догадки, а? — спросил Майкл. — Вы поставляете военнопленных из ряда лагерей. Они попадают на фабрику Гильдебранда на острове Скарпа. — Лицо Блока стало чуточку сереть. — О… думаю, мне бы хотелось немного вина. Пожалуйста, — сказал он. — Промочить горло.

— Я порежу твое горло, ты, славянский сукин сын! — прошипел Блок.

— Не думаю. Глоток вина, пожалуйста?

Блок не тронулся с места. Наконец его губы тронула холодная улыбка.

— Как вам будет угодно, барон. — Он взял с подноса бокал белого вина и поднес его ко рту Майкла, дав ему сделать один глоток, прежде чем убрал его. — Продолжайте ваше фантастическое умозаключение.

Майкл облизал свою рассеченную нижнюю губу, вино ее раздражало.

— Пленные используются для опытов Гильдебранда. Их было уже около трехсот, как мне помнится. Полагаю, вы регулярно встречаетесь с Гильдебрандом. Вероятно, вы использовали эти фотоснимки, чтобы показать вашему начальству, как продвигается подготовка плана. Я прав?

— Знаете, это очень интересная комната. — Блок огляделся. — Иногда в ней удается заставить заговорить даже мертвого.

— Вы, может, и желаете убить меня, но не убьете. И вы, и я знаем, как важен Стальной Кулак. — Еще один ход ва-банк попал в цель. Блок снова уставился на него. — Мои друзья в Москве были бы страшно рады передать такую информацию союзникам.

Намек Майкла попал на нужную почву. Блок сказал:

— И кто еще знает про это? — Голос его стал слегка визгливым, в нем появилась тень дрожи.

— Чесна не единственная, — он решил дальше вести Блока, схватившего наживку. — Она-то ведь была с вами, пока я осматривал ваши номера.

Это подействовало. Выражение лица Блока на секунду показалось ошеломленным, поскольку он понял, что кто-то из персонала «Рейхкронена» тоже должен быть предателем.

— Кто дал вам ключи?

— Я этого знать не могу. Ключи были отнесены в номера Чесны во время собрания Бримстонского клуба. Я возвратил их, опустив в цветочный горшок на втором этаже.

Чем дальше, тем лучше, — подумал он. Блоку никогда бы не пришло в голову, что Майкл спустился по стене замка. Он наклонил голову вбок. Сердце его бешено колотилось, и он знал, что играет в опаснейшую игру, но ему нужно было выиграть время.

— Знаете, я думаю, что насчет комнаты вы почти правы. Здесь действительно можно слышать голос в скором времени мертвого полковника.

— Насмехайтесь надо мной, сколько хотите, барон, — Блок через силу улыбнулся, на щеках у него выступили красные пятна. — Но после нескольких инъекций сыворотки правды вы мне расскажете все.

— Думаю, что я покажусь вам немного покрепче, чем Франкевиц. А кроме того, я не могу сказать вам того, чего не знаю. Ключи я просто взял в моих номерах, а вернул их в пакете вместе с фотопленкой.

— С фотопленкой? Какой фотопленкой? — Волнение стало более заметным.

— Ну, разве я полез бы в ваши номера, не имея с собой ничего, так? Конечно, у меня был фотоаппарат. Тоже предоставленный кем-то из друзей Чесны. Я сделал фотографии со снимков из вашего портфеля. Плюс кое-каких других бумаг, тех, которые похожи на страницы из бухгалтерской книги.

Блок молчал, но Майкл мог сказать, о чем он думал: тайны, сохранность которых лежала на его ответственности, вышли наружу и, вероятно, находятся в пути с курьером в Советский Союз, а «Рейхкронен» — гнездо предателей.

— Вы обманываете, — сказал Блок. — Если бы все это было правдой, вы не раскрыли бы ее так свободно.

— Я просто не хочу умереть. И не горю желанием попасть под пытки. Тем более, что информация уже передана. Теперь вы сделать уже ничего не сможете.

— О, я с вами, пожалуй, не согласен. Могу, и даже очень многое. — Рука его дотянулась до подноса, пальцы ухватили вилку. Он встал рядом с Майклом, лицо его пошло пятнами. — Я сровняю «Рейхкронен» с землей и казню всех от слесаря до управляющего, если это понадобится. Вы, барон, скажете мне все про то, как и где вы встретились с Чесной, маршрут, по которому вы собирались бежать, и все тому подобное. Вы правы: я вас действительно не убью. — Он вонзил зубцы вилки в мякоть левой руки Майкла и выдернул их. — В вас, однако, действительно есть нечто, представляющее для меня интерес. — Вилка опять вонзилась, проткнув плечо Майкла. Майкл дернулся, лицо его покрылось потом. Вилка выдернулась. — А именно: я намерен вас съесть, — сказал Блок и вонзил зубцы в грудь Майкла, пониже горла, — просто как кусок мяса. Я прожую вас, переварю то, что мне понравится, а остаток выплюну. — Он выдернул вилку, зубцы которой окрасились кровью. — Вы можете знать про Стальной Кулак — но вы не знаете, как предполагается его использовать. Никто не знает, где эта крепость, кроме меня, доктора Гильдебранда и нескольких других, чья преданность не подлежит сомнению. И потому ваши русские хозяева тоже об этом не знают, и, значит, не могут передать информацию британцам и американцам, не так ли? — Он воткнул вилку в левую щеку Майкла, потом вытащил ее и попробовал кровь Майкла на вкус. — Это, — сказал Блок, — только первое блюдо. — И выключил лампу.

Майкл слышал, как он прошел по комнате. Тяжелая дверь отворилась.

— Бауман, — сказал полковник, — уберите это дерьмо в камеру.

Он сдерживал дыхание, а теперь выпустил его, шипя, сквозь зубы. По крайней мере, некоторое время не будет пыток. Вошел Бауман, с ним три солдата. Они развязали ремни на запястьях и лодыжках Майкла, сдернули его с крестообразного стола и под дулом пистолета повели по каменному полу коридора.

— Ну, иди же, свинья, не останавливайся! — прорычал Бауман, тощий молодой мужчина в круглых очках и с длинным худым лицом, подталкивая Майкла. По обе стороны коридора шли деревянные двери в три фута высотой со стальными запорами на уровне пола. В дверях были маленькие квадратные глазки с задвижками, которые можно было отодвигать, чтобы, как предположил Майкл, дать воздух или передать внутрь воду или еду. В этом месте пахло сыростью и древностью, с примесью запаха сырой соломы, человеческих испражнений, пота и немытого тела. Конура для бродячих собак, подумал Майкл. Он услышал звериные стоны и ругань своих товарищей по плену.

— Стой, — скомандовал Бауман. Он держался прямо, не сгибая спины, и смотрел на Майкла без всякого интереса. — Стань на колени.

Майкл замешкался. В спину ему уперлись два винтовочных дула. Он наклонился, и один из солдат отодвинул с ржавым скрипом железный засов. За дверью кто-то торопливо отскочил.

Бауман открыл ее. В лицо Майклу повеяло душным, тошнотворным спертым воздухом. В прокисшей темноте конуры он рассмотрел пять или шесть исхудалых человеческих тел, другие вероятно скрючились возле стен. Пол был устлан гнилым сеном, а потолок был лишь в пяти футах от пола.

— Забирайся, — сказал Бауман.

— Милости Божьей! Милости Божьей! — выкрикивал истощенный, с бритой головой и выпученными глазами мужчина и, пошатываясь, пополз на коленях к двери, воздевая руки, его впалая грудь была сплошь в истекающих гноем язвах. Он остановился, дрожа и с надеждой глядя на Баумана, глаза его блестели во тьме.

— Я сказал — забирайся, — повторил нацист.

Через две секунды после того, как он сказал это, один из солдат ударил Майкла под ребра ногой в сапоге, а другие затолкали его в адскую конуру и с треском захлопнули дверцу. Железная задвижка со скрипом встала на место.

— Милости Божьей! Милости Божьей! — продолжал выкрикивать пленный, пока грубый голос из дальнего угла камеры не остановил его, сказав:

— Заткнись, Метцер! Тебя все равно никто не слушает.

Глава 7

Лежа на гнилом сене в вонючей тьме, где другие пленные бормотали и стонали во сне, Майкл почувствовал, как на него надвигалась тоска, подобно шелковистому покрову.

Жизнь — драгоценная вещь; чем она является для людей, так ее ненавидящих? Он подумал про черный дым, изрыгаемый трубами и оскверняющий воздух запахом горелой плоти. Он подумал про ящики из сосновых досок, полные волос, и что когда-то кто-то — мать, отец — в более добром мире расчесывал эти волосы, гладил их и целовал лоб, на который они ниспадали. Теперь они отправлялись к изготовителям париков, а тела — наверх с дымом. Здесь уничтожалось нечто большее, чем люди; целые миры превращались в белый пепел. И для чего? «Лебенштраум», хваленое «жизненное пространство» Гитлера, и Железные Кресты? Он подумал о Мышонке, лежавшем мертвым в кустах, шея маленького человечка сломана быстрым и милосердным поворотом. Сердце у него заныло: может быть, убийство — в его натуре, но ему оно само по себе вовсе не доставляло удовольствия. Мышонок был хорошим другом. Какая эпитафия может быть лучше этой? Оплакивать одну человеческую жизнь в этой терзаемой смертями стране — ве равно что находиться в горящем доме и погасить одну свечку. Он отвел свои мысли прочь от воспоминания о Бутце, раздавившем руку мертвого и вынувшем из нее медаль. Глаза его увлажнились и он понял, что может потерять контроль над своими чувствами в этой адской дыре.

Что там говорил Блок? О чем были его слова? — пытался сосредоточиться Майкл, отключаясь от кровавой сцены. Блок говорил что-то про крепость. Да, именно так. Слова Блока: «Никто не знает, где эта крепость, кроме меня самого, Гильдебранда и еще нескольких…»

Крепость. Какую крепость подразумевал он? На острове Скарпа? Майкл так не думал; для Чесны не составило труда узнать, что у Гильдебранда на Скарпе дом и мастерская. Этот факт не был так строго оберегаемой тайной. Тогда какую другую крепость имел в виду Блок и что она могла иметь общего с тем, как планировалось применить Стальной Кулак?

Пулевые отверстия в стекле и на выкрашенном в зеленое металле, думал Майкл. Выкрашенный в оливково-зеленый цвет металл. Почему именно такой оттенок?

Он размышлял над этим, когда лица его коснулись чьи-то пальцы. Он подскочил от неожиданности и схватил узкое запястье сгорбившейся фигуры, силуэт которой слабо светился голубым. Послышалось приглушенное сдавленное дыхание; фигура забилась, пытаясь освободиться, но Майкл держал крепко.

Еще одна фигура, крупнее, также светившаяся голубым силуэтом в ночном видении Майкла, появилась из тьмы справа от него. Ударила рука. Кулак треснул Майкла по голове, и в ушах у него зазвенело. Второй удар достался ему в лоб, когда он пытался поднырнуть под него, прижимаясь к коленям. Они пытаются меня убить, подумалось ему. Внутри него вспух шаром страх. Неужели они настолько оголодали, что хотят сырого человеческого мяса? Он выпустил первую фигуру, которая торопливо убралась в безопасный дальний угол, и сосредоточился на большей и более сильной. Сбоку наметился третий удар, Майкл рубанул в развернутый локоть и с удовлетворением услышал рычание от боли. Он разглядел очертание головы и нечеткие контуры лица. Кулаком он нанес удар по этому лицу, попал в нос большого размера.

— Охрана! — закричал человек по-французски. — На помощь!

— Милости Божьей! Милости Божьей! — опять начал вопить человек во всю силу легких.

— Да прекрати ты, кретин! — Язык, на котором это было произнесено, был немецкий, но с сильным датским акцентом. — Весь воздух израсходуешь!

Пара жилистых рук обхватила Майкла за грудь. Он откинул голову назад и затылком врезался в лицо человека. Руки ослабли. Но большая фигура с разбитым носом все еще жаждала драки. В раненое плечо Майкла ударил кулак, что вызвало у него крик боли. На горле его оказались пальцы, и его придавило чье-то тело. Ребром ладони Майкл нанес короткий резкий удар по кончику подбородка, покрытого бородой, и услышал хруст зубов, лязгнувших друг о друга, возможно, прикусивших кончик языка. Человек зарычал, но продолжал сжимать горло Майкла, пальцы нащупывали гортань.

Пронзительный визг перекрыл все другие звуки. Визжала молодая девушка, ее визг поднялся до истерического крещендо.

Маленькая задвижка на глазке в камеру сдвинулась. Внутрь просунулся бронзовый наконечник пожарного шланга.

— Осторожно! — предупредил датчанин. — Они сейчас…

Из брандспойта по пленным ударила под давлением струя воды, ее сила отбросила Майкла и его противника друг от друга. Майкла прижало к стене, вода с силой била по его телу. Визг молодой девушки перешел в захлебывавшийся кашель. Вопиющий смолк, по его хрупкому телу бил мощный поток. Еще через несколько секунд вода остановилась, пожарный шланг убрали, а дверная задвижка на глазке встала на место. Все прекратилось, слышались только стоны.

— Эй, бл*ь, ты, новенький! — Это был тот же самый грубый голос, который говорил Метцеру заткнуться, за исключением того, что теперь язык у этого человека был опухшим от прикуса. Он говорил на вульгарном русском. — Еще раз полезешь эту девчушку лапать — шею сверну. Понял?

— Да не собирался я никого лапать, — ответил Майкл на родном языке. — Я решил, что на меня нападают.

Какое-то время этот другой мужчина не отвечал. Метцер всхлипывал, кто-то еще пытался его успокоить. Вода стекала по стенам и собиралась на полу в лужу, а воздух был пропитан потом ииспарениями.

— Она не в своем уме, — сказал русский Майклу. — Ей, как мне кажется, около четырнадцати. Трудно сказать, сколько раз ее насиловали. А с самого начала кто-то раскаленным железом выжег ей глаза.

— Мне ее жаль.

— За что ты меня? — спросил русский. — Какого х** ты это сделал? — Он высморкал кровь из ноздрей сломанного носа. — Уе**л ты мне здорово, сукин сын. Как тебя звать-то?

— Галатинов, — ответил он.

— А меня — Лазарев. Сволочи взяли меня под Кировом. Я был летчиком-истребителем. А ты кто?

— Я — просто солдат, — сказал Майкл. — Меня взяли в Берлине.

— В Берлине, — Лазарев рассмеялся и высморкал еще кровь. — Ха! Молодчина! Ну, наши очень скоро будут маршировать по Берлину. Они сожгут весь этот бл**ский город и выпьют за кости Гитлера. Надеюсь, этого выродка поймают. Ты можешь представить его болтающимся на крючке для туш на Красной площади?

— Вполне.

— Жаль, что так не получится. Гитлера живым не возьмут, это уж точно. Ты голодный?

— Да. — Он подумал о еде первый раз с тех пор, как его бросили в эту дыру.

— На. Протяни руку — получишь угощение.

Майкл так и сделал. Лазарев нащупал его руку, уцепился за нее своими железными пальцами и положил что-то в ладонь. Майкл обнюхал это: небольшой ломоть черствого хлеба, горько пахнущий плесенью. В месте, подобном этому, быть разборчивым не приходилось. Он стал есть хлеб, медленно разжевывая.

— Откуда ты, Галатинов?

— Из Ленинграда. — Он съел хлеб и языком выискивал крошки в зубах.

— Я — уроженец Ростова. Но жил в России повсюду.

Это было началом изложения истории жизни Лазарева. Ему было тридцать один год, отец его был «техником-мастером» в Советской авиации — что по сути означало, что отец его был бригадиром механиков. Лазарев рассказал про свою жену и трех сыновей — все они в безопасности в Москве — и как он совершил больше сорока вылетов на своем истребителе «Як-1» и сбил двенадцать самолетов «Люфтваффе».

— Я как раз вел бой против тринадцатого, — с тоской сказал Лазарев, — когда из облаков вынырнули еще два, прямо надо мной. Они раздолбали беднягу «Задиру» на куски, а я выбросился с парашютом. Приземлился всего лишь в ста метрах от вражеских позиций. — В темноте Майкл не мог разглядеть лицо человека, но увидел, как светящееся очертание его фигуры пожало плечами. — В небе я храбр. Но не на земле. И вот я тут.

— Задира, — повторил Майкл. — Это был твой самолет?

— Да, я так его называл. И даже написал это название у него на фюзеляже. И еще по звездочке за каждый сбитый самолет. А он был хороший, красавец-зверь. — Он вздохнул. — Знаешь, я так и не видел, как он падал. Может, это и к лучшему. Иногда мне хочется верить, что он все еще летает там, делая круги над Россией. Все летчики в моей эскадрилье давали своим самолетам названия. Думаешь, это ребячество?

— Все, что помогает человеку оставаться живым — не ребячество.

— Точно, мыслишь прям как я. И американцы так же поступают. О, видел бы ты их самолеты! Разукрашенные, как волжские шлюхи, — особенно бомбардировщики дальнего действия, — но воюют как казаки. Вот нашим бы орлам подобные машины — так бы надрали фашистам задницы!

Лазарева переводили из лагеря в лагерь, рассказал он Майклу, и в Фалькенхаузене он провел, как ему кажется, около шести или семи месяцев. В эту конуру его бросили недавно, может быть, недели две назад, по его мнению, хотя трудно уследить за течением времени в месте, вроде этого. Почему он оказался в конуре, можно только гадать, но самое худшее здесь — что он не может видеть небо.

— То здание, с трубами, — отважился спросить Майкл. — Что в нем?

Лазарев не ответил. Майкл слышал только поскребывание его пальцев в бороде.

— Я и в самом деле мечтаю о небе, — сказал спустя некоторое время Лазарев. — Облака, голубой простор. Если бы я увидел хоть одну птицу, я был бы целый день счастлив. Но над Фалькенхаузеном птицы летают редко. — Он погрузился в молчание. Метцер опять принялся всхлипывать — ужасные, хватающие за душу звуки. — Кто-нибудь, спойте ему, — сказал Лазарев на ломаном, но понятном немецком. — Он любит, когда ему поют.

Никто не запел. Майкл уселся на вонючем сене, подтянув колени к груди. Кто-то тихо стонал, стоны сопровождались булькающими звуками поноса. От противоположной стены камеры, которая была от него не далее чем в восьми футах, до Майкла доносилось хныканье слепой девушки. Он видел шесть фигур — бледно-голубых силуэтов. Он поднял руку и коснулся потолка. Ни лучика света не попадало в эту конуру. У него было такое ощущение, что потолок опускается, а стены приближаются друг к другу, вся камера сжимается, чтобы раздавить их, превратить в кровавое месиво. Конечно, это была иллюзия, но никогда в жизни он не желал так сильно глотка чистого воздуха и увидеть лес. Спокойнее, сказал он себе. Спокойнее. Он знал, что может перенести более сильную боль, чем обычное человеческое существо, потому что такая вещь как боль была неотъемлемой частью его жизни. Но теперешнее заключение было для него мукой душевной, и он знал, что в подобном месте он может сломаться. Спокойнее. Никому не ведомо, когда он еще увидит солнце, и ему следует держать себя в узде. Волк не должен терять самообладания. Без него волку не выжить. Ему ни в коем случае нельзя терять надежду, даже здесь, в этом логове безнадежности. Ему удалось переключить внимание Блока на вымышленное гнездо изменников в «Рейхкронене», но сколько это продлится? Рано или поздно пытки начнутся опять, и когда они начнутся…

Спокойнее, подумал он. Не думай об этом. Это произойдет тогда, когда произойдет, не раньше.

Ему захотелось пить. Он полизал влажную стену позади себя и набрал на язык достаточно влаги для одного глотка.

— Лазарев? — спросил Майкл немного погодя.

— Аюшки?

— Если бы ты затеял отсюда побег, есть ли тут, в лагере, какоенибудь уязвимое место? Такое, где можно было бы перебраться через стену?

Лазарев заворчал:

— Да ты что, смеешься что ли?

— Нет. Наверняка ведь охрана меняется, ворота открываются для въезда и выезда, или можно прокопать туннель. Здесь что, никто не ведет подготовку к побегу? Разве никто отсюда не пытался вырваться?

— Нет, — сказал Лазарев. — Люди здесь счастливы, если могут просто ходить, а не только бегать или только ползать. Здесь никто не ведет подготовку к побегу, потому что побег невозможен. Теперь: выкинь все это из головы, пока совсем не рехнулся.

— Должен быть способ вырваться, — настаивал Майкл. В голосе Лазарева он слышал только безнадежность. — Сколько здесь пленных?

— Точно не знаю. В мужском лагере, должно быть, тысяч сорок. Еще тысяч двадцать в женском. Конечно, люди все время прибывают и убывают. Каждый день прибывает поезд с новым пополнением.

Майкл был поражен. По самым осторожным оценкам — около шестидесяти тысяч.

— А сколько охранников?

— Трудно сказать. Семьсот или восемьсот, а может — тысяча.

— Охраны меньше, чем один к шестидесяти? И никто не пытался убежать?

— Галатинов, — устало сказал русский, как будто говорил с непоседливым ребенком, — я не встречал еще такого человека, кто мог бы обогнать пулю из пулемета. Или такого, кто бы рискнул попытаться сделать это. И еще у охраны есть собаки: доберманы. Я видел, что их зубы делают с человеческой плотью, и скажу тебе, выглядит это очень неприятно. И если, благодаря сверхъестественному чуду, пленному все-таки удастся вырваться из Фалькенхаузена, куда бежать этому бедолаге? Мы — в сердце Германии. Здесь все дороги ведут в Берлин. — Он отполз на несколько футов и пристроился спиной к стене. — Для тебя и меня война уже закончилась, — спокойно сказал он. — Так что пусть она идет без нас.

— Да будь я проклят, если она для меня закончилась, — сказал ему Майкл, внутри него все кричало.

О течении времени судить было трудно. Прошел еще один или два часа, и Майкл заметил, что пленные забеспокоились. Вскоре после этого он услышал звуки открывавшейся ближней к их конуре двери. Пленные поднялись на колени, дрожа от возбуждения. Потом отперли дверь в их конуру, она распахнулась, чтобы впустить лучики света.

К ним была брошена маленькая буханка черного хлеба с прожилками зеленой плесени. Пленные кинулись за ней, стали отрывать от нее куски.

— Несите ваш бачок, — сказал один из солдат, стоявших в коридоре.

Лазарев прополз вперед, держа в руке серый бачок. Когда-то он был дюжим мужчиной, но теперь плоть обтянула его крупные кости. Темно-бурые волосы спадали ему на плечи, в бороду набилось сено и грязь. Ткани лица плотно обтягивали выступающие вперед скулы, а глаза превратились в мрачные впадины на бледной коже. Его нос, крупный носище, который мог заставить Сирано снять перед ним шляпу, был в крови, запекшейся вокруг ноздрей, благодаря удару Майкла. Он глянул на Майкла, когда проползал мимо него, и Майкл отшатнулся. У Лазарева были глаза мертвого человека.

Русский погрузил бачок в ведро с грязной водой. Потом вытащил его, наполненным до краев. Ведро убрали, дверь конуры с треском захлопнулась — звук показался Майклу крайне неприятным — и железная задвижка вернулась на место. Открылась следующая по коридору конура.

— Время жратвы, — сказал Лазарев, когда опять проползал мимо Майкла. — Каждый получает порцию пойла из бачка. Эй, вы, сволочи! Оставьте что-нибудь моему другу! — Раздался шум быстрой и решительной борьбы, а затем Лазарев коснулся руки Майкла. — Вот. — Он положил кусочек мокрого хлеба ему в руку. — Этот чертов француз старается всегда заграбастать больше, чем ему полагается. Здесь тебе нужно всегда поспешать, если хочешь получить что-нибудь получше, чем корки.

Майкл устроился спиной на грубых камнях и стал жевать хлеб. Он уставился в пустоту. Глаза у него щипало. Из них текли слезы и ползли по щекам, но по кому они были, он не знал.

Глава 8

Опять взвизгнула железная задвижка.

Майкл тут же сел на четвереньки, вырванный из кошмара с трубами, черный дым из которых заволакивал землю. Открылась дверь.

— Выставьте девушку! — скомандовал один из трех солдат, стоявших там.

— Пожалуйста, — сказал Лазарев хриплым спросонья голосом. — Пожалуйста, оставьте ее в покое. Разве она не страдала…

— Выставьте девушку! — повторил солдат.

Девушка проснулась и дрожала в своем углу. Она издавала тихие хныкающие звуки, как попавший в ловушку заяц.

Майкл дошел до того предела унижения, который мог выносить. Он скорчился перед дверью, сверкая зелеными глазами над отросшей черной бородой.

— Если вы так сильно ее хотите, — сказал он по-немецки, — тогда войдите и заберите ее.

Был взведен затвор винтовки. Ствол уперся в него.

— Пошел прочь, ты, сброд.

— Галатинов, — налетел на него Лазарев. — Ты что, с ума сошел?

Майкл остался на месте.

— Входите, сучьи дети. Трое на одного. Чего ждете? — Он заорал: — Давайте!

Ни один из немцев приглашение не принял. Они не станут стрелять в него, понял Майкл, потому что Блок и Кролль с ним еще не окончательно разобрались. Один из солдат набрал слюны и плюнул в Майкла, а затем дверь с треском захлопнулась и опять была заперта.

— Х**вое дело ты затеял, — нахмурился Лазарев. — Теперь лишь черт знает, чего ты разбередил.

Майкл повернулся и ухватил его за бороду.

— Слушай меня, — сказал он. — Если хочешь забыть, что ты человек, это твое личное дело, но я не буду валяться здесь и стонать всю оставшуюся мне жизнь! Ты защищал эту девушку, когда думал, что я пристал к ней, так почему бы тебе не защитить ее от этих подонков?

— Потому, — Лазарев отцепил руку Майкла от своей бороды, — что я — один, а их — до х**.

Дверь снова отперли.

— Милости Божьей! — завизжал Метцер.

Дверь раскрылась. В коридоре стояли уже шесть нацистов.

— Ты! — Луч карманного фонарика нашарил лицо Майкла. — Выходи оттуда! — Это был голос Баумана.

Майкл не двинулся.

— Тебе не шибко понравится, если нам придется тебя вытаскивать самим, — пообещал Бауман.

— Скорее, тому хлюпику, который попытается меня вытащить.

Из кобуры Баумана появился «Люгер».

— Ну, давайте, — сказал он солдатам. Они колебались. — Давайте, я сказал! — загремел Бауман и дал ближайшему пинок под зад.

Первый солдат пригнулся и шагнул в конуру. Он потянулся, чтобы схватить Майкла за руку, но Майкл кинул ему в лицо пригоршню гнилого сена и добавил к этому удар в челюсть, отчего раздался треск, как от выстрела пистолета. В дверь проскочил второй солдат, и сразу за ним третий. Майкл отразил удар, а затем ребром ладони ударил по горлу второго солдата. Третий быстрым ударом попал Майклу в челюсть, а четвертый насел на него и загнул ему руки за шею. Девушка начала визжать, высоким пронзительным визгом, за которым стояли годы ужаса.

Этот звук — так похожий на вой волка, зовущего в ночи, — подстегнул Майкла. Он двинул локтем назад, в ребра человека, обхватившего его шею. Солдат застонал от боли, его хватка ослабла, и Майкл вырвался из его рук. По его больному плечу ударили кулаком, другой удар пришелся ему по голове. Он тряхнул тело с такой силой, что схвативший его человек грохнулся о стену. В спину ему ударило колено, и пальцы вцепились в глаза. Раздался пронзительный крик боли, и вдруг тот, кто пытался выдавить ему глаза, стал отбиваться от изможденной фигуры, прыгнувшей на него. Зубы Метцера вцепились в щеку этого солдата, он вырывал из нее мясо, как рассвирепевший терьер.

Майкл отскочил и врезал другому солдату в подбородок. Тот пролетел сквозь дверь и уцепился за ноги Баумана. Бауман поднес ко рту свисток и стал высвистывать быструю, визгливую трель. Из-за головы Майкла вылетел кулак и врезался в лицо немца; с хриплым ревом Лазарев ударил еще раз, и на этот раз рассек солдату нижнюю губу, брызнувшую розовым. Затем Лазарев ухватил охранника за волосы, фуражка отлетела в сторону, и ударил его в лицо лбом со звуком, похожим на удар топора по дереву.

Словно голова кобры, взвилась дубинка, но Майкл ухватил запястье прежде, чем солдат успел ударить, и врезал ему кулаком под мышку. Он услышал за собой шум рассекаемого воздуха и не успел обернуться, как ему в спину ударил приклад винтовки, лишив его дыхания. Дубинка с хрустом опустилась на его руку, чуть повыше локтя, и та от боли потеряла чувствительность. Его ударили кулаком по затылку, слегка оглушив, и хотя он продолжал бешено драться, он знал, что уже почти совсем выдохся.

— Вытаскивайте его оттуда! — закричал Бауман, когда на помощь прибежали еще солдаты. — Давайте, живее!

Обладатель дубинки стал избивать Лазарева и Метцера, загнав их к стенке. Двое солдат схватили слепую девушку и потащили ее из конуры. Майкла бросили в коридоре на пол, где Бауман наступил ему ногой на шею. Остальные охранники, большинство из которых были в синяках и крови, выкарабкались из конуры.

Майкл услышал, как передернули затвор автомата. Он поднял взгляд, зрение у него туманилось от боли, и увидел охранника, направившего свой «Шмайсер» внутрь конуры.

— Нет! — прохрипел Майкл из-под ноги Баумана, давившей ему на шею.

Автомат сделал два выстрела по оставшимся в конуре пленным. Пустые гильзы зазвенели по камням.

— Прекратить! — закричал Бауман и стволом пистолета отвел «Шмайсер» вверх. Еще один выстрел попал в каменную стену и обдал их дождем осколков и пыли. — Без приказа не стрелять! — рассвирепел он, глаза его за стеклами очков озверели. — Ты понял меня?

— Так точно, — ответил охранник, совсем запуганный, защелкнул предохранитель на своем автомате с дымившемся стволом и повесил его на плечо.

Лицо Баумана стало красным. Он убрал ногу с шеи Майкла.

— Вам известно, что за боеприпасы нужно отчитываться! — заорал он на автоматчика. — Мне придется целую неделю писать рапорты об этой чертовой стрельбе! — Он презрительно показал на конуру. — Закройте ее! А вы, парни, поставьте эту падаль на ноги! — Он двинулся по коридору, а Майкла заставили идти за ним. В голове у него стучало, колени угрожали вот-вот подогнуться.

Его привели снова в комнату с крестообразным металлическим столом.

— Привяжите его, — сказал Бауман.

Майкл снова стал отбиваться, из страха перед этими ремнями, однако он уже выдохся, и с ним быстро разобрались. Вскоре ремни были крепко затянуты.

— Оставьте нас, — сказал солдатам Бауман. Когда они вышли, он снял очки и платком медленно прочистил стекла. Майкл заметил, что руки у него тряслись.

Бауман опять надел очки. Лицо у него было осунувшееся, под глазами темные круги.

— Ваше настоящее имя? — спросил он.

Майкл не отвечал. Туман в голове несколько рассеялся, но плечи и спина все еще адски болели.

— Я имею в виду, как вас называли в Британии, — продолжал Бауман. — Вам бы лучше ответить побыстрее, мой друг! Иначе скоро здесь появится Кролль, а у него руки чешутся потренироваться на вас с дубинкой!

Майкл был озадачен. Тон голоса Баумана сменился; он был деловой, не высокомерный. Уловка, подумал он, должно быть так. Конечно, это так!

— Чесну ван Дорн не поймали. — Бауман поднял стол так, что Майкл почти стоял, и закрепил его в таком положении. — Ее друзья — наши друзья — помогают ей скрываться. Сейчас она работает над подготовкой.

— Подготовкой? — Горло от ноги Баумана у него саднило. — Подготовкой чего?

— Вашего побега отсюда. А также самолета и промежуточных заправок для перелета. Ведь вы собирались пробраться в Норвегию, так?

Майкл был изумлен до потери речи. Это, должно быть, уловка! Боже мой! — подумал он. Чесну схватили, и она все рассказала.

— Слушайте меня очень внимательно. — Бауман всматривался в глаза Майкла. На виске немца быстро билась жилка. — Я оказался здесь только потому, что особого выбора у меня не было. Либо поле боя, что значило рисковать тем, что мне отстрелили бы задницу или подвесили бы за одно место русские, или работать здесь… на этой бойне. На поле боя я ничего не мог бы делать для наших друзей; здесь я, по крайней мере, могу держать с ними связь и сделать, что могу, чтобы помогать некоторым пленным. Между прочим, если у вас было намерение сделать так, чтобы все в вашей камере были убиты, то вы очень близко подошли к его реализации.

Это объясняет его реакцию на пальбу из автомата, подумал Майкл. Бауман пытался сдержать нацистов, чтобы те не убили остальных. Нет, нет! Блок и Кролль подстроили это! Все это — театральная инсценировка!

— Моя задача, — сказал Бауман, — заключается в том, чтобы сохранять вам жизнь, пока не будет завершена подготовка. Я не знаю, сколько она займет времени, я просто получу шифровку по радио, в которой будет сказано, как мне устроить ваш побег. Боже, помоги нам, потому что пленные покидают Фалькенхаузен только в виде мешков с удобрением. Я свой вариант предложил; увидим, сочтет ли Чесна его стоящим.

— Какой вариант? — осторожно спросил он.

— Фалькенхаузен был построен, чтобы содержать пленных. Лагерь переполнен, охрана используется только для поддержания порядка. Вот потому-то ваш последний поступок очень глуп. Не делайте ничего, что привлекало бы к вам внимание! — Говоря, он расхаживал взад и вперед. — Просто разыгрывайте безмозглого пленного — и вы сможете продержаться еще с неделю!

— Хорошо, — сказал Майкл, — сделаем вид, что я поверил вам. И как же я вообще могу выбраться отсюда?

— Охранники — и Кролль тоже — уже разленились. Здесь очень давно не бывало бунтов, никаких попыток бежать, ничего, что могло бы нарушить каждодневную рутину. Охрана не ожидает, что кто-нибудь попытается вырваться, просто потому, что это невозможно. Но, — он перестал расхаживать, — точно так же они не ожидают и того, что кто-нибудь попытается ворваться. И это могло бы дать определенный шанс.

— Ворваться? В концентрационный лагерь? Да это безумие!

— Да, Кролль и охрана думают точно так же. Как я сказал, Фалькенхаузен был построен, чтобы содержать пленных, но, скорее всего, не для того, чтобы отбиваться от рвущейся извне спасательной команды.

Слабый лучик надежды забрезжил в душе Майкла. Если этот человек действует на его стороне, то он заслужил быть включенным в список звезд наравне с Чесной. Но Майкл еще не позволял себе поверить в это; было бы непростительной глупостью на это полагаться и, быть может, выболтать в ходе этого ценные секреты.

— Я знаю, что для вас в это трудно поверить. На вашем месте я бы тоже отнесся к этому скептически. Вы, вероятно, думаете, что я пытаюсь завлечь вас в какую-то западню. Может быть, ничего из того, что я сказал, при других обстоятельствах не заставило бы вас поверить, но одному вы поверить должны: моя работа — сохранять вам жизнь, и именно этим я и занимаюсь. Просто делайте то, что вам сказано, и делайте без колебаний.

— Это — огромный лагерь, — сказал Майкл. — Если спасательная команда все-таки прорвется через ворота, то как они собираются найти меня?

— Я об этом позабочусь.

— А что, если команде не удастся прорваться?

— На такой случай, — сказал Бауман, — мне поручено проследить за тем, чтобы вы умерли, не раскрыв никаких тайн.

Это было вполне логично. Именно такого ответа и следовало ожидать. Боже мой! — думал Майкл. Решусь ли я довериться этому человеку?

— Снаружи ждут охранники. У некоторых из них длинные языки, они все рассказывают Кроллю. Поэтому я должен вас избить, чтобы все выглядело естественно. — Он стал наворачивать носовой платок на костяшки пальцев правой руки. — Мне придется пустить кровь. Мои извинения. — Он плотно затянул платок. — Когда мы здесь закончим, вас вернут в камеру. И там, прошу вас, не затевайте никакого сопротивления. Мы хотим, чтобы охранники и майор Кролль поверили, что вы сломались. Понимаете?

Майкл не ответил. Мозг его был слишком занят попытками во всем разобраться.

— Хорошо, — сказал Бауман. Он поднял кулак. — Я постараюсь сделать это как можно быстрее.

Он ударил экономным движением боксера. Не потребовалось много времени, чтобы платок покрылся пятнами крови. Бауман не наносил удары по телу; он хотел, чтобы все повреждения — такие же показные, как и побои — были бы на виду. К тому времени, когда он закончил, Майкл был в кровоподтеках, все лицо его, от рассеченной левой брови до нижней губы, было испещрено синяками.

Бауман открыл дверь и позвал охранников, запятнанный кровью носовой платок все еще обматывал его разбитые костяшки. Майкла, почти бесчувственного, отвязали и оттащили в камеру. Его бросили внутрь на мокрое сено, и дверь заперли.

— Галатинов! — Лазарев потряс его, приводя в чувство. — Я уже думал, что они тебя убили!

— Они сделали… нечто куда более плохое. — Майкл попытался сесть, но голова его упала, как налитая свинцом. Он лежал на чьем-то теле. На холодном, бездыханном теле. — Кто это? — спросил Майкл, и Лазарев ему рассказал.

Пули из автомата донесли милость божью. И еще был ранен француз, он лежал, скрючившись и тяжело дыша: пуля попала в живот. Лазарев, датчанин и другой пленный — немец, стонавший и плакавший без умолку, — избежали ранений, если не считать порезов от осколков камня. Четырнадцатилетняя девушка в конуру не вернулась.

Больше они ее не видели. В какой-то момент в течение следующих восьми часов — во всяком случае, так показалось Майклу, хотя чувство времени у него нарушилось — француз испустил последний вздох и умер. Охрана кинула им очередную маленькую буханку хлеба и дала еще раз зачерпнуть бачком из ведра, но трупы они оставили среди живых.

Майкл старался больше спать, восстанавливая силы. Бедро его стало затягиваться коркой, рассеченная левая бровью тоже: все больше отметок о течении времени. Он лежал на полу конуры и напрягал руки и ноги, гоня кровь в затекшие мышцы. Он мысленно отринул стены и потолок и сосредоточился на видениях зеленого леса и трявянистых лугов, простиравшихся до голубого горизонта. Он изучил распорядок дня: охранники приносили хлеб и воду один раз, и ведро с жидкой овсяной баландой, которую Лазарев зачерпывал бачком, два раза в день. Это была медленная смерть от голода, но Майкл обязательно получал свою долю хлеба, глоток воды и немного баланды, что все-таки позволяло как-то выживать.

Трупы вздулись и начали источать запахи гниения.

Что, интересно, делает сейчас Блок? — думал Майкл. Наверное изучает личные дела служащих «Рейхкронена», пытаясь разоблачить изменника, которого там не было. Или, может быть, пытается найти выдуманный фотоаппарат и пленку? Или ведет поиск Чесны?

Он знал, что возобновление пыток неизбежно; и на этот раз они будут уже с применением специальных инструментов вместо кулаков и резиновой дубинки Кролля. Майкл не был уверен, что выживет после этого. Когда за ним придут палачи, решил он, он позволит превращению произойти, порвет как можно больше глоток, прежде чем пули распотрошат его, и на этом все закончится.

Но как же тогда насчет Стального Кулака и намеченного вторжения?

Ведро с баландой приносили два раза в день, и благодаря этому он знал, что пробыл в этой вонючей дыре по меньшей мере семь дней. Командование союзников необходимо предупредить о Стальном Кулаке. Чем бы он ни был, он должен быть достаточно серьезным, чтобы привести к обязательному переносу Дня Икс. Если солдаты, которые высадятся на побережье, будут подвергнуты действию разъедающего вещества, которое вызывает такие жуткие раны, как на фотоснимках, то вторжение превратится в бойню.

Он проснулся от беспокойного сна, в котором скелеты в зеленой форме лежали громадными штабелями на побережье Франции, и услышал удары грома.

— Ах, послушай эту музыку! — сказал Лазарев. — Разве она не прекрасна?

Не гром, понял Майкл. Звуки бомбежки.

— Опять бомбят на Берлин. Американцы со своих Б-17.— Дыхание Лазарева от возбуждения участилось. Майкл знал, что русский воображал себя там, высоко, в облачном небе с роем тяжелых бомбардировщиков. — По звуку похоже, что некоторые из бомб падают где-то неподалеку. Будут лесные пожары; так обычно бывает.

Завыла лагерная сирена воздушной тревоги. Гром на этот раз был сильным, и Майкл ощутил вибрацию камней в конуре.

— Бомб сбрасывают много, — сказал Лазарев. — Однако в лагерь они не попадают. Американцы знают, где мы находимся, и у них хорошие бомбовые прицелы. Вот у нас были бы такие самолеты, Галатинов… Если бы у нас были «крепости» вместо этих вшивых «Туполевых», мы бы загнали фрицев в ад еще в сорок втором.

Потребовалось лишь мгновение, чтобы то, что сказал Лазарев, дошло до его сознания.

— Что? — сказал Майкл.

— Я сказал, что если бы у нас были Б-17 вместо этих проклятых «ТУ»…

— Нет, ты сказал «крепости».

— Ах, да. Конечно. «Летающие крепости», Б-17. Их называют так потому, что их трудно сбить. Но фрицы свое еще получат. — Он подполз к Майклу на расстояние нескольких футов. — Иногда отсюда видно воздушные бои, если небо достаточно чистое. Не самолеты, конечно, потому что они слишком высоко, а их инверсионные следы. Однажды у нас поднялась настоящая паника. «Крепость» с двумя горевшими моторами прошла прямо над лагерем, должно быть, не выше сотни футов над землей. Слышно было, как она врезалась в землю, может, на расстоянии километра или около того. Чуть ниже — и она упала бы прямо на наши головы.

«Летающая крепость», думал Майкл. «Крепость». Американский бомбардировщик дальнего действия. Базирующиеся в Англии. Янки раскрашивали свои бомбардировщики в серовато-оливково-зеленый цвет, и того же оттенка были металлические куски, которые Тео фон Франкевиц украшал ложными пулевыми отверстиями. Блок сказал: «Никто не знает, где эта крепость, кроме меня самого, доктора Гильдебранда и еще нескольких человек». Франкевиц делал свою работу в ангаре на неизвестном аэродроме. Возможно ли было, что «крепость», о которой говорил Блок, была не местом, а бомбардировщиком Б-17?

Потом это дошло до него с полной ясностью. Он сказал:

— Экипажи американских бомбардировщиков дают имена своим самолетам, так?

— Да. Они рисуют краской название на носу самолета, и обычно делают еще и другие рисунки. Как я говорил, свои самолеты они раскрашивают как проституток, но стоит им поднять их в воздух, и те летают как ангелы.

— Стальной Кулак, — сказал Майкл.

— Что?

— Стальной Кулак, — повторил он. — Могло бы это быть названием «летающей крепости», нет?

— Могло бы, мне кажется. А что?

Майкл не ответил. Он думал про рисунок, который Франкевиц ему показал: стальной кулак, душивший карикатурного Адольфа Гитлера. Такой рисунок, который ни один немец в обычном состоянии не решился бы показать. Но, определенно, такой рисунок мог бы с гордостью красоваться на носу «летающей крепости».

— Ласкает слух, — шептал Лазарев, вслушиваясь в отдаленные взрывы.

Нацисты знают, что вторжение грядет, думал Майкл. Они не знают только где или когда точно, но вероятно сузили этот период времени до конца мая или начала июня, когда ветры в заливе менее непостоянны. Вполне разумно предположить, что, чего бы ни разрабатывал Гильдебранд, оно должно быть к тому времени готово к применению. Вероятно, не само оружие называется «Стальной Кулак», но «Стальной Кулак» есть средство приведения этого оружия в действие.

Союзники, у которых были истребители и бомбардировщики дальнего действия, завладели небом над Рейхом Гитлера. Сотни боевых налетов были сделаны на города оккупированной нацистами Европы. Сколько во всех этих налетах было сбито «летающих крепостей» немецкими истребителями или противовоздушными зенитками? А сколько из них врезалось в землю, развалившись на куски, с горящими моторами? Но на самом деле вопрос был другой: сколькими неповрежденными «летающими крепостями» завладели нацисты?

Как минимум одной, подумал Майкл. Возможно, тем самым бомбардировщиком, который прошел над Фалькенхаузеном и приземлился на лес. Возможно, идея отреставрировать эту машину принадлежала самому Блоку, и именно потому его продвинули из коменданта Фалькенхаузена в начальника службы безопасности плана «Стальной Кулак».

Он дал воображению волю по отношению к ужасным возможностям. Насколько трудно привести поврежденный Б-17 в исправное состояние? Конечно, это зависит от степени повреждения; запасные части могли быть собраны с мест их крушения по всей Европе. Возможно, что сбитая «крепость» — Стальной Кулак — была восстановлена на том самом аэродроме, где Франкевиц делал свои рисунки. Но зачем пулевые отверстия? — недоумевал Майкл. Какой смысл в том, чтобы заставить восстановленный бомбардировщик выглядеть так, будто он был изрешечен…

Да, подумал Майкл. Конечно.

Маскировка.

В День Икс побережья вторжения будут прикрыты истребителями союзников. Никакому самолету «Люфтваффе» туда не пробиться — но американская «летающая крепость» может. Особенно такая, которая побита в бою и еле тянет к своей базе в Англии.

А как только этот самолет долетит до цели, он сможет сбросить бомбы — содержащие новое изобретение Гильдебранда — на головы тысяч молодых солдат.

Однако Майкл понял, что в его умозрительном построении есть пробелы: зачем нужны все эти усилия, когда немецкая артиллерия могла просто обстрелять войска вторжения новым оружием Гильдебранда? И если это оружие — действительно некий новый вид газа, то как немцы могли быть уверены, что ветер не подует в другую сторону, им в лицо? Нет, немцы могут быть безрассудными, но они далеко не глупы. Но как же тогда, если Майкл прав, предполагалось использовать «крепость»?

Ему необходимо вырваться отсюда. Нужно добраться до Норвегии и найти другие части этой головоломки, чтобы сложить ее. Он сомневался, что самолет этот мог быть в ангаре в Норвегии — слишком далеко было оттуда до вероятных мест вторжения. Но Гильдебранд со своим оружием был там, и Майклу нужно точно разузнать, что же это такое.

Бомбежка закончилась. Лагерная сирена воздушной тревоги замолкла.

— Доброй вам охоты, — пожелал Лазарев летчикам, и в голосе его была мучительная жажда.

Майкл лег, пытаясь снова уснуть. Ему продолжали видеться страшные фотоснимки подопытных Гильдебранда. Что-либо, способное сотворять подобное с людьми, не имеет право на существование.

Раздутые трупы Метцера и француза булькали и потрескивали, источая газы гниения. Майкл услышал еле слышное поскребывание крысы у стены напротив, пытавшейся найти дорогу на запах. Пусть придет, подумал Майкл. Крыса шустра, ловкий остающийся в живых зверек, но Майкл знал, что он шустрее. Протеин есть протеин. Пусть придет.

Глава 9

В очередной раз принесли ведро с баландой, чем был отмечен десятый день заключения Майкла. Охранников мутило от запаха трупов и они как можно скорее с треском захлопнули дверь конуры. Некоторое время спустя Майкл, плававший в полумраке сна, услышал звук отодвигаемой задвижки. Дверь опять открылась. Двое охранников с винтовками стояли в коридоре, и один из них, зажимая платком рот и нос, сказал:

— Вытаскивайте мертвых.

Лазарев и другие замешкались, ожидая, как на это отреагирует Майкл. В конуре появилась третья фигура и осветила фонарем бледное лицо Майкла.

— Давайте, поторапливайтесь! — приказал Бауман. — У нас не целая ночь для этого!

Майкл услышал в голосе Баумана напряжение. Что происходит? Бауман вынул из кобуры «Люгер» и направил его в конуру.

— Я повторять не буду. Выходите.

Майкл и Лазарев взялись за костлявый труп Метцера и потащили его из конуры, в то время как датчанин и немец потащили второй труп. Колени у Майкла подгибались, когда он встал, а датчанин упал на камни и лежал, пока его не подтолкнули встать стволом винтовки.

— Хорошо, — сказал Бауман. — Вы, все, шагайте!

Они поволокли трупы по коридору.

— Стой! — приказал Бауман, когда они подошли к металлической двери. Один из охранников отпер ее и рывком распахнул.

Майкл знал, что сколько бы лет он ни прожил, этого момента ему не забыть никогда. Сквозь дверной проем хлынул свежий холодный воздух; может, в нем была примесь горелой плоти, но по сравнению со спертой сыростью конуры это был сладчайший аромат. В лагере было тихо, полуночные звезды горели в небе. Снаружи стоял грузовик, и Бауман направил пленных с грузом трупов к нему.

— Кладите их в кузов! — сказал он, в его голосе все еще ощущалось заметное напряжение. — Скорее!

Кузов грузовика был уже загружен более чем дюжиной голых трупов, мужских и женских. Пол определить было трудно, потому что головы у всех трупов были обриты, а груди женщин были плоскими, ссохшимися, как мертвые цветы. Было страшно много мух.

— Давайте, пошевеливайтесь! — сказал Бауман и подтолкнул Майкла вперед.

И тут Бауман повернулся с ловкостью, которую отработал в уме сотни раз, готовясь к этому моменту. В левую его руку из рукава скользнул нож, и он, сделав шаг к ближайшему к нему охраннику, вонзил его в сердце этого человека. Охранник вскрикнул и завалился назад, по его форме стала растекаться кровь. Второй охранник сказал:

— Какого черта…

Бауман воткнул ему нож в живот, вытащил лезвие и еще раз воткнул. Охранник скорчился, стоя на коленях, лицо у него побелело, он попытался вытащить пистолет из кобуры. Майкл выпустил труп Метцера и, когда пистолет показался, перехватил запястье этого человека. Он ударил кулаком ему в лицо, но палец охранника нажал на курок, и пистолет выстрелил, ошеломляюще громко в стоявшей кругом тишине. Пуля улетела в воздух. Майкл еще раз ударил его, изо всех сил, и, когда охранник свалился, подхватил его пистолет.

Нацист, сцепившийся с Бауманом, закричал:

— На помощь! Кто-нибудь, помогите…

Бауман выстрелил ему в рот, и человек упал спиной в пыль.

Вдалеке залаяли собаки. Доберманы, подумал Майкл.

— Ты, — показал Бауман на Лазарева, стоявшего в шоке с широко раскрытыми глазами. — Бери винтовку! Давай же, дурак!

Лазарев подхватил ее. И нацелил на Баумана. Майкл оттолкнул ствол в сторону.

— Нет, — сказал он. — Он на нашей стороне.

— Черт меня побери! Что происходит?

— Кончай болтать! — Бауман сунул окровавленный нож в ножны. Затем глянул на светящиеся стрелки своих наручных часов. — У нас всего три минуты, чтобы доехать до ворот! Все садитесь на грузовик!

Майкл услышал зазвучавший где-то пронзительный свист: сигнал тревоги.

Датчанин вскарабкался в кузов, на трупы. То же сделал Лазарев, однако немецкий пленный упал на колени, стал всхлипывать и стонать.

— Оставьте его! — сказал Бауман и жестом велел Майклу садиться в кабину грузовика.

Бауман сел за руль, повернул ключ зажигания, мотор зашумел и ожил. Он повел машину прочь от каменного строения с конурами в сторону подъездных ворот Фалькенхаузена, задние колеса взметнули пыль.

— Эти выстрелы сейчас растревожат осиное гнездо. Держись.

Он повернул грузовик между деревянными строениями и вдавил акселератор. Слева Майкл увидел трубы, выбрасывающие в воздух красные искры, исходящие от сжигаемых тел. И тут трое солдат, один их них с автоматом, встали перед ними в свете фар, махая грузовику, чтобы тот затормозил.

— Мы сократим путь, проехав напрямик, — коротко сказал Бауман.

Охранники отскочили в сторону, крича грузовику остановиться. Раздались свистки. Сноп пуль ударил в зад грузовика, отчего руль в руках Баумана дернулся. Треснул ружейный выстрел: Лазарев тоже не сачковал. Начали приближаться лучи прожекторов на башнях ограждения огромного лагеря, они рыскали в разные стороны по грунтовой дороге и между по зданиям. Бауман еще раз сверился с часами.

— Через несколько секунд должно начаться.

Прежде чем Майкл успел спросить, что тот имеет в виду, справа от них раздался гулкий взрыв. Почти сразу последовал еще один, на этот раз позади них слева. Третий взрыв раздался так близко, что Майкл увидел сноп огня.

— Наши друзья пустили в ход минометы, чтобы прикрыть подрыв, — сказал Бауман. — Они стреляют из леса.

Еще одна серия взрывов эхом прокатилась по лагерю. Майкл услышал нестройную винтовочную стрельбу. Охранники палили по теням, быть может, даже друг в друга. Он надеялся, что в этом случае кто-нибудь из них попадет в цель.

Светящийся белым луч прожектора нашел их. Бауман выругался и рванул грузовик на другую дорогу, чтобы уйти от луча, но тот прилип крепко. Завыл высокий пронзительный паровой гудок: лагерная тревога.

— Теперь начал действовать Кролль, — сказал Бауман, его пальцы на баранке побелели. — У этих сволочей на башнях есть радио, и они держат здесь почти все под прицелом.

На дороге перед ними появился охранник, расставил ноги и направил на них «Шмайсер».

Майкл увидел, что из оружия полилась сметающая все дуга. Обе передние шины лопнули почти одновременно, и грузовик завилял, мотор и радиатор были пробиты. Охранник, продолжая стрелять, кинулся в укрытие, грузовик пронесся мимо него в туче пыли, и передний бампер высек искры из каменной стены, прежде чем Бауман смог опять справиться с машиной. Лобовое стекло покрылось густой сетью трещинок, и Бауману пришлось высунуть голову из окошка, чтобы править, а спущенные передние шины продавливали в дороге колеи. Еще пятьдесят ярдов, и мотор издал звук, напоминавший грохот жестянок в дробилке, а затем смолк.

— С грузовиком уже все! — Бауман распахивал настежь дверцу.

Грузовик встал прямо посреди дороги, Майкл и немец выкарабкались из него.

— Давайте! — закричал Бауман Лазареву и датчанину. Они скатились с трупов, сами похожие на трупы. — Ворота там, ярдах в ста!

Бауман показал вперед и побежал. Майкл, голое тело которого напряглось от напряжения до дрожи, держался в нескольких шагах позади него. Лазарев споткнулся, упал, вскочил и следовал за ними дальше на тощих ногах.

— Подождите! Пожалуйста, подождите меня! — закричал отставший от них датчанин. Майкл оглянулся, как раз в тот момент, когда датчанина нашел луч прожектора.

— Продолжать движение, — завопил Бауман. Вслед за этим прозвучала пулеметная очередь, и датчанин умолк.

— Сволочи! Гады проклятые! — Лазарев остановился на дороге и прицелился из ружья, когда свет повернул на него. Пули прочертили перед ним линию; Лазарев раз за разом нажимал на курок. Стекло лопнуло, свет погас.

Бауман неожиданно лицом к лицу столкнулся с тремя охранниками, возникшими между двумя барачными строениями.

— Это я! Фриц Бауман! — закричал он, прежде чем они подняли оружие. Майкл хлопнулся животом на землю. — В секторе «Е» пленные подняли бунт! — прокричал Бауман. — Они разносят корпус в щепки. Ради Бога, бегите туда!

Солдаты побежали и скрылись за углом барака. Затем Бауман с Майклом побежали дальше к воротам, и, выскочив из-за группы деревянных построек, увидели внешнее ограждение, отделенное от них опасной зоной открытого пространства. Лучи взбесившихся прожекторов были нацелены внутрь лагеря, рыская по его территории. В центре Фалькенхаузена все еще продолжали взрываться мины.

— Ложись! — сказал Бауман Майклу, и они легли на землю возле стенки одной из деревянных построек, когда луч прожектора проходил мимо. Он еще раз сверился с часами. — Черт возьми! Они опаздывают! Где они, будь все проклято!

Позади них, спотыкаясь, двигалась какая-то фигура. Майкл приподнялся, вцепился в ноги этого человека и сбил его в пыль, прежде чем их накрыл луч прожектора. Лазарев сказал:

— Ты что, гад, шею мне сломать хотел?

Неожиданно по открытому пространству прогрохотал мотоцикл с коляской, его водитель тормознул перед выкрашенным в зеленое строением возле ворот. Почти тут же дверь открылась и наружу выскочила плотная фигура в военных сапогах, немецкой каске и розовом шелковом халате, с двумя пистолетами на портупее, охватывающей толстый живот. Майор Кролль, которому не дали досмотреть первый сон, забрался в коляску и движением руки показал водителю ехать. Водитель исполнил приказ, изпод заднего колеса мотоцикла брызнула пыль, и Майкл понял, что Кролль должен будет проехать в нескольких футах от них. Бауман уже поднимал пистолет. Майкл сказал:

— Нет, — в его возбужденном мозгу стояла картина волос, падавших в ящик из сосновых планок, и когда мотоцикл подъехал ближе, он выступил из-за прикрывавшей их стены и ударил прикладом винтовки как палкой.

В тот момент, когда винтовка попала водителю по голове и сломала ему шею, как лучину, главные ворота Фалькенхаузена взорвались со снопом пламени и фонтаном горящих досок.

Взрыв бросил Майкла на землю и горячей волной прошел над ним. Неуправляемый мотоцикл резко вильнул влево, сделал круг иврезался в деревянную стену, прежде чем Кролль понял, что он в опасности. Мотоцикл завалился набок, мотор у него все еще работал, и Кролль вывалился из коляски, каска с него слетела, в ушах все еще звенело от взрыва.

Из-за развалин ворот появился выкрашенный в маскировочные цвета грузовик с броневыми листами, защищавшими колеса. Когда он с ревом въехал в лагерь, коричневый брезент, закрывавший кузов, был отброшен назад, открыв пулемет пятидесятого калибра с поворотной станиной. Пулеметчик направил ствол пулемета чуть вверх и загасил ближайший прожектор, затем перевел огонь на следующий. Еще трое в кузове нацелили винтовки на охранников на башне и открыли стрельбу.

— Бегом! — завопил Бауман, вскакивая на ноги. Майкл стоял на четвереньках, наблюдая за пытавшимся подняться Кроллем; портупея сползла вниз и путалась у него в ногах. Майкл сказал:

— Берите с собой моего друга и садитесь в машину.

Он встал.

— Что? Вы с ума сошли! Они приехали сюда за вами!

— Делайте, что я говорю.

Майкл увидел на земле винтовку, ее приклад был разбит. Кролль, постанывая, пытался вытащить из портупеи один из «Люгеров».

— Не ждите меня.

Он подошел к Кроллю, схватил его портупею и сорвал ее. Кролль задыхался, кровь текла у него из рассеченного лба, а глаза были мутные.

— Идите! — закричал Майкл Бауману, и тот с русским побежал к грузовику.

Кролль застонал, узнав наконец человека, стоявшего над ним. На жирной шее Кролля висел свисток, и он сунул его в рот, но у него не хватало дыхания, чтобы свистнуть.

Майкл услышал, как по броневому листу грузовика лязгнули пули. Он оглянулся и увидел, что Лазарев и Бауман добежали до машины и забрались внутрь. Пулеметчик все еще вел стрельбу по охранникам на башне, но теперь пули стучали и по грузовику. Число солдат увеличивалось, их подняли на ноги взрыв и пламя. От одного из защитных листов на колесах грузовика рикошетом отлетела пуля, и пулеметчик отвернул пулемет, чтобы пристрелить выпустившего ее солдата. Бой разгорался; пора было убираться. Грузовик дал задний ход и выехал сквозь охваченный пламенем проем, где раньше были ворота.

Вставший на ноги Кролль пытался отползти.

— Помогите, — хрипел он. — Кто-нибудь…

Но его никто не услышал среди криков, грохота пулеметной стрельбы и воя сирены, которые, казалось, были слышны даже в Берлине. Майкл сказал:

— Майор? — и тот посмотрел на него. Лицо Кролля исказилось гримасой ужаса.

Рот Майкла открылся, мышцы на скулах дергались, освобождая место клыкам, которые выходили, истекая слюной, из своих гнезд. На голом теле прорастали волоски черной шерсти, а пальцы на руках и ногах начинали скрючиваться в когти.

Кролль вскочил, поскользнулся, снова вскочил, приглушенно взвизгнул и побежал. Не в сторону ворот, поскольку путь ему закрывала фигура чудовища, а в противоположном направлении, в глубину Фалькенхаузена. Майкл, спина у которого скручивалась, и суставы щелкали, последовал за ним, как тень смерти.

У бараков майор свалился на колени и попытался пропихнуть свое тело в проем под одним из них. Не сумев этого сделать, он опять вскочил и, шатаясь, двинулся, еле слышным голосом взывая о помощи. Примерно ярдах в трехстах от них горело деревянное строение, подожженное миной из миномета. Красный свет прыгал по небу. Лучи прожекторов все еще искали, перекрещивались между собой, и охранники в полном смятении стреляли друг в друга.

В мозгу волка смятения не было. Он знал, что ему следовало сделать, и собирался насладиться этим.

Кролль оглянулся через плечо и увидел зеленые глаза этого существа. От страха он почти заблеял, его вывалявшийся в пыли халат расстегнулся, упитанное белое брюшко вывалилось наружу. Он продолжал бежать, пытаясь взывать о помощи задыхающимся голосом. Он рискнул еще раз оглянуться и увидел, что чудовище нагоняет его ровными мощными прыжками, тут лодыжка Кролля зацепилась за низкий барьерчик из нескольких сосновых досок, он с воплем перелетел через него и сполз лицом вниз по крутому грязному спуску.

Майкл легко перепрыгнул через преграду, сделанную здесь, чтобы грузовики не свалились, и встал на краю спуска, вглядываясь в то, что лежало впереди. В его теле волка сердце забилось в испуганном ритме, когда он увидел эти остатки пира зверей, лежащие на дне ямы.

Невозможно было определить, сколько трупов было там навалено. Три тысячи? Пять тысяч? Он не знал. Яма с крутыми краями была ярдов в пятьдесят от края до края, и голые тела лежали друг на друге отвратительными костлявыми кучами, наваленные так, что дна ямы нигде видно не было. Среди серого, страшного, иррационального нагромождения грудных клеток, исхудалых рук и ног, бритых голов и запавших глаз, одна фигура в красном халате продиралась к противоположной стороне ямы, карабкаясь по кучам разлагающейся плоти.

Майкл замер на краю, когти его вжались в мягкую землю. Пламя пожара танцевало, окрашивая гигантскую могилу адским светом. Мозг его оцепенел: тут было столько мертвых! Реальность казалась искаженной, стала дурным сном, от которого он должен наверняка скоро пробудиться. Это были следы зла столь изощренного, что перед ним бледнела любая фантазия.

Майкл поднял голову к небесам и вскричал.

Наружу вырвался хриплый, яростный волчий вой. Кролль в яме услышал его и оглянулся. На лице его заблестел пот, мухи тучей окружали его.

— Не подходи ко мне, — закричал он чудовищу на другой стороне ямы. Голос его прервался, сквозь него пробилось подступившее безумие. — Не подходи…

Труп под ним шевельнулся от его веса со звуком, похожим на шепот, другие тела тоже стали подаваться в стороны, и Кролль потерял равновесие. Он вцепился в оторванное плечо, затем попытался удержаться потными руками за пару ног, но гнилая плоть рвалась, когда он хватал ее пальцами, и он погружался все глубже среди мертвецов. Трупы поднимались и опадали, как волны на море, и Кролль бился, пытаясь удержаться на поверхности. Он раскрыл рот, чтобы закричать; в него набились мухи, и их засосало в горло. Мухи ослепили его, они набивались в ноздри и уши. Он пытался карабкаться по вонючей гнилой плоти, но сапоги не находили опоры. Вскоре голова его скрылась под поверхностью, трупы шевелились вокруг, словно пробудившись от сна. Каждый отдельный мертвец весил почти столько же, сколько одна из лопат, которыми их здесь зароют, но вместе, переплетая между собой руки и ноги, они сомкнулись над головой Кролля и позволили ему опускаться вниз, в их удушающие глубины. Он перестал погружаться только когда лег на дно этого моря трупов, и худая рука крючком обвилась вокруг его шеи, а мухи шевелились в его глотке.

Кролль исчез. Трупы продолжали колыхаться по всей яме, заравнивая то место, где он утонул. Майкл, зеленые глаза которого жгли слезы ужаса, отвернулся от мертвых и побежал к живым.

Он нарвался на двух доберманов, которые залились лаем, удерживаемые цепочками, проскочил мимо них, а затем через открытое пространство возле того места, где лежал свалившийся мотоцикл. Грузовик, набитый под завязку солдатами, подъезжал к развороченным воротам, отправляясь преследовать спасательную команду. Майкл вмешался в их планы: он запрыгнул в кузов, и солдаты, вопя, стали выскакивать оттуда так, будто у них вырастали крылья. Шофер, завороженный видом тощего и явно голодного волка, оскалившегося ему в лицо через лобовое стекло, потерял управление, и грузовик врезался в каменную стену Фалькенхаузена.

Но волк уже не стоял на капоте. Майкл прыжком преодолел остатки развороченных взрывом ворот и оказался на свободе. По грунтовой дороге он вбежал в лес, нос его обнюхивал путь. Моторное масло, порох… и… да, едкий дух русского летчика.

Он держался кустарника по краю дороги, следуя по запаху. Запах крови: кто-то был ранен. Через милю от Фалькенхаузена грузовик свернул с магистрали на такую дорогу, которая была едва ли больше… ну, волчьей тропы. Здесь же заранее была заготовлена спасательная команда; то, что было похоже видом и запахом, второй грузовик, выехало с этой тропы и загрохотало дальше, чтобы оставить преследователям следы от шин, в то время как настоящие беглецы въехали в густой лес. Майкл последовал дальше по запаху Лазарева через молчаливые лесные просеки.

Он бежал по извилистому следу почти восемь миль, и тут услышал голоса и увидел блики ручных фонариков. Он прополз между соснами и стал наблюдать. В просвете перед ним, закрытые от наблюдения с воздуха раскинутой над головами маскировочной сеткой, стояли грузовик и две гражданские автомашины. Рабочие разбирали грузовик, быстро снимая броню и пулемет с его крепления. В то же время другие спешно красили грузовик в белое и рисовали на дверях кабины знаки красного креста. Вместо кузова теперь был фургон скорой помощи с рядами носилок. Пулемет завернули в мешковину, положили в деревянный ящик, устланный резиной, и опустили в яму. Потом заработали лопаты, скрывая оружие.

Натянули палатку, из нее выставилась радиоантенна. Майкл был польщен. Они проделали из-за него огромную работу, не говоря уж о том, что рисковали своими жизнями.

— Я пытался заставить его ехать, черт возьми! — из палатки неожиданно вышел Бауман. — Мне кажется, он просто сошел с ума! Откуда я мог знать, что он так внезапно заартачится?

— Вы должны были заставить его ехать! Теперь только Бог знает, что они с ним сделают! — Вслед за Бауманом вышла, распрямляясь, вторая фигура. Майкл узнал этот голос, и когда понюхал воздух, уловил ее аромат: корицы и кожи.

На Чесне был черный костюм парашютиста, на талии портупея с кобурой, белокурые волосы были спрятаны под черным беретом, а лицо вымазано маскировочными угольными полосами.

— Столько проделано работы, а он так и остался там! И вместо него вы привезли это! — Она зло показала на Лазарева, который появился из палатки, беззаботно жуя печенье. — Боже мой, что же нам делать?

Волк на свой манер улыбнулся.

Спустя минуты две часовой услышал, как хрустнула веточка. Он замер, всматриваясь в темноту. Был ли кто-нибудь там, около сосны, или нет? Он поднял винтовку.

— Стой! Кто здесь?

— Друг, — сказал Майкл. Он бросил веточку, которую только что сломал, и вышел с поднятыми руками. Вид голого, всего в синяках человека, вышедшего из чащи, заставил часового крикнуть:

— Эй! Кто-то сюда идет! Скорее!

— Из-за чего весь этот проклятый шум? — сказала Чесна, когда с Бауманом и парой других прибежала на помощь часовому. Включили фонари, и в пересечении их лучей увидели Майкла Галатина.

Чесна застыла, дыхание у нее замерло.

Бауман прошептал:

— Какого дьяво…

— Сейчас не до формальностей. — Голос Майкла был хриплым и слабым. Превращение и восьмимильная пробежка исчерпали все его силы. Фигуры вокруг него уже туманились и снова фокусировались. Теперь он мог позволить себе расслабиться. Он был на свободе. — Я… вот-вот свалюсь, — сказал он. — Надеюсь… кто-нибудь… меня подхватит?..

Колени у него подогнулись.

Чесна подхватила его.

Часть десятая Судьба

Глава 1

Первым его впечатлением после пробуждения был зелено-золотистый свет: солнце, просвечивавшее сквозь густую листву. Он подумал про лес своей юности, царство Виктора и его новой семьи. Но это было так давно, и Михаил Галатинов лежал не на подстилке из сена, а на постели с белоснежным бельем. Потолок над ним был белый, стены светло-зеленые. Он услышал пение малиновки и повернул голову направо, к окну. Через окно было видно переплетение ветвей дерева, а между ними — куски голубого неба.

Но посреди всей этой красоты в сознании его стоял образ истощенных трупов в огромной могиле. Это была такая картина, которая, если ее увидеть хотя бы однажды, остается в сознании навсегда. Ему хотелось зарыдать, избавиться от подобного зрелища, но слез не было. Зачем рыдать, если муки уже приняты? Нет, время слез прошло. Теперь наступило время хладнокровных рассуждений и накопления сил.

Все тело у него страшно болело. Даже мозг его был словно бы побитым. Он приподнял простыню и увидел, что он все еще голый. Его кожа напоминала одеяло из разноцветных лоскутиков, в основном черного и синего цветов. Раненное бедро было зашито и закрашено йодом. Другие различные порезы и проколы на его теле, в том числе колотые раны, нанесенные вилкой Блока, были обработаны обеззараживающим составом. С него счистили грязь из конуры, и Майкл подумал, что кто бы ни выполнил эту работу, он заслужил медаль.

Он коснулся своих волос и обнаружил, что их тоже вымыли; кожа на голове саднила, вероятно, от едкого шампуня против вшей. Борода была сбрита, но на лице оказалась короткая щетина, что заставило его задуматься, сколько же он пролежал в дремоте изнурения?

Одно он знал наверняка: он оголодал. Он видел свои ребра, его руки и ноги стали костлявыми, мышцы исчезли. На маленьком столике рядом с кроватью лежал серебряный колокольчик. Майкл взял его и позвонил, чтобы посмотреть, что произойдет.

Менее чем через десять секунд дверь отворилась. Вошла Чесна ван Дорн, лицо ее сияло и на нем не было маскировочной раскраски диверсанта, ее золотисто-карие глаза блестели, а волосы золотистыми локонами падали на плечи. Она красиво выглядит, подумал Майкл. Ей совсем не мешал бесформенный черный парашютистский костюм и пистолет «Вальтер» на поясе. За ней следовал седоволосый мужчина в роговых очках, одетый в темно-синие брюки и белую рубашку с закатанными рукавами. Он нес черный медицинский чемоданчик, который поставил на столик у кровати и открыл.

— Как вы себя чувствуете? — спросила Чесна, стоя в дверях. Выражение лица у нее отражало деловую заботливость.

— Живой. Хотя и не совсем. — Голос у него был хриплым шепотом. Говорить было тяжело. Он попытался принять сидячее положение, но мужчина, явно доктор, надавил ему на грудь рукой и заставил лечь, что было не труднее, чем удержать больного ребенка.

— Это доктор Стронберг, — объяснила Чесна. — Он лечит вас.

— И проверяет при этом пределы возможностей медицинской науки, говоря откровенно. — Голос у Стронберга был похож на шум камней в бетономешалке. Он сел на край постели, извлек из чемоданчика стетоскоп и прослушал пульс пациента. — Вдохните глубоко. — Майкл вздохнул. — Еще раз. Еще. Теперь задержите дыхание. Медленно выдохните. — Он проворчал и вынул из ушей наконечники прибора. — У вас слабые хрипы в легких. Слабая инфекция, я думаю. — Под язык Майкла лег термометр. — Ваше счастье, что вы были в хорошем физическом состоянии. Иначе двенадцать дней в Фалькенхаузене на хлебе и воде могли бы привести к гораздо худшим последствиям, чем истощение и легочное кровотечение.

— Двенадцать дней? — сказал Майкл и взялся за термометр.

Стронберг взял его за запястье и отвел его руку в сторону.

— Оставьте его в покое. Да, двенадцать дней. К тому же у вас есть и другие болезни, такие как сотрясение мозга средней степени, сломанный нос, серьезное повреждение плеча, кровоподтек на спине от удара, который чуть не разорвал почку, а рана на вашем бедре чуть не перешла в уплотняющуюся гангрену. К счастью для вас, это было вовремя остановлено. Однако мне для этого пришлось пережать некоторые мышечные ткани, так что какое-то время нога у вас действовать не будет.

«Боже мой!» — подумал Майкл и вздрогнул от мысли о потере ноги под ножом и хирургической пилой.

— В вашей моче была кровь, — продолжал Стронберг, — но я не думаю, что почки у вас повреждены окончательно. Мне нужно ввести катетер, чтобы вышло немного жидкости. — Он вытащил термометр и посмотрел его показания. — У вас небольшой жар, — сказал он. — Но по сравнению со вчерашним днем он стал слабее.

— Сколько я тут уже лежу?

— Три дня, — сказала Чесна. — Доктор Стронберг считает, что вам нужно еще долго отдыхать.

Майкл ощутил во рту горький привкус. Лекарства, решил он. Скорее всего, антибиотики и успокоительные. Доктор уже готовил еще один шприц.

— Этого больше не надо, — сказал Майкл.

— Не будьте идиотом, — Стронберг ухватил его за руку. — Ваш организм подвергался воздействию такой грязи и бактерий, что вам просто повезло, что у вас нет тифа, дифтерита и бубонной чумы. — Он воткнул иглу.

Сопротивляться этому было бессмысленно.

— А кто меня мыл?

— Я поливала вас из шланга, если вы это имеете в виду, — сказала ему Чесна.

— Спасибо.

Она пожала плечами.

— Я не хотела, чтобы вы заразили кого-нибудь из моих людей.

— Они проделали хорошую работу, я у них в долгу. — Он вспомнил запах крови на лесной тропе. — Скольких ранило?

— Только Эйснера. Пуля пробила ему руку. — Она нахмурила брови. — Минутку. Откуда вы знаете, что кто-то ранен?

Майкл замялся. И в самом деле — откуда? — подумал он.

— Я… я, в общем-то, и не знал, — сказал он. — Просто много стреляли.

— Ага, — Чесна внимательно наблюдала за ним. — Нам просто повезло, что мы никого не потеряли. Может, теперь вы объясните, почему вы отказались ехать с Бауманом, а потом добрались до нашего привала за восемь миль от Фалькенхаузена? С какой целью вы преодалели такое расстояние бегом? И как вы нашли нас?

— Лазарев, — сказал Майкл, уклоняясь на время, чтобы придумать хороший ответ. — Мой друг. С ним все в порядке?

Чесна кивнула.

— С собой он привел целое стадо вшей. Нам пришлось обрить его наголо, но он сказал, что убьет того, кто коснется его бороды. Он даже в худшем состоянии, чем вы, но все же живой. — Она подняла свои светлые брови. — Вы уже решили, как объясните то, что вы нас нашли?

Майкл вспомнил, что слышал той ночью спор Чесны и Баумана, когда они вышли из палатки.

— Мне кажется, что я тогда немного тронулся, — объяснил он. — Я кинулся за майором Кроллем. Я не очень помню, что произошло.

— Вы его убили?

— О нем… о нем позаботились, — сказал Майкл.

— Продолжайте.

— Я взял мотоцикл Кролля. На нем выехал из ворот. Но, наверно, пуля пробила бензобак, потому что проехал я только несколько миль, а затем мотор заглох. Тогда я пошел через лес. Я увидел ваши фонари и пришел к вам. — Слишком явно притянуто за уши, подумал он, но это было все, что он мог придумать.

Чесна мгновение молчала, уставившись на него. Потом сказала:

— У нас был человек, следивший за дорогой. Он не видел мотоцикла.

— Я ехал не по дороге. Я поехал через лес.

— И вы просто случайно нашли наш привал? В целом лесу? Вы наткнулись на привал, в то время как никто из нацистов не смог найти нас по следу?

— Ну… да. Я же ведь попал сюда, разве не так? — Он устало улыбнулся. — Можете назвать это судьбой.

— Мне кажется, — сказала Чесна, — что при этом вы еще всю дорогу дышали через камышину. — Она подошла к постели немного ближе, в то время как Стронберг готовил вторую инъекцию. — Если бы я не знала, что вы на нашей стороне, барон, у меня были бы серьезные подозрения на ваш счет. Победить Гарри Сэндлера в его собственной игре — это одно дело, преодолеть, в вашем состоянии, больше восьми миль ночью по лесу и найти наш привал, который был очень хорошо запрятан, могла бы я добавить, — нечто совершенно другое.

— Я очень ловок в своих делах. Именно потому я и здесь. — Он поморщился, когда кожу проткнула вторая игла.

Она покачала головой.

— Никто не может быть настолько ловок, барон. Что-то в вас есть такое… что-то очень странное.

— Ну, это мы можем обсуждать не один день, если хотите. — Он подпустил в голос чуток неподдельной усталости. Глаза Чесны были остры, они видели его увертку. — Вы подготовили самолет?

— Он будет готов в нужный мне момент. — Она решила пока больше не трогать этот вопрос. Но этот человек что-то скрывал, и она хотела узнать, что.

— Хорошо. Так когда же мы полетим?

— Для вас никакого полета не будет, — твердо сказал Стронберг. Он со щелчком закрыл свой чемоданчик. — По крайней мере, недели две. Ваш организм истощен и доведен до жуткого состояния. Обычный человек, такой, у которого нет вашей диверсионной подготовки, к этому времени был бы уже совершенно безнадежен.

— Доктор, — сказал Майкл, — благодарю вас за внимание и заботу. Но сейчас будьте любезны оставить нас наедине.

— Доктор прав, — сказала Чесна. — Вы слишком слабы, чтобы куда-нибудь ехать. Так что ваша миссия теперь окончена.

— И для этого вы меня оттуда вытащили? Только для того, чтобы сказать мне, что я — инвалид?

— Нет. Для того, чтобы не позволить вам сломаться. С тех пор, как вас схватили, полковник Блок закрыл «Рейхкронен». Из того, что я слышала, он допрашивает всех служащих и изучает их послужные документы. Он обыскивает номер за номером. Мы вытащили вас из Фалькенхаузена, потому что Бауман оповестил нас о том, что Блок планировал со следующего утра снова пытать вас — уже более серьезно. Еще бы часа четыре — и катетер был бы бесполезен.

— Ага, понимаю. — В свете этого временное бездействие ноги было незначительной неприятностью.

Доктор Стронберг стал было уходить, но остановился в дверях и сказал:

— Интересное у вас, однако, родимое пятно. Я никогда ничего подобного не видел.

— Родимое пятно? — спросил Майкл. — Какое родимое пятно?

Стронберг казался озадаченным.

— Ну, которое под левой рукой.

Майкл поднял левую руку и от изумления замер. От подмышки до бедра шла полоска гладкой черной шерсти. Волчья шерсть, догадался он. При таком напряжении организма и мозга он не полностью выполнил обратное превращение с тех пор, как выбрался из Фалькенхаузена.

— Невероятно, — сказал Стронберг. Он наклонился, чтобы разглядеть волоски поближе. — Это загадка для дерматологов.

— Наверное, — Майкл опустил руку и прижал ее к боку.

Стронберг мимо Чесны прошел к двери.

— С завтрашнего дня мы будем давать твердую пищу. Немного мяса в бульоне.

— Не хочу я никакого проклятого бульона. Я хочу ростбиф. Страшно соскучился.

— Ваш желудок к этому еще не готов, — сказал Стронберг и вышел из комнаты.

— Какой сегодня день? — спросил Майкл у Чесны, когда доктор ушел. — Дата?

— Седьмое мая. — Чесна подошла к окну и загляделась на лес, лицо ее омывал полуденный свет. — В ответ на ваш следующий вопрос скажу, что мы в доме нашего друга в сорока милях к северо-западу от Берлина. Ближайшее селение — маленькая деревушка с названием Россов — в одиннадцати милях к западу. Так что здесь мы в безопасности, можете отдыхать спокойно.

— Я не хочу отдыхать. У меня есть задание, которое нужно выполнить. — Но как только он сказал это, он почувствовал, как то, что ввел ему Стронберг, стало действовать. Язык у него онемел, он опять почувствовал сонливость.

— Четыре дня назад мы получили шифровку из Лондона. — Чесна отвернулась от окна, чтобы видеть его. — День вторжения назначен на пятое июня. Я радировала в ответ, что наше задание не завершено и что успех вторжения может быть под угрозой. Я пока еще жду ответа.

— Мне кажется, что я знаю, что такое Стальной Кулак, — сказал Майкл и стал излагать ей свою гипотезу о «летающей крепости».

Она внимательно слушала, с бесстрастным лицом, не выражая ни согласия, ни несогласия.

— Я не думаю, что самолет спрятан в ангаре в Норвегии, — сказал он ей, — потому что это слишком далеко от побережья вторжения. Но Гильдебранд знает, где самолет. Нам нужно попасть на Скарпу… — в глазах у него стало туманиться, во рту чувствовался сильный привкус лекарств, — …и выяснить, что же изобрел Гильдебранд.

— Вы никуда не можете ехать. Не в таком состоянии, в каком вы находитесь. Будет лучше, если я сама подберу людей и доставлю их туда самолетом.

— Нет! Послушайте… ваши друзья могут быть хороши, чтобы ворваться в лагерь для пленных… но Скарпа будет много крепче. Вам для такой работы нужен профессионал.

— Вроде вас?

— Именно. Я смогу быть готовым к поездке через шесть дней.

— Доктор Стронберг сказал — две недели.

— Его слова ни черта не стоят! — Он почувствовал прилив злости. — Стронберг меня не знает. Я буду готов через шесть дней… при условии, что у меня будет мясо.

Чесна чуть улыбнулась.

— Верю, что вы говорите серьезно.

— Да, серьезно. И больше не надо мне никаких успокоительных или что там мне упорно колет Стронберг. Понимаете?

Она помолчала немного, обдумывая. Потом:

— Я скажу ему.

— И еще одно. Вы… учитывали возможность… что между этим местом и Скарпой мы можем нарваться на истребители?

— Да. Я иду на такой риск, вполне сознавая его.

— Если нас собьют, то нам все равно тогда придется падать подожженными. Но вам нужен второй пилот. У вас такой есть?

Чесна покачала головой.

— Поговорите с Лазаревым, — сказал Майкл. — Вам он может показаться… интересным.

— Это животное? Он — летчик?

— Хотя бы просто поговорите с ним. — Веки Майкла тяжелели. Трудно было сопротивляться помрачению зрения. Лучше не сопротивляться, а отдыхать, подумал он. Отдыхать, а завтра тогда уже сопротивляться.

Чесна оставалась у его кровати, пока он не уснул. Лицо ее смягчилось, она потянулась, чтобы потрогать его волосы, но в этот момент он повернулся на другой бок, и она убрала руку назад. Когда она узнала, что его и Мышонка схватили, то чуть с ума не сошла от волнений, и вовсе не потому, что боялась, что он выдаст секреты. Увидев его появившимся из леса — грязного и всего в синяках, с лицом, запавшим от голода и испытаний в заключении, — она чуть не упала в обморок. Но как же он нашел их по следам в лесу? Как?

Кто вы? — мысленно спросила она спящего. Лазарев спрашивал, как дела у его друга «Галатинова». Русский он или британец? Или какой-то другой, более редкой национальности? Даже в изнуренном состоянии он был красивым мужчиной — но было в нем что-то от одиночества. Что-то потерянное. Всю свою жизнь она воспитывалась со вкусом серебряной ложечки во рту; это был человек, познавший вкус земли. В разведслужбе было железное правило: не поддаваться чувствам. Невыполнение этого правила могло привести к неописуемым страданиям и смерти. Но она устала, так устала быть актрисой. А вести жизнь без чувств было тем же, что играть роль критика вместо публики: в том не было удовольствия, только сценическое искусство.

Барон — Галатинов или каким бы там ни было его имя — вздрогнул во сне. Она увидела, что кожа руки у него покрылась пупырышками. Она вспомнила, как мыла его, не из шланга, а со щеткой, пока он лежал в беспамятстве, в тазу с теплой водой. Она выскребла у него вшей из головы, с груди, под мышками и в паху. Она брила его и мыла его волосы, и она проделала все это потому, что никто другой этого бы не сделал. Это была ее работа, но от нее не требовалось, чтобы у нее ныло сердце, когда она отмывала грязь с его лица.

Чесна натянула на него простынь. Его глаза открылись — блеснули зеленью, — но лекарства были сильные, и он опять отключился. Она пожелала ему хороших снов, не из этого мира кошмаров, и когда вышла, тихо прикрыла дверь.

Глава 2

Менее чем через восемнадцать часов после своего первого пробуждения Майкл уже смог встать на ноги. Он опорожнился в «утку», моча была красной, но боли не было. Бедро у него дергало, однако ноги держали крепко. Он прошелся по комнате, проверяя себя, и почувствовал, что хромает. Без обезболивающих и успокоительных в крови он чувствовал, что нервы его слишком обнажены, зато мозг был ясен. Он обратил все свои помыслы к Норвегии, и то, что ему было сейчас необходимо, это скорее быть готовым к путешествию туда.

Он лег на пол из сосновых досок и медленно потянулся. Глубоко упрятанная боль вышла наружу, когда он делал это. Спина на полу, ноги кверху, голова с хрустом прижалась к коленям. Живот на полу, одновременно подняты подбородок и ноги. Сидя на полу, колени согнуты, а спина как можно медленнее опускается почти до пола, проходя через болевую точку, и все повторяется снова. На коже Майкла появился легкий налет пота. Кровь рывками бежала по кровеносным сосудам и возбуждала мышцы, а сердце дошло до максимально быстрого ритма. Шесть дней, подумал он, жадно дыша. Через шесть дней я должен быть готов.

Женщина с каштановыми, подернутыми сединой волосами принесла ему обед: протертые овощи и пюре из мелко нарезанного мяса.

— Детское питание, — сказал ей Майкл, но съел все до крошки.

Доктор Стронберг навестил его еще раз, чтобы осмотреть. Жар почти совсем прошел, а хрип в легких уменьшился. Однако у него лопнули три стежка в шве. Стронберг предупредил его, чтобы он не вставал с постели и отдыхал, и на этом визит окончился.

Спустя ночь, получив еще одну порцию безвкусного пюре, Майкл встал в темноте и бесшумно открыл окно. Он выскользнул в молчаливый лес, встал под тополем и стоял там, пока не превратился в волка. Несколько последних стежков шва лопнули, но бедро не кровоточило. Итак, к его коллекции прибавился еще один шрам. Он пробежался на четырех лапах по лесу, дыша благоухающим чистым воздухом. Его внимание привлекла белка, и он сцапал ее, прежде чем она успела добраться до дерева. Пасть у него прямо-таки источала слюну, пока он поглощал ее мясо и соки, потом он выплюнул кости и шерсть и продолжил увеселение. У фермы, милях в двух от их домика, его облаяла собака, а почуяв запах Майкла, завыла. Майкл обрызгал столбик забора, только затем, чтобы собака знала свое место.

Он посидел некоторое время на вершине поросшего травой холма, рассматривая звезды. В такую прекрасную ночь, как эта, опять перед ним встал вопрос: что есть ликантроп в глазах Божьих?

Он подумал, что теперь он может найти ответ на этот вопрос, после того, как увидел тот могильник в Фалькенхаузене, после смерти Мышонка, Железного Креста, вырванного из его раздавленных пальцев, после таких вот эпизодов жизни на этой земле мучений и ненависти, он подумал, что знает, а если нет, то ответ вот-вот созреет.

— Ликантроп — мститель Божий —.

Столько работы нужно сделать! Майкл знал, что у Чесны достаточно мужества, очень много мужества, но ее шансы добраться до Скарпы и выбраться оттуда без него слишком малы. Ему нужно будет быть жестоким и сильным, чтобы справиться с тем, что им предстоит.

Он, однако, ослабел в большей степени, чем думал. Превращение истощило его силы, и он лег, положив голову на лапы, глядя на ясный свет звезд. Он спал и видел сон про волка, которому снилось, что он человек, которому виделся сон, что он волк, который…

Когда он проснулся, восходило солнце. Вокруг было зелено и прекрасно, но за этим где-то скрывалась черная сердцевина. Он вскочил на ноги и пустился назад по тому пути, которым пришел, по запаху своих следов. Он был около дома и готов был уже выполнить превращение обратно в человека, когда услышал сквозь предрассветное птичье пение слабые звуки радиопомех. Он пошел на эти звуки и примерно в пятидесяти ярдах от дома обнаружил сарайчик, замаскированной сеткой. На крыше торчала антенна. Майкл забрался в кусты и слушал, пока радиопомехи не прекратились. Послышались три музыкальных позывных, следовавшие один за другим. Потом голос Чесны по-немецки сказал:

— Я настроилась. Передавайте.

Мужской голос, передававшийся явно через больше расстояние, ответил:

— Концерт уже назначен. Как и планировалось, Бетховен. Ваши билеты следует выкупить как можно скорее. Конец.

Потом опять стали слышны только атмосферные помехи.

— Ну, вот и все, — сказала Чесна кому-то в сарайчике.

Через мгновение вышел Бауман и взобрался по ступенькам приставной лесенки на крышу, где стал снимать антенну. Вышла Чесна и пошла через лес к дому. Майкл тихо крался за ней, держась в тени деревьев. Он ощущал ее аромат и вспомнил их первый поцелуй в вестибюле «Рейхкронена». Теперь он чувствовал себя сильнее, все чувства в нем были сильнее. Еще несколько дней отдыха и еще несколько ночных охот за кровью и мясом, так ему необходимыми, и…

Он сделал еще один шаг, и от этого шага прятавшаяся в кустах птица вскрикнула и взлетела из-под его лапы.

Чесна резко обернулась на шум. Рука ее уже схватилась за «Люгер» и тащила его из кобуры. Она увидела его; он увидел, как ее глаза расширились от страха, когда она прицелилась и нажала на курок. Пистолет грохнул, и рядом с головой Майкла отлетел с дерева кусок коры. Она выстрелила во второй раз, но черного волка там уже не было. Майкл развернулся и метнулся в густую листву, пуля взвизгнула над его спиной.

— Фриц! Фриц! — крикнула Чесна Бауману, в то время как Майкл юркнул сквозь чащу и сбежал. — Волк! — слышал он, как она сказала Бауману, когда тот подбежал к ней. — Он был прямо там, смотрел на меня! Я никогда не видела волка так близко!

— Волк! — в голосе Баумана прозвучало недоверие. — Но здесь волки сроду не водились!

Майкл сделал по лесу круг и вернулся к дому. Сердце у него колотилось; обе пули пролетели всего лишь на долю дюйма мимо. Он лег в кустарнике и как можно скорей совершил превращение, кости у него ломило при деформации суставов, а клыки убирались в челюсти с влажным пощелкиванием. Выстрелы из пистолета уже подняли всех в доме. Он встал, в новой плоти, проскользнул в окно и закрыл его за собой. Он слышал снаружи голоса, спрашивавшие, что произошло. Потом лег в постель и натянул по горло простыню. Спустя несколько минут вошла Чесна.

— Я подумала, что и вас разбудит, — сказала она, все еще нервничая, и он уловил запах порохового дыма от ее кожи. — Вы слышали выстрелы?

— Да. Что происходит? — Он сел, притворяясь встревоженным.

— Меня чуть не сожрал волк. Там, в лесу, чертовски близко от дома. Он уставился на меня, и у него были… — Голос ее смолк.

— Что у него было? — подтолкнул Майкл.

— У него была черная шерсть и зеленые глаза, — сказала она спокойным голосом.

— А я всегда думал, что все волки серые.

— Нет. — Она рассматривала его лицо так, будто видела его впервые. — Не все.

— Я слышал два выстрела. Вы попали в него?

— Не знаю. Может быть. Конечно, это должна была быть самка.

— Ну, слава Богу, что она не напала на вас.

Он учуял, что готовится завтрак: сосиски и блинчики. Ее настойчивый взгляд заставлял его нервничать.

— Если бы он был так же голоден, как я, вам бы не так повезло, он бы обязательно откусил от вас кусочек.

— И в самом деле повезло.

«Господи, о чем я думаю?» — спросила сама себя Чесна. — «О том, что у этого мужчины черные волосы и зеленые глаза, такие же как у волка? И что из того? Я, наверно, схожу с ума, раз могла подумать такое!»

— Фриц… говорит, что в этих местах волки не водятся.

— А вы спросите его, не хочет ли он сегодня ночью прогуляться в лесу, чтобы выяснить это. — Он сухо улыбнулся. — Я бы, пожалуй, не рискнул.

Чесна опомнилась и спохватилась, что стоит, прижавшись спиной к стене. То, что крутилось у нее в голове, было просто смешным, она это знала, но все-таки… нет, нет! Это безумие! Такое бывает только в сказках, рассказываемых у костра, когда дует холодный ветер и кто-то воет в ночи. Здесь же современный мир!

— Я бы хотела знать ваше имя, — сказала она наконец. — Лазарев зовет вас Галатинов.

— Я урожденный Михаил Галатинов. Но сменил свое имя на Майкла Галатина, когда стал британским гражданином.

— Майкл, — повторила Чесна, вслушиваясь в эти звуки. — Я только что получила радиосообщение. Вторжение состоится пятого июня, если не помешает плохая погода. Наше задание состоит в следующем: мы должны найти Стальной Кулак и уничтожить его.

— Я скоро буду к этому готов.

Этим утром он выглядел свежее, как будто зарядился от чего-то. Или, быть может, видел какой-то оздоровляющий сон? — подумала она.

— Верю, что будете готовы, — сказала она. — Лазарев тоже поправляется. Вчера мы долго разговаривали. Он много знает о самолетах. Если у нас по пути возникнут неполадки с мотором, он будет полезен.

— Я бы хотел с ним увидеться. Можно мне получить одежду?

— Я спрошу доктора Стронберга, можно ли вам вставать.

Майкл фыркнул.

— И скажите ему, что я тоже хочу блинчиков.

Она понюхала воздух и не уловила их запах.

— У вас, должно быть, хорошее обоняние.

— Да, хорошее.

Чесна смолкла. Опять эти мысли — безумные мысли — вкрались в ее мозг. Она отбросила их.

— Повар готовит для вас и Лазарева овсянку. Вы еще не в состоянии принимать твердую пищу.

— Чтобы жить на голодном пайке, я мог бы и остаться в Фалькенхаузене, если это то, чего хотите вы и доктор.

— Нет, не этого. Доктор Стронберг просто хочет, чтобы ваш организм восстановил силы.

Она пошла к двери, потом опять остановилась. Она уставилась в его зеленые глаза и почувствовала, как волосы у нее на затылке зашевелились. Это были те самые глаза, того волка, подумала она. Нет, конечно же, это было абсолютно невероятно!

— Я еще зайду проведать вас попозже, — сказала она и вышла.

Лицо Майкла нахмурилось. Пули были близким зовом. Он почти мог прочитать мысли Чесны; конечно, она не должна прийти к правильному выводу, но с этого момента ему придется следить рядом с ней за своими действиями. Он поскреб жесткую щетину на подбородке, а потом посмотрел на свои руки. Под ногтями у него была черная немецкая земля.

Завтрак Майкла — овсянка на воде — был поглощен им за несколько минут. Чуть позже вошел Стронберг и объявил, что лихорадка у него совсем прошла. Однако доктор поругал его за лопнувшие стежки. Майкл сказал, что он в состоянии выполнять гимнастические упражнения средней тяжести, поэтому ему нужна одежда, чтобы прогуливаться. Сначала Стронберг решительно отказал, потом сказал, что подумает. Не прошло и часа, как к Майклу в комнату принесли серо-зеленый парашютный костюм, нижнее белье, носки и парусиновые тапочки. Все это принесла та же женщина, что готовила пищу. Очень кстати пришелся еще и тазик с водой, с куском мыла и лезвием для бритья, с помощью которого Майкл соскреб свою щетину.

Свежевыбритый и одетый, Майкл покинул комнату и прогулялся по дому. Он нашел Лазарева в следующей по коридору комнате, русский был обрит наголо, но с черной густой бородой, и его гордый, как у корабля, нос казался еще огромнее из-за сверкания обритого черепа. Лазарев был еще бледен и как-то менее подвижен, но на щеках его появились бледные розовые пятна, а в его глазах — блеск. Лазарев сказал, что за ним ухаживают очень хорошо, но отказали в его просьбе относительно бутылки водки и пачки сигарет.

— Эй, Галатинов! — сказал он, когда Майкл стал уже уходить. — Я рад, что не знал, что ты такой важный разведчик. Это бы сделало меня несколько нервным!

— А сейчас ты не нервничаешь?

— Ты имеешь в виду, из-за того, что я в штаб-квартире разведчиков? Галатинов, да я так перепугался, что стал срать желтым говном. Если фашисты когда-нибудь нагрянут в это местечко, всем нам придется надеть галстуки из фортепьянных струн!

— Они сюда не нагрянут. И галстуки мы надевать не будем.

— Да, если наш волк защитит нас. Ты уже слышал об этом?

Майкл кивнул.

— Вот еще что, — сказал Лазарев. — Ты, вроде бы, собираешься в Норвегию? Какой-то там чертов остров у юго-западного побережья. Да? Так мне сказала Златовласка.

— Да, верно.

— И вам нужен второй пилот. Златовласка говорит, что у нее есть транспортный самолет. И она не говорит, какого он типа, что заставляет меня предположить, что это уж точно не самая последняя модель. — Он поднял палец. — А сие означает, товарищ Галатинов, что вряд ли то будет скоростной самолет, и высота полета у него будет невелика. Я сказал об этом Златовласке, и тебе скажу: если мы нарвемся на истребителей, нам придется их как-то обманывать. Потому что никакой транспортный самолет не может обогнать «Мессершмит».

— Я это знаю. Уверен, что и она тоже. Так ты как, берешься за это или нет?

Лазарев моргнул, как будто от изумления, что такой вопрос мог вообще возникнуть.

— Небо — мой дом, — сказал он. — Конечно, берусь.

Майкл никогда не сомневался, что русский за это возьмется. Он покинул Лазарева и пошел искать Чесну. Он нашел ее одну в дальней комнате, изучающую карты Германии и Норвегии. Она показала ему маршрут, по которому они планировали лететь и на котором были три остановки для заправки топливом и пищей. Они должны лететь только в темноте, сказала она, и полет займет четыре ночи. Она показала ему, где они должны приземлиться в Норвегии.

— На самом деле это полоска ровной земли между двух гор, — сказала она. — Здесь будет наш агент с лодкой, — кончиком карандаша она коснулась точки, обозначавшей прибрежную деревню с названием Юскедаль. — Скарпа здесь, — она коснулась маленького шероховатого куска земли, — кружок коричневой коросты, подумал Майкл, — который лежал в тридцати милях к югу от Юскедаля и восьми-девяти милях от берега. — Здесь очень вероятна встреча с патрульными катерами. — Она обвела кружком места к востоку от Скарпы. — Думаю, что и с минами тоже.

— Скарпа не похожа на курорт для проведения летних отпусков, да?

— Пожалуй. Там на земле еще будет лежать снег, и ночи будут морозные. Нам придется захватить зимнюю одежду. В Норвегию лето приходит поздно.

— Не имею ничего против прохладной погоды.

Она глянула на него и поняла, что не может отвести взгляд от его зеленых глаз. Волчьи глаза, подумала она.

— Есть лишь немногое, что заботит вас, да?

— Нет. Просто я выносливый.

— И только? Вы ни на что не обращаете внимания, и действуете лишь в зависимости от обстоятельств?

Ее лицо вплотную приблизилось к его лицу. Ее аромат был божественным. Меньше шести дюймов — и их губы встретились бы.

— Мне казалось, что мы говорили про Скарпу, — сказал Майкл.

— Да, говорили. Теперь мы говорим про вас. — Она еще немного выдержала взгляд, потом отвела его и стала складывать карты. — У вас есть дом?

— Да.

— Нет. Я имею в виду не место, где жить. Я имею в виду родину. — Она опять глянула на него, ее золотисто-карие глаза потемнели от желания выспрашивать. — Место, которому вы принадлежите. Дом вашего сердца.

Он подумал об этом.

— Не уверен. — Сердце его все еще тянуло к лесам России, далеким от его каменного дома в Уэльсе. — Думаю, оно есть — или было, — но я не могу туда вернуться. А как, по-вашему, у многих ли оно вообще есть?

Она не ответила.

— А у вас?

Чесна проверила, сложены ли карты складка к складке, а затем убрала их в коричневый планшет.

— У меня дома нет, — сказала она. — Я люблю Германию, но это любовь к больному другу, который скоро умрет. — Она засмотрелась в окно, на деревья и золотистый свет. — Я помню Америку. Те города… от которых захватывает дух. Но здесь для меня все — как огромный собор. Знаете, один человек изКалифорнии приезжал ко мне перед войной. Он сказал, что видел мои фильмы, и спросил, не хотела бы я поехать в Голливуд, — она улыбнулась, охваченная воспоминаниями. — Он сказал, что мое лицо увидят по всему миру. Сказал, что я должна вернуться домой и работать в стране, где я родилась. Конечно, это было до того, как мир переменился.

— Для них он переменился не настолько, чтобы в Голливуде перестали выпускать фильмы.

— Зато переменилась я. Я убивала людей. Некоторые из них заслужили пули, другие же просто оказались на их пути. Я… я видела страшные вещи. И иногда… иногда я очень хочу, чтобы все вернулось назад, чтобы я могла вновь стать невинной. Но когда дом вашего сердца сожжен дотла, кто может отстроить его заново?

На этот вопрос ответа у него не было. Свет из окна падал на ее волосы, из-за чего они казались червонным золотом. Ему страстно хотелось запустить в них пальцы. Он потянулся, чтобы коснуться их, но тут она вздохнула и застегнула планшет, а Майкл сжал пальцы и отвел руку.

— Извините, — сказала Чесна. Она вставила планшет в большую книгу со специальной полостью для него и поставила ее на полку. — Я не предполагала вести разговор подобным образом.

— Ничего страшного. — Он снова ощутил легкую усталость. Не было смысла возбуждать себя без необходимости. — Я возвращаюсь к себе в комнату.

Она кивнула.

— Вам нужно отдыхать, пока возможно. — Она показала на полки с книгами, стоявшие в этой комнате. — Здесь полно книг, которые можно почитать, если хотите. У доктора Стронберга прекрасное собрание литературы по естествознанию и мифологии.

Так это дом доктора Стронберга, понял Майкл.

— Нет, благодарю вас. Надеюсь, вы меня простите?

Она сказала, что конечно, и Майкл покинул комнату.

Чесна было уже отвернулась от полок, когда ее внимание привлекло название на корешке книги. Она была втиснута между томом о северных божествах и другим томом по истории района Черных Лесов, и название ее было: «Народные сказки Германии».

Она не собиралась брать эту книгу с полки, открывать и просматривать оглавление. У нее были более важные дела, которые нужно было сделать, например, собрать зимние вещи и удостовериться, что у них будет достаточно продуктов. Она не собиралась доставать эту книгу.

Но все-таки взяла ее. Она вынула книгу, открыла ее и пробежалась по страницам.

Оно тут было. Именно тут, где были сказки про троллей, леших восьми футов ростом и живущих в комнатах домовых.

— Дас вервольф —.

Чесна с такой силой захлопнула книгу, что доктор Стронберг в своем кабинете услыхал этот хлопок и подскочил в кресле. Невероятно нелепо! — подумала Чесна, ставя книгу на место. Она направилась к двери. Но прежде чем она дошла до нее, ее шаги замедлились. И она остановилась, не дойдя трех футов до двери. Ее сверлил вопрос, забытый, но в этот момент вернувшийся вновь: как барон — Майкл — нашел дорогу к их лагерю по незнакомому лесу?

Такое было невозможно. Невозможно ли?

Она вернулась к книжной полке. Рука ее нашла тот том и застыла. Если она прочтет соответствующие страницы, подумала она, будет ли это означать, что она верит, что такое возможно? Нет, конечно, нет, решила она. Это безвредное любопытство, и только. Таких существ, как оборотни, просто не бывает, точно так же, как не бывает троллей или леших.

Ну какой может быть вред от того, чтобы прочитать сказку?

Она взяла книгу.

Глава 3

Майкл бродил во тьме.

Эта его охота была удачнее, чем предыдущей ночью. Он вышел на поляну и увидел троих оленей — самца и двух самок. Они сразу же умчались прочь, но одна из самок хромала и не могла сбить со следа быстро настигавшего ее волка. Майкл видел, что ей больно, хромая нога у нее была когда-то сломана и срослась криво. Быстрым броском он настиг ее и сбил на землю. Борьба закончилась в считанные секунды — такова была воля природы.

Он съел ее сердце, самую вкуснейшую еду. В этом не было никакой жестокости: такова была жизнь и смерть. Самец и другая самка какое-то мгновение постояли на вершине холма, наблюдая волчий пир, а затем исчезли в ночи. Майкл наелся до отвала. Было бы позором не припрятать оставшееся мясо, поэтому он стащил его под густой сосняк и пометил возле него, на случай, если сюда заберется деревенская собака. На следующую ночь оно будет еще съедобным.

Кровь и сочное мясо зарядили его энергией. Он снова почувствовал биение жизни, мышцы у него заиграли. Но на морде и животе у него была кровь, и что-то с этим нужно было сделать, прежде чем он вернется к открытому окну. Он бежал по лесу, нюхая воздух, и через какое-то время ощутил близость воды, а вскоре услышал ручеек, бегущий по камням. Он искупался в прохладной воде, катаясь в ручье, чтобы смыть всю кровь, начисто вылизал лапы, удостоверился, что под когтями нет крови. Потом налакался воды, утоляя жажду, и направился назад к дому.

Он превратился на краю леса и встал на две белые ноги. Бесшумно подошел к дому, приминая майскую травку, и влез через окно в свою комнату.

И тут же уловил ее запах. Корицы и кожи. Она была здесь, очерченная темно-голубым свечением, сидела в кресле в углу.

Он слышал, как у нее билось сердце, когда он появился около нее. Возможно, так же громко, как и у него.

— Сколько времени вы уже здесь? — спросил он.

— Уже час. — Она сделала героическое усилие, чтобы голос ее звучал спокойно. — Может, чуть дольше. — На этот раз голос ей изменил.

— Вы так долго ждали меня? Я польщен.

— Я… решила заглянуть и посмотреть на вас. — Она прокашлялась, будто бы вполне логично переходя к следующему вопросу. — Майкл, а где были вы?

— Просто ходил. Гулял. Я не стал пользоваться дверью, потому что… думал, что могу разбудить всех в столь поздний час…

— Уже четвертый час утра, — прервала его Чесна. — А почему вы раздеты?

— Я никогда не одеваюсь после полуночи. Это против моих убеждений.

Она встала.

— Не пытайтесь удивлять меня! Ничего удивительного в этом нет! Боже мой! Вы сошли с ума или я? Когда я увидела, что вас нет… и окно открыто, я не знала, что и подумать!

Майкл аккуратно закрыл окно.

— Что же вы подумали?

— Что… вы… я не знаю, это просто слишком вульгарно!

Он повернулся к ней лицом.

— Что я — кто? — спросил он спокойно.

Чесна начала произносить это слово. Но оно застряло у нее в горле.

— Как вам… удалось найти наш лагерь той ночью? — выдавила она из себя. — В темноте. В лесу, абсолютно вам незнакомом. После того, как вы провели двенадцать дней на голодном пайке. Как? Скажите мне, Майкл, как?

— Я же вам рассказывал.

— Нет, не рассказывали. Вы сделали вид, что рассказали, а я вам это позволила. Может быть потому, что этому не было разумных объяснений. И теперь я прихожу в вашу комнату, застаю окно раскрытым, а постель пустой! Вы влезаете внутрь, раздетый, и пытаетесь отделаться шутками.

Майкл пожал плечами.

— Что еще остается делать, если тебя застали без штанов?

— Вы мне так и не ответили. Где вы были?

Он заговорил спокойно, тщательно взвешивая слова.

— Мне нужно было немного позаниматься физическими упражнениями. Кажется, доктор Стронберг полагает, что я не готов к чему-нибудь физически более тяжелому, чем игра в шахматы, хотя, между прочим, я обыграл его сегодня со счетом три-два. Как бы то ни было, прошлой, а так же и этой ночью я ходил и гулял. Я решил не одеваться, потому что ночь была ясная и теплая, и я хотел, чтобы подышала кожа. Разве это так ужасно?

Чесна мгновение не отвечала. Потом:

— Вы вышли погулять даже после того, как я рассказала вам про волка?

— Когда лес так богат дичью, волк не нападает на человека.

— Какой дичью, Майкл? — спросила она.

Он моментально придумал.

— А разве я не говорил вам? Вчера днем я видел из окна двух оленей.

— Нет, не говорили. — Она стояла очень тихо, достаточно близко к двери, чтобы при необходимости успеть к ней. — У того волка, которого я видела… были зеленые глаза. Как у вас. И черная шерсть. Доктор Стронберг живет тут почти тридцать пять лет и никогда не слыхал, чтобы в здешних местах водились волки. Фриц родился в деревне менее чем в пятидесяти километрах к северу отсюда, и он тоже никогда не слыхал про волков в этой местности. Разве не странно?

— Волки иногда мигрируют. Я слышал что-то подобное. — Он улыбнулся в темноте, но в голосе у него было напряжение. — Волк с зелеными глазами? Хм. Чесна, на что вы намекаете?

Момент истины, подумала Чесна. На что она намекает? На то, что этот человек — этот британский агент, родившийся в России — сказочный гибрид человека и зверя? Что он — живой экземпляр того существа, о котором она прочитала в книге сказок? Человек, который может превращаться в волка и бегать на четырех лапах? Может быть, Майкл Галатин человек весьма неординарный, возможно, у него действительно острое обоняние и еще более острое чувство ориентации, но… оборотень?

— Расскажите мне, о чем вы думаете? — сказал Майкл, придвигаясь к ней ближе. Под его весом доска в полу слабо скрипнула. Исходящий от Чесны аромат опьянил его. Она отступила на шаг. Он остановился. — Вы меня не боитесь, да?

— А что, я не должна? — В ее голосе дрожь.

— Нет. Я вас не обижу. — Он опять двинулся к ней, и на этот раз она не тронулась с места.

Он встал прямо перед ней, даже в сумраке она видела его зеленые глаза. Они были голодные, и пробуждали голод в ней самой.

— Зачем вы этой ночью пришли в мою комнату? — спросил Майкл, приблизив к ней свое лицо.

— Я… я же сказала, что… хотела заглянуть…

— Нет, — мягко прервал он ее. — Это не настоящая причина, верно?

Она заколебалась, сердце у нее забилось, и, когда Майкл обвил ее руками, покачала головой.

Их губы встретились и слились. Чесна подумала, что у нее, должно быть, действительно кружится голова, потому что ей показалось, будто она уловила привкус крови на его языке. Но через мгновение медянистый привкус исчез, и она вцепилась ему в спину, прижавшись к нему, со все возрастающим возбуждением. Его эрекция была уже крепкой, биение крови в его члене отдавалось ей в пальцы, когда она ласкала его. Майкл медленно расстегнул ее ночную рубашку, их поцелуи были глубоки и настойчивы, а затем коснулся языком ложбинки между грудями и мягко, дразняще водил языком от грудей к горлу. Она ощутила, как по коже у нее пошли пупырышки, ощущение, которое заставило ее от удовольствия раскрыть рот. Человек или зверь, он был тем, кто был ей нужен.

Ночная сорочка упала к ее ногам. Она переступила через ее складки, и Майкл поднял Чесну на руки и понес ее на кровать.

На этой белой поверхности их тела переплелись. Жар встретился с жаром, и они глубоко соединились. Ее влажная нежность охватила его, плечи прижались к его плечам, а его бедра двигались медленными кругами, поднимавшимися и опускавшимися с нежностью и силой. Майкл лежал на спине, Чесна, расставив ноги, на нем, пружины кровати стонали под ними обоими. Он выгнул позвоночник, поднимая ее, в то время как она держала его глубоко в себе, и на вершине этой дуги их тела одновременно задрожали сладкой горячей дрожью, которая вызвала вскрик у Чесны и легкие подрагивания у Майкла.

Они лежали вместе, голова Чесны покоилась на плече Майкла, и беседовали вполголоса. Война, по крайней мере на короткое время, отступила. Может быть, она потом уедет в Америку, сказала Чесна. Она никогда не видела Калифорнию, и вероятно, что это то место, где она сможет начать все с начала. Есть ли у него кто-нибудь, нетерпеливо ждущий его возвращения в Англии? — спросила она, и он сказал, что никого. Но именно Англия — его дом, сказал он ей, и он вернется туда, когда их миссия закончится.

Чесна пальцем водила по его бровям и тихо смеялась.

— Что смешного? — спросил он.

— О… ничего. Просто… ну, ты не поверишь, о чем я подумала, когда увидела, как ты влезаешь в окно.

— Хотел бы знать.

— Это действительно безумие. Я подумала, что мое воображение разыгралось сверх меры, особенно с тех пор, как средь бела дня меня до смерти напугал волк. — Она перевела взгляд на волосы на его груди. — Но я думала — не смейся — что ты вполне мог бы быть… — она заставила себя сказать это слово, — оборотнем.

— Именно таков я и есть, — сказал он и посмотрел ей в глаза.

— О, таков? — она улыбнулась. — Я всегда подозревала, что вы больше животное, чем барон.

Он издал звук рычания, придушенный в горле, и его рот впился в ее.

На этот раз их любовное слияние было более нежным, но не менее страстным. Язык Майкла щедрее ласкал ее груди и игриво и непринужденно прогуливался по простору ее тела. Чесна прижималась к нему руками и ногами, когда он мягко входил в нее. Она настаивала, чтобы он вошел глубже, и, будучи джентльменом, он удовлетворил ее желание. Они лежали лицами друг к другу, сплав железа и шелка, и прижимались медленными толчками и круговыми движениями, как танцоры под музыку. Их тела вздрагивали и напрягались, чуть розовея от усилий. Чесна стонала, пока Майкл, встав над ней на четвереньках, дразнил языком ее нежные складочки, и когда она дошла почти до момента истощения, снова стал входить в нее, ей казалось, что она вот-вот разрыдается от полноты экстаза. Она дрожала, шепча его имя, и его ритм довел ее до состояния предельного восторга, который, тем не менее, продолжал усиливаться, Чесна будто бы спрыгнула со скалы и летела по воздуху, мерцающему всеми цветами радуги. Уверенные толчки Майкла не прервались, пока он не ощутил жаркий спазм, за которым последовало извержение, от которого, казалось, его позвоночник и мышцы растянулись почти до боли. Он остался в теле Чесны, угнездившись между ее бедрами, в то время как они целовались и шептались, а весь мир лениво вращался вокруг их постели.

На следующее утро доктор Стронберг объявил, что Майкл быстро идет на поправку. Лихорадка исчезла, синяки почти совсем рассосались. Лазарев тоже окреп и мог ходить вокруг дома на пока еще негнущихся ногах. Однако доктор Стронберг обратил свое внимание на Чесну, которая недостаточно выспалась прошлой ночью. Она заверила доктора, что чувствует себя прекрасно и этой ночью уж обязательно проспит не менее восьми часов.

После заката от дома отъехал коричневый автомобиль. Спереди сидели доктор Стронберг и Чесна, сзади — Майкл и Лазарев, оба в парашютных мешковатых, серо-зеленого цвета костюмах. Стронберг вел машину по узкой проселочной дороге на северо-восток. Поездка заняла около двадцати минут, затем Стронберг остановился на краю широкого поля и дважды включил и выключил фары. В ответ просигналили фонарем с противоположного края поля. Стронберг повел машину туда и остановил ее возле укрытия, загороженного несколькими деревьями.

На каркас из брусьев была натянута маскировочная сетка. К человеку с фонарем присоединились еще двое, все в простой крестьянской одежде. Они подняли край сетки и жестом пригласили гостей пройти внутрь.

— Вот он, — сказала Чесна, и в желтом свете фонаря Майкл увидел самолет.

Лазарев рассмеялся.

— Господи! — сказал он по-немецки, затем по-русски: — Да это же не самолет, а гроб с моторчиком!

Майкл был готов с ним согласиться. Трехмоторный транспортный самолет, выкрашенный в серое, был достаточно вместителен, чтобы везти семь или восемь пассажиров, но его способность летать вызывала сомнения. Машину покрывали строчки пулевых отверстий, капоты крыльевых моторов выглядели так, будто их долбили кувалдами, а одна из стоек колес была заметно перекошена.

— Это «Юнкерс-52», — сказал Лазарев. — Такие выпускали в 1934 году.

Он осмотрел самолет снизу и провел пальцами по замазанным краской стыкам, зло выругавшись, когда нашел дыру размером с кулак.

— Это чертова штука вполне может развалиться на части! — сказал он Чесне. — Вы его не на свалке откопали?

— Конечно, — ответила она. — Если бы он был исправен, то «Люфтваффе» до сих пор его использовала бы.

— И он полетит, да? — спросил Майкл.

— Полетит. Моторы немного барахлят, но в Норвегию они нас доставят.

— Вопрос на самом-то деле в том, — сказал Лазарев, — полетит ли он с людьми? — Он нашел еще одну дыру с проржавевшими краями. — Пол в кабине летчиков вот-вот провалится!

Он подошел спереди к крыльевому мотору, потянулся и засунул руку внутрь, за пропеллер. Пальцы его вымазались в грязном масле и смазке.

— Ну, надо же! В моторе столько грязи, что можно растить пшеницу! Златовласка, ты что, хочешь покончить самоубийством?

— Нет, — выразительно сказала она. — И я бы попросила вас перестать так меня называть.

— Ну, я-то думал, что сказки должны вам нравиться. Тем более, если такую рухлядь вы называете самолетом. — Лазарев взял у одного мужчины фонарь, прошел к дверце на фюзеляже и низко наклонился, чтобы забраться в самолет.

— Это лучшее, что я смогла сейчас раздобыть, — сказала Чесна Майклу. — Он, может, и не в лучшем виде, — они услыхали, как Лазарев рассмеялся, когда осветил фонарем кабину, — но может доставить нас туда, куда нам нужно. Независимо от того, что по этому поводу думает ваш приятель.

Нам придется пролететь больше семисот миль, подумал Майкл. Часть этого путешествия пройдет над свирепо холодным морем. Если мотор откажет над водой…

— Есть ли, на крайний случай, спасательный плотик? — спросил он.

— Да, есть. Я сама заклеивала в нем дыры.

Из «Юнкерса» вылез Лазарев, ругая все и вся.

— Там сплошная ржавчина и разболтанные болты! — обильно пересыпая своб речь матом, поведал он. — Если там хорошенько чихнуть, то из кабины вылетят стекла! Сомневаюсь, что эта трухлявая железяка сможет сделать больше сотни узлов, даже при попутном ветре!

— Никто вас не заставляет лететь с нами. — Чесна забрала у него фонарь и вернула его хозяину. — Но двенадцатого мы вылетаем. Послезавтра ночью. К тому времени одежда и припасы будут готовы. Между этим местом и Юскедалем у нас будут три посадки для заправки в таких же укромных местах. При удачном стечение обстоятельств мы прибудем к месту приземления утром шестнадцатого.

— Если нам очень повезет, — Лазарев приставил один палец к носу и высморкался, — то у этого проклятого самолета крылья к югу от Дании не отвалятся. — Он повернулся, чтобы опять посмотреть на «Юнкерс», оперев руки на бедра. — Я бы даже сказал, что этого бедолагу по его состоянию можно сравнить с обычным русским истребителем. Да, вот что я бы сказал. — Он посмотрел на Майкла, потом на Чесну. — Я лечу с вами. Согласен на что угодно, только бы стряхнуть пыль Германии со своих ног.

Вернувшись в дом Стронберга, Майкл и Чесна вместе лежали в постели, а снаружи усиливался ветер и кружил среди деревьев. Разговаривать не было нужды; их тела связывало другое красноречие, вначале яростное, потом нежное.

Чесна спала в объятиях Майкла. Он прислушивался к разгулявшемуся ветру, мысли его были прикованы к Скарпе и Стальному Кулаку. Он не знал, что они найдут на этом острове, но воспоминания о тех страшных снимках из чемоданчика Блока пиявками присосались к его сознанию. Оружие, способное наносить столь ужасные раны, должно быть найдено и уничтожено не только ради успеха вторжения союзников, но и ради тех, кто прошел через нацистские лагеря. Если оставить такое оружие в руках Гитлера, весь мир может оказаться заклейменным свастикой.

Сон позвал его и увел за собой. В ночных кошмарах гусиным шагом маршировали солдаты, на Гитлере на фоне Биг-Бена была шуба меха черного волка, и голос Виктора шептал: «Не подведи меня».

Глава 4

Плывущий по воздуху «Юнкерс» более походил на орла, чем казалось на земле, но в воздушных ямах его трясло, а моторы на крыльях дымились и постреливали голубовато-белыми искрами.

— Жрет масло и топливо, как дьявол! — хмурился Лазарев, сидевший на месте второго пилота и следивший за приборами. — Еще часа два — и будем идти пешком!

— Мы как раз приближаемся к месту первой посадки для заправки, — спокойно сказала Чесна, держа руки на штурвале.

Разговаривать из-за сильного рева моторов было почти невозможно. Майкл, сидя за узким штурманским столиком в задней части кабины, проверял местонахождение по картам: их первая посадка — скрытное летное поле, обслуживаемое людьми из немецкого Сопротивления — была возле южной оконечности Дании. Следующая посадка, завтра ночью, должна быть на партизанском полем на одном из мысов почти на самом севере Дании, а пункт их последней заправки был на территории Норвегии. Расстояния казались огромными.

— Мы же просто развалимся при посадке, Златовласка, — сказал Лазарев. «Юнкерс» задрожал, внезапно попав в воздушную яму, ослабевшие болты застучали пулеметной очередью. — Я видел там сзади парашюты. — Он ткнул большим пальцем в сторону грузового отсека, где были сложены мешки с продуктами, фляги, зимняя одежда, автоматы и боеприпасы. — Они рассчитаны на детей. Если вы думаете, что я выпрыгну из этой корзины с одним из них, то вы с ума сошли.

Пока он говорил, взгляд его шарил в темноте, высматривая голубые язычки выхлопа моторов немецких истребителей, выдающие их полет. Он, однако, знал, что вовремя заметить их трудно, обычно тогда, когда их видишь, одна из пуль уже идет к цели. Его выворачивало при мысли, что могут сделать с этой хлипкой кабиной тяжелые пулеметы, и он старался побольше говорить, чтобы скрыть свой страх, хотя ни Чесна, ни Майкл его не слушали.

— Единственный шанс выжить с таким парашютом — упасть на стог сена.

Чуть менее двух часов спустя правый мотор начал покашливать. Чесна смотрела, как стрелки указателей топлива стали снижаться до нуля. Нос «Юнкерса» потянуло вниз, будто сам самолет торопился возвратиться на землю. Запястья у Чесны побелели от усилий удержать самолет на курсе, и задолго до конца этого перелета ей пришлось просить Лазарева помочь держать штурвал.

— Этот самолет столь же неповоротлив, как линкор, — откомментировал русский, когда повел в сторону координат по карте, которые ему дал Майкл.

На земле показалась полоса огней: костры их друзей, указывающие направление их первого приземления. Лазарев взял управление «Юнкерсом», сделал круг и пошел на снижение вдоль полосы, и когда колеса покатили по земле, в кабине раздался дружный вздох.

За последующие восемнадцать с лишним часов дневного времени «Юнкерс» был вновь заправлен топливом и моторы залиты маслом, для чего Лазареву пришлось стать во главе наземной команды, большинство из которой были крестьянами, никогда не подходившими к самолету ближе сотни ярдов. Лазарев раздобыл кое-какие инструменты и под прикрытием маскировочной сетки ковырялся в правом моторе, получая, казалось, удовольствие от того, что оказался весь испачканным маслом и грязью. Он сделал около десятка мелких исправлений, не переставая ворчать и ругаться.

Когда же наступила полночь, они были уже в воздухе, перелетая из Германии в Данию. Темнота в одной стране была точно такой же, как и в другой. Лазарев опять взял штурвал, когда Чесна устала, и перекрывал грубыми и непристойными русскими песнями несмолкающую музыку моторов. Он угомонился, когда Чесна указала ему на голубой мазок, проходивший над из головами примерно в пяти тысячах футов. Ночной истребитель, вероятно новая модель «Хейнкеля» или «Дорнье», сказала она ему, судя по его скорости; он в считанные секунды исчез в сторону запада, но созерцание такого стервятника отбило у Лазарева желание петь.

На земле Дании их пригласили на банкет из молодого картофеля и кровяной колбасы, пищи, особенно порадовавшей Майкла. Их хозяевами снова были простые фермеры, которые подготовили пир так, будто прибывали королевские гости.

Лысая макушка Лазарева привлекла внимание маленького мальчишки, которому все хотелось ее пощупать. Хозяйская собака нервно обнюхивала Майкла, а одна из присутствующих женщин была в страшном восторге, потому что узнала Чесну по снимку в затасканном собаками журнале про немецких кинозвезд.

Совсем другие звезды приветствовали их, когда почти всю следующую ночь они летели над морем. Из тьмы сыпался дождь метеоритов, сверкавших красными и золотыми вспышками, и Майкл улыбался, наблюдая за Лазаревым, который радовался этому зрелищу, как ребенок.

Приземлившись и выйдя из самолета, они вступили в холод Норвегии. Чесна вытащила парки северного покроя, которые они натянули поверх серо-зеленой десантной одежды. Среди норвежских партизан, встречавших их, был британский агент, представившейся как Крэддок; их доставили на нартах в оленьей упряжке к каменному домику, где было разложено очередное угощение. Крэддок — простоватый юноша, куривший трубку, чье правое ухо было отстрелено пулей из немецкой винтовки, — сказал им, что погода к северу ухудшается и снег ожидается раньше, чем им удастся добраться до Юскедаля. Около Лазарева сидела самая обширная женщина, каких только видел Майкл, явно старшая дочь из семьи их хозяина; она неотступно наблюдала, как он жевал предложенную еду: вяленую соленую оленину. Слезы были у нее на глазах, когда они покидали их в начале ночи для последнего перелета, и Лазарев сжимал рукой ножку белого зайца, невесть как попавшую ему в парку.

Это была лишь маленькая доля тех миллионов человеческих существ, о которых Гитлер решил, что они нисколько не ушли от зверей.

Моторы «Юнкерса» завывали в разреженном морозном воздухе. Утро 16 мая принесло снег, который вихрем налетал из темноты на стекла кабины. Самолет снижался и рыскал, бросаемый сильными ветрами над зазубренными горными вершинами. И Лазарев, и Чесна вцепились в штурвал управления, «Юнкерс» взлетал и падал на сотни футов. Майклу не оставалось ничего другого, кроме как прикрепиться ремнями и держаться за столик, из-под мышек у него выступил пот, живот скручивало. «Юнкерс» яростно трясло, и все они слышали, как трещит фюзеляж, издавая звуки, похожие на контрабасовые.

— На крыльях — лед, — выразительно сказала Чесна, всматриваясь в приборы. — Давление масла в левом моторе падает. Температура быстро растет.

— Утечка масла. Лопнул шов. — В голосе Лазарева была только деловитость.

«Юнкерс» затрясло, будто они ехали по булыжной дороге. Он потянулся к пульту управления и убрал обороты левого мотора, но прежде чем он отнял от переключателя руку, послышался пугающий звук взрыва и вокруг обтекателя мотора выскочили язычки пламени. Пропеллер дернулся и замер.

— Теперь мы узнаем, чего он стоит, — сквозь стиснутые зубы сказал Лазарев, когда альтиметр стал показывать снижение высоты.

Нос «Юнкерса» был наклонен к земле, Лазарев стал снова задирать его, руки в перчатках вцепились в штурвал. Чесна пришла ему на помощь, но самолет никак не хотел быть послушным.

— Я не могу удержать! — сказала она, но Лазарев ей ответил:

— Вы должны.

Она стала давить на штурвал всем весом спины и плеч. Майкл отцепил свои ремни и налег на Чесну, помогая удерживать штурвал. Он ощущал огромное, до дрожи, напряжение, в котором находился самолет.

— Пристегнитесь ремнями! — закричал Лазарев. — Вы же сломаете себе шею!

Майкл снова нажал вперед, помогая Чесне держать нос самолета насколько можно ровнее. Лазарев глянул на мотор левого крыла, увидел языки красного огня, потекшие назад из-под вздувшегося обтекателя. Горящее топливо, понял он. Если крыльевый бак с топливом взорвется…

«Юнкерс» по-прежнему сносило в сторону, яростно скручивая так, что стонал фюзеляж. Лазарев услышал звуки лопавшегося металла и с ужасом понял, что пол кабины треснул прямо у него под ногами.

Майкл заметил бешеное дергание стрелки альтиметра. Он не видел ничего за стеклом из-за снега, но знал, что там горы, и Чесна тоже знала это. Самолет падал, его фюзеляж стонал и напрягался, как тело под пытками. Лазарев следил за левым мотором. Пламя погасло, сбитое ветром. Когда исчез последний язык пламени, он вывернул штурвал назад, отчего мышцы на плеча у него заломило. «Юнкерс» реагировал медленно. Запястья и предплечья у него уже резала боль. Чесна ухватилась за штурвал и тоже стала тянуть назад. Затем пришел на помощь Майкл, и «Юнкерс» трясся и стонал, но подчинялся. Стрелка альтиметра выровнялась как раз на двух тысячах футов.

— Там! — Чесна показала направо, на мерцавшую на снегу точку. Она повернула самолет в ту сторону и продолжила медленно снижать высоту. Засветилась вторая мерцающая точка. Затем третья.

— Это посадочная полоса, — сказала Чесна, в то время как стрелка альтиметра ползла по шкале вниз. Зажегся четвертый огонек. Теперь банки с горящим маслом однозначно указывали направление и ширину посадочной полосы.

— Снижаемся. — Она потянула на себя рычаги, убирая скорость, руки ее тряслись от напряжения, и Майкл быстро пристегнулся ремнями к сиденью.

Когда они приблизились к полю с горящими огоньками, Чесна выпрямила закрылки и заглушила моторы. «Юнкерс», неуклюжая птица, заскользил по полю, снег зашипел на горячих обтекателях. Покрышки стукнули о землю. Прыжок. Удар, а затем прыжок поменьше. Потом Чесна стала тормозить, и «Юнкерс», вздымая за собой султаны снега и пара, покатился по полосе.

Самолет сбавил ход и, с толчками и бульканьем вытекавшей гидравлической жидкости, скрипя, остановились.

Лазарев уставился между своими ногами, где увидел набившийся снег в трещине около шести дюймов шириной. Он первым выбрался из самолета. Когда выбрались Чесна и Майкл, Лазарев уже похаживал возле самолета, снова привыкая опираться ногами о твердую землю. Моторы «Юнкерса» парили и потрескивали.

Пока Майкл и Чесна разгружали свои вещи, рядом с «Юнкерсом» притормозил потрепанный, выкрашенный в белое грузовик. Несколько человек соскочили с него и стали раскатывать огромный белый брезент. Ими руководил рыжебородый мужчина, назвавший себя Хёрксом, он сам помогал грузить рюкзаки, автоматы, боеприпасы и гранаты в грузовик. Пока Хёркс занимался этим, другие люди трудились над тем, что закрывали «Юнкерс» брезентом.

— Мы чуть не грохнулись! — сказал Лазарев Хёрксу, сжимая рукой заячью лапку. — Этот ураган чуть не оторвал нам крылья!

Хёркс озадаченно посмотрел на него.

— Какой ураган? Сейчас же весна.

Потом вернулся к работе, Лазарев растерянно замер, снег набивался ему в бороду.

Послышался скрип и хлопки лопающихся болтов. Майкл и Чесна повернулись к самолету, а Лазарев от ужаса раскрыл рот. Почерневший от огня левый мотор в несколько секунд оторвался от своего крепления, затем лопнули последние несколько болтов, и весь мотор грохнулся на землю.

— Приветствуем вас в Норвегии, — сказал Хёркс. — Поторапливайтесь! — перекрикивая вой пронзительного ветра, крикнул он другим мужчинам.

Мужчины заработали быстрее, перекинув через «Юнкерс» белые веревки и затягивая затем ими брезент. Потом, когда прибывшие на самолете и норвежцы забрались в грузовик, Хёркс сел за руль и повез их от посадочной полосы в сторону побережья, двадцать пять к юго-западу.

Солнце уже серебрило на востоке небо, когда они ехали по узким грязным улочкам Юскедаля. Это был рыбацкий поселок, дома которого были построены из серых бревен и камней. Из труб вились тонкие струйки дыма, Майкл ощущал ароматы крепкого кофе и жирного бекона. Внизу, где скалы подступали к серо-голубому морю, на предрассветной приливной волне покачивалась маленькая флотилия лодок, снаряженных сетями и готовых приступить к лову. Пара тощих собак лаяла и тявкала почти под колесами грузовика, и Майкл то тут, то там замечал фигуры, следившие за ними сквозь полуприкрытые ставни.

Чесна локтем толкнула его в бок и показала на гавань. Большая летающая лодка «блом-унд-фосс» со свастикой на хвосте скользила по гладкой водной поверхности ярдах в двухстах от берега. Она сделала два медленных круга вокруг рыбацкой флотилии, потом, взлетев, набрала высоту и исчезла в низко плывущих облаках. Нацистские хозяева наблюдают.

Хёркс остановил грузовик перед каменным домом.

— Вы слезайте здесь, — сказал он Майклу, Чесне и Лазареву. — Мы позаботимся о вашем грузе.

Ни Чесне, ни Майклу вовсе не хотелось доверять оружие и боеприпасы человеку, которого они не знали, но они не хотели идти на тот риск, что оружие может быть найдено, если поселок будут обыскивать люди из экипажа летающей лодки. Они с неохотой сошли с грузовика.

— Вы заходите туда, — Хёркс показал им на дом. Двери его блестели от шеллака высушенных шкурок тюленьих бельков. — Отдыхайте. Ешьте. Ждите. — Он надавил на газ и порулил дальше по грязи.

Майкл открыл дверь и вошел. Волосы ему причесал маленький водопад серебряных колокольчиков, свисающих с притолоки, зазвеневших весело, как в канун Рождества. Колокольчики прошлись и по волосам Чесны и погладили щетинистую макушку Лазарева. Внутри дома было мрачно, пахло рыбой и высохшей тиной. По стенам были развешаны сети и кое-где на гвоздях висели вырезанные из журналов картинки. В глубине чугунной печки мерцал слабый огонь.

— Эй! — позвал Майкл. — Есть здесь кто-нибудь?

Заскрипели пружины. На старом коричневом диване лежала большая куча грязной одежды, куча эта зашевелилась и, когда вновь прибывшие уставились на нее, села, проминая диван.

— Боже мой! — по-немецки выдохнул Лазарев. — Что это?

Чем бы оно ни было, оно потянулось за бутылкой водки, стоявшей на полу рядом с собой. Большая смуглая рука вынула откупорила бутылку, подняла ее, и послышались звуки булькания жидкости. Затем отрыжки.

Куча попыталась встать и, поднявшись, оказалась значительно выше шести футов.

— Пожалуйте! — Голос был хриплый и пьяный. Женский голос. — Пожалуйте! — Она подошла к ним, в красноватые отблески печки. Доски пола под ней жалобно скрипели, и Майкл удивился, что они вообще ее держали. В этой женщине было, должно быть, не менее двухсот пятидесяти фунтов веса и, вероятно, шесть футов и два дюйма роста. Она приблизилась к ним, колышущийся передвигающийся холм. — Пожалуйте! — сказала она еще раз, пьяным заплетающимся языком. Широкое морщинистое лицо ощерилось в улыбке, демонстрируя рот, в котором торчало лишь три зуба. У нее были светло-голубые глаза миндалевидной эскимосской формы, кожа медно-коричневого цвета и гладкие прямые волосы, остриженные будто бы по горшку, бронзово-рыжеватого цвета: смесь, как понял Майкл, эскимосских и нордических генов, боровшихся между собой за преобладание. Она явно была очень необычной женщиной, и стояла с ухмылкой, завернувшись в складки разноцветного одеяла. Майкл решил, что ей около сорока лет или даже больше, судя по морщинам и седине в рыжих волосах.

Она предложила им бутылку водки.

— Пожалуйте? — спросила она, в одной ноздре у нее торчала золотая булавка.

— Пожалуем! — сказал Лазарев, принимая бутылку из ее рук, и глотнул огненной жидкости. Он задержал дыхание, потом уважительно энергично выдохнул и хлебнул еще раз.

Майкл поспешил высвободить бутылку из его пальцев и вернуть ее женщине, которая облизнула горлышко и тоже сделала глоток.

— Как вас зовут? — спросила Чесна по-немецки. Женщина покачала головой. — Ваше имя? — испытала она свои познания в норвежском, который знала очень слабо. Затем прижала руку к своей груди. — Чесна. — Показала на Майкла. — Майкл. — Потом на довольного русского. — Лазарев.

— А! — радостно закивала женщина. Она показала между своих массивных бедер. — Китти! — сказала она. — Пожалуйте!

— Мужчина на ней, однако, будет иметь чертовские сложности, — глубокомысленно заключил Лазарев.

Хижина была хоть и не совсем чистой, но зато теплой. Майкл снял с себя парку и повесил на крючок на стене, в то время как Чесна продолжала попытки общения с огромной, изрядно подвыпившей эскинордкой. Все, что ей пока удалось понять, это то, что эта женщина живет здесь и что у нее есть еще много бутылок водки.

Дверь открылась, зазвенели колокольчики, Хёркс прикрыл ее за собой.

— Ну! — сказал он, стащив с себя шубу. — Вижу, вы уже познакомились с Китти!

Китти ухмыльнулась, допила бутылку и с шумом повалилась на диван.

— Она несколько не в ладах с мебелью, — как бы извиняясь заметил Хёркс, — но довольно мила. Кто из вас старший?

— Я старшая, — сказала Чесна.

— Хорошо.

Хёркс стал разговаривать с Китти на певучем диалекте, который для Майкла звучал смесью ворчаний и причмокиваний. Китти кивала, ухмылка у нее исчезла и она стала рассматривать Чесну.

— Я сказал ей, кто вы, — сказал Хёркс. — Она говорит, что ожидала вас.

— Ожидала? — Чесна потрясла головой. — Не понимаю.

— Китти берется доставить вас на остров Скарпа, — пояснил Хёркс. Он залез в шкафчик и вытащил оттуда коробку с песочным печеньем.

— Что? — Чесна посмотрела на женщину, которая закрыла глаза и улыбалась, пустая бутылка лежала у нее на животе. — Она… она же пьяница!

— Разве? В такое время всем нам приходится выпивать. — Он взял со стола побитый кофейник, потряс его, чтобы взболтать жидкость, затем поставил на печку. — Китти знает море и знает остров Скарпу. А я ничего не понимаю в лодках. Я даже не умею плавать. Что, впрочем, вам тоже не пригодится, если вы столкнетесь с миной.

— Значит, вы говорите, что если мы хотим попасть на Скарпу, то должны доверить ей свои жизни?

— Именно так, — сказал Хёркс.

— Скарпа! — глаза Китти открылись. Голос стал низким, горловым рычанием. — Скарпа плохо! Патуу! — Она сплюнула на пол. — Нацистские парни! Патуу! — Еще один плевок шмякнулся на грязный пол.

— У Китти, — продолжал Хёркс, — есть здесь своя лодка. Она была лучшей рыбачкой на сотню миль вокруг. Она говорит, что раньше могла слышать, как поют рыбы, и когда выучила их песни, то стала сама петь им, и они тогда плыли в ее сети тоннами.

— Поющие рыбы меня не интересуют, — холодно сказала Чесна. — Меня интересуют патрульные катера, прожекторы и мины.

— О, Китти хорошо знает, где они. — Он снял с крючков оловянные чашки. — Китти раньше жила на острове Скарпа, до того, как пришли нацисты. Она, ее муж и шестеро их сыновей.

Раздалось звяканье отброшенной в сторону пустой бутылки. Она упала в углу, рядом с тремя другими. Китти зарыла руку в одеяло на диване и вытащила ее, сжимая новую бутылку. Остатками зубов она ее откупорила, прильнула к горлышку и отпила.

— Что случилось с ее семьей? — спросил Майкл.

— Нацисты… скажем так… рекрутировали их помогать строить эту чертову химическую фабрику. Они забрали из деревни Китти всех годных для этого людей. И, конечно, саму Китти, потому что она сильна, как лошадь. Затем они построили еще и аэродром, и тогда стали самолетами привозить туда рабов. В общем, почти всех, кто там работал, нацисты казнили. Китти тоже получила две пули. Иногда, когда погода становится действительно морозной, эти пули ее беспокоят. — Он потрогал кофейник. — Боюсь, что кофе придется пить черным. Сливки и сахар у нас закончились. — Он стал наливать им кофе; оно было густым и грязным. — Китти лежала с пулями три или четыре дня. Она точно не знает, сколько именно. А когда поняла, что не умерла, то поднялась и нашла весельную лодку. Я познакомился с ней в сорок втором году, когда мое судно ушло на дно с торпедой в брюхе. Я был тогда моряком в торговом флоте и, по милости Божьей, оказался на плоту. — Он передал первую чашку Чесне, затем предложил ей печенье.

— А что нацисты сделали тогда с телами? Почему она осталась жива? — Чесна взяла чашку и печенье.

Хёркс стал спрашивать Китти с помощью того же языка ворчаний и причмокиваний. Китти отвечала тихим пьяным голосом.

— Они бросили их волкам, — сказал Хёркс. Он предложил коробку с печеньем Майклу. — Печенье?

Оттуда же, откуда он доставал кофе и печенье, Хёркс извлек корзинку с вяленой жилистой бараниной, которая лишь Майклу показалась вкусной, а Чесна и Лазарев есть ее не смогли.

— Вечером у нас будет вкусное мясо в горшке, — пообещал Хёркс. — С жиром, луком и картофелем. Очень вкусно, с солью и перцем.

— Я не могу есть жир! — сказал Лазарев, сбрасывая с плеч свою парку и садясь за стол, где перед ним стояла чашка кофе. Его передернуло. — Мне он всегда кажется похожим на блевотину. — Он потянулся за чашкой. — Нет, я лучше поем просто лук с картошкой.

Позади него произошло какое-то движение, очень быстрое. Он увидел блеск лезвия, и на него навалилась громада туши Китти, как обвал в шахте.

— Не шевелись! — крикнул Хёркс, и тут лезвие ножа ударило в стол, прежде чем Майкл или Чесна успели прийти русскому на помощь.

Нож для снятия шкур с тюленей, с выгнутым лезвием, воткнулся в ободранную столешницу, между растопыренными указательным и средним пальцами Лазарева. Он не попал по пальцам, но Лазарев отдернул руки к груди и взвыл, как кот, которому наступили на хвост.

За его воплем последовал визгливый грубый пьяный смеха. Китти выдернула нож из столешницы и прошлась по комнате в веселом танце, похожем на неуклюжую и страшную карусель.

— Да она сумасшедшая! — рассвирепел Лазарев, осматривая свои пальцы. — Совсем придурочная.

— Ох, простите, забыл предупредить, — извинился Хёркс после того, как Китти спрятала нож в ножны и опять завалилась на диван. — Когда она напивается, то часто развлекается такой игрой. Но она всегда промахивается. Вернее, почти всегда. — Он поднял свою левую руку; часть пальца была обрезана до косточки.

— Ну так, ради Бога, отберите у нее этот нож! — закричал Лазарев, но Китти уже закуталась в одеяла и глотками пила водку.

Майкл и Чесна спрятали руки в карманах своих парашютных костюмов.

— Нам важно как можно скорее попасть на Скарпу, — сказал Майкл. — Когда мы сможем двигаться дальше?

Хёркс передал вопрос Китти. Китти на мгновение задумалась, нахмурив брови. Затем встала и, переваливаясь с ноги на ногу, вышла наружу. Когда она вернулась, ноги стали покрыты грязью, то ухмыльнулась и ответила.

— Завтра ночью, — перевел Хёркс. — Она говорит, что сегодня ночью будет ветер, а вслед за ним придет туман.

— К завтрашней ночи я превращусь в ледышку, — Лазарев держал руки в карманах, пока Китти не вернулась на диван, и тогда осмелился вынуть их и продолжить есть. — Знаете, — оживился он, когда Китти захрапела, — есть еще кое-что, над чем нам следует подумать. Если мы попадем на тот остров, сделаем все, что ваши героические умы предполагают сделать, и выберемся оттуда живыми, то что же дальше? Вы, возможно, заметили, что наш «Юнкерс» приказал долго жить. Я не смогу поставить мотор назад даже с подъемным краном. Все крепления просто прогнили. Итак, как мы отсюда выберемся?

Это был не единственным из тех вопросов, над которыми Майкл еще незадумывался. Он глянул на Чесну и увидел, что у нее тоже нет на него ответа.

— Я так и предполагал, что вы этого не знаете, — тихо сказал Лазарев.

Но Майкл не мог позволить, чтобы эта проблема сейчас отравляла его мысли. Сначала нужно попасть на Скарпу и разобраться с доктором Гильдебрандом, а уж потом они найдут выход из этого положения. Надо надеяться. Норвегия — не самое приятное место для летнего отпуска, особенно если при этом за тобой охотятся нацисты.

Хёркс отобрал у Китти бутылку с водкой и пустил ее по кругу. Майкл позволил себе один жадный глоток, а затем растянулся на полу и, засунув руки в карманы, уснул почти в ту же минуту.

Глава 5

Лодка Китти скользила в тумане, мотор мягко тарахтел. Вода с шипеньем расступалась перед фигурой на ее носу, деревянной химерой с трезубцем, а потайной фонарь освещал внутренность рулевой рубки смутным зеленым светом.

Руки Китти, широкие и грубые, на штурвале казались маленькими. Майкл стоял рядом с ней, всматриваясь сквозь заливаемое брызгами стекло. Большую часть дня она была пьяна, но как только солнце начало садиться, отставила водку и умыла лицо ледяной водой. Сейчас, в два часа ночи девятнадцатого мая, через три часа после того как сорокафутовое, истрепанное непогодой старое суденышко было стащено на воду, Китти, стоя в рулевой рубке, была молчалива и угрюма; ни следа не осталось от ухмыляющейся пьяной женщины, приветствовавшей их в Юскедале. Теперь она была страшно деловита.

Она оказалась права насчет ветра, который будет в ночь на семнадцатое. С гор и в самом деле сорвался свирепый ветер и выл над Юскедалем до рассвета, но дома были построены с расчетом на такие капризы погоды, и никакого ущерба, кроме потрепанных нервов, буря не причинила.

Китти оказалась права и насчет тумана, который накрыл Юскедаль и залив, укутав все в белую тишину. Как она могла управлять лодкой в таком супе, он не знал, но очень часто она настороженно поднимала голову и, казалось, вслушивалась, наверняка не к пению рыб, а к звукам самой воды, говоря ей что-то, чего Майкл понять был не силах. Время от времени она потихоньку покручивала штурвал, мягкими толчками, как ребенка.

Вдруг Китти неожиданно протянула руку и схватила Майкла за парку, притянула к себе и указала на что-то. Хотя он и кивал, но ничего, кроме тумана не видел. Она удовлетворенно проворчала, отпустила его и стала поворачивать лодку в ту сторону.

Когда они грузились в Юскедале, у причала произошло нечто странное. Майкл чуть не натолкнулся на лицо Китти, обнюхивавшей его грудь. Она обнюхала его лицо и волосы, потом выпрямилась и уставилась на него голубыми нордическими глазами. Она чует во мне волка, подумал Майкл. Китти заговорила с Хёрксом, который перевел ее слова для Майкла.

— Она хочет знать, из какой вы страны?

— Я родился в России, — сказал Майкл.

Она опять заговорила через Хёркса, указывая на Лазарева.

— От него воняет, как от русских. У вас запах как у норвежца.

— Почту за комплимент, — ответил Майкл.

Но Китти приблизилась к нему вплотную, неотрывно уставилась ему в глаза. Майкл не отводил взгляда. Она опять заговорила, в этот раз почти шепотом. — Китти говорит, что вы какой-то другой, — перевел Хёркс. — Она думает, что вы — роковой человек. Для нее это — высшая похвала.

— Скажите ей, что я благодарю ее.

Хёркс передал. Китти кивнула и скрылась в рулевой рубке.

Роковой человек, — думал Майкл стоя рядом с ней, пока она вела все дальше и дальше в туман. Он надеялся, что роковым он будет для нацистов, а не для Чесны и Лазарева, и остров Скарпа не станет их могилой. Хёркс остался в Юскедале, принципиально не путешествующий по воде с тех пор, как подлодка торпедировала грузовое судно, на котором он плыл. Лазарев тоже был не морской волк, но, к счастью, вода была спокойной, а продвижение лодки ровным, так что Лазарев всего лишь два раза перевешивался через борт. Возможно, это было из-за нервов, а возможно, от рыбьей вони, которой пропахла лодка.

В рулевую рубку вошла Чесна, капюшон ее парки был натянут на голову, а руки — в черных шерстяных варежках. Китти продолжала смотреть прямо перед собой, направляя лодку к точке, которую другие видеть не могли. Чесна предложила Майклу попить крепкого черного кофе из термоса, который они взяли с собой, он согласился.

— Как там Лазарев? — спросил Майкл.

— По крайней мере, в сознании, — ответила она. Лазарев лежал в тесном маленьком кубрике, который, как заметил Майкл, был даже меньше, чем конура в Фалькенхаузене. Чесна всмотрелась в туман. — Где мы?

— Если бы я знал! Хотя Китти, вроде бы, знает, и мне кажется, что этого достаточна. — Он возвратил термос Чесне. Китти повернула штурвал на несколько градусов вправо, а затем усилила рычание мотора. — Иди! — сказала, обращаясь к нему, Китти и показала вперед. Она явно хотела, чтобы Майкл проследил за чем-то. Он взял фонарик, у которого был ржавый металлический корпус, и вышел из рулевой рубки. Чесна последовала за ним.

Майкла встал над фигурой на носу лодки и посветил фонариком. В луче света плыли клочья тумана. Лодку сносило, волны лизали борт. На палубе послышался топот сапог. — Эй! — окликнул их Лазарев, голос у него был напряженным, как натянутая проволока. — Что с моторами? Мы тонем?

— Не волнуйся, — сказал Майкл. Лазарев двинулся к ним, не отрывая руку от заржавленного рейлинга. Майкл медленно сделал полукруг фонарем справ налево и обратно. — Что вы ищете? — зашептал Лазарев. — Землю? — Майкл покачал головой, хотя на самом деле и сам не имел представления об этом. И тут луч фонаря высветил еле заметный, плохо различимый предмет недалеко от правого борта. Он похож был на торчащую сгнившую сваю, облепленную зеленой плесенью. Китти тоже увидела это и повела лодку в его сторону.

В следующий момент все они увидели его, вероятно яснее, чем хотелось бы.

Волна от лодки окатила одинокую сваю и унесла часть плесени. Пред их глазами предстал скелет, привязанный к этой свае и погруженный по грудь в воду. На черепе еще оставались клочья кожи и седых волос. На дважды обвившей его шею петле из толстого провода держалась металлическая пластина с выцветшими словами на немецком:

«ВНИМАНИЕ! ВЪЕЗД ЗАПРЕЩЕН!»

В свете фонаря маленькие красные крабы копошились в глазницах скелета и высовывались между сломанными зубами.

Китти повернула штурвал. Лодка продрейфовала мимо страшного знака и оставила его во тьме. Она снова запустила мотор, приглушив его до слабого рокота. Менее чем в двадцати ярдах от скелета и сваи луч фонаря выхватил плавающий серый шар, покрытый водорослями и мрачными остриями.

— Это мина, — воскликнул Лазарев. — Мина! — крикнул он в рубку и показал: — Бу-бум!

Китти и сама знала, что это такое. Она сделала поворот влево, и мина ушла в кильватер лодки. В животе у Майкла заныло. Чесна нагнулась вперед, вцепилась в левый рейлинг, а Лазарев высматривал мины по правому борту. — Вон одна! — указала Чесна. Та качнулась и лениво повернулась, усеянная ракушками. Лодка проскользнула мимо нее. Майкл засек следующую, почти прямо перед носом. Лазарев пробрался назад в рубку и вернулся с еще одним фонарем. Китти продолжала вести лодку, медленно, ровно скользя, уклоняясь от мин, которые появлялись теперь уже с обоих бортов. Лазарев думал, что борода у него поседеет, когда смотрел, как обросшую водорослями мину несло на гребне волны почти прямо на них.

— Поворачивай, черт побери! Поворачивай! — орал он, показывая налево. Лодка повиновалась, но Лазарев услышал, как мина царапнула по корпусу, словно мел по классной доске. Он съежился, ожидая взрыва, но мина скрывалась в их кильватере, они продолжали движение.

Последняя мина прошла у них по правому борту, а потом они уже не встречались. Китти тихо постучала по стеклу, и когда они посмотрели в ее сторону, приложила палец к губам, а потом провела им по горлу. Смысл был ясен.

Через несколько минут сквозь туман пробился луч прожектора, метавшийся вправо и влево на вершине маяка на острове Скарпа. Сам остров был все еще не виден, но вскоре Майкл мог слышать медленный ровный шум ударов, похожих на биение огромного сердца. Шум тяжелого оборудования, работающего на химической фабрике. Он выключил фонарь, это же сделал Лазарев. Они уже приближались к берегу. Китти повернула лодку, держа ее за пределами радиуса действие прожектора. Она выключила мотор, и лодка пошла по волнам неслышным шепотом. Майкл и Чесна услышали другой, более мощный мотор, рокотавший где-то в тумане. Патрульная лодка, кружившая возле острова. Шум стал отдаляться и постепенно стих, и Китти осторожно дала газ. Луч прожектора скользнул в опасной близости от них. Майкл увидел сквозь мглу сверкание россыпи мелких огней, похожей на гирлянды, и смутные очертания огромной дымовой трубы, скрывающейся туманом. Теперь удары, похожие на биение огромного сердца стали громче, и Майкл разглядел смутные силуэты зданий. Китти вела их вдоль неровной береговой линии острова Скарпа. Вскоре огни и шум оборудования остались позади, Китти повернула лодку в маленькую серповидной формы бухту.

Китти знала эту бухту и подвела их прямо к раскрашенным остаткам волнолома, выключила мотор, позволив лодке плыть по инерции к основанию пирса. Майкл включил свет и увидел прямо перед ними облепленный ракушками причал. Сгнивший нос давно затонувшей лодки торчал из воды, как странное рыло.

Из рулевой рубки вышла Китти. Она прокричала что-то, что звучало примерно как: «Копахэу тинг! Тимешо!», показала рукой на причал, и Майкл спрыгнул с лодки на площадку из скрипевших прогнивших досок. Чесна бросила ему канат, которым он привязал лодку к свае. Второй канат, брошенный Китти, завершил это дело. Они прибыли.

Чесна, Майкл и Лазарев проверили свои автоматы и повесили их на плечо. Их запасы — порции сырой воды, сушеного мяса, бруски шоколада, обоймы патронов и связки гранат по четыре — были в рюкзаках. Майкл, в свой предыдущий осмотр их запасов, заметил также нечто, завернутое в маленький пакетик из вощеной бумаги: капсулы цианида, похожие на те, что он положил себе в рот на крыше парижской Оперы. Тогда они ему не пригодились, и скорее он умрет от пули, чем примет их здесь, на Скарпе.

Взяв весь свой груз, они последовали за Китти по древним ступенькам в безжизненную деревню. Она шла впереди, светя фонарем, который забрала у Лазарева, луч его высвечивал натоптанную тропинку и дома, покрытые налетом от влажного морского воздуха, белым, как пепел. У многих домов крыши провалились, окна были без стекол, и все же совсем мертвой деревня не была. Майкл везде ощущал их запах и знал, что они были где-то поблизости.

— Пожалуйте! — сказала Китти и рукой показала им на один из все еще крепких домов. Было ли это строение ее домом, Майкл не знал, но пока что это станет их домом. Когда они прошли через дверь, фонарь Китти развеял сумрак и высветил двух тощих волков, один рыжий, другой серый. Серый в одно мгновение прыгнул в открытое окно и исчез, а рыжий крутился перед вторгшимися людьми и скалил зубы.

Майкл услышал, как клацнул отведенный затвор. Он схватил Лазарева за руку раньше, чем русский успел выстрелить, и сказал:

— Нет.

Волк спиной попятился к окну, держа голову кверху, глаза его горели огнем. Затем он резко повернулся и выпрыгнул из дома через оконный проем.

Лазарев выдохнул долго сдерживаемый им воздух.

— Ну, видали этих? Да они разорвут нас на куски! Почему, черт возьми, ты не дал мне выстрелить?

— Потому, — спокойно сказал Майкл, — что автоматная очередь обязательно приведет сюда нацистов, они появятся здесь почти так же скоро, как ты успеешь вставить новый магазин. Волки тебя здесь не тронут.

— Нацисты — худые парни, — сказала Китти, посветив фонарем вокруг. — Волки — не так худо. Парни-нацисты убивают, волк ест тех, кто мертвый. — Она пожала массивными плечами.

Этот дом, с волчьими следами на полу, будет их штабом. Вполне вероятно, рассудил Майкл, что немецкие солдаты, охраняющие химическую фабрику Гильдебранда, так же боятся волков, как Лазарев, и потому не наведываются сюда. Майкл выждал, пока все распаковали свои вещи, и сказал: — Я хочу прогуляться, чуток разведать. Вернусь, как только смогу.

— Я с тобой. — Чесна стала опять надевать свой рюкзак.

— Нет. Один я смогу передвигаться быстрее. Ты жди здесь.

— Я приехала с тобой не…

— Спорить, — закончил за нее Майкл. — Не для того мы здесь. Я хочу подобраться как можно поближе к фабрике и оглядеться. Для этого лучше один разведчик, чем двое или трое. Правильно?

Чесна колебалась, но его голос был тверд, и он сверлил ее глазами. — Хорошо, — согласилась она. — Но, ради Бога, постарайся, чтобы тебя не заметили!

— Именно потому я и хочу идти один.

Выйдя из дома, Майкл резво зашагал по дороге прочь из деревни. В семидесяти ярдах к востоку от последнего дома начали расти деревья, стали попадаться валуны с острыми краями — начался подъем к скалистой части Скарпы. Он сошел с дороги и понаблюдал какое-то время, желая убедиться, что Чесна не следует за ним, через пару минут скинул с плеча автомат, стащил рюкзак и снял парку. Он полностью разделся, кожа его дрожала от холода, голый, нашел безопасную нишу, чтобы запихнуть туда свой рюкзак, одежду и «Шмайсер», а потом сел на корточки и стал превращаться.

Став волком, он сообразил, что запах еды из его рюкзака для волков Скарпы будет как гонг к обеду. Решить этот вопрос можно было только одним путем. Он пометил все камни вокруг своего склада, но если этот запах все же не отпугнет волков, они попируют его запасами сушеного мяса. Затем он потянулся, чтобы кровь прилила в мышцы, и легкой рысью продолжил путь от волчьего города.

Он пересек хребет, затем была полумильная увеселительная пробежка по пустому лесу, а потом он учуял человеческую вонь. Она становилась все сильнее — он двигался в правильном направлении. Различные ароматы забивали его обоняние: горьковатый запах выбросов из фабричной трубы, запах влажного пара, зайцев и других мелких зверьков, прятавшихся при его появлении, и… терпкое благоухание юной самки.

Он услышал мягкое потрескивание прутика слева от себя, а когда он глянул в ту сторону, то уловил промелькнувшее лишь на мгновение что-то рыжее. Она держалась в стороне от него и шла в ту же сторону, вероятно, привлеченная собственным любопытством и его ароматом самца. Он забеспокоился, не была ли она свидетельницей его превращения? Если так, то ей предстояло рассказать своей стае интереснейшие сказки.

Горьковатый запах усиливался, а с ним и человеческая вонь. Рыжая волчица стала держаться уже сзади, пугаясь близости людей. Через некоторое время она остановилась, и Майкл услышал, как она звонко протявкала на высокой ноте. Он понял сигнал: «Туда лучше не идти». Он бы и не пошел, если бы имел выбор, но продолжал продвигаться дальше. Еще через пятнадцать ярдов он выскочил из леса — и перед ним оказалось творение Гильдебранда, огороженное невысокой стенкой, поверх которой шла колючая проволока.

Массивная труба из серого камня испускала клубы дыма. Вокруг нее располагались бетонные строения, соединенные между собой многочисленными надземными переходами, и выше уровня крыш зданий было несколько площадок, наверное, для наблюдения, все вместе это напоминало лабиринт Гарри Сэндлера. Ритмичные удары, словно биение сердца, шли откуда-то из недр этого комплекса, сквозь ставни на окнах сиял свет. Между строениями вились аллеи. Пока Майкл наблюдал, лежа на брюхе на краю леса, из-за угла одного из строений вынырнул грузовик и, рыча, двинулся, как жирный жук, к другой аллее. На воздушных площадках он увидел несколько фигур. Двое рабочих поворачивали большой красный маховик, а затем третий проверил что-то, напоминающее пульт, и сделал знак, что все в порядке. Работа здесь шла круглосуточно.

Майкл встал и стал красться вдоль ограды. Вскоре он сделал еще одно открытие: аэродром, оборудованный ангарами, топливными баками, и топливозаправщиками. На летном поле, выстроенные в одну линию, стояли три ночных истребителя, «Дорнье» DO-217 и два «Хейнкеля» HE-219, все с носовыми радарными остриями, и устрашающие выглядевший дневной истребитель «Мессершмит» BF-109. Закрывая все поле своей тенью стоял огромный транспортный самолет «Мессершмит» ME-232, с размахом крыльев около ста восьмидесяти футов и около сотни футов в длину. Нацисты явно занимались здесь серьезными делами. Хотя в данный момент на аэродроме никакой деятельности не было. Дальше, за аэродромом, скалистая гряда Скарпы спускалась в море.

Майкл вернулся к опушке леса и выбрал оттуда место для подкопа. Затем стал выкапывать дыру под ограждением — для такой работы его волчьи лапы подходили куда лучше, чем человеческие руки. Однако земля была каменистая, работа оказалась нелегкой. Но дыра росла, и когда она стала достаточно большой, Майкл вжал брюхо в землю и, цепляясь когтями, пролез в нее. Он встал на все четыре лапы и огляделся. Солдат видно не было. Он устремился по аллее, направляясь бесшумной тенью в сторону размеренных ударов.

Он почуял и услышал позади грузовик, направлявшийся к той аллее, по которой он шел, отпрыгнул за угол и прижался к земле, чтобы фары не высветили его. Грузовик проехал, в струях воздуха после него Майкл уловил терпкий дух пота и страха, как из зоопарка, запах, который он моментально связал в уме с Фалькенхаузеном. Он встал и на почтительном расстоянии последовал за грузовиком.

Грузовик остановился перед длинным строением с закрытыми ставнями на окнах. Кто-то изнутри поднял ворота из рифленой жести, оттуда вырвался яркий свет. Грузовик въехал в ворота, и спустя несколько секунд рифленая жесть опять стала опускаться с металлическим лязгом. Ворота закрылись, отрезав свет.

Взгляд Майкла зафиксировал лестницу, поднимавшуюся сбоку от здания к надземному переходу в двадцати футах над головой. Этот надземный переход упирался в центр крыши нужного ему строения. Времени для размышления не было. Он увидел поблизости несколько бочек из-под смазки и скрючился за ними. Когда превращение было совершено, его белая кожа задрожала от холода. Он встал, подбежал к лестнице с металлическими ступеньками и быстро забрался по ней — то, что человеческие руки и ноги сделать могли, а волчьи лапы нет. Надземный переход вел дальше, к следующим строениям, но на крыше этого здания была дверь. Майкл попробовал ее, и ручка повернулась. Он открыл дверь на лестничную клетку и стал спускаться.

Он попал в что-то типа цеха, с конвейерной лентой и подвесными кранами под самой крышей. Там были штабеля ящиков и масляных бочек, а также пара тяжелых лебедок. Майкл услышал голоса, все люди находились на другом конце длинного строения. Он осторожно пробрался туда, прячась за оборудованием, и в одно мгновение укрылся за стеллажом, забитым медными трубками, когда услышал, как раздраженный голос сказал:

— Этот человек работать не может! Боже мой, да поглядите на его руки! Беспомощные, как у старой бабы! Я же сказал дать мне людей, которые способны обращаться с пилой и молотком!

Майкл узнал этот голос. Он выглянул из своего убежища и увидел полковника Эриха Блока. Огромный Бутц стоял рядом с хозяином. Блок орал в лицо немецкого офицера, пылавшее огнем, а слева от них стоял тощий мужчина в мешковатой серой форме военнопленного. Руки заключенного не только дрожали, но и были все в трещинах от грязи и недоедания. Позади этой четверки стояли еще семь заключенных, пять мужчин и две женщины. На большом столе была банка с гвоздями, лежали комплектами молотки и ножовки, а рядом со столом возвышалась стопка досок. Грузовик, по обеим сторонам которого было по солдату с винтовкой, стоял возле металлических ворот.

— Ох, уберите эту падаль назад, в его нору! — Блок презрительно отпихнул заключенного. — Что ж, придется использовать то, что есть!

Когда офицер толкнул военнопленного назад к грузовику, Блок положил руки на бедра и обратился к офицерам:

— Я верю, что вы способные ремесленники и горите желанием работать. Да?

Он улыбнулся, от его серебряных зубов отблеснуло. Заключенные не выказали никакой реакции на его слова, лица у них были бледные и невыразительные.

— Вы, леди и джентльмены, были отобраны среди других, потому что в ваших личных делах записано, что вы знакомы с плотницким делом. К утру вам предстоит выполнить работу по дереву, двадцать четыре упаковочных ящика, сделанные по чертежам, строго именно так, как следует. — Он вынул из кармана лист бумаги и развернул его. — Тридцать два дюйма в длину, шестнадцать дюймов в высоту, шестнадцать дюймов в ширину. От этих размеров не должно быть никаких отклонений. Ящики эти изнутри надо обить резиной. Острия гвоздей, после того, как они будут забиты, следует загибать. Все неровные края должны быть отшлифованы песком до одинаковой гладкости. Крышки должны быть на двух петлях и со скобой, их гвоздями не забивать. — Он отдал бумагу Бутцу, который тут же пошел нацепить ее на гвоздь на доске объявлений — для общего пользования. — Более того, — продолжал Блок, — через шестнадцать часов после окончания работы эти ящики будут проверяться. Не прошедший проверку ящик будет разбит, а его создателя заставят выполнять работу снова. Вопросы? — Он подождал. Конечно, вопросов не было. — Благодарю за внимание, — сказал он и зашагал к металлическим воротам, Бутц следовал за ним.

Те же два охранника подняли ворота, водитель грузовика вывел его задом, вместе с офицером и отбракованным военнопленным, трясущимися в кузове. Блок не попытался проехать на грузовике, он и Бутц вышли вслед за ним, металлические ворота были опять опущены. Один из охранников заорал: «Принимайтесь за работу, ленивые говнюки!», а другой подошел к женщине и ткнул ее сзади стволом винтовки. Тщедушный на вид человек с седыми волосами и в очках в проволочной оправе сделал шаг к рабочему верстаку, затем то же сделал мужчина помоложе. Когда все заключенные зашевелились — вяло, их мозг и тела были измучены регулярными побоями, — оба охранника сели за стол и принялись играть в карты.

Майкл проскользнул обратно на лестничную клетку, по которой пришел, вылез на крышу, а затем опять спустился по лестнице. На земле он снова скрючился за бочками из-под смазки и отрастил теплую шубу. Суставы у него ломило от столь многих превращений за такое короткое время, и мышцы у него ныли, но он снова был готов бежать. Он вышел из своего потайного места, понюхал воздух. Среди множества запахов он уловил лимонный запах помады для волос Эриха Блока и последовал по этому следу.

Он повернул за угол и прямо перед собой увидел энергично вышагивающих Блока и Бутца. Он последовал за ними, низко пригибаясь. Двадцать четыре ящика, думал Майкл. Обитые резиной. Что будет уложено в эти ящики? До него дошло, что ящики были такого же размера, какой нужен, чтобы поместилась большая мина, ракета или бомба. Тот большой транспортный самолет на взлетной полосе, должно быть, здесь именно для того, чтобы доставить ящики с их грузом туда, где бы ни был закрыт в ангаре Стальной Кулак.

Кровь у Майкла забурлила. Он испытывал сильное желание убивать. Расправиться с Блоком и Бутцем здесь, в этой аллее, было бы несложным делом, хотя у обоих были пистолеты. Было бы бальзамом на душу разорвать глотку Бутцу и плюнуть ему в лицо. Но он сдержал себя: его миссией было найти, где находится Стальной Кулак и что за ужас создал доктор Гильдебранд. Сначала — задание, а потом уже он будет удовлетворять свои желания.

Он последовал за ними до двухэтажного бетонного блочного дома недалеко от центра фабрики. Здесь тоже окна были закрыты ставнями. Майкл понаблюдал, как Блок и Бутц забрались по металлической лестнице и вошли через дверь на втором этаже. Дверь за ними закрылась. Майкл залег, выжидая, когда они выйдут, но время шло, а они не появлялись. Через два часа рассветет. Пора было возвращаться в волчий город.

Майкл вернулся к месту, где прокопал себе лазейку. На этот раз он еще углубил ее, чтобы могло пролезть человеческое тело. Из-под лап летела земля, потом он проскочил под оградой и побежал в лес.

Рыжая волчица, думавшая лишь о том, какая она хитрая, вышла из кустов и стала следовать рядом с ним. Майкл прогнал ее, а затем постарался добраться до своих вещей и совершить превращение до того, как она слишком приблизится.

На двух ногах, одетый, с рюкзаком на спине и «Шмайсером» на плече, Майкл бежал по дороге назад в волчий город. Чесна поднялась с того места, где пряталась за стеной из осыпавшихся камней, автомат ее был нацелен на приближавшуюся фигуру. В следующий момент она увидела, что это Майкл. Лицо его было забрызгано грязью.

— Я нашел, как попасть внутрь, — сказал он ей. — Пошли.

Глава 6

Добраться от волчьего города к фабрике на человеческих ногах было куда труднее, чем на волчьих лапах, это Майкл понял очень скоро. Пока он, Чесна и Лазарев шли через лес, он слышал вокруг себя какието звуки. Рыжая волчица привела своих из стаи. Китти осталась, чтобы смотреть за лодкой, а также потому, что ее туша была плохо приспособлена для передвижения ползком. Лазарев дергался при малейшем шуме, реальном или воображаемом, и Майклу пришлось удостовериться, что русский поставил свое оружие на предохранитель и не держит палец на спусковом крючке.

Майкл первым пролез под оградой. Потом полез Лазарев, ругаясь шепотом, что родился он дураком, но умирать как дурак не хочет. Затем полезла Чесна, в уме ее вертелся вопрос: как Майкл мог выкопать такую яму без лопаты. Под покровом зарослей аллеи они остановились, чтобы вынуть из рюкзаков запасные обоймы и по две гранаты. Обоймы рассовали по карманам парок, а гранаты пристегнули к ремням «Шмайсеров». Потом они опять двинулись, жмясь к стенам, с Майклом во главе.

Он повел их к строению, где работали заключенные. Двое охранников были для них весьма незначительным препятствием, а сведения о фабрике было можно было получить как от этих охранников, так и от заключенных. Но при этом он старался не совершать опрометчивых действий, каждый шаг делался осторожно, за каждым поворотом могла быть опасность. Около того строения, к которому они направлялись, Майкл услышал шум приближающихся шагов. И показал Чесне и Лазареву лечь, присел на углу аллеи и стал ждать. Одинокий проходящий солдат собирался уже было завернуть за угол, но как только Майкл увидел, что показались его колени, он вскочил с земли, резко бросился к солдату и двинул прикладом ему в подбородок. От удара солдат подлетел в воздух и упал спиной на мостовую, несколько раз дернулся и успокоился. Они оттащили его в сторону, затем Лазарев вытащил у солдата нож и перерезал ему горло. Глаза Лазарева довольно сверкнули при виде крови, и он спрятал нож у себя под паркой.

В то же самое мгновение нож использовался и в волчьем городе. Китти с помощью своего кривого ножа отрезала от куска сушеного мяса мелкие кусочки — такого размера, чтобы сразу класть в рот. Начав жевать один из них, она вдруг услышала где-то в деревне волчий вой.

Он был высоким пронзительным, эхом отозвался в бухте и окончился коротким стаккато лающих звуков. Она взяла фонарь и, держа нож наготове, вышла в холодный туман. Не было слышно ни звука, кроме волн, лижущих волнолом. Китти постояла некоторое время, медленно всматриваясь в ту сторону, откуда доносился вой. Волк издал другие звуки: серию резких тявканий. Китти пошла прочь от дома, двигаясь в сторону бухты. Ее сапоги чавкали по черной тине, в которой скрывались где-то кости ее семьи. Выйдя к бухте, она включила фонарь, и тут нашла темно-серую резиновую лодку, привязанную рядом с ее собственной. В ней были три пары весел.

Нож Китти пронзил резину в десятке мест. Лодка забулькала, корчась, и затонула. Потом она полубегом двинулась на тяжелых ногах обратно к своему дому. Войдя в дверь, она почуяла их колбасно-пивной пот и остановилась перед куда более опасными, чем волки, зверями.

Один из одетых в черное парней-нацистов движением винтовки показал на нее и залопотал какую-то тарабарщину. Как мог человеческий язык издавать такие звуки? — поразилась Китти. Другие два солдата тоже направили на нее винтовки, лица вымазаны маскировочной краской. Эти парни-нацисты знали, что здесь кто-то есть, догадалась она. Они прибыли специально для того, чтобы напасть.

Такой возможности она им не предоставит. Она ухмыльнулась, ее голубые нордические глаза блеснули, и сказала: — Пожалуйте! — поднимая при этом нож, а затем метнулась вперед.

Майкл, Лазарев и Чесна забрались на крышу цеха. Они прошли по надземному переходу и спустились по лестничной клетке. — Следи, куда направляешь эту штуку! — шепнул Майкл Лазареву, когда ствол оружия Лазарева стал беспорядочно блуждать. Он провел их мимо сваленного в кучу оборудования, и через мгновение они увидели двух солдат, увлекшихся игрой в карты. Заключенные изготавливали ящики, пилили, колотили молотками, гордые за свое плотницкое умение даже под присмотром нацистов.

— Подождите! — сказал Майкл Чесне и Лазареву, а затем пополз поближе к охранникам. Один из заключенных уронил гвоздь, опустился, чтобы достать его, и увидел человека, ползшего по полу на животе. Заключенный издал тихий изумленный вздох, и от этого еще один посмотрел в сторону Майкла.

— Четыре туза! — радостно закричал выигравший охранник, раскладывая карты на столе. — Ну, побейте-ка меня!

— Сам напросился, — сказал Майкл, поднимаясь позади него и ударяя по голове прикладом своего «Шмайсера». Охранник застонал и повалился, рассыпая карты. Второй потянулся к винтовке, но неподвижно застыл, когда дуло «Шмайсера» коснулось его шеи. — На пол, — сказал Майкл. Стань на колени, руки за голову.

Солдат подчинился. Весьма поспешно.

Подошли Чесна и Лазарев; Лазарев ткнул лежавшего без сознания человека носком сапога в ребра. Когда тот тихо простонал, он пнул его так, чтобы он опять потерял сознание.

— Не убивайте меня! — молил человек на коленях. — Пожалуйста! Я же ничего никому не делал!

— Сиди тихо, иначе мы быстро сделаем тебя безголовым! — сказал Лазарев, прикладывая лезвие ножа к дрожащему кадыку человека.

— Если ему перерезать горло, то он не сможет отвечать на вопросы, — сказала русскому Чесна. Она приставила ко лбу солдата дуло своего автомата и щелкнула затвором. Глаза солдата округлились от ужаса.

— Я думаю, теперь он весь внимание. — Майкл оглядел заключенных, которые перестали работать и стояли в шоке от удивления и замешательства. — Для чего предназначены эти ящики? — спросил он охранника.

— Не знаю.

— Лжешь, подонок! — Лазарев слегка надавил на нож, человек взвизгнул, струйка теплой крови потекла по его шее.

— Бомбы! Стофунтовые бомбы! Вот все, что я знаю.

— Их двадцать четыре? По бомбе в каждом ящике?

— Да! Да! Пожалуйста, не убивайте меня!

— Они должны быть упакованы для перевозки в том «Мессершмите», который стоит на поле?

Человек кивнул, воротник его формы краснел.

— Для перевозки, куда? — настаивал Майкл.

— Не знаю. — Еще нажим на лезвие. Человек захрипел. — Клянусь, я действительно не знаю.

Майкл ему поверил.

— Чем заряжены бомбы?

— Мощной взрывчаткой. Что еще может быть внутри бомбы?

— Нечего острить, — предупредила Чесна, голос у нее был четкий и деловой. — Только отвечай на вопросы.

— Этот дурак и сам не знает. Он всего лишь охранник.

Они посмотрели на говорившего. Это был тот самый тщедушный на вид заключенный с седыми волосами и в очках с проволочной оправой. Он подошел на несколько шагов ближе и заговорил на немецком языке с сильным венгерским акцентом. — Там будет некий вполне определенный газ вида. Вот что будет внутри бомб. Я здесь уже больше шести месяцев, и я видел, что он может делать.

— Я тоже видел, — сказал Майкл. — Он сжигает плоть.

Мужчина слабо улыбнулся, в его улыбке была горечь. — Сжигает плоть, — повторил он. — О, он делает гораздо больше, чем просто сжигает плоть, мой друг. Он заставляет плоть пожирать саму себя, как рак. Я это знаю. Мне пришлось сжечь несколько тел. В том числе тело моей жены. — Он моргнул, глаза его стали влажными. — Но она сейчас в более хорошем месте, чем это. Для меня каждый день, проведенный здесь — пытка. — Он поглядел на молоток, который держал в руке, затем бросил его на бетонный пол и вытер руку о штанину.

— Где эти бомбы хранятся? — спросил его Майкл.

— Этого я не знаю. Где-то в глубине фабрики. Рядом с большой трубой есть белое строение. Другие говорят, что именно там получают газ.

— Другие? — спросила Чесна. — Сколько всего здесь заключенных?

— Восемьдесят четыре. Нет, нет, постойте. — Он задумался. — Две ночи назад умер Данилка. Восемьдесят три. Когда я только прибыл сюда, здесь было больше четырехсот, но… — Он пожал плечами, глаза его нашли Майкла. — Вы прибыли спасать нас?

Майкл не знал, что ответить. Он решил, что лучше сказать правду. — Нет.

— А, — кивнул заключенный. — Тогда, значит, из-за газа, верно? Вы здесь из-за него? Ну, это хорошо. Мы-то уже все равно мертвые. Если эта штука когда-нибудь выйдет отсюда, я с дрожью…

Что-то забарабанило в ворота из рифленой жести.

Сердце у Майкла дрогнуло, а Лазарев дернулся так, что лезвие еще глубже вышло в шею солдата. Чесна отвела ствол автомата ото лба солдата, оставив там, где он прижимался, белый кружок, и направила оружие в сторону ворот.

Снова что-то ударило по металлу. Приклад винтовки или полицейская дубинка, — подумал Майкл. Вслед за этим раздался голос: — Эй, Рейнхарт! Открывай!

Солдат прохрипел: — Это меня зовут.

— Нет, не его, — сказал седоволосый заключенный. — Его зовут Карслен. Рейнхарт — на полу.

— Рейнхарт! — кричал солдат снаружи. — Открывай, черт тебя побери! Мы знаем, что эта красотка у тебя!

Женщина-заключенная, та самая, которую толкнули винтовкой, с бледным лицом, обрамленным черными волосами, как камея, взялась за молоток. Костяшки пальцев на рукоятке побелели.

— Ну, давай же, будь другом! — Это был другой голос. — Зачем ты утащил ее себе?

— Скажи им убираться прочь, — приказала Чесна. Глаза у нее были жесткие, но в голосе чувствовалось беспокойство.

— Нет, — сказал Майкл. — Они придут тем же путем, каким пришли мы. Вставай на ноги. — Карслен встал. — К воротам. Ну, шевелись. — Он пошел за нацистом, Чесна тоже. Майкл прижал ствол автомата к его позвоночнику. — Скажи им, чтобы подождали минуту.

— Подождите минуту, — крикнул Карслен.

— Ну, так-то лучше! — сказал один из людей снаружи. — Вы, сволочи, думали, что сможете обмануть нас, да?

Ворота поднимались лебедкой, приводимой в действие маховиком. Майкл отступил в сторону. — Поднимай ворота, медленно. — Чесна уступила ему дорогу, Карслен подошел и стал вращать маховик. Ворота начали подниматься.

Но в этот момент Рейнхарт, который последние минуты просто притворялся, неожиданно сел у ног Лазарева, прижимая рукой два сломанных ребра, и ударил по стене рядом со столом с картами. Лазарев вскрикнул и ударил ножом, вонзив его в плечо Рейнхарта, но то, что случилось, исправить он уже не мог.

Кулак Рейнхарта ударился в красную кнопку на стене, к которой вела проводка, и где-то на крыше здания завыла сирена.

Ворота уже поднялись на четверть высоты, когда поднялась тревога. Майкл увидел четыре пары ног. Без колебаний он сбросил предохранитель и выпустил очередь пониже ворот, срезав двух солдат, завопивших и скорчившихся от боли. Карслен отпустил маховик и попытался проскочить под воротами, когда они снова стали опускаться, но очередь из автомата Чесны скосила его, а затем ворота зажали ему ноги.

Лазарев еще раз ударил Рейнхарта, свирепо и сильно. Немец скорчился, лицо его превратилась в маску из мяса, но сирена продолжала выть. Черноволосая фигура метнула позади них, женщина подняла молоток и разнесла кнопку сигнализации на куски. Однако сигнализация уже сработала, сирена от этого не смолкла.

— Выбирайтесь отсюда, пока можно! — закричал седоволосый заключенный. — Бегите!

Размышлять было некогда. Эта сирена призовет на их головы всю охрану фабрики. Майкл побежал к лестничной клетке, Чесна следовала в нескольких шагах от него, Лазарев замыкал тыл. Они выскочили на крышу, но к ним по подвесному переходу с другого здания уже бежали два солдата. Майкл выстрелил, Чесна тоже. Пули высекли искры, отскакивая от ограждения надземного перехода, но солдаты тут же упали. Затрещали их винтовки, пули засвистели над головами. Майкл увидел еще одну пару солдат, приближающуюся по надземному переходу от строения позади них. Один из этих солдат сделал выстрел, который пробил парку Чесны, выбив клок пуха.

Майкл выдернул чеку гранату, чуть подержал ее, в то время как солдаты подобрались поближе. Рядом с ним отскочила, взвизгнул, пуля. Он запустил гранатой в тех двоих, которые подбирались сзади, и спустя три секунды прогремел взрыв; белая вспышка, задергались две растерзанные фигуры. Лазарев повернулся к другой паре солдат, впереди них, и выпустил короткую очередь, от которой из черепицы на крыше полетели искры. Майкл увидел еще трех солдат, подпиравшихся к ним по переходу сзади. Загремел автомат Чесны, солдаты залегли, пули рикошетом отлетали от ограждения.

Крыша стала напоминать осиное гнездо. Слева от Майкла пуля ударила в черепицу, другая проскочила в пяти дюймах от его лица. Чесна вдруг вскрикнула и опустилась на крышу.

— Я ранена, — сказала она, стиснув зубы от боли и ярости. — Проклятье! — она зажимала правую лодыжку, на ее пальцах была кровь.

Лазарев выпустил очередь сначала в одну сторону, потом в другую. Вскрикнул солдат и, перевалившись через ограждение, свалился на мостовую в двадцати футах внизу. Майкл нагнулся, чтобы помочь Чесне встать, и когда сделал это, то почувствовал, как пуля дернула его за парку. Выбора не было, им нужно было возвращаться на лестничную клетку, пока их не раскроили перекрестным огнем.

Он помог Чесне подняться на ноги. Она стреляла по солдатам позади них, даже когда Майкл вел ее к двери на лестничную клетку. Пуля ударила рядом с Лазаревым по ограждению перехода, металлические крошки вонзились в его подбородок и щеку. Он отступил, полив пулями крышу. Когда они спустились на лестничную клетку, пули исполосовали дверь и сорвали ее с петель. Майкл почувствовал обжигающий укус в левую руку и понял, что пуля прошла сквозь ладонь. Рука его онемела, пальцы помимо воли дергались. Он продолжал поддерживать Чесну, и все они двигались обратно вниз по лестнице к цеху. Наверху лестницы появились два здоровенных солдата, и Лазарев срезал их, прежде чем они успели наставить оружие. Тела их стали сползать друг за другом вниз по ступенькам. Другие солдаты вползли на лестничную клетку, через несколько секунд туда полетела граната и взорвалась, выбросив сноп пламени. Но Майкл, Чесна и Лазарев были уже в рабочем помещении цеха, где заключенные укрылись под оборудованием и за бочками со смазкой. Солдаты сбежали по лестнице вниз на задымленную лестницу и стали стрелять в цех. Майкл оглянулся на металлические ворота. Другая группа солдат пыталась поднять их, крутя рукоятку с другой стороны, а также просунув пальцы под их нижним краем. Пока одни старались сделать это, другие стреляли в цех через зазор, расположенный на уровне пола. Майкл выпустил Чесну, которая упала на колени, на лице ее от боли сверкал пот, и вставил в свой автомат обойму. Из руки струилась кровь, рана была идеально круглым отверстием. Он выпустил очередь по щели снизу ворот, и немцы отползли от них. Сирена перестала выть. Перекрывая шум стрельбы, прозвучал резкий голос:

— Прекратить стрельбу! Прекратить стрельбу!

Стрельба пошла на убыль и прекратилась.

Майкл скрючился за лебедкой, а Чесна и Лазарев укрылись за бочками со смазкой. Майкл слышал испуганные стоны некоторых заключенных и звяканье перезаряжаемого оружия. По цеху плыло марево голубого дыма, неся с собой едкий запах пороха.

Через мгновение из-за металлических ворот раздался усиленный громкоговорителем голос: — Барон? Пора бы вам и Чесне бросить оружие. Ваша игра закончилась!

Майкл посмотрел на Чесну, и их взоры встретились. Это был голос Эриха Блока. Как он узнал?

— Барон? — продолжал Блок. — Вы — неглупый человек. Явно неглупый. Вам известно, что теперь здание окружено и для вас нет никакого пути, чтобы выбраться. Мы возьмем вас в любом случае. — Он помолчал, давая им время подумать. Потом: — Чесна, дорогая. Конечно, вы понимаете свое положение. Бросайте оружие — и мы поговорим по-доброму.

Чесна осмотрела на своей лодыжке рану с посиневшими краями. Ее толстый шерстяной носок намок от крови, боль была мучительной. Пробита кость, подумала она. Ей было вполне понятно ее положение.

— Что будем делать? — спросил Лазарев с ноткой испуга в голосе. Из прочерченных осколками царапин на бороду стекала кровь.

Чесна сбросила рюкзак и расстегнула верхний клапан.

— Барон, вы снова меня изумляете! — сказал Блок. — Мне бы очень хотелось узнать, как удалось устроить ваш побег из Фалькенхаузена? Испытываю к вам глубочайшее уважение.

Майкл увидел, как рука Чесны потянулась к пакетику. Она вынула квадратик вощеной бумаги.

Капсулы с цианидом.

— Нет! — Лазарев схватил ее за руку. — Есть другой способ.

Она затрясла головой, вырываясь. — Вы знаете, что его нет, — сказала она и стала разворачивать пакетик.

Майкл подполз к ней.

— Чесна! Мы еще можем пробиться! У нас еще есть гранаты!

— У меня сломана лодыжка. Как я смогу выбраться отсюда? Ползком?

Он схватил ее за запястье, не давая положить капсулу в рот. — Я понесу тебя.

Она слабо улыбнулась, глаза ее помутнели от боли. — Да, — сказала она. — Верю, что понес бы. — Она коснулась его щеки и пробежала пальцами по его губам. — Но это нам не поможет, верно? Нет. Я не хочу, чтобы меня посадили в клетку и пытали, как зверя. Я слишком много знаю. Изза меня могут приговорить десяток других к…

Что-то звякнуло о пол в пятнадцати футах от них. Майкл посмотрел в ту сторону, сердце его забилось, и он увидел, что один из солдат с лестничной клетки только что бросил гранату.

Она взорвалась прежде, чем кто-нибудь из них успел пошевелиться. Из нее брызнуло пламя, раздался хлопок, яркая вспышка, потом из гранаты повалил молочно-белый дым. То, что это был не дым, Майкл понял уже в следующую секунду. У него было тошнотворно-сладкий, похожий на апельсиновый запах — запах химикатов.

Хлопнула вторая граната, рядом с первой. Чесна, глаза у которой слезились,поднесла капсулу с цианидом ко рту. Майкл не мог этого вынести. К добру или не к добру, он выбил капсулу из ее руки.

Едкий дым накрыл их как занавес. Лазарев кашлял и задыхался, пытался встать на ноги, слезы слепили ему глаза, руки молотили по клубам дыма. Майкл чувствовал себя так, будто его легкие раздулись и он не мог сделать вдох. Он слышал, как кашляла и задыхалась Чесна, она приникла к нему, когда он попытался поднять ее. Но воздух у него кончился, а дым был такой густой, что чувство ориентации нарушилось. Тоже одно из изобретений Гильдебранда, подумал Майкл и, ослепший и плачущий, упал на колени. Он слышал, как кашляли заключенные, тоже попавшие под действие газа. В дыму перед ним появилась фигура солдата в противогазе. Он наставил винтовку на голову Майкла.

Чесна возле него обмякла, тело ее задергалось. Майкл упал на нее, пытаясь опять подняться, но силы ему изменили. Чем бы ни были эти химикаты, они были сильны. И тут, морщась от вони гнилых апельсинов, Майкл Галатин выключился.

Глава 7

Они очнулись в камере, зарешеченное окошко которой выходило на летное поле. Майкл, раненая рука которого была обмотана бинтом, всматривался в серебристый дневной свет и увидел, что большой транспортный «Мессершмит» был еще там. Бомбы были еще не погружены.

Все их вещи и парки лежали разодранными в стороне. Лодыжка Чесны тоже была перевязана, и когда она оттянула бинт, чтобы осмотреть ее, то увидела, что рана была прочищена, а пуля удалена. Действие газовых гранат еще не прошло, они все еще отплевывались водянистой слизью, и здесь оказалось ведро, поставленное в камере специально для этого. У Майкла была убийственная головная боль, а Лазарев был способен лишь лежать на одной из раскладушек с тощим матрасом, уставив глаза в потолок, как пьяница после длительного запоя.

Майкл стал шагать туда-обратно по камере, каждый раз останавливаясь, чтобы глянуть сквозь узкий глазок в деревянной двери. Коридор был пуст. — Эй! — закричал он. — Принесите нам еды и воду! — Через мгновение явился охранник, зло посмотрел на Майкла светло-голубыми глазами и опять ушел.

Не прошло и часа, как два охранника принесли им еду — густую овсяную кашу — и бачок с водой. Когда все это было съедено, те же самые двое солдат, держа в руках автоматы, появились еще раз и приказали пленным выйти из камеры.

Майкл поддерживал Чесну, когда она захромала по коридору. Лазарев спотыкался, в голове у него еще стоял туман, а ноги были как ватные. Охранники повели их из этого здания, каменной тюрьмы на краю летного поля, по аллее на фабрику. Через несколько минут они уже входили в большое здание, располагавшееся неподалеку от того, где их схватили.

— Нет, нет! — услышали они высокий мальчишеский голос. — Веди мяч дриблингом! Не беги с ним! Дриблинг!

Они вошли в спортивный зал, пол которого был из лакированных дубовых досок. Здесь была открытая трибуна с рядами мест и замерзшие стекла в окнах. Кучка изможденных заключенных боролась за обладание баскетбольным мячом, в то время как охрана с винтовками наблюдала за ними. Прозвучал свисток, замирая в углах зала.

— Нет! — мальчишеский голос был полон раздражения. — Штраф команде голубых! Теперь мяч у команды красных!

У заключенных на руках были повязки из голубой и красной материи. Длинные фигуры в мешковатых серых робах спотыкались и пошатывались, стремясь закинуть мяч в корзинку на противоположной стороне площадки.

— Дриблинг, Владимир! Ты что, совсем ничего не соображаешь в этой игре? — Человек, который кричал это, стоял у края площадки. На нем были черные рейтузы и полосатая судейская рубашка, у него была длинная грива белых волос, свисавших до лопаток, и рост у него был почти в семь футов. — Хватай мяч, Темкин! — кричал он и топал ногой. — Пропустил такой легкий бросок!

Безделье, переходящее в сумасшествие, — подумал Майкл. Но был там еще и Эрих Блок, вставший с места на открытой трибуне и махавший им, подзывая к себе. Несколькими рядами выше своего хозяина сидел Бутц, выглядевший как рассерженный бульдог.

— Привет! — сказал человек семи футов ростом, с белой гривой, обращаясь к Чесне. Он улыбнулся, показав лошадиные зубы. На нем были круглые очки, и Майкл решил, что он не старше двадцати трех лет. У него были темно-карие, блестящие, словно бы детские глаза. — Это вы — те, которые устроили ночью весь тот бардак?

— Да, это они, Густав, — ответил Блок.

— О. — Улыбка доктора Гильдебранда словно бы выключилась, глаза его стали мрачными. — Вы потревожили мой сон.

Гильдебранд мог быть гением по части химического оружия, подумал Майкл, но этот факт не мешал ему быть простаком. Возвышавшийся над ними молодой человек отвернулся от них и закричал заключенным:

— Не останавливаться! Продолжать игру!

Заключенные, спотыкаясь и пошатываясь, устремились к противоположной корзине, у некоторых из них ноги заплетались.

— Садитесь сюда, — Блок указал на место рядом с собой. — Чесна, будьте любезны, не сядете ли поближе ко мне? — Она подчинилась, подпихнутая стволом винтовки. Майкл занял место рядом, и Лазарев, озадаченный этим зрелищем, как и всем прочим происходящим, тоже сел. Двое охранников стали в нескольких шагах от них. — Здравствуйте, Чесна. — Блок потянулся и ухватил ее за руку. — Я так рад видеть вас…

Чесна плюнула ему в лицо.

Блок обнажил свои серебряные зубы. Бутц встал на ноги, но Блок сказал: — Нет, нет. Все в порядке, — и огромный человек опять сел. Блок вынул платок из кармана и вытер плевок со щеки. — Такой пыл! — спокойно сказал он. — Вы — настоящая немка, Чесна. Просто не могу поверить.

— Я действительно настоящая немка, — холодно подтвердила она, — и ни за что не стану таким немцем, как вы.

Блок не стал убирать платок обратно — на тот случай, если снова понадобится.

— Разница между победителем и проигравшим — это огромная пропасть. Вы говорите со дна этой пропасти. О, хороший бросок! — Он одобрительно похлопал в ладоши, Бутц тоже.

Гильдебранд выдал довольную улыбку.

— Это я научил его так бросать! — объявил тронувшийся в рассудке доктор.

Игра продолжалась, заключенные вполсилы боролись за мяч. Один из них упал, когда ноги у него заплелись, и Гильдебранд закричал:

— Встать! Встать! Ты должен играть на центре.

— Пожалуйста… я не могу…

— Встать. — Голос Гильдебранда стал менее мальчишеским, переполнившись злобой. — Сейчас же. Ты будешь продолжать играть, пока я не скажу, что игра окончена.

— Нет… Я не могу встать…

Щелкнул затвор винтовки. Заключенный встал. Игра продолжалась.

— Густав — доктор Гильдебранд — любит баскетбол, — объяснил Блок. — Он прочитал о нем в американском журнале. Сам я этой игры не понимаю. Я — футбольный болельщик. Но каждому свое. Да?

— Доктор Гильдебранд, похоже, правит игрой стальным кулаком, — сказал Майкл.

— О, не надо опять про это! — Лицо Блока приобрело розовый оттенок. — Разве вам еще не надоело вынюхивать этот след?

— Нет, я нашел конец этого следа. — Майкл решил, что пришло время для крупного калибра. — Единственное, чего я не знаю, — сказал он, как будто почти случайно, — это где тот ангар, в котором запрятана «крепость». Стальной Кулак — это название бомбардировщика Б-17, да?

— Барон, вы меня постоянно изумляете! — улыбнулся Блок, но глаза у него были настороженными. — Вы, наверное, никогда не отдыхаете?

— Мне бы хотелось знать, — настаивал Майкл. — Стальной Кулак. Где он?

Блок на мгновение замолчал, наблюдая, как злосчастные заключенные бегали с одного края площадки на другой, а Гильдебранд выкрикивал им про ошибки и промахи.

— Неподалеку от Роттердама, — сказал он, — на одном из аэродромов «Люфтваффе».

Роттердам, подумал Майкл. Оказывается, не во Франции, а в оккупированной немцами Голландии. Почти в тысяче миль к югу от острова Скарпа. Он почувствовал, что ему несколько не по себе от того, что его подозрения оказались справедливы.

— Это сказано вам только потому, — продолжал Блок, — что вы и ваш друг, этот бородатый джентльмен, которому я представлен не был и не имею желания быть представленным, останетесь здесь, на Скарпе, пока план не будет исполнен. Я думаю, что Скарпа будет для вас более трудным орешком, чем Фалькенхаузен. И, кстати, Чесна, обмен один на один

— это по-честному, вы не согласны? Ваши друзья нашли Баумана, мои друзья нашли некоего джентльмена, который встречал ваш самолет около Юскедаля. — Он усмехнулся короткой, леденящей улыбкой. — Мне пришлось провести на Скарпе целую неделю, приводя в порядок дела и ожидая вас. Барон, я ведь знал, куда вы направитесь, когда выберетесь из Фалькенхаузена. Вопрос был только в том, сколько вам понадобится времени, чтобы добраться сюда. — Он поморщился при виде стычки между двумя заключенными, когда мяч выскочил с площадки. — Наш радар следил за тем, как вы лавировали через минное поле. Вы проделали тонкую работу.

Китти! — подумал Майкл. Что же с ней?

— Надеюсь, однако, что здешняя тюрьма покажется вам более просторной, чем апартаменты в Фалькенхаузене, — сказал полковник. — И, к тому же, у вас будет замечательный свежий морской бриз.

— А где будете вы? Загорать на крыше под солнышком?

— Не совсем. — Блеснуло серебро. — Я, барон, буду готовить крах вторжения союзников в Европу.

Это было сказано с таким апломбом, что Майкл, хотя горло у него сжималось, не мог на это не ответить.

— В самом деле? И ради такого дельца вы даже будете согласны пожертвовать выходным днем?

— Я думаю, это займет гораздо меньше времени, чем один день. Вторжение будет сорвано примерно через шесть часов после того, как начнется. Британские и американские войска будут, топча и топя друг друга, пытаться добраться обратно до своих кораблей, а командование будет сходить от страха с ума. Это будет самым крупным военным провалом для врагов Рейха и триумфом Германии. И при этом, барон, нашими солдатами не будет потеряно ни единой пули из наших драгоценных боеприпасов.

Майкл хмыкнул.

— И все это благодаря Стальному Кулаку? И разъедающему газу Гильдебранда? Двадцать четыре стофунтовые бомбы не остановят тысячи солдат. Более того, ваши войска могут и сами попасть под газы, взорванные у них под носом. Поэтому скажите мне, из какой психушки вас недавно выпустили?

Блок уставился на него. На щеке у него дрогнула жилка.

— О, нет. — Он зловеще хихикнул. — О, нет, мой дорогой барон! Чесна! Никто из вас не знает, верно? Вы думаете, что бомбы будут сброшены на этой стороне пролива? — Смех его нарастал.

Майкл и Чесна переглянулись. Ужас клубком змей зашевелился в животе Майкла.

— Видите ли, мы не знаем, где будет вторжение. Есть десятки возможностей. — Он опять засмеялся и вытер глаза платком. — О, Боже! Приятно было услышать такое наивное предположение! Но, видите ли, не имеет значения, где будет вторжение. Если оно случится в этом году, то оно начнется в ближайшие две-четыре недели. Когда оно начнется, — сказал Блок, — мы сбросим эти двадцать четыре бомбы на Лондон.

— Боже мой, — прошептал Майкл и ясно представил себе это.

Никакой немецкий бомбардировщик не сможет пройти сквозь английскую противовоздушную оборону. Королевские военно-воздушные силы слишком сильны, приобрели слишком много опыта со времени начала битвы за Британию. Никакой немецкий бомбардировщик не сможет даже приблизиться к Лондону.

Но американская «летающая крепость» Б-17 может. Особенно такая, которая будет выглядеть покореженной, пробитой во многих местах и возвращающейся с боевого вылета в Германию. По сути, Королевские военно-воздушные силы могут даже дать сражавшемуся самолету эскорт. Как британские истребители могут узнать, что пулевые отверстия и повреждения в сражении намалеваны берлинским уличным художником?

— Эти двадцать четыре бомбы, — сказал Блок, — начинены сжиженным карнагеном, и внутри них есть немного мощной взрывчатки. Карнаген — это название газа, изобретенного Густавом, этот газ — его великий триумф. Он мог бы показать вам уравнение и химические реакции: я в них ничего не понимаю. Все, что знаю я, это — что если этот газ вдохнуть, от него изменяется химизм собственных бактерий тела: микробы, бактерии, которые вызывают разложение отмирающих тканей, становятся плотоядными. Через некоторое время, от семи до двенадцать минут, плоть начинает… скажем так… поедаться изнутри. Желудок, сердце, легкие, артерии… все.

Майкл молчал. Он видел снимки и потому верил этому.

Один из заключенных упал и не шевелился.

— Встать. — Гильдебранд ткнул человека палкой в ребра. — Давай! Вставай, я сказал! — Заключенный остался недвижим. Гильдебранд посмотрел на Блока. — Этот испортился. Приведите мне нового!

— Приведите, — сказал Блок ближайшему охраннику, и солдат поспешил из спортивного зала.

— Команде красных придется поиграть с четырьмя игроками! — Гильдебранд дунул в свисток. — Продолжать игру!

— Прекрасный образчик расы хозяев, — сказал, все еще ошеломленный, Майкл. — Он слишком мелко мыслит, чтобы понимать, что он идиот.

— Боюсь, что в некотором роде он и в самом деле идиот, — согласился полковник. — Но в области химического оружия он гений, обошедший своего отца. Возьмем, к примеру, карнаген: это просто фантастический канцероген. Того, что содержится в двадцати четырех бомбах, вполне достаточно, чтобы убить, по грубой оценке, около тридцати тысяч человек, в зависимости от дождя и направления ветра.

Чесна пришла в себя, справившись с тем же шоком, который испытывал и Майкл.

— Почему Лондон? — спросила она. — Почему бы вам просто не сбросить ваши бомбы на флот вторжения?

— Потому, дорогая Чесна, что бомбить корабли — занятие неблагодарное. Цели малы, ветры в проливе непредсказуемы, а натрий действует на карнаген не самым благоприятным образом. Тот самый, что в соли. — Он потрепал ее по руке раньше, чем она успела ее отдернуть. — Вы не беспокойтесь. Мы знаем, что делаем.

Майкл тоже знал.

— Вы хотите бомбить Лондон, чтобы слухи об этом дошли до войск вторжения. Когда солдаты услышат, что делает газ, они будут парализованы страхом.

— Именно так. Все они поплывут домой, как испуганные маленькие мальчики, и оставят нас в покое.

Паника среди высадившихся войск свела бы почти к нулю все шансы на успех. Солдаты неизбежно услышат об атаке на Лондон, если не из Би-Би-Си, то из сплетен. Майкл сказал:

— Почему только двадцать четыре бомбы? Почему не пятьдесят?

— Б-17 может взять только такое количество. Для нашей цели этого достаточно. Как бы то ни было, — он пожал плечами, — следующая партия карнагена еще не прошла очистку. Это длительный, дорогостоящий процесс, и одна ошибка может разрушить труды многих месяцев. Однако у нас будет готово некоторое количество в соответствующее время, чтобы охладить пыл ваших друзей с Востока.

В этих двадцати четырех бомбах содержится весь карнаген, готовый к применению, понял Майкл. Но и этого было более чем достаточно, чтобы завалить начатое вторжение и укрепить хватку Гитлера на горле Европы.

— Кстати, кое-какая цель в Лондоне у нас все же есть, — сказал Блок. — Бомбы будут падать повсюду от Парламент-стрит до Трафальгарской площади. Возможно мы сможем даже достать Черчилля, когда он будет курить одну из своих отвратительных сигар.

Еще один заключенный упал на колени. Гильдебранд схватил этого человека за седые волосы.

— Я сказал тебе передать мяч Матвею, так? Я не говорил тебе бросать в кольцо!

— Мы, пожалуй, больше уже не увидимся, — сказал Блок своим незваным гостям. — У меня будут после этого другие проекты. Хотя этот проект всегда будет моей гордостью. — Он ослепительно улыбнулся. — Чесна, вы разбили мое сердце. — Его улыбка сникла, когда он приподнял ее подбородок своим худым длинным пальцем. Она отвела от него свое лицо. — Но вы — замечательная артистка, — сказал он, — и я всегда буду любить женщину ваших фильмов. Охрана, отведите их обратно в камеру.

Подошли двое охранников. Лазарев встал, пошатываясь. Майкл помог Чесне подняться. Наступив на раненую ногу, она побледнела от боли.

— Прощайте, барон, — сказал Блок, Бутц при этом просто бесстрастно уставился на них. — Надеюсь, вы сможете наладить хорошие отношения с комендантом следующего лагеря, в котором оказались на этот раз.

Когда они шли по краю площадки, доктор Гильдебранд дунул в свисток, останавливая игру. Он ухмыльнулся Чесне и прошел с ней несколько шагов.

— За химией будущее, вы же знаете, — сказал он. — Это — сила, сущ— ность и душа творчества. В вас ее много.

— В вас ее тоже много, — ответила она и с помощью Майкла захромала дальше. Она видела будущее, и будущее это сводило ее с ума.

Если дверь в камеру за ними захлопнется — им конец. А также тридцати или больше тысячами жителей Лондона, возможно, с самим премьер-министром. И также конец вторжению в Европу. Всему этому будет конец, если за ними захлопнется дверь в камеру.

Вот о чем думал Майкла, когда шел, поддерживая Чесну. Лазарев шагал в нескольких шагах впереди, солдаты — в нескольких шагах позади. Они шли вдоль аллеи по направлению к тюрьме. Майкл не мог позволить, что дверь камеры захлопнулась за ним. Ни в коем случае. Он сказал Чесне по-английски:

— Споткнись и упади.

Чесна в то же мгновение исполнила его приказание, застонала и схватила себя за лодыжку. Майкл нагнулся над ней, чтобы помочь, а оба солдата подошли ближе и понукали его скорее поднять ее.

— Сможешь взять на себя одного? — спросил он, снова по-английски. Она кивнула.

Это было очень рисковано, но и само их положение было чертовски рискованным. Он поднял Чесну, а затем внезапно оттолкнул ее тело, швырнув в ближайшего охранника. Ее ногти впились тому в глаза.

Майкл схватился за винтовку другого солдата и рванул ее вверх. Раненную руку пронзила боль, но он все же крепко схватил винтовку. Солдату почти удалось вырвать, но Майкл нанес ему удар коленом в пах, и когда солдат задохнулся от боли и согнулся пополам, выдернул винтовку и ударил ею, как дубинкой, его по затылку.

Лазарев вяло наблюдал за происходящим, у него голове после газовой гранаты еще не прояснилось. Он видел, как Чесна вцепилась солдату в глаза, а тот пытался оторвать ее руки. Он сделал неуверенный шаг вперед. Выстрелила винтовка, пуля с треском отскочила от мостовой между ним и Чесной. Он остановился, посмотрел наверх и увидел наверху, на надземном переходе, еще одного солдата.

Майкл выстрелил в солдата, но промазал, рука его опять онемела. Второй охранник зарычал и отбросил от себя Чесну. Она вскрикнула и упала, ухватившись за подвернувшуюся раненую лодыжку.

— Беги! — закричала она Майклу. — Давай!

Наполовину ослепший охранник, глаза которого налились кровью и слезились, повернул винтовку в сторону Майкла. Рядом с головой Майкла взвизгнула пуля, пущенная с надземной наблюдательной площадки. Галатин побежал.

Позади него охранник протер глаза и сквозь пелену увидел бегущего человека. Он поднял винтовку и прицелился. Нажал на курок.

Но прежде, чем пуля покинула ствол, в спину ему врезалось тело. Охранник пошатнулся и упал, а винтовка выстрелила в воздух. Лазарев сидел на охраннике и вырывал винтовку.

Солдат на надземной площадке наводил мушку на свою добычу. Выстрелил.

Что-то трахнуло Майкла сбоку по голове. Кулак, подумалось ему. Стальной кулак. Нет, что-то горячее. Что-то раскаленное. Он пробежал еще три шага и упал, по инерции пролетев по мостовой на животе и врезавшись в свалку мусорных баков и сломанных ящиков. Голова вся в огне, подумал он. Где винтовка? Исчезла, вывернутая из его рук. Он прижал рукой правый висок, ощутил мокрое тепло. Мозг его как будто разбух, от падения будто бы разжижился. Нужно встать, приказал он себе. Нужно бежать. Нужно…

Пока он вставал на колени, вторая пуля звякнула о бак в нескольких футах от него. Он встал, в голове стучали молотки жестокой боли, и двинулся, шатаясь, по аллее туда, где, по его мнению, должна была быть ограда. Ограда… Нужно подлезть под нее. Он завернул за угол и чуть не попал прямо под колеса несущегося на него грузовика. Взвизгнули тормоза, но Майкл отшатнулся к стене и опять побежал, в ноздрях у него остался запах жженой резины. Он повернул еще за один угол, потерял равновесие и ударился о стену, упал, сознание стало затуманиваться, он вполз в узкий дверной проем и лег там, корчась от боли.

Его ранили. Это он понимал. Пуля задела голову и вырвала клок кожи с волосами. Где Чесна? Где Олеся и Рената? Нет, нет; то был другой, лучший мир. Где Лазарев? Русский в безопасности, с Виктором? Он затряс головой, мозг его был в тумане, храня от него все в тайне. Поезд отстает! Я обгоню его, Никита! Следи за мной!

Кожу у него кололо, она зудела. В воздухе неприятно пахло. Что это за острая вонь? Его кожа… что происходит с его кожей? Он глянул на свои руки. Они изменялись, ладони его превращались в лапы. Бинт соскользнул и свалился. Кости позвоночника хрустели и перемещались. Суставы пронзила новая боль, но по сравнению с болью в голове эта боль была почти удовольствием.

Чесна! — чуть не закричал он. Где она? Он не может бросить ее. Нет, нет! Виктор! Виктор позаботится о Чесне. Позаботится ли?

Его тело запуталось в странных предметах, которые мешали его ногам. Что-то ударилось о его покрытую черной шерстью спину, и он сбросил это. Предметы, свалившиеся в сторону, обладали ужасным запахом. Человеческим. Мышцы его ныли, кости похрустывали. Он должен убраться из этого проклятого места, прежде чем чудовища найдут его. Он был в чуждом ему мире, и оставаться в нем не имело смысла. Ограда. За ней была свобода, а это было именно тем, чего он страстно желал.

Но что-то оставалось позади него. Нет, не одно. Двое. Имя пришло к нему, и он раскрыл пасть, чтобы выкрикнуть его, но вышедший крик был груб и свиреп и не имел смысла. Он отряхнул тяжести, привязанные проволокой к его задним лапам, и побежал искать отсюда дорогу.

Он нашел свой собственный след. Трое чудовищ с бледными страшными лицами увидели его, и одно из них завопило от страха — даже волку была понятна эта эмоция. Другая фигура подняла палку, и из нее выскочил огонь. Майкл увернулся, горячий воздух поднял шерсть на его загривке, и побежал.

Собственный запах привел к дыре под оградой. Почему здесь есть другой человеческий запах? — недоумевал он. Запах этот тоже был ему знаком: кому он принадлежал? Но лес манил его, обещая безопасность. Он был тяжело ранен. Ему нужен отдых. Место, чтобы свернуться и зализывать раны.

Он прополз под оградой и, не оглядываясь на мир, с которым расставался, нырнул в объятья леса.

Глава 8

Рыжая волчица подошла обнюхать его, в то время как он лежал, свернувшись, в каменной нише. Он вылизывал свою раненую лапу. Череп его разламывался от ужасной боли, которая то прибывала, то убывала, и зрение его время от времени затуманивалось. Но он увидел ее, даже в голубоватом свете сумерек. Она стояла на камне в семидесяти футах над ним и смотрела, как он страдал. Через некоторое время к ней присоединился темно-бурый волк, а затем седой, одноглазый. Эти другие два волка пришли и ушли, но рыжая самка оставалась наблюдать.

Спустя какое-то время, но сколько именно — он не знал, потому что время превратилось в сон, он почуял человеческую вонь. Их четверо, подумалось ему. Может быть, больше. Проходили мимо его укрытия. Через мгновение он услышал, как они шаркали сапогами по камням. Они ходили, выискивая…

Выискивая что? — спросил он себя. Пищу? Кров? Он не знал, но люди, белотелые чудовища, испугали его, и он решил держаться от них подальше.

От лихорадочного сна его пробудил взрыв. Он с тоскою в глазах уставился на пламя, поднимавшееся в темноте. Лодка, подумал он. Они нашли ее внизу, в бухте. Но затем эта догадка, проскользнувшая в его сознании, озадачила его. Как он мог знать об этом? — недоумевал он. Как он мог знать, что там была лодка, и какой мог быть прок волку от той лодки?

Любопытство заставило его встать и медленно, пересиливая боль, спуститься по камням в бухту. Рыжая волчица последовала за ним сбоку, а с другой стороны был небольшой светло-бурый волк, который нервно тявкал всю дорогу вниз, к деревне. Волчий город, подумал он, когда посмотрел на дома. Хорошее название для места, потому что он чуял здесь что-то свое. За волнорезом трещал костер, сквозь дым прошли фигуры людей. Он встал возле угла каменного дома, следя за тем, как чудовища бродили по земле. Один из них окликнул другого.

— Есть какие-нибудь его следы, Тиссен?

— Нет, сержант, — ответил ему другой. — Никаких следов! Зато мы нашли группу диверсантов и очень большую женщину. Вон там, — показал он.

— Ну, если он попытается спрятаться здесь, проклятые волки сами с ним разберутся! — Сержант с группой людей зашагал в одну сторону, Тиссен — в другую.

О ком они разговаривают? — подумал он, в то время как пламя порождало отблески в его зеленых глазах. И… почему он понимает их язык? Это была загадка, которую нужно разгадать, но потом, когда прекратится пульсирующая боль в голове. Сейчас ему нужна была вода и место для сна. Он полакал из лужицы натаявшей из снега воды, потом выбрал наугад дом и вошел в него через открытую дверь. Он улегся в углу, свернувшись, чтобы было теплее, положил морду на лапы и закрыл глаза.

Через некоторое время его разбудил скрип половицы. Он поглядел на мерцание фонаря и услышал, как голос сказал:

— Господи, ну и изодрали же его в драке!

Он встал, хвостом к стене, и оскалил клыки на пришельцев, сердце у него от страха бешено колотилось.

— Спокойно, спокойно, — прошептало ему чудовище.

— Пусти в него пулю, Лангер! — сказало второе.

— Нет, не стоит. Я не хочу, чтобы раненый волк вцепился мне в глотку. — Лангер попятился, и через несколько секунд то же сделал и человек с фонарем. — Его здесь нет! — крикнул Лангер кому-то еще снаружи. — И, по-моему, здесь вокруг слишком много волков. Я ухожу.

Черный волк с запекшейся на голове кровью снова свернулся в углу и заснул.

Он увидел странный сон. Тело у него изменялось, становилось белым и чудовищным. Его лапы, клыки и шкура из гладкой черной шерсти исчезали. Голый, он уползал в мир ужасов. И был готов вот-вот встать на свои толстые белые ноги — бездумное действие. Этот кошмар потряс его чувства.

Серый рассвет и голод. Они соединились воедино. Он поднялся и двинулся на поиски пищи. Голова у него все еще болела, но теперь уже не так сильно. Мышцы его сильно ныли, шаги были неуверенные. Но он будет жить, если найдет мясо. Он ощутил запах смерти; поблизости были убитые, где-то прямо в волчьем городе.

Запах привел его в другой дом, и там он нашел их.

Трупы четырех человек. Один принадлежал очень крупной женщине с рыжими волосами. Остальные трое были мужчинами в черной одежде, лица залиты кровью. Он сел на задние лапы и стал рассматривать их. Женщина, тело которой было пробито не менее чем десятком пуль, руками стискивала горло одного из мужчин. Другой мужчина валялся в углу, как поломанная кукла, рот его был открыт в последнем вздохе. Третий лежал на спине около перевернутого ножками вверх стола, в его сердце был воткнут нож с ручкой из резной кости.

Черный волк уставился на этот нож. Он где-то видел его раньше. Где-то. Он видел, как в кино, человеческую руку на столе и лезвие этого ножа, воткнувшееся между ее пальцев. Это была тайна, слишком глубокая для него, и он решил ее не тревожить.

Он начал с мужчины, свернувшегося в углу. Лицевые мышцы были мягкими, язык тоже. Он пировал, когда учуял запах другого волка, а затем раздалось низкое предупреждающее рычание. Он развернулся, морда вся в крови, но темно-бурый волк был уже в воздухе, атакуя его с выпущенными когтями.

Черный волк крутнулся в сторону, но лапы были еще нетвердыми и он не устоял, перелетев через перевернутый стол. Бурый зверь, чуть не промахнувшись, вцепился своими мощными челюстями ему в переднюю лапу. Другой волк, янтарно-рыжего оттенка, запрыгнул в окно и вцепился оскаленными клыками в спину черного волка.

Он знал, что смерть неизбежна. Раз они поймали его, они разорвут его в клочья. Они были для него чужаками, как и он для них, и он знал, что это — бой за территорию. Он щелкнул зубами на янтарного волка — молодую самку — с такой свирепостью, что она соскочила со спины. Но бурого рослого самца напугать было не так легко; мелькнули когти, и на боку черного волка показались красные полосы. Щелкали клыки, волки делали выпады вперед и уклонялись от врага, как на фехтовании. Оба волка сталкивались грудь к груди, неистово пытаясь одолеть другого.

Он не упустил шанс и разодрал бурому волку левое ухо. Зверь взвыл и отскочил, уклоняясь, в сторону, а затем снова подскочил, разъяренный, с жаждой убийства в глазах. Их тела столкнулись снова с такой силой, что у обоих вышибло дух. Они свирепо дрались, каждый старался ухватить другого за глотку, пока они сцеплялись то тут, то там по всей комнате, вытанцовывая смертельные па когтей и клыков.

Покрытое бурой шерстью мускулистое плечо врезалось в его голову справа, ослепив его новой болью. Он взвыл, высоким дрожащим лаем, и свалился в углу на спину. В легких у него хрипело и он фыркал кровью. Бурый волк, оскалившийся от возбуждения боя, собрался прыгнуть к нему, чтобы завершить дело.

Хриплый горловой лай остановил бурого волка в момент полной готовности к атаке.

В дверях дома появилась рыжая самка. Сразу за ней вошел одноглазый седой старый самец. Самка метнулась вперед, толкнула бурого в бок. Лизнула ему окровавленное ухо, потом плечом оттеснила его в сторону.

Черный волк ждал, мускулы его дрожали. Опять дико разболелась голова. Он хотел дать им понять, что не собирается без борьбы отдать свою жизнь; он прорычал — эквивалент человеческого «давай же!» — горловым хрипом, от которого уши рыжей самки насторожились. Она села на задние лапы и рассматривала его, возможно с проблеском уважения в глазах после того, как черный волк заявил о своем намерении выжить.

Она долго смотрела на него. Старик, седой, и бурый самец лизали ей шерсть. Небольшой светло-бурый самец вошел и нервно стал тявкать возле нее, пока она не усмирила его ударом лапы по морде. Потом повернулась, королевским движением, и, легко щелкнув хвостом, подошла к проткнутому ножом трупу и стала разрывать его.

Пять волков, подумал он. Это число оказалось для него тревожным. Оно было черным числом, и от него пахло пожаром. Пять. Внутренним взором он видел побережье и солдат, пытающихся высадиться на берег. Над ними маячила неясная тень огромного ворона, неотвратимо летевшего на запад. У ворона были стеклянные глаза, а на клюве его были фальшивые царапины. Нет, нет, дошло до него. Буквы. И какой-то рисунок. Стальной…

Его отвлек сильный запах крови и свежего мяса. Другие наедались. Рыжая самка подняла голову и заворчала на него. Это означало: здесь хватит на всех.

Он ел, и тайны уплыли прочь. Но когда бурый самец и янтарная самка стали раздирать огромный рыжеволосый труп на полу, его передернуло и он вышел наружу, где его безжалостно вывернуло наизнанку.

Этой ночью появились звезды. Остальные волки запели, животы у них были раздуты. Он присоединился к ним — вначале только пробуя голос, потому что не знал их мелодий, потом в полную силу, когда они приняли его пение и включили его в свои голоса. Теперь он был одним из них, хотя бурый волк все еще рычал и презрительно фыркал на него.

Наступил рассвет другого дня, прошел еще день. Время было всего лишь фикцией, выдумкой. Оно не имело смысла здесь, во чреве волчьего города. Он придумал другим волкам имена: Золотистая, рыжая самка — вожак, которая была старше, чем казалась; Крысолов, темно-бурый самец, чье главное удовольствие заключалось в охоте на грызунов по домам; Одноглазый, великолепный певец; Шавка, помесь волка с дворняжкой и не совсем в своем уме; и Янтарная, мечтательница, часами сидевшая, созерцая, на задних лапах. И как он скоро узнал, четыре волчонка Янтарной от Крысолова.

Однажды ночью случился короткий снегопад. Среди снежинок танцевала Янтарная, она щелкала по ним зубами, а Крысолов и Шавка кругами носились вокруг нее. Снежинки таяли сразу же, как только касались теплой земли. Это был знак того, что лето уже подступает.

На следующее утро он сидел на камнях, в то время как Золотистая оказала ему честь, слизывая запекшуюся кровь с его раны на голове. Это был разговор языком, и он означал, что он может залезть на нее. Желание уже бродило в нем: у нее был такой красивый хвост. И, когда он поднялся, чтобы доставить ей радость, то услышал гудение моторов.

Он поднял глаза. В воздух поднимался огромный ворон. Нет, не ворон, понял он. У воронов не бывает моторов. Самолет, с огромным размахом крыльев. От поднимавшегося в утреннем серебристом воздухе самолета его плоть напряглась. Это была страшная вещь, и когда она повернула к югу, он издал тихий, стонущий звук, шедший из глубины глотки. Его надо остановить! В его брюхе смертельный груз! Его надо остановить! Он посмотрел на Золотистую и увидел, что она не понимает. Почему она не понимает? Почему только он понимает? Он вывертом поднялся с камней и помчался вниз к бухте, в то время как транспортный самолет стал удаляться. Он вскарабкался на волнолом, и стоял там, стеная, пока самолет не исчез из вида.

Я подвел, думал он. Но подвел именно потому, что допустил, чтобы у него болела голова, из-за чего он был вынужден позволить событиям идти так, как они шли.

Но его по-прежнему неотступно преследовали ночные кошмары, и от них невозможно было избавиться. В этих кошмарах он был человеком. Подростком, не ведающим правды жизни. Он бежал по полю, усеянному желтыми цветками, и в руке у него была зажата леска. На конце той лески, плывя по небу, белый змей танцевал и крутился в восходящих потоках воздуха. Самка человека окликала его по имени, которое он не мог точно разобрать. И в тот момент, когда он следил за змеем, взлетающим все выше и выше, на него упала тень ворона со стеклянными глазами, и один из его крутящихся пропеллеров размолотил змея на тысячи кусочков, которые унесло прочь, как пыль. Самолет был оливкового цвета и испещрен пулевыми отверстиями. Когда оборванная леска упала на землю, с ней упал и туман. Он обволок его, и ему пришлось вдохнуть этот туман. Плоть его начала таять, отваливаться кровавыми ошметками, он повалился на колени, в то время как на его руках и ладонях появлялись дыры. Женщина, когда-то красивая, шла, спотыкаясь, по полю в его сторону, и, когда она добралась до него и раскинула руки, он увидел кровоточащую пустоту там, где было ее лицо…

В ослепительном дневном свете реальности он сидел на причале и разглядывал обгоревший корпус лодки. Пять, подумал он. Что было связано с этим числом? Что так пугало его?

Проходили дни, в которых были ритуалы питания, сна и согревания на теплевшем солнце. Трупы, костлявые, обглоданные, отдали последние куски пищи. Он лежал на животе и разглядывал нож, торчащий из клетки костей. У него было кривое лезвие. Он видел этот нож где-то в другом месте. Воткнувшийся между двумя человеческими пальцами. Игра Китти, — подумал он. Да, но кто такая Китти?

Самолет, зеленый металл которого весь в оспинах нарисованных отверстий. Лицо человека с серебряными зубами: лицо Дьявола. Город с большими часами на башне и широкой рекой, извилисто текущей в море. Красивая женщина с белыми волосами и золотисто-карими глазами. Пять дробь шесть. Пять дробь шесть. И все это — призраки. Голова болела. Он — волк; что он об этом знает и что значат для него такие вещи?

Нож манил его. Он потянулся к нему, в то время как Золотистая с ленивым интересом следила за ним. Его лапа коснулась ручки. Конечно, он не мог вытащить нож. Что заставило его поверить, что он может сделать это?

Он почему-то стал обращать внимание на восходы и закаты солнца и течение дней. Он заметил, что дни удлинялись. Пять шестых. Чем бы это ни было, оно быстро приближалось, и мысль эта заставляла его вздрагивать и стонать. Он перестал петь с другими, потому что в душе его не было песни. Пять шесть овладели его умом и не давали ему покоя. С запавшими глазами он встретил новый рассвет и пошел рассматривать нож в обглоданном скелете, как будто тот был остатком утерянного мира.

Пять шестых стали почти живыми. Он даже мог ощущать их, приближающихся, становящихся все ближе. И не было способа замедлить их приближение, и осознание этого терзало его душу. Но почему же это не волновало больше никого? Почему он был единственным, кто страдал от этого?

Потому что он был другой, дошло до него. Откуда он пришел? Чьи соски он сосал? Как он попал сюда, в волчий город, если пять шестых приближались с каждом вдохом, который он делал?

Он был с Золотистой, гревшейся под теплым ветерком около волнолома, в небесах сверкали звезды, и тут они услышали, как наверху, среди камней, Шавка протяжно заливисто залаял. Никому из них этот звук не понравился: в нем была тревога. Потом Шавка быстро тявкнул несколько раз, передавая предупреждение волчьему городу. А затем Золотистая и черный волк тревожно перевернулись на бок, услышав шум, который заставил Шавку завизжать от боли. Звуки стрельбы. Золотистая знала только, что это означает смерть. Черный волк знал, что это были звуки стрельбы из автомата «Шмайсер».

Визг Шавки прервался сразу же, как только прогремела еще одна очередь. Крысолов подхватил тревогу, а Янтарная передала ее дальше. Черный волк и Золотистая пробежали в глубину волчьего города — и скоро уловили ненавистный запах людей. Их было четверо, спускавшихся со скал в деревню и светивших перед собой фонарями. Они стреляли по всему, что двигалось или казалось им двигающимся. Черный волк уловил еще один запах и узнал его: шнапс. По крайней мере один из них, а вероятно и все остальные, были пьяны.

Еще через мгновение он услышал их заплетающиеся голоса:

— Я сделаю для тебя, Ганс, волчью шубу! Да, сделаю! Я сделаю тебе самую чертовски красивую шубу, какую ты когда-нибудь видел!

— Нет, не сделаешь! Ты будешь делать ее только для себя, сукин сын!

Послышался грубый хохот. В стену дома ударила очередь.

— Давайте-ка, выходите, вы, мохнатое говно! Давайте-ка поиграем!

— Я хочу большого! Тот, на камнях, маленький, из него не выйдет даже порядочная шапка!

Они убили Шавку. Пьяные немцы с автоматами, охотившиеся на волков просто от скуки. Черный волк понимал это, сам того не осознавая. Четверо солдат из гарнизона, которые охраняли химическую фабрику. Призраки зашевелились в его сознании; они двигались, и спящие воспоминания начинали пробуждаться. Голову ломило — но не от боли, а от яркости воспоминаний. Стальной Кулак. Летающая крепость. Пять дробь шесть.

Пятое число шестого месяца, дошло до него. Пятое июня. День Икс.

Он — волк. Разве не так? Конечно! У него черная шерсть, и клыки, и когти. Он — волк, а охотники почти рядом с ним и Золотистой.

Луч полоснул позади них, потом вернулся. Они попались в его конус.

— Погляди-ка на тех двоих! Черт, какие шубы! Черная и рыжая!

Застучал автомат, пули прочертили по земле линию рядом с Золотистой. Она испугалась, повернулась и помчалась прочь. Черный волк летел за ней. Она вбежала в дом, где лежали скелеты.

— Не упусти их, Ганс! Из них получатся хорошие шубы!

Солдаты тоже бежали быстро, насколько позволяли их нетвердые от выпитого алкоголя ноги.

— Они там, внутри! В этом доме!

Золотистая вжалась спиной в стену, в глазах ее стоял ужас. Черный волк чувствовал снаружи запах солдат.

— Обходи с тыла! — закричал один из них. — Мы их запрем между нами!

Золотистая прыгнула на окно, но в это мгновение пули врезались в раму, полетели щепки. Она отскочила обратно на пол, крутясь безумным рыжим вихрем. Черный волк метнулся было через дверь наружу, но его ослепил луч фонаря, и он попятился, а пули пробили дыры в стене над его головой.

— Теперь мы их поймали! — прохрипел голос. — Макс, зайди туда и выбей их оттуда!

— Ну, нет, я туда не полезу! Иди сам!

— Ах, ты, трусливый говнюк! Хорошо, я пойду туда! Эрвин, ты и Иоган — следите за окнами.

Раздался щелчок. Черный волк знал, что это в автомат вставлен новый магазин.

— Я иду!

Золотистая опять попыталась выбраться через окно. Щепки укололи ее, когда раздался еще один выстрел, и она спрыгнула назад с кровью на морде.

— Да прекратите стрелять! — приказал хрипящий голос. — Я сам возьму их обоих! — Солдат зашагал к дому, светя фонарем, в его крови горело навеянное шнапсом мужество.

Черный волк знал, что он и Золотистая обречены. Пути для бегства не было. Через мгновение солдат будет в дверях, и его фонарь выдаст их. Пути убежать не было, а что могут сделать клыки и когти против четырех человек с автоматами?

Он посмотрел на нож.

Лапой коснулся ручки.

— Не подведи меня, — подумал он. Это сказал когда-то Виктор, очень давно.

Когти его попытались сомкнуться на ручке. Свет от фонаря солдата был уже почти в комнате.

Виктор. Мышонок. Чесна. Лазарев. Блок. Имена и лица кружились в мозгу черного волка, как искры, летящие от костра.

Майкл Галатин.

Я — не волк, подумал он, когда вспышка воспоминаний появилась в его мозгу. Я…

Его лапа вдруг изменилась. Появились полоски белой кожи. Черная шерсть уползала, а кости и сухожилия перестраивались с влажным щекотливым похрустыванием.

Пальцы его сомкнулись на ручке ножа и выдернули его из скелета. Золотистая изумленно заворчала, будто у нее вдруг сперло дыхание.

Солдат ступил на порог.

— Теперь я покажу тебе, кто твой хозяин! — сказал он и оглянулся на Макса. — Видишь? Нужно быть смелым человеком, чтобы войти в волчье логово!

— Ну, сделай еще пару шагов, трус! — съязвил Макс.

Солдат ткнул луч света в комнату. Он увидел скелеты и рыжего волка. Ха! Зверь дрожал. А где черный подонок? Он сделал еще два шага, автомат был готов вышибить волку мозги.

Когда солдат вошел внутрь, Майкл выскользнул из своего укрытия рядом с дверью и вонзил изогнутый нож Китти в горло человека изо всех сил, какие только у него оставались.

Немец, захлебнувшись кровью, выпустил «Шмайсер» и фонарь, чтобы схватиться за пробитое горло. Майкл подхватил автомат, уперся ногой в живот человека и вытолкнул его спиной наружу через дверь. Потом выстрелил по фонарю другого человека, раздался вскрик — пули пробили плоть.

— Что это было? Кто кричал? — встрепенулся один из людей на отдалении. — Макс? Ганс?

Майкл вышел из дверей, коленные суставы у него болели, а позвоночниктянуло, встал возле угла дома и прицелился чуть выше двух фонариков. Один из них помигал ему. Он выпустил по немцам очередь. Оба фонарика лопнули, а тела скрючились.

Наконец наступила тишина.

Позади себя Майкл услышал какой-то шорох. Он обернулся. Изо всех его пор выступил липкий пот.

Там стояла Золотистая, всего в нескольких футах. Она уставилась на него, тело ее замерло. Затем она оскалила клыки, зарычала и убежала во тьму.

Майкл понял. Он не принадлежал к ее миру.

Теперь он знал, кто он и что должен делать. Транспортный самолет, как было видно, уже увез бомбы с карнагеном, но на поле стояли другие — ночные истребители. Каждый из мог летать на тысячу миль. Если они смогут точно определить, где же спрятан в ангаре Стальной Кулак и…

И если еще не слишком поздно. Какое же сегодня число? Он не знал, как это можно определить. Он поспешно стал подбирать одежду, которая бы ему подходила, из той, что была на этих четверых мертвецах. Ему пришлось надеть рубашку и куртку с одного солдата, брюки с другого, а сапоги с третьего. Вся одежда была влажной от крови, и с этим поделать ничего было нельзя. Он набил карманы магазинами с патронами. На земле лежала шерстяная фуражка, незапятнанная кровью. Он надел ее, и пальцы наткнулись на шрам и засохший струп на правой стороне головы. На миллиметр глубже — и пуля разнесла бы ему череп.

Майкл повесил автомат на плечо и двинулся по дороге к каменистому склону. Пятое июня, подумал он. Прошло ли оно уже? Сколько дней и ночей пробыл он здесь, веря в то, что он — волк? Для него пока еще все по-прежнему было как во сне. Он ускорил шаг. Первым делом нужно было попасть на фабрику, вторым — в тюрьму, освободить Чесну и Лазарева. Тогда он узнает, подвел он или нет, и лежат ли из-за этого искалеченные тела на улицах Лондона.

Позади он услышал вой, изменяющееся в тоне завывание. Голос Золотистой. Он не оглянулся.

На двух ногах он брел навстречу судьбе.

Глава 9

Они сделали слабую попытку засыпать яму, которую он вырыл под оградой, но, очевидно, лопаты их были ленивыми. Ему потребовалось несколько минут, чтобы выбросить из нее рыхлую землю, и он пробрался под оградой. Похожий на сердцебиение стук на фабрики продолжался, над головой на надземных переходах светились лампочки. Он прошел по аллеям, выбирая дорогу к краю летного поля, где была тюрьма. Из-за угла вышел солдат и направился к нему.

— Эй! Сигареты есть? — спросил человек.

— Конечно. — Майкл подпустил его поближе и сунул руку в карман за сигаретами, которых там не было. — Сколько времени?

Немец посмотрел на наручные часы.

— Двенадцать сорок две. — Он посмотрел на Майкла и нахмурился. — Тебе необходимо побриться. Если капитан увидит тебя таким, он даст тебе… — Он заметил кровь и дырки от пуль, прошивших куртку. Майкл увидел, как глаза его расширились.

Он ударил немца концом приклада в живот, потом треснул его по голове и оттащил тело к куче пустых бочек из-под смазки. Снял часы, засунул тело в бочку и накрыл крышкой. Потом опять двинулся в путь, почти бегом. Сорок две минуты после полуночи, думал он. Но какого числа?

Вход в здание тюрьмы не охранялся, но один солдат сидел за барьером прямо в дверях, задрав сапоги кверху, глаза его были закрыты. Майкл вышиб из-под его ног стул, шмякнул солдата головой об стену, и тот вернулся обратно в страну сновидений. Майкл снял с крючка на стене за барьером связку ключей и пошел по коридору между камерами. Он мрачно улыбнулся; коридор наполнял знакомый густой храп бородатого русского.

Когда Майкл примеривал разные ключи к замку камеры Лазарева, он услышал вздох изумления. Он глянул на камеру двумя дверьми дальше по другую сторону коридора и увидел в зарешеченном окошке лицо Чесны, грязное, изможденное. Глаза ее переполнились слезами, она пыталась заговорить, но не могла найти слова. Наконец они вырвались:

— Где, черт побери, ты все это время был?

— Отлеживался на дне, — сказал он и прошел к двери ее камеры. Он нашел нужный ключ, задвижка стукнула. Как только Майкл распахнул дверь, Чесна упала в его объятья. Он держал ее, потому что ее трясло; он ощущал, что одежда и сама она были грязные, но, по крайней мере, ее не били. Она издала только одно душераздирающее рыдание, а потом постаралась собраться с силами.

— Все в порядке, — сказал он и поцеловал ее в губы. — Сейчас мы уйдем отсюда.

— Эй, сперва вытащи отсюда меня, негодный! — заорал из своей камеры Лазарев. — Черт возьми, мы уже думали, что ты оставил нас сгнить тут!

Волосы его напоминали воронье гнездо, глаза дико светились. Чесна взяла автомат и следила за коридором, пока Майкл нашел нужный ключ и освободил Лазарева.

Русский появился, благоухая куда более пронзительно, чем аромат роз.

— Боже мой! — сказал он. — Мы не знали, убежал ты или нет! Мы думали, что они, наверное, убили тебя.

— Они стреляли метко. — Он посмотрел на часы. Стрелки подползали к часу ночи. — Какое сегодня число?

— Если бы я знал, черт побери! — ответил Лазарев.

Но Чесна вела счет дней по двухразовой ежедневной кормежке.

— Слишком поздно, Майкл, — сказала она. — Ты отсутствовал ровно пятнадцать дней.

Он уставился на нее неверящим взглядом.

— Сегодня — шестое июня, — продолжила она. — Слишком поздно.

Слишком поздно. Слова тоже умели кусаться.

— День Икс был вчера, — сказала Чесна. Она ощущала себя слегка пьяной и вынуждена была ухватиться за его плечо. Нервы ее дошли уже до предела. — Теперь все кончено.

— Нет! — Он затряс головой, отказываясь верить. — Ты неправа! Я не мог… я не мог исчезнуть на такое долгое время!

— Я не ошибаюсь. — Она взяла его за запястье и посмотрела на часы. — Уже один час и две минуты шестого июня.

— Мы должны разузнать, что происходит. Где-нибудь должно быть радио.

— Есть, — сказал Лазарев. — Оно в том доме, что рядом с цистернами топлива.

Он объяснил Майклу, что его заставили как-то работать вместе с другими рабами-рабочими, чтобы устранить засор в переполнившейся выгребной яме около солдатских бараков, отчего так и воняла его одежда. Пока он был по пояс в дерьме, ему удалось разузнать от своих напарников некоторые сведения о фабрике. Например, Гильдебранд жил в своей лаборатории, которая располагалась в центре фабрики, возле трубы. В огромных топливных цистернах был мазут для обогрева зданий в долгие зимние месяцы. Рабы-рабочие содержались в других бараках, неподалеку от солдатских. И, сказал Лазарев, есть у них оружейный арсенал на случай партизанского нападения, но где он находится — он точно не знал.

— Ты сможешь влезть в одежду этого человека? — спросил Майкл Лазарева, когда они дошли до убитого охранника.

Лазарев сказал, что постарается. Чесна обыскала тумбочку стола и нашла «Люгер» с патронами. Через некоторое время Лазарев переоделся в немецкую форму, рубашка на его плечах чуть не лопалась, а брюки сползали. Он затянул поясной ремень на последнюю дырочку. Только фуражка охранника пришлась ему впору. На Лазареве по-прежнему были те самые сапоги, в которые его обули, когда они улетали из Германии, но теперь к ним присохли куски дерьма.

Они двинулись в сторону того помещения, где было радио. Чесна еще хромала, но могла идти сама. Майкл увидел радиомачту, на которой мигали два фонаря для предупреждения низко летящим самолетам, и повел их по направлению к ней. После пятнадцатиминутного извилистого, с оглядкой, продвижения по аллеям они добрались до маленького каменного строения, которое не охранялось. Дверь была заперта. Пинок одного из облепленных дерьмом сапог Лазарева понудил ее поддаться. Майкл нашел выключатель, и там они обнаружили на покрытом прозрачным пластиком столе радио. У Чесны было больше опыта обращения с немецкими радиоприборами, чем у него, поэтому он отступил в сторону. Она включила радио, циферблаты засветились зеленоватым светом, и стала шарить по частотам. Из маленького динамика раздавались трески атмосферных помех. Затем послышался слабый голос, говоривший по-немецки про дизельмотор, нуждавшийся в переналадке — это было с парохода на море. Чесна нашла голос, по-норвежски обсуждавший лов королевской макрели, возможно, шифр, передававшийся в Англию. Еще одна радиостанция — и в комнату полилась оркестровая музыка, погребальная панихида.

— Если бы вторжение началось, то о нем должны были говорить на всех волнах, — сказал Майкл. — Что происходит?

Чесна покачала головой и продолжала искать. Она нашла выпуск новостей из Осло; спокойный немецкий диктор извещал об очередной отгрузке железной руды, которая поплыла морем во славу Рейха, и о том, что перед Правительственным собранием в шесть часов будет начата раздача в соответствии с очередью молочных пайков. Погода скорее всего будет по-прежнему неустойчивой, с семидесятипроцентной вероятностью ливневых дождей. Теперь возвратимся к успокаивающей музыке Герхарда Каатховена…

— Ну, так где же вторжение? — поскреб в бороде Лазарев. — Если оно было запланировано на пятое…

— Должно быть, не состоялось, — сказал Майкл. Он посмотрел на Чесну. — Должно быть, его отменили или отложили.

— Нужна чертовски важная причина, чтобы отложить что-нибудь столь глобальное.

— Может быть, и была причина. Кто знает, что могло за это время произойти? Но я не думаю, что вторжение уже произошло. Если бы оно началось утром пятого числа, то сейчас можно было бы слышать об этом по всем частотам.

Чесна понимала, что он прав. В случае вторжения все радиочастоты должны были бы быть забиты последними данными и обменом информацией между различными действующими в тылу противника группами. Вместо всего этого было еще одно утро с погребальными панихидами и очередями за молоком.

Майклу стало ясно, что им нужно делать.

— Лазарев, ты можешь летать на каком-нибудь из тех истребителей, которые стоят на полосе?

— Я могу летать на всем, что имеет крылья. Хотя предпочел бы «Дорнье-217». Если топливные баки заправлены, у него радиус действия — тысяча миль, и причем это скоростная сучонка. Куда двинемся?

— Сначала нужно добраться до доктора Гильдебранда. Потом точно узнать, где спрятан Стальной Кулак. Сколько времени нужно, чтобы долететь отсюда до Роттердама? Это почти тысяча миль.

Он задумчиво нахмурился.

— Это почти на пределе, даже если баки заправлены по горлышко. — Он раздумывал. — Максимальная скорость у «Дорнье» выше трехсот. Можно уложиться и в два часа беспосадочного полета. В зависимости от ветра… я бы сказал, не более пяти часов.

Слишком много здесь всяких неопределенностей, подумал Майкл, но что им еще оставалось делать? Они начали обыскивать дом. В другой комнате, полной шкафов с папками, он нашел карту «Химическое Предприятие Гильдебрандов на Скарпе», прикрепленную кнопками на стене рядом с портретом Адольфа Гитлера. Красным крестиком было отмечено расположение радиорубки, а другие здания были помечены надписями: «Цех», «Столовая», «Испытательная камера», «Арсенал», «Барак N1» и так далее. Лаборатория экспериментальных разработок была примерно в сотне ярдов от их теперешнего местонахождения, а арсенал — на противоположной от летного поля стороне фабрики. Майкл свернул карту и положил ее в запачканный кровью карман для дальнейшего пользования.

Лаборатория экспериментальных разработок, длинное белое строение с частоколом труб, присоединенных к ряду построек меньшего размера, стояла поблизости от центральной трубы. Сквозь узкие заиндевевшие стекла окон был виден свет лампочек: доктор работал. На самой крыше лабораторного здания стоял большой бак, но были в нем химикаты, мазут или вода, Майкл не знал. Входная дверь была заперта изнутри, однако на крышу вела лесенка с металлическими ступенями, и они решили воспользоваться этим путем. На крыше был открытый прямоугольный световой фонарь. Майкл перегнулся через край, Лазарев придерживал его за ноги, и стал рассматривать, что было внутри.

За рядом длинных столов, на которых были установлены микроскопы, штативы с рядами пробирок и другие приборы, работали три человека в белых халатах и белых перчатках. Четыре больших герметических бака, похожие на кастрюли-скороварки, стояли в дальнем от Майкла конце лаборатории, и от них исходили ритмичные звуки, похожие на биение сердца. Майкл решил, что это звуки электромоторов, помешивающих то, что было в той дьявольской закваске. На высоте около двадцати футов от пола во всю длину лаборатории проходила подвесная площадка, начинавшаяся в нескольких футах от светового фонаря и шедшая к щитку с переключателями возле герметичных баков.

Один из трех человек внизу был почти семи футов ростом, на голове у него поверх светлых волос, спадавших на спину, была белая шапочка. Он был занят просмотром пачки слайдов.

Майкл отполз от светового фонаря. Он работы моторов внизу на крыше ощущалась вибрация.

— Я хочу, чтобы вы оба прямо сейчас шли на летное поле, — сказал он им.

Чесна хотела было возразить, но он приложил к ее губам палец.

— Сначала послушай. Лазарев, если тот «Дорнье» не заправлен, тебе с Чесной придется сделать это. Помнится, на поле стоит топливозаправщик. Сможешь с ним управиться?

— Мне приходилось самому заправлять моего «Задиру». Я сам был своей наземной командой. — Он пожал плечами. — Этот топливозаправщик почти такой же. Но там может быть охрана, следящая за самолетами.

— Знаю. Когда я закончу здесь, я проведу небольшую диверсию. Вы заметите, когда она произойдет. — Он поглядел на часы. Было тридцать две минуты второго. Он снял часы и дал их Чесне. — Я буду на взлетном поле через тридцать минут, — пообещал он. — Как только услышите взрыв, сразу же займитесь заправкой баков «Дорнье».

— Я останусь с тобой, — сказала Чесна.

— Лазареву твоя помощь нужнее, чем мне. Не спорь. Идите прямо сейчас на поле.

Чесна была в достаточной степени профессионалом, чтобы понять, что они напрасно теряют время. Она и Лазарев поспешили спуститься с крыши по лестнице, а Майкл закрепил автомат на плече, спустился через край светового фонаря и уцепился за железную трубу, змеившуюся под потолком лаборатории. Перехватываясь руками, он продвигался к подвесной площадке, затем ступил на ее ограждение.

Он пригнулся и посмотрел на троих внизу. Гильдебранд подозвал одного из них к себе и показал ему что-то на слайде, потом закричал и стукнул кулаком по столу, и лаборант послушно кивнул, плечи его покорно опустились. Работа идет неважно, подумал Майкл. Какая жалость.

Рядом с ним на площадку упала капля влаги. Он поглядел вверх. Вдоль всего протяжения железной трубы располагались разбрызгивающие сопла, и одно из них протекало. Он выставил кверху ладонь и собрал несколько капель, потом понюхал их. Пахло морской водой. Он лизнул ладонь. Соленая вода. Из бака на крыше, догадался он. Вероятно, обычная морская вода. Зачем на крыше лаборатории установили бак с морской водой?

Он вспомнил нечто, сказанное Блоком: на карнаген как-то действует натрий, который есть в соленой воде. Вероятно, соленая вода разрушает карнаген. А значит, Гильдебранд оборудовал лабораторию так, что если хоть сколько-нибудь газа вырвется, то из сопел будет разбрызгиваться соленая вода. Включение сопел должно быть легко доступно любому, работающем внизу. Майкл встал и пробрался к щиту с кранами, расположенному возле герметичных баков. Там был ряд красных переключателей, все они были в положении «включено». Он стал их все выключать. Гудение и стуки стали затихать и смолкли.

О пол разбилась мензурка. Один из людей вскрикнул. Это был Гильдебранд.

— Ты, дурак! — закричал он. — Включи обратно вентиляторы!

— Всем ни с места! — Майкл пошел назад, в их сторону, ствол «Шмайсера» поднят кверху. — Доктор Гильдебранд, нам нужно немного поговорить.

— Вентиляторы! Включите! Включите же их!

— Я хочу знать, где находится Стальной Кулак. Как далеко от Роттердама?

Один из лаборантов неожиданно кинулся к входной двери, но Майкл застрелил его прежде, чем тот успел сделать три шага. Человек упал, по его белому халату стали расплываться розовые пятна.

Звуки выстрелов эхом прокатились по лаборатории. Кто-нибудь наверняка их услышал. Время шло. Он направил дымящийся ствол на Гильдебранда.

— Стальной Кулак. Где он?

— Васс… — Гильдебранд крупно сглотнул, уставившись в дуло «Шмайсера». — Летное поле «Лютваффе» в Вассенааре. На берегу, в шестнадцати милях к северо-западу от Роттердама. — Он поглядел на баки. — Пожалуйста… Я вас умоляю! Включите снова вентиляторы!

— А что случится, если я не включу? Карнаген будет уничтожен?

— Нет. Он…

Майкл услышал звуки лопающегося металла.

— Он все здесь разорвет! — закричал Гильдебранд, голос его дрожал от страха.

Майкл поглядел на герметичные баки. Крышки на них распирало, вдоль швов стали появляться трещины от внутреннего давления. Боже мой! — дошло до него. Эта штука раздувает баки изнутри, как дрожжи!

Неожиданно второй лаборант схватил стул и подбежал к окну. Он разбил стулом стекло и закричал:

— На помощь! Кто-нибудь…

Автомат Майкла заставил его замолчать. Гильдебранд воздел руки.

— Поверните выключатели! Я вас умоляю!

Баки по-прежнему раздувало. Майкл направился к щиту управления, но в этот миг Гильдебранд бросился к разбитому окну и, сузив плечи, начал протискивать в него свое длинное тело.

— Охрана! — визжал он. — Охрана!

Майкл остановился, не дойдя до выключателей десяти футов, и повернул оружие на создателя адского газа.

Пули раздробили Гильдебранду ногу. Он упал, корчась от боли, на пол. Майкл вставил еще один магазин в автомат и хотел было уже покончить с этим человеком.

Один из баков от разрыва заклепок лопнул по шву. Из него выбрался поток густой желтой жидкости и стал растекаться по полу. Взвыла сирена, перекрывая вой Гильдебранда. Лопнул второй бак, словно вскрытый нарыв, и еще одна желтая волна покатила по полу. Майкл стоял, загипнотизированный и очарованный этим ужасом, в то время как жидкость растекалась под площадкой, своей густой массой сметая столы и стулья. Через желтое химическое болото проходили полосы темно-бурой пены, шипевшей, как масло на раскаленной сковороде. С третьего бака сорвало крышку, она ударила в потолок, а густая масса перелилась через край. Майкл отступил к световому фонарю.

Химикаты, на этой стадии представлявшие собой неочищенное грязное вещество, а не газ, хлынули на пол. Гильдебранд отчаянно полз к красному маховику на стене, — открывающему бак с соленой водой, догадался Майкл. Гильдебранд оглянулся и заверещал от ужаса, когда увидел, что поток почти подступил к нему. Он потянулся, напрягая все силы, чтобы ухватиться за маховик. Его пальцы вцепились в него и повернули на четверть оборота.

Майкл услышал, как побежала по трубе вода, но в следующий момент карнаген уже настиг Гильдебранда, и он взвыл в его химических объятиях. Он извивался, как вытащенный из воды рак, его лицо и волосы были в брызгах карнагена. Он стал расцарапывать ногтями собственные глаза, от боли голос его стал сплошным воем, на белой коже рук вздувались и лопались волдыри.

Трубы извергали струи соленой воды. Там, куда она попадала, химическая масса шипела и таяла. Но это уже не могло помочь Гильдебранду, который представлял собой массу кипящих красных волдырей, истекавших грязной жижей. Гильдебранд свалился на колени, от лица его отваливались полоски мяса, а рот превратился в страшную гримасу беззвучного воя.

Майкл прицелился, нажал курок и выстрелом разворотил Гильдебранду грудь. Тело осело, от его развороченных легких пошел дым.

Майкл снова закрепил «Шмайсер» ремнем на плече, взобрался на ограждение подвесной площадки и подпрыгнул.

Он уцепился за трубу под потолком и на руках перебрался по ней к световому фонарю. Потом, подтянувшись, выбрался на крышу. Затем глянул вниз; карнаген дымился под струями морской воды, а Гильдебранд лежал как медуза, которую выбросила штормовая волна.

Майкл встал и побежал к лестнице. По ней взбирались два солдата.

— Карнаген пошел наружу! — закричал Майкл, изображая на лице такой ужас, что даже Чесна одобрила бы его игру.

Солдаты попрыгали с лестницы. Еще трое немцев пытались выломать дверь.

— Газ вышел наружу! — закричал один из солдат, уже с неподдельным ужасом, и все они разбежались, визжа во всю силу своих легких, в то время как сирена продолжала выть.

Майкл сверился с планом и побежал к арсеналу. Каждый раз, сталкиваясь с каким-либо солдатом, он истошно вопил об утечке карнагена. Через несколько минут крики звучали уже по всей фабрике. Последствия действия карнагена были хорошо известны даже обычным охранникам. Во всех направлениях оживали сирены. Добравшись до арсенала, он обнаружил, что с полдесятка солдат уже ворвались в него, а затем удрали с противогазами и респираторами. Немец с округлившимися глазами крикнул ему:

— Карнаген вышел наружу! В секторе «С» уже все погибли!

Он надел противогаз и, спотыкаясь, побежал, дыша из кислородного баллона. Майкл вошел в арсенал, распотрошил ящик с гранатами, потом ящик с патронами 50-го калибра для авиационных пулеметов.

— Эй! — закричал вошедший в помещение офицер. — Какого черта ты…

Майкл застрелил его и продолжил свою работу. Он поставил ящик с гранатами на ящик с патронами, втащил сверху второй ящик с гранатами и тоже разбил его. Потом он выдернул из двух гранат чеки, бросил их внутрь ящика и выбежал.

Лазарев и Чесна на летном поле подкрались к топливозаправщику, и как раз в это время завыли сирены. В двадцати футах от него лежал охранник, застреленный в грудь из «Люгера».

Заработал насос топливозаправщика, подавая топливо для двигателей самолета по брезентовому шлангу в правый крыльевой бак ночного истребителя «Дорнье». Оба крыльевых бака, как определил Лазарев, были на три четверти наполнены, но здесь у них была единственная возможность заправиться топливом, а полет должен быть долгим. Он держал заправочный пистолет в горловине, бензин тек под его руками, в то время как Чесна следила за другими охранниками. В тридцати ярдах от них была будка из рифленой жести, служившая летчикам помещением для ожидания, и когда Чесна взломала дверь, то внутри нашла приз: карты Норвегии, Дании, Голландии и Германии, на которых было точное расположение аэродромов «Люфтваффе».

Небо осветила вспышка. Раздался мощный взрыв, про который Чесна вначале подумала, что это гром. Взорвалось что-то огромное. Она услышала словно бы шум стрельбы, звучавший так, будто стреляли сразу сотни человек. Раздались еще взрывы, и она увидела оранжевые штрихи летящих трассирующих пуль, взлетающих в ночи над противоположной стороной фабрики. По полю повеял горячий ветер, несущий запах гари.

— Проклятье! — сказал Лазарев. — Не думал, что когда этот сукин сын говорит «небольшая диверсия», он имеет в виду такое!

Она поглядела на часы. Где же сам он?

— Давай, — шептала она. — Ну, давай же, пожалуйста.

Прошло около пятнадцати минут, в течение которых не смолкали звуки разгрома, она услышала, что кто-то бежит в ее сторону. Она плашмя легла на бетон, приготовившись стрелять из «Люгера». И тут до нее донесся голос:

— Не стреляй! Это я!

— Слава Богу! — Она вскочила. — Что взорвалось?

— Арсенал.

Его фуражка исчезла, рубашка была почти разорвана порывом ветра от взрыва, под который он попал как раз когда бросился в аллею.

— Лазарев! Сколько еще?

— Три минуты! Я хочу залить баки под завязку!

Через три минуты он закончил. Майкл поставил топливозаправщик на курс столкновения с «Мессершмитом» BF-109, разбившего крыло, потом он и Чесна забрались в «Дорнье», в то время как сам Лазарев взгромоздился в кресло летчика.

— Все в порядке! — сказал Лазарев, щелкнув костяшками пальцев. — Теперь мы узнаем, что сможет русский летчик сделать с немецким истребителем!

Заревели винты, «Дорнье» рывком оторвался от площадки. Лазарев пустил самолет вокруг бушевавшего центра Скарпы.

— Держитесь! — закричал он. — Будем завершать работу!

Он нажал на кнопку, от которой в самолетные пушки вошли ленты, а затем бросил его в завывающее пике, от которого их вжало в сиденья.

Он направлял самолет к огромным бакам с горючим. После третьего ураганного захода на одном из баков заискрился красный огонек, а затем в один миг расцвел бело-оранжевый огненный шар. «Дорнье» швырнуло ударной волной, и Лазарев тут же сделал «свечку» в небо.

— Ага! — сказал он, широко улыбаясь. — Вот я и снова дома!

Лазарев сделал последний круг над островом, как стервятник над пепелищем, а потом повернул самолет в сторону Голландии.

Глава 10

Эрих Блок всегда рассчитывал, что однажды, когда это наконец случится, он будет таким хладнокровным и спокойным, что в его руках не растаял бы лед. Но теперь, в семь часов сорок восемь минут утра 6 июня, обе его руки дрожали.

Радиооператор в сером бетонном здании управления полетами, стоявшем на краю летного поля, медленно прогонял стрелку по шкале частот. Сквозь вихри атмосферных помех вплывали и уплывали голоса; не все они были немецкими — свидетельство того, что британские и американские войска уже захватили некоторые радиопередатчики.

В эти предрассветные часы звучали разрозненные сообщения о парашютистах, выброшенных над Норвегией; сообщали, что несколько аэродромов были разбомблены и обстреляны самолетами союзников, а перед пятью часами утра из дождевого занавеса вынырнули два истребителя и прошили пулями здание, где сейчас стоял Блок, выбив все стекла и убив офицера-сигнальщика. Кровавые полосы на стене позади него уже высохли. Один из трех «Мессершмитов», стоявших на поле, был обстрелян и теперь уже не подлежал ремонту, а у другого был пропорот фюзеляж. Стоявшее рядом здание склада, где работал когда-то Тео фон Франкевиц, также было сильно повреждено. Но, благодарение судьбе, ангар остался невредим.

Когда солнце поднялось над облаками, затянувшими небо, со стороны пролива Па-де-Кале подул сильный соленый бриз, обрывки радиосообщений подтвердили его предположение: вторжение союзников в Европу началось.

— Я хочу выпить, — сказал Блок Бутцу, и огромный адъютант откупорил бутыль с бренди, налил в бокал и передал ему. Блок поднес его к губам. От крепкого спиртного глаза его заслезились. Потом он стал с замиранием сердца слушать, как радиооператор находил голоса в обезумевшем эфире. Союзники высадились на побережье, как выяснилось, уже в десятке мест. Возле побережья Нормандии стояла поистине устрашающая армада: сотни военных транспортов, крейсеров, эсминцев и линкоров, все под звездно-полосатыми и британскими флагами. В небе хозяйничали союзнические истребители: «Мустанги», «Тандерболты», «Лайтнинги» и «Спитфайры» расстреливали немецкие боевые позиции, в то время как тяжелые бомбардировщики, «Ланкастеры» и «летающие крепости», летали далеко вглубь Рейха.

Блок выпил еще.

Настал день, когда решалась его судьба и судьба нацистской Германии.

Он посмотрел на шестерых других, находившихся в этой комнате, среди которых были капитан ван Хофен и лейтенант Шредер, обученные летать на Б-17 в качестве командира и второго пилота. Блок сказал:

— Мы идем.

Ван Хофен, с решимостью на лице, прошел по стеклянным осколкам к рубильнику на стене и без колебаний дернул его вниз. На здании начал звенеть пронзительный звонок. Ван Хофен и Шредер вместе с бомбометателем и штурманом побежали к большому бетонному ангару в пятидесяти ярдах от этого места, в то время как другие члены экипажа, пулеметчики, а также люди службы наземного обеспечения вышли из бараков позади ангара.

Блок отставил термос в сторону, вместе с Бутцем покинул здание и пошел по летному полю. С тех пор как он покинул остров Скарпа, Блок жил в датском особнячке на расстоянии около четырех миль от аэродрома, откуда он мог следить за погрузкой бомб с карнагеном и финальной подготовкой экипажа. Всему этому предшествовала круглосуточная непрерывная муштра, и вот теперь станет ясно, чего эта муштра стоила.

Члены экипажа прошли в ангар через боковую дверь, и теперь, когда подошли Блок и Бутц, главные ворота ангара начали раскрывать с помощью лебедки. Когда они оказались полураскрыты, ангар наполнился тихим рокотом. Шум быстро нарастал, из ворчания превратился в рев. Ворота ангара продолжали раздвигаться, и когда они наконец раскрылись, чудовище начало выползать из клетки.

Стеклянный купол над кабиной бомбометателя был испещрен трещинами, которые выглядели совсем как настоящие, даже с расстояния в несколько футов. Нарисованные пулевые отверстия с серовато-голубыми краями, чтобы было впечатление рваного металла, проходили по оливково-зеленой основе рисунка Гитлера, стиснутого в стальном бронированном кулаке. Слова «Стальной Кулак», написанные по-английски, завершали созданную на носу композицию. Громадный самолет катился из ангара, все его четыре винта вращались. Стекла пулеметных гнезд под брюхом и наверху были расписаны так, чтобы было похоже, что они сильно пострадали в бою. Фальшивые пулевые отверстия в хаотическом порядке украшали бока самолета, и так же был разрисован киль на хвосте. Вся поверхность была собрана из оставшихся целыми кусков нескольких разбившихся Б-17, после того как Франкевиц сделал свою искусную работу. Подделку завершала эмблема Военно-воздушных сил Соединенных Штатов Америки.

Из всех пулеметных гнезд Б-17 только два, поворотные пулеметы, были со стрелками и заряжены. Но никакая стрельба не потребуется, потому что, по замыслу, это был полет-самоубийство. Самолеты союзников должны дать «Стальному Кулаку» пройти до цели, но возвращение обратно домой было совсем другим вопросом. Ван Хофен и Шредер, оба понимали почетность вылета на такое задание, их семьи будут всю жизнь хорошо обеспечены. Но члены экипажа на местах стрелков в середине фюзеляжа, где располагались прямоугольные амбразуры, сквозь которые пулеметы стреляли по целями, способствовали бы большему правдоподобию, для того, чтобы…

Ну, это была задача, которую еще предстояло выполнить.

Как только ангар остался позади, ван Хофен притормозил, чтобы остановиться. Блок и Бутц, придерживая фуражки от урагана, создаваемого винтами, прошли к главной входной дверке с правой стороны самолета.

Взгляд Блока уловил какое-то движение. Он поднял глаза. Над летным полем кружил самолет. Несколько секунд он испытывал ужас в ожидании еще одного нападения и обстрела, пока не разглядел, что это был истребитель «Дорнье». Что этот дурак делает? Он не имел разрешения приземляться здесь!

Один из стрелков-пулеметчиков отомкнул для них дверцу, и они забрались в самолет. В то время как Бутц продвигался, пригибаясь, по узкому проходу через центральный отсек, Эрих Блок вынул «Люгер» и сделал два выстрела в голову правого стрелка, потом точно так же разворотил череп левому стрелку. Он занялся тем, чтобы расположить их тела в прямоугольных амбразурах так, чтобы кровь их стекала по бортам самолета и они были бы хорошо видны снаружи.

Все должно выглядеть достоверно, подумал он.

В кабине ван Хофен отпустил тормоза и начал катиться по взлетной полосе к месту начала разбега. Там они опять остановились, пока командир и второй пилот проверяли показания приборов. В бомбовом отсеке, располагавшемся позади них, Бутц занимался своей частью дела: снимал резиновые предохранительные головки с носовых взрывателей двадцати четырех темно-зеленых бомб и осторожно поворачивал гаечным ключом каждый взрыватель на четверть витка резьбы, чтобы взвести их.

Завершив свою финальную работу, Блок покинул «Стальной Кулак» и отошел, поджидая Бутца, к краю взлетной полосы. Великолепно разукрашенный самолет вибрировал, как стрела, которую вот-вот запустят в полет. Когда карнаген расползется по улицам Лондона, слухи о бедствиях дойдут до командования той армады, которая сейчас у берегов Нормандии, а затем просочатся к солдатам. К наступлению ночи начнется массовая паника и бегство. О, какая слава для Рейха! Сам фюрер будет восторженно танцевать.

У Блока перехватило глотку. «Дорнье» приземлялся.

И что хуже всего, этот идиот-летчик мчался по взлетной полосе прямо на «Стальной Кулак»!

Блок выбежал перед Б-17, безумно размахивая руками. «Дорнье», сжигая резину, когда сработали его тормоза, сбавил скорость, но все еще катился, занимая собой взлетную полосу.

— Убирайся с дороги, идиот! — орал Блок и снова вынул свой «Люгер». — Дурак проклятый, убирайся с полосы!

Позади него моторы «Стального Кулака» набирали обороты до громового рева. Фуражка Блока, крутясь, улетела с головы и попала в один из винтов, где была изодрана в прах. Воздух казался колеблющимся, контуры размывались маслянистым теплом, пока моторы Б-17 набирали мощность. Блок выставил «Люгер» на вытянутой руке, поскольку «Дорнье» катил прямо на него. Этот летчик явно был сумасшедшим! Немец он или нет, этого человека нужно заставить съехать с полосы. Сквозь лобовое стекло «Дорнье» он увидел, что у второго пилота волосы золотые.

У летчика была борода. Он узнал оба лица: Чесна ван Дорн и человек, бывший с ней и бароном. Он не представлял, как они сюда попали, но знал, зачем они оказались здесь, а этого допустить было нельзя.

С яростным криком он стал палить из «Люгера». От первой пули стекло перед лицом Чесны треснуло. Вторая срикошетила от фюзеляжа, а третья пробила стекло и попала Лазареву в ключицу. Русский вскрикнул от боли, осколки стекла отлетели к Майклу, сидевшему в задней части кабины. Пока Блок продолжал стрелять по лобовому стеклу, Майкл дотянулся до рукоятки входного люка и повернул ее, спрыгнул на покрытие взлетной полосы и побежал из-под крыла «Дорнье» к полковнику Блоку, в то время как винты ночного истребителя и Б-17 вздымали ревевшие ураганы.

Он налетел на него прежде, чем Блок понял, что он уже здесь. Блок разинул рот, попытался выстрелить Майклу в лицо, но Майкл схватил его за запястье и вывернул ствол «Люгера» как раз в тот момент, когда вылетела пуля. Они стали бороться между винтами. Блок попытался запустить пальцы в глаза Майкла. Майкл кулаком ударил Блока в подбородок, отчего голова Блока откинулась назад. Блок все еще держал «Люгер», но Майкл все еще удерживал запястье полковника. Блок яростно дернулся всем своим весом, пытаясь бросить Майкла на винт «Дорнье», но тот разгадал движение за секунду до того, как оно было совершено, и был готов ему воспротивиться. Блок выкрикнул какое-то ругательство, потонувшее в шуме моторов, и нанес удар ребром ладони свободной руки Майклу по носу. Майкл смог увернуться от основной силы удара, но удар скользяще задел по голове и частично оглушил его. Однако он не отпустил запястье Блока и заворачивал его руку в локте назад, пытаясь сломать ее. Палец Блока на курке свело от боли, и из «Люгера» вылетели еще две пули. Они пробили один из обтекателей мотора Б-17, почти над его головой, и из отверстий пошел дым от загоревшегося масла. Майкл и Блок дрались между винтами, ветер завывал вокруг них, угрожая затянуть обоих во вращающиеся лопасти. В кабине Б-17 ван Хофен увидел дым от горящего в одном из четырех моторов масла. Он отпустил тормоза, и самолет стал крениться вперед. Бутц, все еще работавший в бомбовом отсеке, поднял взгляд, потому что понял, что они начинают взлет, и взревел:

— Что, черт возьми, вы делаете?

Блок локтем ударил Майкла в подбородок и рывком высвободил «Люгер». Он навел его, чтобы размозжить голову фальшивому барону, и победно ухмыльнулся. Это была его последняя ухмылка, мимолетный триумф.

Потому что в следующую секунду Майкл мощным броском кинулся вперед, ухватил Блока за колени и дернул его вверх и назад. Пуля из «Люгера» прошла мимо спины Майкла, но лопасти винта «Стального Кулака» ударили в цель.

Они разрезали Эриха Блока сверху до пояса на красные лоскуты из крови и костей, в то время как Майкл, стиснув ноги, прижался под винтами к бетонному покрытию. Глаз не успел моргнуть, как от Блока не осталось ничего, кроме ног и запачкавшей бетон кровавой дымки. Звякнули серебряные зубы, и на этом все закончилось.

Майкл перекатился под винтами, а лишившиеся тела ноги Блока все еще дергались там, где лежали. Ван Хофен в кабине бомбардировщика свернул «Стальной Кулак» с взлетной полосы на траву, чтобы обойти «Дорнье», и когда он огибал черный ночной истребитель, то не заметил фигуру, бежавшую вслед за ним.

Бомбардировщик набирал скорость, снова заходя на взлетную полосу. Майкл Галатин догнал его, просунул руки за окровавленное тело, перегнувшееся через переборку из прямоугольной амбразуры пулеметного гнезда, и сомкнул пальцы вокруг ствола пулемета. В следующую секунду Б-17 чуть пригнулся вперед, и Майкл оттолкнулся ногами и ввернул свое тело в самолет, плечом отодвинув в сторону мертвеца.

«Стальной Кулак» докатился до конца взлетной полосы и задрал нос. Его колеса оторвались от земли, и ван Хофен повернул самолет, один из моторов которого оставлял за собой спираль черного дыма, в сторону Англии.

Спустя две минуты за ним последовал «Дорнье». За штурвал села Чесна, потому что Лазарев зажимал рукой сломанную ключицу и боролся с обмороком. Она посмотрела на указатели топлива; стрелки спустились ниже красных черточек и мигали предупредительные лампочки обоих крыльевых баков. Она вела самолет по дымному следу, а ветер свистел сквозь трещины в стекле перед ее лицом.

Б-17 забрался почти на пять сотен футов прежде чем выровнялся над серым проливом. В центральной секции, продуваемой ветром, хлеставшим сквозь пулеметные гнезда, Майкл выглянул посмотреть на дымившийся мотор. Винт перестал вращаться, из-под почерневшего обтекателя выскакивали мелкие брызги огня. Такое повреждение не остановит «Стальной Кулак»; более того, оно делало маскарад еще убедительнее. Он обыскал мертвецов, ища оружие, но ничего не нашел. Когда он перестал шарить и встал, то почувствовал, что Б-17 увеличил скорость, раздался шум и что-то пролетело мимо пулеметного гнезда на правом борту.

Майкл вгляделся. Это был «Дорнье». Чесна сделал круг на высоте около пятисот футов над ними. Стреляй! — подумал он. Сбей гада! Но она не стреляла, и он понял, почему. Она боялась убить его. Если «Стальной Кулак» должен быть остановлен, то сделать это следует ему.

Ему придется убить, если это будет нужно, командира и второго пилота голыми руками. Каждая проходившая секунда приближала их все ближе к Англии. Он огляделся в поисках оружия. Пулеметы были заряжены пулеметными лентами, но они были наглухо привинчены к своим подставкам. В проходах самолета ничего не было, если не считать красного огнетушителя.

Он собирался уже идти вперед, как через раму увидел еще один самолет. Нет, еще два. Они пикировали на «Дорнье». Кровь у него застыла. Это были британские истребители «Спитфайр», и когда они открыли огонь по Чесне, он увидел яркие оранжевые полосы трассирующих пуль. Разработанная Блоком маскировка удалась, летчики «Спитфайров» думали, что защищают поврежденную американскую «крепость».

В «Дорнье» Чесна резко бросила самолет в сторону, и очередь трассирующих прошла мимо. Она покачала крыльями и помигала посадочными огнями, но, конечно, «Спитфайры» не отвернули. Они подходили, чтобы сбить. Чесна почувствовала, как самолет тряхнуло, и услышала, что пули прошили правое крыло. И тут сигналы тревоги звучать перестали, и это означало, что топливо кончилось. Она пикировала на море, на хвосте за ней шел «Спитфайр». Он послал поток пуль в фюзеляж «Дорнье», и они рикошетили от металлических шпангоутов самолета как потоки града. «Дорнье» почти долетел до воды. Она сказала Лазареву: «Держись», — и вывернула штурвал назад, чтобы поднять нос за мгновение до того, как самолет врежется в водную поверхность. Произошел костодробительный удар, ремень сиденья врезался в тело Чесны, в то время как саму ее бросило вперед. Она головой ударилась о штурвал, почти лишившись сознания, и ощутила во рту вкус крови от прикушенного языка. «Дорнье» был на плаву, «Спитфайры» покружили над их головами, а потом полетели за «крепостью».

Меткая стрельба, мрачно подумала она.

Лазарев отстегнулся от сиденья, пока Чесна отцеплялась от своего. Вода заливала кабину. Чесна встала, в ребрах у нее ныла пульсирующая боль, и пробралась назад, где хранился спасательный плот. Люк для покидания самолета был рядом, и они с Лазаревым вдвоем с трудом открыли его.

Майкл увидел, как на водной глади пролива раскрылся оранжевый спасательный плот. Британский эсминец уже шел в сторону тонувшего «Дорнье». Два «Спитфайра» покружили над «Стальным Кулаком», потом заняли места по его бокам, чуть сзади. Эскортируют нас домой, подумал Майкл. Он просунулся сквозь правую раму на свистевший ветер и бешено замахал руками. «Спитфайр» с его стороны в знак приветствия покачал крыльями. Проклятье! — рассвирепел Майкл, забираясь обратно. Он почуял запах крови и увидел ее на своих совершенно вымазанных руках. Она текла из трупа, который был частично высунут из самолета. Кровь лилась по борту бомбардировщика.

Он опять высунулся, измазал ладони побольше кровью и нарисовал на оливково-зеленом металле нацистскую свастику.

От «Спитфайров» реакции не было. Они держались на прежних местах.

Безнадежно. Майкл знал, что ему остается одно.

Он нашел предохранитель на пулемете правого борта, сбросил его и для пробы навел пулемет на медленно летевший «Спитфайр», потом нажал на гашетку.

Пули пробили дыры вдоль борта самолета. Майкл увидел изумленное выражение на лице летчика, уставившегося прямо на него. Он снова навел пулемет и продолжил стрельбу, и спустя мгновение мотор «Спитфайра» извергнул дым и пламя. Самолет заскользил вниз и в сторону, еще пока управляемый летчиком, но уже направляясь хлебнуть водицы.

Извини, старина, подумал Майкл.

Он перешел к противоположной раме и начал стрельбу из другого пулемета, но второй «Спитфайр» сделал «свечку» кверху, его летчик заметил, что случилось с его напарником. Майкл сделал несколько выстрелов, чтобы подкрепить свою репутацию, но пули, к несчастью, прошли совсем далеко.

— Что это за проклятый шум? — закричал в кабине ван Хофен.

Он поглядел на Шредера, затем на Бутца, чье лицо было бледным от реального смертельного риска их полета к Лондону.

— Звуки вроде бы одного из наших пулеметов! — Ван Хофен поглядел сквозь стекло и с ужасом открыл рот, когда увидел горящий «Спитфайр»,снижавшийся к морю. Второй «Спитфайр» жужжал над ними как рассерженная оса.

Бутц знал, что полковник убил стрелков. Это было частью плана, хотя пулеметы были готовы к боевым действиям, чтобы заманить экипаж верой в то, что они могут остаться в живых, когда пересекут пролив. Так кто же был там, сзади, и орудовал пулеметами?

Бутц вышел из кабины, прошел через бомбовый отсек, где карнаген уже был приведен в боевую готовность.

Майкл продолжал стрелять, в то время как «Спитфайр» кружил над ними. Пулемет ходуном ходил в его руках. И тут он добился того, чего хотел: засверкал пулемет на крыле «Спитфайра». Пули защелкали по борту «Стального Кулака» и осыпали Майкла искрами. Он ответил огнем, когда британский самолет сделал быстрый разворот. Тот теперь был разъярен, уже готовый сначала стрелять, а потом запрашивать у командования разрешение.

Майкл услышал стук подковок по металлу.

Он глянул влево и увидел Бутца, надвигавшегося на него по проходу. Огромный человек внезапно остановился, на лице его появилась судорожная гримаса удивления и ярости при виде Майкла, орудовавшего пулеметом, а затем он двинулся дальше, со смертельной угрозой во взгляде.

Майкл свернул пулемет влево, чтобы пристрелить его, но ствол звякнул по обрамлению окошка и дальше не двинулся.

Бутц устремился вперед быстрее. Он поспешил пнуть ногой, и прежде чем Майкл был готов защищаться, огромный сапог ударил его в живот, отчего он полетел спиной вдоль прохода. Он упал и прокатился, потеряв дыхание.

«Спитфайр» выпустил еще одну заградительную очередь. А когда Бутц настиг Майкла, пули из пулемета пробили обшивку «Стального Кулака» и зарикошетили около них. Майкл пнул большого человека по правому колену. Бутц взвыл от боли и отпрянул назад, в то время как ван Хофен направил «Стальной Кулак» в некрутое пике, чтобы уйти от рассвирепевшего летчика «Спитфайра». Бутц упал, схватившись за колено, а Майкл, раскрыв рот, глубоко вдохнул.

При следующем заходе «Спитфайр» пустил очередь в бомбовый отсек «Стального Кулака». Одна из пуль отскочила от металлического лонжерона и, скользнув, ударила по взрывателю начиненной карнагеном бомбы. Взрыватель зашипел, отделение стало наполняться дымом.

Пока Бутц пытался подняться, Майкл нанес ему апперкот в подбородок, отчего его голова откинулась назад. Но Бутц был силен как буйвол, и в следующую секунду он выправился и ударил Майкла головой, оба свалились на переборку с металлическими ребрами. Майкл обоими кулаками как молотком стукнул по стриженному черепу Бутца, а Бутц повторно ударил Майкла по животу. Пули «Спитфайра» пробили перегородку рядом с ними осыпав их оранжевыми искрами. «Стальной Кулак» затрясся, мотор на правом крыле задымился.

Ван Хофен в кабине выровнял самолет на высоте тысячи футов. «Спитфайр» продолжал время от времени строчить, с явным намерением сбить их. Шредер закричал:

— Там! — и показал.

Стал виден подернутый дымкой земной массив Англии, но теперь задымился и начал останавливаться третий мотор. Ван Хофен прибавил обороты, давая бомбардировщику всю мощность, какая у него имелась. «Стальной Кулак» летел к Англии на скорости двести миль в час, в его фарватере змеились белой пеной волны пролива.

Майкл получил удар кулаком сбоку по челюсти, а коленом Бутц ударил его в пах. Когда Майкл скорчился, Бутц схватил его за глотку и поднял, ударив головой о металлическую перегородку сверху. Оцепеневший Майкл понял, что нужно превратиться, но не мог сосредоточить на этом свои мысли. Его подняло еще раз и опять ударило головой о металл. Когда Бутц стал поднимать его третий раз, Майкл головой ударил Бутца в лицо, и нос у того хрустнул. Бутц отпустил его раньше, чем Майкл подготовился к следующему нападению. Затем пнул его по ребрам. Майкл увернулся от пинка, приняв основную силу удара плечом, и воздух с шипением вышел сквозь его стиснутые зубы.

«Спитфайр» шел навстречу «Стальному Кулаку». Сверкнули пулеметы на крыльях, и в следующий момент кабина наполнилась витавшими в воздухе осколками стекла и пламенем. Ван Хофен свалился вперед, грудь его была пробита несколькими пулями, а Шредер задергался в кресле с простреленной рукой. Взорвался один из моторов «Стального Кулака», разбрасывая осколки, пронизывавшие кабину. Бомбометатель закричал, ослепленный металлическими осколками. Самолет снизился к волнам, пламя лизало разбитую кабину и правое крыло.

Бутц, захромав, двинулся к Майклу, который отчаянно пытался стряхнуть оцепенение, вызванное болью. Нагнувшись, Бутц ухватил его за воротник и поднял, затем ударил кулаком в лицо. Майкл ударился спиной о перегородку, кровь наполнила его рот. Бутц опять отвел руку назад, чтобы кулаком расплюснуть лицо Майкла.

До того как удар был нанесен, Майкл рывком повернулся в сторону, и руки его наткнулись на красный баллон огнетушителя. Он сорвал его с ремня и с поворотом ударил им, когда кулак Бутца бил в его лицо. Кулак попал по баллону, и костяшки хрустнули, как спички. Майкл баллоном, как стенобитным тараном, ударил Бутца в живот. Воздух с шумом вышел из легких нациста, а Майкл ударом кверху разбил ему подбородок. Он с радостью услышал хруст сломанной челюсти. Бутц, глаза которого остекленели от боли, а губа оказалась рассечена до кости, боролся с Майклом за обладание баллоном. В бок Майклу ударило коленом, и, когда он свалился на колени, Бутц выкрутил баллон из его рук.

Бутц поднял огнетушитель, намереваясь размозжить им голову Майкла, Майкл напрягся и приготовился кинуться на него, прежде чем баллон ударит его.

Сквозь свист ветра Майкл услышал татаканье пулеметов «Спитфайра». Огненные строчки прошили борт самолета и срикошетили от перегородки. Он увидел три дыры, каждая размером с кулак, раскрывшиеся на груди Бутца. В следующий момент пуля звякнула по огнетушителю, и тот взорвался, грохнув, как миниатюрная бомба.

Майкл бросился навзничь, в то время как куски металла застучали со все сторон. За перегородкой шипела химическая пена. Он поднял взгляд и увидел стоявшего там Бутца, который держался одной рукой за подставку.

Другая рука Бутца лежала в нескольких футах от него, кисть все еще дергалась. Он смотрел на нее, моргая в тупом изумлении. Затем отцепился от подставки и, шатаясь, двинулся к своей руке.

Когда Бутц пошел, из разверстой в его боку раны стали вываливаться кишки. В ране блестели куски красного металла, а одежда его была забрызгана химической пеной. Еще одна рваная рана была у него сбоку на шее, кровь била из разорванной вены, как розовый фонтан. С каждым шагом Бутц ослабевал. Он остановился, уставившись на свою руку и кисть, а потом повернул голову, чтобы посмотреть на Майкла.

Он стоял уже почти мертвый; Майкл встал, подошел к нему и повалил его одним пальцем.

Бутц рухнул и замер.

Майкл почувствовал, что вот-вот упадет в обморок, но один взгляд в иллюминатор и сознание того, что до моря меньше трехсот футов, прояснили его мозг. Он переступил через страшные остатки Бутца и пошел к кабине.

В бомбовом отсеке он с ужасом отпрянул, ощутив дым и шипенье. Одна из бомб с карнагеном готова была вот-вот сдетонировать. Он проскочил дальше, наткнувшись на штурмана, отчаянно пытавшегося вести самолет, потому что командир лежал мертвым, а второй пилот был серьезно ранен. «Стальной Кулак» непрерывно снижался, над ним кружил «Спитфайр». Побережье Англии было менее чем в семи милях. Майкл приказал напуганному штурману:

— Сажайте здесь. Ну.

Человек неумело взялся за штурвал, заглушил моторы и попытался удержать нос кверху, в то время как «Стальной Кулак», а теперь, по сути, исковерканная птица, снизился еще на сотню футов. Майкл ухватился за кресло командира. «Стальной Кулак» упал, удивительно мягко войдя плугом в воду пролива, истратив наконец свою энергию.

Волны плескались о крылья. Майкл не стал ждать штурмана. Он пробежал через бомбовой отсек назад, в середину самолета, и отомкнул входную дверь. Времени искать спасательный жилет не было, да он и сомневался, что тот остался целым после такого обстрела. Он выпрыгнул в холодную воду пролива и как можно быстрее поплыл от самолета.

«Спитфайр» подлетел ниже, скользя над поверхностью воды, прошел над Майклом и направился в сторону зеленеющей вдалеке земли.

Майкл продолжал плыть, желая как можно быстрее увеличить расстояние между собой и «крепостью». Он услышал, как зашипела вода о нагретый металл, когда самолет начал погружаться. Возможно, штурман выбрался, но может быть, и нет. Майкл не стал задерживаться. Соленая вода щипала раны и не давала потерять сознание. Гребок за гребком он отдалялся от самолета. Когда он отплыл на заметное расстояние, то услышал шипение и бульканье и, оглянувшись, увидел, что самолет хвостом вниз уходил под воду. Нос его задрался, и на нем Майкл увидел нарисованного Франкевицем карикатурного Гитлера, стиснутого в Стальном Кулаке. Если рыбы могли бы быть ценителями искусства, у них был бы праздник.

«Стальной Кулак» стал исчезать, быстро погружаясь, потому что вода вливалась через центральные пулеметные гнезда. Через мгновение он исчез, и на взбаламученной поверхности появлялись и лопались большие воздушные пузыри. Майкл отвернулся и поплыл к берегу. Он терял силы, он чувствовал, что ему не хотелось бороться. Еще не все, говорил он себе. Еще один гребок. Еще один, а затем следующий. Плавание брассом давалось ему явно труднее, чем собачий стиль.

Он услышал пыхтение мотора. К нему направлялась патрульная лодка, на носу два человека с винтовками. На флагштоке развевался британский вымпел.

Наконец он будет дома.

Они подобрали его, завернули в одеяло и дали чашку чая, крепкого, как волчья моча. Потом не отводили от него дула винтовок до тех пор, пока не добрались до берега и не сдали его властям. Лодка была уже в миле от бухты, когда Майкл услышал приглушенный расстоянием взрыв. Он оглянулся и увидел, как огромный гейзер взлетел над поверхностью воды. На дне пролива Па-де-Кале в бомбовом отсеке взорвалась одна или несколько бомб с карнагеном. Гейзер опал, вода на мгновение покрылась волнами, и на этом все закончилось.

Но нет, пожалуй не все.

Майкл ступил на причал, позади которого была деревня, и стал высматривать в проливе британский эсминец, который, как ему было известно, должен был скоро прибыть. Он отряхнулся, и с его волос и одежды полетели капли воды. Он ощущал себя переполненным счастьем, даже стоя под дулами винтовок внутренних войск.

Он ощущал себя настолько счастливым, что испытывал сильное желание завыть.

Часть одиннадцатая Непредвиденные обстоятельства

Глава 1

Глаза были в красных ободках, а лицо белым как мел. Это был плохой признак.

— Боюсь, ничего из этого не получилось, — сказал Мартин Борман. Он прокашлялся. — Доктор Гильдебранд мертв и… план, мне кажется, не принес плодов.

Он ждал, не будет ли прибавлено еще что-нибудь, руки его были стиснуты в кулаки на поверхности стола. Со стены позади него сурово смотрел Фридрих Великий.

— Нам… не кажется, что самолет долетел до Лондона, — продолжал Борман. Он с неудовольствием глянул на другого человека, сидевшего в комнате, седовласого с прямой спиной фельдмаршала. — То есть, нужно сказать, что у нас нет свидетельств, что карнаген доставлен к цели.

Тот ничего не сказал. На его виске ровно билась жилка. В позолоченной оконной раме было видно, как на Берлин ложатся сумерки 6 июня. На другой стене были прикреплены карты Нормандии, показывавшие побережья, которые мир скоро узнает под кодовыми названиями Ута, Омаха, Золото, Юно и Меч. На этих картах повсюду были нарисованы красные стрелки, направленные вглубь материка, и черные стрелки, отмечавшие отступление. «О, изменники!» — подумал он, поглядев на них. — «Немец— кие войска!»

— План окончился провалом, — сказал Борман. — По… непредвиденным обстоятельствам.

— Нет, не поэтому, — тихим спокойным голосом сказал Гитлер. — Потому, что кто-то недостаточно сильно верил в него. Кому-то не хватило нужной силы воли. Приведите ко мне Блока. — Голос его стал более резким. — Полковник Эрих Блок. Вот кого я желаю видеть. Немедленно!

— Полковника Блока с нами больше нет.

— Изменник! — Гитлер почти встал за столом. — Что он сделал? Сбежал и отдался первому же британскому солдату, которого увидел?

— Полковник Блок мертв.

— Да, я тоже бы покончил самоубийством, если бы испортил дело так, как он! — Гитлер встал. Лицо его покраснело и выглядело увлажнившимся. — Мне бы следовало знать, что нельзя поручать ему ничего ответственного! Он был неудачником, притворявшимся удачливым. Мир полон такими!

Боюсь, что полна ими в основном Германия, — сказал фельдмаршал про себя.

— Когда я думаю про время и деньги, затраченные на этот план, меня трясет лихорадка! — Гитлер вышел из-за стола. — Итак, Блок распорядился собственной жизнью, так? Как же это произошло? Таблетки или пистолет?

— Э… — Борман чуть не сказал — пропеллер. Но сказать фюреру, что произошло на самом деле, воистину значило открыть банку с червями. Тут и немецкое Сопротивление, эти вонючие свиньи, и тайные агенты, каким-то образом уничтожившие весь карнаген. И неприлично выглядевшее дело Чесны ван Дорн тоже. Нет, нет! Самое лучшее оставить рассказ таким, каким его поведали: армия бомбардировщиков разбомбила на острове Скарпа склад топлива и боеприпасов, от взрыва которых были уничтожены химические реагенты. Фюреру в эти тревожные времена есть еще о чем беспокоиться, не только о действительности. — Пистолет, — ответил он.

— Ну, это сэкономило нам пулю, так ведь? Но все это время и усилия потеряны напрасно! За такие деньги можно было изобрести пушку для стрельбы по солнцу! Но нет, нет — Блок и его заговорщики должны были отговорить меня от этого! Я — слишком доверчив, вот в чем проблема! Мартин, я думаю, что, в конце концов, этот человек, возможно, работал на британцев!

Борман пожал плечами. Иногда лучше было позволить ему верить в то, во что ему хотелось. Так с ним было легче общаться.

— Мой фюрер, — фельдмаршал показал на карты Нормандии. — Если бы вы могли, пожалуйста, обратить ваше внимание к текущей ситуации, вы бы увидели, что здесь британцы и канадцы продвигаются к Касне. — Там, — он коснулся другого участка на карте, — американские войска движутся к Карентану. Наши войска слишком растянуты по всему фронту, и потому не способны справиться с обеими проблемами. Не могу ли я спросить вашего мнения по вопросу: какими дивизиями перекрыть эту угрозу?

Гитлер ничего не сказал. Он стоял, упершись взглядом не в карты, на которых демонстрировалась борьба не на жизнь, а на смерть, а в свою коллекцию акварелей, на которых крались воображаемые волки.

— Мой фюрер, — настаивал фельдмаршал. — Что же нам делать?

На лице фюрера дрогнула жилка. Он отвернулся от рисунков, подошел к столу и выдвинул верхний ящик. Полез в него, и рука его извлекла нож для разрезания конвертов.

Он прошел назад к рисункам, глаза его остекленели, походка стала как у лунатика, и пронзил лезвием первый рисунок, разодрал сюжет с сельским домиком сверху донизу, а с ним и волка, спрятавшегося в тени. Лезвие проткнуло вторую акварель — с горным потоком и волком, кравшимся за скалой.

— Ложь, — шептал Гитлер, раздирая холсты. — Ложь и обман.

— Мой фюрер? — спросил фельдмаршал, но ответа не было.

Мартин Борман отвернулся и отошел, встав у окна, выходившего на Тысячелетний Рейх.

Лезвие раздирало третий рисунок, на котором волк спрятался среди лужайки с белыми эдельвейсами.

— Все — ложь, — сказал человек, голос его был напряженным.

Лезвие ходило туда и сюда, клочья холста падали на начищенные ботинки.

— Ложь, ложь, ложь…

Вдалеке завыла сирена противовоздушной обороны. Ее вой вибрировал над разбитым городом, затуманенным пылью и дымом от предыдущих бомбовых налетов. С востока надвигалась ночь.

Гитлер уронил нож на ковер. Зажал ладонями уши.

Край города осветила бомба. Борман приложил к глазам руку, чтобы эта вспышка не мешала ему смотреть. Пока Гитлер стоял, дрожа, над останками своих видений, валяющимися у него под ногами, фельдмаршал прикрывал рот ладонью, сдерживая в себе крик.

Глава 2

Колокола Биг-Бена вызванивали одиннадцать часов. Майкл Галатин размышлял, что кое-где это время известно как час волка. В данном случае, однако, это было одиннадцать часов солнечного утра середины июня, и даже волку надо было быть осторожным с лондонским уличным движением.

Он наблюдал за этим движением из окна, выходящего на Даунинг-стрит; автомобили двигались по набережным Темзы, вливаясь в водоворот Трафальгарской площади. Он чувствовал себя свежим и оживленным. Так было всегда после встречи со смертью и ее поражения, по крайней мере на какое-то время. На нем был темно-синий костюм, белая рубашка и голубого рисунка галстук, а под одеждой у него ребра были стянуты лейкопластырем. Рана на ладони была еще забинтована, а бедро причиняло боль, но он был в порядке. Он опять будет бегать, так же, как всегда.

— О чем ты задумался? — спросила она, подходя со спины.

— Ах, какой сегодня чудесный день, я рад, что вышел из госпиталя. Дни, похожие на этот, не кажутся такими хорошими, когда лежишь в постели.

— Я бы сказала, что это зависит от постели, а как ты?

Майкл повернулся к ней. Чесна казалась посвежевшей, на лице ее не было морщинок, которые наложила боль. Ну, возможно, некоторые все же остались: такова жизнь.

— Да, — согласился он. — Я бы, конечно, тоже.

Открылась дверь, и вошел крупный большеносый человек в форме капитана Королевских военно-воздушных сил. Волосы у Лазарева отросли и он оставил бороду, хотя сейчас она была опрятно расчесана. Он был чище мыла, и даже пахло от него мылом. Левая рука и плечо под курткой ВВС были залеплены пластырем, пластиковая заплата скрепляла разбитую ключицу.

— Привет! — сказал он, радуясь, что видит их. Он улыбался, и Чесна осознала, что по-своему, в своем грубоватом роде, Лазарев был очень красив. — Прошу прощения, что опоздал.

— Ничего. Мы явно не на военном положении. — Им было назначено прийти ровно к одиннадцати часам. — Раз уж заговорили о войне, вы что, записались в Королевские ВВС?

— Ну, я — все еще офицер русских военно-воздушных сил, — ответил он на родном языке, — и как раз вчера мне присвоено за заслуги звание капитана. Я летал на «Спитфайре». Ах, что за самолет! Если бы у нас были «Спитфайры», мы бы… — Он опять улыбнулся и не договорил. — Я собираюсь возвратиться сразу же, как смогу. — Он пожал плечами. — Как я уже говорил, в небе я — лев. А что насчет вас обоих?

— Я — домой, — сказал Майкл. — Надолго. А Чесна уезжает в Калифорнию.

— Ах, да! — Лазарев попытался сказать по-английски: — Кэли-форнай-ей?

— Именно туда, — сказала Чесна.

— Замечательно. Там ты будешь большой сенсацией!

— Я устроюсь на тихое место. Может, буду летчиком-испытателем.

— Летчик! Да!

Простое упоминание этого слова вызывало на лице русского мечтательное выражение.

Майкл взял Чесну под руку и посмотрел на Лондон. Это был красивый город, тем более красивый от того, что над ним больше никогда не будут летать немецкие бомбардировщики. Плохая погода вынудила перенести день Икс с пятого на шестое; с этого дня сотни тысяч солдат союзников, высадившихся на побережье Нормандии, крепко давили на нацистов, загоняя их обратно в Германию. Война, конечно, еще не окончена, будет еще много тяжелых испытаний и несчастий, пока нацистов не загонят обратно в их логово. Но первый шаг был сделан. Вторжение в Европу было великим, хотя и дорого обошедшимся, успехом. Теперь освобождение Парижа было вопросом нескольких недель, и родина Габи скоро будет свободна. Продвижение Гитлера закончилось. Отныне будет только долгое отступление, пошатнувшаяся немецкая военная машина попала между — осмеливался ли он думать об этом? — стальными кулаками Америки, Великобритании и России.

Когда луч солнца упал на его лицо, Майкл думал о пройденном им пути. О Мак-Каррене и Габи, о подземных переходах, о Камилле и Мышонке, о схватке на крыше парижской Оперы, стычке в лесу под Берлином, разрушенном доме и разрушенной жизни Мышонка, Железном Кресте, не значившем ровно ничего. Он думал о «Рейхкронене» и смертельном поезде Гарри Сэндлера, о камерах Фалькенхаузена и о долгом полете в Норвегию. О Китти и ноже с кривым лезвием.

Был также и еще один пройденный путь: он шел по нему с тех пор, как мальчиком бежал за воздушным змеем по русскому лесу. Этот путь вел его по миру радости и печали, трагедии и триумфа, к этому великому моменту, за которым лежало будущее.

Человек или зверь? — недоумевал он. Теперь он знал, какому миру он в действительности принадлежал. Заняв свое место в мире людей, он сделал чудо реальностью. Он не думал, что подвел Виктора. Скорее даже, Виктор мог бы гордиться им, как отец гордится любимым сыном.

«Живи свободным», вспомнил он. Если бы это вообще было возможно в этом мире, он бы взял из него все лучшее.

На столе секретарши прозвенел звонок. Она была маленькой, с широковатой нижней челюстью и гвоздикой на лацкане.

— Сейчас он вас примет, — сказала она им и встала, чтобы открыть дверь во внутренний кабинет.

Человек в нем, по-бульдожьи массивный, встал из-за своего стола и вышел им навстречу. Да, слышал про ваши громкие дела, сказал он. Пожалуйста, садитесь! Он указал им на три кресла. Церемония награждения, сказал он, будет маленьким, спокойным мероприятием. Нет смысла привлекать внимание прессы к столь личному событию. Согласны ли они с этим? Конечно, они согласились.

— Не возражаете, если я закурю? — спросил он Чесну и, когда она сказала, что нет, извлек из сигарной коробки розового дерева на своем столе одну из своих длинных традиционных сигар и зажег ее. — Вы должны сознавать, какую службу сослужили для Англии. И даже для всего мира. Неоценимую службу. У вас есть друзья в высоких сферах, и обо всех вас хорошо позаботятся. Да, раз уж мы заговорили о друзьях! — Он полез в ящик стола и вытащил оттуда конверт, запечатанный воском. — Это от вашего друга, майор Галатин.

Майкл взял его. Он узнал печать на воске и слабо улыбнулся. Конверт скрылся в кармане пиджака.

Премьер-министр пространно рассказывал о деталях вторжения и о том, что к концу лета нацисты будут воевать уже внутри Германии. Их планы химической войны бесславно разбиты; не только в этом деле со «Стальным Кулаком», сказал он, но также из-за… скажем, растворения Густава Гильдебранда?

Майкл рассматривал его лицо. Ему хотелось все-таки задать свой вопрос.

— Извините, сэр? Есть ли у вас… просто случайно, какие-нибудь родственники в Германии?

— Нет, — сказал Черчилль. — Конечно, нет. А что?

— Я… видел кое-кого, одетого так, чтобы быть похожим на вас.

— Ах, нахальные черти! — проворчал премьер-министр и выпустил клуб синего дыма.

Когда их аудиенция у премьер-министра окончилась, они вышли из здания и остановились на Даунинг-стрит. Лазарева ждал автомобиль с водителем из Королевских ВВС. Он одной рукой обнял Чесну, потом похлопал по спине товарища.

— Галатинов, ты должен позаботиться о Златовласке, а? — Лазарев улыбнулся, но глаза у него были слегка влажными. — В ее присутствии веди себя как джентльмен… что значит, как англичанин, а не как русский!

— Постараюсь всегда об этом помнить. — Однако он подумал, что Лазарев был настоящим джентльменом, несмотря на то, что был русским. — А где будешь ты?

Лазарев поднял взгляд к безоблачному небу. Он опять улыбнулся, лукаво, похлопал Майкла по плечу и влез в ожидавший автомобиль, словно член королевской семьи. Водитель из Королевских ВВС отъехал от бордюра, и Лазарев отдал Майклу честь. Затем автомобиль растворился в уличном движении.

— Давай пройдемся, — сказал Майкл.

Он взял Чесну под руку и повел ее к Трафальгарской площади. Она все еще слегка прихрамывала, но лодыжка у нее заживала без осложнений. Он любил компанию Чесны. Он хотел показать ей свой дом и, кто знает, что могло из этого выйти? Что-нибудь продолжительное! Нет, вероятно, нет. Оба они двигались в разных направлениях, несмотря на то, что сейчас их руки вместе. Но хотя бы на время было бы приятно.

— Ты любишь животных? — спросил он ее.

— Что?

— Я так, любопытствую.

— Ну… собак и кошек, да. А каких животных ты имеешь в виду?

— Чуть покрупнее, — сказал он, но уточнять не стал. Он не хотел пугать ее, пока они не покинут отель в Лондоне. — Мне бы хотелось, чтобы ты посмотрела мой дом в Шотландии. Не хочешь ли съездить туда?

— С тобой? — Она стиснула его руку. — И когда мы едем?

— Скоро. Дома у меня спокойно. Будет много времени для разговоров.

Опять она была озадачена.

— Разговоров? О чем?

— О… мифах, фольклоре, — сказал он.

Чесна засмеялась. Майкл Галатин был один из самых интересных и, конечно же, необычных мужчин, каких она когда-либо встречала. Его близость возбуждала ее. Она сказала:

— Мы будем только разговаривать?

Майкл остановился в тени лорда Нельсона, положил руки на талию Чесны и поцеловал ее.

Их тела прижались друг к другу. Лондонцы останавливались, тараща глаза, но ни Чесна, ни Майкл не обращали внимания. Их губы слились вместе, в них словно бы горел жидкий огонь, и пока продолжался поцелуй, Майкл ощущал дрожь.

Он знал, что она означала. Под одеждой черная гладкая шерсть поползла по его спине. Он чувствовал, как шерсть поднималась по плечам, сопровождаемая дрожью в моменты чистой, сильной страсти и радости, а затем кожу его стало пощипывать, когда шерсть начала исчезать.

Майкл поцеловал уголки ее губ. Ее аромат, корицы с кожей, запечатлелся в его душе. Он остановил проезжавший кэб, и они с Чесной сели в него и направились на Пикадилли к своему отелю.

По дороге он вынул из кармана конверт, сломал восковую печать и вытащил письмо. В нем было всего несколько слов, написанных знакомым почерком: «Желаю приятно отдохнуть перед следующим заданием».

Он вложил письмо обратно в конверт, а конверт положил в карман. Как человек, он жаждал покоя, но волк внутри него жаждал действия. Который из них победит? Этого он не мог сказать.

Чесна прильнула к нему, положив голову на его плечо.

— Это то, из-за чего тебе нужно беспокоиться?

— Нет, — сказал ей Майкл. — Не сегодня.

Сражение было выиграно, но война продолжалась.

Роберт Маккаммон Грех бессмертия

Посвящаю бабушке, дедушке и Пенни. Спасибо за тот простор, который вы открыли передо мной.

«Придет время, когда женщина победит мужчину, и изгонит его далеко отсюда…»

Древнее пророчество.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПРЕДВЕСТИЕ

1 У Черного моря, 1965

Женская тень, упавшая на план, а с него на складной металлический стол, заставила мужчину поднять взгляд.

Воздух был полон густого запаха жары, пыли, пота и сладкого турецкого табака. Солнце припекало. Его лучи падали на тощих, изредка лающих собак, забредших к укрепленному бревнами котловану, и мух, которые кружили над людьми, норовя укусить незащищенные места. И если бы над котлованом не было поддерживаемой большими бревнами крыши из гофрированной жести, солнце уже давным-давно свело бы людей с ума.

От главного котлована, прямоугольника с понижением от пяти до двадцати футов, огибая здания и груды битых камней, во все стороны расходились траншеи.

Слышался шум работ: удары камнедробилок, скрежет лопат, отбрасывающих щебень и землю. Вдруг ветер, пересекая впадину, принес соленый запах Черного моря. И это было как дыхание другого мира. Стоял жаркий июль, и солнце напоминало сияющий глаз на лазоревом лице циклопа.

— Доброе утро, — слегка наклонив голову сказал доктор Водантис, приветствуя женщину. От жары на мешках под его темными глазами выступили капельки пота. С виду ему было лет тридцать шесть. Так как в отеле «Империал», расположенном в четырех милях отсюда, в Караминьи, было очень жарко, то ничего не оставалось другого, как убежать от небесного пекла сюда, на природу, в холмы.

Его шляпа выгорела и покрылась пылью, хотя костюм цвета хаки, по сравнению с одеждой остальных, и отличался чистотой.

Женщина кивнула в ответ. Она была крепкая и высокая, со смугловатым лицом, обрамленным хорошо ухоженными, слегка вьющимися и абсолютно черными волосами. На ней были старые джинсы, коричневые рабочие ботинки, хлопчатобумажная блузка и простенькая золотая цепочка на шее. За плечами виднелся рюкзак цвета зеленых оливок.

— Посмотрите, это то, что я хотел вам показать, — сказал доктор Водантис, наклонившись к своей молодой ассистентке, и протянул ей один из планов. — Траншеи и центральный котлован отмечены непрерывными линиями, а прямоугольники и круги — пунктиром. — Он провел пальцем вдоль одной из траншей. — Здесь. — Палец указал налево и коснулся квадрата, изображенного прерывистой линией со знаком вопроса в центре.

— Это, возможно… несколько сот ярдов от амфитеатра. Один из турецких рабочих обнаружил его вчера утром.

Еще один мужчина пристально наблюдал за ней. Ее глаза ошеломляли, сияя загадочными сапфирами на смуглом сужающемся лице. Вдалеке громыхал бульдозер.

— Я вижу, — сказала наконец женщина. — Вход? Но куда?

— Как далеко он простирается в гору, мы пока еще не знаем, — сказал доктор Водантис. — Ассистент доктора Маркоса вползал в него вчера. — Он бросил взгляд на доктора Маркоса, сухопарого мужчину с копной белых волос и щетинящейся бородой.

— Но только на четыре метра, — сказал доктор Маркос, обращаясь к женщине. — Я велел ему вернуться, поскольку мне кажется, что туннель еще слишком опасен для исследований. Потолок неустойчив. Необходимо установить гидравлическую опору, прежде чем мы пошлем кого-либо туда… Что он нашел? Там идет постепенный спуск, и туннель сужается. — Доктор посмотрел на женщину. Он старался не отводить взгляд, но это было трудно, поскольку в этих женских глазах была такая пронизывающая… энергия. Он хорошо ее знал. Он работал с ней три года на раскопках на Крите, и хотя ему не нравилось, как она работает, он уважал ее интеллект. Он видел уже такое огненное отражение в ее глазах однажды ночью, когда звезды висели на небе, как на огромном гобелене, и голоса призраков слышались в коридорах разрушенного замка. Тогда на ее лице, оттеняя все его особенности, застыла какая-то таинственность и пугающая решимость. И он подумал в тот момент, что паучья рука жреца легла на ее плечи.

— Прежде чем я пошлю кого-либо из моих людей туда, — сказал он ей, я должен обеспечить безопасность. Любое неосторожное движение — и камни погребут под собой этот туннель. В конце концов, — он слегка улыбнулся, в то время как лицо женщины оставалось безразличным, — все, что находится там с 1200 года до нашей эры, может еще немного подождать. — Он оглянулся, ища поддержки.

— Приблизительная дата, — сказала спокойно женщина. — Мне, как археологу, представляется, что вы могли бы — при желании — взять на себя необходимый риск.

— Необходимый. О, это ключевое слово, — доктор Маркос вытащил поцарапанную вересковую трубку из нагрудного кармана, чиркнул спичкой и зажег уже приготовленный в ней табак. — А если выяснится, что это просто естественная пещера, не имеющая вовсе никакого отношения к этим руинам? Кроме того, там запросто можно заблудится. Стены из твердоскальных пород, запутанные проходы сквозных лабиринтов. Оттуда ни один человек не найдет обратной дороги. Я вообще не нахожу здесь ничего особенного, что бы заслуживало столь поспешного и опасного исследования. — Он коснулся другого квадрата на плане. — А теперь здесь, где было найдено оружие.

— Я не согласна, — спокойно сказала женщина. — Я утверждаю, что город был выстроен в виде семи кругов вокруг горы по двум причинам: в стратегических целях, на случай атаки и…

Доктор Маркос поднял брови, табачные кольца вились вокруг его головы.

— …как защита того, что лежит внутри туннеля, — сказала она.

— Чистейшее предположение, — сказал доктор Маркос, слегка улыбаясь.

— Очень сожалею, но я вынужден присоединится, — добавил доктор Водантис.

— Вы можете не соглашаться со мной, — сказала она, — но я имею право верить в то, в чем предчувствую истину. Доктор Водантис, я бы хотела увидеть все прямо сейчас. — Не дожидаясь ответа, она повернулась и начала спускаться вниз к котловану по направлению к траншеям. И каждый ее шаг был как бы шагом назад во времени.

Вокруг толпились группы турецких и греческих рабочих, старательно раскрывая выщербленную временем кирпичную кладку. Видны были столы с кусками известняка и фрагментами камней, каждый из которых представлял собой часть загадки этого древнего места. На дальней стороне котлована из земли выходила каменная лестница. Доктор Водантис уже вышагивал перед ней.

— Сюда, пожалуйста, — сказал он, входя в траншею, которая спускалась вниз под углом примерно тридцать градусов. По такой земле нужно двигаться очень осторожно, подумала женщина, следуя вниз за доктором Водантисом. Земля заставляла сжимать плечи, прерывать дыхание и уклоняться от резких соприкосновений — будь то порода или человек. Вдоль каждой из сторон шла кирпичная кладка, выступавшая все отчетливее сквозь желтую пыль по мере спуска. Можно было различить окна и дверные проемы, придавленные камнями и древними осколками. На одной из стен была огромная черная отметина, признак того, что здесь когда-то горел костер. Женщина остановилась и дотронулась до нее, ее глаза заблестели. А потом вновь она последовала за мужчиной в утробу времени. Кровь приливала к голове. Прямо над ней вместо потолка простиралось открытое пространство, и она могла видеть ослепляющее голубое небо и впереди зловещую цепь пурпурно-черных гор. Что-то темное показалось в поле ее зрения. Оно двигалось по направлению к ближайшему утесу. Это был орел, он летел к своему гнезду, осматривал изумрудную гладь моря.

— Смотрите под ноги, пожалуйста, — сказал доктор Водантис. — Стены здесь только что откопали.

Они обошли черный панцирь большого камня и продолжили спуск.

Кто бродил здесь до меня? — спросила она себя. Чья плоть и кровь проходила узкими коридорами этих развалившихся крепостей? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо прочитать отчеты о раскопках, изучить планы и фотографии.

Огромные крепостные стены опирались одной стороной на горы, а своим суровым лицом смотрели на Черное море. Кем построены? Этот город так и остался бы неизвестным, если бы не землетрясение в декабре, толчки которого превратили большую часть домов в Караминьи в груды камней и убили более тридцати человек. Теперь улицы Караминьи выглядели призрачными и безмолвными, так же, как и это древнее место. Расщелина в земле открыла одну из древних кирпичных стен, закопченную огнем, что уже говорило о потрясающей душу древней трагедии. Женщине это все было известно.

Только не надо надеяться, нет. Надежда содержит элемент боязни, страха, а она, как ей казалось была женщиной бесстрашной.

Внезапно она почувствовала, что горы клонятся к ней, подобно огромному дому из твердых скал. Туча мух жадно парила над ее головой так, как будто их коллективная генетическая память подсказала им о грудах гнили, высохших на солнце, разрубленных на куски воинах, когда-то павших в этих коридорах.

Слабый ветерок, наполненный дыханием смерти, подул на нее, но вскоре утих. Ей казалось, она слышит лязг оружия и резкий смех воинов, но это был только шум лопат, сгребающих камни, и шутливый разговор и смех двух студентов-добровольцев.

— Здесь, — сказал доктор Водантис. Там, где кончалась траншея, лежала куча больших острых камней. Она была отмечена мелом и накрыта листом чистого пластика. Двое молодых рабочих в джинсах и футболках были заняты расчисткой стен от земли. Они посмотрели вверх и приветливо кивнули доктору Водантису. Он продолжил путь по направлению к камнерезу. — Теперь вы можете увидеть, где было открыто отверстие, — сказал он женщине.

Женщина подошла к нему поближе. Это была темная треугольная дыра между двумя большими плитами. Протянув в нее руку, она ощутила каменные зазубрины, сходящиеся клином к потолку, и почувствовала нечто роковое. Она сняла рюкзак, развязала карман и вытащила пластмассовый фонарь. Включив свет, внимательно рассмотрела туннель. Он тянулся вдаль, за пределы света фонаря, как пустая глазная впадина, ведущая в черную глубь разрушенного временем черепа. Блестели острые зубцы скал. Она увидела, что высота туннеля приблизительно два фута, ширина чуть больше ширины ее плеч.

— Я должна попасть внутрь, — сказала она через мгновение.

— Пожалуйста, не надо, — сказал мужчина, подходя к ней. — Я не могу позволить вам это. Подождите, по крайней мере, может быть, всего три дня. — Но она не могла этого услышать, поскольку уже пошла вперед. Еще до того, как доктор Водантис смог бы ее остановить, она, работая плечами, проскользнула в отверстие и затем оттолкнулась ногами. В следующее мгновение ребристая подметка ее ботинок исчезла в темноте.

— О, Господи! — забормотал доктор Водантис, покачивая головой из стороны в сторону. Он почувствовал на себе взгляды студентов-добровольцев и, повернувшись к ним, в отчаянии развел руками.

Внутри тесного туннеля женщина ползла за тонким лучом света. «Доктор Водантис дурак, — подумала она, — хуже, он такая же свинья, как и Маркос. Археологи?! И это на пороге открытия, способного потрясти мир. Это глупость — не взять на себя необходимый риск для познания истины, ибо если это истина, люди должны ее искать».

Она все углублялась. Стены и потолок были сложены из неровной скальной породы. Что-то зацепило ее за рукав, и в следующее мгновение она услышала, как рвется одежда. Дальше туннель поворачивал направо, и она почувствовала спуск по крайней мере в несколько футов. Над ней, подобно мифическому богу Вишну, нависала гора, всей своей сотней тонн, и она почувствовала холод и сухой крепкий запах самой скалы. Туннель постепенно сжимался, скала обхватывала ее плечи все теснее, пока не стала царапать кожу. Вдалеке она услышала голос и остановилась. Отражаемые, размытые эхом звуки достигали ее подобно океанским волнам. Это доктор Водантис, звал ее у входа в туннель.

Чтобы пробираться дальше, ей пришлось свести плечи. Перед ней, похороненное в тоннах камней, в обмане и лжи, перекрученное временем, лежало прошлое.

Через несколько метров ей пришлось остановиться, поскольку ее плечи стали скрестись обо что-то странное. Она осветила стену слева от себя и провела по ней рукой. Стена была сооружена человеческими руками. За тысячи лет до сдвига скал и землетрясения здесь был проход в сердце горы. Тайна покрывала это место. Карабкаясь вперед, она подумала, что может услышать могучий голос Ясона, отдающего приказы своим аргонавтам, громыхающую поступь Геракла, шагающего на битву, гром и лязг оружия воинов, сражающихся лицом к лицу в морской битве. В ее крови зазвучали древние песни. Даже холодок пробежал по ее спине, но не отвлекаясь, медленно работая, она продолжала свой путь. Впереди, в холодном свете фонаря, вырисовывалась другая дыра.

Воздух со свистом проходил сквозь зубы. Царапины на плечах кровоточили, но она проталкивала себя дальше. Вновь началось сужение туннеля. Проход был таким маленьким, что она не могла одновременно светить и смотреть в него. Но она почувствовала, как заплесневелый, сухой запах времени манит ее костлявым пальцем. Поняв, что из-за плотности воздуха ей трудно будет дышать, она решила двигаться быстрее. Она положила ладони на один из небольших камней, закрывавших путь, и попыталась его отодвинуть. Но он не пошевельнулся. Она повторила попытку. Это, должно быть, камень, отколовшийся от той тверди, в которой все это было высечено.

Поэтому она должна пройти в?.. Ее сердце застучало. Она сжала плечи и оттолкнулась. От усилия на лице выступил пот. Тяжело. Тяжело и очень жестко — нет пути. Ее плечи и спина болели. Она уперлась ногами в стену туннеля. Что-то сдвинулось. Она вздохнула, перевела дыхание и оттолкнулась вновь. Послышался шум камня, скребущего скалу. И когда она уже проложила дорогу, внезапно, как если бы кто-то с другой стороны неожиданно отбросил камни прочь, она упала вперед, не сумев удержать равновесие. Камни, большие и малые, со страшным шумом устремились вниз вместе с ней. Завеса из каменной пыли оседала на ней желтоватым туманом. Она уронила фонарь, открыла рот для крика, но камень ударил ее по локтю, и рука онемела. Подбородком она задела скалу, и зубы клацнули, поранив верхнюю губу. Она упала на ровную поверхность и в течение некоторого времени лежала неподвижно. Эхо падающих камней гремело вокруг нее, как марширующая армия. Пыль побелила ее волосы и тело, и сама она пахла потом и кровью. Прямо перед ней на каменном полу светился луч фонаря. Придя в себя, она подползла к фонарю, схватила его белой костлявой рукой и осветила ноги. Медленно посветила во всех направлениях. Ее глаза засверкали. Длинный зал с гладкими стенами. Паутина и пыль вокруг затемненных фигур. Она покинула тот мир. Мир автомобилей, небоскребов и огромных океанских лайнеров. И вступила в мир древностей — такой непохожий и ошеломляющий, что кровь стыла в жилах. И такая тишина. Такая полная, полная тишина. Она пошла вдоль зала, вздымая волнами пыль. На противоположной от нее стороне выступали какие-то фигуры. Статуи в рост человека, изображающие борьбу, бросания копья и удары мечом. Безразличные лица с пустыми глазницами смотрели на свет. «Прекрасно», — услышала она свой собственный голос. И голос эха: «прекрасно, прекрасно, прекрасно», и еще сотню раз и каждый раз слабее и слабее. Эти статуи были сделаны из светлого мрамора. И как только она подошла поближе к одной из них, играя светом по поверхности ее боевой одежды, она увидела, что они были…

Кровь закипела в ее жилах. Да. Да. Они. Они.

Фонарь задрожал в ее руке, заставляя танцевать сумрачные тени.

Через несколько шагов она увидела на стенах остатки фресок, изображавших батальные сцены, потрескавшиеся от времени, но все еще сохраняющие кое-что от оригинала, в том числе и цвета, красные, зеленые и синие. Воины поднимали свои мечи над павшими, огромные боевые кони растаптывали ряды закованных в броню врагов, лучники выпускали стрелы по направлению к солнцу. Свидетельствами кровавой резнибыли сломанные конечности; головы, снесенные с плеч; шеи, разодранные в клочья; рабы, закованные в цепи, увлекаемые следом за золотистыми конями. Удары ее сердца тяжело отдавались в голове, воздух был насыщен древними, тайными и страшными вещами, но она не могла себя заставить покинуть этот зал с его необычайной красотой и ужасом.

Ей показалось, что она слышит, как доктор Водантис снова и снова зовет ее по имени, снова и снова, но скоро его голос растворился в стенах, и она осталась одна. Она ступила вперед, в темноту, звук ее шагов отдавался эхом, словно кто-то следовал за ней совсем рядом, по пятам. Кто-то или что-то, избегающее света.

В дальнем конце зала свет фонаря упал на что-то тускло блестящее. Это была огромная, грубо отесанная каменная плита высотой до пояса. Женщина двинулась вперед, поднимая подошвами густо лежащую пыль, затем остановилась и направила свет вниз на пол. Вокруг нее были разбросаны груды металлических предметов, грубо обработанных, усеянных хлопьями ржавчины и распадающихся на куски, узнаваемые только наметанным глазом: рукоятка меча; что-то вроде наконечника копья; несколько поврежденных шлемов, один почти полностью сплющенный; остатки брони, покрытые рубцами, ржавчиной, валяющиеся горой в белой пыли. Луч фонаря выхватил зазубренные остатки лезвий боевых топоров, тускло отражающие свет. Затем луч упал на что-то, лежащее на полу. Это была кость. Далее среди оружия и пыли она увидела и другие кости — россыпь костей. Проломленный череп ощерился на нее. Она осветила фонарем пространство над костями и увидела, что стены и потолок густо покрыты черной копотью. Спотыкаясь, она отступила на шаг назад, вдыхая воздух с тяжелым и громким сопением.

Там, над черным камнем, выступал пьедестал, и на нем стояла фигура, руки которой были простерты к ней. Застывшая, чтобы вечно наблюдать за мертвыми. Глаза идола уставились на нее. Статуя была такая жизненная и такой тонкой работы, что женщина подумала на мгновение, что эти незрячие глазницы шевельнулись. Тени убежали от счета. И она теперь была уверена, что слышит, как ее окликают по имени. Доктор Водантис зовет ее из другого места и другого времени. Нет. Не доктор Водантис.

Совсем другой.

Шелест теней, обретающих форму, набирающих силу. Она набрала полные легкие воздуха, почувствовав его сладостную незнакомую горечь. Повернувшись, направила свет на почетного стража статуй. Они передвинулись? Они подвинулись ближе к ней? Не повернулись ли слегка эти головы на своих мраморных шеях? Одна из них — фигура, вооруженная луком, казалось, наблюдала за ней. Слепой белый взгляд прожег ее душу и опалил огнем.

Шепот. Ее имя, произнесенное где-то вдалеке.

Установленный над черным камнем — алтарем? — идол-хранитель, казалось, выжидал, и вокруг него пыль вращалась и кружилась, словно нечто живое. Голос теперь донесся до нее яснее, с холодным ветром, который выложил пыль в узоры. Эти узоры возникали, исчезали и снова возникали, как в калейдоскопе, создавая странные тени на пути распространения света фонаря. Язык был незнакомый, хотя нет, это был какой-то вариант искаженного греческого. Древний греческий диалект, наполненный нарастающей необходимостью и дикой грубой силой. Она не осмеливалась позволить лучу света попасть на пол, но удерживать его так, казалось, стоило огромных усилий. Она могла разобрать только отдельные фрагменты послания за этим оглушающим шумом в ее голове, подобным грохоту войсковых барабанов. Отступив назад от черного камня, от идола, установленного наверху, она покачала фонарем из стороны в сторону. Звук голоса усиливался, разделялся на множество голосов, мощных, беспощадных, раздававшихся эхом со всех сторон. Она направила свет на эти заколдованные лица, и тогда голос вернулся к ней снова, он нес в себе силу, которая заставила ее пошатнуться, упасть на колени, умоляя идола о помиловании. В этот момент ей показалось, что голова идола чуть-чуть повернулась, совсем чуть-чуть, и над его мраморными глазницами замерцало синеватое пламя и тут же исчезло.

В густых дымчатых складках пыли что-то двигалось, медленно выбираясь из огня. Силуэт, созданный из света и тени, пыли и камня, приблизился к женщине туманной походкой и остановился перед ней, расплываясь. На месте лица у него просматривались лишь темные очертания. Глазницы существа, ослепительно сияющие синим светом, словно горящие бриллианты, вспыхнули с такой силой, что голова женщины качнулась назад. Она почувствовала, как та же самая ужасная, устрашающая сила сжимает ее сердце, оставляя незащищенными кровяные сосуды, мускулы и кости. В сознании ее промелькнули века, и когда она попыталась крикнуть, то не узнала свой собственный голос. Фигура колыхалась, и призрачные очертания подобия руки скользнули по ее лицу, оставляя запахи пыли и сухой хрупкой древности. Затем пыль снова поднялась столбом, целый океан пыли, скрывшей от взгляда ужасные картины. У нее еще нашлись силы подняться на ноги и начать отступать прочь. Все ее чувства обнажились до предела. Голос — нет, много голосов, слившихся в один, — сейчас отступал, постепенно удаляясь за стену, через которую он проникал, и наконец совсем исчез.

Достигнув туннеля, она вползла в него и жадно пила свежий воздух до тех пор, пока ее легкие не были наполнены. Она ощущала какую-то странность в своем теле: ее нервы вибрировали, а мускулы сокращались, словно она потеряла контроль над ними. Ей захотелось заглянуть назад в пещеру, чтобы еще на одно мгновение увидеть внушительные фрески, черный камень и идола-хранителя, но проход был таким узким, что не позволил повернуть голову, и она начала отползать назад — туда, где доктор Водантис дожидался ее, по направлению к миру безумия и загрязнения, преступления и жестокости.

Голоса исчезли, но в глубине души еще отдавалось эхо, снова и снова, снова и снова.

Электрическое пламя синего цвета мелькнуло на короткий момент перед глазами женщины, и она начала возвращаться по туннелю обратно, туда, где ее ждали мужчины.

2 Вьетнам, 1970

Он был привязан за запястья и лодыжки грубой проволокой к койке. Обнаженный и распростертый, он лежал на жестком покрывале и ждал.

Пот сочился каплями и стекал струйками по всему его телу, и от этого койка под ним была такой же сырой, как та нора, заполненная дождевой водой, в которой он укрывался, пока мортиры не разорвали все джунгли вокруг него в черные клочья. Но это было хуже, потому что не было способа узнать, когда упадет следующий снаряд и какую цель он поразит. Одного за другим их извлекали из бамбуковых клеток: Эндикотта, Литтла, безымянного капрала, у которого была дизентерия и который все время плакал, Винзанта, Дикерсона и теперь его. Он не хотел быть последним. Он хотел бы, чтобы с этим было покончено, потому что он слушал их крики, когда их кидали обратно в клетки, словно кули, заставляя их стонать и плакать или содрогаться всем телом, словно зародыши, чтобы избежать невыносимой реальности пытки.

Он молился Богу, чтобы он не был последним. Но услышав его молитвы, Господь, должно быть, рассмеялся и отвернулся от него.

Потому что настало время одиночества и ожидания.

Он попытался привести в порядок свои воспоминания, снова пережить их, чтобы увести свое сознание прочь из этой темной хижины, построенной из досок, окрашенных в черный цвет, и замаскированной зеленой сетью так, что она сливалась с джунглями. Он увидел лица матери и отца, сидящих в передней комнате их маленького домика в Огайо; снег, медленно падающий за окнами, рождественскую елку, только что срубленную и блистающую в углу украшениями. Его брат… нет, Эрик был мертв в том году, но все равно введи его в воспоминание, сделай все правильно, так, как это должно было быть. Как они пытают тебя? Побои? Введи Эрика в комнату, пусть он сядет у огня, он любил это делать, пусть хлопья снега, приставшие к его волосам и свитеру, медленно стаивают. Пусть огонь бросает свой отсвет на его лицо и на лица отца и матери. Нет, не побои. Других ведь не били, не так ли? По крайней мере не там, где проступали раны и шрамы. Воспоминание о рождественской елке расшевелило более свежие воспоминания. В том году его мать вязала зеленый свитер ему в подарок. Хотя он и знал, каким будет подарок, она завернула его в коробку с золотыми трубами на оберточной бумаге. Теперь пересчитай все трубы. Один. Два. Три. Но если они не били тебя, тогда как это было сделано? Он не видел пальцы у других; загоняли ли бамбуковые колючки под ногти или это было только в черно-белых военных кинофильмах? Четыре. Пять. Шесть. Семь. Восемь труб. Отсвет огня лижет стены. В то утро далеко в лесу он и Эрик помогали своему отцу рубить дрова. Отец опустился на колени в снегу и показал ему тропу, которую выбрал олень, она вела под защиту холмов. «Прогресс заставляет их бежать», — сказал отец. — «Они знают, что города пожирают землю лесов и что это неправильно». Как же они тогда делают это? Зачем же они забрали его одежду? Почему они заставляют его ждать?

В свете огня Эрик — мертвый Эрик — очень медленно поворачивает голову. Его глаза белые и наполненные жидкостью, как светлые глаза той оленихи, которую отец однажды застрелил по ошибке в золотые дни осени. Его глаза невидящие, но они все же просверливают души как шрапнель и открывают секреты, таящиеся там.

«Ты сделал это», — говорит Эрик шепотом. Огонь потрескивает сзади него, словно звук, который издается при захлопывании стальной ловушки или колючая проволока, когда она лопается и вы понимаете: Пресвятой Боже, я попался. «Вы убили меня, потому что вы знали. Вы убили меня, и я не позволяю вам когда-либо забыть это». Это мертвое, знакомое и в то же время ужасное лицо ухмыляется. Зубы испачканы могильной землей.

«Хватит, Эрик, — тихо говорит мать, поглощенная своим вязанием. Прекрати этот разговор. Давай хорошо встретим Рождество».

Человек на койке задрожал, плотно закрыв глаза, потому что его усилия избежать пытки превратились в более глубокую, более ужасающую пытку, которую они могли когда-либо выдумать. Он потряс головой из стороны в сторону, пытаясь избавиться от заслонивших реальность образов. И они, словно картины, нарисованные исчезающими чернилами, начали растворятся в тумане.

— Лейтенант Рейд?

Эван сразу узнал этот мужской голос, принадлежавший вьетконговскому офицеру, высокому и гибкому, носившему всегда чистую форму, у которого вызывало отвращение даже подходить близко к пленникам, покрытым грязью. Он улыбался колючей улыбкой и глазами мог просверливать сталь: Улыбающийся Джентльмен, прозвал его Дикерсон.

Теперь этот человек появился в поле зрения Эвана. В свете единственной лампы его лысая голова блестела бисеринками пота. Он вытер свою голову белым носовым платком и слегка улыбнулся, глядя Эвану прямо в глаза. Скулы выступили на его лице, оставляя темные провалы. — Лейтенант Рейд, — сказал он, кивнув. — Наконец мы встречаемся без этих клеток между нами.

Эван ничего не сказал. Он закрыл глаза, чтобы не видеть это лицо, обведенное кружочком света. Не потому ли у него забрали одежду, что она была испачкана грязью и испражнениями, и Джентльмен мог бы быть оскорблен?

— Почему американцы находят силу в молчании? — мягко спросил Джентльмен. — Это недружелюбно. Ты же знаешь, что для тебя война закончилась. Зачем настаивать?.. Ну, хорошо. Я ожидаю, что ты будешь таким же, как и все сначала. Кроме молодого капрала, к сожалению, он слишком болен.

Эван заскрипел зубами.

— Мне бы хотелось кое о чем спросить у тебя, — сказал человек, изо всех сил стараясь правильно произносить слова. — Мне бы хотелось узнать тебя лучше. Хорошо?

Не говори, предупредил себя Эван. Не позволяй ему, не…

— Мне бы хотелось знать, откуда ты родом, где ты родился, — сказал Джентльмен. — Ты можешь сказать мне это? Ну, хорошо, где бы это не было, я уверен, что ты очень скучаешь по родным местам. У меня есть жена и две девочки. Прекрасная семья. А у тебя тоже есть семья? Лейтенант Рейд, мне не очень-то нужны монологи.

Эван открыл свои глаза и внимательно вгляделся в лицо человека, который стоял над ним. Еще глубже. Его взгляд пронизывал мускулы лица, вплоть до самых костей. Джентльмен улыбался как давно утраченный друг или брат. Собираясь с мыслями, Эван наблюдал за его лицом. Оно неожиданно начало изменяться и расправляться, как лицо восковой фигуры. Зубы удлинились и стали похожи на клыки. Глаза наполнились пронизывающей, горячей докрасна ненавистью, которая, казалось, хватала Эвана за сердце. Да. Это была настоящая суть человека, скрытая за фасадом улыбок.

— Видишь? — сказал Джентльмен. — Я твой друг. Я не желаю тебе зла.

— Иди к черту, — сказал Эван, тут же пожалев о сказанном.

Джентльмен засмеялся.

— Ага. Ответ. Нехороший, но ответ. Как вы поступили на военную службу, лейтенант? Были вы, как это называется, призваны? Или поступили на службу добровольно, из ложно понятого патриотизма? Это не имеет большого значения сейчас, не так ли? Я уверен, что это не много значит для молодого капрала. Боюсь, что он может умереть.

— Тогда почему же вы не пригласите врача? — спросил Эван.

— У вас у всех будут врачи для лечения ваших ран, — ровным голосом сказал человек. — У вас у всех будут хорошая пища, питье и настоящие кровати. Если вы покажете, что достойны. Мы не будем тратить время и усилия на тех, которые… бесполезны. Я надеялся, что вы покажете, что вы достойны лучшей участи, лейтенант, потому что вы мне нравитесь, и я…

— Лжец, — сказал Эван. — Я вижу тебя насквозь. Я знаю, что ты такое. — Он представил, как он, потрясенный и растерянный, стоит перед жужжащей камерой и отрекается от злобного милитаристического империализма Соединенных Штатов. Или они проведут его парадом по улицам Ханоя с веревкой на шее и позволят маленьким детям забрасывать его грязью?

Джентльмен подошел поближе.

— В этом нет смысла. Я могу сделать так, чтобы дела для тебя обстояли лучше или хуже. У нас есть к тебе некоторые предложения. Это действительно твой выбор. Я вижу, что ты боишься, потому что не знаешь, что тебя ждет впереди. Я этого тоже не знаю, потому что скоро дело будет не в моих руках. Здесь есть другой, кто желает причинить тебе вред. — Его глаза заблестели тигриным блеском. — Некто, владеющий искусством внушать страх. Теперь, лейтенант Рейд, почему бы нам не поговорить как цивилизованным людям?

Капля пота скатилась в глаз Эвана и заблестела словно фонарь. Он продолжал молчать.

— Ты так сильно ненавидишь себя? — мягко спросил Джентльмен. — Ну что же, мне очень жаль тебя. — Он еще секунду постоял над койкой и затем исчез в темноте, словно призрак.

И на долгое время — час? два часа? — все замерло.

Когда появилась следующая тень, она пришла тихо и остановилась в круге света над койкой Эвана, и он ее не сразу увидел.

— Лейтенант Рейд, — сказала фигура, голосом мягким, словно шелк, от которого по спине пробежал озноб. — Я хочу ознакомить вас с женской особью вида.

Эван моргнул. Проволока словно докрасна раскалилась на его запястьях и лодыжках, и он больше не чувствовал ни своих рук, ни своих ног.

Над ним стояла женщина-вьетконговка, одетая в аккуратную форму, с черным шарфом, обернутым вокруг шеи. Ее волосы были собраны в гладкий черный пучок, а глаза через миндалевидные щели светились холодным презрением. Она скользнула взглядом по его телу.

— Женская особь самая опасная, — мягко сказала она, — потому что наносит удар без предупреждения. Она кажется мягкой, слабой и лишенной целеустремленности, но это и есть основа ее власти. Когда приходит время, — она провела ногтем поперек его живота, и красный рубец медленно вспух, женщина не знает сомнения.

Она умолкла на некоторое время. Ее глаза оставались неподвижны, одна рука отошла от туловища и двинулась за пределы круга света.

— Способность женщины к мести и ненависти является легендарной, лейтенант, иначе зачем же мужчины пытаются контролировать и унижать их? Потому, что они боятся. — Рука вернулась назад, что-то свисало с пальцев. — Укус женщины может быть пыткой. И смертельным тоже. Например, вот этой. — Женщина покачивала над животом Эвана маленькую бамбуковую клетку. Здесь женская особь. Ты видишь? — В другой руке она держала заостренную бамбуковую палку. Она потыкала палкой в клетку несколько раз и заулыбалась. Что-то зашелестело внутри клетки. — Сейчас она получила ранение, которое зажжет в ней чувство мести. — Она ткнула палкой в клетку еще раз. Эвану показалось, что он слышит резкий крик, и струйка черной жидкости просочилась со дна клетки на пол. Не кровь, нет, но…

Яд.

— Если ты не хочешь говорить, — сказала женщина, — может быть, ты хочешь кричать… — Она щелкнула замком и, удерживая клетку в вытянутой руке, потрясла ею над телом Эвана, скорчившимся, покрытым пленкой пота.

То, что выпало на его бедро, выдавило из него вопль дикого ужаса.

Паук из джунглей, размером с половину его руки, покрытый гладкими зеленовато-коричневыми волосками. Черные глазки размером с острие карандаша искали источник своего мучения. Тварь заковыляла вперед, по пузырькам пота, поднявшимся вдоль по его бедру. Он приподнял голову, и глаза его наполнились диким ужасом, когда он увидел красную чашечку пасти паучихи в центре между черными щупальцами. Он хотел закричать и забиться, но последними остатками своей силы воли поборол это желание. Женщина отступила назад, свет переливался по ее плечам, он мог слышать шум ее прерывистого возбужденного дыхания.

Паучиха переползла на его яички и замешкалась там, ее глаза подергивались. — Слезай с меня, ты, сволочь, — выдохнул Эван, чувствуя, что его нервы начинают сдавать. — Слезай, слезай, слезай… — Паучиха поползла вперед через яички на живот сквозь лес светло-коричневых волос.

— Ты все еще желаешь молчать? — спросила женщина.

Паучиха начала вползать на грудь Эвана, ее черные глазки вращались во всех направлениях; на минуту она задержалась на его грудной клетке, попробовав на вкус его пот. Эван чувствовал, как колотится его пульс, и он мысленно закричал тем криком, который опустошил его сознание и поставил на границу черного безумия. Паучиха поползла вперед, наверх. По направлению к вене, которая билась у него на горле.

— Молчание убьет тебя, — прошептала женщина, завернутая в темноту, как в плащ; двигался только ее рот — такая же красная чашечка, как у паучихи.

Паучиха передвинулась к основанию его горла и остановилась. Капля жидкости просочилась на тело человека. Он почувствовал болезненно-сладковатый аромат яда, и его тело задрожало, вне его контроля.

Паучиха выжидала.

В следующее мгновение женщина шагнула вперед. Ее тень упала на мужчину на койке. И он почувствовал удушье. Она подняла руку — ту самую, с бамбуковой палкой, и ткнула ею паучиху. Раздался короткий вопль, и пополз густой кислый запах, паучиха зацепилась за горло Эвана. Он почувствовал подобное бритве прикосновение леденящей боли, затем липкую теплоту струящегося яда. Паучиха тряслась, изливая свою жидкость в белое животное под ней. Человек закричал в животном страхе и яростно забился в проволоке, паучиха засеменила по его шее, оставляя тонкий, коричневатый след, упала на пол и заспешила в темноту. Но женщина обрушила на нее свою туфлю и превратила в окровавленную массу.

Человек все еще вопил и дергался, кровь запятнала его запястья и лодыжки. В круге света появился Джентльмен. Он глядел на Эвана прищуренными глазами, выражающими любопытство. Его сопровождали два вооруженных солдата. Один из них осклабился.

Женщина была зачарована реакцией Эвана на боль. Ее язык высунулся и лизнул нижнюю губу. Эван приподнял голову, жилы на его шее напряглись, небольшая красная точечка отмечала место укуса паучихи. Затем его голова откинулась назад, а дыхание стало хриплым и прерывистым. Его зрачки закатились, и из-под полузакрытых век выглядывали два белых пятна, словно мраморные шары. Джентльмен сделал знак, чтобы проволоку ослабили.

— У одного, которого зовут Эн-ди-котт, есть возможности, — сказала ему женщина. — Также у другого, которого зовут Винзант. Они будут сотрудничать. Другие бесполезны. — Она коротко кивнула Джентльмену, наблюдая как двое других отвязывали американца, затем повернулась и исчезла в темноте.

Когда она ушла, вьетконговский офицер с отвращением поглядел вниз на раздавленного паука и содрогнулся. Использовать пауков было ее идеей. С тошнотворным отвращением он увидел, что пятно яда попало на его ботинок, и поспешил к себе, чтобы очистить его, пока не разъело французскую кожу.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ИЮНЬ  

3 В темноте, 1980

В темноте он прислушивался к отдаленному глухому звуку собачьего лая и недоумевал, почему этот звук вызвал мурашки на его теле.

Не потому ли, подумал он, что пес лает на кого-то? Или на что-то? Что-то, что крадется по полуночным улицам селения Вифаниин Грех словно воплощение божества мщения. Он слегка повернул голову, чтобы взглянуть на циферблат часов на ночном столике. Двадцать минут четвертого. Большая часть ночи еще впереди, самая тихая, когда кошмары дрожат на границе реальности. Он выжидал, не желая возвращаться в сумрачный сон, потому что сейчас его терзал страх, и в желудке нарастал плотный комок напряжения, словно узел из переплетенных мускулов и внутренностей.

Он знал: если они придут за ним, то обязательно ночью.

Собачий лай резко оборвался, словно его поглотила земля. Человек лежал неподвижно под бледно-голубыми простынями, полосы лунного света, словно ленты мягко светящегося неона, натянулись по постели, проникая через раскрытые занавеси. Следующие несколько дней и в первый уик-энд в июне будет ясное небо, сказали в прогнозе погоды, однако ко вторнику вероятны ливневые дожди. Он увидел силуэт дерева в лунном свете, многоголовый силуэт, словно некая Гидра, раскачивался, шипел и поджидал его прямо под окнами. При следующем порыве ветерка он почти мог слушать, как эта тварь шепчет: «Выходи наружу, Пол, где ярко светят звезды и луна, где ночь глуха и где никто не увидит, как я разрываю тебя на кусочки».

Боже мой, подумал он неожиданно. Они идут за мной.

Нет, нет, прекрати это! Здесь ничего нет, кроме темноты, деревьев, лая псов и знакомых улиц деревни. Почему я не уехал сегодня? — спросил он сам себя. Почему я не сел в свою машину и не поехал в Джонстаун, взял бы номер в «Холидей-Инн», читал, смотрел телевизор, чувствовал себя в безопасности? Потому что ты не можешь быть уверенным, сказал внутренний голос. Твой дом здесь. Твоя работа здесь. Твоя ответственность. На прошлой неделе он отправился к доктору Мабри для лечения. Он откладывал это так долго, как только мог. Со времени смерти Илэйн три года назад он впал в летаргическое состояние и испытывал желудочные боли. Он был вынужден раскрыться, выплеснуть кое-что из накопленного внутри, дикого и запутанного. Доктор молча слушал, кивая там, где необходимо, глядя на него внимательно и озабоченно.

Я слышал щелчки в телефонной трубке, сказал он доктору Мабри. Как будто кто-то следит за моими разговорами. Я слышал их несколько раз, но очень слабо. И потом еще за мной кто-то крадется…

— Кто-то крадется? — Доктор Мабри приподнял бровь.

— Не каждую ночь, но я знаю, когда они там. У меня иногда бессонница, поэтому я не сплю, когда слышу шум.

— Вы когда-нибудь видели кого-нибудь, кто болтается вокруг вашего дома по ночам?

— Нет. Но угловым зрением я видел тени, когда выглядывал в окно. И еще. В конце Мак-Клейн-террас лает пес. Я знаю, что вам покажется забавным, что пес меня беспокоит, но это похоже на… раннее предупреждение. Пес видит и чувствует что-то… ужасное.

— Ну что же, — сказал доктор, — почему бы мне не прописать вам кое-какие таблетки, которые помогут вам уснуть? Наверное, вы слишком много работаете в банке и не получаете достаточно физической нагрузки; это может вызывать бессонницу. Вы уже знаете, что у вас за проблемы с вашей язвой. Не думаете ли вы снова заняться гольфом?

Слишком многое обосновалось внутри него, слишком много шумов и скелетообразных теней. Дождевые капли подозрения и беспокойства превратились в лужи, потоки, реки, океаны, волнующиеся под слабеющей дамбой. Давление, казалось, выворотит его желудок. Конечно, он поехал к Вайсингеру, но от него было мало помощи или совсем никакой. Вайсингер пообещал два раза в день курсировать на патрульной машине вниз по Мак-Клейн-террас.

— Мой номер есть в телефонной книге, и вы можете связаться со мной ночью, если что-нибудь произойдет. Вы согласны?

— Пожалуйста, — попросил Пол, — сделайте то, что в ваших силах.

Но он знал, что Вайсингер не найдет их. Нет, нет. Они слишком аккуратны и хитры, чтобы попасть в ловушку.

В его сознании крутилось одно слово: параноик, параноик, параноик, словно странный детский стишок, считалочка для прыгания через веревочку. «Ты позволяешь незначительным вещам слишком тревожить себя, Пол, — всегда говорила ему Илэйн, даже тогда, когда они жили в Филадельфии. — Научись расслабляться. Научись принимать вещи такими, как они есть».

Да. А теперь, они идут за мной.

Неожиданно ему страшно захотелось света. Резко щелкнув выключателем он зажег лампу на ночном столике и зажмурил глаза от яркого освещения. Мое зрение уходит от меня, подумал он, чувствуя новый приступ паники. Оно было ослаблено многолетним чтением мелкого шрифта в обращениях о займах. Он взял с ночного столика свои очки с толстыми линзами, надел их, отбросил покрывала и встал на пол. Он пересек комнату и выглянул в окно; на зеленой лужайке лежал прямоугольник желтого света из его собственной спальни. Изогнув шею, он поглядел направо и налево вдоль Мак-Клейн-террас. Темно, пусто, безмолвно, как в могиле. Темнее всего перед рассветом, подумал он, оглянувшись на циферблат часов. Переведя взгляд вновь за окно, он увидел мерцание света в доме далеко вверх по улице, но вместо того, чтобы успокоиться при виде этого света, почувствовал, как новое семя страха вновь расцветает внутри буйным цветом. Но это не был свет. В следующее мгновение он понял, что это было всего лишь мерцающее белое отражение луны в оконном стекле. Все спали.

Кроме него. И того, что растревожило пса в конце улицы.

Хватит! — приказал он себе. Ты неправ! Не теряю ли я разум, не схожу ли с ума в расцвете лет? Параноик, параноик, параноик, это слово используют для чокнутых, не так ли? Он вышел в коридор босиком, включил верхний свет, прошел к лестнице, спустился в нижний холл, остановился и включил цветной телевизор. Конечно же, на экране ничего не было, кроме метели из многоцветных снежных хлопьев, но все-таки шум телевизора успокоил его, точно так же, как в детстве, когда родители оставляли его одного в доме под наблюдением мерцающего черно-белого опекуна. Он прошел на кухню.

Купаясь в резком белом свете от холодильника, он обшарил все, что там осталось. Это было единственным недостатком одиночества, причинявшим ему беспокойство: приготовление пищи, использование того, что было под рукой. Холодильник был заполнен маленькими таппервейровскими бутылочками, содержащими остатки пищи, жестянками с пивом; там стоял графин с охлажденным льдом, чай двухдневной давности, синее блюдечко с ломтиками жаренного бифштекса, завернутое в алюминиевую фольгу. Он намазал на два кусочка хлеба горчицу для сэндвича с бифштексом.

Когда он один раз откусил от сэндвича, погас свет. Сначала он померк до коричневого, словно темнота снаружи просачивалась сквозь трещины в окнах и двери. Он уставился на лампочку в холодильнике, но в это время весь свет в доме погас и двигатель холодильника заглох с долгим стоном, похожим на человеческий. Он, окруженный безмолвием, словно после ружейного выстрела или как в промежутках между тиканьем часов, стоял в темноте.

Господи, подумал он, оглушенный на секунду, его сердце бешено колотилось в груди. Он услышал, как что-то шлепнулось на кухонный пол, и этот звук напугал его, пока он не осознал, что уронил сэндвич. Что теперь? — недоумевал он, застыв в ожидании, что свет снова вспыхнет. Проклятые предохранители перегружены или это срыв в подаче энергии, подумал он. Он читал статью в газете, в которой говорилось, что энергостанция Пенсильвании на этой неделе и на следующей собирается проводить какую-то работу на линиях. Он повернулся и нащупал на полке фонарик, но батарейки были слабыми и давали только тусклый коричневый луч. Странно, подумал он, как выглядят знакомые предметы в полумраке: мебель в холле, казалось, ползет, расплывается в чудовищные формы, ожидая его подхода. Если перегорел предохранитель, нужно заменить его до того, как испортится пища в холодильнике. Он добрался до двери под лестницей, ведущей вниз в подвал, и остановился. Не следует ли ему сначала вызвать аварийную службу для проверки? Он положил руку на ручку двери и почувствовал, как ее холод добирается по его венам до самого сердца. Позвать аварийную службу. Нет, они подумают, что ты глупец! Они подумают, что ты параноик, и если ты будешь так себя вести, то рано или поздно люди в банке начнут шептаться о тебе.

Он повернул ручку двери, пронизал светом фонарика темноту, пахнущую сыростью, и начал спускаться по пролетам деревянных ступенек. Здесь, внизу, было прохладнее и тихо, как в могиле. Его босые ноги чувствовали холод каменного пола подвала. Он редко спускался сюда. Подвал он использовал как кладовую, складывая туда старые вещи: чемоданы, заполненные плохо подходящей одеждой; кресло со сломанной ручкой; треснувшую лампу с керамическим основанием; несколько картонных коробок, содержащих кое-что из старой одежды Илэйн; заплесневевшие книги и журналы «Лайф» и «Нэшнл Джиогрэфик». Две стены он покрыл сосновыми панелями, две другие были голыми кирпичными стенами. Круглые бетонные колонны поддерживали потолок, иссеченный трубами и медным кабелем. На дальнем конце была дверь с четырьмя стеклянными панелями, и по каждую сторону от нее были окошки, выглядывающие в маленький задний дворик. Черная масса печи стояла безмолвно, отражая металлический свет. Он направил луч фонаря на коробку с предохранителями, расположенную на стене прямо за лестничной клеткой; свет пронесся мимо дверного проема кладовки, заполненной банками с краской и грязным брезентом. Он разглядел оголенную лампочку, свисающую на шнуре, словно голова, отделенная от тела.

Коробка с предохранителями была тугой и не хотела поддаваться; заржавевшие шарниры заскрипели. По обе стороны от луча фонарика темнота начала подползать ближе, словно медленно накатывающиеся волны черного океана. Он резко дернул коробку, стряхивая с себя холодную руку, которая, казалось, замешкалась на его шее сзади.

В этот момент он увидел, что предохранители вырваны напрочь.

Он скорей почувствовал, чем услышал движение сзади него, и когда поворачивался кругом, чтобы разглядеть это, его рука с фонариком в защитном жесте взлетела вверх, и он услышал, как что-то пронзительно вопит из темноты — из дверного проема хозяйственной комнаты. На долю секунды он увидел что-то, светящееся резким электрическим синим светом, переворачивающееся и переворачивающееся. Оно пока рассекало воздух, но у него уже не было времени ни отступить назад, ни вздохнуть, ни закричать.

Потому что в следующее мгновение мерцающий, светящийся неоновым электрическим синим светом топор с двумя лезвиями поразил его прямо между глаз. Разлетевшиеся вдребезги от нечеловеческой силы удара стекла его очков соскочили с носовой дужки и упали по обе стороны от головы, пока лезвие топора прорубалось сквозь плоть, кости и мозг. Его тело отскочило к стене, голова при этом отдернулась назад так быстро, что раздалось резкое «крак», когда ломались шейные позвонки. Кровь струилась из ноздрей и через расширенные, пораженные ужасом глазные впадины. Труп тяжело осел на пол, словно масса тряпья, испачканного запекшейся кровью. Он спазматически дернулся в смертельном танце мускулов и нервов. Сквозь высунувшийся язык зубы постукивали словно кости, брошенные древними оракулами.

Труп лежал неподвижно в краснеющей луже, фонарь все еще был зажат в постепенно белеющей руке. Но до рассвета батарейки сядут.

И по всему подвалу, заставляя дребезжать оконные стекла, раздаваясь эхом по всему дому и по Мак-Клейн-террас, раздался дикий выкрик кровожадного победоносного орла.

Когда спустя минуты его последние отзвуки стихли, где-то начала лаять собака, бешено, словно сам Цербер у врат Аида.

4 Деревня

«Вифаниин Грех» — было написано на дорожном знаке, белыми буквами на зеленом фоне. И ниже этого:

«Нас.: 811».

Знак блестел на утреннем солнце безупречной чистотой. Эван Рейд припомнил совсем другой по виду знак, который обозначал городские границы Ла-Грейнджа, пробитый пулями, с осыпающейся ржавчиной, бесформенно изогнутый случайно наехавшим автомобилем.

Чертовски хорошо и спокойно в этом местечке, горько подумал он, пока темно-синий микроавтобус мчался по темному покрытию автострады, затененной раскинувшимися зелеными ветвями вязов, по направлению к той жизни, которая ждала впереди, по направлению к деревне Вифаниин Грех.

— Мы здесь! — сказала Лори с заднего сиденья, подтягиваясь вперед, чтобы увидеть дорогу между мужчиной и женщиной, сидящими впереди. Ее лицо выражало искреннее возбуждение, характерное для шестилетней девочки, впервые увидевшей, как солнце освещает лучами из-за разбухших грозовых облаков; наконец, после долгой и ужасной морозной зимы, наступило лето; ее выжидающие глаза были такими же мягкими и синими, как небо Пенсильвании. Большую часть утра она была поглощена книжкой для раскрашивания, но когда они достигли округлых зеленых холмов, затененных лесов, наполненных белобородыми эльфами из сказок, рассказываемых на ночь, Лори отложила цветные карандаши и дала волю своему воображению. Рядом с ней на сиденье сидела тряпичная кукла, «Мисс Присси», и молчаливо кивала в такт движению машины.

Что было особенно хорошо, подумала она, наблюдая, как ворона лениво кружит в небе, это то, что мама и папа в течение долгого времени не ссорятся друг с другом.

— Еще не совсем здесь, — сказала Кэй Рейд, повернув голову, чтобы посмотреть назад и улыбнуться своей малютке. У нее были такие же голубые глаза, как и у Лори, расположенные на привлекательном овальном лице, обрамленном пшеничного цвета волосами, мягко спадавшими на плечи. — Тебе лучше отложить эти карандаши, мы скоро приедем.

— Хорошо, — Лори начала складывать их в зелено-желтую коробку, ее золотистые волосы развевались на воздухе, циркулировавшем сквозь открытые окна.

Кэй посмотрела на своего мужа; она знала, что он устал от езды и был озабочен следами износа, проявившимися в двух местах на левой передней шине. — Почти дома, — сказала она, и он слегка улыбнулся. Дома. Слово казалось странным, после частого повторения в течение долгого времени в различных местах оно потеряло смысл. Не было постоянства в тех других местах, которые она называла домом: ни в тесной квартирке на самом верхнем этаже, с ее громыхающими трубами отопления; ни в том доме, покрытом дранкой, в котором всегда, казалось, стояла густая вонь от стальных мельниц. Это были удушливые жилища, полные пыли и песка, независимо от того, как часто Кэй убиралась и пылесосила. Плохие места, для чтобы расти маленькой девочке; безнадежные места, чтобы пытаться лечить напряженные нервы и раны. Нет. Не думай об этом. Ее сознание отклонилось от мрачных воспоминаний. Она наблюдала за ним, следила за тем, как его глаза следуют за белой линией центра дороги. Что я вижу здесь? — недоумевала она. Надежду? Или страх? Она вдруг подумала, насколько старше своих тридцати двух лет он выглядит: линии морщин расположились вокруг его глубоко посаженных серых глаз и вокруг рта; мимолетные следы седины преждевременно запятнали виски его непокорных рыжевато-каштановых волос. Это было словно укол напряжения и боли, пришедший из прошлого, когда мир с его темными распахнутыми челюстями, казалось, хватал их и пытался проглотить.

Он почувствовал на себе ее взгляд.

— Что это? — спросил он.

— Просто нервы, — сказала она и улыбнулась.

— Не нужно. Все будет прекрасно.

Из-за деревьев с обеих сторон дороги теперь виднелись были белые изгороди, почтовые ящики и проезды, ведущие к невидимым домам. На следующем повороте стояла окрашенная в белый цвет кирпичная стена с черными видавшими виды воротами, на которых была написана замысловатая буква «Д». Над деревьями на заднем плане выступали крыши домов. Пока они ехали мимо этого дома, Кэй могла видеть черных, белых и в яблоках лошадей, щипавших траву на отдаленном пастбище; некоторые их них приподняли свои головы, чтобы посмотреть, как мимо проносится микроавтобус.

Они добрались до перекрестка с мигающим желтым остерегающим светом, там была станция техобслуживания. Надпись на флажке гласила:

 «ПРОДАЖА ШИН»

— нужно запомнить, подумал Эван, останавливаясь на перекрестке. Через улицу от него стоял большой знак с рядом медальонов с надписями:

«ЛЬВИНЫЙ КЛУБ»,

«КЛУБ „СИВИТАН“»,

«КЛУБ ДЕЛОВЫХ ЛЮДЕЙ»,

«Добро пожаловать в „Вифаниин грех“».

Затем они ехали по улице, обрамленной дубами и вязами; вокруг были просторные, хорошо ухоженные зеленые лужайки и достойно выглядевшие кирпичные и каменные дома. Еще изгороди, ворота и проезды, тихие улочки. Легкий ветерок ворошил листья над головой. По улице шел почтальон в шортах, с наплечной сумкой. Молодая белокурая женщина в джинсах катила детскую прогулочную коляску. По-летнему загорелый подросток косил лужайку, пот блестел на его обнаженных плечах. Желтый «Фольксваген», заново отполированный, проехал мимо них в противоположном направлении. Через квартал впереди темно-коричневый «Бьюик» заворачивал в проезд. Эвану неожиданно стало стыдно за свой микроавтобус, ему хотелось, чтобы он выглядел получше. После пяти лет интенсивного использования он был испещрен выемками и царапинами и в этом уютном провинциальном местечке выглядел словно средство передвижения из другого мира. Если бы в этом другом мире существовал дорожный указатель, на нем можно было бы прочитать следующее:

«ПРОСТО ПРОЕЗЖАЕМ МИМО. НАС.: 3».

Они проехали «Макдональдс», расположенный на правой стороне улицы Фредония, и оказались в центральной части деревни. По окружности на улице под названием «Круг» расположились странные маленькие магазинчики. Это чудесным образом спланированное поселение, подумала Кэй, прочитав надписи:

«Цветочный магазин Евы»,

«Подарки и инструменты Брайзона»,

ресторан Лэмплайтера,

аптека Тальмиджа Рексэла,

кофейня «Веселый Чайник».

Но приятнее всего для нее было то, что наполняло воздух, благоухая сладким запахом летних цветов — пионов, ноготков, маргариток, трех разновидностей роз, фиалок, напоенных солнечным светом и посаженных ровными рядами в центре деревни. Ошеломляющий диапазон красок, от бледного белого до пламенеющего красного и темно-пурпурного, отражался в оконном стекле магазина. Улицы расходились от круга во всех направлениях, словно спицы из центра огромного колеса.

— Это та-а-ак чудесно, — сказала Лори, поднося Мисс Присси вверх к окну, чтобы кукла тоже видела. — И так хорошо пахнет! Мы уже около нашего нового дома?

— Почти, — сказал Эван, следуя по дуге Круга мимо сине-зеленого полосатого полотнища «Экономных деревенских деликатесов» и книжного магазина под названием «Глава первая». Он свернул на Парагон-стрит и поехал от центра деревни мимо конторы шерифа — строения из красного кирпича с аккуратно покрашенными окнами и дверями, затем мимо модернистской публичной библиотеки Уоллеса Перкинса. Эван и Кэй наведывались в Вифаниин Грех трижды: первый раз в апреле, когда она получила работу в юношеском колледже Джорджа Росса; второй раз в мае, чтобы поискать подходящий дом; третий раз в первую неделю июня, чтобы сделать окончательные приготовления. Хотя Вифаниин Грех был много меньше, чем все окружающие деревни на шоссе 219 — Спэнглер, Барнсборо, Сент-Бенедикт и Кэрролтаун — у Вифаниина Греха был свой колорит, который и Эван, и Кэй оба нашли располагающим. Лужайки были зелены, словно бы изумруды, улицы свободны от мусора, дома уютны и гостеприимны. В границах деревни располагались небольшие участки леса, так что квартал домов располагался прямо на краю леса, улицы разделяли рощицы из сосен и дикой жимолости. Окаймляя улицы, словно часовые лета, повсюду стояли деревья, высоко возвышаясь над крышами деревни Вифаниин Грех и отбрасывая калейдоскопические тени.

По дороге Эван сверился с картой, которую Марсия Джайлз сделала для него во время их последнего визита. Вифаниин Грех протянулся едва ли на две мили с севера на юг, но здесь было много поворотов и узких извилистых улочек, в которых Эван еще не выучился лавировать. Они проехали старый указатель

«Начальная школа Дугласа»

на Ноллвуд-стрит, повернули направо на Блэр-стрит, затем надо повернуть налево на Диэр-Кросс-Лэйн и проехать вверх по небольшому холму на Мак-Клейн-террас. Постепенно для него все станет знакомо, но сейчас это был лабиринт домов и зелени. За Диэр-Кросс-Лэйн Кэй увидела пару затененных теннисных кортов и крытую яму для жарения. Был также бетонный трек для спортивной ходьбы, на котором вдалеке маячила одинокая фигура в красных спортивных шортах.

Они добрались до Мак-Клейн-террас, такой же безупречной и свежо выглядевшей, как и вся деревня. Возможно, дома здесь были несколько поновее и поменьше, и в этом была вся разница, но Кэй не имела ничего против, они собирались жить в одном из них. Она мысленно сверила имена на почтовых ящиках: Хаверсхейм, Кинкейд, Райс, Демарджон. И на одном ящике имени пока не было.

Эван повернул в проезд.

— Вот мы и здесь, армия, — сказал он.

Дом был двухэтажный, белый с темно-зеленой отделкой и такого же цвета парадной дверью. В палисаднике росли вязы, а к двери вела прогулочная дорожка, окаймленная шелковистой травой. Хотя задний двор и не был виден с улицы, Эван знал, что он имеет небольшой наклон вниз — туда, где забор из цепи обозначал конец владений. За забором была бетонная дренажная канава, а заней — дикая зеленая лесная чаща, простирающаяся почти до самого Марстеллера — ближайшего города, расположенного более чем в двух милях к западу. Останавливая машину, Эван вспомнил слова миссис Джайлз: «Это очень тихое местечко, мистер Рейд, и, зная вашу работу, мне кажется, вы должны хорошо ценить мир и покой. В наше время это исчезающая вещь». Он заглушил мотор, вытащил ключи зажигания, цепочка от которых сделалась в два раза тяжелей после заключения договора с миссис Джайлз — там, в ее конторе по недвижимости на Киндердайн-стрит.

— Здесь есть олени? — спросила его Лори, когда он выгружал два тяжелых чемодана из задней части машины.

— Миссис Джайлз говорит, их видели пару раз, — сказала ей Кэй. — Эй! Почему бы тебе не положить Мисс Присси в эту коробку и не принести ее мне, хорошо? Будь осторожна, в ней стекло.

— Как насчет волков? — она взяла картонную коробку. — Здесь есть эти звери?

— Сомневаюсь, — сказал Эван. — Мы недостаточно далеко на севере.

Кэй взяла ключи у Эвана и пронесла ящик, наполненный кухонными принадлежностями, на три ступеньки вверх к парадной двери; латунная дверная ручка отражала золотистый солнечный свет. Она подождала Лори и своего мужа, затем скользящим движением вставила ключ в замок и повернула его налево. Раздалось тихое «щелк», и она улыбнулась, потом открыла дверь и придержала ее для них.

Эван стоял в дверном проеме с чемоданами в руках; дальше была передняя с паркетным полом, а налево большая гостиная с высоким потолком и паркетом бежевого цвета. Она все еще выглядела пустоватой, даже с новой софой, кофейным столиком и стульями, которые они перевезли из Ла-Грейнджа. На стенах еще не было картин, на столе безделушек, но всему свое время, сказал он себе. Сейчас это выглядело так хорошо, как в журналах по украшению дома, которые Кэй начала покупать, лихорадочно считая дни до переезда. Господи, неожиданно осознал он, этот холл при входе и эта жилая комната вместе примерно того же размера, как весь прежний дом в Ла-Грейндже, под возвышающимися дымовыми трубами, где обшивка была цвета ржавчины, а дождь стучал по крыше, словно ружейные выстрелы.

— Ну что ж, — сказал Эван, его голос оживил комнату, поднимаясь вверх по лестнице с белыми перилами и возвращаясь вниз в виде эха. — Я думаю, что мы дома. — Он повернулся, одарил Лори и Кэй полуулыбкой, потому что улыбки все еще не получались легко, и затем перенес чемоданы через порог. Он оставил их в жилой комнате и выглянул из окна на Мак-Клейн-террас. До возвращения Кэй и Лори обратно на кухню он уже выучил план дома наизусть. После обсуждения этих лестниц с лампами, расположения матрасов и картонных коробок, содержащих мелочи, накопившиеся за период десятилетней семейной жизни, он осмотрел все помещение: небольшой кабинет, отделанный панелями, небольшую столовую и кухню в задней части дома, крыльцо, лестницы, ведущие на задний двор и наверх, две спальни, ванную и туалет. В доме было много места для устройства чулана, а также подвал под лестницей внизу. Эван поглядел на дома на другой стороне улицы, думая о том, кто в них живет. Он услышал, как Кэй говорит на кухне, а Лори хихикает над тем, что она сказала. Позже еще будет время встретиться с соседями. Можно сделать это прямо сейчас, однако в машине были еще два чемодана. Он вышел наружу, слыша, как отдаленный ветерок лениво прокладывает себе дорогу через переплетение ветвей. Солнечный луч, чуть заслоненный тенью, упал на него, согревая плечи, пока он добирался до задней части машины и вытаскивал потрепанные чемоданы. В них были остатки их прежней жизни, подумал он, упакованные в чемоданы и картонные коробки, завернутые в толстый слой газет, чтобы не дребезжали. Это была длинная трудная дорога от Ла-Грейнджа; память об этом ужасном месте ледяной сосулькой колола его под сердце. Отпусти эту часть жизни, говорил он себе, отпусти ее, потому что она наконец завершилась. Теперь все будет хорошо. Здесь, в деревне Вифаниин Грех, все будет так, как должно быть. Я постараюсь. Он взглянул через лужайку на свой дом и впервые за очень долгое время ощутил гордость. Эван увидел, как занавески в заднем окне, там, где была кухня, откинулись в сторону, и Кэй выглянула и помахала ему. Он показал ей небольшую пантомиму, изображавшую сломанную спину, и зашаркал с чемоданами по направлению к двери. Она улыбнулась и опустила занавески. Он услышал, как где-то выше, возможно через две улицы, начала работать газонокосилка, и насекомые гудели ей в такт.

Неожиданно он почувствовал, как кожа на его шее сзади покрылась мурашками. Это бывало всегда, когда он ощущал присутствие чего-то, не имеющего формы и имени, и он повернул голову, чтобы взглянуть через улицу. Дома представляли собой облитые солнцем оболочки из дерева и камня. Каждый из них несколько отличался от другого: темно-коричневый, синий, белый, зеленый, жженый коричневый, однако все они были похожи друг на друга своим безмолвием. Он слегка сузил глаза. Не была ли откинута в сторону занавеска на окне в бело-коричневом доме, что через два строения вверх по улице? Нет, там ничего не шевелилось. Но когда он снова повернулся к дому, то краем глаза увидел фигуру человека.

Кто-то, сидящий в тени на переднем крыльце у следующей двери, пристально глядел на него. Руки его лежали на коленях, а подбородок был слегка приподнят. На крыше крыльца тени от древесных веток переплелись, словно тела питонов. Эван знал, что пристальный взгляд именно этой фигуры, пронизавший его холодом, он ощутил сзади своей шеей.

Эван сделал шаг вперед.

— Здравствуйте, — обратился он к незнакомцу.

Фигура, на которой была темная одежда, не шевельнулась. Эван не мог сказать, был ли это мужчина или женщина; его глаза скользнули по улице и остановились на имени на почтовом ящике:

ДЕМАРДЖОН.

— Мы как раз въезжаем, — сказал Эван. Фигура осталась без движения, и Эвану показалось, что он пытается вести разговор с манекеном из универмага. Он хотел поставить чемоданы и сделать шаг по направлению к дому Демарджона, но неожиданно фигура шевельнулась, бесшумно поворачиваясь в кресле. Пока Эван наблюдал, кресло развернулось и плавно начало скользить вперед. Затем фигура исчезла внутри дома, и раздался звук тихо закрываемой двери. Он на секунду замер, все еще держась за чемоданы и уставившись на переднее крыльцо; та фигура сидела вовсе не на обычном образчике мебели для веранды. Это было кресло на колесиках.

— Пресвятой Иисус! — выдохнул Эван. Он покачал головой и повернулся к дверному проему своего дома. Но в это время раздался короткий звук рожка, и черный сияющий «Бьюик» выскочил из-за поворота. Женщина, сидевшая за рулем, помахала им рукой, заглушила двигатель и выскользнула из машины.

— Доброе утро, — сказала миссис Джайлз, идя по дорожке ему навстречу. Она была очень высокой, почти такой же высокой, как и он, и выглядела скелетоподобной. Можно было подумать, что она переборщила со своей жидкостно-протеиновой диетой для похудения. Последний раз, когда он видел ее, она была в блузке и юбке, но сейчас на ней был спортивный костюм цвета морской волны с короткими рукавами, а на запястьях шумно болтались браслеты.

— Как давно вы здесь?

— Не очень долго. Мы все еще разгружаем наш микроавтобус.

— Вижу. — Ее проницательные темные глаза напомнили Эвану о каком-то насекомом. Высокий лоб, увенчанный светло-коричневыми волосами, содержавшими нити седины. Она улыбалась, ее лицо было словно заполнено ровными белыми зубами.

— Как доехали?

— Прекрасно. Пожалуйста, заходите. Кэй и Лори занимаются внутренним осмотром дома. — Он последовал за ней сквозь дверной проем и поставил чемоданы внизу около лестницы. — Кэй! — позвал он. — Здесь миссис Джайлз!

— Хорошо, сейчас спускаюсь! — голос Кэй донесся из главной спальни.

Эван провел женщину в жилую комнату, и она уселась на софу.

— Я могу побыть только минутку, — сказала она, пока он садился в кресло напротив. — Я заехала, чтобы официально приветствовать вас в деревне и спросить, могу ли я что-нибудь сделать для вас, чтобы помочь устроиться.

— Спасибо, — сказал Эван, — мы почти что закончили. Есть, правда, еще некоторая мебель в нашем списке для покупок…

— Вы можете зайти в мебельный магазин Брума на Вестбери-Молл; это недалеко отсюда.

— Мы, вероятно, не будем торопиться. В этом нет необходимости.

— Конечно, — ответила миссис Джайлз, — необходимости нет. Я думаю, вы поймете, что сделали великолепное вложение капитала; нет смысла в аренде жилой площади, когда вы можете вложить деньги в солидную собственность. По крайней мере, в районе деревни Вифаниин Грех. Есть слух, что компания «Интернешнл Кемико» будет покупать землю около Нанти-Гло для нового исследовательского предприятия; если это правда, то Вифаниин Грех будет участвовать в развитии окрестностей, и все владельцы собственности получат выгоду. Послушайте меня и продолжайте! Не отговаривала ли я вас не арендовать ту квартиру в Джонстауне?

Эван улыбнулся и кивнул.

— Думаю, вы правы.

— Ну что ж, — сказала она и пожала плечами, — прогресс — это хорошо, но только, между нами, я надеюсь, что деревня не станет намного больше чем сейчас. Здесь есть характер и настроение, которое мне бы ужасно не хотелось видеть изменившимся под натиском огромных индустриальных комплексов; я думаю, вы достаточно видели это в Ла-Грейндже. Что касается меня, я бы не смогла выдержать этот ужасный воздух и шумы… О, вот эта симпатичная маленькая девочка с золотистыми волосами… — Она поглядела на Кэй, которая вошла в жилую комнату, держа Лори за руку. — Как тебе нравится твоя собственная комната, дорогая? — спросила она маленькую девочку.

— Она очень красивая, — сказала Лори.

— Но она считает, что кровать слишком велика для нее, — сказала Кэй. — Я объяснила, что когда у людей свои собственные спальни, они могут позволить себе спать на больших кроватях. Во всяком случае, — она пригладила волосы Лори, — сейчас есть достаточно места для Мисс Присси, не так ли?

— Да, — сказала Лори, — но она всегда спит на той же подушке, что и я.

Миссис Джайлз улыбнулась.

— Я думаю, что, вероятно, это можно уладить. Ну, хорошо, — она взглянула на Кэй, — думаю, что у вас множество дел перед началом летней сессии.

— Так много, что я не знаю, с чего начинать. Завтра утром я еду в колледж Джорджа Росса, чтобы увидеться с доктором Векслером. Вы его знаете?

— Думаю, что нет.

— Затем, в среду утром, там будет конференция для новых инструкторов и что-то вроде совместного ленча. После этого — поход в мастерские. Рада, что меня не бросают туда, как в воду.

— Даже если бы так сделали, — сказала миссис Джайлз, — то вы бы справились с ситуацией. Вы очень интеллигентная женщина, и это окажется превосходной возможностью для вас.

— Конечно, — сказала Кэй. — Разумеется, я нервничаю, потому что никогда не преподавала в школе такой большой, как колледж Джорджа Росса. Но, по меньшей мере, это будет хорошим опытом. — Она быстро взглянула на Эвана. — Для нас обоих.

— Уверена в этом, — миссис Джайлз встала с софы. — Я, пожалуй, сейчас побегу; в конторе я еще должна кое-куда позвонить. У вас есть мой номер. Если я чем-нибудь смогу быть полезной, пожалуйста, позвоните мне, хорошо?

— Да, — сказала Кэй. — Мы позвоним. Спасибо вам.

Миссис Джайлз вышла в передний холл в сопровождении Эвана. Там она остановилась и повернулась к маленькой девочке. — Такие красивые золотистые волосы, — мягко сказала она. — Они сияют в солнечном свете, не так ли? Ты, видимо, разобьешь много сердец, когда станешь немного постарше, я тебя уверяю. — Она улыбнулась Лори и затем шагнула в открытую дверь.

— Спасибо, что зашли, — сказал Эван, провожая ее до машины. Он поглядел на то крыльцо. Его каменный пол был освещен солнечным светом в форме разветвленной молнии. — Между прочим, — сказал Эван, когда они подошли к ее «Бьюику». — Я увидел этим утром одного из своих соседей, как раз перед вашим приездом. На том крыльце кто-то сидел. В кресле-каталке, мне кажется. Вы знаете, кто это был?

Миссис Джайлз взглянула на дом Демарджона, держась рукой за дверцу машины.

— Гаррис Демарджон, — сказала она мрачным голосом.

Тон, подумал Эван, для проклятий и несчастных случаев. Тон для больниц и кладбищ.

— Бедняга. Несколько лет назад он угодил в… достаточно неприятное дорожное происшествие на Кингз-Бридж-роуд, к северу от Вифаниина Греха. Там есть заведение у дороги под названием «Крик Петуха» и они не отказываются продать немного пива несовершеннолетним в праздную субботнюю ночь. Пьяный молодой парень на одном их этих раскрашенных мотоциклов налетел на его машину почти в лоб. Бедняга ниже пояса полностью парализован.

— О, — сказал Эван. — Я понимаю. — В его сознании, словно многоцветная комета, промелькнуло воспоминание: красная машина с надписью «АЛЛЕН ЛЕНЗ» на дверце переворачивается посередине проезда. Кэй вскрикивает. — Я пытался поговорить с ним, — сказал он женщине, — но, видимо, он предпочел побыть один.

— Он ведет уединенную жизнь. — Она открыла дверь автомобиля, из которого повеяло теплом. — Я уверена, что вы увидите миссис Демарджон; она моя хорошая подруга. — Она скользнула за руль и повернула ключ зажигания. — Фактически они купили свой дом через меня. — Двигатель взревел и ожил. Удачи вам и вашей жене, мистер Рейд, — сказала она. — Мы так рады видеть вас в Вифаниином Грехе.

— Еще раз спасибо, — сказал Эван, отходя от машины. Она тронулась с места и исчезла в дальнем конце Мак-Клейн-террас, повернув налево по направлению к центру деревни. Когда он разворачивался к дому, что-то задержало его взгляд, и он снова взглянул, чтобы отыскать это. Через путаницу ветвей вяза, разрезающих небо, были видны острые скаты крыши, покрытой шифером; Эван посчитал, что это противоположный конец Круга. Большое здание или дом в некотором роде, хотя он и не замечал его раньше. Сейчас почему-то он почувствовал, что зачарован им, что его пульс участился и кровь горит, словно желчь, в его жилах. Словно во сне или в тумане он услышал свой внутренний голос: «Останови это! Останови это! Останови это! Останови…»

Ветви вяза, которые шевелил ветер, переплелись сами по себе в причудливый узор. Тень упала на его глаза, и на минуту эта островерхая крыша оказалась вне поля зрения.

— Эван! — Кто-то звал его. Кто-то близкий. Кто-то. Кэй. — Эван, я ставлю кофе! Ты хочешь? Эван, что случилось?

Он попытался повернуть к ней голову, но его шея затвердела. Плечо пульсировало.

— Эван? — теперь в ее голосе была уже знакомая паника.

Ответь ей, сказал он себе. Повернись к ней и ответь.

— Эван! — позвала Кэй от двери. Она могла видеть его спину и голову, слегка повернутую вверх и в сторону. Эта поза позволила ему душой окунуться в материальный мир и ощутить с ним полное единение. Она начала спускаться по ступенькам к лужайке.

Но до того, как она подошла к нему, он повернулся и улыбнулся. Его взгляд был ленивым, а лицо спокойно.

— Все в порядке, — сказал он ей. — Я просто позволил моему сознанию… увести себя, мне так кажется.

Кэй почувствовала, как ее легкие опали. Слава Христу, сказала она себе. Спасибо тому, кто бы ни слышал мои молитвы об… этой вещи.

— Войди в дом. — Она протянула ему руку, он кивнул и взял ее. — Тебе жарко, — сказала она.

— Это что, приглашение к чему-то?

— Нет, — сказала она, ведя его по направлению к открытой двери, — я именно это имею в виду. Твое тело действительно горячее. С тобой все в порядке?

— Конечно, — ответил он. — Почему должно быть иначе?

Она не ответила.

Когда они дошли до дома, он понял, как сильно катится по нему пот. Капельки пота покрывали его лицо и шею маленькими блестящими бисеринками. Забавно, подумал он. Чертовски забавно. Но недостаточно забавно, чтобы смеяться, так как лицо горело и казалось распухшим.

Как будто опаленное огромным, всепожирающим пламенем.

5 Дар и проклятие

Сон караулил Эвана, и он боялся его.

Остаток дня был потрачен на обживание нового дома: распаковку чемоданов и картонных коробок, развешивание одежды в кладовых, рассортировку серебряной посуды и размещение кастрюль и сковородок в кухонных буфетах, подметание и мытье полов, загрузку холодильника и кладовой теми продуктами, которые они привезли с собой из Ла-Грейнджа. После обеда Эван снова съездил на станцию техобслуживания, где продавали шины, и почти полчаса уговаривал управляющего, стройного мужчину с шевелюрой непослушных рыжих волос по имени Джесс, вышитым на его рубашке, согласиться на его цену. Наконец он простил расхождение в пять долларов, поскольку Эван был новым человеком в городке и он хотел быть ему полезен в будущем. Джесс ввез микроавтобус в гараж, и пока мальчик-подросток с коротко подстриженной рыжей шевелюрой — такого же цвета, как и у его отца — ставил новую шину, Джесс и Эван уселись в конторе и тихо беседовали.

— Рад видеть вас здесь, — сказал ему Джесс.

— Вифаниин Грех — действительно чудесное местечко. Очень тихое и спокойное. Я с семьей живу в Спэнглере, вон там. Работаю здесь в течение последних четырех лет, а чем вы зарабатываете на жизнь?

— Я писатель, — сказал Эван. — Или пытаюсь им быть.

— Книги, да?

— Пока нет. Короткие рассказы, журнальные статьи. Все, что угодно.

— Хорошая работа. Я же, как мне кажется, пробовал заниматься всем понемногу. Несколько лет водил грузовики. Затем работал конструктором. Вместе со своим шурином вступил в строительный бизнес, но он вроде как лопнул. Давно, еще мальчишкой в Южной Дакоте, пробовал себя в выступлениях на родео. Да, это был суровый способ заработать доллар. Возьмите, к примеру, этих здоровых лошадей — они подлые. И чем больше, тем подлее; они не испытывают никакой любви к людям. Все что я мог сделать — это скрипнуть зубами и завязать с этим. Ну, что ж, вот вы и готовы. Кажется, Билли поставил вам тот новенький «Уайтволл». Приходите в любое время, мы просто сядем и потолкуем, потому что у меня маловато возможностей поговорить с людьми из Вифаниина Греха.

Возвращаясь домой, Эван сделал неправильный поворот и оказался в Ашевей-роуд — улице, которая чуть севернее заворачивала обратно на 219 магистраль. На северной границе деревни стоял холм, усаженный вязами и дубами, покрытый травой и утыканный надгробиями. Это было кладбище Шейди-Гроув-хилл, отделенное от Ашевей-роуд низкой каменной стеной. Эван развернул машину в проезде до слияния с 219 магистралью и повернул, пока еще не уверенно, по направлению к Мак-Клейн. На углу улиц Блэр и Стивенсон он случайно слегка повернул голову направо, чтобы взглянуть на встречный транспорт, которого здесь всегда оказывалось удивительно немного, и в этот момент увидел обрамленную сияющим белым облачным фоном островерхую крышу ту, что видел утром. Сейчас она находилась всего лишь за одну улицу от него. Какую улицу? — спросил он себя. Каулингтон? Под самой крышей он мог разглядеть окна, блестящие от отражений других стен и окон, домов и улиц и, возможно, самого Круга. Словно глаза, которые видят все, расположенные на лице из темного, изъеденного временем камня.

Сзади него водитель белого «Форда» засигналил; Эван заморгал, отводя взгляд от того дома, и повернул по направлению к дому.

Теперь он лежал в кровати рядом с Кэй и ощущал тяжелую усталость. Ее глаза были закрыты, а ее теплое тело прижато к нему. Он пока еще не хотел плыть по течению. Он относился с недоверием к этому времени отдыха, поскольку часто для него это был не отдых, а словно сидение в темноте в кинотеатре перед сеансом, боясь начала картины. Он припомнил, как ребенком, в Нью-Конкорде, штат Огайо, он пошел в Театр лирики на Гановер-стрит в субботу после обеда. С ним был Эрик, который постоянно держал руку в красно-белом полосатом пакете с попкорном. Вокруг щебетали дети, оторванные на пару часов от реального мира, получившие возможность затеряться в тенях, выползающих, подкрадывающихся или проскальзывающих на выцветший от времени экран. И когда появление чудовища, испускающего отвратительные жидкости или обнажающего вампирские клыки, сопровождалось градом попкорна, в ответ на это служитель в красной куртке ходил по рядам вверх и вниз со своим фонариком, угрожая исключением из школы серебряных мечтаний. Некоторые из этих монстров были поддельными и забавными: люди в резиновых костюмах, облучающие убегающих землян из странных лучевых ружей; японские сороконожки, проползающие сквозь подземные туннели; горбуны с неправдоподобно выступающими глазами, похожими на вздувшиеся на солнце яйца. Все могли смеяться над этим и верить, что все будет в порядке, стоит только повернуться к ним спиной, променяв их на горячие сосиски или шоколадных солдатиков.

Но был один фильм, который Эван до сих пор помнил и который вселял в него ужас — один из тех старых мерцающих черно-белых сериалов, части которого заканчивались в момент наивысшей опасности. Он заставлял его приходить в кинотеатр снова и снова, чтобы разглядеть каждый эпизод, и ни один человек в здравом уме не мог отвернуться от твари, ползающей на экране. Каждую субботу он уверял себя, что она будет все еще там, что она не исчезла, не выползла из этого фильма, чтобы скользить, подобно ночному холоду, по Нью-Конкорду. Рука Зла, никогда полностью не различимого и всегда ощущаемого слишком поздно. Это нечто могло быть мужчиной или женщиной, или даже не быть человеком, а лишь замершим и загустевшим дыханием демона. Оно наносило удар без предупреждения, и ни один человек не знал и не хотел знать, что это. Но некоторые осмеливались предположить, что оно приближается мелкими шагами.

Словно паук.

И никогда нельзя поворачиваться к нему спиной или позволять быть сзади вас. Потому что в этом случае оно, неспособное пока еще вонзить свои клыки в вашу глотку, поглощало все, что было под рукой, и дожидалось своего часа. В конце серии Рука Зла ускользала, просачиваясь через коробку, в которую герой — Джон Хилл? Ричард Арлен? — посадил ее и выбросил в реку. Таким было содержание кошмаров, которые позже всплывут в жизни и вцепятся в глотки и позвоночники. Потому что даже ребенком, сидя в этом кинотеатре, Эван Рейд знал, что такая вещь, как Рука Зла, существовала в действительности. Она могла называться по-другому, но она существовала в некой черной, ужасной, безумной форме и набрасывалась на свои жертвы в полном молчании.

Рядом с ним Кэй слегка шевельнулась на подушке. Он только смутно осознавал, что уплывает в полную темноту, где его поджидает нечто, внушающее ужас.

Место, в котором он очутился во сне, было неким аналогом Театра лирики, но там было очень холодно, так холодно, что он мог видеть дыхание, парящее перед его лицом. Там была абсолютная, ломящая уши тишина. Первая мысль, которая пришла ему в голову: где же другие дети? Ведь это субботний день, не так ли? Представление вот-вот начнется. Где они? Сначала он подумал, что он один, но очень медленно что-то принимало форму рядом с ним. Форму, имеющую много тонов и цветов, создающую иллюзию твердости. Холодно. Очень холодно. На короткий миг черты лица Эрика проскользнули по лицу этой фигуры, затем исчезли. Потом другие лица, носы, челюсти, скулы, выплывали из этого лица и уносились прочь; некоторые Эван узнавал, некоторые нет. Это можно было сравнить с наблюдением за фотографиями мертвецов, перелистывая их на высокой скорости. Некоторые из этих глаз и лиц выражали ужас.

Возможно, призрачные служители уже оторвали контроль на билетах в этот кинотеатр. Возможно, это было все целиком внутри сознания Эвана Рейда или стояло где-то на демаркационной линии между снами и действительностью, между фактами и предрассудками. Где бы оно ни существовало, сейчас он ожидал его начала.

Потому что знал: было нечто, что они хотели ему показать.

Это началось внутри него, дрожание красного в его сознании, которое начало расти, вытягивать щупальца, касаясь нервов там и тут. Оно превратилось в нечто паукообразное, оскалившееся своей пастью в виде красной чашечки, а он был неспособен вскрикнуть или отпрянуть. Тварь ползла по нему, причиняя булавочные уколы боли своими покрытыми мехом когтями. В водовороте перед ним картины вспыхивали, на мгновение ослепляя вспышками белого цвета. Он видел оголившееся, задушенное тростником поле в лесу и слышал внезапный пугающий звук треснувшей древесины. Полет ворон, взмывающих в синее небо, напоминал черную пентаграмму. Послушался короткий вскрик, затем демонический вопль, который вызвал желание закричать от ужаса. Он видел взрывающуюся землю, разбрасывающую гейзеры грязи, древесных лиан и веток деревьев. Разрывные снаряды. Лица, затененные перекладинами бамбуковых клеток, наблюдающие, как он сражается с двумя охранниками в черном. Лицо американца, глядящее вниз на него и говорящее: «Друг, принимай все легко, с тобой все в порядке, все в порядке». Быстрый взгляд на Кэй и Лори, обе моложе, Лори-малютка на руках матери. Грохот труб отопления. Сердитые голоса, кто-то плачет. Измятые груды бумаги, бросаемой в мусорное ведро, и обжигающая лужа желтого цвета.

И затем, в конце концов, наиболее тревожащее: дорожный указатель с надписью: «ВИФАНИИН ГРЕХ».

А за ним полнейшая тьма.

Он покачал головой, желая скрыться, убежать, с криком вырваться из этого места, но в следующее мгновение осознал, что они не покончили с ним. Нет, еще не вполне. Потому что, в конце концов, его доставили, чтобы он увидел следующий эпизод.

Темнота очень медленно начала таять, пока не превратилась в обычный солнечный свет. Стали различимы улицы и дома деревни, расположенные красиво и удобно. Он мог различить оттенок цветов на Круге и все магазины, окольцевавшие его, однако казалось, что улицы покинуты, а дома пусты, потому что ничто не двигалось. Он шел в одиночку, следуя за манившей его тенью, окруженный молчанием.

И вот он уже стоял перед тем огромным островерхим домом из темного камня.

Войти за кованный железный забор, увенчанный острыми наконечниками? Пройти по бетонной дорожке по направлению к внушительной двери из твердого дуба? Он ощутил вкус иссушающего страха в своем горле, но нельзя было вернуться назад, нельзя было убежать. Его рука медленно протянулась вперед, ухватилась за латунную ручку и толкнула. Дверь открылась бесшумно, и он оказался на пороге.

Внутри темнота, холод, запах прошедших веков и кости, рассыпавшиеся в прах. Солнце жгло его спину, а затененность впереди обморозила его лицо. Он смотрел, не в силах шевельнуться. Пыль клубилась столбом перед ним в коридоре длинною в вечность. Наконец пыль повисла в виде занавеса, и через этот занавес Эван увидел медленно движущуюся призрачную фигуру. Бесформенная, древняя, ужасная, она подходила ближе. Ближе и ближе. Одна рука ее взметнулась вверх, пальцами пробивая круговерть пыли, клочьями откидывая ее назад, как тончайшую материю или плотную паутину огромного и кровожадного паука. Пальцы вытянулись к нему, и Эван закрыл лицо руками, но не смог отступить назад, не смог найти в себе силы, чтобы шевельнуться, не смог захлопнуть эту массивную дверь перед тем, что приближалось к нему по коридору, какой бы злобной тварью это ни было. Рука начала пробиваться сквозь пыль к нему, а за ней показались очертания головы без лица, запеленатые в темноту.

Он простер руки перед собой, чтобы удержать ее, открыв рот в крике ужаса. Он схватил ее, ощутив запястья этой нечисти. Он почувствовал, как кто-то трясет его. Свет зажегся, ужалив ему глаза. Послышался чей-то голос…

— Эван! — Кэй. Она трясла его за плечи, а он обхватил ее запястья. — Эван! Приди в себя, проснись! Проснись! Что с тобой? — Ее глаза, затуманенные сном, выражали испуг. Она трясла его все сильнее, пытаясь разбудить.

Он выпутался из паутины сна и сел в постели. Бисеринки пота, выступившие на его щеках и на лбу, начали испарятся. Он моргнул, пытаясь понять, где находится. В том доме. Нет. В нашем доме. Кэй рядом со мной. Деревня снаружи спит. Все в этом мире хорошо. То, другое место, где он все это видел, померкло и исчезло. Он немного подождал, стараясь восстановить спокойствие, его дыхание было прерывистым.

— Я в порядке, — наконец сказал Эван. — Я в порядке. — Он взглянул в глаза Кэй, и она кивнула.

— Плохой сон, да? — спросила она.

Из спальни, расположенной по другую сторону от холла, донесся испуганный голос Лори:

— Мама? Папа?

— Ничего, — отозвался Эван. — Просто плохой сон. Спи опять.

Молчание.

— Тебе принести стакан воды или еще чего-нибудь? — спросила его Кэй.

Он отрицательно покачал головой.

— Все закончилось. Господи, ничего себе первая ночка в нашем новом доме!

— Пожалуйста… — Кэй дотронулась пальцем до его губ. — Не говори об этом. Все в порядке. Ты можешь опять заснуть?

— Нет-нет, я так не думаю. По крайней мере пока. — Он выждал долгое время, осознавая, что она следит за ним, и потом повернулся к ней. — Я ничего не хочу ломать, — сказал он.

— Ты и не будешь. Ты никогда этого не делаешь. Даже не думай ничего об этом.

— Эй, — сказал он, заглядывая в ее глаза. — Я твой муж, помнишь? Тебя не нужно дурачить, и, конечно же, тебе не следует дурачить меня. Мы оба знаем.

— Ты слишком много клянешь себя. В этом нет необходимости. — Она чувствовала себя неловко. Говоря это, она как будто полностью осознала, что это ложь. Она видела его глаза, далекие и испуганные, как будто он увидел что-то ужасное, что не смог полностью распознать.

— Я хочу, чтобы все было хорошо, — сказал Эван. — Я хочу, чтобы все сработало.

— Так и будет, — сказала она. — Пожалуйста…

— Но раньше так не было, не так ли? — спросил он, и ее молчание его ужалило. — Всегда эти сны. Я не могу никуда скрыться от них. Я не могу заставить их прекратиться! Господи, когда же они прекратятся? Сейчас они поймали меня, я вижу кошмары о Вифаниином Грехе.

— Вифаниином Грехе? — глаза Кэй заледенели и сузились. — Что о нем?

— Я не вижу в этом никакого смысла. Я никогда не смогу… Но это казалось… хуже, чем все, что я видел раньше.

Кэй уставилась на него, ни слова не говоря, потому что она не знала, что ему сказать, поскольку что сказать было нечего. Его глаза сказали все. Мука. Боль. Вина. Она неожиданно ощутила внезапную уверенность, что в другой комнате Лори вовсе не спит, но прислушивается, может быть, со страхом. Лори слишком часто слышала, как ее отец вскрикивает по ночам, и это ее пугало.

Эван сделал попытку проконтролировать свое дыхание. Детали кошмара быстро тускнели: лишь холодный ужас, словно колючка, укоренился в его желудке.

— Я не могу сладить с этим, — сказал он наконец. — Я никогда не мог. Всю свою жизнь я вскрикивал во сне: я прошел через бессонницу, снотворные таблетки и таблетки для бодрствования. Но я просто не могу стряхнуть с себя эти проклятые сны! — Он отбросил простыни и сел на край кровати.

Кэй обнаружила, что всматривается в маленький полукруглый шрам на мускулистом изгибе в нижней части его спины, где был задран верхний край его пижамы. Шрапнель из другого мира. Это было то, что вернуло его домой с войны и дало Багровое Сердце. Она слегка дотронулась до него, словно боясь, что он может вновь открыться и пролить яркие красные капли на голубые простыни. Он казался ей все еще незнакомым, как и множество других вещей, даже после всего этого времени.

— Я даже не знаю, что, к черту, они означают, — сказал он. — Когда я пытаюсь рассматривать их как фрагменты и кусочки, мой мозг превращается в кашу. Детали ускользают от меня тогда, когда я пытаюсь их ухватить. И в этот раз… в этот раз это было в Вифаниином Грехе. Бог знает почему. Но было именно так.

— Это всего лишь сны, — сказала Кэй, стараясь сохранить свой голос спокойным. Сколько раз говорила она ему в точности то же самое посреди ночи? Всего лишь сны. Не настоящие. Они не могут поранить. — В них ничего нет; я не могу понять, почему ты позволяешь им так сильно беспокоить себя. — Осторожно, осторожно, подумала она, это опасно, нужно выбирать слова, искать, их, словно цветы в зарослях крапивы. Она поглядела на его затылок, где непослушные волосы встали торчком. Он провел по ним одной рукой, и она увидела, что его плечи чуть-чуть ссутулились. — Они ничего не означают, Эван, — тихо и спокойно сказала она. — Просто, может быть, ты положил слишком много горчицы и маринада на свой мясной сэндвич. Давай, ложись опять. Кстати который час? — Она повернулась, чтобы взглянуть на часы на ночном столике. — Боже мой! Почти пять. — Она зевнула, все еще моргая от беловатого свечения лампы.

— Они кое-что означают, — сказал он скучным пустым голосом. — Тот сон о грузовике кое-что значил, не так ли? И другие до него.

— Эван, — сказала Кэй. — Пожалуйста… — сказала она утомленно и несколько раздраженно, может быть, также немного испуганно. Да. Признай это, сказала она себе. Холодный скептицизм все эти годы служил ей как бы защитой от вещей, которые она не могла понять. Приступ неловкости, беспричинного страха так часто преследовал ее. В этот раз она поддалась ему только на мгновение, вскоре она снова обрела контроль над своими эмоциями и сказала: нет, нет, нет, это всего лишь совпадение, здесь нет такой вещи как…

— Сожалею, что испугал тебя, — сказал Эван. — Господи, я собираюсь теперь ложится спать с полоской ленты поперек рта, чтобы Лори и ты могли хоть немного хорошо отдохнуть для разнообразия.

— Как они называли это…

— Я думал, что оставил их позади, — сказал он ей, не глядя на нее. Я думал, что они все еще в Ла-Грейндже. Может быть, прячутся под кроватью, или что-то вроде этого. Последний был о Гарлине, и спустя месяц я потерял свою работу в журнале. Второе зрение?

— Я помню, — сказала Кэй, на этот раз без горечи, потому что, в конце концов, дела повернулись хорошо. Совпадение, конечно же это было совпадение. — Я хочу выключить свет, — сказала она. — Хорошо?

— Хорошо, — ответил он. — Конечно.

Она потянулась и выключила свет. Темнота снова вернулась в комнату, только единственное пятнышко ясного лунного света просачивалось сквозь занавески. Она лежала на спине, сомкнув уставшие веки, но не смогла сразу заснуть. Вместо этого она вслушивалась в его дыхание. Оно странным образом напомнило ей дыхание испуганного животного, за которым она наблюдала в клетке зоопарка, когда была маленькой девочкой. Она подняла свою руку и дотронулась до его плеча.

— Ты не собираешься попробовать уснуть?

— Через несколько минут, — ответил ей Эван. Он еще не был готов. Старые страхи снова выплыли на поверхность, натягивая нервы, словно шрамы на здоровую плоть. Все это было нереально, словно сон внутри сна по Эдгару По. Почему они не оставят меня в покое? — спросил он себя. Это начало новой жизни. Я хочу, чтобы все было по-старому. Я больше не хочу снов! С дистанции времени до него донесся голос Джернигана: «Старина Рейд может предвидеть! Этот ублюдок может видеть! Сказал, что он видел во сне ту проволоку, протянутую поперек дороги, видел, как она светится, словно в огне, или еще что-то. И Букман на месте нашел эту проклятую штуку, крепко натянутую, испачканную грязью, поджидающую нас, только потому, что старина Рейд велел ему искать ее! И Букман прослеживает ее среди деревьев, и там оказывается этот вонючий Клеймор. После того как все угомонились, мы перерезаем эту проволоку, и тут она взрывается, словно шутиха: бум! Когда вьетконговцы приходят, чтобы ограбить мертвецов, они получают свинцовый заряд в зубы».

Разумеется. Эван поглядел на голую стену, ощущая темноту и безмолвие дома, словно инородный костный мозг в своих костях. Этот сон, который он сегодня видел, очень отличается от тех, что были раньше. Сдвигающиеся контуры, бесформенные вещи, затаившиеся в темном водовороте: что это было? Что это означало? Означало ли это что-нибудь вообще? Как и другие, он тоже видел сны, состоящие из бессмысленных фрагментов, иногда комедийных, иногда пугающих. Сны, как сказала Кэй, навеянные слишком большим количеством горчицы или острым соусом, или тем, что запомнилось из полуночных телевизионных киношек. Но по своему опыту Эван научился их различать. Если они рисовали в его воображении кинокартины, которые отпечатывались в памяти, то в этом была цель. Чертовски серьезная цель. И он научился запоминать те образы, которые они позволяли ему видеть. Эти видения раньше уже несколько раз спасали их жизни. Конечно, он знал, что Кэй поворачивалась к этому спиной; она рассматривала эти случаи как совпадения, потому что не могла их понять и боялась их. Он не говорил ей об этом до того, как они поженились, потому что все еще пытался противостоять этому, понять, почему отягощен странным полупросветлением-полунесчастьем. Голос его матери говорил ему: «Это дар». Более жесткий голос отца утверждал: «Это проклятие». Да, это и то, и другое.

Он решил, что ему нужен стакан холодной воды, поэтому поднялся с кровати, включил свет в ванной, отделанной голубым кафелем, и набрал воды из-под крана в пластиковую чашечку. В зеркале ванной его лицо выглядело словно одержимое теми вещами, которые жили внутри него: под серовато-зелеными глазами темные круги; на лбу и вокруг рта углубились линии; на висках поблескивали преждевременные пятнышки седины. На его левой щеке, прямо над скулой, выделялся небольшой искривленный шрам, другой шрам был над левой бровью. Однажды он пренебрег своим сном, в джунглях, в аду однодневной битвы за выживание. В этом сне ему показали алое небо, наполненное пламенеющими осами. Утром была атака снарядами из мортир. Он находился на открытом воздухе, и шрапнель пронзила его левый бок, один кусок вонзился опасно близко к сердцу. Запомнить это было трудно: это была путаница из шумов, лиц, запахов крови и вопящих людей. Как удалось врачу, молодому человеку по имени Доуэс, спасти его от смерти, он так и не понял. Он помнил, смутно, вращающиеся лопасти вертолета и кричащих людей. Затем была темнота. Пока ослепительный белый свет не упал на его лицо в полевом госпитале. Он услышал стоны, и, неделями позже, осознал, что это, должно быть, был он сам. Сейчас, стоя перед зеркалом, он понимал, что тонкие линии шрамом через его грудь и ребра выглядят, словно дорожная карта. До войны он спал с Кэй обнаженным. Теперь нет, хотя Кэй сказала, что не имеет ничего против, и он знал, что это на самом деле так, но этот участок изрезанного тела оживлял в его сознании образы, словно пламенеющие капли крови.

Четыре года назад, когда он все еще находился внутри кокона холодного ужаса из колючей проволоки, в который заключила его война, он попытался отрастить бороду. Он хотел спрятаться: ему больше не особенно нравился Эван Рейд; он не знал этого человека и он не узнал бы его, если бы встретил на улицах Ла-Грейнджа. Во время войны он убивал людей сначала с болезненным ужасом и отвращением, позже — с чувством пустоты, как будто он был сам М-16, горячий и дымящийся. И в конце, после того, что было сделано с ним во вьетконговском лагере для военнопленных, он даже обнаружил, что охотится за ними, и каждый его нерв и импульс вибрирует инстинктом убийцы. Ожесточенные люди с прищуренными глазами, не выносившие, когда люди стоят сзади них, говорили, что если ты приобрел инстинкт убийцы, ты никогда не потеряешь его. Он молился Богу, чтобы суметь сделать это; и, может быть, именно поэтому решил игнорировать свой сон и остаться недвижимым в своем окопе, когда услышал, как завывают разрывные снаряды. Потому что пора было остановиться. Или быть остановленным.

Борода исчезла через неделю после того, как он отпустил ее, потому что волосы вокруг шрама на челюсти росли неровно. Это клеймо напоминало о его прошлом.

Он выпил воду, налил еще полстакана и тоже выпил. Через край стекла в зеркале он столкнулся с отражением своих глаз. Затем выключил свет и прошел в спальню, где спящее тело Кэй лежало неподвижно между простынями. Когда он пересекал комнату, на него упал луч лунного света.

Внезапно вдалеке залаяла собака. Возможно, подумал Эван, это на заднем дворе в дальнем конце Мак-Клейн-террас.

Он помедлил, подошел к окну, откинул шторы в сторону одной рукой и заглянул через стекло. Усеянные листьями ветки вяза разорвали жемчужное свечение луны на зазубренные осколки льда. Собака снова начала лаять. Что-то промелькнуло мимо окна, проблеск призрачного фантома, исчезнувшего в удалении улицы. Эван выгнул шею, но не будучи способным разглядеть что-либо из-за деревьев, получил на долю секунды ощущение чего-то черного. И огромного. На минуту его плоть сжалась, а волосы на шее сзади встали дыбом. Он слушал бешеный стук своего сердца и напрягался, чтобы разглядеть это в ночи, его органы чувств выискивали самое малейшее движение.

Но не было ничего.

Если вообще что-либо было.

Тени? Он быстро взглянул на небо. Облако, быстро набежавшее на луну? Возможно, но… если не это, то что? По всей Мак-Клейн дома были темны, ничто не двигалось, ни одного окна не светилось, ничего, ничего, ничего… Ему стало ужасно холодно, он внезапно задрожал и отошел от окна, отпустив шторы, чтобы они упали на место. Он скользнул под простыни, и Кэй зашептала, прижимаясь к нему ближе. В течение долгого времени он чувствовал свой пульс во всем теле, бренчащий словно расстроенная гитара. Что это было? — спросил он себя на границе сна. Что было там, на освещенных ночным светом улицах Вифаниина Греха?

И почему он был так уверен, что ни за что на свете не вышел бы наружу, чтобы посмотреть?

Падая в черный кратер сна, он услышал, как собака залаяла снова.

Снова. И снова.

6 Маленькие страхи

Птичьи трели наполнили утренний воздух на Мак-Клейн-террас, и пальцы лучей солнечного света задвигались в лесу за окнами кухни Кэй, когда она начала готовить завтрак. Лори еще не проснулась, но это было нормально, потому что лишь начиная со следующей недели ей предстояло вставать около семи тридцати, чтобы отправляться в воспитательный центр, пока Кэй будет ездить в младший колледж Джорджа Росса, что в нескольких милях к северу от Эбенсбурга. Эван принимал наверху душ, и когда Кэй ставила воду, чтобы сварить кофе, она услышала, что шум воды прекратился.

Когда она доставала чашки из буфета, ее руки неожиданно задрожали, и она уронила одну из них — белую с темно-синим ободком — на покрытый линолеумом пол. Кэй обозвала себя глупой ослицей и убрала осколки разбитой чашки в корзину для мусора.

Но правда была в том, что внутри нее как бы начала сворачиваться пружина.

Она вспомнила внутренности карманных часов, которые ей однаждыпоказал ее дедушка Эмори: крохотные детальки пощелкивают и поворачиваются; главная пружина сворачивается все туже и туже, пока он заводит ее своей отмеченной возрастом рукой. «Она не сломается, деда?» — спрашивала она его. — «И тогда она уже больше не будет хорошей»? Но он только улыбался и заводил ее так туго, как только было можно, и затем он позволял ей держать ее и смотреть, как вертятся детальки, пощелкивая в ритме, который казался ей механическим безумием. «Может быть, сейчас, — подумала она, — та главная пружина, которая контролировала ее нервы и сердечный пульс, и даже работу ее мозга, заводилась невидимой рукой? Невидимым дедушкой? Заводилась, заводилась и заводилась до тех пор, пока она могла почувствовать, как грохающие болевые удары колотятся в ее висках». Она открыла буфет, нашла в нем пузырек «Буфферина», который положила туда накануне, приняла две таблетки и запила их стаканом воды. Ей немного полегчало. Но при этой головной боли от перенапряжения, болезненной и продолжительной, очень часто «Буфферин» не помогал. Она пожала плечами, чтобы ослабить тугую ленту на спине сзади. Вода на плите начала кипеть. Для нее свисток чайника прозвучал как вскрик. Она дотянулась до чайника и приподняла его с горящей конфорки. В этот момент она сконцентрировалась, чтобы избавиться от терзающего страха, который, казалось, затаился вокруг нее. Его нагнетали призрачные твари, которые, возможно, переступили через деревянные стены. Твари, которые последовали за ними из Ла-Грейнджа и сейчас сидели, наблюдая за ней, улыбаясь и хихикая, на верхушке буфета. В битве нервов они всегда побеждали.

В следующие несколько минут она услышала, как Эван спускается вниз по лестнице. Он вошел в комнату, одетый в бледно-голубую рубашку с коротким рукавом и серые брюки, и поцеловал ее в щеку, пока она поджаривала бекон. От него пахло мылом, его волосы были все еще влажными. — Доброе утро, сказал он.

— Доброе утро. — Она мысленно провела по кухне рукой, и все эти маленькие страхи забились обратно в норы и трещины, чтобы там выжидать. Она улыбнулась и возвратила ему поцелуй. — Завтрак почти готов.

— Великолепно, — сказал он и поглядел из окна на лес с перемежающимися тенями и солнечным светом. — Будет хороший день. Лори еще не встала?

— Нет, — ответила Кэй. — Пока у нее нет повода вставать рано.

Эван кивнул. Он поглядел на небо, ожидая увидеть торчащие фабричные трубы и красноватую дымку промышленного дыма, но на чистом голубом небосводе были только далекие облака. Как много вечеров, подумал он, ему случалось стоять у единственного кухонного окна в доме в Ла-Грейндже и видеть это пятно крови на небе. Эти убогие комнаты с низким потолком напоминали клетку, только перекладины были из дерева, а не из бамбука. И в том мрачном кирпичном доме далеко за автостоянкой компании «Джентльмен», только теперь у Джентльмена было имя, и это имя было Харлин. Сознание Эвана отбросило все это прочь, и он позволил солнечному свету, отражающемуся от деревьев, обогреть свое лицо, но, удаляясь от этих мыслей, вспомнил свой кошмар, связанный с дорожным указателем деревни Вифаниин Грех и сумрачной прозрачной тенью, возникающей из пылевого облака. Что-то резко напряглось у основания его позвоночника. Что могло быть этой тварью из сна? — недоумевал он? — Что за злобная, искаженная тварь тянется к нему? Только Тень знает это, — сказал он себе. Но даже она может ошибаться.

— Вот и готово, — сказала Кэй, расставляя тарелки с завтраком на маленьком круглом столике кухни.

Эван уселся за стол, и Кэй присоединилась к нему. В течение нескольких минут они ели молча; на вязе во дворе затарахтела сизая сойка, а затем взмыла в небо. Через некоторое время Эван кашлянул и, оторвав свой взгляд от тарелки, посмотрел на Кэй. Он поймал ее взгляд и задержал его.

— Я хотел бы рассказать тебе, что за сон я видел прошлой ночью…

Она покачала головой.

— Пожалуйста, я не хочу это слышать…

— Кэй, — тихо сказал он. — Я хочу поговорить об этом. Я хочу вывести это на чистую воду, чтобы ясно увидеть и попытаться понять. — Он положил свою вилку и тихо сидел с минуту. — Я знаю, что мои сны пугают тебя. Я знаю, что они причиняют тебе беспокойство. Но они еще сильнее пугают меня, намного сильнее, потому что я должен с ними жить. Во имя Господа, я не желаю этого; я хотел бы повернуться к ним спиной или убежать от них, или что-то в этом роде, но не могу. Все, чего я прошу, это то, чтобы ты помогла мне понять происходящее.

— Я не хочу об этом слышать, — твердо заявила Кэй. — Нет смысла в том, чтобы ты обсуждал со мной свои сны, потому что я отказываюсь видеть их так, как ты их видишь. Эван, ради Христа, ты замучаешь себя ими! — Она слегка перегнулась через стол по направлению к нему, игнорируя то затравленное умоляющее выражение в его глазах, которое она так часто видела. — А ты настаиваешь и пытаешься мучить ими также Лори и меня! Каждый видит сны, но не каждый верит, что их сны будут каким-то образом влиять на судьбу. Когда начинаешь в них верить, — она осторожно подыскивала правильные слова, — сам поступаешь так, чтобы они сбывались!

Эван допил свой кофе и поставил чашечку обратно на блюдце, глядя на ободок с крошечной выемкой. — Я не вижу сновидений так, как любой нормальный человек, — сказал он. — Тебе пора уже это понять. Я сплю месяцами и не вижу снов, и когда они наконец приходят, они… очень странные. И реальные. Ужасные и пугающие; отличающиеся от обычных снов. И они всегда пытаются мне что-то сказать.

— Эван! — резко сказала Кэй, резче, чем хотела. Уязвленный Эван поглядел на нее и заморгал, и она уронила свою вилку на стол. — Мне все равно, что ты говоришь или думаешь, — сказала она ему, отчаянно стараясь сохранить контроль над собой. Ее виски пульсировали. Ох, нет, сказала она себе. Будь все проклято, начинаются эти головные боли! — Это не видения будущего. Нет таких вещей, как видения будущего. — Она удержала его взгляд, не позволяя ему посмотреть в сторону. — Ты заставляешь эти вещи сбываться своими собственными действиями, разве ты не видишь этого? Разве ты не можешь понять, что это ты? — Горечь подступила к ее горлу, она имела вкус смеси соленой воды, желчи и крови. — Или ты слишком слеп, чтобы видеть это?

Он продолжал смотреть на нее, на его лице закоченела та маска, которая была на нем, когда она ударила его. В заднем дворе продолжала щебетать малиновка.

Кэй поднялась и отнесла свою тарелку в раковину. Говорить с ним об этом было бесполезно; из всех крошечных ежедневных шипов, которые кололи их семейную жизнь, это был самый большой и самый острый. Он проливал кровь и слезы. И самым ужасным было то, подумала Кэй, что это была безнадежная ситуация: Эван никогда не перестанет рассматривать свои сны как окно в какой-то другой мир, а она никогда не согласится с его другим миром и с его зачастую нелепыми предчувствиями. Те вещи, которые сбывались с прошлом, сбывались только благодаря ему, а не чему-то сверхъестественному. Не благодаря Року или Злу, а только благодаря Эвану Рейду. И простая правда существа дела для нее самая болезненная: он позволил, чтобы эти сны придавали форму его собственной жизни, и еще хуже, их совместной жизни. Цыгане из среднего класса, сказала она себе, почти с юмором. Несем с собой хрустальный шар. Живем в страхе, ожидая, когда сны расскажут Эвану, что в жилом доме будет пожар: однажды утром он оставил электронагреватель, обтрепанный провод заискрился, но повреждений было не много. Опять его вина. Жить в страхе перед Эдди Харлином — не думай об этом! И столько много было еще похожих ситуаций!

И сейчас это началось снова, рассуждала она. Только один день провели в местечке, где всех нас ждут хорошие перспективы, и это уже началось. И почему? Да потому что он боится. Не так ли сказал психолог из администрации Ветеранов доктор Геллерт несколько лет назад? «У Эвана проблема с доверием людям, — сказал ей доктор в одну из этих ужасных сессий. — Внутри Эвана, миссис Рейд, очень много стрессовых явлений, это результат войны, его ощущения, что он лично несет ответственность за многое из того, что случилось. Это сложная проблема. Своими корнями она уходит в прошлое, к его взаимоотношениям с родителями, и, особенно, с его старшим братом Эриком».

Эван закончил свой кофе и положил тарелки в раковину.

— Ладно, — сказал он. — Я знаю, что они беспокоят тебя. Я знаю, что они пугают тебя. Поэтому больше мы не будем говорить о них. — Он ожидал ее ответа, и наконец она повернулась к нему.

— Да, они пугают меня, — сказала Кэй. — И ты пугаешь меня, когда так сильно в них веришь. Я сожалею, что расстроилась, Эван, я сожалею, что не понимаю, но… нам обоим нужно оставить все эти неприятные вещи позади. Она остановилась на секунду, наблюдая за его глазами. — Хорошо?

— Да, — сказал Эван, кивнув. — Хорошо.

Кэй потянулась, взяла его за руку и подвела к окну. — Посмотри сюда, — сказала она. — Целый лес, чтобы бродить там по утрам. И это ясное голубое небо. Ты когда-нибудь представлял себе, на что похожи облака, когда был ребенком? Вон то, большое, чем тебе кажется?

Эван посмотрел на небо.

— Я не знаю, — сказал он. — А ты что думаешь?

— Лицо, — сказала Кэй. — Кто-то улыбается. Видишь глаза и рот?

Эвану это облако напоминало стрелка из лука, но он ничего не сказал.

— Я хотела бы знать, на что похож дождь, если глядеть из этих окон? Или снег?

Эван улыбнулся и обнял ее.

— Сомневаюсь, что мы очень много снега увидим этим летом.

— Он, должно быть, совершенно белый, — сказала Кэй. — А ветви густо увешаны сосульками. И весна, и осень, — все это будет совершенно различно. — Она повернулась к нему и заглянула в глаза; он оттолкнул от себя выражение этой затравленной темноты, по меньшей мере ненадолго, и за это она была благодарна. Она обвила его руками:

— Все будет хорошо, — сказала она. — Как раз так, как мы мечтали. Я получила место преподавателя, ты будешь писать. Лори встретит новых друзей и будет иметь настоящий дом; для нее сейчас это очень важно.

— Да, я знаю это, — продолжая обнимать ее, Эван посмотрел на лес. Он будет красив под покровом снега. И затем весной, когда первые зеленые почки появляются на тысячах оголенных коричневых ветвей и в поле зрения не будет ничего, кроме свежей зелени и медленного и уверенного роста новых побегов. И осенью, когда будет становиться холоднее день ото дня, деревья станут похожи на пламя. Листья, опаленные золотым, красным и желтым, медленно начнут превращаться в коричневые, закручиваться и опадать на землю. За этими окнами Природа будет постоянно менять свои цвета, словно красивая женщина со многими платьями. Эвану доставило удовольствие, что впереди можно было ожидать столько красоты, поскольку в последние несколько лет ее было болезненно немного.

Из входного холла послушалось неожиданное: бинг-бонг. Эван сообразил, что это дверной звонок.

— Я посмотрю, кто это, — сказала Кэй; она быстро стряхнула руку своего мужа, отвернулась от окон кухни и прошла через кабинет и соединительный коридор в прихожую. Через вставленные в дверь панели из матового стекла была видна чья-то голова с другой стороны. Она открыла дверь.

Это была женщина, возможно лет около сорока, в канареечно-желтом костюме для тенниса. С ее шеи свисал медальон с инициалами «Дж. Д.» Тело у нее было загорелое, но удивительно бесформенное; она выглядела так, словно все время жила на улице. Взгляд ее был спокоен и устойчив, а лицо — с квадратными челюстями, довольно-таки привлекательное. Она держала корзинку с помидорами.

— Миссис Рейд? — спросила она.

— Да, это я.

— Я так рада вас видеть. Мое имя Джанет Демарджон. — Женщина слегка наклонила голову. — Ваша ближайшая соседка.

— Да, да, — сказала Кэй. — Конечно. Пожалуйста, входите, входите. Она отступила, и женщина вошла в прихожую. Аромат свежескошенной травы ворвался в открытую дверь, напомнив Кэй о просторных роскошно-зеленых пастбищах.

— Я вижу, вы все перевезли, — сказала миссис Демарджон, посмотрев в сторону жилой комнаты. — Как очаровательно!

— Не совсем все, — сказала ей Кэй. — Еще нужно купить кое-какую мебель.

— Ну, что ж, все отлично подходит. — Женщина опять улыбнулась и предложила Кэй корзинку. — Из моего сада. Я думала, что, может быть, вам захочется этим утром немного свежих помидоров.

— О, как они чудесны, — сказала Кэй, взяв корзинку. Они были действительны чудесны: большие, красные, без единого пятнышка. Миссис Демарджон прошла мимо нее в жилую комнату и осмотрелась. — Это просто мое хобби, — сказала она. — У каждого должно быть свое хобби, а ухаживать за садом — это мое хобби.

Кэй знаком пригласила ее присесть, и она села в кресло около окна. Здесь так красиво и прохладно, — сказала миссис Демарджон, — обмахивая свое лицо, словно веером, рукой с крашенными красными ногтями. — Мой воздушный кондиционер сломался первого июня, а отсюда очень трудно вызвать из Молла служащего «Сирса».

— Могу ли я вам что-нибудь предложить? Чашечку кофе?

— Немного охлажденного чая, если можно. С большим количеством льда.

Эван, услышав голоса, прошел через холл в гостиную. Кэй представила их и показала ему помидоры. Эван взял протянутую руку женщины и пожал ее: она показалась ему такой же твердой и сухой, как мужская. Ее глаза были очень привлекательны, хотя и светло-коричневого цвета с зеленоватой паутинкой прожилок. Темно-коричневые волосы были зачесаны назад. В них просматривались проблески более светлых волос. Кэй понесла помидоры на кухню, оставив их вдвоем.

— Мистер Рейд, откуда приехали вы и ваша жена? — спросила его миссис Демарджон, когда он устроился на софе.

— Мы жили в Ла-Грейндже — это небольшой фабричный городок около Бетлема.

Миссис Демарджон кивнула.

— Я слышала о нем. Вы были связаны с фабрикой?

— Некоторым образом. Я был писателем и редактором в «Айрон Мэн», журнале фабрики по связям с общественностью. В основном я сочинял заголовки.

— Писателем, — она приподняла свои брови. — Что ж, не думаю, что у нас в деревне когда-либо раньше жил писатель. У вас есть публикации?

— Немного. В апреле в журнале «Фикшн» был напечатан мой рассказ, а до этого — очерк о водителях грузовиков в издании «Си-Би». Были и другие рассказы, статьи и очерки, все в небольших издания. Вот так.

— Интересно. По крайней мере, вы увидели деньги в результате всех ваших усилий; уверена, что это немного больше, чем может сказать большинство. Вы работаете здесь, в деревне, или в Джонстауне?

Эван покачал головой.

— Я ищу. Мы оставили Ла-Грейндж из-за некоторых… гм, затруднений. И Кэй собирается преподавать в колледже Джорджа Росса во время летней сессии.

— О? Преподавать что?

— Начальную алгебру, — сказала Кэй, внося в комнату стакан чая для миссис Демарджон. Женщина с благодарностью отпила из него. — Строго говоря, курс в период летней сессии, но я надеюсь на курс основ математики осенью. — Она села рядом с Эваном.

— Это звучит намного выше моего понимания, — сказала миссис Демарджон. — Каждый, кто может с этим справиться, получает мое немедленное уважение. Я видела, как вы въезжали вчера; не было ли с вами маленькой девочки?

— Наша дочь Лори, — сказала Кэй. — Думаю, что она все еще спит.

— Как плохо. Мне бы хотелось как-нибудь увидеть ее. Она показалась мне таким милым очаровательным ребенком. Сколько ей лет?

— Только что исполнилось шесть — в мае, — сказала Кэй.

— Шесть. — Женщина улыбнулась, посмотрела на Кэй, потом на Эвана. Прекрасный возраст. Тогда она будет посещать первый класс в Дугласе в сентябре? Это чудесная школа.

— Миссис Демарджон, — начал Эван, слегка наклонившись вперед.

— Джанет, пожалуйста.

— Ладно, Джанет. Я заметил, что прошлой ночью улица была очень темной. Все ли дома на Мак-Клейн-террас заселены?

— Да. Но большинство людей на Мак-Клейн относятся к тому типу, которые рано ложатся и рано встают. Немного степенные. Понимаете, что я имею в виду? Также я думаю, что в этом месяце Райсы уехали в отпуск; каждое лето они уезжают в лес Аллегени, чтобы раскинуть там туристический лагерь.

— А насчет дома прямо через дорогу от нас? — спросил ее Эван. — Я не видел никаких огней в нем прошлой ночью.

— Да? Ну, я предполагаю, что мистер Китинг может быть в отпуске. Кстати сказать, я не видела в течение нескольких дней его машину. Он вдовец, но я думаю, что у него есть родственники в Нью-Йорке, и он может их навещать. Очень симпатичный человек; уверена, что он вам понравится. Она улыбнулась и отпила немного чаю. — О, как прохладно! Конечно, в Вифаниином Грехе июнь — не жаркий месяц. Это в августе приходится глядеть в оба. Это месяц-убийца; все увядает. И сухо. Господи, какая сушь! — Она перевела взгляд на Кэй. — Итак. Много ли жителей деревни вы уже встретили?

— Вы первый сосед, которого мы встретили, — сказала Кэй. — Конечно, мы знаем миссис Джайлз, но это все.

— Требуется время. Я знаю. Не стоит беспокоиться. Здесь дружелюбные люди. — Она повернулась к Эвану. — По меньшей мере, большинство из них; некоторые — те, которые живут в больших домах около Круга — предпочитают уединение. Их семьи жили в деревне в течение нескольких поколений, и, Господи Иисусе, семейный уют они ценят больше, чем «Дочери Американской Революции»!

Кэй улыбнулась. Эта женщина помогла ей расслабиться, и она была рада, что та пришла их поприветствовать. В конце концов, это было знаком того, что их принимают в деревне, пусть даже только одни соседи. Хорошее отношение — это всегда хорошее чувство.

— Круг очень красив, — говорил Эван. — Кто-то прикладывает большие усилия, ухаживая за цветами, чтобы они красиво выглядели.

— Это делает Комитет по благоустройству, в который входят мистер и миссис Холланд, миссис Омариан, мистер и миссис Бреккер, мистер Кварльс. Еще кое-кто. Они по очереди сажают, поливают, выпалывают сорняки и все такое. Они хотели в прошлом году включить меня в состав Комитета, но мне пришлось отказаться от этого. Мой собственный сад достаточно сильно привязывает меня к земле.

— Думаю, что да, — сказал Эван. — Я все думал, чей тот большой дом там, на Каулингтон. Его крыша видна из палисадника.

Миссис Демарджон замолчала на мгновение.

— Большой дом? Посмотрим. О, да! Это музей.

— Музей?

Она кивнула.

— Построенный историческим обществом.

— Какого рода вещи там хранятся? — спросила Кэй.

Миссис Демарджон криво улыбнулась.

— Старье, дорогая. Просто старье. Эти леди из общества думают, что старье и пыль делают историю. Даже и не тратьте свое время на поход туда, потому что обычно музей прочно закрыт на замок. Вы играете в теннис, миссис Рейд?

— Пожалуйста, зовите меня Кэй. О, да, я немного играла, но с тех пор прошло некоторое время.

— Великолепно. В этом месте появился еще один игрок в теннис. По крайней мере, для нас это приятная новость. Я член теннисного клуба «Динамо», и мы играем каждый вторник утром в десять на корте прямо внизу за холмом. Нас пятеро: Линда Поулсон, Эми Грентхем, Ли Хант, Джин Кварльс и я. Может быть, и вы хотите сыграть в какой-нибудь вторник?

— Может быть, — сказала Кэй. — Это зависит от моих уроков.

— Конечно, — женщина допила свой чай и поставила пустой стакан на столик рядом с собой. Ледяные кубики звякнули. Она поднялась, то же самое сделали и Кэй с Эваном. — Мне, пожалуй, пора идти, — сказала миссис Демарджон, направляясь к входной двери. Остановившись, чтобы посмотреть назад, она спросила:

— Вы играете в бридж?

— Боюсь, что нет, — сказал Эван.

— А как насчет канасты? Покера? Ну, не важно. Я хочу, чтобы вы вдвоем навестили меня в пятницу вечером. Вы можете это сделать?

Кэй посмотрела на Эвана, тот кивнул.

— Да, — сказала она. — Конечно.

— Великолепно. — Она поглядела на свои наручные часы, и ее лицо приняло возбужденное выражение. — Ой! Я опаздываю! Ли ждет меня в Вестбери. Кэй, я зайду к вам попозже на неделе, и договоримся насчет пятницы, хорошо? — Она открыла входную дверь и вышла на лестницу. — Ну, что ж, приятного вам дня. Надеюсь, что вам понравятся помидоры. — Она махнула рукой, последний раз им улыбнулась, и затем прошла по дорожке до тротуара. Кэй мгновение понаблюдала за ней, а затем закрыла дверь.

Она обняла Эвана.

— Очень милая дама. Я возьму чего-нибудь с собой туда в пятницу. Как насчет картофельного салата?

Он кивнул.

— Решено.

На лестнице послышался шум, и вниз спустилась Лори, все еще в своей зеленой пижаме, протирая от сна глаза.

— Привет, дорогая, — сказала Кэй. — Хочешь позавтракать?

Она зевнула.

— Только вкусненького.

— Завтрак вкусный. Как насчет банановых кусочков сверху? — Кэй взяла девочку за руку и двинулась по направлению к кабинету.

— Миссис Демарджон ничего не сказала о своем муже, — сказал Эван, и Кэй насмешливо посмотрела на него.

— Ее муж? Что ты хотел о нем услышать?

Он пожал плечами.

— Ничего, в общем-то. Я вчера видел его на крыльце, а миссис Джайлз рассказала мне, что несколько лет назад с ним произошел несчастный случай: он попал в аварию. Он парализован и привязан к креслу-каталке.

— Миссис Демарджон, вероятно, очень переживает за его состояние, сказала Кэй. — Что это был за несчастный случай.

— Столкновение машин.

— Боже, — мягко сказала Кэй. — Это ужасно. — Короткие колеблющиеся образы разорванного металла, белых светящихся фар, израненных нервов и мускулов нахлынули на нее. Это же могло случиться однажды с нами. Но тут она услышала свой внутренний голос: «Прекрати это!»

— Уверена, что мы увидим его в пятницу. — Она потянула Лори за руку. — Пойдем, дорогая, позавтракаем. — Они скрылись в кабинете, и в течение нескольких мгновений Эван оставался в коридоре, окруженный тенью и осколками солнечного света. Спустя некоторое время он осознал, что разминает суставы пальцев, и вспомнил, как много времени назад делал то же самое, когда ждал в бамбуковой клетке, когда они придут за ним и заставят его кричать. Он пожал плечами, почти бессознательно, будто стряхивая с себя неудобное пальто и старую, сморщившуюся от возраста кожу. Затем прошел в гостиную, встал у окна, откинул в сторону занавеску и выглянул в окно на соседний дом Демарджонов.

— Эван? — Кэй звала его из кухни. — Ты где?

Он не ответил, оцепенело думая, что она пытается не выпускать его из поля зрения, как и Лори. Подъезд к дому Демарджонов был с другой стороны, и в следующее мгновение он увидел их машину, белую «Хонду», повернувшую в направлении Круга. В машине был только один человек.

И пока Эван смотрел, ему показалось, что он видит тень, движущуюся в одном из окон, выходящих в сторону его дома. Передвигающуюся медленно и с усилием. В кресле-каталке.

— Эван? — позвала Кэй, в ее голосе едва скрывалась нотка беспокойства.

— Я в гостиной, — сказал он. И она умолкла.

Эван услышал, как Лори что-то спрашивает о том, сколько детей будет в дневном воспитательном центре. Кэй ответила, что не знает, но уверена, что они все будут хорошие.

Тень исчезла из окна. Эван отвернулся.

Снаружи в палисаднике среди раскачивающихся веток вяза начала петь птица. Трель пронеслась по Мак-Клейн-террас и затем провалилась в тишину.

7 Закон в Вифаниином грехе

В полдень Орен Вайсингер свернул на своей бело-синей патрульной машине марки «Олдсмобиль» с Фредония-стрит на автостоянку у «Макдональдса». Из-под краешка своей шляпы он видел, что некоторые люди перестали есть, чтобы посмотреть на него. Убедившись что стеклянный плафон на крыше машины не вращается и не вспыхивает синим светом, они вернулись к своим обедам. Это чувство власти сделало счастливым Орена Вайсингера, напомнив ему, что он — важная персона. Возможно, самая важная персона в деревне. Он медленно объехал вокруг ресторана, разглядывая машины, припаркованные в специальные желтые загончики. Номера в основном были местные. Здесь стояла также красная спортивная машина, которую он не узнал; кто-то выехал на прогулку; вероятно, какой-нибудь молодой парень из Спэнглера или Бэрнсборо пытается подцепить девочек. Он припарковал свою машину и несколько минут наблюдал за этой красной штучкой. Через некоторое время мальчишка-подросток и девушка, оба в синих джинсах, она — в блузке с хомутиком, он — в белой рубашке с коротким рукавом, вышли из ресторана и сели в машину. Мальчишка заметил Вайсингера и кивнул ему, а Вайсингер приставил палец к полям своей шляпы. Спортивная машина медленно выехала с автостоянки, но у Вайсингера было смутное чувство, что мальчишка выберется на магистраль 219 и покатит словно дьявол, которому воткнули вилы в задницу.

Орену Вайсингеру было сорок шесть лет. У него было лицо, огрубевшее от ветра, раскосые линии окружали глаза, такие темно-коричневые, почти черные. Морщинки, трещины и углубления в коже выглядели словно высохшие русла рек. Седые коротко остриженные баки, спускавшиеся из-под шляпы, выглядели так, словно были густо посыпаны солью и перцем. Его скрюченный нос казался еще более скрюченным из-за большой костяной шишки на переносице. Три года назад во время драки в «Крике Петуха» ему угодили туда бутылкой из-под пива. Он казался бдительным, осторожным и опасным, недоверчивым к незнакомцам и яростно защищающим Вифаниин Грех. Потому что в этом заключалась его работа, как шерифа. На обеих морщинистых руках ногти были обкусаны до мяса.

Вайсингер растянулся на сиденье, полностью заполнив водительское место своим телом ростом в шесть футов и три дюйма. При этом его витиевато украшенная поясная пряжка задевала рулевое колесо. В половине шестого утра в маленьком кирпичном домике на Диэр-Кросс-Лэйн он съел омлет с ветчиной и во время утренних объездов сжевал «Фиг Ньютонз», «Крекер Джек» и выпил пару пинт молока. Свертки и коробки лежали сзади на полу. Он вылез из машины, прошел через автостоянку в ресторан. Он знал девушек за прилавком, поскольку был человеком твердых привычек. Это были милые маленькие ученицы высшей школы, две из Барнсборо и третья, самая миленькая, по имени Ким, из Эльморы. Ким уже подготовила для него второй завтрак: три гамбургера, жареная картошка стружкой и большая порция кока-колы. Она улыбнулась и спросила, как он поживает. Он солгал, сказав ей, что всего час назад приехал на полной скорости с Каулингтон. Он взял свой заказ, кивнул в знак благодарности, сказал несколько слов людям за столиками, а затем пошел обратно к машине. Он включил радио и, слушая переговоры дорожной полиции, стал поглощать свой завтрак. Один из полицейских спрашивал о регистрации на грузовичок-пикап. Коды передавались туда и обратно: статичные различные голоса при одной передаче, вой сирены, который ни с чем не спутаешь. Он обнаружил, что бесцельно щупает слой жира в средней части своей руки толщиной не более чем велосипедная шина. Тем не менее это его беспокоило, хотя сквозь жир он еще мог прощупать крепкий мускул. Когда-то мускулы и сухожилия выступали по всему его телу словно струны пианино, и когда он двигался, мог поклясться, что они вибрировали. Сейчас он не получал достаточной физической нагрузки. Раньше он мог делать свои обходы пешком, но в последние несколько лет деревня начала расширятся, и он посчитал более практичным брать патрульную машину. Выехав на шоссе, он думал о дорожной полиции, об этих мужчинах с крепкими мускулами в своих машинах обтекаемой формы из метала и стекла. Они носили зеленые или окрашенные серым солнцезащитные очки, чтобы солнечные блики от асфальта не слепили глаза, и эти фуражки а-ля Смоки Бир, которые придавали им впечатляющие профили. Он бы хотел быть патрульным, и много лет назад зарегистрировался в списках, но ничего не вышло. Это из-за его склада ума, сказали ему, его рефлексы также были слишком замедленными. Миленькая вещь для бюрократа, чтобы сказать ее человеку, который был штатным полузащитником футбольной команды сборной штата в Слэттери-Хай в Коунмау, его родном городе, что примерно в семи милях к северо-востоку от Джонстауна. Замедленные рефлексы. Вердикт. И этот вердикт насчет склада ума тоже… Когда склад ума вообще принимался в расчет? Они поставили его в такое глупое положение, потому что он был из провинции и не жил в Джонстауне, как остальные. Он не понравился им, потому что его фотография и рассказ о бывшей звезде футбола, собирающейся присоединиться к государственной транспортной программе, был опубликован в «Коунмау Крайер». За это его и высмеяли. Ублюдки. Вся чертова программа не стоила выеденного яйца. У него никого не было в Коунмау, все его друзья либо умерли, либо переехали, все отметины его отрочества сметены прогрессом и бетоном.

Он жадно сжевал свой последний гамбургер и, закончив кока-колу, смял стаканчик своей огромной ручищей. Итак что? У этих ублюдков открытая дорога, и они могут разбивать на ней свои колымаги, ему наплевать. Через несколько минут он услышал, как патрульные говорят о красном «Ягуаре», задержанном на 219 магистрали. Это, должно быть, спортивная машина, которую он только что видел, кивнул он и улыбнулся сам себе. По крайней мере, его инстинкты были еще остры. Он повернул ключ в зажигании, и двигатель взревел. Выезжая с автостоянки у «Макдональдса», он думал о мягком светлом оттенке оголенных рук Ким. Какая у нее фамилия? Грейнджер. Симпатичная девушка. Вероятно, у нее множество парней. Все футболисты.

Он ехал, переводя взгляд с одной стороны дороги на другую; проехал вдоль Круга, кивнув двум знакомым, махавшим с тротуара, и повернул к своей конторе. Тени деревьев, холодные и темные, задвигались над его машиной, поглотив ее. По радио все еще звучали голоса патрульных. О, их голоса звучали очень близко, но он знал, что на самом деле они за много миль отсюда, занятые своими проблемами. Как просто было бы ворваться в одну из этих передач, завопить в это радио, озадачить и отвлечь их от их ежедневных поездок, дико выкрикнуть: «Это Орен Вайсингер из Вифаниина Греха; нам нужны несколько машин и кое-какая помощь, потому что…»

Нет. Нет, он не мог сделать этого.

На его радио не было микрофона.

Пока он слушал, голоса, казалось, удалились. До него долетели последние приглушенные фразы. Голоса из другого мира, проявляющиеся и исчезающие в густой пелене статического электричества. На Каулингтон-стрит огромная тень нависла над патрульной машиной, и Вайсингер почувствовал короткую оторопь в ее присутствии. Он чуть-чуть надавил на акселератор. Поворачивая направо на следующем перекрестке, он быстро взглянул в зеркало заднего обзора и мельком увидел трехэтажный каменный дом, который затем скрылся за густыми зелеными деревьями. Ему не хотелось проезжать там, хотя это было частью его работы. Это напомнило ему о доме Флетчеров на окраине Коунмау; тот дом был поменьше, но он все еще оставался в его памяти спустя десять долгих лет, словно затаившись в глубине души.

В то время он водил патрульную машину в Коунмау. У него было два заместителя из местных людей, работавших неполный день. И холодным февральским утром он отправился в тот дом на холме. Его вызвала туда миссис Кахейн, учительница в Слэттери, которой показалось, что там не все в порядке. Тим и Рей, мальчики Сайруса Флетчера, отсутствовали в течение трех дней, и никто не отвечал ни на звонки по телефону, ни на стук в дверь. Он попробовал входную дверь и обнаружил, что она заперта; все окна были закрыты и зашторены, и он не мог в них заглянуть. Но задняя дверь от его прикосновения широко распахнулась. Войдя в дом, он почувствовал запах чего-то резкого и сладковатого, напоминающего запах мертвых псов, расплющенных автомобилями, с раздробленными черепами, которых ему приходилось убирать с автострады. Однако в доме было холодно, и это не был запах гнилого мяса или крови. Это был багровый запах Смерти. На кухне все было в полном порядке: холодный кофе в двух белых чашках на кухонном столе; тарелки, расставленные на свои места — для мальчиков, жены Флетчера Доры и самого Сайруса; на тарелках ветчина и яйца, подернутые зеленью. Он позвал Сайруса и Дору, но никто не ответил, тогда он взобрался по лестнице с дубовыми перилами на второй этаж, где располагались спальни. Где-то в доме затикали часы, он помнил это все очень отчетливо, даже сейчас, спустя долгое время. Кто-то должен быть здесь, подумал он; кто-то должен был завести эти часы.

Он нашел мальчиков в кроватях, под простынями и одеялами. У них больше не было лиц, они были срезаны. Один из них — Тим? — лежал с широко раскрытым ртом, и Вайсингер увидел, что его белеющие зубы покрыты местами толстым слоем засохшей крови. Глотки у них были тоже перерезаны.

В другой спальне, побольше, было еще хуже. Дора, в домашнем платье, в котором каждое утро она готовила завтрак для семьи, лежала на полу в луже крови. Ее голова была почти отделена от тела, и одна нога лежала в углу, словно отброшенная прогулочная трость. Именно тогда ему и стало плохо, и он усиленно старался добраться до ванной, чтобы не выблевать все свои внутренности на ковер.

Но в ванной лежал Сайрус. Его отдельные части были разбросаны по полу, а Сайрус Флетчер был большим сильным мужчиной, который рубил дрова и подвозил их в город для своих покупателей. Сейчас, казалось, от него осталось очень мало: клочки плоти и мускулов, и зазубренных осколков костей. Остатки потрясенного ужасом лица, расплющенного ударом тяжелого предмета. Много позже, когда Вайсингер перестал трястись и блевать, он обнаружил пометки на стенах ванной. Зарубки. Словно от ударов топора. Такие же зарубки были в комнате, где лежала Дора. Когда он бежал к своей машине, чтобы позвать на помощь, тиканье часов, которые не заводились уже в течение трех дней, неожиданно прекратилось.

С тех пор для него и начался настоящий ужас, наполняющий кружево огромной паутины времени. Ему не нравилось проезжать мимо того каменного дома на Каулингтон, потому что он был полон мертвых вещей, мертвых реликвий, которые он не понимал. Вещей из странного древнего прошлого. Его машина была закрыта тенями, и ему было холодно, хотя солнце ярко светило над нависающими деревьями, и пели птицы, и ветер шелестел сквозь листья, словно шепча что-то на древнем языке, которого не мог понять ни один человек.

Приблизившись к маленькому кирпичному зданию, которое было конторой шерифа, Вайсингер инстинктивно положил ногу на тормоза. Перед его офисом стоял потрепанный старый «Форд», нелепо покрашенный, с пятнами ржавчины. Задний борт был опущен, и в кузове сидел молодой человек, болтая ногами. Вайсингер въехал на место для парковки с надписью

«ТОЛЬКО ДЛЯ МАШИНЫ ШЕРИФА».

Слегка прищурившись, он посмотрел на человека. Он его никогда раньше не видел, и это его неожиданно заинтересовало. Как обычно, не торопясь, он выбрался из машины, притворяясь, что проверяет радио и содержимое отделения для перчаток, и лишь после этого высунул наружу ноги и встал; он закрыл дверь и запер ее, затем внимательно посмотрел на молодого человека.

— Добрый день, — сказал человек с легким акцентом, неизвестным Вайсингеру.

За очками авиационного стиля его светло-карие глаза светились дружелюбием, как будто он ожидал, что Вайсингер пересечет эти несколько футов мостовой, которые их разделяли, и крепко пожмет ему руку.

Вайсингер кивнул и взглянул на номер машины. Небраска. Он запомнил эту информацию. Человеку было на вид около двадцати восьми или двадцати девяти, не больше. У него были вьющиеся коричневые волосы и такого же цвета усы. Волосы выглядели чистыми, но взлохмаченными, а усы только что подстриженными. Но номер из Небраски, грубая хлопчатобумажная ткань его одежды и синяя рабочая рубашка немедленно сказали Вайсингеру о том, что это бродяга, ищущий возможность подзаработать. Один из легиона людей, часто живущих в своих автомобилях или грузовичках, скитающихся по стране в поисках случайной работы, которая могла бы им помочь выкрутиться. Люди, которые рано оставили свои дома, увлеченные призывом открытой дороги к чему-то неизвестному, что только они, казалось, понимали.

— Я шериф, — непонятно зачем сказал Вайсингер. Наверное, он хотел, чтобы этот молодой человек знал точно, с кем имеет дело.

— Да, сэр, — отозвался парень с бодрым видом, который немедленно вызвал у Вайсингера раздражение. — Вы как раз тот человек, который мне нужен. — Он выбрался из своего грузовика и подошел. В кузове лежали набор инструментов, обломки кирпича и древесины и сложенный брезент.

— Что я могу для вас сделать? — спросил Вайсингер.

— Мое имя Нили Эймс, — сказал человек, протягивая руку. Вайсингер медленно взял ее и пожал.

— Кажется, мы знакомы? — Вайсингер внимательно разглядывал его.

— Нет, — сказал человек. — Если только вы не были вчера в Гринвуде, как и я. На самом деле я здесь проездом по дороге на север.

— Угу, — отозвался Вайсингер.

— Я выполняю случайную работу, — сказал человек кивнув на свой грузовичок. — Выкорчевываю пни, подрезаю траву у дороги, отвожу мусор на свалку — словом, делаю все что угодно. Я проезжал мимо и заметил, что у вас здесь миленький маленький городок, и я подумал, что, возможно, смогу найти здесь какую-нибудь работу. Прежде чем спрашивать об этом в округе, я решил, что должен встретиться с шерифом, чтобы не было никаких недоразумений.

— Верно, — сказал Вайсингер.

Нили прочитал в глазах шерифа недоверие. Для него в этом не было ничего нового; он видел это раньше, множество раз, в городах, подобных Холлифорку, Уайтингу, Бомонту и множеству других. Это была маленькая драма, которую он привык разыгрывать и которая требовала от него серьезного умоляющего выражения на лице. Однако при этом важно не перестараться, чтобы не подумали, что ты насмехаешься над ними. Ему приходилось доказывать свою честность и отличие от гангстеров, способных ворваться в банк посреди ночи и убежать с городскими сбережениями. Нили недолюбливал позирование перед людьми такого рода, но человеку необходимо питаться и иногда отдыхать от дороги, а это означало, что у тебя в кошельке должны лежать кое-какие деньги. И часто было трудно удержаться. Но за четыре года странствий он ни разу не украл. Однажды в Баннере, Техас, он нашел один из этих маленьких пластиковых бумажников, которые раскрываются в середине, и в нем лежало немного более сотни долларов и никакой информации о владельце. Он взял деньги, но ни разу не думал об этом как о краже. Просто счастливый случай. Но ему в такой же степени и не везло. Например, тогда, когда он был брошен в пахнущую гнилью тюремную камеру в Гамильтоне, Луизиана, по подозрению в ограблении «Маджик-маркета» на семьдесят пять долларов. Девочка-подросток, работавшая за прилавком, указала на него, но не была в этом вполне уверена. Через день он был освобожден за отсутствием улик, и полисмен с квадратной челюстью приказал ему убираться и забыть начисто дорогу туда. Он обрадовался, и хотя он не был никогда около того «Маджик-маркета», у него появился случайный низкий порыв заскочить и ограбить это заведение до единого пенни, занесенного в регистр. Но он не сделал этого, потому что дорога, протянувшаяся перед ним, манила вперед, словно линия судьбы.

Но за эти четыре года он запомнил две вещи: все города в основном похожи друг на друга; и все служители закона в основном тоже похожи. Эти два урока дороги прочно втемяшились в его голову.

— Итак, ты хочешь получить здесь работу, не так ли? — спросил его Вайсингер. Выражение лица шерифа не изменилось.

— Да, я подумал, что могу здесь что-нибудь найти, — ответил Нили. Он почувствовал, что вот-вот получит обычный ответ типа мы-не-любим-шатающихся-вокруг-бродяг; он и раньше слышал его.

Вайсингер сделал движение по направлению к пикапу.

— Куда направляешься? У тебя на севере дом?

— Нет. Я просто путешествую. Осматриваю местность.

— Зачем?

Нили пожал плечами.

— Иногда мне кажется, что это хороший способ времяпрепровождения. И это то, что я всегда хотел делать.

— Мне же больше это кажется пустой тратой времени. — Вайсингер сузил свои глаза по-волчьи. — Ты что, сбежал от жены с тремя или четырьмя детишками?

— Нет, — непринужденно сказал Нили. — Я не женат. И детишек тоже нет.

— Ты что, не в ладах с законом? Как, ты говоришь, твоя фамилия? Эймс? — Он понял, что это было пропащее дело, и сделал движение по направлению к грузовику. — Ну что ж, шериф, мне нужно еще проехать несколько миль, чтобы было что позаимствовать из поэмы.

— Поэмы? Какой поэмы?

— Фроста, — ответил Нили, открывая дверь с водительской стороны и залезая внутрь. Он мог поехать на север в Спэнглер, Эмей, Стиффлертаун, Барнсборо, во множество крохотных точечек на красной ленте 219. Там, впереди, будет работа. К черту этого парня.

— Что, разговор о законе тебя немного пугает? — спросил Вайсингер, подходя к пикапу сбоку. — И заставляет тебя бежать?

Нили вложил ключ в зажигание и завел двигатель.

— Я думал, ты хотел найти работу, — сказал Вайсингер. — Куда ты едешь? Почему бы тебе не выйти, чтобы обсудить это, и, может быть, я свяжусь кое с кем и выясню, смогу ли что-нибудь для тебя сделать.

— Сожалею, — сказал Нили. — Я передумал.

— Что ж, может, быть тебе просто лучше… — Вайсингер остановился посередине фразы.

Нили глянул на него. Шериф смотрел направо остекленевшим взглядом, приоткрыв рот. Нили взглянул в зеркальце заднего вида и через дорогу увидел припаркованный черный «Кадиллак» и очертания фигуры, сидящей за рулем. Неподвижной. Наблюдающей. Вайсингер, прекратив разговор с Нили, перешел улицу, приблизился к этой машине и склонился к окну, у которого сидел водитель. Нили мог видеть, как шевельнулись его губы, а фигура кивает головой. Затем, казалось, Вайсингер прислушивается. Нили покачал головой, развернул пикап и начал отъезжать.

— Эй! Подожди минутку! — крикнул Вайсингер, и голова шерифа снова наклонилась к той машине. Через несколько минут черный «Кадиллак» плавно отъехал с изгиба дороги и исчез на улице внизу, а шериф, не спеша, перешел через дорогу и направился к поджидавшему его Нили. Вайсингер провел рукой по губам, в его глазах были беспокойство и тревога.

— Что происходит? — спросил его Нили.

Вайсингер пожевал ноготь на большом пальце.

— Кажется, ты приглянулся кому-то в этой деревне, Эймс. Кто-то хочет, чтобы ты отправился здесь на работу.

— Кто?

— Мэр, — сказал Вайсингер. — Если ты хочешь работать, тебя внесут в платежный список деревни. Это не даст слишком много денег, могу сказать тебе по опыту. А работать ты будешь много.

— А что мне предстоит делать?

— Все, что угодно. Вывозить хлам, подрезать ветки, скашивать траву, подбирать мусор, и так далее. Плата составляет сотню в неделю. Я буду вызывать тебя, когда понадобится что-либо сделать. — Он посмотрел в том направлении, куда уехал «Кадиллак». — Что ты думаешь?

Нили пожал плечами. Деньги казались достаточно хорошими, и он особо никуда не спешил. Вифаниин Грех был премиленькой маленькой деревенькой, приветливой и чистенькой. Есть смысл попытаться сделать пару сотен долларов до того как направиться в штаты Новой Англии.

— Почему бы и нет? — сказал он. — Мне это подходит.

Вайсингер кивнул. Его глаза были словно черные зеркала, и Нили подумал, что может увидеть в них свое отражение.

— На углу улиц Китридж и Грант есть гостиница, это за Кругом. Ею управляет леди, которую зовут Бартлетт. Гостиница чистая и не слишком дорогая. Почему бы тебе туда не подъехать и не сказать, что это я тебя прислал? Скажи ей, что ты сейчас работаешь для деревни, и она даст тебе хорошую комнатку. — Его взгляд был странным и неподвижным. Мертвым, внезапно подумал Нили; его глаза кажутся мертвыми.

Именно тогда, глядя в черные и невыразительные глаза шерифа, Нили чуть не сказал: «Нет, не думайте, что я согласен. Поеду на Север и попытаю там счастья». Но он не смог этого сделать, потому что ему нужны были деньги. Он сказал:

— Хорошо. Конечно. Я поеду туда прямо сейчас.

Вайсингер удержал его взгляд на мгновение, а затем сказал:

— Езжай. И возвращайся обратно так быстро, как сможешь. Через две улицы отсюда есть сухое дерево, которое нужно спилить; я боюсь, что оно однажды утром упадет на дорогу. — Он отступил от грузовика и посмотрел в обе стороны. — Свободно, — сказал он, — можешь теперь дать задний ход.

Нили поднял руку и вывел грузовик на улицу, затем проехал обратно к центру деревни. Значит, это был мэр, в черном «Кадиллаке», решил он. Он не смог разглядеть лицо этого человека и ворчал про себя. Никогда раньше ему работу не давал мэр. И все-таки рядом с этим шерифом ему было как-то не по себе, потому что он почувствовал в нем жестокую жилку. Главное — не подавать повод такому человеку для недовольства, так как это может стимулировать жестокость. Что же еще он почувствовал в этом человеке всего мгновения назад? Что-то темное и неуловимое, что-то, похожее на… страх? Да, вероятно, Вайсингер боится мэра. Очевидно, мэр Вифаниина Греха имеет кучу недостатков. Хорошо бы привлечь его на свою сторону, сказал себе Эймс.

Вайсингер смотрел, как грузовик исчез из виду за углом, покусывая ноготь левого указательного пальца. Сердце колотилось с шумом, напоминающим звуки ударов по пустому контейнеру. Он недолюбливал очень многих людей, его не слишком волновала судьба этого Нили Эймса, поскольку ему не нравились люди безответственные, принимающие жизнь такой, какая она есть. Он не любил людей, которые не жили в клетках. И все же чувства его сейчас больше были сродни жалости, чем чему-либо другому.

— Да спасет Господь твою душу, — сказал Вайсингер, затем повернулся и исчез в своей конторе.

8 Кэй, знакомящаяся с другими

Кэй провела большую часть дня в младшем колледже Джорджа Росса, и сейчас, возвращаясь в Вифаниин Грех, она размышляла об этом.

Она пообедала в кафетерии колледжа вместе с доктором Кеннетом Векслером, седовласым пятидесятилетним заведующим кафедры математики, и обсудила с ним свой курс по алгебре, который начнется со следующего понедельника. Она собиралась помогать во время регистрации в пятницу и субботу, и доктор Векслер сказал ей, что в каждом из трех ее классов, вероятно, будет по двадцать-двадцать пять студентов. Можно неплохо подзаработать, сказал доктор Векслер, а также набраться хорошего опыта.

Доктор Векслер проводил ее до кабинета. Собственно, это небольшое отгороженное пространство в новом, построенном из кирпича и стекла, здании Наук и Искусств, с письменным столом, креслом и окном. По одну сторону от перегородки сидел мистер Пирс, тощий человек в темном костюме, который, как объяснил ей доктор Векслер, преподавал численные методы. Мистер Пирс подошел чтобы поздороваться и затем снова возвратился к бумагам, которые разбирал. Кэй поглядела на бежевые стены своей конторы, на доску для объявлений и бюллетеней из пробкового дерева, висящую над столом, и решила: нужны картинки, чтобы оживить это. На подоконнике стояло несколько горшочков с растениями. На доске объявлений было около дюжины маленьких красных, синих, зеленых и желтых — гвоздиков, с кончиками, острыми как иглы. На некоторых остались клочки бумаги, и Кэй подумала, что же висело на них раньше. Проглядывая ящики письменного стола, она нашла скрепки для бумаги, ручки и блокнотик, листки которого помечены надписью

«СО СТОЛА ДЖЕРАЛЬДА МЭЧЕМА».

Это был предшественник. Когда она спросила доктора Векслера об этом человеке, он отвечал уклончиво, и это ее озадачило.

В классной комнате под номером 119, где ей предстояло работать, Кэй постояла у стола учителя под люминесцентным освещением и поглядела на ряды пустующих столов. Она даже попробовала написать на доске желтым мелом свое имя:

МИССИС РЕЙД.

Ее все еще ошеломляло то, что ее давние мечты теперь были в пределах досягаемости. Если ее работа в летний период окажется удовлетворительной, у нее появится шанс получить преподавательскую работу на полную ставку. Господи, подумала она. Это невозможно. Этого не может быть. Пока Эван работал в заводском журнале в Ла-Грейндже, она преподавала в двух классах в общественном колледже Кларка, а после обеда сама занималась на курсах повышения квалификации. До докторской степени ей было все еще достаточно далеко, но она решила, что у нее еще есть время. Обосновавшись здесь, она может вести свой курс по алгебре; после обеда проводить репетиторские занятия с какими-нибудь студентами и потихоньку продвигаться к своей степени. Не нужно спешить. Через некоторое время она выключила свет в комнате 119 и прошла по крытому линолеумом коридору к автомату безалкогольных напитков в комнате отдыха преподавателей.

Она пила колу за столиком в углу и следила за дверью: смотрела, как другие преподаватели входят сюда, чтобы выкурить сигарету или просто немного поболтать. Там была пожилая женщина, у которой седые волосы были уложены в тугой пучок; она купила виноградный напиток и представилась как миссис Эдит Марш. Она преподавала поэзию и любезно улыбалась почти всему, что говорила Кэй. Вошел мистер Пирс и зажег сигарету, но он поговорил с Кэй мельком, затем уселся в кресло в другом конце комнаты и начал глазеть в окно на почти пустую автостоянку. Вошел мужчина, которому на вид было за тридцать, одетый в джинсы и темно-синий пиджак спортивного покроя. Кэй разменяла ему доллар, и он бросил в автомат двадцать пять центов, не получив на них ничего. Затем он затянулся своей потертой трубкой, и когда она рассказала ему, что это ее первый семестр, поведал, что он профессор на кафедре классической литературы. Он пожелал ей удачи, потом снова лишился двадцати пяти центов, так же неудачно бросив их в автомат, воздел руки к потолку в притворном гневе и прошествовал из комнаты, оставляя за собой дымный след.

Она в последний раз вернулась на свое рабочее место, чтобы попытаться придумать, что за картинки ей принести — сцены из обычной жизни? абстрактные открытки? пасторальные сцены? — затем вышла из здания. И сейчас, достигнув границ Вифаниина Греха и сворачивая по направлению к яслям и детскому садику «Солнечная школа», где она на несколько часов оставила Лори, она задавала себе вопрос, кем был этот Джеральд Мэчем. Преподавателем по математике, конечно. Очень славный, интеллигентный человек, сказал доктор Векслер; мистер Мэчем жил в Спэнглере. Его либо уволили, либо он ушел по собственному желанию, но в глазах доктора Векслера появилось странное выражение, когда она его спросила, что именно произошло. Казалось, он не хотел говорить об этом человеке. Но почему? Какой-нибудь скандал или что-то в этом духе? Что, мистер Мэчем проводил экзамены, приклеиваясь взглядом к юбкам своих студенток? В любом случае, подумала Кэй, хвала Господу за то, что случилось с Джеральдом Мэчемом; если бы она не получила эту преподавательскую работу, семья была бы сейчас на мели.

«Солнечная школа» — желто-белый домик на улице Блэр — имела огороженный задний дворик, и когда Кэй вылезла из машины и пошла по дорожке к входной двери, она заметила нескольких детей, качающихся на качелях. Она расслышала их смех, похожий на шум родниковой воды в ручейке, пробивающейся сквозь гладкие плоские камни в прохладном лесу. Около ее дома, где она росла в детстве, был небольшой ручеек, она звала его своим секретным ручейком и одно лето ходила туда каждый день, чтобы посмотреть, как бежит вода. Она бросала туда камушки и загадывала желания. Один камушек — за счастливую жизнь, второй — за прекрасного принца, третий — за то, чтобы жить в красивом замке. На следующую зиму пришли строители и начали расчищать местность для новой трассы. Они смели прочь дубы и сосны своими машинами, которым каждое утро в шесть часов требовалась пища. Когда она вернулась к ручью ранней весной, чтобы загадать новые желания, ее секретный ручеек оказался залитым бетоном. Глядя на этот гладкий бетон, она ясно и твердо поняла, что в этот конкретный момент кто-то — тот, кого она не знала и не узнает никогда — расхохотался. Потому что этот кто-то украл у нее то, что принадлежало ей по крайней мере прошлым летом, когда ей было семь лет. Может быть, с тех пор она стала немножечко жестче.

Она позвонила в дверь. Сквозь прозрачное стекло двери она видела некоторые из внутренних комнат: стены, покрытые детскими рисунками лошадок, пугал, деревянных человечков, зданий и машин; небольшой столик, окруженный шестью маленькими стульчиками; книжный шкаф, заполненный книгами «Золотой библиотеки» и рассказами доктора Сьюса из серии «Котенок в шляпе»; аквариум с рыбками. Две маленькие девочки, одна темноволосая, а другая с длинными красивыми рыжими волосами, сидели за столиком и читали. Теперь они смотрели на Кэй. Из коридора появилась стройная женщина в белом, похожем на форму, брючном костюме. Она улыбнулась Кэй и открыла дверь.

Кэй встречала миссис Омариан, заведующую «Солнечной школой», во время своей последней поездки в Вифаниин Грех, до того, как они окончательно уехали из Ла-Грейнджа. Миссис Омариан, которую звали Моника, на вид, по мнению Кэй, было около тридцати; у нее было дружелюбное привлекательное лицо, обрамленное густой гривой темных волос. Она держалась очень спокойно, как будто управлять детским воспитательным центром было на самом деле детской игрой.

Когда дверь открылась, Кэй почувствовала холодное дуновение воздушного кондиционера. Внутри «Солнечной школы» было очень тихо, как будто бы все дети где-то спали.

— Добрый вечер, — сказала миссис Омариан. — Как вы провели утро в школе?

— Чудесно. Лучше, чем ожидала.

— Волновались?

Кэй улыбнулась.

— Боюсь, что очень.

— Думаю, этого и следовало ожидать, — сказала миссис Омариан. Она открыла дверь пошире, и Кэй вошла в дом. Двое детей за столом снова вернулись к чтению. — Я сама преподавала несколько семестров в колледже Джорджа Росса, — поведала она Кэй.

— О? И на каком отделении?

— Психология, под руководством доктора Андерсона. Это был просто вступительный курс по детской психологии, ничего особенного. Но, во всяком случае, забавно. — Она быстро пожала плечами. — Это было около четырех лет назад, и мне иногда недостает академического образа жизни. Преподавательские конференции, завтраки и все такое. — Она несколько секунд молча смотрела на Кэй. — Я вам и впрямь завидую.

— Я не знаю, почему. Мне кажется, что вы здесь по горло заняты, сказала Кэй. — И дела у вас, кажется, идут хорошо.

— Да, неплохо. В Вифаниином Грехе больше работающих матерей, чем вы могли бы себе представить. Минуточку, я приведу Лори, она играет в задней части дома. — Миссис Омариан отвернулась от Кэй и прошла по коридору к задней двери. В следующее мгновение Кэй ощутила в затылке что-то вроде покалывания и обернулась назад.

Маленькая девочка с рыжими волосами уставилась на нее. Другая девочка продолжала читать «Черного красавчика». Рыжеволосая девочка спросила:

— Вы мама Лори Рейд?

— Да.

— Меня зовут Эми Грентхем.

— Рада познакомиться с тобой, Эми, — сказала Кэй.

Девочка несколько секунд молчала, не отводя глаз от Кэй.

— Лори здесь новенькая? — спросила она.

— Да, верно. Мы только вчера переехали в деревню.

— Здесь хорошо, — сказала Эми. Ее глаза были синими и как два туннеля уводили куда-то вглубь души. Они не мигали. — Моя мамочка говорит, что здесь самое лучшее место в мире.

Кэй улыбнулась. Она услышала шаги в коридоре. Миссис Омариан держала Лори за руку.

— Привет, моя сладенькая, — сказала Кэй, разглаживая волосики девочки и целуя ее в лобик. — Ты сегодня хорошо провела время?

Лори кивнула.

— Мы развлекались: качались на качелях, потом играли с куклами и смотрели мультики.

— Мультики? — спросила Кэй.

— У нас есть проектор, — объяснила миссис Омариан. — Что мы сегодня смотрели, Лори?

— Про бегуна по дорогам. И цыплят. И… утенка Даффи.

Миссис Омариан улыбнулась и подмигнула Кэй через голову девочки.

— Правильно.

— Ну, что ж, — Кэй взяла Лори за руку, — нам пора идти. Скажи миссис Омариан, что мы снова с ней увидимся в пятницу утром, хорошо? — Они пошли к входной двери.

— До свидания, Лори, — сказала Эми Грентхем. Другая маленькая девочка тоже взглянула и сказала «до свидания».

— До свидания, — сказала Лори. — До пятницы.

Около входной двери миссис Омариан сказала:

— Ваша малышка хорошо себя ведет. Если бы другие так же хорошо себя вели, как и она, я бы смогла целый день смотреть передачи — такие, как «Надежда Риана» или «Жизнь для того, чтобы жить».

Они распрощались с миссис Омариан, и через несколько минут Кэй ехала по направлению к Мак-Клейн-террас, а Лори в это время болтала о других детях, с которыми познакомилась в этот день. Казалось, она хорошо провела время, и это понравилось Кэй, потому что девочке придется провести там большую часть лета. Кэй могла бы оставлять Лори дома с Эваном, но Эван собирался оборудовать в полуподвале свой кабинет, а ее работа требует много времени. Поэтому лучше, если Лори будет ходить в «Солнечную школу».

По пути домой они проехали мимо кирпичного здания с застекленным фасадом, выстроенного в модернистском стиле, на угол которого нависающие деревья отбрасывали черные тени. На простой черно-белой табличке снаружи было написано: «КЛИНИКА МАБРИ». Кэй знала, что это здание служило больницей деревни Вифаниин Грех, но она еще не бывала внутри и не видела ни одного из врачей. Она беспокоилась о качестве медицинского обслуживания в деревне, когда они в первый раз подумывали о том, чтобы переехать, но миссис Джайлз заверила их, что клиника полностью укомплектована персоналом и хорошо оборудована и что доктор Мабри, директор клиники, относится к тому типу врачей, которые настаивают на домашних вызовах в случае необходимости.

Проходя через входную дверь в свой дом, Кэй услыхала приглушенную автоматную очередь черной, видавшей виды пишущей машинки Эвана, доносящуюся из полуподвала. Лори направилась в свою комнату, чтобы поиграть, а Кэй открыла дверь, ведущую в полуподвал и спустилась вниз по лестнице. Эван сидел за своим письменным столом с крышкой на колесиках, который они купили на распродаже вещей из гаража несколько лет назад. Раньше на нем кое-где были царапины и насечки, но Эван поменял три из его четырех ножек, отполировал самые плохие места вручную и заново отделал его так, что он приобрел красивый цвет темного дуба, просвечивающий сквозь пару слоев смазки. Он установил письменный стол в дальнем конце полуподвального этажа, около занавешенного окна, которое можно было приоткрывать так, чтобы иметь возможность выглядывать во двор и одновременно наслаждаться свежим воздухом. Коробки с книгами лежали рядом в ожидании полок, которые он планировать построить с первого дня, когда вошел в полуподвал и увидел его возможности. Он привез с собой два плаката в рамочках: один был репродукцией туристической афиши «Граф Цеппелин» тридцатых годов, а другой — оригинальной афишей магического выступления Гарри Блэкстоуна. Эти плакаты, а также объявление о распродаже он повесил по обе стороны от окна. Металлическая настольная лампа отбрасывала пятно света через его правое плечо на бумагу, заправленную в пишущую машинку. Рядом с ней лежали стопка чистой бумаги и несколько листов того, что он написал за сегодняшний день. На полу рядом с письменным столом располагалась ивовая корзинка для мусора, и рядом с ней валялись два клочка смятой бумаги. Кэй немного постояла сзади него, наблюдая, как он работает. Обычно он печатал несколько строчек, затем останавливался, и сидел неподвижно, уставясь в лист бумаги. Потом печатал еще немного. После этого на большой скорости — дюжину и более строчек. Затем снова следовало молчание.

Через несколько минут Эван внезапно выпрямился в своем кресле. Казалось, он к чему-то прислушивается. Затем обернулся и посмотрел на нее широко раскрытыми глазами, и его внезапное движение испугало ее.

— В чем дело? — спросила Кэй, отступая назад.

Глаза Эвана сразу прояснились.

— Прости, я не хотел испугать тебя. Но, по правде говоря, ты до чертиков меня напугала. Давно ты здесь стоишь?

— Совсем недавно. Я хотела только посмотреть.

— Я почувствовал, что здесь рядом со мной кто-то есть, но я не мог сразу понять, кто это. Ты хорошо провела день? Встретила всех, кого хотела встретить?

Она кивнула и пододвинулась ближе к нему, положив руки ему на плечи и целуя в макушку — прямо в один из его забавных вихров. Она знала, что они сводили его с ума, когда он пытался расчесать свои волосы, и обычно он просто сдавался: так и оставлял их лохматыми, что для нее выглядело сексуально притягательным.

— Я поговорила с доктором Векслером, — сказала она. — И даже получила свой собственный кабинет.

— Великолепно, — сказал он и показал на свой стол. — А он такой же роскошный, как и мой?

— Что твоему кабинету недостает по комфорту, он восполняет за счет своего обаяния, — сказала она и снова поцеловала его. — Я очень хорошо провела день, Эван, и почувствовала себя так, словно я там своя.

— Так и должно быть, — ответил он ей. — Я очень рад за тебя и горжусь тобой.

Она взглянула через его плечо на бумагу, заправленную в машинку.

— Что ты делаешь?

— На самом деле, ничего. Так, просто кое-какая писательская возня. Заносил на бумагу мои первые впечатления от деревни. Знаешь, цвета, звуки, запахи — все в этом роде.

— Занятно, — она взглянула на лист и увидела, что это описание впечатлений о цветочном кольце на Круге. — Очень мило. Для чего ты это делаешь?

— Хочу проиграть одну идею, — ответил Эван. — В Филадельфии есть небольшой журнальчик, который носит название «Пенсильвания Прогресс», и время от времени он помещает рассказики о небольших городках штата. История, типажи людей, кто и чем занимается, взгляд на будущее. Я подумал, может быть, их заинтересует что-нибудь о Вифаниином Грехе.

— Думаю, что заинтересует, — чуть ворчливо сказала Кэй. — Но ты же здесь новичок, как же ты собираешься написать свой рассказ.

— Методом старомодного исследования, — отозвался Эван. — И с помощью работы ног. Я уверен, что в библиотеке есть историческая информация и, конечно же, множество людей постарше, живущих здесь, кое-что знают о том, как была основана деревня. — Он пожал плечами. — Не знаю, может быть, это никуда и не пойдет, может быть, «Прогресс» не станет его покупать, но думаю, что над этим стоит поработать.

— Тогда работай, — сказала Кэй.

Он на секунду замолчал, глядя на лист бумаги в машинке.

— Кроме того, — сказал он, глядя на нее, — тебе разве не интересно узнать, что это был за грех?

— Грех? Какой грех?

— Что означает название «Вифаниин Грех»? Что это за грех Вифании? Признайся, это необычное и интригующее имя для деревни. Мне бы хотелось узнать, какой смысл кроется за ним.

Она улыбнулась.

— Может быть, у него нет смысла. Почему он обязательно должен быть?

— Почему бы ему не быть? Большинство поселков и больших городов названы по чему-то специфическому. По событию, личности, сезону. Чему угодно. Возьми вот имя Вифания. Имя человека? Имя или фамилия? Я бы хотел это выяснить.

— Думаешь, в библиотеке найдется такая информация?

— Не знаю. Но думаю, что именно там я и начну искать.

Кэй ласково перебирала пальцами волосы мужа.

— Что ты хочешь на обед? У меня есть в холодильнике свиные отбивные.

— Кажется, свиные отбивные подойдут.

— Отлично. Тогда это и будет меню на вечер. Лучше мне этим и заняться. Мне нравится твоя идея о рассказе. Действительно нравится. — Она направилась к лестнице.

— Хорошо. Я очень рад. — Он повернулся обратно к своей пишущей машинке и застыл в молчании.

Она еще одну секунду наблюдала за ним, и когда он снова начал печатать, направилась вверх и через небольшую комнатку — на кухню.

После обеда они подъехали к магазину «Мебель Брума» на Вестбери-Молл, но большая часть товаров магазина оказалась для них немного дороговатой. Они гуляли где-то в течение часа по Молл, заглядывая в магазины, и Эван купил для Кэй и Лори мороженое «Баскин-Роббинс» в рожках. Затем остановились в супермаркете, чтобы закупить бакалейных товаров до конца недели, и вот они уже были на обратном пути в Вифаниин Грех на трассе 219. Передние фары микроавтобуса прорезали желтые дыры в черном занавесе ночи. Лори заявила, что она видит звезды, и Кэй помогла ей их сосчитать. Они обогнали несколько машин и большой грузовик, направляющийся на север, но по мере приближения к повороту на Эшавэй и Вифаниин Грех Эван заметил, что транспорт был редок. Без фар других автомобилей, помогающих осветить дорогу, было очень темно. И деревья, и путаница дикорастущих зарослей вдоль шоссе напомнили Эвану о непроницаемых стенах. Луна была полной и белой, словно светящийся серебряный диск, парящий над ними подобно призраку. Лори сказала, что она похожа на лицо принцессы, которая живет среди звезд и наблюдает за всем происходящим на земле. Кэй улыбнулась и пригладила ей волосы, а Эван наблюдал за дорогой, чувствуя, как что-то внутри него тащило его назад. Он попытался стряхнуть это с себя, как пытаешься стряхнуть напряжение мускулов в лопатках. Ветер свистел сквозь открытые окна; фары выловили из темноты обезображенный труп собаки, лежащей на обочине дороги. Зубы поблескивали, а глаза превратились в прогнившие черные глазницы. Эван инстинктивно повернул руль, и тогда Кэй и спросила, все ли с ним в порядке.

— Да, — ответил он, улыбнувшись. — Я в полном порядке. — Но в следующие несколько минут улыбка померкла и исчезла. Он чуть сузил глаза, скорее чувствуя, чем видя скрюченные деревья, стоящие у дороги. Наконец впереди показался мерцающий желтый огонек, отмечавший поворот на Эшавэй. Эван притормозил микроавтобус, свернул налево, и вскоре они ехали мимо кладбища с его рядами могильных камней. На улицах Вифаниина Греха в большинстве домов горел свет: тут — в гостиной, тут — в ванной, в спальне, на кухне. Фонари на крыльце светились белым или бледно-желтым. Эван почувствовал успокоение при мысли о том, что жители Вифаниина Греха устраиваются сейчас на ночь: читают газеты, смотрят телевизор, разговаривают о том, что произошло за день, готовятся к следующему дню. На мгновение он представил себе, что может видеть сквозь эти стены и наблюдать, как множество семей в Вифаниином Грехе, сидящих в безопасности и уюте своих привлекательных кирпичных и деревянных домиков, проходит через ежедневную рутину своей жизни. Но в глубине души что-то постоянно его изводило, и он не мог понять, что это такое.

Через несколько секунд, когда они были за пару улиц от Мак-Клейн, Кэй кивнула и сказала:

— Сегодня ночью по-настоящему тихо, правда?

И в этот момент он понял.

Он медленно сбросил скорость автомобиля. Кэй посмотрела на него, сначала удивленно, потом с раздражением, затем озабоченно. Он подъехал к изгибу дороги перед белым двухэтажным домом с дымоходом. Свет горел за белыми шторами в большом окне. Верхняя часть дома была темной. Эван заглушил двигатель и прислушался.

— Папа, — спросила Лори с заднего сиденья, — почему ты здесь остановился?

— Т-с-с-с, — прошептал Эван. Кэй начала что-то говорить, но он покачал головой. Она смотрела в его глаза, чувствуя, как клещи страха сжимают ее внутренности.

Не выдержав долгого молчания, она спросила:

— Что ты делаешь?

— Слушаю, — спросил он.

— Что?

— Что ты слышишь? — спросил ее Эван.

— Ничего. Здесь нечего слушать.

— Правильно, — сказал он, кивнув. Когда он посмотрел на нее, он увидел, что она не поняла. — Никакого шума, — сказал он ей. — Ни звука машин. Никакого шума от радио и телевидения. Ни звука от разговоров, просачивающихся через открытые окна или вокруг нас. Никто не бубнит себе под нос, не разговаривает, не спорит, не…

— Эван, — сказала Кэй с той интонацией, которой пользовалась, когда считала, что он ведет себя как ребенок. — О чем ты говоришь?

— Послушай, — сказал он, стараясь говорить тихо. — Просто сиди тихо и слушай.

Она прислушалась. Из леса доносилось тихое стрекотание сверчков. Ночная птичка коротко прощебетала примерно за улицу от них. Но это было все. Странно, сказала она себе. Действительно странно. Нет. Я становлюсь похожа на Эвана. Это совсем не странно. Это просто тихая деревенька с тихими людьми в тихий ночной час. Она подождала еще несколько минут, ничего не говоря, затем вспомнила о замороженных бифштексах, которые они купили, медленно оттаивающих сейчас в задней части автомобиля.

— Давай поедем, Эван, — сказала она.

— Мы можем сейчас поехать, домой папа? — спросила Лори.

Эван посмотрел в глаза жены. Она ждала, когда он повернет ключ зажигания. За ее плечом что-то двигалось. Глаза Эвана сосредоточились на этом. Тень медленно двигалась за окном в виде силуэта в сумрачном свете и задержалась лишь на мгновение, чтобы чуть-чуть отдернуть штору. Затем исчезла. Эван заморгал, не понимая, что именно он видел.

— Эй! — Кэй тянула его за рукав. — Посмотри на меня. На свою давно страдающую жену. У нас здесь мороженое мясо, и молоко, и мороженое — там, сзади, в трех сумках, — и нам лучше бы направиться к дому.

Он задержался еще на мгновение. Тень не возвращалась. Он сказал:

— Хорошо. Едем. — Он повернул ключ зажигания, и двигатель завелся. Они отъехали от изгиба шоссе, и Эван стал пробираться к Мак-Клейн.

Эван прав, подумала Кэй, когда они подъезжали к своему дому — темному в ряду огней. Очень тихо сегодня. До странного тихо. Но… лучше тишина, чем шум, словно в аду. Разве это не одна из причин, по которой мы переехали в Вифаниин Грех?

Когда они сворачивали к дому, Эван пытался воскресить ту тень в своем сознании. Что-то в ней есть забавное. Что-то непонятное. Что-то… что-то неправильное.

— Вот мы и дома, — сказала Кэй, вылезая из машины. — Кто у нас будет паинькой и поможет с продуктами?

— Я, я, — вызвалась добровольцем Лори.

— Хорошо, вот одна добрая самаритянка, — сказала Кэй. — Эван, ты собираешься выходить из машины?

Он сидел без движения еще секунду. Затем повернулся к ней.

— Да, — сказал он, пошел к задней части машины, чтобы достать сумку, и неожиданно вздрогнул, потому что понял, что так обеспокоило его в этой тени.

Когда она повернулась к окну так, что свет упал сзади, Эван разглядел, что у фигуры недостает левой руки.

Он не знал, почему, но это заставило его нервы затрепетать, словно ему за шиворот бросили кубик льда.

Кэй с сумкой прошла к двери. Лори с меньшей по размеру сумкой шла следом. Кэй обернулась к нему.

— Идем, копуша, — позвала она.

И если бы в тот самый момент Эван прислушался к слабым звукам, которые принес легкий ночной ветерок, он бы услышал шум за три улицы от них — там, на пересечении Блэр и Каулингтон. Стук копыт.

9 Визит

— …и в каждый День Труда на Круге проводится деревенский праздник, — говорила миссис Демарджон. — Торговцы закрывают свои магазины, и все улицы, кроме некоторых, перегораживают, устраивают столы для пикника, место для оркестра и учреждаются призы за лучший торт, печенье и приправы. Два года назад мои помидоры завоевали первый приз по этой категории, а в прошлый День Труда Дэрси Маккаллаф завоевала синюю ленточку. О, да, я думаю, что нам всем нужно участвовать в каких-нибудь конкурсах. Это заставляет нас держать форму. Осень — прекрасное время года в Вифаниином Грехе: к середине сентября начинает дуть прохладный ветер, а к первому ноября устанавливается морозная погода.

Деревья желтеют, становятся золотыми и темно-красными. Это действительно прекрасно! Вы увидите. — Она отпила глоточек из своей кофейной чашечки с монограммой «Дж. Д.» и затем взглянула на Эвана, чтобы убедится, что он ее внимательно слушает. Он слушал. — И потом есть еще зима. Небо почти весь день серое, и где-то к Рождеству выпадает снег. Но это рассыпчатый снег — белый, как сахар, а не сырая тяжелая масса, которая выпадает в Новой Англии. Весь Вифаниин Грех выходит на улицы отпраздновать Рождество. Клубы соревнуются друг с другом: кто сделает большие пожертвования детским домам в Джонстауне. И еще есть конкурс на лучший газон перед домом и украшение дома с призом в пятьдесят долларов. Мы выиграли его, — она бросила быстрый взгляд на человека, сидящего слева от нее, — ага, четыре года назад. Да, верно, четыре года назад. Мы повесили маленькие мерцающие белые фонарики на деревьях, и это было и вправду очень красиво.

— Это звучит здорово, — сказала Кэй.

— О, да, — кивнула миссис Демарджон. — Рождество — всегда хорошее время. Но зима здесь продолжается долго, и снег на земле обычно держится вплоть до первого марта. А ранней весной будьте готовы к тому, что вновь появятся цветочные бутоны. Эван, вы мне позволите предложить вам еще чего-нибудь выпить?

Он вертел за ручку свою пустую чашку. — Нет, спасибо, — ответил он. Я уже достаточно выпил.

— Этот кофе безкофеинового сорта, поэтому можете не беспокоится, что будете бодрствовать всю ночь, — объяснила миссис Демарджон. Она быстро улыбнулась Кэй. — Я знаю, что такое бессонница из-за слишком большой дозы кофе. — Она обернулась, посмотрев на мужа:

— Ты будешь еще что-нибудь, Гаррис?

Человек в кресле на колесиках тяжело проехал мимо нее. — Только немного фруктов, — сказал он. Он добрался до небольшого столика, где стояла зеленая вазочка с яблоками и виноградом, взял яблоко, надкусил его и затем снова подъехал к остальным.

— Я все недоумеваю по поводу одной вещи, — сказал Эван, и миссис Демарджон посмотрела на него и выжидающе улыбнулась. — Какую церковь посещает здесь большинство жителей? Я заметил к югу отсюда пресвитерианскую церковь, как раз за пределами Вифаниина Греха, а другую чуть в стороне от 219 магистрали, примерно в четверти мили к северу. Я не обратил внимания, какой она конфессии…

— Методистской, — ответила миссис Демарджон. — Методистская церковь. Мы с Гаррисом ходим как раз туда. По-моему, методисты и пресвитериане разделились здесь почти точно пополам. А какую церковь посещаете вы?

— Собственно говоря, — отозвался Эван, — мы не…

— Епископальную, — сказала Кэй.

— Ага. Ну что ж, подумаем. В Спэнглере есть неплохая епископальная церковь, как мне кажется. Всего несколько минут езды.

— Я удивлялся, — сказал Эван, — что не видел никаких церквей внутри самой деревни, и подумал, что это немного странно.

— Странно? — миссис Демарджон коротко засмеялась. — Нет, нет. Церкви ведь рядом. Большинство здешних жителей глубоко религиозны.

— О, да, я вижу.

— Десять лет назад эта деревня ничего собой не представляла, сказала миссис Демарджон, обернувшись к Кэй. — Просто пятнышко на карте, где жили только четыре или пять семей и были один-два магазинчика. Сейчас посмотрите на нее! И население удваивается каждый год. Подумайте, во что она превратится лет через пять или даже через три года. Конечно, мне ужасно не нравится основное направление изменений в деревне. Мне кажется, если нам удастся удержать в узде так называемый прогресс, хотя мы не так уж торопимся вводить здесь какие-нибудь старые порядки, мы лучше выдержим долгую гонку. Как вы думаете?

Пока они разговаривали, Эван обнаружил, что наблюдает за Гаррисом Демарджоном.

Он сидел напротив него в ярко украшенной гостиной, слева от кресла, обитого набивной тканью в цветочек, которое занимала его жена, и, казалось, во время их разговора его внимание все время куда-то уплывало. Он мог быть вежливым и казаться заинтересованным в течение нескольких минут, затем Эван замечал, как взгляд его светло-серых глаз скользил по направлению к окну, и его взор значительно омрачался, как будто он видел за закрытыми шторами что-то, что никто другой не мог различить. Мистер Демарджон некогда был человеком крупного телосложения, но в последние несколько лет, как показалось Эвану, он словно бы истощился. Его скулы выступали вперед, и довольно глубоко посаженные глаза окружала паутинка морщинок. Его все еще темные волосы были сильно прорежены и на темени светилась округлая лысина. Он был хорошо одет: в черные брюки, белую рубашку с коротким рукавом и галстук в полоску. Завязанный кривой узел галстука и не застегнутая кнопка на рубашке создали у Эвана впечатление, что этого человека одевали словно какой-нибудь манекен из магазина галантерейных товаров; мысленно Эван представил картину, как миссис Демарджон одевает своего мужа. Она вспыхнула в его сознании, словно вспышка метеора. Еще он подумал как она мучается с его брюками, натягивая их на парализованные ноги и застегивая на парализованной талии. Боже, как это ужасно. На короткое мгновение он вообразил себя на месте Гарриса Демарджона и представил, как Кэй одевает его. Неспособного ни ходить, ни бежать, ни сделать множество вещей, которые Эван считал само собой разумеющимися. Неспособным даже заниматься любовью. Получеловек.

Мистер Демарджон посмотрел на него, как будто заглянул сквозь череп прямо в мозг Эвана. Задержав на секунду глаза, он отвел их в сторону.

Эван не знал, что ему сказать. Мистер Демарджон был очень тихой и замкнутой личностью по сравнению со своей женой. Однако в своей сдержанной манере он был дружелюбен и с готовностью отвечал на вопросы Эвана о других жителях улицы, но Эван почувствовал в нем что-то, что не мог бы обозначить конкретно. Сомнение? Настороженность? Этот человек редко улыбался, но когда он это делал, вокруг его рта появлялись отчетливо различимые мимические черточки — следы более ранних и счастливых лет. Почему-то именно это больше всего беспокоило Эвана.

Они пообедали вместе с Демарджонами. Кэй приготовила вазочку с картофельным салатом и великолепный десерт из вишневого желе с застывшими кусочками яблок и долек апельсина. Миссис Демарджон была очаровательной и хорошей собеседницей. Она открыто восхищалась местом Кэй в колледже Джорджа Росса и тем фактом, что Эван опубликовал несколько рассказов. Она просто обожала Лори, и девочка блаженствовала некоторое время, находясь в центре внимания. Затем она отправилась в личный кабинет Демарджонов смотреть телевизор. Несколько минут назад Кэй заглянула к ней и, обнаружив, что девочка мирно заснула на диване, не стала ее беспокоить. Кэй заметила, что миссис Демарджон была аккуратной домохозяйкой: все в доме выглядело чистым и свежим; серебряная посуда, стаканы и блюдца сияли; дорогая мебель была подобрана со вкусом и содержалась в хорошем состоянии. Этот дом давал Кэй ощущение уюта и вызвал острое желание привести свой собственный дом в порядок.

Миссис Демарджон кратко рассказала историю своей жизни с мужем: они встретились и поженились в Филадельфии, где она была секретарем, а он консультантом финансовой фирмы под названием «Меррил-О'Дей». У нее это был первый брак, а у него второй. Через несколько лет, после того, как они поженились, он отделился и начал свое дело. Это принесло кое-какие деньги, но вести большое дело для него было трудно, поэтому он захотел отступить и сыграть на бирже. Они решили уехать из города и увидели объявление об их теперешнем доме в путеводителе по недвижимости. После двух поездок в Вифаниин Грех они решили купить его: Гаррис подумал, что это будет неплохое вложение средств, а миссис Демарджон признала — это просто будет чудесным местом для жилья.

— А теперь, — спросила она, — как встретились вы друг с другом?

— Мы познакомились в Центральном университете Огайо, — объяснила Кэй. — Эван получал там творческую стипендию, как писатель, а я училась на степень магистра по математике. У нас был любовный роман на манер книжных, как мне кажется. Нам пришлось сесть за один столик в переполненном кафе, и когда мы разговорились, то обнаружили, что оба ходим на один факультатив по ранним цивилизациям. И мы оба по происхождению из Нью-Конкорда. После этого мы стали встречаться. На самом деле, удивляюсь, что он тогда во мне нашел; я была очень похожа на книжного червя и отличалась застенчивостью. Но, так или иначе, нас влекло друг к другу. После того как Эван закончил свое обучение, — здесь ее лицо слегка помрачнело, но только Эван это заметил, — он… он должен был на пару лет уехать за океан. Чтобы воевать. Мы поженились, когда он вернулся. И Лори родилась около четырех лет спустя. — Она дотронулась до руки Эвана и сжала ее. — Думаю, можно сказать, что мы через многое прошли вместе.

Миссис Демарджон улыбнулась.

— Кто не может этого сказать? В наше время это чудо, что молодые пары, подобно вам, вообще остаются вместе. Так много, много волнений. Деньги и все такое прочее.

— Недостаток денег, — добродушно ввернул Эван. Все засмеялись.

По мере наблюдения за мистером Демарджоном на Эвана вновь начало наползать это странное, холодное и неуютное чувство. Что-то таилось в лице этого человека. В этих глазах. В этом уме.

Прозвучала какая-то фраза. Миссис Демарджон и Кэй смотрели на него.

— Извините, — сказал Эван. — Что вы сказали?

— Каковы ваши планы? — спросила миссис Демарджон. — Здесь, в Вифаниином Грехе?

— Я хочу оборудовать себе в полуподвале рабочий кабинет, — объяснил он ей. — И начать писать. Кроме того, я собираюсь поискать какую-нибудь работу вне дома. Может быть, в газете в Джонстауне. Правда, не знаю; я еще так далеко не заглядывал.

— В Спэнглере есть общинная газета, — предложила она. — А также в Бэрнсборо.

Эван улыбнулся.

— Может быть, я начну издавать здесь такую же газету.

— Ну и амбиции, — сказала миссис Демарджон, взглянув на Кэй, а потом обратно на него. — Такого раньше никогда не делалось.

— Это то, о чем я думал. На самом деле. — Он слегка наклонился к ней, ощущая на себе взгляд мистера Демарджона. — Мне бы хотелось узнать побольше о самом Вифаниином Грехе и о том, кто здесь живет.

— Да? А почему?

Эван объяснил ей свою идею написать статью по истории деревни для «Пенсильвания Прогресс». Она слушала его, словно заинтригованная, кивая головой в нужных местах. — Интересно, — сказала она, когда он закончил. А вы уже начали ваши исследования?

— Нет. Я подумал, что сначала я поговорю о них с вами.

— Не думаю, что в деревне на самом деле найдется так много исторического, — сказала она. — Она зарегистрирована только… — а, да, около десяти лет назад. Не думаю, что здесь у нас есть какие-нибудь знаменитые жители, достопримечательности пейзажа или исторические здания. Если вы ищете историю, вы могли бы съездить в Сент-Лоуренс, к руднику в Селдом-Син-Вэли. Да, это что-то…

— Вифаниин Грех, — повторил Эван, пытаясь повернуть разговор в прежнее русло. — Откуда происходит это название?

Она чуть прищурила глаза и взглянула на своего мужа. — Честно говоря не знаю. Гаррис, а ты?

Он несколько секунд подумал.

— Нет. Никогда не слышал, — наконец сказал он.

— Вы никогда этим не интересовались? — спросил Эван.

— Да, конечно, — ответил тот. — Я интересовался, когда мы впервые переехали сюда. Но, кажется, никто не знал этого. — Он пожал плечами. Думаю, что это одно из тех имен, которое ничего не означает, оно просто приклеивается, и все.

Эван пробормотал что-то под нос, испытывая разочарование. Он воображал ужасающую историю, таящуюся за названием деревни, что-то, уходящее корнями в таинственное прошлое. Теперь он подумал: может быть, в этом ничего и не было, в конце концов. Его интуиция его подвела. Не это ли всегда говорила Кэй? То что он на краю бездны своего воображения и что однажды он полностью угодит туда и утратит реальность бытия. Да. Да, вероятно, она была права.

— Если вы хотите, — предложила миссис Демарджон. — Я для вас порасспрашиваю. Постараюсь, знаете ли, найти что-нибудь, что вы могли бы использовать в вашей статье. Но в целом все, что я знаю, это то, что Вифаниин Грех — тихая мирная маленькая деревушка. Может быть, кроме этого ничего больше и нет. — Она улыбнулась Кэй. — Собственно говоря, я именно это и предпочитаю. Я не хочу ни истории, ни известности, ни чего-нибудь еще в этом духе. И я, вероятно, выражаю чувства большинства жителей деревни.

— Вы думаете, что другие могут быть против, если я попробую узнать что-нибудь о деревне?

— Нет, не против. Просто… некоторые могут не желать этого. Они очень ценят свое уединение, и вы должны помнить, что большинство из них переселилось сюда, подобно Гаррису и мне, в поисках места, где можно было бы скрыться от городского шума. Знаете, это место для отдыха, и, конечно же, такие места не выставляются на глаза общественности.

Эван замолчал, обдумывая то, что сказала женщина. Миссис Демарджон допила свой кофе и отставила в сторону пустую чашку. Он пожал плечами:

— Не думаю, что статья, которую я напишу, могла бы так уж сильно повредить деревне. Я даже думал, что местные жители будут рады увидеть в печати что-нибудь о Вифаниином Грехе.

— Что ж, — отозвалась женщина. — Я в этом не так уверена. Но я не говорю, что это плохая идея. Напротив. Я только сказала, что вы можете встретить некоторое сопротивление.

— Думаю, что втаком случае не лучше тогда еще над этим подумать, сказал Эван.

— Пожалуйста, не слушайте меня, — сказала миссис Демарджон. — Делайте то, что вам кажется наилучшим.

Эван посмотрел на свои наручные часы и увидел, что было уже больше одиннадцати.

— Кэй, — сказал он, — думаю, нам лучше забрать Лори и отправиться домой. Становится поздно.

— Глупости, — сказала миссис Демарджон. — Еще рано.

— Нет, боюсь, что Эван прав, — сказала Кэй, поднимаясь с дивана. — Я чувствую себя немного усталой после сегодняшнего утра. Я никогда раньше не видела так много учащихся в одном здании.

Они разбудили Лори, которая сонно проследовала за ними к двери, после того как они распрощались с Демарджонами. Кэй взяла девочку за руку и вышла на крыльцо. Миссис Демарджон последовала за ней, говоря Кэй, что она может приходить в любое время, чтобы поговорить или взять свежих овощей с ее огорода. Эван уже собрался было переступить через порог входной двери, когда почувствовал, что Гаррис Демарджон очень близко подъехал к нему в своем кресле и следует за ним почти по пятам. Эван обернулся. Гаррис пристально смотрел на него. Его глаза — два бледных озера — таили внутри странные леденящие глубины. Эван почувствовал, как его притягивает этот взгляд, и внутренне содрогнулся. Рот Гарриса чуть дернулся, приоткрылся.

— Гаррис? — улыбающаяся миссис Демарджон заглянула в дверной проем. Нам лучше их не держать, если они устали.

— Я… я очень рад, что вы пришли, — сказал он Эвану. — Я получил очень большое удовольствие от нашего разговора.

— Спасибо. Я тоже, — ответил Эван. — Нужно будет как-нибудь продолжить его.

Миссис Демарджон взяла Эвана за руку, ее кожа была холодной на ощупь, на ее пальцах были мозоли. Это от работы в саду, подумал Эван. Он позволил ей вывести себя на крыльцо, и именно тогда, через кратковременное усилие, которое она вложила в рукопожатие, он осознал, насколько сильной она была. Ему показалось, что он вложил руку в тиски, но боли не было, поскольку это быстро закончилось.

— Приходите еще навестить нас, — сказала миссис Демарджон, стоя на ступенях крыльца. Сзади нее Гаррис был словно заключен в рамку света, струящегося сквозь дверной проем. — Правда, приходите к нам еще поскорей.

— Мы придем, — сказала ей Кэй. — Мы и впрямь получили удовольствие. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — ответила женщина и скрылась в дверях. Дверь закрылась, но белый свет на крыльце остался.

Они прошли пешком к своему дому. Эван осознал, что машинально массирует свою руку.

— Хороший был вечер, — сказала Кэй, когда они подошли к своей двери.

— Да, — отозвался он, — хороший. — Он вытащил ключи из кармана, отпер дверь, и они вступили в темноту. Кэй включила свет в прихожей и гостиной. Лори едва могла держать свои глаза открытыми, поэтому Эван взял ее на руки и понес вверх по лестнице в спальню. Кэй переодела девочку в ее ночную рубашку и подвернула ей одеяло, а Эван спустился обратно вниз, чтобы выключить там свет.

Он проверил входную дверь, чтобы убедиться, что она заперта, выключил свет в прихожей и гостиной. И после этого, стоя в тисках темноты, откинул шторы и посмотрел на Мак-Клейн-террас. Демарджоны выключили свет на своем крыльце, и теперь улица вновь окунулась в ночь и молчание, за исключением золотых квадратиков света, отбрасываемого из их собственной спальни. Он долго стоял там, ничего не видя, пока не посмотрел на темные очертания на другой стороне улицы. Кто живет там? Да. Как сказала миссис Демарджон, вдовец по имени Китинг. Сейчас он в отпуске. Интересно, куда вдовцы уезжают в отпуск, подумал Эван. Навещают места, где воспоминания о более счастливых днях поджидают их, словно незаметные ловушки. Места, куда он ездил вместе с женой. Эван заинтересовался этим человеком и хотел бы с ним встретиться. Он задал себе вопрос, когда же Китинг вернется из отпуска.

В окне за несколько домов ниже по улице виднелось белое свечение. Нет, не электрическое, а отражение серебряной лунной сферы, смотрящей благожелательным взглядом на спящую деревню. Он бессознательно провел одной рукой по суставам другой.

Вифаниин Грех: эти два слова без предупреждения пришли к нему из глубины сознания, пока он всматривался в холодное око луны.

Они должны что-то означать. Его любопытство настаивало на этом.

Но что? Что-то, случившееся десять лет назад, когда деревня была впервые зарегистрирована? Или что-то более давнее, похороненное в туманных складках времени?

Он решил, что должен будет узнать это.

Поднимаясь в спальню, где ждала его Кэй, он осознал, неожиданно и леденяще тревожно, что боится заснуть.

Потому что боится того, что могут показать ему его сны.

10 Ни один способ умереть не является хорошим

Для Мускатного Джона ночь была другом. Может быть, ночь была теперь его единственным другом, после того как старый Мак Такер и Солти Риз умерли. По меньшей мере, он считал, что Мак Такер был мертв. Такер не явился на их встречу в лагере у железнодорожной развилки в трех милях к югу от Лэтроуб, и, порасспросив о нем, Мускатный Джон узнал от болезненно-желтого бродяги по имени Винтцелл, что Мак упал с товарняка, направляющегося на север, в окрестностях Чарльстона в Западной Виргинии, всего неделю назад.

— Да, — сказал Винтцелл, перекатывая сигарету между коричневых пальцев. — Я видел, как это случилось. Он был хилым старикашкой и все равно не перенес бы дальнюю дорогу. — Свет от костра, на котором готовилась пища, осветил его лицо. Оно было похоже на кожаный мешочек, в котором он хранил свой табак. — Знаешь ли, он подпрыгивал и пританцовывал на ходу. Вроде как от счастья. Сказал, что едет туда, где родился, и собирался повидать старых друзей. Так или иначе, он выскользнул прямо в дверь, а мы гоняем по железной дороге со скоростью пятьдесят пять миль в час. И еще, конечно, острое покрытие из гравия. Мы выпрыгнули наружу и попытались его найти, но к тому времени он был уже за изгибом дороги, и в темноте невозможно было ничего разглядеть.

В течение долгого времени Мускатный Джон ничего не говорил; он сидел, глядя в огонь, скрестив ноги прямо перед собой, и гладил свою длинную серебристую бороду. В укрытом листвой лагере бродяги играли в карты или тихо разговаривали, пересказывая занятные истории.

— Ты уверен, что его звали Такер? — спросил наконец Мускатный Джон.

— Такер? — Винтцелл задумчиво сощурил глаза, затем поскреб переносицу, которая некогда была сильно сломана и с тех пор так правильно и не срослась. — Подожди минутку. Подожди-ка минутку. Такер, говоришь? Что ж, думаю, что имя того парня было Такей. А может быть, Такер, как мне сейчас кажется.

Было бессмысленно попытаться проверить описание внешности, потому что Мак Такер выглядел по-разному каждый раз, когда пути его и Мускатного Джона пересекались. Однажды старик щеголял густой седой шевелюрой и моржовыми усами; в следующий раз, когда Джон увидел его, Мак наголо обрил голову и отрастил козлиную бородку. Поэтому невозможно было узнать его действительную судьбу — смерть на путях? тюрьма в каком-нибудь маленьком городишке? работа на ферме за бродяжничество? — судьбу старого Мака Такера. Мускатному Джону было точно известно лишь одно: он не появился в этой конкретной точке связи впервые за последние семь лет.

Это опечалило его, потому что он знал, что друзей мало и их трудно найти, и, вероятно, в его жизни больше не будет настоящих друзей.

Он поговорил о дороге с другими бродягами, собравшимися у костра; он сказал им, что направляется в Новую Англию, а затем, вероятно, в сторону Озер.

— Идешь отсюда на северо-восток? — спросил тощий человек с выступающими скулами по имени Дэн.

— Да. На север через Пенсильванию.

— Угу. — Дэн жевал травинку и, казалось, изучал его; похоже, он был заинтригован потрепанным оливково-зеленым армейским рюкзаком, который Джон носил с собой, и Джон решил улечься спать на другой стороне лагеря от этого человека. — Лучше последи за собой, — тихо сказал Дэн.

— Что это должно означать?

— Я не хотел тебя обидеть. Просто подумал кое о чем, что однажды слышал. Твое намерение отправиться в этот штат мне кое-что напоминает. Он взглянул на кольцо мужчин с ввалившимися глазами. — Кто-нибудь из вас знает Майка Хукера? Томми Джессопа?

— Слышал о Джессопе, — ответил один их них. — Его звали Четырехпалый.

— Да, это он, — сказал Дэн, кивая. — Их пути пересеклись именно здесь, два или три года назад. Они направлялись вверх, в Мэн. Составляли большие планы. Хукер собирался начать торговлю лесом вместе со своим шурином. Я сидел, разговаривал с ними и желал им удачи, а потом они ушли. И, Боже мой, это последний раз, когда о них слышали.

— Закон? — спросил Мускатный Джон.

Дэн пожал плечами.

— Никто не знает. Я имею в виду, черт, как это было забавно. Раньше или позже ты слышишь рассказы на дорогах почти обо всех, кого знаешь. Ты слушаешь и передаешь их дальше. Но за все это время никто не узнал ничего о том, что случилось с Хукером и Джессопом. Они просто… исчезли.

— То же самое с Перкинсом Кэйси, — сказал молодой человек с длинными коричневыми волосами, скручивая самокрутку, сминая и облизывая ее. — Тоже славный старик. В последний раз, когда я его встретил, он двигался поперек через Пенсильванию, может быть, восемь месяцев назад. Я спрашивал о нем в округе… но… да… — Он пожал плечами и замолчал.

Отсвет огня играл на лицах слушающих людей. Кто-то кашлянул, а кто-то откинул прочь бутылку, отсвечивающую оранжевым.

— Да, — сказал Дэн, — расскажу вам мужики, что я слышал. А слышал я это более чем от одного или двух человек, от людей, которые закона и властей не боятся. От крепких продувных парней. К северо-востоку отсюда есть местечко, которое заглатывает ребят. Вот что они говорят, и можете смеяться над этим, если хотите, но я знаю это, слышал, маленький городок под названием… я не помню, Вифанни или что-то вроде этого. Проглатывает всех ребят напрочь. Ты идешь туда и не возвращаешься.

— Не Вифанни, — подал голос другой человек, сидевший на пеньке. — Это забавное название. Вифаниин. Вифаниин Грех.

— Грех? — Джон приподнял свои мохнатые брови. — Кажется, раньше я где-то слышал об этом месте.

— Что ж, прими во внимание, что ты услышишь, — сказал ему Дэн. — Будь я на твоем месте и направляйся в ту сторону, я бы держался как можно дальше от этого городка. Пускай какие-нибудь путники с дурными ослиными головами околачиваются в тех краях.

— Эй, — сказал кто-то еще, — у нас тут покер горит. Вы будете рассказывать байки или сядете играть?

Эти воспоминания пришли в голову Мускатному Джону одновременно с нежными мыслями ночи. Она была его другом. Она защищала и укрывала его, и он предпочитал странствовать, когда было прохладнее, когда ночные птицы пели колыбельные для бродяг. Полуночные ветры проносились мимо него, а вес рюкзака — заполненного разношерстным ассортиментом из тряпок, рубашек, носков, дополнительной пары обуви, красной шапочки для гольфа, подобранной на обочине дороги, пары пустых бутылок из-под мускатного вина — был хорошо знаком и скорее придавал уверенности, нежели отягощал его. На нем была дорожная форма: черные полотняные брюки, ботинки с грязными шнурками, футболка «Спец по пиву», выигранная на конкурсе по питью пива в баре в Калифорнии, — одна из вещей, которыми он больше всего гордился. Его серебряные волосы, еще густые на висках, почти вылезли на макушке. Он очень старался содержать свою длинную бороду в хорошем состоянии. Он расчесывал ее и мыл, когда это было возможно, и поэтому она всегда становилась предметом обсуждения, где бы он ни путешествовал, а путешествовал он множество раз через все Соединенные Штаты и дважды заходил в Мексику.

Шагая на северо-восток по узкой дороге округа Сомерсет, Мускатный Джон глядел в лицо темноты и гадал, где же он находится. За последние три часа он видел только несколько машин, направляющихся на юг, и вовсе не видел дорожных указателей. Где-то в его рюкзаке была карта, но ему не хотелось тратить время на ее поиски. Дорога разворачивалась перед ним со своей собственной скоростью; он знал это по опыту. Над головой раскинулось полотно из звезд, одни были яркими, другие отдаленными, словно воспоминания. Луна лежала за его правым плечом, словно бы защищала его, и он мог видеть неясные очертания своей лунной тени, шедшей впереди него по бетону дороги. По бокам лежало толстое черное одеяло леса, и Мускатный Джон мог слышать десяток разнообразных шумов, доносящихся оттуда: пронзительные птичьи крики, стрекотание сверчка, шум маленьких ночных животных, пробирающихся по лесу сквозь заросли. Его собственные шаги были почти бесшумны, и пока он шел, он ощущал себя и в самом деле частью ночного мира; возможно, проходящей мимо тенью; возможно, шелестом ветра в листве; возможно, стрекотанием насекомых, прячущихся в высокой придорожной траве. Через час или два он отыщет место в лесу, чтобы поспать, и потом, утром, быть может, сможет найти какого-нибудь хорошего попутчика, который расстанется с пятьюдесятью центами или, может быть, укажет направление к ближайшей кухне, где варят бесплатный суп.

Он сделал еще три шага и застыл на месте. Его сердце подпрыгнуло, яростно колотясь, а глаза непроизвольно раскрылись.

Ярдах в двадцати впереди на обочине дороги стояла фигура, вырисовывающаяся на фоне распростертых рук-ветвей деревьев. Мускатный Джон стоял неподвижно, прищурив глаза, чтобы лучше разглядеть видения в темноте. Фигура не шевельнулась.

Он сделал пробный шаг в перед. Затем еще один.

— Господи Иисусе, — пробормотал он в следующее мгновение. — Проклятые глаза никуда не годятся. — Он потер их и снова посмотрел на дорожный указатель. На первый взгляд он казался высоким и тощим человеком, и от его вида по спине Джона побежали мурашки. Он мысленно выругал свою глупость и приблизился к указателю. Затем порылся в кармане в поисках коробка спичек и зажег одну; она погасла, и он зажег другую, чтобы прочесть белые буквы:

КОЛВЕР — 2,

ЭЛЬМОРА — 7,

ВИФАНИИН ГРЕХ — 9.

Никогда не был в Колвере, подумал он; он может оказаться дружелюбным маленьким городком. Надо посмотреть. Затем его взгляд упал на последнее название. Вифаниин Грех. Я где-то слышал о нем, не так ли? Да, где-то слышал. И затем это пришло к нему, словно прилив крови к лицу после трехдневной пьянки. В лагере бродяг. Это сказал Дэн: «Место проглатывает ребят. Держись от него подальше. Плохое место». Он провел тыльной стороной руки поперек рта, все еще уставившись на название. Спичка погасла. Он отбросил ее на обочину и пошел, теперь немного побыстрее, не зная, почему, но помня, что сказал Дэн и каким странным и мрачным казался его взгляд, когда он говорил это. Может быть, пришло время располагаться на ночь, чтобы потом отправляться в путь вместе с птицами.

Он прошел, быть может, еще одну милю, а затем решил разбить лагерь. Для этого он пролез в лабиринт зарослей деревьев и острых колючек в поисках укромной лужайки. Ни к чему, чтобы дорожная полиция видела костер, на котором он варит кофе. Пока он шел, он думал о Маке Такере. Он надеялся, что тот не погиб, что они снова где-нибудь встретятся, но если все-таки он мертв, Джон желал ему всего хорошего в лучшем мире. Но это плохой способ отправляться туда; голова расколота камнями, из нее вытекают мозги, а товарняк тем временем выстукивает свой погребальный плач на трупом. Его сознание ушло от этой мысли. Ни один способ умереть не был хорошим.

Мускатный Джон поглядел назад. Дорога исчезла, спрятанная в густой листве. Он ощущал сладостный запах зеленого леса, грубой древесной коры, угольно-черного неба со сверкающими алмазами, рассеянными по нему. Он продолжал дальше углубляться в лес, колючки и шипы приставали к его рубашке и брюкам.

Потом он остановился, повернул голову в сторону, прислушиваясь. Его глаза заблестели.

Он услышал что-то странное. Что-то отдаленное. Эхо какого-то шума. Но он не понял, с какой стороны оно донеслось.

Высокий, пронзительный крик… да, точно, ему был знаком этот звук. Орел. Охотится.

Занятно, подумал Мускатный Джон, потому что в этой части страны орлы были редкостью. И они не охотятся в темноте.

Он прислушался, уши его горели, но звук не повторялся. Он двинулся дальше, смутно ощущая, что его ладони стали влажными.

В следующие несколько минут ему показалось, что он услышал это снова, но он не мог быть уверен, что это не игра воображения. Тогда звук послышался несколько ближе, справа от него. Он повернул налево, отводя в сторону заросли. По его руке царапнула колючка, оставляя за собой струйку крови. «Дерьмо», — сказал он.

Еще один крик орла. Был ли он? К черту все, подумал Джон; я в этом не уверен. Я слышу его, но не могу сказать, откуда он доносится. Он посмотрел на луну; это белое око высвечивало его так, словно бы он извивался в луче прожектора. Взглянул еще раз на него, он вдруг осознал, что этой ночью пятна на луне напоминают скорее фигуру женщины, а не мужчины, как обычно. Плохая новость о Старине Маке, слишком плохая. Лес чересчур густой. Может, мне лучше унести свою задницу обратно на дорогу? Что скажешь, старина? Крик, принесенный порывом ночного ветра, теперь казался ближе, намного ближе. Он пронесся над его головой и исчез. По коже поползли мурашки, и он резко остановился и перестал продираться сквозь заросли. Да. Возвращайся обратно на дорогу, черт с ними, с дорожниками и иди туда, прямо сейчас. Он повернулся, стараясь очистить свою майку от колючек, и стал пробираться обратно той же дорогой, какой пришел; ему казалось, он может чувствовать прикосновение луны, жаркое и горячее, на шее сзади. Он попытался стряхнуть его с себя.

К черту эти леса, подумал он. Я попытаю счастья на дороге. Этот парень, Дэн, вероятно, сумасшедший. Вифаниин Грех. Что это за имя для населенного пункта. Что, к дьяволу, было известно этому парню Дэну? Он изогнул шею, высматривая знакомую ленту асфальта. Прямо перед ним стояла группа деревьев, темная и бесформенная.

Он шагнул вперед.

И слишком поздно понял, что это было.

Это была не листва, нет. Не листва, но…

В следующее мгновение что-то проревело таким вызывающим криком, от которого едва не лопнули его барабанные перепонки, и заставило отшатнуться назад, его сердце сжималось от холодного абсолютного страха. Тварь прыгнула вперед, поднимаясь, выпрямляясь на своих задних ногах, перевитых мускулами, как бечевками. Ее передние лапы колотили по небу, и лунный свет высвечивал похожие на поршни копыта, отражаясь в красных раздувшихся глазах, расположенных по обе стороны от массивной треугольной головы.

Нервы Мускатного Джона натянулись до предела. Лошадь. Ужасная, как божество, огромная угольно-черная лошадь.

И нечто еще более ужасное верхом на ней.

Человеческая фигура, одна рука которой погружена в коротко остриженную гриву. Глаза, неподвижно уставившиеся на него с призрачного лица и горящие синим электрическим светом, словно бы высвободили страх, кипевший в горле Джона, выдавили вопль, который разрывал его голосовые связки. Он крутился на месте, его кожу покалывало. Еще одна темная тень. И еще одна. И еще. Они окружали его. Их глаза теперь горели словно раскаленные печки, излучая ультрафиолетовый свет, полный страшной, ужасающей ненависти. Тончайшие одеяния облегали их тела, раскрашенные луной в серебряный цвет, и в этот момент Джон осознал, что ступил туда, где время остановилось, и если бы ему удалось каким-нибудь образом вырваться из этого кольца и добежать до дороги, то ее могло там не оказаться, как могло бы не оказаться на месте Колвера или Эльморы. На этих огромных черных лошадях сидели верхом фигуры, казавшиеся человеческими, но они не были людьми. Нет, они больше не были людьми. Они были тварями из ночных кошмаров с жуткими намерениями.

Нога Джона зацепилась за древесный корень; он пошатнулся и упал, окончательно придавленный тяжестью своего рюкзака. Пустые бутылки позвякивали. Он вытянул вперед руки, прося милосердия, поднялся на колени, на его лице выступили капельки пота. Все капельки до единой отражали лунный свет, скатываясь и поблескивая на его бороде. Сердце бешено колотилось. Всадники вокруг него безмолвствовали, но лошади громыхали, словно грозовой гром за сотни миль отсюда. Их немигающие глаза жгли его душу.

Он попытался обрести голос и нашел его запрятанным в глубочайшей пещере внутри себя.

— Кто вы? — прошептал он. — Кто вы?

Они ничего не ответили. Он слышал их дыхание.

— Пожалуйста, — сказал он ломающимся тихим голосом. — Я всего лишь старик. Я не… не хочу никому вредить. — Его распростертые руки дрожали. — Я не хочу никаких неприятностей, — сказал он.

И именно тогда фигура, стоявшая за Мускатным Джоном, слегка наклонилась вперед и протянула руку, оставляя за собой яркий колючий синий след необузданной первозданной силы.

Джон ощутил горячий ожог боли, и дрожь заставила его тело покачнуться. Он заскрипел зубами, слезы закапали из его глаз. Он услышал, как потекла вода. Обоссался, подумал он. Засранец, обоссался. Но нет. Это было не так. Это была кровь, стекающая из обрубка его правой руки. Болевой шок еще не успел дойти до его мозга.

Еще одна фигура подняла свой топор, лунный свет пылал на его смертоносном лезвии, которое обрушилось со свистящим металлическим звуком.

Рука Мускатного Джона отвалилась по локоть. Он уставился на волокна мяса и призрачно-белый блеск кости. Его рука сжимала воздух в нескольких футах от него. И когда жар от боли поджег его вены и нервы вплоть до мозга костей, когда его рот раскрылся, а глаза выкатились из глазниц, его вопль раздался в ночи, как вой раненого и умирающего животного.

Топор упал.

Из обрубка его правой руки хлынула шустрая тускло блестящая красная кровь. Красный дождь забрызгал деревья. Тело Мускатного Джона дергалось, словно под током. Увидев устремленные на него глаза, он понял, что должен встать на ноги и бежать, бежать, бежать по направлению к шоссе. Крича от ужаса и боли, он, шатаясь, поднялся на ноги и, качнувшись вперед, потерял равновесие и упал сбоку от одной из лошадей на кучу шипов и колючек. Твари повернулись к нему, подняв топоры. Он побежал, спасая свою жизнь, спотыкаясь, крича, ковыляя от дерева к дереву; звуки их шагов замедлялись в густой листве, но недостаточно. Кровотечение. Слишком сильное кровотечение. О, Господи! О, Господи Иисусе Всеблагий, слишком сильное кровотечение, засунь руку в эту впадину, придержи вену. О, Господи, слишком сильное кровотечение, ГОСПОДИ, ПОМОГИ МНЕ, СЛИШКОМ СИЛЬНОЕ КРОВОТЕЧЕНИЕ!..

Хорошо ориентируясь, они направляли своих лошадей мимо деревьев и зарослей кустарника; их лица были расщеплены между лунным светом и тенью, а пальцы, как тиски — вокруг рукояток своих блестящих топоров.

Он опять споткнулся, чуть не упал, но удержался на ногах. Его ноги подкашивались, в голове гудело, и с каждым шагом тело все больше немело. С одной стороны волочился рюкзак, потому что у него не было руки, чтобы поддержать лямку. Горячий пот заливал его лицо. Он обернулся, чтобы разглядеть их.

И именно тогда тварь, как раз позади него, нагнулась и почти без усилия одним ударом отсекла голову от окровавленного тела спасавшегося бегством старика.

Она отлетела в ночь, переворачиваясь; серебряная борода светилась в лунном свете, глаза уставились на мир и не видели ничего. Тело зашаталось, безумно дернувшись, и в следующее мгновение рухнуло грудой тряпок, покрытую запекшейся кровью.

Со зловещими орлиными криками ненависти и мести твари пришпорили своих лошадей, понукая их вперед. Копыта истоптали тело вместе с костями в желе. Одно из них натолкнулось на голову, и она разлетелась вдребезги, словно фарфоровая ваза, в которой содержалась пропитанная вином губка. В течение почти десяти минут твари пронзительно кричали, их кони исполняли танец смерти, и когда они закончили, ничего нельзя было узнать, кроме потрепанного, разорванного во многих местах армейского рюкзака. С одновременным финальным леденящим криком они направили своих лошадей на север и скользнули в лес, словно призраки. Долгое время после этого ни одно животное в лесу не осмеливалось шевельнуться, и даже насекомые чувствовали мимолетное всепожирающее присутствие размахивающего топором Зла.

Луна висела в небе словно немой свидетель. Очень медленно, по мере того как серый свет наползал на горизонт, она начала опускаться. По дороге проехало несколько грузовиков, направлявшихся в отдаленные города Севера, расстояние до которых от леса, окружавшего Вифаниин Грех, было равно вечности.

В лесу мухи собрались на пир.

11 Посторонний, сующий нос не в свои дела

Из-за того, что в окрестностях утром было так тихо, как в могиле, Эван явственно расслышал звук косилки. Он работал над коротким рассказом в своем полуподвальном кабинете, сейчас полностью оборудованном. Подвешенные на стене книжные полки были заполнены старыми изданиями в мягких обложках, несколькими ценными экземплярами первых изданий Хэмингуэя и Фолкнера и всякой рассортированной всячиной; окна он оставил открытыми, чтобы уловить дыхание утреннего ветра.

Высокий звук косилки, как он понял через секунду, внимательно прислушавшись, доносился к нему через улицу.

Из дома Китинга.

Сегодняшний день, последний день июня, завершал две недели, которые они прожили в доме на Мак-Клейн-террас. Работая по регулярному расписанию, он закончил один короткий рассказ и накануне отправил его в «Харперз»; он уже получил два отказа от них и был готов к третьему. Неважно; он был уверен, что его материал хорош, это было лишь делом времени. Теперь, когда семестр в колледже Джорджа Росса начался, Кэй казалась вполне счастливой. Когда она чувствовала неуверенность по поводу своих педагогических способностей, Эван разговорами помогал ей отвлечься от этих ощущений, и постепенно ее настроение улучшалось. Он был рад видеть, что Лори очень легко привыкла к их новому дому; она, казалось, с нетерпением ждала каждый день недели, когда ей предстояло отправиться в «солнечную школу», и по вечерам без умолку болтала об играх с другими детьми. Ему было приятно видеть такими счастливыми свою жену и дочь, потому что им пришлось пройти длинный тяжелый путь и, слава Богу, эти тяжелые времена ушли в прошлое. Они купили кое-какую новую мебель на сбережения, которые Эван накопил за время работы в Ла-Грейндже, и Кэй строила планы перекрасить гостиную в мягкий персиковый цвет.

Только тогда, когда он оставался один и позволял своим мыслям уноситься прочь, Эван ощущал знакомые цепкие паучьи прикосновения старых сомнений. Они познакомились с немногими семьями в Вифаниином Грехе, и хотя уже три раза навещали Демарджонов, Эван начинал ощущать и опасаться недостатка доброжелательности. Он попытался высказать свои чувства Кэй, но она посмеялась и сказала, что на знакомство с новыми людьми в любом городе требуется время. Нет нужды торопить события или беспокоиться на этот счет, сказала она, все придет в свое время. Наконец он согласился, что, вероятно, она права.

Посторонний, думал Эван; всегда посторонний, сующий нос не в свои дела. Это все воображение, старался он внушить себе. Только воображение, и ничего больше. Но, в отличие от других людей, иногда он видел те вещи, которые не дано было видеть им, и может быть, они это чувствовали в нем. Поэтому ему было трудно найти друзей и доверять людям. Из-за чувств, которые он ощущал вокруг себя, Эван отложил свои исследования по истории Вифаниина Греха; миссис Демарджон была такой неискренней, когда подбадривала его, что Эван боялся натолкнуться на неодобрение других жителей деревни. Боялся: вот подходящее ключевое слово, главное чувство. Он боялся множества вещей, одни из которых сияли на свету, другие таились в темноте. Боялся неудачи, ненависти, насилия и… да, даже боялся своего внутреннего зрения.

С той первой ночи в Вифаниином Грехе он больше не видел снов, но могучий заряд того сна все еще изводил его. Мысленным взором он видел буквы на дорожном указателе: ВИФАНИИН ГРЕХ. И что-то, приближающееся в водовороте удушливой пыли. Он не имел представления, что это было, но свежее воспоминание об этом болезненно отдавалось в его нервах. Он пытался забыться, объясняя свое состояние беспокойством, или утомлением, или чем угодно, но вместо того, чтобы забыть, он просто закопал этот кошмар в могилу — и часто возвращался к нему, принося с собой запах смерти и ослепительно темного страха.

Но были и другие вещи, которые тоже беспокоили его, и не все они были заключены в мире сновидений. Однажды он вышел из дома и пошел пешком по улицам деревни, просто из любопытства, любуясь цветами на Круге, наблюдая за игроками в теннис на кортах недалеко от Диэр-Кросс-Лэйн, вслушиваясь в мягкий голос ветерка в верхушках деревьев. Все больше углубляясь в деревню, он обнаружил, что стоит на углу Каулингтон-стрит, замерев на месте. Прямо перед ним по земле протянулась тень, остроугольная и густо-черная; за забором из кованного железа с заостренными наконечниками стоял тот дом из темного камня, крышу которого он видел с Мак-Клейн-террас. Окна пылали отраженным солнечным светом, словно добела раскаленные глаза с оранжевыми зрачками. От улицы к двери вела асфальтированная дорожка, обрамленная по обе стороны аккуратно постриженной живой изгородью, но вдоль окон первого этажа рос густой дикий кустарник. Окрестности дома были зелеными и слегка холмистыми, равномерно посаженные дубы отбрасывали мозаичные тени. Ничто вокруг дома не двигалось, и Эван не смог ничего разглядеть за его окнами. Через несколько минут Эван ощутил, как неожиданно пробежал по позвоночнику холодок, хотя он стоял на полностью открытом солнечному свету месте. Его пульс участился, а когда он поднес руку ко лбу, то обнаружил легкую испарину. Он быстро повернулся и пошел обратно тем же путем, оставляя это место позади.

Но он не знал, почему почувствовал неожиданный приступ страха.

Были также и другие вещи: тень однорукой фигуры; очертания фигуры, быстро промелькнувшей мимо его спальни и дальше вниз по улице; лай собаки в тихие ночные часы. Преследующие его глаза Гарриса Демарджона.

Воображение?

Ничто не является реальным, кроме того, что ты ощущаешь, говорил себе Эван, прислушиваясь к гудению косилки. Но является ли то, что я ощущаю, реальным? Эти мучительные сомнения возникли из старых страхов и чувства неуверенности? Или из чего-то совсем другого? Кэй не будет его слушать; в любом случае, нет нужды отягощать ее вещами, кипящими внутри его сознания. Но независимо от того, были ли эти демоны воображаемыми или реальными, они начинали кричать в его душе.

А теперь они звучали голосом косилки для лужаек.

Эван встал, поднялся по лестнице из полуподвала и встал в дверном проеме, глядя через улицу на дом Китинга.

Китинг выглядел более молодым человеком, чем Эван представлял себе; он был одет в потертые джинсы и промокшую от пота футболку. Пока Эван смотрел, Китинг, стоя за своей красной косилкой, на мгновение сделал передышку, чтобы вытереть лицо белым носовым платком. На подъезде к дому стоял потрепанный на вид и запачканный краской грузовичок-пикап с опущенным задним бортом. Не совсем подходящее средство передвижения для этого человека. Эван закрыл дверь, перешел через улицу и остановился на тротуаре, глядя, как он работает. На Китинге были очки, заклеенные липкой лентой. Он посмотрел вверх, увидел Эвана и приветственно кивнул.

— Жаркий день, чтобы заниматься этим, — сквозь шум косилки обратился к нему Эван.

Человек взглянул на него, сощурившись, и покачал головой, давая понять что не слышит. Он нагнулся, выключил двигатель, и наступила тишина.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Я сказал, жаркий день сегодня, чтобы подрезать траву.

Китинг вытер лицо рукой.

— Жарче, чем в аду, — отозвался он. — Однако в тени не так уж плохо.

Эван шагнул вперед.

— Я Эван Рейд, — сказал он. — Я живу вон там, через улицу. А вы мистер Китинг?

— Китинг? — человек замолчал на несколько секунд и поглядел на почтовый ящик: КИТ, читалось на нем, остальные буквы исчезли. — О, нет, я не Китинг. Мое имя Нили Эймс.

— О, да, понимаю, — сказал Эван, но на самом деле он ничего не понимал. Он посмотрел на привлекательный домик с несколькими этажами, который был тих и, по-видимому, необитаем. — Думаю, что он еще не вернулся из своего отпуска.

— Думаю, нет, — ответил Нили. Он вытащил из заднего кармана пачку сигарет и зажег одну при помощи видавшей виды зажигалки «Зиппо».

— А вы родственник или кто-нибудь еще, раз ухаживаете за его домом, пока он в отъезде?

— Нет. Я работаю для деревни. Я делаю то, что мне говорят, и вот поэтому я здесь.

Эван улыбнулся.

— Я заметил, что трава здесь становится немного высоковатой, но я не думал, что деревня направит кого-нибудь подрезать ее.

— Вы будете удивлены, — сказал Нили, дымя своей сигаретой. Последнюю пару недель я делал самые разные дела. Они хотят, чтобы я надорвал здесь свою задницу.

Эван направился к дому, подошел к входной двери и, пока Нили наблюдал за ним, заглянул в окно. Это была типично обставленная гостиная, со стульями, коричневым диваном, настольными лампами, кофейным столиком. На столе лежали журналы: «Спортс Эфилд», «Тайм», «Ньюсуик». Эван заметил двух мух, кружащихся под потолком, они сели на кофейный столик и поползли по обложке «Спортс Эфилд».

— Никого нет дома, — сказал Нили.

— Да, вижу. Слишком плохо, — Эван обернулся к нему, затем застыл на месте. Далеко в небе, близко к горизонту, поднимался сероватый столб дыма. — Там что-то горит! — сказал Эван, показывая туда.

Нили посмотрел и через несколько секунд покачал головой.

— Это оползень, за пару миль отсюда, по другую сторону леса. Большинство деревень в округе используют его как свалку для мусора. Кто-то просто сжигает мусор.

— А огонь не распространится?

— Сомневаюсь. Оползень так же гол, как лунная поверхность. Но если бы он распространился, я могу сказать, кто стал бы с ним сражаться. Я, с садовым шлангом или голыми руками, потому что мне бы пришлось стать здесь чертовым пожарным отделением.

Эван посмотрел на него и улыбнулся.

— До того паршиво, да?

Собеседник энергично закивал головой.

— Я все ожидал встретить человека, который живет здесь, — сказал Эван.

— Я получил вроде бы представление о том, что тот, кто здесь жил, переехал отсюда. Почему? Я обошел дом сзади, чтобы попить воды из колонки, и увидел, что подвальная дверь распахнута. И широко распахнута. Словно, как я вам скажу, никого нет дома.

— Не следует ли сказать об этом шерифу?

— Я вошел внутрь, — продолжал Нили, — вверх по коридору. Там был телефон, и я позвонил шерифу, потому что подумал, что кто-то взломал дверь, и, возможно, что-нибудь украл. Но так или иначе, он сказал мне, чтобы я об этом не беспокоился, сказал, что он об этом позаботится. Но он жутко рассердился на меня за то, что я зашел внутрь.

Эван слегка прищурил глаза, глядя через плечо на дом Китинга. — Это странно, — тихо сказал он.

— Там, внутри, есть мебель, — сказал ему Нили, — но немного. Чуланы все открыты и пусты. И еще одна вещь: в коробке для предохранителей нет предохранителей.

Эван посмотрел на него.

— Нет предохранителей, — сказал он, почти что сам для себя.

Нили пожал плечами.

— Я не знаю. Может быть… как его имя? Китинг… Может быть Китинг решил переехать и просто забрал их с собой. Знаете, многие люди так делают.

— Но зачем ему это? — спросил Эван, оборачиваясь и глядя на другие дома улицы. Дым в небе, казалось, приблизился. Но не заданный вопрос жег его: почему кто-то захотел уехать из превосходной деревни Вифаниин Грех, самого совершенства?

— Не могу знать, — выдохнул Нили, наблюдая за ним. Он снова затянулся сигаретой и затем сказал: — Что ж, с вашего позволения, я лучше закончу с этой лужайкой. — Он два раза потянул за бечевку стартера, и косилка, дернувшись, ожила. Направляя косилку к нескошенной части на дальнем конце лужайки, он сосредоточился на мысли о том, как приятно будет выпить пива после работы.

Эван постоял на месте еще несколько мгновений; краешком глаза он мельком увидел ту высокую крышу, а затем листва деревьев снова скрыла ее под порывом ветра. Музей.

Он отвернулся, снова пересек улицу и скрылся в своем доме.

После того как он ушел, Нили Эймс посмотрел в том направлении, в котором он скрылся. Как его имя? Рейд? С ним, казалось, все в порядке, во много раз лучше, чем с теми людьми, которых он встречал в последнее время. По крайней мере, в его взгляде не было чего-либо близкого к презрению, как у других. Нили развернул косилку кругом, оставляя за собой гладкую полосу в высокой по колено траве. Он не рассказал Эвану Рейду обо всем, что нашел внутри, например, о том широком темном пятне на полу подвала прямо под пустой коробкой для предохранителей. Решил промолчать об этом. Вытерев пот вокруг глаз, он повернулся спиной к косилке.

День становился прохладнее, превращаясь в вечер. Шум косилки прекратился, мягкая синева наступающей ночи медленно затемнила дальний лес, наползая на Вифаниин Грех. Эван наблюдал за ее наступлением, стоя у окна в кабинете. В это время Кэй готовила обед на кухне, а Лори смеялась, смотря по телевизору повторный показ «Супи Сэйлз». Ему казалось, что там, снаружи, собирается волна темноты, подобная приливу, сгущается, сгущается, принимает чудовищную форму и набирает страшную силу, прокатывается по лесу, поглощает в темноте землю, плывя все ближе, ближе и ближе. Он оторвался от окна и помог Кэй приготовить на кухне чай со льдом.

— …некоторые действительно сообразительные ребята, — говорила Кэй. — Они задают вопросы, на которые иногда мне трудно ответить. Но, Господи, это же хорошо. Когда тебе бросают подобный вызов, это… да, пожалуй, это одна из наиболее многообещающих вещей в мире.

— Рад этому, — сказал он, вытряхивая лед из формочек. — Это звучит ужасно.

— Да. Знаешь, было бы великолепно, если бы ты как-нибудь смог подъехать и позавтракать там вместе со мной. Мне бы хотелось показать там тебе все и представить тебя кое-кому из преподавателей.

Он кивнул.

— Я был бы рад этому. Может быть, в какой-нибудь день на следующей неделе.

— В четверг будет в самый раз, — сказала Кэй. Она помешала рис, прислушиваясь к его молчанию. Он был очень тихим с тех пор, как они с Лори вернулись домой. Сначала Кэй подумала, что Эван получил по почте отказ из редакции, но все, что пришло, было только счетом из электрической компании и каталогом почтовых заказов «Пенниз». Он часто бывал тихим, когда его работа шла туго, когда он был не в ладах с действующим лицом или ситуацией в своем рассказе. Но этот раз каким-то образом отличался от других. Это было похоже… да, похоже на утро после одного из тех снов, которые у него бывали. О, Господи, нет.

— Ты хорошо себя чувствуешь? — наконец спросила она, глядя скорее на рис, чем на него.

Он услышал дрожь в ее голосе. Страх перед тем, что могла услышать. Он сказал:

— Думаю, я немного устал.

— У тебя неприятности с твоим рассказом?

— Да.

— Могу я чем-нибудь помочь?

— Нет, — сказал он. — Думаю, что нет.

Но, конечно же, она знала, что не это было причиной.

— Я сегодня ходил через улицу, — сказал он. — К дому Китинга. Знаешь, того вдовца, о котором нам рассказывала миссис Демарджон. Там был парень, который подрезал траву. Он сказал, что задняя дверь в доме была распахнута, а замок взломан. Он предположил, что там больше никто не живет.

— Кто он такой?

— Кто-то, нанятый деревенскими властями. Думаю, подсобный рабочий. Он взглянул на окно кухни, увидел там черноту. Наползающую черноту, облака, похожие на пауков. — Я заглянул в окно сам и…

— Скажи, тебе нужно выплеснуть это наружу, Господи, или твоя душа закричит?

— Мне не понравилось то, что я почувствовал.

— Что ты увидел?

Он пожал плечами.

— Мебель, журналы. Мух.

— Мух? — она вопросительно взглянула на него.

— Две мухи, — пояснил Эван, — кружащие по гостиной. Не знаю, почему, но это беспокоит меня.

— Но послушай, — сказала Кэй, стараясь сохранять легкий непринужденный тон. — Почему это должно тебя так расстраивать?

Эван знал, почему, но не хотел ей говорить. Потому что он видел много, много трупов во время войны. И большинство из них было усеяно жадно жрущими мухами. Вокруг губ мертвых масок, улыбающихся в смертном окоченении, вокруг отверстий от пуль и разорванных артерий. С тех пор он всегда связывал мух со смертью, так же, как пауков с отвратительным медленно ползущим злом.

Они уселись обедать. Эвану казалось, что он слышит дыхание темноты за оконными рамами.

— Мы смотрели сегодня мультики, — сказала Лори. — Мы прекрасно провели время. И миссис Омариан рассказывала нам кое-какие истории.

— Омариан, — поправила Кэй.

— Что за истории? — спросил Эван в перерыве между двумя кусками тушеного мяса.

Девочка пожала плечами.

— Забавные истории. О старых временах и делах.

— О старых делах, да? Каких?

Она на минуту замешкалась, собираясь с мыслями. Миссис Омариан была такая приятная леди, она никогда не повышала голос и никогда не сердилась, что бы они ни делали — раскачивались слишком сильно на качелях, или очень громко смеялись, или бросались камнями. Единственный раз она видела миссис Омариан расстроенной, когда Пэтти Фостер упала и серьезно поранила колена. — О старом месте, — сказала Лори отцу. — Это даже забавнее, чем страна Оз.

— Мне надо будет как-нибудь поговорить с этой миссис Омариан, сказал Эван, взглянув на Кэй. — Мне бы хотелось услышать эти истории. — Он улыбнулся Лори и продолжал есть.

Покончив с обедом, Кэй и Эван вымыли посуду. После этого она устроилась в кабинетике с кипой математических текстов, которые захватила домой из библиотеки колледжа Джорджа Росса. Эван поиграл с Лори за кухонным столом в «безумные восьмерки», но его мысли все время отвлекались от карт. Он продолжал думать о темноте за стенами и о том, как сейчас, должно быть, луна освещает окна в том странном доме на Каулингтон-стрит.

Когда Лори уснула, Кэй и Эван погасили огни и неспешно занялись любовью в своей спальне; их тела сплетались и расплетались и снова сплетались вместе. Кэй мерно дышала рядом с ним, ухватившись за его упругую спину и плечи, но даже в момент спадающего любовного пыла, когда награни сна они теснее прижимались друг к другу, сознание Эвана отвлекалось и закружилось в коридорах прошлого.

Эрик. Звук ломающейся прогнившей ветки. Падающее тело, рухнувшее на землю на золотом поле. Вороны, взлетающие в небо, убегающие от смерти. И Эван, юный Эван, видевший во сне, как его брат хватается за воздух, но не понявший, что это предупреждение, стоял над ним и наблюдал, как кровь сочится из уголков его рта и как маленькая грудь жадно пытается вздохнуть.

Эрик сделал движение, чтобы схватить его за руку, но Эван заговорил: «Я пойду и приведу папу, я поспешу и приведу его, я поспешу!» И он побежал, спотыкаясь всю дорогу, к маленькому домику на холме, крича, чтобы мать и отец помогли ему, потому что Эрик серьезно поранился суком, упал и сейчас лежит, весь покалеченный, на земле, словно некая карнавальная кукла. Он показал им дорогу, боясь, боясь, боясь, что ведет их неправильной дорогой, боясь, что не сможет снова найти это место, боясь…

И когда они добрались туда, глаза Эрика остекленели и неподвижно уставились в жаркий солнечный диск, и мухи уже пробовали на вкус кровь вокруг рта мальчика, как воду из красных фонтанов.

Сознание Эвана пробиралось сквозь лабиринт воспоминаний.

Лица выглядывают из-за перекладин бамбуковых клеток. Эван, слабый и оглушенный, сражается с двумя охранниками в черных одеждах со всей силой, оставшейся еще в его теле. Он хватает нож и ударяет им, один из них замахивается над его головой ружейным прикладом, другой падает, из его яремной вены хлынула кровь. Шум криков и стонов, из закамуфлированного под джунгли строения выбегают новые охранники, тени приближаются к бамбуковым клеткам. Эван хватается за ствол ружья, отталкивает его в сторону, глубоко погружает нож в грудную клетку до легких. Он отбрасывает в стороны вьетконговца, разворачивается к клеткам, где бормочут и захлебываются слюной обезумевшие люди. Автоматный огонь, пули вспахивают землю между Эваном и клетками. Пламя обжигает левое плечо, когда пуля с завыванием проносится мимо. Тогда он отворачивается от клеток и бежит в джунгли, охранники преследуют по пятам, стреляя в его тень; он ныряет в густую листву и прячется там какое-то время, которое кажется ему часами. Когда крики замирают вдали, он пробирается туда, где, по его сведениям, располагается его лагерь, на несколько миль к югу.

Он доложил о захвате своего разведывательного отряда, и была организована спасательная миссия. Он провел людей обратно через джунгли, положившись на свою память и интуицию, и на следующий день они обнаружили лагерь вьетконговцев.

Но там остались только мертвецы. Все были казнены в своих клетках, и над телами, изрешеченными пулями, витал запах смерти, подобно темному туману. И уже собирались мухи, огромными стаями — древняя, всегда побеждающая армия.

И именно тогда Эван понял это.

Да, было что-то подобное Руке Зла, наползающей на землю, паукообразной, источающей яд. Выискивающей тела и души. Дважды Эван ощущал ее присутствие, и ему удавалось спастись, и дважды эта ужасная тварь забирала жизни других вместо его собственной. Но это, чем бы оно ни являлось, ждало, наблюдало и дышало дыханием ночи.

Потому что однажды оно снова придет за ним.

Он открыл глаза, притянул к себе Кэй, поцеловал ее в лоб. Она сонно заулыбалась, и тогда он позволил своему сознанию перевалиться через край.

В страшное, хорошо знакомое место, где представление должно было вот-вот начаться, и он не мог опоздать.

Потому что у них было что ему показать.

Дорожный указатель, освещаемый сзади ярким светом: ВИФАНИИН ГРЕХ. Образы деревни: ряды аккуратных домиков, раскинувшиеся вязы, Круг. И тот самый дом: музей на Каулингтон-стрит. Открывающаяся дверь; страх, громом отдающийся в душе. Неожиданный водоворот пыли, помутивший свет; холод, болью отдающийся в костях.

И это движение в пыли, фигура, задрапированная в тень, медленно подходящая все ближе и ближе, беззвучно шагающая с ужасной, словно свернутой в пружину силой. Он хотел закричать, но не смог. Он хотел побежать, но не смог сделать и этого. И опять фигура, разводя в стороны пылевую завесу, пытается сквозь нее дотянуться своей рукой, подходит все ближе и ближе, ее пальцы тянутся к его горлу.

Сейчас Эван мог видеть только глаза на мрачном нависающем лице.

Глаза цвета электрической синевы, мощной, искрящейся, угрожающей разорвать его в клочья. Немигающие. Ниже глаз, губы разошлись в оскале ненависти, обнажая блестящие зубы.

Эван стонал, почувствовал, что крик разрывает его горло, словно коготь. Он пытался вырваться оттуда, Кэй рядом с ним теперь повторяла: «Боже, Боже милостивый, пожалуйста, не надо опять… нет, нет, не надо опять, нет, Эваннннннн…»

— Спокойно, — наконец выдохнул он, пытаясь обуздать свои нервы. Он почувствовал на своем теле влажный холодный пот. Он ощущал себя замершим и беззащитным. — Не волнуйся. Все в порядке. Правда. В порядке.

— Господи милостивый на небесах, — сказала Кэй, и именно тогда он осознал, что она отодвинулась от него.

Он заглянул в ее глаза, увидел, что они расширились от испуга, провел рукой по своему лицу и покачал головой. «Возвращайся ко сну».

Она молча смотрела на него, как на смертельно больного, с печалью и страхом.

— Я же сказал, спи, — повторил Эван, и его взгляд словно пронзил ее череп вплоть до мозга.

Она внутренне содрогнулась от этого выражения в его глазах. Она видела что-то похожее раньше, когда он проснулся и сказал, что будет несчастный случай и они могут покалечиться. У красного грузовика трейлера с надписью «АЛЛЕН ЛАЙНЗ» откажут тормоза, и его вынесет на середину дороги по направлению к ним. Но нет, этот взгляд был еще хуже, и поэтому напугал ее до самой глубины души. Он казался пустым и затравленным, освещенным внутренним огнем, казалось, он пытается заглушить тот ужасный озноб, который пронизывал его кости.

— Спи, — шепнул Эван.

Она начала говорить, но передумала и положила голову на подушку. В окно светила луна, и ей показалось в это мгновение, что луна… ухмыляется.

— Боже мой, — тихо сказал Эван. — Ох, Боже мой. — Он снова улегся, его сердце колотилось в груди, как кувалда. Нечего было ждать сна; в эту ночь он прошел мимо него, отбросив, как треснувший бесполезный контейнер. Он откинул в сторону простыни, пытаясь охладить пот, выступивший на лбу; Кэй рядом с ним пошевельнулась, но не дотронулась до него и не осмелилась заговорить.

Эти глаза жгли его мозг; прикрыв веки, он снова увидел их огненные сферы где-то в районе лба.

Теперь, после своего второго сна, он все понял. И устрашился ужасного знания.

Что-то в мирной деревеньке Вифаниин Грех подкрадывалось к нему.

Поступало все ближе.

И пока они лежали, как незнакомцы, полные страха, июнь превратился в июль.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЮЛЬ  

12 Ночь на улице Кингз-Бридж-роуд

— Мы закрываемся, уважаемый, — сказала женщина с пучком волос, крашенных в белый цвет.

Нили Эймс уставился на нее из-за своих стаканов и кивнул, и она отвернулась, возвращаясь назад от его столика к бару. Свет отражался на янтарном стекле четырех пустых пивных бутылок, беспорядочно нагроможденных перед ним, еще одна, наполовину осушенная, стояла на полу, рядом с его стулом. Он смотрел, как женщина — как она сказала, ее зовут? Джинджер? возвращается за стойку и начинает считать деньги в кассовом аппарате. Он пробренчал несколько аккордов на лежащей у него на коленях обветшавшей двенадцатиструнной гиббсоновской гитаре. Джинджер, подняв глаза, одарила его мимолетным подобием улыбки и затем продолжила прерванные подсчеты. Вик, буфетчик, здоровенный детина с рыжеватой бородой, держа на фут перед собой шланг, мыл пивные кружки и подносы и слушал игру молодого человека.

Это были старые песни, но ни Джинджер, ни Вик, конечно, никогда их раньше не слыхали, потому что их написал сам Нили. Некоторые из них были лирическими, одни были завершенными, другие только отрывками, но каждая из них имела свои особенности, тесно связанные с определенным событием или чувством в его жизни. Они зарождались внутри него, в печенках, и наконец вырвались наружу с большой болью и даже смущением через кончики пальцев, голос и эту гитару. Он хорошо играл; несколько лет назад он оставил дом в Небраске, присоединившись к группе музыкантов под именем «Миднайт Рэмблерс», «Полночные гуляки», но вместе у них ничего толкового не получилось и, в конце концов, их пути разошлись. Какое-то время он зарабатывал неплохие деньги, играя в клубах и придорожных заведениях вроде этого, но он плохо знал новые популярные песни, и люди явно предпочитали пить, а не слушать. В основном он наигрывал пару своих мелодий для владельцев клубов, а они пожимали плечами и смущенно говорили, что такая музыка не пользуется особым спросом. Это, конечно, так и было, но он давно решил, что будет играть либо свое, либо ничего, и за этот несколько рискованный обет расплачивался случайными заработками, подобными тому, чем он занимался в Вифаниином Грехе. Однако они приносили ему деньги, так что жаловаться не было причин.

Время от времени, сидя в темном баре и глядя перед собой на пепельницу, заполненную окурками, и пустые бутылки, выстроившиеся перед ним, как друзья, которые приходят и уходят, — Нили мысленно возвращался в прошлое. Голоса, образы, вкусы и запахи заставляли его сознание скользить назад. Назад, через годы, через прожитые дни. Он вспоминал своего отца, рослого компанейского мужчину, который предпочитал носить красные ковбойские рубашки, игравшего на гитаре в джазовом оркестре под названием «Тритоны» на деревенских карнавалах. От него Нили и узнал о музыке и страданиях. Отец был алкоголиком, он пил по ночам и выл на луну, как раненый пес; его мать, изящная и интеллигентная женщина, дочь священника, стала почти что пьяницей и, одновременно, бродячей религиозной фанатичкой, распространяющей брошюры о спасительной милости Христа. Нили помнил ее молящейся рядом с мужем, свесившим голову в лужу рвоты, вонявшей в лунном сиянии. Но и мать тоже отступалась, отказываясь от почти невозможной задачи подсадить его в машину, ползущую наудачу через борозды в его сторону. Они по-настоящему любили друг друга.

И теперь Нили иногда казалось, что пьянство помогало пробудить к жизни его творческие соки. Он не был алкоголиком, он не был привязан к этому, но, Боже правый, пьянство облегчало ему некоторые скверные воспоминания, помогало коротать одинокие ночи и, главное, позволяло забыть тот день, когда его тетя и дядя приехали за ним и забрали мать с отцом в один из этих госпиталей с белыми стенами, где глаза у всех выглядят как дырки, просверленные в черепе прямо до мозга. Он рано повзрослел; подтянутый и сообразительный, он выучил уроки, которые ни одна школа не смогла бы ему преподать. Иногда, когда он пил неразбавленный виски, что случалось не часто, ему казалось, что он видит то же, что, должно быть, видел его отец: настоящая жизнь начнется завтра, дальше по дороге, за следующим поворотом. Настоящая жизнь ждет впереди.

Еще через несколько минут Нили взял свою гитару за деку и встал. Пивные бутылки дрожали, и отблеск света от них вытанцовывал джигу. Джинджер опять улыбнулась ему, и Нили попытался представить, что бы случилось, если бы он попросил ее пойти домой вместе с ним. Она была, вероятно, лет на десять постарше его, но какого черта? Нет, нет. Не стоит делать этого. Может быть, она жена буфетчика; он видел пару раз за этот вечер, как Вик обнимал ее за талию. Он еще примерно мгновение смотрел на нее, затем двинулся к двери.

— Эй, — позвал Вик, — с тобой все в порядке?

Он кивнул.

— Да.

— Тебе далеко ехать?

— Вифаниин Грех, — сказал Нили. — Я там работаю. — Его язык казался чуть распухшим, но за исключением этого он чувствовал себя прекрасно.

— Что ж, — сказал Вик, — будь поосторожнее по дороге домой.

— Спасибо, буду.

— Доброй ночи, — сказала Джинджер. — Мне нравится, как вы играете на гитаре.

Нили улыбнулся ей и прошел через дверь, освещенную снаружи красной неоновой вывеской с надписью «Крик Петуха», над которой светились контуры петушка, кукарекающего в небо. На чуть подсвечиваемой красным неоновым светом и выложенной гравием автостоянке оставался только его грузовичок и микроавтобус «Шевроле». Он скользнул в грузовик, положил свою гитару на сиденье рядом, завел двигатель и повернул по направлению к Вифанииному Греху. В пути он взглянул на свои наручные часы: до двух часов оставалось лишь несколько минут. Вдыхая ночной воздух, врывавшийся в открытые окна грузовичка, он почувствовал в голове приятную легкость и свободу от всяких мыслей; ему не хотелось ни о чем думать до шести часов утра, когда Вайсингер, вероятно поручит ему сделать какую-нибудь работу. Кингз-Бридж-роуд протянулась перед его фарами гладкой лентой асфальта. Это была одна из наиболее ухоженных дорог в окрестностях деревни, которая вела его мимо затемненной Вестбери-Молл и пересекалась с шоссе 219 за несколько миль до Вифаниина Греха. В эти ранние часы на шоссе не было других машин, и ночь расступалась перед фарами грузовичка.

Неожиданно он обнаружил, что думает о том дворе, где сегодня косил траву. Кто бы там ни жил, но сейчас, без сомнения, его там не было. Вся одежда исчезла из кладовых, ничего не осталось, кроме мебели. Это беспокоило его: зачем скашивать лужайку перед покинутым домом? За последние две недели он видел два других дома, таких же, как этот: один на улице Блэр-стрит, другой на Эшавэй. Конечно, было лето, время отпусков для тех, кто мог себе это позволить. В конце концов, на почтовых ящиках все еще оставались имена. Местные жители были фанатиками в стремлении придать своей деревне безукоризненный вид, и, конечно же, в этом не было ничего плохого, но Нили задавался вопросом, не было ли это продиктовано желанием… произвести впечатление на тех, кто случайно проезжал через деревню. А может быть, привлечь новые семьи в Вифаниин Грех. Что бы там ни было, но в любом случае это не его забота.

Его уши заполнили песни насекомых из леса. Прямо впереди на дороге был поворот, за которым следовал подъем, и Нили сбавил скорость — нет нужды скатываться в овраг и иметь неприятности с патрульными машинами. Они, будьте уверены, черт, почуют запах пива, идущий от него, поскольку он сам его чувствует. К дьяволу, я в порядке, сказал он себе. Я чертовски прекрасно справляюсь.

И словно бы желая подчеркнуть это, он слегка надавил на акселератор, вписываясь в окруженный лесом поворот.

Слишком поздно он осознал, что на дороге что-то было.

Свет фар высвечивал что-то темное и движущееся. Несколько фигур. Что-то черное. Животные. Он услышал приглушенное ржание и только тогда понял, что это лошади. Они рассеялись перед грузовиком, мелькнув копытами, и в следующее мгновение он миновал их и делал уже следующий поворот. Он быстро заглянул в зеркальце заднего обзора, нажимая на тормоза. Лошади? Что, к дьяволу, делают здесь лошади посреди ночи? Он не смог хорошо разглядеть всадников, потому что быстро пронесся мимо них, но на долю секунды получил впечатление о туловищах и медленно поворачивающейся по направлению к нему головах. Фары резко высветили глаза, расширенные и немигающие, и… да, ей-Богу, такие синие, как неукрощенное электричество, проходящее по силовым кабелям. Он неожиданно вздрогнул, уставясь в зеркальце, грузовик замедлял, замедлял и замедлял ход.

Остановился.

Ночные птицы с криком унеслись налево. Сверчки пронзительно прострекотали своими похожими на шум пилы голосами, и затем замолчали. За пределами зоны видимости его фар дорога была такой темной, что словно бы и не существовала. Он посмотрел в зеркальце заднего обзора на красный свет от задних фар грузовика.

И именно тогда он увидел, как они приближаются.

Тени, приближающиеся в красном свете. Бока этих огромных мускулистых лошадей блестели потом. Всадники чуть наклонились вперед, разрезая встречный ветер. Что-то заблестело в отраженном лунном свете. Что-то металлическое.

Его руки непроизвольно стиснули руль. Он надавил ногой на акселератор.

Грузовик кашлянул, затарахтел и начал набирать скорость. Сейчас он не мог видеть, что они его преследуют, но он это чувствовал. Хотя он не знал, сколько их или кто они, единственной его мыслью было добраться до Вифаниина Греха. Старенький двигатель грузовичка дребезжал и стонал как ревматический старик; ветер ревел в открытых окнах, взлохмачивая волосы. В следующее мгновение ему показалось, что он слышит бешеное хриплое дыхание лошадей, несущихся следом. Он взглянул в зеркальце заднего обзора и ничего не увидел. Но они были там, он знал это: становились все ближе и ближе. Двигатель тарахтел, Нили скрежетал зубами и мысленно понукал его. Держа одну руку на руле, он наклонился к дальнему окну и закрыл его. Затем окно рядом. Он ощущал запах собственного пота. Что-то пронзительно вскрикнуло прямо позади него. Дикий оглушительный вопль заставил его сердце бешено колотиться от страха, и в эту секунду он понял: что-то на этой темной дороге дышало жизнью и ужасной вибрирующей ненавистью. Он чувствовал, как щупальца этого существа тянутся к нему множеством черных пальцев и хватают его за горло. Мимо него по обе стороны дороги проносились очертания лесных зарослей: мрак на фоне мрака. Стрелка спидометра дрожала между сорока пятью и пятьюдесятью. Очередной жуткий вопль, где-то совсем близко за головой заставил Нили вздрогнуть. Казалось, этот звук пронзил его, словно ледяная сталь. В его желудке образовался комок, и он почувствовал, что его вот-вот затошнит. Ему хотелось кричать и смеяться в одно и тоже время, смеяться дико и истерично, до потери голоса. Он объяснял это белой горячкой, или перевозбуждением от выпитого пива, или чем-нибудь в этом роде, только не реальностью, нет, это не могло происходить на самом деле. Он вспугнул группу оленей, переходивших дорогу. Взглянул в зеркальце. Там, сзади, ничего нет. Все темно. Ничего. Олени. Исчезнувшие к настоящему моменту, все перепуганные, как и он. Ты пьян, ей Богу.

Еще один поворот на дороге, очень коварный. Он поставил ногу на тормоза и услышал, как шины начали взвизгивать. Стрелка спидометра упала до тридцати пяти.

Движение рядом с ним заставило его нервы тревожно вскрикнуть. Он повернул голову в сторону. От того, что он увидел, его рот открылся настежь, чтобы издать хриплый гортанный вопль ужаса.

Один из всадников поравнялся с его окном. Его черные, цвета ворона, волосы, как и грива огромной истекающей пеной лошади, на которой он скакал, развевались на ветру. Чуть наклонившись вперед, одной рукой, лежащей у основания массивной мускулистой шеи лошади, он понукал ее скакать все быстрее и быстрее. Не было ни седла, ни уздечки. Лицо всадника повернулось и уставилось на Нили. Губы его изогнулись в ужасном крике ненависти, обнажив зубы, блестевшие в лунном свете. Его глаза — глазные яблоки, неистово светящиеся синим светом — излучали такую силу, что та буквально почти откинула голову Нили назад, так что его шея хрустнула. Холодный ужас затопил его тело, он отчаянно пытался сохранить контроль над рулем. В течение доли секунды другая рука всадника вырвалась вперед вместе с каким-то металлическим предметом, и это выдавило из него новый крик и заставило заслонить рукой лицо.

Что и спасло его глаза. Потому что в следующее мгновение лезвие топора разрубило оконное стекло, заполнив кабину грузовика роем жалящих ос. Рука поднялась и снова упала с ослепляющей ужасной силой; он услышал, как лезвие врубается в боковую дверь и затем выскальзывает оттуда. Нили повернул руль, нащупав ногой акселератор, но он зачем-то вместо этого ударил по тормозам. Грузовик начал заворачивать в сторону, затем вылетел прочь с дороги, ломая кустарник и дикие заросли. Удар о небольшой тополек встряхнул Нили, словно игральную кость в чаше, которую держал какой-то древний хохочущий бог. Он снова нажал на акселератор и почувствовал потрясший его до мозга костей грохот, когда грузовик врезался в невысокие заросли колючек; он услышал, как ломается стекло, одна из фар погасла, оставляя его в сумрачной полутьме. Нили расслышал дыхание лошадей и мог различить фигуры, со всех сторон окружившие его. Сколько их было? Десять? Двенадцать? Двадцать? Он обхватил себя руками и отвернулся; грузовик застонал, продираясь сквозь кустарник как сошедший с ума от страха циклоп и снова выбрался на дорогу. Еще одно лезвие топора ударило по двери и соскользнуло вниз. Он опустил ноги на пол; его очки слетели и лежали где-то на полу. Когда шины хлопали по асфальту, гитара соскользнула вниз, издав стонущий звук. Стрелка спидометра достигла пятидесяти и бешено вибрировала.

Примерно в полумиле впереди горел мерцающий светофор, отмечавший поворот на Эшавэй. Он свернул туда, не снижая скорости, взвизгнув шинами так громко, что, казалось, шум разнесся эхом по Вифанииному Греху, как вопль баньши. Он гнал грузовик по темным улицам деревни, мимо молчаливых домов, через Круг, по направлению к двухэтажному деревянному зданию гостиницы, где женщина средних лет по имени Грейс Бартлетт сдавала ему комнату за двадцать пять долларов в неделю. Когда он остановил грузовик перед гостиницей, от шума шин завибрировали окна.

Он испуганно взглянул через плечо, хрипло и тяжело дыша, пульс вышел из-под контроля.

Никто его уже не преследовал.

Дрожа всем телом, он провел рукой по лицу. Тошнота подступила к нему до того, как он успел открыть дверь и перегнуться наружу. Стекло позвякивало на сиденье и в дверце. Господи Иисусе, сказал он себе, пытаясь успокоить свои нервы; Иисус Христос, что же я там видел? Кислая вонь от пива ударила ему в лицо, и он отвернулся.

Казалось, что над ним собираются шумы и колышутся тяжелыми складками подобно пыли: голоса насекомых на деревьях; одинокий призыв птицы где-то там, по направлению к Кругу; мягкий шорох веток от неуловимого теплого ветерка; повторяющийся лай собаки на расстоянии. Нили нашел свои очки, надел их и в течение нескольких мгновений вглядывался в ночь, затем взял гитару и выскользнул из грузовика, его голова все еще кружилась, а ноги и руки казались свинцовыми. Рукой, словно лишенной нервных окончаний, он провел по зарубкам на двери машины: сквозь слои краски просвечивал металл, выбоины свидетельствовали о мощности ударов. Если бы не эти следы топора и не разбитое стекло, Нили сумел бы убедить себя в том, что он видел на дороге какой-то кошмарный сон, что он провалился в сон, вызванный пивом, где бушевало что-то злобное и ужасное.

Но нет.

Окно было разбито вдребезги, и крохотные кусочки стекла усеивали тыльную сторону руки, которой он закрылся в целях самозащиты. Он снова посмотрел в темноту, почувствовал, как мурашки ползут по позвоночнику, затем услышал свой внутренний голос, выкрикивающий: «БЫСТРЕЕ ВНУТРЬ, БЫСТРЕЕ, БЫСТРЕЕ, БЫСТРЕЕ!» Нили отвернулся от грузовика и почти побежал к дому. Взобравшись по лестнице в холле, он нашарил свой ключ и повернул его в замке двери. Затем включил верхний свет в комнате, оклеенной обоями с темно-коричневым бамбуковым узором. Поставив гитару в угол, он пересек комнату и распахнул окно, выходящее на улицу. И там он стоял в течение, быть может, пятнадцати минут, наблюдая и прислушиваясь — к чему, он не знал.

Но там, внизу, все было неподвижно.

Он провел рукой по лицу; в его ладони было стекло. Вайсингеру следует узнать об этом, наконец решил он. Кто-то пытался убить меня, и я увидел его лицо; я видел его глаза, и я знаю, что это было.

Что-то ужасное, дышащее ненавистью. Что-то в форме женщины.

Но… нет, это не человек. Это на самом деле не человек.

Через некоторое время он закрыл окно, выдернул стекло из ладони при помощи пинцета, и наконец постарался заснуть. Сон его был беспокойный, с криком, несущий с собой блестящий в лунном свете боевой топор.

Перед самым рассветом тень взобралась по лестнице и остановилась перед комнатой Нили. Тихо потрогала ручку двери. Затем исчезла той же дорогой, что и пришла.

13 Что же видел Нили?

Шериф Вайсингер чуть наклонился вперед, сфокусировав свой неистовый взгляд на сигаретном окурке во рту. За его столом располагался смазанный маслом ящик орехового цвета для оружия и полка с блестевшими футбольными трофеями. С некоторых из них начала отваливаться золотыми хлопьями краска, выставляя наружу некрасивый и ничего не стоящий металл. Он вытащил сигарету изо рта и положил ее на краешек красной пластмассовой пепельницы. «Эймс, — тихо сказал он, — слишком раннее утро для такого рода историй, тебе не кажется?»

— Историй какого рода? — спросил его Нили, стоя по другую сторону письменного стола, положив руки на бедра.

— Баек, сказочек, — Вайсингер снова затянулся сигаретой, выдохнул дым из ноздрей драконовской струей и затем загасил сигарету в пепельнице. Крохотные красные угольки вспыхнули, засверкали, а затем погасли. — Что за дерьмо ты пытаешься мне всучить?

— Эй, — сказал Нили, приподняв свою руку так, чтобы шериф смог разглядеть небольшие порезы. — И посмотрите вот на это! — он показал на две небольшие царапины, которые обнаружил сегодня утром у себя на подбородке. — Хотите выйти и взглянуть на мой проклятый грузовик? — Он стоял, ожидая, когда шериф шевельнется; верхний свет отражался на розовой коже лысины Вайсингера.

Шериф молча сидел в течение нескольких секунд. Наконец он презрительно пожал плечами и приподнял свою тушу из вращающегося кресла. Снаружи конторы утро светилось жемчужным светом, и тонкая дымка влажного тумана все еще заполняла обочины. Нили подошел к своему грузовичку, и Вайсингер, не торопясь, последовал за ним.

— Здесь, — сказал Нили, показывая на зарубки и на разбитое окно; в утреннем свете следы от удара топора были хорошо заметны.

Вайсингер прошел мимо него, провел рукой по одной из зарубок.

— Как ты мне сказал, что ты делал прошлой ночью? — спросил он.

— Я сидел в «Крике Петуха», пока они не закрылись, — еще раз пояснил Нили. — На обратном пути в деревню я проехал через группу всадников на лошадях, которые пересекали дорогу, мне кажется, я притормозил, чтобы разглядеть их, и они погнались за мной. Можете сами видеть, что они сделали.

— Да, вижу. Когда, ты говоришь, это случилось?

— Около двух.

— Около двух, — Вайсингер выругался. — Чертовски поздно для людей сельской местности ездить на лошадях по дороге. Сколько их там было?

— Не знаю. Господи, я просто пытался унести оттуда ноги.

— Угу. — Он подошел к окну, осмотрел зазубренный край. — Чем, ты сказал, они пользовались? Молотками?

— Нет. Топорами. По крайней мере один из них.

— Топорами? — Вайсингер отвернулся от окна и посмотрел Нили в лицо. Ты знаешь, это звучит пострашнее адской бездны, парень, да?

Нили сделал шаг к нему, угрюмо стиснув зубы.

— Послушайте меня, вы, — сказал он, не взирая более на положение, занимаемое Вайсингером в деревне, не заботясь о той проклятой работе, которая у него была, и не думая более ни о чем, кроме как о том, чтобы заставить этого похожего на быка человека поверить ему, — я знаю, что видел прошлой ночью. Всадники гнались за мной. И один из них разбил мое окно топором! Хотели, дерьмо собачье, загнать меня на этой дороге!

— Выбирай выражения, — тихо сказал Вайсингер, увидев проезжавшую мимо машину.

— Они пытались убить меня! — сказал Нили громче, чем хотел бы, слыша, как его голос эхом отдается от бортов грузовика. — Я еще не вижу, что вы поняли это!

— Я понимаю это. Я только не знаю, кто они такие и зачем они пытались повредить тебе. Ты что, поранил одну из их лошадей? Ведь твоя фара сломана, а вся решетка разбита и погнута, к черту?

— Нет, — сказал Нили, покачав головой. — Я никого из них не поранил. Это случилось, когда я съехал с дороги.

Вайсингер слегка улыбнулся, ощутив, что наконец завел Нили туда, куда и хотел.

— Ну что ж, — сказал он, наблюдая за ним. — Может быть, все случилось, когда ты съехал с дороги? А? Может, ты чуть выпил лишнего прошлой ночью, опрокинул свою колымагу в овраг, разбил вот это окно и исцарапал дверь со стороны водителя? А чтобы я не обнаружил, что ты спьяну повредил машину, этим утром ты сочинил во сне эту небылицу и побежал сюда…

— Нет, — сказал Нили голосом твердым и холодным, как сталь, его взгляд по твердости не уступал взгляду Вайсингера. — Все это было не так.

— Так ты цепляешься за эту чушь о лошадях посреди дороги? Господи! фыркнул Вайсингер. Он отвернулся от Нили и направился к двери. Его легкие болели от второй сигареты, выкуренной за утро.

— Подождите минутку! Подождите! — Нили шагнул вперед, положил свою руку на плечо Вайсингера и крутанул его к себе. Глаза Вайсингера коротко вспыхнули, и Нили отдернул руку. — Я еще не все рассказал вам. Я видел одного из тех, кто скакал на этих лошадях. Я заглянул в ее лицо…

— Ее? Что, к дьяволу, ты имеешь в виду, говоря «ее»?

— Это была женщина. Но я… я никогда раньше не видел женщину, которая бы выглядела подобным образом. Это было словно… словно заглянуть в разверстую доменную печь. Или в кратер вулкана. Я чувствовал жар, исходящий из этих глаз, словно бы они выжигали во мне дыры. Я никогда в жизни не видел ничего подобного этому, и Господи Иисусе, надеюсь, что никогда больше не увижу.

Вайсингер помолчал одно мгновение, зондируя взглядом Нили. Когда он заговорил, его голос был суровый, ровный и лишенный эмоций.

— Ты хочешь, чтобы я проехался вверх по двести девятнадцатой и посмотрел? Я сделаю это. Но скажу тебе одну вещь. Ты мне не нравишься. Я не люблю дерьмовых бродячих летунов, протягивающих руки за деньгами. И более всего я не люблю летунов, которые напиваются посреди ночи и затем лгут без запинки, чтобы выйти сухими из воды. Я ни на грош не верю ни одному слову из того дерьма, что ты тут наговорил, и никто другой тоже не поверит. Если бы я мог доказать, что ты тащился вчера по двести девятнадцатой с полным желудком пива, я бы либо упек тебя в каталажку, либо вообще вышвырнул твою задницу из этого места! — Его глаза прикрылись мясистыми веками. — А сейчас убирайся в сарай с инструментами и возьми косилку. Все кладбище заросло травой. — Не дожидаясь, пока Нили снова заговорит, Вайсингер повернулся спиной, направился к двери и скрылся в своей конторе.

— Ублюдок! — проворчал Нили сквозь зубы. Но еще до того, как вышел от миссис Бартлетт, он знал, что его рассказ кажется странным и невероятным и что Вайсингер, скорее всего, рассмеется ему в лицо. За завтраком в покрашенной желтой краской кухне миссис Бартлетт эта полная, вполне по-матерински выглядящая женщина с заботой оглядела его и спросила, когда накануне ночью он лег в постель. «Не стоит все время оставаться на улице, — сказала она, передвигаясь по кухне в своем халате персикового цвета. Когда мой Вилли был жив, он рано ложился спать и рано вставал. Он много работал и был хорошим мужем. Я вижу по твоим глазам, что ты плохо спал этой ночью, а сон как раз то, что больше всего нужно для тела. Ты хорошо себя чувствуешь, не так ли, а?»

Он сказал ей, что чувствует себя превосходно, но едва притронулся к своему завтраку. Он ничего не рассказал ей о том, что случилось на дороге.

Ну, а сейчас Нили с отвращением покачал головой и, обойдя контору шерифа, подошел к ней с другой стороны, там, где запор из цепочек окружал металлический сарай. Ключ от двери сарая был только у него; внутри содержались различные инструменты, канистры с бензином, мастерки, и мотыги, и красная сенокосилка, которая стала так знакома Нили. Он нащупал поворотную ручку и выкатил косилку из сарая, заперев за собой дверь, потому что отвечал за все инструменты, и, случись с ними что-либо, ему пришлось бы чертовски много платить. Загрузив косилку в кузов грузовика, он почувствовал в мышцах рук усталость. Он бросил вперед поворотную ручку и отъехал по направлению к Шейди-Гроув-хилл. Постепенно им овладевало мрачное отчаяние. Он чувствовал себя одиноким. Полностью одиноким. Поэтому для его настроения было весьма подходящим провести на кладбище самую жаркую часть дня.

Когда Нили уехал, Орен Вайсингер снова закрыл окно шторами. Он повернул замок в двери, зашел за свой стол и взял ключ со средней полки. Затем прошел к шкафу с документами, стоявшему с другой стороны кабинета, и встал на колени, чтобы отпереть самую нижнюю полку. У ее задней стенки под чистыми листами машинописной бумаги хранилась темно-коричневая книга размером примерно с фотоальбом. Вайсингер вытащил книгу, положил ее на стол, включил настольную лампу на гибкой гусиной шее. Усаживаясь за стол, он затянулся сигаретой и, медленно выпуская дым с одной стороны своего рта, открыл книгу.

На первой странице липкой лентой была приклеена пожелтевшая газетная вырезка с заголовков:

«УБИЙСТВО СЕМЬИ КОУНМАУ».

Там была фотография дома Флетчеров. Он перевернул страницу. Еще одна газетная вырезка:

«УБИЙСТВО ЖИТЕЛЯ СПЭНГЛЕРА».

Любительский снимок мужчины средних лет в галстуке, под снимком имя: Рональд Биггс. На следующей странице две заметки поменьше: «УБИЙСТВО ВДОВЦА» и «УБИЙСТВО ЖИТЕЛЯ БЭРНСБОРО». Книга была заполнена мрачными напоминаниями об убийствах: фотографии домов, где были обнаружены тела, машин, которые были обнаружены на обочинах проселочных дорог, одеял, прикрывающих то, что могло быть только чудовищно обезображенными трупами. Подобными трупам Флетчеров. Собранные документы охватывали десятилетний период. Самая последняя заметка представляла собой несколько абзацев о том, как жительница Бэрнсборо обнаружила обезображенное тело преподавателя математики из колледжа Джорджа Росса по имени Джеральд Мэчем. Это было немногим менее трех месяцев назад.

Вайсингер курил в молчании в течение нескольких минут, глядя на следующую пустую страницу. Почувствовав неожиданный жар на своих пальцах, он затушил сигарету. Внутри него нарастало мрачное тяжелое чувство, словно бы его телесные соки собрались в озеро, которое каждый день становилось все более стоячим, быстро загрязняясь какими-то зловещими нечистотами. Он знал ту нить, которая проходила через эти убийства. Большинство из жертв одинокие мужчины. Все убиты мощными ударами острого тяжелого предмета. Все убиты ночью, между полуночью и рассветом. Через три года после того, как мэр Вифаниина Греха назначил его шерифом, Вайсингер уселся вместе с бутылкой «Джим Бима» над картой округа. Долгое время перед этим он вырезал из маленьких местных общинных газеток статьи и заметки об убийствах, вероятно потому, что ничто в жизни его так не шокировало и не мучило, как вид Флетчеров, разорванных на куски. Возможно, причиной этого было любопытство по поводу обстоятельств других убийств, или странное чувство уверенности, что все они каким-то образом связаны, или чувство ужасного неотвратимого рока. Он вырезал эти статьи, сохранял и изучал годами, в то время как полиция в других деревнях обвиняла во всем маньяков или бродяг, вооруженных дубинками. Той ночью, когда ноги не держали его от чрезмерных доз «Джим Бима», шериф Вайсингер чертил кружочки вокруг городков на карте, где были найдены тела, или в некоторых случаях только пустые машины на обочине дороги или в лесу. Затем соединял эти кружочки линиями.

И именно тогда он увидел, что Вифаниин Грех находится в центре, словно паук, висящий в середине паутины.

Теперь он дотронулся до следующей пустой страницы в коричневой книге. В его пальцах было ощущение загрязнения, они казались опухшими, больными. Часто он просыпался по ночам, один в своем доме, вслушиваясь в темноту. Болезнь овладела им до мозга костей и не уходила; иногда эти язвы вскипали, и ему хотелось закричать. Но он никогда не делал этого, потому что слишком боялся.

Если бы грузовик Нили Эймса разбился бы в придорожных зарослях, в его книге появилось бы новое сообщение. Дорожный патруль нашел бы труп мужчины, обезображенный до неузнаваемости. Если бы он вообще нашел его. Господи! — подумал он. Слишком близко к Вифанииному Греху. Слишком, чертовски близко. Идут расследования, кругом рыщет дорожная полиция, люди задают вопросы. Слишком чертовски близко. Он закрыл книгу, выключил свет, но не шевельнулся за своим столом. Он боялся того, что должно было последовать: разговора с мэром. И даже зная из своих приблизительных вычислений, что луна начинает уменьшаться, он все равно был смертельно испуган.

В три часа тишина является инструктором в классных комнатах и преподает урок о скоротечности времени, думала Кэй. Она сидела в своем маленьком кабинетике. Перед ней в ожидании проверки были разложены контрольные работы, написанные утром. Занятия в колледже Джорджа Росса в основном проводились рано утром или днем, и к этому времени суток большинство студентов и преподавателей уже ушли. Примерно пятнадцать минут назад она прошла по коридору в комнату отдыха учителей, к этому непредсказуемому автомату безалкогольных напитков, на котором всегда были приклеены негодующие записки. В холлах было темно и пусто, двери закрыты, люминесцентный свет выключен. Она принесла свою «колу» обратно в кабинет и продолжала работать, потому что для нее было немного странно и слегка… да, страшновато в этом большом здании, когда шум стих, а все люди ушли. Глупо, сказала она себе. Это глупо. В тишине я могу лучше работать. Проверив эти контрольные до конца, я заберу Лори из «Солнечной школы» и поеду домой, к Эвану. Она была рада, что Пирс рано ушел. Этот человек раздражал ее.

Кэй начала проверять следующую контрольную работу. Работу Роя Садерсона. Красивый, способный молодой человек. Он хорошо справлялся с внеплановыми контрольными, которые Кэй им иногда предлагала. Она проверила первые несколько задач, обнаружила ошибку в четвертой и обвела ее красной ручкой; затем потянулась через стол направо за своей наполовину выпитой банкой с «колой».

Сначала Кэй увидела это только краешком глаза и не разобрала толком, что это. Когда обернулась, чтобы посмотреть, то задрожала и задохнулась от удивления.

По другую сторону стеклянной, под хрусталь, двери ее кабинета стояла человеческая фигура. Она стояла неподвижно, и Кэй не знала, как долго это длилось. Она ожидала, что ручка повернется и дверь откроется. В течение нескольких словно бы замерших секунд она чувствовала, что за ней наблюдает пара глаз.

— Кто там? — спросила Кэй, осознав, что ее голос прозвучал напряженно.

За долю секунды фигура исчезла.

Кэй положила ручку, открыла дверь и выглянула наружу. Коридор был пуст. Ей показалось, что справа, там, где ответвляется под углом другой коридор, она слышит удаляющиеся шаги. «Кто там?» — снова позвала она. Звук шагов стих. Когда Кэй, стуча каблуками, двинулась вперед, чтобы заглянуть за угол, она услышала что шаги незнакомца возобновились. Кэй завернула за угол, в коридор, который был бы полностью темным, если бы солнечный свет не проникал через филенки опущенной оконной шторы. Впереди она увидела, как закрывается дверь. Кэй остановилась, ощущая тепло солнечных лучей как некие горячие пальцы, и уставилась на эту дверь. Кто там? — недоумевала она, чуть прищурив глаза. Один из преподавателей? А может быть, студент? Она двинулась вперед, затем остановилась. По телу пробежал внезапный холодок. Возвращайся обратно в свой кабинет, сказала она себе. У тебя еще куча работы. Возвращайся. Возвращайся. Ты ведешь себя чертовски нелепо, услышала она свой внутренний голос. Ты что, боишься теней как… Эван? Нет. Не боюсь. Она двинулась вперед и тихо толкнула дверь.

Дверь в другой коридор.

Тусклый свет люминесцентных ламп. Закрытые двери с номерами. Тишина. Нет, не тишина, поняла Кэй в следующий момент. Она слышала слабый звук постукивания по металлу, затем ритмический шлепающий звук. Влажный звук. Кэй отпустила дверь, и она захлопнулась за ней. Стараясь двигаться как можно быстрее, она пошла на эти звуки. Зашторенные окна. Ряд дверей с матовым стеклом, как и в ее кабинете, с табличками, на которых были написаны имена:

ДОКТОР КЛИФФОРД,

ДОКТОР ХИЭРН,

ДОКТОР ПЕРРИ

и так далее. Кэй задумалась на секунду. Они ведь были профессорами истории, не так ли? Да, это было крыло истории в здании Искусств и Наук. Она двинулась вперед, прислушиваясь, чувствуя внутри себя опять растущий холодок, желая повернуть назад, но все же любопытствуя, кто же это стоял, словно статуя, перед дверью ее кабинета. Эти металлические звуки раздавались прямо впереди, ритмический звук эхом отражался от стенки к стенке. Кэй поняла, что они доносились из конца коридора, прямо из-за следующего угла, где послеполуденные тени залегли в ожидании вечера.

Возвращайся назад, сказала она себе.

Но в следующее мгновение она преодолела страх: «Нет, я не такая, как Эван. Я не боюсь теней».

Она завернула за угол и слишком поздно поняла, что там кто-то был, согнувшийся в три погибели. На нее смотрело чье-то лицо, широко раскрыв глаза и рот от страха.

— Господи! — пронзительно выкрикнула женщина, отступая назад и одновременно роняя на пол свою швабру. Ручка швабры глухо ударилась о пол. Женщина почти потеряла равновесие, задев за металлическое ведро с мыльной водой, стоявшее у ее ног. — Господи! — снова сказала уборщица, стараясь прийти в себя. — Ой, вы же до смерти меня перепугали, подкравшись подобным образом из ниоткуда! Ох, как колотится мое сердце!

— Я… Я сожалею, — сказала Кэй, покраснев. — Я не хотела вас напугать. Я ужасно сожалею. С вами все в порядке?

— О, Господи, мне надо перевести дух. — Она прислонилась плечом к стене и сделала несколько глубоких вдохов. Это была приземистая женщина с седыми волосами и резко очерченным лицом. — Обычно в это время дня здесь никого не бывает, — сказала она. — Не ожидала, что кто-то подкрадется ко мне, как один из тех призраков в последнем телешоу.

— Ну, пожалуйста, — сказала Кэй, чувствуя себя неловко и глупо. — Я не собиралась вас пугать или что-то вроде этого. Я просто… просто осматривалась здесь.

— Я давно здесь работаю, — сказала уборщица, — и еще никто никогда подобным образом не пугал меня до смерти! Почему вы шли так тихо?

— Я не знала этого.

— Конечно же, вы знали! О, Господи, сжалься надо мной! — Она неожиданно заглянула Кэй прямо в лицо своими темными глазами. — Вы студентка? Все учителя уже ушли домой.

— Нет, я не студентка. Меня зовут Кэй Рейд, я преподаватель математики.

Женщина кивнула.

— Ага. Математическое крыло убирает МирнаЯкобсен. Я не помню, чтобы когда-либо видела вас раньше. Да мне это и не нужно. — Она еще немного постояла, покачала головой и наклонилась за своей шваброй. — Да, моя спина уже не та, что прежде. Думаю, что и мои нервы тоже истерзаны. Знаете, здесь так тихо после обеда. Естественно, я думала, что никого нет.

— Понимаю, — сказала Кэй. — Я и впрямь сожалею.

— Все в порядке, все в порядке, — сказала женщина, еще раз глубоко вздохнула и снова принялась протирать пол.

Кэй собралась уходить, но затем остановилась.

— Вы случайно не заходили в математическое крыло, а?

— Я? Нет, не заходила. — Она посмотрела на Кэй с настороженностью и страхом. — Там работает Мирна, как я и сказала. Ничего не пропало там, а?

Кэй покачала головой.

Уборщица с облегчением вздохнула.

— Приятно слышать. Мирна — великолепная женщина и хороший работник. Она возобновила мерные цикличные движения швабры; влажные волокна половой тряпки шлепали по кафелю.

— Там кто-то был несколько минут назад, — настаивала Кэй. — Мне просто любопытно.

— Вы, должно быть, имеете в виду доктора Драго, — сказала женщина.

— Доктор… простите, как?

— Драго. — Женщина сделала движение рукой. — Она здесь прошла минуту назад. Только она шла быстро, так что я могла слышать. Ее классная комната вон там, дальше, номер один-ноль-два.

— А кто она такая?

— Я не знаю, чем она занимается. Думаю, просто преподает. Историю. Снова половая тряпка зашлепала по полу.

Кэй не было знакомо это имя, но она вообще еще никого не знала из персонала исторического крыла. Она разглядела прямо впереди дверь с табличкой

«102».

— А эта доктор Драго сейчас у себя в классной комнате?

Женщина пожала плечами, занятая своей работой.

— Не знаю. Правда, я видела, как она туда вошла.

Кэй прошла мимо нее. Женщина крикнула ей вслед:

— Поосторожнее на мокром полу!

Кэй переступила через мокрые пятна и распахнула дверь комнаты 102. То, что она увидела, на мгновение лишило ее дара речи. Это была большая аудитория типа амфитеатра с сиденьями, расположенными по полукругу вокруг кафедры. Продолговатые окна были закрыты занавесками, а стеклянные сферы, свисающие с потолка, горели тусклым белым светом. Кэй немного постояла, оглядываясь, на вершине амфитеатра, затем медленно спустилась к кафедре по покрытым ковром ступенькам. Эта классная комната заставила ее собственную выглядеть незначительной, и соблазн постоять за этой кафедрой, глядя на ряды сидений, был чересчур сильным. Она ступила на помост для докладчика и провела рукой по деревянной поверхности кафедры. Затем встала, как и положено преподавателю, ухватившись руками за края кафедры, глядя на пустой амфитеатр. Сколько студентов может поместиться в этой аудитории? Конечно же, более сотни. Она оглядела комнату. В ней никого не было; если доктор Драго и заходила в комнату, то она вышла до того, как Кэй туда вошла. С другой стороны помоста, на котором стояла Кэй, была еще одна дверь, и над ней горел зеленый знак выхода, вероятно, ведущий на автостоянку.

И Кэй уже собиралась сойти с помоста, когда холодный неторопливый голос сказал:

— Нет. Оставайтесь там. Вы смотритесь очень естественно.

Голова Кэй резко дернулась вверх, но она не могла разглядеть того, кто говорил. Тем не менее, она не двинулась с того места, где стояла.

— Я… я не вижу вас, — сказала Кэй.

В течение нескольких секунд стояла тишина. Затем прозвучало:

— Я здесь.

Кэй посмотрела направо. С верхушки амфитеатра спускалась женщина; Кэй поняла, что не видела ее, потому что ее загораживала одна из стеклянных сфер, и сейчас ее подавляло понимание того, что за ней наблюдали, в то время как она ничего не подозревала об этом.

Женщина приблизилась к Кэй.

— Вы очень неплохо здесь смотритесь. Стоя за кафедрой, вы чувствуете себя как дома. — У нее был хорошо поставленный повелительный голос с легким, почти незаметным иностранным акцентом, который Кэй не смогла идентифицировать.

— Мне было просто… любопытно, — сказала Кэй, наблюдая за ней, пока она подходила ближе. — Я хотела узнать, каково за ней стоять.

— Да. Я тоже начинала с этого. Интересно, не правда ли? А теперь представьте себе сто двадцать студентов, которые наблюдают и слушают. Не задевает ли это что-нибудь внутри вас? Думаю, что да. — Она подходила все ближе, на чертах ее лица начинал играть свет.

Кэй кивнула, попыталась улыбнуться и обнаружила, что это нелегко.

— Я не хотела специально… забрести сюда. Я кое-кого искала.

— О? И кого же?

— Доктора Драго, — сказала Кэй.

Женщина стояла прямо перед ней, чуть пониже, у основания помоста.

— Тогда думаю, что вы нашли меня, — тихо сказала она.

И Кэй обнаружила, что смотрит прямо ей в глаза.

Доктору Драго было, как думала Кэй, чуть больше сорока; она была высокой женщиной крупного телосложения, но двигалась с плавной грацией атлета, легко и мощно. Грива черных как смоль волос, откинутая с лица, обнажала довольно квадратные скулы, а седые пряди закручивались с висков по направлению к затылку. На загорелом, оливкового цвета лице с гладкой кожей было лишь несколько небольших морщинок вокруг глаз и рта; Кэй показалось, что она много времени, должно быть, проводит на открытом воздухе, но знаки преждевременного старения от продолжительного пребывания на солнце отсутствовали. Лицо этой женщины отражало целеустремленность и силу воли, которую Кэй ощущала почти физически. Но глаза доктора Драго странным образом и тревожили и зачаровывали ее; глубоко посаженные и ясные, цвета аквамарина, они чем-то напоминали глубины отдаленных океанов. Казалось, взгляд Кэй примагнитился к взгляду этой женщины, и она ощутила, как ее пульс неожиданно участился. Хотя доктор Драго и была одета просто в выглаженные рабочие брюки и синюю блузу, она носила украшения для богатых: на обеих руках блестели золотые браслеты, на правой руке — ослепительное кольцо с сапфиром, а на шее висели две золотые цепочки. Но обручального кольца не было.

— Катрин Драго, — представилась женщина. Она улыбнулась и протянула руку. Браслеты звякнули. — Пожалуйста, зовите меня Катрин. — Кэй взяла руку женщины, почувствовала, что она холодная и с загрубевшей кожей.

— Мое имя…

— Кэй Рейд, — сказала женщина. — Вы живете в Вифаниином Грехе, не так ли?

— Да, верно. На Мак-Клейн-террас. А как вы узнали?

— Я тоже живу там. И всегда интересуюсь вновь приезжающими в нашу деревню. Вы замужем, не так ли? А вашего мужа зовут… — она ждала ответа.

— Эван, — Кэй подхватила реплику, пытаясь отвести глаза от взгляда доктора Драго и чувствуя, что это невозможно.

— Эван, — повторила женщина, смакуя это имя у себя на языке, словно это было некое лакомство. — Красивое имя. У вас есть дети?

— Маленькая девочка, — ответила ей Кэй. — Лори. Ей показалось, что глаза доктора Драго чуть приоткрылись, но она не могла быть в этом уверенной. — Мы прожили в деревне только около месяца. — Эти глаза приковывали ее к себе, она не могла моргнуть и почувствовала, как пересыхают ее собственные глаза.

— Да? Ну и как же вы находите жизнь в деревне?

— Тихо. Спокойно. Очень хорошо.

Доктор Драго кивнула.

— Хорошо. Это приятно слышать. Многие семьи приезжают в Вифаниин Грех и снова скучают по городам. Этого я никогда не могла понять.

— Нет, — сказала Кэй. — Я этого тоже не понимаю. Вифаниин Греха кажется… совершенством. — Что же было в этой женщине такого, что заставило ее сердце так сильно заколотиться в груди? Что же это такое сгустило ее кровь и сделало ее такой вялой? Она стала спускаться с помоста.

— Пожалуйста, — сказала женщина, — оставайтесь там, хорошо? Вообразите, что вы стоите здесь, а все сиденья заполнены. Вообразите, что все они ждут, когда вы заговорите. Вообразите, что они хотят получить часть ваших знаний.

Кэй прищурилась. Доктор Драго чуть улыбалась дружеской улыбкой, но глаза на ее лице были… странными и холодными. Прожигающими насквозь. Странно. Очень странно. Нет, я не такая, как Эван. Нет, не такая. Я не боюсь теней. Кто эта женщина? Почему она… так на меня смотрит?

— Это моя аудитория, — сказала как бы между делом доктор Драго. — Я руководитель здешнего исторического отделения.

Кэй кивнула, это произвело на нее впечатление.

— Это, должно быть, большая ответственность. — Горящие глаза. Что же это такое?

— Да, конечно. Но в немалой степени и награда. Я нахожу большое удовольствие в исследованиях тайн прошлого. И в передаче этих тайн моим студентам.

Сердце Кэй бешено колотилось, она ощущала жар в лице.

— Разве здесь нет кондиционера? — спросила она или подумала, что спросила, потому что доктор Драго ничего не ответила, а только продолжала улыбаться, глядя на нее.

— В какой области вы работаете? — спросила она Кэй в следующий момент.

— Математика, — сказала Кэй или подумала, что сказала. Она поднесла руку к щеке. Ее кожа была не горячей, как она ожидала, а холодной. — Я преподаю алгебру.

— Понимаю. Для вас это не должно быть слишком трудным. Летний семестр очень тихий.

…Очень тихий, очень тихий, очень тихий… Слова, казалось, отдавались звоном в голове Кэй. «К черту!» — внезапно подумала она. Я, кажется, чем-то заболеваю. Простудой? Глаза доктора Драго светились, словно два бакена.

— Я живу за пределами деревни, — сказала женщина. — Это один из первых домов, который вы проезжаете по пути в деревню.

— Какой дом?

— Вы можете видеть его с дороги. Там рядом пастбище с…

— Лошадьми, — сказала Кэй. — Да. Я вижу его каждый день. Он очень красивый; не думаю, что когда-нибудь раньше видела дом, похожий на этот.

— Спасибо, — женщина замолчала на несколько секунд, разглядывая Кэй. Она снова коснулась руки Кэй. — Вы хорошо себя чувствуете?

— Прекрасно, — солгала Кэй. Она ощущала жар и холод в одно и то же время и все еще не могла отвернуться от женщины, которая стояла перед ней. Ее сердце билось быстро, как у пойманной птички. — У меня чуть-чуть кружится голова, вот и все.

Женщина по-дружески похлопала Кэй по руке.

— Уверена, что не о чем беспокоиться, — сказала она. Затем она моргнула, и связь между ними прервалась. Кэй казалось в этот момент, что с ее плеч свалилась тяжесть, однако она чувствовала себя измученной и ей все еще было странно холодно. Она быстро отвела взгляд от лица женщины и сошла с помоста для лектора.

— С вами все в порядке? — мягко спросила доктор Драго.

— Да. Но у меня в кабинете остались контрольные, которые надо проверить. Я лучше пойду. Было очень приятно с вами познакомиться, и я надеюсь, что еще увижу вас. — Ей хотелось скорее уйти отсюда, уйти из исторического крыла как можно скорее, она не собиралась больше проверять контрольные работы. Она хотела добраться до машины, поехать домой и лечь. Ее кровь, казалось, словно бы похолодела, и у основания шейных позвонков было какое-то странное зудящее ощущение озноба, словно бы там ее массировали грубые пальцы доктора Драго. Кэй пошла по направлению к лестнице, и женщина последовала за ней.

— Надеюсь, что деревня вам будет нравиться и дальше, — сказала она, когда они поднялись наверх. — Откуда вы приехали сюда?

— Из Ла-Грейнджа, — ответила ей Кэй, — это промышленный город. — Они вместе вышли в холл. Доктор Драго словно нависала над ней, теперь ее лицо было частично скрыто тенями, собравшимися вокруг глаз и во впадинах щек.

— Я слышала о нем, — ответила женщина и снова улыбнулась. — Горшок с копотью, не правда ли?

— Точное описание, — Кэй снова почти встретилась со взглядом этих глаз и инстинктивно отвернулась. Я не боюсь. Что-то со мной неладно? Она думала, что у нее опять начинает болеть голова, но это было все то же покалывание в области шеи. А сейчас оно спадает. Спадает. Слава Богу; я думала, что отключусь. — Мне надо сейчас возвратиться к работе.

— Конечно, — сказала доктор Драго. Кэй повернулась и пошла по направлению к главному крылу, но неожиданно женщина сказала:

— Миссис Рейд? Кэй? Мне бы хотелось вас кое о чем попросить.

Кэй повернулась; на лице женщины собрались тени, заслоняя ее глаза. Странно. Очень странно. — Да?

— Я подумала… знаете, в субботу вечером у меня соберутся некоторые сотрудники факультета. Если вы сможете, я бы очень хотела, чтобы пришли и вы с вашим мужем.

— Вечеринка? Не знаю…

— Нет, не настоящая вечеринка. Просто небольшое неформальное сборище. Беседа за чашкой кофе. — Она умолкла на несколько секунд. — Это дало бы вам шанс познакомиться с кем-нибудь еще.

— Это звучит здорово, но мне нужно сначала поговорить об этом с Эваном. Я потом сообщу вам.

— Мой номер телефона есть в книге. Мне бы хотелось, чтобы вы оба пришли.

Кэй колебалась. Сейчас она чувствовала себя хорошо, покалывание и холод отступали. Пульс замедлился до нормального. Ты просто нервничала, внушала она себе. Ужасно перенервничала.

— Спасибо, — наконец сказала она. — Я вам позвоню.

— Пожалуйста, позвоните, — сказала доктор Драго. Одно мгновение она стояла неподвижно. За завесой тени эти страшные аквамариновые глаза продолжали блестеть. И не говоря больше ни слова, доктор Драго повернулась и исчезла в противоположном конце коридора.

Долгое время Кэй не шевелилась. Она неотрывно вглядывалась в том направлении, в котором скрылась женщина. Я хочу пойти на этот вечер, сказала она себе. Я хочу встретиться с другими. Она была уверена, что Эван составит ей компанию, но даже если нет, она все равно пойдет туда, — одна, если придется.

Потому что за последние несколько минут Катрин Драго заставила Кэй почувствовать, что она принадлежит Вифанииному Греху, и, может, намного больше, чем чему-либо другому. Навсегда.

14 Истории, рассказываемые шепотом

— Вифаниин Грех? — Джесс прижмурил, задумавшись, свои голубые, блестящие глаза и пробормотал: — Нет, по настоящему я никогда серьезно не задумывался об этом. Для меня это просто имя.

— Конечно, — сказал Эван и чуть наклонился в своем кресле. — Но что скрывается за этим именем? Что оно означает?

Джесс минуту молчал, вытаскивая сигарету из портсигара. Они сидели вместе в конторе станции обслуживания «Галф» во Фредонии, распивая кока-колу из автомата. Сын Джесса возился в гараже с красным «Фольксвагеном», через каждые несколько секунд обходя его кругом, словно бы составляя мнение о противнике, перед тем как снова атаковать его своим гаечным ключом. Пока Джесс и Эван разговаривали, только несколько машин заехали сюда. Одна семья пыталась разузнать дорогу, и Эван увидел в глазах у жены водителя то же выражение, которое он видел в глазах Кэй в первый день, когда они проезжали через деревню. Конечно же, Эван знал, почему: это было красивое место, и его красота естественным образом производит впечатление на женщин.

Сегодня утром Эван получил кое-какую важную почту. Журнал беллетристики «Фикшн» принял к опубликованию его рассказ о двух бывших влюбленных, случайно встретившихся в поезде в пожилом возрасте. И пока они разговаривали, воскрешая старые воспоминания, поезд останавливался на станциях, расположенных все дальше и дальше во времени. Когда наконец они поняли, что их любовь все еще была сильной, поезд остановился на переезде Нивен-Кроссинг, в их родном городке, где они впервые влюбились друг в друга под летними звездами на берегу озера Боумэн.

Другая корреспонденция Эвана не была столь удачной. Отказ из «Эсквайра». Туда он посылал рассказ о ветеране Вьетнама, чьи жена и друзья начали воспринимать внешность людей, которых он убил во время войны, был пугающим для самого Эвана, потому что он зондировал те открытые незажившие раны, где нервные окончания вины и страха располагались так близко к поверхности. Он решил, что ему нужна дистанция времени, чтобы суметь сказать что-нибудь отчетливое и членораздельное о Вьетнаме. Все, что он до сих пор написал, напоминало беспорядочные и бесформенные крики боли.

Может быть, он всегда будет нести в себе этот крик. Это была его ноша со времени войны; его память о молодых людях, скошенных, словно пшеница, серпом черного властелина; память о телах без лиц или без рук или ног; память о шокированных артиллерийским обстрелом солдатах, кричащих без голоса; память о самом себе, прикрученном к койке и ощущающем, как паук ползет по его коже, или о себе много позже, стоящем посреди мортирного огня в ожидании, куда Господь нанесет свой следующий удар. Ему было очень трудно снова приспособится к этому миру после возвращения домой, потому что ему все казалось таким нереальным. Никто не метался в поисках укрытия от артиллерийских атак; никто не звал медиков, чтобы они помогли ему удержать на месте выпадающие внутренности; никто не считал звезды на небе и не загадывал, будут ли они еще живы на следующую ночь, чтобы повторить это упражнение. Казалось, никто на самом деле и не знал, что происходило тогда, да и не дал бы ломаного гроша за то, чтобы узнать. И это одновременно и бесило Эвана, и подавляло, ведь так много людей умерли, как маленькие патриотические Иисусы, в то время как Иуды дома подсчитывали свои монеты. Вот каким он запомнил Харлина, своего издателя в «Айрон Мэн»: дерьмовый Иуда самого худшего сорта. Харлин, большой неуклюжий человек с командной жилкой и длинной нижней челюстью, с самого начала превратил его работу в ад. «Вы воевали во Вьетнаме, да? Видели много военных действий?» — Эван ответил: да. — «Я принимал участие в борьбе с нацистами во Второй Мировой Войне. Сражался во Франции. Поражал этих проклятых нацистов пулями. Проклятье, но это были хорошие времена». Эван продолжал молчать. «Да, сэр, вы можете говорить все, что хотите. Но, ей-Богу, нет ничего лучше, чем сражаться за свою страну». Спустя долгое время Харлин стал расспрашивать его, желая узнать, сколько вьетконговцев убил Эван, приходилось ли ему когда-нибудь использовать напалм на каких-нибудь хижинах, не убил ли он кого-нибудь из деревенских жителей, потому что, ей-Богу, они все так чертовски похожи друг на друга, не так ли? Эван подчеркнуто игнорировал эти вопросы, и постепенно Харлин стал угрюмым, а затем сердитым, спрашивая его, уверен ли он, что действительно сражался, почему никогда не хочет говорить об этом и почему, по крайней мере, он не привез жене даже чертовой мочки уха.

И через эту завесу дикости Эван начал видеть в своих снах мерцание правды: Харлин стоял перед ним с бледным, как мел, лицом консистенции глины. Очень медленно лицо Харлина начало расплываться, словно бы пузырясь в обширном центре вулканической ненависти, таящейся внутри него; сырые участки сырой плоти отвалились, отдельные части лица расщепились и упали на пол: скрюченный нос, нижняя губа, челюсть. Остались только два отвратительных пристально глядящих глаза, блестящих из черепа со все еще прикрепленным к нему скальпом. И эта тварь, что была Харлином, источая темные отвратительные соки, стала приближаться к спящей Кэй в спальне дома, который они арендовали в Ла-Грейндже. Тварь-Харлин расстегнула свои брюки, и из них вывалился напряженный, стоящий торчком пенис, дрожащий в предвкушении плоти Кэй. И как раз в тот момент, когда Харлин собирался откинуть простыни с Кэй, Эван проснулся, лихорадочно глотая воздух.

На рождественском вечере для сотрудников «Айрон Мэн» и их жен ужас, растущий внутри Эвана, достиг апогея, как вода достигает точки кипения. Харлин начал изводить его расспросами о войне, желая узнать, сколько на ней погибло его товарищей, и затем, прикончив полбутылки виски, сколько «маленьких обезьянок» ему удалось положить. Эван оттолкнул его прочь, и испорченные эмоции Харлина быстро выплеснулись наружу, словно змея, выползающая из своей темной норы. — Ты гнусный лжец! — угрожающе сказал Харлин, а люди перестали пить и разговаривать и повернулись к ним. — Ты кем себя считаешь, героем войны или кем-нибудь в этом роде? Ей-Богу, я сделал больше, чем ты, и знаешь, что мне за это дали? Шлепок по спине и пинок в зад. И, ей-Богу, мой сын Джерри, благослови его Господь, был воспитан правильно, воспитан сражаться за свою страну, как и положено мужчине, и он отправился добровольцем во Вьетнам, он не хотел, чтобы его призвали, к черту, нет, он отправился добровольцем, потому что его старик сказал, что это правильно. Я видел его перед поездом, и мы пожали руки, как мужчины, потому что когда мальчику восемнадцать, он уже мужчина. А знаешь, где он сейчас? — Глаза Харлина блеснули на секунду, всего лишь на секунду, затем снова зажгли воспаленный мозг Эвана новым огнем. — Военный госпиталь в Филадельфии. Ему снесло половину головы. Он просто сидит там, не говорит ни слова, не может самостоятельно есть, делает в штаны, как малый ребенок. А когда я последний раз зашел навестить его, он просто сидел у окна и не смотрел на меня, словно бы он меня проклинал и ненавидел. Ненавидел меня! И посмотри на себя. Ей Богу, стоишь здесь с этим чертовым яичным коктейлем в руке, в твидовом пиджаке и при галстуке, и воображаешь себя военным героем, говнюк, а? — В этот момент окружающие попытались успокоить его, а Эван взял Кэй за руку собираясь уйти, но Харлин не унимался. — Ты не мужчина! — хрипел он. — Если бы ты был мужчиной, ты бы гордился тем, что убивал этих проклятых обезьян, которые подстрелили моего Джерри! Ты не мужчина, в тебе и мужского-то ничего нет, ублюдок. Эй! — Он перевел свой взгляд на Кэй. — Эй! Может быть, я как-нибудь покажу вам, как выглядит настоящий петушок?

И в этот момент образ из сна ворвался в мозг Эвана, и он двинулся вперед с неумолимой пугающей скоростью: мимо Кэй, и она даже не успела остановить его, мимо еще двух других человек. Его лицо все более искажалось, по мере того как им начинало овладевать что-то ужасное. Молниеносным движением руки, почти неуловимым для глаза, он схватил Харлина за горло, рванул назад и встал на колени, чтобы было удобнее переломить ему позвоночник. Он смутно припомнил чей-то крик и понял, что этот безумный крик был его собственным. И Кэй закричала: «Не-еееее-еет!» в тот самый момент, когда Эван собрался с силами, чтобы убить Харлина, так же как когда-то он убил молодого вьетконговца, которому было, наверное, не больше девятнадцати лет. Эвана с трудом оттащили от Харлина, и только тогда Кэй безудержно расплакалась горькими, выматывающими душу слезами. Некоторое время спустя Эван потерял свое место, будучи уволенным «за неаккуратность и пренебрежение служебными обязанностями», и они уехала из Ла-Грейнджа.

Боже мой, подумал Эван, возвращаясь в настоящее, на станцию техобслуживания, с тех пор, кажется, пролетела целая вечность. Но он знал, что инстинкт убийцы, который в нем проявился, никогда и никуда не денется, он слишком глубоко въелся. Эта была та темная часть его души, которую он держал в тайне под строгим замком.

В последние дни он опять вернулся к рассказу о деревне и написал письмо в «Пенсильвания Прогресс» с запросом, не заинтересует ли их какой-нибудь материал о Вифаниином Грехе. Он пока не получил ответа, но почему бы не попытаться выяснить все, что возможно? Таким образом он и очутился рядом с Джессом, направляя разговор на тему о Вифаниин Грехе, в особенности о том, что ему известно о происхождении этого названия.

Джесс зажег сигарету и затянулся ею.

— Не знаю, — сказал он. — Как вы думаете, может быть, у них есть какие-нибудь записи или еще что-нибудь в библиотеке?

— Может быть, — сказал Эван; он уже решил по пути домой зайти в библиотеку по этому поводу. — Правда, я думал, что, работая здесь, вы могли слышать какие-нибудь истории, слухи, сплетни, что-нибудь, что могло бы мне помочь.

Джесс что-то проворчал и некоторое время молча курил. Эван не думал, что он собирается отвечать, и когда посмотрел на него в следующий раз, увидел, что глаза Джесса, казалось, значительно потемнели и ввалились, словно бы съежившись от солнечного света. Дым вытекал из его ноздрей, сам он прислонился к паре плетеных бутылей с машинным маслом «Вальволин».

— Там, в нескольких милях по Кингз-Бридж-роуд, есть одно место, сказал он наконец. — Там околачивается множество местных. Придорожный ресторанчик под названием «Крик Петуха». Человек может услышать там кое-какие интересные рассказы, если прислушается. Некоторые из них небылицы, а некоторые… что ж, стоят того, чтобы над ними подумать, если вы меня понимаете.

Но Эван не понимал его.

— Что за рассказы?

— Парень по имени Мэнси управлял этой станцией, пока я сюда не пришел, — тихо сказал Джесс, пряча глаза, чтобы избежать взгляда Эвана. Я получил это место потому, что однажды этот человек просто исчез. У него была жена и двое детей. Они жили в автоприцепе в паре миль к востоку отсюда. Затем просто исчезли. Через пару недель дорожная полиция нашла его машину в лесу, прикрытую ветками. — Он сделал паузу, затягиваясь сигаретой.

— А что было с ним? — настаивал Эван.

— Его так и не нашли. Знаете, сначала подумали, что он убежал с денежными расписками, бросил жену и детей и скрылся. — Джесс покачал головой. — Но это было не так. Полиция нашла выручку, она была вся сложена в этих мешках, которые банк дает для перевозок, и находилась под передним сидением. Окно со стороны водителя было разбито, а ветровое стекло треснуло — вот что я услышал от местных в «Крике Петуха», и может быть, это небылицы. Но, может быть, и нет.

— Это скверно, — сказал Эван. — Но, думаю, люди все время исчезают. Это грустный жизненный факт.

— Грустный. Верно, — Джесс слегка улыбнулся, затем улыбка сползла с его лица. — Нет, это больше, чем просто факт. То, что случилось с Манси что бы это ни было — уже случалось здесь и раньше. И больше, чем два или три раза. Достаточно, чтобы задуматься.

— Задуматься? О чем?

— О том, чего не знаешь, — сказал Джесс, все еще говоря тихо и спокойно, но его глаза были мрачными. — Поторчите в «Крике Петуха» и послушайте все эти рассказы. И вы задумаетесь над ними так же, как и я. Кое-кто из местных видел по ночам странные вещи и слышал в лесу странный зов. Эти вещи быстро двигались сквозь кустарник, и очевидцы боялись к ним приблизиться.

Эван почувствовал озноб, пробежавший по позвоночнику. Он вспомнил первую ночь в своем доме и тот неясный образ, который увидел в окне. Что это такое было?

— Да, сэр, — продолжал Джесс. — Сходите в «Крик Петуха». Поторчите там несколько вечеров и поймете, что я имею в виду.

— Это звучит так, словно у кого-то чересчур яркое воображение, сказал Эван, зондируя почву для новых деталей. Сверхактивное воображение: сколько раз Кэй применяла это выражение по отношению к нему? Больше, чем он мог сосчитать.

— Нет, не воображение, — сказал Джесс. — Нет. Я никогда не видел ничего из того, о чем мне рассказывали. Пару раз по пути домой мы с сыном слышали какие-то особенные крики в лесу, но приписывали их каким-нибудь птицам или животным. Подойдите к кому-нибудь, кто встречался с этими штуками, загляните внимательно в глаза, а потом возвращайтесь сюда и говорите о воображении. Нет. Вы увидите там страх, настоящий и примитивный. Нет, я не говорю, что Вифаниин Грех не является красивым и уютным местечком. Но, поработав здесь некоторое время, я чувствовал особое отношение к нему. И это чувство мне не нравится. Такое чувство, что… гм, что здесь что-то не так. Словно как нанесли слишком много краски и лака на насквозь прогнившее дерево. — Джесс чуть повернул голову и заглянул Эвану в глаза. — Я держусь подальше от этого места после наступления ночи, сказал он. — И держусь подальше от проселочных дорог.

Долгое время Эван ничего не говорил. Слова не были нужны; вся информация отпечаталась на лице этого человека. Может быть, предупреждение? В нем постепенно поднималось беспокойство, оно леденило и набирало силу. Джесс резко отвернулся. На станцию заворачивала машина, и Джесс поднялся со своего стула, чтобы заправить ее бензином.

По дороге домой Эван остановился в библиотеке. Библиотекарша, приятная молодая брюнетка с именем «ЭНН» на именном ярлычке, выслушала вопрос Эвана о происхождении названия Вифаниин Грех и записала его просьбу на клочке бумаги. Затем она встала из-за своего стола и подвела его к полке, обозначенной: «для интересующихся регионом». Она вытянула самый плохой на вид из трех казавшихся изъеденными крысами томов и протянула ему; он был озаглавлен:

«Имена и поселения: сельское наследие Пенсильвании».

Однако Вифаниин Грех не была обозначена в указателе, и обратившись к году издания, Эван обнаружил, что книга вышла в конце тридцатых годов. Он возвратил ее библиотекарю с вежливой благодарностью и спросил, не знает ли она, где можно найти какие-нибудь записи по истории Вифаниина Греха; она улыбнулась и сказала, что это для нее ново, но возможно, в подвале найдутся какие-нибудь старые газеты. «Почему бы вам не оставить мне свое имя и номер телефона? — спросила она. — Я посмотрю и позвоню вам, если что-нибудь обнаружу».

По пути к выходу внимание Эвана привлекла гравюра в рамке, висевшая около входной двери. Он на минуту остановился, затем подошел ближе, чтобы рассмотреть получше. На гравюре была изображена женщина с луком и колчаном со стрелами, висевшими у нее на боку; создания, похожие на волков, сидели у ее ног, но с выражением не угрозы, а преданности. На заднем плане лес, а над ее левым плечом сиял бледный овал луны. Под гравюрой стояла надпись:

«Подарок публичной библиотеке в Уоллес-Паркинз от д-ра Катрин Драго».

Эван заглянул в лицо женщины на гравюре, оно было спокойным и целеустремленным, в глазах отражалась внутренняя сила воли. Он снова посмотрел на табличку. Доктор Катрин Драго? Это имя ему было не знакомо, но гравюра, которую она подарила, странным образом зачаровывала его.

— Это гравюра семнадцатого столетия, — сообщила ему Энн, библиотекарша. Она подошла сзади, пока он всматривался в гравюру. Если вы интересуетесь искусством, у нас есть достаточно большое собрание…

— Кто, предположительно, изображен здесь?

— Греческая богиня Артемида, мне думается, — сказала Энн. — Я не настолько сильна в мифологии, как следовало бы. — Она виновато улыбнулась.

— В мифологии? — Эван на секунду замолчал, всматриваясь в глаза, уставившиеся на него с гравюры. — Я однажды прослушал курс по мифологии. Это было давно. Но я ничего не могу припомнить. Это похоже на греческое божество, вышедшее из леса. А кто такая Катрин Драго?

— Доктор Драго, — поправила Энн. — Ее избрали мэром несколько лет назад, и она основала историческое общество в деревне в… кажется, где-то пять или шесть лет тому назад.

— Мэр? — Эван приподнял бровь. — Я не знал, что мэр Вифаниина Греха женщина.

— Она живет за пределами деревни, — сказала ему Энн. — И она разводит лошадей.

Лошадей? Эван на мгновение задумался, припоминая этот странный дом и лошадей, пасущихся на широком пастбище.

— Да, конечно, — сказал он. — Я видел это место. Эта гравюра, должно быть, очень дорогой подарок.

— Уверена, что так и есть. Ну, а сейчас показать вам наши книги по искусству?

— Нет, спасибо, — сказал он. — Может быть, как-нибудь в другой раз. Затем он вышел на освещенную солнцем улицу; его сознание, словно бегун, пытающийся проложить дорогу в темном лабиринте, все время натыкалось на углы. Лошади? Мифология? Что-то забрезжило в его сознание, а затем быстро исчезло, до того, как он мог уловить это. Греческая богиня Артемида. Он остановился, чуть не повернул обратно в библиотеку, чтобы спросить библиотекаря, нет ли у них каких-нибудь книг по мифологии, затем подавил этот импульс и продолжил свой путь по направлению к Мак-Клейн-террас. Сейчас для него были гораздо важнее другие вещи. Такие как происхождение Вифаниина Греха. Если он не сможет ничего узнать из литературных источников, ему придется выяснить это, выслушав некоторые из тех рассказов, которые, по сведениям Джесс, рассказывались в «Крике Петуха». Его сознание начало уклонятся от темы, и он обнаружил, что снова думает о лошадях. Его знакомство с ними было ограничено ездой на едва ковыляющих заезженных пони на ярмарках округа в годы детства. Но другое воспоминание вонзилось в его мозг, словно острая колючка: фигура, которую он видел из окна спальни в первую ночь, — темная, быстро движущаяся, исчезнувшая из поля зрения до того как, он смог опознать ее. Не могла ли она быть лошадью и всадником? Возможно, подумал он. Возможно.

Его лицо начало пылать. Солнечный свет атаковал так, как огонь обугливает еще сырое мясо. Он огляделся вокруг, увидел лошадей, деревья, улицы, но, казалось, он не понимал, где находится. Это улица Блэр? Нет, еще нет. Он идет все дальше и дальше в деревню, как будто что-то притягивает его туда, одна нога подтягивается к другой. Солнце резко светит сквозь деревья, раня его глаза. Его пульс учащается, жар заливает лицо вместе с приливом крови и жжет его, и жжет, и жжет…

И вдруг он резко остановился.

Прямо перед ним был музей.

В течение нескольких минут Эван не мог шевельнутся, его мускулы не отвечали на команды мозга, все вокруг него было залито светом. Он вспомнил свои сны, и ледяной палец проскользнул сквозь завесу жара, чтобы мягко коснуться его горла. Они сбываются? Они сбываются так же как и всегда, постепенно, тем или иным образом? Дом ожидал его приближения в суровом мрачном молчании. Он хотел повернуться, пойти назад и снова начать свой путь из библиотеки, но этот путь был уже предопределен и привел его сюда, к этому манящему дому. Он боялся его. Страх, словно темная бесформенная масса, вышедшая из-под контроля, терзал его изнутри. В следующее мгновение он начал переходить улицу Каулингтон по направлению к музею, машина засигналила и объехала его. Эван шел медленно и с трудом, его дыхание было неровным; на мгновение он замер у калитки, затем распахнул ее и вошел внутрь, ощущая усиливающийся жар на своем лице. Его движения казались тяжелыми и сонными, а глаза сфокусировались на дверном проеме, расположенном в центре арки с колоннами. И хотя внутренний голос упрашивал его повернуть обратно, он знал, что должен следовать указаниям своего сна. Он должен добраться до этой двери и… да, открыть ее. Чтобы увидеть. Чтобы увидеть, что лежит за ней.

Он стоял перед дверью, от нервного напряжения его лицо покрылось капельками пота. Над ним возвышался музей — паукообразная тень на безукоризненной зеленой лужайке. Очень медленно он приподнял руку; его зрачки начали расширяться, расширяться, потому что он знал, что находится там внутри: тварь со светящимися, заполненными ненавистью глазами, которая вытянет к нему свою похожую на когтистую лапу руку. Положив руку на дверь и чувствуя, как взвизгнули нервы, он толкнул ее.

Но дверь не открывалась. Она была заперта изнутри.

Он еще раз посильнее толкнул дверь, затем кулаком ударил по дереву; звук от удара эхом разнесся внутри длинных коридоров, заполненных… чем? Хламом, как сказала миссис Демарджон. Просто старым хламом.

Эван еще раз ударил по двери. И еще раз. Нет, этого не было во сне. Что-то было не так. Это было не так, как должно было быть. Открой и дай мне тебя увидеть. Открой. Открой, будь ты проклята. Открой!

— Эй, — позвал его кто-то. — Что вы там делаете?

Эван обернулся на голос, прищурив глаза, чтобы лучше видеть.

На обочине перед домом стояла полицейская машина. Человек в форме вышел оттуда и торопливо шел к нему.

— Что вы там делаете? — снова спросил он.

— Я… Ничего, — сказал Эван, его голос звучал напряженно и отчужденно. — Ничего.

— Да? В таком случае зачем вы стучите? — на человеке была форма шерифа, и суровые глаза на его широком лице поймали взгляд Эвана и не отпускали его.

— Я просто… собирался войти внутрь, — сказал Эван.

— Внутрь? — глаза Орена Вайсингера сузились. — Они сегодня закрыты. Так или иначе, они не работают по расписанию. — Он на мгновение замолчал, заглядывая в глаза Эвана и видя там что-то, что беспокоило его, словно бы лужа с водой неожиданно покрылась рябью и невозможно было узнать, что движется под поверхностью воды. — Кто вы такой? — тихо спросил Вайсингер.

— Рейд. Эван Рейд. Я… живу вон там, на Мак-Клейн-террас.

— Рейд? Новая семья, только недавно переехавшая?

— Верно.

— О! — Вайсингер отвел наконец свой взгляд от Эвана. — Сожалею, что был так резок, мистер Рейд. Но сюда приходит не слишком много людей, и когда я увидел, как вы барабаните в дверь, я не знал, что происходит.

— Все в порядке, — Эван провел рукой по лицу, чувствуя как оно медленно остывает. — Я все понимаю. Мне было любопытно, что это за местечко.

Вайсингер кивнул.

— Музей закрыт, — сказал он. — Эй, вы хорошо себя чувствуете?

— Я… устал. Вот и все.

— Я не вижу машины. Вы пешком?

Эван кивнул.

— Я возвращался обратно на Мак-Клейн.

— Хотите, я вас подвезу? Я еду в эту сторону.

— Согласен, — сказал Эван. — Это будет превосходно.

Они подошли к полицейскому автомобилю. Эван обернулся и в течение нескольких секунд внимательно всматривался в здание музея, затем оторвал от него свой взгляд и закрыл за собой дверь автомобиля. Вайсингер завел двигатель и поехал по направлению к Мак-Клейн.

— Мое имя Орен Вайсингер, — сказал он, протягивая Эвану свою большую, грубую, изборожденную морщинами руку. — Я шериф деревни, жаль, что я там вас не узнал. Думаю, я просто недоверчив от природы.

— Вы исполняли свой долг.

— Да, конечно, — сказал Вайсингер, — но мне кажется, что иногда меня заносит. Вам сейчас чуть получше?

— Да, спасибо. Не знаю, что со мной было неладно. Я очень устал и… Но, так или иначе, сейчас я в полном порядке.

— Отлично. — Вайсингер чуть повернул голову, посмотрел на Эвана и затем снова на улицу. — Музей открывается в девять по понедельникам, средам и пятницам. Иногда и по вторникам тоже. Это зависит от ряда причин: от погоды, от того, сколько людей работает в этот конкретный день в музее, и так далее. Конечно, вам очень хотелось войти туда.

— Я не знал, что он закрыт, — сказал Эван. Он чувствовал на себе взгляд Вайсингера, затем тот снова отвернулся. — Я бы хотел узнать, что внутри, — добавил он.

— Там очень интересно, если вы любите вещи такого рода, — сказал ему Вайсингер. — Статуи и всякий хлам. Я нахожу это скучным.

— Что за статуи?

Вайсингер пожал плечами.

— Для меня статуя — это статуя. Там есть и другие вещи. Старый хлам.

— Скажите-ка мне вот что, — сказал Эван. — Вифаниин Грех — такая маленькая деревушка. Я нахожу странным, что в ней находится такой большой музей. Или, даже то, что в ней вообще есть музей. Кто его построил?

— Сам по себе дом был здесь уже давно. — Ответил Вайсингер. Историческое общество и реконструировало его, ликвидировало множество маленьких комнат и расширило коридоры. А также добавило еще один этаж. Он свернул на Мак-Клейн. — Ваш домик тот, белый с зеленым, верно?

— Да, верно. Так где же историческое общество раздобыло эти вещи для своей экспозиции?

— Честное слово, не знаю, мистер Рейд. Если сказать вам правду, я не вращаюсь в одних кругах с этими леди из общества. Думаю, можно сказать, что я несколько за пределами этих контактов. — Он затормозил и свернул за угол.

— Это местные реликвии? — настаивал Эван. — Индейские безделушки?

Вайсингер слегка улыбнулся. — Я не могу различить, индейские они или японские, мистер Рейд. Вам нужно будет зайти туда как-нибудь, когда будет открыто, и посмотреть самому. — Он остановил машину на обочине перед домом Эвана. — Вот мы и приехали. Хороший у вас здесь домик.

Эван выбрался из машины и закрыл дверь, а Вайсингер наклонился, чтобы опустить окно.

— Жаль, что я не заехал, чтобы поприветствовать вас по поводу прибытия в деревню. Однако моя работа сильно сковывает мою свободу действий. Хочу как-нибудь познакомиться с вашей женой и детишками.

— У нас только один ребенок, — сказал Эван. — Маленькая девочка.

— Да? И еще раз, — пожал плечами Вайсингер, — очень сожалею, что был резок с вами около музея.

— Все в порядке.

— Ну и отлично. Я, пожалуй, поеду обратно. Позаботьтесь о себе сейчас сами. До встречи. — Вайсингер приветственно поднял руку, затем поехал вдоль по Мак-Клейн обратно к центру деревни и скрылся из виду.

Эван прошел по дорожке к своей парадной двери, взглянув по пути на дом Демарджонов. На подъездной дорожке машины не было. Тишина и безмолвие. Он подумал, дома ли Гаррис Демарджон, почти что направился туда, но решил не беспокоить его. Он вытащил свой ключ из кармана и отпер входную дверь, вошел в прихожую и закрыл дверь за собой. Кэй и Лори вернуться домой не раньше чем через полчаса. Он зашел в кухню, выпил стакан воды и затем уселся в кресло в кабинете. Рукопись, возвращенная из «Эсквайр», лежала перед ним на столе, и он старался не смотреть на нее. Он попытался расслабиться, но обнаружил, что его мускулы все еще напряжены, и ощутил странное покалывание в руках и ногах, будто бы кровь только что прилила к ним из сердечных сосудов. В течение долгого времени он сидел неподвижно, пока его сознание сплетало вместе части узора, который он еще не мог понять. Воображение? Были ли его чувства просто воображением, как и говорила Кэй? Что это за внутренний страх, спросил он себя. И почему, во имя Господа, он как будто бы становится все сильнее день ото дня, а я становлюсь все слабее.

Внутренним зрением он увидел музей, находившийся в центре деревни, и все остальное, окружающее. Затем картина сменилась. Глаза Джесса, отдаленные и затуманенные. Еще одна смена картины. Эта картина на стене в библиотеке с надписью. Доктор Катрин Драго? Новый кадр. Тень за занавешенным окном, фигура, у которой не хватает левой руки. И даже когда он закрыл глаза и откинул голову, своим внутренним зрением он видел все со значительно более ужасной отчетливостью, продолжал вглядываться во фрагменты картины, проносившиеся в его сознании, словно искры, отлетающие от точильного колеса.

Потому что он знал, что случилось сегодня днем и почему его так притягивало к этому музею, знал и боялся этого знания с ужасающей определенностью. Это воображение, как сказала бы Кэй; ты знаешь, что это только воображение и ничего больше, и мне не нравиться как ты вскрикиваешь посреди ночи, у меня от этого голова болит. По мере того как его предчувствия росли, они начинали затрагивать его больше, чем сны. Они начинали просачиваться через занавес между двумя мирами. Второе зрение «дар», — говорила его мать; «проклятие», — ворчал его отец. Эрик мертв, его нашли на поле. Эван, почему ты не помогему? — второе зрение пришло к нему через поколения, через дедушку Фредерика и прадедушку Эфран, и только Господь знал, через скольких еще предков, запрятанных в переплетениях фамильного родословного дерева; оно обострялось, усиливалось, пугало. Этого никогда не было раньше, никогда, и он не знал толком, как с этим справиться. Или куда это приведет. По мере того как его предчувствия станут более сиюминутными, не возьмут ли они контроль над ним, окончательно порвав с его снами и превратив в призрачную тень его действий в мире живых. Господи, подумал он, он будет видеть все через внутреннее восприятие своего сознания, хорошее или плохое, прекрасное или насквозь пропитанное беспричинным ужасом. Ему не хотелось думать об этом, потому что это заставляло бояться будущего. Нет. Мне надо контролировать себя, не допускать этих кошмаров, потому что если они меня одолеют, что будет?.. Какова будет реакция Кэй? Ужас? Отвращение? Жалость?

И так он продолжал сидеть в кабинете, в компании с этими быстрыми и ускользающими видениями, пока не услышал, как распахнулась дверь, и Кэй с Лори возвратились домой, обе счастливые, улыбающиеся и не подозревающие ни о чем.

15 Сон Кэй

— Нас сегодня пригласили на вечер, — сообщила Кэй Эвану с кровати, пока он чистил зубы в ванной. — В субботу вечером, — добавила она через несколько секунд.

Он прополоскал рот и поглядел на свои зубы в зеркало — ровные и прямые. У него никогда не было никаких проблем с зубами, никаких пломб и очень мало дырок. — Кто пригласил на вечер? — спросил он.

— Глава исторического отделения в колледже Джорджа Росса. Ее зовут доктор Драго.

Эван внезапно напрягся, затем расслабился и положил свою зубную щетку рядом с чашкой для воды. Он что-то проворчал и спросил:

— Ты с ней познакомилась?

— Да. И это была очень странная встреча. Сегодня днем кто-то бродил около моего кабинета, или мне это только показалось. Наверно я ошиблась. Так или иначе, я встретилась с ней в ее аудитории и мы несколько минут побеседовали. Помнишь тот особняк сразу за пределами деревни? Это ее дом.

Эван выключил свет в ванной и прошел в спальню. Кэй сидела в кровати, подтянув колени, держа в руках июльский выпуск «Редбукс». Мягкий свет ночника на столе рядом с ней отбрасывал тень на потолок.

— Это официальный вечер? — спросил он ее, подходя к кровати.

— Нет, ничего подобного. Она сказала, что это будет просто сборище некоторых сотрудников факультета.

Он отбросил одеяла и скользнул в кровать, облокотившись на подушку.

— И как она выглядит?

— Темноволосая. Мне она кажется крупной женщиной. — Она на мгновение замолчала, и Эван посмотрел на нее. — Ее глаза, — сказала Кэй. — Они… поразительные и… это забавно.

— Что забавно?

Она пожала плечами.

— Так, ничего. Она очень примечательная женщина. Ее взгляд… прямой и твердый. А глаза самого удивительного зеленого цвета, который я когда-либо видела. Правда.

Эван улыбнулся.

— Ты говоришь так же, как и кое-кто, кого я сегодня видел.

— Да? Кто же?

— Женщина по имени Энн, которая работает здесь в библиотеке. Я уже слышал от нее об этой Катрин Драго. Ты знаешь, что она также является мэром Вифаниина Греха?

— Боже мой, — в изумлении воскликнула Кэй. — Как же она находит время, чтобы устраивать вечеринки?

— А еще она основала историческое общество, которое управляет музеем, — там, на Каулингтон-стрит. Я бы сказал, что у нее достаточно плотный график, не правда ли?

— Уверена. Но она кажется очень собранной, целеустремленной женщиной.

— Я бы сказал, что ей приходится ею быть. Знаешь, я слышу в твоем голосе те же интонации, что и у библиотекаря. Растущее восхищение. Конечно, согласен, что эта женщина достойна восхищения и уважения, но тебе следовало бы послушать ту особу в библиотеке. Это граничило с обожанием героя.

Кэй молчала несколько секунд. Наконец она сказала:

— В этой женщине есть что-то, что приказывает тебе уважать ее. Да, это то слово, которое я искала: приказывает. Стоя перед ней, я чувствовала себя… ничтожной, как песчинка у подножия огромной статуи. Это тебе что-нибудь говорит?

— Благоговение, — сказал Эван. — Чистое благоговение. А может быть это объясняется еще некоторой нервозностью из-за того, что ты почувствовала себя новой овечкой в ее стаде.

Кэй закрыла журнал и отложила его в сторону, но не пошевельнулась, чтобы выключить свет. Вместе этого, в течение некоторого времени она сидела очень тихо, и Эван нежно взял ее за руку.

— Прости, — сказала она. — Я просто кое о чем задумалась. — Затем она снова замолчала.

— О школе? У тебя в классе появились плохие мальчики и девочки? — Он увидел, что она где-то далеко, ее глаза были расфокусировались и затуманились. — Эй, — мягко спросил он. — Что не так? — Он подождал, потом слегка толкнул ее. — Что не так? — спросил он, когда она посмотрела на него.

— Я задумалась. О том… — и я не знаю почему, — о глазах той женщины. О том, как она смотрела на меня.

Эван погладил ее руку, чувствуя напряжение, выбивавшееся из нее так, словно в центр ее души была помещена некая туго заведенная пружина. Пружина, которую заводили все туже, туже и туже.

— О ее глазах? — спросил он, внимательно глядя на нее. Что же это я чувствую? — спросил он сам себя. Что-то здесь неладно.

— Да. Когда она пристально посмотрела на меня, я… не могла шевельнуться. Действительно не могла. Эти глаза были так невыразимо прекрасны и так… невыразимо сильны. По пути домой я испытывала странное ощущение какого-то содрогания до самых костей. Но к тому времени, когда я захватила Лори и добралась до дома, это чувство исчезло, и вместо этого все казалось… нормальным, как будто так и должно быть.

— Так все и есть, — сказал Эван, целуя ее в щеку. Ее кожа была тугой и прохладной. — Так ты хочешь пойти на вечер к доктору Драго?

Кэй помолчала.

— Да, — сказала она наконец. — Я хочу.

— Хорошо. Мы пойдем. Так или иначе, мне бы хотелось увидеть, как же выглядит эта суперженщина. Почему бы тебе теперь не выключить свет?

Она кивнула, потянулась и выключила свет. Темнота тут же мгновенно заполнила комнату. Эван придвинулся под одеялом к Кэй, поцеловал ее еще раз в щеку, потом в губы, сначала очень легко и нежно, так, как он знал, нравилось ей. Прижавшись к ней всем телом, обнимая крепко и успокаивающе, он целовал губы и ждал, что она ответит ему.

Но она не отвечала. Она подоткнула одеяло вокруг себя и, не говоря ни слова, чуть отодвинулась от него.

Он был уязвлен и смущен. Он спрашивал себя, не сделал ли что-нибудь не так: не поранил ли ее чувства? не забыл ли чего-нибудь по оплошности? Он начал было спрашивать у нее, что не так, когда вдруг осознал, что ее кожа холодна; сперва это озадачило его и заставило вздрогнуть, но потом положив руку на ее обнаженное плечо, он почувствовал тепло, излучаемое ее телом. Она не разговаривала и ритмично дышала, но, не видя ее лица, он не знал, закрыты или открыты ее глаза.

— Кэй, — нежно позвал он. — Ответа не было. — Кэй? — Молчание.

Она не двигалась. Эван долгое время лежал без сна рядом с ней. Ее кожа была странной на ощупь: холодная и липкая, как сморщившаяся кожа человека, просидевшего часы в бочке с тепловатой водой. Или как остывающая кожа трупа. Ее дыхание было нормальным, и теперь, когда она заснула, не таким глубоким. Эван наклонился, нежно отвел волосы с ее лица и вгляделся в черты Кэй. Она была красивой женщиной: чувственной, высокоинтеллигентной, нежной и заботливой. Он знал, что любит ее, он всегда любил ее, и знал также, как сильно ранил ее в последние несколько лет, и презирал себя за это. Превыше всего она нуждалась в постоянстве и безопасности, и Эван понимал, что он снова и снова ломает ее мечты из-за своего собственного непрочного положения и бушующих внутри у него страхов, которые иногда грозили вырваться наружу из его горла. Он вел Кэй и Лори то в один ужасный тупик, то в другой, и горькое понимание того, как сильно сотрясал он этим основы их жизни, ранило до мозга костей. Они заслуживали лучшей участи, чем он мог им предоставить, иногда он спрашивал себя, не будет ли им лучше без него. Но он никогда не говорил об этих мыслях; он только задумывался над ними.

Еще немного посмотрев на Кэй, он снова лег и закрыл глаза. Засыпая, он почувствовал, что Кэй неожиданно шевельнулась рядом с ним, как будто что-то потревожило ее, но в следующий момент он решил, что ему это только показалось. Когда темнота поглотила его, он внезапно вспомнил ту гравюру в библиотеке. Увидел эти пристально всматривающиеся глаза. Подумал о реакции Кэй на Катрин Драго. Драго. Драго. Это имя словно отдавалось эхом внутри него.

И затем наконец он заснул, сном без сновидений.

Но Кэй видела сон.

Она оказалась в странном и незнакомом месте, где солнце стояло высоко, горело красным светом, а стервятники кружили широкими кругами над долиной, покрытой мертвыми останками. Тела лежали, распростершись, кровавыми кучами, у их ног валялись остатки боевого снаряжения. Но оружие было… совсем другое: мечи и копья, разрубленные шлемы, пробитые щиты, нагрудники и другие вещи. Мертвые и умирающие лошади, человеческие руки и ноги, вырванные из суставов, обезглавленные тела. Вот чернобородый воин молит о милосердии, кровь струится из раны на его животе. Кэй обнаружила, что подходит к этому человеку, и когда ее тень удлинилась и упала на него, он взглянул на нее со слепым страхом в глазах и вытянул руки перед лицом. Она стояла над ним, наблюдая.

И поняла, что хотела уничтожить его. Засунуть руку в рану и выдавить его кровоточащие внутренности. Втоптать его в пыль у себя под ногами.

Он заговорил на наречии, которое Кэй сперва не поняла, но затем слова, казалось, обретали значение внутри ее мозга: «…пощади мою жизнь… во имя богов, пощади мою жизнь…»

Кэй знала, что другие наблюдают за ней. Она почувствовала, как ненависть вскипает в ней горькой желчью. «Вот мое милосердие», — ее голос прозвучал гортанно и низко и был совсем не похож на ее собственный. В следующее мгновение ее рука опустилась, и зажатое в ней оружие раскололо воздух с жутким свистящим звуком. Лезвие топора вонзилось в горло воина, проникая все глубже и глубже; фонтан крови взвился в воздух; его рот распахнулся в безмолвном крике. Вонзаясь все глубже и глубже, лезвие словно бы пело в ее руке.

Голова с открытым ртом отлетела на окровавленный песок, прокатилась еще несколько футов, затем замерла в неподвижности. Тело у ее ног начало дрожать в смертельной судороге, из обрубка шеи все еще извергалась кровь. Потихоньку сердце перестало биться, и Кэй переступила через труп, ухватила голову за волосы и высоко подняла над собой. Кровь капала на ее плечо, и старый шрам от копья на ее теле снова казался свежим. Высоко держа отрубленную голову перед другими, она открыла рот и крикнула. Этот долгий, дикий, душераздирающий крик, эхом разлетевшийся по долине, одновременно и испугал ее, и привел в восторг. Другие подхватили боевой клич, и от этого затряслась земля, и во всем мире не осталось больше других звуков. Тогда она вскинула отрубленную голову еще выше и швырнула на землю с такой силой, которая проломила череп, заставив мозги вытечь наружу, словно коричневое желе.

Ее конь, огромный, с гладкими боками, дожидался ее. В несколько прыжков она добежала до него, вспрыгнула на спину и опустила топор в мешок из львиной шкуры, который висел на боку. Впереди, заслоняя горизонт, поднималось облако пыли. Три казавшихся точками всадника приближались со стороны горизонта, копыта их лошадей взметали вверх спирали песка, они ступали аккуратно, хорошо ориентируясь среди хаоса войны. Всадницы осадили своих лошадей, их глаза блестели возбуждением и жаждой крови, одна из них — Демонда Темная — указала на запад и сказала, что последние из их врагов сейчас ползают на брюхе посреди зноя, песок скрипит на их зубах и они молят о приближении смерти. «Мы можем дать им смерть просто своей тенью, падающей на солнце», — сказала Демонда, ее лицо было все еще в пятнах запекшейся крови от удара топора, который рассек вражеского воина до позвоночника. Черная лоснящаяся лошадь под ней возбужденно гарцевала, ее чувства все еще были обострены шумом и лязгом битвы.

Они начали преследовать врага и теснить его на запад, их приближение распугивало стервятников, которые немедленно взлетали в небо, кружась вокруг наполовину съеденных трупов людей и животных.

Кэй почувствовала кипение своей крови. Глазами, превратившимися в щели от резких солнечных лучей, она презрительно смотрела на искромсанные тела, сознавая, что все это видят не ее глаза. Длинный зазубренный шрам тянулся вниз по ее левому бедру до колена — пометка другой, более ранней битвы; но она знала, что этот шрам принадлежит не ее телу. Нет, нет. Эта кровь, глаза и шрам принадлежат другому. Кому-то ужасному, жестокому и жаждущему разрушения так, как можно жаждать пищи и питья. Кому-то, кто отрубил человеческую голову и издал боевой клич, древний, как сама вечность. Кому-то другому, затаившемуся внутри нее.

Теперь они выслеживали дичь в красных струящихся солнечных лучах. Она смотрела из стороны в сторону, как животное, обозревающее чащу в поисках опасности. Она вдыхала воздух: сладкий воздух, пропитанный сладким запахом разрушения и человеческой крови. Она чувствовала неукротимую мощь коня между своими гладкими мускулистыми бедрами. Кэй могла проникнуть в сознание этого существа, слышать его мысли и чувствовать, как его кровь течет в ее жилах, словно река опустошения и резни. Может быть, мне достанется один из них. Я потребую самого сильного мужчину и протащу его за своей лошадью, словно груз, потом буду медленно сдирать с него мясо и кожу — так, как и надо это делать…

Нет. Кэй услышала свой собственный голос, словно доносящийся из далекого, затерянного во времени туннеля. Нет…

Так, как и надо это делать, когда счищаешь кожуру с прогнившего фрукта. Пока он не закричит…

Пожалуйста. Нет. Пожалуйста. Я хочу… Я не могу вздохнуть… Я хочу проснуться, я хочу проснуться…

…прося о пощаде, и тогда я расколю ему череп…

Пожалуйста. Пожалуйста. Отпусти меня. Отпусти меня.

…и съем мозг воина из чаши его черепа.

Я не могу вздохнуть. Я не могу… Я хочу… Я не могу… Пожалуйста…

— Пожалуйста… — Кэй услышала свой собственный голос, отдающийся, отдающийся, отдающийся эхом в голове, и неожиданно поле битвы и палящее солнце начали плавиться, словно картина, нарисованная масляными красками. Эти краски плавились и смешивались, превращаясь в серый фон, непохожий ни на смерть, ни на жизнь, и она шла через какое-то холодное, напоминающее пещеру место. Вдруг что-то звякнуло. Появился кружок света. Это не солнце. Больше нет тел. Нет поля, усеянного павшими. Где я? Я не знаю. Я потеряна. Я потеряна. Я не знаю, где я, кто я и почему…

— Кэй? — сказал кто-то мягко. Мужчина. Враг, уничтожающий все прекрасное и хорошее. Мужчина. — Кэй?

Она постаралась сфокусировать внимание на нем, попыталась соединить вместе фрагменты картины. На мгновение она увидела его чернобородым, с глазами, расширенными от ужаса при виде ее, и холодная, чистая, подобная молнии ненависть рванулась из нее наружу, но затем она услышала свой голос: «Мое имя Кэй Рейд, я спала и теперь проснулась». — Чувство, вызванное сном, помедлило внутри нее, оставляя жаркий зной в крови, и затем исчезло.

— О, Боже мой, — она услышала свои слова и осознала, что пристально смотрит на лампу, которую он включил.

— Эй, — сказал Эван, его глаза опухли от сна. Он чуть подтолкнул ее локтем. — Где ты была?

— Где я… была?

— Да, — сказал он. — Что ты видела во сне? Ты начала метаться и что-то говорила, но слишком тихо, чтобы я мог расслышать.

Кэй неожиданно потянулась и тесно прижалась к нему. Он слышал, как сердце колотится у нее в груди.

— Это был кошмар? — спросил он, теперь действительно озабоченный.

— О, Господи, да, — сказала Кэй. — Просто подержи меня так одну минуту. Ничего не говори, только обними.

Они тихо лежали в течение долгого времени. Молчание было нарушено, когда та собака в конце улицы принялась лаять.

— Проклятый пес, — раздраженно сказал Эван. — Кто бы его там ни держал, ему следовало бы одевать этой твари намордник на ночь. Ты чувствуешь себя лучше сейчас?

Она кивнула, но солгала. Она ощущала сильный внутренний холод, словно бы ее душа осталась в пещере, которая открылась для нее, когда она в первый раз заснула этой ночью. Она чувствовала себя слабой и опустошенной, и поняла, что то же самое чувство владело ей, когда она встретила Катрин Драго в амфитеатре. Прекрати! — сказала она себе резко. — В этом нет никакого смысла! Это был всего лишь кошмар, и все! Но впервые в жизни часть ее мозга отказалась полностью поверить в это, и страх затопил ее, словно вода, которая годами скапливается за дамбой, пока дамба не начинает трескаться. Совсем незначительный эпизод, но достаточно сильный, чтобы расшатать бетон рассудка.

— Я думал, что кошмары — это мой профиль, — сказал Эван, пытаясь приободрить ее, но тут же понимая, что сказал не то, что надо. Ей лицо нахмурилось в сомнении. Он еще некоторое время помолчал, все еще прижимая ее к себе и чувствуя стук ее сердца. Что бы это ни было, оно до ужаса напугало ее. Он сказал:

— Ты хочешь поговорить об этом?

— Пока нет. Пожалуйста.

— Хорошо. Когда будешь готова. — Он никогда не видел ее такой обеспокоенной сном, ей-Богу, потому что она не была похожа на него, и видеть ее в таком состоянии было очень тревожно. Она всегда была такой сильной и рассудительной.

— Ты… спрашивал меня, где я была, — сказала Кэй. — И кажется, что действительно была где-то… совсем в другом месте. Или только часть меня там была. Я не знаю; это так странно, что не знаю, как это объяснить. Она замолчала. Собака все лаяла. Лаяла. Лаяла. — Я была на каком-то поле битвы: на земле лежали тела, мечи и щиты. Тела были… изуродованы. Обезглавлены. — Она содрогнулась, и он начал нежно гладить ее шею сзади, чтобы успокоить. — Я даже… убила человека. — Она попыталась улыбнуться, но мускулы не слушались ее, лицо словно закоченело. — Я отрубила ему голову. Господи, это было так… реально. Все было так реально.

— Это просто сон, — сказал он. — Совсем не реальность.

— Но я даже чувствовала на себе жар солнечных лучей. У меня было другое тело, другой голос. Я помню… — Она внезапно откинула одеяла, чтобы посмотреть на свое левое бедро.

— Что такое, — спросил Эван, его зрачки сузились.

Ее бедро было гладким и чистым, за исключением нескольких родинок около колена.

— В этом сне у меня на ноге был ужасный шрам. Прямо вот здесь. — Она дотронулась до своей ноги. — Это было все так реально, так реально! И мы охотились за мужчинами, чтобы убивать их…

— Мы? Кто же еще?

— Некоторые другие. — Она покачала головой. — Я сейчас не могу вспомнить. Но знаю, что часть меня… хотела найти этих мужчин. Часть меня хотела уничтожить их, потому что я ненавидела их так, как никогда никого в жизни. Не просто хотела убить их, но разорвать в клочья. В… ой, это слишком ужасно, чтобы вспоминать!

— Хорошо, хорошо. Тогда не думай об этом. Давай, ложись на подушку. Вот так. А теперь я выключу свет, хорошо? И мы снова будем спать. Это был сон, вот и все.

— Забавно, — мягко сказала Кэй. — Помню, как говорила это тебе множество раз.

Фрагменты его собственных снов обрушились на него шквалом ужасных форм, словно твари, выползающие из темноты. Он отпихнул их обратно и мысленно закрыл за ними дверь. Там, за этой дверью, они злобно шумели.

— Я гашу свет, — сказал он и выключил его. Кэй придвинулась к нему поближе, боясь этого широкого пустого пространства между ними.

В конце Мак-Клейн-террас собака все продолжала лаять, ее лай становился все громче и громче. Затем резко прекратился.

— Благодаренье Богу за маленькие радости, — пробормотал Эван.

— Это было так реально, — сказала Кэй, не в состоянии стряхнуть с себя образы из сна. — Я чувствовала вес этого топора у себя в руке. И ощущала, как конь резвится подо мной!

Эван лежал без движения.

— Что?

— Я скакала на лошади, — пояснила она. — На большом коне. И чувствовала под собой его силу.

— На лошади? — прошептал он.

Она вопросительно посмотрела на него, услышав в его голосе что-то, что ей было непонятно. Он лежал с открытыми глазами, бессмысленно уставясь в потолок.

— А те другие… они тоже скакали на лошадях? — спросил Эван после паузы, показавшейся Кэй долгими минутами.

— Да.

Он замолчал.

— Почему это так интересует тебя? — спросила она.

— Так, ничего. Ты знала, что доктор Катрин Драго разводит лошадей, не так ли?

— Да.

— Тогда ясно, — сказал он. — Это объясняет твой сон. Или по меньшей мере часть его. Может быть, ты чересчур беспокоишься о том, как ты пойдешь на этот вечер или что-нибудь в этом духе. В твоем сне была доктор Драго?

Кэй на секунду задумалась.

— Нет, ее там не было.

— Ну что ж, по крайней мере это объясняет ту его часть, что касается лошадей. — Он зевнул и поглядел на часы на ночном столике. Десять минут пятого.

Чересчур обеспокоена? Кэй задумалась. Ей пришлось признать, что она нервничает, думая о том, как пройдет субботний вечер, как она встретится с этими людьми, и, странным образом, о том, что снова будет так близко к Катрин Драго. Излучение власти и силы этой женщиной так сильно повлияло на нее, решила Кэй. На что это похоже — иметь столько власти? Иметь такое большое влияние на других людей? Она задумалась, о том, каким окажется муж доктора Драго. Большой мужчина с могучей импозантной внешностью? Или ее противоположность: достаточно мягкий, скромный и небольшого роста? Конечно, в любом случае, состоятельный. Будет интересно на него посмотреть.

Ужас и отвращение от сна теперь исчезли, и ей снова хотелось спать. Эван не шевелился в течение долгого времени, и Кэй решила, что он уснул. Она придвинулась к нему как можно ближе и позволила себе отключиться.

Но в темноте глаза Эвана оставались все еще открытыми.

Он смотрел на потолок, вращая зрачками, словно бы на потолке можно было найти выход из ужасной, грозящей захлопнуться клетки.

16 Дом доктора Драго

Задолго до того, как они достигли забора, отделяющего собственность Драго от шоссе, Кэй и Эван увидели отражения огней в вечернем небе. Ворота из кованого железа с выписанной завитушками «Д» были открыты, и Эван свернул в проезд, ведущий через лесок к дому. Впереди, на нижних ветвях деревьев, были развешаны фонарики, раскрашенные во все цвета радуги, искрящиеся, словно светлячки. И затем, за поворотом, в поле зрения показался дом.

Его размеры потрясли их. В тот первый день с дороги они увидели только крышу, и это ввело их в заблуждение: дом с каменными колоннами напомнил Эвану о какой-то приземистой римской или греческой крепости с четырьмя двухэтажными башенками по углам. Он никогда не видел до этого частный дом таких огромных размеров, и его первой мыслью было, сколько же денег в него вложено. Миллион долларов? Два миллиона? Еще больше? Свет сиял, словно пламя, из множества окон, отражаясь снова и снова от множества машин, припаркованных в проезде. Кэй почувствовала себя так, словно у нее в желудке муравьи начали танцевать танец на два такта. Она засомневалась, уместно ли было принимать это приглашение. Здесь соберутся важные, влиятельные люди, хорошо одетые и говорящие на языке капиталов и связей, люди, обладающие разумом и честолюбием и имеющие возможность влиять на повороты политики в этом мире. Ей казалось, что ее волосы выглядят не очень хорошо, хотя она расчесала их до блеска. Она считала также, что новый бежевый брючный костюм, купленный накануне на Вестбери-Молл, плохо на ней сидит, хотя Эван без конца говорил и говорил ей, как потрясающе он на ней смотрится. Она не думала, что сойдется с ними, и боялась воображаемых катастроф: проступания пятен пота под мышками, дурного запаха изо рта (бутылочка с жидкостью «Лавори» трехдневной давности, стоявшая в ванной, была теперь уже наполовину пуста), неуместных замечаний в беседе при усилиях показаться остроумной.

Эван велел ей расслабиться, убеждая, что эти люди мало чем отличаются от них, но она отказывалась в это верить. Эван купил себе новый галстук с маленькими серыми лошадками на темно-синем фоне, который гармонировал с его синей курткой, серыми брюками и тонкой синей рубашкой. Для этого он обыскал все магазинчики на Вестбери-Молл.

До последней минуты Кэй думала, что они не смогут отправиться на вечер, потому что им не с кем было оставить Лори. Кэй позвонила миссис Демарджон, чтобы узнать, не порекомендует ли она кого-нибудь, может быть, девушку-подростка, которая бы согласилась заработать десять долларов, но миссис Демарджон настояла оставить Лори у нее; и Кэй не могла ей возразить. — «Отправляйтесь и хорошо проведите время на вечере, ободряюще сказала миссис Демарджон. — Лори и я хорошо поладим друг с другом».

И вот теперь Эван остановил микроавтобус и выключил двигатель.

— Все в порядке, — сказал он и ободряюще пожал ей руку, — вот мы и на месте.

Прямая длинная дорожка с безупречно аккуратной живой изгородью по обе стороны вела к массивной входной двери. Эван обнял Кэй за талию и привел в движение сверкающее латунное дверное кольцо. До них доносились разговоры, смех, музыка. За дверью послышалось движение, а на проезде чуть замерцал свет от приближающихся передних фар, и слабый ветерок прошелестел легким звоном в мелодии ветра.

Дверь приотворилась, выпустив наружу веселье и непринужденные разговоры. В дверном проеме показались очертания фигуры.

— А, так это вы! — сказала она. — А я уже начала думать, что вы не приедете. Пожалуйста… — дверь распахнулась пошире; фигура сделала приглашающий жест.

Кэй и Эван прошли мимо женщины в обширную прихожую с высоким потолком и красивым полом, выложенным синим и зеленым кафелем. Эван увидел свечение люстр во всей анфиладе роскошных комнат, наполненных несомненно дорогостоящей мебелью и множеством зелени. В прихожей прогуливалось несколько гостей, все с бокалами в руках, но большинство, казалось, собралось в задней части дома.

— Доктор Драго, — проговорила Кэй. — Позвольте мне познакомить вас с моим мужем, Эваном.

И Эван обернулся к женщине.

На ней было длинное до пола черное платье и золотые браслеты на запястьях, волосы были зачесаны назад, и Эван обнаружил, что с искренним восхищением всматривается в глубину самых прекрасных глаз, которые когда-либо ему доводилось видеть. Они не мигали и твердо выдержали его взгляд. Затем женщина улыбнулась и протянула руку с красными ногтями.

— Катрин Драго. Очень приятно с вами познакомиться.

Он взял ее руку и почувствовал, как его кости заскрипели от ее пожатия, но сохранил приятное выражение лица. Кэй поняла, насколько же крупной женщиной была Катрин Драго: у нее были квадратные плечи — почти такие же широкие, как у Эвана, и она казалась выше его по крайней мере на дюйм. Она выпустила руку Эвана, и тот, все так же улыбаясь, начал растирать суставы своих пальцев.

— Я провожу вас во внутренний дворик, — сказала Катрин Драго и повела их по коридору, мощеному кафелем. — Кэй, как прошли ваши занятия на этой неделе?

— Прекрасно, — сказала она. Шум разговоров приближался.

— Надеюсь, они еще не свели вас с ума?

— Думаю, что справлюсь.

— Да, — сказала эта женщина и улыбнулась. — Конечно справитесь.

Эван заметил кое-что странное в интерьере дома. На стенах не было картин в рамках, вместо этого стены и большая часть высоких потолков были покрыты яркими фресками, изображающими пасторальные сцены, руины, напоминающие развалины древнегреческих храмов, табуны бегущих лошадей с гладкими лоснящимися боками. Он увидел, как Драго быстро взглянула на его галстук, слегка прищурив глаза, затем снова посмотрела ему в лицо. И хотя эта женщина достаточно приятно улыбалась, Эвану показалось, что он заметил слабый проблеск чего-то, полностью противоположного этой улыбке. Что-то холодное и чужое. Пока она грациозно двигалась впереди, он разглядывал ее; она была красивой женщиной, в этом не было сомнения. Но Эвана привлекало в ней нечто большее, чем просто красота; с самого начала он разглядел первобытную чувственность, таящуюся под холодным самообладанием. Это было что-то, к чему, казалось, можно было прикоснуться, и на мгновение он ощутил сексуальное возбуждение, обволакивающее и запирающее его в этом коридоре, облицованном фресками. Он неожиданно понял, что его чувства обострены.

— У вас красивый дом, — говорила Кэй другой женщине. — Ваш муж купил его или построил?

Драго хрипло рассмеялась.

— Муж? Нет. Я не замужем. Я построила этот дом сама.

Они вошли в просторную комнату с каменным полом, мраморными колоннами и баром, за которым бармен в белой куртке смешивал напитки в электрическом миксере. Несколько хорошо одетых пар стояли вокруг бара, словно спутники, вращающиеся вокруг планеты, и разговаривали. Они едва ли заметили вошедших Кэй и Эвана, обратив свои заискивающие взгляды на доктора Драго. В углу, около огромного камина с резными барельефами человеческих фигур, трио музыкантов — мандолина, гитара, флейта — наигрывало кажущуюся иностранной мелодию, возможно испанскую или греческую, решил Эван. Музыка, казалось, придавала жизнь фрескам на лесные темы, украшающим стены. Теперь Эван мог разглядеть сорок или пятьдесят других гостей; по периметру внутреннего дворика в порыве внезапно налетевшего легкого ветерка замерцали фонари, их свет слился с эфемерным светом фонарей, развешанных на деревьях.

Драго проводила их к бару.

— Хотите что-нибудь выпить? — спросила она. Эван отрицательно покачал головой, Кэй попросила джин с тоником. Другая женщина смотрела на комнату в течение нескольких секунд, затем ее глаза встретились со взглядом Эвана.

— Чем вы занимаетесь, мистер Рейд?

— Я писатель, — сказал он ей.

— Он опубликовал несколько рассказов, — сказала Кэй, забирая джин с тоником, предложенный барменом.

— Я понимаю. — Взгляд доктора Драго снова скользнул очень быстро на галстук Эвана, а затем на его лицо. Она улыбнулась, но Эван чувствовал очень ясную и определенную силу ее глаз; теперь он понимал, о чем говорила Кэй. Казалось, эта женщина пытается проникнуть в его мозг своим взглядом. И это ей почти удалось, потому что у Эвана возникло неожиданное желание рассказать ей о своем замысле по поводу Вифаниина Греха. Но он сопротивлялся этому. На мгновение что-то промелькнуло во взгляде доктора Драго, что-то очень мимолетное, словно танец темно-синего пламени на газовой плите. Эван мигнул, сам того не желая, и тогда странное видение исчезло. Звуки музыки показались более громкими и более раздражающими его чувства.

— Я до недавнего времени не знала, что вы мэр Вифаниина Греха, сказала Кэй. — Скажите, ради Бога, как вам удается справляться с этим и одновременно с вашими обязанностями в колледже Джорджа Росса.

— Не без заметных усилий, уверяю вас, — сказала она, глядя теперь на Кэй. — Но я все же думаю, что, честно говоря, не слишком-то трудно управлять делами деревни такой величины. И все жители всегда так хотят помочь, — она улыбнулась. — Девяносто девять процентов работы я отдаю другим.

— А как насчет исторического общества? — спросил Эван. — Это ведь тоже отнимает много времени, не так ли?

Она медленно повернула голову и посмотрела на него тяжелым взглядом, в котором явно проглядывало презрение. Все еще улыбаясь, но теперь более холодно и искусственно, она тихо сказала: — О! А вы знаете обо мне больше, чем я думала.

Эван пожал плечами.

— Просто я собрал уже кое-какую информацию.

Она кивнула.

— Да. Это ведь часть вашей профессии, не так ли. Раскапывание фактов, я имею в виду? Историческое общество… заботится о себе само.

— Я ходил в музей несколько дней назад, — продолжал Эван, наблюдая за реакцией этой женщины, — но он был закрыт. Ни я, ни Кэй еще не имели возможности посетить его. Я очень интересуюсь историческими экспонатами.

— Да? Это чудесно! История зачаровывает. Это моя жизнь, кстати сказать. В конце концов, что бы значило настоящее и будущее без фундамента в прошлом?

— Согласен. Но, все-таки, какого рода реликвии собраны в музее? Из какого периода истории?

Она смотрела в его глаза всего несколько секунд. Но Эвану они показались вечностью. Он снова подумал, что видит танец голубого пламени, и незримые пальцы, казалось, вцепились в его череп. Опаляющая сила взгляда этой женщины вызвала боль в его собственных глазах.

— Там находятся очень древние и ценные находки из археологических раскопок на южном берегу Черного моря, которыми я руководила в 1965 году. Они на продолжительное время взяты взаймы у турецкого правительства.

— Археология? Я думал, что вы профессор истории.

— Да, конечно. Но археология была моей первой любовью. Оставив полевую работу, я больше стала заниматься изучением истории. — На мгновение ее взгляд обратился к Кэй.

— Кэй, вы не хотите еще чего-нибудь выпить?

Кэй помолчала несколько секунд, моргнула и сказала:

— Да, хочу. — Она отдала свой стакан, наполненный до половины доктору Драго, и та отошла к бару.

— Мистер и миссис Рейд! — сказал кто-то сзади. — Как приятно вас видеть!

Они повернулись и увидели миссис Джайлз; на ней было легкое свободного покроя платье, расшитое золотыми нитями; позади стоял темноволосый мужчина среднего роста в легком коричневом костюме.

— Это мой муж, Дэвид, — сказала миссис Джайлз, представляя всех друг другу. Эван потянулся, чтобы пожать его правую руку, но Дэвид Джайлз протянул левую руку. Именно тогда Эван увидел, что правый рукав Дэвида Джайлза подвернут и заколот булавкой чуть ниже локтя. От этого факта кровь на минуту застыла у него в жилах. В течение нескольких секунд он тупо всматривался в этот пустой рукав, слыша как его сердце внутри колотится, словно некий предостерегающий языческий тамтам.

— Ваш джин с тоником, — доктор Драго отдавала стакан обратно Кэй. Привет, Марсия Джайлз и Дэвид, — сказала она, кивнув им. — Надеюсь, вы знакомы с Рейдами?

— Да, — ответила миссис Джайлз, — мы знакомы.

— Угощайтесь всем, что найдете в баре, — сказала им доктор Драго. — С вашего позволения, я, пожалуй, обойду своих гостей. Будьте как дома. — И она вышла во внутренний дворик, оставляя за собой этот незабываемый аромат, который, казалось, оплетал Эвана невидимыми благоухающими плетями.

Кэй и Марсия Джайлз в течение некоторого времени вели ничего не значащий разговор о деревне, а Эван тем временем рассматривал Дэвида Джайлза; тот, казалось, чувствовал себя не в своей тарелке: сутулил плечи, словно бы ожидая удара в спину. Ему, казалось, на вид около пятидесяти лет. Темно-карие глаза на худощавом лице с впалыми щеками избегали встречи с взглядом Эвана. Но этот сколотый булавкой рукав беспокоил Эвана. Он вспомнил ту безрукую фигуру, силуэт которой видел в занавешенном окне, и почувствовал прикосновение холодных как сталь пальцев к своему позвоночнику.

— Чем вы зарабатываете на жизнь? — спросил его Эван.

Джайлз взглянул на него так, словно бы не расслышал.

— Простите меня?

— Я о вашей работе. Чем вы занимаетесь?

— Я… продаю страховки компании «Пенсильвания Стэйт Эквити». Эта компания укрывает всех, как большой зонт.

— Верно, — сказал Эван и улыбнулся. — Я видел телевизионных коммерсантов. Ваш офис находится в деревне?

— Нет. Я работаю вне дома. — Он на секунду замолчал, оглядывая комнату. — Марсия рассказывала мне о вас и о вашей жене. Вы въехали в дом на Мак-Клейн-террас?

— Да.

— Там чудесное место, — сказал он. Затем последовала еще одна пауза. — Надеюсь, вам понравилось в деревне?

— Это интересное место, — ответил Эван. — Конечно, для меня любое место, имеющее свои секреты, является интересным. — Он выговорил это спокойно и медленно, наблюдая за лицом Дэвида Джайлза. На нем не отразилось никакой реакции, хотя краешком глаза Эван увидел, как миссис Джайлз слегка повернула голову.

— Секреты? — спросила миссис Джайлз, приветливо улыбаясь. — Что за секреты?

— Я проделал кое-какое исследование для статьи о деревне, — пояснил Эван. — Кажется, что в имени деревни таится какой-то секрет. Или можно просто сказать, что чертовски трудно разузнать что-нибудь о нем.

Миссис Джайлз тихо рассмеялась. Что за насекомое она мне напоминает? — подумал Эван. — Что-то хитрое и агрессивное. Да. Точно. Богомол.

— Сожалею, что вы пришли к такому выводу, — сказала она. — Думаю, что могла бы помочь вашим хлопотам. В пятидесятые годы здесь ничего не было, кроме нескольких дощатых домов и одного магазинчика, но жил один примечательный человек по имени Джордж Вифания, и он владел… ну, давайте просто скажем, что он был самодеятельный бизнесмен, падкий на женщин. Некоторых из этих женщин он пристроил к выгодному делу.

Эван приподнял брови.

— Проституция?

— Боюсь, что да. Эти женщины обслуживали фермеров и дровосеков в окрестностях Джонстауна, пока полиция не выслала его из штата. Кто-то — я не знаю кто — ввел в употребление название Вифаниин Грех в честь сомнительной славы этого человека. Это имя закрепилось, хотя мы уже давно пытаемся изменить его.

Эван пожал плечами.

— Зачем менять? Думаю, это очень интересное название.

— Однако совсем не тот образ, который нам хотелось бы донести до населения штата. — Она вновь улыбнулась своей улыбкой богомола. — И, конечно же, не тот, о котором должны знать по всей Пенсильвании.

— Это был лишь замысел, — заступилась Кэй.

— Это идея, над которой я работаю, — поправил он ее. — Потом снова взглянул на миссис Джайлз. — Каким образом вам удалось узнать это?

— Недвижимость — это мое дело. Я искала старые записи о владениях в Джонстауне и случайно наткнулась на некоторые… бумаги Джорджа Вифании. Они хранятся в подвале муниципального здания. Во всяком случае, они были там три — нет, четыре года назад. Сейчас их может там и не быть.

— Мне надо будет как-нибудь посмотреть.

— Что ж, удачи. — Миссис Джайлз дотронулась до обрубка руки своего мужа и начала поглаживать его. — Хотя, должна сказать, я надеюсь, что ваша статья останется ненаписанной. Боюсь, что жители деревни не так простодушны, как вы могли подумать.

Что она хотела сказать? — недоумевал Эван, глядя на ее невыразительное непроницаемое лицо. То, что меня и Кэй могут вымазать дегтем, вывалять в перьях и выставить из деревни? То, что мы станем социальными изгоями? Каково бы ни было наказание, завуалированная угроза прозвучала. Она была интересна сама по себе. Эван взял Кэй за руку. Думаю, нам надо присоединиться к остальным гостям, — сказал он миссис Джайлз. — Было очень приятно снова встретиться с вами. И очень приятно с вами познакомиться, — он кивнул Дэвиду Джайлзу и заметил в глазах этого человека необъяснимый и тревожащий мрак. Он уже видел раньше такой пустой взгляд, и он поискал его в своей памяти. Да, конечно. Глаза Гарриса Демарджона. И глаза людей, которые были заперты в бамбуковых клетках во вьетконговском лагере для военнопленных. Что у них могло быть общего?

Эван повел Кэй к внутреннему дворику.

— В чем дело? — спросила она его, когда они вышли наружу. — Ты ведешь себя странно.

— А? Что?

— Ты кажешься чересчур задумчивым. И ты был немного груб с миссис Джайлз, не так ли?

— Я не знал этого, — ответил он. — Если я был груб, то сожалею об этом.

— И ты так смотрел на руку ее мужа, как будто никогда до этого не видел ампутированных конечностей.

Эван нахмурился.

— Эта та неприятность, — тихо сказал он, — которая всегда со мной. Она смотрела на него с недоумением. Его взгляд помрачнел, и она быстро отвернулась, чтобы не видеть этих странных, терзающих вещей, всплывающих из тайников его души. Не здесь! — мысленно велела на ему. — Пожалуйста, ради Бога! Не здесь!

Он обнял ее за талию.

— Я в порядке, — сказал он, словно почувствовав ее нарастающий страх. — На самом деле в порядке. — Это было ложью. Часовой механизм его мозга вращался, натыкаясь на углы вопросов, смутных предчувствий, чувств, от которых он был не в состоянии избавиться. Я не могу допустить, чтобы она это увидела, сказал он себе. Мне следует держать себя под контролем.

И неожиданно в просторном, обнесенном перилами из кованого железа внутреннем дворике перед ними оказалась еще одна пара. Мужчина был меньше ростом, более крепкого сложения и, возможно, на несколько лет старше Эвана; у него были длинные рыжеватого цвета волосы и живые осмысленные и выразительные глаза. Во рту он держал незажженную курительную трубку из вереска. Рядом с ним стояла симпатичная невысокая женщина, блондинка с волосами цвета меда и привлекательными зелеными глазами, в которых отражался свет фонарей с деревьев. Каким-то образом они, казалось, очень подходили друг другу, хотя Эван с первого взгляда заметил полные противоположности их характеров: он был общительный и открытый, она более чувствительная и задумчивая.

— Мне кажется, мы знакомы? — спросил мужчина, весело, чуть насмешливо глядя на Кэй.

— Не думаю…

— О, да, я вспомнил! Вы новый преподаватель математики в колледже Джорджа Росса, не так ли?

Она кивнула, его лицо действительно показалось ей знакомым. И затем, увидев эту старую залатанную трубку, она вспомнила.

— Конечно же! Однажды автомат для кока-колы в комнате отдыха преподавателей проглотил ваши деньги. Вы профессор…

— Классики, — сказал он и улыбнулся, оборачиваясь к Эвану и подавая ему руку. — Я Дуг Блэкбурн, а это моя жена, Кристи. — Эван пожал ему руку и представился. — Они все еще не отдали мне обратно мои деньги, обратился Блэкбурн к Кэй. — Эти проклятые ублюдки выворачивают наши карманы. Вы еще не ели в кафетерии? Если нет, позвольте мне вас предупредить. Не ходите туда, не прихватив с собой врача. И удостоверьтесь, что он взял с собой шланг для промывания желудка. А еще лучше — приносите второй завтрак с собой из дома! — Они засмеялись, и Блэкбурн посмотрел на других гостей во внутреннем дворике. — Здесь так много людей, но не слишком-то много тех, с кем мы знакомы. — Он обнял жену за талию. — А где вы живете?

— В Вифаниином Грехе, — ответил Эван.

— Мы проезжали ее несколько раз, — сказала Кристи. — Это очень красивая деревенька.

— Вы живете недалеко отсюда? — спросила их Кэй.

— В Уиттингтоне, — ответил Блэкбурн. — Там чертовски скучно. Тротуары пустеют к пяти часам. Итак, — он умолк на несколько секунд, пока разжигал свою трубку, — у вас все в порядке с занятиями?

— Это все достаточно непрочно, — объяснила она. — Если август пройдет нормально, то думаю, что все будет в порядке.

— Будем надеяться, что мы все переживем август. Эти маленькие ублюдки в моем восьмичасовом классе сводят меня с ума. Никогда не занимаются внеклассным чтением, никогда не отвечают на вопросы во время занятий; они не узнали бы и Горгоны, если сама Медуза посмотрела бы на них своим глазом. Я собираюсь провалить на экзамене каждого из них. Нет, лучше не делать этого. По крайней мере это ничего не даст. — Он разжег еще одну спичку и раскурил трубку.

— Мифология? — спросил Эван. — Это один из ваших предметов?

— Верно. Мифология. История Древнего Рима, латынь и греческий. Вы интересуетесь этим?

— Да, в некоторой степени. Я увидел гравюру в библиотеке Вифаниина Греха; на ней изображена женщина с луком и стрелами на фоне леса. Это какое-то древнегреческое божество, и я подумал…

— Это Артемида, — сказал Блэкбурн. — Но она также известна и под другими именами: Диана, Кибела, Деметра.

— Вот как. Что же это за богиня?

Блэкбурн улыбнулся и пожал плечами.

— Всего понемножку. Знаете, у этих греков была тенденция все усложнять, включая и силу своих богов. Артемида была богиней и защитницей женщин, хранительницей урожая и богиней луны. Но наиболее широко она известна как охотница.

— Как… охотница? — тихо спросил Эван.

Кэй взяла его под руку.

— О чем вы разговариваете? Зачем это все? Я не подозревала, что ты интересуешься мифологией.

— Я и не интересовался до самого недавнего времени.

— Тогда вам лучше поговорить с Катрин Драго, — сказал Блэкбурн. — Она не один раз загоняла меня в угол. И поскольку вы живете в Вифаниином Грехе, я не удивлен, что вы интересуетесь Артемидой.

Эван помолчал несколько секунд. Наконец он сказал:

— Я не понимаю.

— Музей в Вифаниином Грехе, — сказал Блэкбурн. — Артемида была богиней…

— А, вот вы где, — прозвучал чей-то голос, и подошедшая к Эвану фигура взяла его под руку. — Я искала вас, — доктор Драго кивнула в знак приветствия Блэкбурну и его жене. В руках у нее был хрустальный бокал, наполненный густым темно-красным вином. — Доктор Блэкбурн, как я вижу, вы и ваша жена познакомились с Рейдами?

— Да, и мы как раз разговаривали о предмете, в котором вы должны быть заинтересованы, — тут же сказал Блэкбурн. — Мистер Рейд спрашивал о богине Артемиде. Вы еще не устроили ему подробную экскурсию по вашему музею? — Он слегка улыбнулся.

Доктор Драго некоторое время молчала, чуть покачивая бокалом с вином. Зловещее молчание. Эван почувствовал, как между ней и доктором Блэкбурном нарастает враждебное напряжение, и он знал, что Кэй тоже это чувствует, потому что мышцы ее лица напряглись. — Вы смеетесь надо мной, — тихо сказала Драго. — Не уверена, что мне это нравится.

Блэкбурн стоял совершенно неподвижно, словно завороженный. Возможно, он чувствовал то же самое, что и Эван: присутствие чего-то опасного внутри этой женщины, что могло неожиданно выпрыгнуть без предупреждения.

— Ваше личное мнение — это ваше дело, — спокойно проговорила женщина. — Но когда вы желаете сделать его достоянием общественности и в моем доме, то вы встаете на опасный путь. Доктор Блэкбурн, для интеллигентного человека вы удивительно… близоруки. Может быть, этой осенью мы обсудим эту тему.

— Мне кажется, что мы уже начали это сейчас? — сказал Блэкбурн, беспокойно поглядывая на обступивших их гостей.

Драго улыбнулась. Ее глаза казались ослепительными кусочками синего стекла, только что вынутого из печи и все еще светящегося безудержной силой. Но от них не исходило никакого тепла, а наоборот, веяло мертвящим холодом.

— Я уничтожу вас, — сказала она. — Вы держитесь за ваши убеждения, но у меня есть доказательства.

— Доказательства? — Блэкбурн недоверчиво покачал головой. — Что за доказательства? Эти фрагменты и то оружие, которое вы поместили под стекло в вашем музее? Конечно же, нет!

Вокруг них собралась группа людей, привлеченная словесным сражением мужчины и женщины. Кэй обнаружила, что так уставилась на голову Блэкбурна, словно хочет разглядеть его череп.

— За мной правда, — сказала Драго.

— Нет. Только мифы. И еще сны.

Драго наклонилась к мужчине. На мгновение Эвану показалось, что ее рука, которая все еще сжимала его локоть, начала усиливать свое пожатие. Он ощутил силу ее пальцев, казавшихся металлическими стержнями, покрытыми кожей и плотью.

— В пещере на берегу Черного моря, — сказала она очень тихо, но все присутствующие смогли расслышать ее голос, с низкими и угрожающими интонациями, — я обнаружила то, что искала в течение всей жизни. Не сны. Не мифы. Но действительность. Я касалась холодных стен этой гробницы, доктор Блэкбурн. И ни один человек на земле не может потешаться над тем, что я считаю истиной. — Ее глаза сверкнули.

Эвану показалось, что круг людей увеличился. Взглянув на них внимательнее, он удивился тому, что все они были женщинами.

— Я не потешаюсь над вашими убеждениями, — настаивал доктор Блэкбурн, хотя жена уже тянула его за рукав, — и, конечно же, ваши раскопки на Черном море важны по любым критериям. Но как профессор классических наук, говорю вам, что у вас нет базиса, на основании которого…

— Нет базиса! — Женщина говорила резко, и, как показалось Эвану, с горечью. Он почувствовал в ней кипение эмоций, и видно было, что она сдерживает себя ценой огромных усилий. — Более десяти лет я пыталась доказать свои убеждения, — сказала она. — Я несколько раз ездила в Грецию и Турцию, чтобы проследить за цепью информации, какую мне удавалось раздобыть…

— Что ж, опасаюсь, что вы зашли с этой информацией в тупик. Просто-напросто не существует надежных доказательств.

Озноб пробежал по спине Эвана. Конечно, он не понимал, в чем суть спора, но испытывал страх и чувство внезапной необъяснимой паники. Музыка все еще доносилась из дома, но теперь она казалась удаленной на многие километры отсюда. Группа женщин, окружившая их из чистого любопытства, теперь казалась угрожающей. Кэй затрясло. Доктор Драго выпустила его руку, и он был уверен, что от ее пожатия остались синяки.

— Вы полнейший глупец, — сказала она мужчине, стоявшему рядом с ней. — Все мужчины закрывают глаза на правду, которую я открыла, и это очень опасная вещь.

— Опасная? — Блэкбурн почти улыбался. — Каким же образом?

Эван наблюдал за кольцом женщин. Некоторых из них он видел раньше, в деревне; других совсем не знал. На всех лицах было одинаковое зловещее выражение, освещенное мерцающим сиянием фонарей, окружающих внутренний дворик. Их глаза горели темным пламенем, мышцы лица казались напряженными. И когда он взглянул в сторону, он понял, что Кэй уставилась в затылок Блэкбурну с той же интенсивной, едва сдерживаемой враждебностью. Он повернул голову и поймал взгляд другого мужчины, стоявшего в конце внутреннего дворика. Мужчина казался зачарованным, и когда глаза Эвана встретились с его взглядом, он тут же отвернулся и уставился в бокал, который держал в руке. Эван почувствовал в этих женщинах растущую ненависть, излучающуюся из глаз, из пор кожи и направляемую на доктора Блэкбурна. Неожиданно ему стало страшно пошевельнуться, словно он стоял посреди стаи диких зверей.

Волна оторопи прокатилась по Кэй, атрофируя ее мозг и лишая возможности отреагировать. Она хотела позвать Эвана, но обнаружила, что у нее нет голоса. Страх переполнил ее, когда она осознала, что больше не контролирует свое собственное тело. Она не могла шевельнуться, не могла дышать, не могла схватить Эвана под руку и сказать: пойдем домой, здесь что-то не так, что-то ужасным образом не так. Казалось, словно кто-то другой, кто-то чужой, незнакомый и страшный, проскользнул через кожу в тело и схватил ее душу своими древними руками. Она хотела закричать. И не могла. Ее глаза — но были ли они сейчас ее глазами? или глазами кого-то еще? — измеряли размер черепа доктора Блэкбурна. Ширину его шеи. И в следующее мгновение она осознала, что она — или что-то внутри нее, одевшее ее тело словно платье, — думает об убийстве.

Ее правая рука медленно поднялась.

Медленно. Вытянулась вперед.

Эван смотрел на нее удивленными глазами и открыл рот, чтобы что-то сказать.

Но в этот момент доктор Драго тоже потянулась к доктору Блэкбурну, и отблеск огня заиграл на бокале, который она держала. Ее рука с длинными пальцами напряглась, затем раздался резкий звук «крак!», который заставил Блэкбурна моргнуть и отдернуть голову назад.

— Господи! — озадаченно сказал он.

Держа руку над его шеей сзади, Кэй чувствовала, что ненависть, кипящая внутри нее, вышла из-под контроля и разбрасывает по сторонам искры, словно обнаженный электрический кабель под порывом ветра. Мысленно она охватывала своей протянутой рукой его затылок и сжимала до тех пор, пока не раздавался резкий треск ломающейся кости, обнажающей мозги. Но вместе с движением Драго сила, кипящая в ней, стала ослабевать, оставляя холодную пустоту, словно отрывая частицу души своими кровожадными отвратительными когтями. Неожиданно она вспомнила, где находится — на вечере у доктора Драго — и кто она такая — Кэй Рейд — и что человек, стоящий рядом, пристально наблюдает за ней. Она медленно опустила руку и стала разглядывать свою ладонь, ее пересекающиеся линии, отмеченные точечными капельками пота.

Доктор Драго разжала руку, ее стакан со звоном разбился о каменный пол. Вино забрызгало ее платье и просочилось в лощинку между ее грудями наподобие густых капель крови. Жидкость стекала с кончиков ее пальцев на землю, и Эван увидел несколько царапин от стекла на ее ладони.

— Господи, — еще раз повторил Блэкбурн, пристально глядя на нее. Вы… поранились.

Выражение ее лица не изменилось. Она почти улыбалась ему, хотя взгляд оставался жестким, без тени снисхождения или сожаления.

— Боюсь… что дискуссии такого рода одерживают победу над моим темпераментом. Простите меня.

Блэкбурн оставался неподвижен в течение минуты, затем, увидев обступивших его женщин, завертел головой, словно животное, ищущее выхода из ловушки. Эван заметил, что и с ними тоже произошла перемена, такая же, как и с его собственной женой; их лица теперь были спокойным и больше не отражали ненависть Драго к Блэкбурну. Миссис Джайлз подошла к доктору Драго и взяла ее за руку.

— Пожалуйста, — сказала она, — позвольте мне сделать вам перевязку.

— Нет, — сказала Драго, отнимая свою руку. Кровь забрызгала камни у нее под ногами.

— Мы… мы, пожалуй, лучше уйдем, — сказал Блэкбурн и взглянул на жену, державшую его под руку. Она быстро кивнула, ее зрачки были все еще расширены от шока. — Я очень сожалею, если я… если я заставил вас… сделать это. Я не хотел…

— Пустяки, — сказала женщина.

— Да, что ж, — он выдержал паузу, поочередно взглядывая то на Драго, то на Эвана. — Я… благодарю за то, что вы меня пригласили. Большое спасибо.

— Марсия, — сказала доктор Драго, — пожалуйста, проводи Блэкбурнов до двери.

— До свидания. Было приятно с вами познакомиться, — сказал Блэкбурн Кэй и Эвану, и затем они пошли вслед за Марсией Джайлз в переднюю часть дома.

Кольцо женщин рассеялось. Свет отражался от стаканов, искрясь. С другой стороны внутреннего дворика кто-то засмеялся. Разговоры возобновились.

Драго приподняла руку, разглядывая порезы. Другая женщина — стройная изящная блондинка, которую, как показалось Эвану, он видел в аптеке в деревне, — принесла ей белое полотенце для рук, смоченное холодной водой. Драго начала вытаскивать застрявшие в ладони осколки.

— Глупо с моей стороны, — сказала она. — Этот человек слишком легко выводит меня из равновесия.

— В чем… в чем заключалась суть спора? — спросил ее Эван.

— В его глупости. — Она взглянула на него и улыбнулась. — Это все его страхи. Но, к счастью, ничего такого, что могло бы расстроить мою вечеринку. Я лучше больше ничего не буду говорить об этом. Кэй, есть еще кое-кто, с кем я хотела бы вас познакомить. Эван, вы нас извините?

Он кивнул.

— Конечно. — Затем обратился к Кэй: — С тобой все в порядке? — Она посмотрела на него и кивнула.

— Мы отойдем только на несколько минут. Здесь присутствуют и другие профессора из колледжа Джорджа Росса, которых следует знать. — Она взяла Кэй под руку своей непораненной рукой и повела в другой конец дворика.

Эвану хотелось выпить. Чего-нибудь покрепче. Может быть, шотландского виски. Он подошел к бару и заказал его. Его пульс бился учащенно. Произошедшее казалось каким-то непонятным сном, чем-то, находящимся за пределами его понимания и контроля. А что случилось с Кэй? Что она собиралась сделать? Этот ее взгляд, полный ненависти, все еще пылал в его сознании. Я никогда не видел раньше, чтобы она так выглядела. Она казалась дикой, свирепой и — да… беспощадной. Он покачал головой и отхлебнул виски.

Взглянув в другой конец комнаты, он увидел фигурки, вырезанные на камине.

Это были воины в доспехах, верхом на огромных своенравных лошадях, вооруженные боевыми топорами; у некоторых были копья и колчаны со стрелами.

Он сделал шаг к камину.

Затем остановился.

Играла музыка. Кто-то сзади него рассмеялся. Женский голос, легкий, высокий и непринужденный.

Но он не расслышал этого.

Потому что увидел, что всадники на барельефе были женщинами.

17 После вечеринки

По пути домой, на Мак-Клейн-террас, Эван спросил Кэй, что с ней случилось.

— Что со мной случилось? — спросила она. — Что ты имеешь в виду? Со мной ничего не случилось.

— Да нет, с тобой было что-то неладное. Я видел, как ты смотрела на доктора Блэкбурна. Я видел, как ты потянулась к нему. Что ты собиралась сделать?

Она не отвечала в течение долгого времени; за пределами действия фар мимо них проносилась темнота. Она глубоко вздохнула, потом выдохнула. Как осмысленно объяснить то, что она чувствовала? Как объяснить ему это? И самой себе тоже?

— Ну, — напомнил он, выжидая.

— Я устала, — сказала она. — Я не знала, что там будет так много людей.

— Кэй, — тихо сказал Эван. — Ты скрываешь от меня свои чувства. Я хочу знать о них, потому что это важно.

Она быстро взглянула на него, затем отвела взгляд.

— Важно? Почему?

— Ты недавно рассказывала о своем ночном кошмаре, что-то об убийстве человека. Ты помнишь? Ты была на поле битвы, скакала на лошади, и у тебя был боевой топор…

— Я помню, — невыразительно произнесла она.

— С тех пор я не один раз слышал, как ты рыдаешь во сне. Ты никогда не просыпалась при этом, и я никогда не говорил об этом с тобой. Но сейчас я хочу это знать. У тебя были еще кошмары такого рода?

— Я не знаю, — сказала она, тут же осознав, что сказала это слишком быстро. Лгунья. Лгунья. Лгунья. Были и другие кошмары, но она могла припомнить из них только бессвязные фрагменты. Последний из кошмаров был особенно ужасным. Вооруженная копьем и боевым топором, она сражалась с ордами чернобородых воинов, закованных в доспехи. Другие из ее племени тоже наносили удары направо и налево своими топорами, разрубая мясо, расщепляя кости и круша черепа. Она беспрестанно слышала все нарастающий и нарастающий военный клич, самый ужасный и самый мощный звук, который она когда-либо слышала. Воины на некоторое время отступили назад, оставляя за собой груды изуродованных тел, но затем снова ринулись вперед. Их мечи выглядели раскаленными в ярком солнечном свете; крики и дикие вопли боли отдавались эхом в горах и вспугивали взирающих на это орлов со своих гнезд на вершинах скал. В тот момент она захотела проснуться, пробиться через этот кошмар, но не смогла, и вынуждена была закончить эту безумную, пропитанную кровью битву так, как будто это и в самом деле было достояние ее собственной памяти. Фрагменты лиц, звон оружия проносились перед ней. Она помнила, как подняла свой топор, скользкий от крови, и, закричав от ярости и ненависти, со свистом разрубила им плечо воина. После этого шум и лязг битвы затихли и темнота поглотила все. И она поняла, что еще раз вырвалась из этого ужасного места, слава Богу, и, Господи, Господи, ей не хотелось еще раз возвращаться туда во сне.

— Так были или нет? — спросил ее Эван. Они проезжали через деревню, приближаясь к улице Блэр.

— Да, — наконец сказала она. — Пару раз.

На некоторое время он замолчал. Они свернули на Мак-Клейн. В их доме и в доме Демарджонов горел свет.

— Ты знаешь, о чем сегодня спорили доктор Драго и Блэкбурн? — спросил он ее.

— Нет.

— И я тоже не знаю. Но я хочу выяснить это. Я собираюсь позвонить завтра Блэкбурну.

— Зачем? — спросила Кэй. — Я думаю, это не наше дело.

— Может быть и нет, но здесь происходит что-то такое, в чем я не могу разобраться. И это связано с…

— Пожалуйста, Эван, — начала Кэй.

Он свернул в проезд к дому, заглушил мотор и выключил фары.

— Это связано с этим проклятым музеем, — продолжал он, — и с Вифаниином Грехом.

— Эван…

Он заглянул ей в лицо.

— Послушай меня! — сказал он, более резко, чем хотел. — Сегодня на вечере, когда эти женщины начали окружать Блэкбурна, словно волки, собирающиеся вокруг овцы, я увидел такой блеск ненависти в их глазах, который не был похож ни на что, что я видел раньше. Как будто они… хотели защитить Катрин Драго. И они могли разорвать этого человека на кусочки, член за членом, я верю, что так оно и было бы.

— Ты не знаешь, что говоришь, Эван! В этом нет никакого смысла!

— Я чувствовал ненависть, бьющую в них ключом, — сказал Эван, пытаясь овладеть переполнявшими его эмоциями. — И на одно мгновение я почувствовал эту ненависть в тебе.

Она взглянула на него, раскрыв рот от удивления.

— Ненависть? — спросила она. — Но я… ни к кому не испытываю ненависти.

— Но ведь ты хотела покалечить его, не так ли? Ведь ты потянулась к его горлу, и один Господь знает, что ты собиралась сделать или о чем ты думала, но я увидел на твоем лице то же самое, что и на других лицах!

— О, Господи! — воскликнула Кэй. Гнев разгорался в ней, и она знала, что сознательно пытается скрыть это семя насилия, пустившее в ней корни. Она взялась за ручку двери автомобиля и открыла его. — Я больше не хочу слышать об этих… твоих сновидениях.

Он тоже вышел из машины и пошел следом за ней к дому.

— Сны — это одно. А то, что я вижу наяву — это совсем другое. И я понимаю, что здесь происходит что-то, что… в чем я не могу разобраться.

— Это все твое воображение! — сказала она, поворачиваясь к нему, когда они дошли до двери.

— ЭТО НЕ МОЕ ПРОКЛЯТОЕ ВООБРАЖЕНИЕ! — голос Эвана был нервный и потрясенный.

— Говори потише! Миссис Демарджон…

— МНЕ НАПЛЕВАТЬ! — В течение секунды они напряженно вглядывались друг в друга, словно ожидая чего-то. Эван провел рукой по лицу. Взгляд этой женщины, Драго, беспрестанно преследовал его сознание, приводя в лихорадочное состояние, вызывая чувства, граничащие с безумием. — Боже мой, — сказал он, снова обретая контроль над собой. — Боже мой. Мне очень жаль. Я не хотел кричать на тебя. Но то, что я сейчас чувствую и вижу, это не мое воображение, я знаю, что нет! — Он посмотрел ей в лицо, ее глаза были тусклыми и отчужденными, и он понял, что она снова отдалилась от него. Она ждала, пока откроется дверь; он возился и гремел ключами.

Как раз когда он попытался вставить ключ в замок, дверь открылась. На пороге стояла миссис Демарджон, ее глаза были слегка припухшими, она выглядела так, словно только что проснулась.

— А, — сказала она, — вы пришли. Я услышала чей-то разговор на крыльце. — Она поднесла руку ко рту, чтобы подавить зевок. — Как прошел вечер?

— Чудесно, — ответила Кэй, проходя в дом мимо нее. Эван последовал за ней и закрыл дверь. В кабинете на диване остался отпечаток — там, где сидела миссис Демарджон. На кофейном столике лежала пачка журналов «Редбукс» и «Хаус-Бьютифулз» и стояла наполовину выпитая чашка кофе. На полу комнаты валялись открытый пакет с картофельными чипсами и книжки Лори.

— О, а я, — сказала миссис Демарджон, протирая глаза, — я заснула. А когда я сплю, то словно мертвая.

— Лори наверху? — спросила Кэй.

— Да. Я уложила ее в кровать около половины девятого.

— Надеюсь, она не причинила какого-нибудь беспокойства?

— Совсем нет. Она такой прекрасный ребенок. Мы хорошо провели время: читали, смотрели телевизор. — Она повернулась и посмотрела на Эвана. Надеюсь, вы хорошо провели вечер?

— На вечере было очень много гостей, — сказал он, проводя рукой по волосам. — В основном преподаватели из колледжа Джорджа Росса. Боже мой, как я устал!

— Хотите, я сделаю вам сэндвич? — спросила Кэй у миссис Демарджон. Или вы что-нибудь выпьете?

— О, Боже мой, нет! Я выпила столько кофе, что на нем смог бы удержаться на плаву большой корабль! — Она взглянула на свои наручные часы. — Мне лучше отправиться домой.

Пока Кэй разговаривала с миссис Демарджон, Эван утомленно поднялся по лестнице и снял в спальне свою куртку и галстук. До него доносились приглушенные голоса женщин. Ночь обещала быть скверной, он чувствовал это. Кровать дожидалась его. Это было место, где жуткие сны и искаженные воспоминания проползали по-паучьи сквозь его сознание. И также сквозь сознание Кэй? — подумал он. Неделю тому назад он убедился в том, что какая-то ужасная сила в Вифаниином Грехе, находящаяся за пределами его понимания, медленно выслеживает его. Сейчас эта сила казалась ближе, намного ближе. И так же ближе к Кэй? — спросил он себя. Об этом свидетельствуют ее сны. Он начал расстегивать рубашку. За стенкой звучали голоса. Голос Кэй. Затем миссис Демарджон. Он снял рубашку и пошел взглянуть на Лори.

Полоска света из коридора падала на маленькую девочку, уютно свернувшуюся в постели. Эван постоял, глядя на нее: прекрасные золотые волосы Лори раскинулись на подушке наподобие диковинного восточного веера. Он очень осторожно сел на край кровати так, чтобы не потревожить ее, и нежно дотронулся до ее щеки. Она чуть-чуть шевельнулась и улыбнулась. Он почувствовал, как внутри его тела начало разливаться тепло, изгоняя прочь ночные страхи. — «Моя принцесса», — прошептал он и нежно погладил ее щечку тыльной стороной ладони.

Но рядом с ней на кровати что-то лежало.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы сообразить, что это. Он взял эту вещь и медленно поднялся на ноги, словно человек, пойманный в середине все еще продолжающегося ужасающего кошмара.

Игрушка. Вот и все. Просто игрушка. Маленький ярко-синий лук из пластика с натянутой белой бечевкой, купленный в дешевом магазинчике. Его сердце сжалось. На столике рядом с ночником лежали еще какие-то предметы, поменьше. Три маленькие стрелы с этими безобидными наконечниками в виде резиновых присосок. На полу у его ног валялась картонная мишень с числами 100, 200, 300, 400 и 500 в середине. Он схватил лук, крепко сжал и начал спускаться вниз по лестнице на звук голоса миссис Демарджон.

— …пожалуйста, в любое время, — говорила миссис Демарджон зевая, стоя рядом с Кэй у входной двери. — Действительно. Я очень люблю сидеть с детьми, а Лори не причиняет ни малейшего беспокойства. Поэтому в следующий раз вы… — Она вдруг замолчала, потому что увидела, как из-за фигуры Кэй появляется мужчина без рубашки. Ее глаза чуть-чуть расширились от удивления, а Кэй резко обернулась.

— Эван? — мягко спросила Кэй, переводя свой взгляд от его ужасной, изрезанной шрамами груди к опустошенным и истерзанным мукой глазам.

Эван протянул лук.

— Что это такое? — спросил он. — Откуда он появился?

Миссис Демарджон попыталась улыбнуться, смешалась и быстро взглянула на Кэй.

— Я… э… мы подъехали на Вестбери-Молл около восьми часов, купили мороженое и зашли в магазин «Игрушки Термунда». Она увидела этот маленький наборчик — лук со стрелами — и сказала, что он ей нравится, поэтому…

— Поэтому вы купили его для нее, — тихо сказал Эван.

— Да, купила. Он ничего не стоит, правда. Просто пару долларов. — Она опустила глаза на его грудь, на шрамы, напоминающие узорчатый ковер. Ее глаза заблестели, а язык выскочил наружу и лизнул нижнюю губу.

— Я не хочу ничего подобного в своем доме, — сказал он, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно и ровно. — Я не потерплю ничего подобного в своем доме.

— Эван! — воскликнула Кэй. — Это же подарок для Лори!

Он покачал головой.

— Мне наплевать. Вот. Заберите это обратно.

— На самом деле, — сказала миссис Демарджон, отступая на шаг и все еще не отрывая глаз от его шрамов, словно бы она была зачарована ими. — Я не хотела ничего плохого. Это просто игрушка. Просто игрушка.

— Это же игрушка, Бога ради! — эхом подхватила Кэй.

— Нет. Это больше, чем игрушка. Пожалуйста, миссис Демарджон. Заберите ее.

— Я не знаю, почему вы так об этом беспокоитесь, мистер Рейд.

— Заберите ее обратно, я вам сказал! — Он выбросил руку с луком вперед, и Кэй ухватилась за его запястье. Ее глаза светились гневом.

Миссис Демарджон не взяла игрушку.

— Я не хотела ничего плохого. Это просто игрушка, — сказала она, отступая назад и все еще водя глазами по его шрамам, словно бы лаская их. — Сохраните его для нее, пожалуйста, — сказала она низким напряженным голосом. — Сохраните его. Мне надо идти. Мне надо… — Она быстро повернулась и поспешила домой, а Кэй и Эван стояли неподвижно до тех пор, пока не услышали, как в ночной тишине хлопнула ее дверь.

— Эван! — резко сказала Кэй — Что неладно с… — Она остановилась и молча уставилась на него.

Он начал перекручивать лук. Пластмасса побелела, треснула и разлетелась пополам, Эван выбросил сломанную игрушку на улицу и посмотрел на нее диким горящим взглядом.

— Я не хочу, чтобы эта вещь была в моем доме, — сказал он, словно бы вызывая ее на то, чтобы она противоречила ему.

Ее лицо пылало. Она резко повернулась к нему спиной и стала подниматься по лестнице. Дверь спальни закрылась. Громко.

Он ударил по стене рукой. Пропади все пропадом! — выдохнул он и замотал головой. Что со мной происходит? Я что, теряю разум? Схожу с ума? В темноте еще можно было различить обломки пластмассового лука, соединенные бечевкой. Он закрыл дверь на замок, его нервы трепетали. Детская игрушка, вот что это такое. Просто игрушка. Нет. Нет. Игрушка? Нет. Потому что ничего не было простым в Вифаниином Грехе; все было запутанным, тайным и связанным с темнотой, которая, казалось, ухмылялась за окнами. Совпадение? Воображение? Когда он увидел этот лук, он тут же вспомнил гравюру с Артемидой, вооруженной луком и стрелами, и барельеф с воительницами на камине доктора Драго, причем некоторые имели колчаны со стрелами. Совпадение? Или что-то непонятное, дикое и безжалостное, тянущееся из сердцевины Вифанииного Греха по направлению к нему, Кэй и даже к Лори?

Ей-Богу, я пойду в этот музей и посмотрю все сам, сказал он себе, сжав беспомощно висящие руки в кулаки.

Но не сегодня ночью. Сегодня ночью мне надо отдохнуть. И подумать.

Через некоторое время Эван поднялся по лестнице в спальню.

Туда, где Кэй смотрела страшный сон о кровожадных убийствах и резне.

18 За дверью музея

В воскресенье Лори расплакалась, когда Кэй сообщила ей, что папа случайно сломал ее лук. «Не плачь, — сказала Кэй. — Мы купим тебе новую игрушку».

Эван нашел номер Дуга Блэкбурна в информационном справочнике Уиттингтона и позвонил, но ему никто не ответил. Остаток дня он провел в полуподвале, пытаясь начать работу над новым рассказом, комкая лист за листом и отправляя их в корзину.

Кэй снова плохо спала этой ночью. Эван лежал рядом с ней и слышал всхлипывания. Взяв ее за руку, он обнаружил, что она холодна как у трупа. Сразу же после полуночи, когда она резко вскрикнула, он попытался ее разбудить, но не смог. Он тряс ее за плечо, звал по имени и даже положил холодный носовой платок ей на виски. После этого капельки пота выступили у нее на лбу и она затихла, а Эван наконец опустил голову на подушку.

В понедельник в девять часов утра он стоял напротив музея на другой стороне Каулингтон-стрит. Был душный день, его спина от жары взмокла. Около минуты он разглядывал зловещий дом, а затем, собравшись с духом, перешел улицу, прошел через ворота и ступил на ведущую к нему дорожку. Когда он достиг этой огромной дубовой двери, его пульс бешено колотился, а кровь казалась жидким пламенем. Дверь была заперта. Он постучал в нее и услышал, как эхо разнеслось по дому, словно хриплый громыхающий голос. Струйка пота пробежала по его лицу, и он вытер ее тыльной стороной ладони.

Внутри послышалось движение. Затем — осторожные шаги. Пауза. Звук отпираемого засова.

Дверь медленно открылась.

— Доброе утро! — приветливо сказала седая женщина с резкими чертами лица. Она была хорошо одета — в брючный костюм цвета морской волны — и выглядела бодрой и свежей. Широко распахнув дверь, она сказала:

— Пожалуйста, входите!

Он вошел. В коридоре со стеклянными демонстрационными витринами стоял письменный стол, а на нем лежала книга для посетителей. Пол из голубого кафеля и стены кремового цвета напомнили ему помещение, которое он видел в своих снах, но… не совсем. По обе стороны коридора находились комнаты, а в конце его широкая лестница с отполированными перилами вела на второй этаж. Седовласая женщина закрыла за ним дверь. Он почувствовал, как воздушный кондиционер начал выветривать пот из его рубашки.

— Меня зовут Лей Хант, — сказала женщина с улыбкой и протянула руку. Ее пожатие было жестким и холодным. — Распишитесь, пожалуйста, в нашей книге.

Он кивнул, взял предложенную ручку и расписался.

— Жаль, что мы были закрыты, — сказала она. — Я здесь целыми днями одна, а такие ранние посетители у нас бывают очень редко. Сегодня точно будет ужасная жара, не так ли? По радио передали, что температура воздуха поднимется до 95 градусов по Фаренгейту. И никакого намека на дождь. Это создает ужасные условия, скажу я вам. — Она взглянула на подпись. — Мистер Рейд? — а затем ему в лицо, казалось, разглядывая его внимательно. — Да, конечно же! Ваша жена преподает в колледже Джорджа Росса, не так ли? Вы ведь были вместе с ней в гостях у доктора Драго в субботу вечером?

— Да, были.

— Мне показалось, что я вас уже где-то видела. Мы были там с мужем, но у нас не было возможности познакомиться с вами. Вы интересуетесь нашим историческим обществом?

— Любопытствую, — ответил он.

Она улыбнулась.

— Понятно. Что ж, мы рады вас видеть. Я удивлена, что вы с женой не пришли к нам раньше.

— Мы оба были заняты. Обустраивались в деревне и все такое.

— Конечно. Хотите чашечку кофе?

Он отрицательно покачал головой.

— Что ж, тогда позвольте мне кратко объяснить вам, что представляют собой эти экспонаты. Они были найдены в 1965 и 1966 годах на археологических раскопках, которые курировала доктор Драго, в Турции, на юго-восточном побережье Черного моря. Фрагменты скульптур, гончарных изделий, монет и оружия, которые вы увидите в витринах, относятся приблизительно к 1192 году до нашей эры, примерно к периоду Троянской войны. Этот район Турции в настоящее время является сейсмически неустойчивым; в этом столетии там произошло несколько сильных землетрясений с человеческими жертвами, а самое недавнее, случившееся в 1964 году, обнажило земляную стену и однородно обтесанные камни. Археологи начали раскопки в начале 1965 года. — Она пошла вперед по коридору, ее шаги эхом отдавались от стены к стене. Эван следовал за ней, держась на некотором отдалении. — В то время доктор Драго занимала определенную археологическую должность в Афинах и в течение нескольких лет посылала петиции правительству Турции с просьбой разрешить провести серию исследовательских раскопок около устья реки Келкит. До того времени ей отказывали, но доктор Драго узнала о новом открытии и снова послала петицию правительству с просьбой разрешить ей руководить работой группы греческих археологов в Эшаве.

— Эшава?

— Да. Это место турецкие археологи назвали именем какого-то их профессора или кого-то еще. Так или иначе, доктор Драго и ее группа были там приняты. Между прочим, они и обнаружили большинство, если не все важные находки. Те предметы, которые вы здесь увидите, были найдены греческими археологами.

Эван подошел к витрине и заглянул в нее. Там находились пронумерованные обломки гончарных изделий; большинство из которых не было расписано, но на некоторых имелись тонкие спиралевидные узоры.

— Эти были обнаружены в верхнем слое. Фактически, музей спланирован по порядку обнаружения тех или иных экспонатов. На третьем этаже находятся предметы, найденные в нижнем слое, самом старом по времени.

В других витринах лежали еще гончарные изделия, а также фрагмент какой-то скульптуры: одна рука, изогнутая странным образом, словно пытавшаяся дотянуться к нему через стекло.

— Итак, чем же оказалась Эшава? — спросил он женщину, видя по ее отражению в витрине, что она наблюдает за ним.

— Городом, — сказала миссис Хант. — Или, если говорить точнее, крепостью. Похороненная при сдвигах земной коры, скрытая от человеческих глаз на тысячу лет, если не больше. И простой каприз природы вновь открыл ее внутренние стены.

Эван заглянул в одну из комнат. Там, прикрытая с боков тенями, стояла статуя без головы, с копьем в руке, которое, казалось, вот-вот полетит в него. Там были также и другие экспонаты: большие треснувшие вазы, изящные медальоны.

— Эшава, да? — сказал он, повернувшись к миссис Хант. — Боюсь, что я никогда не слышал о ней, но я бы не сказал, что разбираюсь в древней истории.

— Немногие разбираются в ней. Эшава — это имя, которое употребляли турецкие археологи. Доктор Драго нашла городу другое имя: Темискрия.

Он покачал головой.

— Очень жаль. Мне это ничего не говорит.

— Не беда, — сказала она. — Я сама ничего не знала об этом, пока доктор Драго не объяснила мне. Темискрия была очень древним городом, о котором ходили всякие небылицы. Его происхождение… затеряно в прошлом, но по развалинам и обнаруженным предметам утвари мы можем заключить, что это была преимущественно сельскохозяйственная община. Как я и говорила, это была крепость, построенная для защиты против блуждающих орд варваров, которых было не так уж и много. В 72 году до нашей эры римские легионы атаковали Темискрию и разрушили ее.

Эван почувствовал в комнате запах пыли. Или древности. Запах древних тайн, а может быть, также и новых.

— Почему эти предметы находятся здесь? — спросил он ее, пока они приближались к лестнице. — Почему не в Турции?

Миссис Хант улыбнулась вкрадчивой кошачьей улыбкой.

— Турецкое правительство в конце шестидесятых годов… нуждалось в финансовой помощи. Я уверена, вы знаете, доктор Драго — вполне состоятельная особа. Она… договорилась о займе в обмен на эти реликвии.

— Они должны много для нее значить.

— Так и есть. И для всех нас тоже.

— Да? Почему же?

— Потому что наличие музея делает Вифаниин Грех очень специфическим местом. Важным местом. На нем сконцентрирована большая часть нашей гражданской гордости.

Он кивнул и посмотрел вверх на лестницу. Там виднелся силуэт еще одной статуи. Свет отбрасывал от нее длинные тени на заднюю стену.

— Как же удалось доктору Драго заработать свои деньги? — спросил он, заглянув в лицо миссис Хант.

— Она очень интеллигентная женщина. И очень удачливая. В… 1967 году, кажется, она вышла замуж за Николаса Драго. Она была его третьей женой.

— Это имя мне незнакомо.

— Финансист из Греции, — объяснила она. — Он имел свои собственные корабли и ряд отелей. К несчастью, мистер Драго умер от удара едва ли не через год после того, как они поженились. Они жили на вилле на одном из этих вулканических греческих островов. Я не знаю всех деталей, но, видимо, это был очень мрачный случай. — Она покачала головой. — Бедная женщина. Она была единственной любовью в его жизни, он оставил ей все свое имущество, и до возвращения в Америку некоторое время она сама управляла делами.

— Возвращения в Америку?

— Да. Она родилась в этой стране. — Она поглядела на лестницу. — Вы хотите посмотреть остальную экспозицию музея?

Он кивнул.

— Хорошо. Тогда пройдите сами вперед. Мне надо ответить на корреспонденцию. Если у вас появятся какие-нибудь вопросы, любые, пожалуйста, задавайте их. Хорошо?

— Да-да, хорошо. — Поднимаясь по лестнице, он слышал, как ее шаги замирают в другом конце коридора.

Более получаса он бродил по верхним этажам музея. Там были также стеклянные витрины с экспонатами, в том числе с фрагментами скульптур. Особенно его заинтересовали две вещи: бронзовые диски с пробитыми отверстиями, которые, по мнению Эвана, могли служить монетами, и витрина, содержащая несколько каменных наконечников стрел, металлический щит в форме полумесяца с отчеканенным на нем разгневанным лицом и помятый шлем с наполовину отломанным наносником. Эван долго и с любопытством вглядывался в этот щит и меч, а затем продолжил осмотр комнат третьего этажа. Там он нашел урны, украшенные сражающимися фигурами; фрагмент гончарного изделия с рукой, держащей меч; большую каменную плиту с частью настенной живописи: контуры бородатого мужского лица с широко раскрытыми глазами. Казалось, эти глаза пристально вглядывались в Эвана, пытаясь поймать его взгляд. Их выражение вызывало озноб. Странно, подумал он. Миссис Хант говорила, что Темискрия была сельскохозяйственной общиной. Но где же сельскохозяйственные орудия? Судя по всему, эта община более приспособлена к войне, чем к чему-либо еще. Он прошел еще одну комнату, осмотрел ее и затем увидел, что его продвижение вперед остановлено большой, огромной как каменная плита, черной дверью.

Он положил руку на блестящую латунную ручку двери, но она не поворачивалась. За ней, подумал он, скрывается по крайней мере более половины территории третьего этажа. Место для хранилища? Нет. Разумнее было бы устроить хранилище в подвале внизу. Он постоял секунду перед дверью и затем снова спустился вниз.

Миссис Хант, держа ручку в руке, посмотрела на него из-за письменного стола и спросила:

— Все в порядке?

— Да. Очень интересно. Но я хотел бы кое-что узнать.

— О чем?

— Там, на третьем этаже, есть запертая дверь. Что находится за ней?

— Все задают этот вопрос, — сказала она и снова приветливо улыбнулась. — Это специальная экспозиция, которую мы сейчас подготавливаем. Панорамная реконструкция Темискрии; там будут прожектора, слайды и все такое прочее.

— Хорошо. Когда же она будет закончена?

Она задумалась на секунду.

— Где-нибудь в ноябре. Мы надеемся на это.

Он немного помедлил перед ее столом, и наконец она сказала:

— Надеюсь, вам понравился музей, мистер Рейд? Может быть, в следующий раз вы возьмете с собой вашу жену и маленькую дочку?

— Конечно, — сказал он и двинулся к выходу. — Спасибо. Хорошего вам дня.

— Того же и вам. Надеюсь, там вы сумеете защититься от солнца.

Эван вышел из музея. Повернув к дому, он почувствовал на своем лице суровое прикосновение знойный лучей солнца. Сердце в его груди билось размеренно и спокойно, но от позвоночника по всему его телу начинало распространяться напряжение. Он обернулся и снова посмотрел на музей. Итак. Вот и все, что там было. Остатки сельскохозяйственной общины, которая существовала более трех тысяч лет назад на юго-восточном побережье Черного моря. Он вспомнил спор между доктором Драго и Дугом Блэкбурном; конечно, они спорили об экспонатах музея, но почему? И какое отношение ко всему этому имеет мифология? Он решил еще раз позвонить Блэкбурну домой.

Но что же насчет музея? — спросил он себя, вглядываясь в музейные окна. Что ему пытались сообщить? Что отсюда исходит опасность и тянется к нему через водоворот пыли? Если это и так, то он здесь ничего не увидел. Вообще не почувствовал. Паранойя? Может быть. Господи, а что, если все предостережения и предчувствия были, в конце концов, всего лишь игрой его воображения? А что, если в Вифаниином Грехе вообще нет никакой опасности, а он занимается расследованием только потому, что такова его природа — все время бояться чего-то, расспрашивать, расследовать.

Он снова двинулся по направлению к Мак-Клейн-террас. Надо было проверить почту и начать продумывать сюжет нового рассказа.

По дороге ему в голову вдруг пришла странная и любопытная мысль: откуда же Лей Хант узнала, что у него есть маленькая дочка? Он никогда раньше не встречал эту женщину, да и Кэй тоже. Возможно, кто-то рассказал ей об этом.

Да, конечно, так оно и было. В Вифаниином Грехе не было секретов.

Кэй решила запрятать мрачные сны воскресной ночи в глубину своего сознания и была в лучшем настроении, когда добралась домой. Лори, казалось, уже забыла, что потеряла игрушку. Из-за этого инцидента Эван чувствовал себя неловко, сознавая, что поставил Кэй в неудобное положение перед миссис Демарджон. За обедом он сказал им, что посетил музей, и Кэй с интересом слушала его рассказы о тех предметах, которые хранились там.

Он почти было передумал звонить Дугу Блэкбурну. Кэй наверное была права, когда говорила, что это не его дело. Не вмешивается ли он действительно не в свое дело? Но в десять тридцать вечера он все же позвонил, и Блэкбурн ответил ему заспанным голосом.

— Уверен, что узнал вас, — сказал Блэкбурн. — Мистер Рейд, не так ли?

— Да. Извините, что разбудил, но я хотел вас кое о чем спросить. Не смогли бы мы встретиться и поговорить как-нибудь на этой неделе?

— Что вы хотите узнать?

— Я бы хотел поговорить с вами о докторе Драго.

После некоторой паузы Блэкбурн ответил:

— Ну, что ж… У меня на этой неделе середина семестра, и я очень занят. Как насчет — подождите минутку — как насчет того, чтобы встретиться в четверг на следующей неделе? Приходите ко мне домой и захватите с собой вашу жену. Мы устроим из этого вечеринку.

— Нет. Я лучше приду один.

Последовала очередная пауза, затем голос Блэкбурна принял более серьезный тон:

— Эй, в чем же все-таки дело?

— Это касается музея доктора Драго и ее археологических раскопок. Но я хотел быпоговорить с глазу на глаз.

— Хорошо. Как вам угодно. Давайте встретимся в четверг около семи.

— Прекрасно.

— Хорошо. До встречи.

— До свиданья. Благодарю вас. — Возвратившись в кабинет, Эван пожелал Лори спокойной ночи, до того как Кэй уложила ее в кровать, затем уселся на диван смотреть вечерний выпуск новостей из Джонстауна. Диктор заканчивал рассказ о местном политике и затем сообщил, что в лесах около Эльморы обнаружили разложившийся неопознанный труп.

На другом конце деревни в гостинице Нили Эймс услышал стук в дверь, приглушенный звуками рок-музыки из его транзисторного приемника. Он сказал:

— Минуточку! — выключил радио, схватил свои голубые джинсы, валявшиеся на стуле, и надел их.

Это была миссис Бартлетт. Она держала в руках поднос с белым чайником и стаканом со льдом.

— Я принесла вам сюрприз, — сказала она, входя в комнату и оглядываясь. Казалось, она не обращала внимание на разбросанную повсюду одежду. Вы сказали за обедом, что ужасно устали, а иногда тело может так устать, что даже заснуть невозможно. Поэтому я приготовила вам чай с сассафрасом. Это поможет расслабиться. — Она поставила поднос на столик около кровати.

— Это очень любезно с вашей стороны, — сказал он; острый, едкий аромат сассафраса проник в комнату одновременно с миссис Бартлетт.

— Угощайтесь, — сказала миссис Бартлетт, разливая чай. Кубики льда позвякивали, и этот звон чем-то напомнил Нили ту ночь, когда кто-то пытался разбить окно его грузовика. — Он остынет ровно через минуту.

Он взял стакан и сел в кресло около окна, из которого веял легкий знойный ветерок. Его плечи и ноги все еще ныли от работы. Как будто этот ублюдок Вайсингер нарочно пытался вымотать его и выжить отсюда. Утром на солнцепеке он собирал мусор на окраинах Вифанииного Греха: складывал в пластиковые мешки банки из-под пива, обрывки газет, бумажные стаканчики и всякую прочую дрянь. После полудня он срубил засохшее дерево на Фредония-стрит, распилил его на мелкие кусочки и отвез на свалку. Он не любил ездить на свалку; это было гнусное и грязное место, покрытое слоями мусора и населенное сотнями черных кусачих мух.

— Вы выглядите усталым, — сказала миссис Бартлетт. — Молодому человеку нужен отдых.

— Молодому? Нет, я не так уж молод, — сказал он ей. Стакан приятно холодил его руку. — Я сегодня работал на свалке. Знаете, где это?

Она покачала головой.

— Это в середине чащи, на полпути в никуда. Я ненавижу это место. Такое же голое и бесплодное, как луна. Там жарко, как в пекле… Не думаю, что мне хотелось бы его увидеть.

— Нет, конечно. — Он отпил глоточек чая. Чай был очень сладким. — Но поскольку мне за это путешествие платят, думаю, мне не следует жаловаться.

Она сочувственно улыбнулась.

— Сегодня было никак не меньше, а то и больше сотни градусов, сказал он. — И земля начала трескаться, словно пересохшее речное русло. Он отпил еще. Чай казался ему чересчур сладким. — Вкусно, — сказал он. Спасибо за чай.

— Я надеялась, что вам понравится. Он нравится большинству моих гостей.

Он кивнул, выпил еще. Сладость отдавала горечью.

— Лето в Вифаниином Грехе всегда жаркое, — сказала женщина. — В полуденный зной я не выхожу на улицу. Говорят, что все морщины появляются из-за солнца.

Он фыркнул и коснулся холодным стаканом своего лба.

— Тогда мне лучше не смотреться в зеркало, — сказал он. — Я в нем буду выглядеть на все восемьдесят.

— Утром, после хорошего ночного сна, все будет в порядке.

— Надеюсь, что так и будет. Так и должно быть.

Она смотрела, как он пьет.

— Теперь я вас оставлю, чтобы вы отдохнули, — сказала она и направилась к двери. — На завтрак у нас будут оладьи.

— Это превосходно.

— Доброй ночи. — Она закрыла за собой дверь, и он услышал ее неторопливые шаги на лестнице. В глубине дома закрылась еще одна дверь. Он допил чай, приложил холодный стакан к лицу поочередно с двух сторон, и затем прошел через комнату, чтобы защелкнуть замок в двери. Выключив верхний свет, он снова снял джинсы, лег на кровать и попытался заснуть. Было чересчур жарко, и он отбросил в сторону одеяло; почти неуловимые колебания ветерка касались его, как гибкие милосердные пальцы. Во рту остался горьковатый привкус, и он два раза сглотнул слюну, чтобы избавиться от него. Что же это был за чай? Сассафрас? Комната все еще была наполнена его запахом. Мысли начали путаться, сон, казалось, подходил все ближе, как прекрасная женщина в черном ночном одеянии. Закрыв глаза, он почувствовал, будто медленно кувыркается с ног на голову и катится куда-то вниз по холодному тоннелю. Это ощущение чем-то напоминало опьянение. Но и отличалось от него. Господи, сказал он себе, я же просто устал! Мне нужно выспаться, отдохнуть, просто забыть обо всех этих проклятых вещах. Забыть об этом чертовом солнце, забыть о свалке, забыть об этом тошнотворном голосе Вайсингера. Правильно. Верно. Забудь. Пусть придет сон. Он ждал его, находясь на туманной границе между сновидением и явью. Откуда-то издалека пришли первые строчки песни, над которой он работал в течение нескольких недель: «Я растворяюсь в ночи. На рассвете я буду уже далеко. Я не услышу, если ты позовешь меня. В этом некого винить, кроме дороги». И все в таком духе. Сквозь полуприкрытые веки Нили различил какие-то фигуры, стоящие в сумраке его комнаты. Стоящие безмолвно. Наблюдающие за ним. Выжидающие. У них были горящие синие глаза, как у той твари, которую он видел на шоссе, и он хотел увести сознание от этих ужасных мыслей, но мозг отказывался повиноваться его командам; и эти твари с горящими глазами подошли ближе к кровати. Они начали исчезать, очень медленно, пока полностью не растворились в темноте. Воспоминание об этой ночи на шоссе привело в движение быстро вращающиеся колеса страха в его желудке. Он заменил стекло в грузовике, но каждое утро эти длинные царапины на металле ему напоминали о кошмаре. Если бы не эти памятные следы, он бы выкинул из головы этот инцидент, посчитав его превосходным образчиком белой горячки. Но он не мог сделать этого. С тех пор он уже несколько раз ездил по Кингз-Бридж-роуд в «Крик Петуха», но никогда ни с кем не говорил об этой ночи и всегда старался уехать оттуда в компании с кем-нибудь.

А теперь он куда-то падал. Падал в коридор, в дальнем конце которого была черная бездна. Он падал быстро. Кувыркаясь и переворачиваясь вверх тормашками. Во рту все еще оставался горьковатый привкус. Чай с сассафрасом? Или что-то еще? Может быть, миссис Бартлетт — милая, старенькая миссис Бартлетт, так похожая на его мать до того, как она начала пить — подлила в чай что-нибудь покрепче? Пыталась напоить его? Хочет воспользоваться его слабостью? Надо будет упрекнуть ее за это. Это нечестно.

До него донесся резкий скрежет металла, и он понял, что все еще бодрствует. С трудом приоткрыв глаза, он почувствовал, как легкая испарина покрыла все его тело. Казалось, она наполнила всю комнату, словно живое существо. Что шевельнулось? — недоумевал он. Что шевельнулось? Опять этот звук. Тихий звук. Едва слышимый.

Замок.

Он с усилием повернул голову и уставился в темноте на дверь. Он понял, что замок в двери поворачивается. У кого-то с другой стороны был ключ.

Нили попытался приподняться на локтях, но ему это удалось только наполовину. Голова казалась тяжелой и шея едва была способна выдерживать ее вес. Он уставился на дверь, разинув рот.

Раздалось тихое клацание «клик», и он понял, что замок открыли. Он попытался крикнуть, узнать, кто это, и не услышал своего голоса. Меня опоили, понял он. Миссис Бартлетт что-то подсыпала мне в чай! Дверь начала открываться; из коридора в комнату упала полоска белого света. Она становилась все больше, длиннее и ярче, дотянулась до кровати и ослепила лежащего на ней Нили. До тех пор, пока дверь полностью не открылась, свет больно жалил его глаза.

В дверном проеме обрисовались три силуэта: два стояли впереди и один сзади. «Он готов», — сказал кто-то; Нили услышал два голоса в одно и то же время, один голос как бы накладывался на другой. Один, говорящий по-английски, принадлежал миссис Бартлетт, а другой, говорящий на грубом гортанном языке, он никогда не слышал раньше. Этот второй голос, более сильный и властный, наполнил его страхом, въедавшимся в его внутренности. Фигуры проскользнули в дверь и приблизились к нему. Они встали над кроватью. Безмолвно.

Но теперь он мог разглядеть их глаза.

Три пары глаз. Все немигающие. Все мерцающие и светящиеся синим электрическим пламенем, которое, казалось, все разгоралось. Он попытался уползти прочь, но мускулы не повиновались. Окна были открыты; он мог бы крикнуть и позвать на помощь, но когда попытался это сделать, вместо крика услышал лишь жалобное поскуливание. Эти глаза двигались, разглядывая его обнаженное тело. Рука опустилась вниз, и Нили увидел на ее запястье браслет из когтей животных. Пальцы ощупали длину его пениса. Он попытался отползти от них, но не смог. Опустилась еще одна рука, и холодные пальцы очертили круги на его животе. Тварь-Бартлетт отступила назад к двери и закрыла ее.

Сердце Нили бешено колотилось. Дыхание этих тварей в темноте напоминало размеренное движение кузнечных мехов. Руки дотрагивались до его груди, рук, бедер и горла; он вдыхал запах женщины, густой и требовательный, наполняющий комнату сексуальным желанием. Пальцы на его пенисе гладили плоть. Он знал, что под этими горящими призрачными глазами рты их были раскрыты и переполнены пылающим вожделением. Одна из фигур уселась на кровать, наклонилась вперед и лизнула его яички. Другая подошла с противоположной стороны кровати и поползла к нему, хватаясь за плечи и слегка кусая за грудь, затем чуть посильнее, с нарастающим желанием.

С усилием повернув голову, отчего на лице выступили крупные капли пота, Нили увидел глаза твари-Бартлетт, все еще стоявшей рядом с закрытой дверью. Она ухмылялась.

И к своему собственному ужасу, он почувствовал, как его тело начинает отвечать на ласки двух женщин, обступивших его кровать. Это еще больше их возбудило, и они ревниво отпихивали друг друга, борясь за место рядом с его половым органом. Им завладел чей-то рот. Рука с длинными и острыми ногтями, похожими на когти, гладила его бедра от ягодиц до коленей, оставляя вспухающие рубцы. Физическое желание потрясло его, разжигая пожар в его нервах. Его яички ныли и жаждали высвобождения. И тут он увидел, что одна из них, женщина-тварь с браслетом из звериных когтей, поднялась на ноги, медленно снимая с себя одеяние из грубой ткани. Даже в темноте он разглядел гладкую кожу ее живота, твердые упругие бедра, треугольник темных волос между ними. Лихорадочный жар бушевал в его мозгу, и теперь у него была лишь одна нужда, одно желание в мире. Она почуяла это и двигалась со сводящей с ума медлительностью. Затем и другая женщина-тварь отошла от кровати и разделась; он ощутил смешанное тепло их тел, и ему было неважно, что эти жуткие глаза смотрели на него почти безразлично, ему было все равно, что эти твари были видениями из ночных кошмаров, все равно, все равно, все равно…

Тварь с браслетом так ласкала его тело, словно была обжигающим прикосновением огня. Густые черные волосы свисали ей на плечи, их аромат был похож на запах дикого леса. Она оседлала его, тесно прижав ноги к его телу, и двинулась вперед, направляя его рукой. Настойчиво. Она тихонько вздохнула и начала двигаться, сначала медленно, затем со все возрастающей страстью. Ее ногти вдавились в его плечи, а немигающие глаза уставились в его лицо с мрачным безразличием. Нили схватил ее за руки и почувствовал их гладкую твердую кожу; он приподнялся, а она в то же самое время навалилась на него, смешав его наслаждение с болью. В следующий момент он взорвался внутри нее с получеловеческим завыванием, в котором с трудом признал свой собственный голос. Влажность ее тела поглотила его, заставив его трепетать с силой, которая никак не покидала его. Она снова навалилась на него, прижав своими ногами. Оргазм разорвал его, подобно молнии, а она все еще двигалась, сидя верхом, досуха выдаивая его. Когда она бешено тряслась в судорогах своего оргазма, Нили легонько провел пальцами по ее плечам и затем опустил их на ее соски.

Один из них был твердым и упругим. Другого просто не было.

С новым приливом смущения и страха Нили понял, что у этой женщины была всего лишь одна грудь. Правой груди не было, и его пальцы нащупали на ее месте твердые рубцы звездообразного шрама.

Женщина отпустила его и молча слезла с его тела. До того как она снова скользнула в свои одежды, Нили разглядел жемчужины пота и семени, висящие в ее прекрасном лоне меж бедер.

У двери тварь-Бартлетт не шевельнулась. Ее глаза, пламенно синие, прожигали череп.

Они подождали, пока он снова обретет силы. Его тело было словно опустошенным, а в руке сохранялось ощущение этого странного и живого шрама.

Потом вторая женщина подошла к нему — гибкая и стройная блондинка. Ее рот и пальцы играли с его телом до тех пор, пока он снова не возбудился и не затрепетал. Она опустилась на Нили с лихорадочной интенсивностью, кусая его за плечи и горло, ее бедра расплющивали его. И за секунды до того, как еще один оргазм охватил его, он понял, что у этой женщины тоже недоставало правой груди, ощутив шрам, тесно прижавшийся к его телу. Она лежала на нем несколько секунд, хрипло и тяжело дыша. Затем тяжесть исчезла. Нили, все тело которого было опустошенным и болело, увидел, как три женщины встали над его кроватью, рассматривая, как какую-то незначительную диковину.

— Сейчас он заснет, — сказали одновременно два голоса. Один из них принадлежал миссис Бартлетт, а другой был гортанный и незнакомый и от него по коже Нили поползли мурашки. Рука твари-Бартлетт протянулась из темноты и погладила его лоб, пылающий лихорадочным жаром. Затем женщины выскользнули в дверь, безмолвно и тихо, в ослепительный белый свет коридора. Дверь закрылась на ключ. Затем послышались шаги на лестнице. Еще одна дверь захлопнулась в глубине дома. После этого установилась тишина.

И внезапно Нили захлестнула громадная черная волна сна. Она накатывалась на него настойчивым прикосновением любовника, обжигая и успокаивая одновременно, унося все глубже, глубже, глубже…

19 Вещи, выкопанные из земли

Солнце светило сквозь облака трупного цвета, оголяя землю, побуревшие травы и поникшие деревья, выжигая напрочь любую тень, ложась тяжким грузом на плечи Нили Эймса.

Вонь, поднимавшаяся от свалки, обволакивала его тошнотворно сладковатыми тисками. Это была обширная бесплодная поверхность, покрытая грудами всевозможного мусора. В этих насыпях роились черные мухи, которые голодно кружили вокруг головы Нили, пикируя на него и пробуя на вкус струйки, сбегавшие по его лицу и рукам; им нравился их солоноватый вкус. На другом конце свалки были разложены костры для сжигания мусора, и их едкий сероватый дым доносился оттуда слабым ветром; он впитывался в рабочую одежду Нили и жутко разъедал глаза под очками. Когда он шел, его ботинки поднимали клубы пыли, и он осторожно ступал через расширяющиеся трещины, как через остатки внезапных землетрясений. Один только Господь знал, сколько тонн мусора похоронено под землей; под беспощадным летним солнцем слои грязи шевелились и расширялись. Он остановился и взглянул вниз: почти на шесть футов вглубь проглядывало болото разлагающегося мусора, старых бутылок, детских пеленок, выброшенной за ненадобностью старой одежды и обуви. Под поверхностью свалки разлагался толстый слой навоза, издававший такую вонь, которая выворачивала наизнанку желудок Нили. Проходя мимо насыпи картонных коробок и блестящих осколков стекла, он услышал тихое высокое повизгивание из крысиного гнезда; он уже видел их раньше. По утрам, когда было чуточку прохладнее, их темные тени сновали от одной груды мусора к другой в поисках кусочков пищи. Он ненавидел это место, потому что оно было настолько же грязное и отвратительное, насколько Вифаниин Грех была красивой и безупречной.

В данный момент Нили нес с собой пластиковый мешок для мусора с наполовину обезглавленным трупом серой кошки. Он подобрал его на шоссе 219; вероятно, грузовик переехал животное посреди ночи, и водитель в своей высокой кабине почувствовал лишь легчайшее сотрясение шины. К приходу Нили труп уже раздулся и над ним стаями кружились мухи. Неожиданно ботинок проломил тонкий слой земли, и он провалился по щиколотку. Нили выругался и прошел вперед еще несколько футов, пока он смог восстановить равновесие. Через тонкую завесу дыма были видны трещины, лениво извивающиеся зигзагом по равнине; прямо под ногами отверстия, открывающиеся в земле, пытались засосать его, наподобие зыбучих песков, в трясину разложившегося мусора, где бы он умер, задохнувшись в отходах Вифанииного Греха. Он быстро отогнал прочь эту картину и забросил пластиковый мешок, крысы завизжали и разбежались. Здесь стояла невыносимая вонь, потому что именно сюда он сбрасывал трупы животных — собак, кошек, белок, однажды даже рыси порядочных размеров, — сбитых автомашинами либо на шоссе, либо в самой деревне. Это была неприятная работа, но он обязался выполнять ее. И об этих обязанностях несколько раз напоминал ему Вайсингер.

Он достал носовой платок из заднего кармана, чтобы очистить свои очки от частиц пепла. Клубы дыма обволакивали его, проникая в самое горло и оставляя горький привкус, похожий на тот, что он чувствовал после чая миссис Бартлетт. Он неожиданно вздрогнул, хотя солнце и жгло ему лицо. Что-то начало всплывать в его памяти: темные тени, стоящие над ним; их глаза, словно лужицы синеватого пламени; руки тянущиеся к нему из темноты, — и затем это все куда-то ускользнуло, до того как он смог схватить и удержать. Весь день что-то странное терзало и мучило его; туманные образы вспыхивали в его сознании и затем исчезали, и хотя они оставляли после себя чувство страха, к нему было примешано… да, чувство сильного полового влечения. Он не мог вспомнить, какие видел сны, фактически ему казалось, что после ухода миссис Бартлетт весь мир погрузился в темноту. Вероятно, он просто проспал мертвецким сном до рассвета. Но когда проснулся, все его тело ныло, и на секунду ему показалось, что в кровати осталось что-то, напоминающее аромат женского тела. Нет, нет. Просто он выдает желаемое за действительное.

Но одна вещь все-таки беспокоила его. Принимая душ, он заметил царапины на своих бедрах и постарался припомнить, где бы мог оцарапаться. Вероятно, когда распиливал это сухое дерево на части, ветки задевали его за ноги, а он не заметил этого. Однако все-таки забавно, что он не заметил этого раньше.

Он снова надел очки на воспаленные от дыма глаза и начал пробираться по свалке к своему грузовичку-пикапу. По дороге он остановился, чтобы взглянуть на ту дырку, которую проделал своим ботинком. Иисус Христос! подумал он. Это проклятое место медленно рушится. Нельзя сказать, как долго местные жители использовали его в качестве свалки и сколько тонн мусора лежит внизу. Он лягнул ногой сухой комок грязи, дыра еще больше расширилась.

И внутри нее что-то блеснуло.

Нили нагнулся, заглянул внутрь, смахнул прочь грязь и нечистоты. Крохотный прямоугольный или квадратный предмет поблескивал серебром. Рядом лежали такие же предметы — желтовато-белые. Он подобрал один и стал внимательно разглядывать его, пытаясь определить, что это такое.

Он резко поднялся, подобрал палку, валявшуюся поблизости, и ткнул ею в отверстие. С боков его вниз слоями посыпалась пыль. Мухи окружили его, жадные до того, что он мог обнаружить. Но там ничего не было, только грязь и комки мусора. Он отбросил палку в сторону, вытер руку о штанину брюк и снова взглянул на предмет, который держал в руке.

Он знал, что это, и его сердце бешено заколотилось. Что, к дьяволу, это делало здесь, на мусорной свалке? Если только… Господи, нет! Он завернул находку в свой носовой платок, наклонился и поискал еще. Он нашел еще два предмета и затем отступил от отверстия и быстро пошел к грузовику.

На Мак-Клейн-террас Эван встал из-за своей пишущей машинки и потянулся. Он закончил около трети нового рассказа, над которым сейчас работал, и ему требовался перерыв. Рядом с пишущей машинкой стояла чашка с остывшим черным кофе и лежала пара заточенных карандашей; он взял чашку, пошел наверх в кухню, вылил ее в раковину и поставил чайник на плиту. Ожидая, когда вода закипит, он размышлял о будущей работе: скоро, как он знал, ему надо будет собраться с силами, чтобы написать роман. Это будет роман о войне, об испещренных шрамами и искалеченных ветеранах, которые вернулись домой и обнаружили, что они всего лишь одно поле битвы поменяли было на другое. Но здесь воевать было сложнее, поскольку невозможно отличить друга от врага, а потом предпринимать что-либо становилось слишком поздно. Здесь враг имел многие обличья: врач из службы ветеранов, объясняющий, что со временем шрамы заживут и исчезнут; психиатр с неидущим к его лицу хохолком, который говорил, что никого нельзя винить в происшедшем — ни себя самого, ни тех, которые посылали сражаться, никого; улыбающаяся дама из службы занятости, которая говорит: «Очень жаль, но на сегодня у нас для вас ничего нет». Еще были люди вроде Харлина, нападающие на вас и высасывающие вашу кровь, словно пиявки свой питательный раствор.

Все это должно будет однажды в творческом порыве выйти наружу.

Но не сейчас. Нет, сейчас следует ограничиться слабыми криками в темноте и надеяться на то, что кто-нибудь услышит их и поймет. Сначала надо попытаться проконтролировать свою внутреннюю битву: со своими страхами и часто беспричинным гневом, с этими предрассудками, которые, как он теперь понимал, сделали так много, чтобы разбить его жизнь.

Чайник начал свистеть. Он снял его с конфорки, затем случайно глянул в окно.

В окне фасада дома Демарджонов он разглядел фигуру Гарриса, который сидел в своем инвалидном кресле на колесиках и выглядывал на улицу через занавески. Его глаза казались двумя черными дырами на бледном лице. Но занавески тут же упали на место, и фигура исчезла.

Он мог вообразить, что рассказала миссис Демарджон своему мужу о той ночи, когда Эваном овладели страхи и подозрения! — «Этот Эван Рейд сходит с ума. Взял игрушку, которую я купила для его маленькой, и сделал что-то… ужасное из этого, когда я только хотела порадовать девочку. Я думаю, что мы не будем больше общаться с этими людьми; этот человек слишком неустойчив».

Эван выключил горелку на плите. Неустойчивый? Да, наверное, так и есть. И сейчас, невольно, он еще раз задел Кэй, оторвав ее от общения с другими людьми. Миссис Демарджон, вероятно, больше никогда не заговорит с ней. Господи! Он покачал головой, удивляясь собственной глупости.

Нет. Я должен все исправить. Я могу пойти туда и извиниться. Прямо сейчас.

Мгновение поколебавшись, он направился к двери, а затем, по дорожке, к дому Демарджонов. Машины около дома не было, но, по крайней мере, у него есть шанс переговорить с Гаррисом, попытаться объяснить, что иногда он теряет контроль над собой, позволяет своим страхам и предубеждениям разрывать его на части. Но он скажет ему: «Ваша жена не должна бранить за это Кэй. Ей нужны друзья, она хочет стать частью деревни».

Он поднялся на крыльцо Демарджонов и позвонил в дверь. Немного подождал. Внутри дома царила тишина, и он начал думать, что Гаррис не откроет ему. Он еще раз позвонил, затем расслышал тихое поскрипывание медленно приближающегося кресла.

Дверь открылась, удерживаемая цепочкой. Глаза Гарриса Демарджона слегка расширились.

— Мистер Рейд, — сказал он. — Чем могу быть вам полезен?

— Э-э, я… надеялся, что могу зайти и несколько минут поговорить с вами.

Гаррис не шевельнулся. Он сказал:

— Моей жены нет дома.

— Да, я знаю, — ответил Эван. — Но я думал… что могу поговорить с вами.

Демарджон взглянул на него, очевидно не желая впускать. Я его за это не упрекаю, подумал Эван. В конце концов, каждый знает, что ветераны войны — это убийцы. Сумасшедшие убийцы. Господи! Да ведь этот человек действительно боится меня!

Но Гаррис протянул руку. Раздалось тихое клацание, цепочка упала. Демарджон отъехал назад, дверь открылась.

— Входите, — сказал он.

Эван вошел. Резкий солнечный свет наполнил гостиную.

Демарджон проехал по комнате, затем замер, наблюдая за Эваном.

— Пожалуйста, — тихо сказал он. — Закройте за собой дверь на цепочку.

Эван сделал, как ему было сказано.

— Я увидел вас из окна своей кухни и подумал, что сейчас подходящее время, чтобы зайти и извиниться.

Гаррис показал ему на диван и Эван уселся.

— Извиниться, — спросил Демарджон. — За что?

— За мои скверные манеры по отношению к вашей жене несколько дней тому назад. — Он немного помолчал, наблюдая за реакцией своего собеседника. Казалось, он не знал, о чем говорит Эван. — Она купила для моей маленькой дочурки игрушечный лук со стрелами. — Эван пожал плечами. Не знаю. Я был возбужден; эта игрушка напомнила мне кое о каких вещах, которые меня беспокоили, и я вышел из себя. — Говоря это, он внимательно рассматривал мистера Демарджона: его белую рубашку с коротким рукавом, темные брюки, черные подтяжки, его лицо бледного серого цвета и темные глаза. — Я ничем не хотел задеть чувства вашей жены, — сказал Эван. — С ее стороны было очень любезно посидеть с Лори, да еще купить для нее эту игрушку. Не знаю, что на меня нашло… Я просто потерял контроль над собой. Надеюсь, вы это поймете.

Демарджон молчал.

— Конечно, вы имеете право сердиться на меня, — продолжал Эван, зная, что заслуживает всего, что собирается получить. — Я вижу вы расстроены. Но пожалуйста, моей жене очень нравится миссис Демарджон. Я не хочу видеть, как их дружба…

— Уезжайте отсюда, — прошептал Демарджон.

Эван не был уверен, что правильно расслышал его.

— Что?

— Уезжайте отсюда, — повторил Демарджон хриплым сдавленным голосом. Он немного прокатился вперед, затем остановился, и Эван увидел в его глазах дикое выражение. — Забирайте вашу жену и ребенка и уезжайте. Сейчас. Сегодня.

— Сожалею, — сказал Эван. — Я не понимаю, что вы…

— Уезжайте из Вифанииного Греха! — сказал Демарджон с полукриком, полурыданием. — Не беспокойтесь ни о вашей мебели, ни об одежде, ни о доме. Просто забирайте их и уезжайте!

Пристально глядя в безумные глаза Демарджона, Эван чувствовал, как внутри него нарастает грызущий холодный страх. Он все еще не понимал, о чем говорит Демарджон, но в это мгновение он казался ему ужасающим живым трупом.

— Послушайте меня! — сказал Демарджон, явно пытаясь сохранить контроль над собой. Весь дрожа, он подъехал поближе к Эвану, его глаза смотрели широко и умоляюще. — Вы не знаете. Вы не понимаете. Но то, что вы чувствуете, это правильно, вы еще не видите этого, но это так и есть. Сейчас, ради Христа и всего святого, вам надо спасти вашу жену, ребенка и самого себя…

— Подождите минутку! — сказал Эван. — Что, к дьяволу, вы…

Демарджон резко посмотрел на дверь, словно услышал там что-то. Его лицо превратилось в неподвижную маску, он сглотнул и затем снова посмотрел на Эвана. — Они знают, что вы подозреваете что-то неладное, — сказал он. Они наблюдают за вами и ждут. И когда они придут за вами, — _н_о_ч_ь_ю_, тогда будет слишком поздно…

— Кто? — спросил Эван. — Кто придет?

— Они! — сказал Демарджон, его руки дрожали на серых подлокотниках кресла. — Господи, неужели вы не заметили, что ни один человек не ходит по улицам Вифанииного Греха после наступления ночи? Вы не видели это?

— Нет, я…

— Они убили Пола Китинга ночью, — поспешно сказал Демарджон. — И забрали его тело туда, куда уносят все тела. После того, как они убили его, я услышал боевой клич и попытался перерезать себе горло кухонным ножом, но она не дала мне это сделать. Она сказала, что я не должен так уходить от них, и, о Господи Иисусе, ее глаза жгли меня…

Он же сумасшедший, понял Эван. Или стал сумасшедшим. Что он несет насчет Китинга? О чем он говорит?..

— Они придут за вами! О, да, они придут за вами так же, как приходили за мной! — Струйка слюны стекла с губ Демарджона и теперь свисала с его подбородка на рубашку. — Ночью! Они придут ночью, в полнолуние, и заберут вас туда, на то место… Боже мой, что за ужасное место!

Эван покачал головой и начал подниматься с дивана, чтобы двинуться к двери.

— Вы мне не верите! — сказал Демарджон. — Вы не понимаете! — В его глазах промелькнуло что-то темное и страшное. — Я покажу вам. Я покажу вам, что они сделают! — И он начал закатывать штанину своих брюк. Дыша хрипло и неровно, он что-то бормотал себе под нос. Штанина разорвалась. Его пальцы сжались и потянули за колено. Эван увидел, как солнечный свет отражается от блестящего пластика.

Пальцы Демарджона возились с повязкой. Затем, с усилием, отразившимся на его лице, он отшвырнул прочь свою коленку. Нога сверкнула в воздухе и упала на пол рядом с креслом-каталкой. Затем, скрипя зубами, Демарджон принялся сдирать ткань со своей правой ноги; на лбу у него проступили капельки пота. Еще одна повязка. Тяжело дыша, он отшвырнул протез прочь. Правая нога упала по другую сторону кресла, и пустые разорванные штанины повисли на изуродованном теле.

Эван, открыв рот, пятился к двери. Он потерял дар речи! Споткнувшись обо что-то, он чуть не упал спиной на кофейный столик.

Пот струился по лицу Демарджона. Протезы лежали сбоку, черные подтяжки блестели, черные носки облегали пластмассу. Демарджон устремил на Эвана свой измученный взгляд.

И начал хохотать истерическим сумасшедшим хохотом. В это время слезы наполнили его глаза и покатились вниз по его щекам на белую рубашку. Смех звоном отдавался по комнате, скрипучий и страшный, смех человека, которого уже невозможно спасти. «Господи, нет…» — прошептал Эван, мотая головой из стороны в сторону и отступая назад, когда Демарджон направил свою коляску на него. — «Боже Святый на небесах, нет, нет, нет!»

На крыльце послышалось позвякивание ключей. Дверь слегка приоткрылась, удерживаемая цепочкой. В щель заглянуло женское лицо. «Впустите меня!» — послышался голос миссис Демарджон, настойчивый и требовательный.

Эван потянулся к цепочке.

— Она убьет меня! — сказал Демарджон, пытаясь остановить смех, слезы еще капали у него с подбородка. — Они все убьют меня!

Эван замешкался, его кровь заледенела, а пальцы замерли на расстоянии нескольких дюймов от дверной цепочки.

— Мистер Рейд? Это вы? Впустите меня, пожалуйста.

— Она убьет меня! — прошипел мистер Демарджон.

Он колебался, удерживаемый взглядом искреннего ужаса в глазах Демарджона.

— Мне необходимо увидеть своего мужа! — резко сказала миссис Демарджон.

Эван отвел свой взгляд от Демарджона и отпер дверь. Позади него Демарджон скулил, словно животное, пойманное в ловушку.

Женщина прошла в гостиную, быстро взглянула на своего мужа, а затем на Эвана, и поставила на стол сумку с продуктами, Демарджон откатился назад, налетев на один из отброшенных протезов. Выражение ужаса на его лице вызывало озноб у Эвана и возвращало назад терзающее его воспоминание: он лежит на койке, прикрученный проволокой, а вкрадчиво улыбающаяся женщина держит над ним небольшую клетку, в которой семенит и перебирает лапками что-то недоброе.

Миссис Демарджон уставилась на эти фальшивые ноги на полу. Очень медленно она подняла глаза на мужа.

— Гаррис, — спокойно сказала она, — ты был очень плохим мальчиком, не так ли?

Он посмотрел на нее широко открытыми глазами и покачал головой.

— Что здесь, к дьяволу, происходит? — спросил Эван, понимая, что его голос звучит напряженно.

— Я была бы вам признательна, если бы вы сейчас ушли отсюда, мистер Рейд, — сказала женщина, стоя к нему спиной.

— Нет! Я не уйду, пока я не узнаю, что здесь происходит!

В конце концов она обернулась к нему и смерила взглядом затененных внимательных глаз.

— Мой муж больной человек, — сказала она. — Не думаю, что вы помогаете ему своим присутствием.

— Больной? — недоверчиво повторил Эван. — Он же… искалечен! У него нет ног до колен!

— МИСТЕР РЕЙД! — сказала миссис Демарджон, ее глаза метали молнии. Гаррис Демарджон позади нее весь дрожал, шевеля губами, но не издавая ни звука. Она на мгновение замолчала, приложила руку ко лбу и закрыла глаза. — Господи, — тихо сказала она. — Мистер Рейд, вы не понимаете ситуацию.

— Вы чертовски правы, я не понимаю ее! Миссис Джайлз мне сказала, что ваш муж парализован, но не разрублен, как кусок мяса!

Она взглянула на него ровным неприступным взглядом, от которого у него по коже побежали мурашки. — Хорошо, — сказала она. — Хорошо. Пойдемте на крыльцо. — Когда они выходили из гостиной, он услышал, как Демарджон начал всхлипывать.

— Мой муж был… очень сильно поранен в автомобильной катастрофе на Кингз-Бридж-роуд, — сказала миссис Демарджон, стоя на парадном крыльце. Он не был парализован. Он лишился обеих ног. — Она нахмурилась и покачала головой. — После этого несчастного случая рассудок Гарриса все более и более помрачался. Этот процесс продолжается, и очень мучительно за ним наблюдать. Но что я могу сделать? — Она взглянула на Эвана. — Я не могла поместить его в больницу; я не могла допустить, чтобы его заперли.

— Он ведет себя скорее напуганно, нежели безумно, — заметил Эван.

— Это протекает по-разному. Поэтому я не люблю оставлять его одного. Когда он один, он ведет себя так… как вы сейчас видели.

Ложь! — подумал Эван. — Все проклятое чертово вранье!

— Миссис Джайлз сказала мне, что его ноги парализованы.

— Миссис Джайлз не знает всего! — огрызнулась женщина. — Вот как вы отреагировали! Думаете, мне хочется, чтобы все в деревне смотрели на моего мужа как на какого-нибудь чертова уродца? Вы так хотите? Господи, я пережила достаточно мучений! — Она на мгновение замолчала, снова обретая контроль над собой. — После того несчастного случая его забрали в госпиталь в Джонстауне. Он оставался там долгие месяцы. И когда вернулся домой, я решила, что лучше не говорить ни с кем о его… ранениях. — Она взглянула в глаза Эвану. — Надеюсь, вы будете уважать мои чувства.

Ты лжешь, — подумал он. — Но почему?

Он кивнул:

— Конечно.

— Хорошо. Сожалею, что вышла из себя, но шок при виде этого… я знаю, что мне уже пора привыкнуть к настроениям Гарриса, но это так тяжело. — Она двинулась к двери. — Я лучше сейчас позабочусь о нем. До свидания. — И дверь закрылась. Он услышал, как дверь с той стороны снова закрыли на цепочку, ее приглушенный голос и поскрипывание колесиков кресла. Он сошел с крыльца, его голова гудела, и страх, словно болезнь, затаилась в животе. По дороге домой слова этого испуганного полубезумного человека эхом отдавались в его мозгу, словно предсказание оракула:

ОНИ ПРИДУТ ЗА ВАМИ НОЧЬЮ.

20 «Крик петуха»

За ужином Эван почувствовал, что его рука, держащая вилку, дрожит.

Темнота струилась сквозь окна, ложась на лес черным пятном, уменьшая дома Вифанииного Греха до зловещих очертаний, огни в которых блестели как коварные глаза. Эвану был виден белый серп растущей луны; он вспомнил о металлическом щите в форме полумесяца на третьем этаже музея, об отчеканенном на нем разгневанном лице, о тех широко раскрытых глазах на обломках керамики. Теперь он понял, что выражение ужаса в них было аналогично тому, какое он увидел в глазах у Гарриса Демарджона.

— С твоей свиной отбивной все в порядке? — спросила Кэй, увидев, что он съел не слишком много.

— Что? — он посмотрел на нее.

— Ты не ешь ничего.

— А. — Он откусил кусочек картофеля со сметаной. — Я думаю, вот и все.

— О чем же? О чем-то, что сегодня случилось?

Он заколебался. В первый момент у него возникло желание рассказать ей все: что миссис Демарджон нарочно сказала ему неправду, что сейчас внутри него бушевал неописуемый страх. О, но он уже знал, что она скажет: «Тебе нужно обратиться к врачу по поводу этих потусторонних страхов, которыми ты разрушаешь наши жизни, по поводу этих предупреждений, или как их там, к дьяволу. О, господи, моя голова… как же у меня болит голова…»

— Нет, — сказал Эван, избегая ее взгляда. — Я беспокоюсь по поводу рассказа, над которым я сейчас работаю.

— Мне хотелось бы что-нибудь о нем услышать.

Он улыбнулся слабой открытой улыбкой.

— Ты же знаешь, я не могу говорить о своих рассказах до тех пор, пока не закончу.

Она пристально на него посмотрела и подумала: почему он так выглядит?.. Что же это? Утомление? Боязнь? Перегруженность работой? Она дотронулась до его руки и сквозь кожу почувствовала биение его пульса.

— Знаешь, — сказал он, положив вилку и посмотрев сначала на нее, затем на Лори, жующую свою фасоль и морковь. — Я кое о чем подумывал в последние дни. На этой неделе здесь было так жарко и сухо, ко мне пришла мысль забраться в машину и съездить всем вместе в следующий выходной в Джерси на берег океана. Как вы думаете?

Глаза Лори заблестели.

— Океан! — воскликнула она.

— Правильно. Океан. Помнишь, летом мы ездили в Бич-Хэвен?

Лори кивнула.

— Это было забавно. Но я тогда обгорела на солнце.

— Помнишь тот потерпевший крушение корабль, который торчал из песка? Мы могли бы еще раз сходить его посмотреть. Помнишь тот маяк, который выглядел, словно сахарный тростник?

Кэй сжала ему руку.

— Это было бы чудесно, Эван. Но мне надо принимать экзамены на следующей неделе. Я, вероятно, не смогу поехать.

— Но подожди! Ты же можешь поехать в выходной!

Она улыбнулась.

— Это слишком долгая поездка, чтобы обернуться за два дня. Почему бы нам не подождать до конца семестра?

— Ааааа! — заныла Лори, больше совсем не заинтересованная ни своей фасолью, ни морковкой.

— Ну, что ж, — настаивал Эван, — тогда поедем куда-нибудь поближе. Наверх, в горы, там прохладнее. Только на выходные, чтобы утром в понедельник быть дома.

— Да! — сказала Лори.

Кэй смотрела на него с удивлением. Что значат все эти разговоры об отдыхе? — недоумевала она. Обычно они с Лори уговаривали его оторваться от машинки на пару дней. Сейчас же было видно, что ему сильно хотелось уехать прочь из деревни.

— Боюсь, что мне придется нарушить эти планы, — сказала она. — Эти экзамены — для меня сейчас самое важное.

— Хорошо, когда ты сможешь поехать? — спросил он. — Наверное в августе… после окончания семестра…

Он молчал, глядя мимо нее.

— Август не так уж и далеко, — напомнила ему Кэй. — Всего две недели.

— Я беспокоюсь о тебе, — сказал он. — Мне кажется, мы должны… уехать из этого места на некоторое время.

— Беспокоишься обо мне?

— Да. Сны, которые ты видела…

— Пожалуйста, — попросила она и очень аккуратно положила на тарелку свою ложку. — Давай не будем говорить об этом.

— Это важно! — сказал он и понял, что сделал это чересчур громко, потому что глаза Лори расширились, словно в ожидании ссоры. Поэтому следующую фразу он произнес тише:

— Любой повторяющийся сон что-нибудь означает. Поверь мне, я знаю…

— Это не повторяющийся сон! — сказала она. — Я имею в виду, что в них я играю одну и ту же роль, в той же обстановке, но… происходящие события никогда не повторяются.

— Хорошо. Но я все еще обеспокоен.

— Беспокойство, — сказала Кэй. — Ты мне сам сказал, как это называется. — Она прищурилась, словно эта ужасная никудышная правда ранила ее. — Итак, теперь ты считаешь, что деревня имеет какое-то отношение к твоим снам?

— Я думаю, что отдых пошел бы нам всем на пользу.

— Давайте поедем в Бич-Хэвен! — сказала Лори. — Пожалуйста, давайте!

— Нет. Я не могу. — Кэй охватила внутренняя дрожь, потому что теперь она знала причину его беспокойства. Ей было знакомо это выражение на лице Эвана: растерянности, беспомощности, испуга. Его взгляд напоминал взгляд утопающего, которому не за что ухватиться. — Эван, — спокойно сказала она, — это самое прекрасное место, в котором мы когда-либо жили. У нас есть шанс, реальный шанс чего-то добиться. Ты что, не понимаешь этого?

Посидев некоторое время неподвижно, он оттолкнул свою тарелку, словно ребенок, получивший выговор. Ты был очень плохим мальчиком, как сказала миссис Демарджон.

— Может быть, это наш последний шанс, — повторила Кэй.

Он кивнул и поднялся из-за стола.

— Куда ты уходишь?

— Хочу прогуляться, — сказал он. В его голосе больше не было гнева, но чувствовались напряженность и неискренность.

— Прогуляться? Куда же?

— Хочу прокатиться. Где ключи от машины?

— Я тоже хочу прокатиться на машине! — заявила Лори.

— Они… в моем кошельке на кровати. — Она проводила его взглядом. Хочешь чтобы мы поехали с тобой?

— Нет, — сказал он и начал подниматься по лестнице в спальню.

— Доедай свой ужин, — сказала Кэй девочке. — Эта морковка для тебя полезна. — Она прислушалась к его шагам на лестнице, услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Через несколько минут заработал двигатель, и микроавтобус направился к дороге и проехал по Мак-Клейн-террас.

— Что случилось с папочкой? — спросила Лори. — Он вел себя так непонятно.

И только тогда Кэй почувствовала, что слезы жгут ей глаза.

— Твой папочка… нездоров, Лори. Он совсем нездоров. — Из ее глаз хлынул сильный жгучий поток. Лори смотрела на нее с удивлением.

«Крик Петуха», подумал Эван, поворачивая свой микроавтобус в северном направлении, на темную молчаливую улицу. Это хорошее место, где можно выпить и, может быть, задать кое-какие вопросы. Он проехал мимо темного бугра кладбища, фары осветили могильные камни. По дороге к Кингз-Бридж-роуд, охваченной темнотой, в его сознании мелькали непонятные детали, похожие на добела раскаленные метеоры. «Они придут за вами ночью, — сказал этот человек. — Точно так же, как они пришли за мной. Забирайте свою жену и маленькую дочку и уезжайте. Сейчас же». — И спокойный, уравновешенный голос Кэй: «Август не так уж далеко. Это, может быть, последний шанс, который у нас есть». Он жал все быстрее и быстрее, совсем убрав ногу с тормозов. Фары высветили дорожный указатель:

«ПРЕДЕЛ СКОРОСТИ 40».

Его спидометр уже показывал пятьдесят пять. Бежишь? — спросил он себя. Спасаешься бегством из Вифанииного Греха? Шины взвизгнули на повороте. Он проехал Вестбери-Молл, где горели успокаивающие огни и были припаркованы машины; всеэто казалось частью далекого мира, отстоящего на целую вечность от Вифанииного Греха. В следующее мгновение темнота вновь обступила дорогу.

Он свернул с 219 трассы на Кингз-Бридж-роуд и через несколько минут увидел светящуюся красную вывеску. Местечко было меньше, чем он себе представлял: просто-напросто старое шлакоблочное строение с красной крышей, покрытой шифером, и окнами, оклеенными этикетками из-под пива «Фальстаф» и «Будвайзер». Над дверью неоновый петушок выгибал свою шею в молчаливом крике, затем снова опускал и снова выгибал. На стоянке, посыпанной гравием, стояло всего несколько автомашин и грузовичок-пикап. Эван свернул туда, припарковал микроавтобус рядом со строением и выключил двигатель.

Когда он вошел в тускло освещенную комнату, на него мельком взглянули, затем отвернулись. Несколько фермеров в грубой рабочей одежде сидели за столами и потягивали пиво. Здоровенный мужчина с рыжей бородой за стойкой протирал стаканы белым полотенцем. Женщина, платиновая блондинка, нацеживала пиво из бочонка и подавала его худощавому фермеру с густыми седыми бакенбардами. Она поймала взгляд Эвана, кивнула и улыбнулась.

— Добрый вечер, — сказала она.

Он сел за стойку на табурет и заказал «Шлитц».

— Одну секунду, — сказала женщина и отвернулась.

Пока она наливала ему пиво в заиндевевшую кружку, он оглядывал это место. Столики позади него были заняты. Там слышался смех. За одним из них сидели мужчина с седыми волосами в пиджаке и галстуке и женщина, которая по возрасту могла бы быть его дочерью. Она похлопала его по руке, а он потрепал ее за ухо. За другим столиком сидела компания мужчин и тихо беседовала. Сигаретный дым клубами поднимался к потолку. Эван уловил обрывки разговора; о жаре, об этом проклятом политике Мейерманне и его дорожной программе в округе. О рыночной цене соевых бобов, о стоимости двигателя в «Форде».

Женщина протянула ему пиво.

— Пожалуйста.

Он поблагодарил ее и начал потягивать пиво, наслаждаясь его резкой освежающей прохладой. Когда его глаза привыкли к полумраку, он повернулся на табурете и снова посмотрел в глубину ресторанчика. Неясные очертания превратились теперь в людей, в основном выглядевших закаленными и загорелыми. Вероятно, это были местные фермеры. Эван подумал, как же неблагоприятна жара для их земель. Она сжигает, высушивает, заставляет трескаться почву, так что им, вероятно, предстоит еще один тяжелый год. Его отец имел землю и обрабатывал ее, так что ему были знакомы эти отрешенные изможденные лица. Жара одинаково иссушала и землю, и кожу этих людей, которая увядала и трескалась. Они пили, словно бы пытаясь восполнить соки, высосанные солнцем.

За одним из столов за пирамидой пивных бутылок Эван увидел знакомое лицо. Он взял свою кружку и направился к его столику. Чей-то голос предупредил его: «Осторожно. Здесь есть одна непрочная доска. Наступите на нее, и все мое творение провалится в тартарары». Голос был тоже знакомый, хотя и чуть-чуть пьяный.

Эван обошел вокруг стола. Человек взглянул на него, и в стеклах его очков отразились пивные бутылки.

— Не встречал ли я вас где-нибудь? — спросил Эван.

Человек задумался, нахмурившись.

— Вы… живете на Мак-Клейн-террас, не так ли? Мистер Райс?

— Нет, Эван Рейд. А вы…

— Нили Эймс. — Человек протянул руку, и они обменялись рукопожатием. — Рад вас снова встретить. Возьмите стул и садитесь рядом. Хотите пива?

— У меня уже есть, спасибо. — Эван взял стул у другого стола и сел рядом. — Кажется, вы тут кое-что выпили.

— Да, кое-что, — согласился Нили. — Но надо выпить еще больше до того, как закроется это заведение. Эй, от меня не воняет мусором, а? Или дымом?

— Нет, не заметил.

— Хорошо, — сказал он. — Хорошо. Я думал, что эта проклятая свалка въелась мне в кожу. Я единственный, кто еще может это чувствовать. — Он поднял начатую бутылку пива и отхлебнул из нее. — Проклятый день, выдохнул он.

— Для нас обоих, — откликнулся Эван и отпил из своей кружки.

— Вы что-нибудь узнали о вашем друге? О том, который живет на другой стороне улицы?

Эван вспомнил лицо Демарджона, напряженное до предела и полное отчаяния, его слова о том, что они убили ночью Пола Китинга. Эван сказал:

— Нет, так и не узнал.

— Плохо. Думаю, он уехал. Не могу сказать, как я браню его.

— Почему?

Он покачал головой.

— Не обращайте на меня внимание. Иногда вот это пытается говорить за меня. — Он показал на бутылки, которые, казалось, слегка дрожали под взглядом Эвана. — Скажите мне, — продолжал Нили, — что вас удерживает в этой деревне?

— Обстоятельства, — ответил Эван, и Нили посмотрел на него. — Это красивое маленькое местечко; моя жена и я заключили очень хорошую сделку при покупке нашего дома…

— Да, мне нравится ваш домик, — согласился Нили. — Он улыбнулся. — Я уже давно не жил дома. Пансионы и гостиницы нельзя назвать своим домом. Наверное, это хорошее чувство, когда имеешь такую семью, как ваша.

— Да, так и есть.

— Знаете, я взялся на работу в Вифаниином Грехе не от того, что мне так сильно были нужны деньги. Я проезжал мимо, и деревенька показалась мне такой чистенькой, тихой и красивой. Казалось, что если я поеду дальше, то я никогда не увижу места, похожего на это. Я летун-бродяга, вот и все, но если бы я когда-нибудь попытался найти для себя дом, то, возможно, это была бы деревня Вифаниин Грех. — Он снова поднял бутылку. — Вы понимаете?

— Да, думаю, что понимаю.

— Я надеялся, что смогу здесь прижиться, — сказал Нили. — Сначала мне казалось, что это получится. Но здесь люди смотрят на меня на улицах так, будто собираются при удобном случае размолоть меня в порошок. И хуже всех этот проклятый шериф. Этот ублюдок вообще хотел бы разрубить меня пополам.

— Думаю, что в твоем лице он заполучил занозу себе в плечо, — сказал Эван.

— Возможно. — Он посмотрел Эвану в лицо, словно пытался разобраться что он за человек. — Вы, должно быть, сами на него нарвались.

— Да.

Нили кивнул.

— Тогда, вероятно, вы понимаете, меня. — Он прикончил свое пиво и несколько секунд молчал, уставясь в янтарные глубины бутылки. — Сейчас я решил убраться из этого места, — очень тихо сказал он.

— Но почему? Вы же сказали, что вам здесь нравиться?

— Да. А вы играете в покер, мистер Рейд?

— Только от случая к случаю.

Он поставил бутылку на стол рядом с собой, словно решая, рискнуть или не рискнуть разрушить пирамиду.

— Иногда в игре, когда ставки слишком высоки, появляется некое чувство, словно сзади на вас что-то надвигается. Может быть, уже закончилась полоса везения, или заключена плохая сделка, или кто-то оказался лучшим игроком, чем ты, и он позволяет считать, что ты выиграешь, пока ловушка не захлопнется. Вот такое чувство я сейчас испытываю. Кто-то слишком высоко поднял ставку, может быть, выше, чем я мог допустить, и вот-вот будет открыта последняя карта. Я не знаю, хочу ли я дождаться и посмотреть, что это будет за карта.

— Не понимаю, к чему вы клоните, — сказал Эван.

— Все в порядке, — Нили слегка улыбнулся. — Да и никто другой не поймет тоже. — Когда он снова взглянул на Эвана, его взгляд был мрачным и отрешенным, словно он видел призрачные фигуры, на лошадях преследующие его грузовик. — Со мной кое-что случилось, — тихо сказал он, не желая, чтобы его услышал кто-нибудь еще, — там, на дороге к Вифанииному Греху. Я долгое время думал над этим, и каждый раз, когда вспоминаю, чувство страха все более нарастает. Не знаю, что там творилось и не хочу об этом знать, но я сейчас уверен, что они бы убили меня.

Эван чуть наклонился вперед. Бутылки звякнули.

— Они? О ком вы говорите?

— Я не знаю, кто они были. Или что они были. Но, ей-богу, они лишь отдаленно напоминали людей. Я расскажу вам это. Послушайте меня: — Он потряс головой от отвращения. — Наверное, вы думаете, что сидите здесь рядом с сумасшедшим, и этот рассказ ничего не стоит!

— Нет, — сказал Эван. — Пожалуйста, расскажите мне остальное. Как они выглядели?

— Женщины, — рассказал ему Нили, — но не такие, каких я когда-либо видел, разве что только в кошмарах. Их было примерно десять или двенадцать, и они ехали верхом на лошадях посередине дороги, словно бы пересекая ее, чтобы углубиться в лес на другой стороне. Я уехал отсюда после закрытия. Перед этим я выпил пива, но был не настолько пьян, чтобы появились галлюцинации. Так или иначе, я проехал прямо сквозь них, не успев остановиться. И когда притормозил, чтобы посмотреть, кто они такие, они… атаковали меня.

Эван замолчал, стук его сердца громом отозвался в голове.

— С топорами, — продолжал Нили все еще тихим голосом. — Одна из них разбила оконное стекло на моем грузовике. Господь Всемогущий, я никогда не видел ничего подобного! Я… заглянул в лицо одной из них. Я никогда не забуду, как выглядела эта тварь. Она хотела разодрать меня на клочки, и если бы им удалось согнать меня с дороги, что ж, тогда я бы здесь не сидел. — Он прервал на секунду свой рассказ и вытер губы рукой. — Больше всего мне запомнились глаза этой женщины. Они прямо прожигали меня насквозь; это все равно, что смотреть в голубое пламя, и, ей-богу, я никогда не смогу забыть это.

Эван смотрел на него, но ничего не говорил.

— Я не был пьян, — сказал Нили. — Это все было на самом деле.

Эван со свистом выдохнул воздух. Он снова откинулся на своем стуле, пытаясь проанализировать услышанное. Так много совпадений, складывающихся в темную, мрачную, ужасающую картину.

— Я рассказал Вайсингеру, — сказал Нили. — Он почти что смеялся мне в лицо. Вы второй человек, кому я рассказал это.

Эван провел рукой по лбу. Он чувствовал себя как в лихорадке, потрясенным, неспособным соединить что-нибудь из услышанного им вместе. «Уезжайте, — сказал Демарджон. — Уезжайте сейчас. Сейчас. СЕЙЧАС».

— Я вижу, вы тоже думаете, что я безумен, — сказал Нили. — Хорошо. Вот еще кое-что, что меня перепугало. — Он засунул руку в задний карман и вытащил оттуда носовой платок с завернутым в него кусочком ваты. Он положил его на стол рядом с собой — пирамида звякнула «клин-клин-клин» — и начал расправлять его. В платке лежали крошечные предметы. Нили брал их по одному и показывал Эвану. Нили поднес один из них к свету, и он заблестел серебряным и желтым.

— Что это такое? — спросил его Эван.

— Зуб, — ответил Нили, — с пломбой. Другие предметы тоже были зубами, все раскрошенные на кусочки.

Эван хотел дотронуться до кусочка зуба, который держал Нили, затем убрал руку.

— Где вы нашли это?

— Я нашел на свалке, и это странно. — Он посмотрел на Эвана. — А сейчас объясните, ради Бога, что делают человеческие зубы на свалке среди мусора?

— Нет, — сказал Эван, глухим голосом, — вы неправы.

— Насчет чего?

— Я не думаю… Что Бог имеет к этому какое-нибудь отношение.

Глаза Нили сузились.

— Что?

— Ничего. Я просто думаю вслух.

Нили начал заворачивать обломки зубов обратно в носовой платок.

— Я собираюсь показать это Вайсингеру. Может быть, заставить его проверить свалку или предпринять что-нибудь еще, потому что у меня насчет этого чертовски скверное чувство. Теперь я не совсем уверен, что мне следует об этом беспокоиться. — Он долго и внимательно смотрел на Эвана. Эй, с вами все в порядке? Подождите минутку, я куплю для вас пива. — Он вскочил на ноги, засовывая свой носовой платок обратно в карман, и направился к бару. Когда он отходил от стола, непрочно прибитая доска пола скрипнула. Пирамида покачнулась, разрушая полосы янтарного цвета…

И развалилась на части, словно древний город под тусклыми звездами.

21 Секреты

В пятницу Кэй не пошла на занятия и осталась дома. Она позвонила доктору Векслеру и сказала, что страдает от головной боли. Она пообещала ему к понедельнику быть в форме, а он пожелал ей выздоровления и хорошего выходного.

Кэй повесила трубку и легла на кровать, задернув занавески. Комната погрузилась во тьму. Несколько минут назад, включив свет, она поняла, что от него болят глаза. Эван и Лори на кухне готовили завтрак; по грохоту посуды она поняла, что потом ей придется убирать на ними. Но с их стороны это было очень мило, и не важно, что там подгорит — она собиралась сделать вид, что в полном восторге от завтрака.

На самом деле она не солгала доктору Векслеру; ее голова была действительно тяжелой, но она не знала, что это не мигрень. Ее нервы были в напряжении, словно чья-то ледяная рука гладила ее по плечам. Уже в течение долгих недель она пыталась притворяться, что все в порядке, объясняя свои внутренние ощущения лишь беспокойством, которое скоро пройдет, и она снова станет той же здравомыслящей и практичной Кэй Рейд, какой была всегда.

Но это не проходило.

Свое состояние она не могла объяснить простым беспокойством или чем-то хотя бы отдаленно знакомым. Это началось вместе с ее странными снами. Сначала она была лишь заинтересованным, если не напуганным наблюдателем, но по мере повторения они медленно затягивали ее и превратили в участника, неспособного от них спастись. И в эти минуты ей казалось, что она заключена внутри другого тела — того самого, со страшным неровным шрамом на бедре. Она видела сцены резни и жестокой битвы суровыми глазами-щелками, которые ей самой не принадлежали. Ей хотелось поговорить об этих снах с Эваном, рассказать ему о терзающем ее страхе и смятении, но она стыдилась признать, что все больше и больше боится чего-то призрачного и неощутимого. В конце концов, это могло свидетельствовать о том, что и в снах Эвана было что-то, чего следовало пугаться. Она не могла допустить этого. В любом случае, Эван казался чересчур занятым, чтобы выслушать ее. За последние несколько дней едва ли он вообще что-нибудь ел за обедом; его глаза ввалились и выглядели утомленными, потому что он поздно ложился спать: смотрел телевизор или пытался работать в своем полуподвале. Но Кэй могла бы пересчитать по пальцам обеих рук минуты, когда она слышала стук пишущей машинки. Это все были обычные для него симптомы, и они так же действовали ей на нервы, как и ее ночные кошмары.

Кошмар, приснившийся ей предыдущей ночью, был самым скверным. Она проснулась перед рассветом с криком боли, застрявшим в горле. Сквозь клубы пыли и дыма наступали орды смуглых чернобородых захватчиков, размахивая мечами с окровавленными лезвиями; лучники верхом носились через обрушившиеся стены мимо ревущего пламени, в котором трещали и раскалывались трупы. Она с тремя подругами сражалась спиной к спине, размахивая из стороны в сторону своим топором, покрытым запекшейся кровью, словно яростная сумасшедшая боевая машина. Она расколола череп одного из врагов таким ударом, от которого он разлетелся на куски, и затем услышала имя — Оливиадра, в котором признала свое собственное. Его кто-то выкрикнул в знак предупреждения. Быстро метнувшись в сторону, она отразила удар меча своим боевым топором — и отрубила руку нападающего в запястье. Из обрубка хлынула кровь, и достаточно было одного удара, чтобы оборвать его жизнь. Сзади нее Колия упала, сраженная стрелой, впившейся в ее горло; Демуза выкрикивала свой боевой клич, даже когда удар меча поразил ее в плечо, а второй меч пронзил ее грудь; Антибра получила удар в лицо сверкнувшим мечом, и, падая на колени, успела отрубить голову воину, который сшиб ее с ног. Противники продвигались вперед сквозь дым, плечом к плечу, их груди тяжело вздымались. Оливиадра отступила за груду тел павших подруг, сжимая рукоятку оружия. Повсюду пылал огонь поражения: великий город, великая нация, в конце концов, была растоптана ногой агрессора. Изуродованные тела валялись на каменных мостовых, и кровь забрызгала фрески великолепной цветовой гаммы, от которой перехватывало дыхание. Переводя взгляд из стороны в сторону, словно любопытный зверек, Оливиадра увидела страх в их глазах, и она чувствовала приближение собственной смерти. Один из воинов, крупный мужчина, храбрый и безрассудный, ринулся вперед и приготовился метнуть копье. Издав яростный крик и почувствовав горячее прикосновение, Оливиадра быстро отступила в сторону, затем набросилась на воина и нанесла ряд ударов. Изуродованное тело повалилось на землю, голова его держалась лишь на тоненьких веревочках сухожилий. Она плюнула на него и приготовилась достойно встретить других нападающих. Они медлили, чувствуя в ней ярость, которая едва не поставила Афины на колени перед ними более ста лет назад. Зазвенела тетива, и стрела, пролетев над головами мужчин, попала Оливиадре в плечо и заставила ее отступить на несколько шагов. Воины, увидев поток крови, ринулись вперед.

Оливиадра отступала, пока не наткнулась на обгоревшие развалины стены. Воины остановились, выискивая проход.

Но Оливиадра не оставила им шанса на это. С леденящим орлиным воинским кличем она мгновенно перепрыгнула через груды трупов и понеслась на испуганных мужчин. Она поразила первого из них одним единственным взмахом топора и увидела, как падает на землю его рука, все еще сжимающая меч. Она почувствовала нестерпимую боль в своем позвоночнике. Удар следовал за ударом, кровь струилась по лицам противника. Затем острая боль вулканическим взрывом рассекла ее затылок; она еще продолжала взмахивать топором, но сейчас он казался тяжелее. Воины подступили ближе, она упала на колени. Один из них высоко поднял свой меч и…

Наступила тьма.

Серый свет.

Утро на Мак-Клейн-террас. Господи, моя голова! Нужно позвонить доктору Векслеру…

— Завтрак! — провозгласила Лори, входя в комнату вместе с Эваном. Она держала поднос, на котором стояла тарелка с беконом и яйцами и стакан апельсинового сока. Она осторожно поставила поднос на колени своей матери. — Правда, тост у нас подгорел, — жизнерадостно сообщила Лори.

— Нет-нет, все в порядке. Это выглядит очень аппетитно.

— Ты не хочешь включить свет? — Спросил Эван.

— Нет, не надо, пожалуйста. У меня еще болит голова. — Она потянулась к ночному столику за пузырьком с тайленолом. В нем оставались еще две таблетки. Она проглотила их и запила апельсиновым соком.

— Тебе не стало лучше?

Она покачала головой. Последний образ из сна все еще стоял перед ее глазами: воин, поднимающий меч рукой с играющими мускулами, чтобы нанести ей удар по черепу. Нет. Это была не я. Это была… Оливиадра. Этот меч поразил Оливиадру, а не меня. Тогда почему же я ощущаю эту страшную нестерпимую боль? Она вздрогнула и потрогала свой лоб.

— Тебе очень больно, мамочка? — спросила Лори.

— Да.

Эван подобрал пустой пузырек из-под тайленола.

— Мне тогда лучше подъехать к аптеке и купить для тебя еще один такой же пузырек. — Он внимательно посмотрел на нее и прочитал страдание по морщинкам, собравшимся у глаз. — Ты хочешь посоветоваться с врачом?

— Нет, мне плохо, но не до такой степени, — быстро сказала Кэй.

Она откусила небольшой кусочек от яйца и потянулась к солонке, стоящей на подносе. — Скоро я буду в полном порядке.

— Ты очень много работала, — сказал Эван. — Наверное, слишком много читала.

— Да, это так. Надо немного отдохнуть, потому что на следующей неделе надо проводить эти экзамены.

— А я сегодня пойду в школу? — спросила Лори.

— Нет, — сказала Кэй. — Почему бы тебе не остаться дома и не составить мне компанию?

— Но ведь это папа может сделать! — протестовала Лори. — Миссис Омариан собиралась сегодня закончить свою историю!

Кэй сжала руку своей маленькой дочери.

— Я думала, что ты хочешь остаться дома, сладенькая моя. Ты можешь посмотреть телевизор, поиграть на улице и…

— Королева! — воскликнула Лори. — Я пропущу часть истории про королеву!

Эван быстро взглянул сначала на Кэй, а затем снова на Лори. — Что за королева?

— Настоящая королева! — сказала Лори. — Та, что живет здесь!

— Здесь? Что ты имеешь в виду?

Девочка покачала головой, раздраженная тем, что папа не понимает ее.

— Прямо здесь! — Настойчиво повторила она. — Она живет в большом замке!

Кэй начала поглаживать волосы девочки.

— Останься дома со мной, моя миленькая. Мы хорошо проведем время вместе.

Лори на минуту задумалась.

— Ах, я все-все пропущу!

— Вот что я тебе скажу, принцесса, — сказал Эван. — Почему бы тебе не съездить со мной в аптеку? Идет?

После небольшой паузы она кивнула головой.

— Думаю, идет.

Пока пересекали газон и шли к проезду, Эван внимательно смотрел на дом Демарджонов. Там никого не было видно; машина Демарджонов отсутствовала. Эван, посадив Лори на сиденье рядом, выехал на микроавтобусе на улицу и направился к Кругу.

— Тебе, наверное, очень нравится миссис Омариан, — сказал Эван.

— Да. Она очень милая.

— А много еще детей ходит в «Солнечную школу»?

Она кивнула.

— Мне жарко. Можно, я открою окно?

— Конечно. Давай. — Эван доехал до знака «стоп», затормозил, посмотрел в обе стороны, затем поехал дальше мимо молчаливых домов. Миссис Омариан, должно быть, вам рассказывает какие-нибудь интересные истории, — продолжил он.

— Да, она рассказывает очень интересные истории. Только нам, а не мальчикам, потому что она говорит, что мы особенные.

— Конечно же, вы особенные, — сказал Эван. — А сколько маленьких мальчиков ходит в «Солнечную школу»?

— А… четыре или пять. В основном девочки, такие как я.

Он кивнул, поглядел в зеркальце заднего обзора и увидел в нем мельком крышу музея. — Мне бы хотелось услышать некоторые из историй миссис Омариан, — сказал он. — Особенно об этой королеве, которая живет в замке.

— Не могу, — сказала Лори. — Миссис Омариан сказала, что они только для нас, потому что мы особенные. Она сказала, что папам незачем знать об этом.

— Да? — непринужденно сказал Эван. — Секреты, да?

— Забавно иметь секреты.

Зрение Эвана затуманилось. Он лишь смутно осознавал, что все еще едет по улицам Вифанииного Греха, поскольку какая-то часть его оказалась в коридоре, в окружении кипящей пыли и зноя, и наблюдала, как темная фигура с горящими глазами медленно подходит все ближе и ближе и встает прямо перед ним. Рука пронзила завесу пыли и протянулась в его сторону. Она жестко сжала его руку и потянула на себя. «ПАПА», — сказал кто-то. Его сердце заколотилось, но он ничего не мог сделать, чтобы противостоять этому; существо продолжало тянуть его вперед, дальше, к огромной двери, за которой поджидали другие. «ПАПА!» — голос, произнесший это, казался очень близким. Он видел грубый каменный пол, стеклянный потолок и луну, ярко светящую на черном небе. Существа с пылающими, страшными глазами кольцом столпились в комнате. В центре ее возвышалась плита из черной скалы, и на ней кто-то стоял. «ПАПОЧКА, ПОЖАЛУЙСТА!» — это был голос Лори. Кэй. Кэй стоит там, но… совсем другая, с двумя лицами: одно наполовину оскалилось, и единственный светящийся синий глаз излучал ненависть; другое лицо с расширенными глазами кричало и выражало ужас. За ней стояли другие фигуры, они ждали. «ПАПОЧКА, ТЫ…» — Кэй подняла руку, вооруженную боевым топором, светящимся той же самой призрачной мощью; другую руку она протянула к нему, и пальцы ее дрожали в бешенстве…

— …ЕДЕШЬ СЛИШКОМ БЫСТРО! — вопила Лори у его уха.

И тогда он рывком выдернул себя из этого ужасного места, увидел быстро надвигающийся на них знак «стоп» и понял, что даже если он сейчас нажмет на тормоза, сила инерции пронесет машину дальше, и он молил Бога, чтобы в этой точке не оказались рядом другие машины. Шины пронзительно взвизгнули… Машина бешено дернулась. Впереди он увидел черную фигуру, свернувшую в сторону. «Господи!» — воскликнул Эван, заскрипев зубами и остановив микроавтобус прямо на перекрестке. Он посмотрел на Лори. Она вся дрожала, закусив свою нижнюю губу и глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Я сожалею, принцесса, — сказал он. — О, Господи, как же я сожалею! С тобой все в порядке?

Она кивнула, и ее глаза обрели нормальное выражение.

— Господи, как я сожалею, — еще раз сказал он. — Я совсем не хотел этого. Я не знаю, о чем задумался. — И неожиданно он почувствовал чье-то присутствие и взгляд, просверливающий его насквозь. Он ощутил запах животного и резко повернул голову.

Рядом с микроавтобусом стояла массивная черная лошадь с лоснящимися боками и широко раздутыми ноздрями. Она все еще нервно подергивала своей огромной треугольной головой. Казалось, в глазах этой лошади горело багровое пламя. Верхом на этой лошади, без всякого седла и узды, сидела Катрин Драго, держась рукой за гриву.

— Спокойно, Джокер, — тихо говорила она. — Спокойно. Спокойно. Лошадь дернула головой и затем успокоилась. Женщина погладила ее шею и затем взглянула на Эвана.

— С вашей стороны это было очень безрассудно, мистер Рейд, — холодно сказала она. — Вы чуть не убили мою лошадь на перекрестке.

— Сожалею, — ответил он. — Но не заметил вас.

— Нас было трудно не заметить, — сказала женщина. — Вы что, поставили себе задачу нарушить правила дорожного движения?

— Моей жене нездоровится, — сказал Эван за неимением лучшего предлога для извинения. — Я еду в аптеку.

Женщина продолжала поглаживать шею лошади, и в ответ слышалось довольное и спокойное ржание.

— Кэй больна? — спросила она, и выражение ее лица немного смягчилось. — Это серьезно?

— Головная боль, — пояснил Эван. — Но она сегодня осталась дома и не поехала в колледж.

— Понимаю. — Она заглянула в окно машины. — Это ваша маленькая девочка?

— Да.

— Она очень хорошенькая. Ну, здравствуй.

— Ло… — сказала Лори.

Драго снова взглянула на Эвана.

— Вам следовало быть осторожнее. Кто-нибудь мог пораниться.

— Это ваша лошадь? — спросила ее Лори, наклонившись вперед, чтобы рассмотреть получше животное.

— Его зовут Джокер, — сказала Драго. Конь дернул ушами. — Я этим утром объезжала его. Он прекрасен, не так ли?

— Он такой красивый! — сказала Лори, потихоньку забывая о чуть не произошедшей катастрофе. — Я люблю лошадей!

— Это хорошо. У меня в конюшне двадцать лошадей. Может быть, твои мама и папа привезут тебя как-нибудь, чтобы покататься верхом.

— Можно, папа? — Лори вопросительно взглянула на него.

— Посмотрим, — сказал он, гладя ее по волосам. Заглянув в глаза Драго, он заметил, что в них промелькнуло что-то быстрое, темное и опасное.

— Надеюсь, вы привезете ее, — попросила Драго. — Каждой женщине следует научиться обращаться с лошадью.

— У нее для этого еще будет время.

— Конечно, — согласилась женщина и почти незаметно улыбнулась.

Раздавшийся сзади сигнал автомобиля попросил Эвана освободить перекресток. Он сказал:

— Я очень сожалею, что так случилось, доктор Драго. В будущем я буду осторожен.

— Да, пожалуйста, будьте осторожнее. — Она виртуозно развернула коня, пользуясь одной рукой и каблуками, и поскакала в противоположном направлении. Эван помахал водителю другого автомобиля и продолжил движение к Кругу.

— Она такая хорошая, — сказала Лори. — Мне бы хотелось поехать и посмотреть ее лошадей.

Эван молчал. Перед ним впереди был Круг с его уютными маленькими магазинчиками. В центре его, как он заметил, большинство цветов засохло из-за невыносимой жары.

А в это самое время на окраине Вифанииного Греха около большого приветственного знака Нили Эймс остановил свою красную газонокосилку, чтобы вытереть лицо рукой. Солнце обжигало, а ему предстояло обработать еще значительную площадь. Он чувствовал себя так, словно его веки опухли от зноя, и деревья вокруг беспомощно склонились к земле. Теперь он специально ждал того особого чая с сассафрасом, который миссис Бартлетт готовила для него почти каждый вечер.

Он всегда был такой холодный, и после него так хорошо спалось.

22 Вайсингер испуганный и Эван ищущий

Патрульная машина с надписью на дверце водителя

«ПОЛИЦИЯ ВИФАНИИНА ГРЕХА»

остановилась перед массивными черными воротами с большой буквой «Д». Вайсингер вышел из машины и подошел к переговорному устройству, вмонтированному в стену рядом с воротами; он нажал на кнопку и подождал.

Послышался женский голос с металлическими нотками:

— Да?

Он нервно откашлялся.

— Это шериф Вайсингер. Мне бы хотелось поговорить с доктором Драго.

— По какому делу?

— По личному.

Последовала пауза, и Вайсингер несколько раз успел переменить позу, переминаясь с ноги на ногу. Затем:

— Хорошо. Садитесь в свою машину и проезжайте. — Связь отключилась, и ворота медленно раскрылись при помощи скрытых гудящих автоматов.

Вайсингер сделал так, как ему было сказано, и подъехал к дому. Всякий раз, когда он приезжал сюда, по всему его телу, словно заразная болезнь, расползалось чувство беспокойства; он старался избегать этого места, хотя иногда ему необходимо было лично переговорить с доктором Драго. Он недолюбливал ее, даже ненавидел, потому что она обладала землей и деньгами, потому что она была высокообразованной и много путешествовала, и даже потому, что она была интеллигентной, влиятельной и властной.

Но далеко за пределами его ненависти скрывалось чувство страха, которое сейчас грызло его, медленно поглощая последние остатки мужества или чего-то подобного. Он чувствовал, что когда достигнет двери, превратится в желеобразную массу, которая способная только ходить, дышать и по которой еще циркулирует кровь. Перед встречей с ней ему всегда хотелось выпить. Он подумал, не осталось ли «Бима»? Но нет, нельзя. Она почувствует запах. Дерьмо, она улавливала запах от мужика за четверть мили, не так ли? Она могла почувствовать и его страх тоже, он знал это, знал, что она и все другие, похожие на нее, могли обострить свои чувства, выпустив ту странную и ужасную силу, которая таилась в них глубоко.

Его страх возрастал еще больше в связи с тем, что вечер быстро превращался в бесконечную ночь. За деревьями проступал призрачный силуэт этого огромного, поджидающего его дома. Под пятнами пота на рубашке по его коже пробежали мурашки. Он изогнул шею, разглядывая небо. Этой ночью не было луны, она канула в темноту. Господь Всемогущий на небесах, подумал он. Я ужасно боюсь войти в дом этой женщины! Переступить через порог ее дома было словно войти в другой, ужасный мир, где ее слово было законом, отметающим все законы, созданные мужчинами. Дом казался темным, покинутым, но когда Вайсингер припарковал рядом с ним свою машину и медленно подошел к входу, в переднем окне загорелся свет. Дверь открылась, и его встретила стройная молодая белокурая женщина в фиолетовом одеянии. Не говоря ни слова, он последовал на ней по тускло освещенным коридорам с фресками земляного цвета в заднюю часть дома.

— Подождите здесь, — сказала ему женщина у блестящих дубовых дверей. Она вошла внутрь; Вайсингер снял шапку и окинул взглядом коридор. Его сердце уже отчаянно колотилось. По одной из стен на фреске бешено мчался табун лошадей.

Белокурая женщина снова появилась, пропустила его в приоткрытую дверь, которая после этого за ним закрылась. Он ощутил себя пойманным в ловушку.

Это был кабинет доктора Драго. У одной из грубых каменных стен располагался большой камин, а по четырем углам стояли статуи в рост человека с глазами призраков. Рядом с большим окном, выходящим на пастбище, блестел полированной поверхностью письменный стол из орехового дерева, украшенный сложным орнаментом — изысканно вырезанными человеческими фигурками. За ним сидела доктор Драго, одетая в черное, и что-то писала на голубоватом листке бумаги. За ее плечом горела единственная лампа.

— Что вам угодно? — холодно спросила она, даже не подняв глаза.

Вайсингер приблизился к ее столу. Когда он подошел на расстояние шести футов, женщина оторвала голову от бумаги, и ее глаза заморозили его на месте.

— Я хотел бы… поговорить с вами… о других, — тихо и робко сказал он.

— Что вы имеете в виду?

— Я ничего не говорил… раньше, но скоро начнется охотничий сезон, и я…

Она прищурилась.

— Какое вам дело до охотничьего сезона?

Он помолчал немного, собираясь с силами. Его ноги, казалось, вот-вот подломятся под тяжестью тела.

— Это небезопасно, — сказал он. — Этот рабочий, Эймс, увидел их на Кингз-Бридж-роуд. Он единственный, кто когда-либо после этого остался в живых. Они атаковали его чересчур близко к деревне. Мне это не нравится.

Она молчала. Отбросив ручку в сторону, она сложила руки перед собой.

— Мне неважно, что тебе нравится или не нравится, Вайсингер. Неважно.

— Нет, это важно, клянусь Господом! — сказал он голосом, вышедшим из-под его контроля. — Мне уже приходилось иметь дело с полицией штата, которая совала свой нос повсюду, выискивая преступников! Если кто-нибудь обнаружит в лесу около деревни другое тело или другой грузовик, они начнут связывать эти происшествия вместе!

— Так же, как и ты?

— Так же, как и я! — сказал Вайсингер. — Я проявил к этому настоящий интерес после того, как обнаружил самых первых, Флетчеров, но рано или поздно кто-нибудь еще, какой-нибудь ловкий сукин сын из дорожной полиции, тоже свяжет все факты вместе!

— Это часть твоей работы, — тихо сказала Драго. — Держать их подальше отсюда.

— Конечно, я знаю, что это моя работа, но если возникнет слишком много вопросов, я не смогу справиться с ситуацией.

— Что же ты предлагаешь?

Он глубоко вздохнул.

— Держите их подальше от Кингз-Бридж-роуд. Держите их подальше от всех дорог округа. Пусть они охотятся в лесах или на второстепенных дорогах, подальше от деревни.

— Я не знала, что в этом замешан рабочий, — сказала Драго. — Он был выбран для определенной цели, а не для удовольствия других.

— Мне плевать, что случится с этим маленьким ублюдком, но он видел их и может их описать. И он проводит время в «Крике Петуха», вероятно, рассказывая свои байки каждому, кто его слушает.

— Никто не поверит ему.

— Я в этом не убежден, — сказал Вайсингер. — Я знаю, что кое-кто задавал кучу вопросов о музее и…

— Да, — сказала Драго. — Я знаю. Мистер Рейд.

— Он может что-нибудь узнать, — сказал Вайсингер. — Если он узнает, что тогда может произойти?

Глаза Драго блеснули.

— Терпение, — сказала она. — Мистер Рейд — любопытный человек, но он тычется в темноте.

— Думаю, вам следует от него избавиться, — сказал Вайсингер.

— Это буду решать я! — резко сказала Драго. — Когда придет подходящее время. Миссис Рейд сейчас претерпевает трансформацию. Скоро она будет готова для обряда, но до этого времени она будет находиться в неустойчивом состоянии, бросаясь от того, что она есть сейчас, к тому, чем она будет. Убить сейчас ее мужа… было бы неразумно.

Вайсингер провел рукой по лицу.

— Он опасен. Он задает слишком много вопросов.

— За мистером Рейдом присматривают. Миссис Хант удовлетворила его любопытство по поводу музея, а миссис Джайлз рассказала ему безупречную историю о, — она слегка улыбнулась, — Вифаниином Грехе. Вы знали, что мистер Рейд был военным? Он служил в морской пехоте. Это делает его значительно более интересным противником.

— Этот человек опасен, — настаивал Вайсингер. — Однажды я видел, как он колотил в дверь музея, казалось, что он находится в… каком-то чертовом трансе.

— Странно, — сказала женщина, во впадинах ее глаз таилась темнота. Несколько дней назад он проехал на знак «стоп» и чуть было не сшиб моего коня. Я увидела выражение его глаз через ветровое стекло. Они были… отрешенными, затуманенными. Транс? Интересно. Очень интересно. — Она подобрала свою ручку и несколько раз постучала ею по чернильнице. — Может быть, в этом мистере Рейде скрыто больше, чем я предполагала. — Она подняла глаза на стоящего перед ней мужчину. — Я приму ваше предложение во внимание. А теперь уходите.

Он кивнул и повернулся к двери, его сердце все еще учащенно билось; неважно, что решит эта чертова баба, но он будет счастлив оказаться сегодня ночью в безопасности за стенами собственного дома.

— Вайсингер, — сказало Драго. Мужчина непроизвольно вздрогнул и снова посмотрел на нее. — У нас в деревне двое новых жителей. На прошлой неделе в клинике у миссис Дженсен и миссис Берриман родились две девочки. Ночью в среду у миссис Грэсхем родился мальчик. Я хочу, чтобы ты время от времени приглядывал за мистером Грэсхемом, чтобы убедиться, что… все останется под контролем. А сейчас можешь идти. — Она вернулась к своей корреспонденции.

В полицейской машине, надев на голову шляпу и чувствуя, как сердце медленно восстанавливает свой ритм, Вайсингер проехал по дороге к воротам, подождал, пока они медленно раскроются, и затем повернул к Вифанииному Греху. В зеркальце он увидел, как ворота снова закрылись за ним, словно барьер между двумя мирами. Он испустил слабый вздох облегчения от того, что выбрался из этого проклятого места. Конечно, доктор Драго хорошо платила ему и предоставила дом на Диэр-Кросс-Лэйн, но он слишком хорошо знал, что она могла с легкостью убить его. И Боже мой, какая бы это была ужасная смерть! Такая же, как у Пола Китинга и у десятков других. Такая же, как и у Флетчеров, изрубленных на куски в серые предрассветные часы как раз перед завтраком. Он знал, что срок за сроком избирая его шерифом, в своих сердцах эта нечисть презирает его; он знал, что в глубине души она желает заполучить его в свои руки и разорвать в отвратительные кровавые клочья. Этот альбом с вырезками об убийствах стал неплохим страховым полисом для него. Если он почувствует какую-нибудь угрозу, он запечатает его и спрячет в каком-нибудь безопасном месте, может быть, в багажнике джонстаунского автобуса. Он может также переслать его своему кузену Хэлу в Висконсин со строгим указанием не вскрывать до тех пор, пока с ним что-нибудь не произойдет. В этом случае он бы имел перед ними преимущество. Он подумал, что они сделают, если этот альбом с вырезками будет обнаружен. Убьют его? Нет, наверное нет. Он им нужен, чтобы соблюдать внешние приличия: в Вифаниином Грехе все прекрасно; в этой деревне нет никаких темных делишек… Дерьмо собачье.

Ночь упала на деревню. В небе мерцали звезды. Сегодня нет луны. Нет луны. Слава Богу. Он приближался к дому Грэсхемов; тот был темным, но он знал, что мистер Грэсхем сидит дома, глядя на стену или потолок. Рядом на полу, должно быть, валяется пустая бутылка, а телевизор или радиоприемник включены и наполняют пространство призрачными фигурами и голосами. Напившись, мистер Грэсхем, должно быть, оплакивает смерть своего младенца-сына. А может быть подумывает о самоубийстве? Нет. У него не хватит на это мужества. Вайсингер оставил позади дом Грэсхемов. Неожиданно пара огней вывернула из-за поворота и проехала мимо него быстро, но в пределах установленной скорости. В зеркальце заднего вида он увидел удаляющиеся красные огни машины. Микроавтобус? Чей же? За исключением этой автомашины улицы Вифанииного Греха были пусты; в лесу застрекотали насекомые, все громче и громче; жара уже опустилась до уровня земли и лежала там густым туманом. Вайсингер свернул на Диэр-Кросс-Лэйн, а затем к своему дому. День для него закончился.

Но для Эвана самая важная часть дня была еще впереди. Проехав владения Драго, он направился по шоссе 219 к Уиттингтону, где его ждал доктор Блэкбурн. Он хотел позвонить ему и отложить разговор, потому, что Кэй не очень хорошо себя чувствовала, но затем решил, что встреча с доктором Блэкбурном для него жизненно важна. Кэй пропустила еще два дня занятий в колледже; и это глубоко обеспокоило его, потому что не в ее правилах было отлынивать от работы. Она не была ипохондриком, не отличалась особой склонностью к заболеваниям, за исключением случайных атак простуды или гриппа. Но теперь она оставалась в постели большую часть времени, очень мало ела и практически питалась одним только этим проклятым тайленолом. Эван посоветовал ей проконсультироваться в клинике Мабри, но она заявила, что сейчас у нее нет на это времени, и она сделает это после окончания семестра. Эвану показалось, что последние два дня ее лицо начало изменяться; она побледнела, под глазами и во впадинах щек появились лиловые тени. Ночью она громко кричала во сне, но не хотела говорить о том, что ее так мучило. Эван принес ей из аптеки кое-какие витамины, думая, что может быть она недостаточно хорошо питается, но эти пузырьки стояли закрытыми в аптечке в ванной. Он почувствовал себя бессильным помочь ей и беспомощно наблюдал как его жена… угасает и чахнет у него на глазах. Когда он уехал из дома в Уиттингтон, она спала.

Эван нашел дом 114 на Морган-Лэйн в маленькой тихой общине Уиттингтон. Он был поменьше, чем его собственный: из обожженного кирпича, с белым заборчиком из колышков. Когда Эван позвонил в дверь, внутри залаяла собака. Раздался голос Блэкбурна: «Тихо, Геркулес!» — и лай прекратился. Дверь открылась, и Блэкбурн в джинсах и домашней фуфайке улыбнулся Эвану и пригласил в дом.

Гостиная была хорошо обставлена, хотя и недорого. Там стояли диван, покрытый шотландским пледом, стол со стеклянным верхом и пара стульев. На полу лежал темно-золотистый коврик, а на столе — журналы: «Нэшнл Джиогрэфик» и «Смитсониан». Кристи, тоже в домашней одежде, взглянула с дивана и улыбнулась; у ног Эвана все принюхивался и принюхивался маленький коричневый бульдог.

— Рады снова видеть вас, — сказал Блэкбурн, пожимая руку Эвана. Пожалуйста, проходите. Садитесь. Хотите что-нибудь выпить? Может быть пива?

Эван сел в одно из кресел.

— Нет, спасибо, не нужно.

— У нас есть вино, — сказала Кристи. — «Бунз Фарм».

— Это звучит заманчиво.

— Прекрасно. Дуг, ты хочешь стаканчик? — Она встала с дивана.

— Небольшой. — Кристи вышла из комнаты, и Блэкбурн сел на ее место на диване; бульдог прыгнул и лег рядом с ним, все еще поглядывая на незнакомца. — Ну, что ж, — сказал Дуг, — как обстоят дела в Вифаниином Грехе?

— Она стоит на том же месте, — сказал Эван. — Что касается другого… — он пожал плечами.

Блэкбурн погладил спину бульдога, и тот лениво растянулся на диване.

— Вы сами видите, что творится в Уиттингтоне. В семь часов по декрету муниципалитета тушат свет. Нет, на самом деле это чудесное местечко. Кристи и я предпочитаем тишину и покой. И Геркулес тоже. — Он погладил голову собаки.

Вошла Кристи с земляничным вином; Эван взял у нее бокал, и она села на диван рядом с мужем.

— Мне жаль, что ваша жена не могла приехать с вами, мистерРейд. Мне бы хотелось ее снова увидеть.

— В последние дни она не очень хорошо себя чувствует.

— О, это очень плохо, — сказала Кристи. — Что же с ней? Это вирусная инфекция или еще что-нибудь?

Он отпил глоток вина.

— Сказать по правде, я не знаю, что это такое. Я думаю, что она слишком много работает. — Эта ложь больно ужалила его.

— Вероятно, так и есть, — сказал Блэкбурн. — Это ее первый семестр. Думаю, она готова шею сломать, чтобы хорошо выполнить свою работу.

— Да, — отозвался Эван. — Думаю, так и есть.

Блэкбурн отпил из своего бокала, затем поставил его рядом на стол. Он залез в карман своей фуфайки за той самой трубкой из вереска и начал наполнять ее табаком из своего мешочка.

— Ну, а теперь, — сказал он, после того как разжег ее, — что вы на самом деле хотите узнать? Скажу вам, по телефону вы мне показались очень взволнованным. И озабоченным. Надеюсь, что смогу помочь вам, какова бы ни была ваша проблема.

— Я тоже надеюсь, что вы сможете это. — Эван слегка наклонился вперед. — На вечере доктора Драго вы с ней… ну, вы поспорили относительно ее музейной экспозиции. Я не совсем понял, что произошло, но ясно разглядел обеспокоенность доктора Драго. После этого я посетил музей; я там увидел экспонаты Темискрии, и у меня возник один вопрос.

— Задавайте, — сказал Блэкбурн.

— В чем суть ваших разногласий, связанных с сельскохозяйственной общиной трехтысячелетней давности?

Блэкбурн пристально посмотрел на него, заморгал и слегка улыбнулся. Затем его улыбка расширилась.

— Продолжайте! Кто же сказал вам, что Темискрия была сельскохозяйственной общиной? Конечно же, не сама доктор Драго!

— Нет. Женщина в музее, член исторического общества.

— Я этого не понимаю, — сказал Блэкбурн, нахмурив брови. — Может быть, некоторые из этих дам в так называемом обществе все-таки обладают каким-то здравым смыслом.

Эван покачал головой.

— Боюсь, что я не понимаю, что вы имеете в виду.

— С 1965 года, — сказал Блэкбурн, облако табачного дыма из трубки вилось над его головой, — Катрин Драго утверждала, что город Темискрия был столицей нации амазонок. Центр военного дела, а не дурацкое поселение фермеров!

— Амазонки? — Эван слегка улыбнулся. — Это что-то вроде «Удивительной женщины»?

— Нет, — странно, но голос Блэкбурна был серьезен. — Это чистая выдумка, и потому нелепая. Амазонки прославляются в греческой мифологии; и если они когда-либо существовали — а это огромное е с л и — то они были кровожадными женщинами-убийцами, которые считали битву развлечением. Мужчин они полагали своими заклятыми врагами; тех, кого они не убивали на полях сражения, они калечили и держали, как сексуальных рабов.

— Подождите минутку! — сказал Эван. — Это словно обрушилось на него с силой удара, стирая улыбку с его лица и открывая под ней обнаженные нервы. — Что вы имеете в виду, говоря «калечили»?

— Уродовали их каким-нибудь образом. Они придерживались варварского убеждения, что отрубание руки или ноги усиливает мужские половые органы. Конечно, они не особенно добивались мужского внимания, но им нужны были дети женского пола, чтобы их племя оставалось сильным. Обычно амазонки убивали мужчин, когда те были им больше не нужны. — Он прервался на мгновение, увидев что-то странное в глазах Эвана. — Что случилось? спросил он.

— Нет, — сказал Эван. — Все в порядке. — В его памяти всплыл силуэт за занавеской. Отсутствующая рука. Ноги, отваливающиеся от тела. Все в порядке, все в порядке…

— С мифологической точки зрения, — говорил Блэкбурн, — доктор Драго права. В соответствии с легендами, которые дошли к нам от греков, город Темискрия был крепостью амазонок, в которой женщины-воительницы планировали свои атаки на греческие государства. Но реально этого просто не было. Иначе бы это не прошло мимо моего внимания, как и многих других мифологов. Да, Темискрия существовала в действительности, это исторический факт. Римляне атаковали и уничтожили город в 72 году до нашей эры, но в развалинах амазонки обнаружены не были. Только мужчины. Так что…

— А что вы можете сказать о более ранних обитателях Темискрии? спросил Эван. — О тех, кому принадлежат экспонаты, находящиеся в музее?

— Ага! — сказал Блэкбурн, зажав трубку в зубах. — Вот тут становится немного скользко. Историки на самом деле не знают многого о ранних годах существования Темискрии, вот почему находки доктора Драго представляют такой интерес. Начиная с 1965 года медленно разрабатывалась картина ранней цивилизации Темискрии: они были воинствующей культурой, которая разводила лошадей и выращивала кое-какие сельскохозяйственные культуры на продажу, они поклонялись богам Аресу и Артемиде. Сохранившиеся росписи на стенах свидетельствуют, что когда-то это был красивый, хорошо спланированный город. Но за столетие он постепенно начал приходить в упадок, как это происходило и все еще происходит со многими городами; когда его атаковали римляне, вероятно, от него мало что осталось.

— И в поддержку убеждений доктора Драго вообще не существует никаких доказательств?

Блэкбурн улыбнулся.

— Неубедительные доказательства. А этого недостаточно.

— Какие же?

— Керамика, украшенная фигурками, напоминающими амазонок. Фрагменты настенной живописи, изображающие женщин-воительниц, стоящих над своими павшими врагами. Вот такие вещи. Однако, знаете, в то время легенда об амазонках была очень популярна; очень многие скульпторы и художники того времени использовали ее в качестве мотива. Амазонки появлялись на чашах для питья, вазах, горшках, амфорах и мисках, даже в Парфеноне. Тогда почему их не могли запечатлеть и в Темискрии тоже? Но доктор Драго нашла кое-что, что заставило историков немного удивиться. Она проползла по туннелю и обнаружила там примитивную статуя Артемиды над алтарем из черного камня. У этой Артемиды по всему телу были женские груди. Их было несколько дюжин.

Эван приподнял бровь.

— Среди мифологов бытует предположение, в основном необоснованное, что амазонки выжигали свою правую грудь либо раскаленным мечом, либо чем-то вроде раскаленного железного клейма. Это делалось для проверки мужества и в знак жертвоприношения богине. Некоторые также говорят, что правая грудь мешала оттягивать тетиву на луке. — Он начертил шрам на правой стороне своей груди. — Предполагается, что шрам выглядел примерно так. Эта статуя находится в музее в Вифаниином Грехе. Вы ее видели?

Эван покачал головой, вспомнив ту черную дверь, которая прервала его движение по музею. Он вспомнил привидевшийся ему черный алтарь и женщин, стоящих вокруг него.

— Еще одна интересная вещь, — сказал Блэкбурн, поднося зажженную спичку к своей трубке. — Ходят слухи, что Темискрия была проклятым местом, которое посещали призраки.

Эван посмотрел ему в глаза.

— Проклятым?

— Верно. — Трубка разгорелась; он выдохнул дым. — Около места раскопок была деревня под названием Караминьи; как я выяснил, жители деревни считали, что землетрясение в районе вызвано гневом убитых амазонок. После того, как начались раскопки, некоторые из женщин Караминьи… слетели с катушек и пустились, как говорится, во все тяжкие.

— Что-что?

— Пытались убить своих мужей, распевали песни и бредили на каком-то языке, который никто не мог понять. Так или иначе, Караминьи больше не существует. После землетрясения шестьдесят пятого года и после того, как Темискрия снова начала появляться из-под земли, все жители упаковали свое имущество и покинули деревню.

— Эта пещера, которую обнаружила доктор Драго, — тихо сказал Эван. Что еще было в ней?

— Обугленные скульптуры, свидетельствовавшие, что некогда там бушевал огромный пожар. Множество, кучи пепла, который сначала приняли за пыль. Эта пещера была закупорена Бог знает сколько времени; землетрясение вновь открыло ее.

Эван задумчиво потягивал свое вино. — Пепел? Какой же?

— Кости, — ответил Блэкбурн, наблюдая за глазами Эвана. — Множество столетий назад пещеру использовали в качестве огромного могильника. Историки все еще работают над этим.

— Хотите еще, мистер Рейд? — спросила Кристи. Эван покачал головой.

— А теперь, может быть вы объясните мне, для чего вам все это нужно? — спросил Блэкбурн.

Осторожнее, — предупредил себя Эван. — Осторожнее.

— Вы верите, что амазонки существовали? — спросил он Блэкбурна. Где-нибудь?

Блэкбурн снова улыбнулся, на эта улыбка не отразилась в глазах.

— Если вы хотите в это верить, то да, они действительно существовали. Об этом говорят Гомер и Ариан. Это утверждает Геродот. Исторические записи свидетельствуют, что амазонки атаковали и почти уничтожили Афины около 1256 года до нашей эры. Считается, что последняя великая королева амазонок Пенфесилия убита Ахиллом при осаде Трои. А Троя и впрямь существовала. Кто знает? Единственная вещь, которая живет в качестве легенды, — рассказ о диких и коварных воительницах-женщинах, которые возникали из тумана и в нем же исчезали. Вообразите, если можете, мистер Рейд: вы слышите на поле боя протяжный и свирепый военный клич, который пробирает вас до мозга костей; вы видите пыль, клубящуюся из-под копыт приближающихся коней, и задолго до того, как они достигнут ваших рядов, все небо будет усеяно стрелами. Затем начинается рукопашная схватка: ваши меч и копье против бипениса — боевого топора амазонок с двумя лезвиями; их кони маневрируют, избегая ударов копья, и бипенисом они поражают руку, держащую меч. Во время этой ужасной резни и кровопролития их глаза становятся дикими и светящимися; их чувства поют от возбуждения и буйства сражения, которое так же необходимо им, как дыхание. Битва продолжается до того, пока они не обезглавят последнего мужчину или же не утащат его в лагерь, чтобы искалечить. Это ужасно, мистер Рейд, и если амазонки действительно жили когда-либо, благодарю Бога, что наши судьбы никогда не пересекутся. — Он поднял свой бокал, выпил и поставил его обратно на стол.

Эван поднялся с кресла. Казалось, что внутри него разверзлась пропасть, где-то между душой и физическим телом; и в этой холодной тьме закипал ужас, готовый вот-вот вырваться наружу и вылиться изо рта, подобно желчи. Он двинулся к двери.

Блэкбурн встал.

— Вы ведь не собираетесь уходить, не так ли? Мне кажется, что в бутылке «Бунз Фарм» еще осталось невыпитой большая часть.

— Мне надо идти, — сказал Эван и уже положил руку на ручку двери.

— Знаете, я все еще не понимаю, что происходит, — сказал Блэкбурн. Вы так и не хотите мне ничего сказать?

— Что происходило с мальчиками-младенцами? — спросил его Эван. Конечно же, у некоторых амазонок рождались мальчики.

— Конечно. — Блэкбурн вытащил изо рта трубку и внимательно посмотрел в лицо Эвана, не будучи точно уверенным, что именно он там видит. — С этим нельзя было ничего сделать. Амазонки сохраняли в живых некоторых мужчин, чтобы позже использовать для размножения. Большинство младенцев мужского пола они убивали. Почему вы так интересуетесь цивилизацией амазонок? Мне хотелось бы знать.

— Когда-нибудь я вам это расскажу. А сейчас давайте все спишем на любопытство. — Эван открыл дверь; удушливая жара поджидала за ней, чтобы заключить его в свои объятия. Геркулес тявкнул один раз, второй, и Кристи положила на него ладонь, чтобы успокоить. — Спасибо за то, что приняли меня, — сказал Эван. — И спасибо за вино.

— Привозите с собой в следующий раз миссис Рейд, — сказала Кристи.

— Хорошо, привезу. Доброй ночи.

— Доброй ночи, — ответил Блэкбурн.

Эван поехал по направлению к Вифанииному Греху, его сознание усиленно работало, пытаясь уйти в сторону от ужасной правды, но снова и снова возвращаясь обратно, потому что другого выхода из лабиринта не существовало.

А в доме Рейдов на Мак-Клейн-террас в темноте двигалась тварь: она спустилась по лестнице, прошла через кабинет по направлению к кухне. Туда, где хранились ножи. В этих комнатах она ощутила вонючий запах мужчины; мужчины, с которым жила эта жалкая слабая женщина по имени Кэй, с которым она спала и позволяла ему притрагиваться к своему телу. Ребенок, девочка, спит наверху. Одеяло подложено под дверь, чтобы она прочно закрывалась и приглушила звуки. Тварь проскользнула на кухню, ее чувства звенели от напряжения. Она почти что видела в темноте. Почти что. На столе рядом с раковиной стояли стаканы и тарелки, сложенные стопкой. Рука протянулась мимо них, скинув большую часть посуды на пол. Она открыла дверцу буфета, выдвигая наружу полки, выдергивая и рассыпая их содержимое. И скоро нашла то, что искала: большой нож с огромным лезвием, едва ли когда-нибудь использовавшийся. Лезвие было таким острым, что кровь закапала из проверяющего его пальца.

В темноте тварь поджидала, когда мужчина вернется домой, а в это время жизнерадостные желтенькие кухонные часы показывали, что ровно три минуты назад наступил август.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ АВГУСТ  

23 Дома

Из темноты медленно материализовались призрачные тени. Фары тускло отсвечивали в окнах, пробуждая приземистых, безымянных и злобных существ с тяжелыми веками, которые праздно залегли на своих ревниво оберегаемых квадратных участках газона. Проезжая мимо этих домов, Эван вовсе не был убежден, что глаза этих тварей за своими деревянными и кирпичными стенами не следили. В зеркальце заднего вида отражался полуночный мрак, поглотивший Вифаниин Грех.

Он включил радиоприемник, поискал работающие станции: рок-музыка; нарастающий и снова затухающий до полной тишины рев Майка Джегера; нежная фортепьянная мелодия «Лунная речка»; задыхающийся женский голос, рассказывающий о событиях в Джонстауне у «Джимми и К»; треск и вой статического электричества из реального мира, лежащего за границами деревни. — Боже милосердный, — неожиданно произнес Эван: внутри него нарастала неуверенность, словно он стоял на полу, который едва ли мог выдержать лишний вес. Он провел рукой по лицу. Боже милосердный, о Иисус, о Господь на небесах. Страх и неверие терзали его, почти раздирая на куски. Темные улицы Вифанииного Греха. Темные дома Вифанииного Греха. Темный лес Вифанииного Греха. Все границы между ними превратились в один великий мрак, бьющийся об окна микроавтобуса и пытающийся дотянуться до него.

Когда он достиг безмолвной Мак-Клейн-террас, ужас всем своим полным весом навалился на его спину словно какой-то огромный источающий яд паук. Ужас от понимания того, что он, Кэй и Лори попали в гнездо какого-то нечестивого и кровожадного культа почитания амазонок. Он свернул в проезд к своему дому, остановил машину, выключил фары и радиоприемник и в течение нескольких минут сидел неподвижно, собираясь с мыслями, насколько это было возможно в удушливой жаре. Не об этом ли предупреждали его предчувствия с того самого дня, когда они сюда приехали? О том, что зло в Вифаниином Грехе сконцентрировано вокруг музея с его останками давно погибшей Темискрии? Или чем-то еще более немыслимо ужасном, ожидающем впереди? Он вдруг вздрогнул и почувствовал, как теряет контроль над своим сознанием. Я что, схожу с ума? — спросил он себя. Нет, со мной все в порядке. Со мной все в порядке. Но мне надо увезти отсюда Кэй и Лори. И сделать это очень осторожно.

Он выключил зажигание и вышел из машины.

Эван отпер входную дверь, вошел в дом и включил свет в прихожей. Тени отпрыгнули от него прочь. Найдется ли что-нибудь выпить? Да. В холодильнике должно быть пиво. По пути на кухню он включил свет в гостиной, остановился, сделал еще шаг, словно марионетка, которую тянет за веревочку когтистая лапа. Его ботинки захрустели на осколках разбитого стекла и тарелок. Он потянулся к выключателю, затем уронил руку; его сердце начало биться сильнее, и холодная петля неопределенности начала затягиваться на горле. Что, Кэй вставала после того, как он ушел, и здесь, на кухне с ней произошел несчастный случай? Он стоял спиной к двери кладовой и разглядывал валявшиеся кругом осколки.

Не могли ли эти тарелки упасть со стола сами по себе? В доме было так тихо, так спокойно. Но то была не тишина покоя, а пауза перед событиями, расположенными на медленно разматывающейся нити времени. Эван отбросил ботинком несколько осколков стекла из середины кухни. Затем, забыв о пиве, он снова вернулся в прихожую тем же маршрутом — через гостиную, выключил свет и стал подниматься по лестнице; одна из ступенек заскрипела под его весом.

Спальня была закрыта. Двигаясь в темноте, Эван открыл дверь и проскользнул внутрь.

Очертания стола. Очертания лампы. Очертания кровати. И в кровати очертания тела Кэй под одеялом; она лежала на левом боку, отвернувшись от него. Черные волосы веером раскинулись по подушке. Разбуди ее, — сказал он себе. Разбуди и расскажи ей о своих подозрениях. Забери ее и Лори из этого Богом проклятого места. Разбуди ее немедленно. Сейчас. Сейчас. Он протянул руку к очертанию ее плеча. Нет. Подожди. Она подумает, что ты пьян или бредишь, или в конце концов нити твоего хрупкого душевного здоровья оборвались. К ЧЕРТУ ВСЕ, РАЗБУДИ ЕЕ СЕЙЧАС, ЭТО МОЖЕТ БЫТЬ ТВОЙ ПОСЛЕДНИЙ ШАНС! Он колебался. Нет. Не сейчас. Утром. Утром я все ей расскажу и, может быть, смогу ее убедить, что нам нужно убираться отсюда.

Эван тихо разделся, надел пижаму и лег в кровать рядом с женой; через ее спину он ощущал удары ее сердца, сильные и ритмичные. Некоторое время он глядел в потолок, на котором его воображение стало рисовать глаза Гарриса Демарджона — без лица, и, чтобы спастись от этого видения, он закрыл глаза и пытался уснуть.

Он почувствовал медленное перемещение чего-то тяжелого по кровати. По дюйму каждую секунду.

Что-то сверкнуло в комнате. Эван заметил это даже через свои закрытые веки. Вспышка была похожа на внезапное отражение света от лезвия ножа.

Эван открыл глаза.

Над ним навис неясный силуэт его жены. Он приподнял голову, хотел спросить ее, что случилось. Но потерял дар речи.

Потому что немигающие глаза Кэй горели ужасающим синим пламенем. В этот леденящий момент Эван понял, что эта женщина-тварь, стоящая перед ним, уже не Кэй.

Она вскрикнула — и от этого задребезжали оконные стекла и разорвалась на части душа Эвана — и бросилась на него с ножом, который держала высоко над головой. Эван метнулся в сторону, нервы его плеча и спины съежились от ужаса; нож погрузился в подушку там, где была его голова, комнату наполнил треск разрываемой ткани. Эван скатился на пол, осторожно поднялся, пригнувшись и отступая назад. Тварь-Кэй повернула голову, ее глаза пронзали его насквозь; вырвав нож из подушки, она снова занесла его над головой и направилась к нему, быстро и хрипло дыша.

— КЭЙ! — закричал Эван. — ВО ИМЯ ГОСПОДА, ЧТО ТЫ?..

И затем она прыгнула вперед, почти набросилась на него, и он даже не успел хотя бы подумать броситься к ручке двери. Нож блестел, поворачиваясь к его лицу злобной свистящей дугой. Отдернув голову назад, он ощутил жаркую царапающую боль под левой бровью. Она ринулась вперед, рыча как животное, быстро перестраивая тактику, чтобы довести свое дело до конца. Он понял, что она оттесняет его от двери, и слепой панический ужас затопил сознание. «Кэй!» — крикнул он снова, но эти глаза, эти глаза, эти ужасные немигающие, огненные глаза, обжигающие его беспредельной ненавистью. Нет, это не Кэй, нет. Что-то еще. Даже не человек. Что-то, находящееся за этой черной дверью кошмаров. Он почувствовал, что его бровь увлажнилась, и капли потекли в глаз. Когда он попытался их вытереть, она опять прыгнула вперед со скоростью кобры. Ее клык-нож искал крови. Он увернулся в сторону и почувствовал, как металл скользнул по его ребрам. Свободная рука твари-Кэй резким движением схватила его за горло и начала сдавливать с такой силой, которая никак не соответствовала ее телу; он схватил ее за талию и попытался освободиться. Нож поднялся, холодно блеснув в темноте нержавеющей сталью. Пальцы вонзились Эвану в горло, и ему стало трудно дышать. Он сжал кулак, чтобы ударить ее в лицо; нож все поднимался и поднимался; суставы его пальцев побелели; лезвие ножа блеснуло. «Ударь ее!» Нет. «Ударь ее!» Нет. «Ударь ее!..»

Нож достиг своей верхней точки. Рука слегка подрагивала, собирая силы для удара в сердце.

Застучало. Зазвучало. «Мама?» — это был голос Лори, раздавшийся из-за двери спальни. «Мама? Папа?» — его охватила паническая дрожь, глаза увлажнились.

Нож колебался. «Ударь ее, это не Кэй, это что-то внутри ее тела, но не она. Господь милосердный, не она, Господь милосердный, не она…»

Он почти непроизвольно выбросил вперед кулак и ударил ее по скуле, ее голова качнулась назад, но глаза даже не моргнули; ее пальцы чуть-чуть разжались, и Эван стал наносить удары по запястью ее руки, высвобождаясь из захвата, который почти раздавил его дыхательное горло. Нож просвистел лишь в нескольких дюймах от него. Она снова издала дикий вопль, от которого кровь остановилась в жилах, и чтобы отбить очередной удар, Эван успел схватить стул.

— МАМА! — крикнула Лори. — ПАПА, ОТКРОЙ ДВЕРЬ!

Пока тварь-Кэй отступала, готовясь к следующему удару, издавая гортанный рев, Эван ринулся вперед со своим стулом. От удара она потеряла равновесие и пошатнулась. Лезвие ножа прорвалось через сиденье стула к лицу Эвана. Он оттолкнулся от нее со всей силой, так, что затрещали мышцы плеча. Она поскользнулась и упала в угол, гулко ударившись головой о стену. Полы ее ночной рубашки разметались по полу. Эван отбросил стул в сторону вместе с торчащим из него ножом и повернулся к выключателю.

Раздался щелчок и вспыхнул ослепляющий свет. «Папа!» — Лори теперь уже почти охрипла. «Папа, пожалуйста, выпусти меня!»

Кэй лежала, закрыв глаза, ее лицо было бледным и осунувшимся, словно у трупа. Она, казалось, с трудом силилась вздохнуть; грудная клетка была сдавлена, на лице проступали от напряжения бисеринки пота. Она осторожно пошевелилась и пощупала свой пульс. Тот был ускоренным. Капля крови упала и расплескалась на ее груди. Затем еще одна. Эван закрыл рукой рану над глазом и остановил кровотечение. Кровь тонкой струйкой текла между грудями Кэй. Ее голова свисала на одну сторону, и Эван мог видеть, что глаза ее слабо пульсируют под веками. Он потряс ее, пытаясь привести в чувство, но она не отреагировала. Он перешагнул через стул к ночному столику с телефоном, быстро стал листать записную книжку. Как там звали этого доктора? Майерс? Нет. Мабри. Быстрее. Быстрее же. С противоположного конца гостиной донесся всхлип Лори. Наконец он нашел нужную запись: Элеонора Мабри, врач. Два телефона: домашний и рабочий. На страницу упала капля крови. Он набрал домашний номер, попал не туда, набрал снова. Кэй слабо простонала в углу.

Доктор не спала и почти сразу же сняла трубку. Эван, стараясь сохранять свой голос спокойным, сказал ей, кто он и откуда звонит, и что случилось с его женой. Доктор Мабри не стала более подробно расспрашивать его, а просто сказала, что будет через пятнадцать минут.

Эван перевязал лоб полоской ткани, оторванной от штанов пижамы, вытащил нож из кресла и положил на постель, вне пределов досягаемости Кэй, затем поставил кресло обратно туда, где оно раньше стояло, вышел в гостиную, нашел запертую дверь Лори. Когда он сорвал простыню, привязанную к ручке двери, девочка выскользнула и прижалась к нему.

— Я не могла выбраться, — сквозь хныканье сказала она. — Я слышала, что здесь было что-то плохое, я слышала, как ты кричал маме, и не могла выбраться, потому что дверь не открывалась.

— Шшшшшшш, — прошептал он, крепче прижимая ее, ощущая, как бьется у нее в груди сердце. — Все в порядке.

Она отступила от него, осмотрела, увидела кровь. Опять потекли слезы, губы нервно вздрагивали.

— Папочка слегка ударился головой, — спокойно сказал ей Эван. — У меня повторился один из этих старых кошмаров. Ты знаешь, те самые, какие мне всегда снятся? И я стукнулся головой о ночной столик. Это всего лишь маленькая царапина.

— А где мама? — она пыталась заглянуть через его плечо.

— Она в ванной, достает бинт для моей раны. Через несколько минут сюда придет доктор, чтобы посмотреть меня. — Он заглянул в глаза дочери, пытаясь сохранять спокойствие. — Ну, а теперь ты для меня кое-что сделаешь?

— С мамой все в порядке?

— Конечно. Но ты же знаешь, как она сердится на меня за эти сны. Я хочу, чтобы ты пошла вниз в кабинет и побыла там до тех пор, пока доктор не уйдет. Ты это сделаешь для меня?

Она помедлила, вытерла слезы и наконец кивнула.

— Хорошо. Думаю, что внизу на кухне есть немного печенья и «Кул-Эйд». Думаю, что мама не рассердится. Ну давай, теперь иди туда. — Он подождал пока она неохотно спускалась по лестнице; в кабинете загорелся свет. Эван отвернулся; Кэй лежала в спальне на том же месте и очень тихо постанывала.

Доктор Мабри была стройной женщиной около пятидесяти лет с пышными седыми волосами и высоким резко очерченным лбом. Следуя за Эваном вверх по лестнице быстрым шагом, она вращала своими карими глазами за очками с толстыми линзами, словно рыба в банке с водой.

— Вот сюда, — сказал Эван, приглашая в спальню.

Она взглянула на Кэй и увидела нож на кровати; она положила на ночной столик свой чемоданчик с медицинскими инструментами и раскрыла его.

— Что здесь случилось? — спросила она безучастным ровным голосом.

— У моей жены с недавних пор начались какие-то странные сны, — сказал Эван, все еще прижимая руку к своей ране. Она перестала кровоточить, и на брови уже образовалась корочка. — Думаю, что я потревожил ее во время одного такого сна, и она… напала на меня. Я думаю, что она не знала, что делает.

— Ваша жена всегда спит с ножом?

Эван промолчал. Доктор Мабри вытащила стетоскоп из своего чемоданчика и в течение нескольких секунд в разных местах прослушивала грудь Кэй; она осторожно отвела ее руку в сторону и пощупала череп под волосами. — Здесь большая шишка, — тихо сказала она. — А это что? — Она ткнула пальцем рядом с багровеющей царапиной на щеке Кэй.

— Мне пришлось защищаться.

— Понимаю. Как ваша жена себя чувствовала в последнее время, если говорить обобщенно?

— Она была утомлена. Почти ничего не ела; могу сказать, что она теряет в весе и плохо спит.

Кэй задрожала и застонала.

Доктор Мабри, порывшись в своем чемоданчике, быстро вытащила ампулу и отбила ее кончик у Кэй под носом; Эван почувствовал запах нашатырного спирта. Веки Кэй задрожали, и она замотала головой из стороны в сторону.

— Теперь она придет в себя, — сказала доктор Мабри.

— Я знаю, что это выглядит скверно, — сказал Эван, — но я бы предпочел, чтобы вы не говорили об этом шерифу Вайсингеру.

— У меня нет намерения говорить ему что-нибудь, — ответила женщина, приподнимая сначала правое веко Кэй, затем левое. Белизна белков глаз под веками отсвечивала синевой.

Кэй снова застонала, теперь уже громче, и постепенно приоткрыла глаза; из их уголков покатились слезинки. Она с усилием приподнялась, поморщилась и ощупала свой затылок.

— О, Боже мой, я ранена, — сказала она. — Я, видимо, заболеваю. Я собираюсь…

— Мистер Рейд, — сказала доктор Мабри, — я хочу, чтобы вы спустились на кухню и вскипятили немного воды. Налейте горячей воды в чашку и принесите сюда, хорошо?

Он оставил их и сделал все, что попросила эта женщина, сказав Лори внизу, что все просто превосходно, но слишком ясно было видно, что она ему не верит.

Вернувшись в спальню, он почувствовал дурной запах: Кэй вырвало в туалете, и доктор Мабри мягко говорила с ней как мать с ребенком:

— Ну, тихо, тихо. Все будет хорошо. Тебе сейчас уже получше?

— Моя голова, — пробормотала Кэй, утирая лицо влажным полотенцем. — У меня болит голова.

— Вот горячая вода, — сказал Эван.

— Прекрасно. Поставьте ее здесь, хорошо?

Кэй выглядела более бледной и слабой, чем обычно, и доктор Мабри отвела ее в кровать. Кэй осторожно положила голову на подушку. Она вся дрожала, и Эван все еще не был уверен, знала ли она сейчас, где находится и что случилось. Доктор Мабри вытащила из своего медицинского чемоданчика пузырек янтарного цвета без этикетки. Она отвернула пробку и вылила в горячую воду то, что было похоже на смесь меда с различными травами, потому что обладало сладковатым запахом и сверху плавали кусочки листьев.

— Я хочу, чтобы вы выпили вот это, — сказала доктор Мабри, протягивая чашку Кэй.

— Что это такое? — спросил Эван.

— Домашнее средство, — ответила доктор Мабри, не глядя на него, — для успокоения нервов. Вот так, дорогая. Выпей все целиком. Все до последней капли.

Кэй так и сделала. Доктор взяла чашку и отложила ее в сторону.

— Как ты чувствуешь себя сейчас?

— Странно. Все еще неважно. Где мой муж? — Кэй уставилась в глаза доктора Мабри, словно не понимая, что Эван находится в комнате.

— Здесь, Кэй. Я здесь. — Он сел рядом с ней и взял за руку. Рука была холодная. Пульс все еще бился учащенно, но постепенно замедлялся.

— Что случилось с твоей головой? — спросила она, приподнимая палец, чтобы дотронуться до его брови. — Это же кровь!

— Мистер Рейд, — доктор Мабри поднялась и щелкнула замком своего медицинского чемоданчика, закрывая его. — Мне бы хотелось поговорить с вами. Пожалуйста, выйдем в холл.

— Что произошло с моей женой? — тихо спросил Эван, когда дверь спальни захлопнулась за ними. — Она, кажется, ничего не помнит.

— Я считаю, что она в состоянии легкого шока; у нее дезориентация вследствие этого удара головой. Но чтобы быть с вами полностью откровенной, я не уверена, каково ее общее состояние. Она кажется относительно здоровой, и все же вы говорите, что она утомлена, плохо ест и спит. Мне бы хотелось провести кое-какие исследования здоровья вашей жены в своей клинике. Прямо завтра утром.

— Что за обследования?

— Анализ крови, мочи, электрокардиограмма. И электроэнцефалограмма.

— Мозг? Вы думаете, что-то неладное с ее…

— Я бы хотела выяснить это как можно скорее. Вы можете привезти ее утром в клинику? Около девяти.

«Нет, — подумал Эван. — Я хочу забрать свою жену и ребенка и утром убраться из этого места».

— Ее состояние может быть серьезным, — сказала доктор Мабри холодным, но выразительным голосом. — Есть вероятность, что в течение нескольких дней ей придется остаться в клинике.

— Я не знаю… — сказал Эван.

— Если это вопрос оплаты…

— Нет! — резко сказал он. Нет. Подожди. Кэй больна; в конце концов, она и впрямь больна. Он задумался на одну секунду, доктор Мабри наблюдала за ним. Одна мысль бурлила в его сознании: «Они придут за тобой ночью». Он вытравил ее из себя, выбросил прочь, словно кусочек пораженной ткани, и кивнул. — Я привезу ее утром.

Первый раз намек на улыбку мелькнул на ее лице.

— Это разумно. Скоро ваша жена уснет. Я сама найду, где у вас выход. О, — она замешкалась, снова раскрыла свой чемоданчик и вытащила оттуда пластырь, — это для вашего лба; судя по его внешнему виду, это просто царапина. Швы накладывать необязательно. Промойте ее спиртом и потом все-таки наложите пластырь. — Она отвернулась от него и начала спускаться по лестнице. Входная дверь открылась, потом закрылась. Эван вошел в спальню и сел рядом с Кэй; она опустила веки и дремала. Эван взял ее за руку.

— Кэй, — мягко позвал он. — Ты меня слышишь?

Она шевельнулась, слегка приоткрыла глаза и прошептала:

— Спать…

— Когда я пришел и лег рядом с тобой в кровать, я думал, что тебе опять снятся эти сны. Ты не помнишь, снились они тебе или нет? И о чем они были?

— Не могу, — прошептала она.

— Попытайся. Пожалуйста. Это важно.

— Нет, — нахмурилась она, покачала головой. — Ужасно.

— Просто расслабься, подумай и постарайся вспомнить.

— У меня болит голова. — Она попыталась поднять голову, но не смогла этого сделать. Ее веки были очень плотно сжаты, словно внутри нее собрались какие-то твари из мрака, которые сейчас разрывали ее тело в клочья. — Я не могла выбраться оттуда, — прошептала она. — Она не хотела меня отпускать.

— Отпускать? Кто не хотел тебя отпускать? — он наклонился к ней.

— Она. Оливиадра. Она. Потому что я была ею, а она мной. И она поймала меня и не хотела меня отпускать.

— Оливиадра? Кэй, о чем ты говоришь?

— Это та, кем я бываю в своих снах. — После долгой паузы Эван решил, что она заснула. Но затем ее губы снова шевельнулись. — Оливиадра — это я, а я — это она. И на этот раз она не позволяла мне вернуться. — Ее веки сжались, и в уголках глаз показались слезы. — Я была одна в темноте и не могла… вернуться обратно, потому что… она сейчас слишком сильная. Глаза ее еще больше увлажнились.

— Ты снова видела эти сны? — спросил он ее; угловым зрением он заметил, что Лори стоит в дверях.

— Да. Оливиадра… умерла, и эти мужчины… эти мужчины тащили ее тело за волосы туда, куда они стаскивали тела всех остальных. Спать. Я хочу спать. — Она расплакалась.

— Какие мужчины?

— Те самые, с мечами. Ужасные и страшные. Они притащили Оливиадру и бросили на груду трупов. Затем они… подожгли нас, и мы сгорели, и я это чувствовала. — Слезы медленно струились по ее щекам. — Но после того, как мы все были сожжены до костей, и даже после того как и наши кости… сгорели, мы жили… мы все еще жили…

— Кэй? — прошептал Эван.

— Но мы находились в темноте. — Ее голос затих до вздоха. — Все мы, словно клубы дыма, все еще там, и мы ждем. Ждем. Ужасный мрак. Холодный и ужасный.

— Где ты была? — спросил ее Эван. — Ты можешь мне это сказать?

— Все мертвы, все мертвы, но не исчезли. Все еще ждут. Долго ждут. Слеза скатилась у нее с подбородка. — Ждут света. И… женщины.

— Что за женщины? Кэй, что за женщины?

— Не знаю. Хочется спать. Они окружали ее, словно пыль, и они… вошли в нее.

У Эвана пересохло во рту.

— Вошли… в нее?

— Оливиадра не хотела, чтобы я возвращалась, — прошептала Кэй; дыхание вырывалось из нее медленными вдохами и выдохами, и когда еще одна слезинка скатилась по ее щеке, она замолчала и затихла.

— Папа? — тихо сказала Лори.

Он встал, на его лице сгустилась тени.

— Мама спит, — сказал он. — Давай мы и тебя сейчас уложим в кроватку. Хорошо?

24 В палате номер 36

Широкие коридоры клиники Мабри были безлюдны. Как это говорится в пословице? Шагая по ним вместе с Лори, Эван пытался ее вспомнить. Здесь было так чисто, что даже дитя могло бы есть прямо на полу. Да, это было именно так. Кафель блестел под круглыми плафонами на потолке. На стенах тусклого салатового и бежевого цветов висели вставленные в рамки написанные маслом картины и акварели: парусники, подгоняемые ветром, яркие желтые маргаритки на поле, освещенным солнцем, два щенка с широко раскрытыми и невинными глазами, грустный клоун, играющий на флейте. Воздух был наполнен запахами лекарств, мыла, дезинфицирующих средств и лизола.

Была вторая половина субботы, и за стенами прохладных коридоров клиники солнце нещадно палило и сжигало окрестности Вифанииного Греха, размягчая смолу на крышах зданий на Круге, отражаясь от окон плотными жаркими лучами, мерцая над землей словно горячий пламенеющий прилив. Эван почувствовал, как пот высыхает на его лице, а прилипшая к спине рубашка медленно отделяется от кожи.

Вчера, то есть в первый день лечения Кэй, доктор Мабри сказала ему, что в больнице пять сиделок, работающих полный рабочий день, и пять женщин, занятых полдня после обеда; но сейчас клиника казалась пустой. Большинство дверей с обеих сторон холла были открыты; в них стояли свободные кровати с аккуратно сложенными одеялами. Вчера Эван видел двух пациентов: мужчину, который лежал на спине и глядел в потолок, и беременную женщину в палате номер 27. Она смотрела по телевизору «Цена справедлива» и молча разглядывала Эвана, проходившего мимо ее открытой двери. Но здесь были также и закрытые двери, на них отполированными металлическими буквами было обозначено:

«ИНТЕНСИВНАЯ ТЕРАПИЯ»,

а также

«ДЕЖУРНЫЙ» и «ХИРУРГИЧЕСКАЯ».

Кэй находилась в палате номер 30 — красивой комнате, расположенной в передней части клиники, с широким окном и бежевыми занавесками. Вчера после обеда она захотела вернуться домой и пыталась вставать с кровати. Она попросила Эвана и Лори помочь ей одеться и говорила, что с ней все в полном порядке и что она не может пропустить слишком много занятий. Но стройная молодая черная медсестра, вошедшая, чтобы измерить кровяное давление, довольно сурово велела Кэй возвращаться обратно в кровать. И немедленно.

В пятницу после обеда, когда Эван зашел в кабинет доктора Мабри, уставленный книгами, чтобы спросить, когда Кэй вернется домой, она холодно на него посмотрела и ответила, что вероятно к понедельнику или вторнику. «Дело в том, что, мы не закончили наши обследования, — сказала она, — и требуется время, чтобы оценить их. И если мы что-нибудь обнаружим, потребуется проверка этих данных».

«Вы подозреваете что-нибудь конкретно?» — спросил ее Эван.

«Пожалуйста, — ответила она, — давайте подождем, пока будут готовы результаты, хорошо?»

— Вот мы и здесь, — сказал Эван Лори и постучал в дверь, обозначенную номером 30.

— Заходите, — голос Кэй звучал устало.

На первый взгляд Эвану показалось, что Кэй стала выглядеть еще хуже. Ее глаза ввалились и приняли пронзительное, почти светящееся выражение, словно были кусочками отполированного стекла. Скулы заострились.

— Эй, вы, привет, — сказала Кэй и улыбнулась.

— Привет, — тихо сказала Лори. С некоторым беспокойством.

— Подойдите сюда и поцелуйте меня, — сидя в кровати и опираясь на подушки, Кэй прижала к себе дочь; Лори поцеловала ее в щеку. — Ты ведешь себя как хорошая девочка?

Лори кивнула.

— Как ты себя чувствуешь? — Эван сел рядом с ней на кровать и взял за руку.

— Прекрасно, просто прекрасно. Со мной все в порядке. Ты уже разговаривал с доктором Мабри?

— Вчера после обеда, после того как вышел от тебя.

— И что она сказала? — Эван рассказал ей, и она покачала головой. Эти обследования бессмысленны; они ничего не покажут. Все, что они делают, — это вкалывают в меня несколько иголок и измеряют ночью каждый час мое кровяное давление. Сегодня в два часа ночи эта медсестра дала мне самую ужасную вещь, которую я когда-либо пробовала в своей жизни. Она выглядела словно апельсиновый сок, но она была отвратительной.

— А твои уколы болят? — спросила Лори.

— Как пчелиные укусы, — сказала Кэй. — Не слишком сильно.

— А как с едой? — спросил ее Эван. Она выглядела так, словно бы всю неделю не ела ни кусочка.

— Нормально. Правда на вкус она немного отдает мелом. Но моя сиделка, миссис Беккер, прошлой ночью принесла мне сэндвич. Она сказала, что если доктор Мабри узнает, то ей несдобровать, поскольку у меня специальная диета. Знаешь, это для обследований.

— Нам с Лори недостает тебя, — сказал он, сжимая ее руку, — ужасно недостает.

— Приятно сознавать, что по тебе скучают, — сказала Кэй и улыбнулась.

Эван гладил ее руку с синими венами, изгибающимися под белой, словно у мраморной статуи, кожей.

— Мне нужно кое-что спросить, — тихо сказал он. — Ты помнишь что-нибудь из того, что случилось в четверг ночью?

Мимолетная тень промелькнула у нее на лице. Она откинула голову обратно на подушки. — Я помню, что уложила Лори в постель около девяти часов. Легла в постель около одиннадцати. Потом вдруг зажегся свет, и я увидела над собой доктора Мабри.

— И ничего больше? Пожалуйста, подумай как следует.

Она покачала головой.

— Нет, больше ничего.

Эван наклонился вперед и поймал ее взгляд.

— Это не то, что ты мне говорила раньше, когда тебя накачали лекарствами и ты хотела спать. Тогда ты мне рассказывала, что видела сон…

— Сны! — воскликнула Кэй так резко, что Лори заморгала и отступила на шаг от кровати. — Ни один человек во всем мире не верит снам так сильно, как ты, Эван! Ради Бога!

— Ты называла имя, — продолжал он, все еще держа ее за руку. Оливиадра. Ты знаешь, кто это?

— Конечно же, нет.

— Я знаю, — спокойно сказал он. — Это та женщина, которую ты видишь в своих снах. И еще. Это та, кем ты бываешь в своих снах.

Она недоверчиво посмотрела на него, но он разглядел на ее лице страх и подтверждение того, что угадал ту бесформенную тварь, которая существовала в Вифаниином Грехе и вызывала желтоватый гнойный туман. Она долгое время молчала, нервно поглядывая в сторону Лори.

— Да, — наконец сказала она. — В снах я женщина, которую зовут Оливиадра. Но что это может изменить?

— Кто она такая?

— Она… какая-то воительница, — сказала Кэй. — Гордая. Безжалостная. Послушай-ка меня, ради Бога! Я уже говорю так, будто она действительно существует!

— Ты говорила что-то другое, Кэй. Что Оливиадра не хотела отпускать тебя; что она сейчас слишком сильная.

— Я никогда не говорила ничего подобного! — резко сказала Кэй.

Он сделал небольшую паузу, наблюдая за ней. — Да. Ты говорила это.

— Она не существует, будь все проклято! — сказала Кэй, не заботясь больше, что услышит или увидит Лори. — Она всего лишь тень, а не кровь и плоть! Что с тобой, Эван? Ты что, теряешь свой… — она внезапно остановилась, уже раскрыв рот чтобы произнести это слово.

— Разум? — подсказал он. — Теряю свой разум. Нет. Теперь выслушай меня. Не отворачивайся! Слушай! — Она посмотрела на него глазами, которые горели тогда во мраке их спальни. — В деревне происходит что-то ужасное. Не говори ничего, просто послушай меня! В этом месте, Кэй, есть кое-какие силы, те силы, которых я не понимаю и никогда не пойму, но, ей-Богу, я боюсь за всех нас. Когда эта ужасная тварь соберется с силами, она придет не только за мной, но и за тобой, и за Лори тоже. — Он схватил ее за плечи и заглянул в лицо. — Поверь мне на этот раз, Кэй. Пожалуйста, поверь мне.

Ее глаза были прикрыты. Она сказала очень тихо:

— Ты пугаешь Лори.

— Я хочу заставить тебя поверить! — сказал он, и она слегка поежилась, потому что его глаза на очень краткое мгновение стали совсем дикими, а голос был на грани надрыва. — Я боюсь, что они уже что-то сделали с тобой, и нам необходимо уехать, пока не станет слишком поздно!

— Эван, — мягко сказала Кэй. — Отпусти меня, Эван. Отпусти меня, пожалуйста!

— Нет! — прошипел Эван. — Я не отпущу тебя! Они убийцы, все они убийцы, и каким-то образомпревращают тебя в то же самое! Ты напала на меня с ножом, Кэй! И не поняла, что сделала, потому что не контролировала свои действия! Разве ты не видишь? Это же была не ты!

— Папа! — закричала Лори, хватая его за руку. — Маме это не нравится!

— Они все такие же, как та женщина из твоего сна! — воскликнул Эван. — Все!

— Папа! — захныкала Лори. — Пожалуйста, отпусти!

— Да, — тихо сказала Кэй усталым и невыразительным голосом. — Отпусти меня.

Он постоял над ней еще секунду. Наверное она думала, что страх окончательно и необратимо привел его на край бездны. Он выпустил ее, приложил руку ко лбу; забинтованная рана пульсировала.

— Это совсем не так, как раньше, — сказал он ей. — Я разговаривал с Дугом Блэкбурном, и теперь знаю, что они такое…

Кэй поправила одеяло и посмотрела на него с таким равнодушием, словно остатки любви, которую она испытывала к нему, теперь были окончательно рассеяны ветрами рассудка. Она думала, что же с ним делать; он никогда не становился по-настоящему буйным, но ей все же было страшно оставлять с ним Лори. Нет! Нет! — сказала она себе. Это же мой муж; а не какой-нибудь чертов незнакомец! Он добрый и хороший, и желает нам только самого лучшего, но… Господи милостивый, Эвану необходима помощь.

— Не отворачивайся от меня, — сказал он. На его лице играл прошедший через решетчатые шторы солнечный свет. — Ты нужна мне теперь больше, чем когда-либо раньше. Просто уступи мне немножечко. Просто признайся, что эта… эта тварь в твоих снах…

— Нет! — заявила Кэй и рассердилась на неуверенность, прозвучавшую в ее голосе. Мать воспитывала в ней силу воли, научила ее добродетелям разума и здравого смысла, чтобы отгораживаться ими от демонов, которые приходят по ночам и приносят сомнения, страхи и суеверия. И именно так она хотела воспитать Лори. — Нет, — сказала она. — Ты не прав.

Ему больше нечего было сказать. Кэй повернула голову и протянула свою руку девочке.

— Мы хотим, чтобы тебя записали в настоящую школу через пару недель, — сказала Кэй. — Ты довольна?

Лори кивнула, глядя на нее все еще широко раскрытыми глазами.

Эван быстро вышел из комнаты, в его голове тупо пульсировала боль. Стук его ботинок разносился по безупречно чистому коридору. Где-то впереди был фонтанчик с водой, и ему захотелось избавиться от пепельного привкуса во рту. Он наклонил голову к фонтанчику, напился из него и замер в этом положении на секунду, как человек, ожидающий своего палача. Или, может быть, его палачом окажется женщина? В пустом коридоре с его бессмысленно жизнерадостными картинками он заметил, что одна из дверей чуточку приоткрыта. Это была палата 36, где накануне днем он видел этого мужчину. Он остановился, затем решил идти дальше, но снова остановился, посмотрел по коридору в обе стороны и приблизился к комнате. Перед дверью он ощутил острое покалывание в своих сосудах, его зрение начало затуманиваться, быстро, быстро, так же, как в тот день, когда он чуть не сбил на машине Катрин Драго. Он попытался отступить в сторону, но вместо этого обнаружил, что целенаправленно идет вперед и уже поднял руку, чтобы открыть дверь.

Через окно в комнату струился яркий горячий свет. И когда глаза привыкли, свет быстро померк, жара постепенно спала, комната погрузилась в объятия темноты.

В углу он заметил пустое кресло на колесиках. Затем различил три фигуры: две женщины стояли около кровати, на которой лежал обнаженный мужчина; его руки и ноги были раскинуты, лодыжки и запястья связаны. Одна из женщин плотно зажимала мужчине рот, чтобы он не мог вскрикнуть, и над этой белой полоской лейкопластыря его глаза с выражением сильнейшего ужаса вылезали из орбит. Над кроватью в рамочке висел портрет ухмыляющейся женщины с красными ногтями и свисающим с них пауком, написанный маслом. В руках второй женщины был топор. Он имел два лезвия и блестел, отражая синеватый свет, который ночь набрасывала на стены, словно некие растекающиеся картины, выполненные злобной рукой. Мужчина дернулся, вены напряглись на его шее. Его глаза закатились и побелели. Женщина протянула руку, дотронулась до его пениса, любовно погладила его, затем до мошонки и подняла свой топор.

Тело мужчины изогнулось дугой.

Топор упал.

Капли крови брызнули Эвану в лицо. Плоть посинела и съежилась, и с кровати скатилась обрубленная в колене нога.

Топор поднялся. И снова упал.

Другая нога дернулась; сгустки крови раскатились по простыням. Эван открыл рот, чтобы вскрикнуть, и на его подбородок медленно скатились густые капли крови.

Он моргнул и попытался отступить назад, свет снова становился ярче, затопляя все вокруг, он вдруг понял, что на его лице была не кровь, нет, а скорее капельки пота. Из-за окна неистовое августовское солнце опаляло кожу. Август для нас — это месяц-убийца, говорила ему давно миссис Демарджон. Кровать в комнате была аккуратно застелена белым покрывалом. В ней не было никакого кресла на колесиках. Он быстро вышел оттуда, закрыл за собой дверь и постоял, прислонившись к стене, в течение минуты, прижимая одну руку к своему лицу.

Боже, Пресвятый Боже на небесах.

Он узнал человека, лежащего на кровати.

Это был он сам.

Они не обманывают, сказал он сам себе. Мои предчувствия никогда не обманывают и теперь одолевают меня все более и более настойчиво. Они предупреждают. Предупреждают о том, что может случиться. Нет! Да. Это то, что может случиться с тобой, если ты не возьмешь Лори и не увезешь ее из деревни. «А как насчет Кэй? Что, если ты не прав, и она на самом деле больна?» «Они придут за тобой ночью». Горящие синим огнем глаза: безжалостный взгляд амазонки. «Нет. Нет. Нет. Нет.» Его сознание затуманилось, и на мгновение ему показалось, что его колени сейчас подломятся. Теряю разум, я теряю свой проклятый разум! Держись. «Нет, нет, нет!» Держись. «Я не могу уехать из Вифанииного Греха, пока Кэй больна!» Образ Гарриса Демарджона, отбрасывающего в сторону свои ноги, пронзил его мозг, словно острая бритва с зазубренными краями. Конечно. Вот где они сделали это, в клинике. И именно сюда они привезут его, когда будут готовы изувечить, чтобы он не смог улизнуть из Вифанииного Греха. Да. Доктор Мабри положила сюда Кэй с двумя целями: чтобы помешать ему увидеть эту ужасную женщину-тварь, которая выползает наружу и одевает ее тело словно платье, и чтобы помешать ему уехать из деревни до осуществления их замысла. И когда эта тварь по имени Оливиадра завладеет Кэй, они придут за ним ночью. А Лори? Что они сделают с Лори?

Чья-то рука схватила его за плечо.

— Мистер Рейд?

Он резко обернулся.

Глаза доктора Мабри пытливо вглядывались в его лицо.

— Вы хорошо себя чувствуете?

— Прекрасно, — быстро ответил он.

— Вы выглядите немного бледным, — сказала она.

— У меня на мгновение закружилась голова. Сейчас уже все в порядке.

Она замолчала, все еще сжимая рукой его плечо.

— Надеюсь, что это так. Я как раз собиралась сообщить вам, что сегодня после обеда вашей жене предстоят еще обследования. Лучше, если вы с дочкой вернетесь домой. — Она улыбнулась и убрала руку. — Мне очень жаль, потому что знаю, как сильно вы желаете побыть с ней.

— Она сможет вернуться домой в понедельник?

— Думаю, что мы можем смело утверждать, что к понедельнику она вернется домой, на Мак-Клейн-террас, — ответила женщина.

Эван заглянул в ее глаза и прочел в них одержимость. Вся Темискрия была одержима злым духом.

Она все еще улыбалась.

— Мы проведем наши последние обследования утром, миссис Рейд может находиться под влиянием медикаментов, так что может быть будет лучше, если вы…

Одержимость. Темискрия. Вифаниин Грех?

— …просто позвоните сюда в понедельник утром. Если что-нибудь прояснится, я вас поставлю в известность. Хорошо?

Он кивнул. Одержимость. Оба места одержимы злым духом. Темискрия тогда, а Вифаниин Грех — сейчас.

— Хорошо, — сказала доктор Мабри.

Эван провел дрожащей рукой по лицу.

— Вы выглядите усталым, мистер Рейд. У меня есть лекарство, которое вам поможет…

Королева, слышал он где-то внутри голос Лори: «Настоящая королева. Она живет в большом замке…»

— …уснуть, — говорила между тем доктор Мабри.

Доктор Драго.

— Давайте я выпишу вам какие-нибудь из этих таблеток, — предложила она.

Наконец он сфокусировал на ней свое внимание.

— Нет, — сказал он. — Я прекрасно себя чувствую. Я лучше заберу Лори и отвезу ее домой.

— Да. — На ее лице заиграли тени. — Возможно, это лучше всего.

Эван поблагодарил ее, отвернулся и прошел обратно к палате Кэй.

— Мы сейчас уходим, — сказал он девочке и взял ее за руку.

— Где ты был? — спросила его Кэй.

— Просто прошел по коридору. — Он остановился в дверном проеме. — Не беспокойся обо мне, — сказал он, выдавив из себя подобие улыбки. — Я пока еще не слетел с катушек.

— Я никогда этого не говорила, — нервно ответила она.

— Тебе не довелось это сказать. Но, что бы ни случилось, ты должна знать одно. Я люблю тебя. Я всегда тебя любил и буду любить. Ты — сильная своеобразная личность; Господь мне судья, но ты — личность более сильная, чем я. Просто помни, что я тебя люблю, хорошо?

— Эван… — начала было Кэй, но было уже слишком поздно. Ее муж и ребенок исчезли.

По пути домой Лори, сидя рядом с отцом, тихо спросила:

— Надеюсь, маме станет лучше, она так больна…

— Ей будет лучше, — невыразительно произнес Эван. «Дома к понедельнику», — сказала доктор Мабри. Да. Но будет ли это та Кэй Рейд, которую он только что оставил в палате клиники?

— Мама ведет себя странно, — сказала Лори тихо. — Она будет здорова, когда вернется домой?

Он повернулся и крепко прижал дочь к себе. Какие-то странные точки замерцали у него в глазах. Серебристые и желтые. Запачканные крупинками грязи, как мертвая ухмылка Эрика, когда он отворачивал свое лицо от огня. Эван чуть прибавил скорость, свернул на Мак-Клейн-террас и проехал мимо дома, даже не взглянув на него.

— Папа! — сказала Лори. — Ты же проехал мимо нашего дома!

— Что ж, — непринужденно сказал он. — Я подумал, что мы съездим с тобой в Вэстбери-Молл, принцесса. Может быть ты хочешь полакомиться мороженым?

— Да, конечно, очень хочу. Хорошо бы мама была с нами.

— Я бы хотел также кое-что приобрести в скобяной лавке, — сказал он, затем замолчал на некоторое время. Они удалялись от Вифанииного Греха. Потому что он уже решил, что делать. Чтобы спастись от безумия. Чтобы понять, действительно ли Рука Зла семенит, словно паук, по улицам Вифанииного Греха, или она сжала его мозг в смертельной схватке, от которой он уже никогда не сможет освободиться. Чтобы узнать, кто из них погибнет перед суровым гневным лицом Господа: те твари, населяющие Вифаниин Грех, или он сам.

Что, к дьяволу, делают человеческие зубы на свалке?

Этот вопрос задавал ему Нили Эймс в «Крике Петуха».

Слава Богу, что сегодня будет лунная ночь, подумал Эван. Такого освещения достаточно, чтобы копать.

25 Кухня миссис Бартлетт

— Миссис Бартлетт? — спросил Эван седоволосую женщину, которая открыла ему дверь.

— Да, это я. — Она стояла в дверном проеме и смотрела на него, как на какого-нибудь торговца щетками или прочим мелким товаром.

— Мое имя Эван Рейд, — сказал он. — Я уверен, что вы меня не знаете, но я живу на Мак-Клейн-террас. Не снимает ли здесь комнату человек по имени Нили Эймс?

— Мистер Эймс? Да, снимает.

— А он сейчас у себя?

Она взглянула на свои часы.

— Нет, я не думаю, что он здесь. Вы не видели здесь его грузовик?

Эван покачал головой.

— Нили не возвращается раньше шести часов вечера; он работает для деревни, как вы знаете. Иногда он приезжает и после семи вечера. Может быть, вы хотите что-нибудь ему передать?

Эван посмотрел на свои часы. Пять пятнадцать.

— Я бы предпочел подождать его, если можно. Это на самом деле очень важно.

— Возможно, шериф знает, где находится Нили. — Она смерила его взглядом.

— Думаю, я быстрее перехвачу его здесь, — сказал Эван. — Можно войти?

Миссис Бартлетт улыбнулась, отступила назад и приоткрыла дверь пошире, чтобы он мог войти.

— Конечно. Ох, это солнце все еще так нещадно палит, правда?

— Да, — ответил он, переступая через порог ее гостиницы. Тут же в ноздри ему ударил затхлый, застарелый запах предметов быта и жары. В большой гостиной на полу из твердой древесины лежал восточный ковер коричневого и зеленого цвета, стояли кресла и диван. Вокруг обгорелого кирпичного камина — низенькие столики с лампами. На стенах висело несколько гравюр Сирса. Солнечный свет струился светлым ярким потоком через занавески, задернутые на высоком окне эркером.

— Пожалуйста, садитесь, — сказала миссис Бартлетт, указывая ему на кресло. — Я как раз готовила на кухне лимонад. Хотите, я принесу вам стаканчик?

— Нет, спасибо. Мне ничего не нужно.

Она уселась напротив; вены на ее ногах были варикозно расширены, ноги выглядели опухшими под серыми чулками.

— Вы друг Нили?

— В некотором роде.

— Да? — она приподняла бровь от удивления. — Я не припоминаю, чтобы Нили говорил, что он подружился с кем-нибудь в деревне.

— Мы однажды встретились на Мак-Клейн-террас, — объяснил он. — И затем случайно увиделись в «Крике Петуха».

Миссис Бартлетт нахмурилась.

— Ох, это же отвратительное место, этот «Крик Петуха». Вам, двум порядочным мужчинам, должно быть стыдно ходить туда. Я уверяю вас, это место имеет дурную репутацию.

Эван пожал плечами.

— По-моему, там не так уж и плохо.

— Я не могу понять, зачем нужны такие места, где взрослые мужчины ведут себя как дети. Мне кажется, это просто потеря времени. — Она обмахивала свое лицо вместо веера журналом «Образцовое хозяйство», который взяла с дивана. — Честное слово, эти последние дни слишком жаркие. Немилосердно жаркие. И к концу лета будет еще хуже. Жара тогда куснет напоследок, а затем отступит, уступая место осени. Вы уверены, что вам не хочется пить?

Он улыбнулся и покачал головой.

— Не могу сказать, когда Нили может вернуться домой, — через несколько минут сказала миссис Бартлетт. — Может быть он опять решит поехать в «Крик Петуха»; может быть он не появится дома до полуночи. Почему бы вам не оставить для него записку или номер телефона?

— Мне необходимо лично поговорить с ним.

Она нахмурилась.

— Тогда это должно быть что-то серьезное. — Она хитро улыбнулась. Мужской разговор, да? О тех вещах, которые нам, женщинам, незачем знать?

— Нет, — вежливо ответил он, — это не совсем так.

— О, я все знаю о мужских секретах. — Она засмеялась и покачала головой. — Ну совсем как маленькие мальчики.

— Давно вы держите этот пансион? — спросил ее Эван.

— Уже почти шесть лет. Конечно, большими делами я не заправляю. Но вы будете удивлены, если узнаете, сколько странствующих торговцев и страховых агентов проезжает через Вифаниин Грех. В десяти милях отсюда есть гостиница «Холидей-инн», если ехать мимо «Крика Петуха», но я вам скажу, они очень много берут за комнату, а здесь я включаю в счет еще и питание. Так что мои дела не плохи.

— Я уверен, что у вас все в порядке. А ваш муж работает в деревне?

— Мой муж? Нет, к несчастью, мой муж умер вскоре после того, как мы сюда переехали.

— Простите. — Теперь он внимательно наблюдал за ней.

— У него было больное сердце, — объяснила миссис Бартлетт. — Доктор Мабри сказала, что ему нужны эти новые стимуляторы, но он прождал их слишком долго. Слава Богу, что он умер мирно, в своей постели, однажды ночью.

Эван поднялся со своего кресла, подошел к окну и откинул занавеску в сторону. Яркий солнечный свет ослепил его. Улица была пустынной. На другой ее стороне дома выглядели аккуратными коробочками из древесины и кирпича, с ухоженными газончиками перед фасадами и чистыми гаражами. Эван отвернулся от окна, через которое солнце напекло ему щеки, и заметил на камине несколько фотографий. Первая фотография — свадебная — была сделана на фоне церкви. На ней привлекательная темноволосая женщина целовалась с приземистым коренастым мужчиной в плохо сидящем синем смокинге. Все улыбались. На втором снимке эта же женщина лежала в кровати, держа перед собой завернутого в одеяла новорожденного младенца; чья-то тень — тень того мужчины — падала на стену. На третьей фотографии та же самая женщина стояла, держа на руках ребенка — того же или уже другого? — на аккуратно подстриженной лужайке перед белым домиком. Что-то в этой фотографии встревожило Эвана, он шагнул вперед и взял ее в руки. Глаза у этой женщины ввалились и казались более суровыми; ее губы улыбались, но эта улыбка отражала душу, в которой стерлись все улыбки. На самом краешке этой фотографии рядом с женщиной был еще какой-то предмет. Вглядевшись в него Эван понял, что это рука, сжимающая посох. Там виднелся кусочек обода колеса. Несколько спиц. Чья-то тень.

— Это моя дочь, Эмили, — сказала миссис Бартлетт. — Для краткости, просто Эм. Она — прекрасная молодая женщина.

— Тогда это ваш внук или внучка? — спросил он, держа в руках фотографию.

— Это моя внучка, Дженни. В октябре ей будет восемь месяцев. Дженни это моя вторая внучка. Видите вон ту, другую фотографию, первую на этой полочке над камином? — Эван показал на нее, и миссис Бартлетт кивнула. Да, это она. Ее зовут Карен и ей в апреле будет два года. А у вас есть дети?

— У меня маленькая дочка, ее зовут Лори, — ответил Эван; он снова поставил фотографии на место. — Где живет ваша дочь?

— Всего за две улицы отсюда. У нее и ее мужа Рэя хорошенький маленький домик на Уорвик-Лэйн. — Она продолжала обмахиваться журналом вместо веера. — Ох, от этого солнца в доме такая жара! Я поблагодарю Бога, когда наступает осень, вот что я вам скажу! В этот год я не буду иметь ничего против молний. Вы все так же уверены, что не хотите выпить большой стакан лимонада со льдом?

Он снова посмотрел на свои часы.

— Да, — сказал он. — Пожалуй, я не откажусь.

— Хорошо. — Она улыбнулась, встала с дивана и исчезла в задней части дома. Он услыхал, как открывается один буфет, затем другой.

Эван повернулся к камину и несколько минут разглядывал фотографии. Как просто и как обычно они выглядели. Но, Господь милостивый, какую же ужасную историю они могли рассказать. Глаза этой женщины на третьей фотографии говорили о произошедшей в ней перемене. Той же самой, какая сейчас происходит с Кэй. Эван оставил каминную полочку и снова осмотрел коридор, соединяющий парадную часть дома с задней; он увидел узкую лестницу, ведущую к рядам запертых дверей. К комнатам постояльцев. В конце коридора через открытую дверь Эван увидел движущуюся миссис Бартлетт, полки, плиту, комнатные растения в горшочках на окне, обои с изображенными на них яблоками, апельсинами и вишнями. Звякнуло стекло. Он тихо прошел по коридору на кухню.

За мгновение до того, как миссис Бартлетт поняла, что он здесь, Эван заметил в раскрытом буфете бутылочки и пузырьки. Все они были без этикеток и содержали иссиня-зеленые, коричневые, сероватые жидкости, вязкие на вид. В некоторых пузырьках были твердые вещества: белый порошок, что-то, похожее на увлажненный пепел, что-то еще, напоминающее обломки древесного угля. Рядом со стаканом лимонада, который она добросовестно и интенсивно размешивала, стоял пузырек со светло-желтой жидкостью. Пробка с него была снята. Миссис Бартлетт резко обернулась, ее глаза расширились. Но в следующую секунду она успокоилась. Чуть улыбаясь уголками губ, она как бы невзначай потянулась вверх и закрыла дверцу буфета.

— Я надеюсь, вы не возражаете против вкусовых добавок, — сказала она, стоя рядом с открытым пузырьком.

— Нет, совсем нет, — сказал Эван.

— Вы, должно быть, испытываете сильную жажду. Я собиралась принести вам лимонад туда. — Она снова помешала напиток, бросила в него пару кубиков из формочки со льдом и протянула Эвану. — Вот, пожалуйста. — Когда он взял стакан, она прошла мимо него обратно в гостиную; он последовал за ней, думая, что за дьявольскую субстанцию она намешала туда. Теперь он больше не мог верить никому из них, никому. Может быть, эта старая доброжелательная женщина была настоящим аптекарем в Вифаниином Грехе и готовила прямо на этой кухне с самоклеящимися обоями странные и древние эликсиры? Что она стряпает? Составы, придающие силу? Сонное зелье? Афродиции — любовные смеси? Лекарственные средства, унаследованные из культуры Амазонок, жидкости, выпаренные из черных, как ночь, кореньев или из мозга человеческих костей? И если он выпьет этот настой, что с ним будет? Напиток ослабит его? Усыпит? Или просто подействует на его мозг, убирая из него желание защищаться, когда они наконец придут за ним?

В комнате она снова уселась на диван, улыбнулась и стала обмахиваться журналом, ожидая, когда же он выпьет лимонад. По ее глазам было невозможно понять, знает ли она, что он все видел.

— Жарко, — сказала она. Вот и все, просто «жарко».

На улице послышалось дребезжание старых тормозов. Снова выглянув из окна, Эван увидел разбитый грузовик Нили Эймса, разворачивающий к дому. Что ж, — сказал он, отставляя в сторону стакан лимонада. — Кажется, приехал мистер Нили Эймс.

— Он войдет через задний ход, — тихо сказала женщина. — Там есть лестница, которая ведет в его комнату. — Ее глаза блеснули, она перевела взгляд с него на стакан и обратно.

— Спасибо, миссис Бартлетт, — сказал Эван на выходе. — Я высоко ценю ваше гостеприимство.

— Конечно, мистер Рейд. — Женщина встала, поморщилась от боли в ногах и подошла к нему поближе. — Пожалуйста, приходите и посидите со мной как-нибудь еще, хорошо?

— Хорошо, — сказал он и, перешагнув через порог, пошел по направлению к грузовичку-пикапу. Эймс, в промокшей от пота футболке и с обгоревшим на солнце лицом, выбрался из кабины, оглянулся, увидел Эвана и, вытирая следы машинного масла из газонокосилки со своих рук промасленной грязной тряпкой, сказал:

— Добрый вечер. — Под его глазами были темные круги, щеки исхудали и ввалились. Он растирал свое сведенное судорогой правое плечо. — Что вы здесь делаете?

— Жду тебя, — сказал Эван. Он обернулся к дому. Занавеска на окне едва заметно колыхалась. — Мне кое в чем нужна твоя помощь.

— Моя помощь? — он снял очки и протер стекла сухой частью своей рубашки. — Что надо сделать?

— Почему бы нам не пройти к тебе в комнату? Это было бы лучше. — Эван показал на заднюю часть дома.

— Извините за беспорядок, — сказал Нили, когда они поднялись наверх. — Просто отбросьте эту проклятую одежонку со стула и садитесь. Хотите пива? Очень жаль, но оно будет тепловатым.

— Нет, спасибо. — Эван засмеялся.

Нили пожал плечами, вытащил последнюю оставшуюся банку пива «Шлитц» из картонной коробки на ночном столике и открыл ее. Выпив ее, он закрыл глаза, уселся в кресло и закинул ноги на кровать.

— Господи, Иисус Христос Пресвятой, я сжег сегодня там всю свою задницу. Господь Всемогущий! — Он снова отхлебнул пиво из банки.

Эван окинул взглядом комнату. У стены стоял чехол с гитарой; на столе лежали тексты песен, записанные на клочках бумаги; на полу лежал пустой раскрытый чемодан.

— Итак, — сказал Нили. — Что я могу для вас сделать?

— Эта дверь заперта? — Эван показал на нее.

— Да, — он вопросительно поглядел на Эвана. — А зачем?

Эван наклонился вперед, наблюдая за выражением лица Нили.

— Эти зубы, которые ты мне показал, все еще у тебя? Те, которые ты подобрал на свалке?

— Нет. Я их выбросил.

— Ты когда-нибудь рассказывал о них шерифу?

— Собирался. Но решил, что он только выставит меня дураком. Кроме того, я стал думать, что, может быть, для них имеется какое-нибудь разумное объяснение. Может быть, они появились из мусорной корзины какого-нибудь зубного врача; дьявольщина, может быть кто-нибудь разбил себе челюсть и выплюнул зубы. Мне это теперь все равно.

— Это все дерьмо собачье, — сказал Эван. — Ты веришь всему этому не больше чем я. — Он взглянул на чемодан. — Ты планируешь уехать отсюда?

Нили отпил из банки, смял ее и забросил в мусорное ведро.

— Завтра утром, — сказал он. — Сегодня вечером я улажу дела с миссис Бартлетт.

— Она уже знает об этом?

Он покачал головой.

— Как насчет Вайсингера?

— К черту этого ублюдка, — огрызнулся Нили. — Этот сукин сын не принес мне ничего кроме горя, с тех пор как я здесь. Сегодня был день зарплаты. — Он похлопал по своему заднему карману. — Это позволит мне уехать далеко от Вифанииного Греха.

— Куда ты направляешься?

— На север. В Новую Англию. Кто знает. Я собираюсь подыскать себе миленький темный клуб, чтобы играть там свою музыку и петь песни. Конечно, если я еще могу перебирать струны с этими чертовыми волдырями на пальцах. Нет, я сыт этим местом по горло. Я уеду завтра с рассветом.

— Эти зубы со свалки как-нибудь повлияли на твое решение?

— Нет, дьявольщина. Люди выбрасывают иногда всякую всячину. Еще большую пакость, чем вы можете себе представить. — Он замолчал и посмотрел Эвану в лицо. — Может быть, и повлияли. Может быть. Как я рассказывал вам раньше в «Крике Петуха», у меня появилось плохое чувство по отношению к этой деревне. Я хочу выбраться отсюда. Вы, вероятно, не можете понять, о чем я говорю, но я чувствую, словно… словно что-то подбирается ко мне. И я не стесняюсь вам сказать, что от этого по коже бегут мурашки. — Он протянул руку к ночному столику за пачкой сигарет, зажег одну и затянулся. — Я не собираюсь оставаться здесь и ждать.

— Мне нужна твоя помощь, — сказал Эван, стараясь выглядеть спокойно. — Сегодня ночью.

— В чем же?

— Я хочу, чтобы ты отвез меня на свалку и показал, где ты нашел эти зубы.

— Гм? — Нили прищурил глаза, глядя на свою горящую сигарету. — А зачем?

— Потому что я хочу поискать там кое-кого. Пола Китинга.

— Китинга? Того парня, который живет напротив вашего дома?.. — Его голос затих.

— Жил напротив. Жил там. Я уверен, что он мертв и что тело его похоронено на свалке.

Дым струился из ноздрей Нили. Он вытащил сигарету изо рта и уставился в противоположный угол комнаты. — О чем, к дьяволу, вы мне толкуете?

— Ты все правильно понял. Теперь выслушай меня. Я поверил твоему рассказу об этих женщинах, которые напали на тебя на дороге; я считаю, что таким образом убили великое множество других людей. Теперь я прошу поверить моим словам и помочь мне. Я не могу разыскивать его на свалке без тебя.

— Я убираюсь отсюда утром подобру-поздорову, — повторил Нили.

— Хорошо. Прекрасно. Делай что хочешь. Но МНЕ придется остаться здесь. Клянусь Господом, я обязан узнать правду об этом месте. Просто проводи меня туда, вот и все, что я прошу. И помоги мне копать.

— Господи, — прошептал Нили; он сделал затяжку, выдохнул дым и загасил окурок в стоящей перед ним пепельнице. — Вы собираетесь отправиться на розыски тела?

— Или тел, — сказал Эван. Угловым зрением он уловил легкое скольжение тени поперек полоски света под дверью. Он тихо поднялся на ноги и несколькими быстрыми шагами пересек комнату. Нили наблюдал за ним с другого кресла; Эван повернул ручку и открыл дверь.

На лестнице, ведущей вниз, никого не было. Другие двери в коридоре были закрыты. За какой же из них прячется хитрая старая ведьма? — подумал Эван. Он снова закрыл дверь, запер ее на ключ и постоял в течение нескольких секунд, прижав к ней ухо. Но снаружи было тихо.

Нили зажег еще одну сигарету и затягивался так, словно дым мог изгнать страхи, постоянно терзающие его внутренности. Во взгляде Эвана Нили увидел сосредоточенность и спокойствие.

— Ты хочешь мне помочь? — спросил Эван, все еще стоя у двери.

Сигарета жгла Нили пальцы. Он внезапно вздрогнул, потому что ему привиделась фигура с горящими синими глазами, стоящая прямо перед ним и медленно поднимающая топор.

Эван ждал.

Нили пробормотал:

— Не знаю, кто из нас более безумен, вы или я. Во сколько?

— В два часа ночи.

— Что? Христос Всемогущий!

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь узнал.

— Хорошо, хорошо, — сказал Нили и поднялся с кресла. — Тогда дайте мне немного поспать. У вас найдется пара лопат?

— Лопата и кирка. Я купил их сегодня днем.

— Хорошо. Это подойдет.

Эван открыл заднюю дверь и снова обернулся к нему.

— Кое-что еще. На твоем месте я бы не стал ничего есть или пить из того, что миссис Бартлетт попытается дать тебе сегодня на ночь. Я жду тебя ровно в два часа. — После этого он отвернулся и стал спускаться по задней лестнице.

Нили проводил его взглядом. Не есть и не пить ничего из того, что предложит миссис Бартлетт? Что, к черту, все это значит? Его внутренний голос вопил: «НЕТ, НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО!», но он отмел его прочь и отказался к нему прислушаться. Нили закрыл дверь и посмотрел на свой чемодан. Этому человеку нужна его помощь. Что будет для него значить еще один день? Но, ей-Богу, покончив с этим гадким зловонным местом, он наполнит чемодан своими скудными пожитками, возьмет свою гитару, песни и унесет ноги из этой деревни. Как можно скорее.

Он стянул футболку через голову, скатал ее и забросил в чемодан. Он был голоден, но решил не просить миссис Бартлетт сделать ему что-нибудь на обед. Может быть, этот человек и не был таким безумным, как казался. Он осторожно дотронулся до своего плеча, скользнув пальцами по неровной линии царапины, которую впервые заметил несколько дней назад в зеркале ванной комнаты.

26 На свалке

Облаченный в одежду темного цвета и армейские ботинки на толстой подошве, которые он нашел в полуподвале в покрытом пылью чемодане, Эван тихо поднимался по лестнице. Он оставил открытой дверь спальни Лори, и полоска света падала на ребенка. Эван смотрел некоторое время на мирно спящую девочку; ее лицо было безмятежно спокойным; рядом с ней лежала тряпичная кукла, ухмылявшаяся ему так, словно она делила с ним какую-то тайну.

Эван протянул руку и нежно коснулся щеки Лори. Она очень тихо шевельнулась, и он убрал руку. «Моя принцесса, — подумал он. — Моя прекрасная принцесса. Я молю Бога, чтобы ты всегда спала сном невинности». Он наклонился, нежно поцеловал ее в лобик, затем осторожно отступил и закрыл дверь спальни.

Пора было идти.

Кабинет освещала луна, еще не полная, но такая же белая, как лед. Ночной ветер гонял по небу облака с серебристыми краями, и когда они пересекали коварный лик луны, свет ее тускнел, искажался тенями, похожими на фигуры всадников на гигантских лошадях. Сейчас Эван находился в состоянии, которое часто испытывал во время войны, оставляя безопасный военный лагерь и отправляясь под покровом ночи на операцию. Тогда он доверял свою жизнь инстинктам, зная, что на него смотрят глаза врагов и до утра еще целая вечность. Может быть, это к лучшему, что много лет назад, захваченный в плен, он принужден был лежать на койке под презрительным взглядом той женщины-офицера; сейчас он знал, что он нельзя недооценивать этих женщин из Вифанииного Греха, потому что от них нельзя ожидать пощады. С ними надо либо убивать, либо быть убитым. Он взял ключи, вышел из дома и запер его. Мак-Клейн-террас окутывала тьма. Он проскользнул в свой микроавтобус и завел двигатель, включив вместо мощных фар парковочные огни. Пока он медленно разворачивался и выезжал из проезда, позади него позвякивали кирка и лопата. Отъезжая, Эван посмотрел на дом Демарджонов, но ни одна занавеска в окне не шевельнулась, чтобы расширить обзор для горящих любопытных глаз.

По пути к гостинице, следуя за желтоватым светом парковочных фар, Эван думал, что же он сделает, если найдет кости Пола Китинга. Поедет к шерифу Вайсингеру? В полицию штата? Он понимал, к Вайсингеру обращаться было опасно, поскольку он не знал, на чьей стороне этот человек. Возможно ли, что эти ужасные дела творились вокруг шерифа, а он даже и не знал об этом? Конечно, такой вариант логично допустить, но на него нельзя полагаться. Риск, что Вифаниин Грех так же одержим злыми духами, как и древняя Темискрия, что здесь пустила корни бессмертная сущность нации амазонок и что женщины, одна за другой, попадали во власть этого ужасного безымянного зла, которое упивалось и крепло убийствами и увечьями мужчин?

Секреты Вифанииного Греха наслаивались друг на друга, источая грязь. Внешняя красота этой деревушки культивировалась, чтобы заманивать свои жертвы все ближе и ближе, пока они окончательно не запутаются в ее тенетах. Эти твари с того света, эти кровожадные тени-воительницы, словно пиявки присосались к душе Катрин Драго. Она принесла их с собой из древней пещеры и теперь выпускала, словно искры, чтобы поджечь другие души. Королева, сказала Лори. Настоящая королева. Доктор Драго. Возможно ли, чтобы кости королевы амазонок лежали в этой пещере и были превращены в пепел вместе со всеми остальными? И теперь эта неистовая яростная львица завладела телом Катрин Драго как своим собственным, как подходящим сосудом для ненависти и могущества, которые пережили века?

Безмолвные улицы разворачивались перед ним. Впереди показался пансион миссис Бартлетт. Он затормозил, свернул на обочину и остановился. Через газон двигалась какая-то фигура.

Нили, с капельками пота на лице, быстро скользнул внутрь и тихо прикрыл дверь. Эван набрал скорость, развернулся кругом и повернул к выезду из деревни.

— Это на запад… — начал Нили.

— Я знаю, — сказал Эван. У границы деревни он включил основные фары. Дорога устремилась навстречу ему.

Нили улавливал напряжение, которое излучал Эван. Его сердце гулко колотилось. Он пошарил в кармане своей рубашки.

— Не будете возражать, если я закурю?

Эван покачал головой.

Нили вытащил сигарету, уставился на несколько секунд на разгоравшееся пламя спички, затем задул его. В овальных стеклах его очков отсвечивали зеленые огоньки на циферблатах приборной панели.

— Одной сигареты для них достаточно, — сказал он сам себе.

— Что? — переспросил его Эван.

— Одна сигарета. Выбросишь ее из окна и — ПУФ! Солнце спалило и высушило все в округе на целые мили. Леса так пересохли, что трещат. Уже несколько недель не было дождя. Да, сэр. Достаточно всего одной сигареты. — Он посмотрел на ее красный тлеющий кончик.

Впереди на дороге была развилка.

— Поворачивай направо, — сказал Нили и снова засунул сигарету в рот. В следующую секунду он заерзал на сиденье и спросил:

— Почему вы так уверены, что найдете там что-нибудь? И к чему вся эта чертова секретность?

— Надеюсь, ты ничего не рассказал обо всем этом миссис Бартлетт, не так ли? — Эван повернул голову, чтобы посмотреть на него.

— Нет. Ничего.

— Хорошо. — Эван замолчал глядя на дорогу. Из зарослей выскочил олень, метнулся в чащу и исчез. — Я не уверен, что найду на свалке то, что ищу. По правде сказать, надеюсь, что не найду. Хотелось бы верить что я впал в полнейшее безумие и бред, то есть до того сошел с ума, что воспринимаю все в искаженном свете. — Он замолчал. — Но увы, все это не так.

— Я не вижу никакого смысла в ваших словах.

— Это все имеет отношение к тем женщинам, которых ты видел на Кингз-Бридж-роуд, — сказал ему Эван. — Я считаю, что они ворвались в дом Пола Китинга и убили его. И я верю, что они унесли его тело на свалку. Что касается секретности, — его глаза блеснули, — мы же не хотим кончить так, как Пол Китинг, не правда ли?

— Поверните здесь налево, — тихо сказал Нили. Он начал ощущать кисло-сладкий запах с примесью еще тысячи зловонных ароматов, характерный для свалки, и опасался того, что ждало его впереди. Прокопать насквозь все это месиво? Вскрывать потихоньку пласт за пластом? Господи! Во что я влип!

Серые щупальца дыма стелились по дороге, как змеи.

— Затормозите, — сказал Нили, вдыхая отвратительную вонь горящего мусора. — Мы на месте.

Эван остановил микроавтобус на обочине дороги, выключил двигатель и потушил фары. Справа от них простиралась темная гора свалки с тлеющими красными огоньками. Они вышли из машины и обошли ее сзади. Эван взял лопату, а Нили протянул кирку и круглый фонарь, который купил в «Вестерн Ауто».

— Теперь показывай, — сказал он.

— Хорошо. Идите осторожней.

Нили включил фонарь, взвалил на плечо кирку, отражающую лунный свет, и стал осторожно пробираться через черную равнину. Эван шел по его следам, поднимая ботинками толстые клубы пыли. Едкий запах носился в воздухе, цепляясь за их волосы и одежду, словно живое существо; горы мусора приняли неясные очертания; со всех сторон слышался крысиный визг. Вонь жестоко терзала Эвана; он стиснул зубы и переборол волну тошноты, думая только о том, что ему необходимо было сделать. Огромные трещины раскололи землю, лунный свет обнажал в них слой за слоем дышащую зловонными испарениями мусорную трясину, которая колыхалась и двигалась после жуткого воздействия на них солнечных лучей. Теперь ему казалось, что даже луна жестоко обжигала его лицо холодный огнем, от которого ему хотелось кричать. Нили пошарил лучом фонаря по поверхности, земля хрустела под его ботинками. Жар гниющего месива плотно окутал их. Пот бусинками выступил на коже, и словно вихрь, словно гудящие облака темной пыли, на них навалились мухи. Дюжина их ударила Нили прямо в лицо, запуталась в волосах, завертелась вокруг головы. «Христос!» — в отвращении воскликнул он и замахал фонарем, отгоняя этих тварей. Они разлетелись в стороны, жужжа и снова вернулись. Мухи прилипли к капелькам пота, выступившим на лице и руках Эвана, и начали жадно высасывать человеческие соки.

— Подождите минутку, — сказал Нили. Он остановился и замахал рукой, отгоняя мух, Его глаза следили за дорожкой света от фонаря, протянувшейся по земле. Слева от них возвышалась огромная гора разлагающегося мусора, увенчанная лысыми автомобильными шинами и закрылками. Проржавевший разбитый холодильник валялся на боку, словно раскрытый гроб. Нили прошел вперед еще несколько ярдов, оглядываясь по сторонам, чтобы сориентироваться; он водил лучом фонаря из стороны в сторону, выискивая ту широкую щель, в которой обнаружил зубы. Но, Господи Иисусе на небесах, земля была вся усеяна зигзагами трещин и невозможно было найти то место.

Сейчас мне надо было бы упаковывать свой чемодан, говорил он себе, а не торчать в этом жалком проклятом месте. Боже, какая здесь вонь! Еще эти сраные мухи!

— В чем дело? — спросил Эван, идущий сзади.

Нили прошел несколько шагов к еще одной трещине, в ней поблескивало стекло от пивных бутылок. Почему бы не сказать, чтобы этот парень копал прямо здесь, подумал он. Надо скорее покончить со всем этим и скорее уносить ноги. — Это здесь, — сказал он не оглядываясь.

— Ты уверен?

— Да, я уверен! — сказал он и поставил фонарь на перевернутый бок холодильника так, чтобы его луч светил вниз, в расщелину. Это место прекрасно подходит, чтобы со всем этим покончить! Он отмахнулся от мельтешащих перед глазами мух. — Отойдите назад, — сказал он Эвану и, собравшись с силами, ударил киркой по земле. Стекло хрустнуло; Эван услышал звук металла. Нили вытянул кирку и снова ударил, затем еще и еще раз. После того он вытер каплю пота с кончика подбородка и отступил в сторону. — Теперь ваша очередь.

Эван стал копать своей лопатой. Ему попадались куски стекла, пустые жестяные банки, сплющенные пакеты из-под молока, обрывки газет и журналов. Он взял поглубже, налегая на лопату плечом; опять тот же хлам: стеклянные осколки, жестянки, мусор.

— Что это? — вдруг спросил Нили.

Эван решил, что он имеет в виду моток проржавевшей стальной проволоки. Он обернулся и сказал:

— Ничего. Просто хлам.

Но Нили не всматривался в расширяющееся отверстие; вместо этого он повернул голову направо, в темноту.

— Нет, — тихо сказал Нили. — Я что-то слышал. — Лунный свет отсвечивал от стекол его очков. — Далеко отсюда.

— На что это было похоже? — Эван оперся на лопату.

— Не знаю. На жалобный вой… что-то в этом роде.

— Свисток поезда? — предположил Эван. Он взглянул в том направлении, в котором смотрел Нили, затем снова воткнул лопату в яму. Но наткнулся на более плотную почву. — Здесь снова нужна кирка.

Нили повернулся к яме, взмахнул киркой. Снова их окутало облако пыли и налетели мухи. «Здесь Смерть, — подумал Эван, кровь застыла в его жилах. — Где-то здесь Смерть». Он шагнул вперед, работая лопатой следом за Нили. Еще через несколько минут он откопал то, что сперва показалось целой рубашкой, но, приподняв ее, он понял, что она была разорвана в лохмотья для каких-то домашних дел. Отбросив ее в сторону, он снова стал углубляться в грязь. Лунный свет тяжело опустился на лицо Нили; он вглядывался вдаль, прислушиваясь. О чем напомнил ему этот звук? спрашивал он себя. Да. О чем-то, что уже слушал раньше.

— Давай кирку, — сказал Эван.

Еще немного поработав киркой, Нили спросил:

— Вы не думаете, что это совершенно бессмысленно? Если вы ищете здесь кости, то вам нужно раскопать чертовски огромную территорию.

Эван ничего не сказал; он вкапывался вглубь, вывернул лопату глины, поднес ее к свету, затем отбросил в сторону. Снова копнул и снова посмотрел. И так много раз. Мухи облепили его потное лицо, и он покачал головой, чтобы избавиться от них. Смерть. Смерть. Где-то здесь смерть. Внезапно он замер. Вдалеке послышался скрипящий звук; он посмотрел вверх, затем обвел глазами темную, скрытую лесом линию горизонта.

— Вы услышали его, не так ли? — спросил Нили. — Что, к дьяволу, это было? — Его глаза округлились и сверкали из-под очков.

— Какое-то животное в лесу, — спокойно ответил Эван, напрягая зрение, но не видя ничего, кроме лунного света, гор мусора и темноты. — Кирку.

— Животное, дьявольщина! — резко вскрикнул Нили. — Это совсем не похоже ни на одно чертово животное, которое я когда-либо слышал!

— Мне нужно вскрыть еще один пласт земли, — сказал ему Эван, выбираясь из углубляющейся траншеи.

Нили, бранясь и ворча, спустился вниз и монотонно заработал киркой, которая поблескивала. Вдалеке что-то снова заскрежетало.

— Ей-богу, здесь ничего нет! — сказал Нили. — Господи! Я не знаю, то это место или нет! Как я могу сказать? — Он выбрался из трясины грязи и мусора.

Эван, в промокшей насквозь рубашке, тщательно просеивал мусор: бутылки из-под кока-колы, помятые банки из-под пива, коробки из-под дезинфицирующих средств, куски туалетной бумаги, жестяные банки из-под лизола. Тошнотворный запах усиливался. Мухироились вокруг в ожидании лакомства.

Послышался СКРИП. Ближе. Теперь слева. Жуткое завывание, от которого внутри у Нили все сжалось.

Эван вкапывался в землю, поднимал лопату за лопатой. Темный твердый предмет выскочил наружу вместе с глиной. Он подобрал его и поднес к свету. Это был измазанный глиной и нечистотами ботинок, съежившийся и покоробившийся от долгой носки. Пока он держал его, мухи опустились ниже, чтобы рассмотреть добычу, затем вихрем взметнулись прочь. Он выкинул его из траншеи, которая была теперь глубиной по пояс, и продолжал копать.

— Вы ничего не найдете, — сказал Нили возбужденным голосом. — Давайте уберемся отсюда!

— Еще минуту, — сказал Эван. Копать. Копать. Копать. Края окопа начали осыпаться вокруг. Мухи роились над ним — посланцы смерти и пожиратели плоти. Его плечи отчаянно ныли, и он едва расслышал очередной получеловеческий вопль, раздавшийся справа, ближе, чем все предыдущие.

Нили круто развернулся на звук, его сердце бешено колотилось.

Он уже слышал его раньше на Кингз-Бридж-роуд, когда женщина с пылающими синими глазами глядела на него через окно грузовика за секунду до того, как сверкнул топор. Жара окутывала пеленой и было трудно дышать.

— Кирку, — сказал Эван. — Нили не шевелился. — Кирку, к черту! — Эван потянулся наверх, выхватил кирку у Нили, замершего от страха, и начал торопливо разбивать землю.

— Они идут, — прошептал Нили, пристально глядя в темноту и боясь в ней что-либо увидеть. — Господь милосердный, они идут…

Края траншеи уже были Эвану выше пояса; он отключил свой слух от приближающегося военного клича, отключил свой разум от того, что сейчас мчалось верхом на лошадях по направлению к ним, сверкая топорами в лунном свете.

— К черту, я знаю, что они здесь! — пронзительно закричал Эван ломающимся голосом и со всей силой ударил киркой в одну из стен траншеи. Стена треснула, разделилась надвое и начала кусками обваливаться вокруг него.

И отовсюду начали выпадать кости, они текли, словно поток зловонной жидкости, крушащий стены земляной дамбы.

Целые скелеты в прогнивших одеждах, проломленные черепа и тазобедренные кости, руки и ноги с остатками серой разложившейся плоти; позвоночники, похожие на жуткие лестницы, громоздились вокруг ног Эвана. Он повернулся, крик застрял у него в горле. Собрав все последние силы, он стал еще глубже вгрызаться в траншею. Посыпался домашний мусор: ящики, жестянки, бутылки. Он ударил еще раз. Опять кости: ухмыляющиеся беззубые черепа. Каскадом осыпалась глина и вместе с ней разбитые бедра, сломанные пальцы, челюсти, череп со скальпом черных волос, грудная клетка, забитая грязью, облаченная в синюю клетчатую рубашку. Он снова ударил лопатой, ужас, казалось, разрывал его на части. На этот раз из глины посыпались крошечные черепа и кости позвоночника. Да. Да. Ужас охватил его сердце, разрывая на куски. Маленькие мальчики. Вот куда отправляются маленькие мальчики, чтобы уснуть и навсегда успокоиться. Его сознание, трещавшее от нестерпимого шока, вдруг безумным образом напомнило ему строчку из песни «Битлз»: «Все хорошие дети отправляются на небеса. Все хорошие дети отправляются на небеса». Он глотал пыль, мухи пировали, упиваясь запахами Смерти, они пожирали засохшее мясо, все еще свисавшее с человеческих костей. Это было нечестивое место Смерти в Вифаниином Грехе; нет, не кладбище, нет, потому что там было освященное место, и, вероятно, в нем покоились только женщины. Сюда приносили убитых мужчин и младенцев мужского пола, бросали их вместе с остальным мусором, покрывая нечистотами и подвергая забвению. Это была территория для резни и бойни амазонок. Трупы были свалены здесь подобно телам на промокшем от крови, пропитанной дымом древнем поле битвы.

— …ОНИ ИДУТ! — прокричал ему Нили, увидев первую быстро приближающуюся фигуру, но Эван не услышал его.

Он почувствовал, что теряет сознание и не может найти в себе силы, чтобы выбраться из этой проклятой Богом забытой канавы. Моя жена и ребенок, мне надо забыть мою жену и ребенка…

— ВЫХОДИ, ПРОКЛЯТЬЕ! — крикнул Нили и протянул руку, чтобы Эван мог уцепиться за нее. — ВЫЛЕЗАЙ СКОРЕЙ! — он посмотрел через плечо. Тени начинали принимать очертания. От топота лошадиных копыт дрожала земля, горящие синие орбиты глаз выслеживали его. Он снова посмотрел на Эвана и увидел, что тот полностью поражен шоком. Нили нагнулся, схватил запястье Эвана и потянул за него. Его нервы были на пределе.

В следующую секунду раздался душераздирающий пронзительный вопль «И-И-ИИИХ» прямо сзади Нили Эймса: он повернулся кругом, открывая рот для крика. И в этот момент он увидел над собой черную как ночь лошадь и лезвие топора, светившееся энергией, словно оголенный электрический кабель. Он услышал свист ветра, пока металл разрезал воздух.

Голову Нили, разбрасывающую спиральные потоки крови, перекинуло ударом через плечо Эвана; кровь брызнула на его лицо. Обезглавленное тело, все еще сжимавшее запястье Эвана, рухнуло на колени и соскользнуло в траншею. Горячие капли крови вернули Эвана к действительности, к реальности кошмарных тварей, которые приближались к нему. Эван высвободил свою руку из мертвой хватки трупа и потянулся за киркой. Амазонка на черном коне отступала назад для удара, который должен был разбить его череп; Эван, пригнувшись, швырнул кирку в передние ноги коня. Конь резко вскрикнул, зашатался, потерял равновесие и тяжело упал, похоронив под собой женщину-тварь. Раздался резкий звук ломающихся костей и гортанный нечеловеческий крик боли.

Эван уже выбрался из траншеи и побежал через свалку к своему микроавтобусу. Другие развернули к нему своих лошадей: их глаза пламенели ненавистью, топоры блестели над головой. Они пришпоривали каблуками своих коней и глина отлетала из-под копыт. На бегу Эван успел посмотреть через свое плечо. Та, скачущая верхом на сером в яблоках коне впереди всех, поймает его до того, как он добежит до машины. Он продолжал бежать, в изнеможении отталкиваясь ногами от земли. Дрожание почвы под ногами говорило о том, что лошадь приближалась. Он успел увернуться в сторону, и лезвие топора просвистело мимо его щеки. Он упал на живот, закопавшись в землю кулаками, затем снова побежал. Конь мчался рядом с ним, и рука амазонки поднялась для второго удара. Эван остановился и бросил ей в лицо кучу грязи. На этот раз топор почти коснулся его левой руки, разорвав ткань на рубашке. Лошадь стала бешено кружиться, пока ее всадница пыталась протереть глаза. Все остальные быстро приближались.

Но Эван уже добрался до микроавтобуса. Он рухнул на сиденье, запер все двери и воткнул ключ в зажигание. Шины отбрасывали комья земли, пока он давил на акселератор. Позади раздавался пронзительный военный клич, от которого кровь сворачивалась в жилах, и он знал, что они гонятся за ним. «Вифаниин Грех», — подумал он. Его мозг, казалось, пульсировал в такт с сердечным ритмом. Мне необходимо добраться туда. Необходимо взять Лори и убраться прочь. А Кэй? Что будет с Кэй? Нет, я не вернусь назад. Сперва обращусь в полицию штата. Потом приведу их сюда. Но сначала надо забрать Лори. ЛОРИ.

Он резко дернул руль налево, и микроавтобус завертелся, почти разрывая шины по кругу. Этот рывок почти забросил машину в канаву на противоположной стороне дороги. Затем он снова прибавил скорость, заскрежетав зубами. Горящие фары высвечивали впереди пустынное шоссе. Очередной вопль амазонки раздался почти над самым его ухом, а затем перед ним на дороге возникли очертания фигуры: большая гнедая лошадь с огромными боками и всадница. Ее горящий взгляд и оскаленные зубы пронзили его до мозга костей. У него была секунда, чтобы осознать, что эта женщина — та самая библиотекарша, которая спрашивала его, не хочет ли он посмотреть какие-нибудь книги по искусству. Но сейчас у нее было совсем другое, похожее на маску лицо, и ненависть струилась из раскрытого рта. Эван надавил на тормоза, но лошадь была слишком близко; микроавтобус глубоко врезался в животное, увлекая его назад и в сторону. Он услышал, как разбилась решетка и погасла одна из фар. Тело амазонки, сброшенное с лошади силой удара, перелетело через капот машины, ударилось о ветровое стекло и разбило его. Неровные осколки задребезжали вокруг Эвана, оставляя царапины на его щеках, лбу и подбородке. Тело с изрубленным лицом и горлом, из которого ручьем хлестала кровь, перевалилось через приборную панель. Ничего не видящие глаза еще одно мгновение отражали огромную мощь сущности, находящейся в этом телесном облике, и затем синева померкла. Глаза превратились в черные пустые дыры, и кожа на лице сморщилась, придавая ему вид давно уже мертвого черепа.

Эван уперся ногами в пол, прокладывая свой путь по направлению к Вифанииному Греху, обратно в это отвратительное гнездо зла… ИХ гнездо. На этот раз он не пытался сохранить тишину; его шины визжали на поворотах, и двигатель микроавтобуса гудел на последних пределах своих возможностей.

Темные улицы. Темные дома. Ужасная сгустившаяся тьма. Луна, с ухмылкой заглядывающая в это окно, и в это, и в это.

Мак-Клейн-террас. Его дом, черный и безмолвный. Он заехал на газон, оставляя следы покрышек на траве, и выпрыгнул наружу, направляясь к парадной двери. Конечно, они продолжают погоню и через считанные минуты найдут его. Он возился с ключами в замке. Спешить. Необходимо спешить. Необходимо. Они идут. Они идут. Его ключ наконец попал в замочную скважину. Где-то залаял пес.

И в следующее мгновение его рванули в сторону от двери. Рука с крашеными ногтями схватила его за запястье и втащила в прихожую с такой силой, что он повалился на пол. Из темноты к нему медленно приближалась фигура. Ее глаза горели и были ужасны. Он заскулил, как пойманное в ловушку животное. Его подняли, протащили через расступающуюся тьму и бросили на пол в освещенном кабинете.

Эван скорчился, ожидая смертельного удара топором, и дико огляделся по сторонам. Четыре фигуры темнели в лунном свете. Четыре тени. Четыре женщины. Четыре пары безжалостных жаждущих крови глаз.

Одна из них сидела в кресле по другую сторону кофейного столика, наблюдая за ним, и не говорила ни слова.

«Господь милосердный», — подумал он, рот его был таким же сухим, как глина на свалке. Образ оседающего обезглавленного тела вспышкой осенил память. Все это время они поджидали меня. Они ждали меня.

Тварь-Драго заговорила из своего кресла двумя голосами: один был ее собственный, говорящий на английском языке с греческим акцентом, другой гортанный и грубый, говорящий на странном языке амазонок. Оба голоса странным образом соединялись, звучали из одной и той же глотки, глухо и мрачно: — Теперь, — тихо сказала она, — мы поговорим.

27 Женщины

— Вы значительно более разумный человек, чем я считала сначала, сказала со своего кресла тварь-Драго. — Я восхищаюсь вашим интеллектом. Я также восхищаюсь вашей целеустремленностью.

Глаза Эвана чуть шевельнулись. Миссис Джайлз — или то, что было когда-то миссис Джайлз — стояла в углу кабинета. Та, что уже не была миссис Демарджон, стояла у подножия лестницы, молодая блондинка, на лице которой застыла маска бессердечной ненависти, стояла справа от кресла Драго. Он стал соразмерять расстояния: дюймы и секунды.

— Не будьте глупцом, — сказала женщина в кресле.

Он посмотрел на нее. Глаза женщины-твари горели ярким свирепым пламенем. Лори. Страх вонзился в него, словно блестящее лезвие топора.

— Где моя дочь?

— Она спит.

Эван посмотрел на лестницу.

— Не здесь, — сказала женщина. Звуки ее голоса отражались от стен, словно слова произносились внутри пещеры, затерянной во времени, а не в кабинете дома, обшитого деревянными панелями. — В другом месте.

— Где она? — Он пытался сохранить свой взгляд спокойным и устойчивым, но это было очень трудно, поскольку энергия, скрытая в этой женщине, была равносильна раскаленному до бела пламени.

— Она в безопасности. Я обещаю вам это. Интересно. До конца вашего существования возможно остались секунды. Почему вы заботитесь о ребенке?

— Потому что я человек, — сказал Эван, осторожно выбирая слова. Сомневаюсь, что вы теперь много знаете о чувствах настоящих человеческих существ. — Тварь-Драго на минуту замолчала, рассматривая его.

— О, да, — наконец сказала она. — Вы ссылаетесь на материнский инстинкт. Это необязательно. Сильная воля всегда позаботиться о себе. Слабые должны быть истреблены, как сорняки, угроза продолжению рода.

Глаза Эвана сузились.

— Сегодня ночью я видел то, что вы «истребили как сорняки».

— Да, — сказала женщина. — Вы видели это. Вы отправились на Поле Костей, где лежат наши враги, пораженные волей Артемиды…

— Враги? — недоверчиво сказал Эван. — Мужчины и младенцы?

— Мужчины и будущие мужчины, — тихо и спокойно сказала Драго, ее голос был мягкий, но твердый, голос амазонки звучал на тон ниже и грубее.

— Двое из вас отправились на Поле Костей. Только вы вернулись; где работник?

— Он мертв. Убит одной из этих… тварей на лошадях.

— Воительницами. Жаль, что мистер Эймс был поражен ими; он теперь никогда не увидит своих детей.

— Детей?

Она ответила ему кивком головы.

— Две женщины забеременели от его семени. Мы надеемся, что одна из них родит нам дочь. Конечно, сам мистер Эймс не догадывался об этом; зелье Антигаты усиливало его сексуальную потенцию и стирало память об этом.

— Антигата? — сердце Эвана заколотилось. — Миссис Бартлетт?

— Да, та самая, кого вы называете Бартлетт. Вы недооценили наше зрение, обоняние и слух, превосходящие человеческие. Антигата легко подслушала ваш разговор за запертой дверью. Но мне жаль, что так вышло с этим мужчиной; молодым воительницам придется поучиться сдерживать свои чувства даже по отношению к врагу. Я надеялась, что из него получится превосходный производитель.

— Так значит их послали не убивать нас?

— Нет. Только… — она замолчала, подыскивая подходящее слово, только вернуть вас обратно в деревню. Уверяю вас, если бы я приказала убить вас, то вы сейчас и в самом деле были бы мертвы. Пока не хочу.

Эван быстро оглядел комнату; остальные женщины стояли неподвижно и смотрели на него как звери, жаждущие убийства. Дрожь пробежала вверх по его позвоночнику; паукообразные тени, отбрасываемые лунным светом на стены, казалось, подползали все ближе и ближе.

— Кто вы, во имя Господа? — спросил он дрожащим голосом. — Кто вы такие?

— Мы… выжившие, — ответила тварь-Драго, два ее голоса отдавались эхом, переплетаясь друг с другом. — Выжившие только в силу концентрации энергии наших индивидуальных воль, собранных вместе и ожидавших своего часа во мраке в течение… длительного периода. Мы избранницы Артемиды, авангард ее могущества, и наша ненависть поддерживала нас, когда нас согнули, вынудили встать на колени и бросили в черную пасть Аида. — На секунду она закрыла глаза, затем открыла и посмотрела на человека, сидевшего на полу перед ней. — Мы прежде всего воительницы и всегда останемся ими, сражаясь в царстве Аида так же яростно, как в степях перед Афинами. Можно сражаться с Властелином Смерти совместным усилием воль и с божественной помощью Артемиды победить. Да. Победить! — Ее глаза загорелись; их энергия обжигала лицо Эвана, и он отпрянул назад. — Вы ничего не знаете о желании выжить, — сказала она, скривив губы в каком-то зверином оскале. — Вы ничего не знаете о воле к жизни, о желании ходить по земле и лесам, снова вдыхать запахи моря, встать под пылающим солнцем и устремить в небеса свой клич! Мы знаем все это, и нам знакомы горький безграничный холод и тьма. Мы знаем, что такое хотеть вскрикнуть и не иметь голоса, хотеть видеть, но не иметь глаз! — Ее голос все поднимался и поднимался, гулко отражаясь от стен. — Нам знакома хватка Тарантоса с его чешуйчатыми лапами и горящими красным пламенем глазами, и мы знаем, что значит сражаться с этим смертельным захватом. Одна свирепая яростная сила — против другой! И мы знаем, что такое ждать, И ЖДАТЬ, И ЖДАТЬ! — Она вскинула руку сверкнув золотым браслетом на предплечье, и со всей силой ударила кулаком по кофейному столику. Раздалось пронзительное «краааак!», и столик раскололся пополам. Она моргнула, словно сдерживая энергию, заключенную в теле и стремящуюся вырваться из-под контроля, опустила руку и уставилась на него поверх разломанного столика.

Его сознание все куда-то ускользало и ускользало; стиснув зубы, он постарался сдержать крик, вырывавшийся из его души.

— Вы больше не Катрин Драго, — сказал он в следующий момент. — Кто же вы?

Женщина-тварь подняла свой плотно сжатый кулак, дрожащий от подавляемого бешенства.

— Я последняя, в ком течет королевская кровь, — прошептала она. После Трои, — казалось, она выплюнула наружу это слово. — После убийства Пенфесилии Трон Власти перешел ко мне. Но это уже были последние дни, и мы были ослаблены войнами, опустошившими наши ряды. — Ее глаза теперь были полузакрыты, затуманены воспоминаниями. — И поэтому пришли трусы, орда за ордой, разрушители и убийцы с черными бородами, заполонившие наши берега, окружившие стены нашего города. Мы отражали их бесконечные атаки. Артемида вновь поднимала трупы и вдыхала в них жизнь для того, чтобы сражаться, и мы сражались день и ночь без отдыха. До самого конца. — Ее голос затих до шепота.

— Конец наступил в этой пещере, не так ли? — спросил Эван. Она раздраженно посмотрела на него. — Трупы свалили в кучу и сожгли. Пещеру запечатали, и захватчики овладели Темискрией.

— Довольно! — завопила тварь-Драго, это слово прозвучало хриплым рыком на языке амазонок. Та, что была уже не миссис Джайлз, сделала несколько шагов вперед, за ней — та, что уже была не миссис Демарджон.

— Почему нужно было воплотиться в теле Катрин Драго? — спросил он, внимательно наблюдая за ней, готовый немедленно отпрыгнуть назад, если она нападет на него. Ножи. В кухне были ножи. Сможет ли он добраться до них вовремя?

Но она не шевельнулась. Вместо этого она улыбнулась, и эта легкая призрачная улыбка туго натянула кожу на ее скулах, придавая ей вид мертвой головы с пламенеющими глазами.

— Потому что эта женщина была приведена к нам волей Артемиды. Она вершила свою собственную судьбу, притягиваемая нашим ожиданием. И эта женщина уже свершила правосудие над разрушителем.

Эван не шевельнулся; его сознание бешено работало. Ножи. Ножи в кухне.

— Может быть, вы поймете, если я скажу вам ее девичье имя: Вифания Катрина Никос. Ее мать и отец эмигрировали из Греции в 1924 году; отец купил участок земли под ферму и построил деревянный каркасный дом, а в 1932 году у него родилась дочь. Он был грубым и необразованным человеком и знал только физический труд; его жена была хрупкой и интеллигентной женщиной, и она уступала и подчинялась его гневу и ярости, потому что не знала ничего лучшего.

Когда его урожаи стали ухудшаться, он напивался допьяна и вымещал свой гнев, избивая до крови свою жену; очень часто его маленькая дочь просыпалась среди ночи от звука ударов и пронзительных ужасных воплей. Она вдруг открыла глаза, и Эван понял, что маленькая часть Катрин Драго, которая служила маскировкой для более сильной и злобной мощи, теперь вспоминала. — Ужасные вопли, — прошипела она. — К этому времени деревня начала разрастаться. Все знали, что этот человек бьет свою жену, но что они могли поделать? Это было его дело. И по ночам я вспоминаю… Я вспоминаю мою мать… С распухшим от кровоподтеков лицом она сидит на краешке моей кровати и рассказывает истории о стране, где мужчины не осмеливаются причинять женщинам такие страдания, о стране, где женщины были повелительницами, а мужчины занимали надлежащее место. Когда отец был пьян и спал, она рассказывала мне истории об амазонках, и эти рассказы, казалось, разожгли огонь в моей душе… — Она снова моргнула, и ее лицо исказилось в ухмылке. — Он убил ее ночью, когда ветры завывали вокруг дома и снег заморозил землю. Он ударил ее, затем еще раз, и она упала с лестницы и сломала себе шею. Маленькая девочка услышала хруст ломающихся костей. — Она стиснула зубы и уставилась в его лицо. — Конечно, полиция приехала, но маленькая девочка боялась заговорить. А он сказал им, что они подрались с женой по поводу его пьянства, и она поскользнулась и упала. Все эти мужчины… ухмылялись друг другу так, словно бы делили один общий секрет… — она снова моргнула, и тень набежала на ее глаза, — в центре которого была моя мать. Да, да. Чудесный, превосходный секрет. И так я продолжала жить вместе с ним в доме, а он стал пить все больше и больше и начал подыскивать себе еще какое-нибудь женское тело, к которому можно было бы приложить руку. Но я знала, что делать, и… ждала.

Ждала до того момента, когда он снова напился допьяна и улегся в ванну, наполненную теплой водой. — Энергия снова засверкала в ее глазах, губы злобно изогнулись. — Дождавшись когда он уснет, маленькая девочка взяла его опасную бритву и… — Язык высунулся наружу, как у ящерицы, и облизал губы. — И начала резать, резать до тех пор, пока горькие слезы не заструились у него по лицу. Вода и стены стали красные от его крови. После этого она пошла в полицию рассказать им, что сделала и почему. Справедливость. Она хотела справедливости и правосудия. Ее послали жить к родственникам в Афины. И уже оттуда она начала свои поиски.

— Вифаниин Грех, — без выражения произнес Эван, — жители назвали так после того, что она сделала. Грех Вифании заключался в этом убийстве, в том, что она убийца.

— НЕ УБИЙСТВО! — прошипела тварь-Драго, наклоняясь вперед. ПРАВОСУДИЕ! Настоящее правосудие амазонок! — Ее взор блестел и тени от лунного света сгустились под ее скулами. — Когда мы вернулись сюда вместе с ней, она купила эту землю и построила храм Артемиды, мы приказали ей, чтобы она начала сезон охоты. Мы нашли другие подходящие сосуды для себя, а некоторые неподходящие уничтожили. Самые молодые из нас собираются в имении и в полнолуние скачут верхом в честь Артемиды.

Жара, казалось, медленно убивала Эвана; он встряхнул головой, ошеломленный, неспособный думать, что же делать. Побежать на кухню? Сражаться там? Что? В его голове все гудело и кричало, и поверх этого шума слышалось дыхание других тварей.

— Этот мир странный, — прошептала тварь-Драго. — Очень странный. Наполненный тайнами, которые мы даже не осмеливаемся вообразить. Но он все тот же; ты и твой род — наши враги, и у нас не будет отдыха, пока мы вас не уничтожим.

— Что вы собираетесь сделать со мной? — он услышал свой голос.

— Нам нужен твой интеллект и запас жизненных сил для наших дочерей, тихо сказала она. — Мы хотим использовать тебя для размножения.

Образы уродливых и искалеченных тел пронеслись в его сознании: отрезанные и отрубленные руки и ноги, искаженные лица. Он покачал головой:

— Нет! Нет! Я не хочу!

— Это может оказаться для тебя не так уж плохо, если ты не будешь сопротивляться. Мы удостоим тебя чести быть особым пленником…

— НЕТ! — завопил Эван. — НЕТ, ГОСПОДИ, НЕТ!

Женщина пристально посмотрела на него, и ярость вскипала у нее на лице. И ему показалось, что сейчас он либо закричит, либо сойдет с ума.

— У тебя есть другой выбор, — прошептала она и нагнулась к полу рядом со своим креслом; на золотом браслете заиграл лунный свет и отразился на лице Эвана.

Она приподняла отрубленную голову Гарриса Демарджона за волосы и положила ее перед собой на расколотый кофейный столик.

Мертвые глаза закатились, и белки напоминали невидящие глазницы статуи; рот безвольно открылся.

— Теперь решай, — сказала амазонка.

28 Решение

Угрожающие слова женщины еще разносились эхом, отражаясь от стен кабинета, а Эван уже прыгнул вперед, понимая, что если не будет двигаться со скоростью молнии, то они набросятся на него, словно мстительные львицы. Он ухватился за край кофейного столика, рванул его вверх и швырнул в Драго; голова Гарриса Демарджона скатилась в темноту, гулко ударившись о стену. Тварь-Джайлз разразилась полным злобной ненависти воплем и, оскалив зубы, бросилась к нему. Нацеленный на нее столик она отразила рукой. Но к тому времени Эван уже пересек комнату, схватил стул и разбил им окно; стекло с грохотом посыпалось из оконного переплета. Обернувшись через плечо, Эван увидел тянущиеся к нему фигуры с замедленными движениями, словно в ночном кошмаре. Тварь-Драго, встав на ноги, показывала на него и отдавала команды. Эван швырнул стул в центр этой толпы и увидел, как тварь-Джайлз отбросила его в сторону так, как если бы он был сделан из папье-маше. После этого он прыгнул во тьму через разбитое стекло.

Через отлого спускающийся задний двор, не осмеливаясь оглянуться, он добежал до забора, перелез через него и спрыгнул в дренажную канаву с бетонированным дном. Только тогда он посмотрел назад, ожидая, что они приближаются к нему через двор, но увидел только фигуру Катрин Драго, стоящую в проеме разбитого окна и наблюдающую за ним. Он глядел на нее несколько секунд; их глаза встретились. После этого Эван побежал к лесу.

Ноги подкашивались под ним. Кустарник больно жалил лицо, и тени тяжело и мрачно нависали со всех сторон. Сейчас его единственной мыслью было убежать отсюда, каким-то образом пройти через весь лес и добраться до Спэнглера или Бэрнсборо — до любого места с огнями и настоящими людьми. До любого места, где бы он мог получить помощь. Он продолжал бежать, белая луна просвечивала через густые заросли леса, словно прожектор, нацеленный на него. Вскоре его ботинок зацепился за низкий кустарник, и он повалился на землю. От сильного удара его дыхание со свистом вырвалось из легких. Прижав лицо к пахнущей пеплом земле, он пытался отдышаться, как загнанное животное, его грудь горела от удушливого зноя, который давил со всех сторон, как обжигающие тиски. В голове пульсировали боль и смятение. Он подтянулся и прильнул к стволу дерева.

После этого он внезапно осознал, что бежит, снова бежит, как и раньше, спиной к злу, которое ползет по этому миру. Когда-то так же он повернулся спиной к собственному брату, лежащему покалеченным и бессильным на золотом поле, пока призрак Смерти подползал к нему все ближе; он повернулся спиной к людям в лохмотьях, сидящим в бамбуковых клетках, оставляя их в плену на милость врагов. Сознание Эвана шаталось, колебалось, словно человек под тяжестью, наваленной на его плечи. Да. Рука Зла существовала; она была реальна и все это время ждала его в Вифаниином Грехе. И последние годы, думая, что освобождается от ее хватки, на деле он подходил к ней все ближе и ближе. Пока, наконец, она снова не протянулась к нему.

Прижимаясь к дереву, Эван почувствовал, как его душевное здоровье начинает расшатываться.

— О, Господи, — выдохнул он. — О, Господи, помоги мне, помоги мне, помоги мне!

Словно красные порезы от бритвы, в его сознании проносились образы, один за другим: амазонка с обжигающими глазами, тянущаяся к нему одной рукой, пока ее другая рука заносит окровавленный топор для удара; место, где стоят статуи с пустыми глазами и отбрасывают на стены тени, напоминающие пауков, а луна яростно светит вниз через стеклянный потолок, и где амазонки столпились в круг и подходят все ближе, ближе и ближе; Кэй, с закрытыми глазами и обнаженной грудью, окруженная клубами дыма; ухмыляющееся лицо твари-Драго; и он сам, объятый взметнувшимся пламенем Аида.

Он рывком вернул себя к действительности; с его подбородка на землю капал пот. Боже, помоги мне. Боже, помоги мне. Его здравомыслие начало разрушаться, рваться. НЕТ! — выкрикнул он сам себе. — НЕТ! ДЕРЖИСЬ! ВО ИМЯ ГОСПОДА, ДЕРЖИСЬ!

Потому что через пелену этих жутких видений он понял, что должен сделать: вернуться к ним и забрать свою жену и ребенка. Потому что если он отвернется, если убежит в Бэрнсборо, Спэнглер, Марстеллер или куда-нибудь еще, то навсегда потеряет их. Он прижимался к дереву, как к последней прочной реальной вещи в его жизни; и мысль, полная холодной кристаллической ясности, пришла ему в голову. Почему вообще они позволили ему убежать? Почему они это ему позволили?

В следующее мгновение он понял это.

Справа послышался пронзительный вопль всадниц-амазонок, и он понял, что они находятся менее чем в одной миле от него. Они могут видеть в темноте, а их лошади инстинктивно найдут в этих лесах, скрытые темнотой тропинки. Так что даже здесь от них невозможно скрыться. Его сердце бешено заколотилось, он поднялся на ноги и огляделся. Раздался еще один вопль, теперь слева и ближе, чем первый. Они окружали его, затравливали. Бэрнсборо и Спэнглер теперь были отрезаны от него, а сзади лежала деревня Вифаниин Грех, словно паучиха в центре своей паутины, беременная злом.

В которой теперь запутались его жена и ребенок.

Он еще несколько секунд вглядывался в темноту и прислушивался к их крикам слева и справа, приближающимся к той точке, где он стоял, совершенно беззащитный. И тогда он принял решение: повернулся и побежал обратно к деревне. Он держался ближе к деревьям, избегая белых прорезей лунного света, и через некоторое время снова прокрался в дренажную канаву за своим домом. В полумиле от него раздался еще один военный клич. Этот звук приближался, молотом отдаваясь у него в барабанных перепонках. Он прополз по канаве на животе до забора и посмотрел внимательно на заднюю часть своего дома. Там полностью властвовали ночь и растворенное в ней абсолютное Зло. Лунный свет искрился на острых краях разбитого стекла. Ему послышался треск ветки за спиной, и он резко обернулся, готовый отпрыгнуть в сторону. Но там ничего не было. Он продолжал лежать, соблюдая полную тишину, словно тень среди тысячи прочих теней. Его мозг пылал; конечно, они ждут его там, зная, что он может вернуться домой, когда поймет, что всадницы отрезали ему путь к бегству. Он попытается вооружиться или воспользоваться телефоном, чтобы позвать на помощь. Его глаза, сузившиеся до тоненьких щелочек, скользнули влево.

Дом Демарджонов окутывала тьма, но он смог различить дверь, ведущую в подвал: четыре стеклянные панели, точно такие же, как в подвале его дома. Сзади него по лесу прокатился еще один военный клич. Близко. Очень близко. Он больше не мог оставаться на улице. Догадаются, что он забрался в дом Демарджонов? Что он попытается укрыться там до тех пор, пока дневной свет не очистит эти улицы?

Он дополз до забора, собрался с силами и перелез через него. Во дворе он прислушался, там было тихо. Перебегая от тени к тени, низко пригибаясь к земле, он прокрался через сад и огород миссис Демарджон, теперь полностью высохший от жары. Добравшись до двери в подвал, Эван ударил кулаком по нижней стеклянной панели, она надломилась и треснула. Он выломал куски стекла, бросил их на траву и нащупал ручку двери. Надавил на кнопку, отпирающую дверь, повернул ручку и вошел внутрь.

Заперев за собой дверь, Эван, тяжело дыша, сполз на пол у одной из стен подвала. Он долго прислушивался, но не слышал ничего, кроме редких выкриков воительниц в лесу; постепенно эти крики смолкли, как полузабытое эхо. По размерам полуподвал был почти такой же, как и в его доме, деревянная лестница вела наверх, к закрытой двери. Груды ящиков содержали всякий мусор: старую одежду, пропахшие плесенью и сыростью журналы, сломанную лампу, разбитые цветочные горшки. В углу валялся стул без одной ножки, и рядом с ним стояла жаровня на роликах и пара канистр со спиртом для розжига угля. Около двери из стойки выглядывали всевозможные садовые инструменты: приспособление для уничтожения сорняков, ручная лопатка, скатанный зеленый шланг. В углу рядом с Эваном стоял мешок с удобрениями.

Ему ничего не оставалось делать, кроме как дожидаться рассвета, до которого все еще оставались долгие часы. Он закрыл лицо руками и постарался уснуть, но каждые несколько минут ему казалось, что фигура из кошмара проскользнула в подвал и медленно крадется по полу к нему, и он открывал глаза с криком, готовым вот-вот слететь с его губ.

Когда он все же уснул, ему приснился сон: огромное красно-оранжевое пламя заполнило небо почерневшим тлеющим пеплом и обгорелыми кусками древесины. Потом он увидел маленькие язычки пламени посреди руин, черные обуглившиеся дома, кирпичи, обваливавшиеся со стен по мере того, как пятно багрового дыма наползало на горизонт. Ему привиделось призрачное место, где медленными ленивыми спиралями скручивался пепел, и ни трава, ни цветы не росли среди растрескавшихся обугленных руин и почерневших полей.

Даже во сне Эван понял, что такая судьба ждет Спэнглер или Марстеллер, или Сан-Бенедикт, или любой из дюжины маленьких городков, окружающих Вифаниин Грех, когда всадницы начнут разъезжать в полную силу. Когда амазонки научат своих дочерей обращаться с огненным топором ярости и мести, а эти дочери научат своих собственных дочерей, и злоба, жестокость и кровожадность будут передаваться по наследству из поколения в поколение. Их страсть к насилию обратится против целых общин. Они будут наносить свои удары по ночам, быстро и без предупреждения, и эта местность станет местностью призрачных городов, где собаки воют в темноте и пронзительный крик орла разносится среди руин. Рассказы об этом ужасе, передаваемые шепотом, превратят эти места в покинутую, населенную призраками зону, но в Пенсильвании еще найдутся люди, которые по неосторожности проедут по 219 шоссе, пролегающему около деревни Вифаниин Грех. И для этих людей пути назад уже не будет.

Сон исчез.

Жаркий белый солнечный свет коснулся лица Эвана. Он проснулся так же, как просыпался во время войны — настороженный, с ясным сознанием, уже вырабатывающим шаги, которые необходимо предпринять, чтобы остаться в живых. Он перебрался из полосы света в тень, где ему необходимо было спрятаться. Птицы пели на деревьях, и Эван услышал вдалеке автомобильный сигнал, вероятно в районе Круга. Через дверь с четырьмя панелями — нет, теперь уже с тремя — он поискал глазами солнце. Вероятно, время приближалось к восьми часам. Что-то сверкнуло серебряной искоркой в темно-синем небе: самолет, летящий в аэропорт в Джонстауне. Он подумал, что же эти твари думали о самолетах, небоскребах, автомобилях и океанских лайнерах, о телевидении и электрических консервных ножах, о газонокосилках и о тысячах других предметов, которые он воспринимал как само собой разумеющееся. Что эти твари понимают о современном мире и как они могли привыкнуть к нему? Но Эвану казалось, что обладая телом, они также должны обладать памятью, интеллектом и быть личностями в некоторой степени; он видел, как женщина, сидящая перед ним в кабинете, скользила между двумя мирами — от Катрин Драго к той силе, что обосновалась внутри нее, и обратно. Возможно, сущность амазонки пряталась глубоко за личностью Драго, пока не наступала необходимость вынырнуть из нее в полную силу своего буйства и дикости. То же самое происходило и с остальными. Даже язык, на котором они изъяснялись, колебался между двумя мирами: голос, говорящий по-английски, и этот гортанный леденящий рык.

И в этот момент он подумал о Кэй, лежащей в клинике, пока амазонка по имени Оливиадра медленно завоевывала ее душу. Он провел руками по лицу. Когда превращение закончится, останется ли в Кэй хотя бы частица той женщины, которую он знал и все еще любил, или же Оливиадра полностью загасит в ней искру жизни? Мне необходимо пойти к ней! — завопил его внутренний голос. Мне необходимо пойти и забрать ее оттуда! Нет. Еще нет. Они убьют тебя до того, как ты сможешь выбраться с Мак-Клейн-террас. Но тогда как? Как, Господи, я собираюсь освободить свою жену? И что случилось с Лори? Он был уверен, что они не повредили ей, но мысль о том, что они предпримут, вызвала у него озноб.

Он вдруг вскочил, услышав наверху телефонный звонок. Через какое-то время раздался приглушенный дверями голос.

Эван тихо встал и двинулся к лестнице. Затем остановился, осознав, что ему потребуется какое-нибудь оружие; он дотянулся до стойки с сельскохозяйственными инструментами, взял лопатку, осторожно поднялся по лестнице и приложил ухо к двери.

— …я ничего не слышала ни от кого из них, — не-миссис Демарджон говорила обычным голосом миссис Демарджон, и Эван представил ее в халате и тапочках; сущность амазонки теперь затаилась внутри нее, выжидая. Последовала длинная пауза. — Да, это верно. — Еще одна пауза. — Он не мог уйти очень далеко от деревни. Мы это знаем. Они обыскивали лес между его домом и шоссе всю ночь. Если он там, они найдут его. — Пауза. Она прокашлялась. Эван начал было приоткрывать дверь, но остановился. — Нет. Сивилла говорит, что опасность нам не грозит; я оставалась с ней до раннего утра, ожидая доклада. Он не добрался до шоссе.

— Подойди сюда и открой дверь, сука, — бормотал Эван. — Подойди сюда.

Женщина послушала в трубке и ответила:

— Нет. — Снова послушала и снова сказала: — Нет, — громко и выразительно. Затем добавила более утешительным голосом: — Мы подождем и посмотрим. Он не представляет для нас проблемы. А пока мы проведем Обряд Огня и Железа. Сегодня ночью — Оливиадра становится беспокойной.

В горле Эвана все сжалось. Что она имела в виду, говоря об обряде? И Оливиадре? Он наклонился вперед и плотно прижал ухо к двери. Дерево издало тихий треск, и Эван вздрогнул.

— …встретила молодую пару вчера в Вэстбери-Молл, — говорила женщина. — Даниэлы. Он исполнительный страховой агент у Хартфорда в Бэрнсборо; она — домохозяйка, на пятом месяце беременности. Очень приятные люди. Бремуза считает, что они благополучно впишутся в деревенскую общину, на следующей неделе она собирается показать им тот пустой дом на Диэр-Кросс-Лэйн. — Последовала небольшая пауза. — Да. Да, хорошо. Потом. Сейчас мне надо идти. До свидания. — Она положила трубку и вышла.

Эван постоял еще несколько секунд плотно прижавшись к двери. Вифаниин Грех собирался заманить и поглотить пару по фамилии Даниэл; у Бремузы миссис Джайлз были кое-какие планы на их счет.

О, да; точно так же, как она имела планы по отношению к Кэй и Эвану. Она покажет красивый домик на красивой улице в красивой деревне, предложит его по невероятно низкой цене и затем…

Дверь открылась так быстро, что у Эвана не осталось даже времени отреагировать на это, и перед ним оказалась женщина в ярком канареечно-желтом халате и с сонным лицом. Ее глаза были темны и бессмысленны, но за долю секунды энергия вновь хлынула в них потоком яростная дикая синева необузданной силы амазонки. В следующее мгновение с пламенеющей ненавистью и гортанным рыком чистой ярости женщина подняла топор, который был у нее в руках, и со свистом запустила его в плечо Эвану.

Но он, пригнувшись, увернулся от удара и набросился на нее со всей силой; топор врезался в перила в верхней части лестницы и разрубил их. Они сцепились друг с другом, упали на пол, и, катаясь по полу, перевернули стол и лампу с телефоном. Она подобрала топор, но он перехватил ее запястье, предупредив следующий удар. Изогнувшись и рыча как животное, она вцепилась в его руку с лопаткой и начала сдавливать ее. Закричав от дикой боли в руке, он выронил лопатку. Они катались туда и обратно, ударяясь о стену. Она плюнула ему в лицо и постаралась рывком высвободить свою руку, но он крепко держал ее, борясь за свою жизнь. Тогда она снова изогнулась и, выставив вперед ногу в шлепанце, лягнула и сбросила с себя Эвана. Пролетев половину гостиной, он упал, стукнувшись о стул, потом снова обрел устойчивость и подобрал лопатку как раз в тот момент, когда она прыгнула на него с топором, целясь ему в голову.

Откинув голову назад, он увидел отражение своего лица на лезвии топора и решил, что лезвие срезало волосы, нависавшие у него надо лбом. Он стиснул зубы, чувствуя внутри мучительную ярость и разгоравшееся с каждой секундой инстинктивное желание убить. Эван сделал выпад вверх своей лопаткой, но женщина оказалась быстрее; она снова ухватилась за его запястье и вывернула его руку в сторону. От пронзительной боли пальцы непроизвольно разжались, и он снова выронил лопатку. Женщина-тварь нанесла ему удар тыльной стороной руки, который угодил в челюсть и почти сломал ему шею. Эван пошатнулся. Она ринулась вперед, вцепилась в его плечо острыми как когти ногтями и оторвала половину его рубашки, открыв грудь, покрытую неровными шрамами. Он упал навзничь. Голова гудела от удара. Тварь, которая была раньше Джанет Демарджон, наклонилась над ним, занося топор для смертельного удара. Посмотрев ей в лицо, он увидел в ее глазах жажду крови. Шрамы, крест-накрест пересекавшие его грудь, привлекли особое внимание твари, так же, как в ту ночь, в прихожей его дома. Наверное тогда эти шрамы напомнили таившемуся в ней существу о кровопролитной битве, и поэтому она быстро ушла, подавив желание напасть на него. Тень от поднимавшегося топора упала на его лицо, а он чувствовал себя слишком слабым и разбитым, чтобы шевельнуться.

Но в этот критический момент инстинктивное умение убивать заставило его зубы ощериться в рычании и рывком правой руки схватить лопатку, лежавшую всего лишь нескольких футах. Когда топор достиг сверкающей точки своего зенита и застыл в ней на долю секунды, Эван уперся каблуками в ковер и бросился на нее. Со всей силой, на какую были способны мышцы, он метнул садовую лопатку в нависший над ним силуэт. Желтая канареечная ткань остановила его руку.

Женщина откинула голову назад и завопила от боли и гнева. Канареечно-желтая ткань покраснела.

Она попыталась отшатнуться назад, чтобы все-таки нанести свой удар, но Эван опередил ее, ударив свободной рукой по лодыжкам, и она упала, все еще сжимая топор в белых восковых руках. Он сразу же отвел назад лопатку и, продолжая рычать, нанес новый удар. Она кричала, боролась, пыталась расцарапать ему лицо, но промахнулась; Эван навалился всем весом на свое импровизированное оружие и почувствовал, что оно вонзилось в нее еще глубже. Тело под ним бешено билось, и топор просвистел мимо его левого плеча. Другой рукой она ухватилась за его щеку, оставив в коже глубокие царапины. Он отшатнулся и ударил ее еще раз, затем снова и снова.

Пока наконец не осознал, что она мертва.

Он отступил назад, упираясь в пол липкими от крови руками. Лопатка по самую рукоятку погрузилась в ее тело, под которым собралась лужа крови. Эван отполз прочь, больной и потрясенный, в углу гостиной его вырвало. В течение долгого времени он лежал на спине, неспособный шевельнуться; тонкие красные ручейки струились по его щеке из трех глубоких царапин. Он понял,что женщина, должно быть, услышала, как заскрипела дверь, и почувствовала что-то: запах его пота или страха. Снова взглянув на труп, он увидел, что ее глаза темны и безжизненны; лицо, усохшее и сморщенное, было похоже на череп и утратило свою ужасную силу. Но он все еще опасался повернуться к ней спиной. Он уставился на свои окровавленные руки, пальцы дрожали и подергивались. Шатаясь, он дотащился до ванной комнаты и увидел в зеркальце аптечки лицо, которое потрясло его: глаза ввалились, на бледной коже чернели синяки — один на челюсти, другой — на правой щеке — и краснели окровавленные царапины. На обоих плечах и поперек груди виднелись кровавые рубцы. Рубашка была разорвана в клочья. Он вымыл лицо холодной водой, его снова едва не вырвало при этом, и потом осмотрел остальную часть дома Демарджонов.

Маленькие, уютные комнаты казались сошедшими прямо со страниц каталога мебели. В самой задней части дома он обнаружил обезглавленное тело Гарриса Демарджона, все еще сидящее в своем кресле на колесиках. В его комнате не было окон и мебели, только кровать с темно-коричневым покрывалом.

Эван быстро закрыл дверь.

В гостиной он сел на диван и понял, что с любопытством смотрит на труп женщины. Итак, они умирают вместе со своим телом. Но умирают ли? Он не мог быть в этом уверен. Но он твердо знал одну вещь: чтобы держать топор, необходима материально существующая рука, а рука этой женщины никогда не сможет подняться. Он встал с дивана, наклонился к телу и расстегнул халат.

Левая грудь отвисла, ее сосок расплющился и выглядел серым; на месте правой груди был коричневый звездообразный шрам, который указывал на жестокий ожог.

«Обряд Огня и Железа, — сказала эта женщина. — Сегодня ночью. Оливиадра становится беспокойной». Эван запахнул халат, потому что больше не хотел смотреть на этот шрам. Мертвые глаза женщины, полузакрытые, уставились в потолок.

Теперь, сидя на полу в присутствии Смерти и закрыв свою голову руками, Эван ясно понял, что должен сделать, чтобы спасти свою жену и ребенка.

29 Эван в ожидании ночи

В доме Демарджонов, в кухне под раковиной, Эван нашел шесть пустых бутылок из-под кока-колы. Взяв две из них, он спустился в подвал и начал шарить в ящиках в поисках подходящих тряпок — не слишком грязных и достаточно тонких, чтобы запихнуть их в горлышки бутылок. Наполнив бутылки примерно на три четверти бензином, запихнул в них кончики тряпок, свернутых в качестве запалов для своих самодельных бомб.

Потом он вернулся наверх и повесил телефонную трубку на рычаг, опасаясь, что продолжительный сигнал «занято» привлечет к себе внимание.

Он собирался устроить диверсию, чтобы выиграть время и добраться до клиники Мабри и забрать Кэй. Подпалив дом Демарджонов, с этими двумя зажигательными бомбами он мог подобрать себе парочку других мишеней и устроить достаточную суматоху, чтобы прикрыть свои действия. Но оставалась другая проблема: где Лори? В доме Драго? В «Солнечной школе»? Да. Вероятно, там, под внимательным взглядом той ужасной сущности, которая скрывалась в теле миссис Омариан. Выжидая время, которое перевалило за полдень, Эван внимательно наблюдал из гостиной за улицей. Чуть отодвинув в сторону оконные занавески, он разглядывал одним глазом Мак-Клейн-террас. Сначала она казалась пустынной, но затем Эван увидел призрачные очертания фигуры, сидящей перед окном в доме, расположенном на другой стороне улицы по диагонали. Еще одну фигуру он разглядел в доме, находящемся рядом с тем, где был убит Китинг. Это были часовые, наблюдающие за улицей. Возможно, миссис Демарджон тоже отвели роль наблюдателя. — Провались они все к дьяволу, — выдохнул он.

Наступали сумерки. Вечер потихоньку наползал на Вифаниин Грех. Эван наблюдал, как по Мак-Клейн-террас в сторону Круга проехало несколько машин. В домах напротив не зажигались огни, но он знал, что они все здесь, наблюдают за ним и ждут. На полу валялась пластмассовая зажигалка, сброшенная с перевернутого столика во время схватки. Эван подобрал ее, уселся на диван и несколько раз зажег и потушил пламя. Огонь тускло отражался от глаз трупа, лежащего у его ног.

Наступила ночь.

Деревня Вифаниин Грех была безмолвной; но где-то в глубине дома все тикали, тикали, тикали часы. Эван вытер лицо тыльной стороной ладони, моргая, когда капельки пота касались свежих царапин и порезов. Он был один, совсем один, и все события сегодняшней ночи зависели только от его интуиции, от его способностей тихо скользить от тени к тени, от его воли к жизни. Сегодня ночью он должен лицом к лицу встретиться с Рукой Зла, и больше он не убежит от нее. Его сердце билось в такт тиканью часов.

Двадцать минут девятого зазвонил телефон. Эван напряженно уставился на него. Звонок повторился. Еще раз. Еще раз. И еще.

Пусть они знают. Да. Пусть знают, что я готов сражаться с ними.

Телефон продолжал звонить.

Эван встал, подошел к нему и с силой вырвал шнур из стены.

Теперь пора было уходить.

Он забрал зажигалку с собой в подвал, остатками бензина намочил журналы, газеты и изношенную одежду в коробках. Затем оттащил ящики под лестницу, разломал сломанный стул на куски и бросил их в блестящую от бензина кучу. Во второй канистре оставалось достаточно бензина, чтобы полить лестницу. После этого он щелкнул зажигалкой и поднес огонь к краешку рваного платья; ткань задымилась, затлела, загорелась. Газеты и журналы быстро занялись пламенем, их страницы скручивались и чернели; щупальца дыма змейками поднимались вверх по направлению к лестнице, и синеватая змейка побежала по древесине. Эван выждал, пока куча ящиков полностью загорится. Огонь был слишком ярким и заставил его отступить на несколько шагов назад. Он наблюдал, как начинают чернеть ступеньки и перила. Подвал наполнился сероватым и кислым запахом дыма. Эван положил зажигалку в задний карман, подобрал свои зажигательные бомбы и выскользнул через дверь подвала на задний двор. Он перелез через забор, бережно держа на изгибе руки бутылки с плескавшейся жидкостью. Затем оглянулся назад, увидел через дверные панели подвала красный свет и бросился в темноту. Он бежал вдоль канавы, планируя обогнуть деревню по кругу и таким образом добраться до клиники. Над головой висел почти идеально круглый глаз луны, освещая его жарким безумным светом. Он продолжал бежать, низко пригибаясь к земле, озираясь по сторонам, в поисках самого малейшего движения; справа от него темнели задние стены домов, а слева — лес.

В следующий момент до него донесся ужасный высокий пронзительный вопль, и три амазонки верхом на лошадях набросились на него из этой темноты, размахивая топорами. На этот раз он знал, что они убьют его, потому что разглядел выражение смерти в их глазах.

Эван щелкнул зажигалкой и притронулся желтым язычком пламени к одному из запалов, вымоченных в бензине. Он не тратил время на то, чтобы прицелиться, а просто бросил бутылку в середину. Когда бутылка ударилась о землю, из нее вырвался ослепительный огненный шар, и лошади испуганно заржали, отступая. Две из них столкнулись и упали, а третья от испуга стала выписывать круги, пока пламя пожирало высохший кустарник и перепутанные заросли. Эван промчался мимо, не чуя под собою ног. На мгновение обернувшись, он увидел участок леса, покрытый дрожащими языками пламени, и темные силуэты лошадей, оказавшихся в его центре. После этого он больше не оглядывался, а продолжал бежать по окраине Вифанииного Греха, не зная, сколько еще осталось до клиники. Из бездны леса послышались новые выкрики, приближающиеся к нему, и он крепко сжал рукою оставшуюся бомбу. Тени метнулись к нему; ночь превратилась в сумасшедший дом лунного света и темноты, борющихся между собой и с человеком, продирающимся сквозь них. Он споткнулся, чуть не упал, но продолжал бежать; если эта бутылка разобьется, его последнее оружие исчезнет.

Тяжело дыша, Эван резко остановился, его легкие горели от кислорода. Он всмотрелся в темноту. Прислушался. Что это за звук? Что это за ужасный адский звук?

Удары копыт. Четыре или пять лошадей, скачущих вдоль канавы по направлению к нему.

Еще до того как Эван успел отпрыгнуть к забору, они настигли его: четыре амазонки с лицами, перекошенными от ненависти. Топоры мерцали в лунном свете, подпитываемые светящейся мрачной пульсирующей энергией сжимающих их рук. Ржание лошадей с красными глазами напоминало звук землетрясения, от которого трескается и раскалывается земля. Выкрики, раздававшиеся из беснующихся глоток, чуть не оглушили его. Отступая, он подносил пламя к своему последнему запалу; запал начал тлеть, огонь разгорелся. Он отступил назад и бросил бутылку в их середину; пламя высвечивало отдельные части тела: локоть, плечо… и наконец взорвалось, как ручная граната. Огонь и осколки стекла пронизали воздух, попадая в волосы и глаза женщин-тварей. Одна из них дико вскрикнула и начала беспорядочно рубить воздух, пока ее глаза горели; другая рвала на себе горящее платье; третья приникла к отступающей лошади с горящей гривой. Эван отвернулся, прыгнул к забору, уцепился за него пальцами, подтянулся. Топор ударил по сетке рядом с ним. Эван оттолкнулся, спрыгнул в траву и побежал через задний двор к улице. Его нервы натянулись как струны.

Достигнув улицы, он увидел, что это Фредония; он полностью обошел Вифаниин Грех по кругу и прошел мимо клиники. До него доносилось жалобное ржание лошадей, а небо по направлению к Мак-Клейн-террас начало слабо краснеть. Он понял, что они обнаружили пожар и пытаются погасить его. Эван постоял несколько секунд, пытаясь сориентироваться; ему придется пройти через деревню, чтобы добраться до клиники, и они будут ждать его там. Он огляделся: рядом находились станция техобслуживания и несколько безмолвных домов. Еще была дорога, ведущая из Вифанииного Греха по направлению к безопасности и…

…поперек этой дороги что-то лежало.

Вспыхнули огни. Эван оказался пойманным, как мотылек, завороженный двумя огоньками. Он прищурился и постарался рассмотреть, что за ним. Он понял, что это фары. Поперек дороги стояла машина.

— Мистер Рейд, — сказал чей-то мужской голос. — Мистер Рейд, думаю, что вам лучше подойти сюда. Подходите. И двигайтесь спокойно.

Из машины выбралась какая-то фигура, прошла вперед и встала между фар. Шериф Вайсингер нацелил на него пистолет. — Теперь идите сюда, сказал он, словно уговаривал маленького мальчика выбраться из своего укрытия. — Бежать бесполезно. Вам следует знать это, мистер Рейд.

Эван не шевельнулся.

— Я хочу найти свою жену и ребенка, — сказал Эван, во рту его было горько и сухо.

— О, нет, вы этого не сделаете. Они не позволят. Ваша жена сейчас такая же, как они, мистер Рейд, или скоро станет такой. Вы не сможете бороться с ними. Никто не сможет.

— Я могу бороться с ними! — закричал Эван, весь дрожа, его голос эхом разносился по улице. — Ради Бога, помогите мне!

— Бог здесь не поможет, — тихо сказал Вайсингер. — По крайней мере, тот Бог, которому молимся вы и я. — Он улыбнулся улыбкой ящерицы. — Даже Бог держится подальше от Вифанииного Греха.

— Мы можем бороться с ними вместе! — в отчаянии воскликнул Эван.

Вайсингер покачал головой, поднял пистолет и направил его на Эвана.

— Я слишком стар и слаб. Вы просто глупец. Мое уютненькое местечко в Аду уже приготовлено, выдолблено и поджидает меня, и я совсем не тороплюсь туда угодить.

— Что с вами? — разъяренно спросил его Эван. — Вы же здесь шериф и сидите в самом гнезде женщин-убийц!

— Я жив, потому что я им нужен, — сказал Вайсингер, блеснув глазами над стволом пистолета. — Если бы я им не был нужен, то не был бы сейчас здесь, а мои кости гнили бы вместе со всеми остальными; это вопрос выживания, мистер Рейд; вы либо делаете это, либо нет. Теперь подходите-ка поближе и поторопитесь. — Он сделал легкое движение пистолетом.

Эван в полном смятении медленно пошел в его сторону.

Вайсингер неожиданно наклонил голову набок; Эван ощутил запах дыма в слабом удушливом ветерке и понял, что шериф тоже почувствовал его. Глаза Вайсингера расширились, он различил слабое красное пятнышко на Мак-Клейн и более яркий столб дыма в горящем лесу.

— Ты… устроил… поджог… — недоверчиво прошептал Вайсингер. Его лицо покраснело от гнева. — Ты ублюдок! Ты свихнулся, сукин сын! — Он протянул руку, схватил Эвана за остатки рубашки и дернул вперед, держа пистолет на весу прямо у его шеи. — Мне следует разнести твою сраную голову прямо здесь и сейчас же! Этот лес сгорит дотла как сухая головешка! — Он бессмысленно тряс Эвана. — Ты знаешь, что ты наделал? Ты знаешь?..

— Да, — сказал Эван. — Я знаю. — Он встретился взглядом с Вайсингером. — У вас нет снаряжения, чтобы бороться с таким пожаром. Нили Эймс говорил мне об этом. Когда жители Спэнглера или Бэрнсборо увидят огонь, они пошлют сюда свои грузовики, чтобы помочь. И они найдут вас и меня, и… этих женщин.

— Провались ты к дьяволу! — выдохнул Вайсингер сквозь стиснутые зубы. Его взгляд скользнул по направлению к лесу. Искры кружили и взлетали в небо, проносясь над иссушенным на солнце лесом и рождая новое пламя. Он подтолкнул Эвана к полицейской машине. — Залезай! — проревел он прерывающимся от страха голосом. — Быстрее!

Эван скользнул на сидение. Вайсингер с сосредоточенным лицом, на котором выступили капельки пота, сел за руль, продолжая держать пистолет нацеленным Эвану в бок, и завел двигатель.

— Я убью тебя, если ты шевельнешься, — свирепо сказал он. — Клянусь, я убью тебя.

— Куда вы меня везете?

— К ним. В тот… храм. — Свободной рукой он вел машину. — Они найдут, что сделать с этим проклятым огнем. — Он заскрипел зубами. — И они найдут, что сделать с тобой! — Он опустил ногу на пол, и машина рванулась с места.

Эван развернулся, схватил Вайсингера за его медвежье запястье и рванул его вверх; пистолет выстрелил один раз, потом второй, стекло задребезжало. Вайсингер выпустил руль и потянулся к горлу Эвана, а тот, вцепившись в рукоятку пистолета, навалился своим весом на скользящий руль. Шины завизжали в ночи криком баньши, и машина ракетой понеслась по улице по направлению к бензозаправочной станции. Слишком поздно Вайсингер понял, что должно произойти; он выругался, снова попытался обрести контроль над машиной, но Эван мгновенно прижал ногу Вайсингера, надавливая на акселератор.

Полицейский автомобиль с пронзительным скрежетом врезался в насосы подачи бензина; кожуха насосов разлетелись в стороны. Машина продолжала двигаться вперед, разбив на своем пути стеклянный фасад здания конторы, где Эван разговаривал с Джессом, управляющим. Эвана дернуло сначала вперед, назад, потом снова вперед; он разбил лоб о приборную панель и плечо, ударившись о дверь. Краем глаза он увидел мокрое от пота лицо Вайсингера с вопящим разинутым ртом. Машина пронеслась над морем стекла и тяжело ударилась о деревянный прилавок, расколов его на две части; кассовый аппарат закружился, ударился о стену и взорвался. После этого машина остановилась, заскрежетав двигателем.

Сквозь красный туман боли Эван увидел языки пламени, пробивающиеся через обшивку. Он не мог заставить себя пошевелиться. Превосходное пламя, подумал он. Превосходное красное пламя сожжет все дотла. Его плечо пульсировало от боли, и он решил, что сломал его, но когда попытался пошевелить рукой, обнаружил, что может двигать всеми ее пальцами за исключением большого. Превосходное красное пламя, подумал он, разглядывая, как оно разрастается. Сжечь. Сжечь. Сжечь. Еще через несколько секунд он смог повернуть голову.

Мертвенно-синий синяк, начинающий чернеть, закрывал одну сторону лица Вайсингера; половина рулевого колеса отвалилась и лежала у него на коленях. Он тихо простонал, но не шевельнулся.

Огонь выдавил пузыри краски на корпусе машины. Эван смотрел, как они лопаются. И потом, медленно и болезненно, попытался выбраться из машины. Толкнув дверь, он выпал наружу, прямо на свое раненное плечо. И пополз через стекло, бензин и сплющенные канистры. Он выполз наружу через разбитое окно, вытирая кровь, струившуюся из разбитого носа, пересек мостовую, оставляя за собой кровавый след. На другой стороне улицы он остановился, не в силах больше двигаться.

Раздалось тихое ПААФ! затем последовал взрыв стекла и послышался прерывистый стон, который все продолжался и продолжался. Эван обернулся, чтобы посмотреть. Бензобак в автомобиле Вайсингера взорвался, и пламя полностью охватило машину. Клубы пламени завихрились внутри здания бензозаправочной станции и затем вытянулись длинными красными щупальцами в сторону остатков разбитых насосов и паров бензина, поднимающихся из открытых баков.

Последовавший за этим взрыв потряс барабанные перепонки Эвана. Металл, стекло и куски мостовой высоко взвились в небо, и воспламенившийся бензин повис в воздухе в виде смертельного тумана. Здание конторы станции и полицейский автомобиль исчезли в столбе белого огня, и Эван увидел, как нечто, напоминающее по форме человеческое тело, разлетелось на мельчайшие куски. Он свернулся калачиком, прячась от осколков, осыпающих пространство рядом с ним. Воспламенившийся бензин попал на деревья, газоны и крыши домов, и весь воздух наполнился его тошнотворным запахом, похожим на густой запах духов или скисшего вина.

Придя в себя, Эван понял, что его рубашка почти полностью сгорела, а лицо и брови опалил огонь. Он вытер лицо, и на руке остался след крови. Прижимаясь к горячему бетону, он слышал нарастающий рев Гадеса, накатывающийся на берег Темискрии.

Обряд Огня и Железа. Оливиадра. Храм. Вайсингер сказал, что они собрались там, в Храме, для проведения обряда.

«Мы устраиваем вечеринку. И все приглашены. Даже вы, мистер Рейд. О, да. В особенности вы. Заходите к нам. Мы ждем вас. Заходите. Вы ведь не хотите опоздать, не так ли?»

— Нет, — произнес Эван потрескавшимися губами. — Нет. — Он с трудом поднялся, встал, покачиваясь. «Мы ждем. Все мы. И ваша жена тоже. Ваша жена Оливиадра — та, с горящими глазами и недоброй ухмылкой». Стоя среди жары, дыма и языков пламени, Эван мог различить здание музея за дальними верхушками деревьев. Он тоже был освещен, но светился огнями единственный дом в Вифаниин Грехе, который сегодня ночью выглядел живым. Живым и ждущим его. На долю секунды ему показалось, что эти окна и на самом деле похожи на холодные слепые глаза какой-нибудь статуи или сонного паукообразного чудовища, которое засело в центре Вифанииного Греха, поджидая свою следующую жертву.

Эван собрал свои последние силы. Со мной все в порядке, — сказал он себе. Я могу сделать это. Я МОГУ. Я могу сделать это, потому что если я этого не сделаю, они выиграют. Я МОГУ. Да. Они выиграют, и Рука Зла получит мою жену и ребенка. Со мной все в порядке. Я МОГУ. Я МОГУ.

Что-то внутри него вдруг захохотало, протяжно и громко, хохот становился истерическим и скаженным. «Мы ждем. Приходите. Приходите на веееееееечччччеееееерррр».

Глаза этого дома искали его, манили его к себе.

И Эван, спотыкаясь, шагнул вперед, пробираясь через освещенные пламенем улицы.

30 Огонь и железо

К тому времени, когда Эван добрался до музея, его мышцы превратились в сгустки боли и чистого адреналина. Оглянувшись через плечо, он увидел полыхающие около Круга деревья; их листья, кружась, падали с горящих веток, оставляя пламенеющие багровые следы-каракули на фоне неба. Где-то вдалеке задребезжало стекло; огромный язык пламени взвился к небесам, а за ним — что-то, похожее на стаю летучих мышей с крыльями, опаленными огнем. Черепица падала с крыш. Эван понял, что одно из зданий на другой стороне Круга обвалилось. Он подумал об этих прекрасных цветах, росших в центре Круга: теперь они превратятся в жгутики пепла и от них огонь поползет вверх и вниз по деревьям, по траве, будет лизать переплеты окон и парадных, крылечек, кухонь и гостиных.

Эван повернул голову и посмотрел направо. Огромное багровое зарево горящего леса рассеивало темноту, и осталось не так много времени до приезда пожарников из Бэрнсборо и Спэнглера. На Мак-Клейн-террас на фоне смертоносного ярко-оранжевого пламени еще виднелись очертания деревьев. И в волнах дыма и жара оттуда донеслись отчетливые вопли и крики; они сами пытались бороться с огнем, и, наиболее вероятно, что они проигрывали в этой борьбе. Темно-зеленый «Бьюик», взвизгнув шинами, свернул на Каулингтон и проревел мимо Эвана, чуть не сбив его с ног, с противоположной стороны Вифанииного Греха доносились выкрики пытавшихся потушить огонь. Еще одна машина пронеслась мимо, свернула на Каулингтон и исчезла в ночи. За ней последовала еще одна.

Эван вытер лицо, дыша больше раскрытым ртом, чем своим сломанным носом, и приблизился к воротам музея. Вдоль Каулингтон перед зданием музея стояло шесть машин, и Эван узнал блестящий черный «Бьюик» миссис Джайлз. За воротами над газоном летали красные угольки и пепел. Его окутала пелена дыма. Вдали послышался сначала скрежет машины, а затем звук разрывающегося металла. Хорошо. Хорошо. Пусть они все умрут.

И в этот момент он понял, что его видение обугленных руин было судьбой не какой-нибудь другой деревни, а именно Вифанииного Греха. Даже в самый первый день, глядя на музей из-за деревьев, он чувствовал поднимающийся жар, который теперь поглощал это место отъявленного зла. Все это сбывалось. Огни с обоих концов Вифанииного Греха медленно продвигались вперед, как наступающая армия. Пешка в руках Гадеса, вдруг подумал он, держась за ворота и глядя на дом снизу вверх. Я все это время был пешкой в руках Гадеса.

На верхнем этаже в окне появилась фигура; она смотрела на него в течение нескольких секунд, потом исчезла. Возможно, подумал он, этот дьявольский обряд уже начался и не будет прерван до самого конца, а может быть, они просто поджидают меня. Еще одна машина пронеслась мимо и исчезла в туннеле дыма и пламени.

Сердце Эвана бешено колотилось. Он прошел через ворота к двери. Она была заперта изнутри и, хотя он колотил по ней своим здоровым плечом, она не поддавалась. Послышалось внезапное «уффф». Обернувшись, он увидел, что одно из деревьев на другой стороне Каулингтон загорелось; искры огня посыпались дождем на крышу дома, проскользнули по черепице. Рядом с этим домом горел кустарник, и лужайки покрылись слоем пепла. Эван отступил прочь от двери и посмотрел на стену музея; никаких выступов для рук или ног на ней не было. Он стал искать взглядом за что зацепиться, чтобы забраться на верхний этаж, где Кэй сейчас была полностью в их власти. Мог бы он взобраться по водосточной трубе? — лихорадочно спрашивал он себя, чувствуя за спиной огненный жар. — Нет, нет; она не выдержит. — Пепел осыпал его лицо и волосы.

«Мне необходимо попасть туда! — говорил его внутренний голос. — Мне необходимо найти какой-нибудь способ попасть туда!» — Он побежал вокруг дома, осматривая стены; побуревшая трава похрустывала под его ботинками. Увидев огромный дуб, он остановился. Тот рос прямо позади музея; его ветки, слегка опалившиеся, дотягивались до крыши.

Обжигающее дыхание огня коснулось его спины; деревья на Каулингтон и улицах, лежащих за ней, были объяты оранжево-белым пламенем. Горящая ветка треснула, отвалилась, упала на крышу, за ней последовала другая. Дома окутала яркая паутина, и Эван увидел случайную фигуру, бегущую по улицам.

Мы ждем. Приходите на вечер. Мы ждем только вас. Ваша милая очаровательная жена находится здесь…

Эван повернул прочь от пламени, добежал до этого дуба, подтянулся на его нижние ветки и начал взбираться вверх. Мускулы отчаянно ныли, но он все продолжал карабкаться по направлению к крыше. Горячая зола дымящихся листьев обжигала. Достигнув верхних веток, больше не думая об огне и боли, он сорвал с себя остатки опалившейся рубашки и бросил вниз. Он прыгнул на крышу как раз в тот момент, когда весь дуб превратился в ослепительный огненный шар.

Эван обнаружил, что смотрит через потолочное окно на ту часть музея, которая была закрыта черной дверью.

Это была широкая комната с полом из твердой древесины. В ее центре находилась черная каменная плита, и на ней лежала обнаженная Кэй; ее плоть казалась бледной и прозрачной на фоне камня. Казалось, что она спит или накачана наркотиками, потому что не двигалась. Рядом с каменным алтарем стояла светящаяся красным жаровня, на которой прокаливались металлические инструменты. По периметру комнаты стояли хорошо сохранившиеся неповрежденные статуи, застывшие в воинственных позах. В руках они сжимали остроконечные мечи, топоры или луки. Еще одна статуя стояла спиной к Эвану, прямо в ногах у Кэй.

Амазонки, облаченные в черные одеяния, окружали кольцом обнаженную женщину; они что-то пели на своем невразумительном языке, затем опустились на колени перед статуей и простерли к ней руки. И только тогда он заметил, что их руки мокры от крови. Кровью были запачканы их рты, словно некой непристойной помадой; Эван изогнул шею, чтобы лучше все рассмотреть. В изголовье у Кэй стояли медный котел, до краев наполненный кровью, и шесть медных чаш. Прямо над этим котлом стоял мрачного вида железный шест с отрубленной треугольной головой черной лошади, из которой все еще сочилась кровь.

Пение продолжалось, до Эвана доносился неровный гул их голосов. Он видел их горящие жестокостью глаза. Искры и пепел кружились вокруг него и падали на крышу. Древесная щепка больно уколола его в плечо. Амазонки, казалось, не испытывали страха перед пожаром и перед тем, что скоро пожарные бригады начнут прибывать сюда. В этот момент Эван почувствовал уважение и зависть их мужеству, как бы не были они злобны и испорчены: эти женщины не боялись ничего, даже самой Смерти в ярком огненном одеянии.

Тварь-Драго в волочащемся по полу черном одеянии оказалась в его поле зрения. Стоящие вокруг нее твари, поглотившие души миссис Джайлз, миссис Бартлетт, доктора Мабри и других, которых он видел раньше, но не знал, слегка наклонили головы в знак уважения к королеве. Драго остановилась перед высокой статуей, проговорила несколько фраз монотонным речитативом и отступила к горящей жаровне. Правой рукой, облаченной в металлическую перчатку, она достала один из железных инструментов. Щипцы, похожие на ножницы, пульсировали ужасающим темно-красным жаром. После этого она повернулась к Кэй.

Другие амазонки тоже поднялись, их глаза засверкали. Доктор Мабри шагнула к Драго, чтобы помочь ей.

Щипцы раскрылись и начали опускаться вниз по направлению к холмику правой груди Кэй. Кэй, лежа все еще с закрытыми глазами, открыла рот и начала молчаливо корчиться.

Ее грудь, понял Эван. Они собираются оторвать ее грудь!

И в тот же момент он ударил по стеклу ногой и пробил потолок. Осколки дождем посыпались вниз; амазонки посмотрели вверх, их лица исказились. Эван еще раз ударил ногой по стеклу и затем спрыгнул вниз через образовавшееся отверстие. Приземлившись на ноги около каменного алтаря, он упал на колени и попытался встать. Они обступили его, дыша ненавистью; их руки, как когтистые лапы, норовили вцепиться в него. Эван навалился своим весом на жаровню и высыпал угли наружу. Это на мгновение заставило их отступить назад. Угли начали тлеть и разбрасывать искры; Эван обернулся и посмотрел на статую на пьедестале. Это была статуя женщины, ее руки были раскинуты и одна из них отломана. Вокруг плеч и шеи аккуратными рядами располагались мраморные груди с тугими сосками; на торжественном лице слепые глаза горели яростной нечестивой синевой. Этот огонь все разгорался и разгорался.

Эван понял, что смотрит в ужасный лик Артемиды, богини амазонок, носящей символические жертвенные приношения от женщин, которые посвятили свои жизни и души уничтожению мужчин.

Эти глаза, казалось, обжигали его череп и чуть не заставили его отступить назад и упасть на колени.

— НЕТ! — закричал его срывающийся внутренний голос. И он бросился на эту статую, наклонил пьедестал; статуя зашаталась и рухнула на пол. Голова и левая рука отвалились, но в этой отделившейся от тела голове глаза все еще продолжали гореть.

Позади послышался шипящий звук и свист рассекаемого воздуха.

Он пригнулся, отступил, и докрасна раскаленные щипцы пролетели мимо его лица. Тварь-Драго с маской холодной абсолютной ненависти на лице накинулась на него, вынуждая отступить назад, в руки двух амазонок, стоявших по обе стороны от него; они вцепились в его грудь и горло стальной хваткой.

Драго держала раскаленные щипцы перед его лицом.

— Вот и пришло твое время, — прошептала она двойным голосом, сплетенным из двух других голосов, отдающихся эхом друг от друга.

Кэй на алтаре слегка пошевелилась. — Подержите его, пока я закончу, приказала Драго; женщины теснее сжали его в своих объятиях, перехватив дыхание. Затем она повернулась к его жене.

— ОСТАВЬ ЕЕ В ПОКОЕ, ДЬЯВОЛ! — закричал Эван. Он отчаянно боролся, но обнаружил, что не может шевельнуться. — ОТОЙДИ ОТ НЕЕ! — Слезы ярости и ужаса подкатились к его глазам.

Щипцы, которые держала эта металлическая перчатка, опускались к белому телу Кэй.

— ОСТАНОВИТЕСЬ! ОСТАНОВИТЕСЬ! — заорал он, его горло саднило и разрывалось на части. — ЕСЛИ ВАМ НУЖНА ЖЕРТВА, ВОЗЬМИТЕ МЕНЯ!

Драго моргнула, остановив щипцы прямо над грудью Кэй, и медленно повернула голову к нему; ее ехидная улыбка заморозила его до мозга костей.

— Оставьте ее в покое! — сказал Эван, осмеливаясь взглянуть ей в лицо. — Возьмите меня в качестве жертвы, если вы не боитесь…

Драго не шевелилась.

Где-то вдалеке завывала сирена. Затем другая. Дым заклубился по комнате, и Эван услышал, как пламя гложет крышу музея. Звук сирены усилился.

— Давай сразимся один на один, — продолжал настаивать Эван. — Иди сюда, ты, бессовестная шлюха!

Губы Драго разошлись, образовав ужасный оскал, но она все еще не шевелилась.

— У тебя мало времени, — сказал он. — Они скоро придут. Темискрия горит, сука, и я развел первый костер. — Рука сильнее сдавила его горло. ИДИ СЮДА, СВОЛОЧЬ! РЕШАЙСЯ! — Дым клубился между ними; где-то в доме задребезжало стекло.

— Забирайте Оливиадру и уходите, — прошептала Драго остальным, пристально глядя на Эвана. — Все уходите, быстро. Удостоверьтесь, что все дети вытащены из домов и выведены из деревни. — Женщины колебались. ИДИТЕ ПРОЧЬ, СЕЙЧАС ЖЕ! — воскликнула Драго, ее голос дрожал от мощи и был полон власти.

Амазонки выпустили Эвана и отступили. Тварь-Джайлз и другая женщина, блондинка, попытались пробудить Кэй к жизни; она пошевелилась, пробормотала что-то и села на алтаре. Тварь-Джайлз помогла ей подняться на ноги, и именно тогда Эван увидел лицо своей жены. Когда она направила на него свой взгляд, один ее глаз горел ужасной призрачной силой, и одна сторона лица была искажена ненавистью; другой глаз был ясный и перепуганный. И он понял, что без обряда трансформация была неполной; без благословения Артемиды, богини этих сук, она все еще оставалась Кэй, но также частично и Оливиадрой. Она находилась между двумя мирами.

— УВЕДИТЕ ЕЕ! — скомандовала Драго.

— Кэй, — сказал Эван.

Она посмотрела на него, один ее глаз пламенел синим цветом. Губы начали шевелиться, но ни одного слова не было слышно.

— Не позволяй им завладеть собой, Кэй, — прошептал он. — Пожалуйста, во имя всего святого, не позволяй им завладеть собой. Я люблю тебя. Пожалуйста, помни, что я люблю тебя…

Драго шагнула вперед с щипцами.

— Заберите ее отсюда, — велела она амазонкам. — БЫСТРЕЕ! — Последнее слово она выкрикнула на языке амазонок.

Лицо Кэй исказилось, ненависть на нем боролось с любовью. Слеза стекла из незамутненного яростью глаза и упала на щеку.

— Эв…ан? — хрипло прошептала она. — Эван? Эв?.. — и в этот момент женщины повернули ее кругом, одна из них накинула на ее тело черную мантию, чтобы прикрыть наготу; они вывели ее через дверь в музей, и доктор Мабри на секунду остановилась, чтобы взглянуть на Эвана.

Затем задняя дверь захлопнулась.

Эван остался наедине с воительницей, дышащей ненавистью.

Она схватила щипцы и направилась к нему, как львица, выслеживающая добычу, медленно и осторожно. Эван отступал.

— Ни один мужчина не сможет остановить нас, — прошипела она. — Ни один мужчина.

И затем она нанесла удар, быстрее, чем за ним мог проследить взгляд Эвана; щипцы просвистели в воздухе и ударили его в грудь, высекая из нее струю пузырящейся крови. Он откинул назад голову и закричал от пронзительной боли; Драго снова подняла щипцы и быстро сделала шаг вперед, чтобы нанести еще один удар. Но Эван, превозмогая лихорадочный жар в голове, сумел отразить удар. Они сошлись в рукопашной схватке с яростью, от которой затрещали половицы. Эван дотянулся и ухватил ее за запястье, в котором было оружие; свободной рукой Драго пыталась найти его глаза и надавила на один из них. Она терзала его лицо, чуть не разрывая надвое. Эван застонал от безумной кровожадной ярости и стал теснить ее к алтарю, все еще сжимая ее запястье с щипцами. Другой рукой он сдавливал ей горло. Она оскалилась и закрутила его волчком, словно игрушку, потом приподняла и откинула к дальней стене.

Он отчаянно боролся за то, чтобы вздохнуть. Своим не залитым кровью глазом он видел, как языки пламени проникают внутрь через трещины в крыше, как лужи огня собираются на полу. Взорвавшийся застекленный потолок превратился в неровные красные щепки, и через отверстие он увидел овальный лик луны. Драго снова накинулась на него, размахивая щипцами; он отдернул голову, и горячее раскаленное железо выжгло след на его щеке. Он ударил кулаком и с размаху угодил ей в лицо, но она даже не пошатнулась; потом он ударил еще раз и еще. Ее голова наконец свесилась в сторону, и Эван ударил со всей силой по ее подбородку. Ее зубы клацнули, и кровь потекла из уголка рта; она выплюнула куски мяса, и Эван понял, что она перекусила свой язык. Но ее глаза все еще горели, теперь еще яростнее, и она широко ухмылялась ему безумной улыбкой воина, который видел Смерть и осмеливался бороться с ней. Эван стиснул обе руки вокруг ее горла и сдавил его: они упали на пол, прокатились сквозь огонь и стекло. Свободной рукой женщина колотила его по лбу и вискам, а другой рукой с побелевшими суставами судорожно сжимала щипцы. Крыша над ними треснула, и потоки огня, словно праздничное конфетти, ринулись внутрь.

Драго изогнулась и пихнула его в сторону одной из статуй, застывшей в боевой позе. Каменное копье процарапало ему бок. Щипцы снова засвистели и пронеслись возле его головы. Он не позволил ей вновь воспользоваться этим оружием. Обжигаясь, он вырвал его и отбросил в сторону. Закричав от ярости и гнева, она ударила его своей металлической перчаткой, и он рухнул на колени. Он лежал, превозмогая боль в ребрах и разбитой голове. Огонь уже почти сглодал весь пол вокруг них, и в его блеске он увидел на стене тень женщины: огромной чудовищной твари, источающей яд ночного кошмара и ужаса.

Амазонка стояла над ним, тяжело дыша. Перепачканное кровью лицо казалось таким же суровым и нечеловеческим, как и лица статуй женщин-воительниц. Она вытерла кровь, посмотрела на мужчину с презрением и плюнула в него кровавой слюной. Затем повернулась, нащупывая упавшие щипцы, чтобы с их помощью отделить голову врага от тела.

Эван уже вскочил с пола, бросился на нее со скоростью ракеты и ударами стал выбивать воздух из ее шипящих легких. Затем он схватил ее за горло и начал теснить назад, лишая опоры и равновесия…

По направлению к той статуе в дальнем углу. Той самой, с обнаженным остро заточенным мечом.

Глаза Драго горели синим огнем; Эван теснил ее назад, напрягая все разрывающиеся на части мышцы своего тела.

Наконец крик кровожадной леденящей ярости Драго, от которого кровь сворачивалась в жилах, смешался с ее криком боли. Каменный меч пронзил ее спину и живот; его сверкающее острие, окрашенное кровью, вышло наружу из ее тела. Женщина-тварь скорчилась на нем, все еще пытаясь ударить Эвана щипцами; она положила ему руку на плечо и рванула на себя, и он почувствовал, как нестерпимая, словно раскаленная добела, боль пронзила его живот. С острой и внезапной ясностью Эван понял, что она притянула его к себе и пронзила той частью меча, которая выступала из ее тела.

Драго цепко держала его, не давая освободиться. Пламя в ее глазах задрожало.

— Умри, — выдохнула она скомкано и неясно остатками своего языка. Слюна с красными пятнышками крови присохла к ее губам. — Умри. Умри. Умри. Умри.

Тело Эвана начало оседать на пол, боль была ярче и жарче, чем тысяча августовских солнц. Но несмотря на это, он попытался тяжестью своего тела насадить ее спину еще больше на безжалостный меч амазонки. Ее рот открывался все шире, и это ужасное пламя спектральной призрачной мощи замерцало и погасло в ее глазах. Он смотрел в черные глаза трупа, и красный туман боли и огня пронесся между ним и мертвой женщиной, заслонив его взгляд.

Вместо него возникло мягкое и молчаливое мерцание золотого поля, на котором росло сухое дерево, его оголенные ветви тянулись к небу. На этом поле около сломанной ветки лежало чье-то тело. Это было молодое тело, тело мальчика, лежащего без движения. Эван, теперь уже взрослый, но все тот же, которым был всегда, склонился над ним. — Я побегу за помощью, — подумал он. — Я поспешу и приведу папу, и он скажет, что с Эриком все в порядке, все в порядке, что он не умер. — Но взрослый Эван знал, что на самом деле никто не может убежать от смерти, и что нужно сражаться с Рукой Зла, какой бы она ни была, на зараженной этой чумой земле.

Эван сделал шаг вперед и положил руку на плечо мальчика.

Эрик взглянул на него и широко улыбнулся. — Одурачил тебя, правда? сказал он проказливо. — Уфф, ну и грохнулся я! Чуть все печенки не отбил!

— С тобой все… в порядке? — мягко спросил его взрослый Эван.

— Со мной? Разумеется! — Эрик встал, маленький Эрик, который совсем не изменился, и отряхнул пыль и грязь с колен. — Ну я и испугался, скажу тебе!

— Это опасно, — сказал Эван, щурясь на жарком солнечном свете. — Тебе не следует больше так делать.

— Нет-нет, я не буду. Одного раза более чем достаточно, скажу тебе! Уфф! — Эрик быстро взглянул вдаль через плечо своего брата. — Ты слышишь?

— Нет. Что ты слышишь?

Эрик широко улыбнулся.

— Пойдем! Мама и Папа! Они зовут нас домой! Знаешь, уже пора.

— Да, — Эван кивнул. — Думаю, что пора.

— Тогда пойдем!

Но Эван все еще стоял и смотрел на него, словно пытался вспомнить что-то, только что ушедшее за пределы его памяти.

— Пойдем, копуша! — весело крикнул Эрик. — Они скоро будут здесь, увидишь! Пойдем! Я побегу с тобой наперегонки! Я всегда побеждал тебя в беге наперегонки! — И они весело побежали вместе по направлению к краю золотого поля, которое, казалось, тянется в бесконечность.

С разрушенной огнем улицы Каулингтон-стрит Кэй видела, как обвалилась крыша музея, вызвав целый гейзер искр и пламени. Раздался громкий, потрясший землю грохот, как будто сам музей собирался вот-вот рухнуть в мгновенно разверзшуюся бездонную трещину. Она заморгала, так как пламя обжигало ей лицо; две женщины по обе стороны тащили ее прочь; их руки были холодны как лед. Холодные, как руки трупа. — Мой муж, — подумала она. «Нет, нет, он больше не твой муж!» — вскрикнул внутри нее какой-то чужой ужасный голос. — Да. Мой муж. Эван. «Нет, нет, не твой муж!» Эван… там. Он там, внутри! «Ну и пусть умрет, пусть умрет, пусть…» Мой муж!

— О, ГОСПОДИ, ГДЕ ЖЕ МОЙ МУЖ! — Она попыталась рывком освободиться от державших ее женщин, но не могла пошевелить руками, и они тащили ее все дальше, быстрее и быстрее. Все было заполнено огнем и дымом, и слышался высокий, завывающий, причитающий звук.

— ГДЕ ЖЕ ЭВАН, Я ДОЛЖНА НАЙТИ ЭВАНА! — От жара ее лицо распухло, и этот ужасный внутренний голос сейчас казался отдаленным и вызывал у нее страх: — «Иди вместе со всеми остальными, поспеши, иди с ними!»

Она помотала головой из стороны в сторону, горячие слезы струились из ее глаз. Она попыталась свернуть в сторону, но ее потащили дальше.

— Эван! — выкрикнула она, стараясь высвободиться от державших ее женщин. — Мне нужно найти мужа! — Окна музея взорвались, чудовищная какофония звуков почти расколола ее голову болью. Внутренний голос звучал все тише: — «Уходи отсюда! Поторопись! Уходи!» — Где мой муж? — закричала Кэй, пытаясь освободиться от того, что напоминало холодную цепкую хватку невидимой руки. Голос исчезал в никуда. — Я хочу найти мужа! — Голос пропал.

И из стены дыма и огня, лежавшей поперек Каулингтон, вынырнуло чудовище со сверкающими белыми глазами и мрачным пронзительным воплем. Белый свет приморозил Кэй к тому месту, где она стояла, и неожиданно державшие ее женщины — кто они были? — исчезли, побежали в противоположных направлениях, пробиваясь сквозь дым, скрылись из виду. Раздался длинный, хватающий за сердце визг тормозов, и пожарники начали выпрыгивать из грузовика по направлению к ошеломленным женщинам, которые спотыкались в своих черных одеяниях.

— Ты в норме? — взревел, перекрывая страшный шум, один из них, дородный плотный мужчина с густыми черными баками. — Как тебя зовут?

— Кэй, — сказала она, пытаясь вспомнить. — Меня зовут Кэй Рейд.

— Пресвятой Иисус Христос! — крикнул рядом с ней еще один пожарник. Вся эта чертова деревня выгорает дотла! Откуда начался этот чертов пожар?

Кэй покачала головой, пытаясь сфокусировать на пожарниках свое внимание.

— Она только что оттуда, Джимми, — сказал пожарник с черными ожогами товарищу. — Пойдемте, мэм, давайте я отведу вас к грузовику!

— Иисус Христос Пресвятой! — снова сказал Джимми; его лицо с двойным подбородком было перепачкано пеплом. — Где же все люди? Где эти все проклятые люди?

Они быстро отвели ее в грузовик. Сзади них поперек Каулингтон-стрит обрушилось горящее дерево.

— Мой муж, — сказала Кэй, пытаясь вздохнуть в воздухе, наполненном дымом. — Мне необходимо найти его. — Она повернулась и снова посмотрела на дом, который начал оплавляться и рассыпаться. — М о й  м у ж был там, внутри!

— Все хорошо, все хорошо, — утешающе сказал человек с черными баками. — Мы найдем вашего мужа. Прямо сейчас. Нам необходимо увезти вас отсюда. Пойдемте, просто обопритесь на нас, и мы…

— Лори! — закричала Кэй, хватаясь за плечи мужчин, новая волна паники начала подниматься внутри нее. — Где моя маленькая девочка?

— Ну, крепитесь же, — сказал Джимми. — Вероятно,она в полном порядке и ждет вас. — Крыша взорвалась и разлетелась на миллионы горящих угольков. Он слегка пригнулся и поспешно повел ее к грузовику. — Аварийная служба нашла группу маленьких девочек в доме за несколько улиц отсюда. В детском саду.

— О, Господи, — всхлипывала Кэй, чувствуя, что ноги подкашиваются под ней. Пожарники подхватили ее и повели дальше. — О, Господи, О, Господи, О, Господи…

— Все будет хорошо, — сказал Джимми. — Давайте, забирайтесь сюда. Господи, как же начался этот чертов пожар? — Он пару раз моргнул, взглянул на других пожарников и сказал тихим голосом:

— Господи, Стив! У этой дамы нет ни единой ниточки под этой простыней! — Он снял с себя куртку и накинул на нее, усаживаясь рядом с ней в кабине грузовика; она закуталась в нее, едва ли ощущая исходящий от нее запах пота и едкого дыма.

Потом она начала рыдать. И не могла остановиться.

— Ну же, ну, — сказал Джимми. — Все уже хорошо.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПОСЛЕСЛОВИЕ 

31 Руины и начало нового

Две фигуры стояли на равнине, полной обугленных руин. Женщина и маленькая девочка. Они держались за руки. Сентябрьский ветерок, по-осеннему прохладный, что-то нашептывал, проносясь сквозь остатки отдельно стоящих стен, сумрачно вздыхал около выступающих черных труб и обугленных пней.

То малое, что осталось от Вифанииного Греха, в течение долгих недель охранялось нарядами полиции и пожарной службы, которые обследовали пространство, покрытое золой и пеплом, в поисках улик, способных объяснить внезапную и страшную катастрофу. Кэй много раз расспрашивали, сначала полиция, потом репортеры. Им всем она говорила одно и то же: — Я не знаю. — Неделю тому назад репортеры начали звонить в ту маленькую однокомнатную квартирку, которую Кэй снимала в Джонстауне, — только Господь знает, как им удалось раздобыть ее телефонный номер — изводя ее днем и ночью, и обращаясь с ней, как с некой мрачной знаменитостью. Затем они начали околачиваться около той частной школы, которую посещала Лори, надеясь и ей задать вопросы, но миссис Аберкромби, благослови Господь ее душу, была прекрасная женщина, и она смогла распознать этих репортеров за милю. Несколько раз она звонила Кэй в колледж Джорджа Росса и говорила ей, что сегодня Лори будет ждать ее у задней двери, потому что там опять кто-то околачивается.

Последний раз Кэй допрашивал лейтенант Ноулесс, мужчина примерно лет пятидесяти, с волнистыми седыми волосами и синим, твердым как кремень взглядом. Он предложил ей кофе, сигарету.

— Нет, спасибо, нет. Давайте просто покончим с этим, хорошо? ответила Кэй.

— Хорошо, — сказал лейтенант Ноулесс, извиняюще улыбнулся и сел во вращающееся кресло из черного винила. — Я знаю, как болезненно это для вас…

— Тогда почему же вы продолжаете вызывать меня к себе? Конечно это болезненно!

— Что ж, я очень сожалею, — продолжал Ноулесс. — Действительно сожалею. — Его глаза показывали, что это так. — Но кажется, что вы единственный человек, который выжил после этого пожара. Ну конечно, были еще и дети. Но дети ничего не знают…

— И я тоже ничего не знаю.

— Вы не будете возражать, если я закурю?

Кэй покачала головой.

Ноулесс потянулся за пачкой «Труз» и зажигалкой.

— Все это дело кажется таким… безумным. Действительно безумным. Он зажег сигарету и отбросил пачку на другой конец своего стола. Справа от него стояли фотографии улыбающейся жены и двух детей. — Машина шерифа врезалась в бензозаправочную станцию, от него ничего не осталось. Потом это безумное место со всеми статуями и старым хламом… вокруг лежит несколько скелетов…

Она беспокойно задвигалась.

— Сожалею, — сказал Ноулесс, дымя сигаретой. — Но это и впрямь так. У одного скелета нет даже головы. Другой скелет с чем-то вроде лопаты, воткнутой во внутренности. И вы знаете как пожарники нашли вашего мужа и эту докторшу… — Он замолчал, перелистнул несколько страниц записей, лежавших перед ним.

— Драго, — сказала Кэй. — Что-то в этом имени вызывало теперь у нее озноб.

— Правильно. Ну, что ж, скажу вам, во всем этом нет никакого смысла. — Он посмотрел на нее, прищурил глаза. — И вы все еще ничего не можете вспомнить? Я имею в виду, вам совсем ничего не приходит на ум?

— Я уже рассказала вам о тех людях, которых помню. Я много раз говорила об этом. Я помню, что видела своего мужа внутри этого музея. Затем я больше ничего не помню, пока не оказалась на улице.

— Ну, а что было до этого момента? Что-нибудь помните?

Она глубоко вздохнула. О, Боже, здесь все начинало путаться. Ей казалось, что она помнит, как лежит в кровати в клинике, разглядывая тени в потолке; сиделка только что принесла ей этот ужасный с привкусом мела апельсиновый сок, и она подумала, что апельсиновый сок не годится пить на ночь, его надо пить на завтрак. Она помнила, что беспокоилась об Эване, о том, что он мог сделать в своем состоянии духа, — она никому не рассказывала об этом, — и потом ей вдруг стало неожиданно и очень странным образом холодно, и она не могла дотянуться до звонка, чтобы попросить еще одно одеяло. После этого она ничего не помнила вообще.

— Нет, — сказала она, и лицо Ноулесса приобрело разочарованное выражение.

Он затянулся сигаретой, затушил ее в пепельнице и нахмурил брови; это мрачное выражение не сходило с его лица с тех пор как началось это проклятое дело. Было так много чертовых вопросов, оставшихся без ответа! Взрыв на бензозаправочной станции; скелеты мужчины и женщины, сплавившиеся вместе, обнаруженные в развалинах этого музея; несколько женских скелетов в обуглившемся, испепеленном лесу вместе с останками лошадей, именно лошадей, а не чего-нибудь другого. В нескольких домах они нашли обезображенные огнем тела, пойманные в ловушку упавшими кусками стен и перекрытий. Деревня Вифаниин Грех была уничтожена, за исключением детей и этой женщины, сидящей перед ним. Остальные жители превратились в частицы сожженных до неузнаваемости тел. Следователь насчитал уже более пятидесяти тел. Остальные люди, жившие в деревне, просто исчезли. Странно. Это самая странная вещь, о которой он когда-либо слышал.

Пытаясь все осмыслить, он не спал ночи напролет и понял, что так и не составит себе полную картину, даже когда его группа закончит расследование. В конторе шерифа были обнаружены фрагменты какого-то альбома с газетными вырезками об убийствах и исчезновениях, датированные разными годами. Другая наполовину обуглившаяся тетрадь содержала точно просчитанные вплоть до декабря лунные фазы и дни полнолуния. Кто, к дьяволу, мог бы объяснить это? Кем же был Вайсингер, астрономом-любителем или кем-то еще? И из тех докладов, которые он видел, Кэй Рейд лежала в больнице три дня после пожара в лихорадке, она была в истерическом состоянии и все время молчала. Она жаловалась на повторяющиеся ночные кошмары: видела фигуры, стоящие над ее кроватью. Это зафиксировал кто-то из врачей в одной из медицинских карт. Кошмары — это не очень очевидные, но показательные свидетельства о серьезных травмах.

И теперь эта женщина, вероятно, единственный свидетель событий той августовской ночи в Вифаниином Грехе, сидела в его кабинете и настаивала на том, что ничего не может вспомнить. По ее лицу он видел, что сейчас она проделала мысленно длинную трудную дорогу в прошлое, но лгала ли она ему? Пыталась притвориться, что знает меньше, чем на самом деле?

Поэтому он решил пойти напрямик.

— У вас все еще бывают эти кошмары, миссис Рейд? — спросил Ноулесс, следя за ее реакцией и вынимая сигарету изо рта.

Она нахмурилась, вздрогнула, но быстро успокоилась.

— Что вы имеете в виду?

— Кошмары, которые мучили вас в госпитале? Они все еще беспокоят вас?

Кэй на мгновение задумалась.

— Нет, — наконец сказала она. — Нет, не беспокоят.

— Это приятно слышать. О чем же они были?

— Вы что, решили обменять свой значок на карету скорой психиатрической помощи?

Ноулесс улыбнулся, покачал головой.

— Нет, нет. Мне просто любопытно.

Долгое время она притворялась, что разглядывает свои ногти, все еще неуверенная в том, рассказать ему или нет. Затем расслабилась, словно бы избавляясь от мучившей ее ужасной тяжести, и посмотрела на него.

— Да, — сказала она тихо. — Эти кошмары. Сначала я боялась заснуть, потому что они приходили ко мне каждую ночь. Особенно ужасными они были, когда я находилась в госпитале, потому что мое пребывание там напоминало мне о каком-то другом месте. О клинике в Вифаниином Грехе. Я… была нездорова, и доктор поместила меня туда.

— Что было с вами неладно? — спросил Ноулесс.

Она покачала головой.

— Не знаю. Когда я пытаюсь вспомнить, что со мной произошло, мое сознание просто… ну, это похоже на то, что из моей памяти что-то выпало. Я знаю, что это звучит странно, но это похоже на то, как если бы я полностью перестала существовать. Мне было холодно, ужасно, ужасно холодно, и я находилась в полнейшей темноте. — Кэй посмотрела в лицо Ноулесса, ее взгляд был пристальным и испуганным. Ноулесс щелкнул зажигалкой, зажег еще одну сигарету. — Я не могла отыскать пути назад, сказала она, — пока не услышала, как Эван зовет меня по имени, словно он где-то далеко и пытается мне помочь. И тогда я начала пробиваться туда, к свету; я начала повторять свое имя снова и снова, и попыталась вспомнить все в своей жизни, что делало меня тем, что я есть сейчас. — Она увидела, что Ноулесс непонимающе смотрит на нее поверх сигареты, и поняла, что он, вероятно, не может ни понять, ни поверить ей. — Это было так, словно ты тонешь в ярком синем водоеме и пытаешься выплыть на поверхность, где светит солнце. — Она увидела, как он внезапно заморгал, и замолчала.

Ноулесс неловко прокашлялся и заерзал в кресле.

— И все это часть вашего кошмара?

Кэй чуть улыбнулась. — Да, правильно. — Она не будет говорить ему, что на самом деле видела во время этих ночных визитов: она, в черном одеянии, тащится по широкому вымощенному камнем коридору, с обеих сторон ее поддерживают ухмыляющиеся статуи с получеловеческими неистово горящими вулканическим огнем глазами; и в дальнем конце коридора находится черный прямоугольник. Зеркало. Когда Кэй приблизилась к нему, то поняла, что это зеркало, которое не отражало ничего, кроме своей собственной черноты, самого себя, мерцающего зла. Наклонившись вперед, она заглянула в него и увидела какую-то тень, древнюю и недобрую, переливающуюся и мерцающую, как пыль, вращающуюся саму в себе и беснующуюся в водовороте неистовой агонизирующей ненависти. Пока она вглядывалась в нее, не в силах оторваться, тень начала сгущаться, стала чем-то, карикатурно напоминающим контуры человеческого тела с ослепительными, немигающими, горящими синим светом глазами, которые, казалось, были устремлены прямо в ее душу.

И из этого зеркала вытянулась рука скелета, схватила ее за запястье и потащила к себе. И только тогда она поняла, онемев от ужаса, переходящего все границы понимания, что это было не зеркало, нет, не зеркало. Это была дверь в область существ, блуждающих в бестелесной дымке между Жизнью и Смертью. Скелет становился все сильнее и сильнее и медленно тащил ее к двери. Но она вскрикивала, вырывалась из объятий безымянного ужаса, поворачивалась и бежала обратно по коридору, даже когда статуи начинали наступать на нее, поднимая свои топоры, мечи и копья для смертельного удара.

Она всегда убегала от них.

И постепенно, с течением времени, эти кошмары исчезли. Слава Богу.

— Каковы ваши планы? — спросил ее Ноулесс.

— У меня есть квартира, — сказала Кэй. — Мне дали возможность остаться работать в колледже Джорджа Росса. Лори… все еще плачет, но я думаю, что с ней будет все в порядке. — Кэй улыбнулась или попыталась улыбнуться, потому что ее губы задрожали. — Я никогда не понимала, как люблю Эвана и как он мне нужен, пока его не стало. Иногда ночью я протягиваю руку к другому краю кровати, чтобы дотронуться до него. — Ее глаза заблестели. — Я так хочу, чтобы он оказался там. Странная и забавная штука любовь, не правда ли? Как говорит старая пословица? Никогда не знаешь, как много ты имеешь, до тех пор, пока не лишишься этого. Но он ведь не абсолютно исчез? Что имеем — не храним, потерявши — плачем.

Ноулесс сидел неподвижно в течение нескольких секунд, изучая ее лицо. Нет, решил он. Эта женщина не лгала. Сейчас, более чем когда-либо, он ощущал уверенность в том, что случившееся в Вифаниином Грехе останется для него тайной. Может быть, навсегда. «Нет, нет, — подумал он, отбрось это. Я офицер полиции и может быть однажды что-нибудь раскопаю». Он встал.

— Думаю, что это наш последний разговор, миссис Рейд. Большое спасибо, что пришли.

Две фигурки стояли на равнине посреди обугленных развалин. Женщина и маленькая девочка, державшиеся за руки.

— Мне здесь не нравится, мама, — сказала Лори. — Давай пойдем домой.

— Пойдем, моя хорошая, — нежно сказала Кэй. — Еще немного — и мы пойдем. — Они стояли на том, что осталось от Мак-Клейн-террас: у почерневших фасадов домов с обвалившимися крышами. Ничего, кроме головешек, не осталось от дома Демарджонов, словно бы сам Господь поразил его. Дом, в котором жила семья Рейдов, представлял собой один обугленный каркас: крыша обвалилась, вместо окон зияли пустые дыры. Кэй пришла в это место последний раз: после сегодняшнего дня она больше никогда не вернется сюда, их жизни заново начнутся с этого места и этого времени. Это был такой красивый домик, — думала она, глядя на руины. Такая красивая деревня. Она подошла поближе, под ногами хрустела зола и осколки стекла. Что-то зашелестело на земле перед ней, и Кэй нагнулась, чтобы поднять.

Это была страница одного из рассказов Эвана. Она могла лишь с трудом различить отпечатанные на машинке буквы, и до того, как она смогла ее прочесть, налетевший ветер превратил опаленную страницу в пепел, выхватил из ее рук и умчал прочь. Тот же ветерок пробудил к жизни призрачные голоса, и их стон начал раздаваться из каждого угла.

Кэй быстро вытерла заплаканное лицо, чтобы Лори не заметила, и сказала:

— Пойдем. Теперь лучше отправиться домой. — Они пересекли превратившийся в пепел газон и сели в подержанную «Вегу». Зола и пепел налипли на их обувь. Кэй ненадолго прижала к себе Лори, затем завела машину и оставила позади Мак-Клейн-террас.

Желтые огни мерцали на улице Блэр. Дорогу преградило препятствие из мусора и поваленных деревьев, которые еще ожидало команду уборщиков. Кэй пришлось свернуть на Каулингтон.

Проезжая мимо выжженного дотла корпуса музея, Кэй притормозила и вгляделась в него. Свернув на обочину дороги, она сидела неподвижно несколько минут, слушая гулкие удары сердца. Могила Эвана, — подумала она. Но почему? Что случилось в эти последние дни? Что продолжало настойчиво стучаться в дверь ее сознания так, что даже сейчас воспоминания об этом пытались завладеть ею? Что-то, о чем Эван все время пытался предупредить ее, а она отмела прочь и обвинила его в безумии. Ветерок с шепотом проносился по углам дома. Вверх поднимались спирали пепла, рассеивались, танцевали на ветру; одна из спиралей, захваченная ветром, обрушилась на «Вегу». Кэй почувствовала жаркий запах гари.

— Мне здесь не нравится, мама, — сказала Лори.

— Мы уезжаем, — ответила Кэй. Она отъехала с обочины и прибавила скорость. — Мы больше никогда не приедем сюда. — «Когда-нибудь я узнаю, подумала Кэй. — Когда-нибудь я найду достаточно сил, чтобы впустить в свое сознание воспоминания об этом, и пойму, что же такое увидел Эван». Она погладила волосы Лори. — Мы будем дома через несколько минут, — сказала она и поглядела на свою дочь.

Лори улыбалась. На долю секунды Кэй показалось, что она заметила что-то странное в глазах маленькой девочки, но потом Лори моргнула, и этот наполовину различимый, наполовину узнаваемый блеск в ее глазах исчез. Девочка подвинулась поближе к матери, думая о том, как сильно ей будет недоставать миссис Омариан. Миссис Омариан с этими интересными историями об этих забавных женщинах, о которых не должны знать папы.

Но почему-то Лори больше не хотелось смеяться.

Они оставили позади Вифаниин Грех.

И повернули к городу.

Роберт Рик Маккаммон Кусака

ПРОЛОГ

Мотоцикл с ревом вырвался за пределы Окраины, унося светловолосого паренька и темноволосую девушку прочь от оставшегося позади ужаса.

В лицо пареньку, крутясь, летели дым и пыль; он чувствовал запах крови и собственного взмокшего от страха тела. Девушка, дрожа, прижималась к нему. Они мчались к мосту, но фара мотоцикла была разбита, и парнишка правил, ориентируясь в сочившемся сквозь облака дыма тусклом фиолетовом сиянии. В горячем тяжелом воздухе пахло гарью: запах поля боя.

Колеса подпрыгнули. Мальчик понял: они въехали на мост. Бетонные обочины моста сузились, он сбавил скорость и вильнул, чтобы разминуться с колпаком, потерянным, должно быть, одной из тех машин, что недавно промчались на другой берег, в Инферно. То, чему ребята стали свидетелями несколько минут назад, не шло из головы, и девочка со слезами на глазах то и дело оглядывалась, повторяя имя брата.

«Почти проскочили, — подумал парнишка. — Прорвемся! Про…»

Прямо перед ними в дыму что-то выросло.

Парнишка тормознул и начал выруливать вбок, но понял: времени слишком мало. Мотоцикл столкнулся с возникшей на дороге фигурой, и мальчик потерял управление. Он выпустил руль, почувствовал, что девушка тоже слетела с мотоцикла, а потом перекувырнулся в воздухе и заскользил, немилосердно обжигаемый трением.

Он лежал, свернувшись клубком, хватая ртом воздух, и, с трудом удерживаясь в сознании, думал: «Точно, Бормотун. Бормотун… заполз на мост… и устроил нам бенц».

Мальчик попытался сесть, однако он был еще слишком слаб. Левая рука болела, но пальцы двигались — хороший признак. Ребра казались осколками бритвы, а еще ему хотелось спать, закрыть глаза и будь что будет… но мальчик не сомневался: тогда он больше уже не проснется.

Пахло бензином. Мальчик сообразил, что у мотоцикла пробит бак. Через пару секунд раздалось БА-БАХ! замерцало оранжевое пламя. На землю с грохотом посыпались куски металла. Задыхаясь, парнишка встал на колени и в отсветах огня увидел, что девушка лежит на спине примерно в шести футах от него, разбросав руки и ноги, как сломанная кукла. Рот был в крови, натекшей из нижней разбитой губы, на щеке — багровый синяк. Но она дышала, и когда он окликнул ее по имени, ее веки затрепетали. Мальчик попытался приподнять ей голову, но нащупал какой-то желвак и решил, что лучше ее не трогать.

А потом услышал шаги, два башмака: один цокал, второй шаркал.

С бешено колотящимся сердцем мальчик поднял голову. Со стороны Окраины к ним кто-то ковылял. На мосту горели ручейки бензина, но это существо шагало сквозь огненные потоки, не останавливаясь, поджигая отвороты джинсов. Оно было горбатое — нелепая, злая пародия на человека, а когда подошло поближе, мальчик увидел, что полный зубов-иголок рот кривит ухмылка.

Он загородил девушку своим телом. Шаги приблизились: цок-шарк, цок-шарк. Мальчик привстал, чтобы дать отпор, но боль прострелила ребра, не давая вздохнуть, стреножила его, и он опять повалился на бок, сипло дыша.

Добравшись до них, горбатое ухмыляющееся существо остановилось и уставилось себе под ноги. Потом оно пригнулось, и над лицом девушки скользнула рука с металлическими, зазубренными по краям ногтями.

Силы оставили мальчика. Металлические когти вот-вот должны были размозжить девушке голову, содрать мясо с костей — он и глазом не успел бы моргнуть — и мальчик понял, что в этой долгой страшной ночи спасти ей жизнь можно только одним способом…

1. РАССВЕТ

Вставало солнце. В призрачных дрожащих волнах жаркого марева ночные твари расползались по норам.

Пурпурный свет приобрел оранжевый отлив. Тускло-серый и уныло-коричневый отступили под натиском густо-малинового и жженого янтаря. От печных труб кактусов и высокой, до колен, полыни протянулись лиловые тени, а грубо обтесанные глыбы валунов засветились алой боевой раскраской апачей. Краски утра смешались и растеклись по канавам и трещинам в неровной шероховатой земле, заискрились румяной бронзой в узкой извилистой ленте Змеиной реки.

Когда свет начал набирать силу и от песков пустыни вверх поплыл едкий запах зноя, мальчик, спавший под открытым небом, открыл глаза. Тело одеревенело, и пару минут паренек лежал, глядя, как безоблачное небо затопляет золотом и вспоминая свой сон — что-то про отца, который пьяным голосом безостановочно выкрикивал его имя, с каждым разом коверкая его все сильнее, пока оно по звучанию не начало походить на ругательство, — но, может быть, ему это только казалось. Как правило, сны мальчика нельзя было назвать хорошими или добрыми, а уж те, в которых куражился его отец, и подавно.

Мальчик сел, подтянул колени к груди, опустил на них острый подбородок и стал смотреть, как над цепями зазубренных кряжей, далеко на востоке, за Инферно и Окраиной, взрывается солнце. Восход всегда ассоциировался у него с музыкой, и сегодня парнишка услышал неистовый грохот воющей на полную катушку гитары-соло из «Айрон мэйден». Ему нравилось здесь спать, пусть даже затекали мышцы, ведь он любил одиночество, а еще — краски пустыни ранним утром. Через пару часов, когда солнце действительно начнет припекать, пустыня станет пепельной и, ей-ей, можно будет услышать, как шипит воздух. Если в середине дня не найти тени, Великая Жареная Пустота испечет твои мозги, превратив их во вздрагивающую золу.

Но пока было хорошо: воздух оставался мягким, и все (пусть ненадолго) сохраняло иллюзорную красоту. В такие моменты мальчику удавалось представить себе, будто он проснулся за тридевять земель от Инферно.

Он сидел среди тесно нагроможденных камней, на плоской верхушке большого, как грузовик, валуна, за округлую форму прозванного в здешних местах Качалкой. Качалку густо покрывала нанесенная краской из распылителя граффити: непристойности, рисунки и лозунги вроде «ХРЕН В ЗУБЫ ГРЕМУЧКАМ». Все это скрывало от глаз остатки индейских пиктограмм трехсотлетней давности. Валун стоял на вершине бугра, заросшего жесткой щетиной кактусов, мескито и полыни, примерно в сотне футов над землей. Обычно мальчик спал именно здесь — с этой выгодной позиции были видны границы его мира.

На севере чернела резкая прямая полоска: это шоссе № 67, появившись из техасских равнин, подрезало бок Инферно, на две мили становилось Республиканской дорогой, пересекало мост через Змеиную реку и, миновав убогую Окраину, снова превращалось в шоссе № 67 и исчезало на юге, где среди раскаленной пустыни высились горы Чинати. Насколько хватал глаз мальчика, дорога была пустынной, только над валявшейся у обочины какой-то падалью — броненосцем, песчаным зайцем или змеей — кружили стервятники. Птицы устремились вниз попировать, и паренек пожелал им приятного аппетита.

К востоку от Качалки лежали плоские, перекрещивающиеся улочки Инферно. Среди приземистых кирпичных зданий центрального, «делового», района лежал маленький прямоугольник Престон-парка с маленькой белой эстрадой, коллекцией кактусов, высаженной городским советом по благоустройству, и белым мраморным ишаком в натуральную величину. Парнишка тряхнул головой, вытащил из внутреннего кармана выгоревшей джинсовой куртки пачку «Уинстона» и прикурил от зажигалки «Зиппо» первую за день сигарету. «Мое вечное идиотское везение, — подумал он. — Прожить жизнь в городе, названном в честь осла». Опять-таки, скульптура обнаруживала изрядное сходство с мамашей шерифа Вэнса.

Выстроившиеся вдоль улиц Инферно деревянные и каменные дома отбросили на песчаные дворы и растрескавшийся от жары бетон лиловые тени. На Селеста-стрит, над стоянкой подержанных автомашин Мэка Кейда, обвисли многоцветные пластиковые флажки. Стоянка была обнесена восьмифутовой изгородью из проволочной сетки, поверх которой шла колючая проволока. Большой красный плакат призывал: «ВЕДИТЕ ДЕЛА С КЕЙДОМ, ДРУГОМ РАБОЧЕГО ЛЮДА!» Парнишка догадывался, что все эти машины до единой собраны из частей краденых автомобилей; самая приличная колымага на стоянке не могла проехать и пятисот миль. Еще Кейд активно снабжал мексиканцев наркотиками. Впрочем, продажа подержанных машин давала Кейду деньги лишь на карманные расходы — свой настоящий бизнес Мэк делал в иной области.

Еще восточнее, там, где Селеста-стрит пересекалась с Брасос, на краю парка, отражая огненный шар солнца, оранжево сияли окна Первого техасского банка Инферно. Три этажа делали его самой высокой постройкой в Инферно, если не считать видневшегося на северо-востоке серого экрана «Старлайта» кинотеатра под открытым небом. Бывало, усевшись здесь, на Качалке, Коди бесплатно смотрел фильм, выдумывая свои диалоги, ерничал, валял дурака словом, проводил время в свое полное удовольствие. «Да, времена и впрямь меняются», — подумал мальчик. Он затянулся и выпустил пару колечек дыма. Прошлым летом кинотеатр закрылся, обеспечив пристанищем змей и скорпионов. Примерно милей севернее «Старлайта» стояло небольшое блочное здание с крышей, похожей на коричневый струп. Парнишка видел, что засыпанная гравием стоянка пуста, но около полудня она должна была начать заполняться. Клуб «Колючая проволока» был единственным заведением в городе, какое еще получало доход. Пиво и виски мощно утоляли боль и обиды.

Световое табло на фасаде банка написало электрическими лампочками: 5:57. В следующий миг надпись изменилась и сообщила температуру воздуха 78 градусов по Фаренгейту. На четырех светофорах Инферно замигал желтый предупредительный огонь, но все они моргали вразнобой.

Мальчик не знал, пойдет сегодня в школу или нет. Возможно, он просто прокатится по пустыне туда, где дорога сходит на нет, или, может быть, наведается в зал игровых автоматов и попытается побить собственные рекорды на «Метком стрелке» и «Пришельцах из галактики». Он посмотрел туда, где за Республиканской дорогой виднелись Средняя школа имени У.Т.Престона и Инфернская бесплатная начальная школа — два низких, длинных кирпичных здания, напоминавших парнишке тюрьму, какой ее изображают в кино. Школы, обращенные фасадами друг к другу, выходили на общую стоянку. За средней школой было футбольное поле, на котором давным-давно выгорела скудная осенняя трава. Ни новой травы, ни новых матчей этому полю было не видать. «Все равно, — подумал мальчик, — престонские «Истинные патриоты» выиграли только два матча за сезон и заняли в округе Презайдио самое последнее место. Так кого это колышет?»

Вчера он прогулял, а завтра, в пятницу 25 мая, старшеклассники учились последний день. Пытка выпускными экзаменами была позади, и мальчика вместе со всем классом ожидало прощание со школой… если он сдаст задание по труду. Значит, на сегодня, пожалуй, стоило сделаться паинькой и отсидеть последние уроки, или хотя бы заглянуть в школу, узнать, что делается. Может, Танку, Бобби Клэю Клеммонсу или еще кому захочется свалить куда-нибудь порычать моторами, а может, требуется вложить ума кому-нибудь из сволочных мексикашек. Если так, он будет счастлив пойти поганцам навстречу, честное слово.

Светло-серые глаза мальчика за завесой дыма сузились. Когда он смотрел на Инферно вот так, сверху вниз, ему становилось тревожно, его охватывали злость и раздражение, словно зудела болячка, которую невозможно почесать. Он решил, что причина в том, как много в Инферно тупиков. В Кобре-роуд, пересекавшейся с Республиканской дорогой и убегавшей на запад мимо оврага, по дну которого текла Змеиная река, было почти восемь миль, но и за городской чертой улица шла мимо все новых и новых свидетельств провалов и неудач: медного рудника, ранчо Престона, немногочисленных старых, доживающих свои последние дни ферм. Набирающий силу солнечный свет не делал Инферно симпатичнее, лишь выявлял рубцы и шрамы. Выжженный пыльный город умирал, и Коди Локетт понимал, что на будущий год к этому времени здесь не останется ни души. Инферно ожидали запустение и забвение — многие дома уже опустели. Их обитатели собрали вещички и отправились на поиски лучшей доли.

С севера на юг, деля Инферно на восточную и западную части, шла Трэвис-стрит. Восточная часть города почти сплошь состояла из деревянных обшарпанных, сколько ни крась, домиков, которые в середине лета превращались в пыточные печи. В западной, где жили владельцы лавчонок и «сливки общества», преобладали дома из белого камня и кирпича-сырца, а кое-где во дворах пускали ростки дикие цветы. Но и этот район быстро пустел: каждую неделю еще кто-нибудь сворачивал дела, а среди чахлых бутонов расцветали объявления «ПРОДАЕТСЯ». В северном конце Трэвис-стрит, на другой стороне заросшей повиликой стоянки, стояло двухэтажное общежитие из красного кирпича. Окна первого этажа были закрыты металлическими листами. Дом этот построили в конце пятидесятых, в годы городского расцвета, но теперь он превратился в лабиринт пустых комнат и коридоров, которые заняли и превратили в свою крепость «Отщепенцы» — компания, где верховодил Коди Локетт. Если после захода солнца на территории «Отщепенцев» ловили кого-нибудь из «Эль куэбра де каскабель» — «Гремучих змей», шайки подростков-мексиканцев — ему или ей можно было только посочувствовать. А территорией «Отщепенцев» считалось все к северу от моста через Змеиную реку.

Так и должно было быть. Коди знал, что мексиканцы затопчут кого угодно, дай только волю. Они перехватят твою работу и деньги, да при этом еще и наплюют тебе же в рожу. А значит, они должны знать свое место и получать по рогам, если переступят границы. Вот что день за днем, год за годом вбивал Коди в голову его папаша. «Эти моченые, — говорил отец Коди, — все равно что псы, которым надо то и дело давать пинка, — пусть знают, кто хозяин».

Но иногда Коди задумывался — и тогда не понимал, какой от мексиканцев вред. Они сидели без работы так же, как все остальные. Однако отец Коди говорил, что именно мексиканцы доконали медный рудник. Что они портят все, к чему прикоснутся. Что они погубили Техас и не успокоятся, пока не погубят всю страну. «Еще немного, и они начнут трахать белых женщин прямо на улицах, — предостерегал Локетт-старший. — Напинать им по первое число, пусть попробуют на вкус пылищу!»

Иногда Коди верил отцу, иногда — нет. Это зависело от его настроения. Дела в Инферно обстояли плохо, и парнишка понимал: у него в душе тоже неладно. «Может, легче дать под зад коленом мексиканцу, чем позволить себе слишком много думать», — рассуждал он. Так или иначе, все это свелось к задаче не пускать «Гремучек» в Инферно после захода солнца — эта обязанность перешла к Коди от шести предыдущих президентов «Отщепенцев».

Коди встал и расправил плечи. Солнце освещало его кудрявые русые волосы, коротко подстриженные на висках и лохматые на макушке. В левом ухе блестела сережка — маленький серебряный череп. Юноша отбрасывал длинную косую тень. В нем было шесть футов роста. Долговязый и крепкий, он казался недружелюбным, как ржавая колючая проволока. Лицо парнишки складывалось из жестких углов и рубцов, мягкость отсутствовала полностью — острый нос, острый подбородок. Даже густые светлые брови сердито щетинились. Он мог переиграть в гляделки гремучую змею и поспорить в беге с зайцем, а ходил таким широким шагом, словно хотел перемахнуть границы Инферно.

Пятого марта ему исполнилось восемнадцать, и он понятия не имел, что делать с остатком своей жизни. Думать о будущем мальчик избегал. Мир за пределами ближайшей недели (считая с воскресенья, когда он закончит школу вместе с еще шестьюдесятью тремя старшеклассниками) представлялся нагромождением теней. Поступить в колледж не позволяли отметки, а на техническую школу не хватало денег. Старик пропивал все, что зарабатывал в пекарне, и большую часть того, что Коди приносил домой со станции «Тексако». Но Коди знал, что заливка бензина и возня с машинами от него никуда не уйдут, если ему самому не надоест. Мистер Мендоса, хозяин заправочной станции, был единственным хорошим мексиканцем, какого он знал — или дал себе труд узнать.

Взгляд Коди скользнул к югу, за реку, к маленьким домишкам Окраины, мексиканского района. У четырех ее узких пыльных улочек не было названий, только номера, и все они, за исключением Четвертой, заканчивались тупиками. Самой высокой точкой Окраины был шпиль католической церкви Жертвы Христовой, увенчанный крестом, блестевшим в оранжевом солнечном свете.

Четвертая улица вела на запад, к автомобильной свалке Мэка Кейда двухакровому лабиринту автомобильных корпусов, сваленных грудами отдельных частей машин, выброшенных покрышек, обнесенных оградой мастерских и бетонных ремонтных ям. Все это окружал девятифутовый глухой забор из листового железа, а поверху тянулся еще фут страшной гармошки колючей проволоки. Коди видно было, как за окнами мастерских вспыхивают факелы электросварки; визжал пневматический гаечный ключ. На территории автодвора в ожидании погрузки стояли три гусеничных трейлера. У Кейда работали круглосуточно, в несколько смен, и благодаря своему предприятию он уже обзавелся громадными кирпичными хоромами в стиле «модерн» с бассейном и теннисным кортом. Резиденция Мэка находилась примерно двумя милями южнее Окраины, то есть значительно ближе к мексиканской границе, чем к городку. Кейд предлагал Коди поработать на автодворе, но Коди кое-что знал о Мэковых делишках, а к такому тупику мальчик еще не был готов.

Коди повернулся спиной к солнцу (тень легла ему под ноги) и скользнул взглядом вдоль темной полоски Кобре-роуд. В трех милях от Качалки рыжел огромный, похожий на рану с омертвевшими, изъязвленными краями кратер медного рудника «Горнодобывающей компании Престона». Кратер окружали пустые конторские здания, очистной корпус с алюминиевой крышей, заброшенное оборудование. Коди пришло в голову, что оно напоминает останки динозавров с сожженной солнцем пустыни шкурой. Минуя кратер, Кобре-роуд уходила в сторону ранчо Престона, следуя за вышками высоковольтной линии на запад.

Мальчик опять посмотрел вниз на тихий город (население около тысячи девятисот человек, быстро сокращается), и ему почудилось, будто он слышит, как в домах тикают часы. Солнце заползало за ставни и занавески, чтобы огнем располосовать стены. Скоро зазвонят будильники, вытряхивая спящих в новый день. Те, у кого есть работа, оденутся и, спасаясь от подталкивающего в спину времени, отправятся к трудам праведным либо в последние магазины Инферно, либо на север, в Форт-Стоктон и Пекос. А в конце дня, подумал Коди, все они вернутся в свои домишки, вопьются глазами в моргающие экраны и станут, как умеют, заполнять пустоту, пока часы, будь они неладны, не шепнут: пора на боковую. И так — день за днем, ныне, и присно, и до той минуты, когда закроется последняя дверь и уедет последняя машина… а потом здесь некому будет жить кроме пустыни, которая, разрастаясь, двинется по улицам.

— Ну, а мне-то что? — Коди выпустил из ноздрей сигаретный дым. Он знал: тут для него ничего нет и никогда не было. Если бы не телефонные столбы, кретинские американские и еще более кретинские мексиканские телепередачи да наплывающая из приемников двуязычная болтовня, можно было бы подумать, что от этого проклятого города до цивилизации тысячи миль, сказал он себе и окинул взглядом Брасос с ее домами и белой баптистской молельней. Узорчатые кованые ворота в самом конце Брасос вели на местное кладбище, Юкковый Холм. Его действительно затеняли чахлые юкки, над которыми поработал скульптор-ветер, но это скорее был бугор, чем холм. Мальчик ненадолго задержал взгляд на надгробиях и старых памятниках, потом вновь внимательно присмотрелся к домам. Большой разницы он не заметил.

— Эй, чертовы зомби! — крикнул он, повинуясь внезапному порыву. ПОДЪЕМ! — Голос Коди раскатился над Инферно. Ему вторило эхо собачьего лая.

— Таким, как ты, я не буду, — твердо сказал мальчик, зажав сигарету в углу рта. — Клянусь Богом, нет.

Он знал, к кому обращается, поскольку, произнося эти слова, не сводил глаз с серого деревянного дома у пересечения Брасос с улицей, называвшейся Сомбра. Коди догадывался: старик знать не знает, что он вчера не пришел домой ночевать — впрочем, папаше все равно было наплевать на это. Отцу Коди требовалась только бутылка и место для спанья.

Коди взглянул на школу имени Престона. Если задание не будет сегодня сдано, Одил может устроить ему веселую жизнь, даже сорвать к чертям выпуск. Коди терпеть не мог, когда какой-нибудь сукин сын в галстуке-бабочке заглядывал ему через плечо и распоряжался, что делать, поэтому нарочно работал с проворством улитки. Однако сегодня работу нужно было закончить. Коди понимал: за те шесть недель, что ушли у него на паршивую вешалку для галстуков, можно было намастерить полную комнату мебели.

Солнце сверкало ослепительно и немилосердно. Яркие краски пустыни начинали блекнуть. По шоссе № 67 в сторону города ехал грузовик с непогашенными фарами. Он вез утренние газеты из Одессы. На Боуден-стрит с подъездной аллеи задним ходом выбрался темно-синий «шевроле», и какая-то женщина в халате помахала мужу с парадного крыльца. Кто-то открыл дверь черного хода и выпустил бледно-рыжего кота, который немедленно погнал кролика в заросли кактусов. На обочине Республиканской дороги ныряли за своим завтраком канюки, а другие хищные птицы неспешно кружили над ними в медленно струящемся воздухе.

Затянувшись в последний раз, Коди выбросил сигарету. Он решил перед школой перекусить. В доме обычно водились черствые пончики; это его устраивало.

Повернувшись к Инферно спиной, парнишка стал осторожно спускаться по камням к красной «Хонде-250». Ее он два года назад своими руками собрал из утильсырья, купленного на свалке Кейда. Кейд много чего продал тогда Коди, а у того хватило ума не задавать вопросов. Регистрационные номера с мотора «хонды» оказались стерты, как исчезали почти со всех моторов и частей корпусов, какими торговал Мэк Кейд.

Внимание мальчика привлекло еле уловимое движение у его обутой в ковбойский сапог правой ноги. Коди остановился.

Тень паренька упала на небольшого коричневого скорпиона, припавшего к плоскому камню. На глазах у Коди членистый хвост изогнулся кверху, и жало пронзило воздух — скорпион защищал свою территорию. Коди занес ногу, чтобы отправить гаденыша в вечность.

И на миг замер, не опуская ноги. От усиков до хвоста в скорпионе было всего около трех дюймов, и Коди понимал, что раздавит его в два счета, но храбрость этого создания восхитила его. Оно сражалось с великанской тенью за кусок камня в выжженной пустыне. «Глупо, — размышлял Коди, — но смело». Сегодня в воздухе слишком сильно пахло смертью, и Коди решил не добавлять.

«Все твое, a м и г o», — сказал он и прошел мимо. Скорпион вонзил жало в его удаляющуюся тень.

Коди устроился в заплатанном кожаном седле. Хромированные выхлопные трубки «Хонды» пестрели тусклыми пятнами, красная краска облетела и полиняла, мотор порой пережигал масло и капризничал, но мотоцикл уносил Коди, куда тому было угодно. Далеко за пределами Инферно, на шоссе № 67, мальчик выжимал из «Хонды» семьдесят миль в час, и мало что доставляло ему большее наслаждение, чем хриплое урчание мотора и свист ветра в ушах. Именно в такие минуты, в минуты полной независимости и одиночества, Коди чувствовал себя свободнее всего. Потому что знал: зависеть от людей губить собственные мозги. В этой жизни ты одинок, так лучше научиться находить в этом удовольствие.

Он снял с руля и натянул защитные очки-«консервы», сунул ключ в зажигание и с силой нажал на стартер. Мотор выстрелил сгустком жирного дыма. Мотоцикл задрожал, словно не желая пробуждаться. Потом машина под Коди ожила, точно верный, хоть подчас и упрямый конь, и Коди покатил вниз по крутому склону в сторону Аврора-стрит; за ним тянулся шлейф поднятой колесами желтой пыли. Не зная, в каком состоянии найдет сегодня отца, Коди начал ожесточаться. Может быть, удастся прийти и уйти так, что старик и не узнает.

Коди взглянул на прямое как стрела шоссе № 67 и поклялся, что очень скоро, может быть, сразу после выпускного вечера, выведет «Хонду» на эту проклятую дорогу, помчится на север, куда уходят телефонные столбы, и ни разу не оглянется на то, что покидает.

«Я не буду таким, как ты», — присягнул мальчик.

Но в глубине души он боялся, что видит в зеркале лицо, с каждым днем чуть больше похожее на отцовское.

Он прибавил газ и так рванул по Аврора-стрит, что заднее колесо оставило на мостовой черный след.

На востоке висело жаркое красное солнце. В Инферно начинался новый день.

2. ВЕЛИКАЯ ЖАРЕНАЯ ПУСТОТА

Джесси Хэммонд по привычке проснулась примерно за три секунды до того, как на столике у кровати зазвенел будильник. Когда он замолчал, Джесси, не открывая глаз, потянулась и ладонью пришлепнула кнопку звонка. Принюхавшись, она уловила манящий аромат бекона и свежесваренного кофе. «Завтрак готов, Джесс!» — позвал из кухни Том.

— Еще две минутки, — она зарылась головой в подушку.

— Две большие минутки или две маленькие?

— Крохотные. Малюсенькие. — Джесси заворочалась, устраиваясь поудобнее, и почувствовала чистый, приятно мускусный запах мужа, идущий от второй подушки. — Ты пахнешь, как щенок, — сонно проговорила она.

— Пардон?

— Что? — Джесси открыла глаза, увидела яркие полоски света, падавшего сквозь жалюзи на противоположную стену, и немедленно зажмурилась.

— Как насчет глазуньи? — спросил Том. Они с Джесси легли почти в два часа ночи, засидевшись за бутылкой «Синей монахини». Но он всегда был легким на подъем и любил готовить завтрак, а Джесси даже в лучшие дни требовалось определенное время, чтобы прийти в себя и раскачаться.

— Мне недожарь, — ответила она и снова попыталась открыть глаза. Ослепительный свет раннего утра опять предвещал зной. Всю прошлую неделю один девяностоградусный день сменялся другим, а сегодня по девятнадцатому каналу синоптик из Одессы предупредил, что температура может перевалить и за сто. Джесси понимала: жди неприятностей. Лошади впадут в сонное оцепенение и станут отказываться от еды, собаки сделаются угрюмыми и начнут без причины кидаться на людей, а у кошек наступит затяжная полоса безумия, они одичают и будут отчаянно царапаться. Со скотом тоже станет не совладать, а ведь быки, чего греха таить, опасны. Вдобавокбыл самый сезон для бешенства, и больше всего Джесси боялась, что чья-нибудь кошка или собака погонится за диким кроликом или луговой собачкой, будет укушена и занесет бешенство в городок. Всем домашним и прирученным животным, каких только сумела вспомнить Джесси, она уже сделала прививку, но в округе всегда находились такие, кто не приносил своих любимцев на вакцинацию. Джесси решила, что сегодня неплохо было бы взять пикап, поехать в один из небольших поселков по соседству с Инферно (например, в Клаймэн, Пустошь или Раздвоенную Гряду) и провести разъяснительную работу касательно бешенства.

— Доброе утро. — Том стоял над ней, протягивая кофе в синей глиняной кружке. — Выпей, придешь в себя.

Джесси села и взяла чашку. Кофе, как всякий раз, когда его готовил Том, оказался черней черного. Первый глоток заставил ее сморщиться, второй ненадолго задержался на языке, а третий разослал по телу заряд кофеина. Что, надо сказать, пришлось Джесси очень кстати. Она никогда не была «жаворонком», но, оставаясь единственным ветеринаром в радиусе сорока миль, давным-давно усвоила, что ранчеро и фермеры поднимаются задолго до того, как солнце окрасит румянцем небосклон.

— Прелесть, — удалось ей выговорить.

— Как всегда. — Том едва заметно улыбнулся, подошел к окну и раздернул занавески. В стеклах очков засияло ударившее ему в лицо красное пламя. Он посмотрел на восток, за Селеста-стрит и Республиканскую дорогу, на среднюю школу имени Престона, прозванную «Душегубкой» — уж очень часто ломались там кондиционеры. Улыбка начала таять.

Джесси знала, о чем думает муж. Они говорили об этом вчера вечером, уже не в первый раз. «Синяя монахиня» приносила облегчение, но не исцеляла.

— Иди-ка сюда, — сказала она и поманила Тома к кровати.

— Бекон остынет, — ответил он, неторопливо растягивая слова, как положено уроженцу восточного Техаса. Джесси же говорила бойко, она росла на западе штата.

— Пусть хоть замерзнет.

Том отвернулся от окна, ощутив голой спиной и плечами горячие солнечные полосы. Он был в линялых удобных брюках защитного цвета, но еще не успел натянуть носки и ботинки. Он прошел под вентилятором, лениво вращавшимся под потолком спальни, и Джесси, облаченная в чересчур просторную для нее бледно-голубую рубашку, подалась вперед и похлопала по краю кровати. Когда Том сел, она принялась сильными загорелыми руками разминать ему закаменевшие от напряжения плечи.

— Все обойдется, — спокойно и осторожно сказала она мужу. — Это еще не конец света.

Он молча кивнул. Кивок вышел не слишком убедительный. Тому Хэммонду исполнилось тридцать семь. Он был чуть выше шести футов, худощав и в отличной форме, если не считать небольшого брюшка, требовавшего утренних пробежек и упражнений для пресса. Светло-каштановые волосы, отступая к темени, открывали то, что Джесси называла «благородным челом», а очки в черепаховой оправе придавали Тому вид интеллигентного, а может, и слегка испуганного школьного учителя. Кем, собственно, Том и был: он в течение одиннадцати лет преподавал общественные науки в средней школе имени Престона. Теперь же, с надвигающейся смертью Инферно, его педагогическая деятельность заканчивалась. Одиннадцать лет Душегубки. Одиннадцать лет он наблюдал смену лиц. Одиннадцать лет, а он так и не поборол своего злейшего врага. Тот по-прежнему был здесь, он был вечен, и все эти одиннадцать лет Том каждый день видел, как он старательно сводит к нулю все его, Тома, усилия.

— Ты сделал все, что мог, — сказала Джесси. — Ты же знаешь.

— Пожалуй. Или нет? — Уголок рта Тома изогнулся книзу в горькой улыбке, а в глазах засветилась печаль. Через неделю, считая с завтрашнего дня, дня закрытия школы, он останется без работы. Во всем штате на его анкеты откликнулись только одним предложением разъездной работы проверять грамотность иммигрантов, которые кочуют с места на место, собирая урожай дынь. Правда, он знал, что мало кто из его коллег уже нашел новое место, но пилюля от этого не становилась слаще. Ему прислали красивое письмо с гербовой печатью штата. Там говорилось, что ассигнования на нужды образования в следующем году будут срезаны на порядок и в настоящее время прием учителей на работу заморожен. Конечно, поскольку Том так долго проработал в этой системе, его поставят на очередь как претендента, спасибо, сохраните это письмо. Многие его коллеги получили такие же письма — и отправили их на хранение в корзину для мусора.

Но Том Хэммонд знал, что рано или поздно какая-нибудь работа да подвернется. Экзаменовать рабочих-переселенцев было бы, честно говоря, не так уж плохо — но переезды отнимали бы уйму времени. Весь прошлый год Тома денно и нощно грызли воспоминания обо всех тех учениках, которым ему довелось преподавать общественные науки, — их были сотни, от рыжеволосых сынов Америки до меднокожих мексиканцев и ребят-апачей с глазами как пулевые отверстия. Сотни: обреченный на гибель товар, влекущийся по бесплодным землям уже искореженными колеями. Том проверял — за одиннадцать лет, при том, что в каждом старшем классе училось в среднем от семидесяти до восьмидесяти человек, только триста шесть ребят были зачислены первокурсниками в колледж штата или технический колледж. Остальные уехали или пустили корни в Инферно, чтобы работать на руднике, пропивать получку и растить ораву детворы, которой, вероятно, предстояло повторить судьбу родителей. Но рудник закрылся, а тяга к наркотикам и криминальной жизни больших городов усилилась. Усилилась даже в Инферно. В течение одиннадцати лет перед Томом мелькали лица: мальчики — шрамы от ножа, татуировки, натужный смех, девочки — испуганные глаза, обкусанные ногти, а в животе уже растет, тайно шевелясь, младенец.

Одиннадцать лет… и сегодня наступил последний день. Старшеклассники выйдут с последнего урока, и все закончится. Вот что неотступно преследовало Тома: сознание того, что он может вспомнить, вероятно, человек пятнадцать ребят, избежавших Великой Жареной Пустоты. Великой Жареной Пустотой окрестили пустыню между Инферно и мексиканской границей, но Том знал: еще это состояние духа. Великая Жареная Пустота была способна высосать из черепа подростка мозг, заменив его наркотическим туманом, выжечь честолюбие и иссушить надежду. Вот что буквально убивало Тома: на протяжении одиннадцати лет он сражался с Великой Жареной Пустотой, и она неизменно побеждала.

Джесси продолжала массаж, но мышцы Тома не расслаблялись. Она знала, о чем думает муж. О том самом, что медленным огнем жгло ему душу, обращая ее в золу.

Неподвижный взгляд Тома был устремлен на полосы, пламеневшие на стене. «Еще бы три месяца. Только три!» Он вдруг увидел потрясающую картину: день, когда они с Джесси закончили Техасский университет и вышли в поток солнечного света, готовые потягаться со всем миром. Казалось, с тех пор прошел целый век. В последнее время Том много думал о Роберто Пересе; лицо мальчика стояло у него перед глазами, и он знал почему.

— Роберто Перес, — сказал он. — Помнишь, я говорил про него?

— По-моему, да.

— Он учился у меня в выпускном классе шесть лет назад. Парень жил на Окраине, и оценки у него были не очень высокие, но он задавал вопросы. Он хотел знать. Но сдерживался, чтобы не написать контрольную слишком хорошо, потому что это было бы проявлением заинтересованности. — Снова появилась горькая улыбка. — В тот день, когда Роберто получил аттестат, его уже поджидал Мэк Кейд. Я видел, как Перес сел в «мерседес» Кейда. Они уехали. Потом его брат сказал мне, что Кейд нашел Роберто работу в Хьюстоне. Платят хорошо, но что за работа — не вполне понятно. Однажды брат Роберто пришел ко мне и сказал, что я должен знать: Роберто прикончили в Хьюстонском мотеле. Неудачная попытка продать кокаина. Парню выстрелили в живот из дробовика. Но семья Пересов не винила Кейда. О нет. Ведь Роберто посылал домой уйму денег. Кейд подарил мистеру Пересу новый «бьюик». Иногда после занятий я проезжаю мимо дома Пересов; «бьюик» стоит во дворе перед домом, на бетонных блоках.

Том резко поднялся, подошел к окну и снова раздернул занавески. Он чувствовал, как жара за стенами дома набирает силу и дрожит, поднимаясь от песка и бетона, разогретый воздух.

— На последнем уроке у меня будет класс, где есть двое ребят, напоминающих мне Переса. Ни тот, ни другой ни разу не получали за контрольную работу больше тройки с минусом, но я же вижу их лица. Мальчики слушают; что-то откладывается. Но оба делают ровно столько, сколько надо, чтобы не вылететь из школы. Ты, вероятно, знаешь их: это Локетт и Хурадо. — Он взглянул на жену.

Джесси кивнула. Она не впервые слышала от Тома эти фамилии.

— Ни тот, ни другой не стали держать экзамены в колледж, — продолжал Том. — Когда я предложил им попробовать поступить туда, Хурадо расхохотался мне в лицо, а Локетт посмотрел на меня так, словно я вывалился из собачьей задницы. Но завтра они учатся последний день, понимаешь? Кейд будет их ждать. Я знаю.

— Ты сделал что мог, — сказала Джесси. — Дальше их забота.

— Правильно. — Том стоял в обрамлении малинового света, словно на фоне домны. — Этот город, — тихо проговорил он. — Этот проклятый, Богом забытый город. Здесь ничто не может расти. Господь свидетель, я начинаю верить, что здесь от ветеринара толку больше, чем от учителя.

Джесси попыталась улыбнуться, но не слишком успешно.

— Ты занимайся своими скотами, а я займусь своими.

— Угу. — Вымученно улыбаясь, Том вернулся к кровати, обхватил затылок Джесси ладонью, так, что пальцы утонули в темно-каштановых, коротко подстриженных волосах, и поцеловал жену в лоб. — Я люблю тебя, док. — Он прижался щекой к волосам Джесси. — Спасибо, что выслушала.

— Это я тебя люблю, — ответила она и обняла мужа. Они посидели так. Через минуту Джесси поинтересовалась: — А как там яичница?

— И правда. — Том выпрямился. Его лицо было менее напряженным, но глаза еще оставались тревожными, и Джесси знала, что, каким бы хорошим учителем Том ни был, о себе он думал как о неудачнике. — Думаю, она уже не только поджарилась, но и остыла. Пошли, примемся за нее!

Джесси выбралась из кровати и пошла за мужем через короткий коридор на кухню. Там под потолком тоже крутился вентилятор. Шторы на западных окнах Том задернул. Свет в той стороне еще отливал алым, но небо над Качалкой становилось все голубее. Том уже давно наполнил четыре тарелки беконом, яичницей (сегодня болтуньей, а не глазуньей) и тостами. Тарелки ждали на маленьком круглом столике в углу.

— Подъем, сони! — крикнул Том в сторону детской, и Рэй откликнулся лишенным энтузиазма мычанием.

Джесси подошла к холодильнику и щедро плеснула молока в свой мощный кофе, а Том тем временем включил радио, чтобы поймать Форт-Стоктон, в половине седьмого передающий новости. В кухню вприпрыжку вбежала Стиви.

— Мам, сегодня лошадкин день! — сказала она. — Мы едем к Душистому Горошку!

— Едем, едем. — Джесси поражало, как можно быть с утра такой энергичной, даже если тебе всего шесть. Она налила Стиви стакан апельсинового сока, а девчурка, одетая в ночную рубашку с надписью «Техасский университет», взобралась на стул. Она уселась на самый краешек, болтая ногами, и принялась за тосты. — Как спалось?

— Хорошо. Можно мне сегодня покататься на Душистом Горошке?

— Может быть. Посмотрим, что скажет мистер Лукас. — Джесси надумала съездить к Лукасам, которые жили шестью милями западнее Инферно, и устроить тщательный осмотр их золотистому паломино по кличке Душистый Горошек. Душистый Горошек был животным деликатным. Тайлер Лукас и его жена Бесси вырастили его из жеребенка. Кроме того, Джесси знала, как Стиви ждет этой поездки.

— Ешь завтрак, ковбойша, — сказал Том. — Чтобы усидеть на диком коне, надо быть сильной.

Они услышали, как в гостиной щелкнул телевизор и начали переключаться каналы. Из динамика загрохотал рок. В задней части дома находилась спутниковая антенна, которая принимала почти три сотни каналов, связывая Инферно по воздуху со всеми частями света.

— Отставить телевизор! — крикнул Том. — Иди завтракать!

— Только минуточку! — по обыкновению взмолился Рэй. Он был теленаркоманом и особое пристрастие питал к скудно одетым моделям из видеоклипов МТВ.

— СЕЙЧАС ЖЕ!

Телевизор со щелчком выключили, и в кухню вошел Рэй Хэммонд, четырнадцати лет от роду. Он был тощий, долговязый как каланча, глазастый (совсем как я в его возрасте, подумал Том) и носил очки, немного увеличивавшие глаза: не сильно, но достаточно, чтобы мальчик заработал в школе кличку «Рентген». Он жаждал контактных линз и телосложения Арнольда Шварценеггера; первое было ему обещано после шестнадцатилетия, а второе было бредовой мечтой, недостижимой никаким качанием мышц. Светло-каштановые волосы Рэя были коротко подстрижены, лишь на макушке торчали выкрашенные в оранжевый цвет шипы, избавиться от коих его не удавалось уговорить ни отцу, ни матери, и он был гордым обладателем гардероба, состоявшего из пестро-полосатых рубах и вареных джинсов, которые заставляли Тома с Джесси думать, что, мстительно совершив полный круг, шестидесятые вернулись. Сейчас, однако, костюм Рэя составляли ярко-красные пижамные штаны. Желтоватая впалая грудь была открыта.

— Доброе утро, пришелец, — сказала Джесси.

— Доброе утро, пгишелец, — спопугайничала Стиви.

— Привет. — Рэй плюхнулся на стул и страшно зевнул. — Сок. — Он протянул руку.

— Пожалуйста и спасибо, — Джесси налила ему стакан сока, подала и посмотрела, как сын вылил его в устрашающую глотку. Рэй, который в мокрой одежде весил всего около ста пятнадцати фунтов, ел и пил быстрее оравы голодных ковбоев. Мальчик занялся яичницей с беконом.

Сосредоточенная атака на тарелку преследовала определенную цель. Под утро Рэю приснилась Белинда Соньерс, блондиночка, которая на английском сидела на соседней с ним парте, и подробности сна еще проникали в сознание. Если бы у него встало здесь, за столом, при предках, возникла бы опасность нешуточной неловкости, поэтому мальчик сконцентрировался на еде, которую считал самым распрекрасным делом после секса. Не то, чтобы он имел опыт, конечно. Прыщи у Рэя вскакивали так, что на следующие несколько тысячелетий он мог забыть о сексе. Рэй до отказа набил рот тостом.

— Где пожар? — спросил Том.

Рэй чуть не подавился, но сумел проглотить тост и накинулся на яичницу: эфемерный порнографический сон снова заставил его карандаш дернуться. Правда, через неделю (считая от сегодняшнего дня) он сможет забыть и о Белинде Соньерс, и обо всех прочих кошечках, дефилирующих по коридорам средней школы имени Престона; школу закроют, двери запрут, сны превратятся в горячую пыль. Но, по крайней мере, впереди лето — уже хорошо. Хотя если учесть, что весь город прикрывает дела, лето обещало быть занятным, как расчистка чердака.

Джесси с Томом уселись за стол, и Рэй снова обуздал свои мысли. Стиви, сияя на солнце красными шариками в русых волосах, уплетала завтрак. Она понимала, что девочки-ковбои в самом деле должны быть сильными, чтобы объезжать диких лошадей — но Душистый Горошек был славным коньком, которому и в голову бы не пришло брыкаться и сбрасывать ее. Джесси взглянула на настенные часы — идиотскую штуку в форме кошачьей головы, у которой глаза бегали из стороны в сторону, отсчитывая уходящие секунды. Без четверти семь. Джесси знала, что Тайлер Лукас встает ни свет ни заря и уже ждет ее появления. Конечно, она не думала, что при осмотре обнаружит у Душистого Горошка какие-нибудь непорядки, однако лошадь была в годах, а Лукасы души в ней не чаяли.

После завтрака, пока Том и Рэй убирали тарелки, Джесси помогла Стиви надеть джинсы и белую хлопчатобумажную футболку с нарисованными на груди Джетсонами. Потом она вернулась к себе в спальню и скинула ночную рубашку, обнажив крепкое небольшое тело женщины, которой нравится работа на свежем воздухе. У нее был «техасский загар»: коричневые до плеч руки, темно-бронзовое лицо и тело контрастирующего с загаром цвета слоновой кости. Она услышала щелчок: включили телевизор. Рэй, еще не отбывший с отцом в школу, опять приклеился к ящику, но ничего страшного Джесси в этом не видела. Мальчик жадно читал, его мозг впитывал информацию, как губка. Причин тревожиться из-за прически сына и его вкуса в одежде тоже не было; он был хороший парнишка, куда более робкий, чем притворялся, и просто старался по возможности ладить со сверстниками. Джесси знала прозвище сына и не забывала, что иногда быть молодым нелегко.

Жесткое солнце пустыни прибавило морщинок на лице Джесси, но она обладала здоровой естественной красотой, которая не нуждалась в подспорье из баночек и тюбиков. К тому же Джесси знала, что от ветеринаров ждут не побед на конкурсах красоты, а возможности вызывать в любое время суток и каторжной работы, и Джесси не разочаровывала. Ее руки были загорелыми и крепкими, а от того, за что ей приходилось ими браться в течение тринадцати лет работы ветеринаром, любая упала бы в обморок. Кастрировать злобного жеребца, вытащить из родовых путей коровы застрявшего там мертворожденного теленка, извлечь гвоздь из трахеи пятисотфунтового хряка-рекордиста — все эти операции Джесси проводила успешно, так же, как и сотни других, самых разнообразных, от обработки поврежденного клюва канарейки до манипуляций на инфицированной челюсти добермана. Но Джесси годилась для такого дела; ей всегда хотелось работать с животными — еще в детстве она тащила домой с улицы всех бродячих кошек и собак в Форт-Уорте. Она всегда была сорванцом, а то, что Джесси росла вместе с братьями, научило ее уворачиваться от ударов — однако она не только получала затрещины, но и давала сдачи и до сих пор живо помнила, как в девять лет выбила старшему брату зуб футбольным мячом. Теперь всякий раз, как они говорили по телефону, он смеялся над этим и поддразнивал Джесси: дескать, не поймай он мяч зубами, тот уплыл бы в Мексиканский залив.

Джесси прошла в ванную, чтобы попудриться детской присыпкой и почистить зубы, прогнать изо рта вкус кофе и «Синей монахини». Она быстро пригладила короткие темно-каштановые волосы. От висков к затылку ползла проседь. Стареем, подумала Джесси. Конечно, это потрясает меньше, чем растущие у тебя на глазах дети — кажется, только вчера Стиви лежала в пеленках, а Рэй ходил в третий класс. Да, бесспорно, годы летели. Джесси подошла к шкафу, вытащила порядком ношенные удобные джинсы и красную футболку, оделась. Потом настала очередь белых носков и кроссовок. Она взяла темные очки и бейсбольную шапочку, задержалась в кухне, чтобы наполнить водой две фляги (никогда нельзя знать, что может приключиться в пустыне) и с верхней полки шкафа в коридоре взяла всегда лежавший там ветеринарный саквояж. Стиви прыгала вокруг, как боб на раскаленной жаровне — ей не терпелось тронуться в путь.

— Мы поехали, — сказала Джесси Тому. — Увидимся часа в четыре. — Она наклонилась и поцеловала мужа, а он запечатлел поцелуй на щечке Стиви.

— Будьте осторожны, ковбойши! — сказал он. — А ты присматривай за мамочкой!

— Присмотрю! — Стиви вцепилась в руку матери. Джесси задержалась у дверей, чтобы снять с вешалки бейсболку поменьше и надеть ее на Стиви.

— Пока, Рэй! — крикнула она, и тот ответил из своей комнаты:

— Чао-какао!

«Чао-какао? — подумала она, выходя со Стиви на солнце, которое уже палило вовсю. — Что, интересно, случилось с простым «Пока, мам»?» Ничто так не заставляло Джесси в тридцать четыре года чувствовать себя ископаемым, как непонимание языка, которым изъяснялся ее родной сын.

Они прошли по каменной дорожке, миновав небольшую постройку из необработанного белого камня; ближе к улице была выставлена небольшая вывеска: «ВЕТЕРИНАРНАЯ ЛЕЧЕБНИЦА ИНФЕРНО» и ниже — «Джессика Хэммонд, ветеринар». У края тротуара, за белым «сивиком» Тома, стоял ее пыльный «форд»-пикап цвета морской волны; над задним сиденьем, там, где почти все возили винтовки, была укреплена проволочная петля-удавка, которой Джесси, к счастью, приходилось пользоваться всего несколько раз.

Через минуту Джесси уже ехала по Селеста-стрит на запад, засунув Стиви под ремень безопасности. Девочка с трудом переносила заключение. На первый взгляд она была хрупкой, нежной, точно фарфоровая кукла, но Джесси отлично знала, что Стиви — человечек чрезвычайно любопытный и не робеет, добиваясь своего; малышка уже понимала животных, радовалась, когда мать брала ее с собой на фермы и ранчо, и не боялась дорожной тряски. Стиви Стивени Мэри в честь бабушки Тома (Рэя назвали в честь деда Джесси) обычно вела себя спокойно и словно бы вбирала окружающее большими зелеными глазами чуть более светлого оттенка, чем глаза Джесси. Джесси нравилось, когда дочка была рядом и помогала ей в ветеринарной лечебнице. На будущий год Стиви пойдет в первый класс… там, куда в конце концов занесет Хэммондов. Ведь после того, как в Инферно закроются школы, массовый исход из города продолжится: закроются последние магазины, опустеют последние хутора. Работы для Джесси не станет, как не станет ее для Тома, и им останется только одно: сняться с насиженного места и пуститься в путь.

Слева за окном промелькнули Престон-парк, аптека Рингволда, бакалея, справа — «Ледяной дворец». Джесси проехала по Трэвис-стрит, чуть не раздавив здоровенного кота миссис Стелленберг, прошмыгнувшего перед самым грузовичком, и выехала на узкую Сёркл-Бэк-роуд, которая шла вдоль подножия Качалки и, оправдывая свое название, поворачивала обратно, чтобы влиться в Кобре-роуд. Перед тем, как повернуть на запад и поехать быстрее, Джесси задержалась перед желтой мигалкой.

Благословенный ветерок заносил в окно резкий, сладковато-горький привкус пустыни и трепал волосы Стиви. Джесси подумала, что, похоже, прохладнее сегодня уже не будет и они с чистой совестью могут наслаждаться этими минутами. Кобре-роуд вела их мимо сетчатой ограды и железных ворот медного рудника Престона. На воротах висел амбарный замок, однако забор находился в столь плачевном состоянии, что перелезть его мог бы и ревматический старец. Небрежно намалеванные плакаты предостерегали: «ОПАСНАЯ ЗОНА! ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН!» За воротами, где некогда отбрасывала тень богатая медной рудой рыжая гора, был огромный кратер. В последние месяцы существования рудника там то и дело рвался динамит, и из разговора с шерифом Вэнсом Джесси поняла, что в кратере до сих пор остаются неразорвавшиеся заряды, но лезть туда за ними дураков нет. Джесси понимала, что рано или поздно рудник истощится, но никто не ожидал, что руда закончится так пугающе окончательно и бесповоротно. С той минуты, как пневматические отбойные молотки и бульдозеры начали вгрызаться в пустую породу, Инферно был обречен на гибель.

Пикап запрыгал по рельсам: в обе стороны от рудника, на север и на юг, шла железнодорожная ветка. Стиви (спина у нее уже взмокла) прильнула к окну. Она заметила луговых собачек. Они сидели неподвижными столбиками на бугорках возле своих нор. Выскочив зарослей кактусов, через дорогу стрелой промчался дикий кролик. Высоко в небе медленно кружил гриф.

— Ты как? — спросила Джесси.

— Отлично, — Стиви налегла животом на ремень. В лицо девочке дул ветер, небо было синее-синее и, казалось, будет тянуться вечно — может быть, целых сто миль. Девочка вдруг вспомнила, о чем давно хотела спросить:

— Почему папа такой грустный?

«Конечно, Стиви все чувствует», — подумала Джесси. Иначе и быть не могло.

— Собственно говоря, он не грустный. Просто школа закрывается. Помнишь, мы тебе говорили?

— Да. Но ведь школа закрывается каждый год.

— Теперь она больше не откроется. А из-за этого уедет еще много людей.

— Как Дженни?

— Вот-вот. — Маленькая Дженни Гэлвин с их улицы уехала с родителями сразу после Рождества. — Мистер Боннер собирается в августе закрыть бакалею. К тому времени, я думаю, почти никого не останется.

— Ой. — Стиви задумалась. В бакалее все покупали еду. — И мы уедем, сказала она наконец.

— Да. И мы.

Тогда, значит, мистер и миссис Лукас тоже уедут, поняла Стиви. А Душистый Горошек: что будет с Душистым Горошком? Выпустят ли его на свободу, или загонят в вольер для перевозки, или сядут на него и ускачут в дальние края? Над этой загадкой стоило подумать, но девочка поняла, что чему-то приходит конец, и от этого где-то под сердцем шевельнулась грусть — чувство, с которым, по соображениям Стиви, должно быть, хорошо был знаком папа.

По изрезанной канавами земле были разбросаны островки полыни. Над ними возвышались цилиндрические башни кактусов. Примерно в двух милях за медным рудником от Кобре-роуд отделялась черная гудроновая дорога; она стремительно убегала на северо-запад, под белую гранитную арку с тусклыми медными буквами: «ПРЕСТОН». Джесси посмотрела направо и сквозь струившийся от земли горячий воздух увидела в конце черной дороги зыбкий силуэт большой асиенды. «Пусть и вам повезет», — подумала Джесси, представив себе женщину, которая сейчас, вероятно, спала в этом доме на прохладных шелковых простынях. Должно быть, у Селесты Престон только и осталось, что простыни и дом, да и то вряд ли надолго.

Они ехали через пустыню. Стиви, не отрываясь, глядела в окно; личико под козырьком бейсболки было задумчивым и спокойным. Джесси поерзала на сиденье, чтобы отлепить футболку от его спинки. До поворота к дому Лукасов оставалось около полумили.

Стиви услышала высокое гудение и подумала, что над ухом вьется москит. Она хлопнула по уху ладошкой, но гудение не исчезло, оно становилось все громче и тоньше. Ушам стало больно, словно их кололи иголкой.

— Ма, — морщась, пожаловалась девочка. — У меня ушки болят.

По барабанным перепонкам Джесси тоже ударила острая колющая боль, но тем дело не кончилось: заныли задние коренные зубы. Она несколько раз открыла и закрыла рот и услышала, как Стиви сказала: «Ой! Что это, мам?»

— Не знаю, ми… — Мотор пикапа вдруг заглох. Просто заглох, без перебоев и одышки. Они катились по инерции. Джесси нажала на педаль газа. Она только вчера заполнила бак, он не мог быть пустым. Теперь уши болели по-настоящему, барабанные перепонки пульсировали, отзываясь на высокую, мучительно-неприятную ноту, напоминавшую далекий вой. Стиви зажала уши руками, в глазах ярко заблестели слезы. «Что это, мам?» — снова спросила она с панической дрожью в голосе. — «Мама, что это?»

Джесси потрясла головой. Звон набирал громкость. Она повернула ключ зажигания и вдавила акселератор, но мотор не завелся. Джесси услышала, как потрескивают ее наэлектризованные волосы, и мельком увидела свои часы: они точно сошли с ума и отсчитывали время с бешеной скоростью. «Вот уж будет, что рассказать Тому», — подумала она, вздрагивая от боли в коконе пронзительного звука, и хотела взять Стиви за руку.

Девочка шарахнулась в сторону, широко раскрыла глаза и вскрикнула:

— Мама!

Она увидела, что к ним приближалось. Теперь это увидела и Джесси. Воюя с рулем, она изо всех сил нажала на тормоз.

По воздуху, теряя горящие куски, которые, крутясь, уносились прочь, мчалось что-то вроде объятого пламенем паровоза. Он пронесся над Кобре-роуд, пролетел около пятидесяти футов над пустыней и мелькнул в каких-нибудь сорока ярдах от пикапа Хэммондов. Джесси разглядела раскаленный докрасна, отороченный языками пламени цилиндрический контур. Едва пикап съехал с дороги, как пылающий предмет пронесся мимо него с пронзительным воем, от которого Джесси оглохла и не услышала собственного крика. Она увидела, как хвостовая его часть взорвалась; взметнулось желто-лиловое пламя, во все стороны полетели обломки. Что-то устремилось к пикапу, так стремительно, что казалось неясным, смазанным пятном. Раздалось металлическое «бам!», и пикап содрогнулся до основания.

Передняя шина лопнула. Джесси липкими от пота руками никак не могла остановить грузовичок, который все ехал и ехал по камням сквозь заросли кактусов. Звон в ушах мешал слышать. Она увидела отчаянное личико Стиви в потеках слез и сказала по возможности спокойно:

— Ш-ш, уже все. Все кончилось. Ч-ш-ш.

Из-под смятого капота бил пар. Джесси повернула голову и увидела, как пылающий предмет пролетел над низким кряжем и скрылся из глаз. «Господи!» — потрясенно подумала она. — «Что это было?»

В следующий миг послышался страшный рев. Его услышала даже оглохшая Джесси. Кабину пикапа заполнила крутящаяся пыль. Джесси схватила Стиви за руку, и пальцы малышки намертво вцепились в нее.

Рот и глаза Джесси были забиты песком, кепочку унесло в окно. Когда завеса пыли рассеялась, она увидела три серо-зеленых вертолета. Они плотным клином летели на юго-запад в тридцати или сорока футах над пустыней, преследуя пылающий объект.

Перелетев через кряж, вертолеты скрылись из глаз. Синеву поднебесья чертило звено реактивных самолетов: они тоже держали курс на юго-запад.

Пыль улеглась. К Джесси начал возвращаться слух. Стиви всхлипывала, мертвой хваткой вцепившись в руку матери.

— Уже все, — сказала Джесси и услышала собственный скрипучий голос. Все. — Она бы и сама заплакала, но мамы не плачут. Сердито застучал двигатель, и Джесси спохватилась, что упирается взглядом в гейзер пара, бьющий из небольшой круглой дыры в центре капота.

3. КОРОЛЕВА ИНФЕРНО

— Елки-палки, ну и тарарам! — громко объявила седая женщина в розовой шелковой косметической маске и села в постели. Ей казалось, что от шума дрожит весь дом. Она сердито стянула маску, скрывавшую глаза, светлые и холодные, точно льды Арктики. — Таня! Мигель! — крикнула она прокуренным голосом. — Идите сюда!

Она подергала шнур у кровати. В глубине загородной резиденции Престонов, залился звонок, требуя внимания слуг.

Однако страшный рев уже оборвался. Он звучал всего несколько секунд. Впрочем, этого хватило, чтобы перепугать ее и прогнать сон. Она откинула простыни, вылезла из постели и стремительно прошла к балконным дверям вылитый ходячий смерч. Когда она настежь распахнула их, жара буквально высосала воздух у нее из легких. Женщина вышла на балкон и, ладонью прикрывая глаза от слепящего солнца, сощурилась в сторону Кобре-роуд. В свои пятьдесят три года она и без очков видела достаточно хорошо, чтобы разглядеть, ч т о пронеслось в опасной близости от ее дома: на юго-запад, поднимая под собой пыльную бурю, мчались три вертолета. Через несколько секунд они исчезли за пылью, оставив Селесту Престон в такой ярости, что она готова была рвать и метать.

К дверям балкона подошла Таня — коренастая, круглолицая. Она собралась с духом, готовясь выдержать бешеную атаку.

— С и, сеньора Престон?

— Ты где была? Я думала, нас бомбят! Что, черт возьми, происходит?

— Не знаю, сеньора. Наверное…

— Ай, ладно, принеси-ка мне выпить! — фыркнула хозяйка. — А то нервишки совсем разыгрались!

Таня ретировалась в глубины дома за первой на сегодня рюмкой спиртного для хозяйки. Селеста стояла на высоком балконе с мозаичным полом из красной глиняной мексиканской плитки, стискивая узорчатые кованые перила. С этой выгодной позиции видны были конюшни, кораль и манеж естественно, бесполезные, поскольку все лошади ушли с аукциона. Кольцо гудронированной подъездной аллеи охватывало большую клумбу с жалкими останками пионов и маргариток, побуревшими на солнце: система опрыскивания давно вышла из строя. Лимонно-желтый халат прилипал к спине; пот и жара еще пуще разожгли ярость Селесты. Она вернулась в относительную прохладу спальни, сняла трубку розового телефона и, тыча наманикюренным пальцем в кнопки, набрала номер.

— Контора шерифа, — растягивая слова, ответил чей-то голос. Мальчишеский голос. — Полицейский Чэффин слушает…

— Дайте Вэнса, — перебила она.

— Э-э… Шериф Вэнс на патрулировании. Это…

— Селеста Престон. Я желаю знать, кто летает на вертолетах над моей собственностью в… — она нашла глазами часы на белом ночном столике, — в семь часов двенадцать минут утра! Эти сволочи мне чуть крышу не снесли!

— На вертолетах?

— Ты плохо слышишь? Кому говорят: три вертолета! Пролети они чуть ближе, они все простыни с меня сдули бы, черт дери! Что творится?

— Э-э… не знаю, миссис Престон. — Помощник несколько оживился, и Селеста представила себе, как он сидит за рабочим столом, весь внимание. Если хотите, я свяжусь с шерифом Вэнсом по рации.

— Хочу. Скажите ему, чтобы живо ехал сюда. — Она повесила трубку раньше, чем молодой человек успел ответить. Вошла Таня и на одном из последних серебряных подносов подала ей «кровавую Мэри». Селеста взяла бокал, стебельком сельдерея размешала жгучие перчинки и в два глотка выпила коктейль почти до дна. Сегодня Таня добавила чуть больше табаско, чем обычно, но Селеста и не поморщилась.

— С кем мне сегодня надо чесать язык? — Она провела заиндевелым краем стакана по высокому, прорезанному морщинами лбу.

— Ни с кем. В расписании чисто.

— Слава тебе, Господи! Что, шайка проклятых кровососов дает мне передышку, а?

— Встреча с мистером Вейцем и мистером О'Конором у вас назначена на утро понедельника, — напомнила Таня.

— То понедельник. К тому времени я, может, умру. — Она допила то, что оставалось в бокале, и поставила его на поднос. Бокал звякнул. Ей пришло в голову, что можно бы вернуться в постель, но она уже слишком завелась. Последние полгода одна головная боль сменяла другую, не говоря уж о моральном ущербе. Иногда Селесте казалось, что она — боксерская груша Господа. Она знала, что много раз в жизни поступала подло, нечестно и некрасиво, но расплата за грехи оказалась весьма своеобразной.

— Что-нибудь еще? — спросила Таня. Темные глаза смотрели бесстрастно.

— Нет, все. — Но не успела Таня дойти до массивной полированной двери красного дерева, как Селеста передумала. — Погоди. Сейчас.

— Да, сеньора?

— Только что… я не хотела тебя обидеть. Просто… знаешь, такие времена.

— Я понимаю, сеньора.

— Хорошо. Послушай, если вам с Мигелем захочется когда-нибудь отпереть бар для себя, валяйте, не стесняйтесь. — Селеста пожала плечами. — Незачем спиртному пропадать зря.

— Я учту, миссис Престон.

Селеста знала, что разговор напрасный. Ни Таня, ни ее муж не пили. Впрочем, может, оно и лучше: у кого-то в этом доме должна оставаться ясная голова, хотя бы для того, чтобы держать на расстоянии стервятников в человеческом образе. Глаза Селесты и Тани встретились.

— А знаешь, тридцать четыре года ты зовешь меня или «миссис Престон», или «сеньора». Тебе ни разу не хотелось назвать меня Селестой?

Таня замялась. Покачала головой.

— Не раз, сеньора.

Селеста засмеялась; это был искренний смех женщины, которая хлебнула нелегкой жизни, когда-то гордилась грязью, остававшейся у нее под ногтями после родео, и знала, что победа и проигрыш — две стороны одной медали.

— Ну и фрукт же ты, Таня! Я знаю, что ты всегда любила меня не больше, чем пердеж пьяницы, ну да ничего. — Улыбка Селесты растаяла. — Мне по душе, что вы остаетесь здесь в эти последние месяцы. Вы не обязаны.

— Мистер Престон всегда очень хорошо к нам относился. Долг платежом красен.

— Вы свой долг вернули. — Миссис Престон прищурилась. — Скажи-ка мне одну вещь, только не ври: первая миссис Престон лучше сумела бы расхлебать эту чертову кашу?

Лицо второй женщины оставалось бесстрастным.

— Нет, — сказала она наконец. — Первая миссис Престон была женщина красивая и изящная… но вашей смелости у нее не было.

Селеста хмыкнула.

— Да, зато с головой все было в порядке. Потому-то сорок лет назад она и удрала из этой проклятой дыры!

Таня резко свернула на знакомую почву.

— Что-нибудь еще, сеньора?

— Не-а. Но очень скоро я ожидаю шерифа, так что держите ухо востро.

Таня, держась очень прямо и чопорно, покинула комнату и простучала каблуками по дубовому полу длинного коридора.

Селеста прислушалась. Как пусто и гулко в доме без мебели! Конечно, кое-что еще осталось — например, кровать, туалетный столик и обеденный стол внизу, — но немного. Она прошла в глубь комнаты, достала из затейливо украшенной серебряной шкатулки тонкую черную сигару. Хрустальная французская зажигалка ушла с аукциона, поэтому Селеста прикурила от спички из коробка с рекламой клуба «Колючая проволока». Вернулась на балкон, выдохнула едкий дым и подставила лицо безжалостному солнцу.

«Опять будет пекло». Впрочем, бывало и хуже. Ничего, однажды неразбериха с юристами, с властями штата и с налоговой инспекцией закончится, неприятности рассеются, как облако под сильным ветром, и она заживет по-своему.

— По-своему, — повторила она вслух, и морщины вокруг рта стали резче. Селеста задумалась, как далеко ушла от деревянной лачуги в Гэлвистоне. Теперь она стояла на балконе тридцатишестикомнатной асиенды в испанском стиле, на ста акрах земли — пусть даже в доме не осталось мебели, а угодья были каменистой пустыней. В гараже стоял канареечно-желтый «кадиллак», последняя из шести машин. На стенах дома, там, где раньше висели полотна Миро, Рокуэлла и Дали, зияли пустоты. Картины ушли с аукциона одними из первых, вместе со старинной французской мебелью и коллекцией Уинта, насчитывавшей почти тысячу чучел гремучих змей.

Банковский счет Селесты был заморожен крепче шариков эскимо, но этой проблемой занимался целый полк далласских юристов, и она знала, что теперь в любой день ей могут позвонить из конторы, в названии которой стоит целых семь фамилий, и скажут: «Миссис Престон? Хорошие новости, золотко! Мы отследили недостающие фонды, и налоговое управление согласилось на проплату задним числом, посредством ежемесячных взносов. Конец неприятностям! Да, мэм, старый Уинт все ж таки позаботился о вас!»

Насколько Селеста знала, старый Уинт был жук из жуков. Он лавировал среди правительственных уложений об инвестициях и положений налогового законодательства, корпоративных законов и президентов банков, как техасский смерч, а на второй день декабря старика хватил удар, и расплачиваться со всей бандой пришлось Селесте.

Она посмотрела туда, где на востоке виднелся рудник, а за ним Инферно. Шестьдесят с лишним лет назад сюда из Одессы в поисках золота явился Уинтер Тедфорд Престон с мулом по кличке Инферно. Золото от него ускользнуло, но он отыскал малиновую гору, о которой мексиканские индейцы рассказали, что она сложена из священной целебной пыли. Хотя официальное образование Уинта составляло семь классов школы, природа наделила его чутьем геолога, и он смекнул, что пахнет не священной пылью, а богатой медью рудой. Рудник Уинта начался с одной-единственной дощатой хижины, пятидесяти мексиканцев и индейцев, пары фургонов и множества лопат. В первый же день раскопок из земли достали дюжину скелетов, и тогда-то Уинт понял, что мексиканцы больше ста лет хоронили в горе своих мертвецов.

Потом в один прекрасный день мексиканец с кайлом вскрыл сверкающую жилу первоклассной руды. Она стала первой из многих. В двери Уинта застучали новые техасские компании, тянувшие через штат телефонные кабели, линии электропередач и водопровод. А сразу за рудной горой выросло сперва несколько палаток, потом — деревянные и глиняные дома, следом — каменные строения, церкви и школы. Проселочные дороги засыпали гравием, потом замостили. Селеста вспомнила, что Уинт говорил: однажды ты оглянешься и на месте бурьяна увидишь город. Городской люд, главным образом, рудничные рабочие, избрали Престона мэром; Уинт под влиянием текилы окрестил город Инферно и поклялся воздвигнуть в его центре памятник своему верному старому мулу.

Но, хотя порывов было множество, Инферно так и не перерос город одного мула. Здесь было слишком жарко и пыльно, слишком далеко до больших городов, и, стоило выйти из строя водопроводу, как горожане в мгновение ока начинали умирать от жажды. Но народ все прибывал, «Ледяной дворец» подключился к водопроводу и замораживал воду в ледяные глыбы, воскресными утрами звонили церковные колокола, хозяева лавчонок делали деньги, телефонная компания тянула линию и обучала операторов, а шаткий деревянный мост, соединявший берега Змеиной реки, заменили бетонным. Забили первые гвозди в доски Окраины. Уолта Трэвиса выбрали шерифом и через два месяца застрелили на улице, впоследствии названной в его честь. Преемник Трэвиса держался на своей должности, пока его не избили так, что он оказался в двух шагах от райских врат и очнулся уже в поезде, который мчался на север, к границе штата. Постепенно, год за годом, Инферно пускал корни. Но так же постепенно «Горнодобывающая компания Престона» жевала красную гору, где спали умершие сотни лет назад индейцы.

Селеста-стрит раньше называлась Перл-стрит, по имени первой жены Уинта. В междужёнье она была известна, как Безымянная. Такова была сила влияния Уинта Престона.

Селеста в последний раз затянулась сигарой, затушила ее о перила и выкинула. «Эх, доброе было времечко», — негромко сказала она. С тех самых пор, как Селеста встретила Уинта (она тогда пела ковбойские песенки в маленькой гэлвистонской закусочной), они жили как кошка с собакой. Селесту это трогало мало — она могла переорать бетономешалку и руганью загнать Сатану в церковь. Правда заключалась в том, что несмотря на Уинтовых баб, пьянство и карты, несмотря на то, что он почти тридцать лет держал ее в неведении относительно своих дел, она много лет была влюблена в мужа. Когда меньше трех лет назад машины заскребли по дну и отчаянные взрывы не вскрыли ни единой новой жилы, Уинт Престон увидел: его мечта умирает. Сейчас Селеста понимала, что Уинт тогда помешался: он бросился снимать деньги со счетов, распродавать акции и облигации, собирая наличные с неистовством маньяка. Но куда он дел почти восемь миллионов долларов, осталось тайной. Может быть, открыл новые счета на вымышленное имя; может быть, уложил всю наличность в жестяные коробки и зарыл в пустыне. Как бы то ни было, заработок всей жизни сгинул, и, когда налоговое управление подступилось к вдове, требуя выплаты задним числом огромных штрафов и налогов, платить оказалось нечем.

Теперь этой передрягой занимались юристы. Селеста отлично знала, что она сама — всего-навсего сторож, en route обратно к кабачку в Гэлвистоне.

Она увидела, как сине-серая патрульная машина шерифа свернула с Кобре-роуд и не спеша поехала по гудрону. Селеста ждала, обеими руками вцепившись в перила: несгибаемая маленькая фигурка на фоне трехсоттонной громады пустого дома. Она стояла совершенно неподвижно. Машина проехала по кругу подъездной аллеи и остановилась.

Открылась дверца, и медленно, чтобы не потеть,появился мужчина, весивший в два с лишним раза больше Селесты. И бледно-голубая рубашка на спине, и кожаная ленточка внутри светлой ковбойской шляпы пропитались потом. Живот вываливался из джинсов. Наплечная кобура, короткие сапоги из ящеричьей кожи. Шериф Вэнс.

— Быстро же вы, однако! — язвительно крикнула Селеста. — Если бы дом горел, я бы сейчас стояла на пепелище!

Шериф Эд Вэнс замер, поднял голову и обнаружил на балконе Селесту. В подражание своему любимому герою, сорвиголове из фильма «Дерзкий Люк», он был в темных очках с зеркальными стеклами. В выпирающем животе урчал вчерашний ужин: энчилады с бобами. Шериф осклабился.

— Кабы дом горел, — проговорил он тягучим и сладким, как горячая патока, голосом, — надеюсь, у вас хватило бы здравого смысла позвонить пожарным, миссиз Престон.

Селеста промолчала, неподвижно глядя сквозь него.

— Чэффин мне перезвонил, — продолжал шериф. — Сказал, вас обжужжали вертолеты. — Он старательно изобразил, что исследует безоблачное небо. Тут нигде ни единого.

— Их было три. Летали над моей собственностью. Я такого шума в жизни не слыхала. Я хочу знать, откуда они и что происходит.

Шериф пожал толстыми плечами.

— По мне так вроде везде тишь да гладь. Все тихо-мирно. — Усмешка шерифа стала шире и теперь больше походила на гримасу. — По крайней мере, было. До сих пор.

— Они улетели вон туда. — Селеста показала на юго-запад.

— Ну, ладно, может, если я потороплюсь, так подрежу им нос. Вы э т о г о от меня хотите, миссиз Престон?

— Я х о ч у, чтобы вы ели свой хлеб не даром, шериф Вэнс! — холодно ответила она. — То есть полностью контролировали то, что делается в округе! Я заявляю, что три вертолета чуть не вышибли меня из кровати, и хочу знать, чьи они! Так понятно?

— Да вроде. — Гримаса намертво прилипла к квадратному щекастому лицу с двойным подбородком. — Теперь-то они уж в Мехико, не иначе.

— Да плевать, хоть в Тимбукту! Эти сволочи могли вломиться ко мне в дом! — Упрямство и тупость Вэнса приводили Селесту в ярость. Будь ее воля, Вэнса никогда бы не переизбрали шерифом, но он долгие годы лебезил перед Уинтом и на выборах легко одержал победу над соперником-мексиканцем. Однако Селеста видела его насквозь и знала, что за веревочки дергает Мэк Кейд, а еще понимала (нравилось ей это или нет), что теперь Мэк Кейд стал правящей силой в Инферно.

— Вы лучше успокойтесь. Примите таблетку от нервов. Моя бывшая жена всегда так делала, когда…

— Видела вас? — перебила Селеста.

Шериф зычно, но невесело расхохотался.

— Нечего злиться, миссиз Престон. Не к лицу такой леди, как вы. «Показала свою натуру, стерва?» — подумал он и нетерпеливо спросил: — Так, стало быть, вы хотите подать заявление о нарушении тишины неизвестными на трех вертолетах, пункт приписки или владелец неизвестны, место назначения неизвестно?

— Совершенно верно. Что, для вас это слишком трудно?

Вэнс хмыкнул. Он не мог дождаться, когда эту бабу пинком под зад вышвырнут из города; тогда он возьмется откапывать коробки с деньгами, которые спрятал старый Уинт.

— Мне кажется, я справлюсь.

— Надеюсь. За то вам и платят.

«Ишь, барыня, — подумал он, — чеки мне выписываешь не т ы, это уж точно!»

— Миссиз Престон, — спокойно сказал он, словно говорил с недоразвитым ребенком, — лучше идите-ка с этого пекла в дом. Неужто охота, чтоб мозги сварились? Да и нам ни к чему, чтобы вас хватил удар, правда? — Он одарил ее своей самой приятной, самой невинной улыбкой.

— Делайте, что сказано! — фыркнула она, а потом повернулась к перилам спиной и демонстративно вернулась в дом.

— Есть, мэм! — Вэнс шутовски козырнул и сел за руль; влажная рубашка немедленно прилипла к спинке сиденья. Он завел мотор и поехал от асиенды обратно к Кобре-роуд. Пальцы крупных волосатых рук, державших руль, побелели. Шериф свернул налево, к Инферно, и, набирая скорость, проорал в открытое окно:

— Нашла дурака, чтоб тебя!

4. ГОСТЬ

— По-моему, придется идти пешком, — говорила Джесси в то время, как Селеста Престон поджидала на балконе шерифа Вэнса. Она немного успокоилась, Стиви тоже перестала плакать, но, подняв капот пикапа, Джесси сразу увидела, что спущенная шина — их самая мелкая неприятность.

Неизвестный предмет, продырявивший капот пикапа, пробил насквозь и двигатель. Развороченный металл раскрылся, как цветок, а то, что пробило его, влетело прямо в глубь мотора. Никаких признаков того, что это такое, не было, только пахло оплавленным железом и горелой резиной да двигатель с шипением выпускал пар из своей раны. Поездки для пикапа кончились довольно надолго — не исключено, что машина созрела для свалки Кейда. «Черт!» сказала Джесси, разглядывая мотор, и сейчас же пожалела об этом — ведь Стиви непременно запомнит словечко и ляпнет его в самый неожиданный момент.

Стиви смотрела в ту сторону, где исчезли горящий «паровоз» и вертолеты. На чумазом личике подсыхали следы слез.

— Что это было, мама? — спросила она, широко раскрыв настороженные зеленые глаза.

— Не знаю. Что-то большое, это уж точно. — «Вроде летящего по воздуху горящего трейлера с прицепом», — подумала Джесси. Большей чертовщины она еще не видела. Потерпевший аварию самолет? Но где же крылья? Может быть, метеорит… однако предмет показался ей металлическим. Что бы это ни было, вертолеты гнались за ним, как гончие за лисой.

— Вон кусочек от него, — сказала Стиви, показывая пальцем.

Джесси посмотрела. Примерно в сорока футах от них в гуще срезанных кактусов из песка что-то торчало. Джесси двинулась туда. Стиви за ней. Обломок величиной с крышку люка был странного сине-зеленого цвета, такого темного, будто он намок. Края обломка дымились; шедший от них жар Джесси ощутила уже за пятнадцать футов от предмета. В воздухе стоял сладкий запах, напомнивший ей запах жженого пластика, но блестел загадочный предмет, как металлический. Правее лежал еще один обломок, трубка, а рядом — обломки поменьше. Все они дымились. Джесси велела Стиви: «Стой тут», и подошла к первому обломку поближе, но от него шел сильный жар, и Джесси снова пришлось остановиться. Сине-зеленую поверхность покрывали маленькие значки, они образовывали круговой узор: ряды символов, похожих на японские иероглифы, и короткие волнистые линии.

— Горячо, — сказала Стиви. Она стояла у матери за самой спиной.

«Так-то ты слушаешься», — подумала Джесси, но не время было читать нотации. Она взяла дочку за руку. Ничего подобного тому, что пролетело мимо них, сыпля обломками, Джесси еще не видела. Она до сих пор чувствовала потрескивание наэлектризованных волос. Она взглянула на часы: вместо цифр — мигающие вразнобой нули. В синем небе на юго-запад тянулся инверсионный след реактивных самолетов. Солнце уже припекало непокрытую голову, и Джесси хватилась шапочки. Бейсболка, сорванная и унесенная вихрем, поднятым винтами вертолетов, крохотным пятнышком краснела примерно в семидесяти ярдах за Кобре-роуд. Слишком далеко, чтобы идти за ней, ведь им нужно было в другую сторону, к дому Лукасов. Слава Богу, у них была вода, а солнце, по крайней мере пока, стояло низко. Довольно глазеть, надо идти.

— Идем, — сказала Джесси. Пару секунд Стиви артачилась, не в силах оторвать взгляд от непонятного обломка, потом позволила увести себя. Джесси вернулась к пикапу за саквояжем, где вместе с ветеринарным инструментом лежали кошелек и водительские права. Стиви разглядывала оставленные самолетами следы.

— Самолеты высоко, — сказала она больше себе, чем матери, — спорим, до них сто миль…

Услышав что-то, она замолчала.

Музыка, подумала Стиви. Да нет, не музыка. Звуки затихли. Девочка старательно прислушалась, но услышала только свист пара, вырывающегося из пробитого мотора.

Звуки возникли снова, и Стиви почудилось в них что-то знакомое, но что именно, она вспомнить не могла. Музыка и не музыка. Не такая, какую слушал Рэй.

Опять пропала.

А вот медленно-медленно возвращается.

— Нам еще далеко, — сказала ей Джесси. Девочка рассеянно кивнула. Ты готова?

Стиви осенило: она сразу и ясно поняла, что это. На крыльце дома Гэлвинов висела красивая штучка, которая на ветру звенела множеством маленьких колокольчиков. «Это ветряные куранты», — вспомнила девочка ответ мамы Дженни на свой вопрос. Вот какую музыку она слышала… но ветра не было, да и никаких ветряных курантов поблизости Стиви тоже не заметила.

— Стиви, — окликнула Джесси. Малышка стояла, вперив взгляд в пустоту. — В чем дело?

— Мама, ты слышишь?

— Что слышу? — Ничего, только шипит проклятый мотор.

— Э т о, — настаивала Стиви. Звук то появлялся, то опять исчезал, но шел, кажется, с определенной стороны. — Слышишь?

— Нет, — осторожно сказала Джесси. Неужели Стиви ударилась головой? О Господи, вдруг у нее сотрясение!..

Стиви сделала несколько шагов к сине-зеленому дымящемуся предмету среди кактусов. Звон ветряных курантов немедленно ослаб до шепота. Не сюда, подумала она и остановилась.

— Стиви? Дружочек, с тобой все в порядке?

— Да, мам. — Девочка огляделась, пошла в другую сторону. Звук оставался очень слабым. Нет, и не сюда.

Джесси постепенно охватывал страх.

— Слишком жарко, чтобы играть. Нам надо идти. Пошли скорей.

Стиви двинулась к матери. Резко остановилась. Сделала шаг, потом еще два.

Джесси сама подошла к дочке, сняла с нее бейсболку и ощупала голову. Ни желвака, ни шишки, никаких признаков синяка на лбу. Глаза Стиви блестели чуть сильнее обычного, щеки разрумянились, но Джесси подумала, что виной тому жара и волнение. Она надеялась на это. Никаких признаков травмы она не заметила. Стиви, не отрываясь, смотрела куда-то мимо нее.

— Что такое? — спросила Джесси. — Что ты слышишь?

— Музыку, — терпеливо объяснила девочка. Она догадалась, откуда доносится перезвон, хотя и понимала, что такого быть не может. — Она поет, — сказала Стиви, когда ее снова омыли чистые сильные ноты, и показала пальцем: — Там.

Джесси увидела, куда показывает дочка. На пикап. Смятый поднятый капот, развороченный мотор. Она подумала, что свист пара и журчание масла, вытекающего из перерезанных шлангов, конечно, можно рассматривать как диковинную музыку, но…

— Она поет, — повторила Стиви.

Джесси опустилась на колени и заглянула дочке в глаза. Кровоизлияния не было, зрачки казались совершенно нормальными. Она проверила пульс. Он немножко частил, но и только.

— Ты хорошо себя чувствуешь?

Мамин докторский голос, подумала Стиви. Она кивнула. Звон ветряных курантов шел от пикапа, она была совершенно уверена в этом. Но почему же мама ничего не слышала? Нежная музыка притягивала девочку; ей захотелось подойти к пикапу и отыскать, где спрятаны ветряные куранты, но мать держала Стиви за руку и тянула прочь. С каждым шагом музыка звучала капельку тише.

— Нет! Не пойду! — запротестовала Стиви.

— Не валяй дурака. Нам нужно добраться к Лукасам, пока не стало по-настоящему жарко. Что ты еле идешь! — Джесси трясло. Она только что до конца осознала события нескольких последних минут. Неведомый предмет мог запросто разнести их на атомы. Стиви всегда была выдумщицей, но сейчас ее фантазии пришлись не ко времени и не к месту. — Хватит волочить ноги! приказала Джесси, и девчурка наконец сдалась.

Еще десять шагов, и мелодичный звон ветряных курантов превратился в шепот. Еще пять — во вздох. Еще пять — в воспоминание.

Они шли по проселочной дороге к дому Лукасов. Стиви поминутно оглядывалась на пикап, и только, когда тот превратился в пыльную точку, а затем исчез из вида, девочка вспомнила: они идут осматривать Душистого Горошка!

5. ОКРАИНА

— Будет и на нашей улице праздник! — сказал Вэнс. Патрульная машина мчалась на восток по Кобре-роуд. Из недр живота шерифа поднялась громовая отрыжка. — Да-с, день расплаты не за горами! — Скоро, скоро Селесту Престон выкинут пинком под зад. Если бы шерифу довелось высказаться на эту тему, он выразил бы мнение, что очень скоро Ее Зазнайству покажется счастьем, если ее возьмут мыть плевательницы в клубе «Колючая проволока».

Машина ехала мимо мертвого рудника. В марте двое подростков перелезли через ограду, спустились в кратер и нашли в какой-то штольне остатки невзорвавшегося динамита. Ребят разнесло на мелкие кусочки. В последние недели существования рудника динамит рвался постоянно, словно работал часовой механизм гибели, и Вэнс думал, что там, внизу, есть и другие не сработавшие заряды. Однако еще не нашелся тот кретин, который полез бы туда выкапывать. К тому же, какой в том был бы прок?

Он потянулся к приборному щитку и взял микрофон.

— Эй, Дэнни! Стань передо мной, как лист перед травой.

В динамике затрещало, и Дэнни Чэффин ответил:

— Слушаю, сэр.

— Давай-ка брякни… м-м, ну-ка поглядим… — Вэнс отогнул козырек над ветровым стеклом, достал оттуда карту округа и развернул ее на сиденье. На несколько секунд он предоставил машину самой себе, и она вильнула к правой обочине, до смерти перепугав броненосца. — Брякни в Римрок и в Презайдио, на аэродром. Узнай, летали у них утром вертолеты или нет. Наша образцово-показательная Престон подняла хай: прическу ей, видишь ты, растрепали!

— Схвачено.

— Погоди отключаться, — добавил Вэнс. — Они могли пожаловать и из другого округа. Позвони в аэропорт Мидлэнд и Биг-Спрингс. Ах да, и на авиабазу Уэбб тоже. Надо думать, этого хватит.

— Есть, сэр.

— Я сейчас мотанусь по Окраине, потом вернусь. Еще кто-нибудь звонил?

— Нет, сэр. Все сидят тихо, как шлюхи в церкви.

— Парень, что у тебя на уме, Китовая Задница, что ли? Брось ты это, а то еще втрескаешься! — Вэнс захохотал. Мысль о Дэнни, поладившем с Китовой Задницей, Сью Маллинэкс, развеселила его до упада. Китовая Задница была вдвое крупнее Чэффина; она работала официанткой в «Клейме» у Брэндина на Селеста-стрит, и Вэнс знал человек десять мужиков, побывавших в ее постели. Чем же Дэнни был хуже других?

Дэнни не ответил. Вэнс знал, что, говоря о Китовой Заднице в таком тоне, злит парня — у Дэнни были наивные мечтательные глаза, и ему не приходило в голову, что Китовая Задница водит его за нос. Ничего, еще поймет.

— Я попозже еще брякну, малыш, — сказал Вэнс и вернул микрофон на место. Слева приближалась Качалка. Над Кобре-роуд дрожало горячее марево. Залитый резким светом Инферно казался миражем.

Вэнс знал, что для неприятностей на Окраине еще рано. Но опять-таки, никогда нельзя знать, с чего заведутся эти мексиканцы. «Мексикашки», презрительно пробормотал Вэнс и покачал головой. У жителей Окраины была смуглая кожа, черные глаза и волосы, они ели тортильи и энчилады и говорили на южном приграничном жаргоне. В глазах Вэнса это делало их мексиканцами, где бы они ни родились и какое замысловатое имя ни носили бы. Самыми настоящими мексиканцами, и точка.

Под приборной доской в специальном отсеке удобно устроился помповый «ремингтон», а под пассажирским сиденьем лежала бейсбольная бита с надписью «Луисвилль слаггер». «Старушка создана для того, чтобы дробить черепа «моченым», — раздумывал Вэнс. — Особенно одному хитрожопому панку, который воображает, будто он здесь заказывает музыку». Вэнс знал: рано или поздно миссис Луисвилль встретится с Риком Хурадо, и тогда — б у м! Хурадо станет первым «моченым» в открытом космосе.

Он миновал Престон-парк, выехал на Республиканскую дорогу, повернул направо возле автозаправочной станции Ксавьера Мендосы и въехал на мост через Змеиную реку, направляясь к пыльным улочкам Окраины. Он решил подъехать на Вторую улицу к дому Хурадо, посидеть перед ним и поглядеть, не надо ли кому вложить ума.

Ведь, в конце-то концов, сказал себе Вэнс, работа шерифа и состоит в том, чтобы вкладывать ума. Через год к этому времени он уже не будет шерифом, а значит, можно с чистой совестью дать себе волю. Припомнив, как Селеста Престон командовала им, будто мальчишкой-чистильщиком, Вэнс скривился и поехал быстрее.

Он остановил машину на Второй улице, перед коричневым дощатым домом. У бровки тротуара стоял старый, помятый черный «камаро» Рика, а вдоль улицы выстроились драндулеты, на которые не позарился бы и Мэк Кейд. За домами сохло на веревках белье, кое-где по голым дворам бродили куры. Окраина — земля и дома — принадлежала Мексиканско-американскому гражданскому комитету, номинальная арендная плата возвращалась в городской бюджет, но Вэнс представлял закон и здесь, не только по другую сторону моста. Дома, построенные в основном в начале пятидесятых, представляли собой оштукатуренные дощатые конструкции. Судя по их виду, все они до единой нуждались в покраске и ремонте, но бюджету Окраины такие расходы было не поднять. Это был район лачуг и присыпанных желтой пылью узких улочек, где вечными памятниками бедности стояли неуклюжие остовы старых автомобилей, поливалок и громоздился прочий утиль. Здесь жила примерно тысяча человек. Подавляющее большинство обитателей Окраины трудилось на медном руднике, а когда он закрылся, квалифицированные рабочие уехали. Те, кто остался, отчаянно цеплялись за то малое, что у них было.

Две недели назад в конце Третьей улицы загорелись два пустующих дома, но добровольная пожарная дружина Инферно не дала пламени распространиться. На пепелище нашли обрывки пропитанных бензином тряпок. В прошлые выходные Вэнс разогнал в Престон-парке побоище, в котором участвовала дюжина «Отщепенцев» и «Гремучих змей». Как и прошлым летом, обстановка накалялась, но на сей раз Вэнс собирался загнать джинна в бутылку раньше, чем граждане Инферно пострадают.

Впереди улицу переходил важный рыжий петух. Шериф надавил на клаксон. Петух подскочил в воздух, теряя перья. «Ишь, гаденыш!» — сказал Вэнс и полез в нагрудный карман за пачкой «Лаки страйк».

Но вытащить сигарету он не успел, потому что уголком глаза уловил какое-то движение. Он посмотрел на дом Хурадо и увидел в дверях Рика.

Они уставились друг на друга. Время шло. Потом рука Вэнса сама собой потянулась к клаксону, и шериф опять просигналил. Вопль гудка эхом разнесся по Второй улице, отчего все собаки по соседству встрепенулись и залились неистовым лаем.

Мальчик не шелохнулся. Он был в черных джинсах и полосатой рубашке с короткими рукавами. Одной рукой парнишка удерживал распахнутую дверь-ширму, вторая, сжатая в кулак, висела вдоль тела.

Вэнс еще раз нажал на клаксон, и тот получил возможность стенать еще шесть долгих секунд. Собаки разрывались от лая. За три дома от Хурадо из дверей выглянул какой-то мужчина. На другом крыльце появились двое ребятишек, они стояли и смотрели, пока какая-то женщина не загнала их обратно в дом. Когда шум утих, Вэнс услышал несущуюся из дома напротив испанскую ругань (здешний малопонятный арго казался шерифу сплошной руганью). Мальчишка отпустил дверь-ширму, и та захлопнулась, а сам он спустился по просевшим ступенькам крыльца на тротуар. «Давай-давай, петушок! — подумал Вэнс. — Давай, давай, только у с т р о й что-нибудь!»

Рик остановился прямо перед патрульной машиной.

Около пяти футов девяти дюймов ростом, на смуглых руках играют мышцы, черные волосы зачесаны назад. Глаза на темно-бронзовом лице казались угольно-черными… но это были глаза не восемнадцатилетнего юноши, а немолодого, слишком много изведавшего человека. В них светилась холодная ярость — как у дикого зверя, учуявшего охотника. На запястьях красовались черные кожаные браслеты, усаженные мелкими металлическими квадратиками, ремень тоже был из проклепанной кожи. Парень пристально смотрел на шерифа Вэнса сквозь ветровое стекло. Оба не двигались.

Наконец мальчик медленно обошел машину и остановился в нескольких футах от открытого окна.

— Какие-то проблемы, дядя? — спросил он, мешая величавый выговор Мехико с грубой невнятицей, характерной для западного Техаса.

— Патрулирую, — ответил Вэнс.

— Патрулируешь перед моим домом? На моей улице?

Едва заметно улыбаясь, Вэнс снял темные очки. Его глубоко посаженные светло-карие глаза казались слишком маленькими для лица.

— Захотелось съездить и повидаться с тобой, Рики. Пожелать доброго утра.

— Б у э н о с д и а с. Что еще? Мне пора в школу.

Вэнс кивнул.

— Последний школьный день, да? Небось, будущее расписал как по нотам?

— Не твоя забота. Мы и сами с усами.

— Это верно. Скорей всего, кончишь уличным толкачом наркоты. Хорошо, что ты взаправду крепкий о м б р е, Рики. Со временем тебе, может быть, даже понравится жизнь за решеткой.

— Если я попаду туда первым, — сказал Рик, — то позабочусь, чтоб пидоры узнали: ты на подходе.

Улыбка Вэнса поблекла.

— А это как понимать, умник?

Парнишка пожал плечами, глядя мимо шерифа в даль Второй улицы.

— Ты, мужик, скоро жди облома. Рано или поздно легавые штата повяжут Кейда и примутся за тебя. Правда, Кейд может свалить за бугор, а расхлебывать свою парашу оставит тебя. — Рик смотрел прямо на Вэнса. Кейду второй номер ни к чему. Что, сам не допетрил, мозгов не хватило?

Вэнс сидел совершенно неподвижно, с сильно колотящимся сердцем. В дальнем уголке сознания зашевелились неприятные воспоминания. Шериф не мог ударить Хурадо в живот не только потому, что Хурадо был главным у «Гремучих змей». Причина крылась глубже, на уровне инстинкта. Мальчишкой Вэнс жил с матерью в Эль-Пасо. Ему приходилось возвращаться из школы через пыльный, жаркий, грязный Кортес-парк. Мать Вэнса днем работала в прачечной. Они жили всего в четырех кварталах от школы, но для маленького Вэнса ежедневное возвращение домой превратилось в сплошную нервотрепку, в поход через ничейную землю, где царила жестокость. В Кортес-парке околачивались мальчишки-мексиканцы и с ними — здоровенный восьмиклассник Луис с такими же черными непроницаемыми глазами, как у Рика Хурадо. Эдди Вэнс был толстым и неповоротливым, а ребята-мексиканцы бегали, как пантеры, и наступил ужасный день, когда они, галдя, окружили его, взяли в кольцо, а когда он заплакал, стало только хуже. Они свалили его на землю и раскидали учебники. Ребята-гринго видели это, но слишком боялись, чтобы вмешаться, и тот, которого звали Луис, потащил с Вэнса штаны — прямо с попки, с ног сопротивляющегося мальчугана, а остальные держали его, пока Луис не стащил с Эдди трусы. Их напялили Вэнсу на голову, как лошади надевают торбу с овсом, и пока полуголый толстый мальчишка бежал домой, мексиканцы визжали от смеха, улюлюкая: «Бурро! Бурро! Бурро!» — «Осел! Осел! Осел!»

С тех пор Эдди Вэнс по дороге домой давал больше мили крюку, лишь бы не заходить в Кортес-парк, и мысленно тысячу раз убил того мальчишку-мексиканца, Луиса. И вот Луис появился снова, только теперь его звали Рик Хурадо. Теперь он стал старше, лучше говорил по-английски, и, несомненно, гораздо лучше соображал — но, хотя Вэнс готовился отпраздновать свой пятьдесят четвертый день рождения, в его душе по-прежнему обитал толстый трусоватый мальчишка, и уж он-то узнал бы эти хитрые глаза где угодно. Это был Луис, он самый; просто он надел чужое лицо.

Истина заключалась в том, что Вэнс ни разу не встретил мексиканца, который так или иначе не напомнил бы ему мальчишек, издевавшихся над ним в Кортес-парке почти сорок лет назад.

— Чего уставился, дядя? — дерзко спросил Рик. — У меня что, вторая башка выросла?

Шериф очнулся. Его охватила ярость.

— Ах ты засранец моченый, я тебе сейчас и первую-то оторву!

— Ни хрена. — Но паренек весь напрягся, готовый к бегству или к драке.

«Наплюй!» — предостерег себя Вэнс. К такому повороту событий он не был готов — только не здесь, не в центре Окраины. Он быстро надел очки и хрустнул пальцами.

— Твои ребята шляются после захода солнца в Инферно. Так не пойдет, Рики.

— Я слыхал, тут свободная страна.

— Свободная. Для американцев. — Хотя Вэнс знал, что Хурадо родился в Инферно, в больнице на Селеста-стрит, то, что отец и мать парня проживали на территории штата незаконно, тоже не было для него секретом. — Ты позволяешь своей шайке панков…

— «Гремучие змеи» — не шайка. Это клуб.

— Конечно-конечно. Ты позволяешь своему к л у б у панков, как стемнеет, ходить на тот берег. Напрашиваетесь на неприятности! Я этого не потерплю. Я не желаю, чтобы всякие Гремучки ходили вечером через мост. Понятно…

— Ф и г н я! — перебил Рик. Он сердито махнул рукой в сторону Инферно. — Как насчет Щепов, дядя? Они хозяева в этом долбаном городе, так получается?

— Нет. Но твои ребята нарываются на драку, отсвечивая там, где их быть не должно. Я хочу, чтобы это прекратилось.

— Прекратится, — заверил Рик. — Когда Щепы перестанут наезжать сюда, бить окна и размалевывать краской чужие машины. Они устраивают на м о и х улицах черт-те что, а нам нельзя даже мост перейти, сразу по рогам! А пожар? Почему Локетта еще не посадили?

— Потому! Нет никаких доказательств того, что поджог — дело рук «Отщепенцев». Мы нашли только несколько кусков жженой тряпки.

— А то ты не знаешь, что подожгли они! — Рик с отвращением покачал головой. — Куриное ты дерьмо, Вэнс! Слушай-ка, большой начальник! Мои люди держат улицы под наблюдением, и, клянусь Богом, мы отрежем яйца любому Щепу, какого поймаем! К о м п р е н д е?

Вэнс покраснел от злости. Он снова стоял на поле битвы в Кортес-парке и смотрел в лицо Луису. Желудок свело от страха, но то был страх толстого мальчишки.

— Что-то тон твой мне не нравится, парень! С «Отщепенцами» я разберусь сам, ты знай держи своих панков по эту сторону моста. Понял?

Рик Хурадо вдруг отошел от машины, нагнулся и что-то поднял. Вэнс увидел что — рыжего петуха. Парнишка приблизился к машине, поднял петуха над ветровым стеклом и быстро, сильно сдавил птицу руками. Петух закудахтал, забил крыльями. Из-под хвоста на ветровое стекло вывалилась и потекла вниз бело-серая капля.

— Вот мой ответ, — вызывающе проговорил мальчик. — Куриному дерьму куриное дерьмо.

Не успел белый потек доползти до капота, как Вэнс выскочил из машины. Рик проворно отступил на пару шагов, бросил петуха и приготовился встретить надвигающуюся бурю. Петух, задушенно кудахча, опрометью кинулся под прикрытие куста юкки.

Вэнс, понимая, что подносит спичку к динамиту, все-таки потянулся сцапать паренька за ворот, но Рик отскочил, слишком шустро для шерифа, и легко увернулся. Вэнс схватил пустоту, и вокруг него опять закружились Луис и Кортес-парка. Он яростно взревел, занося кулак, чтобы ударить своего мучителя.

Но не успел: где-то хлопнула дверь-ширма, и мальчишеский голос прокричал по-испански: «Эй, Рикардо! Помощь требуется?» За голосом немедленно последовал резкий щелчок, и кулак шерифа застыл в воздухе.

На противоположной стороне улицы на крыльце обветшалого дома стоял тощий парнишка-мексиканец в грубых хлопчатобумажных штанах, армейских ботинках и черной футболке. «Помочь?» — переспросил он, на сей раз по-английски, завел правую руку за спину и плавным движением выбросил ее вперед.

Зажатый в руке кнут резко щелкнул и кончиком взметнул из канавы окурок. Полетели табачные крошки.

Мгновение затянулось. Наблюдая за лицом Вэнса, где явственно боролись ярость и трусость, Рик Хурадо увидел, как шериф заморгал, и понял, чья взяла. Шериф разжал кулак. Его рука безвольно повисла вдоль тела, он всплеснул ею, как сломанным крылом.

— Нет, Зарра, — откликнулся Рик. Он снова был спокоен. — Все нормально.

— Я так, на всякий пожарный. — Карлос «Зарра» Альхамбра намотал кнут на правую руку и уселся на ступеньки крыльца, вытянув длинные ноги.

Вэнс увидел, что к нему по Второй улице идут еще двое. Поодаль, там, где улица заканчивалась тупиком (нагромождение камней и полынь), с края тротуара за ним наблюдал еще один парнишка, с ломиком в руке.

— Ты все сказал? — поинтересовался Рик.

Вэнс ощутил на себе сотни глаз, глядящих из окон дрянных домишек. Тут ему не взять верх, вся Окраина — это огромный Кортес-парк. Вэнс тревожно взглянул на панка с кнутом. Он знал: этой проклятой штуковиной Зарра Альхамбра может выбить глаз ящерице. Вэнс ткнул толстым пальцем Рику в лицо:

— Я тебя предупреждаю! Чтоб после захода солнца никаких «Гремучек» в Инферно духу бы не было, слышишь?

— Ась? — Рик приложил к уху ладонь.

Зарра на другой стороне улицы расхохотался.

— Заруби это себе на носу! — сказал Вэнс и сел в патрульную машину. ЗАРУБИ ЭТО СЕБЕ НА НОСУ, УМНИК! — крикнул он, едва дверца захлопнулась. Полоска на ветровом стекле бесила, и шериф включил дворники. Ручеек превратился в грязное пятно. До Вэнса донесся смех мальчишек, и его лицо запылало. Он дал задний ход, быстро доехал по Второй улице до Республиканской дороги, резко развернул машину и с ревом помчался через мост в Инферно.

— Катись, начальничек! — гикнул Зарра. Он поднялся. — Эх, надо было вытянуть его по жирной заднице!

— Еще успеешь. — Сердце Рика колотилось уже не так сильно; во время стычки с Вэнсом оно стучало, как сумасшедшее, но парнишка не посмел выказать и тени страха. — В следующий раз можешь оттянуться. К примеру, разбить ему яйца.

— Класс! Круши, мужик! — Зарра вскинул левый кулак в приветствии «Гремучих змей».

— Круши. — Рик неохотно отсалютовал в ответ. Он увидел Чико Магельяса и Пити Гомеса, выступавших задорно и важно, словно под ногами у них был не потрескавшийся бетон, а чистое золото. Они шли на угол, чтобы успеть на школьный автобус. — Погоди, — бросил он Зарре, поднялся на крыльцо и вошел в коричневый дом.

Задернутые занавески не пропускали внутрь солнечный свет. Там, где на серые обои падало солнце, они выгорели и стали бежевыми, а на стенах висели в рамках изображения Иисуса на черном бархате. Пахло луком, тортильей и бобами. Половицы под ногами Рика страдальчески застонали. Он прошел по короткому коридору к двери возле кухни и легонько постучал. Ответа не было. Он выждал несколько секунд и постучал снова, гораздо громче.

— Я не сплю, Рикардо, — ответил по-испански слабый голос немолодой женщины.

Затаивший было дыхание Рик шумно выдохнул. Он знал, что однажды утром подойдет к этой двери, постучится и не получит ответа. Но не сегодня. Рик отворил дверь и заглянул в спаленку, где были задернуты занавески и электрический вентилятор месил тяжелый воздух. В комнате пахло чем-то вроде подгнивших фиалок.

На кровати под простыней лежала худенькая пожилая женщина. Седые волосы рассыпались по подушке кружевным веером, смуглое лицо покрывали глубокие морщинки.

— Я ухожу в школу, Палома. — Теперь Рик говорил нежно и внятно, совсем не так, как только что на улице. — Тебе что-нибудь принести?

— Нет, г р а с и а с. — Старуха медленно села и сухощавой рукой попыталась поправить подушку, но Рик был начеку и помог. — Ты сегодня работаешь? — спросила она.

— С и. Вернусь к шести. — Три дня в неделю Рик после школы работал в хозяйственном магазине и, разреши ему мистер Латтрелл, уходил бы домой позже. Однако получить работу было трудно, да и за бабушкой требовался присмотр. Каждый день кто-нибудь из добровольного церковного комитета приносил ей обед; соседка, миссис Рамирес, время от времени забегала взглянуть, как она, да и отец Ла-Прадо тоже частенько заглядывал, но Рик не любил надолго оставлять бабушку одну. В школе его терзал страх, что Палома может упасть, сломать бедро или спину и будет лежать, страдая, в этом жутком доме до его возвращения. Но обойтись без денег, которые ему платили в магазине, никак не получалось.

— Что за шум я слышала? — спросила Палома. — Какая-то машина гудела. И разбудила меня.

— Просто кто-то проезжал мимо.

— Я слышала, кричали. На этой улице слишком шумно. Слишком беспокойно. Когда-нибудь мы будем жить на тихой улице, правда?

— Правда, — ответил он и той же рукой, что взлетала вверх в салюте «Гремучих змей», погладил тонкие седые волосы бабушки.

Палома схватила Рика за руку.

— Будь сегодня хорошим мальчиком, Рикардо. Учись хорошо, с и?

— Постараюсь. — Он заглянул бабушке в лицо. Глаза закрывали бледно-серые бельма. Палома почти не видела. Ей был семьдесят один год, она перенесла два микроинсульта, зато сохранила большую часть зубов. П а л о м о й — голубкой — ее прозвали за раннюю седину. Настоящее ее имя, имя мексиканской крестьянки, было практически непроизносимо даже для внука. — Я хочу, чтобы ты сегодня была осторожна, — сказал он. — Поднять занавески?

Палома покачала головой.

— Слишком светло. Но после операции я все буду видеть — даже лучше, чем т ы!

— Ты и так видишь все лучше меня, — Рик нагнулся и поцеловал бабушку в лоб. И опять почувствовал запах умирающих фиалок.

Ее пальцы наткнулись на кожаный браслет.

— Опять эти штуки? Зачем ты их носишь?

— Просто так. Мода такая. — Он отнял руку.

— Мода. С и. — Палома слабо улыбнулась. — А кто завел такую моду, Рикардо? Может, кто-то, кого ты не знаешь и кто тебе вовсе не понравился бы. — Она постукала себя по лбу. — Вот чем пользуйся. Живи по-своему, не по чужой моде.

— Легко сказать.

— Я знаю. Но лишь так можно стать мужчиной, не чужим эхом. — Палома повернула голову к окну. По краю занавесок просачивался резкий свет, от которого заболела голова. — Твоя мать… пошла на поводу у моды, — тихо сказала Палома.

Этим она застала Рика врасплох — о матери в доме не упоминали давным-давно. Мальчик ждал, но старуха ничего больше не сказала.

— Почти восемь. Я лучше пойду.

— Да, ступай, не то опоздаешь, мистер Старшеклассник.

— Вернусь в шесть, — повторил Рик и пошел к двери, но прежде чем выйти из комнаты, быстро оглянулся на хрупкий силуэт в кровати и сказал, как говорил каждое утро перед уходом в школу:

— Я тебя люблю.

И Палома ответила, как отвечала всякий раз:

— А я тебя — в два раза сильнее.

Рик закрыл за собой дверь спальни. В коридоре он вдруг сообразил, что бабушкиного «а я — в два раза сильнее» ему хватало, когда он был ребенком; сейчас за стенами этого дома, в мире, где солнце бьет, точно кувалда, а слово «пощада» в ходу лишь у трусливых, любовь умирающей старухи его не защитит.

С каждым шагом, который делал Рик, его лицо неуловимо менялось. Взгляд утратил мягкость и заблестел жестко и холодно. Рот сжался в резкую, неумолимую полоску. Не доходя до двери, Рик остановился, сдернул с вбитого в стену крючка белую мягкую фетровую шляпу с лентой из змеиной кожи и перед потемневшим зеркалом надел ее набекрень, как полагалось человеку дерзкому. Потом рука Рика нащупала в кармане джинсов блестящий выкидной нож. На зеленой яшмовой рукоятке был вырезан Иисус, и Рик вспомнил, как выхватил этот нож — «Клык Иисуса» — из ящика, где, свернувшись, лежала гремучая змея.

Теперь глаза Рика смотрели недобро, с обещанием трепки. Можно было отправляться.

Стоит ему ступить за порог, и пекущийся о своей Паломе Рик Хурадо будет забыт; появится Рик Хурадо — президент «Гремучих Змей». Бабушка никогда не видела э т о г о его лица (порой он даже благодарил Бога, что у нее катаракта), но, если ему хотелось выжить в войне с Локеттом и «Отщепенцами», иначе нельзя было. Нельзя было допустить, чтобы маска упала… но временами Рик забывал, где маска, а где — он сам.

Глубокий вдох. Рик вышел из дома. Поджидавший у машины Зарра кинул ему свежий «косячок». Рик поймал его и припрятал на потом. Подкуриться (или, по крайней мере, прикинуться подкуренным) — иного способа прожить день не было.

Рик втиснулся за руль. Зарра устроился рядом. Поворот ключа, и мотор «камаро» взревел. Хурадо надел темные очки в черной оправе и, завершив свое превращение, тронулся в путь.

6. ЧЕРНАЯ СФЕРА

В десятом часу возле разбитой машины Джесси Хэммонд затормозил коричневый пикап. Оттуда вылезла Джесси, за ней — Бесс Лукас, жилистая, седая, пятидесяти восьми лет от роду. С приятного треугольного лица смотрели ярко-голубые глаза. Бесс была в джинсах, бледно-зеленой блузке и соломенной ковбойской шляпе. Заглянув в искромсанный мотор, она скривилась:

— Господи! Вдрызг! — Мотор уже остыл и затих. За пикапом подсыхала лужа бензина. — Кой черт его так разворотил?

— Не знаю. Я же сказала, мимо нас что-то пролетело, от него оторвался кусок и угодил в капот. Кусок был примерно вот такой. — Джесси направилась к сине-зеленым обломкам, которые уже перестали дымиться. Но в воздухе все равно держалась резкая вонь горелого пластика.

Бесс с Тайлером тоже слышали шум, и мебель в их доме исполнила короткий танец, но когда они вышли наружу, то увидели только висящую в воздухе тучу пыли. Никаких признаков вертолетов или чего-нибудь, похожего на то, что описала Джесси, не было. Цокая языком, Бесс покачала над мотором головой — в двигателе зияла дыра размером с детский кулак — и следом за Джесси отошла от пикапа.

— Говоришь, та штука пронеслась мимо без всякого предупреждения? И куда ж она подевалась?

— Туда, — Джесси показала на юго-запад. Хотя обзор им загораживал кряж, Джесси заметила в небе несколько новых следов, оставленных реактивными самолетами. Она потянулась к покрытому странными значками обломку, торчавшему из песка. Обломок все еще излучал тепло, да так, что щекам Джесси стало горячо.

— По-каковски же тут написано? — полюбопытствовала Бесс. По-гречески?

— Вряд ли. — Подобравшись к непонятной штуке насколько посмела близко, Джесси опустилась на колени. Там, где объект зарылся в землю, песок спекся в стекляшки, а вокруг лежали куски обуглившегося кактуса.

— Ну и ну! — Бесси заметила стекло. — Должно быть, крепко припекло, а?

Джесси кивнула и встала.

— Черт знает что! Тихо-мирно едешь по делам, и вдруг — нате, тебе средь бела дня ни с того, ни с сего разбивают машину. — Бесс оглядела пустынную степь. — Может, тут становится слишком людно?

Джесси слушала невнимательно. Она не сводила глаз с сине-зеленого предмета. Тот, вне всяких сомнений, не был ни обломком метеорита, ни частью какого-либо из известных ей средств воздушного сообщения. Может быть, это обломок спутника? Но обозначения были безусловно не английскими, да и не русскими. У каких еще стран есть спутники на орбите? Джесси вспомнила, что несколько лет тому назад какой-то космический драндулет упал на территорию Северной Канады, а совсем недавно аналогичное происшествие имело место на окраине Австралии. И как после информации НАСА о том, что на Землю падает вышедший из строя спутник, под шутки-прибаутки (как бы, дескать, не огрести обломком по башке) возникла мода носить твердые шляпы: чтобы отбить несколько тонн металла.

Но, если перед Джесси был металл, то чрезвычайно странный.

— А вот и наши, — сказала Бесс. Джесси подняла голову и увидела, что к ним скачет лошадь с двумя седоками. За спиной Тайлера, который пустил Душистого Горошка легким галопом, сидела Стиви.

Джесси вернулась к грузовику, наклонилась и заглянула в отверстие в моторе. Что именно пробило мотор, в неразберихе мятого замасленного металла и проводов было не разобрать. Прошло ли это что-то навылет или застряло где-то внутри? Она представила, какое лицо сделается у Тома, когда она скажет, что падающий космический корабль перерезал им дорогу и к чертовой матери размозжил…

Джесси замерла. «Космический корабль». Вот что за слово крутилось у нее в голове. «Космический корабль». Но спутник ведь тоже космический корабль, разве не так? Однако одурачить себя ей не удалось; она-то знала, что имеет в виду. Космический корабль — например, из далекого космоса. Из далекого-далекого космоса.

«О Господи! — подумала она и чуть не расхохоталась. — Надо сходить за бейсболкой, пока мозги не сварились!» Но взгляд Джесси снова метнулся к сине-зеленому предмету в песке и разбросанным неподалеку другим обломкам. «Прекрати! — велела она себе. — Если здесь нет ничего знакомого тебе, это вовсе не означает, что оно из космоса! Не надо до поздней ночи сидеть у телевизора и смотреть фантастику!»

Тайлер со Стиви, ехавшие верхом на большом золотистом паломино, были уже совсем рядом. Тайлер (крупная кость, продубленное морщинистое лицо, заправленная под потрепанное армейское кепи седая грива — он разменял седьмой десяток) спешился и легко снял Стиви со спины Душистого Горошка. Подойдя к пикапу, он присвистнул:

— Мотор можешь выбросить. Боюсь, эту дыру не залатает даже Мендоса.

До того, как выехать из дома, они позвонили на автозаправочную станцию Ксавьеру Мендосе, и тот пообещал через полчаса отбуксировать пикап к себе.

— Тут повсюду раскиданы какие-то обломки, — сказала Бесс. Она повела рукой вокруг. — Видел ты когда-нибудь такое?

— Нет, ни разу. — Удалившись от дел (он служил в компании «Тексэнерго»), Тайлер посвятил себя литературе: он писал повести-вестерны про зверолова по имени Барт Джастис. Повести имели успех. Бесс довольствовалась тем, что коротала время, зарисовывая пустынные растения, и вместе с мужем возилась с Душистым Горошком, точно жеребец был щенком-переростком.

— И я тоже, — призналась Джесси. Она увидела, что к ним приближается Стиви. Глаза девчушки опять были большими и завороженными, хотя у Лукасов Джесси тщательно осмотрела дочку и не нашла никаких повреждений. — Стиви? — тихо окликнула она.

Девочку манил перезвон ветряных курантов. Чудесная музыка навевала покой. Следовало выяснить, откуда она раздается. Стиви хотела пройти мимо матери, но Джесси ухватила дочку за плечо раньше, чем та успела подойти к пикапу.

— Не влезь в масло, — встревожилась Джесси. — Погубишь одежду.

Тайлер был в рабочих брюках и не боялся испачкаться. Его разбирало любопытство, что же проделало в капоте и моторе пикапа такую большущую дыру, поэтому он засунул руку в искореженный мотор и начал щупать.

— Осторожно, Тай, не порежься! — предостерегла Бесс, но муж только крякнул и продолжал свое дело. — Док, есть фонарик? — спросил он.

— Да. Сейчас. — В саквояже Джесси лежал маленький фонарик. — Не мешай мистеру Лукасу, — велела она Стиви. Та безучастно кивнула. Джесси достала из пикапа саквояж, отыскала фонарик и подала его Тайлеру. Щелкнув выключателем, он направил луч в отверстие.

— Батюшки, ну и каша! — сказал он. — Что бы это ни было, оно прошло прямо сквозь мотор. Все клапана посрывало.

— А не видно, что бы это могло быть?

Тайлер посветил фонариком.

— Нет, не видать. Оно должно было быть твердым, как пушечное ядро, и лететь, словно его черти гнали! — Он покосился Стиви. — Пардон за выражение, лапушка. — Он снова сосредоточился на снопе света. — По-моему, оно рассыпалось где-то там на мелкие кусочки. Док, тебе крупно повезло, что эта штука не протаранила бензобак.

— Я знаю.

Тайлер выпрямился и выключил фонарь.

— Машина-то застрахована? Небось, у Хитрюги?

— Правильно. — Хитрюге Кричу принадлежала компания «Гордость Техаса», занимавшаяся страхованием автомобилей и жизни горожан. Ее контора располагалась на втором этаже городского банка. — Правда, я ума не приложу, как растолковать ему, что произошло. По-моему, ничего такого моя страховка не предусматривает.

— Хитрюга выкрутится. Старый хрыч и камень может разжалобить до слез.

— Мам, оно еще там, — тихонько сказала Стиви. — Я слышу, как оно поет.

Тайлер с Бесс посмотрели на девочку, потом переглянулись.

— Думаю, Стиви немножечко взбудоражена, — объяснила Джесси. — Ничего страшного, киска. Мы поедем домой, как только мистер Мендоса…

— Оно еще тут, — решительно повторила девочка. — Разве ты не слышишь?

— Нет, — ответила Джесси. — И ты не слышишь. Ну-ка прекрати ломать комедию, СИЮ ЖЕ МИНУТУ.

Стиви не ответила. Она не сводила глаз с грузовичка, пытаясь сообразить, откуда именно доносится музыка.

— Стиви, — позвала Бесс, — иди-ка сюда, давай угостим Душистого Горошка сахарком. — Она полезла в карман, вытащила несколько кусочков сахара, и паломино шагнул к ней в ожидании лакомства. — Сладенькому сладенькое, — любовно проговорила Бесс, скармливая коню белые кубики. Ну, Стиви! Дай-ка ему кусочек.

В обычной обстановке Стиви мигом ухватилась бы за возможность покормить Душистого Горошка сахаром, но сейчас она помотала головой, не желая отрываться от мелодичного перезвона ветряных курантов. Джесси не успела остановить дочку, и та сделала еще один шаг к грузовику.

— Гляди-ка, — вдруг сказал Тайлер. Он нагнулся к спущенной правой передней шине. В крыле над колесом вздулся металлический волдырь. Тайлер опять включил фонарик и посветил снизу вверх за колесо. — Там что-то застряло. Похоже, приварилось к железу.

— Что там? — спросила Джесси. Потом: — Стиви! Держись подальше!

— Что-то не очень большое. Молоток есть? — Джесси отрицательно покачала головой. Тайлер стукнул по волдырю кулаком — безрезультатно. Он полез под крыло. Бесс сказала: «Осторожнее, Тай!»

— Эта штука вся скользкая от масла. И крепко же она засела, скажу я вам! — Тайлер ухватился за непонятный предмет и дернул, но пальцы соскользнули. Он вытер ладонь о штаны и попробовал еще раз.

— Зря стараешься! — раздраженно сказала Бесс, но подошла поближе.

Мышцы на плечах Тайлера вздулись от усилий. Он продолжал тянуть.

— Вроде пошло, — пропыхтел он. — Держитесь, сейчас я поднапру. — Он покрепче ухватил непонятный предмет и снова рванул изо всех сил.

Еще секунду-другую предмет сопротивлялся, а потом выскочил из своего гнезда в крыле и лег Тайлеру в ладонь. Он оказался идеально круглым, словно Тайлер извлек на свет Божий жемчужину, уютно примостившуюся в раковине устрицы.

— Вот. — Лукас поднялся. Рука была по плечо черной от смазки. По-моему, он и набедокурил, док.

Это в самом деле было пушечное ядро, только размером с кулачок Стиви и гладкое, без маркировки.

— Покрышку, небось, тоже оно пробило, — сказал Тайлер. Он нахмурился. — Провалиться мне на этом месте, большей чертовщины я не видел! — На этот раз он не потрудился добавить «пардон за выражение». — Подходящие габариты, чтоб проделать такую дыру, только…

— Только что? — спросила Джесси.

Тайлер подкинул шар на ладони.

— Он почти ничего не весит. Как мыльный пузырь, ей-богу. — Он старательно обтер испачканный маслом и смазкой шар о штаны, но под чернотой оказалась чернота. — Хочешь посмотреть? — Он протянул шар Джесси.

Она замялась. Это был всего лишь маленький черный шар, но Джесси вдруг почувствовала, что он ей абсолютно ни к чему. Ей захотелось уговорить Тайлера засунуть шар обратно или просто забросить как можно дальше и забыть о нем.

— Возьми, мам, — сказала Стиви. Она улыбалась. — Это он поет.

Джесси почувствовала, что у нее начинает медленно кружиться голова, как перед обмороком. Немилосердно пекущее солнце медленно, но верно добиралось до нее. Джесси протянула руку, и Тайлер положил черный шар ей в ладонь.

Сфера оказалась такой холодной, словно ее только что вынули из морозильника. Пальцы Джесси пронизал ледяной холод. Но по-настоящему изумлял вес шара. Около трех унций, решила она. Стекло? Пластик? Она сказала:

— Быть не может! Этот шар не мог пробить грузовик! Он слишком хрупкий!

— Вот и я говорю, — согласился Тайлер. — Только можешь не сомневаться: он достаточно крепкий, чтобы набить на железе шишку и не разлететься на кусочки.

Джесси попыталась сжать предмет, но он не поддавался. «Тверже, чем кажется, — подумала она. — Черт знает насколько тверже. И такой идеально круглый, будто его выточил автомат, который не оставил никаких следов. А почему он такой холодный? Влетел в разогретый мотор, теперь попал на солнцепек, и все равно холодный».

— Эта штука похожа на большое яйцо канюка, — заметила Бесс. — Я бы за него не дала и пары центов.

Джесси взглянула на Стиви. Девочка не сводила глаз со сферы, и Джесси нехотя спросила:

— Ты еще слышишь, как она поет?

Стиви кивнула, шагнула к ней и протянула вверх обе руки.

— Мам, можно, я подержу?

Тайлер и Бесс смотрели на них. Джесси помедлила, вертя шар в руках. На нем не было никаких отметин — ни трещинки, ни неровности. Она поднесла его к свету, пытаясь заглянуть внутрь, но предмет был совершенно непрозрачным. «Должно быть, когда эта штука в нас попала, она летела чертовски быстро, — подумала Джесси… — но из чего она? И ч т о она такое?»

— Мам, ну п о ж а л у й с т а! — Стиви нетерпеливо подпрыгивала на месте.

Предмет казался не слишком опасным. Да, он оставался странно холодным, но руке не было неприятно.

— Не урони, — предостерегла Джесси. — Будь очень-очень осторожна. Ладно?

— Да, мам.

Джесси неохотно отдала дочке сферу. Стиви бережно приняла ее в ладони. Теперь она не только слышала музыку ветряных курантов, но и о щ у щ а л а ее; мелодия вздыхала в самой девочке, словно косточки Стиви превратились в подобие музыкального инструмента: прекрасные и печальные звуки, песенка об утраченном. Слушая эту музыку, Стиви поняла, каково папе; все, что она знала и любила, скоро должно было исчезнуть, остаться далеко-далеко позади, так далеко, что не разглядишь и с вершины самой высокой в мире горы… и сердце девочки превратилось в слезу. Печаль проникла глубоко, но красота мелодии зачаровала Стиви. Лицо малышки стало таким, будто она совсем уж собралась расплакаться и вдруг чему-то удивилась.

Джесси заметила это.

— В чем дело?

Стиви тряхнула головой. Говорить не хотелось, хотелось только слушать. Звуки музыки взмывали по ее косточкам и разноцветными искорками рассыпались в голове. Таких красок Стиви еще никогда не видела.

И вдруг музыка смолкла. Раз — и все.

— Мендоса едет, — Тайлер махнул в сторону подъезжавшей по Кобре-роуд ярко-синей машины техпомощи.

Стиви встряхнула сферу. Музыка не возвращалась.

— Отдай-ка ее мне, киска. Я позабочусь о ней. — Джесси протянула руку, но Стиви попятилась. — Стиви! Дай сюда, быстро! — Девчушка повернулась и, не выпуская черную сферу из рук, отбежала примерно на тридцать футов. Подавив злость, Джесси решила разобраться с дочкой дома. Сейчас хлопот хватало и без того.

Ксавьер Мендоса, дюжий седой мексиканец с пышными белыми усами, съехал с Кобре-роуд и поставил машину техпомощи так, чтобы можно было подцепить пикап Джесси. Он вылез из кабины, чтобы осмотреть повреждения, и его первыми словами было: «Ай! Карамба!»

Стиви отошла еще на несколько шагов, продолжая встряхивать черный шар в попытках пробудить музыку. Ей пришло в голову, что шар, может быть, сломался и, если потрясти его достаточно сильно, ветряные куранты внутри вновь оживут. Она еще раз встряхнула сферу и подумала, что слышит слабый плеск, словно шар был заполнен водой. А еще он казался не таким холодным, как минуту назад. Может быть, начал нагреваться, а может, виновато было солнце.

Стиви покатала шар в ладошках. «Проснись, проснись!» — твердила она.

Вдруг девочку как ударило — она поняла, что шар изменился. На нем явственно отпечатались электрически-синие контуры ее пальцев и ладошек. Она прижала к черному шару указательный палец. Отпечаток некоторое время держался, потом начал медленно исчезать, словно его утягивало в глубь сферы. Стиви ногтем нарисовала на шаре улыбающуюся рожицу; невероятно синяя — в сто раз синее неба — рожица тоже осталась на поверхности. Стиви нарисовала сердечко, потом домик с четырьмя человечками. Все картинки, продержавшись пять или шесть секунд, таяли. Она оторвалась от рисования и начала звать маму, чтобы та посмотрела.

Но не успела Стиви и рта раскрыть, как позади что-то взревело, перепугав ее до полусмерти, и девочку поглотил крутящийся пылевой смерч.

Над машиной техпомощи и пикапом Джесси кружил серо-зеленый вертолет. Примчавшись из ниоткуда (разве что из-за того самого кряжа на юго-западе, поняла Джесси), он описывал над ними медленные ровные круги. Душистый Горошек заржал и встал на дыбы. Бесс схватила поводья, чтобы угомонить его. Вокруг клубилась пыль. Мендоса ругался по-испански на чем свет стоит.

Сделав несколько кругов, вертолет повернул на юго-запад, набрал скорость и с жужжанием унесся.

— Идиот проклятый! — прокричал Тайлер Лукас. — Вот я тебе!

Джесси увидела, что дочка стоит на дороге. Стиви подошла к ней и показала сферу. Личико девчушки толстым слоем покрывала пыль.

— Он опять весь почернел, — сказала Стиви. — Знаешь что? — Она говорила тихо, словно делилась секретом. — По-моему, он собирался проснуться… но испугался.

«Чем был бы мир без детского воображения?» — подумала Джесси. Она хотела было потребовать сферу обратно, но не придумала, чем Стиви может повредить то, что она держит шар. Все равно, как только они попадут в город, то сразу же передадут его шерифу Вэнсу. «Не урони!» — повторила она, отвернулась и стала смотреть, что делает Мендоса.

— Хорошо. — Стиви отошла на несколько шагов, продолжая потряхивать черный шар, но ни мелодичный перезвон ветряных курантов, ни сверкающий синий свет не возвращались. — Не умирай! — попросила она, но ответа не получила. Шар оставался черным. В глянцевитой поверхности девочка видела свое отражение.

Где-то в глубине, в центре черноты, что-то словно бы шевельнулось осторожно, медленно; древнее существо, созерцающее солнечный свет, проникший к нему сквозь мрак. Потом оно опять замерло, погрузившись в размышления и набираясь сил.

Мендоса прицепил пикап к машине техпомощи. Джесси поблагодарила Тайлера и Бесс за помощь, они со Стиви вместе с Мендосой забрались в техничку и поехали в Инферно. Стиви крепко сжимала в руках черную сферу.

Юго-западнее, почти не видный, следом за ними летел вертолет.

7. ОТРАВА В ДЕЙСТВИИ

Пронзительно зазвенел звонок, знаменуя смену уроков, и через секунду тихие коридоры средней школы имени Престона захлестнула суматоха. Главный кондиционер все еще был сломан, в туалетах воняло сигаретным дымом и марихуаной, но шум, крики и хохот подчеркивали радостную беззаботность.

Однако многие смеялись неискренне. Все ученики знали, что для средней школы имени Престона нынешний год последний. Как бы жарко и противно ни было в Инферно, все равно он оставался их домом, а покидать родное гнездо всегда тяжело.

Они воплощали историю борьбы своих предков, их черты зеркально повторяли черты рас и племен, пришедших с юга, из Мексики, и с севера, из самого сердца страны, чтобы в поте лица своего выстроить себе дом в техасской пустыне: там — гладкие черные волосы и острые скулы навахо; тут — высокий лоб и черный непроницаемый взгляд апача или чеканный профиль конкистадора, а рядом — светлые, каштановые или рыжие вихры приграничных жителей и пионеров, жилистое сложение объездчиков мустангов и широкий уверенный шаг переселенцев с востока, ступивших на землю Техаса в поисках счастья задолго до того, как в миссии под названием Аламо прозвучал первый выстрел.

Все это было здесь — в лицах и осанке, в походке, словечках, манере говорить переходящих из класса в класс учеников. По коридорам двигались столетия выяснения отношений, угона скота и кабацких драк. Но если бы предкам этих ребят, даже одетым в оленьи шкуры истребителям индейцев и снимавшим с них скальпы храбрецам в боевой раскраске, представилась возможность посмотреть, что за мода воцарилась нынче в Краю Благословенной Охоты, они перевернулись бы в гробах. У некоторых парней волосы были сбриты под ноль, у некоторых — начесаны длинными иглами и выкрашены в возмутительные цвета; кое-кто коротко стригся, оставляя на затылке длинные пряди, свисавшие на спину. Многие девчонки выщипывали волосы так же безжалостно, как мальчишки, и красили их даже более броско и крикливо. Одним нравилась гладкая стрижка «принцесса Ди», а другие щеголяли зачесанными назад гривами, уложенными на гель и украшенными перьями, неосознанная дань индейскому происхождению.

В одежде царила полная анархия: спортивные костюмы, армейские пятнистые комбинезоны; матрасно-полосатые рубахи, отделанные бахромой из оленьей кожи; футболки, превозносящие рок-группы вроде «Хутеров», «Бисти Бойз» и «Дэд Кеннеди»; майки для серфинга в узорчатую полоску ядовитых цветов, от которых рябило в глазах; пятнистые, собственноручно вываренные штаны защитного цвета; линялые и заплатанные джинсы; усаженные булавками штаны с полосками флюоресцентной краски; походные башмаки; раскрашенные от руки кроссовки; дешевые тапочки; гладиаторские сандалии; незамысловатые шлепанцы, выкроенные из старых покрышек. В начале года форму еще соблюдали, но как только стало ясно, что отсрочки средней школе имени Престона не видать, директор — низенький латиноамериканец Хулиус Ривера, прозванный школьниками «Маленьким Цезарем», — мало-помалу махнул на все рукой. Школьников округа Презайдио станут возить на автобусах за тридцать миль отсюда, в Марфу, а сам Маленький Цезарь в сентябре будет в Хьюстоне преподавать геометрию второму классу Нортбрукской средней школы.

Часы отсчитывали секунды, и юные потомки первопоселенцев, ранчеро и индейских вождей потянулись к кабинетам, в которых должен был проходить следующий урок.

Рэй Хэммонд рылся в своем шкафчике, отыскивая учебник английского. Поглощенный мыслями о том, что нужно идти в другое крыло школы на следующий урок, мальчик не замечал, ч т о надвигалось на него сзади.

Он достал книгу из шкафчика. Вдруг нога десятого размера, обутая в стоптанный армейский ботинок, выбила учебник у него из рук. Книга раскрылась (в воздух полетели тетрадки, закладки и непристойные рисуночки) и звонко шлепнулась о стену, чуть не задев двух девочек у фонтанчика с питьевой водой.

Рэй поднял глаза, казавшиеся за стеклами очков большими и испуганными, и увидел: судьба наконец его настигла. Его взяли за грудки и приподняли так, что он встал на носки кроссовок.

— Ты, раздолбай, — невнятно проворчал чей-то голос с сильным акцентом, — чего стал на дороге? — Парень, который сказал это, был примерно на шестьдесят фунтов тяжелее своего пленника и на четыре с лишним дюйма выше. Звали его Пако Ле-Гранде, у него были плохие зубы и угреватая, ухмыляющаяся, хитрая физиономия. По толстой руке ползла вытатуированная гремучая змея. В красных, воспаленных глазах Пако плавал туман, и Рэй понял, что парень утром курил в туалете травку и хватил лишку. Обычно свои визиты к шкафчику Рэй подгонял по времени так, чтобы разминуться с Пако, чей шкафчик находился справа от шкафчика Рэя, но от судьбы не уйдешь. Пако накурился и был готов проучить кого угодно.

— Эй, Рентген! — За Пако стоял еще один мальчишка-латиноамериканец по имени Рубен Эрмоса. Он был ниже и куда легче Пако, но и у него горели глаза. — Гляди не наложи в штаны, a м и г o!

Рэй услышал, как рвется его узорчатая полосатая рубаха. Он висел, едва касаясь пола кончиками пальцев, сердце в тощей груди бешено колотилось, но лицо выражало космический холод. Зрители попятились, стремясь оказаться подальше от опасной зоны. Ни одного «Отщепенца» в поле зрения не было. Пако сжал пальцы в чудовищный, испещренный шрамами кулак.

— Ты же помнишь правило, Пако, — сказал Рэй как можно спокойнее. Никаких неприятностей в школе, мужик.

— Имел я твое правило! И школу! И тебя, четырехглазый кусок…

Бац! — сбоку в голову Пако врезался учебник домоводства в голубой обложке, с которой улыбались Симпсоны. От удара Пако покачнулся, хватка ослабла, Рэй вывернулся на свободу и на четвереньках отбежал по зеленому линолеуму к фонтанчику.

— Ты, хрен моченый, молчал бы, кто кого имел. У тебя и яиц-то нет, сказал прокуренный девчоночий голос. — А то начнешь думать о том, чего тебе никак не сделать.

Рэй узнал этот голос. Между ним и Гремучками встала Отрава. Ростом эта старшеклассница была чуть ниже шести футов; свои светлые волосы она начесывала в «могаук», а виски брила наголо. Ходила Нэнси Слэттери в тесных, обтягивавших зад и длинные сильные ноги блекло-зеленых брюках, а размах атлетических плеч подчеркивала ярко-розовая хлопковая рубаха. Нэнси была гибкой и подвижной, в прошлом году бегала кросс за среднюю школу имени Престона и вместо браслетов носила на каждом запястье по наручнику. На щиколотках над бутсами седьмого размера (уворованными из форт-стоктонского универмага) поблескивали дешевые «золотые» цепочки. Рэй слыхал, что свое прозвище Отрава получила при вступлении в ряды «Отщепенцев» — на посвящении она одним махом проглотила содержимое чашки, куда Щепы сплевывали жеваный табак. И улыбнулась, показав коричневые зубы.

— Вставай, Рентген, — сказала Отрава. — Эти педики не будут к тебе приставать.

— Думай, что несешь, сука! — взревел Пако. — Ща как дам, обоссышься!

Рэй поднялся и начал собирать тетрадки. Внезапно он с ужасом увидел, что листок, на котором он небрежно изобразил огромный член, атакующий такое же громадное влагалище, проскользнул под правую сандалию светловолосой младшеклассницы Мелани Полин.

— Для тебя, козел, я нассу целый стакан, — отозвалась Отрава, и в толпе зрителей рассмеялись. Чтобы быть красивой, Нэнси не хватало совсем немного: подбородок был чуть острее, чем нужно, два передних зуба щербатые, а нос она сломала, упав на соревнованиях по легкой атлетике. Из-под обесцвеченных перекисью бровей сердито смотрели темно-зеленые глаза. Но Рэй считал Отраву, которая сидела в классе неподалеку от него, отвальной телкой.

— Ладно, мужик! — поторопил Рубен. — Надо валить в класс! Брось!

— Ага, козлик Пако, беги, пока тебя не отшлепали. — Отрава увидела, как глаза Пако загорелись красным огнем, и поняла, что зашла слишком далеко, но ничуть не испугалась; она расцветала от запаха опасности так же, как другие девчонки обмирали от «Джорджо». — Давай, — поманила она Пако. Ногти были покрыты черным лаком. — Давай отоварю, козлик.

Лицо Пако потемнело, как грозовая туча. Сжав кулаки, он двинулся к Отраве. Рубен завопил:

— Мужик, не надо! — но было слишком поздно.

«Драка! Драка!» — крикнул кто-то, Мелани Полин попятилась, и Рэй схватил свой преступный рисунок, освобождая Отраве место, — он видел однажды, что она сделала в жестокой драке после уроков с мексиканской девчонкой.

Отрава ждала. Пако был уже почти рядом. Отрава едва заметно улыбнулась.

Пако сделал еще шаг.

Бутса Отравы взвилась вверх. В этот злобный пинок девчонка вложила все свои сто шестнадцать фунтов веса. Бутса угодила точнехонько в ширинку Пако, и потом никто уже не мог вспомнить, что прозвучало громче: глухой стук попавшего в цель ботинка или сдавленный крик Пако, который сложился пополам, схватившись за больное место. Отрава не спеша ухватила его за волосы, с хрустом поддала коленом по носу, а потом приложила парня лицом к ближайшей запертой двери. Брызнула кровь, и колени Пако подломились, как сырой картон.

Пинком по ногам Отрава помогла ему свалиться на пол. Нос Пако превратился в лиловую опухоль. Все это произошло примерно за пять секунд. Рубен уже пятился от Отравы, умоляюще подняв руки.

— ЧТО ЗДЕСЬ ПРОИСХОДИТ?

Наблюдатели кинулись врассыпную, как куры от грузовика. На Отраву надвинулась преподавательница истории миссис Джеппардо, седая, с глазами навыкате.

— Боже мой! — При виде побоища она отпрянула. Оглушенный Пако зашевелился, пытаясь сесть. — Кто это сделал? Отвечайте сию же минуту!

Отрава огляделась, заражая всех слепоглухонемотой — обычной для средней школы имени Престона болезнью.

— Вы видели, что здесь произошло, молодой человек? — вопросила миссис Джеппардо. Рэй немедленно снял очки и принялся протирать их рубашкой. Мистер Эрмоса! — взвизгнула историчка, но тот бегом кинулся прочь. Отрава знала, что к концу четвертого урока все Гремучки в школе услышат о происшествии, и им это не понравится. «Крутое дерьмо», — подумала она и подождала, чтобы миссис Джеппардо отыскала ее выпученными глазами.

— Мисс С л э т т е р и. — Учительница выговорила фамилию так, словно это было что-то заразное. — Думаю, зачинщица вы, барышня! Я читаю вас, как книгу!

— Да ну? — спросила Отрава, сама невинность. — Тогда прочтите это. И, повернувшись, нагнулась, демонстрируя миссис Джеппардо, что ее тесные брюки разошлись по заднему шву… а нижнее белье, как вместе со всеми увидел Рэй, Отрава не носила.

Рэй чуть не лишился чувств. Коридор взорвался оглушительным хохотом и свистом. Рэй, вертевший в руках очки, чуть не упустил их на пол. Водрузив их на нос, он различил на правой щеке Отравы крохотную татуировку бабочку.

— О… Боже! — Миссис Джеппардо покраснела, как перезрелый стручок перца-чили. — Немедля извольте выпрямиться!

Отрава подчинилась, изящно поводя бедрами, как манекенщица. Хаос к этому времени охватил весь коридор — из классных комнат валили ученики, а учителя тщетно пытались сдержать эту приливную волну. Стоя с учебником английского под мышкой, в криво надетых очках, Рэй гадал, не выйдет ли Отрава за него замуж на одну ночь.

— Отправляйтесь в канцелярию! — миссис Джеппардо хотела ухватить Отраву за руку, но девочка увернулась.

— Нет, — решительно объявила Отрава. — Я пойду домой, сменю портки, вот что я сделаю. — Она переступила через Пако Ле-Гранде и, надув щеки, важно прошествовала к дверям. Ее проводили многоголосым криком и хохотом.

— Я отстраню вас от занятий! И подам на вас докладную! — мстительно погрозила пальцем миссис Джеппардо.

Отрава остановилась на пороге и наградила учительницу взглядом, от которого упал бы замертво и канюк.

— Ни фига подобного. Больно много геморроя. Все равно я всего-навсего порвала бриджи. — Она быстро подмигнула Рэю, отчего ему почудилось, будто его посвятила в рыцари королева Джиневра, хотя лексикон Отравы можно было назвать каким угодно, только не куртуазным. — Не вступи в дерьмо, пацан, предостерегла его Нэнси и вышла за дверь. Свет расплавленным золотом засиял в ее «могауке».

— Женская тюрьма по тебе плачет! — прошипела миссис Джеппардо, но дверь с размаху закрылась, и Отрава исчезла. Учительница резко обернулась к зевакам: — БЫСТРО ПО КЛАССАМ! — Оконные стекла буквально дребезжали в рамах. Через полсекунды зазвонил звонок, и коридор пришел в движение — все с топотом бросились в классы.

Рэй чувствовал, что пьян от вожделения и что образ выставленной на всеобщее обозрение попки Отравы не изгладится из его памяти, пока ему не стукнет девяносто и все попки на свете не станут ему безразличны. Его удочка напряглась; Рэй ничего не мог поделать, словно весь мозг сосредоточился именно там, а прочее было лишь бесполезным придатком. Иногда Рэй думал, что попал под воздействие чего-то вроде «инопланетного секс-луча», поскольку избавиться от мыслей определенного рода ему никак не удавалось. Правда, судя по тому, как на него реагировали почти все девчонки, ему суждено было до конца дней своих оставаться девственником. Господи, до чего суровая штука жизнь!

— А ты что стоишь? — На него надвинулось лицо миссис Джеппардо. Заснул?

Он не знал, в какой глаз смотреть.

— Нет, мэм.

— Тогда иди в класс! НЕМЕДЛЕННО!

Рэй закрыл шкафчик, защелкнул замок и заторопился по коридору. Но не успел он свернуть за угол, как миссис Джеппардо сказала:

— Ну что, хулиган? Ходить разучился?

Рэй оглянулся. Пако с посеревшим лицом поднялся на ноги. Держась за больное место, он, покачиваясь, шагнул к историчке.

— Сейчас мы с вами пойдем к медсестре, молодой человек. — Она взяла Пако за руку. — Я в жизни не видала ничего подобного…

Пако неожиданно качнулся вперед и выплеснул свой завтрак на цветастое платье миссис Джеппардо.

Оконные стекла сотряс очередной крик. Инстинктивно пригнув голову, Рэй бросился бежать.

8. ВОПРОС ДЭННИ

Дэнни Чэффин, серьезный двадцатидвухлетний юноша, сын владельца «Ледяного дворца» Вика, как раз закончил рассказывать шерифу Вэнсу, что своими звонками ничего о вертолетах не выяснил, и тут они услышали металлический рокот винтов.

Они выбежали из конторы и угодили в пасть пыльной буре.

— Боже милостивый! — прокричал Вэнс — он увидел темный силуэт вертолета, садившегося прямо в Престон-парк. Ред Хинтон, проезжавший по Селеста-стрит в своем пикапе, чуть не зарулил в витрину «Салона красоты» Иды Янгер. Из магазина «Обувное изобилие», прикрывая лицо шарфиком, появилась Мэвис Локридж. В окна банка начали выглядывать люди, и Вэнс не сомневался, что нежившихся на ветерке перед «Ледяным дворцом» старых бездельников как ветром сдуло.

Он поспешил к парку, Дэнни за ним. Через несколько секунд яростный ветер стих, но винты вертолетов продолжали медленно вращаться. Из магазинов на улицу повалил народ. Вэнс подумал, что на шум сбежится весь город. Собаки разрывались от лая. Когда осела пыль, Вэнсу стала видна серо-зеленая раскраска вертолета и буквы: «ВВБ УЭББ».

— Я думал, ты звонил на Уэбб! — рявкнул он на Дэнни.

— Звонил! Они сказали, их вертолеты тут не летают!

— Врут и не краснеют! Тихо, вон кто-то идет!

Шериф увидел, что к ним приближаются двое, высокие и поджарые. Вэнс и Дэнни встретились с ними у самого памятника мулу.

Молодой человек в темно-синей форме летчика и кепи с офицерской кокардой был таким бледным, будто всю жизнь проводил в четырех стенах. Его сопровождал мужчина постарше, с коротким ежиком темных волос, начинающих седеть на висках, загорелый и подтянутый. На нем были изрядно поношенные джинсы и светло-коричневая футболка. Пилот остался в кабине. Вэнс обратился к офицеру:

— Чем могу…

— Надо поговорить, — ответил мужчина в джинсах. Он говорил решительно, как человек, привыкший руководить. Он был в темных очках «авиатор», но скрытые стеклами глаза уже заметили значок Вэнса. — Вы здешний шериф, так?

— Так. Шериф Эд Вэнс. — Вэнс протянул мужчине руку. — Очень приятно…

— Шериф, где мы можем поговорить с глазу на глаз? — спросил молодой офицер. Второй мужчина руки Вэнсу не подал. Вэнс смущенно заморгал и опустил свою.

— Э… у меня в конторе. Сюда. — Он повел их через парк. Рубашка на спине взмокла от пота, под мышками выступили круги.

В конторе летчик помоложе вынул из кармана блокнот и раскрыл его.

— Здесь мэром Джонни Бретт?

— Ага. — Вэнс разглядел в блокноте целый список имен, в том числе свое. И понял, что кто-то занимался Инферно долго и вплотную. — Он же начальник пожарной охраны.

— Нужно, чтобы он присутствовал. Пожалуйста, свяжитесь с ним.

— Давай, — велел Вэнс Дэнни и устроился на стуле за своим столом. От этих мужиков у него по спине шли мурашки: держались они прямо, как аршин проглотили, и, похоже, не теряли бдительности даже у Вэнса в кабинете. Контора Бретта в здании банка, — сообщил Вэнс. — Он наверняка уже заметил переполох. — Гости никак не отреагировали. — Может, объясните мне, в чем дело, джентльмены?

Мужчина постарше подошел к двери, ведущей в тюремный блок, и заглянул в глазок: там было всего три камеры, все они пустовали.

— Нам нужна ваша помощь, шериф, — выговор у него был скорее среднезападный, чем техасский. Он снял темные очки. Его глубоко посаженные глаза были холодного, чистого светло-серого цвета. — Простите за столь драматическое появление. — Мужчина улыбнулся, его лицо смягчилось, а тело расслабилось. — Мы, летуны, бывает, перебарщиваем.

— Да ясно, чего там. — Честно говоря, Вэнсу ничего не было ясно. Ничего страшного.

— Мэр Бретт идет, — доложил Дэнни, вешая телефонную трубку.

— Шериф, сколько тут у вас живет народу? — спросил офицер помоложе. Он снял кепи. Под ним оказались коротко подстриженные рыжеватые волосы. Почти того же цвета были и глаза, а нос и щеки украшала россыпь веснушек. Вэнс прикинул, что этому парню не больше двадцати пяти, а второму, должно быть, за сорок.

— Тысячи две, наверное, — ответил он. — И еще пять-шесть сотен на Окраине. Это за рекой.

— Есть такое дело. Газеты?

— Когда-то была. Закрылась пару лет назад. — Скособочившись на стуле, шериф смотрел, как мужчина постарше идет к застекленному шкафу с оружием, где вместе с коробками патронов хранились два ружья, пара автоматических винчестеров, кольт сорок пятого калибра в поясной кобуре из телячьей кожи и револьвер тридцать восьмого калибра в наплечной кобуре.

— Да у вас тут целый арсенал, — заметил мужчина. — Вам приходилось его использовать?

— Да разве скажешь, когда оно понадобится. Одно ружье газовое. Шерифа распирала отеческая гордость: деньги на это приобретение он выдирал у городского совета зубами и ногтями. — Когда живешь бок о бок мексикашек, надо быть готовым ко всему.

— Понятно, — сказал мужчина.

Вошел запыхавшийся Джонни Бретт. Через год мэр Инферно отмечал свое пятидесятилетие, а в свое время этот широкоплечий здоровяк был бригадиром смены проходчиков на медном руднике. Он принес с собой ощущение опустошенной усталости. Глаза Джонни напоминали глаза гончей, которой часто достаются пинки. Он в полной мере сознавал, какой властью обладает здесь Мэк Кейд — Кейд платил и ему, не только Вэнсу. Джонни нервно кивнул представителям ВВС и, не скрывая растерянности, стал ждать, что они скажут.

— Я — полковник Мэтт Роудс, — представился мужчина постарше, — а это мой помощник, капитан Дэвид Ганнистон. Извините за вторжение, но дело не терпит отлагательств. — Он взглянул на часы. — Около трех часов назад в земную атмосферу вошел семитонный метеорит. Он упал приблизительно в пятнадцати милях к юго-юго-западу от вашего города. Мы отследили его радаром и полагали, что основная его масса сгорит. Вышло иначе. Полковник посмотрел на шерифа, потом на мэра. — В итоге неподалеку отсюда лежит гость из далекого космоса, а значит, возникает проблема безопасности.

— Метеорит! — Вэнс взволнованно ухмыльнулся. — Вы шутите!

Полковник Роудс задержал на нем твердый спокойный взгляд.

— Я не склонен шутить, — с ледяным спокойствием ответил он. Заковыка вот в чем: наш приятель выделил некоторое количество тепла. Оно радиоактивно, и…

— Господи! — ахнул Бретт.

— …и радиация, вероятно, распространится в данном квадрате, продолжил Роудс. — Не хочу сказать, что она представляет непосредственную угрозу, но лучше было бы, если бы жители Инферно как можно меньше выходили из дома.

— Будьте спокойны, в такой жаркий день вряд ли кто полезет на улицу, — сказал Вэнс и нахмурился. — Гм… что, от этой дряни бывает рак?

— Не думаю, что уровень радиации в данном районе окажется критическим. Наши метеорологи говорят, что почти все ветер унесет на юг, за горы Чинати. Однако, джентльмены, от вас требуется помощь в иной области. Военно-воздушным силам требуется вывезти гостя отсюда в безопасное место. Я — ответственный за транспортировку. — Взгляд полковника метнулся к часам на стене. — К четырнадцати ноль-ноль, то есть к двум часам, я ожидаю два грузовых трейлера. Один подвезет кран, а на втором будет написано «Объединенные перевозки». Чтобы добраться до точки падения метеорита, им придется проехать через ваш город. Оказавшись на месте, моя команда начнет разбивать метеорит на части, чтобы погрузить его и вывезти. Если все пройдет по плану, к двадцати четырем ноль-ноль нас здесь не будет.

— К двенадцати ночи, — перевел Дэнни. Он разбирался в военном отсчете времени, поскольку когда-то хотел стать военным, но отец отговорил его.

— Совершенно верно. Так вот о чем я хочу вас попросить, господа: помогите нам избежать огласки, — продолжал Роудс. — Те, кто видел, как метеорит пролетал над Лаббоком, Одессой и Форт-Стоктоном, уже бомбардируют Уэбб звонками — но, разумеется, при такой высоте полета разобрать ничего не удалось, поэтому они сообщают, что видели НЛО. — Он снова улыбнулся. Помощник шерифа, сам шериф и мэр натянуто улыбнулись в ответ. — Вполне естественно, не так ли?

— Как пить дать! — согласился Вэнс. — Небось, от тех, кто помешался на летающих блюдцах, деваться некуда!

— Да. — Улыбка полковника едва заметно поблекла, но никто этого не заметил. — Вот именно. Как бы то ни было, мы не хотим, чтобы в нашу работу вмешивались штатские, а уж чтобы вокруг шныряли репортеры, и подавно. Военно-воздушные силы не желают нести ответственность в том случае, если какая-нибудь газетная ищейка облучится. Шериф, вы с мэром способны плотно проконтролировать ситуацию?

— Да, сэр! — с чувством заявил Вэнс. — Только скажите, что нужно сделать!

— Во-первых, я не хочу, чтобы вы поощряли любопытных. Конечно, мы создадим на месте собственный периметр безопасности, но я не желаю, чтобы там толклись зеваки. Во-вторых, я хочу, чтобы особый упор был сделан на радиационной опасности. Не то чтобы это непременно соответствовало истине, но слегка пугнуть публику не вредно. Отбивает охоту путаться под ногами, верно?

— Верно, — согласился Вэнс.

— В-третьих, чтобы рядом с точкой, о которой идет речь, духу не было людей из средств массовой информации. — Глаза полковника снова стали холодными. — Мы будем патрулировать зону падения на вертолетах, но со звонками с телевидения, радио и из газет управляйтесь сами. База Уэбб информации давать не будет. Притворитесь немыми и вы. Как я уже сказал, штатские в этой зоне мне ни к чему. Ясно?

— Как стеклышко.

— Хорошо. Тогда, думаю, все. Ганни, у тебя есть вопросы?

— Только один, сэр. — Ганнистон перевернул еще одну страницу в блокноте. — Шериф Вэнс, кому принадлежит небольшой светло-зеленый пикап с надписью «Ветеринарная лечебница Инферно»? Регистрационный номер: «Техас» шесть-два…

— Доктору Джесси, — ответил Вэнс. — То есть Джессике Хэммонд. Она ветеринар. — Ганнистон вытащил ручку и записал фамилию. — А что?

— Мы видели, как этот пикап вытаскивали на буксире из зоны падения метеорита, — сказал полковник Роудс. — Его отвели на станцию техобслуживания, парой улиц дальше. Вероятно, доктор Хэммонд видела пролетавший объект. Мы хотим задать ей несколько вопросов.

— Она женщина славная, ей-Богу. И неглупая. Верите, не боится делать такое, что мужик-ветеринар в жизни не…

— Спасибо. — Ганнистон вернул ручку с блокнотом в карман.

— Ребята, если еще нужна будет помощь, вы только шепните.

Роудс с Ганнистоном, закончив свое дело, шли к двери.

— Шепнем, — сказал Роудс. — Еще раз извините за переполох.

— Да ладно. Вашими молитвами теперь у всех есть, о чем побазарить за обедом!

— Надеюсь, базара будет немного.

— А. Да, верно. Ни о чем не беспокойтесь. На Эда Вэнса можно положиться, да, сэр!

— Я знаю. Спасибо, шериф. — Роудс пожал Вэнсу руку, и на мгновение шерифу показалось, что сейчас костяшки его пальцев лопнут. Потом Роудс отпустил болезненно улыбавшегося Вэнса, и офицеры ВВС вышли из конторы на раскаленный белый свет.

— Ух ты, — Вэнс растирал ноющие пальцы. — А с виду и не скажешь, что этот хмырь такой сильный.

— Погодите, мужики, вот я расскажу Дорис! — Голос мэра дрожал от переполнявших его чувств. — Я встретился с настоящим полковником! Батюшки, да она не поверит ни единому слову!

Дэнни подошел к окну и, выглянув сквозь жалюзи, посмотрел вслед летчикам, удалявшимся в сторону Республиканской дороги. Он задумчиво нахмурился и ободрал заусенец.

— Объект, — проговорил он.

— А? Ты что-то сказал, Дэнни?

— Объект. — Дэнни повернулся к Вэнсу и Бретту. Он уже разобрался, что его тревожит. — Этот полковник сказал, что доктор Хэммонд, вероятно, видела пролетающий «объект». Почему он не сказал «метеорит»?

Вэнс погрузился в молчание. Лицо шерифа ничего не выражало. Мыслительные процессы протекали у него не слишком быстро.

— А разве это не все равно? — наконец спросил он.

— Да, сэр. Мне просто интересно, почему он так сказал.

— Да ладно, Дэнни, денежки ты получаешь не за то, чтобы любопытничать. Мы получили приказ военно-воздушных сил Соединенных Штатов и будем делать то, что велит полковник Роудс.

Дэнни кивнул и вернулся за свой стол.

— Живой полковник-военлет! — снова восхитился мэр Бретт. Елки-палки! Пойду-ка я к себе в контору — вдруг будут звонить и узнавать, что тут за шум. Думаю, мысль неплохая?

Вэнс кивнул. Джонни Бретт заспешил к дверям и чуть ли не бегом ринулся к зданию банка, где электрическое табло показывало 87 градусов по Фаренгейту, десять часов девятнадцать минут утра.

9. КРЕСТИКИ-НОЛИКИ

Когда Ксавьер Мендоса загнал машину техпомощи на станцию обслуживания и выключил мотор, Джесси увидела, что в Престон-парке приземляется вертолет. Пока Мендоса и тощий, угрюмый подросток-апач Санни Кроуфилд трудились, отцепляя пикап и перемещая его в ремонтную зону гаража, Стиви с черной сферой в ладонях отошла в сторонку. Ее ничуть не заинтересовал ни вертолет, ни то, что может означать его присутствие.

Съехав с Республиканской дороги, возле гаражей остановился некогда ярко-красный, а теперь выгоревший на солнце до розоватого «бьюик». «Здорово, док!» — крикнул сидевший за рулем мужчина. Он вылез из машины, и глазам Джесси стало больно: на Хитрюге Криче был спортивный пиджак в зеленую и оранжевую клетку. Хитрюга бодро направился к Джесси. Толстая круглая физиономия сияла, широченная улыбка открывала ослепительно белые зубы. Один взгляд на пикап — и Хитрюга прирос к месту.

— Елкин дуб! Это мало сказать инвалид, это т р у п!

— Да, дело плохо.

Крич заглянул в искромсанный мотор и присвистнул.

— Упокой, Господи, его душу. Или, я бы сказал, тушу. — И сдавленно хихикнул, отчего Джесси пришел на ум цыпленок, с кудахтаньем протискивающийся на волю сквозь плотную скорлупу яйца. Увидев, что Джесси не разделяет его веселого настроения, Хитрюга мигом опомнился. — Простите. Я знаю, что этот пикапчик набегал для вас уйму миль. Слава Богу, никто не пострадал… э… ведь вы со Стиви в порядке, правда?

— Я-то да. — Джесси посмотрела на дочку. Стиви отыскала у дальнего угла здания островок тени и, похоже, вовсю изучала черный шар. — А Стиви… пережила потрясение, но все обошлось. В смысле, никаких повреждений.

— Рад слышать, честное слово. — Крич выудил из нагрудного кармана пиджака лимонно-желтый носовой платок в узорчатую полоску и промокнул потное лицо. Желтыми, почти того же оттенка, были и брюки Хитрюги, а из-под них выглядывали двухцветные башмаки — желтый верх, белый низ. Вообще у Хитрюги был целый шкаф костюмов из пронзительно-яркого полиэстера всех цветов радуги, и хотя Крич с жадностью читал «Эсквайра» и «Джи-Кью», утонченности в его вкусах и чувстве моды было столько же, сколько в субботнем вечернем родео. Жена Крича, Джинджер, клялась, что разведется с ним, если он еще хоть раз наденет в церковь свой красный костюм с отливом. Хитрюга верил в могущество имиджа, о чем часто говорил и жене, и всякому, кто соглашался слушать. «Если боишься, что люди обратят на тебя внимание, — говаривал Хитрюга, — можешь спокойно сесть на землю, пускай засосет тебя целиком». Крич, крупный, корпулентный мужчина, разменявший пятый десяток, всегда был готов быстро улыбнуться и пожать руку и почти каждому жителю Инферно продал ту или иную форму страховки. С широкого румяного лица глядели голубые, как пеленка младенца, глазки, а обширную лысину окаймляла рыжая бахрома, да спереди красовался крохотный пучок рыжих волос, который Хитрюга аккуратно причесывал.

Он дотронулся до отверстия, зиявшего в моторе пикапа.

— Док, похоже, в вас бабахнули из пушки. Не хотите рассказать, что стряслось?

Джесси взялась рассказывать. Отметив, что Стиви стоит неподалеку, она все внимание сосредоточила на изложении событий Хитрюге Кричу.

Стиви, уютно устроившись в прохладной тени, смотрела, как черный шар творит чудеса. На его поверхности снова стали проступать ярко-синие отпечатки ее пальцев, цветом напомнившие девочке океан, каким его рисуют, а еще — бассейн в далласском мотеле, где Хэммонды отдыхали прошлым летом. Нарисовав ногтем кактус, Стиви полюбовалась тем, как синяя картинка медленно расплылась и исчезла. Она рисовала каракули, спиральки, круги, и все картинки медленно опускались вниз, к темному центру шара. «Даже лучше, чем рисовальное желе! — подумала она. — И убирать ничего не надо, и краску никак не разольешь… правда, цвет только один, но это ничего, он такой красивенький!»

Стиви осенило. Девочка нарисовала на черном шаре клеточки и принялась заполнять их «Х» и «О». Она знала, что эта игра называется крестики-нолики. В нее очень здорово играл папа, он и научил Стиви. Она сама заполнила все клетки крестиками и ноликами и обнаружила, что цепочка ноликов в нижнем ряду соединилась. Клеточки уплыли внутрь, и Стиви начертила новые. На этот раз выиграли сложившиеся в диагональ крестики. Клеточки снова уплыли, пришлось нарисовать решеточку в третий раз. Опять выиграли крестики. Вспомнив, как папа говорил, что самое главное середина, Стиви вписала туда первый нолик, и, действительно, нолики выиграли.

— Чё тут у тебя, малявка?

Стиви испуганно подняла голову. На нее глазел Санни Кроуфилд. Черные волосы свисали на плечи, из-под густых черных бровей смотрели такие же черные глаза.

— Чё это? — спросил Санни, вытирая грязные руки ветошью. — Игрушка?

Она молча кивнула.

Он хмыкнул.

— А по-моему, похоже на кусок говна. — Санни чихнул. Тут его позвал Мендоса, и он вернулся в гараж.

— Сам ты кусок говна, — сказала Стиви в спину Кроуфилду, но не слишком громко, поскольку знала: «г о в н о» — слово нехорошее. Потом девочка опять посмотрела на черный шар и, ахнув, затаила дыхание.

На черной поверхности опять синели клеточки. В них было полнокрестиков и ноликов, и крестики выиграли, заполнив верхний ряд.

Клеточки медленно растаяли, уйдя в глубину.

Стиви их не рисовала. Как не рисовала и ту идеально правильную решетку, которая начала проступать на черной поверхности, выведенная такими тонкими штрихами, словно их оставила бритва.

Стиви разжала пальцы и чуть не выронила шар, но вспомнила, что мама велела обращаться с ним осторожно. Через секунду-другую клеточки для игры были готовы. Начали появляться крестики и нолики. Стиви стала звать маму, но Джесси еще разговаривала с Хитрюгой Кричем. Девочка посмотрела, как заполняются клетки, а потом, повинуясь внезапному порыву, дождалась, чтобы внутренний палец шара дописал нолик, и сама вписала в одну из них крестик.

Никакой реакции. Клетки медленно исчезли.

Прошло несколько секунд. Шар оставался совершенно черным.

«Сломала, — печально подумала Стиви. — Он больше не играет!»

Но в глубине сферы возникло какое-то движение — непродолжительная вспышка быстро побледневшего синего цвета. К поверхности снова поплыли бритвенно-тонкие пересекающиеся линии, и на глазах у Стиви в центральной клетке возник нолик. Потом наступила пауза; у девочки екнуло сердце — она поняла: что бы ни находилось внутри черного шара, оно приглашает ее поиграть. Она выбрала клеточку в нижнем ряду и вписала туда крестик. Вверху слева появился нолик, после чего опять наступила пауза, чтобы Стиви могла обдумать ход.

Партия закончилась быстро, диагональю ноликов, шедшей сверху вниз справа налево.

Как только растаял последний штрих, появилась новая решетка, и в центре снова нарисовали нолик. Стиви нахмурилась. Кто бы ни сидел в шаре, он слишком хорошо понял, как надо играть. Но она смело сделала ход — и проиграла даже быстрее, чем в прошлый раз.

— Стиви, покажи мистеру Кричу, что в нас попало.

Девочка испуганно вздрогнула. Неподалеку стояла мама с Хитрюгой Кричем. Но они не видели, чем она занята. Стиви подумала, что пиджак мистера Крича выглядит так, словно тот, кто его шил, держал палец в розетке.

— Можно взглянуть, золотко? — с улыбкой спросил Хитрюга и протянул руку.

Девочка медлила. Шар опять стал прохладным и совершенно черным, от клеток не осталось и следа. Ей не хотелось уступать шар этой чужой ручище. Но мать наблюдала за ней, ожидая повиновения. Понимая, что в своем непослушании зашла сегодня гораздо дальше, чем следовало, Стиви протянула Хитрюге черный шар — и, едва выпустила его из рук в ладонь мистера Крича, снова услышала вздохи поющих для нее ветряных курантов.

— И вот э т о разворотило мотор? — Крич тупо заморгал, взвешивая предмет на ладони. — Док, вы уверены?

— Целиком и полностью. Я знаю, что он легкий, но габариты соответствуют. Я же сказала: он пробил мотор насквозь и застрял под крылом, над колесом.

— Непостижимо, как такая штука могла протаранить металл. На ощупь похоже на стекло, что ли. Или на мокрый пластик. — Он быстро провел пальцами по гладкой поверхности. Стиви заметила, что никаких синих следов при этом не осталось. Мелодичный звон ветряных курантов был настойчивым, жалобным, и Стиви подумала: «Ему нужна я». — Стало быть, его вынесло из той штуки, что пролетела мимо вас, да? — Хитрюга Крич поднес шар к солнцу, но ничего не разглядел внутри. — Первый раз вижу такое. Ч т о это? Есть идеи?

— Никаких, — откликнулась Джесси. — Может быть, знают те, кто прилетел на вертолете. За той штукой их гналось целых три.

— Честно говоря, ума не приложу, что написать в отчете, — признался Крич. — Я хочу сказать, от столкновения и повреждений вы, конечно, застрахованы, но вряд ли в «Гордости Техаса» поймут, как детский пластмассовый мячик, ударив с разгона в мотор пикапа, пробил в нем дыру. Что вы собираетесь с ним делать?

— Вот закончим здесь и сразу сдадим его Вэнсу.

— Что ж, рад буду подвезти. Думаю, ваш пикап отъездился.

— Мама, — спросила Стиви, — а что шериф с ним сделает?

— Не знаю. Может быть, отошлет куда-нибудь, выяснить, что это такое. А может, попробует его вскрыть.

Перезвон ветряных курантов взывал к Стиви. Она подумала, что черный шар умоляет: «Забери меня обратно». Конечно, девочка не могла понять, отчего мама и мистер Крич не слышат ветряных курантов или что именно создает музыку, но сама слышала ее, словно зов товарища по играм. «Попробует вскрыть», — повторила она про себя и внутренне содрогнулась. Нет-нет. Нет, это было бы ужасно. Ведь если взломать ракушку, тому, кто сидит внутри, будет больно. О нет! Стиви умоляюще взглянула на мать:

— Нам о б я з а т е л ь н о надо отдавать его? А нельзя просто забрать его домой и оставить себе?

— Боюсь, что нельзя, киска. — Джесси коснулась щеки дочки. — Извини, но мы должны отдать это шерифу. Хорошо?

Стиви не отвечала. Мистер Крич некрепко держал шар в опущенной руке.

— Ну, — сказал мистер Крич, — пора к Вэнсу? — И начал поворачиваться к своей машине.

Музыка горестно воззвала к девочке и придала ей храбрости. На Стиви нахлынули такие мысли, каких у нее никогда не бывало; претворить их в жизнь значило напроситься на верную порку, но девочка понимала: шанс у нее только один. Потом она сумеет объяснить свой поступок, а «потом» всегда кажется таким далеким…

Мистер Крич сделал шаг к машине. Стиви стрелой метнулась вперед, мимо матери, и выхватила черный шар из руки Хитрюги. Как только пальцы девочки охватили шар, ветряные куранты смолкли, и Стиви поняла, что поступила правильно.

— Стиви! — вскрикнула потрясенная Джесси. — Сейчас же отдай…

Но девчушка уже мчалась прочь, крепко прижимая к себе черный шар. Она забежала за угол заправочной станции Мендосы, выскочила из тени на солнце, чуть не попала под мусоровоз и проскочила между двумя огромными кактусами с мистера Крича вышиной.

— Стиви! — Джесси свернула за угол и увидела, как девчурка перебегает чей-то задний двор, направляясь в сторону Брасос-стрит. — С и ю ж е м и н у т у вернись! — крикнула она, но Стиви будто не слышала, и Джесси стало ясно, что дочка не намерена останавливаться. Она пробежала вдоль проволочной сетчатой ограды, свернула за угол, оказалась на Брасос-стрит и скрылась из глаз. — С т и в и! — предприняла Джесси еще одну тщетную попытку.

— По-моему, она хочет оставить эту штуку себе, а? — спросил Крич, останавливаясь у Джесси за спиной.

— Не знаю, что на нее нашло! Клянусь, с тех пор, как в нас угодила эта штука, девчонка точно взбесилась! Извините, Хитрюга. Я не…

— Да бросьте. — Крич хмыкнул и покачал головой. — Хочет бегать, пусть бегает, на то и дети, верно?

— Наверное, полетела домой. Ах ты черт! — Джесси была так огорошена, что едва могла говорить. — Не подбросите меня?

— О чем речь. Пошли.

Они поспешно вернулись за угол, к «бьюику» Крича… и обнаружили, что у машины стоят двое, один — в форме военного летчика.

— Доктор Хэммонд? — выступая вперед, сказал темноволосый, стриженный ежиком мужчина. — Надо поговорить.

10. СИНЯЯ ПУСТОТА

Баюкая в ладонях черный шар, Стиви добежала до дома и остановилась, чтобы найти под окном эркера белый камень — если вытащить его, открывался доступ к засунутому вглубь запасному ключу от входной двери. Девочка запыхалась, ее все еще трясло: на Брасос-стрит за ней погналась собака. Собака, крупный доберман, зарычала и рванулась к Стиви, но цепь, тянувшаяся к столбу во дворе, с лязгом отбросила пса назад. Стиви даже не остановилась показать собаке нос, понимая, что мама с мистером Кричем едут за ней.

Она нашла белый камень и ключ и вошла в дом, где кондиционированный воздух остудил потное, разгоряченное тело. Стиви пошла на кухню, подтащила к шкафчику стул, залезла на него, достала стакан и налила себе холодной воды из кувшина, который стоял в холодильнике. Черный шар по-прежнему сохранял прохладу. Она обтерла им щеки и лоб и прислушалась, не тормозит ли перед домом машина мистера Крича. Нет еще, но скоро взрослые должны были подъехать.

— Тебя хотят вскрыть, — сказала девочка своему новому приятелю, прятавшемуся в шаре. — По-моему, это будет не очень-то приятно, правда?

Разумеется, шар не ответил. Он знал, как играют в крестики-нолики, но говорить не умел, только петь.

Стиви унесла шар к себе в комнату и задумалась, не спрятать ли его. Конечно, когда Стиви объяснит про музыку и расскажет, что в самой глубине черного шара сидит кто-то, кто с ней играет, мама не заставит ее отдавать шар. Она мысленно перебрала места, куда его можно было спрятать: под кровать, в шкаф, в комод, в ящик с игрушками. Нет, ни один тайник не казался достаточно надежным. Машины мистера Крича все не было; у Стиви оставалось время найти хорошее укрытие.

Девочка как раз раздумывала над этим, когда зазвонил телефон. Он звонил, не переставая, и Стиви решила подойти, поскольку на данный момент была хозяйкой дома. Она сняла трубку.

— Алё?

— Вы, барышня, заработали порку! — Сквозь притворное бешенство в голосе Джесси пробивалось неподдельное облегчение. — Ты могла попасть под машину… да мало ли что!

Стиви решила, что про собаку лучше умолчать.

— Со мной все в порядке.

— Я хочу знать, что это ты вытворяешь! Сегодня ты меня очень огорчила тем, как вела себя!

— Прости пожалуйста, — тихонько сказала Стиви. — Но я опять услышала пение и д о л ж н а б ы л а забрать шар у мистера Крича. Я не хочу, чтобы его сломали!

— Это не нам решать. Стиви, ты меня удивляешь! Ты никогда так не вела себя!

Глаза Стиви обожгло слезами. Такой мамин голос был хуже всякой порки. Мама не слышала пения и не понимала, что в шаре тот, кто с ней играет.

— Я больше не буду, мама, — пообещала она.

— Ты меня очень разочаровала. Я полагала, что воспитала тебя лучше. А сейчас послушай-ка меня: я все еще у мистера Мендосы, но скоро приеду домой. И хочу, чтобы ты никуда не уходила. Слышишь?

— Да, мэм.

— Ну, хорошо. — Джесси помолчала; она злилась, но не настолько, чтобы просто повесить трубку. — Ты меня напугала. Кто же так бегает? С тобой могло что-нибудь случиться. Ты понимаешь, почему я расстроилась?

— Да. Я плохо себя вела.

— Не просто плохо, а о ч е н ь плохо, — поправила Джесси. — Но об этом мы поговорим, когда я приеду домой. Я очень люблю тебя, Стиви, вот почему я так рассердилась. Понимаешь?

Девочка сказала:

— Да, мам. Я тебя тоже люблю. Прости меня.

— Ладно. Будь дома, я скоро приеду. Пока.

— Пока.

Они одновременно повесили трубки. На станции техобслуживания Джесси повернулась к полковнику Роудсу и сказала:

— Метеорит! Держи карман шире.

Слезы у Стиви высохли. Она вернулась в свою комнату к черному шару. На его поверхности проступили синие пятнышки. Спрятать его? Теперь от этой мысли делалось не по себе. Но отдавать нового приятеля, чтобы его разломали на куски, тоже не хотелось. Плохого — нет, о ч е н ь п л о х о г о — поведения для одного дня было достаточно; как следовало поступить? Стиви прошла через комнату к окну и посмотрела на выбеленную солнцем улицу, пытаясь угадать, что же правильно: пойти наперекор матери и спрятать черный шар или отдать его на растерзание. Тут девочка зашла в тупик и решила до появления машины мистера Крича по возможности развлекать нового товарища.

Стиви рассеянно подошла к стоявшим на столике стеклянным фигуркам. Внутри черного шара появилась синяя черточка, словно начал открываться глаз. Девочка сказала: «Балерина», и показала на свою любимую статуэтку, стеклянную танцовщицу.

— А это лошадка. Как Душистый Горошек, только Душистый Горошек настоящий, а эта — стеклянная. Душистый Горошек — пал… пол… Некоторые слова все еще вызывали у Стиви затруднения. — Полумино, сдавшись, выговорила девочка и показала на следующую фигурку: — Мышка. Знаешь, что такое мышка? Она ест сыр и не любит кошек.

В центре черной сферы взорвался фейерверк синих искорок.

Стиви взяла с кровати куклу, Энн-Оборвашку.

— Это Энни Ларедо. Энни, скажи: «Здрасте». Скажи: «Мы так рады, что вы сегодня к нам заглянули». «Энни — девочка с родео», — объяснила она черному шару, подошла к своей доске объявлений, где папа помог ей развесить вырезанные из ватмана буквы, и показала на первую. — А… Бэ… Вэ… Гэ… Дэ… Е… Жэ… это алфавит. Знаешь, что такое алфавит? Стиви пришла в голову очень важная мысль. — Ты же даже не знаешь, как меня зовут! — сказала она и поднесла шар к лицу. В середке переливались разные краски, словно шар был аквариумом, где плавала красивая рыбка. — Я Стиви. Я знаю, как пишется: Сэ-Тэ-И-Вэ-И. Стиви. Это я.

На той же доске объявлений висели вырезанные из журналов звери и насекомые. Подняв шар так, чтобы новый приятель их видел, Стиви принялась дотрагиваться до картинок и называть:

— Лев… из джунглей. Ст… стыр… такая большая птица. Дельфин, Стиви выговаривала д и ф и н, — они плавают в океане. Орел… летает высоко-высоко. Кузнечик… кузнечики много прыгают. — Девочка подошла к последней картинке. — Скор… скорп… кусака, — выговорила она и все-таки дотронулась до фотографии, хотя любила ее меньше всего. Скорпиона отец повесил просто как напоминание не ходить по улице босиком.

В центре сферы заклубилось что-то вроде крошечных молний; они поднялись к внутренней поверхности шара и заплясали по ней. Короткий контакт с пальцами Стиви, и в руке девочки возникло ощущение холодного покалывания, которое мгновенно распространилось до самого локтя и исчезло. Оно ошеломило и испугало Стиви, но боли не причинило. Она смотрела, как молнии внутри шара описывают дуги, вспыхивают и гаснут, а сверкающе-синий центр растет.

Скорее зачарованная, чем напуганная, Стиви держала шар обеими руками. Молнии раскручивались, касаясь ее ладоней. Несколько секунд девочке казалось, что она слышит потрескивание своих волос, похожее на хруст рисовых хлебцев. Она подумала: может быть, пора положить черный шар? В нем, расходясь все сильнее, бушевала гроза, и Стиви пришло в голову, что новому приятелю могло не понравиться что-то из увиденного на доске объявлений.

Девочка сделала два шага к кровати, намереваясь осторожно положить шар и дождаться маминого возвращения.

Но больше не сделала ни шагу.

Черный шар внезапно взорвался раскаленной, пугающей синевой. Стиви хотела разжать пальцы и бросить его, но опоздала.

С поверхности шара сорвались крохотные молнии. Они оплели пальцы девочки, пробежали вверх по рукам и плечам, дымком обвились вокруг шеи, взлетели к ноздрям и широко раскрытым глазам, коконом окутывая голову, проникая под череп. Боли не было, но уши заполнил тихий рокот, похожий не то на далекий гром, не то на ровный повелительный голос, какого Стиви еще не слышала. По волосам Стиви прыгали искры, голова запрокинулась, а рот раскрылся в тихом, потрясенном «О х!»

Запахло горелым. «Мои волосы!» — мелькнула у Стиви шальная мысль. Девочка попыталась сбить пламя ладонями, но руки отказывались повиноваться. Ей захотелось кричать, глаза затуманились слезами, но звучавший в голове раскатистый голос стал еще громче и поглотил все чувства. Стиви почудилось, будто неведомые волны подхватили ее и утащили вниз, в бездонный синий омут. Там оказалось прохладно и тихо, гроза бушевала где-то далеко. Вокруг сомкнулась синяя пустота, которая держала крепко и утягивала все глубже. Стиви покинула свое тело и превратилась в свет, стала легкой, как перышко на ветру. Ничего страшного в этом не было, но Стиви не переставала изумляться, как это она не боится или, по крайней мере, не плачет. Девочка не противилась — казалось, сопротивляться нехорошо. Хорошо было опуститься вниз, в синеву, в царство покоя, уснуть, погрузиться в мир сновидений… Стиви не сомневалась: сны живут именно здесь, и, если не противиться, они придут к ней.

Девочка уснула в синих потоках, и первое видение приняло обличье Душистого Горошка; мама с папой уже сидели на спине золотистого коня и торопили ее присоединиться к ним, чтобы провести долгий день, где нет печали, лишь чистое голубое небо да солнечный свет.

Стиви упала на спину, ударившись правым плечом о пол. Синий пульсирующий шар выпал из застывших рук и закатился под кровать, где мало-помалу снова стал черным, как смоль.

11. ПРЕВРАЩЕНИЕ

— Не знаю, в чем вы пытаетесь меня убедить, — сказала Джесси, — но это был никакой не метеорит. Вы это знаете не хуже меня.

Мэтт Роудс украдкой улыбнулся и закурил.

Они с Джесси сидели друг напротив друга за отдельным столиком в «Клейме» на Селеста-стрит. «Клеймо» было заведением маленьким, но чистым, с красными клетчатыми скатерками, табуретками из красного винила и стенами, украшенными, соответственно вывеске, клеймами. На тарелке перед Роудсом лежали остатки фирменного блюда, «бигбифбургера» — котлеты с выжженным на ней двойным «Х», фирменным знаком «Клейма».

— Ладно, доктор Хэммонд, — сказал полковник, затягиваясь. — Тогда скажите мне, что это было.

Джесси пожала плечами.

— Интересно, откуда мне знать? Я же не служу в ВВС.

— Нет, но вы, кажется, видели объект достаточно ясно. Давайте, выкладывайте.

Подошла с кофейником Сью Маллинэкс, ярко накрашенная крупная блондинка с пышными бедрами и нежными, детскими карими глазами. Десять лет назад Сью была главной мажореткой в команде болельщиков средней школы имени Престона. Налив Джесси и полковнику еще по чашке кофе, Сью удалилась, оставив после себя аромат «Джорджо».

— Это был какой-то механизм, — решилась Джесси, когда Сью отошла достаточно далеко. — Какой-нибудь секретный самолет. Вроде одного из этих бомбардировщиков, «стелсов»…

Роудс расхохотался, пуская из ноздрей сигаретный дым.

— Вы читаете слишком много шпионских романов! Про «стелс» теперь знает каждая собака; будьте уверены, это уже не секрет.

— Ну, не «стелс», так что-нибудь такое же важное, — ничуть не смутившись, продолжала Джесси. — Я видела обломок этой штуки, покрытый какими-то символами. Мне кажется, они японские. Или, может, японские и русские. В английском таких букв точно нет. Не хотите просветить меня на этот счет?

Улыбка полковника растаяла. Он посмотрел в окно, продемонстрировав Джесси ястребиный профиль. Неподалеку, посреди Престон-парка, все еще стоял вертолет. К нему стекалась толпа. Капитан Ганнистон сидел за стойкой и пил кофе, а Сесил Торсби, пузатый повар и хозяин кафе, донимал его вопросами. Полковник сказал:

— Думаю, мы вернулись к моему первому вопросу. Я хотел бы знать, что повредило ваш пикап.

— А я хотела бы знать, что упало. — Джесси решила молчать про черную сферу до тех пор, пока полковник хоть что-нибудь не расскажет. Стиви обращалась с шаром как будто бы осторожно, поэтому отдавать его было не к спеху.

Роудс вздохнул и всмотрелся в нее прищуренными холодными глазами:

— Не знаю, кем вы себя воображаете, но…

— В р а ч о м, — сказала Джесси. — Я — врач. И прекратите снисходить до меня.

Роудс кивнул.

— Ладно, доктор. — «Меняем тактику, — подумал он. — Дамочка — не такое дубовое полено, как шериф с мэром». — Хорошо. Но, если я расскажу вам, что это было, вам придется дать целую кучу подписок о неразглашении с грифом «Совершенно секретно». Может быть, даже съездить на Уэбб. Одной этой канцелярщины довольно, чтобы довести до слез и крепкого мужика, но после того, как вы по уши утонете в бумажках, вас еще заставят присягнуть, что под страхом бесплатного жилья и кормежки за счет дяди Сэма на о ч е н ь долгий срок вы ни словом ни о чем не обмолвитесь. — Роудс помолчал, чтобы Джесси прочувствовала перспективу. — Вы э т о г о хотите, доктор Хэммонд?

— Я хочу слышать правду, а не всякую чушь. И немедленно. А уж потом расскажу вам, что знаю я.

Полковник сжал кулак и изо всех сил постарался принять неописуемо зловещий вид.

— Несколько месяцев назад мы заманили в ловушку советский вертолет. Пилот летел в Японию, но нарушил присягу и переметнулся к нам. Вертолет ломился от оружия, инфракрасных приборов и сенсоров, вдобавок там установлена лазерная система наведения на цель, которую мы уже давно хотели прибрать к рукам. — Роудс затянулся. Кроме Ганнистона, Сесила и Сью Маллинэкс в кафе никого не было, но он понизил голос почти до шепота. Это оборудование проходило проверку на авиабазе Холломэн в Нью-Мексико, и тут случилась неприятность. Один из техников, допущенных к секретным работам, оказался тайным агентом. Он угнал вертолет. База Холломэн запросила помощи, поскольку вертолет взял курс на Мексиканский залив. Возможно, его должны были встретить советские истребители с Кубы. В общем, мы его сбили. Выбирать не приходилось. Как раз когда вертолет перерезал вам дорогу, он разлетелся на куски. Теперь нам надо собрать их и убраться отсюда до того, как нас выследят репортеры. — Роудс ткнул сигарету в пепельницу. — Вот так. Если мы не будем держать язык за зубами, на следующей неделе все это вы сможете прочесть в «Тайм».

Джесси внимательно наблюдала за ним. Полковник настойчиво лишал свою сигарету всяких признаков жизни. Джесси сказала:

— Я не видела никаких винтов.

— Господи! — Роудс сказал это чуть громче, чем следовало, и Сесил с Ганнистоном посмотрели в их сторону. — Д о к т о р Хэммонд, я сообщил вам то, что знаю. Хотите верьте, хотите нет. Но не забывайте вот о чем: вы скрываете информацию от правительства Соединенных Штатов и можете по собственной вине оказаться в крайне неприятной ситуации. Вместе с семьей.

— Нечего мне угрожать.

— Нечего водить нас за нос! Вот что: в ваш пикап угодил кусок этой машины? Что именно произошло?

Джесси допила кофе, чтобы потянуть время. Никаких винтов она не заметила; как же это мог быть вертолет? Однако все произошло так быстро… Может быть, она не помнит, что видела… или, может, винты отвалились раньше? Роудс ждал ответа, и Джесси поняла, что говорить придется.

— Да, — сказала она, — обломок этой штуки угодил в мой пикап и насквозь пробил мотор — вы же видели дыру. Это была черная сфера, примерно вот такой величины. — Джесси показала. — Она отлетела от вашей штуковины и угодила прямо в нас. Но на самом деле странно другое: весит эта сфера вроде бы всего несколько унций, сделана то ли из стекла, то ли из пластика, и на ней нет ни царапинки. Я ничего не знаю о технологии русских, но, если они умеют делать твердую мастику для натирки полов, нам необходимо прибрать к рукам…

— Минуточку, пожалуйста. — Роудс подался вперед. — Черная сфера. Вы в самом деле брали ее в руки? Разве она не была горячей?

— Нет. Она, как ни странно, была холодная, хотя другие обломки еще дымились.

— На сфере тоже были значки?

Джесси потрясла головой.

— Нет, никаких.

— Ладно. — В голосе полковника пробилось волнение. — И вы, значит, оставили сферу там, где стоял ваш пикап?

— Нет. Мы взяли ее с собой.

Полковник Роудс вытаращил глаза.

— Сейчас она у моей дочки. У нас дома. — Джесси не понравилось изумленное выражение лица Роудса и забившаяся у виска жилка. — А что? Что это такое? Какой-нибудь компью…

— Ганни! — Роудс встал, и Ганнистон мигом снялся с табуретки у стойки. — Расплатись! — Он взял Джесси за локоть, но она вырвалась. Он опять взял ее за локоть и крепко сжал. — Доктор Хэммонд, пожалуйста, проводите нас к себе. Чем скорее, тем лучше!

Они вышли из «Клейма». На улице Джесси сердито вырвалась от полковника. Роудс больше не пытался схватить ее за руку, однако шел рядом, а Ганнистон — в нескольких шагах позади. Они стороной обошли Престон-парк, чтобы не попасться на глаза зевакам, донимавшим пилота вертолета, Джима Тэггарта. У Джесси сильно колотилось сердце, она почти бежала. Мужчины не отставали.

— Что в этой сфере? — спросила она у Роудса, но тот не потрудился (или не смог) ответить. — Она не взорвется, нет? — Снова никакого ответа.

Дома Джесси с радостью увидела, что Стиви не забыла запереться девочка училась быть ответственной, — однако из-за этого ей пришлось потратить несколько драгоценных секунд, перебирая ключи. Найдя нужный, она отперла дверь. Роудс с Ганнистоном вошли за ней в дом, и капитан решительно закрыл за собой дверь.

— Стиви! — позвала Джесси. — Где ты?

Стиви не ответила.

Сквозь жалюзи, расчерчивая стены, лился белый свет.

— Стиви! — Джесси быстро прошла в кухню. Там тикали часы с кошачьей мордочкой вместо циферблата и с шипением трудился кондиционер. Стул, забытый у кухонного стола, незакрытый шкаф, в раковине — пустой стакан. Набегалась и захотела пить, подумала она. Но Стиви больше не ушла бы из дома, верно? Ну, если ушла… кому-то несдобровать! Джесси прошлась по небольшой комнатушке — все на местах, — и вышла в коридор, который вел к спальням. Роудс с Ганнистоном следовали за ней по пятам. — Стиви! — опять позвала она, начиная нервничать по-настоящему. Куда могла деваться девчонка?

Она была уже у самой двери в спальню Стиви, и тут за порог, цепляясь пальцами за бежевый ковер, высунулись чьи-то руки.

Джесси стала как вкопанная. Роудс налетел на нее.

Руки, разумеется, принадлежали Стиви. Джесси в ужасе смотрела, как движутся сухожилия, как пальцы вгрызаются в ковер, силясь подтянуть тело к порогу. Потом показалась голова Стиви — мокрые от пота русые волосы, влажное, припухшее лицо, блестящие капли пота на щеках. Руки тянули тело девочки в коридор, на голых плечах вздувались и опадали мышцы. Стиви поползла по коридору, одолевая дюйм за дюймом, и ладонь Джесси метнулась ко рту: дочка волочила ноги по полу, как парализованная. Левой кроссовки не было.

— Сти… — голос Джесси сорвался.

Девочка остановилась. Она чрезвычайно медленно подняла голову, и Джесси увидела ее глаза: безжизненные, как у куклы.

Задрожав, Стиви с усилием, которое явно причиняло ей боль, подобрала под себя ногу и стала пробовать подняться.

— Назад, — услышала Джесси голос Роудса, но не двинулась с места, и полковник схватил ее за руку и оттащил.

Стиви подобрала под себя другую ногу. Она покачнулась, с подбородка упала капля пота. Лицо у девочки было бесстрастным, сосредоточенным, отрешенным, глаза — кукольными, но теперь Джесси разглядела, что в них зарницами вспыхивают пыл и огромная решимость, каких она никогда не видела прежде. У нее мелькнула сумасшедшая мысль: «Это не Стиви».

Девчушка поднималась на ноги. Лицо оставалось отрешенным, но когда она, наконец, справилась со своей задачей и выпрямилась в полный рост, по губам скользнуло что-то вроде быстрой удовлетворенной улыбки.

Осторожно, словно Стиви балансировала на проволоке, вперед выдвинулась ступня. Потом вторая, босая — и вдруг девочка опять задрожала и повалилась вперед. Джесси не успела подхватить дочку. Дергая руками, словно разучившись ими пользоваться, Стиви ничком упала на ковер.

Она лежала, прерывисто дыша.

— Она… она н е д о р а з в и т а я? — спросил Ганнистон.

Джесси вырвалась от полковника Роудса и нагнулась над дочкой. Тело девочки сотрясала дрожь, на плечах и спине подергивались мышцы. Джесси коснулась руки Стиви повыше локтя, и ее тряхнуло; вверх по пальцам побежал разряд, у нее заныл и загудел каждый нерв, и она немедленно отдернула руку, чтобы ударная волна не добралась до плеча. Кожа Стиви оказалась влажной и неестественно холодной, почти такой же холодной, как черная сфера. Девочка подняла голову и уставилась неподвижными, широко открытыми глазами прямо в глаза матери, не узнавая ее. Джесси увидела, что от удара о пол из ноздрей Стиви ползет кровь.

Она не выдержала. Небытие замаячило совсем рядом, коридор вытянулся и заколыхался, как в комнате аттракционов… Потом кто-то помог Джесси подняться. Роудс. От него пахло табаком. На сей раз она не сопротивлялась. Она услышала, как полковник спросил: «Где сфера?» — и помотала головой. «Ей не до того, полковник, — сказал Ганнистон. — Господи, что такое с этой девочкой?»

— Проверь ее комнату. Может быть, сфера там. Но, ради Бога, осторожно!

— Есть. — Ганнистон обошел тело Стиви и скрылся в спальне.

У Джесси подкосились ноги.

— Позвоните в скорую… позвоните доктору Мак-Нилу.

— Позвоним. Ну, успокойтесь. Идемте. — Роудс помог Джесси перейти из коридора в маленькую комнату и подвел ее к стулу. Она опустилась на сиденье, чувствуя дурноту и головокружение. — Послушайте, доктор Хэммонд. — Роудс говорил тихо и спокойно. — Кроме сферы вы оттуда ничего не приносили?

— Нет.

— Что-то еще относительно сферы, о чем вы умолчали? Вы что-нибудь видели внутри ее?

— Нет. Ничего. О, Господи… мне надо позвонить мужу.

— Посидите спокойно несколько минут. — Роудс не позволил ей встать, что было не слишком сложно: мышцы Джесси превратились в вареные макароны. — Кто и как нашел сферу?

— Тайлер Лукас. Он живет там неподалеку. Погодите. Погодите. Все-таки кое о чем она умолчала. — Стиви говорила… Она говорила, будто слышит, как сфера поет.

— П о е т?

— Да. Но сама я ничего не слышала. Я думала… ну, что девочка в шоке после аварии, понимаете? — Джесси провела рукой по лбу. Ее трясло, как в лихорадке, все кружилось и справиться с этим было невозможно. Она взглянула Роудсу в лицо и увидела, что полковник под загаром побледнел. Что происходит? Значит, это не был русский вертолет? — Полковник промедлил лишнюю секунду, и Джесси сказала: — Да говорите же, черт возьми!

— Нет, — быстро ответил Роудс. — Не был.

Она подумала, что сейчас ее вырвет, и прижала ладонь ко лбу, предчувствуя очередное потрясение.

— Сфера. Что это такое?

— Не знаю. — Роудс поднял руку раньше, чем Джесси успела запротестовать. — Бог свидетель, не знаю. Но… — Лицо полковника затвердело. Он боролся с собой, но в конце концов послал циркуляры к черту. Джесси должна была знать. — Думаю, вы принесли в дом обломок космолета. Внеземного космического корабля. Вот что упало в пустыне сегодня утром. Вот за чем мы гнались.

Джесси не сводила с него глаз.

— В атмосфере космолет загорелся, — продолжал Роудс. — Наши радары засекли его, и мы рассчитали точку падения. А он возьми да сверни к Инферно, словно… пилот хотел перед катастрофой оказаться поближе к городу. Космолет начал разваливаться на куски. Осталось немного изуродованные останки, к которым не подберешься, потому что они чересчур раскалены. Так или иначе, сфера — часть этого аппарата, и я хочу точно выяснить, что она такое и почему не сгорела вместе с прочим.

Джесси лишилась дара речи. Но по лицу полковника было видно: он говорит правду.

— Вы не ответили на вопрос Ганни, — сказал Роудс. — Ваша девчушка отстает в развитии? У нее эпилепсия? Или дело обстоит иначе?

«Дело обстоит иначе», подумала Джесси. Какой дипломатичный способ поинтересоваться, в своем ли Стиви уме.

— Нет. У нее никогда не было никаких… — Джесси осеклась, потому что из коридора, шатаясь на ватных ногах, появилась Стиви. Руки безвольно висели вдоль тела, голова медленно моталась из стороны в сторону. Девочка молча вошла в комнату. Джесси поднялась, готовая подхватить дочку, если та опять споткнется, но теперь ноги слушались Стиви лучше. Тем не менее, двигалась она странно, ставя одну ступню перед другой, будто шла по карнизу небоскреба. Джесси встала, и Стиви замерла посреди шага.

— Где черный шарик, киска? Что ты с ним сделала?

Стиви уставилась на нее, склонив голову чуть набок. Потом медленно и грациозно поставила ногу на пол и пошла — вернее, заскользила — дальше. Она добралась до стены и остановилась, как будто бы поглощенная созерцанием пятен света и тени на крашеной стене.

— Там нет, полковник, — в комнатушку вошел Ганнистон. — Я проверил в шкафу, в комоде, заглянул под кровать и в ящик с игрушками — везде. — Он неловко взглянул на девчушку. — Э… что теперь, сэр?

Стиви круто обернулась четким и отточенным движением танцовщицы. Взгляд девочки сосредоточился на Ганнистоне, задержался на нем, перекочевал на Роудса и, наконец, уперся в Джесси. Сердце у Джесси затрепыхалось: в глазах дочери светилось только бесстрастное любопытство ни теплоты, ни узнавания. Так ветеринар разглядывает незнакомое животное. Стиви на подламывающихся ногах странным скользящим шагом двинулась к фотографиям в рамочках, выстроившимся на книжной полке, и пересмотрела все по очереди: Джесси с Томом; вся семья на отдыхе в Гэлвистоне пару лет назад; Рэй и она сама верхом на лошади; еще две фотографии — родители Тома и Джесси. Пальцы девочки дернулись, но она не попыталась воспользоваться руками. Она прошла мимо книжного шкафа и телевизора, еще раз задержалась, чтобы вглядеться в висящий на стене пустынный пейзаж, написанный Бесс Лукас («Она же сто раз видела эту картину», — подумала Джесси) и сделала еще несколько шагов к дверям, отделявшим комнатушку от кухни. Там девочка остановилась, подняла правую руку, словно сражаясь с силой тяжести, и локтем ощупала косяк.

— Не знаю, — наконец сказал Роудс таким голосом, словно получил мощный удар в солнечное сплетение. — Ей-Богу, не знаю.

— Я знаю! — крикнула Джесси. — Моей дочери необходим врач! — Она кинулась к телефону. Местный оплот здравоохранения представлял собой небольшое белое здание в двух кварталах от дома Хэммондов. Там без малого сорок лет заправлял делами доктор Эрл Ли (Эрли) Мак-Нил, бессменный городской терапевт. Доктор Эрли, человек раздражительный и вспыльчивый, курил черные сигары и пил в клубе «Колючая проволока» неразбавленную текилу, однако дело свое знал и сообразил бы, как помочь Стиви. Джесси подняла трубку и начала набирать номер.

Палец полковника нажал на рычаг.

— Давайте подождем минутку, доктор Хэммонд, — сказал Роудс. — Идет? Давайте поговорим о…

— Уберите руку с телефона. С е й ч а с ж е, чтоб вас!

— Полковник, — окликнул Ганнистон.

— Прошу вас. — Роудс схватился за трубку. — Давайте не будем вводить в курс дела новых людей, пока не выясним, с чем мы столкнулись…

— Я сказала, что звоню доктору Мак-Нилу! — Взбешенная Джесси готова была то ли расплакаться, то ли влепить полковнику пощечину.

— Полковник, она опять пошла, — сообщил Ганнистон, и на этот раз Роудс с Джесси оборвали спор.

Стиви скользящей походкой шла к противоположной стене с мозаикой солнечных пятен. Остановившись перед ней, она постояла, неподвижно глядя на стену. Потом подняла правую руку, вертя ею так, будто видела впервые в жизни, и пошевелила пальцами. Коснувшись большим пальцем своего расквашенного носа, девочка несколько секунд рассматривала кровь, потом опять воззрилась на стену. Она вытянула руку и большим пальцем, кровью, провела на светлой стене вертикальную линию. Потом снова поднесла палец к носу, обмакнула в кровь и в нескольких дюймах от первой вертикали начертила вторую.

Обе вертикали перерезала горизонталь.

— Ч т о з а ч е р т… — выдохнул Роудс, делая шаг вперед.

Вторая горизонталь завершила на стене аккуратную решетку. Измазанный кровью палец Стиви вписал в центральную клетку небольшой аккуратный нолик.

Девочка повернула голову, посмотрела на Роудса и, ставя одну ногу позади другой, отошла от стены.

— Ручку, — сказал Роудс Ганнистону. — Дай ручку. Скорее!

Капитан подал ему ручку. Роудс щелкнул кнопкой, подошел к стене и вписал в нижнюю правую клетку крестик.

Стиви сунула палец в ноздрю и в левой клетке среднего ряда нарисовала красный 0.

Джесси наблюдала за крестиками-ноликами в мучительном молчании. В животе бурлило, о стиснутые зубы колотился крик. Тело с разбитым носом принадлежало Стиви, но существо, нарядившееся в него, не было ею. А если так, что стало с ее дочерью? Куда девалось сознание Стиви, ее голос, ее душа? Джесси сжала кулаки. На одну страшную секунду ей показалось, что крик сейчас прорвется, и тогда все кончится. Дрожа, она молилась, чтобы кошмар лопнул, развеялся, как чары, наведенные сильной жарой, и она очнулась бы в постели под Томово громкое: «Завтрак готов!» Господи, Господи, Господи…

Стиви (вернее, принявшее обличье Стиви существо) закрыло полковнику путь к выигрышу. Следующим ходом полковник отрезал Стиви путь к победе.

Стиви поглядела Роудса, потом на клетки, потом снова на полковника. Личико мелко задергалось — работали незнакомые мышцы. Рот тронула улыбка, но одеревенелые губы не отозвались. Она рассмеялась — «Х х а!» вытолкнутого голосовыми связками воздуха. Улыбка стала шире, раздвинула губы. Просиявшее от радости личико снова стало почти детским.

Роудс осторожно улыбнулся в ответ и кивнул. Стиви тоже кивнула, более осторожно и с усилием. Продолжая улыбаться, она повернулась и медленным шагом канатоходца заскользила в коридор.

У Роудса взмокли ладони.

— Ну, — сказал он охрипшим напряженным голосом, — по-моему, мы влипли. А, Ганни?

— Я бы сказал, да, сэр. — Ослепительный лоск Ганнистона дал трещину. Сердце капитана тяжело стучало, колени тряслись, потому что он понял то же, что и полковник Роудс: либо девочка очень тяжело больна, либо это действительно уже не ребенок. Но постичь, как и почему такое могло случиться, прямой логический ум капитана не мог.

Они услышали голос — нет, скорее выдох, странный шорох, похожий на шелест ветра в камышах: «Аххх. Аххх. Аххх».

Первой в комнате Стиви очутилась Джесси. Стиви — не-Стиви — стояла перед доской объявлений, вытянув правую руку. Палец девочки — существа указывал на вырезанные из ватмана буквы алфавита. «Ааахх. Ахххх», выговаривал голос, пытаясь ухватить отложившийся в памяти звук. Лицо исказилось от напряжения. «АхххА.А.А.» Палец передвинулся к следующей букве. «Бэээ. Вэээ. Гэээ. Дэээ. Еее». Следующая буква вызвала заминку.

— Жэ, — тихонько подсказала Джесси.

— Тшше. Шшше. Жэ. — Голова повернулась, в глазах светился вопрос.

«Боже милостивый, — подумала Джесси и схватилась за косяк, чтобы не упасть. — Пришелец с техасским выговором, облекшийся в тело и одежду моей дочурки». Подавив крик, она выговорила:

— Где моя дочь? — Глаза Джесси наполнились слезами. — Верни мне ее.

Существо в обличье маленькой девочки ждало, указывая на следующую букву.

— Верни мне ее, — повторила Джесси. Она рванулась вперед, и Роудс не успел остановить ее. — Верни! — крикнула Джесси, а потом ухватила маленькую фигурку за холодную руку и рывком развернула, чтобы заглянуть в лицо, которое когда-то было лицом ее дочери. — ВЕРНИ! — Джесси размахнулась и ударила существо по щеке.

Потеряв равновесие, лже-Стиви отшатнулась и чуть не рухнула на колени. Спину она держала прямо и жестко, но голова несколько раз мотнулась из стороны в сторону, как у одной из тех нелепых кукол, что кивают с задних стекол автомобилей. Существо заморгало, возможно, регистрируя болевое ощущение, а Джесси, вновь придя в ужас, наблюдала, как на коже Стиви проступает красный отпечаток ее ладони.

Ведь это тело все равно оставалось телом ее дочери, пусть даже в него заползло что-то еще. Все равно лицо, волосы и тело были дочкины. Потрогав красный отпечаток ладони у себя на щеке, не-Стиви опять повернулась к азбуке. Она настойчиво указала на следующую букву.

— Зэ, — помог полковник Роудс.

— Зэ, — выговорило существо. Палец передвинулся.

— И. — Когда букву с трудом повторили, Роудс быстро взглянул на Ганнистона. — Я думаю, оно сообразило, что звуки — основа нашего языка. Господи, Ганни! Что же это?

Капитан покачал головой.

— Не хотелось бы гадать, сэр.

Джесси не сводила глаз с затылка Стиви. Волосы такие же, как всегда, только мокрые от пота. А в них крошки… чего? Она осторожно вынула из волос девочки небольшой кусочек чего-то розового, волокнистого, напоминающего сахарную вату. Пластик, поняла Джесси. Что кусочки розового пластика делают у Стиви в волосах? Она выронила кусочек, и тот спланировал на пол. Голова у Джесси отказала, мысли беспорядочно заметались. Лицо посерело от потрясения.

— Уведи ее, Ганни, — скомандовал Роудс, и Ганнистон вывел готовую потерять сознание Джесси из спальни.

— Ка, — продолжил Роудс, отвечая движению пальца.

— Ках. К, — удалось произнести существу.

С Республиканской дороги свернули два трейлера. Один вез кран, на другом красовалась надпись «ОБЪЕДИНЕННЫЕ ПЕРЕВОЗКИ». Миновав Престон-парк, трейлеры свернули на Кобре-роуд, направляясь в пустыню, туда, где то, что когда-то было механизмом, догорело и превратилось в сине-зеленую вязкую жижу.

12. ЧТО ВРАЩАЕТ ВСЕ КОЛЕСА

В три прозвонил звонок.

— Локетт и Хурадо! — вызвал Том Хэммонд. — Задержитесь. Остальные свободны.

— Эй, эй! — Рик Хурадо, уже успевший нахлобучить шляпу, стал выбираться из-за своей парты на камчатке, в левом углу невыносимо душного класса. — Я ничего не сделал!

— А я ничего такого и не говорил. Просто посиди.

Школьники собирали книжки и уходили. Вдруг из-за парты в правом дальнем углу кабинета поднялся Коди Локетт.

— Дудки! Я пошел.

— Сядь, Локетт! — Том и сам поднялся из-за стола. — Я просто хочу поговорить с вами обоими, только и всего.

— Ладно, я двину на север, а вы можете пообщаться с моим южным полюсом, — ответил Коди, и «Отщепенцы», которые сидели вокруг него живым прикрытием, зашлись от смеха. — Урок кончился, и я сваливаю. — Коди решительно направился к двери, остальные последовали за ним.

Том загородил ему дорогу. Парень не останавливался, словно собирался пройти насквозь. Учитель не сходил с места, приготовившись к столкновению. В трех футах от Тома Коди остановился. За ним возвышался двухсотфунтовый громила, который всегда ходил в видавшем виды футбольном шлеме, раскрашенном камуфляжными пятнами. Звали громилу Джо Тейлор, но Том ни разу не слышал, чтобы к нему обращались иначе, чем «Танк». Сейчас Танк сверлил учителя глубоко посаженными черными глазами, глядевшими с грубо вылепленной, скуластой и носатой физиономии, которая могла вызывать теплые чувства только у матери — у полоумной матери, если уж на то пошло. Коди сказал:

— Ну, даем дорогу?

Том медлил. Рик Хурадо, тонко улыбаясь, снова устроился на стуле. Вокруг него сидело несколько ребят латиноамериканского и индейского происхождения из команды «Гремучие змеи». Те старшеклассники, кто не входил ни в один из «клубов», уже поспешили уйти, и Том остался с чудовищами один на один. Сам заварил кашу, сам и расхлебывай, подумал он. Он посмотрел прямо в надменные серые глаза Коди Локетта и сказал:

— Нет.

Коди покусывал нижнюю губу. По лицу учителя нельзя было догадаться, в чем дело, но парнишка знал, что натворить ничего не успел. Во всяком случае, сегодня.

— Срезать меня не получится. Я уже все сдал.

— Просто сядь и выслушай меня. Ладно?

— Эй, дядя, я выслушаю! — крикнул Рик. Он подтащил к себе пустую парту, взгромоздил на нее ноги, скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула. — Мистер Хэммонд, Локетт инглески никакне понимай, добавил он, нарочно усилив свой акцент.

— Закрой пасть, слюнтяй! — рявкнул Танк.

Несколько «Гремучих змей» вскочили как по команде. Вперед выскочил сосед Рика по парте, тощий кудрявый парнишка. Лоб его был низко повязан красным платком, а с шеи на цепочках свисало то ли пять, то ли шесть маленьких распятий.

— Пошел на хер, жиртрест! — крикнул он фальцетом.

— Сам пошел, — Танк показал ему средний палец.

Мальчишка-испанец изготовился перемахнуть через ряды парт, чтобы наброситься на Танка, который был тяжелее по крайней мере на семьдесят фунтов — но Рик с быстротой молнии схватил его за запястье.

— Легче, легче, — спокойно сказал он, не переставая улыбаться и не сводя глаз с Коди. — Остыньте, м у ч а ч о с. Пекин! Спокуха, мужик.

Пекин, которого на самом деле звали Педро Эскимелас, дрожал от ярости, но позволил удержать себя. Он сел, бормоча непристойности на площадном испанском, остальные Гремучки (в том числе Крис Торрес, Диего Монтана и Лен Редфезер) не садились, готовые к неприятностям. Том уже слышал, как беда стучит у дверей; если он не справится с ситуацией, классная комната может превратиться в поле боя. Однако Пекин унялся. Том знал, что из-за своего неистового темперамента мальчик чуть не каждый день ввязывается в драку. И кличка у него была подходящая, ведь п е к и н это мелкий перец-чили, от которого и сам Сатана схватится за желудочные таблетки.

— Ну так что же? — спросил Том у Коди.

Тот пожал плечами. У него в шкафчике лежала вешалка для галстуков, которую он, наконец, закончил. Хотелось занести ее домой, а потом поработать пару часов у мистера Мендосы… но, с другой стороны, он не спешил.

— Если я остаюсь, они тоже остаются. — Он кивнул на свое сопровождение, шестерку крепких Щепов: Уилла Латэма, Майка Фрэкнера, Бобби Клэя Клеммонса, Дэйви Саммерса и Танка.

— Хорошо. Только сядь.

Коди снова плюхнулся за парту. Остальные последовали примеру вожака. Танк привалился массивным плечом к блочной стене и стал чистить ногти разогнутой клипсой с фальшивым камешком.

— А м и г о, я устал ждать, — объявил Рик.

Том вернулся к своему столу и присел на край. На доске за его спиной красовался план говардовского «Конана» — его он просил прочесть, чтобы обсудить на уроке законы варварской культуры. Задание почти никто не выполнил.

— Завтра у вас последний день занятий, — начал он. — Я хотел…

— О, м a д р e! — простонал Рик и надвинул шляпу на глаза. Пекин положил голову на парту и шумно захрапел. Щепы хранили гробовое молчание.

Отсыревшая рубашка Тома липла к плечам и спине. Вентилятор без толку гонял по кругу горячий воздух. Танк вдруг рыгнул, словно выстрелила гаубица. Щепы загоготали, Гремучки хранили молчание. Том предпринял новую попытку:

— Я хотел сказать вам, что… — Он замялся. Никто не смотрел на него. Всем было наплевать, что он скажет; они снова укрылись за скучающими минами. «Да идите вы все к черту! — подумал Том. — Заставлять их слушать все равно что пытаться набросить лассо на луну!» Но он уже разозлился его бесили их скучающие позы, бесил тот, кто должен был починить испорченные кондиционеры, бесило то, что сам он свалял такого дурака. Ему показалось, будто стены класса двинулись на него. Вниз по шее побежал ручеек пота. Волна гнева росла, взбухала, потом тяжело всколыхнулась, порвала свои путы и хлынула наружу.

Первыми отозвались руки. Схватив со стола учебное пособие «Правительства в переходный период», Том что было силы швырнул его через класс.

Книга звонко шлепнулась о стену. Пекин вздрогнул и поднял голову. Рик Хурадо медленно поправил шляпу так, что снова стали видны глаза. Танк перестал чистить ногти, а пристальный взгляд Коди Локетта стал острее.

Лицо Тома залила краска.

— А, так вот чем можно привлечь ваше внимание? Громким шумом и мелкими разрушениями? Вот что вращает колесики?

— Ага, — ответил Коди. — Надо было запустить в стену этой фиговой книжкой в первый же день занятий.

— Крутые парни… и девица, — сказал Том, взглянув на сидевшую вместе с Гремучками Марию Наварре. — Круче некуда. Локетт, у вас с Хурадо очень много общего…

Рик издевательски фыркнул.

— Много, — продолжал Том. — Стараясь переплюнуть друг друга, вы оба ведете себя жестоко и глупо, чтобы произвести впечатление на дураков, которые сейчас сидят вокруг вас. Я просмотрел ваши контрольные. Мне ничего не стоит отличить ученика, который лишь притворяется тупицей, от настоящего болвана. Вы оба могли справиться черт знает насколько лучше, если бы…

— Дядя, да у тебя словесный понос, — перебил Коди.

— Возможно. — Из-под мышек у Тома ручьями тек пот, но останавливаться было нельзя. — Я знаю, что вы оба могли справиться значительно лучше. Однако то ли вы притворяетесь, что у вас котелки не варят, то ли вам скучно, то ли вы попросту… пофигисты. — Последнее слово усилило внимание ребят. — Вот что я вам скажу: оба вы — трусы.

Наступило долгое молчание. Лица Локетта и Хурадо ничего не выражали.

— Ну? — подзадорил Том. — Давайте! Не поверю, чтобы такие крутые парни не смогли сказать пару умных слов…

— Да, мне есть, что сказать, — Коди встал. — Урок окончен.

— Прекрасно! Иди! Выкатывайся! У Хурадо, по крайней мере, хватает духу остаться и выслушать.

Коди холодно улыбнулся.

— Вы, мистер, идете по жутко тонкой проволоке, — сказал он. — На уроках я сижу и слушаю вашу фигню, но после звонка начинается м о е время. — Он тряхнул головой, и сережка-череп красной искрой сверкнула на солнце. — Ты кем себя воображаешь, дядя? Думаешь, самый умный и можешь всех лечить? Мистер, да про меня-то ты ни хера не знаешь!

— Я знаю, что на уроках ты слушаешь — хочешь ты, чтобы об этом знали или нет, все равно. Я знаю, что ты куда сообразительнее, чем показываешь…

— Подумаешь! Отцепись! Окажешься в моей шкуре, тогда и будешь мне мораль читать! А пока пошел к черту!

«Отщепенцы» одобрительно загалдели. Кто-то зааплодировал. Том посмотрел на Рика Хурадо: тот медленно хлопал в ладоши.

— Эй, Локетт! — насмешливо сказал он. — В артисты собрался, мужик? Не миновать тебе премии!

— А тебе не нравится? — Тон Коди был холодным, но глаза горели. Тогда ты знаешь, что делать, козел.

Рик прекратил хлопать. Ноги изготовились выстрелить напрягшееся тело из-за парты.

— Может, я так и сделаю, Локетт. Приеду и спалю твой сраный дом — как твои люди пожгли наши дома.

— А ну хватит угроз, — сказал Том.

— Ну, насмешил! — издевательски выкрикнул Коди, игнорируя учителя. Никаких домов мы не жгли. Ты, небось, сам их спалил, чтобы можно было поорать, будто это н а ш и х рук дело!

— Приходи вечерком на наш берег, o м б р e, — спокойно отозвался Рик, — устроим тебе по-настоящему жаркую фиесту. — На губах парнишки застыла жестокая ухмылка. — Понял, говнотряс?

— Ах, дрожу! — На самом деле Коди знал, что никто из Щепов не поджигал домов на Окраине.

— Ну, довольно! — потребовал Том. — Почему бы вам не оставить свои дурацкие разборки?

Они сверкнули на учителя глазами так, словно он был самым бесполезным насекомым, какому случалось выползать на свет божий.

— Дядя, — сказал Рик, — понимал бы ты чего-нибудь! И учеба твоя фигня. — Он устало взглянул на Тома. — Я-то постарался и доучился. Но у меня полно знакомых, кто плюнул на это дело.

— Что же с ними стало?

— Кое-кто занялся кокаином и разбогател. Кое-кто дал дуба. — Рик пожал плечами. — А кое-кто нашел себе другое занятие.

— Например, работу у Мэка Кейда? Не слишком блестящее будущее. Тюрьма — тоже.

— А ползти каждый день на работу, которую ненавидишь, и лизать начальству жопу, чтоб не вылететь на улицу, лучше? — У Рика лопнуло терпение, и он поднялся. — В этом городе старого Престона почти пятьдесят лет лизали во все места. И что вышло?

Том хотел ответить, но колесики логики у него в мозгу застыли. Крыть было нечем.

— Так ты знаешь не все на свете? — удивился Рик. — Послушай, ты живешь в хорошем доме, на хорошей улице, и не должен выслушивать, где тебе можно ходить, а где — нельзя, словно ты собака на коротком поводке. Ты не знаешь, что значит с боем добывать все, что у тебя есть или когда-нибудь будет.

— Суть не в этом. Я говорю о вашем образо…

— В ЭТОМ, ЕДРЕНА МАТЬ! — заорал Рик, и Том от изумления замолчал. Парнишку затрясло. Сжав кулаки, Рик переждал приступ гнева. — В этом, взвинченно повторил он. — Не в учебе. Не в книжках, написанных покойниками. Не в том, чтоб каждый день лизать жопу, пока не научишься любить ее вкус. Суть в том, чтобы бороться, пока не получишь то, чего хочешь.

— Тогда скажи, чего ты хочешь.

— Чего я хочу? — Рик горько улыбнулся. — У в а ж е н и я. Я хочу ходить по любой улице, какая мне понравится, — даже по вашей, мистер Хэммонд. А если приспичит, то и среди ночи, без того, чтобы шериф ставил меня мордой к своей машине. Я хочу такого будущего, где никто не будет стоять над душой с утра до вечера. Я хочу знать, что завтра будет лучше, чем сегодня. Вы можете дать мне это?

— Я не могу, — сказал Том. — Ты сам — можешь. Главное — не отказываться работать головой. Попробуй, и потеряешь все, каким бы крутым ты себя ни считал.

— Опять слова, — фыркнул Рик. — Которые ни шиша не значат. Ладно, читайте свои книжки, написанные покойниками. Учите по ним, если охота. Только не прикидывайтесь, будто они действительно что-то значат, потому что важно только в о т э т о. — Он поднял сжатый кулак, испещренный шрамами, памятью о давнишних драках, и повернулся к Коди Локетту. — Ты! Слушай! Сегодня твоя шлюха обидела моего человека. Сильно обидела. А утром ко мне приходила другая шлюха, со звездой. Ты спелся с Вэнсом? Платишь ему, чтоб не мешал вам жечь наши дома?

— Совсем спятил. — Шериф Вэнс был нужен Коди как рыбке зонтик.

— Я задолжал тебе, Коди. За Пако Ле-Гранде, — говорил Рик. — Вот что я тебе скажу: если кто из моих перейдет через этот хренов мост, лучше их не трогай.

— Тот, кто таскается сюда по ночам, сам напрашивается на трепку. С радостью сделаем вам такое одолжение.

— Ишь, король выискался, едрена мать! — Не соображая, что делает, Рик поднял парту и отшвырнул ее в сторону. Все Гремучки и «Отщепенцы» мгновенно очутились на ногах, разделенные лишь воображаемой чертой, пролегшей через класс. — Мы будем ходить, где захотим!

— А через мост вечером не будете, — предостерег Коди. — На территорию Щепов не соваться.

— Ладно, угомонитесь. — Том стал между ними. Он чувствовал себя полным идиотом — угораздило же его вообразить, будто из такой затеи выйдет толк. — Драка ничего не…

— Заткнись! — фыркнул Рик. — Тебя это не касается, дядя! — Он не спускал глаз с Коди. — Войны захотел? Нарываешься!

— Эй! — «О, Господи», — подумал Том. — Я не желаю слышать ничего о…

Танк дернулся было к Рику Хурадо, но Коди ухватил его за руку. Он догадывался, что Гремучки, как все моченые, ходят с ножами. Все равно сейчас было не время и не место, да и шансы «Отщепенцев» взять верх не устраивали Коди.

— Какой мужик! — восхитился он. — Как разговаривает!

— Сейчас мой башмак поговорит с твоей жопой! — пригрозил Рик. Он не выходил из образа крутого парня, но в глубине души не хотел развязки. Ему не нравились шансы «Гремучек». Вдобавок он сообразил, что Щепы при ножах. Его собственный нож лежал в шкафчике, а остальным он не позволял носить в школу ножи.

— Давайте разберемся с е й ч а с! — выкрикнул Пекин. Рик подавил сильное желание заехать ему по зубам. Пекин любил затевать драки, но редко доводил их до конца.

— Объявляй, Хурадо, — вызывающе сказал Коди и едва не скривился, когда Танк закудахтал, чтобы подстрекнуть «Гремучек».

— Здесь никаких драк не будет! — крикнул Том, понимая, что его не слушают. — Слышите вы? И если я увижу какую-нибудь свару на стоянке, я тут же иду в канцелярию и звоню шерифу! Понятно?

— К едрене-фене твоего шерифа! — рявкнул Бобби Клэй Клеммонс. — Мы и ему навешаем!

Сцена затянулась. Коди, готовый к тому, что первый ход сделают Гремучки, примеривался ударить Хурадо в солнечное сплетение, но Рик стоял неподвижно, ожидая нападения.

В дверном проеме, хромая, появилась какая-то фигура. И стала как вкопанная.

— О! Красный свет — хода нет!

Уже догадавшись по тонкому детскому голоску, кто это, Коди обернулся. Человек, остановившийся в дверном проеме, был одет в серую форму, держал в руках швабру и толкал перед собой что-то среднее между корзиной для мусора и машиной для отжимания белья. Ему шел седьмой десяток. Круглое, как луна, лицо портили глубокие морщины и коричневые старческие пятна, а седые волосы были подстрижены так коротко, что голова казалась припорошенной тонким слоем песка. На левом виске виднелась вмятина. На прикрепленном к форме сторожа ярлычке значилось: «Сержант».

— Прошу прощения, мистер Хэммонд. Я не знал, что тут еще кто-то есть. Зеленый свет горит — нам идти велит! — Сержант пошел прочь, припадая на правую ногу, которая складывалась в коленном суставе, как гармошка.

— Нет! Подождите! — позвал Том. — Мы уже уходим. Правда? — спросил он у Рика и Коди.

Ответа не было, только Пекин хрустел пальцами.

Инициативу взял Коди.

— Захочешь, чтоб вложили ума, — знаешь, где меня найти. Когда угодно, где угодно. Но чтоб вы вечером на территорию Щепов не совались. — Не дожидаясь ответа, Коди повернулся к Рику спиной и гордо направился к двери. Отщепенцы последовали за ним. Танк постоял на стреме, потом тоже ушел.

Рик громко выругался, но спохватился. Момент был неподходящий. Всему свое время.

За него проорал Пекин:

— Идите на хер, придурки!

— Эй! — нахмурился Сержант Деннисон. — Такой грязный рот мама должна прополоскать! — Он неодобрительно взглянул на Пекина, окунул швабру в ведро и принялся за работу.

— Было обалденно приятно, мистер Хэммонд, — сообщил Рик. — Может, в следующий раз мы все заглянем к вам домой, попьем молочка с печеньем?

Сердце у Тома еще бешено колотилось, но он постарался сохранить хотя бы внешнее спокойствие.

— Запомни, что я сказал. Ты слишком хорошо соображаешь, чтобы растратить жизнь на…

Рик сплюнул на линолеум. Сержант бросил мыть пол. Лицо выразило праведный гнев пополам с растерянностью.

— Ну погоди! — пригрозил Сержант. — Бегун тебе ноги отгрызет!

— Ах, как страшно! — Все знали, что Сержант — чокнутый, но Рику он нравился. Мистер Хэммонд, в общем, тоже, а то, что учитель попытался сделать несколько минут назад, вызвало у парнишки чувство сродни восхищению. Однако демонстрировать учителю слабость Рик безусловно не собирался. Это было просто не принято. — Сваливаем, — велел он Гремучкам, и они покинули класс, болтая по-испански, смеясь и колотя по шкафчикам от избытка нервной энергии. В коридоре Рик дал Пекину подзатыльник, чуть сильнее, чем полагалось бы для шутки, но Пекин ухмыльнулся, показав серебряный передний зуб.

Том стоял и слушал, как гомон стихает, удаляясь по коридору, словно бегущая к далекому берегу волна. Он не принадлежал к их миру и чувствовал себя невероятным кретином. Хуже того: он чувствовал себя старым. Он подумал: «Ах, черт, какое фиаско! Чуть не расшевелить войну двух банд!»

— Успокойся, сынок. Они уже ушли, — сказал Сержант, налегая на швабру.

— Простите?

— Это я Бегуну говорю, — Сержант кивнул на пустой угол. — Заводят его эти ребята.

Том кивнул. Сержант вернулся к работе, морщинистое лицо было сосредоточенным. Насколько понимал Том, раненный в последние месяцы второй мировой войны молодой солдат «Сержант» Деннисон так и не оправился от потрясения и впал в детство. Школьным сторожем он работал уже больше пятнадцати лет, а жил в маленьком кирпичном домике в конце Брасос-стрит, напротив городской баптистской церкви. Дамы из «Сестринского клуба» носили Сержанту домашние обеды и приглядывали за тем, чтобы он не разгуливал по городу в пижаме, но в прочих отношениях он был вполне самостоятелен. Правда, с Бегуном дело обстояло иначе: если вы не соглашались с тем, что пес (неопределенной породы) свернулся клубком в углу, залез на стул или сидит у ног Сержанта, Деннисон смотрел на вас, как на умственно отсталого, и говорил: «Бегун здесь, а где ж ему быть!», подчеркивая тот факт, что шустрый, но робкий Бегун частенько не хочет показываться, но еда, оставленная с вечера в миске у дверей на крыльце, к рассвету исчезнет. Дамы из «Сестринского клуба» давным-давно отказались от попыток втолковать Сержанту, что никакого Бегуна нет — уж очень быстро тот начинал плакать.

— Не такие уж они плохие, — сказал Сержант, отдраивая плевок Хурадо. — Ребята эти. Просто представляются, и все дела.

— Может быть. — Слабое утешение. Том был очень расстроен. Четверть четвертого — Рэй, должно быть, ждет у машины. Открыв верхний ящик стола, Том вынул ключи и почему-то подумал про ключи от машины, которые должны лежать где-то в доме у Пересов. Интересно, мистер Перес хоть раз брал их в руки, чтобы проверить, перевесят ли они жизнь сына? Том почувствовал, как быстро утекает время, и понял: вот сейчас над Великой Жареной Пустотой кружат стервятники. Он задвинул ящик. — До завтра, Сержант.

— Зеленый свет горит — нам идти велит, — отозвался Сержант, и Том вышел из расчерченного солнцем класса.

13. ДОМ КОДИ

Мотоцикл свернул на Брасос. Коди почувствовал, как внутри у него все сжимается. Реакция была непроизвольной, так напрягаются мышцы перед сильным ударом. До дома было не очень далеко, он стоял на углу Брасос и Сомбра. Заднее колесо взметнуло из канавы пыль, и Кошачья Барыня (в узловатых руках — метла) крикнула со своего крыльца: «Уймись ты, зараза!»

Пришлось улыбнуться. В это время дня Кошачья Барыня (по-настоящему ее звали миссис Стелленберг, вдова) неизменно подметала и всякий раз кричала проносящемуся мимо Коди одно и то же. Семьи у Кошачьей Барыни не было, только около дюжины кошек, которые размножались так быстро, что Коди не успевал считать. Эти твари шныряли по всей округе, а по ночам орали детскими голосами.

Сердце паренька забилось быстрее. Справа приближался его дом: старые серые доски, закрытые ставнями окна. У тротуара стоял папашин драндулет дряхлый темно-коричневый «шевроле» с проржавевшими бамперами и вмятиной на пассажирской дверце. На машине лежал слой пыли, и Коди немедленно увидел, что стоит она точно как утром, правыми колесами на тротуаре. А значит, одно из двух: либо отец ушел на работу в городскую пекарню пешком, либо вообще не пошел. И если старик весь день проторчал дома, один, в духоте, то за стенами, может статься, собирается жестокая гроза.

Коди заехал на тротуар, миновал дом Фрэйзеров и оказался у себя во дворике. Там рос лишь колючий куст юкки, но даже он начинал жухнуть. Коди остановил мотоцикл у подножия бетонных ступенек крыльца и выключил мотор. Тот заглох с лязгом, который, насколько было известно парнишке, непременно должен был насторожить папашу.

Коди слез с мотоцикла, расстегнул куртку и вынул из-за пазухи задание по труду. Вешалку для галстуков, да не простую: около шестнадцати дюймов длиной, вырезанную из куска палисандра, оттертую наждаком и отполированную так, что поверхность на ощупь казалась прохладным бархатом. В дерево были вделаны квадратики белого пластика, старательно покрытые разводами серебряной краски, «под перламутр». Квадратики складывались в красивый шахматный узор. Края Коди вырезал фестонами. К дощечке крепились еще две детали из инкрустированного палисандра. Они удерживали перекладину, на которую и следовало вешать галстуки. Все это было еще раз тщательно отполировано. Мистер Одил, учитель труда, сказал: работа хорошая, только непонятно, почему Коди так долго с ней копался. Коди терпеть не мог, чтобы кто-то стоял у него над душой, надеяться мог только на «уд», но работа была сдана, и остальное его не волновало.

Ему нравилось работать руками, хотя он притворялся, будто труд чистейшей воды занудство. От него, своего президента, Щепы ждали здорового презрения почти ко всему, особенно если оно имело отношение к школе. Но руки Коди, похоже, соображали раньше головы — работа по дереву давалась ему легко, как и ремонт машин на станции обслуживания мистера Мендосы. Коди давным-давно собирался отладить свою «хонду», да все откладывал, пока не сообразил, что получается «сапожник без сапог». Ничего, на днях он ею займется.

Он снял очки-«консервы» и сунул в карман. В спутанные волосы набилась пыль. Ему не хотелось подниматься по растрескавшимся бетонным ступенькам и переступать порог, но он жил в этом доме и понимал, что иначе нельзя.

«Зайду — и назад, — думал он, ступая на первую ступеньку. — Зайду — и назад».

Дверные петли взвизгнули, как ошпаренная кошка. Коди поспешил за непрочную деревянную дверь в полумрак. Запертая в стенах дома жара буквально высосала воздух из легких, и парнишка оставил внутреннюю дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить. Он уже унюхал кислый перегар «Кентакки джент», любимого папашиного виски.

В первой комнате, перемешивая тяжелый воздух, крутился вентилятор. На столе возле пятнистого дивана были разбросаны игральные карты и стояли переполненная окурками пепельница и немытый стакан. Дверь в спальню отца была закрыта. Коди задержался, чтобы открыть окна, потом, зажав под мышкой вешалку для галстуков, двинулся к себе в комнату.

Но не успел он добраться до нее, как услышал скрип — открылась отцовская дверь. Ноги Коди налились свинцом. А потом скрежещущий, как покоробленная пила, голос невнятно (дурное предзнаменование!) выговорил:

— Ты чего тут шныряешь?

Коди промолчал, и отец заорал:

— Сын! Остановись и ответь!

У парнишки отнялись ноги. Он остановился, опустил голову и принялся пристально разглядывать одну из синих роз, вытканных на нитяном коврике.

Усталый пол заскрипел под ногами папаши. Все ближе. Запах «Кентакки джент» стал сильнее. К нему присоединился запах немытого тела. И, разумеется, одеколона: папаша расплескивал эту дрянь по лицу, шее и подмышками и называл это «помыться». Шаги затихли.

— Ну так что? — спросил папаша. — В молчанку играем?

— Я… я думал, ты спишь, — сказал Коди. — Не хотел тебя будить…

— Чушь. Чушь в квадрате. Кто тебе велел открывать окна? Мне тут это окаянное солнце не нужно.

— Жарко. Я подумал…

— Тебе, дураку, только и думать. — Снова шаги. Ставни с треском захлопнулись, отсекая солнечный свет, превращая его в пыльную серую дымку. — Не люблю солнце, — сказал папаша. — От него бывает рак кожи.

В доме было никак не меньше девяноста градусов. Коди почувствовал, как по телу под одеждой медленно пополз пот. Шаги опять направились в его сторону, и Коди дернули за сережку-череп. Он поднял глаза и увидел отца.

— Чего не вставишь такую же в другое ухо? — спросил Кёрт Локетт. С костистого лица с квадратной челюстью смотрели глубоко посаженные грязно-серые глаза, окруженные сетью морщин. — Все бы поняли, что ты сдвинулся вовсе, а не наполовину.

Коди отвел голову, и отец выпустил его ухо.

— В школе сегодня был? — спросил Кёрт.

— Да, сэр.

— Хоть одному моченому ума вложил?

— Почти, — ответил Коди.

— Почти не считается, — Кёрт обтер тыльной стороной руки сухие губы, отошел от Коди и плюхнулся на диван. Взвизгнули пружины. Кёрт был таким же жилистым, как сын, с такими же широкими плечами и тощими бедрами. Припорошенные сединой и редеющие на макушке темно-каштановые волосы он зачесывал назад, намертво закрепляя кок «Виталисом». Курчавые светлые волосы Коди унаследовал от матери, которая умерла в Одесской больнице, давая ему жизнь. Кёрту Локетту было всего сорок два года, но тяга к «Кентакки джент» и долгим вечерам в клубе «Колючая проволока» состарили его по крайней мере лет на десять. Под глазами набрякли большие мешки, а по обе стороны от тонкого точеного носа лицо бороздили глубокие морщины. Сейчас на нем был любимый наряд: ни ботинок, ни носков, заплатанные на коленях джинсы и огненно-красная рубаха с вышитыми на плечах ковбоями, набрасывающими лассо на волов. Вынув из кармана пачку «Уинстона», Кёрт прикурил от спички. Коди смотрел, как колеблется огонек в трясущихся пальцах отца. — Скоро моченые всю землю подомнут, — объявил Кёрт, выдохнув облако дыма. — Все захапают и еще захотят. И остановить их можно только одним: напинать по заду. Согласен?

Коди на секунду опоздал с ответом.

— В е р н о? — повторил Кёрт.

— Да, сэр. — Коди двинулся в сторону своей комнаты, но отцовский голос снова остановил его.

— Фью! Я тебя не отпускал. Я с тобой разговариваю, сын. — Он снова глубоко затянулся. — На работу пойдешь?

Коди кивнул.

— Хорошо. А то курить нечего. Как думаешь, твой моченый начальник даст пачечку?

— Мистер Мендоса нормальный мужик, — сказал Коди, — не такой, как остальные.

Кёрт молчал. Вынув сигарету изо рта, он уставился на красный огонек.

— Все они одним миром мазаны, — спокойно отозвался он. — Все. Будешь думать по-другому, сын, Мендоса тебя наколет.

— Мистер Мендоса всегда был…

— Это что еще за м и с т е р Мендоса? — Кёрт воззрился на сына. «Проклятый мальчишка, — подумал он. — Деревянная башка!» — А я тебе говорю, все они одним миром мазаны, и точка. Так принесешь курево или нет?

Коди, не поднимая головы, пожал плечами. Но он чувствовал на себе взгляд отца и поневоле пообещал:

— Принесу.

— Ну, ладно. Договорились. — Отец вернул сигарету в угол рта, затянулся, и пепел ало засветился. — А это что за хреновина?

— Какая хреновина?

— В о н т а хреновина. Вон. — Кёрт ткнул в сына пальцем. — У тебя под мышкой. Что это?

— Ничего.

— Парень, я еще не ослеп! Я спрашиваю, что это такое!

Коди медленно вытащил из-под мышки вешалку для галстуков. Ладони взмокли, по шее струился пот. Нестерпимо хотелось глотнуть свежего воздуха. Глядеть на отца мальчику всегда было трудно, словно при виде Кёрта делалось нестерпимо больно глазам, и всякий раз, как Коди оказывался рядом с папашей, внутри у него что-то обмирало и делалось тяжелым, созревшим для похорон. Но, что бы там ни обмирало, иногда оно выкидывало поразительные коленца. Могильщикам с ним было не разделаться.

— Просто вешалка для галстуков, — объяснил он. — Сделал в школе.

— Отцы-святители, — Кёрт присвистнул, поднялся и пошел к Коди. Тот отступил на шаг и только тогда спохватился. — Подними-ка, хочу поглядеть. — Кёрт протянул руку, и Коди позволил ему коснуться вешалки. Пятнистые от никотина пальцы отца ласково прошлись по гладкому палисандру и квадратикам поддельного перламутра. — Т ы сделал? А кто помогал?

— Никто.

— Ей-богу, отлично сработано! Края глаже, чем бита для «чижика»! Сколько ж времени ты возился?

Не привыкший к отцовским похвалам Коди занервничал еще сильнее.

— Не знаю. Конечно, не две минуты.

— Вешалка для галстуков. — Кёрт хмыкнул и покачал головой. — Вот это да. Никогда не думал, что ты можешь сделать такую штуку, сын. Кто тебя научил?

— Просто научился. Методом тыка.

— Красивая штука, чтоб я сдох. Серебряные квадратики больно хороши. В них весь шик, верно?

Коди кивнул. Ободренный проявленным отцом интересом, он осмелился переступить границу, которую они с Кёртом провели давным-давно, после бесчисленных ночных скандалов, холодного молчания, пьяных драк и ругани. Сердце Коди частило.

— Тебе правда нравится?

— Спрашиваешь!

Коди дрожащими руками подал вешалку отцу.

— Я сделал ее для тебя.

У Кёрта Локетта отвисла челюсть, и он уставился на сына, переводя диковатые глаза с вешалки для галстуков на лицо мальчика и обратно. Медленно протянув обе руки, он взялся за вешалку. Коди отдал.

— Батюшки. — Кёрт говорил тихо, уважительно. Он прижал вешалку к груди. — Бог ты мой. В магазине такую не купишь, верно?

— Да, сэр. — То, что обмерло внутри у Коди, вдруг встрепенулось.

Пальцы Кёрта играли с деревом. У него были грубые, покрытые шрамами руки человека, который с тринадцати лет рыл канавы, укладывал трубы и клал кирпич. Осторожно, как ребенка, прижимая к себе вешалку, он вернулся к дивану и сел.

— Красотища, — прошептал Кёрт. — Красотища-то какая. — Мимо лица плыла паутина сигаретного дыма. — Было дело, работал я по дереву, — сказал он, глядя в никуда. — Давным-давно. Брался за ту работу, какая подворачивалась. Бывало, заворачивает мне твоя мама обед и говорит: «Кёрт, сделай так, чтоб сегодня я тобой гордилась», а я отвечаю: «Бу сде, сокровище мое». Это я твою мамку так звал — Сокровище мое. Ох, какая ж она была хорошенькая… Глянешь на нее — и поверишь в чудеса. Такая хорошенькая она была… красавица моя. Сокровище. Вот как я звал твою мамку. — Глаза отца повлажнели. Сжимая вешалку обеими руками, он пригнул голову.

Коди услышал, как отец словно бы подавился. Сердце парнишки болезненно сжалось, как от удара. Ему случалось видеть папашины пьяные слезы, но сейчас дело обстояло иначе. Эти слезы пахли не виски, а болью. Мальчик не знал, сумеет справиться или нет и, поколебавшись, сделал шаг к отцу. Второй шаг дался легче, третий — совсем легко. Коди поднял руку, чтобы тронуть отца за плечо.

Тело Кёрта сотрясла дрожь. Он со свистом втянул воздух, словно в приступе удушья, а потом вдруг поднял голову. Коди увидел, что, хоть глаза у папаши были мокрые, старик смеялся. Смех становился жестче, отрывистее, пока из горла Локетта-старшего не пошло ухающее ворчание дикого зверя.

— Идиот проклятый! — удалось выговорить хрюкавшему от смеха Кёрту. Чертов кретин! Ты же знаешь, у меня нету галстуков!

Рука Коди сжалась в кулак. Он опустил ее.

— Ни единого! — проорал Кёрт, запрокинув голову и сдавленно хихикая. По морщинкам возле глаз сбегали слезы. — Боже милостивый, что за дурака я вырастил!

Коди стоял тихо-тихо. На виске билась жилка. За крепко сжатыми губами прятались стиснутые зубы.

— Какого черта ты не сделал мне СКАМЕЕЧКУ ДЛЯ НОГ, парень? Скамеечку я бы нашел, куда девать! Что, черт тебя дери, я должен делать с вешалкой для галстуков, если никаких галстуков у меня нету!

Мальчик дал отцу посмеяться еще секунд тридцать, а потом отчетливо и твердо сказал:

— Ты сегодня не пошел в пекарню. Так?

Смех оборвался с таким звуком, будто в засорившуюся раковину с бульканьем хлынула вода. Кёрт с еще непросохшими глазами несколько раз кашлянул и затушил сигарету о покрытый ожогами стол.

— Ну, не пошел. Какое твое собачье дело?

— Я тебе скажу, какое, — ответил Коди. Он держался очень прямо, а глаза казались выжженными дырами. — Мне надоело отдуваться за твое разгильдяйство. Надоело вкалывать на бензозаправке и смотреть, как ты просираешь денежки…

— Думай, что говоришь! — Кёрт встал — в одной руке вешалка, другая сжата в кулак.

Коди дрогнул, но не отступил. Ярость жгла его изнутри, ему надо было выговориться.

— Я тебя больше не прикрываю, слышишь! Я не буду звонить в твою обтруханную пекарню и врать, будто ты приболел и не можешь выйти на работу! Они же з н а ю т, что ты пьянчуга! Все знают, что ты и гроша ломаного не стоишь!

Кёрт взревел и кинулся на сына, но Коди оказался проворнее. Кулак пропахал пустоту.

— Давай-давай, попробуй стукни! — Коди задним ходом выбрался за пределы досягаемости отца. — Давай, старая сволочь! Только попробуй стукнуть!

Кёрт качнулся вперед, зацепился ногой за ногу, рухнул на стол и с яростным воплем свалился на пол. На него дождем посыпались игральные карты и пепел.

— Давай! Давай! — подзадоривал обезумевший Коди. Он принялся подбегать к окнам и распахивать ставни. Комнату затопил палящий белый свет, обнаживший грязный ковер, растресканные стены, обшарпанную мебель из комиссионки. Свет упал на Локетта-старшего, который пытался встать посреди комнаты на нетвердые ноги, и тот, загородив глаза рукой, пронзительно крикнул: — Убирайся! Катись из моего дома, сука! — Он швырнул в Коди вешалкой для галстуков. Она врезалась в стену и свалилась на пол.

Коди даже не взглянул на нее.

— Выкачусь, — сказал он, тяжело дыша, но уже спокойным голосом, глядя на Кёрта, который загораживал лицо от солнца, такими же мутными глазами. Выкачусь, не волнуйся. Но тебя я больше не прикрываю. Потеряешь работу сам виноват.

— Я мужик! — заорал Кёрт. — Не смей со мной так разговаривать! Я мужик!

Теперь настала очередь Коди смеяться — горьким смехом оскорбленного человека. То, что обмирало внутри его, становилось все тяжелее.

— Попомни мои слова. — Он повернулся к двери, чтобы уйти.

— Парень! — рявкнул Кёрт. Коди остановился. — Радуйся, что твоя мать померла, парень, — вскипел Кёрт. — Потому что, будь она жива, она бы ненавидела тебя не меньше моего.

Коди мигом очутился за дверью, которая захлопнулась у него за спиной, как капкан. Сбежав с крыльца к мотоциклу, парнишка вдохнул полной грудью, чтобы прояснилось в голове — на миг ему почудилось, что его мозг втиснули в крохотную коробочку; малейшее давление, и он взорвется.

— Соседи, вы там рехнулись? — крикнул со своего крыльца Стэн Фрэйзер. Над брючным ремнем нависало брюхо. — Что вы разорались?

— Поцелуй меня в жопу! — Сев на «хонду» и пнув стартер, Коди издал непристойный звук. Лицо Фрэйзера стало малиновым. Он двинулся по ступенькам к Коди, но парнишка рванул с места так быстро, что мотоцикл встал на дыбы, а из-под заднего колеса в воздух полетел песок. Промчавшись через двор, Коди свернул на Брасос-стрит. Красная «хонда» пошла юзом, ее закрутило, развернуло, колеса оставили автограф на мостовой.

В доме Кёрт поднялся и прищурился. Спотыкаясь, он прошел вперед, торопливо закрыл ставни, задраившись от света, и тогда почувствовал себя лучше. Кёрт не забыл, как умирал его отец. Рак кожи сплошь покрыл его лицо и руки коричневыми пятнами, а другой, более серьезный и страшный рак тем временем сжирал отца изнутри. Это воспоминание мало чем отличалось от тех кошмаров, что преследовали Локетта-старшего по ночам. Он пробурчал: «Проклятый мальчишка». Выкрикнул: «ПРОКЛЯТЫЙ МАЛЬЧИШКА!» Разговаривай Кёрт со своим стариком так, как этот сопляк — с ним, он давно лежал бы в могиле. Несколько рубцов от самых удачных папашиных ударов ремнем, на котором тот правил бритву, до сих пор украшали его ноги и спину.

Он подошел к двери-ширме и почуял висящий в воздухе запах выхлопа мотоцикла Коди.

— Локетт! — раздался голос Фрэйзера. — Эй, Локетт! Надо поговорить! Кёрт закрыл внутреннюю дверь и запер ее. Теперь свет просачивался только сквозь трещины в ставнях. Снова стало жарко. Кёрт любил потеть — пот выводил из организма вредные шлаки.

Света хватило, чтобы увидеть на полу вешалку для галстуков. Кёрт поднял ее. Деревянная перекладинка с одной стороны расщепилась и отскочила, один идеально вырезанный край раскололся и безвозвратно погиб, но прочее уцелело. Кёрт понятия не имел, что мальчишка способен смастерить такое. Глядя на вешалку, он припомнил, что умели его собственные руки в те незапамятные времена, когда он был молодым, крепким, со своим Сокровищем под боком.

Это было задолго до того, как к ожидающему в больничной приемной Кёрту вышел врач с мексиканской фамилией и сказал: «У вас родился сын. Однако (Кёрт до сих пор ощущал руку врача-мексиканца на своем плече) будьте любезны пройти в кабинет». Было что-то еще — очень важное, — о чем требовалось поговорить.

А все потому, что Сокровище была такой хрупкой. Ее тело все отдавало младенцу. Один шанс на десять тысяч, сказал доктор-мексиканец. Бывает, тело женщины оказывается настолько истощено и измучено, что не выдерживает такого сильнейшего потрясения как роды. Плюс осложнения… но, сеньор, жена осчастливила вас здоровым мальчуганом. При сложившихся обстоятельствах погибнуть могли оба. Благодарите Бога, что ребенок выжил.

Оказалось, нужно подписать какие-то документы. С чтением Кёрт был не в ладах, читала всегда Сокровище. Поэтому он просто с умным видом нацарапал свое имя там, где полагалось.

Стиснув вешалку для галстуков, Кёрт чуть было снова не запустил ее в стену. Совершенно как Коди, понял он. На кой черт нужен ребенок без матери? И на кой черт нужна вешалка для галстуков без галстуков? Однако ломать красивую вещицу он не стал и понес ее в спальню к смятой постели, грязной одежде и четырем пустым бутылкам из-под «Кентакки джент», выстроившимся в ряд на гардеробе.

Включив свет, Кёрт уселся на кровать. Он взял с пола полупустую бутылку «Кентакки джент» с фирменным радостным полковником на этикетке и отвинтил пробку. Локоть согнулся, губы охватили горлышко, и животворная влага опалила гортань.

Глотнув виски, он почувствовал себя гораздо лучше. Прибавилось сил. Прояснилось в голове. К Кёрту вернулась способность разумно рассуждать, и, приложившись к бутылке еще несколько раз, он решил, что отучит Коди нагло разговаривать с отцом. Черт побери, он этого так не оставит! Мужик он или нет! Самое время окоротить проклятого мальчишку.

На глаза Кёрту попалась фотография в рамочке, стоявшая на маленьком столике у кровати. Выцветший на солнце снимок много раз складывали, он был в пятнах не то кофе, не то виски — Кёрт запамятовал. С фотографии смотрела семнадцатилетняя девушка в синем платье в полоску, рассыпавшиеся по плечам густые светлые кудри сияли на солнце. Она улыбалась и делала Кёрту, который щелкнул ее за четыре дня до свадьбы, знак «нормалек!» Но и тогда в ней уже рос этот пацан, подумал Кёрт. Ей оставалось жить меньше девяти месяцев. Сам не понимая зачем, он забрал ребенка. Сестра выручала его, пока в третий раз не вышла замуж и не переехала в Аризону. Пацан был частью Сокровища — может быть, потому-то Кёрт и решил сам воспитать Коди. Это имя они заранее выбрали на тот случай, если родится мальчик.

Он провел пальцем по пронизанным солнцем волосам.

— Неправильно это, — тихо сказал он. — Несправедливо, что я состарился.

Большими глотками Кёрт прикончил бутылку. Жгучая жидкость клокотала в животе, словно лава в недрах вулкана, требуя дальнейших возлияний. Когда Кёрт понял, что бутылка вся, он вспомнил про другую, на верхней полке в шкафу. Поднявшись, он неверным шагом прошел к шкафу — ку-ку, ножки! — и зашарил среди старых рубашек, носков и пары ковбойских шляп, нащупывая заначку. Сыну он не доверял: стоит отвернуться, и окаянный мальчишка спустит пойло в сортир. С него станется.

Пальцы нащупали знакомый предмет лишь в пыльных глубинах полки, у самой стенки шкафа. «Ага! Есть!» Кёрт вытянул бутылку наружу, вывалив из шкафа рваную синюю рубаху, кожаный ремень… на пол к его ногам упало что-то еще.

Кривая ухмылка Кёрта сломалась.

Это был галстук: белый, густо усеянный красно-синими кружочками.

— Батюшки-светы, — прошептал Кёрт.

Сперва он не мог понять, откуда взялся этот галстук. Потом, подумав, вспомнил, что надевал его, когда ребята из федеральной службы охраны труда инспектировали медный рудник — он тогда работал помощником бригадира на погрузке вагонов. Давным-давно, до того, как мексиканцы отняли у него работу. Кёрт нагнулся за галстуком, покачнулся, потерял равновесие и свалился на бок. Сообразив, что по-прежнему сжимает в другой руке вешалку, он осторожно отставил «Кентакки джент» в сторону, выпрямился и подобрал галстук. От него слабо повеяло выдохшимся «Виталисом».

Чтобы рука не дрожала, пришлось сосредоточиться. Кёрт повесил галстук на перекладину вешалки. На фоне гладкого дерева и серебристых квадратиков тот выглядел действительно красиво. Кёрта охватило глубокое волнение — вот бы Коди увидел! Парень был в соседней комнате; всего минуту назад Кёрт слышал, как скрипнули петли входной двери, когда сын заходил в дом. «Коди! — крикнул он, пытаясь подняться. Наконец, ему удалось подобрать ноги под себя и встать. Спотыкаясь, Кёрт прошел к двери в спальню. — Коди, глянь! Глянь, что я…»

Едва держась на ногах, он ввалился в гостиную. Но Коди там не было, тишину нарушало лишь медленное поскрипывание вентилятора. «Коди?» За ним волочился свисающий с вешалки галстук. Не получив ответа, Кёрт потер непослушными пальцами висок и вспомнил, что они с Коди полаялись. Разве ж это было сегодня? «О Господи, — панически подумал он. — Пойду-ка я лучше в пекарню, не то мистер Нолан шкуру с меня спустит!» Но Кёрт так устал, что не стоял на ногах. Никак, грипп, подумал он. Ничего страшного, денек можно и пропустить — печенье, пирожки и булочки испекутся независимо от того, придет он или нет, и, вообще говоря, делать в этой пекарне нечего. Коди прикроет, решил Кёрт. Раньше он всегда меня выгораживал. Пацан молодец.

«Пить-то как охота, — подумал он. — Жуть!» И, прижимая к груди вешалку с одиноким безобразным галстуком, спотыкаясь двинулся обратно в спальню, где время сворачивалось и разворачивалось и властвовал радостный полковник.

14. ЧЕГО ХОТЕЛОСЬ ДИФИН

— Что значит «она изменилась»? — Том заморгал, чувствуя полный душевный разброд. Он посмотрел на жену, которая, обхватив себя за локти, прислонилась к дверному косяку. Потемневшие далекие глаза пристально смотрели в какую-то точку на полу, все внимание Джесси было обращено внутрь. — Джесси, о чем он говорит?

— Я не имею в виду физическое изменение. — Мэтт Роудс старался говорить спокойно и ободряюще, но не знал, насколько ему это удается: ведь и его собственное нутро превратилось в сплетение сотрясаемых спазмами узлов. Он пододвинул свой стул к дивану и оказался с Томом Хэммондом лицом к лицу. Рэй, не меньше отца потрясенный тем, что обнаружил дома двух офицеров-летчиков, сидел слева от них. Солнечный свет расчерчивал стены гостиной белыми полосами. — Физически она прежняя, — сказал Роудс, делая ударение на «физически». — Просто… дело в том, что у девочки изменилась психика.

— Изменилась психика, — повторил Том. Слова падали тяжело, как камни.

— Объект, с которым утром столкнулась ваша жена, — говорил Роудс, мог явиться из любой точки космоса. Мы знаем о нем только, что он вошел в атмосферу, загорелся и разбился. Надо найти ту штуку, которая от него отвалилась — черную сферу. Мы с капитаном Ганнистоном чрезвычайно тщательно осмотрели дом, обыскав все с нашей точки зрения доступные для девочки места. Однако, когда мы приехали, она едва могла передвигаться ползком, поэтому догадаться, как она распорядилась сферой, невозможно. Около половины одиннадцатого, когда миссис Хэммонд звонила сюда, сфера еще была у вашей дочки.

Том закрыл глаза, потому что комната завертелась. Когда он опять открыл их, полковник по-прежнему сидел на стуле.

— Что за черная сфера?

— Этого мы тоже не знаем. Как я уже сказал, ваша дочь, кажется, слышала, как сфера издает некие неслышные остальным звуки — по ее выражению, «поет». Возможно,это был аудиомаяк, каким-то образом настроенный на излучение мозга вашей девочки — я же говорю, мы не знаем. Но и я, и капитан Ганнистон оба считаем, что… — Полковник замолчал, пытаясь сообразить, как лучше выразиться. Ничего не попишешь, обходного пути не было. — Мы оба считаем, что произошла трансформация.

Том молча пожирал его глазами.

— Ментальная трансформация, — пояснил Роудс. — Ваша дочь… не та, кем кажется. Она по-прежнему выглядит маленькой девочкой, но это не так. Что бы ни находилось в вашем кабинете, мистер Хэммонд, это не человек.

Том тихо охнул, словно задохнувшись от сильного удара.

— Мы думаем, что эта трансформация — результат воздействия черной сферы. Почему или как это произошло, мы не знаем. Мы имеем дело с чертовски странными вещами — по-моему, слишком мягко сказано, а? — Роудс натянуто улыбнулся. Лицо Тома по-прежнему ничего не выражало. — Я здесь не просто так, — продолжал полковник. — Когда объект начал падать и следящий компьютер подтвердил, что это не метеорит и не вышедший из строя спутник, мне поручили спецзадание. Я шесть лет занимался проектом «Голубая Книга» исследовал посадочные площадки НЛО, беседовал с очевидцами, выезжал на место происшествия в самые разные точки страны. Поэтому феномен НЛО мне знаком.

Том снял очки и протер стекла рубашкой. Казалось, очень важно, чтобы на стеклах не было ни пятнышка. Джесси все еще была погружена в свои мысли, но Рэй вдруг стряхнул оцепенение и спросил:

— Вы хотите сказать… вы видели н а с т о я щ е е летающее блюдце? Инопланетное?

— Приходилось, — не задумываясь ответил Роудс. Данному инциденту неизбежно предстояло вписать новую главу в сборники инструкций по безопасности, и полковник счел, что спокойно может сказать правду. Девяносто процентов поступающих сообщений относятся к метеоритам, шаровым молниям, розыгрышам и прочему в том же духе. Но десять процентов — нечто совершенное иное. Три года назад в Вермонте потерпело крушение ИПСП инопланетное средство передвижения. Мы подобрали образцы металла и останки инопланетян. Еще одно ИПСП упало прошлым летом в Джорджии, но и конструкция, и пилот ничем не напоминали вермонтский случай. — «Я выдаю государственную тайну сопляку с оранжевым гребешком на голове!» — понял полковник. Рэй восхищенно внимал, а Том тем временем отключился, продолжая тереть очки. — Поэтому, изучив все точки приземления разнообразных ИПСП, мы пришли к заключению, что Земля находится около… э-э… космической суперавтострады или, может быть, коридора, соединяющего одну часть галактики с другой. Подобно земным автомобилям, некоторые ИПСП ломаются, их всасывает в земную атмосферу, и они разбиваются.

— Ух ты, — прошептал Рэй. Глаза за стеклами очков стали огромными.

Роудс знал, что за рассекречивание этой информации без каких-либо на то полномочий можно получить пожизненное тюремное заключение, но объяснения были оправданны обстоятельствами. Кроме того, подобным историям все равно верит только тот, кто лично столкнулся с чем-либо подобным. Он опять посмотрел на Тома.

— Моя команда подчищает место аварии. К полуночи мы готовы будем уехать. И… мне придется забрать это существо с собой.

— Она — моя дочь. — Слабый голос Джесси снова окреп. — А не с у щ е с т в о!

Роудс вздохнул. Они успели помучиться с этим уже несколько раз.

— У нас нет выбора. Мы должны забрать это существо на Уэбб, а оттуда — в Виргинию, в исследовательскую лабораторию. Его никак нельзя оставлять на свободе — нам неизвестны ни его намерения, ни биология, ни химия, ни…

— Психология, — закончил за него Том, трясущимися руками надевая очки. Голова у него вдруг вновь заработала, хотя окружающее по-прежнему казалось туманным и похожим на сон.

— Правильно. И психология. Пока что она… то есть о н о не вело себя угрожающе, но кто знает, что у него на уме.

— Отпад, ребята! — сказал Рэй. — Моя сестра — инопланетянка!

— Рэй! — прикрикнула Джесси, и улыбка мальчика растаяла. — Полковник Роудс, мы не позволим вам забрать Стиви. — Голос молодой женщины пресекся. — Все равно она наша дочь.

— Только с в и д у.

— Пусть! Но то, что вселилось в нее, может убраться! Если с телом все будет в порядке, может вернуться сознание…

— Полковник! — В дверном проеме, ведущем из кабинетика в гостиную, появился Ганнистон. Его веснушчатое лицо побледнело еще сильнее, и капитан теперь казался тем, кем, по сути, и был: перепуганным двадцатитрехлетним пареньком в форме военного летчика. — Она дочитывает последний том.

— Поговорим после, — обратился Роудс к Джесси, поднялся и поспешно направился в кабинетик. Рэй шел за ним по пятам. Том обнял Джесси, и они двинулись следом. Но, переступив порог, Том остановился как громом пораженный. Рэй, разинув рот, стоял и смотрел во все глаза.

По всей комнате лежали тома энциклопедического словаря, по полу были раскиданы толковый словарь Вебстера, «Атлас мира», тезаурус Роже и прочие справочники, а посреди всего этого беспорядка восседала Стиви с последним томом «Британской энциклопедии» в руках. Девочка сидела на корточках, подавшись вперед, как птица на жердочке. На глазах у Тома она открыла книгу и принялась перелистывать страницы. На каждую страницу уходило около двух секунд.

— Словари она уже прочла, — сказал Роудс. «Зови это пришельцем или существом», — напомнил он себе… но оно так походило на девчушку в джинсах и футболке, что эти холодные термины казались неподходящими. Прежде безжизненные глаза искрились, напряженный взгляд был со всепоглощающим вниманием устремлен на страницы. — На то, чтобы понять наш алфавит, у нее ушло примерно тридцать минут. После этого настала очередь ваших книг.

— О Господи… сегодня утром она еле читала, — сказал Том. — Я хочу сказать… она и в первый класс еще не ходит!

Страницы продолжали переворачиваться. Послышалось журчание. Том увидел, как под дочкой в ковер впиталась какая-то жидкость.

— Тело, несомненно, пока выполняет свои нормальные функции, — пояснил Роудс. — Следовательно, мы знаем, что хотя бы какие-то отделы человеческого мозга работают, пусть рефлекторно.

Джесси крепко вцепилась мужу в руку. Том покачнулся; Джесси заметила это и испугалась, что муж упадет. Стиви все еще была полностью поглощена книгой, страницы переворачивались все быстрее, превратившись в размазанную полосу.

— Она сейчас выдохнется! — подал голос Рэй. — Нет, вы только посмотрите! — Он шагнул вперед, но полковник поймал его за рубашку и не позволил подойти. — Эй, Стиви! Это я, Рэй!

Девочка подняла голову. Повернулась к нему. В парнишку уперлись любопытные зоркие глаза.

— Рэй! — повторил он и постучал себя в грудь.

Девочка наклонила голову на бок и медленно моргнула. Потом выговорила: «Рэй» и стукнула себя в грудь, после чего вернулась к чтению.

— Ну, — заметил Роудс, — может быть, в колледж ей еще рано, но обучение идет.

Том взглянул на россыпь книг.

— Если… она действительно больше не Стиви… если она — нечто иное, как же оно узнало про книги?

Джесси сказала:

— Наткнулась на них и, наверное, догадалась, что это такое. Когда она покончила с алфавитом, она обошла дом и все разглядывала. Кажется, лампа ее совершенно очаровала. И зеркало тоже — она все пыталась в него войти. Услышав собственный голос, Джесси сообразила, что говорит так же бесстрастно, как Роудс. «Это же н а ш а д о ч к а. Наша дочь!» Но, наблюдая за мельканием страниц энциклопедии, она поняла: где бы ни находилась Стиви (а что делало Стиви — Стиви? Сознание? Душа?), в скорчившемся перед ними над лужей мочи и жадно поглощающем информацию теле ее нет.

Последняя страница была прочитана. Книгу закрыли и осторожно, почти благоговейно отложили в сторону. Теперь Том точно понял, что перед ним не Стиви — дочка не умела осторожно класть вещи, она их швыряла.

Существо поднялось плавным, точно рассчитанным движением. Теперь оно уверенно держалось на ногах, словно привыкло к силе тяжести. «Стиви» посмотрела на замерших на пороге людей и внимательно исследовала взглядом их лица. Особенно ее заинтриговали очки Тома и Рэя. Она дотронулась до своего лица, словно ожидала найти там нечто подобное. Потом поднесла к лицу ладони и принялась разглядывать их, сравнивая с ладонями остальных.

— Теперь у нее в голове алфавит, толковый словарь, тезаурус, атлас мира и энциклопедия, — спокойно проговорил Роудс. — Думаю, она пытается узнать о нас все возможное. — Глядя, как шевелятся губы полковника, существо потрогало свой рот. — Ну, что ж, момент подходящий, а? — Он шагнул к ней, потом остановился, чтобы не оказаться слишком близко и не напугать, и, стараясь как можно яснее выговаривать слова, сказал: — Твое имя. — Сердце трепыхалось, точно птица в клетке. — Как тебя зовут?

— Твое имя, — повторила она. — Как тебя зовут?

— Т е б я. — Полковник указал на нее. — Скажи нам свое имя.

Не спуская с Роудса глаз, девочка погрузилась в размышления. Взглянув на Рэя, она ткнула в него пальцем:

— Рэй.

— Господи! — завопил парнишка. — Инопланетянка знает мое имя!

— Тихо! — Джесси захотелось ущипнуть его так, чтобы он замолчал.

Роудс кивнул.

— Правильно. Это Рэй. А кто т ы?

Существо развернулось и грациозной скользящей походкой направилось в коридор. Оно остановилось, снова обернулось к ним, сказало: «Имя» и двинулось в холл.

У Джесси екнуло сердце.

— По-моему, она хочет, чтобы мы пошли за ней.

Они отправились следом. Существо поджидало их в комнате Стиви, подняв руку с нацеленным на что-то указательным пальцем.

— Как тебя зовут? — не понимая, повторил Роудс. — Скажи, как тебя звать.

Она ответила:

— Ди-фин.

И тут все увидели, что ее палец указывает на доску объявлений Стиви, где висела картинка с изображением дельфина.

— Двойной отпад! — воскликнул Рэй. — Она Флиппер!

— Ди-фин. — Это было сказано по-детски. Существо вытянуло руку вверх, пальцы коснулись картинки, пробежали по аквамарину воды: — Ди-фин.

Роудс не был уверен, что, собственно, имеется в виду: дельфин или океан. Во всяком случае, он не сомневался, что существо, которое стоит перед ними — нечто гораздо большее, чем дельфин в обличье человека. Гораздо большее. Глаза гостьи спрашивали, понял ли он, и полковник кивнул. Ее пальцы на несколько секунд задержались на картинке, делая легкие волнообразные движения. Потом интерес «Стиви» переключился на другую картинку, и Роудс увидел, как девочка вздрогнула.

— Ку-сака, — выговорила она, словно попробовав что-то омерзительное, дотронулась до скорпиона и быстро отдернула пальцы, будто испугалась, что ее ужалят.

— Это же просто картинка, — Роудс постукал по бумаге. — Она не живая.

Дифин еще секунду штудировала картинку, потом вытащила цветные кнопки, которыми та крепилась к доске, и внимательно всмотрелась в изображение, водя пальцем вдоль членистого хвоста. Руки девочки начали что-то делать с бумагой. Складывает, понял Роудс. Придает бумаге другую форму.

Джесси схватила Тома за руку. Она наблюдала, как Стиви — или Дифин, или что уж это было — сгибало и складывало бумагу пальцами, которые вдруг стали быстрыми и гибкими. Через несколько секунд была готова бумажная пирамида. Дифин отшвырнула ее от себя; пирамида перелетела через комнату, ударилась о стену и отскочила.

Ганнистон поднял ее. Он никогда не видел более скверного бумажного самолетика.

Существо смотрело прямо на них. В глазах светились ожидание и вопрос, но какой, никто не мог понять. Оно шагнуло к Джесси, которая, в свою очередь, отступила на шаг. Рэй вжался спиной в стену. Дифин положила руку себе — Стиви — на грудь.

— Твоя? — проговорила она.

Джесси поняла, о чем спрашивает это создание.

— Да. Моя дочка. Н а ш а дочка. — И стиснула пальцы Тома так, что чуть не раздавила их.

— Доч-ка, — старательно повторила Дифин. — Отпрыск женского пола.

— Прямо по Вебстеру, — пробормотал Ганнистон. — Думаете, она понимает, что говорит?

— Тихо! — велел Роудс. Дифин, вздернув подбородок, скользнула к окну и на целую минуту замерла. Джесси поняла, что инопланетянку очаровал видный сквозь спущенные жалюзи осколок голубого неба. Она заставила себя сдвинуться с места, подошла к окну и дернула за шнур, поднимая шторы. Через подоконник хлынул золотистый свет послеполуденного солнца, яркой лазурью засверкало безоблачное небо.

Дифин стояла и смотрела. Встав на цыпочки, она вскинула кверху обе руки; тело натянулось, как струна, устремляясь к небу. На глазах у Джесси лицо гостьи изменилось, перестало быть пустой бесстрастной маской. Теперь его затопили тоска и такая смесь радости с печалью, которую Джесси не с чем было сравнить. Это было личико Стиви, невинное и любопытное, и в то же время чье-то чужое, старое как мир лицо, лицо старухи, измученной заботами и грезами о былом.

Маленькие руки потянулись к стеклу, но Стиви была слишком мала ростом, чтобы взобраться на подоконник. Дифин нетерпеливо фыркнула, скользнула мимо Джесси и потащила от стола Стиви стул. Она взобралась на него, наклонилась к окну и немедленно ударилась лбом о стекло. Пальцы Дифин обследовали невидимую преграду, они бились, как мошки, пытающиеся пролететь сквозь сетку. Наконец руки Дифин безвольно повисли вдоль тела.

— Я… — сказала Дифин. — Я же-лать…

— Что она говорит? — спросил Ганнистон, но Роудс приложил палец к губам.

— Я же-лать… — Дифин повернула голову и глаза, в которых притаилось что-то древнее, некая крайняя нужда, встретились с глазами Джесси. — Я же-лать гла-голать ваш уш-ной рако-вина.

Все молчали. Дифин моргнула, ожидая ответа.

— Думаю, она хочет поговорить с нашим главным, — сказал Рэй, и Том не слишком нежно ткнул его локтем в плечо.

Дифин повторила:

— Ко-ле-бать ваш бара-бан-ный пере-понка.

Джесси подумала, что, кажется, понимает.

— Вы хотите… поговорить с нами?

Дифин нахмурилась, обдумывая услышанное. Она тихонько чирикнула (странный мелодичный звук), слезла со стула и мимо Джесси выскользнула из комнаты. Роудс с Ганнистоном поспешили за ней.

К тому времени, как Джесси, Том и Рэй добрались до кабинета, Дифин уже скрючилась на полу, намереваясь перечитать словарь от корки до корки.

15. ПЛОХАЯ КАРМА

В то самое время, когда Дифин пыталась постичь тонкости английского языка, в ремонтной зоне автозаправочной станции Ксавьера Мендосы на гидравлическом подъемнике, заводя «форд», которому требовалось сменить тормозные цилиндры, работал Коди Локетт. Коди был в старых линялых джинсах и оливково-зеленой робе, на которой под звездочкой «Тексако» стояло его имя. Руки у мальчика были черные от грязи и масла, лицо — полосатое от смазки. Парнишка знал, что весьма отдаленно напоминает чистеньких бензозаправщиков из рекламных телепередач, но не испачкавшись, работу не сделаешь. За последний час он сменил масло в двух машинах и свечи зажигания — в третьей. Гараж был царством Коди: на стенах аккуратными рядами, сияя не хуже хирургического, висел инструмент, от стеллажа с покрышками и целым набором кабелей пахло свежей резиной, с металлических балок под потолком свисали ремни и шланги. Дверь гаража была поднята, большой вентилятор гонял воздух по кругу, но везде, где солнце отражалось от хрома, все равно было не продохнуть, и двигатели приходилось постоянно переворачивать.

Застопорив подъемник на необходимой, по его мнению, высоте, Коди подстыковал пневматический гаечный ключ и начал снимать покрышки. Работа помогала забыть про папашу. На сегодня дел у Коди было предостаточно (ему еще предстояло вытащить мотор из зеленовато-голубого пикапа, стоявшего в соседней ремонтной зоне), а парнишке хотелось выкроить после обеда часок-другой, чтобы повозиться с карбюратором мотоцикла и заделать вмятины.

Зазвонил звонок — снаружи к насосам подъехала машина, но Коди знал, что мистер Мендоса сам займется клиентами. Санни Кроуфилд пошабашил перед самым приходом Коди. Это тоже было неплохо, поскольку Коди его не переваривал, считая полоумным полукровкой и Гремучкой до мозга костей. Санни всегда распространялся о том, как в один прекрасный день спихнет Хурадо и станет президентом. Насколько слышал Коди, даже Гремучки не особенно общались с Кроуфилдом, который жил на окраине автодвора один-одинешенек, если не считать коллекции скелетов животных — но где и как он добывал эти кости, никто не знал.

Загудел клаксон. Коди оторвался от работы и поднял глаза.

У насосов, лоснясь и сияя, стоял серебристо-голубой «мерседес» с откидным верхом. За рулем сидел мужчина в темных очках и соломенной панаме. Он поднял руку в коричневой кожаной автомобильной перчатке и сделал Коди знак подойти. Рядом с ним восседал крупный доберман, на заднем сиденье лежал второй пес. Мендоса вышел из конторы и пошел поговорить с водителем. Коди вернулся к работе, но «мерседес» несколько раз коротко нетерпеливо просигналил.

Мэк Кейд был настырен, как клещ. Коди знал, чего ему надо. Клаксон рявкнул снова, хотя Мендоса уже стоял у машины, пытаясь втолковать Кейду, что у Коди еще полно работы. Мэк Кейд не обращал на него никакого внимания. Чертыхнувшись себе под нос, Коди отложил пневматический гаечный ключ и, чтобы потянуть время, вытер руки ветошью. Потом вышел на ослепительное солнце.

— Ну-ка, Коди, заливай! — сказал Мэк Кейд. — Ты знаешь, что он пьет.

— У тебя есть работа в гараже, Коди! — Мистер Мендоса как мог пытался выгородить парнишку — он тоже понимал, к чему клонит Кейд. — Нечего выходить на заправку! — Глаза мистера Мендосы были черными и грозными, а из-за седых волос и пышных седых усов он напоминал готового к последней схватке старого гризли. Если б не проклятые псы, он выдернул бы Кейда из этой пижонской машины и сделал бы из него отбивную.

— Ну-ну, мне вовсе не все равно, кто трогает мою машину, — сладким голосом протянул Кейд. Он привык к повиновению. Он улыбнулся Мендосе; на очень гладком лице сверкнули мелкие белые зубы. — Скверные тут флюиды, дядя. Ей-богу, у тебя плохая карма.

— Свои дела обделывай в другом месте! И хватит пороть чушь! — От крика Мендосы Сыпняк — пес, занимавший переднее сиденье, — напрягся и заворчал. Второй пес по кличке Столбняк неподвижно лежал на заднем сиденье, не спуская со старика глаз и прижав к голове единственное ухо. Оба зверя отличались только тем, что Столбняк был карнаухим, а Сыпняк пошире в плечах.

— Да? Хочешь, могу пригнать сюда собственные бензовозы.

— Ага, может, оно и не ху…

— Хватит, — перебил Коди. — Не надо меня пасти, — сказал он Мендосе. — Я уже самостоятельный. — Он подошел к насосу с дизельным топливом, вытащил шланг и поставил счетчик на нули.

— Давай дадим миру шанс, Мендоса, — сказал Кейд, когда Коди начал заливать горючее. — Идет?

Мендоса сердито фыркнул и покосился на Коди. Мальчик кивнул: все нормально. Мендоса сказал: «Я буду в конторе. Никакой дряни у него не брать, ясно?», повернулся на каблуках и размашисто зашагал прочь. Кейд повернул регулятор громкости магнитофона, встроенного в приборный щиток, и хрипловатый голос Тины Тернер загремел: «Лучше будь со мной хорошим!»

Как только Мендоса вошел в контору, Кейд сказал Коди:

— Еще можно почистить ветровое стекло.

Коди заработал губкой-скребком, поглядывая на свое искаженное отражение в зеркальных стеклах очков Кейда. Мэк был в темно-красной шелковой рубахе с коротким рукавом и светлых джинсах, шляпу удерживал кожаный ремешок под подбородком. На шее болталось несколько золотых цепочек. С одной свисал старый добрый пацифик, с другой — маленькая золотая пластинка с какой-то надписью на иностранном языке. Левое запястье украшал «Ролекс» с бриллиантиками на циферблате, а правое — золотой браслет с выгравированным на нем «Мэк». Оба добермана с живым интересом наблюдали, как губка Коди ходит по стеклу из стороны в сторону.

Кейд приглушил музыку.

— Ты наверняка слыхал про метеорит. Обалдеть, а?

Коди не отвечал. Конечно, он видел вертолет в Престон-парке, но не знал, что происходит, пока мистер Мендоса не рассказал ему. Прознай мистер Хэммонд, что в грузовичок его жены угодил метеорит, раздумывал Коди, не стал бы он так долго околачиваться в школе после звонка, как пить дать.

— А я еще слышал, что метеорит этот горячий, ага. И радиоактивный. Предполагается, что это тайна, но мне проболталась в «Клейме» Китовая Задница, а ей — помощник шерифа. По-моему, чуток радиации нам не повредит — хоть немного расшевелит этот окаянный город, верно?

Коди сосредоточенно отскребал с ветрового стекла разбившегося о него мотылька.

— Что-то опять пошли нехорошие флюиды, Коди. Ей-богу, мужик, вы все тут сегодня обожрались ЛСД.

— Ты платишь за бензин, а не за разговоры.

— Фью! Каменная морда провещилась! — Кейд почесал Сыпняку голову и посмотрел, как мальчик работает. Лицо этого тридцатитрехлетнего мужчины было ангельски-тихим, но за темными очками прятались холодные, хитрые голубые глаза. Коди уже видел их — они наводили на мысль о безжалостной стали кроличьего капкана. Светлые редеющие волосы, зачесанные с гладкого лба назад, прикрывала панама. В левой мочке поблескивали две бриллиантовых сережки-гвоздика. — Завтра ты учишься последний день, — издевка из голоса Мэка исчезла. — Большой день для тебя, мужик. Важный день. — Он почесал Сыпняку шею. — Ты наверняка задумывался о своем будущем. И о денежках.

«Молчи! — подумал Коди. — Не купись на это!»

— Как отец? В прошлый раз, когда я заезжал за пончиками, его не было.

Коди закончил протирать ветровое стекло и взглянул на счетчик. Цифры еще щелкали.

— Надеюсь, с ним все в порядке. Понимаешь, город-то сворачивается, так, наверное, скоро и пекарне конец. Что он тогда собирается делать, Коди?

Коди отошел и встал возле насоса. Мэк Кейд повернул голову и проводил его глазами. Улыбка белела, как шрам.

— У меня есть место для механика, — сказал он. — Для хорошего постоянного механика. Но самое позднее через неделю его займут. Платить буду от шестисот в месяц и больше. Не знаешь человечка, который сумел бы распорядиться этими деньгами?

Коди молчал, наблюдая за сменой цифр. Но в ушах звучало «шестьсот в месяц», с каждым повтором набирая силу. «Боже Всемогущий! — подумал он. Чего бы я только не сделал с такими деньжищами!»

— Да дело-то не только в деньгах, — гнул свое Кейд, почуяв в молчании Коди поживу. — Это выгодно, мужик. Я могу сделать тебе точно такую машину. Или, если хочешь, «порше». Любого цвета. Как насчет пятиместного красного «порше», чтоб выжимал до ста двадцати? Говори, чего надо, — получишь.

Счетчик остановился. Бак Кейда был полон. Коди отцепил пистолет, перекрыл бензин и вернул шланг на место. Шестьсот в месяц, крутилось у мальчика в голове. Красный «порше»… выжимает до ста двадцати…

— Работа ночная, — сказал Кейд. — С каких до каких — зависит от того, что на дворе, и если случится аврал, я потребую работать по шестнадцать часов. За качественную работу мои толкачи платят классными колесами, Коди… думаю, тебе это может подойти.

Коди прищурился, глядя в сторону Инферно. Солнце начало долгий путь к закату, и, хотя темнело лишь в девятом часу, парнишка ощутил, как из-за спины подкрадываются тени.

— Может, так, может, нет.

— Я видел твою здешнюю работу. Туго. Ты прирожденный механик. Нельзя растрачивать Богом данный талант на починку драндулетов, которые дышат на ладан. Ведь так?

— Не знаю.

— А чего тут знать? — Кейд достал из кармана рубашки массивную золотую зубочистку и поковырял нижний коренной зуб. — Ты, может, из-за легавых кобенишься?.. Ну, здесь-то все схвачено. Б и з н е с, Коди. Этот язык все понимают.

Парнишка не отвечал. Он думал, что можно купить на шестьсот долларов в месяц и как далеко от Инферно можно уехать на красном «порше». К черту папашу, пусть сгниет и превратится в червятник — плевать. Конечно, Коди знал, чем занимается Мэк Кейд, — видел же он, как посреди ночи с шоссе № 67 съезжают, заворачивая к Кейду на автодвор, трейлеры. Подвозили они, ясное дело, краденые машины. Так же хорошо Коди понимал, что, когда огромные грузовики вновь брали курс на север, они увозили машины без прошлого. После того, как рабочие Кейда заканчивали работу, моторы, радиаторы, выхлопные системы, большая часть деталей корпуса, даже колпаки и краска оказывались заменены, отчего машины выглядели так, словно только что съехали с помоста в автосалоне. Куда отправлялись эти шедевры подделки, Коди не знал, но догадывался, что их либо перепродают нечистые на руку дельцы, либо используют в качестве общественных машин организованные банды. Кто бы ни пользовался ими, Кейду, считавшему Инферно идеальным местом для негласного проведения таких операций, платили чрезвычайно щедро.

— Ты же не хочешь кончить, как твой старик, Коди. — Мальчик увидел в темных очках Кейда свое отражение. — Ты хочешь чего-то добиться в жизни, так?

Коди замялся. Он не знал, чего хочет. На закон ему было насрать, но ничего по-настоящему криминального он пока не совершал. Ну да, может, он и побил несколько окон и устроил заварушку-другую, но Кейд предлагал нечто совсем иное. Совершенно иное. Решиться было все равно, что сделать шаг за черту, у которой долго балансировал… то есть отрезать себе пути к возвращению. Навсегда.

— Предложение остается в силе неделю. Где меня найти, знаешь. — Кейд снова включил улыбку на полную мощность. — Сколько я тебе должен?

Коди сверился со счетчиком.

— Двенадцать семьдесят три.

Кейд открыл бардачок. Сыпняк лизнул его в руку. В бардачке лежал автоматический пистолет сорок пятого калибра с запасной обоймой. Кейд извлек скатанную в шарик двадцатку. Бардачок захлопнулся.

— Держи. Сдачу оставь себе. Там, внутри, еще кое-что для тебя. — Он включил мотор. Мерседес ровно, утробно заурчал. Столбняк заволновался, поднялся на прямых лапах с заднего сиденья и гавкнул Коди в лицо. Он учуял сырое мясо. — Подумай, — сказал Кейд и, визжа покрышками, умчался.

Коди проводил глазами уносящегося на юг Кейда и развернул двадцатку. Внутри оказался заткнутый пробкой крохотный флакончик, а в нем — три желтоватых кристалла. Коди знал, как выглядит крэк, хотя ни разу не накачивался этой дрянью.

— Все нормально?

Испуганный Коди кинул флакончик в нагрудный карман, приютив кристаллы кокаина под звездочкой «Тексако». Примерно в шести футах позади него стоял Мендоса.

— Ага. — Коди вручил двадцатку хозяину. — Сдачу он велел оставить себе.

— И еще что?

— Да просто язык чесал. — Коди прошел мимо Мендосы к гаражу, пытаясь разобраться, что к чему. Шесть сотен в месяц казались притягательными, как ледяная рука в чреве домны. «В чем проблема? — спросил он себя. Несколько часов ночной работы, фараонам уже уплачено, есть шанс при желании примкнуть к делам Кейда. Почему я не сказал «да» сразу, здесь, сейчас?»

— А знаешь, куда отправляются его машины? — пришедший следом за Коди Мендоса привалился к стене.

— Не-а.

— Знаешь, знаешь. Года два или три назад в Форт-Уорте в багажнике машины нашли наркаша с перерезанным горлом и пулей между глаз. Машина стояла перед зданием муниципалитета. Само собой, без номеров. Как ты думаешь, откуда она взялась?

Коди пожал плечами. Но он знал.

— А до того, — продолжал Мендоса, сложив на груди крупные смуглые руки, — в Хьюстоне подложили бомбу в пикап. Фараоны считают, что она должна была отправить на тот свет юриста, который работал на отдел по борьбе с наркотиками… но вместо него на кусочки разнесло женщину с ребенком. Как ты думаешь, откуда взялся тот грузовичок?

Коди взял пневматический гаечный ключ.

— Не надо читать мне мораль.

— Да я не к тому. Просто не вздумай хоть на минуту поверить, будто Кейд не знает, как используют его машины. Это только в Техасе — а он рассылает их по всей стране!

— Я просто перекинулся с ним парой слов. Закон этого не запрещает.

— Я знаю, чего ему от тебя надо, — твердо сказал Мендоса. — Теперь ты мужчина и можешь поступать, как вздумается. Но вот что я должен тебе сказать: мужчина отвечает за свои поступки. Это давным-давно внушил мне мой отец.

— Вы мне не отец.

— Нет, не отец. Но ты рос у меня на глазах, Коди. Знаю-знаю «Отщепенцы» и все такое прочее… но это ерунда по сравнению с тем, во что тебя может втравить Кейд…

Коди включил пневматического ключ, и между стенами эхом пошел гулять пронзительный визг. Повернувшись спиной к Мендосе, парнишка принялся за работу. Мендоса хмыкнул. Черные глаза стали мрачно задумчивыми. Коди ему нравился — Мендоса знал, что он умный парень и, помозговав, может стать не последним человеком. Но Коди изуродовал его сволочной папаша, парень позволил отраве старика просочиться в свои жилы. Мендоса не знал, что ждет Коди впереди, но боялся за юношу — слишком много жизней у него на глазах было растрачено впустую ради легкого золота Кейда.

Он вернулся в офис, включил радио и поймал испанскую музыкальную станцию из Эль-Пасо. Около девяти мимо будет проезжать рейсовый автобус, направляющийся из Одессы в Чихаухау. Шофер всегда останавливался возле бензоколонки Мендосы, чтобы пассажиры могли купить в автоматах лимонад и конфеты. Потом шоссе № 67 опустеет (разве что проедет случайный грузовик), асфальт под звездным простором начнет остывать. Тогда, закрыв бензоколонку на ночь, Мендоса вернется домой и как раз успеет к позднему обеду и партии-другой в шашки со своим дядей Лазаро, который живет с супругами Мендоса на Первой улице Окраины, а потом тикающие на стене часы в конце концов подгонят время к ночи. Возможно, сегодня ему приснится, будто он гонщик и с ревом носится вокруг грязных следов своей юности. Но, скорее всего, снов он не увидит.

Так пройдет очередная ночь, настанет очередной день. Мендоса понимал: так проходит жизнь человеческая.

Он прибавил громкость, слушая резкое пение труб музыкантов-марьячи, и изо всех сил старался не думать о возившемся в гараже парнишке, который стоял на перепутье, и никто на свете не мог помочь ему осилить эти дороги.

16. ПУЛЬС ИНФЕРНО

Тени росли.

На скамейках перед «Ледяным дворцом» сидели с сигарами и трубками старики. Они толковали о метеорите. Слыхал от Джимми Райса, сказал один. А Джимми узнал от самого шерифа. Вот что я вам скажу — мне семьдесят четыре сравнялось не для того, чтоб меня пришибла какая-то каменюка из этого ихнего космоса, будь ей пусто! Еще немного, и свалилась бы она, окаянная, прямо нам на голову!

Все согласились, что чудом избежали гибели, заговорили о вертолете, что так и стоял посреди Престон-парка (как только эдакая штуковина летает!), и на вопрос «А т ы залез бы в такую?» в один голос ответили: «Черта с два, я еще из ума не выжил!» Потом разговор плавно перешел на новый бейсбольный сезон: выиграет команда южан серию? «Когда рак свистнет, после дождичка в четверг!» — проворчал кто-то, жуя окурок сигары.

В «Салоне красоты» на Селеста-стрит Ида Янгер укладывала на гель тускло-каштановые волосы Тэмми Брайант. Здесь разговор шел не о метеорите и не о вертолете, а о двух красавчиках, прилетевших в нем. «Пилот — тоже мужичок что надо», — сказала Тэмми, которая видела Тэггарта, когда тот зашел в «Клеймо» за гамбургером и кофе, — они с Мэй Дэвис, разумеется, почувствовали, что им совершенно н е о б х о д и м о забежать туда перекусить. «Видела бы ты, как эта дрянь Сью Маллинэкс крутилась по всему кафе! — по секрету сообщила Тэмми. — Срам, да и только!»

Ида согласилась, что Сью — самая наглая стерва из всех давалок, какие рождались на свет. А задница у Сью все растет да растет — вот, кстати говоря, что бывает, если трахаться слишком часто.

— Нимфоманка, — сказала Тэмми. — Простая нимфоманка.

— Да уж, — ответила Ида. — Простая, как мычание.

И обе прыснули.

На Кобре-роуд, за магазином готового платья «Выгодная покупка», почтой, булочной и «Замком мягких обложек», мужчина средних лет, щуря глаза за очками в тонкой металлической оправе, сосредоточенно протыкал булавкой брюшко небольшого коричневого скорпиона, которого утром нашел в опрысканной «Рейдом» кухне. Мужчину звали Ной Туилли, он был бледным, сухопарым, прямые черные волосы уже тронула седина. Тощие пальцы Ноя проткнули скорпиона булавкой и приобщили к коллекции прочих «дам и господ» — скорпионов, жуков, ос и мух, пришпиленных к черному бархату под стеклом. Ной сидел у себя в кабинете. Тридцать ярдов отделяли сложенный из белого камня дом Туилли от кирпичного здания с витражным стеклом в окне, гипсовой статуей Иисуса меж двух гипсовых же кактусов и вывеской «Городское похоронное бюро».

Отец Ноя умер шесть лет назад, оставив сыну свое дело — сомнительная честь, поскольку Ной всегда хотел быть энтомологом, — и Туилли-младший лично удостоверился, что отца похоронили в самой жаркой точке Юккового Холма.

— Нооооой! Н о й! — От пронзительного крика спина Туилли окостенела. — Принеси мне кока-колы!

— Минутку, мама, — отозвался он.

— Н о й! Моя передача началась!

Ной устало поднялся и прошел по коридору к комнате матери. Мать, одетая в белый шелковый халат, сидела, опираясь на белые шелковые подушки в кровати под белым балдахином. Лицо, казавшееся под толстым слоем белой пудры маской, обрамляли крашеные огненно-рыжие волосы. На экране цветного телевизора крутилось «Колесо Фортуны».

— Принеси колу! — приказала Рут Туилли. — Во рту сухо, как в пустыне!

— Да, мама, — ответил Ной и поплелся к лестнице. Он знал: лучше сделать, как она хочет, и покончить с этим.

— Этот метеорит что-то делает с воздухом! — тонким, как зудение осы, голосом прокричала Рут вслед сыну. — Нечем дышать, будто ком в горле!

Ной спускался по лестнице, но голос не отставал:

— Небось наша старая кляча Селеста слышала, как он брякнулся! Могу поспорить, она дерьмом изошла!

«Та-ак, началось», — подумал Ной.

— Окопалась там, стерва праведная, на всех плюет и высасывает из нашего города всю кровь! Уже высосала, ясно?! И беднягу Уинта небось она на тот свет спровадила, да только он оказался куда хитрее! Да-с! Так денежки запрятал, что ей ни шиша не получить! Обштопал женушку! Ладно, вот приползет она на карачках к Рут Туилли денег просить, раздавлю ее, как слизняка! Ной, ты меня слушаешь? Н о й!

— Да, — откликнулся он из глубин дома. — Слушаю.

Словоизвержение продолжалось, и Ной позволил себе задуматься, что за жизнь настала бы, если бы метеорит пробил потолок мамашиной спальни. Достаточно жаркого места на Юкковом Холме не было.

И в Инферно, и на Окраине жизнь шла своим чередом: в католическом храме Жертвы Христовой отец Мануэль Ла-Прадо слушал исповеди, а в городской баптистской церкви тем временем преподобный Хэйл Дженнингс, взяв карандаш и бумагу, приступил к работе над воскресной проповедью. Сержант Деннисон дремал в шезлонге на своем крыльце, правой рукой поглаживая по голове невидимого Бегуна, а его лицо время от времени подергивалось от непрошеных воспоминаний. Рик Хурадо укладывал штабелем коробки на складе хозяйственного магазина на Кобре-роуд. Мысли парнишки крутились возле сказанного сегодня мистером Хэммондом, а карман оттягивал «Клык Иисуса». Коридоры крепости Щепов в конце Трэвис-стрит оглашал ревом «тяжелого металла» переносной стереоприемник, и, пока Бобби Клэй Клеммонс с несколькими товарищами курили марихуану и болтали, в соседней комнате на голом матрасе лежали Отрава с Танком. Их сплетенные тела были влажными после любви — единственного занятия, ради которого Танк снимал свой футбольный шлем.

Вечерело. Почтовый фургон выехал за городскую черту и покатил на север, в Одессу, с грузом писем, среди которых большой процент составляли заявления о приеме на работу, запросы о наличии рабочих мест и письма родственникам с мольбами сделать Божескую милость и разрешить приехать надолго. Кто-кто, а почтальон знал пульс Инферно, и уж он-то видел, что на конвертах нацарапано «смерть».

Солнце садилось. Электрическое табло на Первом Техасском банке показывало 17:49, девяносто три градуса по Фаренгейту.

17. БОЛЕЛЬЩИЦА

— Я знаю, что это открытая линия, — сказал Роудс дежурному по базе военно-воздушных сил Уэбб. — Средства связи я не изолировал — к тому же, времени у меня все равно не было. Мой идентификационный код — «Книжник». Найдите. — Пока дежурный офицер сверял его личный код, полковник оставался у телефона. По доносящимся из кабинета звукам он понял, что телеканал опять переключили: послышался записанный на пленку смех, шло какое-то комическое шоу. Примерно через шесть секунд канал вновь сменили: зазвучал голос спортивного комментатора, и на сей раз телевизор не трогали чуть дольше.

— Да, сэр. Копирую, Книжник. — Судя по голосу, дежурный офицер был молод и нервничал. — Чем могу помочь, сэр?

— Первым делом подготовьте транспортный самолет, пусть ждет. Заправьте его в расчете на перелет через страну, место назначения я назову в воздухе. Поднимите полковника Бакнера: я возвращаюсь с места происшествия с пакетом. Да, еще на борту должно быть оборудование для видеозаписи. Расчетное время моего прибытия на Уэбб — между двумя и тремя ноль-ноль. Ясно?

— Да, сэр.

— Зачитайте. — Он услышал, что канал переключили: новости, что-то о ближневосточных заложниках. Дежурный офицер без ошибок повторил записанное, и Роудс сказал: — Отлично. Даю отбой. — Он повесил трубку и быстро вернулся в кабинет.

Дифин сидела на полу по-турецки, словно догадалась, что ее прежняя неестественная поза напрягает коленные суставы тела человека. Лицо существа находилось примерно в двенадцати дюймах от экрана телевизора. Дифин следила за репортажем о наводнении в Арканзасе.

— Вот бы нам ихнего дождя, — сказал Ганнистон, отхлебывая пепси.

Дифин вытянула руку и дотронулась до экрана. Изображение исказилось, ЩЕЛК! — другой канал, мультфильмы про Вуди Вудпекера.

— Мама родная! — Рэй сидел на полу, не слишком близко к Дифин, но и не слишком далеко. — У нее в пальцах пульт!

— Возможно, какой-то вид электромагнитного излучения, — сказал Роудс. — Может быть, оно использует электричество тела Стиви, а может, генерирует свое.

«Щелк»! Теперь на экране был вестерн: Стиви Мак-Куин в «Великолепной семерке».

— Классно! Я сроду ничего такого не…

— Заткнись! — Джесси, наконец, утратила самообладание, и сил выносить происходящее у нее больше не было. — Заткнись ты! — В глазах молодой женщины блестели злые слезы. Рэй оторопел. — Ничего «классного» тут нет! У тебя п р о п а л а с е с т р а! Ты еще не понял?

— Я… я не хотел…

— У ТЕБЯ ПРОПАЛА СЕСТРА! — Джесси начала надвигаться на Рэя, но Том быстро поднялся со стула и ухватил ее за руку. Она вырывалась с напряженным, полным муки лицом. — Пропала, а осталось только э т о! Она ткнула пальцем в Дифин. Существо по-прежнему не отрывалось от телевизора, в полном неведении относительно того, что говорит Джесси. Господи Иисусе… — Голос Джесси дрогнул. Она закрыла лицо руками. — О, Господи… о, Господи… — Она принялась всхлипывать, и Тому оставалось только обнять горько плачущую жену.

«Щелк»! На экране появились соревнования по серфингу, и Дифин чуть шире раскрывшимися глазами стала следить за перекатывающимися синими волнами.

Роудс повернулся к своему адъютанту.

— Ганни, я хочу, чтобы ты съездил на место катастрофы и поторопил их. Надо как можно скорее выбраться отсюда.

— Лады. — Ганни допил пепси, бросил банку в мусорное ведро, вышел на улицу и, натягивая кепи, двинулся к вертолету.

Горько сожалея, что его угораздило оказаться именно здесь, Роудс мысленно перенесся в Южную Дакоту, на свою ферму близ Чэмберлена, к жене и двум дочкам. В ясные ночи Роудс изучал звезды в маленькой обсерватории или делал заметки к задуманной им книге о жизни вне земных пределов. Сейчас ему очень захотелось заняться или первым, или вторым, потому что выход был только один: забрать это создание в исследовательскую лабораторию невзирая на то, что оно приняло облик маленькой девочки.

— Миссис Хэммонд, я знаю, вам очень тяжело, — сказал он, — но я хочу, чтобы вы поня…

— Ч т о поняла? — Джесси все еще была в ярости, лицо заливали слезы. — Что наша дочь еще жива? Что она погибла? Ч т о я должна понять?

«Щелк»: повторение «Морка и Минди». «Щелк»: обзор финансовых новостей. «Щелк»: еще один бейсбольный матч.

— Что мне очень жаль, — решительно продолжил Роудс. — Страшно жаль. У меня у самого две дочки. Могу себе представить, что вы должны чувствовать. Случись что-то с одной из них… не представляю, что бы мы с Келли делали. Келли — это моя жена. Но, по крайней мере, теперь вам понятно, что она… оно… не ваша дочь. Когда наша команда закончит работы на месте аварии, мы уедем. Я заберу ее… его… Дифин… на Уэбб, а оттуда в Виргинию. И хочу попросить Ганни остаться с вами.

— Остаться с нами? Зачем? — спросил Том.

— Совсем ненадолго. Полагаю, вы назвали бы это коротким инструктажем. Нам нужно снять со всех вас показания, обойти дом со счетчиком Гейгера и еще раз попытаться обнаружить эту черную сферу. Кроме того, крайне нежелательна утечка информации. Мы хотим проконтролировать…

— Нежелательна утечка, — недоверчиво повторил Том. — Колоссально! Он коротко, резко хохотнул. — Какая-то проклятая т в а р ь с другой планеты отняла у нас дочь, а вы не желаете утечки информации. — К лицу прихлынула кровь. — И что же от нас требуется? Жить так, будто ничего не произошло?

«Щелк». Канал не переключали, это бита встретилась с мячом. Рев толпы.

— Я знаю, что это невозможно, но мы всеми силами постараемся вызволить вас из сложившейся ситуации — консультации, гипноз…

— Нам это не нужно! — фыркнула Джесси. — Нам нужно знать, где Стиви! Мертва она или же…

— Невредима, — перебила Дифин.

У Джесси сдавило горло. Она взглянула на Дифин. Та, не отрываясь, смотрела бейсбол — игрок пробежал на свое поле. Мяч перебросили подающему, и Дифин с глубочайшим интересом проследила его траекторию, а потом неловко повернула голову к Джесси: медленно, с запинками, словно у нее еще не было уверенности, как соединяются кости.

— В безопасности, — повторила она. Их глаза встретились. — Сти-ви в безо-пас-ности, Джес-си.

Джесси удалось выдохнуть:

— Ч т о?

— В безопасности. Гаран-ти-рована от повреж-дений и рис-ка, или: уг-розы опасности нет. Разве я не-вер-но ин-тер… — Дифин замолчала, просматривая страницы словаря, занесенного в огромную, идеально упорядоченную библиотеку банка ее памяти. — Ин-тер-пре-тирую?

— Да, — быстро ответил Роудс.Сердце подпрыгнуло в груди — впервые за час с лишним после ахинеи насчет «колебать перепонка» существо заговорило. Увлекшись телеканалами, оно опять и опять перебирало их, как ребенок забавляется новой игрушкой. — Правильно. В безопасности — это как? Где она?

Дифин неуклюже поднялась. Дотронулась до груди.

— Здесь. — Дотронулась до головы. — В другом месте. — Она махнула рукой, указывая вдаль.

Все молчали. Джесси шагнула вперед. С личика ее девчурки за ней следили сияющие глаза.

— Где? — спросила Джесси. — Пожалуйста… я должна знать.

— Недалеко. В безопасном месте. Доверяешь мне?

— Как же я… могу?

— Я здесь вредить нет. — Да, это был голос Стиви, но тихий и эфемерный — шепот холодного ветра в тростниках. — Я выбрала ее… но вредить нет.

— Выбрала ее? — спросил Роудс. — Как?

— Я позва-ла. Она отве-тила.

— То есть как это «позвала»?

По лицу пробежала тень смущения.

— Я… — она несколько секунд подбирала верное слово. — Я спе-ла.

Роудс чуть не обделался. Перед ним стоял инопланетянин в обличье маленькой девочки, и они разговаривали. «Господи! — подумал он. — Что за тайны, должно быть, ей известны!» — Я — Мэтт Роудс, полковник военно-воздушных сил США. — Он услышал, что его голос дрожит. — Хочу приветствовать вас на планете Земля. — Внутренне он поежился. Чертовски глупо… но, похоже, говорить следовало именно так.

— Пла-нета Зем-ля, — тщательно повторила она. Моргнула. — Про-шу проще-ния за тер-мины, я вижу тут не-разумные фор-мы. — Она сделала движение к телеэкрану, где менеджер, стоя лицом к лицу с судьей, ругал его на все корки. — Воп-рос: почему эти создания столь малы?

Том понял, о чем она.

— Да это просто картинки. Телевизор. Их передают через атмосферу издалека.

— Из дру-гих ми-ров?

— Нет. Из других городов.

Ее глаза пронзали Тома насквозь.

— Эти кар-тинки насто-ящие нет?

— Некоторые — настоящие, — сказал Роудс. — Вот как этот бейсбол. Некоторые — просто… притворство. Знаете, что это такое?

Она подумала.

— Де-лать вид. Фаль-шивить.

— Верно. — Роудса, да и прочих, осенило, каким странным все должно казаться Дифин. Телевизор, принимаемый людьми как нечто само собой разумеющееся, заслуживал объяснений — но сперва пришлось бы объяснять, что такое электричество, спутниковая связь, телестудии, информационные выпуски, спорт и актеры. На эту тему можно было бы говорить не один день, и все равно у Дифин оставались бы вопросы.

— А у вас нету телеков? — спросил Рэй. — Или чего-нибудь похожего?

— Нет. — Дифин несколько секунд изучала его, потом посмотрела на Тома. Потрогала воздух у глаз. — Что они есть? Инстру-менты?

— Очки. — Том снял их и постукал по стеклам. — Помогают видеть.

— Видеть. Очки. Да. — Она кивнула, соединяя понятия. — Присутствующие могут видеть все нет? — Она перевела взгляд на Джесси и Роудса.

— Нам очки не нужны. — Роудс снова понял, что очки коварная тема, охватывающая увеличение, шлифовку линз, оптометрию, беседу о зрении — еще один разговор на целый день. — Некоторые люди могут видеть без них.

Дифин нахмурилась и сразу стала похожа на обиженную маленькую старушку. Она понимала абсолюты, но здесь, похоже, абсолютов не существовало. Что-то было, но в то же время не было.

— Это мир при-твор-ства, — высказала она наблюдение и переключила свое внимание на телевизор и извлекла из памяти термин: — Бейс-бол. Иг-ра с мячом и би-той на пло-щадке с четырьмя база-ми, расположен-ными ром-бом. В иг-ре у-част-вуют две коман-ды.

— Эй! — взволнованно сказал Рэй. — Никак, у них в космосе есть бейсбол!

— Она цитирует словарное определение, — объяснил Роудс. — Должно быть, память у нее, как губка.

Дифин проследила за очередной подачей. Постичь цель игры она не могла, но уловила, что суть ее — в конкуренции векторов и скоростей, основанной на законах физики этой планеты. Подняв правую руку, она сымитировала движение подающего — и ощутила странное напряжение и тяжесть чужого тела. Простое с виду движение на поверку куда сложнее, решила она. Однако несомненно математическая основа игры была интересна и заслуживала дальнейших размышлений.

Потом Дифин двинулась в обход комнаты, время от времени дотрагиваясь то до стен, то до других предметов, словно хотела убедиться, что они настоящие, а не вымышленные.

Джесси по-прежнему висела на волоске. Упасть было пугающе легко. Вид присвоившего кожу, волосы и лицо Стиви существа, которое совершало обход комнаты (словно во время воскресного посещения музея), вызывал лихорадочное смятение мыслей.

— Откуда мне знать, что моя дочь в безопасности? Скажи!

Дифин коснулась семейного портрета в рамке, стоявшего на полке.

— Пото-му что, — сказала она, — я защи-щать.

— Ты защищаешь ее? Как?

— Защи-щаю, — повторила Дифин. — Больше знать не надо. — Она с интересом рассмотрела еще одну фотографию, потом выплыла в кабинет и на кухню.

Роудс пошел за ней, но с Джесси было довольно: измученная, ничего не соображая, она упала в кресло, борясь с новыми слезами. Том стоял рядом, гладил ее по плечу и пытался привести в порядок собственные мысли, зато Рэй поспешил за полковником и Дифин.

Существо стояло, наблюдая, как глаза кошки-часов ходят из стороны в сторону. Роудс увидел, что оно улыбнулось, потом издало что-то вроде высокого чистого звона: рассмеялось.

— Думаю, нам нужно о многом поговорить, — сказал Роудс все еще с дрожью в голосе. — Догадываюсь, что вы хотели бы многое узнать про нас то есть про нашу цивилизацию. А мы, разумеется, хотим узнать все о вашей. Через несколько часов мы отправимся в путь. Вам предстоит…

Дифин обернулась. Улыбка исчезла, лицо опять посерьезнело.

— Я же-лать вашу по-мощь. Я же-лать поки-нуть эту пла-нету, возмож-но ско-рее. Мне будет нужно… — Она обдумала выбор слов. — Сред-ство пере-дви-жения, спо-собное поки-нуть эту пла-нету. Мож-но устро-ить, да?

— Средство передвижения? Вы хотите сказать… космический корабль?

— У х т ы, — выдохнул стоявший в дверях Рэй.

— Косми-ческий ко-рабль? — Термин был незнакомым, незарегистрированным в памяти. — Сред-ство пере-дви-жения, способ-ное поки…

— Да-да, я понимаю, о чем вы, — сказал Роудс. — Средство для перемещения между звезд, вроде того, на каком вы прилетели. — Ему пришло в голову, что нужно ее кое о чем спросить. — А как вы сумели выбраться из своего аппарата до аварии?

— Я… — Снова пауза для обдумывания. — Я выбро-си-лась.

— В черной сфере?

— Моя спо-ра, — объяснила она с безнадежно-терпеливой ноткой в голосе. — Можно ожидать поки-нуть, когда?

«Класс!» — подумал Роудс; он понял, к чему ведет такой разговор. Извините, но вам нельзя покинуть… то есть улететь.

Она не ответила. Только ела его глазами.

— У нас тут нету межзвездных средств передвижения. Нигде на планете. Самое близкое, что у нас есть, называется «космический челнок», да и он просто облетает планету по орбите, а потом возвращается.

— Же-лать поки-нуть, — повторила Дифин.

— Никак не выйдет. У нас нет технологии, чтобы построить такой аппарат.

Она моргнула.

— Ни…как?

— Никак. Извините.

Дифин мгновенно изменилась в лице, его исказили боль и разочарование.

— Нельзя оставаться! Нельзя оставаться! — с нажимом сказала она. Нельзя оставаться! — Спотыкаясь, она принялась беспокойно кружить по комнате, потрясенно глядя широко раскрытыми глазами. — Нельзя! Нельзя! Нельзя!

— Пожалуйста, выслушайте. Мы вас удобно устроим. Прошу вас, нет никаких причин…

— Нельзя! Нельзя! Нельзя! — твердила Дифин, тряся головой. Висящие вдоль тела руки подергивались.

— Выслушайте, прошу вас… мы найдем вам жилье. Мы… — Роудс дотронулся до плеча Дифин и увидел, что она резко повернула голову с безжалостными, как пара лазеров, глазами. Он успел подумать: «О, черт…»

Его отбросило назад. Роудс тормознул каблуками о линолеум. Вверх по руке потек пульсирующий заряд энергии, она опалила нервные волокна, заставила заплясать мышцы. Клетки тканей разогрелись, в голове у полковника зашумело, и Роудс стал свидетелем взрыва сверхновой у себя под черепом. Ноги отказались его держать, он врезался в кухонный стол, тот под его тяжестью подломился и содержимое миски с фруктами разлетелось по всей кухне. Ресницы полковника затрепетали, а следующим, что он воспринял сознательно, был склонившийся над ним Том Хэммонд.

— Она его вырубила! — возбужденно говорил Рэй. — Он только дотронулся до нее — и полетел через всю комнату! Он умер?

— Нет, приходит в себя. — Том взглянул на Джесси, которая стояла, наблюдая за инопланетянкой. Дифин застыла посреди комнаты с полуоткрытым ртом и остекленелым взглядом, словно жизнь в ней на время приостановилась.

— Так шибанула, что с копыт долой! — не унимался Рэй. — Загасила!

Из тела Стиви вытекла струйка мочи и сбежала по ногам на линолеум.

— Ч т о ты такое? — крикнула Джесси существу. Оно оставалось каменно-неподвижным, бесстрастным.

— Ганни, я хочу, чтобы ты отправился на место аварии, — сказал Роудс, пытаясь сесть. С лица полковника сбежали все краски, с нижней губы свисала ниточка слюны. Том увидел, что его глаза налиты кровью. — У меня у самого две дочки. Вероятно, вы бы назвали это кратким инструктажем. Выбрала ее? Как? — Мысли Роудса с чудовищной скоростью перепрыгивали с одного на другое. — Хочу приветствовать вас на планете Земля. Нам не нужны оч… а? — Он встряхнулся, как мокрая собака. Мышцы все еще сводило, они извивались под кожей, как черви. Роудс с трудом подавил сильный позыв к рвоте. — Что такое? Что случилось? — Голова болела так, что череп буквально раскалывался, а ноги подергивались независимо от воли хозяина.

Джесси увидела, что Дифин возвращается оттуда, где была. Лицо вновь обрело выражение, на этот раз на нем читалась крайняя озабоченность и настойчивость.

— Я на-вре-дить. Я на-вре-дить. — Это было сказано испуганно. Человек, вероятно, заламывал бы при этом руки. — Пока друзья? Да?

— Ага, — сказал Роудс. На губах, которые казались влажными и припухшими, повисла кривая усмешка. — Друзья. — Он встал на колени, но дальше потребовалась помощь Тома.

— Нельзя остаться, — сказала Дифин. — Долж-на поки-нуть эту пла-нету. Долж-на обрес-ти средст-во передви-жения. Я же-лаю вред причи-нять нет.

— Не причинить вреда? — Джесси, наконец, совладала со своими чувствами. К добру или к худу, придется довериться этому созданию. — Кто же может причинить вред? Ты?

— Нет… — Она потрясла головой, не находя верных определений. — Если мне нель-зя уходить, будет боль-шой вред.

— Как? Кому?

— Том. Рэй. Роудс. Джес-си. Сти-ви. Всем тут. — Она развела руки, словно хотела заключить в объятия весь город. — Ди-фин тоже. — Она подошла к кухонному окну, взялась за шнур жалюзи, как делала при ней Джесси, неуверенно потянула и подняла шторы. Дифин сощурилась — казалось, она обшаривает взглядом краснеющее небо. — Скоро начаться вред, — сказала она. — Если мне не-льзя поки-дать, надо вам. Ухо-дить дале-ко. Очень дале-ко. Сейчас. — Она отпустила шнур, и жалюзи вернулись на место, застучав, как высохшие кости.

— Мы… мы не можем, — сказала Джесси, занервничав от столь небрежно сделанного предупреждения. — Мы здесь ж и в е м. Мы не можем уехать.

— Тогда у-во-зить меня. Сейчас. — Дифин с надеждой взглянула на Роудса.

— Мы и собираемся. Я же сказал — как только команда закончит работы на месте аварии.

— С е й ч а с, — с силой повторила Дифин. — Если сейчас нет… — Она осеклась, не в состоянии выразить словами то, что пыталась передать.

— Не могу. Только когда вернется вертолет. Мой летательный аппарат. Тогда мы отвезем вас на базу военно-воздушных сил. — Полковнику все еще казалось, что по нервам пробегают электрические заряды. Что бы его ни ударило, это был чудовищно концентрированный энергетический импульс возможно, более мощный вариант того, что она пропускала через каналы телевизора.

— Надо сейчас! — Дифин почти кричала, пробивающийся сквозь щели в ставнях свет разрисовал ее лицо красными полосками. — Вы нет пони-мать… — она с трудом нашла нужное слово: — Англий-ский?

— Извините. Мы не можем уехать, пока не вернется мой адъютант.

Дифин задрожала — от ли от гнева, то ли от огорчения, и Джесси подумала, что сейчас с этим созданием случится истерика, как с любым ребенком… или старухой. Но в следующую секунду лицо Дифин опять застыло. Она замерла, сжав одну висящую вдоль тела руку в кулак, а вторую вытянув к окну. Прошло пять секунд. Десять. Она не шевелилась. Тридцать секунд спустя Дифин все еще находилась в трансе и напоминала изваяние.

Время шло.

В конце концов, подумала Джесси, может быть, для нее это и есть истерика. Или, возможно, она просто погрузилась в напряженные размышления. В любом случае, не похоже, чтобы она скоро пришла в себя.

— Можно, я потрогаю ее и посмотрю, упадет или нет? — спросил Рэй.

— Иди к себе в комнату, — велела Джесси. — Сейчас же. И сиди там, пока не позовут.

— Да ладно, мам! Я просто валял дурака! Ей-богу, не стану я…

— Иди к себе, — скомандовал Том, и Рэй перестал протестовать. Мальчик знал, что, если отец что-то велит, лучше послушаться, да побыстрее.

— Ладно, ладно. По-моему, сегодня мы не ужинаем, а? — Он подобрал с пола яблоко и апельсин и направился к себе в комнату.

— Сначала вымой, потом ешь! — велела Джесси, и покорный своему долгу Рэй, прежде чем исчезнуть, зашел в ванную сполоснуть фрукты: изгой, приговоренный к одиночному заключению.

Дифин тоже оставалась в одиночном заключении.

— Сяду-ка я, — Роудс взял стул и опустился на него. Ему казалось, даже позвоночник у него покрыт синяками.

Том приблизился к гостье из космоса и медленно поводил у нее перед лицом ладонью. Дифин и глазом не моргнула. Однако ее грудь явственно поднималась и опускалась, и Том потянулся было к запястью гостьи пощупать пульс, но вспомнил воздушный полет Роудса и спохватился. Разумеется, она была по-прежнему жива и тело Стиви должным образом выполняло свои функции. На лбу и щеках блестела тонкая пелена пота.

— Что она хотела сказать? Ну, про вред? — спросила Джесси.

— Не знаю. — Роудс покачал головой. — У меня до сих пор в ушах звенит. Черт возьми, она чуть не прошибла мной стену!

Чтобы подойти к окну, Джесси пришлось пройти перед Дифин. Та не шелохнулась. Джесси подняла жалюзи, чтобы взглянуть на небо. Солнце садилось, безоблачное небо на западе стало ярко-алым, как зев домны.

Однако внимание Джесси привлекло какое-то шевеление. Потом она разглядела и сосчитала: над Инферно темными стягами кружили стервятники, не меньше дюжины. Возможно, ищут падаль в пустыне, подумала она. Надвигающуюся смерть эти твари умели учуять за несколько миль. Зрелище не понравилось Джесси, и она опустила ставни. Теперь можно было только ждать возвращения Дифин из ее изоляции или возвращения вертолета с Ганнистоном.

Она легонько дотронулась до светлых дочкиных волос.

— Осторожнее! — предостерег Том. Но никакого шока, никакого иссушающего мозг энергетического удара не было. Джесси просто ощутила под пальцами волосы, которые тысячи раз гладила прежде. Глаза Дифин — Стиви оставались незрячими.

Джесси дотронулась до ее щеки. Холодная. Приложила указательный палец к шее, туда, где билась жилка. Медленно — ненормально медленно — но ровно. Выбора у нее не было: оставалось только поверить, что настоящая Стиви находится где-то в безопасности, живая и невредимая. Обдумывание любых других возможностей свело бы Джесси с ума.

Тогда она решила, что будет держаться. Что бы ни происходило, они с Томом пройдут через это до конца.

— Ладно, — сказала она и отняла руку от шеи Дифин, — сварю-ка я кофе. — Джесси изумилась тому, как ровно звучит ее голос, когда все внутри кажется студнем. — Это всех устраивает?

— Пожалуйста, крепкий, — потребовал Роудс. — Чем крепче, тем лучше.

— Договорились. — И Джесси, вновь обретя цель, засновала по кухне, окаменевшая инопланетянка указывала на окно, часы-кошка, тикая, отсчитывали секунды, а над Инферно в тишине собирались стервятники.

18. НОВАЯ ДЕВЧОНКА

Тьма начала свое восхождение на небо. Табло на Первом техасском банке показывало 88 градусов по Фаренгейту, 20:22.

В гараже под лампами накаливания Коди, закончив дневную работу, собирал инструмент для отладки своего мотоцикла. Около девяти часов мистер Мендоса закроет станцию, и Коди окажется перед обычным выбором: переночевать дома и несколько раз за ночь столкнуться с отцом, пересидеть до утра в провонявшей марихуаной крепости, где покоя не больше, чем в сумасшедшем доме, или выспаться на Качалке — не самом удобном, но, безусловно, самом спокойном из всех трех мест.

Мальчик нагнулся, чтобы взять из картонной коробки чистую ветошь, и из его кармана, весело звякнув о бетон, выпал стеклянный флакончик. Пузырек не разбился, и Коди быстро подобрал его, хотя мистер Мендоса сидел в конторе, читал газету в ожидании рейсового автобуса.

Коди поднял флакончик и посмотрел на кристаллы. Однажды он с подначки Бобби Клэя Клеммонса попробовал кокаин, и одного раза ему хватило. Коди весьма прохладно относился к наркотикам, поскольку понимал, как легко попасть на крючок и забрать себе в голову, будто жить не можешь без этой дряни. На его памяти крэк свел в могилу нескольких Щепов — например, старшего брата Танка, Митча: тот четыре года назад на своем «мустанге» выскочил на железнодорожное полотно и на скорости семьдесят миль в час врезался в подъезжавший поезд, угробив не только себя, но и сына мэра Бретта, и еще двух девчонок. Пить Коди тоже не пил; самое большее, что он себе позволял — несильно подкуриться сигареткой-другой с травкой, и лишь в том случае, когда от его решений не зависела чужая жизнь. Последнее дело позволять наркоте думать за себя.

Однако Коди знал и таких, кто отдал бы свою правую руку, лишь бы разок вдохнуть то, что выделяют кристаллы крэка. Легче легкого было бы отправиться в крепость, подогреть их на огне и вдыхать, пока мозги не посинеют. Но он знал, это не поможет увидеть мир яснее, а просто заставит думать, будто Мэк Кейд — единственное избавление от Инферно и при звуке хозяйского голоса Коди обязан вскакивать.

Он поставил флакончик на рабочий стол и на минуту задумался о кристаллах и о том, что говорил мистер Мендоса насчет ответственности мужчины за свои поступки. Может быть, это была старая как мир ересь, а может, правда.

Но Коди уже знал, что решил.

Он взмахнул молотком и обрушил его на флакон, кроша стекло, дробя желтые кристаллы. Левой рукой Коди смахнул крошево со стола в мусорное ведро. Осколки и порошок затерялись среди грязной ветоши и пустых банок из-под масла.

Цена его души была не шестьсот долларов в месяц.

Отложив молоток, Коди снова взялся собирать гаечные ключи и наковальни, которые требовались ему для «хонды».

Дважды коротко прогудел клаксон: низко, басисто. Рейсовый автобус из Одессы. Коди не поднял глаз, продолжая заниматься своим делом, а мистер Мендоса вышел поговорить с шофером — тот жил по соседству с родным городком Мендосы.

Пассажиры, в основном люди пожилые, один за другим выходили из автобуса, чтобы воспользоваться туалетом или купить в автоматах конфеты и лимонад. Среди них была молоденькая девушка с потрепанным коричневым чемоданом; с автобуса она сошла определенно насовсем — ее путешествие окончилось. Оглянувшись на шофера, она увидела, что он разговаривает с дюжим седым усатым мужчиной. На глаза ей попался светловолосый паренек, который с чем-то возился в гараже, и девушка направилась к нему, волоча чемодан за собой.

Коди собрал весь необходимый инструмент, выложил новые свечи зажигания и уже опускался на колени, чтобы приступить к работе, когда девичий голос у него за спиной сказал: «Извините пожалуйста».

— Вход в туалет из конторы, — Коди, привычный к тому, что пассажиры автобуса отрывают его от работы, мотнул головой.

— Г р a c и a с, но мне нужно узнать дорогу.

Он оглянулся и немедленно поднялся, вытирая грязные руки об и без того перепачканную рубаху.

Девушке было лет шестнадцать или, может быть, семнадцать. Черные как смоль подстриженные волосы доходили до плеч. Светло-карие глаза на овальном личике с высокими скулами вызвали у Коди дрожь в позвоночнике. Ростом девушка была примерно пять футов шесть дюймов, стройная — на языке Коди, клевая телка. Пусть даже м е к с и к а н к а. Светло-кофейная кожа и никакой косметики, лишь неяркий блеск для губ. Коди подумал, что уж ей-то красить глаза ни к чему: они, хоть и слегка покраснели от долгой поездки в автобусе, смотрели спокойно и тепло. Девушка была в красной ковбойке, брюках цвета хаки, черных кроссовках. В ложбинке под шеей лежало свисавшее с тонкой серебряной цепочки сердечко.

— Дорогу, — повторил Коди. Похоже, во рту было слишком много слюны. Он боялся, как бы она не потекла изо рта — что тогда подумает о нем эта клевая телка? — Э… конечно. — И представил себе свой запах: нечто среднее между заводом смазочных масел и скотным двором. — Дорогу куда?

— Вы не знаете, где живет Рик Хурадо?

Он почувствовал себя так, словно в лицо ему выплеснули ведро ледяной воды.

— Э… да, знаю. А что?

— Я его сестра, — сказала клевая телка.

И Коди слабым голосом ответил:

— О.

Больше блондинчик ничего не сказал. Девушка увидела, как его глаза едва заметно сузились, когда она упомянула имя Рика. С чего это? В ухе у белобрысого сверкнула сережка-череп. Приятный мальчик, решила девушка. Даже красивый. Но выглядел он далеко не паинькой, и в глубине глаз тоже таилось что-то опасное, готовое быстро и больно укусить, если проявишь неосторожность. У нее было такое ощущение, что этот парень разбирает ее на части, а потом собирает снова, сустав за суставом.

— Ну? — поторопила она. — Как мне туда добраться?

— Пойдешь туда, — он махнул на юг. — Через мост, на Окраину. Он живет на Второй улице.

— Г р а с и а с. — Адрес девушка знала по письмам брата. Она подхватила чемодан, в котором лежало все ее имущество, и пошла прочь.

Коди дал девчонке отойти на несколько шагов, не в силах оторвать взгляд от ее тугой попки. Клевая телка, подумал он, даром что сестра Хурадо. Черт, полный абзац! Вот уж не знал, что у Хурадо есть братья или сестры. Должно быть, пошла в мать, рассудил Коди, она же абсолютно не похожа на эту мокрожопую сволочь! Он знал и других симпатичных девчонок, но такой великолепной мексиканской телки еще не видел — то, что она была Хурадо, лишь придавало пикантность ситуации.

— Эй! — крикнул он вслед девчонке, и та остановилась. — Идти-то далековато!

— Не страшно.

— Может быть, но райончик там ого-го. — Он вышел из гаража, вытирая с пальцев остатки смазки. — В смысле, никогда не знаешь, что может случиться.

— Я себя в обиду не дам. — Она опять двинулась прочь.

«Во-во, — подумал он. — Это чтоб тебя снасильничал какой-нибудь из тамошних чокнутых мудаков?» Коди поднял глаза и увидел: на небо высыпали звезды. Горизонт на западе рассекала темно-красная рана. Вставала полная желтая луна. Из баптистской церкви неслись слабые фортепьянные аккорды, несколько голосов с трудом пытались достичь гармонии — шла спевка хора. Инферно зажигал огни: над «Клеймом» замигал красный неон, белые лампочки опоясали по периметру крышу банка, заиграли разными красками ослепительно-яркие огоньки над рынком подержанных машин Кейда. Дома запестрели желтыми квадратами, слабо засветились голубые экраны. Общежитие город обесточил, но Щепы пустили деньги из своей казны на покупку в хозяйственном магазине переносных ламп — они-то и освещали коридоры. Увидев синие вспышки и спираль искр на автодворе, Коди понял, что началась ночная смена — кто-то резал металл автогеном.

Он смотрел вслед сестре Хурадо. Еще немного, и она окажется у границы освещенной территории бензоколонки. Похоже было, что в любой момент поединок характеров выиграет чемодан. В голове у Коди закопошилась идея, и он едва заметно улыбнулся. Если провернуть то, о чем он подумал, Хурадо разорется так, что сало с волос облетит. Почему бы и нет? Что он теряет? Вдобавок это было бы занятно…

Коди решился. Он сел на мотоцикл и пнул стартер.

— Коди! — позвал мистер Мендоса с того места, где разговаривал с шофером автобуса. — Ты куда это?

— Сделать доброе дело, — ответил парнишка, и, не успел мистер Мендоса рта раскрыть, как Коди унесся прочь. Он развернул «хонду» перед сестрой Хурадо на самом краю освещенной территории, и девчонка озадаченно взглянула на него, а потом сердито сверкнула глазами.

— Запрыгивай, — предложил Коди.

— Нет, я пешком, — она обошла «хонду» и двинулась дальше. Чемодан сильно оттягивал руку.

Он поехал рядом. Мотор тарахтел, но Коди, сидя в седле, перебирал ногами по земле и более-менее вел машину.

— Я не кусаюсь.

Никакого ответа. Девчонка ускорила шаг, но чемодан тормозил ее.

— Я даже не знаю, как тебя звать. Меня — Коди Локетт.

— Отстань.

— Я пытаюсь тебе п о м о ч ь. — На этот раз она, по крайней мере, ответила, что означало определенный прогресс. — Если ты поставишь этот чемодан между нами и ухватишься покрепче, я в две минуты домчу тебя за мост, к дому твоего братца.

Девушка приехала издалека, одна, в ревущем автобусе, где позади, отделенный от нее двумя рядами кресел, шумно храпел какой-то мужчина, и знала, на остаток пути ее хватит. К тому же этого парня она видела впервые, а предложений подвезти от незнакомцев она не принимала. Оглянувшись, девушка с беспокойством отметила, что ей придется идти в темноте до тех пор, пока она не окажется под защитой стеклянных шаров, освещающих мост. Но до домов было рукой подать, и, сказать по совести, она не чувствовала никакой опасности. Если этот белобрысый хоть что-нибудь себе позволит, можно будет садануть его чемоданом или бросить багаж и вцепиться обидчику в глаза.

— Ну, так как тебя зовут? — сделал Коди еще одну попытку.

— Хурадо, — ответила она.

— Да, это я знаю. А имя?

Она помедлила.

— Миранда.

Он повторил.

— Красивое имя. Ладно, Миранда, запрыгивай, перевезу тебя через мост.

— Я сказала н е т.

Он пожал плечами.

— Ну, тогда ладно. Только не говори, что я не предупредил тебя насчет Бормотуна. — Это пришло ему в голову ни с того, ни с сего. — Счастливо перебраться на тот берег. — Коди рявкнул мотором, словно собираясь умчаться прочь.

Миранда решительно сделала еще пару шагов, и тут ее решимость поколебалась. Чемодан показался невероятно тяжелым. Она остановилась, поставила чемодан на землю и потерла плечо.

— Что случилось?

— Ничего.

— А. Ты так остановилась, что я подумал, что-то стряслось. — Коди видел девчонку насквозь. — Бормотун пусть тебя не волнует. До полдевятого он обычно тут не ползает.

Она поднесла запястье к фаре «хонды».

— Уже больше половины девятого, — сказала она, глядя на часы.

— А. Да, точно. Ну, по-настоящему-то он а к т и в н ы й после девяти.

— Ты, собственно, про кого?

— Про Бормотунчика. — Думай быстрей, велел он себе. — Ты нездешняя, поэтому не знаешь. Бормотун вырыл себе пещеру где-то на Змеиной реке так, по крайней мере, думает шериф. Но это неважно. По ночам Бормотун выходит из своей пещеры и прячется под мостом. Шериф думает, что это, может быть, тот здоровенный индеец, который рехнулся несколько лет назад. В нем футов шесть или около того. Он убил несколько человек, а… «Соображай быстрей!» — …а ему плеснули в лицо кислотой. Шериф пытается его поймать, но Бормотун такой шустрый, что не угонишься. Вот поэтому никто не ходит через мост пешком после захода солнца — под мостом может оказаться Бормотун. Надо быстренько проскочить на тот берег, не то на мосту как из-под земли вырастет Бормотун и утащит тебя вниз. Вот такие пироги. — Коди замолчал; девчонка пока что слушала. — Через мост лучше бежать. Конечно, чемодан у тебя с виду здорово тяжелый. Поставишь такой на мост — бух, он и услышит. Фокус в том, чтобы перебраться раньше, чем Бормотун смекнет, что ты там. — Коди быстро взглянул на мост. — На самом-то деле он короче, чем кажется.

Девчонка рассмеялась. Пока парнишка рассказывал, выражение его лица менялось с невозмутимого на издевательски зловещее.

— Нашел дурочку! — сказала она.

— Да это правда! — Коди поднял правую руку. — Честное индейское!

Она опять рассмеялась. Коди понял, что смех девчонки ему нравится: в его представлении таким чистым было журчание горного ручья, бегущего по гладким камням где-то, где все бело и свежо от снега.

Миранда снова подняла чемодан. Плечо запротестовало.

— Слышала я разные байки, но эта ни в какие ворота не лезет!

— Ну, тогда иди. — Коди изобразил досаду. — Но, если уж начнешь переходить, не останавливайся. Просто иди — что бы ты ни услышала и ни увидела.

Девчонка разглядывала мост. Смотреть было особенно не на что обычный серый бетон в пятнах света и тьмы. Один из стеклянных шаров перегорел, поэтому в десяти футах от дальнего края темное пятно было больше. Миранда поймала себя на мысли, что, если Бормотун действительно с у щ е с т в у е т, самое подходящее место для нападения как раз там. Долгий путь от Форт-Уорта (с двумя пересадками, в Эйбилини и Одессе) Миранда проделала не для того, чтобы ее отправил на тот свет здоровенный индеец с обезображенным лицом. Нет, мальчишка все это выдумал — просто, чтобы напугать ее! Разве не так?

— Полнолуние, — сказал Коди. — Он любит полнолуние.

— Только попробуй протянуть лапы, куда не положено, — сообщила девчонка, — так вмажу — окосеешь. — Она подняла чемодан повыше, к груди, и уселась позади Коди.

«Опа!» — подумал он.

— Держись. — Она нерешительно взялась за его грязную рубаху. — Сейчас газанем и проскочим мост — Бормотун даже врубиться не успеет, что мы там. Держись крепко! — предупредил парнишка. Мотор взвыл. Коди лягнул стартер и на первой скорости рванул с места.

Мотоцикл содрогнулся и встал на дыбы. Сердце Коди подкатило к горлу, у него мелькнула мысль, что лишний вес их опрокинет. Сражаясь с силой тяжести, он подался вперед. Миранда стиснула зубы, подавив крик. Но «хонда» уже пулей летела по Республиканской дороге. Переднее колесо подпрыгивало, резина горела, в лицо бил ветер. Они держали курс на мост.

Миранда вцепилась в Коди, едва не сдирая мясо с ребер.

В коконе рева они пулей вылетели на мост. Замелькали узорчатые фонарные столбы с матовыми стеклянными шарами. Вот и самое большое пятно тени. Миранде оно показалось не меньше ямы со смолой.

И тут Коди попала вожжа под хвост. Он просто д о л ж е н б ы л это сделать! С воплем «БОРМОТУН!» он бросил «хонду» на левую полосу, словно уворачиваясь от чего-то, проскользнувшего на мост справа.

Девчонка завизжала и так вцепилась Коди, зажав между ними чемодан, что оба едва не задохнулись. Волосы Миранды летели над плечами; на миг ей почудилось, будто чья-то скользкая рука дернула за них, пытаясь стащить ее с мотоцикла, и живот свела болезненная судорога. Девушка безостановочно визжала, глаза выскакивали из орбит — но внезапно, на самой высокой ноте, визг перешел в булькающий смех, потому что она поняла: никакого Бормотуна тут нет и никогда не было… но и тень, и мост уже остались позади. Коди сбавил скорость — они ехали по улицам Окраины.

Миранда смеялась и не могла остановиться, хотя не знала этого парня-гринго и не верила, что он не начнет лапать ее за ноги. Но он не начал. Она отпустила бока Коди, снова уцепившись за рубаху, и парнишка расслабился: девчонка едва не спустила с него шкуру. Смеясь вместе с ней, он тем не менее бросал по сторонам настороженные взгляды: вступив в царство «Гремучих змей», следовало беречься. Однако в какой-то момент в голове у Коди мелькнуло, что за спиной у него сидит отличная страховка.

Коди свернул на Вторую улицу, избежав столкновения с парой бродячих собак, и покатил к дому Хурадо.

19. ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР

Пока Коди плел небылицы о Бормотуне, Рэй Хэммонд глазел в окно своей комнаты, размышляя о том, чем ему грозит самовольная отлучка.

Получу взбучку, вот что, решил он. И за дело.

И все же…

Он сидел у себя уже третий час, воткнув наушники в ящик и слушая записи Билли Айдола, Клэша, Джоан Джетт и «Хьюман лиг». Одновременно Рэй трудился над пластиковой моделью супертяжелого бомбардировщика «гоу-бот». Минут двадцать назад заходила мать; она принесла ему сэндвич с ветчиной, чипсы и пепси и сказала, что Дифин все еще неподвижно стоит в кухне. Сиди тут и не путайся под ногами, пока военные не увезут это существо, сказала она. Рэй видел, что эта мысль разрывает матери душу, но какой у нее оставался выбор? Существо на кухне больше не было Стиви — против факта не попрешь.

Было странно думать, что сестра исчезла, а ее тело стоит на кухне. Рэй всегда воспринимал Стиви как мартышку, сующую свой любопытный нос то в его фонотеку, то в модели. Один раз она даже отыскала запрятанные в глубины шкафа номера «Пентхауса», но, конечно же, он любил маленькую паршивку, она прожила с ними около шести лет, а теперь…

А теперь, подумал он, исчезла, но ее тело осталось. Что же имела в виду Дифин, когда сказала, что Стиви — под защитой? Исчезла Стиви навсегда или нет? Странно. Очень странно.

Из окна Рэя, выходившего на Селеста-стрит, была видна светившаяся чуть поодаль между обувным магазином и аптекой Рингволда синяя неоновая вывеска «Зал игровых автоматов». Там-то сегодня вечером и соберется вся компания — побалдеть, поиграть в видеоигры и потрепаться насчет вертолета, который днем сел в Престон-парке. Слухи будут роиться, как мухи; только ленивый не расскажет пару красивых баек. И клевых телок там будет навалом. Набьется полно народу — Щепы, качки и любители поразвлечься, но правду будет знать только он.

Ништяк, сказал себе Рэй. У меня сегодня ухайдокали сестру, а я думаю о девчонках. Ну и говнистый же ты мужик, Рентген.

Но двадцать минут назад мать сказала ему то, что он слышал сотни раз: «Не путайся под ногами».

Можно подумать, это его второе имя. Рэй Не-путайся-под-ногами Хэммонд. Это он слышал без конца — если не от старших ребят в школе, то от собственных предков. Даже Пако Ле-Гранде сегодня велел ему не путаться под ногами. Рэй знал, что с девчонками он — ноль, красотой не блещет, спортсмен аховый. Такой только и может, что не путаться под ногами.

— Чтоб тебя, — очень тихо сказал мальчик. «Зал игровых автоматов» манил. Но ему велели оставаться здесь, и он нимало не сомневался: меньше всего полковник Роудс хочет, чтобы он удрал из дома рассказывать всем встречным и поперечным, что Инферно посетил инопланетянин. Забудь, мысленно приказал себе Рэй. Сиди тут и не путайся под ногами.

Но один раз — один! — он мог широким шагом войти в «Зал» и побыть л и ч н о с т ь ю, даже не говоря ни слова ни одной живой душе.

Прежде, чем Рэй понял, что делают его пальцы, те уже отстегивали оконный шпингалет. Самоволка — серьезный проступок, подумал он. Типа «батя-мне-башку-оторвет». Проступок без внятных оправданий.

Только один вечер.

Он приподнял раму на три дюйма. Окно слабо скрипнуло.

Еще можно передумать, заметил он себе. Однако, по расчетам мальчика, родители должны были его хватиться не сразу. Он успевал сходить в зал и вернуться раньше, чем родители поймут, что он уходил.

Он поднял окно еще на несколько дюймов.

— Рэй? — стук в дверь и голос отца.

Мальчик замер. Он знал, что без приглашения отец не войдет.

— Да, сэр?

— Ты в норме?

— Да, сэр.

— Послушай… извини, что я на тебя накричал. Просто… сейчас всем тяжело, понимаешь? Мы не знаем, что делает Дифин, и… и хочется, чтобы Стиви вернулась, если это возможно. Может быть, и нет. Но надеяться-то можно, а? — Том умолк, и во время этой паузы Рэй чуть не опустил фрамугу на место… но в стеклах очков пылал синий неон вывески зала игровых автоматов. — Хочешь выйти? Думаю, ничего страшного в этом не будет.

— Я… — «О, Господи», — подумал он. — Я… просто собирался послушать музыку, пап. Через наушники. Посидеть тут, чтоб не путаться под ногами.

Молчание. Потом: «Ты уверен, что все в порядке?»

— Да, сэр, Уверен.

— Хорошо. Ну, как надумаешь, выходи. — Рэй услышал, как шаги отца удаляются по коридору к кабинету. Тихо зажурчали голоса: папа разговаривал с мамой.

Если он собирался уйти, момент настал. Рэй поднял фрамугу до конца, с колотящимся сердцем выбрался наружу, опустил окно и побежал по Селеста-стрит к залу игровых автоматов. Уж что-что, а бегать он умел.

Однако Рэй обнаружил, что народу в зале куда меньше, чем он ожидал, правду сказать, возле игральных автоматов крутилось всего шесть или семь человек. По выкрашенным в глубокий фиолетовый цвет стенам зала были разбросаны искристые звезды. С потолка на проволочках свисали раскрашенные флюоресцентными красками планеты. Вентиляторы заставляли их вращаться по маленьким орбитам. Игральные автоматы — «Галакшн», «Ньютрон», «Космический охотник», «Меткий стрелок» и еще с десяток других — гудели и светились, требуя внимания. Динамик «Космического охотника» то и дело вызывающе гремел металлическим голосом: «Внимание, земляне! У кого хватит духу сразиться с космическим охотником? Приготовиться к действию! Приготовиться к уничтожению!»

У задней стены на складном металлическом стуле сидел владелец заведения, немолодой мужчина по фамилии Кеннишо, и читал журнал «Спорт на свежем воздухе». Рядом с ним стоял разменный автомат, а на стене висела табличка с требованием «НЕ ВЫРАЖАТЬСЯ, НЕ ЗАКЛЮЧАТЬ ПАРИ, НЕ ДРАТЬСЯ».

— Рентген! Как жизнь, мужик?

Рэй увидел Робби Фолкнера, который стоял с Майком Ледбеттером возле «Галакшна». Оба только-только перешли в среднюю школу и были хорошо зарекомендовавшими себя членами клуба «Нерд». — Йо, Рэй! — крикнул Майк голосом, еще не потерявшим детской пискливости. Рэй пошел к ним, радуясь, что видит хоть кого-то знакомого. Он заметил, что в глубине зала играет в пинболл один из Щепов. Парня прозвали Светофором — волосы на макушке он красил в красный цвет, а на висках — в зеленый.

— Как дела? — Робби сунул Рэю пятерню, Майк же был поглощен тем, как бы выиграть у «Галакшна» еще несколько очков.

— Нормально. А у тебя?

— В порядке. Мужик, полный забой с этим вертолетом, а? Я видел, как он взлетал. Озвереть можно!

— Я тоже его видел, — подал голос Майк. — А слышал знаете что? Упал-то никакой не метеорит, черта с два! Это был спутник, который запустили русские. Один из спутников-убийц, вот почему он радиоактивный.

— Ага, а знаете, что слышал Билли Теллман? — Робби нагнулся поближе, сгрудив ребят, чтобы поделиться секретом. — Не метеорит это был и не спутник.

— А что же? — Голос Рэя оставался спокойным.

— Реактивный самолет. Сверхсекретный реактивный самолет. Он разбился. Билли Теллман сказал, один его знакомый мужик поехал посмотреть, да только вояки перекрыли Кобре-роуд. Поэтому тот хмырь пошел пешком. Шел, шел и наткнулся на кран, который вытаскивал из земли какие-то куски, а вокруг было полно народу в радиационных костюмах. Этого мужика все равно тормознули и записали его фамилию и адрес, а еще сняли отпечатки пальцев на такую маленькую белую карточку. Сказали, могут засадить его в тюрягу за то, что шныряет там и вынюхивает.

— Охренеть, — сказал Майк.

— Угу. Вот, значит, спросили этого мужика, что он видел. Он сказал, и тут-то ему приоткрыли тайну. Билли говорит, он слыхал, будто это F-911, и у вояк он был только один.

— Ух ты, — сказал Рэй.

— Мужик, смори, к а к а я! — прошептал Майк, воровато кивая на стройную блондинку, повисшую на плече у играющего на «Метком стрелке» парня. — Лори Рэйни. Говорят, она может хром с машины обсосать, мужики!

— Клевая телка, — заметил Робби. — Правда, ноги тощие.

— Ну, мужик, если б она обхватила ими твою жопу, ты думал бы по-другому! Черт! — Майк стукнул кулаком по игральному автомату — игра закончилась, но свой рекорд он не побил. Старый Кеннишо-Орлиный Глаз заметил это и рявкнул: «Эй, парень! Нечего лупить автоматы!» Дав выход своему гневу, он вернулся к журналу.

Троица прошествовала мимо Лори Рэйни, чтобы рассмотреть ее поближе, и была вознаграждена ароматом духов девушки. Лори держалась за ремень своего кавалера, и Майк шепотом заметил: это верный признак того, что девчонка горячее бенгальского огня.

— Чего это ты такой неразговорчивый? — поинтересовался Робби у Рэя, когда они брели к пинболльным автоматам.

— Я? Нормальный.

— Нет, ты сегодня тихий. Ты, мужик, всегда мелешь языком, как нанятой. Что, предки?

— Нет.

— Тогда в чем дело? — Робби оперся о машину и чистил ногти спичкой.

— Ни в чем. Просто тихий, вот и все. — Тайна жгла Рэя, но он знал, что должен молчать.

Майк ткнул его в ребра.

— По-моему, ты что-то скрываешь, козел.

— Да нет же. Честно. — Рэй сунул руки в карманы и уставился на пятно, украшавшее линялый линолеум. От параши про F-911 он чуть не рассмеялся и теперь боролся с улыбкой. — Проехали.

— Ч т о проехали? — спросил Робби, загораясь при мысли, что от него что-то скрывают. — Ну, Рентген, ладно тебе! Колись!

Рэй был очень близок к тому, чтобы проболтаться. Еще минута — и он мог превратиться в самого популярного парнишку в Инферно. Вокруг, изнывая от желания услышать его рассказ, столпились бы самые отвальные кошечки. Но нет, Рэй не мог этого сделать! Это была бы подлянка! Тем не менее, рот Рэя уже начал открываться, и парнишка понятия не имел, что оттуда понесется. Про себя он складывал фразы: «Скажем, так: иди к черту, я знаю, что это был никакой не F-9…»

— О-о, какие люди, и без охраны! Где ж твоя подружка, раздолбай?

Рэй узнал невнятный, мрачный голос и круто обернулся к дверям.

В дверях стояли трое: Пако Ле-Гранде, у которого на переносице красовался пластиковый шплинт, прикрепленный повязкой ко лбу и щекам; ухмыляющийся, потный Рубен Эрмоса с красными от марихуаны глазами и еще один дюжий парень из команды «Гремучек», Хуан Диегас.

Едва заметно прихрамывая, Пако сделал пару шагов вперед. Каблуки армейских ботинок щелкали по полу. Все разговоры в зале прекратились, общее внимание обратилось на вошедших.

— Я спросил, где твоя подружка, — повторил Пако. На опухшем лице играла еле заметная улыбка, оба глаза обвело лиловыми кругами. Он хрустнул пальцами. — Нету? Некому спасать твою тощую задницу, а?

— Внимание, земляне! — ухнул динамик «Космического охотника». — У кого хватит духу сразиться с космическим охотником? Приготовиться к действию! Приготовиться к уничтожению!

— О, черт, —прошептал Майк Ледбеттер и резво попятился, чтобы оказаться подальше от Рэя. Несколько секунд спустя и Робби бросил Рэя на произвол судьбы.

— Лучше катись отсюда, мужик! — Это был Светофор. — Тут территория Щепов!

— А я с тобой разговариваю? Заткни хавальник, пидор долбаный!

Светофор был далеко не таким крепким, как заблокировавшие дверь парни, и он понял, что шансов у него нет.

— Мы не хотим непри…

— ЗАТКНИСЬ! — рявкнул Хуан Диегас. — Я с а м займусь твоей жопой, мудак!

Кеннишо вскочил на ноги.

— Слушайте! Я не позволю, чтобы так разговаривали в…

Пако яростно развернулся и ухватился за автомат для игры в пинболл. На предплечьях вздулись мышцы. Вывороченный из пола автомат упал на бок. Зазвонили звонки, разлетелось вдребезги стекло, посыпались искры.

Собравшиеся затрепетали, как провода на сильном ветру. Кеннишо покраснел и потянулся к трубке висевшего на стене таксофона, роясь в кармане в поисках четвертака.

— Может, уберешь руку, сукин сын? — негромко, как бы между прочим, поинтересовался Пако. Кеннишо увидел в глазах парня бешенство, и его пронзил страх. Он моргнул и пошевелил губами, но не издал ни звука. Краска сбежала с лица Кеннишо, оно посерело. Он вынул из кармана пустую руку.

— M у ч a с г р a c и a с, — фыркнул Пако и стрельнул глазами в Рэя Хэммонда: — Здорово ты меня сегодня оборжал, верно?

Рэй потряс головой. Заглянув в воспаленные глаза Пако, он понял, что Гремучки парят в стратосфере на крыльях марихуаны, иначе они не осмелились бы явиться в зал игровых автоматов.

— Так я, значит, вру, гомик вонючий? — Еще два широких шага, и Пако оказался достаточно близко, чтобы ударить.

— Нет.

Хуан с Рубеном загоготали. Рубен подпрыгнул, ухватил сделанную из папье-маше модель Сатурна и сорвал ее с проволоки. Хуан бешеным быком врезался в игральный автомат «Аквамарин» и свалил его на пол.

— Пожалуйста… не надо… — умолял Кеннишо, распластанный по стене, как бабочка под стеклом.

— А я говорю, ты меня обозвал вруном, — не унимался Пако. — Я говорю, я слышал, как ты надо мной смеялся, а теперь ты меня обзываешь вруном.

Рэю пришло в голову, что, если его сердце забьется чуть сильнее, он загудит, как живой барабан. Он едва не отступил перед Пако, но подумал: какой смысл? Бежать было некуда. Оставалось только пережидать разборку и уповать на то, что вскоре порог переступит кто-нибудь из Щепов.

— Мужик, никому неохота драться! — сказал Светофор. — Чего бы тебе не свалить отсюда?

Пако усмехнулся.

— М н е охота. — Послышался грохот, с треском посыпались искры Хуан перевернул очередной автомат. Пако сверлил Рэя взглядом. — Было же тебе сказано? Было тебе сказано: не путайся под ногами!

Рэй сглотнул. На них смотрела Лори Рэйни, и Робби, и Майк, и все остальные. Он твердо знал, что ему несдобровать. Но существовали более скверные вещи, например — лебезить с перепугу. Он почувствовал, как губы морщит скупая усмешка, и увидел, что на секунду это озадачило даже Пако. Рэй шагнул навстречу обидчику и сказал: «Пошел на хер».

Мальчик даже не успел подумать, что сейчас получит — таким быстрым был удар. Он пришелся Рэю в челюсть, приподнял с пола и швырнул на автомат «Ньютрон». Парнишка рухнул на колени, очки повисли на одном ухе, во рту появился вкус крови. Пако забрал рубашку Рэя в кулак и потянул вверх, чтобы поставить свою жертву на ноги.

Светофор кинулся к двери, но Хуан Диегас оказался проворнее. Он прицелился и дал Светофору пинка в плечо. Раздался крик боли. Светофор упал, и Хуан мгновенно набросился на него. Замелькали кулаки.

Рэй увидел над собой злобное лицо Пако и ткнул в него кулаком, но руку перехватили и зажали, как в тисках. За спиной у Пако подпрыгивал Рубен, издавая ликующий вопль всякий раз, как ему удавалось сорвать с проволоки очередную планету.

Пако занес кулак, показавшийся Рэю огромным. Грубые костяшки пальцев были покрыты шрамами.

Подвешенный так, что носки его кроссовок едва касались пола, Рэй отчаянно трепыхался, пытаясь вырваться. Напрасно — ноги проскальзывали.

Кулак поднялся, помедлил — и ринулся вперед.

Рэя с окровавленным ртом отнесло спиной вперед под автомат для пинболла.

20. КРУШИ!

— Приехали, — сказал Коди, тормозя перед домом Рика Хурадо. Миранда (ветер совершенно разлохматил ей волосы) слезла, крепко сжимая чемодан.

— Тебе когда-нибудь говорили, что ты носишься как угорелый?

— Не-а. — Коди огляделся. «Гремучек» на улице не было — по крайней мере, пока что. На автомобильном кладбище Кейда молотки звенели о металл.

— Тогда скажу я. Ты мог нас отправить на тот свет.

— На тот свет можно отправиться, подышав тутошним воздухом, — ответил Коди. — Иди-ка лучше внутрь. — Он кивнул в сторону дома. На крыльце горел желтый фонарик. Пахло луком и бобами. — Я подожду, пока ты войдешь.

— Не обязательно.

— Подумаешь, делов-то, — хмыкнул Коди, однако подмышки у него взмокли от пота.

— Спасибо, что подвез. И что спас от Бормотуна. — Она слабо улыбнулась и пошла к дому.

— Да не за что. — Стреляя мотором, Коди смотрел, как Миранда поднимается по ступенькам и стучит в дверь. Девочка в порядке, решил он. Чертовски жалко, что… просто чертовски жалко.

Дверь отворилась. В желтом свете Коди увидел лицо Рика Хурадо.

— Привез тебе подарочек, Рики! — крикнул он, под оторопелым взглядом потрясенного, озадаченного Рика круто развернул «хонду» и стрелой умчался по Второй улице.

— Чертов придурок! — выкрикнул по-испански взбешенный Рик и взглянул на девушку, которая с чемоданом в руках стояла у его порога.

— Привет, — сказала она.

Не узнав ее, он ответил: «Привет», но в следующую секунду все его хладнокровие улетучилось, словно оборвалось дно у коробки. Последний раз Миранда присылала ему свою фотографию два года назад, но за эти два года она превратилась из маленькой девочки в женщину.

— М и р а н д а?

Чемодан стукнул о доски крыльца. Миранда потянулась к брату. Рик обнял ее, приподнял, прижал к себе. Он услышал тихий всхлип. У него и у самого жгло глаза.

— Миранда… Миранда, поверить не могу! Как ты сюда попала? Просто не могу… — Тут Рика словно ударило: Коди Локетт, с его сестрой! Он чуть не уронил Миранду и поставил ее на крыльцо. Глаза у него загорелись, как у маньяка. — Что у тебя за дела с Локеттом?

— Никаких. Просто он меня подвез.

— Он лапал тебя? Богом клянусь, если он до тебя дотронулся…

— Нет, нет! — Лицо Рика испугало Миранду. Это не был нежный брат, который писал ей письма изящным четким почерком. — Он ничего не сделал, только подвез меня от автобусной станции!

— Держись от него подальше! Он дрянь! Поняла?

— Нет, не поняла! — В эту секунду Миранда все поняла: она заметила усеянные металлическими клепками браслеты Рика (стиль «мачо», почти повальная мода среди парней с улиц Форт-Уорта) и вспомнила, как отреагировал Коди, когда она упомянула имя Рика. Вражда, подумала она. Все в порядке. Я как огурчик.

Рик трясся от злости. Как п о с м е л а эта сволочь прикоснуться к Миранде! Еще одно очко, которое придется отыграть. Но Рик сделал над собой усилие, согнал с лица ярость, и та свернулась кольцом у него внутри до лучших времен.

— Извини. Я не нарочно распсиховался. Заходи! — Он поднял чемодан сестры и взял ее за руку. Как только они переступили порог, Рик закрыл и запер дверь. — Садись.

— Где Палома?

— Спит. — Уличные интонации Рика исчезли. Он смахнул пыль с диванных подушек и взбил их. — Пойду разбужу ее…

— Нет, пока не надо. Сперва мне надо поговорить с тобой с глазу на глаз.

Он нахмурился. Миранда говорила серьезно.

— А в чем дело?

Миранда подошла к полочке, где стояли керамические птички Паломы. Она взяла кардинала и погладила глиняные крылья.

— В Форт-Уорт я не вернусь, — наконец сказала она. — Никогда.

— Вмажь ему! — весело заорал Рубен. — Сделай из гаденыша котлету!

Пако, ухватив Рэя за лодыжки, пытался выволочь его из-под игрового автомата, но Рэй уцепился за одну из ножек и не собирался ее выпускать. Очки слетели, изо рта текла кровь. Однако голова оставалась ясной. Он подумал, что понимает, как, должно быть, чувствует себя раненый зверь, на которого накинулись стервятники.

Робби Фолкнер собрался с духом и ринулся в бой, но Пако круто развернулся и — один, два, три быстрых удара — расквасил Робби нос. С коротким слабым криком парнишка повалился на пол.

Тем временем Светофор тихонько пополз прочь от Хуана Диегаса, который вновь предпринял атаку на игровые автоматы. «Прекратите! Прекратите, ради Бога!» — вопил скорчившийся в углу Кеннишо. Светофор (глаз у него заплыл, а щека была распорота чьей-то печаткой) заметил впереди открытую дверь, вскочил на ноги и выбежал на улицу. Позади Хуан взревел: «Круши!» — и перевернул автомат «Меткий стрелок». Посыпались синие искры, хлынули четвертаки.

Светофор без остановки проскочил полицейский участок. Дело касалось только «Отщепенцев», и он точно знал, что делать.

— Она, да? — глаза Рика потемнели и стали свирепыми. — Что она с тобой сделала?

— Нет, не то. Мне просто пришлось…

Он взял правую руку сестры в свои. Сухая, растрескавшаяся ладошка, обломанные ногти — у Миранды были руки работницы, а не школьницы.

— Понятно, — взвинченно сказал Рик. — Она заставляла тебя драить полы.

Миранда пожала плечами.

— После школы я подрабатывала в нескольких семьях. Ничего страшного. Просто подмести, помыть посуду и…

— Вывезти мусор какого-нибудь жирного гринго на улицу?

— Но это же работа. — Девочка выдернула руку. — Это не она придумала. Я.

— Ага. — Рик язвительно улыбнулся. — Ты, значит, вкалывала горничной, а она сидела ждала своего альфонса, да?

— Перестань. — Глаза Миранды встретились с глазами брата. — Хватит. Ты не знаешь, значит, не тебе судить.

— Я з н а ю! Черт побери, я же читал твои письма! Они все у меня! Может, ты и не писала об этом, но я отлично умею читать между строк! Она никчемная п у т a. Не понимаю, почему ты так долго жила у нее!

Миранда молча поставила глиняного кардинала на место.

— Никчемных людей не бывает. Поэтому я не уезжала.

— Ага. Ну, спасибо Пресвятой Деве, что она не успела и тебя сделать шлюхой!

Миранда прижала палец к его губам.

— Пожалуйста, — взмолилась она, — давай говорить по-человечески, ладно?

Рик чмокнул сестру в палец, но его глаза оставались задумчивыми.

— Смотри, что я сберегла! — Миранда подошла к чемодану, расстегнула замки, покопалась в нем и нашла сложенный в несколько раз лист бумаги. Она принялась осторожно разворачивать его, и Рик увидел, что лист проклеен по сгибам скотчем, чтобы не развалился. Он знал, что это такое, но позволил сестре развернуть и показать. — Видишь? Почти как новый.

Это был его автопортрет, сделанный пастелью примерно три года назад: нарисованное толстыми агрессивными линиями лицо (тогда я выглядел куда моложе, подумал он), обилие черной тени и красных бликов. Сейчас портрет показался ему отвратительно дилетантским. Он сделал его примерно за час, глядя в зеркало у себя в комнате.

— Ты еще рисуешь? — спросила Миранда.

— Изредка. — В комнате Рика, в коробке под кроватью, лежали десятки набросков пастелью, почти все — на линованной бумаге из тетрадок: Окраина, пустыня, Качалка, лицо бабушки. Но это было то личное, о чем знали только Миранда с Паломой. Вешать в доме свои рисунки Рик отказывался из боязни, что их могут увидеть другие Гремучки.

— У тебя талант. Надо же что-то делать, — настаивала Миранда. — Тебе нужно поступить в художественную школу или…

— Хватит с меня школ. Завтра — последний день, а потом все.

— И что ты собираешься делать?

— У меня уже есть хорошая работа в хозяйственном магазине. — Рик ни в одном письме не упоминал, что работает подручным на складе. — Я… э… работаю в инвентаризационном контроле. Может быть, смогу начать писать дома, по выходным. Художник, который умеет быстро нарисовать дом, может заколачивать неслабые деньги.

— Ты способен на большее, сам знаешь. И вот это говорит о том же. Она подняла автопортрет повыше.

— Больше никаких школ, — твердо сказал Рик.

— Мама всегда говорила, что ты… — Миранда осеклась, понимая, что идет по краю минного поля, а потом продолжила, — упрямый, как мул.

— Она была права. Раз в жизни. — Рик смотрел, как Миранда осторожно складывает и убирает портрет. — Так что случилось? — спросил он сестру и стал ждать подробного рассказа, хотя знал, что эта история разобьет ему сердце.

— Коди! Коди!

Коди, убиравший инструмент из ремонтной зоны, оторвался от своего занятия. К нему, спотыкаясь, чуть не падая, приближался Светофор. Его лицо казалось кровавой маской. — Они убивают его, Коди! — сказал Светофор, с трудом переводя дыхание. Его замутило, он согнулся, и бетон окропили алые капли. — Пацана мистера Хэммонда. Рентгена. Гремучки. Они в зале игровых автоматов, убивают его, слышь!

— Сколько их? — По жилам хлынула ледяная вода, но под черепом горячо запульсировало.

— Не знаю.

Коди подумал, что Светофору, должно быть, вышибли все мозги.

— Пять или шесть. Может, семь.

Мендоса, считавший деньги в кассе, вышел, увидел окровавленное лицо мальчугана и, разинув рот, остановился как вкопанный.

Коди не медлил ни минуты. Он снял со стены кожаный ремень с набором гаечных ключей, крепко затянул его вокруг талии и застегнул.

— Дуй и отыщи Танка, Бобби Клэя Клеммонса, Дэйви — всех, кого сможешь. Живо! — Светофор, послушный солдат, кивнул, собрался с силами и убежал. Коди в мгновение ока оседлал мотоцикл, и крик Мендосы «Коди! Погоди!» утонул в выстрелах мотора. Коди умчался в темноту.

— А, чтоб тебя! — Мендоса побежал в контору, к телефону, и торопливо набрал номер шерифа. Ответил дежурный, Лилэнд Тил. Мендоса начал объяснять, что сейчас произойдет столкновение между двумя бандами подростков, но Тил терял драгоценные секунды, отыскивая карандаш и бумагу, чтобы записать сообщение.

Коди затормозил перед залом игровых автоматов так резко, что мотоцикл занесло. Чувствуя внутри холод, он с горящими глазами решительно переступил порог и увидел учиненный Гремучками погром.

Перевернутые автоматы плевали на пол искрами. У одного из них Рубен Эрмоса пинками выбивал стекло, а в глубине зала старый Кеннишо стонал: «Нет… прошу вас… не надо…». Хуан Диегас, изловив какого-то мальчишку («Похоже, это Робби Фолкнер», — подумал Коди), методично возил его лицом по полу, оставляя кровавые полосы. Остальные ребята жались к задней стене зала.

А Пако Ле-Гранде с разбитым носом бил ногами Рэя Хэммонда, который скорчился под пинболльным автоматом, отчаянно пытаясь защитить гениталии. В плечо Рентгену ударил здоровенный армейский башмак. Коди услышал, как Рэй зашипел сквозь стиснутые зубы, и сказал: «Хватит».

Пако перестал пинать Рэя, обернулся и расплылся в ухмылке. Рубен Эрмоса бросил уничтожать окружающее, а Хуан Диегас выпустил Робби Фолкнера, который остался лежать на полу, всхлипывая.

— Эй, мужик! — сказал Пако. — У нас тут просто небольшой междусобойчик.

— Кончился ваш междусобойчик, — объяснил Коди. Он быстро огляделся. Всего трое «Гремучек» — что ж за параша, будто их тут пятеро? Ну, может быть, Ле-Гранде и Диегас идут за двоих каждый.

— А по-моему, веселье только начинается, — ответил Пако. Ухмылка застыла, превратившись в оскал. Стуча башмаками, Пако двинулся вперед, приводя тело в боевую готовность, чтобы кинуться на Локетта.

Коди не двигался с места, подпуская Пако поближе.

Казалось, Пако вот-вот набросится на Коди, но в последнюю секунду тот молниеносно сорвал с пояса разводной ключ. Не успел Пако сориентироваться, что происходит, как ключ полетел в него.

Ключ угодил Пако в ключицу. Послышался явственный хруст. Пако взвыл от боли и, отшатнувшись, столкнулся с Рубеном, отчего его лицо исказилось еще сильнее. Ключ с лязгом свалился на пол.

Хуан Диегас кинулся на Коди, слишком быстро, чтобы тот успел увернуться. От удара головой в живот Локетт задохнулся и рухнул на автомат «Коммандо». Хуан принялся охаживать Коди по ребрам. Коди съездил Хуана в подбородок, но лишь мазнул его кулаком. Тогда он вцепился скрюченными пальцами врагу в глаза. Хуан пронзительно вскрикнул и попятился, судорожно протирая поврежденные глаза. Не теряя времени, Коди шагнул вперед и пнул Хуана в живот. Парень захрипел и рухнул на пол.

Рубен Эрмоса размахнулся и ударом в челюсть отшвырнул Коди назад. Второй удар пришелся Локетту в лоб. Вскинув руки, он отвел третий удар, сгреб Рубена за футболку и, повинуясь инстинкту, с маху ткнул его кулаком в лицо, расквасив нос. Рубен залился кровью и попытался отступить, но деться было некуда; кулаки Коди гуляли по его лицу, как пара поршней. Рубен покачнулся, колени у него подломились — но тут Пако, перегнувшись через «Солнечную крепость», угостил Коди таким ударом по корпусу, что парнишка растянулся на полу.

Рубен на четвереньках быстро пополз к дверям. За порогом он поднялся и побежал на Окраину.

Рот у Коди был полон крови, в глазах стоял туман. Он услышал, что огромные башмаки приближаются, и сказал себе: «Вставай, не то станешь приманкой для канюков!» Понимая, что слишком поздно, Коди попытался подняться. Ботинок Пако вонзился ему под правую руку, рассылая по ребрам стрелы боли. «Топчи его!» — услышал Коди крик Хуана, извернулся, и следующий пинок пришелся в плечо. Туман перед глазами постепенно рассеивался, но ноги были как ватные. Коди поднял взгляд, увидел нависшего над ним Пако и понял, что сейчас получит очередной пинок. Он представил себе, как удар в подбородок запрокидывает ему голову и ломает шею, точно цыпленку. Надо было делать следующий ход, и б ы с т р о.

Но Коди ничего не успел сделать. На спину Пако Ле-Гранде кто-то прыгнул, и Пако потерял равновесие, так и не ударив Коди ногой. Коди увидел окровавленную физиономию Рентгена — маленький паршивец злобно скалился.

Пако с яростным воплем хотел оторвать от себя Рентгена, но тот ухватил его за сломанный нос и сильно дернул.

— Я люблю ее. — Миранда говорила спокойно. Она сидела на диване, сложив руки на коленях. — Но жить с ней больше не могла. Это было невыносимо.

Рик ждал, не торопя сестру, потому что знал — есть еще что-то, и оно должно быть сказано.

— С мужиками началась напряженка, — продолжала Миранда. — Она стала водить их домой. Эти квартиры… там такие тонкие стены. — Она занялась сломанным ногтем, не в силах взглянуть на брата. — А потом она встретила того хмыря. Он звал ее с собой в Калифорнию. Она сказала, что с ним, — на губах Миранды мелькнула вымученная улыбка, — ей хорошо. И знаешь, что еще она сказала? — Девушка заставила себя встретить угрюмый взгляд брата. Рик ждал, что она скажет. — Она сказала… мы можем заработать в Калифорнии кучу денег. Вдвоем. Она сказала, я уже достаточно взрослая, чтобы начать прилично зарабатывать.

Рик сидел неподвижно, глаза были черными-пречерными, а лицо — словно высеченным из камня, но внутри его корчило. Когда ему было пять, мать оставила его здесь с Паломой, а трехлетнюю Миранду забрала с собой. Отец бросил их сразу после рождения Миранды. Где обретался Эстебан Хурадо, Рик не знал, да и не испытывал особого желания знать, но мать много лет присылала им с Паломой длинные многословные письма о своей карьере «модели». На горизонте вечно маячил долгий отпуск, который так и остался миражем, и постепенно письма все чаще стала писать Миранда. Рик великолепно научился читать между строк.

— Я знаю, что ты думаешь, но это не так, — сказала Миранда. — Она дала мне выбрать: уехать или отправиться вместе с ней в Калифорнию. Но мне кажется, как раз э т о г о она не слишком-то хотела. По-моему, ей хотелось, чтобы я собрала чемодан, пошла на автобусную станцию и купила билет до Инферно. Что я и сделала. По-моему, так. — Выражение лица Миранды было не менее жестким, чем у брата, но в глазах блестели слезы. — Рик, прошу тебя… пожалуйста, не заставляй меня думать, будто это не так.

— Рикардо? — донесся из коридора голос Паломы. Рик не успел встать и помочь бабушке. Палома в ситцевой ночной рубашке, с растрепавшимися во сне седыми волосами уже входила в комнату. — Я слышу, ты с кем-то разговариваешь.

— Бабушка, — сказала Миранда — и Палома резко остановилась, повернув голову к смутно различимой фигуре, поднявшейся с дивана.

— К т о …

— Это я, бабушка, — девушка приблизилась к ней и нежно взяла за тонкую, покрытую старческими пятнами руку. — Это…

— М и р а н д а, — прошептала старуха. — Ах ты… Миранда… моя маленькая Миранда! — Она коснулась руки девушки, пробежала дрожащими пальцами по лицу. — Совсем большая! — В последний раз Палома видела Миранду, когда той было три года и рейсовый автобус увозил ее на север. Ох ты! Вот чудесно! Вот расчудесно-то!

Миранда расплакалась, на этот раз от радости, и обняла бабушку.

Палома вовсе не собиралась рассказывать ни Миранде, ни Рику, что очень долго простояла в коридоре и все слышала.

— ГЕРРА! ГЕРРА! — кричали на улице. Собаки залились бешеным лаем.

— Что это? — быстро спросила Палома. Крики не смолкали: «ГЕРРА! ГЕРРА!» Все понимали, что это означает: война. Команда на команду.

К горлу Рика подкатил ком. Он отвернулся от бабушки и сестры и выбежал на крыльцо. Надсаживался Рубен Эрмоса. Он стоял посреди Второй улицы в окровавленной футболке, в джинсах, мокрых и грязных после перехода через гнилую канаву Змеиной реки, и вопил во все горло. Рик увидел, что из дома вышел Зарра, потом — Джои Гарраконе, чей дом стоял чуть поодаль, а за ним его сосед, Рамон Торрес. Не остались равнодушными и остальные Гремучки. Во дворах, поднимая тучи пыли, с неистовым лаем метались собаки.

Рик сбежал с крыльца.

— Заткнись! — заорал он, и Рубен умолк. — Что за базар, мужик?

— Щепы! — сказал Рик. Из носа у него сочилась кровь. — В зале игровых автоматов, амиго! — Он вцепился Рику в рубаху. — Засада… Локетт приложил Пако молотком… Хуану глаза выцарапали. Мне… Иисусе… проломили нос.

— Говори по делу! — Рик схватил Рубена за руку: вид у парня был такой, словно он сейчас упадет. — Что творится? Что ты делал на том берегу?

Подбежал Пекин, ликующе выкрикивая «ГЕРРА!» в подражание голосу, который разбудил его и вытащил на улицу.

— ЗАТКНИСЬ! — скомандовал Рик прямо ему в лицо, и Пекин, гневно и возмущенно сверкнув глазами, подчинился.

— Мы просто гуляли… никого не трогали, — объяснил Рубен. — Ну, и для понта зашли туда. А они на нас наехали. — Он оглядел собравшихся «Гремучек». — И сейчас месят Пако и Хуана! Вот сейчас вот! — Он чувствовал, что перестает соображать. Мысли уносились прочь дикими скакунами. — Там Щепов шесть или семь, может, больше… все случилось так быстро.

— Война! — прокричал Пекин. — Навешаем Щепам по первое число!

— Я сказал, заткнись! — Рик схватил Пекина за ворот, но парнишка вырвался и побежал в сторону Третьей улицы, нараспев выкрикивая «Война!», чтобы поднять по тревоге тамошних «Гремучек». — Остановите его, кто-нибудь! — потребовал Рик, но захмелевший от запаха насилия Пекин летел как ветер.

— Надо вытащить оттуда Пако с Хуаном, Рик, — сказал Зарра. На руку Зарры был намотан кнут. — Надо спасти наших братьев, мужик.

— Погоди. Дай подумать. — Но думать Рик не мог. Его кровь воспламенилась, а пронзительный крик Пекина проникал за стены каждого дома Окраины. Обдумывать ситуацию было некогда: явились Джей Джей Мелендес с Фредди Консепсьоном, а за ними — Диего Монтана, Тина Малапес и здоровенная рыжая деваха по кличке Скотина.

— Эти суки отправят наших кровных на тот свет!

Появился Санни Кроуфилд; потное лицо в желтом свете лампочки над крыльцом казалось пятнистым.

— Ты идешь или нет, Хурадо? — вызывающе спросил он, и Рик увидел, что в руке у Санни зажат кусок свинцовой трубы, а в глазах — хищное выражение.

Нужно было принимать решение. Какое, сомнений не оставалось. С губ Рика сорвалось: «Пошли».

«Гремучие змеи» загикали и заорали. Рик оглянулся на Палому с Мирандой. Он увидел, что бабушка говорит «Н е т», но из-за шума не услышал ее голоса — может быть, к лучшему. Миранда не сразу разобралась, в чем дело, но, увидев подбегающих парней с цепями и бейсбольными битами, поняла: будет драка между командами. Рик потрогал карман и нащупал «Клык Иисуса». Кое-кто уже бежал к машинам и мотоциклам или стрелой несся к набережной реки, словно спеша на фиесту. Рик понял, что ситуация стала совершенно неуправляемой и до рассвета прольется немало крови. Боевой клич Пекина эхом гулял по Окраине.

Миссис Альхамбра с той стороны улицы громко звала Зарру домой, но он нетерпеливо сказал Рику: «Поехали!»

Кивнув, Рик сделал несколько шагов вверх по ступенькам, к бабушке и сестре, но времени не было. Холодная, безжалостная маска заняла свое место. «Круши!» — подумал он, повернулся к ним спиной и широким шагом мстителя направился к машине.

21. ШАРОВАЯ МОЛНИЯ

Пако еще визжал. Он корчился на полу, держась за нос, из которого снова хлестала кровь.

Попал, подумал Рэй… а потом Хуан Диегас с размаху ударил его кулаком в висок, и Рэй проехался по полу, как сморщенный мешок из-под грязного белья.

Коди пытался подняться. Он стал на колени, но Хуан ухватил его за ворот, поставил на ноги и врезал кулаком по зубам, разбив нижнюю губу. У Коди подкосились ноги. Хуан ударил еще раз, распоров ему печаткой щеку под правым глазом.

— Прекратите! Прекратите! — надрывался Кеннишо, все еще слишком напуганный, чтобы что-нибудь предпринять.

Хуан опять занес кулак для сокрушительного удара.

— Замри! — через порог шагнул помощник шерифа Лилэнд Тил — мужчина средних лет, с брюшком, похожий на скучающего хорька. У него за спиной виднелся его напарник, Кит Эксельрод.

Хуан только рассмеялся. Кулак пошел вниз. Этот удар должен был раздробить Коди нос.

Огромное зеркальное окно зала игровых автоматов пронзил свет фар. Взвизгнули шины, взвыл перегруженный мотор, и Хуан вскрикнул: «О м a д р e!»

Раскрашенный серо-зелеными камуфляжными пятнами грузовик с ревом промчался по тротуару, едва разминулся с «хондой» Коди, снес счетчик на стоянке и в сверкающем водопаде осколков, под оглушительный звон въехал в витрину. Полицейские, спасаясь, шмыгнули в стороны. Расплющив пару игровых автоматов, грузовик остановился. Из кузова на Хуана Диегаса, размахивая цепью, прыгнул Бобби Клэй Клеммонс. Из кабины выскочил ревущий подобно разъяренному зверю Танк, пнул Пако в ребра. «Сейчас повеселимся!» заорал, вываливаясь из грузовика, вооруженный бейсбольной битой Джек Досс и яростно накинулся на игровые автоматы. Его исступление подогревала марихуана. Отрава тоже была тут как тут, подстрекала к насилию. Дэйви Саммерс залез на крышу фургона, выглядывая, на кого бы спрыгнуть, а Майк Фрэкнер, вылив себе в глотку пиво, смял банку и запустил ею в голову Хуану.

На кухне у Хэммондов Том, наливая себе очередную чашку кофе, вдруг подумал, что Дифин как будто бы пошевелилась. Еле-еле — вероятно, просто дрогнула мышца. Джесси с Роудсом в кабинете решали, что следует предпринять. Том положил в кофе ложечку сахара. И снова подумал, что мельком заметил какое-то движение. Он приблизился к Дифин. Ее лицо — лицо Стиви — по-прежнему было неподвижно, глаза смотрели в одну точку. Но… да! Вот оно!

Правая рука Дифин, указывавшая на окно, задрожала.

— Джесси, — позвал Том. — Полковник Роудс! — Они тут же пришли. Поглядите-ка, — он кивнул на правую руку гостьи. Прошло всего несколько секунд, а дрожь как будто бы усилилась.

Дифин прерывисто, судорожно задышала — неожиданное движение, от которого Джесси вздрогнула.

— Что это? — встревожившись, спросил Том. — Она что, не может дышать?

Джесси коснулась груди Дифин. Дыхание было частым и неглубоким. Она приложила пальцы к ее шее. Пульс частил.

— Сердце бьется слишком сильно, — напряженно сказала она и заглянула Дифин в глаза: зрачки стали большими, как десятицентовики. — Наверняка происходит какая-то реакция. — Голос Джесси был ровным, но живот подвело. Вытянутая рука Дифин по-прежнему дрожала. Теперь дрожь распространилась и на предплечье.

В легких у Дифин захрипело. Хрип вырвался изо рта, и Джесси показалось, что это было какое-то слово.

— Что? — Роудс держался в стороне от инопланетянки. — Что она сказала?

— Кто его знает, — Джесси заглянула Дифин в лицо, и увиденное потрясло ее: зрачки Дифин вдруг стали величиной с булавочную головку, затем вновь начали расширяться. — Господи Иисусе! По-моему, у нее начинается припадок!

Дифин едва заметно шевельнула губами. На этот раз Джесси была достаточно близко для того, чтобы расслышать в слабом, хриплом выдохе слово. А может быть, ей только показалось, будто она что-то расслышала, поскольку выходила бессмыслица.

— По-моему… она сказала к у с а к а, — сообщила Джесси.

С лица Стиви — Дифин — сбежала краска, оно приобрело мертвенный сероватый оттенок. Ее ноги, ноги маленькой девочки, задрожали. Она снова прошептала: «К у — с а к а».

И в этом шепоте звучал предельный ужас.

Покуда Хуан Диегас молил о пощаде Бобби Клэя Клеммонса, а Танк, присоединившись к Джеку Доссу, занимался выкорчевыванием автоматов из пола, Коди пополз к Рэю Хэммонду. Рэй стоял на четвереньках и мотал головой, чтобы в ней прояснилось. Из носа и разбитых губ на пол капала кровь.

— Ты в порядке? — спросил Коди. — Эй, Рентген? Мужик, ты меня слышишь?

Рэй посмотрел на него и даже без очков сумел понять, кто это.

— Ага, — просипел он. — Похоже… не надо было… путаться под ногами.

— Нет, — возразил Коди и стиснул плечо Рэя. — Я думаю, ты сделал все как надо, браток.

Рэй улыбнулся окровавленным ртом.

На улице громко затрубили клаксоны, замелькал свет фар.

— У нас гости! — крикнула Отрава и полезла в кузов за усаженной гвоздями деревяшкой. — Еще Гремучки! Целый вагон!

Коди поднялся на ноги. Разгромленный зал игровых автоматов завертелся вокруг него, и Танк поддержал президента, чтобы тот снова не упал.

— Ну, давайте, говнотрясы! — прозвучала первая издевка. Клаксоны трубили, не переставая. — Ну, давайте, засранцы!

Полицейские попятились, понимая, что не готовы к такому повороту событий. Скудное жалованье не могло заставить их смело встретить подобное бесчинство. К залу игровых автоматов съехались четыре легковые машины, два грузовика и несколько мотоциклов. Перед отъездом из участка констебль Тил позвонил шерифу Вэнсу домой. Однако Вэнса все не было, и Тил решил не рисковать своей шкурой. Из машин полезли вооруженные битыми бутылками и цепями Гремучки. Эксельрод крикнул: «Эй, ребята, хорош! Валите отсю…», но в стену рядом с его головой врезалась и разлетелась вдребезги бутылка, и, оставив попытки провести закон в жизнь, Эксельрод пригнулся и кинулся наутек.

— Помогите! — пронзительно вопил Хуан. — Вытащите меня отсюда!

Бобби Клэй утихомирил его пинком в живот.

— Пошли! — размахивая цепью, крикнул Рамон Торрес Гремучкам. Погоним этих мудаков!

— Гони их! По жопам! — подзадоривал Санни Кроуфилд, сам оставаясь в машине. Подъехал «камаро» Рика, оттуда вылез Зарра.

— Т ы — то мне и нужна, сука! — Скотина ткнула пальцем в Отраву. В другой руке у нее была обпиленная бита. Обмен оскорблениями и насмешками шел полным ходом, и находившийся в зале Коди понял, что отходить придется с боем.

Танк пыхтел, как кузнечный мех. Из-под шлема на лицо обильно стекала кровь.

— Что, раздолбаи мокрожопые! Веселья захотелось? — крикнул он. — Ну, в е с е л и т е с ь! — И с ревом рванулся из зала в самую гущу врагов.

Оцепенение Дифин рассеялось. К лицу снова прихлынула краска. Дрожа крупной дрожью, она упала на колени, повторяя: «Ку-сака. Ку-сака. Ку-сака».

Сквозь гудение клаксонов Джесси расслышала, как в буфете задребезжали чашки.

О шлем Танка разбилась пивная бутылка. Танк ткнул кулаком в лицо Джои Гарраконе, получил по спине цепью и пошатнулся. Кто-то прыгнул на него с машины. Потом на Танка приземлились еще двое и стащили его, еще размахивающего кулаками, вниз.

— Бей их! — Глаза Бобби Клэя горели яростной жаждой убийства. Он ворвался в зал через разбитое окно, за ним последовали Джек Досс, Отрава и прочие Щепы с въехавшего в стекло грузовика. Замелькали кулаки и цепи, в воздухе летали бутылки. Рик ринулся в свалку, Зарра не отставал. Коди сорвал с ремня еще один разводной ключ и на подкашивающихся ногах пошел из зала. Мышцы болели, но кровь звенела, требуя насилия.

А примерно в двадцати ярдах от места потасовки в патрульной машине, вцепившись в руль потными руками, сидел Эд Вэнс и слушал, как в том уголке его сознания, где обитал испуганный толстый мальчишка, звучит монотонный напев: «Бурро! Бурро! Бурро!»

Он почувствовал, как машина содрогнулась, и в следующий момент понял — нет, не машина. Земля.

— Ку-сака. Ку-сака. Ку-сака, — повторяла Дифин с расширившимися от ужаса глазами. Она протопала в угол, под тикающие часы-кошку, и попыталась сложиться, как человек-змея.

В шкафах подпрыгивали стаканы. Теперь и Джесси, и Том, и Роудс — все почувствовали, что пол задрожал. Буфет распахнулся, на пол посыпались кофейные чашки. Стены скрипели и трещали, как крохотные бенгальские огни.

— О… Господи… — прошептал Роудс.

Джесси нагнулась к Дифин, которая сжалась в такой комок, что суставы Стиви едва не лопались.

— Что это? — Пол завибрировал еще сильнее. — Дифин, что это?

— Ку-сака, — повторило существо, глядя мимо Джесси неподвижными остекленевшими глазами. — Ку-сака. Ку-сака.

Люстра закачалась.

Патрульная машина загудела, хотя Вэнс не дотрагивался до клаксона. «Всесильный Боже!» — подумал шериф и вылез из машины. И даже сквозь подметки почувствовал, как дрожит земля. Слышался низкий грохот, словно где-то терлись друг о друга тяжелые каменные плиты.

Танк дрался не на жизнь, а на смерть. Скотина замахнулась битой на Отраву. Та увернулась и отступила, шипя ругательства. Рик повсюду видел силуэты дерущихся. Его рука потянулась к «Клыку Иисуса», но пальцы не сжали рукоять ножа. Он услышал, как взвизгнули шины, оглянулся и увидел, что по улице катят еще две машины, битком набитые Щепами. Пассажиры на ходу выскакивали и кидались в драку. В плечо Рику угодила шальная бутылка. Он споткнулся о дерущихся, упал, собрался с силами и хотел подняться, как вдруг почувствовал, что бетон дрожит, и подумал: «Что за черт?..» Барабанные перепонки Рика заныли, в костях запульсировала басовая нота. Он посмотрел вверх, и у него захватило дух.

С неба на Инферно опускалась шаровая молния.

Рик встал. Шаровая молния росла. Кто-то из Щепов ухватил его за рубаху и размахнулся, но Рик яростно и презрительно отшвырнул нападавшего в сторону. Улица дрожала. Рик закричал: «Стоп! Прекратить!», но вокруг кипела слишком ожесточенная драка, никто его не слушал. Он снова посмотрел на небо. Мимо, пошатываясь, прошел кто-то из «Гремучек» с окровавленным лицом и толкнул Рика. Улицу лизнул оранжевый свет шаровой молнии.

Вэнс, стоявший позади Рика, тоже увидел огненный шар. Жмурясь от ослепительного сияния, он почувствовал, что сердце у него подкатило к горлу и застряло там, как лимон. «Конец света», — подумал он, не в силах ни крикнуть, ни убежать. Казалось, огненный шар падает прямо на него.

— Послушайте! — завопил Рик. Он нырнул в гущу драки, пытаясь на секунду растащить бойцов.

И нос к носу столкнулся с Коди Локеттом.

Кости Коди пульсировали болью, в ушах громко стучало от нагрузки на барабанные перепонки, но он думал, что это сказываются повреждения, полученные в драке. Теперь, однако, парнишка заметил оранжевое сияние, но задрать голову не успел — наткнулся на Рика Хурадо. Первой мыслью Коди было: у Хурадо нож и бить надо первым. Он занес гаечный ключ, целя противнику по черепу.

Рик перехватил его руку.

— Нет! — крикнул он. — Нет, послушай…

Коди так саданул его коленом в живот, что Рику стало нечем дышать, и вырвал руку, чтобы обрушить свое оружие на затылок Хурадо.

Дифин пронзительно закричала.

Огненный шар, диаметр которого составлял почти двести футов, с ревом рухнул на автодвор Мэка Кейда, взметнув в воздух тучи пыли и части машин. От удара земля затряслась, по улицам Инферно и Окраины побежали трещины, в домах вылетели окна, а Коди Локетта сбило с ног, и гаечный ключ не успел опуститься. Металлический забор автодвора рухнул, куски железа коршунами разлетелись в стороны. Стекла в западных окнах Первого техасского банка превратились в россыпь осколков. Долей секунды позже вылетели восточные окна — по Инферно с ревом катилась ударная волна. Электрическое табло (21:49, 85 градусов по Фаренгейту) погасло.

Дом Хэммондов содрогнулся. Пол встряхнуло, пронзительно скрипнули половицы. Джесси бросилась на пол, и Том последовал ее примеру, потому что стекла в южных окнах разлетелись. Роудса швырнуло на стену, и стена тряхнула его, будто ударная волна превратила ее в огромную горячую сковородку.

В момент удара, когда налетел ветер, Палома с Мирандой были в доме. Полы вдруг заплясали, из стен полетела пыль, и женщины ухватились друг за друга. Вокруг летело стекло, полочка с глиняными фигурками Паломы оборвалась, и обеих женщин сбило с ног — по дому прокатился рев.

Кое-где на Окраине выбеленные солнцем крыши сорвало с домов и понесло по воздуху. Крест на шпиле католической церкви покривился.

Выброшенная из кровати Рут Туилли завизжала «НОООООЙ!». Ее сын у себя в кабинете прятал лицо от летящего стекла. В часовне гробы качались, как колыбели.

Сержант Деннисон у себя на крыльце крикнул «Получено сообщение!», проснулся и обнаружил, что вокруг бушует пыльная буря, в ушах звенит, а стальная пластинка под черепом ухает, как бесовская наковальня. Бегун запрыгнул к Сержанту на колени и сидел там, дрожа. Сержант нервно потрепал черно-белый пятнистый загривок невидимого пса.

По всей Кобре-роуд и Селеста-стрит пронзительно заливалась сигнализация. Выли собаки. Три уцелевших городских светофора со скрипом раскачивались проводах, а четвертый, на пересечении Оукли и Селеста-стрит, сорвался на мостовую и разбился.

В доме Кёрта Локетта с лязгом растворились ставни, застонали стены, а Кёрт с широко раскрытыми глазами лежал в темноте на пропотевшей постели.

Сотрясение катилось призрачными волнами, и ночные твари стремглав разбегались по норам.

22. НЕБЕСНАЯ РЕШЕТКА

Вэнс поднялся. Вокруг вихрилась пыль. Сквозь нее он разглядел разбитые неоновые вывески Селеста-стрит. Почти все лампочки над стоянкой подержанных автомобилей Кейда разбились. Некоторые еще искрили. Ковбойскую шляпу шерифа унесло, голове было сыро. Он коснулся волос, пальцы испачкало что-то алое. «Стеклом задело», — подумал Вэнс, слишком ошеломленный, чтобы чувствовать боль. Но рана была не опасной — вылилось немного крови, и только. Он услышал скулящий полудетский голос, еще кто-то всхлипывал, но остальные драчуны, сбитые с ног, онемели от страха.

Над автодвором к небу рвались языки пламени. Горела припасенная Кейдом краска. Там, где взорвались бочки с бензином, от охваченной пламенем кучи покрышек столбом валил черный дым. «Пожарные-то где?» удивился шериф. Впрочем, пожарникам не хватило бы времени даже на то, чтобы натянуть исподнее. И тут, в мелькающем, вьющемся рыжем пламени, Вэнс разглядел, что землю Кейда заняло что-то другое.

Вэнс с размаху привалился спиной к патрульной машине. Лицо стало белым как мел. Клаксон все гудел, но шериф этого не замечал. По лбу стекала тонкая красная струйка.

Неподалеку стоял Рик Хурадо. Рубаха свисала клочьями, потное лицо и грудь облепила пыль, в волосах поблескивали осколки стекла. В нескольких футах от себя он увидел шатающегося Зарру, который все еще зажимал уши руками. Вокруг «Гремучие змеи» и «Отщепенцы» вели новое сражение, но не друг с другом, а со своими взбунтовавшимися чувствами.

Тогда Рик тоже увидел среди языков пламени на автодворе э т о. Он ахнул и прошептал: «Господи», хотя едва слышал собственный голос.

Примерно в десяти футах от него, упираясь коленями в землю, лежал то теряющий сознание, то возвращающийся в действительность Коди. «Нас бомбили, — подумал он. — Чертовы Гремучки заложили динамит…»

Наконец Вэнс спохватился, что патрульная машина гудит. Ему показалось, что именно этот звук и столкнет его за грань. Он заорал: «ЗАТКНИСЬ!» и застучал кулаком по капоту. Гудок заикнулся и умолк.

Через минуту завыла сирена. Пожарная машина со включенными мигалками промчалась по Республиканской дороге мимо станции Мендосы и пересекла мост через Змеиную реку. «Черт побери, одного брандспойта будет мало», подумал Вэнс. Но других у пожарной дружины не было. Шериф понимал, что должен что-то делать, но не знал, что именно. Все казалось нереальным, туманным и зыбким. Поэтому минуту спустя Вэнс уселся на помятый капот патрульной машины в позе роденовского «Мыслителя» и стал смотреть на пожар, полыхавший вокруг выросшей на дворе у Кейда загадочной штуки.

— Не знаю, что это было, но оно упало за рекой, — Том стоял у разбитого южного окна. — Там что-то горит. Погодите-ка. — Он снял очки и протер их рубахой. Одно стекло треснуло точно по диагонали. Том вновь нацепил очки на нос и тогда увидел. — Ч т о это?

Джесси с серыми от пыли волосами выглянула у него из-за плеча, тоже увидела, и по спине у нее побежали мурашки.

— Роудс! Вы только посмотрите!

Полковник всмотрелся и непроизвольно разинул рот. В голове у него стучало, даже зубы ныли.

— Господи, — удалось ему выговорить. — Что бы это ни было, оно б о л ь ш о е.

Джесси глянула вниз, на Дифин. Та, скорчившись в углу, дрожала, бросая по сторонам быстрые взгляды, как попавший в силки кролик.

— Что там упало? — спросила Джесси. Дифин не отвечала. — Ты знаешь, что это?

Дифин медленно кивнула.

— Ку-сака, — сказала она севшим от крика голосом.

— Кусака? Как это понимать?

Лицо Дифин, как зеркало, отражало внутреннее смятение. Она пыталась отыскать в занесенных в память словарях нужные формулировки и дать объяснения, но это было трудно. Возвышающиеся перед ней формы жизни обладали таким ограниченным словарным запасом, такой убогой технологией, что общение представлялось совершенно невозможным. И архитектура у них была безумной: одно то, что они называли «стенами», их прямые линии и жуткие плоские поверхности довели бы до самоубийства любое цивилизованное существо.

Все это проносилось в мозгу Дифин на языке мелодичном, как перезвон ветряных курантов, инеуловимом, как дым. Некоторые вещи невозможно было перевести на гортанное рыканье, которое шло из горла занятой ею дочерней формы. К таким непереводимым вещам относилось и недавнее происшествие.

— Пожалуйста, — сказала она, — заби-рать меня от-сюда. Пожалуйста. О-чень дале-ко.

— Чего ты так боишься? — упорствовала Джесси. — Вот этого? — она махнула в сторону предмета, опустившегося на автодвор.

— Да, — ответила Дифин. — Боишься, очень много. Ку-сака жизнь есть вред.

Грамматика оставляла желать лучшего, но смысл был ясен. Приземлившийся за рекой объект заставлял Дифин трястись от ужаса.

— Мне надо взглянуть на это поближе! — сказал Роудс. — Мать честная… Думаю, это еще одно ИПСП! — Он обшарил взглядом небо. Ганнистон должен был видеть, как эта штука падала. Скоро он прилетит. — Радары Уэбба должны были его засечь… вот разве что оно каким-то образом проскользнуло в щелки. — Полковник думал вслух. — То-то сейчас чешутся наши летуны! Два НЛО в один день! Вашингтон охренеет!

— Рэй, — вдруг сказал Том. — Где Рэй?

Джесси пошла следом за ним в комнату Рэя. Том постучал. Ответа не было, но оба понимали: звук в наушниках Рэя никак нельзя сделать настолько громким, чтобы он скрыл грохот падения пресловутого «объекта». Том открыл дверь, увидел пустую кровать и пошел прямо к окну. Под ногами хрустело битое стекло. Том тронул отодвинутый шпингалет. Он кипел гневом, одновременно страшась того, что Рэй оказался в опасном месте в то время как…

Черт, подумал он, когда ему открылся прекрасный вид на огонь и дым. Сейчас в е з д е опасно.

— Пошли искать, — сказал он.

На Селеста-стрит резко затормозил ярко-красный «багги» с покатой крышей.

— Вэнс, хватит штаны протирать! — крикнул выскочивший из-за руля мужчина. — Что, трешь-мнешь, тут происходит?!

— Не знаю, — апатично ответил Вэнс. — Что-то упало.

— Это я вижу! Ч т о упало? — Лицо доктора Эрли Мак-Нила было почти таким же красным, как его «багги». Седые волосы, обрамлявшие пятнистую от возраста лысину, доходили до плеч. Пылающие голубые глаза пронзали шерифа, как пара хирургических лазеров. Широкий в кости, с изрядным брюшком, доктор был облачен в просторную зеленую хирургическую рубаху и джинсы с заплатами на коленях.

— Этого я тоже толком не знаю. — Вэнс посмотрел на струю воды, изогнувшуюся бесполезной дугой к центру языков пламени, и подумал: с тем же успехом они могли бы туда мочиться.

Из домов начинали выходить люди. Те, что помоложе, бежали в парк. Старики торопливо ковыляли следом. Почти все «Отщепенцы» и «Гремучие змеи» наконец опомнились, но драке пришел конец. Ребята стояли и глазели на пожар; на потных, покрытых синяками лицах играли отблески пламени.

Коди вскочил на ноги. В голове еще стоял туман, один глаз распух и почти закрылся, но здоровым глазом мальчик видел объект не хуже прочих.

Посреди автомобильной свалки Кейда стояла черная пирамида. Коди прикинул, что высотой она футов сто тридцать, а может, больше. Пирамида отражала пламя и все-таки не вполне походила на металлическую. Ее поверхность казалась грубо-чешуйчатой, точно змеиная кожа или тесно, внахлест расположенные пластинки брони. Коди увидел, как струя воды из пожарного шланга, попав на пирамиду, превратилась в пар.

Кто-то притронулся к украшенному кровоподтеком плечу Локетта. Коди скривился и увидел, что рядом с ним стоит Танк. Шлем надежно защитил его от побоев, но под носом, куда угодил удачный удар, блестели следы крови.

— Ты в норме, мужик?

— Ага, — сказал Коди. — Вроде бы.

— Больно бледный у тебя вид.

— Надо думать. — Он огляделся, увидел Отраву, Бобби Клэя, Дэйви Саммерса… По крайней мере, все «Отщепенцы» были на ногах, хотя кое-кто выглядел не лучше Коди. На глаза ему попался и Рик Хурадо, который стоял от силы в десяти футах от них и наблюдал за пожаром. Похоже, паршивый мексикашка не заработал ни царапины. Зато (и почти все Гремучки вместе с ним) стоял после захода солнца на бетоне Инферно. В любое другое время Коди в бешенстве набросился бы на Рика, но это внезапно показалось ему такой же напрасной тратой энергии, как бой с тенью. Хурадо повернул голову, и ребята оказались лицом к лицу.

Не выпуская из руки ключ, Коди уперся взглядом в Хурадо.

— Ну так что, Коди? — спросил Танк. — Какой счет, мужик?

— Ничья, — ответил Коди. — Пусть так и остается. — И отшвырнул разводной ключ, вышибив из разбитого окна зала очередной кусок стекла.

Рик кивнул и отвел глаза. Битва закончилась.

— Рентген, — вспомнил Коди. Он подошел к залу игровых автоматов, увидел, что «хонда» перевернулась, но не пострадала, и вошел в разгромленное помещение. Рэй Хэммонд сидел, привалившись спиной к стене, вся рубаха была в кровавых потеках. — Живой? — спросил Коди.

— Пожалуй. — Рэй едва ворочал языком. Во время драки он прикусил его, и теперь язык казался большущим, как кабачок. — Что горит?

— Чтоб я сдох, если знаю. Что-то брякнулось во двор к Кейду. Давай, попробуй встать. — Рэй взялся за протянутую ему руку. Коди подтянул его кверху, и у мальчика немедленно подкосились ноги. — Только не блевать, предупредил Коди. — Я себе стираю сам.

Едва Рэй с помощью Коди поднялся на ноги, как Джесси увидела сына и чуть не вскрикнула. Том за ее спиной сглотнул застрявший в горле ком. Полковник Роудс, не отрывая глаз от черной пирамиды, стал пробираться через толпу зевак, а существо с личиком Стиви осталось возле «сивика», на котором все они приехали.

— Рэй! О, Господи! — вскрикнула Джесси, добравшись до сына. Она не знала, обнять его или наподдать ему как следует, но, судя по виду Рэя, тумаков и шишек он наполучал предостаточно, и Джесси остановилась на первом варианте.

— Уй, мам, — запротестовал мальчик, вырываясь. — Не устраивай кино.

Том увидел покрытое синяками лицо Коди, оглядел Щепов и «Гремучек» и отчетливо представил себе, что, должно быть, произошло. Злость рассеялась, и теперь он с ужасом уставился на пирамиду, возвышавшуюся в кольце пляшущих языков пламени.

— Не-ет, шлангом такое не унять, нет-с! — Это был Хитрюга Крич в куртке из желто-синей шотландки, чуть более светлых синих слаксах и жемчужно-серой рубашке с открытым воротом. Выбрать галстук из своей обширной коллекции вырвиглазов у Хитрюги не было времени. Ударная волна сотрясла его дом и выкинула Хитрюгу вместе с женой, Джинджер, из постели. Голова Крича тряслась, челюсть дрожала. — Я битый час провисел на телефоне, пытаясь выяснить в головной конторе, что это за бардак! Том, что это за штука там, будь ей пусто?

— Думаю… это космический корабль, — сказал Том, и Крич на секунду сделал большие глаза.

— Пардон за грязь в ушах, — сделал Крич еще одну попытку, — но мне показалось, будто ты сказал…

— Да, сказал. Космический корабль.

— Ч т о? — Вэнс стоял достаточно близко, чтобы услышать. — Том, ты рехнулся?

— Спроси полковника Роудса. — Том кивнул на военного летчика. — Он тебе скажет, что это такое.

Роудс внимательно осматривал небо и вдруг увидел то, что искал. Мигая хвостовым огнем, над Инферно сновал реактивный «Фантом-F4Е» с базы Уэбб. Проводив самолет взглядом, Роудс увидел, что он начинает разворачиваться для очередного пролета над пирамидой. Вероятно, в этот миг пилот передавал на базу, что видит. Вскоре небо должно было заполниться кружащими над Инферно реактивными самолетами. Полковник оглянулся на Дифин и увидел, что она неподвижно стоит у машины, следя за самолетом. «Гадает, нельзя ли улететь на таком с нашей планеты», — подумал Роудс. Дифин казалась обычной русоволосой девчушкой, испуганной, трепетной, как жеребенок.

Ему пришло в голову, что она только-только выучилась ходить. Вероятно, она еще не знала, как бегать, не то ее давно бы и след простыл.

— Вы что-нибудь знаете об этом, полковник?

Роудс неохотно отвлекся от Дифин. К нему приближался шериф в сопровождении какого-то мужчины в чудовищной желто-синей куртке спортивного покроя.

— Что это за дрянь? — спросил Вэнс. На лице шерифа засохла одинокая струйка крови. — Откуда она?

— Об этом я знаю не больше вашего.

— А Том Хэммонд сейчас сказал совсем другое, мистер! — задиристо заявил Хитрюга Крич. — Вы только гляньте, что за бардак, окаянная сила! Полгорода выкорчевало! А знаете, кому придется за это платить? М о е й страховой компании! Что, черт побери, я должен им теперь сказать?

— Теперь-то это уж точно не метеорит, — Вэнс учуял обман. — Эй, слушайте! Не такая ли штуковина упала в пустыне, а?

— Нет, не такая. — В этом Роудс был уверен: упавшее за городом ИПСП было другого цвета и раз в пять меньше. Он следил за «фантомом»: тот возвращался, чтобы снова низко пролететь над пирамидой. Где, черт побери, болтался Ганни с вертушкой? Роудс был приучен «охранять факты», как это называлось в проекте «Голубая книга», но как утаить такую громадину…

Треск пламени потонул в низком дрожащем звуке. Роудсу показалось, будто кто-то с хлюпаньем, сипло, судорожно втянул воздух.

В следующую секунду из вершины пирамиды вырвалась тонкая колонна яркого фиолетового света, поднявшаяся в небо еще примерно на две сотни футов.

— Что это оно делает? — заорал Вэнс, делая шаг назад.

Дифин знала, что, и крепко сжала кулачки, впиваясь ногтями в ладони.

Столб света начал вращаться, как застывший циклон. Пожарные бросились наутек, и струя воды из пожарного шланга иссякла. Столб вращался все быстрее, от него отделялись светящиеся нити. Они начали переплетаться. На восток, на запад, на север, на юг — во все стороны устремились фиолетовые полосы; они перечеркнули горизонт, забирая небо над Инферно решеткой и беззвучно, мерно и сильно пульсируя.

— Похоже на какую-то поганую клопоморку! — услыхал Коди голос Танка а потом увидел, что реактивный самолет резко задрал нос, намереваясь прорваться сквозь лиловую сеть.

Коснувшийся решетки нос «фантома» смялся в лепешку. Самолет взорвался, превратившись в оранжевый шар, и Роудс крикнул: «Нет!» Попавшие на решетку обломки самолета объяло пламя. Крутясь, они посыпались вниз, чтобы приземлиться в пустыне, в трех или четырех сотнях ярдов за Окраиной.

Решетка продолжала расти, заливая небо мертвенным лиловым светом.

Ровно в семи милях от Инферно и Окраины решетка выгнулась и пошла к земле, взяв город в кольцо. Она перерезала строй маршировавших по шоссе № 67 телеграфных столбов и линию электропередачи, а замешкавшийся и слишком поздно затормозивший шофер грузовика врезался в нее на скорости шестьдесят миль в час. Грузовик сложился в гармошку, шины полопались, мотор вмяло в кабину. Грузовик отскочил от решетки и взорвался точь-в-точь как если бы въехал в каменную стену. Дикий кролик по другую сторону решетки испугался и попытался пробежать сквозь нее к своей норе, но поджарился раньше, чем его мозг зарегистрировал боль.

Закрепляясь, образующие решетку линии ушли глубоко в землю, перерезав водопроводные трубы. Под землей заревел пар.

На Селеста-стрит разом погасли все фонари. В домах воцарилась тьма. Потухли экраны телевизоров, перестали тикать электрические часы. Холодильные насосы в «Ледяном дворце» застонали и остановились. Погасли глаза светофоров и три стеклянных шара на мосту через Змеиную реку.

И Джесси, и Том, и Роудс с Вэнсом, и Коди с Риком услышали замирающий гул: остановилась огромная цепочка механизмов, изо дня в день дающих жизнь Инферно и Окраине; все они, от кондиционера в комнате для бальзамирования в похоронном бюро до электронных замков на банковских сейфах, доживали последние секунды.

А потом все закончилось.

Инферно и Окраину, залитые лиловым светом небесной решетки, объяла тишина. Слышался только рев пламени.

У Роудса пересохло во рту. Что-то снова высекло искру на востоке внутри решетки — вероятно, взорвался второй реактивный самолет, попытавшийся вырваться за ее пределы. Пламя быстро потухло, на землю посыпалось что-то напоминающее пепел. Роудс понял, что перед ним силовое поле, которое генерирует источник энергии, находящийся внутри пирамиды.

— Батюшки-светы, — простонал Хитрюга Крич.

«Чат-чат-чат» винтов заставило Роудса повернуться на юго-запад. Оттуда примерно в семидесяти футах над землей летел военный вертолет. Держась на безопасном расстоянии от черной пирамиды, он медленно сделал круг над Инферно и снова сел в Престон-парке. Бегом кинувшись к нему, полковник увидел Ганнистона, который, пригнувшись, выбирался наружу. Джим Тэггарт, долговязый рыжий пилот, выключил двигатель. Винты взвыли и остановились.

— Мы видели пожар! — сказал Ганнистон, когда Роудс оказался рядом с ним. — Мы были в воздухе, и тут это… не знаю что… осветило небо. Что случилось с фонарями?

— Тока нет. Это силовое поле, Ганни. Только что на моих глазах два «фантома» въехали в него — с концами. Проклятая хреновина, небось, тянется на мили!

Ганнистон уперся глазами в пирамиду. Щеки капитана горели от возбуждения, в глазах сияли красные отблески пожара.

— Еще одно ИПСП, — сказал он.

— Угадал. Остальные вертушки летят?

— Нет, сэр. Вылетели только мы. Сэндерс и О'Бэннон еще на точке.

— По-моему, первоочередную важность для нас только что приобрела вот э т а точка, согласен? Иди за мной. — Полковник широким шагом двинулся к шерифу Вэнсу, Ганнистон не отставал. — Надо поговорить, — сообщил Роудс Вэнсу, чьи недоумевающие глаза по-прежнему умоляли о доступном объяснении. — Пошлите кого-нибудь разыскать мэра. Лучше, если придут и священники вообще, любой, кто может помочь справиться с толпой. Встретимся через пятнадцать минут в вашем кабинете. Нам понадобятся фонарики, свечи — что сумеете собрать.

— Через пятнадцать минут, — повторил Вэнс и обалдело кивнул: — Ага. Ладно. — Он посмотрел на решетку и сглотнул, кадык подпрыгнул. — Мы… нас посадили в к л е т к у, так? Я видел, как самолет разнесло в клочки. Эта чертова клетка уходит прямо за гори…

— Слушайте меня очень внимательно, — сдерживаясь, тихо сказал Роудс, приблизив лицо к самому лицу шерифа, так, что почувствовал кислый запах пота. — Я жду от вас, что вы сохраните ясную голову и будете соображать должным образом. Вы здесь — третье ответственное лицо после меня и капитана Ганнистона. Понятно?

Вэнс выпучил глаза. По правде говоря, ему никогда, даже в самых дичайших кошмарах, не мерещилось, что он окажется ответственным за критическую ситуацию в Инферно. До сих пор самой больной проблемой, с какой шериф сталкивался, было не давать «Отщепенцам» и Гремучкам отправить друг друга в мир иной. И вот в считанные секунды все переменилось.

— Д-да, сэр, — ответил он.

— Идите! — распорядился Роудс, и Вэнс заторопился прочь. Теперь — за Томом и Джесси, отвести их на собрание. Придется проверить телефоны (правда, Роудс уже догадался, что они будут молчать, отключенные той же силой, которая уничтожила линию электропередачи) и попробовать работающую от батарей рацию шерифа. Вдруг радиоволны пробьются через заслон на базу ВВС Уэбб? Однако Роудс не представлял, какие изъяны могут отыскаться в силовом поле или есть ли они вообще. «Посадили в клетку», сказал Вэнс? «Угадал», — буркнул полковник себе под нос.

Он поглядел в сторону «сивика» Тома и пережил очередное потрясение.

Дифин там не было.

Ее вообще нигде не было видно.

Джесси заметила это почти одновременно с полковником, и сначала у нее вырвалось: «Сти…» Она осеклась. «Том, Дифин пропала!» — сказала она, и Том увидел, что там, где пару секунд назад стояла Дифин, пусто. Они начали искать среди зевак, а Рэй уселся на бровку тротуара и стал пересчитывать зубы. Все оказались на месте, но парнишка чувствовал, что вот-вот отключится.

Через несколько минут Том и Джесси обнаружили, что на Селеста-стрит Дифин нет.

На автодворе Кейда пламя с ревом пожирало запасы краски и смазки, от горящих покрышек и масел под купол решетки поднимались черные пласты дыма. Он собирался там в грозовые тучи, а висевшая в небе луна почернела.

23. ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ

— Ч т о т а к о е? — сипло спросил Эрли Мак-Нил, неторопливо растягивая слова.

— Тело ребенка заняла чужая форма жизни, — повторил Роудс. — Откуда она взялась — не знаю. Откуда-то оттуда. — Он вытер потный лоб влажным бумажным полотенцем. Рубашка прилипала к спине. Электрический вентилятор, естественно, не работал, и в конторе у шерифа было жарко и душно. Несколько мощных фонарей, «реквизированных» в хозяйственном магазине, давали ослепительно яркий свет. Помимо доктора Мак-Нила, Роудса и шерифа, в конторе присутствовали: Джесси, Том, настоятель баптистской церкви преподобный Хэйл Дженнингс, отец Мануэль Ла-Прадо и его более молодой помощник, отец Доминго Ортега. В качестве представителя Окраины Ла-Прадо попросил придти Ксавьера Мендосу, а рядом с Мендосой стоял и грыз ногти мэр Бретт.

— Значит, из шара появилось какое-то существо и залезло в Стиви Хэммонд? По-вашему, мы должны это скушать? — продолжал Эрли. Он сидел на принесенной жесткой скамье, принесенной из камеры.

— Дело обстоит несколько сложнее, но суть вы ухватили. Я думаю, она я говорю об этом создании, как о существе женского рода, поскольку это тоже упрощает дело — находилась в сфере до тех пор, пока не сумела осуществить перемещение. Каким образом или каковы принципы, лежащие в основе этого процесса, я объяснить не сумею. Очевидно одно: мы имеем дело с чертовски странной технологией.

— Мистер, я в жизни не слышал такой чертовщины! Прошу прощения, святые отцы. — Мак-Нил покосился на Дженнингса и Ла-Прадо и, чиркнув спичкой о подметку, закурил сигару: кому не по вкусу дым, тот может проваливать. — Том, что скажете вы с доктором Джесси?

— Только одно: это правда, — сказал Том. — Стиви… больше не Стиви. Это существо называет себя Дифин.

— Не совсем так, — поправил Роудс. — М ы называем ее Дифин. Думаю, она отождествила себя с одной из картинок, которые увидела у Стиви. Не знаю, с чем именно — с дельфином или с океаном… Однако вряд ли это ее настоящее имя, иначе она лучше владела бы нашим языком.

— Вы хотите сказать, что она не умеет говорить? — голос у отца Ла-Прадо был тихий, болезненный. Старику шел восьмой десяток, у него были большие, блестящие карие глаза и копна белоснежных волос. Согбенный годами, он держался с большим достоинством. Сейчас он сидел за столом Дэнни Чэффина.

— Она может общаться, но лишь в тех пределах, в каких позволяет предпринятый ею беглый экскурс в английский язык. Как оказалось, она обладает высокоразвитым интеллектом и вдобавок весьма цепкой памятью — на то, чтобы заучить алфавит, усвоить толковый словарь и проглотить энциклопедию, у нее ушло всего несколько часов. Но я уверен, что остается еще множество понятий, которые она не в состоянии осмыслить или перевести нам.

— И она сбежала? — спросил Вэнс. — Чудовище с другой планеты свободно разгуливает по нашим улицам?

— Я не думаю, что она опасна, — поспешно возразила Джесси, пока Вэнс не зашел в своих рассуждениях слишком далеко. — По-моему, ей одиноко и страшно. Я н е с ч и т а ю ее чудовищем.

— Страсть как благородно, если учесть, как она забралась в вашу малышку. — Вэнс сообразил, ч т о сболтнул, и быстро взглянул на представителей Окраины, а потом — опять на Джесси. — Слышьте, с виду-то она… оно… или как его там… может, и впрямь девчурка… а почем знать… ну… может, она и впрямь чего у м е е т … к примеру, мысли читать…

Тогда тебе волноваться нечего, подумала Джесси. Твои страницы пусты.

— …а то и управлять ими. Может, эта чертовка умеет пускать луч смерти или…

— Прекратите истерику, — решительно велел Роудс, и Вэнс немедленно затих. — Во-первых, капитан Ганнистон с нашим пилотом уже вылетели на поиски Дифин. Во-вторых, я согласен с миссис Хэммонд. Существо не кажется угрожающим. — Слово «опасным» полковник не употребил, припомнив, как пожал руку молнии. — Постольку поскольку м ы не угрожаем е й, — прибавил он.

— А что вы думаете делать, когда найдете ее? Как вы собираетесь запихать ее обратно в шар? — Вокруг головы Эрли плавал ореол табачного дыма.

— Еще не знаем. Сфера пропала. Видимо, она ее спрятала. По-моему, она не собиралась здесь приземляться, если вас это хоть как-то утешит. Она летела куда-то еще — просто ее средство передвижения вышло из строя.

— Полагаю, под «средством передвижения» вы подразумеваете космический корабль, — сказал от окна преподобный Хэйл Дженнингс. В свете небесной решетки его похожая на желудь лысая голова казалась нежно-фиолетовой. Грузный широкоплечий Дженнингс, давно разменявший пятый десяток, сложением напоминал гидрант и в свое время (он тогда служил во флоте) был чемпионом по боксу. — Как же она вела ракету, если находилась в сфере?

— Не знаю. Это можно выяснить только у нее.

— Ладно, а как насчет э т о г о? — Дженнингс кивнул на черную чешуйчатую пирамиду. — Джентльмены, не знаю, как вам, но мне от нашего гостя изрядно не по себе.

— Ага, — согласился Вэнс. — Почем мы знаем, что Дифин не вызвала эту штуку подсобить ей захватить нас?

Полковник Роудс тщательно взвешивал слова. Сказать, что пирамида привела Дифин в ужас, вовсе не означало помочь собравшимся сохранить душевное равновесие, однако и скрывать правду не было смысла.

— Никаких доказательств, что пирамиду вызвала Дифин, нет, но она должна знать, что это. Перед самым приземлением этой штуки она все повторяла: «Кусака».

Воцарилось молчание — усваивались возможные значения слова.

— Может, это название планеты, с которой она родом, — предположил Вэнс. — Может, в девчонке сидит здоровенная оса.

— Как я уже сказал, — настойчиво продолжал Роудс, — она только что научилась говорить по-английски. На слово «к у с а к а» ее явно навело что-то из увиденного. — Он вспомнил фотографию скорпиона на доске объявлений у Стиви. — Что она хотела этим сказать, я не знаю.

— Вы многого не знаете, молодой человек, — с бледной улыбкой сказал отец Ла-Прадо.

— Да, сэр, но я стараюсь узнать. Как только мы отыщем Дифин, мы, может быть, сумеем прояснить часть вопросов. — Роудс быстро взглянул на часы: было 22:23. С момента приземления пирамиды прошло чуть больше получаса. — Далее, насчет обесточивания. Все вы видели облако дыма, висящее под куполом решетки. Мы находимся в неком силовом поле, которое генерирует пирамида. Оно не дает дыму улетучиться и перерезает линию электропередачи и телефонные линии. Штука прочная, хотя кажется прозрачной. Как будто нас накрыли большой стеклянной миской. Ни входа, ни выхода. Ни для чего. — Чуть раньше полковник воспользовался рацией шерифа и попытался выйти в эфир, но решетка отражала радиоволны, и он услышал только вой статических разрядов.

— Силовое поле, — повторил Дженнингс. — Докуда оно доходит?

— Мы намерены слетать и проверить. Я полагаю, его границы совпадают с границами Инферно и Окраины — вероятно, до них не больше десяти миль. Об утечке воздуха нам тревожиться не следует (надеюсь, подумал он), но и дым никуда не денется.

Пожар бушевал. Черный дым, валивший от груд горящих покрышек, сгущался под куполом решетки и уже начинал заволакивать улицы. Пахло гарью.

Эрли хмыкнул, глубоко затянулся, выпустил облачко дыма, бросил окурок на пол и раздавил.

— Полагаю, относительно утечки воздуха я приму свои меры, — проворчал он.

— Годится. Спасибо.

— Минуточку, — рядом с отцом Ла-Прадо стоял отец Ортега — худощавый, серьезный, с седеющими висками. — Вы сказали, это силовое поле не позволяет ни войти в него, ни выйти наружу, с и? Разве не ясно, что в этом есть определенная цель?

— Да, — сказал Вэнс. — Держать нас в клетке, пока идет захват.

— Нет, — продолжал священник, — держать в клетке не н а с. Лишить свободы Дифин.

Роудс посмотрел на Тома и Джесси. Каждый уже осторожно подступался к такому выводу. Если черная пирамида — или нечто внутри нее — явилось за Дифин, сама Дифин явно не желала, чтобы ее забрали. Он снова переключил внимание на спокойное, серьезное лицо Ортеги.

— Это, опять-таки, можно выяснить только у нее. Сейчас нужно обсудить вот что: как справиться с толпой. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь сегодня ночью хорошо спал. Думаю, лучше пусть люди знают, где можно будет собраться, найти свет и еду. Есть предложения?

— Школьный спортзал не подойдет? — спросил Бретт. — Он достаточно большой.

— Люди хотят быть поближе к дому, — сказал Дженнингс. — Как насчет церквей? У нас есть добрая тонна свечей, а в хозяйственном, наверное, можно позаимствовать керосиновые лампы.

— С и. — Ла-Прадо согласно кивнул. — Можно поделить съестные припасы из булочной и бакалеи.

— Небось, в «Клейме» найдется пара банок кофе, — сказал Вэнс. — Не помешает.

— Хорошо. Следующий вопрос: как убрать людей с улиц? — Роудс выжидательно посмотрел на Ла-Прадо и Дженнингса.

Ла-Прадо сказал:

— У нас на колокольне есть колокола. Если их не сорвало, можно начать звонить.

— Для нас это проблема, — отозвался Дженнингс. — У нас колокола электронные. А настоящие сняли четыре года назад. Пожалуй, я смогу найти добровольцев, которые пойдут по домам и дадут людям знать, что мы открыты.

— Это и проблемы питания я оставляю вам с мэром, — сказал Роудс. Сомневаюсь, что мы уведем с улицы всех, но чем больше народу разойдется по домам, тем лучше я буду себя чувствовать в сложившейся ситуации.

— Доминго, вы проводите меня? — Ла-Прадо с помощью Ортеги поднялся. Я велю звонить и попрошу прихожанок собрать еду. — Он зашаркал к двери и на пороге остановился. — Полковник Роудс, если кто-нибудь спросит меня, что происходит, можно будет воспользоваться вашим объяснением?

— А именно?

— «Не знаю», — с коротким язвительным смешком пояснил старый священник. Он позволил Мендосе открыть ему дверь.

— Не уходите слишком далеко, святой отец, — сказал Эрли. — Очень скоро вы можете мне понадобиться. И вы тоже, Хэйл. Мне уже привезли четверых рабочих Кейда, которым не дотянуть до утра, а когда автодвор остынет настолько, что можно будет забраться внутрь, пожарные начнут вытаскивать и других. Так я себе представляю.

Ла-Прадо кивнул.

— Вы знаете, где меня найти, — сказал он и вместе с Ортегой и Мендосой покинул кабинет.

— Ополоумел мужик, — пробормотал Вэнс.

Эрли поднялся. Прохлаждаться дальше ему было недосуг.

— Ребята, все это было в самом деле познавательно, но мне пора возвращаться в больницу. — После уличной потасовки в городскую клинику Инферно для наложения швов и повязок доставили восьмерых подростков, в том числе Коди Локетта и Рэя Хэммонда, но в первую очередь следовало заняться серьезно пострадавшими с автодвора Кейда — а ведь за смятую, поваленную изгородь, истекая кровью, объятые пламенем, выбрались лишь семеро из сорока шести рабочих смены. Пока Эрли сидел в конторе шерифа, его помощники — три штатных медсестры и шесть добровольцев — в резком сиянии аварийных светильников обрабатывали пострадавших от шока, изрезанных стеклом людей. — Док Джесси, вы бы мне очень пригодились, — сказал Эрли. У меня там парень с куском металла, который царапает ему хребет, а еще одному очень скоро придется расстаться с раздавленной рукой. Том, если вы способны ровно держать фонарик и не испугаетесь нескольких капель крови, могу пристроить к делу и вас. — Доктор подумал: очень скоро пожарные вынесут трупы остальных, и у Ноя Туилли работы окажется не меньше.

— Пожалуйста, — сказал Том. — Полковник, вы дадите нам знать, когда найдете ее?

— Сразу же. А сейчас я иду встречать Ганни.

Следом за Эрли они вышли на улицу, где все приобрело лиловый оттенок. Там еще толклись зеваки, но большая часть толпы растеклась по домам. Роудс пошел в сторону Престон-парка, Том и Джесси — к своему «сивику», а Эрли проворно забрался в свой «багги».

С ревом уносясь прочь, «багги» чуть не столкнулся с большим, как линкор, желтым «кадиллаком». Кадиллак остановился у конторы шерифа. Оттуда выбралась одетая в ярко-красный спортивный костюм Селеста Престон и, уперев руки в бока, критически уставилась на массивную пирамиду за рекой. Запрокинув лицо с резкими чертами, она обследовала светло-голубыми глазами небесную решетку. Селеста уже видела приземлившийся в Престон-парке вертолет («Один из тех, что обжужжали меня утром!»), и ее праведный гнев вновь воскрес. Однако довольно скоро он иссяк. Чем бы ни были и откуда бы ни взялись здоровенная мерзость на автодворе Кейда и закрывшая небо лиловая сеть, они тревожили Селесту куда сильнее, чем ее грубо прерванный утренний сон.

Из конторы Вэнса появились мэр Бретт и Хэйл Дженнингс. Они собирались на Аврора-стрит, к хозяину бакалеи. Бретт чуть не налетел на Селесту, и душа у него ушла в пятки: мэр до смерти боялся вдовы Престон.

— Э-э… миссис Престон! Чем могу…

— А, здравствуйте, пастор, — перебила Селеста и обратила холодный взгляд на мэра. — Бретт, от души надеюсь, что вы можете объяснить мне, что там за штука, почему все небо освещено и по какой такой причине у меня нет света и не работает телефон!

— Да, мэм. — Бретт с трудом сглотнул, лицо покрылось бисеринками пота. — Ну… видите ли… полковник говорит, это космический корабль, он создает силовое поле, которое отключило электричество, и… — Никакой возможности объяснить происходящее не было, Селеста же наблюдала за мэром, как парящий в небе ястреб — за мышью.

— Миссис Престон, я думаю, лучше всего вам спросить шерифа Вэнса, посоветовал Дженнингс. — Он все вам расскажет.

— Сейчас спрошу! — пообещала Селеста. Мужчины направились к синему «форду» пастора, а Селеста расправила плечи, вздернула подбородок и вихрем влетела в контору, едва не сорвав дверь с петель.

Шерифа Вэнса она застигла в тот момент, когда он, запустив руку в нутро автомата, торгующего газированной водой, вызволял оттуда банку кока-колы.

— Мне нужны ответы на несколько вопросов, — объявила Селеста, когда дверь за ней захлопнулась.

Когда Селеста Престон ворвалась в контору, Вэнс вздрогнул, но совсем незаметно: его нервная система сполна получила свою долю потрясений. Он продолжал заниматься банкой, которая восхитительно холодила пальцы. Еще разок повернуть как следует, и он ее вытащит.

— Садитесь, — предложил шериф.

— Я постою.

— Как угодно. — Черт, что ж эта банка не вылезает? Обычно жестянки легко выскакивали наружу. Вэнс покачал банку, но она, похоже, за что-то зацепилась.

— Да Господи Боже! — Селеста подлетела к шерифу, не слишком деликатно отодвинула его в сторону, засунула руку в автомат и ухватила банку. Резко выкрутив запястье влево, она вытащила жестянку. — Вот, нате!

Шериф вдруг обнаружил, что банка уже не так ему нужна. Рука Селесты была тощей, как рельса, и он подумал: потому-то ей и удалось.

— Нет, — отказался он. — Возьмите себе.

Обычно Селеста пила только диетическую колу, но было так душно и жарко, что она решила не привередничать. Она вскрыла банку и отпила несколько глотков прохладной жидкости.

— Спасибо, — сказала она. — А то в горле, знаете ли, пересохло.

— Угу, что верно, то верно. И фонтанчик тоже не работает. — Кивком показав на фонтанчик, Вэнс уловил странный аромат, похожий на аромат корицы или какой-то другой пряности. Секундой позже шериф понял, что пахнет, должно быть, от Селесты Престон — возможно, мылом или шампунем. Приятный запах тут же улетучился, Вэнс опять почуял собственный пот и пожалел, что не спрыснулся дезодорантом покрепче — его «Брут» очень быстро выветривался.

— У вас кровь на лице, — сказала Селеста.

— А? Угу, наверно. Порезался стеклом. — Шериф пожал плечами. Пустяки. — Его нос снова уловил слабый запах корицы.

Вот они, мужчины, подумала Селеста, допивая кока-колу. Проклятые идиоты режутся, истекают кровью, как заколотые свиньи, и делают вид, будто ничего не заметили! Уинт был таким же — один раз разорвал руку о колючую проволоку, а вел себя так, словно занозил палец. Пытался казаться крутым. Вероятно, если снять с Вэнса полсотни фунтов жира, получится вылитый Уинт.

Она встряхнулась. Что это, жара? Или висящий в воздухе дым? Селеста никогда не чувствовала ни капли влечения к Эду Вэнсу и однозначно не собиралась начинать. Швырнув жестянку в корзину для мусора, она резко сказала:

— Я хочу знать, кой черт здесь творится, и с е й ч а с ж е!

Вэнс перестал принюхиваться. Не корица, решил он. Наверно, гамамелис. Он подошел к столу и достал ключи от патрульной машины.

— Вам говорят! — фыркнула Селеста.

— Мне надо съездить за Дэнни Чэффином к нему домой. Дежурные сбежали. Хотите услышать, в чем дело, придется поехать со мной. — Он уже шел к двери.

— Нечего забастовки устраивать!

Шериф остановился.

— Мне надо запереть контору. Вы идете или нет?

Ад Селеста представляла себе именно как поездку в патрульной машине, где за рулем трясутся жиры Вэнса, но поняла, что придется стерпеть.

— Иду, — процедила она сквозь зубы и последовала за шерифом.

24. СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

— Господи помилуй! — Хитрюга Крич выглянул из треснувшего окна и посмотрел на пирамиду. Он так и не снял желто-синюю клетчатую спортивную куртку. Рыжий клок волос взмок от пота и прилип к сверкающей лысине. Слышишь, Джинджер: свались эта штука двумя сотнями ярдов севернее, мы сейчас лежали бы в могиле. К а к, черт возьми, я объясню это мистеру Брассуэллу?

Джинджер Крич задумалась. Она сидела в кресле-качалке в обшитой сосновыми панелями гостиной. На Джинджер был простой синий халат, на ногах — тапочки, в седеющих волосах — розовые трубочки бигуди. Она хмурилась.

— Стихийное бедствие, — решила она. — Так и скажешь. Промысел Божий.

— Стихийное бедствие, — повторил Хитрюга, пробуя, как это звучит. Нет, на это он не купится! И потом, будь это метеорит или что-то, упавшее не по собственной воле, вышло бы, что это стихийное бедствие. А раз оно соображает, какое ж это стихийное бедствие? Где тут промысел Божий?

Харв Брассуэлл, начальник Крича, сидел в Далласе и, когда речь заходила о возмещении убытков, становился весьма прижимистым.

— Ты хочешь сказать, что у Господа нет воли и разума? — спросила Джинджер, прекращая покачиваться в кресле.

— Нет, конечно! Просто стихийное бедствие — это буря, засуха… в общем, то, что по силам вызвать только Богу. — Звучало это все равно неубедительно, но Кричу вовсе не хотелось раззадорить Джинджер: жена исступленно верила в Эрнста Энгсли, Кеннета Коуплэнда и Джимми Свэггарта. — Вряд ли Господь имеет отношение к тому, что произошло.

Кресло-качалка продолжало поскрипывать. Комнату освещали три керосиновые лампы, подвешенные к люстре, имитирующей тележное колесо. На телевизоре горели две свечи. На книжных полках теснились номера «Читательского дайджеста», стопки «Географического журнала», тома страхового законодательства, сборники полезных советов из серии «Как заинтересовать клиента» и религиозная литература Джинджер.

— Держу пари, эта штука стряхнула с фундаментов все дома в городе, раздраженно сказал Хитрюга. — А девяносто процентов окон наверняка побито, провалиться мне на этом месте. И все улицы в трещинах. Я никогда не верил в летающие тарелки, но, клянусь Богом, если это не звездолет, тогда я не знаю, что это!

— Я не хочу об этом думать, — сказала Джинджер, принимаясь раскачиваться сильнее. — Никаких звездолетов.

— Да уж не Леденцовая гора, будьте покойны! Господи, что за бардак! Он провел по лбу прохладным стаканом чая со льдом, который держал в руке. Разумеется, с отключением энергии холодильник перестал работать, но в морозильнике пока сохранилось несколько ванночек с кубиками льда. Правда, было так жарко, что долго продержаться они не могли. — Этот полковник Роудс устроил совещание с шерифом и мэром Бреттом. Меня, правда, не позвали. Наверное, я недостаточно важная персона. Я могу каждому в городе продать страховой полис и ждать до посинения, и все равно я недостаточно важная персона. А все ты! Большое тебе спасибо!

— Кроткие наследуют землю, — отозвалась Джинджер, и Хитрюга нахмурился, поскольку не понимал, о чем она. Он думал, что она и сама этого не понимает.

— Кротких ищи в другом месте! — сообщил он жене. Та ничего не ответила и продолжала качаться. Хитрюга услышал, как за рекой, в католической церкви, ритмично загудел колокол, скликая прихожан. — Никак, отец Ла-Прадо открывает лавочку. Догадываюсь, что и преподобный Дженнингс не отстанет. Только одними колоколами людей разве удержишь…

Раздался другой звук. Хитрюга осекся.

Это был резкий треск раздираемой кирпичной кладки.

Внизу, подумал Хитрюга Крич. Похоже, пол в подвале лопается к чер…

— Что это? — вскрикнула Джинджер, поднимаясь. Пустая качалка продолжала поскрипывать.

Деревянный пол задрожал.

Хитрюга поглядел на жену. Глаза Джинджер остекленели и стали огромными, рот округлился. Тележное колесо у них над головами затряслось, керосиновые лампы закачались. Хитрюга сказал:

— Я… по-моему, это землетрясе…

Пол вздыбился, словно снизу его атаковало что-то огромное. В свете ламп блеснули выскочившие из досок гвозди. Джинджер попятилась, споткнулась, упала и испустила пронзительный вопль, потому что Хитрюга рухнул на колени.

Затрещало дерево. На глазах у Джинджер пол под Хитрюгой раскололся, и он по шею провалился в разлом. Вокруг, заполняя комнату, клубилась пыль, но лицо Хитрюги еще можно было различить: смертельно бледное, вместо глаз — провалы, на дне которых плескалось потрясение. Он смотрел, как Джинджер отползает от обваливающегося пола.

— Меня что-то схватило, — сказал Хитрюга голосом, превратившимся в страшный тонкий всхлип. — Помоги мне, Джинджер… пожалуйста. — И протянул ей руку. С пальцев медленно стекало что-то вязкое, похожее на серую слизь.

Джинджер завыла, мотая головой с раскачивающимися трубочками бигуди.

А потом Хитрюга исчез. Исчез в дыре под полом гостиной. Дом снова затрясся, стены, предавшие хозяина, страдальчески стонали. Из трещин в сосновых панелях, подобно призрачному дыханию, поднималась известковая пыль… а потом все стихло. Слышалось лишь поскрипывание кресла-качалки и люстры, тележного колеса. Одна лампа сорвалась, но не разбилась, и лежала на круглом красном коврике.

Джинджер Крич прошептала: «Хитрюга?» Она дрожала, по лицу бежали слезы, мочевой пузырь был готов лопнуть. Потом выкрикнула: «ХИТРЮГА!»

Ответа не было, только внизу из сломанной трубы с журчанием текла вода. Вскоре струйка иссякла, и похожее на смех журчание прекратилось.

Джинджер, чьи мышцы стали вялыми, как холодные резиновые бинты, заставила себя сделать шаг к дыре. Она должна была заглянуть вниз (не хочу, не буду, не надо), должна была — ведь дыра забрала ее мужа. Джинджер добралась до рваного края, и тут желудок пригрозил выбросить свое содержимое наружу, поэтому ей пришлось крепко зажмурить глаза и пересилить себя. Тошнота прошла, и она заглянула в дыру.

Темнота.

Она потянулась за керосиновой лампой и подкрутила фитиль. Пламя затрепетало, замигало и вытянулось оранжевым остреньким язычком, похожим на лезвие ножа. Джинджер сунула лампу в дыру, а другой рукой так вцепилась в обломанный край, что костяшки пальцев побелели.

Желтая пыль осыпалась, закручиваясь крохотными смерчами. Джинджер оглядела расположенный восемью футами ниже подвал. В полу подвала оказалась вторая дыра, словно бы («Да, — подумала Джинджер, — Иисусе сладчайший, да») ПРОГРЫЗЕННАЯ в бетонных блоках. Под полом подвала тоже царил мрак.

— Хитрюга? — прошептала она, и эхо ответило: «Хитрюга? Хитрюга? Хитрюга?» Пальцы Джинджер свело, она выронила лампу, и та, упав в дыру в полу подвала, пролетела еще футов десять или двадцать и вдребезги разбилась о рыжую техасскую землю. Остатки керосина занялись, вспыхнули языки пламени. На дне дыры, там, где что-то уволокло ее мужа в пекло, Джинджер удалось разглядеть поблескивающую слизь.

Немедленно утратив способность рассуждать разумно, Джинджер скорчилась на покореженном полу в позе зародыша, сжалась в тесный комок и лежала, дрожа. Она решила семь раз прочесть Двадцать третий псалом, ведь семь — святое число, и, если читать псалом достаточно долго, с достаточно сильной верой, то, подняв голову, она увидит, что Хитрюга сидит на складном стуле у противоположной стены и читает одну из своих книжек, телевизор настроен на канал ПТЛ, а… м-м… звездолет исчез. Джинджер принялась читать псалом, но, задыхаясь от ужаса, не могла вспомнить слова.

В церкви звонили.

Наверное, сегодня воскресенье, подумала она. Ясное и свежее воскресное утро. Она села, прислушиваясь к колокольному звону. Что это за лиловый свет идет из окна? Где Хитрюга и откуда эта дыра?..

Джинджер всегда любила звон церковного колокола, призывающий к молитве. Пора идти, а Хитрюга может подойти попозже. И пусть только попробует надеть красный костюм — она шкуру с него спустит, честное слово, живьем освежует. Джинджер встала. Глаза были пустыми, на пыльном лице блестели промытые слезами дорожки. Она вышла из дома и босиком пошла по Брасос-стрит.

25. ЛУЧШИЙ ДРУГ СЕРЖАНТА

— Ну, будет, Бегун, не трусь. Не позволю я тебе попасть в беду, нетушки! — Сержант Деннисон потрепал Бегуна по голове, и невидимый пес свернулся у ноги хозяина. — Не тревожься. Старина Сержант тебя защитит.

Сержант Деннисон сидел на краю эстрады посреди Престон-парка. Только что, у него на глазах, вертолет с пилотом и еще двумя людьми на борту поднялся в воздух и на высоте примерно шестидесяти футов с жужжанием взял курс на восток. Шум винтов быстро затихал.

Сержант смотрел вслед улетающему вертолету, пока мигающие огни не скрылись из вида. В католической церкви за рекой звонил колокол. На Селеста-стрит и Кобре-роуд горстка людей, переговариваясь, разглядывала черную пирамиду, но большинство горожан разошлось по домам. Сержант наблюдал, как столб фиолетового света медленно делает оборот за оборотом. Больше всего он напоминал Сержанту шест, какие устанавливают перед мужскими парикмахерскими. Купол лиловой решетки терялся в неподвижных облаках черного дыма, в воздухе пахло гарью. Этот запах не нравился Сержанту — от него оживали темные существа, таившиеся у него в сознании.

Бегун заскулил.

— Э-э, ну-ка не плакать, — успокаивал Сержант, нежно поглаживая воздух. — Я же тебя не бросаю.

Внизу что-то пошевелилось, и вдруг Сержант совсем рядом увидел омытое лиловым светом личико маленькой девочки. В русые волосы набилась пыль. Девочка высунула голову из маленькой щели под эстрадой, куда едва можно было заползти, и теперь озадаченноразглядывала Сержанта.

— Мое почтение, — сказал Сержант. Он узнал ребенка. — Ты дочка мистера Хэммонда. Стиви.

Девочка молчала.

— Ты же меня знаешь, правда? Я Сержант Деннисон. Один раз мама приводила тебя в школу. Помнишь?

— Нет, — на всякий случай сказала Дифин, готовая в любой момент снова заползти в укрытие.

— А я дак хорошо помню. Хотя, по-моему, это было в прошлом году. Сколько тебе нынче будет?

Дифин задумалась.

— Сколько, — повторила она.

Занятный голос, подумал Сержант. Осипла она, что ли? Или шепчет. Послушать, так ей впору пить микстуру от кашля.

— Что ж ты тут делаешь? — Опять никакого ответа. — Вылезла бы поздоровкаться с Бегуном, а? Я помню, ты ему понравилась.

Дифин замялась. Существо не казалось опасным, улыбка, озарявшая грубые черты, была… как тут выражаются?.. приятной. Что это, знак мирных намерений? К тому же Дифин разбирало любопытство: она видела, как человек подошел, слышала, как он сел на плоскую поверхность у нее над головой. Один. Почему же он тогда общался с существом, к которому все время обращался «Бегун»?

Дифин выползла наружу. Сержант увидел, что одежда девочки пропылилась, руки и лицо в грязи, развязавшиеся шнурки кроссовок волочатся по земле.

— Ох, и влетит тебе от мамки! — сказал он. — Ты ходячий комок грязи!

— Я думать, я быть доч-ка, — сказала вновь озадаченная Дифин.

— Ну… ага, конечно. Я просто хотел сказать… ну да ладно. Сержант хлопнул по вымытым добела доскам рядом с собой. — Садись.

Дифин не вполне понимала, о чем речь, — она не видела ни стула, ни скамьи, ни табуретки, на которую можно было бы опереть крестец человеческого тела. Поэтому решила, что ее приглашают просто скопировать позу. И начала садиться.

— Эй! Не сядь на Бегуна!

— Бегу-на? — вопросительно повторила она.

— Конечно! Вот же он! Бегун, подвинь попу и дай девчушке сесть. Помнишь ее, а? Стиви Хэммонд?

Проследив, куда смотрит Сержант, Дифин увидела: человек разговаривал с тем, что она воспринимала как пустое пространство.

— Ну, садись, — сказал Сержант. — Бегун подвинулся.

— Я предпо-читать… — Как же это говорится? — При-ни-мать верти-каль-ное поло-жение…

— А? — Сержант нахмурился. — Это по-каковски?

— Веб-стер, — последовал ответ.

Сержант расхохотался и громко почесал коротко стриженную голову.

— Ох, и штучка ты, Стиви!

Она внимательно наблюдала за движением пальцев Сержанта, потом взяла прядь собственных волос и исследовала разницу. Из чего бы ни состояли формы жизни под названием «человеки», общих характеристик у них, несомненно, было немного.

— Так чего ты прячешься под эстрадой? — спросил Сержант, почесывая Бегуну морду. Дифин водила глазами за совершающей волнообразные движения рукой. Сержанту ее молчание показалось угрюмым. — Вон что. Удрала из дому?

Никакого ответа.

Он продолжал:

— Ну, тут удирать из дому особо н е к у д а, верно? Родители-то, небось, волнуются? Вон, эка пакость расселась!

Дифин наградила предмет разговора быстрым холодным взглядом, и тело, которое она занимала, сотрясла дрожь.

— Вы это называть так? — спросила она. Такого термина в «Вебстере» не было. — Э-ка па-кость?

— А то что же? — Сержант хмыкнул и покачал головой. — Сроду ничего такого не видел. И Бегун тоже. В эту штукенцию можно запросто засунуть весь город, еще и место останется, ей-Богу.

— Зачем?

— Зачем что?

Дифин, чувствуя, что имеет дело с формой жизни, обладающей минимальными способностями, терпеливо пояснила:

— Зачем засунуть весь город внутрь э-ка па-кость?

— НА САМОМ ДЕЛЕ я не то хотел сказать. В смысле… ну, понимаешь — к примеру. — Сержант обвел взглядом небесную решетку. — Я видел, как самолет врезался в эту штуку. БУМ! Раз — и нету. Я на крыльце сидел и видел. Недавно толковал я с его преподобием, дак его преподобие говорит, это все равно, как ежели бы над Инферно перевернули вверх дном стеклянную миску. Говорит, нету ходу ни туда, ни сюда. Никому и ничему. Он говорит, это что-то из… — Он махнул рукой в ночь. — Оттуда, издаля. — Сержант опять потянулся к Бегуну. — Но мы с Бегуном не пропадем, не сомневайся. Мы уж давно вместе. Нипочем не пропадем.

«За-блуж-дение, — подумала Дифин. Настойчивая вера в нечто ложное (противоположность истинному), типичная для некоторых психических (или относящихся к сознанию) нарушений». И спросила:

— Что есть Бе-гун?

Сержант посмотрел на нее так, будто вопрос поразил его до глубины души. Раскрыл рот. Несколько секунд казалось, что лицо его осунулось, а глаза остекленели. Дифин ждала ответа. Наконец Сержант сказал:

— Мой друг. Мой лучший друг.

Раздалось урчание — такого звука Дифин еще не слышала. Урчание становилось все громче, и она испытала неприятное ощущение: звуки перекатывались и кувыркались у нее в самой середке.

— Да ты, никак, голодная, — глаза Сержанта прояснились. Он опять улыбался. — Вишь, животик разговорился!

— Жи-во-тик? — Новое, изумительное откровение. — Что он хотеть сообщать?

— Поесть надо, вот что! Но говоришь ты и впрямь занятно. А, Бегун? Он поднялся. — Иди-ка лучше домой. Твои небось обыскались.

— Домой, — повторила Дифин. Это понятие не вызывало затруднений. Мой дом… — Она обшарила глазами небо. Решетка и клубы дыма заслоняли ориентиры, и разглядеть звездный коридор Дифин не удалось. — Там, далеко. — Она скопировала жест Сержанта — он показался ей подходящим для того, чтобы обозначить большое расстояние.

— Да ну, небось шуткуешь! — укорил ее Сержант. — Твой дом в конце улицы. Пошли, сведу тебя к мамке.

Он намерен отвести меня к коробке, в которой обитают Стиви, Джесси, Том и Рэй, поняла Дифин. Причин прятаться больше не было. Эту планету нельзя было покинуть. Следующий ход был не за ней. Поднявшись на стеблях, которые все еще казались корявыми и шаткими, она двинулась вслед за аборигеном по фантастической местности. Даже самые таинственные, труднопостижимые грезы не подготовили ее к тому, что она увидела на этой планете: по обе стороны плоской, варварски твердой поверхности громоздились ряды коробок, выстроенных вопреки здравому смыслу и рассудку, и высились безобразного цвета наросты, усаженные устрашающими остриями. По этим твердым поверхностям двигались тряские, отвратительно утяжеленные гравитацией коробки поменьше — транспортные средства человеков. Они грохотали так, будто рушились миры. Дифин знала термины «дома», «кактусы», «автомобили»; она почерпнула их из чудовищного сборника под названием «Британская энциклопедия». Но реальность смущала куда сильнее, чем описания и плоские изображения. Сражаясь на ходу с силой тяжести, Дифин услышала, как существо «Сержант Деннисон» говорит: «Да угомонись ты, Бегун! Нечего носиться, грязь собирать! Нет, бросать палочку я тебе не буду!» Она задумалась: нет ли здесь измерения, о котором она не подозревает — другого мира, спрятанного за видимым. О, здесь было чему поучиться, над чем поразмышлять, вот только время не позволяло.

Она оглянулась. Боль в неподатливых структурах не позволила повернуть голову на сто восемьдесят градусов. Дифин знала, что эти структуры называются «кости». Кости конечностей занятого ею тела все еще ныли после той невероятной позы, какую Дифин недавно придала ему. Поняв, что кости каркас аборигенов, она признала их чудом инженерии, предназначенным для противостояния силе тяжести и гашения страшных ударов, сопутствующих «ходьбе». Эти создания, размышляла она, должны быть запанибрата с болью, ведь она присутствует постоянно. Разумеется, человеки были выносливым видом, раз сносили такие пытки, как «автомобиль», «улица» и «кроссовки».

Дифин на секунду задержала взгляд на «экапакости» и фиолетовой решетке. Если бы Сержант Деннисон увидел, под каким углом выгнулась шея девочки, он совершенно справедливо подумал бы, что она вот-вот сломается. Ловушка расставлена, подумала Дифин на своем звенящем языке. Вред уже причинен. Скоро ловушка начнет действовать, и жизнеспора под названием Ин-фер-но вымрет. Вымрет до основания.

Грудь Дифин стеснило чувство куда более болезненное, чем даже сила тяжести. Примитивные, невинные человеки не знали, что их ждет впереди.

Дифин споткнулась. Из-за меня, подумала она. Из-за того, что я явилась сюда, на эту планетку у обочины звездного коридора, в юную цивилизацию, еще бесконечно далекую от технологии, которая позволит ей выйти в глубокий космос, где взывают к свободе миллионы миров и культур.

Она надеялась усвоить местный язык, задержаться настолько, чтобы успеть рассказать о себе и о том, почему бешено мчалась по звездному коридору, и покинуть их планету задолго до с о б ы т и й. Ей совершенно не приходило в голову, что у человеков еще нет межзвездных средств сообщения — ведь почти все известные Дифин цивилизации их имели. «Ловушка готова захлопнуться, — подумала она, — но не следует очертя голову бросаться в нее. Пока не следует. Ведь еще есть шанс». Она пообещала, что д о ч ь не пострадает. А свое слово Дифин держала.

Она отвернулась от небесной решетки и черной пирамиды, но они стояли перед глазами, страшные и безобразные, точно открытые раны.

Они подошли к дому Хэммондов. Сержант постучал в дверь, подождал и, не получив ответа, постучал снова.

— Никого, — констатировал он. — Как думаешь, тебя ищут?

— Я здесь, — ответила она, не вполне понимая. Существо «Сержант» было разрушителем языка.

— Я-то знаю, что ты здесь, и Б е г у н тоже, но… и мастерица же вы, барышня, крученые мячи давать!

— Крученые мячи?

— Ага. Крученый мяч, фастболл, спитболл — бейсбол.

— А. — На губах Дифин мелькнула улыбка узнавания. Она вспомнила живые картинки тээ-вээ. — Осторожность!

— Точно. — Сержант нажал на ручку двери, и дверь открылась. Глянь-ка! Видно, уходили впопыхах. — Он просунул голову в дверь. — Эй, это Сержант Деннисон! Есть кто дома? — Разумеется, никто не отозвался. Сержант закрыл дверь и оглядел улицу. Кое-где в окнах дрожали огоньки свечей. Учитывая неразбериху последнего часа, понять, где Хэммонды, было совершенно невозможно. — Хочешь пойти поискать своих? — спросил он у Дифин. — Может, мы сумеем их отыскать…

Голос Сержанта потонул в шуме винтов вертолета, который пронесся в шестидесяти или семидесяти футах над землей, держа курс на запад. Дифин не удержалась на ногах, ее толкнуло вперед. Она обеими руками вцепилась в Сержанта и прижалась к нему, дрожа всем телом.

Напугалась до смерти, подумал Сержант. И кожа холодная, и… Ох ты, сама от горшка два вершка, а хватка-то какая! В пальцах у Сержанта ощутимо покалывало, будто рука попала в силки из низковольтного кабеля. Ощущение не было неприятным — только странным. Он увидел, что Бегун, тоже напуганный вертолетом, носится вокруг них.

— Не бойся. Это просто машина, — сказал он. — А твои очень скоро должны вернуться.

Дифин крепко держала его за руку. Электрическое покалывание поднималось по предплечью. Сержант снова услышал, что у девочки урчит в животе, и спросил:

— Ты вообще-то обедала?

Она все еще была слишком напугана, чтобы говорить.

— А то до моего дома, можно сказать, рукой подать. Это в двух шагах отсюда, на Брасос-стрит. Там… это… есть свинина с бобами и хрустяшшая картошка. — Покалывание добралось до локтя. Девочка не отпускала его руку. — Как насчет тарелочки свинины с бобами? А потом я опять сведу тебя сюда, и мы погодим твоих папку с мамкой. — Сержант не разобрался, одобрила девчушка план или нет, однако, когда он сделал первый шаг, Дифин последовала за ним. Он спросил: — Тебе когда-нибудь говорили, что у тебя странная походка?

Они пошли в сторону Брасос. Рука Дифин словно приросла к руке Сержанта. Энергия, которую она выделяла, мерно пульсируя, текла по нервным окончаниям Сержанта в плечо, шею и дальше, в кору головного мозга. Сержант почувствовал легкую головную боль. Опять железяка за свое, подумал он.

Бегун трусил рядом. Сержант сказал собаке:

— Ох и любишь ты попрыгать…

Короткий укол боли в голове. Словно проскочила искра в свече зажигания.

Бегун испарился.

— О-хо-хо, — пробормотал Сержант. Свечу замкнуло.

И Бегун опять появился. Настоящий зайка-попрыгайка.

Лицо Сержанта заливал пот. Что-то случилось — вот только он не знал, что. К руке накрепко приклеились пальцы девочки, голова болела. Бегун побежал вперед, чтобы, свесив розовый язык, подождать хозяина на крыльце.

Дверь была не заперта — как всегда. Сперва Сержант впустил Бегуна, потом взялся искать керосиновую лампу и спички, и Дифин, наконец, выпустила его руку. Но свеча зажигания в мозгу у Сержанта искрила, и половина тела Деннисона, та, с которой стояла девочка, наполнилась колким огнем. Сержант зажег лампу. Свет отчасти разогнал тени. Но это были хитрые тени: Бегун то был виден, то пропадал.

— Барышня, — сказал Сержант, опускаясь на стул в безукоризненно чистой комнате с выметенным и вымытым полом, — мне… что-то мне плохо. Бегун запрыгнул к нему на колени и лизнул в лицо. Он обнял пса. Девчушка наблюдала за ним, стоя у самой границы света и тьмы. — Господи… голова моя, головушка. Ей-Богу, там будто взвод барабанщиков… — Сержант моргнул.

Его руки обнимали пустоту.

Под черепом шипело. По лицу струился холодный пот.

— Бегун? — прошептал Сержант, и его голос сорвался. Лицо исказилось. — Бегун? О Господи… о Господи… не приноси палочку. — Веки Сержанта затрепетали. — Не приноси. НЕ ПРИНОСИ ПАЛОЧКУ!

Дифин стояла рядом. Она поняла, что человек смотрит в то измерение, куда ей не заглянуть, и очень тихо сказала:

— Рассказать мне. Что есть Бе-гун?

Сержант застонал. Свеча зажигания сработала, призрачное видение сидящий у него на коленях Бегун — то появлялось, то исчезало, как картинка в стробоскопе. Руки цеплялись за пустоту.

— Боже милосердный… не надо… не приноси палочку, — умолял он.

— Рассказать мне, — повторила Дифин.

Сержант повернул голову. Увидел ее. Бегун. Где Бегун? Мрачные существа, обитавшие в его сознании, качнулись к свету.

Глаза Сержанта обожгло слезами.

— Бегун… принес палочку, — выговорил он — и принялся рассказывать остальное.

26. ДОМ КРИЧА

— Наткнулся на нее в квартале от церкви. Брела прямо посередь улицы, — объяснил Кёрт Локетт. — Кабы я не успел вовремя врубить тормоз, лететь бы ей вверх тормашками.

Шериф Вэнс снова посмотрел на Джинджер Крич. Она стояла у него в кабинете — босая. От двери тянулся кровавый след. «Изрезала ноги стеклом, не иначе, — подумал он. — Бабенка созрела для желтого дома!»

Джинджер неподвижно смотрела прямо перед собой. С волос свисали трубочки бигуди. Густо запудренное пылью лицо превратилось в бледную маску.

— Вот те крест, она меня так напугала, что я чуть в штаны не наклал, — сказал Кёрт, бросив быстрый взгляд на Дэнни Чэффина. Помощник шерифа еще раз обошел вокруг Джинджер. — Я ехал в винный. Не знаешь, где человеку можно раздобыть выпить?

— Винный закрыт, — сказал Вэнс, поднимаясь со стула. — Это мы сделали в первую голову.

— Не сомневаюсь. — Кёрт потер губы и нервно улыбнулся. Он чувствовал себя трясущейся развалиной, и Джинджер Крич, шагавшая по улице наподобие зомби с вышибленными мозгами, тоже не добавила ему спокойствия. Просто… понимаешь, мне бы чего-нибудь… ну… ночку скоротать. — Из-под расстегнутого воротничка мятой белой рубашки свисал новообретенный галстук.

— Джинджер? — Вэнс помахал рукой у нее перед лицом. Джинджер моргнула, но ничего не сказала. — Ты меня слышишь?

— Я ищу своего пацана, — сказал Кёрт. — Кто-нибудь из вас видел Коди?

Вэнс невольно рассмеялся. Полчаса назад он ездил за своим помощником Чэффином к нему домой на Окли-стрит и к концу поездки чувствовал себя так, будто провел с Селестой Престон десяток раундов на ринге. Потом он взялся объяснять Вику и Арлин Чэффин про космолет, и Арлин принялась плакать и причитать, что-де настал конец света. Селесту Вэнс отвез обратно к ее машине, и последнее, что увидел — как большой желтый «кадиллак» устремился на запад. «Погнала к себе на асиенду, прятаться под кровать, не иначе, подумал он. — Ну и хрен с ней — кому охота, чтоб она тут околачивалась!»

— Кёрт, — сказал он, — ты, как не проспишь полсуток, так становишься опасным. Около девяти тридцати твой мальчишка устроил в зале игровых автоматов сущий ад — затеял драку между бандами, и в результате целая орава сопляков загремела в клинику. При том количестве пострадавших, какое мы имеем, это нужно доктору Мак-Нилу, как собаке пятая нога.

— Коди… дрался? — Кёрт абсолютно потерял счет времени. Он взглянул на часы и увидел, что они остановились в две минуты одиннадцатого. — Он в порядке? В смысле…

— В порядке, в порядке. Правда, чуток побитый. Он отправился в клинику.

То бишь, жди счета от врача, подумал Кёрт. Дуролом окаянный! У таракана мозгов и то больше!

— Джинджер? Это Эд Вэнс. Дэнни, дай-ка мне со стола фонарик. — Шериф схватил фонарик, включил и направил свет в незрячие глаза женщины. Она еле заметно вздрогнула, безвольно висевшие вдоль тела руки закаменели. Джинджер! Что случилось? Почему ты…

По телу Джинджер прошла сильная судорога, и ее лицо напряглось, словно мышцы вот-вот должны были прорваться сквозь кожу.

— У нее припадок! — завопил Кёрт и по кровавому следу Джинджер попятился к двери.

Серые губы женщины дрогнули и раскрылись.

— Гос… подь… пастырь мой, я ни в чем не буду нуждаться, зашептала она. — Он покоит меня на злачных пажитях. И… и водит меня к водам тихим. — Из глаз Джинджер хлынули слезы, и она, запинаясь, продолжала читать Двадцать третий псалом.

Сердце у Вэнса стучало, как паровой молот.

— Дэнни, давай-ка скатаем к Хитрюге домой. Мне чертовски не нравится то, что я вижу.

— Да, сэр. — Дэнни взглянул на застекленный шкаф, где хранился их арсенал, и Вэнс прочел его мысли, потому что сам думал о том же.

— Достань мне дробовик, — велел Вэнс. — Себе возьмешь винтовку. Да заряди.

Дэнни взял связку ключей и отпер шкаф.

— Не… убоюсь никакого… — Слова застревали у Джинджер в горле. Не убоюсь никакого… не убоюсь никакого… — Она не могла заставить себя выговорить следующее слово. По лицу опять потекли слезы.

— Кёрт, отвези Джинджер в клинику. Найдешь Эрли и скажешь ему…

— Да пошел ты! — запротестовал Кёрт. Он не хотел иметь с этим ничего общего. — Что я тебе, легавый!

— С этой минуты — да. Присягу принесешь потом. А сейчас делай, что говорят: забери туда Джинджер и доложи Эрли, как ее нашел. — Вэнс взял у Дэнни дробовик и положил в карман патроны.

— Э… а что, по-твоему, случилось? — голос Кёрта дрожал. — Я хочу сказать, с Хитрюгой?

— Не знаю, но мы собираемся это выяснить. Джинджер, я хочу, чтобы ты поехала с Кёртом. Хорошо? Ты меня слышишь?

— Не убоюсь никакого… — Она плотно зажмурилась и снова открыла глаза. — Не убоюсь никакого…

— Эд, не знаю, — сказал Кёрт. — Не гожусь я в помощники шерифа. Может, найдешь кого другого ее возить?

— О, Господи! — крикнул Вэнс, взвинченный до предела. Джинджер дернулась, заскулила и попятилась. — Эй! Я тебе заплачу! — Он полез в задний карман, вынул бумажник и раскрыл его. Там оказалась только пятидолларовая банкнота. — Вот, на! Купишь в «Колючей проволоке» свою поганую бутылку, только пошевеливайся!

Кёрт облизнул нижнюю губу. Его рука нырнула в бумажник и вынырнула, разбогатев на пять долларов.

Вэнс осторожно взял Джинджер под руку и повел из кабинета. Она покорно шла за ним, оставляя кровавые следы, а от сдавленного шепота «Не убоюсь… не убоюсь» у шерифа по спине бежали мурашки. Дэнни запер за ними дверь. Кёрт отвел сумасшедшую к своему «бьюику», усадил в машину и поехал в больницу. Выхлопная трубка волочилась по мостовой, высекая искры.

Патрульную машину вел Вэнс. Дэнни молча сидел рядом, судорожно стискивая винтовку. Дом Хитрюги Крича, выстроенный из песчаника, с красной черепичной крышей, стоял неподалеку от угла Селеста- и Брасос-стрит. Входная дверь была распахнута настежь. В доме шериф с помощником заметили слабый свет не то свечей, не то ламп, однако никаких признаков Хитрюги не было. Вэнс притормозил у тротуара. Они вышли из машины и двинулись по засыпанной галькой дорожке.

Примерно в восьми футах от двери у Вэнса отнялись ноги. Он увидел лежащий на высохшем газоне тапок Джинджер. В животе заворочался холод двери напоминали пасть, готовую сжевать его, стоит только переступить порог. Ему показалось, что где-то очень далеко юношеские голоса издевательски выкрикивают: «Бурро! Бурро! Бурро!»

— Шериф, — Дэнни остановился у двери. — Вы в порядке? — В тусклом лиловом свете лицо Вэнса лоснилось от пота.

— Ага. Все отлично. — Он нагнулся и принялся растирать колени. Болячки старого футболиста — иногда, бывает, прихватывает.

— Вот уж не знал, что вы играли в футбол.

— Дело прошлое. — Вэнс весь вспотел: лицо, грудь, спина, зад. Холодный, липкий пот. Его обязанности шерифа ограничивались разгоном драк, расследованием дорожно-транспортных происшествий и розыском пропавших собак. Стрелять при исполнении служебных обязанностей ему еще не приходилось. При мысли, что надо войти в этот дом и увидеть, что же свело Джинджер Крич с ума, яйца шерифа зачесались, словно битком набитые пауками.

— Хотите, чтобы я вошел? — спросил Дэнни.

«Да», чуть не сболтнул Вэнс. Но чем дольше он сверлил взглядом дверь, тем отчетливее понимал, что первым должен войти сам. Должен, потому что он — шериф. Кроме того, у него был дробовик, а у Дэнни — винтовка. Что бы ни пряталось в темноте за дверью, он его изрешетит.

— Нет, — сипло сказал он. — Первым пойду я.

Вэнсу понадобилось собрать всю свою дряблую силу воли, чтобы сдвинуться с места. Он замялся в хищно зияющем дверном проеме… и вошел в дом Крича. Под правым башмаком мяукнула оторванная половица.

— Хитрюга! — окликнул Вэнс и не совладал с голосом. — Хитрюга, где ты?

Полицейские пошли на свет через холл в гостиную, где отбрасывала тени пара керосиновых ламп, а от пола к потолку слоями плыла пыль.

— Шериф, взгляните! — Дэнни первым увидел дыру с зазубренными краями и теперь показывал на нее. Вэнс приблизился к провалу в полу. Они с Дэнни остановились у края, заглядывая вниз, во тьму.

«Скрип-скрип. Скрип-скрип.»

Оба одновременно подняли глаза, и оба увидели.

В дальнем углу комнаты кто-то качался в кресле-качалке: вперед-назад, вперед-назад. На полу возле кресла лежал разорванный «Географический журнал».

«Скрип-скрип. Скрип-скрип.»

— Х-хитрюга? — прошептал Вэнс.

— Здорово, — сказал Хитрюга Крич. Его лицо почти целиком скрывала тень, но он по-прежнему был в желто-синей клетчатой куртке, темно-синих брюках, жемчужно-серой сорочке и двухцветных кроссовках. Рыжие прямые волосы были гладко зачесаны на макушку, руки сложены на коленях. Хитрюга качался.

— Что… что происходит? — спросил Вэнс. — Джинджер чуть с ума…

— Здорово, — снова сказал человек в кресле, продолжая раскачиваться. Лицо его было совершенно бесцветным, лишь поблескивали глаза, отражая свет двух уцелевших ламп, свисавших с люстры-колеса. Само колесо было сломано. «Скрип-скрип», — не умолкали полозья качалки.

Голос, подумал Вэнс: странный у него голос. Хриплый, как басы церковного органа. Да, этот голос по звучанию напоминал голос Хитрюги, но при этом… отличался от него.

Поблескивающие глазки пристально следили за шерифом.

— Ты — лицо, наделенное властью. Так? — гнусаво прогудел голос.

— Я Эд Вэнс. Ты меня знаешь. Ладно, Хитрюга. В чем дело! — Ноги Вэнса снова приросли к полу. У Хитрюги было что-то неладно со ртом.

— Эд Вэнс. — Хитрюга легонько склонил голову на сторону. — Эд Вэнс, повторил он, словно прежде ни разу не слышал этого имени и хотел убедиться, что не забудет его. — Я знал, что пришлют представителя власти. То есть тебя, так?

Вэнс посмотрел на Дэнни. Паренек стоял ни жив ни мертв, прижимая винтовку к груди. Ритм речи Хитрюги Крича, категоричность фраз, неторопливый говорок — все было как надо, вот только эта таящаяся в голосе органная нота, хрипотца, словно горло Хитрюги забила мокрота…

— Тогда задам-ка я тебе вопрос, коллега, — сказала сидящая в кресле-качалке фигура. — Кто хранитель?

— Хранитель?..

— Я что, непонятно говорю? Кто хранитель?

— Хитрюга… о чем ты? Я ничего не знаю про хранителя.

Качалка остановилась. Дэнни ахнул и шагнул назад — не возьми он себя в руки, он свалился бы в провал.

— Может быть, не знаешь, — ответил сидящий в качалке. — Может быть, знаешь. А может быть, канифолишь мне мозги, Эд Вэнс.

— Нет, клянусь! Я не знаю, о чем ты говоришь! — И вдруг Вэнса, как пуля между глаз, настигла мысль: это не Хитрюга!

Фигура встала, похрустывая одеждой. Хитрюга Крич показался Вэнсу на два или три дюйма выше, чем ему помнилось, и куда шире в плечах. В том, как он двигал головой, было что-то странное; нечто, напоминавшее дерганые движения марионетки, которой управляет невидимая рука. Фигура странным кукольным шагом двинулась к Вэнсу, и он попятился. Существо остановилось, перевело взгляд с Вэнса на Дэнни и обратно, а потом белое лицо с серыми червяками губ улыбнулось, открыв стиснутые зубы: так улыбаются торговцы.

— Хранитель, — повторило существо, и свет блеснул на его зубах. Однако это были не зубы, а тысячи отливавших синим, близко посаженных иголок из вороненой стали. — Кто он?

Вэнс никак не мог перевести дух.

— Клянусь… я не знаю…

— Ну-с, может быть, я тебе и поверю. — Фигура в кричаще-яркой спортивной куртке медленно потерла толстые бледные руки, и Вэнс увидел дюймовые ногти, тоже из вороненого металла, окаймленные крошечными зубчиками, как пила. — Раз ты представитель власти и все такое, я должен тебе верить, верно? — спросило существо, принявшее обличье Хитрюги.

У Вэнса отнялся язык.

Дэнни ткнулся спиной в стену, и на пол со стуком свалилась фотография: Хитрюга Крич, получающий награду на съезде страховых агентов.

— Ну, допустим. Видишь какое дело: сам я издалека и уже потратил много времени и сил. — Существо продолжало потирать руки с металлическими ногтями, и Вэнс сообразил, что взмах такой руки сдерет ему лицо до кости. — Если придется, я найду хранителя сам. — Существо вдруг резко повернуло голову и посмотрело в разбитое окно на вертолет, который делал очередной круг над пирамидой. — Эта штука мне не нравится. Ни капли. Я не желаю, чтобы она летала вокруг моей собственности. — Оно снова внимательно посмотрело на Вэнса, и шериф увидел совершенно безжизненные глаза Хитрюги. Они казались влажными и мертвыми, словно в ухмыляющуюся маску вставили стекляшки. — Но скажу тебе правду, Эд Вэнс: если я по-быстрому не найду хранителя, мне придется навести тут порядок. С в о й порядок.

— Кто… что вы такое? — просипел Вэнс.

— Я… — Фигура на несколько секунд умолкла. — Истребитель. А ты большой жирный клоп. Я буду рядом, Эд Вэнс, и хочу, чтобы ты про меня помнил. Лады?

Вэнс кивнул. С кончика носа свисала капля пота.

— Ла…

Хитрюга поднял руку. Пальцы проткнули левый глаз и вывернули его из глазницы. Крови не было, только тяжи какой-то вязкой, слизистой жидкости. Глаз отправился в полный иголок рот. Щелкнули челюсти, и он лопнул, как крутое яйцо.

Дэнни застонал, сражаясь с дурнотой. В мозг Вэнса впилось когтями безумие.

— Как понадобишься, я тебя разыщу, — сказало существо. — Спрятаться не пытайся. Не выйдет. По рукам, коллега?

— П-п-по рукам, — заикаясь, выговорил шериф.

— Молодец, клоп. — Существо повернулось к Вэнсу спиной, сделало два широких шага и ухнуло в дыру в полу гостиной.

Они услышали, как после долгого полета оно с глухим стуком приземлилось на дно. Послышался быстрый топот убегающих ног. Потом тишина.

Дэнни завизжал. Он подскочил к краю дыры, вскинул винтовку и с перекошенным от ужаса лицом принялся палить вниз. В пропыленном воздухе вихрился пороховой дым, летели гильзы. У Дэнни кончились патроны, но он лихорадочно пытался затолкать в патронник гильзы.

— Прекрати! — сказал (или подумал, что сказал) Вэнс. — Перестань, Дэнни. ПРЕКРАТИ!

Помощник шерифа содрогнулся и посмотрел на него, продолжая нажимать на курок. Из носа у Дэнни текло, в груди свистело.

— Оно ушло, — сказал ему Вэнс. — Что бы это ни было… оно ушло.

— Я видел его… я видел, что оно похоже на Хитрюгу, только черта с два это был Хитрюга…

Вэнс ухватил Дэнни за воротник и сильно встряхнул.

— ПОСЛУШАЙ, ПАРЕНЕК! — рявкнул он прямо в лицо Дэнни. — Я не хочу, чтобы ты свихнулся, как Джинджер Крич, слышишь? — Почувствовав сырость между ног, шериф понял, что обмочил штаны, но сейчас нужно было не дать Дэнни сойти с ума. Если парнишка рехнется, следующим будет Вэнс. Слышишь? — Он еще раз сильно встряхнул Чэффина. Это помогло и его рассудку вырваться из тенет потрясения.

— Не Хитрюга это. Нет, — пробормотал Дэнни. Потом судорожно втянул воздух: — Да, сэр. Слышу.

— Иди к машине.

Парнишка отупело моргнул, не отрываясь от дыры.

— Иди, я сказал!

Дэнни, спотыкаясь, двинулся к выходу.

Вэнс вскинул дробовик и прицелился в дыру. Руки у шерифа тряслись так сильно, что он подумал: да мне средь бела дня в дверь амбара не попасть, чего уж говорить про пришельца, который жрет собственные глаза, а вместо зубов у него тысячи иголок. А ведь так оно и есть, вдруг сообразил шериф: пришелец прорыл тоннель из стоящей за рекой пирамиды и заполз в Хитрюгу Крича. «Моя собственность», сказал он. А что это за параша насчет хранителя? И почему пришелец говорил по-английски, с техасским акцентом?

Вэнс попятился от дыры. Его нервы были на пределе. Усики пыли и ружейного дыма расступились, поплыли, снова сомкнулись вокруг него. Он чувствовал себя, как замурованный в бетоне крик, и тогда-то поклялся, что если переживет эту заваруху (буде на то Божья воля), то к Рождеству сбросит пятьдесят фунтов.

Едва оказавшись за порогом дома Крича, Вэнс развернулся и бегом кинулся к патрульной машине, где, уставившись в никуда, сидел Дэнни Чэффин с серым лицом.

27. БЕГУН ПРИНЕС ПАЛОЧКУ

В доме в самом конце Брасос-стрит Дифин слушала, как Сержант вспоминает.

— Бегун принес палочку, — шептал он. В мозгу двигались темные существа. Сержанту чудилось, что сквозь мерный колокольный звон в церкви у католиков он слышит стрельбу, быстрый треск карабина, словно кто-то шел по хрупким, хрустким прутьям. Воспоминания оживали, и половина мозга Сержанта зудела, словно рана, которую невозможно не расчесывать.

— Бельгия, — сказал он, судорожно ощупывая воздух там, где минуту назад был Бегун. — Сержант Триста девяносто третьего пехотного полка Девяносто девятой пехотной дивизии Талли Деннисон по вашему приказанию прибыл, сэр! — Глаза Сержанта повлажнели, лицо напряглось от внутреннего давления. — Окапываемся, сэр! Что, твердая земелька? Ужас какая твердая. Почти в камень смерзлась. Вчера ночью за бугром слышали шум. Внизу, где лес. По-моему, грузовики. Может, и танки тоже. Есть проложить телефонный кабель, сэр! — Сержант моргнул, дернув подбородком, словно присутствие Дифин его напугало. — Кто… ты кто?

— Твой новый друг, — спокойно отозвалась она с границы света и тьмы.

— Маленьким девочкам тут нечего делать. Слишком холодно. Снеговые тучи. По-английски говоришь?

— Да, — ответила она, сознавая, что Сержант пристально смотрит сквозь нее в то самое скрытое измерение. — Кто есть Бе-гун?

— Да привязался тут ко мне какой-то старый кабысдох. Вовсе шалая псина, а бегает-то, бегает — Господи Боже! За палкой пулей летит. И не устает, хоть до вечера кидай. Одно слово, Бегун. Ни минуты не может посидеть спокойно. Нашел я его полудохлым, кожа да кости. Ничего, я о тебе позабочусь, Бегун. Мы с тобой не пропадем. — Сержант скрестил руки на груди и начал раскачиваться. — Ночью кладу голову Бегуну на бок. Отличная подушка. Весь окопчик согревает. Батюшки, до чего ж он любит приносить палку! Апорт, Бегун! Носится, чисто борзая!

Сержант задышал быстрее.

— Лейтенант говорит, если там и будет заваруха, мы этого не увидим. Никак. Он говорит, пойдут либо на север, либо на юг. Не на наши позиции. Я ж только прибыл, никого еще не убивал. И не хочу. Придется нам пригнуться, Бегун. Зароемся башкой в землю, ага? И пускай железяки летают над нами.

Он содрогнулся всем телом, подтянул колени к груди и уставился куда-то мимо Дифин. Несколько секунд Сержант беззвучно шевелил губами. Глаза были полны лиловым светом. Потом раздался шепот:

— Получено сообщение. Начинается артподготовка. Далеко. Пройдет над нами. Над нами. Надо было рыть окопчик поглубже. Поздно. Получено сообщение. — Сержант зажмурился и застонал, словно от удара. По щекам поползли слезы. — Остановите его. Остановите. Ради Бога, остановите.

Сержант внезапно широко раскрыл глаза.

— Вот они! Справа, сэр! Есть! — Это был хриплый крик. — Бегун! Где Бегун? Боже милостивый, где моя собака? Ф р и ц ы! — Сержант затрясся, скорчившись на стуле. На виске мерно и часто билась жилка. — Бросают «Бутылки»! Пригнись! О, Иисусе… Господи… помогите раненому… ему оторвало руку. Санитар… САНИТАР! — Сержант прижал ладони к голове, впиваясь пальцами в тело. — На мне кровь. Чья-то кровь. Санитар, живее! Они опять наступают! Гранаты! Пригнись!

Сержант прекратил лихорадочно раскачиваться. Затаил дыхание.

Дифин ждала.

— Недолет, — прошептал Сержант. — Недолет… еще дымится. Граната-«бутылка». С деревянной ручкой. А, вот и он. Как раз там. — Он уставился в какую-то точку на стене: оттуда появлялись тени прошлого, там в дыму гранаты, сгущаясь, зыбко колыхались призрачные сцены сорокалетней давности. — Вот и Бегун, — сказал Сержант. — Спятил. По глазам вижу. Рехнулся. Прям как я.

Он медленно выставил вперед руку с растопыренными пальцами. Раздался шепот:

— Н е т. Нет. Не приноси палочку. Не надо…

Свист втянутого сквозь зубы воздуха:

— Я еще не убивал… не заставляй меня убивать…

Рука Сержанта скрючилась. Теперь в ней был зажат невидимый пистолет, палец лежал на курке.

— Не приноси палочку. — Палец дернулся. — Не приноси. — Палец дернулся снова. — Не приноси. — В третий и в четвертый раз.

Палец дергался. Сержант беззвучно плакал.

— Я должен был его остановить. Должен был. Иначе он принес бы мне эту «палочку». Кинул бы прямо в мой окопчик. Но… я убил его… рвануло уже потом. Я знаю. Я видел, как у него помертвели глаза. Граната рванула потом. Негромко. Негромко. И… от него ничего не осталось… только то, что оказалось на мне. — Сержант опустил руку, и та повисла вдоль тела. Голова. Болит. — Рука Сержанта медленно расслабилась, невидимый пистолет исчез.

Он снова закрыл глаза и некоторое время сидел неподвижно, только грудь опускалась и поднималась, да слезы ползли по морщинистому лицу.

Все.

Дифин прошла к выходной двери и сквозь сетку от комаров посмотрела на небесную решетку. Она пыталась преодолеть разброд в мыслях, сосредоточиться, проанализировать и классифицировать услышанное. Уловить смысл сказанного она не могла, но под коркой слов пряталась боль утраты чувство, очень-очень хорошо понятное ей. Дифин чувствовала, как ее охватывает слабость — слабость мышц, сухожилий, костей, материала, не дающего развалиться занятому ею телу «дочери». Быстро просмотрев заложенную в память информацию, Дифин выудила символ «П», а следом аккуратно подобранные понятия и среди прочих «Питание». Тело «дочери» нуждалось в питании. Оно теряло силы и скоро неминуемо должно было оказаться на грани коллапса. Существо «Сержант» упоминало о еде. Дифин сосредоточилась на символе «Е» и обнаружила в памяти плоские изображения «Еды»: «мясные продукты», «продукты растительного происхождения», «крупы». Все они своим видом вызывали тошноту, но, несомненно, годились в пищу. Следующей проблемой стало обнаружение этих «продуктов». Конечно, они должны были быть где-то рядом, в коробке существа «Сержант».

Дифин подошла к Сержанту и дернула его за рукав. Он не отзывался. Она дернула еще раз, сильнее.

Сержант открыл глаза. Последняя вспышка свечей зажигания у него в голове заканчивалась. Он снова чувствовал себя одним целым, холодная щекотка прошла. Ему показалось, будто он видел чудовищный кошмар — но и это ощущение бесследно прошло.

— Еда, — сказала Дифин. — У тебя здесь есть еда?

— Ага. Свинина с бобами. На кухне. — Дрожа всем телом, Сержант приложил ладонь ко лбу. Во рту чувствовался привкус горького дыма. Покормлю тебя, а потом сведу домой. — Он попытался встать. Это оказалось нелегко, но он все-таки поднялся. — Вот странно-то. Трясусь что твой осиновый лист.

Его охватил ужас. Где Бегун?

В углу позади девчушки мистера Хэммонда что-то пошевелилось. В полумраке у нее за спиной.

Бегун выбрался из угла и выжидательно взглянул на Сержанта, как полагалось старому другу.

— Экий ты поскакун, — сказал Сержант и улыбнулся. — Давай вскроем баночку свинины с бобами для нашей новой подружки, ладно? — Он взял керосиновую лампу и направился в кухню.

Дифин двинулась следом, думая, что иногда лучше не проникать в скрытое измерение.

28. ПЛЫВУЩАЯ ТЕНЬ

В сиянии пристроенного на стену аварийного фонаря Джесси сделала последние шесть стежков и крепко затянула нитку под правым глазом Коди Локетта. Паренек едва заметно поморщился.

— Будь я лошадью, — врастяжку проговорил он, — уже сто раз так вас лягнул бы, что вы летели бы через весь сарай.

— Если б ты был лошадью, я бы тебя уже пристрелила, — Джесси для верности чуть подтянула волокно, завязала и отстригла лишнее. Она еще раз плеснула на рану антисептиком. — Ладно, все.

Коди слез со стола и подошел к маленькому овальному зеркалу на стене. Зеркало отразило левый глаз, почти полностью заплывший лиловым синяком, рассеченную нижнюю губу и стежки каким-нибудь дюймом ниже правого глаза. Рабочая рубаха была разодрана и залита кровью — и кровью Коди, и кровью «Гремучих змей». Правда, в голове перестало стучать и все зубы были на месте. Коди подумал, что ему повезло.

— Любоваться собой будешь в другом месте, — коротко сказала Джесси. Как выйдешь, позови следующего. — В коридоре ждали осмотра еще четверо подростков. Она подошла к раковине, чтобы вымыть руки. Когда она повернула кран, полилась тонкая струйка воды с песком.

— Отличная работа, док, — сказал Коди. — Как Рентген? Оклемается?

— Да. — «Слава Богу», — подумала она. Три ребра Рэя превратились в сплошной кровоподтек, левую руку ему чуть не вывихнули, а язык мальчик не откусил себе чудом. Плюс многочисленные синяки и царапины. Сейчас Рэй лежал в палате дальше по коридору. Несколько ребят лишились зубов и изрезались стеклом, но переломов не было — только у Пако Ле-Гранде оказался перебит нос. — Могли кого-нибудь убить, — Джесси вытерла руки бумажным полотенцем, чувствуя между пальцами песчинки. — Вы этого добивались?

— Нет. Я пытался уберечь Рентгена от промывания мозгов. — Коди осмотрел ободранные костяшки пальцев. — Начали Гремучки. А Щепы защищали свое.

— Мой сын в вашей банде не состоит.

— В клубе, — поправил Коди. — Какая разница? Рентген живет на этом берегу. Значит, он один из нас.

— Клуб, банда — называй как хочешь, все равно это чушь. — Джесси скомкала бумагу и бросила в корзину для мусора. — И моего сына зовут не «Рентген», а Рэй. Когда вы с «Гремучими змеями» прекратите разносить город по кирпичу?

— А при чем тут Щепы?! Кто просил мексикашек наезжать на Рентгена и громить зал?! И потом, — Коди махнул в сторону окна и черной пирамиды, эта сволочь за две секунды наделала больше дел, чем мы можем натворить за два года.

Оспаривать этот факт Джесси не могла и хмыкнула, понимая, что напрасно напустилась на парнишку. Она почти ничего не знала про Коди Локетта — только то, что ей рассказывал Том, а еще, что отец мальчика работает в пекарне. Она вспомнила, что однажды зашла за сладкими булочками и учуяла от Локетта-старшего запах спиртного.

— Черт, и здоровая же зараза, — Коди подошел к окну. Его тон стал менее грубым, в голосе пробилась нота благоговейного страха. На Кейдовой помойке еще горело несколько костров, в небо летели искры. Под самым куполом накрывшей Инферно сияющей лиловой решетки, загораживая луну, неподвижно висело плотное темное облако дыма и пыли. До сих пор Коди мало верил в НЛО и пришельцев, хотя Танк божился, будто, когда ему было девять лет, он видел в небе свет и так перепугался, что обделался. Жизнь в иных мирах не волновала мальчика — она и здесь была достаточно тяжкой и сложной. Всякая белиберда насчет НЛО и инопланетян казалась слишком далекой от реальности, чтобы ею интересоваться, но теперь… что ж, теперь получался совсем другой коленкор. — Как вы думаете, откуда она? — спросил Коди уже совсем спокойно.

— Не знаю. Уверена, что издалека.

— Ага, наверно. Только зачем она села в Инферно? То есть… она же могла приземлиться где угодно. Почему она выбрала Инферно?

Джесси не отвечала, думая о Дифин — о том, где же девчурка (нет, поправила она себя, где же это существо). Она посмотрела в окно, на пирамиду, и в голову ей пришло одно-единственное слово: «Кусака». Что бы это ни было такое, Дифин до смерти боялась его, да и Джесси чувствовала себя не слишком спокойно. Она сказала:

— Ладно, зови-ка следующего.

— Хорошо, — Коди оторвался от окна. У двери он остановился. Послушайте… как хотите, а мне жалко, что Рентгену досталось.

Джесси кивнула.

— Мне тоже. Но он поправится. Похоже, он крепче, чем я думала. — Она вдруг умолкла и не стала благодарить Коди за помощь сыну, поскольку подробности были до сих пор не ясны, а сама она видела в Коди с Риком Хурадо инициаторов драки между бандами, которая могла повлечь за собой жертвы. — Вероятно, тебе нужно что-нибудь от головной боли, — сказала она. — Если попросишь миссис Сантос — она дежурит в приемной, — она даст тебе аспирин.

— Ага, спасибо. Пожалуй, у меня на память о нынешней ночи останется на роже небольшая железная дорога, а?

— Может быть, — согласилась Джесси, хотя знала, что шрам будет едва заметен. — Тут найдется кто-нибудь, кто отвез бы тебя домой?

— Могу добраться на своих двоих. Хотя все равно мне надо забрать свой мотор. Спасибо, что заштопали.

— Постарайся не нарываться на неприятности, ладно?

В голове у Коди завертелся остроумный ответ, но Джесси смотрела честными глазами, и он позволил себе на миг отставить развязность.

— Попробую, — сказал он и вышел. В коридоре, тоже залитом резким светом аварийных ламп, он велел зайтиследующему, ждавшему своей очереди. Угрюмо глянувший на него со скамьи парень был из «Гремучек». Его нижняя губа, похоже, побывала в мясорубке. Коди пошел по коридору между двумя рядами дверей. Где-то скулил полный муки мужской голос. В воздухе висел запах горелого мяса, и Коди не стал останавливаться. Вокруг, отбрасывая в полумраке длинные тени, сновали люди. Мимо торопливо прошла мексиканка, перед ее платья был сплошь залит кровью. В дверях, что-то бормоча и тупо глядя в одну точку, стоял мужчина на костылях, с плотной повязкой на пол-лица. Показался доктор Мак-Нил. Он поддерживал седую женщину, с ее пропыленных волос свисали розовые трубочки бигуди. Синий халат, мертвенно-белое лицо и такие большие глаза, словно она только что сунула палец в розетку. Мак-Нил проводил ее в палату на левой стороне коридора, и Коди не мог не заметить кровавые отпечатки босых ног на ковре.

Потом, миновав врата страданий, он добрался до приемной и спросил у круглолицей медсестры, миссис Сантос, аспирин. Она дала ему пластиковый флакончик с таблетками, убедилась, что его имя и адрес занесены в регистрационный листок, и сказала: можешь идти домой. В приемной тоже было полно народа, почти все — жители Окраины, одни — в шоке от удара, другие ждали сведений о пострадавших родственниках.

Когда Коди шел через приемную к двери, со стула в углу со словами: «Сынок, погоди минутку», поднялся его отец.

Коди приметил галстук и чуть не расхохотался. Неудивительно, что старик их не носил: кричащий галстук подчеркивал жилистость шеи, и папаша становился похож на психа. Отвратное зрелище. Сытый по горло медицинскими запахами и звуками страданий Коди, не дожидаясь отца, вышел за дверь. Он собирался за своим мотоциклом, который так и стоял перед залом игровых автоматов. Позади отец окликнул: «Коди! Ты куда?»

Должно быть, Коди бессознательно замедлил шаг. Тут-то папаша и догнал его семимильными шагами и пошел рядом на расстоянии вытянутой руки.

— Я кому говорю? Ты что, разучился понимать по-английски?

— Иди-ка ты отсюда, — отрывисто и напряженно сказал Коди. — Отвали. Сквозь вонь оплавленного металла и горелой резины к нему пробились ароматы «Виталиса» и немытого тела.

— А я-то притащился разузнать, как ты. Говорят, ты влез в драку. Да уж, по твоей роже сразу ясно: схлопотал по первое число!

— Нет.

— Стало быть, внешность обманчива, — Кёрт следил за вертолетом, который кружил над автодвором Кейда, нерешительно приближался к пирамиде и тут же резко сворачивал, уносясь в дым. — Помяни мое слово, — сказал он, накрылся наш Инферно медным тазом, точно. Видел ты хоть раз такую странную сволочь, а?

— Да вроде бы нет.

— Страшная штука. Такого быть не должно. Понимаешь, не так давно я чуть не переехал Джинджер Крич. Брела по улице в одной ночнушке. А что с Хитрюгой — Бог его знает. Не знаю, что уж тут творится, но Джинджер спятила.

«Женщина в синем халате, — подумал Коди. — Миссис Крич». Ну, конечно! Он должен был ее узнать. Но опять-таки: раньше она всегда выглядела совершенно нормальной.

— А знаешь что? — спросил Кёрт еще через несколько шагов. — Я теперь помощник шерифа. Ни хрена себе? Во как! Шериф Вэнс сказал, что, если я свезу Джинджер в клинику, он сделает меня своим помощником. Провалиться мне на этом месте, он мне и значок даст. Серебряный, блестящий! Красота! В небе прожужжал вертолет, поднял пыльную бурю и снова повернул к пирамиде. Кёрт вгляделся в небесную решетку. Он не знал, что это за штука, но и ее не должно было быть. Она напомнила ему прутья тюремной решетки, и вниз по спине поползли клаустрофобические мурашки. Без огней Инферно напоминал вымерший город. Пыльные смерчи и перекати-поле вносили свою лепту в ощущение запустения. Кёрта все сильнее мучила жажда, и он подумал: отчасти справедливо, что, как только на него возложили хоть какую-то ответственность, Инферно начал разваливаться. Взглянув на шагающего рядом Коди, он увидел, как близко от глаза прошел порез. Завтра утром парень будет чувствовать себя так, словно сунул голову в бетономешалку. — Ты в норме? — спросил Кёрт.

— Какое твое собачье дело? — Слова выскочили раньше, чем Коди успел прикусить язык.

Кёрт хмыкнул.

— Я не говорил, что мне есть до этого д е л о, черт возьми. Просто спросил. — Несколько секунд он молчал, потом сделал новую попытку завязать разговор: — Раз меня тоже вот так вот отметелили. Мексикашка, в кабаке. Шустрый оказался, гнида. Елки, я целую неделю плохо видел!

— Я в порядке, — брюзгливо отозвался Коди.

— Да-а, крепкие у тебя яйца. Правда, рубаха теперь годится только на тряпки. Небось, со старым хреном Мендосой припадок будет?

— Нет. С мистером Мендосой припадка не будет.

Кёрт решил пропустить «мистера» мимо ушей. Все равно без толку. Хотя его изумляло, что после того, как мексикашки чуть не пробили Коди башку, тот способен с уважением говорить про этого мокрожопого. Ну, Коди еще многое предстоит узнать о мексикашках.

— Я нашел галстук, — похвалился он. — Во, видишь?

— Да. Жуть.

Первым побуждением Кёрта было рявкнуть на мальчишку и отвесить ему подзатыльник, но он подумал, что пинков парень уже получил вдоволь. Как бы там ни было, после замечания Коди по губам Кёрта украдкой скользнула слабая улыбка.

— Положа руку на сердце, я и сам так думаю, — признался он. — Чего про меня сроду не говорили, так это что я умею галстук выбрать.

Коди быстро взглянул на отца, и Кёрт отвернулся, чтобы спрятать улыбку: он решил, что видеть ее Коди ни к чему. Подошло время сгонять за бутылочкой «Кентакки джент». Пять долларов жгли Локетту-старшему карман, и он понадеялся, что «Колючая проволока» еще открыта. Если нет, он самолично вышибет треклятую две…

Его размышления были прерваны низким раскатистым гулом, от которого кости Кёрта заныли, словно рот, полный гнилых зубов. Он остановился. Коди тоже затормозил, услышав рокот и почувствовав вибрацию. Шум продолжался, как будто где-то терлись друг о друга тяжелые бетонные блоки.

— Слышишь? — спросил Кёрт. — Чего это?

Звук плыл над Инферно. Собаки снова завыли.

Коди посмотрел на пирамиду и ткнул в нее пальцем.

— Вот!

Примерно тридцатью футами ниже вершины пирамиды появилась тоненькая трещинка мутного лилового света. Она расширялась под несмолкающий скрежет.

Джесси в больнице услышала эти звуки и подошла к окну.

Рик Хурадо вышел из дома и вместе с Мирандой остановился на крыльце.

Первой мыслью Мэка Кейда (стоя на Третьей улице возле своего «мерседеса», он смотрел, как пожарные суетятся вокруг обмякшего шланга, тщетно пытаясь вернуть напор воды) было: грохочет так, будто открывается склеп. Вокруг с тявканьем носились Сыпняк и Столбняк.

Люди выглядывали из окон.

Кое-кто из собравшихся в католической церкви семидесяти восьми человек вышел на крыльцо посмотреть.

Шериф Вэнс, всего несколько минут назад вернувшийся из дома Хитрюги Крича, появился в дверях своей конторы на Селеста-стрит. Трясущийся Дэнни остался внутри.

Узкая вертикальная щель около пятнадцати футов длиной раскрывалась, точно глаз циклопа. Капитан Тэггарт бросил вертолет вниз и пронесся мимо расселины. Роудса, сидевшего рядом с ним, и Ганнистона, занимавшего место наблюдателя, вдавило в спинки кресел. Они увидели, как разъезжаются пластины чешуи. Сочившееся наружу сияние больше напоминало светящийся туман, чем земной свет. Серые края щели напоминали больные десны и казались влажными.

— Держись подальше от решетки, — предостерег Роудс Тэггарта, который вновь начал набирать высоту, хотя знал, что Тэггарт осознает последствия такого столкновения не хуже его самого. Рокот не смолкал — это, соскальзывая одна с другой, расцеплялись пластины чешуи. Теперь ширина отверстия составляла около сорока футов. Тэггарт поднимал вертолет вдоль щели, установив углы наклона лопастей так, что машина стала на дыбы. По обе стороны отверстия и с его краев сочились струйки вязкой слизистой жидкости, заливая чешуи внизу. Роудс подался вперед, натянув ремень безопасности, но увидел внутри щели лишь темноту — с тем же успехом он мог бы вглядываться в мутную илистую воду.

— Хотите, чтобы я подобрался поближе? — спросил Тэггарт.

— Черт побери, нет! — взвизгнул Ганнистон, вцепляясь в подлокотники.

— Оставайся как сейчас, — велел Роудс.

Еще несколько пластин разъехались, и шум резко оборвался.

Над отверстием заклубился, пополз вверх туман. Винты разорвали его в клочья. Тэггарт проверил приборы: заканчивалось горючее. Чуть раньше они пролетели вдоль решетки с востока на запад и с севера на юг и обнаружили, что ее протяженность составляет семь с лишним миль. Высшая точка силового купола находилась примерно в шестистах футах над вершиной пирамиды. Силовые линии спускались оттуда к земле, уходя в нее у границ решетки. Внизу, среди развалин автодвора Кейда, виднелись тускло-красные центры возгорания. Вертолет бросало в потоках поднимавшегося от них горячего воздуха.

— Вид у штукенции такой, словно на ней растет шкура, — сказал Ганнистон, с отвращением вглядываясь в гладкие черные пластины.

Роудс наблюдал за расщелиной. Под купол медленно поднимались пласты черного дыма. На несколько секунд они скрыли пирамиду из вида. Когда дым рассеялся, полковнику почудилось внутри разлома какое-то движение — из тумана к ним плыла неясная тень. Он не знал, что это такое, но понял: они слишком близко от пирамиды, чтобы чувствовать себя уютно.

— Улетаем, — взвинченно сказал он.

Тэггарт изменил наклон винтов, начиная разворачивать вертолет.

И тут из тумана появилось то, что заметил Роудс. Ганнистон ахнул: «О Господи!», а Тэггарт прибавил скорость, изменил направление и понесся прочь так стремительно, что всех подняло с мест. Даже в дичайших кошмарах он не видал ничего похожего на то, что вылетело из отверстия в пирамиде и вознеслось в бурный воздух.

29. ПОЕДИНОК

Из черной пирамиды появился вертолет — не похожий ни на одну из машин, когда-либо создававшихся на Земле. Винтов не было; вместо них по бокам обтекаемого черного корпуса быстро трепетали треугольные металлические крылья, отчего летательный аппарат напоминал гигантскую стрекозу. Рубка, точная копия отсека, в котором сидели Тэггарт, Роудс и Ганнистон, сделанная из чего-то вроде сине-зеленого матового стекла, бесчисленными фасетками напоминала глаз насекомого. Но больше всего потрясал и пугал (Тэггарт неспроста вцепился в рычаг и умчался так стремительно) хвост: он представлял собой сплетение клейких черных мышц и заканчивался костяным шаром, усаженным шипами, как булава рыцаря. Хвост яростно хлестал из стороны в сторону; мышцы то сокращались, то расслаблялись.

— Наш двойник, — осенило Роудса.

Правая рука Тэггарта лежала на рычаге циклического контроля, левая на поворачивающемся наконечнике руля. Пилот полностью сосредоточился на работе: он подавал вертолет назад так, чтобы не врезаться в здание банка и не въехать в решетку. Перед рубкой вихрился дым. Машина-стрекоза, не меняя положения, медленно изгибалась, следя насекомьим глазом за земным летательным аппаратом. Ганнистон переспросил: «Ч т о?»

— Двойник, — повторил Роудс, думая вслух. — Зеркальное отражение. По крайней мере… может быть, такими нас видит пришелец. — Тут его снова осенило. — Е-мое… так там, внутри, должно быть, з а в о д!

Да машина ли висела перед ними в воздухе? Уж не была ли она живой? Да, «стрекоза» была двойником их вертолета, но, судя по тому, как работали ее крылья и мышцы, она вполне могла оказаться и живым существом — или чем-нибудь еще более диковинным, например, гибридом машины и инопланетной формы жизни. Чем бы она ни была, Роудс, глядя на нее, никак не мог преодолеть испуг и недоумение.

Вдруг полковник вышел из транса: стрекоза бесшумно, с грозной грацией метнулась вперед.

— Ходу! — гаркнул Роудс, но надрывался он зря: рука Тэггарта, лежавшая на рычаге управления, заставила мотор пронзительно взвыть. Вертолет стрелой понесся назад и вверх, разойдясь с выступающим краем крыши банка от силы на восемь футов. Ганнистон, чье лицо превратилось в выбеленную потрясением маску, вцепился в поручни кресла, как кот на американских горках. Стрекоза вильнула, быстро выправила курс, нацелилась вверх и погналась за вертолетом.

Вертолет поднялся в облака дыма и пыли. Тэггарт вел его вслепую. Ослабив рукоять управления, он пустил машину по крохотному кругу. Мотор чихал в грязном воздухе. Когда Тэггарт заходил на второй виток, Ганнистон крикнул: «Справа!»

Вынырнувшая из марева справа от них стрекоза энергично описала круг, повторив маневр вертолета, и на них понесся увенчанный шипастым шаром хвост. Тэггарт дернул вертолет влево; машина накренилась, и хвост стрекозы промелькнул так близко, что Роудс с Ганнистоном разглядели бритвенно-острые края шипов. Потом все окутали клубы дыма. Вертолет продолжал снижаться. Роудс понял: несколько ударов этого окаянного хвоста разнесут машину в куски. Думать, что же будет с людьми, не хотелось. Вертолет камнем падал вниз, пока желудок у Тэггарта не подкатил к горлу. Облака остались наверху. Пилот выровнял вертолет, готовясь к посадке, и примерно в шестидесяти футах внизу увидел дома Окраины, людей на улицах и свет свечей в окнах. Он снова круто развернулся, прожужжал над автодвором — и тут из дыма и пыли появилась стрекоза. Набирая скорость, она помчалась на них.

— Жми в пустыню! — приказал Роудс. Тэггарт с блестящим от пота лицом кивнул и дал полный газ. Едва вертолет метнулся вперед, как стрекоза изменила курс и следующим маневром перерезала ему дорогу.

— А, ч-черт! — выругался Тэггарт, меняя направление полета. Стрекоза проделала то же самое. — Эта сволочь играет с нами!

— Садись! — взмолился Ганнистон. — Господи Иисусе, п о с а д и нас!

Стрекоза ринулась вниз и с ужасающей быстротой вновь пошла вверх, целя вертолету в брюхо. Тэггарт успел только поднять машину на дыбы, на хвостовой винт, и начать молиться.

В следующий миг они столкнулись. У экипажа захватило дух и перетряхнуло мозги. Страдальческий скрежет металла заглушил даже пронзительный вопль Ганнистона. Все, что не было привинчено к полу, бортжурнал, карандаши, запасные шлемы, летные куртки — летучими мышами парило в воздухе. Армированное стекло кабины пошло трещинами и стало похоже на лоскутное одеяло, но не разлетелось. Повинуясь чутью, Тэггарт опять бросил машину влево. Двигатель заикался и захлебывался, грозя заглохнуть. Не прерывая смертоносного пируэта, стрекоза по спирали унеслась вверх. С хвоста миниатюрными кометами срывались куски вертолетного железа.

На панели управления моргнула красная лампочка: неисправность шасси. Роудс понял, что полозья изуродованы или сорваны.

— Отхватила нам полозья! — прокричал Тэггарт, чувствуя, как паника сдавливает горло. — Подстригла, сволочь!

— Вот она! — Сидевший возле уцелевшего окна Ганнистон увидел стрекозу. — Пошел вверх! — завопил он.

Чувствуя, как лопасти винтов отзываются на движение рукояти, Тэггарт прижал ногой педаль управления задним винтом, и вертолет взвился вверх. Вновь выровняв машину, пилот налег на рукоять и стрелой помчался в пустыню, на восток от Инферно.

— Приближается! — предупредил Ганнистон, осмелившийся выглянуть в заднее смотровое окно. — Сидит у нас на хвосте, тварь!

Роудс увидел: загорелась лампочка, предупреждающая о нехватке горючего. Стрелка указателя воздушной скорости продвигалась к ста двадцати. Омытая фиолетовым светом пустыня проносилась почти в девяноста футах под ними, и на горизонте уже появилась восточная граница решетки. Ганнистон испустил сдавленный крик ужаса: появившись справа в двадцати или тридцати ярдах от вертолета, стрекоза поравнялась с ними. Треугольные крылья слились в сплошное пятно. Примерно на пять секунд стрекоза зависла на месте, потом метнулась вперед, быстро набрала высоту и исчезла в дымке под куполом решетки.

Покрытое сетью трещин стекло мешало Тэггарту видеть. Выполнив быстрый спиральный разворот, отчего Роудса с Ганнистоном вдавило в кресла, он снизился на двадцать футов и помчался обратно в сторону Инферно.

— Где она? Куда делась эта сволочь? — пробормотал он. — Полковник, вы ее видите?

— Нет. Ганни?

Ганнистон едва мог говорить. Он выдавил еле слышное «Нет, сэр».

Чтобы не истощить резерв горючего, Тэггарту пришлось сбавить ход, и стрелка указателя скорости задрожала у отметки «шестьдесят». Пилот сказал:

— Ворочаемся, как трактор! Небось, под брюхом у нас болтается черт знает что. А проклятая сука смылась, словно мы ни с места.

Через трещины в стенах кабины с пронзительным свистом входил воздух, рычаг управления поворачивался неохотно. Вертолет был на последнем издыхании.

— Надо садиться! — решил Тэггарт. — Придется садиться на брюхо, полковник!

Они опять приближались к Инферно.

— Сперва промахни город! — сказал Роудс. — Зайди с другой сто…

— ГОСПОДИ! — взвизгнул Тэггарт — сверху, можно сказать, прямо на них, падала стрекоза. Ему на миг показалось, что в многофасеточном стекле он видит свое перекошенное отражение — чужой, нездешний облик. Пилот положил вертолет на правый бок, пытаясь проскочить мимо, но тварь оказалась слишком близко. Ее хвост с размаху летел прямо на них. У Тэггарта перехватило дыхание.

Хвост проломил стекло, наполнив кабину тысячью кусачих шершней. Осколки исполосовали Роудсу лоб и щеки, но глаза полковник спас, успев загородиться руками. И увидел, что стало с Тэггартом.

Шипы, которыми заканчивался хвост, глубоко вонзились в грудь пилота. Голова, левая рука и почти вся верхняя часть торса Тэггарта исчезли в кровавом вихре среди проблесков металла и летящего стекла. Не останавливаясь, хвост стрекозы, будто консервный нож, прорезал спинку пилотского кресла. Ганнистон увидел, как сокращающиеся черные мышцы и шипастый шар со скоростью товарного поезда пронеслись мимо него, разорвали бок вертолета и исчезли снаружи. Он истерически расхохотался. Лицо его было залито кровью Тэггарта.

Закрутившись в небе, безнадежно покалеченный вертолет размашисто описал некое подобие круга. Роудс ошеломленно смотрел сквозь разбитое стекло, как перед ними вырастает северная стена банка.

Он не мог двигаться. Не мог думать. Повсюду была чья-то кровь. Кресло пилота занимал бесформенный куль, которому там вовсе нечего было делать, однако рычаг управления сжимала серая рука… она, несомненно, должна была кому-то принадлежать. Выла тревога. По всей приборной панели мигали красные лампочки. Крыши Инферно стремительно шли вверх, и у Роудса возникло жуткое ощущение, будто он сидит неподвижно, в то время как мир и ветер пришли в ужасающее движение. Над ними выросло здание банка. Сейчас разобьемся, спокойно подумал полковник. Тут он услышал смешок, и этот неуместный звук снова заставил шарики у него в голове закрутиться: через несколько секунд они расшибутся о здание банка.

Роудс потянулся к рычагу управления, но мертвые мышцы серой руки, которая стискивала его, уже окоченели, и рычаг не двигался. Полковник моргнул, увидел перед своим креслом — креслом второго пилота — рукоять рычага правого поворота и схватился за нее. Винты не отреагировали. Управление сдохло, подумал Роудс. Нет, нет… переключатель переноса…

Потянувшись через труп Тэггарта, Роудс ткнул в шарнирный рычаг переброски управления, расположенный на приборном щитке. Зажглись предупредительные лампочки. Роудс уже больше двух лет не летал на вертолете пилотом, но времени уточнять курс не было. Полковник притиснул ногой педаль, приводящую в действие задний винт, левой рукой отклонил рычаг управления, а правой сбросил скорость. Здание горой высилось перед ним, и в тот самый миг, когда вертолет в ответ на манипуляции Роудса начал крутой поворот, полковник понял, что места не хватит.

— Держись! — крикнул он Ганни.

Когда вертолет сворачивал в сторону, задний винт разбил одно из уцелевших окон второго этажа и разрубил письменный стол. Главные винты прошлись по кирпичу, высекая фонтаны искр. Хвостовой винт врезался в стену. Маслопровод порвался, вспыхнуло масло. Полностью потерявший управление вертолет продолжал разворот, взбрыкивая, точно разъяренный мустанг.

Роудс увидел, что стрекоза, крепко прижав крылья к спине, бросилась на них, молотя шипастым хвостом. Он выкрутил рычаг до отказа. Вертолет страшно содрогнулся и завис.

Раздался такой звук, словно кто-то надрывно втянул в легкие воздух, и, прыгнув вперед, вертолет пролетел еще двадцать футов к земле.

Прожужжав у Роудса над головой, стрекоза ударилась в стену банка и разбилась, как насекомое о мухобойку. Она смялась с сырым мягким шлепком, на кирпичи полетели какие-то темные куски. Роудса поглотил вал янтарной жидкости, а потом вертолет, захлебываясь, вырвался из ливня инопланетной субстанции, и полковник увидел Кобре-роуд, которая неслась вверх, чтобы принять их в свои объятия.

Вертолет задел брюхом мостовую, подпрыгнул и снова упал на землю. Его протащило по Кобре-роуд, мимо Престон-парка (припаркованный у него на дороге коричневый пикап отнесло в сторону) и волокло еще футов шестьдесят. Мотор заглох, но винты крутились. Наконец вертолет остановился почти вплотную к зеркальной витрине «Выгодной покупки», где красными буквами значилось: «УЕХАЛ ЗА ТОВАРОМ».

— Ну… — услышал Роудс собственный голос — полковнику просто хотелось убедиться, что он жив. Больше он ничего не сумел придумать, поэтому повторил: «Ну…» Но тут, почуяв запах горящего масла и расслышав потрескивание пламени у хвостового винта, полковник понял, что, по всей вероятности, пробит бак и лучше сматываться подобру-поздорову. Он обернулся, чтобы убедиться, все ли в порядке с Ганнистоном. Забрызганный кровью и янтарным соком молодой человек смотрел широко раскрытыми глазами и больше уже не смеялся. Роудс сказал: «Пошли!» и отстегнул ремень безопасности. Ганни не реагировал, поэтому Роудс торопливо расправился с его ремнем сам и изо всех сил толкнул капитана. «П о ш л и!»

Они выкарабкались из вертолета. Увидев бегущие к ним четыре фигурки, Роудс крикнул: «Не подходить!» Те повиновались, и Роудс с Ганнистоном пошатываясь пошли прочь от покореженной машины. Примерно через восемь секунд взорвался хвостовой отсек. В витрину «Выгодной покупки» влетел кусок металла размером с противень. Через три секунды после первого взрыва вертолет объяло оранжевое пламя, и под купол решетки, к облакам, снова поднялся черный дым.

Ганнистон повалился на тротуар перед книжным магазином и свернулся дрожащим клубком. Роудс остался стоять, не сводя глаз с горящего вертолета. Смерть Тэггарта казалась нереальной, словно она настигла пилота слишком быстро для того, чтобы осознать случившееся. Полковник посмотрел на здание банка и разглядел медленно ползущую вниз по кирпичам блестящую стрекозиную слизь. Переключив внимание на черную пирамиду, он увидел, что разлом закрылся.

— Ах ты сука, — прошептал он… и подумал, что где-то внутри пирамиды какое-то существо (или существа), может быть, говорит на языке иного мира то же самое в его адрес.

— Я ее видел! — выпалил какой-то поджарый седой мужчина с золотым зубом прямо в лицо Роудсу. — Видел, как она тута летала, чес-слово!

Пухлая женщина в рабочем комбинезоне носком теннисной туфли ткнула Ганнистона в бок. «Помер, что ль?» — спросила она. Ганнистон вдруг сел, и женщина проворно отскочила.

К горящему вертолету начал стекаться народ. Роудс пригладил пятерней волосы — и вдруг оказалось, что он сидит, привалясь спиной к грубому камню стены книжного магазина, хотя как у него подогнулись колени, полковник не помнил. Он весь пропах кровью Тэггарта; ее запах смешивался с другим, кислым, вернувшим Роудса в юность, на зеленые холмы Южной Дакоты. Полковнику представилось, будто он солнечным летним днем ловит кузнечиков. Он не забыл острый запах табачно-коричневой жижи, которую кузнечики оставляли на пальцах, — «кузнечикова кака», называл он ее. Теперь Роудс был покрыт ею с головы до ног. Эта мысль вызвала язвительную улыбку, которая очень быстро растаяла, стоило вспомнить разорванное на куски тело Тэггарта.

— Заклевала ее ваша птаха, — глубокомысленно заметил какой-то плешивый старик, а из обугленной машины вырвался очередной сгусток пламени.

— Черт, да отойдите же от них! Немедленно назад! — Через толпу зевак проталкивался Эд Вэнс, прибежавший с Селеста-стрит. Однако даже после такой короткой пробежки шериф стал красным как рак и тяжело отдувался. При виде окровавленных Роудса с Ганнистоном он остановился. «Мать честная!» Он взглядом отыскал пару мужчин покрепче.

— Хэнк и ты, Билли, идите-ка сюда! Поможете им добраться до больницы.

— Да мы целы, — выговорил Роудс. — Просто немного порезались, вот и все. — Он увидел посверкивающие на предплечьях микроскопические кусочки стекла и подумал, что ему предстоит долгий поединок с пинцетом. Подбородок и лоб Роудса украшали глубокие порезы. Тот, что на лбу, казался опасным, но пока было не до ран. — А вот нашему пилоту не повезло. — Полковник повернулся к Ганнистону. — Ты в порядке?

— Ага. Вроде бы. — То, что Ганни сидел не на переднем сиденье, защитило его от основной массы осколков, однако на кистях рук капитана было несколько порезов, а из плеча торчала двухдюймовая щепка. Ганни ухватил ее, выдернул и выкинул.

Роудс попытался встать, но ноги не слушались. Ему помог подняться мужчина помоложе, в красной клетчатой рубашке, и Роудс сказал:

— Староват я стал для таких развлечений.

— Ага. Я так с каждой минутой, мать ее за ногу, делаюсь все старше! Вэнс, наблюдавший за воздушной дуэлью, был совершенно уверен, что вертолет или шлепнется на дома Инферно, или врежется в Первый техасский банк. Он взглянул на здание, увидел слизь в том месте, где летучее чудовище ударилось о стену, и вспомнил, как прикинувшееся Хитрюгой Кричем существо выглянуло в окно и сказало: «Эта штука мне не нравится». — Послушайте, полковник, надо поговорить. Хорошо бы сейчас же.

Роудс осторожно разминал сведенные судорогой руки.

— Надеюсь, если я скажу, что с разговором придется погодить, вы меня поймете.

— Нет, сэр, — сказал Вэнс. — С е й ч а с.

Полковник заметил настойчивость в голосе шерифа.

— В чем дело?

— Думаю, лучше немного пройтись, — Вэнс жестом пригласил Роудса следовать за ним, и тот на негнущихся ногах захромал по Кобре-роуд. Вертолет еще изрыгал черный дым и красные языки пламени, и Роудсу показалось, будто он чувствует запах горящего трупа Джима Тэггарта. Когда они оказались там, где никто не мог их услышать, Вэнс сказал: — По-моему, у меня был этот… близкий контакт. Около двадцати минут назад я встретился с кем-то похожим на Хитрюгу Крича… только черта с два это был Хитрюга.

Роудс выслушал историю, не перебивая, и наконец очнулся от потрясения, которое упорно возвращало его мысли к серой руке и искромсанному телу. Живые были важнее, и если засевшая в черной пирамиде тварь сумела прокопать под рекой тоннель к домам Инферно, она могла объявляться везде, где ей вздумается. Чем бы она ни была, здешний кусок техасской пустоши она только что превратила в поле битвы.

— Что, черт возьми, нам д е л а т ь? — спросил Вэнс, закончив рассказ.

— Убежать точно нельзя, — спокойно отозвался Роудс. — Некуда. — Он вспомнил слова Дифин «я же-лать поки-дать» и то, в какое неистовство она пришла, когда поняла, что здесь нет межзвездных средств сообщения. Она умоляла, чтобы ее увезли отсюда, а он не послушался. Должно быть, она знала, что за ней гонится другой звездолет. Но почему? И кем — или ч е м — было то существо, которое Дифин назвала Кусакой?

Роудс потрогал подбородок и поглядел на окровавленные пальцы. Его бежевая трикотажная футболка превратилась в мозаику кровавых пятен. Почти вся кровь была Тэггарта. Полковник чувствовал себя нормально — разве что оставалась легкая дурнота. Неважно. Отдых и швы — потом. Надо идти. Он сказал:

— Проводите меня в дом Крича.

30. ГВОЗДИ В КРЫШКУ ГРОБА

В Инферно, разбуженном крушением вертолета, воцарилась тишина. Те, кто бродил по улицам, судача о пирамиде и гадая, не настал ли Судный день, разошлись по домам, заперли окна и двери и оставались там, в лиловатом полумраке. Иные отправились под защиту стен баптистской церкви, где на алтаре горели свечи и Хэйл Дженнингс с несколькими добровольцами раздавали в их свете сэндвичи и холодный кофе. «Отщепенцы» потянулись в свою крепость в конце Трэвис-стрит. Бобби Клэй Клеммонс пустил по кругу косяк, но почти всем хотелось просто посидеть, поболтать, прихлебывая пиво, и высказать мыслишку-другую насчет того, откуда взялась пирамида и что она тут делает. Сью Маллинэкс и Сесил Торсби в «Клейме» готовили сэндвичи с холодным мясом для тех своих завсегдатаев, которые забредали в кафе, страшась оставаться один на один с темнотой.

В больнице Том Хэммонд твердой рукой держал фонарь над операционным столом, а Эрли Мак-Нил и Джесси трудились над искромсанной рукой мексиканца по фамилии Руис, который, шатаясь, пришел с другого берега реки через несколько минут после приземления пирамиды. Рука свисала на красных мышечных волокнах, и Эрли понимал, что ее придется отнять. Он процедил сквозь хирургическую маску: «Ну-с, господа, поглядим, есть ли у меня еще порох в пороховницах», и потянулся за костной пилой.

Пожарные за рекой сдались. Руины мастерских и складов на автодворе Кейда все тлели, в хаотических нагромождениях обломков раскрывало алые глаза пламя. Мэк Кейд ругался на чем свет стоит, обещая поотрывать пожарным головы и подвесить их к связке ключей вместо брелоков, но шланги без напора воды превратились в дряблое полотно, а подходить к пирамиде ближе, чем это было необходимо, никому не хотелось. Пожарные собрали снаряжение и оставили Кейда под неистовый лай доберманов бесноваться в бессильной ярости подле своего мерседеса.

Дым пропитал воздух, залег в низине у Змеиной реки и серым туманом повис на улицах, заслонив луну и звезды. Но время шло, и стрелки наручных и электрических часов подползали к полуночи.

Внимание миссис Сантос, которая по указанию доктора Мак-Нила покинула клинику, чтобы найти доноров-добровольцев, привлек большой желтый «кадиллак», припаркованный в самом конце Селеста-стрит, откуда открывался вид на реку. Седая женщина за рулем зачарованно смотрела на пирамиду. Миссис Сантос знала, чья это машина. Она подошла, постучала в стекло. Селеста Престон опустила окно, наружу поплыл прохладный кондиционированный воздух.

— Больнице нужна кровь, — сухо сообщила миссис Сантос. — Доктор Мак-Нил не велел мне возвращаться без шести добровольцев. Не поможете?

Селеста ответила не сразу. Пирамида, воздвигшаяся на автодворе Кейда, небесная решетка и тварь, у нее глазах разбившаяся о стену банка, совершенно ошеломили ее. Расставшись с Вэнсом, она поехала было домой, но что-то заставило ее сбавить скорость, свернуть направо, на Сёркл-Бэк-стрит, и проехать мимо жалких останков мечты Уинта. Старина Уинт, небось, уже ворочается в гробу на Юкковом Холме, подумала она. Мало того, что Инферно околел, поскуливая, как сдыхают сотни других изживших себя техасских городишек. Нет, Господу понадобилось для верности еще разок стукнуть по гвоздям в крышке гроба. Или, может быть, это было делом рук Сатаны. В воздухе и в самом деле пахло пеклом.

— Что? — непонимающе переспросила она медсестру.

— Нам действительно очень нужна кровь. У вас какая?

— Красная, — ответила Селеста. — Черт побери, почем я знаю?

— Сгодится. Не пожертвуете нам пинту?

Селеста хмыкнула. В глаза отчасти вернулся стальной блеск.

— Пинту, кварту, галлон… какого лешего? Мне сдается, сейчас у меня кровь жиже некуда.

— Она достаточно густая, — сказала миссис Сантос и подождала.

— Ладно, — наконец решила Селеста. — Полагаю, на данный момент ничего лучше не придумаешь. — Она открыла дверцу и вышла. Все равно последние пятнадцать или двадцать минут она бесцельно просиживала и без того бугристое сиденье «кадиллака» и отсидела всю задницу. — Больно будет?

— Просто укол. Потом вы отдохнете и получите порцию мороженого. «Если оно не растаяло в холодильнике», — подумала она. — Скажете миссис Мёрдок, что вы хотите сдать кровь. Она будет на первом посту. — Миссис Сантос дивилась сама себе — она, жительница Окраины, отдавала распоряжения Селесте Престон. — То есть… если вам не трудно.

— Да ради Бога. — Селеста еще на секунду задержала взгляд на пирамиде и пошла в больницу. Миссис Сантос двинулась дальше, в противоположную сторону.

Через улицу от баптистской церкви, где молилась группа горожан во главе с преподобным Дженнингсом, в доме Сержанта Деннисона, возле стула, на котором развалился Сержант, стояла Дифин.

Занятно, размышляла Дифин. Это существо четырехзубцовой вилкой потребляло из круглого металлического вместилища безвкусную субстанцию под названием «свинина-с-бобами», и вдруг из глубин его кресла раздался взрывной звук. Оно откинуло голову назад и закрыло глаза. «Отдохну пару минут, — сказало оно ей. — Я уж не тот, что прежде. А тебе составит компанию Бегун, договорились?» И очень скоро изо рта существа понесся тихий рокот, словно где-то внутри работал высокопроизводительный агрегат. Дифин приблизилась к человеку и заглянула в приоткрытый рот, но сумела разглядеть лишь странные костные приспособления, так называемые «зубы». Еще одна тайна.

Дифин чувствовала тяжесть в желудке. На столе лежало пустое вместилище из-под «свинины-с-бобами», вскрытое для нее Сержантом, а рядом — орудие, которым Дифин воспользовалась, чтобы съесть содержимое вместилища. Процесс поглощения пищи в этом мире требовал непрестанных усилий сохранять равновесие, остроты зрения и силы воли. Ее изумляло, как человеки могут вводить в свой организм такую жирную, слизистую пищу. Возле стула Сержанта лежал длинный желтый конверт из прочного гладкого материала. На конверте стояло загадочное слово «Фритос». Сержант поделился с Дифин хрустящими съедобными завитками, и она нашла их самое меньшее приятными. Однако теперь у нее пересохло во рту. Создавалось впечатление, что в здешнем мире всегда присутствует определенный дискомфорт. Возможно, как ни странно, он и был главным стимулятором развития местного вида.

— Я соби-раться про-бовать находить теперь вы-ход, — сказала она существу «Сержант». — Благо-дарить вас за съе-доб-ное.

Сержант пошевелился, сонно открыл глаза, увидел Стиви Хэммонд и улыбнулся.

— Туалет там, — сказал он и устроился на стуле как следует вздремнуть.

Чужой язык был сплошной загадкой. Существо «Сержант» опять зарокотало, и Дифин шагнула за порог, в теплую тьму.

В воздухе висела мгла, сгустившаяся за то короткое время, какое прошло с тех пор, как Дифин вышла из дома и увидела вихрем мчащиеся по небу два летательных аппарата. Она наблюдала за их поединком, не вполне понимая, что происходит, но рассудив, что зрелище не из рядовых. С улицы за битвой следили человеки. Некоторые издавали высокие визгливые звуки, которые Дифин истолковала как сигналы тревоги. Потом, когда битва окончилась и уцелевшая машина, хвост которой пожирало пламя, упала, у Дифин осталась единственная мысль: «К у с а к а».

Сержант отнесся к Дифин по-доброму и понравился ей. Однако теперь ее призывала необходимость отыскать выход. Она окинула взглядом небо, тщательно осматривая лиловую сеть, поймавшую ее вместе с человеками в огромную общую клетку. Она знала, откуда взялась эта решетка и что питало ее. Внутри у Дифин что-то сжалось, словно что-то в ней оказалось на грани слома, а мышца-насос в самой середке заработала быстрее. «Безнадежно! подумала она, изучая небесную решетку, протянувшуюся от горизонта до горизонта. — Выхода нет! Безнадежно!»

В крепко прильнувшей к улице мгле Дифин заметила слабое мерцание. Пестрые манящие огоньки. Если свет — то, что несет надежду, подумала Дифин, вот он. Она двинулась в сторону инфернской баптистской церкви, где за цветными стеклами витражей теплились свечи.

Двери оказались открыты. Прячась за створкой, Дифин осторожно заглянула внутрь.

Большую коробку освещали маленькие белые палочки с огненными верхушками. Напротив Дифин стояли две металлические конструкции, каждая с шестью палочками, увенчанными огоньками. Пользуясь примитивной земной арифметикой, Дифин насчитала на длинных скамьях с низкими спинками сорок шесть человеков, сидевших лицом к возвышению. Некоторые не шевелились, склонив головы и сложив ладони. На возвышении стоял человек с блестящей головой. Он, кажется, разливал какую-то жидкость из большого вместилища в малые, расставленные на металлическом подносе.

Над возвышением находилось нечто любопытное: там висела вертикаль, пересеченная более короткой горизонталью. По центру вертикали располагалась фигура человека с раскинутыми руками. Его голову охватывали сплетенные в кольцо растения, а лицо было поднято к потолку. Нарисованные глаза, казалось, о чем-то умоляли, пристально глядя куда-то далеко за пределы коробки. Дифин услышала, как один из человеков издал болезненный звук (кажется, это называется «всхлип», подумала она). Висящая фигура указывала на то, что здесь, возможно, было место для пыток, однако чувства тут присутствовали смешанные: боль и грусть, да, но и что-то другое. Дифин была не вполне уверена, что именно. Возможно, надежда, которую она полагала утерянной. Здесь ощущалась сила, подобная устремленному в одном направлении множеству сознаний. Коробка казалась крепкой, надежной, сулила безопасность. Храм, внезапно поняла Дифин, наблюдая за мужчиной на возвышении: тот наполнял вместилища темно-красной жидкостью. Но что за фигура была подвешена к центру пересечения двух линий и с какой целью? Дифин вошла в здание и уселась на ближайшую скамью. Ни Хэйл Дженнингс, ни мэр Бретт, сидевший с женой Дорис на первом ряду, этого не заметили.

— Се кровь Христова, — затянул нараспев его преподобие, закончив разливать освященный виноградный сок. — С кровью Его мы одно и заново рождаемся. — Он открыл коробку с соленой соломкой и начал разламывать ее на кусочки. На поднос посыпались крошки. — Се тело Христово, вознесенное из сей юдоли в царство милосердия ради жизни вечной. — Он повернулся к пастве. — Вкусите же Святого Причастия. Помолимся!

Все склонили головы, а человек на возвышении закрыл глаза и тихо, то повышая, то понижая голос, заговорил:

— Отец наш, просим Тебя — благослови сие Причастие и укрепи дух наш в годину испытаний. Мы не ведаем, что принесет завтрашний день, нас терзает страх, мы растеряны. Нам не постичь, что творится с нашим городом и с нами самими…

Пока моление продолжалось, Дифин внимательно прислушивалась к голосу человека, сравнивая его с голосами Тома, Джесси, Рэя, Роудса и Сержанта. Поразительно — каждый голос уникален, поняла она. Да и правильное произношение сильно отличалось от ее запинающейся речи. То, что поначалу Дифин сочла грубым площадным языком, совершенно варварским, состоящим из внешне негибких, неподатливых оборотов, теперь изумляло своей красочностью. Разумеется, язык хорош настолько, насколько он выразителен. Дифин все еще с трудом понимала чужую речь, но ее звук пленял. И наводил легкую грусть: в человеческом голосе слышалось что-то неописуемо одинокое, подобное зову, летящему из тьмы во тьму. «Каким бесконечным разнообразием интонаций владеют человеки!» — подумала она. Уже одно то, что каждый голос на этой планете был уникален, являлось чудом творения и порождало в Дифин полный разброд чувств.

— …охрани нас, возлюбленный Отец наш, и пребудь с нами, и дай нам знак, как исполнить волю Твою. Аминь, — закончил Дженнингс. Он взял в одну руку поднос с пластмассовыми стаканчиками с соком, в другую — ломаное печенье и пошел по рядам, предлагая Святое Причастие. И мэр Бретт, и его жена причастились. Дон Рингволд, владелец «Аптеки Рингволда», вместе с женой и двумя детьми последовал их примеру. Как и Ида Слэттери, и Локриджи, Гил и Мэвис. Преподобный Дженнингс двигался по проходу, раздавая Причастие и тихо приговаривая: «Сим приемлешь ты кровь и тело Христово».

Сидевшая перед Дифин женщина расплакалась, и муж обнял ее за плечи, притянув поближе к себе. Рядом с ними сидели два мальчугана, большеглазые и испуганные, один неотрывно смотрел через спинку скамьи на Дифин. Какая-то старуха по другую сторону прохода закрыла глаза и протянула трясущуюся руку к фигуре над возвышением.

— Сим приемлешь ты кровь и… — Осекшись, потрясенный Дженнингс уставился в пыльное личико дочурки Тома и Джесси. «Вот инопланетное существо, которое искал полковник Роудс». -…и тело Христово, договорил он и предложил виноградный сок и печенье тем, кто сидел на скамье перед Дифин. Потом остановился возле нее и тихо сказал: — Привет.

— Привет, — ответила она, копируя его сладкий голос.

Дженнингс нагнулся, хрустнув коленями.

— Тебя ищет полковник Роудс. — В золотистом свете свечей казалось, будто глаза девчушки, устремленные на него в напряженной сосредоточенности, светятся. — Ты знаешь об этом?

— Я по-до-зре-вать… — она умолкла. Ей захотелось начать сначала, высказаться более гладко, связно, по-человечески, а не запинаться, выговаривая слова по Вебстеру. — Подозревала, — сказала Дифин.

Дженнингс кивнул. Сердце у него забилось чуть быстрее. Сидевшая перед ним девчушка очень походила на Стиви Хэммонд. Вот только ее поза… Девочка держалась чрезвычайно напряженно, словно испытывала неудобство от того, как соединялись ее кости, подобрав под себя правую ногу. Руки вяло свисали вдоль тела. Голос тоже очень напоминал голос Стиви, однако в нем слышался шелест тростника, словно в горле у девочки была спрятана свирель.

— Можно, я отведу тебя к нему? — спросил он.

Ее лицо на миг выразило испуг, словно под белой коркой льда промелькнула темная вода, потом опять застыло.

— Я должна найти выход, — сказала она.

— Ты имеешь в виду дверь?

— Дверь. Побег. Выход. Да.

Выход, подумал Дженнингс. Должно быть, она говорит о силовом поле.

— Может быть, полковник Роудс сумеет тебе помочь.

— Не су-меть. — Она помедлила и попробовала еще раз: — Он не может помочь мне найти выход. Если я не сумею уйти, будет много вреда.

— Вреда? Кто же пострадает?

— Джесси. Том. Рэй. Ты. Все.

— Понятно, — сказал Дженнингс, хотя ничего не понимал. — И кто же нам навредит?

— Тот, кто явился сюда за мной. — Дифин смотрела спокойно. «Какие старыеглаза», — подумал Дженнингс: перед ним сидела древняя старуха, забравшаяся в тело маленькой девочки. — Кусака, — объяснила Дифин, выплюнув слово так, будто это было что-то чудовищно отвратительное.

— Ты про ту штуку? Так ее зовут?

— При-бли-зи-тель-но, — ответила Дифин, сражаясь с неподатливым мясистым обрубком во рту. — У Кусаки в каждом мире другое имя. Много миров, много имен.

Его преподобие задумался. Если бы кто-нибудь когда-нибудь сказал ему, что ему доведется беседовать с инопланетянкой и первым узнать о существовании жизни во «многих мирах», он или угостил бы этого кретина хорошим ударом правой, или вызвал бы скорую психиатрическую помощь.

— Я хотел бы отвести тебя к полковнику Роудсу. Не возражаешь?

— Он не может мне помочь.

— А если может? Он хочет помочь тебе, как и все мы. — Похоже, она задумалась. — Давай я отведу тебя к…

— ВОТ ОНА! — крикнул кто-то, и преподобный Дженнингс от испуга выронил поднос с виноградным соком и ломаным печеньем. Посреди прохода стоял вскочивший со скамьи мэр Бретт. Маячившая за спиной у мэра жена подстрекала его к активным действиям. Бретт тыкал пальцем в Дифин и вопил: — Эй, смотрите все, вот она! Тварь из космоса!

Чета, сидевшая на скамье впереди Дифин, отпрянула. Один из мальчуганов перепрыгнул через скамью, чтобы убежать, но второй, тот, что наблюдал за ней, лишь усмехнулся. Люди начали подниматься с мест, чтобы как следует рассмотреть ее. Никто больше не молился.

Дженнингс поднялся.

— Успокойся, Джон. Не шуми!

— Ага, держи карман шире! Вот она! Вот оно чудовище! — Бретт попятился и наткнулся на Дорис. Рот у него потрясенно округлился. — Боже ты мой! В ц е р к в и!

— Вовсе незачем поднимать панику, — проговорил Дженнингс, стараясь сохранять спокойствие. — Отнеситесь к этому проще, вот и все.

— О н а втравила нас в эту передрягу! — взвыл Бретт. Его остролицая жена закивала в знак согласия. — Полковник Роудс сказал, что эта тварь залезла в Стиви Хэммонд. Вот она — нате, расселась! Одному Богу известно, чего от нее ждать!

Скользя взглядом по лицам, Дифин читала на них ужас. Она встала, и женщина впереди нее, схватив своего ухмыляющегося отпрыска, шарахнулась прочь.

— Выкиньте ее отсюда! — не унимался мэр. — У нее нет никакого права быть в обители Господа!

— Заткнись, Джон! — потребовал Дженнингс. Люди уже спешили к дверям, чтобы как можно скорее выбраться из церкви. — Я как раз собираюсь отвести ее к полковнику Роудсу. А теперь почему бы тебе не сесть и не прикусить я…

Пол затрясся. Дифин увидела, как зашатались светоносные палочки. Один из металлических держателей упал, и горящие палочки раскатились по малиновому ковру.

— Что это? — закричал Дон Рингволд. Совиные глаза за стеклами очков в металлической оправе стали огромными.

Раздался громкий треск. Бетон ломается, подумал Дженнингс и почувствовал, как содрогнулся пол. Энни Гибсон завизжала и вместе с мужем, Перри, кинулась бежать, волоча за собой сыновей. По другую сторону прохода, воздев обе руки к распятию, что-то бормотала старая миссис Эверетт. Дженнингс посмотрел на Дифин и увидел: вновь прокравшийся в ее глаза страх исчез, уступив место раскаленному, как зев домны, гневу — его преподобие никогда еще не видел подобной ярости. Дифин вцепилась в спинку передней скамьи, и он услышал:

— Это Кусака.

Пол в проходе вздулся, как готовый прорваться волдырь. Бретт, шатаясь, попятился и основательно заехал жене локтем по челюсти. Не удержавшись на ногах, Дорис распростерлась на полу — и не встала. На другом краю убежища кто-то завизжал. Камни со скрежетом наползали один на другой, дерево стонало и скрипело, скамьи качались, словно на штормовых волнах. Дженнингса не покидало ощущение, что из-под пола церкви к поверхности движется что-то массивное и оно вот-вот прорвется наружу. Вверх по стенам взбежали трещины, распятие сорвалось и в клубящемся облаке каменной пыли с грохотом рухнуло на алтарь.

Левая стена церкви обрушилась, скамьи разъехались. Пыльный вихрь задул последние свечи. Люди с пронзительными воплями устремились к дверям, и Дифин крикнула: «Уходите! Уходите!» На глазах у Дженнингса лопнул разорвался и в проходе открылась расщелина с рваными краями. Пол вздыбился, дрогнул, начал обваливаться внутрь. С земли поднялась волна пыли. Дженнингса чуть не сбила с ног визжащая Ида Слэттери, пулей пролетевшая мимо. Он увидел, что Дорис Бретт провалилась под пол, а мэр обезьяной карабкается по пляшущим скамьям, чтобы добраться до двери.

Гил Локридж свалился в разлом. Через секунду пол разверзся под ногами у его жены, Мэвис. Старший сынишка Рингволдов сорвался в провал и повис, уцепившись за край и отчаянно крича. Дон потянулся за ним. «Хвала Всевыыыыыышнему!» — обезумев, кричала миссис Эверетт.

Пол ходил ходуном. С громким треском раскалывались скамьи. По стенам змеились трещины. Церковь сотряслась до основания, и вниз с грохотом посыпались тяжелые обломки потолочных балок. Витражи разлетелись вдребезги.

Свечи подожгли покров на алтаре. В неверном свете пламени, глодавшего ткань, рвавшиеся выбраться за порог или из окон люди отбрасывали диковинные, нелепые тени. Дженнингс подхватил Дифин на руки, прижал к себе (как прижал бы любого ребенка) и почувствовал, как бешено колотится ее сердце. Пол позади миссис Эверетт провалился; она сорвалась вниз и повисла, уцепившись за обломанный край скамьи. Ноги старухи покачивались над тьмой, и Дженнингс схватил ее за руку, чтобы вытащить обратно.

Но не успел. Миссис Эверетт так резко ушла в дыру, что ему чуть не оторвало руку. Он услышал, как захлебнулся ее пронзительный крик, и подумал: что-то утянуло ее вниз.

— Н е т! Н е т! — кричала пылающая ужасом и яростью Дифин, вырываясь из тисков человеческих рук. Она понимала, что она — виновница происходящего, истошные крики гибнущих человеков наполняли ее мукой и страданием. — ПЕРЕСТАНЬ! — вскрикнула она, хотя знала, что существо под полом не услышит и жалость ему неведома.

Дженнингс повернулся и двинулся к двери.

Он сделал два широких шага… а потом пол перед ним разверзся.

Вместе с Дифин, обнимавшей его за шею, священник полетел вниз, обеими руками нашаривая, за что бы уцепиться. Ему попался обломок скамьи, в ладони вонзились щепки. Ноги преподобного Дженнингса искали опору и не находили ее. Вниз с грохотом пролетело стропило — так близко, что Дженнингс ощутил дуновение потревоженного воздуха. Не обоняние, не осязание — чутье подсказывало ему: внизу под ними что-то волнообразно движется. Что-то огромное. А потом он и впрямь п о ч у в с т в о в а л, как лодыжки плотно охватило что-то холодное, клейкое, сырое. Еще секунда, и его уволокут вниз, как миссис Эверетт. Он так рванулся наверх вместе с Дифин, что мышцы на плечах и спине чуть не полопались, а неведомая сила, тянувшая его за лодыжки вниз, едва не разорвала его пополам. Неистово брыкаясь, Дженнингс освободил одну ногу, потом вторую и встал коленями на обваливающийся пол. В следующую секунду он уже бежал к выходу. В тот миг, когда просела крыша, Дженнингс стрелой вылетел за порог и рухнул на бурый газон. Основной удар пришелся на правый бок. Выпустив Дифин, Дженнингс откатился в сторону, чтобы не раздавить ее. Пока он, оглушенный, задыхающийся, лежал на спине, стены церкви пошли трещинами, а крыша начала кусками обваливаться внутрь. Над прорехами заклубилась пыль, словно отлетало последнее дыхание умирающего. Шпиль провалился внутрь, осталось только разломанное каменное кольцо. Стены еще раз сотрясла дрожь, деревянные балки вскрикнули, будто раненые ангелы, и, наконец, звуки разрушения затихли вдали.

Преподобный Дженнингс медленно сел. Глаза чесались от запорошившего их песка, легкие отцеживали воздух из вихрящейся пыли. Он посмотрел в сторону и увидел: разбросав ноги, как тряпичная кукла, и подергиваясь всем телом, будто каждый ее нерв вышел из строя, Дифин пыталась сесть.

Она поняла, как близко был охотник. Может быть, учуяв скопление живых существ, он нанес удар, чтобы показать свою силу. По мнению самой Дифин, вряд ли тварь знала, что там же находится и ее жертва… но как же близко она подобралась! Для некоторых человеков — с л и ш к о м близко. Дифин огляделась, быстро пересчитывая виднеющиеся сквозь пыль силуэты, и насчитала тридцать девять человеков. Кусака забрал семерых. Мышечный узелок в глубине занятого Дифин тела отчаянно трепыхался, лицо, казалось, вспухло от давления. Семь живых существ погибли из-за того, что она нечаянно нагрянула в маленький мир, откуда нет выхода. Ловушка захлопнулась, всякая беготня стала бесполезной…

— Это твоя работа! — Кто-то вцепился Дифин в плечо и рывком поднял ее на ноги. И в голосе, и в прикосновении сквозило бешенство. Рука этого человека яростно затрясла Дифин, у которой все еще подкашивались ноги. Твоя работа, ты… сучка межпланетная!

— Джон! — сказал Дженнингс. — Отпустите ее!

Бретт встряхнул Дифин еще сильнее. Девчонка казалась резиновой, и ее вялость еще больше разожгла его злобу. — Т в а р ь проклятая! взвизгнул он. — Чего ты не уберешься туда, откуда явилась!

— Прекратите! — Преподобный Дженнингс начал подниматься с земли, но вниз от плеча спину прострелила боль. Он неподвижно уставился на свои ноги: ботинок не было, аргиловые носки облепила серая слизь.

— Ты не здешняя, чужая! — крикнул Бретт и грубо толкнул Дифин. Та споткнулась, попятилась, окончательно потеряла равновесие, и гравитация притянула ее к земле. — О Господи… Иисусе… — простонал Бретт. Его лицо было желтым от пыли. Он огляделся и увидел тех, кому удалось выбраться: Дона Рингволда с женой Джилл и двумя сыновьями, Иду Слэттери, Стэна и Кармен Фрэйзеров, Джо Пирса, семью Фэнчеров, Клеммонсов — Ли с Вондой — и других. — Дорис… где моя жена? — Бретт снова впал в панику. — ДОРИС! ЛАПУШКА, ГДЕ ТЫ?

Ответа он не получил.

Дифин встала. Она чувствовала, что внутри у нее все отбито, во рту было кисло от омерзительного вкуса свинины-с-бобами. Терзаемый страданием человек повернулся и неверным шагом двинулся к разрушенному культовому дому. «Остановите его!» — сказала Дифин так властно, что Эл Фэнчер подчинился и схватил Бретта за руку.

— Дорис больше нет, Джон, — Дженнингс снова попытался встать и опять напрасно. Ноги были ледяными и одеревенели, будто их по щиколотку накачали новокаином. — Я видел, как она упала вниз.

— Нет! — Бретт вырвался. — С ней все в порядке! Я найду ее!

— Ее забрал Кусака, — сказала Дифин, и Бретт отпрянул, как от удара. Она поняла, что этот человек утратил любимую, и ее снова пронзила боль. Простите. — Дифин протянула к мэру руку.

Бретт нагнулся и подобрал камень.

— Это твоя работа! Ты убила Дорис! — Он шагнул вперед, и Дифин догадалась о его намерениях. — Надо и т е б я кому-нибудь шлепнуть! прошипел Бретт. — Мне плевать, что ты прячешься в теле девчонки! Клянусь Богом, я сам тебя убью!

Он швырнул в нее камнем, но Дифин оказалась гораздо проворнее. Она увернулась, отскочив в сторону. Камень пролетел мимо и ударился о мостовую.

— Прошу вас, — сказала она, протягивая к мэру раскрытые ладошки и отступая к мостовой. — Пожалуйста, не надо…

Пальцы Бретта сжали следующий камень.

— Нет! — крикнул Дженнингс, но Бретт бросил. Камень ударил Дифин в плечо. Слезы боли застлали ей глаза, она перестала видеть, перестала понимать, что происходит. Бретт заорал: «Будь ты проклята!» — и пошел на нее.

Запутавшись в собственных ногах, Дифин чуть не упала, но сумела выпрямиться и сохранить равновесие. Потом, приведя мышцы и кости в сложное движение под названием «бег», она двинулась прочь от человека. Каждый скачок причинял такую боль, что ее передергивало, и все-таки страдание не остановило Дифин.

— Подожди! — окликнул ее Дженнингс, но она исчезла за завесой дыма и пыли.

Бретт сделал несколько шагов вдогонку, однако он был измучен до предела и ноги отказывались ему повиноваться. Стиснув кулаки, он прокричал вслед Дифин: «Будь ты проклята!», постоял немного, а потом снова повернулся к тому развалинам церкви и прерывающимся от всхлипов голосом принялся звать Дорис.

Дон Рингволд с Джо Пирсом помогли Дженнингсу подняться. Ноги казались священнику бесполезными отростками из плоти и костей, словно то, что прикоснулось к ним, высосало из них всю кровь и разрушило нервы. Чтобы не упасть снова, ему пришлось опереться на Дона и Джо.

— С церковью все ясно, — вздохнул Дон. — Куда теперь?

Дженнингс покачал головой. То неизвестное, что взломало пол церкви, без труда могло пробиться сквозь пол любого дома в Инферно — даже сквозь мостовую. Он ощутил в ногах покалывание: оживали нервы. Заметив в тумане свет, Дженнингс сообразил, что это за огни.

— Туда, — он махнул в сторону общежития на Трэвис-стрит. Дженнингс надеялся, что этот дом с надежно закрытыми окнами первого этажа и скалой взамен фундамента окажется для Кусаки орешком покрепче.

Из близлежащих домов потянулся растревоженный шумом и криками народ. Люди провожали взглядами Дженнингса, опиравшегося на Рингволда с Пирсом, и уцелевшую паству, которые брели по улице к единственному зданию, где еще горело электричество.

Через несколько минут мэр Бретт вытер нос рукавом, повернулся спиной к развалинам и пошел следом за остальными.

31. ВНИЗУ

— Фонарь, — велел полковник, и Вэнс подал ему фонарик.

Став коленями на растрескавшийся бетонный пол, Роудс нагнулся и посветил в дыру. Там обнаружился провал около десяти футов глубиной. Рыжая земля поблескивала, словно по ней проползла огромная улитка.

— Он сидел в качалке там, наверху, — в третий раз повторил Вэнс, показывая вверх, на пролом в полу гостиной. — То есть, оно… что хотите со мной делайте, а это был не Хитрюга. — Шериф говорил шепотом. В животе у него было горячо, а шея покрылась гусиной кожей. Но луч фонарика свидетельствовал, что в подвале у Крича никого нет, если не считать небольшой зеленой ящерицы, притаившейся над стиральной машиной. — Оно а н г л и й с к и й знало, — сказал Вэнс. — И говорило, как местные. Откуда, черт возьми, оно узнало, как мы тут говорим?

Роудс посветил вокруг и увидел сломанную трубу, скользкую от каких-то студенистых выделений. Из дыры, обжигая ноздри, плыл горьковато-сладкий запах химикалий, отчасти напоминавший запах груш, гниющих на жарком летнем солнце. Полковник сказал:

— У меня есть две теории. Хотите послушать?

— Валяйте.

— Первое: это существо перехватывало информацию земных спутников и расшифровало наш язык. Но это не объясняет его техасского выговора. Второе: оно каким-то образом забралось в речевой центр вашего Хитрюги.

— А?

— Оно могло залезть в речевой центр мозга, — объяснил Роудс. — Где хранится индивидуальный словарный запас. Тогда оно переняло бы и говор.

— Господи! Вы хотите сказать, эта тварь забралась к Хитрюге в м о з г и? Как какой-нибудь червяк? — Вэнс покрепче сжал заряженный дробовик. Они с Роудсом заходили в участок за фонариком, и теперь под мышкой у Вэнса висел в кобуре «снабноуз» тридцать восьмого калибра, с полной обоймой. Рядом с Роудсом на бетоне лежала автоматическая винтовка из мини-арсенала шерифа.

— Не исключено. Каким именно образом — я не знаю. Оно могло считать хранящуюся в речевом центре информацию, как компьютер читает программу. Полковник посветил фонариком в другую сторону и опять увидел поблескивающую рыжую землю, а дальше — темноту. — Чем бы ни была эта тварь, она обладает высокоразвитым интеллектом и действует б ы с т р о. И еще в одном я совершенно уверен: это — существо совсем иного рода, чем Дифин.

— Почем вы знаете? — Шериф испуганно вздрогнул. Окаянная ящерица опять принялась шнырять по подвалу.

— Дифин пришлось учить наш язык с азов, с алфавита, — пояснил Роудс. — Второе существо — то, которое Дифин называет Кусакой, — использует куда более агрессивный процесс. — «Мягко говоря», — подумал он. — Думаю, оно убило Хитрюгу Крича или где-то его держит. А вы видели имитацию сымитировала же та летучая гадина наш вертолет.

— Имитацию? Это вроде мутанта, что ли?

— Вроде… э-э… дубликата, — объяснил Роудс. — Вернее, это андроиды: мне кажется, тот странный вертолет был отчасти живой. Вероятно, существо, которое видели вы, тоже было наполовину живое, наполовину механическое. Я уже сказал, что не знаю, к а к это делается, но, с моей точки зрения, особенно интересно вот что: если Кусака действительно создал дубликат Хитрюги Крича, с ногтями и зубами он облажался.

— А. Да. Верно, — согласился Вэнс, припомнив, что рассказывал Роудсу про металлические иглы и вороненые зазубренные ногти.

— Вероятно, есть и другие различия, внутренние. Помните, для этого существа инопланетяне — м ы. Если бы кто-нибудь показал вам сборочный чертеж существа, которое вы никогда прежде не видели, и предоставил сырье, из которого его нужно было бы создать, сомневаюсь, что конечный результат сильно походил бы на образец.

— Может, и так, — протянул Вэнс, — но мне сдается, сукин сын просто выдумал удачный способ отправлять нас на тот свет.

— Да, и это тоже. — Еще один оборот светового луча, и полковник понял, что следует делать. — Мне надо спуститься туда.

— Черта с два! У вас, мистер, похоже, винтики проржавели!

— На этот счет спорить не стану.

Роудс посветил по сторонам и остановил луч фонаря на свернутом кольцами поливальном шланге, который свисал со вбитого в стену крюка.

— Сойдет вместо веревки.

Свет фонарика обнаружил на стене неподалеку водопроводную трубу.

— Помогите-ка закрепить вот здесь.

Когда шланг привязали к трубе, как следует затянув узел, Роудс сбросил его свободный конец в дыру и подергал, чтобы убедиться, выдержит ли шланг. Потом, унимая колотящееся сердце, постоял на краю дыры. Фонарик он перебросил Вэнсу:

— Сбросите вместе с винтовкой, когда я спущусь.

И ощутил, как мужество покидает его. Нос полковника все еще чуял запах крови Тэггарта, а сам он с ног до головы был в запекшейся крови и коричневых потеках «кузнечиковой каки».

— Я бы не полез, — рассудительно заметил Вэнс. — Было б из-за чего гробиться. Не стоит того.

Роудс хмыкнул. Он расценивал происходящее как подлинное бедствие, но Вэнс явно придерживался иного мнения. Но их было только двое. Гениталии полковника зачесались. Надо было спускаться, пока мужество не оставило его.

— Оп-ля, — сказал он и перекинул ноги за край дыры. Труба зловеще скрипнула, но не оторвалась от стены. Роудс полез вниз, во тьму, и через несколько секунд его ботинки с хлюпаньем коснулись дна. — Нормалек! Отразившись от стен, голос вернулся к полковнику двойным эхом. — Давайте фонарь!

Вэнс неохотно подчинился. Роудс поймал фонарик в скользкие от пота ладони и быстро описал лучом круг. Рыжую землю покрывала бледно-серая пленка липкой слизи около дюйма толщиной. Еще довольно свежая слизь ручейками сползала по стенам. Справа от Роудса в земле был пробуравлен тоннель, уходивший за пределы досягаемости луча. Когда полковник сообразил, каких габаритов должно быть существо, прорывшее этот тоннель, во рту у него пересохло. Высота тоннеля составляла почти шесть футов, ширина — четыре-пять.

— Винтовку, — приказал он и поймал сброшенное ему ружье.

— Чего-нибудь видать?

— Да. Передо мной тоннель. Я пошел.

— Господи Боже! — еле слышно охнул Вэнс. Без фонарика он чувствовал себя беззащитным, как броненосец, с которого содрали панцирь. Но полковнику фонарь был нужнее. — Если там чего зашевелится, валяйте назад, а я вас вытяну!

— Заметано. — Роудс помедлил и в ярком свете фонарика взглянул на часы. Без восемнадцати двенадцать. Скоро полночь. Колдовской час, подумал Роудс. Пригнувшись всего на несколько дюймов, он шагнул в тоннель. Второй шаг тоже стоил ему усилий, но полковник с фонариком в левой руке, уперев в плечо приклад, упрямо шел в темноту, готовый в любую секунду спустить курок.

Как только стало темно, Вэнс услышал, как ящерица зашуршала в своем углу, и чуть не намочил штаны.

Полковник шаг за шагом медленно удалялся по подземному тоннелю от дома Крича. Углубившись примерно на десять футов, он остановился, чтобы исследовать вещество, покрывавшее пол, стены и потолок. Он нерешительно коснулся его и отдернул руку — субстанция оказалась скользкой и теплой, как свежие сопли. Какая-то природная смазка, решил Роудс. Возможно, инопланетный эквивалент слюны или слизи. Неплохо было бы прихватить образец, но тащить э т о с собой обратно было выше его сил. К тому же эта мерзость и так загадила полковнику все ботинки. Он двинулся дальше. Тоннель изгибался длинной дугой, сворачивая направо. Со стен медленно капало, земля была кроваво-красной. У полковника возникло странное ощущение, будто он все глубже заходит в гигантскую ноздрю. Он был готов в любой момент увидеть влажные волоски и кровеносные сосуды.

Примерно тридцать футов тоннель шел прямо, потом мало-помалу изогнулся влево. Роудс гадал: что, Кусака — такой же гибрид машины с живым организмом, каким была стрекоза? Или словом «Кусака» Дифин определяет не одно существо, а целое их скопление?

Он остановился. Прислушался. Длинная нить слизи, сорвавшаяся с потолка, облепила ему плечи.

Издалека доносился рокот. Пол тоннеля слегка вибрировал. Через несколько секунд стало тихо, потом опять загромыхало, будто где-то за стенами ехал поезд метро. Или подземный бульдозер, угрюмо подумал полковник. В животе закопошился страх. Шум доносился как будто бы откуда-то слева. Возможно, копали новый тоннель, или по уже вырытому ходу двигалось какое-то громадное существо. Куда? Зачем? Если Кусака принялся рыть такие тоннели под всем городом, то он или расходовал огромные количества энергии впустую, или же готовился к главному удару. Узнать, каковы намерения и возможности Кусаки, можно было лишь после того, как Дифин объяснит, зачем Кусака гонится за ней. И прежде всего следовало найти саму Дифин — полковник от души упредить Кусаку.

Шум то ли рытья тоннеля, то ли движения по нему опять затих. Сказать, далеко ли тянется тоннель, было невозможно — вероятно, он вел за реку, к черной пирамиде, — но Роудс уже услышал и увидел достаточно. Он чувствовал, как слизистые выделения, склеившие ему волосы, медленно стекают за воротник. Было самое время убираться к чертовой матери.

Он двинулся в обратный путь, пронзая тьму лучом фонарика.

Фонарь вдруг что-то высветил: в дальнем конце тоннеля в луч света заскочила в луч света и метнулась прочь.

Роудс прирос к месту и затаил дыхание.

Было тихо, слышался только стук редких капель.

Там что-то есть, подумал полковник. Оно следит за мной. Я чувствую. Сукин сын там, куда не достает свет. Выжидает.

Полковник не мог двинуться с места — он боялся, что, если пересилит сковавший тело ужас и побежит, затаившееся в конце тоннеля существо схватит его раньше, чем он преодолеет шестьдесят футов, отделяющие его от того места, где ждет Вэнс.

По-прежнему тишина.

А потом голос. Старушечий голос распевал: «И-исус младе-е-е-е-е-енцев лю-убит, всех младе-е-е-е-е-енцев на земле-е-е-е…»

— Кто тут? — позвал Роудс дрожащим голосом и подумал: «Очень умно! Как будто оно ответит!»

В пении звучала странная жестяная нота.

Звуки, плывшие мимо Роудса, напомнили ему полузабытую песню из тех, что разучивают в воскресных школах под резкий металлический голос проигрывателя. Через несколько секунд пение оборвалось на середине фразы, и в тоннеле снова воцарилась тишина.

Луч фонарика задрожал. Полковник наставил винтовку в глубь тоннеля.

— Хвала Господу! — выкрикивал старушечий голос. — Слава!

— Выходите на свет, — велел Роудс. — Дайте взглянуть на себя.

— Фу-фу-фу! Вот ужо я тебе задам, гадкий мальчишка!

Ему пришло в голову, что это действительно может оказаться старуха, которая свалилась сюда и впотьмах рехнулась.

— Я полковник военно-воздушных Сил США Мэтт Роудс! — крикнул он. Кто вы?

Долгое молчание. Роудс чувствовал: у самой границы света кто-то стоит.

— Господь не любит гадких, испорченных мальчишек, — ответил старушечий голос. — И врунишек не любит. Кто хранитель?

Тот самый вопрос, который, по словам Вэнса, задавало существо, принявшее обличье Хитрюги Крича. Теперь полковник точно знал, что никакой сумасшедшей старухи в темноте нет.

— Какой хранитель? — спросил Роудс.

— Господь врунишек давит, как мух! — прокричал голос. — Ты знаешь, к а к о й хранитель! Кто он?

— Не знаю, — отозвался Роудс, начиная пятиться. Под ногами хлюпала слизь.

— Полковник? — голос Вэнса эхом отразился от стен тоннеля у него за спиной. — Все в порядке?

— Все в порядке? — передразнил жуткий голос. — Камо грядеши, полковник военно-воздушных сил США Мэтт Роудс? Возлюби ближнего своего, как самого себя. Убери этот чертов цилиндр — он жжется — и давай повеселимся!

Фонарик, сообразил Роудс. Оно боится фонарика.

— Гадкий, испорченный мальчишка! Вот я тебе задам по первое число! Можно было подумать, что разоряется чья-то выжившая из ума бабка, которую держат на амфетамине.

Роудс, прибавив шагу, продолжал отступать. Существо молчало. Полковнику хотелось только одного — выбраться из тоннеля, но повернуться спиной и побежать он не смел. Свет не дает твари подойти… может быть, это связано с длиной волн электрического света, соображал Роудс. Если глаза инопланетянина впервые подверглись воздействию электричества, то…

Он остановился. Почему тварь перестала насмехаться над ним? Где она, черт побери? Он оглянулся, быстро посветил себе за спину. Ничего. Глаз полковника вдруг обожгло — туда затекла бисеринка пота.

В следующий миг в земле разверзлась трещина, Роудс резко обернулся и увидел взметнувшуюся фонтаном землю и пробившиеся из-под нее худые руки с металлическими ногтями. Существо по-тараканьи шустро выкарабкалось наверх: рыжие от техасской земли волосы, изорванное в клочья платье в цветочек, скользкое, лоснящееся старушечье лицо. Роудс ткнул фонариком прямо в мертвые, выпученные глаза, и во рту у твари синевато блеснули иглы зубов.

— ГАДКИЙ МАЛЬЧИШКА! — взвизгнула она, вскидывая одну руку к лицу, а другой злобно замахиваясь на Роудса.

Полковник попятился и выстрелил. Отдача чуть не сбила его с ног. Пуля разорвала серую щеку. Он выстрелил еще раз, промахнулся, и тварь в обличье старухи пошла в наступление, по-прежнему загораживая глаза рукой и мотая головой не то от ярости, не то от боли.

Другая ее рука сомкнулась на левом запястье Роудса. Под кожу, рассекая ее, вошли два металлических ногтя. «Если выроню фонарик, мне крышка», — понял полковник и услышал собственный крик: в руке противника таилась такая страшная сокрушительная сила, что ему показалось, будто запястье вот-вот сломается.

Вдавив дуло винтовки в сгиб локтя врага, Роудс спустил курок. Потом еще раз. И еще. Ему удалось вырваться. Из пасти твари понесся такой рев, словно из треснувшей паровой трубы ринулся на свободу воздух.

Тварь вдруг резко обернулась. Загораживая глаза, жалко горбясь, она стремглав бросилась прочь. Отбежав от Роудса, она кинулась наземь и спешно принялась закапываться, орудуя руками и ногами. В Роудса полетел сырой грунт. Примерно за пять секунд тварь наполовину спряталась в землю.

Для Роудса это оказалось чересчур. Нервы полковника не выдержали, и он бросился наутек.

Вэнс слышал и крики старухи, и звуки выстрелов, и визг, от которого по спине у шерифа побежали мурашки. Он понял, что кто-то бежит в его сторону, чавкая башмаками по дряни, залившей тоннель, а потом внизу глухо раскатился голос Роудса: «Т а щ и!» Из дыры вылетела винтовка, однако фонарик Роудс оставил при себе.

Вэнс потащил шланг на себя. Роудс карабкался наверх так, словно на пятки ему наступали черти. Одолев последние три фута, он ухватился за обломанный бетон, подтянулся, перевалился через край дыры и на четвереньках неуклюже кинулся прочь, выронив зажатый под мышкой фонарик. Тот покатился по полу.

— Что стряслось? Силы небесные, что стряслось? — Вэнс нагнулся, подобрал фонарик и посветил полковнику в лицо. Шериф увидел меловую маску, где вместо глаз красовались две выжженных сигаретой дыры с серой каемкой.

— Я в порядке. В порядке. Я в порядке, — обливаясь потом, твердил Роудс. На самом деле ему было холодно и сыро, и он понимал, что стоит хоть разок хихикнуть — и здравствуй, психушка. — Свет. Оно не любит света. Ой как не любит! Я его загасил. Пристрелил, вот этими самыми руками!

— Выстрелы я слышал. Во что вы там пали… — Шериф осекся и замолчал. В свете фонарика он разглядел такое, что почувствовал: сейчас его вывернет.

Роудс поднял левую руку. С запястья, крепко стискивая его пальцами и вонзив под кожу два металлических ногтя, свисала оторванная у локтя серая рука. Там, где полагалось быть суставу, из разорванных тканей сочилась тягучая бледно-серая жидкость.

— Пристрелил! — сказал Роудс. На губах промелькнула страшная ухмылка. — Пристрелил!

32. КАРТИНЫ РАЗРУШЕНИЯ

В комнате, выходившей окнами на фасад дома, Рик Хурадо не сводил глаз с видневшейся за треснутым стеклом тлеющей автомобильной свалки. Горели свечи. Тихонько плакала Палома.

Ей вторила соседка, миссис Гарраконе. Рядом, обняв мать за плечи, чтобы успокоить, стоял ее сын, Джои. В комнате был и Зарра с накрученным на руку кнутом. Миранда сидела на диване подле бабушки и держала Палому за руку.

Отец Ортега ждал ответа на только что поставленный вопрос. Около двадцати минут назад к нему пришла миссис Гарраконе. Она вернулась из больницы, где в тревоге долго ждала известий о своем муже Леоне. Но Леона Гарраконе, рабочего одной из мастерских Кейда, не нашли.

— Я знаю, что он жив, — повторяла миссис Гарраконе, обращаясь к Рику. — Знаю. Выбрался же оттуда живым Джон Гомес, а ведь он работал бок о бок с моим Леоном. Он сказал, что выполз наружу и услышал, как зовут на помощь те, кто остался в мастерской. Я знаю, мой Леон еще там. Может быть, его придавило. Может, у него переломаны ноги. Но он жив. Я з н а ю!

Рик взглянул на отца Ортегу и понял — они убеждены в одном: шансов найти Леона Гарраконе в развалинах автодвора живым очень и очень мало. Но Доминго Ортега жил на Четвертой улице в двух домах от Гарраконе и всегда считал Леона своим добрым другом. Когда миссис Гарраконе с Джои пришли к нему, умоляя помочь, ему пришлось сказать «да». Он попробовал отыскать еще добровольцев, но никто не хотел идти на автодвор, где торчал космический агрегат, и священник не винил их.

— Ты не обязан идти с нами, — сказал он Рику. — Но Леон был… Леон мой друг. Мы пойдем туда и попытаемся найти его.

— Не делай этого, Рик, — взмолилась Палома. — Прошу тебя, не надо.

— Помоги нам, мужик, — сказал Джои Гарраконе. — Мы же братаны, верно?

— Довольно уже смертей! — Палома неуверенно попыталась встать, но Миранда удержала ее. — Просто чудо, что кто-то выбрался оттуда живым! Пожалуйста, не просите моего мальчика идти с вами!

Рик посмотрел на Миранду. Та покачала головой, соглашаясь с Паломой. Парень разрывался между благоразумием и долгом предводителя «Гремучек». Закон команды гласил: если брат нуждается в помощи, ее оказывают. Рик набрал полную грудь дымного воздуха. Город пропах оплавленным металлом и горящими покрышками.

— Миссис Гарраконе, — сказал он, — пойдете в церковь, прихватите моих? Неохота бросать их одних.

— Нет! — На этот раз Палома все-таки встала. — Нет, ради Бога, нет!

— Я хочу, чтобы ты пошла с миссис Гарраконе, — спокойно сказал Рик. Ничего мне не сделается.

— Нет! Умоляю тебя! — Голос Паломы пресекся, и по морщинистым щекам опять потекли слезы.

Рик прошел по неровному полу и обнял бабушку за плечи.

— Послушай-ка. Если б ты верила, что я еще там, живой… неужто ты не захотела бы, чтобы кто-нибудь слазил за мной?

— Это могут сделать другие! Не ты!

— Я д о л ж е н идти. Ты же понимаешь. Ты сама учила меня не отворачиваться от друзей.

— А еще я учила тебя не быть дураком! — ответила старуха, но по тону бабушки Рик понял, что она нехотя смирилась с его решением. «Позаботься о ней», — сказал он Миранде и отпустил бабушку. Палома поймала его руку, крепко сжала и отыскала незрячими глазами лицо внука. — Будь осторожен. Обещай.

— Обещаю, — ответил Рик, и Палома отпустила его. Он повернулся к отцу Ортеге. — Ладно. Пошли.

Миссис Гарраконе с Паломой и Мирандой ушли. Они отправились на Первую улицу, в католическую церковь. Отец Ортега, вооружившись фонариком, повел Рика, Зарру и Джои Гарраконе по задымленной Второй улице в противоположную сторону, туда, где за поваленной оградой автодвора плясали языки пламени.

На краю двора они остановились, обозревая разор: разбросанные куски автомобилей громоздились грудами железного лома, над погребальными кострами, в которых горели покрышки, колыхался густой черный дым, а то, что несколько часов назад было деревянными и кирпичными строениями, сровнялось с землей или лежало в развалинах.

Над всем этим нависала черная пирамида, основанием ушедшая в землю.

— Я б на вашем месте туда не полез, — предостерег кто-то. На капоте своего мерседеса с тонкой черной сигарой в зубах сидел Мэк Кейд. Он разглядывал развалины, как низложенный император. У его ног припал к земле Сыпняк. Столбняк сидел на заднем сиденье. Кейд по-прежнему был в панаме. Загорелое лицо, винно-красная рубаха и зеленоватые брюки были измазаны сажей. — Там нет ничего, за чем стоило бы лезть.

— Там мой отец! — твердо ответил Джои. — Мы собираемся его вытащить!

— Как же, как же. — Кейд выпустил струю дыма. — Пацан, там остался только пепел да кости.

— Заткни хайло, козел!

Сыпняк поднялся и угрюмо зарычал, но Кейд поставил на спину собаке ногу в башмаке.

— Я правду говорю, пацан. Там еще остались невзорвавшиеся бочонки с краской и маслом. Понял, чего я жду? Хотите пропасть ни за грош — валяйте, скатертью дорожка.

— Ты знаешь, где работал Леон Гарраконе, — сказал Ортега. — Почему бы тебе раз в жизни не сделать что-то стоящее и не помочь нам его найти?

— Гарраконе, Гарраконе… — Кейд на минуту задумался, пытаясь соотнести фамилию с конкретным человеком. Для него все рабочие были на одно лицо. — А, да! Гарраконе всегда скандалил из-за прибавки к жалованью. Он работал на ремонте моторов. А вот что от ихней мастерской осталось. Кейд куда-то ткнул пальцем, и примерно в пятидесяти ярдах от края двора они разглядели в дыму груду битого кирпича.

— Джон Гомес выбрался оттуда, — бесстрашно сказал Ортега. Порезанный, обожженный, но живой. Может быть, Леон все еще…

— Конечно. Мечтать не вредно, п а д р е. Вам-то что за дело до Гарраконе, черт побери? — Кейд вынул сигару изо рта и щелчком стряхнул пепел. Золотые цепочки у него на шее зазвенели.

— Леон мой друг. Впрочем, полагаю, тебе этого не понять.

— Спасибочки, все нужные друзья у меня имеются. — Дома Кейд держал целый штат служащих (пять мексиканцев), постоянную любовницу — накачанную кокаином малолетнюю танцовщицу из Сан-Антонио — и толстопузую кухарку Люсинду, но его настоящие друзья никогда не разлучались с ним. Собаки никогда не судили хозяина, не давили на него, и биополе у них было хорошее. Они всегда были готовы порвать глотку его врагам и подчинялись, не задавая вопросов: для Кейда это и означало настоящую дружбу. — Хурадо, ты-то поумнее. Объясни ты им, что они спятили.

— Нам надо посмотреть самим.

— Да уж насмотритесь, не сомневайтесь! Ты что, мужик, проглядел ту летучую сволочь? В этой паскуде сидит что-то ж и в о е! — Кейд махнул в сторону пирамиды. — Только суньтесь, оно и вам даст просраться!

— Пошли, — поторопил Ортега. — От этого кровопийцы помощи ждать нечего.

— Моя мамуля дураков не рожала! — парировал Кейд, когда, осторожно ступая по искореженным железным щитам изгороди и перебираясь через опасные кольца проволочной гармошки, они полезли во двор. — Я скажу Ною Туилли, где искать ваши трупешники!

Но они больше не обращали на него внимания, пробираясь в глубь двора между грудами бритвенно-острого железа и дымящихся обломков. Очень скоро из машины Кейда понесся рев и грохот: это магнитофон надрывался голосом Элиса Купера, да так, что хоть святых выноси.

На песке в беспорядке валялись детали машин и двигателей, обугленные доски, кирпичи и прочий хлам. Зарра отстал, чтобы осмотреть искореженную подвеску чего-то, похожего на «порше», перевернутого ударной волной. Отец Ортега заметил неподалеку окровавленную мужскую рубашку, но не стал привлекать к ней общее внимание. Над землей висел непотревоженный ветром темный дым, поднимавшийся от тлеющих шин. Из недр нагромождений металлического лома пробивалось свирепое красное сияние. Рик помедлил, глядя на столб света, который описывал над вершиной пирамиды круг за завораживающим кругом, и заставил себя пойти дальше.

Однако парнишка не мог избавиться от ощущения, что за ними наблюдают. Чуять такие вещи Рик выучился по необходимости, защищаясь в школе от Щепов, которые могли подкрасться сзади и ударом по почкам сбить с ног. По спине бежали мурашки. Рик то и дело оглядывался, но никакого движения в дыму не было. Он решил, что за ними не просто следят: ощущение было такое, будто его разнимают на части, измеряют, анатомируют, точно лягушку на уроке биологии. «Страшновато», — пробурчал Зарра, шагавший справа от Рика, и Рик понял, что Зарра, должно быть, испытывает такое же чувство.

Они пересекли двор и подошли к груде кирпичей и железных балок, на которую им показал Кейд. Неподалеку виднелся похожий на экстравагантную скульптуру холм из вжатых друг в дружку легковушек и грузовиков. Джои Гарраконе опустился на колени и принялся расшвыривать кирпичи, выкликая отца.

— Вы с Заррой начинайте с другой стороны, — сказал Ортега. Ребята обошли рухнувшее здание — и возле смятого небесно-голубого «корвета» наткнулись на обгорелый труп с проломленной головой. В провале рта поблескивали зубы. Рыжеватый блондин — белый, не отец Джои. Их настиг тяжелый, тошнотворно-сладкий запах. Зарра судорожно ахнул: «Щас зафонтанирую, мужик!», развернулся и, сгибаясь пополам, отбежал на несколько ярдов. Рик стиснул зубы, прошел мимо мертвеца, остановился и подождал, чтобы головокружение и дурнота прошли. К счастью, его отпустило. Можно было приступать к работе. Вернулся позеленевший Зарра.

Они стали обыскивать развалины мастерской и расчистили несколько кирпичных завалов. Примерно через десять минут упорных трудов Ортега нашел еще одного мертвеца — Карлоса Эрмосу, отца Рубена. По тому, как было скрючено тело, Ортега понял: позвоночник и шея наверняка сломаны. Потный и пыльный Джои мельком взглянул на труп и молча вернулся к работе. Сотворив крестное знамение, Ортега снова принялся отбрасывать кирпичи в сторону.

Работа была тяжелой. Рику казалось, что мастерская (передняя стена около сорока футов длиной, плоская крыша) целиком обвалилась внутрь. Он пошевелил обломок трубы, и вниз посыпались битые кирпичи, а с ними обугленная кроссовка. Сперва Рику почудилось, что это нога, но кроссовка оказалась пустой. Ее хозяина то ли похоронило под обломками, то ли выбило из ботинок ударной волной.

Рик добрался до металлической балки и с помощью Зарры сдвинул ее, чуть не вывихнув себе спину. Когда балка уже лежала в стороне, Зарра посмотрел на Рика и бесстрастно спросил:

— Слышишь?

— Что слышу?

— Послушай!

Рик прислушался, но услышал только рев магнитофона Кейда.

— Ладно. Я тоже уже не слышу. — Зарра углубился в развалины, отыскивая источник услышанного им шума. Он нагнулся, откинул еще несколько кирпичей и каменных обломков. — Во! Слышишь, мужик? Вон там!

— Ничего я не слышу.

Рик подошел к Зарре и подождал. Прошло несколько секунд… а потом из глубины развалин к ним донесся глухой, неясный, но размеренный стук металла по металлу, и Рик понял: кто-то подает сигналы.

— Эй! Святой отец! — крикнул он. — Здесь!

Прибежали насквозь пропылившиеся Ортега с Джои. Зарра подобрал кусок трубы, несколько раз ударил им по кирпичу, и все услышали ответный стук снизу. Ортега встал на колени, светя фонариком в щели между кирпичами в поисках пустот. Зарра продолжал сигналить, и ответом ему был лязг.

— Это Доминго Ортега! — крикнул священник. — Вы меня слышите?

Они подождали, но ответа не получили. «Помогите», — сказал Ортега и вместе с мальчиками принялся лихорадочно прокапываться вниз сквозь трехили четырехфутовую толщу обломков. В считанные минуты руки спасателей оказались ободраны до мяса. Из израненных ладоней Рика сочилась кровь.

— Тихо! — Ортега нагнулся, прислушиваясь. Опять залязгало железо кто-то стучал по трубе. — Эй, внизу, вы меня слышите? — гаркнул Ортега.

Послышался слабый сиплый крик:

— Да! О Господи, да! Вытащите нас отсюда!

— Кто вы? Сколько с вами людей?

— Нас трое! Я Грег Фрэкнер! А еще тут внизу Уилл Барнетт и Леон Гарраконе!

— Папа! — завопил Джои. По щекам паренька покатились слезы. — Папа, это я, Джои!

— Мы внизу, в рабочей яме, а сверху на нас навалено полно всякого дерьма, — продолжал Фрэкнер, — хотя ваш свет я вижу!

— Вы ранены?

— Наверное, сломана рука. Да и ребра не сказать чтоб в порядке. Уилл харкает кровью, а Леон опять сомлел. Думаю, у него перебиты ноги. Что за леший на нас свалился, мужик? Бомба?

Ортега уклонился от ответа.

— Двигаться можете?

— Немного, только тут больно уж тесно. Правда, дышится ничего себе, нормально.

— Хорошо. — Ортеге было ясно, что без подмоги рабочих не освободить. — Ну, вы там поспокойнее. Нам придется сходить за кирками и лопатами.

— Само собой, падре! Слушайте… можете оставить фонарь там, где мне будет его видно? Мне все кажется, я слышу, будто тут внизу что-то роет землю. П о д нами. А я боюсь крыс. Ладно?

— Ладно, — сказал Ортега и втиснул фонарик в щель между кирпичами так, чтобы луч светил вниз, в пустоту. — Мы вернемся! — пообещал он, схватил Джои за плечи и заставил встать.

В лиловом сиянии, под неподвижными черными облаками они двинулись обратно, и у Рика опять возникло неприятное ощущение, что за ними следят. Он обернулся к пирамиде.

Примерно в двадцати футах от них стоял какой-то мужчина. Высокий, поджарый, широкоплечий. Он слегка сутулился, руки свободно висели вдоль тела. О лице этого человека Рик мог сказать только, что оно казалось влажным. Мужчина был в перепачканных землей темных брюках и полосатой рубашке с коротким рукавом. Он стоял, наклонив голову на бок, и наблюдал за ними. «Святой отец», — сказал Рик. Явственно расслышав в голосе Рикаиспуг, Ортега остановился. Он оглянулся — и тут все они заметили неподвижного как изваяние сутулого мужчину.

Первым делом Ортега подумал, что это — один из рабочих Кейда, который только что выкарабкался из развалин, и шагнул вперед.

— С вами все в порядке?

— Кто хранитель? — растягивая слова, невнятно спросил мужчина. В его голосе звучал свист пара, бьющего из чайника.

Священник споткнулся. Он почти не видел лица этого мужчины — только гладко зачесанные седые волосы и влажно поблескивающий лоб — но подумал, что узнает голос. Только обычно этот голос справлялся: «Чего изволите, падре?» Гил Локридж, понял Ортега. Гил с женой Мэвис вот уже десять лет держали обувной магазин. «Но Гил не такой высокий, — подумал Ортега. — И в плечах поуже… и не сутулится, как этот. Но… голос-то Гила. А?»

— Я задал тебе вопрос, — сказал мужчина. — Кто хранитель?

— Хранитель? — Ортега тряхнул головой. — Хранитель ч е г о?

Мужчина неторопливо набрал полную грудь воздуха и медленно, шумно выдохнул. Рик вспомнил, как трещал щитомордник, когда он протянул руку к коробке за «Клыком Иисуса».

— Не люблю, когда со мной… — мужчина запнулся, словно подыскивая верное выражение. — …шутят. Совсем не люблю. — Он сделал два больших шага вперед, и Ортега попятился. Мужчина остановился, и тут Ортега разглядел, что по его впалым щекам стекает какая-то густая слизь. Ввалившиеся глаза Гила были черные, страшные. — Я знаю, тот, кого я ищу, здесь. Я знаю, хранитель здесь. Может быть, это ты. — Взгляд на мгновение задержался на Зарре. — Или ты. — Метнулся к Рику. — Или ты? — Взгляд вернулся к отцу Ортеге.

— Послушайте… Гил… как вы выбрались оттуда? То есть… я не понимаю, что вы…

— Тот, кого я ищу, — преступник, ведущий подрывную деятельность, продолжал мужчина. — Враг коллективного разума. Не знаю, как поступают с преступниками на этой, — он оглянулся, волнообразно изогнув шею, и презрительно выговорил: — п л а н е т е, но уверен, что понятия «закон» и «порядок» вам доступны. Я намерен отдать это существо в руки правосудия.

— Какое существо? — Ортегу осенило: говорил же полковник Роудс про Стиви Хэммонд, — и он необдуманно спросил: — Ту девчушку?

— Девчушку, — повторил голос. Глаза остро заблестели. — Объясни.

Ортега стоял совершенно неподвижно, но внутри у него все сжималось. Он проклинал свой длинный язык. На влажном, мертвенно-бледном лице «Гила», стоявшего перед ним, было страшное хищное выражение. Это не был Гил Локридж, это была глумливая подделка под человека.

— Объясни, — приказал монстр и быстро шагнул вперед.

— Бегите! — крикнул Ортега окаменевшим от потрясения мальчикам. Пошли вон отсюда! — закричал он, попятился и заметил на земле возле своей левой ноги отрезок трубы. Священник подхватил его и угрожающе занес над головой. Тварь наступала, не оставляя ему выбора. Паника придала Ортеге сил, и он швырнул обломок трубы в лицо Гилу Локриджу.

Труба ударила по влажной физиономии с таким звуком, словно молотком разбили арбуз. Правая щека лопнула от глаза до угла рта, из раны закапала серая жидкость. Лицо оставалось бесстрастным, восковые черты не исказила даже гримаса боли. Однако рот искривила едва заметная улыбка, блеснули иглы зубов. Дребезжащий голос, в котором звучала довольная нотка, сказал:

— Я вижу, ты говоришь на м о е м языке.

Послышался треск раздираемой ткани, хрупкого материала, словно в считанные секунды ломались и заново срастались сотни косточек. Джои Гарраконе с криком бросился бежать, но Рик с Заррой, скованные ужасом, не двинулись с места. Сутулая спина монстра набухала, выгибалась дугой, взгляд был прикован к Ортеге. Ортега застонал и попятился на трясущихся ногах.

Рубашка на мнимом Локридже расползлась, и чуть ниже поясницы вздулась опухоль. Прорвав бледную искусственную кожу, показалась плотная черная чешуя, схожая с той, что покрывала пирамиду. От копчика развернулся пятифутовый суставчатый хвост, мокрый, в три раза толще кнута Зарры. Хвост с костяным пощелкиванием поднялся. Он заканчивался усаженным шипами утолщением с футбольный мяч величиной.

— НЕТ! — услышал Рик свой хриплый голос, и ухмыляющееся растерзанное лицо мгновенно повернулось к нему.

Отец Ортега бросился наутек. Он пробежал всего два шага, а потом чудовище прыгнуло ему вдогонку. Неясно мелькнул усаженный шипами хвост; он хлестнул вперед, угодил священнику в висок и снес полголовы, взметнув фонтан осколков кости и мозга. Ортега (на месте лица у него теперь алела дыра) рухнул на колени и медленно, грациозно ткнулся головой в песок.

Монстр круто развернулся и пригнулся к земле, готовый напасть. Хвост с приставшими к шипам кровавыми лохмотьями ходил из стороны в сторону.

Зарра придушенно взвизгнул, попятился, споткнулся о груду обломков и с размаху сел на землю. Он хватал ртом воздух, не в силах подняться. Тварь шагнула к нему.

Рик увидел разбросанные повсюду части машин. Рассуждать, бежать или нет, было некогда: Зарра вот-вот неминуемо должен был оказаться в пределах досягаемости шипастого хвоста. Рик подхватил с земли покореженный колпак и кинул монстру в голову. Тот лениво махнул хвостом и отбил железяку в сторону.

Теперь Рик безраздельно завладел вниманием чудовища. Монстр пошел на него. Рик проворно подобрал с песка автомобильную дверцу и выставил ее перед собой, как щит. «Беги! — крикнул он Зарре, который торопливо пополз на четвереньках прочь. — СВАЛИВАЙ!»

Хвост устремился к Рику. Мальчик попытался отскочить, но чудовище высекло сноп искр из его импровизированного щита. Удар швырнул Рика спиной на землю. Сверху оказалась измятая дверца, которую мальчик так и не выпустил из рук. В ушах звенело. Рик с трудом начал подниматься. Монстр прыгнул, припал к земле и нанес еще один удар хвостом.

На этот раз дверца вырвалась у мальчика из рук и отлетела в сторону. Рик метнулся прочь и помчался к некрашеному корпусу «ягуара»-седана, валявшемуся шестью футами дальше возле груды ржавого металла. Когда он нырнул в машину, у которой не было ни окон, ни дверец, за самой его спиной послышался рассыпчатый костяной звук: чудовище взмахнуло хвостом. Рик едва успел втянуть в машину ноги. Шар-кистень врезался «ягуару» в бок, отчего остов автомобиля содрогнулся и скорбно загудел, точно похоронный колокол. Рик выкарабкался через дверцу в другом боку машины и бросился бежать.

Зарра куда-то подевался; куда — Рик не знал. Не знал он и того, куда бежит: к выходу или в глубь автодвора. Его поглотил стлавшийся над землей слоистый темный дым. В сумраке мелькали веселые, яркие оранжевые и алые языки пламени. Повсюду грудами были навалены части автомобильных корпусов, шасси, застыли в ожидании превращения ряды «БМВ», «мерседесов», «корветов» и прочих роскошных тачек. Угодив в этот лабиринт со стальными стенами, Рик растерялся. Куда бежать? Он оглянулся. Своего преследователя он не увидел, но это не означало, что чудовище отстало или отступилось от него. Парнишка побежал дальше. Легкие с трудом отцеживали воздух от дыма. В следующий миг Рик обнаружил, что путь ему преградил крутой вал из обрезков железа. Он повернул обратно и пробежал мимо руин здания, где, распростершись среди кирпичей, лежал мертвец в синей рубашке.

Перед штабелем расплющенных автомобильных корпусов Рик остановился, тяжело дыша и пытаясь сориентироваться. Ему никогда еще не приходилось бывать здесь. Глаза щипало от дыма, голова отказывалась соображать. То, что случилось с отцом Ортегой, казалось сном, видением, навеянным крепким косяком. Рика затрясло. Тело отказывалось повиноваться ему. Нужно было бежать дальше, но мальчик боялся того, что могло поджидать в дыму снаружи. Рик сунул руку в карман за «Клыком Иисуса».

Но не успел он нащупать нож, как что-то темное упало сверху и петлей затянулось у него на шее.

Он понял, что это, поскольку расслышал костяное пощелкивание гибко соединенных сегментов хвоста. Чудовище было над ним, сидело на расплющенной машине. Сердце Рика забилось с перебоями, он почувствовал, как мертвеет лицо, от которого отхлынула кровь. Потом мальчика, едва не задушив, оторвали от земли; он забарахтался в воздухе, потом чья-то рука вцепилась ему в волосы.

— Девчушка, — проговорил страшный шипящий голос. Пасть существа была возле самого уха Рика. — Объясни.

— Я не… не… знаю. Клянусь… — Ноги Рика болтались примерно в шести дюймах от земли. Он ничего не знал ни про хранителя, ни про девчушку и чувствовал, что шарики у него в голове начинают дымиться и заезжать за ролики.

Хвост затянулся туже. Рик плотно зажмурился.

Прошло, может быть, пять секунд. Рику они показались вечностью, которую ему не суждено было забыть. Потом голос сказал:

— У меня есть информация для некоего Эда Вэнса. Передай ему: я хочу встретиться с ним. Он знает где.

«Щелк, щелк, щелк». Хвост ослабил хватку, скользнул прочь, и Рик упал на колени.

Некоторое время он не мог ни двигаться, ни думать, ни звать на помощь — съежившись в комок, он ждал, что шипы проломят ему голову. Постепенно до него дошло: тварь даровала ему жизнь. Парнишка пополз прочь, все еще ожидая, что в любую секунду последует удар. Наконец он заставил себя подняться на ноги. Он чувствовал, что тварь следит за ним со своего насеста, но не смел обернуться и посмотреть на нее. Ощущение скользкого костистого хвоста впечаталось в плоть шеи, и Рику страшно хотелось стереть его — с кожей, с кровью.

Он хотел пуститься бегом, но испугался, что ноги еще слишком слабы и можно упасть ничком. Он возвращался той же дорогой, какой, по-видимому, забрался сюда. Дым перед ним расступался и снова смыкался у него за спиной. Рик смутно сознавал, что идет на автопилоте; в голове, словно в полной призраков клетке, с быстротой молнии проносились картины убийства отца Ортеги и погони.

Рик вышел с автодвора примерно сорока ярдами севернее того места, где они входили, не имея ни малейшего представления о том, сколько времени заняла их экспедиция. Продолжая идти на юг вдоль рухнувшей изгороди, он наконец увидел «мерседес» Кейда.

Столбняк на заднем сиденье встал на дыбы и зашелся яростным лаем. На мостовой, подтянув колени к подбородку и обеими руками прижимая к груди кнут, сидел дрожащий Зарра. Он поднял глаза, увидел Рика, удивленно хмыкнул и с трудом встал на ноги.

На краю двора, судорожно, до белых пальцев сжимая в руке пистолет, стоял Мэк Кейд. Резко обернувшись, он прицелился в возникшую из дыма шатающуюся фигуру. Примерно четверть часа назад мимо него пронесся Джои Гарраконе, который вопил так, что заглушил магнитофон в машине Кейда. Вскоре из дыма вывалился Зарра, лопоча что-то про какой-то хвост, который-де прикончил Доминго Ортегу.

— Стой! — взвизгнул Кейд, широко раскрыв голубые глаза. — Ни с места!

Рик остановился, покачнулся, чуть не упал и сказал:

— Это я.

— Где Ортега? — Напускное хладнокровие Кейда лопнуло, как дешевый пластик, и под ним оказался ребяческий ужас. — Что с попом?

Палец Кейд держал на спусковом крючке.

— Приказал долго жить. Он где-то там, — Рик махнул рукой, которая словно налилась свинцом.

— Говорил я вам, не ходите туда! — заорал Кейд. — Что, не так? Говорил я вам, не ходите, кретины сраные! — Он вгляделся в пелену дыма, отыскивая Сыпняка. Несколько минут назад пес, рыча и лая, умчался на автодвор. — Сыпняк! — крикнул он. — Ко мне!

Пес не возвращался.

— Надо сказать Вэнсу, — вспомнил Рик. — Оно хочет его видеть.

— Сыпняк! — Кейд сделал три шага в глубь автодвора, но не смог заставить себя пойти дальше. Он зацепился брюками за гармошку колючей проволоки, и по лицу покатились маслянистые бисеринки пота. — Сыпняк, ко мне!

Столбняк все лаял. Кейд осторожно пошел вдоль проволоки, охрипшим срывающимся голосом выкликая Сыпняка.

— Я сказал, надо связаться с Вэнсом! — повторил Рик. — Сейчас же!

— Я должен найти своего пса! — крикнул расстроенный Кейд. — С Сыпняком что-то случилось!

— Забудь ты про собаку! Отец Ортега погиб! Мы должны поговорить с шерифом!

— Говорил я вам, не ходите туда! Я же сказал, все вы психи! — Кейд почувствовал, как на него солнечным затмением накатывает дурнота. Двор вместе с вложенным в него капиталом превратился в утиль, Кейд чуял в дыму запах горящих денег синдиката и вонь собственной паленой шкуры. — Сыпняк! — хрипло завопил он. — Ко мне! — Крик эхом отразился от развалин. Никаких признаков добермана не было.

— Так ты везешь нас к Вэнсу или нет? — спросил Рик.

— Я не могу… бросить друга, — выговорил Кейд, будто внутри у него сломалось что-то, что долгое время прочно занимало свое место. — Там Сыпняк. Я не могу его бросить. — Несколько секунд он всматривался в Рика, желая убедиться, что тот его понял, а потом сипло сказал: — Можешь взять машину. Мне плевать.

Кейд двинулся в глубь автодвора. Увидев, что хозяин уходит, Столбняк выпрыгнул из «мерседеса», чтобы последовать за ним.

— Нет! — крикнул Рик. — Не ходи!

Кейд на ходу оглянулся. На влажном от пота лице играла страшная улыбка.

— Надо знать, кто твои друзья, пацан. И беречь их. Подумай над этим.

Он коротко, резко свистнул Столбняку, и доберман пошел с ним рядом. Кейд снова принялся звать Сыпняка. Голос его звучал все глуше, и наконец обе фигуры, человека и собаки, исчезли в дымном мареве.

— Лезь в машину, — велел Рик Зарре, и тот, спотыкаясь, как в дурмане двинулся к «мерседесу». Рик втиснулся за руль, повернул ключ зажигания и, срывая резину с колес, дал задний ход.

33. ПЛОТЬ

— Здорово, Ной, — сказал Эрли Мак-Нил, когда Том ввел в больничную лабораторию Ноя Туилли. — Будь любезен, закрой за собой дверь.

Туилли, чьи глаза привыкли к свету свечей в часовне похоронного бюро, заморгал, оглядываясь в ослепительном сиянии аварийного освещения. В лаборатории находились: шериф Вэнс, Джесси Хэммонд и незнакомый Ною темноволосый, стриженный ежиком мужчина в залитой кровью рубахе. Он сидел на блестящем металлическом столе и держался за левое запястье. Нет, понял Туилли в следующую секунду, нет, запястье сжимает не он сам, а чья-то обрубленная у локтя рука.

— Боже, — прошептал Туилли.

— В общем, я ждал, что ты скажешь что-нибудь эдакое, — Эрли украдкой мрачно улыбнулся. — Я попросил Тома привести тебя из тех соображений, что ты захочешь увидеть эту штуку. Ты же у нас с трупами, так сказать, на дружеской ноге. Иди, взгляни поближе.

Туилли подошел к столу. Темноволосый мужчина сидел, свесив голову на грудь. Ной увидел рядом с ним шприц и понял, что незнакомец получил изрядную дозу успокоительного. На небольшом пластиковом подносе были разложены скальпели, зонды и костная пила. Бросив на локтевое утолщение всего один взгляд, Туилли сказал:

— Это не кость.

— Ага. Будь я проклят, если это кость. — Из раны выступало что-то, внешне напоминавшее плотную обмотку из гибкого, отливающего синевой металла. Эрли взял зонд и постукал по нему. — А вот э т о — не мышца. Он показал на лохмотья красной ткани, с которых на пол натекла лужа вязкой серой жидкости. — Однако нечто весьма близкое. Ничего похожего я до сих пор не видел, но это о р г а н и к а. — Эрли кивнул на микроскоп с препаратом вышеупомянутой ткани, стоявший на лабораторном столе. Взгляни, если хочешь.

Туилли склонился над микроскопом и тонкими бледными пальцами отрегулировал резкость изображения.

— Боже правый! — сказал он, употребив одно из самых крепких своих выражений. Ной увидел то, о чем остальные уже знали: мышечная ткань частично была органической, частично же состояла из крошечных металлических волокон.

— Жаль, что вы не отстрелили этому говнюку голову, полковник, вздохнул Эрли. — Я бы весьма охотно взглянул на его мозг.

— Кто же вам мешает слазить в эту дыру? — голос Роудса звучал резко и хрипло. — На здоровье! Может, вам больше повезет.

— Нет, благодарю покорно. — Эрли взял хирургические щипцы и сказал: Док Джесси, посветите-ка вот сюда.

Джесси щелкнула выключателем маленького фонарика и направила свет на вонзенные в тело полковника металлические ногти. Один раскрошил стекло часов Роудса и остановил их на четырех минутах первого, то есть приблизительно с полчаса назад. От давления рука полковника посинела.

— С него и начнем, — решил Эрли и приступил к извлечению мини-пилы из тела полковника.

В свете фонарика Джесси видела коричневые старческие пятна, разбросанные по тыльной стороне кисти искусственной руки. На суставе одного пальца белел белый шрамик — может быть, от ожога, подумала она. Например, о раскаленную сковороду. Неизвестный создатель андроида почти безупречно сумел воспроизвести строение и окраску кожных покровов пожилой женщины. На безымянном пальце блестело тонкое золотое кольцо, однако на него наросли тяжи псевдокожи, и колечко оказалось внутри, словно тот, кто создал эту машину, посчитал его естественной частью руки.

— Не хочет вылезать, собака! — Палец сопротивлялся щипцам Эрли. Придется слегка освежевать вас, полковник. Надеюсь, вы не против.

— Давайте.

— Я говорил: не лазьте вы туда. — Сонный, сбитый с толку Вэнс поспешил усесться на табуретку, пока не подкосились ноги. По запястью Роудса потекли тонкие струйки крови. — Ч т о, черт возьми, делать?

— Искать Дифин, — ответил Роудс. — Только она знает, против кого мы пошли. — Он сморщился и зашипел: Эрли вытащил первый ноготь. — Этот тоннель… вероятно, уходит за реку. — Роудс уставился на фонарик в руке у Джесси. Извилины полковника постепенно выходили из оцепенения, и он вспомнил, как тварь в тоннеле защищала глаза от луча фонарика. — Свет, сказал он. — Оно не любит света.

— Что? — спросил Том, подходя поближе к столу.

— Оно… пыталось загородить глаза. По-моему, свет причиняет ему боль.

— Той сволочи с лицом Хитрюги на свет было наплевать, — сказал Вэнс. — Там с потолка свисали керосиновые лампы.

— Верно. Керосиновые лампы. — К Роудсу постепенно возвращались силы, но смотреть на серую руку, вцепившуюся в его запястье, полковник по-прежнему не мог. Эрли бился над вторым ногтем. — А фонарика у вас не было, верно?

— Нет.

— Возможно, боль ему причиняет только электричество. У пламени и у электрического света разные спектры, правильно?

— Спектры? — Вэнс привстал. — Это еще что за черт?

— Заковыристое слово, которым обозначают силу световых волн, пояснил Эрли. — Так, спокойно! — Он покрепче перехватил щипцы и выдернул металлическую пилку из-под кожи Роудса. — Этот чуть не задел артерию.

Паучьи лапы оставшихся пальцев все еще держали запястье Роудса.

— Возможно, электрический свет действует ему на глаза, — продолжал Роудс. — Оно сказало «жжется» и было вынуждено закопаться в землю. Свет явно пришелся ему не по вкусу. Если оно напортачило с костями и зубами, может, и с глазами оно тоже облажалось?

— Свет есть свет, черт побери, — сказал Вэнс. — Нет в нем ничего такого, чтоб сделать больно!

— Летучая мышь не согласилась бы с вами, шериф. — Ной Туилли повернулся к ним от микроскопа. — Как и все без исключения пещерные грызуны, рыбы и насекомые. Наши глаза привыкли к электрическому свету, но множество иных видов он ослепляет.

— К чему ж вы клоните? Эта тварь живет в пещере?

— Может быть, не в пещере, — сказал Роудс, — а просто в такой среде, где нет электрического света. Насколько нам известно, это может быть мир, пронизанный тоннелями. Судя по скорости, с какой закапывалась эта тварь, я бы сказал, что путешествовать под землей Кусаке не привыкать.

— Но Дифин электрический свет не беспокоил, — напомнила ему Джесси. Перед приземлением пирамиды у нас по всему дому горел свет.

Полковник кивнул.

— Это вполне укладывается в мои представления о реальном положении дел: Дифин и Кусака — две разные формы жизни из разных сред обитания. Одно перемещается то в черную сферу, то из нее, а второе путешествует под землей и создает таких вот репликантов, — тут полковник неприязненно взглянул на поддельную руку, — чтобы иметь возможность передвигаться по поверхности земли. Может быть, оно копирует формы жизни той планеты, где совершает посадку. Сам процесс я не могу себе представить, но протекать он должен чертовски быстро.

— И чертовски бурно, — Эрли с помощью щипцов и зонда отчаянно пытался разжать мертвые пальцы. — Ной, открой-ка вон тот нижний ящик. — Доктор подбородком показал, какой.

Ной открыл ящик.

— Здесь только бутылка водки.

— Вот-вот. Откупори и дай сюда. Курить мне нельзя, зато пить можно, еще как. — Эрли взял бутылку, сделал большой глоток и протянул ее Роудсу. Тот тоже отхлебнул. — Пока не увлекайтесь. Нам вовсе не надо, чтоб вы вдруг упали. Док Джесси, тампоны! Давайте-ка уберем часть крови.

Пальцы мертвой руки так вдавились в тело Роудса, что Эрли пришлось попросить Тома взять вторую пару щипцов и помочь оторвать их от запястья полковника. Чтобы добиться желаемого, обоим пришлось потрудиться не на шутку. Пальцы ломались с тихим металлическим треском, и в конце концов рука шлепнулась на стол. Остался лиловый кровоподтек, повторяющий очертания ладони и пальцев. Роудс немедленно облил больное место водкой и принялся тереть его бумажным полотенцем. Раны раскрылись. Морщась от боли, полковник повторил водочное обливание и тер до тех пор, пока бумажное полотенце не развалилось. Эрли так сдавил ему плечо, что это заметил бы и бык Брахмы.

— Угомонись, сынок, — хладнокровно велел Эрли. Он забрал у Роудса обрывки бумаги и выбросил в корзину для мусора. — Том, не поможешь полковнику дойти до палаты в конце коридора? Думаю, отдых ему не повредит.

— Нет. — Роудс жестом отказался от помощи Тома. — Я в норме.

— Не думаю. — Эрли взял у Джесси карманный фонарик и исследовал зрачки полковника. Реакция оказалась замедленной, и Эрли понял, что Роудс — на грани серьезного нервного срыва. — Ночка была не из легких, верно?

— Я в норме, — повторил Роудс, отталкивая фонарик. Он все еще чувствовал на запястье проклятые холодные пальцы и не знал, прекратится ли когда-нибудь сотрясавшая его внутренняя дрожь. Однако, несмотря ни на что, следовало делать хорошую мину при плохой игре. Он встал и оторвал взгляд от поддельной руки. — Нам нужно найти Дифин, так что отдыхать некогда. Полковник чувствовал запах крови и едкого сока, брызнувшего из стрекозы. Хорошо бы сменить рубашку. Этой кранты.

Эрли хмыкнул, наблюдая за ним из-под мохнатых бровей. Роудс ни на минуту не одурачил его: полковник держался из последних сил, одной нервной энергией.

— Могу дать хирургическую. Хочешь? — Доктор подошел к шкафу, вытащил легкую темно-зеленую рубаху и перебросил Роудсу. — Они бывают двух размеров: слишком маленькие и слишком большие. Примерь-ка.

Рубаха оказалась великовата, но не сильно. Окровавленная футболка Роудса отправилась следом за бумажным полотенцем в корзину для мусора.

— Мне, пожалуй, пора восвояси, — сказал вдруг Ной Туилли. — Там у меня мать одна.

— Вам со старушкой Рут надо перебраться туда, где есть электричество, как здесь, — сказал Эрли, показывая на аварийные лампы, заливающие светом лабораторию. — Если полковник прав, этот чертов Кусака в такое место не полезет.

— Верно. Пойду схожу за ней. — Ной на минуту задержался, чтобы ткнуть зондом в руку, которая лежала на столе ладонью вверх, скрючив пальцы, как дохлый краб — лапы. Зонд коснулся ладони, и пальцы вдруг сжались в кулак. Все, особенно Роудс, так и подскочили. — Рефлекс, — с виноватой полуулыбкой объяснил Ной и попытался высвободить зонд, но пальцы держали мертвой хваткой. — Пойду схожу за матерью, — повторил он и поспешно покинул лабораторию.

— Только этой полоумной балаболки тут и не хватает, — проворчал Эрли, когда дверь за Ноем закрылась. Он взял полотенце, завернул в него руку вместе с зондом и снова отхлебнул из бутылки.

В дверь постучали, и, не дожидаясь приглашения, в лабораторию заглянула миссис Сантос:

— Шериф, вас спрашивают двое ребят.

— Чего им?

— Не знаю, но, по-моему, вам лучше побыстрее подойти. Они совершенно не в себе.

— Давайте их ко мне в кабинет, — распорядился Эрли. — Эд, можешь поговорить с ними там.

Миссис Сантос пошла за мальчиками. Вэнс медлил. Снова запахло жареным, и шериф понимал, что док Эрли чует то же самое.

— Как мы будем искать Дифин? — спросил он у Роудса. — Мест, где она может прятаться, пруд пруди.

— Выбраться за пределы силового поля она не может… правда, все равно это радиус семидесяти пяти миль, — ответил полковник. — Хотя вряд ли она ушла из города. Она понимает, что здесь, по крайней мере, можно спрятаться. А вот о том, что находится за пределами Инферно и Окраины, она не знает ничего.

— Тут полно пустых домов, — сказал Том. — Она может быть в любом.

— Далеко от сферы она не уйдет. — Джесси никак не могла вспомнить, заперла входную дверь или нет, — эту подробность она упустила, торопясь выяснить, что же рухнуло к Кейду во двор. — Кому-то из нас, Тому или мне, нужно вернуться домой и ждать. Она может объявиться.

— Правильно. Я могу велеть Ганни собрать добровольцев и начать прочесывать улицы. — Полковник знал, что, поскольку над городом висит дым и видимость с каждым часом ухудшается, поиски — задача не из легких. Если пойти подряд по всем домам, может быть, отыщется кто-нибудь, кто видел ее. — Он попытался растереть левое запястье, чтобы оно согрелось, но ощущение холодных пальцев не проходило. — Нужно выпить черного кофе, решил он. — Я должен идти.

— Может, в «Клейме» осталось, — сказал Вэнс. — Там вечно доливают кофейник, пока пойло не пойдет через край.

Джесси пристально вгляделась в полковника. Роудс по-прежнему был бледен, но нормальный цвет лица отчасти восстановился, и внутренний огонь зажегся вновь. В голове у Джесси засел вопрос — вопрос, который, знала она, мучает и Тома. Не задать его было нельзя. Пришло время спрашивать.

— Если… когда… мы найдем Дифин, что мы с ней сделаем?

Роудс уже понял, к чему она клонит.

— Мне кажется, Кусака гораздо сильней ее и чертовски сильнее всех нас. Кусака должен знать, что Дифин вышла из своей сферы и на время заняла чужое тело — именно это он подразумевает, когда говорит «хранитель». Он снимет силовое поле, только заполучив ее, поэтому, забегая вперед, скажу: я не знаю, что ждет Стиви.

— Если Стиви еще жива, — бесстрастно добавил Том. Джесси, которой эта мысль тоже уже приходила в голову, почувствовала, как внутри у нее все страдальчески сжалось. Но ведь Дифин утверждала, будто Стиви в полной безопасности… Джесси поймала себя на том, что, как за соломинку, хватается за уверения создания, существовании которого двадцать четыре часа назад и не подозревала.

— Пойду гляну, как там Рэй. — Она с трудом отогнала мысли об инопланетянке, поселившейся в теле ее дочурки, вышла из лаборатории и направилась по коридору в палату к Рэю.

— Схожу-ка я узнаю, чего надо этим ребятам. — Вэнс пошел к двери, страшась вестей, поджидавших его в кабинете дока Эрли. «Пришла беда отворяй ворота», — подумал он с нездоровым весельем. У самой двери шериф остановился. — Том, не сходишь со мной?

Том согласился, и они покинули лабораторию.

Загроможденный кабинет Мак-Нила украшали афиши боя быков и заросли кактусов в горшках на подоконниках. Стоило Вэнсу разок заглянуть в напряженные лица Рика Хурадо и Зарры Альхамбры с серыми кругами вокруг ввалившихся глаз, как он понял, что все они сидят по шею в дерьме.

— Что стряслось? — спросил Вэнс у Рика, который непрерывно дрожал и потирал горло.

Рик, запинаясь, рассказал. Они с Заррой уже успели заглянуть в участок, и Дэнни Чэффин объяснил им, где найти Вэнса. Помощник шерифа сидел у коротковолновой рации, обложившись заряженным оружием из Вэнсова арсенала, и слал в океан помех мольбы о помощи.

Когда Рик начал рассказывать, как из тела существа вырос шипастый хвост, Вэнс издал тихий сдавленный стон и был вынужден сесть.

— Оно убило отца Ортегу, — продолжал Рик. — Ударило по голове. Вот. Он замолчал и перевел дух. — И погналось за мной. Поймало меня этим своим… хвостом. Спрашивало что-то про какую-то девчушку.

У Тома вырвалось:

— Господи Иисусе.

— Я думал, оно меня убьет. Но оно сказало… — Рик отыскал глазами глаза шерифа. — Оно велело мне передать вам, что оно хочет вас видеть. Сказало, вы знаете где.

Вэнс не ответил, потому что комната кружилась слишком быстро, а аварийные лампы отбрасывали на стены фантастические тени.

— И где же? — спросил Том.

— В доме у Крича, — наконец ответил шериф. — Я туда больше не пойду. Не могу. — Голос шерифа дрогнул. — Господь свидетель, не могу. — В ушах зазвучало жестокое эхо: «Бурро! Бурро! Осел!» Перед глазами Вэнса вихрем завертелся Кортес-парк и хищные лица. Вэнс сжал кулаки.

Он был в Инферно шерифом: непыльная работенка. Ищи пропавших собак да гоняйся за водилами-лихачами. Одну руку протягиваешь Мэку Кейду, другой прикрываешь глаза. Жирный мальчишка внутри Вэнса затрясся от ужаса, и шериф увидел, как дверь дома Крича раскрывается, чтобы поглотить его.

Кто-то коснулся его плеча. Он поднял повлажневшие глаза и взглянул в лицо Тому Хэммонду.

— Вы нужны нам, — сказал Том.

Такого Вэнсу еще никто никогда не говорил. «Вы нам нужны». Звучало это потрясающе просто и все-таки достаточно сильно для того, чтобы, как ветер пустыни — паутину, в клочья развеять давнишние издевки. Шериф набычился: его еще терзал страх, но уже не такой сильный, как несколько мгновений назад. Долго, очень долго Вэнс был один, но теперь малодушному жирному мальчишке, который, отправляясь на улицы Окраины, брал с собой бейсбольную биту, пришло время стать взрослым. Может быть, он не сможет заставить себя еще раз войти в дом Крича. Может быть, добравшись до двери, он с криком бросится наутек и будет бежать до тех пор, пока не свалится или перед ним не встанет на дыбы монстр с шипастым хвостом.

Может быть. А может быть, и нет. Он защищал в Инферно закон и порядок. В нем нуждались.

И оттого, что это соответствовало истине, глумливые голоса унеслись прочь, словно хулиганы, которые поняли: шагающий через Кортес-парк маленький толстяк отбрасывает тень взрослого мужчины.

Вэнс поднял голову и вытер глаза тыльной стороной пухлой руки.

— Ладно, — сказал он.

Никаких обещаний. Ему еще предстоит иметь дело с дверью. Шериф поднялся и повторил:

— Ладно.

Том пошел за полковником Роудсом.

34. ДЕЛО ТАБАК

— Сыпняк! Сюда, малыш! — от крика голос Мэка Кейда начал сдавать. Рядом с ним комком нервов скулил и подпрыгивал Столбняк, то и дело останавливаясь, чтобы отрывисто облаять пирамиду.

Никаких признаков добермана не было. Вокруг медленно плыл дым, валивший от горящих покрышек. Кейд шагал по мрачной стране чудес, где правил разор. В руке у Мэка был зажат пистолет с взведенным курком: мало ли что могло подстерегать их в дыму.

С каждым шагом Мэк все дальше уходил в глубь двора. Он знал здесь каждый дюйм, но сейчас все внушало ему страх. Однако он должен был найти Сыпняка, иначе весь кокаин мира не снял бы камень с его души. Собаки были друзьями Кейда, его талисманами, телохранителями, его силой в зверином обличье. Люди? Да пошли они! Все они ни черта не стоят. То ли дело собаки!

Кейд увидел черную пирамиду — купающиеся в лиловом свете влажные пластины чешуи возникли из дымки ужасающе близко — и свернул в сторону, взметая пыль и пепел лакированными итальянскими ботинками. Он оглянулся и не увидел домов Окраины — только мрак на фоне мрака.

Ударная волна, вызванная приземлением пирамиды, и взрывы бочек с бензином и смазкой снесли и сровняли с землей привычные дворовые постройки — склады, мастерские. Заново собранные лоснящиеся «порше», «БМВ», «корветы», «ягуары» и «мерседесы», не так давно выстроенные ровными рядами для погрузки и доставки к хозяевам Кейда, были раскиданы, точно игрушечные, искорежены, сожжены.

«Дело дрянь, — подумал Мэк. — Да нет, не дрянь. Дело табак».

В конце концов явится полиция. Потом репортеры. Конец всему… Такой внезапный поворот судьбы еще сильнее выбил Кейда из колеи. Кейд всегда полагал, что, если час расплаты все-таки настанет, судьба примет обличье федеральщиков, которые без шума повяжут его, или юриста, который решит, что ему мало платят, или же какой-нибудь мелкой сошки, которая настучит на него, спасая собственную шкуру. Ни в одном сценарии катастрофы никогда и в помине не было черных пирамид из космоса, будь они трижды неладны, и Кейд подумал: неплохо бы очутиться на одном из Карибских островов, где не действуют никакие договоры о выдаче.

— Сыпняк! Ко мне, мальчик! Пожалуйста… вернись! — кричал он. Столбняк заскулил, ткнулся Кейду в ногу, отбежал на несколько ярдов… и стрелой метнулся обратно.

Кейд остановился.

— Остались мы вдвоем, приятель, — сказал он Столбняку. — На пару против всего света.

Столбняк тихо тявкнул.

— Что такое? — Этот звук был Кейду знаком: тревога. — Что ты…

Столбняк заворчал и прижал уши.

Под землей что-то дробилось и трещало, словно расползался каменный пласт. Ботинки Кейда оказались в воронке крутящегося песка. Мэка потянуло вниз, развернуло, земля расступилась, и он по колени ушел в воронку.

Он резко вдохнул. Гортань защекотал горький дым. Что-то влажное и зыбучее, ухватив Мэка за ноги, тянуло его под землю, и в считанные секунды он провалился почти по пояс. Он бился и кричал, но его крепко держали за ноги. Столбняк яростно лаял, бегая вокруг хозяина. Кейд выстрелил в землю. Пуля взметнула песок. То, что поймало Кейда, тащило его вниз, а он стрелял, пока не кончились патроны.

Он ушел в землю по грудь. Столбняк метнулся к нему. Отчаянно размахивая руками, Кейд схватил собаку, притянул добермана к себе и попытался использовать ее тяжесть, чтобы вырваться на свободу. Столбняк бешено выдирался, но песок уже засасывал его вместе с отчаянно сопротивлявшимся хозяином. Когда Кейд в очередной раз раскрыл рот, чтобы закричать, туда, проскальзывая в горло, хлынули песок и зола.

Человек и собака исчезли. Песчаные водовороты закрутили панаму Мэка Кейда и бросили — наполовину засыпанную. Круговое движение земли замедлилось, потом прекратилось.

35. ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ

Пока Рик с Заррой ждали в кабинете Мак-Нила, Коди Локетт открыл глаза, увидел свет свечей и рывком сел. В голове снова застучало.

Коди поднес часы к свече, которую прилепил на фанерный стол у кровати: 12:58. Минул почти час с тех пор, как он пришел домой, проглотил две таблетки аспирина, запив их большим глотком лимонада из отыскавшейся в холодильнике полупустой банки, и улегся, чтобы дать отдых голове. Коди не был уверен, что с п а л. Возможно, он просто уплывал в сумерки тревожной дремы и возвращался. Однако голове действительно стало чуть получше, да и мышцы отчасти расслабились.

Отец куда-то подевался. В последний раз Коди видел Кёрта, когда вертолет сражался над Инферно с другой летающей хреновиной: папаша несся по улице, только пятки сверкали. Сам он досмотрел поединок до конца, а когда вертушка рухнула на Кобре-роуд, понял, что мертвецки устал, непонятно как дошел до своего мотоцикла, который стоял перед залом игровых автоматов, и свалил домой.

Коди (он так и не снял окровавленные лохмотья рабочей рубашки) встал с кровати… и ухватился за ее железную спинку: стены заколыхались и медленно завертелись. Когда они остановились, парнишка отпустил кровать, перешел через комнату к комоду, открыл верхний ящик и вынул чистую белую футболку. Скинув рванье, он через голову натянул ее, морщась от колющей боли в груди. В животе заурчало. Коди отлепил свечу от лужицы застывшего воска и, освещая себе дорогу, побрел на кухню.

В холодильнике лежало несколько изъеденных плесенью полуфабрикатных обедов, какое-то завернутое в фольгу бурое мясо и ломоть лимбургского сыра, которым Коди не угостил бы даже собаку. Кроме того, там стояли всевозможные миски и плошки с подозрительными объедками. Однако огонек свечи высветил покрытую жирными пятнами бумагу. Коди достал пакет и развернул. Внутри оказалось четыре черствых глазированных пончика, украденных отцом из пекарни. Пончики были твердые, как шины газонокосилки, но Коди успел проглотить три штуки, прежде чем желудок запросил пощады.

В глубине холодильника отыскалась бутылка виноградного сока. Мальчик потянулся за ней и в этот миг почувствовал, что пол дрожит.

Коди взялся за горлышко бутылки… и замер.

Дом наполнился поскрипыванием и треском. В шкафах нежно зазвенели чашки и тарелки. Потом глубоко под землей с громким хлопком лопнула труба.

Под домом что-то есть, понял Коди. Сердце учащенно забилось, но голова оставалась ясной и холодной. Через подметки кроссовок мальчику передавалась дрожь половиц — так обычно трясся пол, когда по железнодорожной ветке, принадлежавшей горнодобывающей компании, мимо их дома на малой скорости проходили тяжелые товарные поезда.

Вибрация замедлилась и прекратилась. В свете свечи проплыло облачко пыли. Коди задержал дыхание и сделал судорожный вдох только тогда, когда легкие потребовали воздуха. В кухне пахло жженой резиной: в трещины просачивалась вонь с автодвора Кейда. Коди достал сок, отвинтил пробку и смыл застрявшие в горле остатки глазированных пончиков.

С тех пор, как за рекой расселась треклятая пирамида, все пошло вразнос. Коди не стал гадать, что могло проползти под домом, — что бы это ни было, оно находилось в десяти-двенадцати футах под землей. Ждать, не вернется ли оно, парнишка тоже не собирался. А папаша, подумал Коди, пусть выкручивается сам. Господь приглядывает за дураками и пьяницами.

Он задул свечу, положил ее на кухонный стол и вышел из дома. Спустившись с крыльца, Коди сел на мотоцикл и надел «консервы». Улица была залита лиловым светом, над самым бетоном висели пласты дыма. Инферно напоминал зону боевых действий. Сквозь дымовую завесу Коди видел сияющие огни крепости. Туда, решил он — уж очень темно было повсюду. Сперва заскочить на Сёркл-бэк-стрит, к Танку, узнать, не дома ли с предками отсиживается этот хмырь, а уж оттуда прямым ходом в общагу. Коди пару раз пнул стартер, мотоцикл завелся, и Коди поехал в сторону Селеста-стрит.

Во время драки Коди разбили фару (наверное, пивной бутылкой), но только стекло; лампа работала. Свет пропарывал грязное марево, но тем не менее Коди ехал медленно — Брасос-стрит была изрезана трещинами, а кое-где покрытие вздыбилось, поднявшись на добрых шесть дюймов. Колеса информировали копчик Коди о том, что им по пути с проползшим под домом существом.

А потом он чуть не наехал на нее.

Посреди улицы кто-то стоял.

Маленькая русоволосая девочка. В луче фары ее глаза отсвечивали красным.

— Поберегись! — крикнул Коди, но девчонка не двинулась с места. Он резко вывернул руль влево и ударил по тормозам. Если бы он проехал чуть ближе, девочка лишилась бы мочки уха. «Хонда» пронеслась мимо, переднее колесо угодило на какую-то кочку, и мотоцикл тряхнуло. Коди сражался с рулем и тормозами, не желая врезаться в заросли кактусов. Он затормозил в какой-нибудь паре футов от этого дикобразника и развернул «хонду», подняв песчаную метель. Мотор чихнул и заглох.

— Охренела? — рявкнул Коди на девчонку. Та стояла на прежнем месте, держа что-то в сложенных чашечкой ладонях. — Ч т о с тобой? — Он сдвинул «консервы» на лоб; пот ожег глаза.

Девочка не ответила. Кажется, она даже не понимала, что едва не влетела под колеса.

— Ты чуть не убилась! — Коди обрубил ножку, слез и решительно двинулся к девочке, чтобы увести ее с мостовой. Но, когда Коди приблизился к ней, она опустила руки, и он увидел, что она баюкает в ладонях.

— Что это? — спросила она.

Это был рыжий полосатый котенок, наверное, трехнедельный, не старше. Коди огляделся. Они стояли перед домом Кошачьей Барыни. В сторонке такая же рыже-полосатая мамаша терпеливо поджидала возвращения своего отпрыска.

— А то ты не знаешь, — фыркнул Коди. Его еще трясло. — Это котенок. Всякий знает, что такое котенок.

— Ко-тенок, — повторила девчушка, словно слышала это слово впервые, и уже свободнее повторила: — Котенок. — Она погладила его. — Мягкий.

«Странная она какая-то, — подумал Коди. — Ой, странная. И говорит чудно, и держится не по-людски». Слишком уж скованно девочка держала спину, словно напрягалась под тяжестью собственных костей. Лицо и волосы были в пыли, а джинсы с футболкой выглядели так, будто она каталась по земле. Правда, лицо девчонки было знакомым; где-то Коди ее видел. Он вспомнил где: в школе, еще в апреле. За мистером Хэммондом тогда зашли жена с дочкой. Девчонку звали то ли Сэнди, то ли Стиффи — что-то в этом роде.

— Ты дочка мистера Хэммонда, — сказал он. — Чего бродишь одна?

Внимание девочки все еще было сосредоточено на котенке.

— Хорошенький, — сказала Дифин. Она пришла к выводу, что держит в руках молодую особь того же вида, к которому относилось и поджидавшее неподалеку существо, так же, как занятое ею самой тело принадлежало юной женской особи вида «человек». Она осторожно погладила тельце. — Хрупкая конструкция этот котенок.

— А?

— Хрупкий, — повторила она, поднимая глаза на Коди. — Разве так нельзя сказать?

Несколько секунд Коди молчал. У него пропал голос. Очень, очень странно, подумал он и осторожно ответил:

— Котята крепче, чем кажутся.

— Дочки тоже, — сказала Дифин, главным образом — себе самой. Она осторожно нагнулась и поставила котенка на то место, где нашла его. Старшее четвероногое немедленно схватило его за шкирку и убежало за угол дома.

— Э… как тебя зовут? — Сердце Коди опять учащенно забилось, по спине поползла струйка пота. Под мышками уже проступили мокрые круги: ночь была жаркая и душная. — Сэнди, правильно?

— Дифин. — Девчонка пристально смотрела на него.

— По-моему, я скоро созрею для психушки. — Коди пригладил пятерней спутанную шевелюру. Может быть, его приложили сильнее, чем он думал, и крыша у него съехала? — Ведь ты дочка мистера Хэммонда?

Она взвешивала правильный ответ на его вопрос. Маячившее где-то в вышине лицо этого человека покрывали странные пятна. Дифин заметила, что ее новый знакомец больше не злится: злость уступила место недоумению. Она понимала, что кажется ему такой же странной, каким он кажется ей. Что за диковина свисает у него со звукоприемной раковины, именуемой тут «ухом»? Почему одна зрительная сфера меньше другой? И что за молчащий теперь монстр с ревом вылетел на нее из мутной пелены? Загадки, загадки. Но Дифин не чувствовала в этом человеке ужаса,переполнявшего тех, с кем она бежала из разрушенного культового дома.

— Я избрала… — Как правильно перевести? — …своим облачением эту дочку. — Она подняла руки, словно демонстрируя новое чудесное платье.

— Своим облачением. Угу. — Коди кивнул, широко раскрыв один глаз и подмигнув вторым, заплывшим. — «Ну, мужик, ей-ей, ты сделал мертвую петлю!» — сказал он себе. Перед ним как будто бы стояла дочка мистера Хэммонда, однако разговаривала она совершенно не по-детски. Разве что девчонка была не в себе… Коди в этом не сомневался: ведь кто-то из них двоих точно был не в себе. — Тебе надо домой, — сказал он. — Нельзя бродить по улицам одной — тут вон какая хреновина торчит.

— Да. Эка-пакость, — согласилась она.

— Точно. — Еще один медленный кивок. — Хочешь, я отведу тебя домой?

— О! — Девочка быстро втянула воздух. — О, если бы ты мог, прошептала она и посмотрела на зарешеченное небо. Тьма заявляла свои права на все ориентиры.

— Ты живешь на Селеста-стрит, — напомнил Коди. Он ткнул пальцем в сторону конторы ветеринара, от которой их отделяла всего пара кварталов. Там.

— Мой дом. Мой дом. — Дифин, раскрыв ладони, тянулась к небу. — Мой дом очень далеко отсюда, и я не вижу дороги. — Занятое ею тело дрожало, а под горным хребтом собственного профиля она почувствовала жар. Дело было не только в стремительном токе жизнеобеспечивающей жидкости по удивительной сети артерий, не только в согласованной с мозгом работе мышечного насоса. Глубоко внутри, в самом центре ее существа, тоска раскручивала воспоминания о родине. Рожденные серебристым перезвоном родного языка Дифин, пропущенные через человеческий мозг, они лились с языка земной речью. — Я вижу приливы. Я чувствую их: подъем, спуск. Я чувствую в этих приливах жизнь. Я чувствую своих родных. — Коди увидел, как тело девочки неприметно заколыхалось, словно повторяя ритм течений спектрального океана. — Великие города и мирные рощи. Приливы приходят из-за гор, катят по долинам и садам, где всякий труд — любовь. Я чувствую их. Даже здесь они касаются меня. Зовут домой. — Тело Дифин внезапно застыло. Она уставилась на свои руки, на пугающие отростки чужой плоти, и ужас действительности рассеял воспоминания.

— Нет, — сказала она. — Нет. Таким б ы л мой мир. С этим кончено. Теперь приливы несут боль, а сады лежат в развалинах. Пение умолкло. Покоя больше нет, моя родина стонет в тени ненависти. В э т о й тени. — Она протянула руку к пирамиде, и Коди увидел, как пальцы «девочки» скрючились, а рука задрожала. Дифин закрыла глаза, не в силах вынести проносящихся перед ними видений. Когда она вновь подняла веки, перед глазами все расплывалось, их жгло, а вокруг них было мокро. Дифин поднесла руку к щеке, желая исследовать новую неисправность, и отняла заблестевшие пальцы. На кончике самого длинного висела нерастекшаяся капелька какой-то жидкости.

По рельефу лица в уголок рта сбежала другая капля. В ней Дифин ощутила вкус приливов своей родины.

— Ты не победишь, — прошептала она, не спуская глаз с пирамиды. Коди почувствовал, как внутри у него что-то сжалось, — в глазах пацанки горела такая сила, что делалось страшно: а ну как они нацелятся на него и его охватит пламя? — Я не дам тебе победить.

Коди не шелохнулся. Сперва он был уверен, что кто-то из них нырнул в Великую Жареную Пустоту, но теперь… теперь эта уверенность пропала. Должно быть, черную пирамиду привел пилот или какой-то экипаж. Возможно, и эта пацанка, прикинувшаяся дочкой мистера Хэммонда, была одной из них. В эту знойную, душную, безумную ночь все казалось возможным. Поэтому с языка у мальчика сорвался вопрос, который в любую другую из прожитых Коди ночей скрепил бы печатью его вечное пребывание в Великой Жареной Пустоте:

— Ты не… не тутошняя, да? В смысле… это… не с нашей планеты?

Сморгнув остатки пугающей сырости, Дифин грациозно повернула к нему голову:

— Нет. Не с вашей.

— Ух ты. — В горле у Коди застрял ком размером с баскетбольный мяч. Он не знал, что сказать. Девчонка бродила ночью одна и не знала, что такое котенок… теперь в этом появилось больше смысла. Но почему существо, так бережно и нежно обращавшееся с котенком, уничтожило вертолет? И если это пришелец из пирамиды, тогда что же роет ходы под улицами? — Твое хозяйство? — Парнишка показал на пирамиду.

— Нет. Это принадлежит… Кусаке.

Коди повторил:

— Кусаке… капитану, так, что ли?

Дифин не поняла, о чем речь, и сказала:

— Кусака — это… — И замялась, мысленно просматривая заложенные в память тома «Британской энциклопедии» и словарь. Через несколько секунд она отыскала выражение, которое на языке Земли точно передавало то, что ей хотелось объяснить: — Наемный охотник.

— За чем он охотится?

— За мной.

Понять так много сразу Коди было не под силу. Достаточно странно было столкнуться посреди Брасос-стрит с маленькой девочкой из космоса, но галактический наемный охотник внутри черной пирамиды — это уж было слишком. Боковым зрением Коди уловил какое-то движение, оглянулся и увидел двух кошек, которые шныряли вокруг чахлых кустов во дворе миссис Стелленберг. Еще одна кошка стояла на ступеньках крыльца и жалобно орала. Из куста примчались котята и принялись гоняться друг за дружкой. Время подходило к часу ночи, почему же кошки миссис Стелленберг разгуливали по улице?

Коди осветил фарой «хонды» дом Кошачьей Барыни. Входная дверь была широко открыта. Кошка на ступеньках выгнула спину и зашипела на ослепительный свет.

— Миссис Стелленберг! — позвал Коди. — Вы в порядке?

В луче света проплыли извилистые кольца дыма.

— Миссис Стелленберг! — еще раз окликнул он и снова не получил ответа.

Коди подождал. Открытая дверь одновременно и манила, и отталкивала. Что, если Кошачья Барыня впотьмах упала и потеряла сознание? Что, если она сломала бедро или даже шею? Коди не был ангелом, но и притвориться, будто ему все равно, не мог. Он подошел к крыльцу.

— Миссис Стелленберг! Это Коди Локетт!

Никакого ответа. Кошка на ступеньках нервно мяукнула и шмыгнула мимо Коди, держа курс на кусты.

Он двинулся к двери, поднялся на две ступеньки, и тут его дернули за локоть.

— Осторожнее, Коди Локетт, — предостерегла Дифин. Там, куда шел человек, недавно прополз Кусака — в воздухе висел его резкий запах.

— Ладно-ладно. — Повторять не потребовалось. Коди взбежал на крыльцо и остановился перед темным прямоугольником двери. — Миссис Стелленберг, крикнул он. — Вы в порядке?

Тишина. Если Кошачья Барыня и была в доме, ответить она не могла. Коди набрал полную грудь воздуха и переступил порог.

Его нога сорвалась в пустоту. Коди полетел вперед, в темноту. Рука Дифин запоздала на полсекунды и не успела задержать его. Рот Коди разодрал крик ужаса: ему пришло в голову, что в доме Кошачьей Барыни нет пола и он будет падать до тех пор, пока не проломит крышу чистилища.

Под правой рукой у Коди что-то грохнуло. От удара у парнишки захватило дух, но ему хватило ума уцепиться за это что-то раньше, чем оно проскользнет мимо. Он обеими руками ухватился за качающийся предмет, показавшийся ему на ощупь горизонтальным отрезком трубы. Вниз, в темноту, обрушилась лавина земли и камней, и Коди услышал, как она достигла дна. Потом труба перестала качаться, и он повис.

В груди жгло, а голова казалась набитой пульсирующими, разогретыми от перегрузки электросхемами. Он мертвой хваткой вцепился в трубу, задрыгал ногами и ничего не обнаружил. Труба опять закачалась, и Коди прекратил борьбу.

— Коди Локетт! Ты жив? — донесся сверху голос Дифин.

— Да, — прохрипел он, понял, что так девчонка его не услышит, и повторил: — Да! Похоже… с осторожностью я дал маху, а?

— Ты можешь… — Банк памяти начал стремительный поиск терминов. Дифин нагнулась над зияющей дырой, но не увидела Коди. — …Выкарабкаться?

— Вряд ли. Я держусь за трубу. — Парнишка опять заболтал ногами и опять не нашел стены. Труба издала зловещий напряженный треск, и вниз опять с шорохом посыпались комья земли. — Я не знаю, что подо мной! Первый укус паники оказался глубоким. Ладони Коди взмокли от пота. Он попробовал подтянуться и забросить ногу на трубу, чтобы хоть как-то закрепиться, но тело прошила боль — давали себя знать отбитые ребра. Поднять ногу не удавалось. После трех тщетных попыток Коди отказался от своего намерения и решил беречь силы. — Я не могу вылезти! — крикнул он.

По звуку голоса Коди Дифин прикинула глубину — в земных мерах длины выходило приблизительно тринадцать целых шесть десятых фута. Поправка на искажение эхом составляла плюс-минус три дюйма. Став в дверном проеме, Дифин оглядела комнату с провалившимся полом, отыскивая что-нибудь, чем могла бы дотянуться до Коди. В комнате не осталось ничего, кроме нескольких картин на потрескавшихся стенах.

— Послушай! — крикнул Коди. — Надо позвать на помощь! Понятно?

— Да! — Мышечный узелок в груди у Дифин яростно работал. Теперь она поняла: Кусака ищет ее, вторгаясь в жилища человеков и хватая всех, кого находит там. — Я найду помощь! — Она повернула от дверей, сбежала с крыльца и побежала в сторону центра Инферно, сражаясь со свинцовой гравитацией чужой планеты и собственными неуклюжими отростками.

Коди прищурился, чтобы пот не затекал в глаза. Если бы он позволил пальцам хоть немного расслабиться, то сорвался бы с трубы и камнем полетел вниз, Бог весть как далеко. Сколько он сможет продержаться? Коди не знал.

— Скорей! — крикнул он наверх, но Дифин уже убежала. Коди висел в темноте и ждал.

36. ПЕРВАЯ БАЛАБОЛКА ЮГА

— Мама! — крикнул Ной Туилли, заходя в дом. — Мы едем в больницу! Он взял керосиновую лампу, которую оставлял на столе в холле, и направился к лестнице.

— Мама? — снова окликнул он. Когда он уезжал с Томом Хэммондом в больницу, Рут Туилли лежала у себя в белой спальне, под натянутыми до подбородка одеялами. Вот и лестница. Ной стал подниматься.

Шестая ступенька оказалась последней. Ной стоял, сжимая сломанные перила, и заглядывал в мрачную темную пропасть, поглотившую остальное. Внизу, в глубинах провала, посверкивал крохотный огонек. Разбитая лампа, сообразил Ной. Лужица догорающего керосина.

— Мама? — позвал он, но его голос сорвался. Лампа осветила трещины в стене. Рут Туилли, Первая Балаболка Юга, молчала. Разрушенная лестница под тяжестью Ноя качалась и стонала, и он медленно отступил к подножию ступеней.

И остановился там — помертвелый, дрожащий.

— Мама, где ты?

Словно плач брошенного ребенка.

В свете лампы на полу что-то блеснуло. Следы ног. Слизистые следы, спускавшиеся по лестнице от ужасной дыры. Пятна и брызги серого, похожего на сопли вещества сбегали по ступеням и уходили по коридору в глубь дома. «Кому-то требуется носовой платок, — подумал Ной. — Ну и беспорядок! Мама будет рвать и метать!» Ведь мать у себя наверху, в постели, под натянутой до подбородка простыней. Разве не так?

Он пошел по слизистому следу на кухню. Вздыбленный искореженный пол, словно что-то огромное уничтожило фундамент дома. Ной посветил по сторонам — и нашел мать: она стояла в углу у холодильника, белый шелковый халат влажно поблескивал. В рыжих волосах запутались нити слизи, лицо казалось бледно-серой маской.

— Кто хранитель? — спросила Рут. Глаза ее были бездонными.

Ной не мог отвечать. Он сделал шаг назад и наткнулся на кухонный стол.

— Девчушка. Объясни. — Рут Туилли павой поплыла вперед. Между мясистыми алыми губами блестели серебряные иголки.

— Мама, я… не… — Рука Ноя сжалась, разжалась, и керосиновая лампа упала на пол, к его ногам. Стекло разбилось, по линолеуму расползлись огненные ручейки.

Рут была почти рядом.

— Кто хранитель? — повторила она, надвигаясь на него сквозь пламя.

Это была не его мать. Ной понял, что за студенисто лоснящимся лицом Рут Туилли прячется чудовище и что это чудовище вот-вот доберется до него. Тварь подняла руку и потянулась к Ною пальцами с металлическими, зазубренными по краям ногтями. Не спуская глаз с этой руки, которая медленно приближалась к нему, точно голова щитомордника, Ной вжимался в стол. Но деваться было некуда.

Под рукой Ноя на пластиковой столешнице что-то задребезжало. Он знал что: он сам поставил это сюда, чтобы опрыскать углы. Никогда не знаешь, что может заползти в дом из пустыни после того, как погасишь свет.

Их разделял только шаг. Лицо чудовища надвигалось на Ноя. С подбородка тонкой струйкой сочилась густая слизь.

Пальцы Ноя сомкнулись на баллончике «Рейда», стоявшем на столе. Он сорвал колпачок и направил сопло в глаза врагу. Палец вдавил клапан.

Баллон выстрелил белой пеной инсектицида. Она покрыла лицо Рут Туилли нелепой косметической маской, залепила глаза, забилась в ноздри, просочилась сквозь ряды зубов-иголок. Рут, пошатываясь, отступила (была ли она ранена или только ослеплена, Ной не знал) и замахнулась, целя Ною в голову. Он загородился рукой, и удар пришелся в плечо. В Ноя будто угодил обернутый колючей проволокой кирпич. Болевой шок заставил его выронить баллончик с «Рейдом». Ноя отбросило на стену кухни, и он почувствовал, что по руке стекает теплая кровь.

Мнимая Рут закружила по кухне, как взбесившаяся заводная игрушка, с грохотом натыкаясь на мебель, раздирая себе зазубренными ногтями лицо и глаза. Ной увидел, как полетели кусочки серой плоти, и понял, что тварь пытается ободрать мясо до костей. Раздался рев, перешедший в вопль, который Ной слышал всю свою жизнь по четыре-пять раз на дню — в высочайший приказ, исходивший из белой спальни: «Нооооооооооооооой!»

Знало ли существо, вселившееся в тело матери, как его зовут, не имело значения. В этом крике Ной Туилли услышал лязг дверей тюремной камеры, навсегда запирающий его в ненавистном ему городе, приговаривающий к ненавистной работе, обрекающий на жизнь в ненавистном доме с женщиной, которая в перерывах между мыльными операми и «Колесом Фортуны» визгливо требовала внимания. Ной чуял запах собственной крови, чувствовал, как она течет по руке, слышал, как она капает на пол. Рыжеволосое чудовище громило кухню. В голове у Ноя что-то щелкнуло, и он скользнул за грань безумия.

— Я здесь, мама, — очень спокойно сказал он. Очки свисали с одного уха, стекла были забрызганы кровью. — Вот он я. — Ной сделал четыре шага к буфету. Существо тем временем продолжало расправляться со своим лицом. Ной выдвинул ящик, выбрал среди множества острых столовых приборов длинный разделочный нож, высоко занес его и, направляясь к «Рут», проговорил: Вот он, Ной, туточки.

И воткнул лезвие в шею твари, сбоку. Оно вошло в поддельную плоть примерно на четыре дюйма, и только тогда встретило сопротивление. Ной вытащил нож и ударил снова, но чудовище одной рукой обхватило его поперек груди, оторвало от пола и швырнуло на кухонный стол. Ной сел. Очки свалились, но нож с погнутым лезвием по-прежнему был зажат в руке. Из разрывов в грудной клетке выступила кровь. В легких забулькало, Ной закашлялся и сплюнул ярко-алым. Монстр шарил в пустоте, отыскивая его. Ной увидел, что чудовище выцарапало себе глаза и ободрало лицо почти до кости. В слепых глазницах подергивались и плясали металлические вены и влажно поблескивающие красные ткани. «Ага, химия-то жжется, — подумал Ной. Отличная штука «Рейд», действует на любых насекомых». Он не спеша поднялся и пошел на врага. В глазах весело сияло безумие.

Тварь выгнула спину. Лопаясь, затрещали кости. Спинка халата развалилась, и из вздувшегося на копчике чудовища темного волдыря размотался чешуйчатый мускулистый хвост с шипастым шаром на конце.

Ной остановился, изумленно вылупив глаза. Под ногами горел керосин.

Хвост хлестнул по буфету и проломил его. Разлетелась шрапнель черепков. Монстр пригнулся, сложившись почти вдвое. Сетка мышц и тканей у основания хвоста была влажной от слизистой смазки. Усеянный шипами шар описал неширокий круг, обрушил с потолка дождь штукатурки и страшно просвистел у самого лица Ноя.

— Господи, — прошептал Ной и выронил нож.

Безглазое лицо повернулось на звук. Гибрид человека с насекомым в два счета оказался рядом с Ноем и вцепился ему в бока. Зазубренные пилы ногтей вспороли тело. Занесенный хвост изогнулся дугой и застыл. Ной впился в него глазами, понимая, что видит свою смерть. Он вспомнил наколотых на булавки скорпионов из своей коллекции. «И аз воздам, рек Господь», подумал он и сдавленно хихикнул.

Хвост ринулся вперед со скоростью поршня, и шипастый шар разнес череп Ноя Туилли на тысячу кусков. Потом монстр принялся свирепо стегать хвостом вперед-назад. Миг — и трясущаяся масса, зажатая в лапах инопланетного гостя, утратила всякое сходство с человеком. Хвост рвал ее на куски до тех пор, пока не прекратилось всякое шевеление. Тогда руки чудовища швырнули то, что осталось, о стену — так, будто это был мешок с мусором.

Ослепшая тварь ощупью выбралась из кухни, ориентируясь по запаху своего следа, вернулась к сломанной лестнице и исчезла во тьме.

37. КЛУБ «КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА»

— Еще, Джеки! — Кёрт Локетт треснул кулаком по шершавой стойке бара. Бармен Джек Блэр, коренастый и седобородый, поглядел на него из-за стойки, прервав разговор с Харлэном Наджентом и Питом Гриффином. Круглые очки Джека отражали свет керосиновых ламп, над стеклами нависали косматые гусеницы бровей.

— Ты усидел уже чуть не полбутылки, Кёрт, — сказал Джек. Его голос напоминал рокот бульдозера. — Может, пора закруглиться?

— Черт, кабы можно было! — ответил Кёрт. — Кабы можно было закруглиться да отвалить из этой вонючей дыры… вот те крест, в жизни бы ее не вспомнил! — Он снова бухнул кулаком по стойке. — Ну, Джеки! Не гадь малину старому дружку!

Джек несколько секунд вглядывался в него. Он знал, чего можно ждать от Кёрта, если тому туманит голову больше половины бутылки. В стороне за столиком разговаривали, дымя сигаретами, Хэл Мак-Катчинс и Бёрл Кини. Кто-то входил, кто-то выходил. Всех посетителей «Колючей проволоки» роднило одно: им, в общем, больше некуда было податься. Их не ждали жены, и они не могли придумать ничего лучше, чем во втором часу ночи коротать время за бутылкой. Джек не слишком переживал за Кёрта Локетта, однако тот был постоянным клиентом. Джек отошел к другому концу стойки, откупорил полупустую бутылку «Кентакки джент» — самого дешевого пойла в заведении и до краев наполнил еще одну стопку. Когда он хотел убрать бутылку, Кёрт мертвой хваткой вцепился в горлышко.

— Чертовски хочется пить, — сказал Кёрт. — Страсть как.

— Ладно, тогда оставь бутылек себе, — сказал Джек, сдаваясь перед неизбежным.

— Я сам видел, да, сэр! — продолжал говорить Пит Гриффин, жилистый ковбой. С морщинистого загорелого лица смотрели ввалившиеся голубые глаза. — Эта зараза перегородила шоссе милях так в пяти к северу. — Он отхлебнул тепловатого пива. — Я уж собрался дать по газам — а ну как пробьюсь на старушке Бетси прямо наскрозь? — да увидел еще кой-чего. — Он замолчал, чтобы отхлебнуть из бутылки. «Старушкой Бетси» Пит называл свой старый, изъеденный ржавчиной пикап, который стоял на засыпанной песком стоянке перед баром.

— Чего увидел-то? — поторопил Джек.

— Падаль, — сказал Пит. — Ну, вылез, поглядел поближе. Обгорелые кролики да пара дохлых собак. А лежали они аккурат там, где эта хренотень уходит под землю. Через нее все видать и кажется она не крепче паутины, только… я и на другой стороне кой-чего углядел, такое дело. Вроде грузовик. Он еще дымился. Ну дак я залез в старушку Бетси и пулей назад, гнал без остановки аж досюдова.

— А я грю, не может такого быть, — невнятно возразил Харлэн сказывались четыре «бойлмейкера». — Не может такая мутотень быть твердой!

— Твердая, вот те крест! Глаза-то у меня еще дай Бог всякому! Твердая, как каменная стена, и зверье это она пожгла!

Кёрт загоготал.

— Дурной ты, Гриффин, как трехногая жаба. Сквозь твердое хрен чего увидишь. На что я тупой, и то понимаю.

— Ну дак ехай и попробуй выбраться на ту сторону! — сердито ощетинился возмущенный Пит. — А я приеду следом пепел собрать… правда, пацану твоему он нужон как рыбке зонтик.

— Ага! — Харлэн сдавленно хихикнул. — Мы этот пепел высыпем в бутылочку виски, Кёрт. Вот уж упокоишься с миром!

— Вернее, заспиртуешься, — поправил Джек. — Кёрт, чего бы тебе не пойти домой? Тебе что, наплевать на сына?

— Коди себя в обиду не даст. До сих пор не давал. — Кёрт хлебнул виски прямо из горлышка и почувствовал себя хорошо. Нервы успокоились, да и потел он слишком сильно для того, чтобы упиться допьяна. Тока не было, вентиляторы не работали, и в «Колючей проволоке» стояла душная жара. Рубашка Кёрта липла к телу. — Я ему не нужен, а уж он мне и подавно, факт.

— Будь у меня семья, я б в такое время точно был с ними. — Джек машинально взял тряпку и протер стойку. Он жил бобылем в трейлере позади «Колючей проволоки» и, когда погас свет, не закрыл заведение, поскольку все равно маялся бессонницей. — Самое правильное дело, чтоб отец был при сыне.

— Во-во… а жена — при своем муже! — фыркнул Кёрт. Это вырвалось у него раньше, чем он успел прикусить язык. Все уставились на него. Он пожал плечами и отхлебнул из бутылки. — Ладно, проехали, — сказал он. — Коди уже не ребенок.

— Все равно неправда твоя, — продолжал Джек, орудуя тряпкой. — Вон, за рекой сволочь эта проклятая расселась, и вообще черт-те что творится.

— Я слыхал, в городе объявился полковник-летун, — сказал Хэл Мак-Катчинс. — Он был в той вертушке, что долбанулась. Но выбрался, ничего. Из пирамиды вылетела какая-то штукендрясина и сбила их, да так, будто это был бумажный голубок!

— Эта хреновина — ракета, — навалившись на край стола толстым колышущимся животом, Бёрл Кини взял из вазочки горсть арахиса. — Так говорят. С Марса.

— Нет на Марсе ни шиша. — Джек бросил наводить чистоту. — Ученые доказали. Нет, эта штука привалила откуда-то издалека.

— Много твои ученые понимают! — возразил Бёрл, чавкая орешками. Они, черти, даже не верят, что на земле был Сад Эдемский!

— На Марсе одни камни! Его снимали, так на фотографиях больше ничего не видать!

Кёрт нахмурился и снова поднес бутылку к губам. Ему было наплевать, кого доставила пирамида — интервентов с Марса или людей-кошек с Плутона, лишь бы его не трогали. Слушая, как Джек с Бёрлом говорят про Марс, он думал про Коди. Пожалуй, надо бы выяснить, все ли с парнем в порядке. Может, он дурак, что сидит тут и думает, будто Коди сам сумеет выкрутиться из любой заварухи. Нет, решил Кёрт секундой позже. Пусть Коди разбирается сам. Иногда парень бывает кретин кретином, но вообще-то он крепкий, как гвоздь, и может управиться сам. И потом, он, верно, в общаге со своей бандой. А уж эти друг дружку в обиду не дадут. Стало быть, беспокоиться нечего.

Кроме того, суровое обращение шло Коди на пользу. Оно-то и делало из мальчишки мужчину. Точно так же, грубостью и побоями, воспитывал Кёрта его собственный отец. Коди должен был стать только крепче.

«Да, — подумал Кёрт, стискивая горлышко бутылки так, что костяшки его пальцев побелели. — Крепким как батя». Он не мог припомнить, когда в последний раз говорил с Коди без того, чтобы дать мальчишке подзатыльник. «Может, я просто не знаю, как надо», — подумал он. Но парень рос таким бешеным, упрямым и своевольным, что с ним никто не мог справиться. Правда, иногда Кёрт ясней ясного видел в лице сына Сокровище, и сердце у него начинало ныть, словно от пинка.

Однако лучше было не думать об этом. Ничего, кроме головной боли, такие мысли не приносили. Кёрт взглянул на жидкость внутри янтарной бутылки и улыбнулся, словно старинному приятелю. Но в улыбке таилась печаль — ведь полные бутылки неизбежно пустеют.

— А ну как у них там пещеры, — говорил Бёрл Кини. — Под Марсом. Может, когда делали те снимки, марсианцы просто попрятались в свои пещеры.

Кёрт совсем уж собрался сказать Бёрлу, чтоб тот перестал пороть чушь, как вдруг услышал, что на полках за стойкой звякнули бутылки.

Звук был тихий, так что Джек с Бёрлом не прервали разговор. Но Кёрт услышал его достаточно ясно, а через несколько секунд звон повторился. Кёрт поставил бутылку на стойку, увидел, что поверхность виски дрожит, и окликнул:

— Джек!

Блэр словно не слышал.

— Эй, Джек! — повторил Кёрт уже громче.

Джек, сытый Кёртом Локеттом по горло, взглянул на него:

— Чего тебе?

— По-моему, у нас…

Пол в клубе вдруг вспучился. С визгом лопнули доски. Два бильярдных стола подпрыгнули в воздух на целый фут, шары вылетели из стоек. За стойкой бара с грохотом посыпались с полок бутылки и стаканы. Джека сбило с ног, табурет Кёрта перевернулся. Кёрт приземлился спиной на пол и почувствовал, что доски под ним ходят вверх-вниз, как лопатки необъезженного жеребца.

Движение пола замедлилось, потом вовсе прекратилось. Ошарашенный Кёрт сел и в свете ламп увидел страшную вещь: его бутылка перевернулась, и остатки «Кентакки джент» вытекли.

На полу оказались и Харлэн с Питом. Бёрл кашлял — в горле у него застрял орех. Харлэн встал на колени и крикнул:

— Чем нас приложило?

Раздался треск — так бьет по дереву кувалда. Кёрт услышал, как с пронзительным скрипом выскочили из пазов гвозди.

— Вон! — Он куда-то ткнул пальцем, и все увидели: примерно в десяти футах от них из пола выбило доску. От второго удара еще одна половица взлетела к потолку, и Кёрт разглядел, что из пролома тянется худая рука. Выбив вторую доску, рука ухватила и вывернула книзу третью. Теперь в полу образовался провал, достаточно большой, чтобы в него можно было проползти. Не прошло и трех секунд, как из-под пола медленно полезла какая-то фигура.

— Иисус с Пресвятой Девой Марией, — прошептал за стойкой Джек. В бороду ему набились опилки.

Фигура высунула из дыры голову и плечи, протиснула бедра, вытащила длинные голые ноги и встала.

Это оказалась стройная хорошенькая блондинка лет шестнадцати, одетая лишь в кружевной лифчик и розовые трусики с вышивкой «Пятница» спереди. Девушка выпрямилась во весь рост. Под бледной кожей проступали ребра, волосы в свете ламп влажно блестели. Лицо девушки было таким спокойным, словно всю свою жизнь по вечерам она только и делала, что вылезала из-под полов в кабаках. Взгляд холодных внимательных глаз заскользил по лицам.

— Убила! — ахнул Бёрл. — Чтоб я сдох!

Кёрт попытался встать, но ноги его еще не держали. Он знал, кто это: ее звали Лори Рэйни, после школы она работала в «Замке мягких обложек» по соседству с пекарней и иногда забегала за пончиками с виноградным мармеладом. Смазливенькая штучка. Кёрту нравилось глядеть, как девчонка жует. Он опять попытался встать и на этот раз довел дело до конца.

Лори заговорила.

— Расскажите про девчушку, — велела она с сильным техасским акцентом. В ее голосе звучала дребезжащая металлическая нотка. Кожа девушки блестела, словно натертая маслом. — С е й ч а с же.

Никто не проронил ни слова, никто не шелохнулся. Лори Рэйни огляделась, медленно, толчками поворачивая голову, словно ее шея соединялась с позвоночником шарниром.

— Про девчушку, — тупо повторил Джек. — Про какую девчушку?

— Про хранителя, — глаза Лори нашли Джека, и тому показалось, будто он заглянул в яму со змеями. Там копошилось такое, чего он не желал знать. — А не расскажете — тогда, значит, конец приятной беседе.

— Лори… — Память Кёрта сбоила, как изношенный мотор. — Что ты делала п о д п о л о м?

— Лори. — Голова девушки дернулась в его сторону. — Так зовут хранителя?

— Нет. Так зовут т е б я. Елки, ты что, не знаешь, как тебя зовут?

Девушка не ответила. Она медленно моргнула, обрабатывая информацию, и ее губы сердито сжались.

— Невозможно общаться, — констатировала она. Она повернулась, в три шага оказалась у ближайшего бильярдного стола, уперлась ладонями в его край снизу и стремительным движением выбросила руки вперед и вверх. Стол перевернулся, словно был легкий как пушинка, оторвался от пола и, проломив большое, во всю стену, окно клуба, вылетел на стоянку, засыпав стеклом «бьюик» Кёрта и пикап Пита Гриффина.

Девушка целеустремленно подошла ко второму столу, вскинула кулак и проломила покрытую зеленым сукном столешницу. Потом взяла стол за край и швырнула через весь бар в игральные автоматы. Мужчины глазели на это, разинув рот, а Джек Блэр чуть не лишился чувств, поскольку знал: чтобы поднять такой стол, нужны три мужика.

Девушка повернула голову и осмотрела произведенные разрушения. Ее руки совершенно не пострадали, она даже не запыхалась. Она повернулась к мужчинам.

— Ну, теперь побалакаем.

Бёрл Кини взвизгнул, как собака, получившая удар хлыстом, и неуклюже пополз к двери — но куда там! В тот самый миг, когда он потянулся к дверной ручке, «Лори» прыгнула на него. Она перехватила запястье Бёрла и резко вывернула. Кости лопнули, у локтя высунулись наружу их зазубренные края. Бёрл пронзительно закричал и стал вырываться, стремясь выбраться за порог. «Лори», вывернув Кини сломанную руку, ударила его ребром ладони в лицо. Бёрл съел собственные зубы, а его нос превратился в лепешку. Заливаясь кровью, Кини упал на колени.

Джек пошарил возле кассы и вытащил дробовик. Он вскинул ружье. Девушка повернулась к нему. Джек не знал, что это за чудище, но разделить участь Бёрла не собирался. Он спустил курок.

Грянул выстрел, в плечо ударила отдача. В животе у девчонки появилась такая дыра, что любо-дорого смотреть, из спины полетели кусочки мяса и серой ткани. «Лори» сбило с ног, она отлетела к стене и сползла по ней на пол, оставляя серый слизистый след.

— Боже Всемогущий! — крикнул Кёрт в наступившей после выстрела тишине. — Ты ее укокошил!

Хэл Мак-Катчинс взял кий и потыкал подергивающееся тело. В ране на животе копошилось что-то вроде огромного клубка червей.

— Господи, — сказал он сдавленным голосом. — Ты же ее к чертям собачьим…

Девчонка села.

Хэл не успел отпрыгнуть. Она вырвала кий у него из рук так быстро, что ему обожгло ладони. Тяжелым концом кия она ударила Хэла по ногам. Коленные чашечки разлетелись, и Хэл ничком рухнул на пол.

Девчонка встала. Из живота сочилась серая слизь, на губах играла злобная улыбка. Красноватый свет ламп блестел на иголках, которыми был полон ее рот.

— Нарываетесь? — спросила она. — Ну, ладно.

И тупым концом кия ударила Мак-Катчинса по голове. Кий разломился пополам, а череп Хэла лопнул, как волдырь. Ноги исполнили па танца смерти. Свет упал на обнажившийся мозг.

— Да пристрели ты ее! — заорал Кёрт, но палец Джека уже нажал на спусковой крючок. Раненное в бок существо завертелось на месте и отскочило назад. В воздухе повис серый туман. Кёрт хрипло вскрикнул, потому что обнаружил у себя на руках и рубашке липкую сырость. Существо повалилось на стол, но выпрямилось. Видневшиеся в ране ребра, казалось, были сделаны из вороненого металла, а из дыры в животе вываливался клубок багровых внутренностей. С острым обломком кия в руке «Лори» двинулась к стойке.

Джек неловкими пальцами пытался загнать в казенник новый патрон. Кёрт на четвереньках пополз под стол, в укрытие, а Харлэн с Питом вжались в стену, как застигнутые врасплох тараканы.

Джек вскинул дробовик и приготовился стрелять. Существо метнуло обломок кия, как дротик. Его острый конец пробил Джеку горло и в кровавом облаке вышел сзади, но палец Джека дернул курок. Выстрел снес чудовищу правую половину лица, содрав серую ткань и красные мышцы с вороненой металлической щеки и такой же челюсти. Правый глаз твари закатился. Джек, задыхаясь, схватился за горло и упал за стойку.

— Уходи! Уходи! — истерически кричал Пит, но Харлэн схватил стул и запустил им в тварь. Не обратив на это внимания, она кинулась на Харлэна, обеими руками вцепилась ему в горло, оторвала от пола и свернула ему шею как цыпленку. Лицо Харлэна посинело, хрустнули позвонки.

Пит упал на колени, воздев руки и взывая к милосердию.

— Прошу вас… о, Господи, не убивайте меня! — молил он. Пожалуйста, не убивайте!

Отшвырнув Харлэна Наджента в сторону, точно старый мешок, тварь заглянула Питу в глаза. Она улыбнулась (из раны на лице текла какая-то жидкость), схватила Пита за запястья, поставила ногу ему на грудь и резко дернула.

Руки Гриффина вышли из плечевых суставов. Вздрагивая всем телом, Пит повалился на пол. Он шевелил губами, но слышалось лишь потрясенное пришепетывание.

Кёрт под столом ощутил вкус крови — он прикусил язык, чтобы не закричать. Ему казалось, будто его рассудок утягивает в глубокий омут тьмы: тварь держала перед собой отделенные от тела руки Пита Гриффина, словно штудируя анатомию. Пальцы Пита еще сжимались и разжимались, кропя доски кровавым ливнем.

«Я следующий, — подумал Кёрт. — Господи помилуй, я следующий».

Выбор был прост: остаться или бежать. Не слишком богатый выбор. Кёрт сунул руку в карман и вытащил ключи от машины. Ключи звякнули. Чудовище непостижимым образом повернуло голову так, что лицо оказалось на месте затылка, и единственным горящим глазом отыскало источник шума.

Кёрт пулей вылетел из-под стола и помчался к разбитому окну. Он услышал два мягких, глухих удара — тварь бросила руки Пита, — потом треск перевернутого стола. Как циркач, ныряющий в обруч, Кёрт выскочил из окна, приземлился на четыре точки и вне себя от страха пополз к «бьюику». Кто-то ухватил его сзади за рубашку, и он понял: чудовище тоже здесь.

Он не стал раздумывать. Он просто захватил пригоршню песка, извернулся и швырнул в свирепое, жестоко изуродованное лицо «Лори Рэйни».

Ослепнув на единственный глаз, она рванула Кёрта к себе и замахнулась. Он быстро пригнул голову и увидел, как на пальцах, промелькнувших у его лица, блеснули маленькие пилки. Кёрт лягнул чудовище и попал ему в грудь. Не дожидаясь, чтобы монстр ухватил его, Локетт-старший вскочил и припустил к машине. Он втиснулся за руль и воткнул ключ в зажигание.

Мотор застучал, как всякий раз, когда не хотел заводиться, но теперь этот шум отдавался в ушах стуком кулака по крышке гроба. Кёрт взревел: «Заводись, едрена палка!» — и до отказа утопил педаль газа. Выхлопная трубка плюнула темным дымом, бормотание мотора переросло в ворчание, «бьюик» дернулся и пошел задним ходом. Но недостаточно быстро: Кёрт увидел, что чудовище несется к нему через автостоянку клуба «Колючая проволока», как спринтер-олимпиец. Воюя с рулем, чтобы развернуть машину в сторону Инферно, Локетт-старший вылетел на дорогу № 67. Но чудовище уже почти догнало его, поэтому Кёрт выжал первую скорость и ринулся вперед с намерением переехать монстра. Перед самым столкновением с «бьюиком» тот подпрыгнул, вцепился в края крыши автомобиля и плюхнулся на нее животом.

Кёрт бросил машину в сторону, пытаясь скинуть чудовище, но тщетно. Тогда он вдавил акселератор и включил фары. В зеленом свете приборного щитка стрелка спидометра ушла за отметку «сорок». Кёрт сообразил, что едет не на юг, а на север, но был слишком напуган, чтобы что-то предпринять, и только вжимал педаль в пол. На пятидесяти милях в час «бьюик» так затрясло из-за лысых покрышек, что руль чуть не вырвался у Кёрта из рук, а на шестидесяти старый мотор зачихал.

Над головой что-то лязгнуло, и в металле крыши вздулся волдырь. Кёрт подумал: «Оно пытается пробить крышу кулаком». Новый удар, и рядом с первым волдырем вскочил второй. В машину медленно просунулась рука, она принялась выворачивать крепления. Винты выскочили. Заскрежетало ржавое железо — монстр отгибал крышу «бьюика», словно крышку банки с сардинами. По ветровому стеклу зазмеилась трещина.

Кёрт догнал скорость до семидесяти миль в час и под вой загнанного мотора понесся по шоссе № 67.

38. УЛИЦЫ ИНФЕРНО

За те семь минут, что прошли с тех пор, как Дифин покинула Коди Локетта, она не встретила на улицах Инферно ни души. Она вернулась было в дом к Тому, Джесси и Рэю, но, хотя дверь оказалась не заперта, жилище пустовало. Дифин толкнулась в двери еще двух жилищ и обнаружила, что одно заперто, а в другом пусто. Туман сгущался, и Дифин обнаружила, что поле зрения человека строго ограничено. От бурой дымки глаза занятого ею тела щипало, они слезились, и, шагая по Селеста-стрит за помощью, Дифин различала только то, что находилось в радиусе менее сорока футов от нее.

Из дыма надвигались два огня. Дифин остановилась, поджидая. Она слышала механический шум: шум работающего на энергии сгорания варварского средства передвижения под названием автомобиль. Но автомобиль сбавил скорость и, не доезжая до Дифин, свернул вправо. Она увидела быстро удаляющиеся смазанные пятна красных габаритных огней и бросилась следом через тот участок песчаной почвы, где пряталась в раковине и познакомилась с существом «Сержант Деннисон». По Селеста-стрит проплыла на восток еще одна пара огней, однако это средство передвижения ехало слишком быстро, чтобы Дифин могла его догнать. Кроме того, к этому времени она уже добралась до Кобре-роуд. Она продолжала бежать в том направлении, куда уехала первая машина, и через минуту в конце улицы вновь заметила красные светящиеся точки. Машина не двигалась, хотя мотор еще урчал. Подбежав поближе, Дифин увидела, что дверцы перевозочного средства раскрыты, однако в поле зрения никого не было. На прямоугольнике, прикрепленном к машине сзади, значилось: «КЕЙД-1». Машина стояла перед строением с распахнутой настежь дверью. Твердые прозрачные пластины в проемах, предназначенных для того, чтобы пропускать внутрь свет (Дифин знала, что они называются «окна»), были перебиты. Укрепленный над дверью прямоугольник с надписью определял строение как «ХОЗЯЙСТВЕННЫЕ ТОВАРЫ».

— Все вымели, подчистую, — сказал Рик Зарре. Ребята стояли в глубине магазина. Рик нашел фонарик и батарейки и осветил разбитый стеклянный прилавок, где раньше были заперты пистолеты. Из выставленных напоказ восьми образцов не осталось ни одного. — Кто-то почистил мистера Латтрелла. — Он направил свет на стойки, где прежде находились шесть винтовок. Ружья тоже исчезли, вырубленные из замков то ли топором, то ли мачете. С полок пропали коробки с боеприпасами. В свете фонарика блеснуло лишь несколько патронов.

— Стоило стараться, — сказал Зарра. — Ладно, двинули на тот берег.

— Тихо. Мистер Латтрелл держит у себя в кабинете ствол. — Рик толкнул вращающуюся дверь и оказался на складе. За светом потянулся и Зарра. Контора была заперта, но Рик двумя пинками высадил дверь и прошел к заваленному бумагами столу управляющего. Ящики тоже оказались заперты. Он вышел в склад, нашел коробку с отвертками, вернулся и взялся за работу. Пользуясь отвертками как рычагами, они с Заррой открыли ящики и в нижнем, под стопкой «Плэйбоев» с загнутыми уголками, нашли заряженный револьвер тридцать восьмого калибра и коробку патронов. В больнице Рик с Заррой узнали от полковника Роудса о двух космических кораблях и существах по имени Дифин и Кусака. Рик все еще чувствовал на горле скользкую чешую хвоста страшной твари. Будь он проклят, если вернется на Окраину без пушки. «Клык Иисуса» не мог сравниться с огневой мощью «Смит-Вессона».

— Айда, мужик! — нервно подстегнул Зарра. — Ты же уже отоварился!

— Верно. — Рик вышел из конторы, Зарра за ним. Шагая по складскому помещению, ребята вдруг услышали в торговом зале треск и лязг, от которых душа у них ушла в пятки. Зарра тихо застонал от ужаса, а Рик щелкнул предохранителем, вскинул револьвер и зашарил лучом фонарика по складу, поворачивая дуло «Смит-Вессона» за светом.

Никого. Кто-то такой же умный, как мы, пришел разжиться стволом, подумал Рик. Он надеялся, что так и есть.

— Кто здесь? — спросил он.

Слева от него что-то пошевелилось. Он посветил на полки с мотками веревок и проволокой и предостерег:

— У меня пушка! Гляди, прошибу твою поганую… — Тут луч фонарика высветил виновницу переполоха, и Рик осекся.

Она стояла с мотком веревки в руках. С полки, разгромив витрину, где были выставлены жестянки с гвоздями, свалился моток медной проволоки. Одета она была точь-в-точь как говорил полковник Роудс: пыльная футболка с надписью «Джетсонс» и джинсы, а лицо было лицом дочки мистера Хэммонда. Однако, если верить Роудсу, за ним пряталась инопланетянка по имени Дифин. Она-то и была той девчушкой, которую разыскивала тварь с автодвора Кейда.

— Стоять! — Горло у Рика словно пылью забилось. Сердце колотилось так сильно, что шумело в ушах. — У меня пушка, — повторил он, и рука, державшая оружие, задрожала.

— Коди Локетту нужна помощь, — спокойно сказала Дифин, щурясь от резкого света. Отыскав в банках памяти термин «пушка», она идентифицировала его как примитивное оружие куркового типа. По голосу человека Дифин поняла, что тот перепуган, поэтому стояла очень тихо.

— Это о н а, — прошептал Зарра, с трудом держась на ногах. — О Господи, это она!

— Что ты тут делаешь? — спросил Рик, держа палец на спусковом крючке.

— Я увидела ваше средство передвижения и последовала за вами, объяснила Дифин. — Коди Локетт нуждается в помощи. Вы пойдете со мной?

Рику потребовалось несколько секунд, чтобы осознать услышанное.

— Что с ним?

— Он упал. Под низ.

— Подо что?

Дифин вспомнила имя, которое Коди Локетт назвал ей в том доме, и с усилием выговорила:

— Под жилище миссис Стел-лен-берг. Я отведу вас туда.

— Дудки! — сказал Зарра. — Мы возвращаемся на Окраину! Верно, Рик?

Второй паренек не отвечал. У него не было твердой уверенности, где Локетт, но существо как будто бы говорило, что он провалился под дом.

— Не знаешь, глубоко он слетел?

— Тринадцать, запятая, шесть десятых земного фута. Приблизительный подсчет, погрешность — три дюйма.

— А.

— На основании визуальной оценки данных я вычислила, что длина данной привязи составляет пятнадцать земных футов. — Дифин попыталась поднять тяжелый моток веревки, который стащила с полки. Мышцы рук тела «дочери» напряглись. — Вы поможете мне?

— Забудь про Локетта, мужик! — заупрямился Зарра. — Пошли к своим!

Дифин не поняла характер отказа.

— Разве Коди Локетт не свой?

— Нет, — сказал Рик. — Он из Щепов, а мы — Грему… — И замолчал, сообразив, какой глупостью это должно казаться существу с другой планеты. — Он не такой.

— Коди Локетт человек. Вы человеки. В чем разница?

— Наши живут за рекой, — сказал Зарра. — Туда мы и идем. — Он направился по проходу к двери и, увидев, что Рик не идет за ним, остановился на пороге. — Пошли, мужик!

Рик продолжал светить девочке в лицо. Она не сводила с него глаз, ожидая ответа. Коди Локетт был Рику никто иничто, но все-таки… похоже, беда пришла ко всем одна: фиолетовая решетка заперла в клетке и «Отщепенцев», и «Гремучих змей».

— Пожалуйста, — взмолилась Дифин.

Он вздохнул и опустил револьвер.

— Возвращайся в церковь, — велел он Зарре. — Скажи Паломе, что я в порядке.

— Ты рехнулся! Твой сраный Локетт ради т е б я и пальцем не шевельнет!

— Может, и так, но я не Локетт. Давай двигай, возьми машину. Я приду, когда смогу.

Зарра запротестовал было, но он знал: если Рик что решил, его уж не собьешь.

— Маразм! — пробормотал он и уже громче сказал: — Осторожнее там. Понял?

— Понял, — ответил Рик. Зарра вышел, сел в «мерседес» Кейда и покатил в сторону моста.

— Ладно, — сказал Рик Дифин, когда «мерседес» исчез из вида и передумывать было поздно. — Веди.

39. ШОССЕ N 67

Тварь била кулаком по крыше «бьюика» Кёрта, как по наковальне, проминая железо. Крыша над головой Локетта-старшего походила теперь на раздавленную жестянку из-под пива. Машина содрогалась, грозя вот-вот потерять управление, стрелка спидометра дрожала у сумасбродной отметки «семьдесят».

Кёрт пронзительно крикнул: «Слазь!» и резко бросил машину вправо, потом влево. «Бьюик» взревел, пошел юзом и съехал с дороги, взметнув тучу пыли и камней. Когда колеса вновь оказались на асфальте, Кёрт в свете фар различил какой-то силуэт: перед ним со скоростью около двадцати миль в час полз пикап, нагруженный убогой мебелью. На штабеле ящиков сидел темноволосый малыш-мексиканец. Глаза ребенка расширились от ужаса. Кёрт вцепился в непокорный руль, и «бьюик» с визгом пронесся мимо пикапа, подняв пыльный смерч.

Дорога петляла между красноватыми валунами величиной с дом. Сквозь вой мотора Кёрт расслышал скрип жести: «Лори» отгибала крышу. Не теряя времени даром, пальцы с металлическими ногтями ухватились за верх дверцы со стороны пассажирского сиденья. Снова вылетели винты. Все это время «Лори» продолжала дубасить кулаком по крыше «бьюика». Кёрт снова резко рванул машину влево, вправо, но чудовище держалось цепко, как клещ.

Между краем ветрового стекла и крышей образовалась щель. Трещины превратили стекло в головоломку. Пальцы «Лори» обхватили ржавый край дверцы, и Кёрт заколотил по ним кулаком. Тварь тянула руку внутрь, нашаривая Кёрта, и чуть было не вцепилась ему в волосы, но он успел отодвинуться на соседнее сиденье. Машину развернуло, она съехала с дороги и запрыгала по ухабам. Кёрт стукнулся головой о помятую крышу. Вдруг тварь, не удержавшись, скрежеща металлическими ногтями, соскользнула с крыши. Она хотела за что-нибудь ухватиться, но ничего не нашла. Кёрт увидел в зеркало заднего обзора, как «Лори» слетела с виляющего багажника. Покатость корпуса скрыла от него залитое алым светом задних фар наполовину уничтоженное лицо. Кёрт издал радостный вопль.

— Чтоб ты сдохла! — хрипло проорал он, резко разворачивая машину и снова вырываясь на шоссе. — Я т-тя отучу лезть к ковбоям!

Прямая лента шоссе № 67 все дальше углублялась в пустыню. В каких-нибудь двух милях впереди вдоль всего горизонта, перекрывая дорогу, в землю уходила лиловая решетка. За ней переливалось море красно-синих мерцающих огней: машины полицейского управления штата.

«Не может такая штука быть твердой, — вспомнил Кёрт Харлэна. Нипочем.»

Он взглянул на спидометр. Семьдесят пять миль в час. Можно прорваться, сказал он себе. Промчаться насквозь, будто эта штука стеклянная. А если нет… ну так я ж об этом никогда не узнаю, верно?

До отказа вдавив акселератор, Кёрт сжал руль, чтобы совладать с пляшущими колесами. Ноги обдавало жаром: в салон просачивалось дыхание разогретого мотора.

Послышалось гулкое «бум!», словно взорвалась бомба, и из-под капота забил пар. Выхлопная труба выплюнула черный дым. «Бьюик» остановился, гулко лязгая железом в моторе. «Доездился, — подумал Кёрт. — К чему-то здорово приложился». Стрелка спидометра немедленно пошла вниз: семьдесят… шестьдесят пять… шестьдесят…

Решетка быстро неслась навстречу, угрожающе увеличиваясь в размерах. «Успею, — рассудил Кёрт. — Как штык. Можно проскочить прямо через это гадство, потому что такая хреновина не может быть твердой…

А сына-то я бросаю».

От осознания этого факта у Кёрта захватило дух. «Сматываю удочки, как последний трус, а сына бросаю тут».

Сына.

Стрелка спидометра упала до отметки пятьдесят. До решетки оставалось меньше полумили. «Еще можно успеть», — подумал Кёрт.

Но его левая нога замерла над педалью тормоза. Кёрт медлил в нерешительности, а расстояние ярд за ярдом сокращалось.

«Чертенок не даст себя в обиду, — подумал Кёрт. — И ежу ясно».

И вдавил ногу в пол. Педаль тормоза треснула, оборвалась, из-под тормозных колодок полетели искры. Машину заполнил запах гари. Тормоза отказали.

Перед ветровым стеклом выросла решетка, а за ней — мигающее море огоньков.

Он дернул ручной тормоз и с трудом переключил скорость с четвертой на вторую. Раздался сильный скрежет и что-то вроде автоматной очереди: сорвались приводы. Машину тряхнуло. Последние две сотни ярдов «бьюик», не останавливаясь, прошел на скорости сорок миль в час. Кёрт выкрутил руль, но лысые покрышки придерживались собственного мнения, и, когда колеса начали поворот, Локетт-старший понял: с решеткой не разминуться.

В открытое окно со стороны пассажирского сиденья внезапно просунулась рука. За ней протиснулись голова и плечи, и Кёрт сообразил, что все это время тварь пиявкой висела у «бьюика» на боку. Единственный глаз чудовища, пылая холодной яростью, уперся в него; рука тянулась к лицу.

С пронзительным криком Кёрт выпустил руль. «Бьюик» свернул с дороги, направляясь к решетке, до которой оставалось пятьдесят ярдов. Кёрт успел увидеть, что стрелка спидометра зависла чуть ниже отметки тридцать миль в час, а потом светловолосое существо протиснуло в машину полтела.

Оставался единственный выход. Кёрт рванул ручку вверх, навалился на дверь и прыгнул. Он приземлился в мягкий песок, но удар был достаточно резким: у Локетта-старшего захватило дух, а из глаз посыпались искры. Однако ему хватило благоразумия откатиться от машины и, не останавливаясь, катиться дальше.

«Бьюик» проехал еще пятнадцать футов и врезался в решетку. Лиловое переплетение в месте столкновения вспыхнуло накаленной краснотой печного устья. Капот вмялся, двигатель проломил ржавую перегородку, как раскаленный докрасна кулак. В существо с лицом Лори Рэйни полетели кинжально-острые куски металла. В следующий миг чудовище придавил рухнувший вниз приборный щиток.

Машину отбросило назад. Смятый капот ало светился, словно впитав исходящий от решетки жар. Шины плавились. Чадя, горело масло. Оранжевая вспышка, взрыв, разрывающий барабанные перепонки — и бьюик разорвало на части. Крутясь, разлетелись обломки. Между ударом и взрывом прошло примерно три секунды.

Кёрт лежал на животе, его рвало «Кентакки джент». Вокруг на землю с грохотом сыпались куски машины. От запаха ему стало совсем худо. Рвота не прекращалась до тех пор, пока в желудке у Кёрта не осталось ничего, кроме воздуха.

Кёрт поднялся на колени. Из носа хлестала кровь. Сомневаться не приходилось: он был сломан. Правда, болело не слишком сильно. Кёрт рассудил, что боль придет позже. С руки, на которую он приземлился, свисали лохмотья кожи. От плеча до локтя шла сплошная красная полоса фрикционных ожогов. Бок тоже припалило до сырого мяса. Во рту держался привкус крови. Кёрт выплюнул зуб и уставился на то, что прежде было его машиной.

Останки «бьюика» горели. Они напоминали черные загогулины плавящейся лакрицы. В лицо Кёрту пахнуло страшным жаром. Красное сияние решетки тускнело, вновь сменяясь холодным фиолетовым. Снова прогремел взрыв, пошел серебряный дождь расплавленного металла.

Кёрт поднялся. Ноги у него подкашивались, но в остальном все было в порядке. Он нащупал языком слева еще один зуб, свисавший на ниточке плоти, полез в рот и вынул кусочек отколотой эмали.

Из руин «бьюика» что-то выбежало.

Оно бежало прямо на Кёрта, но он пережил слишком сильное потрясение, чтобы стронуться с места.

Обгоревшая до черноты, сгорбленная, изуродованная тварь напоминала безголовый обугленный труп. Единственная уцелевшая рука раненой змеей корчилась у бока, а там, где кончался хребет, ожесточенно стегала вверх-вниз еще какая-то обгорелая штука.

И снова Кёрт не двинулся с места. Он понимал, что надо удирать, но мозг не мог дать команду ногам.

Это воплощение ужаса, шатаясь, пробежало примерно в десяти футах перед Кёртом. Он почувствовал тошнотворно-сладковатую вонь, вроде запаха горящего пластика, и услышал страшный пронзительный свист. Существо споткнулось, сделало еще с полдюжины скачков, а потом упало на колени в мягкий песок и принялось отчаянно закапываться с помощью уцелевшей руки. Полетел песок; тварь зарылась обрубком шеи и плечами в нору, взметая ногами фонтаны песка. Через несколько секунд она оказалась в земле до пояса и вдруг начала неудержимо содрогаться всем телом. Ноги подергивались, слабо расталкивая песок сожженными ступнями.

Наконец она затихла. Из песка торчали только почерневшие ноги.

Даже за миллион долларов с целым грузовиком «Кентакки джент» в придачу Кёрт ни на шаг не подошел бы к этой чертовщине. Сказать по правде, сейчас ему меньше всего хотелось виски. Он отдал бы все на свете за глоток воды, чтобы прополоскать забитый землей и песком рот. Он попятился от обугленного существа — оно не шелохнулось, не встало с песка. Кёрт молил Бога, чтобы оно было мертво.

Точно во сне или в дурмане, он повернулся к решетке.

За ней стояли не только машины полицейского управления штата, но и несколько темно-синих легковых машин, фургоны без опознавательных знаков и пара белых панелевозов. А еще там было полно полицейских и людей в темно-синей форме и кепи. «Служивые, — решил Кёрт. — Синяя форма? Похоже, летуны».

Он подошел поближе к решетке, чтобы лучше их рассмотреть. Решетка слабо гудела, и у него больно закололо в ушах. В воздухе пахло грозой. За машинами садился вертолет. Кёрт разглядел винты, но рокота мотора не услышал. В стороне, чуть правее, стояли два больших трейлера и опять грузовики. Вдали по шоссе № 67 двигалось множество огней. Там впереди пробка, сообразил Кёрт. Он высморкал кровавые сопли, утерся тощей рукой и увидел, что по другую сторону решетки началась суета.

Собралась группа из восьми или девяти человек. Они делали Кёрту знаки подойти ближе. Судя по напряженным лицам, ему кричали, однако Кёрт не сумел расслышать ни слова.

Не доходя до решетки примерно шесть футов, он остановился. Слева на земле лежало что-то очень похожее на половину сгоревшего койота.

Какой-то мужчина в штанах защитного цвета и серой трикотажной футболке с пятнами пота замахал руками, чтобы привлечь его внимание. Он сложил руки рупором вокруг рта и, по-видимому, стал что-то кричать. Кёрт покачал головой и показал на уши. За решеткой торопливо посовещались, потом один из них помчался к панелевозу.

Вперед протиснулся человек в форме военного летчика и кепи с кокардой. С горбоносого лица на Кёрта уставились темные глубоко посаженные глаза. На приколотой к кителю табличке с именем Кёрт прочел: «Полк. Бакнер». Не зная, что делать, он дурашливо козырнул, и Бакнер угрюмо улыбнулся.

Тот, кто бегал к панелевозу, вернулся с отрывным блокнотом и черным толстым фломастером. Бакнер взял их, что-то нацарапал, а потом поднял так, чтобы Кёрт увидел: «ПОЛКОВНИК РОУДС ЖИВ?»

Кёрт припомнил, что слышал про полковника ВВС в клубе «Колючая проволока», и закричал: «Думаю, жив!», но понял, что его тоже не слышат. Тогда он кивнул. Бакнер вырвал из блокнота первый лист и написал следующий вопрос: «ВЫ МОЖЕТЕ РАЗЫСКАТЬ РОУДСА И ПРИВЕСТИ СЮДА?»

Кёрт беззвучно спросил «К а к?» и показал на сгоревший «бьюик». Человек в защитных штанах ткнул пальцем куда-то за спину Кёрту, и тот обернулся, чтобы посмотреть. Там со скрипом затормозил набитый мебелью пикап. Водитель, кряжистый латиноамериканец, вылез из машины и глазел на решетку. На пассажирском месте сидела женщина с младенцем на руках, а мальчуган в кузове вскарабкался на самый верх, чтобы лучше видеть. Мужчина шагнул вперед, что-то быстро говоря по-испански.

— Брось, a м и г o, — сказал Кёрт, ухватив суть того, о чем говорил мужчина. — Выхода нет. — Он опять обернулся к офицеру. Бакнер написал в блокноте следующее: «ЧРЕЗВЫЧАЙНО ВАЖНО РАЗЫСКАТЬ РОУДСА. МЫ ДОЛЖНЫ БЫТЬ В КУРСЕ ПОЛОЖЕНИЯ ДЕЛ».

— Положение дел ей-же-ей дерьмовое, — ответил Кёрт и мрачно расхохотался.

— Ищу, как выбраться, — объяснял шофер грузовика. В его голосе звучала близкая паника. — У меня тут жена с детями! Нам надо выбраться!

— Только не по этой дороге. — Кёрт осмотрел восток и запад. Ни там, ни там проломов в решетке не было. — Спокойненько можете ехать обратно в город.

— Нет! Нам надо выбраться!

— Вот э т о была моя машина, — Кёрт ткнул большим пальцем в сторону пылающих останков. — Она врезалась в эту сволочную клетку. — Он нагнулся, поднял камень величиной с кулак и бросил в решетку. Раздался короткий треск, словно что-то лопнуло, и камень взорвался, превратившись в облако искр. — Вряд ли тебе охота, чтоб от твоей семьи осталось мокрое место, а?

Мужчина замялся. На морщинистом лице читалось потрясение. Он посмотрел на жену и сына, потом снова на решетку.

— Нет, — наконец сказал он. — Этого я не хочу.

Кёрт взглянул на летчиков. Бакнер еще держал блокнот, и Кёрт сделал полковнику знак: согласен.

— На твоем месте я б вернулся в город, — сказал он мексиканцу. — По этой дороге нынче ночью никому не выбраться.

— С и. — Мужчина немного постоял, не зная, что делать, а потом пошел сказать жене, что они не едут в Одессу.

Кёрт подошел к тому месту, где лежало в песке обгорелое существо. Оно по-прежнему не шевелилось. Он набрал кровавой слюны и сплюнул. Плевок попал твари на ногу и зашипел. Кёрт ретировался к пикапу и забрался в кузов, втиснувшись между ящиками и тростниковым столом. Напротив, поджав ноги по-турецки, сидел мальчуган и с интересом разглядывал его большими, как грецкие орехи, темными глазами. В клетке кудахтали и трепыхались четыре курицы, а когда мексиканец задним ходом подал грузовик от решетки, тот задрожал, готовый вот-вот сломаться. Мексиканец развернул грузовик и взял курс на Инферно. Кёрт смотрел на полицейские мигалки, пока дорога не повернула и не скрыла их из вида. Тогда он опустил подбородок на тощие колени и попытался запретить своей памяти возвращаться в клуб «Колючая проволока», где лежали пять растерзанных трупов. Задача оказалась невыполнимой. Кёрта охватила дрожь, на глаза навернулись слезы. Он чувствовал себя полностью разбитым. «Надо найти Коди, — подумал он. — Надо найти моего мальчика».

Его потянули за отворот штанины. Мальчуган протиснулся вперед и сказал:

— Будет порядок, мистер. Будет порядок. — Ребенок полез в карман грязных джинсов, вытащил полупустую пачку мятных леденцов и предложил Кёрту леденцовое колечко. Кёрту представилась вешалка для галстуков в руках у сына, и сердце его едва не разбилось.

Он понурил голову. Мальчик вытащил леденец и положил рядом с дядей.

40. ДЫРА

У Коди омертвели руки, от которых отхлынула вся кровь. Ноги казались тяжелыми, как стофунтовые мешки цемента. Несмотря на то, что Дифин ушла десять, самое большее пятнадцать минут назад, силы быстро покидали Коди. Он ничего не мог поделать и беспомощно висел, вцепившись сведенными судорогой пальцами в трубу. По лицу мальчика катился пот.

— Помогите! — крикнул парнишка и немедленно пожалел об этом. Труба опять качнулась, в дыру хлынула земля. «Она меня бросила, — подумал Коди. — Сбежала. Черт, она небось даже не врубилась, что я влип! Нет, нет, поправил он себя, когда паника снова вгрызлась ему в кишки. — Она пошла за помощью. Конечно. Она вернется». Оставалось только держаться. От нервного потрясения мальчика знобило, от затекших рук по плечам ползли мурашки.

А потом Коди услышал нечто такое, отчего по спине побежали мурашки.

Звук был тихий, и сперва он подумал, что это, должно быть, посыпалась на дно провала земля, но, чем дольше он слушал, тем больше убеждался: дело обстоит иначе. Звук был таким, словно кто-то крадучись торопливо пробирался по воде.

Коди затаил дыхание. Шум шел снизу, из темноты. Там что-то двигалось.

— Локетт! Ты здесь?

От неожиданности Коди чуть не разжал пальцы. Он поднял голову и разглядел, что над дырой кто-то склонился.

— Да! Здесь!

Вспыхнул карманный фонарик. По провалу зашарил луч света.

— Что, мужик, попался? В глубокой дыре, да?

В голосе звучал мексиканский акцент. Коди узнал этот голос, преследовавший его во сне издевками. Однако спросил: «Кто здесь?»

— Рик Хурадо, СУ БЬЕН АМИГО, — прозвучал саркастический ответ. — ТВОЙ ДОБРЫЙ ДРУГ. У нас веревка. Держи.

— А с тобой кто?

— Другая твоя подружка, — ответил Рик, и Коди понял, о ком идет речь.

Револьвер Рика лежал на крыльце. Дифин из любопытства потянулась к нему, но Рик сказал: «Лучше не трогай. А то будет в тебе дырка», и она кивнула и убрала руку. Рик поискал, за что бы зацепить веревку, и волей-неволей остановил выбор на белых кованых перилах крыльца.

— Привязь недостаточно длинна, — сказала Дифин, измерив взглядом расстояние от того места, где Рик привязывал веревку, до дыры. — Нехватка составит три фута.

— Что ж поделаешь. Придется обойтись тем, что есть. — Паренек размотал веревку, вернулся к дверному проему и остановился на пороге. Лови! — крикнул он, сбрасывая ее вниз. Направив луч фонарика в провал, он увидел, что Дифин права: конец веревки болтался в трех футах над вцепившимися в трубу пальцами Коди.

Коди посмотрел на веревку. Три фута никогда еще не казались ему таким огромным расстоянием. Он попытался подтянуться, но отбитые ребра опять прострелила боль, а труба со скрипом зашаталась. Крикнув: «Не достаю!», он опять повис, чувствуя, что руки у него сейчас оторвутся. В луче фонарика стали видны ручейки серой слизи, которая сползала по стенам дыры и капала в темноту.

Рик понял, что надо делать. Он спокойно сказал: «Будь оно все проклято», — и подал фонарик Дифин. «Держи. Свети на него. Понятно?» Она кивнула. Рик ухватился за веревку, спустил ноги в дыру и пополз вниз.

Он повис в нескольких дюймах над трубой, не желая наваливаться на нее своей тяжестью. Труба так вибрировала, что Рик догадался: несколько лишних фунтов — и она отломается от стены.

— Локетт! — сказал он. — Ближе мне не подобраться! Тебе придется дотянуться до моих ног!

— Не получится, мужик. Устал. Не смогу. — Коди был способен лишь висеть без движения. Он боялся, что если еще хоть раз качнет трубу, то она сломается — или подведут скользкие ладони. — О Господи, мои руки…

— Не пудри мозги! Хватайся за ноги, и точка!

Подошвы башмаков Рика были примерно в пяти дюймах над тем местом, где Коди держался за трубу. Коди понимал, что единственный выход — последовать совету президента «Гремучек», но силы быстро убывали, а напряжение казалось чудовищным. Спинные мышцы превратились в холодные пласты сплошного страдания, по грудной клетке растекалась колющая боль. «Тянись, — велел себе паренек. — Тянись, и все. Сперва одной рукой, потом другой». Он потянулся было — и его решимость расползлась, как сырой картон. Паренек крепче стиснул пальцы, но даже такое незначительное движение заставило трубу задрожать и застонать. Внутри у Коди все сжалось и перевернулось. Он подумал: «Боюсь до усеру» — и сказал:

— Не могу.

Бицепсы Рика вздулись — он был готов к тому, что тяжесть Локетта вот-вот рванет его вниз.

— Давай-давай, крутой гринго! — поддразнил он. — Что, сейчас мамочку начнешь звать? — Локетт не ответил. Рик почувствовал, что парень сдался. Эй, я с тобой разговариваю, кретин! Отвечай!

Несколько секунд молчания. Потом:

— Сдаюсь.

— Я тебе сдамся по жопе, деревенщина! Может, я должен бросить тебя тут и забыть, а, говнотряс?

— Может, и должен. — Коди опять услышал внизу быстрый топот. Сердце его бешено заколотилось, и он попытался напрячь мышцы для новой попытки, но рассудок подсказал ему, что стоит шелохнуться, и труба рухнет.

— Мужик, да моя сеструха храбрей тебя! И бабуля тоже! — Рик рассуждал так: издевками можно взбесить Коди настолько, что он отпустит трубу и дотянется до его ботинок. — Знал бы я, что ты такая баба, давным-давно навешал бы тебе!

— Заткнись, — прохрипел Коди.

Почти созрел, подумал Рик и сказал первое, что пришло в голову:

— Говорил же я сеструхе, что ты и гроша ломаного не стоишь.

— А? Что там насчет сестры?

Рик немедленно воспрянул духом.

— Миранда расспрашивала про тебя. Кто ты и все такое. Она-то думала, ты правильный парень. Понял? П р а в и л ь н ы й.

— Она так сказала?

— Ага. — Рик счел эту ложь необходимой. — Ты, мужик, себе голову-то не забивай. Она у меня видит неважнец.

— Зато смазливенькая, — сказал Коди. — Клевая телка.

В любое другое время Коди за такое замечание схлопотал бы в зубы. Однако сейчас Рик видел в этом возможность снять Коди с трубы. — Да ты, никак, неровно дышишь к моей сестренке?

— Ага. Похоже, так.

— Хочешь еще ее увидеть — вылезай. Только, если не подтянешься, ничего не выйдет.

— Не могу, мужик. Я в ауте.

— Вот что я сейчас сделаю, — сказал Рик. — Спущусь еще немного и поставлю ногу на трубу. По моим прикидкам, эта железяка разломится пополам. А ты либо ухватишься за меня, либо полетишь вниз. Ясно?

— Нет. Погоди. Я не готов.

— Готов, готов! — Рик спустился по веревке еще на пару дюймов и для начала поставил на трубу правую ногу.

Труба бурно отреагировала на новую нагрузку. Она сильно затряслась и начала прогибаться внутрь. Рик крикнул: «Хватайся!»

Лицо Коди в луче фонарика блестело от пота. Он стиснул зубы и почувствовал, что труба колышется, готовая рухнуть. Сейчас или никогда. Пальцы не хотели разжиматься. В глаз Коди скатилась капля пота, и он зажмурился.

Рик поставил на трубу вторую ступню и перенес тяжесть тела на ноги. «Ну!» — подстегнул он, когда труба начала отрываться от стены и вниз дождем посыпались земля и камни.

— Ах ты сука! — крикнул Коди, и пальцы его правой руки разжались. Он повис на одной руке, а другой потянулся к щиколотке Рика Хурадо. Мышцы заныли от нестерпимой боли. Коди дотянулся до ноги Рика, крепко сжал пальцы — и вдруг труба прогнулась, вырвалась из стены и в водопаде земли полетела вниз.

Рик, обжигая ладони, съехал по веревке как можно ниже и намертво вцепился в нее. Теперь вся тяжесть приходилась ему на руки и плечи, поскольку Коди держался за одну лодыжку Рика и пытался поймать вторую. Ребята качались между покрытых слизью стен. Раздался приглушенный треск пятнадцатью футами ниже труба ударилась о землю.

Коди поймал левую ногу Рика, подтянулся и обхватил его за пояс. Рик услышал, как затрещала под двойной тяжестью веревка — если бы перила наверху обломились, обоим пришлось бы долго падать, — и вместе с висевшим на нем Коди поднялся на пару футов. На руках вздулись мышцы и вены, в ушах зашумело. Потом Коди ухватился за конец веревки, и Рику стало немного легче.

— Вылезайте! — крикнула Дифин. — Вылезайте!

Рик полез вверх, перехватывая веревку руками. Башмаки срывались, скользя по медленно стекавшей по стене слизи. Коди попытался последовать его примеру, преодолел примерно четыре фута, а потом руки отказались ему служить. Он повис. Рик вскарабкался наверх, подтянулся и перевалился через порог дома.

— Вытащи его! — сказала Дифин и сделала попытку свободной рукой вытянуть веревку. Другой рукой она держала Коди в луче фонарика. — Скорее! — Настойчивость в ее голосе заставила лежавшего на животе Рика подняться и заглянуть за край дыры.

Шестью футами ниже Коди кто-то поднимался по стене. Кто-то седой. Отворачиваясь от света и погружая руки в слизь и землю, этот кто-то с легкостью альпиниста преодолевал подъем.

Коди его не видел. Он щурился на пыльный луч.

— Давай, мужик! Помоги!

Упершись ногой в порог, Рик обеими руками ухватился за веревку и начал тянуть. Он сам был чуть жив, а Локетт висел, как мешок.

Коди поднялся еще на четырнадцать дюймов и попытался оттолкнуться от стены, но слизь оказалась слишком густой.

Чья-то рука ухватила его за левую щиколотку. Парнишка посмотрел вниз и увидел ухмыляющееся лицо Кошачьей Барыни.

Только теперь рот вдовы был полон серебристых иголок, а кожа стала рябой, серовато-желтой, как у сгнившей на солнце дохлой змеи. Прижимаясь животом к стене, она пыталась спрятаться за Коди от света. Глаза Кошачьей Барыни пылали холодным огнем. Она заговорила, и ее голос напомнил Коди свист пара, бьющего из прорванной трубы:

— Не спешшши, ниччччтожжжессство…

Секунды на три Коди оцепенел и за этот промежуток времени понял значение слова «ужас». Кошачья Барыня тянула его к себе, все крепче сдавливая холодными пальцами, впиваясь свободной рукой в слизь и землю. Рик лихорадочно дернул веревку, и Коди опомнился. Повинуясь инстинкту, он лягнул Кошачью Барыню в лицо. Ощущение было такое, будто он с маху пнул кирпич, однако из пасти чудовища полетели выбитые зубы-иглы, а нос лопнул, как ракушка улитки.

Коди рывком освободил щиколотку, и ногу обожгла боль — это ногти Кошачьей Барыни прорвали башмак и прошлись по живому. В следующую секунду мальчик уже карабкался наверх, так шустро перебирая руками, будто родился обезьяной, а Рик тянул веревку на себя. В результате Коди выбрался из дыры столь стремительно, что сбил с ног Дифин. Фонарик покатился по крыльцу. Не вставая на ноги, Коди поскорее отполз от дыры, а Рик бросил веревку и отскочил от дверного проема. Он слышал влажное чавканье — монстр поднимался к ним.

— Свет! — крикнул он. — Давайте свет!

Дифин, у которой звенело в ушах, увидела лежащий у самых ступенек фонарик и поползла за ним.

Из дыры по локоть высунулась рука. Металлические ногти вгрызлись в деревянную раму двери, и монстр принялся выбираться наружу. Вторая рука зашарила в воздухе, отыскивая ноги Рика, и парнишка лихорадочно лягнул ее.

Дифин подняла фонарик и направила на дверь. Луч ударил в сморщенное, поблескивающее лицо твари. С булькающим криком, в котором смешались боль и ярость, Кошачья Барыня вскинула руку, загораживая глаза. Тем не менее она вот-вот должна была выбраться из дыры. Она напружинила мышцы, качнулась вперед, рухнула на крыльцо, извернулась и кинулась на Рика.

Она неминуемо схватила бы его, но Коди шагнул вперед и ткнул ей в лицо рукой, на которой вырос лишний, металлический, палец: ствол револьвера, подобранного им на крыльце. Он выстрелил в упор, и часть челюсти миссис Стелленберг провалилась внутрь. Вторая пуля вошла в глаз, третий выстрел сорвал лоскут мяса с прядью седых волос, обнажив вместо кости бугристую серовато-синюю металлическую поверхность, которая шевелилась, точно мешок, полный змей.

Чудовище распялило рот, вытянуло шею и вскинуло голову, собираясь отхватить Коди руку с револьвером. Он выстрелил прямо в пасть. Хлынул водопад серебряных игл, в затылке твари образовалась дыра, и оттуда выплеснулась серая жидкость. Мальчик попятился, уворачиваясь от руки, метнувшейся к его коленям. Рик, откатившись к краю крыльца, оказался вне пределов досягаемости монстра. Дифин не двинулась с места и по-прежнему стояла рядом с Коди, ровно держа фонарик обеими руками.

Тело Кошачьей Барыни задрожало. Руки и ноги под ломкое похрустывание начали удлиняться. Сквозь желтоватую кожу проступил темный чешуйчатый покров. Хребет твари прогнулся, и выросший у нее на спине мясистый горб лопнул вдоль позвоночника. Выпустив хвост, чудовище хлестнуло им по навесу над крыльцом, и тут Дифин схватила Коди за руку и потащила прочь. Руки и ноги Кошачьей Барыни менялись, они стали мускулистыми, похожими на лапы насекомого, и покрылись кожистой чешуей. Нелепое тело, лежавшее брюхом на земле, поднялось и скользнуло вперед, оставив слизистый след.

Вытянув руку с револьвером, Коди дважды выстрелил. Первая пуля угодила твари в лицо и вмяла его внутрь, запрокинув голову чудовища. Вторая уничтожила очередную порцию зубов-иголок и выбила нижнюю челюсть из суставов. А потом Коди спустил курок, и боек ударил по пустому патроннику.

Тварь молотила по лучу фонарика, пытаясь ухватить его, словно это было что-то осязаемое, материальное. Потом стегнула хвостом: костяные шипы в злобном неистовстве охаживали полоску света. Единственный глаз на изуродованном мокром лице дергался в глазнице. Рик уже успел перескочить через перила крыльца, Дифин с Коди отступали по ступенькам.

Тварь издала тонкое пронзительное шипение, в котором странным образом соединились визг человека и зудение насекомого, отступила к дверному проему и поспешно скрылась во мраке дыры. Далеко внизу послышалось внушительное «б у х», а потом легкое шуршание, словно где-то закапывался в норку краб.

— Ушел, — сказала Дифин. У нее сдавило горло. — Кусака ушел.

— Господи, — хрипло выговорил Коди. По лицу тек маслянистый пот, и парнишка чувствовал, что близок к обмороку. — Так э т о был Кусака?

— Это творение Кусаки. Все его творения — это он сам.

Рик отошел и нагнулся над канавой. В желудке бурлило, но наружу не шло. Коди сказал:

— Ты в норме?

Рик сплюнул. Слюна на вкус напоминала аккумуляторную кислоту. Ему удалось выговорить:

— Ага. Я таких уродов каждый день вижу, мужик. А ты нет? — Он выпрямился, вдохнул провонявший горелой резиной воздух и протянул Коди руку. — Гони ствол.

Коди протянул ему револьвер. Рик вскрыл коробку с патронами и перезарядил барабан. Дифин направила фонарик себе в лицо и глядела на свет, пока не ослепла, потом подвигала в луче рукой.

— Это фонарик, — объяснил Коди. — Работает от батарейки, как фара на моем моторе.

— Я понимаю принцип. Портативный источник питания, да?

— Точно.

Она кивнула и вновь сосредоточилась на луче. Она уже привыкла к резкому свету, но когда впервые увидела его — в доме у Джесси, Тома и Рэя — в нем присутствовал пугающе уродливый оттенок, расцвечивавший лица человеков красками кошмара. Этот жесткий накал очень сильно отличался от мягкого света в культовом доме. Дифин поднесла пальцы к лампочке и почувствовала, как в них проникает колкое тепло, — ощущение, на которое человеки, вероятно, обращали мало внимания. — Кусаку прогнало вот э т о, — сказала она. — Не оружие куркового типа.

— Что? — спросил Коди.

— Кусаку прогнал источник питания, — повторила Дифин. — Фонарик.

— Это же просто свет, вот и все. — Рик протолкнул в барабан последний патрон и со щелчком поставил цилиндр на место. — Никого им не уделаешь.

— Человеков, может быть, нет. Я знаю, что этот источник питания создан для того, чтобы помогать зрительному восприятию человеков, но Кусаку он ослепил. Может быть, причинил при этом физическую боль. Я видела реакцию.

— Да на пули, на пули он среагировал, — втолковывал ей Коди. — Я ему всю башку изрешетил! Еще б он не зачесался! — Парнишка не сводил глаз с дверного проема — там на досках крыльца мерцала лужа слизи.

Дифин не отвечала. Какое-то свойство света причиняло Кусаке боль и не влияло на человеков. Может быть, тепло, а может быть, спектр… какое-то свойство физического микровозмущения материи в светящемся луче. Свет, без ведома человеков, был куда более мощным оружием, чем непрочный курковый пугач.

— А что значит «творения Кусаки»? — спросил Рик у девчушки. Из его голоса исчезли уличные интонации. — Кусака это был или нет?

— И да… и нет, — ответила она. — Это существо было создано и управлялось Кусакой, но сам Кусака оставался под землей.

— Ты хочешь сказать, что Кусака построил эту штуку и сделал ее похожей на миссис Стелленберг? — спросил Коди.

— Да. То, что вы видели, — живой механизм. Кусака будет создавать то, что потребуется.

— Потребуется? На кой? — Рик щелкнул предохранителем и сунул револьвер за ремень.

— Чтобы найти меня, — ответила Дифин. — Создавая свои творения, Кусака будет использовать то сырье, какое окажется доступным. Кусака прокапывает под улицами ходы, вылезает на поверхность в жилищах и собирает сырье.

— Человеческие тела, — сказал Рик.

— Правильно. Завладев необходимым сырьем, Кусака передает сигналы по сенсорным волокнам, которые связывают его с машинами на звездолете. Дифин махнула в сторону видневшейся сквозь дымку пирамиды. — Машины созданы хозяевами Кусаки, они-то и преобразуют сигналы в физическую реальность. — По пустым глазам Рика и Коди она поняла, что ребята ничего не понимают, и вновь мысленно пролистала страницы «Британской энциклопедии». — Это как тээ-вээ, — сказала она. — В источнике сигнала изображение разнимается на составляющие, которые снова соединяются в конечном пункте. Только Кусака может выбирать, как сочетать сигналы, чтобы создать более сильное и быстрое, чем оригинал, существо.

— Ага, — сказал Коди, начиная понимать. — И более злобное.

— Эти создания питаются жизненной силой Кусаки, — продолжала Дифин. В сущности, они и есть Кусака, потому что мозг у них один. Все равно что сто телевизоров в сотне разных комнат, настроенные на один и тот же бейсбольный матч. Физически Кусака остается под землей, но эти создания позволяют его глазам и мозгу быть сразу в нескольких местах.

— Ты так и не рассказала, зачем ты ему понадобилась, — настойчиво напомнил Коди.

— Я бежала с планеты-тюрьмы, — ответила Дифин. — Заняла тело охранника и украла челнок-мусоровоз. Больше там ничего не строят. Хозяева Кусаки хотели вернуть меня на… — Дифин опять столкнулась с трудностями перевода. — На Седьмую Цитадель. Седьмая Цитадель — условное название. Непереводимое. В тамошних застенках нельзя выжить. — Губы Дифин медленно искривила горькая усмешка, и глядевшие на ребят с детского личика глаза вдруг показались им глазами очень старого человека. — Это горная котловина, где держат убийц, больных, грабителей, пиратов… и даже преступников вроде меня.

Коди, который вовсе не был уверен, что хочет знать подробности, поневоле спросил:

— Что ж ты натворила?

— Я пела. Хозяева Кусаки издали указ, что на моей планете это противозаконно.

— П е л а? И все? Что ж в этом плохого?

— Дело в песне. — Теперь в глазах Дифин блестела сталь. — Песня разбудила силы разрушения. Это была старая, почти забытая песня. Но я знала ее и должна была спеть. Иначе все мое племя погибло бы. — Ее глаза сузились, а лицо как бы осунулось. На секунду Коди с Риком показалось, что за чертами Стиви Хэммонд можно разглядеть и другое лицо — суровое, пугающее своей силой, лицо не ребенка — воина. — Я доберусь домой, — тихо поклялась Дифин. — Я не избавительница, я никогда не мечтала о такой доле, но я вернусь на родину или погибну, стремясь вернуться. Стенам Седьмой Цитадели не остановить меня. Н и к о г д а. — Дифин почувствовала, что мимо медленно проплыл пульсирующий поток холодной энергии, и повернулась к пирамиде. Почувствовали его и Коди с Риком, но для них это было лишь слабое прохладное дуновение воздуха. Сердце Дифин затукало быстрее: она знала, что это и что оно ищет. Она сказала:

— Финал разыграется здесь. В вашем городе. Я уже дважды убегала из Седьмой Цитадели. Дважды за мной посылали Кусак и возвращали меня. Мне сохранили жизнь — потому, что хотели «изучить» меня. — Дифин горько улыбнулась, горько и яростно. — Какое унижение… Игла: проследить движение твоих внутренностей. Химикалии: исковеркать твои сны. Не остается ничего святого, ничего личного. Твоя жизнь измеряется реакциями на боль, холод, жар. — Руки Дифин сжались в кулаки. — Тебя вертят и крутят, пока не услышат твои крики. И все время, что тебя «изучают», ты знаешь: твоей родине вгрызаются в самое сердце. — Голос Дифин пресекся, несколько секунд она дрожала и не могла говорить. Справившись с собой, она продолжала: Покончив с моей планетой, они отправятся на поиски новых миров — разорять и уничтожать. Одним из этих миров может стать Земля. — Она взглянула на Коди и Рика и опять стала смотреть в темноту, на корабль Кусаки. — Я положу этому конец — своей смертью или смертью Кусаки.

— Как так «одним из этих миров может стать Земля»? — спросил Коди.

Дифин глубоко вздохнула и нехотя растолковала человекам то, что считала само собой разумеющимся.

— Кусака охотится не только за беглыми преступниками. За вознаграждение он отыскивает и планеты. Вернувшись на Седьмую Цитадель, Кусака доложит своим хозяевам об обитателях этой планеты, уровне ее технического развития и оборонных системах. На основании его донесения Землю внесут в список планет, намеченных для вторжения… — (сложность перевода) — …Дома Кулаков. Хозяев Кусаки. Не думаю, что они станут тянуть с отправкой первой флотилии.

— Господи! — сказал Коди. — Чего им от нас надо?

— У вас есть жизнь, — без обиняков ответила Дифин. — Дому Кулаков отвратительна любая жизнь, кроме собственной. Им нестерпимо знать, что где-то без их позволения процветает какая-то форма жизни. Они нагрянут сюда, захватят пленных — для исследований, вычерпают те минералы, какие будут представлять для них интерес, и либо занесут в экосистему болезнь, либо проведут массовые экзекуции. Вот в чем радость и смысл их жизни.

— Послушать, так этим уродам чужое веселье что гвоздь в сапоге. — Рик огляделся, сжимая револьвер. Дым сгустился, и больше нигде не было видно ни машин, ни людей. — Локетт, уведи-ка ты ее с улицы. Хватит уже сюрпризов.

— Верно. Но раз эта гадская штука может выскакивать из-под земли, где я найду безопасное место?

— Что это? — Дифин куда-то показала рукой, и Коди с Риком увидели сквозь дымное марево слабое сияние огней общежития.

— Крепость Щепов. Построена крепко, на совесть, — сказал Коди. Единственное мало-мальски стоящее место в округе.

— Кусаке этот свет придется не по вкусу, — сообщила Дифин. — Думаю, это надежная конструкция. — «Если на Земле вообще существуют надежные конструкции», подумала она.

Рик сказал:

— Я возвращаюсь за реку. Там в церкви отсиживается тьма народу. — Он опять поглядел на Дифин: дерзкое лицо-за-лицом исчезло, и она опять казалась обычной девочкой. — Тебя ищут полковник Роудс с шерифом. Минут двадцать назад они были в больнице, но я слышал, как они говорили, что идут в дом Крича. Знаешь, где это? — спросил он у Коди.

— Ага. Дом Хитрюги Крича. Отсюда рукой подать. — Однако он не мог разгуливать с девчонкой по улицам безоружный. Как знать, что может выскользнуть из какого-нибудь неосвещенного дома. — Я сперва отведу ее в общагу. А потом отслежу Вэнса.

— Лады. Аккуратней там, оба.

Рик решительно двинулся прочь, но Коди крикнул: «Эй! Погоди!» — и Рик остановился.

— Ты не обязан был лезть за мной в дыру, — сказал Коди. Наступил один из самых странных моментов в его жизни: он стоял после захода солнца на территории «Отщепенцев» в каких-нибудь восьми футах от главаря «Гремучек», с инопланетянкой под боком. Коди чувствовал странную апатию, словно во сне, и, если бы на крыльце у Кошачьей Барыни не блестела лужи слизи, а в ботинке у него не хлюпала кровь, натекшая из щиколотки, разодранной когтями чудовища, он вряд ли поверил бы, что все это произошло на самом деле. — Ценю.

Благодарность Щепа — особенно Коди Локетта — изумила Рика еще сильнее, чем обстоятельства, при которых он ее услышал. Рик пожал плечами.

— Подумаешь, большое дело. — Ободранные веревкой руки позднее объяснят ему, что он был неправ.

— А по-моему, большое. Эй, а что это ты говорил про свою сестру?

— Ничего, — отрезал Рик. Искра застарелой злобы вспыхнула вновь. Выкинь Миранду из головы. Усек?

— Там видно будет. — Сказка про белого бычка, подумал Коди.

— Да куда ты денешься, говнотряс. — Взгляды ребят на несколько секунд скрестились. Мальчишки напоминали двух бульдогов, отказывающихся уступить хоть дюйм земли, а потом Рик отступил к изрезанной трещинами дороге, резко развернулся, полный презрения, и исчез в мареве.

— Держи карман шире, мразь, — спокойно сказал Коди. Потом взглянул на Дифин. — Спорим, там, откуда ты явилась, мотоциклов нет?

— Несомненно, — ответила она.

— Тогда у тебя будет возможность рассказать своим, с чем это едят. Он направился к «хонде», сел и лягнул стартер. — Садись сзади и держись.

Встревоженная ревом мотоцикла Дифин послушалась, и Коди, вырулив от дома Кошачьей Барыни, помчался в сторону Трэвис-стрит.

41. ГОЛУБОГЛАЗЫЙ И УЛЫБАЮЩИЙСЯ

— Может, оно говорило про другое место, — дрожащим голосом прошептал Вэнс. — Про какой-нибудь другой дом.

— Нет, не думаю, — Роудс говорил нормальным голосом. Шептаться не было нужды — Кусака, безусловно, знал, что они ждут в маленькой комнатушке Крича. Полковник посветил фонариком в отверстие в полу. Внизу, в темноте, не было никакого движения, никаких признаков жизни. Ни в какой форме. Который час? — спросил он Тома.

— Почти без двадцати два, — ответил Том, посветив на часы. Рядом стояла Джесси — мокрые от пота кудряшки, тонкий слой пыли на лице. Роудс попросил их прийти посмотреть, с чем они имеют дело, но предостерег: о Дифин ни слова. С другой стороны от полковника стоял Дэвид Ганнистон. Лицо молодого человека все еще было пепельно-серым от потрясения, но в глазах светилась настороженность, а рука лежала на кольте сорок пятого калибра, взятом Ганни у шерифа в участке. Вэнс был вооружен автоматическим винчестером, а Роудс держал наготове газовое ружье.

— Ублюдок заставляет нас ждать, — заметил Роудс. Они пробыли здесь почти тридцать минут — достаточно долго для того, чтобы опустошить термос с холодным кофе, выданный им Сью Маллинэкс в «Клейме». — Хочет, чтоб мы попотели.

— И это ему чертовски хорошо удается, — сказала Джесси, утирая лицо. — Одного я не пойму: если Кусака каким-то образом делает… как вы их назвали?

— Репликанты.

— Если Кусака делает репликанты, что происходит с настоящими людьми?

— Скорее всего, он их убивает. Может быть, хранит в качестве лабораторных образцов. Не знаю. — Полковник взглянул на нее и исхитрился изобразить слабую улыбку. — Надо будет спросить его, когда он появится.

— Е с л и появится. — Вэнс пятился от дыры, пока не уперся спиной в стену. Рубаха липла к телу, как намазанные клеем обои, с подбородка капал пот. — Слушайте… если оно прикинется Хитрюгой, придется вам меня извинить. Второй заход мне вряд ли выдержать.

— Только не начинайте палить. Тем более, что яне уверен, будет ли от этого толк. — Роудс продолжал растирать синяки, следы пальцев чудовища на своей руке.

Вэнс засопел.

— Мистер, м н е от этого будет толк, еще какой!

— Полковник? — Ганнистон нагнулся над дырой. — Слушайте!

Все услышали густой сырой звук, будто по густой грязи тяжело ступали обутые в башмаки ноги. Роудс понял: по тоннелю со слизистыми стенами что-то движется. Движется к ним.

— Назад, — велел он Ганни, и молодой человек отполз от края. Вэнс вскинул винчестер. Роудс метнул в шерифа предостерегающий взгляд.

Звуки прекратились. Воцарилась тишина.

Роудс и Том держали фонарики нацеленными на дыру. Снизу донесся мужской голос:

— Туши фонари, ребята. Я чую по-настоящему скверные флюиды.

Добродушный, спокойный, ленивый голос. Узнал его только Вэнс, которому достаточно часто случалось его слышать. С лица шерифа сбежала краска, оно стало серым, как рыбье брюхо, и он еще сильнее вжался в стену.

— Выключаем, — сказал Роудс. Он выключил фонарик, то же сделал и Том. Теперь комнату освещало только тусклое желтое сияние уцелевших керосиновых ламп. — Можете подниматься.

— О нет. Рано, приятель. Бросьте их мне.

Оно не выносит электрического света, подумал Роудс. Нет, мало того: оно б о и т с я электричества. Он кинул свой фонарик в дыру и кивнул Ганнистону и Тому, чтобы те последовали его примеру. Через минуту раздался треск: фонари ломали на части.

— Вот. Можете подниматься, — сказал Роудс.

— Подниматься я могу где и когда мне вздумается — была б, едрена мать, охота, — ответил голос. — Вы что, еще не доперли? — Наступила пауза. — Коли у вас там, наверху, остались еще такие штуки, вы об этом крепко пожалеете.

— Это было все, что мы принесли.

— Как ни крути, теперь это никчемные обломки, верно? Плюнуть и растереть. — Тон Кусаки, получившего уверенность в том, что фонарики уничтожены, стал развязно-самодовольным. Что-то глухо стукнуло, послышался быстрый топот. Роудс догадался, что тварь подпрыгнула и вылезла в подвал. Второе «б у х». За край дыры ухватилась рука. В сломанные доски впились зазубренные ногти, и на свет явилась голова.

Джесси так сдавила Тому руку, что чуть не сломала ее.

Вэнс издал слабый стон.

На них смотрело голубоглазое улыбающееся лицо мальчика-певчего — лицо Мэка Кейда. Он был с непокрытой головой, редкие светлые волосы прилипли к черепу. Загар побледнел и приобрел болезненный желтый оттенок. Легко подтянувшись на одной руке, Кейд стал коленями на край дыры и поднялся на ноги.

Вэнс чуть не потерял сознание. Этого не произошло лишь потому, что шериф оказался бы без чувств на полу в десяти футах от страшной твари.

— Боже правый… — прошептал Ганнистон.

— Всем оставаться на местах, — распорядился Роудс, всеми силами стараясь сохранять спокойствие, и, внутренне содрогнувшись, сглотнул. Без паники.

— Ага, — сказала тварь с улыбкой Мэка Кейда. — Расслабьтесь!

В свете ламп все они (даже чересчур ясно) видели: у Мэка Кейда осталась только одна нормальная рука — левая, расплющенная же правая плавно переходила в образовавшийся у него на груди мясистый нарост, весь в черных потеках. На короткой мускулистой шее сидела плоская голова, очень напоминавшая голову рептилии. С нее смотрели косо посаженные янтарные глаза, а на костистых клиньях плеч болтались две толстых изуродованных лапы.

Джесси поняла, что это такое: собака. На грудь твари был приживлен один из доберманов Кейда. Получилось что-то вроде диковинных сиамских близнецов.

Золотые цепочки, украшавшие шею Кейда, теперь переплелись с кожей и тоже превратились в часть тела. Холодные голубые глаза медленно перемещались от одного человека к другому. Покрытая островками человеческой плоти и собачьей шкуры голова добермана судорожно подергивалась, словно пес невыносимо страдал, а вокруг нароста — его тела — пергаментно похрустывали складки винно-красной сорочки Кейда.

— Ух ты, — одними губами выговорил Кейд, и свет лампы засверкал на рядах тесно посаженных зубов-иголок. — Что, Эд Вэнс, пришел повеселиться? — Взгляд твари пронзил шерифа. — Я думал, ты тут главная шишка.

Вэнс онемел. Роудс глубоко вздохнул и сказал:

— Нет. Главный я.

— Да-а? — Взгляд чудовища сосредоточился на нем. Собака широко раскрыла пасть и тоже показала серебряные иголки. Каждая лапа добермана заканчивалась двумя зазубренными металлическими крюками. Существо сделало два широких шага к Роудсу, и полковник почувствовал, что в нем воплем поднимается паника. Он напрягся и не отступил.

Кусака остановился примерно в трех футах от него и прищурился:

— Ты. Мы знакомы, верно? — Сплюснутая голова добермана тихо заворчала, бессмысленно щелкнув челюстями. — Ты полковник военно-воздушных сил США Мэтт Роудс. Правильно?

— Да.

— Я тебя помню. Мы уже встречались там, внизу. — Кусака резко мотнул головой в сторону дыры и, не переставая улыбаться, поднял левую руку с вытянутым указательным пальцем. Рука скользнула вперед, и в щеку Роудсу уперся металлический ноготь. — Ты сделал мне больно, — сказал Кусака.

Что-то тихо щелкнуло — Ганнистон взвел курок револьвера.

— Не стреляй. — Зазубренный край ногтя взрезал полковнику щеку, на подбородок медленно скатилась капля крови. Роудс не дрогнув встретил напряженный взгляд Кусаки. Существо говорило о старухе из тоннеля. Где бы ни находился подлинный Кусака (скорее всего, в пирамиде), он должен был иметь прямую сенсорную связь с репликантами и чувствовать боль. — Мы пришли без задних мыслей, — сказал Роудс. — Чего тебе надо?

— Я хочу заключить сделку.

Роудс понимал, что имеет в виду Кусака, но хотел услышать это из его уст.

— Какую сделку?

— Мне нужна сверхтонкая высококачественная упаковка класса дубль-А, которую вы припрятали где-то в своем сообществе. — Ноготь с пятнышком человеческой крови убрали. — Ты знаешь: хранитель. Девчушка.

У Джесси екнуло сердце. Вэнса пробрала дрожь — тварь идеально переняла манеру Кейда говорить, хитро, по-торгашески растягивая слова.

— Какая девчушка? — Капля крови сорвалась с подбородка полковника и беззвучно расплылась на зеленой хирургической рубахе.

— Не лечи меня, a м и г о. — Собачья голова хрипло заворчала, напружинив шею. — Я тут… того-этого… поспрошал — сечешь, к чему я веду? Пошлялся, присмотрелся. Да, приятель, мирок у вас и впрямь чудной. Но я знаю, что хранитель — девчушка и что она где-то рядом. Она мне нужна, и я намерен ее забрать. Ну так по рукам или нет?

Роудс знал, что вступает на опасную почву. Он осторожно сказал:

— Возможно, мы знаем, о ком идет речь, а возможно, нет. Е с л и знаем, что мы получим в результате сделки?

— Спасете свою шкуру, — сказал Кусака, и его глаза в предвкушении грядущего насилия стали ясными, почти веселыми. — Объяснять надо?

— Ты уже убил немало народу. Это не дело.

— Ничего подобного. Мое дело — именно давить клопов.

— Профессиональный убийца? — В горле у Роудса так пересохло, что, казалось, оно вот-вот потрескается. — Так вот чем ты занимаешься?

— До чего ж вы, людишки, т у п ы е! И уродливые. — Кусака посмотрел на подергивающуюся массу, росшую у него из груди. — А э т о что за дерьмо?

— Я хочу знать, откуда ты, — не отставал Роудс. — С какой планеты?

Кусака помедлил, склонив голову набок, и с мерзким смешком ответил:

— С планеты Собачья Жопа из созвездия Купальная Простыня. Какая разница, едрена мать? Все равно вы не поймете, где это. Не прячь голову в песок, мужик: без хранителя я не улечу. Так что хорош пылить, ведите ее ко мне, и дело с концом.

Джесси больше не могла молчать. Она понимала, что делает глупость, и все-таки не сдержалась:

— Н е т! Мы ее тебе не отдадим!

Роудс резко обернулся и взглядом прожег Джесси насквозь. Она снова взяла себя в руки, но сделанного не воротишь. Поддельный Мэк Кейд бесстрастно следил за ней, а собака щелкала в воздухе челюстями, словно рвала кус сырого мяса. Кусака спокойно сказал:

— Теперь, когда мы выяснили, о ком речь, хватит ходить вокруг да около. Прежде всего, я знаю — моя награда здесь. Я отследил ее корабль до этой планеты, а мои сенсоры улавливают энергию споры. У меня нет уверенности, где именно она находится, но круг поисков сужается, и я знаю, что она обнаружится где-нибудь неподалеку. — Блеснула металлическая улыбка. — Что, великое дело — техника?

— В каком смысле «награда»? — спросил Роудс. — Тебе за это платят?

— «Платят» относительный термин, мужик. Я получаю вознаграждение за выполнение задания.

— Найти ее и убить?

— Найти и доставить туда, где ей место. Она… — Кусака осекся, его лицо исказила гримаса раздражения. — Ни черта не знают, а? Все равно что толковать с собственной жопой и ждать, что она… — Кусака умолк, медленно моргнул, и Роудсу явственно представилось, как эта тварь с головокружительной быстротой обшаривает человеческий речевой центр в поисках верной аналогии. — …Запоет на манер Ареты Фрэнклин. Какой п р и м и т и в, черт вас задери!

— Прошу прощения за такую нашу нецивилизованность, — сказал Роудс. Зато мы не вторгаемся в иные миры, чтобы похищать детей.

— Не вторгаемся, — повторил Кусака после нескольких секунд раздумья и прикрыл глаза. — Еще один относительный термин. Слушайте, на вашу помойку я клал с прибором. Я тут транзитом. Сцапаю свою беглую каторжницу — и поминай как звали.

— Да что она за важная птица? — подал голос Том, и существо выкрутило шею в его сторону.

— Вижу, тут у нас проблема, — объявил Кусака. — Слишком много вождей и маловато индю… идей… индейцев. Ну, так знайте: «она» — не то, что вы называете бабой. Но и не мужчина. Там, откуда «она» родом, это без разницы. На ее планете трахаются только с приливами или чем-то в этом роде. «Она» с тем же успехом могла взять в хранители мужчину. Хранитель это скорлупа, которая позволяет ей перемещаться в вашем мире. Но поскольку в вашем тарабарском языке я не нашел подходящего названия этой твари, наверное, можно спокойно говорить «она». — Последнее слово Кусака выговорил издевательски. — Она, небось, обхохоталась, взяв в хранители девчонку: сама-то она стара как мир. Но ловка, надо отдать ей должное такие мне устроила догонялки! — Взгляд Кусаки опять скользнул к Роудсу. Теперь салки кончились. Где она?

— А я не говорил, что знаю, о ком речь.

Молчание затянулось, потом серые червяки губ репликанта шевельнулись:

— Похоже, до вас не дошло, что я представляю закон и порядок. Мое задание — найти преступницу и вернуть ее на планету особо строгого режима… с которой она сбежала. Забралась в охранника и свистнула челнок мусорщика. Корабль, видимо, вышел из строя, и гравитационное поле вашей планеты всосало его. Должно быть, перед катастрофой она выкинула хранителя за борт и снова забралась в спору, а потом катапультировалась — вот такие дела.

— Но это не все, — сказал Роудс, сохраняя непроницаемое выражение. Почему она преступница?

— После того, как ее планету освободили, она решила не подчиняться новому порядку. Превосходным законам. И начала подстрекать себе подобных к сопротивлению. К мятежу, насилию и саботажу. Она просто-напросто дикий зверь.

— После того, как ее планету освободили? — Джесси не понравилось, как это прозвучало. — От чего освободили?

— От разорения, пустого расточительства и глупости. Видите ли, на их планете существуют такие природные вещества, которые в любом ином мире страшный яд. Вот вы, братва, не в курсе, а т а м повсюду идут маленькие войны — распадаются одни альянсы, создаются новые, одна группа решает, что ей требуется планетарная система, другая из-за этого пылит. И так всю дорогу. — Монстр пожал плечами. — Вот, предположим, какой-нибудь умник-разумник решает прибрать яд к рукам и начать его распространение. Говорю вам, эта дрянь с м е р т е л ь н а. Дальше она попадает в космос и даже может там накапливаться. А знаете, как она действует? Проникает прямо сквозь тело и растворяет кишки и кости в пюре. Мы освободили планету именно для того, чтобы не дать этой мерзости попасть к недоумкам, каких во вселенной тьма-тьмущая. И все шло отлично, пока «она» не начала возбухать, корчить из себя «революционерку» и все такое прочее. — Кусака покивал головой, хмурясь и морщась. — Она пытается вернуться, чтобы снова натворить бед — с нее станется толкнуть яд тому, кто даст самую высокую цену.

Роудс не знал, верить или нет.

— Почему же ты не рассказал об этом раньше?

— Потому что ничего о вас не знал. Насколько мне было известно, вы ей помогали. Казалось, вы все охотней полезете в драку, чем пойдете на разумный разговор, ребята. — Кусака впился взглядом в глаза Роудса. — Но я парнишка незлопамятный. Будем друзьями. Идет?

«Мэк Кейд провернул бы дело точь-в-точь так же, — подумал Вэнс. Мягко стелет, да жестко спать». Обретя голос, шериф сказал:

— Полковник? Поко-мокоекомуко окон врекот.

Роудс увидел, как Кусака озадаченно моргнул. За лицом-маской пошли крутиться колесики, просматривая словарный запас, однако ухватить сало «свинской латыни» не удавалось. В действительности Вэнс сказал: «По-моему, он врет».

— А ну-ка растолкуйте, — потребовал Кусака голосом, в котором звучал металл. Тон монстра снова стал сугубо деловым.

— Мне надо посовещаться с остальными.

— Мужик, тут нечего совещаться. Либо мы заключаем сделку, либо нет.

— Нам требуется определенное время.

Кусака не шелохнулся, но собачья голова сердито задергалась. Проползло семь или восемь секунд. Роудс чувствовал, как из-под мышек катится пот.

— Дурите вы меня, ребята, — сказало существо. — Объегорить пытаетесь. — Оно надвинулось на Роудса и, не успел полковник попятиться, как они оказались нос к носу. Ганнистон поднял револьвер и прицелился в голову монстра, а Вэнс положил палец на курок винтовки.

— Слушай, ты, — прошипел Кусака. Поддельные легкие работали по-настоящему, монстр дышал, но в его дыхании слышалось слабое урчание, словно за много миль от них шумела работающая на полную мощность домна, а воздух, который Кусака выдыхал в самое лицо Роудсу, вонял разогретым пластиком и металлом. Собака прихватила зубами рубашку полковника. — Игры кончились. Мне нужны хранитель и спора.

— Времени бы надо… побольше, — отозвался Роудс. Он знал — стоит отступить хоть на шаг или как-то иначе выдать свой страх и нерешительность, и пальцы с зазубренными ногтями вцепятся ему в горло. Сперва нам надо ее разыскать.

— Видит Бог, я пытался договориться с вами по-хорошему. Указательный палец чудовища погладил подбородок полковника. — Знаешь, у себя на корабле я творю. Там у меня мастерская. Дайте мне плоть, и я смогу творить… чудеса. — Снова появилась улыбка, всего в нескольких дюймах от лица полковника сверкнули игольчатые зубы.

— Я видел одно из твоих творений. Летающее.

— Симпатяга, верно? Если хочешь посмотреть мою мастерскую, могу сейчас же взять тебя под мышку и отнести туда. Я могу переделать тебя… сделать лучше, чем сейчас. Гораздо сильнее… гораздо злее.

— Злости мне уже хватает.

Кусака гадко хихикнул. Звук был таким, словно у него в горле со скрежетом проворачивались колесики.

— И то верно, — согласился он и приподнял левое запястье. В тело был утоплен «ролекс» с инкрустированным бриллиантами циферблатом и крохотной минутной стрелкой. — Полагаю, этот механизм отмечает ход времени. Я наблюдал за его работой. Который час?

Роудс молчал. Кусака ждал.

— Без трех два, — сказал полковник.

— Молодец. Когда это длинное копье сделает оборот и снова подойдет к прежней отметке, я вернусь. Если хранителя со спорой не будет, я создам о с о б о г о клоподава.

— Но это же всего час! За такое короткое время мы не сможем ее найти!

— Это все, что у вас есть. Понятно, полковник военно-воздушных сил США Мэтт Роудс?

— Да, — ответил тот и ощутил, как плечи окутывает холодный смертный саван.

— Один час, — повторил Кусака. Повернув голову, он уставился на Ганнистона и револьвер, из которого капитан целился в него. — Хочешь схавать свою дуру?

Рука Ганнистона задрожала. Он медленно опустил пистолет.

— Думаю, теперь мы достигли взаимопонимания, — Кусака вернулся к краю дыры, занес ногу над пустотой и помедлил. Глаза собаки в свете ламп вспыхнули красным огнем. — Один час, — с нажимом повторил он. — Подумайте о том, что я сказал.

Репликант канул во тьму. Они услышали, как он спрыгнул вниз. Потом раздалось чавканье: видимо, монстр убегал по залитому слизью тоннелю. Шум постепенно затих. Кусака ушел.

42. КРЕПОСТЬ

На минуту воцарилось молчание. В лучах света плавал дым. Потом Вэнс пробормотал:

— Я уж собрался пристрелить ублюдка! Стоило вам словечко молвить, и я бы разнес ему черепушку!

— Вот-вот, — сказал Роудс и стер со щеки струйку ползущей из пореза крови. Глаза полковника ввалились, в них застыл испуг. — Чтобы вас, а заодно и остальных, разорвали на куски. Том, который час?

— Без одной два.

— То есть на поиски Дифин и ее споры у нас остается пятьдесят восемь минут. Придется разделиться и начать поиски.

— Стойте! — сказала Джесси. — Что вы говорите? Мы выдадим Дифин?

— Совершенно верно. Вы придумали что-нибудь получше?

— Мы же говорим о моей девчурке.

— Мы говорим об и н о п л а н е т я н к е, — напомнил Роудс. Внутри у полковника до сих пор все дрожало. В ноздрях стоял запах разогретого железа. — Неважно, как она выглядит. По-моему, мы вляпались в такую историю, что лучше побыстрее уносить ноги.

— Я не отдам свою дочурку этому сукиному сыну! — поклялась Джесси. Том коснулся плеча жены, желая успокоить, но она отпрянула. — Слышите? Нет!

— Джесси, погибнет либо одна Дифин, либо множество людей… ваших друзей. Я совершенно уверен, что Кусака способен разорить весь город. Сейчас мне наплевать, зачем Дифин Кусаке или что она натворила. Я просто хочу найти ее и, если удастся, спасти жизнь нескольким людям.

— А как насчет жизни Стиви? — Глаза Джесси обожгло слезами, сердце бешено заколотилось, и она никак не могла раздышаться. — Боже мой, мы же погубим моего ребенка!

— Нет, если сумеем найти Дифин и вернуть ее в спору. Может быть, тогда Стиви получит свободу. — Полковник был сыт по горло домом Крича: ему казалось, что стены надвигаются на него. — Очень жаль, но выбора нет. Вот что, шериф: сходим за вашим помощником, разделимся на группы и обойдем по очереди все дома. Пройдите по улицам, соберите добровольцев, если найдете. — Он понимал, что прочесать улицы в таком дыму и пыли практически невозможно, но иного выхода не было. — Может быть, ее видел кто-то из тех, кто попал в больницу… или она могла уйти за реку, на Окраину. Том, хорошо бы вам с Джесси заглянуть к себе домой, а потом пойти на восток по Селеста-стрит.

Том смотрел в пол. Он чувствовал, что Джесси наблюдает за ним.

— Да, — наконец сказал он. — Сделаем.

— Спасибо. Минут через тридцать нам нужно будет встретиться и обговорить результаты. Как насчет «Клейма»?

— Отлично, — сказал Том.

— Хорошо. Давайте приступим. — Полковник, не дожидаясь остальных, вышел на улицу и направился к патрульной машине, припаркованной у кромки тротуара перед «сивиком» Хэммондов. За ним последовали Вэнс с Ганнистоном, потом — Джесси с Томом. Вэнс сказал:

— На-ка вот, — и сунул Тому винчестер. — Я прихвачу в участке вторую винтовку. Поосторожней там, слышите?

— Ладно, — пообещал Том. Вэнс сел за руль, отъехал от бровки тротуара и повел машину обратно к центру города.

Джесси смотрела, как удаляющиеся огоньки габаритных огней исчезают в тумане. Почувствовав дурноту, она пошатнулась, но Том подхватил ее. Она прижалась к мужу. Слезы промыли дорожки на ее пыльных щеках.

— Не могу я, — бессильно прошептала она. — Господи Исусе, не могу я ее выдать.

— Так нужно. Послушай, — Том бережно взял жену за подбородок и заставил ее поднять голову, — больше всего на свете я хочу вернуть Стиви так же, как ты. Но даже если Стиви уже не вернуть…

— Нет! Дифин сказала, что она в безопасности!

— Если Стиви уже не вернуть, — продолжал Том, — жизнь не кончается. У нас есть Рэй. У меня есть ты, а у тебя — я. Но если мы не разыщем Дифин и не передадим этой твари, погибнет множество людей.

Тут Джесси, почти ослепшая от слез, закрыла лицо руками.

— Это наш долг, — повторил Том, распахнул перед женой дверцу машины и пошел садиться за руль. Джесси уже хотела проскользнуть в салон, как вдруг услышала приближающееся тарахтение мотора. В дыму засветилось желто-коричневое пятно фары. Мотоцикл, сообразила она.

Том медлил, сжимая ручку дверцы. Возле машины затормозил Коди Локетт.

Парнишка сдвинул «консервы» на лоб. К рулю полоской электропровода была прикреплена обпиленная бейсбольная бита с торчащими из нее гвоздями: оружие из арсенала Щепов.

— Я ищу Вэнса и полковника Роудса, — сказал Коди. — Они должны быть здесь.

— Ты с ними только что разминулся. Они поехали в участок. — Том открыл дверцу и положил винчестер на заднее сиденье. — Кто тебе сказал, что они здесь?

— Я… это… видел Рика Хурадо. Послушайте… — Взглянув на Джесси, Коди по красным, опухшим глазам женщины понял, что она плакала. Толком не зная, как сказать, он ринулся напролом: — Я нашел вашу дочку.

Том онемел. Джесси подавила всхлип и выговорила:

— Где она?

— В форте. В смысле, в общаге. Там полно народу, так что она в норме.

Коди навсегда врезалось в память, какие лица сделались у Танка, Отравы и Бобби Клэя Клеммонса, когда он объявил им, что пацанка — вовсе не то, чем кажется. Они не верили, пока Дифин не заговорила — тогда-то челюсти у них и застучали о паркет. Вместе с «Отщепенцами», присутствовавшими почти в полном составе, в здании собралось около двухсот человек, привлеченных электрическим светом. Коди устроил гостью, плеснул на ободранную лодыжку теплого пива, замотал ссадины тряпкой и отправился на поиски Вэнса и полковника.

— Это… вы должны еще кое-что узнать, — промямлил он. — То есть… в общем, выглядит она, как ваша девчушка, но… это не она.

— Мы знаем, — ответил Том.

— Да? Когда она сказала мне, кто она, я чуть не рухнул!

— Мы тоже. — Том взглянул на Джесси и увидел: жена уже поняла, что он собирается сказать. — Надо дать знать Роудсу. Мы можем перехватить его раньше, чем он уйдет от шерифа.

— Том… пожалуйста… подожди, — сказала Джесси. — Почему бы сперва не поговорить с ней? Не попытаться заставить ее понять, что мы должны вернуть Стиви?

Том взглянул на часы. Было четыре минуты третьего. Он никогда не думал, что минутная стрелка может двигаться так быстро.

— Меньше чем через тридцать минут у нас встреча в «Клейме».

— Мы успеем поговорить с ней! Пожалуйста… По-моему, мы сумеем заставить ее понять это лучше, чем Роудс.

Том задержал взгляд на неугомонной секундной стрелке, но мысленно он уже принял решение.

— Ладно, — сказал он и велел Коди: — Показывай дорогу.

Он сел за руль, а Коди опустил очки на глаза и развернул мотоцикл.

В конце Трэвис-стрит на стоянке у общежития были как попало припаркованы с десяток легковых машин и пикапов. Два автомобиля въехали прямо в подъезд. Дождавшись, чтобы Том с Джесси выбрались из «сивика», Коди, лавируя между машинами, провел мотоцикл к покрытой серым листовым железом двери. В ней, как во всех окнах первого этажа, была узкая смотровая щель.

— Открывай, Бобби! — крикнул он и услышал лязг многочисленных замков и засовов. Под стон петель, скрипевших так, словно открывались ворота средневекового замка, Бобби Клэй Клеммонс отворил тяжелую дверь, и Коди, рявкая мотором, загнал мотоцикл внутрь, в безжалостное белое сияние настенных ламп, и поставил на тормоз у подножия лестницы, которая вела на второй этаж. Через минуту появились Том (с винчестером) и Джесси.

— Запирай, — велел Коди. Бобби Клэй налег на дверь, закрыл ее и задвинул все четыре засова.

Ни Джесси, ни Тому еще не приходилось бывать в общежитии имени Уинтера Т.Престона. Вдоль всего первого этажа шел длинный коридор с рядами дверей (некоторые были сорваны с петель), а треснутые оштукатуренные стены пестрели надписями и рисунками, выполненными оранжевой и пурпурной красками. Общежитие пропахло марихуаной и прокисшим пивом; вдобавок здесь витали призрачные запахи, оставшиеся после некогда живших здесь рудничных рабочих с семьями: запахи пота, зноя и подгоревшей стряпни. Впервые почти за два года по зданию эхом гуляли голоса не только «Отщепенцев».

— Сюда. — Коди повел их вверх по лестнице. Второй этаж был зеркальным отражением первого, только через люк на крышу вела приставная лесенка. В коридоре сидели люди. Кое-кто лежал на вытащенных из комнат голых матрасах. Почти все были жителями Инферно, мелькнуло всего семь-восемь латиноамериканских лиц. Тому и Джесси, которые шли следом за Коди, приходилось то переступать через беженцев, то обходить их. Свет выхватывал из толпы знакомые лица: Вик Чэффин с женой Арлин, Дон Рингволд с семьей, Ида Слэттери, Фрэйзеры, Джим и Пола Кливлэнд и множество других. Комнаты тоже были переполнены. Нестройным хором хныкали младенцы. Кое-где переговаривались, но таких было немного; большинство оцепенело молчало. Некоторые спали сидя. Скученные в таком количестве тела нагнетали чудовищную духоту. Пахло дымом.

Коди подвел Хэммондов к закрытой двери, где над плакатом с изображением Билли Айдола красной аэрозольной краской было намалевано «Штаб» и «БЕЗ СТУКА НЕ ВХОДИТЬ». Коди и впрямь постучал. Открылось небольшое раздвижное окошко. Из него выглянули намазанные блестящими золотыми тенями зеленые глаза Отравы. Окошко закрылось, дверь отперли, и они вошли.

Каждый раз, приходя сюда, Коди чувствовал: здесь он дома. Обстановку первой комнаты составляли узкая койка, полосатый диван, весь в пятнах и ножевых порезах, откуда высовывалась набивка, поцарапанный сосновый стол, стулья и небольшой старенький холодильник, спасенный «Отщепенцами» с помойки, отчего его агония продлилась еще на несколько месяцев. Пол покрывал скрутившийся по углам выцветший коричневый линолеум, а обшитые дешевыми панелями стены украшали плакаты с мотоциклами и портретами звезд рок-н-ролла. Окно, пропускавшее в узкую щелочку задымленный воздух, смотрело на юг. Короткий коридорчик вел мимо разгромленной ванной в бывшую спальню, ныне арсенал Щепов, где на вбитых в стены крюках висело разнообразное оружие вроде латунных кастетов и дробовиков.

При виде мистера Хэммонда с женой Танк проворно поднялся с дивана. Разрисованный серо-зелеными пятнами футбольный шлем тесно облегал его голову. Коди запер за собой дверь, и Отрава отступила, чтобы Хэммонды увидели, кто стоит у окна лицом к ним.

— Привет, Том и Джесси, — сказала Дифин, слабо улыбнувшись.

Для Джесси время остановилось. Перед ней было тело Стиви, лицо Стиви, ее улыбка и ямочки на щеках. Даже голос был голосом Стиви, если отказаться слышать нежный голос ветряных курантов, которые баюкает в своих объятиях ветер. Внутри этого тела находилось сердце Стиви, ее легкие, сосуды и прочее — дочке Джесси принадлежало все, за исключением того неизвестного центра, где ютилась Дифин. Вновь залившись слезами, Джесси шагнула вперед. Еще шаг. Увидев, куда идет жена, Том сделал движение, чтобы остановить ее, но опоздал.

Джесси пересекла комнату, приблизилась к телесной оболочке своей дочери и уже совсем собралась положить руки на маленькие плечи, подхватить девчушку, прижать к себе, всего на миг, чтобы почувствовать, как бьется сердечко Стиви и убедиться: ее дочь где-то существует, она жива, пусть Джесси никогда не понять, как это может быть.

Но глаза на детском личике искрились умом и жгучим, даже пугающим огнем, до которого Стиви было еще расти и расти. Да, лицо принадлежало Стиви — но не душа.

Все это Джесси поняла в мгновение ока, и ее ладони замерли над плечами Дифин.

— Ты… ты в с я в г р я з и! — сказала Джесси и заморгала, загоняя слезы обратно. — В пыли ты каталась, что ли!

Дифин оглядела свою грязную одежду. Джесси опустила руки и стряхнула пыль с футболки Стиви.

— Что, там, откуда ты явилась, тебя не учили, что нужно быть опрятной? Господи, ну и колтун! — В спутанных рыжевато-русых волосах было полно травинок и паутины. На столе Джесси увидела кожаный рюкзак Отравы. Он был открыт, оттуда торчала розовая ручка щетки-расчески. Она взяла щетку и с грязененавистнической мстительностью, знакомой любой матери, занялась волосами девочки.

Озадаченная Дифин попятилась. Джесси фыркнула: «Стой спокойно!», и Дифин вытянулась по стойке «смирно». В воздух под взмахами щетки полетела пыль.

— Мы рады тебя видеть, — сказал Том и опустился на колени, так, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами Дифин. — Почему ты убежала?

— Смылась, — ответила она.

— Это… мы тут… вроде как… поучили ее разговаривать по-нашенски, — объяснил Танк. — А она рассказала нам про свою планету. Здоровско!

Его горбоносое угрюмое лицо вдруг по-детски засветилось волнением.

— Да, наверное, — Том посмотрел, как жена решительными взмахами щетки расчесывает их дочке волосы, и подумал, что его хватит инфаркт. — Дифин, мы только что говорили… с каким-то существом. Не могу сказать, что это был человек, но и машиной его назвать нельзя.

Дифин поняла.

— С Кусакой.

— Да. — Том поднял глаза на Коди Локетта. — Он забрал тело Мэка Кейда и превратил его в… — Он снова не нашел слов. — В гибрид человека с собакой.

— Из груди Кейда растет один из его доберманов. — Джесси продолжала водить щеткой.

— Полный пердимонокль! — восхитилась Отрава. Ее страсть к опасному проснулась и вспыхнула с новой силой. — Поглядеть бы!

— И эта чокнулась к чертям собачьим! — фыркнул Коди. — Эта тварь забрала Кошачью Барыню, — сказал он Тому. — Миссис Стелленберг. И превратила в какую-то хреновину с хвостом сплошь в колючках. Я эту суку изрешетил, но она и глазом не моргнула.

— Все они Кусака, — бесстрастно вставила Дифин, которая стояла столбом и терпеливо сносила то, что делала с ней Джесси. Ей казалось, Джесси это доставляет удовольствие. — Кусака создает их, и они становятся Кусакой.

Том не вполне понял.

— Как роботы, правильно?

— Это живые механизмы. Они думают мозгом Кусаки и смотрят его глазами. А Кусака слышит их ушами и говорит их устами. И убивает их руками.

— Под улицами рыщет что-то офигенно большое, — сказал Коди. — Тоже одна из машин Кусаки?

— Нет, — ответила Дифин. — Это сам Кусака. Он захватывает и накапливает тела для создания копий. Сигналы — вы называете это рабочими чертежами — идут от Кусаки на корабль, к машинам, которые делают репликантов.

— Итак, мы знаем, что у него — Хитрюга Крич, миссис Стелленберг и те, кто был на автодворе. Плюс та гадина, которая оставила Роудсу свою руку. Том встал и положил винчестер на стол. — Вероятно, Кусака забрал еще многих, о ком мы не знаем.

— Оп-ля! — Закончив битву с последним колтуном, Джесси отступила на шаг. Голова у нее кружилась, а сама она словно бы плыла. Джесси уловила слабый запах яблочного шампуня, которым накануне вечером мыла Стиви голову. — Вот теперь мы опять красивые!

— Спасибо, — сказала Дифин. Ей явно сделали комплимент, требовавший отклика, хотя причина, побуждавшая человеков уделять вялым нитям клеточного вещества столько внимания, составляла очередную тайну землян. Она посмотрела на Тома. — Ты сказал, что говорил с Кусакой. Конечно, обо мне.

— Да.

— Кусаке нужна я и моя жизнеспора, и он поставил ультиматум.

Том кивнул.

— Он сказал, что ты нужна ему через час… — Взгляд на спешащие стрелки часов. — …У нас осталось около сорока минут.

— Не то он продолжит разрушение, — сказала Дифин. — Да. Вполне в духе Кусаки.

— Сукин сын хочет засадить ее обратно в тюрягу! — подал голос Коди. Только за то, что она п е л а!

— Пела? Кусака говорил совсем другое. Он… оно… рассказал нам про вещество с твоей планеты, — объяснил Том. — То есть, про яд… Кусака сказал, что ты… — Говорить такие вещи, глядя в лицо маленькой девочки, было безумием. — Что ты — дикий зверь.

— Да, — без промедления ответила она. — С точки зрения Кусаки и Дома Кулаков я нуждаюсь в клетке и анабиозе.

— Дома Кулаков? А это что такое?

— Хозяева Кусаки. Раса, чей бог — насилие. Их религия — завоевание миров, а их вступление в жизнь после смерти зависит от гибели тех, кого они считают низшими существами. — Слабая бесстрашная улыбка. — Дикими зверями, как меня.

— Но разве они пытаются распорядиться этим веществом не во благо…

Дифин расхохоталась: в смехе ребенка слышался звон брошенных на пол монет.

— О да! — сказала она. — Да, они п ы т а ю т с я распорядиться этим веществом! — В ее глазах снова зажглись огоньки. — Только не ради блага своих братьев — неважно, что наговорил тебе Кусака. Вещество нужно им для производства оружия! Они хотят строить флотилии еще страшнее, находить новые способы убивать! — Маленькое тело сотрясалось от ярости. — Чем больше вещества они крадут с моей планеты, тем ближе мое племя к полному уничтожению! И тем ближе к разорению в с е миры — включая и ваш! Вы думаете, Кусака улетит отсюда и н е д о н е с е т Дому Кулаков о вашей планете? — В поисках слов, запинаясь и путаясь в земной речи, Дифин ухватилась за выражение, которому ее научили человеки «Танк» и «Отрава»: Очухайтесь!

Лицо Дифин сильно осунулось, обрисовались угловатые острые косточки. Глаза пылали гневом. Она принялась расхаживать перед окном.

— Я вовсе не собиралась прилетать сюда. У меня кончилось горючее, и я была вынуждена посадить корабль там, где удалось. Я знаю, что навредила и вам, и прочим. Это бремя мне нести до конца жизни. — Дифин вдруг замолчала, переводя взгляд с Тома на Джесси и обратно. — Кусака о б я з а т е л ь н о сообщит Дому Кулаков и про вас, и про эту планету. Доложит, что здесь обитают мягкотелые, беззащитные формы жизни, рожденные для неволи… и Дом Кулаков придет сюда. О да, они придут… и, может быть, принесут с собой оружие, полное «яда», украденного с моей планеты! Вы знаете, что это за «яд»?

Том подумал: сейчас из ноздрей у Дифин пойдет пар.

— Нет, — осторожно сказал он.

— Конечно, откуда же! — Она досадливо тряхнула головой. На щеках блестела тонкая пленка пота. — Я расскажу вам. Более того, покажу.

— П о к а ж е ш ь? — изумилась Джесси. — Как?

— С помощью мысленного ока. — Дифин не увидела на лицах собеседников понимания: пустые грифельные доски, ждущие, чтобы на них что-нибудь написали. Она протянула к ним руки. — Если хотите узнать правду, я отведу вас туда. Я покажу вам свой мир глазами моей памяти.

Человеки медлили. Дифин не винила их. Она предлагала им мельком заглянуть в незнаемое. Ее родина покажется им чужой и странной.

— Возьмите меня за руки, — уговаривала она, напрягая пальцы в ожидании прикосновения. — Если хотите узнать, нужно смотреть.

Том первым сделал шаг вперед, и самое трудное осталось позади. Он подошел к Дифин и взял ее за руку. Горячие как печка пальцы так крепко ухватили его, что Том сразу же почувствовал покалывание — от Дифин к нему перетекало электричество.

— Джесси? — спросила Дифин.

Джесси подошла к дочке и взяла ее за протянутую руку.

43. В ОЖИДАНИИ ПРИШЕЛЬЦЕВ

В двенадцать минут третьего Тайлер Лукас уселся на парадном крыльце своего дома, положил рядом винтовку и стал ждать пришельцев.

Небо заслоняла туманная лиловая решетка. После того, как отключилось питание, Тайлер с Бесс поехали в Инферно, увидели черную пирамиду и узнали в «Клейме» от Сью Маллинэкс и Сесила огорчительные новости. «Ей-богу, там сели пришельцы! — рассказывала Сью. — Никому ни войти, ни выйти, а вдобавок все телефоны отключились! Честное слово, когда эта штука плюхнулась на автодвор к Кейду, весь квартал приподняло, а я так вовсе упала — представляете, как шарахнуло!»

Сью хихикнула — знаменитый смешок, который когда-то сделал ее, тогда еще девчонку с тонкой талией, главную мажоретку Средней школы имени Престона, любимицей публики — и суетливо умчалась за холодными гамбургерами для Тайлера и Бесс.

— Тай? На-ка, — Бесс вышла на крыльцо и протянула мужу стакан чая со льдом. Чай она заварила утром — и слава Богу: теперь из кранов не вытекало ни капли воды. — Последний лед. — Льдинки походили на маленькие полумесяцы — из-за гнетущей жары содержимое морозильника быстро таяло.

— Спасибо, золотко. — Он погладил холодным стеклом потное лицо, отхлебнул и вернул стакан жене, усевшейся на верхнюю ступеньку рядом с ней. По тому, как жадно Бесс пила, ясно было, что ее мучит сильная жажда. Далеко в пустыне завыли койоты. Тайлер следил за дорогой.

Они решили: когда пришельцы явятся, они умрут здесь, защищая свой дом. До самого захода солнца повсюду бродили люди из ВВС, они собирали маленькие кусочки сине-зеленого металла и укладывали их в странные пакеты, которые складывались гармошкой. Куда же военные делись теперь?

Днем Тайлер и Бесс ехали в своем пикапе на запад по Кобре-роуд. Одометр отсчитал чуть меньше полумили, и они оказались там, где в землю, преграждая дорогу, уходила фиолетовая решетка. Асфальт Кобре-роуд еще пузырился вокруг сияющих прутьев. Тайлер бросил в решетку горсть песка, и назад отскочили зернышки расплавленного стекла.

— Да, — протянул Тайлер, укладывая винтовку на колени, — вот уж не думал, что придет время, когда отсюда не будет видно звезд. По-моему, прогресс нас настиг, а?

Бесс открыла рот, чтобы ответить, но слова не шли с языка. Она немало пожила на свете, была далека от сантиментов и уже забыла, когда плакала в последний раз, но теперь в глазах у нее стояли слезы и перехватывало горло. Тайлер приобнял жену.

— А вообще-то, приятный свет, — сказал он. — Если любишь лиловое.

— Ненавижу, — удалось выговорить миссис Лукас.

— Мне он тоже не шибко по душе.

Тайлер говорил тихо, обдумывая про себя трудные вопросы. Он не знал, как или когда явятся пришельцы, но уступать, не задав им сперва перцу, не хотел. Он собирался продырявить стольких, скольких сумеет, и пасть в бою, как Дэйви Крокетт при Аламо. Однако самым скверным из терзавших его вопросов был: сохранить пулю для Бесс или нет?

Он размышлял над этим, вглядываясь в дорогу, и вдруг услышал пронзительный женский крик.

Он посмотрел на Бесс. Их взгляды на мгновение встретились. Крик повторился.

Они одновременно поняли, что это. Кричала не женщина — визжал привязанный в сарае за домом Душистый Горошек.

— Неси фонарик! Скорей! — велел Тайлер жене и, когда Бесс побежала в дом, ринулся с крыльца за угол. Сарай находился примерно в тридцати ярдах от дома, за кактусовым садиком Бесс. Он услышал, что Душистый Горошек лихорадочно лягает стенки стойла, и сжимавшие винтовку руки вспотели. На лошадь кто-то напал.

Рывком отодвинув брус засова, Тайлер распахнул дверь. Внутри было темно, хоть глаз выколи. Крупный паломино кричал. Еще немного, и он разнес бы дощатые перегородки. Тайлер крикнул:

— Эгей, Душистый Горошек! Успокойся, мальчик!

Но лошадь словно взбесилась.

Тайлер подумал, что в стойло забрался щитомордник или скорпион, — но внезапно раздался треск, и пол сарая затрясся.

Душистый Горошек всхрапнул, словно получил пинок в живот, и в панике забился. Пронзительное ржание жеребца сливалось с треском досок. Тайлер оглянулся. Прокалывая стену тьмы лучом фонарика, к ним бежала Бесс. Она отдала фонарик мужу. Тайлер посветил в стойло.

Вокруг паломино, по брюхо утонувшего в песке, летели в воздух обломки половиц. Душистый Горошек сопротивлялся — глаза от ужаса налились кровью, из храпящих ноздрей летела пена. Задние ноги коня уже исчезли в дыре, передние били копытами по воздуху. По телу пробегала мелкая дрожь паломино пытался вырваться от того, что затягивало его под пол сарая.

Тайлер ахнул и утратил способность здраво мыслить: оглашая сарай пронзительным визгом, конь ушел под землю еще на пару футов.

— Веревку! — крикнула Бесс и потянулась к висевшему у двери аркану. Расширив петлю, она раскрутила веревку и попробовала набросить на голову Душистому Горошку. Бесс промахнулась на шесть дюймов. Тут что-то дернуло коня вниз, и, взметнув тучу песка, паломино погрузился в землю по плечи. Бесс быстро смотала аркан для новой попытки.

Во второй раз аркан соскользнул через голову Душистого Горошка на шею. Туго натянувшаяся веревка резала Бесс ладони, оставляя кровавые рубцы. Тайлер бросил винтовку, втиснул фонарик между балками и тоже схватился за веревку. Однако обоих Лукасов сбило с ног и поволокло по занозистому полу. Душистый Горошек исчез в земле по горло.

Тайлер отчаянно пытался подняться. Веревка стянула ему обе руки, плечевые мышцы готовы были лопнуть. Он уперся ногами в пол и стал сопротивляться, так что посинели пальцы, но его все ближе подтаскивало к стойлу. Теперь над полом виднелась только морда Душистого Горошка, да и на нее уже наползал песок.

— Нет! — завопил Тайлер и дернул веревку назад с такой силой, что его ободранные до мяса пальцы превратились в кровавые сосиски. Вокруг крутился песчаный смерч. Последний слабый трепет — и Душистый Горошек исчез.

Но веревку продолжали с чудовищной силой тащить вниз. Бесс ухватила мужа за пояс, и они опять повалились на пол.

— Отпускай! — пронзительно крикнула Бесс, и Тайлер разжал окровавленные пальцы, но аркан спутал ему руки.

Сама Бесс мертвой хваткой держала веревку. Тайлер старался освободиться, но натяжение ослабло, лишь когда их почти утянуло под загородку стойла Душистого Горошка.

Тайлер лежал на животе и беззвучно плакал от боли. Негромко постанывая, Бесс перекатилась на бок.

Тайлер сел, заставил себя взяться за веревку и начал вытаскивать ее из глубин.

— Бесс, принеси фонарь, — велел он, и жена молча пошла за фонарем.

Фут за футом веревка поднималась. Вернулась Бесс с фонариком. Лампочка горела тускло — требовалась новая батарейка. Бесс осветила пустое стойло, и, продолжая выбирать веревку, они зашли туда. Веревка была влажной и блестела. Происходящее казалось Тайлеру сном, такого просто не могло быть — через минуту он проснется от крика Бесс: «Завтрак на столе!» Он опустился на колени возле взломанных половиц и смотрел, как веревка выскальзывает из песка.

Показался конец веревки. Тайлер взял его. Поднес к свету. С оборванных волокон сочилась густая серая слизь.

— Похоже, ее… перепилили, — выговорил он.

В песке вдруг возник водоворот, и оттуда, как чертик из табакерки, кто-то выскочил — да так быстро, чтоТайлер не успел отреагировать.

Раскрылась пасть. Синеватое серебро иголок с хрустом сомкнулось у Тайлера на горле. Плоская, как у рептилии, голова злобно металась из стороны в сторону, разрывая зубами-иглами ткани и сосуды. Рот Тайлера наполнился кровью. Он понял, что веревку не перепилили — ее перегрызли.

Больше он ничего не подумал: тварь, свирепо сдавив ему шею, сломала ее и продолжала выворачивать и дергать. Мало-помалу голова Тайлера с выкаченными незрячими глазами начала с хрустом отделяться от позвоночника.

Бесс завизжала и, выронив фонарик, зажала рот руками. Она разглядела чудовище — это была большая собака, доберман, порожденный воображением душевнобольного. Вместо шерсти шкуру пса внахлест покрывали кожистые чешуи, а под ними вздувались и шевелились узлы мышц.

Янтарные глаза чудовища нашли Бесс. Тварь в последний раз яростно встряхнула Тайлера за шею и невероятно широко разинула пасть, словно у нее не было суставов, как у змеи. И отшвырнула мертвеца в сторону.

Бесс попятилась, споткнулась и с размаху села на копчик. Монстр вскарабкался на перегородку стойла Душистого Горошка, тяжело плюхнулся на пол и пошел на нее. С морды, оставляя дорожку, капала кровь Тайлера.

Под ногами у Бесс лежал винчестер — о него-то она и споткнулась. Вскинув винтовку, она принялась стрелять в надвигавшуюся на нее фигуру. Первая пуля прошила череп, вторая вошла в плечо, третья ударила в ребра. А потом чудовище накинулось на нее. Усаженные иголками челюсти вгрызлись в лицо.

Бесс не сдавалась. Она судорожно жала на курок винчестера, посылая пули в стены. Кулаком свободной руки она колотила по чешуйчатому загривку. Миссис Лукас, уроженка Техаса, была крепким орешком.

Исход борьбы решился в следующие пять секунд. Череп Бесс лопнул, как глиняный кувшин, и ряды зубов-иголок вонзились в мозг.

По сену потекла кровь. Выпустив изуродованное до неузнаваемости тело, монстр принялся металлическими зубами и когтями раздирать на части фонарик. Воцарилась тьма. Чудовище припало брюхом к полу и алчно прислушалось: нет ли поблизости других человеков. Человеков не было. Тварь тихо заворчала — возможно, разочарованная, — снова забралась в стойло Душистого Горошка и принялась закапываться в песок на том месте, где исчезла лошадь. Передние и задние лапы чудовища двигались быстро и слаженно. Через мгновение оно зарылось в землю, и песок с шелестом засыпал его.

44. МЫСЛЕННЫМ ОКОМ

— Не бойтесь, — сказала Дифин. — Отключите приборы внешнего наблюдения.

— А? — переспросил Том.

— Закройте глаза.

Он закрыл. И тут же снова открыл.

— Будет… больно?

— Только мне, ведь я вновь увижу родину.

— Что ты собираешься делать? — У Джесси была крепкая рука, готовая в любую секунду вырваться.

— Взять вас в путешествие с помощью мысленного ока. Ответить на ваши вопросы по поводу того, почему меня называют преступницей. Это невозможно объяснить. Это надо испытать, пережить.

— Ух ты! — Отрава шагнула вперед, на золотых блестках «могаука» искрился свет. — А мне… это… можно с вами?

— Извини, нет, — сказала Дифин. — Места хватит только двоим. — Она заметила тоскливое выражение в глазах Отравы и смягчилась. — Может быть, в другой раз. Закройте глаза, — повторила она Тому и Джесси, и они послушались. Коди с сильно бьющимся сердцем подошел поближе, но догадаться, что же сейчас произойдет, не было никакой возможности.

Дифин закрыла глаза. Она ждала, чтобы энергетические ячейки памяти начали заряжаться, подобно сложным батареям.

Джесси испугалась, что температура у Стиви поднимется слишком высоко и жар повредит мозгу и органам дочки. Но Дифин уверяла, что Стиви в безопасности, и ей пришлось поверить в это, чтобы не сойти с ума. И все-таки ладошка, которую держала Джесси, делалась все горячее — выносить такой жар без ущерба для себя тело Стиви могло всего несколько минут.

Том сказал:

— Мне кажется, будто мы готовимся играть в прят… ч е р т! — Он дернулся — вдоль спины у него пробежало что-то вроде молнии — и открыл глаза. Однако свет вызвал жестокое потрясение: в нем присутствовал некий желто-зеленый оттенок. Том снова опустил веки.

— Том, что это? — спросила Джесси. Речь жены показалась ему медленной, невнятной, словно голос доносился из-под воды, и Том подумал: «Вот уже и крыша поехала».

— Тише, — прошептала Дифин голосом, в котором звучали отголоски ветряных курантов.

Не открывая глаз, Джесси ждала… чего? Она сама не знала. Рука, за которую она держалась, опаляла жаром, но вверх, к плечу, бежали холодные токи. В теле Стиви, проникая в Джесси посредством телесного контакта, рождалась и крепла электрическая сила.

Холодная размеренная пульсация завладела и всем существом Тома. Его охватила дрожь. Он подумал, что больше не чувствует под ногами пола — он словно бы плыл, медленно поворачиваясь всем телом то вправо, то влево, удерживаемый лишь рукой Дифин.

— Что происхо… — Он замолчал: резкость собственного голоса, его чужое звучание привели его в ужас.

Джесси услышала хриплое ворчание, слабое подобие человеческой речи. Ее от маковки до пят пронизал холод, словно в мучительно жаркий июльский день потянуло сквозняком из «Ледяного дома». Следом нахлынуло новое ощущение: ощущение стремительного движения. Она подумала, что если бы ей удалось заставить свои веки подняться, то она сумела бы увидеть и атомы материала стены, мелькающие, как «снег» на экране телевизора, и собственное тело, перемещающееся до того быстро, что, приметив просвет между движущимися частицами, оно успевает проскользнуть туда. Но Джесси не испугалась, а развеселилась. Вот, подумала она, каково, должно быть, нырять ночью в небе, свободно падать сквозь тьму… правда, ни верха, ни низа здесь не было — сплошное «вне», за пределами всего, что Джесси знала о жизни.

Слева от нее, справа, вверху, внизу что-то засверкало. Смазанные точки и гроздья огоньков, проносящиеся мимо с невероятной скоростью. Но глаза Джесси по-прежнему были закрыты — или, по крайней мере, так ей казалось. «Звезды, — поняла она. — Господи… да я в самом центре Вселенной!»

Том тоже увидел звезды. По небесам катились колеса созвездий; свет далеких солнц озарял окольцованные миры; крыльями гигантского ската колыхались газовые облака.

А потом они чуть не налетели на жемчужно-белую планету в окружении шести белых лун, которые с безупречной точностью пересекали орбиты друг друга. Планета выросла перед ними — ее поверхность заслоняли облачные крепости, внутри их в безмолвном неистовстве волчками вертелись бури.

«Слишком быстро! — подумала Джесси, когда облака помчались им навстречу. — Слишком быстро! Мы сейчас…»

Проколов облака, они попали в кружение смерчей и стали снижаться. В нос Джесси ударил запах аммиака. Их снова объял потрясающий холод, от которого захватило дух, а после — полная тьма. По-прежнему стремительно, они спускались под уклон. На Тома и Джесси пахнуло теплом, прогнавшим холод. Тьма поредела, стала темно-синей и медленно посветлела до насыщенной прозелени. В лицо Тому толкнулась шелковистая жидкость, и его охватила клаустрофобия. «Мы утонем!» — подумал он и попытался выдернуть руку из руки Дифин, но та крепче сжала его пальцы, не давая высвободиться. Тому захотелось забиться, вырваться, добраться до поверхности, но он сообразил, что преспокойно продолжает дышать. «На самом деле мы не в инопланетном океане, — твердил он себе, пока они продолжали снижаться. Это сон… мы по-прежнему в общежитии у себя в Инферно…»

В поисках ободрения Том с усилием выкрутил шею, чтобы посмотреть на Дифин.

Рука, за которую он держался, больше не была рукой маленькой девочки.

Рука была призрачно-серой, прозрачной, как туман, с двумя тонкими и коротким уплощенным большим пальцем. Эта небольшая, с виду хрупкая, как бы сделанная из дутого стекла конечность соединялась со стеблем длиной четыре или пять футов. Стебель этот вел к Дифин в ее истинном облике.

Рядом с Томом в подвижном, струящемся аквамарине парило торпедообразное тело, вероятно, около восьми футов длиной, полное радужного блеска, точно плененная звезда. Вокруг, повинуясь движению жидкости, плавали и другие стебли — крепкие, похожие на щупальца руки, каждая с трехпалой ладошкой. Тело заканчивалось толстым плоским мышечным веслом, которое без усилий перемещало Дифин, Тома и Джесси вперед. От выступа, чересчур короткого, чтобы быть хвостом, тянулась серебряная нить. Она связывала тело с маленькой черной сферой.

В прозрачном теле Дифин искрило электричество. Видневшиеся внутри органы удерживались на местах простыми структурами из серых хрящей. Взглянув туда, где должна была находиться голова Дифин, Том увидел закругленный нарост с серповидным ртом и похожим на стержень отростком примерно два фута длиной. Ему удалось увидеть один глаз: желтый шар величиной с бейсбольный мяч, вертикальный зеленый зрачок. Глаз скосили в его сторону. Он светился покоем, томной силой. Дифин кивнула, и Том резко вдохнул. Вместо жидкости легкие заполнил воздух. Его руку сжали призрачные наэлектризованные пальцы. Вторая ладошка всплыла вверх и коснулась плеча Тома: «успокойся».

Дифин уводила их все глубже. Вокруг скользили теплые течения, а свет становился все ярче, словно солнце этой планеты лежало в ее центре.

Из глубин, мерцая, точно подвижные неоновые вывески, поднимались соплеменники Дифин. Джесси отпрянула, почувствовала, как крепко держат пальцы Дифин, открыла глаза и увидела ее так, как чуть раньше увидел Том. Первым побуждением Джесси было вырваться от веретенообразной руки, но она подавила его. Конечно, Дифин представляла совершенно иную форму жизни, чего еще можно было ожидать? Дифин была создана для океанического мира, пусть даже «этот» океан состоял из аммиака и азота.

Местные обитатели продвигались наверх, радостно выписывая спирали и оставляя фосфоресцирующие следы. На концах волокон колыхались споры. Земляне словно не существовали для них, но Том и Джесси понимали, что это — воспоминания Дифин, картины, которые видит ее внутреннее око, и они здесь только гости, чужеродные тени будущего. Сотни переливчатых созданий образовали вокруг Дифин плывущий строй, их движения были четкими и точными, как у проносящихся в непотревоженном воздухе птиц, и Джесси поняла: должно быть, Дифин здесь что-то вроде вождя, раз заслужила такой эскорт.

Теперь профильтрованные через мысленное око Дифин впечатления от ее родной планеты поступали к Джесси и Тому быстрой вереницей: мерцающие очертания гор, не уступавших по высоте Эвересту; громадные сады с ухоженными рядами растений сродни водорослям; трескучие вспышки неистового белого сияния в расселинах, которые позволяли мельком заглянуть в неисчерпаемый источник энергии, лежавший в самом сердце планеты. За горами встали похожие на сложные морские раковины покатые, закругленные, ребристые башни большого города, а над его стенами в струях течений двигались сотни соплеменников Дифин.

Прыжок во времени — а может, это память Дифин перескочила с одного на другое. Под ними, в долине, на много миль протянулась пропасть белого огня, выстреливавшего вверх тонкие электрические язычки. Изменились и приливы: нежность исчезла, они вихрились с неугомонной энергией. Не отпуская Тома и Джесси, Дифин закувыркалась. Пониже того, что, вероятно, было горлом, затрепетали ряды небольших, похожих на жабры клапанов, исторгавших звенящие звуки, которым невозможно было сопротивляться.

Откликнувшись на звон, явились, преодолевая течения, сородичи Дифин. Они тоже закувыркались, на животах выступили круглые розовые соски. Из пропасти в долине, привлеченные песнью Дифин, поднялись и другие существа — эти создания имели форму дисков, края которых сверкали ослепительно-синими вспышками, а середина была сгустком пульсирующего огня. Дифин не умолкала, и диски начали подсоединяться к розовым подбрюшным соскам. Брызнула темная, радужно мерцавшая жидкость. Создания-колеса плясали, поднимаясь и опускаясь в вихрящихся потоках. Трое прицепились к соскам на брюхе Дифин, содрогнулись и умчались прочь, подобно осенним листьям. Это был массовый обряд спаривания, поняла Джесси, балет жизни и смерти.

Еще один прыжок во времени. Сверху что-то приближалось. Что-то чужое и страшно холодное.

Появившись из моря в треске коротких замыканий, оно выбросило черный гарпун и быстро помчалось вниз, в огненную долину. За первым появились другие. От новоприбывших к поверхности тянулись змеи длинных прозрачных шлангов. Заскрежетали механизмы, зашипели насосы, и по шлангам потащило сотни живых дисков, обитавших в сердце планеты Дифин.

Спустились новые темные копья, новые жадные шланги. Жестокая жатва продолжалась — дающие семя создания, которые были старше самого времени и составляли важную и неотъемлемую часть энергетического источника планеты, откачивали наверх. Когда бурные течения вновь воззвали к Дифин и она запела, дающие семя сумели оплодотворить меньше половины племени. Их собирали быстрее, чем неведомые планетарные процессы созидания могли восполнить нехватку.

Внутренний глаз Дифин передал первое шевеление страха и пришедшее с ним осознание того, что равновесие нарушено. А вот и несомненные признаки кризиса: огни в центре планеты потускнели, великий механизм, дающий свет и тепло, замер, словно утомившись производить все новых доноров семени взамен пропавших. Том и Джесси увидели миссию мира — четверо соплеменников Дифин пустились в долгий путь к поверхности, чтобы связаться с чужаками и объяснить, отчего сбор следует прекратить. Время шло, а они не возвращались.

Пришла смерть. Дифин с новорожденным детенышем плыла среди леса шлангов. Знание математики, которую она применяла для возведения городов, позволяло ей вычислить, сколько доноров семени остается после откачивания одним шлангом, но знать такую статистику она не хотела. Сады, город, племя — все приговорили к смерти равнодушные палачи. Детеныш простодушно плавал между шлангами, не понимая страшной реальности. При виде такой слепой наивности в разгар бойни внутри у Дифин что-то сломалось, заставив ее страдальчески забиться и заскулить. Агрессия была злом, похороненным в древних преданиях о войне, из-за которой у племени помимо прочих естественных средств защиты развились сфероносные волокна, но в душе Дифин разверзлась огненная пропасть, и неистовые, неукротимые приливы воззвали к ней. Ее вопль превратился в песнь ярости, в настойчивое гудение набата — а потом она кинулась вперед и вцепилась в ближайший шланг. Он оказался слишком крепким и не порвался, но это лишь разожгло ее ярость. Серповидная щель рта раскрылась, плоские зубы вегетарианки сомкнулись на шланге и впились в него. Дифин объял стыд, страдание, но песня ярости придавала ей сил. Шланг разорвался, оттуда хлынули доноры семени; они закружились вокруг Дифин и поплыли вниз, в долину. Следующий шланг дался легче, третий — еще легче. Из разрывов хлынул ураган несущих семя.

И сквозь этот ураган Дифин разглядела двоих сородичей: они реяли над ней, со смесью ужаса и нового осознания цели наблюдая за происходящим. Они медлили, готовые совершить святотатство. Когда песня Дифин набрала силу, они двинулись вперед и последовали ее примеру.

От города приплыло темное облако. Несомые мысленным оком Том и Джесси увидели его так же, как видела Дифин: тысячи откликнувшихся на почти забытую песню сородичей. При виде насилия многие остановились, не в состоянии отдаться агрессии, но множество других с бешенством набросилось на шланги. Смена времен: новые машины, новые шланги тянутся с поверхности, их стало больше, они вонзаются в сердце планеты, однако песня Дифин ведет рои ее сородичей — вихрь кровоточащей, пронзительной, как крик, ярости.

Наконец на поле брани воцарилась тишина. Течение колыхало порванные шланги.

Но затишье оказалось кратким: кошмар только начинался. Мысленное око моргнуло — и Тома с Джесси до костей проняла дрожь. С темной поверхности спустились четыре вращающихся металлических сферы. Они рыскали над городом, нанося по нему акустические удары, подобные усиленным в миллион раз земным раскатам грома. Под натиском ударных волн стены и башни дрожали и трескались, город сминался; среди обломков, крутясь, носились тела убитых и раненых. Детеныша Дифин оторвало от нее. Она потянулась за ним, упустила и увидела: детеныш, повинуясь инстинкту, в мерцании сжимающихся органов и плоти прячется в жизнеспору. Спора уплыла прочь, смешавшись с сотнями иных, теснившихся в свирепых волнах приливов. Из мрака навстречу Дифин вылетел кусок зубчатой стены. Раздался треск энергетического разряда, ее тело и внутренности судорожно сжались, кожа задымилась, органы собрались в небольшой шарик, брызжущий электрическими искрами, а в следующее мгновение не осталось ничего, кроме черной сферы, которая ударилась в обломок стены и рикошетом отлетела в сторону.

Бестелесных Дифин, Тома и Джесси, плывущих в бронированной оболочке, подхватило течение, окутала тьма. Последовал быстрый подъем, словно их увлек наверх земной смерч. Впереди что-то блестело: синяя паутина, сеть, полная попавших в нее обитателей верхних слоев — похожих на фосфоресцирующие морские звезды созданий, плоских, судорожно дышащих мембран и водяных с золотыми фонариками глаз. Сфера угодила в сеть и запуталась в ней. Они повисли среди других беспомощных жизней. Наверху глухо застучали какие-то механизмы. Сеть потянули наверх. Сфера пробила поверхность, точно это был лист черного стекла. Между океаном и низкими белыми облаками раскорячилась зловредная поросль паукообразных конструкций. С них за поднимающейся сетью следили невиданные жуткие твари. Одна из них когтем подцепила спору.

Мысленное око Дифин зажмурилось от страха. Память была не властна удержать ее — и она бежала.

Мимо Джесси и Тома понеслись звезды — покинув мир Дифин, они пустились в космическое путешествие. Каждый мимоходом ловил галлюцинаторные картины: передвигающиеся быстрым шагом массивные создания, чьи голоса звучали как трубы Судного дня; щетинящиеся оружием космические агрегаты; гаргантюанская пирамида с крапчатой желтой шкурой и два алых солнца, выжигающие агонизирующий ландшафт; плавучая клетка и янтарные иглы, проколовшие зрачки Дифин.

Она застонала и разжала руки.

Том и Джесси ощутили внезапное резкое торможение, будто в скоростном лифте, с визгом несущемся на дно шахты глубиной в милю. Казалось, внутри все сжимается, кости гнутся под железным грузом гравитации. А потом остановка: шелест вместо сокрушительного треска.

Том открыл глаза. Перед ним стояли три чудища с костистыми конечностями и нелепыми мясистыми головами. Одно раскрыло полость, набитую тупыми шишечками, и прорычало:

— Фы-прядке, мстыр Хэмынд?

Услышав это утробное ворчание, Джесси тоже открыла глаза. Ее тело поддерживали шаткие стебли; свет был резкий, слепящий, враждебный. Она чуть не упала, а когда вскрикнула, звук отозвался в голове кинжальной болью. Один из чужих, существо с ужасным угловатым лицом под шапкой скрученных кольцами бледных побегов (к расположенному сбоку головы непонятному клапану был подвешен диковинный тотем), двинулся вперед и трясущимися руками подхватил ее.

Ошеломленная Джесси моргнула. Но лицо существа уже менялось, делалось менее безобразным и нелепым. Черты — волосы, уши, руки — снова стали знакомыми, и наконец она узнала Коди Локетта. Джесси захлестнуло облегчение, и ноги у нее подкосились.

— Поймал, — сказал Коди. На этот раз она сумела понять слова.

Том, шатаясь, прижимал ладони к глазам.

— Вы в порядке, мистер Хэммонд? — снова спросил Танк.

Голова у Тома болела так, словно была сильно повреждена изнутри. Ему удалось кивнуть.

— Если хотите проблеваться, лучше высуньтесь в окно, — посоветовал парнишка.

Том опустил руки. Щурясь на свет, он посмотрел на тройку Отщепенцев: лица ребят опять стали человеческими — или, в случае Танка, почти человеческими.

— Не бойся, я не упаду! — сказала Джесси и, когда Коди отпустил ее, без сил опустилась на колени. Она не знала, полностью ли вернулось из пустоты ее «я» — может быть, какая-то его часть осталась там навсегда? Все в порядке. Только оставьте меня на минуточку в покое. — Она взглянула в лицо стоявшей рядом с ней дочурки.

По щекам Джесси потоком хлынули слезы: глаза переживали пытку.

— Теперь вы знаете, кто я и что я, — сказала Дифин.

Том поднес к глазам левое запястье. Расшифровать цифры удалось не сразу, словно он видел подобные символы впервые. Часы показывали два девятнадцать. «Путешествие» длилось меньше трех минут.

— Вид у вас обоих — краше в гроб кладут! — заметила Отрава. — Что случилось?

— Нас просветили. — Джесси попыталась подняться, но еще не была к этому готова. — А вещество? — спросила она Дифин. — Это репродуктивная жидкость, да?

— Да. — Дифин смотрела бесстрастно, по левой щеке ползла вниз последняя слеза. — То, что Дом Кулаков называет «ядом», — вещество, дающее жизнь моему племени.

Джесси вспомнила, как во время обряда спаривания брызгала темная жидкость. Жидкость, в мире Дифин жизненно необходимая для процесса воспроизведения себе подобных, была для Дома Кулаков оружием разрушения.

— Я должна добраться домой, — твердо сказала Дифин. — Я не знаю, сколько нас еще уцелело. Я не знаю, жив ли мой ребенок. Но я возглавила их. Без меня они не станут бороться. Они снова соскользнут в грезы о мире. — Дифин глубоко вздохнула и на несколько секунд позволила себе вновь ощутить ласку приливов. — Сон слишком затянулся, — сказала она, — но это был чудесный сон.

— Даже если бы ты сумела добраться домой, как бы ты боролась с ними? Все время приходили бы новые, разве не так?

— Да, но от их планеты до нашей далеко. Мы могли бы уничтожать все, что сумеем, и помешать им построить постоянную базу. Их казна не бездонна — они все тратят на оружие. Значит, должен существовать предел, который им не превысить.

— Ты выдаешь желаемое за действительное, — сказал Том.

— Да, верно и будет верно — если только я не вернусь на родину, чтобы действовать. Мы знаем свою планету. Они — нет. Мы можем нанести удар и скрыться там, где им нас не достать. — В глазах Дифин снова блеснула сталь. — Дом Кулаков изучал меня, чтобы выяснить, почему мой организм сопротивляется «яду». Мне уже случалось убегать с Седьмой Цитадели. На этот раз меня убьют. Я не могу сдаться Кусаке — пока не могу. Понимаете?

— Мы-то понимаем. А вот полковник Роудс может не понять. — Снова взгляд на часы. — Джесси, сейчас он будет ждать нас в «Клейме».

— Послушайте, я в это дело въезжаю мало, — сказал Коди, — но в одно верю железно: если мы дадим Кусаке забрать Дифин и свалить отсюда, этим дело не кончится. Она же сказала: он пришлет к нам этих гадов из Дома Кулаков. Вот тогда-то Инферно и потонет в дерьме! И в е с ь м и р вместе с ним!

— Может, и так, но нам все равно придется дать знать Роудсу, что мы нашли ее.

— Том прав, — согласилась Джесси. Она встала. Голова по-прежнему кружилась, Джесси повело, и ей пришлось прислониться к стене. — Мы сходим за полковником и приведем его сюда, — обратилась она к Дифин. — Он поможет нам сообразить, что делать.

— Вам обоим лучше остаться тут, с ней, — Коди выудил из кармана ключи от «хонды». — Я сгоняю в «Клеймо» и привезу его.

— Ага, а я пойду поищу предков, — сказал Танк. Его раскрашенный камуфляжными пятнами пикап с разбитой фарой и помятым после бурного появления в зале игровых автоматов радиатором стоял на стоянке. — Как вышел из больницы, так еще их не видал.

— Вы сидите тут, никуда не уходите, — сказал Коди Тому и Джесси. Он вышел из комнаты, за ним — Танк. За Танком двинулась к двери и Отрава. Она остановилась, восхищенно взглянула на Дифин и изрекла: — ДУРДОМ!

Затем широким шагом догнала Танка, и дверь за ней закрылась.

45. СИЛА ДУХА

Вэнс поставил патрульную машину перед «Клеймом», отлепил пропотевшую рубаху от спинки сиденья и вошел в кафе. Стеклянная стена была разбита вдребезги, но, чтобы дым меньше проникал внутрь, к раме прибили простыню. Керосиновые лампы заливали неверным светом почти пустое заведение — только в дальней кабинке сидели и тихо переговаривались трое немолодых людей. Избегая их пристальных взглядов, Вэнс прошел к стойке. С чашкой, на четверть полной холодным кофе, подошла Сью Маллинэкс, густо — но более-менее удачно — накрашенная и по-прежнему в золотистой форме официантки.

— Последний кофеек, — сказала она, подавая чашку.

Шериф кивнул, залпом проглотил кофе и поднес запястье к ближайшей лампе, проверяя, который час. Двадцать три минуты третьего. Хэммонды опаздывали — и Роудс с Ганнистоном тоже. «Наплевать, — подумал он. — Эту шмакодявку все равно не найти — по крайней мере за то время, что осталось». Из-за дыма на улице не было видно ни зги. Они с Дэнни досконально проверили Боуден- и Аврора-стрит и треть домов на Оукли. Девчонки никто не видел, а в нескольких домах не оказалось полов — только провалы в темноту. Дэнни опять раскис, и Вэнсу пришлось отвезти его в контору. Шериф всегда считал Инферно небольшим городком, но сейчас улицы удлинились, а дома превратились в призрачные дворцы. Найти того, кто не хотел, чтобы его нашли, в таком дыму и пыли было никак невозможно.

— Трудная ночка, — сказала Сью.

— Лучше думать так. Сесил ушел?

— Ага, недавно слинял.

— А ты чего не закроешь да не пойдешь домой? Толку от работы немного, верно?

— Мне больше по душе, когда есть чего делать, — откликнулась она. Лучше торчать здесь, чем сидеть в темноте дома.

— Да уж наверно. — Неяркий свет льстил Сью. Шериф подумал, что, кабы бабенка не штукатурилась так, что хватило бы и на ремонт дома, она была бы очень даже симпатичной. Конечно, Китовая Задница была, что называется, трамбовка, но Вэнсу ли было воротить нос от могучих форм после всех тех вешалок, за которыми он ухлестывал? Допустим, Сью и впрямь была слаба на передок — но, может, на то имелись свои причины? — А чего ты так и не уехала из Инферно? — решился он спросить — просто чтобы не думать о неумолимом ходе времени. — В школе-то ты вроде справлялась дай Бог всякому?

— Не знаю. — Сью пожала пышными плечами. — Наверное, ничего не подвернулось.

— Да кто ж сидит и ж д е т, чтоб что-то подвернулось! Надо искать самой! По-моему, ты вполне могла найти хорошую работу и продвинуться, а может, уже нарожала бы полный дом детишек. — Вэнс перевернул чашку вверх дном и слизнул последнюю горькую каплю.

— Да видишь, не судьба. Все равно, — Сью слабо, печально улыбнулась, — я, верно, была бы не слишком хорошая мамаша.

— Да ты сама еще ребенок! Сколько тебе — двадцать восемь, двадцать девять? — Вэнс увидел, как Сью поморщилась. — Нашлась старуха! Да у тебя еще полно… — голос шерифа дрогнул, но он договорил: — …времени!

Сью не ответила. Вэнс опять поглядел на часы. Прошла еще минута.

— Дэнни по тебе сохнет, — сказал он. — Знаешь ты это, а?

— Мне Дэнни нравится. Не-не, я не про женитьбу. И не про… сами знаете.

Круглые щеки Сью залил румянец.

— Я думал, вы с Дэнни… э… взаправду близкие друзья.

— Да. Именно что друзья. Дэнни — д ж е н т л ь м е н, — промолвила она с достоинством. — Заходит ко мне поболтать. И все. Редко найдешь такого мужчину, чтоб с ним можно было поговорить. Похоже, вашему брату с женщиной трудновато обходиться одними только разговорами, верно?

— Видно, так. — Шериф устыдился того, что посмеялся над ней, и ему пришло в голову, что Дэнни, может быть, мужчина больше, чем он думал.

Сью кивнула и повернула голову ко входу. Вэнс увидел ее глаза; они, казалось, сосредоточились на чем-то очень далеком.

— Может, я и могла бы уехать, — сказала она. — На машинке я печатала лучше всех в классе. Наверное, можно было бы устроиться секретаршей. Но мне не хотелось уезжать. То есть… Инферно — не самое лучшее место на свете, но это мой дом. Поэтому он для меня особенный, неважно, как сильно он сдал. Честное слово, я вспоминаю Инферно добром… например, когда я заканчивала школу, я была капитаном команды болельщиков. И вот как-то раз наши ребята играли с «Сидартаунскими рыцарями». — Глаза Сью засияли от воспоминаний. — В тот вечер шел дождь, лило как из ведра, но мы с девочками не сидели дома. И только Гэри Парди с сорока ярдов погасил мяч, девчонки подняли меня, и я сделала сальто. Как все завопили! Я такого сроду не слышала! Ни до того, ни после. Потом ребята подходили ко мне и говорили, мол, скрутить сальто в такой дождище и не сломать шею — это потрясающе, а еще, что приземлилась я легко, как ангел. — Она моргнула; очарование разом разрушилось. — Да, — сказала Сью, — здесь я не пустое место, а там… — Она махнула рукой, подразумевая мир за пределами Инферно. — Там я буду никто. — Ее глаза нашли глаза шерифа и заглянули в самую их глубину. — Это мой дом. И ваш. Надо бороться, чтобы его сохранить.

Во рту Вэнса держался привкус пепла.

— Будем бороться, — сказал он, но слова прозвучали неискренне.

Занавешенное простыней окно осветили фары. Рядом с машиной Вэнса кто-то притормозил. Фары погасли, к дверям приблизилась одинокая фигура. Вэнс понял, что это не Роудс и не Ганнистон. Те ушли пешком. В кафе вплыла Селеста Престон, да так, будто владела каждой трещинкой на кафеле. Она села у дальнего конца стойки и сказала:

— Пиво и яйцо.

— Да, мэм. — Сью вынула из охладителя банку тепловатого «Лоун стар» и направилась к холодильнику за яйцом.

Селеста окинула взглядом стойку и кивнула Вэнсу.

— Что, полуночничаем? Давно пора на боковую.

— Да вот, припозднился. — Вэнс слишком устал для обмена колкостями. Все равно, я вряд ли спал бы хорошо.

— Аналогично. — Селеста взяла принесенное Сью яйцо, разбила о край стойки, одним махом проглотила желток и сразу же запила его пивом. — Сдала кровь пару часов назад, — объяснила она и тыльной стороной кисти вытерла с губ следы желтка. — Уинт всегда говорил: сырое яйцо с пивом — самый быстрый способ получить витамины.

— И проблеваться тоже, — сказал Вэнс.

Селеста отхлебнула еще пива, а Сью пошла в дальнюю кабинку посмотреть, как там старики.

— Что ж вы не защищаете город, Вэнс? Может, выволочь этого сукина сына из его ракеты и сидеть на нем, пока пощады не запросит?

Вэнс вынул из нагрудного кармана пачку «Кэмел» и закурил, размышляя над вопросом. Он выпустил дым через нос, посмотрел на Селесту и сказал:

— А может, тебе пойти в задницу?

Она уперлась в него похожими на холодные кремни глазами, не донеся банку до губ, но смолчала.

— Видно, ты, сука, большая шишка, раз сидишь тут и указываешь мне, что делать. Думаешь, мне насрать на этот городишко, да? Ладно, может, я где и дал маху — м н о г о г д е — но я всегда хотел как лучше. Даже если и брал деньги у Кейда. Кабы не этот паразит со своими темными делишками, Инферно бы уж не было. — Вэнс чувствовал, что лицо у него набрякло от прихлынувшей крови. Сердце тяжело стучало. — Моя жена ненавидела каждый дюйм в этом городе и сбежала с дальнобойщиком, но я остался. У меня было два сына — она забрала их с собой, и они знают обо мне ровно столько, чтобы поливать меня грязью по телефону — но я не уехал. Изо дня в день я жру пыль, меня хают на двух языках, но я не уезжаю. Я уплатил свой долг этому городу с п о л н а, мадам! — Вэнс ткнул сигаретой в ее сторону. — Так нечего рассиживаться тут в тренировочных штанах, с брильянтами на пальцах, и болтать, будто я не пекусь об Инферно! — А потом шериф сказал то, что всегда понимал, но не осмеливался признать: — Больше у меня ничего нет!

Селеста сидела неподвижно. Она отхлебнула пива, осторожно поставила банку на стойку и подняла руку, показывая кольца.

— Фальшивые, — сказала она. — Настоящие я продала. — На губах заиграла ломкая улыбка. — Наверное, я это заслужила, Эд. Что нужно нашему кладбищу, так это сила духа. Как насчет угостить даму сигареткой? — Она взяла пиво, скользнула по табуреткам и уселась за два места от шерифа.

Эд, подумал он. Селеста в первый раз назвала его по имени. Он подтолкнул к ней пачку и зажигалку, и Селеста поймала их. Прикурив, она с истинным наслаждением затянулась.

— Думаю, если я помру, так не расстроюсь, — сказала она.

— Еще чего — помирать. Выкарабкаемся.

— Эд, ты мне больше нравишься, когда говоришь правду, — она перебросила ему сигареты и зажигалку. — Цена нашим шкурам такая же, как гигиеническому тампону в мужской тюрьме, и ты это знаешь.

На улице заурчал мотор. Из дыма появился Коди Локетт. Он сдвинул «консервы» на лоб.

— Я ищу полковника Роудса, — сказал он шерифу. — Он должен быть здесь.

— Да, я тоже его жду. Он запаздывает примерно на десять минут. Шериф не дал себе труда снова свериться с часами. — Зачем он тебе?

— Девчонка — в форте у Щепов. Знаете, о ком я. О Дифин.

Вэнс едва усидел на месте.

— Она сейчас там?

— Да, с ней мистер Хэммонд и его жена. Так где полковник-то?

— Они с капитаном Ганнистоном пошли через мост, на Окраину. Думаю, они еще там.

— Ладно. Поеду поищу. Если покажутся здесь, передайте им новости. Коди опять надвинул очки на глаза, побежал к «хонде», сел, лягнул стартер и поехал по Селеста-стрит на восток. Вдруг парнишку как ударило: во-первых, он отдал приказ шерифу, и тот подчинился, а во-вторых, там сидела сама Селеста Престон. Он повернул на мост и прибавил газу. В грязном воздухе задушенно ревел мотор.

Коди был уже на середине моста, и тут дымку прокололи две фары. С Окраины, заезжая на разделительную полосу, мчался автомобиль. Коди и водитель одновременно ударили по тормозам. Обе машины, визжа покрышками, вильнули и остановились почти капот в капот. Мотор легковушки застучал и заглох.

Коди увидел, что это серебристый «мерседес» Мэка Кейда. В нем сидели двое. За рулем был крепкий мужчина с коротко подстриженными темными волосами. На лице у него засохла струйка крови.

— Вы полковник Роудс? — спросил Коди, и мужчина кивнул. — Меня послали мистер Хэммонд с женой. Их дочка в общаге. — Он махнул рукой в сторону общежития, но отсюда его огни не были видны. — Это в конце Трэвис-стрит.

— Мы уже знаем. — Роудс снова завел мотор. — Какой-то мальчишка в церкви сказал нам.

Они с Ганнистоном зашли в церковь на Первой улице и спросили у отца Ла-Прадо разрешения обратиться с алтаря к тем, кто пришел в храм в поисках убежища. Вместе с информацией Рик Хурадо передал им ключи от «мерседеса».

— Времени у нас мало, — сказал Роудс, подал машину назад, выровнял ее и помчался прочь.

Коди понял, от кого полковник узнал новость. Сказать ему, где Дифин, мог только Хурадо. Паренек начал разворачивать свой мотоцикл, но сообразил, что до Окраины — от силы тридцать ярдов. От церкви на Первой улице его отделяло пятьдесят или шестьдесят футов. Если Хурадо в церкви, там и его сестра. Коди решил, что при желании может даже зайти внутрь. Неужто Гремучки набросятся на него прямо в церкви? Увидеть потрясенную физиономию Хурадо! Игра стоила свеч. Кроме того, он был не прочь лишний раз взглянуть на Миранду.

Все равно все шло вразнос, и момент казался как нельзя более подходящим для того, чтобы испытать судьбу. Коди завел мотор, взял курс на юг, и через несколько секунд колеса его мотоцикла запрыгали по мостовой Окраины.

46. ТИК-ТАК, УХОДИТ ВРЕМЯ

Сквозь дым, припадая на правую, согнутую в колене ногу, брела какая-то фигура.

— Пошли, Бегун! — позвал этот человек и остановился, поджидая пса. Потом он двинулся дальше, к парадной двери дома Хэммондов на Селеста-стрит. Он постучал в дверь, подождал и постучал снова. — Никого нету! — объяснил он Бегуну. — Пойдем домой или подождем?

Бегун тоже пребывал в нерешительности.

— Она может появиться, — сказал Сержант. — Она тут живет. — Он нажал на ручку двери. Дверь открылась. — Есть кто дома? — крикнул он, но не получил ответа. Бегун обнюхал дверную раму и первым переступил порог. — Не ходи туда! Нас не приглашали! — запротестовал Сержант. Однако у Бегуна были свои соображения, и он бодро забежал в дом.

Решение было принято. Они подождут здесь либо девчушку, либо Хэммондов. Сержант вошел, захлопнул дверь и дохромал до комнаты, где на полу лежало множество книг. Читатель Сержант был не ахти какой, но помнил книжку, которую читала ему мать: что-то про маленькую девочку, которая погналась за кроликом вниз по кроличьей норе. Он ударился больным коленом о стул и тяжело опустился на сиденье.

Бегун забрался к нему на колени. Так они и сидели в темноте.

Примерно в четверти мили от дома Хэммондов Кёрт Локетт заходил в родные двери. Ободранную до мяса левую сторону лица покрывала марлевая повязка, а ленты лейкопластыря удерживали на ободранных ребрах пропитанный йодом тампон. В кузове пикапа Кёрт потерял сознание и очнулся, когда мексиканец уже тащил его в больницу, взвалив на спину, точно мешок с песком. Сестра сделала ему пару обезболивающих уколов и занялась ранами. Все это время он нес какую-то невнятицу о бойне в «Колючей проволоке». Сестра позвала Эрли Мак-Нила, и Кёрт рассказал ему о полицейских машинах и людях из ВВС, которые ждали на шоссе № 67. Пообещав дать полковнику знать, Мак-Нил хотел отправить Кёрта в палату, но Кёрт отказался наотрез. Вонь антисептиков и спирта слишком смахивала на резкий запах «Кентакки джент»; она напомнила ему о заблестевших в свете ламп мозгах Мак-Катчинса, и его замутило.

Он уже заметил, что мотоцикла Коди возле дома нет. Видно, смекнул Кёрт, мальчуган в общежитии. Он никогда не боялся темноты, но пройти через первую комнату, когда образ обугленного черного существа, хлещущего хвостом, так и впивался в мозг, оказалось непросто. Однако Кёрт все-таки пересек кухню и порылся в ящике, отыскивая спички и свечу. Найдя один-единственный короткий огарок и коробок спичек, он зажег свечку. Пламя разгорелось, и он увидел на коробке эмблему «Колючей проволоки».

Он заметил свидетельство того, что Коди был здесь: на кухонном столе стояла на блюдце свеча. Кёрт раскрыл холодильник, вынул бутылку виноградного сока, в которой оставалось всего несколько глотков, и осушил ее. Во рту все еще держался медный привкус крови, а две прогалины на десне на месте зубов дергало в такт сердцебиению.

Он зажег прилепленную к блюдцу свечу и забрал ее с собой в спальню. Его лучшая рубаха — красная ковбойка — валялась на полу. Осторожно поводя плечами, Кёрт натянул ее и уселся на кровать. Было адски жарко, по лицу катился пот.

Заметив, что стоявшая на ночном столике маленькая фотография Сокровища перевернулась, он поднял ее и уперся взглядом в освещенное желтым неярким светом лицо. «Сколько времени прошло, — подумал он. Пропасть».

Кровать манила. Она хотела, чтобы Кёрт забрался во влажные простыни, свернулся клубком, прижимая портрет Сокровища к груди, и уснул. Ведь сон от смерти отделял всего шаг. Кёрт понял: этого-то он и ждал. Сокровище была там, в недоступном для него краю. Золотоволосая, с солнечной улыбкой, она всегда останется молодой — у него же каждый новый день будет отнимать еще толику сил и здоровья.

Но в свете свечи он разглядел на фотографии то, чего раньше не замечал: в лице Сокровища проступали черты Коди. Да, густые кудри были такими же, как у Коди, но было и другое — резко очерченный подбородок, брови вразлет, угловатое лицо. И глаза: даже когда Сокровище улыбалась, в них таилась сталь, в точности как у сына. «Больно уж сильная была Сокровище, чтобы ладить со мной, — подумал Коди. — Страсть какая сильная».

Коди был в Сокровище. На этом самом фото. Он все время был там, только раньше Кёрт этого не замечал.

А Сокровище жила в Коди. Мысль эта была ясной, как пробившийся сквозь грозовые тучи сноп солнечного света, и тьма в голове у Кёрта начала рассеиваться.

Он зажал рот рукой, оглушенный, словно только что схлопотал по зубам. Сокровище жила в Коди. Она оставила ему частицу себя, а он отшвырнул дар, как засопленную тряпку.

— О Боже, — прошептал он. — О Боже мой. — Он взглянул на расколотую вешалку на стене, и наружу запросился стон.

Нужно найти Коди. Нужно заставить мальчика понять, что его отец был слеп и болен душой. Всего этим не поправить, много грязной воды утекло но когда-то надо начинать, правда? Кёрт осторожно вынул фотографию Сокровища из рамки — он хотел, чтобы Коди увидел в ней себя, — бережно сложил и спрятал в задний карман.

Обретя цель, он простучал башмаками по покоробленным доскам. С треском захлопнув за собой дверь-ширму, Кёрт вышел на Сомбра-стрит и повернул к северу, туда, где она вливалась в Трэвис-стрит.

В больнице Рэй Хэммонд натянул одежду — залитую кровью рубаху и прочее, — и вышел из палаты. Очки он потерял, так что перед глазами у него все расплывалось, но Рэй видел достаточно хорошо, чтобы идти, не натыкаясь на стены. Он добрался почти до сестринского поста, и тут из двери справа от него появилась сиделка (кажется, миссис Боннер, подумал Рэй) и сказала:

— И куда же это вы, молодой человек?

— Домой. — Распухший язык все еще казался непомерно большим, а открывать и закрывать рот было больно.

— Только с разрешения доктора Мак-Нила.

В голосе звучала та же непререкаемость, что и у Косоглазки Джеппардо.

— Я сам себе разрешил. Я не могу уснуть и не собираюсь лежать и глазеть на потолок.

— Ну-ка, — медсестра взяла его за руку. — Идем-ка в палату.

Еще одна пытается убрать меня с дороги, подумал он и внутренне запылал от гнева.

— Я же с к а з а л, я иду домой, — Рэй вырвал руку. — А вот что вам можно хвататься за меня, я не говорил. — Даже без очков парнишка разглядел, как медсестра возмущенно поджала губы. — Пусть я еще не взрослый, но п р а в а у меня есть. Например, право пойти домой, когда вздумается. Спасибо, что залатали, и a д и о с.

Слегка припадая на одну ногу, Рэй прошел мимо медсестры. Он ожидал, что будет схвачен за плечо, но успел сделать три шага, и только тогда услышал, как миссис Боннер начала звать доктора Мак-Нила. Рэй прошел через приемный покой, пожелал миссис Сантос доброй ночи и вышел за дверь. Доктор Мак-Нил за ним не пришел. Рэй подумал, что у дока есть дела поважнее, чем гоняться за ним. Из-за тумана и плохого зрения мальчик видел от силы на десять футов вперед, а вонь стояла такая, точно на улице взорвали с десяток «бомбочек» из кабинета химии, но он упрямо шагал по Селеста-стрит, с хрустом ступая кроссовками по осколкам оконного стекла.

Рэй шел домой, а Коди Локетт тем временем остановил мотоцикл на Окраине, у крыльца католической церкви. Он поднял очки на лоб,не торопясь слезать со вздрагивающего, стреляющего мотором мотоцикла. За витражами церковных окон горели свечи, по цветным стеклам скользили тени — внутри были люди. В любую другую ночь из Коди уже сделали бы отбивную только за то, что он находился здесь, но сегодня правила поменялись. Он выключил двигатель и фару, слез с мотоцикла — и увидел во дворе на другой стороне Первой улицы фигуру. Их разделяло каких-нибудь пятнадцать футов. Коди взялся за примотанную к рулю биту, усаженную гвоздями.

Лица этого человека Коди разглядеть не сумел, но заметил свисавшие ему на плечи сальные завитки черных волос.

— Кроуфилд? — спросил он. И повторил, громче: — Кроуфилд, это ты?

Санни Кроуфилд не шелохнулся. Возможно, он улыбался, а может быть, лишь косо поглядывал на Коди. В пробивавшемся из церкви свете свечей глаза Санни влажно блестели.

— Лучше вали с улицы, мужик! — сказал Коди. Кроуфилд снова не ответил. — Оглох ты, что…

Кто-то взял его за руку. Коди рявкнул: «Черт!» и круто обернулся.

На ступеньках стоял Зарра Альхамбра.

— Чего ты тут делаешь, Локетт? Спятил?

Оставленный Риком сторожить двери, Зарра услышал сперва мотоцикл Локетта, а потом как парень с кем-то разговаривает.

Коди выдернул руку.

— Я пришел к Хурадо. — Он не уточнил, к кому именно. — И пытался объяснить Кроуфилду, что лучше ему найти какую-нибудь крышу. — Он махнул рукой на другую сторону улицы.

Зарра посмотрел.

— Кроуфилд? Где?

— Вон т а м! — Коди ткнул пальцем через улицу и понял, что показывает на пустое место. Фигура исчезла. — Он стоял там, во дворе, сказал Коди. Он оглядел улицу, но Санни Кроуфилда поглотил дым. — Зуб даю, он там был! То есть… кто-то, п о х о ж и й на него!

Обоих поразила одна и та же мысль. Широко раскрытые глаза Зарры забегали, и он отступил на пару шагов:

— Пошли.

Коди быстро вошел за ним в церковь.

В алтаре яблоку негде было упасть. Люди сидели и на скамьях, и в проходах. Отец Ла-Прадо с шестью или семью добровольцами пытался не допустить паники, но испуганные голоса и рев младенцев сливались в гвалт сумасшедшего дома. Коди прикинул, что здесь собралось по крайней мере две сотни жителей Окраины — а в других частях храма, может быть, и больше. У алтаря установили стол, заставленный пластмассовыми стаканчиками, бутылками воды, сэндвичами, пончиками и прочей снедью с церковной кухни. Десятки свечей заливали церковь темно-желтым светом. Кое-кто принес керосиновые лампы и фонарики.

Коди решительно двинулся за порог, но не успел сделать и пяти шагов, как вдруг кто-то уперся ладонью в его покрытую кровоподтеками грудь и толкнул обратно к дверям. Лен Редфезер, подросток-апач, почти такой же здоровенный, как Танк, прорычал:

— А ну, мужик, вали отсюда! Н у!

Рядом с Коди оказался кто-то еще, он тоже толкал его к двери. Заметив заварушку, к выходу, рассекая толпу, начали проталкиваться еще трое «Гремучек». Следующий толчок Редфезера швырнул Коди на стену. «Драка! Драка!» — развопился Пекин, подпрыгивая от возбуждения.

— Эй, я не хочу неприятностей! — запротестовал Коди, но Редфезер все отталкивал его спиной на потрескавшуюся штукатурку.

— Прекратите! Тут никаких драк не будет! — по проходу к ним спешил отец Ла-Прадо. Ксавьер Мендоса поднялся со скамьи, где сидел с женой и ее дядей, и попытался пробраться к Коди на выручку.

Теперь «Гремучие змеи» окружили Коди сплошным кольцом: глумливые лица, обидные выкрики. Редфезер схватил Локетта за грудки, рванул футболку, но Коди ударом в локоть отбросил руку обидчика. «Никаких драк у меня в церкви!» — зычно выкрикивал священник, но кучка «Гремучих змей» сомкнулась вокруг Коди, и ни Ла-Прадо, ни Мендосе не удалось пробиться сквозь нее. Редфезер снова цапнул Коди за рубашку. Коди увидел, как парень заносит кулак, испещренный шрамами давнишних драк, и понял: сейчас его так отоварят, что зенки вон. Он напрягся и приготовился, блокировав удар, заехать Редфезеру коленом между ног.

— Х о р о ш!

Команда прозвучала негромко, но властно. Кулак Редфезера замер в высшей точке размаха. Парень стрельнул потемневшими от ярости глазами влево. Протолкавшийся мимо Пекина и Диего Монтаны Рик Хурадо на несколько секунд впился в Коди напряженным взглядом и повторил:

— Отпустите его.

Редфезер для порядка еще раз сильно пихнул Коди, потом выпустил футболку из горсти и опустил кулак.

Рик встал прямо перед Коди, загородив ему дорогу.

— Мужик, ты точно завернулся. Чего ты тут делаешь?

Коди попытался оглядеть убежище, но не высмотрел Миранду в такой густой толпе. Рик подвинулся и загородил ему обзор.

— Я подумал, надо сказать спасибо за спасение своей шкуры. Закон этого не запрещает, верно?

— Ладно. Благодарность принимается. А теперь выкатывайся.

— Рик, он говорит, что видел на той стороне улицы Санни Кроуфилда. К Рику протолкался Зарра. — Сам-то я не видал, но подумал… понимаешь… что это может быть уже не Санни.

— Точно, — сказал Коди. — Это может быть одна из тех тварей, вроде Кошачьей Барыни. Он отсвечивал напротив церкви — может быть, следил за ней.

Рику такая возможность не понравилась.

— Кто-нибудь видел Санни Кроуфилда? — спросил он.

— Ага! — подал голос Пекин. — Примерно с час назад. Он сказал, что попилил домой.

Рик на минуту задумался. Кроуфилд жил в хибаре в конце Третьей улицы. Рик его недолюбливал, однако Кроуфилд был Гремучкой, а значит, братом. Все прочие, кроме тех пятерых, кого оставили в больнице, были здесь. «Камаро» Рика по-прежнему стоял перед его домом на Второй улице.

— Ты на колесах? — спросил он Коди.

— Да. А что?

— Сейчас мы с тобой прокатимся к дому Кроуфилда и проверим.

— Ни хрена! Я как раз уходил.

Хорошенького понемножку. Коди подвинулся вперед, к двери, но толпа Гремучек отжала его обратно.

— Ты же приперся хвалиться, какой ты смелый, так? — спросил Рик. Может, еще и по другой причине. — Заметив, как Коди вертит головой, он понял, кого тот ищет. Миранда с Паломой сидели на скамье примерно в середине центрального прохода. — За тобой должок. Пора его отдать. — Он вытащил из-за ремня перезаряженный револьвер и провернул барабан в нескольких дюймах от лица Коди. — Готов, мачо?

Коди увидел в глазах Рика надменный вызов и язвительно улыбнулся.

— А что, у меня есть выбор?

— Отвалите, — велел Рик остальным. — Пусть топает, если охота.

Гремучки расступились, и путь к двери открылся.

На Санни Кроуфилда Коди было глубоко наплевать. На очередную встречу с Кусакой — тоже. Он двинулся к двери, и вдруг оказалось, что вот она, Миранда, стоит прямо за спиной у брата. Лицо девушки блестело от пота, волосы лежали влажными завитками, и все равно деваха была хоть куда. Коди кивнул ей, но она не ответила. Рик заметил кивок и обернулся. Миранда сказала:

— Палома боится. Она хочет знать, что происходит.

— Мы хотели выбросить мусор, — ответил он. — Все нормально.

Девушка опять посмотрела на Коди. Такого взъерошенного и избитого создания она еще не видела.

— Привет, — сказал он. — Помнишь меня?

Рик тут же приставил ствол револьвера к щеке Коди и подался вперед.

— Не разговаривать с моей сестрой, — предостерег он, впиваясь глазами в глаза Коди. — Ни слова. Слышишь?

Коди не обращал на него внимания.

— Мы с твоим братцем едем покататься на моем моторе. — Ствол пистолета сильнее вдавился в щеку, но Коди только ухмыльнулся. Что сделает Хурадо? Застрелит его на глазах у священника, Господа, своей сестры и прочих? — Мы ненадолго.

— Оставь его, Рик, — сказала Миранда. — Убери револьвер.

Ничего подобного Рик не видел даже в самых диких своих кошмарах: Коди Локетт не просто на территории «Гремучек», а в ц е р к в и! И треплется с Мирандой так, будто и впрямь з н а е т ее! Рика скрутило от жгучей ярости. А что еще он мог сделать, чтобы не вмазать кулаком по ухмыляющейся роже Локетта?

— Рик! — Это крикнул Мендоса, который растолкал людей и вышел вперед. — Коди хороший парень! Оставь его в покое!

— Ништяк, — сказал Коди. — Мы пошли. — Он схватил Хурадо за руку с револьвером и отвел ее в сторону. Потом, бросив на Миранду последний долгий взгляд и улыбнувшись девушке, прошел мимо «Гремучих змей» и остановился у двери. — Ты идешь или нет? — спросил он.

— Иду, — сказал Рик. Коди надвинул на глаза «консервы» и спустился с крыльца к мотоциклу.

Через несколько секунд, вернув револьвер за ремень, Рик двинулся следом. Коди сел на «хонду» и завел мотоцикл. Рик устроился на пассажирском сиденье у него за спиной и, перекрывая рев мотора, сказал:

— Вот кончится эта мутотень, я тебя так отделаю — пожалеешь, что я тебя не бросил в той ды…

Коди дал газ, мотор пронзительно взвыл, переднее колесо поднялось над мостовой, и Рик изо всех сил вцепился в своего недруга, потому что мотоцикл стремительно взял с места.

47. ОГНЕВАЯ МОЩЬ

— У нас есть семь минут, — сказал Том, отвечая на вопрос полковника, сколько времени осталось до назначенного Кусакой крайнего срока.

Роудс снова занялся Дифин.

— Ты знаешь, что Кусака может уничтожить этот город. Ты знаешь, что он это сделает, если мы не отдадим тебя.

— Если мы о т д а е м ее, — сказала Джесси, — тогда речь пойдет не только о теле нашего ребенка. Если Кусака доберется к своим хозяевам и расскажет о нас, они вернутся для вторжения с целым флотом.

— Сейчас я не могу раздумывать над этим! — Роудс утер лицо рукой. В душном общежитии топор можно было вешать, через едва приоткрытое окно вползал дым. — Я знаю одно: Кусаке нужна Дифин. Если через неполных семь минут мы не передадим ее ему, погибнет масса народа!

— А если передадим, народу погибнет еще больше! — Уловив легчайшее дуновение, Джесси подставила ему горло.

Дифин пристально вглядывалась в дымку за окном. Так и есть: она снова почувствовала холодное энергетическое течение. Она знала, что это: поисковый луч с корабля Кусаки нащупывал жизнеспору. Вот он прошел мимо, продолжая в медленном вращении обшаривать Инферно, и кожу занятого Дифин тела закололо. У споры была своя естественная система защиты, которая некоторое время — недолго — должна была отклонять луч, но Дифин знала о технических возможностях Кусаки довольно, чтобы понимать: рано или поздно поисковый луч найдет цель.

— Что Кусака собирается делать? Ты знаешь? — спросил ее Роудс.

Она покачала головой. В мозгу теснились образы смерти и разрушения. Дифин видела жизнеспору под названием Инферно в огне и развалинах… если этого не сделает Кусака, то сделает Дом Кулаков. Она мельком увидела засиявший сквозь дымовые тучи кусочек силового поля. Потом видимость опять ухудшилась. Дифин знала: скоро погибнет множество невинных, а сколько уже лишилось из-за нее жизни? В ней вскипела давняя ярость. Она увидела, как рушатся башни ее родного города, как среди обломков, крутясь, носятся искромсанные тела. Угроза подобной же чудовищной жестокости нависла и над этим миром.

— Я должна покинуть вашу планету, — сказала Дифин. — Мне н а д о домой.

— Но это невозможно! — возразил Роудс. — Мы же говорили тебе: на Земле нет межзвездных кораблей.

— Вы ошибаетесь. — Голос Дифин звучал ровно. Она не отрываясь смотрела на юго-восток, в сторону двора Мэка Кейда.

— Ты знаешь что-то, чего не знаю я?

— На Земле е с т ь межзвездный корабль. — Глаза Дифин горячечно заблестели. — Корабль Кусаки.

— Ну и что толку?

— Я захвачу корабль Кусаки, — ответила она. — Вот. И доберусь домой.

В тот самый миг, когда устами маленькой девочки заговорил воин, Коди подвел мотоцикл к тротуару там, где велел Рик. Санни Кроуфилд жил один в серой дощатой халупе на краю автодвора Кейда. Коди заехал на захламленный двор и остановился, светя фарой на закрытую входную дверь. Крыльцо халупы просело, окна были выбиты, и дом казался заброшенным — но такое впечатление производили в с е дома на Третьей улице. Коди выключил мотор, оставив гореть фару. Рик слез, вытащил из-за пояса револьвер, прошел к подножию крылечка в три сделанных из гаревых блоков ступеньки и только тогда понял, что Коди рядом нет.

— Я сказал, что п о е д у с тобой, — объяснил Коди. — А что пойду внутрь, не говорил.

— М у ч а с г р а с и а с. — Рик щелкнул предохранителем, поднялся по ступенькам и энергично застучал револьвером в дверь. — Эй, Кроуфилд! Это Рик Хурадо!

К двери никто не подошел. Коди беспокойно поерзал на сиденье и огляделся. Пирамида стояла справа от них. Сквозь мутную мглу проступали неясные лиловые очертания.

— Санни, отзовись! — крикнул Рик. Он постучал кулаком, и расколотое дерево вдруг пронзительно скрипнуло, а дверь завалилась внутрь и повисла на одной петле. Рик отскочил. Коди схватился за бейсбольную биту.

— Вряд ли он дома, — сказал Коди.

Рик заглянул внутрь и ничего не сумел разглядеть.

— Фонарь есть?

— Мужик, выкинь это из головы! Тю-тю твой Кроуфилд!

— Есть у тебя фонарь или нет? — спросил Рик и подождал. Коди фыркнул и откопал в кармане зажигалку. Он перебросил ее Рику. Тот поймал ее, выщелкнул язычок пламени и занес ногу над порогом.

— Осторожней! — предостерег Коди. — Неохота вытягивать тебя на веревочке!

— В первой комнате пол есть, — сказал Рик и вошел.

В хибаре пахло кладбищем. Огонек зажигалки растолковал Рику почему: по всему дому на потрескавшихся стенах висели скелеты — скелеты стервятников, броненосцев, койотов и змей. Светя зажигалкой, Рик перешел в коридор, где на проволоке болтались скелеты летучих мышей и сов. Он и раньше слышал от Пекина о «коллекции» Кроуфилда, но ни разу не бывал здесь и теперь порадовался этому. Он дошел до другой комнаты, в конце коридора, и сунул руку с зажигалкой в дверной проем.

— Черт, — прошептал Рик. Пол в этой комнате почти целиком обвалился в темноту.

Он осторожно подошел к краю обломанных половиц и заглянул вниз. Дна Рик не увидел, но по левую руку от него, чуть поодаль, у плинтуса что-то блеснуло. Дотянувшись до этого предмета, Рик обнаружил, что держит в руке медную гильзу. Были и другие: по другую сторону дыры лежало девять или десять гильз. Раз у Кроуфилда есть пули, то где-то здесь должно быть ружье, подумал мальчик. До шкафа можно было дотянуться, и он открыл его.

Зажигалка уже припалила ему ладонь, но пламя высветило еще одну коллекцию Кроуфилда: в шкафу среди полусобранных скелетов и пластиковых пакетов, полных разрозненных костей, стояли две винтовки, четыре коробки с патронами, ржавый пистолет 0.45 калибра, ящик пустых бутылок из-под кока-колы и две красные жестянки. Рик почувствовал резкий запах бензина. Да у этого гада тут целый арсенал, понял он. Кроме того, в шкафу лежали: штык, пара охотничьих ножей, несколько металлических звезд, какие бросают каратисты, и камуфляжная сеть. Рик отодвинул ее. Под ней оказалась небольшая деревянная коробка. Он нагнулся. На коробке выцветшими красными буквами было написано: «ОПАСНО! СИЛЬНОВЗРЫВЧАТЫЕ ВЕЩЕСТВА! СОБСТВЕННОСТЬ ГОРНОДОБЫВАЮЩЕЙ КОМПАНИИ ПРЕСТОНА».

Он поднял крышку — и немедленно выключил зажигалку.

Внутри, в вощаной бумаге, примостились пять горчично-желтых палочек, каждая около девяти дюймов длиной. Запальные шнуры у динамитных патронов были разной длины: от двенадцати до четырех дюймов. Увидев пару обгорелых, похожих на слишком долго пыхтевшие в гриле сосиски, Рик подумал, что это бракованные, не сработавшие с первого раза. Как в итоге они очутились здесь, он не знал, но было ясно, что Санни Кроуфилд готовился к войне может быть, с «Отщепенцами», а может, за право командовать «Гремучими змеями». Рик снова посмотрел на бутылки из-под кока-колы и на жестянки с бензином. Сделать бомбу-зажигалку — плевое дело, подумал он. Легче легкого поджечь пару домов, свалить вину на Щепов и попытаться разжечь войну, чтобы вся эта огневая мощь пошла в дело.

— Ах, гад, — процедил Рик сквозь зубы. Он опустил крышку коробки и встал. Маленький пластиковый пакет упал, раскрылся, и из него хлынули крысиные косточки.

Коди, дожидавшийся на улице, почувствовал, как по спине у него побежали мурашки, и понял, что сзади кто-то есть. Он оглянулся.

У бровки тротуара стоял Санни Кроуфилд: глаза — черные мертвые камни, рот — тонкая серая щель, а лицо бледное и мокрое.

— Я тебя знаю. — Голос напоминал искаженную, пущенную чересчур медленно запись настоящего голоса Кроуфилда. — Ты меня здорово достал, мужик. — Фигура шагнула вперед. Ухмылка стала шире, и Коди увидел ряды зубов-иголок. — Хочу показать тебе одну хорошенькую штучку. Тебе понравится. — К Коди протянулась рука с металлическими ногтями.

Коди пнул стартер. Мотор затарахтел, выстрелил, но не завелся.

Рука скользнула к парнишке.

— Ладно тебе, мужик. Дай-ка покажу, что я сделал.

Еще пинок — Коди вложил в него все силы. Мотор закашлял, чихнул, и в тот момент, когда пальцы Санни медленно сжали плечо Коди, парнишка вывернул руль и влетел по гаревым ступенькам в дом Кроуфилда.

Фара выхватила из темноты Рика, который как раз показался из коридора. Он отскочил к стене. Скелет койота сорвался с крючка и рассыпался на полу. Коди затормозил, едва не налетев на Рика, и тот крикнул:

— Ты что делаешь, черт?

— Залезай! — крикнул Коди. — Быстро!

— Залезай! Чего это? — Рик подумал, что Коди скувырнулся в Великую Жареную Пустоту, но тут дверной проем загородила фигура с длинными черными волосами.

— Время вышло, — сказал Кусака голосом, имитирующим голос Санни Кроуфилда.

Рик поднял револьвер. Прогремели два выстрела. Обе пули угодили монстру в грудь, он заворчал и сделал шаг назад, потом выпрямился и ринулся через порог.

— САДИСЬ! — потребовал Коди, и Рик запрыгнул на пассажирское сиденье. Коди вывел мотоцикл в коридор и газанул. С потолка на веревочках свисали крылатые скелеты. «Хонда» выскочила из коридора в тесную кухоньку с грязным желтым линолеумом, Коди затормозил, и мотоцикл занесло. Коди вывернул руль, нащупывая фарой выход. — Где черный ход? — проорал он, но оба уже увидели, что черного хода нет, а единственное окошко кухни заколочено досками.

— Время вышло! Они не выполнили мой приказ! — бушевал Кусака в темноте между кухней и единственной в доме дверью. — Счас начнем давить клопов! — По коридору протопали армейские башмаки. — Я такую штуку сварганил! Щас увидите!

Коди выключил фару. Тьма стала полной.

— Рехнулся? Не выключай! — запротестовал Рик, но Коди уже разворачивал мотоцикл, чтобы оказаться лицом к коридору.

— Держись, — велел Коди. Он лягнул стартер, и мотор ответил гортанным ревом. — Хочу наехать на этого гада, пока он не догадался, чем его приложили. Если свалишься, тебе крышка. Допер?

— Допер. — Рик одной рукой обхватил Коди за пояс, держа палец на курке.

Башмаки дотопали уже почти до середины коридора. Слышался тихий треск: тварь головой и плечами задевала скелеты.

Еще три шага, подумал Коди. Приложить гадину и смотаться. Ладони взмокли, сердце выбивало дробь не хуже ударника из «Бисти бойз». Еще шаг…

Миг настал. Еще немного, и чудовище оказалось бы в кухне. Мотор пронзительно взвыл. Коди отпустил тормоза.

Заднее колесо забуксовало на линолеуме. Запахло паленым пластиком. Но в следующий миг мотоцикл встал на дыбы и на заднем колесе ринулся вперед. Рик держался. Коди быстро включил фару.

Кусака оказался в коридоре. Влажное серое лицо в упавшем на него свете передернулось, и ребята увидели, как глазные яблоки монстра задымились и убрались в глазницы. Стены сотряс рев боли, и Кусака вскинул руки, загораживая глаза; его тело начало выгибаться, хребет вздулся под нажимом скрытого под ним шипастого хвоста.

Переднее колесо ударило монстра в лицо, и мотоцикл на полном ходу обрушился на тело Кусаки, словно пытался когтями и зубами проложить себе путь к свободе. Кусака повалился на пол. Мотоцикл содрогнулся, накренился, рикошетом отлетел к стене. Фара разлетелась. Рика приподняло с сиденья, и он чуть не выпустил пояс Коди, а под мотоциклом исступленно билось нечто, утратившее всякое сходство с человеком.

Но тут они прыгнули вперед, монстр остался позади, и Коди погнал «хонду» за дверь, вниз по ступенькам крыльца. Пока он боролся с рулем, пытаясь развернуть мотоцикл, они в облаке песка проскочили через двор — и увидели, что впереди мостовая Третьей улицы, граничащая с автодвором Кейда, разламывается и земля встает на дыбы. Что-то пробивалось на поверхность. Коди наконец справился с управлением и затормозил примерно в десяти футах от выбиравшегося на свободу существа. Мотоцикл пошел юзом.

— Ага, вот он! — хрипело горбатое, виляющее хвостом существо, сбегая по ступенькам крыльца Кроуфилда. — ВСССССЕXXX клопов передавит!

— ПОГНАЛИ! — крикнул Рик. Ему не пришлось повторять дважды. Коди не знал, что лезет из-под земли, но не испытывал желания рассматривать это вблизи. Мотоцикл стрелой помчался на восток. Позади мостовая Третьей улицы лопнула, и на свободу поползло новое творение Кусаки.

48. ГЕРОЙ ОТРАВЫ

Рэю, шагавшему на восток по Селеста-стрит, вдруг легла под ноги его тень, вырезанная из окружающего мрака светом одинокой фары, и мальчик обернулся, чтобы остановить попутную машину. Это оказался одноглазый грузовик Танка. Он притормозил и остановился, немного обогнав Рэя.

За рулем сидел Танк. Лицо его в свете приборного щитка было зеленым. Рядом с Танком в кабине Рэй разглядел Отраву. Танк высунул в окно голову в шлеме:

— В форт?

— Нет. Домой.

— Твои предки в общаге. Да там почти все. Твоя сестра тоже.

— Стиви? Она нашлась?

— Не совсем Стиви, — сказала Отрава. — Поехали, мы как раз туда.

Она открыла Рэю дверцу, и он втиснулся в кабину и устроился рядом с ней. Танк переключил передачу и свернул на Трэвис-стрит. Колеса запрыгали по выбоинам в мостовой. Танк угрюмо глядел вперед, пытаясь при свете уцелевшей фары хоть что-нибудь разглядеть в дыму. Они с Отравой съездили к его родителям на Сёркл-Бэк-стрит и нашли дом в развалинах, а в полу маленькой комнатушки зияла такая дыра, что хоть на тракторе заезжай. Отец с матерью бесследно исчезли, зато стены и ковер оказались перемазаны какой-то скользкой дрянью.

— Да с ними наверняка все в порядке, — в третий или четвертый раз повторила Отрава. — Небось, пошли к соседям.

Танк хмыкнул. Они проверили на Сёркл-Бэк-стрит еще четыре дома; в трех никто не отозвался, а в четвертом к дверям выполз старик Шипли с дробовиком.

— Может быть. — Танку не верилось, что родители выбрались из дома живыми.

Рэй подвинулся. Теплое бедро Отравы жгло ему ногу. Не хватало только, чтобы сейчас у него замаячило… Конечно же, стоило Рэю подумать об этом, как упомянутый неотвратимый процесс пошел. Отрава взглянула на Рэя (их лица разделяло лишь несколько дюймов), и он подумал: «Она читает мои мысли». Может быть, причина заключалась в том, что они сидели так близко, и, если бы Рэй отодвинулся, Отрава не догадалась бы, о чем он думает, — но в тесной, пропахшей маслом и бензином кабине грузовика было не повернуться.

— Без очков ты другой, — решила Нэнси.

Рэй пожал плечами. Он ничего не мог с собой поделать — не заметить грудь, выпиравшую из-под тонкого хлопка мокрой от пота футболки, было невозможно. Соски так и лезли на глаза Рэю, и это лишь усугубляло ситуацию.

— Ну уж и другой, — сказал он.

— Правда-правда. Ты без них кажешься старше.

— Может, я просто чувствую себя старше.

— Как и все мы, — сказал Танк. — Мне, едрена мать, похоже, не меньше девяно… — Грузовик тряхнуло. Руль мелко задрожал. Танк подался вперед, что-то разглядел в дымке, не вполне понял — что именно, но сердце у него подкатило к горлу.

— Чего там? — спросила Отрава писклявым от волнения голосом.

Танк мотнул головой — «Отстань!» — и начал водружать ногу на педаль тормоза.

И увидел, как впереди, примерно пятнадцатью футами дальше, бетон Трэвис-стрит вспучился и поднялся серой волной. Под самой поверхностью двигалось что-то громадное, оно словно бы плыло в толще техасской земли и своим движением вознесло грузовик Танка вместе с кусками ломающейся, крошащейся мостовой на гребень земляной волны.

Отрава завизжала и вцепилась в приборный щиток, а в пальцах Рэя оказалась дверная ручка. Когда грузовик круто нырнул вниз, соскальзывая с бетонного вала в море трещин, из освещенного фарой пролома что-то поднялось: покрытое крапчатыми зеленовато-желтыми пластинами чешуи кольцо змеиного тела шириной с грузовик.

Существо нырнуло, и кольцо ушло вниз, взметнув фонтан красновато-бурой земли и песка. Пикап развернуло боком, руль вырвался у Танка из рук. Бетон под колесами продолжал лопаться и расползаться, и, когда Танк распахнул дверцу и выпрыгнул из кабины, грузовик ударился в зазубренный излом мостовой, накренился влево и рухнул прямо на мальчика. Танк не издал ни звука, но Рэй услышал, как, раскалываясь, затрещал шлем. Мостовая начала успокаиваться, бетон ложился на место поверх раздавленного тела Танка, а грузовик продолжал всей тяжестью скользить вперед. Потом капот угодил в одну из щелей, и та захлопнулась, как пасть акулы. Сминаясь, застонало железо, полетели искры, и капот со всех сторон принялись лизать языки пламени.

Все это заняло пять или шесть секунд. Рэй моргнул, почувствовал запах горящего масла и краски и услышал под собой болезненный стон Отравы, которая лежала на полу кабины, наполовину съехав с сиденья. Чудовище уползло, но земля еще дрожала. Под пронзительный скрежет железа грузовик еще глубже провалился в расселину. В моторе что-то лопнуло — звук был на удивление нежным, — и к разбитому ветровому стеклу пробрались рыжие щупальца огня. В лицо Рэю пахнуло страшным жаром, и мальчик понял: если они не хотят поджариться живьем, рассиживаться нечего. Грузовик сполз еще на три или четыре дюйма. Рэй дотянулся до дверцы и, навалившись на нее с отчаянием обреченного на гибель, открыл. Потом вцепился в раму и протянул руку Отраве.

— Хватайся! Ну!

Девушка взглянула на него, Рэй разглядел ползущую из ее носа кровь и сообразил, что, когда грузовик перевернулся, девчонку, должно быть, шарахнуло головой о приборную доску. Отрава обеими руками обнимала крутящийся руль. Грузовик покачнулся и снова соскользнул вниз еще на пару дюймов. Жар становился нестерпимым. Рэй крикнул:

— Хватайся за руку!

Отрава разжала пальцы правой руки, утерла нос, уставилась на кровь и издала нечто среднее между смешком и стоном. Рэй ухватил ее за запястье и потащил к себе:

— Надо выбираться!

Отрава потратила несколько драгоценных секунд на то, чтобы понять: сквозь ветровое стекло пробивается пламя, а Рэй пытается ей помочь. Она выпустила руль, подтянулась и села. От полученного ею удара в лоб в голове болезненно стучало. Рэй потащил ее из помятой кабины пикапа, и они вместе упали на разбитый бетон. Тело Отравы обмякло, но Рэй поднялся и потянул ее вверх.

— Давай! — сказал он. — Тут нельзя оставаться!

— Танк, — медленно и невнятно проговорила она. — Где Танк? Только что он был здесь.

— Нету Танка. Пошли! Вставай! — Рэй заставил Отраву подняться, и она оперлась ему на плечо, хотя была на несколько дюймов выше ростом. Рэй огляделся. Глаза щипало от дыма. Он увидел, что Трэвис-стрит — по крайней мере, тот ее отрезок, который можно было разглядеть, — превратился в перепаханное, бугристое поле битвы. Неведомое существо собрало бетон гармошкой и покрыло сетью трещин, как пересохшее русло реки.

Грузовик пылал. Такое соседство пришлось Рэю не по вкусу: машина в любой момент могла взорваться, а огонь — привлечь проползшее под улицей чудовище. К тому же он чувствовал непреодолимое желание где-нибудь укрыться. Он потащил Отраву через улицу, не забывая о трещинах, — самая большая была три или четыре фута шириной.

— Куда делся Танк? — спросила Отрава. — Он же был за рулем, верно?

— Он это… э-э… пошел вперед. — Ничего другого Рэй не придумал. Из мрака возникли очертания какого-то дома, и Рэй повел Отраву туда. Он не знал, далеко ли они от форта, не знал, миновали ли они уже пересечение Трэвис- и Сомбра-стрит, откуда до общежития было около сотни ярдов. Когда до крыльца было уже рукой подать, Рэй почувствовал, как задрожала земля: чудовище проползло где-то поблизости. С соседней улицы донесся треск сорвало с фундамента чей-то дом.

Они поднялись по ступенькам. Дверь была заперта, но в ближайшем окне не оказалось стекла. Рэй просунул в него руку, отодвинул шпингалет и толкнул раму кверху. Он протиснулся в окно первым, потом помог забраться Отраве. Обессиленная девушка качнулась, полетела головой вперед, и оба свалились на деревянный пол.

Ее губы оказались у самого уха Рэя. Она тяжело дышала. В любое другое время, подумал Рэй, это стало бы осуществлением мечты — но сейчас секс не шел ему в голову, хотя девушка тесно прижималась к нему всем телом. Боженька тот еще хохмач, решил Рэй.

Дом затрещал по всем швам. По полу прошла медленная волна, вверх по стенам побежали трещины. Вся Трэвис-стрит стонала — чудовище прокладывало под улицей тоннель — и Рэй услышал оглушительный треск и грохот обвала: за два или три дома от них рухнуло какое-то деревянное строение.

Отрава, эта железная дева, дрожала. Рэй обнял ее.

— Ничего не бойся, — сказал он, к своему великому удивлению, не слишком дрожащим голосом. — Я тебя защищу.

Отрава подняла голову и взглянула ему в лицо: глаза были испуганные и ошеломленные, но в губах угадывался намек на мрачную улыбку.

— Мой герой, — сказала она и опустила голову Рэю на плечо. Так они и лежали в темноте, пока Инферно разваливался на части.

За мостом Коди резко затормозил перед католической церковью. Рик слез. Он оглянулся, осматривая Первую улицу, и ничего не увидел в мареве. Но тварь, которую они видели с Коди, уже наверняка выбралась из земли и, вероятно, направлялась сюда. С крыльца спустились Пекин, Зарра и Диего Монтана, поджидавшие у дверей возвращения Рика. Коди слез с «хонды», посмотрел на церковь и понял, что у набившихся туда людей шансов практически нет. Если электрический свет причинял Кусаке боль — а поведение монстра в доме Кроуфилда подтвердило правоту Дифин — то он мог придумать лишь одно безопасное место.

— Надо увести людей, пока эта тварь не добралась сюда! — сказал он Рику. — Времени в обрез!

— Увести! К у д а?

— За реку. В форт.

Все уставились на Коди так, словно он безнадежно спятил.

— Забудьте вы эту мутотень насчет наших и ваших! — сказал Коди, и ему показалось, будто от этих слов лопнуло что-то вроде старой кожи, которая ссыхалась и все сильнее жала ему. Он увидел, что на улице перед церковью припарковано множество легковых машин и пикапов. Пусть почти все они были грудами металлолома — увезти по пять или шесть человек они могли. А пикапы могли вместить и больше.

— Рассадим народ по машинам и вывезем! — продолжал он. — Общага единственное место, куда Кусака не сунется. Из-за света!

Рик сомневался, верить ли, но общежитие было гораздо прочнее церкви. Он быстро принял решение.

— Диего, где твой драндулет?

Парнишка указал на ржаво-коричневую «импалу» у противоположного тротуара.

— Отъедешь ярдов на пятьдесят. — Рик махнул рукой на восток. — Пекин, давай с ним. Фары не выключайте, а если увидите, что кто-то на подходе, пулей сюда.

Диего побежал к машине. Пекин что-то пробурчал, но, как хороший солдат, подчинился приказу.

— Зарра, собери «Гремучек». Объяснишь, куда мы едем и что нам понадобятся все тачки, какие удастся раздобыть. Я хочу загрузить все машины «Гремучек». Ну!

Зарра взбежал по ступенькам крыльца и скрылся в церкви. Рик повернулся к Коди.

— Ты дуй… — Он замялся, сообразив, что разговаривает с врагом как со своим. — Я найду отца Ла-Прадо и начну выводить людей, — поправился он. — А на разведку могу послать еще кого-нибудь.

Коди мотнул головой:

— Ни к чему, я согласен. Кстати, будет случай попользоваться твоей пушкой.

Рик рукояткой вперед передал ему револьвер. Коди засунул его за ремень.

— Осталось четыре пули, — сказал Рик. — Если увидишь, что эта гадина на подходе, не корчи из себя Джона Уэйна. Валяй сюда.

— Чего это ты раскомандовался, мужик? — Коди пнул стартер; разогретый мотор выстрелил. Парнишка украдкой улыбнулся. — Заботься лучше о своей сестренке. Я вернусь. — Он круто развернул «хонду» и помчался по Первой улице на запад, а Рик взбежал на крыльцо и вошел в убежище.

Машина Диего Монтаны ползла по улице со скоростью улитки. Примерно в сорока ярдах от церкви Коди обогнал ее, вильнул и поехал по середине широкой полосы света, которую создавали фары «импалы», однако поневоле сбавил скорость — «импала» остановилась, и он оказался за границей тьмы. Вокруг сомкнулся лиловатый сумрак. Коди притормозил у тротуара, чтобы глаза привыкли к темноте.

Рик убедил отца Ла-Прадо, что у них очень мало времени на эвакуацию почти трехсот человек. Проблема состояла в том, как сделать это, не создавая паники, но совещаться было некогда; отец Ла-Прадо встал перед собравшимися и жестким, как дубленая кожа, тоном объяснил: им придется спешно уйти, бросив все, что они принесли с собой — подушки, одежду, еду. Сперва освободят проходы, потом будут уходить ряд за рядом, начиная с последних скамей. Все владельцы легковых машин или грузовиков должны выйти к своим автомобилям и ждать, пока те не заполнятся, — только после этого можно будет уезжать. Мы едем за реку, сказал он, чтобы укрыться в общежитии на Трэвис-стрит.

Эвакуация началась. По мосту через Змеиную реку двинулись машины с жителями Окраины.

Проехав около ста ярдов к западу, Коди свернул в грязный переулок и помчался на Вторую улицу. Выключив двигатель, он, прислушался и расслышал шум несущихся к Инферно машин. В дыму стояли темные дома, нигде ни свечечки. Где-то ближе к Третьей улице выли собаки. Коди завел «хонду» на тротуар в каком-то проулке. Там он снова остановился и прислушался, но услышал лишь громкий стук своего сердца. Парнишка вместе с мотоциклом продвинулся вперед, выбрался из проулка — и прирос к месту, увидев впереди, примерно в десяти футах от себя, какой-то бесформенный и тоже неподвижный силуэт. Боясь вздохнуть, Коди медленно вытащил револьвер и нащупал большим пальцем предохранитель. Щелчок, и предохранитель был снят. Коди поднял пистолет, выровнял руку. Силуэт не шевелился. Держа палец на курке, мальчик подобрался на шаг ближе и сообразил, что целится в стиральную машину, выброшенную на чей-то задний двор.

Коди чуть не расхохотался. Тоже еще Джон Уэйн! Он порадовался, что никто из Щепов этого не видел, не то его репутации пришел бы конец.

Он хотел уже убрать револьвер, но услышал медленное царапанье.

Парнишка напрягся, помертвел и замер. Звук повторился (металл по бетону, подумал Коди), но определить, откуда он шел, было невозможно. С Третьей улицы? Или сзади, со Второй? Плюхнувшись в пыль, Коди по-пластунски пополз обратно в просвет между домами и залег там, пытаясь засечь источник звука. Но дымка сыграла с ним злую шутку: сначала царапанье слышалось впереди, потом донеслось из-за спины. Нельзя было сказать с уверенностью, приближалось оно или удалялось, и от неизвестности внутри у Коди все переворачивалось. Судя по звуку, загадочное существо только училось ходить и волочило ноги. Плохо было другое: создавалось впечатление, что весило оно немало.

Коди уловил в темноте какое-то движение. Мимо его укрытия по Второй улице, покачиваясь, кто-то прошел. На этот раз никакая не стиральная машина, чтоб ее. Что-то живое, огромное, и прошел этот громила, взвихрив грязный туман, с таким скрежетом, словно царапал бритвами по доске. За ним тянулся шлейф пыльных смерчей. Это неведомое создание решительно двигалось в сторону церкви.

Коди дал ему еще секунд десять форы и проворно пополз обратно. Он завел мотоцикл; тот взревел в узком пространстве, как реактивный самолет. Коди полным ходом помчался к Третьей улице, увидел флаги свисающего с веревки белья и пригнулся как раз вовремя, чтобы уберечь голову. Взвизгнув покрышками, он свернул налево, на Третью, в считанные минуты домчал до Республиканской дороги и покатил дальше, к пересечению с Первой улицей, откуда к мосту сворачивали машины. Еще раз свернув влево, Коди ловко увернулся от набитого людьми пикапа и, лавируя среди беженцев, добрался до крыльца церкви.

В церкви Мендоса вел по проходу Палому Хурадо. Отправили уже около ста человек; набитые людьми автомобили немедленно отъезжали. Однако оставалось всего две легковые машины и пикап Мендосы, и ясно было, что многим придется идти пешком.

— Прихватите мою бабулю, — попросил Рик, огляделся и увидел еще дюжину пожилых людей, которым было не добраться до общежития своим ходом. «Камаро» по-прежнему стоял на Второй улице, у дома, а времени сходить за ним не было. — А ты иди с ними, — сказал он Миранде и махнул в сторону Мендосы.

Миранда уже ухватила суть происходящего.

— Там мало места, я не влезу.

— В л е з е ш ь! Иди!

— А ты?

— Я разберусь. Давай, займись Паломой!

Она уже собралась пойти за Мендосой и бабушкой к двери, но по проходу к ним подошел Коди Локетт. Он быстро взглянул на девушку (лицо было серым от пыли, лишь вокруг глаз, там, где его прикрывали очки, остался островок чистой кожи) и сосредоточился на Рике. Миранда увидела: задирать нос и петушиться Коди перестал.

— Оно идет сюда, — выпалил Коди. — Я засек его на Второй улице. Много не скажу, но штука о г р о м а д н а я.

Рик увидел, как Мендоса выводит Палому за дверь во главе цепочки из нескольких человек. Через каких-нибудь две минуты пикап Мендосы заполнится.

— Я сказал, и д и! — рявкнул он на Миранду.

— Я остаюсь с вами, — сообщила она.

— Черта с два! Давай-давай! — Он схватил сестру за руку. Миранда упрямо вырвалась.

— Опять раскомандовался, — сказал Коди.

— Заткнись! — Рик огляделся, пытаясь найти себе в помощь кого-нибудь из «Гремучек» — но все уже уехали. Отец Ла-Прадо выводил на улицу последние три с лишним десятка людей. Поодаль затрубил клаксон, гудки становились все громче, и Рик понял, что это значит: Диего с Пекином заметили что-то и мчались обратно. Он протолкался за дверь, на крыльцо. Коди с Мирандой — за ним.

«Импала» притормозила у тротуара. В нее немедленно набились люди. Кое-кто решил бежать и теперь держал курс на север, к берегу реки. Рик оказался на улице в тот самый момент, когда Пекин выбрался из машины.

— Мы че-то видели, слышь! — Пекин трясущейся рукой указал на запад. Вон там! До него ярдов тридцать или сорок!

— На что оно было похоже? — спросил Коди.

Пекин потряс головой.

— Не знаю, мужик. Мы, как увидели, что че-то шевелится, сразу ноги в руки и к вам! Оно идет сюда!

— Рик, я готов ехать! — Мендоса сидел за рулем своего грузовика, рядом с ним в кабине сидели Палома и его жена. Еще восемь человек загрузились в кузов. — Давай свою сестру!

Не успел Рик и рта раскрыть, как Миранда заявила:

— Поеду, когда ты поедешь.

Рик быстро вгляделся в дымку на западе и посмотрел на Мендосу. Время отсчитывало секунды, тварь приближалась.

— Езжайте! — сказал он. — Я сам привезу Миранду! — Мендоса кивнул, махнул рукой и поехал к мосту. Машина Диего была так забита, что просела до самой земли и задевала за мостовую. Последняя машина тоже была перегружена. Более восьмидесяти человек шли на север пешком. Диего пустил «импалу» задним ходом, и машина помчалась вперед багажником, высекая выхлопной трубой искры.

— Сволочь, подожди меня! — закричал Пекин, бегом догоняя их.

— Эй, Хурадо, — спокойно сказал Коди, — похоже, у нас гости.

Туман заколыхался, предвещая появление твари. Они услышали скрежет металла по бетону. Последняя машина, в которой сидели не то семь, не то восемь человек и еще двое висело на подножках, стрельнула выхлопом и умчалась прочь.

Из дыма в пробивающийся из церковных окон свет свечей, пошатываясь, ступила какая-то фигура.

49. НОВАЯ ИГРУШКА КУСАКИ

Рик расхохотался. Он ничего не мог с собой поделать. Такая спешка с эвакуацией… а из темноты появилась лошадь. Широкоплечий, мускулистый паломино — лошадь, будь она неладна! Еще один неуклюжий шаг вперед, и конь остановился, пошатываясь, словно ему в кормушку подбавили виски.

— Пьяный коняга! — сказал Рик. — Мы обгадились со страху перед пьяным конягой! — Должно быть, сбежала у кого-то с фермы или ранчо, подумал он. Разумеется, из дыры в мостовой вылезло что-то другое. По крайней мере, теперь им с Мирандой было на чем переехать на тот берег. Конь стоял и смотрел на них. Решив, что животное, наверное, в шоке, Рик вытянул руку и двинулся к нему. — Ну, ну, мальчик. Спо…

— Не надо! — Коди схватил его за руку. Рик остановился всего в десяти футах от лошади.

Лошадь раздула ноздри и потянулась вперед. На напрягшейся шее проступили шнуры мышц, а из пасти вылетел звук, в котором смешались пронзительное ржание и свист паровоза.

Увидев то же, что Коди — вместо копыт у лошади были серебряные когтистые лапы, как у ящерицы, — Рик прирос к месту.

Существо переводило глубоко посаженные глаза с Коди на Рика и обратно. Потом оно разинуло пасть, усаженную рядами заблестевших в слабом свете иголок и под хруст ломающихся и перестраивающихся костей принялось удлинять позвоночник.

Коди шагнул назад и наткнулся на Миранду. Та вцепилась ему в плечо. Последняя дюжина появившихся из церкви людей заметила из-за спины девушки стоявшую на улице тварь и кинулась врассыпную. Однако тот, кто вышел последним, остановился в дверях, держась до того прямо, словно в спине у него был стальной стержень. Набрав полную грудь воздуха, он решительно двинулся вниз с крыльца.

Тело твари продолжало удлиняться. Под мелко подергивающейся плотью вспухали плотные, грубые узлы мышц. Через золотистую шкуру проступил темный пигмент. Черепные кости с громким треском лопнули, и голова начала менять форму.

Рик отступил к бровке тротуара. Сердце у него бешено колотилось, но бежать он не мог. Еще не мог. То, что рождалось у него на глазах, завораживало, как галлюцинация или захватывающий горячечный сон. Голова лошади уплощалась, нижняя челюсть вышла из суставов и выдвинулась вперед, из уголков рта закапала густая, тягучая серая слюна. Спина прогнулась, туловище сгорбилось, и под влажный треск раздираемой плоти от основания позвоночника размотался толстый, суставчатый черный хвост. Он оканчивался черным шаром, похожим на те, какими рушат старые дома. Шар ощетинился грозными металлическими шипами.

Монстр удвоил длину. Ноги по-крабьи вывернулись наружу. Теперь сквозь шкуру на бокахчудовища прорывались усаженные шипами лапы, каждая — с тремя серебристыми когтями. Туловище осело, царапая брюхом мостовую. Плоть расступалась, открывая черную чешуйчатую шкуру, схожую с поверхностью пирамиды. Тварь забилась, словно пытаясь выбраться из кокона. Осенними листьями полетели клочья золотистой шкуры.

В руке у Коди был револьвер. До мотоцикла было рукой подать. Мальчик понимал, пора удирать, однако разворачивавшаяся перед ним череда превращений не давала уйти.

Удлинившийся шишковатый череп твари превратился во что-то среднее между головой лошади и головой насекомого, шея стала короткой и мощной. По всему телу вспухали и перекатывались мышцы, сбрасывая куски мертвой плоти. Коди вдруг понял, что ничего подобного он не видел ни в фантастических фильмах, ни в мексиканских фильмах ужасов по одной простой и страшной причине: в чудовище бурлила жизнь. Когда старая шкура слетела, его неуклюжие движения стали быстрыми и точными, как у скорпиона, выбежавшего из сырой тьмы под камнем. Плоть головы лопнула, точно диковинный плод, и повисла лохмотьями, явив кошмарное зрелище: костяные гребни и черную чешую. Выпуклые глаза лошади всосало внутрь. Теперь под бронированным нависающим лбом поблескивали янтарные глаза с вертикальными черными зрачками. На месте лошадиных ноздрей появились еще два глаза, а вдоль боков с зычным «ВУУУШШШ!» раскрылись ромбовидные щели.

Монстр стряхнул последние клочья прежней оболочки: почти пятнадцатифутовое узкое тело, восемь шестифутовых ног, еще двадцать футов до подрагивающего в воздухе шипастого шара. Обе пары глаз поворачивались независимо друг от друга. Чудовище повернуло голову, следя за паническим бегством жителей Окраины к реке, и у самого основания черепа Рик увидел третью пару глазниц.

— Давай назад, — сказал Коди Миранде. Сказал хладнокровно, словно видел таких тварей каждый божий день. Внутри парнишка словно заледенел, понимая: или пан, или пропал. Обычный риск. Он поднял револьвер и четыре раза нажал на курок.

Но под дуло пистолета кто-то шагнул. Кто-то в черном, с воздетыми руками, в которых был зажат увенчанный позолоченным распятием жезл. Мимо Рика прошел отец Ла-Прадо. Рик был слишком ошеломлен, чтобы остановить священника, но, взглянув в пепельное лицо старика, понял, что того просто-напросто поглотила Великая Жареная Пустота.

Отец Ла-Прадо принялся выкрикивать по-испански:

— Всемогущий Господь изгоняет тебя! Вседержитель и Дух Святой ввергают тебя обратно в ад!

Он не останавливался. Рик сделал два шага вслед старику, но смотревшая с насекомьего черепа четверка глаз уперлась в Ла-Прадо, и тварь энергично двинулась вперед, как черный пыхтящий локомотив. Ла-Прадо с дерзостью умалишенного поднял жезл:

— Именем Господа приказываю тебе: возвращайся в преисподнюю! крикнул он. Рик протянул руку, чтобы ухватить священника за сутану. Приказываю тебе! Приказываю…

Раздался пронзительный визг, похожий на рыдание баньши. В нескольких дюймах от Рика что-то мелькнуло, в ушах засвистел поднятый им ветер. Рука парнишки оказалась в крови, а отец Ла-Прадо внезапно исчез. Просто-напросто исчез.

«У меня на рубашке кровь», — понял Рик, погружаясь в облако дурманной нереальности и чувствуя затхлый запах меди.

На него пролился дождь алых капель. И еще что-то. Посыпались какие-то кусочки. Слева от Рика о мостовую ударился ботинок. В шести или семи футах справа — рука. Вокруг падали на землю останки отца Ла-Прадо, высоко подброшенного и разодранного в клочья шипастым шаром. Последним упал разломанный надвое жезл.

Монстр вновь занес хвост, с которого капала кровь и срывались кусочки плоти. Коди увидел, как хвост задрожал, готовый нанести удар. Рика парализовало. Времени оценивать прошлое и настоящее не осталось; Коди припустил к Хурадо, дважды выстрелил на бегу и увидел, что пара янтарных глаз сосредоточилась на нем. Три драгоценных секунды существо медлило, выбирая между двумя мишенями, а потом злобно стегнуло хвостом в сторону. Костяные шипы со свистом рассекли воздух.

Коди прыгнул на Рика, сбил с ног, так что тот распростерся на тротуаре, услышал, что шипастый шар приближается, и сам распластался на окровавленной мостовой.

Шар пронесся меньше чем в футе над ним и вернулся грозным расплывчатым пятном, но Коди уже извернулся, как червяк на раскаленном противне. Шар высек искры из мостовой и ретировался, готовясь к новому удару, и Коди увидел, что Рик сел. Лицо его было в крови Ла-Прадо.

— Беги! — крикнул Коди. — Я вытащу Миранду!

Рик не отозвался, но Коди больше ничем не мог ему помочь. Миранда, скорчившись на ступеньках церкви, звала брата. Коди поднялся, прицелился твари в глаз и выпустил две последние пули. Второй выстрел выбил из чешуйчатого темени сгусток серой жидкости. Чудовище громко зашипело и отбежало, быстро перебирая лапами.

Коди помчался назад через улицу, петляя, чтобы не дать твари прицелиться. Он бросил пистолет и вспрыгнул на сиденье мотоцикла. Ключи были в зажигании. Лягнув стартер, Коди проорал Миранде: «Садись!» Мотор затарахтел, затрещал, но не завелся. Чудовище исполинскими шагами двинулось вперед, туда, откуда можно было бы нанести удар. Коди во второй раз налег на стартер; мотор чихнул, завелся, заглох, снова чихнул и сипло зарокотал. У Коди мороз прошел по коже: парнишка почувствовал, что хвост изогнулся. Бросив быстрый взгляд через плечо, он увидел, что к нему придвигается черная голова монстра с приоткрытой пастью, полной иголок. Потом справа, крича и размахивая руками, кто-то выбежал, и взгляд одной пары глаз метнулся к Рику. Серебряные когти вскинутой передней лапы вспороли воздух так быстро, что Рик едва заметил их приближение. Мальчик отпрянул, и когти прошли мимо его лица.

Миранда, крепко державшаяся за пояс Коди, крикнула Рику: «Беги!», и Коди дал газ. Мотоцикл стремительно отделился от бровки тротуара и понесся к Республиканской дороге.

Рик на четвереньках вскарабкался на тротуар, слыша, как тварь скользит за ним, царапая бетон когтями. Он вскочил и побежал на север через двор, потом между домами. В этом-то узком пространстве он и наступил на камень. Левая ступня поехала, нога подвернулась и ее до самого бедра пронзила боль. Рик вскрикнул и, схватившись за лодыжку, упал ничком в песок и сорняки.

Дома по обе стороны от него содрогнулись и застонали. Трещали доски, из стен летели облака известковой пыли. Рик оглянулся и увидел темный силуэт, который пытался протиснуться за ним в проулок так яростно, что сносил дома с фундаментов.

За восемьдесят ярдов от того места, где лежал Рик, перед Коди с Мирандой, уже почти переехавшими мост, из дыма что-то поднялось… человеческая фигура. Инстинктивно нажав на тормоз, Коди начал разворачивать машину, но не успел: мотоцикл мягко врезался в неизвестного, потерял управление, сбросил обоих седоков и с треском въехал в ограждение моста. Рама погнулась, издав тихий стон, как лопнувшая гитарная струна. Переднее колесо отлетело. Коди приземлился на правый бок, проехался по земле — бок обожгло болью — и скорчился в позе зародыша.

Он лежал, хватая ртом воздух, и думал: «Все-таки клюнул меня жареный петух». Но тут же решил: «Да нет; должно быть, это был Бормотун. Выполз на мост, старый хрен, и устроил нам бенц».

Миранда. Что с Мирандой?

Он попытался сесть, но был еще слишком слаб. Левая рука страшно болела, и Коди подумал, что там может быть перелом. Однако пальцы шевелились — хороший признак. Ребра казались осколками бритвы. Одно или два наверняка были сломаны. Хотелось уснуть, закрыть глаза и послать все подальше… но где-то рядом была Миранда… и то, во что они врезались. «Выискался защитничек, — обругал себя Коди. — С тобой только сортир с подкопом брать. Может, папаша все-таки прав?»

Он почувствовал запах бензина из пробитого бака. Через пару секунд грохнул взрыв, замелькало оранжевое пламя. На мост и в Змеиную реку с лязгом посыпались куски «хонды». Прерывисто дыша, Коди встал на колени. Примерно в шести футах от него, раскинув руки и ноги, как сломанная кукла, лежала навзничь Миранда. Он подполз девушке и увидел, что ее рот в крови из разбитой нижней губы, а на щеке — синие кровоподтеки. Но она дышала, и когда Коди окликнул ее по имени, ресницы девушки затрепетали. Он попытался приподнять ей голову, но нащупал какой-то желвак и счел за лучшее не трогать.

Коди услышал шаги. Один башмак цокал, второй шаркал.

Он увидел: кто-то, пошатываясь, шел к ним со стороны Окраины. От разбитого мотоцикла огненными ручейками растекся бензин, но неизвестный, не останавливаясь, шел сквозь пламя. Горбатая фигура с ощетинившимся шипами хвостом приблизилась, и Коди различил ухмылку, обнажавшую острые иглы зубов.

Полчерепа Санни Кроуфилда провалилось внутрь. Из пустой левой глазницы текло что-то блестящее, похожее на серый гной, по щеке малиновой татуировкой пролег отпечаток мотоциклетной шины. Существо подергивалось всем телом и при ходьбе приволакивало ногу.

Поджигая отвороты дымящихся джинсов, оно перешагивало через огненные ручьи и ухмылялось. Его губы ни разу не дрогнули.

Коди прикрыл Миранду своим телом и поискал усаженную гвоздями бейсбольную биту, но не нашел ее. Стук и шарканье башмаков приближалось, на фоне пламени рисовался сгорбленный силуэт с булавой на хвосте. Коди начал подниматься. Он знал: теперь ему крышка, но, может быть, удастся вцепиться этой гадине в последний глаз и вырвать его. Ребра Коди, не позволяя шелохнуться, прострелила боль, от которой перехватило дыхание. Парнишка опять повалился на бок, со свистом втягивая воздух.

Кусака добрался до Миранды и постоял над ней, разглядывая в упор. Потом рука с металлическими ногтями скользнула над лицом девушки.

Силы оставили Коди. Все было кончено. В глазах у него стояли слезы. Он понимал: сейчас Миранде размозжат голову, и спасти ей жизнь можно только одним способом. Не успел Коди додумать эту мысль, как у него вырвалось:

— Я знаю, кого ты ищешь.

Чудовище подняло голову, с которой капала слизь, но не отняло руку от лица Миранды. Девушка застонала, к счастью, в беспамятстве. Другой рукой Кусака взял ее за волосы.

— Хранитель, — пробулькал он. — Где она?

— Я… не могу… — Коди чувствовал, что близок к обмороку. Говорить не хотелось. Но сквозь щипавшие глаза слезы он заметил, что когтистые пальцы крепче сдавили лицо Миранды.

— Говори, — велел Кусака, — не то я этой таракашке голову оторву.

На Первой улице Рик, залегший в проулке между домами, приник к земле и пополз. Монстр не мог протиснуться в узкое пространство, не мог он и дотянуться до Рика лапой. Парнишка услышал треск и грохот, от которых задрожала земля. Полетели доски. Он понял, что чудовище разносит хвостом дома. Крыша взорвалась черепицей и кусками дерева, как в бомбежку. Рик с трудом поднялся, припадая на больную ногу. Впереди была изгородь из металлической сетки высотой ему по грудь, а за ней — река. Рик увидел на мосту пламя, но времени раздумывать над тем, что горит, не было. Он перебрался через забор, съехал по рыжему земляному откосу и залег в грязноватой струйке воды. На Окраине, разваливаясь, трещали дома. Через минуту-другую существо должно было прорваться сквозь застройку и перебраться на другой берег. Не обращая внимания на боль в распухшей ноге, Рик заставил себя подняться и полез на крутой берег, куда выходили зады Кобре-роуд.

На мосту, в каких-нибудь пятидесяти ярдах от Рика, Коди Локетт понял, что его везению (а возможно, и везению Дифин) все-таки пришел конец. Кусака уничтожит город со всеми его обитателями и начнет с Миранды. Но общежитие защищали от Кусаки не только каменный фундамент и бронированные окна, но и электрический свет. Даже узнай Кусака, где Дифин, ему было никак не добраться до нее. Коди, у которого медленно кружилась голова, сел и мрачно улыбнулся.

— Она там, — сказал он, показывая на слабое пятно света, и увидел, что на изуродованном лице промелькнуло испуганное выражение. — Неплохо, а? Лучше надень темные очки, гандон.

Кусака отпустил Миранду. Обе руки стиснули горло Коди, хвост затрепыхался у мальчика над головой.

— Мне не понадобятся темные очки, — ответил булькающий голос. На Коди надвинулось страшное лицо. — Свое вознаграждение я заработаю тем, что прихвачу с собой в небольшое путешествие несколько клопов. Живьем. Кроме того, я очень скоро найду ее спору. Если она не захочет лететь, отлично: пусть сгниет в этой говенной дыре. К о м п р е н д е?

Коди не ответил. Дыхание монстра отдавало жженым пластиком. Чудовище выпустило шею парнишки, обхватило его за талию и оторвало от бетона легко, словно малого ребенка. От мучительной боли в груди Коди облился холодным потом. Другой рукой Кусака подхватил Миранду. Коди затрепыхался, пытаясь высвободиться, но боль и усилия оказались последней каплей. Он потерял сознание, его руки и ноги безвольно повисли.

Сунув бесчувственных землян под мышки, Кусака пошел через мост в Инферно, волоча больную ногу. У пересечения Республиканской дороги с Кобре-роуд он зашел в голубой дом, где в гостиной не было пола, и с грузом клопов спрыгнул в темноту.

50. ВЫСОТА

Эд Вэнс с Селестой Престон в ожидании конца света распили в «Клейме» третью бутылку пива, и тут на улице взвизгнули колеса: кто-то свернул на Трэвис-стрит. За последние четверть часа пол в «Клейме» несколько раз вздрагивал, а в кухне, с грохотом, от которого Сью Маллинэкс подпрыгнула чуть не до потолка, рухнула стопка тарелок. Сидевшие у дальней стены завсегдатаи удрали, но Вэнс знал, что бежать некуда, и не двинулся с места.

Однако судя по шуму, сейчас на север по Трэвис-стрит ехало множество машин, да в такой спешке, что создавалось впечатление, будто они с лязгом таранят друг друга. Вэнс слез с табуретки, вышел на улицу и увидел огни целого каравана. Автомобили с ревом проносились по Селеста-стрит и сворачивали на Трэвис. Кое-кто гнал машины через дворы, добавляя пыли в и без того уже густой воздух. Все это напоминало массовый исход — но куда? Вэнс с трудом разглядел свет в крепости Щепов и сообразил, что именно туда стекаются машины. Они мчались так, будто их подхлестывал сам дьявол.

Вэнс сообразил, что следом за ним вышла и Селеста.

— Сгоняю-ка я лучше туда и выясню, что происходит, — сказал он. — Да и вам неплохо бы там отсидеться.

— Я уезжаю. — Не выпуская бутылки, в которой оставалось не больше трех глотков пива, Селеста полезла в карман спортивного костюма за ключами от «кадиллака». — Что хорошо в моей развалюхе, так это крепкий подвал. Она обошла машину, но, прежде чем сесть за руль, помедлила. — В подвале полно места. Влезет даже жирный паразит вроде тебя.

Предложение было заманчивым. Виновато ли было пиво, плескавшееся в животе у Вэнса, или же тот факт, что жизнь не стоит и ломаного гроша, но в это мгновение Селеста Престон показалась шерифу… ну… почти красивой.

Ему захотелось поехать с ней. Действительно захотелось. Но на этот раз чудовищам из Кортес-парка не суждено было победить. Он сказал:

— Нет, я, наверно, останусь тут.

— Как угодно. Но мне казалось, что ты видел «Полдень» слишком много раз.

— Может быть. — Он открыл дверцу патрульной машины. — Будьте осторожны.

— Будь спок, партнер. — Селеста села в «кадиллак» и сунула ключ в зажигание.

Вэнс услышал звук, похожий на треск глиняных тарелок. По всей Селеста-стрит прокатилась медленная волна, по бетону зазмеились расселины. Кое-где мостовая провалилась, и из дыр полезли человеческие фигуры. Вэнс сдавленно хмыкнул.

Рядом с «кадиллаком» Селесты из-под земли что-то вылезло. Селеста взглянула в рябое лицо грузной мексиканки. Рука женщины стремительно просунулась в открытое окошко и плотно охватила запястье Селесты. Селеста тупо уставилась на смуглую руку, впившуюся в ее тело зазубренными ногтями. Ей следовало за долю секунды выбрать: завизжать или действовать.

Схватив с сиденья пивную бутылку, она ударила тварь по лицу. Из рассеченной щеки брызнула серая жидкость. Потом Селеста дала себе волю и отчаянно закричала, вырываясь, сдирая с руки ленточки мяса. Существо снова потянулось к ней, но Селеста уже удирала через пассажирскую дверцу. Когти вспороли спинку сиденья водителя.

Селеста кубарем выкатилась на тротуар. Существо проворно вскочило на капот, готовое прыгнуть на нее, и тогда Вэнс в упор выстрелил ему в голову из винчестера, который вытащил из патрульной машины.

Пуля, прошив череп монстра, разнесла ветровое стекло; теперь все внимание чудовища сосредоточилось на Вэнсе. Следующую пулю шериф вогнал твари между глаз, третьей своротил челюсть, и в воздух фонтаном полетели сломанные иголки. Чудовище завизжало и спрыгнуло с капота, выгибая спину, освобождая скорпионий хвост. Руки и ноги твари удлинились, покрылись пятнами черной чешуи, и прежде, чем Вэнс успел сделать очередной выстрел, существо заковыляло прочь и ухнуло в дыру на мостовой.

Раскачивая усаженным шипами хвостом, как кобра головой, из дыма на Вэнса бросился другой сгорбленный, уродливый репликант. Шериф успел заметить влажное от слизи лицо Гила Локриджа и начал стрелять. Одна пуля срикошетила о мостовую, но вторая впилась в тело монстра. Чудовище покачнулось, и Вэнс выстрелил ему в лоб. Хвост обрушился на капот «кадиллака» Селесты, проломив решетку радиатора. Монстр, пятясь, ретировался.

В воздухе висел едкий, тошнотворно-сладкий запах. Вэнс увидел, как из тумана выныривают другие фигуры, в четыре прыжка очутился у патрульной машины, выдернул израсходованную обойму и вставил новую. У него было еще две, по шести зарядов каждая — их он сунул в карман. К нему качнулась третья фигура. Вэнс дважды выстрелил, не зная, нанес какой-нибудь ущерб или нет, однако существо с телом скорпиона и темноволосой человеческой головой зашипело и метнулось прочь.

— Ну! — крикнул Вэнс, с колотящимся сердцем озираясь по сторонам. Тут, сукины дети, Т е х а с! Мы вам дадим просраться!

Но больше на него не нападали. Оставалось еще, может быть, пять или шесть тварей — они лезли из дыр, как скорпионы из потревоженного гнезда, и быстро бежали в сторону Трэвис-стрит.

«Господи Иисусе, — подумал Вэнс. — Кусака узнал, где Дифин».

Раздался треск, следом — грохот падающих кирпичей. Вэнс посмотрел направо и увидел, что по Селеста-стрит в вихре дыма и пыли движется длинный, как тепловоз, силуэт. Шериф мельком заметил массивный хвост с шипами — и тот тут же метнулся из стороны в сторону, и фасады магазинов разлетелись, словно в них угодила «баба». Существо хлестнуло хвостом по сетчатой изгороди вокруг стоянки подержанных автомобилей Мэка Кейда, зацепило машину и опрокинуло ее на бок. Потом чудовище засновало между машинами, как таракан между хлебными крошками, безостановочно молотя хвостом. Полетели искры. Какой-то грузовик-пикап встал на дыбы и соскользнул под землю. Забравшееся в гущу машин существо бешено заработало хвостом — влево, вправо, — гулко ухнул взорвавшийся бензин, и к небу рванулось рыжее пламя. В его отблесках Вэнс с Селестой разглядели черное восьминогое тело и узкую голову, диковинную комбинацию лошади со скорпионом. Существо расшвыряло машины, отчего еще в нескольких местах на разбитых бензобаках расцвели костры, и продолжило свое шествие по улицам Инферно.

Вэнс схватил Селесту за кровоточащую руку и притянул поближе к себе. В дверях кафе, следя за приближавшимся монстром, стояла Сью Маллинэкс. Ее веснушчатое лицо было белым как мел. Вэнс понял, что всего через несколько секунд чудовище, крушащее хвостом все без разбора, поравняется с ними.

— Уходи! — гаркнул он на Сью. Она попятилась в кафе. Вэнс потащил за собой Селесту. Сью перелезла через стойку и скорчилась на полу возле холодильника. Вэнс услышал, как на улице трещат камни: рухнула стена. Он бросил винтовку, подхватил Селесту Престон и перенес ее за стойку. Он и сам уже карабкался следом, когда фасад «Клейма» превратился в шквал белого камня и цемента. В кафе, сметая стулья и столики, въехала патрульная машина. Три камня величиной с кулак попали Вэнсу в плечо и перекинули его через стойку, как кеглю.

Крыша просела, воздух побелел от каменной пыли. Вокруг разбитых керосиновых ламп растеклись огненные лужицы. Фасад «Клейма» превратился в зияющий провал. На улице монстр свернул направо, хлестнул хвостом по «Салону красоты» и по искореженным развалинам Трэвис-стрит пополз на север. Следом за ним из дыр вылезли пять тварей поменьше и двинулись в ту же сторону, как пожиратели падали — за акулой.

В доме Хэммондов отчаянно лаял Бегун. Сержант лежал на полу в маленькой комнате, прикрывая голову руками и сильно дрожа всем телом. Прошло меньше минуты с тех пор, как в стену, выходившую на Селеста-стрит, что-то ударило и дом содрогнулся до основания. Градом посыпалось битое стекло и обломки камня. Сержант сел. Ноздри были забиты пылью, а широко раскрытые глаза остекленели от воспоминаний об артобстреле. Яростно лаял Бегун.

— Ш-ш, — еле слышно просипел Сержант. — Тихо, Бегун, — повторил он, и его лучший друг подчинился.

Сержант поднялся. Пол от ударов стал бугристым. За десять минут до происшествия Деннисон заходил на кухню, чтобы обследовать холодильник, и нашел коробок спичек. Теперь он чиркнул одной из них и двинулся за ее огоньком к входной двери.

Двери не было. Исчезла и большая часть стены. «Противотанковое ружье, — подумал Сержант. — Продырявили дом вчистую». В той стороне, где находилась стоянка подержанных машин Кейда, он увидел мелькание рыжих языков пламени. И что-то еще, скользившее сквозь огонь и дым. «Танк, «тигр», — подумал он. — Нет, нет. Два или три «тигра». Может, больше». Но гусеницы не лязгали, грохота двигателей не было слышно. Зато ощущалась страшная, гибкая и подвижная живая сила.

Селеста-стрит разверзлась. Сержант увидел другие силуэты — ростом с человека, но горбатые. Эти существа двигались с целеустремленным проворством муравьев, бегущих к пище.

Спичка обожгла Сержанту пальцы. Он затряс рукой и выронил ее, а потом отступил от рухнувшей стены и зажег другую спичку — у тьмы были когтистые лапы. Бегун крутился под ногами, нервно поскуливая. Дом перестал быть убежищем. Он раскрылся, как рана, и туда в любой момент могли нагрянуть существа с улицы. Сержант не осмеливался покинуть дом, но понимал, что им с Бегуном нельзя оставаться на открытом месте, как каким-нибудь контуженным идиотам. Он, пятясь, выбрался из комнатушки в коридор. Слева была дверь; он открыл ее и оказался перед шкафом, забитым какими-то коробками и всякой всячиной. Там же стоял пылесос. Шкаф был слишком узким, чтобы они с Бегуном уместились там оба. Спичка погасла, и снедаемый паникой Сержант зажег третью. Он вспомнил, с каким лицом капитан говорил: «Всегда занимайте высоту!» Он поглядел наверх, поднял руку со спичкой и нашел то, что искал.

В потолке коридора была небольшая квадратная выемка со свисающим шестидюймовым шнуром. Сержант ухватился за него и потянул. Квадрат открылся, спустилась складная металлическая лесенка. Как и в его собственном доме, она вела на небольшой чердак. «Высота», — подумал Сержант.

— Айда, Бегун, — сказал он, и пес помчался вверх по ступенькам. Сержант полез следом. Чердак был чуть просторнее, чем у него, и все равно места едва хватало, чтобы лечь на живот. Он с трудом развернулся, втянул лесенку, и чердачный люк захлопнулся.

Спичка погасла. Сержант немного полежал в темноте. На чердаке пахло пылью и дымом, но дышать можно было нормально. Бегун прижался к нему.

— Никому нас тут не найти, — прошептал Сержант. — Никому. — Чиркнув еще одной спичкой, он поднял ее, чтобы оглядеться.

Он лежал на коврике из розового пластика. Чердак был забит картонными коробками. К карнизу прислонилась разбитая лампа, а там, куда Сержант мог дотянуться, лежало что-то похожее на скатанные спальные мешки. Из-за пластика на него уже напала чесотка, и, ухватив спальник, он подтянул его к себе, чтобы подстелить. Когда Сержанту удалось наконец раскатать мешок, внутри оказалась какая-то шишка. Что-то круглое. Бейсбольный мяч?

Он полез внутрь и нащупал прохладную сферу.

Спичка погасла.

51. ТОПОТ И СКРЕЖЕТ

Увидев багровый взрыв в центре Инферно, Дифин поняла: час пробил.

Легковые автомобили и пикапы, подпрыгивая на ухабах, заехали на стоянку, люди кинулись в общежитие, а Ганнистон отправился выяснять, что происходит. Джесси, Том и Роудс остались с Дифин. Инопланетянка расхаживала перед окном, словно отчаявшийся зверь в тесной клетке.

— Я хочу, чтобы мне вернули дочь, — сказала Джесси. — Где она?

— В безопасности. В моей споре.

Джесси шагнула вперед и осмелилась схватить Дифин за плечо. Та перестала мерить шагами комнату и взглянула женщине в лицо.

— Я спросила тебя, где она. Сейчас ты мне скажешь.

Дифин окинула взглядом остальных. Все ждали, что она скажет, и Дифин поняла: пришла пора сознаться.

— Моя спора у вас дома. Я заложила ее в верхний люк.

— В верхний люк? — переспросил Том. — У нас даже второго этажа нет!

— Неверно. Я заложила спору в верхний люк вашего дома.

— Мы обыскали каждый дюйм! — сказал Роудс. — Сферы там нет!

Но Джесси, обшарив взглядом детское личико, вспомнила о крошках розового пластика в светло-русых волосах.

— Мы смотрели везде, куда ты, по-нашему, могла дотянуться. Но чердак мы не проверяли, правда?

— Ч е р д а к? Это безумие! — сказал Роудс. — Когда мы ее нашли, она не могла даже х о д и т ь! Как же ей было попасть на чердак?

Джесси уже поняла.

— К тому времени, как мы примчались, ты уже умела ходить, верно?

— Да. Я делала, как… в тээ-вээ. — Дифин увидела, что ее не поняли. — Притворялась, — пояснила она, — потому что не хотела, чтобы вы заглянули в верхний люк.

— Сама ты не могла туда забраться, — сказала Джесси. — На что ты встала?

— На телоподдерживатель. — Она сообразила, что перевела не так, как собиралась. — На стул. Я вернула его на то самое место, откуда взяла.

Джесси вспомнила, как маленькая девочка подтащила стул к окну, чтобы встать на него и прижать ладошки к стеклу. Ей тогда и в голову не пришло, что Дифин уже могла использовать стул, чтобы дотянуться до привязанного к люку шнура… Она выглянула на улицу и увидела: горит на Селеста-стрит, в двух шагах от их дома. — Откуда ты знаешь, что Стиви в безопасности?

— Моя спора… как это говорится… не-у-нич-то-жима. Ее нельзя вскрыть, даже Кусаке с его технической оснащенностью это не под силу. Две минуты назад Дифин почувствовала холодок поискового луча и высчитала, что полный оборот луч делает за четыреста восемьдесят земных секунд. Который час? — спросила она у Тома.

— Восемнадцать минут четвертого.

Дифин кивнула. Поисковый луч должен был вернуться приблизительно через триста шестьдесят секунд. Она начала мысленный отсчет, используя негибкую земную математику.

— Кусака разыскивает мою спору с помощью поискового луча, идущего с корабля, — сказала она. — Этот луч задействован с момента приземления Кусаки. Агрегат, питающий его энергией, вычислил параметры и плотность моей споры, но у споры есть защитный механизм, отклоняющий луч.

— Значит, Кусаке не удастся ее найти? — спросила Джесси.

— Кусака ее еще не нашел. Луч пока в действии. — Наблюдая за пляской огня, Дифин поняла, что придется рассказать все. — Луч очень мощный. Чем дольше я нахожусь вне споры, тем больше ослабевает защита. — Она встретила взгляд Джесси. — Мне и в голову не приходило, что я так долго пробуду вне ее.

— Ты хочешь сказать, у Кусаки есть неплохой шанс отыскать спору на нашем чердаке? — спросил Том.

— Если хотите, можно высчитать вероятность.

— Нет. — Джесси не желала слышать эти цифры: перевес — в который уже раз — опять оказался бы на стороне Кусаки.

Роудс подошел к окну, глотнуть свежего воздуха. На стоянку заезжали последние машины. Полковник не был уверен, хочет ли знать, от чего бегут эти люди. Он повернулся к Дифин.

— Ты собираешься улететь на корабле Кусаки. Разве это возможно?

— Я уже дважды бежала с Седьмой Цитадели. Оба раза Кусака выследил меня и вернул. Я знакома с корабельными системами и приборами оперативного контроля. И знаю, как по звездному коридору добраться домой.

— Попав на корабль, ты сумеешь отключить силовое поле?

— Да. Силовое поле создает вспомогательный источник питания. Его энергия при перераспределении включает… — В земном словаре не нашлось слов для описания полетных систем пирамиды. — …Главные двигатели, только и удалось сказать Дифин.

— Значит, прежде чем включать двигатели, нужно отключить силовое поле? Сколько на это нужно времени?

— Это зависит от того, сколько энергии затрачено. По самым грубым прикидкам — от пятнадцати до двадцати ваших минут.

Роудс хмыкнул, пытаясь собраться с мыслями.

— Примерно через полтора часа взойдет солнце. Вероятно, к этому времени вдоль периметра решетки соберется несколько сот полицейских, представителей военно-воздушных сил и репортеров. — Губы полковника тронула слабая улыбка. — Ей-богу, это дело рук старины Бакнера. Бьюсь об заклад, эта сволочь на уши становится, лишь бы не дать газетчикам фотографировать. Глупо: через двенадцать часов все это будет в газетах и теленовостях, и тут уж ни черта не поделаешь. — Улыбка растаяла. — Если бы удалось отключить силовое поле, у нас появился бы шанс выбраться отсюда целыми-невредимыми. — Полковник поднял руку и посмотрел на впечатанный в нее синяк, повторявший очертания ладони. — Я хочу сказать, почти у всех у нас. Подумай как следует: есть хоть к а к о й — н и б у д ь способ проникнуть на корабль?

— Да, — немедленно ответила Дифин. — По тоннелям Кусаки.

— Меня интересуют другие способы. — От упоминания о тоннелях в сердце Роудса вонзился кинжал страха. — Как насчет портала, из которого появилась та летающая штуковина? Есть другие проходы на корабль?

— Нет. Только тоннели.

Полковник шумно выдохнул сквозь стиснутые зубы — с таким свистом выходит воздух из спущенной шины. Надежда улетучилась. Роудс ни за какие коврижки не согласился бы снова спуститься в эти тоннели.

Из коридора вернулся Ганнистон, и с ним — Зарра Альхамбра.

— Расскажи им то, что рассказал мне, — велел капитан.

— Там, на Окраине, что-то вылезло из-под земли, — сказал Зарра полковнику. — Мы все были в церкви. Коди Локетт и Рик засекли его, мы всех вывели из церкви и отправили сюда. Больше я ничего не знаю.

— Где Рик и Коди сейчас? — спросил Том.

— Не знаю. Все происходит так быстро. Наверное, едут сюда.

Дифин почувствовала, как мимо, выполняя очередной виток, проскользнул поисковый луч. Она ошиблась в расчетах на четыре секунды.

Дверь опять открылась. Появился Бобби Клэй Клеммонс — они с Майком Фрэкнером и парой других Щепов дежурили на крыше. Он стрельнул глазами в Гремучек; в любое другое время Бобби в бешенстве накинулся бы на них нечего лезть на территорию «Отщепенцев»! — но сейчас распря была забыта.

— Эй, полковник! — сказал он. — Там что-то шевелится! — Бобби подошел к окну, Роудс — за ним.

В лабиринте автомобилей светились фары двух легковых машин. Сперва Роудс мало что мог рассмотреть в дыму и пыли. Потом он на миг увидел справа быстро движущийся силуэт, а слева — еще один. Пригибаясь к самой земле, подбежал третий; он шмыгнул под машину и остался там. Теперь по Трэвис-стрит шли и другие. Полковник услышал глухой стук и скрежет — это монстры, царапая когтями железо, перебирались через машины. Он содрогнулся; ему вспомнилось, как в детстве он однажды зашел на кухню их деревенского дома, включил свет и увидел, как от блюда с пирогом разбежалось с десяток тараканов.

В снопах света промелькнули черные чешуйчатые спины. Взмах усаженного шипами хвоста — и фара разлетелась. Другой монстр высоко задрал дрожащий от напряжения хвост и разбил одну за другой еще две. Со звоном осыпалась и четвертая, последняя. Твари дружно двинулись из мрака к общежитию, беспорядочно молотя хвостами по машинам, но на краю стоянки остановились.

— Кусака боится электрического света. — Дифин стояла рядом с Роудсом, выглядывая из-за подоконника. — Ему от него больно.

— Кусаке, может быть, и больно, а э т и м, возможно, нет.

— Все они Кусака.

Дифин понаблюдала за движениями шипастых хвостов. Теперь они выбивали размеренную дробь — можно было подумать, что чудовища издеваются над осажденными.

— Пока горит свет, он сюда не проберется.

Том взял винтовку со стола. Рядом лежало газовое ружье, которое принес Роудс. Ганнистон не расставался с автоматическим пистолетом. Роудс посмотрел на Бобби Клэя Клеммонса.

— У вас тут есть какое-нибудь оружие?

— Арсенал там. — Бобби Клэй провел его в следующую комнату и включил фонарь на стене. Стал виден стенд с развешанными на нем разнообразными предметами: там были обпиленные бейсбольные биты, пара дробовиков и четыре латунных кастета.

— Это все, что у вас есть?

— В общем, да. — Парнишка пожал плечами. — Нам никогда… ну… не хотелось убивать. Тут вот еще кой-чего. — Он подошел к зеленому шкафчику для обуви и открыл его. Внутри лежал инструмент — молоток, две или три отвертки, разнообразные баночки с гвоздями и прочий хлам. Пригодиться, с точки зрения Роудса, могли только две вещи: мощный переносной фонарь и карманный фонарик. Он достал их и включил, чтобы проверить батареи. Фонарь светил достаточно ярко, но карманный фонарик был на последнем издыхании. Полковник забрал фонарь с собой в соседнюю комнату — на тот случай, если, не дай Бог, что-нибудь случится с настенными светильниками.

Мерный, настойчивый скрежет шипов о металл достал Тома. Он пересек комнату, высунул в окно ствол винтовки и выстрелил в темный силуэт. Пуля, если она и попала в цель, не прекратила ритмичных ударов.

— Поберегите пули! — сказал ему Роудс. — Кусака пытается провести психическую атаку.

Он услышал другие выстрелы, из других окон. Пули щелкали по бетону, высекая искры, но грохот продолжался. Шум стоял такой, словно целая армия маршировала по битому стеклу.

Том хотел убрать винтовку и тут увидел на улице нечто новое. Со стоянки на них надвигалось что-то крупное — больше он ничего не сумел рассмотреть.

— Роудс! — сказал он. — Поглядите-ка…

Заскрежетал сминаемый металл. В следующую секунду в торец здания с грохотом врезалась искореженная дверца машины. Тремя или четырьмя окнами дальше разлетелось стекло. Общежитие ответило лавиной ружейного огня. Роудс подошел к окну, успел разглядеть лишь какие-то смутные очертания — и примерно в десяти футах от него ударился о стену и с пронзительным скрежетом съехал вниз расплющенный корпус «мустанга». Что бы ни орудовало на стоянке, эта тварь была достаточно сильна, чтобы отшвырнуть машину на два-три десятка футов.

— Ложись! — скомандовал полковник, приседая. Все бросились на пол. Джесси, не успев сообразить, что делает, схватила Дифин и подтащила поближе к себе.

— Ганни! — сказал Роудс. — Пройди по коридору и отгони всех от окон!

Ганни поспешно вышел. Роудс выглянул из-за подоконника. Неясная фигура приближалась, но еще не попала в льющийся из окон свет. С улицы прилетел еще один кусок металла (полковник подумал, что это, наверное, капот); он высадил окно первого этажа, но с таким треском и гулом, словно рухнул весь дом. Прилетевшая следом покрышка выбила окно через две комнаты от них. Кто-то вскрикнул от боли, задетый летящим стеклом. Дифин вырвалась от Джесси.

Никто не успел ее остановить. Она устремилась к окну, выхватила у Тома винтовку и с трудом установила ее на подоконнике. Роудс потянулся к Дифин, и в этот самый момент она двумя пальцами спустила курок. Отдача отшвырнула ее назад и проволокла по полу, но она мигом вскочила и попыталась снова подтащить винтовку к окну. Повлажневшие от ярости и замешательства глаза горели яростью. Но взгромоздить винтовку на подоконник Дифин не удалось: Том вцепился в нее и рванул от окна, а в следующий миг часть стены у них над головой рухнула в комнату.

Сквозь град обломков Роудс увидел, как в пролом, взметнув облако пыли, ворвался хвост чудовища. На пол дождем сыпались камни. Том загородил Дифин. Хвост мелькнул снова, проделав дыру с хорошую ванну в поперечнике. У выглянувшего из окна Роудса затряслись поджилки — он мельком увидел голову чудовища, которое, быстро перебирая ногами, пятилось от границы светового пятна. Убрав голову, существо снова хлестнуло хвостом, и шипы просвистели у самой стены.

Дифин, рассыпая крохотные молнии, точно электрический угорь, вскочила на подоконник. Роудсу показалось, что она собирается выскочить наружу, и он осмелился схватить ее за руку. Его дернуло током так, что лязгнули зубы, но он не выпускал девочку.

— НЕТ! — крикнул он, пытаясь удержать Дифин. Та билась в его руках, как зверек.

Дифин занимало только одно: выбраться из этой коробки и увести Кусаку от пойманных здесь в ловушку человеков. Но вдруг она увидела в дыму огромный силуэт. Белый свет омыл его голову, блеснул на игольчатых зубах, которыми были усажены мясистые продолговатые челюсти. Взгляд одной пары глаз метнулся к ней, еще два оставались нацеленными на другое окно, и Дифин почудилось, что в узких черных зрачках она видит свое отражение. Узнали ее эти глаза или нет? Они были холодными и бесстрастными, как льдистые своды глубокого космоса. Кусака продолжал продвигаться вперед быстрыми мелкими шажками, позади него смертоносным вопросительным знаком вздымался хвост. Голова монстра угодила в ослепительное сияние электрического света. Послышалось шипение, и Роудсу невольно вспомнилось мясо в гриле; он увидел, как там, где свет коснулся глаз чудовища, вздулись волдыри. Из волдырей потекла серая слизь. Монстр стегнул хвостом, и Роудс сдернул Дифин с подоконника на пол. Шипы впились в стену соседней комнаты. Послышались пронзительные крики, и весь второй этаж затрясся.

Комнату заполнила кирпичная пыль. Роудс сел и выглянул наружу, но существо уже убралось подальше от света. Другие Кусаки на стоянке продолжали выбивать хвостами мерную боевую дробь. Дифин лежала на боку, тяжело дыша. Она понимала, что Кусака пытается перебить лампы. Потом ее будто ударило: двенадцать секунд назад мимо должен был пройти поисковый луч, ведь она не прекращала мысленный отсчет. Так где же он? Если его отключили…

О том, что это означает, думать не хотелось.

— Держись, — лаконично сказал Роудс. — Оно возвращается. — И потянулся к винтовке Тома.

На тесном и темном чердаке Хэммондов заворчал Бегун. Сержант зажег еще одну спичку, поднес к черной как смоль сфере, которую держал в руке, и ничего в ней не увидел, но, когда он встряхнул ее, то подумал, что слышит тихий плеск. Сфера была холодной, будто ее только что вынули из холодильника. Сержант приложил ее ко лбу, потом к щекам, словно это был кусок льда. Бегун поднялся со спального мешка и нервно взвизгнул. Сержант сказал:

— Ну, ну, без капризов. Старина Сержант тебя не…

Дом задрожал. Внизу, лопаясь, оглушительно затрещали доски.

— …бросит, — хрипло закончил он.

Загрохотала мебель — не то падая, не то переворачиваясь. Потом стало тихо. Бегун заскулил и прижался к боку Сержанта. Тот обнял своего лучшего друга. Спичка погасла, но он не пытался зажечь новую — она бы слишком громко чиркнула о коробок.

Затянувшуюся тишину нарушили шаги: кто-то вошел в коридор и остановился под люком.

Люк рывком раскрыли, и шаги возобновились.

Сержант, стискивая в руке черную сферу, начал отползать в глубь чердака.

— Спускайся, — произнес мужской голос. — Спору бери с собой.

Сержант не шевелился. Бегун тихонько заворчал.

— Если у тебя есть фонарь, бросай вниз. — Нетерпеливая пауза. — Ты же не хочешь, чтоб я окончательно взбесился?

Несмотря на техасский выговор, голос звучал как-то странно, в словах чудилась странная дребезжащая нотка, словно в горле у говорившего гнездились гремучие змеи. Потом к ней примешался другой звук: тихий стон агонизирующей собаки.

Сержант швырнул спичечный коробок в люк. Чья-то рука поймала его и смяла.

— А теперь ты. Со спорой.

Он не знал, что незнакомец называет «спорой», но дрожащим голосом прошептал Бегуну:

— Придется спуститься. Ничего не попишешь.

Он протиснулся к люку, Бегун — за ним.

В коридоре смутно виднелся силуэт, судя по росту — силуэт человека. Когда Сержант добрался до нижней ступеньки, чья-то рука вырвала у него сферу так быстро, что боль и проступившую на пальцах кровь он ощутил только через несколько секунд. «Острые у парня ногти, — подумал Сержант. Враз меня раскорябал». Он разглядел, как неизвестный поднял сферу к лицу. На груди у него, там, где полагалось быть только рубахе да телу, что-то шевелилось.

Человек прошептал:

— Е с т ь.

От того, к а к он это произнес, по спине у Сержанта пошли мурашки.

Рука поместила сферу в шевелившуюся на груди незнакомца массу. Сержант услышал, как, принимая ее, щелкнули клыки.

Потом влажная и скользкая, как брюхо многоножки, рука обхватила Сержанта и оторвала от пола, выжав из легких весь воздух. Сержант был слишком ошеломлен, чтобы сопротивляться. Он еще не успел понять, что же происходит, а незнакомец уже шагал к зияющей в полу дыре. Сержант попытался кликнуть Бегуна — и не смог. Тут человек шагнул в дыру, и они полетели. Сержант намочил штаны.

Ноги похитителя самортизировали о дно, и тем не менее Сержанта так встряхнуло, что собственная голова показалась ему мешком битого стекла. Сержант издал сдавленный стон. Человек, чавкая башмаками по слизи, побежал во тьму извилистого тоннеля, унося Сержанта с собой.

52. СДЕЛКА

Хвост чудовища проломил стену и проник в комнату, где обнимались с полом Кёрт Локетт и еще четверо. Полетели кирпичи; один из них попал в светильник на стене у двери, и разбил его вдребезги. Свет погас. Кёрт услышал, как в соседней комнате гулко бухнул винтовочный выстрел. Хвост заметался у него над головой и убрался в кипящем облаке пыли, а Кёрт на полусогнутых, будто огромный краб, опрометью кинулся из комнаты в коридор.

Коридор был забит людьми. В резком свете ламп десятки жителей Инферно и Окраины сгрудились так тесно, что со стороны казалось, будто они сплавились в единое целое. Клубилась пыль, ревели младенцы, да и кое-кто из взрослых мужчин тоже пустил слезу. Кёрт и сам готов был расплакаться. Он пришел сюда за Коди, но кто-то из «Отщепенцев» сказал, что Коди уехал. Кёрт остался дожидаться сына, а потом начался сущий ад. Он отполз от двери, чтобы между ним и зверюгой с колючим хвостомоказалась еще одна стена. Прямо над ухом кто-то заворчал по-испански, однако люди потеснились и дали Кёрту укрыться.

Пол вздыбился. В помещение опять посыпались кирпичи, крики стали громче. Рядом с Кёртом всхлипывала какая-то старуха. Вдруг ее ладони оказались у Кёрта на рукаве и скользнули по руке вниз, к пальцам, в которые она намертво вцепилась. Он заглянул в морщинистое лицо и увидел глаза, застланные пеленой катаракты. Старуха непрерывно раскачивалась. Сидевший рядом с ней мужчина обнял ее за плечи.

Кёрт и Ксавьер Мендоса уставились друг на друга.

— Где Коди? — спросил Мендоса.

— Все еще где-то там.

Старуха горячо заговорила по-испански, и Мендоса принялся ее успокаивать. Палома Хурадо отчаянно пыталась выяснить, что с Риком и Мирандой, но, насколько знал Мендоса, в здании ребята еще не появлялись.

Неподалеку Кёрт увидел притиснутую к стене жирную тушу Стэна Фрэйзера. С него градом катился пот, а в руках был зажат блестящий кольт с большущей рукояткой. Когда здание в очередной раз содрогнулось, Кёрт высвободил руку и подполз к соседу.

— Эй, Фрэйзер! Эта штука тебе нужна?

Белый от страха, одуревший Фрэйзер судорожно втянул воздух. Язык не повиновался ему. Кёрт сказал: «Извини», и вытащил пистолет из толстых, как сосиски, пальцев. Потом он ползком вернулся в комнату, откуда только что сбежал. В стене зияли два пролома величиной с колесо грузовика. Кёрт залег под разбитым окном, взвел курок и стал ждать, чтобы ходячий таран снова показался из дыма. Кёрт отдал бы левое яйцо за глоток «Кентакки джент», но сейчас он не мог позволить нестерпимой жажде завладеть собой — дым расступился, смутно различимая тварь легко выбежала вперед и стегнула хвостом. Хвост обрушился на стену где-то справа от Кёрта, подняв кирпичную бурю. Кёрт начал стрелять и услышал, что две пули отскочили от бронированного тела, зато еще две с порадовавшим его чмоканьем вошли в более мягкие ткани. Монстр махнул хвостом в его сторону. Усаженный шипами шар промелькнул мимо окна и с треском проломил стену соседней комнаты. Пол дрогнул, словно от разрыва бомбы. Кёрт расстрелял два последних патрона, увидел, что из передней лапы монстра брызнула серая жидкость, но тут чудовище снова прянуло в темноту и отступило, с хрустом давя машины.

— На.

Кёрт огляделся. В комнату вползал Мендоса. Палому Хурадо он оставил со своей женой и дядей. Мендоса протянул ему на раскрытой ладони четыре пули и сказал:

— Нашел у него в кармане. И подумал, может, они тебе пригодятся.

— Похоже. — Кёрт торопливо вытряхнул пустые гильзы и трясущимися руками перезарядил кольт. — Сучья ночка, а?

Мендоса хмыкнул и позволил себе угрюмо улыбнуться.

— С и. Вид у тебя такой, словно на тебя наступили.

— И себячуйствие тоже. — С носа Кёрта сорвалась капля пота. — Не так давно я угодил в одну заварушку на Шестьдесят седьмом шоссе. Сигаретки не найдется, а?

— Нет, извини.

— Тут где-нибудь должно быть курево. — Кёрт со щелчком поставил барабан на место. — Не видел нынче вечером моего парня?

— Минут двадцать назад он был на Окраине. Потом я его не видел.

— Ничего с ним не случится. Коди крепкий орешек. В батю. — Кёрт хохотнул. Мендоса ползком двинулся обратно к своим, но Кёрт сказал: Обожди. Хочу тебе кой-чего сказать… по-моему, самое время. Похоже, Коди думает, что ты мужик что надо. Пацан бывает идиотом каких поискать, но только не тогда, когда судит о людях. Должно быть, ты здорово много ему дал. Это… молодец!

— Коди парнишка хороший, — сказал Мендоса. Глядеть в водянистые глаза Кёрта, похожие на глаза больной собаки, было тяжело. — А мужик из него выйдет и того лучше.

— Лучше меня то есть?

На этот раз Мендоса не отвел глаз.

— С и, — ответил он. — Я именно это хотел сказать.

— Чего ты про меня думаешь, мне до фени. Ты по-людски обошелся с моим сыном, и я сказал спасибо. Так-то. — Кёрт повернулся к Мендосе спиной.

У его собеседника от злости внутри все скрутилось в твердый узел. Он не знал, что дает Кёрту право называть Коди «сыном». Судя по тому, что видел Мендоса, Коди был нужен Кёрту только чтобы прибирать в доме или приносить деньги и сигареты. Что поделаешь, горбатого могила исправит. Мендоса процедил сквозь стиснутые зубы: «Не за что», — и вернулся к жене и дяде.

«Одно этот мокрозадый старый хрен забыл сказать, — подумал Кёрт. Мужик из Коди выйдет и того лучше, к о л и п а р е н ь ж и в. Хрен знает, что там бродит в дыму и пыли и где носит Коди. На кой ляд окаянный мальчишка поперся на Окраину, этого я ни в жисть не пойму, — сказал он себе. — Но одно знаю точно: я так надеру ему задницу, что звон пойдет…»

Нет. Нет, не надерешь.

Кёрт оперся подбородком на руку с пистолетом. Длиннохвостые гады за окном продолжали долбежку, словно понимали, что достали всех до единого в общаге. Он хотел пальнуть по сволочам, но сообразил, что лучше поберечь патроны. Выходило чертовски занятно: голова была ясная и чувствовал себя Кёрт нормально. Ободранная щека кровила и болела, как черт, но терпеть боль Локетт-старший умел. И не трусил — по крайней мере, не дурел со страху. Может быть, потому, что с ним была Сокровище. Если парень объявится — к о г д а объявится — Кёрт… Он не знал точно, что сделает, но собирался обойтись без битья. Может быть, он втолкует пареньку, как красиво смотрится на стене вешалка для галстуков и как он надеется, что мальчик смастерит еще что-нибудь в том же роде. Скажет, что думает. Может, даже попытается бросить пить — невелика трудность, если учесть, что до конца своей жизни он, только понюхав виски, будет слышать хруст ломающихся костей. Но до этого было еще далеко, между ним и Коди была пропасть дряни, которую мало-помалу надо будет разгрести. Так, догадывался Кёрт, и делается все на белом свете.

Ощутив прикосновение к плечу, он резко обернулся и ткнул револьвером в лицо незнакомому молодому человеку:

— Какого черта подкрадываешься?

— Полковник Роудс велел всем отойти от окон, — сообщил Ганнистон, отводя ствол револьвера в сторону.

— Опоздал, приятель. Окна-то повыносило.

— Все равно, лучше уходите и оставайтесь в коридоре.

Ганнистон пополз к выходу, направляясь в следующую комнату.

— Эй! — До Кёрта дошло, что за имя он услышал. — Кто, говоришь? Полковник Роудс? — Ганнистон кивнул, и Кёрт сказал: — Мне надо ему кой-чего передать. Где он?

— Через шесть дверей дальше по коридору, — сказал Ганнистон и уполз.

Кёрт выполз из комнаты, миновал Стэна Фрэйзера, поднялся и прошел по коридору, наступив всего на семерых или восьмерых. Отсчитав пять комнат, он без стука вошел в шестую, где на двери висело выведенное аэрозольной краской объявление: «Штаб» и «БЕЗ СТУКА НЕ ВХОДИТЬ». За дверью на полу скорчились двое парнишек, в которых Кёрт признал друзей Коди, дамочка-ветеринарша, ее муж и маленькая девочка, а под окном на коленях стоял коротко стриженный темноволосый мужик с винтовкой. Кёрт открыл дверь и оказался на мушке.

Кёрт поднял руки.

— Вы будете полковник Роудс?

— Правильно. Револьвер на стол.

Кёрт подчинился. Роудс производил впечатление человека, с которым не поспоришь. Обведенные темными кругами глаза ввалились, распухшее лицо пестрело порезами от осколков.

— Я Кёрт Локетт. Можно опустить руки? — Роудс кивнул и опустил винтовку. Кёрт опустил руки. — Я был на Шестьдесят седьмом шоссе, как раз на том краю, где эта фиолетовая клетка втыкается в землю. Там за ней целая уйма народу и полицейских машин. И начальников из правительства тоже пруд пруди. Знаете полковника Бакнера?

— Да.

— Он там с ними. Писал на листке и показывал мне — видеть-то я их видел, но не слышал. В общем, мне наказали передать: он хочет убедиться, что вы в норме и выяснить, чего тут делается.

— Спасибо. Думаю, поздновато.

— Да. — Кёрт посмотрел на многострадальную стену. — Похоже. — Его взгляд перекочевал на девчушку. Она дрожала, и он опустился рядом с ней на колени. — Бояться нечего, голубушка. Выберемся, чтоб мне…

— Спасибо за участие, — перебила девочка, и взгляд старых как мир яростных глаз пронзил Кёрта, точно луч лазера — бумажную скатерть, — но я — н е голубушка.

Улыбка сползла с губ Кёрта.

— Ох ты, — сказал он (или так ему показалось) и поднялся.

— Полковник, послушайте! — сказал Том. Мерный стук хвостов о металл замедлился, потом прекратился. Выглянув в окно, он увидел сновавшие среди машин небольшие силуэты. Более крупный отступил и снова исчез во мраке. Они уходят!

Роудс выглянул и увидел, что твари в самом деле уходят.

— Что происходит? — спросил он у Дифин. — Это что, какая-то каверза?

— Не знаю. — Она подошла к окну, чтобы посмотреть. Поисковый луч не возвращался, и это могло означать только одно: ее спора обнаружена. Но, может быть, дело обстояло иначе. Может быть, луч вышел из строя или расход энергии оказался слишком велик. Впрочем, Дифин понимала, что хватается за тонкую цилиндрическую трубочку для питья, как сказали бы человеки.

Том с Роудсом наблюдали за уходящими тварями, пока тех не поглотила дымка. Селеста-стрит еще горела. Где-то вдалеке затрещали летящие в воздух доски: видимо, снабженный стенобитным шаром хвост чудовища разносил в куски какой-то дом. Общежитие сковала тишина, которую нарушал лишь плач младенцев да всхлипы взрослых.

— Вернутся эти гады или как? — поинтересовался Кёрт.

— Кто их знает, — ответил Роудс. — Кажется, они дали отбой.

За каких-нибудь три секунды Дифин постигла смысл этого выражения.

— Неверно, — сказала она. — Кусака не давал отбой.

— Чудно ты балакаешь для такой малышки, — заметил Кёрт. — Не в обиду будь сказано, — прибавил он, обращаясь к Джесси. А потом вспомнил то, о чем очень хотел забыть: поднимающуюся из-под пола «Колючей проволоки» Лори Рэйни и ее дребезжащий граммофонный голос, который выговаривал: «Сейчас вы расскажете мне про девчушку, которая стала хранителем». Что бы ни творилось в городе, Кёрт вовсе не был уверен, что хочет знать подробности. — Есть у кого-нибудь сигарета и спички?

Бобби Клэй Клеммонс протянул ему пачку «Лаки» с последними шестью сигаретами и маленькую пластиковую зажигалку. Кёрт прикурил и глубоко затянулся.

— ДИФИН? Я ЗНАЮ, ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ!

Голос доносился со стоянки. Сердце в груди Дифин сильно заколотилось, и она покачнулась. Однако она понимала, что их встреча была лишь вопросом времени и это время пришло.

— Дифин? Ведь они так тебя называют? Ну давай, ответь мне!

Том и Джесси узнали голос Мэка Кейда. Роудс подумал, что как будто бы разглядел за самой границей света вскочившую на машину фигуру, но уверен он в этом не был. Голос мог доноситься откуда угодно.

— Не нужно излишне обострять ситуацию! Мое время — деньги!

Кёрт уселся на пол, зажав сигарету в уголке рта и щурясь сквозь окутавшую его дымовую завесу. Он наблюдал за девчушкой, которая, как он понял, перестала быть человеком в полном смысле этого слова. Том хотел оттащить Дифин от окна, но она сказала: «Нет!», и он оставил ее в покое.

— Что, хочешь, чтоб я втоптал в грязь еще несколько клопов? Так я втопчу! — пообещал Кусака. — Тебе решать!

Охота закончилась. Дифин знала это. Пряткам пришел конец.

— Я здесь! — отозвалась она, и ее голос поплыл сквозь дым к едва различимому силуэту.

— А ведь от меня потребовалось не больно-то много усилий, а? Верно, поначалу ты здорово меня погоняла, надо отдать тебе должное. В астероидном поле ты от меня ускользнула, но ты же знала, что я тебя найду. Мусоровозы не созданы для больших скоростей.

— Да и запас прочности у них тоже… — вздохнула она.

— Да уж. Ну, хочешь продолжить? Моим двигателям требуется некоторое время, чтобы разогреться.

Дифин медлила. Он чувствовала, как вокруг нее, обещая пытку иглами и зондами, смыкаются стены Седьмой Цитадели.

— На самом-то деле ты мне больше не нужна, — сказал Кусака. — У меня твоя спора. Этого достаточно, чтобы вознаграждение мне было обеспечено. Когда я улечу, тебе никак будет не добраться на свою планету. Но я подумал, что, может быть — только может быть, — ты захочешь обменяться.

— Обменяться? На что?

— У меня на корабле — трое живых клопов. Сержант Деннисон, Миранда Хурадо и Коди Локетт.

Кёрт сидел очень тихо и неподвижным взглядом смотрел прямо перед собой, пуская из ноздрей струйки дыма. Распластавшийся на полу Зарра прошептал:

— М а д р е д е Д и о с.

Дифин посмотрела на Тома и Джесси, и они увидели, как черты Стиви исказило страдание. Джесси почувствовала дурноту: если спора у Кусаки, значит, Стиви тоже у него. Она опустила голову, и по ее щекам поползли слезы.

— Я жду, — поторопил Кусака.

Дифин глубоко вздохнула. На ум ей пришла еще одна земная фраза, которой она научилась у Танка и Отравы: «к едрене фене». Человеки сделали для нее все, что смогли. Теперь она должна сделать все возможное для н и х.

— Отпусти их, и я выйду к тебе, — сказала она.

— Ишь ты! — Кусака сухо рассмеялся. — Я дожил до таких лет не потому, что родился идиотом. Сперва выйдешь ко мне, потом я их отпущу.

Дифин знала, что Кусака никогда не освободит своих пленников. Дом Кулаков щедро заплатит за них.

— Мне нужно время подумать.

— Думать некогда! — сердито крикнул Кусака. — Либо ты сию минуту выходишь, либо я улетаю с твоей спорой и тремя клопами! Понятно?

Кёрт угрюмо улыбнулся, но глаза были стеклянными.

— Безвыигрышная лотерея, пропади она пропадом, — пробормотал он.

— Да, — ответила Дифин внезапно севшим голосом. — Я понимаю.

— Хорошо. Кажется, мы до чего-то договорились, верно? На тутошней помойке полно скверных флюидов, Дифин. Ты могла бы разбиться на планете, которая по крайней мере п а х н е т не так мерзко.

Роудс выставил в окно ствол винтовки, но Дифин спокойно сказала: «Не надо», и он снял палец с курка. Дифин повысила голос:

— Забирай их. Я не выйду.

Воцарилось потрясенное молчание. Джесси, подтянув колени к подбородку, принялась раскачиваться, как малое дитя. Кёрт провожал глазами плывущий к потолку сигаретный дым.

— Я ослышался? — подал голос Кусака.

— Нет. Забирай их. И спору, и человеков. Лучше умереть, чем провести жизнь в тюрьме. — Дифин почувствовала, как кровь бросилась ей в лицо, и, подхваченная потоком ярости, опасно высунулась в окно. — ПРОВАЛИВАЙ — И ЗАБИРАЙ ИХ С СОБОЙ!

— Так, так, — протянул Кусака. — Выходит, я тебя недооценил? Ты уверена, что хочешь разыграть партию именно так?

— Уверена.

— Будь по-твоему. Надеюсь, тебе здесь нравится, Дифин. Тебе придется провести тут уйму времени. А я буду позванивать монетой и вспоминать тебя. — Фигура, заслонявшая глаза единственной рукой, слезла с машины и зашагала прочь.

Когда Кусака вышел со стоянки, из-за машин у дальнего левого края площадки, у рыжих валунов, которыми заканчивалась Оукли-стрит, поднялась и захромала к крепости другая фигура.

— Стиви… О Боже… Стиви, — простонала Джесси, зажимая рот ладонью.

В голосе женщины звучал неприкрытый ужас — чувство, переводимое на любой язык. Дифин круто повернулась от окна, подошла к Джесси и опустилась перед ней на колени.

— Послушай меня! — сказала она с нажимом и обвела всех горящими глазами. — Слушайте все! Кусака их никогда не отпустит! За них он получит большое вознаграждение!

Роудс положил винтовку. Он чувствовал, что постарел на сотню лет.

— Значит, Кусака победил.

53. ПУТЬ ОДИН

— Нет! — с ожесточением отрезала Дифин. — Кусака н е п о б е д и л! — Она заглянула Джесси в глаза. — Я не дам Кусаке победить. Ни теперь. Ни потом. Никогда.

Джесси не отзывалась, но ей отчаянно хотелось верить.

Дифин встала.

— Начнется полностью автоматизированный процесс проверки всех систем. Будут и другие обязательные вещи: например, заморозка спальных туб для узников. Кусака будет занят проверкой работы механизмов; эта процедура займет от двадцати до тридцати земных минут. Когда силовое поле будет свернуто, начнется запуск двигателей. Еще пятнадцать-двадцать минут, по моим расчетам, уйдет на достижение системой питания стартовой мощности. Значит, чтобы пробраться к Кусаке на корабль, разыскать пленников и вывести их оттуда, у меня есть, грубо говоря, тридцать пять — пятьдесят минут.

Роудс недоверчиво уставился на нее.

— Не выйдет.

— Путь один: через тоннели. Мне надо найти ближайший к кораблю Кусаки вход. Полагаю, он где-то за мостом.

Джесси через силу выговорила:

— Даже… если ты сможешь вывести их оттуда… как насчет Стиви? Как ты собираешься вернуть Стиви?

— Найду спору. Заберу ее у Кусаки. Я же говорила, что уже дважды побывала на Кусакином корабле и знаю, как работают системы. Я могу ввести в систему управления координаты своей планеты, включить автопилот, поместить спору в спальную тубу и забраться в нее раньше, чем завершится процесс замораживания. Когда я войду в спору, Стиви получит свободу.

— Но по-прежнему останется в пирамиде, — сказал Том. — А как ты собираешься искать там спору да еще тех троих? Корабль-то, должно быть, громадный!

— Из собственного опыта мне известно, где содержат заключенных: на третьем уровне, где клетки. Спора будет неподалеку от Кусаки.

— Значит, найдешь Кусаку — найдешь спору, ты это хочешь сказать? спросил Роудс и поднял брови. — Тебе не кажется, что Кусака х о ч е т, чтобы ты пришла за ними?

— Да. Я его не разочарую.

— Это безумие! — упорствовал Роудс. — Может, на своей планете ты что-то вроде пламенного оратора, но здесь — просто маленькая девочка! Первое: идти придется по тоннелям, и я догадываюсь, что там тебя поджидают Кусакины репликанты. Второе: чтобы захватить корабль, тебе придется убить Кусаку. Как ты собираешься это сделать?

— Не знаю, — ответила Дифин. — Я еще ни разу не видела, как убивают Кусаку.

— Великолепно! — Роудс нахмурился и покачал головой. — У нас нет ни единого шанса, ребята.

— Я не сказала, что Кусаку н е л ь з я убить, — продолжала Дифин, и сила, прозвучавшая в ее голосе, воскресила тающую надежду Джесси. — У Кусаки, как и у любого другого существа, должно быть свое слабое место. В противном случае нужды в репликантах не было бы.

— Слабое место, — тихо повторил полковник. — Да уж. Что до меня, я не пошел бы в этот тоннель без гранатомета и нескольких десятков напалмовых бомб. Иначе это будет самоубийство.

— Я хочу рискнуть. — Том схватился за винтовку и забрал ее у Роудса. Лицо учителя было бледным и потным, губы превратились в узкую серую полоску. — Я иду с Дифин.

— Чтобы погибнуть? Выбросьте это из головы!

Джесси потянулась и взяла Дифин за руку. К ней поплыли слабые волны статического электричества.

— Скажи мне правду: мы можем вытащить оттуда Стиви?

— Мы можем попытаться. Мне хочется попасть домой так же сильно, как вам — вернуть Стиви. Если мое племя не будет сражаться, оно погибнет. Если на вашу Землю придет Дом Кулаков, она погибнет. Ни у кого из нас нет выбора.

Джесси кивнула и посмотрела на Тома.

— Я тоже иду. — Она встала.

Ни Том, ни Роудс не успели ответить. Дверь открылась, и вошел Ганнистон в сопровождении Рика Хурадо и Пекина. Лицо Рика было в потеках пыли и смазки, а распухшая лодыжка туго-натуго забинтована обрывком простыни из «Выгодной покупки». К последним домам Оукли-стрит парнишка вышел как раз вовремя, чтобы услышать речь Кусаки. Он заскочил взглянуть на Мендосу и бабушку и нарвался на Ганнистона с Пекином. С облегчением увидев, что Зарра еще жив, Рик кивнул другу и сосредоточился на полковнике. Сквозь пыль заметно было, что паренек бледнее обычного, но его взгляд сохранял жесткое, решительное выражение.

— Этот гад забрал мою сестру! Что будем делать?

— Ничего, — сказал Роудс. — Извини, но нет никакого…

— Нет, есть! — выкрикнул Рик. — Я не позволю этой сволочи забрать Миранду!

— Мы идем за ними на корабль, — сказала Джесси. — Том, Дифин и я.

— Мечтайте-мечтайте, — Роудс вытер пот, заливавший глаза. — Из тоннелей Кусаки никому не вернуться. Елки-палки, даже если вы п р о б е р е т е с ь на корабль, где вы возьмете оружие? Какое? Ладно, может, вы и раздобудете еще несколько пушек, но не думаю, чтобы пули сильно повредили Кусаке.

— Нам нужны электрические фонари. — Дифин сознавала, что время уходит. — Мощные фонари.

Том сказал:

— Можно прихватить несколько настенных. Как их нести, сообразим. Может быть, свяжем проволокой три или четыре. Плюс вот это. — Он махнул в сторону мощного переносного фонаря.

— У нас еще до хрена всякого добра. — Рик повернулся к Пекину. — Ты же тусовался с Санни Кроуфилдом, верно? Ты знал про арсенал?

— Какой арсенал?

— Не прикидывайся дурачком, слышишь! В шкафу у Кроуфилда я нашел кучу стволов и прочего дерьма! Что он собирался сделать?

Пекин снова принялся отнекиваться, но он понимал, что Рик распознает ложь.

— Санни… собирался начать войну со Щепами. Хотел, чтобы думали, будто Щепы жгут дома на Окраине.

— Но они этого не делали?

— Нет. Я был с ним, когда он поджигал. — Пекин пожал плечами. — Он хотел чуток расшевелить город, только и всего.

— Я хочу знать про динамит.

Пекин уставился в пол. Он чувствовал запах крови от рубашки Рика.

— Пару месяцев назад мы с Санни и Пако Ле-Гранде залезли на рудник. Ошивались там неподалеку, ну и… Там мы нашли сарай, где держали динамит. И сперва подумали, он весь забит пустыми коробками, но Пако наступил на незакрепленную доску, и у него провалилась нога. Под полом мы нашли динамит, сложили в коробку и унесли.

— Зачем? Взорвать чей-нибудь дом?

— Нет. — Пекин кротко улыбнулся, сверкнув фиксой. — Взорвать форт, когда начнется война.

— На Окраине, в доме Санни Кроуфилда, лежит пять динамитных патронов с взрывателями и шнурами, — сказал Рик полковнику Роудсу. — И пушки с патронами. Санни теперь стал одной из этих тварей: там в полу дыра, а далеко она ведет или нет, я не знаю.

— Где этот дом? — спросила Дифин.

— На Третьей улице. — «Можно подумать, она знает, где это», — подумал он. — До корабля рукой подать.

— Значит, это самая короткая дорога на корабль, — сказала она. Ди-на-мит. — Дифин отыскала в памяти определение: взрывчатое вещество, как правило, сформованное в виде цилиндра со шнуром. Чтобы вызвать взрыв, следует поджечь шнур. — На что он похож?

— Если не поостеречься, то на билет в преисподнюю, — откликнулся Кёрт. Он затянулся и поднял сигарету: — Вроде этого, только побольше. И пострашнее. — Он раздавил окурок на полу. — Если у кого динамит с взрывателями да шнурами невесть сколько времени валяется без присмотра, стало быть, этот хмырь напрашивается, чтоб его разнесло на мелкие кусочки.

— Там есть обгорелые патроны, — сказал Рик. — Как будто их подожгли, а они не сработали.

— Брак. Хотя иногда срабатывают и бракованные. С динамитом никогда нельзя знать — особенно с такой говенной дешевкой, какую пригнал старый Престон. Эта дрянь может взорваться, если на нее косо посмотришь, а можно жечь ее из огнемета, и она будет только фырчать.

Большую часть сказанного Дифин не поняла, но она знала, что даже необработанная взрывчатка может пригодиться.

— Нам понадобится веревка, — сказала она Рику.

— В хозяйственном ее хоть ложкой ешь. И проволока, чтобы связать лампы, там тоже найдется.

— Тогда туда нам и надо в первую очередь. — Том подошел к стене и снял с крючка лампу. — Давайте организуемся — и вперед.

— То есть на тот свет! — рявкнул Роудс, да так, что все притихли. Господи, вы собираетесь на войну с этой штукой, как скауты в поход! — Он приблизился к Тому Хэммонду и ухватился за винтовку. — Что вы станете делать, когда из-под земли вылезет тварь с металлическими когтями и вцепится вам в ружье? Или в горло? Кончится тем, что либо вас разорвут на куски, либо вы всех перестреляете! Это вернет вам Стиви? — Он обжег Дифин взглядом. — Это перенесет тебя домой?

— Дядь, нет яиц, так сиди тут! — сказал ему Рик.

— Первому яйца оторвут тебе, — сказал Роудс. Он пару секунд смотрел Рику прямо в глаза, а потом потянул винтовку к себе. Том не отдавал. Лицо полковника посерело, глаза ввалились, но сил еще хватало, да и задор отчасти вернулся к нему. — Прежде всего, — сказал он, — вам нужен руководитель.

— Их могу вести я, — заявила Дифин.

— Только не в теле маленькой девочки, которое тебе н е п р и н а д л е ж и т. Может, ты знаешь прорву того, чего не знаю я, но тело есть тело, и если с него сдерут кожу, Стиви некуда будет возвращаться. — Он сильнее потянул к себе винтовку. — Отдайте. Может быть, фонари и динамит дают нам шанс. М о ж е т б ы т ь, я сказал. — Желудок полковника когтил страх перед тоннелями и существами, которые, возможно, поджидали там, но Дифин была права: следовало рискнуть. — Вас поведу я.

Ганнистон немедленно сказал:

— Я с вами, сэр.

— Отставить. Если я не вернусь, ты понадобишься для срочной связи с полковником Бакнером. Ты остаешься здесь.

Капитан запротестовал.

— Это приказ, — с нажимом сказал Роудс, и Ганнистон замолчал.

Том отдал винтовку.

— Ладно.

Роудс оглядел собравшихся.

— Если насчет времени Дифин права, то нам пора. Кто еще идет, кроме Джесси и Рика?

Бобби Клэй Клеммонс прижался спиной к стене. Сидевший на полу Кёрт вытащил из кармана фотографию, развернул ее и теперь неотрывно смотрел на девичье лицо. Он не ответил Роудсу, на глаза легла тень.

— Тогда так. Нужно набрать еще ламп и фонариков. Пошли, займемся, сказал полковник, пока здравый смысл в нем не возобладал над решимостью.

Кёрт не двинулся с места. Остальные ушли. Рик задержался, чтобы развязать обрывок простыни, затянуть его как можно туже и снова завязать. В ноге пульсировала сильная ноющая боль, но кости были целы. Рик спросил:

— Вы отец Коди Локетта?

— Да. — Кёрт снова сложил фотографию и убрал ее. — Коди мой сын.

— Мы вытащим его оттуда. И его, и мою сестру. Обоих. — Рик увидел на столе кольт с огромной рукояткой и взял его в руки. — Ваш?

— Да.

— Ничего, если я возьму его?

Кёрт проговорил:

— Господи, Господи, Господи.

Его лицо снова заблестело от пота. Кёрт на несколько секунд закрыл глаза; открыв их, он увидел, что все осталось по-прежнему. Кёрту показалось, будто он чувствует, как мир стремительной каруселью вращается вокруг своей оси. Жажда мучила Локетта-старшего так, словно в горле у него застрял кусочек солнца. Он встал, кривя рот в усмешке.

— В тот день, когда я доверю пацану из моченых делать за меня мою работу, цена мне будет грош, — сказал он и крепко сжал в руке кольт.

54. КЛЕТКА

Коди услышал стон очнувшейся Миранды. Он подполз к ней по кожистому полу.

— Голова… голова, — прошептала девушка, прижимая руку ко лбу. Над левым глазом багровел синяк. Ресницы Миранды затрепетали. Она попыталась открыть глаза, но веки были слишком тяжелые.

— Оклемается?

Коди оглянулся. Примерно в пяти футах от них, обхватив руками колени, сидел Сержант. Лиловое сияние прутьев клетки сообщало его лицу меловой оттенок.

— Не знаю, — ответил Коди. — Приложилась она очень крепко.

Стоны девушки, уплывающей обратно в небытие, звучали все тише. Сам Коди почти не пострадал — он выхаркал немного крови и дышал прерывистыми всхлипами из-за боли в сломанных ребрах, но был не столько напуган, сколько взбешен. Мышцы Коди до отказа были накачаны адреналином. Миранда опять затихла. Коди в шестой или седьмой раз пощупал ее пульс; ему показалось, что сердце девушки бьется чуть медленнее, чем следует, но, по крайней мере, сильно. Девчонка была куда крепче, чем казалась.

Держась за бок, Коди поднялся и сделал круг по клетке. Они находились в конусе из светящихся лиловых прутьев. Окружность основания составляла около пятнадцати футов. Коди на пробу лягнул прутья, и подошва башмака прогорела почти насквозь, брызгая огненными комочками расплавленной резины, которые, вновь попадая на прутья, взрывались. Что эти прутья сделают с человеческим телом, Коди не хотел выяснять. Клетка висела примерно в трех футах над полом из перекрывающихся черных чешуй.

Он не знал, чего ожидал от интерьера звездолета — может быть, что тут будет полно «хай-тек» и таинственных жужжащих Гизмо, сияющих хромом, но здесь пахло как в переполненной помойной яме, а на полу мерцали лужи слизи. Под потолком и вдоль стен змеились какие-то трубы, сделанные будто из костей мертвого динозавра. Они подрагивали от напора текущей по ним жидкости. Затхлый воздух был таким сырым и холодным, что Коди видел пар собственного дыхания. Однако холод обострил чувства паренька. Звездолет показался ему не столько чудом внеземной техники, сколько средневековым замком без отопления, электричества и санитарных удобств. Костяные трубы были украшены фестонами слизи, которая время от времени капала на пол и шумно всасывалась. Коди неуверенно подумал, что видит еще кое-что: чешуи пола не только поглощали выделения, но то и дело приподнимались на дюйм-два и снова опускались, словно были живыми и дышали.

Коди перестал кружить по клетке. Он стоял рядом с решеткой, но жара не чувствовал — прутья горели холодным огнем. На полу камеры стояла маленькая черная пирамида размером с обувную коробку. Когда пленников внесли сюда, зажатый у Кусаки под мышкой и полураздавленный рукой твари Коди увидел, как монстр тронул эту пирамидку башмаком. Она засияла изнутри тусклым фиолетовым светом. Раздалось басистое гудение, а затем Коди понял, что их с Мирандой сбросили на черный диск, оказавшийся полом клетки. Прутья клетки засветились, и она поднялась в воздух.

Чуть погодя (сколько прошло времени, Коди не знал — с головой у него все еще было плохо) в помещение вошло существо с лицом Мэка Кейда и растущим из груди собачьим торсом и головой. Оно принесло еще кого-то. Коди следил, как существо коснулось башмаком пирамидки. Зажегся фиолетовый свет, клетка пошла на посадку. Когда она достигла пола, прутья погасли, и пленники оказались в обществе Сержанта Деннисона. Существо опять коснулось пирамидки. Прутья вспыхнули. Клетка оторвалась от пола. Кусака посмотрел на Сержанта и спросил, как его зовут (у Коди он спрашивал, как зовут девушку). На то, чтобы понять вопрос, у Сержанта ушло несколько секунд, но в конце концов он, заикаясь, назвался, и Кусака ушел. Но Коди уже успел заметить зажатую в зубах у пса черную сферу.

Сейчас мальчик внимательно рассматривал на темную пирамидку. Он подозревал, что это выключатель. Если дотронуться до нее, клетка опустится, а прутья отключатся. Но пирамидка находилась в трех футах под ними и еще в трех — от края клетки. Слишком далеко, чтобы дотянуться, даже если бы удалось просунуть руку между прутьями, не спалив ее до локтя. И все же… Коди не мог придумать иного выхода. Даже не зная, каковы планы Кусаки, он догадывался, что добра не жди.

Парнишка залез в карман и вытащил монетку в десять центов, четыре пенса и зажигалку. Какое давление нужно, чтобы выключатель сработал? Возможно, достаточно было попасть в него зажигалкой… но Коди быстро отверг эту мысль: если зажигалку пробьет, жидкость загорится и пламя охватит клетку. Он убрал зажигалку в карман, лег на живот, сделал ладонь «дощечкой» и, прижимая к ней монетки большим пальцем, потянулся к огораживавшим клетку прутьям. Зазор между ними был достаточно велик, чтобы рука прошла, и Коди начал осторожно просовывать запястье наружу, благодаря судьбу за то, что он такой тощий. В ребрах снова вспыхнула боль. Мальчик судорожно втянул воздух, и от этого движения рука едва заметно отклонилась вправо.

Волоски на предплечье тихонько затрещали, выгорая. Коди держался по возможности неподвижно, но рука дрожала от усилий. Ладонь начала потеть. Он попытался передвинуть монетки так, чтобы щелчком запустить их в пирамидку — и немедленно лишился десятицентовика и одного пенни, упавших прямо на пол. Руку сводило, а прицелиться было некогда. Резким движением запястья Коди бросил обе монетки и увидел, что одна ударилась о пол за пирамидкой, а вторая — слева от нее.

— Черт! — сказал он и втащил руку обратно. Все волоски до середины предплечья выгорели, но кожа была невредима. Однако еще чуть-чуть — и в клетке запахло бы горелом мясом. Руку до самого плеча охватила дрожь. Осознав, что доставать этот выключатель — дело довольно безнадежное, Коди отполз от края и сел на корточки, потирая плечо. Он посмотрел наверх. Примерно в восьми футах над головой лучи сходились в одну точку. Где-то над ней располагался механизм, поднимавший и опускавший клетку. Взгляд Коди вернулся к пирамидке на полу.

— Не может быть, чтобы до нее нельзя было добраться, — сказал парнишка.

— До кого? — спросил Сержант.

— Вон до той штуки. — Коди ткнул пальцем вниз, в пирамидку. Сержант увидел, о чем идет речь, и кивнул. — Думаю, она управляет клеткой. Если бы я сумел как-нибудь дотронуться до нее, я бы смог…

— Коди, — страдальчески прошептала Миранда. Девушка пыталась сесть, широко раскрыв воспаленные глаза. — Коди!

Он перебрался к ней.

— Не переживай. Лежи и не шевелись.

— Что случилось? Где мы? — Она огляделась, увидела кольцо фиолетовых прутьев. — Рик… где Рик?

— Рик в порядке, — соврал Коди. Миранда заморгала. — Он перебрался через мост.

— Мы… на что-то наехали, да? Ой… голова… — Миранда нащупала синяк и шишку, сморщилась, из глаз снова брызнули слезы. Она смутно помнила выросшую перед ними на мосту фигуру, столкновение, встряску и ощущение падения. Слава Богу, на этом воспоминания обрывались. — С тобой все в порядке?

— Более-менее. — Коди отвел со лба девушки влажные кудри и пригладил их. Сотрясение мозга, догадался он. — Что-нибудь чувствуешь? — спросил он, растирая ей руки, и Миранда ответила: — Да.

Он принялся за лодыжки.

— Да, — ответила Миранда, и Коди отчасти успокоился. На руках девушки алели ожоги от трения, нижняя губа треснула и распухла, но, по его мнению, если бы он не остановил Кусаку, дело могло обернуться гораздо серьезнее: переломами спины, рук, ног, и, разумеется, шеи.

— Мы наехали… на Бормотуна, да? — спросила Миранда.

Коди слабо улыбнулся.

— Еще как наехали. Он так и плюхнулся на задницу.

— Мне показалось… ты говорил, что умеешь водить мотоцикл.

— По-моему, я отлично справился. Мы ведь живы, верно?

— Не знаю, не знаю. — Теперь настала ее очередь изобразить бледное подобие непокоренной улыбки, хотя в глазах еще плавала муть. — По-моему, мне надо было остаться в Форт-Уорте.

— Угу, но тогда ты не встретила бы м е н я.

— Да пошел ты, — фыркнула Миранда, и Коди понял, что девчонка оклемается. Ее голос снова набирал силу.

Придя к выводу, что падать в обморок Миранда не собирается, Коди счел своей обязанностью объяснить ей, что произошло и где они находятся.

— Мы в звездолете, — сказал он. — По-моему, в чем-то вроде темницы. В общем, висим в клетке, которую Кусака считает тюремной камерой. — Коди подождал отклика, но девушка молчала. — Кусака мог нас убить. И не убил. Мы нужны ему живыми, что меня отлично устраивает.

— И меня, — сказал Сержант. Миранда подняла голову, чтобы посмотреть, кто это сказал. — Я Сержант, — представился он. — А это вот Бегун. — Он показал на пустое место.

— Бегун — его собака, — поспешно пояснил Коди. — Э… Сержант никуда не ходит без Бегуна, если ты понимаешь, о чем я.

Миранда осторожно села. В голове у нее еще стучало, но видела она уже нормально и не вполне понимала, кто же из присутствующих не в своем уме. Тут Сержант, поглаживая невидимую собаку, сказал:

— Спокойно, Бегун. Я о тебе позабочусь.

Тогда девушка поняла, что Сержант постоянно проживает в сумеречной зоне.

— Извини, что втянул тебя в такое дело, — сказал Коди. — Надо лучше выбирать, с кем кататься.

— В следующий раз я так и сделаю. — Миранда попыталась встать, но почувствовала такую слабость, что поневоле опустила голову на колени. Зачем он держит нас здесь?

— Не знаю. И не хочу гадать.

Коди показалось, что мчавшаяся по трубам жидкость зашумела громче. Вдалеке возник и другой звук, похожий на приглушенное гудение басового барабана или стук сердца. «Корабль-то живой, чтоб его», — подумал парнишка.

— Нам надо выбраться отсюда. — Он подполз к краю клетки, к самым прутьям, снова пригляделся к маленькой пирамиде внизу и понял: надо обязательно достать до выключателя. Но как?

— У тебя случайно нет при себе рогатки? — полушутя спросил он, и, конечно же, Миранда покачала головой: нет. Коди лежал на животе, опираясь подбородком на руки, и смотрел на пирамиду. Пряжка ремня вдавилась в живот. Мальчик заерзал.

«Пряжка», — подумал он.

Он резко сел, расстегнул ремень и вытащил его из брюк.

Сержант сказал:

— Эй, при барышне?! Ты что!

— Как по-твоему, далеко до той штуки? — спросил Коди Миранду и ткнул пальцем в пирамидку.

— Не знаю. Наверное, футов семь.

— Я бы сказал, шесть с половиной. Ремень у меня двадцать восемь дюймов… — Коди посмотрел на Сержанта и увидел, что рабочие штаны Деннисона удерживает заношенный черный ремень. — Сержант, дай-ка мне свой ремень.

— Р е м е н ь? Парень, да ты что?

— Сержант, снимай ремень! Ну, скорее!

Сержант неохотно подчинился и передал ремешок Коди.

— Какой это размер? — спросил парнишка. Сержант пожал плечами.

— Барахло мне покупают дамочки из церкви. Я к этому не касаюсь.

— На глаз — добрых сорок дюймов, — Коди уже связывал ремни, так, чтобы пряжки оказались на противоположных концах. — Может, достанет дотуда. Сейчас выясним. — Он затянул узел и дернул, проверяя, не разойдутся ли ремни.

— Что ты собираешься делать? — спросила Миранда.

— Я совершенно уверен, что та штука внизу, — пульт управления нашей клеткой. Думаю, что если я до нее достану, то опущу клетку. И тогда смогу вытащить нас отсюда.

— Пусть его, — прошептал Сержант Бегуну. — Он спятил, вот и все.

— Слушайте меня, — настойчиво перебил Коди. Сержант затих. — Я просуну руку между прутьями так далеко, как сумею. Если пошевелюсь, спалю ее в два счета. Ты, Сержант, будешь держать меня за ноги. Если рука загорится, сразу тащи меня обратно. Ясно?

— Я? Почему я?

— Потому, что ты гораздо сильнее Миранды, и потому, что она будет следить, не возвращается ли Кусака. Договорились?

— Договорились, — едва слышно ответил Сержант.

Сначала Коди протолкнул между прутьями решетки ремень. Пряжка свесилась за край клетки. Сержант ухватил Коди за щиколотки, парнишка осторожно продвинулся вперед, и прутья оказались всего в нескольких дюймах от его лица. Коди медленно просунул на свободу кисть, потом запястье, потом предплечье с выгоревшими волосками. Пряжка лежала на полу под самой клеткой; теперь фокус был в том, чтобы, двигая одним только запястьем, попасть пряжкой в пульт управления.

Лицо Коди находилось почти у самых прутьев, он слышал их смертоносное гудение. Пришло время рискнуть — сейчас или никогда. Он резко вскинул кисть. Пряжка царапнула пол и остановилась, не долетев до пирамидки два или три дюйма. Коди подтянул ремень обратно и снова бросил вперед. Опять недолет.

Коди высунул руку еще на четверть дюйма. В зазор между прутьями и кожей парнишки можно было пропихнуть лишь зубочистку. Несколько волосков занялись и, потрескивая, сгорели, превратившись в крохотные огоньки. Сердце стучало так, что вздрагивало все тело. Твердя про себя «спокойно… спокойно», мальчик бросил ремень вперед. Недолет. Капля пота, закатившаяся в правый глаз, ослепила Коди, и первым его побуждением было утереться, но, сделай он необдуманное движение, либо лицо, либо рука попали бы на прутья. Он сказал:

— Сержант, тащи. М е д л е н н о.

Сержант потащил Коди от края. Руку парнишка держал неподвижно до тех пор, пока пальцы не прошли решетку. Потом он свободной рукой протер глаз, поднялся на колени и втянул ремень в клетку.

— Слишком короткий, — сказал он. — Еще бы пару дюймов.

Однако больше воспользоваться было нечем. Сконфуженный Коди хотел уже отшвырнуть связанные ремни, но Миранда сказала:

— Твоя серьга.

Коди поднес руку к мочке уха. Сережка-череп была чуть больше двух дюймов длиной. Он отцепил ее, привязал маленькую цепочку к одной из пряжек так, чтобы серебряный череп болтался как можно свободнее, крепко взялся за вторую пряжку и сказал:

— Сержант, давай попробуем еще раз.

Медленно, осторожно Коди спустил пряжку со свисающим с нее крохотным черепом за край клетки и позволил ей соскользнуть вниз. Потом он пополз вперед, Сержант опять вцепился ему в щиколотки, и Коди провел между фиолетовыми прутьями пальцы, запястье и предплечье. Однако, вопреки расчетам Коди, ремень снова чуть-чуть не достал до пирамидки. Нужно было высунуть голую руку еще на четверть дюйма наружу.

Коди начал миллиметр за миллиметром вытягивать руку вперед. Лоб мальчика густо покрылся бисеринками пота. Одна капелька сорвалась, коснулась прута и зашипела. «Еще чуток, — подумал Коди. — Самую капельку». Волоски у него на руке горели. Теперь ему казалось, что рука идет впритирку к решетке. Еще немного, и все…

Раздалось тихое «п ш ш» — прядь волос, свисавшая Коди на лицо, задела решетку и вспыхнула. Язычок пламени побежал к голове. Миранда вскрикнула:

— Вытаскивай!

Коди почувствовал, что руки Сержанта крепче сжали его щиколотки, и в ту же минуту быстрым, резким движением запястья бросил ремень.

И услышал металлическое, почти мелодичное «трень» серебряного черепа, коснувшегося пульта управления. Достаточно ли этого соприкосновения для того, чтобы выключатель сработал, Коди не знал. Но в следующий миг Сержант уже оттаскивал его от решетки, а Миранда обрывала горящие пряди и отбрасывала прочь. Рука у Коди затекла. Ремень, показавшийся над краем клетки, задел один из прутьев и был разрезан пополам так чисто, словно по нему провели раскаленным добела лезвием. Не выпуская пряжки, Коди лег на спину и стал растирать занемевшую руку.

А потом с замиранием сердца понял, что клетка опускается.

Он сел. Над левым глазом дымилась щетина выгоревших волос. Пирамидка фиолетово светилась. Клетка аккуратно приземлилась, и конус решетки погас.

55. ВЛАДЕНИЯ КУСАКИ

Первым в дыру под домом Санни Кроуфилда спускался по веревке Мэтт Роудс. К поясу полковника был привязан мощный переносной фонарь, а за спиной висела полностью заряженная автоматическая винтовка из арсенала Кроуфилда. Как только под ногами полковника зачавкали покрывавшие дно вязкие выделения, он отцепил фонарь от пояса и направил луч света в открывшийся перед ним тоннель. Никакого движения в тоннеле не было,лишь медленно капала серая слизь. Роудс задрал голову и примерно в двадцати футах над собой увидел Рика Хурадо. Он подергал веревку, и Рик начал спускаться.

У Рика была вторая винтовка Кроуфилда и один из фонарей, взятых в крепости у беженцев. Когда Рик оказался внизу, веревку втянули наверх и через несколько секунд спустили обратно с привязанной к ней конструкцией, идею которой подсказала им Дифин: четыре яркие лампы, работающие от батарей, скрепили проволокой и сделали проволочную ручку. Это подобие светящейся корзины залило тоннель резким, сильным белым сиянием. Когда «корзина» достигла дна, Роудсу заметно полегчало.

За «корзиной» спустилась Джесси с фонариком и винчестером за плечами. За ней появился Том с обнимавшей его за шею Дифин. Последним спустился Кёрт Локетт. На груди у него висел позаимствованный в хозяйственном магазине рюкзак с пятью динамитными патронами и кольтом.

Том поставил Дифин на землю. Простиравшийся перед ними тоннель был около семи футов высотой и шесть-семь футов шириной. Вокруг в илистой грязи валялись обломки половиц, матрас и сломанная кровать. «Наверное, когда пол раскололся, Кроуфилд спал», — подумал Рик. Он снял карабин с плеча и упер приклад в бедро. Роудс отдал свой фонарь Тому и взял связку светильников.

— Так, — спокойно сказал он, и по тоннелю пошло эхо. — Я пойду первым. Дифин за мной. Потом Джесси, Том, Локетт. Рик прикрывает тылы. Локетт, без моего приказа шашки не бросать. Ясно?

Вспыхнул огонек: Кёрт прикурил от зажигалки.

— Ясно, начальник.

— Рик, следи за нашим тылом как следует. Всем вести себя по возможности тихо, чтобы не прослушать, если начнут копать. — Полковник с трудом сглотнул. Тут, внизу, воздух был сырой, затхлый, от серой слизи шел едкий запах гнилых груш. Она уродливыми сталактитами свисала с потолка, натеками застыла на стенах, радужным серебром мерцала на полу.

— Что это за жидкое говно тут повсюду? — спросил Кёрт. Под ногами хлюпал скользкий, как машинное масло, слой глубиной около двух дюймов.

— Эти тоннели копает Кусака, — ответила Дифин. — И опыляет смазкой, чтобы можно было двигаться быстрее.

— Смазкой! — хмыкнул Кёрт. В животе выписывали восьмерки крохотные муравьи страха. — Эта дрянь похожа на сопли!

— Я хочу знать только одно, — сказал Роудс. — Источник энергии, питающей репликантов, — в самом Кусаке или на корабле?

— В самом Кусаке. — Дифин настороженно заглянула вперед, в тоннель, готовая уловить любые признаки движения. — Репликанты — расходный материал, предназначенный для одноразового использования.

«Процесс репликации должен идти невероятно быстро», — подумала Джесси. Создание живой ткани, сращенной с металлическими волокнами, внутренними органами, синтетическими костями, — этого земной разум постичь не мог. Но с возникшими у Джесси вопросами — как выглядит Кусака, как он создает из человеческих тел репликанты — приходилось ждать. Пора было идти.

— Все готовы? — Роудс подождал, чтобы все ответили, и двинулся в тоннель, осторожно ступая по слизи и изо всех сил стараясь не думать о размерах монстра, пробуравившего техасскую землю.

Рик посветил фонариком назад. Никого. Прежде чем покинуть форт Щепов, он опустился на колени рядом с Паломой, взял ее руки в свои и рассказал, что должен сделать и почему. Она выслушала молча, склонив голову, а потом попросила внука помолиться вместе с ней. Рик прижался щекой ко лбу бабушки, и та попросила Господа быть милосердным к ее внукам. Она поцеловала мальчику руку и посмотрела на него незрячими глазами, которые всегда заглядывали ему прямо в душу.

— Диос анда кон лос бравос, — прошептала Палома и отпустила его.

Рик надеялся, что бабушка права и Господь действительно идет вместе со смелыми. Или, по крайней мере, приглядывает за отчаянными.

С тех пор, как они ушли из общежития, они не видели ни чудовища, вылупившегося из лошади, ни человеко-Кусак. Разыскав в хозяйственном два пятнадцатифутовых куска веревки, они перешли через мост — при виде битых-перебитых догорающих останков мотоцикла Коди Локетта у Рика душа ушла в пятки. Узнал машину папаша Коди или нет, Рик не знал, а Кёрт Локетт молчал, точно набрал в рот воды.

Тоннель повернул направо. Лампы высветили пересечение трех переходов, расходившихся в разные стороны. Выбрав центральный тоннель, вливавшийся в то, что он посчитал дорогой к черной пирамиде, Роудс вопросительно взглянул на Дифин, и та кивнула. Они вошли в переход. В свете ламп поблескивали сырые стены. В следующий миг впереди послышался мерный, сильный стук, словно билось огромное сердце.

— Корабль Кусаки, — прошептала Дифин. — Системы заряжаются.

Рик шел, держа фонарик так, чтобы светить себе за спину. Однако все произошло настолько быстро, что крикнуть он не успел: примерно в двадцати футах от него в луч вбежала горбатая фигура, вскинула руки к лицу и быстро ретировалась во тьму.

Рик остановился. Ноги подкашивались. У существа он заметил извивающийся хвост — оно напоминало скорпиона с человеческой головой.

— Полковник? — Он повторил погромче: — ПОЛКОВНИК?

Остальные успели отойти на несколько шагов, но теперь Роудс резко остановился и оглянулся.

— Что такое?

— Он знает, что мы здесь, — ответил Рик.

Впереди голос уроженки Техаса, растягивая слова, произнес:

— На вашем месте я бы дальше не ходила.

Роудс резко обернулся, высоко подняв связку фонарей. В двенадцати или пятнадцати футах впереди тоннель сворачивал налево. Полковник понял, что тварь, должно быть, стоит за поворотом.

— Вы, клопы, любите приключения, это уж точно, — сказал Кусака. Хранитель с вами?

Дифин сделала шаг вперед.

— Я здесь, — с вызовом сказала она. — Я хочу, чтобы трое человеков получили свободу.

Холодный смешок:

— Батюшки-светы, это что, приказ? Милюпусенька, ты теперь в м о е м царстве. Хочешь — приходи и сдавайся, а я подумаю, отпустить ли клопиков.

— Ты не отпустишь, — пригрозила Дифин, — так отпустим мы.

Ее слова вызвали очередной смешок.

— Оглянись, милюпусик. Ты меня не видишь, но я здесь. Я в стенах. Я над вами и под вами. Я в е з д е. — В голосе пробивались гневные ноты. Теперь, милюпусик, твоя спора у меня — уже довольно, чтобы получить вознаграждение. Приплюсуй к этому то, что я обнаружил мир, полный букашек, которые не умеют постоять за себя. Спасибо — это ведь ты привела меня сюда.

— Оставь свои благодарности при себе. Ты никуда не полетишь.

— Да? Кто же меня остановит?

— Я.

Воцарилась тишина. Дифин понимала, что Кусака не бросится в сияние фонарей. Потом Кусака прошипел:

— Ну, тогда иди сюда. Я тебя жду. Давай посмотрим, какого цвета у тебя потроха!

— Ложись! — хладнокровно скомандовал Кёрт и шнуром динамитного патрона коснулся красного огонька сигареты. Шнур задымился, заискрил, занялся, и Роудс крикнул:

— Я же велел не…

— А пошел ты, — сказал Кёрт и швырнул динамит в сторону поворота.

Схватив Дифин, Роудс бросился вместе с ней в слякоть. Остальные последовали их примеру, и через пару секунд полыхнуло и грохнуло так, словно выпалили из дюжины винтовок. Пол тоннеля задрожал. Посыпались комья грязи. Роудс сел. В ушах звенело. Дифин выкарабкалась из-под него и встала на колени. Она изумленно оглянулась на Кёрта. Тот уже успел подняться и попыхивал смятой сигаретой.

— Вот что такое динамит, — сказал он.

Кусака молчал. Но из-за поворота донесся страшный судорожный всхлип. Роудс поднялся, вскинул винтовку и, держа ее по возможности ровно, медленно двинулся вперед. Он пригнулся и, готовый в любой момент открыть огонь, зашел за поворот.

На полу тоннеля что-то копошилось, пытаясь уползти по слизи. Что-то однорукое. Другую руку, превращенную в обугленное месиво, отбросило на несколько футов, а на месте головы торчал бесформенный нарост. Лицо разнесло в клочья. Среди кровавых лохмотьев, словно жабры диковинной рыбы, зиял полный сломанных иголок рот. Единственный уцелевший глаз дрогнул, когда на него упал свет. Начинавшийся от копчика шипастый хвост приподнялся и слабо заметался из стороны в сторону. Пальцы монстра лихорадочно заскребли по земле — он пытался зарыться.

Уворачиваясь от подергивающегося хвоста, Роудс поднес связку фонарей поближе к лицу чудовища. Страшный разодранный рот широко раскрылся, потекла серая жидкость. Единственный глаз задымился и вспыхнул. В воздухе повис едкий запах жженых химикалий. Глаз лопнул, расплавился, превратился в ручеек слизи. Чудовище содрогнулось всем телом и замерло. Хвост дернулся в последний раз и упал, как мертвый цветок.

«Электрический свет выжигает им глаза», — подумал Роудс. Стоило репликанту ослепнуть, как он — по сути, ходячая и говорящая телекамера становился бесполезным для Кусаки, и тот просто-напросто отключал его от источника питания. Но, если все репликанты были частью Кусаки — например, питались энергией излучения его мозга — тогда, весьма вероятно, Кусака чувствовал боль, когда в него попадала пуля или взрывался динамит. «Ты меня обидел», — вспомнил полковник слова, сказанные ему тварью в доме Хитрюги Крича. Все репликанты были Кусакой, и через них Кусака становился уязвимым для боли.

Роудс быстро провел остальных мимо обгорелой фигуры на земле. Дифин незаинтересованно взглянула на нее, Джесси смотреть не стала. Кёрт стряхнул на изуродованную голову пепел, хотя прошел мимо так же быстро, как все.

Они отошли от мертвого репликанта примерно на десять футов, и тут из стены тоннеля справа от Роудса полетела земля. К фонарям кинулась горбатая фигура. Ее хвост вырвался из земли и с силой хлестнул по своду тоннеля. Роудс круто обернулся, но нажать на курок не успел — репликант набросился на него. Он услышал выстрелы: винтовки Рика и Тома били почти в упор. Потом его что-то ударило в плечо, и полковник почувствовал себя так, будто попал под взбесившуюся бензопилу. Ноги Роудса оторвались от земли, и его швырнуло о противоположную стену с такой силой, что он едва не сломал себе спину. Джесси пронзительно закричала. Снова затрещали выстрелы. Ноги у Роудса подкашивались, по руке стекала теплая влага. Он съехал по стене вниз.

Рик увидел лицо твари: темные глаза, седые волосы — на скорпионьем теле сидела голова мистера Диаса, владельца обувной мастерской со Второй улицы. Ткнув ствол винтовки монстру в лицо, он выстрелом раздробил ему нижнюю челюсть. Тварь отшатнулась, вскинув руку, чтобы защитить глаза от света. Истратив одну из четырех припасенных пуль, Кёрт отстрелил чудовищу часть головы, и из раны хлынули какие-то темные червеобразные существа. Чудовище махнуло хвостом и чуть не попало Тому в голову. Потом репликант развернулся, нырнул в отверстие, из которого появился, и в считанные секунды исчез в толще земли.

По тоннелю плыл ружейный дым. Джесси уже стояла на коленях рядом с полковником. В глубине раны на плече Роудса поблескивала кость. Было много крови. Лицо Роудса приобрело пепельный оттенок, но он продолжал сжимать винтовку и фонари так, что суставы пальцев побелели.

— Порвал меня, гад, — сказал Роудс. — Пытался разбить лампы.

— Молчите, — Джесси разорвала рубаху на мелко вздрагивавшем полковнике. Рана была глубокой и опасной; располосованная мышечная ткань пульсировала.

На лице Роудса выступил холодный пот. Полковник слабо улыбнулся тревожно нахмурившейся Джесси.

— Леди, а что еще я сейчас могу? Только разговаривать. Не плечо, а каша, да?

Она подняла голову и посмотрела на Тома.

— Нам надо вытащить его отсюда.

— Нет! Упустите Кусаку. — К счастью, к руке Роудса еще не вернулась чувствительность. Он крепко зажал рану ладонью, словно желая упредить болевой удар. — Слушайте. Если вы хотите вернуть Стиви… и остальных… вам придется сделать это самим. Я прошел столько, сколько смог. — Он отыскал глазами Дифин — та стояла рядом с Риком и напряженно наблюдала за ним. — Дифин… ты говорила, что можешь возглавить операцию. Вот твой шанс.

— Он тяжело ранен? — спросила Дифин у Джесси.

— Крупные артерии не задеты. В основном повреждены мышцы. Меня больше беспокоит шок — мистер Роудс уже перенес сегодня достаточно травм.

— Один я, что ли? — Роудса знобило, он чувствовал, как его затягивает небытие. — Оставьте меня здесь и идите! Черт побери, мы уже столько прошли! Идите!

— Он прав, — сказал Рик. — Надо идти дальше.

— Клянусь Богом, я вытащу своего парнишку оттуда, — поклялся Кёрт, хотя живот у него сводило от страха. — Любой ценой.

— Надо идти, — согласилась Дифин. Мерный сильный стук, сопровождавший поступление резервной энергии в системы звездолета, делался все громче. Она опустилась возле полковника Роудса на колени. — Кусака может прийти за тобой. Ты ведь знаешь это, правда?

— Ага. На, — он подтолкнул к ней связку фонарей. — Кто-нибудь, дайте мне фонарик.

Том отдал ему фонарик, и Роудс пристроил рядом с собой винтовку. Окровавленный палец лег на курок.

— Возьми и динамит, — предложила Дифин. Кёрт выдал полковнику патрон, раскурил сигарету и вставил Роудсу в серые губы.

— Спасибо. Теперь я снарядился — хоть на медведя. — Роудс заглянул в лицо Дифин. Но маленькой девочки больше не было. Рядом с ним стояло на коленях существо пылкое, горячее и гордое, со старыми как мир глазами. Познавшее океан боли, но не утратившее мужества. — Молодчина, — сказал он ей слабеющим голосом. — Надеюсь, ты доберешься до своего… — Как она говорила? — Своего племени, — вспомнил он. — Надеюсь, ты научишь их, что за жизнь стоит бороться.

— Да. — Дифин осторожно коснулась его посеревшей щеки, и Роудс ощутил покалывание электричества. — Ты не умрешь. — Это был приказ.

— Тем более, что я всегда планировал умереть в Южной Дакоте. В собственной постели и не раньше, чем когда мне стукнет сто один. — Боль наконец добралась до полковника, но он ничем этого не выдал. — Пожалуй, вам пора.

— Мы вернемся за вами, — сказал Рик.

— Да уж хорошо бы, черт возьми. — Он положил динамитный патрон себе на грудь — на всякий случай.

Дифин передала Джесси связку фонарей и мелкими быстрыми шагами двинулась по тоннелю. Остальные последовали за ней. Гулкое металлическое биение корабельного пульса сказало Дифин, что системы быстро заряжаются энергией. Тоннель повернул влево. Теперь они должны были находиться почти под кораблем. Скоро они увидят ведущий в него ход. Попытается ли Кусака остановить их или позволит им войти на корабль?

Взгляд Дифин заметался по сторонам. Прислушиваясь, не раздастся ли быстрый топот когтистых лап, она поняла, что Кусака сказал правду: он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО был полновластным хозяином этого лабиринта тоннелей. Он был здесь повсюду.

Работая ногами, как маленькими поршнями, воин-инопланетянин, забравшийся в тело маленькой девочки, углубился во владения Кусаки.

56. МАСТЕРСКАЯ

— Тихо, — прошептал Коди. Шедшие за ним Миранда и Сержант остановились. — Я вижу впереди свет.

«Свет» было слишком сильно сказано: скорее, в глубине перехода, по которому они шагали последние десять минут, висел светящийся фиолетовый туман. Коди прикинул, что до тумана футов сорок, хотя понятие расстояния уже потеряло реальный смысл. Покинув помещение, где их заключили в клетку, они очутились в темноте и сейчас ощупью пробирались по коридору, где стены и пол казались сделанными из намокшей кожи. У Коди создалось впечатление, что они постепенно спускаются по виткам пологой спирали. Никаких входов или выходов, никакого иного света они пока не видели.

Держа Миранду за руку, Коди осторожно вел ее вперед. Девушка тянула за собой Сержанта. Преодолевая двух- или трехдюймовый слой густой слякоти, покрывавшей дно коридора, они добрались до светящегося сгустка тумана. Проход здесь поворачивал направо. Впереди, за круглым порталом, виднелось просторное помещение, залитое болезненно-лиловым светом.

— Пошли, Бегун! — прошептал Сержант, оглянувшись. — Не отставай!

Они вышли из-под сводов тоннеля, и Коди остановился, ошеломленный открывшейся картиной.

Футах в ста над ними, подобно солнцу чужого мира, висел огромный клуб светоносного лилового тумана. По стенам к далекой вершине звездолета взбегали какие-то дверцы и платформы. Коди пришло в голову, что так должен выглядеть внутри муравейник, однако никаких признаков жизни парнишка не заметил. Примерно в шестидесяти футах над полом висела еще одна черная пирамида величиной с гусеничный трейлер; ее соединяли со стенами две массивных консоли. От пирамиды к стенам тянулись и уходили в них тысячи сложно переплетенных серебряных кабелей, но Коди гораздо сильнее потрясло то, что оказалось прямо перед ними.

В пятидесяти футах от них, на дальнем краю квадратной площадки, расположились сотни конструкций — сферы, восьмиугольники, массивные плиты и даже целые композиции геометрических тел, изящные и загадочные, как абстрактные скульптуры, все — угольно-черные и как будто бы чешуйчатые. Они были выстроены длинными рядами и соединены серебристо-синими прутьями. Некоторые достигали в высоту двадцати, а то и тридцати футов.

— Двигатели! — В первый миг Коди подумал, что попал в машинное отделение корабля, но ритмичная пульсация зарождалась не здесь, а где-то внизу, на другом уровне. Одну черную стену покрывали тысячи тускло светившихся лиловых геометрических фигур. Вероятно, записи на языке Кусаки, догадался Коди. Другую стену занимали длинные ряды треугольных экранов. На них виднелось что-то вроде сделанных под различными углами рентгеновских снимков человеческих скелетов, черепов и органов. Каждые две-три секунды возникал новый набор изображений, словно экраны были анатомическим видеоатласом.

— Боже правый! — Сержант уставился наверх. — Искусственное солнце!

Но свет туманного шара был холодным, а от вида этого сгустка мглы у Сержанта заболела голова.

— Тут должен быть выход. — Не выпуская руки Миранды, Коди двинулся по черному кожистому полу. Повсюду стояли лужи слизи, словно по залу недавно проползла огромная улитка. Коди рассудил, что здесь должен быть еще один портал — возможно, в противоположной стене.

Они пошли между рядами агрегатов. Коди услышал медленные вздохи и, покрывшись гусиной кожей, понял, что некоторые машины дышат. Но живых машин не бывает! НЕ БЫВАЕТ! Тем не менее чешуйчатые поверхности расширялись и сжимались, каждая — в своем собственном, чуть отличном от других ритме. Коди подумал, что пальцы Миранды вот-вот сломают ему руку.

С одной из конструкций — большой, усаженной иглами плиты, похожей на инопланетную швейную машинку, — свисали какие-то лоскутья и клочки. Возможно, клочья человеческой плоти… или ее хорошей имитации. Рядом помещалось огромное веретено в обмотке из затейливо сплетенных проводов, тянувшихся к соседнему механизму — желобу, куда были небрежно свалены обрывки ткани, клочья волос и, по-видимому, переработанные кости. Коди сообразил, что именно эти машины делают репликантов. Помещение представляло собой мастерскую, до жути похожую на мастерские Мэка Кейда. Коди остановился.

— В чем дело? — встревоженно спросила Миранда, едва не налетев на него.

— Вот, смотри. — Коди ткнул пальцем. Над самым полом, уходя в открывшийся перед ними проход, тянулось самое малое тридцать красных шнуров, сделанных из чего-то вроде эластичной мышечной ткани. Коди оглянулся, чтобы посмотреть, к чему они подсоединены. Пересекая зал над самым полом, мясистые волокна исчезали внутри самой большой из черных дышащих машин. Коди стало интересно: к чему эти волокна прикрепляются другим своим концом?

Оставалось одно: идти в переход.

— Пошли, — сказал Коди, главным образом для того, чтобы самому стронуться с места. Он сделал три шага по илистой поверхности — и услышал высокий ноющий звук, словно кто-то быстро сматывал рыболовную леску: это завибрировали, втягиваясь в дышащую машину, проходящие над полом тяжи. Коди понял: по проходу к ним что-то движется. Послышался шум, быстрый топот когтистых лап. Судя по звуку, на марше была целая армия Кусак.

— Назад! — сказал он Миранде и Сержанту. — Отходим! Быстро!

Шум движения чего-то массивного раздавался уже совсем рядом. Коди отвел своих спутников под прикрытие гигантской наковальни, а сам, присев и пригнувшись, стал наблюдать за порталом. Дышащая машина неутомимо втягивала алые тяжи в свои глубины, и по спине у мальчика побежали мурашки.

И вот под фиолетовым солнцем заблестело влажное крапчатое тело. Страшный топот в коридоре подняла не целая армия, а одно существо, но вид столь богопротивной твари наполнил Коди ужасом. Парнишка почувствовал, как внутри у него все сжалось. Он понял, на кого смотрит: на сей раз его взору предстал не очередной репликант, а то самое существо, которое избороздило космос в погоне за Дифин. То самое существо, которое, посадив в Инферно свой звездолет, прорыло под городом тоннели и в поисках человеческих тел врывалось сквозь полы в дома. Его отделяло от Коди всего два десятка футов.

За стенами корабля Дифин миниатюрным джаггернаутом продолжала свое наступление по тоннелю. Остальные с трудом поспевали за ней. Кёрт поскользнулся на слизи и поднялся, чертыхаясь и отряхиваясь. Дифин вслушивалась в пульс корабельных систем, пытаясь понять, отключено ли уже силовое поле. После его отключения двигатели получили бы огромное количество энергии.

Рик, замыкавший группу, прошел еще четыре шага — и был схвачен руками, пробившимися из земли у его ног. Пальцы сомкнулись на распухшей лодыжке паренька, впиваясь когтями в тело. Вскрикнув «Иисусе!», Рик наставил винтовку в голову чудовищу и начал стрелять. Полетели клочья мяса. «Отвали!» — рявкнул Кёрт, приставил к темноволосой голове твари кольт и спустил курок. Голова раскололась, разбрызгивая свое содержимое. Но монстр упорно лез из земли, одной рукой стискивая лодыжку Рика, другой нашаривая ноги Кёрта. Кёрт подпрыгнул, словно угодил босиком на раскаленную сковороду. Рик упал, осветил фонарем лицо твари и увидел, как ее глаза убрались в складки кожи, задымились и лопнули. Лицо исказила то ли боль, то ли ярость. Когти выпустили Рика. Монстр энергично зарылся в землю и исчез.

— Все целы? — Дифин остановились в пятнадцати футах впереди. Джесси посветила назад, на остальных.

Кёрт помогал Рику подняться. Оба дрожали.

— Идти можешь? — спросил Кёрт. Рик осторожно перенес вес тела на больную ногу. Оставленные когтями глубокие царапины частично сняли давление, но лодыжка кровоточила. Мальчик кивнул:

— Ага.

— Тише. — Заметив что-то, Том быстро посветил в ту сторону, откуда они пришли. Его глаза за стеклами очков расширились. — О Господи, вымолвил он.

К ним, быстро перебирая лапами и молотя по воздуху шипастыми хвостами, бежали четыре человекоскорпиона. Попав на свет, они дрогнули, загородили глаза, но не остановились.

Том вскинул винтовку и начал стрелять. Кёрт сказал:

— Не трать зря пули, мужик. — Он чиркнул зажигалкой и поднес огонек к шнуру динамитного патрона. — Ложись! — Шнур сгорел, Кёрт швырнул динамит в монстров и плашмя кинулся на землю.

Бежали секунды. Взрыва не было.

— Матерь Божья! — Кёрт поднял глаза. Монстры топали по самому динамиту. Взрыва все не было. — Не иначе, эта чертова…

Тоннель озарило ослепительное сияние. Громовой раскат, сотрясший подземелье, швырнул четыре тела на стены. На Кёрта с товарищами палящим ветром пустыни дохнула взрывная волна. Дифин тоже лежала на животе. Поднятый взрывом ветер ерошил ей волосы.

Джесси приподняла связку фонарей и увидела, что два чудовища закапываются в стены. Третье лежало, подергиваясь, четвертое не шевелилось.

— Есть контакт, — удовлетворенно констатировал Кёрт.

Дифин встала.

Вдруг из тоннеля за ее спиной метнулась какая-то фигура, схватила ее сзади за шею и оторвала от земли. Два когтя рассекли кожу, вырвав у Дифин крик боли. Ее держали на расстоянии вытянутой руки, так что ноги болтались над землей.

— Все, — прошипел Кусака голосом Мэка Кейда.

Услышав крик Дифин, Джесси подняла связку фонарей над головой и хотела обернуться. Но голос Мэка Кейда резко скомандовал:

— Бросить оружие! Всем! Не то я сломаю ей шею!

Джесси замялась. Взглянула на Тома. Тот пристально смотрел на нее, прижимая карабин к груди.

— Бросить оружие, — повторил Кусака. Репликант загородился Дифин от света. На его груди корчилась от боли собачья голова. — В переход, как можно дальше! Н у!

— Господи Иисусе! — Рухнув коленями в слякоть, Кёрт принялся раскачиваться из стороны в сторону. — Не убивай меня! Христом-Богом прошу! — В глазах Локетта-старшего плескался дикий ужас. — Не убивай!

— Вот вам клопиная смелость! — Кусака встряхнул Дифин, и от ранок на ее шее разлетелось несколько капель крови. — Посмотри на них! Вот тебе твои защитники!

Кёрт, всхлипывая, продолжал раскачиваться вперед-назад.

— Вставай, — сказал Рик. — Ну, мужик. Нечего валяться в ногах у этого засранца.

— Не хочу умирать… не хочу…

— Теперь мы все отправимся на чудесную долгую прогулку, — сказал Кусака. — Если будете меня слушаться, я вас не убью. Бросьте оружие в переход. С е й ч а с ж е.

Том пригнул голову, сделал глубокий вдох и отшвырнул винтовку. Когда она плюхнулась в слизь, он поморщился. Кёрт бросил кольт. Следом полетела винтовка Рика.

— Фонари тоже! — крикнул Кусака. — Дураков ищите в другом месте!

Первым бросил свой фонарь Кёрт. Потом на земле оказались фонари Рика и Тома. Скрепленные проволокой лампы приземлились возле убитого взрывом скорпиона.

— У вас осталось еще кое-что, — спокойно сказал Кусака. — Оружие, которое оглушает и сжигает. Как оно называется?

— Динамит, — ответила Джесси — и зажала рот рукой.

— Ди-на-мит. Динамит. Где он?

Все молчали. Сжавшийся в комок, съежившийся Кёрт не издал ни звука.

— Г д е? — настойчиво повторил Кусака и встряхнул Дифин так сильно, что та глухо застонала от боли.

— Кёрт, отдай, — сказал Том.

Кёрт распрямился и медленно снял рюкзак.

— Динамит тут, внутри, — сказал он и кинул сумкой в Кусаку. Сумка упала у ног Джесси.

— Вынь динамит и дай мне посмотреть, — сказал Кусака.

Джесси подняла рюкзак, запустила в него руку и вместо двух последних динамитных патронов нащупала сигареты.

— Давай, показывай! — потребовал Кусака.

— Валяй. — Тон Кёрта был взвинченным до предела. — Пусть посмотрит, раз приспичило.

— Но это… не…

— П о к а ж и, — перебил Кёрт.

И тут Джесси поняла. Или, по крайней мере, ей так показалось. Она достала сигареты и на ладони протянула пачку Кусаке. Монстр следил за ней из-за плеча Дифин.

— Вот, — сказала Джесси. Горло было сухим, как наждак. — Динамит. Видишь?

Кусака не издал ни звука. Голубые глаза Мэка Кейда уставились на лежавшую у Джесси на ладони пачку «Лаки». Моргнули. Опять моргнули.

«Передает информацию, — подумала Джесси. — Может быть, обшаривает речевые центры всех тех мозгов, которые успел украсть. А вдруг он узнает, что такое динамит или как выглядит взрывчатка?» Из горла Кусаки вырвалось свистящее шипение.

— Это упаковка, — неожиданно сказал он. — Вскрой ее и покажи мне динамит.

Джесси трясущимися руками разорвала пачку и подняла три последних сигареты так, чтобы Кусаке было их видно.

На несколько секунд воцарилось молчание. Джесси казалось, что сейчас она не выдержит и закричит. Если Кусака располагал информацией о динамите, информация эта должна была совпадать с известным Дифин определением: «взрывчатое вещество, сформованное, как правило, в виде цилиндра, так называемого «динамитного патрона». Срабатывает при поджигании запального шнура». Сигареты имели цилиндрическую форму. Мог ли Кусака отличить одно от другого? Джесси так и видела, как за маской репликанта быстро крутятся шестеренки.

Кусака сказал:

— Положи динамит на землю и растопчи.

Джесси бросила сигареты наземь и глубоко вдавила в слизь.

На губах твари промелькнула быстрая улыбка. Кусака поставил Дифин на дно тоннеля, но продолжал сжимать ее шею.

— Теперь мне лучше! Снова хорошие флюиды, слышьте? Ну, потопали. Вы впереди, я за вами. М а р ш!

Затаившая дыхание Джесси перевела дух. Кёрт Локетт сыграл на том, что Кусака никогда не видел динамита. Но куда девались два последних патрона?

Кёрт поднялся. Красная ковбойка была застегнута почти до горла. Держа руки по швам и слегка сутулясь, как собака, опасающаяся трепки, он двинулся по тоннелю вслед за Риком.

Кусака толкнул Дифин в слякоть, поднял, грубо пихнул вперед. Она уже заметила, что собака держит в пасти ее жизнеспору. Кусака забрал в горсть волосы Дифин.

— Я знал, что клопы приволокут тебя. Нам предстоит чудная, долгая прогулка. Ты, я и клопы. Только представь себе! — Он опять подтолкнул Дифин и, дергая шипастым хвостом, последовал за своими пленниками в темноту.

57. ЯВЛЕНИЕ КУСАКИ

В промозглом свете фиолетового солнца Коди посмотрел на Кусаку, и Земля прекратила свое вращение.

Кусака — наемный охотник с далекой планеты — оказался змеевидным куском крапчатой плоти. Ее темные и светлые участки ярко блестели от слизи. Сотни лап с серебряными когтями несли грузное, волнообразно колышущееся тело вперед. «Он похож на жирную многоножку», — подумал Коди. Однако у Кусаки были две большие, когтистые, суставчатые передние лапы, которые походили на отвалы живого бульдозера. Ими-то чудовище и копало тоннели и проламывало полы.

Голова Кусаки была точной копией головы того существа, что вылупилось из лошади: на уплощенном черепе, очень схожем с черепом рептилии, выдавались вперед мощные продолговатые челюсти и светились четыре янтарных глаза с тонкими черными зрачками-штрихами. Не было лишь зубов-иголок. На месте пасти была большая влажная присоска — такую можно увидеть, если посмотреть на пиявку снизу.

Тело Кусаки продолжало плавно вдвигаться в комнату. Красные эластичные мышечные тяжи, выходившие из боков, связывали его с дышащей машиной. Коди догадался, что та в автоматическом режиме сматывает и разматывает их. Несомненно, Кусака находился на своего рода привязи и, возможно, даже был частью этого агрегата.

Но, что хуже всего, тело Кусаки кое-где было почти прозрачным, и Коди разглядел, что внутри: там, словно в жуткие рыбы в жутком аквариуме, плавали трупы, обвитые множеством клейких волосков, которые подавали их к органам. Там же, колыхаясь, как на волнах грязного прилива, плавала лошадь. Вдоль волосков плясали вспышки, вероятно, электрические. Они, как луч стробоскопа, освещали мертвецов, заключенных в этом раздувшемся от трупов теле. К чешуйчатой плоти прижалось заспиртованное женское лицо в плывущем ореоле рыжих волос. Потом женщина страшно медленно перекувырнулась. Во внутренних течениях тела Кусаки перемещались и другие трупы. С горьким сожалением Коди узнал и иные лица и зажал рот рукой, балансируя на краю Великой Жареной Пустоты.

«Оно знает, как меня звать», — подумал он — и чуть не оказался за гранью.

Наконец в портал проскользнул хвост Кусаки. Его венчал разрушительный шипастый шар, точь-в-точь такой, какими заканчивались хвосты всех созданных чудовищем тварей. Хвост подергивался, бурля отвратительной, ужасной жизнью; сотни ног со скрежетом несли пятнистое двадцатифутовое тело Кусаки по залу.

Коди парализовало. Портал, хотя и перепачканный выделениями Кусаки, был наконец свободен, и они могли бы удрать. Но что, если это им не удастся? Кусака заскользил к дальней стене, и дышащая машина снова взялась отматывать мясистые волокна. Коди оглянулся на сжавшихся в своем убежище Миранду и Сержанта: глаза Сержанта от ужаса лезли из орбит. Он жестом велел своим спутникам оставаться на месте и по-пластунски выполз из укрытия, чтобы посмотреть, куда делся Кусака.

Тварь добралась до покрытой геометрическими символами стены и встала на дыбы. Восемь футов туловища оторвались от пола, а лапы его нижнего, горизонтального, отрезка толкали монстра вперед. Брюхо Кусаки оказалось гладким, белым, как у червя. По сравнению с чешуйчатой спиной оно выглядело уязвимым. Коди подумал, что можно было бы, например, пальнуть из дробовика и прошибить в этом брюхе хорошую дырку.

Но дробовика не было. Коди мог только наблюдать за тварью, которая с головокружительной быстротой принялась дотрагиваться маленькими коготками до символов, причем каждая лапа двигалась сама по себе. Когда символы были приведены в рабочее состояние, фиолетовое сияние погасло. Кусака поднял голову, заглядывая наверх. Посмотрел наверх и Коди. В вышине, у вершины пирамиды, воронка силового поля стала замедлять обороты. Кусака начал манипуляции с другой серией символов. Световая воронка сбавила скорость… еще… погасла.

Силовое поле отключилось. Лиловое солнце сразу же засияло ярче.

Раздался басистый механический скрежет: металлические рукояти опускали на пол пирамиду поменьше. Снизившись, она раскрылась. Внутри оказался отсек, до отказа заполненный рядами металлических рычагов, очень похожий на центр управления. С тихим стуком пирамида встала на пол. При этом ее слегка тряхнуло.

Полностью поглощенный своей работой Кусака продолжал касаться значков. В стенах выли и жужжали какие-то механизмы. От пульсации энергии весь корабль вибрировал.

Коди отполз обратно, к Миранде и Сержанту.

— Надо уходить с е й ч а с. Я иду первым. Вы сразу за мной. Понятно?

Сержант кивнул.

— Мы не можем бросить Бегуна! Бегуна надо взять с собой!

— Верно. — Коди опять выглянул из укрытия, отметил, где Кусака, и посмотрел на портал. Настала пора уходить. Парнишка напрягся, готовый вскочить и умчаться со всех ног.

И не успел. В портал, пошатываясь, вошла Джесси Хэммонд. От нового потрясения Коди остолбенел. Следом за Джесси показались Том Хэммонд, Рик Хурадо и…

— О Господи, — выдохнул Коди.

Из проема, сутулясь, появился его папаша. За ним, держась так, будто аршин проглотила, шла Дифин с дерзко поднятой головой… и похожий на Мэка Кейда однорукий кошмар с шипастым хвостом. Из его груди росла собачья голова. Миранда подалась вперед, увидела Рика и набрала воздуха, собираясь закричать, но Коди зажал ей рот ладонью и оттащил девушку за машины.

Желудок Рика подкатил к горлу. При виде стоящего у стены существа парнишка почувствовал, как кровь отхлынула у него от лица. Он быстро оглянулся на Кёрта; у того на лбу и щеках блестела испарина. Том взял Джесси за руку, а Дифин обернулась к однорукому репликанту.

— Я твоя, — сказала она. — И спора тоже. Отпусти человеков.

— У заключенных нет права требовать, — в глазах репликанта светились непоколебимая уверенность и жгучее презрение. — Клопам так сильно хотелось тебе помочь — пусть уж проводят тебя в тюрьму.

Дифин знала, что репликант высказывает мысли Кусаки, но сам Кусака, занятый приготовлениями к взлету, не обернулся от панели программирования. Он явно так презирал ее и человеков, что не считал нужным увеличить число репликантов-охранников.

— Где моя сестра? — Рик заставил себя взглянуть монстру в лицо. — Что ты с ней сделал?

— Освободил. И двух других тоже — я освободил всех вас. Отныне вам уже никогда не придется тратить время попусту. Каждый миг вашей жизни будет созидательным. — Взгляд репликанта скользнул к Дифин. — Разве не так?

Она не ответила. Она знала, что их ожидает: пытка «тестами» и, в итоге, анатомирование.

Рик понимал: им крышка. Всем. Миранде тоже. Терять было нечего. Он предпочитал умереть на Земле, а не в космосе или на какой-нибудь тюремной планете у чужой далекой звезды. Мгновенно приняв решение, Рик освободился от объявшего его ужаса. Он сунул руку в карман. Пальцы сомкнулись на лежавшем там предмете, и Рик выдернул его наружу.

Другой рукой парнишка схватил тварь за запястье.

Чудовище обернулось: разинутый рот, лицо задохнувшегося от возмущения Мэка Кейда.

Из сжатой в кулак, опущенной вдоль тела руки Рика со щелчком выскочило отточенное лезвие Клыка Иисуса.

— На, подавись, — сказал Рик.

Он всегда был проворным. Достаточно проворным, чтобы внезапно увести вверх нож, нацеленный врагу в бок. Теперь он молниеносно взмахнул Клыком Иисуса и, вложив в удар все силы, вонзил лезвие в левый глаз репликанта.

Нож вошел по рукоятку. Из раны на руку Рику брызнула серая жидкость. Существо изумленно хмыкнуло и отшатнулось, дергая хвостом. Но Рик не осмеливался ни отпустить запястье репликанта, ни бросить нож.

Кусака у дальней стены повернул голову. Когтистые лапы продолжали быстро бегать по геометрическим символам. Яростно зашипев, он с помощью излучения своего мозга повел Кейда-репликанта, как кукловод — марионетку.

Рик выдернул нож из поддельной плоти и ударил во второй глаз. Репликант дернул головой в сторону, и лезвие распороло щеку. Пес широко раскрыл пасть, выронив спору на пол, и игольчатые зубы щелкнули у самых ребер Рика. Доберман вырвал клок ткани из рубашки мальчика. Рик с угрюмой решимостью держал сопротивляющегося репликанта за руку и кромсал ножом его лицо, срезая пласты фальшивой плоти.

Пес напряг шею, собираясь вонзить зубы Рику в бок.

Том стремительно бросился вперед и вцепился псу в горло. Шея оказалась чудовищно мощной, голова щелкала челюстями у самого лица Тома, но он не разжал рук, даже когда пес вскинул короткие передние лапы и прошелся крючковатыми когтями по его рукам, пробороздив кровавые полосы.

Трое, шатаясь, перемещались по залу. Дифин увидела, как спора, дважды подпрыгнув, покатилась к Кусаке. Она побежала за ней, перескакивая через щупальца, по которым шифрованные сигналы Кусаки поступали к машинам, создающим репликантов, прыгнула к споре и схватила ее.

Кусака спускался с панели программирования. Одна пара глаз продолжала следить за дракой, но вторая нацелилась в Дифин. Внутри монстра вспыхивали электрические взрывчики. Свистя, как паровая машина, волнообразно колыхаясь, разбухшее от трупов туловище двинулось к ней.

Репликант занес над головой Рика усаженный шипами хвост, собираясь раздробить пареньку череп.

Но Коди, пулей вылетев из укрытия, уже бежал вперед. Он вскинул руку, перехватил хвост под самым шипастым шаром и, хотя мощи хвоста хватило, чтобы оторвать Коди от пола, своей тяжестью остановил удар, не дал ему попасть в цель. Репликант злобно взревел, пытаясь стряхнуть мальчика.

Схватку Коди с хвостом увидели все, но выяснять, откуда появился мальчик, было некогда. Все происходило слишком быстро: когтистые лапы репликанта мотали Рика из стороны в сторону, а он как заведенный вонзал нож монстру в голову, пробивая ее до металлического черепа. По рукам Тома струилась кровь, во всем теле пульсировала свирепая боль. Все, что он сумел сделать, — это удерживал голову пса еще несколько секунд.

Джесси подбежала к Дифин, подхватила ее и обняла, защищая, как всякая мать — дитя. Кусака все быстрее наступал на них. Лапы с серебряными когтями резво топали по полу.

Кто-то оттолкнул Джесси в сторону. Кёрт Локетт поднес огонек зажигалки к первому из двух динамитных патронов, которые в тоннеле тайком вынул из рюкзака и зажал под мышками. Лицо Локетта-старшего побелело, на виске билась жилка: он увидел, как на него надвигается смерть. Ноги Кёрта затряслись, но он не двигался с места, храбро встречая стремительно приближающегося зверя, а тем временем запальные шнуры заискрили и занялись.

Кёрт швырнул взрывчатку в чудовище. До цели она не долетела, но Кусака, как сочащийся слизью железнодорожный состав, понес свое тело над ней.

Взрыва не было. «Затоптал шнур», — подумал Кёрт.

— Назад! — крикнул он Джесси. — Шевелись, дамоч…

Его голос потонул в гулком «б а м м!», словно из огромного дробовика пальнули в груду сырых подушек. Кусака содрогнулся, стегая хвостом стену. В тот же миг из пасти, зиявшей на изрезанном ножом лице Мэка Кейда, вырвался зычный рев боли, а собачья голова завыла. Клык Иисуса полоснул по ревущей пасти. Полетели зубы-иголки.

Огонь опалил лапы Кусаки, желтые языки пламени вгрызлись монстру в брюхо. По полу растекалась какая-то лужа. Кусака, извиваясь, вздыбился квакающей горой, и Кёрт увидел на мягком белом брюхе трехфутовую щель с обугленными краями. Внутри по сосудам и органам, треща, пробегали электрические разряды.

Но Кусака продолжал наступление, оставляя за собой след из слизи и внутренностей. Кёрт отступал, вытаскивая последний заряд динамита. Джесси, не выпуская Дифин из объятий, тоже пятилась. Кёрт чиркнул зажигалкой и дрожащими руками поднес огонек к бикфордову шнуру.

— Держи его! Держи! — прокричал Рик Тому, но песья голова ускользнула из покрытых бесчисленными порезами рук учителя. Рик увернулся от щелкающих челюстей. Тогда репликант отшвырнул его в сторону и размашистым шагом двинулся к Кёрту. Коди отчаянно тянул монстра за хвост. Шнур динамитной шашки дымился. Кёрт занес руку, собираясь бросить взрывчатку.

— Па! — пронзительно крикнул Коди. — Осторожно!

Кёрт резко обернулся. На него надвинулся репликант: лицо свисало лохмотьями, единственный глаз яростно блестел.

Мелькнули когти взбешенного репликанта. Полетели клочья красной ковбойки и куски мяса, брызнула кровь. На бикфордовом шнуре расцвел огонек, но Кёрт выронил шашку, и та упала на пол. Репликант продолжал полосовать развороченную грудь своей жертвы. Кёрт пытался отбиваться, но кровь залила ему легкие и подступила к горлу.

Коди лихорадочно рванул на себя хвост, чтобы оттащить монстра назад (поврежденные ребра ввергли его в пучину страданий) и отшвырнул чудовище от отца на несколько футов. Кёрт упал. Хвост репликанта стал таскать Коди из стороны в сторону, но, вцепившись покрепче, парнишка удержался.

Над ними навис Кусака. Волнообразные колыхания тела все шире раскрывали обугленное, разорванное брюхо.

Коди увидел динамит: огонь с шипением подбирался по шнуру к капсюлю. До патрона было меньше десяти футов, но он не осмеливался отпустить шипастый хвост.

Дифин с трудом вырвалась из рук Джесси; коснувшись пола уже на бегу, она подхватила динамитный патрон. Кусака повел на нее парой глаз. Почти в тот же миг репликант бросил Кёрта Локетта и ринулся на нее. «Нет! подумал Коди. — Нельзя, чтобы он ее сцапал!» Стиснув зубы, он потянул хвост на себя. Глаза застлали слезы боли. Репликант потерял цель, и рука с металлическими ногтями прошла мимо головы Дифин.

Кусака начал подниматься перед Дифин на дыбы, но та не дрогнула.

Перед ее глазами промелькнула картинка: подающий из математической игры под названием «бейсбол». Дифин увидела, какподающий вскидывает и отводит руку назад, а затем вновь молниеносно выбрасывает ее вперед, творя чудо движения мышц, костей и сухожилий. Она замахнулась, подражая подающему, и, в мгновение ока высчитав углы и скорости, бросила шипящий динамитный патрон.

Пролетев двенадцать футов, отделявших Дифин от Кусаки, патрон приземлился в рану на мягком брюхе монстра, точно в то место, куда она целилась. Дифин упала на колени, и когти репликанта прошлись по воздуху там, где секунду назад была ее голова. Коди, в свою очередь, изо всех сил пытался оттащить чудовище назад.

Прошел миг, показавшийся Дифин мучительной вечностью.

Плоть Кусаки мелко задрожала, заколыхалась, тело изогнулось знаком вопроса. Раздалось гулкое «бум», заставившее Джесси подумать о громе, пойманном в ведро. Произошли сразу две вещи: из органов Кусаки дождем посыпались искры, а готовое лопнуть туловище разбухло и вытянулось, как гигантская колбаса. Разрыв на брюхе разошелся еще шире, по краям запрыгали желтые язычки пламени. Кусака бешено забился, и наружу вывалились горящие кольца внутренностей. В теле чудовища заплясали голубые вспышки, как будто двойной взрыв запустил цепную реакцию.

Репликант с развороченным лицом Мэка Кейда издал задушенный стон и качнулся вправо, потом влево, размахивая скрюченными пальцами в пустоте, потому что Дифин отползла за пределы его досягаемости. Пес завыл — хрипло, полным страдания голосом, так скрежеща зубами-иголками, что те вываливались. Джесси пригнулась и притянула Дифин к себе. Их сердца стучали в унисон.

Крутя головой, Кусака попятился. Из рта-присоски сочилась тягучая слизь, а под брюхом расползалось кольцо разорванных органов, похожих на самостоятельные темно-красные зубастые существа. Они вываливались, судорожно разевая рты, бились на полу уродливыми рыбами, а когда земной воздух касался их, вспыхивали желтым пламенем и сморщивались в кожистый пепел. Кусака вытянулся кверху, словно хотел достать до фиолетового солнца. Внутри его что-то взорвалось, полыхнув белым огнем. Щель на брюхе стала еще шире, наружу опять хлынули густые внутренности. Верхняя часть тела Кусаки рухнула на пол.

Репликант упал на колени.

Коди — его плечи, казалось, превратились в сплошной синяк, — выпустил хвост монстра и отскочил. Поскользнувшись на крови отца, он пополз туда, где лежал Кёрт.

Тело Кусаки обмякло и стало сдуваться, как разорванная кислородная подушка. Хвост безостановочно молотил по стене и по полу, но все слабее.

Репликант упал ничком. Лицо Мэка Кейда ткнулось в пол.

— ВСССЕ, — услышала Джесси шепот Дифин.

Рик, перебарывая шок, пытался подняться. Потом рядом с ним оказалась Миранда. Он не знал, умер он, спятил или спит, но сестра обняла его, и ее руки оказались вполне реальными. Рик положил голову ей на плечо.

Выбравшийся из укрытия Сержант Деннисон стоял и смотрел, как тварь медленно взрывается. По полу перекатывались солоноватые волны, а в них колыхалось то, что некогда было человеческими телами. Он опустил руку; Бегун лизнул его в ладонь.

— Хороший мальчик, — сказал он.

Выпотрошенную тушу Кусаки мелкой дрожью начали сотрясать огненные вспышки. Хвост продолжал слабо подергиваться, отдельные лапы еще скребли когтями пол, словно собираясь ползти. Одна пара глаз закатилась под череп. Тело все время содрогалось, рот-присоска издавал резкие звуки, как мотор, который вот-вот заглохнет.

— Силы небесные, — удалось выговорить Кёрту. — Что ж я натворил, черт возьми?

— Не разговаривай. Мы сейчас вытащим тебя отсюда. — Коди за плечи подтянул отца поближе и уложил его голову себе на ногу. На месте груди у Кёрта тяжело вздымалось мышечное месиво. Коди показалось, что он разглядел работающее сердце. Паренек вытер струйку крови, стекавшую у отца изо рта.

Кёрт сглотнул и подумал: «Слишком много крови. Толком и не вздохнуть». Взглянув наверх, сыну в лицо, он подумал, что видит… нет, этого не могло быть. Кёрт учил своего сына, что настоящий мужик никогда не плачет.

— Чуток повредился, — прохрипел он. — Не велико дело.

— Тшш. — Голос Коди пресекся. — Побереги силы.

— У меня… в заднем кармане… фотография… — Кёрт попытался подвинуться, но тело было слишком тяжелым. — Можешь достать?

— Да, сэр. — Коди залез в карман и нашел много раз сложенный снимок. Когда мальчик увидел, кто там изображен, у него чуть не разорвалось сердце. Он отдал фотографию Кёрту, и тот окровавленными пальцами поднес ее к глазам.

— Сокровище, — тихо проговорил Кёрт. — Ты вышла замуж за круглого дурака. — Он моргнул, снова нашел глазами Коди. — Бывало, заворачивает твоя мамка мне обед и говорит: «Кёрт, сделай так, чтоб сегодня я тобой гордилась». А я отвечаю: «Бу сде, Сокровище». — Он закрыл глаза. Давным-давно это было. Я тогда был плотником… и… брался за любую работу, что подворачивалась.

— Пожалуйста… молчи, — сказал Коди.

Натужно дыша, Кёрт открыл стекленеющие глаза и зажал фотографию в руке.

— Я… плохо обходился с тобой, — прошептал он. — Ужасть как плохо. Прощаешь?

— Да, сэр. Прощаю.

Отец взял Коди за руку.

— Ты будешь… лучше меня, — сказал он и выдавил слабую угрюмую улыбку. — Дело нехитрое, верно?

— Я люблю тебя, пап, — сказал Коди.

— Я… — Внутри у Кёрта что-то надломилось. С души спала какая-то тяжесть, и, понимая, что жить ему осталось всего ничего, он тем не менее почувствовал себя легко и свободно. — Я… тоже люблю тебя, — ответил он и горько пожалел, что ему не хватало мужества произнести эти простые слова давным-давно. — Чертов ты пацан, — прибавил он, стискивая руку сына.

Ослепший от слез Коди утер глаза, но они опять стали мокрыми. Он посмотрел на тушу Кусаки, которая еще содрогалась, потом опять на отца.

Тот закрыл глаза. В любое другое время это могло означать, что он уснул. Но Коди разглядел, что сердце в глубине трясины искромсанных мышц и легких перестало биться. Пальцы, сжимавшие руку Коди, ослабли. Коди не выпускал их, хотя понимал, что отец ушел — собственно говоря, бежал туда, где нет тупиков, только новые дороги.

Рядом, крепко держа спору, стояла Дифин с темным, осунувшимся и утомленным лицом. Силы занятого ею тела были почти на исходе.

— Перед ним — и перед тобой — я в долгу, который никогда не сумею вернуть, — сказала она. — Он был очень смелым человеком.

— Он был моим отцом, — ответил Коди.

Рик поднялся на ноги. С помощью Миранды он подхромал к упавшему репликанту и пинком в плечо перевернул тело на спину. Мотнулась песья голова с пустыми янтарными глазами.

Тело внезапно дернулось. Еще не закрывшийся единственный голубой глаз Мэка Кейда с крайним отвращением сосредоточился на Рике. Репликант разинул рот и сквозь иглы зубов донеслось пронзительное замирающее шипение:

— Вы… таракашшшшшки…

Глаз закатился, рот в последний раз дробно лязгнул зубами.

Оболочка Кусаки глухо треснула. Хвост с дрожащим на конце шипастым шаром, поднялся и в последний раз обрушился вниз, словно бросая вызов.

А потом туша замерла.

Но пульс корабля стал подобен грому, фиолетовое солнце потрескивало, насытившись энергией. Дифин повернулась к Джесси, стоявшей на коленях возле Тома. Его руки были ободраны до мяса, и Джесси отрывала полоски от рубашки мужа, чтобы перевязать раны.

— Времени мало, — сказала Дифин. Она обшарила взглядом панель программирования, отыскивая в геометрических фигурах ключ к коду. — Скоро двигатели выйдут на стартовую мощность. Если этот порог будет пройден, они могут выйти из строя. — Она взглянула на ряды рычагов внутри малой пирамиды. — Это пульт управления. Я могу задержать взлет, и вы успеете выбраться из тоннелей… но тогда не останется времени сменить навигационные координаты и забраться в спальную тубу.

— Попробуй сказать то же самое по-английски, — сказал Том.

— Я не могу долго удерживать корабль на земле, — перевела Дифин. — И у меня нет времени забраться в спору. Мне нужен новый хранитель.

Джесси почувствовала себя так, словно получила сильный удар в солнечное сплетение.

— Ч т о?

— Простите. Чтобы не давать кораблю от взлететь, пока вы будете в тоннелях, мне нужна физическая форма. Ударная волна убьет вас.

— Пожалуйста… верни нам Стиви, — Джесси встала. — ПОЖАЛУЙСТА!

— Я хочу вернуть ее. — Лицо исказилось, маленькие ручки притиснули черную сферу к груди. — Мне нужен другой хранитель. Пожалуйста, поймите: я пытаюсь спасти всех, не только себя.

— Нет! Ты не можешь оставить себе Стиви! Я хочу, чтобы мне вернули мою дочь!

— Э… хранитель — это навроде сторожа?

Дифин повернула голову и подняла взгляд на Сержанта Деннисона.

— Чего делает хранитель? — осторожно поинтересовался он.

— Хранитель, — ответила она, — защищает мое тело и несет в себе мой разум. Я же облекаюсь в хранителя, как в броню, и уважаю и защищаю его тело и сознание.

— Похоже, работа круглосуточная.

— Да. Хранитель познает покой в краю, лежащем за пределами снов. Но возврата на Землю не будет уже никогда. Стоит этому кораблю взлететь…

— Небо — предел, — сказал Сержант.

Она кивнула, с надеждой наблюдая за ним.

— А если ты получишь другого хранителя, ты… ну… вроде как скинешь кожу? И Хэммонды получат свою настоящую дочку обратно? Так?

— Так.

Сержант помолчал. Лицо сморщилось от раздумий. Несколько секунд он смотрел себе на руки.

— А Бегуна мы можем прихватить? — спросил он.

— Мне бы и в голову не пришло бросить Бегуна, — ответила Дифин.

Сержант поджал губы и шумно выдохнул.

— А как с едой и водой?

— Нам они не понадобятся. Я буду находиться в спальной тубе, а ты здесь. — Она подняла спору. — С Бегуном, если тебе так хочется.

Он робко улыбнулся.

— Я… это… боюсь.

— Я тоже, — сказала Дифин. — Давай бояться вместе.

Сержант посмотрел на Тома и Джесси, потом обвел взглядом остальных. И снова встретил напряженный взгляд сияющих глаз девочки.

— Ладно, — решил он. — Буду твоим хранителем.

— Положи пальцы вот сюда, — велела Дифин, и Сержант робко дотронулся до сферы. — Не бойся. Подожди. Просто подожди.

По черной поверхности поползли синие нити.

— Эй! — голос Сержанта был высоким и нервным. — Посмотрите-ка на это!

Синие нити соединялись друг с другом и туманом клубились под их ладонями. Дифин закрыла глаза, отключившись от всех внешних раздражителей и настойчивого грохота корабля. Она сосредоточилась исключительно на необъятном резерве энергии, заключенном внутри сферы, и ощутила, как та отзывается ей, подобно океанским приливам ее родины, затягивая все глубже в свое царство, унося все дальше от тела Стиви Хэммонд.

Вокруг пальцев Дифин запрыгали синие искры.

— Господи! — сказал Сержант. — Что это… — Искры плясали и по его пальцам. Он ощутил слабую щекотку, которая как будто пробегала по его позвоночнику вверх-вниз. — Господи! — только и сумел он выговорить ошеломленным шепотом.

А в следующий миг руки Дифин и Сержанта обвили потоки энергии, вырвавшиеся из сферы. Сержант широко раскрыл глаза. Яркие синие ленты переплелись и с отчетливым гудением ударили ему и Дифин в ноздри, в глаза, оплели головы. По волосам Дифин заплясали искры. У разинувшего рот Сержанта с запломбированных зубов посыпались огненные точки.

Том и Джесси держались друг за дружку, не осмеливаясь ни заговорить, ни пошевельнуться. Все молчали.

Энергетическая волна запрокинула голову Сержанта. Ноги у него подломились, и он упал на пол. Через несколько секунд упала и Дифин. Поток энергии иссяк, спора выпала из детских рук и подкатилась к ногам Джесси.

Дифин села. Заморгала, глядя на Тома и Джесси. Хотела заговорить, но слова не шли с языка.

Сержант задрожал всем телом, перекатился на бок и медленно стал на колени.

Дифин терла глаза. Сержант несколько раз глубоко вздохнул, а потом заговорил:

— Забирайте дочку домой, Том и Джесси.

— Мама? — сказала Стиви. — Я такая… сонная.

Джесси кинулась к дочке, подхватила ее на руки, обняла. Том обхватил обеих.

— Почему ты плачешь? — спросила Стиви.

Сержант подобрал сферу и встал. Его движения стали более быстрыми, в глазах поблескивал незаурядный ум.

— Ваш язык… недостаточно емок, чтобы передать, как я вам благодарен, — сказал он. — Прошу прощения, что причинил этому миру столько боли. — Он посмотрел на бездыханного Кёрта и положил руку Коди на плечо. Я не этого хотел.

Коди кивнул, но ответить не смог.

— Мы знаем, — сказал Том. — Жаль, что лучшей части нашего мира вы не увидели.

— Думаю, я увидел прекрасную его часть. Что такое любой мир, как не населяющее его племя? И грядущие поколения? — Он потянулся, осторожно коснувшись светло-русых волос Стиви изъеденными работой пальцами Сержанта.

Глаза и голову Стиви туманило непреодолимое желание выспаться.

— Я тебя знаю?

— Нет. Но когда-нибудь — может быть — родители расскажут тебе обо мне.

Стиви пристроила голову на плечо Джесси. Ей было все равно, где она и что происходит — силы ее телесной оболочки истощились. Но она видела такой чудесный сон про то, как на огромном лугу, под летним солнышком играет с Душистым Горошком. Такой чудесный сон…

— Новый шанс — это величайший дар, — сказал инопланетянин. — Вот что вы дали моему племени. Я хотел бы что-нибудь дать вам взамен, но могу лишь пообещать, что на моей родине всегда будут петь о Земле. — Уголки рта Сержанта тронула улыбка. — Кто знает? Может быть, в один прекрасный день мы даже научимся играть в бейсбол.

Джесси схватила его за руку. Слова ускользали от нее, но все-таки она сумела сказать:

— Спасибо, что вернули нам Стиви. Счастливо… и будьте осторожны, слышите?

— Слышу. — Он взглянул на остальных, кивнул на прощание Коди и Рику и снова обратился к Джесси и Тому. — Идите домой, — велел он. — Дорогу вы знаете. Пора и мне.

Сержант повернулся и пошел в глубь помещения. Одна нога складывалась в колене, как гармошка. Он вошел в маленькую пирамиду, некоторое время внимательно изучал инструменты и наконец принялся быстро манипулировать рычагами.

Том, Джесси, Коди, Рик и Миранда покинули зал. Стиви цеплялась за шею матери. Они пошли той же дорогой, что пришли, по переходу, который спиралью спускался к широкому черному уклону, уходившему вниз, в тоннель. Вдалеке горели брошенные ими фонари.

Внутри черной сферы, которую держал в руках инопланетянин, на перекрестке стоял Сержант Деннисон — молодой, красивый, быстрый, и впереди у него была вся жизнь. По каким-то причинам на Сержанте была оливково-зеленая форма. В руке он держал чемодан. День был солнечным, дул приятный ветерок, в обе стороны бежала проселочная дорога. Выведенные на дорожном указателе иностранные слова означали названия бельгийских деревень. Сержанту показалось, что вдали угрюмо заворчал гром, а от земли поднялись темные облака дыма. «Там творится что-то неладное, — подумал он. — Что-то очень скверное. Такое, чего и быть-то никогда больше не должно».

Залаяла собака. Он посмотрел в другую сторону и увидел Бегуна. Яростно виляя хвостом, «страсть до чего скакучая» зверюга поджидала его. Сержант взглянул на чистый горизонт. Что там, за зелеными деревьями и пологими холмами? Он не знал, но, может быть, стоило пройтись?

Времени, чтобы добраться туда, у него было более чем достаточно.

— Тихо! — крикнул он Бегуну. — Иду! — Сержант зашагал по дороге, и странное дело! — чемодан оказался легким как перышко. Сержант нагнулся, подобрал палку, высоко и далеко швырнул ее и стал смотреть, как Бегун, взметая пыль, мчится за ней. Бегун схватил палку и принес обратно. Сержанту казалось, они могут играть в эту игру весь день.

Он улыбнулся и по проселку ушел в страну фантазию.

58. РАССВЕТ

Рик полез по веревке наверх. Никогда еще двадцать футов не казались такой большой глубиной. Он одолел восемь футов, и его руки разжались. Измученный парнишка свалился вниз.

Сверху донесся голос:

— Сделай на веревке петлю и поставь в нее ногу! Мы тебя вытащим!

— Хорошо! — крикнул Том. — Держите! — Он завязал петлю, и Рик поставил туда ногу. Веревку потянули наверх, и через несколько секунд парнишку вытащили на пол дома Кроуфилда. В небе он увидел мазок красного рассветного солнца. Силовое поле исчезло, ветер пустыни разгонял дым и пыль, унося их прочь.

Из крепости сюда пришли Ксавьер Мендоса, Бобби Клэй Клеммонс, Зарра и Пекин. Они снова сбросили веревку вниз и подняли Миранду.

Роудс, очутившись наверху, чуть не кинулся целовать пол, но побоялся, что, если сядет, то уже не поднимется. Зажимая искромсанное плечо, он, шатаясь, прошел ко входной двери, глубоко вдохнул свежий воздух и выглянул наружу.

Над Инферно и Окраиной, осторожно облетая черную пирамиду, с ревом барражировали вертолеты. Еще выше тянулись белые следы реактивных истребителей — пилоты ждали приказа. На шоссе № 67 горели сотни фар — там выстроились караваны грузовиков, джипов, фургонов и трейлеров. Роудс покивал. Вот-вот должно было начаться светопреставление. Полковник слышал шум, исходивший от пирамиды: отсюда он казался тихим рокотом. Дифин теперь Сержант — еще удерживала корабль, давая им время выйти из тоннеля.

Услышав стрекот вертолета над головой, Рэй Хэммонд открыл глаза. Он лежал в ванне, а на плече у него покоилась украшенная «могауком» голова Отравы. Из разбитого окна падали косые полоски красного солнечного света. Укрывшись тут после того, как перевернулся грузовик Танка, ребята слышали, как вокруг рушились дома, но не двинулись с места. Идея забраться в ванну принадлежала Рэю.

Он полез наружу, но Отрава что-то забормотала и прижалась к его груди. Она еще не вполне пришла в себя, и ее следовало доставить к доку Эрли. Заглянув Нэнси в лицо, Рэй пригладил ее буйную шевелюру — и тут красноватый свет открыл ему то, что темнота держала в секрете: блузка Отравы расстегнулась, и…

«Господи Боже! — подумал Рэй. — Боже, что я вижу!»

Взору Хэммонда-младшего предстала грудь Отравы. Соски и все прочее находились в нескольких дюймах от его пальцев.

Загипнотизированный, парнишка не сводил с них глаз.

Так близко. Так близко! С ума сойти, подумал он, как мысли человека могут перескакивать с того, что он едва уцелел, на идею утратить девственность в ванне — но таков уж был Инопланетный Секс-Луч. Непредсказуем.

«Разок потрогаю, и все, — решил он. — Быстренько потрогаю, и она никогда об этом не узнает».

Он осторожно потянулся к девушке. Она открыла красные, опухшие глаза. Все лицо было покрыто синяками и распухло, но Рэю Отрава все равно казалась красивой. Может быть, она никогда не была красивее, чем в этот миг, когда ее лицо было так близко, у его плеча. С трудом сфокусировав взгляд, Отрава сказала:

— Рэй?

— Единственный и неповторимый, — он нервно хохотнул.

— Да уж. — Она сонно улыбнулась. — Ты мальчик что надо. Когда-нибудь какая-нибудь девчонка почувствует себя с тобой совершенно по-особому. Настоящей дамой. — Отрава снова опустила тяжелые веки, и шею Рэя овеяло ее тихое дыхание.

Он еще ненадолго задержал взгляд на груди Отравы, но пальцы не подкрались поближе. «Когда-нибудь, — подумал Рэй. — Но не сейчас. Не сегодня». Это «когда-нибудь» пока оставалось делом будущего. Может быть, место Отравы там занимала другая девушка, с которой Рэй еще даже не был знаком. Может быть, к этому имела некоторое отношение любовь. И, может быть, задумываться о подобных вещах и называлось «взрослеть».

— Спасибо, — сказал Рэй, но девочка не ответила. Он поправил Отраве блузку и пропихнул пару пуговок в петли, чтобы, когда кто-нибудь их обнаружит, Нэнси показалась им тем же, чем ему: спящей Джиневрой. «Благородный поступок года», — решил мальчик. За стенами простирался Город Дикого Зверя. Рэй чувствовал, что на его теле не осталось живого места. Он откинул голову и стал смотреть, как красный шар солнца взбирается на небосклон.

Когда Эд Вэнс, Селеста Престон и Сью Маллинэкс вышли из «Клейма», над Селеста-стрит летали вертолеты, разгоняя винтами дымку. После того, как стена кафе обвалилась внутрь, залегшая за стойкой лицом в обломки троица не пыталась двинуться с места. Шум разрушения не смолкал, и Вэнс, вообразивший, будто настал конец света, пребывал в этом заблуждении до тех пор, пока Селеста не испустила страшный вопль. Тогда вертолеты услышали все. Теперь они увидели, что силовое поле исчезло. По улице пронесся поднятый винтами вихрь, и Вэнс не сумел сдержаться. Он радостно заорал и облапил Селесту Престон, оторвав ее от земли.

Мимо лица шерифа, трепеща в потоке воздуха, пролетело что-то вроде зеленой летучей мыши. Потом, гонимые ветром, налетели и другие. Сью крикнула:

— Что это?

Протянув руку, Селеста ухватила горсть того, что неслось мимо. Она разжала пальцы и увидела восемь стодолларовых банкнот.

Над Селеста-стрит летели деньги.

— Господи! — Ухватив две пригоршни купюр, Сью запихала их за пазуху. На разрушенной улице уже появились и другие горожане. Они тоже подбирали деньги. — Это откуда?

Вырвавшись из медвежьих объятий шерифа, Селеста зашагала по скользящим денежным потокам к своему опрокинутому на бок желтому «кадиллаку» с двумя спущенными шинами. В красноватом свете Селеста разглядела, что всякий раз, как вертолеты пролетали над улицей, из машины вихрем вылетали банкноты. Она на подкашивающихся ногах добралась до автомобиля и сказала:

— Вот черт.

Стодолларовые бумажки летели из разорванного переднего сиденья, вспоротого когтями монстра. Подошел Вэнс, до отказа набивший деньгами пропотевшую рубаху.

— Ты видела что-нибудь подобное? — проорал он.

— Мы нашли, где Уинт спрятал деньги, — сказала Селеста. — Трехнутый сукин сын набил ими сиденья и велел мне нипочем не продавать эту машину. Похоже, теперь я знаю почему.

— Ну так начинай собирать! Они же разлетаются по всему городу!

Селеста хмыкнула и огляделась: зияющие провалы и трещины в мостовой, магазины, вид которых наводил на мысли о бомбежке, разбитые и расплющенные машины, дома, годные только на растопку, и костры на стоянке подержанных машин Мэка Кейда.

— Немного же осталось от Инферно, — сказала она. — Старик долго не протянет.

— Держи деньги! — не отставал Вэнс. — Они же твои, ну! Помоги собрать!

Некоторое время Селеста внимательно рассматривала свою горсть наличных. А потом разжала пальцы, и деньги пустились в полет.

— Ты рехнулась? Они же разлетятся по всему городу!

— Они нужны ветру, — сказала Селеста. — Ветер и должен их получить. Она разглядывала шерифа ледяными голубыми глазами. — Эд, после того, что мы только что пережили, я до чертиков благодарна, что жива. Я жила и в хибарке, и в хоромах, но будь я проклята, если знаю, что мне подходит больше. Если эти деньги нужны тебе — валяй, бери. Все равно все уйдет налоговым инспекторам. Зато я жива, Эд, и чувствую себя нынче утром богачкой, да еще какой! — Она глубоко вдохнула чистый воздух. — Еще какой!

— Я тоже, но это не значит, что я спятил! — Вэнс был занят тем, что набивал карманы — и задние тоже.

— Плевать. — Селеста отмахнулась от возражений. — Сью, есть там у тебя еще пиво?

— Не знаю, миссис Престон. — Сью перестала подбирать деньги. За пазухой у нее было полно банкнот, но в глазах плавал туман, а вид разгромленного Инферно делал все вдвойне нереальным. — Наверное я… схожу посмотрю, что осталось от моего дома. Угощайтесь, чем хотите. — И Сью зашагала сквозь денежный буран в сторону Боуден-стрит.

В дальнем конце улицы Селеста заметила свет фар.

— Похоже, очень скоро у нас будут гости. Хочешь, пока они не подъехали, махнем еще пивка?

Вэнс потянулся за очередной банкнотой. Когда он схватил ее, три других ускользнули от него. И шериф понял, что всех этих денег ему не собрать никогда, попытки же сведут его с ума. Бумажки, кружась, уже вываливались из его набитых до отказа карманов. Это был кошмар посреди сна, ютящегося в кошмаре, и реальной, кажется, была только стоявшая перед ним женщина. Пролетая мимо Вэнса, купюры издевательски похрустывали — он понимал, что ему до конца жизни не заработать и ведра тех денег, что кружились, подхваченные ветром.

Однако он не мечтал и дожить до рассвета, а вот теперь стоял и смотрел, как встает солнце. Теплые лучи коснулись лица Вэнса, и шериф заморгал, загоняя слезы обратно.

— Ладно тебе, Эд, — осторожно сказала Селеста. В реве вертолетов, в шуме ветра и шелесте летящих купюр ей на краткий миг показалось, будто она слышит смех Уинта. Или, по крайней мере, смешок. Она взяла шерифа за руку. — Пошли-ка мы, богатеи, с улицы. — С этими словами Селеста, как дрессированного медведя, повела его в «Клеймо» сквозь разбитый фасад.

Горожане, моргая в свете раннего утра, стали выходить из домов, где прятались. Инферно выглядел так, словно по нему зигзагом прошел торнадо. Там, где ставшая зыбкой земля обвалилась, зияли кратеры. Кое-кто обнаружил кое-что помимо разрушений: на Оукли-стрит лежало чудовище, отдаленно напоминавшее лошадь, — оно выкосило, раздробив на части, широкую полосу домов на Трэвис-, Сомбра- и Оукли-стрит, но пало, когда пал Кусака. В трещинах застряли и другие твари: скорпионоподобные тела с человечьими головами, с пустыми глазами. Их жизненная сила иссякла одновременно с жизненной силой Кусаки. Было понятно: чтобы найти все трупы, потребуется не одна неделя.

Сью Маллинэкс приближалась к своему дому на углу Боуден и Оукли, как вдруг кто-то крикнул:

— Эй, леди! Стоп!

Она подняла голову и посмотрела на Качалку. Свет набирал силу, тени таяли, уползали. На вершине кряжа стоял небольшой покатый автомобильчик, а рядом с ним — двое мужчин. Один держал нацеленную на черную пирамиду видеокамеру. Он развернулся в сторону Сью. Второй мужчина, с темной бородой, в шапочке с надписью «Эн-Би-Си», вздымая пыль, спустился со склона под шорох осыпавшихся вниз камешков.

— Как вас зовут, леди? — спросил он, отыскивая в карманах блокнот и ручку.

Сью назвалась. Бородатый крикнул второму мужчине:

— Спускайся сюда! Нам подвалило интервью!

Видеооператор начал карабкаться вниз по кряжу и чуть не приземлился на копчик.

— Боже правый, — сказала Сью, лихорадочно пытаясь привести в порядок прическу. — Господи, меня покажут по телеку?

— Национальное вещание, программа новостей, леди! Ну-ка, взгляните на меня! — На камере загорелась красная лампочка, и Сью, ничего не сумев с собой поделать, уставилась в объектив. — Когда приземлился НЛО?

— Почти в без четверти десять. Я помню — прямо перед тем, как оно упало, я глянула на часы. — Сью отвела с лица пыльные волосы, сознавая, что из-за напиханных под блузку денег будет казаться еще крупнее, чем на самом деле. — Я работаю в «Клейме». В кафе. Господи, я, должно быть, похожа на пугало!

— Вы отлично выглядите. Сделай мне панорамку и потом опять ее лицо.

Оператор начал медленно разворачиваться, снимая дома Инферно.

— Леди, ваш город станет чуть ли не самым известным в стране! Черт, да во всем м и р е!

— Что… и я тоже? — спросила она.

— И вы, и все остальные. Мы получили сообщение, что здесь, возможно, произошел контакт со внеземной цивилизацией. Вы можете это подтвердить?

Сью сознавала важность своего ответа. Она вдруг представила свое лицо и лица других жителей Инферно и Окраины в выпусках новостей, на обложках журналов, в газетах и книгах, и обмерла. Голова у нее закружилась почти так же, как кружилась много лет назад, когда Сью сделала сальто под дождем. И Сью очень внятно ответила:

— Да. — Она повторила: — Да. Тут побывало два существа. Разных. Шериф — его зовут Эд Вэнс — сказал мне, что одно гналось за другим. Когда звездолет сел, весь город чуть не растрясло ко…

— Стоп! — сказал мужчина в шапочке. Он глядел через плечо и уже заметил, что приближалось к ним. — Спасибо, миссис Маллинэкс! Нам пора! Они с оператором побежали вверх по склону, к малолитражке.

Сью увидела, что их спугнуло: на Боуден, рывками объезжая ямы и трещины, сворачивал джип, полный солдат с буквами «ВП» на касках. Несколько солдат на ходу выпрыгнули и кинулись вверх по кряжу, за репортерами.

— М и с с Маллинэкс! — крикнула Сью. Мотор «багги» завелся раньше, чем солдаты успели добраться до автомобильчика, и машина помчалась вниз по противоположному склону.

У северного конца моста через Змеиную реку остановилась темно-синяя машина без опознавательных знаков. Из нее вылезли двое в форме полковников военно-воздушных сил и мужчина в штатском. Они устремились к группе людей, которые шли с южной оконечности изуродованного огнем моста.

— Господи! — Горбоносый офицер, у которого на приколотом к нагрудному карману ярлычке было написано «Бакнер», резко остановился. Он узнал одного из приближавшихся к ним мужчин, но, если это действительно был полковник Роудс, то за одну ночь Мэтт постарел на десять лет. — По-моему, мы его нашли. — Еще несколько шагов, и Бакнер выдавил: — Подтверждаю. Это полковник Роудс. Передайте Центральной.

У второго офицера, капитана Гарсии, был полевой телефон. Он сказал в трубку:

— Центральная, говорит Первый. Мы нашли полковника Роудса. Повторяю: мы нашли полковника. Нужна санитарная машина, срочно.

— Первый, медперевозка едет, — ответил диспетчер, регулировавший движение из припаркованного на стоянке клуба «Колючая проволока» штабного трейлера.

Роудс, опиравшийся на Зарру Альхамбру, заметил идущего к ним полковника Бакнера из спецразведотдела.

— Доброе утро, Алан, — сказал он, когда тот поравнялся с ними. Вчера вечером ты проморгал потрясающие события.

Бакнер кивнул. Темные глаза смотрели невесело.

— Наверное. — Он посмотрел на кучку презренных штатских. Создавалось впечатление, что они выбрались из зоны боевых действий: пыльная, грязная одежда, ввалившиеся глаза на покрытых синяками и потеками крови лицах. Жилистого парня с кудрявыми светлыми волосами поддерживали двое латиноамериканцев, парень и девушка. Неподвижные взгляды всех троих были устремлены куда-то мимо полковника, вдаль, как у жертв боевой усталости. С ними был мужчина постарше. Изодранная на плечах сорочка свисала кровавыми лентами. Рядом стояла женщина с пепельно-серым лицом, она держала на руках девчушку, которая — удивительное дело! — спала. Остальные были более или менее в таком же состоянии: ошеломленные и помятые. Но Мэтт Роудс… Вчера, когда Роудс покидал авиабазу Уэбб, это был моложавый мужчина, теперь же в глубоких складках изрезанного стеклом лица осела пыль, а волосы за ночь, кажется, изрядно поседели. Между прижатыми к плечу пальцами виднелась запекшаяся кровь. Он бодро улыбался, но в глубоко ввалившихся глазах пряталось то, от чего ему было не избавиться до самой смерти.

— Это мистер Уинслоу. Специалист-координатор. — Бакнер махнул в сторону штатского — коротко подстриженного молодого человека в темно-синем костюме. Лицо мистера Уинслоу напоминало каменную глыбу, глаза прятались за темными очками. На Роудса повеяло «Вашингтоном». — Капитана Ганнистона уже отправили писать рапорт, — сказал Бакнер. В действительности Ганни отвезли в большой трейлер, припаркованный возле станции техобслуживания. Через несколько минут приедет грузовик, заберет тебя в санчасть. — Он осмотрел разрушения. — Похоже, этому городу досталось по первое число. Можешь оценить потери?

— Высокие, — сказал Роудс. Рука уже больше не болела; она просто была тяжелой, как мешок свежеразведенного цемента. — Но, думаю, мы отделались легким испугом. — Как объяснить этому человеку, стоящему перед ними, что на протяжении двадцати четырех часов — в масштабе Вселенной это лишь краткий миг — в техасской пыли шла борьба за судьбу двух цивилизаций?

— Полковник Бакнер? — сказал Гарсия, держа трубку полевого телефона возле уха. — Я дозвонился до контроля за периметром. Они докладывают, что через кордон службы безопасности проникают посторонние — вероятно, газетчики. Капитан Инголлс говорит, что при таких обширных площадях нет никакой возможности их остановить….

— Передайте Инголлсу, чтоб духу их здесь не было! — рявкнул Бакнер. В голосе полковника прозвучала паническая нотка. — Господи Иисусе! Велите ему посадить этих сволочей под замок, если придется!

— Можете с чистой совестью наплевать на это, — хладнокровно заметил Роудс. — Сохранить тайну никак не удастся.

Бакнер разинул рот, словно Роудс высказал утверждение, что цвета американского флага — зеленый, розовый и пурпурный. В зеркальных очках Уинслоу дважды отразилось лицо Мэтта.

Далекий рокот, доносившийся от черной пирамиды, внезапно оборвался.

Коди, Рик, Роудс — все обернулись. Основание «объекта» засветилось сине-оранжевым. В лучах утреннего солнца задрожали волны теплого воздуха.

Мост затрясся. Три верхние четверти пирамиды начали подниматься, оставив разогретое основание внизу. По его периметру ударили тонкие сильные струи белого пламени. Пламя с ревом промчалось по тоннелям за реку, на Окраину, и сплавило рыжую землю и песок в комья черного как смоль стекла. По мосту пронзительно просвистел горячий ветер.

Медленно поднявшись на четыреста футов, пирамида замерла, отражая черной чешуйчатой поверхностью золотистое солнце, и начала грациозный разворот.

— Капитан Реддинг докладывает: «Альфа-Страйк» расконсервировала и привела в боевую готовность «сайдвиндеры», — доложил Гарсия Бакнеру по полевому телефону.

Роудс знал, что такое снаряды «сайдвиндер». Он поднял голову и увидел выстраивающиеся для удара реактивные звенья.

— Не трогайте ее, — сказал он.

Бакнер схватил телефонную трубку.

— «Альфа-Страйк», говорит Главный. Не менять позиции. «Сайдвиндеры» пускать по моей команде, ясно?

— Нет! — запротестовал Том, проталкиваясь вперед. — Дайте кораблю улететь!

По бокам пирамиды бились энергетические хлысты.

— Готовность по моей команде, — повторил Бакнер.

— Дай истребителям отбой, Алан. — Роудс стиснул запястье Бакнера. На твои инструкции мне наплевать. Прошу тебя, дай кораблю улететь.

У Бакнера на щеках проступили красные пятна. Он вырвался.

Грани пирамиды сжимались. С них, выстреливая на сотню футов во все стороны, с треском срывались похожие на молнии голубые протуберанцы. Разогретый воздух трепетал, отчего пирамида казалась зыбкой, как мираж. В следующие несколько секунд звездолет сжался в фигуру сродни заостренному копью и продолжил подъем, но более энергично, быстро набирая скорость. Секунда, другая — и корабль превратился в черную полоску, улетающую к синему куполу неба.

— Лети, — сказал Рик. — Лети!

Истребители ждали, кружа на одном месте.

Бакнер открыл рот.

Роудс потянулся, намеренно сильно рванул телефонный кабель и выдернул его из корпуса полевого телефона.

Акустический удар сбил первых стервятников, рыскавших в потревоженном воздухе, и взметнул пыль на тридцати милях техасской пустыни. Звездолет как бы удлинился и темной нечеткой полоской стремительно ушел в безоблачное небо. Он пронесся мимо кружащих истребителей так, словно они были нарисованы на небесной синеве, и исчез в лиловом мерцании.

Налетевший на мост ветер взъерошил волосы, поиграл одеждой и просвистел над уцелевшими крышами.

— Сэр? — Уинслоу говорил хрипло, неторопливо. Роудс подумал, что этих мальчиков из правительственных отделов безопасности высшего уровня, должно быть, выводят в инкубаторах. — По-моему, это было ваше последнее действие в качестве представителя военно-воздушных сил США.

— Поцелуй меня в жопу, — сказал Роудс и добавил, обращаясь к Бакнеру: — Ты тоже. — Он вгляделся в небо. Истребители шли на посадку. Все кончилось, оставалось только прибраться.

У северной оконечности моста затормозил грузовик с красным крестом. Задняя дверь открылась, выскользнула лесенка. В кузове были койки, кислородные баллоны и маски, запас медикаментов и два санитара.

— Пора ехать, — Бакнер жестом поторопил Роудса.

Полковник сделал с помощью Зарры несколько шагов и внезапно остановился. Солнце прошло четверть своего пути к зениту, небо постепенно выцветало. Предстоял очередной чудовищно жаркий день. Роудс обернулся и заглянул в лицо Коди, Рику, Миранде, Джесси, Тому и их дочурке. Ее не разбудил даже акустический удар. Роудс подумал, что скоро все они уснут так же крепко. Позже придут кошмары. Но все эти люди отлично справятся с ними — ведь если человек не знает, что такое терпение, он не знает ничего. «За одну ночь мы спасли две планеты, — подумал Роудс. — Неплохо для клопов».

Подставив солнцу лицо, он пошел к машине.

Джесси чувствовала, как у ее груди медленно и ровно бьется сердечко Стиви. Она коснулась лица дочки, пробежала рукой по пыльным светло-русым волосам и под ними, у корней волос на затылке, нащупала два пореза, покрытых коркой запекшейся крови. Стиви во сне заерзала и сделала обиженное лицо. Джесси убрала пальцы.

В один прекрасный день ей предстояло все рассказать дочке. В один прекрасный день — но не сегодня.

Одной рукой прижимая к себе Стиви, Джесси другой нашла руку Тома. Им надо было добраться до больницы, к Рэю, но с Рэем все должно было обойтись. Джесси знала, что ее сын рожден выживать. Должно быть, это была фамильная черта. Они с Томом перешли через мост, а Стиви спала и видела во сне звезды.

Инферно заполонили грузовики и джипы. Несколько вертолетов неуверенно кружили над основанием улетевшего звездолета — впоследствии инженерные команды сочтут невозможным разделить его на части или же сдвинуть с места.

Все разошлись. На мосту осталась только одна фигура. Безвольно опустив руки, Коди смотрел на изуродованные останки своего мотоцикла. «Хонда», его старая подружка, тоже погибла, а мост, казалось, растянулся на сотни миль.

Рик оглянулся и остановился.

— Прихватите мою сестренку, — сказал он Мендосе, и тот помог Миранде дойти до грузовика. Потом Рик захромал обратно и остановился, выжидая.

Коди нагнулся, поднял кусок оплавленной выхлопной трубы и снова бросил его на мостовую. Хлам!

— Я слышал, ты неплохо умеешь обращаться с инструментом, — сказал Рик.

Коди не отвечал. Он сел, подтянув колени к груди.

— Ты идешь или нет?

Коди молчал. Потом, после длинного судорожного вздоха, выдавил:

— Нет.

Рик, хромая, подошел еще на несколько шагов. Коди отвернулся. Рик заговорил было, но только для того, чтобы заполнить паузу. Он не знал, что сказать. Потом его внезапно осенило:

— Сегодня последний день занятий. Как по-твоему, нам дадут аттестат?

— Отвяжись. Топай отсюда. — Коди махнул в сторону Инферно.

— Коди, тут сидеть бесполезно. Или пойдешь особняком, или за тобой кто-нибудь явится.

— Пусть являются! — крикнул Коди, оборачиваясь к Рику, и тот увидел бегущие по его щекам слезы. — У меня батя умер, ты что, не понял? — От крика начало саднить горло. Слез было столько, что Коди ничего не видел. Умер мой батя, — повторил он уже спокойнее, словно впервые в полной мере осознал это. Все, что произошло в звездолете Кусаки, помнилось смутно и хаотически. Коди предстояло потратить немало времени, чтобы разобраться. Но парнишка ясно помнил отца — тот успел перед смертью взглянуть на выцветшее фото. Коди было пусто и тоскливо. Он никогда не думал, что когда-нибудь станет тосковать по отцу.

— Да, умер, — согласился Рик, подходя еще на пару шагов. — Вот что я тебе скажу: наши жопы спас твой старик. То есть… Я знал его не слишком хорошо, но… на тот свет он отправился ради нас. Точно. И ради Дифин тоже.

— Герой, — фыркнул Коди. Он рассмеялся сквозь слезы и вытер нос. Мой батя герой! Думаешь, на могиле так и напишут? — Безумная улыбка Коди пропала — он понял, что хоронить некого, тела нет.

— Запросто, — ответил Рик.

— Ага. Может быть. — Коди смотрел, как встает солнце. С тех пор, как он, сидя на Качалке, считал жизненные тупики, прошло двадцать четыре часа. Теперь он чувствовал, что стал старше, но не слабее. Да, отец умер, деться от этого было некуда, но мир сейчас казался иным, более просторным. Жизнь предлагала новые шансы и новые пути.

— Вчера ночью мы сделали по-настоящему важное дело, — сказал Рик. Люди, может, даже и не поймут. Но мы-то будем знать. Может, этого довольно.

— Угу, — Коди кивнул. — Наверное. Как думаешь, что будет с Инферно?

— Думаю, он еще немного протянет. Окраина тоже. Дай только народу выяснить, что тут приземлялось… ну ладно, никогда нельзя знать, что будет завтра. — Рик шагнул вперед и протянул руку. — Хочешь, пойдем на ту сторону прямо сейчас?

Коди некоторое время смотрел на смуглую руку с ладонью, обожженной веревкой. Потом вытер глаза и шмыгнул носом. Если бы кто-нибудь из Щепов застал его в таком виде…

«Нет, — подумал он. — Никаких Щепов и Гремучек. Хватит». Это было вчера, а сегодняшний день начинался для обоих ребят здесь, посреди моста, в эту самую минуту.

Коди ухватился за протянутую ему руку, и Рик помог ему подняться на ноги.

Набравший силу солнечный свет гнал прочь последние тени.

Мужчины перешли через мост вместе.

Роберт МакКаммон На пути к югу

Глава 1 Праведник

Было то проклятое время года, когда в воздухе стоял запах горящих детских тел.

С тех пор как Дэн Ламберт впервые его почувствовал, он больше не мог есть жареную свинину. До августа 1969-го, когда ему стукнуло двадцать, его любимым блюдом было барбекю из свинины – ароматное, с хрустящей корочкой, политое красным соусом. На двенадцатый день этого месяца одного запаха было достаточно, чтобы его начинало мутить.

Он ехал на восток по 70-й улице Шривпорта, навстречу ослепительному блеску утреннего солнца. Солнечные лучи, отражаясь от капота серого грузовичка, били в глаза, и голова опять разболелась. Эта боль была Дэну хорошо знакома. И она сама, и ее причуды. Иногда она обрушивалась на него, словно кузнечный молот, иногда действовала с аккуратностью скальпеля хирурга, а во время самых сильных приступов накатывалась волнами. Ударит – и унесется прочь, словно водитель, сбивший прохожего и стремящийся побыстрее смыться с места происшествия. В такие минуты ему оставалось только глотать бессильную злость и ждать, пока» он снова придет в себя.

Умирать всегда тяжело.

Этим августом 1991 года, в лето, которое выдалось самым жарким за всю историю Луизианы, Дэну исполнилось сорок два года. Но выглядел он лет на десять старше, и его худое лицо было изборождено глубокими морщинами – следы непрестанной борьбы с болью. Дэн знал, что в этом сражении ему не выйти победителем. Если бы ему сейчас точносказали, что он проживет еще три года, Дэн вряд ли бы обрадовался; сейчас – самое время. Бывали дни достаточно сносные, бывали – просто ужасные. Но он не привык уступать, какими бы тяжелыми не были обстоятельства. Его отец был трусом, но воспитал далеко не труса. По крайней мере в этом Дэн мог черпать силы. Он катил вдоль прямой, как стрела 70-й улицы, мимо аллей, закусочных и припаркованных рядом автомобилей. Он ехал навстречу безжалостному солнцу и запаху горелого мяса.

Карнавал коммерции на 70-й улице был представлен двумя десятками ресторанчиков, где готовили барбекю – именно оттуда поднимался к опаленному небу этот убийственный запах. Было только начало десятого, а термометр на фасаде Френдшип-Банка уже показывал тридцать градусов. Безоблачное небо казалось белесым, словно выцветший ситец, а солнце – пылающий шар расплавленного олова – обещало еще один день страданий для жителей всех штатов на побережье Мексиканского залива. Вчера температура перешагнула за сорок, и Дэн подумал, что сегодня она подскочит до такой степени, что голуби будут поджариваться на лету. Раз в неделю после обеда накрапывал дождик, но его хватало только на то, чтобы превратить улицы в удушающую парилку. Ред-Ривер несла свои грязные воды через город к болотам, и воздух подрагивал над серо-стальными громадами зданий, маячивших на горизонте.

Дэн остановился у светофора. Тормоза негромко взвизгнули – колодки пора было менять. На прошлой неделе он получил заказ на перевозку старой мебели, и этих денег хватило, чтобы сделать месячный взнос за пикап, купить запчасти и отложить несколько долларов на всякую мелочь. Тем не менее, предстояло еще уладить один вопрос – весьма деликатный. Дэн просрочил два предыдущих взноса, и теперь ему нужно было умасливать мистера Джарета, чтобы тот предоставил отсрочку. Впрочем, мистер Джарет, управляющий кредитами в Первом Коммерческом Банке, понимал, что Дэн переживает трудные времена, и давал» ему некоторое послабление.

Теперь боль затаилась за глазными яблоками. Она засела там, как рак за камнем. Дэн нашарил на соседнем сиденье белый флакон с аспирином, бросил на язык две таблетки и разжевал их. Зажегся зеленый, и он поехал дальше, к Долине Смерти.

Дэн был одет в рубашку цвета ржавчины с коротким рукавом и синие джинсы с заплатами на коленях; на ногах у него были поношенные, но еще крепкие рабочие башмаки, на левой руке – часы. Поредевшие каштановые волосы под выцветшей бейсболкой были зачесаны назад и спускались на плечи; о прическе «Дэн никогда не заботился. У него были светло-карие глаза и короткая бородка” почти совсем седая. На правом предплечье красовалась татуировка в виде змеи – память об одном толстяке, который выпил слишком много дешевых, но крепких коктейлей в компании Дэна и других новобранцев во время ночного увольнения в Сайгон. Толстяк давным-давно сгинул, а Дэн остался с этой татуировкой. Они тогда звались “Укротители Змей”. Не боялись совать руки во все норы, которых было полно в джунглях, и вытаскивать оттуда любой притаившийся там скользкий ужас. Тогда они еще не знали, что окружающий мир – такая же змеиная нора, и есть змеи гораздо больше и подлее. Они не знали, мчась навстречу будущему, что змеи таятся не только в норах, но и в ровно подстриженной изумрудной траве Великой Американской Мечты. Эти змеи обвивали ноги и медленно валили на землю. Проскальзывали в кишки и делали тебя трусом и слабаком. А после этого прикончить тебя уже не составляло труда.

Дэн каждый раз вздрагивал, вспоминая ту ночь в Сайгоне. В то время в нем было больше шести футов роста и двести двенадцать фунтов живого веса. Теперь он весил не больше ста семидесяти фунтов и казался гораздо ниже. Его лицо было таким же худым, как у тех вьетнамских стариков, испуганно забившихся в свои соломенные лачуги, и взгляд порой бывал таким же затравленным, как у них. Скулы торчали под морщинистой кожей, а подбородок стал таким острым, будто он прятал под бородой консервный нож. Теперь Дэн очень редко ел три раза в день – но, разумеется, худел, в основном, от болезни.

«Земное притяжение и время – безжалостные убийцы”, – подумал он, мчась вдоль залитого солнцем шоссе. Промокшая от пота рубашка прилипла к сиденью. Земное притяжение сплющивает в лепешку, а время тащит к могиле, и даже Укротители Змей были не в силах одолеть столь грозных врагов.

Дэн проехал сквозь волну дыма, поднимавшегося из трубы Аппетитной Кухни Боба, где готовили то самое, отличное, чуть приправленное горьким дымом барбекю. Правое колесо угодило в выбоину, и в кузове громыхнули инструменты: молотки, гвозди и плотницкие пилы.

На следующем перекрестке Дэн свернул направо, к югу, где был район складов – мир бесконечных заборов, грузовых терминалов и мрачных кирпичных стен.

Между громоздкими зданиями жара лежала, словно злобный зверь, попавший в ловушку. На расчищенной площадке стояли штук пять грузовиков и несколько легковушек. Чуть в стороне Дэн увидел компанию парней – он о чем-то переговаривались. Еще один парень сидел на складном стуле «и читал газету; фуражка отбрасывала на его лицо резкую тень. Рядом с одним из автомобилей стоял мужчина; на шее у него висела табличка: РАБОТАЮ ЗА ЕДУ.

Это и была Долина Смерти.

Дэн въехал на эту импровизированную стоянку и заглушил двигатель. Отодрав от спинки сиденья мокрую рубашку, он сунул в карман склянку с аспирином и выбрался из кабины.

– Старина Дэн! – приветствовал его Стив Линем. Парней, с которыми он разговаривал, звали Дерил Гленнон и Куртис Ноувелл. Дэн вскинул руку в ответном приветствии.

– Здравствуй, Дэн, – сказал Джо Яте – тот парень, который сидел на стуле. Он аккуратно сложил газету. – Как клапан?

– Пока работает, – ответил Дэн. – По-моему.

– Глотни холодного чаю. – Термос и коробка с походными чашками стояли прямо на земле, рядом со складным стулом. – Подгребай сюда.

Дэн подошел, налил в чашку холодного чая и устроился в тени, которую отбрасывал Джо.

– Терри получил “билет”, – сообщил Джо, протягивая Дэну половину газеты. – Минут десять назад сюда пришел один малый, он искал напарника, чтобы установить несколько панелей. Забрал с собой Терри, и они ушли.

– Отлично. – Терри Палмету приходилось кормить жену и двоих детей. – А этот малый не говорил, может ему потом нужна будет еще помощь?

– Он сказал – только один человек, установить панели.

Джо повернулся к солнцу и прищурился. Это был тощий, загорелый дочерна парень с приплюснутым носом. Нос ему сломали в драке где-то возле границы. Он появился здесь, в Долине Смерти, чуть больше года назад, примерно тогда же, когда и Дэн. Как правило, Джо был сама любезность, но бывали дни, когда он замыкался в себе, становился мрачным, и лучше было к нему не подходить. Как и все, кто приходил в Долину Смерти, Джо никогда не рассказывал о себе слишком много – Дэн знал о нем только, что он был женат, а потом развелся, так же, как и сам Дэн. В Долине Смерти почти все были приезжие, не из Шривпорта. Для этих бродяг, странствующих в поисках работы, дороги на карте вели не столько от города к городу, сколько от горячих просмоленных крыш к еще сырым от извести стенам, и дальше, к недостроенным остовам новых домов из сосновых бревен, настолько свежих, что на них еще виднелись янтарные слезы.

Боже мой, ну и пекло ждет нас сегодня, – проговорил Джо, опуская голову, и вновь вернулся к чтению и ожиданию.

Дэн прихлебывал холодный чай и чувствовал, как на шее выступает испарина. Он не собирался разглядывать окружающих, но его глаза то и дело невольно останавливались на светловолосом мужчине с табличкой на шее. Ему было около тридцати; одет он был в клетчатую рубашку и заляпанную спецовку. На его осунувшемся от голода лице застыло вечное мальчишеское выражение. Это напомнило Дэну кого-то, с кем он был знаком в давние времена. Имя само всплыло в памяти: Фэрроу. Он не стал удерживать его в голове, отпустил его на волю, и фамилия уплыла вдаль, словно едкий дымок над жаровней.

– Послушай, Дэн, – Джо хлопнул рукой по статье в газете. – Помощник президента по экономике говорит, что спад заканчивается и каждый будет иметь приличный достаток уже к Рождеству. И доказывает, что новая система уже функционирует на тридцать процентов.

– Не может быть, – откликнулся Дэн.

– Он приводит здесь кучу графиков и диаграмм, показывающих, как счастливо мы заживем. – Джо продемонстрировал их Дэну; тот бросил взгляд на бессмысленные стрелки и столбики, а потом вновь перевел его на мужчину с табличкой. – Да, дела наши наверняка пойдут лучше, разве нет? – Джо кивнул, отвечая на собственный циничный вопрос. – Да, сэр. Плохо одно – что рабочие об этом не знают.

– Джо, а кто этот парень вон там? – спросил Дэн. – С табличкой на шее.

– Понятия не имею. – Джо даже не поднял головы от газеты. – Он уже там стоял, когда я пришел. На вид совсем молодой. Черт возьми, из нас каждый был бы рад вкалывать заеду, но мы же не цепляем на грудь таблички, где об этом написано?

– Может быть, мы все-таки еще недостаточно проголодались?

– Может быть, – согласился Джо и умолк. Подъехали еще люди на машинах и грузовиках; некоторых привезли жены, они высаживали мужей и уезжали. Среди вновь прибывших Дэн увидел Энди Слейна и Джима Найлуса – он был с ними знаком. Чуть больше года назад Дэн работал в “А&А Констракшн Компани”. Девиз компании гласил: “Мы строим меньше, но лучше”. Но это не помогло компании выжить в строительном кризисе. Дэн потерял работу и быстро выяснил, что никто не нанимает плотников на достаточно долгий срок. Первое, с чем ему пришлось расстаться, был собственный дом, который он сменял на дешевую квартиру. Его накопления таяли на удивление стремительно. После того как 1984 году Дэн развелся, он регулярно посылал Сьюзан определенную сумму на воспитание ребенка, так что его банковский счет никогда не был особенно крупным. Впрочем, Дэн Ламберт был из тех мужиков, которым на роскошь плевать. Самым дорогим из его вещей был “шевроле-пикап” – “стальной туман”, так правильно назывался его цвет, если верить продавцу, – который он купил за три месяца До краха “А&А Констракшн”. И теперь Дэна очень тревожили два оставшихся взноса; хотя мистер Джарет был порядочным человеком, у Дэна хватало ума понимать, какое превосходство стоит за этой порядочностью. Сейчас ему как воздух была нужна некоторая сумма наличными.

Дэн не хотел смотреть на человека с табличкой-криком отчаяния на груди, но он ничего не мог поделать с собой. Он знал, что это такое – попытки найти постоянную работу. При текущей безработице и застое в бизнесе давать объявление о поисках работы было пустым звуком. Трудяги со стажем, такие, как Дэн, первыми испытали на себе этот удар. И он не хотел смотреть на светловолосого парня, потому что боялся увидеть в нем собственное будущее.

В Долину Смерти безработные приходили в надежде вытянуть свой “билет” – то есть наняться на какую-нибудь временную работу. Подрядчики, которые еще вели дела, знали про Долину Смерти и приезжали сюда, чтобы подыскать замену, когда кто-то из рабочих заболевал, или когда им на пару дней требовались дополнительные руки, В Долину наведывались и домовладельцы, которым нужно было починить крышу или подправить забор. Обитатели Долины Смерти ценили свой труд недорого.

А главное, как понял Дэн из разговоров с другими, такие места существовали в каждом городе. Ему стало ясно, что тысячи мужчин и женщин живут на краю нищеты – и не потому, что не умеют или не хотят работать, а по вине обстоятельств и по воле случая. Случай, как зверь, с ледяным взором вытаскивал людей целыми семьями из домов и с таким же равнодушием лишал их жизни.

– Эй, Дэн! Сколько человек ты убил? На него упали две тени. Он поднял голову и увидел Стива и Куртиса. Солнце светило им в спины.

– Что? – спросил он.

– Сколько человек ты убил? – повторил Куртис. Ему было едва за тридцать; на его желтой футболке красовалась надпись: ЯДЕРНОЙ БОМБОЙ ПО КИТАМ. – Сколько желтых макак? Больше двадцати или меньше?

– Желтых макак? – Дэн никак не мог взять"” ток, о чем его спрашивают.

– Ну да. – Куртис вытащил из кармана джинсов пачку “Уинстона” и зажигалку. – Этих узкоглазых подонков. Как вы их там называли? Ты убил их больше, чем двадцать штук?

Джо сдвинул на затылок фуражку.

– У вас, парни, что, нет занятия получше, чем приставать к человеку?

– Нет, – сказал Куртис, закуривая. – Мы же никого не обижаем, верно ведь, Дэн? Я хочу сказать – ты же гордишься тем, что ты ветеран, развесе так?

– Горжусь. – Дэн отпил еще чая. В Долине многие знали, что он воевал во Вьетнаме – и не потому, что он кричал об этом на каждом углу, а потому, что Куртис как-то пристал к нему с расспросами о том, откуда у него такая татуировка. Куртис был болтуном, а Дэн предпочитал помалкивать: неважное сочетание. – Я горжусь тем, что служил своей стране, – сказал Дэн.

– Да, уж ты, наверно, не бегал в Канаду, как сволочи-дезертиры, а? – спросил Стив. Он был на несколько лет старше Куртиса, у него были хитрые голубые глазки и грудь, похожая на пивной бочонок.

– Нет, – сказал Дэн. – Я делал то, что мне приказывали.

– Так сколько же? – опять взялся за свое Куртис. – Больше двадцати или меньше?

Дэн устало вздохнул. Солнце молотило лучами по его черепу даже через бейсболку.

– Да какое это имеет значение?

– Мы хотим знать, – сказал Куртис. В зубах у него была зажата сигарета, и дым словно бы вытекал изо рта. – Ведь ты же считал убитых, верно?

Дэн смотрел прямо перед собой, на цепочку заборов. За ней виднелась стена из бурого кирпича, разлинованная солнцем и тенью. В воздухе ощущался запах гари.

– Я тут разговаривал с одним ветераном в Мобиле, – торопливо продолжал Куртис. – Он потерял во Вьетнаме ногу. Он сказал, что вел счет. Сказал, что знает сколько человек убил, с точностью до одного.

– Боже мой! – воскликнул Джо. – Валите отсюда, парни, и приставайте с этим дерьмом к кому-нибудь другому! Вы что, не видите, что Дэн не хочет об этом говорить?

– У него есть язык, – вмешался Стив. – Он сам может сказать, хочет он говорить об этом или не хочет.

Дэн почувствовал, что Джо собрался подняться со стула. А когда он вставал, это означало, что он либо отправляется за “билетом”, либо хочет вытрясти из кого-нибудь душу.

– Я никогда не считал убитых, – сказал Дэн, прежде чем Джо успел встать. – Я просто делал свою работу.

– Но ты можешь прикинуть хотя бы примерно? – Куртис явно не собирался уходить, не обглодав все мясо с этой кости. – Так больше или меньше, скажи?

Медленное колесо воспоминаний начало вращаться в голове Дэна. Даже в лучшие времена воспоминания эти никогда не уходили от него слишком далеко. Вместе с колесом кружились обрывки событий: мины, взметающие фонтаны грязи среди джунглей, где солнечный свет угасал до густого полумрака; рисовые плантации, поблескивающие в полуденном зное; стрекочущие над головой вертолеты; солдаты, молящие по радио о подмоге; пули снайперов, вспарывающие воздух; обманчивое веселье неоновых реклам на улицах и в барах Сайгона; невидимые в темноте, ощущаемые только на ощупь, человеческие экскременты – знак презрения к юным посланцам дяди Сэма; ракеты, исчертившие белым и красным сумеречное небо; Энн-Маргарет в высоких, до самых бедер, сапогах и розовых шортах, танцующая некое подобие твиста; труп вьетконговского солдата, мальчика лет пятнадцати, который наступил на мину и был разорван на части, на его окровавленном лице шевелилась черная маска из мух; перестрелка на открытом заболоченном месте и жуткий голос, без конца повторяющий только одно: ублюдок, ублюдок, ублюдок, как какое-то странное заклинание; серебристый дождь без единой капли воды, поливающий деревья, лианы и траву, волосы, кожу, глаза; и деревня.

О да. Деревня.

У Дэна пересохло во рту. Он сделал еще глоток чая. Лед в стакане почти растаял. Он чувствовал, что эти двое ждут от него ответа, и знал, что они не оставят его в покое, пока он не заговорит. – Больше двадцати.

– Ну, черт возьми, я же говорил! – Куртис, хихикнув, толкнул Стива локтем под ребра и протянул раскрытую ладонь. – А ну-ка, выкладывай ее, приятель!

– Ладно-ладно. – Стив вытащил смятый тощий бумажник, открыл его и с силой хлопнул пятидолларовой купюрой по ладони Куртиса. – Я все равно получу ее обратно, рано или поздно.

– У вас, ребята, дела, должно быть, идут блестяще, раз вы так швыряетесь деньгами? – насмешливо усмехнувшись, сказал Джо.

Дэн поставил стакан на землю. В висках у него стучало.

– Так вы заключили пари, – проговорил он, глядя на Стива и Куртиса холодным взглядом. – Пари на то, сколько трупов я оставил во Вьетнаме? – Да, и я говорил, что их было больше двадцати, – сказал Куртис, – а Стив утверждал, что, наверное…

– У меня появилась идея. – Дэн встал. Его движение было спокойным, хотя он чувствовал боль в коленях. – Вы меня использовали, и теперь я должен получить свою долю, не так ли, Куртис?

– Несомненно, – это было сказано с гордостью. Куртис начал запихивать пятерку в карман.

– Дай-ка мне взглянуть на эти деньги. Все еще улыбаясь, Куртис протянул Дэну банкноту. Но Дэн не смеялся. Его рука рванулась вперед, и пальцы схватили банкноту прежде, чем успела увянуть ухмылка Куртиса.

– Тпру-у! – воскликнул Куртис. – Верни-ка ее, приятель!

– Ты меня использовал, и что же мне остается? Мне кажется, я заслужил половину, не так ли? – И без малейшего колебания Дэн разорвал купюру надвое.

– Эй, приятель! Это нечестно – рвать мои деньги!

– Давай, попробуй поспорить со мной. Вот твоя половина.

Куртис побагровел. – – За такие вещи башку разбивают, понял?

– Может быть, ты и прав. Что же, попробуй. Почуяв драку, остальные обитатели Долины начали потихоньку подходить ближе. На губах Куртиса вновь появилась улыбка, но на этот раз она была слабой.

– Я могу придушить тебя одной рукой, ты, старый тощий ублюдок.

– Может быть. – Дэн внимательно следил за глазами Куртиса, зная, что в них он увидит удар раньше, чем начнет подниматься рука. – Может быть. Но прежде, чем ты попытаешься это сделать, я хочу, чтобы ты знал: после Вьетнама я ни разу не поднимал руку на человека. Я был не самым лучшим солдатом, но я делал свое дело, и никто не может сказать, что я хоть раз подался к югу. – Дэн видел, как над левым глазом Куртиса задергался нерв. Куртис был готов ударить. – Если ты будешь драться, – спокойно произнес Дэн, – запомни: чтобы свалить меня, тебе придется меня убить. Меня нельзя просто использовать или дурачить, и я не хочу, чтобы ты делал ставки на то, сколько трупов я оставил на своем пути. Что ты об этом думаешь, Куртис?

– Что ты – просто кусок дерьма, – сказал тот, но его усмешка стала совсем вялой. Капельки пота поблескивали у него на лбу и щеках. Он бросил взгляд по сторонам и вновь посмотрел на Дэна. – Может, ты воображаешь, что в тебе есть что-то особенное, если ты ветеран?

– Ничего особенного, – ответил Дэн. – Просто , там я научился убивать. Научился гораздо лучше, чем мне бы хотелось. Я убивал вьетнамцев не только пулей или ножом. Некоторых я убил собственными руками. Куртис, я ценю мирную жизнь больше других на этом свете, но грубости не терплю. Так что давай, бей, если хочешь, я никуда не убегаю.

– Слушай, приятель, я могу сломать тебе шею одним ударом, – сказал Куртис, но по его тону было ясно, что, он колеблется.

Дэн ждал. Решение зависело не от него. Прошло несколько секунд. Дэн и Куртис продолжали смотреть друг на друга.

– Ужасно жарко для драки, – сказал Джо. – Эй, вы взрослые люди или нет?

– Черт возьми, это же всего каких-то пять долларов, – добавил Стив.

Куртис глубоко затянулся сигаретой и выпустил дым через нос. Дэн продолжал наблюдать за ним, взгляд его оставался прямым и твердым, а лицо – спокойным, хотя боль в голове достигла предела.

– Дерьмо, – буркнул наконец Куртис и сплюнул крошку табака. – Давай ее сюда. – Он взял половинку, которую ему протянул Дэн. – Просто чтобы ты не склеил их и не истратил, в конце концов.

– А теперь вы должны поцеловаться и помириться, – предложил Джо.

Куртис рассмеялся, а Дэн позволил себе лишь слегка улыбнуться. Мужчины, которые собрались вокруг, начали расходиться. Дэн знал, что Куртис в общем-то неплохой парень, только любит порисоваться. Вколотить в него немного здравого смысла, вообще-то, не помешало бы – но не в такую жару. Дэн был рад, что дело не дошло до драки.

– Извини, – сказал ему Стив. – Мы не знали, что ты на это обидишься. Я имею в виду пари.

– Теперь знаете. И давай забудем об этом.

Куртис и Стив удалились'. Дэн достал из кармана склянку с аспирином и бросил в рот очередную таблетку. Ладони у него были влажные – не потому, что он испугался Куртиса, а от страха, что может выпустить на свободу некоего особого демона.

– С тобой все в порядке? – Джо внимательно наблюдал за ним.

– Да. Только башка болит. – – Ты, я смотрю, все глотаешь эти таблетки?

– Приходится.

– А у врача был?

– Да, – Дэн убрал флакон. – Он говорит – мигрень.

– Вот как?

– Угу. – Он знает, что я вру, подумал Дэн. Но было ни к чему рассказывать кому-то здесь о своей болезни. Он раздавил таблетку зубами и проглотил ее вместе с остатками холодного чая.

– В один прекрасный день Куртис дождется, что ему все-таки набьют морду, – сказал Джо. – У парня нет ни грамма мозгов.

– Он еще мало видел жизнь – вот в чем его беда.

– Верно. Не то что мы, пережитки прошлого, а? – Джо взглянул на небо, словно хотел проследить за движением солнца. – А ты, часом, не встречался там с дьяволом, Дэн?

Дэн снова присел рядом со стулом Джо. Он позволил вопросу некоторое время повисеть в воздухе, а постом сказал:

– Встречался. Мы все встречались.

– А меня просто-напросто не призвали. Но душой я был с вами, ребята. Я не бегал на улицу с плакатами против войны и вообще ни в чем таком не участвовал.

– Может быть, было бы лучше, если б участвовал. Слишком долго мы там пробыли.

– Мы могли бы их победить, – сказал Джо. – Наверняка. Мы могли бы взорвать всю землю этих ублюдков вместе с ними самими, если бы только…

– Вот так же когда-то думал и я, – спокойно прервал его Дэн. – Я привык к мысли, что если бы не эти протесты, мы превратили бы эту страну в огромную асфальтированную стоянку. – Он подтянул колени к груди. Аспирин начал действовать, и боль притупилась. – Потом я приехал в Вашингтон и прошел вдоль этой стены. Ты знаешь – той, где выбиты все имена. Там была чертова, уйма имен. Парни, которых я знал. Молодые ребята, восемнадцати-девятнадцати лет, и тем, что осталось от них, едва ли можно наполнить обычную корзинку. Я все время думал и думал об этом и никак не мог понять, что же нам досталось бы в случае победы. Если бы мы перебили косоглазых всех до одного, если бы прошли маршем прямо до Ханоя и сожгли бы его, сравняли с землей, если бы вернулись домой героями, как те, кто участвовал в “Буре в Пустыне”… Что бы мы получили?

– Уважение, как я понимаю, – заметил Джо.

– Нет, даже не уважение. Оно стало модным уже потом. Я это понял, когда увидел имена на черной стене. Когда увидел матерей и отцов, выписывающих на бумажки имена своих погибших детей, чтобы взять их с собой, потому что ничего другого у них не осталось. Я понял, что протесты против войны были справедливыми. Мы никогда не могли победить. Никогда.

– Подались к югу, – сказал Джо.

– Что?

– Подались к югу. Ты сказал Куртису, что никогда не поворачивал к югу. Что это значит?

Дэн использовал это выражение машинально, но, услышанное из уст другого человека” оно удивило его.

– Так мы говорили во Вьетнаме, – объяснил он. – Когда кто-то проваливал дело… Или праздновал труса… Мы говорили, что он подался на юг.

– И ты никогда не трусил?

– Не до такой степени, чтобы из-за меня кого-то убили или могли бы убить меня. Мы все хотели одного – выжить.

Джо хмыкнул.

– Часть жизни тебе удалось сохранить, а?

– Да, – сказал Дэн. – Часть.

Джо погрузился в молчание, и Дэн тоже умолк. Он не любил говорить о Вьетнаме. Если кто-то проявлял настойчивый интерес, Дэн мог без особых колебаний рассказать об Укротителях Змей и об их подвигах, о похожих на детей девчонках из баров Сайгона и снайперах в джунглях, которых его научили выслеживать и убивать, но он никогда не мог произнести ни слова о двух вещах: о деревне и о серебристом дожде.

Солнце поднялось выше; утро кончалось. День выдался неподходящий для “билетов”. Около одиннадцати в Долине притормозил белый грузовик, и водитель спросил, умеет ли кто-нибудь расписывать стены. Джимми Стегс и Куртис получили-“билет”; они уехали, а остальные вновь расселись и принялись ждать.

Дэн чувствовал, что жестокая жара истощает его, но у него не было сил перейти к своему пикапу, чтобы там хотя бы на время укрыться от солнца. Двое молодых парней достали бейсбольные перчатки и мяч, скинули пропотевшие майки и начали перекидываться. Мужчина с табличкой на шее сидел на бордюре и не отрываясь глядел в ту сторону, откуда, словно посланцы Бога, должны были появиться люди с “билетами”. Дэн хотел подойти к нему и сказать, чтобы он снял свою табличку, что человек не должен ничего просить, но не стал этого делать.

Этот светловолосый мужчина вновь напомнил ему кого-то. Воспоминание было связано с именем Фэрроу. В нем был такой же цвет волос и такое же мальчишеское лицо. Фэрроу, парень из Бостона. Ну, в те давние дни они все были молоды, разве не так? Но мысли об этом Фэрроу разбередили старую рану; и Дэн прогнал от себя эти воспоминания.

Дэн родился в Шривпорте пятого мая 1950 года. Его отец, сержант военно-морских сил, которого его приятели-рабочие с завода по разливке пепси любили называть “майором”, покинул сей мир в 1973 году, выстрелив из револьвера себе в рот. Мать Дэна, которая вечно хворала, переехала во Флориду, где у нее была старшая сестра, хозяйка цветочного магазина. С точки зрения Дэна она поступила совершенно правильно. Его сестра Кэти – она была на три года старше Дэна – жила в Таосе, Нью-Мексико и торговала украшениями из бирюзы и меди. В отличие от брата, Кэти всегда ненавидела квасной патриотизм “майора”. Едва ей исполнилось семнадцать, она сбежала с компанией хиппи – “позором земли”, как называл их “майор” – и отправилась на золотой Запад. Дэн, как праведный сын, окончил школу, коротко постриг волосы, выучился на плотника, а потом не без участия отца был отправлен на призывной пункт, чтобы, как “порядочный американец”, исполнить свой патриотический долг.

И теперь, в своем родном городе, в неподвижном воздухе раскаленной Долины Смерти, Дэн ждал своего “билета”.

Около половины двенадцатого подъехал еще один грузовик. Дэн всегда поражался тому, как быстро в таких случаях начинали двигаться люди: “билетов” всегда было мало. Словно голодные звери, безработные рвались, расталкивая друг друга, к подъехавшему грузовику. Среди них был и Дэн. На этот раз требовалось четыре человека – переложить и просмолить крышу склада. Джо Яте получил “билет”, а Дэн опять остался ни с чем.

После двенадцати люди начали расходиться. Опыт показывал, что после полудня ловить было нечего. Все надежды переносились на следующий день. Дождь или солнце – Долина Смерти и ее обитатели всегда были на месте. Когда стрелки часов показали час дня, Дэн забрался в кабину, завел двигатель и поехал домой сквозь струйки дыма от барбекю.

Он жил в небольшой квартирке милях в шести от Долины Смерти, но на той же стороне города. Рядом с его домом была газобаллонная станция и продуктовый склад; Дэн остановился, чтобы зайти туда и проверить доску объявлений. На ней он разместил объявление “Плотник ищет работу по разумным расценкам” с номером своего телефона на полосках внизу. Дэн хотел убедиться, что ни одна полоска не оторвана; так оно и оказалось. Несколько минут он потратил на разговор с Леоном, клерком со склада: в очередной раз спросил его, не нуждается ли мистер Хасаб, уроженец Саудовской Аравии, владелец склада, в какой-либо помощи, и в очередной раз услышал, что мистер, Хасаб уже нашел работника.

Многоквартирный дом был сложен из рыжевато-коричневого кирпича, и в эти жаркие дни тесные комнатушки удерживали зной, словно крепко сжатые кулаки. Дэн с мокрой от пота спиной выбрался из кабины и заглянул в почтовый ящик. Он торопливо пролистал еженедельник, куда тоже давал объявление о поисках работы, в надежде на какой-то отклик, но все впустую. Кроме еженедельника в ящике обнаружились еще два конверта. Первый, адресованный “съемщику”, был из городского муниципалитета; там беспокоились по поводу близких выборов. На втором значилось его полное имя… Дэниэл Льюис Ламберт… И обратный адрес был – Первый Коммерческий Банк Шривпорта.

«Лично” – было напечатано в левом нижнем углу конверта. Такие письма никогда Дэну не нравились. Он вскрыл конверт, развернул лист белой бумаги и начал читать.

Письмо было из кредитного отдела банка. Сначала Дэн не особенно удивился – только его стиль показался ему суховатым и чересчур официальным для мистера Джарета – а когда он закончил читать, то почувствовал себя так, словно получил удар в» самое сердце.

Уважаемый мистер Ламберт… являетесь ценным клиентом, однако… ситуация, как видится нам на сегодняшний день… по причине вашего нестабильного положения… нерегулярная выплата взносов… сдать ключи, регистрационный номер и соответствующие бумаги”, “шевроле” 1990 года выпуска, цвета “стальной туман”, номер двигателя…

– О Боже, – прошептал Дэн.

… и немедленный возврат…

Дэн зажмурился, будто от нестерпимо яркого света.

У него хотели отнять пикап.

Глава 2 Кредит

Было без десяти два, когда Дэн протиснулся через вращающуюся дверь в Первый Коммерческий Банк. Он был одет в самое лучшее, что у него было: белая рубашка с коротким рукавом, галстук в бледно-голубую полоску и темно-серые широкие брюки. Бейсболку он оставил дома, волосы тщательно пригладил, а вместо рабочих башмаков надел черные туфли. Дэн с надеждой ждал прохладного потока воздуха от кондиционера, но в помещении банка температура была не намного ниже, чем на улице. Кондиционер не работал, и кассиры обливались потом в своих кабинках. Дэн направился к лифту, чувствуя, как его свежая рубашка тоже стремительно пропитывается потом. В правой руке он держал конверт с извещением об изъятии пикапа за неуплату взносов.

Ему было страшно.

Отдел кредитов находился на втором этаже. Прежде чем войти во внушительную дубовую дверь, Дэн остановился у фонтанчика с водой и принял еще одну таблетку аспирина. У него начади дрожать руки. Наступил момент истины.

Подпись на письме была ему незнакома. Вместо Роберта Бада Джарета ее поставил человек по имени Эймори Бленчерд. Под подписью мистера Бленчерда была указана должность: Управляющий. Два месяца назад управляющим кредитного отдела был Джарет. Собравшись с духом, Дэн толкнул дверь и вошел.

В приемной были диван, несколько стульев и полка с журналами. Секретарша, сорокапятилетняя мисс Фэй Дувелл, разговаривала по телефону; перед ней светился голубоватый экран компьютера. Она была подтянутая и загорелая; Дэн, который частенько беседовал с ней, знал, что каждую субботу она играет в теннис в Лейксайд-парке. Жакет ее делового костюма персикового цвета висел на спинке стула, а седоватые волосы мисс Дувелл слегка колыхались под потоком воздуха от вентилятора на шкафу.

На двери за спиной секретарши уже не было привычной Дэну таблички с именем мистера Джарета. Теперь на ней красовались выпуклые буквы М-Р. БЛЕНЧЕРД.

– Одну минуту, – сказала мисс Дувелл Дэну и вернулась к телефонному разговору. Дэн ждал, стоя перед ее столом. Шторы на окне были опущены, чтобы не пускать в приемную палящие лучи, но от духоты не спасал даже вентилятор. Мисс Дувелл сказала “до свиданья” и положила трубку. Она улыбнулась Дэну, но от него не ускользнула некоторая напряженность в этой улыбке. Разумеется, мисс Дувелл знала: ведь это она печатала письмо.

– Полдень, – сказала мисс Дувелл. – Как вы чувствуете себя в такую жару?

– Мне доводилось бывать там, где намного жарче.

– Хороший дождь – вот что нам сейчас нужно. Дождь смоет все страдания, которые так и висят в воздухе.

– Мистер Джарет, – произнес Дэн. – Что с ним случилось?

Мисс Дувелл откинулась на стуле и нахмурилась; уголки ее губ опустились.

– Честно признаться, все произошло весьма неожиданно. Неделю назад, в понедельник, его вызвали наверх, в среду он освободил свой стол и ушел. А прислали этого парня – вот кто действительно жесткий исполнитель, – она чуть склонила голову в сторону двери в кабинет управляющего. – Я сама не могу в это поверить. Бад проработал здесь восемь лет; я думала, что он останется в банке до пенсии.

– Почему его уволили?

– Не могу сказать. – Однако ее интонация ясно говорила, что мисс Дувелл прекрасно осведомлена. – Все что я слышала, так это лишь то, что мистер Бленчерд был настоящей грозой в одном из банков в Батон-Руж. Он переформировал их кредитный отдел меньше, чем за год. – Она пожала плечами. – Бад был чудесным парнем, о таком начальнике можно только мечтать. Но может быть, он был для этого банка слишком хорош.

– Он мне очень помог, – сказал Дэн и протянул ей конверт. – Сегодня я получил это письмо.

– Ах, да. – Взгляд мисс Дувелл стал более жестким, а осанка – более официальной. Время личных разговоров окончилось. – Вы выполнили требования, которые там предъявлены?

– Мне хотелось бы поговорить с мистером Бленчердом. Может быть, мне удастся добиться чего-нибудь.

– Но его сейчас нет. – Мисс Дувелл взглянула на маленькие часы, стоявшие на ее столе. – И я не думаю, что он вернется в течение ближайшего часа.

– Я подожду.

– Тогда присядьте где-нибудь. Сейчас у нас посетителей мало.

Дэн уселся в кресло, а мисс Дувелл повернулась к компьютеру. Через несколько минут, в течение которых Дэн размышлял, как ему лучше уладить возникшие трудности, мисс Дувелл негромко кашлянула и сказала:

– Мне очень жаль, что так получилось. У вас есть нужная сумма, чтобы заплатить взнос?

– Нет. – Тридцать восемь долларов и шестьдесят два цента – это было все, что Дэну удалось наскрести.

– Может быть, у вас есть друзья, которые могли бы дать вам взаймы?

Дэн покачал головой. Это дело касалось только его, и он не собирался втягивать сюда кого-то еще.

– Вы так и не получили постоянной работы?

– Нет. До сих пор никакой.

Мисс Дувелл замолчала и снова склонилась над клавиатурой. Дэн сунул письмо в карман, сцепил пальцы и приготовился ждать. Жара давила на него, словно чугунный пресс. Мисс Дувелл встала и чуть наклонила вентилятор, чтобы он немного дул и в сторону Дэна. Она спросила его, не хочет ли он холодной воды – в конце холла есть холодильник, – но Дэн ответил, что чувствует себя вполне сносно.

– А меня эта проклятая жара просто убивает! – Мисс Дувелл рассерженно нажала “бэкспейс”, убирая ошибку. – Сегодня утро началось с того, что отключились кондиционеры, представляете?

– Да, это ужасно.

– Послушайте, мистер Ламберт. – Мисс Дувелл посмотрела на него, и Дэн внутренне вздрогнул, потому что заметил жалость в ее глазах. – Хочу сказать вам, что мистер Бленчерд не любит рассказов о трудностях. Если бы вы смогли уплатить хотя бы один взнос, у вас была бы надежда.

– Я не могу, – сказал Дэн. – У меня нет никакой работы. Но без машины мне ее никогда не получить, даже если мне кто-то предложит. Этот “шевроле”… Он – единственное, что у меня осталось.

– Вы разбираетесь в ружьях?

– Не понял?

– В ружьях, – повторила мисс Дувелл. – Мистер Бленчерд любит охотиться и поэтому коллекционирует ружья. Если вы что-то в них смыслите, то могли бы для начала поговорить об этом, прежде чем переходить к своей просьбе.

Дэн печально улыбнулся. Последнее ружье, с которым он имел дело, была винтовка М-16.

– Спасибо, – сказал он. – Я буду иметь это в виду. Час прошел незаметно. Дэн перелистал все журналы; он вскидывал голову всякий раз, когда открывалась дверь; он убедился, что часы на столе мисс Дувелл не остановились; он нервничал все сильнее. В пятнадцать минут четвертого он встал, чтобы выйти попить воды из фонтана, но как раз в этот время дверь снова открылась, и в приемную вошли двое мужчин.

– Добрый день, мистер Бленчерд! – весело произнесла мисс Дувелл, подавая тем самым сигнал Дэну, что босс наконец-то явился.

– Фэй, соедините меня, пожалуйста, с Перри Грифином.

Пиджак от своего ярко-синего в мелкую полоску костюма мистер Бленчерд держал, перекинув через локоть. На нем была белая рубашка и желтый галстук в синюю крапинку. Под мышками темнели влажные пятна. Мистер Бленчерд был человеком плотного сложения, и на его раскрасневшемся лице блестели капельки пота. Дэн подумал, что на вид ему лет тридцать пять – лет на десять моложе Джарета. Коротко подстриженные каштановые волосы мистера Бленчерда были жесткими, а шея – такой толстой, что его голова, казалось, сразу переходит в мощные плечи. Дэн решил, что он, должно быть, в колледже играл в футбол, пока пиво не “укрепило” его живот. На Бленчерде были очки в серебряной оправе, и он непрерывно жевал резинку. Второй мужчина тоже держал через руку желтовато-коричневый пиджак, а его вьющиеся светлые волосы на висках были тронуты сединой.

– Проходи, Джером, – сказал ему Бленчерд, направляясь в свой кабинет. – Займемся делами.

– Гм… мистер Бленчерд? – проговорила мисс Дувелл, снимая телефонную трубку. Она быстро взглянула на Дэна и вновь перевела взгляд на своего босса, который задержался, положив пальцы на ручке двери. – Вас ожидает мистер Ламберт.

– Кто?

Дэн сделал шаг вперед.

– Дэн Ламберт. Мне нужно с вами поговорить. В пристальном взгляде мистера Бленчерда чувствовалась непоколебимая сила. Его глаза сине-стального цвета были такими холодными, что Дэну, когда он их увидел, показалось, что жара на миг отступила. За три секунды Бленчерд изучил Дэна от носков ботинок до кончиков волос на голове.

– Прошу прощения? – Его брови поползли вверх.

– Изъятие имущества, – пояснила мисс Дувелл. – “шевроле-пикап”.

– Верно! – Бленчерд щелкнул пальцами. – Теперь понял. Письмо вам было отправлено вчера, как я припоминаю.

– Да, сэр, оно здесь, со мной. Поэтому я и хотел поговорить с вами.

Бленчерд нахмурился, как будто его зуб наткнулся на муху, застрявшую в жевательной резинке.

– Я полагаю, что в письме все изложено предельно ясно, разве не так?

– Абсолютно. Но не могу ли я всего лишь пару минут поговорить с вами?

– Мистер Грифин на проводе, – объявила секретарша.

– Две минуты, – сказал Дэн. – Не проси, – мелькнуло у него в голове, но он не мог остановить себя: грузовик означал для него свободу, и с его потерей рухнут последние надежды. – Две минуты, и потом я уйду, клянусь вам.

– Я занятой человек.

– Да, сэр, я понимаю. Но не могли бы вы хотя бы выслушать меня?

Холодные голубые глаза оставались равнодушными, и Дэн испугался, что на этом все кончится. Но затем Бленчерд вздохнул и безропотно произнес:

– Хорошо, посидите, я приглашу вас. Фэй, переключи Перри на мой телефон.

– Да, сэр.

Дэн вновь уселся в кресло, а мистер Бленчерд и его спутник прошли в кабинет. Когда за ними закрылась дверь, мисс Дувелл негромко сказала:

– Он в хорошем настроении. У вас может что-нибудь выйти.

– Посмотрим. – На сердце у Дэна было тяжело. Он глубоко вздохнул. Голова у него по-прежнему болела, но, слава Богу, не очень сильно. Через несколько минут Дэн услышал из-за двери смех мистера Бленчерда: громкий, утробный смех, смех, который издает человек, укладывающий в карман толстую пачку денег, а в желудок – сочный кусок мяса. Дэн ждал, крепко сложив ладони и обливаясь потом.

Лишь через полчаса дверь кабинета снова открылась. Вышел Джером. У него был довольный вид – вероятно, сделка оказалась удачной.

– Еще увидимся, Фэй, – сказал Джером мисс Дувелл, закрывая за собой дверь.

– Теперь будь поосторожнее, – ответила она. Джером ушел, а Дэн продолжал ждать, чувствуя, как натянуты все его нервы.

На столе у мисс Дувелл загудел селектор, и Дэн чуть не подпрыгнул на кресле. Она нажала кнопку.

– Да, сэр?

– Впустите ко мне мистера Ламберта, – раздался из динамика голос Бленчерда.

– Желаю удачи, – сказала Дэну мисс Дувелл, когда он пошел к двери, но Дэн в ответ лишь кивнул.

Бывший кабинет Бада Джарета был расположен в углу здания; в нем были два высоких окна. Жалюзи были опущены, но чешуйки солнечных лучей словно белые яростные стрелы прорывались между планками. Эймори Бленчерд сидел за столом словно лев в своем логове – величественный и недоступный.

– Закройте дверь и садитесь.

Дэн закрыл дверь и опустился в одно из двух черных кожаных кресел, стоящих перед столом. Бленчерд снял очки и протер линзы носовым платком. Он по-прежнему жевал резинку. Пятна пота у него под мышками стали еще больше, а капельки на лице – крупнее.

– Лето, – с отвращением проговорил он. – Не могу сказать, что это мое любимое время года.

– Да, нынче лето особенно жаркое. – Дэн оглядел кабинет, с неудовольствием отметив, что от уютной простоты домашнего стиля, который предпочитал Джарет, не осталось и следа. На полу лежал красно-золотистый восточный ковер, а за спиной Бленчерда, на дубовых полках, еще пахнущих лаком, выстроились толстые книги в кожаных переплетах – тщательно подобранные тома, которые годились скорее для того, чтобы внушать почтение, а не для того, чтобы их читать. На стене висела голова оленя с четырьмя ветвистыми рогами, а вокруг – гравюры, изображающие охоту на лис. На широком столе Бленчерда стояли фотографии симпатичной, но сильно накрашенной блондинки, и двух детей – девочки семи или восьми лет и мальчика, который выглядел лет на десять. У мальчика были отцовские голубые глаза и такой же напыщенный вид; девочка была вся в бантах и белых кружевах.

– Мои дети, – пояснил Бленчерд.

– Замечательная у вас семья. Бленчерд взял в руки фотографию мальчика и с восхищением осмотрел на нее.

– Ионе стал чемпионом Америки в своей возрастной категории. У него рука, как у Джо Монтаны. Когда мы уезжали из Батон-Руж, все жалели об этом, но он еще покажет себя.

– У меня тоже есть сын, – сказал Дэн.

– Понимаю, сэр. – Бленчерд поставил фотографию на стол рядом с небольшим прозрачным кубом, внутри которого был вмонтирован маленький пластиковый американский флаг. На кубе было написано красным, белым и синим: Яподдерживаю “Бурю в Пустыне”. – Лет через девять Ионе Бленчерд установит еще несколько рекордов, это я вам обещаю. – Он развернул кресло к компьютеру, включил его, нажал несколько клавиш, и на экране появился какой-то документ. – Ну, вот ваше досье, – сказал он. – Вы каджен

, мистер Ламберт?

– Нет.

– Просто удивительно. Обычно я с первого взгляда вижу, кто каджен, а кто нет. О-о-о-о-отлично, давайте посмотрим, что тут у нас есть. Так вы плотник? Работающий на А&А Констрак… о, лишь работавший на них до ноября прошлого года.

– Компания обанкротилась. – Разумеется, Дэн уже говорил об этом мистеру Джарету, и этот факт был отражен в досье.

– Усилия компании разбились о скалу – так будет точнее. И теперь вы вольный стрелок, так следует полагать?

– Да, сэр.

– Я вижу, Джарет давал вам поблажку. Вы просрочили два платежа. Понимаете, это не очень-то хорошо. Порой мы можем позволить человеку пропустить один взнос, но два – это уже совсем иное дело.

– Да, сэр, я понимаю, но я… у меня было нечто вроде соглашения с мистером Джаретом.

Еще не договорив, Дэн понял, что допустил ошибку. Широкие плечи Бленчерда едва незаметно поползли вверх. Он медленно развернулся вместе с креслом к Дэну. На лице его появилась жесткая улыбка.

– Понимаете, как раз в этом-то и заключается главная сложность, – сказал он. – Мистер Джарет больше не работает в нашем банке, И любое взаимопонимание, которого вы, может быть, с ним достигли, не имеет никакого отношения ко мне.

Щеки Дэна запылали.

– Я не имел в виду…

– – Ваше досье говорит само за себя, – перебил его Бленчерд. – Вы можете уплатить сегодня хотя бы один взнос?

– Нет, сэр, не могу. Но это как раз то, о чем я собирался поговорить с вами. Если бы я… может быть… Может быть, я буду выплачивать пятнадцать долларов в неделю, пока не найду постоянной работы? А потом я вновь смог бы начать делать регулярные взносы. Раньше у меня никогда не было таких долгих перерывов в работе. Но мне кажется, дела пойдут на лад, как только жара немного спадет.

– Угу, – пробормотал Бленчерд. – Мистер Ламберт, когда вы потеряли работу, вы искали себе другую?

– Да, конечно, искал. Но я плотник. Это моя основная профессия.

– Вы выписываете какие-нибудь газеты?

– Нет. – Подписка была первым, от чего ему пришлось отказаться.

– В газетах ежедневно помещаются предложения работы. Их много – только выбирай.

– Но плотники сейчас никому не нужны. Я просматривал эти объявления множество раз. – Дэн заметил, что взгляд Бленчерда на мгновение задержался на его татуировке в виде змеи, потом вновь ушел в сторону, и в нем появилась неприязнь.

– Когда дела идут плохо, – сказал Бленчерд, – начинается воровство. Вам понятно, что это значит? Если закрывать на это глаза, мы никогда не построим процветающее государство.

– Я еще ни разу не получал пособие по безработице. – Боль в голове Дэна стала пульсировать, словно там заработал какой-то насос. – Ни одного дня за всю свою жизнь.

Бленчерд вновь повернулся к экрану компьютера.

– Ветеран Вьетнама, да? – он негромко хмыкнул. – Что ж, это очко в вашу пользу. Хотелось бы, чтобы вы, парни, навели там порядок, как ваши товарищи в Ираке.

– Это совсем другая война. – Дэн с трудом сдержался. Ему казалось, что он ощущает во рту привкус боли. – И другое время.

– Черт возьми, война есть война. Джунгли или пустыня – какая разница?

Боль росла. Дэну казалось, что его череп сжало тисками.

– Большая, – сказал он. – В пустыне видишь, кто в тебя стреляет. – Его взгляд задержался на прозрачном кубе с пластиковым флажком. В левом нижнем углу флага были какие-то буквы. Дэн наклонился, чтобы рассмотреть их получше. Сделано в Китае.

– Трудности со здоровьем, – произнес Бленчерд.

– Что?

– Трудности со здоровьем. Так здесь сказано. И что же это за трудности, мистер Ламберт? – Дэн промолчал. – Так вы больны или нет?

Дэн приложил руку ко лбу. О Боже! Ужасно, когда приходится раскрываться перед незнакомыми людьми.

– А вы, случаем, не наркоман, а? – Голос Бленчерда приобрел остроту лезвия. – Мы могли бы навести во Вьетнаме порядок, если бы многие ваши приятели там не были наркоманами.

Дэн взглянул в его потное раскрасневшееся лицо. На миг в нем вспыхнула ярость, но он загнал ее подальше, назад – туда, где она так долго дремала до сих пор. В это мгновение он решил, что Бленчерд из тех людей, кому доставляет удовольствие пинать ногами упавшего. Дэн наклонился вперед и медленно приподнялся на черном кожаном кресле.

– Нет, сэр, – сказал он коротко. – Я не наркоман. Но да, я болен. И если вы действительно хотите об этом узнать, я расскажу вам.

– Слушаю.

– У меня лейкемия, – сказал Дэн. – Эта болезнь протекает медленно, и порой я чувствую себя совсем хорошо. Но бывают дни, когда я едва могу подняться с постели. Вот здесь, – он похлопал себя по левой половине лба, – у меня опухоль размером с грецкий орех. Врач говорит, что операцию можно сделать, но есть риск, что правая половина тела будет парализована. А теперь представьте, что я буду за плотник, если не смогу воспользоваться правой рукой или ногой?

– Мне печально это слышать это, но…

– Я еще не закончил, – сказал Дэн, и Бленчерд замолк. – Вам хотелось узнать, что со мной, так что теперь проявите воспитанность и выслушайте мою историю. – Бленчерд бросил быстрый взгляд на золотой “Ролекс” у себя на запястье, а Дэн наклонился еще ближе и ухватил управляющего за желтый галстук. – Я хочу рассказать вам об одном солдате. – Голос Дэна стал хриплым. – Он в самом деле был как ребенок. Как ребенок, который делает все, что ему говорят. Его отправили в джунгли, чтобы выяснить, где пролегает вражеский маршрут для доставки продовольствия. А в джунглях постоянно шел дождь. Серебряный дождь. Иногда он шел, даже если на небе не было ни облачка, и после него в джунглях стояла вонь, как от гниющих цветов. Серебряный дождь лил сплошными потоками, и этот молодой солдат мок под ним изо дня в день. Этот дождь был скользкий и маслянистый, словно топленый жир. Его нельзя было смыть с кожи, от влаги он только въедался еще глубже в поры. – Дэн оскалился в жуткой улыбке. – Молодой солдат спросил об этом своего командира. А командир сказал, что для человека дождь совершенно безвреден. Сказал, что в нем можно купаться, но если окунуть в него пучок травы, она тут же покроется коричневыми хрустящими пятнами. Он сказал, что дождь чистит джунгли, чтобы легче было обнаружить противника. И этот молодой солдат , вы догадываетесь, что он сделал?

– Нет, – сказал Бленчерд.

– Он вновь пошел в эти джунгли. Он возвращался под этот дождь всякий раз, когда ему это приказывали. И он видел, как умирают джунгли. Растения съеживались и чернели, словно были сожжены без огня. Он чувствовал – здесь что-то не так, потому что знал: такое сильное химическое вещество должно вредно действовать и на человеческий организм. Он это понимал. Но он был хорошим солдатом, и гордился тем, что сражается за свою страну. Понимаете?

– Думаю, да. Оранж?

– Джунгли он уничтожал за неделю, – кивнул Дэн. – А то, что он делал с человеком, становилось заметно лишь несколько лет спустя. Вот чем обернулась для меня попытка стать хорошим солдатом, мистер Бленчерд. Я вернулся домой отравленным, и никто не собирался трубить в трубы или устраивать парад. Мне не нравится быть безработным. Мне не нравится порой чувствовать себя неполноценным. Но такова теперь моя жизнь.

Бленчерд кивнул. Он старался не смотреть Дэну в глаза.

– Мне действительно очень жаль. Клянусь вам. Я знаю, что дела сейчас складываются не так, как хотелось бы.

– Да, сэр, не так. Вот почему я вынужден просить вас дать мне еще неделю, прежде чем вы заберете мой грузовик. Без него я не смогу получить работу, если вдруг представится шанс. Может быть, вы все-таки согласитесь мне помочь?

Бленчерд поставил локти на стол и сцепил пальцы рук. На правой руке Дэн увидел тяжелый перстень. Брови мистера Бленчерда сошлись к переносице, и он издал долгий тяжелый вздох.

– Я сочувствую вам, мистер Ламберт. Видит Бог, как я вам сочувствую. Но я просто не могу дать вам отсрочку.

Сердце у Дэна глухо забилось. Он знал, что так будет.

– Войдите в мое положение. – Бленчерд не переставал жевать резинку. – Начальство выставило Джарета из-за того, что он плохо справлялся с работой. Меня наняли, чтобы я устранил тот беспорядок, который остался после него. Неделя или месяц – не думаю, что для вас это будет иметь решающее значение, верно?

– Мне нужен мой грузовик, – хрипло проговорил Дэн.

– Вам нужен социальный работник, а не агент по кредитованию. Вас могли бы устроить в госпиталь для ветеранов.

– Я уже был там. Я не хочу валяться на койке и дожидаться смерти.

– Мне очень жаль, но я ничего не могу для вас сделать. Это бизнес, вы понимаете? Принесите ключи от машины и документы завтра утром. Я буду здесь в десять часов, – он развернулся на стуле и выключил компьютер, показывая этим, что беседа окончена.

– Я этого не сделаю, – сказал Дэн. – Я не могу.

– Сделаете, мистер Ламберт, иначе вас ждут очень серьезные неприятности.

– Боже мой, вот те на! Не думаете ли вы, что у меня мало неприятностей? Я даже не могу купить себе приличной жратвы! Так как же я буду обходиться без моего грузовика?

– Мне кажется, мы закончили разговор. Мне хотелось бы, чтобы теперь вы покинули мой кабинет.

Может быть, была виновата боль; может быть, это была та самая последняя попытка человеческого существа сохранить последние капли гордости. Но что бы это ни было, оно толкнуло Дэна на край пропасти.

Он знал, что не должен этого делать. Знал и понимал. Но неожиданно он рванулся вперед, к фотографиям и к “сделанному в Китае” американскому флагу; и как только он заскрежетал зубами, ярость вырвалась из него, словно черная птица. С треском и грохотом Дэн буквально смел все, что было на столе Бленчерда.

– Эй! Эй! – закричал управляющий. – Что вы делаете?

– Серьезные неприятности, – прохрипел Дэн. – Хотите увидеть, что это такое, мистер? – он поднял кресло, на котором сидел до этого, и швырнул его в стену. Гравюры посыпались на пол, и полки с книгами вздрогнули. Дэн схватил мусорную корзину – слезы полного поражения и позора обжигали ему глаза – вытряхнул ее содержимое на Бленчерда, а потом запустил корзиной в оленью голову. Слабый голос внутри Дэна умолял его остановиться, шептал ему, что это глупая детская выходка, которая ничего ему не даст, но его тело двигалось словно само по себе, под влиянием целеустремленной ярости. Если этот человек хочет лишить его свободы, он готов разнести его кабинет по кускам.

Бленчерд схватился за телефон.

– Охрана! – завопил он в трубку. – Быстрее! Дэн выхватил телефон из рук Бленчерда и разбил его, бросив о полки. Топча ногами гравюры, Дэн с холодной отчетливостью осознавал, что это расплата не только за грузовик. Это расплата за лейкемию, за опухоль у него в мозгу, за жестокость Долины Смерти, за давку за “билетами”, за серебристый дождь, за майора, за деревню, за распавшийся брак, за сына, отравленного ядом собственного отца. Он лишь скривился, услышав крик Бленчерда “Прекратите!” Хороший солдат, – думал Дэн, сбрасывая с полок книги. – Хороший солдат, хороший солдат, я всегда был хороший… Кто-то ухватил его сзади.

– Вышвырните его! – кричал Бленчерд. – Он свихнулся!

Две крепкие руки обхватили Дэна. Он наугад ударил ногой, но не попал. Охранник сдавил ему грудь, и Дэн начал задыхаться.

– Вышвырните его отсюда! – Бленчерд забился в угол, и его лицо покрылось красными пятнами. – Фэй, вызови полицию!

– Да, сэр! – Секретарша, которая стояла в дверном проеме, поспешила к телефону у себя на столе.

Дэн продолжал бороться. Ему было трудно сопротивляться, но нехватка воздуха толкала его к новым приступам безумия.

– Спокойно, черт возьми! – Охранник потащил Дэна к двери. – Давай, иди…

Дэн в отчаянии откинул голову, и услышал, как хрустнул сломанный нос охранника. Руки, обхватившие Дэна, разжались. Он обернулся; охранник – мужчина, сложением напоминающий футбольного полузащитника, только в серой униформе, – сидел на полу, держась руками за нос. Между его толстыми, как сосиски, пальцами капала кровь.

– Ты разбил мне нос! – задыхаясь, прохрипел охранник. Глаза его слезились от боли. – Сукин сын, ты сломал мне нос!

Вид крови привел Дэна в чувство. Он никого не хотел калечить – как, впрочем, и не собирался громить кабинет Бленчерда. Он попал в какой-то жуткий сон, и скоро должен был проснуться.

Но этот сон, вместо того чтобы кончиться, сделал еще более зловещий поворот.

– Ты, сукин сын, – вновь прохрипел охранник и окровавленными пальцами потянулся к кобуре, висевшей у него на поясе. Он вытащил пистолет и щелкнул предохранителем.

Будет стрелять в меня, – подумал Дэн. Он видел, как палец охранника лег на спусковой крючок. Внезапно он ощутил запах озона – сигнал об опасности в сожженных серебристым дождем джунглях… Он прыгнул вперед, схватил охранника за руку и отвернул пистолет в сторону. Охранник попытался свободной рукой дотянуться до глаз Дэна, но тот увернулся и услышал, как закричала мисс Дувелл:

– Полиция едет!

Охранник ударил Дэна в грудь, потом еще раз. Понимая, что третьего удара ему не выдержать, Дэн выбросил вперед левую руку и ладонью ударил охранника прямо в сломанный нос. Охранник взвыл и повалился на спину, а Дэн выхватил из его пальцев пистолет и поставил на предохранитель.

За спиной у него раздался щелчок.

Дэн знал этот звук очень хорошо.

Смерть все-таки нашла его. Она плавно выскользнула из своей норы в этом душном кабинете и готовилась запустить в него свои когти.

Дэн повернулся. Бленчерд открыл ящик стола и уже поднимал пистолет, положив палец на спусковой крючок. У Бленчерда было испуганное лицо, и Дэн понял, что он сейчас выстрелит.

На это нужна была секунда.

Одна секунда.

Древнее, темное чувство охватило Дэна. Инстинкты, неподвластные разуму, взяли контроль над его телом, и рука поднялась сама собой.

Он выстрелил даже не целясь. Отдача тряхнула его руку от кисти до плеча с вытатуированной змеей.

– Ax, – произнес Бленчерд.

Алая струя ударила из его пробитого горла.

Бленчерд начал заваливаться на бок; его желтый галстук мгновенно стал красным. Падая, он нажал курок, и Дэн инстинктивно отклонился, услышав, как пуля с шипением прошла в сантиметре от его головы и врезалась в дверной косяк. В следующее мгновение Бленчерд рухнул на смятые семейные фотографии и растоптанные гравюры с изображением охоты на лис.

Мисс Дувелл вскрикнула.

Дэн услышал чей-то стон. Это стонал не Бленчерд и не охранник. Он взглянул на пистолет в своей руке, потом – на алые брызги, усеявшие крышку стола.

– О Боже мой, – прошептал он, и ужас содеянного обрушился на него как водопад. – О Боже… Нет…

Казалось, все шестерни вселенной замедлили свое вращение. Дэн отчетливо видел охранника, неподвижно съежившегося возле стены. Видел мисс Дувелл, застывшую в коридоре. Потом почувствовал, как сам он обходит стол, и хотя знал, что движется так быстро, как только может, собственные движения напоминали ему странное бестелесное парение. Ярко-красная артериальная кровь пульсирующими толчками лилась из пробитого пулей горла Бленчерда. Дэн уронил пистолет, опустился на колени и зажал рану ладонью.

– Не надо! – вновь произнес он, словно уговаривал непослушного ребенка. – Не надо! – Бленчерд уставился на него снизу вверх; его холодные голубые глаза остекленели, рот был полуоткрыт. Кровь текла сквозь пальцы Дэна. Бленчерд вздрогнул, его ноги слабо задвигались, каблуки туфель заскребли по ковру. Он кашлянул, и красный шарик жевательной резинки выкатился из его рта вместе с ручейком крови.

– Нет, о Боже мой, нет, не умирай, – снова взмолился Дэн. Что-то сломалось внутри него, из глаз хлынули слезы. Он пытался остановить кровь, удержать ее поток, но, словно океанский прилив, ее нельзя было повернуть вспять. – Вызовите “скорую”! – закричал он. Охранник не двигался; без пистолета его мужество смялось, как консервная банка. – Кто-нибудь, вызовите “скорую”! – умолял Дэн. – Держись! – крикнул он Бленчерду. – Слышишь меня? Держись!

Бленчерд начал издавать неприятные отрывистые звуки; они возникали где-то в глубине груди, и Дэна охватил новый приступ ужаса. Он знал, что это такое. Он слышал их раньше, во Вьетнаме: хронометр смерти отстукивал время.

– Полиция, – сказала мисс Дувелл.

Полиция едет.

Лицо Бленчерда стало восковым; кровь на галстуке и рубашке уже запеклась. Из раны слабыми толчками еще вытекал алый ручеек, но глаза уже смотрели в никуда.

Убийство, – осознал Дэн. – Боже мой, я убил его.

Никакая “скорая помощь” уже не могла успеть. Он это знал. Пуля нанесла смертельную рану.

– Прости, прости, – повторял Дэн. Его голос надломился. Перед глазами все расплылось от нахлынувших слез. – Прости, Боже милостивый, прости меня.

Полиция едет.

Образ наручников и железных решеток всплыл в его воображении. Он видел свое будущее в ловушке каменных стен, увитых колючей проволокой.

Теперь уже ничего не изменишь.

Дэн поднялся с колен; комната медленно вращалась вокруг него. Он посмотрел на свои окровавленные руки, и в ноздри ему ударил запах, какой бывает на скотобойне.

Он бросился бежать – мимо охранника, прочь из кабинета. Люди в коридоре, видя окровавленную рубашку и серое лицо Дэна, торопливо уступали ему дорогу. Он пробежал мимо лифта и выскочил на лестничную площадку.

У основания лестницы было две двери. Одна вела назад, в кассовый зал; на другой Дэн увидел надпись АВАРИЙНЫЙ ВЫХОД! ВКЛЮЧАЕТСЯ ТРЕВОГА! Едва Дэн распахнул ее, раздался пронзительный визг сирены. В следующее мгновение на него обрушились обжигающие солнечные лучи. Дэн шагнул вперед и оказался прямо перед автостоянкой. Его пикап был ярдах в двадцати, за кассой-автоматом. Дэн огляделся; нигде не было признаков полицейской машины. Он рванулся к пикапу, с невероятным проворством распахнул дверцу кабины и скользнул за руль. Двое мужчин – оба не были полицейскими – вышли из аварийного выхода и, вытаращив глаза, смотрели, как Дэн запускает двигатель, подает грузовик назад и начинает выезжать со стоянки. Притормозив, чтобы не задеть автомобиль сзади, он вывернул руль и помчался прочь; тормоза оглушающе заскрипели, когда он сделал левый поворот, выезжая на улицу. Взглянув в зеркальце заднего вида, Дэн увидел полицейский автомобиль с включенной мигалкой, подкативший прямо к главному входу в банк. Навстречу Дэну промчался еще один “луноход”, и от ужаса он даже забыл, что нужно следить за дорогой.

Дэн не знал, сколько у него времени. Квартира его была в пяти милях к западу. Капли пота стекали по его лицу, баранка была липкой от крови.

Его душили рыдания.

Дэн издал беззвучный крик.

Он всегда старался жить правильно. Быть честным. Выполнять приказы и быть хорошим солдатом, независимо от того, что выползает из этих змеиных нор, которыми полон мир.

Лишь подъезжая к самому дому, он окончательно осознал, что натворила эта одна дурацкая, бессмысленная секунда.

Я двинулся к югу, – подумал Дэн. Он вытер пот со щеки о плечо с татуировкой; запах крови в такую жару вызывал тошноту. – Двинулся к югу, после всех этих лет.

И в это мгновение он осознал, что сделал первый шаг в путешествии, возвращения из которого быть не могло.

Глава 3 Печать Каина

– Быстрее! – говорил себе Дэн, вытаскивая из шкафа одежду и запихивая ее в рюкзак. – Ты двигаешься слишком медленно… Поторопись… Они будут здесь очень скоро… В любую минуту…

Звук отдаленной сирены резанул его прямо по сердцу. Он замер, прислушиваясь, но его пульс продолжал бесноваться. Дэн потерял несколько бесценных секунд, прежде чем понял, что этот звук раздался за стеной, в квартире мистера Уикоффа. Телевизор. Мистер Уикофф, бывший рабочий, всегда смотрел повторный выпуск Старскай энд Хатч, который передавали ежедневно в половине четвертого. Дэн выругался про себя и продолжил сборы; в голове у него, словно раскаленный железный шип, пульсировала боль.

Он сорвал с себя окровавленную рубашку, торопливо вымыл руки над раковиной и влез в чистую белую футболку. Ботинки менять было некогда; каждая лишняя секунда казалась ему роковой. Он сунул в мешок-пару синих джинсов и напялил на голову темно-синюю бейсболку. Потом он заметил на столике фотографию Чеда, его сына, сделанную лет десять назад, когда мальчику было еще только семь, и тоже сунул ее в мешок. Открыв шкаф, Дэн снял с верхней полки коробку из-под ботинок, в которой лежало тридцать восемь долларов – все его деньги на сегодняшний день, – и едва он положил их в карман, как зазвонил телефон.

После третьего звонка включился автоответчик. Дэн услышал свой собственный голос, предлагающий оставить сообщение.

– Я звоню насчет вашего объявления в газете, – сказал мужской голос. – Мне нужно починить изгородь на заднем дворе, и меня интересует…

Дэн рассмеялся бы, если бы не чувствовал за своей спиной дыхание безжалостного закона.

– ..не могли бы вы взяться за эту работу, и каков ваш гонорар. Если вы перезвоните мне сегодня в течение дня, я буду вам весьма признателен. Мой номер…

Слишком поздно. Слишком, слишком поздно.

Дэн завязал мешок, вскинул его на плечо и вышел из комнаты.

Звук настоящих сирен, как ни странно, по-прежнему еще звучал в раскаленном воздухе. Дэн бросил мешок в кузов, рядом с ящиком инструментов, уселся за руль и рванул со стоянки. Он пересек железнодорожные пути, проехал шесть кварталов к востоку и увидел указатель, подтверждающий, что впереди лежит шоссе 49. Дэн свернул под стрелку 1-49 ЮЖНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ, прибавил газу и влился в поток машин, уносящихся прочь от дыма промышленных предприятий Шривпорта.

Убийца, – думал он. Образ крови, толчками льющейся из горла Бленчерда, и его восковое лицо запечатлелись в мозгу Дэна нестираемо, как святое писание. Все произошло так быстро, что он до сих пор ощущал себя словно во сне. За такое преступление ему светит пожизненное, и он будет умирать за тюремными стенами.

Но сначала его должны поймать, потому что сам он сдаваться не собирается.

Дэн включил радиоприемник и покрутил ручку настройки, отыскивая выпуск новостей Шривпорта. Он перепрыгивал с кантри на рок-н-ролл, на рэп и рекламу, но пока никаких сообщений о стрельбе в Первом Коммерческом Банке не передавалось. Впрочем, Дэн был уверен, что долго об этом молчать не станут; вскоре его приметы и описание грузовика будут переданы на всех волнах. Не так уж много людей носит татуировку в виде змеи на правом плече. Символ гордости и военной отваги теперь превратился в Каинову печать.

Глаза ему вновь обожгли слезы. Дэн со злостью смахнул их. Время рыдать кончилось. Он совершил самую большую глупость, самый безумный поступок в своей жизни; он рванул к югу таким путем, которого даже не мог предположить. Краем глаза он продолжал следить за боковым зеркалом, все время боялся увидеть мигалки полицейских машин, спешащих за ним. Их по-прежнему еще не было, хотя он не сомневался – охота за ним уже началась. Прежде всего полиция должна была проверить его квартиру. Из досье в банке они не смогут получить о нем всю информацию – но много ли времени понадобится полиции штата, чтобы выяснить номер его водительской лицензии и начать розыски “шевроле” цвета “стальной туман” с убийцей за рулем?

Отчаянная мысль заставила Дэна вздрогнуть: быть может, Бленчерд все же не умер?

Может быть, “скорая” успела вовремя? Может быть, санитары сумели остановить кровотечение и доставили раненого в больницу? Тогда это не будет считаться убийством. Через пару недель Бленчерд выписался бы из больницы, вернулся к жене и детям. А Дэн мог бы ссылаться на временную невменяемость, потому что на самом деле именно это с ним и случилось. Ему бы дали, конечно, срок, да – но тогда все-таки был бы свет в конце тоннеля. Может быть. Может…

Громкий гудок вернул Дэна к реальности. Он перебрался в соседний ряд, и кремовый “бьюик” промчался мимо него с яростным свистом.

Дэн миновал пересечение со скоростной кольцевой магистралью и теперь ехал по окраинам Шривпорта. Мимо тянулись сплошные стены многоквартирных домов, расположенных рядом со складами, фабриками и автостоянками. Редкая зелень была выжжена до серого цвета безжалостным солнцем. Впереди поблескивало длинное прямое шоссе, и над ним кружились вороны, выискивая мелких животных, раздавленных колесами автомобилей.

Внезапно Дэн сообразил, что понятия не» имеет, куда едет.

Он знал направление, но не цель. Впрочем, какое это имело значение? Самое главное – как можно дальше отъехать от Шривпорта. Дэн бросил взгляд на приборную доску; бак был наполнен чуть больше, чем на четверть. Для пикапа “шевроле” очень экономно расходовал бензин; в частности, именно поэтому Дэн его и купил. Но куда можно уехать с тридцатью восьмью долларами и несколькими центами в кармане?

У Дэна екнуло сердце: навстречу ехал полицейский патрульный автомобиль. Дэн смотрел, как он приближается, и во рту у него пересохло. Потом автомобиль промчался мимо с обычной для полицейских машин скоростью пятьдесят пять миль в час. Взглянул ли на встречный грузовик патрульный за рулем? Дэна продолжал наблюдать за ним в боковое зеркало, но тормозные огни автомобиля даже не мигнули. Но что, если патрульный узнал пикап и передал сообщение по радио другому посту, дальше к югу? На этой автомагистрали можно было устроить заграждение чуть ли не в любом месте. Дэн решил свернуть с шоссе 1-49 на менее оживленную дорогу. Еще четыре мили проскочили под колесами его “шевроле”, прежде чем он увидел выезд на шоссе 175, ведущее на юг, к городу Мансфилд. Дэн сбавил скорость и выехал на него – дорогу в две полосы, вдоль которой плотно росли сосны и пальметты. 175-е шоссе было почти пустым, только впереди маячили два автомобиля, а сзади никого не было. Тем не менее, Дэн старался не превышать скорость и настороженно следил за полицейскими патрулями.

Теперь предстояло принять решение, куда же все-таки ехать. Граница Техаса лежала милях в двадцати к западу. Часов через пятнадцать он мог бы оказаться в Мексике, добраться до побережья Мексиканского залива, а потом направиться либо на запад, к Порт-Артуру, либо на восток, к Новому Орлеану. А дальше что? Скрываться? Найти работу? Изменить внешность, сбрить бороду, вывести татуировку?

Можно было еще податься в Александрию – она была меньше, чем в сотне миль, чуть южнее самого центра Луизианы. Дэн прожил в этом городе девять лет, когда работал на “Фордхем Констракшн”. Его бывшая жена и сын по-прежнему жили там, в доме на Джексон-авеню.

Верно. Губы Дэна растянулись в мрачной улыбке. Полиция наверняка уже знает из его досье этот адрес:

Дэн честно выплачивал жене алименты. И если он сейчас туда явится, его сразу же схватят. И потом, Сьюзан и без того так его боится, что не пустит на порог, будь он даже мальчик-певчий из церковного хора, а не убийца. Дэн уже шесть лет не видел свою бывшую жену и семнадцатилетнего сына. Но это было и к лучшему, потому что развод до сих пор напоминал о себе, как открытая рана.

На минуту он представил себе, что сказали бы другие Укротители Змей об отце, который среди ночи вдруг напал на собственного ребенка. И разве можно оправдать это тем, что в те дни Дэна сводили с ума ночные кошмары, возвращавшие его к прошлому? Разве имело какое-то значение то, что когда Дэн сдавил горло сына, он был уверен, что пытается задушить вьетконговского снайпера, барахтающегося в грязи, размытой серебристым дождем?

Нет, не имело. Он вспомнил, как очнулся от крика жены; вспомнил смертельный ужас на заплаканном лице Чеда. Еще десять секунд… Всего лишь десять… И он бы убил своего сына. Как после этого Дэн мог обвинять Сьюзан в том, что она не хотела больше с ним жить? Дэн согласился на развод.

Усилием воли Дэн заставил себя вернуться к действительности: стоило его вниманию рассеяться, как грузовик тут же начинало сносить к разделительной полосе. Он заметил между пальцами следы запекшейся крови, которую он не отмыл, и образ побелевшего лица Бленчерда вновь начал его терзать.

Дэн взглянул в боковое зеркало, и сердце у него едва не остановилось. На крыше мчащегося за ним автомобиля вспыхивала мигалка. Дэн не знал, жать ему на акселератор или на тормоза, но прежде чем он успел решить, что же делать, вишневого цвета пикап с двумя хохочущими юнцами в кабине с воем пронесся мимо; подросток на пассажирском сиденье выставил в сторону руку с поднятым вверх средним пальцем.

Дэна бросило в дрожь. Он дрожал всем телом и никак не мог остановиться. Живот скрутило, в голове словно загрохотал барабан. Перед глазами закружились темные мушки, как частицы пепла, и Дэн испугался, что вот-вот потеряет сознание. У следующего изгиба шоссе он заметил узкую дорогу, ведущую в небольшой лесок справа от основной магистрали. Дэн свернул туда, проехал ярдов пятьдесят, вздымая желтую пыль, и остановил “шевроле” под прикрытием спасительных сосен.

Живот снова свело. Горячая волна подкатила к горлу. Дэн выбрался из кабины и бросился к ближайшим кустам. Там его вырвало. Потом еще раз, и еще. Когда в желудке ничего не осталось, он опустился на колени, обессиленный, а в ветвях прямо над ним распевали птицы.

Он вытащил из брюк нижний край футболки и вытер пот со лба и со щек. Пыль еще висела в воздухе, и солнечный свет ложился на листья, как чешуя. Дэн попробовал сосредоточиться и решить, что же все-таки делать дальше. Ехать в Техас или в Мексику? К заливу или в Новый Орлеан? Или лучше все же вернуться в Шривпорт и сдаться властям?

Это разумная мысль, не правда ли? Отправиться в Шривпорт и попытаться объяснить полиции, что ему показалось, будто Бленчерд хочет его убить, сказать, что у него и в мыслях не было выходить из себя, поклясться, что он очень-очень жалеет, что так получилось?

«Каменные стены, – подумал он. – Каменные стены ждут”.

Наконец Дэн встал и неуверенными шагами вернулся к машине. Он забрался в кабину, запустил двигатель и включил радио. Он вращал настройку, переходя от станции к станции; на таком расстоянии прием был гораздо хуже. Минут через десять Дэн услышал по-профессиональному равнодушный голос дикторши:

– ..Стрельба в Первом Коммерческом Банке. Это случилось после половины четвертого… Дэн напряг слух.

– ..Согласно сообщению полиции, озлобленный ветеран Вьетнама вошел в банк с пистолетом и выстрелил в Эймори Бленчерда, управляющего кредитным отделом. Раненый скончался, когда его привезли в больницу Всех Святых. Дополнительные подробности о развитии событий мы получим позднее. Другие новости… Городской совет и правление водонапорной станции оказались сегодня в тяжелом положении, когда…

Дэн уставился в никуда. Из груди его вырвался тихий вздох.

Скончался, когда его привезли в больницу…

Об этом было сообщено официально. Теперь он – убийца.

Но что это там говорилось насчет того, что он вошел в банк с пистолетом?

– Это не правда, – прошептал он самому себе, еле ворочая языком. – Не правда.

Из сообщения, переданного полицией, выходило, что он отправился в банк уже с намерением кого-то убить. Разумеется, они вставили сюда и слово “озлобленный” – для того, чтобы при этом все считали его еще и психопатом.

Впрочем, Дэн понимал, что на этом настаивал банк. И понимал, почему. Можно представить, как поступили бы их клиенты, узнав, что Бленчерд был убит из пистолета охранника. Разумеется, лучше сказать, что чокнутый ветеран Вьетнама заранее приготовил оружие и начал охоту за жертвой! Дэн еще покрутил ручку настройки, и через пару минут наткнулся на обрывок другого сообщения:

– ..Доставлен в больницу Всех Святых, где и скончался. Полиция предупреждает, что Ламберт, вероятно, вооружен и очень опасен…

– Дерьмо! – выругался Дэн. – Я пришел туда не для того, чтобы кого-то убить!

Теперь ему было совершенно ясно, что случится, если он явится в полицию сам. Его даже не станут слушать. Его сунут в камеру, и этим поставят крест на всей жизни, которая ему еще осталась. Может быть, он проживет на три года дольше – но Дэн не собирался помирать в тюрьме и быть похороненным на тюремном кладбище.

К нему вернулось самообладание. “Нужно ехать в сторону дельты, – решил он. – Оттуда можно будет добраться или до Нового Орлеана, или до Порт-Артура. Может быть, там посчастливится найти капитана, которому требуются матросы, и который не станет задавать лишних вопросов”.

Дэн развернул “шевроле”, вновь выехал на шоссе и покатил дальше на юг.

В кабине была духота, как в парной, даже при том, что оба стекла были опущены. Жара выдавливала из Дэна последние силы. Он подумал о Сьюзан и Чеде. Раз о стрельбе передали по радио, то недолго ждать, когда эта новость появится и в телевыпусках. Хотя, наверное, полиция уже позвонила Сьюзан. На самом деле Дэна не особенно беспокоило, что подумает о нем она; только мнение Чеда имело для него значение. Ему было больно от мысли, что мальчик поверит, будто его отец – безжалостный убийца.

Вопрос стоял так: как этого не допустить?

Дэн услышал сзади выхлопы двигателя.

Он посмотрел в боковое зеркало.

И оказалось, что у него на хвосте сидит патрульная машина. На кабине у нее вращалась красно-синяя мигалка.

Дэну и раньше приходилось испытывать истинный ужас – ив джунглях Вьетнама, и в банке, когда он увидел перед собой пистолет Бленчерда, отыскивающий цель. И все же сейчас страх превратил его кровь в кристаллики льда.

Завыла сирена.

Его настигли.

Дэн крутанул руль вправо; нервы его обожгла паника.

Патрульный автомобиль пронесся мимо и исчез впереди за поворотом.

Прежде чем Дэн сообразил, что надо бы остановиться и подумать, он тоже выехал на поворот и увидел, как полицейская машина съезжает на обочину. В канаве торчал вишневый пикап. Один из подростков с тоской разглядывал черное месиво, оставшееся от покрышек, а другой сидел в траве, прижимая к груди левую руку. Проезжая, Дэн обернулся – из машины выбрался полицейский и пошел к мальчишкам, укоризненно покачивая головой.

Отъехав подальше от места аварии, Дэн снова прибавил скорость. Перед глазами у него еще плыли темные пятна, и сердце бешено билось. День близился к вечеру, а он с самого завтрака ничего не ел. Дэн подумал, не остановиться ли на заправке купить конфет и воды, но решил, что полиция слишком близко, чтобы так рисковать. Он погнал “шевроле” дальше по опаленной солнцем дороге, которая извивалась, словно змея на его плече.

Пролетала миля за милей. Шоссе было почти пустым, но Дэн все равно напряженно всматривался в дорогу. Сцена стрельбы снова и снова разыгрывалась у него в голове. Он подумал о жене Бленчерда… То есть о вдове-… О двух его детях, и о том, что они сейчас делают. Дэн с замиранием сердца подъезжал к каждому повороту, боясь того, что может ждать за ним. Он устал от постоянного страха; боль вгрызалась в его мозг, словно возмездие за содеянное; зной высасывал последние остатки сил, и вскоре Дэн понял, что необходимо где-то остановиться и отдохнуть. Теперь шоссе тянулось по сосновому лесу, перемежающемуся с редкими полями, а потом Дэн увидел справа покрытую гравием дорогу. Он замедлил скорость, прикидывая, где лучше свернуть в лес – он хотел немного поспать в кабине, – и увидел, что дорога расширяется, образуя стоянку. По соседству виднелась небольшая беленая церквушка, стоящая под сенью плакучих ив. Небольшая деревянная табличка, явно требующая обновления, возвещала: СПАСЛА КРОВИ.

Это место было ничем не хуже любого другого. Дэн заехал на стоянку и загнал “шевроле” за церковь. Убедившись, что машину не видно с дороги, он выключил двигатель и вынул ключ из замка зажигания. Отлепив от спинки мокрую рубашку, он улегся на сиденье и закрыл глаза, но образ умирающего Бленчерда не давал ему покоя, и сон не шел.

Дэн пролежал так всего лишь несколько минут; внезапно кто-то постучал в боковое стекло. Дэн сел, ошеломленно моргая. Возле машины стоял худой чернокожий мужчина с выступающими скулами и плотной шапкой седых волос. Над его глубоко посаженными глазами цвета сажи тесно сходились густые белые брови. Он был одет в черные брюки и простую ярко-синюю рубашку с короткими рукавами.

– С вами все в порядке, мистер?

– Да, – кивнул Дэн, немного сбитый с толку. – Я просто решил немного отдохнуть.

– Слышал, как вы проехали. Поискал, поискал, и вот где нашел вас.

– Я никого здесь не знаю.

– Ну, – улыбнулся мужчина, показав белые, как алебастр, зубы, – здесь всего-то лишь я и Бог. Сидим и беседуем друг с другом.

Дэн вставил ключ в замок зажигания.

– Пожалуй, мне лучше уехать.

– Постойте, подождите минуту, я же вас не гоню. Вы не правильно меня поняли. И вы не затем остановились тут, чтобы я вас будил. Едете издалека?

– Да.

– По мне, если человек хочет отдохнуть, он должен отдыхать. Если вы хотите войти, милости прошу.

– Я… Я неверующий, – ответил Дэн.

– Но ведь я не сказал, что собираюсь читать вам проповедь. Хотя здесь любой бы сказал, что лучшего снотворного не сыскать. Меня зовут Натан Гвинн. – Мужчина протянул руку Дэну, и тот машинально ее пожал.

– Дэн… – Он заколебался на мгновение, но тут ему в голову пришло подходящее имя. – Фэрроу.

– Рад познакомиться. Входите же; там есть комната, и вы можете устроиться на скамье, если хотите.

Дэн поглядел на церковь. Много лет прошло с тех пор, как он последний раз был в церкви. То, что он видел во Вьетнаме – и после, – привело его к мысли, что если какая-то высшая сила и правит этим миром, то пахнет она серой и горелой человеческой плотью.

– Внутри прохладнее, – сказал Гвинн. После минутного колебания Дэн открыл дверцу кабины и выбрался из машины.

– Весьма благодарен, – сказал он и вслед за Гвинном вошел в церковь. Убранство церкви было скромным, некрашеный пол был истерт воскресными туфлями нескольких поколений.

– Я писал проповедь, когда услышал вашу машину, – пояснил Гвинн и провел Дэна в небольшой кабинет; открытое окно выходило на стоянку. Два стула, стол с лампой, шкаф для бумаг и два ящика с религиозными книгами – вот все, что было в этой маленькой комнате. На столе лежала пачка бумаги и стояла чашка с несколькими шариковыми ручками. – Боюсь, не слишком удачно выходит, – доверительно сказал Дэну Гвинн. – Иногда копнешь глубоко, а потом все точно ветром сдувает. Но я не беспокоюсь, что-то у меня все-таки остается. Так всегда бывает. Если хотите пить, здесь есть фонтанчик.

Гвинн провел его по коридору, вдоль которого располагался ряд маленьких комнат; половицы поскрипывали под ногами. Вентилятор на потолке слегка разгонял жару. Увидев фонтанчик, Дэн направился к нему, чтобы утолить жажду.

– Вы, как верблюд, напиваетесь впрок? – спросил Гвинн, наблюдая за ним. – Проходите вот сюда, здесь вы можете улечься на лавке.

Дэн вошел за ним в придел. Вокруг амвона стояли с десяток скамеек, бледно-зеленые грязные стекла в окнах едва пропускали свет; на мгновение Дэну показалось, будто он очутился на дне морском. Над головой глухо гудели два вентилятора, будто две солидные дамы, спорящие о чем-то. Дэн присел на край возвышения и прижал ладони к глазам, чтобы унять боль, пульсирующую в голове.

– Симпатичная татуировка, – заметил Гвинн. – Вам где-нибудь здесь сделали?

– Нет. Совсем в другом месте.

– Не возражаете, если я спрошу, откуда и куда вы едете?

– Из Шривпорта, – ответил Дэн. – А еду в… – он замялся. – В общем, я просто еду.

– Вы живете в Шривпорте, да?

– Жил раньше. – Дэн отнял ладони от глаз. – А теперь я даже не уверен, что знаю, где мой дом. – Внезапно он вскинул голову:

– А я не заметил тут вашей машины.

– О, я хожу из дома пешком. Я живу всего лишь в полумиле отсюда, вверх по дороге. Вы наверное, голодны, мистер Фэрроу?

– Да, вполне мог бы что-нибудь съесть. – Очень странно было слышать это имя спустя столько лет. Дэн сам не понимал, почему выбрал именно его; возможно, из-за того парня с плакатом в Долине Смерти.

– Вы любите жареные пирожки? У меня есть несколько штук в кабинете; жена нажарила сегодня утром.

Дэн ответил, что это замечательное предложение. Гвинн ушел к себе в кабинет и вернулся с пакетом из коричневой бумаги, в котором были три посыпанных сахарной пудрой жареных пирожка. Дэну хватило четырех секунд, чтобы расправиться с первым.

– Берите еще, – предложил Гвинн, усаживаясь на возвышение напротив Дэна. – Похоже, вы давненько не ели.

Второй пирожок исчез с такой же скоростью. Гвинн поскреб подбородок и сказал:

– Доедайте последний. Моя жена была бы счастлива видеть, что ее стряпня имеет такой успех. – Третий пирожок стал достоянием истории, и Дэн слизнул с пальцев сахар. Гвинн рассмеялся:

– Только не надо жевать пакет.

– Передайте своей жене, что она готовит замечательные пирожки.

Гвинн вынул из кармана брюк серебряные часы.

– Почти четверть пятого. Вы можете сами сказать об этом Лавинии, если, конечно, у вас есть такое желание.

– Простите?

– Ужин у нас всегда в шесть. Если хотите поужинать вместе со мной и Лавинией, то милости просим. – Гвинн убрал часы. – Пира не обещаю, но свой желудок вы согреете, это я гарантирую. А я позвоню ей и попрошу поставить на стол еще одну тарелку.

– Спасибо, но я собирался немного отдохнуть и снова поехать.

– О-о, – густые белые брови Гвинна слегка приподнялись. – Тогда выбор за вами. Ну, как? Дэн молчал.

– Дорога никуда не исчезнет, мистер Фэрроу, – негромко произнес Гвинн. – Как вы считаете? Дэн взглянул в глаза проповедника.

– Вы же меня не знаете. Я мог бы оказаться… Человеком, кого вы не захотели бы видеть в своем доме.

– Совершенно верно. Но мой Господь, Иисус Христос, говорит, что мы всегда должны накормить странника. – В голосе Гвинна появились распевные интонации. – Каждый человек есть то, что он есть. Так что, если хотите отведать жареного цыпленка – а Лавиния готовит их бесподобно, – то вам стоит только сказать об этом.

Дэн не стал раздумывать долго.

– Хорошо. Я буду очень вам благодарен.

– Просто будьте очень голодным! По четвергам Лавиния всегда готовит на десятерых. – Гвинн встал. – Я схожу ей позвоню. А вы отдохните немного. Я вас разбужу, когда будет пора идти.

– Спасибо, – сказал Дэн. – Я действительно очень вам благодарен.

Он улегся на лавку, а Гвинн отправился в свой кабинет. Лавка была жесткой, но Дэн был рад даже простовозможности вытянуться. Он закрыл глаза и начал ждать сна, который избавил бы его от образа окровавленного Эймори Бленчерда.

У себя в кабинете священник Гвинн позвонил супруге. Она стоически перенесла новость о том, что за ужином к ним присоединится белый по имени Дэн Фэрроу, хотя сегодня вечером к ним из Мансфилда должны были приехать сын с женой. Впрочем, сказала мужу Лавиния, ничего страшного, потому что Теренс звонил всего лишь несколько минут назад и предупредил, что они с Амелией приедут не раньше семи. Была облава на торговцев наркотиками, и Теренс вынужден задержаться, потому что необходимо закончить оформление документов в тюрьме.

– В этом весь наш мальчик, – сказал на это ей Гвинн. – Его непременно выберут шерифом.

Он положил трубку и вновь вернулся к недописанной проповеди. Озарение снизошло на него. Доброта к странствующим. Так точно, сэр, это как раз то, что нужно!

Его неизменно поражали такие вещи, эти таинственные промыслы Бога. Никогда не знаешь, когда получишь ответ на свой вопрос из далекой синевы; или, как сейчас, из серого “шевроле-пикапа”.

Гвинн взял ручку, открыл Библию, чтобы делать цитаты, и начал сочинять черновик своей воскресной проповеди.

Глава 4 Рука Клинта

– Две карты. – Мне три.

– Одну.

– Ну, ну! Мне не нравится, как это звучит, джентльмены. Ну, ладно, сдающему тоже три, и посмотрим, что мы имеем.

Эта партия в покер началась в два часа дня. Дело происходило в задней комнате бильярдной Леопольда, в самом грязном западном районе Шривпорта, на Кеддо-стрит. Сейчас было уже почти без десяти шесть, если верить часам, висящим на потрескавшейся стене цвета морской волны. Сидя за покрытым потертым сукном столом, окутанным дымом сигарет и дешевых сигар, пятеро мужчин сосредоточенно уткнулись в карты. За стеной слышался треск бильярдных шаров, а дряхлый музыкальный автомат голосом Кливленда Кротчета под завывания аккордеона вопил о сахарной пчеле.

В комнате была жара, как в духовке. Трое игроков сидели в безрукавках, четвертый – в промокшей от пота футболке, но пятый, в лилово-синем костюме, упрямо не снимал своего просторного пиджака. Он сделал жаре лишь маленькую уступку: распустил узел галстука и расстегнул крахмальный воротничок своей белой рубашки. Справа от него стоял запотевший стакан с какой-то мутной жидкостью, в котором плавали кусочки льда, а слева лежала стопка фишек на сумму в триста девятнадцать долларов. За партию он не раз переживал взлеты и падения своей удачи, и как раз сейчас ему снова везло. Именно он менял всего одну карту, ибо был полностью уверен в победе.

Сдающий, лысый негр по имени Амброуз, хрипло откашлялся:

– Твоя очередь, Ройс.

– Еще пять. – Ройс, мужчина с огромным животом, огненно-рыжей бородой и голосом, напоминавшим крысиный писк, бросил на стол красную фишку.

– Я пас. – Следующий за ним, игрок по имени Винсент, со злостью швырнул карты на стол рубашкой вверх.

Возникла пауза.

– Давай, Джуниор, – поторопил Амброуз.

– Я думаю. – Джуниор, которому было двадцать восемь лет, был самым молодым среди игроков. У него было землистого цвета лицо с выступающей челюстью и непослушные каштановые волосы. Пот поблескивал на его щеках и каплями стекал на футболку. Он уставился в карты, крепко сжав зубами сигарету, потом зыркнул на соседнего игрока. – Пожалуй, на этот раз я достану тебя, счастливчик.

Мужчина в костюме был поглощен собственными картами и не обратил внимания на этот выпад. Его глаза были чуть голубоватыми, а лицо – таким бледным, что на висках отчетливо виднелись синеватые вены. С виду ему было лет тридцать пять; его худое тело напоминало вытянутое лезвие. Черные волосы были тщательно причесаны, полоска пробора – безукоризненно ровной.

– Ну, или туда или сюда, – сказал Амброуз.

– Пять и десять сверху. – Фишки щелкнули по столу.

– Пятнадцать долларов, – сказал мужчина в костюме. Его голос прозвучал мягко, словно шепот. Коротким движением правого запястья он передвинул фишки по столу.

– Ох-хо-хо, вот так-так! – Амброуз начал изучать свои карты с повышенным интересом. Он вынул из пепельницы окурок сигары и покрутил им в воздухе, словно надеялся увидеть будущее в завитках дыма.

Ник, бармен из бильярдного зала, вошел в комнату и спросил, не желает ли кто из игроков чего-нибудь выпить. Джуниор попросил еще один коктейль, а Винсент – чаю со льдом. Мужчина в костюме двумя долгими глотками допил свою мутноватую жидкость и сказал:

– А мне еще раз этого же.

– Гм… Вы уверены, что не нужно добавить туда хоть немного сахару? – спросил Ник.

– Никакого сахара. Просто чистый лимонный сок. Ник ушел. Амброуз еще минуту подумал и бросил карты рубашкой вверх.

– Нет. Представляю, как будет разочарована моя женушка.

Ройс, помедлив, поднял ставку еще на пятерку. Джуниор покусал нижнюю губу, раздумывая.

– Черт возьми, я пожалуй решусь! – заявил он наконец. – Поднимаю еще на пять!

– И еще на пятнадцать, – прозвучало в ответ. Амброуз рассмеялся.

– Открываем карты!

– Пожалуйста. – Ройс выложил карты на стол. Джуниор откинулся на стуле, держа карты около груди. По его лицу текли крупные капли пота. Он долгим тяжелым взглядом посмотрел на своего соседа, которого за последние два часа стал ненавидеть. – Ты чертов обманщик! – воскликнул он. – В прошлый раз я поймал тебя, когда ты пытался взять меня на пушку!

– С тебя пятнашка, Джуниор, – сказал Амброуз. – Ничего не поделаешь.

– Не подгоняй меня, приятель! – Перед Джуниором лежало две красные фишки, а в игру он вошел больше, чем с сотней долларов. – Хочешь меня одурачить, мистер счастливчик, а?

Мужчина в костюме повернул голову. Бледно-голубые глаза впились в Джуниора, а тихий голос произнес:

– Меня зовут Флинт.

– Я не шучу! Ты хочешь меня обобрать, и я думаю, что могу называть тебя как пожелаю!

– Эй, Джуниор! – предупредил его Ройс. – Следи за своим языком!

– Кто, черт возьми, знает этого парня? Явился сюда, влез в нашу игру, а теперь еще нас обдирает! Может, он шулер?

– Я заплатил за свое место, – сказал Флинт. – Ты не вопил, когда забирал мои деньги.

– Может, я захотел завопить сейчас! – ухмыльнулся Джуниор. – Ну, так знает его кто-нибудь или нет? – спросил он остальных. Вошел Ник с подносом. – Эй, Ник! Может, хотя бы ты видел здесь раньше этого пижона?

– Не могу этого утверждать.

– Так что же, он просто так болтался по улицам и искал, где бы сыграть в покер? Как он вообще тут оказался?

Флинт ловко перекинул карты в левую руку, сделал глоток лимонного сока и потер холодным стаканом лоб.

– Принимай ставку или отправляйся домой и поплачь в подол своей мамочке.

Джуниор выдохнул облако дыма. Лицо его побагровело.

– Может, нам с тобой лучше выйти и побеседовать в переулке? Что ты на это ответишь?

– Давай, Джуниор! – сказал Амброуз. – Или играй, или выходи!

– Ник, одолжи мне пять долларов.

– Ни в коем случае! – Ник попятился к двери. – Здесь тебе не банк, приятель!

– Кто-нибудь одолжит мне пять долларов? – обратился Джуниор к остальным. Его вопрос был встречен молчанием, которое могло заставить зарыдать камень. – Пять долларов! Да что с вами такое, парни?

– В этой комнате не дают в долг, – напомнил ему Амброуз. – Никогда этого не было, и никогда не будет. Ты знаешь правила.

– А я бы тебе одолжил, если бы ты оказался в затруднении!

– Нет, не одолжил бы. А я бы и не попросил. Правила есть правила: ты играешь только на свои деньги.

– Ну что ж, приятно узнать, кто твои друзья! – Джуниор сорвал с запястья часы и опустил их на стол перед Флинтом. – Вот, будь они прокляты! Они потянут на пятнадцать, а то и на двадцать баксов!

Флинт взял часы в руки и внимательно осмотрел. Затем положил обратно на стол, а сам откинулся назад. Карты, развернутые веером, вновь были возле его груди. – Товар – это не деньги, но поскольку тебе очень хочется уйти отсюда проигравшим, я сделаю тебе одолжение.

– Одолжение! – Джуниор едва ли не выплюнул это слово. – Да, правильно! А теперь дай-ка нам всем посмотреть, что ты там натянул!

– Сначала выложи свои карты, – сказал Флинт.

– С радостью! – раздался резкий шлепок. – Три дамы! Мне всегда везло с бабами! – ухмыльнулся Джуниор и протянул свободную руку, чтобы сгрести банк.

Но прежде чем он успел это сделать, его рука была остановлена тремя тузами.

– Я всегда отличался сообразительностью в покере, – сказал Флинт. – Ум – это залог удачи.

Усмешка Джуниора пропала. Он уставился на трех тузов; его зубы смяли мундштук сигареты.

Флинт сгреб фишки и опустил часы во внутренний карман пиджака. Ник не давал денег в долг, но фишки скупал. Сейчас было самое время получить наличные и отправляться восвояси.

– Пожалуй, мне хватит и того, что у меня уже есть. – Флинт встал. – Спасибо за игру, джентльмены.

– Мошенник.

– Джуниор! – рявкнул Амброуз. – Заткнись!

– Мошенник! – Джуниор со скрипом отодвинул свой стул и тоже поднялся на ноги. Его потное лицо налилось кровью. – Ты обманул меня, клянусь Богом!

– Неужели? – Глаза Флинта были прикрыты отяжелевшими веками. – Как?

– Откуда я знаю, как! Я знаю только, что ты сегодня слишком часто выигрывал! О, да, может быть, пару раз ты и влетел, но в проигрыше все равно не остался, верно? Ты проигрывал ровно столько, сколько нужно, чтобы держать нас в игре, а потом посадить меня в это дерьмо!

– Остынь, Джуниор, – сказал ему Винсент. – Одни выигрывают, другие проигрывают. Это игра.

– Черт возьми, неужели не ты понимаешь? Он профессионал, вот он кто! Он пришел сюда с улицы, втерся в нашу игру и всех нас надул!

– Я понимаю, – устало сказал Амброуз, –. – что уже почти шесть часов. Моя красотка сдерет с меня шкуру, если я не вернусь домой вовремя.

– Хочешь отделаться шкурой за проигранные деньги, – заметил Ройс писклявым голосом.

– Скромность делает меня честнейшим человеком, друзья. – Амброуз встал из-за стола и потянулся. – Джуниор, твоей рожи испугается даже кошка. Забудь об этом, понял? Нельзя выигрывать каждый день; и даже если можно, то все равно очень скучно.

Джуниор смотрел, как Флинт застегивает пиджак.

– Я говорю, этот ублюдок мошенник! Флинт неожиданно повернулся, сделал два шага вперед, и теперь всего лишь несколько дюймов отделяло его лицо от лица Джуниора.

– Я спрашиваю тебя еще раз. Скажи мне, как именно я обманул тебя, сынок?

– Ты сам знаешь, как! Ты просто дерьмо, и я знаю, что ты каким-то образом надул меня!

– Докажи, – сказал Флинт, и впервые за день Джуниор заметил слабую улыбку, скользнувшую по его тонким губам.

– Ты грязный сукин сын… – Джуниор отвел правую руку для удара, но Амброуз и Ройс схватили его и оттащили в сторону. – Пустите меня! – вопил Джуниор, колотя ногами пол в бессильной ярости. – Я разорву его на кусочки, клянусь Богом!

– Мистер, – сказал Амброуз, – наверное, будет лучше, если больше вы не появитесь здесь.

– Я и не собирался. – Флинт допил сок; лицо его оставалось бесстрастным. Потом повернулся спиной к остальным игрокам и направился к бару, чтобы обменять фишки на деньги. Его походка была такой же текучей и медленной, как плывущий по комнате дым. Пока Ник отсчитывал деньги, Амброуз, Винсент и Ройс вытолкали Джуниора на улицу. – Ты еще получишь свое, счастливчик! – выкрикнул на прощанье Джуниор, прежде чем за ним захлопнулась дверь.

– Он иногда теряет выдержку, но в остальном он парень неплохой. – Ник вложил зеленые банкноты в бледную ладонь Флинта. – Вам не стоит болтаться здесь с таким количеством наличных.

– Спасибо. – Флинт протянул Нику двадцатку. – За совет.

Он уже направлялся к дверям, уже нащупывал в кармане ключи от машины, и тут сквозь завывания музыкального автомата услышал телефонный звонок.

– Сейчас, подождите минутку. Эй, это вы Морто? – позвал его Ник.

Флинт остановился у дверей; закатный свет с трудом пробивался сквозь засиженные мухами стекла.

– Да.

– Тогда это вас.

– Морто, – сказал Флинт в трубку.

– Ты не смотрел телевизор в последние полчаса? – услышал он хриплый, режущий ухо голос; Смотс звонил из своего магазина.

– Нет. Я был занят.

– Ну, тогда заканчивай свои дела и дуй сюда. Даю тебе десять минут. – Щелчок, и Смотса как не бывало.

Несмотря на вечер, жара была удушающей. Флинт мог чувствовать запах лимонного сока в собственном поте. Он размашистым шагом пошел вдоль тротуара: когда Смотс говорит о десяти минутах, он имеет в виду восемь. Конечно, очередная работа. Только сегодня утром Флинт помог Смотсу вернуть деньги и получил свою долю, сорок процентов, около четырех тысяч долларов. Смотс относился к тому типу людей, у которых есть уши в каждой дыре, в любом тайном месте; он рассказал ему об этом покере по четвергам у Леопольда, и чтобы как-то убить время, прежде чем возвращаться в мотель, Флинт ввязался в эту игру, которая на деле оказалась детской забавой. Если у него и была какая-то страсть, так это резкие щелчки тасуемых карт, пощелкивание колеса рулетки, мягкие удары костей о зеленое сукно; запах прокуренных комнат, где растут и убывают горы фишек, где под воротничками собирается холодный пот, и туз ускоряет удары сердца. Сегодняшний выигрыш не вносил в жизнь Флинта большого разнообразия, но игра есть игра, и его страсть к риску была на какое-то время удовлетворена.

Он дошел до своей машины: черный “кадиллак-Эльдорадо”, 1978 года, который уже сменил трех или четырех владельцев. У автомобиля была разбита правая передняя фара, задний бампер обвязан бечевкой, дверь со стороны пассажира вдавлена внутрь, а старая черная краска потрескалась от жаркого южного солнца. В салоне пахло плесенью, а подвеска стонала на выбоинах, как погребальный колокол. Пристрастие Флинта к игре не сделало его богатым; лошадиные и собачьи бега и рулетки Лас-Вегаса высасывали из него деньги с прожорливостью, которая бы привела в ужас обычного человека. Впрочем, Флинта Морто даже при самом пылком воображении нельзя было назвать обычным человеком.

Он вставил ключ в замок дверцы. Как только он щелкнул, открываясь, до него донесся другой щелчок… Сзади, в опасной близости от его спины. Флинт выругал себя за невнимательность.

– Тихо, счастливчик.

Флинт почувствовал прикосновение лезвия. Он медленно выдохнул сквозь стиснутые зубы.

– Ты делаешь очень большую ошибку.

– Делай, что тебе говорят. Идем. Сворачивай вот в этот переулок.

Флинт подчинился. Людей на улице было немного, и к тому же Джуниор держался вплотную к нему.

– Давай-давай, – зашипел Джуниор, когда Флинт повернул в переулок. Впереди, в тени между двумя зданиями, стояла изгородь; за ней был гараж. – Стой, – приказал Джуниор. – Теперь повернись ко мне.

Флинт повернулся и встал спиной к изгороди. Джуниор держал в руке обыкновенный пружинный нож, опустив лезвие вниз.

– Похоже, твоя удача закончилась. – Глаза Джуниора еще горели от гнева. – Гони мои деньги.

Флинт холодно улыбнулся. Он расстегнул свой пиджак и как бы невзначай дважды хлопнул пальцем по пряжке ремня. Потом поднял руки.

– Они в пиджаке. Достань их сам, сынок.

– Я тебя прирежу, чертов ублюдок! Я посажу тебя в такое дерьмо, какого ты сроду не видел, понял?

– Ты? Сынок, я пожалуй дам тебе три мудрых совета. Первый. – Флинт выставил палец на левой руке. – Никогда не садись играть в покер с незнакомыми людьми. Второй. – Он выставил второй палец. – Никогда не поднимай ставку против того, кто меняет всего одну карту. И третий…

Что-то зашевелилось на груди Флинта, прямо под белой рубашкой.

Отбросив в сторону галстук между пуговицами рубашки, высунулась рука – тонкая, безволосая белая рука, рука карлика. Ее пальцы сжимали небольшой двуствольный пистолет, направленный прямо в грудь Джуниору.

– Когда нападешь на человека, никогда не давай ему встать к тебе лицом.

У Джуниора отвисла челюсть.

– Боже, – прошептал он. – У тебя… три…

– Клинт. Спокойно. – Голос Флинта был резким; пистолет переместился на несколько дюймов вправо. – Брось нож, сынок. – От потрясения Джуниор был не в силах пошевелиться. – Клинт. Ниже. Ниже. Ниже. – Рука подчинилась, и теперь ствол пистолета смотрел на колено Джуниора. – Через три секунды ты превратишься в калеку, – пообещал Флинт.

Нож звякнул о тротуар.

Флинт нахмурился и сунул руки в карманы брюк. Третья рука продолжала держать пистолет.

– Надеюсь, что это все, – сказал Флинт скорее себе самому. – Клинт. Кобура.

Тонкая рука исчезла под его рубашкой. Флинт почувствовал, как пистолет скользнул в небольшую кобуру подмышкой. Потом рука изогнулась и прижалась к животу Флинта, запустив пальцы под пряжку ремня. – Хорошо, Клинт, – сказал Флинт и быстро подошел к Джуниору, который так и стоял с разинутым ртом. Флинт вынул из кармана правую руку, на которой теперь был кастет. От удара голова Джуниора дернулась. Он пошатнулся со сдавленным криком, и Флинт ударил еще раз… изящным, почти балетным движением… Прямо в лицо Джуниора.

Задыхаясь, тот упал на колени. Голова его болталась из стороны в сторону, по щекам текли слезы боли и ненависти.

– Знаешь, – заметил Флинт, – то, что ты сказал насчет дерьма, очень забавно. – Он коснулся пальцев Джуниора носком своего черного ботинка. Дешевые наручные часы упали на тротуар. – Видишь ли, еще никому на свете не удалось запихнуть меня в такое дерьмо, какого я сроду не видел. Ты понял?

Джуниор пробормотал что-то неразборчивое.

– Мне приходилось бывать на твоем месте, – сказал Флинт. – После этого я стал подлее. Но и умнее к тому же. Всякий, кто хотел тебя убить, но так в, не убил, делает тебя умнее. Ты с этим согласен?

Вновь раздался нечленораздельный звук.

– Забирай свои часы, – сказал ему Флинт. – Давай, давай. Бери их.

Очень медленно пальцы Джуниора обхватили часы.

– А теперь, – холодная улыбка «не покидала лицо Флинта, – я помогу тебе получше усвоить урок.

Он собрал Всю свою ярость.

Собрать ее было нетрудно. В ней были ухмыляющиеся лица и хриплый язвительный смех. Была отвратительная ночь за игрой в блэк-джек и угрозы насчет невыплаченного долга. Там был и голос Смотса, дающего десять минут. Там была и жизнь, полная мучений и горечи, и сейчас он припомнил ее всю до минуты. Клинт почувствовал его ярость, и его рука сжалась в узловатый кулак. Флинт глубоко вздохнул, поднял ногу, шумно выдохнул и растоптал каблуком пальцы Джуниора.

Часы хрустнули. Три пальца были раздроблены. Джуниор издал вой, который сошел на хрип, и повалился на бок, прижимая руку к груди. Кусочки стекла от часов» торчали из его ладони.

Флинт отступил назад. По его красному от злости лицу градом катился пот. Ему понадобилось несколько мгновений, чтобы справиться с голосом.

– Если хочешь, беги в полицию, – хрипло выговорил он, убирая кастет. – Скажи, что тебя так отделал урод с тремя руками, и послушай, как они будут смеяться.

Джуниор корчился от боли и, казалось, не слышал.

– Прощай, – сказал Флинт. Он перешагнул через Джуниора, вышел из переулка и сел в автомобиль. К следующую минуту он запустил двигатель и отъехал от тротуара, направляясь к магазину “Сумеречная Зона” на Стонер-авеню.

По дороге Флинт почувствовал слабость в желудке. Ярость прошла, и ему стало стыдно. Ломать парню пальцы было жестоко и мелко; он потерял контроль над собой и позволил самой низкой стороне своей натуры одержать верх. Флинту был необходим самоконтроль. Без него люди опускаются до уровня животных. Он вставил в магнитофон кассету с прелюдией Шопена – его самой любимой музыкой. Слушая ее, он всегда возвращался мыслями к своей мечте. В этой мечте он стоял на чудесной лужайке, покрытой изумрудной травой, и смотрел на большой белоснежный особняк с четырьмя широкими трубами и высоким окном из цветного стекла на фасаде.

Флинт был убежден, что это и есть его дом, но только не знал, где он находится.

– Я не животное, – сказал он вслух. Голос его все еще был хриплым. – Нет. Нет!

Неожиданно прямо перед его лицом поднялась карликовая рука и похлопала Флинта по щеке пиковым тузом.

– Прекрати, шельмец, – сказал Флинт и затолкал руку Клинта назад под рубашку.

«Сумеречная Зона” располагалась между ссудной конторой дядюшки Джо и “Маленьким Сайгоном” – рестораном, доставлявшим обеды на дом. Флинт сделал круг и поставил “кадиллак” рядом с машиной Эдди Смотса, “мерседесом” последней модели. На задней двери конторы имелась надпись, указывающая, что “Сумеречная Зона” занимается поручительством под облигации южных штатов и денежными сборами. Под рубашкой Флинта опять завозился Клинт – видимо, проголодался. Поэтому, выходя из машины, Флинт прихватил с пассажирского сиденья пачку крекеров “Риц”. Он позвонил, и через несколько мгновений в переговорном устройстве рядом с кнопкой звонка раздался недовольный голос Смотса:

– Ты опоздал.

– Я приехал быстро, как мог… Резкий сигнал, указывающий, что электронный замок открыт, прервал его объяснения. Дверь растворилась, и Флинт поспешно нырнул в царство кондиционированного воздуха. Дверь вновь закрылась за его спиной; Смотс хранил здесь множество ценностей, и к тому же он был человек осмотрительный. За дверью оказалась небольшая приемная, уставленная пластиковыми стульями; кабинет для обычных дел был закрыт уже час назад. Но Флинт знал, куда идти; это место было знакомо ему не меньше, чем рука брата. Он прошел мимо конторского стола и постучал в дверь, расположенную прямо за ним.

– Входи! – сказал Смотс, и Флинт вошел. Эдди Смотс, как обычно, сидел в центре крысиной норы, заваленной кучами газет и папками документов. В кабинете пахло чесноком, луком и топленым жиром – неизменными ингредиентами ужина из “Маленького Сайгона”, который был разложен по пластмассовым тарелкам и чашкам на столе перед Эдди. Когда Флинт вошел, Эдди как раз набивал рот, обладающий способностью растягиваться, словно резиновый, жестким цыпленком. Массивная голова Смотса была обрита наголо, подбородок украшала седая козлиная бородка, быстрые темные глазки бегали по сторонам. Его могучие руки и плечи выпирали из-под выгоревшей спортивной рубашки с короткими рукавами; живот был необъятных размеров. Двадцать лет назад Смотс был профессиональным борцом, носил маску и выступал под псевдонимом “Мистер X”. Он коротко бросил: “Садись” и вновь принялся обгладывать мясо с косточек приправленного чесноком цыпленка. Флинт уселся на один из двух стульев, стоявших у стола. За спиной Смотса находилась металлическая дверь, ведущая в сам магазин, который тоже принадлежал ему. На полках, кое-как расставленных вдоль стены, громоздилось с полдюжины телевизоров, десяток видеомагнитофонов и столько же стереоусилителей. Все телевизоры были включены и настроены на разные каналы, но звук на каждом был приглушен до минимума.»

Смотс громко чавкал. Жир блестел у него на подбородке и бороде. Впрочем, Флинт давно привык к полному отсутствию хоть каких-то манер у своего работодателя. Пока Смотс наслаждался едой, он разглядывал весьма ценную коллекцию, которую сам Смотс называл “прелестями”. В антикварном застекленном шкафу стояли такие предметы, как мумия кошки с двумя головами, отрубленная человеческая рука с семью пальцами, плавающая в сосуде с формалином, череп ребенка с дополнительной глазницей посередине лба, и… самая жестокая выходка природы, как казалось Флинту… Забальзамированная обезьяна с третьей лапой, растущей из шеи. На полке над шкафом было восемь альбомов с фотографиями, которые Смотс коллекционировал со страстью, уступающей только его страсти к деньгам и к еде. Смотс был знатоком уродства. Как другие люди наслаждаются выдержанными винами, живописью или скульптурой, Смотс упивался зрелищем капризов природы. Флинт, который жил в городке Монро, – за сотню миль от Шривйорта, никогда не бывал в доме у своего хозяина, но знал от одного из своих знакомых, что у Смотса там есть подвал, набитый всевозможными проявлениями уродства, которые он пять десятилетий выискивал на карнавалах.

Такая страсть вызывала омерзение у Флинта, который считал себя хорошо воспитанным джентльменом. Но при этом Флинт понимал, что сам может стать объектом этой омерзительной страсти и вместе с Клин-том занять свое место в коллекции Смотс – “Два в Одном”. Фотоснимки Флинта, обнаженного по пояс – за них, правда, Смотс ему хорошо заплатил, – уже красовались в одном из альбомов. Впрочем, у Флинта никогда не возникало желания заглянуть в эти альбомы; за, свою жизнь он достаточно насмотрелся уродов и наяву.

– Ты выиграл или проиграл? – спросил Смотс, не переставая жевать.

– Выиграл.

– Сколько?

– Почти триста пятьдесят долларов.

– Неплохо. Мне нравится, когда ты выигрываешь, Флинт. Если счастлив ты, счастлив и я. А ты ведь счастлив, верно?

– Счастлив, – с подобающей серьезностью произнес Флинт.

– Люблю, когда мои мальчики счастливы. – Смотс помолчал, отыскивая в своей тарелке, полной костей, кусок мяса. – Но не люблю, когда они опаздывают. Десять минут – это не пятнадцать. Тебе что, нужны новые часы?

– Нет. – рука Клинта неожиданно выскользнула наружу и начала скрести подбородок Флинта. Флинт вынул из пачки крекер и сунул его в крошечные пальцы. Рука исчезла, а из-под рубашки Флинта раздался хруст.

Смотс оттолкнул тарелку. Пальцы его блестели от жира, глаза – от нетерпения.

– Расстегни рубашку, – приказал он. – Я хочу посмотреть, как он ест.

Флинт ненавидел все это, но подчинился. У Смотса была куча денег, и он не терпел неповиновения от своих “мальчиков”. Флинт расстегнул пуговицы, чтобы Смотс увидел тонкую белую руку, которая локтем приросла к телу Флинта как раз в области солнечного сплетения.

– Покорми его, – сказал Смотс. Флинт взял из пачки еще один крекер. Он чувствовал, как мягкие кости его брата движутся внутри него.

Клинт почуял еду, и его рука стала шарить в воздухе, отыскивая крекер, но Флинт направил печенье прямо к наросту размером с кулак у себя на правом боку. Нарост был таким же белым, как и рука; волос и глаз на нем не было, зато были раздувающиеся ноздри, уши, похожие на пару мелких морских ракушек, и пара маленьких губ. Как только крекер придвинулся ближе, губы раскрылись с мягким хлюпающим звуком, обнажив маленькие острые зубы и язык, который скорее мог бы принадлежать котенку. Флинт сунул в рот крекер и быстро отдернул руку: во время еды Клинт был весьма энергичен, и мог укусить.

– Поразительно! – Смотс мечтательно улыбнулся. – Ваши нервные системы, несомненно, пересекаются – но как, хотел бы я знать?

Флинт вновь застегнул рубашку, за исключением одной пуговицы посередине; как правило, он ее никогда не застегивал. Лицо его оставалось бесстрастным.

– Зачем ты меня звал?

– Взгляни-ка на это. – Смотс взял со стола пульт дистанционного управления, нажал кнопку жирным большим пальцем. Включился видеомагнитофон. Экран одного из телевизоров сначала замигал, а затем на нем появилось симпатичная темноволосая репортерша. Она говорила в микрофон, а на заднем плане виднелся полицейский автомобиль и толпу возле вращающихся дверей какого-то здания. Смотс увеличил громкость.

– ..произошедший сегодня днем, о котором уже сообщала полиция, является действиями отчаявшегося и неуравновешенного человека, – услышал Флинт. – Эймори Бленчерд, руководитель отдела кредитов Первого Коммерческого Банка, умер, когда его привезли в Госпиталь Всех Святых. Только лишь несколько минут назад Клифтон Лайлс, президент банка, сделал официальное заявление.

Картинка сменилась. Седой мужчина с мрачным лицом и седыми волосами стоял перед фасадом здания в окружении репортеров.

– Я заявляю, что мы не намерены терпеть подобные акты насилия, – сказал Лайлс. – Прямо сейчас я хочу объявить награду в пятнадцать тысяч долларов за поимку этого Ламберта. – Он поднял руку, предупреждая вопросы. – Нет, пока никаких комментариев. Полное заявление для прессы будет сделано позже. Я только молю Бога и надеюсь, что этот человек будет пойман раньше, чем он убьет еще кого-нибудь. Благодарю вас.

И вновь на экране появилась женщина-комментатор.

– Это был Клифтон Лайлс, президент Первого Коммерческого Банка. Как вы можете видеть, здесь, у меня за спиной, полиция продолжает работать…

Смотс остановил ленту.

– Какой-то чокнутый сукин сын вошел в банк и застрелил Бленчерда. Малый просто свихнулся, когда услышал, что его грузовик собираются реквизировать. Ты не хочешь отправиться за его шкурой?

Флинт взял из пачки крекер и съел его сам, не обращая внимания на руку Клинта, которая жадно шарила в воздухе.

– Я всегда готов.

– Так я и думал. Сейчас я позвоню. – За определенную плату полиция снабжала Смотса необходимой информацией. – Нужно спешить. Честно говоря, я сомневаюсь, что у нас есть большие шансы перехватить его первыми. Сейчас начнется такая охота, что только держись. Но в ближайшее время никаких других дел нет, так что ты вполне можешь этим заняться. – Смотс взял кухонную зажигалку и прикурил от нее черную манильскую сигару. Потом откинулся на стуле и выпустил дым к потолку. – И заодно испытать в деле одного новичка.

– Новичка? Что еще за новичок?

– Мальчик, которого я думаю нанять. Его фамилия Эйсли. Он приходил ко мне сегодня днем. Данные неплохие, но он еще совсем зеленый. Мне хотелось бы знать, на что он способен.

– Мы всегда работаем одни, – сказал Флинт.

– Эйсли живет в мотеле “Старый Плантатор”, недалеко от аэропорта. – Смотс выудил из кучи хлама на столе записную книжку. – Комната двадцать три.

– Мы работаем одни, – повторил Флинт чуть более настойчиво.

– Ха-ха. Может, и так, но я хочу, чтобы на этот раз ты взял с собой Эйсли.

Флинт беспокойно заерзал на стуле.

– Я не… Я никому не позволю сесть 9, мою машину.

– Да ты что, разыгрываешь меня? – Смотс бросил на Флинта взгляд, не предвещающий ничего хорошего. – Я ее видел… Что там такого особенного?

– Ничего, но… Меня беспокоит то, с кем я еду.

– Ну, Эйсли по крайней мере не ниггер, если ты это имеешь в виду.

– Нет, не это. Просто я… Мы с Клинтом… Мы привыкли работать одни.

– Да, ты уже говорил. Но больше некому. Билли Ли в Арканзасе, Двейн все еще валяется с гриппом, а про Тайни Боя я не слышал уже недели две. Так что сейчас нам требуются свежие силы. Эйсли может оказаться вполне подходящим.

Флинт едва не задохнулся. Он жил один… Если человека, чей брат заключен внутри его тела, можно считать одиноким… И ему нравилось жить именно так.

Необходимость общения была для него равносильна удару об стену.

– А что с ним не так?

– С кем?

– С этим Эйсли, – сказал Флинт, стараясь говорить медленно и тщательно подбирать слова. – Ведь с ним наверняка что-то не так, иначе ты никогда бы его не нанял.

Смотс затянулся сигарой и стряхнул пепел прямо на пол.

– Мне он понравился, – сказал он наконец. – Напомнил мне одного парня, которого я всегда считал просто зазнайкой.

– Но ведь он же урод, верно? Ты никого не нанимаешь, кроме уродов.

– Это не совсем так. Я нанимаю… – Смотс помолчал, обдумывая что-то. – Особые таланты, – наконец произнес он. – Я нанимаю людей, которые по тем или иным причинам производят на меня впечатление. Возьми, к примеру. Билли Ли. Ему не нужно вообще говорить; все, что от него требуется – это просто стоять и демонстрировать самого себя, И работа будет выполнена. Я прав?

Флинт промолчал. Билли Ли Клагенс был негр ростом больше шести футов, который греб неплохие деньги, выступая в шоу уродов, где проходил под именем Пучеглазый. Клагенсу, действительно, было достаточно просто стоять и пристально смотреть на человека; при этом единственное, что напоминало в нем о движении, были его глазные яблоки, которые под давлением крови медленно выдвигались из черепа. Тот, за кем Клагенс охотился, увидев такое зрелище, замирал, словно кролик перед коброй, раздувающей капюшон… И тогда Клагенс бросал ему в глаза тертый мускатный орех, надевал на него наручники, и дело в шляпе. Клагенс работал на Смотса больше десяти лет и многому научил Флинта.

– У Эйсли тоже есть особый талант. – Смотс выдохнул дым тонкой струйкой. – Он просто рожден для общения. Мне кажется, он смог бы разговорить и сфинкса. Раньше занимался шоу-бизнесом. Он умеет найти подход к людям.

– А никто из нас не умеет, – заметил Флинт.

– Да, только Эйсли – гениальный болтун. Вы с ним составите хорошую пару.

– Я могу его испытать, но я не собираюсь работать с ним в паре. Ни с ним, ни с другим.

– Хорошо, хорошо Флинт. – Смотс издевательски усмехнулся. – Ты отбиваешься от рук, приятель! Ты должен преодолеть свою замкнутость и стать немного добрее… – Под папками на столе зазвонил телефон, и Смотс схватил трубку. – Фондовый магазин… У вас мало времени? Тогда выкладывайте, да побыстрее. – Он протянул Флинту блокнот и шариковую ручку. – Дэниэл Льюис Ламберт… Ветеран Вьетнама… Безработный плотник… – он выпустил дым через ноздри. – Это все дерьмо, приятель, давай что-то, что можно использовать? – Он слушал; сигара залихватски торчала у него изо рта. – Копы считают, что он сбежал из города. Вооружен и опасен. Его бывшая жена и сын живут в Александрии. Какой адрес? – он повторил адрес для Флинта, который тут же его записал. – У него нет других родственников в этом штате? Наверняка эти сукины дети попробуют перехватить его в Александрии, верно? Черт возьми, они могут взять его еще до того, как мой человек доедет туда. Но все равно, дай мне номер и описание его машины; может быть, нам повезет. – Флинт все исправно записал. – А как он выглядит, этот Ламберт? – спросил Смотс, и описание внешности Дэна тоже перешло на страницу блокнота. – Что-нибудь еще? Тогда все. Да, да, ты получишь свои деньги на этой неделе. И если узнаешь, что Ламберт пойман, немедленно дай мне знать. Я буду дома. Спасибо, тебе того же. – Он положил трубку. – Копы считают, что сейчас он едет в Александрию. На всякий случай они следят за его квартирой.

– Кажется, пустое дело его ловить. – Флинт вырвал лист из блокнота и аккуратно сложил. – Слишком много копов.

– Но игра стоит свеч. Пятнадцать тысяч – немалая сумма. Если тебе повезет, ты схватишь его еще до того, как он доедет до Александрии.

– Я бы с тобой согласился, если бы мне не нужно было тащить твой дополнительный груз.

Смотс затянулся и выпустил кольцо дыма, которое медленно поднялось к потолку.

– Флинт, – сказал он, – сколько ты со мной… Шесть лет, уже пошел седьмой? Ты один из лучших охотников, которые у меня были. Ты проворен и энергичен, ты умеешь думать на несколько ходов вперед. Но у тебя есть вот эта непонятная странность, мальчик. Ты забываешь, кто вытащил тебя из канавы и кто тебе платит.

– Нет, не забываю, – ответил Флинт. – Ты мне этого не позволяешь.

Смотс несколько мгновений молчал и не мигая глядел на Флинта сквозь завесу табачного дыма.

– Ты устал от этой работы? – спросил он. – Если так, то можешь бросить ее в любой момент, как только захочешь. А потом ищи себе какое-нибудь другое занятие. Я не буду тебе препятствовать.

У Флинта пересохло во рту. Сколько мог, он выдерживал надменный взгляд Смотса, а затем отвел глаза.

– Ты работаешь на меня, и выполняешь мои приказы, – продолжал Смотс. – Ты делаешь то, что я говорю, и получаешь за это деньги. Ты уразумел?

– Да, – с усилием сказал Флинт.

– Может быть, ты сумеешь схватить Ламберта, а может, и нет. Я думаю, что у Эйсли есть кое-какие задатки, и я хочу знать, из какого теста он сделан. Единственный способ выяснить это – послать его на дело вместе с кем-нибудь из моих людей, и я решил, что этим кем-нибудь будешь ты. Так что отправляйся за ним и в путь. Нечего попусту тратить мое время и деньги.

Флинт встал, прихватил со стола пачку крекеров и затолкал руку брата под рубашку. Наевшись, Клинт должен через несколько минут заснуть – основными его занятиями были еда и сон. Взгляд Флинта упал на чучело обезьяны с тремя лапами, и он почувствовал прилив той же ярости, которая заставила его сломать Джуниору пальцы. Только огромным усилием воли он не дал ей выплеснуться наружу сейчас.

– Я позвоню Эйсли и предупрежу, что ты уже едешь к нему, – сказал Смотс. – А ты позвони мне оттуда.

Я не животное, – подумал Флинт, чувствуя, как кровь приливает к лицу. Внутри него задвигался Клинт, и на мгновение ему показалось, что он попал в кошмарный сон.

– То, что ты встал, не означает, что ты уже едешь, – сказал Смотс.

Флинт молча повернулся и вышел. Когда дверь за Флинтом закрылась, Смотс издал короткий икающий смешок. Живот его заколыхался. Он раздавил сигару в тарелке с остатками цыпленка, и жир зашипел. А смех Смотса, булькая, продолжал растекаться по комнате.

Флинт Морто отправился на встречу с Эйсли.

Глава 5 Пути отступления

Три часа спустя после того как он совершил убийство, Дэн Ламберт сидел на веранде, и над его головой гудел вентилятор. Дэн допивал стакан чая из жимолости, а темнокожая женщина предлагала ему долить еще из кувшина густо-красного цвета.

– Нет, мэм, благодарю вас, – сказал он.

– Тогда позвольте мне вернуться на кухню. – Лавиния Гвинн поставила кувшин на плетеный столик между Дэном и мужем. – Через полчаса должны приехать Теренс и Амелия.

– Надеюсь, вы не настаиваете на том, чтобы я остался. Ведь когда ваш муж приглашал меня, я не знал, что приезжает ваш сын.

– О, не беспокойтесь, у нас хватит на всех. По четвергам я всегда много готовлю.

Лавиния вышла с веранды, а Дэн поставил стакан на стол и стал слушать, как стрекочут цикады в лесу, окружающем обшитый тесом домик священника. Солнце опускалось все ниже, и тени между деревьев росли и темнели. Гвинн со стаканом в руке расположился в плетеном кресле-качалке, и на лице его было выражение умиротворенности и уверенности в завтрашнем дне.

– У вас чудесный дом, – заметил Дэн.

– Да, мы его очень любим. Конечно, жилье в городе – это тоже неплохо, но там жизнь идет строго по будильнику. Нам с Лавинией этого больше не нужно.

– Раньше и у меня был дом. В Александрии. Моя бывшая жена и сын до сих пор живут там.

– Так вот значит куда вы направляетесь? Дэн некоторое время обдумывал, что ответить. Сейчас ему казалось, что он с самого начала решил поехать туда, в дом на Джексон-авеню. Конечно, полиция, скорее всего, уже там и его поджидает. Но он должен увидеть Чеда, должен объяснить сыну, что это был только несчастный случай, ужасное стечение обстоятельств, и он вовсе не тот хладнокровный убийца, каким его хотят представить газеты.

– Да, – сказал он. – Наверное, так. Для человека очень важно знать, куда он идет. Помогает ему лучше понять, где же он был.

– Чертовски верно вы это сказали.,. – Дэн осекся. – Гм… Прошу прощения.

– О, я не думаю, что Бог обращает внимание на случайные выражения, сорвавшиеся с языка, если вы в душе принимаете его заповеди.

Дэн промолчал. Не убий, – подумал он про себя.

– Расскажите мне о своем сыне, – попросил Гвинн. – Сколько ему лет?

– Семнадцать. Его зовут Чед. Он… Он очень хороший мальчик.

– Вы часто с ним видитесь?

– Нет, не очень. Его мать считает, что так лучше. Гвинн глубокомысленно хмыкнул.

– Мне представляется, мальчику нужен отец.

– Наверное. Только я не тот отец, который нужен Чеду.

– Как это, мистер Фэрроу?

– Я кое-что сделал не так, – сказал Дэн, но не стал вдаваться в детали.

Прошла минута, в течение которой запах жареного цыпленка добрался наконец и до веранды, обострив муки голода в желудке Дэна. Затем священник нарушил молчание:

– Мистер Фэрроу, извините меня за то, что я скажу, но вы похожи на человека, попавшего в беду.

– Да, сэр. – Дэн кивнул. – Насчет этого вы правы.

– Вам не хотелось бы облегчить душу? Дэн вгляделся в лицо священника.

– Хотелось бы. Мне хотелось бы рассказать вам обо всем, с чем я столкнулся во Вьетнаме и после того, как я покинул это проклятое место. Но это не может служить оправданием за мои нынешние грехи. – Он вновь отвернулся, смущенный сочувствием Гвинна.

– Любой проступок может быть прощен.

– Но только не мной. И не законом. – Дэн поднял холодный стакан и прижал его ко лбу. – Мне хотелось бы вернуться назад и все исправить. Мне хотелось бы проснуться и вновь увидеть зарю и получить еще один шанс. – Он убрал стакан. – Но в жизни так не бывает, да ведь?

– Нет, – сказал Гвинн. – По крайней мере, в этой жизни.

– Я человек почти неверующий. Может быть, потому, что я видел слишком много молодых ребят, от которых остались только кровавые ошметки. Может быть, потому, что слишком часто слышал, как они призывали Бога, но их мольбы так и оставались неуслышанными. – Дэн допил остатки чая и поставил стакан на столик. – Может быть, для вас это прозвучит цинично, но для меня это просто факт.

– Мне кажется, что легкой жизни нет ни у кого, – сказал Гвинн, и черты его омрачились. – Ни у самого богатого, ни у самого бедного. – Он медленно раскачивался на качалке, и кресло слегка поскрипывало. – Вы говорите, что нарушили закон, мистер Фэрроу?

– Да.

– А не могли бы вы рассказать мне, что именно вы сделали?

Дэн набрал полную грудь воздуха и очень медленно выдохнул. В лесу звенели цикады.

– Сегодня я убил человека, – ответил он и заметил, что Гвинн перестал раскачиваться. – Управляющего в банке, в Шривпорте. Я не хотел этого делать.

Это случилось в какие-то секунды. Это было… Как дурной сон, и я хотел вырваться из него, но не смог. Черт возьми, я ведь даже никогда не был хорошим стрелком. Одна пуля, и его не стало. Я понял это сразу же, как только увидел рану.

– А что этот человек сделал вам?

Дэн неожиданно осознал, что исповедуется перед незнакомцем, но искренность в голосе Гвинна придала ему смелости.

– По сути, ничего. Я имею в виду… Банк конфисковал у меня машину. Я вышел из себя. Именно так. И начал громить его кабинет. А потом появился охранник и достал пистолет. Я его обезоружил. Бленчерд, тот человек, которого я застрелил, вытащил из ящика стола другой пистолет и хотел выстрелить. Я услышал, как он взвел курок. А потом выстрелил я. – Дэн вцепился в ручки кресла так, что побелели костяшки пальцев. – Я попытался остановить кровотечение, а больше ничего не мог сделать. Пуля пробила артерию. По радио передали, что он скончался в больнице. Я понимаю, что полиция рано или поздно меня схватит, но до этого мне хотелось бы увидеться с сыном. Мне многое нужно ему сказать.

– Богмилосерден, – очень тихо проговорил Гвинн.

– О, нет, я не достоин милосердия, – сказал Дэн. – Мне просто хотелось бы получить немного времени, вот и все.

– Времени, – повторил священник. Он достал из кармана серебряные часы, щелкнул крышкой и взглянул на циферблат.

– Если вы не хотите, чтобы я сидел за вашим столом, – сказал Дэн, – я это пойму.

Часы Гвинна вновь заняли свое место в кармане.

– Мой сын, – сказал он, – будет здесь с минуты на минуту. Вы ведь не спросили, кем работает Теренс.

– Никогда не задумывался над этим.

– Мой сын – заместитель шерифа Мансфилда, – сказал Гвинн, и от этих слов кожа на затылке Дэна зашевелилась. – Ваши приметы передавались по радио?

– Да.

– Теренс мог пропустить сообщение. Но мог и услышать. – Гвинн посмотрел Дэну в глаза. – То, что вы рассказали мне, – правда, мистер Фэрроу?

– Да. За исключением того, что моя фамилия не Фэрроу, а Ламберт.

– Вполне честно. Я верю вам. – Гвинн встал и пошел в дом, на ходу подзывая жену. Дэн тоже поднялся с кресла; сердце его тяжело билось. Он услышал, как священник говорит:

– Да, мистер Фэрроу собирается уезжать и не останется на обед.

– О, какая жалость, – ответила Лавиния. – Ведь цыплята уже готовы!

– Мистер Фэрроу? – В голосе Гвинна был лишь едва уловимый оттенок напряжения. – Не хотите ли взять несколько цыплят в дорогу?

– Да, сэр, – ответил Дэн, стоя рядом с дверью. – Конечно, возьму.

Священник вернулся, держа в руках бумажный пакет с небольшими пятнами жира. За ним шла его жена.

– Что же вы так спешите, мистер Фэрроу? Наш мальчик вот-вот приедет!

– Мистер Фэрроу не может остаться. – Гвинн сунул пакет Дэну. – Ему нужно успеть в… Новый Орлеан, кажется так вы сказали, мистер Фэрроу?

– Да, – ответил Дэн, принимая жареных цыплят.

– Все равно очень жаль, – сказала Лавиния. – Вы, наверное, тоже спешите к семье?

– Да, – ответил за Дэна Гвинн. – Ну что ж, Дэн, поезжай, я провожу тебя до машины.

– Будьте поосторожнее на дороге, – сказала Лавиния вслед. – Всякое может случиться.

– Да, мэм, я постараюсь. Спасибо вам. – Они со священником пошли к “шевроле”, и когда Лавиния вновь скрылась в доме, Дэн спросил:

– Почему вы мне помогли?

– Ведь ты хотел получить немного времени, верно? Ну, вот я и даю его тебе. Ты только получше им распорядись.

Дэн скользнул на водительское место и запустил двигатель. На баранке еще оставалась засохшая кровь Бленчерда.

– Вам незачем ждать, – сказал он Гвинну. – Просто скажите обо мне своему сыну, когда он появится.

– Что? И до полусмерти напугать Лавинию только ради того, чтобы мой сын продвинулся по службе? Ну уж нет. Так или иначе, у тебя и так сегодня было достаточно неприятностей. Однако послушай: самое благоразумное для тебя – это сдаться властям после того, как ты повидаешься с сыном. Полицейские все-таки не дикари; они прислушаются к твоему рассказу. А бегством ты только усугубляешь положение.

– Я понимаю.

– И еще, – сказал Гвинн; рука его лежала на отпущенном стекле кабины. – Может быть, ты и неверующий, но я скажу тебе некую истину: Бог может дать человеку множество дорог и обителей. Место, где ты находишься сейчас, не имеет большого значения; важно лишь то, куда ты идешь. Ты согласен с моими словами?

– Пожалуй, согласен.

– Ну, тогда держи их поближе к сердцу. А теперь езжай, и пусть удача сопутствует тебе.

– Спасибо. – Да, удача мне действительно пригодится. Дэн включил заднюю скорость.

– До свидания. – Гвинн отступил от машины. – Бог будет с тобой.

Дэн кивнул и выжал сцепление. Гвинн стоял, наблюдая, как Дэн задом выехал на шоссе, и когда он включил первую скорость, поднял руку в прощальном жесте. Дэн помчался вперед, вновь направляясь на юг, только на этот раз он был отдохнувшим, и голова его была свежая, не одурманенная болью, а на соседнем сиденье лежал пакет с жареными цыплятами. Он отъехал всего лишь на милю от дома Гвинна, когда из-за поворота показался встречный автомобиль. Дэн заметил за рулем молодого чернокожего мужчину и чернокожую женщину на пассажирском сиденье. Разминувшись с машиной, Дэн чуть-чуть прибавил скорость. Бог будет с тобой, – подумал он. Только где же был этот Бог в три часа пополудни?

***

Дэн потянулся к пакету, отломил куриную ножку и съел ее, держа баранку одной рукой. Он ехал по извилистой проселочной дороге вглубь штата Луизиана. Солнце опускалось все ниже, счетчик отщелкивал мили, а Дэн думал о том, что ждет его впереди. Если он свернет к востоку и вновь выедет на скоростное шоссе, то достигнет Александрии примерно за час. Если же будет продолжать ехать по этой дороге, то время удвоится. Солнце зайдет минут через тридцать или около того. Полицейские наверняка уже следят за домом на Джексон-авеню, и у них есть мощные прожектора. Даже проехать мимо дома – и то уже большой риск. Сколько пройдет времени, прежде чем полиция уберет наблюдение? Он готов был обдумать, как сдаться властям после разговора с Чедом, но ни в коем случае не мог допустить, чтобы сын увидел его в наручниках. Таким образом, вопрос стоял так: как встретиться с Чедом и при этом не попасть в руки полиции?

За небольшой деревушкой под названием Белмонт Дэн свернул к заправочной станции, купил на пять долларов бензина, немного пива, чтобы запить жареного цыпленка, и карту дорог Луизианы. Пожилая женщина, принимавшая у него деньги, была слишком углублена в какой-то оперный дайджест, чтобы обратить на клиента хоть какое-то внимание. С наступлением сумерек Дэн включил фары; после пересечения со 171-го шоссе дорога стала немного ровнее. У городка Лисвилль Дэн свернул влево, на Восточное шоссе 28, которое вело в Александрию. Ему оставалось ехать около тридцати миль.

И вновь в его душу начал закрадываться страх. Тупая пульсирующая боль в голове возобновилась. Уже совсем стемнело, лунный серп поднялся над кронами деревьев. Другие машины попадались редко, но каждая пара фар била по нервам. Чем ближе Дэн подъезжал к Александрии, тем больше сомневался в том, что у него что-то получится. Но он понимал, что попробовать должен; если он не сделает хотя бы попытки, то перестанет себя уважать.

В лучах фар мелькнул указатель АЛЕКСАНДРИЯ – 18 МИЛЬ.

«Полиция наверняка уже там, – говорил он себе. – Меня возьмут раньше, чем я поднимусь на крыльцо. Вероятно, и телефон прослушивается. Если я позвоню Сьюзан, разрешит ли она Чеду подойти к телефону или сразу же повесит трубку?»

«Нет, подъезжать к дому нельзя, – решил он. – Нужно найти какой-то другой способ. Но при этом нельзя и всю ночь кружить возле дома.»

АЛЕКСАНДРИЯ – 10 МИЛЬ – мелькнул следующий указатель, а Дэн все еще не придумал, что будет делать. На горизонте он уже мог разглядеть зарево огней Александрии. Спидометр отщелкал еще две мили.

Увидев справа сквозь деревья подслеповатую вывеску УЕДИНЕННЫЙ МОТЕЛЬ, Дэн снял ногу с педали газа. На мгновение он снова заколебался, но потом решительно свернул с шоссе и направил машину по пыльной дороге к мотелю. Фары высветили спрятавшиеся за деревьями зеленоватые коттеджи и красную деревянную стрелу с надписью ОФИС. Ни в одном из коттеджей Дэн не увидел света, а два из них выглядели так, будто на них обрушился ураган. Все заросло сорняками, облупившиеся качели ржавели рядом с полусгнившими столиками для пикника. Дорога уперлась прямо в домик, выкрашенный все в тот же тошнотворный зеленый цвет; рядом стоял покрытый пятнами ржавчины микроавтобус. Над крыльцом горел небольшой желтый фонарь, и в окнах Дэн тоже увидел свет. Значит, мотель был все-таки действующим.

Выключая двигатель, Дэн увидел, что кто-то подошел к окну, посмотрел в его сторону, и тут же занавеска задернулась. Он только собрался выйти из машины, как услышал скрип дверных петель.

– Привет, – сказал мужской голос. – Случилось что?

– Да нет, ничего, – соврал Дэн. Перед ним стоял худой долговязый субъект с выступающей челюстью. Его темные волосы были подстрижены “под горшок”, а одет он был в черные джинсы и пеструю “гавайку”. – У вас есть свободные места?

– Только они и остались, – фыркнул мужчина. – Входи, мы тебя устроим.

По скрипучим ступеням Дэн поднялся вслед за ним на веранду. В душном воздухе разливался низкий гул; должно быть, жабы, подумал Дэн. Звук был таким, словно где-то поблизости их были сотни. Мужчина провел Дэна в тускло освещенную переднюю комнату и, подойдя к столу, достал маленький блокнот и шариковую ручку.

– Превосходно, – сказал он, широко оскалив зубы, словно собирался вытащить пробку из бутылки. – А теперь займемся делом. – Он открыл блокнот, который, судя по всему, служил регистрационной книгой, и представился:

– Меня зовут Хармон Де Кейн. Очень рад, если вы решили остановиться у нас.

– Дэн Фэрроу.

Они пожали друг другу руки. Ладонь Де Кейна на ощупь была сальной.

– Сколько дней, мистер Фэрроу?

– Всего одну ночь.

– Откуда вы?

– Батон-Руж, – подумав, сказал Дэн.

– Да, далековато вы забрались, верно? – хмыкнул Де Кейн, записывая это в блокнот. Рука его немного дрожала. – У нас есть несколько чудных коттеджей. Очень удобных.

– Рад слышать. – Дэн надеялся, что в коттедже будет прохладнее, чем в этом доме, который мог бы сойти за парную. Маленький вентилятор на обшарпанном кофейном столике скрипел от перегрузки. – Сколько с меня? – Он полез в карман за бумажником.

– Гм… – Де Кейн сдвинул к переносице узкие брови. – Шесть долларов вас устроит?

– Семь долларов. И плата вперед, если вы не возражаете.

Де Кейн буквально подпрыгнул. Женский голос был неприятным и резким, как удар кнута. Женщина прошла через коридор, который вел в заднюю часть дома, и теперь стояла, глядя на Дэна маленькими темными глазками.

– Семь долларов, – повторила она. – Мы не принимаем ни чеков, ни кредитных карточек.

– Моя жена, – сказал Де Кейн; он сразу перестал скалиться. – Ханна.

Ханна была приземистой и широкой; ее ноги напоминали белые стволы деревьев. У нее были рыжие волосы, рассыпанные по плечам мелкими завитушками, а ее лицо с крупными острыми чертами было столь же привлекательно, как глыба известняка. На Ханне было бесформенное платье и резиновые сланцы. В руках она держала большой кухонный нож; руки ее были в крови.

– Семь так семь, – согласился Дэн и отсчитал деньги Де Кейну. Банкноты исчезли в металлической банке, которую он тут же запер одним из ключей, висевших у него на поясе. Ханна сказала:

– Дай ему четвертый номер, он самый чистый.

– Да, милочка. – Де Кейн снял со стены ключ и протянул его Дэну.

– Вентилятор, – скрипнула Ханна. Хармон открыл шкаф и вытащил вентилятор – такой же, как тот, что стоял на столе. – И подушку.

– Да, милочка. – Он вновь полез в шкаф и вынырнул оттуда с тощей подушкой. Хармон улыбнулся Дэну, но глаза его были тоскливыми. – Прекрасный комфортабельный коттедж, номер четыре.

– Там есть телефон? – поинтересовался Дэн.

– Телефон только здесь. – Ханна показала ножом на аппарат в углу. – Местный звонок – пятьдесят центов.

– Александрия – это местный звонок?

– Мы не относимся к Александрии. Звонок туда стоит доллар минута.

«И она будет сама отмерять мне время”, – подумал Дэн. Он представил себе, как звонит Сьюзан, а эта ведьма стоит у него за плечом. – А есть еще телефон где-нибудь поблизости?

– На заправочной станции, две мили вверх по дороге, – сказала она. – Если только он у них работает. Дэн кивнул и покосился на нож у нее в руке.

– Что, рубите мясо?

– Лягушачьи лапки, – сказала она.

– О-о. – Дэн снова кивнул, как будто это имело большое значение.

– Только на этом и держимся. – Ханна поджала губы. – В этой проклятой дыре денег не заработаешь. Вот и возим лягушачьи лапки в городской ресторан. В пруду за домом лягушек полно. – Она махнула ножом на заднюю часть дома. – Как, вы сказали, вас звать?

– Фэрроу. Дэн Фэрроу.

– Гм-мм. Ну что, мистер Фэрроу, вы когда-нибудь прежде видели косоглазого дурака? – Она не стала дожидаться ответа. – Вот как раз один стоит перед вами. Представьте себе, этот кретин купил мотель на самом краю болота. А теперь вкладывает каждый проклятый цент в эту волшебную страну!

– Ну, моя милочка. – Голос Хармона был очень тихим. – Ну, пожалуйста.

– Пожалуйста, пожалуйста… Мой осел, – прошипела Ханна. – Я думала, мы заработаем хоть немного, но нет, я получила вместо мужа дурака, и по самые локти сижу в лягушечьих лапках!

– Я покажу вам ваш коттедж. – Хармон направился к двери.

– Смотрите под ноги! – предупредила Ханна Дэна. – Проклятые лягушки в этом году расплодились на диво. Здесь их просто тысячи. И покажи нашему гостю свою волшебную страну, похвастайся! – Ее последние слова обрушились на Хармона, как ведро аккумуляторной кислоты. Он втянул голову в плечи и выбежал из дома, а Дэн, прежде чем пойти за ним, бросил еще один короткий взгляд на нож в руках Ханны.

– Погуляй, пока есть возможность, – крикнула Ханна вслед мужу.

Держа в руках вентилятор и подушку, Хармон забрался на пассажирское сиденье, а Дэн уселся за руль. Хармон дышал тяжело и с присвистом, словно паровой котел под слабым давлением.

– Номер четыре – вверх по дороге. – Он показал подбородком. – Поверните направо. – Дэн повернул. – Моя баба вечно ко мне придирается, – с горечью заметил Хармон. – Раз я ошибся, ну и что? Не я первый, не я последний, кто ошибается.

– Верно.” – согласился Дэн.

– А вот это сюда. – Хармон указал на заросшую сорняками дорожку, исчезающую в лесу.

– Что? Коттедж?

– Нет. Волшебная страна. Ваш коттедж еще выше и дальше.

Фары высветили впереди мрачное зеленоватое сооружение; по крайней мере, хоть крыша казалась крепкой. Кроме коттеджа лучи выхватили из темноты кучу лягушек – десятка два, если не больше, – которые сидели прямо в пыли на дороге. Дэн притормозил, но Хармон махнул рукой:

– Дави их к чертовой матери! Осточертело уже их собирать.

Но Дэн постарался пробраться сквозь лягушек с минимальным для них уроном. Подъехав к домику, он заглушил мотор и вслед за Де Кейном прошел в коттедж. Кваканье лягушек доносилось из темноты, словно рокот прибоя.

Дэн не ожидал роскоши и потому не был разочарован. В коттедже пахло плесенью и лизолом, а кислорода в воздухе, казалось, не было вообще. Де Кейн зажег свет и включил вентилятор, который тут же загрохотал так, будто его лопасти готовы были вот-вот оторваться. На кровати лежал голый матрас – простыни, как видно, никто предлагать Дэну не собирался. Заглянув в ванную, Дэн обнаружил на кафельном полу двух лягушек размером с кулак. Де Кейн «сгреб их совком и вышвырнул за дверь. Потом дал Дэну ключ.

– Контрольное время – полдень. Разумеется, мы не ожидаем наплыва посетителей, так что можете не торопиться.

– В любом случае я уеду рано с утра.

– Хорошо. – Хармон надел на подушку наволочку и направил струю воздуха от вентилятора прямо на кровать. – Вам нужно что-нибудь еще?

– Нет.

Дэн не собирался ложиться спать; он хотел выждать несколько часов, а затем позвонить Сьюзан с заправочной станции. Он вышел вместе с Де Кейном и достал из машины рюкзак.

– Ханна верно сказала – нужно смотреть, куда наступаешь, – заметил Хармон. – Давить их ногами ужасно противно. Если они опять попадутся вам в коттедже, просто вышвырните их наружу. – Он взглянул туда, где сквозь листву виднелись огни его дома. – Ну, мне, пожалуй, не стоит задерживаться. А вы женаты, мистер Фэрроу?

– Раньше был.

– Я так и понял, что вы человек свободный. Это сразу видать. Клянусь, порой я отдал бы все, чтобы оказаться свободным.

– Для этого нужно только явиться на суд. Де Кейн хмыкнул.

– И позволить ей вот так просто меня ограбить? О, она смеется надо мной и называет меня дураком, но наступит день, и я ей покажу! Будьте уверены! Я приведу в порядок эту волшебную страну, сделаю ее такой, какой она должна быть, и туристы повалят сюда со всех сторон. Понимаете, я это место купил из-за сказки.

– Какой именно?

– Да всех, какие только есть. Это все там: и замок Золушки, и Ганс и Гретель, и кит, который проглотил Иону. Их надо только подкрасить, и они будут как новые.

Дэн кивнул. Естественно, что человек хочет привлечь внимание туристов к этой полузаросшей тропе – но так же естественно и то, что туристы не спешат появляться.

– В один прекрасный день я ей покажу, кто дурак, а кто ловкий и умный, – пробормотал Де Кейн, главным образом для себя, и безнадежно вздохнул. – Ну что ж, спокойной ночи. – Он пошел в сторону дома, и лягушки выпрыгивали у него из-под ног.

Дэн внес рюкзак в коттедж. В ванной он нашел обмылок и, раздевшись до пояса, тщательно вымыл лицо и руки холодной водой. Потом смочил кусок туалетной бумаги и протер им баранку. Вернувшись, он обнаружил на столике рядом с кроватью журнал “Ньюсуик” полугодовой давности с фотографией Саддама Хусейна на обложке. Под журналом его ждала куда более полезная находка – колода карт. Дэн уселся на кровать, снял наручные часы и положил их перед собой. Было двенадцать минут десятого; он решил, что звонить будет в одиннадцать.

Раскладывая один за другим пасьянсы, Дэн пытался выбросить из памяти лицо умирающего Бленчерда. Через несколько часов он либо увидит Чеда, либо окажется на заднем сиденье полицейской машины. Оправдан ли такой риск? Дэн полагал, что оправдан. Но сейчас ему оставалось лишь ждать и раскладывать карты. А секундная стрелка часов бежала, и будущее приближалось неотвратимо.

Глава 6 Встреча с Пелвисом

Как раз в то время, когда Дэн отъезжал от домика Гвинна, черный “кадиллак” с разбитой передней фарой и вмятой дверью свернул на стоянку у мотеля “Старый Плантатор” возле аэропорта.

В душном вечернем мраке это место выглядело так, словно через него только что прошла армия генерала Шермана. Флинт проехал мимо ржавого орудия, которое было демонстративно нацелено на север. С облезлого шеста свисал разодранный в клочья флаг конфедератов. Если по замыслу архитекторов контора была уменьшенной копией дома плантатора, то все остальное, без сомнения, предназначалось лишь для рабов. В грязной воде в бассейне плавал мусор, а возле старого Линкольна на бетонном постаменте сидели за бутылкой двое забулдыг. Флинт остановил машину перед дверью с номером 23 и выбрался из кабины. Под его рубашкой Клинт заворочался в беспокойном сне. Из соседнего окна донесся взрыв витиеватой ругани; выжженная солнцем трава была усыпана мусором и жестянками из-под пива. Флинт подумал, что Юг совсем не похож на тот, каким он себе его представлял.

Он постучал в дверь. Внутри залаяла собака, а потом послышался мужской голос:

– Все в порядке, Мамми.

Этот голос… Он показался Флинту знакомым.

Щелкнул замок. Дверь открылась ровно настолько, насколько позволяла цепочка.

Флинт увидел половину пухлого лица и синий, как сапфир, глаз. На лоб свисала прядь темно-каштановых волос.

– Да, сэр? – спросил все тот же глубокий, слегка скрипучий, до невозможного знакомый голос. Собака продолжала заливаться лаем в глубине комнаты.

– Я Флинт Морто. Меня прислал Смотс.

– О, так точно, сэр! Входите! – Мужчина снял цепочку, открыл пошире дверь, и Флинт замер, едва не задохнувшись от испуга.

Стоящий перед ним человек, одетый в черные брюки и красную рубашку с широким стоячим воротником и серебряными блестками на плечах, умер четырнадцать лет назад.

– Успокойся, Мамми, – сказал Элвис Пресли с нервной усмешкой. – Не бойтесь, – добавил он, обращаясь к Флинту. – Она лает, но не кусается.

– Так вы… – Нет, конечно, это было невозможно! – Кто вы такой, черт возьми?

– Меня зовут Пелвис Эйсли. – Мужчина протянул Флинту толстую руку; пальцы его были унизаны эффектными кольцами с фальшивыми бриллиантами. Флинт бросил на них короткий взгляд, и мужчина после секундного колебания убрал руку, будто испугавшись, что сделал что-то оскорбительное. – Мамми, отойди-ка подальше! Дай гостю войти! Входите, и прошу извинить за беспорядок!

Флинт переступил порог, словно во сне. Пелвис Эйсли – толстобрюхий, толстощекий двойник Элвиса Пресли, каким тот был за год до смерти в Грейсленде – закрыл дверь, вновь запер ее и смахнул с ближайшего стула сумку с продуктами. Она была набита, как заметил Флинт, упаковками с картофельными чипсами, жареными пончиками и другой едой, такой же дрянной. – Присядьте сюда, мистер Морто.

– Это что, шутка? – спросил Флинт.

– Сэр?

В задницу Флинта вонзилась пружина, и только после этого» он сообразил, что все-таки сел на стул.

– Это должно быть… – Но прежде чем он успел закончить фразу, маленькое лающее существо вскочило ему на колени. Влажный собачий нор его был приплюснут, а глаза напоминали выпуклые луковицы. Пес стал тявкать Флинту прямо в лицо.

– Мамми! – всплеснул руками Пелвис. – Следи за своим поведением! – Он снял бульдога с колен Флинта и поставил на пол, но собака тут же запрыгнула обратно.

– Я полагаю, вы ей понравились, – сказал Пелвис, улыбаясь улыбкой Элвиса.

– Я… терпеть не могу… собак, – ответил Флинт леденящим шепотом. – Заберите ее от меня. Немедленно.

– Ах, господи, Мамми! – Пелвис взял собаку на руки и прижал к своему колыхающемуся животу, а она продолжала лаять и вырываться. Ее водянистые глазки неотрывно следили за Флинтом.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить, мистер Мор-то? Как насчет простокваши?

– Нет. – Один только запах простокваши причинял Флинту смертельные муки.

– Если хотите что-нибудь съесть – есть маринованные свиные ножки…

– Эйсли, – прервал его Флинт, – сколько этот сукин сын платит тебе?

– Сэр?

– Смотс. Сколько он заплатил тебе за этот розыгрыш? Пелвис нахмурился. Теперь у них с собакой был одинаково недоуменный вид.

– Не уверен, что понимаю, о чем вы говорите, сэр.

– Ну ладно, шутка вышла на славу! Смотри, вот я уже смеюсь! – Флинт встал. Лицо его было мрачным. Он оглядел небольшую тесную комнату и понял, что житейские привычки Эйсли полностью соответствовали простокваше и маринованным свиным ножкам. К стене был прикреплен кнопками большой плакат с изображением Элвиса Пресли. Это был еще прежний, опасный Элвис, с кошачьей улыбкой; таким он был до тех пор, пока Лас-Вегас не вытравил последнюю тень Мемфиса из его души. На столе стояли несколько бюстов Элвиса, картонная копия Грейсленда, оправленная в рамку фотография Элвиса со своей темноглазой матерью, и дюжина других безделушек и сувениров, которые вызвали у Флинта глубокое отвращение. На противоположной стене висело выполненное в черных тонах изображение Элвиса и Иисуса, играющих на гитарах на ступенях того, что, вероятнее всего, следовало считать проходом на небеса. Флинт почувствовал тошноту. – Да как ты можешь жить в этом дерьме?

Несколько мгновений Пелвис выглядел озадаченным. Потом по его лицу вновь растеклась улыбка.

– О, а вот теперь вы разыгрываете меня! – Мамми вырвалась из его рук и соскочила на пол. Флинт отпихнул ее ногой; она забралась на постель, заваленную пустыми пачками из-под чипсов, и вновь начала лаять.

– Послушай, у меня есть работа, которая ждать не может, так что я, пожалуй., попрощаюсь и уберусь отсюда. – Флинт направился к двери.

– Мистер Смотс сказал, что мы с вами должны быть партнерами, – сказал Пелвис, страдальчески подвывая. – И еще он сказал, что вы научите меня всему, что знаете.

Флинт замер, положив руку на щеколду.

– Он сказал, что мы с вами должны отправиться на охоту вместе, – продолжал Пелвис. – Тише, Мамми!

Флинт повернулся. Его лицо приняло оттенок единственной белой пряди у него в волосах.

– Ты хочешь сказать… Ты хочешь уверить меня… Что это был не розыгрыш?

– Нет, сэр. Именно это я и имею в виду, сэр. Мне звонил мистер Смотс. Вернее, мне сообщили, что звонил мистер Смотс и сказал, что вы уже едете сюда и что мы вместе отправимся на охоту. Гм… Это ведь то же самое, что рейнджеры? – Пелвис принял продолжавшееся молчание Флинта за согласие. – Вот, послушайте, как со мной было, Я прошел заочный курс детектива по материалам одного из журналов. Я тогда жил в Виксбурге. Малый, который заправлял тамошним агентством, извинился, что у него для меня работы нет, но рассказал мне про Смотса. Начет того, что мистер Смотс всегда в курсе всего… Я думаю, он имел в виду его особый талант. Так или иначе, я уехал из Виксбурга, чтобы повидать мистера Смотса, и сегодня днем у нас с ним состоялась беседа. Он предложил мне пожить некоторое время в городе или в окрестностях и пообещал проверить мои способности. Так что, я думаю, речь идет как раз об этом?

– Ты, должно быть, не в своем уме, – раздражено сказал Флинт.

Пелвис продолжал улыбаться.

– Вам следовало бы выразиться еще сильнее – так мне представляется.

Флинт лишь покачал головой. Ему казалось, что стены смыкаются и со всех сторон к нему подступает Элвис. От лая собаки у него раскалывался череп. Воздух был пропитан мерзким запахом простокваши. Ледяная рука страха схватила Флинта за горло. Он дернул щеколду, открыл дверь и выбежал прочь из этой омерзительной, пропитанной Элвисом, комнаты. Когда он бежал по крытому переходу к конторе, чувствуя, как под рубашкой ворочается Клинт, то услышал за спиной крик, словно отголосок ночного кошмара:

– Мистер Мортр, сэр? С вами все в порядке? В конторе, где флаг конфедератов был прибит гвоздями прямо к стене, рядом с промасленным портретом Роберта Ли, Флинт с ходу обрушился на платный телефон.

– Эй, эй, поосторожней там! – предупредил его управляющий в синих джинсах, футболке с короткими рукавами и конфедератке. – Это имущество мотеля!

Флинт сунул четвертак в щель автомата и набрал домашний номер Смотса. После четвертого звонка тот ответил:

– Да?

– Я никуда не поеду с этим мешком дерьма! – выплюнул в трубку Флинт. – Это путь прямехонько в ад, а я туда пока не собираюсь!

– Ха! – только и произнес Смотс.

– Это что, розыгрыш?

– Не нервничай. Флинт. Ты съел что-то не то?

– Сам знаешь, что я съел, черт побери! Этот Эйсли! Чтоб ему провалиться, он думает, что он Элвис! Я профессионал! Я не пойду на дело с каким-то психом! Ему место в сумасшедшем доме!

– Эйсли так же нормален, как я или ты. Он просто, как многие, имитирует Элвиса. – Смотс издал смешок, который так взбесил Флинта, что тот едва не сорвал аппарат со стены. – А здорово похож на него, верно?

– Да, похож на большой мешок дерьма!

– Эй-эй! – в голосе Смотса появился холодок. – Он всего лишь поклонник Элвиса, – Не могу поверить, что ты мог хотя бы подумать о том, чтобы его нанять! Он же зеленый, как трава! Разве он не сказал тебе, что прошел курс детектива по почте?

– Угу. А ты, когда я тебя нанимал, вообще никаких курсов не проходил. И, как я припоминаю, ты был тогда и сам зеленым, как свежий газончик. Билли закатил мне истерику, когда я велел ему взять тебя с собой в первый раз.

– Может быть, но я не был таким полным идиотом!

– Флинт, – сказал Смотс. – Мне нравится его внешность. Поэтому я хочу дать ему шанс.

– Так кто сумасшедший – ты или я?

– Я нанимаю людей, которые, на мой взгляд, способны выполнять мои поручения. И я нанял тебя, потому что убедился, что ты можешь выследить дичь и от тебя ничто не ускользнет. Я верил, что человек с тремя руками должен быть жестким и изворотливым. Я не ошибся, разве не так? Точно так же я верю в Эйсли. Если человек поступает, говорит и выглядит как Элвис Пресли, это значит, что он сознательно выбрал не менее трудную дорогу, чем у тебя. К тому же, тебе никто не давал права в одиночку судить его и решать, на что он способен, а на что – нет. Понял?

– Я не могу рядом с ним находиться! Меня от него тошнит, и я не в состоянии думать!

– Ну и что? То же самое говорил о тебе Билли, как я припоминаю. А теперь кончай жаловаться, бери Эйсли и отправляйся в путь. Позвони мне, когда будешь в Александрии.

Флинт открыл было рот для очередного протеста, но понял, что будет говорить в пустоту, потому что Смотс уже положил трубку.

– Дерьмо! – Флинт с грохотом швырнул трубку на рычаг.

– Следи за своим языком! – заметил управляющий. – У нас приличное заведение!

Флинт бросил на него взгляд, который мог бы свалить стены Форт-Самтера, и управляющий счел за лучшее сразу заткнуться.

У номера 23 Флинту снова пришлось дожидаться, пока Эйсли откроет замок и снимет цепочку. Жара давила ему на плечи, словно тяжелая мантия, в душе зрела злоба. Флинт думал, что понимал все неудобства беременности – только с той разницей, что он носил этого необычного ребенка каждый день в течение тридцати трех лет своей жизни. Едва он вошел, Мамми опять принялась лаять, только теперь держалась подальше, опасаясь другого пинка.

– Все в порядке, мистер Морто? – спросил Эйсли, и очаровательное простодушие его элвисоподобного голоса оказалось той спичкой, которая подожгла внутри Флинта бочонок с порохом.

Он обеими руками схватил Эйсли за воротник и с силой вдавил его тушу в стену, на которой висел плакат с Элвисом.

– Ой, – выдохнул Пелвис, изображая испуганную улыбку Элвиса. – Немного больно.

– Ты мне не нравишься, – ледяным тоном процедил Флинт. – Ты мне не нравишься. Не нравятся твои волосы, твоя одежда, твои деревенские манеры и твоя отвратительная собака. – Он услышал глухое рычанье и почувствовал, как Мамми вцепилась ему в штанину, но в эту минуту весь гнев Флинта был обращен на Эйсли. – У меня еще никто не вызывал такой ненависти, как ты. И Клинт также считает тебя куском дерьма! – Он выпустил воротник Пелвиса и распахнул пиджак. – Клинт! Покажись! – Рука его брата выскользнула наружу, подобно тонкой белой змее. Пальцы быстро отыскали лицо Пелвиса и начали его ощупывать. Пелвис сдавленно пискнул. – Знаешь, что ты для меня? – спросил Флинт. – Дерьмо. И если ты попадешься мне под ноги, я тебя раздавлю. Уловил?

– Боже, Боже, Боже. – Пелвис ошеломленно уставился на руку Клинта.

– У тебя есть автомобиль?

– Сэр?

– Автомобиль! Есть он у тебя?

– Да, сэр. Я хочу сказать, что был. Старая Присцилла взбрыкнула, когда я возвращался от мистера Смотса.

Пришлось отбуксировать ее в магазин. – Глаза Эйсли неотрывно следовали за движущимися пальцами Клинта. – Это… Это волшебный фокус или что-то… еще?

Флинт надеялся, что если уж ему придется взять этого дурака с собой, то, по крайней мере, тот будет ехать в своей собственной машине. И вдруг, без всякого предупреждения, Эйсли сделал нечто немыслимое.

– Мистер Морто, – сказал он, – это самый лучший фокус, какой мне доводилось видеть! – Он взял руку Клинта в свою и… пожал ее. – Привет, компаньон!

Сказать, что Флинт был ошеломлен, значит ничего не сказать. Ни один из всех, кого он встречал, не отважился хотя бы коснуться Клинта. Ощущение рукопожатия отдалось в позвоночнике Флинта, как прикосновение зубьев пилы.

– Клянусь, ты мог бы выступать на телевидении с таким фокусом! – Эйсли продолжал трясти руку Клинта, не замечая опасности, которая ему угрожала.

Флинт, задыхаясь и ловя воздух ртом, попятился назад. Рука Клинта выскользнула из руки Эйсли и продолжала болтаться вверх и вниз; маленькая ладошка все еще была сложена пригоршней.

– Ты… ты… – Слова не могли передать негодование Флинта. Мамми, увидев этот новый поворот событий, выпустила брючину Флинта и ретировалась на кровать. – Ты… Ты лучше не трогай меня! – просипел Флинт. – Даже не вздумай дотронуться до меня еще раз! – Эйсли по-прежнему улыбался. Этот человек, решил Флинт, способен любого свести с ума. – Давай, собирайся, – прерывающимся голосом проговорил он. – Мы уезжаем через пять минут. А эта собачонка останется здесь.

– О… Мистер Морто… Сэр… – Впервые на лице Эйсли отразилось искреннее беспокойство. – Мамми и я – мы везде путешествуем вместе.

– Но только не в моей машине. – Флинт затолкал род рубашку руку брата, но Клинт выставил ее вновь, будто хотел продолжить рукопожатие. – Я не повезу эту проклятую тварь в своей машине!

– Ну, тогда я вообще не смогу поехать. – Пелвис уселся на кровать, всем своим видом выражая раздражение, а Мамми тут же прыгнула ему на колени и принялась лизать его в двойной подбородок. – Я никуда не поеду без Мамми.

– Прекрасно, замечательно! Договорились! Я уезжаю! Флинт был уже около двери, когда Пелвис спросил его с подкупающей невинностью:

– Вы хотите, чтобы я позвонил мистеру Смотсу и сказал ему, что из нашего мероприятия ничего не вышло?

Флинт остановился и на несколько мгновений зажмурился. Ярость вновь вырвалась оттуда, где она постоянно жила и гноилась, и ударила в него, словно черный кулак, прямо в лицо.

– Конечно, я позвоню,. – сказал Пелвис. – Незачем заставлять вас тратить еще четверть доллара.

«Бросить бы эту тупую деревенщину прямо сейчас, – подумал Флинт. – А заодно послать к черту и Смотса. Ни он, ни его грязная работа мне не нужны. Мне вообще не нужен никто”.

Но ярость начала отступать, как прилив в дельте реки, обнажая исковерканный, изрезанный берег правды: он не мог позволить себе вновь очутиться в канаве, а без Смотса что ему оставалось делать?

Флинт повернулся к Пелвису. Мамми сидела у толстяка на коленях и осторожно следила за Флинтом.

– Да ты знаешь, в чем заключается эта работа? – спросил Флинт. – Хотя бы чуть-чуть представляешь?

– Вы имеете в виду охотников за наградой? Да, сэр. Это как в телевизионных передачах, где…

– Чушь! – заорал Флинт, и Мамми негромко тявкнула. – Это тебе не телевизор. Это очень грязное и опасное дело, и ты остаешься совершенно один, и тебе неоткуда ждать помощи, если дела пойдут неважно. Ты не можешь попросить ее у полицейских, потому что для них ты просто отребье. Ты должен пробраться… или проползти… сквозь такие свинюшники, которых ты даже представить себе не можешь. Тебе придется часами просиживать в автомобиле и ждать. Придется добиваться информации от подонков, которые готовы перерезать тебе глотку просто ради того, чтобы увидеть, как льется кровь.

– О, я могу за себя постоять, – заявил Пелвис. – Правда, пока у меня нет пистолета, но я знаю, как им пользоваться. Это была четвертая глава в “Руководстве”.

– Четвертая глава в “Руководстве”! – Голос Флинта был полон сарказма. – Угу. В нашем деле носить пистолет означает либо схлопотать пулю, либо оказаться за решеткой. Ты можешь использовать его только для самозащиты и то при наличии свидетелей, иначе отправишься в тюрьму. И позволь мне заметить, что там ты уподобишься бифштексу, брошенному в собачий вольер.

– Вы хотите сказать, что если кто-то от вас сбежал, вам нельзя в него выстрелить?

– Верно. Если ты выстрелил кому-то в спину и попал, то будешь болтаться в петле. Так что ты должен пользоваться мозгами и быть хорошим игроком в покер.

– Сэр?

– Ты должен уметь подтасовать карты, чтобы выиграть, – пояснил Флинт. – У меня есть свои трюки. На близком расстоянии я пользуюсь газом типа мейса. Знаешь, что это такое?

– Да, сэр. Это состав, который разъедает кожу.

– Тот, который использую я, ослепляет человека на тридцать секунд. За это время ты должен успеть надеть на него наручники.

– Тогда я справлюсь! – махнул рукой Пелвис. – Мистер Смотс сказал, что вы хороший учитель.

Флинт зажмурился, пережидая очередную волну ярости.

– Эйсли, – сказал он, – ты знаешь, что такое ростовщик?

– Да, сэр. Знаю.

– Смотс – ростовщик. У него пять или шесть контор в Луизиане и Арканзасе, и работа, которую, по его расчетам, на девяносто процентов сделаешь ты, тоже принесет ему немалый куш. А это не очень-то приятная работа, предупреждаю тебя, потому что тебе придется вытравить из сердца жалость к неудачникам и отбирать у них деньги либо угрозами, либо насилием, если до этого дойдет дело. Охота за наградой – всего лишь одно из побочных занятий. Ты можешь сколотить немного денег, если награда достаточно велика, но все-таки это не игра. Всякий раз, отправляясь за чьей-то шкурой, ты рискуешь и собственной. В меня стреляли, пытались пырнуть ножом, били полицейскими дубинками. Как-то на меня натравили добермана, а однажды попытались отрубить голову самурайским мечом. В этом деле, Эйсли, у тебя не будет второй попытки. И неважно, сколько детективных курсов ты окончил заочно; если ты недостаточно хладнокровен, то не переживешь и первой охоты. – Флинт всматривался в глаза своего собеседника, пытаясь понять, дошла ли по назначению его проповедь, но увидел в них только безмолвное восхищение. – Ты знаешь хоть что-нибудь о том, кого нас послали ловить?

– Нет, сэр.

– Его имя Ламберт. Он ветеран Вьетнама. Сегодня днем он застрелил человека в банке. Вероятно, он полусумасшедший и вооружен до зубов. Я не хотел бы встретиться с ним, если бы эта встреча не сулила мне больших денег. А на твоем месте я немедленно позвонил бы Смотсу и сказал бы, что хорошенько обдумал все и решил отказаться.

Пелвис кивнул. По блеску в его глазах Флинт мог бы сказать, что в его мозгу вспыхнула искра разума – словно стрела молнии на темном небе.

– Так что ты теперь намерен делать?

– Я только что понял, – сказал Пелвис. – Значит, не было никакого фокуса? И у вас действительно три руки, верно?

Лучше бы, тебя придушить, – подумал Флинт.

– Да, – сказал он вслух.

– Никогда раньше такого не видел! Клянусь, я подумал, что это фокус, но когда разглядел, убедился, что она настоящая! А что говорит по этому поводу ваша жена?

– Никогда не был женат.. – Почему я говорю ему все это? Флинт сам себе удивлялся. – Послушай меня, Эйсли. Тебе ведь не хочется идти вместе со мной на это дело. Поверь мне, тебе не хочется.

– Нет, сэр, я хочу, – твердо ответил Пелвис. – Я хочу научиться всему, чему только смогу. Мистер Смотс сказал, что вы самый лучший наемный охотник из всех, и я должен слушаться вас, как самого Господа Бога. Если вы прикажете подпрыгнуть, я спрошу лишь, насколько высоко. И не беспокойтесь насчет Мамми, она не доставит вам неприятностей. Когда она хочет выйти по нужде, то начинает выть. – Он покачал головой, преисполненный благоговейного страха. – Три руки! Я сам видел. Разве мы оба не видели этого, Мамми?

Флинт сделал долгий вздох и столь же долгий выдох. Время шло.

– Поднимайся, – сказал он и добавил еще пару крепких слов, которые редко употреблял. – Возьми вещей с расчетом на две ночи.

– Да, сэр, да, сэр! – Пелвис спрыгнул с кровати и начал заталкивать одежду в коричневый чемодан, облепленный ярлыками Грейсленда, Мемфиса и Лас-Вегаса. Мамми, почувствовав возбуждение хозяина, забегала кругами по комнате. Флинт только сейчас обратил внимание, что Пелвис носит синие замшевые туфли со сбитыми каблуками.

– Надеюсь, я с этим справлюсь, – прошептал Флинт. – Но я, должно быть, свихнулся.

– Не беспокойтесь, я сделаю все, что вы скажете, – пообещал Эйсли. Нижнее белье, носки и яркие рубашки полетели в чемодан. – Я буду таким тихим, что вы почти не заметите, что я рядом!

– Хочется верить.

– Любое ваше слово будет для меня приказом. Гм… Не возражаете, если я возьму немного продуктов? Я всегда испытываю голод, когда путешествую.

– Давай, только быстрее.

Пелвис набил еще одну сумку глазированными пончиками, крекерами и собачьим сухим печеньем. Он широко улыбнулся, а его идол со стены насмехался над Флинтом.

– Мы готовы!

– Одно очень важное правило. – Флинт подошел почти вплотную к Пелвису и уставился ему прямо в лицо. – Ты не должен дотрагиваться до меня. Понял? И если меня тронет эта собака, я выброшу ее прямо в окно. Расслышал?

– Да, сэр вполне отчетливо. От Пелвиса пахло простоквашей, и Флинт вздрогнул от отвращения. Он повернулся, затолкал руку Клинта под рубашку и на цыпочках вышел из омерзительной комнаты. Пелвис поволок к двери чемодан и сумку с продуктами, а Мамми, виляя обрубком хвоста, потрусила следом.

Глава 7 Большая старая жаба

Дэн опустил монету в щель телефона-автомата рядом с заправочной станцией на шоссе 28. До города оставалось меньше семи миль. Было двадцать минут двенадцатого, и сама заправка уже закрылась. Он нажал кнопку “О» и сказал оператору, что его зовут Дэниэл Льюис и он хочет позвонить Сьюзан Ламберт, Джексон-авеню 1219 в Александрии.

Пока его соединяли, он весь извелся. Боль пульсировала в голове; Дэн провел языком по губам – ощущение было такое, что он провел по ним наждачной бумагой. Один гудок. Два. Три. Четыре.

Их нет дома, – подумал он. – Они скрылись, потому что Сьюзан знала, что я захочу увидеть…

Пять звонков. Шесть.

– Алло? – Ее голос – натянутый, как колючая проволока.

– Вызов для Сьюзан Ламберт от Дэниэла Льюиса, – сообщил оператор. – Вы принимаете расходы на свой счет? Молчание.

– Мэм? – поторапливал оператор. Молчание затягивалось. Дэн слышал, как гулко бьется его сердце. Затем:

– Да, я оплачу.

– Спасибо, – сказал Дэн, когда оператор повесил трубку.

– Здесь полиция. Они ждут, что ты появишься.

– Я так и думал. Телефон прослушивается?

– Сейчас, скорее всего, нет. Они спросили меня, можешь ли ты позвонить, и я сказала что нет, ведь мы не общались многие годы. Это были именно годы, ты ведь понимаешь.

– Понимаю. – Дэн помолчал, прислушиваясь к щелчкам на линии, но не услышал ничего подозрительного, и решил, что полиция не ведет запись телефонных разговоров. – Как Чед?

– Ну как, ты думаешь, может он себя чувствовать, когда его отец убил человека?

– Я не знаю, что тебе наговорили и кто, но не хотелось бы тебе выслушать объяснения и с моей стороны? – Она вновь замолчала. Была у Сьюзан эта ужасная привычка надолго замолкать. Хорошо, хоть не бросила трубку. – Банк уволил мистера Джарета, управляющего по кредитам, – начал Дэн, так и не дождавшись ее ответа. – На его должность назначили нового человека, и он собрался изъять за неуплату мой “шевроле”. Он наговорил мне много обидных слов, Сьюзан. Я понимаю, что это меня не извиняет, но…

– Насчет этого ты прав, – вставила она.

– Я всего лишь на минуту потерял самообладание. Я начал крушить его кабинет. Все, о чем я мог думать в тот момент, так это о том, что без машины я окажусь на краю пропасти. Вошел охранник и направил на меня пистолет. Я его обезоружил, и тут неожиданно оказалось, что у Бленчерда тоже был пистолет, в столе, и он тоже собирался в меня выстрелить. Клянусь, я не хотел его убивать. Все произошло, словно крушение поезда. Неважно, что говорят по радио и по телеку, я шел в банк вовсе не для того, чтобы кого-то убить. Ты веришь мне?

Ответа не было.

– У каждого из нас свои неприятности, – сказал Дэн. У негозаболели костяшки пальцев – так сильно он сжимал трубку. – Я понимаю… Ты опасаешься меня, и я не могу упрекать тебя в этом. Я должен был бы давным-давно обратиться за помощью, но тоже боялся. Не знаю, что со мной, порой мне кажется, что я теряю рассудок. Мне приходилось много работать. Может быть, ты мне сейчас не веришь, но я никогда тебя не обманывал, ведь так?

– Нет, – ответила она. – Ты никогда меня не обманывал.

– Я не обманываю тебя и сейчас. Когда я увидел в руках Бленчерда пистолет, у меня не было времени на раздумья. Либо он, либо я, вот какая была ситуация. А потом я убежал, потому что знал, что убил его. Клянусь Богом, вот как все это случилось.

– О, Господи, – произнесла Сьюзан страдальческим голосом. – Где ты?

Дэн ждал, что она задаст этот вопрос. Мог ли он верить ее словам, что телефон не прослушивается? Может, она уже дала км какой-то знак, чтобы включить запись? Ведь они с ней давно уже не были мужем и женой, а в их общем прошлом были одни неприятности – так как же полиции не предположить, что она сообщит им о звонке?

– Ты скажешь полиции? – спросил он.

– Они сказали, что если ты объявишься, я должна дать им знать.

– И что же ты?

– Они предупредили, что ты вооружен и очень опасен. Они сказали, что, скорее всего, ты лишился рассудка и, вероятно, будешь требовать от меня денег.

– Полная чепуха! У меня нет оружия, и я звоню тебе не из-за денег.

– Тогда почему же ты звонишь мне, Дэн?

– Я… Я хочу увидеть Чеда.

– Нет, – тут же сказала она. – Это абсолютно исключено.

– Я понимаю, Сьюзан, что тебе давно нет до меня дела. И я тебя не осуждаю. Но пожалуйста, поверь мне. Я никому не желаю зла. Я не опасен. Я просто совершил ошибку. Черт возьми, я совершил массу ошибок.

– Но ты можешь исправить одну – вот эту, – сказала она. – Ты можешь сдаться и ссылаться в суде на самозащиту.

– Но кто, черт возьми, будет слушать меня! Охранник скажет, что я принес пистолет под одеждой. И банк будет стоять за него горой, потому что никто не поверит, будто старый больной ветеран смог отобрать пистолет у…

– Больной? Что значит – больной? Дэн не хотел, чтобы она об этом знала, потому что не терпел жалости.

– У меня лейкемия, – сказал он. – Думаю, что от оранжа. Врачи говорят, что я протяну от силы года два. Самое большее – три.

Сьюзан молчала; он слышал только ее дыхание.

– Если полиция меня схватит, я сдохну в тюрьме, – продолжал Дэн. – А я не могу провести два последних года своей жизни за решеткой. Просто не могу.

– Ты… ты чертов дурак! – неожиданно взорвалась Сьюзан. – Боже мой! Почему же ты мне не сказал?

– Это тебя не касалось.

– Я могла бы дать тебе немного денег! Мы могли бы вместе что-то придумать, раз ты оказался в беде! Зачем же ты продолжал посылать каждый месяц деньги для Чеда?

– Потому что он мой сын. Потому что я должен тебе. Потому что я должен ему.

– И ты никогда не просил помощи! Все держал в себе! Почему, ради Бога, ты не мог… – голос ее сорвался, и Дэн был удивлен такой реакцией, – ..хоть немного смириться и позвонить мне?

– Я и звоню, сейчас, – сказал Дэн. – Или уже слишком поздно?

Сьюзан молчала. Дэн ждал. И только услышав всхлипы, понял, что она плачет.

– Я позову Чеда, – сказала она.

– Но… Прошу тебя, – сказал Дэн быстро, пока она не отошла от телефона. – Не мог бы я повидаться с ним? Хотя бы пять минут? Пока я не позвонил, мне казалось, что я буду рад только услышать его голос, но мне нужно увидеть Чеда, Сьюзан. Разве это совсем невозможно?

– Да. Полицейские предупредили, что будут всю ночь следить за домом.

– Они прямо напротив? Может, я проскользну с заднего входа?

– Я не знаю, где они, и не знаю, сколько их. Все, что у меня есть, – это телефонный номер, который они мне оставили. Я думаю, это мобильный телефон, и они сидят в машине где-нибудь на нашей улице.

– Дело в том, – сказал Дэн, – что я хочу увидеть вас обоих. А потом я уеду. Может быть, мне «удастся выбраться из страны… если повезет.

– Твоя фотография была во всех новостях. Сколько, по-твоему, пройдет времени, прежде чем кто-нибудь тебя узнает? И тогда тебя либо схватят, либо просто пристрелят. Ты разве не знаешь о награде?

– И какова же награда?

– Президент банка обещал за твою голову пятнадцать тысяч долларов.

Дэн не смог удержаться от смеха.

– Черт возьми, я просил всего лишь о недельной отсрочке платежа. А теперь они готовы истратить на меня пятнадцать тысяч? Ничего удивительного, что экономика так хромает.

– Тебе смешно? – выпалила Сьюзан. – В этом нет ничего смешного! Твой сын навсегда запомнит, что его отец был убийцей! Ты и это считаешь забавным?

– Нет, не считаю. Именно поэтому я и хочу его увидеть. Хочу объяснить ему кое-что. Я хочу взглянуть ему в лицо и хочу, чтобы он посмотрел в мое.

– Это невозможно – если только ты не сдашься сам.

– Послушай… Может быть, все же есть способ, – сказал Дэн; плечо его упиралось в кирпичную стену. – Я имею в виду, что если бы ты согласилась… Все зависит от тебя.

Несколько мгновений Сьюзан молчала.

– Ты не хочешь меня дослушать? – наконец сказал Дэн.

– Я не могу ничего обещать.

– Ты только выслушай. Когда я повешу трубку, набери тот самый номер и скажи им про мой звонок.

– Что?

– Скажи им, что они были правы. Скажи, что у меня два или три пистолета, и, судя по разговору, я и вправду свихнулся. Скажи, что ты боишься оставаться в доме и хочешь переночевать в мотеле.

– Это не сработает. Они сразу поймут, что я вру.

– Почему? Ведь они не следят за тобой, они следят только за домом. Им сказали, что я вооружен до зубов и что я сумасшедший – они будут рады, что ты уедешь. Может, они вообще захотят очистить целый квартал.

– Они поедут за мной, Дэн. Нет, из этого ничего не выйдет.

– Зачем им следить за мотелем? Они сторожат дом. Они могут послать человека, чтобы тот проводил тебя до мотеля и убедился, что ты устроилась, но вряд ли он задержится там надолго. Главное – чтобы они поверили, будто я перепугал тебя до смерти.

– В этом есть доля правды, – сказала она.

– Но ты уже не так боишься меня, а?

– Нет, уже не так.

– Все, что я прошу, это пять минут, – сказал Дэн. – Потом я исчезну.

Сьюзан замолчала, и Дэн понял, что сделал все, что было в его силах. Наконец, она тяжело вздохнула.

– Но мне нужно время, чтобы уложить чемодан. Ты хочешь, чтобы я тебе позвонила, когда мы будем готовы?

– Нет, я не могу оставаться там, откуда я звоню, а в моей комнате нет телефона. Можем где-нибудь встретиться?

– Хорошо. Как насчет парка Бэзил? Около амфитеатра?

Парк Бэзил был в трех милях от ее дома.

– Подойдет. Когда?

– Приблизительно через час. Но послушай, если со мной будет полицейский, или мне не разрешат взять мою машину, я туда не поеду. Они могут установить за мной слежку и не предупреждая меня. Ты согласен на такой риск?

– Да.

– Хорошо. Я, видно, сошла с ума, если иду на это, ну да ладно. Я постараюсь все сделать, но если меня там не будет…

– Я буду ждать столько, сколько смогу, – сказал Дэн. – Спасибо тебе, Сьюзан. Ты, наверное, даже не представляешь, как много эхо для меня значит.

– Я постараюсь, – повторила она и положила трубку. Дэн тоже повесил трубку на рычаг. На душе у него стало легче. Они со Сьюзан несколько раз ходили на концерт в парк Бэзил, и он знал, где находится амфитеатр. Дэн засек время, вернулся к машине и выехал на шоссе. Он думал о пятнадцати тысячах долларов. Большие деньги. Они хотят поймать его как можно быстрее, это ясно. По дороге к мотелю ему пришло в голову, что Сьюзан может выдать его. Или полиция прослушивала ее телефон и теперь будет поджидать его в парке. Но не было никакого способа узнать это заранее. Их расставание со Сьюзан было тяжелым, но в их жизни бывали и светлые дни, разве нет? Дэн помнил о них и был уверен, что помнит и Сьюзан. Он был отцом Чеда, и это была та ниточка между ним и женой, которая никогда не могла порваться. Он должен рискнуть. Но если все-таки она его выдаст… Ну что ж, ведь он сам сжег мосты, когда решился на этот шаг.

Дэн проехал мимо дома Де Кейна к своему коттеджу и не зная, что шум мотора разбудил Ханну.

Вернее, она даже не была уверена, что именно ее разбудило. Хармон храпел на другой кровати, широко открыв рот. Ханна выскользнула из-под влажной простыни и поправила сетку на рыжих кудряшках. Ей снился кошмар: ужасная жаба, вся в бородавках и с тощими человеческими ногами. Почти неодетая, Ханна прошлепала на кухню, открыла холодильник и приложила к лицу кубик льда. На кухне все пропахло лягушачьими внутренностями, а в морозильнике лежало несколько дюжин лягушачьих лапок, завернутых в бумагу. Ханна открыла пачку ванильного мороженого, которое тоже лежало в морозильнике, и, прихватив с собой ложку, отправилась в переднюю, чтобы полакомиться мороженым, пока ее вновь не сморит сон. Она включила радио, настроенное на местную музыкальную станцию. Гарт Брукс пел о девчонках из Техаса. Ханна подошла к окну и откинула занавеску.

В четвертом коттедже горел свет. Она вспомнила, что этот человек чем-то ей не понравился. Разумеется, ей не нравились многие люди, но, увидев этого, она содрогнулась. Во-первых, у него был нездоровый вид. Такой тощий и бледный – не иначе у него СПИД или что-то еще. К тому же, ей не понравилась его татуировка. Первый муж Ханны служил в торговом флоте и был изрисован от запястий до плеч; она ненавидела все, что напоминало ей об этом ленивом сукином сыне.

Впрочем, исчез он достаточно быстро. Ханна шлепнулась на софу и заработала ложкой. Пока Реба Мак Интайр исполняла серенаду, Ханна добралась до дна коробки. Потом начался выпуск новостей. Обозреватель рассказывал о вчерашней ночной перестрелке в Пайнвилле. Городской совет Александрии собрался для обсуждения проблемы загрязнения Ред-Ривер. Какая-то женщина, Аннабел, была арестована за то, что бросила собственного ребенка в туалет на автобусной станции. Потерявший рассудок ветеран Вьетнама застрелил чиновника в банке Шривпорта и…

– ..и была назначена награда в пятнадцать тысяч долларов…

Ложка в руках Ханны прекратила движение.

– ..Первым Коммерческим Банком за поимку Дэниэла Льюиса Ламберта. Полиция предполагает, что преступник вооружен и чрезвычайно опасен. Последний раз его видели на сером “шевроле” 1989 года выпуска. Ему сорок два года, рост около шести футов, худощавый, носит бороду и…

Мороженое едва не вывалилось изо рта Ханны. Она уставилась на приемник, вытаращив глаза.

– ..на правой руке имеет татуировку в виде змеи. Полиция просит соблюдать особую осторожность при встрече с Ламбертом. Сообщения передавать по телефону…

Ханна никак не могла сделать глоток. Она вскочила на ноги, и мороженое все-таки вывалилось на пол, а вслед за этим из ее рта вырвался истошный вопль:

– Харррррмон! Хармон, вставай сию же минуту! Хармон не слишком торопился, и зря: в следующее мгновение его схватили за ноги и выдернули из постели.

– Ты чокнулась? – заорал он. – В чем дело?

– Он убийца! – Сетка слетела с волос Ханны. Ее взгляд стал безумным; на губах, как пена у эпилептика, пузырилось мороженое. – Я чувствовала, что с ним что-то не так, а теперь знаю, что он убил человека в Шривпорте, что на руке у него татуировка, что за него назначена награда в пятнадцать тысяч долларов, слышишь ты меня?

– А? – произнес Хармон.

Ханна ухватила его за воротник пижамы.

– Пятнадцать тысяч долларов! – выкрикнула она ему в лицо. – Боже мой, мы можем получить эти деньги! Ну же, вставай и одевайся!

Пока Хармон натягивал брюки, а Ханна влезала в свое бесформенное платье, она добилась того, чтобы новость дошла до его мозгов через толстый череп. Когда это случилось, лицо Хармона утратило цвет, а пальцы начали дрожать так, что он застегнул пуговицы не на те петли. Потом он рванулся к телефону.

– Надо немедленно сообщить в поли… Цепкая рука ухватила его за плечо.

– Послушай меня! – прогремела Ханна. – Ты что, хочешь выбросить эти деньги в окно? Если ты думаешь” что копы не выманят у нас все до последнего цента, то ты глупее любого придорожного столба! Мы схватим и отдадим им его сами!

– Но… Ханна… Ведь он же убийца!

– Он всего лишь большая старая жаба! – сердито заявила она, положив руки на свои широкие бедра. – С той только разницей, что его лапы стоят пятнадцать тысяч долларов. Вот мы с тобой и снесем их на рынок! Так что заткнись и делай, что я говорю! Понял?

Хармон умолк, втянув голову в узкие плечи. Ханна вышла из комнаты, и Хармон услышал, как она роется в шкафу, который стоял в холле. Он достал из конторки связку ключей и прикрепил их к поясу; пальцы у него дрожали. Когда он поднял глаза, Ханна уже держала в руках двуствольный дробовик, который служил им для защиты от грабителей. Поколебавшись, Хармон сказал:

– Это ружье такое старое, что я даже не уверен, способно ли оно…

Ханна буквально пригвоздила его к полу взглядом, который мог бы остановить время. Открыв коробку с патронами, она зарядила ружье, а три оставшихся патрона сунула в карман.

– Будем брать его на открытом месте, – сказала она. – Вызови его наружу, чтобы он не смог добраться до своего оружия.

– Надо звонить в полицию, Ханна! Боже мой, мне кажется, меня уже выворачивает наизнанку!

– Блевать будешь потом! – рявкнула она. – Может, он и сумасшедший убийца, но я не знаю человека, который мог бы прихлопнуть кого-то, когда у него прострелены ноги! А теперь просто делай, что я говорю, и мы будем богаты, как Мидас! – Она взвела оба курка, сунула ноги в сланцы и направилась к двери. – Идем, черт бы тебя побрал! – И Хармон поплелся за ней, бледный, как смерть.

Глава 8 Неисповедимы пути…

В коттедже номер четыре Дэн посмотрел на часы.

Пора было ехать. Он проглотил две таблетки аспирина, достал из рюкзака чистое белье, носки и синие джинсы, переоделся и подошел к зеркалу, чтобы причесаться. Причесавшись, он надел бейсболку и принялся изучать свое отражение – худое лицо с глубокими морщинами и выступающими скулами.

Сьюзан может его и не узнать. Страх вновь подступил к нему – тот самый грызущий страх, который охватил его по дороге в банк. Вероятнее всего, другой возможности увидеть сына ему уже не представится. И Дэн очень надеялся, что при встрече сумеет найти нужные слова.

Главное было добраться до парка Бэзил и не угодить в руки полиции. Дэн перебросил рюкзак через плечо, взял ключ и открыл дверь во влажную ночную темноту. Лягушки затихли, только изредка раздавалось слабое кваканье. Дэн шагнул к стене, чтобы выключить верхний свет, но тут услышал металлический щелчок со стороны грузовика и вздрогнул, поняв, что там, на краю освещенного пространства, кто-то стоит, поджидая его. Дэн повернул голову на звук.

– Эй, эй! – раздался нервный мужской голос. Это был Хармон Де Кейн; на его щеках искрами поблескивал пот. Он поднял руки, показывая пустые ладони. – Не бойтесь, это всего лишь я.

– Вы до чертиков меня напугали! Что вы здесь делаете?

– Ничего! Я хочу сказать… Я увидел в коттедже свет. – Он так и не опускал рук. – Подумал, не нужно ли вам чего.

– Я уезжаю, – сказал Дэн. Нервы его были на пределе. – Я хотел остановиться около вашего дома и оставить ключи на веранде.

– И куда же вы направляетесь? Вам не кажется, что сейчас слишком поздно, чтобы куда-то ехать?

– Нет, для меня не поздно. – Дэн двинулся к своей машине; Хармон попятился, и вновь раздался тот же самый металлический звук: это звякнули ключи у Де Кейна на поясе. Дэн резко остановился. Он почуял змею, свернувшуюся кольцом в своей норе.

– Что с вами?

– А что со мной может быть?

Дэн внимательно посмотрел в глаза Хармону; они казались остекленевшими от ужаса. Он знает, – подумал Дэн. – Каким-то образом, знает.

– Вот ключ, – сказал он вслух и протянул ключ Де Кейну.

– Хорошо. Безусловно. Это…

Дэн заметил, как его глаза метнулись в сторону; за спиной у Хармона кто-то стоял.

Эта баба, – догадался Дэн. И мысленно представил себе, как разделочный нож вонзается ему в живот.

Он на мгновение замер, а потом резко повернулся, сбрасывая с плеча рюкзак и нанося им боковой удар.

Буум! Выстрел ударил почти ему в лицо. Рюкзак выбило из его руки, и горящие клочья одежды разлетелись во все стороны, как светящиеся летучие мыши. Ханна Де Кейн, отскочила назад, не выпуская из рук ружья с дымящимся казенником. Оно было направлено Дэну в живот. Он отпрыгнул в сторону за долю секунды до того, как грянул второй выстрел, и покатился в заросли. В ушах у него звенело, но сквозь этот звон он услышал мокрый шлепок и лязг дроби по металлу. Дэн отполз в лесок, окружавший коттедж, от испуга забыв обо всем, кроме того, что нужно бежать без оглядки.

А за спиной Дэна Хармон Де Кейн смотрел, как его рубашка становится красной. Выстрел приподнял его и ударил о грузовик, но он все еще удерживался на ногах. Он прижал руки к животу, но кровь продолжала бежать между пальцами. Он не отрываясь смотрел вперед, сквозь облако дыма между ним и его женой, и непрерывно моргал.

– Ты все-таки сделала это, – сказал он и сам удивился тому, каким спокойным был его голос. Он не чувствовал никакой боли; только от желудка до самого паха его пронзал холод.

Ханна едва не задохнулась от ужаса. Она вообще не собиралась стрелять; она хотела только пригрозить убийце ружьем, но его рюкзак задел ствол, и она дернула пальцем. Но, нажимая второй курок, она уже целилась специально, чтобы свалить его, прежде чем он добрался бы до нее. Хармон продолжал не отрываясь смотреть на жену и, его колени медленно начали подгибаться. А потом ярость прогнала оцепенение, охватившее Ханну, и она заревела:

– Ведь я говорила тебе, чтобы ты не стоял на дороге! Разве ты не слышал, что я говорила тебе?

Колени Хармона коснулись земли. Он сделал глотательное движение и почувствовал во рту привкус крови.

– Ты выстрелила в меня, – проскрипел он. – Ты… проклятая сука. Ты выстрелила в меня.

– Я не виновата! Я велела тебе отойти! Ты, глупый осел, ведь я велела тебе отойти!

– А-а-а-а-а-а-ах, – простонал Хармон: шок прошел, и боль настигла его. Кровь хлынула в пыль у него под ногами.

Ханна повернулась к лесу; лицо ее, перекошенное от ненависти, стало еще отвратительнее.

– Тебе не уйти! – завопила она в темноту. – Ты думаешь, я позволю, чтобы мои пятнадцать тысяч долларов так просто скрылись в моем лесу, ты, сумасшедший! Ты слышишь меня, мистер Убийца?

Дэн ее слышал. Он лежал на животе среди приземистых пальметто, футах в сорока от того места, где стояла Ханна. Он видел, как упал на колени Хармон, видел, как Ханна перезарядила ружье. Теперь он смотрел, как она подходит вплотную к мужу.

Ханна взглянула вниз, на покрытое потом и искаженное болью лицо Хармона.

– Ты вечно все портишь, – неприветливо сказала она, а затем подняла ружье и выстрелила в переднее колесо “шевроле”. Из дыры со свистом вырвался воздух, и пикап накренился, как раненая лошадь. Дэн едва не вскрикнул, но вовремя зажал рукой рот.

– Ты никуда не уедешь на своем грузовике! – закричала Ханна в сторону леса. – Так что можешь выходить!

Дэн все еще был в бейсбольной кепке, капли пота покрывали его лицо. Вся остальная его одежда была разорвана в клочья, его грузовик цвета стального тумана превратился в калеку, его надежды попасть в парк Бэзил также разлетелись вдребезги. Рыжая ведьма держала ружье на уровне бедра, ствол ружья был направлен прямо в его сторону.

– Выходи, мистер Убийца! – вновь завопила она. Хармон все еще стоял на коленях, прижав руки к окровавленному животу; голова его клонилась все ниже и ниже. – Ну, хорошо! – крикнула Ханна. – Я могу поиграть в прятки, если тебе охота, и при первой же возможности вышибу твои проклятые мозги! – Она начала красться к лесу, почти прямо к тому месту, где затаился Дэн. Его охватила паника; против ружья он был бессилен. Дэн вскочил и, пригибаясь, побежал вглубь леса. – Я тебя слышу! – пронзительно закричала Ханна. За спиной Дэна раздался хруст веток под ее тяжестью. – Стой на месте, ты, ублюдок!

Она приближалась неотвратимо, как сошедший с рельсов состав. Дэн бежал, и низкие ветки елей впивались ему в лицо. Из-под ног у него прыгали испуганные лягушки. Он зацепился за корень и едва не упал. В эту минуту он мог думать лишь об одном: как сохранить дистанцию между собой и патроном в ружье.

А потом он почувствовал запах стоячей воды, и его башмаки, отяжелевшие от грязи, зашлепали по воде.

Это был лягушачий пруд.

– Хочешь искупаться? – закричала Ханна где-то сзади.

Дэн не мог разглядеть, насколько велик пруд, но понимал, что лучше не стоит пытаться его пересечь. Он увязнет. И эта баба легко подстрелит его. Он выскочил на твердую землю и побежал вдоль берега. Ханну внезапно не стало слышно, и у Дэна мелькнула мысль, что она хорошо знает этот лес и спокойно ждет его, сидя на корточках, где-нибудь впереди. Он проломился через кусты и в небе между лапами елей и верхушками ив разглядел несколько звезд; парк Бэзил в эту минуту был так же далек от него, как и они. Он опустил голову и увидел прямо перед собой торчащую из травы чью-то фигуру.

Вероятно, в это мгновение седых волос у него прибавилось. Дэн подобрался вплотную и, размахнувшись, ударил фигуру по голове; и в тот же миг едва не взвыл от боли в костяшках. Фигура свалилась, и только тогда Дэн понял, что перед ним пластмассовый манекен.

Дэн потер ушибленную руку и, оглядевшись, заметил рядом еще два манекена, словно будто застывших в молчаливой беседе; одежда на них давно превратилась в лохмотья. Чуть дальше торчала какая-то металлическая конструкция – судя по всему, останки карусели. Дэн случайно забрел в волшебную страну Хармона Де Кейна.

Он пошел дальше, мимо растрескавшегося фасада миниатюрного замка. Недалеко стоял разбитый фургон и валялись два ржавых автомобильных кузова. Под ногами хрустел битый кирпич, и Дэн подумал, что здесь, наверное, должна была быть главная улица заколдованной деревни. Повсюду торчали манекены в одежде ковбоев и индейцев – жители воображаемого мира Де Кейна. Дэн прошел мимо чего-то, напоминающего остов корабля с торчащими шпангоутами – вероятно, это был кит, проглотившей Иону, – и неожиданно увидел перед собой высокую ограду из сетки, увенчанную колючей проволокой. Здесь был конец владений Де Кейна.

Дэн решил, что вполне может через нее перелезть. Колючки все же куда приятнее картечи. И как только он перелезет, то сможет…

«Смогу что? – спросил он самого себя. – Без машины я далеко не уйду”.

Он вспомнил, что недалеко есть еще одно транспортное средство.

Рядом с домом Де Кейна был припаркован микроавтобус.

Дэн вспомнил о связке ключей на поясе Хармона. Наверняка там же и ключ от микроавтобуса. Только на ходу ли вообще эта машина? Наверное: как же еще они отвозили в город лягушачьи лапки? Но чтобы получить ключ, он должен был проделать обратный путь через лес и при этом не наткнуться на Ханну – сложное и опасное дело.

Дэн взялся руками за изгородь. За ней виднелся все тот же темный лес.

Если он хочет сохранить хоть какую-то надежду попасть в парк Бэзил, то должен вернуться за ключом.

Дэн отпустил сетку. Он глубоко дышал. Голова опять разболелась, но в ушах уже не звенело. Он развернулся и пошел прочь от изгороди тем же путем, что шел сюда. Он пробирался медленно и осторожно, ловя малейший звук или движение.

Справа от него, в высокой траве, возник однорукий манекен с короной или тиарой на голове… Убитая временем волшебная принцесса… И неожиданно, краем глаза, Дэн уловил волнообразное движение рядом с останками карусели. Он уже нырнул в траву, когда раздался грохот выстрела, и через долю секунды голова принцессы, вместе с шеей, разлетелась пластмассовыми брызгами. Дэн лежал на боку, тяжело дыша.

– Выходи, я тебе сказала! – закричала Ханна. – Я уверена, что на сей раз я тебя зацепила.

Дэн услышал, как она перезарядила ружье и двинулась в его сторону. Ее шлепанцы щелкали по кирпичам. Дэн пошевелился и наткнулся плечом на какую-то длинную трубку. Он провел по ней рукой и нащупал холодные пальцы. Это была потерянная рука принцессы.

Дэн схватил ее и поднялся на ноги. В десяти шагах от него стояла Ханна Де Кейн; ружье смотрело прямо на Дэна. Он швырнул в нее руку и увидел, как она полетела, вращаясь, и ударила Ханну в плечо. Ханна заревела от боли и упала, выпалив в воздух. А Дэн со всех ног рванулся прочь, оставив позади себя Ханну, изрыгающую проклятия.

Он вновь отыскал пруд и побежал вдоль болотистого берега. Через несколько минут он выскочил из подлеска шагах в двадцати от своего искалеченного “шевроле” Хармон Де Кейн по-прежнему стоял на коленях, сжимая руками разорванный дробью живот.

Дэн склонился над ним и схватил кольцо с ключами. Глаза Де Кейна были закрыты, он еле-еле дышал.

Дэн снял у него с пояса ключи, и неожиданно глаза Де Кейна открылись; он поднял голову. Из уголков рта у него стекала кровь.

– Ханна? – задыхаясь спросил он.

– Спокойно, – сказал ему Дэн. – Какой ключ зажигания?

– Не трогай… Не трогай меня.

– Я не сделаю тебе ничего плохо. Какой ключ от… Рот Де Кейна широко раскрылся, и его истошный вопль прорезал ночь:

– Ханна! Он взял ключи!

Дэн ударил его так, словно Хармон был не ранен и полон сил, но тот продолжал орать. Дэн побежал к дому Де Кейна. Крики Хармона стихли, но Ханна вот-вот должна была появиться. Добравшись до фургона, Дэн распахнул дверцу, болтающуюся на скрипучих петлях, и скользнул за руль. Кабина вся провоняла лягушками. Дэн стал по одному вставлять ключи в замок зажигания. Первый не подошел. Второй – тоже. Краем глаза он заметил движение и, подняв голову, увидел бегущую вдоль дороги Ханну Де Кейн. Волосы развевались у нее за спиной, потное лицо было воплощением ярости. Она держала ружье, как дубинку, и Дэн понял, что у нее, должно быть, кончились патроны, но она все же полна решимости вышибить ему мозги.

Не подошел и третий ключ.

– Тебе не уйти! – громко крикнула Ханна. – Тебе не уйти!

Пальцы Дэна стали скользкими от пота. Он выбрал не следующий по порядку ключ, а через один.

И это был нужный.

Он повернул его и вдавил в пол педаль газа.

Мотор заурчал; из выхлопной трубы вылетели сгустки черного дыма. Дэн включил заднюю передачу, и микроавтобус нехотя подчинился, но Ханна уже была рядом. Она рванула дверцу машины и ударила прикладом ружья. Дэн скользнул вниз, вдавливаясь в сиденье, и приклад врезался в дверную раму. Ханна нырнула в кабину и попыталась одной рукой вцепиться Дэну в глаза, а другой – еще раз ударить ружьем. Он отпихнул ее ногой, и она соскочила. Дэн развернул машину, взметнув стену пыли, и, включив первую скорость, нажал на акселератор. Фургон рванулся вперед. Боковое стекло разлетелось на куски от очередного удара приклада; осколки вонзились Дэну в шею. Он обернулся и увидел, что Ханна Де Кейн бежит за машиной, пытаясь ухватиться за открытую дверцу. Дэн оставил ее далеко позади и отыскал, где включаются фары почти за мгновение до того, как едва не врезался в раскидистую иву. Вывернув руль, он захлопнул дверцу и взглянул в боковое зеркало, но сквозь пыль ничего не смог разглядеть. Впрочем, он не удивился бы, если бы Ханна Де Кейн висела сзади, вцепившись зубами в выхлопную трубу.

Дэн выехал на шоссе и рванул в сторону Александрии. Приклад все же задел его плечо; кость была цела, но все же плечо сильно болело. Впрочем, лучше так, чем расколотый череп. Дэн подумал, не остановиться ли у заправки и вызвать скорую помощь, но потом решил, что Ханна первым делом забежит в дом и сама это сделает. Бак микроавтобуса был заполнен не меньше чем на три четверти, что было небывалым счастьем. У Дэна остался бумажник, одежда, что была на нем, и бейсболка. Ну, и конечно, его собственная шкура. Дэн считал себя счастливчиком.

Ханна остановилась. Бежать за машиной было бесполезно, ее легкие уже горели огнем. Она смотрела, как огни микроавтобуса исчезают во тьме, и ее пальцы то сжимались, то разжимались вокруг незаряженного ружья. Теперь она смогла расслышать голос мужа… Уже совсем слабый… Зовущий ее:

– Ханна? Ханна?

Наконец она повернулась спиной к шоссе и, морщась от боли в ушибленном бедре, захромала туда, где все еще стоял на коленях Хармон.

– Ханна, – застонал он. – Я ранен. Она потеряла сланцы, и по пути порезала ногу осколком стекла. Этот порез и скопившаяся в душе Ханны злость заставили сработать какую-то бомбу у нее в голове.

– Позови кого-нибудь, – проговорил Хармон. – Ты… собираешься…

– Ты лишил нас пятнадцати тысяч долларов, – голос Ханны был пустым и слабым. – Ты вечно все портишь.

– Нет… Я не хотел… Это все ты… Ты испортила. Она покачала головой.

– Он раскусил тебя, Хармон. Он знал. Я велела тебе убраться с дороги, разве не так? И теперь мы лишились пятнадцати тысяч. Боже мой, ну что еще я могла сделать… – она замолчала и тупо уставилась в пыль; в висках у нее стучало.

– Я ранен, – опять простонал Хармон.

– Угу. Не беспокойся, в больнице тебя заштопают. Он протянул к ней окровавленную руку.

– Ханна… мне нужна помощь.

– Да-да, – ответила она. – Но теперь,; я думаю, мне прежде всего нужно помочь себе. – Ее глаза блестели, как мелкие твердые камни. – Очень плохо, что этот убийца остановился именно здесь. Очень плохо, что мы узнали, кто он такой. Очень плохо, что он вырвал из твоих рук ружье.

– Что? – прошептал Хармон.

– Я пыталась помочь тебе, но не смогла. Я побежала в лес и спряталась, а когда вышла, то увидела, что он сделал с тобой.

– Ты… Ты… Ты потеряла рассудок?

– Моя мать всегда говорила мне, что пути Господни неисповедимы, – сказала Ханна. – Я никогда не верила ей – до этой самой минуты.

Хармон смотрел, как его жена поднимает ружье над головой, словно дубинку.

Он тихо захныкал.

Приклад опустился вниз со всей горькой яростью, вложенной в него Ханной. Раздался звук, похожий на треск перезрелого арбуза. Ружье поднялось вновь. После нескольких ударов приклад раскололся, и Ханна Де Кейн остановилась. Задыхаясь, она посмотрела вниз на жалкие останки и не смогла понять, что именно видит перед собой. Она вытерла ствол ружья о подол платья, бросила оружие на землю и захромала в дом, чтобы позвонить по телефону.

Глава 9 Время вор

Покрытый пятнами ржавчины микроавтобус медленно полз по улицам Александрии мимо темных притихших домов и дождевальных установок, шипящих над высохшими коричневыми лужайками.

Дэн ехал медленно, опасаясь полиции. Плечо онемело, а все тело, казалось, прошло несколько кругов в бетономешалке, но он был жив и свободен, и до парка Бэзил оставалось уже меньше мили.

Он не видел полицейских автомобилей, да и вообще машины редко встречались ему в этот поздний час. Дэн свернул на улицу, которая вела в ухоженный парк, и проехал мимо столов для пикника и теннисных кортов. Сразу за стоянкой был поворот к амфитеатру. У Дэна упало сердце: стоянка была пуста. Но, может быть, она не смогла отделаться от полиции. Может быть, случилось еще что-то. А может быть, она передумала сюда приезжать.

Он решил подождать; остановил машину, выключил фары, заглушил двигатель и так сидел в темноте, слушая стрекот цикад.

История с “шевроле” все еще не давала ему покоя. Весь этот кошмар был так или иначе связан с пикапом, и этой рыжей ведьме понадобилось всего пара секунд, чтобы привести его в негодность. Черт возьми, он все-таки потерял машину. Как раз для рабочего человека, припомнил Дэн слова продавца. Невысокие выплаты, отличные гарантии, сделано в Америке.

Дэн подумал о том, как встретили жена и дети Бленчерда известие о его смерти, а потом вновь вернулся к мыслям о “шевроле”.

Прошло полчаса. Дэн решил подождать еще минут пятнадцать. Когда прошли и они, он перестал глядеть на часы.

Сьюзан не появлялась.

Еще пять минут. Еще пять, а потом примет все как есть и уедет.

Дэн откинулся на спинку сиденья и прикрыл глаза.

Потребовалось всего лишь несколько мгновений, несколько коротких мгновений, и он опять оказался в той самой деревне.

Деревня называлась Чо Яат. Она располагалась в долине, где раскинулись под августовским солнцем рисовые поля. Джунгли укрывали позиции снайперов и змеиные норы. Их взвод остановился у деревни, и капитан Обри с переводчиком из южных вьетнамцев пошел туда, чтобы расспросить стариков в деревне о передвижениях вьетконговцев в этом районе. Старейшины говорили с неохотой и большей частью загадками. Это была не их война. Пока Укротители Змей ждали, вокруг собрались ребятишки – поглазеть на чужеземных великанов. Один из новобранцев… зеленый как трава, призванный всего несколько дней назад… он сидел рядом с Дэном… открыл свой рюкзак и дал одному из мальчишек плитку шоколада.

– Хершес, – сказал он. Парень был из Бостона и говорил с четким американским акцентом. – Можешь сказать это? Хершес?

– Хиши, – ответил мальчик.

– Вполне прилично. А почему бы тебе не поделиться с друзьями… – Но мальчишка уже убежал, преследуемый криками остальных ребят. Бостонец с глазами василькового цвета на молодом гладком лице и волосами, желтыми, словно солнце, взглянул на Дэна и пожал плечами. – Надеюсь, он все же поделится с ними.

– Нет, – ответил Дэн. – А на твоем месте я оставил бы шоколад капитану для торговли. И потом, через пару часов он тебе самому понадобится.

– Я проживу.

– Угу. Мое дело предупредить. Не предлагай, не отдавай безвозмездно и не теряй свою пищу.

– Это всего лишь плитка шоколада. Что с того?

– Через минуту узнаешь.

И в самом деле прошло меньше минуты, когда этот зеленый бостонец был окружен детьми с протянутыми руками. И некоторые взрослые жители деревни пришли взглянуть, чем можно разжиться из щедрых рюкзаков иноземных великанов. Беспорядок помешал беседе капитана Обри со старейшинами, и, вернувшись, он обрушился на бостонца как грозовая туча. Солдату объяснили, что он не должен раздавать ничего из того, что имеет, и что старейшины не любят подарков, потому что вьетконговцы вырезают целые деревни, когда находят консервы, зеркала или другие мелочи. Все это капитан прокричал, приблизив лицо вплотную к лицу бостонца, которое к концу этого внушения стало белым как мел, несмотря на загар.

– Да ведь это всего только сладости, – пробормотал новобранец, когда капитан ушел, а дети убежали в деревню. – Такой пустяк.

Дэн взглянул на пропотевшую рубашку бостонца и увидел его имя, отпечатанное черным по краю кармана: Фэрроу.

– Здесь пустяков не бывает, – сказал ему Дэн. – Нагибайся пониже, делай то, что должен делать, и не бегай на юг – вот тогда ты, может быть, проживешь неделю или две.

Из деревни Чо Яат взвод направился через рисовые поля, к темной стене джунглей. Они четыре часа обшаривали каждый клочок земли и в результате обнаружили всего лишь один след от сапога.

А потом капитану Обри передали по рации, что в деревне Чо Яат что-то горит.

Выбежав вместе с остальными из джунглей, Дэн увидел темный клуб дыма в отвратительном желтом небе. Жесткий горячий ветер обдал его с ног до головы и принес с собой тошнотворный запах, напоминающий барбекю.

Дэн уже знал, что означает этот запах; Ему довелось почуять его раньше, после того, как огнемет поработал над змеиной норой. Капитан Обри приказал им ускоренным маршем отправляться в деревню, и Дэн выполнил этот приказ, потому что всегда был хорошим солдатом. Запах горелого мяса носился в едком воздухе, и сапоги Дэна усердно месили грязь рисовых полей.

Его глаза открылись во тьму.

Он посмотрел в боковое зеркало.

По дороге приближались огни фар.

Дэн затаил дыхание. Если это полиция… Его пальцы потянулись к ключу зажигания. Фары приближались. Дэн смотрел, как они становятся ярче, и пот блестел на его лице. Машина остановилась футах в двадцати, и фары погасли.

Дэн с шумом выдохнул воздух. Это была темная “тойота”, а не полицейский автомобиль. Он еще некоторое время вглядывался во тьму, но не увидел других огней. Но выходить не спешил, ждал. Так же поступил и водитель “тойоты”. Что ж, первый шаг должен сделать он сам. Дэн выбрался из кабины и встал рядом с капотом. Дверца “тойоты” открылась, и из нее вышла женщина. Короткая вспышка света в салоне дала Дэну возможность мельком разглядеть молодого человека, сидящего на пассажирском месте.

– Дэн? – Если бы звук ее голоса был стеклом, то он наверняка перерезал бы ему горло.

– Это я, – ответил Дэн. Ладони его стали влажными, а нервы, казалось, свились в один клубок где-то в желудке.

Она пошла к нему, но неожиданно остановилась, когда смогла получше разглядеть его лицо.

– Ты изменился.

– Пожалуй, немного похудел.

Сьюзан была не из тех, кто пасует перед испытанием. И сейчас она доказала, что мужество по-прежнему ее не покинуло. Она отважно двинулась дальше к мужчине, который чуть не задушил ее сына, который застрелил человека, навстречу тому, у кого за плечами стоял ужас всей той войны, с первого дня до того, когда последний вертолет покинул Сайгон. Сьюзан остановилась перед Дэном на расстоянии шага.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал он, и это была правда. Когда они разводились, Сьюзан была на грани истощения, но теперь она выглядела бодрой и здоровой.

Несомненно, ее нервы успокоились, когда его не стало рядом. Она обрезала свои темно-каштановые волосы почти до самых плеч, и Дэн мог с уверенностью сказать, что в них появилось много седых прядей. Ее лицо стало еще более красивым, чем он помнил. И более уверенным. В ее серо-зеленых глазах была какая-то боль. Она по-прежнему носила джинсы и голубую блузку с короткими рукавами. Сьюзан по-прежнему была Сьюзан: минимум косметики, никаких блестящих побрякушек – ни одного намека на то, что она была кем-то еще, кроме как женщиной, не признающей притворства. – Должно быть, у тебя все хорошо, – сказал он.

– Да. У нас обоих все хорошо. – Он бросил тревожный взгляд на дорогу, и Сьюзан добавила:

– Со мной нет полиции.

– Я тебе верю.

– Я сказала, что ты звонил, и что я боюсь оставаться дома. Я собралась быстро, но они прислали человека, который проводил меня до Холидей-Инн. И еще целый час торчал на стоянке возле мотеля. Потом он неожиданно уехал, и я подумала, что они наверняка тебя поймали.

Дэн понял, что этому человеку позвонили прямо в автомобиль. Теперь должно быть, полиция уже тучей кружился вокруг того мотеля, где он потерял свой пикап.

– Я думала, ты будешь на “шевроле”, – сказала Сьюзан.

– Я остановился в мотеле, за городом, а парочка, которая им владела, пронюхала, кто я. Они пытались получить награду, пристрелив меня из охотничьего ружья. Женщина случайно попала в живот собственному мужу, а затем прострелила шину на “шевроле”. Единственное, что мне оставалось, это забрать их автомобиль.

– Дэн… – голос Сьюзан сорвался. – Дэн, что же ты теперь собираешься делать?

– Не знаю. Надеюсь как-нибудь не попасться. И, может, найти местечко, где я мог бы немного отдохнуть и все обдумать. – Он выдавил из себя улыбку. – Это был не лучший мой день.

– Почему ты не сказал мне, что тебе нужны деньги? Почему не сказал мне, что ты болен? Я бы тебе помогла!

– Мы больше не муж и жена. Теперь это тебя не касается.

– Ох, уж это твое благородство! – Глаза Сьюзан пылали гневом. – Ты по-прежнему воображаешь, что ты один на один с этим миром и никому не позволяешь оказать тебе помощь! Я могла бы дать тебе в долг, если бы ты попросил! Неужели тебе это не приходило в голову?

– Приходило, – согласился Дэн. – Но, правда, очень быстро ушло.

– Упрямый и своенравный! Что с тобой случилось? Расскажи мне!

– Сьюзан, – спокойно сказал он. – сейчас слишком поздно устраивать перепалку, как ты думаешь?

– Самый упрямый человек в этом мире! – воскликнула Сьюзан, но ярость уже оставила ее. Она приложила ладонь ко лбу. – О, Боже мой. О, Господи. Я не… Я не могу даже поверить, что это не сон.

– Ты должна смотреть на все моими глазами.

– Лейкемия. Когда ты об этом узнал?

– В январе. Я знал, что рано или поздно случится что-нибудь в этом роде. – Он мимоходом упомянул про опухоль в голове – это тоже, по его мнению, было связано с химикатами. – В госпитале для ветеранов мне сделали несколько анализов. Врачи хотели оставить меня там, но я не собирался лежать на кровати и ждать смерти. По крайней мере, я еще мог работать. Я хочу сказать, когда мне подворачивалась работа.

– Мне очень жаль, – сказала она. – Клянусь Богом, это правда.

– Ну, такая уж мне выпала карта. А то, что случилось в банке – это моя собственная ошибка. Я дезертировал, Сьюзан, пустился на юг. Так мы говорили во Вьетнаме. Я завалил все дело, секунда – и уже ничего не вернешь. – Дэн нахмурился и уставился себе под ноги. – Я не хочу провести оставшееся мне время в тюрьме. Или, что еще хуже, в тюремном госпитале. Так что я не знаю, куда мне податься, зато точно знаю, что не могу вернуться назад. – Он вновь взглянул на нее. – Ты говорила Чеду о том, в каком я положении? – Сьюзан кивнула. – Ты очень рисковала, поехав сюда. Я знаю, для тебя это было нелегко, учитывая, кем я был раньше и все остальное. Но я просто не мог сказать ему всего несколько слов по телефону, а потом навсегда исчезнуть. Позволь мне взглянуть на него. Это будет самое лучшее, что ты могла бы для меня сделать.

– Он и твой сын тоже, – сказала она. – Ты имеешь право.

– Ты хочешь сказать, что я могу посидеть с ним несколько минут в машине? Только я и он?

Сьюзан кивком показала на “тойоту”. Дэн пошел к машине; сердце его бешено колотилось. Он открыл дверцу со стороны водителя и взглянул на мальчика.

Привет, Чед, – так собирался он начать, но сейчас не мог произнести ни слова. В свои семнадцать лет Чед был уже настоящим мужчиной. Рослый и широкоплечий – таким в его возрасте был и Дэн. Он так изменился по сравнению с фотографией, которая осталась у Дэна – она так и пропала в том придорожном мотеле, – что при взгляде на него у Дэна сжалось сердце. Лицо Чеда утратило детскую округлость и мягкость и обрело угловатость и твердость зрелости. Его песочного цвета волосы были коротко подстрижены, кожа покрыта ровным загаром. Дэн уловил запах туалетной воды; молодой человек, должно быть, побрился, прежде чем уехать с матерью из мотеля. Чед был одет в брюки защитного цвета и синюю с красным футболку, на его руках отчетливо выступали мускулы. Дэн подумал, что он, должно быть, много работал на воздухе – может быть, монтировал освещение или убирал дворы. Выглядел Чед замечательно, и Дэн понял, что все будет гораздо сложнее, чем он предполагал.

– Ты меня узнаешь? –спросил он.

– Как будто бы, – сказал Чед. Он помолчал, раздумывая. – А как будто и нет.

Дэн сел на водительское место, но оставил дверь приоткрытой, придерживаясь определенных правил учтивости. – Прошло много лет.

– Да, сэр, – сказал Чед.

– Этим летом ты работал?

– Да, сэр. Помогал мистеру Маккаллоу.

– И что же это была за работа?

– Он благоустраивает участки. И еще строит плавательные бассейны.

– Это хорошо. И ты помогаешь матери по дому?

– Да, сэр. Я занимаюсь стрижкой травы. Дэн кивнул. Чед говорил слегка нерешительно, а в его глазах виднелась подавленность. С другой стороны, внешне не было заметно никаких признаков умственной отсталости. Их сын родился – как утверждал адвокат – “необучаемым”. Это означало, что его мыслительные процессы шли с большим трудом, и задачи, требующие быстрого соображения, давались ему нелегко. И от этого ярость, которой был охвачен в те тяжелые годы Дэн и которая заставляла его проклинать Бога и набрасываться на Сьюзан, становилась еще сильнее. Теперь, когда время ее остудило, Дэн подумал о том, что оранж мог поразить и Чеда. Яд, просочившийся в Дэна, долгие годы дремал в его сперме, как зверь в клетке, и в конце концов нашел свою жертву. Ни в одном суде его подозрения не могли быть доказаны, но Дэн был уверен, что это правда – так же, как не сомневался в том, что ощущал тот серебристый дождь на собственной коже. Наблюдать за тем, как Чед старается упорядочить свои мысли, было то же самое, что смотреть, как кто-то с трудом пытается открыть ржавый замок. Чаще всего кулачки попадали в нужное место, но когда этого не случалось, лицо мальчика выражало отчаяние.

– А ты стал совсем взрослым, – сказал Дэн. – Вот уж истинно, время – вор.

– Сэр? – Чед нахмурился; абстрактное сравнение проскользнуло мимо его сознания.

Дэн потер ушибленные костяшки правой руки. Приближался самый важный момент.

– Мама говорила тебе, что я сделал?

– Да, сэр. Она сказала, что за вами гонится полиция. Поэтому они подходили к нашей двери.

– Верно. Ты, наверное слышал обо мне много плохого. Наверняка ты слышал, как люди говорили, будто я сошел с ума, что я пришел в этот банк с пистолетом и выбирал, кого бы убить, – Дэн говорил медленно и осторожно, не отрываясь глядя на сына. – Но я хотел сказать тебе, один на один, что это не правда. Я действительно стрелял и убил человека, но это был несчастный случай. Это произошло так быстро, что было больше похоже на страшный сон. Впрочем, теперь это не может служить мне оправданием. Такое не прощается. – Дэн помолчал, не зная, что сказать еще. – Я просто хотел, чтобы ты услышал об этом от меня, – добавил он наконец.

Чед отвернулся от него и сжал ладони, чтобы скрыть дрожь в руках.

– Этот человек… которого вы убили… Он сделал вам что-то плохое?

– Мне хотелось сослаться на это, но дело в том, что он всего лишь выполнял свою работу.

– Вы собираетесь сдаться?

– Нет.

Чед вновь повернулся к Дэну. Его взгляд стал еще напряженнее.

– Мама говорит, что вы не сможете убежать. Она говорит, что рано или поздно они вас найдут.

С минуту они сидели молча, не глядя друг другу в глаза. Наконец Дэн решился.

– Не такой уж я хороший отец, – начал он. Ему было трудно говорить об этом. – Внутри меня сидит что-то, чего нельзя выпускать наружу. Оно ослепляет меня и нагоняет страх. И я не настолько силен, чтобы просить о помощи. Когда твоя мать решила, что нам надо развестись, это было лучшее, что она могла сделать для нас всех. – Неожиданные слезы обожгли ему глаза, и Дэн почувствовал комок в горле. – Но не проходит и дня, чтобы я не думал о тебе. Я понимаю, что должен был бы позвонить или написать тебе письмо, но… Наверное, мне просто нечего было сказать. Теперь есть. – Он откашлялся. – Мне просто хочется, чтобы ты знал, что я очень тебя люблю, очень сильно, и надеюсь, что ты не слишком плохо думаешь обо мне.

Чед молчал. Дэн сказал все, что считал нужным. Пришло время прощаться.

– Ты позаботишься о своей матери?

– Да, сэр. – Голос Чеда прозвучал глухо.

– Ну, хорошо. – Дэн положил руку на плечо сына и вдруг подумал, что больше никогда уже не сделает этого. – Ты же сильный, да?

Чед неожиданно сказал:

– У меня есть фотография.

– Фотография? Какая?

– Ваша. – Чед сунул руку в карман и достал бумажник, а из бумажника – фотографию. – Видите?

Дэн взял ее в руки.. На фотографии, сделанной, как припомнил Дэн, в студии Сирс в 1978 году, была запечатлена семья Ламбертов. Дэн, еще крепкий и без бороды, лицо покрыто загаром, в глубоко посаженных глазах притаилось затравленное выражение, и Сьюзан, сидящая на фоне нарисованных горных вершин, и между ними улыбающийся четырехлетний Чед. Он вцепился руками в плечи родителей. Сьюзан выглядит больной и уставшей, но старается улыбаться бодро. Глядя на свое изображение, Дэн подумал: “Вот человек, который еще не понял, что его прошлое было куда более безжалостным врагом, чем любой вьетконговец, укрывшийся в змеиной норе. Он поддался ночным кошмарам и отказался обращаться за помощью, потому что мужчина – хороший солдат – не должен проявлять слабость. И в конце концов он выжил в этой войне, потеряв все, что ему было дорого”.

«Это фотография человека, – подумал Дэн, – который уже давным-давно пустился на юг”.

– А у вас есть моя фотография? – спросил Чед. Дэн отрицательно покачал головой, и юноша достал из бумажника сложенный листок. – Вы можете взять эту, если хотите.

Дэн развернул листок. Это была фотография Чеда в футбольной форме, с номером 59 на груди. Камера поймала его в прыжке – зубы стиснуты, а руки тянутся к сопернику, невидимому за кадром.

– Я вырезал ее из прошлогоднего журнала, – объяснил Чед. – В этот день фотографировалась вся наша команда. Коч Пирс велел мне смотреть в середину, и я смотрел.

– Ты молодец. Я бы не рискнул играть против тебя. – Дэн улыбнулся сыну. – Я возьму ее. Спасибо. – Он свернул листок, положил его в карман и вернул Чеду фотографию из Сирс-студии. А теперь, как бы ему этого не хотелось, пора была уходить.

Чед тоже понимал это.

– Вы когда-нибудь вернетесь? – спросил он.

– Нет, – сказал Дэн. Он не знал, как закончить. Чувствуя неловкость, он протянул руку. – Пока.

Чед потянулся к нему и обхватил руками плечи отца.

У Дэна замерло сердце. Он крепко обнял сына и пожелал невозможного:, возврата прошедших лет. Чтобы серебристый дождь никогда не лил на него. Чтобы Чед не был заражен, чтобы они жили с Сьюзан в ладу и чтобы он был достаточно сильным и не стеснялся просить помощи. Но Дэн понимал, что просит о чуде.

Чед сказал, прижимаясь губами к его уху:

– Пока, папа.

Дэн высвободился и выбрался из машины. Глаза у него были влажными. Он вытер их ладонью, пока шел к микроавтобусу, где его ждала Сьюзан. По пути он внезапно услышал высокий собачий лай – гав-гав-гав.

Дэн замер. Звук разносился по всему парку, и точное направление было трудно установить. Но лай раздался достаточно близко, чтобы Дэн снова встревожился. Неужели в такой час кто-то прогуливает собаку? Лай смолк. Дэн огляделся, но не заметил ничего, кроме темных силуэтов сосен, окруживших стоянку.

– С тобой все в порядке? – Сьюзан выглядела так, будто за прошедшие минуты постарела на пять лет.

– Да. – Слеза скатилась по щеке Дэна и скрылась в бороде. – Спасибо, что привезла Чеда.

– А ты думал, что я могла бы тебе отказать?

– Не знаю. Но ты рисковала, это уж точно.

– Чеду тоже было необходимо увидеть тебя, так же, как и тебе его. – Сьюзан сунула руку в карман. – Вот, возьми. – Она протянула ему несколько банкнот. – Я заскочила в тайник перед тем, как уехать из дома.

– Убери, – сказал Дэн. – Я не собираю милостыню.

– Сейчас не время ни для гордости, ни для глупости. – Она ухватила его за руку и вложила деньги ему в ладонь. – Не знаю, сколько у тебя есть наличных, но лишние шестьдесят долларов тебе не помешают.

Дэн хотел запротестовать, но передумал. Она права.

– Я буду считать это кредитом.

– Считай, как тебе нравится. Куда ты поедешь отсюда?

– Пока еще не знаю. Может быть, в Новый Орлеан, попробую найти работу. Я еще в состоянии работать целый день.

На лице Сьюзан появилось мрачное выражение, которое, как помнил Дэн, означало, что она хочет сказать что-то важное, но не знает, как это сделать.

– Послушай, – сказала она через минуту, – ты говорил, что хочешь подыскать место, где можно отдохнуть и подумать. В прошлом году я познакомилась с парнем. Он работает в нефтяной компании… И мы поговаривали о… более серьезных отношениях.

– Ты хочешь сказать, о замужестве? – Дэн нахмурился, не зная, как отнестись к этой новости. – Ей-богу, ты выбрала самое подходящее время, чтобы сообщить мне об этом.

– Ты выслушай. У него есть домик в лагере рыболовов, как раз в самой дельте, к югу от Хумы. Сейчас Гэри в Хьюстоне, он не вернется раньше чем через неделю. – Дэн непонимающе уставился на нее, а Сьюзан торопливо продолжала:

– Гэри несколько раз возил нас с Чедом туда на уик-энд. Он проверяет буровые вышки, а мы немного рыбачим. Там нет никакой сигнализации, никакой охраны. Там нечего красть. До ближайшего соседа – миля, а то и больше.

– Ты привезла Чеда, и этого достаточно, – сказал ей Дэн. – Ты не должна…

– Я хочу, – перебила она. – Домик стоит в двух или трех милях от моста, по боковой дороге, налево. На пути из Вермильона. Выкрашен в серый цвет, веранда закрыта ставнями. Но ставни не помешают выломать раму.

– А что об этом скажет Гэри?

– Я ему потом объясню. В кладовой есть еда; тебе не придется никуда выходить.

Дэн взялся за ручку дверцы, но он еще не был готов уезжать. Повсюду рыщет полиция, и ему надо быть очень и очень осторожным.

– Я мог бы отдохнуть там день, или два. Подумать, что делать дальше. – Он помолчал. – А этот малый… Гэри… он тебе подходит?

– Да. Они с Чедом тоже хорошо ладят. Дэн хмыкнул. Ему требовалось время, чтобы справиться с этой новостью.

– Чеду нужен отец, – сказал он; не подавая вида, что ему больно. – Мужчина, который берет его на рыбалку. И все такое прочее.

– Прости, – сказала Сьюзан. – Мне хотелось бы сделать для тебя что-то большее.

– Ты и так сделала достаточно. Больше, чем достаточно. – Дэн убрал деньги в карман. – Это моя проблема, и я буду решать ее сам.

– Упрямый, как черт. – Ее голос стал мягче. – Всегда был, всегда будешь.

Он открыл дверцу микроавтобуса.

– Ну, что ж, я думаю, это неплохая…

Щелкнул ручной фонарь.

Яркий луч ударил Дэну прямо в глаза и ослепил.

– Стоять, Ламберт! – приказал мужской голос.

Глава 10 Линия огня

На мгновение Дэн был просто парализован. Сьюзан резко повернулась к незваному гостю.

– Спокойно, спокойно, – предостерег человек, который держал фонарь. У него был мягкий южный выговор. – Не делайте глупостей, Ламберт. Я вооружен.

Он стоял шагах в двадцати. Дэн ждал, что вот-вот вспыхнет второй фонарь, а потом на стоянку ворвутся полицейские и, прижав его к автомобилю, начнут обыскивать. Он поднял руки, прикрывая лицо от слепящего света.

– У меня нет оружия.

– Очень хорошо. – Этот факт облегчал задачу Флинту Морто, который прокрался через стоянку под прикрытием автомобиля Сьюзан и несколько минут прислушивался к их беседе. В левой руке у него был фонарь, в правой – автоматический пистолет сорок пятого калибра. – Положи руки за голову и сцепи пальцы.

Это конец, – подумал Дэн. Он мог бы броситься в бегство, но далеко бы не убежал. И все-таки – где же другие полицейские? Не может же этот парень быть один? Дэн положил руки за голову и сцепил пальцы.

Сьюзан зажмурилась от яркого света. Она разговаривала с полицейским у своего дома, и с другим, который провожал ее до мотеля; этот голос был новый.

– Не делайте ему вреда, – сказала она. – Это была самозащита, он вовсе не кровожадный убийца. Флинт не обратил на нее внимания.

– Ламберт, подойди ко мне. Медленно. Дэн не двигался. Что-то было не так; он чувствовал это в окружающей тишине. Почему он один? Где патрульные машины, вращающиеся мигалки и трескотня раций? Сюда уже должна была съехаться вся полиция.

– Давай, шевелись, – сказал Флинт. – Леди, попрошу вас отойти с дороги.

Леди, – подумала Сьюзан. Другие полицейские обращались к ней “миссис Ламберт”.

– Кто вы?

– Флинт Морто. Рад встретиться с вами. Ламберт, пошли.

– Подожди, Дэн. – Сьюзан встала перед ним, заслонив его от луча фонаря.

– Покажите мне ваш значок.

Флинт стиснул зубы. За время этого отвратительного путешествия в обществе Пелвиса Эйсли и Мамми его выдержка иссякла. Флинта никогда не интересовало, например, как звали всех героев, сыгранных Элвисом Пресли в его никудышных фильмах, но пытаться заставить Эйсли прекратить болтовню насчет Пресли было все равно что пытаться заставить эту чертову псину прекратить выкусывать блох. Флинт устал, его костюм пропитался потом, Клинт был возбужден от жары и все время ворочался, а до стакана лимонного сока и холодного душа было еще очень далеко.

– Я хочу видеть ваш значок, – повторила Сьюзан. Нерешительность мужчины усилила ее сомнения. “Флинт Морто”, сказал он. Почему не “офицер Морто”?

– Слушайте, я не собираюсь устанавливать с вами длительные отношения, так что давайте кончать болтовню, – Флинт шагнул в сторону, и луч снова ударил в лицо Ламберта. Сьюзан, в свою очередь, тоже передвинулась, чтобы опять прикрыть Дэна.

– Леди, я сказал вам – отойдите в сторонку.

– Так у вас есть значок или нет?

Терпение Флинта быстро истощалось. Он хотел, чтобы Ламберт подошел к нему, потому что сам опасался проходить мимо женщины: если бы ей вдруг пришло в голову ухватиться за фонарь или за пистолет, все полетело бы псу под хвост. Это все Эйсли, придурок, со злостью подумал он. Вывел меня из себя. Во внутреннем кармане пиджака Флинта лежал небольшой баллончик с газом, и он собирался использовать его по назначению.

– Леди, – воскликнул он, – этот человек стоит пятнадцать тысяч долларов. Я приехал за ним из самого Шривпорта; у меня была тяжелая ночь. Не думаю, что вам действительно хочется ввязываться в эту историю.

– Он не полицейский, – сказал Дэн, обращаясь к Сьюзан. – Охотник за наградой. Ты работаешь на банк? – спросил он Флинта.

– У меня независимый контракт. Держи руки на затылке, парень, и не напрашивайся на новые неприятности.

– Ты не возражаешь, если я спрошу, как тебе удалось меня найти?

– Я тебе расскажу по дороге. Давай, иди ко мне. Медленно и спокойно.

На самом деле Флинту просто повезло. Он ехал вдоль Джексон-авеню и увидел полицейских, оцепивших квартал. Проехав еще две улицы. Флинт остановил машину и присел у забора, наблюдая за происходящим. Когда из интересующего его особняка вышла женщина в сопровождении полицейского и села в обычную машину. Флинт отправился за ней. Он долго ждал у мотеля Холидей-Инн и уже решил уезжать, когда полицейский, который привез женщину, неожиданно сорвался с места, очевидно, получив новые указания по рации; вскоре из мотеля опять вышла та женщина, и Флинт почувствовал, что это шанс.

– Не подходи к нему, – сказала Сьюзан прежде, чем Дэн успел сделать шаг вперед. – Если он не полицейский, то не имеет никакого права тебя забирать.

– У меня пистолет! – Флинт готов был взорваться. – Вы знаете, что это такое?

– Я знаю, что пистолет – это не значок. Вы не посмеете стрелять в безоружного человека.

– Мам? – окликнул ее из “тойоты” Чед. – Тебе помочь?

– Нет! Оставайся в машине! – Пристально глядя на Флинта, Сьюзан сделала два шага по направлению к нему.

– Сьюзан! – произнес Дэн. – Тебе лучше держаться…

– Замолчи. Ради Бога, разреши хоть раз кому-нибудь оказать тебе помощь. – Она приблизилась к Флинту еще на шаг. – Ты просто стервятник. Подбираешь любой кусок, который увидишь.

– Леди, вы вынуждаете меня отказаться от хороших манер.

– Так ты хочешь стрелять в женщину? Тогда ты разделишь с Дэном одну камеру. – Она сделала еще два шага вперед, и Флинт отступил. – Дэн? – спокойно сказала Сьюзан. – Он тебя не тронет. Садись в машину и уезжай.

– Нет! Нет, черт побери! – закричал Флинт. – Ламберт, не двигайся! Я не хочу тебя убивать, но, клянусь, я прострелю тебе ногу!

– Это пустые слова, Дэн. – Сьюзан сделала еще один шаг в сторону охотника за наградой. – Не бойся его и уезжай.

– Нет, ты не уедешь! – вскрикнул Флинт. Пора было с этим кончать. Он сунул пистолет за пояс и вытащил из кармана небольшой красный баллончик. Газ действовал в радиусе до пятнадцати футов, и Флинт решил оттолкнуть женщину в сторону, чтобы весь поток был направлен на Ламберта. Он был так взбешен, что едва не выпустил газ ей прямо в глаза, но остатки благородства ему не позволили. Он шагнул к ней и удивился, что она не попятилась.

– Уйди к черту! – рявкнул Флинт и толкнул ее локтем.

Неожиданно женщина начал двигаться.

Она двигалась очень, очень быстро.

Сьюзан перехватила запястье Флинта и резко повернулась; ее локоть продолжил, движение и ударил Флинта прямо в подбородок. Он почувствовал, как его ноги отрываются от мостовой, и боль в вывернутой руке на мгновение ослепила его. Уже паря в воздухе, он выронил и фонарь и баллончик. В голове у него мелькнуло только одно слово: молокосос. Потом земля рванулась ему навстречу, и он ударился об асфальт с такой силой, что из глаз посыпались искры. Сьюзан шагнула назад и подняла фонарь.

– Надо уезжать, мам! – закричал Чед, высовываясь из “тойоты”.

– Черт побери! – Это было все, что мог сказать Дэн. Все произошло так быстро, что он даже не успел убрать руки из-за головы. – Как ты…

– Тэквондо, – сказала Сьюзан. У нее даже не сбилось дыхание. – У меня коричневый пояс.

– Теперь Дэн понял, почему она не испугалась прийти с ним на встречу. Он подошел к ней, взял у нее фонарь и осветил искаженное болью и побледневшее лицо охотника. Прядь седых волос свисала на блестящий от пота лоб Флинта Морто. Левой рукой он сжимал правое запястье.

Дэн вытащил у него из-за пояса пистолет.

– Коричневый или не коричневый, но делать это было чертовски глупо. Он мог тебя убить. – Дэн вынул обойму и бросил ее в одну сторону, а пистолет – в другую.

– У него что-то было в другой руке. – Сьюзан посветила фонарем. – Я не разглядела, что именно, но слышала, как он это уронил. – она вновь направила луч на Морто. – Не могу понять, откуда он взялся. Я была уверена, что за мной никто не следит… – Она замолчала на мгновение, и голос ее изменился:

– Дэн.

Что это?

Дэн проследил за ее взглядом. Рубашка на груди охотника зашевелилась, словно его сердце вырывалось наружу. Дэн не шевелясь смотрел на это зрелище, а потом нагнулся и осторожно протянул руку, чтобы потрогать Монро.

– Мистер Морто! Мистер Морто, где вы? Дэн выпрямился как ужаленный. И он и Сьюзан одновременно испытали жуткое ощущение, что они узнали этот глубокий, чуть хрипловатый голос, но никто из них не мог вспомнить, кому он принадлежит. Вновь залаяла собака, и Флинт на тротуаре глухо выругался и застонал.

Сьюзан выключила фонарь.

– Тебе лучше уехать. Здесь становится людно. Дэн побежал к фургону, Сьюзан – за ним, и никто из них не увидел тонкой белой руки, которая высвободилась из-под рубашки Флинта Морто и начала яростно размахивать в воздухе маленьким кулачком. Дэн уселся за руль, запустил двигатель и включил фары. Сьюзан подошла ближе и крепко сжала его плечо.

– Удачи тебе, – сказала она сквозь рев двигателя.

– Спасибо за все.

– Я всегда любила тебя, – сказала она.

– Я знаю. – Он положил ладонь поверх ее пальцев. – Береги Чеда.

– Хорошо. А ты береги себя.

– До свиданья, – сказал Дэн и, развернув фургон, проехал мимо поверженного охотника. Флинт с трудом поднялся на колени; боль пронзила его позвоночник, правая кисть наверняка была вывихнута. Рука Клинта колотила во все стороны. Словно сквозь какую-то дымку Флинт видел, как дичь ценой в пятнадцать тысяч долларов развернула фургон и помчалась через стоянку. Флинт хотел закричать, но сумел только хрипло проскрежетать:

– Эйсли, он едет прямо на тебя!

Дэн в кабине отчаянно надавил тормоз. Он испугался, что свихнулся уже окончательно, потому что прямо впереди стоял толстенький Элвис Пресли со своей высокой прической. Побитый черный “кадиллак” у него за спиной перегораживал дорогу. Элвис… нет, конечно, просто его двойник… держал на руках карликового бульдога.

– А где мистер Морто? – с хрипотцой закричал Элвис, растягивая слова, как и положено для выходца из Мемфиса. – Что с ним случилось?

Теперь Дэн все понял. Он вновь надавил на газ и вырулил на газон. Задние покрышки взвизгнули, взметнув тучи пыли. Элвис поспешно убрался с дороги и заметался в поисках мистера Морто.

Флинт поднялся на ноги и, прихрамывая, направился к “кадиллаку”. По дороге он зацепил ногой какой-то предмет. Предмет лязгнул и откатился в сторону: это был баллончик с газом.

– Эйсли, задержи его! – крикнул Флинт, останавливаясь, чтобы поднять баллончик. – Он же у-у-у-ухо-диииит!.. Дерьмо!

Микроавтобус объехал “кадиллак”, и Флинт в беспомощной ярости смотрел, как он выезжает на прямую дорогу; что-то загрохотало под днищем машины, словно свалилось корыто, потом дичь прибавила скорость, визжа покрышками, повернула направо и помчалась из парка на улицу.

– Мистер Морто! – с облегчением закричал Пел-вис, когда Флинт дохромал до него. – Слава Богу! Я думал, что этот убийца…

– Заткнись и лезь в машину! – рявкнул Флинт. – Двигай своим толстым задом!

Сам Флинт плюхнулся за грудь, включил зажигание и вдавил педаль газа; Пелвис едва успел втиснуть свое толстое тело на пассажирское сиденье. Флинт развернул “кадиллак”; луч единственной фары осветил фигуру женщины у машины. Флинт успел краем глаза заметить, что ее сын тоже выбрался из кабины, и теперь они стояли, держась за руки. С лицом, перекошенным от ярости. Флинт бросил свой автомобиль в погоню.

– Я испугался, что он вас убил вас! – прокричал Пелвис сквозь поток горячего воздуха, врывавшегося в окно. На его коке не дрогнул ни один волосок. Мам-ми выбралась из объятий хозяина и перебралась с переднего сиденья на заднее; ее высокий лай острыми когтями вонзался в основание черепа Флинта. Рука Клинта все еще наносила удары по воздуху, злобная, как пляшущая кобра.

– А как этот малый пытался меня сбить? – вновь заорал Пелвис. – Если бы я вовремя не увернулся, то сейчас выглядел бы как большая старая вафля! Но я его надул! Я бросился в одну сторону, он свернул в другую, а я опять в прежнюю и так продолжал прыгать туда-сюда. Вы же видели это, верно? Когда он пытался меня задавить…

Флинт прижал правый кулак к губам Пелвиса. Мамми ухватила зубами Флинта за рукав и глухо зарычала, но он не обратил на нее внимания.

– Клянусь Богом, – взорвался Флинт, – если ты не заткнешься, я выброшу тебя прямо здесь!

– Молчу. – Пелвис поймал Мамми и вновь перетащил к себе, С большой неохотой она выпустила рукав Флинта. Тот вновь положил обе руки на руль: стрелка спидометра, подрагивая, приближалась к шестидесяти.

Впереди, на расстоянии в четверть мили, метались из стороны в сторону задние огни микроавтобуса.

– Вы хотите, чтобы я замолчал, – сказал Пелвис с чувством оскорбленного достоинства, – но все, что для этого вам было нужно – это попросить меня более дружелюбно. Нет нужды затыкать мне глотку только потому, что я рассказываю, как смотрел в лицо Смерти и…

– Эйсли. – Слезы разочарования обожгли глаза Флинта, и он сам себе удивился; он уже забыл, когда последний раз плакал. Его нервы звенели, как сигналы тревоги, а стрелка спидометра перевалила за шестьдесят пять, и дряхлый кузов “кадиллака” жалобно заскрипел. Зато расстояние между ним и добычей быстро сокращалось.

Дэн до отказа вдавил в пол педаль газа, но больше из двигателя ничего нельзя было выжать. В боковое зеркало Дэн видел, как одноглазый “кадиллак” пристроился ему в хвост, и напрягся в ожидании столкновения. Впереди замигал светофор. У Дэна не было времени на раздумья; он резко вывернул руль влево. Микроавтобус нехотя подчинился ему, и его рваные покрышки перевалили через бордюр тротуара, “кадиллак” успел задеть его по касательной, посыпались искры. А потом “кадиллак” пролетел мимо, на перекресток.

– Держись! – закричал Флинт и ударил по тормозам. Но “кадиллак” был слишком тяжел, чтобы остановиться сразу. Пелвис вцепился в Мамми, которая пыталась снова запрыгнуть на заднее сиденье, полагая, что там безопаснее. Флинт развернулся – горький дым от подгоревших покрышек поплыл над перекрестком – и бросил “кадиллак” в кривой переулок, вдоль которого стояли кирпичные домики с аккуратно подстриженными лужайками и невысокими деревянными заборами. Он повсюду высматривал дичь, но нигде не было видно задних огней микроавтобуса. От переулка во все стороны разбегались другие переулки и улочки; Ламберт наверняка свернул в одну из них – но в какую?

– Я найду тебя, сукин сын! – сквозь зубы прошипел Флинт, сворачивая на очередную улочку. Там тоже было темно.

– Он исчез, – заметил Пелвис.

– Заткнись! Слышишь? Просто закрой свой рот!

– Констатирую факт, – сказал Пелвис.

Флинт повел ревущий “кадиллак” к следующему перекрестку и там свернул налево. Его ладони были мокрыми, по лицу градом катился пот. Рука Клинта вырвалась наружу и заколотила его по подбородку;

Флинт грубо ее оттолкнул. Он свернул направо – взвизгнули шины – и оказался в похожем на лабиринт жилом районе. Во всех направлениях разбегались улицы. Спина у Флинта болела, ныло запястье, в висках тяжелым молотом стучала кровь. Он чувствовал во рту медный вкус страха. Флинт еще раз свернул направо, и у него екнуло сердце.

На расстоянии трех кварталов виднелась пара красных огней.

Флинт с такой силой вдавил акселератор, что “кадиллак” рванулся вперед, как ошпаренная собака. Он хотел обогнать Ламберта и отрезать ему путь. Но в следующее мгновенье радость Флинта сменилась ужасом. Единственная фара выхватила из темноты не старый ржавый микроавтобус, а новенький “шевроле-кепрайс”. На его багажнике серебристыми буквами было написано: ПОЛИЦИЯ АЛЕКСАНДРИИ.

Флинт нажал на тормоза. Тысячи возгласов, поминающих Бога, Иисуса и мать его Марию, безумными колоколами зазвенели у него в голове. Завизжали и задымились покрышки, когда водитель полицейского автомобиля газанул, чтобы, избежать столкновения.

Прежде чем остановиться, “кадиллак” завалился на бок, двигатель чихнул и умолк, и на крыше полицейской машины загорелась мигалка. Она дала задний ход и остановилась в двух футах от помятого бампера “кадиллака”. В лицо Флинту ударил луч фонаря.

– Ну вот, – растягивая слова, сказал Пелвис. – Мы наложили дерьма и сами в него вляпались.

За ближайшим перекрестком Дэн запустил двигатель и, не зажигая фар, отъехал от тротуара. Черный “кадиллак” проскочил мимо улицы, где он затаился, две минуты назад, и Дэн боялся, что он вот-вот может вернуться. Миновав еще один перекресток, он включил фары и повернул налево, к шоссе 49, ведущему на юг. Машин не было ни впереди, ни сзади. Впрочем, Дэн понимал, что ему предстоит ехать всю ночь и проделать большой путь, прежде чем у него появится возможность отдохнуть. Он попрощался с Александрией и поздравил себя с удачным избавлением от охотников за наградой.

Флинт, все еще ошарашенный неожиданным поворотом событий, заворожено смотрел на мигалку.

– Эйсли, ты просто приносишь несчастья, – хрипло сказал он. Двое полицейских вышли из автомобиля. Флинт сунул баллончик с газом под сиденье, запихал брыкающуюся руку Клинта под рубашку и застегнул пиджак. Лица обоих молодых офицеров не предвещали ничего хорошего. Пока полицейские подходили, Флинт достал бумажник и прижал левую руку к груди, чтобы придавить Клинта.

– Держи рот на замке, – сказал он Пелвису. – Говорить буду я.

Полицейский, который подошел к дверце со стороны водителя, обладал такой мощной нижней челюстью, что ею можно было колоть дрова. Он направил фонарь прямо в глаза Флинту.

– Вы нас едва не отправили на тот свет, вы хотя бы понимаете это?

– Ужасно сожалею, сэр. – Голос Флинта был шедевром напускного раскаяния. – Сам я не местный и заблудился. Честно говоря, я даже немного перепугался, потому что никак не мог выбраться из этого лабиринта.

– Угу. И гнал поэтому под шестьдесят. А знак ограничивает скорость пятнадцатью милями в час. Это жилой район.

– Я не видел знака.

– А Домов ты тоже не видел? И нашей машины? Сдается мне, что ты или пьян, или псих, которому нельзя доверять руль. – Он повернул фонарь, и луч уперся в Пелвиса. – Боже мой! Уолт! Ты только взгляни!

– Как поживаете, ребята? – спросил Пелвис, приветливо улыбаясь. Мамми, сидевшая у него на руках, угрожающе зарычала.

– Ну и дела, – сказал полицейский с фонарем. – Дайте-ка взглянуть на ваши водительские права. А заодно ;и на ваши, сэр мистер Пресли.

Пока Флинт мучился, вытаскивая права, из своего плотного бумажника, одновременно удерживая Клин-та, Эйсли извлек свой потрепанный бумажник с вышитым на нем портретом Элвиса Пресли.

– Я всегда говорил, что не верю, будто он умер, правда, Рэнди? – воскликнул Уолт с неподдельным восторгом. Он был выше своего напарника и более худощав. – Я всегда говорил, что в том гробу был просто восковой манекен!

– Ну и ну, – покачал головой Рэнди. – Это будет почище, чем встреча с зелеными человечками. Запроси сведения о машине. – Уолт обошел “кадиллак”, чтобы записать номер, и вернулся назад, к патрульному автомобилю. Рэнди раскрыл права Флинта и посветил фонарем.

– Флинт Морто. Из Монро, да? А что вы делаете здесь среди ночи?

– Гм… Ну, я… – Флинт ощущал в голове гулкую пустоту. Он пытался придумать хоть что-нибудь, все равно, что. – Я… то есть я хочу сказать…

– Офицер? Сэр? – заговорил Эйсли, и Флинт вздрогнул. – Мы хотели найти “Холидей-Инн”. И, кажется, свернули немного не туда.

Луч снова переместился на лицо Пелвиса.

– “Холидей-Инн” прямо за перекрестком. Там висит указатель, и его не заметить трудно.

– Я думаю, что мы умудрились все-таки это сделать. Еще минуту Рэнди потратил на изучение лицензии Пелвиса. Под рубашкой Флинта дернулся Клинт, и Флинт облился холодным потом.

– Пелвис Эйсли, – произнес Рэнди. – Не верю, что тебе дали это имечко при рождении.

– Нет, сэр, но это мое дозволенное законом имя.

– А как тебя назвали родители?

– Гм… Сэр, я живу под именем, которое там записано…

– Пелвис не имя, так называется тазовая кость. Какое имя дали тебе отец с матерью? Или ты вылупился из яйца?

Флинт постарался не обращать внимания на издевательские нотки в голосе полицейского.

– Послушайте, я думаю, ни к чему куда-то звонить по поводу нашего номера…

– Заткнись. Мы с тобой еще поговорим, не волнуйся. Так я спрашиваю, какое имя ты получил при рождении?

– Сесил, – последовал негромкий ответ. – Сесил Эйсли.

– Сесил, – передразнил Пелвиса Рэнди. – И ты все время так одеваешься, Сесил?

– Да, сэр, – гордо ответил Эйсли. Мамми у него на коленях продолжала негромко рычать.

– У тебя чертовски дурацкий вид. Ты не скажешь мне по секрету, зачем тебе этот маскарад?

– Послушайте, офицер, – снова заговорил Флинт. Он испугался, что Пелвис начнет нести что-нибудь об , охотниках за наградой, или о том, что где-то неподалеку находится Ламберт. – За рулем был я, а не он.

– Мистер Морто? – Рэнди чуть склонил голову, и Флинт вздрогнул: огни осветили его лицо, а ему показалось, что он уже видел раньше эти тонкие губы и глубоко посаженные глаза. – Когда я захочу выслушать вас, я задам вам вопрос. Вы поняли меня?

Его лицо было таким же, как и у тысяч других, кто приходил на выставку уродов, чтобы наслаждаться зрелищем, смеяться, поглаживать своих баб и выплевывать табак на начищенные ботинки Флинта. Морто содрогнулся от отвращения. Клинт дернулся под» рубашкой, но Флинт крепко держал его руку и, к счастью, полицейский ничего не заметил.

– Нет причин грубить, – заметил Флинт. Рэнди рассмеялся – этот лишенный всякого юмора утробный грубый смех вызвал у Флинта желание затолкать его назад, прямо в глотку этому человеку.

– Если тебе хочется узнать, что такое настоящая грубость, можешь продолжать выступать. Ты едва не разбил нам машину, и я не собираюсь тебя за это расцеловать. Лучше сиди и помалкивай, иначе переночуешь в тюрьме.

Флинт угрюмо уставился перед собой, а полицейский осветил фонарем заднее сиденье.

– Номер чистый, – сказал Уолт, возвращаясь от патрульной машины.

– А я тут слушаю рассказ Сесила, – сообщил ему Рэнди. – Давай послушаем вместе.

– Ну так, сэр… – Пелвис откашлялся, прочищая горло. Флинт ждал, опустив голову. – Мы едем в Новый Орлеан. В отеле “Хайт” должен состояться слет. Слет таких, как я – подражателей Элвиса.

– Ну, теперь я могу уходить в отставку. Я узнал, все что мне нужно, – сказал Рэнди, а Уолт рассмеялся.

– Да, вот так, сэр. – Пелвис улыбнулся глупейшей улыбкой. – Понимаете, встреча открывается завтра.

– Тогда зачем вам понадобился “Холидей-Инн”?

– Ну… Видите ли, мы договорились встретиться с другими парнями, которые тоже едут на слет. Я полагаю, что мы просто пропустили указатель, а потом начали кружить по району. Вы знаете, как это бывает, когда попадаешь в незнакомое место в такой поздний час. Мы не смогли найти телефон и, должен признаться, действительно слегка испугались, потому что в наше время каждый должен быть осторожен, ведь все эти убийства, которые мы каждый раз видим в новостях, тревожат нас и…

– Хорошо-хорошо. – Рэнди часто дышал, как пловец, который вынырнул на поверхность, чтобы глотнуть воздуха. Он вновь направил фонарь на Флинта.

– А ты тоже имитируешь Элвиса?

– Нет, сэр, он мой менеджер, – ответил за Флинта Пелвис. – Мы как две горошины в одном стручке.

Флинт почувствовал тошноту. Рука Клинта дернулась, и он ее едва не упустил.

– Уолт? Что нам, по-твоему, делать с этой парочкой? Может, сунем их в камеру?

– Это было бы правильно.

– Да. – Фонарь по-прежнему светил в лицо Флинта. – То, что вы заблудились, не может служить извинением за превышение скорости в жилом районе. Вы могли кого-нибудь задавить. – Нас, например, – вставил Уолт.

– Верно. Ночлег в камере поможет вам вправить мозги.

Замечательно, с горечью подумал Флинт.

– К сожалению, – продолжал Рэнди, – если в нашем участке узнают, что нас едва не раздавил Элвис Пресли, над нами будут потешаться весь год. Так что, мистер Менеджер, скажи спасибо, что он оказался рядом с вами, потому что мне не нравится твоя рожа, я будь у меня выбор, я бы тут же засадил тебя в каталажку. – Полицейский протянул ему водительские права. Флинт был так ошарашен, что взял их не сразу.

– Мистер, Морто, сэр? – заговорил Пелвис. – Я полагаю, что он отпускает нас.

– Но с очень настоятельной просьбой, – сурово добавил Рэнди, – придерживаться минимальной скорости. В следующий раз вы можете попасть прямиком на кладбище, а не на слет.

Флинт наконец-то овладел собой и забрал права.

– Спасибо, – с усилием выдавил он из себя. – Впредь такого не повторится.

– Будем надеяться. А теперь езжайте за нами, мы проводим вас к “Холидей-Инн”. Но я хочу, чтобы машину вел Сесил.

– Сэр?

– Я хочу, чтобы на твое место сел Сесил, – сказал Рэнди. – Я тебе не доверяю. Поднимайся, выходи и дай ему сесть за руль.

– Но… ведь… это… моя машина, – бессвязно проговорил Флинт.

– Права у него в порядке. В любом случае “Холидей-Инн” не так уж и далеко. Пошевеливайся, делай, что я сказал.

– Но… послушайте… Я не позволю кому-то кроме меня вести мою…

Пелвис опустил руку на плечо Флинта, и тот подскочил, как от удара током.

– Мистер Морто? Ну что вы беспокоитесь, я буду очень осторожен.

– Давайте-давайте, – поторопил Рэнди. – У нас мало времени.

Пелвис посадил Мамми на заднее сиденье и, обойдя машину, подошел к водительскому месту. С нечеловеческим усилием Флинт заставил себя выйти из “кадиллака”; плотно прижимая к груди руку Клинта, он пересел на пассажирское место. В следующую минуту они уже ехали за патрульной машиной, и Пелвис сказал, улыбаясь:

– Я еще ни разу не водил “кадиллак”. А ты знаешь', Элвис любил “кадиллаки”. И дарил их при каждом удобном случае. Однажды он увидел, как несколько человек глазеют на “кадиллак” в демонстрационном зале, и, вытащив деньги, тут же купил его и отдал им. Вот так-то, сэр. – Он энергично кивнул. – Я всегда был уверен, что мне тоже понравится вести “кадиллак”.

– Ну и как, нравится? – Флинт с ненавистью смотрел на толстые руки Пелвиса, ведущие его машину. – Давай, наслаждайся, пока есть время, ибо после того, как копы исчезнут, ты никогда больше не сядешь за мой руль! У тебя, что, кусок штукатурки вместо мозгов? Ведь я велел тебе закрыть пасть и дать мне вести переговоры! И вот теперь мы вынуждены тащиться в этот чертов “Холидей-Инн”, когда уже могли бы сидеть на хвосте у Ламберта! Боже мой! А это вранье насчет слета в Новом Орлеане! Нам еще повезло, что они не решили отвезти нас прямо туда!

– А я был на таком слете в прошлом году, – сказал Пелвис. – В отеле “Хайт”, как наговорил. Там было почти две сотни “Элвисов”, и мы вспомнили старое доброе время.

« – Кошмар какой-то. – Флинт прижал пальцы ко лбу. – Наверное я дома, в своей постели, и у меня просто температура. Пелвис рассмеялся.

– Приятно слышать, что вы еще не потеряли чувство юмора вместе с Ламбертом, и всем остальным.

– Мы Ламберта не потеряли. Пока.

– Но… Он же исчез. Как же мы снова отыщем его?

– Рядом с тобой профессионал, Эйсли! – многозначительно сказал Флинт. – Первый урок: всегда держи глаза и уши открытыми. Я стоял достаточно близко, чтобы слышать разговор Ламберта с бывшей женой. Она говорила ему про домик в лагере рыбаков, к югу от Хумы. Вермильон, так он называется. Я слышал, как она объясняла ему, где он находится. Она велела ему разбить оконную раму и найти в кладовой еду. Так что очень может быть, что туда-то он и направился.

– Грандиозно! – воскликнул Пелвис. – Мистер Смотс говорил, что вы будете отличным партнером!

– Выбрось это дерьмо о партнерстве из головы! – рявкнул Флинт. – Мы с тобой не партнеры! Тебя повесили мне на шею всего лишь на эту одну-единственную охоту, и все! Ты и так чуть все не погубил, когда твоя чертова псина загавкала! Ее лай вывел, меня из себя! Я стал таким нервным, что позволил этому типу сбежать!

– Я как раз хотел вас об этом спросить, – сказал Пелвис. – Что там случилось?

– Эта проклятая баба… – Флинт осекся на полуслове: еще не хватало, чтобы Смотс узнал, что его сбила с ног женщина. – Она меня отвлекла, – сказал он, – а Ламберт набросился на меня раньше, чем я успел вынуть баллончик. Он ветеран Вьетнама, вот и свалил меня каким-то приемом дзюдо.

– Хорошо еще, что он не схватил ваш пистолет и не пристрелил вас, – сказал Пелвис. – Он ведь убийца.

– Да. – Флинт согласно кивнул. – Мне повезло.

«Почему, действительно, Ламберт не пристрелил меня?” – спросил себя Флинт. Может быть, решил он, потому, что не хотел совершать еще одно убийство на глазах бывшей жены и сына? Впрочем, чем бы он ни руководствовался, ему. Флинту, и впрямь повезло.

У мотеля “Холидей-Инн”, того самого мотеля, со стоянке которого Флинт и Пелвис следили за номером Сьюзан Ламберт, полицейские сделали им еще одно предупреждение о необходимости исправить переднюю фару, и как только патрульная машина скрылась из вида. Флинт пересадил Пелвиса с Мамми на заднее сиденье. Через пять минут он уже мчался на юг по шоссе 49, держа скорость чуть ниже шестидесяти пяти миль в час. Если Ламберт поехал к лагерю рыболовов, они его там поймают. Если только полицейские первыми не схватят его и если только он не отправится куда-то еще. Но это была рулетка, такая же, в какую сыграл Флинт, когда следил за бывшей женой Ламберта.

Дорога уходила во тьму. Хума лежала среди болот, на территории кадженов. Флинт никогда раньше не слышал про Вермильон, но был уверен, что отыщет его, когда они туда доберутся. С другой стороны, в эту местность Флинт никогда бы не поехал по доброй воле. О тамошних жителях ходили дурные слухи, и лучше было бы с ними не связываться. Эйсли, слава Богу, затих, и Флинт мог спокойно привести мысли в порядок.

Звук, похожий на завывание испорченной пилы, послышался с заднего сиденья.

Флинт взглянул в зеркальце. Пелвис храпел; Мамми, положив голову на его плечо, негромко порыкивала во сне.

По крайней мере у него есть кто-то, на кого ему не наплевать.

О себе этого Флинт сказать не мог.

Хотя, с другой стороны, всегда оставался Клинт. Добрый старый слепой и немой Клинт, который разрушил его жизнь так же верно, как если бы Флинт был от рождения болен проказой.

Дорога уходила во тьму. Флинт дал себе слово схватить Ламберта – это было делом чести. Он не боялся ничего на этой земле и уж, конечно, не испугается полоумного убийцу, который оказался настолько глуп, что не застрелил своего преследователя, когда тот был беззащитен. Эта игра должна быть разыграна до последней карты, и победитель получит все. Флинт дал себе клятву приволочь эту дичь Смотсу и показать этому ублюдку, что значит быть профессионалом.

Флинт вновь вспомнил особняк из своих снов – белый каменный особняк с четырьмя печными трубами и большим окном на фасаде. Он был уверен, что это его дом. Там жили его отец и мать. Богатые благородные люди, которые увидели, что их ребенок урод, и, охваченные ужасом, отказались от него. Его дом. Это должен быть его дом, потому что слишком часто снится ему. Но его нужно еще найти, найти того мужчину и ту женщину, и доказать им, что он их сын, который был вышвырнут из благородной утонченности в холодный и грязный мир. Может быть, этот дом находится где-то на юге. Может быть, они ждет его где-то в конце этого шоссе, и если бы Флинт отправился туда раньше, то, возможно, давно нашел бы это спрятанное сокровище, и оно озарило бы его путь.

Возможно.

Но сейчас дорога по-прежнему уходила во тьму.

Глава 11 Ночные странствия

Проехав сорок шесть миль, Дэн почувствовал, что его одолевает сон.

Он был на шоссе 167, которое шло параллельно 49-му, а потом поворачивали в район тростниковых полей. Кругом не было ни души. Последняя пара фар промелькнула мимо почти полчаса назад. До Хумы было еще добрых семьдесят миль, до Вермильона, вероятно, еще двенадцать или пятнадцать миль сверх того. Свою карту Дэноставил в “шевроле” и теперь прикидывал, как раздобыть новую. До домика в лагере рыболовов будет все девяносто миль. Ничего. Он укроется там на пару дней, немного отдохнет, а заодно решит, куда отправиться дальше.

Веки Дэна отяжелели, шум мотора усыплял. Дэн попробовал включить радиоприемник, но он не работал. В голове вновь нарастала боль, и может быть, только это еще удерживало его от сна. Дэн мечтал о чашке кофе, но все кафе на этой дороге, мимо которых он проезжал, были закрыты. Еще через три мили он подъехал к перекрестку и вновь свернул на восток, к шоссе 49. Дэн надеялся, что там ему встретится стоянка для грузовиков. Риск, но все же не такой большой, как риск заснуть за рулем и свалиться в кювет.

Это шоссе, пролегавшее между штатами, было опасным местом, потому что здесь постоянно рыскали полицейские. Но в этот час – было около трех ночи – на нем безраздельно властвовали водители грузовиков. Дэн проехал щит, сообщавший, что до Лафейетта, “сердца Акейдианы”, осталось тридцать миль. Через пять миль он увидел неоновые буквы: РАЙОН КАДЖЕНОВ СТОЯНКА ГРУЗОВИКОВ 24 ЧАСА, и свернул к ней. Ресторан рядом со стоянкой работал. Прямо перед ним стоял красный “камаро” с престижным техасским номером, а чуть поодаль – огромный трейлер; механик заполнял его баки соляркой. Дэн объехал “камаро” и поставил свой микроавтобус рядом с темно-коричневым “бонневилем” и темно-синей “маздой”; на обеих машинах были луизианские номера, и принадлежали они, скорее всего, наемным работникам. Пошатываясь от усталости, Дэн вошел в ресторан и направился к стойке бара.

– У вас что-то неважный вид, – на диалекте кадженов сказала Дэну официантка, плотная блондинка лет сорока пяти в красном передничке поверх белой униформы. – По-моему, вам лучше присесть. – И снова вернулась к разговору с седым человеком в спецовке, сидевшим за стойкой с чашкой кофе и жареным пончиком.

Дэн выбрал кабинку поближе к окну, чтобы видеть стоянку. Через три кабинки от него сидели парень и девушка. Девушка сидела к Дэну спиной. Он видел только ее волнистые, до плеч, волосы цвета спелой пшеницы. Молодой человек, которому, как определил Дэн, было лет двадцать семь-двадцать восемь, тоже носил длинные волосы, убранные в хвостик. Лицо у него было землистое, с вытянутыми скулами и глубоко посаженными темными глазами, которые тяжелым взглядом уставились на Дэна через плечо девушки. Дэн кивнул ему; парень угрюмо моргнул и отвернулся.

Подошла официантка. На ее рабочей карточке было указано имя: ДОННА ЛИ.

– Просто чашечку кофе, – сказал ей Дэн. – Самого крепкого.

– Ну, дружок, я могу сделать такой, что он выпрыгнет из чашки и бросится плясать, – пообещала она и прошла через вращающуюся дверь на кухню.

Дэн снял бейсболку и ладонью вытер вспотевший лоб. Под потолком вращались вентиляторы, и поток прохладного воздуха приятно обдувал кожу Дэна. Он откинулся на спинку стула и прикрыл глаза. Картина смерти Эймори Бленчерда вновь предстала перед его внутренним взором. Дэн помял ушибленное плечо и начал массировать шею. До сих пор ему везло – но он не знал, хватит ли ему сил хотя бы подняться со стула, если сюда случайно завернет полицейский патруль.

– Знаешь, что я думаю? Я думаю, что все это – просто куча дерьма! – это сказал тот парень с тяжелым взглядом. Голос его источал злобу. – Я понял так, по твоим словам, что на этом деле можно хорошо заработать!

– Я сказала, что заплачу тебе, – девушка говорила негромко и осторожно. – Не уходи, хорошо?

– Нет, не хорошо! Не знаю, какого черта я вообще на это согласился! Все, что я слышал – сплошное вранье!

– Это не вранье. Не беспокойся, ты получишь свои деньги.

На мгновение Дэну показалось, что он в нее плюнет; потом его пронзительный взгляд неожиданно сместился и остановился на Дэне.

– Эй! Чего уставился?

– Я просто жду свой кофе.

– Ну так смотри в другую сторону, пока ждешь!

– Хорошо. – Дэн отвел глаза, но успел заметить на черной футболке парня желтые черепа и надпись ХАНОЙ ДЖЕЙНС. Девушка принялась его увещевать, но вскоре разговор опять зашел о каких-то деньгах. Парень вновь покосился на Дэна. Ищет неприятностей, решил Ламберт. На чем-то погорел и теперь готов ввязаться в драку.

Официантка принесла кофе. Донна Ли была права: кофе действительно бы крепче крепкого.

– Всегда держите кофейник горячим? – спросил Дэн, сделав первый глоток.

– Варим отдельно, – ответила официантка и пошла к кассе, чтобы получить деньги с седоволосого мужчины.

– Выставила меня дураком, вот что ты сделала! – опять заорал парень в черной футболке. – Надо же – заставить меня искать какую-то чертову сказку!

– Джои, перестань. Успокойся, ладно?

– По-твоему, я должен радоваться? Проехать столько миль, чтобы потом ты вывалила на меня эту кучу дерьма и попросила успокоиться? – Его голос становился все громче; неожиданно он перегнулся через стол и ухватил девушку за запястье. – Потешаешься надо мной, да?

– Полегче, приятель! – предупредила его Донна Ли из-за стойки.

– Я не с тобой разговариваю! – рявкнул на нее Джои. – Так что заткнись!

– Эй! Послушай-ка! – Она направилась к нему, покраснев от негодования, – Все в порядке, – сказала девушка, и Дэн увидел ее точеный профиль, когда она повернулась к официантке. – Мы просто разговариваем.

– Разговор становится слегка грубоватым, не так ли?

– Давай-ка лучше счет, – сказал Джон.

– Пожалуйста. – Донна Ли вытащила из кармана передника блокнот, карандаш и стала считать. – Подружка, помощь не Требуется?

– Нет. – Девушка высвободила запястье. – Но все равно спасибо.

Дэн вновь поймал взгляд Джои – всего на долю секунды – но парень тут же взъярился:

– Проклятие! – И вышел из кабинки. Его ковбойские сапоги защелкали по линолеуму.

– Джои, не надо! – крикнула девушка, но парень уже уселся напротив Дэна.

Дэн допил кофе, внешне стараясь казаться безразличным. Внутри же он весь напрягся.

– Я ведь предупреждал, чтобы ты не глазел на меня, – сказал Джои с тихой угрозой.

Дэн поднял голову и встретил его пронзительный взгляд. Вокруг глаз у Джои были круги, а костлявое лицо выглядело так, словно его терзали какие-то тайные демоны. В его левом ухе была потускневшая серебряная серьга. Дэну был знаком такой тип людей: ходячая бомба, всегда готовая взорваться. Он спокойно сказал:

– Мне не нужны неприятности.

– Да? А мне кажется” ты напрашиваешься на целый грузовик этого добра, старикашка.

Дэн слишком устал, чтобы ввязываться в драку, но , был готов ответить на грубость. Если ему и придется свалиться, он свалится с достоинством.

– Мне хотелось бы, чтобы ты оставил меня в покое.

– Оставлю. Только сначала вытащу на стоянку и выбью немного дерьма из… – Джои не закончил угрозы, потому что Дэн выбросил вперед правую руку и, ухватив серебряную серьгу, вырвал ее из уха противника. Джои взвыл от боли, а Дэн левой рукой сгреб его за футболку и резко рванул вниз, ударив грудью о край стола. Потом он наклонился к парню вплотную:

– В тебя нужно вбить немного хороших манер, мальчик. Надеюсь, теперь ты встанешь, уберешься отсюда, сядешь в свою машину и поедешь туда, куда тебе нужно. Если же ты не собираешься этого делать, я с радостью освобожу тебя от лишних зубов.

Капли крови стекали у Джои из порванной мочки уха. Он начал изрыгать новые оскорбления, и тут…

Бум!

Дэн повернул голову и увидел бейсбольную биту, утыканную гвоздями.

– Посмотри сюда внимательней, – сказала Донна Ли, и Джои сразу превратился в прекрасного слушателя. – Сейчас ты встаешь, оплачиваешь свой чек, оставляешь мне два доллара сверх и убираешь свою задницу из этого заведения. Отпустите его, мистер.

Дэн отпустил. Джои встал, с опаской косясь на биту. Донна Ли отступила на шаг, и Джои поплелся к кассе.

– Я принесу еще чашку, одну минуту, – сказала Донна Дэну.

– Извините. Иногда с ним такое бывает. Это произнесла девушка, которая стояла теперь рядом с кабинкой Дэна. Дэн поднял глаза и сказал:

– Ничего страшного… – И замолк, увидев ее лицо.

Левая ее сторона, та, которую он видел в профиль, была просто прекрасна. Вдоль переносицы ее вздернутого носа рассыпались веснушки. Губы были яркими и сочными, какие любят целовать во сне одинокие мужчины, а волнистые светлые волосы – густыми и ослепительными. Синие глаза напоминали горные озера.

Но правая сторона ее лица представляла собой совершенно иную картину, и картину ужасную.

Она была сплошь покрыта огромным фиолетово-красным родимым пятном, которое начиналось от корней волос и уходило под ворот блузки. Края его были прихотливо изрезаны, словно побережье на карте какой-то чужой неизведанной земли. Левая сторона ее лица была совершенна, но на правую невозможно было смотреть.

– ..Не произошло, – закончил Дэн. Его взгляд пробежал по темно-бордовым фиордам и бухтам, а когда он заглянул ей в глаза, то обнаружил в них тень той же глубокой въевшейся боли, которую постоянно видел, когда смотрел в зеркало.

На прекрасную половину лица девушки набежала тень и тут же исчезла. Она взглянула на его пустую чашку.

– Вам надо бы что-нибудь съесть, мистер, – сказала она голосом, напомнившим Дэну дымку и бархат. – У вас нездоровый вид.

– Был трудный день. – Дэн обратил внимание, что она не пользовалась косметикой и носила простую одежду: фиолетовую блузку с короткими рукавами и потертые синие джинсы. Ремешок ее маленькой красновато-коричневой сумочки был переброшен через левое плечо. Она была стройной, даже худощавой, но во всем ее облике чувствовалась жесткость, свойственная техасцам. Дэн попытался представить ее без родимого пятна; без него она была бы обычной симпатичной девушкой, служащей где-нибудь в магазине. А так она путешествовала ночью в компании подонка Джои.

– Арден! – Джои швырнул деньги на прилавок рядом с кассой. – Ты идешь или нет?

– Иду. – Она пошла было к выходу, но Дэн окликнул ее:

– Эй, послушай, как ты думаешь, она ему еще нужна? – Он протянул ей серебряную серьгу.

– Думаю, да. – Девушка взяла серьгу.

– Черт побери, я ухожу! – крикнул Джои и выбежал через дверь наружу.

– Он слишком нахальный, – сказал девушке Дэн.

– Да. И время от времени бывает грубым. Извините за неприятности.

– Не нужно, извинений.

Она вышла за Джои, а Донна Ли сказала ей вслед:

– Эй, подружка, не боишься снова вляпаться в дерьмо, а?

Потом официантка принесла кофейник и наполнила чашку Дэна.

– Терпеть не могу всякую сволочь, которая считает, что можно измываться над женщиной, – сказала она. – Напоминает мне бывшего мужа. Вы далеко едете?

– Далековато, – сказал Дэн.

– А куда?

Донна поставила кофейник на стол – верный знак, что она решила присесть и поговорить.

– На юг, – решился ответить он.

– Такая досада, а?

– Что именно?

– Эта девушка. Вы понимаете. Ее лицо. Никогда не видела такого ужасного родимого пятна. Дэн кивнул и сделал глоток свежего кофе.

– Послушайте, – продолжала Донна, – не считайте меня слишком навязчивой, но вы выглядите не очень-то хорошо. Вы в состоянии вести машину?

– Вполне. – На самом деле Дэн чувствовал себя как выжатый лимон.

– А как насчет кусочка пирога с земляникой? Домашнего?

Дэн был уже готов сказать, что это звучит очень заманчиво, как вдруг глаза Донны Ли неожиданно отвернулась и уставилась в окно. – Угу. Взгляните-ка туда, он опять принялся за старое!

Дэн повернулся и увидел, что этот подонок Джои и девушка по имени Арден спорят о чем-то возле красного “камаро”. Он поднял руку, словно хотел ударить ее, и она отступили на шаг. Лицо Джои было искажено от гнева, и Дэн с Донной Ли даже через стекло услышали его крики.

– Слово даю, – сказала Донна Ли, – едва его увидела, сразу поняла – жди неприятностей. Возьму-ка я биту. – И она прошла за прилавок, где прятала свое оружие.

Через окно Дэн увидел, что Джои открыл багажник “камаро” и швырнул на тротуар помятый коричневый чемодан. Его замки лопнули, и из него выпал небольшой розовый мешочек. Джои наподдал его ногой, вкладывая в удар всю свою ярость; Арден подхватила мешочек и отбежала назад, прижимая его к груди. Губы ее кривились от горечи и обиды.

– Убирайся отсюда! – Донна Ли была уже у двери с битой в руках. Два механика, которые заправляли трейлер, переглянулись и подошли ближе. – Убирайся, пока я не вызвала полицию!

– Поцелуй мой зад, старая сука! – выкрикнул Джои, но увидев механиков, заторопился. Он закрыл багажник и забрался в кабину. – Арден, мы с тобой расстаемся. Слышишь?

– Тогда уезжай! Вот, бери и уезжай! – Она держала в кулаке немного денег; теперь она бросила в окно автомобиля горсть смятых банкнот. Взревел двигатель. Джои крикнул ей что-то еще, но его слова потонули в шуме мотора. Затем он дал задний ход, развернул “камаро” и нажал на акселератор. Широкие шины взвизгнули и задымились; на дороге остались черные следы, будто от гигантских зубов. “Камаро” рванулся вперед, и двое механиков отскочили, опасаясь за свою жизнь. Дэн видел через окно, как машина Джои выехала со стоянки и ушла на север, к шоссе 49.

Он отпил еще кофе и вновь стал наблюдать за девушкой.

Против его ожиданий она не заплакала; вид у нее был мрачный, но решительный. Она открыла сумочку, убрала в нее розовый мешочек и начала складывать в чемодан остальные вещи, которые вывалились при падении. Донна что-то говорила механикам; бейсбольная бита по-прежнему была при ней. Арден, укладывая чемодан, продолжала смотреть в ту сторону, где исчез “камаро”. Донна подошла к ней и помогла собрать вещи. Девушка защелкнула чемодан и некоторое время стояла, глядя на север. Механики вернулись у, трейлеру; Донна Ли вошла в ресторан и спрятала биту за прилавок, но Арден так и продолжала стоять в одиночестве на стоянке.

– Что с ней теперь будет? – спросил Дэн.

– Думаю, что он вернется, – сказала ему Донна Ли. – У него дурной характер, но он скоро придет в себя.

– Так часто бывает.

– Да, бывает. Клянусь, я ударила бы его, если бы он не убрался. Выбила бы у него из башки немного глупости. – Донна Ли кивком указала на Арден:

– Только взгляни на нее. Черт возьми, если бы мужчина так надо мной издевался, клянусь, я бы не стала вот так стоять и дожидаться его. Как ты думаешь?

– Думаю, нет.

Донна Ли одобрительно улыбнулась ему.

– Так как насчет клубничного пирога?

– Звучит просто чудесно.

– Тогда считай, что ты его уже получил! Пирог и впрямь оказался отличным, а клубника – свежей. Дэн уже заканчивал есть, когда в ресторан вернулась Арден, таща за собой чемодан.

– На улице очень душно, – сказала она. – Не возражаете, если я посижу здесь и подожду?

– Конечно, подружка! Садись! – Донна Ли, казалось, испытывала к ней материнские чувства. Она налила в стакан чая со льдом и протянула его Арден. Та взяла стакан и уселась с ним в кабинке у самой двери. Донна Ли присела напротив, и Дэну, который ничем не мог им помочь, оставалось только слушать их разговор. Нет, Джои ей не муж, объяснила Арден. На самом деле он даже не ее приятель, хотя они и провели вместе некоторое время. Они жили в одном и том же районе в Форт-Уэрте и теперь ехали в Лафейетт. Джои был бас-гитаристом в группе под названием ХАНОЙДЖЕЙНС, а Арден монтировала им аппаратуру и освещение – главным образом на сейшенах в узком кругу. Джои просто очень нервный, как все артисты, объяснила Арден. Он уже не первый раз оставляет ее на дороге. Но он вернется. Он всегда возвращается.

Дэн взглянул в окно. Кругом была одна темень, и ничего больше.

– Ах, подружка, я бы не стала его ждать на твоем месте, – сказал Донна Ли. – Я бы тотчас села бы на автобус и отправилась бы домой.

– Он вернется. Проедет миль десять, а потом остынет.

– Что-то я не встречала мужчин, которые бросают девушку на произвол судьбы. Я бы отправилась домой, а если бы этот слизняк вернулся, велела бы ему поцеловать мой кухонный котел. У тебя в Лафейетте какое-то дело?

– Да.

– Там живут твои родные?

– Нет, – сказала Арден. – Я туда еду, чтобы кое с кем встретиться.

– Ну, в таком случае, я отправилась бы туда. И не стала бы доверять парню, который среди ночи высадил меня из машины. В следующий раз он может бросить тебя там, где тебе некому будет помочь.

– Джои вернется. – Арден продолжала смотреть в окно. – С минуты на минуту.

– Будь я проклята, если бы стала его дожидаться. Эй, мистер!

Дэн повернул голову.

– Ты ведь едешь на юг, верно? И будешь проезжать через Лафейетт. Ты не хотел бы захватить с собой эту юную леди?

– Простите, но я не беру пассажиров.

– Спасибо, – сказала Арден Донне Ли, – но я не сажусь в машины к незнакомым людям.

– Ну, тогда я расскажу тебе кое-что про Донну Ли Бодрекс. Я работаю здесь уже девятый год и видела много людей. Я с первого взгляда могу узнать, кто из них хороший, а кто – нет. Я сразу поняла, что от твоего приятеля могут быть одни только неприятности, и если я говорю, что вот этот малый – человек благородный, то ты можешь смело написать это большими буквами на плакате. Приятель, ведь ты не обидишь эту юную леди?

– Нет, – сказал Дэн. – Но будь я ее отцом, я бы не позволил ей отправиться в путь с незнакомцем, да еще посреди ночи.

– Вот видишь, что я говорила? Он джентльмен. И если ты хочешь попасть в Лафейетт, то с ним тебе ничто не грозит.

– Я лучше останусь здесь и подожду, – настаивала Арден. – Джои взъярится по-настоящему, если вернется и увидит, что я уехала, не дождавшись его.

– Черт возьми, девочка, да разве ты его собственность? Я бы не стала доставлять ему удовольствие увидеть, что ты его ждешь.

Дэн доел последний кусок пирога. Пришло время вновь отправляться в дорогу, пока эта кабинка не стала для него слишком привычной и уютной. Он натянул на голову бейсболку и встал.

– Сколько с меня?

– Абсолютно ничего, если ты поможешь мне уговорить эту юную леди уехать отсюда.

Дэн поглядел в окно. На дороге было темно.

– Послушайте, я бы взял ее, но не могу. Меня ждет дорога.

– Дорога идет на юг, – заметила Донна Ли. – И вам с ней в одну сторону.

– Я думаю, что она достаточно взрослая, чтобы решать самой.

Арден по-прежнему вглядывалась во тьму, и Дэн внезапно почувствовал к ней острую жалость. Если бы правая сторона ее лица была бы столь же прекрасна, как левая, она и впрямь не стала бы ждать этого сопляка. Но у него была куча своих проблем, чтобы взваливать на себя еще одну. Он положил на стол два доллара:

– Спасибо за пирог. – И направился к двери.

– Решай же, подружка, – торопила Арден Донна Ли. – Поезд уходит.

Но Арден молчала. Дэн вышел из ресторана и сразу облился потом. По дороге сюда он остановился на заправке, налил бак под завязку и купил новую карту дорог.

Он стоял у фонаря, отыскивая на карте Вермильон, когда услышал сзади шаги. Дэн оглянулся и увидел Арден: она держала в руке чемодан.

– Кажется, на этот раз он не вернется, – сказала она. – У вас есть место?

– Помнится, вы сказали, что не путешествуете с незнакомцами.

– Когда ты вдали от дома, вокруг все – незнакомцы. Мне не хочется больше здесь ждать. Если вы возьмете меня с собой, я заплачу вам десять долларов.

– Простите. – Дэн свернул карту и забрался в кабину.

– Это родимое пятно, а не проказа, – сказала Арден с некоторым вызовом в голосе. – Вам ничего не грозит.

Дэн задержал руку на ключе зажигания.

– Скоро на юг пойдет трейлер. Вы могли бы поехать с ним.

– Если я поеду с водителем трейлера, в пути может случиться всякое. А вы слишком устали – и даже если на что-то осмелитесь, я сумею отбиться от вас.

С такой логикой спорить не приходилось. Дэн и впрямь чувствовал себя очень слабым, все кости у него болели, а глядя в зеркало, он видел бледное лицо с темными синяками под глазами. Честно сказать, он был просто измучен. Девушка ждала ответа. До Лафейетта было двадцать пять миль.

– Садись, – сказал Дэн.

Арден сунула чемодан на заднее сиденье.

– Тут полно стекла!

– Да. Окно случайно разбилось, и у меня не было времени убрать осколки.

Она села на место рядом с водителем. Дэн запустил мотор и двинулся к шоссе 49. Вскоре неоновый свет исчез в темноте. Арден оглянулась лишь раз, а потом смотрела только вперед, словно решив, что место, куда она едет, гораздо важнее того, которое она покинула.

Дэн подумал, что даже ее родимое пятно стало бы белым, узнай она, кто везет ее в эту ночь. А Донна Ли не только не подняла на него свою бейсбольную биту, но наоборот, вверила его заботам эту девчонку. Дэн держал скорость на отметке пятьдесят пять, двигатель ровно гудел. На перекрестках мелькали огни местных патрульных машин; за каждым поворотом Дэна могла ждать засада. Убийца, чья голова была оценена в пятнадцать тысяч долларов, упрямо вел угнанный микроавтобус все дальше на юг.

Дэн никогда не верил в силу молитвы.

Но сейчас, когда силы его были на исходе, темнота давила со всех сторон, а будущего почти не существовало, он подумал, что его единственной защитой должна быть немая молитва.

Глава 12 Юпитер

Впереди показались огни Лафейетта, и Дэн сказал:

– Мы почти на месте. Куда тебя подвезти?

Всю дорогу Арден просидела молча, закрыв глаза и свесив голову на грудь. Теперь она выпрямилась и, открыв сумочку, достала листок бумаги.

– Поверни на Дарси-авеню. Потом две мили к востоку и направо, на Плантерс-роуд.

– А что ты ищешь? Чей-то дом?

– Да.

– Там живут твои родственники?

– Нет, просто я должна кое-кого повидать. Должно быть, для нее это важно, подумал Дэн. Впрочем, это не его дело. Он сделал поворот на Дарси-авеню и поехал на восток вдоль широкой улицы, мимо закусочных, длинных аллей и ресторанов с названиями вроде “Кинг Кроудедди” и “Вистлинг Вилли Каджен Хат”. Все заведения были закрыты, и по пути им встретились всего две машины. Дэн свернул к Плантерс-роуд, на которой располагались в основном конторы и многоквартирные дома.

– Далеко еще?

– Уже рядом.

Дэн предположил, что она ищет частную лечебницу – это казалось наиболее вероятным. Если она проделала длинный путь от Форт-Уэрта не для того, чтобы увидеть родственников, то кто же ей нужен? Верно, у него были собственные проблемы, но ситуация его заинтересовала.

– Не возражаешь, если я спрошу, кого ты собираешься навестить?

– Человека, которого я знала еще в детстве.

– А этот человек знает, что ты приедешь?

– Нет.

– И ты думаешь, что четыре утра – подходящее время для визита?

– Юпитер всегда встает рано. Если он еще не проснулся, я подожду.

– Юпитер? – спросил Дэн.

– Так его зовут. Юпитер Креншоу. – Арден посмотрела на Дэна. – Ас чего это ты спрашиваешь? – Ни с чего. Просто хотелось узнать.

– Что ж, может, и так. Я познакомилась с Юпитером, когда мне было пятнадцать или шестнадцать лет. Он работал на ферме, где я жила. Ухаживал за лошадьми. Он всегда рассказывал мне разные истории. О себе, о своем детстве. Он вырос в долине дельты. Порой его рассказы были обычными сказками, но чаще он рассказывал правду. Я не видела его уже десять лет, но до сих пор помню его истории. Я была у его родственников и узнала, что Юпитер сейчас в доме для престарелых. – Она помолчала, глядя перед собой. – Мне нужно поговорить с ним кое о чем. Это для меня очень важно.

– Не сомневаюсь, – заметил Дэн. – Я хочу сказать, что ты проделала большой путь, конечно, не из-за пустяков.

Арден бросила на него быстрый взгляд.

– Ты никогда не слышал о женщине, которую называют Спасительницей? Дэн покачал головой.

– Нет. А кто это?

– По-моему, здесь, – сказала Арден, указывая подбородком на низкое кирпичное здание справа. В следующий момент Дэн смог разглядеть небольшой освещенный изящный указатель, который сообщал, что это и есть Дом престарелых “Два дуба”. Само здание выглядело вполне пристойно; в доме было множество окон, длинная терраса с белой плетеной мебелью, а по обе стороны от входа росли два огромных дуба. Дэн подъехал к фасаду, где был пандус для инвалидных кресел и большие ступени, увитые плющом.

– Вот, – сказал он. – Твоя станция.

Но Арден не спешила выходить из машины.

– Можно попросить тебя об одолжении?

– Вполне.

– Ты сильно спешишь?

– Я не спешу, но и времени зря не теряю.

– Ты не мог бы меня подождать? Я надолго не задержусь, а потом, вероятно, поеду в мотель.

Дэн задумался, не убирая рук с руля. Разумеется, номер в мотеле ему бы тоже не помешал; он слишком устал, чтобы ехать до Вермильона прямо сейчас. Он нашел на карте этот лагерь рыболовов: небольшая точка на шоссе 57, около пятнадцати миль к югу от Хумы, почти у самых болот в Терребон-Периш.

– Я подожду, – сказал он.

– Спасибо. – Она взглянула на него. – Я собираюсь оставить чемодан. Ты не сбежишь, как только я скроюсь за дверью, а?

– Нет, я сдержу слово, и может быть, немного сосну, пока буду ждать, – добавил Дэн про себя.

– Тогда все в порядке. – Арден кивнула; он казался надежным парнем, и она решила, что ей повезло с ним. – Я даже не знаю, как твое имя.

– Дэн, – сказал он.

– А я – Арден Холлидей. – Она протянула руку, и Дэн пожал ее. – Благодарю за помощь. Надеюсь, тебе не пришлось из-за меня делать большой крюк.

Дэн пожал плечами.

– В любом случае я ехал на юг, к Хуме. – И сразу же пожалел, что сказал ей об этом: если она случайно узнает, кто он такой, эта информация непременно попадет в полицию. Но Дэн так устал, что у него уже не было сил следить за словами.

– Я быстро, – пообещала Арден, затем вылезла из машины, поднялась по ступенькам и вошла в дверь с тонированными стеклами.

Дэн подумал, что сейчас самое лучшее – поставить ее чемодан на крыльцо и дать газу, но отбросил эту мысль. Слабость охватила все его мышцы, веки отяжелели. Дэн решил, что когда Арден вернется, надо попросись ее сесть за руль. Он выключил двигатель, сложил на груди руки и закрыл глаза. Негромкое гудение насекомых снаружи убаюкивало.

– Мистер?

Дэн открыл глаза и сел прямо. В кабину заглядывал какой-то мужчина. В следующее мгновение Дэна охватил ледяной ужас, потому что мужчина был в полицейской форме.

– Мистер? – вновь произнес он. – Здесь нельзя ставить машину.

– Сэр? – Это было все, что сумел выдавить из себя Дэн.

– Запрещено парковаться перед самой дверью. Это противоречит правилам пожарной безопасности.

Дэн заморгал. Все плыло у него перед глазами. Но он все же разглядел, что мужчина не совсем полицейский. Это был молодой охранник из дома для престарелых. На груди у него (висела бляха с надписью “Служба безопасности. “Два дуба”.

– Вы можете поставить машину вот здесь, в стороне, если не возражаете, – сказал охранник.

– Нет-нет, я не возражаю. – Дэн едва не засмеялся: этот парень, которому на вид было лет девятнадцать, похоже, испугался его седины. – Я сейчас отъеду. – Он завел мотор, и в это время на ступенях появилась Арден.

– Что-то случилось? – спросила она, увидев охранника. Тот начал было объяснять, в чем дело, но в следующее мгновение заметил ее родимое пятно, и голос у него пропал.

– Я хотел переставить машину. Пожарная безопасность, – объяснил Дэн. – Ты уже все?

– Дежурная сказала, что Юпитер обычно встает в пять. Я объяснила ей, что он очень хотел увидеть меня, но она не разрешила будить его раньше. Так что придется ждать еще час.

Дэн потер глаза. Час не имел для него никакого значения.

– Хорошо. Я переставлю машину и попробую немного поспать.

– Отлично. Но внутри есть холл. Там стоит диван, ты мог бы лечь, и наверняка там гораздо прохладней. – Арден неожиданно повернулась к охраннику. – Вы не можете сказать, чего вы на меня так уставились, а?

– Гм… гм… – забормотал тот.

Арден подошла к нему и вздернула подбородок.

– Это называется винное пятно, – сказала она. – Я с ним родилась. Давай, хорошенько его рассмотри, только поскорее удовлетворяй свое любопытство. Хочешь потрогать?

– Нет, мэм, – ответил он и быстро шагнул назад. – Я хотел сказать… нет, спасибо, мэм.

Арден продолжала сверлить его взглядом, но потом, решив, что он не собирается проявлять неуважение, смягчилась. Когда она заговорила вновь, ее голос стал спокойнее:

– Я хочу сказать, что не люблю, когда его трогают без разрешения. – Она опять повернулась к Дэну, и он увидел ярость, гаснущую в ее глазах, как последние угольки догорающего костра. – Я говорю – внутри намного удобней.

– Да, согласен. – Дэн подумал, что мог бы заснуть на голом бетоне, но диван все же гораздо мягче. Он переключил передачу; мотор стучал так же устало, как его сердце. – Я отгоню ее чуть подальше и приду.

Охранник ушел, а Дэн поставил машину на небольшой стоянке неподалеку от “Двух дубов”. Пройти расстояние от нее до главного входа было сущим мучением, зато внутри работал кондиционер и царила божественная прохлада. Худая женщина средних лет с прической, похожей на фунтик мороженого, сидела за окошком регистратуры и, шевеля губами, поглощала какой-то роман в дешевой обложке. Арден сидела напротив, там, где стояли несколько мягких стульев, бронзовые лампы и столик с журналами; а еще там был длинный диван – прекрасный, как земля обетованная.

Дэн опустился на него, снял ботинки и вытянулся во весь рост. У Арден на коленях лежал потрепанный журнал “Нэшнл Джиогрэфик”, но она тоже клевала носом. В холле было тихо, в коридорах горел слабый свет. Откуда-то донесся приглушенный кашель. Дэн подумал, что ни одному полицейскому не придет в голову искать его в доме для престарелых. Эта мысль настолько его успокоила, что в следующее мгновение он уснул без сновидений.

Его разбудили голоса.

– Мэм? Я думаю, что мистер Креншоу уже проснулся. Как ему сообщить о вас?

– Просто скажите – Арден. Он знает.

– Хорошо, мэм. – Раздался звук резиновых подошв, шлепающих по линолеуму.

Дэн открыл глаза и взглянул в ближайшее окно. Небо уже посветлело. Уже около шести, подумал он. Во рту у него было сухо, как в пыльном котле. В нескольких шагах от себя он увидел фонтанчик и, кряхтя, сел на диване. Его суставы были жесткими и неповоротливыми, как ржавые дверные петли. Арден все так же сидела на стуле и всматривалась в коридор, который начинался прямо за окном регистратуры. Дэн заметил, что маленький розовый мешочек теперь лежит у нее на коленях. Когда он встал и поплелся к фонтану, Арден вновь убрала мешочек в сумочку. Затем она поднялась, потому что в коридоре возникло движение.

Темноволосая женщина в белом халате толкала перед собой инвалидное кресло, а в кресле сидел дряхлый негр в красном клетчатом халате, кожаных тапочках и лимонно-желтых вязаных носках. Арден устремилась навстречу человеку, ради которого она ехала в такую даль.

Теперь Юпитеру было семьдесят восемь лет. Его лицо было покрыто морщинами, как высохшее русло реки, а седые волосы исчезли, за исключением двух белых клочков за ушами. Арден не сомневалась, что и она сама изменилась – узнает ли он ее? Впрочем, удар, который он пережил два года назад, не затронул зрительных нервов. Его глаза засияли, едва он увидел Арден. Племянник Юпитера сказал ей, что этот удар случился с его дядюшкой через пять месяцев после смерти жены; Арден знала, что вся правая половина его тела парализована. Ей было тяжело услышать об этом: она помнила Юпитера здоровым и полным сил. Что ж, десять лет – срок немалый. Она шагнула ему навстречу и взяла его безвольные руки в свои.

– Миз Арден, – с трудом прохрипел он. – Ты выросла.

Она улыбнулась ему самой нежной улыбкой, на какую только была способна.

– Привет, Юпитер. Как здесь ухаживают за тобой?

– Как будто я наполовину покойник. Черта с два. Скоро я снова начну работать, вот только встану на ноги. – Он покачал головой, глядя на девушку. – Вот это да! Ты стала настоящая леди! Будь Дорин жива, она могла бы гордиться тобой!

– Я слышала, что случилось. Мне очень жаль.

– Поначалу я был страшно подавлен. Страшно. Но ведь Дорин теперь среди ангелов, и я рад, что сейчас ей лучше, чем нам. Но я твердо намерен снова встать на ноги. Луис думает, что я полутруп и не могу позаботиться о себе сам. – Он фыркнул. – Я сказал ему – лучше дай мне те деньги, что они дерут с тебя, и я покажу, что может человек сделать с собой. Я не обманываю, нет, нет, мадам. – Слезящиеся глаза Юпитера скользнули в сторону Дэна. – Кто это там? – Он затаил дыханье. – Боже милостивый! Это… Неужели это мистер Ричарде?

– Это человек, который привез меня…

– Мистер Ричарде! – Старик оставил Арден и покатил к Дэну, прежде чем санитарка успела его остановить. Дэн отступил, но кресло неожиданно оказалось прямо перед ним, и перекошенный рот старика расщепился в счастливой улыбке. – Ты тоже пришел меня навестить?

– Гм… Я думаю, что вы с кем-то меня спутали…

– Не беспокойся, теперь я знаю, что я прав! Вот это да, что за счастливый денек! Мистер Ричарде, у тебя все еще та лошадь, что ест шкурки от апельсинов? Я вспоминаю ее каждый день. Ее кличка так и вертится на языке, но я никак не могу вспомнить точно. Так как звали эту лошадь?

– Юпитер? – тихо позвала его Арден, подходя сзади, и положила руку на его худое плечо. – Это не мистер Ричарде.

– Ну как же, это определенно он! Вот он здесь, во плоти! Я может быть, малость ослаб, но еще не выжил из ума! Мистер Ричарде, так как же звали ту лошадь, что ела апельсиновые корки?

Дэн взглянул на Арден в надежде на помощь. Было очевидно, что старик принимает его за кого-то другого. Арден сказала:

– По-моему, ее лошадь звали Фортуна.

– Фортуна! Точно! – Юпитер кивнул, не отрывая взгляда от Дэна. – Так она по-прежнему у тебя, эта старая дурная кобыла?

– Я не тот, за кого… – Дэн умолк. Не было смысла это доказывать. – Да, – сказал он. – Конечно, да.

– Я научу ее хорошим манерам! Бог может создать лошадь, но только я способен ее обточить, разве не так, миз Арден? – Это верно, – сказала она. Юпитер удовлетворенно хмыкнул. Он отвернулся от Дэна и посмотрел в окно.

– Вот-вот взойдет солнце. Будет сухо и жарко. Сегодня лошадям понадобится много воды, они не смогут долго работать.

Арден отозвала сестру в сторону и что-то сказала ей; та кивнула и ушла, оставив их одних. Дэн хотел тоже уйти, но старик поймал его за руку.

– Луис уже не думает, что я ни на что не способен, – заверил он. – Ты говорил с Луисом?

– Нет, не говорил.

– Это мой племянник. Засунул меня сюда. Я сказал Луису: ты дай мне деньги, которые они с тебя дерут, и я покажу тебе, что может сделать с собой человек.

Арден взяла стул и села рядом со стариком. Небо за окном начало розоветь.

– Светает. Ты всегда любил встречать рассвет, верно?

– Кто рано встает, тому Бог подает. Мистер Ричарде знает эту заповедь. Сегодня получше напоите лошадей, вот так, сэр.

– Может, мне все же уйти? – спросил Дэн у девушки. Но Юпитер не желал его отпускать, и Арден покачала головой. Дэн нахмурился; он чувствовал себя так, словно вышел «на сцену в середине спектакля и не знал ни сюжета, ни роли.

– Я так рад, – сказал Юпитер, – что вы пришли меня навестить. Я часто вспоминаю прежние времена. Я мечтаю о них. Я закрываю глаза и вижу все в точности так, как было. А это было золотое время. Золотое. – Он прерывисто вздохнул. – Ну, я еще не пропал. Я, может быть, ушел в тень, но еще не пропал!

Арден взяла Юпитера за другую руку.

– Я пришла к тебе, – сказала она, – потому что мне нужна твоя помощь.

Старик молчал, и Арден подумала, что он не расслышал. Но в следующий момент голова Юпитера повернулась, и он насмешливо уставился на девушку.

– Моя помощь? Она кивнула.

– Мне нужно найти Спасительницу. Юпитер медленно открыл рот, как будто собрался что-то сказать, но не издал ни звука.

– Я помню те истории, которые ты частенько рассказывал мне, – продолжала Арден. – Я никогда их не забывала. Наоборот, они оживали во мне все чаще и чаще. Особенно та, о Спасительнице. Юпитер, мне очень нужно ее найти.. Помнишь, ты говорил, что она могла бы мне помочь? Что она могла бы коснуться моего лица, и эта отметина перешла бы на ее руки. А потом она омыла бы руки водой, и это пятно исчезло раз и навсегда.

Дэн понял, что она говорит о родимом пятне. Он пристально взглянул на Арден, но та не отрывала взгляда от старика.

– Так где же она? – снова спросила Арден.

– Там, где была всегда, – ответил Юпитер. – Там, где всегда должна быть. Дороги разбегаются и сходятся на болоте. Там Спасительница.

– Ты говорил, что вырос в Ла-Пирре. Может быть, мне стоит начать оттуда?

– Ла-Пирр, – повторил он и кивнул. – Верно. Начни оттуда. Там все знают про Спасительницу, там расскажут тебе.

– Простите, – заговорил Дэн, – но не могу ли я спросить, о ком идет речь?

– Спасительница – это женщина, которая лечит, – сказала ему Арден. – Она живет среди болот, к югу от того места, где вырос Юпитер.

Теперь Дэну многое стало ясно. Арден надеялась, что знахарка избавит ее от родимого пятна, и пришла к старику, чтобы он подсказал ей, где ее искать. Дэн устал, у него болело все тело, и в голове стучал молот; ему стало ужасно обидно, что его заставили тащиться сюда из-за такой нелепицы.

– Она что, из тех женщин-вуду, что разжигают костер и разбрасывают вокруг себя кости?

– Она не вуду, – раздраженно сказала Арден. – Это святая женщина.

– Святая, да, да. Несет Божий свет, – проскрипел Юпитер, не обращаясь ни к кому конкретно.

– Похоже, вы говорите об экстрасенсе. Потому что таких знахарей не бывает. – Неожиданная мысль поразила Дэна, как удар топора между глаз. – Поэтому Джои бросил тебя? Он понял, что ты гоняешься за волшебной сказкой?

– О, мистер Ричарде, сэр! – Юпитер крепче сжал руку Дэна. – Спасительница – это не волшебная сказка! Она такая же настоящая, как я или вы! Она живет в этих болотах еще с тех пор, как мой отец был маленьким мальчиком, и будет еще долго жить там после того, как сгниют мои кости. Я видел ее, когда мне было восемь лет. Она проходила по улице! – Он улыбнулся воспоминаниям, и теплый розовый свет раннего солнца озарил его морщинистое лицо. – Юная белая девушка, хотите верьте, хотите – нет. И она несет свет. Несет свет от Бога, этот свет горит в ней, и в нем она черпает силу. Она шла по улице, а за ней бежала толпа. Она шла к дому миз Уордел, а миз Уордел болела раком и лежала на смертном одре. Спасительница увидела меня там, на улице, и улыбнулась мне из-под своей большой фиолетовой шляпы, и я узнал ее, потому что моя мама мне рассказывала о ней. Я выкрикнул нараспев: “Спасительница! Спасительница!” и потянулся к ней, а она коснулась моей руки, и я ощутил тот свет, который она хранила в себе – этот исцеляющий свет, ниспосланный Богом. – Юпитер взглянул на Дэна. – Никогда раньше я не чувствовал себя так легко, мистер Ричарде. И никогда после. Потом все говорили, что Спасительница коснулась миз Уордел, и вместе с черной желчью из нее вышел весь рак. Говорили, что на это ушло два дня и две ночи, а когда все закончилось, то Спасительница была такой уставшей, что ее пришлось отнести в лодку. Но миз Уордел пережила двух мужей и в девяносто лет еще танцевала. И многих Спасительница исцелила в Ла-Пирре. Расспросите людей, и они вам расскажут. Так что нет, не нужно говорить, что Спасительница – это волшебная сказка, потому что я видел ее своими собственными глазами.

– Я тебе верю, – сказала Арден. – Я всегда тебе верила. – – Вот твой первый шаг, – сказал он в ответ. – Ты отправляешься в Ла-Пирр. Затем иди на юг, и ты отыщешь ее. Она коснется твоего лица, и все станет как надо. Ты больше не увидишь этого пятна.

– Я хочу, чтобы это случилось. Я хочу этого больше всего на свете.

– Миз Арден, – сказал Юпитер, – я помню, как ты страдала. Я помню, как тебя называли и как ты потом плакала. Но потом ты утирала слезы, вздергивала подбородок и продолжала свой путь. Но мне кажется, что в душе ты все еще плачешь. – Он снова взглянул на Дэна. – Ты позаботишься о миз Арден?

– Послушайте, – сказал Дэн. – Я не тот, за кого вы меня принимаете.

– Я знаю, кто ты, – ответил Юпитер. – Ты – тот человек, которого Бог послал миз Арден.

– Не понял?

– Чего тут не понимать? Ты человек, которого послал Бог, чтобы проводить миз Арден к Спасительнице. Ты Его рука, ты должен исполнить предназначение.

Дэн не знал, что сказать, и не хотел ничего больше слышать. Он высвободил руку из паучьих пальцев старика.

– Я подожду снаружи, – проворчал он Арден и направился к двери.

– До свиданья! – крикнул ему вслед Юпитер. – И запомни мои слова, слышишь?

Небо на востоке напоминало пылающую медь. Опять начиналась влажная убийственная жара. Дэн доковылял до фургона и уселся за руль. Он снова подумал о том, чтобы выставить ее чемодан и рвануть вдоль дороги, но подступающая жара заставила его отказаться от этой мысли: в таком состоянии по этой жаре он не проедет и нескольких миль, заснет за рулем. Он уже клевал носом, но тут в кабину залезла Арден.

– Ты плохо выглядишь, – сказала она. – Может быть, я поведу машину?

– Нет, – сказал он. – “Не будь дураком, – твердил он про себя. – Если будешь петлять на дороге, полиция точно тебя остановит”. – Постой, – сказал он. – Да, кажется, лучше тебе сесть за руль.

Арден повела машину тем же маршрутом, по которому они приехали сюда.

– Держись ближе к тротуару, – сказал Дэн, когда они вновь выехали на Дарси-авеню. Справа он заметил небольшой мотель; указатель говорил, что он называется “Привал”, и это название Дэну пришлось по душе. – Сворачивай сюда.

Она свернула, и они въехали под зеленый тент перед конторой мотеля. На окне висел прейскурант: номера по десять долларов, в каждом бесплатный телефон и телевизор.

– Хочешь, я схожу, зарегистрирую нас? Дэн, прищурившись, посмотрел на нее.

– Что ты имеешь в виду под словом “нас”?

– Отдельные номера. Я тоже не прочь немного поспать.

– А, да. Это хорошо.

Она выключила двигатель и вышла из машины.

– Как твоя фамилия?

– Что?

– Твоя фамилия. Им понадобится для регистрации.

– Фэрроу, – сказал Дэн. – Из Шривпорта, если они спросят.

– Вернусь через две минуты.

Дэн откинул голову на сиденье и стал ждать. Сделать остановку было необходимо; он не хотел ехать днем, даже если бы мог вести машину. Глаза слипались. Ох, уж этот старый безумец, подумал он. Здесь по улицам ходила Спасительница. Лечила наложением рук. Миз Уордел. Рак вышел из нее. Я никогда не чувствовал себя так легко, мистер Рич…

– Вот твой ключ.

Дэн открыл глаза и взял ключ, который ему протягивала Арден. Солнце уже нестерпимо сияло. Арден подогнала машину как можноближе к коттеджу, а потом Дэн кое-как добрался до двери, открыл замок и ввалился в маленькую, но чистую комнату с выкрашенными бежевой краской стенами. Он запер за собой дверь, подошел прямо к постели и бухнулся на нее, не снимая ни кепки, ни башмаков. Проваливаясь в сон, он подумал, что если сюда внезапно ворвется полиция, им придется буквально разлить его по наручникам.

Боль волнами прокатывалась по всему его телу. Он был слишком измотан. Но впереди лежал путь, который он был должен пройти. Семь, восемь часов сна – и ему будет лучше. А затем он отправится в страну болот. Там знают про Спасительницу. Отправляйся на юг, и ты отыщешь ее. Ты – рука Бога, ты должен вести ее.

Старый идиот. Убийца – вот кто я на самом деле.

Дэн повернулся на бок и подтянул колени к груди.

Ты – рука Бога.

И с этой мыслью он скользнул в милосердную молчаливую темноту.

Глава 13 Рай сатаны

– А ты знаешь, в юности Элвис едва не отказался петь. Считал себя простым водителем грузовика и больше никем не хотел быть. Я говорил тебе, что раньше был водителем грузовика?

– Да, Эйсли, – устало сказал Флинт. – Два часа назад.

– Ну, я хочу сказать – никогда не знаешь, кем станешь в этой жизни. Элвис думал, что он будет водить грузовик, а посмотри, куда его завела судьба. Только, я, кажется, не попаду туда, куда хочу.

– Гм, – произнес Флинт и вновь позволил себе закрыть глаза.

Он обливался потом. Все стекла в “кадиллаке” были опущены, но это не спасало от удушающей жары; воздух был неподвижен. Флинт поставил автомобиль у обочины под сенью раскидистых ив, но даже тень не спасала от зноя. Вот уже двенадцать часов они непрерывно вели наблюдение. Флинт был вынужден снять пиджак и расстегнуть пуговицы на рубашке; Клинт высунул руку наружу и начал сжимать и разжимать пальцы, словно протестуя против жары. Мамми некоторое время с интересом следила за ней, а потом ей это надоело, и она уснула на заднем сиденье. Ее розовый язычок вывалился из пасти, и на черной обивке образовалась небольшая лужица слюны.

От Хумы на Вермильон вело единственное растрескавшееся шоссе, других дорог в округе не было. Флинт с Пелвисом въехали в страну болот перед рассветом и, хотя в темноте многого разглядеть было нельзя, они сразу почувствовали тяжелый резкий запах душистых цветов, смешанный с запахом гнили и разложения. Миновав длинный бетонный мост, они проехали городок Вермильон – беспорядочное скопление обветшавших сараев и бревенчатых домиков. Через три мили Флинт увидел слева разбитую колею, которая вела через чахлый сосновый лесок к серому домику с крытой верандой. Света в окнах не было, и признаков машины Ламберта тоже нигде не обнаружилось. Нелвис и Мамми отправились, лес по нужде, а Флинт обошел домик и увидел мостки, уходящие к озеру, но в темноте было трудно судить о величине водоема. Недалеко стоял эллинг, запертый на висячий замок. Флинт пришел к заключению, что Ламберт – если он вообще поехал сюда – пока не объявлялся. Впрочем, это было к лучшему, потому что в этот момент Пелвис издал дикий вопль: ветка уколола его в задницу – и Мамми тут же разразилась лаем, от которого у флинта побежали мурашки по коже.

Они вернулись в Вермильон; Флинт позвонил в телефонную службу Смотса, и дежурный оператор передал ему, что свет был по-прежнему зеленый. Это означало, что, по сведениям Смотса, Ламберта пока не арестовали. Флинт нашел место для наблюдательного пункта, и вот с четырех утра они сидели там, по очереди несли дежурство, спали или закусывали глазированными пончиками, печеньем и другими припасами, которые захватил с собой Эйсли. На заправке за Лафейеттом Флинт купил пластиковую бутылку воды, а Пелвис – упаковку из шести банок Юуу-Хуу.

– Клянусь, – заметил он, допивая последнюю банку, – это удивительнейшая вещь на свете.

Флинт хранил молчание; он уже изучил все методы Эйсли втягивать его в бессмысленный разговор.

– Клянусь, это так, – сделал еще одну попытку Пелвис. – Я имею в виду того маленького парня у вас внутри, мистер Морто. Знаете, однажды я был на шоу уродов и видел там быка с двумя головами, но по сравнению с вами эта все ерунда.

Флинт стиснул зубы.

– Именно так. – С хлюпающим звуком Пелвис всосал в себя остатки Юуу-Хуу. – Люди платили бы бешеные деньги, чтобы только на это взглянуть. Ей-богу, платили бы. Я бы, например, точно заплатил. Я имею в виду, если бы уже не увидел бесплатно. Так можно сколотить состояние. Вам надо бы отказаться от профессии охотника за наградами и пойти в шоу-бизнес. Я расскажу вам все, что для этого нужно…

– Заткни… свой… рот, – прошептал Флинт и сразу пожалел об этом, потому что Эйсли все-таки добился своего. Пелвис сунул руку на дно сумки, извлек три последних печенья и проглотил их одно за другим. Потом вытер рот тыльной стороной ладони.

– Я говорю серьезно. Вы никогда об этом не думали? Кроме шуток. Вы можете стать знаменитым.

Флинт открыл глаза и уставился на потную рожу Пелвиса.

– Чтобы ты знал, – жестко сказал он. – Я вырос на ярмарке. Я по горло сыт шоу-бизнесом, и закончим на эту тему, понятно?

– Вы работали на ярмарке? Вы хотите сказать – участвовали в шоу уродов?

Флинт поднял ладонь к лицу и прижал большой и указательный пальцы к вискам.

– О, Боже мой, что мне сделать, чтобы избавиться от него?

– Мне интересно, нет, честно. Я до сих пор не встречал ни одного настоящего урода.

– Не смей говорить это слово.

– Какое слово?

– Урод! – рявкнул Флинт; Мамми проснулась и зарычала. – Не смей его произносить!

– А почему? Разве в нем есть что-то обидное? – Пел-вис выглядел искренне озадаченным. – Мне кажется, на свете есть и более плохие слова, как по-твоему?

– Эйсли, ты меня убиваешь, понятно это тебе? – Флинт постарался улыбнуться, но в глазах у него горела ярость. – За всю свою жизнь я еще не встречал человека… до такой степени тупого.

– Тупого, – повторил Пелвис. Он глубокомысленно кивнул. – Что ты подразумеваешь под этим? Только точно.

– Дурак! Тупица! Что еще, по-твоему, я должен под этим подразумевать? – Улыбка Флинта растаяла. – Черт возьми, да что такое с тобой? Уж не сидел ли ты в тюрьме особого режима последние пять или шесть лет? Разве ты не можешь закрыть рот и подержать его в таком положении две минуты?

– Могу, – раздраженно ответил Пелвис. – Всякий может, если его заставят.

– Вот и держи! Две минуты тишины! Пелвис крепко сжал губы и уставился прямо перед собой. Мамми тявкнула и опять устроилась спать.

– По каким часам будем отмечать время? – спросил Пелвис.

– По моим! Я буду следить по своим часам! Начинай прямо сейчас!

Пелвис хмыкнул и начал рыться в сумке, но там уже ничего не осталось, кроме оберток. Он перевернул последнюю банку Юуу-Хуу, пытаясь вылить на с каплю или две, а затем смял банку кулаком.

– Все-таки глупо, по-моему!

– Чего это ты начал! – проскрипел Флинт. – Осталось еще пятнадцать секунд!

– Я говорю не с вами! Может человек высказать то, что приходит ему на ум? Клянусь, мистер Морто, вы пытаетесь изо всех сил казаться жестоким!

– Я не хочу больше слушать тебя, Эйсли! – сказал Флинт. – Я хочу, чтобы ты застегнул свою пасть! Ты со своей проклятой псиной один раз уже испортил дело, и я не хочу, чтобы это повторилось!

– Не надо сваливать все на нас с Мамми! Мы ничего не испортили!

Флинт обеими руками вцепился в руль; на его щеках появились красные пятна. Рука Клинта поднялась и, схватив воздух перед собой, вновь опустилась.

– Просто посиди тихо и не приставай ко мне. Можешь ты это сделать?

– Конечно, могу. Ведь я не какой-нибудь тупица.

– Хорошо. – Флинт опять прикрыл глаза и откинул голову на сиденье.

Прошло, быть может, секунд десять, и Пелвис произнес:

– Мистер Морто?

Флинт с шипением повернулся к нему.

– Кто-то едет, – сказал Пелвис.

Флинт взглянул сквозь деревья на дорогу. Автомобиль… Одиннадцатый за сегодняшний день… Он приближался со стороны Вермильона. Но это был не микроавтобус, а, грузовик, размером с вагон. Когда грузовик приблизился. Флинт различил синюю надпись на его боку: “Бриск Процессинг Ко”. А ниже было выведено: “Батон-Руж”. Грузовик прогрохотал мимо и скрылся за поворотом.

– Не думаю, что Ламберт приедет, – сказал Пел-вис. – Он бы уже давно был здесь, если бы собрался сюда.

– Мы будем ждать. Я уже говорил тебе, что из этого, в основном, состоит наша работа, разве не так?

– Так точно, – согласился Пелвис, – но как вы узнаете, поймали его или еще нет? Мы можем сидеть здесь сколько угодно, но если его арестовали, то он никогда не приедет.

Флинт взглянул на часы. Было почти без двадцати четыре. Эйсли прав – самое время еще раз позвонить Смотсу. Но Флинту не хотелось опять ехать в Вермильон и проезжать мост, где был риск попасться Ламберту на глаза. Гораздо легче взять Ламберта в домике, где этот убийца будет считать себя в безопасности , – чем гнаться за ним по шоссе. Флинт взглянул в том направлении, куда укатил грузовик. Должна же быть хоть какая-то цивилизация там, ближе к югу. Он развернул карту дорог Луизианы – он всегда возил с собой не меньше дюжины разных карт – и отыскал точку с надписью “Вермильон”. Около четырех или пяти миль к югу была еще одна точка, называемая Чандалак, а потом шоссе 57 упиралось в Ла-Пирр и там заканчивалось. Дальше шли сплошные болота, до самого Мексиканского залива.

Грузовик, несомненно, ехал в какой-то пункт, и там должен быть телефон. Флинт запустил двигатель и вывел “кадиллак” из-под прикрытия ив.

Он пропустил мимо ушей вопрос Пелвиса “Куда мы едем?” и повернул направо. Солнце горело на длинном черном капоте его машины, как шаровая молния.

Теперь они могли лучше рассмотреть окрестности. По обеим сторонам дороги лежала плоская болотистая местность, изрезанная извилистыми протоками с густой темной водой, между которыми торчали дубы и заросли пальметто. На горячем асфальте извивалась длинная змея, которую несколько минут назад раздавил проехавший грузовик. Флинт тоже направил “кадиллак” на нее, а когда взглянул в боковое зеркало, увидел двух крупных птиц – вероятно, стервятников, – которые опустились на раздавленную змею и начали рвать ее на куски клювами.

Флинт не верил в предзнаменования. И все же надеялся, что эта картина не является одним из них.

Они проехали всего две-три мили, когда с правой стороны дороги редкий лес кончился и солнце заблестело на голубой поверхности канала, выходящего из болота. У самого берега возвышалось белое здание с железной крышей и надписью: ВЕРМИЛЬОН / ПРИСТАНЬ / МАГАЗИН. Рядом тянулся причал, у которого стояло несколько небольших катеров, а еще один, покрупнее, как раз швартовался. Недалеко от причала стоял и грузовик “Бриск Процессинг Компани”; борта у него были открыты. Рядом с грузовиком Флинт увидел то, к чему он стремился: телефонную будку.

Он въехал на стоянку, сплошь усыпанную устричными раковинами, застегнул рубашку и, пожав плечами, влез в свой просторный пиджак.

– Оставайся здесь, – проинструктировал Флинт Пелвиса, выходя из машины. – Я скоро вернусь.

Он сделал лишь три шага по направлению к будке, как услышал, что хлопнула дверца и, обернувшись, увидел Эй ели с Мамми, дремавшей у него на руках.

– Вы занимайтесь своими делами, – сказал Пелвис в ответ на вопросительный взгляд Флинта. – А я схожу куплю какой-нибудь еды. Вам что-нибудь нужно?

– Нет. – Еды – саркастически подумал Флинт. – Хотя подожди. Возьми мне бутылку лимонного сока, если у них есть. И не смей никуда больше заходить и болтать насчет Ламберта, понял? Если кто-то спросит тебя, что ты здесь делаешь, скажешь – приехал порыбачить. Слышишь?

– Вы думаете, у меня вообще нет мозгов?

– Ну ладно, – проворчал Флинт и, повернувшись спиной к Пелвису, вошел в телефонную будку. Там он набрал номер конторы Смотса. – Это Флинт, – сказал он, когда босс взял трубку. – Какие новости о Ламберте?

– Подожди.

Флинт ждал; пот струйками стекал по его лицу. Клинт, оглушенный жарой, лежал неподвижно. Воздух пропах болотными испарениями, да и пропотевший костюм Флинта не источал аромата. Обычно он мылся часто; джентльмен, по его представлениям, должен знать цену чистоте, хрусту белой рубашки и свежести нижнего белья. Но последние двадцать четыре часа были сущим проклятьем, а эта болотистая местность казалась раем, созданным Сатаной. Из будки Флинт видел, как четверо мужчин начали разгружать подошедший катер. Единицы груза были зеленовато-коричневого цвета, с поблескивающей чешуей, с длинными мордами, обвязанными медным проводом, и с четырьмя ногами, тоже связанными проводом. Мужчины сгружали крокодилов с палубы, потом тащили их к грузовику и запихивали в кузов. Флинт насчитал на палубе не меньше двух десятков этих тварей. Руководил разгрузкой пятый мужчина; он был худ, светлые волосы доходили ему до плеч, одет он был в синие джинсы и футболку с эмблемой Гарварда. Словно почувствовав, что Флинт за ним наблюдает, он посмотрел в его сторону, и солнце запылало в круглых линзах его темных очков. Взгляд был долгим и пристальным.

– Флинт? – Смотс вновь был на линии. – По последним данным, Ламберт все еще на свободе. Где ты сейчас?

– Далеко на юге. В какой-то дыре под названием Вермильон. Стою и смотрю, как какие-то типы разгружают живых крокодилов.

– Спроси, не нужна ли им помощь, – заметил Смотс со сдавленным смешком.

Флинт пропустил это замечание мимо ушей.

– Я едва не схватил Ламберта прошлой ночью.

– Что значит – едва? Он что, все-таки приехал к бывшей жене?

– Нет. Но я его выследил. Я думаю, сейчас он едет сюда. Вероятно, он где-то укрылся, пока светло, а с темнотой вновь двинется в путь.

Человек в футболке опять посмотрел на Флинта, потом повернулся и подозвал к себе одного из рабочих, бритоголового негра, ростом около шести с половиной футов и весом больше сотни килограммов.

– Смотс, – сказал Флинт, – этот Эйсли сводит меня с ума. Даже Бог вряд ли смог бы заткнуть ему рот. Не знаю, что ты в нем нашел, но он совершенно не подходит для нашей работы.

– Он много болтает, так? Это может быть плюсом. У него талант изматывать разговорами кого угодно.

– Да, этого у него не отнимешь. Но он малость чокнутый. Он мыслит неадекватно. Должен сказать, что в трудной ситуации на него нельзя положиться.

– Забудь на минуту об Эйсли. Ты ведь не слышал последнюю новость?

– Какую новость?

– Ламберт пришил еще одного. Сегодня ночью он убил парня в мотеле где-то недалеко от Александрии. Ранил из дробовика, а потом забил до смерти. И угнал его микроавтобус. По телевизору только об этом и говорят.

– Когда я его отыскал, он как раз был в микроавтобусе. Я схватил бы его, но его бывшая жена помогла ему бежать.

– Звучит так, будто Ламберт превратился в бешеную собаку. Человек, убивший дважды, думает только о том, чтобы убить в третий раз. Так что подумай о своей заднице.

– Эйсли сейчас как раз покупает жратву, – сказал Флинт.

– Что? О, да! Ха-ха! Слышишь, Флинт? А Эйсли привил тебе чувство юмора!

– Меня беспокоит полное отсутствие у него мозгов. До сих пор я не промахивался – но это было до того, как ты повязал меня с ним.

– Он только хочет научиться всяким приемам, как и ты в свое время, – сказал Смотс. Он помолчал, а затем тяжело вздохнул. – Ну, в общем-то, я считаю, что ты прав. Ламберт слишком опасен, чтобы напускать на него Эйсли. Я не хочу потерять ни его, ни тебя, так что ты можешь бросить это задание, если хочешь.

Флинт едва не упал. Он подумал, что вот-вот должна затрястись земля и разверзнуться небеса. Смотс предлагает ему бросить задание!

– Ты еще там. Флинт?

– Гм… да. Да, я здесь. – Его радость была недолгой: ему были нужны деньги; оплатить карточные долги, и если Ламберт с наступлением темноты явится в тот домик, то будет глупо сейчас возвращаться в Шривпорт. Потом Ламберт вообще может больше не показаться в Луизиане. Это соображение оказалось решающим. В конце концов, у него есть баллончик с мейсом, бронзовый кастет и двуствольный пистолет в маленькой кобуре под правой рукой. Ни один человек – даже ветеран Вьетнама – не сможет убежать или оказать сопротивление с раздробленной коленной чашечкой.

– Если Ламберт появится, « – сказал Флинт, – я поймаю его. Я позвоню тебе еще до наступления утра.

– Тебе не надо ничего доказывать. Я хорошо знаю, на что ты способен. Но такой сумасшедший, как Ламберт, может быть в высшей степени непредсказуемым.

Флинт хмыкнул.

– Смотс, если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты обо мне заботишься.

– Ты был прекрасным вложением капитала. Эйсли тоже обещает стать хорошим капиталовложением, когда наберется опыта.

– А, теперь понимаю. – Флинт вытер рукавом пот со лба. Длинноволосый человек в футболке вновь наблюдал за разгрузкой и не обращал на Флинта никакого внимания. – Я останусь здесь на некоторое время. Если Ламберт не появится до шести утра, тогда я поеду назад.

– Хорошо, делай как хочешь.

– Я позвоню, когда начнет темнеть. – Флинт повесил трубку. Так или иначе, игру нужно было кончать. Эйсли еще не вернулся к машине, и, поглядев через окно в магазин. Флинт увидел, что он стоит у кассы, ест мороженое и разговаривает с рыжей девицей за прилавком. На ее пухлом щекастом лице читался восторг; Флинт подумал, что не каждый день ей приходится обслуживать такого клиента. Тут он заметил знак ТУАЛЕТЫ, на котором была стрелка, указывающая за угол здания. Он потел в этом направлении и обнаружил дверь с буквой “М”. Ручки на двери не было. Входя, Флинт услышал страдальческие звуки, которые издавали брошенные в грузовик аллигаторы: утробную отрыжку и тонкое блеяние. Свой жизненный путь они завершат в Батон-Руж, превратившись в туфли, сумочки и пояски.

В сортире нестерпимо воняло лизолом. Один из двух унитазов, казалось, оброс мхом, в другом стояло желтое озеро, в котором плавали разбухшие окурки. Флинт выбрал тот, что был покрыт мхом, и расстегнул ширинку.

Облегчаясь, он задумался над тем, что сказал Смотс:

Человек, убивший дважды, думает только о том, чтобы убить в третий раз. Так почему же, спросил себя Флинт, я до сих пор еще жив? Ламберт только что совершил второе убийство, и ему нечего было терять, особенно, если дело касалось охотника за наградой, который преследовал его от самого Шривпорта. Может быть, не хотел, чтобы его бывшая жена и сын были свидетелями?

Это была самозащита, – припомнил Флинт слова женщины. – Он не кровожадный убийца.

Ламберт превратился в бешеную собаку – таково было мнение Смотса.

Где же правда? Пусть выясняет судья, – подумал Флинт, глядя на фотографию девушки на автомате, продающем презервативы. Потом он посмотрел вниз и вздрогнул.

Лезвие длинной бритвы покачивалось у головки его члена.

– Закрой дверь.

Дверь со стуком закрылась.

– Спокойно, приятель. Немного остынь. И не надо писать на мою руку. Я этого не люблю, и у меня может дрогнуть рука. – Рядом с Флинтом стоял тот самый длинноволосый парень в темных очках; у него был мягкий, почти женский голос с едва заметным южным акцентом, но говорил он быстро, будто куда-то спешил. – Вирджил, взгляни-ка на его бумажник.

Черная рука, похожая на большой кусок жареного мяса, скользнула Флинту под пиджак, во внутренний карман, едва не задев Клинта.

– Смотри прямо перед собой, приятель. Держись за конец обеими руками, вот так. Ну что там?

– Значка нет, – сказал Вирджил голосом, похожим на грохот бетономешалки. – Есть водительские права. Луизиана. Имя Флинт Морто. Из Монро.

– Наш друг Флинт! – бритва угрожающе придвинулась ближе. – Ну что ж, говори.

– В чем дело? – выдавил из себя Флинт осипшим голосом.

– Биииип! Ответ неверный! Вопросы задаю я! Кто ты такой, и что ты делаешь здесь?

– Рыбачу.

– О даааааааа! Рыбачит, он сказал, Вирджил! А что говорит нам твой нос?

Негр понюхал воздух у самого лица Флинта.

– Нет, он рыбаком и не пахнет, – загрохотал его голос. – Сдается мне, пахнет вроде бы копом, но… – Он продолжал принюхиваться. – Что-то такое забавное.

Флинт повернул голову и посмотрел в темные стекла. Человеку из Гарварда, который был примерно такого же роста, как и Флинт, было лет сорок пять. Он был худой и загорелый, седая щетина покрывала скулы его морщинистого обветренного лица. Когда-то его волосы были песочного цвета, но теперь они почти все поседели. На левом ухе у него не было мочки. Его футболка с эмблемой известного колледжа была покрыта пятнами пота, а грязь, казалось, навечно въелась в его синие джинсы. Носков он не носил.

– Я не коп, – сказал Флинт, вновь поднимая глаза к черным очкам. – Я приехал порыбачить на выходные, и все.

– Для этого надел свой лучший костюм и перся сюда из Монро? Если ты рыбак, то я Добби Гиллис.

– Он не рыбак. – От Вирджила ужасно воняло крокодилами; у него был широкий нос с раздутыми ноздрями, и он носил фиолетовые шотландские шорты. – Рыба сейчас не клюет – слишком жарко. Вот уже неделю здесь нет ни одного рыбака.

– Это верно, – заметил тот, который держал бритву. – Так что же, Флинти, каков будет твой рассказ?

– Слушайте, парни, я не знаю, кто вы такие, и не понимаю, в чем дело, но я просто зашел в туалет. Если вы хотите ограбить меня, валяйте, но мне хотелось бы, чтобы вы убрали эту чертову бритву.

– Может быть, это как раз ты, хочешь ограбить нас.

– Что?

– Я видел тебя у телефона, Флинти. Ты кому-то звонил. Кому? Может быть, Виктору Медине? Ты один из его шпиков, Флинти?

– Я не знаю никакого Виктора. Я звонил в свою контору.

– А что у тебя за работа?

– Страхование, – ответил Флинт.

– Воняет враньем, – сказал Вирджил, шмыгая носом.

– Этот нос знает все. У Вирджила мистический нос, Флинти. Так что, давай, попробуем еще раз: что у тебя за работа?

Флинт не мог сказать этим двум болотным крысам правду.

– Я космонавт, – сказал он, прежде чем сумел придумать что-то более подходящее. – А чем занимаетесь вы?

– Охахахаха, космонавт, Вирджил! – Мужчина в черных очках рассмеялся; зубы у него были изъедены кариесом. – Смотри-ка, какая нам попалась знаменитость! Что скажешь?

– Скажу то, что он выбрал тяжелый путь, Док.

– Вот это верно. – Док кивнул и перестал улыбаться. – Значит, пусть будет тяжелый путь. « Вирджил заглянул в соседнюю кабинку и тоже решил пошутить.

– Вот те на! Сдается мне, что кто-то забыл за собой смыть?

– Боже мой, боже мой! – Док сложил бритву резким движением запястья. Флинт с облегчением перевел дух. – Я полагаю, что эта работа как раз для космонавта, верно?

– Наверняка. – Вирджил ухватил Флинта за шею одной рукой, а другой вывернул ему руку за спину.

– Эй! Эй! Погодите! – завопил Флинт. Клинт проснулся и завозился под рубашкой, а Вирджил уже тащил Флинта к забитому унитазу. Флинт пытался сопротивляться, цеплялся ногами за стойки, но Вирджил, казалось, этого даже не замечал. У Флинта волосы встали дыбом, когда он увидел коричневое месиво, в котором шевелились черви толщиной с палец.

Вирджил подтолкнул лицо Флинта к унитазу. Флинт не мог достать пистолет и не мог даже приказать Клинту это сделать. Он надеялся только, что потеряет сознание прежде, чем его лицо погрузиться в зловонную кучу.

– Сэр?

Док повернул голову на хрипловатый голос, раздавшийся от двери. И едва не задохнулся: там стоял Элвис Пресли, освещенный лучами жаркого солнца. Док тоже замер с открытым ртом, а Пелвис Эйсли подошел к нему и левой рукой осторожно снял с него солнечные очки. Док зажмурился от резкого перепада освещения.

– Извините, – сказал Пелвис и поднял правую руку, в которой был зажат красный баллончик, взятый в “кадиллаке” из бардачка. Он нажал кнопку, и струя ударила прямо Доку в лицо.

Результат последовал немедленно. Док издал крик, от которого Пелвис содрогнулся, и прижал руки к горящим глазам. Нос Флинта был уже в двух дюймах от кучи, но, услышав этот вопль, Вирджил отпустил свою жертву. Флинт изо всех сил ударил локтем его в грудь, но Вирджил только хрюкнул и бросился на помощь Доку.

– Боже милостивый, – пробормотал Пелвис, увидев черного гиганта. Вирджил бросил взгляд на Дока, который валялся на полу, обхватив лицо обеими руками, а затем уставился на Пелвиса так, будто перед ним был пришелец с другой планеты. Впрочем, он быстро пришел в себя и бросился на Пелвиса, словно бешеный бык.

Пелвис выпустил еще одну струю мейса, но Вирджил отвернул голову и заслонился плечом. Струя обожгла ему кожу, но негра это не остановило. Он сшиб Пелвиса с ног и выбил у него из пальцев баллончик. Раздавив баллончик ногой, Вирджил схватил Пелвиса за горло и поднял в воздух. Пелвис выпучил глаза и, задыхаясь, хватал руками воздух, пытаясь освободиться из толстых лап Вирджила.

Из дальней кабинки вышел Флинт. Он увидел налитое кровью лицо Пелвиса и понял, что действовать надо быстро. Он рванул рубашку, выхватил крошечный двуствольный пистолет и взвел курки.

– Отпусти его! – крикнул Флинт, но Вирджил не обратил на него внимания. Для второй попытки времени не оставалось. Флинт сделал шаг вперед, прижал оба ствола к левому колену негра и спустил курок. Пистолетик издал лишь негромкий хлопок, но пуля сделала свое дело. Вирджил вскрикнул, отпустил Пелвиса и повалился на пол, ухватившись за раненое колено.

– Бежим! – задыхаясь, проговорил Пелвис. – Боже мой, я не могу встать!

– Сможешь, сможешь! – Флинт увидел на полу свой бумажник, поднял его и только после этого подставил плечо Пелвису. – Идем, идем, шевелись! – Он толкнул ногой дверь и выкатился вместе с Пелвисом под палящее солнце. Погрузка аллигаторов все еще продолжалась – остальные рабочие, вероятно, решили, что это он кричал в туалете. Рыжая кассирша из магазина была, очевидно, слишком напугана и не проявляла желания подойти и посмотреть, в чем дело. Но тут один из рабочих, тащивший крокодила вдоль пирса, увидел их и заорал:

– Эй, Митч! Док и Вирджил в дерьме! – Его приятель на катере сунул руку под грязную оранжевую рубаху и вытащил пистолет.

Несомненно, наступило время покинуть эти прекрасные места.

Пелвис, который только что едва держался на ногах, вдруг стал первоклассным спринтером. Грянул выстрел, и пуля выбила кусок штукатурки над головой Флинта. Флинт, не целясь, пальнул в ответ из своего пистолета – впрочем, расстояние все равно было слишком большим. Грузчики распластались на причале, бросив своего крокодила, а Флинт кинулся к машине, где Мамми, сидя на водительском сиденье, заливалась неистовым лаем. Он едва не раздавил ее, когда усаживался за руль; Пелвис прыгнул на сумку с чипсами и печеньем, которая валялась на заднем сиденье. Флинт запустил двигатель и задним ходом выехал со стоянки. Митч с пистолетом выскочил из-за угла, расставил ноги и прицелился. Флинт крикнул: “Пригнись!” – и Пелвис резко опустил вниз голову. Но прежде чем Митч успел нажать на курок, “кадиллак” уже оказался под прикрытием леса, и сердце Флинта вновь вернулось на свое место в грудной клетке. Он продолжал ехать задом еще ярдов пятьдесят, пока не нашел свободное место, а потом развернулся и прибавил газу.

Пелвис нерешительно поднял голову. На шее у него уже проступали синяки.

– Я хотел умыться и услышал, что они там! – прохрипел он сквозь вой мотора и ветра. – Поглядел в дырку и вижу – они хотят вас ограбить! Я сразу вспомнил о мейсе!

– Это были не грабители, а просто психи! – Лицо Флинта блестело от пота; он все время поглядывал в зеркало, но погони не было, и он, наконец, сбавил скорость. Клинт все еще ворочался, как будто разделял ярость брата. – Проклятые болотные крысы, они хотели меня утопить в дерьме! – Флинт еще чуть-чуть снизил скорость. Он решил – вернее, понадеялся – что грузовик не станет преследовать их. Они уже подъезжали к тому месту, где сидели, поджидая Ламберта. Наступило время вновь начинать игру. Поколебавшись, Флинт надавил на тормоз.

– Что вы делаете? – пронзительно закричал Пелвис. – А вдруг они все же погонятся за нами?

– Я приехал сюда за Ламбертом, – сказал Флинт, заводя “кадиллак” под прикрытие ив, – и не позволю, чтобы свора болотных крыс заставила меня убраться отсюда.

Остановив машину, он открыл бардачок и, достав патроны, перезарядил свой маленький пистолет. Потом Флинт заглушил двигатель, откинулся на сиденье и перевел дух.

Прошла минута.

– Этот игрушечный пистолет может пригодиться в трудную минуту, – сказал Пелвис, – но я бы не поставил на него свою жизнь. – Флинт не ответил. Прошло пять минут, в течение которых Пелвис продолжал болтать то сам с собой, то с Мамми. Потом с юга послышался звук мотора. – Ах, Боже мой, это они! – воскликнул Пелвис и сжался на заднем сиденье.

Грузовик проехал мимо, и вскоре исчез из вида. Флинт покачал головой. Множество странных вещей случалось с ним за его карьеру охотника за наградой, но нынешние события были самыми необычными. Что происходит? Док и Вирджил не собирались грабить его; они хотели узнать, кто он такой, почему оказался здесь и кому звонил по телефону.

– Будь я проклят, если могу что-то понять, – пробормотал Флинт и убрал пистолет Клинта в кобуру. – С тобой все в порядке?

– Болит немного, но, кажется, все цело, – неуверенно сказал Эйсли.

Флинт продолжал прислушиваться, ожидая сирены “скорой помощи” или полиции. Если появятся копы – пиши пропало. Но у него начало складываться убеждение, что эти болотные крысы не имеют желания связываться с полицией. Законопослушные граждане обычно не угрожают бритвами первому встречному. И что это еще за Виктор Медина, и почему они говорили, что он, Флинт, хочет ограбить их?

Что значит “ограбить”? Отнять у них грузовик с крокодилами?

Все это было совершенно бессмысленно, а Флинт проехал такое расстояние отнюдь не для того, чтобы беспокоиться о каких-то чокнутых любителях крокодилов. Его мысли снова вернулись к Ламберту. Чертов Эйсли – теперь у них нет баллончика с мейсом. А без него все здорово осложняется.

– Мистер Морто, сэр?

Флинт взглянул на Пелвиса и увидел, что он белый, как молоко.

– Никогда раньше не видел, как стреляют в человека, – сказал Пелвис. Он явно сильно страдал. – В меня тоже никогда не стреляли. Как только подумаю об этом… Меня тут же начинает выворачивать наизнанку.

– Ну, так выйди и блевани! Только не смей пачкать мою машину!

– Да, сэр. – Пелвис открыл дверь, выбрался из машины и заковылял к лесу; Мамми бросилась вслед за ним.

Флинт с отвращением хмыкнул. Таким впечатлительным нечего делать у Смотса. Впрочем, его собственные нервы успокоились только-только, и он знал, что еще долго будет видеть в ночных кошмарах этот сортир.

Клинт наконец-то затих. Флинт заглянул в смятый мешок с продуктами и был весьма обрадован, обнаружив там небольшую зеленую бутылку. Он открыл ее и сделал большой глоток. Сколько он себя помнил, его организм всегда требовал кислоты. Потягивая лимонный сок, он подумал, что через несколько минут надо бы пройтись до домика и убедиться, что Ламберт не появился там за время их отсутствия.

На дороге все было тихо. Ни полиция, ни “скорая помощь” так и не появились.

«Крокодилы, – подумал Флинт. – Что в них может быть такого ценного, чтобы их охраняли вооруженные люди?»

Ну, в конце концов, это не его дело. Его дело – поймать Ламберта и отвезти его в Шривпорт. На этом и надо сосредоточиться. Он слышал, как в подлеске мучается Эйсли, извергая из желудка всю ту мерзкую жратву, которую он набрал в дорогу. Флинт сделал еще глоток из зеленой бутылки и подумал, что это не жизнь, а сущий ад для порядочного человека.

Глава 14 Маленькие черепа

Дэн одним из первых добежал до деревни. Небо было желтым от дыма, в воздухе пахло горелым мясом, и откуда-то слышался жалобный плач.

Он двинулся сквозь туман, выставив перед собой М-16. Его гимнастерка была жесткой от пота, удары сердца отдавались в ушах, как далекая канонада. Раздался крик – пронзительный женский крик; он то поднимался, то затухал, и от этого Дэну стало жутко. Омерзительный дым стал еще гуще; Дэн увидел пехотинца из своего взвода: он отвернулся к кустам и блевал в грязь.

В центре деревни тлела ворошащаяся серая куча. Дэн подошел поближе, и жар опалил ему лицо. Несколько жителей деревни стояли на коленях и плакали. Ребятишки в страхе жались к ногам матерей. Над кучей плясали редкие языки оранжевого пламени; рядом стояла канистра с эмблемой морской пехоты США – ее, видимо, украли из какой-нибудь мусорной кучи и оставили здесь как насмешку.

Дэн знал, что значит этот костер. Он понял это еще до того, как увидел маленькие черепа. Прежде, чем увидел руку, торчащую из кучи трупов. Прежде, чем увидел, что многие тела еще не сгорели, а были обезображены огнем и окрашены в розовый цвет, как вяленая свинина.

Кто-то схватил его за руку. Он повернулся и увидел морщинистое заплаканное лицо старого вьетнамца, который бормотал что-то, гневное и испуганное одновременно. Старик выставил перед собой ладонь, на которой лежал маленький самолетик, сделанный из блестящей фольги.

И тогда Дэн все понял. Вьетконговцы посчитали этот самолетик доказательством связи с врагом. Трудно было сказать, сколько детей было убито. Обгорелые куски мяса валялись в грязных лужах, кости почернели, головы были обезображены. Старый вьетнамец, ковыляя, отошел от Дэна и показал самолетик другому пехотинцу. Он шел от солдата к солдату и каждому показывал свое обвинение; его голос срывался и затихал, но дрожащая рука не опускалась, чтобы все узнали, почему убили невинных.

Дэн пошел прочь, зажимая рукой рот и нос, но тошнота уже подступила к горлу. Капитан Обри пытался навести порядок, приказывал погасить огонь и засыпать трупы землей, но его лицо было мертвенно-бледным, а голос почти не слышен. Внезапно Дэн увидел перед собой молодого бостонца с васильковыми глазами… Фэрроу… Он стоял и не отрываясь смотрел на огонь, а старый вьетнамец тыкал ему в лицо самолетиком, сделанным из фольги. Запах горелого мяса преследовал Дэна; он въедался в его гимнастерку, в волосы, в кожу. Дэн почувствовал, что должен бежать от этой войны, от бессмысленного убийства и безмолвного ужаса, и он побежал в рисовые поля, но запах настигал его всюду, и Дэн знал – отныне он будет преследовать его всю оставшуюся жизнь.

Он упал среди влажных стеблей и зарылся лицом в грязь, но все равно чувствовал этот запах. Дым плыл над ним, закрывая солнце. Что-то сломалось внутри него, и Дэн испугался. Он был хорошим солдатом, это все говорили, и никогда не отступал, никогда. Но вот теперь, с перемазанным грязью лицом и черным отчаянием в душе, он был готов подняться и побежать в джунгли, туда, где они скрывались в змеиных норах, разрядить весь магазин своей М-16, а потом ждать, как они тихо выползут из своих нор и изрежут его на куски.

Он никогда не отступал. Никогда. Но сейчас он чувствовал себя на краю пропасти и вцепился в грязь, чтобы не рухнуть в нее.

Потом эта минутная слабость прошла. Дэн вновь стал самим собой. Правда, еще не совсем, но почти. Смерть и жестокость были в порядке вещей в этой стране, и не раз Дэн видел такое, что впору было остаться слепым, но знал – он должен встать и идти, потому что он мужчина, он морской пехотинец, и должен быть там, где того требует долг. Он перевернулся на спину и смотрел, как плывет в небе дым. Плач в деревне, казалось, стал еще громче; Дэн зажал уши руками, крепко зажмурил глаза и пытался не думать и не чувствовать; он молил Бога унести его из этого места, но Бог не откликнулся, а плач все нарастал, нарастал, нарастал…

– А-а!.. – закричал он.

И сел; лицо его было искажено.

– Боже мой! – раздался чей-то голос. Голос был женский. – Ну и перепугал же ты меня!

Плач. Он все еще слышал его. Он не знал, где находится, его разум еще был одурманен дымом Вьетнама. Но через несколько секунд он немного опомнился. “Полиция!” – мелькнуло у него в голове. Он увидел окно и хотел подняться и подбежать к нему, но ноги не слушались, а боль в голове была просто адовой. Он сел на край кровати и прижал пальцы к вискам.

– Я уже минут пять пытаюсь тебя разбудить. Ты был как мертвец. А потом так неожиданно сел, что я подумала; уж не собрался ли ты пройти прямо сквозь стену.

Дэн едва слышал ее. Он прислушивался к сиренам. Что бы это ни было… полицейская машина, пожарная или “скорая помощь”… она быстро затихала, уносясь прочь. Дэн потер виски и попытался понять, где же он все же находится. Казалось, что его мозг заперли на замок и ключ потеряли.

– С тобой все в порядке?

Дэн поднял глаза на девушку, которая стояла возле кровати. Правая часть ее лица была глубокого фиолетово-красного цвета. Родимое пятно ужасных размеров. Ее зовут Арден, припомнил он. Арден Холлидей. Нет. Холлидей. Он вспомнил стоянку грузовиков, юнца в футболке с надписью “Ханой Джейнс” и бейсбольную биту, утыканную гвоздями.

– Вот, принесла тебе поесть, – сказала Арден и протянула ему пропитанный жиром сверток. – Ресторан как раз через дорогу.

От запаха барбекю желудок Дэна качнулся. Он скрипнул зубами и покачал головой.

– Ты не хочешь? Но ты, наверное, голоден. Спишь целый день.

– Убери это… – его голос был похож на хриплое рычание. – Пожалуйста.

– Хорошо, хорошо. Я просто думала, что ты захочешь чего-нибудь съесть.

Она вышла из комнаты. Память возвращалась к нему по кускам, как будто складывались вместе части головоломки. Выстрел. Лицо умирающего Эймори Бленчерда. Священник Гвинн и пирожки, испеченные его женой. Де Кейны, и дробь, пробившая шину его “шевроле”. Награда в пятнадцать тысяч долларов.

Сьюзан и Чед в парке Бэзил, рассказ о домике в Вермильоне. Охотник за наградой с фонарем в руках, и Элвис Пресли, зовущий мистера Морто.

И девушка. Он подвез ее до Лафейетта, она хотела поговорить со стариком в доме для престарелых. Старика звали мистер Ричарде. Нет, нет, его звали Юпитер. Он говорил о какой-то Спасительнице. Знахарка с болот. Она могла убрать пятно с лица этой девушки. А ты – это Его рука, которая направит ее на верный путь.

Мотель в Лафейетте. Вот он где. Проспал весь день, как сказала Арден. Хотя солнце стоит еще высоко. Дэн поднес к глазам наручные часы; восемь минут пятого. А где же его бейсболка? Вот она, на кровати. Его рубашка все еще была мокрой от пота, но это неважно. Дэн сидел, собираясь с силами, чтобы встать. Вчера он измотал себя до предела. Боль в голове немного утихла, но все кости ломило. Наконец он встал и проковылял в ванную; бросив взгляд в зеркало, увидел белую маску с праздника Всех Святых, с седеющей бородой и дырами вместо глаз. Неужели это его лицо? В ванной был душ, без всяких лягушек на кафеле. Дэн открыл холодную воду, разделся и полез под струю.

– Эй! – Это вернулась Арден. – Ты одет? Дэн замер, ругая себя, что не сообразил закрыть дверь.

– Сейчас надену что-нибудь и выйду. Подожди минуту.

Чем скорее он отделается от нее, тем лучше. Дэн закрыл воду, взял полотенце и вышел в переднюю комнату. Арден сидела в кресле у круглого столика, стоящего рядом с кроватью; на столике была разложена карта. Она по-прежнему была в синих джинсах, но сменила блузку на другую, бежевую.

– Безобразие, – сказала она, глядя на Дэна. – Ты выглядишь просто разбитым.

Дэн потянулся и начал массировать мышцы на плечах.

– Мне казалось, что я запер дверь, когда ложился. Как ты вошла?

– Я стучала, пока не отбила руки. И по телефону ты тоже не отвечал. Так что я взяла у дежурной запасной ключ. Я сказала ей, что мы путешествуем вместе. Взгляни сюда.

– Мы не путешествуем вместе, – сказал Дэн. Он заметил, что она разложила на столе его карту.

– Вот Ла-Пирр. Видишь? – Арден ткнула пальцем в точку, где шоссе 57 заканчивалось, упираясь в болота. – Приблизительно на двадцать пять миль южнее Хумы. Разве ты не говорил, что едешь в ту сторону?

– Не помню. А что, говорил?

– Да. Ты сказал, что едешь куда-то к югу от Хумы. Не так уж и далеко, судя по карте. Так куда же ты все-таки едешь?

Дэн склонился над картой. Ла-Пирр был в трех милях от городка с названием Чандалак, который лежал чуть южнее Вермильона. За Ла-Пирром на карте не было ничего, кроме болотистой местности под названием “округ Террибон”.

– Дальше я тебя не повезу. Отсюда ты можешь добраться автобусом.

– Да, наверное, но я подумала, что раз ты едешь в ту сторону…

– Нет, – перебил Дэн. – Это невозможно. Она нахмурилась.

– Невозможно? Почему? Ведь ты едешь туда же, верно?

– Послушай, ты же совсем не знаешь меня. Я могу оказаться… кем-то, с кем ты никогда не согласилась бы путешествовать.

– Что это значит? Ты что, бандит с большой дороги или еще что?

Дэн вновь прилег на кровать.

– Я довезу тебя до автобусной станции. Это все, что я могу для тебя сделать.

Арден закусила губу и вновь посмотрела на карту. Потом перевела взгляд на Дэна; тот тем временем подложил под голову подушку и закрыл глаза.

– Можно я задам тебе личный вопрос?

– Попробуй, – сказал он.

– Что с тобой? Я имею в виду… ты болен? У тебя и впрямь нездоровый вид.

Дэн открыл глаза и уставился в потолок. Не было смысла это отрицать.

– Да, болен.

– Я так и думала. А что у тебя? СПИД?

– Лейкемия. Опухоль в мозге. И я до предела изношен. Так что – полный набор.

Некоторое время она молчала. Он слышал, как она шелестит картой, пытаясь сложить ее правильно. Потом Арден откашлялась.

– Спасительница может исцелить любую болезнь. Ведь ты слышал, что говорил Юпитер?

– Я слышал, что этот старик называл меня мистером Ричардсом и нес всякую чепуху.

– Это не чепуха! – возразила Арден. – И ты очень похож на мистера Ричардса. Он носил бороду и был приблизительно твоего роста. Я понимаю, почему Юпитер мог ошибиться.

Дэн вновь сел и взглянул на девушку.

– Послушай меня. Как я понимаю, ты пытаешься найти знахарку… которой, по моему мнению, вообще не существует… чтобы убрать это пятно с лица. И если ты собираешься верить сказкам полоумного старика, то, боюсь, будешь сильно разочарована.

– Юпитер не сумасшедший, и это вовсе не сказки. Спасительница существует. И оттого, что ты в это не веришь, она не перестанет существовать.

– Как раз потому, что ты хочешь верить, это не может быть правдой. Я ничего о тебе не знаю, но, мне кажется, тебе скорее следует обратиться к врачу, чем искать какого-то знахаря.

– Я обошла кучу дерматологов и специалистов по пластическим операциям. – В голосе Арден зазвучал презрительный холод. – И все они говорили одно и то же: такое пятно нельзя убрать без следа, и мое лицо навсегда будет обезображено шрамами. Кроме того, я не могу себе позволить такой дорогойоперации. И ты прав – ты ничего обо мне не знаешь. Ты наверняка не знаешь, что значит жить с этим уродством. Люди смотрят на тебя, как на чудовище, которому не место среди них. В разговоре с тобой все смотрят в сторону. Это печать горькой судьбы – вот что это такое. Мой отец сказал так, когда мне было шесть лет. Потом он ушел из дома за пачкой сигарет и не вернулся, а моя мать спилась. Я выросла в приюте и должна сказать тебе, что это не рай. – Она помолчала, а потом продолжала:

– Когда мне было пятнадцать лет, я угнала машину. Меня поймали и отправили на ранчо для трудных подростков недалеко от Сан-Антонио. Им управлял мистер Ричарде. Юпитер работал там конюхом, а его жена – поварихой. Мистер Ричарде относился к делу серьезно, и за малейшую провинность нас жестоко наказывали. Но я прошла через все и получила паспорт. Если бы я выдержала, то теперь, скорее всего, умерла бы или попала в тюрьму. Я часто помогала Юпитеру на конюшне, а он рассказывал мне истории про Спасительницу. Говорил, что она может очистить мое лицо одним прикосновением. Он рассказал мне, что там, где он рос, каждый, знает о Спасительнице. – Она вновь замолчала; ее глаза чуть сузились, как будто она разглядывала какие-то далекие картины в собственной памяти. – А эти истории… Они были такими правдоподобными. Они были полны света и надежды. Это было именно то, в чем я нуждалась. Видишь ли, в моей жизни все шло не так гладко. Мне постоянно не везло с работой. Сначала я устроилась на завод Гудиера, но там уволили почти весь цех. И меня в том числе. Пришлось продать машину. Мои кредитные карточки оказались бесполезными, и я изрезала их ножницами. Я попыталась устроиться на работу в закусочную, но хозяин, едва взглянув на меня, сказал, что место уже занято и в ближайшее время вакансий не ожидается. То же самое было везде, куда я ни приходила. Два месяца я не платила за квартиру, и инспекторы гонялись за мной. Видишь ли… Все, о чем, я прошу – это о старте. Мне нужно освободиться от своей судьбы раз и навсегда. Если я найду Спасительницу и избавлюсь от этого, – она коснулась пятна, – то смогу начать все с начала. Вот что мне нужно, и вот для чего я взяла из банка все, до последнего цента, и отправилась в этот путь. Понимаешь?

– Да, понимаю, – сказал Дэн. – Я понимаю, что жизнь складывается трудно, но поиски Спасительницы вряд ли помогут тебе. Если даже такая женщина и была, то теперь она умерла. – Взгляд девушки ничего не выражал. – Юпитер сказал, что Спасительница жила в болотах еще тогда, когда его отец был маленьким мальчиком. Верно? Еще Юпитер говорил, что она приходила в Ла-Пирр, когда он сам был ребенком. И она тогда была молодой белой девушкой. Молодой, сказал он. Скажи мне пожалуйста, как это может быть?

– Я скажу тебе. – Арден сложила карту и только потом заговорила. – Это потому, что Спасительница никогда не стареет.

– О, я понимаю, – кивнул Дэн. – Она не только лечит людей, она еще нашла источник вечной молодости.

– Я ничего не говорила про источник молодости! – В глазах Арден сверкнула ярость, и пятно на ее лице потемнело. – Я скажу тебе, что мне рассказывал Юпитер! Спасительница никогда не стареет, она всегда остается молодой и прекрасной!

– И ты в это веришь?

– Да! Верю! Я… Просто верю, вот и все! Дэн ничем не мог помочь ей, он чувствовал только жалость.

– Арден, – сказал он негромко, – ты никогда не слышала такого слова – фольклор? Истории о Джонни Эпплсиде или Поле Баньяне… ну, ты знаешь, о людях, которые поднялись над жизнью. Может быть, давным-давно, там и жила знахарка, – а после смерти она обрела новую жизнь, потому что люди не желали ее отпускать. Они и сложили про нее эту легенду, а потом рассказывали своим детям о том, что она никогда не умирала, всегда была молодой и красивой. Понимаешь, о чем я говорю?

– Ты не знаешь! – выкрикнула Арден. – Ты еще скажи: Иисус Христос – тоже выдумка!

– В общем, это твое личное дело; если хочешь тащиться через эти болота, я не в силах тебе помешать.

– Черт возьми! – Арден поднялась и взяла с собой карту. – Будь я больна, как ты, то надеялась бы найти Спасительницу, а не сидела бы здесь, отрицая ее существование!

– Единственное, что убивает действительно быстро, – сказал Дэн, когда она приблизилась к двери, – это обманчивая надежда. Когда ты станешь чуть старше, ты это поймешь.

– Я надеюсь, что никогда не доживу до такой старости.

– Эй, – сказал Дэн, прежде чем Арден ушла. – Если все же хочешь доехать до автобусной станции, то я собираюсь отправиться в путь, как только стемнеет.

Арден остановилась, положив пальцы на ручку двери.

– Почему ты хочешь ждать темноты? – Она должна была задать и еще один вопрос, который тоже ее беспокоил. – И почему ты даже не переоделся?

Ответы были у него наготове.

– Когда стемнеет, будет прохладней. У меня сильно греется радиатор. И там, куда я еду, у меня есть друзья, поэтому я ничего с собой не беру.

– Угу.

Он избегал смотреть ей в глаза, потому что боялся, что она сможет все прочитать в его взгляде.

– Я собираюсь принять душ и немного поесть. Только не барбекю. А ты лучше позвони на автобусную станцию и выясни, где она находится.

– Даже если я доеду автобусом до Хумы, то мне еще нужно будет как-то добираться в Ла-Пирр. Послушай, – сказала она, решив сделать еще одну попытку. – Я заплачу тебе тридцать долларов, если ты отвезешь меня туда. Что скажешь?

– Нет.

– Так сколько же это может стоить, по-твоему? – Ее лицо выражало отчаяние. – Я могу подменять тебя за рулем. Между прочим, я никогда не бывала там раньше и… ты ведь знаешь… девушка, которая путешествует одна, может попасть в неприятности. Вот почему я заплатила Джои, чтобы он меня отвез.

– Да, и он неплохо позаботился о тебе, верно? Я надеюсь, что ты попадешь туда, куда ты стремишься, но прости меня – я не могу взять тебя с собой.

Арден продолжала пристально смотреть на него. “Все это подозрительно, – подумала она. – Битое стекло на заднем сиденье, то, что у него нет с собой даже зубной щетки – и почему он сразу вскочил, едва за окном загудела сирена? Я могу оказаться кем-то, с кем тебе не захочется путешествовать. Что бы это значило?»

Дэн начал терять терпение. Он встал и снял футболку. Арден поразилась, какой он худой.

– Если ты хочешь смотреть, как я принимаю душ, мне все равно, – сообщил Дэн и начал расстегивать ремень на джинсах.

– Ладно, я ухожу, – сказала она, когда он расстегнул молнию. – Мой номер рядом, если тебе станет скучно.

Дэн закрыл за ней дверь и повернул ключ. Надо принять душ, а потом поесть – это придаст ему сил. Он понимал, что Арден нельзя брать с собой; и все же ему было жалко ее. Он пошел в ванную, но по пути, снедаемый любопытством, включил телевизор и пробежался по каналам в поисках местной станции. Он нашел Си-Эн-Эн, но там шла экономическая программа, и Дэн выключил телевизор. Однако, после внутренней борьбы, вновь включил его. Разумеется, он не собирался выслушивать международные новости, но местные станции обычно начинают работу в пять, и он мог бы узнать, что говорят в Лафейетте. Поставив регулятор на полную громкость, он направился в ванную и открыл кран.

Арден вернулась к дежурной, чтобы отдать запасный ключ. Худая, по матерински добрая, женщина за регистрационным столом взглянула на нее поверх очков; перед ней лежала местная газета с кроссвордом.

– Как там ваш приятель?

– Он слишком устал и не слышал, как я стучала. – Арден положила ключ на стол. – Вы не подскажете мне, как отсюда проехать к автобусной станции?

– Дайте мне, пожалуйста, вон ту телефонную книгу, я взгляну на адрес. – Арден протянула ей книгу, и женщина открыла оглавление. – Куда вы собираетесь ехать?

– Сначала в Хуму. Затем дальше на юг.

– К югу от Хумы нет ничего, кроме болот. У вас там родственники?

– Нет, я еду одна.

– А что же ваш друг?

– Он… Он собирается в другое место.

– Боже мой, я никогда бы по собственной воле не отправилась в эти болота, клянусь! – Женщина открыла список автобусных станций, но сначала решила предупредить девушку. – Там одни хулиганы, которые живут по собственным законам. Будьте поосторожней. – Она протянула Арден первую страницу газеты. – Самый верхний заголовок, по поводу пограничника. Видите?

Арден увидела. Заголовок гласил: “Рейнджер из округа Террибон все еще не найден”, а ниже была помещена фотография молодого мужчины с твердым взглядом, одетого в полицейскую форму.

– Пропал со вторника, – объяснила дежурная. – Всю неделю об этом писали. Он много раз один ходил в эти болота. И кто-то его там подстерег – готова поспорить.

– Очень жаль, – сказала Арден, – но это не удержит меня от… – Она неожиданно замолчала, потому что ее взгляд наткнулся на заголовок в самом низу страницы: Беглец из Шривпорта совершил второе убийством. Сообщение сопровождалось фотографией, при виде которой Арден похолодела.

Он был без бейсболки и без бороды, но узнать его было можно. И он потерял фунтов двадцать с тех пор, как был сделан этот снимок. Под фотографией значилось его имя: Дэниэл Льюис Ламберт.

– Зато нашли его лодку, – продолжала женщина.

– Что? – Арден подняла взгляд; внутри у нее все дрожало.

– Лодку пограничника. Ее нашли, но в ней никого не было.

Арден, вся дрожа, начала читать статью.

– Я была бы крайне осторожна в этих болотах, – продолжала дежурная. – Наверняка ему помогли исчезнуть. – Она принялась выписывать адреса станций в блокнот.

Арден едва не упала в обморок, когда поняла, что за человек этот Дэн Фэрроу… нет, Дэн Ламберт… Ветеран Вьетнама, на правом плече – татуировка в виде змеи. Застрелил управляющего в банке Шривпорта. Ранил и забил до смерти владельца мотеля недалеко от Александрии и угнал его машину.

– Ох, Боже мой, – прошептала она.

– Простите? – Женщина подняла брови.

Арден спросила:

– А этот человек. Он…

… человек, которого послал Бог…

Так сказал Юпитер. Ты, человек, которого послал Бог, чтобы, проводить миз Арден к Спасительнице. Ты Его рука, ты должен исполнить предназначение.

Нет, Дэн Ламберт – убийца. Так утверждала статья. Он убил уже двух человек – так что может помешать ему убить ее, если он захочет? Но он болен, любой скажет это, едва взглянув на него. А если бы он хотел ее убить ее, то почему не убил еще до того, как они приехали в Лафейетт?

– Вы что-то сказали? – спросила женщина.

– Я… да. Я имею в виду… нет, я не уверена.

– Не уверены? В чем?

Арден уставилась на фотографию. Человек, которого послал Бог. Она с трудом могла в это поверить. Какое течение принесло ее в это место и в это время? Но если Юпитер ошибся в этом – что же тогда говорить о его вере в Спасительницу?

Если ее вера дрогнет, у нее не останется никакой надежды.

– L– Вам еще нужен адрес?

– Что?

– Автобусная станция. Вы хотели, чтобы я рассказала вам, как проехать. Это совсем недалеко.

Стены рушились на нее. Ей хотелось вырваться отсюда, найти укромное место и подумать.

– Можно мне взять ее? – Арден держала газету так, чтобы дежурная не видела фотографии Дэна.

– Конечно, я уже прочитала. Не хотите ли… Арден уже направилась к двери.

– Стало быть, нет, – сказала дежурная, когда дверь закрылась. Она хотела спросить девушку, не беспокоит ли ее пятно на лице, но решила, что это будет невежливо. Но все же до чего обидно: девушка была бы красавицей, если бы не это уродство. Но такова жизнь, в ней есть и радость, и горести. Но все-таки это ужасно обидно.

Она вновь вернулась к кроссворду. Следующее слово было из трех букв, а ключевым для него было слово “судьба”.

Глава 15 Правда

Дэн как раз вышел из душа и вытирался, когда услышал свое имя.

Он взглянул на экран телевизора. Его лицо – фотография с водительских прав – глядело прямо на него. Он думал, что готов к такому удару, однако ошибся;, в ту же секунду ему показалось, будто ему дали поддых, а на шею вылили ведро ледяной воды. Ведущий программы говорил про убийство Эймори Бленчерда, и камера показывала полицейских у Первого Коммерческого Банка. А затем начался настоящий кошмар, потому что у микрофона неожиданно возникло до боли знакомое лицо, обрамленное мелкими рыжими кудряшками.

– Он словно помешался, когда обнаружил, что мы знаем, кто он такой, – говорила Ханна Де Кейн. – Мы с Хармоном пытались его остановить, но он был невменяем. Он выхватил у Хармона ружье и прямо на моих глазах выстрелил в него, а потом… ах. Боже мой, это так ужасно… потом он начал бить моего мужа ружьем по голове. Я никогда в жизни не видела такого буйного человека и ничего не могла поделать!

Камера показала зловещий мотель при дневном свете, а затем крупным планом – выведенный из строя “шевроле”. На земле темнело кровавое пятно.

– Де Кейн скончался сегодня рано утром в александрийской больнице, – сообщил комментатор.

У Дэна подкосились ноги. Он с разинутым ртом опустился на край кровати.

– Полиция считает, что Ламберт сейчас, вероятно, находится на пути во Флориду, где живут его ближайшие родственники…

«Боже! – подумал Дэн. – Теперь они еще и мать втянули в эту историю!»

– ..но поступили сообщения, что Ламберта видели в Новом Орлеане и в Батон-Руж. Повторяем сведения, которые предоставлены александрийской полицией: Ламберт может скрываться под именем Фэрроу, и предполагается, что он чрезвычайно опасен. Первый Коммерческий Банк напоминает, что назначил за поимку Ламберта награду в пятнадцать тысяч долларов.

Сообщения можно передать по телефону 555-9045. – На экране вновь появилась фотография. – Ламберт, сорока двух лет, волосы каштановые, глаза карие…

Дэн встал и выключил телевизор. Потом ему снова пришлось сесть, потому что ноги у него стали как ватные, и закружилась голова. Внутри него закипала ярость. Чего добивается эта женщина? Нет, она уже добилась; она хорошо сыграла свою роль – фальшивые слезы и тому подобное. Дэн понял, что произошло на самом деле. Эта сучка убила родного мужа, и кто мог заподозрить ее во лжи? Он чувствовал, что сеть все крепче его опутывает. Кто поверит, что он не убивал Де Кейна? Очень скоро средства массовой информации представят его кровожадным дьяволом, который убивает всех на своем пути. После того, как по телевизору показали его фотографию и объявили награду за его поимку, при том, что полиция разыскивает микроавтобус… какие у него шансы добраться до Вермильона, не говоря уже о том, чтобы выбраться из страны?

Он закрыл лицо руками. Сердце его тяжело билось, пульс бесновался в висках. Далеко ли ему удастся уйти? Даже путешествуя под покровом темноты, можно было лишь немного отсрочить тот момент, когда его схватит полиция. А время уходит. Что же делать – продолжить путь или позвонить в полицию и сдаться? Какой смысл продолжать бегство? Тюрьмы ему не избежать, как не избежать и болезни, пожиравшей остатки его жизни. “На юг, на юг”, – думал он. Но куда бежать, если все пути отрезаны?

Дэн не знал, сколько времени он так просидел. Глаза его были крепко зажмурены, голова склонилась вниз, а мысли метались, как мышь по лабиринту. В дверь робко постучали. Дэн не шевельнулся. Стук повторился, на этот раз чуть громче.

– Уходи! – сказал он. Должно быть, это она. Или полиция. Впрочем, очень скоро станет ясно.

Последовала долгая пауза. Затем послышался ее голос:

– Я… хочу поговорить с тобой одну минуту.

– Уходи и оставь меня в покое. Пожалуйста.

Арден молчала, и Дэн подумал, что она ушла. Но затем он услышал шорох под дверью, и что-то скользнуло оттуда в комнату. Это была страница из газеты.

У Дэна было предчувствие, что за плохими вестями должны последовать еще худшие. Он обернул бедра полотенцем, подошел к двери и поднял страницу. В нижнем правом углу была фотография – та же самая, которую показывали по телевизору. Беглец из Шривпорта совершил второе убийство, – сообщал заголовок. Дэн протянул руку, открыл дверь и распахнул ее настежь.

Арден попятилась; лицо ее побелело от ужаса. Она подняла над головой железный обод от колеса, который нашла в микроавтобусе.

– Только тронь меня, и я разнесу тебе голову, – сказала она.

Они смотрели друг на друга несколько секунд, как пара настороженных и испуганных животных. Наконец Дэн сказал:

– Ну вот, ты добилась моего внимания. Так о чем ты хотела поговорить?

– Так значит это ты? Ты убил двух человек?

– Это я, – ответил он. – Но я не убивал двоих. Только мужчину в Шривпорте.

– О, и от этого, по-твоему, мне легче?

– В настоящее время меня нисколько не интересует, что ты чувствуешь. Это ведь не тебя посадят в тюрьму. Я полагаю, ты уже позвонила в полицию?

– Может быть, позвонила, – сказала она. – А может быть, и нет.

– Ты слышала, что за меня назначена награда в пятнадцать тысяч долларов? Этого с лихвой хватит на то, чтобы убрать твое пятно. Поняла? Пусть этот день будет самым удачным в твоей жизни'.

– Не заставляй меня спешить, – предупредила она. – Клянусь, я ударю тебя.

– Я вообще никого не тороплю. Куда же я пойду в полотенце? Ты хотела мне сказать, чтобы я оделся, пока полиция еще не приехала?

– Я ее не вызывала. Пока, во всяком случае.

– Ну, тогда выполняй свой долг. Как я понимаю, мое дело бежать. – Он повернулся к ней спиной и пошел к своим вещам, которые лежали на стуле возле двери ванной.

Арден не входила в комнату. Она смотрела, как он сбросил полотенце и начал одеваться. Тело его было худым и жилистым, сквозь кожу спины проступал позвоночник. Мышцы казались слабыми и усохшими. С его стороны вообще не могло быть никакой физической угрозы. Арден опустила обод, но так и не переступила порог. Дэн уже надел футболку и джинсы. Он присел на стул, чтобы надеть башмаки.

– Я не убивал того парня в Александрии, – сказал он. – Самое хреновое, что его убила собственная жена, а теперь обвиняет в этом меня. Да, я угнал их микроавтобус – но только потому, что эта проклятая баба прострелила колесо у моего “шевроле”. Она целилась в меня, а попала в своего мужа, и когда я уезжал оттуда, он был еще жив. Она забила его до смерти и теперь рассказывает полиции, что это сделал я. Вот и вся правда.

Арден с трудом сделала глотательное движение, страх все еще сковывал ее горло.

– В газете сказано, что ты помешался еще в банке. Что ты смертельно ранил человека, что ты вооружен и очень опасен.

– Что помешался, это они верно сказали. Банк хотел конфисковать мою машину. Это была последняя ценность, которая у меня осталась. Я полез драться с охранником, в это время менеджер выхватил пистолет, направил на меня и… произошла случайность. Но я был не вооружен и никогда не носил с собой оружия. Наверное, по их мнению, мне должно льстить, что меня считают таким опасным преступником, но они ошибаются. – Он вновь сел в кресло и положил руки на подлокотники. – Я говорил о награде. Ты могла бы ее получить. Если решишь позвонить в полицию, я буду ждать здесь.

Инстинкт подсказывал ей, что она должна уйти в свою комнату и позвонить в полицию, но Арден колебалась.

– Почему ты не сдался сразу после того, когда застрелил того человека?

– Я запаниковал. Не мог собраться с мыслями. Но я сказал тебе правду про лейкемию. Врачи предупредили, что долго мне не протянуть, а я не хотел проводить остаток дней в тюрьме.

– Тогда почему же ты сидишь здесь и предлагаешь мне сдать тебя полиции?

– Рано или поздно кто-нибудь все равно это сделает. Я надеялся уехать из страны, но… нет смысла пытаться, если мое лицо показали по телеку и напечатали в газетах. Это будет только лишним ударом по моей семье.

– Твоей семье? Так у тебя есть жена?

– Бывшая жена. И сын. Я останавливался в этом чертовом мотеле в Александрии, чтобы их повидать. Я ехал в местечко под названием Вермильон. Там есть рыбацкий домик. Там я собирался укрыться на время, пока не решу, что делать дальше. – Он покачал головой. – Все бесполезно.

Арден не знала в точности, чего она ожидала, но только не этого. Прочитав сообщение в газете, она отправилась к микроавтобусу, чтобы осмотреть его в поисках оружия. В багажнике она нашла железный обод, а в отделении для перчаток – пару старых квитанций на лягушачьи ноги, выписанные Ханне Де Кейн в ресторане “Голубой Залив”. Пятнадцать тысяч долларов должны были бы вывести ее из финансовых затруднений, подарить ей автомобиль и оплатить все счета, но все равно у нее не хватило бы на пластическую операцию, так как хирурги говорили, что операций должно быть как минимум две, и при этом они не гарантировали результат. Но все-таки, прямо перед ней сидели живые деньги, и если бы она только захотела…

– Давай, – сказал Дэн. – Звони им, мне уже все равно., – Я позвоню. Через минуту. – Она нахмурилась. – Если ты так болен, то почему нее ты не в больнице?

– А ты хотя бы раз бывала в госпитале для ветеранов? Мне как-то раз посчастливилось. Там люди ожидают смерти, вопят и плачут во сне. Я не хочу лежать и постепенно угасать. Между прочим, почти все время я мог бы работать. Я плотник. То есть был плотником. Послушай, ты собираешься звонить в полицию или писать историю моей жизни?

Арден промолчала. Она думала, до чего все это похоже на то, как она ехала в угнанном автомобиле… мчалась ниоткуда в никуда, пытаясь обогнать реальность… а по пятам грохотала полицейская машина с воющей сиреной и мигалкой. Она вспомнила, как у нее на запястьях защелкнулись наручники и как все ее тело сковал мрачный режущий ужас. У нее была масса возможностей чему-то научиться за те дни. Если бы не мистер Ричарде, Юпитер и его жена, то многие из этих уроков, семена этих познаний упали бы на каменистую почву. Разумеется, угон автомобиля и убийство – далеко не одно и то же, и может быть, Дэн Ламберт должен сидеть в тюрьме, но Арден не была уверена, что именно она должна его туда отправить.

– Но одну вещь я хочу сделать сам, – сказал Дэн, пока она обдумывала ситуацию. Он встал, заставив сердце Арден учащенно забиться, и прошел к телефону, стоявшему на небольшом столике рядом с кроватью. Он вызвал оператора и попросил соединить его со справочным бюро в Александрии.

– Кому ты звонишь? – У Арден заболели пальцы, так крепко она сжимала стальной обод.

– Мне нужно отделение полиции, – сказал он оператору в Александрии, когда его соединили. – Главный офис в городском муниципалитете.

– Что ты делаешь? – спросила Арден с явным недоверием. – Хочешь сдать себя сам?

– Тише, – сказал он ей. Он ждал, пока ему ответят.

– Полиция Александрии, говорит сержант Гил Парадини.

– Сержант, меня зовут Дэн Ламберт. Я думаю, что вы все еще меня ищете.

Ответа не было, просто стояла тишина… вызванная подозрением или… потрясением. Затем:

– Это что, шутка?

– Никаких шуток. Только слушайте и не перебивайте. Я не убивал Хармона Де Кейна. Я видел, как его жена застрелила его из ружья, но когда я уехал оттуда, он был еще жив. Она, должно быть, решила добить его и свалить все на меня. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Гм… Я… подождите минутку, я соединю вас…

– Нет. – рявкнул Дэн. – Если вы отойдете от телефона, я положу трубку! Я говорю вам, что эта женщина убила своего мужа. Проверьте ружье на отпечатки пальцев – там нет ни одного моего. Вы можете это сделать для меня?

– Я… Я соединю вас с капитаном…

– Я кончаю разговор. – Дэн положил трубку.

– Не могу поверить, что ты это сделал! Разве ты н» понимаешь, что они могут проследить звонок?

– Я просто хотел заставить их думать. Может быть, они проверят отпечатки и зададут этой чертовой бабе дополнительные вопросы. Так или иначе, они не знают, был это местный звонок или междугородный. У тебя еще есть достаточно времени, чтобы меня сдать.

– Ты хочешь отправиться в тюрьму? В самом деле?

– Нет, в тюрьму я не хочу, – сказал Дэн. – Но у меня не такой уж богатый выбор, верно?

Арден должна была сделать следующий шаг; она должна была проверить обоих – и себя, и его. Она глубоко вздохнула, переступила порог его комнаты и закрыла за собой дверь. Она так и стояла, прижимаясь спиной к двери, держа наготове стальной обод на тот случай, если он бросится на нее.

Он поднял брови.

– Рискуешь оставаться в комнате один на один с убийцей?

– Я еще не решила.

Он продемонстрировал ей свои ладони и уселся на край постели.

– Не знаю, что у тебя на уме, но сейчас самое время рассказать мне об этом.

– Хорошо. – Она сделала два шага в его сторону и вновь остановилась, все еще проверяя собственные нервы и его намерения. – Я не собираюсь тебя сдавать. Это мне не поможет.

– Пятнадцать тысяч долларов – большие деньги, – сказал он. – Ты могла бы купить себе…

– Я хочу найти Спасительницу, – продолжала Арден. – Вот почему я здесь. Найти Спасительницу и убрать б лица это пятно – вот все, что для меня важно. Не деньги, и не то, что ты убил какого-то человека в Шривпорте. – Пронзительный взгляд ее голубых глаз был тверд. – Она часто мне снилась, вот только не могу сказать, как она выглядит. Но мне кажется, что сейчас я ближе к ней – ближе, чем когда-либо. От этого я не могу отказаться. Даже за пятнадцать тысяч долларов.

– Ведь надо платить за операцию, разве не так?

– Врачи не берутся сказать, какова вероятность, что она окажется успешной. Они говорят, что попытаются убрать пятно, но останется шрам, такой же безобразный, как оно само. И что мне тогда делать? Нет, я не буду рисковать, не буду, когда я так близка к цели.

– Но ты не хочешь подумать. Ведь врачи – это самый верный шанс. Спасительница… ну, ты знаешь, что я думаю на этот счет.

– Знаю. Но это не имеет значения. Я хочу, чтобы ты отвез меня в Ла-Пирр. Он хмыкнул.

– Ну теперь-то я точно знаю, что ты не в своем уме! Послушай только, что ты говоришь. Вчера я убил человека. У меня ворованная машина, которая находится на стоянке. Ты еще не знаешь, может, я попытаюсь тебя убить, как только мне представится такая возможность. И ты хочешь проделать в моем обществе путь длинною в девяносто миль по безлюдной местности. Тебе не кажется, что это оттолкнет от тебя удачу?

– Если бы ты собирался меня убить, то сделал бы это по дороге сюда. Я верю, что в мотеле все произошло так, как ты говоришь. В твоей машине нет пистолета, при тебе его тоже нет. У меня есть этот стальной обруч, и я уверена, что в случае чего смогу с тобой справиться.

– Может быть, но ты не сможешь справиться с полицией. Ты хотя бы слышала о соучастии и помощи беглецу от закона?

– Если полиция нас остановит, – сказала Арден, – я скажу, что не знаю тебя.

Дэн долго и испытующе смотрел на нее. Он понял, что она прожила трудную жизнь, и эта навязчивая идея насчет Спасительницы росла в ее сознании все сильнее и сильнее, по мере того, как все кругом рушилось. Сам же он видел в ее будущем только разочарование, но у него не было аргументов для спора. Она была права.

– Ты твердо решила?

– Да, твердо. – По правде говоря, она не знала, стоит ли ему верить, пока он не позвонил в Александрию. Однако обод она так и не выпустила.

Он встал и подошел к ней. В голове ее вспыхнула мысль, что надо бежать, но она продолжала стоять на месте. Она по опыту знала, что если перед лошадью проявишь страх, животное никогда не будет тебя уважать; она знала, что у людей тоже так. Он протянул к ней руку, и она подняла обод для защиты.

Он остановился.

– Моя бейсболка, – сказал он. – Она на стуле, у тебя за спиной.

– А-а. – Она шагнула в сторону, пропуская его. Дэн надел бейсболку и взглянул на часы. Тридцать четыре минуты шестого. За окном удлинились тени, но полная темнота опустится только после семи.

– Я поеду по проселочным дорогам, – сказал он Арден. – Так будет безопаснее, но и медленнее. Я надеюсь, мне удастся избежать встречи с полицией штата. И я не собираюсь тебя убивать, так что можешь опустить эту штуку. – Он кивнул на обод. Она все равно его не опустила, и Дэн прищурился:

– Если ты не доверяешь мне сейчас, то подумай, как ты будешь себя чувствовать через пару часов, когда мы будем в темноте, а вокруг на целые мили ни единой души. Арден медленно опустила руку.

– Вот и хорошо. Терпеть не могу насморк и когда бьют по голове. У тебя есть дезодорант?

– Что?

– Дезодорант, – повторил он. – Он мне нужен. И зубная паста. Еще хорошо бы аспирину.

– У меня в чемодане есть. Я принесу.

– Хорошо, я пойду с тобой, – сказал Дэн и увидел, что она снова напряглась. – Какая разница, где мы – у меня в комнате, у тебя в комнате или в машине? – спросил он. – Лучше реши для себя, действительно ли ты хочешь со мной ехать, пока мы еще не отправились.

Она подумала, что рано или поздно ей так или иначе придется повернуться к нему спиной, и сказала:

– Ладно, идем. – Она вышла первой, ощущая легкие спазмы в животе.

В ванной у Арден Дэн попрыскал на себя дезодорантом и почистил зубы. Арден принесла ему аптечку, а он сказал:

– Ты, наверное, была скаутом.

Она вытряхнула ему на ладонь две таблетки аспирина.

– Джои всегда говорил, что я упустила свое призвание, и мне нужно было стать медсестрой. Это потому, что я всегда заботилась о его группе, когда они страдали с похмелья или уставали после игры. Кто-то же должен был о них заботиться.

Дэн проглотил таблетки и запил водой из стакана.

– Мне нужно где-нибудь поесть и выпить кофе. Пожалуй, больше здесь торчать не имеет смысла.

– Я готова.

Было уже шесть часов, когда они оплатили счета и уехали из мотеля. Арден держала стальной обод на коленях, но Дэн решил не обращать на это внимания. Недалеко от мотеля он свернул к “Макдональдсу” и купил три гамбургера, большую порцию картошки-фри и чашку кофе. Пока он ел, они сидели на стоянке. Дэн развернул карту и обнаружил, что шоссе 182 проходит через населенные пункты Нью-Айбирия, Джинеретт, Белдвин и Морган-Сити, откуда шоссе 90 могло вывести их вглубь болот, в окрестности Хумы.

– Так куда ты собираешься ехать? – спросила Арден, когда он прикончил второй гамбургер. – Я имею в виду, после того, как отвезешь меня в Ла-Пирр. Ты все еще хочешь бежать из страны?

– Не знаю. Может быть.

– А у тебя нет никаких родственников, к которым ты мог пойти? Твои родители живы?

– Отец умер. Моя мать жива, но она стара, и я не хочу вмешивать ее в эту историю.

– А она знает про лейкемию?

– Нет. Это мое частное дело. – Он внимательно посмотрел на нее. – А почему тебя это волнует? Ты ведь меня почти не знаешь.

Она пожала плечами.

– Просто интересно. Ты первый убийца, которого я встретила в своей жизни.

Дэн не мог удержаться от мрачной улыбки.

– Ну, надеюсь, я окажусь и последним. – Он предложил ей картошку. – Возьми, попробуй.

Она не стала ломаться и принялась хрустеть.

– Так, значит, ты и сам толком не знаешь, куда направляешься?

– Найду себе какое-нибудь местечко.

Арден рассеянно кивнула, глядя на закат. Спасительница, эта бесплотная мечта, занимала ее разум, и если гнаться за этой мечтой ей суждено в компании с человеком, скрывающимся от закона, значит, так тому и быть. Она не боялась. Ну, может совсем капельку. Но жизнь ее никогда не была легкой, и ей никогда не выпадал счастливый билет. Теперь она должна попасть к Спасительнице, попасть туда, где была надежда на исцеление и новую жизнь.

Я знаю, кто ты, вспомнила она слова Юпитера, обращенные к убийце, сидевшему теперь рядом с ней.

Ты человек, которого Бог послал миз Арден.

Она надеялась, что это правда. Она хотела всем сердцем верить, что это так и было.

Потому что если Юпитер ошибался насчет Дэна Ламберта, значит, он ошибался и насчет Спасительницы.

Дэн закончил ужин, и они снова тронулись в путь. Спустя четыре мили после Лафейетта они миновали полицейский патруль, который остановил мальчишку на мотоцикле. Полицейский был занят оформлением штрафа, и они проскочили мимо без приключений, но прошло много минут, прежде чем Арден перестала нервно оглядываться.

Свет постепенно угасал. Дорогу пересекали фиолетовые тени, а по сторонам ее тянулись леса, изрезанные прудами с солоноватой водой, из которых торчали пни, словно гнилые зубы. Дорога стала уже. Теперь ее ширины хватало только на одну машину. Испанский мох покрывал деревья, как истлевший тюль, и во влажном воздухе носились смешанные запахи дикой жимолости и соленой воды Мексиканского залива. И как только на темнеющем небе проступили первые звезды, на южной части горизонта засверкали яркие молнии.

Дэн включил фары и не отрывал взгляда от бокового зеркала. Вспышки молний напомнили ему поля сражений, когда вдали падали и разрывались артиллерийские снаряды. Его не покидало ощущение, что он едет по дороге, ведущей в прошлое, назад, во влажные заросли чужой страны, где полно змей и кругом, как молчаливая тень, поджидает смерть. Он боялся того, что может там встретить… или того, что может встретить его… но другого пути у него не было. И нравится ему это или нет, он вынужден следовать по нему до конца.

Глава 16 Черным по белому

Было только начало десятого, когда в свете фар микроавтобуса появился проржавевший знак, указывающий, что до Вермильона осталось 5 миль, до Чандалака – 12, а до Ла-Пирра – 15.

– Почти на месте, – сказал Дэн с облегчением, распускавшимся в нем, как хрупкий цветок. Арден промолчала. Она открыла сумочку еще мили за две до этого места, и достала из нее розовый мешочек, который теперь держала в ладони. Пальцы ее поглаживали содержимое мешочка, но при этом Арден смотрела прямо перед собой.

– Что это у тебя? – спросил Дэн.

– Где?

– Да вот, в мешочке.

– Ничего особенного, – сказала она.

– Но ты так осторожно его гладишь, как будто там что-то необычное.

– Это… это я вожу с собой для удачи.

– О, стало быть, я угадал. – Он кивнул. – Всякий, кто верит в знахарей, должен всегда иметь под рукой какой-нибудь талисман, а то и парочку.

– На твоем месте я бы не шутила. Я думаю, тебе необходимо найти Спасительницу не меньше, чем мне.

– А это мысль. После того, как она меня вылечит, мы с ней отправимся в Шривпорт и воскресим из мертвых Эймори Бленчерда. А затем я смогу вернуться на легальное положение и начать поиски работы.

– Смейся, если хочешь. Я просто хотела сказать, что тебе не повредит, если ты отправишься к ней вместе со мной.

– Повредит, – сказал он. – Я уже говорил тебе о бесплодной надежде. Если даже Спасительница существует на самом деле… что, конечно, невозможно… то единственное, чем она может мне помочь, – это повернуть время вспять и вернуть к жизни человека, которого я убил. Но как бы там ни было, я обещал, что отвезу тебя в Ла-Пирр, и сдержу слово, но не больше.

– И что же, ты собираешься высадить меня прямо посреди улицы?

– Нет, я помогу тебе найти ночлег. – Он надеялся, что это возможно. Последний мотель, который они проехали, находился за десять миль отсюда, в маленьком-городке Хума. С тех пор по сторонам дороги сомкнулся лес, лишь свет в окнах редких домиков скрашивал однообразие. Цивилизация осталась позади, и теперь воздух был напоен горьковато-сладким запахом болот. Если дальше станет хуже и не удастся найти мотель рядом с Ла-Пирром, Дэн решил предложить Арден отдохнуть в домике, а на утро отвезти ее в город. Но только в том случае, если не найдется ничего другого; чем быстрее она от него отвяжется, тем лучше.

Они проехали по длинному бетонному мосту и неожиданно оказались на дороге, проходящей через Вермильон. Селение это состояло из нескольких окруженных доками домов и закрытых складов. Единственное место, где ощущалась жизнь, был “Коти-Бар”, и Дэн заметил, что вокруг него стоят четыре грузовика-фургона, через боковые окна которых можно было разглядеть висящие на стенах винтовки. Вряд ли здесь можно было найти приличную комнату для Арден. У него создалось впечатление, что одинокая женщина в этих краях вполне может оказаться на бильярдном столе, а мужчину, голова которого стоит пятнадцать тысяч долларов, просто разорвут на части. Он проехал через Вермильон не останавливаясь, и, к счастью, привлек внимание только двух собак.

Как только они миновали городок, Дэн начал следить за километражем. Сьюзан говорила, что поворот к домику находится через три мили после моста, с левой стороны. И с минуты на минуту он должен был появиться. Однако Дэн не собирался здесь останавливаться, он просто хотел убедиться, что нашел его. А вот и грязная дорога, уходящая налево, в сторону леса. Отлично. Теперь он, по крайней мере, знал, где приклонить голову ночью. Он проехал поворот, и ни он, ни Арден не заметили притаившийся под деревьями черный “кадиллак”.

***

Пелвис спал и похрапывал вместе с Мамми, которая уютно устроилась у него на груди, когда Флинт увидел приближающиеся огни. Как только стемнело, он вывел машину поближе к краю шоссе и продолжил наблюдение. Тогда Пелвис еще только начал дремать, периодически просыпаясь и начиная что-то болтать про розовый “кадиллак” Элвиса и про то, что он очень любил кокосовое печенье, которое ему пекла мама, и вновь засыпал. Флинт обращал внимание на каждую машину, проезжавшую по шоссе, но ни одна из них не свернула на дорогу к домику. Вот и эта, хотя ехала очень медленно, но тоже не свернула туда, а направилась дальше по шоссе на юг. Тем не менее, сердце Флинта сжалось, и Клинт, почувствовав его волнение, заворочался под рубашкой. Флинт повернул ключ зажигания и включил единственную фару, как только машина поравнялась с местом засады.

Луч света ударил во тьму и выхватил из ночи покрытый ржавчиной микроавтобус. Флинт заметил сидевшую в машине женщину со светлыми волосами; она смотрела прямо вдоль света фар, глаза ее были прищурены, и, как показалось Флинту, всю правую сторону ее лица покрывал ужасный фиолетовый синяк. Он не смог разглядеть лица водителя, увидел только бейсболку. Микроавтобус вырвался из полосы света и исчез. Флинт медленно с шипеньем втянул воздух сквозь зубы; это был тот самый микроавтобус, на котором Ламберт уехал из парка Бэзил.

Он запустил двигатель. Пелвис сел и сонно пробормотал:

– Что случилось?

– Он здесь. Только что проехал мимо нас, направляется на юг. – Голос Флинта был спокойным и тихим, хотя кровь в жилах заметно волновалась. – Он не повернул, но это точно Ламберт. Держи крепче собаку. – Он прибавил газу и вывел «кадиллак” на шоссе. Задние огни микроавтобуса мелькнули за дальним поворотом. – С ним женщина, – сказал Флинт, как только они прибавили скорость. – Может быть, заложница. Выглядит так, будто он ее бил.

– Заложница? – сказал Пелвис, ужаснувшись. Его руки еще крепче сжались вокруг Мамми. – Боже мой, и что же мы будем делать?

– Что и собирались. – Теперь микроавтобус был всего в сорока ярдах от них. – Держись, – скомандовал Флинт. Его нога вдавила акселератор в пол, а рот скривился в холодной торжествующей улыбке. – Сейчас я прижму его к обочине.

***

Неожиданно Арден и Дэна ослепил луч света, заставив их вздрогнуть.

– Думаешь, это полиция? – спросила она дрожащим голосом, как только они проехали поворот.

– Возможно. Через минуту мы это узнаем.

– Он выезжает! – она высунула голову из окна. – Едет за нами!

Дэн наблюдал за преследователем в зеркало. Однако сирены не было, не было и мигалки. Он держал постоянную скорость, стрелка стояла на пятидесяти. Пока не было причин для паники. Может быть, кто-то просто стоял здесь, у обочины дороги. Не нужно паниковать.

– Он приближается! – вскрикнула Арден. – Прибавляет скорость!

Дэн увидел, как автомобиль показался из-за поворота, сокращая расстояние между ними. У машины была одна фара.

Одна передняя фара.

Дэну показалось, что в горле у него застрял ком, размером с лимон.

У черного “кадиллака” охотников за наградой тоже одна фара.

Но нет, этого не может быть! Откуда Флинту Морто и этому Элвису знать, куда направляется Дэн? Нет, это не они. Разумеется, нет.

Он уже слышал рев их двигателя.

Арден втянула голову в плечи, глаза ее округлились. – Я думаю, он собирается…

Протаранить нас, собиралась сказать она. Но в ту же минуту свет фары ударил в зеркало, а “кадиллак” повис прямо у них на бампере. Дэн попытался вывернуть руль в другую сторону, но слишком замешкался.

«кадиллак” стукнул их, потом неожиданно отстал. Микроавтобус тряхнуло, но Дэн удержал руль. Приближался новый поворот, и теперь Дэн следил, чтобы его не прозевать, “кадиллак” вновь рванулся вперед, еще раз их ударил, и вновь отступил.

– Он мне велит пристать к обочине! – прокричал Дэн сквозь вой ветра. Он взглянул на спидометр и заметил, что стрелка дрожит на шестидесяти.

– Кто это? Полиция?

– Ха! Парочка охотников за наградой! Будь я проклят, если знаю, как им удалось найти меня, но…

– Они опять разгоняются! – закричала Арден, вцепившись в спинку сиденья.

На это раз водитель “кадиллака” взялся за дело всерьез. Дэн едва удержал руль. “Кадиллак” больше не стал отдаляться, а, наоборот, начал сталкивать микроавтобус с дороги. Дэн нажал на тормоз и покрышки протестующе взвизгнули, но “кадиллак” был мощнее. Микроавтобус неумолимо сбивался к обочине, под передними колесами что-то дребезжало и постукивало, а сквозь пол доносился запах раскаленного металла. Тормозная педаль провалилась в пол, и Дэн решил, что тормозам пришел конец.

Кто бы ни сидел за рулем “кадиллака” – Морто или двойник Элвиса – они навязывали ему грубую игру. Дэн решил без борьбы не сдаваться. Он снял ногу с мертвой педали тормоза и надавил на акселератор, одновременно выворачивая руль. Облако черного дыма вырвалось из выхлопной трубы, и микроавтобус рванулся вперед, оставив шесть футов между своим помятым бампером и клыками “кадиллака”. Дэн вилял из стороны в сторону, пытаясь сбавить скорость и вместе с тем избежать столкновения с “кадиллаком”. Справа от них промелькнуло что-то, похожее на пирс, потом по сторонам дороги вновь протянулись леса.

Щербатый, с пробоинами от пуль знак указывал на ограничение скорости до 45 миль. “Кадиллак” с ревом налетел на них и смял заднее левое крыло прежде, чем Дэн успел отвернуть в сторону. Теперь на дороге то и дело встречались резкие подъемы и повороты, и все, что оставалось Дэну, это стараться не вылететь из машины. Он осмелился взглянуть на спидометр и увидел, что тот тоже обезумел, стрелка бешено металась по шкале из стороны в сторону.

– Тормози! – закричала Арден. – Мы разобьемся! Он дернул ручной тормоз, но и тот не проявлял признаков жизни. Неизвестно, что именно сгорело под днищем микроавтобуса, но тормозная система не работала.

– Тормозов нет! – крикнул Дэн, и в следующее мгновение бросил автомобиль в новый резкий поворот. “Кадиллак” висел у них нахвосте, и сердце Дэна билось как сумасшедшее. “Добро пожаловать в ЧАНДАЛАК” – указывал следующий знак, а они уже неслись через пустынный квартал темных магазинов, в шуме и выстрелах двигателя, взметая тучи пыли. По другую сторону Чандалака дорога пошла ровнее, и над ней сомкнули свои ветви могучие дубы. Неожиданно “кадиллак” выехал на соседний ряд и теперь находился рядом с Дэном, и тот взглянул в пухлое лицо стареющего Элвиса Пресли, который одной рукой держал собаку, а второй махал ему, чтобы он остановился на краю дороги.

Дэн только головой покачал. Двойник Элвиса что-то сказал Морто, вероятно, передал ответ Дэна. Морто отозвался широким разворотом “кадиллака” в сторону микроавтобуса. Арден приготовилась закричать, но металлического скрежета не последовало. Дэн почувствовал, что колеса с правой стороны съехали с дорожного покрытия на траву. Ему не оставалось ничего другого, как только снова нажать на газ и обогнать Морто, но охотник не отставал. Дэн подумал, что они уже едут со скоростью семьдесят миль в час; лес сливался в сплошную ленту, а двигатель микроавтобуса устало стонал. Дорога повернула направо, и неожиданно в левом ряду показались огни. Морто мгновенно сбавил скорость и остался далеко позади Дэна, который вошел в поворот на дымящихся покрышках. Он промчался мимо старого “форда”, медленно трусящего на север, но вскоре “кадиллак” вновь ударил Дэна в заднюю дверь.

Дэн бросил взгляд на Арден и увидел, что она сгорбилась, наклонившись вперед, и сжала в руках розовый мешочек.

– Я ведь тебя предупреждал – не связывайся со мной, – прокричал он, и тут снова увидел в зеркале заднего вида “кадиллак”, который пытался пристроиться рядом. Дэн вильнул влево, отрезая охотникам путь. Морто выкрутил руль “кадиллака” вправо, но Дэн вновь подрезал его.

***

– Он не собирается вас пропускать! – прокричал сквозь ветер Пелвис. Он взглянул на спидометр и побелел. – Боже мой, мистер Морто! Мы идем под семьдесят…

– Я знаю, что быстро! – прокричал в ответ Флинт. Разбитое заднее крыло фургона маячило всего в десяти футах впереди. Ламберт перестал пользоваться тормозами. Либо он был сумасшедший, либо находился в чертовском отчаянии. Флинт надавил на газ, и помятое переднее крыло “кадиллака” вновь врезалось в машину Ламберта. На этот раз ей был причинен серьезный ущерб: из-под микроавтобуса вырвался сноп искр, отвалился кусок металла и заскрежетал по бетону. Флинт чуть поотстал от него, и вдруг заметил, что заднее левое колесо микроавтобуса начинает разваливаться на ходу. – Теперь ему не уйти? – радостно воскликнул Флинт. – Сейчас он остановится!

За несколько секунд покрышка разлетелась на горящие куски, и теперь голый обод высекал из дороги полосу искр. Но Ламберт даже не подумал остановиться, и глупое упрямство этого человека привело Флинта в ярость. Он выкрутил руль, его пальцы побелели, рука Клинта начала хватать воздух, и “кадиллак” вырвался на левую полосу, рядом с Ламбертом, чтобы нанести решающий удар.

***

Дэн видел, как приближается Морто. Большая черная машина собиралась ударить их снова. Сердце Дэна словно сжала ледяная рука, когда он почувствовал, как лопнула задняя шина, но на самом деле это обстоятельство только замедлило их движение. Однако то, что собирался сделать Морто, было гораздо неприятнее.

Дэн повел машину влево и так ударил “кадиллак”, что кузова обеих машин застонали диссонансом. Мор-то сделал ему ответную любезность широким боковым ударом, и неожиданно дверь со стороны Дэна слетела со своих проржавевших петель. Оба автомобиля били друг друга на самой середине полотна, и вся левая сторона микроавтобуса напоминала теперь мятую банку из-под пива.

Скорость машины Дэна упала ниже шестидесяти, двигатель работал с перебоями. Пахло жженой резиной и раскаленным металлом, а грифы, клевавшие падаль на дороге, поднялись и разлетелись с яростными криками. Дэн взглянул на щиток и увидел, что указатель температуры воды дрожит возле красной отметки. Морто вновь ударил его, и сам был вынужден сбавить скорость; из-под капота “кадиллака” вырвался пар, а микроавтобус отбросило через правую полосу на объездной путь.

Дэн слышал прерывистое дыхание Арден.

Они сбили знак, желтый с черными буквами, который Дэн даже не успел рассмотреть. Только Арден увидела надпись:

ОПАСНЫЙ МОСТ. 10 МИЛЬ В ЧАС.

С грохотом, сопровождавшим выброс пара из радиатора, капот взлетел вверх, заслонив ветровое стекло. Дэн крутанул руль, чтобы снова оказаться на дороге, но задние колеса были неуправляемы. Секунды через три они еще обо что-то ударились, раздался звук, похожий на пистолетный выстрел, и неожиданно Дэн почувствовал, как его седалище отделяется от сиденья, и понял, что микроавтобус оторвался от полотна дороги. Ветки и сплетенная лоза хлестнули по крыше машины, он опять услышал крики Арден, и сам тоже открыл рот, чтобы закричать, но в этот момент они полетели вниз, и машина ударилась о воду, как неуклюжий толстяк брюхом. У Дэна возникло ощущение, что все его тело сначала сжалось, а потом растянулось от удара; он врезался головой в крышу, и перед глазами у него замелькали яркие красные вспышки. Он услышал, как стена воды обрушилась на капот и переднее стекло, как зашипел и застонал двигатель перед тем, как в нем забулькала вода. Голова у Дэна гудела, и вся его уверенность моментально испарилась. Он сидел в темноте, не выпуская из рук руль.

Ноги заливала вода, проникавшая в салон снизу и через отверстие сорванной двери. Дэн испугался, что машина тонет, и паника, охватившая его, разогнала оцепенение. Он повертел головой – похоже, мышцы шеи были растянуты – и увидел лежавшую на сиденье девушку, Он не мог ее так оставить. Хотя ему казалось, что он двигается ужасно быстро, все его действия напоминали замедленную съемку. Он схватил Арден на руки и вытащил из машины, по колено провалившись в воду. Дно, судя по всему, представляло собой густую грязь. Нести девушку было тяжело. Дэн оступился и плюхнулся вместе с ней в воду. Он чуть не ушел с головой в грязную жижу и перевернулся на спину, чтобы лицо Арден было над водой. Она была без сознания, но дышала. Дэн почувствовал во рту привкус крови. Темень была непроглядная, но он чувствовал слабое течение. Ему пришло в голову, что это течение должно идти на юг, к Мексиканскому заливу, хотя это и далеко. Он знал наверняка, что если потеряет сознание, они оба утонут. Охотники… Где они? Наверное, где-то поблизости. Дольше колебаться было нельзя. И Дэн вместе с Арден начал пробираться в воде по течению, к югу.

Глава 17 Коридоры и цены

– Они исчезли! – завопил Пелвис. – Шлепнулись с моста!

Флинт с трудом остановил “кадиллак” ярдах в пятидесяти за мостом. Из-под капота с шипеньем вырывался пар, радиатор был готов разлететься. Мамми лаяла, опустив голову, Клинт хлопал рукой как безумный, а Пелвис что-то кричал на ухо Флинту.

– Заткнись! Закрой рот! – крикнул Флинт. Он дал задний ход и начал пятиться к мосту. Мост был увешан гирляндами желтых отражателей. Они были ярдах в двадцати от моста, когда двигатель вздрогнул и замер, и Флинту пришлось отвернуть в заросли травы справа от дороги. – Выходи! – сказал он Пелвису, потом открыл отделение для перчаток, вытащил пару наручников, ключ и сунул все это во внутренний карман пиджака. Он вышел из машины. Рука Клинта по-прежнему болталась снаружи, и он затолкал ее под пиджак и открыл багажник.

– Он даже ни разу не притормозил? Да ведь? – продолжал болтать Пелвис. – Слетел с этого моста, как будто на крыльях!

– Возьми один. – Флинт достал из ящика с инструментами два красных цилиндра, около двенадцати дюймов в длину каждый.

Пелвис отскочил в сторону.

– Это что? Динамит?

Флинт закрыл багажник, положил один цилиндр на капот и дернул рукой за шнур, торчащий из конца цилиндра, который держал в руке. Вылетел сноп искр и цилиндр засветился ярко-красным огнем, отбрасывая ночь назад в радиусе пятнадцати футов. Пелвис зажмурился.

– Сигнал безопасности, – объяснил Флинт. – Не гляди на свет. Возьми другой и зажги.

Пелвис выполнил указание, держа Мамми на согнутой руке. У этого цилиндра огонь был ярко-зеленый.

– А теперь посмотрим, что тут у нас. – Флинт широким шагом направился к пролому в ограждении моста, сквозь который вылетел микроавтобус. Пелвис шел следом.

Мост возвышался над водой всего лишь на два фута. Был виден микроавтобус, увязший колесами в трясине. Но Ламберта в нем не было. Флинт сунул левую руку под рубашку, вытащил двуствольный пистолет, затем переложил его в правую руку, а в левую взял пылающую осветительную шашку. Он поднял ее повыше, стараясь заметить хоть какое-то движение. Мост перекрывал канал, который имел в ширину десять или двенадцать футов, и с каждой стороны тянулись заросли пальметто и другой болотной растительности, начинавшиеся от самой воды. Он нигде не заметил сухого места; нигде не было видно ни Ламберта, ни женщины с разбитым лицом. Наклонившись, он посветил под мостом, но и там никого не было.

– Черт побери, – сказал Флинт, спускаясь с моста в болотную топь. Он начал медленно подбираться к машине, держа горящую шашку над головой, потом остановился и посмотрел назад, чтобы выяснить, почему Пелвис за ним не идет. – Ты что, ждешь письменного приглашения?

– Ну… нет, сэр, но… мои туфли. То есть, они ведь из настоящей синей замши. Я заплатил за них больше сотни долларов.

– Не выступай. Иди сюда и помоги мне! Пелвис все еще колебался; лицо его было мрачным. Он посмотрел на ноги и вздохнул, потом покрепче ухватил Мамми и шагнул в болото. Почувствовав, как грязь сомкнулась над его прекрасными туфлями, он поморщился.

Держа пистолет наготове. Флинт посветил внутрь фургона. Вода покрывала пол. На заднем сиденье лежал чемодан, и в красном свете была видна сумочка на пассажирском сиденье.

– Клинт! Держи! – сказал он и сунул пистолет в руку брата. Затем нагнулся, подобрал сумочку и открыл ее. Там был кошелек и водительские права, выданные в Техасе Арден Холлидей, проживающей в Форт-Уэрт. На фотографии было лицо молодой женщины со светлыми волосами. Лицо ее могло бы иметь ценность с точки зрения уродства: левая сторона была просто загляденье, но правую покрывало ужасное родимое пятно. В кошельке не было кредитных карточек, но там оказалось больше сотни долларов и какая-то мелочь. :

– Готов поспорить, это какой-то ловкий трюк! – сказал Пелвис, уставившийся на руку Клинта с пистолетом. – И он может выстрелить?

– Если я прикажу – да. – Флинт сунул права и деньги в свой карман, затем положил кошелек в сумочку, а сумочку на сиденье.

– Он вас понимает?

– Я натаскал его с помощью условных знаков, как дрессируют собак. Клинт! Давай! – Флинт взял пистолет в свою руку и оглядел болото, направляя свет во все стороны.

– Могу поспорить, вам бы хотелось, чтобы он иногда разговаривал.

– Он обычно говорит, когда я ему надоедаю, а он надоедает мне. Ну, хватит разговоров, вернемся к нашим делам. Ламберт не мог уйти далеко, и к тому же с ним женщина.

– Вы считаете, мы должны…

– Замолчи! – рявкнул Флинт. – Только слушай!

Пелвис, хоть и любил больше всего слушать голос своего идола, исходящий из собственной глотки, заставил себя замолчать. Мамми начала было рычать, но Флинт окинул Пелвиса таким красноречивым взглядом, что тот поспешно почесал ей подбородок, чтобы она замолчала. Они прислушались. До них доносился говор болот: гудение насекомых, похожее не отдаленное бренчание гитар; чьи-то призывы, напоминающие жужжание цепной пилы; приглушенные хрюканья, трели и чириканье, носившиеся в жаркой ночи.

И, наконец всплеск.

Флинт прошептал:

– Вот он. – Он обошел микроавтобус и снова остановился по колено в воде. Он направил свет в темноту и красный отблеск заплясал на волнистой поверхности канала. Флинт ощутил слабое течение. Ламберт устал и, вероятно, был ранен, следовательно, он должен выбрать наиболее легкий путь.

– Эй, Ламберт! – закричал Флинт. Возможно, это было лишь его воображение, но ему показалось, что на болоте стало тише. – Слушай! – Он сделал паузу, настороженно прислушиваясь, но Ламберт замер. – Все кончено! Все, что ты можешь сделать, это залезть в непроходимую топь! Слышишь меня? – Ответа не было, но Флинт его и не ждал. – Не заставляй нас лезть за тобой в трясину!

Дэн пригнулся к воде ярдах в сорока от огней охотников. Он поддерживал голову Арден на плече. Она еще полностью не пришла в себя, но очевидно, должна была вот-вот очнуться, потому что ее тело непроизвольно подергивалось, а сжатая в кулак правая рука то поднималась, то опускалась. Дэн не помнил, когда он ударился о рулевое колесо, но нос его был расквашен, и из обеих ноздрей текла кровь. Сломал, решил он; но это все была ерунда – в жизни ему доставалось и хуже. В висках отдавалась боль, перед глазами все плыло, и на несколько минут он вообще утратил зрение. Он прислонился спиной к правому берегу канала, где из жидкой грязи торчала редкая растительность. Что-то колючее вонзилось ему в плечо. Он ждал, тяжело дыша и наблюдая за двумя фигурами в ореоле красного и зеленого света.

– Выходи, Ламберт! – окликнул его тот, кого звали Морто. – Ты ведь не хочешь, чтобы пострадала женщина?

Он подумал было оставить Арден, но ее голова могла соскользнуть под воду, и она могла захлебнуться раньше, чем они ее найдут. Он подумал было – не сдаться ли, но тут вспомнил, что у него за спиной есть какая-то растительность, и в ней можно укрыться. В голове у него, как путеводная звезда, горела мысль идти по течению на юг, чтобы в конце концов выйти к заливу.

– Лучше сдавайся сам, тебе никуда не уйти! – сказал Морто.

Холодная самонадеянность в голосе этого человека укрепила решение Дэна. Будь он проклят, если сдастся этим жадным до денег подонкам. И он начал медленно отходить от них с Арден на руках. Его ноги тонули в болотной грязи. Арден издала негромкий стон, потом вдруг начала кашлять – очевидно, ей в рот попала вода.

Морто сделал два неуверенных шага вперед и направил свет на шум. Дэн следил, как красное пятно описало высокую дугу, освещая сплетенные ветки, заросшие испанским мхом, и начало опускаться вниз. От света негде было укрыться; как только вода вокруг Дэна приобрела красноватый оттенок, он поднялся во весь рост и отчаянным рывком перекинул тело Арден через плечо, как делают пожарные. Он слышал, как двойник Элвиса закричал:

– Я его вижу!

Дэн продирался сквозь трясину, когда красное зарево осветило поверхность канала позади него. Оно полыхало секунды четыре, а потом химический огонь погас. Дэн прошел еще несколько шагов, но тут колени его подогнулись и он вновь упал в воду вместе с Арден. Вынырнув, Арден снова закашлялась.

Ей казалось, что ей шестнадцать лет и она на ферме. Однажды она сломя голову неслась верхом, и лошадь попала ногой в сусличью нору. Арден полетела через голову лошади навстречу земле, которая приближалась к ней неотвратимо, как божья кара. Но сейчас в ушах и во рту у нее была не техасская пыль, а вода; она не понимала, где находится, хотя боль в голове и во всем теле подсказывала ей, что она только что свалилась с лошади. В темноте вспыхивал яркий зеленый свет. Она услышала мужской шепот:

– Тише, тише! Я тебя держу! – И чья-то рука приподняла ей подбородок. Она погружалась в воду. Сопротивляться уже не было сил. Она потянулась, чтобы ухватиться за эту руку, но тут поняла, что сжимает что-то в своем правом кулаке, и это “что-то” настолько для нее важно, что она не могла его выпустить. Затем она вспомнила, что это было, и одновременно вспомнила тот желтый знак с черной надписью: ОПАСНЫЙ МОСТ. 10 МИЛЬ В ЧАС.

Флинт взял у Пелвиса вторую световую шашку и убрал в кобуру пистолет.

– Он не мог уйти далеко. Идем. – Он упорно преследовал свою дичь.

– Мистер Морто… неужели мы пойдем за ними туда?

Флинт повернулся к нему.

– Да, Эйсли, пойдем. Мы будем всю ночь висеть у него на хвосте, потому что так надо. Это наша работа. Ты хотел пройти испытание, так вот теперь. Божьей милостью, ты его проходишь.

– Так точно, сэр, но… это же болото, мистер Мор-то. То есть… ведь вы же видели сегодня крокодилов и ту огромную змею, что лежала на дороге. Что же мы будем делать, когда свет погаснет?

– Он будет гореть еще с полчаса. Я даю Ламберту самое большее минут двадцать. – Сначала он думал напасть на Ламберта, но потом решил, что лучше взять его измором. Во всяком случае, не устраивать гонки в этой грязи. – Я не думаю, что у него есть пистолет, но, возможно, какое-то оружие он при себе имеет. Например, нож. Если мы подойдем к нему слишком близко, он может занервничать и ранить девчонку.

– Я не хочу, чтобы у кого-нибудь были неприятности. Может быть, нам поискать полицию, и пусть они сами его вытаскивают оттуда?

– Эйсли, – мрачно произнес Флинт, – ни один охотник никогда не зовет на помощь полицию. Они ненавидят нас, а мы не нуждаемся в них. Если мы дадим Ламберту ускользнуть, то весьма вероятно, что вместе с ним мы потеряем пятнадцать тысяч долларов, да и жизнь девушки. А теперь, идем. – Он опять зашагал, но, увидев, что Пелвис не двигается с места, остановился. – Ну, – сказал он, – я все понимаю. Я знал, что ты просто пустомеля. А ты думал, что это будет легко, да?

– Я… ведь я не знал, что придется переходить вброд болото с крокодилами и змеями! Я должен беречь Мамми!

После этих слов Флинт вспыхнул, как осветительная шашка.

– Черт бы тебя побрал! – крикнул он и зашагал назад к Пелвису. – Это из-за тебя мы сейчас торчим в грязи! Это ты не мог заткнуть пасть своей псине тогда в парке! Это ты потерял баллончик с газом! Это из-за тебя моя жизнь пошла кувырком с той минуты, как Смотс повесил тебя мне на шею! Я не урод и не клоун, как ты! Я профессионал. Я не могу вот так запросто бросить задание! Слышишь меня? – Его голос оборвался на самой высокой пронзительной ноте.

Пелвис молчал. Лицо его было обращено вниз. Капельки пота падали с его подбородка в трясину, которая облепила его сделанные на заказ ботинки. Мамми у него на руках таращила глаза на Флинта, из ее глотки вырывалось негромкое рычанье.

Флинт разозлился не на шутку. Он двинулся назад, схватил Мамми за шкирку и вырвал ее у Пелвиса из рук. Бульдожка зарычала громче, но ее свирепость была напускной; как только Флинт размахнулся, чтобы как можно дальше ее зашвырнуть, она начала скулить.

Пелвис вцепился в запястье Флинта.

– Пожалуйста, мистер Морто! – умолял он. – Пожалуйста, не мучайте ее!

Флинт был уже готов швырнуть Мамми в болото, но, взглянув в глаза Пелвиса, увидел там такой ужас, какого еще никогда не встречал. В лице Пелвиса что-то изменилось. Было похоже, что маска Элвиса раскололась, и под ней оказалось лицо испуганного и глуповатого ребенка.

– Не надо ее обижать. – Голос был теперь совсем другой; оттенок Мемфиса исчез из него. – Она единственное, что у меня есть. Пожалуйста, не надо.

Флинт колебался, все еще держа Мамми над головой. Потом так же быстро гнев его стал гаснуть, и он понял, что едва не совершил мелкий и недостойный поступок. Он сунул вздрагивающую собаку в руки Пелвису и отошел. Пелвис обнял Мамми и прижал к себе.

– Все хорошо, все хорошо! – уговаривал он ее. – Он тебя не обидит! Все хорошо!

Флинт повернулся и пошел вдоль канала. Он чувствовал тошноту и отвращение к самому себе и к Эйсли. Положительно, этот человек вывел его из себя. Тут он услышал за спиной всплеск и, обернувшись через плечо, увидел, что Эйсли бредет за ним. Было бы лучше, подумал Флинт, если бы Эйсли ждал около машины. Было бы гораздо лучше, если бы Эйсли оставил эту грязную неблагодарную работу кому-нибудь другому – тому, кто больше для нее подходит.

Рука Клинта вытянулась вверх, и маленькие пальцы ухватились за щетину на обычно тщательно выбритом подбородке своего брата. Флинт убрал было ее назад, но она поднялась вновь и снова дернула его за бороду. Тогда он прижал ее к груди правой рукой, но Клинт сопротивлялся. Это была молчаливая внутренняя война, и Флинт ощутил, как голова Клинта дернулась, словно пыталась освободиться, прорвав многочисленные слои и переплетения тканей. Флинт заспешил вперед, губы его были сжаты и вытянуты в тонкую линию, а глаза устремлены в темноту. В нем, подобно враждебной руке Клинта, поднималось ощущение паники и сжимало его горло. Он никогда не отыщет «тот чистенький белый дом, где родился. Никогда. Он мог разглядывать сотни журналов с удивительными усадьбами и проезжать по безукоризненно чистым улицам богатых районов, кочуя из города в город, но ему никогда не найти своего дома. Никогда. Он, благородный человек, попал в этот грязный канал и обречен тащиться через трясину с этим Пелвисом Эйсли, выдыхающим запах пахты прямо ему в затылок.

И сейчас, в момент паники. Флинту казалось, что он все время искал пути выхода то из одного болота, то из другого; однообразных шоу уродов, многочисленных карточных долгов, работы, убивающей душу, этого идиота, вымотавшего ему все нервы. Его жизнь была вереницей болот, населенных одними отбросами. Ухмыляющиеся невежды насмехались над ним, безжалостные проститутки визжали и сбегали, когда обнаруживали его тайну, дети плакали от страха, и, наверное, позже он снился им в кошмарных снах. За жалкие суммы грязных долларов он бил кастетом должников Смотса и не мог сказать, что время от времени ему не доставляло удовольствия вколачивать эту гнойную ярость в очередного неудачника. Он привык бить людей ногами, когда они падали. Он ломал носы и ребра, молча ликуя при мольбах о пощаде. Что было ему еще одно болото, полное грязи, после всей той грязи, которая уже налипла на его башмаки?

Где-то он сделал неверный поворот. Он много раз поворачивал неверно. И был ли вообще какой-нибудь выход из всей этой мерзости назад, к той дороге, которая ведет к чистенькому белому дому? О, Бог всех уродов и несчастных, есть ли хоть какая-то возможность спастись бегством?

Он знал ответ.

Карты розданы. Играй или пасуй – тебе выбирать. Игра слишком затянулась, и, кажется, у тебя кончились фишки.

Играй или пасуй. Тебе выбирать.

Флинт остановился. Он почувствовал, как кровь приливает к лицу. Он открыл рот, и из груди его вырывался крик, который был горше ярости и боли. Раненая гордость и больное упрямство поднялись в нем, сплетаясь вместе. Поначалу это был искаженный нечеловеческий крик, напугавший Пелвиса, который принял его за рев дикого животного, и только потом стало возможно разобрать слова:

– Ламберт! Я буду равнять ставку, пока ты не скажешь “пас”! Понял? Пока не скажешь “пас”!

Болото вновь утихло. Звуки голоса Флинта прокатились по диким зарослям, словно приглушенный гром. Пелвис стоял на некотором расстоянии позади Марто в зеленом свете горящей шашки, обеими руками прижимая к себе Мамми. Медленно, очень медленно, гул насекомых и странные переговоры птиц вновь обрели обычную громкость, бесстрастный голос болота объяснял Флинту, кто настоящий хозяин этой территории. Когда Флинт, сделав глубокий нервный вдох, продолжил свой путь, Пелвис тоже двинулся за ним следом.

Флинт высоко поднимал горящую шашку, взгляд его метался по сторонам. Пот стекал по лицу, вся одежда была им пропитана. Впереди Флинт слышал всплески, но на каком расстоянии – определить было трудно. Канал повернул налево, и неожиданно Флинт осознал, что уровень воды поднялся дюйма на три выше колен.

– Становится глубже, – в тот асе самый момент сказал Пелвис.

– У него там тоже стало глубже, – ответил ему Флинт.

Грязь затягивала их башмаки. Пелвис следил за тенями на поверхности воды. Воздух стал горьким от запахов гниющих растений, и при вдохе казалось, что в глотке оседал ил.

Сзади них потревоженная светом темнота разрывалась, а затем беззвучно соединялась вновь. Впереди, ярдов на двадцать от границы света, в воде лежал Дэн вместе с Арден. Теперь она была в сознании, хотя ее зрительное восприятие то возникало, то вновь пропадало, и она могла вспомнить все, что было до того момента, когда они сбили предупредительный знак; у нее сильно болел от удара живот, на лбу от удара о переднюю панель шел кровавый след длиной в дюйм почти по самой линии волос, во рту ощущался привкус крови, а на подбородке был синяк, который она заработала, ударившись о собственное колено.

Дэн смог разглядеть темные влажные пятна на ее волосах. Он подумал, что у нее, вероятно, сотрясение мозга, и ей еще повезло, что она не размозжила голову.

– Я хочу оставить тебя здесь, – еле слышно проговорил он. – Они заберут тебя с собой.

– Нет! – Она говорила слишком громко, и он приложил ей палец ко рту.

– Я иду за тобой, Ламберт! – окликнул его Морто. – Бежать тебе некуда!

– Нет! – прошептала Арден. – Со мной все в порядке! Я могу идти!

– Послушай меня! – Он почти прислонил свое лицо к лицу девушки. – Я пойду вглубь болота, так далеко, как только сумею! А ты уже достаточно со мной натерпелась! – Он видел, как освещенные светом фигуры подбираются ближе. В следующую минуту свет должен их поймать.

– Я пойду с тобой, – сказала Арден. – Я слишком много прошла, чтобы поворачивать назад.

Наверное, она выжила из ума, подумал он. В ее глазах горел странный огонь веры, словно у тех, страждущих, которые в отчаянных поисках чудесного исцеления сбиваются в толпы перед телевизорами и слушают проповедника. Она дошла до точки; ей казалось, что она висит над пропастью, и все, что ей оставалось, – это держаться за него и не отпускать.

– Оставайся здесь, – сказал он ей. – Просто останься здесь, и тебя подберут. – Он встал и побрел на юг; вода дошла до середины бедер.

Арден увидела приближающийся круг зеленого света и в центре его – две фигуры. Они казались ей какими-то ужасными чудовищами. Она попыталась встать, поскользнулась и снова упала. Дэн быстро обернулся назад, потом продолжил путь. Наконец Арден удалось попрочнее встать на ноги; она принялась догонять Дэна, а зеленый отблеск на воде догонял ее.

– Он устал, – сказал Флинт Пелвису. – Слышишь, с каким трудом он идет? – Всплески раздавались справа, и Флинт повернул в ту сторону.

Пелвис неожиданно подскочил и завопил:

– Ай-яй-яй!

Флинт развернул свет в его сторону.

– Что там еще, черт возьми?

– Мимо меня что-то проплыло! – Пелвис едва не выронил Мамми от страха. – Наверное, это змея!

Взгляд Флинта скользнул по воде. Ему самому стало не по себе. В зеленом свете показалось что-то темное, длиной примерно в три фута, волнообразно двигавшееся по течению. Он наблюдал, пока змея не выскользнула из освещенной зоны.

– Пойдем дальше, – сказал он и себе, и Пелвису, и вновь пошел вперед. Всплески прекратились, но он знал, что Ламберт не мог уйти далеко.

Дэн еще раз оглянулся назад. Арден все еще пыталась догнать его, но она теряла равновесие, и движения ее были замедлены. Вода доходила ей почти до пояса. Дэн повернулся, чтобы продолжить путь, но тут его словно ударило; время было отброшено назад.

Он вспомнил ночное патрулирование и широкий грязный поток, прорезавший джунгли. Он вспомнил переправу и как почти все, кроме пехотинцев, охранявших тыл – среди которых был и он, – поднялись на скользкий берег в тот самый момент, когда над их головами засверкали первые яркие вспышки. Враги зашли сзади или просто вылезли из своих тайных змеиных нор.

– Пошли, пошли! – закричал кто-то, когда вторая вспышка сверкнула в воздухе. Загрохотали выстрелы. Дэн стоял по колено в грязи, и мимо него из джунглей со свистом неслись пули. Люди бежали и падали, пытаясь выбраться на берег. В одну секунду переправа превратилась в затяжное ночное сражение: странный сюрреалистический фотомонтаж теней, вырывающихся из яркого мерцающего света, смазанное движение, крики, когда пули настигали жертву. Он не мог двинуться; его ноги словно застыли. Вокруг него падали люди, кто-то пытался встать, кто-то погружался в грязь. Казалось, что любое движение здесь бессмысленно, потому что те, кто пытался пробиться к берегу, тут же, как подкошенные, падали вниз, и если бы он стоял тихо, очень-очень тихо, а огненные трассы проносились мимо с обеих сторон, то мог бы, вот так просто, заставить себя исчезнуть с лица этой дьявольской земли.

Кто-то ухватил его за рукав куртки и дернул вниз.

– Иди, – раздался подбадривающий голос; это не был крик, но он был сильнее крика.

Дэн взглянул на человека. У него было исхудалое лицо ветерана, человека, который видел смерть и ощущал ее запах, который убивал и чудом остался жив, находясь на волоске от гибели. У него была светлая борода и васильковые глаза, только теперь они казались очень старыми и безжизненными. Они стали такими много месяцев назад, с того самого дня, в той деревне.

– Идем, – вновь произнес Фэрроу. С того времени он замкнулся в себе, как каменный сфинкс, который молча страдал, который всегда по первому знаку добровольно брался за дело, на которое не отваживался никто из пехотинцев.

И вот теперь, в этот короткий промежуток времени, Дэн увидел как что-то блеснуло в этих глазах, которые он едва узнавал.

Должно быть, это была радость.

Фэрроу со всей силы потащил его к берегу и заставил двигаться. Дэн добрался до берега и начал взбираться по склону, хватаясь за лианы и тела умирающих людей. Он осмелился оглянуться через плечо и увидел зрелище, оставшееся у него в памяти на всю жизнь.

Фэрроу направился к другому берегу, во все стороны стреляя по джунглям из своей М-16. Дэн видел, как трассы вражеских пуль сомкнулись на нем. Фэрроу не останавливался и не сгибался. Одна пуля поразила его, затем вторая. Но Фэрроу продолжал двигаться и стрелять. Третья пуля ударила его в колено. Но он встал. Кто-то кричал ему, чтобы он возвращался, ради Бога возвращался назад. Фэрроу покачнулся, его винтовка зацепила листву, разгоняя темные фигуры. То ли его оружие захлебнулось, то ли кончились патроны, но стрельба прекратилась. Наступил момент тишины, разрываемой криками раненых. Вьетнамцы перестали стрелять. Дэн увидел, как Фэрроу выдернул магазин и вставил другой. Он сделал еще несколько шагов и его М-16 вновь брызнула огнем, а затем четыре или пять очередей раздалось со стороны джунглей, одновременно ударив в него, и он был отброшен назад и распластался в грязной воде, которая сомкнулась над ним, словно коричневый саван. Все это заняло лишь доли секунды, но Дэну понадобилось бы несколько лет, чтобы все это пересказать. Даже и сейчас у него перехватило дыхание, когда он вспомнил эту картину.

Он смотрел, как Арден продиралась к нему, столь же решительная в своем намерении, как тогда Фэрроу. “Или такая же сумасшедшая”, – подумал Дэн. У него не было сомнений, что Фэрроу помешался после того случай в деревне и искал – намеренно или нет – повода для самоубийства. Сколь тяжела была для Фэрроу смерть тех детей, сказать трудно, но, должно быть эта ужасная ноша в конце концов и заставила его хладнокровно пойти на вражеские винтовки. Если бы Фэрроу этого не сделал, Дэн и еще трое из его друзей были бы растерзаны на куски. Дэну сохранили жизнь, но для чего? Чтобы его заразил этот оранж, а затем, позже, он спустил курок и убил невинного человека? Чтобы сейчас он стоял в этом болоте, поджидая девушку с родимым пятном на лице, старающуюся изо всех сил добраться до него? Жизнь не имела для него никакого смысла; это был лабиринт, созданный вслепую самой не праведной рукой на свете, и он, и Арден, и охотники за наградой, все человекоподобные вслепую блуждали по своим коридорам, постоянно натыкаясь на стены.

Она почти добралась до него. Зеленый свет неотступно следовал за ней.

– Брось, Ламберт! – закричал Морто. – Это бесполезно!

Может быть, и бесполезно. Но девушка верила, что в этом была польза, настолько, насколько можно верить убийце. Настолько, чтобы пробивать себе дорогу в неизвестность. Достаточно для того, чтобы заставить Дэна поверить, что имей он хотя бы половину ее убежденности, он наверняка отыскал бы путь к свободе через эти дикие заросли.

Он пошел ей навстречу и ухватил за левую руку. Она взглянула на него с выражением удивления и облегченья. А потом Дэн потащил ее за собой, соревнуясь в скорости с приближающимся светом.

Глава 18 Самое опасное место

Хотя Флинт еще не мог увидеть ни Ламберта, ни девушку, он знал, что они должны быть не далее чем в пятнадцати-двадцати ярдах от границы света. Он двигался так быстро, как только мог, но идти по каналу было нелегко. Вода доходила ему до пояса, и была опасность, что она поднимется еще выше, до груди, и Клинт окажется под водой. Флинт весь покрылся испариной в этом жарком вязком воздухе. В следующий момент он услышал тяжелое дыхание Пелвиса, словно звуки трубы старого церковного органа.

– Мистер Морто! – отдуваясь, произнес тот. – Я… собираюсь… я собираюсь минутку передохнуть. Восстановить дыхание.

– Не останавливайся! – приказал ему Флинт, и тот повиновался.

Но сопенье стало тяжелее.

– Пожалуйста… мистер Морто… я должен остановиться.

– Делай, что хочешь! Я не буду задерживаться! Пелвис остался сзади, грудь его тяжело вздымалась Ручьи пота стекали по его налитому кровью лицу, сердце бешено стучало. Флинт оглянулся и вновь продолжил путь. Пелвис старался не отставать, но, сделав полдюжины шагов, был вынужден вновь остановиться, Мамми чувствовала его отчаяние и неистово лизала его в подбородок.

– Мистер Морто! – позвал Пелвис, но Флинт уходил от него все дальше, унося с собой свет. Ужас перед мраком и скользившими в нем тварями заставил Пелвиса снова двинуться вперед; кровь стучала у него в висках. Он никак не мог восстановить дыхание; ему казалось, что сам воздух насыщен водой. Он выдернул одну ногу из грязи, переставил ее и попытался проделать то же самое со второй, когда ему показалось, что горло его сдавило, в глазах потемнело, и он упал в воду.

Флинт услышал всплеск и обернулся. Он увидел собаку, плывущую с задранной вверх головой.

Пелвис исчез.

Сердце Флинта сжалось.

– Более! – сказал он и, тяжело ступая, пошел назад. Собака пыталась подобраться к нему, глаза ее были широко раскрыты от ужаса. Слева от Флинта на поверхность вырывались пузыри, созданные взмахами руки Эйсли, потом появилось его массивное тело, напоминавшее дряблого кита. Флинт потянулся было за рукой, но она ускользнула от него. – Вставай, вставай! – кричал он. Темная, покрытая стекающими потоками воды масса поднялась из воды, и Флинт понял, что это волосы Пелвиса. Он ухватился за них и потянул, но неожиданно обнаружил, что сжимает только одну копну волос, без всякой головы под ними.

Парик. Вот что это было. Дешевый, насквозь мокрый парик.

И затем что-то белое и беззащитное, с редкими прядями распластанных черных волос прорвало поверхность, и Флинт выронил парик и подсунул свою руку под подбородок Пелвиса Эйсли весил отнюдь не мало. Он выплюнул воду и издал стон, больше похожий на рев товарного поезда.

– Встань на ноги! – крикнул ему Флинт. – Давая, давай, поднимайся!

Все еще отплевываясь, лысый Пелвис все-таки сумел встать.

– Мамми! – закричал он. – Где она? Она была недалеко, лаяла, сражаясь с течением. Пелвис, спотыкаясь, пошел к ней и сгреб в охапку, но сам едва снова не упал и был вынужден прислониться к флинту.

– Я постараюсь, – сказал он между приступами кашля. – Только немного отдохну. Всего несколько минут. Боже мой, я подумал… подумал, что мое сердце выскочит наружу. – Он поднял руку к голове, а когда его пальцы не нащупали ничего, кроме тестообразной кожи, он взглянул на Флинта, и его лицо от унижения исказилось, как будто он страдал сердечной недостаточностью. – Мои волосы! Где мои волосы? – Он вновь начал молотить вокруг руками, пытаясь нашарить парик.

– Он пропал, забудь о нем! – Флинт отметил, что лысая голова Пелвиса на макушке была заостренной, как пуля. С боков и с затылка была видна поросль коротких крысиных волос. Флинт заметил парик, уплывавший по течению, как ком испанского мха, сделал несколько шагов по жидкой грязи и выдернул его. – Вот, – сказал он, протягивая парик хозяину. Пелвис схватил парик и, удерживая Мамми на согнутой руке, начал его выжимать. Флинт был готов рассмеяться, если бы не думал о том, как далеко вперед мог уйти Ламберт. – С тобой все в порядке?

Пелвис фыркнул и плюнул. Он весь дрожал. Он вытер нос тыльной стороной ладони, после чего тщательно, благоговейно разместил парик на голове. Парик сидел криво, некоторые его прежде волнистые части теперь выпрямились, но Флинт заметил, как облегчение проникло в душу Пелвиса, словно успокоительное лекарство; искаженное лицо разгладилось.

– Можешь ты идти или нет? – спросил его Флинт.

– Дайте мне еще минуту. Сердце все еще сильно бьется. Видите ли, основное мое достоинство – это очарование. Вот почему я всегда должен поддерживать свой сценический облик. Как парик, хорошо сидит?

– Немного сбился вправо. Пелвис принял необходимые меры.

– Как-то в прошлом году я был на шоу в Литл-Роке. Меня уложили в больницу, думали, что я охрип. – Он сделал еще несколько вдохов. – Это со мной уже не в первый раз. Все кружится перед глазами, и я ничего не могу сделать. Дайте мне минуту, и я приду в себя. Вы можете дышать? Я едва могу вдыхать этот воздух.

– У тебя избыточный вес – вот в чем беда. Тебе нужно избавиться от всего дерьма, которое ты наел. – Флинт начал идти по каналу, сокращая расстояние, которое Ламберт мог увеличить за прошедшие минуты. Для Ламберта путь должен был быть столь же тяжелым, но они с девушкой наверняка ушли дальше, пока охотники стояли. Когда Флинт вновь взглянул в сторону Пелвиса, то подумал, что парик имеет сходство с большой мокрой подушкой, приделанной к человеческой голове. – Я даю тебе три минуты, а потом уйду. Ты можешь либо ждать здесь, либо вернуться к машине.

Пелвис не хотел оставаться без света, который нес Флинт.

– Я смогу идти, если вы пойдете немного медленнее.

– Я говорил тебе, что это нелегкий труд, разве не так? А теперь не падай и не пытайся утопить меня, понял?

– Так точно, сэр. – С уродливого парика по его лицу стекала вода.

– Ты не подходишь для этой работы, Эйсли. Точно так же, как я не подхожу на то… чтобы… одеваться как Элвис Пресли и пытаться олицетворять его.

– Не олицетворять, – поправил его Пелвис. – Я имитирую, а не олицетворяю его.

– Это не важно. Ты должен бросить жрать всякую дрянь.

– Это же самое говорили мне врачи. Я пытался, но только Бог знает, как отказаться от печенья из арахиса, если не можешь заснуть до трех часов утра.

– Да, конечно. Но для начала ты должен перестать покупать эту дрянь! Разве ты не слышал о самодисциплине?

– Да, сэр. У некоторых она есть.

– Ну, вот это самое тебе и нужно. И в изрядном количестве. – Он взглянул на часы, сгорая от нетерпения следовать за Ламбертом. Но лицо Пелвиса все еще пылало от прилива крови и, может быть, ему требовалась еще минута-другая. Если у него случится сердечный приступ, будет нелегко вытащить из болота такую тушу. Он наблюдал, как Мамми лижет его подбородок, виляя обрубком хвоста. И его кольнула внезапная боль зависти. – И чего ты таскаешь везде эту собаку? Это ведь только создает неудобства.

– О, я не оставлю Мамми, сэр, нет! – Пелвис помолчал, поглаживая ее мокрую спину, прежде чем продолжил тихим голосом. – У меня была другая собака, очень похожая на Мамми. Лет шесть назад. Я оставил ее у ветеринара, на уик-энд. А когда вернулся… все сгорело на том месте, один пепел, ничего не осталось. Молния, как говорили потом. Все началось поздно ночью, некому было ее спасти. У них должны были быть огнетушители, но их не оказалось. – Еще с минуту он молчал, рука его двигалась взад и вперед. – Долгое время после этого… у меня были ночные кошмары. Я даже видел, как Присс – так ее звали – горит в своей клетке, пытается выбраться, но никто ей так и не помог. И может быть, она даже думала, что сделала что-то плохое, и поэтому я не пришел ей на помощь. Мне кажется, что тяжело умирать, зная, что тебя даже некому поругать. – Он поднял глаза и встретился со взглядом Флинта, глаза его утонули в зеленом свечении. – Вот почему я не оставлю Мамми, сэр.

Флинт вновь переключил свое внимание на часы.

– Так ты готов идти?

– Надеюсь, что да.

Флинт вновь тронулся в путь, на этот раз более медленным шагом. Пелвис сделал еще один глубокий вдох и со свистом выдохнул, после чего зашагал следом за Флинтом.

А впереди Дэн по-прежнему сжимал руку Арден, пока они брели по изгибам канала. Он оглянулся назад; они удалились от света, и он решил, что охотники за добычей по какой-то причине остановились. Теперь его глаза привыкли к темноте. Сквозь вершины деревьев он различал небо, полное искрящихся звезд. Вода становилась все глубже, со дна вырывались пузыри газов. Пот заливал лицо Дэна, дыхание его было хриплым, и он слышал, что легкие Арден тоже с трудом работают от этой влажной жары. Слева от них что-то плеснуло в воде; звук был очень громкий, и Дэн молил Бога, что это просто крупная рыба, а не хвост крокодила, направлявшегося к ним с открытой пастью. Он был готов к любым неожиданностям, но неизвестная тварь оставила их в покое.

Обернувшись назад, он заметил, что отблески зеленого света приближаются. Значит, охотники снова двинулись за ними. Арден тоже посмотрела назад, но затем сосредоточила все внимание на воде перед ними. Ее зрение прояснилось, но там, где она ударилась головой о панель, была болезненная ссадина. Девушка слабела с каждым шагом; она чувствовала, что силы ее на исходе и что скоро ей придется остановиться, чтобы перевести дух. Ей незачем было бежать, охота велась за Дэном, но если его поймают, она лишится человека, на которого возлагала единственную надежду. Временами она слышала голос разума, пытавшийся объяснить ей, что бесполезно идти дальше по этому болоту, что разыскиваемый полицией убийца, держа ее за руку, уводит прочь от цивилизации, и что, вероятно, у нее сотрясение, и ей нужен врач, что она не может правильно думать, и что сейчас она попала в самое опасное место, какое только встречала в своей жизни. Она слышала все это, но отказывалась слушать. В ее правой руке был зажат розовый мешочек” в котором было то, что стало ее талисманом на многие годы, и она сосредоточила свое внимание на голосе Юпитера, который говорил ей, что этот человек послан ей Богом и он отведет ее к Спасительнице. Она должна в это верить. Должна, или рухнет вся ее надежда, а этого она боялась больше смерти.

– Я вижу свет, – неожиданно сказал Дэн.

Она тоже смогла его различить. Слабое свечение, с правой стороны. Не электрическое. Скорее всего, свет от керосиновой лампы или свечи. Они продолжалиидти; вода поднялась Дэну до пояса, а Арден еще выше.

Из темноты проступили тени. На противоположной стороне канала стояли две или три: дощатых хибары, возвышавшиеся над водой наподобие деревянных платформ. Свет шел из окна” закрытого” чем-то вроде вощеной бумаги. Другие хибары или пустовали, или их обитатели слали. Дэн не имел никакого желания встречаться с людьми, которые были готовы жить в таких жутких условиях. Он думал” что они могут убить непрошеного гостя. Но он заметил и кое-что еще: рядом с некоторыми из этих лачуг” в том числе и рядом с той, в которой горел свет, покачивались небольшие лодки – рыболовные ялики, привязанные к сваям.

Надо взять лодку, решил Дэн. Он приложил палец к губам, предупреждая ее, чтобы она молчала, и девушка кивнула. Затем он провел ее мимо освещенной хибары к другому жилищу. Лодка здесь была привязана цепью с висячим замком, но внутри нее лежало единственное весло со сломанной ручкой. Дэн прихватил весло и направился к третьей лачуге. Лодка была заполнена водой почти на шесть дюймов. Весла отсутствовали, но утлое суденышко было прикручено к свае только липкой лентой. Привередничать не приходилось. Дэн потратил еще минуту, отвязывая скользкий узел, а потом осторожно перевалился через борт лодки, но все-таки ненароком задел его ногой. Он подождал, затаив дыханье, но из лачуги никто не вышел. Затем он помог забраться Арден. Она села на лавку на носу лодки, в то время как Дэн устроился на корме и оттолкнулся от платформы. Они выплыли на средину канала, где течение было заметно сильнее, и когда оказались на безопасном расстоянии от лачуги, Дэн опустил весло в воду и сделал первый гребок.

– Грязные воры! – раздался женский вопль, от которого Дэн вздрогнул. У Арден по рукам побежали мурашки.

Дэн обернулся. У первой хибары, там, где горел свет, стояла какая-то фигура.

– Давайте, плывите! – кричала женщина. – Бог еще накажет вас, вот увидите! Я еще попляшу на ваших гробах, пожиратели мух! – Она начала изрыгать проклятья, которых Дэн не слышал с тех пор, как был в учебном лагере, и от некоторых из них у бывалого сержанта-строевика просто волосы встали бы дыбом. В этот момент раздался другой голос. – Заткнись, Рона! – Он принадлежал мужчине, который был явно пьян. – Заткни свою пасть, я сплю!

– Я не помочусь на твою рожу, даже если она будет полыхать в огне! – завопила Рона на весь канал.

– Ай-й-й-й, заткнись, пока я не пришел и не выдернул твою голову через задницу! – Дверь захлопнулась.

Дэн начал грести быстрее. Женщина продолжала посылать проклятия, голос ее то повышался, то понижался, как прилив и отлив. Наконец она удалилась в свою нору и захлопнула дверь с такой силой, что Дэн удивился, как не развалилось все это сооружение. Он заметил, как свет переместился от окна. Ну, по крайней мере, теперь у них была лодка, хотя им и приходилось сидеть наполовину в воде. Когда он еще раз обернулся назад, он больше не увидел зеленого зарева. Может быть, охотники отказались от своей затеи и повернули назад. Если так, тем лучше. Все, что он сейчас мог делать, это держать лодку на середине канала и надеяться, что в конечном счете течение приведет их к заливу. Там он сможет оставить девушку в безопасном месте и снова отправится в дорогу.

Ему не нравилось отвечать за нее, беспокоиться из-за ее ушибов и не нравилось то, как сильно она сжимала его руку. Он был по натуре одиноким волком, но раз уж так сложилось, то нужно как можно быстрее отделаться от Арден. К тому же она сумасшедшая. Ее навязчивая идея найти Спасительницу напоминала ему о том, что он однажды видел в новостях: сотни людей шли через всю страну на кукурузное поле в Оклахоме, где жена одного фермера якобы видела настоящую Деву Марию. Он припомнил, как отчаянно хотели эти люди поверить в мудрость высшей силы и как они верили, что Дева, Мария вновь появится в том же самом месте с посланием для человечества. Только она там так и не появилась, но самым удивительным было то, что никто из тех сотен людей не раскаивался, что пришел туда, никто не чувствовал ни горечи, ни отчаяния. Они просто считали, что ей еще не Пришло время явиться вновь, но были уверены, что когда-нибудь и где-нибудь она появится. Дэн не мог понять этого вида слепой веры. Интересно, кто-нибудь из этих людей вдыхал хоть –раз запах горящей плоти или видел пламя, пожирающее маленькие черепа, и смог бы, пройдя в его сапогах, стоя под грязным серебристым дождем и видя картины, иссушавшие его мозг, проявить столько веры в возвращение Марии, Христа или Святого Духа?

Дэн сделал еще несколько гребков и пустил лодку по течению. Арден смотрела на юг; теплый ветерок слегка обдувал ее лицо. Вода, ударявшая о нос лодки, производила тихие шлепающие звуки, и горьковато-сладкое болото оживало в гуле, трелях и треске насекомых, в случайном резком крике ночной птицы, басовитом кваканье жаб и в других, более слабых звуках, которые было не так просто определить. Единственный свет исходил теперь только от звезд, которые сияли сквозь прорывы в плотном шатре из веток, переплетающихся над головой.

Дэну захотелось оглянуться назад, но он решил этого не делать. Он знал, где находится: как раз там, куда стремился попасть. Миг смерти Эймори Бленчерда остался незаживающей раной в его памяти, но вкрадчивая темнота болот дарила покой. Теперь он далеко от полиции, далеко от тюремных стен. Если бы еще удалось, найти еду, чистую воду и крышу над головой… даже провисшую крышу такой вот хибары… то он мог, бы жить здесь и умереть под этими звездами. Болото велико, оно не откажется спрятать человека, который хочет исчезнуть. Тлеющий уголек надежды вновь разгорелся в нем. Может быть, это была всего лишь иллюзия, но ее можно было взращивать, с ней можно было не расставаться точно так же, как Арден не расставалась с мыслью о Спасительнице. Однако прежде всего нужно было отделаться от девушки, а уж потом он решит, куда направиться самому.

Лодка медленно плыла вперед, к морю.

***

Пелвис одной рукой держал Мамми, а другой цеплялся за мокрый пиджак Флинта. Зеленая осветительная шашка догорела несколько минут назад, и над ними сомкнулась ночь. Пелвис беспрерывно упрашивал – умолял, было бы более точное выражение – Флинта повернуть назад, когда они услышали женский голос, грозящий и сыплющий проклятьями где-то впереди них. Как только они подошли к воде, которая была уже почти по грудь, левая рука Флинта скользнула под рубашку и поддерживала там голову Клинта; глаза преследователей привыкли к темноте, и вскоре они смогли различить очертания хибар и свет, колебавшийся внутри одной из них, ближайшей справа. Флинт увидел лодку, привязанную к платформе, на которой стояла лачуга, и как только они подошли ближе, он понял, что на лодке подвесной мотор. –Ему пришло в голову, что Ламберт мог спрятаться в одной из этих темных лачуг, поджидая, когда они пройдут мимо. Он повел Пелвиса к мерцающему свету, который они видели сквозь окно, заклеенное вощеной бумагой, и у самого края платформы Флинт сказал:

– Стой здесь, – а сам забрался вверх по рассыпающимся доскам. Он остановился, чтобы вытащить пистолет, затем затолкал руку Клинта под рубашку и застегнул промокший пиджак. Держа пистолет за спиной, он постучал в тонкую дверь лачуги. Он слышал, что внутри кто-то ходит, но на стук никто не отвечал. – Эй, там! – окликнул он. – Вы откроете или нет? – Он отступил от двери, собравшись постучать во второй раз.

Задвижка отодвинулась. Дверь распахнулась, и из нее высунулось дуло охотничьего ружья, которое плотно прижалось ко лбу Флинта.

– Сейчас я открою тебя, сукин сын! – прорычала женщина, державшая ружье, при этом ее палец взвел курок.

Флинт не двигался; в голове у него пронеслось, что с такого расстояния ружье размажет его мозги по деревьям на той стороне канала. В сумрачном свете, льющемся из щели. Флинт разглядел, что женщина была около шести футов роста и сложена крепко, как грузовик. На ней был грязный рабочий комбинезон, серая пропотевшая футболка, а на голове разбитый темно-зеленый футбольный шлем. За защитной решеткой шлема виднелось малопривлекательное лицо с горящими глазами и кожей, годившейся разве что на седло.

– Успокойтесь, – только и сумел сказать Флинт. – Успокойтесь, все что я хочу сделать, так это спросить…

– Я знаю, чего ты хочешь, мерзавец! – взвизгнула она. – Ты не затащишь меня назад, в эту грязную дыру! Тебе не удастся засадить меня в эту резиновую комнату и натыкать мне полную голову булавок и иголок!

Безумная, как трехногая саранча, – подумал он. Сердце его колотилось, во рту пересохло. Он уставился на палец женщины с грязным ногтем, лежавший на спусковом крючке прямо перед его лицом.

– Послушайте, – прохрипел он, – я пришел не за тем, чтобы куда-то уводить вас. Я просто хочу…

– У сатаны всегда был серебряный язык! – пробубнила она. – А сейчас я просто отправлю тебя в преисподнюю, откуда ты явился!

Флинт заметил, что палец на спусковом крючке шевельнулся. Он затаил дыхание.

– Мэ-а-мэм? – Раздался звук шлепающих по бревнам грязных башмаков. – Могу я поговорить с вами одну минуту, мэ-а-мэм?

Безумные глаза женщины заморгали.

– Кто это? – прошипела она. – Кто это сказал?

– Я, мэ-а-мэм. – Пелвис вошел в круг света, на руках он покачивал Мамми. – Не могу ли я перекинуться с вами парой слов, а?

Флинт заметил, что теперь женщина пристально смотрела мимо него на Эйсли. Палец ее по-прежнему лежал на крючке, ствол отпечатал кольцо у Флинта на лбу. Он был так испуган, что не мог двинуться даже на дюйм.

Пелвис выдал самую обворожительную улыбку, на которую был только способен.

– Никто не собирается обижать вас, мэ-а-мэм. Честное слово.

Флинт услышал, как женщина глубоко и неровно вздохнула. Ее глаза расширились, а вытянутый в узкую линию рот дрогнул.

– Вы можете опустить ружье, если хотите, – сказал Пелвис. – Может быть так будет лучше, а то еще пораните кого-нибудь.

– О-о, – прошептала женщина. – О, Боже мой! – Флинт увидел заблестевшие на ее глазах слезы. – ..А ведь говорили… мне… говорили… ты умер.

– Да? – Пелвис нахмурился.

– Они сказали ей, что ты умер! – заговорил Флинт, поняв, что имела в виду эта сумасшедшая женщина. – Так скажи ей, что это не так, Элвис!

– Заткни свою пасть, ты, сатанинская задница! – разразилась в его сторону женщина. – Я говорю не с тобой! – Ее палец на крючке вновь шевельнулся.

– Я хотел бы, чтобы вы хотя бы поставили это ружье на предохранитель, мэ-а-мэм, – сказал Пелвис. – Ведь получится полная мешанина, если оно вдруг выстрелит.

Она уставилась на него, облизывая языком губы.

– Они сказали мне, что ты умер! – Ее голос теперь был мягче, и в нем звучало что-то, напоминавшее оскорбленную гордость. – Я была в Батон-Руж, когда жила там с Билли и с этой его сукой, женой. Они сказали, что ты умер, что ты наглотался наркотиков и умер прямо в туалете, и не было никого, кто бы тебе помог, но я молилась за тебя, я плакала, я зажгла в своей комнате свечи, а эта сука сказала, что я собираюсь сжечь дом, но Билли, Билли был хорошим братом, и он сказал, что я права, и что я никому не причиню вреда.

– О-о, – Пелвис уловил смысл ее слов. – О… мэ-а-эм, на самом деле я не…

– Да нет же, на самом деле ты есть! – воскликнул Флинт. – Помоги мне, Элвис!

– Ты, грязный сукин сын! – закричала женщина прямо ему в лицо. – Называй его мистер Пресли.

Флинт заскрипел зубами, пот застыл жирными светящимися бусинками на его лице.

– Мистер Пресли, скажите пожалуйста этой леди, что я ваш друг, и что, причиняя неудобства мне, она тем самым причиняет их и вам. Вы ведь объясните ей, верно?

– Ну… это будет ложь, не так ли? Я хочу сказать, что вы громко и отчетливо говорили, что считаете меня почти на уровне муравья, не так ли?

– То было раньше. А это сейчас. Я думаю, что вы прекраснейший человек, которого я когда либо встречал. Так вы скажете ей?

Пелвис почесал подбородок Мамми и склонил голову набок. Прошло несколько секунд, в течение которых капля пота скатилась по носу Флинта и повисла на кончике. Затем Пелвис сказал:

– Да, мэм, мистер Морто мой друг.

Женщина отвела ствол ружья от лба Флинта. Он с хрипом вздохнул и, спотыкаясь, отошел на два шага назад.

– Другое дело, – сказала она, ставя ружье на предохранитель. – Другое дело, если он твой друг. Меня зовут Рона, ты помнишь меня?

– Гм… – Пелвис быстро взглянул на Флинта, затем опять на сумасшедшую. – Я… надеюсь, что я…

– Я видела тебя в Билокси. – Голос ее дрожал от восторга. – Это было в… – Она замолчала. – Я не могу вспомнить, когда это было, моя голова временами дает сбои. Я сидела в третьем ряду. Я даже написала тебе записку. Ты помнишь меня?

– Гм… – Он увидел, что Флинт кивнул ему. – Да, мэм, думаю, что да.

– И я послала свое имя в журнал, ты знаешь этот журнал, “Тайгер-Бит”, там был конкурс на встречу с тобой? Так вот, я послала свое имя, а мой отец сказал, что я была круглой дурой, но я все равно сделала это и еще ходила в церковь и молилась, чтобы победить. Моя мать отправилась на небеса, вот что я написала в той записке. – Она взглянула на свою грязную спецовку. – О, должно быть, я выгляжу как пугало!

– Нет, мэм, – спокойно сказал Пелвис. – Рона, я имею в виду. Вы выглядите прекрасно.

– А вы действительно потолстели, – сказала ему Рона. – В армии они вам отрезали яйца, да? А затем запретили петь хорошие песни. Ведь это они и изгадили весь мир. Они запустили спутники, чтобы читать чужие мысли. Нет, им больше до меня не добраться! – Она ударила по своему шлему. – Лучше защитить себя сейчас, пока есть возможность! – Она опустила руку и изумленно смотрела то туда, то сюда, переводя взгляд с Флинта на Пелвиса. – Так значит, я не сплю? – спросила она.

– Рона? – сказал Флинт. – Ты не возражаешь, если я буду называть тебя Рона? – Она лишь тупо уставилась на него. – Мы здесь ищем кое-кого. Мужчину и женщину. Ты не видела, здесь никто не проходил?

Рона вновь переключила свое внимание на Пелвиса.

– Как это им удалось сочинить о тебе столько лжи? Ну, что ты принимаешь наркотики и все такое? Как это они сказали, что ты умер?

– Я… думаю, что я просто устал, – сказал Пелвис. Флинт заметил, что теперь он стоял чуть-чуть выше, и втянул, насколько возможно, свой живот, и заставил свой голос походить как можно больше на голос Элвиса, с той самой, характерной для рока, мемфисской ухмылкой. – Я хотел на некоторое время где-нибудь скрыться.

– Угу, вот и я тоже. – Она кивнула. – Я не собиралась жечь тот дом, но ведь свет – это всегда так приятно. Ты знаешь, как приятен может быть свет, когда все время стоит темень? А затем они сунули меня в этот белый автомобиль, тот белый автомобиль с веревками, и отвезли меня в то место, и тыкали иглы и булавки в мою голову. Но они позволили мне уйти, и мне тоже захотелось спрятаться. Ты не хочешь немного супа из водорослей? У меня есть немного, там, внутри дома. Я варила его вчера.

– Рона? – продолжал настаивать Флинт. – Мужчина и женщина. Ты не видела их?

– Я видела, видела этих мерзких жуликов, они украли его лодку. – Она жестом указала на другую сторону канала. – Там жил Джон Ле-Дак, но теперь он умер. Наступил на кладку щитомордника, как сказал пограничник. А эти мерзавцы украли его лодку. Я кричала на них, но они даже не обернулись.

– Угу. Куда можно попасть по этому каналу?

– В болото, – сказала она, как будто он был самый большой дурак на земле. – В болото и еще раз в болото. – До самого Сан-Нести.

– Сан-Нести? А что это такое?

– Там работают с нефтяным оборудованием. – Взгляд Роны вновь был прикован к Пелвису. – Так я сплю или нет? Моя мама приходит и навещает меня время от времени, но тогда я знаю, что сплю и просыпаюсь. А сейчас – неужели это все наяву?

– А как далеко отсюда до Сан-Нести? – спросил Флинт.

– Четыре или пять миль.

– А есть туда дорога?

– Дороги нет. Только канал, который тянется до самого залива.

– Нам нужна лодка, – сказал он. – Сколько вы хотите за вашу лодку?

– Что?

– Сколько денег? – Теперь он получил возможность сунуть пистолет в карман и вытащить оттуда мокрые банкноты, которые забрал из бумажника девушки. – Пятьдесят долларов будет достаточно за лодку и за мотор?

– В моторе нет бензина, – сказала она ему. – Этот пограничник, который проезжает здесь, заходит навестить меня и привозит бензин. Его зовут Джек, он приятный молодой человек. Только он почему-то не пришел на этой неделе.

– А как насчет весел? У тебя есть весла?

– Да, весло у меня есть. – Она прищурила глаза, глядя на Флинта. – Мне не нравится твой вид. И мне наплевать, что ты его друг, а он всего лишь сон. В тебе есть что-то плохое.

– Шестьдесят долларов, – сказал Флинт, – Вот они, здесь, наличными.

Рона лишь хрипло рассмеялась.

– Ты сумасшедший дьявол. Подожди немного, они воткнут иглы в твою голову.

– Даже скорее, чем вы думаете, леди. – Он бросил злой взгляд в сторону Пелвиса. – Мистер Пресли, как насчет того, чтобы открыть свои золотые уста и немного помочь мне?

Пелвис все еще обдумывал те два слова, что произнесла эта женщина: кладка щитомордника.

– Нам действительно нужна твоя лодка, Рона, – сказал он наконец с подлинной убежденностью. – Для нас будет большой удачей, если ты нам ее продать. Ты можешь даже оставить мотор, мы возьмем только лодку и весло.

Некоторое время Рона молчала, но Флинт видел, что нижняя губа ее шевелится, как будто она обдумывала предложение.

– Черт возьми, – наконец сказала она, – вы, двое, все равно ведь наверняка ненастоящие, верно? – Она пожала плечами. – Можете купить лодку. Мне все равно.

– Хорошо. Вот. – Флинт протянул ей шестьдесят долларов, и женщина взяла деньги, а затем понюхала мокрые банкноты. – Но нам нужно весло, – сказал он ей, и она вновь рассмеялась, как будто все происходящее было чудесной иллюзией, и прошла в хибару, интерьер которой, как смог заметить Флинт, состоял из оклеенных страницами газет стен и железной печи. Флинт сказал Пелвису, чтобы тот помог ему снять с кормы лодки мотор, и они положили его на платформу. Вернулась Рона, уже без ружья, и принесла весло.

– Благодарю вас, мэ-а-эм, – сказал Пелвис. – Мы вам искренне признательны.

– У меня к вам есть вопрос, – сказала она, как только они начали садиться в лодку. – Кто послал вас сюда? Был ли то Сатана, насылающий безумие, или Бог, который дарит радость?

Пелвис уставился в ее лицо. За защитной решеткой футбольного шлема ее глубоко запавшие глаза горели явным безумием, но, быть может, и детским воспоминанием девочки-подростка, которая в своем лучшем платье сидела в третьем ряду в зале городка Билокси. Он с трудом снял с пальца одно из чересчур броских фальшивых колец и сунул в ладонь Роне.

– Дорогая, – сказал он, – это уж решайте сами. Сев на корме. Флинт отвязал веревку, которая крепила лодку к платформе, и оттолкнулся веслом. Пелвис занял место на носу, а Мамми, теплая и мокрая, устроилась у него на груди. Флинт начал грести, направляя лодку к середине канала, потом развернул носом к югу. Он почувствовал, как течение подхватило ее, и уже через минуту они двигались со скоростью быстрого шага. Когда Пелвис обернулся назад и посмотрел на женщину, стоявшую перед своей дряхлой хибарой. Флинт едко заметил:

– Приобрел себе еще одну поклонницу, а, мистер Пресли?

Пелвис смотрел прямо в темноту. Он глубоко вздохнул и медленно выдохнул, отвечая с каким-то хрипом в голосе:

– Ты можешь сложить губы бантиком и поцеловать меня в зад.

Глава 19 Славное уютное местечко

В темноте, разбавленной лишь светом звезд, Дэн и Арден проплывали мимо других, более узких протоков, которые в разные стороны отходили от главного. Они больше не встретили ни огней, ни хибар, и стало ясно, что вследствие отклонения от курса они оставили Ла-Пирр позади.

Когда на них напали комары, им пришлось молча терпеть укусы. Что-то сильно ударило о лодку и отплыло в сторону, и когда его сердце вернулось на место, Дэн понял, что это был влюбленный крокодил, искавший подругу. Он греб по три или четыре минуты, а затем отдыхал, и они вместе с Арден вычерпывали руками воду из лодки. Дэн не говорил об этом Арден, но по его оценке лодка была готова вот-вот развалиться.

У Арден почти прошла голова. Зрение пришло в норму, но в костях все еще чувствовалась ломота, а пальцы ощупывали запекшуюся корку крови в волосах, и шишка была столь болезненной, что малейшее прикосновение к ней вызывало слабость и тошноту. Сумочка и чемодан Арден пропали; деньги, вещи, документы – все было утрачено. За исключением жизни и розового мешочка в правой руке. Все в порядке, подумала она. Может быть, все так и должно было случиться. Она сбрасывала свою старую кожу в преддверии прикосновения Спасительницы. Она отбрасывала прошлое и готовилась к рождению новой Арден Холлидей. Она еще точно не знала, как именно ей удастся найти Спасительницу на этой дикой земле, но она должна верить, что теперь до нее совсем близко. Когда она увидела свет в окне лачуги, она на минуту подумала, что, может быть, они и нашли ее, но она не думала… или не хотела думать… что Спасительница может жить в таком жутком месте. Арден раньше не думала о том, каким должно быть жилище Спасительницы, но сейчас ей представлялся некий зеленый особняк, укрывшийся среди кипарисов, где сквозь высоко раскидистые ветви лился, словно жидкое золото, солнечный свет. Или плавучий дом, стоящий на якоре в чистой тихой заводи. Но только не такая грязная лачуга. Нет, это не подходило к ее образу Спасительницы.

Она напряженно вглядывалась в темноту, думая… или горячо надеясь… что вдруг впереди появится свет другого фонаря и кучка убогих лачуг, и кто-нибудь поможет ей отыскать правильный путь. Она обернулась и взглянула на Дэна, который снова опустил в воду весло. Человек, посланный Богом, – сказал про него Юпитер. Она никогда бы не уехала с ним из мотеля, если бы не верила так Юпитеру. Негр обладал каким-то мистическим даром; он чувствовал лошадей, он знал их характер и тайные имена. И если он говорил, что кобыла, которая выглядит покорной и смирной, сейчас тебя лягнет, то мудрее всего было отойти подальше. Он знал и много других тайн; если в разгар засухи он чуял дождь, то все спешили выставлять бочки и ведра. Он умел читать небо, ветер и человеческие души; за годы, проведенные на ранчо, Арден поняла, что в Юпитере Креншоу есть что-то сверхъестественное, хотя что именно – она не могла понять. Но она ему верила, и он был единственной ее надеждой – ив том, что касалось Спасительницы, и в том, что касалось этого Ламберта. Юпитер всегда видел то, чего не могли увидеть другие.

Она должна ему верить, потому что пути назад все равно нет.

Они плыли, и лодка бежала вдоль канала, уносимая неторопливым течением. На берегу попадались признаки того, что они не первые проходят этим путем: полуразрушенные лачуги, мостки над водой на сгнивших столбах, разбитая лодка, торчащая между стволов двух обросших мхом толстых деревьев. Дэн чувствовал, что усталость его одолевает; он едва не засыпал между взмахами весла. Арден тоже то и дело терла глаза и с трудом боролась с соблазном попить воды, по которой скользила их лодка.

Дэн изредка позволял себе вздремнуть пару минут, а потом в нем срабатывал внутренний сигнал тревоги, он открывал глаза и выравнивал лодку, уберегая ее от столкновения с топляками. Глубина здесь была, наверное, футов восемь-десять; лодка по-прежнему постепенно наполнялась водой, но Дэн вычерпывал воду руками, и Арден ему помогала.

Наконец ветви над головой поредели, а еще минут через двадцать – они плыли уже больше часа – этот , канал соединился с другим, более широким каналом, который длинной дугой поворачивал на юго-запад. Какая-то рыба выпрыгнула из воды, пронеслась над черной поверхностью и снова скрылась. Дэн посмотрел на воду в лодке и решил, что бесполезно думать о том, кто может обитать в этих глубинах и что заставило эту рыбу отрастить крылья. Он сделал еще несколько ударов веслом и немного передохнул: мышцы спины уже начинала сводить судорога.

– Давай я погребу? – предложила Арден.

– Не надо, я пока в норме. – Дэн положил весло на колени – пусть течение поработает за него. Он смахнул со лба пару москитов и едва не потерял бейсболку. – А как ты? Немного пришла в себя?

– Да.

– Хорошо. – Вода негромко плескалась о борт лодки. – Я не отказался бы сейчас от упаковки холодного пива. И не стал бы отшвыривать пиццу, поданную в постель.

– А я бы хотела кувшинчик ледяного чая с лаймовым соком, – сказала Арден, подумав с минуту. – И еще чашку клубничного мороженого.

Дэн кивнул и оглядел стены густой листвы, которые обрамляли канал. Да, решил он, здесь можно затеряться, и никто никогда тебя не найдет.

– Этот канал рано или поздно выведет нас к Заливу, – сказал он вслух. Стрелки его часов показывали десять сорок четыре. – Если мы миновали болото, то теперь нам, быть может, удастся найти стоянку рыбаков или что-нибудь в этом роде. Если бы мы отыскали дорогу, то можно было бы остановить машину и отправить тебя.

– Отправить меня? А ты?

– Не думай обо мне. Ты слишком сильно ударилась головой, тебе нужно к врачу.

– Зачем мне врач? Ты же знаешь, кого я ищу.»

– Не нужно опять начинать этот разговор! – раздраженно сказал Дэн. – Слышишь? Где бы ни был этот Ла-Пирр, мы давно прошли мимо. Я отправлю тебя отсюда, а там делай что хочешь. Я бы на твоем месте вернулся в Форт-Уэрт и радовался, что остался жив.

– И как же я туда вернусь? Я потеряла сумочку и все свои деньги. Даже если бы я нашла автобусную станцию, я не смогла бы купить билет.

– У меня есть немного денег, – сказал Дэн. – Достаточно, чтобы доехать до Хумы, если будет такая возможность.

– Да, и много я обрету, если вернусь? – возразила Арден. – Ни работы, ни денег – ничего. Меня опять вышвырнут на улицу. Может, мне лучше сразу отправиться в ночлежку?

– Ты устроишься на работу и вновь встанешь на ноги.

– Угу. Хотелось бы – но разве ты сам не знаешь, как все это бывает?

– Да, – медленно протянул Дэн. – Наверное, знаю. Она хмыкнула и улыбнулась сама себе слабой горькой улыбкой.

– Сижу и хнычу, как дура.

– Сейчас у всех трудные времена. За исключением тех богатеев, кто спихнул нас в это дерьмо. – Где-то вдалеке крикнула одинокая ночная птица, и этот звук тронул сердце Дэна. – Я никогда не хотел быть богатым, – сказал он. – По-моему, это лишь создает лишние трудности. Но я всегда хотел жить нормально. Вовремя оплачивать счета и получать удовольствие от работы. Вот что было для меня важно. После того как я вернулся из Вьетнама, у меня было несколько тяжелых периодов, но все обошлось. А потом… не знаю… – Он не стал рассказывать дальше. – Ну, у тебя своя дорога – тебе нет нужды сворачивать на мою.

– Мне кажется, мы оба идем в одном направлении.

– Вернее, плывем, – усмехнулся Дэн. – Сколько тебе лет?

– Двадцать семь.

– Разница между нами в том, что у тебя впереди еще целая жизнь, а я уже ее завершаю. Говорят, что жить трудно. И это чертовски верно, но я все же скажу тебе – это не так. Тебя могут ударить, свалить, растоптать, но ты не сдавайся. Ты не должна сдаваться.

– Может быть, ты можешь так, – тихо сказала Арден. – А я устала оттого, что меня все время растаптывают. Я пытаюсь встать, но меня опять и опять валят с ног. Я устала от этого. Я прошу у Бога указать мне дорогу туда, где… будет покой, хотя бы недолгий.

– Возвращайся в Форт-Уэрт. – Дэн опустил в воду весло и вновь принялся грести. – Наверняка перед тобой что-то откроется. Но, в любом случае, тебе нельзя оставаться в этих болотах и искать какую-то там знахарку.

– А как раз и не знаю, где мне лучше быть. Я совсем запуталась. – С минуту она молчала, теребя розовый мешочек. – А какое было твое самое лучшее время? – спросила она. – Я имею в виду время, когда ты думал, что на свете все правильно, и ты находишься именно в том месте, где тебе надлежит быть. Было у тебя такое?

Дэн задумался – и чем больше он думал, тем сложнее казалось ему найти ответ.

– Мне кажется… Может быть, когда я впервые попал в армию, в тренировочный лагерь. У меня была работа, которую я должен был исполнять… миссия… и я был к этому готов. Я думал, что нужен моей стране, и считал, что это важно.

– Ты говоришь так, будто готовился к бою.

– Да. – Дэн сделал еще взмах веслом и снова передохнул. – Мне нравилось там первые два месяца. Мне казалось, что я делаю важное дело. Я не любил убивать, но убивал, потому что сражался за свою страну. Вернее, мне так казалось. Потом все изменилось. Я видел, как умирают мои друзья, и не понимал, за что они гибнут. Я хочу сказать – что мы пытались сделать? Вьетнам не стремился завоевать Америку. Они к нам не лезли. У них не было ничего, что нам было бы нужно. Так в чем же причина? – Он покачал головой. – Прошло уже двадцать лет, а я так этого и не узнал.

– Это, наверное, было ужасно, – сказала Арден. – Я видела пару фильмов про Вьетнам, и это ведь была далеко не “Буря в Пустыне”, правда?

– Действительно. – Фильмы про Вьетнам. Он опустил голову, чтобы скрыть улыбку. Дэн и забыл, что Арден было всего четыре года, когда он попал во Вьетнам.

– А мое лучшее время было тогда, когда я жила на ранчо, – сказала она. – Там было трудно, у каждого была тяжелая работа и строгий режим, но все равно там было здорово. Мы все были одинаковые. Все прошли через приют, у всех были неприятности с полицией. Это был наш последний шанс встать на ноги, как я теперь понимаю. Поначалу мне там очень не нравилось. Я даже пару раз пробовала убежать, но меня оба раза ловили. Мистер Ричарде отправил меня работать на скотный двор. Там было пять лошадей, все старые, но еще на что-то способные. Юпитер был конюхом, и мы подружились.

– Ты часто думаешь о нем, верно?

– Он всегда был ко мне очень добр. Те приюты, в которых я побывала… У меня там были неприятности, потому что… ну, понимаешь… из-за моего пятна. Если кто-то смотрел на меня слишком долго, я выходила из себя и начинала бить посуду. Разумеется, от этого воспитатели ко мне лучше не относились. Я была никому не нужна. – Она пожала плечами. – Мне казалось, что такова моя судьба, но Юпитер показал мне, что может быть по-другому. Он доверил мне ухаживать за лошадьми, позволил мне их кормить и прогуливать. Скоро, просыпаясь по утрам, я слышала, как они зовут меня, торопят вставать. Ты знаешь, все лошади разные, у каждой свой голос и свой характер. Одни выходят встречать тебя у конюшни, другие, наоборот, стесняются. А главное, что им все равно, как ты выглядишь. Они не оценивают тебя, как люди, им безразлично, есть у тебя пятно на лице или нет.

– Не все люди оценивают других именно так, – заметил Дэн.

– Но многие, – сказала Арден. Некоторое время она глядела на звезды, а Дэн снова взялся за весло. – Это замечательно – просыпаться и слышать, как лошади зовут тебя, – продолжала она. – Тогда я впервые почувствовала, что кому-то нужна. После работы мы с Юпитером вели долгие разговоры. О жизни, о Боге, о вещах, о которых я прежде не знала. Он никогда не упоминал о моем пятне; он оставлял его мне. Но как-то раз мне самой захотелось поговорить о нем и о том, что мне больше всего на свете хотелось бы от него избавиться. Вот тогда он и рассказал мне про Спасительницу.

Дэн промолчал; да и что тут можно было сказать?

– На самом деле я никогда не думала, что отправлюсь ее искать, – продолжала Арден. – Но Юпитер рассказывал о ней так, что мне стало казаться – я сразу узнаю ее, если увижу. Она представлялась мне такой реальной, такой живой. Я знаю, что глупо звучит, будто кто-то может жить столько лет и не стареть. Я знаю, что знахари занимаются обманом и вымогательством. Но Юпитер никогда мне не врал. – Она поймала взгляд Дэна и потом уже все время смотрела ему в глаза. – Если он сказал, что Спасительница существует, значит она существует. И если он сказал, что она может коснуться моего пятна и снять его, значит она это может. Он никогда не обманывал. И насчет тебя он тоже был прав. Если он сказал, что Бог послал мне тебя, чтобы помочь найти ее, значит я…

– Прекрати! – резко перебил ее Дэн. – Я уже сказал, что не хочу слышать этот… – он чуть было не сказал, ”бред”, но вовремя замолчал.

Арден хотела было начать возражать, но тоже умолкла. Она просто смотрела ему в глаза, не отворачиваясь и не моргая.

Наконец Дэн сказал:

– Ты гонишься за волшебной сказкой. И куда она тебя завела? Ты думаешь, что стала к ней ближе с тех пор, как покинула Форт-Уэрт? Нет, наоборот. По крайней мере, у тебя в банке было немного денег. Я не хочу ничего больше слышать про эту Спасительницу, про Юпитера и про все, что с этим связано. Поняла?

– Я хочу, чтобы понял ты. – Она говорила спокойно и ровно. – Если… когда… мы найдем ее, она сможет вылечить и тебя.

– О Боже! – Дэн на мгновение зажмурился. Когда он снова открыл глаза, Арден по-прежнему смотрела на него. – С тобой надо спорить, наевшись гороху.

Нет никакой Спасительницы, и никогда не было! Все это выдумки!

– Это ты так думаешь.

Дэн понял, что переубеждать ее бесполезно.

– Хорошо, я так думаю, – пробормотал он и снова взялся за весло. Течение, казалось, стало немного быстрее, и Дэн подумал, что это хороший признак. Он был голоден, его мучила жажда, и головная боль опять вернулась и напоминала о себе с каждым ударом сердца. Ноздри были забиты запекшейся кровью, а мускулы быстро слабели. На дне лодки вновь накопилась вода, и Дэн на несколько минут отложил в сторону весло, чтобы вместе с Арден ее вычерпать. Потом он опять поднял весло и повел лодку в центр канала медленными плавными гребками. Арден уснула сидя, свесив голову на грудь, и Дэн он остался один на один с ночным болотом. Через некоторое время и его веки начали тяжелеть. Он боролся со сном, сколько мог, но в конце концов и его подбородок опустился на грудь.

Дэн дернул головой и открыл глаза.

Их снесло к левому берегу, и лодка грозила вот-вот застрять в ветках. Дэн вывел ее на середину, а потом снова услышал звук, который его разбудил: приглушенный грохот, как будто билось сердце великана. Впереди и чуть справа сквозь густые деревья пробивался электрический свет. Дэн взглянул на часы и увидел, что прошел час с тех пор, как они попали в широкий канал.

– Что это за шум? – спросила Арден, проснувшись.

– Какая-то машина, – сказал Дэн. – Похоже, мы куда-то приплыли.

За следующим поворотом берег был расчищен от зарослей, и Дэн увидел причал, освещенный электрическими фонарями. У берега стояли моторные лодки и два плавучих дома; на причале разместились насосы и кабина дежурного смотрителя. Где-то грохотал генератор. Настилы из толстых досок соединяли между собой постройки на сваях; возле насосов Дэн увидел двух мужчин, еще двое сновали по переходам. Про-, ржавевшая баржа, груженая металлическими трубами, мотками проволоки и другими промышленными товарами, стояла на якоре у бетонного пирса, за которым виднелось длинное здание со стенами из гофрированного алюминия и с надписью на двери СКЛАД № 1. За складом неясно вырисовывались резервуары для хранения нефти, а из болота поднимались двенадцать, а то и больше, буровых вышек. Сердцебиение великана – это, видимо, работали насосы – доносилось как раз оттуда.

Эта нефтедобывающая станция в такой глуши казалась почти нереальной. Подогнав лодку ближе, Дэн различил в темноте шест, на котором висел потрепанный американский флаг, а рядом с ним – табличка, гласившая: САННЕСТИ, ЛУИЗИАНА. СЛАВНОЕ УЮТНОЕ МЕСТЕЧКО. На другом шесте было укреплено несколько стрел-указателей, сообщавших: НОВЫЙ ОРЛЕАН 52 МИЛИ; БАТОН-РУЖ 76 МИЛЬ и ГАЛВЕСТОН 208 МИЛЬ. Заметив лодку, один из мужчин на мостках, плотный, краснолицый гигант, с рыжей бородой и пестрым платком, повязанным вокруг головы, поднял канат и бросил ее Арден.

– Эй, привет, как вы там? – крикнул он. Выговор у него был типично кадженский.

– Усталые и голодные, – ответил Дэн. Он выбрался на мостки и помог вылезти Арден. – Где это мы?

– Малый хочет знать, куда он попал, – сказал каджен своему приятелю, и оба расхохотались. – Да ты, друг, похоже, с луны свалился!

Дэн подошел к ним.

– Я имею в виду – далеко ли еще до залива?

– О, голубая вода будет только мили через три. – Каджен указал заскорузлым пальцем на юг. Его взгляд на несколько секунд задержался на лице Арден, а потом переместился на залитую водой лодку. – Повидал я немало дырявых посудин, но эта получает главный приз! Откуда вы приплыли?

– С севера, – сказал Дэн. – Здесь где-нибудь можно купить еду?

– Да, он там. – Второй мужчина, говоривший с гладким средне-западным акцентом, кивнул на дощатые домики. Он был худощавым, носил заляпанную жирными пятнами коричневую шляпу с красным значком впереди – наверное, фирменный знак компании, решил Дэн, – а на обеих руках у него были татуировки. – Ночью они торгуют супом и гамбургерами. Не так уж плохо, если залить это изрядным количеством пива.

Открылась дверь на одном из плавучих домов, и из нее, застегивая на ходу джинсы, вышел еще один мужчина. На нем тоже была фирменная шляпа компании, только надетая задом наперед. Из-за его спины сквозь открытую дверь грянула рок-музыка, а затем оттуда выглянула женщина с выгоревшими волосами и жестким загорелым лицом.

– Отлично! – воскликнула она с напускной бодростью. – Гулянка на всю ночь, мальчики! Кто следующий?

– Наверное, я. – Человек с татуированными руками медленно направился к плавучему дому.

– Нет, нет, дружок. – Каджен ухватил своего приятеля за рубашку и штаны, поднял и сбросил в воду с причала. Тот вынырнул, отплевываясь, и разразился проклятиями. – Был ты! – издевательски прокричал ему каджен и крикнул блондинке:

– Эй, Лоррейн! У тебя ведь найдется что-нибудь веселенькое для меня?

– Ты ведь знаешь, что да. Тулли. А ну, неси сюда свою жирную задницу. – Она скосила глаза на Арден. – Новая пташка? – И утробно расхохоталась. – Тебе, дорогая, надо немного подкраситься. Ну, удачи. – Тулли двинулся к плавучему дому, и Лоррейн закрыла за ним дверь.

На причале делать было больше нечего, и Дэн повел Арден по переходам к дощатому домику. Этот поселок напоминал затерянный городок где-нибудь на Диком Западе, за исключением того, что он был построен на грязи, а не посреди прерии. Дэн рассматривал здания и качал головой. Они были построены так, что любой плотник поразился бы тому, что они вообще еще держатся. Переходы шли так низко над поверхностью воды, что кое-где между досками прорастал камыш. Вывеска на скособоченном сарае поясняла, что это продуктовый магазин, а чуть дальше расположился небольшой узкий барак с надписью ПОЧТА. Здесь была даже прачечная – через открытую дверь Дэн увидел три машины для стирки и две сушилки; там же стояли два бильярдных стола, вокруг которых царило большое оживление. Встречные мужчины бросали на Арден голодные взгляды, но, разглядев получше лицо, отворачивались так же быстро, как Тулли.

Дэн и Арден подошли к зданию, на котором красовалась простая надпись КАФЕ. Изнутри доносилась музыка – скрипка и аккордеон, – перемежаемая пьяными залихватскими возгласами. Несомненно, это был самый настоящий притон, и Дэн в который раз пожалел, что рядом с ним Арден: волей-неволей ему приходилось отвечать за ее безопасность.

– Держись как можно ближе ко мне, – сказал он, и они вошли через двойные двери, похожие на крылья летучей мыши, в кафе. Арден по-прежнему сжимала в правой руке розовый мешочек.

В кафе царил полумрак; на потолке пыхтел вентилятор в безнадежных попытках разогнать плотную завесу табачного дыма. За грубыми столами, сколоченными из досок, сидели рабочие – человек двадцать, – хлопая в такт отрывистой пронзительной музыке; несколько их приятелей танцевали с дамами. На скрипаче и аккордеонисте тоже были шляпы с фирменными кокардами. Широкоплечий негр встал из-за стола и, сев за разбитое старое пианино, начал выдавать ритм, чем вызвал новый взрыв общего веселья. Мужчины дружно уставились на Арден, но тут же отвернулись, когда Дэн положил руку ей на плечо.

Он провел ее к бару, где были выставлены металлические бочонки с пивом, бутылки с водой и банки с напитками. За стойкой бородатый мужчина в очках разливал по кружкам пиво; пот стекал на его красную клетчатую рубашку, в зубах был зажат окурок сигары.

– У вас есть какая-нибудь еда? – спросил Дэн сквозь царивший вокруг шум, и бармен сказал:

– Бутерброды доллар за штуку, суп – два доллара тарелка. Возьмите суп, бутерброды на вкус как собачатина.

Дэн кивнул, и бородач налил им супа из покрытого жиром бака в пластмассовые тарелки. Арден попросила бутылку воды, а Дэн – пиво. Когда бармен принес подносы и пластиковые ложки, завернутые в целлофан, Дэн сказал:

– Мне нужно вывезти эту девушку отсюда. Здесь поблизости есть какое-нибудь шоссе?

– Шоссе? – бармен фыркнул, и кончик его сигары стал красноватым. – Из Сан-Нести не ведет никакого шоссе. Здесь только вода и грязь. Эта девушка у нас работает?

– Нет, мы всего лишь проезжаем мимо.

Бармен уставился на Дэна слегка увеличенными из-за толстых линз очков глазами и вытащил изо рта сигару.

– Проезжаем мимо, – со значением повторил он.

– Мы попали в аварию и свалились с моста севернее Ла-Пирра. Потом взяли лодку и… – Дэн замолчал, потому что глаза бармена стали еще больше. – Послушайте, мы просто хотим вернуться. Вы можете нам помочь?

– Судно, которое поставляет сюда оборудование и припасы из Гранд-Айсл, будет здесь завтра в полдень. Вы могли бы договориться с кем-нибудь из этих дам, но дело в том, что они остаются на уик-энд. Сегодня день зарплаты, вы понимаете. В пятницу и субботу эти шлюшки хотят лишь одного: пить и вымогать деньги, пока не кончится смена. – Он вновь сунул окурок в рот. – И вы проделали этот путь от Ла-Пирра? Боже мой, это же ад, а не прогулка!

– Эй, Барт! – крикнул один из мужчин. – Тащи сюда наше пиво!

– Возьми сам, не переломишься! – крикнул в ответ Барт. – Поднимай свою задницу и забирай его, я тебе не раб! – Он вновь повернулся к Дэну. – Авария, значит? Может, хотите кому-нибудь позвонить? У меня есть радиотелефон.

– Я ищу женщину, – неожиданно вступила в разговор Арден. – Ее называют Спасительница. Вы когда-нибудь о ней слышали?

– Нет, – ответил Барт. – Мужчина подошел, чтобы забрать свое пиво. – А что я должен был слышать?

– Спасительница лечит людей. Она живет где-то на болотах, и я пытаюсь…

– Арден? – Дэн взял ее за локоть. – Я же просил тебя больше не говорить об этом.

Арден высвободилась.

– Я прошла большой путь, чтобы ее отыскать, – сказала она Барту, исама услышала отчаяние в собственном голосе. Глаза Барта оставались равнодушными; он явно не понимал, о чем она говорит. Арден почувствовала, что в ней темной волной нарастает страх. – Спасительница должна быть где-то здесь, – сказала она. – Мне нужно ее найти. И я не уеду отсюда, пока ее не найду.

Барт взглянул на ее родимое пятно и посмотрел на Дэна.

– Я еще не спросил, из какой психушки вы сбежали?

– Я не сумасшедшая, – твердо сказала Арден. – Спасительница существует на самом деле. Я знай, что она существует. Кто-то здесь наверняка должен был слышать о ней.

– Очень жаль, – сказал Барт, – но я не знаю, о ком вы говорите…

– Зато я знаю.

Арден повернулась на голос. Проститутка, которая пришла за пивом вместе с мужчиной, стояла рядом – тощая, в хлопчатобумажных шортах и выцветшей блузке. Ей было чуть-чуть за двадцать, но она выглядела старше. Вокруг ее губ и по краям пустых шоколадно-коричневых глаз уже начали собираться морщины, а ее обесцвеченные перекисью волосы безжизненно свисали на костлявые плечи. Она с неподдельным интересом уставилась на родимое пятно Арден, пока мужчина расплачивался за пиво.

– Ого, – сказала она. – Тебе крупно не повезло, да?

– Да. – Сердце Арден колотилось; она была на грани обморока и ухватилась свободной рукой за край стойки, чтобы не упасть. – Ты слышала про Спасительницу?

– Угу. – Проститутка помолчала, ковыряя в зубах зубочисткой. – Женщина, которая лечит людей. Я часто слышала о ней, когда была маленькой.

– И ты знаешь, где она?

– Да, – раздался ответ. – Знаю.

***

В то время, когда Дэн и Арден подходили к кафе, мужчина, который только что не по своей воле принял ванну, сидел на причале в луже воды, наблюдая, как приближается еще одна лодка. Разглядев, кто в ней сидит, он не поверил своим глазам. Их было двое – один был одет в темный костюм и белую рубашку, что здесь, в Сан-Нести, было из ряда вон выходящим событием, а второй… Похоже, пришло время дать зарок не пить больше пива, потому что этот сукин сын Барт, должно быть, подмешивает туда какую-то дрянь.

Лодка ударилась бортом о причал; Флинт бросил весло и выбрался из нее. Его пиджак и рубашка были в грязи, бледное лицо было искусано комарами, вокруг глаз темнели круги. Он уставился на полузатонувшую лодку, привязанную рядом, и на единственное лежавшее в ней сломанное весло. Никто не рискнул бы плыть на этой посудине, если только его не заставили бы обстоятельства.

– Ты давно здесь сидишь? – спросил он промокшего мужчину, который во все глаза смотрел, как Пел-вис вместе с Мамми вылезает из лодки.

– Это шутка?! – сказал рабочий, не в силах оторвать глаз от Пелвиса. – Или передача “Скрытая Камера”?

– Эй, послушай! – настойчиво повторил Флинт. Его терпение было на исходе. Клинт, который был таким же уставшим и раздраженным, дергался под рубашкой, и Флинт прижал руку к груди. – Я ищу мужчину и женщину. Они должны были недавно здесь появиться. – Он кивком показал на полузатопленную лодку. – Вы видели тех, кто на ней приплыл?

– Да. Я послал их в кафе. – Рабочий продолжал таращиться на Пелвиса. – У нас тут так мало развлечений – пожалуйста, не говорите мне, что вы тоже государственные служащие.

– Где это кафе? В каком направлении?

– Направление здесь только одно, если ты не можешь ходить по воде. – Мужчина нервно хихикнул и показал на Пелвиса большим пальцем. – Хотя он, наверное, может.

Флинт направился к дощатым зданиям, и Пелвис потрусил следом, оставив человека на пристани гадать, что принесет с собой следующая лодка. Все, кто им встречался, останавливались поглазеть на Пелвиса; начались насмешки, свист.

– Эй! – обратился Флинт к двум мужчинам, стоявшим в тени рядом с прачечной-бильярдной. – Где тут кафе?

Ему показали, и Флинт вместе с Пелвисом пошли дальше. Флинт опустил руку в карман и сжал рукоять пистолета.

– Кто они такие, черт возьми? – спросил своего приятеля человек, указавший им дорогу.

Второй, у которого было вытянутое по-лисьи лицо и коротко подстриженные каштановые волосы, провел языком по нижней губе. Он был одет в потертые джинсы и грязную желтую рубашку, которые до сих пор воняли болотной грязью и крокодилами.

– Приятели Дока, – негромко сказал он. – И, надеюсь, он будет очень рад вновь с ними встретиться. Держи. – Он сунул в руку своего собеседника небольшой пакет с белым порошком. – И забери свои деньги. Только сделай мне одолжение – проследи за ними. Понял?

– Чего не понять, Митч? Сделаю все, как просишь.

– Хороший мальчик. – Митч, у которого за поясом все еще торчал пистолет из которого он стрелял во Флинта, повернулся и торопливо пошел к своей моторке; губы его скривились в злобной ухмылке.

Глава 20 Король истекал кровью

– Да, – прозвучал ответ проститутки. – Знаю. – Нервы Арден были напряжены до предела. – Она умерла. То есть, сейчас, наверное, уже умерла. Она была очень старая и жила в церкви на Гоат-Айленд.

– Чепуха! – сказал Барт. – На Гоат-Айленд никто не живет!

– Но там была церковь! – настаивала проститутка. – Ее снесло ураганом лет пятнадцать или двадцать назад! Спасительница была монахиней, но влюбилась в священника, и ее выставили из монастыря. Она пришла сюда и поставила часовню, чтобы каяться в грехах! Это мне мама рассказывала!

– Энджи, у тебя не было никакой мамы! – Барт подмигнул мужчине. – Она вылупилась из яйца, разве не так, Кэл?

– Точно, из яйца канюка, – согласился Кэл. У него заплетался язык: он явно слегка перебрал. Энджи ткнула его локтем под ребра.

– А ты вообще ничего не знаешь, дурак! У Арден перехватило горло. Она пыталась заговорить, но не могла. Слово “умерла” звенело у нее в ушах как похоронный колокол.

– Гоат-Айленд, – наконец сумела вымолвить она. – Где это?

– Брось, – сказал Дэн, но он знал, что ее ничто не остановит.

– С десяток миль отсюда, в Террибон-Бэй, – сказал Барт. – Там одни дикие козы, и сроду не было никакой церкви.

– Мама никогда меня не обманывала! – огрызнулась Энджи. – Ты и родился-то не здесь, откуда ты знаешь?

– Я охотился на Гоат-Айленд! Исходил его вдоль и поперек! Если там когда-то и была церковь, то теперь от нее остались одни развалины!

– Мисс? – обратился Дэн к проститутке. – Вы сказали, что Спасительница была старая женщина?

– Да. Мама говорила, что видела ее, когда была маленькой девочкой. Она пришла в Форт-Форкон осмотреть кузена моей мамы. Его звали Перли, и ему было семь лет, когда он обгорел при пожаре. Мама говорила, что Спасительница была калекой и ходила с палочкой. Я думаю, что это было… – она сделала паузу, вычисляя, – лет тридцать назад.

– Угу. – Дэн почувствовал, как вздрогнула Арден, и решил, что должен сделать следующий шаг сам. – А что насчет Перли – ваша мать не говорила. Спасительница вылечила его или нет?

– Она сказала, что Спасительница взяла его с собой.

– И куда?

– Наверное, на Гоат-Айленд. Она больше не видела Перли. Мама говорила, что он был очень плох, чтобы его могла вылечить даже Спасительница.

– Идем, крошка! – Кэл схватил Энджи за руку. – Давай потанцуем!

– Подождите! Пожалуйста! – страдальческий голос Арден как ножом полоснул Дэна по сердцу. – И она похоронена там? Вы видели ее могилу?

– Нет, могилы я не видала. Но она умерла. Наверняка умерла, ведь прошло столько времени.

– Но вы же не знаете наверняка? Ведь вы не уверены, что она умерла?

Проститутка уставилась на Арден и смотрела на нее несколько секунд.

– Я уверена, потому что так и должно быть, – сказала она и, помолчав, кивнула, как будто ей все стало ясно. – 0-о-о-о-х, я понимаю. Ты ищешь Спасительницу, чтобы она вылечила твое лицо. Верно?

– Да.

– Тогда мне очень жаль. Насколько я знаю, она действительно умерла. Но я не знаю, где ее похоронили. Я могу спросить у других девушек. Многие из них родились в этих местах, может быть, они знают.

– Давай потанцуем! – взвизгнул Кэл. – Забудь об этом дерьме!

Но женщины не обратили на него внимания.

– Мне хотелось бы взглянуть на церковь, – сказала Арден. – Вы можете отвезти меня туда?

– Нет, не могу. Понимаешь, я бы с удовольствием, но у меня нет собственной лодки. Лодка принадлежит Лоррейн, и она разрешает пользоваться только здесь и в Гранд-Айсл.

– Эй, послушай, ты, чучело! – крикнул Кэл Арден. – Я нанял эту сучку на час, понимаешь? И не собираюсь тратить это время на…

– Эй, пойди-ка сюда на минутку. – Дэн потянул Кэла в сторону, и пиво выплеснулось из его кружки. Глаза Дэна стали жесткими и блестящими. – Пусть дамы поговорят.

– Мистер, оставь меня лучше, или я вышибу тебе мозги!

– Только не здесь! – предупредил Барт. – Если хотите подраться, выйдите наружу!

– Ты просто пьян, приятель. – Дэн положил руку Кэлу на плечо и встал вплотную к нему, чтобы тот не мог ударить его кружкой. – Не нужно нарываться на неприятности.

– Ладно, – сказала Арден. То, что она услышала, слишком отличалось от того, что говорили ей раньше. – Пусть будет так.

Внезапно она почувствовала сильный запах пота и болотной грязи. Кто-то в темном костюме встал между ней и Дэном, и Арден невольно подумала о крыльях стервятника.

– Ламберт? – раздался тихий голос у самого уха Дэна, и в тот же момент он почувствовал, что ему в ребра уперся маленький ствол пистолета. – Игра окончена.

Дэн вскинул голову и узнал то мертвенно-бледное лицо, которое видел при свете фонаря в парке Бэзил, только сейчас оно было покрыто укусами москитов. Сердце его забилось, как пойманная птица.

Флинт сказал:

– Делай все очень, очень спокойно. Никто не должен пострадать. Хорошо?

Чуть поодаль Дэн увидел двойника Элвиса Пресли со своим неизменным бульдогом. Музыка внезапно оборвалась. Двойник Пресли неожиданно оказался в центре внимания; все засмеялись и засвистели.

Флинт быстро взглянул на девушку; то, что он принимал за обширный синяк, на самом деле было огромным родимым пятном.

– С вами все в порядке, мисс Холлидей?

– Вполне. А кто… – Она вдруг поняла, кто он такой и что он проверил ее сумочку, там, где они упали с моста.

– Меня зовут Флинт Морто. Приятель, – сказал Флинт Кэлу, – почему бы тебе не забрать свое пиво и не отвалить?

– Я собирался надавать по заднице этому сукиному сыну, – ответил Кэл и слегка пошатнулся.

– К сожалению, он должен пойти со мной.

– В любом месте, в любое время! – Кэл ухмыльнулся Дэну в лицо, ухватил за руку Энджи и потащил ее к площадке для танцев. – А ну, веселей! – крикнул он музыкантам. – Что же вы затихли, мерзавцы?

Скрипач начал играть, затем вступили аккордеон и пианино. Пелвис изо всех сил старался не замечать подначек и смеха. Его парик начал сползать – видимо клей размок от воды – и Пелвис, подняв руку, торопливо поправил его.

– Что, черт возьми, это такое? – хихикнул Барт, не вынимая сигары изо рта. Он не видел пистолета, который Флинт приставил к ребрам Дэна. – Это животное, растение или минерал? – Он струей выпустил дым и посмотрел на Флинта. – Клянусь Богом, неужели это приехал цирк? Откуда вы взялись?

– Мы ехали вместе с этим малым, – сказал Флинт, кивнув на Дэна. – Только немного задержались в пути, – ответил Флинт.

– А ваш приятель – не рановато ли он приоделся для Хэллоуина?

– Он большой поклонник Элвиса. Но в остальном безобиден.

– Может и так, но наши местные псы всегда чуют кровь. Прислушайся, как они воют! – Он отошел от стойки, чтобы налить пива очередному клиенту.

– Эй, Элвис! – крикнул кто-то. – Давай-ка, дуй на эстраду и потряси своим толстым задом, приятель!

– Спой нам, Элвис! – подхватил другой голос. Флинт не мог позволить себе вмешаться. Он знал, что рано или поздно это случится – но сейчас важнее всего был Дэниэл Льюис Ламберт.

– Он причинил вам неприятности, мисс Холлидей?

– Нет.

– Значит, вам повезло. Вы знаете, что он убил двух человек?

– Я знаю, что он застрелил управляющего в банке в Шривпорте. Он сказал мне об этом. Но он еще сказал, что не убивал человека в Александрии, и я ему верю, – Выберите ему? – Флинт посмотрел на нее новым взглядом. – А я думал, что он взял вас в заложники, – Нет, – сказала Арден, – это не так. Я поехала с ним по собственному желанию.

«Или она сумасшедшая, – подумал Флинт, – или Ламберт каким-то образом ее обработал. Впрочем, она явно не имеет к нему отношения”. Он по-прежнему держал пистолет у ребер Ламберта. – Ты заставил меня побегать, и я этого тебе не забуду.

Дэн не ответил. Его сердце перестало судорожно трепыхаться, и теперь в его крови растекался холод и лед. Он смотрел на закрытую дверь в десяти футах от него. Может быть, за ней комнатушка с окном, и если бы он смог прорваться туда и запереть за собой дверь, то выиграл бы несколько секунд для побега.

– Встань лицом к бару и положи руки на стойку.

Дэн подчинился, но его внимание по-прежнему было приковано к двери. Лишь бы добраться до болот, а там…

А что – там? Он чертовски устал и изголодался. Его силы иссякли. Дэн уже сомневался, смог бы он справиться с Кэлом, не говоря уже о том, чтобы плыть по воде, где полно крокодилов. Флинт быстро обыскивал его, стараясь привлекать к себе как можно меньше внимания, и Дэн осознал, что суровая реальность еще раз с размаху ударила его по лицу.

Идти было некуда. Его путь окончен.

– А где же твой розовый “кадиллак”, Элвис?

– Черт возьми, поднимайся сюда и спой что-нибудь!

– Да, да, это будет чертовски здорово!

Пелвису и раньше приходилось выступать в таких неприветливых местах, где пьяницы с горящими глазами вырывали у него микрофон и норовили показать своим подружкам, как Король истекает кровью. Это место даже было менее опасным, и он старался не обращать внимания на крики, но все-таки у него была гордость.

– Да ты не Элвис, ты просто толстый кусок дерьма!

– А что это у тебя на руках, Элвис? Твоя подружка? – Взрыв хохота заглушил музыкантов.

Флинт поморщился, но продолжал не спускать глаз с Ламберта, у которого – он с удивлением обнаружил это – не было никакого оружия, даже простого ножа.

– Выверни карманы.

– Что вы хотите сделать? – спросила Арден. – Ограбить его?

– Нет. Ламберт, я завидую твоему успеху у женщин. Сначала твоя бывшая жена защищала тебя, а теперь и она. А ведь мисс Холлидей даже не знает, кто ты на самом деле.

Дэн положил на стойку бара бумажник, еще несколько промокших банкнот и фотографию Чеда.

– Как вы меня нашли?

Флинт раскрыл бумажник и просмотрел все отделения.

– Я слышал, как твоя бывшая жена говорила тебе насчет домика в Вермильоне. Я прождал тебя там целый день. – Флинт взял в руки фотографию Чеда. – Твой сын?

– Да.

– Понятно. Вот где ты промахнулся. Тебе не стоило показываться в этом парке. Если бы ты не поехал в Александрию, тебя не обвинили бы в двойном убийстве. – Он сунул бумажник и деньги в карман. – Картинку можешь оставить себе.

Дэн убрал фотографию Чеда.

– Тот человек был еще жив, когда я уехал. Его убила собственная жена, и теперь она сваливает все на меня.

– Неплохо придумано. Расскажи это полиции, и посмотрим, что они ответят.

– Он уже сказал, – вступила в разговор Арден. – Он звонил в полицию Александрии, когда мы были в Лафейетте. Он сказал им, чтобы они проверили ружье на отпечатки пальцев.

– Угу. Это он тебе так сказал?

– Я при этом присутствовала.

– Скорее всего, он говорил в пустую трубку или передавал сообщение на автоответчик, не снимая палец с рычага. Ламберт, вытяни руки вперед и сложи их вместе.

– Тебе ни к чему надевать на меня наручники, – спокойно сказал Дэн. – Я не убегу.

– Заткнись и делай, что говорят.

– Я хотел бы доесть суп и допить пиво. Или ты собираешься меня кормить? – Дэн взглянул в холодные голубые глаза охотника за наградой. Морто выглядел измученным и усталым, его темные волосы с седой прядью были спутанными и грязными, лицо стало серым. – Я не убегу, – повторил Дэн. – Я слишком устал, да в этом и нет никакого смысла. – Он заметил, как недоверчиво изогнулись тонкие губы мистера Мор-то. – Я даю тебе слово. Все, что я хочу – это немного поесть и отдохнуть.

– Да, цену твоим словам я знаю. – Флинт полез было в карман за наручниками, но заколебался. У Ламберта не было оружия, и вид у него был действительно истощенный. И, по крайней мере на этот раз, между ними не стояло женщины, знакомой с таэквондо. – Клянусь Богом, если ты попытаешься сбежать, я всажу пулю тебе в колено или прямо в лоб, а потом пусть это дело улаживают адвокаты. Понял?

Дэн кивнул, не сомневаясь, что Флинт выполнит свое обещание.

– Хорошо. Тогда ешь.

Тощий человек в шляпе с красным значком и в грязной спецовке дернул Пелвиса за руку.

– Эй, ты! – Пелвис заметил, что у него нет передних зубов. Глаза у него были красные, с тяжелыми веками, изо рта разило перегаром. – Я знал Элвиса, – тяжело сопя, заявил тощий, – г Он был моим другом. А ты просто старое дерьмо, и никакой ты не Элвис!

Пелвис почувствовал, как кровь прилила к щекам. Крики и насмешки летели в него, словно зазубренные копья. Он подошел к блондинке с родимым пятном на лице и произнес с нарастающим раздражением в голосе:

– Извините, вы не могли бы подержать Мамми?

– Что?

– Мою собаку, – пояснил он. – Не подержали бы вы ее всего пару минут? – И сунул Мамми ей в руки.

– Эйсли! – рявкнул Флинт. – Что ты задумал?

– У меня есть собственная гордость. Они хотят песню, так пусть получат ее.

– Ты что, свихнулся? – Но Пелвис уже шел к эстраде сквозь насмешки и оскорбления. – Эйсли! – закричал Флинт. – Вернись сюда!

Едва Эйсли подошел, музыканты прекратили играть. Барт вернулся за стойку и крикнул Флинту:

– Твоему приятелю не понадобится похоронная команда! Хоронить будет просто нечего!

– Он просто дурак! – Флинт весь кипел, но не мог позволить себе отойти от Ламберта или хотя бы опустить пистолет. Арден держала на руках бульдога и вспоминала, что говорила ей Энджи. Дэн съел первую ложку супа; он был таким острым, что язык у него сразу начал, гореть.

– Эй, парни, вы знаете “Hound Dog”? – спросил Пелвис у музыкантов и увидел, как три головы отрицательно качнулись. – А как насчет “I Got a Woman”? “Heartbreak Hotel”? “A Big Hunk of Love”? Да хоть какую-нибудь песню Элвиса вы сыграть в состоянии?

– Мы играем только местные мелодии, – сказал аккордеонист. – Знаешь, вроде “My Toot-Toot” и «Diggy Liggy Lo”.

– О Боже, – простонал Пелвис.

– Нечего торчать там, как пень, Элвис! – раздался выкрик из публики. – Ты ведь еще не умер, а?

Пелвис повернулся лицом к аудитории. Пот бежал по его лицу, сердце бешено колотилось. Он поднял руки, и когда шум немного утих, объявил:

– Должен сказать вам, парни, что обычно я сам аккомпанирую себе на гитаре. Кто-нибудь одолжит мне гитару, если она у него есть?

– Здесь тебе не какой-то вонючий Нэшвилл, ты, вонючая задница! – выкрикнули из публики. – Или начинай петь, или мы пустим тебя поплавать!

Пелвис оглянулся на Флинта, но тот лишь с жалостью покачал головой и отвернулся. В груди у Пелвиса взмахнула крылышками бабочка страха.

– Начинай квакать, ты, большая толстая жаба! – выкрикнул кто-то еще. Капля пота затекла в левый глаз Пелвиса, и несколько секунд глаз нестерпимо горел. Неожиданно с одного из столов полетела тарелка с супом и угодила Пелвису прямо в живот. Раздался взрыв смеха, а затем кто-то начал реветь, подражая ослу. Пелвис уставился на свои измазанные замшевые ботинки, и подумал в том, что эти люди ничего не знают о том, сколько долгих часов потратил он, изучая фильмы о Пресли, осваивая его походку, улыбку и речь; они не знают, сколько ночей он слушал записи Элвиса в маленькой грязной комнате, ловя каждую фразу и каждый нюанс этого богатого, прекрасного голоса, того голоса, который стал душой Америки. Они не знали, как сильно он любил Элвиса, как поклонялся могиле в Грейсленде и как жена назвала его глупым толстым неудачником и сбежала, взяв все его деньги, с водителем грузовика по имени Буумер. Они не знали, сколько он выстрадал за свое увлечение.

Но публика ждала. Пелвис распрямил плечи, втянул живот и повернулся к пианисту:

– Вы не возражаете, если я сяду на ваше место? – И скользнул на табурет, который с радостью был ему предоставлен, Пелвис поддернул рукава, опустил пальцы на грязные разбитые клавиши и начал играть.

Звуки классической музыки раздались из разбитого пианино. На мгновение все замолкли – но никто не был потрясен так, как был потрясен Флинт. Потому что только он узнал эту музыку: величественные вступительные аккорды прелюдии номер девять ре-минор Шопена, которую он слушал каждый день.

Пелвису позволили играть секунд десять, а потом крики возобновились. Вторая тарелка ударила в пианино, а в голову Пелвиса врезалась половинка гамбургера. Рокот недовольства взмыл под потолок, как атомный гриб.

– Мы не хотим слушать это проклятое дерьмо! – вопил мужчина с лицом, напоминающим обезображенный кулак. – Играй что-нибудь помелодичней!

– Попридержите-ка лошадей! – огрызнулся Пелвис. – Я разминаю пальцы! Ладно – вот песня, которая называется “A Big Hunk of Love”. – Он ударил по клавишам, и пианино издало звук, похожий на грохот локомотива, прорывающегося сквозь преисподнюю. А потом его пальцы запорхали легко и быстро; крики, гам и хлопанье дверей потонули в мощных аккордах. Пелвис склонил голову набок, открыл рот и завопил о том, что его крошка отдала ему свою большую, большую, большую любовь.

Флинта тоже открыл рот – от изумления. Когда Эйсли говорил, его голос напоминал голос Элвиса, но пел он совсем по-другому; хотя в его пении присутствовали резкие мемфисские тона королевского рок-н-ролла, но, кроме них, в нем было глубокое плачущее завывание, более характерное для Роя Орбисона. Глядя, как Эйсли буквально разносит в клочья бедное пианино, словно безумный Джерри Ли Льюис, и прислушиваясь к его ревущему голосу, который метался между полом и потолком. Флинт понял правду: этот разряженный под Пресли парень был отвратительным и мерзким Элвисом, но сказать так было все равно что назвать рубин грязным и мерзким бриллиантом. И хотя Флинт ненавидел эту музыку, ему стало ясно, что Пелвис Эйсли отнюдь не двойник мертвой рок-звезды. Этот человек, которого он, как оказалось, совсем не знал, сам был настоящим болидом.

Дэн запил ложку супа пивом и теперь внимательно разглядывал Пелвиса, склонившегося над пианино. Пистолет Морто по-прежнему тыкался ему ребра, но внимание охотника было сосредоточено на напарнике. И в мозгу Дэна пронеслась мысль, что если достаточно быстро и ловко двинуть Морто по голове пивной кружкой, то можно выиграть пару секунд, чтобы добраться до двери.

«Давай же! – говорил он самому себе. – Стукни этого сукина сына, пока есть время”.

Он сделал еще один глоток и приготовил кружку для удара. Мышцы на его руке напряглись, и вытатуированная змея зашевелилась.

Глава 21 Молчаливая тень

Прошла секунда. Другая. Пора! Ну же, давай!

Третьи секунда. Четвертая.

Нет.

Этот голос был сильнее. Голос рассудка.

«Нет, – решил Дэн. – Я дал слово и уже испытал много страданий. Достаточно».

Морто неожиданно повернул голову и уставился на Дэна.

Дэн поднял кружку и допил остатки пива.

– Твой приятель не так уж и плох.

Флинт взглянул на кружку, а потом посмотрел Дэну в глаза. У него возникло чувство, что только что мимо, как молчаливая тень, пронеслась опасность.

– Уж не думаешь ли ты о какой-нибудь глупости?

– Нет.

– Если не хочешь носить браслеты, оставь эти мысли. Я хочу, чтобы все прошло тихо и гладко, насколько можно.

Дэну было интересно, почему Морто старался держать оружие незаметно для остальных и почему не сказал бармену, кто он на самом деле.

– Ты боишься, что кто-то отнимет меня у тебя, если узнает про деньги?

– Люди обычно не встречают меня с цветами.

– Слушай, я ведь не собирался убивать этого Бленчерда, – сказал Дэн. – Он сам хотел в меня выстрелить. У меня в руках был пистолет охранника, и я…

– Сделай любезность для нас обоих, оставь это для судьи, – перебил его Флинт.

Пелвис закончил песню серией аккордов, от которых пианино едва не развалилось. Как только замерли последние звуки, публика разразилась аплодисментами и восторженным воем. Пелвис прищурился, изумленный такой реакцией. Хотя он и играл на пианино в ансамбле, когда был подростком, но чаще брал в руки электрогитару; он владел ей далеко не блестяще, но ведь это, как-никак, был инструмент его короля. Он старался следовать указаниям руководителей ансамбля, которые советовали ему побольше работать над голосом, потому что имевшиеся в нем высокие ноты не имели ничего общего с голосом Элвиса, за который, собственно, и платили клиенты; ты должен быть максимально похожим на Элвиса, говорили ему, так что старайся.

Но местная публика не была избалована подобными представлениями, им было все равно, что у него в руках нет электрогитары, а его голос не столь простецкий и грубоватый, как у короля. Они начали требовать новой песни, а некоторые от избытка чувств даже колотили по столу кулаками и пивными кружками.

– Спасибо, сердечное спасибо вам! – сказал Пел-вис. – Ну, тогда я спою вам еще одну песню. “It's Your Baby, You Rock it”. – Он пустился в очередной тур своей феерической игры, и хотя его руки уже устали, и он делал много ошибок, старый опыт быстро вернулся к нему. Скрипач подхватил мелодию, затем вступил и аккордеонист.

– Эй! – крикнул Барт Флинту, стараясь перекричать музыку. – А он делал какие-нибудь записи?

– Насколько я знаю, нет.

– Ну, так он должен их сделать! Он, разумеется, поет не как Пресли, но это стоит послушать! Да он сделает на этом кучу денег!

– Скажи мне, – спросил его Флинт, – как нам отсюда выбраться? Назад, к дороге?

– Я ему уже говорил. – Барт кивнул на Дэна. – Судно из Гранд-Айсл будет здесь завтра в полдень. Это единственный путь.

– Завтра в полдень? Мне нужно доставить этого человека… – Флинт замолчал и начал снова:

– Нам нужно как можно скорее добраться до Шривпорта.

– Вам придется дождаться этого судна. Они возьмут вас на Гранд-Айсл, но и оттуда чертовски далеко Шривпорта. Понимаешь, здесь на целые мили вокруг нет никаких дорог.

– Но я не могу торчать здесь всю ночь! О Боже! Нам нужно вернуться назад, в… – лоно цивилизации, – чуть было не сказал он, но решил, что это будет не очень разумно. – В Шривпорт.

– Очень жаль. У меня есть радиотелефон, если тебе нужно кого-то предупредить – можешь позвонить.

«Надо сообщить Смотсу, – подумал Флинт. – Смотс обязан знать, что дичь поймана. Сейчас он, конечно, дрыхнет, но не» станет возражать, если его разбудят ради такого известия…»

Остановись, – приказал он сам себе. Черт с ней, с этой минутой. И чего ради он должен торопиться звонить этому сукину сыну, любителю уродов? Сейчас важен он. Флинт. Он не должен бежать и звонить Смотсу, как какой-то подросток, испугавшийся трости отца. Так или иначе, если бы Смотс не повесил на него Эйсли, он закончил бы эту работу еще вчера. Ну, значит, и черт с ним.

Вслух Флинт сказал:

– Нет, мне нет необходимости кому-то звонить. Но что же нам делать? Оставаться здесь и ждать, пока не придет судно? – Он устал, был весь в грязи и боялся, что Ламберт выкинет какой-нибудь фокус. – Вы не скажете, где тут можно принять душ и немного поспать?

– Ну, знаете, гости к нам приезжают не часто. – Сигара Барта давно погасла, но он по-прежнему держал ее в зубах. Теперь он вынул ее и разглядывал пепел, размышляя, стоит ли тратить на нее новую спичку. – Вы имеете в виду помещение для всех вас? Или вам нужно отдельные апартаменты для дамы?

– Я не хочу спать в одной комнате с ними! – Арден все еще была ошеломлена всем тем, что услышала от Энджи. Карликовый бульдог у нее на руках с тоской наблюдал за Пелвисом. – Уж лучше я всю ночь просижу здесь!

– Сколько у вас денег? – спросил Флинта Барт.

– Не слишком много.

– Сотня долларов найдется?

– Возможно.

– Хорошо, тогда договоримся, – сказал Барт. – Большие шишки держат здесь пару домишек, чтобы останавливаться там, когда они приезжают сюда. Им не нравится жить в бараках вместе с рабочими, вы понимаете. Я знаю, кто может открыть замок. Пятьдесят долларов за каждую, и вы получите их на всю ночь. Комнаты не очень большие, зато отдельные и постели там чистые.

– У меня в бумажнике пятьдесят долларов, – сказал Дэн. Мысль о постели – чистой или грязной, ему было все равно – была соблазнительной. Тем более, что это его последняя ночь, когда он будет спать в комнате, где нет на окнах решеток. – Я заплачу за девушку.

– Ну что ж, хорошо, – сказал Флинт. Он взял у Дэна бумажник, вынул свой, достал деньги и протянул их Барту.

– Отлично, только подождите минуту, я хочу дослушать песню. – Пелвис начал исполнять медленную, в стиле западного кантри, слезливую мелодию под названием “Anything That's Part of You”. Слушатели сидели, затаив дыхание, стояла почтительная тишина, а пианино издавало задумчивые звуки, и голос Пелвиса высоко парил в тоске, полной страданий. Проститутки тихо рыдали. – Клянусь, – сказал Барт, – этому малому вовсе не нужно подражать Элвису. – Он взглянул на Флинта. – Вы его менеджер?

– Нет.

– Эх, черт возьми, стать бы мне его менеджером. Уехать из этих болот, разбогатеть и никогда не оглядываться назад.

– Арден? – Дэн заметил, что уголки ее рта подрагивают, а в глазах пустота. Ей тяжело это пережить, подумал он. Она так слепо верила в Спасительницу. Она пожертвовала всем, и вот ее мечта кончилась.

– Эй? – осторожно позвал он.

Она не ответила. Просто не смогла. «

– Ты не подвинешься? – попросил Дэн Флинта, и тот, посмотрев на Арден, пропустил его. Дэн встал рядом с ней. Он хотел обнять ее за плечи, но не был уверен, станет ли ей от этого лучше. – Прости, – сказал он. – Мне хотелось бы, чтобы ты нашла то, что искала.

– Я… Я не могу поверить, что она умерла. Просто не могу. – На ее ресницах блеснули слезы, и она торопливо смахнула их. Мамми лизнула ее в подбородок. – Я не могу в это поверить. Юпитер не мог обмануть меня.

– Послушай меня, – твердо сказал Дэн. – Сейчас, в эту минуту, ты должна вернуться к реальности. Это значит – вернуться в Форт-Уэрт и взяться за обустройство собственной жизни. Как бы ни было плохо сейчас, все должно измениться к лучшему.

– Я так не думаю.

– Ты не знаешь, что принесет тебе завтрашний день. Или следующая неделя, или следующий месяц. Ты должна жить, день за днем, и тогда ты переживешь трудные времена. Поверь мне, я бывал в таких обстоятельствах.

Арден кивнула – но свеча, которая озаряла ее жизнь, погасла. Внезапно она подумала о том, что с той минуты, как нога человека в просторном костюме ступила в это кафе, Дэн оказался на пути в тюрьму.

– А как же ты?

– Все будет нормально. – Он улыбнулся ей вымученной улыбкой, но в душе чувствовал себя так, будто угодил под грузовик. – Да, все в порядке. Рано или поздно это должно было случиться. – Улыбка его угасла. – Я повидал сына, я сказал ему все, что хотел сказать, без решеток и замков между нами. А это самое главное. – Он пожал плечами. – По крайней мере, там, куда я отправляюсь, у меня будет крыша над головой и горячая еда. Не намного хуже, чем в госпитале для ветеранов. Так или иначе… – Голос его сломался, и он замолчал, чтобы собраться с силами. – Как я уже сказал, ты будешь жить, день за днем. Вот так ты переживешь трудные времена.

– Мисс? – Барт положил локти на стойку и наклонился к ней. Пелвис закончил печальную песню и встал из-за пианино, чтобы поклониться публике. Пот капал с его толстого подбородка. – Я знаю, кто может сказать вам, живет ли кто-нибудь на Гоат-Айленд или нет. Этот малый из кадженов, его зовут Малыш Трейн. Он родился где-то в этих краях. Он занимается охотой и рыбалкой. Продает нам рыбу и дичь, облазил здесь все болота. Если кто-то и знает что-то, то только он.

– Арден? – голос Дэна был очень тихим. – Откажись. Пожалуйста.

Она и сама хотела отказаться. На самом деле. Но она была в отчаянии, и это был ее последний шанс; другого случая ей уже не представится. Даже увидеть могилу Спасительницы было бы для нее милостью, хотя и не той, которую она просила. И она сказала:

– А где он живет?

– В плавучем доме, в миле на юг отсюда. Сам ведет хозяйство. – Барт уставился на ее пятно. – У меня есть моторка, и в шесть утра я освобожусь. Мне в любом случае нужно к нему съездить, договориться насчет мяса и рыбы. Если хотите, я захвачу вас с собой. И можно взять третьего, – сказал он, обращаясь к Дэну.

Дэн видел по глазам Арден, как ей хочется поехать; и он с болью смотрел на нее, потому что понимал: она на грани безумия. Она сказала:

– Я поеду одна. – И ему стало ясно, что она уже занесла ногу над пропастью.

– Ладно, договорились. Эй, малый! – Он улыбнулся Пелвису, который пробирался к бару через толпу дружелюбных зрителей. – Ты наверное, разнес это пианино на куски, а?

Пелвис сказал:

– Благодарю вас, мэм. – И Мамми, дрожа от избытка любви, прыгнула ему на руки. Он тяжело дышал, у него немного кружилась голова, но, не смотря на это, Пелвис был бодр. Пот тек с него ручьями. – Можно мне немного воды?

– Сию минуту!

– Мистер Морто? – Пелвис широко улыбнулся. – Мне кажется, я им понравился.

– Ты был неподражаем. На, вытри лицо. – Флинт протянул ему бумажные салфетки. – Только не вздумай падать в обморок, хорошо?

– Никак нет, сэр. Просто у меня небольшая одышка. – Пелвис взял бутылку воды, которую подал ему Барт, и начал с жадностью пить, а затем налил немного в свою ладонь и дал полакать Мамми. – Вы слышали, как они кричали?

– Угу. Ну, а теперь спускайся со своего пьедестала и слушай: мы не сможем уехать отсюда до завтрашнего дня. Придется ждать судно, доставляющее продовольствие с Гранд-Айсл. Как мы вернемся к машине, я не представляю, но об этом подумаем позже.

– Во всяком случае, мы его взяли. – Пелвис кивнул в сторону Дэна, который стоял к ним спиной, доедая свой суп.

«Мы”, задница, – выругался про себя Флинт. В этот момент Барт вновь протиснул над стойкой свою бороду.

– Вы играете лучше, чем можно было подумать по вашему виду, только не обижайтесь на мои слова.

– Сэр?

– Ну, знаете… Все-эти движения, как у Элвиса и все такое…

– Все песни, которые я пел – их пел и Элвис, – пояснил Пелвис– И я двигаюсь, как он, во время шоу, но я не мог делать этого сейчас, потому что сидел за пианино. Как я уже говорил, обычно я играю на гитаре.

– Хотите совет? Ну, я все равно его дам. Не прячьтесь за Элвиса. Вам этого совершенно не нужно, это не нужно парню, который так здорово стучит по клавишам и поет песни. Черт возьми, вам надо отправиться в Нэшвилл и показать им, на что вы способны.

– Я был уже там. Мне сказали, что я пою не совсем как Элвис. И еще мне сказали, что я играю на гитаре хуже, чем он.

– Ну и что, черт возьми!? И не пытайтесь делать все, как он! Не пытайтесь выглядеть, как он, или говорить как он, или… не делайте ничего! Мне кажется, был только один Элвис, и он умер. Другого быть не может. Будь я на вашем месте, я бы вообще больше не прикоснулся к гитаре. Не стал носить такую прическу, и еще… Вам надо сбросить несколько фунтов. Станьте стройным, подтянутым, а потом покажитесь этим котам из Нэшвилла. Сыграйте и спойте им так, как играли здесь, и наверняка заработаете кучу денег! Эй, сделайте мне любезность! – Барт потянулся за салфеткой и вытащил откуда-то из-за кассы ручку. – Вот. Оставьте автограф, просто чтобы я потом мог сказать, что первым открыл вас. Напишите: моему другу, Барту Денбро.

– Вы… хотите мой автограф? – спросил Полвис; щеки его покраснели от смущения.

– Да. Прямо вот здесь. Моему другу Барту Денбро. Пелвис взял ручку и написал то, что просил Барт. Затем начал писать: “Пелв… И замер.

– Что-то не так? Ручка не пишет?

Был только один Элвис, и он умер. Другого быть не может.

Может быть, это правда.

Прошло пятнадцать лет с тех пор, как Пелвис последний раз играл на пианино перед публикой. И это было еще до того, как он стал одеваться как Король, изучать его записи и фильмы о нем, купил парик, голубые замшевые ботинки и другие регалии. Это было до того, как он растолстел от чрезмерного потребления мучных и жирных продуктов. Это было до того, как он решила что сам по себе не представляет особой ценности, и ему требуется что-то более солидное, чтобы удержаться на плаву.

Но что если… что если…

А что, если он слишком рано поставил на себе крест? Просто не был достаточно уверен в себе, и… Что, если… Что, если?..

О Боже, это было так трудно: отказаться от всего и попытаться вернуться назад. Как тяжело нанести удар по – самому себе, лишиться помощи Короля. Возможно ли это?

Но Элвис умер. И другого быть не может.

– Подождите, я найду другую ручку, которая пишет, – предложил Барт.

– Нет-нет, – сказал Пелвис. – И эта пишет отлично.

Он был в ужасе.

Но он заставил ручку двигаться, и с бьющимся сердцем и пересохшим горлом зачеркнул “Пелв” и написал ниже – “Сесил Эйсли”.

Это было самая трудная вещь, которую ему приходилось когда-либо делать, но когда он закончил, то почувствовал, что внутри него что-то приоткрылось, хотя и совсем чуть-чуть. Может быть, через час он будет жалеть, что написал свое настоящее имя. Может быть, завтра он будет все отрицать. Но сейчас, в этот странный и удивительный миг, он чувствовал себя выше на десять футов.

– Грифф, пойди сюда! – позвал кого-то Барт. В бар вошел человек с нездоровым лицом, которого явно не интересовала классическая музыка. Барт дал ему двадцать долларов и сказал, что он должен сделать. – Вы пойдете с Гриффом, – пояснил он, обращаясь к Флинту, и добавил, повернувшись к Арден:

– В шесть часов. Я буду ждать вас здесь.

– Пошли, Ламберт. – Флинт ткнул Дэна пистолетом. – Только аккуратно и не спеша.

Два домика, к которым Грифф привел их, стояли в сотне ярдов от других строений Сан-Нести, на платформе, вдававшейся в небольшую бухту с гладкой черной водой. Грифф вытащил большой перочинный нож и сунул лезвие в замок первого домика. Дверь открылась.

– Погодите, проверю, нет ли змей, – сказал Грифф и исчез в темном проеме. Через несколько минут где-то ожил генератор, а еще через минуту загорелись лампочки. – Змей нет, – объявил Грифф, вернувшись. – Только одна кожа. – Он держал в руках тонкую, как паутина, длинную змеиную кожу. – Кто будет спать здесь?

Никто из охотников не вызвался, и Арден собралась с духом:

– Наверное, я. – И шагнула через порог. В обшитой сосновыми досками комнате было жарко, влажно и пахло плесенью. Там стояла разбитая софа, две напольных лампы, которые, казалось, были куплены на распродаже не позже, чем в 1967 году, и уголок кухни со ржавой плитой и побитой раковиной. В конце коридора, вероятно, была спальня и – можно было надеяться – ванная. Этого было достаточно на несколько часов… до шести утра.

– Душ и туалет между домиками, – сказал Грифф. – И лучше заприте двери – здесь бродит много людей, которым нельзя доверять.

Арден закрыла дверь, заперла ее и придвинула к ней софу. Потом включила вентилятор под потолком, чтобы немного освежить воздух.

Запустив генераторы во втором домике, Грифф вышел оттуда, широко улыбаясь.

– Только взгляните! – В руке у него была зажата толстая коричневая змея. – Большой старый мокасин, дрых под кроватью. – Грифф отвел руку и, размахнувшись, швырнул змею в воду. Раздался тяжелый всплеск. – Ну вот, теперь можете заходить.

Флинт провел в домик Дэна. Обстановка была такая же, как и в первом – дешевая, пропахшая плесенью мебель, обшитые сосновыми досками стены, скрипучие половицы. Пелвис вошел последним; он панически боялся змей.

– С мокасинами всегда так, – заметил Грифф. – Даже если вы заметили одного, рядом могут быть еще две или три штуки. Они не тронут, если их не растревожить, но я на вашем месте не разрешил бы собаке бегать где попало, поняли меня?

– Понял, – сказал Пелвис.

– Как не повезло этой девушке, а? Я имею в виду ее лицо. Тяжело смотреть на него, но и не смотреть тоже трудно.

– Спасибо, что пустили нас сюда, – сказал ему Флинт. – Спокойной ночи.

– Все в порядке. Боюсь только, здесь много клопов. Ну, пока. – Грифф посмеялся над чем-то себе под нос, сунул руки в карманы джинсов и отправился назад, туда, откуда они только что пришли.

Флинт закрыл дверь и запер ее.

– Вот, возьми и направь на него. – Он протянул Пелвису пистолет, потом достал из кармана наручники. – Руки назад.

– Я хотел бы на минуту в туалет, – сказал Дэн.

– Тогда руки вперед, – покладисто сказал Флинт. – Сложи их вместе.

– Я дал тебе слово, что не собираюсь бежать. Тебе ни к чему…

– Твое слово не стоит пятнадцать тысяч долларов, так что закрой рот. – Флинт защелкнул наручники на запястьях Дэна и положил ключ во внутренний карман пиджака. Рубашка на груди у Морто неожиданно заколыхалась. Дэн припомнил, что примерно то же самое произошло, когда Морто лежал на земле, в парке Бэзил. У него возникло странное ощущение, что в Морто есть что-то еще, не видимое снаружи.

– Последи за ним, – сказал Флинт Пелвису и пошел осматривать остальную часть домика.

– Не вздумай двинуться, – нервно заметил Пел-вис, держа сонную Мамми в одной руке, а пистолет – в другой. – Я ведь выстрелю, если буду вынужден.

– Только стреляй осторожно. – Дэн мог бы сказать, что он не правильно держит пистолет, и хотя оружие выглядело игрушечным, на таком малом расстоянии все-таки могло наделать немало бед. Но он решил промолчать, чтобы не напугать еще больше. – Как тебя зовут?

– Се… – нет, может быть, он и будет готов к этому имени когда-нибудь, но не сейчас. – Пелвис Эйсли.

– Пелвис, вот как? – Дэн кивнул; все сходилось. – Прости” что я говорю об этом, но вы с Морто не подходите друг другу. Вы давно с ним партнеры?

– Два дня. Он меня учит. “Любитель”, – подумал Дэн.

– Значит, это твое первое задание?

– Верно. Первое.

– Сдается мне, лучше бы ты играл на пианино где-нибудь в Нэшвилле.

– Эйсли, не разговаривай с ним. – Это вернулся Флинт. Он обнаружил две мрачные комнаты; в каждой стояли по две железные кровати без матрасов. Он не преминул отметить, что ножки кроватей стояли в жестянках с водой – чтобы преградить дорогу клопам. “Если это апартаменты для начальства, – подумал Флинт, – то не хотелось бы мне побывать в рабочем бараке”. Домик выглядел так, словно в нем давно уже никто не бывал. Впрочем, ему было нужно всего лишь несколько часов сна, а для этого он не нуждался в подушке из отеля “Хилтон”.Флинт забрал у Пелвиса пистолет. – Идем, Ламберт. Ты хотел в туалет, так давай.

Сквозь заднее окно Флинт увидел сарай под жестяной крышей, в котором, как он понял, был и душ, и туалет. Над дверью горела электрическая лампочка, но чтобы войти туда, требовалась недюжинная отвага либо крайняя необходимость.

Арден уже пересилила себя и заглянула в этот сарай. К счастью, внутри тоже горела лампочка. Там не было змей, но чище от этого не становилось. Так что она покинула это место как можно скорее.

Войдя, Арден положила розовый мешочек на самый верх пирамиды старых ящиков. Теперь она достала его, раскрыла мешочек и вынула то, что было в нем.

Одну за другой она выстроила в ряд пять маленьких лошадок.

Они были куплены в дешевом магазине в Форт-Уэрт. Это было ничто, но это было и все. Пять лошадей: две каурых, одна черная, две серых. Краска уже почти слезла, обнажив красную пластмассу, из которого они были отлиты. Она знала их тайные имена, а они приглядывали за ней. Они напоминали ей о том времени, когда она была счастлива и верила, что будущее – это открытый перед ней весь мир. Они напоминали ей, что однажды она будет кому-то нужна.

Она уселась на край кровати и смотрела на маленькие фигурки, пока не устали глаза. Она потерпела неудачу и понимала это. Но ее мысли все ходили и ходили кругами вокруг одного и того же. Спасительница. Одно прикосновение Спасительницы – и она излечится. Так говорил Юпитер. Юпитер не мог обмануть. Нет. Одно прикосновение Спасительницы – и ужасное клеймо несчастья будет вытравлено из ее жизни. Спасительница не умерла. Спасительница вечно молода и красива, она несет в себе божественный свет. Юпитер не лгал. Он не мог лгать.

Но как быть с Дэном? Он не может идти дальше. Если он тот, кого Бог послал, чтобы отвести ее к Спасительнице, то почему же его отняли у нее? Арден подумала было о том, чтобы вызволить его, но что она могла сделать? И она видела, что он болен и слаб, он не мог продолжать путь.

«Ты – Его рука”, – вспомнила она слова Юпитера.

Но если Юпитер ошибся?

Шесть часов, подумала Арден. Шесть часов. Эта цифра должна накрепко врезаться в ее память, чтобы она могла проснуться вовремя. О Дэне придется забыть, она не в силах помочь ему, как бы ей этого не хотелось. Сейчас она должна помогать себе; завтрашнее утро – последняя ее надежда. Арден не знала, куда направится и как будет жить, если увидит могилу Спасительницы. И она не хотела даже думать об этом, потому что этот путь вел в черную безысходность.

Арден уставилась в потолок. Пять лошадей, пять ее талисманов, будут охранять ее всю ночь.

Глаза ее медленно закрылись. Она лежала, прислушивалась к гудению генератора, шорохам насекомых, к щебету ночных птиц и тяжелым ударам работавших вдалеке нефтяных насосов. Она страшилась того, что может принести с собой завтрашний день; в равной степени она боялась узнать и не узнать, что он с собой принесет. Одинокая слеза скатилась по ее щеке с той стороны, где было родимое пятно. Потом к ней пришел сон и унес с собой.

Пелвис вывел Мамми погулять, и сам, пользуясь случаем, справил малую нужду в бухту. Потом он подхватил Мамми на руки и направился назад, в дом, но тут заметил, как на мостках вспыхнула спичка. Этот переход вел к центру Сан-Нести. На мгновение он разглядел лицо и некоторое время смотрел, как разгорается и гаснет огонек сигареты.

Потом огонек исчез. Или человек спрятал сигарету в руке, или просто ушел – в темноте определить было трудно. Пелвис постоял еще несколько минут, поглаживая Мамми, затем в траве что-то прошуршало, и он решил, что пора возвращаться. При мысли о том, сколько змей может подстерегать его в темноте, Пелвис содрогнулся и заторопился к лампочке над дверью.

Глава 22 Шорох чешуи

– Я иду принять душ, – сказал Флинт Пелвису, когда тот показался в дверях. – А ты сиди здесь и не спускай с него глаз, слышишь? Возьми пистолет и сядь. Я скоро вернусь. – Когда он водил Дэна в сарай, то нашел в душевой кабине засохший кусок мыла. И хотя у него не было полотенца, но он больше не мог выносить запах собственного пота. Флинт был уже у двери, но остановился, чтобы задать вопрос, который не давал ему покоя:

– Эйсли, а где это ты научился играть Шопена?

– Сэр?

– Шопена. Та классическая музыка, которую ты играл сначала. Откуда ты ее знаешь?

– А, это меня заставила выучить моя учительница музыки. Она говорила, что это хорошее упражнение для пальцев и отличное средство сосредоточиться. Я думаю, эта музыка меня вдохновила.

– Никогда бы не подумал, что ты играешь классическую музыку. – Пелвис пожал плечами.

– Не такая уж это заслуга. Идите, сэр, принимайте душ, и не беспокойтесь насчет Ламберта.

Флинт вышел; у него были большие сомнения, что теперь он сможет слушать любимую кассету с записями Шопена с прежним благоговением.

Пелвис прошел в спальню, которую Флинт выбрал себе, и увидел убийцу: Дэн лежал на кровати, прикованный наручниками к раме. Пелвис уселся на другую кровать, положил рядом Мамми и навел пистолет на Дэна.

– Мне бы не хотелось, чтобы у тебя устала рука, – сказал «Дэн через минуту, когда стало ясно, что Эйсли намерен не опускать оружия до тех пор, пока не придет Морто. – Я боюсь, что тогда ты случайно пальнешь.

– Мистер Морто велел мне тебя сторожить.

– А ты можешь меня сторожить, направив этот пистолет куда-нибудь еще?

– Могу. Но не хочу.

Дэн хмыкнул и слегка улыбнулся.

– Ты, наверное, думаешь, что я какой-то отъявленный сукин сын?

– Ты убил двух человек. Это не делает тебя ангелом в моих глазах.

Дэн хотел сесть, но подумал, что не стоит делать резких движений.

– Я не убивал владельца этого проклятого мотеля. Это сделала его жена.

– Его жена? Вот это номер!

– Он был жив, когда я уезжал. Перед этим его жена стреляла в меня, но промахнулась, а он стоял рядом. Она всадила ему в живот заряд дроби. А потом разбила ему башку прикладом. Может быть, она очень разозлилась, что я сбежал.

– Гм. И, надо полагать, кто-то залез и в тот банк, чтобы убить того парня вместо тебя. А ты просто случайно оказался рядом.

– Нет, – сказал Дэн. – Это мой позор, и я никогда о нем не забуду.

– Удивительные речи.

Дэн подложил левую руку под голову и уставился в потолок. Под потолком кругами летала моль, стремясь найти выход наружу.

– У Бленчерда осталась семья. И в том, что обстоятельства сложились именно так, он не виноват. После того, что я сделал, мне нет на земле места, и я поэтому я готов умереть в тюрьме.

Пелвис помолчал. Он еще ни разу не видел живого преступника и сгорал от любопытства.

– А что плохого сделал тебе этот малый, что ты его убил? – тихо спросил он.

Дэн смотрел, как моль колотится об лампочку. Он был слишком взвинчен, чтобы уснуть, да и духота этому не способствовала.

– Я не собирался никого убивать, когда пришел в банк, – ответил он. – Бленчерд конфисковал мою машину. За неуплату взноса. А машина была последнее, что у меня еще оставалось. Я вышел из себя, он вызвал охранника, охранник достал пистолет, мы сцепились, и я его обезоружил. Но у Бленчерда тоже был пистолет. Он направил его на меня, и… я спустил курок первым. Даже не целясь. Я понял, что Бленчерду конец, едва увидел, куда попала пуля. Потом я сел в машину и уехал.

Пелвис нахмурился.

– Тебе надо было остаться. Составить заявление о самозащите или сделать еще что-нибудь в этом роде.

– Наверное. Но тогда я мог думать только о том, что должен бежать.

– А девушка? Мы думали, что ты взял ее в заложницы. Она… слегка не в себе?

– Нет, просто напугана. – Дэн объяснил, как он встретил Арден, и рассказал о ее вере в Спасительницу. – Утром она собирается отправиться на поиски какого-то рыбака по прозвищу Малыш Трейн. Говорят, он живет в плавучем доме на милю южнее. Этот малый, бармен из кафе, ее отвезет. У меня нет права ей запрещать, да и вряд ли она меня станет слушать. – Неожиданная мысль пришла ему в голову. – А ты, мог бы поехать с ней.

– Я?

– Ну да. Они отплывают в шесть. – Дэн исхитрился вывернуть правую, прикованную к кровати руку, и посмотреть на часы. – Почти половина третьего. Ты мог бы поехать с Арден и позаботиться о том, чтобы с ней ничего не случилось. Если судно приходит в полдень, ты успеешь вернуться вовремя.

– Вернуться откуда? – Флинт смотрел на них из дверного проема; его волосы были мокрыми. Он тщательно вымылся – но какое мученье было вновь пристегивать вонючую кобуру и надевать грязную и пропахшую тиной одежду. Клинт спал, но Флинт чувствовал, как при неосторожных движениях мягкие кости брата врезаются ему в кишки.

– Он просил меня поехать завтра с девушкой, – сказал Пелвис. – Барт… Ну, тот, из кафе… собирается отвезти ее в шесть часов к местному рыбаку, который живет на милю к югу. Она хочет найти…

– Забудь об этом. – Флинт забрал у него пистолет. – Мы не сестры милосердия. Я не знаю, чего она хочет, но завтра мы возвращаемся, и едет она с нами или нет – это ее дело.

– Так точно, сэр, но если это всего лишь миля, я успею вернуться…

– Эйсли! – оборвал его Флинт. – Эта девушка сумасшедшая. Потому что только сумасшедший мог бы приехать сюда с Ламбертом. Убирайся в другую комнату, а я лягу, пока еще не упал.

Пелвис подхватил на руки Мамми и встал. Мамми проснулась и раздраженно тявкнула, но потом ее выпуклые глаза закрылись, и она снова затихла. Флинт лег на кровать; пружины вонзились ему в спину сквозь тонкий матрас, но он так устал, что мог бы спать на гвоздях.

– Нельзя отпускать Арден в болота с незнакомым человеком, – продолжал настаивать Дэн. – И не имеет значения, сумасшедшая она или нет. Она может попасть в беду.

– Это не наша забота. Наша забота – ты.

– Может быть, но кто-то же ей должен помочь.

– Только не мы.

– Не я, хотел ты сказать. – Дэн взглянул на Пелвиса. – Ну, так как? Согласен ты…

– Эй! – Флинт снова сел; в его глубоко посаженных глазах сверкнул гнев. – Я запрещаю ему говорить на эту тему! А ты лучше закрой пасть и дрыхни, пока есть возможность. Эйсли, ты тоже иди-ка спать!

Пелвис заколебался. Он снова вспомнил о змеях.

– Почему мы с Мамми должны спать в той комнате?

– Потому что в этой только две кровати – вот почему. А теперь иди!

– Какую большую змею нашел тот парень. Я хочу сказать… Он вытащил ее из-под кровати.

– Ну, ладно, вот тебе мое предложение, – сказал Флинт. – Ты и твоя псина можете спать здесь. Свернитесь на полу между нами, может быть, это покажется вам безопаснее.

– Нет, не покажется.

– Свет выключать не будем. Идет? Никто ниоткуда не выползет и не схватит тебя, если свет будет гореть.

Пелвис пошел в другую комнату. Расстояние до нее показалось ему ужасно большим. Он остановился на пороге; на лице его отразилось движение мысли.

– Мистер Морто, вам не кажется, что это дурно – знать, что девушка может попасть в беду и не попытаться это предотвратить?

– Она сама о себе позаботится.

– А вдруг не сумеет? Ламберт говорит, что она из Форт-Уэрта; как же она попадет домой?

– Это не наша проблема, Эйсли.

– Да, знаю, но… Мне кажется, мы должны проявить хоть немного участия.

Флинт так посмотрел на Пелвиса, что едва не прожег в нем две дырки.

– Ты так ничему и не научился?

– Сэр?

– Охотнику за наградой нельзя поддаваться чувствам. Едва начнешь поддаваться им, то начинаешь терять бдительность. А когда потеряешь бдительность, получишь нож в спину. Если девушке надо увидеть какую-то болотную крысу, это ее дело. Она знает, что судно отходит в полдень. Если она захочет уплыть на нем, она уплывет. – Он несколько мгновений выдерживал взгляд Пелвиса, потом снова прилег, держа пистолет в правой руке. – И могу тебе напомнить, если ты забыл, про пристань.

– Нет, я не забыл.

– Нам здорово повезло, что мы ушли оттуда живыми. Пока ты со мной, я за тебя отвечаю, поэтому ты не поедешь ни в какое болото с сумасшедшей девицей, чтобы тебе там не перерезали глотку. А теперь иди спать.

Пелвис задумался, нахмурив брови. Он пытался понять логику Флинта. Дэн сказал:

– Она не сумасшедшая. Вполне нормальная девушка. Мне хотелось бы, чтобы вы ей помогли.

– Ламберт! Еще одно слово – и ты проведешь всю ночь с руками, прикованными к ногам, и будешь сосать собственный конец своим проклятым ртом!

– Извини, – сказал Пелвис Дэну. – Я не могу. – Он собрал все свое мужество и отправился в другую комнату, где уложил Мамми на кровать, а затем и сам устроился рядом. Он лежал очень тихо, все время прислушивался и заранее боялся шуршания чешуи по дощатому полу.

У Дэна болела голова; тупая боль пульсировала в ней уже два часа, и эта боль вновь встала между ним и сном. Тем не менее, как, ни странно, он чувствовал облегчение, что все наконец-то закончилось. Он больше не боялся того, что случится с ним. Мысль сбежать из страны, как он теперь понимал, была только иллюзией. Рано или поздно он оказался бы за решеткой. Ему суждено доживать оставшийся срок в тюрьме. Он жалел только о об одном – что втянул Арден во все это.

Дэн думал, что Морто уснул, но охотник неожиданно завозился на своей койке и сказал:

– Так какого черта делает здесь эта девица?

– Она считает, что где-то в этих краях живет знахарка, которую зовут Спасительница. И Арден верит, что она может убрать с ее лица это родимое пятно.

– Знахарка? Как Орал Роберте?

– Боюсь, она не так известна. И гораздо беднее. Впрочем, сам я не верю в такие вещи.

– А я тем более. Вымогают денежки у дураков, и все дела.

– Но Арден в отчаянии, – сказал Дэн. – Она поехала со мной сюда даже после того, как узнала, кто я такой. У нее нет ни денег, ни машины – ничего. Она потеряла работу. Она верит, что если отыщет Спасительницу и уберет с лица это пятно, ее несчастья окончатся и жизнь изменится к лучшему.

– Для тебя это отчаяние, для меня – безумие, – сказал Флинт.

– Люди часто склонны верить в странные вещи.

Флинт молчал. Внезапно из соседней комнаты раздался рокот бензопилы, сопровождаемый гудением пчел в закрытом ведре. Это храпел Пелвис.

– Да, я знаю – такое бывает, – вздохнув, заметил Флинт. Он заворочался, стараясь устроиться поудобней. Он устал, его измотала жара, но мозг продолжал работать и не давал ему уснуть. – Ламберт, а куда ты собирался бежать?

– Не знаю. Куда угодно, лишь бы не в тюрьму.

– Поражаюсь, как тебе удалось уехать так далеко. Твое описание было во всех газетах, во всех выпусках новостей. А почему ты убил того парня в мотеле? Он хотел тебя сдать?

– Я уже говорил тебе, что не убивал его. Это сделала его жена.

– Ну-ну, рассказывай. Теперь тебе можно быть со мной откровенным.

– Я не убивал его, клянусь Богом.

– Угу, – сказал Флинт с понимающей улыбкой. – То же самое я слышал от других преступников. – Он припомнил, что говорила в парке Бэзил бывшая жена Дэна. Это была самозащита, он не безжалостный убийца. – А почему ты не пристрелил меня? У тебя в руках был мой пистолет, а я валялся на земле и не мог даже встать. Почему ты не вышиб мне мозги? Ты не хотел убивать меня на глазах у своей семьи, верно?

– Нет. Неверно. Я просто не хотел тебя убивать.

– Но ты же был должен! Будь у меня пистолет, а ты бы охотился за моей шкурой, я бы выстрелил непременно. Во всяком случае, прострелил бы тебе ногу. Разве ты не подумал об этом?

– Нет.

Флинт повернул голову и поглядел на Дэна. Из двух десятков преступников, которых Флинт переловил за те семь лет, что работал на Эдди Смотса, этот был каким-то особенным. В Ламберте было что-то такое, чего он не мог понять, и это тревожило Флинта. Если Ламберт действительно убил человека в мотеле, перед тем как приехать в парк Бэзил, если он был просто бешеным псом-убийцей, как говорил Смотс, – что помешало ему прострелить ноги Флинта и Избавиться от погони? И почему Ламберт не оставил себе пистолет? Почему у него вообще не было никакого оружия? Почему он даже не пытался сделать из этой девки заложника? Все это выходило за рамки понимания Флинта.

Это была самозащита, он не безжалостный убийца. “Безжалостный или нет, подумал Флинт, но он все равно убийца. Может быть, Ламберт слишком спешил – да мало ли что еще. Может быть, он и не собирался идти в банк, чтобы кого-то убить, но факт остается фактом: Ламберт стоит пятнадцать тысяч долларов и ему. Флинту, нужна часть этих денег. И суть только в этом”.

Ламберт дышал глубоко и ровно. Флинт подумал, что он, должно быть, уснул – но все равно не стал убирать пистолет. От наручников Ламберту не освободиться – но он, может сделать попытку сдвинуть кровать и напасть на Флинта. Такое уже бывало. Преступники – люди чокнутые, и самый тихий вдруг может оказаться самым буйным.

Флинт закрыл глаза. Храп Пелвиса перешел в грохот бетономешалки, и даже Мамми начала негромко повизгивать во сне.

Какое удовольствие было бы навсегда сказать “пока!” этой парочке. Этот жирный придурок со своей шавкой нужны ему как четвертая рука.

Потом Флинт подумал о музыкальных способностях Пелвиса, которые любитель таких кошачьих концертов, несомненно, оценил бы, и о бармене, который сказал: “Ох, стать бы, мне его менеджером! Уехать к чертям из этих болот, разбогатеть и никогда не оглядываться назад”.

А затем Флинт понял, что должен уснуть, чтобы увидеть во сне тот чистый белый особняк.

Вот и он: чудесная изумрудная зеленая лужайка, окно на фасаде, четыре трубы. Дом, где он родился, который был где-то рядом, в этой стране, и в то же время бесконечно далеко. Флинт пошел по лужайке к дому, но, как всегда, не смог дойти до него. Дом всегда отодвигался, независимо от того, как быстро шел Флинт во сне. Он даже слышал звук собственных шагов – шорох лакированных черных туфель, приминающих мягкие стебли травы. Он чувствовал на лице теплый летний ветерок и видел собственную тень, двигающуюся впереди него. Ему нужно спешить. Но белый особняк опять отступил, словно в насмешку. В этом доме жили его мать и отец, и если бы ему только удалось войти в дверь, он мог бы попросить их принять его, он мог бы сказать им, что простил их за то, что они отказались от него, когда он был трехруким ребенком с дополнительной безглазой головой на боку. Он мог бы показать им, каким он стал» – воспитанным и рассудительным, – и сказать, что любит их, и что если они возьмут его в этот дом, он обещает… он клянется Богом… что им никогда не будет за него стыдно, и…

БУ-У-У-М!

Грохот вырвал Флинта из сновидения. Он сел на кровати, сжимая пистолет в побелевшей руке. Его первой мыслью было, что Ламберт свихнулся и пытается сдвинуть кровать, чтобы подтащить ее к нему. Флинту, и придушить его свободной рукой.

Дэн тоже сел; оглушенный этим грохотом, он плохо соображал. Наручник врезался ему в запястье. Они с Флинтом взглянули друг на друга, и каждый был озадачен. Мамми залаяла, а Пелвис забормотал что-то бессвязное, возвращаясь из глубокого сна.

В эту минуту в комнату кто-то вошел.

– Они здесь! У него пистолет! – крикнул вошедший и бросился на Флинта. У того не было времени решиться на выстрел; а в следующее мгновение на его плечо обрушился тяжелый удар, и боль пронзила руку до кончиков пальцев. У него отняли пистолет, и чья-то жилистая рука схватила его за горло. Флинт начал отбиваться, но рука сжалась крепче, и он обмяк. В комнату вошел еще один человек – мужчина в грязной желтой рубашке и синих джинсах:

– Именно этот сукин сын подстрелил Вирджила.

Эй, Док! Это он!

При упоминании, этого имени Флинт похолодел. Вошел Док. Легким прогулочным шагом. Он по-прежнему был в своей гарвардской футболке, но джинсы сменил на модные летние брюки, а темные очки – на очки с обычными стеклами. Док улыбнулся, обнажив гнилые зубы. Его длинные волосы были собраны в хвостик и перетянуты резинкой.

– Ну, теперь ты уже не надеешься провернуть свое “бей и беги”? – сказал он, приподняв Флинту подбородок. Флинт не ответил; он не мог вымолвить ни слова. По-прежнему улыбаясь. Док огляделся и увидел Дэна в наручниках.

– А это что еще такое? Кто ты, приятель?

– Дэн Ламберт. – Дэн еще не совсем пришел в себя, и происходящее казалось ему продолжением сна.

– А я – Док. Рад познакомиться. Монти, приведи сюда старину Пелвиса!

Через несколько секунд Пелвис влетел в дверь и рухнул на четвереньки. За спиной у него показался кряжистый человек с узкими, как щелки, глазами, коротко стриженный, с колючей каштановой бородкой и небольшими усиками. Он держал за шкирку рычащую Мамми.

– Взгляни, что я себе подыскал!

– Пожалуйста… – Лицо Пелвиса было искажено от страха, глаза опухли со сна. – Пожалуйста… Это моя собака.

– Нет, – нагло сказал Монти. – Моя.

– Он не ел собак с прошлой недели, когда как-то ночью проголодался. – Док поставил ногу в армейском ботинке Пелвису на плечо. – Лежи, мальчик!

– Мое… горло, – задыхаясь, просипел Флинт человеку, который держал его за шею. – Ты… раздавил мне… гортань.

– Ай-ай-й-й-й-й, наш приятель Флинт едва может говорить! Это что, жалоба? – Док покачал головой, изображая жалость. – Ну, облегчи его участь.

Хватка немного ослабла.

– Мы не хотим причинять никому из вас никакого вреда, мои чудные парни, – продолжал Док. – До тех пор, пока не получим возможность сплясать на ваших яйцах, я имею в виду. А потом придумаем еще что-нибудь.

– Что происходит? – спросил Дэн. – Кто вы?

– Я это я. А кто ты?

– Я уже сказал. Меня зовут…

– Нет. – Док приложил палец к губам Дэна. – Кто ты, в том смысле, почему на тебе наручники?

– Послушай, – сказал Флинт и услышал, как дрожит его голос. – Просто выслушай меня, хорошо?

Док склонился над ним и приложил к уху сложенную чашей ладонь.

– Произошла ошибка, – сказал Флинт.

– Он говорит, ошибка, – пояснил Док остальным.

– Чертовски большая ошибка! – сказал человек в желтой рубашке. – Ты ранил нашего друга. Сделал его калекой. Теперь не жди ничего хорошего.

– Тссс, – прошептал Док. – Дай человеку сплести себе петлю, Митч.

Пришло время решать, что дороже. Мелкие капли пота блестели на лице Флинта. Он сказал:

– Я – охотник за наградой. Из Шривпорта. Точнее, мы оба. – Он кивнул в сторону Пелвиса. – А человек в наручниках – убийца, которого разыскивает полиция. Награда за его голову составляет пятнадцать тысяч долларов. Мы преследовали его от самого Шривпорта, а теперь везем его обратно, – Ага, сначала ты был космонавтом, а теперь стал мастером “взять живым или мертвым”. – Док взглянул на Дэна. – Это правда?

Дэн кивнул.

– Я не могу расслышаааать те-е-бя-а-а-а!

– Это правда. – Дэн видел, что этот человек накачан наркотиками, но это было еще не так страшно. Гораздо больше его пугал автоматический пистолет сорок пятого калибра у Дока за поясом. Здоровенный бородатый сукин сын по имени Монти носил на бедре кобуру, из которой торчала перламутровая рукоятка 38-го, а через плечо у того, кто держал за горло Флинта, был переброшен автомат системы “инграм”. Пистолет Флинта он взял в свободную руку.

– Ты кого-то убил? – брови Дока поползли вверх.

– Двух человек, – ответил за Дэна Флинт. – Там, на пристани… я звонил человеку, на которого работаю. В Шривпорт. Хотел сообщить ему, где мы находимся.

– Где вы находитесь, – негромко повторил Док. – На нашей территории, вот где вы находились! – рявкнул он. Пелвис снова попытался подняться; его глаза, полные слез, смотрели на Монти. – Лежи, я сказал! – Худые щеки Дока побагровели; он вновь прижал Пелвиса к полу. – Лежи, пока я не разрешу тебе двигаться! Где тот чертов газ, который ты пустил в меня, говори быстрее? Я выдерну тебе кишки через задницу, слышишь меня? Слышишь?

– Да-да, сэр. – Пелвис мелко затрясся.

– Где вы находились, – повторил Док, обращаясь к Флинту. – Вы находились в неподходящий момент в неподходящем месте. Хорошо, пусть! – опять взорвался он. – Пусть я ошибся! Доволен? Я принял тебя за другого. Но когда этот подонок сунул мне под нос баллончик с газом, а ты покалечил одного из моих друзей, вы стали моими врагами. Этого я простить не могу. – Он пожал плечами. – Так уж я устроен.

– Я думал, что вы хотите убить меня! – сказал Флинт. – Что спрашивается, мне оставалось делать?

– Тебе оставалось делать то, что мы говорили, Флинти. Если бы ты признался нам, кто ты такой на самом деле, вместо того чтобы палить из этого чертового пистолетика, то сейчас ты не сидел бы в этом дерьме, так или нет? – Док протянул руку:

– Ключ.

– Какой ключ?

– От наручников. Шевелись, доставай его. Флинт колебался. Док неторопливо вытащил пистолет, щелкнул предохранителем и прижал ствол ко лбу Флинта. На полу застонал Пелвис. – И без резких движений, – сказал Док. Его глаза за стеклами очков казались ледяными. – Или тебе будет больно. Выбирай.

Флинт сунул руку в карман…

– Мееедленее, – предупредил Док, и Флинт медленно опустил ключ в его ладонь. Док повернулся к Дэну и сунул ключ в замок наручников. Дэн услышал, как щелкнул механизм. – Лети свободно, братец, – сказал Док.

Дэн снял наручник с запястья. На лице Флинта читалось страдание.

– Послушай… Он же стоит пятнадцать тысяч баксов.

– Не для меня. Мне он не стоит ничего. И никому из нас. – Док открыл второй замок и бросил наручники Митчу. – Послушай, приятель, мы тоже идем по этой дорожке. По этой длинной кривой дорожке. И мы ни куска дерьма не дадим ни полиции, ни тюрьме. Ни охотникам за наградой. Вставай.

Человек, который держал Флинта, поднял его с кровати. Док снова приставил ствол пистолета ко лбу охотника. – Митч, обыщи-ка его.

– Под правой рукой пустая кобура, – доложил Митч, обыскивая Флинта. – И еще у него… Боже праведный! – Митч отскочил, словно обжегшись; глаза у него были выпученные. – Оно движется! – Он сунул руку за пазуху и вытащил отливающий синевой пистолет.

– Движется? Что движется? – Док рванул пиджак Флинта и распахнул его.

В следующее мгновение все увидели это: что-то, похожее на змею, извивающуюся под рубашкой Флинта.

Док протянул руку, чтобы разорвать и рубашку, но прежде чем он успел это сделать, Клинт вырвался на свободу: молочно-белая безволосая рука со сжатыми в кулачок малюсенькими пальчиками.

В комнате наступила мгновенная тишина.

Пальцы Клинта хватали воздух. Флинт знал, что будет дальше; сейчас с него снимут рубашку. Не дожидаясь этого унижения, он расстегнул пуговицы и сам ее снял; лицо его исказилось от ярости: в глазах этих бандитов он увидел знакомый блеск, который много раз видел, когда участвовал в шоу.

– Черт побери! – прошептал Док. – Так он еще и урод!

– Это мой брат Клинт, – бесцветным голосом сказал Флинт. – А вот его голова. Видите? – он раздвинул рубашку, чтобы продемонстрировать размером с кулак опухоль у себя на боку – безглазое лицо Клинта. – Обычно я работал на ярмарках. Живой, живой, живой. – Флинт раскланялся во все стороны, и мрачная улыбка расколола его рот.

– Никогда такого не видел, – заявил Монти. Он все еще держал за загривок Мамми, которая уже перестала рычать, но все еще дрыгала лапами, пытаясь освободиться. – Видел девицу с тремя сиськами, но такого – ни разу!

– Она не настоящая! – Человек, который держал Флинта за горло, отпустил его и попятился. – Это какой-то фокус!

– А ты потрогай ее и узнаешь! – рявкнул Митч. Док ткнул руку Клинта стволом пистолета, и Флинт вздрогнул. Пальцы Клинта неожиданно сомкнулись вокруг ствола, и Док негромко рассмеялся.

– Способный! – Он осторожно высвободил пистолет. – Ему это нравится, а?

Он сам закончил обыскивать Флинта и, убедившись, что у того нет другого оружия, крутанул свой 45-й вокруг пальца и сунул его за пояс.

– Поднимайся, Элвис. Мы поедем кататься на лодке. Митч, соедини их наручниками.

– Нет! Я не дотронусь до этого сукиного сына! Док взял наручники и защелкнул их, приковав левую руку Пелвиса к правой руке Флинта. Ключ он положил в карман брюк.

– Куда вы их уводите? – спросил Дэн, поднимаясь с кровати.

– А тебе, братец Дэн, знать это вовсе не обязательно. Считай это подарком и сматывайся. Кстати, если бы я был в твоих башмаках… – Док покачал головой. – Я прихватил бы что-нибудь поновее. И на твоем месте я бы долго здесь не крутился. Это будет неблагоразумно.

. – Можно мне взять свою собаку, ну, пожалуйста? – Пелвис был готов разрыдаться. – Ну, пожалуйста, можно мне ее взять?

– Я уже сказал – теперь это моя собака! – рявкнул Монти. Он поднял Мамми и встряхнул ее. – Пожарим ее с парой яиц, когда рассветет.

В одно мгновение Пелвис превратился в пустой мешок из потемневшей кожи, а в следующее – подпрыгнул, рванулся вперед, скрипнув зубами, и протянул свободную руку к горлу Монти.

Монти отдернул Мамми и ударил Пелвиса, быстро и сильно, прямо в зубы. Голова Пелвиса дернулась назад, колени его подогнулись, и, падая, он потащил за собой и Флинта. Митч рассмеялся дробным смешком, Мамми вновь зарычала, а Док сказал:

– Вставай, Элвис! – Он сгреб его за волосы, потянул вверх – и остался с париком в руке. – Вот дерьмо! Да этот прохвост распадается на части!

Пелвис стоял на коленях, наклонив голову; капли крови падали на доски пола. Дэн задохнулся от ярости. Но что он мог сделать? Он даже не знал, есть ли хоть что-то, что он может сделать. Флинт бросил короткий взгляд в сторону Дэна, который говорил: Вот, смотри, во что ты втянул нас, затем нагнулся к Пелвису и сказал:

– Поднимайся. Поднимайся, быстрее.

– Подними-ка его, охотник. – Док водрузил парик на лысую голову Пелвиса. – Пошли!

– Оставь его в покое! У него с головой не все в порядке, разве не видишь?

– Ты хочешь сказать, не все в порядке с зубами, – сказал Монти и рассмеялся.

Не имея возможности добраться до глотки этого мерзавца. Флинт больше ничего не мог сделать.

– Давай, вставай, – сказал он Пелвису. – Обопрись на меня.

Он едва не упал под тяжелой тушей Пелвиса, но в конце концов тот поднялся. На его лицо было страшно смотреть. Пальцы Клинта и рубашка Флинта были измазаны кровью.

– Выходим, – сказал Док, и Монти махнул им в сторону выломанной задней двери. Дэн смотрел, как они уходят; голова у него кружилась, перед глазами все плыло. Док вышел последним.

– Среди тех, кого ты убил, был хоть один коп? – спросил он от двери.

Не было никакого смысла объяснять, что он убил только одного человека, да и то случайно.

– Нет.

– В следующий раз постарайся шлепнуть копа. – Док вышел в темноту, насвистывая веселый мотивчик. Дэн остался один.

Глава 23 Череп и кости

Какой-то стук вырвал Арден из сна. Она выглянула в окно. Было еще темно. Что это за стук? Более громкий, более настойчивый, чем стук далеких насосов. Она не сразу сообразила, что это стучат в дверь.

– Арден! Открой! Это я!

Голос Дэна. Она встала… медленно, с усилием разгибая затекшие мышцы. Едва поднявшись на ноги, она чуть не упала и была вынуждена остановиться, чтобы унять головокружение.

– Подожди! – крикнула Арден. Дотащившись до двери, она с трудом отодвинула софу. Наконец замок был открыт, и Дэн вошел в домик.

Его лицо блестело от пота, глаза блуждали по сторонам.

– Что случилось? – спросила она. – Я думала, что охотники…

– Они ушли. Точнее, их увели.

– Увели? Куда? Кто?

– Не знаю. Четверо мужчин. Увезли их на лодке. Со времен Вьетнама не видел столько оружия.

– Что-о-о?

– Четверо мужчин. По-моему, они хотели пристрелить их прямо на месте, но потом они увидели руку Морто… Я хочу сказать, руку его брата.

– О чем ты говоришь?

Дэн сообразил, что его речь так же невнятна, как стук ставня во время грозы. Он сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться, и прижал пальцы к вискам.

– Четверо мужчин ворвались в наш домик и увели их с собой. Куда – я не знаю, но их главарь сказал что-то о прогулке на лодке. Все они были вооружены. – Он начал было рассказывать ей о тайне Морто, но вовремя передумал. – Меня они отпустили. Сейчас половина шестого. Идем. Нужно рассказать кому-нибудь, что случилось!

– Подожди минутку, – сказала она. – Только одну минутку. – Арден зажмурилась, потом снова открыла глаза. Дэн заметил, что цвет ее родимого пятна изменился; теперь оно было синевато-пурпурным. – Охотники за наградой исчезли, верно?

– Верно.

– Тогда… Это значит, что ты свободен, разве не так? – Она провела рукой по волосам. Пальцы нащупали шишку в том месте, где она ударилась об автомобиль. – Они же хотели упрятать тебя в тюрьму. Так почему мы должны о них думать?

Вопрос был не в бровь, а в глаз. Дэн подумал – может, действительно, не стоит так волноваться? Забыть б существовании Морто и Эйсли? Он не знал, что ему делать. Скорее всего ничего. Но все-таки нужно хотя бы кому-то сказать об этом. У Барта в кафе есть радиотелефон. Значит, надо туда и идти.

Вслух Дэн сказал:

– Они всего лишь выполняли свою работу и старались, как могли. Я и так уже обвинен в двух убийствах и не хочу, чтобы их стало четыре. – Он повернулся к двери. – Я иду в кафе.

– Подожди, – сказала Арден. Он был прав, и ей стало стыдно. Пусть охотники за наградой хотели отнять у нее Дэна, но теперь все изменилось, и надо было подумать. – Дай мне еще минуту. – Она прошла в комнату, где спала, и убрала лошадок в розовый мешочек. Потом вернулась к Дэну, который так и стоял в дверях. Он видел, как она собирает лошадок, и вспомнил ее рассказы о ранчо.

В этот момент он постиг то, что составляло суть этой девушки. Она заключалась в том, чтобы нести ответственность, кого-то кормить, о ком-то заботиться, ухаживать за старыми лошадьми, присматривать за пьяными музыкантами, предлагать походную аптечку человеку, которого полиция разыскивает за убийство. Джои всегда говорил, что я упустила свое призвание, что мне надо было стать медсестрой.

И он понял, что эти лошадки напоминают ей о том времени, когда она заботилась о ком-то и была кому-то нужна. У него сжалось сердце, когда ему стало ясно, какой одинокой, должно быть, она чувствовала себя все эти годы и как отчаянно хотела найти свое место.

– Не смейся, – сказала Арден, завязывая мешочек.

– Я не смеюсь. Ты готова?

Она кивнула, и они вышли из домика. Во влажной духоте догорали последние ночные звезды, а на востоке небо уже светилось фиолетовым пламенем. Путь до кафе, по дощатым переходам, занял всего шесть или семь минут. За исключением шума генераторов и отдаленного грохота насосов, в Сан-Нести была абсолютная тишина. В бильярдной еще кто-то играл, но на мостках было пустынно. Окна кафе еще горели, и, войдя, Дэн увидел Барта, который отдраивал пол. Столы были сдвинуты к стенам стен. В глубине бара еще один человек мыл пивные кружки в горячей мыльной воде.

– Доброе утро, – сказал Барт, не прекращая своего занятия. – Если хотите позавтракать, идите в барак номер два. Там обслуживают с половины шестого. – Он выпрямился, опираясь на швабру, и пояснил своему компаньону:

– Они приехали с Сесилом. Клянусь, я ни разу не слышал такого…

– Четверо вооруженных мужчин ворвались в наш домик, – перебил его Дэн. – Минут двадцать назад.

Они увели с собой Морто и Эйсли.

Барт замер; его приятель выронил кружку, и он глухо булькнула в чан с мыльной водой.

– Их главарь называл себя Док. У него длинные волосы, собранные в хвост. Я в ваших делах не разбираюсь, но кому-то, наверное, следует об этом узнать.

Барт задумчиво пожевал свою неизменную сигару.

– Могу ли я задать вам один вопрос, мистер? Какого черта ты суешь нос в это дело? – Он поднял руку, предотвращая дальнейшие расспросы. – Хватит, забудьте об этом. Я не хочу ничего слышать.

– Я думал, вы позвоните по радиотелефону. В полицию, я имею в виду.

– Ага! – Барт переглянулся со своим напарником. – Он говорит, в полицию, Джесс! Да, он явно не здешний, верно?

– Должно быть, из Нью-Йорка, – буркнул Джесс и вернулся к грязной посуде.

– К нам время от времени заезжал пограничник из Периш. – Барт вновь склонился над шваброй. – Его лодку однажды нашли у Лейк Тамбор. Пустую, Его даже не стали искать.

– Да, он подался на юг, – сказал Джесс. Дэн резко повернулся к нему:

– Что?

– Подался на юг. Так говорят каджены, если кто помирает.

– Послушай… – Барт вынул сигару изо рта. – Как ты сказал, твое имя?

– Дэн.

– Понимаешь, Дэн, вот какое дело: ты смотришь на карту и видишь на ней болото, и оно выглядит так, словно это-часть Соединенных Штатов, верно? Ну, ты знаешь, ведь карты лгут. Этот мир – он существует сам по себе. У него свой язык, своя промышленность, своя… ну, я не буду называть это полицией, это не совсем точно. Скажем, так, свои законы. Да, законы. Первый такой: ты не впутываешь меня, я не впутываю тебя. Жить здесь не так-то просто…

– Давай, говори, – пробурчал Джесс.

– ..и таким образом, ты должен сделать то, что тебе положено, то есть незаметно проскользнуть мимо. Не надо мутить воду и поднимать грязь со дна. Не надо лезть в чужую лодку или плевать в суп соседу. Ты просто должен жить и давать жить другим. Уловил, к чему я клоню, Дэн?

– Пожалуй. Ты хочешь сказать, что не собираешься звонить в полицию., – Это только одна половина. «Другая половина состоит в том, что полиция время от времени появляется здесь… на судне из Гранд-Айсл… так что эти двое, должно быть, уже мертвецы. И это особенно печально потому, что у Сесила был кое-какой талант. – Он вновь сунул сигару в рот, раскурил ее и вернулся к своей работе.

– Неужели здесь нет никого, кто мог бы помочь? У вас что, совсем нет полиции?

– У нас есть люди, которых мы называем “миротворческий контингент”, – сказал Джесс. – Компания им доплачивает. Пятеро головорезов, которые заводят хулиганов за склад и отделывают их так, что те потом месяц не могут сидеть.

– Да, – кивнул Барт. – В основном они следят, чтобы не воровали. И скажу тебе, Дэн – они не станут связываться с теми парнями.

– Ты знаешь, кто это?

– Угу. – Барт перевел взгляд на Арден, стоящую позади Дэна. – Вы все еще хотите увидеть Малыша Трейна?

– Да.

– Через пять минут я буду готов. – Барт смел окурки и другой мусор в совок. – Ты тоже решил с нами поехать? – Этот вопрос был адресован Дэну. Дэн почувствовал на себе взгляд Арден.

– Да, – сказал он. – Я тоже поеду.

– А не хотите сначала позавтракать?

– Мы хотим поскорее отправиться в путь, – сказала Арден.

– Ага, ладно. Посмотрим, что у меня здесь осталось. Есть кофе, но боюсь, что он будет для вас тяжеловат. Ну, раз уж вы пришли… как насчет этого? – Он вышел с двумя пирожками и двумя маленькими пачками картофельных чипсов. – Хотите что-нибудь выпить? Раз вы платили за домики, брать мне с вас нечего. Поэтому все за счет заведения.

– Я все-таки отважусь на кофе, – сказал Дэн. Арден попросила банку “7-Up”. Барт положил перед ними пирожки и чипсы, а сам пошел варить кофе. Дэн все еще не мог успокоиться. – Так кто эти люди?

– Я о них слышал, но сам никогда не видел. И не стремлюсь увидеть. – Барт налил кофе из кофеварки в коричневую керамическую чашку.

– Но все-таки – кто они?

– Так, люди. Не стоит о них говорить. – Барт принес кофе и банку “7-Up”.

– Твоя честность тебя погубит, – бросил Джесс, вытирая кружки. – Здесь у каждой стены куча ушей.

Дэн попробовал кофе, который тоже отдавал тиной; он был не таким крепким, как тот, высокооктановый, что готовила Донна Ли, но все же помог ему немного прийти в себя. Он вспомнил, как хрустнули зубы Эйсли, вспомнил капли крови на дощатом полу. Никто ниоткуда не выползет и не схватит тебя, если свет будет гореть. Так сказал Пелвису Морто.

Но Морто ошибся.

Дэн попытался представить себе психику человека, у которого из груди растет рука, а на боку – голова его брата. От этого и впрямь можно свихнуться. Стать жестоким и подлым. Какую жизнь вел этот Морто? Дэн всего на мгновение взглянул на этот кошмар, и то его едва не стошнило. Ему это нравится. Так сказал Док, обращаясь к Монти.

Кого он имел в виду?

Дэн сначала выпил кофе, и только потом принялся за еду. В голове слегка прояснилось, и он задумался о том, что увидел.

Эйсли, казалось, был вполне нормальным. Немного эксцентричный, но не безумный. А Морто… Что ж, это его профессия. Пятнадцать тысяч долларов – большие деньги. Черт возьми, если бы он, Дэн, был охотником за наградой, он бы тоже за ними отправился.

Из-за Дэна уже погибли два человека. Если Морто и Эйсли умрут, причиной их гибели тоже станет он, Дэн Ламберт. Перед его мысленным взором с пугающей отчетливостью вновь встало лицо Бленчерда, истекающего кровью. Дэн не мог примириться с мыслью, что Морто и Эйсли пристрелят где-нибудь в темноте.

Но что он мог сделать?

Забыть о них? Оставить все, как есть?

Но сможет ли он после этого считать себя человеком?

– Я готов, – сказал Барт. – Моя лодка на причале.

Лодка была рассчитана на трех человек. “Бросай канат!” – скомандовал Дэну Барт, запустив двигатель. Потом развернулся кормой к причалу, и лодка, рассекая мутную воду, устремилась на юг, мимо складов, землечерпалок и кранов. В воздухе пахло нефтью и ржавчиной, по воде расплывались радужные пятна. Солнце уже поднялось над горизонтом. Арден сидела на носу, полная ожидания, и теплый ветер играл ее волосами. Правой рукой она непроизвольно поглаживала розовый мешочек. Посмотрев назад, Дэн увидел черные силуэты буровых вышек на фоне утреннего неба. Он вновь повернулся и стал смотреть вперед.

Лодка с шумом неслась по темно-коричневой пенящейся воде вдоль заросших тростником и осокой берегов. Барт похлопал Дэна по плечу и указал вправо; Дэн повернулся туда и увидел крокодила; он лежал на затопленном дереве, а из пасти у него торчала голова цапли.

Наконец запах нефти и шум насосов остались позади. Солнце заиграло на воде золотистыми отблесками, и небо сменило цвет с серого на бледно-голубой. Жара усиливалась; Дэн чувствовал, что пот уже начинает пропитывать его футболку. Он подумал, что часам к девяти начнется пекло.

Барт свернул в притоку, которая уходила влево от главного русла, и ярдов через пятьдесят Арден увидела прибитую к дереву доску, на которой белой краской был грубо нарисован череп с двумя скрещенными костями. Она показала на нее Барту, но тот только кивнул. Еще через пятьдесят ярдов Арден увидела второй такой же знак – только теперь череп был нарисован красным.

– Малышу Трейну нет дела до людей! – сквозь шум мотора крикнул Барт Дэну. – Но здесь это нормально! Впрочем, мне он доверяет, и мы хорошо ладим!

Ветви деревьев впереди переплетались, образуя сплошную стену. Барт уменьшил скорость наполовину и ловко вписался в очередной поворот; обросшие мхом стволы деревьев по берегам были с колесо тяжелого грузовика. А впереди, в спокойной тихой бухте, стоялдом – жилище Малыша Трейна.

Теоретически это был дом на плоту, но, судя по тому, насколько он оброс мхом и лианами, облепившими его темные бока, этот дом не двигался с места в течение уже многих лет. Дэн увидел крытую веранду, выступающую из воды, и печную трубу над крышей. Рядом с домом пристроился причал под навесом, на котором громоздились с полдюжины ржавых железных бочек, старая ванна, центрифуга для сушки белья и куча всякого хлама неизвестного назначения. С другой стороны причала имелся док длиной футов пятьдесят и футов пятнадцать в высоту, выкрашенный в зеленый цвет и тоже, увитый лианами.

– Я подойду прямо к причалу, а ты, если удастся, выпрыгни и подтяни нас, – сказал Барт, выключая мотор. Дэн кивнул. Когда они были достаточно близко, он поднялся, примерился и шагнул на причал. Барт бросил ему канат, и Дэн обмотал его вокруг одного из деревянных столбов, поддерживающих навес. Помогая Арден выйти из лодки, он заметил, как учащенно бьется ее пульс. В ее глазах снова горел тот горячий огонь, а пятно на лице стало кроваво-красным.

– Эй, Малыш Трейн! – крикнул Барт в сторону плавучего дома. – К тебе гости!

Ответа не было. В кронах деревьев чирикали птицы; плеснула хвостом какая-то рыба.

– Эй, Трейн! – вновь крикнул Барт. Без приглашения он не отваживался поставить ногу на “космический трап”, соединявший причал с домом. – Это я, Барт Данбро! Я пришел потолковать с тобой!

– Кто ты, я и так вижу, – прогремел из закрытого окна сердитый голос с грубым акцентом. – А кто они?

– Скажите ему, – негромко попросил своих спутников Барт.

– Меня зовут Дэниэл Ламберт. – Дэн различил за окном расплывчатые очертания человеческой фигуры. – А это Арден Холлидей.

Молчание. Дэн готов был поклясться, что человек за окном изучает родимое пятно Арден.

Она почувствовала то же самое. Ее правая рука крепко сжала розовый мешочек, а сердце бешено заколотилось.

– Мне нужна ваша помощь, – сказала она.

– По-ощь, – повторил голос. – И что это за по-ощь?

– Я… кое-кого ищу. – Во рту у нее так пересохло, что она едва могла говорить. – Женщину, которую называют “Спасительница”.

Опять тишина. Впрочем, она была тишиной только для Дэна и Барта. Арден же была почти оглушена стуком собственного сердца.

Барт откашлялся.

– Девчонка в кафе сказала ей, что эта Спасительница жила в церкви на Гоат-Айленд. И что там должна быть ее могила. А я сказал, что охотился на Гоат-Айленд и, насколько я знаю, там никто не живет.

Малыш Трейн молчал.

– Так что ты скажешь? – спросил Барт. – Кто-нибудь живет на этом острове?

– Никто, – раздался ответ.

Арден вздрогнула.

– Я ей так и сказал. И еще сказал, что если не знаешь ты, не знает никто. Эй, послушай: мне нужно сотню фунтов дичи и пятьдесят фунтов черепашьего мяса. Ты не мог бы привезти это все в следующий вторник?

– Спасительница, – сказал Малыш Трейн, и звук его голоса заставили Арден похолодеть. – Так значит, ее ты ищешь, ты?

– Да, верно. Я пытаюсь найти ее, потому что…

– Глаза у меня на месте. Пришла откуда, ты?

– А?

– Он хочет знать, откуда ты родом, – передел Барт.

– Техас. Из Форт-Уэрта, я, – сказала Арден, невольно копируя речь этого человека.

– Эге-й-ииии! – воскликнул он. – Приличное расстояние, нет?

– Приличное.

– Зря надеешься, ты, – сказал Трейн. Арден бросило в дрожь. Ее рука, сжимающая мешочек, побелела.

– Спасительницы на Гоат-Айленд пет, – продолжал Малыш Трейн. – Там никогда не было церкви. Той, о ком ты думаешь, что она есть, нет там, где ты ее ищешь.

– Постой, – сказал Дэн. – Ты хочешь сказать, что… Спасительница все-таки существует?

– Говорю “да”, говорю “нет”. Там нет той, кого из Техаса пришла искать эта девушка.

– А где же она? – У Арден сжалось горло. – Прошу вас. Вы можете отвезти меня к ней?

Ответа не было. Потом на веранде распахнулась дверь, и Малыш Трейн предстал перед ними.

Глава 24 Слоны и тигры

Его замогильный голос из-за ставней, звучал так, словно принадлежал Голиафу, но на самом деле Малыш Трейн был ростом только пять с половиной футов – всего на четыре дюйма выше Арден. Но он, вероятно, обладал силой великана, потому что, как прикинул Дэн, в его коренастом мускулистом теле было по крайней мере сто шестьдесят фунтов веса. Малыш Трейн был одет в выгоревшую футболку цвета хаки, коричневые штаны и синие теннисные туфли без шнурков. Его кулаками, казалось, можно заколачивать гвозди. Его кожа, ставшая под солнцем цвета старого кирпича, была грубой. На его щеках и подбородке серебрилась трехдневная щетина, выгоревшие волосы плотно прилегали к голове. Из-под его изрытого глубокими морщинами лба на Арден смотрели ясные серые глаза – ив этом взгляде была такая сила, что на мгновение ей показалось, будто он толкает ее назад.

– Входите, – предложил Малыш Трейн. Дэн первым ступил на трап; за ним – Арден и Барт. Малыш Трейн провел их через веранду в комнату со стенами, обшитыми дубовыми досками. Под потолком выпирали мощные балки. На полу лежал потертый красный ковер, увидев который, Дэн вздрогнул: на нем была изображена сцена схватки слонов и тигров; такие ковры тысячами продавали в Сайгоне уличные торговцы. Мебель тоже была в восточном – вьетнамском? – стиле: два резных деревянных стула; бамбуковый стол, на котором стоял черный поднос; керосиновая лампа с бумажным абажуром; в углу – плетеная циновка. Коротковолновый передатчик и микрофон стояли на другом бамбуковом столе, рядом с полкой, набитой книгами. Через другую дверь виднелась небольшая кухня; по стене на крючках висели горшки и кастрюли.

– Вот мой дом, – сказал Малыш Трейн. – Милости прошу.

Дэн был поражен чистотой и порядком. Запах тины присутствовал в воздухе, да – но никаких признаков плесени. На черном подносе лежали три гладких белых камня, стебли сухой соломы и несколько хрупких на вид костей, которые могли принадлежать рыбе, курице или ящерице. На одной из стен были укреплены другие столь же любопытные предметы: очень большое гнездо шершня, отполированные кусочки дерева, янтарного цвета шкура змеи и полный скелет птицы с развернутыми крыльями. И в следующий момент догадки Дэна подтвердились – он увидел застекленные фотографии на стене, над коротковолновым передатчиком. Дэн подошел поближе. Это были любительские снимки: экипаж небольшого корабля – молодые ребята в касках на фоне пулеметов калибра 50 мм и стволов 80-миллиметровых мортир – коричневая река, ослепительно яркие огни ночного Сайгона, миловидная вьетнамская девушка лет шестнадцати или восемнадцати, поднявшая руку с двумя пальцами, сложенными буквой V – символом мира. Дэн сказал:

– Я был в морской пехоте. Третий флот. А ты?

– Военно-морские силы, – без промедления откликнулся Малыш Трейн. – Оператор радиолокационной станции, первый класс.

– Это твой корабль? – Дэн знал, что такие катера патрулировали между Вьетнамом и Камбоджей. – Все остались живы?

– Только я и тот парень, что сидит у мортиры. В мае семидесятого мы попали под ракетный обстрел. Я выплыл, но вся спина была иссечена осколками.

– Ты никогда не говорил мне, что был во Вьетнаме, Малыш Трейн! – сказал Барт.

– Ты никогда не спрашивал. И, друг мой, я много раз говорил тебе – зови меня просто Трейн.

– О! Хорошо. Так точно, Ма… То есть Трейн. – Барт пожал плечами и нервно улыбнулся Арден.

– Прошу вас, – с опаской напомнила Арден. – Спасительница. Вы знаете, где она? Трейн кивнул.

– Знаю.

– Только не говорите мне, что знаете, где ее могила. Скажите мне, что она жива.

– Исключительно для тебя: да, она жива.

– О Боже! – Слезы брызнули у нее из глаз. – О Боже… Вы не знаете, как… Вы не знаете, как долго я мечтала услышать это.

– О ком это вы говорите, Трейн? – нахмурился Барт. – Я никогда не слышал ни о какой Спасительнице.

– Она никогда не была тебе нужна, – сказал Трейн.

– Вы можете отвезти меня к ней? – спросила Арден. – Я прошла такой долгий путь. У меня нет денег, но… Я подпишу долговую расписку. Я достану деньги. Клянусь, я заплачу столько, сколько вы захотите.

Хорошо?

– Твои деньги – нет, не надо. У меня есть все, что мне нужно. Я богатый человек, я.

– Вы хотите сказать… Вы не хотите…

– Я не возьму денег, нет. Кто рассказал тебе о Спасительнице, там в Форт-Уэрте, в Техасе?

– Знакомый, который родился в Ла-Пирре. Он видел ее, когда был маленьким мальчиком.

– А, эти рассказы… Ну, то что она красивая молодая девушка, никогда не стареет и не умирает. Что она может прикосновением вылечить любую болезнь, или рак… или шрам. Твой знакомый говорил тебе так?

– Да.

– И ты так сильно поверила в это, что прошла такой путь, чтобы попросить ее прикосновения. Потому что это пятно так тебе надоело?

– Да.

Трейн подошел к ней вплотную. Первым желанием Арден было отскочить, но его взгляд пригвоздил ее к месту. Грубые загорелые пальцы очень осторожно коснулись пятна; потом Трейн убрал руку.

– У тебя сильный характер? – спросил он.

– Думаю… да.

– Или да, или нет.

– Да, – сказала Арден.

Трейн кивнул.

– Тогда я тебя отвезу.

Дэн не мог больше оставаться в стороне.

– Не надо ее обманывать! Такого не может быть! Не может быть! Никто не может прожить столько лет и остаться по-прежнему молодым!

– Я сказал, что отвезу ее к Спасительнице. – Трейн был невозмутим. – Но я сказал, что Спасительница – это не та, кого она пришла искать здесь.

– Что? – Арден встряхнула головой. – Тогда я не поеду с вами.

– Когда мы приедем туда, тебе все станет ясно. Тогда и узнаем, какой у тебя характер.

Дэн не знал, что сказать, и терялся в догадках, что задумал этот человек. Все происходящее казалось ему полной бессмыслицей. Единственное, что его волновало – это судьба Морто и Эйсли. Дэн не мог отделаться от мысли, что тот его выстрел в Шривпорте повлек за собой гибель Хармона Де Кейна, а теперь, по всей вероятности, станет причиной смерти двух охотников за наградой. Четыре убийства – разве он сможет жить с этим и сохранить рассудок? Дэн вспомнил, что сказал в кафе Барт: Он все здесь облазил. Если кто-то и знает, то только он.

И Дэн решился.

– С нами было еще два человека, – сказал он. – Около пяти утра четверо вооруженных мужчин ворвались в наш домик и увели их. Их главарь называл себя Док. Ты не знаешь…

– О черт! – Барт заткнул уши. – Я не желаю этого слушать! Я не хочу ничего знать об этом!

– Заткнись! – От голоса Трейна дрогнули ставни. – Дай ему сказать!

– Я не буду этого слушать! Ни за что на свете! Можете смеяться, но я уезжаю! – Барт пошел прочь, но в дверях задержался. – Трейн! Не делай глупостей! Слышишь? Я жду тебя во вторник с мясом. Понял?

– Поезжай домой, дружок, – сказал Трейн. – Доброго тебе пути.

– Удачи, – сказал Барт Дэну и вышел. Трейн вслед за Арден подошел к окну и стал смотреть, как Барт отвязывает лодку, садится в нее и запускает мотор.

– Такой не пропадет, – сказал Трейн, когда моторка скрылась за поворотом. – Трудолюбивый малый.

– Он знает, кто такой Док, верно?

– О, конечно. Так же как я. – Трейн отвернулся от окна; глаза его стали ледяными. – Расскажи-ка мне свою историю.

И Дэн рассказал ему все, за исключением того, что его разыскивает полиция за убийство и что Морто и Эйсли были охотниками за наградой. Не стал он упоминать и о том, что Флинт участвовал в шоу уродов.

– Док собирался везти их куда-то на лодке. У него, кажется, были какие-то счеты с ними, но я не уверен. Трейн посмотрел в глаза Дэну.

– Эти двое – твои друзья?

– Не совсем так.

– Так кто же они тебе?

– Скорее… попутчики.

– И куда же они направлялись?

Дэн уставился на ковер с тиграми и слонами. Он чувствовал, что Трейн наблюдает за ним, и понимал, что нет смысла врать дальше. Трейн не дурак. Он тяжело вздохнул; единственный путь добиться чего-нибудь – это рассказать правду.

– Флинт Морто и Пелвис Эйсли, вот их имена. Они охотники за наградой. Они гнались за мной. С Арден я встретился по дороге, на стоянке для дальнобойщиков, севернее Лафейетта, и взял ее с собой.

– Я поехала с ним по собственной воле, – вставила Арден. – Он меня не принуждал.

– Охотники за наградой, – повторил Трейн. – И что же натворил, ты?

– Убил человека.

Трейн не произнес ни слова и не пошевелился.

– Он работал в банке, в Шривпорте, – продолжал Дэн. – У нас вышла ссора. Я потерял контроль над собой и выстрелил в него. Банк обещал за меня награду в пятнадцать тысяч долларов. Морто и Эйсли хотели получить эти деньги.

– 0-хо-хо, – негромко произнес Трейн.

– Ты можешь сам получить эту награду, и я не стану сопротивляться. Ты можешь по этой рации вызвать полицию?

– Я уже сказал, что мне не нужны деньги. Я богат и живу, как хочу. Мне нравится это болото, я вырос здесь. Я люблю ловить рыбу и охотиться. Все, что я не могу съесть, я продаю. Пятнадцать тысяч долларов лежат просто так у меня в кармане… фу! – Трейн нахмурился, и морщины вокруг его глаз стали глубже; он поскреб подбородок. – Если эти охотники охотились на тебя, как же выходит, что ты хочешь их выручить?

– Потому что они не заслужили такой смерти, вот почему! Они не сделали ничего плохого!

– Ну, ну! Уймись. Охлади свой пыл. – Трейн кивнул в сторону веранды. – Ты сейчас выйдешь и посидишь там на ветерке. А я попозже приду.

– А как насчет передатчика?

– Да, я мог бы связаться с Гранд-Айсл. Только ведь они не станут искать… – Трейн помолчал. – Ладно, выйди, проветрись и приди в себя. И ты, крошка, тоже, – сказал он Арден.

На веранде не было особого ветерка, но все же не так жарко, как в доме. Дэн остался стоять – он был слишком взволнован, – а Арден уселась в плетеное кресло лицом к бухте.

– Ты поедешь со мной, правда? – спросила она. – Мы стали так близки, ты должен поехать со мной.

– Поеду. Я по-прежнему в это не верю, но я пойду. – Дэн стоял, глядя на воду. – Черт возьми, – произнес он. – Должен же кто-то хоть что-нибудь сделать!

– Да, ты, например, должен сделать глоток вот этого. – Трейн вышел на веранду и протянул Дэну небольшую фляжку. – Не бойся, – сказал он, видя, что Дэн колеблется. – Это французский коньяк. Купил на Гранд-Айсл. Ну, давай?

Дэн взял фляжку и сделал глоток. Коньяк обжег его горло. Трейн предложил фляжку Арден, а когда она покачала головой, сам отхлебнул и, подержав коньяк во рту, проглотил.

– А теперь буду рассказывать вам об этих людях, так что слушайте внимательно. У них есть база, милях в пяти к юго-западу. Хорошо укрытое место. Я не разыскивал ее специально, просто случайно наткнулся, когда охотился. Они трудились там месяца три. Разбили лагерь, построили причал, бассейн и прочее. Потом обнесли все колючей проволокой. – Он глотнул из фляжки и передал ее Дэну. – Я слышал от одного парня в Каллибай, что эти ребята ловят крокодилов. Сезон охоты на них не открывается раньше сентября, понимаешь. Ну, я задумался – на черта им крокодилы? – Он взял фляжку у Дэна и сделал новый глоток. – Один старый знакомый сказал мне, что по ночам там весьма оживленно. Вот я и отправился туда, спрятал лодку и стал наблюдать в ночной бинокль, потому что я очень любопытный. Мне понадобилось целых две ночи, чтобы понять, чем они там занимаются.

– И чем же? – спросила Арден, на время забыв о Спасительнице.

– Приходит судно, и с него разгружают мешки. Исключительно по ночам. Потом на него грузят этих несчастных крокодилов. Все время какие-то условные сигналы фонарями и сигаретами. Все как один вооружены такими винтовками, которых ты и в глаза не видел! – Трейн сделал еще глоток коньяка. – Так что, по-твоему, все это значит?

– Наркотики, – сказал Дэн.

– Именно так я и подумал. Героин или кокаин. А может быть, и то и другое. Они работают на побережье, потому что полиция не может его патрулировать – у них не хватает ни людей, ни лодок. Продают они свой товар на севере, – а кое-что – ив Сан-Нести. Одного я не мог сначала понять – на черта им сдались крокодилы? А потом… бум! – меня осенило. – Трейн закрыл фляжку. – Маскировка, приятель! Они перевозят в крокодилах наркотики.

– В крокодилах?

– Ну да! Заворачиваешь кокаин в фольгу, потом вместе с мясом заталкиваешь крокодилу в пасть! Такого дерьма еще никто не видал!

– Это уж точно, – согласился Дэн. – Итак, они везут крокодилов на север, а там вспарывают им брюхо?

– Да, грузят их на машины и везут в безопасное место. Даже если крокодил сдохнет, в него все равно никто не полезет – ни полиция, ни конкуренты.

– Может, это все так, но все равно не понимаю, причем тут Морто и Эйсли. – Дэн покачал головой. – А этот Док – их главарь?

Трейн усмехнулся:

– Док Ниленд просто распространяет товар. Когда я следил за ними, я видел их босса. Во всяком случае, того, кто выглядит как настоящий босс. Этот малый не носит шорт и всегда чисто выбрит, он. Его подружка только и делала, что загорала возле бассейна. Ну я и подумал, что он у них главный.

Дэн опять уставился на воду. Какое-то движение привлекло его внимание; присмотревшись, он увидел водяную змею. Он наблюдал за ней, пока она не исчезла в тени, и думал, что в этих болотах опаснее всего змеи, носящие человеческий облик. Он повернул голову и взглянул на свою татуировку. Когда-то, много лет назад, он был смелым человеком и без колебаний делал то, что считал правильным. Он шел по миру как велики и, пока время и судьба не свалили его. И вот теперь он умирает, став убийцей и потеряв силу духа.

Ему казалось, что он смотрит в змеиную нору – но на этот раз Дэн понимал: если он сунет туда руку, чтобы вытащить затаившегося там гада, то, скорее всего, сам отправится на тот свет.

И вновь он увидел перед собой лицо Фэрроу и услышал его голос в ту ужасную ночь, когда пули снайперов свистели по джунглям.

Иди, сказал он. Это не было криком, но сильнее, чем крик.

Иди.

Дэн вспомнил блеск в глазах Фэрроу – радостный блеск, когда тот повернулся и пошел назад по грязи, стреляя по джунглям из своей М-16, чтобы Дэн и остальные могли спасти свою жизнь.

Фэрроу не мог больше мириться с собственным существованием, потому что он подался к югу. Там, в деревне Чо Ят, его легкомысленный подарок обернулся смертью невинных детей, и в эту решающую минуту Фэрроу решил… Решил, что он нашел выход.

Когда-то Дэн был “укротителем змей”, отличным солдатом, порядочным человеком. Но он тоже пустился к югу, там, в банке Шривпорта, и теперь он стал жителем ада, ходячим проклятием.

Но он тоже знал, каково будет правильное решение. И Дэн его принял.

– Твои мысли слишком горячие, – сказал Трейн тихим голосом.

– У тебя есть оружие. – Это было утверждение, а не вопрос.

– Две винтовки и два пистолета.

– Сколько человек?

Трейн знал, что он имеет в виду.

– В последний раз я насчитал восемь. Может быть, больше, но я не видел.

Дэн повернулся к нему лицом.

– Ты отвезешь меня?

– Нет! – Арден вскочила со стула; ее глаза стали круглыми. – Дэн! Не надо! ты ничего им не должен!

– Я должен себе, – сказал он.

– Послушай меня! – Она шагнула к нему и взяла его за руку. – Ты еще можешь скрыться! Ты можешь найти…

– Нет, – мягко перебил он ее, – не могу. Трейн, так как?

– Они тебя убьют! – воскликнула Арден, охваченная страхом за него.

– Да, – сказал Трейн. – Во всяком случае, попытаются.

– Может быть, Морто и Эйсли уже мертвы. – Дэн посмотрел Арден в глаза. И поймал себя на том, что глядит на нее и не видит пятна.. – А если и живы, то их скоро прикончат. Если я не пойду за ними… Если я даже не попытаюсь вытащить их оттуда… Кем я буду тогда? Я не хочу умирать в тюрьме. Но я не хочу и жить так. Если я не сделаю ничего, я построю вокруг себя собственную тюрьму, я буду строить ее каждым прожитым днем, каждым прожитым часом. Я должен это сделать. Трейн? – Он перевел взгляд на каджена. – Я не прошу тебя мне помогать, только подвези меня достаточно близко к ним. Мне понадобится винтовка, пистолет и некоторое снаряжение. У тебя найдется кобура?

– Да.

– Ты меня отвезешь?

Трейн с минуту молчал, обдумывая что-то. Потом вновь открыл фляжку и сделал большой глоток.

– Первый раз вижу убийцу, который хочет освободить того, кто засадит его в тюрьму. – Он причмокнул губами. – Эх-хе-хе-ее! Что-то не помню, собирался ли я помирать именно сегодня.

– Я могу пойти один. , – Ну, – сказал Трейн, – тогда послушай вот какую историю: она похожа на то, как обстоят дела сейчас. Я знал одного парня по имени Джек Джирдокс. Он был пограничником из Периш. Он заезжал ко мне, мы разговаривали, ели мясо. Я не говорил ему об этих людях, потому что знал, что он сделает, если узнает. Я решил не раскачивать лодку, понял? – Он улыбнулся, но улыбка была слабая и быстро угасла. – Если он о них не узнает, решил я, то останется жить. Он был хорошим парнем. Несколько дней назад один рыбак нашел лодку Джека рядом с озером Тембор. Это очень далеко от их базы, но я знаю, что, скорее всего, они поймали его, а лодку просто туда отвели. Его тело так и не нашли. И теперь я должен спросить себя, хорошо ли я поступил? Рано или поздно они узнают, что мне известно о них и придут ко мне однажды ночью. – Он закрыл фляжку и сунул ее в карман. – Я неплохо прожил эти сорок пять лет. Умирать в постели – нет, это не по мне. Может быть, нам удастся остаться в живых. Может быть, ты и есть мой ангел смерти. Это все равно, что сунуть руку в нору щитомордника. Так ты готов к тому, что тебя укусят?

– Я сам не прочь покусать кое-кого, – сказал Дэн.

– Ну, хорошо, пехотинец. Хорошо. Ты правильный парень. Моя крошка доставит нас туда – и будем надеяться, что нам повезет.

– Крошка?

– Моя подружка. Скоро ты с ней познакомишься.

– И еще, – сказал Дэн. – Сначала я хочу отвезти Арден туда, куда ей нужно.

– Нет, невозможно. База этих людей в пяти милях на юго-запад, а Спасительница – в девяти-десяти милях к юго-востоку, в сторону Касс-Теле-Айсленд. Если мы сначала отвезем ее первой, то потеряем уйму времени.

Дэн взглянул на Арден; та упорно смотрела в пол.

– Я оставляю тебя. Я понимаю, как много значит для тебя твоя мечта. Я никогда не верил в Спасительницу, но… может быть, теперь должен поверить. Может быть, я был не прав. Не знаю. – Арден подняла голову и посмотрела ему в глаза. – Что ты скажешь?

– Я скажу… – она замолкла и глубоко вздохнула, пытаясь собраться с мыслями. В душе у нее смешалось все: и страх, и ликование, и боль, и надежда. Она прошла такой долгий путь и так много поставила на эту карту. Но сейчас она поняла, что было важнее всего.

– Выручи их.

Дэн улыбнулся ей; он знал заранее, что она это скажет.

– Ты останешься здесь. Мы вернемся как можно скорее…

– Нет. – Это было сказано с твердой решимостью. – Раз вы идете, я тоже пойду.

– Арден, тебе лучше остаться.

– Я пойду. И не пытайся меня отговаривать, потому что тебе все равно не удастся.

– Часы пущены, – сказал Трейн.

– Ну что ж. – Дэн почувствовал, как его засасывает нетерпение. – Я готов.

Трейн прошел в заднюю комнату и принес оружие: автоматическую винтовку с магазином на четыре патрона, винтовку с магазином на пять патронов и с охотничьим прицелом, кобуру с автоматическим 9-миллиметровым “Смит и Вессоном” с магазином на восемь патронов. Запасные обоймы он сложил в старый рюкзак, который вызвалась нести Арден. Дэн взял винтовку и пистолет. Трейн поднял пластиковую канистру с питьевой водой, закинул за спину вторую винтовку и сказал:

– Ну, вперед.

Они вышли из дома; Трейн повел их к доку и распахнул ворота.

– Вот она.

– Боже, – только и сказал Дэн, ошарашенный тем, что увидел.

Внутри стояла вторая лодка Трейна. Она была выкрашена в серый цвет, и краска была относительно свежей, если не считать небольшой полосы ржавчины вдоль ватерлинии. Она смахивала на буксир, только была уже и короче, а каюта была расположена ближе к носу. Катер был около пятидесяти футов в длину и тринадцати футов в высоту в самой высокой точке.

И хотя все пулеметные гнезда и мортиры были демонтированы, а с мачты сняты радары, Дэн узнал тот самый патрульный катер на котором Трейн воевал во Вьетнаме.

– Вот моя крошка, – сказал Трейн с озорной улыбкой. – И пусть вернутся лучшие времена.

Глава 25 Змеи

В центре небольшого грязного пруда покачивалась маленькая весельная лодка. В лодке лицом друг к другу сидели Флинт и Пелвис, скованные наручниками.

К этому времени, к семи часам утра, жара уже была ощутимой. Флинт был без рубашки и без пиджака, рука Клинта вяло свисала с его бледной, покрытой потом, груди. Напротив него сидел Пелвис в скособоченном парике, в пропитанной потом одежде, с заплывшими несчастными глазами. На губе у него запеклась кровь, один из нижних зубов был выбит, другой шатался; струйки засохшей крови бежали по подбородку. Он дышал медленно и хрипло, пот капал с кончика его носа в лужу на дне лодки.

Толчок заставил лодку лениво повернуться вокруг якоря. Флинт вскинул голову и увидел крокодила длиной около пяти футов, который медленно проплыл мимо, разрезая мордой грязную коричневую воду. За ним плыл второй крокодил, поменьше. По-кошачьи зеленые глаза и остроконечный череп третьего виднелись футах в шести от лодки. Еще два, фута по четыре длиной, обнаружились чуть подальше. Флинт за один раз насчитал девять аллигаторов, но их тут было наверняка гораздо больше. “Такие же узники, как мы с Пелвисом”, – подумал Флинт.

Пруд был почти шестьдесят пять футов в поперечнике; вдоль берега тянулась колючая проволока. За крепко запертыми воротами, ведущими в загон для крокодилов, виднелась пристань, где стояли две больших моторки, выкрашенные в темно-зеленый защитный цвет, и еще одно судно – то самое, которое Флинт видел у пристани в Вермильоне. Причал почти на восемь футов поднимался над прудом, и на самом краю его стояла электрическая лебедка, которую, как понял Флинт, использовали для погрузки крокодилов на судно. Когда Пелвиса с Флинтом привезли сюда, начались горячие споры насчет того, что с ними делать, пока “он” – кто бы “он” ни был – не проснется. В конце концов Док приказал Митчу посадить их в эту лодчонку и поставить ее на якорь посередине пруда.

Потом асе принялись развлекаться:

– Эй, урод! Почему бы вам с Элвисом не искупаться? – Но потом, когда солнце поднялось выше. Док и его подручные разошлись. Впрочем, Флинт знал, что они еще не раз будут подходить к краю причала, выкрикивать оскорбления, смеяться и опять уходить, чтобы не торчать на жаре. Пелвис, с тех пор как получил по зубам, не произнес ни единого слова. Флинт решил, что это последствия шока. Монти уволок Мамми с собой, и когда последний раз этот сукин сын приходил навестить их, собаки с ним не было.

А потом Флинт почувствовал запах жаркого.

Дальше за лодками причал уходил к странному сооружению: большому сельскому дому, стоящему на деревянных сваях прямо над водой. Он выглядел так, как будто его взяли в каком-нибудь обычном американском городке, подняли вертолетом и перенесли сюда на зависть всем соседям. Там был плавательный бассейн с мостиком красного дерева – стандартной конструкции, из тех, что продаются в комплекте вместе с необходимым набором инструментов для сборки – только здесь бассейн стоял не на земле, а размещался на платформе над болотом. Кроме него, на платформе стояла полка с гантелями, гимнастическая скамья и велотренажер. Рядом была еще одна такая же платформа, накрытая парусиновым тентом в белую и синюю полоску, а на крыше дома стояла спутниковая телевизионная антенна-тарелка.

От дома вели переходы к трем другим деревянным строениям, поменьше. От одного из них тянулись кабели, и Флинт решил, что там генератор. Пруд для крокодилов, пристань и плавательный бассейн находились под открытым небом, но дом был прикрыт густыми деревьями. Почти к самому дому подходил канал; на воде покачивались красные буи, обозначающие фарватер.

Изучая окрестности. Флинт заметил деревянную сторожевую вышку, футов в пятьдесят высотой, укрытую среди деревьев при входе в канал. На самом верху сидел часовой и читал журнал; рядом с ним к перилам была прислонена винтовка. Через определенный промежуток времени он вставал, оглядывал в бинокль горизонт, потом садился и вновь погружался в чтение.

– Мы, – сказал Флинт, – в глубоком дерьме. Пелвис молчал; глаза его блуждали.

– Эйсли? Перестань сейчас же, слышишь меня? Ответа не было. Тонкая нить слюны сползла с разбитой губы двойника Пресли.

– Как насчет того, чтобы что-то сказать? – спросил Флинт.

Пелвис низко опустил голову и уставился на дно лодки.

Флинт понюхал воздух; жареным мясом пахло все сильнее, и он предположил, что бедная Мамми, вероятно, пошла на завтрак этому сукиному сыну Монти. Судя по горестному виду Пелвиса, он, несомненно, думал о том же.

– Эй, надо бы нам выбираться отсюда, – сделал Флинт очередную попытку и тут подумал, что это была самая глупая вещь, которую он сказал за всю свою жизнь. – Не вздумай уйти один и бросить меня здесь, слышишь?

Пелвис покачал головой и сделал глотательное движение.

Мимо лодки проплыл крокодил – так близко, что Флинт мог ткнуть его в глаз, если бы не боялся потерять руку. Ну, это бы еще ничего: у него осталось бы еще две. Не распускайся! Держи под контролем. Пока тебя не начали закапывать, ты еще жив. Держись.

– Готов поспорить, это все просто ошибка, – сказал он вслух. – Когда этот “он” выспится, мы расскажем ему нашу историю, и он тут же нас отпустит. – У Флинта перехватило горло. – Я имею в виду – вышвырнет нас отсюда. – Молчание Эйсли пугало Флинта. Он так привык к его болтовне, что тишина доводила его до безумия. – Эйсли, послушай. Мы ведь еще не пропали. Пелвис? Ну же, поговори со мной.

Никакой реакции.

Флинт наклонился вперед.

– Сесил, – сказал он. – Я ударю тебя, если ты не взглянешь на меня и не скажешь чего-нибудь.

И эта угроза была бесполезной. Флинт закрыл глаза и прижал свободную руку ко лбу. Рука Клинта неожиданно дернулась, а потом неподвижно повисла.

– Как ты назвал меня?

Флинт открыл глаза. Эйсли поднял голову.

– Ты назвал меня Сесил? – Его разбитая губа опять лопнула, и на ней сверкала капелька свежей крови.

– Да, наверное. – Флинт почувствовал облегчение. – Ну, слава Богу, ты вернулся! Позволь мне сказать, что сейчас не время распускать нюни! Мы должны держать себя в руках! Как я уже говорил, когда этот малый проснется и мы расскажем ему, что все это лишь ошибка…

– Сесил, – прошептал Пелвис, и слабая улыбка скользнула по его разбитым губам. Потом она исчезла. Его глаза были очень-очень темными. – Я думаю… Они изжарили Мамми, – глухо сказал он.

– Нет, что ты, нет! – Нужно поддерживать его, нельзя дать ему снова раскиснуть! – Этот придурок хотел только тебя попугать! Слушай, брось эти мысли. У нас и без того есть о чем подумать.

– Например? О том, кого из нас они убьют первым? – Эйсли сощурился от солнца. – Меня это не интересует. Нам отсюда не выбраться.

– Вот видишь? Поэтому ты никогда не станешь хорошим охотником за наградой. Никогда. Потому что ты трус. Ноя, Божьей милостью, далеко не трус. – Флинт чувствовал, как кровь приливает к лицу. Он должен успокоиться, иначе его хватит солнечный удар. – Я сказал, что возьму Ламберта, и я его взял, разве не так?

– Да, так точно, сэр. Хотя я не думаю, что нам удастся воспользоваться этими деньгами.

– Ты сиди и наблюдай, – сказал ему Флинт. – Случай представится. – Ой почувствовал, что его собственный рассудок тоже дает сбои. Самоконтроль! Иначе можно сломаться. Флинт взял руку Клинта в свою и пощупал пульс брату. Впрочем, он тут же вспомнил, что пульс у них общий. – Самоконтроль и самодисциплина – вот что нужно охотнику за наградой. У меня всегда были эти качества. Даже когда я был совсем маленьким мальчиком. Мне они были необходимы, чтобы удерживать Клинта, чтобы не позволять ему вылезти наружу, чтобы никто не увидел, какой я на самом деле урод. Самодисциплина – вот что тебе требуется, и в больших дозах.

– Мистер Морто? – сказал Пелвис тихим голосом, в котором почти ничего уже не осталось от Элвиса. – Сегодня, видимо, мы умрем. Не могли бы вы помолчать?

Жара была нестерпимой. Флинт чувствовал, что у него начинают дымиться мозги. Его кожа не привыкла к прямому солнцу и уже горела; кругом была вода, много воды, но не было никакой возможности найти в ней спасение от жары. Флинт провел языком по губам, облизал губы и ощутил привкус пота. Крокодил слегка задел лодку и раздался скрежет, от которого Флинт содрогнулся. Надо сосредоточиться на чем-то еще… все равно на чем.

– Тебе не было бы цены, – сказал он, – будь у тебя менеджер.

Пелвис уставился на него и медленно поморгал.

– Кто?

– Менеджер. Как говорил тот малый. Тебе нужен менеджер. Кто-нибудь, кто научил бы тебя самодисциплине и отучил жрать эту проклятую дешевую еду. Чтобы ты перестал быть Элвисом, а стал просто Сесил. Я ведь слышал, что он сказал, я стоял совсем рядом.

– Вы… Вы говорите это или я думаю, что вы это говорите?

– Может быть, да. Может быть, нет. – Флинт трясущейся рукой вытер со лба пот. – Я просто хочу сказать, что у тебя есть кое-какой талант, и хороший менеджер мог бы тебе пригодиться. Хороший бизнесмен. Ты не должен выступать самостоятельно, ты должен играть в ансамбле, или подыгрывать при записи, или что-то еще в этом роде. При таком повороте дел можно сделать неплохие деньги, разве не так?

– Вы сошли с ума, мистер Морто? – спросил Пел-вис. – Или пока только я?

– Черт возьми, мы оба! – почти выкрикнул Флинт. Контроль, – подумал он. – Контроль. Боже мой, это проклятое солнце! – Жгучий едкий запах, запах болотной грязи и дерьма аллигаторов поднимался с поверхности пруда. – Когда мы выберемся отсюда… потому что мы должны это сделать, после того, как поговорим с тем, кто здесь распоряжается… завтра у нас будет время подумать об этом. Ты не годишься в охотники за наградой, да и мне давно уже хочется оставить это занятие. Я устал от него, оно омерзительно, я никогда и не собирался заниматься этим… Я просто ходил и ходил кругами, словно трехлапая обезьяна в клетке, – бормотал Флинт. – Мне нужна новая работа, новый старт, хотя…

– Становится жарковато, а?

От этого голос они оба вздрогнули. Вдоль причала шел Монти; в руках он держал тарелку с косточками, которые обсасывал одну за другой. – Вы все еще не надумали искупаться?

Ни Флинт, ни Пелвис не проронили ни слова. Они молча смотрели, как Монти обгладывает кость, держа ее в жирных пальцах.

– Не желаете со мной говорить? – Монти быстро взглянул на солнце. Потом бросил кость в воду, рядом с их лодкой. Всплеск привлек внимание крокодилов, и они устремились к лодке, как чешуйчатые торпеды. Вода закипела под ударами мощных хвостов, и лодка угрожающе закачалась.

– Эти парни проголодались. – Монти взял с тарелки другую кость. – Они могут сожрать все, что угодно, вы знаете? У них стальные желудки. Могу поспорить, что они с удовольствием всадили бы свои зубки в тебя, урод. Держу пари, ты им бы понравился. Такого они отродясь не едали.

Крокодилы разочарованно поплыли прочь, не найдя никакой еды.

– Уж не думаете ли вы, друзья, что это может продолжаться бесконечно долго? – спросил Флинт. – Мы уже получили урок, и больше сюда не вернемся.

Монти расхохотался.

– Вот это верно. Потому что вы отсюда и не уйдете. – Он швырнул в воду вторую кость, и вновь крокодилы устремились за ней. – Эй, Элвис? Не хочешь позавтракать?

Пелвис не ответил, и Флинт заметил, что его глаза опять остекленели.

– Это действительно вкусно. На костях так много мяса, я просто поражаюсь. Хочешь попробовать? – Он показал Эйлси большой кусок мяса. – Гав! Гав!

Пелвис вздрогнул. На виске у него забилась жилка.

– Возьми себя в руки. – Флинт крепко сжал плечо Пелвиса. – Успокойся.

– Мне кажется, он мечтает попробовать, слышишь, мистер Урод? Лови, Элвис! – И, залаяв по-собачьи, Монти бросил в воду остатки мяса и костей из тарелки. В следующее мгновение Пелвис обезумел. Он рванулся через борт. Цепь от наручников, соединявшая их запястья, натянулась, и с криком ужаса Флинт упал в воду следом за ним.

***

На последних полутора милях Трейн сбавил скорость почти на четверть, до семи узлов, чтобы шум моторов был меньше. Теперь он вовсе выключил оба двигателя и пустил своего “Стрижа” скользить по инерции.

– Подходим, – сказал он, поворачивая руль. Дэн стоял рядом с ним, а Арден сидела на скамье лицом к корме. – Еще немного “Стриж” будет идти, а потом мы прогуляемся вброд.

Дэн кивнул. Винтовки, пистолет и рюкзак с амуницией лежали в шкафу, в задней части каюты. Трейн провел “Стрижа” через сеть каналов с максимальной для катера скоростью – двадцать восемь узлов – будоража птиц и разгоняя крокодилов, которые спешили поскорее убраться от этого железного ревущего зверя. По дороге Трейн рассказывал Дэну, что его настоящее имя Элан Чаппель, что он родился в поезде, между Мобилом и Новым Орлеаном, но вырос на Гранд-Айсл – там рыбачил его отец. Пока он был во Вьетнаме, родители переехали в Новый Орлеан: его отец получил должность консультанта в компании, которая строила рыбацкие лодки. Болота были у Трейна в крови, как он любил выражаться. Он говорил, что должен жить здесь, среди этой первозданной красоты, иначе просто умрет. Он знал, что лодки типа “Стриж” делаются в городе Бервик, в сорока милях от Хумы. В 1976 году он купил списанный бронированный корпус “Стрижа” и потратил три года на то, чтобы сделать из него нормальный катер.

– Сейчас туда, – сказал Трейн, указывая подбородком на очередной канал, который сворачивал влево. – Скажи леди, что когда она услышит удары по днищу, пусть не пугается. Это значит просто, что мы дальше не поплывем, а пойдем вброд.

Дэн пошел на корму, чтобы предупредить об этом Арден. Трейн твердой рукой направил “Стрижа” в узкий канал. Несколько веток скользнуло по бортам, перед самым носом расступилась осока. Трейн взял канат; одним концом он был прикреплен к палубе, на втором болтался железный крюк. Когда “Стриж” заскреб килем по дну, Трейн швырнул крюк в заросли деревьев и потянул канат, и катер остановился.

Они приготовились. Дэн весь вспотел, но не испытывал страха. Может быть, только чуть-чуть. В любом случае, эту работу нужно было сделать.

– Оставь пистолет здесь, – сказал Трейн, когда Дэн вынул из шкафа оружие. – Он может понадобиться леди.

– Мне? – воскликнула Арден. – Я никогда в жизни не стреляла из пистолета!

– Все когда-то бывает в первый раз. – Трейн вставил обойму. – Слушай внимательно, я все объясню. К тебе могут явиться гости, когда мы уйдем, и только два парня могут спасти твою жизнь – мистер Смит и мистер Вессон. Понятно?

Арден решила, что к его словам стоит прислушаться.

– Возьми три запасных магазина, – сказал Трейн Дэну, объяснив Арден, как пользоваться пистолетом. Дэн взял из рюкзака три магазина, два положил в верхний карман, а один – в задний. Трейн сделал то же самое, а потом надвинул на лоб серо-зеленую пятнистую фуражку. – До этих парней четверть мили отсюда, – сказал он, вешая винтовку на правое плечо стволом вниз, чтобы вода не попала в затвор. – У них хватит оружия, чтобы начистить рога самому Сатане: винтовки, пистолеты, пулемет и всякая всячина. Так что с этой минуты мы должны быть очень осторожны, иначе просто умрем.

Пока Дэн прилаживал на плечо свою винтовку, Трейн открыл банку с какой-то черной пастой и мазнул этой пастой у себя под глазами.

– Не будет слепить, когда придет время стрелять. – Он протянул банку Дэну, и тот тоже нанес на щеки под глазами пару мазков. Трейн взглянул Дэну в лицо; их взгляды встретились. – Это будет не тир. Я могу на тебя положиться? У тебя временами не появляется мысль, что ты уже дважды мертв, а?

– Я сделаю все, что будет нужно, – сказал Дэн.

– У них есть вышка, и на ней часовой. А еще у них есть большие железные ворота, блокирующие канал, а вокруг – колючая проволока. – Трейн кивнул в сторону заросшего лианами берега. – Эта полоса тоже малоприятная. У нас нет сыворотки от змеиных укусов, так что смотри в оба.

– Будь спокоен.

– Если мы выясним, что твои… – Трейн усмехнулся, – ..попутчики уже на том свете, то тихо уходим назад, как грешники с воскресной молитвы. А потом я свяжусь по радио с Гранд-Айсл. Хорошо?

– Да.

Трейн перелез через транец и спустился в воду. Болото затянуло его по грудь.

– Дэн? – окликнула Арден, когда Дэн начал спускаться. И вновь ее голос дрогнул. – Прошу тебя, будь осторожен, – только и сумела сказать она.

– Зря я взял тебя с нами. Тебе надо было остаться у Трейна.

Она покачала головой.

– Я там, где я нужнее всего. Беспокойся лишь о том, как дойти туда и вернуться назад.

Дэн вошел в воду, и его ботинки на три дюйма погрузились в грязь.

Трейн сказал Арден:

– Ты услышишь стрельбу. И если мы через полчаса после этого не придем, значит, мы не придем никогда. Радиостанция на полке над рулевым колесом. Там свежие батареи, и ты увидишь, где она включается. Если мы не вернемся, зови помощь прямо через микрофон. Настройся на частоту и жди, пока тебе не ответят. Если не дождешься, прихватывай с собой флягу с водой, пистолет и уноси ноги. Ясно?

– Да.

– Ну вот, вроде бы все. – Трейн повернулся и пошел к берегу.

Дэн задержался; он вгляделся в лицо Арден. “Пятно уже не так отвратительно”, – подумал он. Оно напоминало крылья бабочки или морскую раковину, и в нем не было ничего ужасающего.

– Я вернусь, – сказал он и пошел вслед за Трейном через трясину.

Когда они отошли на достаточное расстояние, чтобы Арден не могла их услышать, Трейн негромко сказал:

– Если эти парни убьют нас, они ее непременно найдут. О том, что они с ней сделают, я не хочу даже и говорить.

Дэн не ответил. Он уже давно думал об этом.

– Просто не забывай, – сказал Трейн.

Они пошли вперед, и в следующий момент дикие заросли скрыли от них “Стрижа”.

***

Тошнотворная коричневая вода хлынула в рот Флинта заглушая его крики ужаса. Пелвис болтался рядом с ним, отчаянно стремясь добраться до человека, который жевал мясо Мамми. Флинт чувствовал, как дергается рука Клинта; кости брата бешено ворочались внутри его тела. Мысль о маленьких легких Клинта заставила Флинта бороться за равновесие так, как еще ни разу в жизни он ни за что не боролся. Он выпрямил ноги и нащупал дно, покрытое илом.

Флинт встал. Его голова и плечи выступали над водой, но Клинт оставался внизу, как в ловушке. Пелвис тоже встал на дно; его грязный парик висел теперьна единственном куске липкой ленты. Яростный крик разорвал горло двойника Элвиса Пресли, и с силой, которой Флинт даже не мог предположить в этом человечке, Пелвис потащил своего напарника к причалу. Монти хохотал до упаду.

– Вот это зрелище, парни! – кричал он в сторону дома. Внезапно Флинт наступил на что-то – и это “что-то” тут же ожило под его ногой; от страха он обмочился. Чешуйчатая туша проскользнула между ним и Эйсли. Хвост второго аллигатора хлопнул Пелвиса по плечу;

Пелвис хрюкнул от боли, но продолжал идти прямо в водоворот из челюстей и хвостов крокодилов, делящих между собой мясо и кости, которые Монти только что швырнул в воду. Один крокодил повернулся к Флинту и Эйсли, а потом скользнул к ним, вспенивая мутную воду. «Пелвис продолжал разъяренно орать, не замечая ничего вокруг, а Флинт свободной рукой замахал на крокодила, который выглядел достаточно большим, чтобы проглотить два чемодана и дорожную сумку. Флинт хлопнул по воде прямо перед его мордой, и к его великому изумлению, крокодил, обидевшись, развернулся прочь, на прощание окатив Флинта с головы до ног теплой грязной водой. Тут Пелвиса ударила по коленям и сбила с ног очередная голодная тварь. Обезумевший Пелвис замахнулся на нее кулаком. Испуганный крокодил с шумом ретировался, а Пелвис, поднявшись на ноги, вновь потащил Флинта вперед.

Все новые и новые крокодилы поднимались со дна, чтобы принять участие в дележке; видя, что косточек всем не достанется, они начали проявлять интерес к людям. Пока Пелвис целеустремленно тащил Флинта к причалу, тот делал все возможное, чтобы удержать крокодилов на расстоянии: бил ногами, шлепал по воде ладонью и выкрикивал какую-то бессмыслицу.

Но аллигаторы не отставали. Флинт сумел снять на ходу туфлю и теперь колотил ею по воде. Внезапно тяжелая туша, обросшая серыми раковинами, поднялась на поверхность; распахнулись огромные челюсти. Флинт обрушил свое оружие на череп аллигатора, целясь в глаз, и челюсти с щелчком захлопнулись. Крокодил рванулся в сторону, не желая связываться с такой беспокойной добычей, но, на беду, задел руку Флинта. Его грубая шкура, словно наждак, содрала с нее кожу от локтя до запястья, и теперь в воде появилась кровь.

– Вытащите их! Вытащите, черт побери! – раздался чей-то крик.

Они добрались до края причала, который на три фута поднимался над уровнем воды в загоне. Пелвис, потерявший парик, с искаженным лицом, перемазанным коричневой грязью, пытался ухватиться за балки и вскарабкаться вверх, но даже сила, рожденная исступлением, не могла ему в этом помочь, пока на руке у него висел Флинт. А крокодилы, почуяв кровь, устремились к ее источнику, щелкая челюстями и радостно хлеща по воде хвостами.

Глава 26 На краю

Послышался звук электрического мотора и лязг цепи.

– Хватайтесь! Эй, вы, хватайтесь за цепь!

Крюк лебедки медленно опустился. Пелвис и Флинт вцепились в громадные звенья цепи, как нищий в стодолларовую бумажку. Мотор заработал вновь, и цепь начала подниматься.

Чьи-то руки подхватили их и выволокли на причал. В последний момент как раз под самым башмаком Флинта три аллигатора одновременно щелкнули своими пастями. Они начали возиться в кроваво-розовой пене, и когда их спины задевали за крепежные сваи, весь причал дрожал и скрипел.

Но зато теперь под ногами у Флинта с Пелвисом было твердое дерево. Флинт ощущал запах собственной крови; она сочилась из синеватого пореза на левом предплечье и капала на доски. Он пытался сделать шаг и споткнулся; оказалось, что без поддержки Пелвиса он падает. Словно сквозь пелену тумана он увидел, что два крокодила дерутся между собой из-за чего-то, напоминающее заскорузлую от грязи дохлую птицу. Ему понадобилась всего несколько секунд, чтобы сообразить, что это парик Пелвиса. Он наблюдал с каким-то странным восхищением, как эти два монстра разорвали его на части и как каждый из них погрузился в воду с этим сувениром из Мемфиса.

Тяжело дыша, Пелвис смотрел на Дока, Монти, Митча и двух других мужчин, которых он не знал. Док опять надел свои темные очки.

– Это слишком, приятель! – Док обрушился с руганью на Монти. – Я не хочу, чтобы они сдохли, пока он их не увидит!

– Вот дерьмо! – оправдывался Монти. – Кто ж знал, что они настолько идиоты, чтобы выпрыгнуть…

Флинт почувствовал, как напряглось тело Пелвиса. Он подумал об урагане, несущем смерть и разрушение.

Пелвис отвел кулак назад, а затем двинул его вперед, как поршень, прямо в нос Монти. Со звуком ломающихся костей, напоминающим выстрел, кровь хлынула из носа Монти прямо на гарвардскую футболку Дока.

Монти сделал шаг назад, глаза его удивленно округлились, а кровь бежала по бороде, как из крана. Один шаг. Два шага.

Третий шаг был прямо в загон, на спины рептилий, дерущихся у самого края причала.

– О Боже! – закричал Док; кровь каплями запеклась у него на очках и на щеках.

– Монти! – завопил Митч и побежал опускать крюк и цепь.

Но Монти лишился рассудка, и, может быть, это было к лучшему, потому что не, осознавал, что с ним происходит. Один из тех, кого Пелвис не знал, вытащил пистолет и начал стрелять в крокодилов, но они уже набросились на Монти: один вцепился челюстями в его левое плечо, другой ухватил за правую ногу. Цепь и крюк пошли вниз, но Монти уже не мог до них дотянуться. Крокодилы начали трясти его так же, как когда-то Мамми трясла своих плюшевых медвежат. Пелвис припомнил, что при этом начинка из них разлеталась в разные стороны.

Вот так же случилось и с Монти.

Теперь и Митч выхватил свой пистолет и тоже начал стрелять, но вкус крови и живого мяса привел крокодилов в неистовство. Уже и другие ринулись за своей долей. Во время стрельбы по мечущимся тушам по меньшей мере две пули попали в Монти. Может быть, он умер раньше, чем его кости начали рвать из суставов. Может быть.

Док больше не хотел наблюдать за происходящим. Он знал, что с Монти будет все кончено, как только тот окровавленный свалился туда, а аллигаторы кинулись к нему. Он вспомнил, что они точно так же накинулись тогда на пограничника. Он отвернулся, снял свои очки и начал методично стирать кровь со стекол чистым краем футболки. Пальцы его дрожали. Рядом с ним Митч блевал прямо в загон.

– Бред какой-то, – сказал Док главным образом самому себе.

Он достал из кармана ключ от наручников и открыл замок. Флинт сжал свою раненую руку и опустился на колени. Голова его свесилась.

Док потянулся назад, вытащил из-за спины пистолет калибра 45, опустил предохранитель и прижал ствол к переносице Пелвиса.

– Ты следующий, – сказал он. – Иди на край. Пелвис уже начал терять рассудок; одно то, что человек съел его Мамми на завтрак, его доконало. Он знал, что его ожидает, но без Мамми, без его самого близкого существа, жизнь не имела никакой ценности. Он пошел на край.

Под ним находилось что-то, над чем усердно трудились челюсти аллигаторов. Оно становилось все меньше и меньше. И это “что-то” имело бороду.

– Ну, давай же! – торопил Митч. – Отправляй его вниз!

Флинт пытался встать, но не мог. Он был близок к обмороку, запах крови, грязи и отбросов вызывали у него тошноту, раздражающее жаркое солнце иссушило его. И он сказал:

– Эйсли? – Но это было все, что он смог произнести. Он не чувствовал движений Клинта, когда они вышли из воды, но сейчас рука его сделала слабый рывок, и легкие Клинта начали медленное движение в извилинах и складках кишечника Флинта.

Док поднял вторую руку, чтобы защититься от осколков костей и ошметков мозгов. Палец его лег на спусковой крючок.

И тут он услышал булькающий звук.

Оглянувшись, он увидел, как коричневая вода бьет фонтаном изо рта странного ребенка, голова которого росла на боку этого урода.

Флинт услышал скрип сапог, тяжело ступающих по доскам причала. При этом были слышны еще шаги босых ног.

Док увидел, кто к ним идет. Он сказал:

– Приходится заботиться о деле, Голт. Шондре лучше этого не видеть.

– Что происходит? – донесся до Флинта рассерженный женский голос. Судя по голосу, это была молодая женщина. – Нас разбудил шум. Кто так громко кричал?

– Шондра, тебе лучше не подходить. Монти свалился.

Шаги босых ног прекратились, но тяжелые сапоги продолжали свой путь.

– Этот сукин сын прикончил его! – сказал Митч. – Док собрался разнести ему мозги!

– Это те двое, с пристани. – Док говорил с человеком в сапогах. – Вот этот пустил мне в лицо газ. Вон тот, другой, стрелял в Вирджила.

Сапоги направились к Флинту. Они остановились рядом с ним, и Флинт увидел, что сделаны они из обесцвеченной змеиной кожи.

– Ну-ка, помаши этой третьей рукой, приятель. И покажи голову своего брата между ребер.

– Я не видел ничего подобного с тех пор, как съел корзину волшебных грибов в Юме, весной шестьдесят восьмого. Черт возьми, вот это было времечко!

Шондра издала отвратительный фыркающий звук.

– Я тогда еще даже не родилась.

Возможно, Док даже рассмеялся сквозь стиснутые зубы.

С большим трудом Флинт взглянул на человека в змеиных сапогах.

Он явно принадлежал к опытным наркоманам. И к тем, кто уродует себя стероидами. Или, может быть, он просто чрезмерно любил себя. Потому что мышцы на его широкой груди, плечах и руках являли собой массивные глыбы, выпиравшие под загорелой кожей, с отчетливым рельефом вен и сухожилий. Видимые связки их были напряжены, как фортепьянные струны. Человек был одет в синие джинсы с дырками на коленках, кусок веревки обхватывал его узкую талию вместо пояса, на шее был небрежно завязан красный платок. У него было жесткое лицо, словно высеченное резцом из коричневой скалы, с острым, как кинжал, подбородком и впалыми щеками. Кожа на лице была изрыта глубокими морщинами, вызванными, возможно, долголетним поклонением солнцу. Чистая чернота его командирских глаз, густые черные брови и вьющиеся черные волосы, тронутые с боков сединой, выдавали в нем латиноамериканца. Флинт предположил, что ему лет сорок, но было трудно сказать с определенностью, так как тело его было молодым, а лицо было состарено солнцем-.

В нескольких ярдах позади него стояла блондинка – не более двадцати лет на вид. Он была босиком, и на ней были подрезанные джинсы и черный лифчик. Она тоже выглядела как рабыня солнца, потому что была еще более загорелой, чем мужчина. Ее золотистые волосы рассыпались по плечам, а голубые глаза напоминали лед. Флинт подумал, что она красива почти так же, как любая голливудская звезда, но в ее пухлых губах было что-то отвратительное и извращенное, а глаза могли прожечь насквозь даже металл.

И он тут же почувствовал себя тонким мятым куском жести.

Мускулистый человек уставился на Флинта сверху вниз, со слабым намеком на интерес, как будто рассматривал особо мерзкое насекомое, но не более того. Первой заговорила Шондра.

– Черт возьми, Голт! Ты только посмотри, какой он белый!

Голт сделал знак Доку поворотом указательного пальца. Док понял команду и опустил пистолет, а затем сказал:

– Повернись! – это относилось к Пелвису. Пелвис повернулся; глаза его глубоко впали, лицо и лысая голова все еще были перемазаны ужасной грязью.

– Этот прохвост выдает себя за Элвиса Пресли, – сказал Док.

Лицо Голта оставалось безучастным.

– Знаешь, кто они? Охотники за наградой. Можешь в это поверить? Из Шривпорта. У них был парень в наручниках, в Сан-Нести. Они говорят, что с пристани звонили человеку, на которого работают. Так или иначе, они захватили своего пленника, чтобы обменять на награду. Я отпустил парня, поскольку в этом месяце еще не сделал никакого доброго; дела.

Голт оторвал взгляд от Флинта и перевел его на Пелвиса.

– Я думал, что ты захочешь посмотреть на них, особенно на этого урода. Так мне убить их сейчас или как?

Скулы Голта напряглись; его лицо приобрело выражение, будто он только что съел лимон, затем снова утратило всякое выражение. Наконец он открыл рот. Зубы его были неестественно белыми.

– Сколько, – спросил он голосом, в котором не было никакого заметного акцента, а лишь совершенная дикция, – они планировали получить в награду?

– Пятнадцать тысяч долларов.

И вновь лицо Голта превратилось в камень. Затем он совершенно неожиданно рассмеялся, без намека на улыбку. Смех его был пугающим. Он засмеялся немного громче.

– Пятнадцать тысяч! – сказал он, очевидно, найдя именно в этом объект для юмора. – Всего пятнадцать тысяч долларов? – Он продолжал смеяться, только звук становился все тише и опасней, затем взглянул на Дока и рассмеялся вновь, а за ним начал смеяться и Док. Очень скоро это было настоящее буйство смеха.

Флинт, все еще сжимавший свою раненую руку, из которой сочилась кровь, сказал:

– Не могли бы вы сказать нам, что вас так рассмешило?

Голт смеялся еще минуту, затем его улыбка неожиданно исчезла. Он сказал:

– Величина суммы, за которую человеческое существо готово пожертвовать своей жизнью. – Он полез в карман правой рукой. Флинт услышал, как что-то щелкнуло, будто взведенный курок, и приготовился к худшему. Затем рука Голта вновь появилась, делая одно их тех упражнений для запястья, которые он делал постоянно в течение всего разговора. – Если человек собирается умереть, он должен умереть за богатство, а не за какую-то мелочь. Или за какие-нибудь запретные знания. Вот за это еще можно умирать. Но пятнадцать тысяч долларов? Ха. – Смех был очень тихим. – Я так не думаю.

– Я не знаю, что у вас здесь происходит. Меня это не интересует. Никто бы не пострадал, если бы тот болван не начал топить меня в туалете, – сказал Флинт.

Голт понимающе кивнул.

– Скажи мне, – обратился он к Флинту. – Ты вот так и родился? Ты ведь не мог управлять движением хромосом или ростом клеток. Ты не мог управлять своими генами и наследственностью в твоей семье. – Он помолчал, чтобы подчеркнуть сказанное. – Не мог, – повторил он, как будто заглядывал в сердцевину боли, мучавшей Флинта. – Ты ведь должен знать лучше, чем любой другой, что Бог создает приливы и ветры, и иногда они заносят тебя в такое место, а иногда в другое, и ты не можешь этим управлять. Я думаю, что прилив занес тебя на ту пристань, а ветер перенес сюда. Так как твое имя?

– Его зовут Морто, – сказал Док. – А другого Эйсли.

– Я не тебя спрашиваю. – Голт пристально вглядывался в человека из Гарварда. – Я спрашиваю его. Разве не так?

Док ничего не сказал, но вид у него был дурацкий. Он убрал свой пистолет с выражением лица недовольного ребенка, а затем отошел в сторону бело-синих тентов. Когда Док проходил мимо Шондры, она отвернула нос, будто от него дурно пахло.

Голт подошел к краю причала, где все еще стоял Пелвис. Он взглянул вниз на то, что аллигаторы сократили до размеров бумажника. Рука его щелкала: клик… клик… клик. На запястье вздулись вены.

– Все загадки прояснились, – сказал он. Вторую руку он прижал к груди Пелвиса. Тот вздрогнул; пальцы этого человека показались ему ледяными. – Монти всегда был обжорой. А теперь посмотри, каким он стал. Знаешь, а ты тоже можешь потерять часть своего веса.

– Ладно, достаточно. – Флинт сжал зубы и попытался встать. Было время посмотреть в лицо реальности. – Если вы собираетесь убить нас – в чем я не сомневаюсь – то почему бы не сделать это более гуманно?

Щелканье затихло.

– Это ваша просьба, мистер Морто?

– Нет, предложение. – Он с неприязнью смотрел на загон. – Пуля в голову каждому. Ну как?

– Вы хотите сказать, что намерены выторговать отсрочку? Лелеете бесплодную надежду? Или будете уверять меня, что вы никогда, никогда, никогда, никогда не расскажете ни единой душе, что вы здесь видели?

– Очень жарко, – сказал Флинт. – Я устал и готов свалиться прямо здесь. Я не собираюсь играть с вами ни в какие игры.

– Даже принимая во внимание, что сегодня я могу быть в очень благодушном настроении? – Голт поднял брови.

Флинт молчал. “Не клюй! – сказал он сам себе. Он хочет, чтобы ты клюнул, чтобы больнее тебя ударить.»

– Может быть, ты Ньюэйджер? – спросил Голт. – Ты веришь в перевоплощение и в то, что твоя смерть сегодня будет всего лишь новой ступенью космической лестницы?

– А я верю в перевоплощение, – заметила Шондра. – Мы с Голтом были любовниками в… ну, знаете, в том старом городе, который ушел под воду?

– Атлантида, – помог ей Голт. Он быстро взглянул на Флинта.

Флинт облизал спекшиеся губы.

– Может, дадите нам воды?

– О, я и забыл о хороших манерах. Меня хорошо воспитали. Пора исправить свою ошибку. Шондра, сходи на кухню и принеси кувшин холодной воды. А мне принеси протеиновый коктейль. – Она торопливо пошла, а Голт сделал им знак идти следом и направился в тень. Флинт ослаб от жары и потери крови, но все-таки взял Пелвиса за локоть.

– Держись, хорошо? – Пелвис, в состоянии шока, тащился за Флинтом, который вел его вслед за сапогами из змеиной кожи, а остальные шли за ними, держа оружие в руках.

***

– Нет, – прошептал Трейн, опуская винтовку, – отсюда невозможно сделать точный выстрел. Ничем не сможем им помочь. Надо подобраться поближе.

Сердце Дэна сильно билось, но голова была ясная. Они с Трейном стояли по грудь в воде ярдах в семидесяти от обнесенного оградой загона для крокодилов, на границе того участка, где болотная растительность была полностью вырублена. Они углубились за колючую проволоку почти на тридцать ярдов и уже исцарапали руки. От того места, где они оставили лодку, было довольно далеко досюда; Дэн чувствовал, что его силы быстро уходят, но принуждал себя идти вперед. Его дезертир-отец вырастил отнюдь не дезертира.

Они вышли из подлеска как раз вовремя, чтобы увидеть Флинта и Эйсли, стоящих на причале в окружении вооруженных людей и мускулистого “босса” без рубашки, которого Трейн заприметил еще во время своего последнего приезда. Дэн видел, что оба охотника покрыты грязью, Эйсли без парика, а алюминиевая лодка болтается посреди кишащего аллигаторами пруда. Можно было представить, через что им пришлось пройти, но, по крайней мере, они все еще были живы. Надолго ли – неизвестно. Флинт и Эйсли только что проследовали за мускулистым мужчиной к дому, вместе с остальными вооруженными пистолетами “солдатами”.

– Парень на вышке откинулся в своем кресле и читает… ах… гадкий мальчишка! – Трейн навел винтовку и взглянул через оптический прицел. – Винтовка стоит рядом с ним. На полу лежит портативная рация. Пара биноклей. – Он опустил оружие. – Нам нужно пересечь открытое пространство вдоль загона для крокодилов.

– Верно.

– Может быть, попытаться обойти дом. Подняться на платформу с задней стороны. Ты со мной?

– Да.

– Хорошо. Идем медленно и тихо.

***

– Эй, Голт! – окликнул его Док, сидевший в кресле перед телевизором на передвижной металлической подставке. – Взгляни-ка! Сегодня опять выступает Опра. Разговор идет о торговле в школах!

– Чикаго? – Голт даже не взглянул на экран. Он “качался”: в каждой руке у него было по тридцатифунтовой гантели. Мускулы его были напряжены, вены под кожей отчетливо выступали. На груди и на лице поблескивал пот.

– Нет, на этой неделе она в Атланте.

– Братья Сэмчак должны охватить этот рынок года за три. – Голт продолжал поднимать и опускать гантели с точностью механизма. – Если только эти выходцы с Ямайки не перестреляют их раньше.

Флинт, сидевший за металлическим столом с поверхностью из голубого стекла, вдруг ухватился за промелькнувшую мысль. “О чем речь? Не о наркотиках ли?»

– Это моя работа, – сказал Голт. – Но я снабжаю только по требованию. А они – так, мелочь.

Они расположились на платформе под полосатыми тентами. Пелвис сидел за столом напротив Флинта, прижав руки к лицу. На других стульях вокруг них сидели Митч и еще двое мужчин с пистолетами. На белом столике, видимо, для кофе, стоявшем перед песочного цвета софой, лежал приемник и автомат системы “ингрем” рядом с журналами, среди которых были «Вог”, “Красота в доме” и “Солдаты Удачи”. При ближайшем рассмотрении Флинт обнаружил, что дом Голта не так красив, как показался ему с первого взгляда; это был сборный, заводского изготовления дом, и болотная влага пропитала его стены, как картонную коробку. Некоторые соединения уже разошлись и были укреплены дополнительной изоляцией. Клик… клик… клик: на этот раз звук исходил не от движений руки Голта, а от пульта управления в руке Дока. За те пять минут, что они сидели здесь, Док почти постоянно переключал, может быть, с сотню имевшихся здесь каналов, поступавших со спутниковой антенны. Он делал паузу, чтобы быстро просмотреть фрагмент из мексиканских игр, турнира по профессиональной борьбе, видеофильмов, мыльных опер… а затем пульт начинал вновь перебирать их в том же порядке, со звуком, напоминающем работу челюстей саранчи. Как правило, он делал между переключениями семисекундный интервал.

Флинт убрал полотенце, которым зажимал порез, и вздрогнул при виде раны. Порез был почти в четыре дюйма длиной; для того чтобы зашить его посиневшие рваные края, пришлось бы сделать полсотни стежков. Еще полутора дюймами ниже, и была бы перерезана артерия. Густая кровь все еще сочилась из раны, и он вновь прижал к порезу полотенце, которое Голт достал для него из корзины возле стойки с гантелями.

Док сказал:

– Эй! Это же твоя добыча, Флинти! Голт, вот тот убийца, которого я отпустил!

Флинт взглянул на экран. Док сделал паузу на программе Си-Эн-Эн, чтобы посмотреть, как подавляют мятеж в тюрьме газовыми бомбами, а затем на экране появилась фотография Дэна Ламберта с его водительских прав.

– Ведь это он, верно? – Док прибавил громкость.

– ..странный поворот в деле Дэниэла Льюиса Ламберта, который разыскивается в связи с убийством управляющего кредитным отделом банка в Шривпорте, а так же в связи со смертью владельца мотеля в Александрии. На допросе жена убитого подтвердила, что на самом деле это она забила до смерти собственного мужа. – Затем на экране последовал среднего качества снимок угрюмой женщины с копной рыжих волос. – Ханна Де Кейн рассказала полиции…

– Скукота! – Док сменил канал.

– Подожди! – сказал Флинт. – Верни назад!

– Обойдешься, – сказал Док.

Флинт подумал, что пульт управления в голове у Дока никогда не перестает щелкать. Он уставился на голубую стеклянную поверхность стола; услышанная новость была для него еще одним уколом божественного ледяного копья. Если Ламберт говорил правду о владельце мотеля, тогда и случай в банке мог быть простой случайностью или самообороной? Если Ламберт был таким кровожадным убийцей, то почему он не схватил пистолет в парке Бэзил? Несмотря на всю остроту ситуации, несмотря на то, что их с Пелвисом ждала смерть. Флинт рассмеялся. Он умрет из-за того, что отправился на юг охотиться за человеком, который в общем-то был вполне порядочным гражданином.

– Тебя что-то рассмешило? – спросил Голт, на минуту оторвавшись от своего занятия.

– Да, можно и так сказать. – Флинт снова рассмеялся; ему хотелось плакать, но он не мог удержаться от смеха. – Я просто подумал, что никогда еще не был так смешон.

– Что за черт извозил всю кухню? – Сквозь раздвижные стеклянные двери вышла Шондра, которая была зла и испытывала приступ тошноты. Она принесла поднос с пластиковым кувшином, двумя бумажными стаканами и большим стаканом с пенистой коричневой жидкостью. Она поставила поднос между Флинтом и Пелвисом. – В баке для мусора полно кишок и шерсти, от всего этого меня вырвало! Кругом брызги крови, и еще кто-то оставил грязную сковороду! Кто, черт возьми, это натворил?

– Монти, – сказал Митч. Похоже, гневу Шондры придавалось большое значение.

– Ну, так что же он жарил? Какого-нибудь скунса или хорька?

– Собаку вот этого парня. – Митч указал на Пелвиса.

– Еще одну? – Шондра изобразила на лице отвращение. – Что с этим малым, почему он ест собак, скунсов и хорьков?

– Иди и спроси его, – откликнулся Док.

– Голт, почему ты от него не избавишься? – сказала девушка, показывая на Дока пальцем. – Он меня так бесит, что меня тянет блевать, как только он открывает свой дурацкий рот!

– Да-а? – Док презрительно ухмыльнулся. – Ну, я-то знаю одну вещь, которую надо вставить в твой дурацкий рот, чтобы ты заткнулась! Я с Голтом уже давно, мы были вместе задолго до того, как ты появилась, и когда он тебя выгонит, я поддам тебе под зад коленом, чтобы ты убиралась в свой вонючий трейлер!

– Ты… ты… ты… хилый старикашка! – выкрикнула Шондра, взяла стакан с коктейлем и отвела руку назад.

– Нет, – тихо сказал Голт, вновь принимаясь за гантели. – Это мой коктейль.

Она с грохотом поставила стакан на поднос. Лицо ее было искажено, как у дьяволицы. Она схватила кувшин с водой и запустила им в Дока. Вода брызнула во все стороны.

– Посмотри, что она наделала! – закричал Док. – Она чуть не разбила телевизор, Голт!

– И я не буду вычищать эту грязь, никогда! – закричала она на всех. – Я не буду вытаскивать этот мусор и убирать весь этот хлам! – Слезы ярости и обиды брызнули из ее глаз. – Слышишь? Я не буду! – Она повернулась, все еще рыдая, и ушла назад в дом.

– Твоя награда ждет тебя на почте, кротка! – крикнул ей вслед Док.

Голт перестал поднимать гантели и положил их на пол. Он взглянул на Флинта, слабо улыбаясь, и сказал, поводя широкими плечами:

– Распри в Раю. – Затем выпил полстакана протеинового коктейля, вытер пот с лица красным платком и добавил:

– Брайан, иди выброси мусор и вычисти кухню.

– Почему я должен это, делать? – У него были аккуратно подстриженные светло-коричневые волосы, он носил очки в стальной оправе, а из кобуры на поясе у него торчал хромированный револьвер. В выгоревшей хлопчатобумажной рубашке, шортах цвета хаки и черных кроссовках фирмы “Найк” он выглядел, как студент выпускного курса.

– Потому что ты новенький, а еще потому, что я так сказал.

– Ха-ха-ха, – заржал сидевший рядом с ним латиноамериканец в футболке и грязных джинсах, с кольтом в черной плечевой кобуре.

– Если хочешь смеяться, Карлос, то иди и посмейся, пока будешь мыть пол на кухне, – сказал Голт. Карлос начал было протестовать, но Голт выразительно взглянул на него. – Иди сейчас же.

Двое мужчин молча отправились в дом.

– Я не позволю этой сучке на меня давить, – сказал Док.

– Заткнись. – Голт закончил свои занятия. – Надеюсь, вы зароете топор войны.

– Да, она зароет свой топор, если только я успею всадить свой.

– Дети, дети. – Голт покачал головой, затем скрестил накачанные руки и уставился на двух охотников. – Ну, – сказал он, – я полагаю, пришло время поговорить о делах. Как вы отнесетесь к моему предложению отрезать вам языки и кисти рук? Или вы предпочитаете умереть? – Он взглянул на руку Клинта. – В твоем случае это была бы тройная ампутация. Ну как?

– Наверное, мне следует упасть от восторга, – сказал Флинт. Пелвис молчал, глаза его блестели и смотрели в никуда.

– Это самое великодушное предложение с моей стороны. Послушайте, я ведь уже говорил, что у меня хорошее настроение. Док единственный, кто все испортил.

– Я бы с удовольствием отрезал ему язык и отрубил обе руки, – заметил Флинт. Голт даже не улыбнулся.

– У нас неприятности с конкурентом. Его зовут Виктор Медина. Мы уже сделали несколько перевозок товаров после того, как перевели сюда свою базу. Он вычислил наш маршрут и забрал товар. Поэтому нам пришлось придумать альтернативный вариант перевозок. Желудки вот этих живых аллигаторов очень для этого подходят.

– Это была моя идея! – заявил Док.

– И когда Док увидел, что ты звонишь по телефону, – продолжал Голт, – он, к несчастью, потерял голову. Он подумал, что ты работаешь на Виктора Медину и готовишь очередной угон. Док никогда не доискивается до настоящих причин. Он свалял дурака, он был не прав, и я извиняюсь за него. Но ты вывел из строя очень ценного для нас человека. Такая рана в колене, как у него… ну, в нашем бизнесе не бывает страховок на здоровье. Доктору, скорее всего, она показалась бы подозрительной, и пришлось бы расстаться с некоторой суммой. Так что Вирджил, как хорошая лошадь, был отправлен на покой, а ты выходишь виноватым. Теперь ушел от нас и Монти. Мне придется нанимать новых людей, вводить их в курс дела, тренировать… а это очень неприятное занятие. Вот так. – Он подошел к кофейному столику и взял в руки “ингрем”. – Я это сделаю быстро. Вставайте.

– А ты сам подними нас, – сказал ему Флинт.

– Нет проблем. Док? Митч?

– Вот дерьмо! – застонал Док. – Только началась интересная передача! – Но все же он поднялся со своего места и вытащил пистолет. Вслед за ним встал Митч, тоже с оружием в руках. Док поднял на ноги Флинта, но Митч едва справлялся с Пелвисом, и Голт был вынужден ему помочь.

На лице Голта выступил пот.

– На край причала, – сказал он.

Глава 27 В чертово пекло

Вот мы и добрались, – сказал Трейн, иди по грудь в воде к деревянным мосткам, ведущим к сборному сельскому дому. Дэн следовал за ним, не так сильно увязая в грязи, как Трейн, поскольку весил меньше, но он выбивался из сил и завидовал грубой силе Трейна. Трейн положил винтовку на мостки, затем ухватился за бревна и вытянул себя из воды. Затем взял винтовку Дэна и протянул ему руку.

– Все в порядке? – Трейн увидел темные круги под глазами напарника. Он знал, что путь был тяжелый, и заметил, что Дэн быстро утомляется.

– Я все сделаю.

– Ты болен, это точно. – Трейн даже не спрашивал – он утверждал.

– Лейкемия, – сказал Дэн. – Я уже не могу выносить такую нагрузку, как раньше.

– Черт возьми, а кто может? – Они стояли футах в восьми от заднего входа; это была прочная деревянная дверь, расположенная за дверью-сеткой, служащей для защиты от насекомых. Задняя часть дома была ничем не примечательна, за исключением двух небольших окон. Здесь, сзади, платформа была узкой, но постепенно расширялась, обходя вокруг дома. Трейн взглянул на мостки, на которых они стояли. Сзади них было болото и большой зеленый мусоросжигатель, стоявший на платформе футах в пятидесяти от дома. – Ладно, – сказал Трейн. – Видимо, так мы и пойдем…

Неожиданно он остановился. Они услышали из-за дверей приближающиеся голоса. Кто-то выходил наружу. Трейн прижался к стене дома в десяти футах справа от двери, а Дэн занял такую же позицию слева, винтовки они держали наготове. Сердце Дэна учащенно билось, во рту у него пересохло.

Внутренняя дверь открылась.

– Да, но я не собираюсь оставаться в этом бизнесе надолго. – Молодой человек в очках, хлопчатобумажной рубашке и шортах цвета хаки появился в дверях; обеими руками он держал бак с мусором. На сторонах бака были пятна, похожие на кровь. – Я хочу скопить денег и смотаться, пока есть возможность, – Он толкнул спиной сетчатую дверь и направился к мусоросжигателю. Из кобуры у него на поясе торчал пистолет.

Трейн раздумывал, наброситься на него или ударить прикладом винтовки, когда молодой человек неожиданно остановился.

Он посмотрел на мостки. На воду, на грязь, оставшуюся на досках в том месте, где лазутчики выбирались из болота. Затем он увидел отпечатки ног.

И, как понял Дэн, это было как раз то, про что Трейн сказал бы: “И это все, что она написала”.

Юноша быстро повернулся назад. На мгновенье солнечный свет блеснул на его очках. Он открыл рот, потом бросил бак с мусором, чтобы схватиться за пистолет.

– Карлос! – завопил он. – Здесь кто-то вы… Трейн выстрелил в него раньше, чем пистолет успел покинуть кобуру. Пуля ударила его в грудь, и он, задергавшись как кукла, свалился с мостков в воду.

За сеткой показалось испуганное лицо латиноамериканца. Внутренняя дверь захлопнулась. Затем послышалось: пум, пум, пум, и три пистолетных пули проделали отверстия в дереве и сетке. Трейн начал стрелять сквозь дверь, в ответ раздались новые выстрелы, Как только Трейн вытащил магазин и вставил другой, Дэн выстрелил еще два раза сквозь продырявленную дверь, а потом Трейн ринулся вперед и ударом ноги сбил двери с петель.

– Голт! Голт! – кричал человек по имени Карлос. Он перевернул кухонный стол и прятался за ним, направив пистолет на незнакомцев. Трейн увидел стол, а затем пуля впилась в косяк почти рядом с его головой, и он быстро выскочил назад и прижался к наружной стене. Протрещал второй выстрел, пуля пронзила воздух в том месте, где Трейн стоял мгновенье назад. – Голт! – теперь Карлос просто голосил. – Они в доме!

***

При звуке первого выстрела Голт замер, и вместе с ним замерли его змеиные сапоги.

Он знал, что это было. Никаких сомнений.

– Винтовка! – сказал Док. Они все стояли на полпути между затененной часть причала и загоном для крокодилов.

Пум, пум, пум – подхватил пистолет.

– Это Медина! – закричал Митч. – Этот сукин сын все-таки нас нашел!

– Заткнись! – Голт услышал новые винтовочные выстрелы. Карлос звал его откуда-то из дома. С лицом, похожим на темную и морщинистую маску, Голт повернулся и приставил ствол “ингрема” к горлу Флинта.

– Голт! – кричал Карлос. – Они в доме! Прошло две секунды. Голт моргнул, и Флинт понял его решение: приберечь патроны для “крутых парней”.

– Митч, оставайся здесь, с ними! Док, идем! – Они повернулись и побежали к дому. Митч направил пистолет в грудь Флинта, чуть выше руки его брата.

Очередная пистолетная пуля ударила в дверной косяк. Пот стекал по лицу Трейна. Дэн просунул ствол винтовки в дверной проем и выстрелил не целясь. Пуля разбила стекло. Карлос сделал еще два быстрых выстрела, и тут нервы его не выдержали. Он встал и, завывая от страха, покинул свое относительно безопасное место, чтобы добежать до кухонной двери. Он был уже почти у цели, когда поскользнулся на собачьей крови, и в тот же миг Трейн выстрелил вновь. Пуля врезалась в стену, а Карлос упал и перевернулся на спину, поднимая пистолет. Дэн спустил курок, кровь брызнула из бока Карлоса, и он сложился пополам. Когда Трейн вбежал на кухню и отшвырнул ногой пистолет Карлоса, Дэн вынул пустой магазин и вставил новый.

В следующей комнате был обеденный стол и стулья, на стене в виде украшения висела шкура ягуара, а над столом свисала с потолка небольшая люстра. Коридор уходил влево, а с правой стороны была другая комната с бильярдным столом и тремя автоматами для игры в пинболл. Дэн и Трейн вошли в столовую. Неожиданно Дэн уловил движение, и из коридора в комнату ,вошла загорелая блондинка в шортах и черном лифчике. Ее ледяные глаза были опухшими и яростными. Она подняла правую руку, в которой был зажат автоматический пистолет. Она шла прямо на них, и Трейн направил на нее свою винтовку, но тут пистолет выстрелил первым. Одна пуля разбила стекло в игральном автомате, но вторая заставила Трейна вскрикнуть.

Он немедленно выстрелил, и пуля разбила окно рядом с блондинкой. Дэн не спускал пальца с крючка, и его винтовка была направлена на Шондру, но на какую-то долю секунды он замешкался. Девушка стремительно исчезла в коридоре; ее волосы потоком устремились вслед за ней.

Все было как в тумане, время сжималось и удлинялось, запах гари и миндаля кружился в воздухе. Трейн обронил кепку и споткнулся. Левой рукой он прижал , к телу правую руку, сквозь пальцы капала кровь. И вдруг раздался крик:

– Боже мой! Это тот самый парень!

Дэн увидел, как двое мужчин входят в игровую комнату через другую дверь. В одном он узнал длинноволосого по имени Док, другой, с загорелым развитым телом, в одной руке нес портативную рацию, в другой автомат системы “ингрем”. Прежде чем мускулистый человек успел прицелиться и выстрелить, Дэн выстрелил в них дважды, но Док уже распластался на полу, а второй человек – “босс”, вспомнил Дэн слова Трейна – укрылся за бильярдным столом.

Становилось чертовски жарко.

– Отходи назад! – крикнул Дэн Трейну, но тот уже видел “ингрем” и отступил. Они оба пробрались на кухню за две секунды до того, как застрочил автомат и деревянные наличники дверей разлетелись в щепки.

***

Митч едва не подпрыгнул, когда услышал отчетливый звук автомата Голта. Он велел Флинту и Пелвису встать так, чтобы они находились между ним и домом. Его спина была обращена к болоту, а охотники стояли к нему лицом. Флинт видел, как Голт схватил со стола рацию и что-то крикнул в нее, и вслед за этим человек на вышке – тот самый, решил Флинт, который душил его в Сан-Нести и отобрал пистолет – перекинул винтовку через плечо и начал спускаться по лестнице. Пока он добрался только до середины мостков между вышкой и домом.

Митч был до смерти перепуган. Струи пота текли по его лицу, рука с револьвером дрожала. Он продолжал озираться по сторонам, переводил взгляд то на охотников, то на дом и вздрагивал при каждом выстреле.

Пелвис неожиданно хрипло вздохнул и приложил руку к груди. Митч немедленно направил на него пистолет.

«Боже мой, – подумал Флинт. – Он снова собирается напасть!»

Но Пелвис глядел куда-то за спину Митча, глаза его округлились. Вдруг он дико завопил:

– Не стреляй в нас!

Флинту всегда казалось, что этот старый трюк, описанный во многих книгах, едва ли мог сработать хоть раз в миллион лет, но Митч обернулся и выстрелил в коричневую воду и покрытые мхом деревья.

Пелвис со всей силы опустил свой кулак на голову Митча. Ошалевший Флинт просто стоял, наблюдая, как Пелвис бил Митча кулаком, а второй рукой вцепился в пистолет. Два последующих выстрела пробили доски причала. После этого Флинт тоже включился в работу. Он с мрачной яростью напал на Митча, который упал на колени. Пелвис продолжал его дубасить, как будто рубил дрова. Пальцы Митча разжались, и Флинт схватил пистолет.

На причале послышались шаги. Кто-то бежал к ним.

Флинт оглянулся. К ним приближался человек с вышки, на ходу снимая со спины винтовку. Караульный, маленькая жилистая бестия в рабочем комбинезоне, остановился футах в тридцати и выстрелил из винтовки от бедра. Флинт услышал жужжание назойливой мухи, когда мимо него пролетела пуля. Затем настала его очередь стрелять.

Первая пуля не достигла цели. Вторая ударила караульного в левое плечо, а третья угодила ему на три дюйма ниже сердца. Винтовка в его руках опустилась, а палец спазматически нажал на курок, и пуля пробила ветровое стекло одной из скоростных лодок. Затем он упал на доски. Ноги его продолжали двигаться, как будто он пытался убежать от смерти. Флинт не стал тратить последнюю пулю. Во рту у него был неприятный привкус гнили; он никогда еще не убивал человека, и это оказалось отвратительным делом.

Однако сейчас было не время падать на колени и просить прощения у Бога. Флинт увидел, что кулаки Пелвиса превратили рот Митча в кровавый гамбургер, и схватил Эйсли за руку:

– Довольно! Пелвис посмотрел на него, презрительно вздернув верхнюю губу, но отошел от Митча, и тот, полумертвый, пополз по причалу.

Нужно было смываться, и как можно скорее. Но идти через болота означало утопить Клинта. Флинт вспомнил о своем пистолете. Он подбежал к убитому, присел над ним и начал обшаривать его карманы. Его пальцы нащупали пистолет – и кое-что еще.

Маленькое кольцо с двумя ключами.

Ключи? Флинт задумался. От чего?

Затем он вспомнил, что этот человек вел моторку, на которой их привезли. Какую же из тех двух, что стоят у причала? Ту, что справа, нет, пожалуй ту, у которой теперь разбито стекло. Флинт совершенно не умел управлять лодками, но собирался научиться на ходу. Он сунул револьвер в карман и встал. – Сесил! – крикнул он. – Идем!

***

Дверь кухни разлеталась в щепки. Из раны в боку у Трейна хлестала кровь. Дэн знал, как ему надо поступить.

– Уходи! – сказал он. – Я задержу их!

– Черта с два! Сбегать я не согласен!

– Если ты не сбежишь, тебе крышка. А я умру в любом случае. Уходи, пока они не обошли нас сзади.

Пистолет выстрелил, пуля отбила еще кусок от двери. Это вновь принялась за дело девушка.

– Не дай им добраться до Арден, – сказал Дэн. Трейн взглянул на свой кровоточащий бок. Было сломано ребро, но внутренности, кажется, были целы. А могло бы быть гораздо хуже.

«Ингрем” выдал еще одну очередь, пули продырявили стены, заставив Дэна и Трейна пригнуться. Дэн наклонился, сделал еще два выстрела, а потом вставил в винтовку последние четыре патрона.

– Хорошо, – сказал Трейн. Он положил свою окровавленную руку на плечо Дэна и сжал его. – Мы, два старых динозавра, сражались вполне прилично, правда?

– Да. А теперь, уходи.

– Я ухожу. Желаю удачи! – Трейн побежал к задней двери, и Дэн услышал, как он плюхнулся в болото.

Теперь его ждал долгий путь. Когда пистолет выстрелил в очередной раз, пуля разбила тарелки в буфете. Дэн слышал выстрелы снаружи передней части дом, но Трейн наверняка еще не успел обогнуть дом. А где же, черт возьми, Морто и Эйсли?

– Выходи оттуда, приятель! – закричал Док. – Мы взорвем стену, чтобы до тебя добраться!

Дэну показалось, что голос пытается отвлечь его от передвижений кого-то другого… скорее всего “босса”… или он перезаряжает оружие, или осторожно крадется к нему. Дэн дал Трейну еще шесть или семь секунд, затем выстрелил наугад сквозь дверной проем и отступил. Он спрыгнул с мостков в воду, все еще бурлящую после Трейна. Они услышат всплеск и ринутся за ним, чтобы отомстить. Он направился прямо в болото, через заросли лиан и плавающий мусор, вывалившийся из бака, который выронил молодой человек. На четвертом шаге его башмак зацепился за корень или пень, и Дэн подвернул лодыжку. Острая боль пронзила ногу.

Голт услышал второй всплеск и поднялся с пола, готовый броситься на кухню, когда услышал другой шум, доносящийся со стороны фасада дома. Помимо шквала выстрелов, который уже сам по себе наводил на размышления, он услышал еще и грохот двигателя одной из скоростных лодок, который пытались запустить.

– Иди за ними! – крикнул он Доку. – Попытайся захватить одного живым! – Затем он рванул в жилую комнату к раздвижным дверям, выходящим на платформу.

***

– Ты не можешь завести мотор? – Пелвис сидел на белом пластиковом сиденье рядом с Флинтом, который чувствовал, что ему не хватает еще двух рук, чтобы справиться со сложной панелью управления.

– Ты, главное, сиди тихо! – Ключ был вставлен в гнездо зажигания, на каких-то приборах мигали красные лампочки, двигатель издавал рычанье, как будто хотел запуститься, но потом начинал дребезжать и замолкал. Канат они отвязали и теперь дрейфовали вдоль причала.

Пелвис держал в руках револьвер, который отобрал у Митча. Он видел, что в цилиндре остался один патрон. Пальцы его были ободраны в кровь. Прежде чемрешиться напасть на Митча, он долго выходил из оцепенения. Пока Флинт трудился над поисками правильной последовательности включений и переключений, Пелвис смотрел назад через плечо, и тут живот его скрутило от страха. Приближался Голт.

Мускулистый человек только что выбежал из дома. Он остановился и даже побледнел, несмотря на загар, когда увидел двух своих помощников на причале, а охотников за наградой в скоростной лодке. Голт качнулся, как будто вдруг осознал крушение своей болотной империи; потом пустился бежать по причалу с перекошенным от ярости лицом.

– Опасность! – закричал Пелвис и выстрелил наугад из револьвера, но пуля не достигла цели, а Голт не сбавил скорости. Голт на бегу дал короткую очередь, застрекотали пули, и в борту скоростной лодки осталось несколько дырок.

– Ложись! – завопил Флинт, пытаясь запустить двигатель. – Ложись!

Крек, крек! – заговорило вдруг другое оружие, и неожиданно Голт ухватился за правую ногу, споткнулся и упал на доски.

Человек, которого ни Флинт, ни Пелвис раньше не видели, приближался к борту лодки из-под причала; он стоял по грудь в воде, держа в руках винтовку с оптическим прицелом. Человек выстрелил третий раз, но Голт сумел уже отползти к дальнему краю причала, и пуля задела только дерево. Потом стрелявший крикнул Флинту:

– Я поведу! – и, крепко сжав губы от боли, перебросил винтовку, а затем и свое тело через борт.

Флинт не знал, кто этот человек, но если он умел управлять лодкой, значит, это был именно тот, кто им сейчас нужен. Морто перебрался назад и поднял винтовку, пока человек устраивался за рулем.

– Прикрой нас! – крикнул он Флинту; потом потянул хромированный рычаг, щелкнул каким-то выключателем и повернул ключ. Лодка выплюнула сизый клуб дыма: ее двигатель был поврежден пулей Голта. Флинт видел, как Голт приподнимается и наводит на них автомат, готовясь выстрелить. Времени на то, чтобы точно прицелиться, не было; Флинт начал стрелять и стрелял до тех пор, пока Голт вновь не распластался на досках.

Двигатель загудел, и лодка затряслась, словно в ознобе. В винтовке больше не осталось патронов. Голт поднял голову. Человек, сидевший за рулем, ухватил дроссель и потянул его вверх; и неожиданно мотор завыл, и лодка рванула вперед с такой силой, что Флинт едва не полетел за борт, чудом зацепившись в последний момент за спинку сиденья. Человек вывернул руль, конский хвост коричневой воды поднялся вверх. Очередь из “ингрема” вспорола пенный след позади них. Лодка понеслась мимо пустой вышки прочь, к каналу. Впереди, за поворотом, их ждали частично погруженные в воду ворота, блокирующие вход в канал, сделанные из металлических поручней, поверх которых была пропущена проволочная спираль. Трейн отвел рычаг газа назад.

– Кто-нибудь, пройдите на нос!

Пелвис прошел вперед, переступив через осколки ветрового стекла.

– Ты видишь, как открываются эти ворота? – спросил Трейн. – С этой стороны должен быть замок!

– Вижу! – Двигатель лодки на время затих, пока Трейн регулировал скорость, чтобы лодка подошла к воротам плавно. Засов, защищенный от ударов куском дерева, находился почти на уровне ватерлинии. Пелвис лежал на носу; он изо всех сил пытался сорвать засов, и в конце концов ему это удалось.

Трейн прибавил оборотов, и пока Пелвис перебирался на свое место, нос лодки раздвинул ворота, увязшие в грязи, скопившейся на дне. Но тут он почувствовал запах бензина. Стрелки приборов показывали, что масло и горючее на исходе, на панели управления загорелись красные предупредительные лампочки.

– Держитесь! – крикнул Трейн и дал полный газ.

Дэн услышал пистолетный выстрел. Вода плеснулась в трех футах от его правого плеча.

– Оставь винтовку! Бросай ее или упадешь сам! Дэн все еще колебался. Следующий выстрел едва не задел его ухо.

Он бросил винтовку в воду.

– Подними руки, положи их за голову! Быстро! Повернись!

Дэн подчинился. Стоя на мостках, которые вели от дома к мусоросжигателю, в него целились из пистолетов Док и девушка.

– Я видел тебя по телевизору! – сказал Док. Его лицо блестело, а волосы были влажными от пота. Стекла в его темных очках покрылись трещинами. – Приятель, как это тебе удалось так нас сделать! А? После того, как я тебя отпустил? – Он почти скулил. – Вот так ты нас отблагодарил за доброе дело?

– Выходи оттуда! – рявкнула девица, размахивая пистолетом. – Выходи, сукин ты сын!

Дэн попятился назад через лианы; боль в ноге заставила его вздрогнуть. С другой стороны дома доносилась стрельба и шум двигателя.

– А где же Морто и Эйсли?

– Поднимай сюда свою задницу, я сказала! – Девушка взглянула на Дока. – И ты его отпустил?

– Те двое, охотники за наградой, держали его в наручниках, там, в Сан-Нести. Везли его в Шривпорт. Ну, я его и отпустил.

– Ты хочешь сказать… все это случилось из-за тебя?

– Эй, не вешай на меня это дерьмо, слышишь? Давай, Ламберт! Поднимайся.

Дэн сделал попытку подняться-. Силы его были на исходе, и он не мог забраться на мостки.

– Я не собираюсь повторять второй раз, – предупредила его Шондра. – Ты или поднимешься сюда, или умрешь там.

– Я умру в любом случае, – сказал Дэн.

– Это верно, – заметил Док, – но ты потеряешь значительное число частей тела, пока пройдешь через эту долину слез. Я бы постарался сделать это более простым способом, окажись я на твоем месте.

Дэн неторопливо ухватился за доски и снова попытался подняться. Наконец он все-таки вытащил свое тело из воды и теперь задыхаясь лежал на мостках.

– Дерьмо! – с яростью проговорила девушка. – Ты самый последний дурак, какого только можно себе представить! Как ты умудрился оставить его в живых и забыть об этом? У тебя в башке уже вообще ни одной извилины не осталось?

– Ты бы лучше закрыла рот. – Док говорил очень тихо.

– Подожди, вот Голт узнает, что все это произошло из-за тебя. Тогда мы посмотрим, кто вылетит отсюда первым. Док вздохнул и сквозь деревья взглянул вверх, на солнце.

– Я знал, что эта минута придет, – сказал он. – С того самого момента, как ты вмешалась в наши дела. – Он направил свой пистолет ей в висок и спустил курок. Она на мгновение захлебнулась воздухом, потом ее светлые волосы окрасились кровью, и она свалилась с мостков прямо в болото.

– Я просто выбросил ненужный мусор, – сказал Док Дэну. – Вставай.

Сначала Дэн встал на колени. Затем он сумел выпрямиться. Пот лил с него ручьями, а голова раскалывалась от боли.

– Шевелись, – сказал Док, указывая пистолетом на дом. – Голт! Я взял одного живым!

Они прошли сквозь разбитую кухню, изрешеченную пулями столовую и комнату для игр. Дэн прохромал под дулом пистолета через коридор и вошел в гостиную, где стояла плетеная мебель, на полу лежала шкура зебры, а под потолком вращался вентилятор. Раздвижная дверь выходила на укрытую тентом платформу, где стоял большой телевизор на колесах. Шла реклама “Пиццы-Хат”.

– О, Боже мой! – произнес Дэн.

На платформе лежал Голт. Он опирался на локоть; кровавый след тянулся за ним по всему причалу. Правая штанина его джинсов промокла от крови. Рядом с ним лежал его автомат. Пот катился с него градом, лицо было напряжено, черные глаза от боли и потрясения запали.

– Не трогай меня, – сказал он, когда Док наклонился к нему. – Где Шондра?

– У него был спрятан пистолет! Он выстрелил – и попал ей прямо в башку! Но я знал, что он тебе нужен живым, и не стал его убивать! Голт, позволь, я помогу тебе подняться!

– Отойди от меня! – закричал Голт. – Мне не нужен ни ты, ни кто другой!

– Хорошо, – сказал Док. – Хорошо, как скажешь. Я стою здесь.

Голт заскрипел зубами и подтянулся поближе к Дэну. Змеиный сапог на правой ноге был окрашен красным.

– Да, – сказал он, его глаза впились в Дэна с обжигающей ненавистью. – Так значит, ты.

– Мне и в голову не могло придти, что он сюда явится, – завизжал Док. – Я знал только, что он убийца, который пришил двух человек! Я думал, он мне скажет спасибо! – Он поднес дрожащую руку ко рту. – Мы можем все начать сначала, Голт. Ты ведь знаешь, что сможем. Я буду таким же, как в прежние времена. Только мы вдвоем, против всего мира. Мы сможем все построить заново. Ведь ты знаешь, что сможем.

Голт молчал, уставившись на Дэна.

Дэн заметил на причале тела двух человек. Тот, что был подальше, еще дергался, ближайший явно уже остыл. Он заметил также, что исчезла одна из скоростных лодок.

– Что стало с Морто и Эйсли?

– Ты пришел сюда… – Голт говорил очень медленно, пытаясь постичь нечто, находившееся за гранью его понимания, – ..чтобы забрать этих двоих, которые хотели отправить тебя в тюрьму?

– Он, должно быть, сумасшедший! – сказал Док. – Его надо было отправить в тюрьму для психов!

– Ты разрушил… нет, нет. – Голт замолчал. Он облизнул губы. – Ты уничтожил мой бизнес только ради этого” только поэтому?

– Полагаю, да, – сказал Дэн.

– Ну-у-у, тогда готовься к страданиям. – Голт ухмыльнулся, но глаза его были мертвы. – 0-о-о-ох, ну и выпадет же на твою долю испытаний и страданий. Кто тебя сюда привел?

Дэн молчал.

– Док, – сказал Голт, и Док двумя руками ударил Дэна в живот, заставив его опуститься на колени.

Дэн закашлялся и едва не потерял сознание. Следующее, что он еще помнил, это окровавленная рука, которая ухватила его за подбородок, и он оказался лицом к лицу с Голтом.

– Кто тебя сюда привел? Дэн молчал.

– Док, – сказал Голт, и Док ударил Дэна ногой по спине. – Я хочу, чтобы ты опустил его еще ниже, – приказал Голт. Док уселся Дэну на плечи, прижимая его книзу. Голт прижал пальцы к глазам Дэна, и мускулы на его руках напряглись. – Я тебя спрашиваю последний раз. Потом я вырву твои глаза и заставлю тебя их проглотить. Кто тебя привел?

Дэн слишком устал, а усилившаяся боль не давала ему даже сочинить какую-нибудь ложь. Может быть, это Трейн угнал лодку, надеялся он. Может быть, Трейн теперь уже добрался до Арден и увез ее из этого ада. Он не сказал ничего.

– Ты круглый слепой дурак, – почти с нежностью произнес Голт. Потом его пальцы начали с силой давить на глаза Дэна. Тот вскрикнул и дернул ногами, а Док старался его удержать.

Неожиданно давление ослабло. Глаза Дэна все еще были целы.

– Слышишь? – сказал Голт. – Что это?

Приближался рокочущий звук.

Дэн открыл глаза, из которых тут же брызнули слезы, и принялся моргать, сгоняя мутную пелену. Док встал. Шум становился все ближе и громче.

– Мотор, – сказал Док, держа пистолет наготове. – Быстро идут, со стороны канала!

– Дай мне другой магазин! – В голосе Голта звучало безумие. – Док, помоги мне встать!

Но Док бросился назад, к телевизору, и лицо его побелело, когда он взглянул на вход в канал.

Голт все еще пытался встать, но у него была пробита кость, и он не мог удержаться на ногах.

С диким рычаньем бронированный “Стриж” Трейна пронесся мимо вышки, развернулся и направился прямо к платформе.

Док начал стрелять. Голт, задыхаясь от ярости, изрыгал проклятия. Дэн усмехнулся и поднялся на колени.

«Стриж” не сбросил скорость, даже когда пули застучали о носовую броню. Лодка неслась к платформе, оставляя за кормой грязную волну.

Дэн понял, что должно произойти, и, собрав остатки сил, бросился в сторону.

В следующее мгновенье “Стриж” протаранил платформу, и доски лопнули с треском сотни пистолетных выстрелов. Сваи задрожали и треснули, дом заходил ходуном. Но Трейн не прекращал давить на газ, и лодка продолжала прорываться вперед, разрывая платформу, разбивая застекленные двери, прорываясь через гостиную, через блочные стены дома, который был неосуществленной мечтой Голта. Трейн сбросил газ, переключил двигатель на задний ход и вывел лодку назад, между двумя половинками дома, и как только он освободил пространство, разбитые стены начали падать, погребая под собой все, что находилось внутри.

Дэн вцепился в половину платформы, которая раскачивалась и скрипела. Стены дома начали падать в воду. На другой половине платформы телевизор, продолжавший показывать какую-то программу, покатился в сторону от Дока. Тот бросил пистолет; его темные очки исчезли, и лицо было искажено безумным страхом. Он отчаянно вцепился обеими руками в телевизор, но доски под ним разъехались, и телевизор затащил Дока в воду. Раздался быстрый всплеск, треск электричества и знакомый звук поп, тело его застыло, голову окутал дым, и Док ушел под воду.

– Дэн! Дэн! Хватайся за мою руку!

Это был голос Арден. Она стояла у носового ограждения, протягивая к нему руку. Дэн стиснул зубы, собирая последние силы, и прыгнул с остатков платформы. Он не удержался за ее руку, но все-таки ухватился за ограждение на носу, и ноги его болтались в воде.

– Тяните его! Тяните! – кричал Трейн из-за пуленепробиваемого стекла кабины.

Что-то вдруг ухватило Дэна за ноги и дернуло. Пальцы одной руки соскочили с поручня. Он висел на пяти пальцах, его плечо готово было выйти из сустава. Он посмотрел назад и увидел под собой Голта с перекошенным от шока лицом. Сведенные мышцы искривили его губы, делая их похожими на пасть самой смерти, один глаз закатился и поблескивал бледно-желтым огоньком.

Голт издал шипящий звук, мускулы на его руках напряглись.

Мимо лица Дэна протянулась чья-то рука.

В ней был зажат двуствольный револьвер.

Игрушечное оружие выстрелило.

В горле Голта открылась дыра. Яркая красная кровь фонтаном ударила из перебитой артерии.

Теперь чьи-то руки подхватили Дэна и удерживали над водой. Голова Голта вскинулась вверх, рот открылся. Он разжал руки и выпустил Дэна. Грязная пенящаяся вода хлынула ему в рот и залила глаза, потом голова его исчезла внизу.

Дэна втянули через поручни на борт. Он увидел лица Морто и Эйсли, а потом и Арден, которая стояла рядом с ним; на ее прекрасных глазах блестели слезы, родимое пятно приобрело оттенок летних сумерек. Она обвила его руками, и он почувствовал, как бьется ее сердце.

Потом его окутала темнота. Он начал падать, но это было не страшно, потому что он знал: рядом есть люди, которые его подхватят.

Глава 28 Остров Эвриты

Дэн открыл глаза. Он лежал на палубе, в тени кабины, двигатель рокотал, плавно и мощно, где-то под ним; над ним было голубое небо, а с двух сторон доносился шум рассекаемой водной глади.

На лбу у него лежала мокрая тряпка. Арден взглянула на него сверху.

– Где мы? – прошептал он; собственный голос доносился до него, словно с огромного расстояния.

– Трейн говорит, что мы в Тимбали-Бай. Направляемся к месту, которое называется остров Эвриты. Вот так. – Она налила немного питьевой воды в чашку и поддерживала ему голову, пока он пил.

Мужчина без рубашки опустился рядом с ним на колени.

– Ну, старый динозавр, как дела?

– Хорошо. А как ты?

Лицо Трейна было бледным, под глазами темнели фиолетовые круги.

– Сейчас лучше. Побаливает немного.

– Тебе нужно в больницу.

– Как раз туда мы и направляемся. – Трейн наклонился к нему еще ближе. – Послушай, лучше бы ты имел дело с более нормальными людьми, ты знаешь, о чем я говорю? Я раз взглянул на эту маленькую руку на груди у этого парня и рот раскрыл от удивления. А потом увидел маленькую головку, что у него на боку, и чуть было не сломал челюсть, когда пытался закрыть рот. И тот, второй малый… тихий… лицо мне его откуда-то знакомо, но не могу понять, откуда.

– Я думаю, ты еще вспомнишь, – сказал Дэн. Он чувствовал, что сознание – чрезвычайно хрупкая вещь – вновь его покидает. – Как ты их вытащил? На скоростной лодке?

– Да. Драпанули оттуда, завели “Стрижа” и фью-ююють! Он так и полетел над самой водой!

– Тебе не следовало возвращаться назад.

– Нет, я должен был это сделать. Ты отдыхай, нам еще добираться двадцать или тридцать минут. – Он похлопал Дэна по плечу и отошел. Арден осталась около него и взяла его руку в свою. Он опять закрыл глаза, и звуки двигателя, расслабляющая жара, запах и ласковые дуновенья соленого ветра, проносящегося по палубе, начали его баюкать.

Они прошли сквозь пелену поблескивающего тумана. Морские чайки покружились над лодкой и улетели вперед.

– Вот он! – сказал Трейн, и Арден посмотрела вперед.

Они уже проплывали мимо нескольких других островков, но все они были плоские, песчаные и поросшие колючками. Этот же отличался от них. Он был зеленый и холмистый, затененный высокими зарослями черных дубов. И на нем виднелись какие-то строения.

По мере того как лодка подходила ближе, Флинт, стоя у поручней, рассматривал приближающийся остров. Он был в футболке Трейна, потому что чувствовал себя уютнее, когда Клинта не было видно, и потому что солнце уже обожгло ему спину и плечи. Трейн отыскал свою аптечку и перевязал Флинту раненую руку. Флинт сбросил с себя оставшийся башмак и грязные носки, и швырнул их за борт, как жертвоприношение болоту. Рядом с ним стоял Пелвис; его лысая макушка и лицо порозовели от солнечного ожога. Пелвис, с тех пор как они поднялись на борт, не произнес и Десятка слов; Флинт понимал, что в голове Пелвиса роилось множество мыслей.

Трейн повернул штурвал и повел лодку вдоль восточного побережья острова. Они проплыли мимо обширных зеленых пастбищ. Стадо коз, пасущееся безо всякого присмотра, работало, как живая сенокосилка. Там же виднелся фруктовый сад и несколько маленьких дощатых домиков, очевидно, хозяйственного назначения. Потом они завернули в естественную бухту с причалом, и тут возник ом.

Флинт услышал собственное затрудненное дыхание.

Он стоял на зеленой волнистой лужайке, на холме, который, по-видимому, являлся самым центром острова. Большой белый особняк, со множеством труб, с дорожкой из булыжника, проложенной между черными дубами и ивами от залива к крыльцу. Сердце Флинта неистово забилось. Он стиснул поручни, и слезы обожгли ему глаза.

Это был… Это был… О, Боже мой, это был…

Нет.

Он понял это уже в следующее мгновение, когда они подошли к причалу. На фасаде дома не было большого окна матового стекла. Дом, где родился Флинт, был с четырьмя трубами, а этот только с тремя. И этот дом был не из камня. Он был сделан из досок, и белая краска на них облупилась. Это был старый особняк, массивное сооружение с двумя крылами, с колоннами и широкими верандами. Но волнистая лужайка изумрудного цвета была такой же, как в его снах. Несколько коз щипали траву. Но сам дом… нет.

У него все еще оставалась звезда, за которой он мог идти.

– Мистер Морто? – окликнул его Пелвис голосом скорее Сесила, чем Элвиса. – Вы, кажется, плачете?

– Я не плачу. Мне просто нажгло глаза солнцем. – А тебе?

– Нет.

– Ну, вот, – сказал Флинт, смахивая слезы, – а мне нажгло.

Трейн сбавил скорость. Двигатель только тихо урчал, когда они приблизились. До сих пор они не видели ни одного человека. Арден стояла рядом с Дэном на носу; ветер развевал ее волосы, глаза горели надеждой. В правой руке она сжимала розовый мешочек с пластмассовыми лошадками.

– Я раздумывал, – сказал Пелвис, – над вашим предложением.

– Это о чем же? – Флинт знал, о чем речь, но он уже выбросил все это из памяти.

– Вы знаете, о чем. Насчет того, чтобы вы были моим менеджером, и всякое прочее. Я действительно мог бы прибегнуть к вашей помощи. Я хочу сказать, что сам еще не знаю, насколько успешно я себя проявлю, но…

– Шопена из тебя не выйдет, – сказал Флинт.

– Но ведь он умер, верно? И он, и Элвис. Никаких признаков жизни. – И он тяжело вздохнул. – И Мам-ми тоже умерла. Мне бы хотелось завести другую. Может быть, я никогда не захочу… но, думаю… может быть, пришло время и Пелвису немного отдохнуть.

Флинт взглянул в лицо стоявшего с ним рядом человека. Просто удивительно, насколько одухотвореннее он выглядел без этого смешного парика. Одеть его в приличный костюм, научить правильно говорить по-английски, дать урок хороших манер, и, может быть, из него выйдет весьма ценное человеческое существо. Но это будет чертовски трудная задача, а Флинт уже и так наработался, гоняясь за Ламбертом.

– Не знаю, Сесил, – сказал Флинт, – я действительно не знаю.

– Ну, я просто спросил. – Сесил наблюдал за приближающимся причалом. – Вы собираетесь забрать Ламберта в Шривпорт?

– Он ведь убийца. И все еще стоит пятнадцать тысяч долларов.

– Да, сэр, должно быть, вы правы. Потому, что… если вы решите стать моим менеджером, поможете мне сесть на диету и заставите работать, вы ведь больше не будете охотником за наградой?

– Нет, – осторожно сказал Флинт. – Очевидно, не буду. – Он вновь вспомнил, что человек из кафе в Сан-Нести говорил по поводу Сесила:

Эх, черт возьми, стать бы мне его менеджером. Уехать из этих болот, разбогатеть и никогда не оглядываться назад.

Может быть, и он уедет. Уйдет от Смотса, от безобразия, от деградации. У него оставались невыплаченные карточные долги, и вкус к игре за долгие годы слишком глубоко его затянул. На самом деле он не мог просто уйти от этого… от ошибок… но если бы у него была цель и план, то в конечном счете он смог бы их реализовать, разве не так?

Может быть, и так. Это была бы самая крупная игра в его жизни.

Он заметил, что поглаживает через футболку руку брата. Клинт был голоден не меньше его самого. И устал тоже. Морто собирался проспать целую неделю.

Уехать из этих болот, разбогатеть и никогда не оглядываться назад.

Он никогда раньше не мог отказаться, подумал он, потому что у него никогда не было другой цели. А что если?..

Что, если?

Может быть, эти два слова – первые шаги на сушу из любого болота.

– Подходим ближе! – объявил Трейн. – Прыгайте накричал и привязывайте нас, парни!

Как только Флинт и Сесил закрепили причальные концы, Трейн шагнул на берег и направился к старому бронзовому колоколу, подвешенному на столбе футах в десяти над землей. Он взял в руки веревку колокола и начал звонить, и этот звон покатился над зеленой лужайкой, сквозь деревья, прямо к белому дому на холме.

И буквально через несколько секунд из дома вышли три фигуры и бегом устремились по дорожке к причалу.

Это были сестры, одетые в белое.

– Сестра Каролина, у нас тут несколько раненых людей! – сказал Трейн первой подошедшей к причалу. – У одного вывихнута нога, у другого порез на руке, который еще надо осмотреть. И меня тоже надо осмотреть, как я полагаю.

– О, Трейн! – Это была крепкая женщина с ясными карими глазами. – А что с тобой случилось?

– Пожалуй, я расскажу обо всем этом попозже. Можете вы нас взять наверх?

– У нас всегда есть комнаты. Сестра Бренда, не поможешь ли ты Трейну добраться до дома?

– Нет, нет, у меня ноги целы! – сказал Трейн. – Позаботьтесь лучше вот об этом, который лежит!

Две сестры помогли Арден поставить Дэна на ноги. Сестра Каролина еще несколько раз позвонила в колокол, и на ее зов к причалу спустились еще две сестры.

– Что это за место? – спросила Арден сестру Каролину, когда Дэна сняли с лодки.

Остальные женщины молчали, уставившись на ее пятно. Арден повернулась так, что их глаза встретились.

– Этот остров принадлежит монастырю Ордена Радостного Света, – ответила сестра Каролина. – А это, – она кивнула на белый особняк, – больница Эвриты Колберт. Могу я узнать, как тебя зовут?

– Арден Холлидей.

– Откуда ты?

– Форт-Уэрт, Техас. – Арден повернулась к Трейну. – Ты говорил мне, что здесь живет Спасительница?

– Спаси… о, я понимаю. – Сестра Каролина кивнула, переводя взгляд с Арден на Трейна и обратно. – Ну, я привыкла думать, что мы все… спасительницы. – Она сурово взглянула на Трейна. – Она знает?

– Нет.

– Знает что? – спросила Арден. – Что здесь происходит?

– Мы посмотрим, – решительно сказала сестра Каролина и повернулась к остальным.

Две сестры, поддерживая Дэна, повели его вверх по дорожке; одна из них была совсем молодая девушка, может быть, лет двадцати трех, другая – женщина лет пятидесяти. В тени дубов и ив было удивительно прохладно, четыре козы стояли неподалеку, наблюдая за процессией.

– Одну минуту, – крикнул кто-то сзади Дэна. Сестры остановились, Дэн повернул голову и увидел, что стоит лицом к лицу с Флинтом Морто.

Флинт откашлялся. Руки его были скрещены на груди на тот случай, если Клинту захочется устроить представление. Эти чудные добрые леди будут в шоке. – Я хочу поблагодарить тебя, – сказал Флинт. – Ты спас нам жизнь.

– Ты сделал то же самое для меня.

– Я сделал то, что должен был сделать.

– Я тоже, – сказал Дэн.

Они пристально смотрели друг на друга, потом Флинт прищурил глаза и отвернулся. Через миг он вновь обратил на Дэна холодный взгляд.

– Ты знаешь, что я должен сделать.

– Да. – Дэн кивнул. Границы реальности все еще расплывались; все – утренние события, схватка с Гол-том, стрельба, “Стриж”, режущий дом на части, этот прекрасный зеленый остров – казалось обрывками какого-то странного сна. – Скажи, что ты собираешься сделать?

– Я думаю… – Флинт замолчал. Он должен тщательно все обдумать. Он взвешивал на весах будущее человека: свое собственное. – Я думаю… я собираюсь выйти из этого чертового болота, – сказал он. – Извините меня, сестры. – Он взглянул на дорожку и на идущего по ней одинокого человека. – Сесил, могу я с тобой поговорить? – Он оставил Дэна, и тот увидел, как Морто положил руку на плечо Эйсли, и они двинулись по тропинке вместе.

Чем ближе Дэн подходил к дому, тем больше замечал, что строение нуждается в ремонте. Он насчитал с полдюжины мест, где дождевая вода наверняка протекала через разошедшиеся доски. Часть ограждения веранды подгнила и прогнулась, а несколько колонн потрескались. Требовал ремонта и сам дом, поскольку соленый ветер и влажная жара очень быстро разрушают дерево. Он был готов поспорить, что в этом старом доме плюс ко всем бедам были еще и термиты. Им здесь нужен плотник – вот что им нужно. Дэн пытался беречь больную ногу, но его все же мутило от боли. У него опять закружилась и заболела голова. Перед глазами у него все плыло. Он был готов потерять сознание и хотя продолжал бороться, но понимал, что слабость обязательно одержит верх.

– Сестры, – сказал он. – Извините меня… но я почти теряю сознание.

– Трейн! – крикнула старшая из них. – Помоги нам! Как только колени Дэна подогнулись и темнота в очередной раз окутала его, он услышал голос Трейна:

– Поднимем его, дамы.

Дэн почувствовал, что Трейн взвалил его «на плечи и, несмотря на то, что сам очень слаб, несет его оставшиеся тридцать ярдов до дома.

***

Наступил вечер.

Арден, выкупавшись, проспала целых пять часов на кровати с пологом в комнате, куда ее отвела сестра Каролина. Комната располагалась на первом этаже этого старого довоенного особняка. Прежде чем Арден пошла в душ, вторая сестра, приблизительно одного с ней возраста, принесла ей на завтрак суп из сельдерея, сэндвич с ветчиной и чай со льдом. Когда Арден спросила молодую женщину, живет ли здесь Спасительница, сестра неуверенно улыбнулась и оставила вопрос без ответа.

По пути в спальню сестра Каролина провела Арден через помещение, в котором рядами стояли кровати. Многие из них были заняты больными. Пациентами больницы Эвриты Колберт были люди разного пола, возраста и цвета кожи. Арден слышала трескучий кашель туберкулезных больных, тяжелое дыхание больных раком легких, прерывистое дыхание умирающих. Сестры постоянно переходили от одного страдальца к другому, стараясь, насколько это возможно, облегчить жизнь каждому. Некоторые пациенты чувствовали себя лучше – они сидели и разговаривали; про других же с первого взгляда можно было сказать, что дни их сочтены. Несколько раз Арден слышала акцент кадженов, хотя и не все пациенты были ими. У нее сложилось впечатление, что это больница для бедных жителей дельты, примыкавшей к Заливу, и что пациенты находятся здесь потому, что ни одна больница на материке их не принимает, или, когда это касалось умирающих стариков, не хочет тратить на них время.

Та же молодая сестра принесла Арден одежду: зеленый больничный халат и тряпичные тапочки. Вскоре после того как она проснулась, в дверь постучали, и когда она открыла, на пороге появился высокий стройный мужчина, которому было лет шестьдесят, одетый в брюки из индийской ткани, в мятую белую рубашку с короткими рукавами и темно-синий галстук. Он с легким акцентом каджена представился доктором Фелисьеном, потом сел в кресло и спросил, как она себя чувствует, удобно ли ей, нет ли у нее болей или неприятных ощущений и тому подобное. Арден сказала, что все еще чувствует усталость, но в остальном у нее все хорошо; она рассказала, что приехала сюда, чтобы отыскать Спасительницу, и спросила, не знает ли он ее.

– Думаю, что знаю, – сказал доктор Фелисьен. – Но я сейчас должен извиниться и уйти, потому что уже поздно. А вы постарайтесь снова заснуть, хорошо? – Он ушел, не отвечая больше ни на какие вопросы.

Над ее кроватью работал вентилятор, окно комнаты выходило на Залив, и ей были видны волны прибоя. На лужайку легли тени. Она подумала, что эта комната принадлежит кому-нибудь из врачей или персонала. Когда она пошла в ванную, чтобы налить воды, она увидела в зеркале свое лицо, и стала внимательно рассматривать пятно, как тысячи раз до этого.

Она очень, очень испугалась.

А что, если все это просто ложь? Может быть. Юпитер и не обманывал ее, а просто ошибался. Может быть, он и видел молодую светловолосую женщину в Ла-Пирре, когда был маленьким мальчиком, и может быть, позже он слышал легенды о Спасительнице – о знахарке, которая может обмануть само время – и перепутал одно с другим? Но если Спасительница была, то кто она на самом деле? Почему Трейн привез ее сюда, и что здесь вообще происходит?

Она подняла руку и провела пальцами по краям пятна. “Что я буду делать, – думала она, – если эта отметина – этот знак неудачи, разрушивший мою жизнь, – останется до конца моих дней? Что если вообще не было никакого волшебного прикосновения? Не было нестареющей Спасительницы, которая носит в себе божественный свет?»

Закрыв глаза, Арден склонила лицо к зеркалу. Она чувствовала, что развязка близка. Очень близка. Это была ужасная шутка. Ничего, кроме шутки.

Кто-то постучал в дверь. Арден вышла открыть, полагая, что опять пришел доктор Фелисьен с очередными вопросами или та молодая сестра.

Она открыла дверь, и лицо, которое она увидела, заставило ее вздрогнуть от испуга.

Оно принадлежало мужчине. На правой стороне его головы были аккуратно причесанные рыжевато-коричневые волосы, зато на левой остались только какие-то жалкие пучки. Обширный ожог и соответствующий процесс лечения вытянули кожу на этой половине лица до состояния прозрачной пленки, рот его был перекошен, левый глаз утонул в складках ткани. Левое ухо представляло собой оплавленную шишку, а подбородок был испещрен шрамами. Его нос, хотя и покрытый рубцами, избежал такого ужасного увечья, и правая сторона лица была почти нетронута. Арден отступила назад, и на лице ее отразился шок, но тут же ощущение ужаса сменил стыд. Уж она-то хорошо понимала, каково смотреть на человека, избегающего тебя из-за уродства твоего лица.

Но если этого человека и задела ее реакция, то он этого не показал. Он улыбнулся.

– Мисс Холлидей?

Арден припомнила, что сказала доктору Фелисьену, что она не замужем.

– Она хочет вас видеть, – сказал мужчина со шрамами.

– Она? Кто?

– О, извините. Я забыл вам сказать, что здесь никто даже не знает ее имени. Миз Кетлин МакКей. Я думаю, она именно тот человек, которого вы ищите.

– Она..'. – Сердце Арден взволнованно забилось. – Она Спасительница?

– Иногда ее так называют. Не хотите ли пройти со мной?

– Да! Я иду! Одну минуту! – Она быстро пересекла комнату и схватила розовый мешочек.

По дороге они миновали еще один ряд кроватей. Проходя мимо пациентов, ее спутник разговаривал с ними, называл их по именам, утешал и даже шутил. Арден ничем не могла им помочь, но видела, как пациенты принимали участие этого человека. Она видела их лица и ни разу не заметила, чтобы хоть один из них передернулся или показал хотя бы малейшую степень отвращения. Вдруг ее осенило, что они просто не замечают его шрамов.

Арден проследовала за ним через весь дом, потом по дорожке, ведущей к зарослям ореховых деревьев.

– Я слышал, что вы очень долго искали нас? – спросил ее спутник.

– Да, долго. – Она поняла, что доктор Фелисьен и другие узнали всю ее историю от Дэна или от Трейна.

– Это, как мне кажется, хороший знак.

– То есть?

– Несомненно, – сказал он и вновь улыбнулся. – Уже недалеко, вот сюда. – Он привел ее под навес из веток, где стоял небольшой, но очень аккуратный белый деревянный домик с крытой верандой. С одной стороны его был цветник и огород. Пока человек поднимался по ступеням и открывал дверь веранды, Арден едва не лишилась чувств от волнения.

Должно быть, он заметил ее состояние, потому что спросил:

– С вами все в порядке?

– Да, только чуть кружится голова.

– Сделайте несколько глубоких вдохов – это должно помочь.

Она стояла на пороге и дышала, как он сказал. И неожиданно поняла, кто этот мужчина, покрытый шрамами.

– Как… ваше имя? – спросила она.

– Перли Риз, – сказал он.

Она знала его, но все равно растерялась. Она вспомнила проститутку из кафе в Сан-Нести, которая говорила, что Спасительница была старой женщиной, которая пришла в Форт-Форкон осмотреть кузена моей матери. Его звали Перли, ему было семь лет, когда он попал в огонь. Почти тридцать лет назад. Вот так сказала она. Спасительница забрала его с собой на лодке.

– Так вы знаете меня? – спросил Перли.

– Да, знаю, – сказала Арден, – Ваша троюродная сестра помогла мне сюда попасть.

– О. – Он кивнул, даже если ничего и не понял. – Я думаю, что это тоже хороший знак. Так вы готовы к встрече?

– Готова, – сказала Арден. Он провел ее внутрь дома.

Глава 29 Спасительница

Как только они оказались у внутренней двери, Перли сказал:

– Миз МакКей? Я привел ее!

– Тогда входите! Я понимаю, что выгляжу как пугало, но все равно входите!

Голос был скрипучий, да, это был голос старухи. Дэн был прав: не могло быть в реальности такого факта, как женщина, которая вечно остается молодой. Но даже если Юпитер частично ошибался, Спасительница все-таки должна была лечить одним прикосновением своих рук. Арден с замершим от страха сердцем прошла за Перли через гостиную и небольшой коридор в спальню.

На постели, обложенная подушками персикового цвета, сидела Спасительница. Солнечный свет, проникавший сквозь затянутые тюлем окна, падал на пол из золотистых сосновых досок, а над постелью негромко жужжал вентилятор.

– О, – прошептала Арден, и из глаз у нее брызнули слезы. Она прикрыла рот рукой, чтобы не сказать какую-нибудь глупость.

Спасительница, разумеется, была очень старой женщиной. Может быть, ей было восемьдесят пять, а может быть, и больше. Если когда-то ее волосы были светлыми, то сейчас они были белые как снег. Ее лицо испещрили глубокие морщины, но Арден видела, что в свои молодые годы эта женщина была очень красивой. Она была одета в просторное белое платье, и одной рукой она тянулись к столику, где лежали очки в металлической оправе. Движение было медленным, и рот старой женщины исказился от боли. Пальцы у нее были искривлены и изуродованы, и очки она взяла с большим трудом. Перли тут же оказался рядом с ней, но не стал одевать ей очки. Он наблюдал, как ее пальцы справляются с работой. Наконец, она сама надела очки, и Арден увидела, что за линзами в янтарных глазах Спасительницы все еще виден внутренний огонь. “Как божественный свет”, – подумала Арден.

– Садись. – Спасительница подняла вторую руку с такими же искривленными пальцами и указала на повернутое к кровати цветастое кресло. Голос старухи дрожал то ли от паралича, то ли от волнения – Арден точно не знала. Она села и стиснула розовый мешочек, который лежал у нее на коленях. Сердце девушки билось как сумасшедшее.

– Лимонад, – предложила Спасительница. Дышать ей тоже было больно. – Хочешь стакан?

– Я… пожалуй.

– Могу добавить в него каплю водки. – Спасительница, к удивленью Арден, говорила с акцентом Среднего Запада.

– Гм… нет. Только лимонад.

– Перли, ты будешь? А в мой, пожалуйста, добавь водки.

Обе женщины молчали. Спасительница пристально смотрела на Арден, а та просто не знала, куда девать глаза. Она была так рада, что наконец нашла ту, которая была ей так нужна, но в то же время чувствовала и разочарование. Спасительница была не такой, про какую ей рассказывал Юпитер. Спасительница не смогла обмануть время, и она не была знахаркой. Если она была способна излечивать прикосновением, то почему не смогла убрать эти шрамы с лица Перли? Слезы вновь обожгли Арден глаза; это были слезы горечи от сознания собственной глупости.

Спасительница – покоряющая время, никогда не стареющая – оказалась мифом. На самом деле Спасительница оказалась маленькой, седой, страшноватой восьмидесятипятилетней старухой с шишковатыми наростами на пальцах и тяжелым дыханием.

– Не плачь, – сказала Спасительница.

– Со мной все в порядке. На самом деле. – Арден вытерла глаза тыльной стороной ладони. – Я… – Она остановилась. Шлюзы вот-вот готовы были прорваться слезами. Все было плохо. Это была жестокая, жестокая шутка.

– Тогда продолжай, если хочешь поплакать. Я выплакала все свои слезы в тот, первый день.

Слезы начали течь по щекам Арден. Она захлюпала носом.

– Вы хотите сказать… вы плакали тоже?

– Когда я пришла сюда и все узнала. – Она сделала паузу. Ее дыхание было напряженным. – Узнала, что Спасительница не может наложить на меня руки и просто так убрать все это прочь.

Арден покачала головой. – Я не… я не понимаю.

Что убрать?

Старуха слегка улыбнулась.

– Боль. Спасительница не смогла вылечить меня от боли. Это я должна была сделать сама.

– Но… вы… вы ведь Спасительница, верно?

– Да, я Спасительница.

– А вы… монахиня?

– Я, монахиня? Ха-ха! Я слишком много шумела и скандалила, когда была девицей, чтобы теперь стать монахиней! Видели бы вы моего отца, когда полиция приводила меня домой!

Вошел Перли и принес поднос с двумя стаканами лимонада. – Вот, возьмите, – сказал он, подавая стакан Арден, – если не хотите, чтобы у вас разболелась голова. Миз МакКей любит иногда выпить.

– Я хочу, чтобы ты прекратил меня так называть! Уже больше тридцати лет, – сказала она, обращаясь к Арден, – он называет меня Миз МакКей! Как будто я какой-то слабенький старый цветок, неожиданно попавший под полуденное солнце! Меня зовут Кетлин!

– Вы же знаете, что я приучен уважать старших. И не пейте слишком быстро.

– Я выпью это залпом, если захочу! – не задумываясь, ответила она, но не выпила. – А теперь оставь нас одних. Перли. Нам надо поговорить.

– Да, мэм.

Перли вышел из комнаты. Спасительница, держа свой стакан двумя руками, поднесла его ко рту и сделала глоток.

– А-ах-х, – сказала она. – Вот так-то лучше. – Она взглянула на вращающийся под потолком вентилятор. – Я никогда не могла привыкнуть к этой жаре. Некоторое время я думала, что не смогу ее выдержать и вернусь назад… – вздох, потом еще, – в Индиану. Я оттуда. Эвансвилл, Индиана. Ты сказала, что ты из Форт-Уэрта?

– Да.

– Ну, тогда это хорошо. В Техасе тоже жарко. – Она снова отхлебнула лимонада с водкой.

– И это родимое пятно ты тоже получила там? Арден кивнула, не зная, как ей на это реагировать.

– Ведь ты пришла сюда, чтобы вылечиться, верно?

– Да.

– И вот теперь ты сидишь здесь и думаешь, что ты самая… Самая круглая из всех дур, живущих на этой земле. Ты пришла сюда, чтобы тебя вылечила молодая прелестная девушка, которая никогда не стареет. Которая, как говорят люди, живет вечно. Ведь ты бы сюда не пришла… – она снова тяжело задышала, в легких у нее булькало, – ..узнав, что здесь всего лишь обычная старуха, кашляющая и брызжущая слюной, так?

– Нет, – вынужденно согласилась Арден. – Не пришла бы.

– Я тоже пришла сюда, чтобы меня вылечили. При моих “обстоятельствах”, как называл это мой отец, – она кивнула на ходунок, стоявший рядом с постелью, – я обычно могла обходиться палочкой, но… теперь я едва могу встать на этот ходунок. У меня еще с молодых лет был жестокий артрит. Может быть, примерно с твоего возраста, может быть, еще раньше. Мой отец был из старой финансовой аристократии. Из семьи банкиров. Все они были чрезвычайно важными. Так что когда их красивая дочь не смогла танцевать на своих больных ногах… – последовала пауза, – ..на общественных приемах и когда белые перчатки перестали налезать на ее искривленные болезнью пальцы… тогда… тогда были приглашены специалисты. Но когда специалисты не смогли ничего добиться, тогда эта красивая очаровательная дочь превратилась в парию. Она все больше и больше времени проводила в одиночестве, становясь все несчастней. Она начала пить. Связалась с молодыми людьми. Было несколько публичных скандалов. Потом в один прекрасный день этой красавице-дочери было сказано, что у нее должна быть компаньонка, которая будет следить за ней и, уберегать от неприятностей. Мне наняли очень крепкую бесстрашную цветную женщину, которая ничего не знала. Она не знала, за что ей будут платить. – Кетлин МакКей вновь сделала глоток из стакана, сомкнула скрюченные пальцы. – Эта цветная женщина… она была родом из Тибодокса. Это вдоль шоссе, в пятидесяти милях от Гранд-Айсл. Мы обычно делили с ней бутылку виски, и она рассказывала мне удивительные истории.

Арден сказала:

– Я все-таки не понимаю…

– О, нет, ты все понимаешь – Кетлин перебила ее. – Ты понимаешь все! Ты только не хочешь в этом признаться. Не хочешь освободиться от иллюзий. Я тоже сидела как раз вот здесь, где сейчас ты, и разговаривала со старой, измученной и умирающей женщиной, лежавшей в этой самой постели. – Ее звали Джульет Гарик, и она была из Мобила, штат Алабама. У нее одна нога была на три дюйма короче другой. Та, что была до нее… ну, я уже не помню. Ты действительно не хочешь водки?

– Действительно не хочу, – сказала Арден. Ее сердце перестало учащенно биться, но нервы все еще были напряжены. – И сколько же… сколько же Спасительниц было здесь?

– Кладбище рядом. Ты можешь пойти и посчитать сама. Но как мне кажется, первые две были похоронены в море.

Арден все еще хотелось плакать. И это плач мог бы разорвать сердце мира. Может быть, она и в самом деле заплачет, но позже, не сейчас.

– А кто же была первой?

– Женщина, которая основала эту больницу.Эврита Колберт. Все ее вещи и журнальные записи хранятся в музее, который находится между церковью и помещениями сестер. Очень интересная бесстрашная женщина. С сильной волей. Перед началом гражданской войны она оказалась со своим мужем на корабле, плывшем из Южной Америки в Новый Орлеан. Ее муж был фермером. Они были богатые люди. Так или иначе, недалеко от этих мест их корабль разбило штормом, и она оказалась здесь. Легенда гласит, что она дала Богу клятву, что построит часовню и больницу для бедных на первом острове, куда ее вынесет море. Вот этот остров, и вот все, что она сделала. Там, в музее, есть ее фотография. Она была красивой женщиной со светлыми волосами. Но ее глаза… можно сказать, что в них горел неугасимый огонь.

Арден вздохнула. Она опустила голову и приложила руку к лицу.

– Сестры появились здесь где-то в сороковые годы, – продолжала Кетлин. – Они делали всю работу на острове. – Она прикончила свой лимонад и очень аккуратно поставила стакан на маленький столик. – Все мы… Спасительницы, я имею в виду… пришли из самых разных мест и по разным причинам. Но были все едины и похожи в одном – в очень важном.

Арден подняла голову, ее глаза опухли и покраснели.

– В чем же?

– Мы верили, – сказал Кетлин. – В чудеса.

– Но ведь это была ложь. Это был обман.

– Нет. – Кетлин покачала седой головой. – Это была иллюзия, а это не одно и то же. Люди всегда хотели верить в то, что Спасительница существует… что она может их вылечить… А когда надежды нет, то зачем жить? Мир без чудес… ну, это будет мир, в котором мне уже жить не придется.

– Какие чудеса? – спросила Арден, сдерживая легкое раздражение. – Здесь, вокруг, я не вижу никаких чудес!

Кетлин наклонилась вперед, вздрагивая от усилий. Ее щеки и лоб начали розоветь от гнева; она была волевой женщиной. Она произнесла три коротких четких слова:

– Открой. Свои. Глаза.

Арден заморгала, удивленная силой, звучавшей в голосе старухи.

– Нет, тебе не удастся здесь вылечить это пятно! Так же как я не смогла вылечить свой артрит или как Джульет Гарик не смогла выровнять свои ноги! Это все чушь! Но вот что не чушь, – вдох-выдох, вдох-выдох, – не чушь то, что я могу ходить мимо этих кроватей. Между рядами, которые мешают моему движению. Я могу идти мимо них, и люди, которые уже умирают, садятся, они садятся в своих постелях и улыбаются при виде меня и на несколько минут получают избавление от страданий. Они улыбаются и смеются, как будто прикасаются к солнцу. Всего на несколько драгоценных минут. И дети, больные раком, и туберкулезные, и больные СПИДом, – все выбираются из своей темноты, чтобы коснуться моей руки, и держатся за меня. Они тянутся ко мне, как будто я кто-то, и они не видят моих кривых отвратительных пальцев. Они не видят, что Кетлин МакКей из Индианы старая и хромая! – Ее глаза пылали яростью за линзами очков. – Нет, они тянутся к Спасительнице!

Она замолчала, вновь восстанавливая дыхание.

– И я не лгу им, – сказала она через минуту или две. – Я не говорю им, что они могут победить свою болезнь, если прежде этого не скажут доктор Фелисьен или доктор Уолкот. Но я пыталась… пыталась… заставить их понять чудеса именно так, как я и сестра Каролина это представляем. То, что тело должно умереть – да, это так. Оно должно покинуть мир, и так устроена жизнь. Но я верю в чудо, я верю в то, что хотя тело и умирает, душа остается бессмертной. Она остается, как остается Спасительница. Хотя женщины, которые носили это имя, уже ушли. Спасительница не исчезла. Она живет и живет, присматривая за своими пациентами и за своей больницей. Проходя между рядами кроватей. Протягивая руки. Она продолжает жить. Так что ты зря осмеливаешься сидеть здесь с закрытыми глазами и не видеть того, что тебе предлагает Бог!

У Арден медленно открылся рот.

– ..Мне?

– Да, тебе! Больница, вероятно, проживет и без Спасительницы… Я думаю, это вполне возможно. Она претерпит большие изменения. Все Спасительницы долгие годы поддерживали это место. И это очень нелегкое дело, скажу я тебе! Шторм разносил больницу на куски, всегда были проблемы с деньгами, проблемы с оборудованием и управлением. Старые здания частично развалились. Здесь все далеко от совершенства. А если бы не было Спасительницы, чтобы выбивать пожертвования или бороться с нефтяными компаниями, которые хотят начать здесь бурение – перекопать весь берег и разрушить наш остров, – где бы мы сейчас были? Она закрыла глаза и откинулась на, подушку.

– Не знаю. Я не знаю. Нет. Я не хочу быть той, кто завершит эту цепь. – Она вздохнула и замолчала, погрузившись в свои мысли. Потом заговорила вновь, и голос ее был низким и тихим. – Спасительница не должна быть слабовольным человеком. Она должна быть бойцом и должна делать самую тяжелую работу так хорошо, как только может. Больше всего… – глаза Кетлин открылись, – она не должна бояться брать на себя ответственность.

Арден сидела очень тихо, руки ее сжимали розовый мешочек.

– Может быть, ты и не такая. Не знаю. Черт возьми, как я устала. Эти сестры все молятся и молятся в церкви. Я говорила им. Я говорила им, что если она есть, она придет сюда. Но может быть, ты и не та.

Арден не знала, что сказать. Она поднялась с кресла, но так и не знала, идти ли ей и если идти, то куда.

– Если ты останешься, – сказала Кетлин, – если ты сделаешь то, что должно быть сделано… я могу обещать тебе, что ни один человек здесь даже не заметит пятна. Оно исчезнет. Они будут видеть только твое лицо.

Арден стояла в неровных лучах света, захваченная врасплох.

– Тогда ступай. – Голос Кетлин ослаб. – В больнице есть радио. Паром из Гранд-Айсл придет сюда через полчаса. Я знаю хозяина парома. Он сможет найти для тебя место и отвезет тебя в Голден-Мидоу. Там ты сядешь на автобус. У тебя есть деньги?

– Нет.

– Перли! – позвала Кетлин. – Перли! – Ответа не было. – Если его нет поблизости, то он наверняка пошел в конюшню. Иди туда и скажи ему, чтобы он дал тебе пятьдесят долларов и договорился о пароме.

– Конюшня? – сердце Арден вновь начало биться. – А что… там?

– Разумеется, лошади! Эти животные вечно меня пугают, но Перли их любит. Я сказала ему, что когда кто-нибудь из них лягнет его в голову, ему больше не придется проводить там так много времени.

– Лошади, – прошептала Арден и наконец улыбнулась.

– Да, лошади. Муж Эвриты Колберт был фермером. Они везли домой лошадей из Южной Америки. Часть из них приплыла сюда, и из них образовался табун. Мы разводим и продаем их, чтобы получать деньги для больницы. – Кетлин нахмурилась'. – Я что-то не то сказала?

Глаза Арден наполнились слезами. Она не могла даже говорить – у нее перехватило горло. Потом она все-таки выговорила:

– Нет, ничего плохого. Я думаю… я думаю, что все правильно.

Теперь она плакала и почти ничего не видела. Но в этот момент она решила, что еще никогда раньше не видела так далеко и так отчетливо.

***

Дэн сидел на стуле на высокой веранде; на изумрудной лужайке собирались голубоватые тени надвигавшихся сумерек. Рядом с ним около перил был прислонен костыль. Он наблюдал, как солнце скользило к Заливу, и думал о том, что произошло час назад.

С Гранд-Айла пришел паром. Он сидел все на этом же месте и наблюдал. Двое мужчин и сестра Каролина вышли из больницы, направляясь по дорожке к при-, чалу. Один из мужчин был лысый и толстый, но он шел с широко расправленными плечами, как будто только что нашел нечто такое, чем не мог не гордиться. Его спутник, высокий и стройный, одетый в темный костюм и новую пару черных модных башмаков, которые кто-то из персонала привез ему с большой земли, остановился перед тем как подняться на борт и оглянулся назад.

Дэн пристально смотрел на Флинта Морто. Говорить было больше не о чем. Они были весьма осторожны друг с другом в течение этих последних трех дней, им обоим было известно, какая награда за него обещана. Дэн понимал, что желание получить эти деньги все еще грызла Морто, но тот факт, что Дэн вернулся за ним и Эйсли, когда мог убежать, все перевешивал.

Потом Морто отвернулся и поднялся на борт парома. Сестра Каролина помахала им рукой. Дэн наблюдал, как судно становилось все меньше и меньше, по мере того, как уносило Эйсли и Морто вперед, туда, где должна пройти оставшаяся часть их жизни.

– Эй, старый динозавр. Не возражаешь, если я шлепнусь рядом с тобой?

– Давай.

Трейн вышел на веранду. Он подтащил поближе к Дэну плетеный стул и устроился на нем. Он все еще ходил в зеленом больничном халате, который его особенно раздражал. Его рана – скользящая царапина и сломанное ребро – заживала, но доктор Уолкот настаивал, чтобы он еще некоторое время провел в больнице. Прошло уже два дня с тех пор, как Дэн в последний раз видел Арден в окно, когда она проходила мимо вместе с сестрой Каролиной. Арден больше не появлялась за завтраком в маленькой больничной столовой. Так что как у нее дела – он не знал и не знал, нашла ли она Спасительницу или нет. Одно было ясно: пятно все еще при ней.

– Как твоя нога?

– Выздоравливает. Доктор Фелисьен говорит, что я чуть было ее не сломал. , – Черт возьми, могло быть гораздо хуже.

– Верно. – Дэн хотел даже рассмеяться, хотя в ночных кошмарах почти всякий раз ему виделось лицо Голта.

– Да. Ты все хорошо сделал, пехотинец. Мне нечего сказать плохого про морскую пехоту.

– А я и не знаю, говорил ты когда-нибудь о ней что-то плохое или нет.

– Ну, – сказал Трейн, – может быть, был близок к тому, чтобы сказать.

Дэн обхватил себя руками за плечи и смотрел, как накатываются и отбегают волны. Когда дул ветер, он видел, как с обожженных солнцем перил слетают чешуйки облупившейся краски. Это было тихое и спокойное место, успокаивавшее его душу. Здесь не было телевизоров, была только небольшая библиотека на первом этаже. Он чувствовал себя отдохнувшим и обновленным и хотя не мог ничем помочь, но замечал, как много здесь плотницкой работы.

– Как давно ты знаешь это место?

– Много лет. Я привожу сюда мясо и черепах. А кто, по-твоему, перевез сюда этих коз с Гоат-Айленд?

– А ты им рассказал обо мне? – спросил Дэн.

– Конечно! – заявил Трейн. – Я им сказал, что ты лучший в мире парень.

Дэн повернулся к нему и посмотрел в лицо.

– А разве это не правда? – спросил Трейн.

– Я – убийца. Меня все еще ищут.

– Я знаю двух человек, которые уже не ищут. Они только что сели на паром и уплыли.

Дэн наклонился вперед и положил подбородок на руки.

– Я не знаю, что мне делать, Трейн. Я не знаю, куда мне идти.

– Я мог бы приютить тебя на некоторое время.

– В плавучем доме? Тебе нужно столько же места, сколько и мне. Это не то.

– Может быть, и не то. – Оба наблюдали, как в мерцающей дали проплывает грузовое судно. Оно шло на юг. Трейн сказал:

– Пароходы и рыболовные суда… они приходят, разгружаются и уходят, и вновь загружаются в Порт-Сальфар. Это не так далеко отсюда. Часто многие из этих судов нанимают экипаж. Ты хочешь работать?

– Думаю, что смогу делать какую-нибудь не слишком тяжелую работу.

– Я тоже думаю, что сможешь. Может быть, ты подождешь пару дней и подумаешь. Через пару дней я собираюсь вернуться домой. Может быть, ты пробудешь здесь еще неделю-другую, мы бы порыбачили, поговорили о наших делах, как два старых динозавра?

– Да, – сказал Дэн. И вновь улыбнулся. – Это было бы здорово.

– Я возьму тебя с собой на озеро… полное кошек… таких громадных ты никогда не видел!

– Дэн?

Они разом посмотрели налево, обернувшись на голос. На веранду вошла Арден. Ее вьющиеся светлые волосы сияли в позднем солнечном свете, и она была одета в форму цвета хаки и полосатую зеленую блузку.

– Я хотела бы с тобой поговорить с глазу на глаз., – О, я все равно собирался кое-чем заняться. – .Трейн встал. – Договорим позже, дружок.

– Увидимся, Трейн, – сказал Дэн, и каджен ушел назад в больницу через раздвижную дверь. Арден села на его, стул.

– Ну, как твои дела? – спросил ее Дэн. Он заметил, что она больше не носила с собой розовый мешочек. – Я давно тебя не видел.

– Я была занята, – сказала она. – Ас тобой все в порядке?

– Надеюсь, что да. Она кивнула.

– Это ведь очень хорошее место, правда? Чудесный остров. Конечно… нельзя сказать, что здесь не нужны кое-какие доработки. – Она потянулась к перилам и поскребла ногтем краску. – Вот, взгляни. Дерево под ней уже далеко не в лучшем виде, верно?

– Конечно, эти перила нужно переделать. Я не знаю, кто здесь управляет хозяйством, но они попросту спят. Ну… – Он пожал плечами. – Все эти дома очень старые, я думаю, что они свое отслужили.

– Они могут послужить дольше, – сказала Арден, глядя ему в глаза.

Он должен спросить ее. Может быть, потом он в этом раскается, но он должен спросить.

– Скажи мне, так ты нашла Спасительницу или нет?

– Да, – сказала она, – я ее действительно нашла.

И Арден рассказала ему все по порядку. Дэн слушал, и пока он слушал, у него в голове всплыло воспоминание о встрече со священником Гвинном, с человеком, подарившим ему время и сказавшим: Бог может дать человеку множество дорог и обителей. Место, где ты, находишься сейчас, не имеет большого значения; важно лишь то, куда ты идешь. Ты согласен с моими словами?

Дэну казалось, что он только теперь осознал, что это означает.

Когда Арден сказала, что собирается остаться на острове, ему пришло в голову, что Юпитер был прав. Обо многом ему еще нужно было подумать, но похоже, он и в самом деле был человеком, которого Бог послал Арден, чтобы привести ее к Спасительнице. Может быть, все, что с ними произошло, с самого начала было ради того, чтобы она пришла в эту больницу? И он сам, и Бленчерд, и Эйсли, и Морто, и Трейн, и торговцы наркотиками, и все остальные были просто шестеренками в машине, созданной для того, чтобы привести Арден на этот остров, чтобы она сделала то, что должно быть сделано.

Может быть. Он никогда не узнает этого наверняка. Но она нашла свою Спасительницу и свою цель, и поэтому ему казалось, что он тоже нашел убежище. , Он может никогда не возвращаться назад. И он не хотел возвращаться. Позади у него ничего не осталось. Был только следующий день, и еще следующий, а с ними он будет разбираться, когда они придут. Дэн потянулся и взял Арден за руку. Далеко, в сверкающем синем Заливе, плыла парусная лодка. Она уходила за горизонт. Ее белые паруса наполнял ветер свободы, и она шла в порт под названием Неизвестность.

Роберт МакКаммон Неисповедимый путь

Пролог

– Да, – наконец произнесла женщина, поднимая свой приятно очерченный подбородок, покоившийся на одной из тонких коричневых рук, и опираясь локтем на подлокотник кресла-качалки вишневого дерева. Все время пока двое костлявых, одетых в заплатанные накидки и стоптанные рабочие башмаки мужчин говорили, она глядела на пламя в камине. Несмотря на внешнюю хрупкость и тонкость, газельи глубоко посаженные глаза женщины излучали глубокую внутреннюю силу. Звали ее Рамона Крикмор, и она была на четверть индианкой. Это было заметно по ее острым гордым скулам, глянцевым красновато– коричневым волосам до плеч и глазам, темным и спокойным, как лесное озеро в полночь.

Когда она начала говорить, Джон Крикмор, сидевший в противоположном углу комнаты, беспокойно заерзал на стуле. Он не встревал в разговор, не желая оказаться причастным к происходящему. Он держал на коленях потрепанную Библию, смотрел на огонь и думал о том, что со всех сторон его окружает Ад, все быстрее сжимающий свое кольцо. Его вытянутое, худое, обветренное, покрытое морщинами лицо напоминало поверхность тонкого осеннего льда. Густые курчавые волосы имели рыжевато-коричневый цвет, а глаза были голубыми. Много раз Рамона говорила ему, что видит в них голубое небо, когда он был весел, облака, когда он сердился, и дождь, когда он был печален. Если бы она внимательно присмотрелась к его глазам сейчас, то могла бы увидеть надвигающийся шторм.

Двое мужчин стояли неподвижно, прислонясь по обе стороны камина и напоминая два одетых в голубые джинсы держателя для книг. Джон положил ладони на Библию и уставился в затылок Рамоны.

– Да, – тихо произнесла Рамона. – Я пойду.

– Нет, она не пойдет! – резко сказал Джон. Двое мужчин взглянули на него, а затем снова стали ждать, что скажет женщина. Это разозлило Джона и он продолжил:

– Вы двое приехали сюда из Чипена попусту! Я сожалею, что сегодня такой холодный день и тому подобное. Я знаю, почему вы здесь, и знаю, почему вы думаете, что моя Рамона может вам помочь, но с нас хватит! Все это в прошлом, и мы оба стараемся забыть это.

Джон поднялся со стула, все еще сжимая в руках Библию. В нем было добрых шесть с лишним футов, а широкие плечи распирали фланелевую рубашку.

– Моя жена не может вам помочь. Неужели вы не видите, что она на восьмом месяце?

Рамона осторожно прикоснулась к своему животу. Иногда она чувствовала, как ребенок бьет ножкой, но сейчас он – да, это должен быть мальчик, это будет мальчик – лежал идеально спокойно, как будто показывая свои хорошие манеры в обществе гостей. Но она чувствовала, как в глубине ее, напоминая мягкое трепетание пытающейся взлететь птицы, бьется его сердечко.

– Мистер Крикмор, – тихо произнес более высокий человек с бородой Санта-Клауса с вкраплениями серого цвета, чье имя было Стентон. Он был настолько бледен и худ, что Джону показалось, будто он весьма близок к тому, чтобы сварить суп из своих ботинок. – Мы не можем оставить все, как есть, неужели вы не понимаете? – Лицо мужчины исказилось, словно от боли. – Боже мой, мы просто не можем!

– Не произносите в моем доме имя Божье всуе! – прогремел Джон. Он сделал шаг вперед, подняв Библию как оружие. – Если бы ваши люди в Чипене следовали Святому Слову как должно, тогда, возможно, у вас не случилось бы этой беды! Может быть, Господь этим дает вам понять, что вы согрешили. Может быть, это значит…

– Это не выход, – устало произнес Захария, второй мужчина. Он повернулся к огню и подтолкнул ногой выпавшие из камина кусочки поленьев. – Бог свидетель, мы не хотели приезжать сюда. Но…

Это мучительная вещь, совсем не из тех, о которых хочется много думать или говорить. Люди знают о вашей жене, мистер Крикмор, вы не можете этого отрицать. О, не все, я имею в виду, а некоторые. Те, кто в ней нуждался. А теперь… – Захария взглянул через плечо прямо в глаза женщине, – в ней нуждаемся мы.

– Но у вас нет на это прав!

– Да, может быть, – кивнул Захария. – Но мы пришли, попросили, и теперь ждем ответа.

– Я дам его, – Джон поднял Библию еще выше, и на ее кожаном переплете отблеснул огонь камина. – Вам нужно ЭТО, а не моя жена.

– Мистер Крикмор, – сказал Захария, – вы не поняли. Я – чипенский священник.

У Джона отвисла челюсть. Кровь отхлынула от его лица, а Библия медленно опустилась вниз.

– Священник? – эхом откликнулся он. – И вы…

Вы тоже видели эту штуку?

– Я видел, – сказал Стентон и быстро перевел взгляд на огонь. – О, да, я ее видел. Не очень ясно и недостаточно близко…

Но видел ее. Последовала долгая пауза, лишь огонь потрескивал в камине, да ноябрьский ветер тихо напевал на крыше. Рамона, скрестив руки на животе, качалась в кресле и смотрела на Джона.

– Так что, – произнес священник, – мы не хотели приезжать сюда. Но это…

Это нечестиво – не пытаться сделать хоть что-нибудь. Я сделал все, что смог, а смог я, как понимаю, очень мало. Как я сказал, есть люди, которые знают о вашей жене. Благодаря им мы и узнали о ней. Я молил Бога об этом, хотя, видит Бог, не понимаю этого, но однако мы пришли сюда и попросили. Вам понятно, мистер Крикмор?

Джон вздохнул и со стиснутыми челюстями и хмурым взглядом снова уселся на стул.

– Нет. Совершенно не понятно.

Но теперь его внимание было приковано к жене в ожидании ее реакции. Библия холодила его руки как металлический щит.

– Такого не может быть, – сказал он. – Никогда не бывало. Никогда не будет.

Рамона слегка повернула голову в его сторону, и ее изящный профиль четко очертился на фоне огня. Двое мужчин ждут, они проделали долгий путь холодным утром из-за реальной необходимости и теперь должны получить ответ.

– Пожалуйста, оставьте нас на несколько минут вдвоем, – обратилась она к священнику.

– Конечно, мэм. Мы выйдем и подождем в грузовике.

Двое мужчин вышли наружу в сгущающиеся сумерки. В открытую дверь влетел холодный ветер, заставивший языки пламени неистово трещать.

Рамона некоторое время молча качалась, ожидая начала разговора.

– Ну? Что дальше? – спросил Джон.

– Мне надо ехать.

Джон испустил долгий глубокий вздох.

– Я думал, что все переменилось, – произнес он. – Я думал, ты не можешь больше…

Делать эти вещи.

– Я никогда такого не говорила. Никогда.

– Это нечестиво, Рамона. Тебе грозит Ад. Ты знаешь это?

– Чей Ад, Джон? Твой? Я не верю в такой Ад, который находится в центре земли и где черти бегают с вилами и сковородками. Ад находится прямо здесь, на земле, Джон, и люди могут попасть туда, даже не подозревая об этом, а назад им уже не выбраться…

– Прекрати!

Джон внезапно вскочил со стула и быстро подошел к камину. Рамона перехватила его руку и прижала ее к своей теплой щеке.

– Неужели ты не понимаешь, что я стараюсь делать все возможное? – мягко спросила она дрожащим голосом. – Так все в этом мире: нужно стараться делать все возможное, все, что в твоих силах… Неожиданно Джон опустился на колени рядом с Рамоной и поцеловал ее руки. Когда ее колени прижались к его щеке, Рамона почувствовала влагу его слез.

– Я люблю тебя, Рамона; Бог свидетель, как я люблю тебя и ребенка, которого ты мне собираешься принести. Но я не могу сказать «да» всему этому. Просто…

Не могу… – Его голос сорвался. Он высвободил руку и встал, повернувшись спиной к Рамоне. – Это в тебе, я понимаю. Навсегда. Это нечестиво, вот все, что я знаю, и если ты хочешь идти этим путем, то бог тебе судья. – Джон вздрогнул, услышав, что Рамона поднялась с качалки.

Она тихонько коснулась его плеча, но он не обернулся к ней.

– Это не то, что я выбрала, – произнесла Рамона. – Это то, для чего я родилась. И я буду нести этот крест.

Она вышла в маленькую спальню, где маленькие ветерочки просачивались сквозь мельчайшие щели в сосновых стенах. Прямо над изголовьем кровати висело прекрасно выполненное рукоделие, на котором был изображен пламенеющий красными и оранжевыми красками осенний лес. Это был вид с передней террасы дома. Возле комода из кленового дерева, свадебного подарка матери, – календарь на 1951 год. Первые пятнадцать дней ноября были зачеркнуты.

Рамона – ее живот был так велик! – приложила немало усилий, чтобы залезть в джинсы и тяжелый коричневый свитер. Затем одела толстые коричневые носки и простенькие мокасины и обвязала вокруг головы бледно-розовый шарф. После долгого бабьего лета погода словно сорвалась с цепи и дождевые облака наползали с севера. Холодный ноябрь редок в Алабаме, но этот был похож на неуклюжего серого медведя с шубой из ледяного дождя. В тот момент, когда Рамона боролась со своим стареньким пальто из шотландки, она почувствовала, что Джон смотрит на нее, стоя рядом с дверью. Он стоял и строгал перочинным ножом деревяшку, а когда Рамона поинтересовалась, не желает ли он поехать вместе с ними, то повернулся и снова уселся на свой стул. Нет, конечно нет, подумала она. Ей придется делать это, как всегда, одной.

Двое мужчин терпеливо ждали в своем стареньком зеленом фордепикапе. Идя под порывами ветра к грузовичку, Рамона заметила, что большая часть сухих коричневых листьев на ясенях и вязах, окружавших маленькую ферму, подобно цепким сморщенным летучим мышам крепко держатся за свои ветви. Это, а также большое количество черных дроздов на полях, как знала Рамона, ясный признак, что зима будет суровой.

Захария открыл дверь при ее приближении, и она произнесла:

– Теперь я готова.

Когда они отъезжали от дома по грязной узкой проселочной дороге, которая прорезала сосновый бор и соединялась с шоссе № 35 округа Файет, Рамона оглянулась через плечо и мельком увидела смотрящего в окно Джона. Ее сердце защемило от грусти, и она быстро отвернулась.

Грузовик выехал на шоссе и повернул на север, прочь от маленького скопления ферм и домов, составляющего город Готорн. Пятнадцатью милями севернее лежал шумный город Файет с населением чуть более трех тысяч, а еще в пятидесяти милях на северо-восток находился Чипен, который, с почти четырьмястами жителями, был немного больше Готорна.

По дороге Захария рассказал Рамоне суть дела. Это произошло почти два года назад, когда фермер по имени Джо Ролингз ехал со своей женой Кесс на танцевальную площадку к северу от Чипена. Он был хороший христианин, объяснил Захария, и никто не может понять, почему или как это произошло…

И почему это продолжает происходить. Их грузовик по какой-то причине съехал с дороги и на скорости сорок пять миль в час врезался в дуб «Палач». Возможно, это и не настолько трудно объяснить, сказал Захария; ночью шел дождь, и шоссе стало скользким. Кроме них, на повороте у дуба «Палач» погибло еще четыре человека, рассказал священник, несчастные случаи происходили там постоянно. Спустя пару месяцев после гибели Ролингзов проезжавшие мимо ребята видели ЭТО. Конный полицейский сказал, что тоже видел это. Потом в этот список попал старик Уолтерс, а затем – что хуже всего – Тесса, сестра Кесс Ролингз. Именно Тесса попросила помощи у священника.

Миля бежала за милей. Начала сгущаться темнота. Они проезжали мимо брошенных бензозаправок и пустых домов, поглощенных густыми морями вьющейся лозы кадзу. Тонкие вечнозеленые растения качались на фоне неба под ледяными струями дождя. Стентон включил фары. Одна из них светила тусклым желтоватым свечением, похожим на то, которое получается если смотреть на свет больными глазами.

– Не возражаете, если мы включим музыку? – спросил он нервно дрожащим голосом, и, поскольку вопрос остался без ответа, включил дешевый «Филко», из которого Хэнк Вильямс запел о цепях вокруг своего сердца. Порывы ветра то давили спереди, то тянули грузовик вперед, срывая сухие листья с придорожных деревьев и кружа их в танце на дороге.

Стентон покрутил верньер, скосив один глаз на змеящуюся впереди дорогу. Далекие голоса и музыка плыли по волнам статических разрядов. Затем из слабенького динамика загудел твердый, солидный и внушительный голос:

– Вы не можете одурачить Иисуса, ближние мои! И вы не можете также и солгать Иисусу!

Голос сделал паузу, чтобы схватить глоток воздуха, а затем заструился снова. Рамоне он казался богатым и густым, как хорошо обработанное дерево, но иногда в нем проскальзывала маслянистость.

– Вы не должны и давать обещания, которые не можете сдержать, ближние мои, ибо имеются на Небесах списки, в кои заносятся ваши имена! И если вы нарветесь на неприятности и скажете: «И-и-и-исус, вытащи меня отсюда, и я положу пять долларов на поднос в следующее воскресенье», а затем забудете про свое обещание, то… БЕРЕГИТЕСЬ! Да, берегитесь, ибо Иисус ничего не забывает!

– Джимми Джед Фальконер, – пояснил Захария. – Трансляция из Файета. Он читает мощную проповедь.

– Однажды видел его проповедь в Тускалузе, – вставил Стентон, – он собрал аудиторию размером с футбольное поле.

Рамона закрыла глаза, скрестив руки на животе. Гулкий голос продолжал звучать, и его уверенная мощь рождала в ней легкое беспокойство. Она попыталась сосредоточиться на том, что ей предстоит сделать, но голос Фальконера снова и снова вставал на пути ее мыслей.

В следующие полчаса они проехали через центр Чипена, чрезвычайно похожего на Готорн: не знаешь – спутаешь. Затем свернули в темноту узкой дороги, обрамленной по обочинам кустарником, скелетами деревьев и редкими, лежащими в руинах домами. Рамона заметила, что руки Стентона судорожно вцепились в руль, и поняла, что они почти на месте.

– Это прямо по ходу, – священник подался вперед и выключил радио.

Грузовик вписался в поворот и замедлил ход. Рамона неожиданно почувствовала, что жизнь внутри нее шевельнулась, затем утихла. Фары машины выхватили из темноты огромный, сучковатый дуб, чьи ветви, похожие на зовущие руки, протянулись к ним. Рамона видела шрамы на массивном стволе дуба и уродливый деревянный пузырчатый нарост, выросший по соседству с глубокой раной.

Стентон съехал на обочину прямо напротив дуба «Палач», выключил двигатель и потушил фары.

– Ну, – произнес он и продолжил, прочистив горло, – вот здесь это случается.

Захария глубоко вздохнул и медленно выпустил воздух. Затем открыл дверцу пикапа, вышел наружу и придержал ее, помогая выйти Рамоне. Она осторожно вылезла из машины на пронизывающий жесткий ветер, который проникал за воротник ее пальто, стараясь распахнуть его. Рамона поплотнее запахнулась, чувствуя, что ветер может опрокинуть ее и как парус унести в темноту. Поблизости ряд мертвых деревьев покачивался взад-вперед как церковный хор. Она пошла от грузовика по направлению к смутно вырисовывающемуся «Палачу», идя по колено в траве и шелестя упавшими листьями. Позади нее Стентон вылез из машины, и оба мужчины стояли, глядя на нее и дрожа.

Не доходя десяти футов до дуба «Палач», Рамона внезапно остановилась и перевела дыхание. Она чувствовала присутствие чего-то холодного, в сотни раз холоднее ветра. Это было что-то тяжелое, темное и очень старое, и оно ждало.

– Оно на дереве, – услышала она свой голос.

– Что? – окликнул ее Захария.

– Дерево, – произнесла Рамона шепотом. Она приблизилась к нему и почувствовала, как ее кожа покрывается мурашками, которые то прибывали, то убывали: ее волосы потрескивали от статического электричества. Она знала, что здесь была опасность – да, да, здесь было зло – и когда она протянула руки по направлению к раненному дереву, то смогла почувствовать это. Она коснулась дерева; сперва в высшей степени осторожно, а затем приложив к нему ладони. Волна боли прокатилась по ее позвоночнику и сконцентрировалась в области шеи, став непереносимой. Ощутив боль в руках, она очень быстро отпрянула назад. Под ногами она заметила втоптанный в землю белый деревянный дорожный знак, на котором виднелась сделанная черными буквами надпись: «ЗДЕСЬ ПОГИБЛО ШЕСТЬ ЧЕЛОВЕК. ВАША ЖИЗНЬ В ВАШИХ РУКАХ. ЕЗДИТЕ ОСТОРОЖНЕЕ».

– Миссис Крикмор? – произнес Захария, находившийся в нескольких футах позади Рамоны. Она обернулась к нему. – Это происходит не каждую ночь. Можем ли мы сделать что-нибудь прямо здесь и прямо сейчас, чтобы…

Остановить это?

– Нет. Я буду ждать.

– В таком случае, пойдемте ждать в грузовик. Это будет теплее. Но, как я уже сказал, это происходит не каждую ночь. Я слышал, что на прошлой неделе это было дважды, а…

Ух, до чего холодно, не так ли?

– Я буду ждать, – повторила Рамона, и Захария отметил, что ее голос теперь звучал более решительно. Ее глаза были полузакрыты, длинные пряди рыжевато-коричневых волос свободно падали из-под розового шарфа, а руки баюкали размером с младенца живот. Неожиданно он испугался за нее: она могла заболеть на таком холоде, а это отразится на ребенке. Из того, что он о ней слышал, он знал, что ей достаточно произнести несколько индейских слов, чтобы все закончилось, но…

– Со мной все в порядке, – тихо проговорила Рамона. – Я не знаю, сколько это продлится. Это может не произойти совсем. Но я буду ждать.

– Ну ладно. Тогда я буду ждать с вами.

– Нет. Я должна быть одна. Вы и мистер Стентон, если хотите, можете подождать в машине.

Захария на секунду замер в нерешительности, затем кивнул и двинулся против ветра к тому месту, где, дыша на ладони и притопывая ногами, стоял Сэм Стентон. Пройдя несколько шагов, он повернулся с выражением заинтересованности на лице.

– Я…

Я не понимаю этого, миссис Крикмор. Я не понимаю, как это может…

Как это случается.

Рамона не ответила. Она стояла, неподвижно глядя в пространство в сторону поворота, который делала проселочная дорога возле сосновой рощи. В развевающемся по ветру пальто она прошла мимо дуба и остановилась на обочине дороги. Продрогший до мозга костей Захария вернулся в автомобиль.

Ночная тьма окутала лес. Вглядываясь в ночь через полуприкрытые глаза, Рамона представила гонимые ветром низкие облака, пролетающие прямо над раскачивающимися верхушками деревьев. Казалось, что весь мир находится в темном буйном движении, и она сконцентрировалась на том, чтобы укорениться на его поверхности подобно камышу, который под порывами ветра гнется, но не ломается. Позади себя она чувствовала дуб «Палач», старое зло которого пульсировало, как больное сердце. Его нужно было спилить, пень выкорчевать, как больной зуб, а оставшуюся яму засыпать солью. Над ее головой ветви дуба шевелились словно щупальца гигантского кальмара. Сухие листья кружась подымались с земли и летели ей в лицо.

– Вам не нужен свет? – прокричал Стентон из грузовика. Видя, что женщина не двигается, он смущенно посмотрел на Захарию и произнес: – Я думаю, что не нужен.

Он замолчал, желая увидеть хоть один лучик лунного света, который может спасти от холода, а еще от мыслей о том, что движется по этой дороге во тьме ночи.

Сквозь сосны показался блеск фар. Рамона широко открыла глаза. Невдалеке выросла тень. Это был старый «Паккард», за рулем которого сидел старик-негр. Он притормозил, чтобы взглянуть на стоящую под дубом «Палач» женщину, а затем набрал скорость и укатил прочь. Рамона снова расслабилась. Она решила ждать до последнего, пока жизнь внутри нее не возопит о тепле. Ребенок должен вырасти стойким, подумала она, и надо начинать привыкать к тяжелым условиям.

Спустя почти три часа Стентон спросил, грея дыханием свои руки:

– Что она там делает?

– Ничего, – ответил священник. – Она просто там стоит. Мы ошиблись, привезя ее сюда, Сэм. Все это было ошибкой.

– Я не думаю, что сегодня это произойдет, святой отец. Может быть, она испугала это.

– Я просто не знаю, – Захария благоговейно и озадаченно покачал головой. В его темно-коричневых глазах медленно стало проступать отчаяние. – Может быть, это были просто россказни…

Может быть…

А может быть она действительно может что-то. Может быть, если она верит, то может, тогда…

Он умолк. Несколько капель дождя ударились о ветровое стекло. С тех пор, как они привезли сюда эту женщину, ладони Захарии были холодными и влажными на ощупь. Он согласился обратиться к ней за помощью после того, как услышал рассказы про нее, но теперь он был по-настоящему испуган. В том, что она делала, казалось, не было ничего от Бога – если она действительно делала то, что ей приписывали – и Захария чувствовал себя замешанным в грехе.

– Хорошо, – он согласно кивнул головой. – Давай отвезем ее домой.

Они вылезли из грузовика и двинулись по направлению к Рамоне. Температура упала еще ниже, а в их лица ударяли частые капли дождя.

– Миссис Крикмор, – позвал Захария. – Давайте заканчивать! Рамона не двигалась.

– Миссис Крикмор! – снова крикнул он, стараясь пересилить порывы ветра. А затем остановился как вкопанный, поскольку ему показалось, что прямо за поворотом, за стеной сосен, он увидел мерцание, похожее на голубые огоньки на дороге. Он глядел на них, не в силах сдвинуться с места.

Рамона вышла на дорогу между приближавшемся нечто и дубом «Палач».

– Я вижу это! Бог мой, я вижу это! – закричал за спиной у священника Стентон. Сам Захария видел только мерцающие голубые полосы и поэтому крикнул:

– Что там? Что ты видишь?

Но Стентон, казалось, потерял дар речи. Он издал невнятное мычание, а затем был почти сбит с ног очередным порывом ветра, несущегося со скоростью курьерского поезда.

Рамона видела это ясно. Грузовик-пикап, отороченный синим пламенем. Он беззвучно скользил по направлению к ней, и когда он оказался достаточно близко, она увидела, что стеклоочистители грузовика работали во всю, а за ними виднелись два лица: мужское и женское. На голове у женщины была шляпка, а ее круглое, как яблоко, лицо лучилось в предвкушении танцев. Вдруг морщинистое коричневое лицо мужчины исказилось внезапной болью, а руки, отпустив рулевое колесо, обхватили голову. Голубые фары неслись прямо на Рамону, стоящую посреди дороги.

– С дороги! – диким криком прорезался голос Стентона.

Рамона протянула руки по направлению к голубому грузовику и тихо проговорила:

– Нет страха. Нет боли. Только мир и покой.

Ей показалось, что она стала слышать шум двигателя и визжание шин в тот момент, когда грузовик заскользил и начал съезжать с дороги, набирая скорость перед встречей с «Палачом». Женщина в шляпке отчаянно пыталась дотянуться до руля. Мужчина рядом с ней корчился, беззвучно крича.

– Нет страха, – сказала Рамона; грузовик был уже менее чем в десяти футах от нее. – Нет боли. Только мир и покой. Будьте свободны. Будьте свободны. Будьте…

В тот момент, когда голубое пламя приблизилось к ней вплотную, она услышала полный ужаса крик Стентона и почувствовала ужасающую боль в голове, на самом деле, видимо, в голове Джо Ролингза. Рамона чувствовала растерянность и ужас женщины. Она крепко сжала челюсти, не давая вырваться крику агонии. В этот момент объятый голубым пламенем грузовик на полной скорости врезался в нее. Захария и Стентон не были уверены в том, что они увидели далее. Впоследствии они ни разу не говорили друг с другом на эту тему. Когда этот грузовик ударил женщину, то, казалось, что он сдулся как воздушный шарик и превратился в голубой туман, который начал всасываться в тело Рамоны как вода в губку. Стентон видел детали – грузовик, лица пассажиров, – в то время как Захария только чувствовал присутствие, видел вихрь голубого тумана и ощущал странный запах горящей резины. Оба они видели, как пошатнулась Рамона Крикмор в тот момент, когда голубой туман окружил ее, и схватилась за голову, будто та вот-вот должна взорваться.

Затем все кончилось; то есть совсем все. Ветер шумел, как кто-то черный и огромный, у которого отняли любимую игрушку. Однако горящий синим пламенем грузовик, продолжал стоять перед глазами Сэма Стентона, и доживи он до ста лет, все равно ему никогда не забыть картины исчезновения грузовика в теле этой женщины-колдуньи.

Рамона, шатаясь, сошла с дороги и опустилась на колени на землю. Долго-долго двое мужчин не решались сдвинуться с места. Захария слышал свой голос, шепчущий Двадцать третий псалом. Спустя некоторое время он заставил свои ноги кое-как двигаться. Рамона тихо застонала и перевалилась на спину, держась руками за живот.

Священник бросился к Рамоне Крикмор; Стентон последовал за ним. Лицо женщины приобрело серый оттенок, а из нижней прокушенной губы сочилась кровь. Она обхватила свой живот, глядя на мужчин изумленными и испуганными глазами.

Стентона как будто ударили обухом по голове.

– Боже праведный, святой отец, – только и смог он произнести, – она же вот-вот родит!

1. Готорн

1

Сражающийся с домашним заданием по арифметике черноволосый десятилетний мальчик неожиданно глянул в окно. Он осознал, что мягкое приглушенное пение ветра прекратилось и лес заполнила глубокая тишина. Он увидел голые ветви, качающиеся на фоне серого ломтика неба, и по его телу пробежал трепет возбуждения. Он отложил – с удовлетворением – свой карандаш, тетрадь и книгу, а затем поднялся с пола, где он лежал. Что-то не так, он знал, что-то изменилось. Он подошел к окну и вытянулся, чтобы лучше видеть. Поначалу все показалось как всегда, и он разочаровался. Все эти числа, сложения, вычитания копошились у него в голове, звеня, стуча и мешая сосредоточиться. Но затем его глаза широко раскрылись, потому что он увидел первые белые хлопья, летящие с неба.

– Папа, – возбужденно крикнул мальчик. – Снег пошел!

Джон Крикмор, читавший Библию на стуле у камина, выглянул в окно и не смог сдержать улыбку.

– Да, на самом деле! – Он подался вперед, изумленный так же, как и его сын. – Хвала Всевышнему, в первый раз метеорологи не ошиблись. Здесь, на юге Алабамы, снегопады были редкостью, и последний на его памяти имел место в 1954, когда Биллу было только три года. Той самой зимой, когда они жили на благотворительные церковные продукты после того, как раскаленное лето превратило посевы зерна и бобов в жалкие хилые расточки. По сравнению с тем ужасным годом последние несколько урожаев казались настоящим изобилием. Однако Джон знал, что никогда не следует чувствовать себя осчастливленным, поскольку Бог может забрать назад все, чем он обеспечил. По крайней мере у них есть, что есть в этом году, и кое-какая сумма, чтобы прожить остаток зимы. Но сейчас он был заражен легкомысленным возбуждением Билла и подошел к окну, чтобы понаблюдать за хлопьями вместе со своим сыном.

– Может падать всю ночь, – сказал он. – Может под утро насыпать по самую крышу.

– Ух! – выдохнул Билли, и его светлые газельи глаза, так контрастирующие с унаследованным от матери темным цветом кожи, округлились от удовольствия и немного от страха; он представил себе, как все вокруг замерзает, и они, подобно медведям, впадают в спячку до апреля, пока не проклюнутся первые цветы.

– Он не может быть таким глубоким, правда?

Джон рассмеялся и потрепал курчавые рыжевато-коричневые волосы сына.

– Нет. Он не будет даже липнуть и скоро кончится.

Билли еще немного понаблюдал за снегопадом, а затем закричал: «Мама», и побежал через маленький коридор в соседнюю комнату, где опершись на подушки, на кровати Рамона Крикмор чинила Рождественский подарок Билли: коричневый свитер. Со дня Рождества прошло меньше месяца, а Билли уже успел разорвать рукав, лазая по деревьям и носясь по лесу.

– Мама, на дворе снег! – сказал ей Билли, показывая на маленькое окошко рядом с ее кроватью.

– Я же говорила тебе, что это снеговые тучи, не так ли? – ответила та и улыбнулась сыну. Вокруг ее глаз залегли глубокие морщины, а волосы посерели. Несмотря на то, что ей было всего тридцать четыре, годы не пощадили ее. Сразу после рождения Билли она чуть не умерла от пневмонии и с тех пор так и не оправилась до конца. Большую часть времени она находилась в доме, занимаясь своими хитроумными вышивками и выпивая домашние травяные настойки, помогающие ей бороться с ознобом и лихорадкой. В отсутствии движения ее тело набрало вес, однако ее лицо было по-прежнему худым и симпатичным, за исключением слабых темных кругов под глазами; ее волосы были все так же длинные и блестящие, а индейскаякомплекция создавала ложное ощущение идеального здоровья.

– Самое холодное время года еще впереди, – сказала она и вернулась к своей работе. Рамона постоянно удивлялась тому, как быстро Билли растет; одежду, которая была ему впору еще месяц назад, уже надо было сдавать в готорнскую комиссионку.

– Ты не хочешь пойти посмотреть?

– Я знаю, как это выглядит. Все белое.

Внезапно Билли понял, что мать не любит ни холод, ни снег. Часто по ночам она сильно кашляла, и через тонкую стену он слышал, как отец утешал ее: «Ты не должна вставать», говорил он быстро, «тебе лучше остаться лежать здесь».

Джон подошел сзади к сыну и положил обветренную руку ему на плечо.

– Почему бы нам не одеться и не прогуляться?

– Да, сэр! – Билли широко улыбнулся и помчался в гардероб за своей зеленой паркой с капюшоном.

Джон взял из гардероба свою голубую джинсовую куртку с подкладкой из овчины, одел ее, а затем натянул на голову черную вязаную шапочку. За прошедшие десять лет Джон Крикмор похудел и посуровел; его широкие плечи немного ссутулились из-за сезонных полевых работ и постоянных трудов по поддержанию ветхого домика в порядке после летней жары и зимнего мороза. Ему было тридцать семь, но морщины на лице – глубокие и прямые, как борозды, которые он пропахивал на полях – старили его лет на десять. Тонкие губы обычно придавали его лицу хмурое выражение, но если рядом находился сын, они почти всегда улыбались. Кое-кто в Готорне говорил, что Джон Крикмор – прирожденный проповедник, зарывший в землю свой талант, занявшись землей вместо того, чтобы обратить взор к небу, и то, что если он сердится или к кому-нибудь враждебно относится, тогда взгляд его синих глаз может насквозь пробуравить дощатую стену амбара. Но когда он смотрел на сына, его взгляд всегда был мягким.

– Ну, вот я и готов, – сказал Джон. – Кто желает прогуляться? – Я, – пропел Билли.

– Не будем терять время, – произнес Джон и потянулся к сыну. Они взялись за руки, и Джон сразу почувствовал тепло удовольствия от прикосновения к мальчику. Когда Джон был рядом с Билли, таким живым, настороженным и удивленным, он впитывал в себя часть его юношеского задора.

Они вышли через сосновую дверь в тамбур, а затем, открыв наружную дверь, окунулись в холодный серый день. Замерзшая грязь дороги, соединявшей владения Крикморов, всего лишь два акра, с главным шоссе, хрустела под их башмаками, и сквозь этот хруст Билли слышал мягкий шелест снежных хлопьев, падающих на замерзшие листья вечнозеленой изгороди. Они миновали маленький пруд с грязно-коричневой с прожилками льда водой. Белый почтовый ящик с надписью «ДЖ. КРИКМОР», испещренный отверстиями двадцать второго калибра, наклонился в сторону асфальтированного шоссе. Они двинулись по обочине по направлению к Готорну, лежащему менее чем в миле впереди. Снег то падал хлопьями, то перемежался дождем. Джон проверил, хорошо ли одет капюшон мальчика и крепко ли завязаны под подбородком его тесемки.

Уже началась настоящая зима, хотя не прошло еще и половины января. Несколько раз шел дождь со снегом, а однажды случился ужасный град, который переколотил стекла по всему округу Файет. Однако, думал Джон, точно так же, как день сменяет ночь, на смену зиме придет весна, а с ней и пора сельскохозяйственных работ. Снова нужно будет сажать кукурузу и бобы, томаты и турнепс. Следовало бы поставить новое пугало, однако в эти беспокойные времена, похоже, даже вороны поумнели и не желают быть обманутыми. В последние годы Джон терял большую часть посевов из-за птиц и вредителей, а то, что сохранялось, вырастало слабым и малорослым. У него была хорошая, благословенная Богом земля, думал он, но, похоже, и она начала истощаться. Он, конечно, знал про севооборот, нитраты и всякие химические удобрения, которые торговые агенты пытались ему всучить, однако все эти добавки, за исключением известного с древних времен старого доброго удобрения, – нарушение промысла Господня. Если ваша земля истощилась, значит, так тому и быть.

Да, беспокойные времена настали повсеместно, думал Джон. Этот католик, ставший президентом, коммунисты, снова поднявшие голову, разговоры о полете человека в космос. Много осенних и зимних вечеров Джон провел в парикмахерской Куртиса Пила, где мужчины играли в карты, подогревая себя портвейном, и слушали новости из Файета по старому приемнику. Джон был уверен, что большинство людей согласится с тем, что наступили Последние дни, и что он должен ткнуть пальцем в Апокалипсис, чтобы показать зубоскалам, какое зло падет на человечество в ближайшие десять или около того лет…

Если мир продержится такой срок. А здесь, в Готорнской Церкви, настали даже еще более тревожные времена. Преподобный Хортон делал все, что в его силах, но в его проповедях не было ни огня, ни силы. Вдобавок, что еще хуже, его видели в Дасктауне евшим из одного котелка с черными. С тех пор по окончании служб никто не желал пожать Хортону руку.

Рука Билли в перчатке дернулась, стараясь поймать снежинки. Одна из них опустилась ему на кончик пальца, и несколько мгновений он изучал ее – тонкую и ажурную, как мамина вышивка, – пока она не исчезла. Мама рассказывала ему о погоде, о том, как она говорит множеством голосов, когда меняется ее настроение; только для того, чтобы их различить, надо тихо-тихо слушать. Она научила его видеть прекрасные картины, которые создают облака, слышать соторожные лесные звуки, издаваемые пугливыми лесными жителями, бродившими где-то поблизости. Отец научил его надувать лягушек и купил ему рогатку для охоты на белок, однако Билли не нравилось то, как они верещали, когда он в них попадал.

Они шли, минуя маленькие щитовые домики, расположенные вдоль единственной главной улицы Готорна. В зеленом доме с белыми ставнями, расположенном поодаль, жил Вилл Букер, лучший друг Билли; у него была младшая сестра Кэти и собака по кличке Бу.

От снега, лежащего на дороге, отразился свет: черный грузовик– пикап преодолевал подъем. Когда он поравнялся с ними, стекло кабины водителя опустилось, и из него высунулась стриженая голова Ли Сейера, владельца магазина, где Джон Крикмор подрабатывал по выходным.

– Эй, Джон! Куда направляешься?

– Да так, просто гуляю с сыном. Поздоровайся с мистером Сейером, Билли.

– Здравствуйте, мистер Сейер.

– Билли, ты растешь, как на дрожжах! Могу поспорить, в тебе будет не менее шести с половиной футов. Как ты относишься к тому, чтобы стать футбольным игроком?

– Да, сэр, это было бы прекрасно.

Сейер улыбнулся. На его румяном, слегка раскормленном лице резко выделялись зеленые, как у тростникового кота, глаза.

– Есть кое-какие новости о мистере Хортоне, – произнес он понизив голос. – Похоже, что он не только общается со своими черными друзьями. Нам надо это обсудить.

Джон что-то тихо проворчал. Билли в это время восхищался белыми клубами, вырывавшимися из выхлопной трубы машины мистера Сейера. Колеса грузовика оставили на гладкой поверхности снега темные полосы, и Билли ждал, когда клубы заполнят их.

– Чем раньше, тем лучше, – продолжал Сейер. – Приходи к Пилу завтра днем часам к четырем. И тебе надо бы будет начать разговор об этом. – Сейер помахал Билли и весело произнес: – Ты должен хорошо заботиться об отце, Билли! Смотри, чтобы он не потерялся.

– Хорошо! – прокричал в ответ Билли, но мистер Сейер уже закрыл окно, и грузовик двинулся дальше по дороге. Приятный человек мистер Сейер, подумал Билли, но почему-то у него очень испуганные глаза. Однажды апрельским днем Билли стоял на поле для софтбола и наблюдал, как над поросшими лесом холмами движется гроза. Он смотрел, как двигались похожие на разбегающийся врассыпную табун диких лошадей черные тучи и пики молний кололи землю. Внезапно молния ударила совсем рядом, и раскат грома оглушил Билли. Потом он побежал домой, но дождь захватил его, и он получил от отца хорошую трепку.

Воспоминания об этой грозе пронеслись в голове Билли, пока он смотрел вслед удалявшемуся пикапу. В глазах у мистера Сейера была молния, она искала место, куда ударить.

Снег почти перестал. Билли увидел, что не осталось ничего белого, а только серая мокрота, означавшая, что завтра придется идти в школу, а сегодня он должен будет доделать домашнее задание по математике, которое задала миссис Кулленс.

– Снег скоро кончится, парнище, – сказал Джон, у которого от холода покраснело лицо. – И становится немножко прохладнее. Может, повернем обратно?

– Да, пожалуй, – ответил Билли, хотя думал совершенно иначе. Для него представляло громадный интерес вот что: сколько бы вы ни прошли по дороге, она все равно ведет куда-то, а в стороны отходят проселочные и лесные дороги, которые тоже куда-то ведут; а что находится там, где они кончаются? Билли казалось, что сколько бы ты ни прошел, в действительности никогда не достигнешь конца.

Они прошли еще несколько минут по направлению к единственному мигающему янтарным светом светофору в центре Готорна. Перекресток, на котором он стоял, окружали парикмахерская, продовольственный магазин Коя Тренгера, бензоколонка «Тексако» и готорнская почта. Остальной город – деревянно-кирпичные строения, напоминающие беспорядочно разбросанные детской рукой кубики конструктора – располагался по обе стороны шоссе, которое через старый мост уходило вверх к коричневым холмам, где из редких труб змеился дымок. Острый белый шпиль Церкви Первокрестителя возвышался над голыми деревьями как предостерегающий палец. На другой стороне неиспользуемых железнодорожных путей виднелась толчея бараков и лачуг, известная как Дасктаун. Пути играли роль чего-то типа колючей проволоки, разделявшей черную и белую части Готорна. Джона беспокоило, что преподобный Хортон стал посещать в ущерб своим прямым обязанностям Дасктаун. Обычно у человека не должно было быть причин пересекать пути, а Хортон, похоже, старался расшевелить то, что лучше глубоко закопать.

– Пойдем-ка лучше домой, – сказал Джон и взял сына за руку. Через несколько мгновений они оказались рядом с маленьким, добротно построенным зеленым домиком, стоявшим от них по правую руку. Это был один из самых новых домов, построенных в Готорне. Из каминной трубы поднимался дымок и змеился над выкрашенной в белый цвет террасой, на которую вели несколько ступенек. Билли взглянул на дом, пригляделся и увидел мистера Букера, сидевшего на террасе. На нем была его желтая, а ля Джон Дир, шляпа и голубая куртка с короткими рукавами. Он помахал лучшему другу отца, но мистер Букер глядел сквозь них, похоже, не замечая.

– Папа… – тревожно произнес Билли.

– Что, парнище? – спросил Джон, а затем, взглянув на дом, увидел сидящего как скала Дейва Букера. Он нахмурился и крикнул:

– Добрый день, Дейв! Холодно на воздухе, а?

Букер не шевельнулся. Джон остановился и увидел, что его старый компаньон по рыбной ловле уставился с пустым отсутствующим выражением на холмы, как будто пытался разглядеть Миссисипи. Обратив внимание на летнюю, без рукавов, куртку, Джон тихо спросил:

– Дейв, все в порядке?

Он с Билли медленно пересек коричневую лужайку и остановился у ступеней, ведущих на террасу. К шляпе Букера были приколоты рыболовные крючки, его лицо побелело от холода, но когда он моргнул, то стало ясно, что по крайней мере он жив.

– Не возражаешь, если мы зайдем ненадолго? – спросил Джон.

– Заходите, коли пришли.

Голос Букера был пустой, и его звук испугал Билли.

– Покорнейше благодарим.

Джон и Билли поднялись на террасу. Занавеска на окне сдвинулась, за ней показалось лицо Джули-Энн, жены Дейва, и через несколько секунд исчезло.

– Что скажешь по поводу этого снега? Наверное, через несколько минут кончится, а?

– Снег? – Букер сдвинул свои густые брови. Белки его глаз были залиты кровью, а вялые губы имели ярко-красный цвет. – Да, да, конечно.

Он кивнул, и крючки на шляпе зазвенели.

– С тобой все в порядке, Дейв?

– А что со мной может быть?

Взгляд Букера снова перенесся с Джона на Миссисипи.

– Не знаю, я просто… – Джон замолчал на середине фразы. На полу рядом со стулом Дейва были разбросаны окурки сигарет «Принц Альберт» и лежала бейсбольная бита, измазанная чем-то, напоминающим засохшую кровь. Нет, подумал Джон, просто грязь. Конечно, грязь. Он крепче сжал руку Билли.

– Человек может сидеть на своей собственной террасе, не так ли? – тихо произнес Дейв. – Мне кажется, я слышал что-то в этом роде. Как я слышал, это свободная страна. Или что-то изменилось?

Он повернулся, и теперь Джон мог ясно видеть страшную холодную ярость в его глазах. Джон почувствовал, как по его спине побежали мурашки. Он увидел погнутые бородки крючков, торчащих из шляпы Дейва, и вспомнил, что в прошлое воскресенье они должны были поехать на рыбалку на озеро Симмес, если бы не очередной приступ мигрени у Дейва.

– Чертова свободная страна, – произнес Дейв и неожиданно злобно улыбнулся.

Джон почувствовал раздражение; Дейв не должен был употреблять такие выражения в присутствии ребенка, однако он решил оставить это без внимания. Взгляд Дейва замутился.

Открылась входная дверь, и из дома выглянула Джули-Энн. Это была высокая хрупкая женщина с вьющимися коричневыми волосами и мягкими голубыми глазами.

– Джон Крикмор! Что занесло тебя в эту часть города? Билли, это ты постарался? Входите и разрешите пригласить вас на чашечку кофе.

– Нет, спасибо. Мы с Билли собирались возвращаться…

– Пожалуйста, – прошептала Джули-Энн. В ее глазах показались слезы. Она качнула головой. – Только одну чашечку, – и, открыв дверь крикнула: – Вилл! Билли Крикмор пришел!

– ЗАТКНИ СВОЙ ПРОКЛЯТЫЙ РОТ, ЖЕНЩИНА! – прогремел Дейв, крутанувшись на стуле, и приложив ладонь ко лбу. – Я ПРИШИБУ ТЕБЯ, КЛЯНУСЬ ГОСПОДОМ!

Джон, Билли и Джули-Энн образовали вокруг Дейва застывший треугольник. Билли слышал, как в доме всхлипывала маленькая Кэти, и раздавался вопросительный голос Вилла: «Мама?» На губах Джули-Энн застыла улыбка; она замерла так, как будто любое ее движение могло взорвать Дейва. Внезапно Букер отвернулся, пошарил в заднем кармане, извлек оттуда пузырек аспирина, отвернул крышку, поднес пузырек к губам и принялся заглатывать таблетки.

– Прибью тебя, – прошептал он, не обращаясь ни к кому конкретно. Его глаза сверкали на фоне окружавших их темно-синих кругов. – Выбью из тебя дерьмо…

Джон толкнул Билли к двери, и они вошли в дом. Пока Джули– Энн закрывала дверь, Дейв насмешливо говорил:

– Снова хочешь перемывать косточки старику, а? Ты, грязная сука…

Джули-Энн закрыла дверь, и проклятия ее мужа превратились в приглушенное, невнятное бормотание.

2

В доме было сумрачно и угнетающе тепло. Он был одним из немногих в Готорне, имевших роскошь в виде угольной печки. На серозеленом ковре, лежащем на полу, Джон заметил блеск осколков стекла. В углу валялся сломанный стул, а на журнальном столике лежали два пузырька из-под аспирина. На одной из стен висела вставленная в рамку репродукция картины «Тайная Вечеря», а на противоположной серебристо-голубое чучело окуня. В дополнение к печке, в камине трещали сосновые поленья, распространяя по комнате специфический аромат.

– Прошу прощения за беспорядок. – Джули-Энн дрожала, но старалась улыбаться, и улыбка получалась вымученной. – У нас…

Были сегодня кое-какие неприятности. Билли, если хочешь к Виллу, то он в своей комнате.

– Можно? – спросил Билли у отца, и когда Дейв кивнул, ракетой вылетел в коридор, который вел в комнату Вилла и его младшей сестренки. Он знал дом как свои пять пальцев, поскольку несколько раз ночевал здесь. Последний раз они с Виллом обследовали лес в поисках львов, а когда за ними увязалась Кэти, то заставили ее нести свои ружья, что она и делала, называя ребят «бвана». Это слово Вилл вычитал из комиксов про Джангл Джима. Теперь, однако, дом выглядел другим: в нем было темнее и тише, и, возможно, Билли испугался бы, не знай он, что в соседней комнате находится отец.

Когда Билли вошел в детскую, Вилл ползал среди пластиковых солдат времен гражданской войны, которых он расставил на полу. Вилл был одного возраста с Билли, маленький, хрупкий паренек с непослушными каштановыми волосами. На носу у него были очки в коричневой оправе с дужкой, обмотанной скотчем. На кровати, стоявшей рядом, лежала свернувшись клубочком и зарывшись лицом в подушку его сестра, Кэти.

– Я Роберт Ли, – сообщил Вилл, и его болезненное лицо осветилось, когда он увидел своего друга. – А ты можешь быть генералом Грантом.

– Я не янки! – возмутился Билли, но через минуту уже командовал голубыми мундирами, атакуя Дидмен-хилл.

В холле Джон, усевшись на софу, наблюдал, как Джули-Энн мерила шагами комнату, временами останавливаясь, чтобы выглянуть в окно, и снова возобновляя хождение.

– Он убил Бу, Джон, – напряженно прошептала она. – Он забил Бу до смерти бейсбольной битой, а потом повесил его на леске на дерево. Я пыталась помешать ему, но он такой сильный… – Из ее распухших глаз потекли слезы, и Джон быстро перевел свой взгляд на часы, стоявшие на камине. Они показывали без десять пять, и Джон пожалел, что предложил Биллу прогуляться. – Он очень сильный, – повторила Джули Энн и громко всхлипнула. – Бу…

Умирал так тяжело.

Джон беспокойно заерзал.

– Но почему он сделал это? Что с ним случилось?

Джули-Энн прижала палец к губам и боязливо посмотрела на дверь. Она не дыша подошла к окну, выглянула и увидела, что ее муж все еще продолжает сидеть на холоде, разжевывая очередную таблетку аспирина.

– Дети не знают о Бу, – продолжила Джули-Энн. – Это случилось утром, когда они были в школе. Я спрятала Бу в лесу – Боже, как это было ужасно! – и они думают, что он бродит где-нибудь как обычно. Дейв не ходил сегодня в гараж, даже не сообщил туда, что болен. Вчера он проснулся с очередной мигренью, сильнее которой у него еще не было, и этой ночью не сомкнул глаз. Как и я. – Она начала грызть ногти, и дешевое, но симпатичное свадебное колечко с маленьким бриллиантом весело сверкнуло в свете пламени камина. – Сегодня…

Сегодня боль усилилась до невозможности. До невозможности. Он кричал, швырял вещи; сначала он говорил, что не может согреться, затем вышел наружу на холод. Он сказал, что собирается убить меня, Джон. – Ее глаза сделались большими и испуганными. – Он сказал, что знает все, что я творила у него за спиной. Но я клянусь, что ничего подобного никогда не было, могу поклясться Биб…

– Успокойся, пожалуйста, – прошептал Джон, быстро взглянув на дверь. – Не принимай близко к сердцу. Почему ты не сообщила доктору Скотту?

– Нет! Я не могу! Я попробовала этим утром, но он…

Он сказал, что сделает со мной то, что сделал с Бу, и… – она всхлипнула, – я боюсь! У Дейва и раньше были заскоки, я никому не рассказывала, но до такого никогда не доходило! Таким я его ни разу не видела! Слышал бы ты, как он недавно орал на Кэти; а этот аспирин: он жует его как конфеты, но это совершенно не помогает.

– Ну, ну, – Джон взглянул на измученное лицо Джули-Энн и почувствовал, что по его собственному лицу расплывается глупая широкая улыбка. – Все будет хорошо. Увидишь. Доктор скажет, что нужно делать с головной болью Дейва.

– Нет! – закричала она, и Джон вздрогнул. Джули-Энн замолчала, замерев, когда им обоим показалось, что на террасе заскрипел стул Дейва. – Доктор Скотт сказал, что у него воспаление! Этот старик давно потерял квалификацию, и ты знаешь это! Ведь он тянул и с твоей женой, пока она чуть не…

Она заморгала, не желая произнести следующее слово. «Умерла», подумала она, ужасное слово, которое нельзя употреблять, когда говоришь о ком-нибудь ныне здравствующем.

– Да, вероятно. Но за его мигренью врачи никогда не наблюдали. Может, ты уговоришь его лечь в файетский госпиталь?

Женщина безнадежно покачала головой.

– Я пыталась. Но он сказал, что все это ерунда, и что он не собирается тратить деньги на всякие глупости. Я не знаю, что делать!

Джон нервно прокашлялся, а затем встал, избегая взгляда Джули– Энн.

– Думаю, нам с Билли пора. Мы слишком загулялись.

Он двинулся через холл, но рука Джули-Энн дернулась и крепко схватила его за запястье. Джон испуганно обернулся.

– Я боюсь, – прошептала она, и из ее глаз покатились слезы. – Я не хочу куда-нибудь уходить, но и не могу остаться здесь еще на одну ночь.

– Оставить его одного? Послушай, это не дело. Дейв твой муж. – Он высвободил руку. – Ты не можешь просто так собраться и уйти!

Краем глаза Джон увидел сломанный стул в углу и отметины на камине в тех местах, где Дейв содрал краску, засовывая поленья и лучину.

– Утром все станет на свои места. Я знаю Дейва достаточно хорошо, и знаю, как он любит тебя.

– Я не могу…

Джон отвернулся от нее не дожидаясь, пока она договорит. Он весь дрожал внутри и хотел побыстрее покинуть этот дом. Он заглянул в соседнюю комнату и увидел двух мальчиков, играющих в солдатиков, и Кэти, трущую красные глаза и наблюдающую за игрой.

– Готов! – крикнул Вилл. – Этот убит! Бам! Бам! Этот на лошади убит!

– Он только ранен в руку! – ответил Билли. – БАБАХ! Это стреляла пушка. У тебя разорвало вот этих двух и еще вон ту повозку.

– Нет! – пронзительно закричал Вилл.

– Война окончена, ребята, – вмешался Джон. Нечто странное и зловещее, витающее в этом доме, холодным потом легло ему на шею. – Пора домой, Билли. Скажи «до свидания» Виллу и Кэти. Увидитесь позже.

– Пока, Вилл, – сказал Билли и пошел вслед за отцом в гостиную. – Пока! – крикнул Вилл ему вдогонку и вернулся к озвучиванию ружей и пушек.

Джули-Энн застегнула парку Билли, а затем умоляюще взглянула на Джона.

– Помоги мне.

– Подожди до утра, прежде, чем что-то решать. Поспи. Билли, поблагодари миссис Букер за гостеприимство.

– Спасибо за гостеприимство, миссис Букер.

– Молодец.

Джон повел сына к двери и открыл ее не дожидаясь, пока Джули– Энн скажет еще что-нибудь. Дейв Букер сидел с зажатым в зубах окурком. Его глаза провалились в глазницах, а странная улыбка на лице напоминала Билли ухмылку тыквы праздника всех святых.

– Тебе надо успокоиться, Дейв, – сказал Джон и собрался было положить руку ему на плечо. Но рука замерла на полпути, когда Дейв повернул к нему свое смертельно бледное лицо с убийственной улыбкой.

– Не приходи сюда, – прошептал Дейв. – Это мой дом. Только попробуй еще сюда прийти.

Джули-Энн захлопнула дверь.

Джон схватил Билли за руку и заспешил вниз по ступенькам, и дальше, через коричневую лужайку, к дороге. Его сердце бешено колотилось, и пока они шли прочь от дома Букера, он чувствовал на себе холодный взгляд Дейва и знал, что вскоре Дейв встанет со стула и войдет в дом, и тогда да поможет Господь Джули-Энн. Джон почувствовал себя улизнувшей от хозяина собакой, и при этой мысли перед его глазами возник белый труп Бу, качающийся на дереве с лесочной петлей на шее и выпученными, налитыми кровью глазами.

Билли попытался оглянуться; на его ресницах таяли снежинки.

Джон еще крепче сжал руку мальчика и отрывисто произнес:

– Не оглядывайся.

3

Готорн уже отошел ко сну, но примерно в пять утра на лесопилке, принадлежащей братьям Четем, вдруг пронзительно засвистел паровой гудок. Когда на долину опускалась тьма, по этому свистку жители определяли время ужина, после которого можно сесть у огня и почитать Библию или полистать «Домашний журнал для женщин», либо «Новости южных ферм». Имеющие радио слушали популярные программы. Телевизор был редкостной роскошью, позволить себе которую могли несколько семей в Готорне, к тому же, ретранслятор в Файете передавал только одну слабую станцию. Ряд домов на окраине города все еще имели надворные строения. Свет на террасе – у тех, кто мог позволить себе электричество – обычно горел до девятнадцати часов, говоря, что там рады гостям даже холодными январскими вечерами, а когда он гас, это означало, что хозяева легли спать.

Билли Крикмор лежал на своей деревянной кровати, стоявшей между передней и маленькой кухней, под одеялом, и ему снилось, как миссис Кулленс смотрит на него из-под своих похожих на рыбьи глаза очков и требует объяснить, почему он не выполнил домашнее задание по арифметике. Он пытался сказать ей, что задание было сделано, но по дороге в школу он попал в снежную бурю, спасаясь от которой заблудился в лесу, где и потерял свою голубую тетрадь с решенными примерами. Неожиданно, повинуясь течению сна, он оказался в густом зеленом лесу на незнакомой каменистой тропке, которая вела к холмам. Он пошел по ней, пока не наткнулся на мистера Букера, сидящего на большом камне и глядящего в пространство своим страшным невидящим взглядом. Подойдя ближе, Билли увидел, что в камнях полно гремучих змей, ползающих, трещащих и собиравшихся в клубки. Мистер Букер с глазами, черными, как свежий уголь для отопительной системы, поднял змею за погремушку и погрозил ею Билли. Мужчина открыл рот, и Билли услышал пронзительный крик, который становился все громче, громче, громче…

Он все еще раздавался в ушах Билли, когда мальчик, приглушенно всхлипывая, уселся на кровати, и услышал, как звук замирает вдали.

В следующий момент, Билли услышал за стеной тихие голоса родителей. Открылась и закрылась дверь гардероба, а затем послышались шаги. Он вылез из кровати, попал в сквозняк, который заставил застучать зубы, и в темноте направился к двери в спальню родителей. У дверей он остановился, прислушиваясь к шепоту, раздающемуся из спальни и припоминая, как как-то раз он вошел в спальню родителей без стука и увидел, что они танцуют лежа. Его отец тогда очень сильно рассердился, а его мать, объяснив, что им необходимо бывать в одиночестве и тишине, попросила в следующий раз стучаться. По крайней мере, это было лучше, чем когда он слышал за их дверью ссоры. В этом случае обычно был слышен громкий голос отца. Но все же хуже всего были его пронзительные вопли, после которых в доме порой на несколько дней устанавливалась долгая холодная тишина. Билли собрал всю свою храбрость и постучал. Шепот смолк. Вдалеке – в стороне шоссе, подумал он, – послышался еще один крик, похожий на крик приведения с готорнского кладбища. Открылась дверь, и в тусклом свете керосиновой лампы на пороге показался отец, с накинутым на плечи плащом, бледный, с заспанными глазами.

– Иди в кровать, сынок, – сказал Джон.

– Ты куда-то собрался?

– Я съезжу в город узнать, почему гудела сирена. Ты останься здесь, с мамой, а я вернусь через несколько… – он умолк, прислушиваясь к очередному гудку сирены.

– Можно мне с тобой? – спросил Билли.

– Нет, – твердо ответил Джон. – Ты останешься здесь. Я вернусь, как только все разузнаю, – добавил он обращаясь к Рамоне, которая вышла в переднюю вслед за мужем, держа в руке масляную лампу. Джон открыл дверь, и на петлях заскрипел намерзший лед. Он направился к своему видавшему виды, но еще достаточно крепкому «Олдсмобилю» пятьдесят пятого года, различные части которого, пострадавшие в ряде аварий, отличались друг от друга цветом. Кристаллики льда как искорки блестели в воздухе. Джон сел за руль, газанул, чтобы прогреть холодный двигатель, и, выпуская синие клубы выхлопных газов, машина тронулась по грязной дороге по направлению к главному шоссе. Как только он свернул на шоссе и двинулся по направлению к Готорну, то сразу увидел красные кометы мерцающих сигналов и с ужасающей отчетливостью понял, что полицейские машины припаркованы у дома Дейва Букера. Джон оцепенел, когда увидел сами полицейские машины и машины скорой помощи, а также темные фигуры людей, стоящих рядом. Фары «Олдса» выхватили из темноты полицейского в накидке, говорящего по рации; поодаль стояли Хэнк Вайтерспун и его жена Паула в пальто, одетые поверх пижам. Они жили в ближайшем от Букеров доме. Окна дома Букеров сияли ярким светом, который освещал фигуры входящих и выходящих из дома людей. Джон остановил машину и, подавшись вправо, опустил стекло пассажирской двери.

– Хэнк! – позвал он. – Что случилось?

Вайтерспун и его жена стояли вцепившись друг в друга. Когда мужчина повернулся, то Джон увидел на сером лице испуганные остекленевшие глаза. Вайтерспун издал хныкающий звук, затем повернулся и пошатываясь пошел прочь. Пройдя несколько шагов, он поскользнулся и упал в лужу, собравшуюся на ледяном бетоне. Полицейский с ястребиным носом высунулся из окна своей машины.

– Проезжай, парень. Здесь и так зевак больше, чем нужно.

– Я…

Просто хотел узнать, что произошло. Я живу прямо по шоссе, и услышал всю эту суматоху…

– Вы родственник Букерам?

– Нет, но…

Они мои друзья. Я подумал, что смогу чем-то помочь, если…

Полицейский подхватил свою готовую улететь фуражку и повторил:

– Проезжай.

Но в следующую минуту внимание Джона было приковано к двум людям в белых халатах, выносившим из дома носилки, покрытые коричневым одеялом, которое не давало возможности увидеть то, что находится на носилках. В дверях показались вторые носилки, накрытые окровавленной простыней. У Джона перехватило дыхание.

– Несите их назад, – крикнул полицейский. – На подходе еще одна скорая из Файета!

Первые носилки стали погружать в «скорую», стоящую не далее десяти футов от Джона; вторые, накрытые окровавленной простыней, лежали прямо напротив окна его машины. Ветер завернул угол простыни, и вдруг из-под нее, как бы пытаясь подхватить улетающий покров, выпала белая рука. Джон ясно увидел обручальное кольцо с бриллиантом в форме сердечка. Он услышал, как один из санитаров произнес: «Боже мой!», и снова прикрыл руку.

– Сносите их всех вниз! – крикнул полицейский.

– Пожалуйста, – произнес Джон и схватил полицейского за рукав, – скажите мне, что случилось?

– Они все мертвы, мистер. Все до единого, – он ударил ладонью по капоту «Олдса» и закричал: – А теперь убирай отсюда эту кучу металлолома!

Джон нажал на акселератор. Пока он разворачивался, чтобы ехать домой, подъехала еще одна скорая.

4

Угли в железной печке, стоявшей в передней парикмахерской Куртиса Рила, пылали как свежепролитая кровь. Вокруг печки располагались стулья, на которых сидели в клубах дыма пятеро мужчин. Здесь было только одно парикмахерское кресло: монстр с красными виниловыми подлокотниками. Оно могло наклоняться назад для облегчения процесса стрижки, и Джон Крикмор часто подшучивал над Рилом, говоря, что тот может стричь волосы, дергать зубы и чистить ботинки клиенту в одно и то же время. Часы с корпусом орехового дерева, утащенные из заброшенной железнодорожной станции, лениво помахивали латунным маятником. На белом кафельном полу вокруг упомянутого единственного кресла валялись обрезки прямых коричневых волос Линка Паттерсона. Сквозь витрину парикмахерской в помещение проникал свет ясного, но очень холодного дня. Издалека, словно писк августовского москита, слышался звук работающей на лесопилке пилы.

– Мне становится не по себе, когда начинаю думать об этом, – нарушил тишину Линк Паттерсон. Он затянулся пару раз сигаретой, а потом бросил окурок в банку из-под персиков, стоявшую на полу рядом с ним. Его гладкие, коротко подстриженные волосы блестели от бриолина. Он был стройным, хорошо сложенным мужчиной с жестко очерченным лбом, темными внимательными глазами и узким костлявым подбородком.

– Этот парень стал двинутым давным-давно. А ведь я видел его по два раза в неделю и ни разу ни о чем таком не заподозрил! Будет тут не по себе!

– Да, – ковыряя в зубах щепкой отозвался Хайрам Келлер. Он состоял сплошь из жесткого мяса и костей, которые выпирали как сучки при каждом его движении. Его лицо украшали серые с проседью усы. Протянув руки, он грел их печным жаром. – Один Бог знает, что произошло в том доме прошлой ночью. Эта симпатичная маленькая девочка…

– Безумный, как пьяный индеец.

Тяжелый зад Ральфа Лейтона, зашевелившись, вызвал постанывания стула. Наклонившись вперед, Ральф стряхнул пепел в предназначенную для этого чашку. Лейтон был крупным мужчиной, не сознающим свои габариты. Из тех, кто может сбить вас с ног, если случайно столкнется на тротуаре. Двадцать лет назад он играл в американский футбол за команду Файетского округа и слыл в родном городе героем, пока однажды в куче-мале из шести человек его нога не сломалась, как ивовый прутик. Для него начались горькие годы возделывания земли и размышлений по поводу того, чей же вес приняла его нога, лишив будущего в футболе. Его угловатое лицо, под стать размерам, казалось вытесанным из камня. Его серые глаза без любопытства глядели на сидящего с противоположной от печки стороны Джона Крикмора, ожидая его реакцию на последнюю фразу.

– Я думаю, что на похоронах гробы не откроют.

– А я стриг этого человека, должно быть, тысячу раз, – Пил вынул изо рта черную трубку и в раздумье покачал головой. – И Вилла тоже стриг. Не сказал бы, что Букер был особенно приветлив. Я обычно стриг его летом и подравнивал зимой. Кто-нибудь слышал, когда будут похороны?

– Говорят, что завтра утром, – ответил Линк. – Я думаю, что они хотят побыстрее покончить с этим.

– Крикмор, – тихо произнес Лейтон, – что-то ты сегодня молчалив.

Джон пожал плечами и, затянувшись сигаретой, зажатой между пальцами, выпустил дым в сторону спрашивающего.

– Но ты же часто рыбачил вместе с Букером, не так ли? Выходит, что ты должен знать его лучше нас. Что заставило его сделать это?

– Откуда я знаю? – тон голоса Джона выдавал его напряжение. – Я просто рыбачил с ним, а не был его сиделкой.

Ральф оглядел сидящих, а затем поднял брови.

– Джон, ты был его другом, так? Следовательно, ты должен был знать, что он ненормальный задолго до вчерашнего дня…

Лицо Крикмора покраснело от гнева.

– Ты пытаешься меня обвинить в случившемся, Лейтон? Ты лучше следи за тем, что говоришь!

– Он не хотел тебя обидеть, Джон, – вмешался Линк, успокаивающе помахивая рукой. – Слезь с этой лошади, пока она не сбросила тебя. Черт возьми, мы все сегодня на нервах.

– У Дейва Букера была мигрень. Это все, что я знаю, – продолжал настаивать Джон, а затем умолк.

Куртис Пил раскурил свою трубку и прислушался к далекому пению пилы. На его памяти это было самое ужасное происшествие в Готорне. Пил имел в городе особое положение: обо всех происшествиях он обладал информацией даже большей, чем шериф Бромли или преподобный Хортон.

– Хэнка Вайтерспуна забрали в госпиталь в Файет, – сообщил он. – У бедного старика мотор почти отказал. Мей Макси рассказала мне, что Вайтерспун услышал выстрелы и решил посмотреть, что случилось. Войдя в дом, он обнаружил голого Букера, сидящего на софе. Похоже, тот упер оба ствола себе под подбородок и пальцем ноги нажал курки. Потому Хэнк не смог сразу определить, кого это он нашел. – Прежде, чем еще раз затянуться, он выпустил из уголка рта струйку голубого дыма. – Я думаю, остальных нашли полицейские. Мне нравилась Джули-Энн. У нее всегда находилось доброе слово. А их дети, такие прелестные, как цветок в петлице выходного костюма. Боже всемогущий, какое несчастье…

– Полицейские все еще в их доме, – сказал Лейтон, рискнув бросить быстрый взгляд на Джона. Он не любил этого сукиного сына, женатого на женщине, которая больше индианка, чем белая. Он, как и все, сидящие вокруг печки, слышал рассказы о ней. Она не часто бывает в городе, но когда появляется, то держит себя так, будто ей принадлежит вся улица, и Лейтон считал, что такой женщине как она так себя вести не подобает. По его мнению, ей следовало на коленях ползти в церковь и молиться за свою душу. А этот ее темнокожий щенок ничуть не лучше ее. Лейтон считал, что его двенадцатилетнему сыну следует выбить всю чертовщину из этого маленького недоноска. – Подчищают, что осталось, я думаю. Чему они удивляются, так это тому, куда подевался мальчик.

– Мей Макси рассказала мне, что вся его кровать была залита кровью, вся-вся. Но возможно, что он убежал и спрятался в лесу.

Джон тихонько хмыкнул. Мей Макси была готорнской телефонисткой и даже спала с телефонной трубкой у уха.

– Слава Богу, все это закончилось, – вслух произнес он.

– Нет, – глаза Хайрама блеснули, – еще не закончилось. – Он взглянул на каждого сидящего и остановил свой взгляд на Джоне. – Был ли Дейв Букер ненормальным, не был ли, а если был, то насколько: все это не имеет значения. То, что он сделал, – чистое зло, которое, будучи выпущенным на свободу, сразу пускает корни, как чертова лоза кадзу. Конечно, были в Готорне бедствия и до этого, но… Попомните мои слова, это еще не закончилось.

Открылась входная дверь, заставив звякнуть маленький колокольчик, висящий на притолоке, и в помещение вошел Ли Сейер, одетый в коричнево-зеленый жилет, на котором, словно знаки доблести, виднелись кровавые пятна. Он быстро закрыл дверь препятствуя проникновению холода, и подошел к печке обогреться.

– Холодно, как у ведьмы за пазухой.

Он снял коричневую кожаную кепку и повесил ее на крючок. Встав рядом с Джоном, он начал мять руки по мере того, как они оттаивали.

– Я слышал, что сегодня утром приехала мать Джули-Энн. Ей позволили войти туда, и с ней случилась истерика. Это ужасно, вся семья убита, да еще так…

– Не вся, – напомнил ему Джон. – Может быть, мальчик спасся. – Тот, кто верит в это, может попробовать посвистеть своей задницей. – Сейер взял стул, перевернул его задом наперед и уселся так, чтобы облокотиться об его спинку. – Следующей версией будет то, что мальчишка всех и шлепнул.

Эти слова вызвали неожиданный шок, но Джон знал, что это не так. Нет, Вилл либо бродит где-то в лесу, либо где-нибудь зарыт. Он клял себя за то, что не разглядел болезнь в тех вспышках гнева, которые иногда возникали у Дейва во время рыбалок. Однажды Дейв вышел из себя из-за запутанной лески и в результате выбросил за борт совершенно новую снасть, а затем, пока встревоженный Джон греб к берегу, сидел, обхватив голову руками, и плакал. Боже, думал он, она же умоляла меня вчера спасти им жизнь! Джон никому не рассказывал, что был у Букеров накануне происшествия. Страх и стыд повесили на его рот огромный замок.

– Да, это ужасно, – сказал Ли. – Но жизнь – для живых, не так ли? – Он обвел остальных взглядом. – Надо бы обсудить, что нам делать с преподобным Хортоном.

– Чертов любитель негров, – Ральф подался вперед и сплюнул коричневую табачную слюну. – Мне никогда не нравился этот хвастливый ублюдок.

– Что нужно делать? – спросил у сидящих Ли. – Нужно ли собирать обычное собрание для принятия решения?

– Все лейтенанты здесь, – растягивая слова ответил Хайрам. – Мы можем решить прямо сейчас и покончить с этим.

– Я не знаю, Ли, – нерешительно сказал Куртис. – Может быть, Хортон и якшается с ниггерами, но он все же священник. Знаете, он был так добр с моей Луизой, когда заболела ее мать.

– О чем ты говоришь, приятель? Хортон хочет, чтобы ниггеры ходили на службу вместе с белыми! Он все время крутится вокруг Дасктауна и Бог знает что там делает! – Ли заговорщицки понизил голос. – Я слышал еще, что ему приглянулся кое-какой черный хвост, и он время от времени к ней наведывается. Неужели мы будем это терпеть? – Шиш, – сказал Ральф. – Назад дороги нет.

– Джон, что-то ты сегодня все молчишь. Я, конечно, понимаю, что это из-за вчерашнего происшествия, ведь ты был лучшим другом Дейва Букера и все такое. Но все-таки, что ты думаешь по поводу Хортона?

Джон почувствовал, что все ждут его ответа. Он не любил принимать решения и не хотел больше оставаться лейтенантом, но они настояли.

– Я думаю, мы должны дождаться окончания похорон, – сказал он неуверенно и почувствовал на себе волчий взгляд Ральфа Лейтона. – Хортон собирается отслужить службу, и я думаю, что мы должны проявить уважение к погибшим. А потом… – он пожал плечами. – Потом я присоединюсь к большинству.

– Прекрасно. – Ли хлопнул Джона по плечу. – Я как раз хотел сказать то же самое. Мы подождем, пока похоронят Букеров, а затем нанесем визит Хортону. Я все подготовлю. Куртис, начинай всех оповещать.

Они еще немного поговорили, а затем вернулись к теме убийства. Когда Куртис стал в деталях пересказывать то, что услышал от Мей Макси, Джон неожиданно встал и взял свое пальто, сказав, что ему пора домой. Когда он выходил, в парикмахерской стояла тишина, но Джон прекрасно знал, что будет предметом разговора после того, как он уйдет: Рамона. В его присутствии ее имя никогда не упоминалось, но Джон знал, что стоит ему уйти, как они начнут перемывать косточки его жене, обсуждая то, что им в ней не нравится, и то, что они боятся. Он не мог их винить. Но он оставался сыном Готорна вне зависимости от того, на ком был женат, и в его присутствии они были почтительны. Все, за исключением этой толстой свиньи Лейтона, подумал Джон, направляясь к своему автомобилю.

Он уселся в кабину «Олдсмобиля» и съехал с обочины. Притормозив у дома Букеров – «помоги мне, помоги мне», говорила Джули-Энн – он увидел два припаркованных полицейских автомобиля. Один полицейский бродил между деревьев позади дома, тыкая щупом землю. Двое остальных методично отдирали доски обшивки террасы. Никогда они не найдут этого мальчишку, подумал Джон. Если он смог убежать, то он так напуган, что никогда не вернется обратно. А если он мертв, то Дейв позаботился о трупе.

Снова взглянув на шоссе, он поразился, увидев две фигуры, стоящие на обочине и смотрящие на дом Букеров. Рамона, одетая в свое тяжелое коричневое пальто, держала за руку Билли. Ее глаза были закрыты, а голова слегка откинута назад. Джон ударил по тормозам «Олдса» и, даже не успев до конца опустить стекло, закричал:

– Рамона! Идите сюда оба! Залезайте в автомобиль!

Билли испуганно взглянул на отца, а Рамона еще мгновение продолжала спокойно стоять с открытыми глазами и смотреть на дом. – РАМОНА! – прогремел Джон, и его лицо покраснело от гнева. Он был удивлен тем, что она отважилась выйти из дома в такой леденящий холод, потому что она редко покидала дом даже в жаркие летние дни. Тем не менее, она была здесь, и Джон разъярился из-за того, что она привела с собой Билли.

– Садитесь в машину сейчас же!

Наконец они перешли дорогу и забрались в автомобиль. Билли дрожал, сидя между ними. Джон переключил скорость и тронулся.

– Что ты здесь делала? – сердито спросил он Рамону. – Зачем привела мальчика? Разве ты не знаешь, что произошло здесь прошлой ночью?

– Знаю, – ответила она.

– О, значит ты привела Билли посмотреть на это? Боже мой! – Он чувствовал себя, как фитиль динамитной шашки. – Ты думаешь, что он не узнает про это в школе?

– Узнаю о чем? – слабым голосом спросил Билли, чувствуя, что искры ссоры вот-вот разгорятся бушующим пламенем.

– Ничего, – ответил Джон. – Не беспокойся об этом, сынок.

– Он должен знать. Он должен услышать это от нас, а не от детей в школе…

– Замолчи! – неожиданно закричал Джон. – Замолчи, поняла?

Он ехал так быстро, что чуть не проскочил поворот, так что ему пришлось поистязать немного тормоза, чтобы уменьшить скорость «Олдса» и повернуть к дому. Рамона отвернулась от него, сцепив руки на коленях, а Билли сидел между ними, наклонив голову. Он хотел знать, что делают полицейские машины возле дома Билла и почему Вилл не был с утра в школе. Он слышал, как другие дети шепотом рассказывали то, от чего ему становилось не по себе. Случилось что-то плохое, но никто не знал точно, что. Билли слышал, как Джонни Паркер произнес слова «дом убийства», но потом заткнул уши, не желая слушать дальше.

– Не можешь не вмешаться, да? – проговорил Джон сквозь стиснутые зубы. «Олдс» ехал по проселочной дороге, раскидывая камни и разбрызгивая грязь.

– Женщина, тебе еще недостаточно смерти и зла? Ты хочешь и сына вовлечь в это? Нет, нет, ты не можешь не вмешаться, не можешь остаться в стороне, когда чувствуешь в воздухе смерть, да? Ты не можешь себя вести как другие и…

– Достаточно, – тихо, но твердо прервала его Рамона.

На несколько секунд кровь отхлынула от его лица, а затем оно приобрело отвратительный багровый цвет.

– ЧЕРТ ПОБЕРИ! – заорал он. – Ты не должна уходить из дома и разгуливать по городу! Ты должна сидеть как мышка, поняла? – Джон остановил машину и выдернул ключ из замка зажигания. – Я хочу, чтобы ты больше никогда не подходила к этому дому, ясно?

Он протянул руку и схватил ее за подбородок, удерживая его так, чтобы она не смогла отвести взгляд, который оказался отрешенным и далеким. Этот взгляд окончательно вывел Джона из себя, и он захотел ударить жену, но вовремя вспомнил о Билли и удержал руку.

– Я больше не желаю слышать весь этот твой бред, ты слышишь меня? Отвечай, когда я с тобой разговариваю!

В неожиданно наступившей гнетущей тишине Джон услышал всхлипывания Билли. Его пронзило чувство стыда, однако гнев еще продолжал управлять им.

– ОТВЕЧАЙ МНЕ! – закричал он.

Рамона стояла тихо и неподвижно. В ее глазах были слезы. Она долго внимательно смотрела на мужа прежде чем ответить, а он в это время чувствовал себя как жук, только что вскарабкавшийся на скалу.

– Я слышу тебя, – тихо произнесла Рамона.

– Так-то лучше!

Он отпустил ее подбородок, вылез из машины и заспешил в дом, не решаясь оглянуться в сторону жены и сына, поскольку гнев, страх и чувство вины стали медленно засасывать его, как мокрая земля засасывает плуг. В доме он вцепился в Библию, желая найти в ней то, что поможет ему ослабить мучительную боль в душе.

Когда Рамона и Билли вошли в дом, Джон уже сидел у камина, листая Библию. Он тихо читал, сдвинув брови и шевеля губами. Рамона сжала плечо сына, давая ему понять, чтобы он тихо прошел к себе, а затем удалилась на кухню заканчивать овощной пирог, сделанный из остатков нескольких последних обедов, который она собиралась подать на ужин. Билли подкинул в камин еще одно полено, а затем с кочергой уселся у огня. Он все еще чувствовал в воздухе отголоски бури, но большая ее часть уже миновала, и он надеялся, что теперь все пойдет на лад. Он хотел узнать у отца, что же на самом деле случилось с Виллом и Букерами и почему те мужчины ломали террасу, но чувствовал, что случилось что-то плохое, что вызвало очередную ссору между папой и мамой. Он отложил кочергу, одобрительно взглянул на отца – тот, погрузившись в Книгу пророка Даниила, не глядел на сына, – сел за свой маленький подержанный столик, стоящий рядом с его кроватью, и стал заниматься домашним заданием.

В доме стояла тишина, нарушаемая только потрескиванием поленьев да звоном посуды на кухне. Билли начал со слов, которые следовало заучить, но его мысли возвращались к тому, что говорил в машине отец: смерть и зло…

Смерть и зло…

Тебе еще недостаточно смерти и зла? Он жевал ластик, размышляя о том, что имел в виду его папа: означает ли это, что смерть и зло ходят вместе с одной стрижкой и в одинаковой одежде, как братья Массей? Или они имеют одно и тоже происхождение, но в последствии каким-то образом стали отличаться друг от друга, как, скажем, если бы один из братьев Массей стал поклоняться Сатане, а другой обратился к Богу. Билли обнаружил, что смотрит туда, где, читая Библию, сидел его отец, и подумал, что однажды он поймет все эти вещи, как их понимают взрослые. Он вернулся к домашнему заданию, заставляя себя сконцентрироваться на нем, но перед его глазами вставал и вставал темный тихий дом и люди, отдиравшие обшивку террасы.

Джон восхищался силою слов Даниила. Ему нравилось думать, что они с Даниилом сошлись бы. Иногда Джону казалось, что вся жизнь – это львиный ров. Кровожадные животные рычат со всех сторон, а Дьявол смеется над вами. По крайней мере, думал он, для него это почти что правда. Он подался вперед и прочитал речь Даниила перед Дарием: «Бог мой послал Ангела Своего и заградил пасть львам, и они не повредили мне, потому что я оказался пред Ним чист…” …

Оказался пред Ним чист…

Джон перечитал отрывок, а затем закрыл книгу. Чист. Он ничего не мог тогда сделать для Джули-Энн, или Кэти, или Вилла, или Дейва Букера. Он чувствовал, что эта выдержка из священного писания говорит ему, что все было правильно, что ему надо прогнать прочь беспокойство и оставить прошлое в покое.

Он взглянул на потрескивающее пламя. Когда он женился на Рамоне – Бог знает, почему, если не считать того, что ему казалось, будто она самая прекрасная девушка в мире, что ему было всего двадцать, что он не имел представления о любви, долге, ответственности, – он вступил в львиный ров, не подозревая об этом, и теперь ему надо было каждый день быть настороже, дабы не быть проглоченным Дьяволом. Он снова и снова молился за то, чтобы его сына не коснулись ее темные силы. Если же это произойдет, то… Джон вздрогнул, мысленно представив себя на месте Дейва Букера, раскраивающим их головы бейсбольной битой, а затем подпирающим ружьем свой подбородок. Боже праведный! – мысленно воскликнул он и прогнал видение прочь.

Отложив Библию, он встал и направился в спальню. Его сердце забилось чаще, когда он вспомнил о преподобном Хортоне, пробирающемся в Дасктаун. Он не желал участвовать в том, что намечалось, но знал, что этого ждут от него другие. Он открыл гардероб и достал оттуда перевязанную шпагатом коробку. Разрезав веревку перочинным ножом, Джон снял крышку и разложил свой клановский балахон на кровати.

Сделанный из желтой хлопчатобумажной ткани, он был мятый и грязный, но, сжав материал в кулаке, Джон почувствовал исходящую из него силу правосудия.

А на кухне Рамона, замешивая тесто, услышала далекий крик голубой сойки и поняла, что зимние холода подошли к концу.

5

Преподобный Джим Хортон за рулем своего старенького «Форда» устало тер глаза, пытаясь сосредоточить свое внимание на дороге. Заканчивалась долгая и ужасная неделя; завтра будет воскресенье, а ему еще нужно было закончить текст проповеди, которую он озаглавил «Почему Господь допустил это?» Сегодня вечером он собирался допоздна просидеть за письменным столом. Он знал, что с недавнего времени становится для жены все более чужим, но он предупреждал ее много лет назад, что жизнь жены деревенского священника отнюдь не усыпана розами.

Фары «Форда» прорезали дыры в темноте. Несмотря на то, что по сравнению с прошедшими днями холод заметно спал, «печка» все равно не помогала. Хортон вспоминал, как опускались в мерзлую глинистую землю тела Дейва Букера, Джули-Энн и Кэти. При отпевании гробы, разумеется, были закрыты, а мать Джули-Энн, миссис Миммс, почти обессилела от горя. Вечером Хортон проехал пятнадцать миль до дома миссис Миммс, чтобы немного побыть с ней, поскольку она была в годах и жила одна и было ясно, что произошедшая трагедия почти сокрушила ее. Он предложил ей прислать кого-нибудь, чтобы привезти ее утром в церковь, а когда стал уходить, то она вцепилась ему в руку и зарыдала как ребенок.

Хортон знал, что шериф Бромли все еще ищет труп Вилла. Вчера, исследуя землю щупом, шериф наткнулся на запах разлагающегося мяса, но когда землекопы раскопали труп, то это оказался Бу, собака Букеров. В частной беседе Бромли сказал священнику, что вероятнее всего Вилла никогда не найдут, поскольку существует слишком много мест, где Дейв мог закопать тело. Возможно, это и к лучшему, думал Хортон, потому что миссис Миммс этого бы не перенесла, как, впрочем, и Готорн.

Хортон сознавал, что ходит по лезвию ножа. В мире происходили перемены благодаря таким людям, как доктор Мартин Лютер Кинг, но не настолько быстро, чтобы помочь людям в Дасктауне. В последние несколько недель он чувствовал, что достиг некоторого прогресса: он помогал старейшинам Дасктауна отстраивать их сгоревшую церковь, вошел в комитет по организации благотворительных обедов, достал деньги на покупку строевого леса на лесопилке. Но еще многое нужно было сделать.

От размышлений его оторвал ослепительный свет фар. Он инстинктивно отклонился, прежде, чем понял, что свет отражается от зеркала заднего вида. Мимо него промчался красный «Шевроле», обогнав его так, будто он стоял на месте. На мгновение Хортону показалось, что из машины на него глядело чье-то бледное лицо. Он услышал, как впереди «Шевроле» трижды просигналил. Сумасбродные дети субботней ночью, подумал священник. Через несколько минут он будет в Готорне; Кэрол, наверное, уже приготовила кофе. Когда он повернул за поворот, за которым исчез «Шевроле», Хортону показалось, что он видит на дороге какое-то красноватое мерцание. Ему сразу же припомнилась Рамона Крикмор на похоронах Букеров, выступившая вперед из толпы и вставшая на краю могилы Джули-Энн. Ее руки поднимались и опускались; дюжины красных лепестков диких цветов, должно быть, растущих в каких-нибудь укромных, заповедных уголках леса, медленно опускались на землю. Хортон знал, что ее недолюбливают, однако за восемь месяцев, проведенных им в должности священника Готорна, он так и не мог определить, почему. Она никогда не посещала церковь, да и в городе он видел ее всего несколько раз, но она всегда выглядела мило и не напоминала человека, которого нужно бояться…

В пределах достижимости его фар на дороге что-то двигалось. Он думал о лепестках плывущих, плывущих, плывущих вниз, а потом…

Фары выхватили из темноты два больших стога сена, которые перегораживали ему дорогу. Со страхом он понял, что не успеет затормозить на таком коротком отрезке дороги и неминуемо врежется. Он резко бросил машину вправо, завизжали шины, и автомобиль врезался в один из стогов. От рывка Хортон лязгнул зубами и с размаху стукнулся плечом об рулевое колесо. «Форд», потерявший управление, съехал с дороги и пропахал густые сорняки. Попав передними колесами в яму футов трех глубиной, он накренился, взбаламучивая грязь на дне ямы. Двигатель фыркнул и заглох.

Ошеломленный Хортон дрожащей рукой дотронулся до нижней губы, затем взглянул на пальцы и, увидев на них красные лепестки, понял, что прикусил язык. В темноте вокруг автомобиля возникли светлчяки, которые окружили его и стали приближаться.

Дверь машины распахнулась. Священник испуганно вгляделся в ослепительный свет карманных фонарей, за которым виднелись белые фигуры с черными прорезями глаз. Кто-то закричал:

– Оттащите это дерьмо от дороги! Быстрее!

Хортон понял, откуда появились стога сена, и сглотнул кровавую слюну. Его левый глаз заплыл, а к голове подкатила волна боли. Голос напротив него произнес:

– Он весь в крови!

И другой, приглушенный маской, ответил:

– Черт с ним! Ты готов им заняться? Хортон, а теперь веди себя тихо, понял? Нам бы не хотелось действовать грубо.

Белые фигуры в капюшонах вытащили его из «Форда» и завязали глаза повязкой из грубой материи.

Клановцы бросили священника на сидение пикапа и накрыли мешковиной. Взревел двигатель, и грузовик двинулся по лесной дороге. Хортона держали несколько человек. Он представил себе, что они могут с ним сделать, но сил попытаться освободиться у Хортона уже не было. Он продолжал сплевывать кровь, пока кто-то не дернул его и не прошептал:

– Перестань, ты, любитель ниггеров!

– Вы не понимаете, – проговорил Хортон, шевеля искалеченными окровавленными губами. – Позвольте мне…

Кто-то схватил его за волосы, и заскрежетал прямо в ухо:

– Ты думаешь, мы не знаем? – Хортон почти понял, чей это был голос: Ли Сейера? Ральфа Лейтона? – Ниггеры пытаются подмять под себя всю страну, а белая дрянь вроде тебя, к сожалению, помогает им! Ты тащишь их в свои школы, в свои церкви, а они тянут тебя туда, где находятся сами. Клянусь Господом, что пока дышу и пока моя рука может держать пистолет, ни один ниггер не возьмет того, что принадлежит мне!

– Вы не… – начал священник, но понял, что это бесполезно. Грузовик притормозил, объезжая последнюю колдобину на дороге, и остановился.

– Мы поймали его! – кто-то закричал. – Как два пальца…

– Свяжите ему руки, – приказал грубый голос.

6

Кэрол Хортон знала, что ее муж мог дольше, чем рассчитывал, задержаться у миссис Миммс или заехать к кому-нибудь по дороге. Но теперь, за двадцать минут до полуночи, она уже была сильно обеспокоена. Могла случиться какая-нибудь неприятность с автомобилем: прокол или что-то в этом роде. Джим покинул дом уставшим и расстроенным, и она долго еще размышляла о той непосильной ноше, которую взвалил на плечи ее муж.

Она оторвалась от книги по истории до Гражданской войны и взглянула на телефон. Миссис Миммс должна уже спать. Может быть, позвонить шерифу Бромли? Нет, нет; когда шериф услышит, зачем она ему позвонила…

Во входную дверь быстро постучали. Кэрол подпрыгнула на стуле и поспешила открыть, пытаясь придать своему лицу спокойное выражение. Если за дверью стоит шериф Бромли, который привез известие о несчастном случае на дороге, она этого не выдержит. Подойдя к двери, она услышала шум отъезжающего грузовика и мужской смех. С громко стучащим сердцем Кэрол отперла дверь.

Она облегченно вздохнула, не найдя никого за дверью. Это была шутка, подумала она; кто-то решил испугать ее. Но в следующий момент у нее перехватило дыхание, когда она заметила под соснами черно-белый клубок тряпья как раз на краю пространства, освещенного лампой на террасе. Холодный ветер оторвал несколько белых лоскутков и унес их прочь.

Перья, – неожиданно поняла Кэрол и почти рассмеялась. Но кому пришло в голову притащить на их двор кучу перьев? Она спустилась с террасы и направилась к куче. Не дойдя до нее пяти шагов она остановилась, ее ноги стали ватными. На шее у сидящего болтался грубо сделанный рукописный плакат: «ЛЮБИТЕЛЬ НЕГРОВ (ВОТ ТАК С НИМИ ПОСТУПАЮТ)».

Кэрол не вскрикнула, когда сидящий открыл глаза, большие и белые, как у нарисованного менестреля. Она не закричала ни тогда, когда ужасное распухшее лицо, блестя в темноте и роняя на траву отвратительно пахнущий свежий деготь, взглянуло на нее, ни тогда, когда его рука, черная и смердящая, медленно поднялась, хватаясь за воздух.

Крик вырвался из ее груди, когда человек открыл облепленный дегтем рот и прошептал ее имя.

Перья плясали на ветру. Готорн лежал в долине, как спящий ребенок, лишь изредка тревожимый кошмарами. Ветер, как живое существо, бродил по комнатам темного дома Букеров, где на стенах и потолке виднелись бурые пятна засохшей крови и где можно было слышать шаги и тихое тоскливое рыдание.

2. Куча угля

7

– Вот она, Билли!

– Почему бы тебе не обнять ее, Билли? – Жених и невеста, жених и невеста… Слова этой ужасной присказки переполнили чашу его терпения. Он бросился на своих мучителей – Джонни Паркера, Рикки Сейлса и Батча Брайанта – размахивая как булавой подвязанными на резиновой ленте школьными учебниками. Мальчики бросились врассыпную, дразнясь и показывая Билли «нос», в то время как он стол в грязи на месте подающего в центре софтбольного поля, шипя и брызжа слюной.

Им было никак не понять, почему Билли стал обращать внимание на Мелиссу Петтус. Пусть у нее были длинные красивые светлые волосы, перехваченные резинкой, но щенок тоже симпатичен, однако вы же не суетитесь из-за этого, не так ли? Таким образом, сегодня, когда они срезали путь домой по полю для софтбола под апрельским голубым небом и увидели идущую впереди Мелиссу, то решили повеселиться за счет Билли. Они не ожидали такой бурной реакции, но это только доставляло им удовольствие, особенно когда они заметили, что Мелисса остановилась и стала наблюдать за происходящим.

– Любовник, любовник, Билли – любов… – каркал Рикки Сейлс. Он быстро увернулся, потому что Билли стал приближаться к нему, вращая учебниками, словно паровая машина.

Неожиданно резина с жалобным стоном лопнула, и книги полетели, словно выпущенные из рогатки. Пролетев какое-то расстояние, они шлепнулись на землю, подняв тучу пыли.

– О…

Черт возьми! – сказал Билли и немедленно устыдился сказанным.

Мальчики завывали от смеха, однако вся злость у него сразу испарилась: он знал, что миссис Куртис больше всего не любит грязные учебники по арифметике, а кроме того, очевидно, в учебнике порвалось несколько страниц. Ребята еще немного попрыгали вокруг Билли, стараясь не подходить слишком близко, но заметив, что он не обращает на них внимания, побежали на другую сторону поля. Рикки оглянулся и крикнул:

– Увидимся позже, Билли! Хорошо?

Билли нехотя помахал в ответ, думая о своих перепачканных книгах, и принялся их собирать. Он повернулся, чтобы поднять учебник по арифметике, и увидел, что его держит Мелисса, одетая в платье цвета весенней травы. На ее щеках дрожала желтая пыльца, а ее волосы, сверкая в солнечном свете, казались золотыми нитями. Застенчиво улыбаясь, она держала в руках книгу.

– Спасибо, – пробормотал Билли и взял книгу из ее рук. Что мне ей сказать? – подумал Билли, обтирая книги об свои брюки. Он направился к своему дому, чувствуя, что Мелисса идет следом в нескольких шагах от него. Сознание этого приводило его в возбуждение. – Я увидела, что твои книги упали, – после продолжительного молчания проговорила Мелисса.

– Да, все в порядке. Они немножко запачкались.

– Мне на сегодня задали сто слогов.

– О, – ему задали всего лишь восемьдесят пять, – я пару сложных слов пропустил.

Из зарослей травы, по которой они шагали, то и дело вылетали желтые бабочки. Из темноты леса отражался звук работающей лесопилки, прерываемой треском оттаскиваемых конвейером бревен.

Что мне ей сказать? – снова спросил себя Билли, впадая в панику.

– Тебе нравится «Одинокий Странник»?

– Не знаю, – пожала Мелисса плечами.

– Прошлой субботой мы ходили в кинотеатр Файета, и знаешь, что мы смотрели? «Одинокий Странник и золотой каньон», но я заснул, прежде, чем он закончился. Он ездил на лошади по кличке «Серебрянка» и стрелял серебряными пулями.

– Почему?

Билли взглянул на Мелиссу, пораженный вопросом.

– Потому что серебряные пули убивают плохих парней быстрее, – объяснил он. – А еще там были индейцы племени апачи. Я тоже немножко индеец, ты знаешь? Мама говорит, что я частично чокто. Чокто – лесное племя, жившее давным-давно в этих местах. Они охотились, ловили рыбу и жили в хижинах.

– А я американка, – сказала Мелисса. – Если ты индеец, то почему на тебе нет боевой раскраски и мокасин?

– Потому что я не на тропе войны, вот почему. Кроме того, мама говорила, что чокто были миролюбивы и не любили воевать.

Мелиссе Билли казался привлекательным, но она слышала от родителей странные вещи о Крикморах: что колдунья на полках в кухне хранит банки с крыльями летучих мышей, глазами ящериц и могильной землей; что вышивки, которая она делает, кажутся самыми сложными в мире потому, что ночною порой ей помогают их делать демоны; и что Билли, который очень похож на мать и совершенно непохож на отца, тоже заражен греховной кровью, бурлящей в его венах как красная трясина в ведьминой кастрюле. Но не смотря на то, правда это или нет, Билли нравился Мелиссе. Правда, она не могла позволить ему проводить ее до самого дома из-за страха, что родители увидят их вместе.

Они подошли к повороту, ведущему к дому Мелиссы.

– Ну, я пойду, – сказала Мелисса. – Пока!

Она двинулась по направлению к своему дому, держа в охапке учебники и отбиваясь от сорняков, которые цеплялись за подол ее платья.

– До свидания! – крикнул Билли ей вслед. – Спасибо за помощь! Он думал, что она не обернется, а когда она обернулась – с солнечной улыбкой – то почувствовал, что тает как вишневая конфетка. Небо сразу стало таким огромным и голубым, как подарочные подносы, которые Грэм сделал для своей мамы на день рожденья в прошлом месяце. Билли развернулся и направился через поле к своему дому. Обнаружив в кармане десятицентовик, он зашел в магазин, купил «Баттерфингер» и, жуя его, двинулся по шоссе. «Жених и невеста, жених и невеста!» Может быть, Мелисса могла бы быть его подружкой, неожиданно подумал он. Краска стыда залила его лицо, когда он вспомнил обложки журналов «Настоящая любовь», «Рассказы о любви» и «Молодой романтик». На этих обложках всегда изображались целующиеся люди, отвлекая его внимание в то время, когда он копался среди комиксов, лежащих на прилавке книжного магазина.

На него упала тень. Он поднял голову и увидел дом Букеров. Билли замер. Зеленый дом превратился в серый, краска отошла длинными полосами. Грязные белые ставни качались на поломанных петлях и не закрывали окон с разбитыми стеклами. Входная дверь осела, на ней было написано красными буквами «ЧАСТНАЯ СОБСТВЕННОСТЬ! НЕ ВХОДИТЬ!». Сорняки и лозы облепили стены дома и заполонили все пространство вокруг него. Билли показалось, что его коснулось мягкое, приглушенное дыхание бриза, и он вспомнил то печальной стихотворение, которое как-то раз читала в классе миссис Кулленс. В нем говорилось о доме, в котором никто не живет, и Билли понял, что если он сейчас же не унесет отсюда ноги, то почувствует в воздухе печаль.

Но он не двинулся с места. Он обещал папе еще тогда, в январе, сразу после случившегося, что он никогда близко не подойдет к этому дому, ни разу даже не остановится рядом с ним, как он сделал это сейчас. Он хранил свое обещание более трех месяцев, но проходя дважды в день по дороге в школу и из школы мимо дома Букеров, он обнаружил, что с каждым разом проходит на один-два шага ближе к нему. Стоя сейчас в тени дома, которая накрыла его как холодная простыня, он находился к нему ближе, чем когда-либо. Любопытство тянуло его подняться по ступеням на террасу. Он был уверен, что в доме находятся ждущие его тайны, что стоит ему войти и посмотреть на все самому, то все загадки, связанные с сумасшествием мистера Букера и убийством его семьи, разрешатся как по мановению волшебной палочки.

Мама пыталась объяснить ему о Смерти, о том, что Букеры «перенеслись» в другое место, и что Вилл, вероятно, тоже «перенесся», только никто не знает, где лежит его тело. Она говорила, что скорее всего он спит где-нибудь в лесу на кровати из зеленой травы и подушке из сухих листьев, а белые грибы растут вокруг него как тоненькие свечки, спасающие от темноты.

Билли поднялся на две ступени и стоял, глядя на входную дверь. Он же обещал папе не ходить сюда! – мучился Билли, но не мог повернуть обратно. То, что с ним происходило, напоминало ему рассказ об Адаме и Еве, который его папа читал ему несколько раз. Билли хотел быть хорошим и жить в Раю, но этот дом – «дом убийства», как все его называли – был для него Запретным Плодом Познания того, как и почему Господь призвал к себе Вилла Букера и куда Вилл «перенесся». Он балансировал на острой грани принятия решения.

Иногда, когда он проходил мимо этого дома не взглянув на него, ему казалось, что он слышит мягкий тоскливый звук, раздающийся в ветвях деревьев, который заставлял его взглянуть на дом; иногда ему казалось, что кто-то шепчет его имя, а один раз ему привиделась маленькая фигурка, стоящая возле одного из открытых окон и глядящая на него. «Знаешь, что я слышал?» – спросил его несколько дней назад Джонни Паркер. «Дом Букеров полон привидений! Мой папа не позволяет мне играть около него, потому что ночью люди видели там непонятные огни и слышали крики. Старик Келлер рассказывал моему папе, что мистер Букер отрезал Кэти голову и повесил ее на спинку кровати, а мой папа считает, что мистер Букер разрезал Вилла на маленькие кусочки и разбросал по лесу».

Вилл был моим лучшим другом, думал Билли, в доме нет ничего, что могло бы мне повредить… Только взгляни одним глазком, уговаривало его любопытство.

Он взглянул на шоссе, думая о своем отце, находящемся сейчас на кукурузном поле, сторожа весенние всходы.

Только одним глазком.

Билли положил учебники на ступени, поднялся на террасу и со стучащим сердцем встал перед осевшей дверью. Никогда раньше она не казалась ему такой массивной, а дом таким темным и полным тайн. Рассказ об Адаме и Еве пронесся у него в голове как последний шанс отказаться от задуманного. Согрешив однажды, думал он, пойдя однажды туда, куда не следует, вы никогда не вернетесь на прежний путь; вступив однажды из Рая во Тьму, назад не вернетесь…

Крик голубой сойки заставил его подпрыгнуть. Ему показалось, что кто-то с тихим вздохом произнес его имя. Он внимательно прислушался, но больше ничего не услышал. Мама зовет меня, подумал Билли, потому что я опаздываю. Мне надо торопиться! Он взглянул налево в дыру, где полицейские искали Вилла. Затем он взялся за край двери и приоткрыл ее. Низ двери заскрипел по полу, и в лицо Билли пахнул сухой пыльный воздух.

Вступив однажды из Рая во Тьму…

Он глубоко вдохнул застоявшийся воздух и через образовавшуюся щель вошел в дом убийства.

8

Огромную гостиную можно было узнать с трудом, поскольку из нее была вывезена вся мебель. Исчезли также репродукция «Тайной Вечери» и чучело рыбы, а пол покрывали пожелтевшие газеты. Лозы, сквозь щели в окнах проникшие в дом, змеились под потолком. Взгляд Билли последовал за одной из них и остановился, наткнувшись на большое бурое пятно на потолке как раз над тем местом, где раньше стояла софа. В доме был зеленый полумрак, и он казался скрытным, ужасно одиноким местом. В углах блестела паутина, и две осы летали по комнате в поисках места для гнезда. Природа трудилась вовсю, разбирая дом Букеров на исходные элементы.

Пересекая комнату, Билли сдвинул несколько газетных страниц, открыв ужасные коричневые пятна на полу. Билли снова аккуратно накрыл их. Выходя в переднюю, он попал головой в паутину, отчего по его спине пробежал холодок. В комнате, принадлежавшей мистеру и миссис Букер, тоже не было ничего, кроме поломанного стула и вездесущих газет на полу. В комнате Вилла и Кэти коричневые пятна и подтеки покрывали все стены, как будто кто-то выстрелил по ним краской из ружья. Билли быстро вышел из детской, потому что его сердце вдруг застучало так, будто ему не хватало воздуха. В доме было тихо, но он казался живым существом из-за воображаемых звуков: скрипов и вздохов дома, продолжавшего оседать в землю. До Билли донеслось далекое визжание циркулярной пилы и отдаленный лай собаки. В теплом апрельском воздухе звуки разносились далеко.

В кухне Билли обнаружил металлическую бочку со странным набором предметов: бигуди, судочки для льда, моток рыболовной лески, комиксы и газеты, испачканные коричневым тряпки, битые чашки и тарелки, вешалка для шляп, пара старых кед, принадлежавших Виллу. Сердце Билла сжалось от тоски. Это все, что осталось от Букеров, подумал он и положил ладонь на холодный обод бочки. Где та жизнь, что была здесь? Он не понимал, что такое Смерть, и почувствовал ужасное одиночество, охватившее его как январский ветер. Листья змееобразных лоз, нашедших дорогу сквозь разбитые окна, казалось, предупреждали его: «Уходи отсюда, уходи отсюда, уходи отсюда…

Пока не поздно».

Билли повернулся и побежал через переднюю, оглядываясь через плечо, чтобы убедиться, что за ним не гонится распухший улыбающийся труп мистера Букера с ружьем и желтой шляпой с рыболовными крючками на голове.

Слезы страха обожгли его глаза. Его лицо и волосы покрылись паутиной. В тот момент, когда он пробегал мимо двери, ведущей в погреб, что-то резко стукнуло с другой ее стороны.

Билли завизжал и бросился обратно. Он прижался к противоположной стене комнаты и впился взглядом в дверную ручку подвальной двери ожидая, что она…

Медленно…

Повернется. Но ничего не последовало. Билли взглянул в направлении входной двери, готовый бежать не дожидаясь, пока то, что обитает в этом доме убийства, выпрыгнет на него из подвала.

А затем… Бам! Тишина! Глаза Билли расширились от страха, а глубоко в горле возник низкий бурлящий звук.

Бам!

Когда звук повторился в третий раз, он понял, откуда он раздается: кто-то бросал в дверь кусочками угля из большой кучи, лежащей в повале рядом с топкой обогревательной системы.

Наступила долгая тишина.

– Кто там? – произнес Билли.

В этот момент, будто в ответ на голос Билли, послышался шум, похожий на шум осыпающегося угля. Он продолжался и продолжался, пока Билли не зажал руками уши, а затем внезапно прекратился.

– Кем бы вы ни были, вы не имеете права находиться в этом доме, – крикнул Билли. – Это частная собственность!

Он попытался придать своему голосу как можно больше храбрости.

Подойдя к двери, он медленно взялся за дверную ручку, и в нем сразу что-то запульсировало, как будто через него пропустили электрический ток, не слишком большой, но достаточный, чтобы заставить руку загудеть. Он распахнул дверь и снова отскочил к противоположной стене. В подвале было темно, как в пещере, и оттуда доносился холодный масляный запах.

– Я позову шерифа Бромли! – предупредил Билли.

Внизу не было заметно никакого движения, и Билли увидел, что на нескольких верхних ступенях не лежало ни одного кусочка угля. Может быть, они скатились вниз или отскочили от двери назад, решил он. Однако теперь у него было холодное ощущение уверенности в том, что сердце тайны, которая три месяца изо дня в день шаг за шагом притягивала его к дому, бьется в тишине подвала Букеров. Он собрал всю свою храбрость – «ничто здесь мне не может повредить» – и ступил в темноту.

Несколько слабеньких серых лучиков света проникали в подвал сквозь маленькие грязные пластинки стекла. Топка системы отопления походила на опаленную железную маску праздника всех святых, а рядом с ней возвышалась гора матово поблескивающего угля. Ступени кончились, и под ногами Билли оказался красный глиняный пол. Треугольный штык лопаты, прислоненный к стене недалеко от него напоминал голову готовой к прыжку змеи. Билли обошел ее и осторожно, шаг за шагом, подходя к угольной куче, заметил, что у него изо рта идет пар. В подвале было гораздо холоднее, чем в доме. Руки Билли покрылись гусиной кожей, а волосы на затылке встали дыбом.

Билли остановился в нескольких футах от кучи угля, которая была на несколько футов выше него. Его глаза привыкли к полумраку подвала. Теперь он мог видеть все его закоулки и стал почти уверен, что кроме него здесь никого нет. Но все же…

– Есть тут кто-нибудь? – спросил он дрожащим голосом.

Нет, подумал он, никого здесь нет. Но кто же тогда кидался в дверь…

Его мысли внезапно застыли.

Он глядел на кучу угля и видел, что та шевелится.

Кусочки угля маленькой лавиной посыпались вниз; казалось, что куча дышит, как кузнечные мехи. Беги!, крикнул внутренний голос Билли. Но его ноги приклеились к полу, и он не мог оторвать взгляда от кучи. Что-то вылезало из угля: может быть, темный ключ к тайне, или улыбающийся мистер Букер в своей желтой шляпе, или сама сущность Зла, пришедшая, чтобы утащить его в Ад.

Неожиданно на верхушке кучи примерно в трех футах над головой Билли явилась маленькая белая ладонь. За ней показалась рука и плечо. Куски угля ударялись о конфету Билли и покатились в разные стороны. Показалась маленькая голова, и ужасное, измученное лицо Вилла Букера повернулось к своему другу и с безнадежным отчаянием взглянуло на него белыми невидящими глазами.

Рот пытался сложить серые губы в слова:

– Билли, – раздался ужасный жалобный скулеж, – скажи им, где я, Билли…

Скажи им, где я…

Горло Билли разорвал вой, и он как бешеный краб начал карабкаться по ступенькам погреба. Он слышал, как за ним двигался и перекатывался уголь, будто бы собирающийся за ним в погоню. В передней он упал и с сумасшедшей скоростью поднялся, слыша, как дом наполняет крик, похожий на звук выпускающего пар чайника. Билли выскочил на террасу и побежал, побежал, побежал, забыв свои учебники на ступенях, забыв все, кроме ужаса, находящегося в подвале Букеров, и крича всю дорогу до дома.

9

Джон тихонько приоткрыл дверь спальни и заглянул вовнутрь. Мальчик все еще лежал свернувшись под одеялом и зарывшись лицом в подушку, но по крайней мере он перестал издавать эти ужасные всхлипывающие звуки. Билли плакал почти уже час с тех пор, как вернулся из школы, опоздав на двадцать минут. Джон думал, что никогда не забудет белое как мел лицо сына с отпечатанным на нем выражением ужаса.

Они отвели его в спальню, где ему было более удобно, чем на его кровати, и там он успокоился. Пока Джон смотрел на сына, Билли дрожал под одеялом и бормотал что-то похожее на «угол, в углу». Джон вошел в спальню, поправил на Билли одеяло, поскольку решил, что ему холодно, и тут увидел, что глаза сына широко открыты и неподвижно глядят в угол комнаты.

Джон присел на край кровати.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он тихонько.

Джон потрогал лоб Билли, хотя Рамона сказала ему, что лихорадки нет и непохоже, что Билли болен физически. Они раздевали его и проверяли все тело в поисках змеиного укуса, зная, как он любит лазить по самым темным уголкам леса, но ничего не нашли.

– Расскажешь, что случилось?

Билли отрицательно потряс головой.

– Твоя мама уже накрывает к ужину. Ты голоден?

Мальчик прошептал что-то похожее на «Баттерфингер».

– А? Хочешь конфету? У нас есть сладкий картофель, подойдет? – Билли не ответил, а стал смотреть прямо перед собой с такой напряженностью, что Джону стало не по себе. Он сжал плечо мальчика под одеялом и сказал:

– Когда ты захочешь рассказать, я тебя выслушаю.

Джон встал с постели уверенный, что Билли наступил в лесу на змею и в следующий раз будет более осмотрительным, и пошел на кухню, где Рамона готовила на отапливаемой дровами печке. Кухня была залита предвечерним солнцем, и в ней стоял запах свежих овощей, идущий из разнокалиберных кастрюль, стоящих на печке.

– Ему лучше? – спросила Рамона.

– Он немного успокоился. Что он говорил, когда прибежал?

– Ничего. Он не мог говорить, а только всхлипывал. Я только успела схватить его и обнять, а тут и ты пришел с поля.

– Да, – мрачно произнес Джон. – Я видел его лицо. Выгоревшая на солнце бумага – и та имеет более темный цвет. Я не могу себе представить, во что такое он мог вляпаться.

Он вздохнул и взъерошил волосы.

– Я думаю, он должен немного поспать. Когда он будет в состоянии говорить, то даст нам знать.

– Да. Знаешь, что он хочет? «Баттерфингер», черт побери! – Он остановился, смотря, как жена достает из буфета тарелки и расставляет их на обеденном столе, а затем пошарил в карманах и достал несколько монет. – Может, съездить в магазин, пока он не закрылся, и купить ему парочку? Может, ему станет полегче. Идет?

Рамона согласно кивнула головой.

– Я накрою на стол через десять минут.

Джон вытащил из кармана ключи от машины и вышел. Рамона продолжала стоять у печки, пока не услышала шум отъезжающей машины. Затем она сняла кастрюли с конфорок, попробовала кукурузные лепешки и поспешила в спальню, на ходу вытирая мозолистые руки о фартук. Она остановилась у кровати и взглянула на сына глазами, сверкающими как полированный янтарь.

– Билли, – тихо позвала она.

Он дернулся, но не ответил. Рамона коснулась ладонью его щеки.

– Билли, нам нужно поговорить. Быстро, пока не вернулся отец.

– Нет… – всхлипнул тот, прижавшись лицом к подушке.

– Я хочу знать, куда ты ходил. Я хочу знать, что произошло. Билли, пожалуйста, посмотри на меня.

Несколько секунд спустя он повернул голову так, чтобы видеть мать уголком распухшего от слез глаза. Его все еще сотрясало от рыданий, которые он не мог остановить.

– Я думаю, что ты пошел туда, куда твой папа запретил тебе ходить. Да? Я думаю, ты ходил в дом Букеров. – Мальчик напрягся. – Если не вовнутрь, то очень близко от него. Правильно?

Билли дрожал, схватившись руками за покрывало. Слезы снова потекли у него из глаз, словно внутри них прорвалась плотина. В отчаянии он проговорил сквозь слезы:

– Я не хотел ходить туда, я обещал, что не буду! Я не плохой! Но я слышал…

Я слышал…

Я слышал…

Это в подвале, и я…

Я захотел посмотреть, что там такое, а там…

Там…

Ужасно!

Его лицо мучительно перекосилось, и Рамона, обняв его, чтобы успокоить, почувствовала, как бешено стучит его сердце. Но ей необходимо было разобраться в случившемся до того, как вернется Джон, и поэтому она продолжила расспросы.

– Что ты видел?

– Нет! Не могу…

Не могу сказать. Пожалуйста, не спрашивай.

– Что-то в подвале?

Билли содрогнулся. Видение, возникшее в его мозгу, было сплошным гадким кошмаром, обрушившемся на него как мокрая гнилая тряпка.

– Ничего я не видел!

Рамона взяла его за плечи и внимательно поглядела в заплаканные глаза.

– Твой папа через несколько минут вернется. В душе он добрый человек, Билли, и я люблю в нем эту доброту, но я хочу, чтобы ты запомнил вот что: твой папа напуган, и он не воспринимает то, что боится, потому что не понимает этого. Он любит нас; он любит тебя больше всего на свете, и я люблю тебя так, как ты и не догадываешься. А сейчас ты должен довериться мне, сынок. Это…

То, что ты видел, разговаривало с тобой?

Взгляд Билли остекленел. Он с усилием утвердительно качнул головой, и из его полуоткрытого рта на одеяло потекла струйка слюны.

– Я так и думала, – тихо проговорила Рамона. Ее глаза сияли, но вместе с тем на ее лице была видна глубокая озабоченность и ожидание скорой беды. Он всего лишь маленький мальчик, подумала она, он еще недостаточно крепок! Она прикусила нижнюю губу, чтобы не расплакаться.

– Я люблю тебя, – сказала она сыну. – Я всегда буду рядом с тобой, когда в этом будет необходимость…

Гудок парового свистка лесопилки и стук входной двери слились в единое целое, заставив их вздрогнуть.

– Ужин еще не остыл? – с порога спросил Джон.

Рамона поцеловала сына в щеку и уложила его голову обратно на подушку; Билли снова свернулся клубком и уставился невидящим взглядом в стену. Шок, подумала она. Я тоже была в таком состоянии, когда это случилось со мной в первый раз. За ним надо присматривать несколько дней.

Когда Рамона подняла глаза, Джон стоял в двери. В правой руке он держал два «Баттерфингера», а левой опирался на косяк. Рамона понимала, что это игра ее воображения и, возможно, тусклого вечернего света, но ей показалось, что пока он ездил в город, то постарел на десять лет. Его глаза выглядели больными. На его губах промелькнула усталая улыбка, когда он подошел к кровати и предложил Билли конфеты.

– Получай, сынок. Тебе лучше?

Билли с благодарностью взял конфеты несмотря на то, что был не голоден и не понимал, с чего это отец купил ему их.

– У тебя лицо как пуфик, – сказал Джон. – Наверное, ты в лесу не туда свернул и увидел змею, а? – и не дожидаясь, пока Билли ответит, добавил: – Ну, ладно. В следующий раз смотри под ноги. Не надо пугать до полусмерти бедную маленькую гремучку.

Первый раз за день на губах Билли появилась слабая улыбка. С ним будет все нормально, подумала Рамона.

– Я пойду накрывать на стол, – сказала она, тихонько коснулась щеки сына, и прошла в холл мимо Джона, который неожиданно отпрянул от нее, как от зачумленной.

Когда Рамона повернула на кухню, то увидела лежащую на стуле стопку пыльных учебников. 10

Как только жемчужно-белый «Кадиллак» выпуска пятьдесят восьмого года, сияя навощенными дверьми и выступающими словно хвост марсианского звездолета задними килями, въехал на подъездную дорогу к отелю «Татвайлер» в центре Бирмингема, по мраморным ступеням к нему сразу же заспешил пожилой швейцар-негр в темно-красной униформе и фуражке, пытаясь угадать, кто расположился на заднем сиденье шикарного лимузина. Проработав более двадцати лет в «Татвайлере» – лучшем отеле Алабамы – он привык к знаменитостям и с первого взгляда на «Кадди» понял, что за тонированными стеклами автомобиля сидит, по его выражению, «американский сахар». Он заметил блестящий хромированный орнамент на капоте в виде двух сплетенных молящихся рук. Сойдя на тротуар, он протянул свою слабую руку, желая помочь пассажиру выйти.

Однако не успел он коснуться ручки, как дверь словно по волшебству распахнулась и из машины высунулся гигантских размеров мужчина в ярко-желтом костюме, ослепительно белой рубашке и белом шелковом галстуке. Мужчина выпрямился во все свои шесть с лишним футов, и его грудь стала напоминать желтую стену.

– Великолепное утро, не правда ли? – пророкотал мужчина. На его высокий лоб падали пряди светлых волнистых волос. Его приятное лицо имело квадратные очертания, что придавало ему сходство со Щелкунчиком, готовым крушить орехи великолепными белыми зубами.

– Да, сэр, конечно, – согласно кивнул швейцар своей серой курчавой головой, заметив, что пешеходы на двадцатой улице стали оглядываться, загипнотизированные силой, исходившей от голоса мужчины.

Заметив, что он стал центром внимания, мужчина засветился как солнце в июньский день и сказал, обращаясь к водителю «Кадиллака», молодому парню в льняном костюме:

– Припаркуйте ее за углом.

Длинный прилизанный автомобиль как ленивый лев съехал с тротуара.

– Да, сэр, хорошийдень, – повторил швейцар, не в силах оторвать взгляд от этого ослепительного костюма.

Мужчина ухмыльнулся и полез во внутренний карман плаща, переброшенного через руку. Швейцар тоже ухмыльнулся – «американский сахар!» – и подался вперед с готовым сорваться с губ «благодарю вас, сэр». В его руку вложили бумагу, а затем гигант, преодолев в два шага мраморную лестницу, как золотой локомотив, скрылся в дверях. Швейцар, будто отброшенный этим локомотивом, отступил на два шага, а затем принялся разглядывать то, что сжимал в руке. Это был небольшой буклетик, озаглавленный «Грех разрушил Римскую Империю». Поперек титульного листа красными чернилами стояла роспись: «Дж. Дж. Фальконер».

В полумраке пышного кожано-деревянного интерьера «Татвайлера» Джимми Джеда Фальконера встретил молодой адвокат Генри Брэгг, одетый в серый костюм. Они пожали друг другу руки и встали посреди обширного вестибюля, разговаривая о состоянии погоды, фермерстве и прочих пустяках.

– Наверху все готово, Генри? – спросил Фальконер – Да, сэр. С минуту на минуту ожидаем Форреста.

– Лимонад? – Фальконер поднял свои густые светлые брови. – Да, мистер Фальконер. Я уже заказал, – ответил Генри. Они вошли в лифт, и сидящая в нем на стуле женщина цвета кофе с молоком вежливо улыбнувшись повернула латунную ручку, увозя их на пятый этаж.

– Вы не привезли с собой в этот раз жену и сына? – спросил Генри, нацепив на нос очки в черной роговой оправе. Он только год назад окончил Правовую школу Алабамского университета и еще сохранил с тех пор идиотский фасон прически, однако во всем остальном он был умным молодым человеком с бдительными голубыми глазами, которые редко пропускали жульничество. Сейчас он был польщен тем, что Дж. Дж. Фальконер запомнил его по совместной работе прошлой весной.

– Не-а. Камилла и Уэйн остались дома. Да, скажу я тебе, управляться с Уэйном – это почти то же, что отстоять у станка полный рабочий день, – он засмеялся. – Парень бегает со скоростью гончей. Номер на пятом этаже, выходящий окнами на Двадцатую улицу, был обставлен как офис. В нем стояло несколько столов, телефоны и шкафы для бумаг. Здесь же, в стороне от рабочих столов, была оборудована импровизированная приемная, вмещавшая несколько удобных стульев, кофейный столик, и длинную софу, обрамленную медными светильниками. Рядом с софой стоял мольберт, а на стене висел большой флаг Конфедерации.

Коренастый мужчина с жидкими каштановыми волосами, одетый в светло-голубую рубашку с короткими рукавами и монограммой «Дж. Х.» на нагрудном кармане, оторвался от разбросанных на одном из столов бумаг и улыбаясь поднялся навстречу вошедшим.

Фальконер пожал ему руку.

– Рад видеть тебя, Джордж. Как семья?

– Просто прекрасно. А как Камилла и Уэйн?

– Одна очаровательна как никогда, а другой растет как на дрожжах. Теперь я вижу, кто лучший работник в этой конторе.

Он похлопал Джорджа Ходжеса по плечу, бросив косой взгляд на Генри, с лица которого исчезла мимолетная улыбка.

– Что у тебя для меня?

Ходжес пододвинул к нему пару папок.

– Предварительный бюджет. Налоговая ведомость на тридцать первое марта. Сумма уплаченных за последние три года налогов. Расход на 30 % выше, чем на это же время в апреле прошлого года.

Фальконер бросил на спинку стула плащ, тяжело опустился на софу и принялся изучать документы организации.

– Я гляжу, в прошлом и позапрошлом апрелях мы имели значительные пожертвования от «Петерсон Констракшн», а в этом году их в списке нет. В чем дело?

Он в упор взглянул на своего менеджера.

– Мы связывались с ними дважды, приглашали старика Петерсона на обед на прошлой неделе, – объяснил Ходжес затачивая карандаш. – Похоже, его сын в этом году имеет в их фирме больший вес, а он считает, что палаточные проповеди…

Ну, старомодны, что ли. Компании необходимо снизить налоги, но…

– Ага, мне кажется, что в данном конкретном случае мы лаем не на то дерево, не так ли? Господь любит щедрого дарителя, однако он берет в любом случае и в любом размере, если это способствует распространению слова. – Фальконер улыбнулся, а за ним улыбнулись и остальные. – Вероятно, нам стоит поговорить с младшим Петерсоном. Я позвоню ему сам. Джордж, дайте мне его домашний телефон, хорошо?

– Мистер Фальконер, – сказал Брэгг присев на один из стульев, – мне кажется – мне это только кажется! – что Петерсон попал в самую точку.

Ходжес напрягся и взглянул на Брэгга. Фальконер медленно поднял голову, оторвав взгляд от документа, который просматривал, и его голубовато-зеленые глаза блеснули.

Брэгг смущенно заерзал, ощутив холод как от прикосновения ко льду.

– Я просто…

Хотел обратить внимание на то, что в результате моих исследований я обнаружил, что большинство удачливых евангелистов перенесли акцент с радио и уличных проповедей на телевидение. Я думаю, что телевидение обещает в течении следующего десятилетия стать могучей социальной силой, и считаю, что с вашей стороны было бы мудрее…

Фальконер внезапно расхохотался.

– Послушай-ка своего молодого ученого, Джордж! – Он закашлялся. – Мне не надо напоминать тебе, мальчик, насколько хорошо у тебя варит котелок, – он подался вперед, и с его лица внезапно исчезла улыбка, а в глазах появилась сталь. – Я вот что тебе хочу сказать, Генри. Мой папа был задрипанным баптистским проповедником. Ты знаешь, что означает слово «задрипанный»? – Его рот искривился грубой усмешкой. – Ты вышел из обеспеченной семьи, и я не думаю, что ты понимаешь, что такое быть голодным. Моя мама от забот к двадцати пяти годам превратилась в старуху. Мы все время были в дороге, как бродяги. Это были тяжелые дни, Генри. Великая Депрессия, по всему Югу никто не мог найти работу, поскольку все было закрыто.

На несколько секунд Фальконер задержал взгляд на флаге Конфедерации, и его глаза потемнели.

– Однажды кто-то увидел нас на дороге и дал нам для житья старую потрепанную палатку. Для нас, Генри, это был шикарный особняк. Мы разбили лагерь на обочине дороги, мой папа смастерил из досок крест и прибил к дереву плакат с надписью «КАЖДУЮ НОЧЬ ПАЛАТОЧНЫЕ ПРОПОВЕДИ ПРЕПОДОБНОГО ФАЛЬКОНЕРА! ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ!» Он проповедовал бродягам, которые двигались по дороге в Бирмингем в поисках работы. Он также был и хорошим священником, однако что-то под пологом этой палатки вкладывало в его душу серу и огонь; он изгнал Дьявола из стольких мужчин и женщин, что Ад не успевал вербовать новых. Люди восхваляли Бога, а демоны разлетались как ошпаренные. Незадолго до смерти моего отца работы у него было столько, что он уже не справлялся. Сотни людей искали его день и ночь. Поэтому я стал помогать ему, а затем продолжил его дело.

Фальконер смерил взглядом Брэгга.

– Я стал использовать радио-шоу лет десять или около того назад. Да, это было хорошо, но как быть тем, у кого нет радио? Что делать тем, у кого нет телевизора? Разве они не заслуживают быть приближенными к Богу? Знаешь, сколько людей протянули руки к Иисусу прошлым летом, Генри? Минимум пятьдесят за ночь, пять раз в неделю с мая по август! Так, Джордж?

– Совершенно верно, Джи-Джи.

– Ты многообещающий молодой человек, – обратился Фальконер к адвокату. – Мне кажется, что у тебя на уме идея экспансии. Правильно? Порвать региональные связи и выйти на общегосударственный уровень? Это прекрасно, как раз за такие идеи я тебе и плачу. О, да, все правильно, в конце концов так и будет, однако у меня в крови спесь! – Он усмехнулся. – С Иисусом в сердце и спесью в крови вы можете победить Сатану одной левой!

В дверь постучали, и в комнату вошел портье с тележкой, на которой стояли одноразовые стаканчики и кувшин холодного лимонада. Портье разлил лимонад и удалился, сжимая в руке религиозный буклетик.

Фальконер хлебнул холодную жидкость.

– Здорово прочищает мозги, – сказал он и добавил: – Похоже, мистер Форрест забыл о нас?

– Я разговаривал с ним утром, Джи-Джи, – ответил Ходжес. – Он сказал, что у него с утра неотложная встреча, но он будет здесь сразу же, как освободится.

Фальконер хмыкнул и принялся за газету алабамских баптистов. Ходжес открыл папку и стал разбирать стопку писем и прошений – «писем фанатов к Богу», как называл их Джи-Джи, – присланных со всего штата, и в каждом из них приглашение «Крестовому походу Фальконера» посетить их город этим летом.

– Петиция из Гроу-хилла, подписанная более, чем сотней людей, – сообщил он Фальконеру. – Большинство также прислали и пожертвования.

– Господь не сидит без дела, – прокомментировал Фальконер листая газету.

– А вот тоже интересное письмо, – Ходжес развернул его на столе перед собой. Линованная бумага в некоторых местах была покрыта пятнами, похожими на пятна от жевательного табака. – Послание из города Готорна…

Фальконер оторвался от газеты.

– Это примерно в пятнадцати милях от Файета и наверное менее чем в десяти от моего дома если по прямой. Что в нем?

– Письмо от некоего Ли Сейера, – продолжил Ходжес. – Похоже, что с начала февраля город остался без священника, и они с тех пор ограничиваются воскресными чтениями Библии. Когда мы последний раз гастролировали по соседству с вашим родным городом, Джи-Джи?

– Года четыре назад или больше, кажется, – нахмурился Фальконер. – Без священника, а? Вероятно, они уже истосковались по направляющей руке. Он не пишет, что стало со священником?

– Да, он говорит, что священник заболел и уехал из города, чтобы сменить климат. Кроме того, Сейер пишет, что побывал на проповеди Фальконера в Тускалузе в прошлом году и спрашивает, не могли бы мы посетить Готорн этим летом.

– От моего города до Готорна практически рукой подать, – пробормотал Фальконер. – Может подъехать народ из Окмэна, Пэттон Джанкшна, Берри, дюжины других мелких городишек. Может, настало время побывать дома, а? Возьми на заметку это письмо, Джордж, и давай попробуем найти место в расписании.

Открылась дверь, и в комнату нервно улыбаясь вошел тощий мужчина средних лет в мешковатом коричневом костюме. В одной руке у него был пузатый портфель, а другой он сжимал папку, с какими обычно ходят художники.

– Прошу прощения за опоздание, – извинился вошедший. – Встреча в офисе затянулась на час…

– Закрой дверь, а то здесь сквозняк. – Фальконер приветственно помахал рукой и поднялся на ноги. – Посмотрим, что твои рекламщики подготовили для нас в этом году.

Форрест бочком прошел к мольберту, поставил портфель на пол и поставил папку на мольберт так, чтобы всем было видно. Под мышками у Форреста проступали темные круги.

– Жара сегодня, да? Должно быть, лето будет жарким. Могу я …

Ээ?.. – он сделал движение в сторону тележки с лимонадом, и когда Фальконер утвердительно кивнул головой, налил себе стакан. – Я думаю, вам понравится то, что мы сделали в этом году, Джи-Джи.

– Посмотрим.

Форрест поставил наполовину опустошенный стакан на кофейный столик, глубоко вздохнул и, раскрыв папку, развернул три модели плакатов.

Рукописные буквы возвещали: «СЕГОДНЯ НОЧЬЮ! ТОЛЬКО ОДНУ НОЧЬ! СМОТРИТЕ И СЛУШАЙТЕ ДЖИММИ ДЖЕДА ФАЛЬКОНЕРА И СТАНОВИТЕСЬ БЛИЖЕ К БОГУ!» Под надписью размещалась глянцевая фотография Фальконера, стоящего на подиуме с поднятыми в пламенном призывном жесте руками.

На втором плакате Фальконер стоял около книжного шкафа, обрамленный с двух сторон флагами Соединенных Штатов и Конфедерации. Он протягивал в направлении камеры Библию и на его лице сияла широкая улыбка.

Ниже простыми печатными буквами была нанесена надпись: «ВЕЛИЧАЙШИЙ ЕВАНГЕЛИСТ ЮГА ДЖИММИ ДЖЕД ФАЛЬКОНЕР! ТОЛЬКО ОДНА НОЧЬ! ПРИХОДИТЕ И СТАНЬТЕ БЛИЖЕ К БОГУ!”

Третий плакат представлял собой сплошной рисунок, изображающий Фальконера, поднявшего вверх разведенные руки в умиротворяющем жесте. Внизу на рисунок накладывались белые буквы: «ТОЛЬКО ОДНА НОЧЬ! СМОТРИТЕ И СЛУШАЙТЕ ДЖИММИ ДЖЕДА ФАЛЬКОНЕРА И СТАНОВИТЕСЬ БЛИЖЕ К БОГУ!» Фальконер подошел к мольберту.

– Этот рисунок просто замечателен, – сказал он. – Да, мне нравится вот это. Действительно нравится! С такой рекламой сбрасываешь с себя десяток лет, не правда ли?

Форрест улыбнулся и согласно кивнул головой. Он достал трубку из шиповника и кисет и наполнил одно из другого. Прикурив со второй попытки, он выпустил клуб дыма.

– Я рад, что он вам понравился, – проговорил он с облегчением. – Но, – подчеркнул Фальконер тихим голосом, – что касается текста и шрифта, то больше всего мне нравится надпись на среднем плакате.

– О, нет проблем, мы можем совместить их в любой желаемой вами комбинации.

Фальконер подошел еще ближе, пока не оказался в нескольких дюймах от своей фотографии.

– Это то, что мне нужно. Этот плакат говорит. Мне нужно пять тысяч копий, но с той, другой надписью и шрифтом. Это нужно сделать к концу этого месяца.

Форрест прочистил горло.

– Ну…

Я думаю, что это немного затруднительно. Но мы справимся с этим, нет проблем.

– Прекрасно. – Фальконер сияя отвернулся от плаката и вытащил трубку изо рта Форреста как соску у младенца. – Я не терплю опозданий, мистер Форрест. И я в очередной раз напоминаю вам, что я не терплю запаха дьявольского сорняка.

В его глазах что-то ярко блеснуло. С лица Форреста исчезла напряженная улыбка, когда Фальконер опустил трубку в стакан с лимонадом. Раздалось легкое шипение, и табак погас.

– Курение вредно для вашего здоровья, – тихо произнес Фальконер, будто разговаривая с набедокурившим ребенком, – но полезно для Дьявола.

Он оставил «виновника» в стакане, потрепал Форреста по плечу и снова стал любоваться плакатом.

Зазвонил один из телефонов. Трубку снял Ходжес.

– «Крестовый поход Фальконера». О, привет, Кемми, как у тебя…

Да, конечно, секундочка. – Он протянул трубку Фальконеру. – Джи-Джи, это Камилла.

– Скажи, что я перезвоню ей, Джордж.

– Похоже, она чем-то встревожена.

Фальконер сделал паузу, а затем двумя широкими шагами подошел к телефону.

– Привет, дорогая. Чем могу помочь? – он увидел, как Форрест убрал плакаты с мольберта и вынул из стакана намокшую трубку. – Что что? Дорогая, плохо слышно. Повтори снова. Я еле тебя слышу. – Его лицо вытянулось. – Тоби? Когда? Сильные повреждения? Я же предупреждал тебя, что эта его охота за автомобилями до добра не доведет! Хорошо, успокойся…

Попроси Уэйна помочь. Погрузите Тоби в трейлер и отвезите к доктору Консайдайну. Он лучший ветеринар в округе Файет, и он не откажет тебе… – он остановился на полуслове и стал слушать. Его рот открывался и закрывался как у вытащенной на берег рыбы.

– ЧТО? – прошептал он таким слабым голосом, что трое мужчин, находящихся в комнате, с удивлением переглянулись. Они никогда не видели Дж. Дж. Фальконера в подавленном настроении.

– Нет, – прошептал он. – Нет, Кемми, этого не может быть. Ты ошибаешься. – По мере того, как он слушал, его лицо начало бледнеть. – Я не…

Знаю, что делать… Ты абсолютно уверена? – Он бросил взгляд на мужчин, его мясистые руки готовы были переломить телефонную трубку пополам. – Уэйн с тобой? Хорошо, тогда слушай меня внимательно. Это не мое дело, просто слушай. Отвезите пса в ветеринарку и пусть его всего проверят. Не говори никому кроме доктора Консайдайна и еще скажи ему, что я просил сохранить это в тайне, пока я не переговорю с ним. Поняла? А теперь успокойся! Я буду дома через пару часов, выезжаю сразу, как только освобожусь. Ты точно в этом уверена? – Он помолчал, глубоко вздохнул и произнес: – Ну, ладно. Целую тебя. Пока.

Фальконер положил трубку.

– Что-нибудь случилось, Джи-Джи? – спросил Ходжес.

– Тоби, – тихо ответил Фальконер глядя в окно на окружающие дома, солнечный свет полоскал его лицо.

– Моя собака. Ее сбил на шоссе грузовик.

– Примите мои соболезнования, – произнес Форрест. – Хорошую собаку трудно…

Фальконер повернулся к нему. Он триумфально улыбался, а его лицо приобрело свекольно-красный оттенок. Он сжал кулаки и воздел их к потолку.

– Джентльмены, – его голос захлестывали эмоции. – Неисповедимы пути Господни!

3. Палаточное шоу

11

Июльским субботним утром Джон Крикмор выехал из дома. В воздухе еще ощущалась ночная прохлада, хотя солнце уже стояло над холмами красным шаром. Джон ехал на работу в магазин Ли Сейера, и из-под колес «Олдса» поднимались клубы пыли, которые медленно плыли по направлению к полю, на котором виднелись сухие коричневые стебли кукурузы.

Дождя не было с последней недели июня. Джон знал, что наступает критический момент. Его кредит в продуктовом магазине почти истощился, а на прошлой неделе вдобавок Сейер сказал ему, что если дела не улучшатся – а это маловероятно, учитывая время года и ужасную жару – то ему придется отказаться от его услуг до осени. Как и большинству фермеров долины, Джону пришлось залезть в семейный неприкосновенный запас. Самыми же довольными существами в готорнской долине были, видимо, местные свиньи, которые пожрали большую часть кукурузы; еще одним счастливцем был мужчина из Бирмингема, который скупал по смехотворно низким ценам сухие кочерыжки от кукурузных початков, делая из них трубки для продажи в аптеках.

Если же говорить о предстоящих событиях, то в августе в Файете открывается ярмарка. Вышивки Рамоны всегда шли на ней хорошо. Джон вспомнил женщину, купившую одну из работ Рамоны и сказавшую при этом, что она выглядит так, будто сделана «бабушкой Мозес». Джон понятия не имел, кто такая «бабушка Мозес», однако понял, что это надо расценивать как комплимент, поскольку женщина охотно рассталась с пятью долларами.

Утреннее марево над шоссе превратило Готорн в плывущий мираж, готовый вот-вот исчезнуть. Джон беспокойно заерзал на сиденье, проезжая мимо все еще никем не купленного и быстро разваливающегося дома Букеров. У дома была дурная репутация, и вряд ли кто-нибудь, находящийся в своем уме, согласится поселиться здесь. Только оставив позади это обвитое лозами и сорняками строение, он позволил себе вспомнить тот ужасный апрельский день, когда он увидел учебники Билли, лежащие на ступеньках дома Букеров. До сих пор у мальчика иногда случались кошмары, но он ничего им так и не объяснил, а Джон предпочитал ничего не знать. Что-то изменилось в лице Билли с того самого дня; его глаза стали беспокойными, и за ними угадывался какой-то секрет, которого Джон непонятно почему боялся. Больше чем когда-либо Джон сожалел об отсутствии в городе настоящего священника, который смог бы вникнуть в эти изменения в Билли. Весь город страшно нуждался в проповеднике: субботние ночи становились все более дикими, случайные ссоры часто стали перерастать в драки, а в Дасктауне как-то раз даже была перестрелка. Шериф Бромли был хороший, трудолюбивый человек, однако Готорн почти вышел из-под его контроля. Джон понимал, что городу как никогда необходим сильный слуга божий.

Давным-давно он и сам хотел стать священником, однако фермерская наследственность взяла верх, притянув его к земле. Как-то раз, августовской ночью, во время палаточной проповеди, он наблюдал, как его отец содрогался и катался по опилкам, в то время как люди вокруг странными голосами кричали «аллилуйя»; на всю жизнь в памяти Джона остался образ долговязого рыжего мужчины с отсутствующим взглядом на искаженном лице и вздувшимися на шее венами. Джон боялся голубых вечерних сумерек, когда – как говорил его отец – Божий Глаз словно горящее солнце скитается по миру в поисках грешников, которые должны умереть этой ночью. Всем понятно, что Жизнь – это божий дар, а Смерть – вмешательство Сатаны в совершенный мир, созданный Господом. Когда человек умирает духовно, то за этим неминуемо следует смерть физическая, и бездна Ада раскрывается, чтобы принять его душу.

Его отец был хороший семьянин, однако один на один говорил Джону, что все женщины, начиная с Евы, коварные и лживые – за исключением его матери, лучшей из женщин, когда-либо созданных Господом – и что он должен все время остерегаться их. Они имеют странные предметы поклонения, могут распоряжаться деньгами и красивыми одеждами и раз в месяц кровоточат, чтобы искупить Первородный Грех.

Но когда в двадцать лет на танцплощадке Джон Крикмор глядел на шеренгу местных девушек, ожидающих приглашения к танцу, его сердцу как будто приделывали крылья. Смуглая девушка, одетая в белое платье; в ее длинные рыжевато-коричневые волосы вплетены белые цветы; их глаза на несколько секунд встретились, а затем она отвела взгляд и вздрогнула, как игривый жеребенок. Он наблюдал, как она танцевала с парнем, чьи деревенские башмаки ступали по ее ногам как лошадиные копыта, но она только улыбалась сквозь боль и приподнимала подол платья, чтобы оно не запачкалось. Запах канифоли, исходящий от смычков скрипачей, смешивался с запахом табака, а от сотрясения, вызываемого кружащимися и топающими парами, с чердака сарая сыпалось, словно конфетти, сложенное там сено. Когда девушка и ее партнер оказались довольно близко от Джона Крикмора, он вклинился между ними, подхватил девушку и быстро повел ее в танце так, что мистеру Большое Лошадиное Копыто осталось только схватить руками пустой воздух, чертыхнуться и пнуть ногой клок сена, поскольку Джон по комплекции превосходил его раза в два. Девушка робко улыбнулась, но в ее карих глазах была настоящая веселость, и когда танец закончился, Джон спросил, не могли бы они встретиться как-нибудь вечером.

Поначалу он ничего не знал о Ребекке Фейрмаунтейн, матери Рамоны. Позже отметал рассказы про нее как глупые слухи. Он отказался выслушивать идиотские россказни и женился на Рамоне, а потом стало уж слишком поздно, и он попеременно обращался то к луне, то к Библии. Он не мог утверждать, что его не предупреждали об истинном положении вещей. Он помнил, что даже Рамона несколько раз пыталась поговорить с ним о том, чего он не желал слушать. Он цеплялся за Библию, за память об отце, который говорил, что порядочный мужчина никогда не уйдет от женщины, а также Бога. И жизнь пошла своим чередом. С тех пор случилось два благословенных события: рождение Билли и то, что Ребекка Фейрмаунтейн, оставшаяся после смерти мужа совсем одна, переехала в дом аж за пятьдесят миль от них, поскольку тамошняя земля была богата глиной, необходимой ей для гончарных работ.

Мужчина, которого Джон никогда раньше не видел, городской, насколько можно было судить по одежде, прибивал плакат к телефонному столбу рядом с магазином Сейера. Джон притормозил свой «Олдс» и вытаращил глаза. На плакате был нарисован праведного вида мужчина, воздевший руки к небесам, и надпись, которая гласила: «ВЕЛИЧАЙШИЙ ЕВАНГЕЛИСТ ЮГА ДЖИММИ ДЖЕД ФАЛЬКОНЕР! ТОЛЬКО ОДНА НОЧЬ! ПРИХОДИТЕ И СТАНОВИТЕСЬ БЛИЖЕ К БОГУ!» Ниже была вторая надпись, более мелкими буквами: «ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ЦЕЛИТЕЛЬСКОЙ СИЛЫ СВЫШЕ В ЛИЦЕ МАЛЕНЬКОГО УЭЙНА ФАЛЬКОНЕРА!”

Сердце Джона громко застучало. Благодарение Господу! – подумал он. Его молитвы были услышаны. Он и до этого слышал о Джимми Джеде Фальконере и его палаточных проповедях, спасших тысячи грешников; ему всегда хотелось попасть на них, однако каждый раз они проходили слишком далеко от Готорна.

– Эй, мистер! – позвал он.

Мужчина повернулся, его загорелое лицо выделялось ярко– красным пятном на фоне ослепительно белой рубашки.

– Когда и где будет выступать этот проповедник?

– Вечером в среду в семь часов, – ответил мужчина и ткнул молотком в направлении поля для софтбола, – вон там.

– Спасибо, – улыбнулся Джон. – Большое спасибо.

– Не за что. Будете там? Приводите всю семью.

– Можете в этом не сомневаться! – Джон помахал на прощание рукой и поехал дальше. Его дух поднялся от мысли о том, что следует взять с собой Билли, чтобы тот послушал великого евангелиста, который, несомненно, вернет жителям Готорна почтительность к Господу.

12

В среду вечером, одетый в колючий темно-серый костюм, который был как минимум на размер меньше, чем нужно, Билли стоял на террасе. Его запястья торчали из коротких рукавов, а галстук, на котором настоял его отец, почти душил его. Этим утром он с папой ездил в парикмахерскую Пила для жестокой стрижки, которая определенно укоротила его уши дюйма на два. Впереди волосы были достаточно умаслены, чтобы удерживаться от порывов ветра, но непослушный хохолок на затылке уже преодолел сопротивление бриолина. От Билли сильно пахло «Виталисом», аромат которого он очень любил.

Несмотря на то, что из-за костюма ему казалось, что по нему ползают шмели, он нетерпеливо ждал начала палаточной проповеди; он не совсем понял, что собой представляет данное мероприятие, кроме того, что это очень похоже на церковь, однако жители города уже несколько дней обсуждали это событие и то, кто что оденет и кто с кем сядет. Когда этим утром они с папой проезжали мимо поля, Билли видел огромную палатку, которую устанавливали рабочие, и грузовик, груженый опилками для посыпания земли, передвигающийся по полю как гигантский жук. С виду хрупкая палатка заняла почти все поле для софтбола. Ее полог развевал пыльный бриз. С другого грузовика, на котором стояла лебедка, в палатку тянулись черные электрические кабели. Билли хотелось остаться и понаблюдать за происходящим, поскольку он еще никогда не видел в Готорне такой активности, однако Джон поторопил его, и они поехали дальше. Проезжая мимо развалин дома Букеров они оба молча посмотрели на него, и Билли крепко зажмурил глаза.

В небе поднималась белая полная луна, а Билли очарованно смотрел, как длинный сноп света медленно описывал круги в стороне поля для софтбола. Он услышал голоса родителей, доносящиеся из дома, и хотел уже испугаться, однако понял, что они не спорят; сегодня все будет прекрасно, потому что мама согласилась пойти вместе с ними на палаточную проповедь. Когда она поначалу решила отказаться, стены дома содрогнулись от негодующих воплей Джона. Пререкания продолжались почти два дня. Они заключались в том, что Рамона обычно холодно молчала, а Джон бегал вокруг нее, стараясь разозлить. Но теперь, подумал Билли, они пойдут на проповедь все вместе, как дружная семья.

Через несколько минут Рамона и Джон вышли на террасу. Джон был одет в старый коричневый костюм, слегка желтоватую рубашку, а на шее у него был повязан черный бант. Его лицо и волосы были свежевымыты. В одной руке он сжимал Библию.

На Рамоне было темно-синее платье и белая шаль. Ее волосы были до блеска причесаны и свободно падали до середины спины. Она согласилась пойти не из-за евангелиста и не из-за того, чтобы успокоить Джона, а потому, что слишком давно не выходила из дома; она хотела увидеть людей, хотя знала, что при виде ее люди вряд ли будут прыгать от радости.

Сегодня, решила Рамона, она будет держать себя в руках. Если она увидит черную ауру, то отвернется, но скорей всего она ничего не увидит и все будет великолепно.

– Готов, парень? – обратился Джон к сыну. – Тогда вперед!

Они сели в автомобиль и поехали прочь от дома. Не хочу видеть это сегодня, подумала Рамона, и ее ладони вдруг покрылись потом. Нет, пожалуй, не хочу видеть это никогда…

Легковые автомобили и грузовики заполняли почти все пространство вокруг огромной палатки, и длинная вереница автомобилей стояла в ожидании поворота под длинным транспарантом, который гласил: «СЕГОДНЯ ПРОПОВЕДЬ! ПРИГЛАШАЮТСЯ ВСЕ ЖЕЛАЮЩИЕ!» Люди с фонариками указывали водителям место для стоянки, и Джон увидел, как подъехали полные людей школьные автобусы. Рядом с палаткой, отделенный от стоянки козлами для пилки дров, стоял блестящий серебристый трейлер. Воздух был наполнен пылью и голосами, и Джон услышал, как поскрипывает транспарант, когда они проезжали под ним на поле.

Человек с фонариком заглянул в кабину и улыбнулся.

– Добрый вечер, братья. Поворачивайте направо и следуйте за мужчиной. Он укажет вам место для стоянки, – он поднял ведро, полное мелочи. – Четвертак за стоянку, пожалуйста.

– Четвертак? Но…

Это же общественное поле, не так ли?

Человек потряс ведро, и монеты внутри зазвенели.

– Только не сегодня, парень.

Джон покопался в карманах и извлек пятнадцатицентовую монету. Рамона открыла кошелек, нашла десятицентовик и отдала его мужу. Они поехали вслед за нетерпеливо качающимся светом фонарика. Место для стоянки нашлось в дальнем конце поля между двумя школьными автобусами, и пока они прошли пятьдесят ярдов до входа в палатку, их тщательно выглаженные одежды покрылись слоем пыли. Когда они переступили полог палатки, Джон взял Билли за руку.

Внутри помещения находилось такое множество людей, какое Джон ни разу в жизни не видел, и народ все прибывал и прибывал, быстро заполняя деревянные раскладные стулья, установленные вокруг большой возвышающейся платформы. От висящих под высоким потолком палатки ламп, закрытых плафонами, струился золотистый свет. Возбужденный, но сдержанный гул голосов перекрывался идущими из двух мощных динамиков, расположенных по обеим сторонам платформы, звуками церковного органа, исполнявшего «Старый и тяжкий крест». Над платформой висели американский флаг и звезды Конфедерации, причем «Старая Слава» даже выше, чем его соперник. К Крикморам подошел швейцар в белом сюртуке и галстуке-бабочке, чтобы помочь им найти свободные места, и Джим попросил его устроить их как можно ближе к платформе.

Пока они шли по узкому проходу между рядами, Джон с беспокойством ощущал взгляды, направленные на Рамону. По ряду пожилых матрон, составляющих «Общество Доркас», прокатился шепот, когда, увидев Рамону, они отложили свои рукоделия и принялись разглядывать и обсуждать ее. Джон почувствовал, что краснеет, и пожалел о том, что настоял на ее поездке вместе с ними, хотя, с другой стороны, он не рассчитывал, что ему удастся уломать ее. Он оглянулся на Рамону и увидел, что она идет прямо, с высоко поднятой головой. Он увидел три стула рядом, и хотя они были не так близко к платформе, как хотелось бы Джону, он, не в силах больше выдерживать шквал взглядов и шепота, сказал швейцару:

– Вот здесь будет хорошо.

За пять минут до семи в палатке негде было яблоку упасть. Несмотря на то, что швейцары завернули пологи палатки, чтобы свежий воздух проветривал помещение, воздух внутри сделался душным и влажным. Орган закончил «В Райском саду» и затем, ровно в семь, из-за занавеса с правой стороны платформы вышел черноволосый человек в синем костюме и сделал несколько шагов в сторону установленного на платформе подиума с микрофоном. Он пощелкал по микрофону и, убедясь, что тот включен, одарил собравшихся веселой белозубой улыбкой.

– Приветствую вас! – громко произнес вышедший. Он представился Арчи Кейном, священником Свободной Баптистской Церкви Файета, и по мере того как сзади него на платформе собирались хористы, одетые в желтые робы, говорил о том, как он счастлив видеть такое скопление народа. Билли, который было сник в окружающей их удушающей жаре вновь встрепенулся, поскольку любил музыку.

Кейн дирижировал хором, исполнявшим сначала несколько гимнов, а затем длинную молитву, прерванную криками из зала, восхваляющими Господа. Кейн усмехнулся, вытер платком потное лицо, и сказал:

– Братья и сестры, я думаю, что тем, кто меня знает, я надоел по воскресным утрам! Таким образом…

Сегодня я хочу представить вам одного джентльмена! – Над толпой разнеслись охи и ахи. – Прекрасного джентльмена и божьего человека, родившегося у нас, в округе Файет! Я думаю, вы уже знаете его имя и любите его так же, как и я, но тем не менее я повторюсь: величайший евангелист Юга Джимми Джед ФАЛЬКОНЕР!

Раздался взрыв аплодисментов и криков, люди встали со своих мест. Толстый мужчина в мокрой от пота рубашке из шотландки встал прямо перед Билли, загородив ему платформу, но затем Джон, вставший вместе со всеми, поднял его так, что он смог увидеть направляющегося к платформе мужчину в ярко-желтом костюме.

Джимми Джед Фальконер улыбнулся и поднял вверх руки. Неожиданно у него за спиной начал разворачиваться огромный плакат: черно-белый Джимми Джед Фальконер почти в той же позе, что и оригинал. Наверху плаката большими красными буквами была нанесена надпись: «КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ФАЛЬКОНЕРА».

Фальконер подождал, пока стихнут аплодисменты и крики, затем быстро шагнул к микрофону и произнес отработанным гудящим голосом:

– Хотите знать, как разговаривает Бог, ближние мои? – Не дожидаясь ответа, он вытащил из кармана пистолет и выстрелил в воздух: бабах! Женщины закричали, а мужчины насторожились.

– Вот как он говорит! – прогремел Фальконер. – Господь говорит как пистолет, и вы не можете знать, когда вы услышите Его и что Он вам скажет, поэтому вам лучше быть на Его стороне.

Билли видел, как вверх поднимается голубой дымок от выстрела, но не видел пулевого отверстия. Холостой, подумал он.

Фальконер положил пистолет на подиум и обвел аудиторию своим напряженным голубовато-зеленым взглядом, похожим на свет прожектора, все еще ощупывающего небо над палаткой. Билли показалось, что евангелист остановил на нем свой взгляд на несколько секунд, и по его телу пробежала дрожь.

– Давайте помолимся, – прошептал Фальконер.

Когда началась молитва, Рамона открыла глаза и подняла голову. Сначала она глянула на сына, который сидел наклонив голову и закрыв глаза, а затем перевела взгляд на хилого с виду мальчика, сидящего на другом конце палатки, которого она заметила еще до того, как начал говорить Арчи Кейн. Ее сердце сильно стучало. Вокруг ребенка сиял иссиня-черный злобный свет, пульсирующий, как больное сердце. Голова ребенка была наклонена, а руки сцепились в молитве. Он сидел между матерью и отцом, двумя тощими фигурами, одетых в жалкие обноски выходных платьев. Пока Рамона наблюдала за мальчиком, его мать обняла его за плечи и осторожно прижала к себе. Ее бледное худое лицо, казалось, цеплялось за последнюю соломинку надежды. На глаза у Рамоны навернулись слезы; маленький мальчик чах от какой-то болезни и скоро умрет: через неделю, день, несколько часов – у нее не было возможности сказать, когда это произойдет точно, однако черная аура, этот предвестник смерти, который она так боялась встретить в палатке, жадно вцепилась в него. Рамона опустила голову, задавая себе тот же самый вопрос, который задавала себе во всех случаях, когда видела это: «Что я могу сделать?».

И, как всегда ужасный, ответ: «Ты не можешь сделать ничего!”

– Аминь, – произнес Джимми Джед Фальконер. Собрание подняло головы, готовое к взрыву огня и искр.

Однако он начал тихим шепотом.

– Грех.

Звук его голоса заставил Билли затрепетать. Джон подался вперед со своего места, и в его широко открытых глазах сияло восхищение. Рамона увидела, как умирающий ребенок положил голову на плечо матери.

– Грех, – повторил Фальконер вцепившись в подиум. – Что вы знаете о нем? Что такое, по-вашему, грех? Что-то, что вы не должны делать, говорить или о чем думать? – Он на секунду прикрыл глаза. – О, Великий Боже, грех…

Это зло, которое проникает в кровь, в наши сердца и умы и…

Развращает нас, заставляет загнивать, распадаться…

Он оглядел собрание, на его лице блестели капельки пота. Затем, в одно мгновение, его умиротворенное выражение лица изменилось; губы искривились, глаза расширились и он проревел:

– ГРЕЕЕЕЕХ… Можете вы его почувствовать, можете вы его обонять, можете вы его увидеть? Знаете ли вы, ближние мои, когда вы грешите? Я ясно и без намеков, объясню вам, что такое грех: это уход из-под Божьего света, вот что это такое!

Его румяное лицо покрылось волнами эмоций, а голос превратился в орган, играющий гаммы. Он указал пальцем на аудиторию, не на кого-то конкретно, но вместе с тем и на каждого.

– Покидали ли вы когда-нибудь свет, – прошептал он, – и оказывались в темном месте?

Билли напрягся, сидя абсолютно прямо.

– Я имею в виду тееееемное место, – произнес евангелист глубоким замогильным голосом. – Я имею в виду место настолько темное и злое, что вы не смогли найти выхода оттуда. Ответьте себе: были вы в таком месте?

Да, подумал Билли. И оно все еще у меня в голове, оно приходит ко мне по ночам, когда я пытаюсь заснуть.

– Не имеет значения, что это за место – раздевалка в бассейне, игорный дом, тир или просто самогон – есть надежда, ближние мои. Но место может быть еще темнее: Похоть, Зависть или Супружеская Измена. Если вы попали в одно из этих темных мест, то вы – гость Сатаны!

Глаза Билли округлились, а сердце забилось еще сильнее. В его памяти всплыл последний кошмар, виденный несколькими днями раньше: в нем он сидел на своей кровати и глядел на черную гору угля, скользящую к нему по холлу, а затем из нее высовывается ужасная белая рука, хватает простыню и медленно стягивает ее на пол.

– САТАНА ЗАВЛАДЕЛ ВАМИ! – заорал Фальконер, и на его шее вздулись вены. – Копытный, рогатый, змее-языкий Дьявол схватил вас своими когтяяяями, – он поднял правую руку в воздух и сжал ее левой, делая вид, что отрывает плоть от костей, – и собирается задавить вас, сформировать вас по своему образу и подобию!.. И если вы гость в доме Сатаны, если вы темны и злы, то вам не место здесь сегодня!

Глаза евангелиста горели как волшебные лампы; он снял микрофон с держателя и начал ходить по платформе, нервно и энергично.

– Вам нравится дом Сатаны? Вам нравится быть в темном месте в егооооо компании? – Он остановился, рассек кулаками воздух и повысил голос до такой степени, что почти порвал динамик. – Я здесь, чтобы сказать, что у вас есть НАДЕЖДА! Вы можете ВЫРВАТЬСЯ из дома Сатаны! Вы можете бороться с этим сладкоголосым Дьяволом, и вы можете ПОБЕДИТЬ, да, ПОБЕДИТЬ! Потому что в любом самом темном месте – в раздевалке, в борделе, в Измене – вы можете услышать голос Иисусаааа! Он может звучать одной зажженной свечой, но он будет! И если вы последуете за ним, то он будет становиться все ярче и ярче, и в конце концов непременно выведет вас из темноты! Свет Иисуса спасет вас от греха и уничтожения! – Он направил указательный палец в землю, и кто-то сидящий прямо за Билли, крикнул:

– Аминь!

Фальконер улыбнулся. Он сцепил свои руки словно для второго выстрела и закричал:

– Хвала Господу, давшему нам силы! – Он поднял голову вверх и стал напоминать собаку, воющую на луну. – Хвала Свету! Хвала искуплению Грехаааа!

Оказавшись на краю платформы, он упал на колени и, сцепив руки прошептал:

– А знаете ли вы, как найти этот свет, люди? Знаете ли вы, как замолить свои грехи и вырваться из тьмы? Вы должны исповедаться в этих грехах! – Он поднялся и прошелся по краю платформы; его лицо было мокрым от пота. – Исповедаться! Отдать это все Иисусу! Вы должны представить это темное место на обозрение Господу!

Исповедь, подумал Билли со стучащим сердцем. Неужели это как раз то, что я должен сделать, чтобы избавиться от этого? Вокруг него люди плакали и стонали. Его папа склонил голову в молитве, а мама не отрываясь глядела на евангелиста стеклянным взглядом. Исповедь? – спросил себя Билли ужаснувшись. Если он не исповедуется, то как он сможет вырваться из темного места?

– Исповедь! Исповедь! Исповедь! – кричал Фальконер указывая пальцем то в одну, то в другую сторону аудитории. Широкобедрая женщина в ситцевом платье встала со своего места и принялась трястись; из ее горла доносились странные булькающие звуки, а глаза закатились. Она подняла вверх свои мясистые руки крича «Слава Господу!» вперемежку с бормотанием. Вслед за ней какой-то работяга в рабочем халате принялся подпрыгивать как в танце, поднимая башмаками облака опилок.

– ИСПОВЕДЬ! ИСПОВЕДЬ! – ревел евангелист, – прочь из этой тьмы, захватившей ваши души! Откройте их Господу!

Он прошелся по платформе поднимая людей с их мест простым взмахом руки, как будто они были привязаны к ней невидимыми нитями. Джим поднялся и потянул за собой Билли.

– Да восвятится имя Господа! – крикнул Джон.

Фальконер снова вцепился в микрофон.

– С нами ли сегодня Святой Дух, ближние мои?

– Да!

– Готовы ли мы открыть сегодня свою душу Господу?

– Да!

– Хвала Святому Духу! А теперь, люди, я хочу сказать вам, что без вас и без Десницы Божьей, которая направляет вас так, как Ему кажется лучше, «Крестовый поход Фальконера» не смог бы делать то, чем он занимается год за годом! Сейчас мы пускаем подносы для пожертвований, и я хочу, чтобы вы заглянули глубже в свои сердца! Помните: Сатана не желает, чтобы вы жертвовали! Старый проходимец хочет, чтобы вы проиграли их, эти деньги, или потратили на самогон! Если вы ощущаете, что с вами Святой Дух, если вы желаете исповедаться в своих грехах, то покопайтесь в карманах и жертвуйте. Аллилуйя! Аккорды органа загрохотали из динамиков. Хор запел «Любовь возвышает меня», а Фальконер вернул микрофон на подставку и начал хлопать в такт музыке, пока вместе с ним не захлопал весь зал. В струящемся золотистом свете кружились опилки, тяжелый воздух пропитался запахом пота. Когда один из подносов проносили мимо Билли, он увидел, что тот полон долларовых банкнот.

Когда процесс сбора пожертвований закончился и подносы унесли, Фальконер, уже без желтого пиджака, засветил свою сияющую улыбку на полную мощность. Его рубашка прилипла к спине и обширному животу.

– Люди, – сказал он, – может быть, вы пришли сюда не только послушать мою проповедь. Может, у вас есть другие причины для встречи со мной. Сейчас я хочу представить вам того, кто действительно близок моему сердцу. Вы могли слышать об этом юноше. Это мой сын… Маленький Уэйн Фальконер!

Раздались громкие возгласы и аплодисменты, и маленькая фигурка в ярко-желтом костюме вбежав по ступеням на платформу бросилась в объятия отца. Евангелист, улыбаясь, взял его на руки и высоко поднял. Билли вытянул шею, чтобы лучше видеть. Маленький мальчик на руках у Фальконера обладал густой кудрявой рыжей шевелюрой, а его улыбка была еще более ослепительной, чем у отца. Глядя на него, пока все вокруг кричали и аплодировали, Билли неожиданно почувствовал странное потягивание под ложечкой. Взгляд мальчика обвел толпу и определенно задержался на несколько секунд на Билли. Билли ощутил неожиданный порыв подбежать к платформе и коснуться этого мальчика.

– Уэйн, – спросил евангелист, – ты ощущаешь Присутствие в этой палатке?

Наступила тишина.

– Да, папа, – ответил маленький мальчик в микрофон.

– Не просит ли тебя Присутствие совершить чудеса?

– Да, папа, просит.

– Чудеса! – крикнулФальконер собравшимся. – Вы не ослышались! Господь счел возможным действовать через моего сына! Этот мальчик имеет в себе такую силу, что вы будете потрясены! – Он поднял мальчика еще выше, и Уэйн снова улыбнулся, а Билли снова почувствовал позыв проситься к мальчику. – Нуждается ли кто-нибудь в этом зале в исцелении?

– Да! – ответил многоголосый хор. Рамона заметила, что молодая женщина с умирающим ребенком – иссиня-черный кокон корчился, выпуская маслянистые щупальца – со слезами на глазах подняла обе руки. Ребенок обнял ее за шею, а отец гладил его по головке и что-то шептал.

– Уэйн, Присутствие будет сегодня действовать через тебя? Глаза маленького мальчика загорелись внутренним огнем. Он утвердительно кивнул головой.

Фальконер поставил сына на пол, взял микрофон и передал его Уэйну. Затем он поднял руки и закричал, обращаясь к собравшимся:

– ВЕРИТЕ ЛИ ВЫ В ЧУДЕСА?

Тент заполнился шумными криками, а люди начали вставать со своих мест и двигаться ближе к платформе. Воздух стал будто наэлектризован. Сидящий рядом с Билли Джон сидел в изумлении и восхищении.

Уэйн Фальконер встал в позицию боевого петуха на краю платформы. Его сжатые губы выражали решительность, однако его глаза нервно бегали по палатке.

– Кто сегодня хочет чуда? – спросил Уэйн голосом, по мощности почти равным голосу отца.

Люди стали проталкиваться вперед, многие из них плакали. Рамона видела, как пара с умирающим ребенком встала в очередь, которая образовалась в проходе.

– Подходите! – кричал Уэйн. – Не бойтесь!

Он оглянулся на отца, а затем протянул руку к первому в очереди, пожилому мужчине в красной рубашке.

– Пусть Бог сотворит чудо!

Мужчина вцепился в руку Уэйна.

– В чем твоя болезнь, брат? – спросил Уэйн и поднес микрофон к губам старика.

– У меня болит желудок…

Мои конечности, о Господи, они все время горят огнем, и я не могу спать… Я болен…

Уэйн положил ладонь на коричневый морщинистый лоб мужчины и крепко закрыл глаза.

– Сатана вызвал сии страдания, потому что люди с Богом в душе не болеют! – Он сжал голову мужчины своей маленькой рукой. – Изыди прочь, Сатана боли и болезни! Я приказываю тебе, изыди…

Прочь!

Он задрожал, как осиновый лист, а у мужчины подкосились ноги. Швейцар хотел помочь ему подняться, но он уже плясал подбоченясь с широкой улыбкой на лице.

– Иди с Богом! – крикнул Уэйн.

Очередь тех, у кого болели колени, ухудшился слух, затруднялось дыхание, двинулась вперед. Уэйн вылечил их всех, приказывая бесам плохих коленей, плохого слуха, затрудненного дыхания пойти прочь. Стоящий за ним Фальконер гордо улыбался и приглашал желающих вставать в очередь.

Рамона увидела, что пара с ребенком достигла платформы. Уэйн поднес микрофон к губам женщины.

– Джонни такой слабый, – произнесла она прерывающимся голосом. – Доктора говорят, что у него что-то не в порядке с кровью, – она безнадежно всхлипнула. – Милостивый боже, мы бедные грешники и можем позволить себе только одного ребенка поскольку больше нам не прокормить. Бог карает меня, потому что я продала нашего малыша человеку в Файете…

Уэйн взял мальчика за голову, и тот стал тихонько плакать.

– У этого мальчика в крови Сатана! Я приказываю тебе, Сатана, изыди прочь! – Малыш дернулся и завыл. – Ему не нужен больше доктор! Он исцелился!

Рамона взяла Билли за руку, и трепеща, крепко ее сжала. Черная аура вокруг ребенка стала гуще и сильнее. Родители, смеясь и плача, обнимали свое чадо, а аура продолжала распухать. Рамона взглянула на Уэйна Фальконера округлившимися глазами.

– Нет, – прошептала она. – Это все неправда…

К своему ужасу она увидела у платформы пожилую женщину, которая покачиваясь опиралась на палочку. В нее тоже вцепилась черная аура. Женщина говорила в микрофон о болях в сердце и о том, что она принимает лекарства, но ей нужно чудо.

– Выбрось эти лекарства, женщина! – проскрипел Уэйн, когда швейцар помогал женщине отойти от платформы. – Ты излечилась, они не нужны тебе!

Вокруг нее пульсировала черная аура.

– Нет! – произнесла Рамона и начала подниматься со своего места. – Это не …

Но тут Билли вырвал свою руку и побежал по проходу.

– Билли! – закричала Рамона, но на ее руку легла рука Билла.

– Оставь его! – сказал он. – Он знает, что делает…

В конце концов! Когда Билли добрался до платформы, улыбающийся швейцар поднял его, чтобы ему было удобнее говорить в микрофон. Вблизи глаза молодого – одного возраста с Билли – евангелиста блестели как голубые кусочки льда. Уэйн протянул руку, чтобы коснуться Билли, но его рука застыла на полпути, улыбка стала сползать с его лица, а в глазах промелькнула нерешительность. Билли почувствовал, как волосы на задней стороне шеи у него встают дыбом.

– Грех! – взвыл Билли. Внезапно, не в силах больше сдерживаться, он заплакал. – Я грешен, я нахожусь в темном месте и нуждаюсь в исповеди!

Уэйн немного подождал, а затем снова протянул руку к Билли. Вдруг он задрожал, а его рука сжалась в кулак. Он отступил от края платформы, а его отец быстро заслонил его и взял у него микрофон.

– Исповедуйся, сын мой, – помог Фальконер Билли и поднес к его губам микрофон.

– Я забрел в темное место! – Его испугала громкость собственного голоса, выходящего из динамиков, а затем он увидел, что Уэйн Фальконер и все окружающие неотрывно смотрят на него. – Я… Я видел Зло! Это было в подвале, и…

Рамона внезапно вскочила со своего места.

– …

Оно вылезло из кучи угля, и оно…

Оно выглядело как Вилл Букер, но его лицо было таким белым, что сквозь него можно было видеть! – Слезы текли по щекам Билли. – Оно говорило со мной…

И просило меня сказать людям…

Где оно находится…

– Билли! – закричал Джон, нарушив гробовую тишину. Он стоял, сжав в руках спинку стула, расположенного перед ним, и его лицо исказилось от боли.

– Я грешен в том, что пошел в темное место! – плакал Билли. Он хотел взять Фальконера за руку, но глаза евангелиста забегали туда-сюда. Фальконер почувствовал назревающий взрыв и видел ядовитые взгляды окружающих.

И вот, в дальнем конце палатки раздался возглас:

– Демон!

Еще один мужчина – Джон узнал голос Ральфа Лейтона – закричал:

– Мальчишка проклят, как его мать! Мы все это знаем, правильно? – У него внутри темное семя!

– Как его мать, готорнская ведьма!

Палатка взорвалась безобразными криками. Билли на платформе почувствовал, что на него обрушилась волна ненависти и страха, и он встал, ошеломленный.

– Он детеныш колдуньи! – кричал Лейтон из глубины палатки. – Его мать – Рамона Крикмор, и им здесь не место!

Лицо Дж. Дж. Фальконера покрылось потом. Он чувствовал настроение толпы и уже знал, что ему следовало предпринять. Он схватил Билли за шиворот.

– Демон, вы говорите? Этот мальчик и его мать – отродья Сатаны? При упоминании имени Рамоны Крикмор внутри него зазвенел сигнал тревоги: Рамона Крикмор, колдунья Готорнской Долины, женщина, предположительно разговаривающая с мертвыми и ткущая злые чары. А это ее сын? Шоу достигло наивысшей точки.

– Сегодня мы вытянем Дьявола из этого мальчика! Дадим Старому Козлу пинка под зад и…

Наступила полная тишина. По проходу, не глядя ни направо, ни налево, шла Рамона Крикмор. Дойдя до платформы, она произнесла тихим повелительным голосом:

– Уберите руки от моего сына.

Фальконер разжал хватку, его глаза сузились.

Рамона помогла Билли спуститься. За Фальконером она увидела испуганное лицо Уэйна, и внутри нее все перевернулось. Она повернулась лицом к толпе.

– Вы, испуганные бараны, – сказала она голосом, проникшим во все углы палатки, – никто сегодня здесь не излечился! Людям, которые думали, что они больны, сказали, что они здоровы, каковыми на самом деле и были, а вот те, кто действительно нуждались в помощи, теперь обречены из-за ложной надежды! – ее сердце разрывалось. – То, что здесь делают эти двое, равносильно убийству!

– Заткни свою пасть! – раздался женский голос. Это кричала молодая мать, все еще прижимающая к себе своего ребенка.

Рамона развернулась к Фальконеру.

– Убийству, – проговорила она сверкая глазами, – потому что в глубине души вы знаете, что все это ложь.

Она взглянула на дрожащего мальчика, который снова попался ей на глаза.

– Знаешь ли ты, что такое Неискупимый Грех? – заревел евангелист. – Видеть Мощь Господа и называть ее Работой Дьявола! Ты потеряна для Бога, женщина! – В толпе зазвучали одобрительные восклицания. – Ты потеряна!

Пока швейцары выпроваживали их из палатки, Билли оглянулся и за мужчиной в желтом костюме увидел неподвижно стоящего с полуоткрытым ртом мальчика в желтом. Их взгляды встретились, и Билли почувствовал праведный гнев, горечь и страсть, исходящие от мальчика.

Потом они оказались на поле, и швейцары предупредили их, чтобы они не смели снова заходить в палатку.

Они подождали десять минут, но Джон так и не вышел. Собрание запело громкими голосами. Билли чувствовал, как его мать дрожала при каждом раскате голоса Фальконера. Она взяла сына за руку, и они двинулись в темноте по направлению к дому.

13

– Билли, сынок, проснись! Проснись!

Он сел в темноте на кровати и стал тереть глаза. Спустя некоторое время он разглядел неясные очертания фигуры, стоящей рядом, и узнал голос отца. Билли уговорил себя заснуть несколькими часами раньше, когда мама сказала ему, что отец сердится на них и может не прийти домой. Билли удивился и не мог понять, что было не так. Сила этого юного евангелиста вытянула его на подмостки, но когда он начал исповедь, все пошло кувырком. Ну, теперь по крайней мере папа вернулся домой.

– Прости, – сказал Билли. – Я не хотел…

– Шшшшшш. Нам надо вести себя тихо. Мы не хотим чтобы нас слышала мама, да?

– А почему нет?

– Потому что она спит, – ответил Джон. – Мы не хотим ее разбудить. Пусть это останется между нами, мужчинами. Я хочу, чтобы ты одел ботинки. Нет, не переодевайся, сойдет и пижама. Я хочу тебе что-то показать. Пошли быстрее, но тихо.

Голос отца звучал немного грубо, но Билли, занятый ботинками, этого не заметил.

– Пошли, – сказал Джон. – Мы немного прогуляемся. Ты и я.

– Я включу свет?

– Открой папе входную дверь и не забывай о тишине.

Во влажной тьме ночи стрекотали сверчки. Билли следовал за смутно видимым силуэтом отца. Они пошли по дороге по направлению к шоссе. Когда Билли попытался взять отца за руку, то тот отшатнулся и прибавил шагу. Он все еще злится на меня, подумал Билли.

– Я что-нибудь сделал не так? – задал Билли вопрос, который задавал матери в течение всей дороги до дома. – Я хотел исповедаться в своем грехе, как советовал тот проповедник.

– Ты поступил правильно, – Джон замедлил шаг. Теперь они шли по обочине шоссе в направлении, противоположном Готорну. – Очень правильно.

– Но тогда почему все будто с цепи сорвались? – его папа почему-то был чуточку выше, чем обычно. – Почему ты не поехал домой вместе с нами?

– У меня были на то причины.

Они прошли еще немного. На ночном небе сияли россыпи звезд. Билли все еще окончательно не проснулся, и он не мог понять, куда это отец взял его. Джон теперь шел на два шага впереди Билли и чуть-чуть ближе к дороге.

– Папа, – сказал Билли, – когда тот мальчишка поглядел на меня, я…

Почувствовал внутри себя что-то странное.

– Странное? Как что?

– Я не знаю. Я думал об этом всю дорогу домой, и сказал об этом маме тоже. Это было очень похоже на то, когда я ходил в дом Букеров. На самом деле я этого не хотел, но чувствовал, что должен… Почему так, папа?

– Не знаю.

– Мама говорит, что это потому, что он обладает, – Билли запнулся, пытаясь произнести незнакомое сочетание слов, – Божьим даром. Чем-то в этом роде.

Джон некоторое время молчал, а затем внезапно остановился и стал всматриваться в темноту. Билли не помнил, чтобы он видел его таким большим.

– Давай перейдем здесь дорогу, – тихо предложил Джон. – То, что я хочу тебе показать, находится на той стороне.

– Да, сэр.

Билли двинулся следом за отцом. Его глаза начали закрываться и он зевнул.

Бетонное покрытие шоссе задрожало у него под ногами.

Из-за закрытого деревьями поворота в тридцати футах от Билли выскочил огромный трейлер с прицепом, ослепив мальчика фарами, оглушив шумом двигателя и задушив выхлопными газами.

Билли, находившийся на середине шоссе, был ослеплен и испуган. Его ноги налились свинцом, и он увидел впереди себя тень отца.

Только это уже был не Джон Крикмор. Это был какой-то огромный массивный зверь – семифутовый неуклюжий монстр. Голова зверя крутилась как на шарнире, глубоко посаженные глаза светились темно-красным светом; Билли он показался похожим на дикого вепря. Монстр усмехнулся и исчез в темноте в стороне от приближающихся фар.

Водитель, не спавший почти сутки, только краем глаза заметил что-то темное рядом с грузовиком, а затем увидел маленького мальчика в пижаме, стоящего как приклеенный посреди шоссе. Крикнув, он ударил по тормозам и начал лихорадочно выворачивать руль.

– Билли! – раздался вдали голос Рамоны.

Его чистота вывела Билли из ступора; он прыгнул по направлению к кювету, потеряв один ботинок, и скатился в канаву в тот момент, когда колеса грузовика пронеслись в нескольких дюймах от него. Он почувствовал, как ему в бок ударила горячая струя выхлопных газов, а затем уткнулся лицом в грязь и траву.

Грузовик со скрипом остановился, оставив после себя пятидесятифутовый тормозной путь.

– Ты, придурок маленький, – закричал шофер. – Какого черта ты здесь торчал?

Билли не ответил. Он так и лежал в канаве, трясясь, пока его не нашла мать.

– Это был папа, – безнадежно прошептал он не обращая внимания на водителя, продолжавшего кричать. – Это был папа, но это был не папа. Он хотел, чтобы я умер. Он хотел покончить со мной!

Рамона обняла его и сказала водителю, что тот может ехать. Боже милостивый! – подумала она. Неужели это уже началось? Она вглядывалась в темноту и знала, как может сохранить сыну жизнь.

14

Наступил вечер, а Джон все не возвращался. Рамона сидела как обычно на террасе, работая над очередным рукоделием и высматривая на шоссе машину Джона. Воспоминание о том, что произошло прошлой ночью, все еще заставляло ее содрогаться от ужаса. Оно было в их доме, она была уверена, а она даже не слышала его! Оно обмануло Билли, пыталось убить его.

Она чувствовала подводное течение зла в долине, которое двигалось подобно илу на дне реки. Оно было в доме Букеров в ту кошмарную ночь; оно было в глазах Джона, когда он однажды ночью вернулся домой, пропахший дегтем; и оно было на проповеди, надрывая живот от смеха, слыша, как больным говорили, что в них был Сатана, и что теперь они могут выбросить свои лекарства. Идея о том, что болеют только грешники, казалась Рамоне нелепой, и тем не менее эти двое – Фальконер и мальчик – извлекали выгоду из этого бесчеловечного утверждения.

С самого начала, как только она увидела на танцах этого рыжеволосого юношу и ее сердце громко застучало, а голова закружилась, она считала, что он должен знать о ней все. Мать Рамоны была того же мнения, и Рамона несколько раз пыталась сделать это, но Джон, похоже, не желал ничего слушать. Конечно, после того, как они поженились, он все узнал. Как она могла скрыть это от него? В маленьких деревушках, разбросанных по всей Алабаме, жило так много людей, слышавших рассказы о ее матери, Ребекке. Первые несколько лет после женитьбы Джон был спокойным, добрым, любящим…

А затем все изменилось.

Рамона вспомнила тот день, более тринадцати лет назад, когда ее приехал повидать мужчина по имени Хэнк Кротти из Саллиджента, и удивленный Джон впустил его. Кротти сказал, что сначала он обратился к Ребекке Фейрмаунтейн, но старуха отослала его к Рамоне, просив передать: «Теперь твой ход».

Ее Неисповедимый Путь звал ее; как же она могла отказаться?

Два месяца назад брат Кротти погиб на охоте в результате несчастного случая. Но – тут лицо Кротти стало чернеть от отчаяния, а лицо Джона бледнеть – призрак покойника пытается вернуться домой, к жене и детям.

Глубокой ночью что-то стучит в дверь пытаясь войти. Из глаз Кротти полились слезы, и сквозь них он стал умолять о помощи.

Вот так Джон и узнал о наследии Рамоны: индейская кровь имела силу давать мертвым покой.

Она прождала одна в доме под Саллиджентом два дня, пока не появился призрак. Сначала это был слабый серо-голубой огонек между деревьев, который по мере приближения к дому приобретал туманные голубоватые очертания мужской фигуры. В конце концов он принял вид мужчины в маскировочном охотничьем костюме, прижимающего руки к ране на животе. Рамона встала между призраком и домом, и тот остановился, продолжая мерцать в темноте; Рамона почувствовала его смущение и страдание. Это была сущность человеческого существа, отчаянно пытающаяся вцепиться в уходящую жизнь, не понимая, что она может покончить со страданиями и болью и перейти в другое, лучшее место. Мать научила Рамону, что ей следует делать, и она стала мягко разговаривать с призраком, называя его по имени, притягивая его к себе силой воли. Он дрожал, как маленький ребенок, видящий впереди освещенную дверь, но боящийся дойти до нее по темному коридору. Этой дверью для него была Рамона, и она должна была принять на себя весь его страх и земные эмоции, чтобы он мог уйти не обремененный ими.

Наконец, после долгих попыток объяснить призраку, что он не может больше существовать в этом мире, он скользнул к ней, как будто хотел упасть в ее объятия. Дикая боль его страданий качнула ее назад. Она чувствовала рану в животе, чувствовала страшное по силе стремление прикоснуться к жене и детям, почувствовала сотни других эмоций, которые должны остаться внутри нее.

В следующее мгновение она уже была в одиночестве, лежа на земле и всхлипывая от ужаса. Призрак исчез, сбросив свою боль как старую кожу.

Боль оставалась с ней еще долгое время. Во многих кошмарах ей снилась рана в животе. Потом от ее матери пришла посылка, в которой находился набор для рукоделия и записка: «Я слышала, что ты совершила огромное добро. Я горжусь тобой. Но это не последний раз. Помнишь, я говорила тебе, что если ты сделаешь это, то ты должна научиться управлять чувствами, которые остались внутри тебя? Я вспомнила, что будучи маленькой девочкой, ты любила вышивать. Сделай для меня красивую картину. Я люблю тебя». В конце концов Джон позволил себе снова прикоснуться к ней. Но затем пришел еще один проситель, за ним еще один…

И Джон превратился в испуганную ледышку. Последние несколько лет она внимательно наблюдала за Билли. У него случился первый, тоже чрезвычайно сильный, контакт с призраком, который очень нуждался в его помощи. Она надеялась, что его минует возможность видеть черную ауру, сила, которая в ней самой развилась только к двадцати годам. Для Рамоны это было хуже всего: видеть, что кто-то умирает, и не иметь возможности помочь.

Рамона подняла голову и задержала дыхание. На шоссе показались огни приближающейся автомашины; автомобиль свернул и направился к их дому. Рамона встала на подгибающихся ногах и схватилась за подпорку террасы. Это был темно-синий «Понтиак» шерифа Бромли.

Машина остановилась, и из нее вылез Бромли.

– Добрый вечер, миссис Крикмор, – поздоровался он, растягивая слова, и двинулся в направлении террасы. Шериф был крупным мужчиной с большими квадратными челюстями и плоским, как у боксера, носом; он был одет в рыжевато-коричневую рубаху и такого же цвета брюки, над ремнем которых слегка нависал его живот. На голове у него была шляпа. Единственной уступкой профессии был форменный ремень с притороченным к нему фонариком, наручниками и «Спешиал» тридцать восьмого калибра.

Распахнулась дверь в дом, и на пороге показался Билли с масляной лампой в руках, при которой он читал книгу. Он выбежал из дома, рассчитывая увидеть отца, вылезавшего из «Олдса», но увидев шерифа Бромли остановился, будто наткнувшись на кирпичную стену.

– Привет, Билли, – поздоровался шериф с легкой смущенной улыбкой. Он прочистил горло и снова обратился к Рамоне. – Я…

Э-э-э…

Был прошлой ночью на палаточной проповеди. Да там был почти весь Готорн. Я сожалею, что с вами поступили так грубо, но…

– Что-то случилось с Джоном?

– Нет, – ответил Бромли. – А разве он не здесь? – Он продел большие пальцы рук в ременные петли на брюках и некоторое время смотрел в темноту. – Нет, я не насчет Джона. Я хотел задать несколько вопросов Билли.

– Вопросов о чем?

Шериф смущенно заерзал.

– О Вилле Букере, – ответил он наконец.

– Билли, поставь лампу на стол, чтобы на нем было светлее. Ты слышал Шерифа. Ты ответишь на его вопросы правдиво?

Билли встревожено кивнул.

Бромли подошел ближе к террасе.

– Я должен тебе задать их, Билли. Это не значит, что я хочу их задавать.

– Все в порядке.

– Так… Когда ты спускался в подвал дома Букеров?

– В конце апреля. Я не собирался ходить туда, я знал, что это частная собственность, но…

– Почему ты решил туда спуститься?

– Я слышал… – Он взглянул на мать, но та сидела отвернувшись и смотрела на шоссе, предоставив Билли отдуваться самому. – Я услышал постукивание. За дверью в подвал.

– Ты был там еще после того, как ты…

Видел то, о чем ты говорил? – Нет, сэр. Я не мог вернуться туда снова.

Бромли некоторое время смотрел Билли в глаза, затем вздохнул и кивнул головой.

– Я тебе верю, мальчик. А теперь могу я поговорить с твоей мамой наедине?

Билли взял свою лампу, поставил ее на плетеный столик и ушел в дом. В лесу среди деревьев мелькали светлячки, в зеленом пруду расквакались лягушки. Рамона сидела молча и ждала, пока шериф заговорит.

– После того, как Дейв Букер убил их, – начал шериф усталым отрешенным голосом, – он запихнул тело Джули-Энн под кровать, а тело Кэти запер в шкафу. Это…

Было похоже на то, что он хотел избавиться от них, или притвориться, что ничего не произошло. Мы в поисках Вилла обыскали весь дом, искали в лесу, под террасой, во всех мыслимых местах. Мы искали кости в печке, опускали водолаза в колодец рядом с домом, даже протралили озеро Симмс. Мы искали и в этой угольной куче тоже…

Но мы никогда не искали в земле под ней, – он снял шляпу и почесал затылок. – Там-то и находилось тело Вилла все это время, в мешке. Похоже, что его забили насмерть чем-то вроде лопаты, у него были переломаны все кости. Да, это сраное дело чертовски… Простите мой плохой французский. – Он снова водрузил шляпу на голову. – Линк Паттерсон, Кейл Джойнер и я нашли Вилла сегодня утром. Я повстречал на своем веку много паршивых случаев, но этот… – Он неожиданно подался вперед и схватился за подпорку террасы так, что у него побелели костяшки пальцев. – Миссис Крикмор, – произнес он хрипло, будто борясь с эмоциями, которые, по его мнению, шериф не мог показывать. – Я весьма сожалею о том, что случилось с вами вчера ночью. Я наверное…

Должен был что-нибудь предпринять…

– Не было необходимости.

– Вы…

Знаете, что про вас рассказывают, правда? Я тоже слышал эти рассказы, но никогда не придавал им значения, – его губы с трудом складывались произнося малопонятные слова. – Так это правда?

Рамона не ответила. Она знала, что он отчаянно хочет понять, узнать ее секреты, и на мгновение ей захотелось довериться ему, потому что может быть – только может быть – внутри этого медвежьего вида человека тлеет искра его собственного Неисповедимого Пути. Но потом мгновение прошло, и она поняла, что больше не доверится ни одному человеку в Готорне.

– Я не верю в духов! – негодующе произнес шериф. – Это…

Сказки для дураков! Но ответьте мне только на один вопрос: как Билли узнал, что Вилл Букер находится под угольной кучей?

Последовала долгая пауза, во время которой тишину нарушало только кваканье лягушек и стрекотание сверчков. Наконец Бромли произнес:

– Потому что он такой же, как вы, так? Рамона слегка приподняла подбородок.

– Да, – ответила она. – Как я.

– Но он всего лишь маленький мальчик! Во что…

Во что же превратится его жизнь, если он обречен видеть духов и… Бог знает кого еще!

– У вас к нам все, шериф?

Бромли неуверенно замигал, чувствуя, как из ее глаз изливается огромная сила.

– Да…

За исключением одной вещи. Джимми Джед Фальконер очень уважаемый и любимый в нашем округе человек, а его сын настоящий чудотворец. После того, как вы вскочили и стали кричать «Убийца», вам вряд ли избежать сети сплетен, которая на вас будет накинута.

– Сплетни? Это когда о ком-то говорят неправду? Тогда мне нечего беспокоиться, не так ли? Это он сам или кто-нибудь из его «Крестового похода» просил вас сказать мне это?

– Может, да, может, нет. Просто прислушайтесь к моим словам. Вот теперь у меня все. – Он пошел к своему автомобилю, но, открыв дверь, помедлил. – Вы понимаете, что у Билли жизнь здесь уже никогда не будет идти по-старому?

Он сел в автомобиль и поехал по направлению к шоссе.

Рамона подождала, пока автомобиль шерифа скрылся из виду, а затем взяла лампу и ушла в дом. Билли сидел на отцовском стуле, а на столе перед ним стояла лампа и лежала «Тайна пропавших друзей». Она поняла, что он должен был слышать каждое слово, произнесенное на террасе.

– Шериф Бромли нашел Вилла, – сказал Билли.

– Да.

– Но как же это мог быть Вилл, если Вилл уже умер?

– Я не думаю, что это был Вилл, которого ты знал, Билли. Я думаю, это была…

Какая-то часть Вилла, одинокая и испуганная, и она ждала от тебя помощи.

Билли задумался двигая челюстями.

– А я мог ему помочь, мама?

– Я не знаю, но думаю, что смог бы; я думаю, что он не хотел, чтобы его оставили лежать одного в подвале. Кому охота просыпаться в темноте, где вокруг нет ни единой души?

Билли долго обдумывал свой следующий вопрос, и наконец с трудом выдавил его из себя.

– Вилл попал в Рай или в Ад?

– Я думаю…

Он уже провел достаточно времени в аду, да?

– Да.

– Пойду приготовлю ужин, – сказала Рамона и погладила мальчика по щеке. После вчерашней ночи из его глаз исчезла веселость, но остались невысказанные вопросы. – Я подогрею овощной суп и организую кукурузные лепешки, подойдет?

– А папа не вернется домой?

– Вернется, рано или поздно. Но сейчас он испуган. Ты понимаешь, что не каждый мог видеть то, что осталось от Вилла Букера, и очень немногие могли помочь ему, как ты?

– Я не знаю, – неуверенно ответил Билли. Его лицо состояло из лоскутиков оранжевого света и черных теней.

– Как бы я хотела тебе помочь во всем этом, – тихо произнесла она. – Очень хочу, но есть вещи, которые ты должен понять сам. Но может быть…

Может быть, тебе сможет помочь твоя бабуля, потому что есть много вещей которые я сама не понимаю…

– Бабуля мне поможет? Как?

– Она начнет с самого начала. Она сможет переформировать тебя, также, как она формирует куски глины на гончарном круге. Она сформировала меня много лет назад, а ее папа сформировал ее. Твоя бабуля сможет научить тебя тому, чему я не смогу.

Он минуту поразмышлял над услышанным, нахмурив брови. Ему нравилось место, где жила бабушка – белый домик на трех акрах заросшей лесом земли с достаточным количеством извилистых тропинок – но что скажет отец?

– Когда мы поедем? – спросил он.

– Почему бы не завтра утром? Мы сядем в автобус около продовольственного магазина и к полудню будем на месте. Но мы поедем только в том случае, если ты этого захочешь.

– А чему я должен научиться?

– Особым вещам, – ответила Рамона. – Вещам, которым ты нигде больше не научишься. Некоторые из них будут легкими и веселыми, а некоторые…

Не будут; кое-что может даже причинить тебе боль. Ты стоишь на грани между мальчиком и мужчиной, Билли, и может быть некоторые вещи ты лучше поймешь этим летом, чем следующим.

Темное мерцание глаз Рамоны одновременно и тревожило Билли, и возбуждало его любопытство; это было все равно, что видеть что-то блестящее в дальнем уголке леса, который ты не осмелился пока исследовать.

– Хорошо, я поеду, – решил он.

– Тогда тебе нужно собрать кое-что из одежды, поскольку мы вероятно задержимся у бабушки на некоторое время. Возьми из своего стола нижнее белье и носки, а я пока соберу свои вещи. А потом мы поужинаем. Хорошо?

При свете лампы Билли открыл ящики своего стола и достал оттуда несколько пар трусов и маек и положил их на кровать. За ними последовали носки, футболки и – его любимые – подтяжки а ля «Одинокий странник». Его куртки и джинсы лежали в мамином гардеробе, и он решил взять их позже. Он залез под кровать и вытащил оттуда большой бумажный пакет; в нем лежала коробка из-под сигар «Датч Мастерс», найденная Билли на обочине прошлым летом, в которой хранились сокровища Билли.

Он решил использовать пакет для того, чтобы сложить туда свои вещи, а пока сел на кровать, положил на колени сигарную коробку, все еще хранящую легкий запах табака, и открыл крышку.

Внутри лежало несколько зеленых «кошачьих глаз», гладкие коричневые гальки, камень со смутным отпечатком листа древнего растения, йо-йо, который свистел, двадцать пять вкладышей от жевательной резинки с изображенными на них кровопролитными битвами времен Гражданской войны, и…

Билли наклонил коробку к свету. Он глядел на содержимое коробки, и его глаза медленно расширились; затем он выкрутил фитиль у лампы, потому что внезапно ему показалось, что в комнате очень темно. Полузасыпанный вкладышами, блестя в оранжевом свете лампы, в коробке лежал маленький кусочек угля. Я его не клал сюда, подумал Билли. Или клал? Он не помнил; нет, нет, он был уверен, что не клал. На первый взгляд он выглядел как обычный кусок угля, но по мере того, как Билли глядел на него, в его памяти всплывало во всех деталях лицо Вилла Букера, и он вспомнил о том прекрасном времени, которое они проводили вместе. Он взял уголь и поднес поближе к глазам, изучая его острые грани.

Он не знал, как сюда попал этот кусочек, но понял, что на то есть причина. Вилл мертв, да, Билли знал это, но что-то от мальчика жило в памяти Билли; а если вы помните – на самом деле помните, подумал Билли – то тогда вы можете остановить время, и никто никогда не умрет. Он медленно сжал уголь в кулаке, и ощущение тепла разлилось от его ладони к локтю.

Он мысленно вернулся к прошлой ночи и нахмурился, припомнив, как на него смотрел этот молодой евангелист, Уэйн Фальконер. Он не понял, почему его мать назвала их целительство «сродни убийству», но понял, что она ощутила что-то странное по поводу них, как и он сам, что-то, что он не мог до конца уяснить.

Билли прислушался к ночным звукам, окружающим дом в надежде услышать шум папиного автомобиля, но ничего не услышал. Вдруг без предупреждения в его сознании всплыл образ зверя в свете фар автомобиля. Билли содрогнулся, положил кусочек угля назад в сигарную коробку и начал складывать вещи в пакет, готовясь к завтрашнему отъезду.

15

Джимми Джед Фальконер проснулся в голубом предрассветном свете, разбуженный лаем Тоби на лугу. Он немного полежал рядом со спящей женой, красавицей-блондинкой Камиллой, прислушиваясь к лаю Тоби. Гоняет кроликов, размышлял он, слыша, как лай удаляется в направлении леса. При мысли о собаке он естественным образом перескочил на мысль о чуде.

Это случилось в один из апрельских дней. Кемми мыла на кухне тарелки, когда услышала крик Уэйна и выбежала из дома, чтобы посмотреть, что произошло. Уэйн бежал к ней, держа в руках окровавленный мешок собачьей плоти, а из его рта раздавались невнятные крики. Он споткнулся и упал, а когда Кемми подбежала к нему, то увидела, что Тоби почти мертв; из его развороченной груди вырывалось слабое дыхание. Мускулистое тело большой собаки представляло собой месиво из мяса и раскрошенных костей, ее голова была повернута под неестественным углом, из ушей шла кровь.

– Его сбил грузовик, мама! – кричал Уэйн. – Я видел, как это случилось! Позови кого-нибудь помочь Тоби!

Но Кемми не знала, что делать, а вид крови вызвал у нее отвращение. Ошеломленная, она отступила назад, и тогда ее сын, по поцарапанному, пыльному лицу которого текли слезы, пронзительно закричал «ПОЗОВИ КОГО-НИБУДЬ!» голосом, который потряс ее до глубины души. Она побежала к телефону, чтобы позвонить Джимми Джеду в Бирмингем, где у него была деловая встреча, но она знала, что Тоби осталось жить несколько минут. У входной двери она оглянулась и увидела, что Уэйн в измазанных кровью и грязью новых джинсах наклонился над собакой.

Она только успела связаться с телефонисткой, как вдруг Уэйн издал леденящий душу вопль «Тоооообиииии!» Кемми бросила трубку, и от страха волосы у нее на голове встали дыбом. Она хотела успокоить Уэйна, но остановилась на террасе, увидев, что Уэйн поднял Тоби, чуть снова не упал, а затем медленно, поднимая ботинками пыль, двинулся к ней.

Он улыбался. От уха до уха. Его глаза были заплаканные и распухшие, но они горели огнем, который Кемми никогда раньше не замечала. Она почувствовала, что сползает по перилам террасы.

– Теперь Тоби лучше… – произнес Уэйн хриплым голосом.

Он положил Тоби на пол, и Кемми чуть не упала в обморок. Кости собаки были вправлены так, будто этим занимался ненормальный ученый…

Или безумный ребенок. Голова пса была страшно искривлена, передние лапы вывернуты вовнутрь, а задние наружу, спина скручена и имела горб, как у верблюда. Короче, получилось что-то похожее на персонаж шоу уродцев, однако дыхание его было больше не затруднено, и хотя он не мог держаться на ногах, а его глаза были закрыты, Камилла видела, что он вне опасности. Она наконец сумела оторвать ноги от пола террасы и кое-как смогла дозвониться до Бирмингема.

Фальконер усмехнулся про себя. Он видел рентгеновские снимки, сделанные доктором Консайдайном: кости представляли собой мешанину, и, переплетаясь причудливым образом, образовывали сложную головоломку, однако они были прекрасно сросшимися, и только по едва уловимым признакам можно было определить, что они были сломаны или раздроблены. Ветеринар был искренне поражен состоянием Тоби, говоря Фальконеру, что данный случай необъясним для науки…

Совершенно необъясним. Движения Тоби были ограничены, поэтому конечности ему пришлось сломать и заново срастить, но уже подобающим образом. Что же касается верблюжьей спины и криво посаженной головы, то к этому пес почти уже приспособился и снова мог подобно молнии носиться по лугам Фальконера. После этого случая в голове Фальконера все время стоял один и тот же вопрос: если он сумел излечить ЖИВОТНОЕ, то что же он сможет сделать с ЧЕЛОВЕКОМ?

Ответ пришел в виде голубого побитого форда-пикапа, в котором сидели мужчина с хмурым лицом, женщина и маленькая девочка с кукольным личиком. Их фамилия была Гнатт, а жили они на другом конце Файета. От одного из своих друзей они услышали рассказ о сыне Дж. Дж. Фальконера, а тот в свою очередь слышал об этом из уст соответствующего ветеринара. Их маленькая девочка не могла ходить; ее отец сказал Фальконеру, что «ее ножки уснули и не хотят просыпаться». Фальконер поднялся наверх в комнату Уэйна, где с потолка свисали модели аэропланов. Мальчик, сидя за столом, терпеливо склеивал фюзеляж «Ревелла Р-38». Фальконер присел на стул и с минуту понаблюдал за его работой. Мальчик был мастер на все руки и ему нравились аэропланы.

– Внизу кое-кто хочет видеть тебя, – наконец сказал евангелист. – Кто, папа?

– Мужчина, женщина и их маленькая дочка. Ей семь лет, и ее зовут Черил. Ты знаешь, почему они здесь?

Он отрицательно покачал головой осторожно приклеивая на место крыло.

– Потому что узнали, как ты вылечил Тоби. Помнишь, ты рассказывал мне, что когда ты увидел, что Тоби умирает, твое сердце заболело так, что ты подумал, будто оно взорвется, а затем ты почувствовал, что должен дотронуться до Тоби и захотел больше всего на свете, чтобы он выздоровел?

Уэйн отложил свою работу и удивленно поглядел на отца ярко– голубыми глазами.

– Да, сэр.

– Ты еще говорил, что думал только о том, чтобы кости Тоби снова срослись вместе, и что твои руки дрожали, а там, где ты ими касался Тоби, кости двигались сами собой?

Уэйн кивнул.

Фальконер очень осторожно взял сына за плечи.

– Черил и ее родители приехали сюда за твоей помощью. У нее заснули ноги, и их нужно вылечить.

Уэйн выглядел изумленным. – Она попала под машину? – Нет. Я думаю, что это из-за нервов. Но ей нужно…

То, что ты сделал до этого, излечив Тоби. Как ты думаешь, сможешь ты это повторить?

– Я не знаю. Это…

Это другое дело. Может быть, я больше никогда этого не смогу, может быть, я все израсходовал на Тоби, потому что очень хотел его вылечить. Из-за этого мое сердце так болит, папа…

– Да, я знаю. Но не становится ли тебе от этого вместе с тем лучше? Не вдохновляет ли это тебя, не слышишь ли ты при этом голос Бога и не чувствуешь ли ты Его Силу внутри себя?

– Возможно, но…

– Ты целитель, сынок. Живой чудодейственный целитель! – он обнял сына одной рукой. – В тебе есть сила, которая дана тебе для вполне определенной цели. Черил и ее родители ждут внизу. Что мне им сказать?

– Я… Я сделал это, потому что очень любил Тоби. А эту девочку я даже не знаю!

Фальконер наклонился к нему и понизил голос.

– Сделай это, потому что любишь меня.

Отец Черил Гнатт положил ее на бок на простыню, постеленную на обеденном столе. Маленькая девочка задрожала и схватилась за руку матери, когда Уэйн склонился над ней не зная, что предпринять. Фальконер ободряюще кивнул головой; Кемми, переутомленная происходящим, вышла из дома и уселась на ступеньках террасы, дожидаясь окончания процедуры. Когда Уэйн наконец коснулся ноги девочки, он закрыл глаза, в его висках застучала кровь, и он принялся растирать круглые колени Черил. Девочка глядела в потолок и что-то тихо шептала.

Это продолжалось около часа, пока лицо Уэйна не стало блестящим от пота, а руки не перестали слушаться его. Родители Черил, не говоря ни слова, подняли девочку и отнесли ее в грузовик. Уэйн стоял на террасе, пока грузовик не скрылся вдали с поникшими от поражения плечами; когда он встретился глазами с отцовским взглядом, то из его груди вырвалось рыдание, и он убежал наверх в свою комнату.

Фальконер вернулся в свой уставленный книжными шкафами кабинет, закрыл двойную, обитую дубом дверь и сел за письменный стол, смотря перед собой невидящим взглядом. Затем он решил для восстановления равновесия духа обратиться к Библии, каждая страница которой была для него откровением. Он обнаружил, что открыл тринадцатую главу Евангелия от Матфея на речи Христа о семенах, посеянных на каменистой почве, в сорняках, и на плодородной почве, где они дали плоды. Он медленно прочитал три страницы до того, как уловил послание. Оно оглоушило его, как удар молнии; конечно! – подумал он и на него словно нашло возбуждение. Поскольку не до всех доходит слово Божье, то почему бы не быть тому же самому и с чудесами! Если эта девочка не исцелилась, то не потому ли, что в ее родителях недостаточно веры, или они ужасные грешники, стоящие слишком далеко от света? Проблема была не в Уэйне, а либо в этой девочке, либо в ее родителях! Он уже почти собрался пойти и поговорить с Уэйном, как вдруг зазвонил телефон.

Это был мистер Гнатт, звонивший с бензоколонки «Тексако», расположенной на другом конце города. Его дочка неожиданно начала дрожать и говорить, что плохо себя чувствует, поэтому они завернули на бензоколонку. Миссис Гнатт отнесла ее в туалет, где ее вырвало. Неожиданно Черил, закричала, что чувствует, как в ее ногах течет кровь, и ее испуганная мать поставила ее на ноги. Черил сразу упала, но затем поднялась, и своими силами добралась до грузовика, где отец подхватил ее на руки и стал кричать о том, как Маленький Уэйн Фальконер исцелил его дочь.

Три дня спустя в «Крестовый поход Фальконера» пришло письмо от Гнаттов, внутри которого лежал завернутый в тонкую оберточную бумагу десятидолларовый банкнот. Спустя некоторое время телефонные звонки и письма понеслись селевым потоком, и Фальконер решил, что ему пора передать Уэйну все, что он знал о публичных выступлениях, о том, как надо управлять толпой и помещать в сердца людей любовь к Господу. Мальчик обладал врожденным талантом ко всему этому, и в последнюю минуту Фальконер добавил на плакаты, предназначенные к летнему туру палаточных проповедей, имя Уэйна.

Фальконер поднялся с постели, стараясь не разбудить Кемми, через холл прошел в комнату Уэйна и осторожно открыл дверь. Слабые лучики восходящего солнца отражались на дюжине моделей самолетов – «Б-52», пары «Хеллкетов» морского базирования, английского «Спада», «Констеллейшн» и других – свисающих на нитях с потолка.

Уэйн сидел на стуле около окна. Легкий утренний ветерок колыхал занавески. За окном расстилались луга тридцатишестиакрового поместья Фальконера.

– Уэйн. – Голова мальчика резко повернулась. – Что-то ты ранехонько сегодня проснулся, а? – Фальконер вошел в комнату пригнувшись, чтобы не задеть зеленый «Спитфаэр».

– Да, сэр. Мне надо кое-что обдумать.

– И это «кое-что» настолько важно, что нужно недосыпать? Ты же знаешь, что этим вечером мы должны быть в Декатуре. – Он зевнул и потянулся, предчувствуя долгую дорогу. – О чем же ты думал?

– Я думал о том, что произошло в Готорне, папа. Я думал о том мальчике и его маме.

– О? – Фальконер взъерошил рукой волосы и тяжело присел на край кровати, откуда мог видеть лицо сына. – Ты слышал, что о них говорили. Они – странные люди, а эта женщина пришла на проповедь исключительно для того, чтобы спровоцировать скандал. Но это не должно тебя интересовать.

– Правда ли, что она ведьма, как говорили? И что мальчик – демон?

– Я не знаю, но похоже, в Готорне все думают так.

Мальчик несколько секунд молча смотрел на него, а затем сказал: – Почему же мы тогда не убили их?

Фальконер испугался.

– Ну… Уэйн, убийство противозаконно…

– Несмотря на то, что ты говорил, что законы Бога превыше законов Человека? А если эта женщина и мальчик – Зло, то им нельзя позволить жить, не так ли?

– Э-э-э… – Фальконер чувствовал себя так, будто перекувырнулся через голову. – Господь позаботится о них, Уэйн. Не беспокойся.

– Она говорила, что то, что я делал, это убийство.

– Да, она так говорила. Но это только доказывает, насколько она извращенная, не так ли? Она попыталась разрушить твою работу, и для этого она использовала этого мальчика.

– Я все делаю правильно, папа?

Вопрос прозвучал как удар грома. Фальконер заморгал.

– Что ты имеешь в виду, сынок?

– Я имею в виду… Я знаю, что этим летом излечил много людей, но…

Первый раз, с Тоби, я чувствовал, что что-то произошло внутри меня, как будто моя кровь вскипела и…

Это было похоже на то, как в детстве я воткнул вилку в розетку. Это было больно, и когда все закончилось, я еще долго чувствовал это. С тех пор ко мне никогда больше не приходило то чувство; иногда я испытывал зуд, иногда головную боль, но…

Не то, что в первый раз. И помнишь, на прошлой неделе в Силакауге? Того слепого? Я старался очень сильно, папа, но я не смог вернуть ему зрение. А еще там были другие, которых я даже не коснулся…

Может быть, собирался, но…

Уэйн замолчал, и на его лице отразилось глубокое беспокойство.

– Я думаю, что эта Крикмор заставила тебя усомниться в себе, вот что я думаю. А это как раз то, что ей нужно! Когда ты сомневаешься в себе, ты ослабляешь себя. Я тоже думал о слепом и ему подобных; возможно, что ты не можешь вылечить некоторых людей потому, что Господь желает их оставить такими, какие они есть. Или, скажем, они когда-то согрешили и отошли от Света, и поэтому, пока они не исповедуются, они не могут получить исцеления. Ни в коем случае не сомневайся в себе Уэйн, иначе демоны победят. Ты понял?

– Я…

Думаю, что да.

– Хорошо, – Фальконер потрепал его по плечу. – Ты будешь готов сегодня к Декатуру?

Уэйн кивнул.

– Тебя еще что-то беспокоит?

– Да, сэр. В этом мальчике есть…

Что-то, что меня пугает, папа. Я не знаю, что, но…

Когда я поглядел ему в глаза, у меня душа ушла в пятки…

Фальконер тихо хмыкнул и посмотрел в окно.

– Если ты чувствуешь страх, – ответил он, – то это потому, что ты чувствуешь в его сердце грех. Уэйн, ты стоишь на пороге большой прекрасной жизни, в которой ты встретишь много хороших людей, но тебе также будут встречаться и люди с Сатаной в душе. Ты будешь вставать против них и повергать их. Понял?

– Да, сэр.

– Хорошо. До завтрака еще пара часов. Не хочешь немного вздремнуть?

– Я попробую.

Уэйн слез со стула и забрался на постель. Отец поправил простыни и поцеловал его в лоб.

– А теперь спокойно отдыхай, дружище, – сказал Фальконер. – Я разбужу тебя к завтраку. Хорошо? – Он улыбнулся и направился к двери. Голос Уэйна остановил его.

– Я все делаю правильно, да, папа?

– Да. Я клянусь тебе. А теперь спи. – Фальконер закрыл дверь. Довольно долго Уэйн лежал, глядя в потолок. Ласковый ветерок раскачивал пластмассовые самолеты, и их крылья кренились, будто они лавировали между облаками. В лесу лаял Тоби. Мальчик крепко закрыл глаза.

16

На ферме Крикморов тоже вставало солнце. Рамона проснулась в шесть с небольшим, разбуженная звуком подъезжающего у дому автомобиля. Она слышала, как открылась его дверь, но не услышала хлопанья закрывающейся двери. Потом кто-то начал возиться с ключами, пытаясь отпереть входную дверь.

Рамона быстро накинула халат, зажгла лампу и пошла к входу, как вдруг дверь распахнулась и в нее ввалился ее муж. Джон широко улыбался; от него исходил резкий запах пота и самогона, а лицо было покрыто рыжей щетиной. Одежда его выглядела мятой, а на куртке отсутствовала пара пуговиц.

– Привет, родная, – поздоровался он и сделал несколько нетвердых шагов в сторону Рамоны.

– Нет.

Он остановился словно его ударили, но клоунская улыбка продолжала сиять на его лице. Глаза Джона были настолько красны, что казалось, они вот-вот взорвутся.

– Авввв, не надо так, – пробормотал Джон. – Немножко погуляли, и все. Видел Мака ван Хорна и старого Винта тоже; не поверишь: они все еще занимаются той дорогой в лесу! – Он моргнул и провел грязной рукой по лбу. – Куда, интересно, делся этот мул, после того, как меня треснули по башке? – Он засмеялся, пытаясь сфокусировать свой взгляд на Рамоне. – Почему бы тебе не пойти и не причесаться получше? Одень что-нибудь из того приятно пахнущего барахла, которое мне нравится. Тогда ты меня встретишь как настоящая жена…

– Ты грязный, – тихо ответила Рамона, – и пахнешь, как отхожее место!

– ЧЕРТОВСКИ ВЕРНО! – прогрохотал Джон с исказившимся от гнева лицом. – А ты что, ждала, что я приеду домой в веночке из роз? На проповеди ты извозила меня в дерьме, женщина, и я подумал, что немножко его нужно привести с собой домой! – Он дрожал от ярости. – Ты сделала из меня дурака, – продолжал он. – Ты опозорила мое имя! О, ты все спланировала, не так ли? Вот почему ты неожиданно согласилась пойти – потому что ты рассчитывала сделать на проповеди какую– нибудь гадость! И я не сойду с этого места, пока ты…

Он поперхнулся на полуслове увидев, что из темноты за спиной Рамоны появился Билли и остановился, глядя на них.

– Билли, – обратился к нему Джон. – Сынок. Твой папа вернулся домой. Я знаю, что выгляжу не очень, но…

Но со мной приключился несчастный случай, я думаю…

– Иди одевайся, – сказала Рамона Билли. – Побыстрее.

Билли замялся глядя на отца, а затем вышел собираться.

– Куда спешите?

– Я беру Билли к его бабушке.

– О!

Последовал выдох самогонных паров. Джон закачался на ногах, и комната начала медленно вращаться вокруг него. На несколько секунд у него перехватило дыхание, и он не мог произнести ни слова. А затем:

– Теперь понятно. Теперь все понятно. Хочешь забрать у меня сына после того, как я отшил тебя, да?

Он сделал шаг по направлению к Рамоне, и она увидела, как сквозь пелену опьянения в его глазах мерцает красный огонь.

– Нет, совсем не так. – Рамона стояла на своем. – Ты знаешь, почему я так поступаю…

– Так значит, ты хочешь сделать его таким же, как ты! – завизжал Джон. – Значит, ты хочешь высыпать все это…

Это дерьмо ему на голову! Я тебе не позволю, клянусь Господом! Я не дам тебе отнять его!

– Билл видел часть Вилла Букера, оставшуюся после его смерти, Джон. Зови это приведением, духом, даже душой. Но он видел что-то в подвале, и он должен понять, что его ждет впереди…

– Нет! – Джон отшатнулся назад, почти падая, и заслонил собой дверь. – Я не позволю, чтобы его поглотила эта ересь! Может, я согласен терпеть это от тебя, но я не позволю, НЕ ПОЗВОЛЮ – вмешивать в это мою кровь!

– Твою кровь? – тихо переспросила Рамона. – Он и моя кровь тоже. В нем есть и от тебя и от меня, но в нем сильна кровь чокто, Джон. Он следующее звено в цепи, неужели ты не видишь? Он несет этот дар…

Джон прижал ладони к ушам.

– Зло-зло-зло-зло-зло-зло-зло…

При виде этого пьяного жалкого мужчины, закрывающего собой дверь собственного дома в надежде воспрепятствовать уходу Билли, у Рамоны из глаз потекли слезы.

– Это не зло, Джон. И никогда им не было.

– Ты говоришь мне, что смерть не зло? Это твоя жизнь, Мона! Не моя и не мальчика! И в ней всегда будет смерть, призраки и демоны! – Он потряс головой, чтобы отогнать стоящий в ней шум. – О, Господи, пошли прощение ее душе! Пошли прощение моей душе за то, что я внемлю ее лжи!

В этот момент в золотой круг, очерченный лампой в руках Рамоны, вошел одетый в джинсы и полосатую хлопковую куртку Билли, держащий в руках бумажный пакет с вещами. Его лицо было искажено страхом и страданьем.

– Пошли, Билли. – Джон широко расставил руки. – Пошли, покажем ей, что такое мужская дружба.

– Мама…

Говорит, что я должен ехать, папа. Она говорит, что мне надо выучиться многим вещам.

– Нет. Она ошибается. Хочешь знать, чему она хочет тебя научить? Чепухе о духах и смерти. Ты праведный богобоязненный мальчик, и тебе не следует слушать о таких вещах.

– Я не хотел видеть Вилла Букера, папа. Но он был там и нуждался в моей помощи.

Он поднял руку и показал отцу кусочек угля, лежащий на его ладони.

– Что это? Откуда?

– Я не знаю, но я…

Я думаю, что теперь Вилл хочет помочь мне. Я думаю, что он посылает мне это, чтобы я знал, что…

Был прав, когда спустился в подвал, и что если что-то темное и страшное, то это еще не значит, что оно злое…

Из груди Джона вырвался стон.

– Отравлен, – прошептал он глядя на уголь. – Яд в крови, в крови! Боже милостивый, порази меня на месте, если я не был хорошим отцом…

– Прекрати! – резко оборвала его Рамона.

Внезапно Билли бросил бумажный пакет с вещами, пробежал через комнату и вцепился в ногу отца. Сквозь приглушенное рыдание мальчик простонал:

– Я буду хорошим, папа, я буду хорошим, я буду…

Джона передернуло – от эмоций ли, от отвращения ли, Рамона не могла сказать, – он схватил Билли за шиворот и подтолкнул к матери.

– В ТАКОМ СЛУЧАЕ, ЗАБИРАЙ ЕГО! – крикнул он и швырнул на пол ключи от автомобиля. – Уходите оба! Убирайтесь из моего…

Его голос надломился и из глубины его души вырвалось ужасное рыдание. Билли заплаканными глазами смотрел на отца, и тот закрылся ладонью от этого взгляда.

– …

Дома, – прошептал он.

Джон шатаясь прошел по комнате и упал на стул у холодного камина. Его лицо освещали лучи восходящего солнца.

– Я не мог этого сделать, Господи, – тихо произнес он прижав ладони к лицу и закрыв глаза. – Я не смог прогнать из них тьму…

Затем он умолк, и слышалось только его громкое дыхание.

– Сходи за своими вещами, – сказала Рамона Билли и прошла в спальню, чтобы одеть носки и туфли и взять дорожную сумку. Она может управлять машиной и в халате, а переодеться потом. Сейчас же ей хотелось поскорее уехать с Билли из этого дома. В кухне Рамона взяла из НЗ несколько долларов и пятьдесят центов мелочью, а также глиняный, в форме яблока, кувшин, сделанный для них Ребеккой. Затем она вернулась в переднюю и подобрала ключи от машины. Билли с распухшими глазами стоял рядом с отцом. Он осторожно коснулся руки Джона, но тот только что-то простонал в своем мучительном пьяном сне.

– Иди в автомобиль, – сказала Рамона. – Я сейчас подойду. Когда Билли вышел, Рамона пригладила грязные, торчащие в разные стороны рыжевато-коричневые кудри мужа. Морщины на его лице стали глубже, подумала она. Тыльной стороной ладони она вытерла глаза, успокоила начавшуюся было дрожь и принесла для мужа из спальни покрывало. Она накрыла Джона и понаблюдала, как он вцепился в него и свернулся клубком. И тихо застонал во сне. Рамона повернулась вышла из дома.

4. Гончарная глина

17

Измазанные в глине руки старухи двигались словно бы сами собой, придавая очертания бесформенному куску, лежавшему на вращающемся гончарном кругу. «Ваза или кувшин?» – спрашивала она себя. Ее ноги ритмично нажимали на горизонтальную деревянную планку, управляющие скоростью вращения круга. Смазанные колеса с тихим шелестом быстро вращались. Она была неравнодушна к вазам, однако кувшины раскупались более быстро; миссис Блирз, владелица магазина сельскохозяйственных принадлежностей в Сельме, расположенном в двадцати милях от дома старухи, говорила ей, что на ее маленькие широкогорлые кувшины, раскрашенные в темные цвета, образовался настоящий спрос. Они могут использоваться как угодно, начиная от емкостей для хранения сахара и заканчивая местом для складывания губной помады, сказала миссис Блирз, а если на донышке кувшина вдобавок стоит автограф Ребекки Фейрмаунтейн, то покупатели платят за них даже больше. Как-никак, о Ребекке писалось и в «Сельма Джорнел», и в «Алабама крафтсмен», а четыре года назад на алабамской ярмарке она получила первый приз за наиболее оригинальную гончарную скульптуру. Теперь она делала скульптуры только изредка, чтобы не потерять навык, но зато изготовила огромное количество кувшинов, ваз и кружек, потому что одним лишь искусством сыт не будешь.

Утренний солнечный свет лился из двух окон напротив старухи, растекался по деревянному полу мастерской и отражался от стоящих на сосновых полках законченных работах: здесь были чашки и блюдца цвета осенних листьев, тарелки, темно-синие, как полуночное небо, набор кувшинов всех оттенков от розового до темно-пурпурного, черные кружки, бока которых были похожи на ствол сосны, необожженные образцы с ярко раскрашенными фигурками чокто. Сама мастерская представляла собой мешанину цветов и очертаний, буйство творения, в центре которого и сидела старуха, куря простую глиняную трубку и оценивая взглядом кусок глины, лежащий перед ней. Она разгладила его бока, время от времени макая в чан с водой, чтобы не дать глине засохнуть. Она уже сделала несколько не очень хороших заготовок, которые наверняка треснут при соприкосновении с обжиговым жаром сушильной печи. Теперь пришло время решать.

В этом образце она видела вазу. Высокую вазу с рифленым краем ярко-красного цвета, как кровь женщины в тот момент, когда она находится с любимым мужчиной. Да, – подумала она, – высокая красная ваза для белых диких цветов. Она добавила немного глины из стоявшего рядом ящика, еще раз смочила пальцы и принялась за работу.

Крепкое, испещренное глубокими морщинами лицо Ребекки Фейрмаунтейн было покрыто пятнышками глины. Ее кожа был цвета красного дерева, а глаза – чистое черное дерево. Из-под широкополой соломенной шляпы выбивались пряди прямых седых волос, которые падали ей на плечи. Когда она начала работать, ее глаза сузились от напряжения, а из правого уголка рта стали вырываться голубые клубы дыма; она курила кроличий табак, который собирала в лесу, и его характерный аромат сгорающих листьев наполнил мастерскую. Дом Ребекки стоял вдалеке от главного шоссе и со всех сторон был окружен девственным лесом. Электрическая компания несмотря на это протянула линии к некоторым из ее соседей, но сама она отказалась от этого фальшивого мрачного света.

Выводок перепелок брызнул из дальних кустов и рассыпался по небу. Их полет привлек внимание Ребекки; она некоторое время наблюдала за ними, гадая, что заставило их покинуть свое убежище. Затем увидела поднимающиеся в небо клубы пыли и поняла, что к дому приближается автомобиль. Почтальон? – удивилась она. Слишком рано. Налоговый инспектор? Не дай Бог! Ребекка неохотно остановила гончарный круг, поднялась со стула и подошла к окну.

Когда она увидела машину Джона Крикмора, ее сердце подпрыгнуло от радости. Последний раз она видела дочь и внука на Рождество. Она открыла дверь и направилась к белому домику, стоявшему в стороне от мастерской, где остановился «Олдс». Рамона и маленький Билли уже вышли из машины, но где же Джон? Когда Ребекка увидела их лица, то поняла, что случилось что-то нехорошее. Она перешла на хромой бег и заключила в объятия дочь, чувствуя, что вокруг нее саваном обернуто напряжение.

Ребекка сделала вид, что не замечает распухшие глаза Билли. Она взъерошила его волосы и сказала:

– Малыш, скоро облака станут мешать тебе расти дальше, да?

Ее скрипучий голос дрожал от возбуждения от встречи с ними.

Билли слабо улыбнулся.

– Нет, бабуля. Я никогда не стану таким высоким!

– В тебе и так уже почти пять футов! Дайте-ка мне на вас наглядеться! – Ребекка вынула из рта трубку и в восхищении потрясла головой. – Рамона, ты прекрасна, как апрельский день! Твой вид ласкает мой взгляд!

Она снова обняла свою дочь, чувствуя, что у той вот-вот потекут слезы.

– Хотите сассафрасового чаю?

– Да, конечно.

Они направились к дому – старушка обняв дочь, женщина держа за руку сына. На террасе лежала большая поленица дров для кухни; рядом с домом, там, где лес был вырублен, находился колодец, а на краю леса стояла коптильня. В комфортабельном, но бедно обставленном доме на кухонной отапливаемой дровами печке Ребекка вскипятила ароматный сассафрасовый корень.

– Билли, – позвала она, – я только что закончила одну вещь. Она стоит на гончарном круге. Сбегай, посмотри на нее и скажи мне, что ты думаешь по поводу того, в какой цвет ее надо покрасить.

Он пулей выскочил с кухни, горя нетерпением оказаться в мастерской, с ее необузданными красками и формами. Рамона села за кухонный стол с чашкой чая, и Ребекка тихо обратилась к ней: – Я хочу услышать все, пока мальчик не вернулся. Рамона не смогла дольше удерживать слезы; она крепилась при Билли, но теперь силы оставили ее. Она дрожала, всхлипывая, а ее мать гладила ее по шее и плечам, стараясь снять напряжение. Рамона начала с трагедии Букеров и закончила событиями этого утра.

– Ты бы слышала…

Что говорил сегодня Джон…

При Билли… Старушка зажгла трубку длинной кухонной спичкой и выпустила клуб голубого дыма.

– А чего ты ждала? – спросила она. – Что Джон отпустит тебя с наилучшими пожеланиями? Это все не потому, что он видит зло в тебе или в Билли, а потому, что он перестал понимать, что плохо, а что хорошо. Все, чего он боится или что заставляет его думать, кажется ему черным, как адская кочерга. Проклятье, девочка! Я знала, что все так получится…

Я наверное болтаю, как любая другая бабка, да?

– Я не имел в виду себя. Я беспокоюсь за Билли.

– О, нет. – Ребекка покачала головой. – Не говори так. В нашей семье и без того было слишком много мучеников. Итак: ты пошла на проповедь этого Фальконера и подумала, что это ОН, так?

– Да, – согласилась Рамона, – я знаю, что это так.

– Откуда ты это знаешь?

– Если бы я могла это объяснить, то тебе пришлось бы признать, что ты меня совсем не знаешь. Как я жалею, что пошла туда! Какая же я дура!

– Что сделано, то сделано, – блеснула глазами Ребекка. – Ты разговаривала с Билли?

– Еще нет.

– Почему?

– Я…

Не думала, что подошло время. Я думаю, что это для него будет слишком. Прошлой ночью…

Нечто, что, он думал, было его отцом, пришло время за ним и отвело его на дорогу, где его чуть не раздавил грузовик.

Ребекка нахмурилась и мрачно кивнула.

– Оно уже вышло на него. Он может обладать способностью видеть, но может не обладать способностью понимать, что видит, или способностью помочь. Наша семья была полна как хороших, так и червивых плодов. Были, конечно, те, кто не в счет, вроде твоего прадяди Николя К. Хэнкока, ставшего королем мошенников, торгующих духами, которого пристрелили за передергивание в покер. Потом, твоя прапрабабушка Руби Стиил, основавшая в Вашингтоне организацию по изучению загробной жизни. Я говорю тебе это все вот к чему: если Билли лишен способности помогать, то и видеть ему ни к чему. Если он не сможет двигаться вперед, он двинется назад. Для этого у него достаточно крови белого человека, Рамона.

– Я думаю, он может помогать. Он уже помог.

– Ты хочешь, чтобы он вступил на Неисповедимый Путь?

– Я хочу, чтобы он продолжил его, поскольку считаю, что он уже начал там, в подвале.

– Может быть. Но ты знаешь о Пути, так же как и я: если он недостаточно силен, если у него нет врожденной способности понять его, то ритуал может повредить ему. Мне было пятнадцать лет, когда отец провел со мной этот обряд; тебе было шестнадцать. Мальчику только десять. Я слышала только об одном человеке, вступившем на путь в столь раннем возрасте: Томас К. Коди, живший в начале девятнадцатого века. Интересный человек. Говорят, что наш Старый Враг настолько ненавидел его, что поднял его труп из могилы и бродил в его обличье с ножом в одной руке и топориком в другой. Томас и эта штука боролись на краю утеса в течении двух дней, пока на свалились вниз.

– Ты веришь в это?

– Я верю в то, что Томас был очень силен. Я верю в то, что наш Враг показал нам еще не все свои трюки. Изменение образов для обмана только часть их.

– Тогда тем более важно, чтобы Билли начал свой Путь сейчас, – сказала Рамона. – Я хочу объяснить ему, что собиралось убить его прошлой ночью.

– Если он не готов, то ритуал может повредить ему. Ты ведь знаешь это, не так ли?

– Да.

Входная дверь открылась и закрылась. В кухню вошел Билли с вымазанными в глине руками. Он держал довольно большую сосновую шишку, надеясь, что она понравится бабушке.

– Да, здоровенная шишка, – Ребекка положила ее на стол перед собой и посмотрела в глаза Билли. – Как ты смотришь на то, чтобы остаться здесь на несколько дней?

– Нормально. Но мы вернемся к папе, да?

– Да, – утвердительно кивнула Рамона. – Конечно.

– Ты видел мою новую заготовку? – спросила Ребекка. – Это будет высокая ваза.

– Да. Я видел. Думаю, что она должна быть… – он задумался. – Красной. Темно-красной, как кровь чокто.

Ребекка согласно кивнула.

– Да, – произнесла она и на ее лице появилось выражение удовлетворения, – я об этом не догадалась.

18

Билли разбудила бабушка, стоящая рядом с его кроватью держа в руках лампу, бросающую бледно-золотой отсвет не стены. Через открытое окно доносился похожий на звук циркуляционной пилы стрекот цикады, сидящей в листве дуба, то утихающий, то снова усиливающийся в полночной тишине. Билли показалось, что он чувствует запах дыма.

– Одевайся, – сказала Ребекка и, держа в руке лампу, направилась к стулу, на спинке которого висела одежда мальчика. В кармане джинсов лежал кусочек угля, который она внимательно осмотрела, когда Билли показал ей его; вечером она покрыла его щелоком, чтобы он не рвал карманы и не смог порезать Билли руку своими острыми гранями.

Билли протер глаза и сел. – Сколько сейчас времени? – Время начинать, – отозвалась Ребекка. – Давай, вставай. Находясь все еще в полусонном состоянии, он вылез из кровати и оделся. Он ощущал тяжесть в животе, и чувствовал, как тот переворачивается. Билли испугался, что его снова стошнит. Он не знал, что с ним произошло; после ужина, состоящего из овощного супа и куриных крылышек, бабушка дала ему кружку чего-то черного и маслянистого, вкусом напоминающего патоку. Она сказала, что это нужно для того, чтобы сохранить его организм «правильным», однако через двадцать минут он был на улице, выдавливая свой ужин на траву. Его рвало до тех пор, пока в желудке ничего не осталось, и теперь он чувствовал легкость в голове и слабость.

– Можно мне попить? – спросил Билли.

– Попозже. Одевай ботинки.

Он зевнул и начал борьбу со шнурками.

– Что случилось? Куда мы идем?

– На улицу, чуть-чуть прогуляться. Твоя мама тоже пойдет с нами. Билли стряхнул с себя последние остатки сна. Бабушка была в том же фартуке и юбке, что и вчера, однако шляпу сменил ярко раскрашенный шарф, повязанный вокруг головы. Серебряные волосы Ребекки сверкали в свете лампы.

– Иди за мной, – сказала она, когда Билли оделся.

Они вышли из дома через кухонную дверь. Все небо было усыпано звездами, а луна была похожа на пузатую оранжевую тыкву. Билли шел за бабушкой по направлению к маленькой коптильне и увидел, что из ее трубы ветер поднимает столб белого дыма. Неожиданно из темноты в круг света, очерчиваемый лампой, вступила Рамона и положила руку на плечо Билли. Его сердце забилось чаще, потому что он понял, что тайные уроки, которые он должен выучить, вот-вот начнутся.

Рамона одернула ему рубашку и поправила воротник, будто готовя его к посещению церкви. Она улыбнулась, но в ее глазах Билли заметил беспокойство.

– У тебя все прекрасно получится, – сказала она тихим голосом. – Да, мэм, – он храбрился, нервно поглядывая на коптильню.

– Ты боишься?

Билли утвердительно качнул головой.

Бабушка подошла ближе и внимательно поглядела на него.

– Очень боишься? – спросила она пытливо глядя на Билли.

Он помедлил, зная, что они не будут учить его, если он сам этого не захочет; однако ему очень хотелось знать, почему он видел Вилла Букера, вылезающего из кучи угля.

– Нет, – ответил он. – Не слишком.

– Когда это начнется, остановиться будет невозможно, – в последний раз предупредила их обоих Ребекка. Затем она кряхтя наклонилась к Билли и осветила лампой его лицо.

– Ты сильный, мальчик?

– Да, у меня есть мускулы, и я могу…

– Нет. Есть ли у тебя сила здесь, – и она постучала его по груди рядом с сердцем. – Достаточно ли ты силен для того, чтобы ходить в темные места и возвращаться назад еще более сильным? Силен?

Взгляд старушки бросал ему вызов. Он оглянулся на столб белого дыма, нащупал в кармане кусочек угля, выпрямился и спокойно ответил:

– Да.

– Хорошо. Тогда мы готовы.

Ребекка выпрямилась и откинула щеколду входной двери коптильни. Из открытой двери медленно выкатилась волна пепла, заставив колебаться пламя в лампе. Рамона взяла Билли за руку и вслед за матерью вошла внутрь. Дверь сейчас же снова закрылась на щеколду изнутри.

Костер из сосновых веток, обложенный камнями, полыхал на земляном полу; прямо над ним, в нескольких футах от потолка, был круглый металлический дымоход, направлявший дым в трубу. Билли понял, что костер разожгли давно, и постель из угля, на которой он горел, мерцала красными и оранжевыми сполохами, то тут, то там свисали деревянные крюки и рамы для подвешивания мяса; Ребекка повесила лампу на один из них и жестом пригласила Билли сесть у огня. Когда он устроился и жар от костра тугой маской стянул ему щеки, бабушка развернула тяжелое одеяло, которое лежало на полке, и обернула им плечи Билли так, что торчать наружу остались только его руки и лицо. Все стены коптильни были завешаны шерстяными разноцветными одеялами, чтобы удерживать внутри тепло и дым. С одного из крюков, блестя перьями, свисала темно-красная керамическая сова, с другого – странная красная керамическая маска, с еще одного – что-то, похожее на руку, сжимающую сердце, и с четвертого – ухмыляющийся белый керамический череп.

Рамона села справа от Билли. Ребекка дотянулась до дымохода, тронула маленький рычажок, и заслонка с лязганьем закрылась. Дым медленно начал расползаться по помещению. Затем Ребекка подошла к сумке, стоявшей в углу, и вернулась с пригоршней мокрых листьев; она бросила их в костер, и дым сразу же стал более густым, сменив цвет на голубовато-серый и начав змеиться невысоко от пола. Она достала из сумки еще три предмета – черненую глиняную трубку, кожаный кисет, расшитый синими и желтыми бусинками, и потрепанную старую Библию в кожаном переплете – а затем опустилась на пол слева от Билли.

– Мои старые кости не выдержат слишком долго, – тихо сказала она, раскладывая предметы перед собой.

Языки пламени прыгали, рисуя на стенах корявые тени; сгорающие листья трещали и сыпали искрами. Дым становился все гуще и начал щипать Билли глаза; по его лицу и груди катились капли пота.

– Это начало, – сказала Ребекка, глядя на мальчика. – С этого момента для тебя все будет новым. Перво-наперво ты должен знать кто ты есть и что ты есть. Цель поет в тебе, Билли, но чтобы понять скорее, ты должен выучить песню.

Лицо Ребекки приблизилось к лицу Билли, в ее глазах сверкали отблески пламени.

– Песню чокто, песню жизни, посланную нам Дарующим Дыхание. Он в этой книге, – она прикоснулась к Библии, – но он также и везде. Внутри, снаружи, в твоем сердце и душе, везде…

– А я думал, он живет в храме, – сказал Билли.

– В храме тела, да. Камни и бревна здесь не причем.

Ребекка развязала кисет и начала набивать трубку темной, выглядевшей маслянистой смесью древесной коры и трав плюс кусочки похожего на папоротник растения, растущего на берегах далекого ручья. – Сотни лет назад все эти земли принадлежали чокто. – Она повела вокруг себя рукой, разгоняя неподвижную завесу дыма. – Алабама, Миссисипи, Джорджия…

Наш народ жил здесь в мире, привязанный, как фермеры, к земле. Когда пришли бледнолицые, они захотели отнять у нас эту землю, поскольку увидели, как она хороша; Дарующий Дыхание предписал нам принять их и научиться жить в их мире, в то время как другие племена начали войну и были истреблены. Чокто выжили, но теперь мы стали народом, о котором никто не помнит. Тем не менее, наша кровь жива и сильна, а наши знания, которые мы приобрели умами и сердцами, не потеряны. Дарующий Дыхание – Бог чокто, но он не отличается от Бога белых людей – тот же самый Бог, без фаворитов, с любовью ко всем мужчинам и женщинам. Он говорит с нами бризом, дождем и дымом. Говоря, он обращается к сердцам, и может сдвинуть горы руками человека.

Она закончила набивать трубку, прикоснулась тлеющим угольком к табаку, и принялась ее раскуривать. Закончив, она вынула трубку изо рта и передала глядящему на нее с изумлением Билли.

– Возьми, – сказал Ребекка. – Это для тебя. Рамона, нам нужно еще листьев. Принеси, пожалуйста.

Пока мама скармливала костру порцию листьев, Билли взял трубку в руки. Он сделал пробную затяжку, и ему показалось, что его голова взлетает вверх. Он содрогнулся от приступа кашля. Дым и тепло, казалось, еще ближе подступили к нему, и он едва мог дышать. Он ощутил, как в нем нарастает паника, но в этот момент бабушкина рука опустилась ему на плечо.

– Все хорошо. Расслабься, теперь попробуй еще раз.

Он попробовал, дым от трубки вцепился ему в горло, а в глазах появились черные точки.

– Ты привыкнешь к этому, – успокаивала его Ребекка. – Так о чем я? Ах, да. Дарующий Дыхание. Бог чокто. Бог белого человека. ОН также награждает талантом, Билли, делать добро. Все время вдыхай дым. Так, правильно. Некоторые люди могут рисовать прекрасные картины, некоторые могут писать красивую музыку, другие имеют золотые руки, а некоторые острый ум; абсолютно в каждом человеке заложено семя таланта делать что-нибудь полезное для этого мира. И заниматься этим – шлифовать этот талант, выращивая семя в прекрасный плод – задача жизни человека.

Билли снова затянулся и ужасно закашлялся. Одеяло на его плечах увлажнилось от пота, а его сердце продолжало стучать все быстрее и быстрее.

– Даже во мне, бабуля? Есть это семя во мне?

– Да. Особенно в тебе.

Она достала платок, вытерла слезящиеся глаза и передала его через Билли Рамоне, которая промокнула пот, текший по ее лицу и шее.

Билли глядел на огонь. Его голова наполнилась запахом горелой веревки, и теперь табачный дым стал казаться ему даже сладким. Языки пламени, казалось, стали ярче и приобрели восхитительные оттенки всех цветов радуги. Он как бы со стороны услышал свой голос.

– А какого типа это семя?

Билли дрожал, глядя на языки пламени, выстреливающие зелено– оранжевые искры. Сквозь толстую завесу дыма были видны тени, покрывающие стены.

– Нет, – прошептал он. – Это зло, как…

Как говорит папа!

– Твой отец ошибается, – возразила Рамона, – и он боится. В смерти есть благородство. Но иногда…

Появляются те, кому необходима помощь для перехода в иной мир, как, например Вилл Букер. Вилл не мог успокоиться, пока лежал отдельно от своей семьи, и его дух – его душа – восстала. Называй их призраками, приведениями или духами – некоторые из них после смерти хотят зацепиться за этот мир из-за смущения, боли или страха, некоторые из них в ошеломлении бродят в поисках помощи. Но все они должны обрести покой – они должны отбросить свои эмоции и чувства, имевшиеся у них на момент смерти, если они связывают их с этим миром – до того, как перенесутся. Я не говорю, что понимаю смерть, и я не говорю, что представляю, как выглядит Рай и Ад, но смерть сама по себе не зло, Билли, это сигнал к отдыху после тяжелого трудового дня.

Билли открыл глаза и дотронулся дрожащей рукой до своего лба. «Ты в тееееемном месте», шипел в его голове. Он превратился в рев Джимми Джеда Фальконера: «ТЫ ВО ВЛАДЕНИЯХ САТАНЫ!”

– Я не хочу попасть в Ад! – неожиданно простонал он и попытался сбросить с себя одеяло. – Я не хочу, чтобы Сатана забрал меня!

Ребекка быстро обняла его за плечи.

– Ш-Ш-Ш-Ш-Ш-Ш. Все хорошо. Ты в безопасности.

Она позволила ему положить голову ей на плечо и ласково качала его, пока Рамона подбрасывала листья в костер. Спустя минуту он успокоился, но продолжал дрожать. Жара усилилась, но большая часть дыма теперь поднималась к потолку и клубилась там толстыми слоями.

– Может быть, Ад изобрели сами люди, – тихо произнесла Ребекка, – чтобы пугать им. Я думаю, что если Ад существует, то он должен находиться прямо здесь, на земле…

Как и Рай. Нет, я думаю, что смерть не имеет с этим ничего общего, это следующий шаг в познании того, кто мы и что мы. Мы оставляем на земле глину, а наша душа улетает. – Она погладила лицо Билли и заглянула ему в глаза. – Но это не значит, что не существует таких вещей, как зло.

Билли замигал. Его бабушка стала темным силуэтом, окруженным бело-красным сиянием. Он почувствовал усталость и начал бороться с закрывающимися глазами.

– Я буду…

Бороться с этим, – пробормотал он. – Я ударю это…

И пну ногой…

И…

– Хотела бы я, чтобы это было так просто, – вздохнула Ребекка. – Но оно злобно и может принимать любое обличье. Оно может даже сделать себя прекрасным. Иногда ты не видишь то, чем оно оставляет рубец на твоем духе и вцепляется в тебя. Сам мир может быть злым местом и пропитать людей до мозга костей жадностью, ненавистью и завистью. Зло – это жадная свинья, которая может передвигаться и на своих собственных ногах, стараясь уничтожать любую найденную им искру добра.

Словно во сне, Билли поднял трубку и снова затянулся. Дым показался ему мягким, как лакричная палочка. Он внимательно слушал бабушку и глядел на клубы дыма под потолком.

Старушка откинула со лба потную прядь волос.

– Ты боишься? – осторожно спросила она.

– Нет, – ответил Билли. – Но я…

Хочу спать.

– Хорошо. Теперь я хочу, чтобы ты отдохнул, если сможешь. Она взяла у него из рук трубку и вытряхнула угли в костер. – Не могу, – пробормотал он. – Не сейчас.

Затем его глаза закрылись, и он уплыл в темноту, слыша тихое потрескивание костра; темнота не была страшной, а наоборот, теплой и безопасной.

Ребекка осторожно положила его на землю, подоткнув под него одеяло так, чтобы он продолжал потеть. Рамона подбросила листьев, и они обе вышли из коптильни.

19

Билли проснулся как от толчка. Он был один. Костер почти догорел, оставив после себя мерцающие угли; жара все еще оставалась невыносимой, а под потолком продолжал неподвижно висеть дым. Его сердце сильно застучало, и он попытался освободиться от одеяла. Улыбающийся керамический череп блестел темно-красным светом. Неожиданно с костром что-то произошло. Языки пламени затрещали и зашипели. Билли как зачарованный наблюдал, как из кучи углей появилось большое огненное кольцо. Оно трещало, разбрасывая во все стороны искры.

Появилась горящая пикообразная голова с глазами из шипящих углей. Красные кольца, путаясь и корчась, выпихивали огненную гремучую змею из костра к Билли. Ее глаза уставились на него, а из раскрытой пасти стали сочиться рубиновые капли огненного яда. Змея подползала все ближе, издавая звук рассыпающейся обугленной бумаги; Билли попытался отползти, но запутался в одеяле. От ужаса у него пропал голос. Змея коснулась одеяла, которое тут же задымилось и вспыхнуло. Затем она откинулась назад, приготовившись к броску.

Билли собрался ударить ее, но не успел он поднять руку, как что-то серое и почти прозрачное бросилось из облака дыма под потолком вниз.

Это был большой, свирепо выглядевший орел, и телом и крыльями из призрачного, колеблющегося дыма. С высоким, злым криком, эхом отозвавшимся в голове Билли, орел-дым бросился на пламя-змею, которая подалась назад разбрызгивая искры, летящие между ее клыков. Орел отклонился и снова нырнул вниз; его дымные когти вцепились в змеиный затылок. Несколько секунд враги боролись, а затем змея крутанула хвостом и ударила им орла так, что тот отлетел в сторону. Балансируя лохмотьями крыльев, орел-дым снова бросился вниз, и на этот раз его когти вцепились в тело змеи прямо сразу за головой. Пламя-змея погрузила клыки в грудь орла, и Билли мог видеть их за работой. Но тут неожиданно орел ударил, и клочья змеиного тела полетели в разные стороны, превращаясь в язычки пламени. Кольца пламени обвились вокруг тела орла, и оба они закружились в сумасшедшем круговороте, напоминая горящую тряпку. Крылья орла тянули их вверх к клубам дыма под потолком, и вдруг все исчезло, за исключением нескольких язычков пламени, которые упали обратно в угли.

Пот ослепил Билли, и он начал неистово тереть глаза, ожидая возвращения странных бойцов.

– Это грех, Билли, – раздался тихий голос прямо у него за спиной. Билли испуганно обернулся. Там, в фартуке и рабочих шароварах, сидел его отец, худой, с грустными глазами.

– Папа! – в изумлении закричал Билли. – Что ты здесь делаешь?

– Это все грех, – тяжело покачал головой мужчина. – Все, до последнего кусочка.

– Нет, это не так! Бабуля говорила…

Джон подался вперед, и в его глазах отразился свет от костра.

– Это гнилое, грязное, черное зло. Это женщина пытается пометить твою душу, чтобы ты всю оставшуюся жизнь принадлежал Сатане.

– Но она говорила, что мне надо кое-чему научиться! Что у меня есть предназначение…

Он медленно застонал, как будто слова мальчика нанесли ему физическую боль.

– Весь этот…

Вся эта болтовня ничего не значит, сынок. Ты умный, честный мальчик, и ты никогда не обращал внимания на разговоры о призраках и духах, правильно? Этот Неисповедимый Путь – ошибочен, и он смертельно опасен, – он протянул руку. – Дай мне руку, Билли, и я выведу тебя из этого гнусного места. Давай. Верь своему папе.

Билли почти коснулся его руки. Яркие глаза отца смотрели умоляюще, и как бы говорили о том, сколько отец перенес из-за него. Но все же…

Что-то было не так.

– Как…

Как ты сюда добрался? – спросил Билли. – Мы приехали на машине, поэтому…

Как ты сюда добрался?

– Я приехал на автобусе так быстро, как смог, чтобы спасти тебя от вил Сатаны. И он пырнет тебя, Билли; о, да, он пырнет тебя, и ты будешь кричать, если останешься в этом темном месте…

– Нет. Ты ошибаешься. Бабуля говорила…

– Меня не интересует, что она говорила! – закричал мужчина. Возьми меня за руку.

И тут Билли увидел его пальцы. Ногти на них были черные.

– Ты не …

Мой папа, – прошептал он, отшатнувшись от ужаса. Ты…

Нет!

Внезапно лицо мужчины стало таять, как восковая свеча, и Билли ясно увидел то, чем он был. Нос размяк и сполз вниз толстым наплывом плоти; под ним находилось черное, отвратительное рыло. Щека сползла к подбородку, а затем отвалилась совсем. Нижняя челюсть отпала, обнажив тонкий рот с двумя желтыми кривыми клыками. Один из голубых глаз скатился с головы, а на его месте показалось маленькое глазное яблоко, похожее на глаз дикого вепря. Пока лицо менялось, этот глаз не мигая смотрел на Билли.

– Мальчик, – прошептало существо голосом, напоминающим скрежет ногтей по поверхности классной доски, – уходи отсюда! Беги! Беги и прячься, придурок!

У Билли от страха подкосились ноги. Ужасное лицо – то самое, которое он видел на дороге – становилось все ближе, освещаемое красными отблесками костра.

– Беги! – гремело оно.

Но, как и в прошлый раз, Билли парализовал страх.

«Ты сильный?» – вспомнил он бабушкин вопрос. «Есть ли сила в твоем сердце?”

– Да, я сильный, – хрипло произнес Билли. – Да, я сильный. Существо остановилось, а затем разразилось смехом, от которого у Билли заломило в голове. С лица сполз второй голубой глаз, и теперь на Билли глядели два красных зрачка. Билли уже было бросился бежать, как вдруг в его голове всплыл образ величественного орла, и он заставил себя остаться на месте. Он смотрел в лицо зверя, стараясь не показывать страха. Смех утих.

– Хорошо, – прошептало существо, и, похоже, стало отходить от Билли. – У меня есть дела поважнее. Учи все, что сможешь, и учи хорошо. Но не поворачивайся ко мне спиной, мальчик.

Существо стало таять, превращаясь в черную маслянистую лужу на полу. Бесформенный рот произнес:

– Я буду ждать тебя, – и фигура исчезла.

Лужа засияла голубым огнем и через мгновение тоже исчезла.

Что-то коснулось его плеча, и он резко обернулся, издав стон от страха.

– Бог мой, мальчик, – произнесла Ребекка, сузив глаза. – Что в тебя вселилось? – Она снова расположилась около костра, в то время, как Рамона подбрасывала в него дрова и листья. – Ты трясешься, как осиновый лист! Мы вышли только на пять минут! – Она внимательно присмотрелась к нему и напряглась. – Что случилось?

– Ничего. Ничего не случилось. Я ничего не видел!

Ребекка кинула быстрый взгляд на дочь, а затем снова посмотрела на мальчика.

– Хорошо. Ты можешь рассказать об этом потом, когда захочешь.

Она помогла Билли снова усесться к огню, и он уставился на него невидящим взглядом, пока она месила его шею и плечи сильными коричневыми руками.

– Иметь такой дар – такой талант, не побоюсь этого слова, – не так легко. Бремя настоящей ответственности никогда не бывает легким. Но иногда ответственность встает стеной между тобой и другими людьми; они не могут заглянуть тебе в голову, они не могут понять твою цель и высмеивают тебя за твои действия, которые ты считаешь правильными. Некоторые люди будут бояться тебя, а кое-кто ненавидеть…

Пока старушка говорила, Рамона смотрела на сына, изучая при свете костра его лицо. Она знала, что он вырастет красивым молодым человеком, за которым начнут увиваться девчонки, когда он пойдет в файетскую окружную школу; но как сложится его жизнь? Будет жить отдаленным от других людей, которые будут его бояться и ненавидеть? Она вспомнила слова шерифа Бромли о том, что для Билли жизнь уже никогда не потечет по-прежнему, и почувствовала боль в сердце. Он стал взрослым только что, на ее глазах, однако она знала, что путнику на Неисповедимом Пути необходимо всегда сохранять в себе кусочек детства в качестве убежища от жизненных штормов. И еще потому, что восприятие и понимание ребенка во многих случаях полезнее, чем жесткое, рациональное видение мира взрослыми.

– …Но правильное использование этого таланта еще труднее, – говорила Ребекка. – Ты, Билли, должен думать о себе как о вратах на границе этого мира и другого. Ты должен научиться открывать себя, чтобы давать пройти нуждающимся в этом. Но ты должен оставлять в себе их страх и боль, как губка, впитывающая воду, чтобы они могли пройти с не отягощенной душой. Это сделать непросто, и я не могу помочь тебе научиться этому; это придет к тебе само собой, когда подойдет время. Однако то, что ты сможешь сделать это в первый раз, отнюдь не означает, что далее будет проще, ты только поймешь, что сможешь этовыносить. Все же первый раз – самый трудный, поскольку ты не знаешь, чего ожидать.

– Это больно?

– В какой-то степени. Нет, это не та боль, какую ощущаешь, когда тебе делают укол или когда ты поцарапаешь колено о камень, при этом болит здесь, – она коснулась груди, – и здесь, – она дотронулась до лба. – Это боль, которую ты наследуешь от тех, кому пытаешься помочь. Коме того, я не утверждаю, что ты сможешь помочь каждому; некоторые духи просто не хотят покидать этот мир, может быть потому, что слишком бояться. Если они при жизни были подлыми и ненормальными, они могут пытаться делать…

Плохие вещи, например, причинять людям боль. – Он чувствовала, как напряглись плечи мальчика. – Или, вернее сказать, они тем или иным способом заставляют людей самих причинять себе боль, например, пугая их.

Билли наблюдал, как скручиваются, чернеют и сгорают мокрые листья. Он сидел все еще дрожа от впечатления увиденного им существавепря и ломал голову над тем, что говорила ему бабушка.

– Я думал…

Что переход – это все равно что сон, и если ты хороший, то просыпаешься в Раю. Это правильно?

– А что, если ты должен идти спать, но не хочешь? Разве ты не вертишься в кровати, и разве твоя бессонница не вызывает у тебя чувство отчаяния? А что ты скажешь о том, если в тот момент, когда ты делаешь что-то важное, или планируешь что-то на завтра, вдруг гаснет свет? Или если ты пытаешься уснуть при зверской боли? Во всех этих случаях для того, чтобы заснуть, тебе необходима помощь, не так ли? Я не хочу сказать, что все духи цепляются за этот мир; многие из них сами находят дорогу. За всю жизнь тебя может быть позовут на помощь не более двух или трех раз, но позовут обязательно, и тебе придется в этом случае что-то предпринимать…

– Например?

Билли слизнул с верхней губы капельку пота. Он все еще находился в состоянии оцепенения, и голос бабушки доносился до него как раскаты эха из темной, глубокой пещеры.

– Я успокаиваюсь за гончарным кругом, – ответила Ребекка. Твоя мама – за вышиванием. Твой прадедушка субботними вечерами принимал горячие ванны. Тебе придется найти отдушину самому, когда внутри тебя накопится столько боли, что ты почувствуешь, что надо либо избавиться от нее, либо… – она умолкла.

– Либо что, бабуля? – быстро спросил Билли.

– Либо заблудиться в чужой боли, – тихо ответила Ребекка. – Несколько наших родственников…

Заблудились таким образом и превратили свою жизнь в сплошное отчаяние. Кое-кто из них пытался избавиться от этого при помощи вина и наркотиков. Один из твоих дядей, давным-давно, сошел с ума и провел остаток жизни в сумасшедшем доме…

Эти слова обрушились на Билли как удар грома. Из его глаз потекли слезы; может быть, он уже начал «сходить с ума», – с ужасом подумал он. В конце концов, разве не видел он рядом с собой орла-дым и огонь-змею? Что-то злое, одетое в кожу его отца? Он всхлипнул и всхлипывающим голосом рассказал бабушке и Рамоне, что он видел. Они напряженно слушали Билли, и ему показалось, что глаза бабушки превратились в черные угольки на коричневом морщинистом лице.

Когда он закончил, Ребекка сняла со своей головы шарф, окунула его в ведро холодной колодезной воды, которое она принесла с собой, и вытерла ему лицо. Остужающая прохлада в духоте коптильни принесла Билли громадное облегчение, успокаивающее его разгоряченное сознание.

– Это было всего лишь картинками в твоей голове, Билли. Их будет еще много. Я думаю, что каждый содержит в себе что-то от орла и что-то от змеи; они борются между собой за то, чтобы либо вознести твой дух высоко в небо, либо пригнуть его к земле. Вопрос заключается в следующем: кому из них ты дашь победить и какой ценой? Что касается второго виденного тобой существа, – по ее лицу пробежала тень, как грозовая туча по солнцу, – то это то, о чем я тебя предупреждала. Ты не должен показывать ему, что боишься…

Но это будет не так-то легко. Рамона, не подашь мне вон тот кувшин?

Она вынула пробку из коричневой бутылки, которую принесла с собой Рамона, и налила в чашку густую темную жидкость с запахом сассафраса и корицы.

– Может наступить такой момент, – тихо продолжала Ребекка, – когда зло попытается уничтожить тебя, как человек задувает свечку. Оно попытается использовать твои слабости, повернув вещи так, что белое покажется тебе черным, а черное белым. Я тоже видела это существо, Билли, – которое похоже на дикого вепря – оно настолько отвратительно, что на него невозможно смотреть. Оно пристрастилось шутить со мной по ночам, когда я еще была моложе твоей матери. Однажды утром, проснувшись, я обнаружила, что все мои глиняные изделия побиты и раскиданы по мастерской. Незадолго до этого безо всяких видимых причин в моем доме возник пожар. Ты помнишь ту желтую собачонку, которую я звала Шефом? Я никогда не рассказывала тебе, что произошло с ним на самом деле; я нашла его кусочки, разбросанные в лесу вокруг дома, как будто кто-то разорвал его. Он был последней собакой, жившей у меня. Я хочу тебе сказать, что то существо, которое ты видел – мой отец называл его «Меняющим Облик», потому что он может принять любой вид, какой пожелает, – наш Враг уже долгое, долгое время. Почти каждый из нашей семьи видел его; это опасный, хитрый зверь, Билли, и он пытается повредить нам при помощи людей и животных, о которых мы заботимся. Он ищет в нас слабости, и поэтому мы всегда должны быть сильными. Если мы ослабнем, то он сможет повлиять на наш мозг, а может быть, и повредить нас физически.

– Что это такое? – голос Билли понизился до слабого шепота. – Это Дьявол, бабуля?

– Я не знаю. Я знаю только, что он очень старый, поскольку даже первые целители чокто рассказывали о «звере с телом из дыма». Рассказы о Меняющем Облик прослеживаются на протяжении столетий, и некоторые члены нашей семьи, которые не обладали достаточной силой сопротивления, либо были обмануты его ложью, либо разорваны в клочья его ненавистью. Ты никогда не знаешь, что он затевает; он способен чувствовать исходящую от тебя угрозу, иначе он не пришел бы взглянуть на тебя.

– Почему, бабушка? Почему он ненавидит нас?

– Потому что это жадное существо, которое использует страх для увеличения своей силы. Он, как свинья в кормушке, питается человеческими чувствами отчаяния, муки и замешательства; иногда он ловит духов и не дает им уйти из этого мира. Он питается их душами, и если и есть Ад, то это он. Когда мы работаем над освобождением этих духов, принимая на себя их страдания, мы лишаем его обеденного стола. Мы посылаем бедные души туда, где Меняющий Облик не властен над ними. Именно поэтому зверь хочет любой ценой оборвать твой Неисповедимый Путь.

– Я не знаю, что делать! – прошептал Билли.

– Ты должен поверить в себя и в Дарующего Дыхание. Ты должен идти вперед и вперед, не обращая внимания на происходящее и не отклоняясь от своих обязанностей. Если ты оступишься, то внутри тебя возникнет слабое место, в которое Меняющий Облик попробует проникнуть. Зверя не интересуют больше ни я, ни твоя мама, Билли, потому что большую часть своей работы мы уже выполнили; ты же – молодая кровь, поэтому он и наблюдает за тобой.

– Он может повредить мне, бабушка?

– Не знаю, – ответила Ребекка и вспомнила труп Шефа, рассеянный в кустарнике, части которого висели на нижних ветках, как будто Шеф взорвался.

– Я хочу, чтобы ты выпил это, Билли. Это поможет тебе уснуть. Мы поговорим обо всем позже.

Она подала ему чашку с жидкостью из кувшина. На Билли нахлынул его призывный аромат. Его голова стала тяжелой, как чугунное ядро. Он подумал, что с легкостью уснет и без напитка, но все равно отпил из чашки; жидкость была сладкой и приятной на вкус, несмотря на то, что сквозь сладость пробивался мускусный запах, напоминающий запах поганок, растущих на зеленой поляне.

– До дна, – приказала Ребекка. Билли допил все. Она улыбнулась. – Очень хорошо.

Билли улыбнулся в ответ сквозь маску текущего по лицу пота. Образ вепря затуманился, как со временем бывает с любым кошмаром. Билли смотрел на угли и видел все оттенки от ярко-оранжевого до темно-фиолетового; его глаза стали закрываться. Последнее, что он помнил перед тем, как погрузиться во тьму, была керамическая сова, глядящая на него с крюка.

Женщины оставили его лежащим на полу и закутанным в одеяло, как в тяжелый саван. Ребекка заперла дверь снаружи.

– Нет нужды присматривать за ним до утра. – Она потянулась, затрещав костями. – Похоже, он понял все достаточно хорошо, но нужно еще поработать над его уверенностью. Мы снова начнем следующей ночью.

– Он будет в безопасности? – спросила Рамона, когда она направилась к дому вслед за Ребеккой.

– Надеюсь. Он видел двойственность своей натуры, войну хорошего и плохого внутри себя, и он встретился лицом к лицу с Меняющим Облик. – Они подошли к входной двери, и Рамона оглянулась вглядываясь в очертания коптильни. Ребекка обняла ее за плечи. – Билли уже потыкали в поиске слабого места. Я не знала, что это может начаться в столь раннем возрасте. На этот раз он устоял, но зверь не вернется больше в таком облике. Нет, Враг будет хитрее и сильнее. Но и Билли будет хитрее и сильнее.

– Нужно ли рассказывать ему о черной ауре?

– Нет. Он сам дорастет до ее видения, так же, как и ты. Я не хочу загружать его еще и этим. – Она взглянула на свою дочь, склонив голову набок. – Он проспал весь день. Если ты услышишь, что он плачет, то не должна бежать и будить его. Это уходит его старая жизнь и ей на смену приходит новая, понимаешь?

– Да, – ответила Рамона. – Но только…

Он там один.

– Да так и должно быть. Пока длятся эти три дня, ты можешь быть на его стороне, но дальше он пойдет один. Ты знала это до того, как привела его ко мне. – Ребекка осторожно сжала плечи дочери. – Я ошиблась насчет него, его кровь порченая, но зато сильны душа и сердце. Ты будешь гордиться им, девочка. А теперь пойдем, я сделаю нам чаю.

В коптильне Билли свернулся клубком, как младенец, готовый появиться на свет.

5. Черная аура

20

– Билли, – крикнул Кой Гренгер из-под маленького прилавка продуктового магазина. – Нашел, по твоему заказу! – он вытащил пыльный пластиковый набор для рукоделия. – Он завалился за коробку. Тебе еще нужны кровельные гвозди?

– Да, сэр. Пару упаковок.

Парень оторвал взгляд от спортивного журнала и быстро подошел к прилавку, пока Грендер искал гвозди. Стоял май 1969 года, и Билли Крикмору исполнилось семнадцать. Он уже вымахал в шесть футов и теперь был одного роста с отцом; несмотря на то, что, как и отец, он был ширококостным, Билли был очень худой, кожа да кости, и из коротких рукавов старой синей рабочей куртки торчали кисти рук, покрытые пятнами масла и смазки: Билли работал на бензоколонке. Из-за худобы его скулы угловато выпирали под кожей лица, а темно-карие глаза сверкали янтарем, когда в них попадали солнечные лучи. Теплое весеннее солнце уже окрасило кожу Билли в цвет скорлупы ореха. Его темные волосы были хитросплетением кудрей, в беспорядке спадающих на лоб. Он не был подстрижен так коротко, как это обычно бывало раньше, поскольку Куртис Пил наконец прочитал в одном из журналов для парикмахеров, что длинные волосы – это «символ» его более молодых клиентов, наиболее огорчительный для их родителей, которые вставали на дыбы, если слышали по радио музыку «Битлз».

Билли вырос красивым молодым человеком за те семь лет, которые прошли с тех дней, когда он посетил свою бабушку и пропотел до изнеможения в ее коптильне. В его глазах сквозила осторожность – его щит для защиты от слухов, которые порой долетали до него в коридорах средней школы файетского округа. О нем они могли говорить, что хотели – его это не волновало, но когда он слышал упоминание имени его матери или бабушки, то немедленно набрасывался на обидчика. Однако он не был подлым и не был подготовлен к подлым приемам, которые использовали в драках после уроков деревенские ребята, выросшие точными копиями своих отцов; удары ниже пояса и по глазам были обычным делом, и часто Билли оказывался окруженный кричащими подростками, и его глаз ударялся о чью-то коленку. Не было никого, кого бы он мог назвать близким другом, хотя он мечтал о популярности и ездил субботними ночами в Файет в компании общительных ребят, которым, казалось, было все равно, с кем веселиться. Ему понадобилось много времени, чтобы уяснить тот факт, что люди его боятся; он видел это в их глазах, когда заходил в класс, слышал это, когда при его появлении прерывался разговор. Он отличался от других – достаточно было того отличия, что он был темнокожим и стопроцентным индейцем – и с момента прибытия в среднюю школу оказался в изоляции. Его кожура осторожности стала толще, защищая его самоуважение и оставшуюся детскую способность удивляться окружающему миру.

Читал он много – истрепанные романы в твердых и мягких обложках, которые он иногда находил в гаражных лавках. Несколько недель назад он сделал настоящую находку: ящик старых выпусков «Нэйшнл Джеогрэфикс», принесенных из чьего-то подпола, где они плесневели. Его путешествия – через леса по заброшенным железнодорожным путям и старым полузаросшим дорогам – уводили его дальше и дальше от дома; часто, когда бывало не слишком холодно, он уносил постельное белье в лес и ночевал там, довольствуясь компанией, состоящей из него самого, и прислушиваясь к лесным звукам, нарушающим ночную тишину. Сквозь бархатную черноту можно было видеть сотни падающих звезд, а иногда тусклые проблесковые огни самолета, летящего в Бирмингем. Днем он наслаждался солнечным светом и мог не хуже мастера выследить оленей, иногда подходя к ним на расстояние не более двадцати футов, прежде чем они замечали его присутствие.

Его любопытство толкало его на то, чтобы сделать еще один шаг, дойти до следующего поворота или подняться на следующий холм; мир зазывал его прочь из Готорна, от его дома, где его дожидались молчаливая мать и хмурый отец.

– Вот, – произнес Гренгер и положил упаковку гвоздей на прилавок рядом с другими покупками – хлебом, беконом, сахаром, молоком и мукой – которые сделал Билли. Джон задолжал Гренгеру большую сумму денег и в последнее время посылал за покупками Билли; Гренгер знал, что Крикморы едва сводят концы с концами, и что эти кровельные гвозди пойдут на то, чтобы лачуга, которую они называют домом, продержалась еще одно жаркое лето. В последний раз, когда Гренгер потребовал с ним расплатиться, а это было в конце зимы, Билли стал работать у него после уроков за бесплатные продукты; сейчас же Билли работал на заправочной станции, отрабатывая бензин и машинное масло.

– Хочешь, чтобы я занес на ваш счет? – спросил Гренгер парнишку, стараясь прогнать из голоса металлические нотки; несмотря на то, что он искренне любил Билли, счет Крикморов вызывал у него беспокойство.

– Нет, сэр, – ответил Билли и выложил на прилавок несколько долларов.

– О! Джон так рано отправился на рынок в этом году? – спросил Гренгер, делая пометку в записной книжке.

– Мама продала несколько своих работ дилеру в Файете. Я не думаю, что это покроет весь наш долг, но…

– Все нормально, – Гренгер взял деньги и, отсчитав сдачу протянул Билли несколько монет. – Плохо, что Джон не смог устроиться на лесопилку. Говорят, они хорошо платят.

– Да, сэр, но им было нужно всего пять человек, а папа говорил, что кандидатов было более пятидесяти. – Билли начал складывать покупки в сумку. – Я думаю, что из-за этой засухи очень многие нуждаются в деньгах.

– Да, – согласился Кой. Он не думал, что какая-либо другая семья испытывает большую нужду, чем Крикморы. Самой оплачиваемой работой в Готорне по всей вероятности была работа на лесопилке братьев Четемов; она принадлежала их семье уже более сорока лет, находясь во все том же обветшалом деревянном здании и используя все те же двигатели и приводы для вращения пил. – Ну, может быть к концу года у них еще появятся вакансии. А ты задумывался о своем будущем? Билли пожал плечами. Мистер Доусон, преподававший в школе автомеханику, говорил, что он довольно неплохо разбирается в механизмах и из него, возможно, выйдет неплохой механик; школьный воспитатель мистер Мербери говорил, что его знания в английском достаточно высоки, но не настолько, чтобы поступить в колледж.

– Не знаю. Наверное, буду некоторое время помогать папе.

Кой хмыкнул. Земля Крикмора вот уже три года не приносила урожая.

– Тебе нужно заняться строительным делом. Я слышал, что строители редко сидят без работы и она хорошо оплачивается. Знаешь, я думаю, что Готорн не место для такого блестящего молодого человека, как ты. Я не хочу сказать, что это относится ко всем, но в тебе есть талант. Нет, Готорн не для тебя, Билли.

– Я нужен моим предкам, – улыбнулся он. – Я единственный, кто поддерживает «Олдс» на ходу.

– Ну, это не будущее.

Над входной дверью зазвенел колокольчик, какой обычно привязывают коровам на шею. Билли оглянулся и увидел, как в магазин вошли миссис Петтус и Мелисса, чье голубоглазое лицо было обрамлено копной волос цвета летнего сена. Билли на время забыл дышать; он видел ее каждый день в школе, однако тем не менее низ его живота как будто прошило электрическим током. До школьного бала – Майской Ночи – осталось менее двух недель, и Билли пытался набраться храбрости и пригласить ее на бал раньше, чем это сделает кто-то другой, но когда он чувствовал, что вот-вот сможет осуществить свое намерение, он вспоминал, что у него нет ни денег, ни водительских прав, а его одежда всегда была с чужого плеча. Мелисса всегда щеголяла в ярких платьях с чистым и сияющим лицом. Билли поднял сетку с продуктами, желая уйти до того, как Мелисса увидит его запачканные руки и куртку.

– Ба, – воскликнул Кой. – Какие красавицы к нам пожаловали!

– Леди всегда должны быть в форме! – весело ответила миссис Петтус. Увидев Крикмора, она обняла свою дочь за плечи.

– Привет, – ляпнул, не задумываясь, Билли.

Мелисса улыбнулась и кивнула в ответ, но тут мать потянула ее к прилавку.

Подойдя к двери, Билли оглянулся и увидел, что она украдкой наблюдает за ним. Его сердце сразу застучало. В следующую секунду у него над головой звякнул колокольчик, и он со всего размаху врезался во входящего в магазин.

– Эй, Билли, – воскликнул Линк Паттерсон, стараясь посторониться. – Ты что, охотишься за скальпами?

Он добродушно усмехнулся, но в следующее мгновение улыбка застыла на его лице, потому что Билли уставился на него так, будто у него на голове выросли рога.

У Билли в жилах застыла кровь. Линк Паттерсон выглядел здоровым и сытым, возможно потому, что он был одним из немногих, принятых на работу на лесопилку, и в его жизни произошел поворот к лучшему; его жена ждала второго ребенка в октябре, и он внес первый взнос за трейлер, стоявший прямо возле входа. Тем не менее, Билли видел его завернутым в страшный туманный кокон иссиня-черного цвета, который медленно пульсировал.

Линк издал нервный смешок.

– Что случилось? Ты что, увидел… – Слово «привидение» тяжелой гирей повисло у него на языке, и он проглотил его.

Билли медленно протянул руку и коснулся тумана, но ничего не почувствовал. Линк отступил на шаг.

– Парень, какого черта с тобой произошло?

Кой Гренгер, миссис Петтус и Мелисса наблюдали за происходящим. Билли зажмурился и потряс головой.

– Ничего, мистер Паттерсон. Простите. Я…

Простите.

В следующее мгновение он выскочил за дверь и быстрым шагом, прижимая к себе сетку с продуктами, двинулся по шоссе. Пройдя несколько шагов, он и вовсе перешел на бег, чувствуя боль и страх. Что я видел? – спрашивал он себя и не мог остановить бег даже миновав зеленые развалины домы Букера.

– Пачку «Кента», Кой, – попросил Линк Паттерсон. Пока Гренгер доставал сигареты, Линк подошел к окну и стал наблюдать за убегающим Билли. Он слышал, как за окном раздавался высокий голос циркулярных пил; через пятнадцать минут ему заступать на смену, заменяя по просьбе начальства заболевшего рабочего.

– Этот парень, Крикмор…

Действительно странный, не правда ли? – спросил Линк ни к кому не обращаясь.

– Он носит в себе злое семя, вот что, – ответила миссис Петтус. – Моя Мелисса каждый день видит его в школе и говорит, что он постоянно затевает драки.

– Нет, мама, – вмешалась Мелисса, и высвободилась из объятий матери. – Совсем не так.

– Он постоянно дерется. Такой симпатичный мальчик, и такая дурная у него кровь.

– Билли в порядке, – встрял Кой. – Он умный мальчик и далеко пойдет, если развяжется со своей фермой. Вот твои сигареты, Линк. Как работается на лесопилке?

– Все крошится и режется, – пошутил Линк стараясь улыбаться. То, как Билли смотрел на него, заставило его занервничать. Он заплатил за сигареты и, усевшись за руль своего фургона, направился к лесопилке. Линк припарковал свой грузовик на посыпанной гравием площадке и пару раз затянулся сигаретой, чтобы успокоить свои взвинченные нервы, затем бросил окурок и взял свои тяжелые защитные брезентовые перчатки. Он прошел несколько дюжин ярдов, отделявших его от здания лесопилки, между желтых штабелей сосновых стволов, лежащих по обоим сторонам железнодорожных путей; их привезли совсем недавно и они еще распространяли вокруг себя запах смолы, ожидая, когда их скатят в маленький пруд за лесопилкой до того, как жара их высушит. Затем поднялся по шатким ступенькам, ведущим в здание лесопилки.

Пока он стоял за дверью, шум работающих пил просто раздражал; когда Линк вошел внутрь, в золотистый туман опилок и тепло от трения жужжащих циркулярных пил, ленточных пил и «конских хвостов», резкий крик механизмов ударил его по мозгам словно кузнечный молот. Он выудил из кармана затычки и засунул их в уши, но они мало помогали. От запаха свежих обрезков и опилок у Линка запершило в горле. Он отметил свой приход в стеклянной кабине, где за столом сидел Лемер Четем с телефонной трубкой одного телефона у уха, набирая при этом номер на другом. Лесопилка работала на полную мощность. Линк увидел свое рабочее место – мастер-пильщик, Дарки, работал на распиловочной машине, выравнивая бревна, – операции для двоих; отсутствие напарника замедляло обработку потока строевого леса, – и поспешил к дальнему концу конвейера. Он занял место у жужжащей распиловочной машины и начал манипулировать длинной ручкой, которая увеличивала или уменьшала скорость вращения циркулярной пилы, в то время как старый Дарки сортировал свежие стволы и направлял их так, чтобы они подходили к пиле под правильным углом и с соответствующей скоростью. Линк перемещал рукоятку, подстраивая скорость вращения пилы в соответствии с криками Дарки.

Бревна все подходили, быстрее и быстрее. Линк влился в работу, следя за пахнущим маслом индикатором, показывающим скорость вращения пилы.

Лампы без абажуров свисали с потолка и освещали лесопилку резким, порой ненадежным светом: многие работавшие на лесопилке теряли пальцы именно из-за слабого освещения, потому что не могли точно оценить расстояние до быстро вращающегося лезвия. Линк, став частью дрожащей распиловочной машины, позволил себе расслабиться. Его мысли вернулись к новому трейлеру. Это была хорошая покупка, и теперь, когда на подходе его второй ребенок, он, Сьюзи и его сын Джефф смогли выехать из лачуги, где они жили последние годы. Похоже, что наконец судьба улыбнулась ему.

– Это рыхлое, как гнилой зуб, – крикнул Дарки и вонзил в бревно крюк. – Проклятье, что за дерьмо они пытаются нам всучить!

Он пододвинул дальний конец бревна на несколько дюймов, чтобы оно правильно легло, а затем указательным пальцем увеличил скорость подачи бревна. Линк передвинул рычаг вперед. Бревно начало ползти, и из-под вонзающихся в него зубьев полетели желтые опилки. Неожиданно распиловочная машина завибрировала, и Линк подумал: «Эта сукина дочь собирается…”

В этот момент раздался громкий треск, пронесшийся по всей лесопилке. Линк увидел, как треснуло бревно и пила вылетела из него. – ВЫРУБИ ЕЕ! – заорал Дарки, и Линк дернул рычаг вниз, думая: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен, я…”

Что-то промелькнуло словно желтый топор. Трехдюймовая щепка пронзила левый глаз Линка с такой силой, что отбросила его голову назад. Он закричал от ужасной боли, схватившись за лицо, и шатнулся вперед, потеряв равновесие; чтобы удержаться на ногах, он инстинктивно вытянул руку вперед…

И жужжание пилы сменилось голодным чавканьем.

– Помогите! – закричал Дарки. – Кто-нибудь, вырубите основной рубильник!

Линк зашатался, кровь отхлынула от его лица. Он поднял правую руку, чтобы протереть глаза, и увидел сквозь пелену мокрую шишку белой кости, торчащей из искалеченного предплечья. Его рука со все еще дергающими пальцами и окровавленной перчаткой поползла от него по ленте конвейера.

В следующую секунду из обрубка, как из пожарного шланга, хлынул фонтан крови.

Кто-то выключил основной рубильник. Оборудование обесточилось, пилы продолжали вращаться по инерции, издавая шмелиное жужжание. У Линка подкосились колени. Он попытался закричать, но у него пропал голос; в его голове продолжала звучать циркулярная пила, вопящая ужасным металлическим голосом. Линк никак не мог перевести дыхание. Он лежал в опилках, думая о том, что испачкается и не хотел, чтобы Сьюзи видела его в таком виде.

– …Не в таком виде, – простонал он, баюкая свою изуродованную руку как ребенка. – О, Боже… О, Боже, не в таком виде…

Сквозь туман, окутывающий его, прорвались голоса.

– …быстро зовите доктора…

– …

Перевяжите ее…Жгут в…

– …Кто-нибудь позвоните его жене!

– Моя рука, – прошептал Линк. – Найдите…

Мою руку… Он уже забыл, что произошло с его рукой, но знал, что ее обязательно нужно найти, чтобы доктор мог пришить ее обратно. Опилки вокруг Линка были мокрыми, его одежда была мокрая, все вокруг было мокрым. Через его сознание пронеслась черная волна.

– Нет, – прошептал он. – Это нечестно, только не так!

По его щекам потекли слезы, смешиваясь с кровью. Он почувствовал, что кто-то перевязывает рубашкой его предплечье; все вокруг двигалось в замедленном темпе, все казалось сумасшедшим и неправильным.

– …слишком много крови, это проклятая штука не… – раздался издалека бестелесный голос. Крик «…Скорая помощь!» разнесся эхом и затих вдали.

Снова накатилась черная волна, которая, казалось, приподняла Линка над тем местом, где он лежал. Это испугало его, и он начал сопротивляться скрежеща зубами.

– НЕТ! – закричал он. – Я не дам…

Совершиться…

Этому… Голоса над ним слились в неясное бормотание. А что хуже всего, его глаз был поврежден и он ничего не мог видеть.

– Протрите мне глаза, – попросил он, но похоже его никто не услышал. Его охватила опаляющая волна гнева. Ему еще столько нужно сделать, осознал он. Его жена, о которой нужно заботиться! Новый ребенок! Трейлер, которым он так гордился и в который вложил столько труда! «Я не хочу, чтобы это свершилось!» – закричал он про себя. Свет померк.

– Я не хочу, чтобы темнело, – проговорил Линк.

Склонившийся над ним бледный, заляпанный кровью Дарки оглядел кольцо ошеломленных людей и спросил:

– Что он сказал? Кто-нибудь слышал? Боже, ну и месиво!

Дарки опустился на колени, баюкая голову Линка. Все пилы уже остановились, и они слышали сирену скорой помощи, раздававшуюся на другом конце Готорна.

Белая рубашка Лемера Четема была заляпана брызгами крови. Он дрожал, и его пальцы беспомощно сжались в кулаки. Его мозг бешено работал в двух направлениях: как возобновить остановившуюся работу и как получше преподнести этот случай инспекторам по технике безопасности. Он заметил руку Линка Паттерсона, лежащую на ленте конвейера как большой раздавленный паук. Воздух лесопилки провонял кровью и стал ледяным от шока.

Дарки поднялся на ноги. Он издал громкий вздох и покачал головой.

– Пусть кто-нибудь закроет ему глаза. С меня достаточно.

Он вышел, не оглянувшись на Четема.

21

Джон Крикмор задыхался в одетом не по сезону черном костюме под проникающими сквозь ветви сосен солнечными лучами. Пока преподобный Лейкем говорил, Джон оглянулся через плечо на фигуру, сидящую на склоне холма в пятидесяти ярдах от места похорон, глядя на процессию сквозь ряды маленьких надгробных плит. Когда Джон пришел еще до того, как начались похороны, Билли уже был там. Мальчик не шевелил ни единым мускулом, но Джон знал, что остальные тоже видели его. Джон отвел взгляд от сына, пытаясь сосредоточиться на том, что говорил новый священник Готорна, но чувствовал сидящего среди сосен Билли; Джон беспокойно переминался с ноги на ногу, не зная, куда деть руки.

– Аминь, – произнес преподобный Лейкем. Гроб опустили вниз, и Сьюзи стала так ужасно всхлипывать, что Джон поспешил отойти от нее. Он некоторое время стоял и наблюдал за своим сыном. Билли сидел неподвижно. Джон сунул руки в карманы и осторожно двинулся в его сторону между холмиками земли, скользя по ковру из свежих сосновых иголок. На лице сына была плотная маска секретов; Джон знал что Рамона и Билли имеют от него кучу секретов – темных вещей, которые проделывались с Билли в то время, которое он провел в доме бабушки. Джон не желал знать, в чем они заключаются, опасаясь осквернить себя, и был рад только одной вещи: Ребекка Фейрмаунтейн получила свое адское вознаграждение два года назад. Рамона и Билли нашли ее на следующий день после Рождества сидящей с закрытыми глазами в мягком кресле. Рядом с ней на столе стояла пожелтевшая фотография ее мужа и красная ваза, полная лесных цветов.

Джон подошел к сыну.

– Что ты здесь делаешь?

– Я захотел прийти.

– Люди видят, что ты здесь сидишь. Почему ты не спустился вниз? Он покачал головой, и в его глазах вспыхнули янтарные огоньки; он не мог объяснить свои чувства, но когда он увидел тот черный туман, вцепившийся в Линка Паттерсона, то понял, что случится нечто ужасное. Он не рассказывал об этом матери до тех пор, пока не умер мистер Паттерсон и весь город не узнал об этом несчастном случае. Глядя, как опускается гроб, он размышлял о том, смог ли бы он изменить судьбу этого человека, возможно всего лишь одним предупреждением, или же этот несчастный случай уже ждал Линка Паттерсона и никакие слова и поступки Билли не имели значения.

– Для чего ты пришел? – спросил Джон. – Я думал, ты сегодня работаешь на заправочной станции.

– Я отпросился на сегодня. Во всяком случае, это не имеет значения.

– Черта с два не имеет! – Джон почувствовал, как его лицо вспыхнуло от беспричинного гнева. – Люди видят тебя сидящим здесь, между могил, и что они должны думать? Проклятье, парень! Неужели в тебе уже не осталось ни капли здравого смысла?

Он почти схватил Билли, чтобы поднять его на ноги, но взял себя в руки. Уже долгое время его нервы были натянуты до предела, и он сорвался как безголовый дурак. Это же мой сын, подумал он, а не незнакомец, которого я никогда не видел! Он закашлялся.

– Ты готов идти домой?

Они вместе спустились с холма и мимо свежей могилы, усыпанной яркими цветами, двинулись к «Олдсу».

Автомобиль содержал больше проводочков и кусочков со свалки, чем Франкенштейн. Двигатель, когда наконец заводился, стучал так, будто внутри него перекатывались болты и гайки. Они выехали с кладбища и направились к дому.

Джон увидел его первым: белый фургон с красной надписью на борту «БРАТЬЯ ЧЕТЕМ», стоящий около их террасы.

Что еще случилось? – спросил он сам себя, а затем подумал: это же работа! Его руки сжали рулевое колесо. Конечно! Им нужен новый человек на конвейер, поскольку Линк… Ему стало плохо от промелькнувшей мысли, но – плохо или нет – его сердце забилось сильнее от радостного предчувствия!

Лемер Четем собственной персоной сидел с Рамоной на террасе. Невысокий, крепко сбитый мужчина поднялся, завидев приближающихся «Олдс».

Джон остановил машину и вышел. Он сильно вспотел в своем черном костюме.

– Как дела, мистер Четем? – поприветствовал он.

Мужчина кивнул головой, жуя зубочистку.

– Привет, Крикмор.

– Я и мой сын ездили отдать последний долг Линку Паттерсону. Это ужасный случай, но я думаю, что человек не может быть слишком осторожен рядом с этими пилами. Я имею в виду, что если ты работаешь быстро, ты должен точно знать, что делаешь. – Он поймал мрачный взгляд Рамоны и опять почувствовал прилив гнева. – Я слышал, что лесопилка на время закрылась.

– Верно. Я ждал вас, чтобы поговорить.

– Да? Ну…

Чем могу вам помочь?

Холеное лицо Четема имело потерянный и вялый вид, а вокруг голубых глаз залегли серые круги.

– Не вы, Крикмор, – ответил он. – Я ждал вашего мальчика. – Моего мальчика? Для чего?

Четем вынул зубочистку изо рта.

– Я хотел пойти на похороны, – сказал он, – но у меня были дела. Я послал цветы, вы, вероятно, видели их. Орхидеи. Кстати, о похоронах: они – финал пребывания человека на этом свете, не правда ли?

– Я думаю, да, – согласился Джон.

– Да. – Четем ненадолго перевел взгляд на поле, где новый урожай кукурузы и бобов боролся с пыльной землей. – Я приехал к вашей жене, и мы долго разговаривали о…

Разных вещах. Но она сказала, чтобы я поговорил с Билли. – Он снова взглянул на Джона. – Ваша жена сказала, что Билли может сделать то, что нужно.

– Что? Что нужно сделать?

– Билли, – тихо произнес Четем, – мне нужно поговорить с тобой, мальчик.

– Говорите со мной, черт побери! – лицо Джона вспыхнуло.

Голос Рамоны был мягким, как холодный бриз, но вместе с тем в нем чувствовалась сила.

– Расскажите ему, – сказала она.

– Хорошо. – Четем снова принялся за зубочистку, переводя взгляд с Джона на Билли и обратно. – Хорошо, мэм, я расскажу. Перво– наперво, я хочу, чтобы вы все знали, что я не верю…

В привидения. – На его лице появилась легкая виноватая улыбка, выдававшая его смущение. – Нет! Лемер Четем никогда не поверит в то, чего не видел. Однако, как вы знаете, мир полон суеверий, и люди верят в кроличьи лапки, демонов и…

Особенно в приведения. А теперь представьте себе суровых мужиков, которые работают на пределе на производстве, которое возможно – возможно – опасно. Иногда они могут быть более суеверными, чем куча деревенских баб. – Он издал нервный смешок, и его щеки надулись, как у жабы. – Линк Паттерсон мертв уже три дня, а сегодня его похоронили. Но…

Иногда суеверия могут глубоко засесть в сознании человека и буквально глодать его. Они могут сжевать человека полностью.

– Как эта проклятая пила Линка, – горько проговорил Джон. Все его надежды на получение работы окончательно испарились. Мало того, этот ублюдок Четем хочет Билли!

– Да. Может так. Лесопилка теперь закрыта. Выключена.

– Со временем можно провести работы, чтобы сделать ее безопасной. Я слышал, что приводные ремни и двигатели не менялись уже много лет.

– Возможно. Но лесопилка закрыта вовсе не по этой причине, Крикмор. Она закрыта потому, что люди отказались работать. Я нанял новых. Они ушли от меня вчера менее чем через час после начала работы. Весь план летит к черту. Мы имеем кое-какой запас, но еще несколько таких дней и… – он свистнул и провел указательным пальцем по шее, – это скажется на всем городе. Черт возьми, Готорн неотделим от лесопилки.

– Какое отношение это имеет к нам?

– Я приехал к вашей жене, зная, кто она и что, в соответствии со своей репутацией, может сделать…

– Убирайтесь с моей земли.

– Секундочку…

– УБИРАЙСЯ, Я СКАЗАЛ! – проревел Джон и бросился на террасу.

Четем стоял как дуб, приготовясь к драке. Он был лесорубом до тех пор, пока не стал слишком стар, чтобы махать топором, и он никогда не сторонился заварушек, возникающих в лесных лагерях, где права определяются мускулами. Его поза и прямой взгляд охладили Джона, и он остановился на середине лестницы, ведущей на террасу. Его кулаки были крепко сжаты, а жилы на шее напряглись как струны рояля.

– Может быть, у вас есть деньги, – прорычал Джон, – и может быть, вы носите дорогие костюмы и перстни и можете заставить людей вкалывать как лошадь, но это моя земля, мистер! И я велю вам убраться с нее, немедленно!

– Крикмор, – сквозь зубы процедил Четем, – мне принадлежит половина этого города. Моему брату – другая половина. Бумагу можно порвать, понимаешь? Она может потеряться. Слушай, я не хочу неприятностей. Черт, я стараюсь предложить твоему парню работу и плачу за нее! А теперь – не мешайся, мужик!

С террасы Рамона видела, что ее муж как загнанный зверь, и у нее защемило сердце.

– Я не…

Я не хочу…

Чтобы он ходил туда…

Тут на крыльце рядом с отцом появился Билли.

– Вы угрожаете моему отцу, мистер Четем?

– Нет. Конечно, нет. Просто надо было выпустить некоторое количество пара. Так, Джон?

– Черт тебя побери…

Черт тебя побери… – шептал тот.

– Для чего я вам нужен? – спросил Билли.

– Как я уже говорил, я долго беседовал с твоей матерью, мы пришли к взаимопониманию и она посоветовала мне поговорить с тобой…

Джон издал звук, будто его душили; затем он спустился вниз и остановился, глядя на пруд, прижав ладони к ушам.

Четем не обратил на него внимания.

– Я не верю в приведения, Билли. В моем словаре нет такого понятия. Но многие верят. Они отказываются работать, и мне пришлось закрыть лесопилку из-за…

Из-за пилы, под которую сунул свою руку Линк Паттерсон.

– Пила? При чем тут пила?

Четем смущенно взглянул на Рамону, а затем снова перевел взгляд на Билли. В глазах мальчика блестели янтарные огоньки, и его взгляд так глубоко проник в душу Четема, что у того по спине побежали мурашки.

– Пила кричит, – ответил он. – Кричит совсем как человек.

22

Тени обрамляли лесопилку на фоне золотисто-голубого неба. Последние лучи солнца косо падали на посыпанную гравием площадку для парковки словно бы на кусочки битого стекла, и штабеля строевого леса отбрасывали темно-синие тени.

– Ты еще не выпиваешь? – спросил Лемер Четем, выключая двигатель фургона и вынимая ключи зажигания.

– Нет, сэр.

– Пора бы уже начать. Открой отделение для перчаток и вынь бутылку.

Это был самогон, что Билли почувствовал еще до того, как Четем открыл бутылку. Мужчина сделал глоток и закрыл глаза; Билли почти видел, как расширяются вены в его крупном носу.

– Ты поверил мне, когда я говорил, что не существует таких вещей, как приведения?

– Да, сэр.

– Так вот, я проклятый лжец, мальчик. Дерьмо! Мой старый папаша любил рассказывать мне истории о привидениях, от которых у меня скручивались волосы на заднице! Меня невозможно подтащить меня к кладбищу ближе, чем на милю, вот где правда! – Он передал бутылку Билли. – Что касается вас, то меня не интересует, что ты или твоя мама можете, а что нет. Я слышал рассказы о твоей матери и я был той ночью на палаточной проповеди Фальконера. Там было чертовски шумно. Раз ты пришел на мою лесопилку, то…

Сделай все для того, чтобы я смог вернуть обратно всех своих рабочих. И я уверяю, что все они до последнего узнают, что помог им ты…

Даже если на самом деле ты будешь и ни причем. Улавливаешь?

Билли кивнул. Его внутренности дрожали. Когда он сказал, что поможет мистеру Четему, то отец посмотрел на него как на прокаженного. Но мистер Четем сказал, что заплатит пятьдесят долларов, разве это плохо, подумал Билли, если он поможет семье в меру своих возможностей? Однако он не знал точно, что ему предстоит сделать; он захватил с собой приносящий счастье кусочек угля, но понимал, что то, что ему нужно совершить, придет изнутри его самого, и что он будет предоставлен сам себе. До того, как они уехали, мама позвала его в дом и дала ему наставления, говоря, что пришло его время и что он должен сделать все, что сможет. О, говорила она ему, она могла бы поехать вместе с ним, но это полностью его работа; на лесопилке может быть и вообще ничего нет, но если есть, то это наверняка часть Линка Паттерсона, оказавшаяся неспособной найти правильную дорогу. Привлеки ее доверием и помни, чему тебя учила бабушка. Самое важное: изгони из себя страх, если сможешь, и дай найти тебя. Он ищет помощи, и он потянется к тебе, как к одинокой свечке в темноте.

Когда Билли садился в белый фургон, Рамона вышла на террасу и сказала:

– Помни, сынок: нет страха. Я люблю тебя.

Свет медленно угасал. Билли понюхал самогон и сделал глоток. Его горло словно обожгло лавой, которая медленно стекала по кричащим внутренностям в желудок; жидкость напоминала ему то, что бабуля заставила его выпить, чтобы прочистить желудок перед тем как идти в коптильню.

Иногда по ночам, засыпая, он заново переживал все это странное приключение. Он оставался в душной коптильне три дня, завернутый в тяжелое одеяло, без еды, а в качестве питья у него были только самодельные «лекарства». Убаюканный страшной жарой, он плыл в темноте, потеряв ощущение времени и пространства; он чувствовал, что тело обременяет его, оказываясь чем-то вроде скорлупы, в которую заключена его реальная личность. Сквозь сон он ощущал, что за ним наблюдали мама и бабушка, время от времени садившиеся рядом с ним: он чувствовал разницу в ритмах их дыхания, аромате их тел и звуках, издаваемых ими при движении. Треск горящих поленьев превратился во что-то вроде музыки, находящейся между тихой гармонией и грубой какофонией. Дым под потолком шелестел как шелковая рубашка на ветру.

Когда он наконец проснулся и ему позволили выйти из коптильни, утренний солнечный свет иголками заколол его кожу, а шелест листвы казался ему ужасным шумом. Прошло несколько дней прежде чем его чувства притупились настолько, что он снова почувствовал себя более-менее сносно. Тем не менее он оставался фантастически чувствителен к цветам, запахам и звукам; из-за этого ему было очень больно, когда по их возвращению домой отец ударил Рамону по лицу тыльной стороной ладони, а затем обхаживал Билли ремнем. Затем дом наполнился голосом отца, разрывающимся между вымаливанием для них прощения и громким чтением Библии.

Билли поглядел на золотистые потоки облаков, бегущих по небу, и представил, как будет выглядеть декорации в гимнастическом зале файетской средней школы в Майскую Ночь. Он очень хотел пойти на этот бал вместе со всеми; он знал, что это его последний шанс. Если он скажет сейчас «нет» мистеру Четему, если он даст понять всем, что он просто напуганный парнишка,ничего не знающий о приведениях или духах, то может быть он сможет пригласить Мелиссу Петтус, и может быть она пойдет с ним на Майскую Ночь, и он устроится механиком в Файете, и все будет прекрасно до конца жизни. Кроме того, он едва знал Линка Паттерсона, поэтому что ему здесь делать?

– Я хотел бы покончить с этим до наступления темноты, – нервно произнес Четем. – Хорошо?

Плечи Билли медленно подались вперед, и он вылез из фургона.

Они молча поднялись по деревянным ступеням ко входу в лесопилку. Четем повозился со связкой ключей и отпер дверь; перед тем, как войти внутрь, он поднял руку и включил несколько рядов тускло сияющих ламп, которые свисали с потолочных балок.

Густо смазанные машины блестели в смеси электрического света и последних оранжевых лучей заходящего солнца, просачивающихся сквозь ряды высоких узких окон. Воздух был наполнен пылью, запахом щепок и машинного масла, и в нем стоял туман из опилок. Четем закрыл дверь и двинулся в дальний конец помещения.

– Это случилось здесь. Я покажу тебе, – гулко прозвучал в тишине его голос.

Четем остановился в десяти футах от пилы и указал на нее пальцем. Билли подошел, поднимая башмаками облачка пыли, и осторожно коснулся больших изогнутых зубьев.

– Он должен был быть в защитных очках, – сказал Четем. – Это не моя вина. Гнилые деревья попадаются регулярно, такова жизнь. Он…

Он умер примерно там, где ты стоишь.

Билли посмотрел на пол. На опилках виднелось огромное коричневое пятно; ему на память сразу пришел запятнанный пол в доме Букеров, отвратительные знаки смерти, прикрытые газетами. Зубья пилы холодили его руку; если он должен был почувствовать что-то, то ничего не случилось: ни электрического разряда, ни неожиданного просветления в мозгах, ничего.

– Я собираюсь включить ее, – тихо сказал Четем. – Тебе лучше отойти.

Билли отступил на несколько шагов и засунул руки в карманы, сжав в правой кусочек угля. Четем открыл красную коробочку, прикрепленную к стене: внутри находился ряд красных кнопок и красный рычаг. Он медленно потянул рычаг вниз, и Билли услышал, как включился генератор. Свет стал ярче.

Звякнула приводная цепь, и двигатель запыхтел, набирая мощность. Циркулярная пила начала вращаться поначалу медленно, а затем быстро набирая скорость, пока не превратилась в серебряно-голубое сияние. Она жужжала – машинный звук, подумал Билли; совсем не похож на человеческий. Он чувствовал, что мистер Четем наблюдает за ним. Он хотел было одурачить его, притворившись, что что-то слышит, поскольку, похоже, мистер Четем ожидал этого. Но нет, нет, это было нехорошо. Он оглянулся через плечо и повысил голос, чтобы перекрыть шум машин.

– Я не слышу никакого…

Голос пилы внезапно изменился; она издала пронзительный звук, похожий на испуганный крик боли, а затем что-то похожее на резкое удивленное ворчание. Шум зажурчал и стих, и снова зазвучал обычный машинный стрекот. Билли с отвисшей челюстью уставился на агрегат. Он не был уверен в том, что слышал; теперь пила снова работала тихо, вращаясь почти бесшумно, если не считать лязганья приводной цепи. Он отступил на несколько шагов и услышал резкое дыхание Четема.

И тут раздался высокий ужасный крик – дикая смесь человеческого голоса и звука вращающейся пилы – разнесшийся эхом по лесопилке.

Крик утихал и снова нарастал, возвращаясь назад более сильным, более неистовым и мучительным. От третьего раската крика в рамах зазвенели стекла. Билли прошиб холодный пот, желание бежать прочь от этого места грызло ему шею. Он повернулся и увидел белое как мел лицо Четема, и его глаза, в которых сквозил ужас; мужчина протянул руку к рукоятке выключения оборудования.

Крик превратился в безнадежно умоляющий; он повторялся и повторялся все той же последовательностью нот. Билли принял решение: что бы это ни было, он не должен от него бежать.

– Нет! – крикнул он. Четем замер. – Не выключайте!

Каждый крик теперь казался громче предыдущего и вызывал все больший холод у Билли в спине. Он хотел выйти и все обдумать, он хотел решить, что предпринять, он больше не мог выносить этот звук, его голоса, казалось, вот-вот расколется от него…

Билли повернулся и, прижав ладони к ушам, направился к двери. Это просто шум станков, говорил он себе. И не больше…

И не больше…

И не…

Тон звука неожиданно изменился. Сквозь крик прорезался приглушенный металлический шепот, пригвоздивший Билли к полу.

– Бииииллиииии…

– Иисус Христос! – выдавил Четем. Он привалился к стене, и его лицо блестело от пота. – Оно…

Знает, что ты здесь! Оно знает тебя! Билли развернулся и закричал:

– Это просто шум, и все! Это просто…

Просто… – слова застряли у него в горле, когда голос снова зазвучал, то это был бешеный крик:

– Ты мертв! Ты мертв! Ты…

Над распиловочной машиной вспыхнула и взорвалась осветительная лампа, осев дождем горячих осколков. Затем другая, в следующем ряду; из патронов посыпались голубые искры.

– Это демон! Это сам Дьявол!

Четем схватился за красный рычаг и начал его поворачивать. Тут же над его головой взорвалась лампочка, и осколки стекла впились в голову мужчины. Он вскрикнул от боли и упал на пол, прикрывая голову руками. Еще две лампочки взорвались одновременно, образовав голубую дугу электрического разряда. В воздухе сильно пахло озоном, и Билли почувствовал, как у него на голове начали танцевать волосы.

– Бииииллииии… Бииииллииии… Бииииллииии…

– ПРЕКРАТИТЕ!

Теперь лампы лопались по всей лесопилке, осколки стекла падали на станки с приглушенным звуком играющего рояля. Билли охватила ужасная паника, однако он остался стоять на месте, ожидая, когда приступ пройдет. Нет страха, вспомнил он слова матери. Он почувствовал во рту вкус крови и понял, что прокусил себе нижнюю губу. Он сконцентрировался на том, чтобы не сдвинуться с места, вспоминая, что ему говорила мама перед отъездом. Большая часть ламп уже взорвалась, а остальные отбрасывали резкие тени.

– ПРЕКРАТИТЕ! – снова закричал Билли. – ПРЕКРАТИТЕ ЭТО, МИСТЕР ПАТТЕРСОН!

В противоположном конце лесопилки взорвалась еще одна лампочка. Крик пилы изменился, перейдя в низкий стон, от которого начал трястись пол. Он назвал существо по имени, подумал Билли, и это стало причиной изменения. Это было своего рода реакцией. Билли переступил через скрючившегося на полу человека.

– Вы не должны здесь больше оставаться! – крикнул Билли. – Вы должны…

Вы должны идти туда, где вам нужно находиться! Понимаете?

Более мягко:

– Бииллии… Бииллии… Бииллии…

– Вы больше не принадлежите этому миру! Вы должны уйти!

– Бииллии…

– СЛУШАЙТЕ МЕНЯ! Вы…

Не можете больше жить дома со своей женой и детьми. Вы должны…

Прекратить попытки остаться здесь. Нет смысла в…

Что-то обрушилось на него, отбросив назад; он застонал чувствуя, как внутри него черным цветком распускается паника. Он встал на колени в опилки, и его голова дернулась, когда дикая боль пронзила его левый глаз. В его горле запузырилась злость и страдание, а затем его рот открылся и он услышал свой крик:

– Нет, нет мое время еще не пришло! Я хочу вернуться назад, я потерялся, я потерялся и не могу найти дорогу обратно!

Четем заскулил как собака глядя на то, как корчится и дергается Билли.

Мальчик затряс головой, чтобы привести ее в порядок.

– Вы не сможете вернуться! – закричал он. – Я был сегодня на похоронах Линка Паттерсона! Вы не сможете вернуться, вы должны оставить все, как есть!..

– Нет, нет я потерялся, я найду дорогу назад!..

– Вы должны успокоиться и забыть боль! Вы должны…

– Помоги мне! Я потерялся, о Боже! Помоги мне!

В следующее мгновение Билли мучительно закричал, поскольку ясно увидел, как пила отрезала ему правую руку; он прижал призрачную искалеченную руку к груди и начал ее покачивать вперед-назад. Ручьи слез бежали по его щекам.

– Я чувствую это! – простонал он. – Я чувствую, как это было! О Боже…

Пожалуйста…

Сними эту боль, пусть все…

Успокоится и потечет своим чередом. Нет страха…

Нет страха…

Нет…

Распиловочная машина задрожала, почти вырвав из пола крепления. Билли поднял голову и увидел между собой и машиной какой-то едва различимый голубой туман. Он сконцентрировался и начал принимать очертания человека.

– Вы не должны бояться, – прошептал Билли. Его рука была в огне, и он заскрипел зубами, чтобы сдержать крик. – Я принял вашу боль. Теперь…

В это мгновение голубой туман двинулся в его направлении клубясь и уплотняясь; когда он коснулся Билли, того пронзил холод и ужасный страх. Он отшатнулся, пытаясь отползти в сторону по пыльному полу. Ужас неведомого охватил его, и он уперся руками в пол, будто сопротивляясь громадной тугой волне. Он снова услышал свой крик:

– …

Пооошлииии!..

Стекла в окнах задрожали как от выстрела и выдавились наружу словно от ужасного давления.

Затем пила снова зажужжала и начала медленно останавливаться. Последняя горящая лампочка замигала, замигала и погасла, из патронов посыпались искры. Пила жужжала все тише и тише, пока, наконец, в тишине стал слышен только гудящий генератор.

Лежа на боку в пыли Билли услышал как хлопнула дверь лесопилки, раздался звук автомобильного двигателя и стук разбрасываемого шинами гравия. Он с усилием приподнял голову и увидел, что мистера Четема в помещении не было. Билли снова повалился на бок, полностью обессиленный. Внутри него бурлили потоки страха, замешательства и потери. Он был уверен, что теперь хранит в себе чувства, которые связывали Линка Паттерсона с этой лесопилкой, с этим миром, возможно даже с моментом физической смерти. Он не был уверен, все ли он сделал правильно, но не думал, что здесь осталось еще что-то от мистера Паттерсона; его дух перенесся, оставив свою боль.

Билли с трудом поднялся на ноги. Он выключил питание, и пила стала беззвучно замедлять ход. Билли приподнял левой рукой правую и начал ее сгибать и разгибать. Ощущение было такое, будто внутрь руки поместили множество иголочек; так бывает после сна, когда ее отлежишь. Сквозь разбитые окна в помещение проникал мягкий теплый ветерок; в последних лучах солнца в воздухе плыл красивый золотой туман из опилок, который оседал на умолкшем оборудовании лесопилки.

Когда к Билли вернулась способность передвигаться, он направился домой. Его ноги будто налились свинцом, а в висках шевелилась тупая боль; его радовало только одно: к правой руке постепенно снова возвращалась чувствительность. Он срезал дорогу через темный тихий лес, освещаемый улыбающимся лунным человечком. Весь путь до дома он молил, чтобы такое больше никогда не повторилось.

Я еще недостаточно силен, думал он. И никогда не буду.

За околицей Готорна его насторожило что-то, двигающееся по гребню холма между валунами и соснами. При свете луны это выглядело как огромный человек, но в его облике было что-то настораживающее, животное. Билли на секунду замер, вслушиваясь и всматриваясь, но фигура уже исчезла. Когда он стал подниматься на холм, ему показалось, что он увидел мокрый отблеск луны на чем-то, напоминающем кривые острые клыки.

И тут он вспомнил обещание и предостережение зверя.

«Я буду ждать тебя».

23

– Накормим огонь, братья и сестры! – проревел Джимми Джед Фальконер, одетый в ярко-желтый костюм, с лицом, освещенным пламенем костра. – Накормим огонь и уморим с голоду Дьявола.

Он стоял в середине деревянной платформы, установленной на пыльном пустыре близ Бирмингема. Занавес был сконструирован так, чтобы воплощать огромное знамя «Крестового похода Фальконера». Фальконер улыбался. Перед ним трещал огромный костер, которому уже скормили сотни фунтов бумаги и несколько сот черных виниловых дисков. Шеренга тинэйджеров стояла в ожидании сигнала бросить в костер свои пластинки, а рядом с ними стояла такая же шеренга с ящиками книг из школ и публичных библиотек. Служба уже продолжалась почти три часа, начавшись с пения псалмов. Вслед за этим началась одна из самых лихих проповедей Фальконера о Дьяволе, пытающемся поглотить американскую молодежь, вслед за которой прошел часовой сеанс исцеления, заставивший людей петь и танцевать.

Горящие страницы неслись в воздухе как огненные летучие мыши. Пластинки трещали и плавились.

– Ну-ка, дай мне это, сын мой, – Фальконер осторожно наклонился над краем платформы и взял несколько дисков из рук крепкого молодого парня с недавно остриженными волосами и шрамами от прыщей. Он взглянул на психоделические рисунки и картины на обложках и поднял одну из них, принадлежавшую группе «Крим».

– Да, вот это и «взорвет тебе мозги», не так ли? Это послано тебе из Ада, вот откуда!

Под аплодисменты и крики он бросил пластинку в огонь. Вслед за ней туда же полетели «Джефферсон Эйрплейн», Поль Ревер и «Рейдерс».

– Разве Бог хочет, чтобы слушали это? – спросил он, окидывая взглядом толпу. – Разве он хочет, чтобы вы отпускали волосы до пят, принимали наркотики и «взрывали себе мозги»? – Он кинул в огонь Сэма Шема и «Фараонов».

В толпе послышался шум, когда Фальконер сломал о колено пластинку «Битлз», засунул обломки в конверт, зажимая пальцами нос, и кинул их в огонь.

– Люди, если кто-нибудь скажет вам, что вы должны носить длинные волосы, пичкать себя ЛСД и трусливо улепетывать от коммуняк, то вы ответьте им: я – большая часть Америки, и я горд… Неожиданно у него пересохло дыхание. Острая, холодная боль пронзила его грудь, и он почувствовал, что вот-вот может отдать концы. Он отодвинул в сторону микрофон, боясь, что тот усилит его стон, а затем опустился на колени склонив голову под крики и аплодисменты зрителей, думающих, что это один из трюков его проповеди. Фальконер крепко зажмурил глаза.

О Боже, подумал он. Не снова…

Пожалуйста…

Убери эту боль.

Он попытался вздохнуть, но остался стоять на коленях и поэтому никто не увидел его посеревшего лица.

– Сожжем их! – услышал он веселый громкий крик.

На его толстое плечо опустилась чья-то рука.

– Папа?

Фальконер взглянул сыну в лицо. Мальчик превратился в красивого молодого человека, стройного, щеголевато выглядевшего в рыжевато-коричневом костюме. У него было вытянутое резко очерченное лицо, обрамленное шапкой курчавых рыжих волос. Его глубоко посаженные глаза цвета электрик светились беспокойством.

– С тобой все в порядке, папа?

– Задохнулся, – ответил Фальконер и попытался подняться на ноги. – Дай мне отдохнуть минуту.

Уэйн взглянул на аудиторию и понял, что люди ждут какого-то продолжения. Он взял микрофон отца.

– Нет, Уэйн, – произнес Фальконер с улыбкой на лице, по которому струился пот. – Со мной все в порядке. Просто задохнулся, и все. Это из-за жары.

– На нас смотрят телевизионные камеры, папа, – ответил Уэйн и выдернул микрофон у отца. Как только Уэйн выпрямился и повернулся к аудитории, его лицо стало волевым, голубые глаза расширились, а великолепные белые зубы обнажились в широкой улыбке, граничащей с гримасой. Его тело напряглось, как будто микрофон ударил его током.

– Благословение Господне сегодня с нами! – прокричал Уэйн. – Оно трепещет в воздухе, заполняет наши сердца и души, оно повергла моего папу на колени, поскольку оно не слабое, не хрупкое, оно не хилое! Если вы хотите слушать сексуальную или наркотическую музыку или читать сексуальные или наркотические книги, то вы будете счастливы в Аду! Господь говорит нам ЧТО?

– СЖЕЧЬ ИХ!

Уэйн балансировал на краю платформы, будто бы сам вот-вот прыгнет в костер.

– Господь говорит нам ЧТО?

– Сжечь их! Сжечь их! Сжечь…

Фальконер понял, что парень завладел аудиторией. Шатаясь, он поднялся на ноги. Боль отпустила, и он понял, что с ним все в порядке. Однако ему захотелось уйти в трейлер и отдохнуть, а затем вернуться и заняться благословением. Он медленно двинулся по платформе к ступеням. Взгляды всех были прикованы к Уэйну. Фальконер на секунду остановился и, обернувшись, посмотрел на сына. Все тело Уэйна, казалось, излучало энергию прекрасной юности и силы. «Сжигание грехов» было идеей Уэйна, уверенного, что местная публика поддержит ее. Идеи и планы словно сыпались из головы юноши полностью сформированными; Уэйн предложил перенести «Крестовый поход» в Луизиану, Миссисипи, Джорджию и Флориду, так, чтобы проводить проповеди круглый год. Было составлено расписание, и последние семь лет «Крестовый поход» расползался вширь, как зуд у ищейки. Теперь Уэйн начал говорить о распространении «Крестового похода» на Техас, где имелось очень много далеко расположенных друг от друга маленьких городков и кроме того, он хотел, чтобы Фальконер купил радиостанцию Файета, которая находилась на грани краха. Уэйн брал уроки пилотажа и уже несколько раз летал на крестовопоходовском «Бичкрафте» по делам на небольшие расстояния.

Юноша вырос сильным и с Богом в сердце, но однако…

Что-то съедало Уэйна днем и ночью. Что-то преследовало его и пыталось взять под контроль. У него бывали приступы плохого настроения и раздражения, и иногда он на полдня запирался в часовне. А недавно Уэйн стал жаловаться на странный повторяющийся кошмар, какую-то чепуху про змею и орла. Фальконер не мог найти ключа ко всему этому. Фальконер устал. Он почувствовал неожиданно сильный приступ ревности и зла на свою старость, слабость и тяжесть на подъем.

Он направился к трейлеру. Доктора говорили, что его сердце сдает. Почему, в который раз он спрашивал себя, он боится попросить Уэйна вылечить его, поставить заплатки, сделать его сильным?

Ответ на этот вопрос был всегда одним и тем же: потому что он слишком боялся того, что излечение Уэйном Тоби было странной – и страшной – случайностью. И если Уэйн постарается излечить его, но ничего не получится, то… Все семь лет в нем звучал голос Крикмор, колдуньи Готорнской долины, старавшейся сказать всем, что он и его сын сродни убийцам. Глубоко внутри его души далеко от света, в темном углу, неизвестном ни Богу, ни Сатане, а только очень испуганному животному, все семь лет дрожал нерв правды: «Что, если? Что…

Если?..» Что, если Уэйн уже знал? И знал с того момента, как коснулся ног маленькой девочки, чей мозг запрещал ей хотеть ходить?

Нет, – сказал сам себе Фальконер. – Нет. Через моего сына действует Господь. Он вылечил глупое животное, так? Он вылечил более тысячи людей.

Он потряс головой, желая прервать размышления до того, как они принесут ему боль. Он добрался до сияющего серебряного трейлера, открыл его и вошел внутрь. Висящий на стене плакат «Верь» произвел на него благоприятное воздействие.

6. Майская ночь

24

Они ехали молча от самого дома. Джон Крикмор следил за дорогой, вьющейся перед ним в желтом свете фар; он намеренно ехал со скоростью на десять миль меньшей, чем предельно разрешенная.

– Ты уверен, что хочешь так поступить? – наконец спросил он глядя на сына. – Я могу развернуться на следующей проселочной дороге. – Я хочу ехать, – ответил Билли. На нем был одет чистый, но едва– едва ему подходивший темный костюм, накрахмаленная белая рубашка и яркий галстук.

– Тебе выбирать. Я сказал все, что мог.

Джон ехал с застывшим хмурым лицом; он выглядел почти так, как одним утром на прошлой наделе, когда, выйдя на террасу, увидел чучело, повешенное за шею на ветке дуба. Оно было обернуто в использованную туалетную бумагу. С того самого вечера, когда Билли с Лемером Четемом побывал на лесопилке, атмосфера с каждым днем все более и более накалялась; Четем ходил по городу и рассказывал всем, имеющим уши, о том, что случилось на лесопилке. Далее история начала приукрашиваться, сдвигаясь в сторону того, что Билли командовал демонами, кишащими на лесопилке. Джон понимал, что все это глупости, но у него не было возможности объяснить это. Когда он в последний раз приезжал к Куртису Нилу, чтобы поиграть в шашки, то при виде его остальные сначала замерли, а потом стали разговаривать, совершенно не замечая Джона, как будто он был невидимкой. Через десять минут после его прихода они решили, что пора расходиться, однако позднее Джон увидел их всех, сидящих на скамейках перед магазином Ли Сейера, который был вместе с ними, оказываясь центром внимания. Там же сидел, улыбаясь как гиена, Ральф Лейтон.

– Это тебя мама надоумила? – неожиданно спросил Джон.

– Нет, сэр.

– Неужели ты не знаешь, кто там будет, сынок? Почти все из младших и старших классов и изрядное количество их родителей. И все знают! – Он попытался сосредоточить свое внимание на змеящейся перед ним дороге. До файетской средней школы оставалось не более мили. – Ты приглашал кого-нибудь?

Билли покачал головой. Один раз он набрался смелости окликнуть в коридоре Мелиссу. Когда она повернулась к нему, Билли увидел, как побледнело ее симпатичное лицо. Она убежала так спешно, будто он предложил ей змею.

– Тогда я не понимаю, почему ты должен туда ехать.

– Это Майская Ночь. Это школьный бал. Вот почему.

Джон хмыкнул.

– А я думаю, что не все. Я думаю, что ты идешь туда, чтобы что-то доказать. – Он бросил взгляд на сына.

– Я хочу пойти на Майскую Ночь, вот и все.

Он упорный, как мул, подумал Джон, и чертовски мужественный, я бы сказал, совсем как я. Однако у него более сильная воля и он гораздо более настырный. Глядя в его глаза, видишь приближающийся шторм, но не знаешь, в какую сторону это шторм повернет и с какой скоростью он движется.

– Ты можешь думать, что ты такой же, как все, – тихо сказал Джон, – но ты ошибаешься. Господь свидетель, я молился за тебя, Билли и за твою маму тоже. Я молился, пока у меня не начинала трещать голова. Но Господь не захотел изменить тебя, сынок, сделать так, чтобы ты отвернулся от этой…

Черной веры.

Билли некоторое время ехал молча. На горизонте уже были видны огни Файета.

– Я не понимаю этого. Может быть, я не прав, но мне показалось, что на лесопилке находилась часть мистера Паттерсона, папа; это было испуганная часть и слишком растерянная для того, чтобы знать, что де…

– Ты не понимаешь, что несешь, – отрезал Джон.

– Знаю, папа. – Сила его голоса испугала Джона. – Я помог мистеру Паттерсону. Я знаю это.

Джон почувствовал промелькнувшее желание влепить Билли пощечину. Семнадцать тебе лет или нет, ты не имеешь права оспаривать слова отца. В понимании Джона мальчик представлял собой поломанного смоляного человечка, и Джон боялся, что к нему может прилепиться дурная смола.

Окружная средняя школа стояла на окраине Файета. Это было большое двухэтажное здание из красного кирпича, которое последний раз ремонтировалась в начале сороковых годов и с тех пор, как непокорный динозавр, сопротивлялось причудам погоды, вандализму и урезаниям ассигнований на образование. В середине пятидесятых к школе был пристроен гимнастический зал – квадратное кирпичное здание с вентиляционными окошками на шиферной крыше. За гимнастическим залом находилось футбольное поле, родное для «Файетских бульдогов». На стоянке стояло большое количество разношерстных автомашин, от проржавевших фургонов до сверкающих автомобилей. В здании школы свет не горел, но из открытых окон гимнастического зала вырывались потоки света, а в воздухе плавали звуки бас-гитары и взрывы смеха.

Джон замедлил ход и остановился.

– Я думаю, это здесь. Ты уверен, что хочешь идти?

– Да, сэр.

– А ведь не должен.

– Должен.

– Ты обрекаешь себя на страдания.

Но Билли уже открыл дверь, и Джон понял, что его не переубедить.

– Во сколько за тобой заехать?

– В десять.

– В половине десятого, – ответил Джон. Он посмотрел на Билли тяжелым взглядом. – Когда ты войдешь в эту дверь, ты будешь предоставлен самому себе. Если с тобой что-то случится, я не смогу помочь. Ты взял деньги?

Билли нашарил в кармане пару долларов.

– Да, сэр. Не беспокойся, там внутри есть дежурные, следящие за порядком.

– Ну, – сказал Джон, – тогда я поехал. Если кто-нибудь скажет тебе что-нибудь не то, помни…

Что ты Крикмор и должен гордится этим. Билли захлопнул дверь и направился к гимнастическому залу. Джон высунулся в окно и крикнул ему вслед: – Ты прекрасно выглядишь, сынок. Затем, не дождавшись ответа, он развернулся и уехал.

Билли шел к гимнастическому залу. Его нервы и мускулы были напряжены, готовые ко всяким неожиданностям. Ворота, ведущие на футбольное поле, были открыты, и Билли увидел огромную гору щепок и поленьев – отходы лесопилки, понял он – которая будет подожжена позже, вечером, играя роль традиционного костра Майской Ночи. Оставшиеся угли будут потом разбросаны по всему полю перед летней обработкой земли и пересадкой травы к новому сезону. Из открытых дверей гимнастического зала раздавались звуки электрогитар, играющих «Дворовую кошку». Над входом висел огромный золотисто-голубой плакат, на котором было написано: «МАЙСКАЯ НОЧЬ! ТАНЦЫ ДЛЯ СТАРШИХ И МЛАДШИХ! ВХОД 25 ЦЕНТОВ» и нарисован коренастый бульдог в футбольной амуниции.

Он заплатил за вход симпатичной темноволосой девушке, сидевшей рядом с дверью за столом. Между металлическими потолочными балками были протянуты золотисто-голубые ленты, а в центре зала с потолка свисал зеркальный шар, отражавший падающий на него свет на танцующих. На кирпичной стене позади сцены для оркестра, на которой расположилась группа, чье название, судя по надписи на большом барабане, начавшем стучать «Трубопровод», было «Пурпурное дерево», висело большое знамя, на котором была надпись «СТАРШЕКЛАССНИКИ ПРИЕМА 1969 ГОДА! ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ВОЗРАСТ ВОДОЛЕЯ!”

Дежурный, тощий преподаватель геометрии, материализовался рядом с Билли и указал на его ботинки.

– Если вы собираетесь оставаться в зале, снимите ботинки. В противном случае поднимитесь на трибуну.

Он махнул рукой в сторону моря ботинок, разбросанных в углу, и Билли снял свои пыльные легкие кожаные туфли. Как эта обувь снова попадет к своим хозяевам, останется тайной, подумал Билли, присоединяя свои туфли к обуви остальных. Он встал у стены под американским флагом и стал наблюдать за танцующими, которые изгибались в такт скрипящим гитарным аккордам. Он видел, что почти все разбились на пары. Несколько ребят, у которых не было дам, из-за того, что они были толстыми или прыщавыми, сидели на зеленых банкетках. По залу туда-сюда сновали дежурные. Мимо Билли в поисках своей обуви прошла приклеившаяся друг к другу парочка, и он уловил запах самогона.

– Ба, – сказал кто-то. – Это Билли Крикмор стоит там в одиночестве?

Билли оглянулся и увидел прислонившегося к стене мистера Лейтона, одетого в клетчатый пиджак и расстегнутую на вороте рубашку, чей воротник казался острым, как бритва.

– Где твоя дама, Билли?

– Я пришел один.

– О? Ты никого не пригласил? Ну, это твое дело. Как поживает твоя мама? Я не видел ее с месяц.

– Она в порядке.

– Сегодня здесь куча симпатичных девчонок, – сообщил Лейтон бархатным голосом. Он улыбался, но в его глазах Билли увидел злость. – Конечно, все они имеют кавалеров. Досадно, конечно, что тебе не с кем потанцевать и пообниматься после танцев. Мой парень здесь со своей девушкой. Ты знаешь Дюка, да?

– Да, сэр.

Дюка Лейтона, держиморду старшеклассников, знали все. Он был на год старше Билли, но остался на второй год в восьмом классе. Он помог «Бульдогам» два сезона подряд выигрывать Всеамериканские соревнования и теперь получал специальную «футбольную» стипендию.

– Он пришел с Синди Льюис, – продолжал Лейтон. – Она отличница из школы Индиан-хиллз.

Билли знал эту школу для детей богатых родителей.

– Ты должен знать здесь многих, Билли. И многие знают тебя. Лейтон говорил все громче и громче, будто хотел перекричать музыку. Билли с беспокойством заметил, что некоторые из близстоящих ребят стали поглядывать в их сторону и шушукаться.

– Да! – очень громко произнес Лейтон. – Все знают Билли Крикмора! Слышали, какую работенку ты провернул на лесопилке. Это правда, а?

Билли не ответил; он чувствовал, что на него смотрят, и неловко переминался с ноги на ногу. И тут он к своему ужасу заметил маленькую дырку на своем левом носке.

– Что ты там сделал для Четемов, Билли? Что-то вроде уборки? Ты исполнил индейский танец или…

Билли отвернулся и пошел прочь, но Лейтон догнал его и схватил за рукав.

– Почему бы тебе не показать всем свой индейский танец, Билли? Эй! Кому нравятся индейские танцы?

– Отпустите мою руку, мистер Лейтон, – произнес Билли тихим угрожающим голосом.

– А что ты собираешься делать? – усмехнулся мужчина. – Наложишь на меня проклятье?

Билли встретился с его свирепым безрассудным взглядом и решил подыграть ему. Он наклонился к Лейтону так, что их лица разделяли только несколько дюймов, и прошептал:

– Да. Я сделаю так, чтобы твои ноги сгнили до обрубков. Я сделаю так, чтобы твои волосы сгорели. А в твоем толстом животе будут жить лягушки.

Рука Лейтона разжалась, и он вытер пальцы о брюки.

– Конечно, ты можешь. Да, конечно. А теперь слушай меня, парень. Никто не хочет видеть тебя здесь. Никто не хочет видеть тебя в этой школе и в этом городе. Достаточно одной проклятой колд… – Он неожиданно остановился, увидев, как блеснули глаза Билли, и отступил на несколько шагов. – Почему бы тебе не убраться отсюда к черту?

– Оставьте меня, – сказал Билли и отошел со стучащим сердцем. «Пурпурное дерево» заиграло «Дуплет», и толпа обезумела.

Билли двинулся к прилавку, за которым торговали кокой и корндогами. Он купил коку, выпил и собирался выбросить стакан в урну, как вдруг чьи-то пальцы коснулись его щеки. Он обернулся; послышался резкий короткий вскрик, и четыре фигуры отпрянули от Билли.

– Я дотронулась до него, Терри! – раздался наполненный благоговейным ужасом девичий голос. – Я в самом деле дотронулась до него!

Раздался взрыв смеха и кто-то сбоку спросил:

– Поговоришь попозже с каким-нибудь духом, Крикмор?

Он по-утиному наклонил голову и оттолкнул в сторону парня в куртке с эмблемой «Бульдогов»; его лицо горело, он понял, что это появление на танцах, его попытка представить себя таким же, как все остальные, было ужасной ошибкой. Не оставалось ничего другого, как только попытаться уйти отсюда, еще более отдалиться от остальных людей. Вдруг кто-то толкнул его в бок, и он чуть не упал. Повернувшись, он увидел восемь или девять улыбающихся физиономий; у пары ребят были сжаты кулаки. Билли понял, что они хотят подраться, чтобы покрасоваться перед своими девушками, поэтому он отвернулся от них и начал пробиваться через забитый танцевальный зал, лавируя в людской массе кружащихся тел. Крепко сбитый парень с копной темных волос толкнул свою девушку на Билли; взглянув в лицо Билли, она издала мышиный писк, а затем парень притянул ее обратно и сжал в объятиях. Они используют меня, чтобы пугать своих подружек, подумал Билли, как будто я сошедший с экрана персонаж из фильма ужасов. Однако эта мысль не разозлила его, а наоборот развеселила. Он ухмыльнулся и сказал «Буу!» следующей девушке, которую подтолкнул к нему ее приятель. Она почти посерела от шока, а затем все, кто узнавал его – это были ребята, с которыми он каждый день встречался в школьных коридорах – стали уступать ему дорогу, делая нечто вроде тропинки. Он рассмеялся, наклонился вперед и, размахивая руками из стороны в сторону, как обезьяна двинулся по людскому коридору. Покажи им шоу! – думал он. Это то, что они хотят! Девушки кричали, и даже их рыцари отходили в сторону. Теперь все внимание переключилось с «Пурпурного дерева» на него. Он понимал, что корчит из себя дурака, но хотел преподнести им тот ужасный имидж, который они ему приписывали; он хотел дать им понять беспочвенность их страхов. Он состроил рожу вампира и потянулся к девушке, приятель которой ударил его по рукам, а затем смешался с толпой; Билли, пританцовывая, дернул головой так, будто ее внезапно парализовало, и услышал, что люди вокруг рассмеялись. Он понял, что почти прорвал…

Почти что прорвал…

Внезапно он остановился, словно пораженный молнией. Рядом с ним стояла Мелисса Петусс в розовом платье и с розовыми бантами в длинных волосах; она прижималась к парню по имени Пэнк Орр и пряталась от Билли.

Билли взглянул на нее и медленно выпрямился.

– Тебе не надо бояться, – сказал он, но его голос потонул в грохоте «Пурпурного дерева», заигравшего «Вниз в Бундок».

Что-то мокрое ударило ему в лицо и залило глаза. Несколько секунд он ничего не видел, а только слышал, как сбоку он него раздался взрыв смеха. Протерев глаза, Билли увидел в нескольких футах от себя ухмыляющегося Дюка Лейтона. Это был неуклюжий, уже начинающий толстеть парень. На одной из его рук висела тощая рыжеволосая девица, а в другой он сжимал пластиковый водяной пистолет.

Билли почувствовал исходящий от него скверный запах пива и понял, что Лейтон зарядил пистолет вместо воды пивом. Это была одна из его традиционных, подчас жестоких шуток. Если теперь дежурный учует этот запах, то Билли немедленно выгонят с праздника. Он вонял как сортир в теплую ночь.

– Хочешь еще, Привиденьице? – спросил Лейтон сквозь шумный смех. Он хитро улыбался, точь-в-точь как его отец.

Билли охватила злость. Он бросился вперед между несколькими парами, стараясь схватить Лейтона. Тот рассмеялся и пустил в глаза Билли еще одну пивную струйку, а кто-то подставил ему ногу, и Билли, споткнувшись, растянулся на полу. Он попытался подняться, наполовину ослепленный пивом, как вдруг его кто-то грубо схватил за плечо; он резко повернулся, чтобы ударить нападавшего.

Им оказался дежурный, низенький коренастый преподаватель по фамилии Китченс; он снова схватил Билли за плечо и потряс его.

– Никаких драк, мистер!

– Это не я! Это Лейтон нарывается на неприятности!

Китченс был по меньшей мере на два дюйма ниже Билли, но шире в плечах и с крепкой грудью. Он носил короткую стрижку, продолжал носить ее с тех пор, как служил во флоте. Его маленькие темные глазки переместились на Дюка Лейтона, стоявшего в окружении друзей-футболистов.

– Что скажешь, Дюк?

Парень поднял вверх пустые руки в жесте невинности, и Билли понял, что водяной пистолет уже уплыл в надежное место.

– Я просто занимаюсь своими делами, а старине Привиденьицу захотелось подраться.

– Это наглая ложь! У него был…

Китченс наклонился к Билли.

– Я чувствую запах ликера, мистер! Где вы его спрятали, в своем автомобиле?

– Нет, я не пил! Я…

– Я видел у него фляжку, мистер Китченс! – крикнул кто-то из толпы, и Билли узнал голос Хэнка Орра. – Выгоните его!

– Прошу, мистер, – пригласил Китченс и стал тянуть Билли по направлению к выходной двери. – Такие нарушители порядка, как вы, должны научиться немного уважать других!

Билли знал, что сопротивляться бесполезно, и, кроме того, может быть и к лучшему, что его выкинут с Майской Ночи.

– Я должен бы отвести вас к воспитателю, вот что я должен бы сделать, – говорил Китченс. – Пьянство и драка – это плохая комбинация.

Билли оглянулся и увидел, как свет отражается в волосах Мелиссы Петтус; Хэнк Орр обнял ее за талию и тянул в сторону танцующих.

– Давайте, забирайте обувь и уходите отсюда.

Билли остановился, не обращая внимания на тянувшего его мужчину. Он увидел – или ему показалось, что увидел – что-то, отчего в его живот впились острые когти ужаса. Он заморгал, думая, что ему померещилось, но это оставалось, оставалось…

Мерцающий черный туман окутал Хэнка Орра и Мелиссу Петтус. Он совершал волнообразные движения, выбрасывая уродливые пурпурные щупальца. Билли услышал свой стон, а Китченс прекратил говорить и взглянул на него. Билли видел, как черная аура окутала еще одну пару на краю танцплощадки; уголком взгляда он заметил ее, окутывающую девушку из старшего класса, Сандру Фолкнер, танцующую джорк со своим приятелем. Билли охватила паника, он неистово посмотрел по сторонам, уверенный в том, что приближается катастрофа. Черная аура блестела вокруг миссис Карсон, преподавательницы биологии. Очень слабая аура, скорее пурпурная, чем черная, пульсировала вокруг ведущего футболиста Гаса Томпкинса. Билли еще раз увидел ее, вцепившуюся в толстого парня на скамейке, который жевал корндог.

– О, боже, – выдохнул Билли. – Нет…

Нет…

– Пошли, – нетерпеливо произнес Китченс. Он отпустил парня и отошел на несколько шагов, потому что тот неожиданно стал выглядеть так, будто его вот-вот стошнит. – Ищи ботинки и убирайся.

– Они все должны умереть, – хрипло прошептал Билли. – Я могу это видеть… В этом помещении смерть…

– Вы пьяны, мистер? Что с вами?

– Вы не видите этого? – Билли сделал несколько шагов по направлению к толпе. – Неужели никто этого не видит?

– В ботинках или нет, но ты должен унести отсюда свой зад!

Китченс схватил его за руку, чтобы потащить к двери, но парень с неожиданной силой освободился и, скользя носками по полу, побежал по направлению к танцующим. Он оттолкнул в сторону киоск и почти упал, поскользнувшись на разлитой «Коке». Протолкнувшись сквозь толпу, он подбежал к Мелиссе Петтус. Он хотел коснуться ее сквозь черную ауру и предупредить о грозящей ей смерти. Она отшатнулась от него и закричала. Хэнк Орр, черная аура которого раскинула в разные стороны пурпурные щупальца, преградил Билли дорогу, и его кулак, описав в воздухе быструю дугу, попал ему по затылку. Билли пошатнулся и упал, слыша крики «ДРАКА! ДРАКА», звеневшие в его ушах. Вокруг него вырос лес ног, а «Пурпурное дерево» продолжало играть «Плывущий по реке».

– Убирайся! – сказал стоявший над Билли Хэнк Орр. – Давай, ты…

Чудак! Или я разворочу твою задницу!

– Подождите…

Подождите… – пробормотал Билли. Его голова была полна звезд, взрывающихся сверхновых и планет. – Черная аура… Я вижу ее… Вы должны ухо…

– ДРАКА! ДРАКА! – раздался чей-то веселый крик. «Пурпурное дерево» умолкло на половине аккорда. В зале эхом раздавались крики и смех.

– Ты должен умереть! – взвыл Билли, и у Хэнка от лица отхлынула кровь. Он поднял сжатые в кулаки руки, словно пытаясь защитить себя, но не осмелился еще раз тронуть Билли Крикмора. – Ты…

И Мелисса…

И Сандра Фолкнер…

И…

Внезапно вокруг наступила ошеломляющая тишина, нарушаемая только смехом ребят на другом конце зала. Билли стал подниматься на ноги; его левая губа распухла как воздушный шар. В этот момент толпа расступилась, пропуская воспитателя, мистера Мербери, который пробирался сквозь нее как паровоз, выпуская дым из зажатой в зубах трубки. Чуть сзади спешил мистер Китченс. Мербери схватил Билли за воротник, поставил его на ноги и проревел:

– ПРОЧЬ!

Он потащил Билли с такой скоростью, что тот заскользил по полу мимо киоска прямо к куче обуви.

– От него разит, как от скунса, – говорил Китченс. – Везде пытался затеять драку.

– Я знаю этого парня. Он большой хулиган. Пьян, да? Где ты набрался?

Билли счел за лучшее потихоньку вырваться, но тут же его протащили до самой двери, и Мербери развернул его к себе лицом.

– Я задал вопрос, Крикмор!

– Нет! Я не…

Пил… – Из-за распухшей губы он едва мог говорить, а в голове его все еще звенели колокольчики. – Я не пил! Что-то должно произойти! Я видел ее…

Видел черную ауру!..

– Видел что? Ну ты и надрался, парень! От тебя разит так, будто ты купался в самогоне! Я должен немедленно выкинуть тебя из школы!

– Нет… Пожалуйста…

Послушайте меня! Я не знаю, что здесь должно произойти, но…

– Зато я знаю! – прервал его Мербери. – Ты уйдешь прочь из этого зала. А в понедельник приведешь своих родителей, у нас будет с ними долгий разговор! А теперь уходи! Если ты хочешь пить и драться, то тебе здесь не место!

Он вытолкнул Билли за дверь. В одном из наблюдающих за происходящим и глупо ухмыляющихся лиц Билли узнал лицо Ральфа Лейтона. Мербери повернулся к Билли спиной и гордо двинулся к двери, а затем снова взглянул на него.

– Я сказал, убирайся отсюда!

– Как насчет моих туфель?

– Мы пришлем их тебе по почте, – ответил Мербери и исчез за дверью.

Билли посмотрел на Китченса, который стоял в нескольких футах от него и тоже начал двигаться к двери.

– Они все должны умереть, – сказал он ему. – Я пытался предупредить их. Они не захотели слушать. Вернитесь назад в зал, мистер, и помогите ребятам прочистить себе мозги.

Китченс несколько секунд смотрел на него, а затем развернулся и скрылся за дверью.

Билли остался один в темноте переминаясь с ноги на ногу.

– ОНИ ВСЕ ДОЛЖНЫ УМЕРЕТЬ! – крикнул он, и кто-то закрыл дверь в зал. Он бросился к ней и начал барабанить по металлу, чувствую, как она вибрирует в такт звучания бас-гитары. «Пурпурное дерево» снова заиграло, и все снова начали танцевать и веселиться, понял Билли. Я не мог предотвратить это, думал он, что бы это ни было, я не смог это предотвратить! Но я должен продолжать попытки! Если он не может проникнуть внутрь, он остановит их, когда они выйдут; на слабых, резиновых ногах он подошел к обочине дороги и уселся лицом к автостоянке. Он видел смутные очертания людей, теснившихся в автомобилях, и блики лунного света, отражавшегося от бутылки, лежащей на заднем сиденье шикарного красного «Шевроле». Ему хотелось выть и кричать, но он стиснул зубы и подавил это желание. Через пятнадцать минут он услышал смех и крики, раздающиеся с футбольного поля, и поднялся, чтобы видеть происходящее. Ребята вышли из гимнастического зала и окружили гору щепок. Пара дежурных поливала кучу бензином, и костер вот-вот должен был загореться. Ребята гонялись друг за другом по полю как дикие скакуны, а некоторые девушки начали экспромтом кричать лозунги «Бульдогов». Билли стоял около ограды, держась руками за ее холодные металлические прутья. Блеснул огонек зажигалки, и их пламя в нескольких местах коснулось пропитанного бензином дерева, которое, по большей части будучи щепой, быстро занялось, и огонь мгновенно охватил всю кучу до самого верха. Большинство школьников окружили костер, как только пламя разгорелось как следует. Костер имел в высоту футов двенадцать или тринадцать, прикинул Билли, а на верхушку кучи какой-то шутник положил стул. В небе затанцевали искры, и Билли увидел, как некоторые из ребят взялись за руки и запели гимн Файетской Средней Школы:

В тихой долине гнездится Дом, что мы любим и будем любить всегда; Вздымаются над нашей родимойальма матер Холмы и леса.

Костер превратился в огромный огненный палец. Билли наклонился над оградой, щупая свою распухшую губу. Сквозь столп искр от мокрого полена он увидел Мелиссу Петтус и Хэнка Орра, которые, взявшись за руки, стояли рядом с костром. Аура вокруг них почернела еще больше и выпустила огромное количество щупалец. Он увидел освещенное лицо Сандры Фолкнер, смотрящей на пламя костра. Она была почти полностью завернута в черную ауру. Гас Томпкинс стоял слева от нее в десяти футах.

Билли изо всех сил сжал прутья решетки, когда его внезапно поразила холодная догадка: все ребята, окруженные черной аурой, стояли рядом, и большинство из них находились вблизи костра. Чернота продолжала расширяться, связывая собой их вместе.

В центре костра пульсировало красное сияние. Под аплодисменты и вздохи стул свалился в пламя.

…Мы благодарны Богу за его дары Под его благословенным небом; Дом, научивший нас жить и дружить, Наша альма матер, округ Файет…

– ОТОЙДИТЕ ОТ ОГНЯ! – крикнул Билли. Костер вспух, как будто что-то выросло в его середине. Внезапно раздались оглушительные выстрелы, которые сразу остановили смех. Из центра костра вырвались три разноцветных полосы света, которые ударили в разных направлениях.

«Римские свечи», подумал Билли. Как «римские свечи» могли оказаться внутри?..

В этот момент раздался потрясший землю грохот, и пылающая гора щепок взорвалась изнутри. Билли успел увидеть острые щепки, летящие как ножи, прежде, чем горящая ударная волна бросила его на землю с такой силой, что у него перехватило дыхание. Земля вздрагивала снова и снова; воздух наполнился свистами и криками, издаваемыми фейерверком и людьми.

Билли сел. В голове у него звенело, кожу на лице стянуло от жары; он едва сознавал, что все руки у него в крови. Вдоль всей изгороди валялись щепки, которые вполне бы могли зарезать его не хуже, чем нож мясника. «Римские свечи» летали по всему полю, высоко в воздухе распустился золотой цветок искр, из центра развалившегося костра зигзагом вылетали красные, синие и зеленые ракеты фейерверка. Люди бежали, кричали и катались в агонии по земле. Некоторые ребята с волосами и одеждой, охваченными огнем, теперь танцевали новый, ужасный танец. Другие медленно шли как слепые. Билли поднялся на ноги; шел дождь из тлеющих углей, а в воздухе стоял запах черного пороха. Билли увидел мальчика, ползущего от все еще взрывающегося костра, и побежал к центру поля на помощь. Он схватил мальчика за почерневшую рубашку и оттащил его на несколько ярдов от костра под взрывами пролетающих над их головами «римских свечей». Какая-то девушка вновь и вновь звала маму. Когда Билли схватил ее за руку, чтобы оттащить от огня, кожа с ее руки слезла как перчатка; она застонала и потеряла сознание.

Перед лицом Билли просвистела зеленая молния; уклонившись, он почувствовал, что у него загорелись волосы. В небе взорвалась красная звезда, осветив все поле кровавым светом. На крыше школы душераздирающим криком завопила сирена противовоздушной обороны, прорезая ночь как тревожный набат.

Билли схватил за воротник парня в рубашке, разорванной на боку, и закричал:

– Я ГОВОРИЛ ВАМ! Я ХОТЕЛ ПРЕДУПРЕДИТЬ ВАС!

Лицо парня было белее бумаги, и он пошел прочь не обращая на Билли, словно не видя его. Билли лихорадочно оглянулся вокруг и увидел Джун Кларк, лежащую на земле свернувшись, как эмбрион, Майка Блейлока, лежащего на спине с пронзенной обломком дерева правой рукой, Энни Огден, стоящую на коленях, словно молясь костру. Перекрывая крики, послышались сирены, приближающиеся со стороны Файета; вдруг колени Билли подогнулись и он сел на черную землю в то время, как фейерверк продолжал летать вокруг него.

Кто-то появился из окружающего тумана и остановился глядя на него сверху вниз. Это был мистер Китченс, из ушей которого текла кровь. За его спиной что-то взорвалось, выбросив белый сноп искр. Его лицо дергалось, как будто он никак не мог открыть рот. Наконец он проговорил хриплым, страшным шепотом:

– Ты!..

25

Крикморы нашли своего сына сидящим на полу в углу переполненной людьми приемной файетского окружного госпиталя. Они услышали сирену противовоздушной обороны, и Рамона почувствовала, что произошла трагедия.

На распухшем от жара лице Билли отсутствовали брови. На его плечи было накинуто тонкое одеяло, а забинтованные руки покоились на коленях. Ослепительный верхний свет отражался от его покрытого вазелином лица. Глаза Билли были закрыты, и создавалось впечатление, что он спит, отключив себя от шума и напряжения одной только силой воли.

Джон стоял позади жены, и по его спине пробегали мурашки от взглядов всех остальных родителей. Кто-то в школе, куда они сначала приехали, сказал им, что Билли погиб и что тело мальчика уже увезли на скорой помощи, однако Рамона сразу отвергла это, сказав, что если бы ее сын умер, то она сразу же об этом узнала.

– Билли, – позвала Рамона дрожащим голосом.

Мальчик с трудом, превозмогая боль, открыл глаза. Он едва мог видеть сквозь щелку опухших век; доктор сказал ему, что в его лице находится около сорока заноз, но ему следует подождать, пока окажут помощь обгоревшим.

Рамона склонилась над ним и осторожно обняла, положив голову ему на плечо.

– Я в порядке, мама, – проговорил Билли распухшими губами. – О, Боже…

Это было так ужасно…

Лицо Джона посерело с тех пор, как они покинули школу и увидели эти тела, накрытые одеялами, каталки с лежащими на них обожженными подростками, родителей, кричащих, всхлипывающих и вцепившихся друг в друга. Ночь то и дело вспарывала сирена скорой помощи, а в помещении госпиталя словно коричневый туман плыл запах горелого мяса.

– Твои руки, – сказал он. – Что случилось?

– Потерял немного шкуры, и все.

– Боже мой, мальчик! – Лицо Джона сморщилось, как кусок старой бумаги, и он схватился руками за стену, чтобы не упасть. – Боже милостивый, Боже милостивый, я никогда не видел ничего подобного тому, что произошло в этой школе!

– Как это случилось, папа? Сначала это был костер, как костер. А затем все изменилось.

– Я не знаю. Но все эти кусочки дерева…

Они разрезали этих детей, разрезали их в клочья!

– Один мужчина сказал, что это сделал я, – произнес Билли безразличным голосом. – Он сказал, что я был пьян, и подстроил так, чтобы костер взорвался.

– Это грязная ложь! – Глаза Джона вспыхнули. – Ты не имеешь к этому никакого отношения!

– Он сказал, что во мне живет Смерть. Это правда?

– НЕТ! Кто тебе это сказал? Покажи его мне!

Билли покачал головой.

– Теперь это не имеет значения. Все закончилось. Я просто…

Хотел повеселиться. Все хотели весело провести время.

Джон схватил сына за плечо, и почувствовал, как что-то, похожее на толстый лед, сломалось внутри него. Взгляд Билли был странно темен и пуст, будто случившееся сожгло все предохранители в его голове.

– Все хорошо, – сказал Джон. – Слава Богу, что ты остался жив. – Папа, я был не прав, пойдя туда?

– Нет. Человек ходит туда, куда хочет, а иногда и туда, куда не хочет. Я думаю, этой ночью ты ходил и так, и так.

Недалеко от них, в коридоре, кто-то взвыл то ли от боли, то ли от горя, и Джон вздрогнул.

Рамона вытерла глаза рукавом и осмотрела занозы на лице Билли, некоторые из которых находились в опасной близости от глаз. Потом она задала вопрос, хотя заранее была почти уверена в ответе.

– Ты знал?

Он кивнул.

– Я хотел рассказать им, я старался предупредить их, что что-то должно случиться, но я…

Я не знал, как это будет выглядеть. Мама, почему это произошло? Мог бы я все изменить, если бы действовал по-другому? – По его намазанным вазелином лицу потекли слезы.

– Я не знаю, – ответила Рамона; обычный ответ на вопрос, мучивший ее всю жизнь.

В дальнем конце приемной, где находился коридор, ведущий ко входной двери, возникла какая-то суматоха. Рамона и Джон оглянулись и увидели, как люди толпятся вокруг толстопузого мужчины с седыми вьющимися волосами и высокого рыжеволосого юноши, который был примерно одного возраста с Билли. В следующее мгновение Рамона узнала вошедших, и ее пронзило током. Та ужасная ночь палаточной проповеди стала прокручиваться перед ее глазами: за все эти семь лет она не смогла спрятать ее в глубины подсознания. Какая-то женщина схватила Фальконера и поцеловала, прося его помолиться за ее пострадавшую дочь; мужчина в рабочей одежде оттолкнул ее, чтобы подойти поближе к Уэйну. За несколько секунд вокруг вошедших образовалась мешанина из рук и плеч родителей пострадавших и умирающих детей, пытающихся пробиться к Фальконеру и его сыну, привлечь их внимания, коснуться их, как будто они были ходячими талисманами, приносящими счастье. Фальконер позволил им окружить себя, но юноша в замешательстве отступил назад.

Рамона поднялась на ноги. К толпе, окружавшей Фальконера, подошел полицейский и попытался навести порядок. Сквозь толпу жесткий взгляд Рамоны встретился со взглядом евангелиста, и мягкое, холеное лицо Фальконера начало темнеть. Он направился прямо к ней, не обращая внимания на просьбы о молитве и исцелении. Прищурившись, он взглянул на Билли, а затем снова перевел взгляд на Рамону. Позади него стоял Уэйн, одетый в джинсы и голубую вязаную рубашку с аллигатором на нагрудном кармане. Он посмотрел на Билли, и их взгляды на мгновение встретились; затем глаза юноши остановились на Рамоне, и той показалось, что она ощущает исходящий из них жар ненависти.

– Я знаю вас, – мягко произнес Фальконер. – Я запомнил вас с того самого момента. Крикмор.

– Правильно. И я тоже помню вас.

– Произошел несчастный случай, – начал объяснять Джон Фальконеру. – Мой мальчик был там, когда это все случилось. У него порезаны все руки, и…

Он видел ужасные вещи. Вы помолитесь за него? Фальконер не отрываясь смотрел на Рамону. Он и Уэйн услышали о взрыве костра по радио и приехали в госпиталь, чтобы предложить утешение; снова нарваться на эту женщину-колдунью было последнее, что он мог ожидать, и он испугался, что ее присутствие может вредно сказаться на Уэйне. Рамона казалась рядом с ним карликом, однако под ее жестким оценивающим взглядом евангелист почувствовал себя маленьким и беззащитным.

– Вы привели своего мальчика для того, чтобы он занялся исцелением?

– Нет. Только для помощи мне в службе.

Рамона перевела свое внимание на юношу и сделала шаг по направлению к нему. Билли увидел, как сузились ее глаза, как будто она увидела в Уэйне Фальконере что-то, что напугало ее, и что он сам еще не мог видеть.

– Что вы так смотрите? – спросил Уэйн.

– Не обращай внимания. Она ненормальная.

Фальконер взял сына под руку и повел его прочь; внезапно какой-то мужчина в синих джинсах, футболке и с пустым взглядом вскочил со своего места и схватил Уэйна за руку.

– Пожалуйста, – с хриплым, полным тоски, голосом произнес он. – Я знаю, кто вы, и что вы можете делать. Я видел, как вы это делали раньше. Пожалуйста…

Мой сын очень сильно пострадал, они недавно привезли его, и не знают, сможет ли он… – Мужчина вцепился в руку Уэйна так, будто у него отказали ноги, и его жена в домашнем халате вскочила со своего места, чтобы поддержать его.

– Я знаю, что вы можете сделать, – прошептал он. – Пожалуйста…

Спасите жизнь моему сыну!

Билли увидел, как Уэйн быстро взглянул на отца.

– Я заплачу вам, – продолжал мужчина. – У меня есть деньги, хотите? Я повернусь к Богу, я буду ходить каждое воскресенье в церковь и перестану пить и играть в карты. Но вы должны спасти его, вы не можете позволить этим…

Этим докторам убить его!

– Мы помолимся за него, – сказал Фальконер. – Как его имя?

– Нет! Вы должны коснуться его, излечить его, как вы это делали по телевизору! Мой сын весь обгорел, у него сгорели глаза!

Мужчина уцепился за рукав Фальконера, и вокруг них начала собираться толпа.

– Пожалуйста, разрешите вашему сыну исцелить моего мальчика, умоляю вас!

– Да вы только посмотрите, все, кто здесь находится! – внезапно проревел Фальконер. – Крикморы! Уэйн, ты знаешь все о них, да? Мать – безбожная колдунья, а мальчишка общается с демонами, что он продемонстрировал на лесопилке неподалеку отсюда! А теперь, в разгар самой ужасной трагедии за всю историю Файета, они стоят здесь, как ни в чем не бывало!

– Подождите, – запротестовал Джон, – вы ошибаетесь, преподобный Фальконер. Билли тоже был в школе, и он тоже пострадал…

– Пострадал? Вы называете это «пострадал»? Посмотрите-ка все на него! Почему он не обгорел так же, как сын этой бедной души? – он вцепился в плечо мужчины. – Почему он не умирает в эту минуту, как некоторые ваши сыновья и дочери? Он был там вместе с другими молодыми людьми! Почему же он не сгорел?

Все повернулись к Рамоне. Она молчала, не ожидая атаки Фальконера. Она поняла, что он пытается использовать ее и Билли в качестве козлов отпущения, чтобы избежать объяснений по поводу того, почему Уэйн не ходит из палаты в палату и не излечивает всех и каждого.

– Я скажу вам, почему, – продолжал Фальконер. – Вероятно, за спиной этой женщины и мальчишки стоят силы, общения с которыми простому христианину лучше избегать! Вероятно, эти силы, Бог знает, что они из себя представляют, и защитили мальчишку. Возможно, они находятся внутри него, и он несет в себе, как чуму, Смерть и разрушение…

– Прекратите! – резко прервала его Рамона. – Прекратите пускать пыль в глаза! Мальчик! – Она обратилась к Уэйну и двинулась к нему мимо евангелиста. Билли с усилием поднялся на ноги и встал, опираясь на руку отца.

– Ты знаешь, что ты делаешь, мальчик? – мягко спросила Рамона, и Билли увидел, как Уэйн вздрогнул. – Если бы в тебе был дар исцеления, то он не мог бы использоваться для обогащения и власти. Он не мог бы быть частью шоу. Неужели ты до сих пор этого не понимаешь? Если ты собираешься исцелять людей, то должен перестать давать им ложную надежду. Ты должен заставить их посещать врачей и принимать лекарства.

Ее рука поднялась и нежно коснулась щеки Уэйна.

Внезапно он наклонил голову вперед и плюнул в лицо Рамоне. – Ведьма! – закричал он резким испуганным голосом. – Уберите ее от меня!

Джон, сжав кулаки, бросился вперед. В тот же миг двое мужчин загородили ему дорогу. Один из них отбросил его к стене, а другой прижал к ней схватив за горло. У Билли не было ни единого шанса сопротивляться бросившейся на него обезумевшей испуганной толпе, желавшей растоптать его.

Сквозь крики прорвался голос Фальконера.

– Успокойтесь, люди! Достаточно с нас на сегодня несчастья! На сегодня нам хватит своих забот! Оставьте их!

Рамона вытерла лицо тыльной стороной ладони. Ее взгляд был спокоен, но полон глубокой тоски.

– Мне жалко тебя, – обратилась она к Уэйну, а затем, повернувшись к Фальконеру, добавила: – И вас. Сколько вы погубили тел и душ во имя Господа? Сколько еще погубите?

– Ты безбожная дрянь, – ответил евангелист. – Мой сын несет в себе жизнь, а твой распространяет смерть. На твоем месте я собрал бы свой хлам и убрался бы из этого округа.

Его глаза сверкали холодными бриллиантами.

– Я все сказал.

Она сделала несколько шагов, остановилась и приказала женщине и мужчине, преграждающим ей дорогу,

– Прочь.

Они отошли. Джон, дрожа, тер свое горло и яростно смотрел на Фальконера.

– Поехали домой, – позвала она своих мужчин; она была готова расплакаться, но лучше бы умерла, чем позволила этим людям видеть ее плачущей!

– И мы позволим этой мрази уйти отсюда? – закричал кто-то в другом конце приемной.

– Пропустите их, – произнес Фальконер, и толпа успокоилась. – Месть в моих руках, говорит Господь. Лучше молись, колдунья! Долго молись!

Рамона по дороге к выходу споткнулась, и Билли едва успел поддержать ее. Джон постоянно оглядывался, опасаясь нападения сзади. Крики и брань сопровождали их в течение всего пути по приемной. Они сели в «Олдс» и поехали прочь мимо машин скорой помощи, привезших упакованные в черные брезентовые сумки тела умерших подростков. Дж. Дж. Фальконер поспешил увезти Уэйна из приемной прежде, чем еще кто-нибудь остановит их. Его лицо горело, он часто дышал. Они зашли в кладовую. Фальконер прислонился к стене между метлами, швабрами и ведрами и вытер лицо носовым платком.

– С тобой все в порядке? – Лицо Уэйна, освещаемое тусклой лампочкой, свисающей с потолка прямо над его головой, было мрачным и хмурым.

– Да. Это просто…

Возбуждение. Дай мне перевести дыхание. – Он сел на ящик с порошком. – Ты держался молодцом.

– Она испугала меня, и я не хотел, чтобы она меня касалась.

– Ты все сделал прекрасно, – кивнул Фальконер. – Эта женщина – сплошная неприятность. Ладно, посмотрим, что мы сможем с ней сделать. У меня есть друзья в Готорне. Посмотрим…

– Мне не нравится то, что она мне сказала, папа. Мне…

Мне больно слушать ее.

– Она говорит языком Сатаны, пытаясь обмануть и смутить тебя, сделать так, чтобы ты начал сомневаться в себе. Надо что-то делать с ней и с этим…

Этим ее ублюдком. Вик Четем рассказал мне всю историю о том, что его брат Лемер видел на лесопилке. Этот мальчишка разговаривал с Дьяволом, потом разъярился и чуть не разнес всю лесопилку на кусочки. Что-то нужно предпринять с ними обоими, и быстрее.

– Папа, – спросил Уэйн немного помолчав. – Могу я…

Могу я излечить умирающего, если очень постараюсь?

Фальконер аккуратно сложил промокший платок и убрал его, прежде чем ответить.

– Да, Уэйн. Если ты очень постараешься и будешь усердно молиться, то сможешь. Но этот госпиталь неподходящее место для излечения.

– Почему нет? – нахмурился Уэйн.

– Потому что…

Это не божье место, вот почему. Исцеление возможно только в святом месте, где люди собираются для того, чтобы услышать Слово Божье.

– Но…

Людям это необходимо прямо сейчас.

Фальконер хмуро улыбнулся и покачал головой.

– У тебя в голове звучит голос этой колдуньи, Уэйн. Она смутила тебя, да? О, конечно, она хотела видеть тебя ходящим по палатам и излечивающим всех подряд. Но это было бы неправильно, потому что Бог желает, чтобы кто-то из ребят умер сегодня в этом госпитале. Так что мы оставляем их на попечение докторов, которые сделают все возможное, но мы-то знаем неисповедимые пути Господа, да?

– Да, сэр.

– Хорошо.

Поднявшись, он вздрогнул и осторожно коснулся своей груди. Боль почти отступила, но он чувствовал себя как после электрошока. – Ну вот, теперь я чувствую себя немного лучше. Уэйн, я хочу, чтобы ты сделал мне одолжение. Выйди и подожди меня в машине.

– Подождать в машине? Почему?

– Эти бедные люди будут ждать от тебя исцелений, если ты останешься, так что, думаю, будет лучше, если ты подождешь, пока я помолюсь с ними.

– О. – Уэйн был удивлен, и его все еще беспокоило то, что сказала ему колдунья. Ее темные глаза, казалось, заглянули прямо в его душу и отняли у него древний свет. – Да, сэр, я тоже думаю, что так будет лучше.

– Хорошо. Тебе лучше проскользнуть через заднюю дверь. Если ты пойдешь через приемную, то может возникнуть еще одна суматоха.

Уэйн кивнул. В его голосе эхом отдавался голос этой женщины: «Ты знаешь, что ты делаешь мальчик?» Что-то внутри него как бы забалансировало на краю пропасти, и он отдернул себя прочь с дикой мыслью: «Она такое же зло, как и сам грех, она и ее демонический сын, и они оба должны быть брошены в костер Господа. Что говорит Господь? СОЖГИ ИХ!”

– Мы справимся с ними, да, папа?

– Мы справимся с ними, – ответил Фальконер. – Предоставь это мне. Пошли, мне лучше выйти к ним. Помни, через заднюю дверь, хорошо?

– Да, сэр.

Внутри Уэйна горело пламя гнева. Как эта женщина осмелилась прикоснуться к нему! Он пожалел, что не ударил ее по лицу и не сшиб с ног на глазах у всех. Он все еще дрожал от близости с ними. Он знал, что их тьма пыталась накинуться на него и поглотить. Придет время, сказал он себе, да, и тогда…

Он почувствовал, что у него начинает болеть голова.

– Теперь я готов, – сказал он и вышел вслед за своим отцом из кладовой.

26

Джон лежал в темноте и думал.

Рамона тихонько шевелилась в его объятиях; последние три ночи после происшествия в госпитале они спали вместе, впервые за много лет. Его горло все еще болело в том месте, где на него нажимал тот мужчина, и он хрипел весь следующий день до тех пор, пока не согласился выпить чай из смеси корней сассафраса и одуванчика, который заварила для него Рамона.

Вчера состоялись похороны погибших в результате несчастного случая детей. Его поездки в город в течении последних нескольких дней были очень коротки: в магазине Ли Сейера никто не пожелал его обслужить, а когда он зашел подстричься, то Куртис Пил неожиданно объявил, что парикмахерская закрыта на перерыв. Поэтому за кровельными гвоздями ему пришлось ехать в Файет, а что касается волос, то он решил отрастить их подлиннее. Пока он находился в Файете, он услышал от одного из клерков, что кто-то спрятал в костре два ящика отборного фейерверка, которые взорвались от сильного нагревания. Полицейские сказали, что взрыв черного пороха, находящегося в фейерверках, был эквивалентен взрыву двух динамитных шашек; это было похоже на детскую шалость, виновник которой думал что взрыв фейерверка приведет всех в восторг, однако сосредоточение такого количества взрывчатого вещества в малом объеме, жар от горящего бензина и маленькие острые щепки привели вместо этого к шести смертям и большому количеству сильно пострадавших. Один из мальчиков, футболист-старшеклассник по имени Гас Томпкинс, все еще лежал в Ожоговом Центре в Бирмингеме, ослепший и в состоянии шока.

В свете гнева, который он чувствовал в отношении Джимми Джеда Фальконера, Джон увидел в своей жизни и вере много удивительных вещей. Он не был способен понять, почему Фальконер намеренно хотел повредить Рамоне и Билли, пытаясь направить против них толпу; евангелист выплевывал про них одну ложь за другой, пытаясь даже обвинить в несчастном случае Билли! Мысли обо всем этом заставили закрутиться в его голове заржавевшие колесики; да, это было больно, но было похоже на то, что в первый раз за много лет он стал питаться от собственного динамо, а не от отбрасываемых кем-то искр.

Теперь ему казалось, что Фальконер, будучи божьим человеком, тем не менее был всего лишь человек. А его мальчик мог исцелять, но не всегда и не каждого. Так легко сказать, что тот или иной человек принадлежит Богу или Сатане; даже у самых лучших бывают плохие дни – или плохие мысли – и каждый хотя бы раз в жизни может сползти с праведной дороги. Неужели это обязательно приведет тебя в Ад? Фальконер сам сошел с дороги из-за своей лжи, как и его мальчик из-за своих действий; делает ли это их более человечными или это значит, что за них взялся Сатана?

А Рамона и Билли? Что такое эта их сила, заставляющая мертвых успокоиться? Откуда она исходит: от Бога? от Сатаны? Ни от одного из них или от обоих сразу? И что, если все эти годы он ошибался насчет Рамоны и ее матери?

Он стал поворачиваться набок и понял, какая вокруг стояла тишина; обычно, в такие теплые летние ночи, как сегодня, в траве стрекотали сверчки, а…

Внезапно весь дом наполнился ярким сиянием. Джон, полуослепленный, уселся на постели и услышал громкое металлическое лязганье и клацанье снаружи, вокруг всего дома. Он схватил со стула свои брюки и начал их лихорадочно надевать. Проснулась Рамона и тоже села на кровати.

– Что это? – испуганно спросила она. – Что за звук?

Джон отодвинул занавеску и выглянул в маленькое окошко; яркие лучи света резанули ему по глазам, лишив возможности видеть происходящее снаружи.

– Оставайся здесь! – сказал он Рамоне и побежал ко входной двери. Он вышел на крыльцо прикрыв глаза ладонью от яркого света. Дом окружали белые сферы, за которыми теперь он мог различить человеческие фигуры, стучащие тарелками, кастрюлями и металлическими трубками. Хриплая глубокая музыка звенела в голове Джона, а внутри его охватил ужас, потому что он увидел, что фигуры были одеты в клановские балахоны. У стоящих совсем близко от дома автомобилей были включены фары.

– Что вы хотите? – кричал Джон, метаясь из одного конца террасы в другой, как пойманный зверь. – Убирайтесь с моей земли.

Ритмическое бряцанье продолжалось. Открылась входная дверь, и на террасу вышел Билли с шелушащимся, как после солнечного ожога, лицом; его руки все еще были в бинтах, однако доктор сказал, что с ними будет все в порядке, как только сойдут болячки от ожогов. За его спиной стояла Рамона, завернувшись в свой серый халат; в руках у нее был длинный разделочный нож.

– Прекратите! Эй, вы, проклятые собаки, что вам нужно?

Джон вспомнил о своем старом пистолете, лежащем в промасленной ветоши в выдвижном ящике, и двинулся за ним, но тут клацанье прекратилось.

Одна из фигур в капюшонах вышла вперед черным силуэтом на фоне горящих фар и вытянула руку в сторону Джона.

– Крикмор, – произнес мужчина, и Джон узнал голос Ли Сейера несмотря на то, что он был приглушен капюшоном, – этот город перенес достаточно горя из-за этой женщины и ее парня! Уж ты-то теперь знаешь, что они не собираются отречься от своего пути! Поэтому, мы пришли сюда, чтобы поставить наши условия…

– Условия? – прервал его Джон. – Ли, о чем ты говоришь?

– Без имен, Крикмор! Ты давал клятву!

– Это в том случае, когда я с другой стороны маски! Кем вы себя считаете? Бдительный отряд? Команда вешальщиков? Вы принесли ваши деготь и перья? По какому праву вы пригнали свои тарантайки на мою землю и устроили такой дьявольский шум, что…

– У нас есть все права! – проревел Сейер. – Из-за той униформы, которую мы носим и из-за того, что мы живем в этом городе!

– Мы также имеем права отбить тебе задницу, Крикмор! – крикнул кто-то – голос Ральфа Лейтона. – Ты лучше заткнись!

Сейер твердо заговорил:

– Мы хотим, чтобы женщина и парень уехали из Готорна. Мы хотим, чтобы они уехали сегодня к вечеру. Джон, ты и твои родители родились и выросли здесь, и ты всегда был добрым, богобоязненным мужчиной. Много лет ты был способен указывать этой женщине ее место, но теперь, когда демон вселился и в мальчишку, они стали слишком сильны для тебя. Мы решили, что если ты хочешь, то можешь остаться здесь, Джон. В том, что они тебе сделали, твоей вины нет… – НЕТ! – закричал Джон. – Это наш дом, черт побери! А те, о ком вы говорите, мои жена и сын!

– Решено, – продолжил Сейер. – Мы хотим, чтобы они уехали прежде, чем здесь случится что-нибудь еще.

– Мы хотим, чтобы этот проклятый мальчишка убрался из нашего города, – выступил вперед Ральф Лейтон, тыча пальцем в сторону Билли. – Сначала, после того, как он родился, случился неурожай, и с тех пор земля никогда больше не рожала, как раньше! Затем Дейв Букер убил всю свою семью, а знаешь, кто был лучше другом букеровского мальчика? Потом Линк Паттерсон разрезал себя на лесопилке, и мы знаем об этом! А теперь эти невинные дети, лежащие в земле и в госпитале, и догадайтесь-ка, кто наблюдал за случившимся? Мой сын получил полное лицо заноз и сломал руку. Слава Богу, что он остался жив, иначе я бы пришел сегодня с ружьем! Он рассказал мне, что мальчишка кричал, что все должны умереть, что он проклял всех и произнес какие-то заклинания! Даже Дж. Дж. Фальконер сказал, что он такой же, как его мать! Этот мальчишка сеет смерть везде, где находится! – Ты лжешь, сукин сын! – закричал Джон, дрожа от ярости.

– Кто прислал вас сюда? – голос Рамоны перешел в злой крик, и она подошла к краю террасы и уставилась взглядом в силуэты в балахонах. – Вы похожи на глупый скот, мечущийся туда-сюда под ударами грома! Вы ни капли не понимаете обо мне и моем сыне! Это евангелист толкнул вас на это?

– Хватит, – закричал Лейтон. – Зря тратим время! – Он двинулся в сторону дома, и кольцо клановцев сузилось. – Положи нож, ты, индейская кошка, пока я не взял его и не отрезал твои сиськи…

Он вскрикнул от боли и удивления, потому что Джон прыгнул на него и сбил на землю. Они вцепились друг в друга и катались по земле под крики клановцев, подбадривающих Лейтона.

Камень разбил окно позади Рамоны. Затем просвистел еще один и ударил ее в плечо. Она вскрикнула и упала на колени, а белая фигура перегнувшись через перила террасы выбила из ее руки нож. Не успел клановец оглянуться, как на него вихрем налетел Билли; он еще не мог сжимать пальцы в кулак, поэтому двинул клановца плечом, так, что тот подлетел и свалился через перила на землю, словно мешок картофеля. Джон сорвал с головы Лейтона капюшон и наносил удары ему по лицу. Лейтон согнулся и упал на колени. Его балахон почернел от грязи, и он прокричал, ворочая разбитым в кровь губами:

– Кто-нибудь, хватайте ублюдка!

Рамона закричала. Билли увидел свет, блеснувший на длинной металлической трубке, поднятой вверх одной из фигур.

– Сзади! – крикнул он.

Джон начал оборачиваться, но металлическая трубка уже опустилась со страшной силой ему на затылок, отбросив его вперед. Лейтон ударил его в живот, и когда Джон упал, трубка еще раз опустилась на него с ужасным хрустящим звуком.

Наступила тишина. Джон лежал на животе, его ноги дергались, а пальцы царапали землю.

В следующий миг с криком ярости, прорезавшим ночь, Билли прыгнул с террасы и кинулся на человека, ударившего его отца; они накренились назад, ударившись о капот красного «Шевроле». Билли с трудом сжал пальцы вокруг металлической трубки и дернул ее, но в этот момент кто-то схватил его за волосы и дернул. Он протаранил локтем чьи-то зубы и освободился, повернувшись к клановцу. Первым ударом он сломал мужчине нос; затем, увернувшись от кастрюли с длинной ручкой, которая использовалась для создания того ужасного шума, подхватил ее и нанес удар этим импровизированным оружием по незащищенному плечу мужчины.

В его горло сзади вцепилась чья-то рука. Он ударил каблуком в голень державшего его человека и вывернулся прежде, чем ему в голову попала алюминиевая кастрюля. Он погрузил трубку в чей-то живот и услышал, как из-под колпака раздался крик. Он обернулся и ударил снова, слепо крутя изо всех сил трубой. Мужчина, стоящий перед ним отшатнулся, но получил скользящий удар кастрюлей, который свалил его с ног.

– Убейте его! – взвизгнул Лейтон. – Вперед, кончайте с ним! Билли кинулся вперед и ударил в коленную чашечку, обтянутую синими джинсами. Клановец охнул от боли и запрыгал прочь на одной ноге словно травмированная лягушка. Вдруг что-то ударило Билли в бок, бросив его лицом в грязь. Он приложил все усилия, чтобы подняться, ожидая удара в затылок.

А затем послышался крак!, напоминающий треск выхлопной трубы автомобиля, и навалившийся на Билли вес исчез. Он увидел вокруг себя лес ног, бегущих к спасительным автомобилям. Билли оглянулся и увидел стоящую на террасе мать с пистолетом отца в трясущихся руках. Вспыхнули искры второго выстрела, и Билли услыхал треск разбивающегося лобового стекла. Взревели моторы, и машины понеслись от дома, поднимая колесами шлейфы грязи.

Два автомобиля столкнулись на узкой проселочной дороге, ведущей на шоссе, и Рамона выстрелила еще два раза, после чего старый пистолет дал осечку. Затем ночь заполнилась красным светом габаритных огней и скрипом шин на шоссе. Когда Билли поднялся на ноги, он увидел, как исчезли огни последней автомашины. Он тяжело дышал, голова у него кружилась, и он продолжал сжимать металлическую трубку в горящей руке.

– ТРУСЫ! – закричал Билли. – ПРОКЛЯТЫЕ ГРЯЗНЫЕ ТРУСЫ!

Он услышал всхлипывание матери и, повернувшись, увидел ее, склоненную над телом отца. Он увидел, как бело было лицо отца и как красна кровь, текущая у него из носа и ушей.

– Папа… – прошептал Билли.

Рамона с ужасом взглянула на сына.

– Беги за помощью, Билли! Быстрее!

27

Почти каждый день в июне, а теперь и в июле, мужчина и женщина сидели вместе на террасе. В высокой траве стрекотали сверчки, а одинокая цикада визжала на ветке большого дуба, передразнивая далекий шум пилы. Пахнул легкий ветерок, остужая разгоряченные лицо и спину Билли, сидящего на крыше и отрывающего ряды сгнившей дранки. Его рыже-черные спутанные волосы влажными прядями спадали на лоб; летнее солнце подарило его коже глубокий бронзовый цвет, а физическая работа, которой он занимался – работа для двоих мужчин, выполняемая им одним с тех пор, как пострадал его отец – укрепили мускулы рук и спины так, что они четко проступали под кожей. Крыша протекала весь июнь, до этого момента у него не было возможности заняться ею. Теперь он отдирал дранку в поисках дыр, которые потом нужно будет заделать при помощи кровельных гвоздей.

Билли хотел устроиться на работу механиком и обошел все заправочные станции на пятнадцать миль вокруг, но когда хозяева слышали его имя, их глаза тускнели, как будто на окна одевали ставни. Ему предлагали работу уборщика на складе, расположенном на дальнем конце Россланд-сити, но там было так жарко и так воняло, а наниматели считали, что из благодарности он согласиться работать почти что даром; поэтому он решил, что лучше будет приложить всю энергию и отдать все время работе на ферме. Все дома и даже времянки в Готорне теперь были электрифицированы, за исключением дома Крикморов, который был расположен так далеко от города, что ребята из «Алабама Пауэр» даже не захотели поинтересоваться их мнением по поводу электрического освещения.

Однако в душе Билли все еще жила страсть к путешествиям. Вчера, вскапывая землю под помидоры, он поднял голову, посмотрел в ясное голубое небо и увидел ястреба, оседлавшего ветер, который нес его на восток, и ему захотелось увидеть землю сверху, глазами ястреба. Он знал, что за поросшими лесом холмами, окружающими долину, стоят другие города, в которых живут другие люди, есть дороги и леса, моря и пустыни; за холмами находятся вещи, одновременно прекрасные и пугающие. Они манили его, используя для этого ястребов и высокие, быстро летящие облака, а также далекую дорогу, которую было видно с вершины холма.

Он отодрал еще несколько дранок и скинул их на земля. Он слышал голос матери, читающей отцу Двадцать седьмой псалом; это был один из самых его любимых псалмов, и не проходило дня, чтобы он не изъявлял желания послушать его. Она закончила чтение, и Билли услышал, как отец спросил своим дрожащим голосом:

– Мона, а где Билли?

– Он залез на крышу, чтобы отодрать старые дранки.

– О. Да. Это нужно было сделать. Я хотел сам этим заняться. Как ты думаешь, ему надо помочь?

– Нет, я думаю, он сам управится. Хочешь еще чашечку чаю?

Послышался неразборчивый ответ. Билли отодрал еще две дранки и бросил их через плечо.

– Это все очень хорошо, Рамона. Думаю, ты сможешь почитать мне сегодня Двадцать седьмой псалом? Какое жаркое сегодня солнце, не правда ли? Я думаю, что кукурузному полю вскоре необходим будет полив…

Билли сконцентрировался на работе, пока сознание его отца скакало с дорожки на дорожку, словно игла по запиленной пластинке. Затем Джон замолчал, и Рамона начала снова читать псалом.

Доктор в Файете сказал, что первый удар свинцовой трубы пробил Джону Крикмору череп, а второй вмял осколки в мозг. В течение двух недель Джон находился в коме в больнице на благотворительной койке. То, что осталось, когда он пришел в себя, больше походило на ребенка, чем на мужчину; в его глазах застыло мучительное удивление, однако было похоже, что он не помнит ничего из того, что случилось. Он признал Рамону и Билли как свою жену и сына, но перестал что-либо требовать от них и проводил дни, сидя в тенечке на террасе или у пруда, слушая лягушек. Он много спал и часто задавал страннейшие вопросы, от которых создавалось впечатление, что в голове у него все кипит и не знаешь, какая мысль следующей всплывет на поверхность этого супа. Иногда Билли начинало глодать чувство вины, и он сам на целый день уходил в лес. Он считал, что то, что случилось с его отцом, не произошло бы, если бы он не пошел тогда на Майскую Ночь; нет, он хотел показать ребятам, что он такой же, как они…

И ошибся. Он не такой, как они, не такой, как кто-либо. И теперь за это расплачивается его отец. Полиция так и не нашла того, кто подложил в костер фейерверк, как и шериф Бромли не нашел того, кто нанес удар Джону Крикмору; все имели непробиваемое алиби, сказал шериф Рамоне. Действительно, лицо Ральфа Лейтона выглядит так, будто по нему прогулялся конь, однако его жена, сын и четыре парня-охотника утверждают, что в тот вечер, когда было совершено нападение на отца Билли, они все вместе сидели дома и играли в карты. Они все поклялись, что Ральф упал со ступенек и разбил себе лицо.

Билли ощутил какое-то движение и, повернувшись лицом к шоссе, увидел поднимающиеся клубы пыли. Старенький побитый черный «Фольксваген»-фургон свернул на проселочную дорогу и двигался по направлению к их дому. Вероятно, колея была слишком глубока для его подвески, потому что в следующий момент он остановился, и из кабины водителя вылез мужчина в соломенной шляпе.

– Мама! – крикнул Билли. – К нам кто-то приехал!

Рамона оторвалась от Библии и посмотрела на фигуру, медленно идущую по дороге.

– Дорогой, похоже, к нам гости.

– Гости, – повторил Джон. Одна половина его лица напряглась, а другая осталась слабой и неподвижной. Он мог говорить только одной половиной рта. На другой, мертвой, половине глаз светился холодным голубым камнем.

Рамона встала со стула. На черном борту фургона было что-то написано, но из-за большого расстояния она не могла сказать, что именно. Мужчина был низеньким и круглым; на полдороги он остановился, снял полосатый пиджак и перебросил его через плечо. Затем снова двинулся вперед, слегка наклонившись и, по-видимому, пыхтя и чертыхаясь.

Под развесистым дубом он остановился, чтобы перевести дыхание.

– Мэм, я глубоко надеюсь, что это владения Крикморов. Если я ошибся, то боюсь, что мне придется просить вашего разрешения посидеть здесь, в тенечке, и немного отдохнуть.

– Вы не ошиблись. Вы кто будете?

– А! – круглое, как у херувима, лицо мужчины прояснилось. На его щеках виднелись цветные пятна, а над его растрепанной козлиной бородкой росли коротко постриженные серые усы. – Я остановился в населенном пункте вниз по дороге, но когда начал узнавать дорогу, местные жители стали со мной довольно грубы. А эти дороги, они так петляют и извиваются, да? Итак: вы Рамона Крикмор?

– Может, да, а может, нет. Я еще не услышала вашего имени. Маленький человечек, напоминавшей Рамоне коротенькую толстую овечку, улыбнулся и достал бумажник. Его улыбка на секунду исчезла, когда он увидел вышедшего из-за дома Билли, которому захотелось взглянуть на приехавшего.

– А вы должно быть Билли, – сказал мужчина.

– Да, сэр.

Рамона молчала. Когда мужчина достал из бумажника белую визитную карточку, она спустилась с террасы, взяла ее, кинула на нее быстрый взгляд и передала карточку Билли. На ней была нанесена витиеватая надпись: «Доктор Реджинальд Чудо, Демонстратор Необычайностей».

– Мы не нуждаемся ни в каких докторах; мы насмотрелись на них надолго.

Осторожные серые глаза мужчины метнулись в сторону Джона Крикмора, неподвижно сидящего на своем стуле с Библией на коленях.

– О, нет, мэм. Вы не поняли. Я не доктор медицины. Я…

Чудотворец.

– Вы имеете в виду «шарлатан»?

Он поднял свои серые и толстые, как гусеницы, брови.

– Боюсь, кое-кто называл меня так в прошлом. Но не здесь и не теперь. Могу я?.. – он взял у Билли карточку и сунул ее обратно в бумажник. – Миссис Крикмор, если позволите, могу я попросить у вас стакан воды? Я выехал из Хейливилла еще утром, а в дороге было очень жарко.

Рамона несколько секунд колебалась, не доверяя мужчине. В конце концов она произнесла:

– Хорошо. Билли, составь компанию гостю, ладно?

Она поднялась на террасу и зашла в дом.

– Здравствуйте, – сказал Джон гостю и снова погрузился в тишину. Доктор Чудо оглядел дом, а затем перевел взгляд на кукурузное поле, где стояло пугало и виднелись тощие побеги.

– Билли, – тихо спросил он. – Тебя кто-нибудь называл Уильямом? – Нет, сэр.

– Сколько тебе лет?

– Семнадцать. В ноябре будет восемнадцать.

– Ну да. Восемнадцать обычно следует за семнадцатью. Затем будет двадцать, и тридцать; и очень скоро тебе будет пятьдесят восемь. – Он осторожно положил пиджак на пол террасы и снял шляпу. По его лысине текли капли пота, а с двух ее сторон как два рога торчали пряди седых волос.

– Билли, – спросил Чудо, – ты когда-нибудь был на карнавале?

– Нет, сэр.

– Никогда?? – недоверчиво спросил Чудо. – Да-а, когда я был в твоем возрасте, я чувствовал запах печеных яблок и воздушной кукурузы за два дня до того, как карнавал входил в город! А ты никогда не был? Ну, тогда ты потерял одну из лучших вещей, которую предлагает жизнь: фантазию.

Рамона вышла из дома со стаканом воды. Он одним глотком осушил половину.

– А теперь, что мы можем для вас сделать? – спросила Рамона. – Хороший у вас домик, – произнес Чудо. Он допил воду, делая вид, что он не обращает внимания на суровый взгляд Рамоны. Затем он тихонько проговорил: – Я искал этот дом с начала июня. Я не знал, существует ли он на самом деле. Но вот он, и вот вы двое. Я исколесил большую часть северной Алабамы в поисках вас.

– Зачем? – спросила Рамона.

– По роду своих занятий, – объяснил мужчина, – я много путешествую. Я встречаюсь со многими людьми и слышу огромное количество разных историй. Многие из них неправда или в лучшем случае полуправда, вроде рассказа о гигантском мальчике-призраке, живущем в лесу около Моундвилла. Или о повстанце, дух которого гуляет по его разрушенным плантациям и стреляет в охотников, проходящих поблизости. Или о черной собаке, бегающей по дороге между Коллинзвиллом и Сэнд-Роком. Кто знает, может быть в них есть зерно правды? Сучковатый дуб в лунном свете вполне можно принять за гигантского мальчика. Старый дом трещит и стонет, а кому-то слышатся в этом шаги призрака. Дикая собака шарахается от света фар. Кто знает? – Он пожал плечами и ладонью пригладил свои непослушные волосы. – Но…

Когда слышишь разговор о ныне здравствующих людях, то это, ну, немного другое. Один старик в Монтгомери сказал мне, что то, что я делаю прекрасно, но я слышал ли я о индианке с севера Алабамы, которая успокаивает мертвых?

Рамона застыла.

– Поначалу я не обратил внимания на этотрассказ. Однако моя профессия сталкивает меня с людьми, которые интересуются миром духов, и в течение четырех месяцев я смог с их помощью перевернуть сотню маленьких городков. Вскоре я услышал этот рассказ снова, и на этот раз я услышал фамилию «Крикмор». В следующем городе я начал задавать тот же самый вопрос. Прошло немного времени прежде, чем я услышал и о мальчике. Теперь я уже хотел знать, полуправда ли вы или же существуете на самом деле. Я начал поиски, везде задавая одни и те же вопросы. – Он снова улыбнулся, и вокруг его глаз образовались морщинки. – Минуло несколько дней, и от одного мужчины, проживающего в Чипене, я услышал про Готорн. В Чипене, похоже, произошел случай, связанный с грузовиком и большим дубом…

– Да, – кивнула Рамона.

– А. Тогда, похоже, мои поиски завершены. – Он перевел взгляд на Билли. – Рассказы про вас, молодой человек, тоже правда? Вы можете видеть мертвых и говорить с ними?

Вопрос застал Билли врасплох. Он взглянул на мать; та кивнула, и он утвердительно качнул головой.

– Да, сэр, могу.

– Тогда правда ли, что вы изгнали демона из дома, в котором произошло убийство? Что вы обладаете силой, побеждающей саму Смерть? Что вы призывали Сатану на лесопилке?

– Нет. Это все вымыслы.

– Это обычное дело для передаваемых из уст в уста рассказов. Песчинка истины обрастает глянцем, как жемчужина в раковине. Но в этих рассказах имеется эта самая песчинка?

– Кое-что имеется, я думаю.

– Не надо хмуриться, – сказал Чудо. – Люди боятся вас, но при этом и уважают. Как я говорил, я исполнитель. У меня свое собственное шоу, я путешествую вместе с карнавалами…

– Что за шоу?

– Я рад, что вы задали этот вопрос. Это наследство богатых варьете Англии. На самом деле я учился у старого мага, который выступал в аналогичном шоу в расцвете своих лет в Лондоне до Второй Мировой войны.

– Мистер, – прервала его Рамона, – ваш язык совершает больше поворотов, чем змея в мокрой воде.

– То, что я представляю, миссис Крикмор, – улыбнулся Чудо, – называется «Призрак-Шоу».

В голове у Рамоны прозвенел тревожный звонок.

– До свидания, мистер Доктор Чудо, – сказала она. – Я не думаю, что мы интересуемся…

Но тут вмешался Билли:

– А что такое «Призрак-Шоу»?

Любопытство, звучащее в его голосе, заставило его мать заколебаться. Она подумала о вызывающих духов проходимцах, о фальшивых предсказателях будущего, о сеансах в темных комнатах с танцующими на проволочках скелетами и «предсказанием», произносимым загробным голосом через искажающие голос трубы; все эти гадкие трюки видела мать Рамоны и велела их остерегаться.

– Хорошо, я расскажу вам. Только вот, если вы не против, я хотел бы сесть под этим дубом и дать отдых своим ногам.

Билли пошел за ним, и Рамона спустилась с террасы, когда Чудо расположился под сенью дерева. Он взглянул на Билли, и из его глаз посыпались искры доброго юмора.

– «Призрак-Шоу», – благоговейно произнес он. – Представь себе, Билли, театр в одном из самых больших городов в мире – Нью-Йорке, Лондоне или Париже. На сцене человек – я или даже ты – в черном смокинге. Он просит добровольцев из аудитории. Они крепко привязывают его к стулу. Затем его оборачивают черной материей и привязывают ее концы к ножкам стула. Затем его относят в большой черный шкаф. Двери шкафа запираются, и как только добровольцы занимают места в зале, свет в театре гаснет. Аудитория ждет минуту, затем другую. Зрители начинают нервно ерзать на своих местах. – Глаза Доктора Чудо перескакивал с Билли на Рамону и обратно.

– А затем…

Приглушенный свист ветра. Зрители чувствуют его дуновение на своих лицах; кажется, что он дует отовсюду и одновременно ниоткуда. Раздался запах увядающих цветов, а затем…

Отдаленный звук кладбищенского колокола, отбивающего полночь. Над зрителями загорается россыпь ярких огней, которые постепенно принимают очертания человеческих лиц, висящих в воздухе: прибыли духи-проводники. Музыка: аккорды труб и удары барабанов. Затем… БАМ! – В порыве он хлопнул в ладоши испугав обоих своих слушателей. – Клубы огня и дыма посредине сцены! БУМ! Еще раз на левом краю сцены. БУМ! На левом краю тоже! Воздух наполнился дымом и запахом серы, и публика понимает, что она отправилась в рискованное путешествие во владения самой Смерти! Завывающая темная фигура стрелой промчалась по сцене, высоко подпрыгнула и взлетела к потолку; в воздухе затанцевали странные голубые и пурпурные огоньки; театр наполнили стоны и звон цепей. В центре сцены появилась группа скелетов, сцепившихся руками и стучащих костлявыми ногами, под аккомпанемент диссонирующей музыки призрачного оркестра. В воздухе появляются завернутые в простыни духи, выкрикивающие имена некоторых присутствующих в зале и предвещая события, которые могут быть известны только всевидящим мертвым! И когда публика доведена до пика возбуждения и удивления, появляется сама Костлявая в вихре красных искр! Сжимая косу, она движется по сцене, пуская из ладоней огненные шары. Она глядит на аудиторию и произносит ужасным могильным голосом: «Скажите своим друзьям, чтобы они посетили „Призрак-Шоу“ Доктора Чудо…

Иначе вами займусь я!» Смерть исчезает при посредстве пиротехнических эффектов, которые оставляют ее мерцающие глаза. Внезапно включается свет; возвращаются добровольцы и открывают шкаф. Силуэт внутри него все так же покрыт черной материей, под которой сидит мужчина, в таком же связанном состоянии, в каком его туда поместили! Он встает со своего места под аплодисменты пораженной и восхищенной публики.

Чудо умолк на несколько секунд, как будто ему нужно было перевести дыхание. Потом он улыбнулся Билли.

– Вот что такое, молодой человек, «Призрак-Шоу». Таинственность. Магия. Восхитительный ужас. Детям очень нравится.

Рамона хмыкнула.

– Если вам удастся собрать последствия этого шоу в мешок, то вы смогли бы неплохо заработать на удобрении.

Чудо от души рассмеялся; когда его лицо покраснело от смеха, Билли разглядел у него на носу и на щеках синенькие жилки лопнувших сосудов.

– Ха! Я об этом как-то не подумал! Ха! – Он качал головой, и неподдельное веселье заставило светиться его лицо. – Хорошо, хорошо. Я приму это к сведению.

– Вы фальсификатор, – сказала Рамона. – Вот суть сказанного вами.

Чудо перестал смеяться и взглянул на Рамону.

– Я исполнитель. Я художник сверхъестественного. Я признаю, что «Призрак-Шоу» приходится по вкусу не каждому, и что с появлением кино и особенно телевидения «Призрак-Шоу» теряет свою привлекательность, однако оно еще притягивает сельских жителей.

– Вы все еще не ответили на мой вопрос. Что вы делаете здесь? – Через несколько дней я собираюсь присоединиться к «Райдер Шоу, Инкорпоретед». Я буду сопровождать их во время их гастролей оставшуюся часть лета; затем, в начале листопада, «Райдер Шоу» становится частью ярмарки в Бирминге. Мне необходимо обновить мое «Призрак-Шоу», придать ему стиль и блеск; предстоит много поработать с установкой оборудования – сейчас оно находится на складе в Тускалузе – и показать шоу в Бирминге. Мне нужен ассистент. – Он посмотрел на Билли. – Ты уже закончил школу?

– Да, сэр.

– Нет, – отрезала Рамона. – Мой сын, работающий с…

С подделкой, вроде этой? Нет, я не хочу и слышать об этом! А теперь я буду вам весьма признательна, если вы выведете свою печку на колесах на шоссе и укатите отсюда! – Она сердито показала ему на дорогу.

– Плата будет вполне справедливой, – сказал Чудо, глядя на мальчика. – Сорок долларов в неделю.

– Нет!

Билли засунул руки в карманы. Сорок долларов – большая сумма, подумал он. Можно купить дегтя и дранок для крыши, шпаклевку для окон, белой краски для стен; хватит на новые тормозные колодки для «Олдса» и хорошие покрышки тоже; можно будет закупить бензин и керосин для ламп, молоко и сахару, разных приправ и многое другое, в чем нуждаются его предки. Сорок долларов – это куча денег.

– Сколько недель? – услышал он собственный голос.

– Ярмарка закрывается тринадцатого октября.

Рамона схватила его руку и сжала ее.

– Я запрещаю, – сказала она. – Слышишь меня? Это «Призрак Шоу» – богохульство! Оно высмеивает все то, что мы собой олицетворяем!

– Ты говоришь языком отца, – тихо произнес Билли.

– Я знаю, о чем ты думаешь! Конечно, сорок долларов в неделю это большая сумма, которая может быть пущена на хорошие дела, но существуют много более достойных путей заработать, чем…

Чем участвовать в «Идиот-Шоу»!

– Например, каких? – спросил Билли.

Рамона замолчала. Ее голова напряженно работала в поисках ответа на вопрос. Каких?

– Ты будешь моим ассистентом, – сказал Чудо. – Ты почувствуешь реальную атмосферу шоу-бизнеса. Ты научишься держаться перед большой аудиторией, привлекать ее внимание и заставлять их хотеть большего, чем они увидели. Ты узнаешь…

Что из себя представляет мир.

– Мир, – повторил Билли тихим отсутствующим голосом. Его глаза потемнели, когда он оглянулся на отца, а затем на мать. Она покачала головой.

– Это куча денег, мама.

– Это ничего не значит! – резко ответила она и кинула на Чудо убийственный взгляд. – Я растила своего сына не для этого, мистер! Не для разных «Шарлатан-Шоу» для одурачивания публики!

– Пятьдесят долларов в неделю, – сказал Билли, и улыбка исчезла с лица Чудо. – Я согласен на пятьдесят – и ни центом меньше.

– Что? Послушай, знаешь, сколько ребят я бы смог нанять всего за тридцать долларов в неделю? Несколько тысяч, не меньше!

– Если вы потратили столько времени на поиски меня и мамы, то вы, по всей видимости, считаете, что я могу добавить в это шоу то, что не сможет никто другой. Я считаю, что стою пятидесяти долларов в неделю, и думаю, что вы заплатите их мне. Потому что если вы не заплатите, то я не поеду с вами, и все ваши поиски окажутся напрасной тратой времени. Я также хочу плату за неделю вперед, и мне нужно три дня, чтобы доделать крышу и сменить тормозные колодки у автомобиля.

Чудо вскочил на ноги так, будто его окатили холодной водой. Его голова едва доходила Билли до плеча.

– Нет! Никогда!

Он вбежал на террасу, схватил пиджак и водрузил на голову шляпу; его брюки сзади испачкались, и он отряхнул их с яростным выражением на красном лице.

– Пытаешься воспользоваться мною, а? – Он промаршировал мимо Рамоны и Билли, вздымая ботинками пыль. Через десять шагов его скорость замедлилась, и он глубоко вздохнул. – Сорок пять в неделю и два дня, – выдохнул он оглядываясь через плечо.

Билли пнул ногой камешек, обдумывая предложение.

– Хорошо. Решено.

Чудо хлопнул в ладоши. Рамона схватила Билли за руку и проговорила:

– Так быстро? Просто так, без обсуждения?..

– Прости, мам, но я знаю, что ты скажешь. Это не так плохо. Это просто будет…

Притворство, и все.

Чудо снова подошел к ним, протянул руку, и Билли пожал ее.

– Нет иного бизнеса, кроме как шоу-бизнес! – провозгласил мужчина и улыбнулся. – А теперь, тебя устроят тридцать долларов аванса?

Он достал бумажник и широким жестом распахнул его. В пластиковом окошечке Билли увидел пожелтевшее фото молодого человека в униформе.

– Сорок пять, – ровно и твердо произнес Билли.

– Да, да, конечно, – рассмеялся Чудо. – Ты мне нравишься, Уильям. Ты провел хорошую сделку. Кстати, о вождении. У тебя есть права? Нет? Ты можешь водить автомобиль или нет?

– Я ездил несколько раз на «Олдсе».

– Прекрасно. Возможно, тебе придется иногда заниматься этим. – Он считал банкноты. – Вот. Этим ты почти обанкротил меня, но…

Я думаю, что эти деньги пойдут на добрые дела. Есть ли здесь поблизости мотель, в котором принимают чеки?

– «Бама Инн», может. Это в Файете. Там есть еще и «Тревел– Лодж».

У него за спиной Рамона резко повернулась и скрылась в доме.

– Ага, прекрасно. Тогда, увидимся через два дня. Скажем, в четыре дня? Мы должны встретить «Райдер Шоу» в Тускалузе, и я хочу быть там до темноты. – Он закрыл бумажник и снова убрал его в карман пиджака, не сводя глаз с Билли, как будто ожидая, что он может вдруг передумать. – Мы договорились? Точно?

Билли кивнул. Он принял решение и не собирался его менять.

– Работа будет трудной, – предупредил Чудо. – Прохлаждаться не придется. Но ты научишься справляться. Дня за два. Счастлив был познакомиться с вами, миссис Крикмор! – крикнул он, но она так и не повернулась. Он пошел по дороге, осторожно обходя камни; когда он обернулся, чтобы помахать на прощание, то неожиданно для всех с террасы крикнул Джон:

– Возвращайтесь побыстрей!

28

– Конечно, – сказал Билли и привстал на лестнице, чтобы оглядеть свою работу. Она была хороша; трещины и дыры были заделаны, и новая дранка лежала ровно и гладко. Пока Билли спускался с крыши, держа в руках ящик с гвоздями и молоток, полуденное солнце нещадно жгло его спину. Рукавицы на его руках были измазаны машинным маслом, которым были обмазаны гвозди, и его разводы виднелись у него на лице и животе. Он вымыл с мылом лицо и руки, а затем отнес на место лестницу и ящик.

Пока жаркое солнце сушило ему волосы, он стоял и смотрел по сторонам. Я вернусь, сказал он сам себе. Конечно вернусь, в середине октября. Однако что-то внутри него говорило, что когда он вернется, то уже не будет тем Билли Крикмором, который уезжал. Он обошел «Олдс»: новые колодки установлены, покрышки заменены, хотя одна из них уже выглядит уже почти лысой.

Затем, обойдя вокруг дома, он подошел к террасе. Джон сидел на своем любимом стуле с Библией на коленях и бокалом лимонада рядышком на столе. Увидев Билли, он улыбнулся.

– Какой жаркий сегодня день.

Что-то схватило Билли в животе и за горло. Попытавшись улыбнуться в ответ, он произнес:

– Да, сэр, конечно.

Рамона сидела в передней в старом кресле-качалке. Ее руки вцепились в подлокотники, а перед ней на полу стоял небольшой старенький коричневый чемодан сына.

– Со мной все будет в порядке, – сказал Билли.

– Знаешь, Тускалуза не так далеко. Если тебе не понравиться то, во что ты себя втянул, то садись на автобус и возвращайся домой.

– Я не поступлю так при первой же неприятности, – возразил он. – Я продержусь там столько, сколько смогу.

– Карнавал, – нахмурилась Рамона и покачала головой. Ее глаза покраснели и распухли, но она уже не плакала. Ее сын собирается уйти в мир, следуя извилистым тропам своего Неисповедимого Пути, а это то, что завещал Дарующий Дыхание. – Я была на одном из них девочкой. Свет режет глаза, а шум как на чаепитии в Аду. Они показывают уродцев, несчастных людей, которые не виноваты, что родились такими. А публика вокруг стоит и смеется. – Она секунду молчала. – Не дай им сделать из себя уродца. Они попытаются, также, как и жители Готорна, но ты не позволяй им. Тебя будут проверять, попомни мое слово.

– Я знаю.

– Ты понимаешь, – она наклонила к нему свое лицо, – что Неисповедимый Путь больше, чем ритуал, который проделала над тобой твоя бабушка? Целью ритуала было раскрыть твое сознание, обострить чувства; сделать готовым к тому, что ждет тебя впереди. Ты начал свой Неисповедимый Путь в десять лет, когда увидел дух мальчика Буккеров, и теперь Неисповедимым Путем стала вся твоя жизнь, точно так же, как и моя. События будут нанизываться на события, как вереница открытых дверей; люди будут сталкиваться с тобой, и ты будешь сталкиваться с ними, и ты никогда не должен недооценивать силу человеческого прикосновения. Оно может творить чудеса.

Она слегка подалась к нему, и ее глаза засияли. – Ты можешь попасть в темные места, сынок, и тогда тебе придется самому искать выход оттуда. Тот, которого ты видел в коптильне – Меняющий Облик – не единственный представитель темных сил в этом мире. Существует также человеческое невежество, страдание, боль и мука, исходящие из души человека. Ты все это тоже увидишь.

Но Меняющий Облик вернется, Билли. Я уверена в этом. Он все еще настроен против тебя и будет на тебя нападать, может быть даже тогда, когда ты меньше всего об этом подозреваешь. Твоя бабушка не знала в точности пределы возможностей Меняющего Облик и то, что он может делать. И я тоже. Во всяком случае, все время ожидай неожиданного.

Он подумал о существе-вепре и его обещании ждать его.

– Как ты себя чувствовал, – спросила Рамона, – после того, что ты…

Сделал на лесопилке?

– Я испугался. И был немножко не в себе.

В течении двух дней после событий на лесопилке ему снился кошмар, в котором вращающееся лезвие пилы превращает его руку в кровавое месиво. Иногда он чувствовал дикую, страшную боль, пронзающую его левый глаз. Хуже, чем боль, однако, был горячий комок ярости, выросший в нем во время атаки клановца во дворе перед террасой. Потом боль и ярость постепенно исчезли.

– Это были эмоции, которые держали Линка Паттерсона в этом мире, – объяснила Рамона. – Когда ты уговорил духа оставить их, у него появилась возможность перенестись. Ты до сих пор несешь эти чувства в себе; что ты собираешься с ними делать? В следующий раз может быть еще уже. У тебя есть две возможности: ты можешь повернуть эмоции на что-то созидательное, либо на что-то злое и жестокое. Я не знаю, что тебя ждет.

– Я справлюсь с этим.

– И еще одна проблема. – Она посмотрела в окно, боясь увидеть поднимающиеся клубы дыма. Мужчина вот-вот должен приехать. – Черная аура.

Сердце Билли подпрыгнуло.

– Ты увидишь ее снова. Именно из-за нее я перестала выходить из дома, посещать город и церковь; я просто не хотела знать, кто умрет следующим. В ту ночь палаточной проповеди я увидела пару человек, которым мальчик Фальконера сказал, что они исцелены; поскольку эти люди были при смерти и перестали принимать лекарства, ТО ОНИ ВСКОРЕ УМЕРЛИ. Я верю, что человеческое сознание может творить чудеса, Билли: могущественные, потрясающие землю чудеса. Человеческое сознание может исцелять тела; но иногда оно может наслать на него порчу путем придумывания у себя несуществующих недугов. Как ты думаешь, что творилось в умах тех семей, чьи члены посетили «Крестовый поход» и кому велели выкинуть все их лекарства и перестать посещать докторов? Вероятно, после того, как те умерли, они прокляли Бога, поскольку они были полны ложной надеждой и в это время пришла смерть. Их заставили повернуться к смерти задом, закрыть на нее глаза; и тем страшнее для них была потеря их близких. И христиане, и грешники болеют одинаково часто, а доктора существуют для того, чтобы им помогать…

Не говоря уже о старой доброй дозе смеха, радости и веры. Когда Фальконер играет с Богом, он превращает умных хороших людей в стадо баранов, готовых для стрижки.

– Ты уверенна, что эти люди потом умерли? – спросил Билли. – Может быть, черная аура в последствии ослабла и эти люди восстановили свое здоровье…

Она отрицательно покачала головой.

– Нет. Я видела то, что видела, но лучше бы не видела этого вовсе, потому что теперь я знаю. Я знаю и буду молчать, поскольку что может одна ведьма? – Она замолкла, и Билли увидел в ее глазах любопытство, которое он не смог полностью понять. – Худое зло – самое худшее – носит одеяние пастуха и разит того, кто доверяет ему. О, Господи… – Она глубоко вздохнула и замолчала.

Билли положил ей ладони на плечи, и она накрыла их своими.

– Ты будешь гордиться мною, мама. Увидишь.

– Я знаю. Билли, тебе предстоит долгая дорога…

– Только до Тускалузы…

– Нет, – тихо возразила Рамона. – Сначала до Тускалузы. Потом…

Твой Неисповедимый Путь разойдется с моим. Ты пойдешь дальше и увидишь то, о чем я и не мечтала. С одной стороны я завидую тебе, а с другой – боюсь за тебя. Да… – Она поднялась с кресла, и Билли увидел у нее пряди серебристых волос. – Я сделаю тебе несколько сэндвичей, пока ты будешь одеваться. Одному Богу известно, когда у тебя появиться возможность поесть.

Билли подошел к своим выдвижным ящикам и достал оттуда одежду, которую хотел одеть для своего путешествия – чистые голубые джинсы и сине-зеленый пиджак. Он быстро оделся, желая выкроить немного времени перед отъездом для разговора с отцом. Одевшись, он вытащил из грязных джинсов, в которые был одет, работая на крыше, блестящий, приносящий счастье кусочек угля и положил его в карман. Его сердце стучало как оркестр ударных инструментов. Он вынес свой чемодан на террасу, где его отец, склонив голову набок, всматривался в сторону дороги и к чему-то прислушивался.

– Жаркий денек, – произнес Джон. – Слышишь, как шелестит кукуруза?

– Папа, – произнес Билли. – Не знаю, поймешь ты меня или нет, но…

Я ненадолго буду в отъезде. Видишь? Мой чемодан собран, и… – К его горлу подкатил комок, и ему пришлось подождать, пока он исчезнет. – Меня не будет до октября.

Неожиданно в его сознании промелькнула мысль: «Твоего папы в октябре уже не будет». Он отогнал ее прочь, глядя на здоровую половину отцовского лица.

Джон кивнул.

– Сверчки предпочитают стрекотать в жару, правда?

– О, папа… – прошептал Билли. Его горло сжалось, и он схватил одну из жестких рук отца, покоящихся на подлокотниках. – Прости меня, это по моей вине, прости меня, прости меня… – Его глаза обожгли слезы. – Буль! – произнес отец и улыбнулся. – Видел? Старая лягушка прыгнула в пруд! – Он покосился на дорогу и подался вперед, прикрывая глаза от солнца здоровой ладонью. – Смотри-ка, едут гости.

На дороге поднимались клубы пыли.

Не сейчас! – мысленно прокричал Билли. Еще слишком рано.

Из-под колес фургона разлетались в разные стороны птицы; на этот раз автомобиль не остановился, а мужественно преодолел все рытвины и ухабы до самого дома. На бортах фургона белыми, в форме привидений, буквами была выведена надпись: «ПРИЗРАК-ШОУ ДОКТОРА ЧУДО».

– Кто сегодня у нас в гостях? – спросил Джон, и на его лице появилась кривобокая улыбка.

– Мужчина, о котором я тебе рассказывала, дорогой, – ответила Рамона из-за двери; она как раз выходила на террасу, держа в руках бумажный пакет с двумя сэндвичами, с арахисовым маслом и джемом и с копченой колбасой, и парой красных яблок. Ее глаза замерли, когда дверь автомобиля отворилась и из него вылез Доктор Чудо, выглядевший так, будто он спал в своем полосатом костюме и соломенной шляпе.

– Хороший денек, не правда ли? – крикнул он и направился к дому на своих кургузых ногах; с каждым шагом его улыбка теряла энергию под ледяным взглядом Рамоны. Он прокашлялся и, подняв голову, взглянул на крышу.

– Все закончено?

– Он закончил.

– Хорошо. Мистер Крикмор, как вы себя чувствуете?

Джон продолжал молча смотреть на Чудо.

Доктор поднялся на край террасы.

– Билли! Пора ехать.

Когда Билли наклонился, что бы поднять свой чемодан, Рамона задержала его руку.

– Подожди минутку! Обещайте мне одну вещь! Вы будете заботиться о моем мальчике! Вы будете обращаться с ним, как с собственным сыном! Он не чурается тяжелой работы, но он не лошадь. Обращайтесь с моим мальчиком хорошо. Можете вы мне это обещать?

– Да, мэм, – ответил Чудо и слегка наклонил голову. – Я даю такое обещание. Хорошо… Пожалуй, я сам погружу это все в грузовик.

Он взял чемодан и направился к грузовику, оставив их наедине.

– Билли. – Голос был тихий и неразборчивый; его голубой глаз был затуманен смутными воспоминаниями о тех днях, когда стоящий перед ним юноша был еще маленьким мальчиком. На здоровой половине его лица появилась улыбка, но быстро пропала.

– Я уезжаю, папа. Я буду много работать и присылать вам деньги. Все будет прекрасно…

– Билли, – произнес Джон, – я…

Я хочу прочитать тебе. – Чувства затрудняли его речь, и ему стало тяжелее подобрать правильное слово. Он очень старался сконцентрироваться; он взял Библию, открыл евангелие от Матфея и поискал нужную цитату. Затем Джон с трудом начал читать: – Матфей, седьмая глава, стихи тринадцатый и четырнадцатый. «Входите…

Тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь…

Ведущие в погибель, и…

Многие идут ими; потому что узки врата и узок путь…

Ведущие в жизнь, и немногие…

Находят их». – Он закрыл Библию и перевел взгляд на сына. – Я читаю уже лучше.

Билли наклонился, обнял отца и поцеловал его в щеку. От него пахло «Виталисом», и Билли вспомнил времена, когда они вместе ходили стричься к Куртису Пилу. Когда он выпрямился, глаза отца сияли.

– До свидания, папа, – попрощался Билли.

Рамона обняла сына, и они направились к фургону Доктора Чудо.

– Будь осторожен, – сказала она хриплым от волнения голосом. – Будь сильным и гордым. Два раза в день чисть зубы и проветривай на ночь одежду. Помни, кто ты такой: ты – Билли Крикмор, и в твоих жилах течет кровь чокто.

– Да, мэм. Я буду присылать деньги каждую неделю, и я… – Он взглянул на фургон, и его охватил настоящий страх; он чувствовал себя попавшим в кораблекрушение матросом, которого медленно относит от земли. – Со мной будет все в порядке, – закончил он, когда страх утих. – Тебе нужно съездить на ближайшую заправочную станцию и накачать колеса «Олдсу». Я хотел это сделать сам, но…

Времени было мало…

– Ты пиши, слышишь? Помни о хороших манерах и не забывай молиться…

Доктор Чудо наклонился и открыл дверь машины. Билли вскарабкался в слегка засаленную кабину. Он захлопнул дверь, и Рамона снова обратилась к нему:

– Помни, кто ты! В твоих жилах течет кровь чокто, и…

Чудо включил зажигание.

– Ты готов, Билли?

– Да, сэр, – он взглянул в сторону дома, помахал отцу, а затем сказал матери: – Я люблю тебя.

Автомобиль тронулся.

– Я люблю тебя! – крикнула Рамона в ответ и пошла рядом с фургоном, пока тот на маленькой скорости объезжал рытвины. – Ложись спать пораньше, не засиживайся допоздна. – Она прибавила шагу, потому что фургон увеличил скорость. Из-под его колес начали подниматься клубы пыли. – Веди себя хорошо! – крикнула Рамона.

– Ладно! – пообещал Билли, и в следующее мгновение фургон помчался вперед, оставив Рамону позади. Рамона, прикрыв рукой глаза от пыли, смотрела, как фургон выезжает на шоссе. Он свернул налево и исчез за занавесью вечнозеленых деревьев, но Рамона продолжала стоять и смотреть до тех пор, пока звук двигателя фургона эхом не растворился в холмах.

29

Рамона повернулась и, поднимая тучки пыли, направилась к дому. Она несколько минут посидела на террасе с Джоном, а затем сказала ему, что ей надо отлучиться часа на два, чтобы съездить на заправочную станцию и в магазин в Файет. Он кивнул и сказал, что все прекрасно. На кухне Рамона достала из кувшина два доллара, проверила, что у Джона есть все необходимое, что может понадобиться за время ее отлучки, а затем взяла ключи от машины. Она выехала на шоссе в двадцать минут пятого и рассчитывала попасть в нужный ей магазин в Файете до закрытия в пять часов.

В Файете она припарковала «Олдс» рядом с ломбардом и кредитной конторой. В витрине ломбарда были выставлены дешевые кольца с фальшивыми бриллиантами, приемники, пара электрогитар, тромбон и несколько наручных часов. Над входом висела вывеска: «ЗАЛОГИ И ССУДЫ ХЭПА» и «ВЫ ВСЕГДА СЧАСТЛИВЫ, КОГДА ИМЕЕТЕ ДЕЛО С ХЭПОМ». Она зашла в контору, где единственный потолочный вентилятор гонял туда-сюда тяжелый, пыльный воздух.

– Могу я видеть мистера Тиллмана? – спросила Рамона у плосколицей женщины, стоявшей за одним из прилавков.

– Хэп? – переспросила та. Один глаз женщины с ярко-крашенными волосами был стеклянным и смотрел в пустоту, в то время как другой быстро оценивающе скользнул по Рамоне. – Да, он сзади, в своем кабинете. Если вы хотите его увидеть, то при… – Рамона двинулась между прилавками, направляясь в служебное помещение конторы. – Эй! Леди! Туда нельзя!

Рамона вошла в узкий сырой коридор, расположенный за зеленой занавеской. Она постучала в дверь кабинета и не дожидаясь ответа вошла внутрь.

«Хэп» Тиллман, расположив свое толстое тело на стуле и положив ноги на стол, курил сигару «Свишер Свит» и рассматривал журнал «Стэг». Он вскочил, разъяренный тем, что кто-то без разрешения вторгся в его святилище, и уже собирался метать громы и молнии, но тут увидел Рамону Крикмор. За ее спиной просунулась голова рыжеволосой женщины.

– Хэп, я ей говорила, что сюда нельзя.

– Все в порядке, Дорис. Я знаю мисс Крикмор. Оставь нас.

– Я говорила ей, что сюда нельзя. – Женщина стрельнула в Рамону злым взглядом и закрыла дверь.

У Тиллмана было мясистое лицо с квадратной нижней челюстью, и он был одет в иссиня-черный костюм, который смешно констатировал с его серыми бровями.

– Так! Мисс Крикмор, какой сюрприз видеть вас здесь!

Тиллман стряхнул пепел и снова сунул сигарету в рот. Вокруг его стола стояла баррикада поставленных друг на друга коробок; в углу комнаты располагались черные шкафы, а на стене висел календарь с изображением женщины в бикини, сидевшей верхом на арбузе.

– Чем могу быть полезен сегодня?

– Я хочу знать, – ответила Рамона.

– Что? – спросил он. – Я правильно вас расслышал?

– Да, я хочу знать. Прямо сейчас.

– Тихо! – Тиллман прыгнул, выпустив клуб дыма как паровоз, промчался мимо Рамоны и рывком открыл дверь. Он выглянул в пустой коридор, а затем снова закрыл дверь и запер ее на ключ. – Эта сучка Дорис подслушивает под дверью, – объяснил он. – Я ловил ее дважды. Черт побери, леди, у вас ужасно плохая память. У нас с вами был договор. Знаете, что это означает? Договор означает, что мы имели взаимообязывающий контракт!

– Я думаю, что уже поняла, мистер Тиллман. Но я…

Я хотела бы быть уверенной. Это важно…

– Моя задница тоже важна! У нас был договор, к большей части содержимого которого у меня не лежала душа. Я потратил на это кучу нервов! – Он попытался посмотреть Рамоне в глаза, но не смог. Качая головой, он пыхнул сигарой и возвратился в свою крепость из ящиков и коробок. Его глаза блестели. – А, понимаю. Конечно. Это шантаж, так?

– Нет. Это совсем не…

Голова Тиллмана дернулась вперед.

– Лучше бы «не». Может быть, я увяз глубоко, но ты увязла еще глубже! Запомни это на тот случай, если попытаешься причинить мне неприятности!

– Мистер Тиллман, – терпеливо произнесла Рамона и подошла поближе к столу. – Я никогда бы не пришла спрашивать вас об этом, если это не было очень, очень важно. Я не собираюсь никого шантажировать. Я не хочу никаких неприятностей.

– Леди, вы подписали этот контракт…

– Да хоть десять контрактов! – закричала Рамона, и мужчина тут же мужчина вздрогнул и поднес палец к губам.

– Пожалуйста…

Пожалуйста, – попросил Тиллман. – Умерьте свой голос. Сядьте и успокойтесь, хорошо?

Он указал на стул, и Рамона неохотно села. Некоторое время Тиллман дымил сигарой, обдумывая сложившее положение.

– Черт возьми, леди! – Тиллман взял сигару в пепельницу, из которой как маленькие красные кузнечики запрыгали искры. – Это просто…

Это просто не этично! Я имею в виду, что здесь нужно все обдумать, и я хочу, чтобы вы…

– Я обдумала все, – прервала ее Рамона. – А теперь вы мне расскажете, или я позову полисмена?

– Не позовешь, – усмехнулся Тиллман. Он сел и какое-то время молча смотрел на Рамону. Затем он глубоко вздохнул и сказал:

– Я родился дураком, иначе бы не стал иметь дело с ненормальными женщинами!

Он выдвинул верхний ящик стола и просунул руку в образовавшуюся щель. Его пальцы искали кусок резинки; нащупав его, он выложил его на стол. К резинке был привязан маленький ключ. Тиллман взглянул на Рамону.

– Никогда больше не показывайся в моей конторе, – произнес мрачным тоном. – Вы поняли меня, леди?

Он встал со стула, подошел к висящей на стене ширпотребской репродукции в рамке, на которой был изображен порт, и приподнял ее. Под ней оказался вделанный в стену сейф с кодовым замком. Тиллман набрал код, встав так, чтобы Рамона не видела его манипуляций.

– Вы можете дурачить кого-нибудь еще, – сказал он, – но не меня, леди. Дудки! Вы и этот ваш парень – самые натуральные жулики! Притворяются, что разговаривают с духами! Большего идиотизма я никогда не слышал! – Он вытащил из сейфа маленький металлический ящичек и поставил его на стол. – Вас могут бояться кто угодно, но не я! Дудки!

Он открыл ящичек маленьким ключом и стал перебирать пронумерованные карточки. «Крикмор», прочитал он и вытащил одну из них. Она слегка пожелтела от времени. Читая ее, Тиллман не смог сдержать злой улыбки. Затем он передал карточку женщине.

– Вот!

Рамона взглянула на карточку и хмуро сжала губы.

– Ха! – засмеялся Тиллман. – Спорю, что это не нравится твоей индейской заднице, да?

Рамона положила карточку на стол и поднялась со стула.

– Я так и думала. Благодарю.

– Да, это просто тьфу, не так ли? – Тиллман убрал карточку в ящик и запер его. – Но вы знаете мой девиз: «Вы всегда счастливы, когда имеете дело с Хэпом!”

Рамона взглянула на его мерзкое ухмыляющееся лицо, и ей захотелось влепить ему пощечину. Но что это даст? Разве может это изменить положение вещей или направить его в правильное русло?

– Да, действительно маразм! – продолжал хихикать Тиллман. Он убрал ящичек в сейф и запер его, крутанув кодовый замок. – Извините, что не могу проводить вас до дверей, – саркастически произнес он, – дела…

Он повернулся к Рамоне, но она уже вышла. Тогда он открыл дверь и прокричал ей вслед:

– И НИКОГДА НЕ ВОЗВРАЩАЙТЕСЬ!

7. Призрак-шоу

30

Неуклюжей походкой Сатана вошел в красный луч прожектора. Раздался хор криков и насмешек. Из-за дурно пахнущей маски раздался голос Билли:

– Не забудьте посоветовать своим друзьям посетить «Призрак Шоу» Доктора Чудо…

Или вами займусь я!

Он потряс своими пластиковыми вилами дюжине зрителей, сидевших рядом со сценой, и услышал приглушенное «тук!», когда Доктор Чудо проскользнул обратно в черный шкаф и запер дверь. От дымовых шашек, взорванных Чудо, в воздухе стоял туман. Под потолком шатра качались духи и скелеты из папье-маше и играла записанная на магнитофон жуткая органная музыка.

Билли с облегчением ушел за кулисы и снял маску Сатаны. Прошлым вечером кто-то бросил в него помидор. Он переключил работающий двигатель, который утянул все висящие фигуры за занавес, а затем включил свет. Доктор Чудо был «освобожден» из шкафа, замок которого был ложным и не закрывался, и на этом последнее ночное шоу было завершено.

Билли проверил все блоки и веревки, которые управляли куклами «Призрак-Шоу», а затем принялся выметать сигаретные окурки и пустые коробки из-под воздушной кукурузы. Доктор Чудо, как и каждую ночь по окончании представления, ушел за кулисы, чтобы разложить фигуры по своим коробочкам, похожим на маленькие гробики. Они проведут еще одну ночь на этой автомобильной стоянке торгового центра на юге Андалузии; примерно в это же время завтра карнавал будет на пути к другому маленькому городу.

После того как Билли закончил, он тоже вышел за кулисы, вымыл руки в тазу с мыльной водой и переоделся в свежий костюм.

– Куда ты направляешься? – спросил Чудо, осторожно укладывая привидение в коробочку из-под стирального порошка.

Билли пожал плечами.

– Наверное, просто прогуляюсь, посмотрю, что вокруг творится.

– Конечно, даже зная, что все эти игры, которые «творятся вокруг», сплошное жульничество. Посмотрим: чистые руки, свежий костюм, причесанный – если мне припомнить мою молодость, то это похоже на «расфуфыривание», которым я занимался перед встречей с представительницей противоположного пола. У тебя есть кто-нибудь на примете?

– Нет, сэр.

– Значит, пойти прогуляться, а? Ты случайно не планируешь посетить то самое ночное шоу, которое приводит в такое возбуждение всех рабочих?

Билли усмехнулся.

– Я подумывал насчет этого.

«Джангл Лав Шоу» присоединилось к карнавалу в начале недели. Перед входом висели фотографии девушек и написанная красными буквами реклама: «СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ ТИГРИЦУ! САНТА ПАНТА! БАРБИ БАЛЬБОА! ЛЬВИЦА ЛЕОНА!» Не все девушки были привлекательны, но одна фотография бросилась Билли в глаза, когда он прогуливался здесь несколько дней назад. У девушки, изображенной на ней, были короткие светлые волосы, она была одета во что-то, напоминающее черную мантию. Ее стройные ноги были обнажены, а игривое лицо выражало явный сексуальный призыв. Билли чувствовал, что его живот сводило каждый раз, когда он бросал взгляд на эту фотографию, но у него пока не находилось времени зайти внутрь.

Чудо покачал головой.

– Я обещал твоей матери присматривать за тобой, а я слышал, что от таких зрелищ возникают плохие привычки.

– Со мной все будет в порядке.

– Сомневаюсь. Если юноша увидит обнаженную женщину, вертящуюся на сцене в нескольких футах от его лица, то ему захочется этого еще и еще. Давай, вперед, если твои гормоны уже пустились во все тяжкие. А я закончу укладывать детишек в постельки.

Билли вышел из шатра во влажную августовскую ночь. Вокруг него сияли огни. Некоторые из сопутствующих шоу уже закрылись, но большинство аттракционов все еще работали, крутя пассажиров и ревя двигателями словно дикие звери. Карусель с горящими на самом ее верху белыми и синими лампами весело крутилась под аккомпанемент легкой музыки. Чертово колесо словно кулон с бриллиантами высилось в темноте.

Сегодня Билли получил письмо из дома. Письма подчас опаздывали, несмотря на то, что он старался сообщить матери о месте следующей остановки карнавала. В письме были и отцовские каракули: «Надеюсь, что у тебя все хорошо. Вчера я был у доктора. Чувствую себя лучше. Люблю, папа». Билли ответил, что у него все прекрасно и дела идут хорошо; он умолчал о том, что выступает в одеянии Сатаны. Он также не упомянул о том, что в толпе зрителей несколько раз видел черную ауру.

Он узнал, что настоящее имя Доктора Чудо было Реджинальд Меркль, а его самым лучшим другом был бурбон «Дж. В. Дант». Несколько раз он приходил на свой «Призрак-Шоу» едва держась на ногах. Доктор Чудо рассказывал Билли, что он начинал дантистом, но понял, что не переваривает целыми днями смотреть в чьи-то рты. Как-то раз Билли попытался выяснить у Чудо по поводу его семьи, но тот быстро ответил, что у него нет родственников за исключением призраков и скелетов. Всем им он дал имена и обращался с ними, как с детьми. Билли заинтересовала фотография молодого Чудо, которую тот носил в бумажнике, но было ясно, что Чудо не намерен обсуждать с ним свою личную жизнь.

Билли увидел мигающую красную неоновую вывеску впереди «ДЖАНГЛ ЛАВ… ДЖАНГЛ ЛАВ». Раздавалось буханье барабана.

Еще одно побочное шоу прибавилось возле «Призрак-Шоу». Его белые дощатые стены были покрыты кричащими изображениями змей с хищно оскаленными ядовитыми зубами. Вход был сделан в виде открытого змеиного рта, над которым красными буквами было написано: «ЖИВЬЕМ! СПЕШИТЕ ВИДЕТЬ САМУЮ ОПАСНУЮ ЗМЕЮ-УБИЙЦУ В МИРЕ! ЖИВЬЕМ!”

Странная вещь, подумал Билли, но за прошедшие четыре дня он так и не увидел человека, показывающего это шоу. Единственным признаком жизни, за исключением посетителей, было то, что вход открывался в три часа дня и закрывался в одиннадцать вечера. Сейчас он увидел, что дверь слегка приоткрыта. Красные глаза огромной нарисованной змеи, казалось, смотрели на Билли, когда тот проходил мимо.

– Остановите! – услышал он чье-то причитание.

– Пожалуйста…

Слишком быстро!..

Между Билли и павильоном «Джангл Лав» раскинулся еще один аттракцион, который напоминал спицы гигантского зонтика. Четыре гондолы – желтая, красная, фиолетовая и одна, все еще покрытая зеленым чехлом – вращались на концах металлических спиц, соединенных с центральным поршневым механизмом. Шипела гидравлика, и гондолы беспорядочно раскачивались в разные стороны. Крики возрастали по мере того, как аттракцион крутился все быстрее и быстрее; гондолы нырнули на три фута к земле, а затем быстро взлетели вверх почти на тридцать футов. Весь механизм стонал, вращая гондолы по кругу. В каждой гондоле сидели по два человека, поверх голов которых с целью безопасности были проволочные каркасы. Худой человек с прямыми каштановыми волосами до плеч держался за рычаг управления, поставив ногу на педаль тормоза. Надпись из большей частью перегоревших ламп, гласила: «СПРУТ».

– …Пожалуйста, остановите! – раздался голос в одной из гондол.

Билли заметил, что мужчина прибавил скорость. «Спрут» вибрировал, шум поршней сотрясал землю. Мужчина усмехался, но Билли увидел, что глаза его мертвы. Похоже, машина была почти что неуправляема.

Билли подошел ближе к мужчине и тронул его за плечо.

– Мистер…

Голова мужчины резко повернулась. На мгновение Билли увидел в его глазах красное сияние, напомнившее ему то, как зверь ухмылялся ему на шоссе глубокой ночью. Потом человек моргнул.

– Е-мое! – закричал он и ударил по тормозам одновременно выключая двигатель. С пронзительным металлическим скрежетом «Спрут» начал останавливаться.

– Черт побери, парень! – обратился мужчина к Билли. – Больше не подкрадывайся так к людям!

Через правую бровь мужчины проходил зазубренный шрам, а когда поток воздуха останавливающегося «Спрута» взъерошил ему волосы, то Билли увидел, что у него нет уха. На одной из его рук было только три пальца.

«Спрут» замедлил вращение. Визг тормозов стих. В наступившей тишине Билли показалось, что он слышит еще один звук: высокий жуткий крик, принадлежащий дюжине голосов, и его тело покрылось мурашками.

Человек подошел к каждой гондоле и открыл защитные колпаки, выпуская разъяренных испуганных пассажиров.

– Подайте на меня в суд! – крикнул он одному из них.

Билли разглядывал «Спрута». Он смотрел на изъеденный ржавчиной металлический корпус, накрытый защитным чехлом. Слабый крик все продолжался и продолжался то утихая, то нарастая снова. – Почему эта гондола закрыта? – спросил он мужчину.

– Необходим ремонт. Ее нужно перекрасить. Тебе что, делать больше нечего, кроме как торчать здесь? – мужчина взглянул на пару приближающихся тинэйджеров и огрызнулся: – Закрываемся!

Внезапно жуткие голоса замолкли, будто их обрезала какая-то невидимая сила. Билли обнаружил, что подошел к гондоле ближе. У него неожиданно возникло желание забраться в нее, закрыть защитный колпак, дать «Спруту» поднять его высоко в воздух и закрутить. Эта будет самая лучшая в мире поездка, подумал он. Самаяволнующая. Но для большего волнения, для наивысшего, тебе необходимо прокрасться к закрытой чехлом гондоле…

Он тормознул, и в следующую секунду понял, что знает.

Знает, что с этой покрытой струпьями гондолой связано что-то ужасное.

– На что это ты смотришь? – беспокойно спросил мужчина. Когда Билли повернулся к нему, он увидел появившуюся из темноты крепкую женщину с сердитым лицом и начесанными светлыми волосами.

– Бак, – осторожно позвала она. – Бак, время закрываться.

– Не указывай мне, женщина! – рявкнул он и умолк, нахмурясь. – Извини, дорогая, – устало сказал он и снова посмотрел на «Спрута».

Билли увидел, что его лицо приняло странное выражение, представлявшее собой смесь страха и любви.

– Ты права. Пора выключать его на ночь.

Бак направился к питающему аттракцион генератору.

Женщина подошла к Билли.

– Отойди от машины, парень. Отойди сейчас же! – предупредила она его. В следующее мгновение погасло неоновое название аттракциона.

– Что с ним не в порядке? – тихо, чтобы не слышал мужчина, спросил Билли женщину.

Она покачала головой, и было ясно, что она боится сказать лишнее.

– Иди, занимайся своим делом! – крикнул ему Бак. – Это хороший аттракцион, парень! – На лице мужчины было написано, что он вот-вот сорвется. – Я все время слежу за ним!

Билли увидел у обоих на лицах муку и поспешил прочь. Огни со всех сторон стали гаснуть. Он увидел, как потухла вывеска «Джангл Лав», и понял, что опоздал на последнее представление.

“Спрут» прибыл только этим утром. Он вспомнил, как один из рабочих распорол себе болтом руку, но Билли не обратил на это внимания, потому что такие происшествия были обычны. Рабочий потерял много крови. Билли решил держаться подальше от этой машины, вспомнив, что его мать предупреждала его, что зло может гнездиться в самых неожиданных местах, например, в дубе.

Или в машине.

Крики умолкли так, думал Билли, будто машина хотела возбудить его любопытство. Когда он оглянулся, мужчины и женщины уже не было, улица была пуста.

Билли взглянул на помещение «Джангл Лав Шоу». Возле того места, где были развешаны эротические фотографии, виднелась чья-то фигура. Он решил подойти к стоявшему и узнать, не работает ли тот в «Джангл Лав Шоу». Но не успел Билли пройти и полпути, как человек скрылся в темноте между трейлером «Джангл Лав» и лабиринтом «Безумная мышь».

Подойдя к доске, на которой были наклеены фотографии, Билли увидел, что фото блондинки, взбудоражившей его воображение, было оторвано.

31

– Езжай лучше помедленней, – сказала Элен Биттс. – Уэйну это не нравится.

Сидя за рулем своего красного, как пожарная машина, «Камаро», Терри Дозье увидел, что стрелка спидометра вскарабкалась до отметки «шестьдесят пять». В свете автомобильных фар шоссе – в десяти милях севернее Файета – казалось желтым тоннелем, прорезающим мрак ночи. Терри улыбался, его глаза светились озорством. Никто, даже его постоянная подруга, Элен, не знал, что любимым хобби Терри было вышибание мозгов у бездомных кошек.

Уэйн растянулся на заднем сиденье, положив ноги на полупустой ящик из-под Библий «Крестового похода Фальконера», последнюю дюжину ящиков которых Терри и Элен помогли ему распространить. Те жители округа Файет, которые пожертвовали по сотне долларов на издание «Байбл Баунти Уик», получили в подарок Библию и посещение их Маленьким Уэйном Фальконером. На это утомительное занятие пришлось потратить целый день, а кроме того Уэйн попутно излечивал целые семьи от всего: начиная от болезней внутреннего уха и кончая пристрастием к никотину. Его беспокойный сон посетили два повторяющихся видения: одно про огненную змею, борющуюся с орлом из дыма, а во втором были Крикморы, стоящие в приемной госпиталя, взгляд женщины, проникающий в его душу, ее рот, открывающийся, чтобы произнести: «Ты знаешь, что ты делаешь, сынок?».

Он боялся, что на него было нанесено какое-то заклятие, потому что не мог заставить себя прекратить думать о женщине и парне. Они использовали против него огромную мощь, думал он, чтобы увести его сознание с прямого и узкого пути. За последнее время он прочитал множество литературы об одержимости демонами, о демонах, которые настолько сильны, что могут вселяться не только в живые существа, но и в неодушевленные предметы, и ничто не пугало его более чем это. Моление в домашней часовне, похоже, на время облегчило его состояние.

Уэйн очнулся от легкого сна и увидел волосы Элен цвета осени, развевающихся на ветру, дующем через открытое окно машины. И она, и Терри учились в колледже на стипендию «Крестового похода Фальконера». Элен симпатичная девушка, размышлял он. Ее волосы пахли мятой. Он с ужасом обнаружил, что у него начинается эрекция, и постарался изгнать из головы мысль о греховном сексе. Иногда в его мозгу прыгали обнаженные девушки, приглашая его раздеться и присоединиться к ним. «Прекрати!» – говорил он себе, крепко зажмуривая глаза. Однако погружаясь в сон он думал: «Держу пари, что Элен и Терри делают это, делают это, делают это…».

– Куда мы едем? – нервным шепотом спросила Элен Терри. – Ты проехал поворот!

– Я знаю, малышка. Не беспокойся, все путем.

– Скажи мне, куда, Терри!

– У Стива Дикерсона вечеринка, так? Мы приглашены, так?

– Да…

Конечно, но…

Эта компания не совсем подходит Уэйну. Я имею в виду…

Он никогда не общался с ребятами, не посещающими колледж и все такое.

– Что из того? Я думаю, это пойдет на пользу старине Уэйну. – Он сжал ее бедро, и она любя шлепнула его по руке. – А если кто-нибудь нажрется, то Уэйн одним прикосновением руки изгонит из него деееемона ал-ко-го-ля! – Он хихикнул, а Элен посмотрела на него с ужасом.

– Погоди, Беттс! Ты же не веришь во всю эту чепуху насчет исцеления?

Элен побледнела и обернулась, чтобы убедиться, что Уэйн все еще спит. Она с облегчением подумала, что к счастью сегодня ясная августовская ночь без грозы: принять на себя удар молнии было бы не совсем приятно.

Дом Дикерсона представлял собой двухэтажное здание в колониальном стиле, стоящее на самом берегу шестиакрового озера. Пространство перед ним занимал большой изумрудно-зеленый луг, влажно блестящий в тех местах, где на него падали прямоугольники света от окон. Терри тихо свистнул, увидев длинную вереницу новеньких автомобилей, припаркованных у обочины дороги.

Он поставил свой автомобиль и подмигнул Элен.

– Уэйн! Мы приехали.

– А? Мы дома?

– Ну…

Нет, еще не совсем. Мы у дома Стива Дикерсона.

Уэйн сел с заспанными глазами.

– А теперь, чтобы у тебя не было вопросов, – объяснил Терри, – здесь идет вечеринка. Предки Стива уехали из города на уикэнд, поэтому он всех и пригласил. Я думал, что мы могли бы…

Ну, понимаешь, расслабиться.

– Но, – Уэйн взглянул на дом, – Стив Дикерсон не Спасен.

– Элен и я сегодня уработались, так? Если бы мы отвезли тебя домой, а затем возвратились бы сюда, то было бы уже слишком поздно. Так почему не заехать сюда сразу, хотя бы для того, чтобы просто пообщаться?

– Я не знаю. Мой…

Мой папа ждет меня дома к…

– Не беспокойся об этом, – прервал его Терри вылезая из машины. Элен была зла на него за то, что он притащил Уэйна на эту вечеринку, потому что она знала, что на ней будут скандалисты из школы Индиан– Хиллз, те самые, к которым относился и Терри до того, как был Спасен. Иногда она думала, что Спасение стерло Терри как старую краску.

Уэйн неохотно двинулся вслед за ними по уложенной плитами дорожке. Они слышали приглушенные звуки громкой музыки, раздающиеся изнутри дома.

– Уэйн, это будет очень здорово, – нервно сказала Элен. – Я уверена, что там находится достаточно девушек, желающих познакомиться с тобой.

Сердце Уэйна застучало.

– Девушек?

– Да, – Терри позвонил в дверь. – Девушек. Ты знаешь, что это такое, а?

Дверь открылась, и на них обрушился буйный шум вечеринки. В дверях стоял Хэл Бейкер, обнимающий за талию худую блондинку, которая, по-видимому, уже была пьяна.

– Где вы шлялись, Терри! – приветствовал их Хэл. – Заходите! Старина Стив где-то здесь, поблизо… – Его затуманенный взгляд упал на Уэйна Фальконера и на его лице появилось выражение крайнего изумления. – Это… Маленький Фальконер?

– Ну, – сдавленно засмеялся Терри, – конечно, он. А ты подумал, что мы приехали остановить все это мероприятие?

Терри и Элен зашли в дом, а Уэйн задержался на пороге. Изнутри раздавалась громоподобная музыка и смех. Соски блондинки просвечивались сквозь одетую на ней фиолетовую блузку. Она улыбалась Уэйну.

– Ну, ты идешь? – спросил Терри.

– Нет…

Я думаю, что мне лучше…

– Что случилось, человек? – спросила Уэйна девушка, на лице которой появилась лисья улыбка. – Ты боишься больших непристойных вечеринок?

– Нет, не боюсь. – И не успев осознать, что делает, Уэйн шагнул вперед. Хэл закрыл за ним дверь. Из угла дома раздавался голос Эмбоя Дюка, певшего «Путешествие к центру сознания». Греховная наркотическая музыка, думал Уэйн, пробираясь вслед за Терри и Элен сквозь толпу незнакомых людей. Они пили, курили и скакали по всему дому как олени. Спина Уэйна стала прямой и жесткой как сосновая доска. Он чувствовал себя так, будто спустился на другую планету. Запах жженой веревки обжег его ноздри, а какой-то парень прошел мимо него, неся вонючий спиртной напиток.

Терри вложил в руку Уэйна бумажный стаканчик.

– Держи. Не бойся, это просто «Севен-Ап».

Уэйн отхлебнул. Это был действительно «Севен-Ап», но он уже выдохся и теперь пах так, будто его налили из старого башмака. В доме было так же жарко и дымно, как в Гадесе, и Уэйн принялся сосать лед из своего стаканчика.

– Мы тебя ненадолго оставим, – сказал ему Терри и потянул Элен в толпу. Он не осмелился сказать ей, что разбавил напиток Уэйна джином.

Уэйн никогда еще не был на самостийной вечеринке. Он бродил по дому, содрогаясь от отвращения и в то же время восхищаясь. Он увидел множество симпатичных девушек в обтягивающих шортах, а одна из них улыбалась ему. Уэйн вспыхнул и поспешил удалиться, скрывая шевеление в брюках. Во внутреннем дворике, выходящим на темное тихое озеро, ребята танцевали под рев стереосистемы. «Танцы!» – подумал Уэйн. «Это приглашение к греху!». Однако он продолжал смотреть на то, как терлись друг о друга пригвожденные к одному и тому же месту тела. Это было похоже на языческое буйство. Запах жженой веревки продолжал преследовать Уэйна, и тут он заметил компанию курящих самокрутки. Его глаза начали слезиться. На другой стороне заднего двора он увидел Терри, разговаривающего с длинноволосой девушкой. Он попытался привлечь внимание Терри, поскольку в голове его начало шуметь и он почувствовал, что пора домой; однако Терри и Элен стали танцевать под музыку «Степпенвульф», поэтому Уэйн направился к берегу озера, подальше от всего этого шума.

Вечеринка напоминала ему нервный срыв.

Он чуть было не споткнулся о пару переплетенных тел, лежащих на земле. Перед его глазами мелькнули обнаженные груди, он извинился и двинулся дальше, сопровождаемый проклятиями лежащего на земле парня. Отойдя подальше от дома, Уэйн уселся на берегу возле двух привязанных каноэ и снова принялся сосать лед. Он весь трепетал и жалел, что переступил порог этого дома.

– Ты совсем один? – раздался чей-то голос. Девичий голос, с сильным акцентом, принадлежащим тем, кто живет по другую сторону холмов.

Уэйн поднял голову. Он не видел ее лица, но заметил пышные пряди волос и решил, что это та самая девушка, с которой разговаривал Терри. Она была одета в крестьянскую блузу с низким вырезом и брюкиколокольчики, завернутые так, будто она собралась заходить в воду.

– Хотите, составлю компанию?

– Нет, благодарю вас.

Она отхлебнула пиво из банки.

– Эта вечеринка трахнутая. Я слышала, что Дикерсон подмешал в пунш кислоту. Чтобы он лучше трахнул по мозгам, каково?

Уэйн дернулся при первом употреблении девушкой этого ужасного слова; второе употребление вызвало у него приятное ощущение внутри живота. Он понял, что девушка относится как раз к таким, которые делают это.

– Представляете, что я слепая, – сказала она и присела на корточки перед Уэйном. Девушка провела ладонью по всему лицу. Уэйн отшатнулся, поскольку от нее сильно пахло пивом. – Смотрите, я слепая и пытаюсь выяснить, как вы выглядите. Вы ходите в Индиан-хиллз?

– Я уже закончил. – Сквозь запах пива пробивался другой запах: сильный, мускусный, запретный аромат женщины. Он приказывал себе встать и вернуться в автомобиль, но не мог двинуться с места.

– Меня зовут Лонни, а вас?

– Уэйн.

Он почти что сказал «Фальконер», но фамилия застыла на его губах. Он немного сдвинулся, надеясь, что девушка не заметит его разбухшего пениса. Скажи ей, кто ты, говорил он себе, и она сразу же встанет и оставит тебя одного!

– Вы знаете Рэнди Лича? Мы разошлись с ним вчера. Сукин сын собирается в Сэмфордский университет в Бирмингеме и говорит, что будет назначать свидания другим девушкам. Дерьмо! – Она снова отпила из банки и предложила пиво Уэйну, но он отрицательно покачал головой. – Я затратила целое лето на этого ублюдка!

– Печально это слышать.

– Да, такова жизнь. – Девушка взглянула на Уэйна и улыбнулась. – Эй, что случилось? Ты выглядишь таким напряженным, словно шлюха в церкви!

«Ересь и святотатство!» – подумал Уэйн. Он взглянул на нее, но в темноте увидел только бледный овал лица. Он не мог сказать была ли она симпатичной или нет, но он точно знал, что она была потерянной грешницей.

– Ты Спасена, девушка? – спросил он ее.

Последовала секунда напряженной тишины. Затем девушка громко рассмеялась.

– Ох! А я было подумала, что ты на самом деле имеешь в виду это! У тебя был голос, как у моей чертовой мамочки, которая вечно бегает за мной, пытаясь затащить в церковь! Ты богат?

– Богат? – эхом откликнулся Уэйн. – Я…

Думаю, что да, – ответил он правдиво.

– Я знала это. А знаешь, почему? Потому что в тебе есть что-то пискливо-чистенькое. И ты не пьешь пива, потому что для тебя это бурда. В какой ты ходишь колледж?

– В Теннеси. – Не говорить же ей, что это Юго-восточный Библейский Колледж!

Он ощутил, что девушка смотрит на него.

– Ты милый, – нежно сказала она. – С кем ты приехал?

– С Терри Дозье и Элен Беттс.

– Не знаю их.

Она села рядом с ним и стала смотреть на озеро. Уэйн почувствовал тепло ее тела и опять беспокойно заерзал. В его мозгу крутились гадкие греховные картины, и он чувствовал, что находится на краю грехопадения.

– Я ходила со многими парнями, – помолчав, продолжила Лонни. – Почему каждый парень, с которым я гуляла, хотел заняться со мной сексом?

Йезавель! – подумал Уэйн.

– Я, конечно, знаю, что у меня красивое тело и все такое. Я участвовала в конкурсе на звание «Мисс старшеклассница Файета» в прошлом году и наибольшее количество очков набрала за ту его часть, когда девушки выходили в купальных костюмах. Однако создается впечатление, что все пытаются воспользоваться мной. Интересно, почему?

– Я не знаю, – произнес Уэйн хриплым голосом. Из темного угла его сознания раздался свистящий голос: «Она хочет сделать это и говорит сексуальные слова».

Прежде, чем Уэйн успел отодвинуться, Лонни наклонилась к нему и прошептала на ухо:

– Почему бы нам не прокатиться на одном из этих каноэ?

– Я не могу. Я… На мне дорогая одежда.

Она хихикнула и потянула его за брюки.

– Ну, так сними ее!

– Тебе лучше вернуться на вечеринку. Тебя там кто-нибудь ищет.

– Ищет меня? Ха! Рэнди ушел с кем-нибудь еще! Пошли, милый, поплаваем на каноэ. Хорошо? Ты так напряжен, что случилось? Маленькая Лонни нервирует тебя?

Она взяла его за руку и стала тянуть, пока он не встал на ноги, а затем потащила его к ближайшему каноэ.

Голова Уэйна кружилась, пульсируя в такт рок-музыки, доносившейся с заднего двора. Воды озера мягко плескались о берег.

– Я не вижу весел.

Лонни осторожно забралась в каноэ и внимательно его осмотрела. – Вот оно, – Она подняла весло. – Только одно, правда, но грести можно. – Она уселась. – Чего ты ждешь милый?

– Я…

Не уверен, что мы должны плыть в темноте.

– Я доверяю тебе, – ответила Лонни нежно и призывно.

Уэйн оглянулся на дом, где танцевали ребята. Он почувствовал странное чувство изоляции, чувство, что что-то не так и он должен знать что, но это ускользало от него. Может быть, неправильно, что он человек?

– Поплыли, милый, – прошептала девушка.

Он оттолкнул каноэ от берега и прыгнул в него, едва не перевернув, чем вызвал шквал смеха девушки; затем они заскользили по темной поверхности озера прочь от шума вечеринки.

– Видишь? – спросила Лонни. – Разве это не прекрасно?

Уэйн услышал, как подо дном каноэ журчит вода. Его дорогостоящие туфли пришли в негодность, поскольку, отталкивая каноэ, он зачерпнул обеими ногами воду. Взошла луна, и ее янтарный меч был так близок и остр, что, казалось, вот-вот перережет вам горло. С берега раздавалось кваканье лягушек, ночь еще сильнее сгустилась вокруг каноэ.

Лонни издала глубокий сексуальный вздох, и Уэйн подумал, что его голова расколется как яичная скорлупа.

– В тебе есть что-то ужасно знакомое, – сказала она. – Голос, по-моему. Откуда я могу тебя знать?

– Не знаю.

Музыка превратилась в отдаленное бормотание, а дом Дикерсона – в светлое пятно на берегу.

Впереди показался темный объект.

– Что это? – спросил Уэйн, и в следующий момент каноэ задело прямоугольную деревянную платформу для ныряния. Он вынул весло из воды и положил себе на колени. Его сердце сильно стучало, и раздавшийся голос Лонни стал для него как бальзам для волдырей.

– Давай отдохнем здесь немного.

Он почти рассмеялся. Отдохнем? О, грешница Йезавель! Она хочет его, он знал это. Она хочет раздеться и сделать это.

– Если ты хочешь, – услышал он свой голос, звучащий как бы со стороны.

Уэйн нащупал веревку, свешивающуюся с платформы, и привязал к ней каноэ. Когда он помогал Лонни подниматься на платформу, она прижалась к нему, и он почувствовал ее груди и упершиеся в его грудь соски. Его сердце громко билось, а голова раскалилась так, что он не мог ни о чем думать.

– Я замерзла, – прошептала она. – Пожалуйста, обними меня, я замерзла.

Он обнял ее и понял, что на самом деле дрожит он сам.

Лонни завалила его на платформу. Вокруг них хихикали волны, а в воздухе висел запах водорослей. Дамба, сдерживающая желания внутри Уэйна, затрещала по швам – она хочет сделать это и вокруг никого, никто не узнает! – и он с участившимся дыханием принялся ощупывать ее одежду. Его руки блуждали по телу девушки, а она придвигалась к нему все ближе и ближе подгоняя его шепотом на ухо. Ее блузка распахнулась. Уэйн немного потрудился с лифчиком, и в его руках оказались ее теплые груди. Она прижалась к нему своим телом, и его пенис налился теплом. Она потерлась о его промежность и принялась расстегивать ремень, кусая его за шею. Его брюки стали опускаться.

– Быстрее, – шептала она. – Быстрее, быстрее, пожалуйста… Когда вниз сползли его трусы, высвободив пенис, Лонни взяла его в руку.

В этот момент в голове Уэйна раздался голос отца, словно плетью ударивший его по спине: «Грешник! Ты лег с Йезавелью!”

От возбуждения у него закружилась голова. Его глаза были закрыты, а сознание разрывалось между тем, что он хочет, и тем, что он не должен делать. Лонни сжала его пенис, и он открыл глаза.

Он не был больше в объятиях девушки.

Это было похоже на зверя, дикого вепря, красноглазого и усмехающегося.

Уэйн попытался оттолкнуть его, но в следующее мгновение видение исчезло, и это снова была Лонни, темноволосая Лонни, безлицая Лонни.

«Грешник! Ты лег с Йезавелью!”

– Нет! – крикнула Лонни. – Сделай его большим снова! Сделай его большим!

– Я…

Не могу…

Я…

Он изо всех сил сконцентрировался, но в его голове продолжал трубой Судного Дня звучать голос отца: «Грешник!». Он попадет в ад из– за того, что лег со шлюхой, его обдурил Сатана, приведя сюда!

– Сделай его большим! – говорила Лонни с нотками гнева и расстройства в голосе. Она держала его пенис как маленькую веточку.

– Давай, неужели не можешь его поднять?

Спустя минуту или две она отпустила его и села на краю платформы одевая лифчик и блузку.

– Извини, – сказал Уэйн, лихорадочно натягивая брюки. Он чувствовал грязь от прикосновения Йезавели, но безнравственные мысли и желания все еще текли в его голове. – В следующий раз. Просто…

Я не могу сейчас. Хорошо?

– Забудь. Мне нужен мужчина, а не маленький мальчик, у которого даже не может встать. Давай-ка, отвези меня на берег!

Звук ее голоса показался Уэйну безобразным и он испугался его. – Я просто…

Ты не расскажешь никому об этом, да?

– Что с тобой? Ты педик?

– Нет! Пожалуйста…

Не рассказывай никому, хорошо?

Лонни застегнула блузку. Он увидел, что она в раздумье наклонила голову на бок, а затем медленно повернулась к нему.

– Почему нет? Над этим можно хорошо посмеяться.

– В тебе Сатана, – прошептал Уэйн. – Сатана.

– Что? – Ему показалось, что девушка улыбнулась.

– Ты – Йезавель, грязная грешница, и…

О, Боже, я не должен был приезжать сюда!

– Теперь я знаю, где я слышала твой голос! – торжествующе заявила девушка, и Уэйн съежился. – Моя мамаша заставила меня слушать эту крестовопоходовскую муть по радио! Ты…

Вот это да! Ты же маленький целитель собственной персоной, так? – Она задохнулась от смеха. – Точно! Ты Маленький Уэйн Фальконер! Ого, все от смеха надорвут жи…

– Нет, – проговорил он сильным голосом и девушка умолкла. – Ты никому не скажешь!

– Кто ты такой? Отвези меня или я закричу!

Он должен дать ей понять! Он должен дать ей увидеть, что он праведный юноша! Он шагнул в ее направлении.

Лонни внезапно повернулась в сторону берега и закричала:

– ПОМОГИТЕ!

– Заткнись! – прошипел Уэйн и толкнул ее. Девушка покатилась по платформе.

– ПОМОГИТЕ! – снова крикнула она, и ее голос эхом пронесся над водой.

Уэйн взорвался. Он толкнул ее изо всех сил, и внезапно Лонни поскользнулась на скользком, поросшем водорослями краю платформы и упала на спину, размахивая руками. Раздался ужасный треск, когда ее голова ударилась об угол платформы.

Девушка упала в озеро, и темная вода сомкнулась над ее головой. Уэйн сейчас же подался вперед, чтобы подхватить ее, но девушки нигде не было видно. Со дна озера поднимались пузыри, неся запах болотной грязи. Он наклонился и в панике пошарил руками под водой, пытаясь нащупать ее. Затем перебежал на другую сторону платформы, взял из каноэ весло и попытался нащупать им дно. Он взглянул в сторону дома, решая, надо ли звать на помощь. «Нет!» – подумал он. «С ней все в порядке! Она лишь легонько ударилась о платформу и всплывет через несколько секунд!”

– Лонни! – прошептал он. – Где ты? Отзовись!

Темная вода вздыхала вокруг платформы. Он снова сунул руку под воду…

И нащупал ее волосы. Он схватился за них и дернул вверх. Это был кусок гнилого дерева, обросший зеленой копной водорослей.

Он собрался прыгнуть в воду, чтобы поискать ее, но решил, что если он вернется мокрым, то все на вечеринке узнают об этом. Возможно, девушка уже доплыла до берега.

– Лонни! – позвал он немного громче. Ему ответили только сверчки и лягушки.

Спустя некоторое время он заплакал и начал молиться так, как не молился никогда. Темный голос в его мозгу шептал: «Это была Йезавель, грязная грешница, и она получила то, что заслуживает!» Он долго просидел на платформе, трясясь и качая головой.

Спустя час Терри и Элен нашли Уэйна сидящим на заднем сиденье «Камаро». Его лицо было очень бледное. Это от джина, подумал Терри.

– Где ты был, Уэйн? – спросил его Терри садясь за руль. – Мы искали тебя.

Улыбка сделала лицо Уэйна похожим на череп.

– Просто гулял вокруг. Музыка была слишком громкая.

– Ты познакомился с какой-нибудь симпатичной девушкой?

– Нет. Ни с одной.

– Прекрасная вечеринка, а? – Терри завел двигатель. – Слушай, Уэйн. Поскольку я получаю эту стипендию, ты…

Э-э-э…

Не расскажешь своему отцу об этом, ладно? Учти, что я не пил и не курил.

– Нет, не расскажу.

– Прекрасно. – Терри подмигнул Элен. – Это будет нашим секретом, хорошо?

– Да, – согласился Уэйн.

32

Было уже одиннадцать вечера, и Уэйн опаздывал домой. Джимми Джед Фальконер в халате и тапочках стоял на террасе на холодном ветру и смотрел на дорогу.

Он выскользнул из постели, не разбудив Кемми, потому что не хотел ее беспокоить. Его живот под халатом напоминал барабан, однако желудок продолжал урчать, требуя пищу. «Где может быть мальчик в такой поздний час?» – гадал он. Он постоял на террасе еще несколько минут, а затем прошел через большой аляповатый дом на кухню.

Он включил свет, открыл холодильник и вытащил кусок черничного пирога, который Эстер, стряпчая, приготовила сегодня днем. Налив себе стакан холодного молока, он принялся за легкую ночную закуску.

Лето почти закончилось. Что это было за восхитительное лето! «Крестовый поход» провел палаточные проповеди в Алабаме, Миссисипи и Луизиане – как в больших городах, так и в мелких городишках – а в следующем году доберется и до Техаса и Арканзаса. Были куплены хилая радиостанция Файета и издательская компания в Южной Каролине, и первый номер «Форварда», журнала «Крестового похода», выйдет в октябре. За лето Уэйн коснулся и излечил несколько тысяч человек: мальчик стал мастером-оратором и держался на сцене так, словно родился на ней. Когда Уэйн заканчивал свою часть программы с исцелением, тарелки для пожертвования приходили полными до краев. Уэйн был хорошим парнем и проворным, как хлыст, но в нем имелась и жилка упрямства, выражающаяся, например, в том, что он упорно стремился на летное поле, где стоял в ангаре его «Бичкрафт Бонанза», и летал на нем без инструктора, выделывая в воздухе все эти сумасшедшие петли и бочки. Такие вещи пугали Фальконера до смерти: а что, если самолет потерпит аварию? Уэйн был хорошим пилотом, но любил рисковать и, похоже, наслаждался опасностью.

Фальконер отхлебнул молоко и откусил от пирога. Да, господа! Это было великолепное лето!

Неожиданно он почувствовал, что его левая рука стала неметь. Он потряс ее, думая, что отлежал во сне. В этой кухне что-то слишком жарко: он начал потеть.

«Знаешь ли ты, что делаешь, сынок?”

Фальконер замер с очередным куском пирога во рту. Он много раз думал о той майской ночи и вопросе, который эта готорнская женщина-колдунья поставила перед Уэйном. Этот вопрос возникал у него в мозгу, когда он наблюдал за бледными лицами больных и немощных, стоящих в очереди Исцеления и с надеждой протягивающих к Уэйну свои трясущиеся руки. Внезапно черничный пирог в его рту стал напоминать угли. Он положил вилку в тарелку и дотронулся до груди в том месте, где ее быстрой иглой пронзила боль. Вот все и кончилось. Боль ушла. Хорошо.

Однако его сознание оставалось на опасной территории. Что, если…

Что, если…Женщина-колдунья была права? Он знал, что внутренний заряд Уэйна становится все слабее, и поэтому никогда не просил Уэйна вылечить его сердце. А что, если Уэйн знает это тоже и продолжает играть свою партию только потому, что…

Потому, что это все, чего он научился делать.

Нет! – подумал Фальконер. Уэйн излечил Тоби, верно? И есть тысячи писем, пришедших от людей, которые писали, что излечились от одного прикосновения Уэйна или его присутствия!

Он припомнил письмо, пришедшее давным-давно, примерно через неделю после палаточной проповеди в Готорне, в офис «Крестового похода». Оно было от женщины по фамилии Пози, и Фальконер порвал его сразу же после того, как прочитал:

Дорогой преп. Фальконер, мы хотим вам сообщить, что Иисус забрал нашего сына Джимми. Ваш мальчик излечил его на проповеди в Готорне, но у Иисуса видимо были свои мысли по поводу нашего Джимми. Я заплатила за свой грех, заключающийся в продаже моего малыша мистеру Тиллману. Да будет Господь с вами и всеми вашими учениками.

Искренне ваша, Лаура Пози.

Фальконер сделал все возможное, чтобы Уэйн не увидел ни этого письма, ни нескольких дюжин аналогичных, полученных «Крестовым походом». Нет, будет лучше, если мальчик никогда не начнет сомневаться в себе.

Неуверенно поднявшись из-за стола, Фальконер прошел в свой кабинет и уселся в кресло-качалку. Вставленный в рамку плакат «Крестового похода Фальконера», на котором он выглядел моложе, смелее и сильнее, освещался верхним светом.

Его грудь пронзила боль. Он захотел встать и подняться наверх, в постель, но тело отказалось ему повиноваться. Может быть, нужно принять лекарство, и все. Его сознание мучила мысль о Рамоне Крикмор, смотревшей на его сына и знающей, что все это ложь; у нее глаза Сатаны, а этот ее парень просто ходячая Смерть. До встречи с ними Фальконер никогда не замечал, чтобы у него болело сердце.

«Знаешь ли ты, что делаешь, сынок?”

ДА, ОН ЗНАЕТ! – гневно подумал Фальконер. ОН ЗНАЕТ, ТЫ, СУЧЬЕ ОТРОДЬЕ САТАНЫ!

Когда Уэйн вернется домой, Фальконер расскажет ему, как он выгоняет Крикморов из Готорна, погонит их, как собак, подальше отсюда, туда, где их злое влияние не достанет «Крестового похода Фальконера». Боль в его теле уменьшалась и снова нарастала, скручивая его ребра.

– Кемми! – простонал он. – Кемми!

Вышвырнем их! – подумал он. Вышвырнем их!

– Кемми!

Его руки вцепились в подлокотники так, что побелели костяшки пальцев. Боль ударила его изо всех сил, и его сердце начало дергаться и трепыхаться в груди. Голова Фальконера откинулась назад, а лицо приобрело глубокий красно-синий цвет.

В дверях, не в силах двинуться с места, кричала Кемми.

– Сердце… – произнес Фальконер хриплым, полным муки, голосом. – Позови…

Кого-нибудь…

Она заставила двигаться свои ноги и подбежала к телефону; она слышала, как ее муж зовет Уэйна, а затем, будто в кошмарном сне, начал кричать – или это только послышалось Кемми:

– Крикмор…

Вышвырнем их…

О, Боже, вышвырнем их…

33

«Дорогие мама и папа.

Привет, я надеюсь, с вами все в порядке и вы чувствуете себя хорошо. Я пишу это письмо из Дотана, где карнавал остановился на ярмарочной площади. Мы будем здесь до первого сентября, а затем отправимся на неделю в Монтгомери. Доктор Чудо говорит, что наши дела неплохи, и он думает, что было бы здорово попасть в Бирмингем в начале октября. Я надеюсь, что с вами будет все хорошо.

Папа, как ты себя чувствуешь? Я надеюсь, что ты стал читать еще лучше. Пару дней назад я видел сон про тебя. Мы с тобой шли по шоссе к городу, как мы обычно с тобой делали, и все кричали «привет!» и махали нам руками. По-видимому, мой сон относился к апрелю, поскольку на деревьях были нераспустившиеся свежие почки, а небо имело ту апрельскую голубизну, которая сохраняется до наступления жары. Во всяком случае, мы вышли просто так, погулять, и ты выглядел так же, как новая скрипка. Было приятно слышать твой смех, хотя бы и во сне. Может быть, это означает, что ты скоро поправишься, как ты думаешь?

Мама, если ты читаешь это письмо отцу вслух, то ты должна пропустить следующую часть. Это только для тебя. Около двух недель назад к карнавалу присоединился новый аттракцион под названием «Спрут». Я узнал, что его владельца зовут Бак Эджерс и что он кочует с ним лучшую часть года уже на протяжении четырех лет. Пара сезонных рабочих рассказывала мне, что на «Спруте» как-то раз произошел несчастный случай. Маленькая девочка и ее отец погибли, когда гондола – эта та часть карусели, в которой сидишь и крутишься – оторвалась. Когда мистер Эджерс некоторое время был со «Спрутом» во Флориде, из той же самой гондолы во время вращения выпал подросток. Я не знаю, погиб ли он или нет, но еще один рабочий рассказывал мне, что два года назад в Хантсвилле у одного мужчины во время катания на «Спруте» случился сердечный приступ. Я слышал, что для того, чтобы инспектора по технике безопасности дали разрешение на эксплуатацию «Спрута», мистеру Эджерсу пришлось сменить фамилию, однако, похоже, инспектора всегда пропускают «Спрут» из-за того, что не могут найти в нем ничего опасного. Мистер Эджерс всегда работает, ремонтируя то-то, то это, и часто его молоток можно слышать, когда все уже спят. Создается впечатление, что он не может оставить карусель без надзора даже на ночь. А если его спрашиваешь, над чем он трудится или как он ухитряется поддерживать «Спрута» столько лет в хорошем состоянии, то его взгляд чуть не рассекает тебя пополам.

Мама, с этой каруселью что-то не то. Если я говорю об этом окружающим, то они смеются мне в лицо, однако я чувствую, что многие другие также сторонятся «Спрута». Не далее как вчера, когда мы устраивались на новом месте, один из рабочих, помогавших мистеру Эджерсу устанавливать его аттракцион, разбил себе ногу упавшей на нее деталью машины, и было похоже, что он сделал это нарочно. Потом у нас случилось несколько драк, чего ни разу не было до того, как к нам присоединился «Спрут». Люди стали раздражительными и все время нарывающимися на неприятности. Рабочий по фамилии Чалки исчез незадолго до того, как мы покинули Андалузию, а пару дней спустя мистеру Райдеру позвонили из полиции и сообщили, что нашли тело Чалки в поле, неподалеку от того места, где располагался карнавал. Его шея была сломана, но полиция не смогла установить, как. Кроме того, в воздухе витает что-то плохое. Я тоже боюсь «Спрута», возможно даже больше остальных, потому что я думаю, что ему нравится вкус крови. Я не знаю, что делать.

Доктор Чудо и я часто беседуем после окончания шоу ночи напролет. Я говорил вам, что он хотел стать зубным врачом? Рассказывал ли я вам о машине, которую изобрел Томас Эдисон для общения с духами? Эдисон сделал ее наброски, но умер до того, как успел построить. Доктор Чудо говорил, что никто не знает, куда делись эти наброски. Доктор Чудо довольно много пьет, а когда выпьет, то любит поговорить. Как-то он рассказывал мне одну интересную вещь: он говорил, что существуют специальные институты, в которых ученые изучают что-то, называемое парапсихологией. Эта наука занимается мозгом, душой и телом. Я никогда не рассказывал Доктору Чудо о Вилле Букере, лесопилке и черной ауре. Я никогда ни рассказывал ему про бабулю и Неисповедимый Путь. Похоже, что он хочет узнать обо мне побольше, но никогда не спрашивает напрямую.

Ну, а теперь мне нужно идти спать. Доктор Чудо хороший человек, и он прав в одном: карнавал должен быть у тебя в крови.

Я знаю, что вы используете эти тридцать пять долларов на хорошие дела. Напишу, когда будет время. Я люблю вас обоих. Билли».

34

Уэйн Фальконер сидел вместе с матерью на заднем сиденье «Кадиллака». Они направлялись к «Катклиффскому панихидному дому» в деловой части Файета. Джимми Джед Фальконер скончался два дня назад, и этим утром его должны были хоронить. Памятник был уже подготовлен и ждал своего часа быть водруженным на место.

Кемми всхлипывала все утро. Она не могла остановиться. Ее глаза покраснели, нос распух, а лицо раздулось и покрылось пятнами. Ее вид вызывал отвращение у Уэйна. Он знал, что отец хотел бы, чтобы она держала себя достойно, как это пытался сделать он. Уэйн был одет в мрачный черный костюм и черный галстук с красными крапинками. Прошлой ночью, когда его мать, приняв лекарства, заснула, он взял ножницы и разрезал свои белые шелковые рубашку и брюки, испачканные в тине и грязи, на тонкие полосы, которые он безо всякого труда сжег в бочке для мусора за амбаром. Пятна исчезли вместе с дымом.

Уэйн вздрогнул, когда его мать зарыдала. Она сжала его руку, и он осторожно, но твердо высвободил ее. Он презирал ее за то, что она слишком поздно вызвала скорую помощь, презирал за то, что она не сказала ему про больное сердце отца. Он видел в госпитале лицо своего отца: синее, как иней.

Последним словом, произнесенным Фальконером в госпитале перед тем, как он погрузился в глубокий вечный сон, была фамилия. Кемми долго ломала себе голову, стараясь понять, что он имел в виду, но Уэйн знал это. Эту ужасную ночь готовили во мраке демоны; они, улыбаясь и хихикая, плели сеть вокруг Уэйна и его папы. Один из них появился перед ним в образе безликой девушки на платформе для ныряния на озере, и чье тело – если, конечно, она вообще существовала во плоти и крови – еще до сих пор не всплыло из его глубин. Уэйн просматривал газету, но не нашел никаких упоминаний о находке утопленников. Вчера ему звонил Терри Дозье, чтобы принести соболезнования, но и он не упомянул о девушке по имени Лонни, утонувшей в озере. Уэйн обнаружил, что он лихорадочно думает о том, существовала ли она вообще…

Или же ее тело зацепилось за затопленное, лежащее на илистом дне дерево…

Или что смерть отца затмила смерть этой бедной девушки.

Второй демон подкрался в темноте, чтобы похитить сердце отца; он был наслан готорнской женщиной-колдуньей в отместку за то, что его отец на тайной встрече с несколькими готорнскими мужчинами подговорил их испугать Крикморов так, чтобы они убрались из округа. Это будет на благо общества, вспомнил Уэйн слова отца, которые он произносил перед мужчинами, чьи лица омывались пламенем свечей. Если вы освободите Готорн от этой скверны, говорил Фальконер, Господь вознаградит вас. Уэйну показалось, что в дальнем углу темной комнаты, за кольцом слушающих мужчин, он заметил какое-то движение. На мгновение – только на мгновение – он увидел что-то, напоминающее дикого вепря, стоящего на задних ногах и высотой более семи футов. Но когда Уэйн начал пристальнее вглядываться в этот угол, существо исчезло как не бывало. Теперь он решил, что это мог быть сам Сатана, шпионивший по просьбе женщины-колдуньи и ее сына.

Долги нужно отдавать. Руки Уэйна на коленях сжались в кулаки. Генри Брегг и Джордж Ходжес сказали ему вчера, что «Крестовый поход», Фонд Фальконера, радиостанция, журнал, земельные участки в Джорджии и Флориде, акции и облигации, трейлер и все дорожное оборудование теперь принадлежат ему. Он провел утро, подписывая бумаги – но прежде прочитывая их по несколько раз, чтобы знать, к чему это приведет. Кемми получила ежемесячные отчисления с личного счета Джи-Джи, но все остальное имущество и ответственность, пришедшая вместе с ним, легла на плечи Уэйна.

Злой голос, словно ветер в камышах, нашептывал ему: «Ты не справишься с этим…”

Когда лимузин подъехал к панихидному дому, тротуар перед ним был полон репортеров и фотокорреспондентов. Когда Уэйн начал помогать матери выходить из машины, вокруг защелкали камеры, и у нее хватило рассудка, чтобы накинуть на лицо черную вуаль. Уэйн отмахивался от вопросов, когда навстречу им из дома вышел Джордж Ходжес.

Внутри дома было холодно и тихо и пахло как в цветочном магазине. Каблуки стучали по мраморному полу. Около мемориальной комнаты, где лежал Джимми Джед Фальконер, Уэйна и Кемми ждало множество людей. Большинство из них были знакомы Уэйну, и он начал пожимать им руки и благодарить за приход. Женщины из Женской Баптистской Лиги столпились вокруг Кемми, утешая ее. Высокий седовласый мужчина пожал ему руку, и Уэйн узнал в нем священника близлежащей Епископальной церкви.

Уэйн выдавил улыбку и кивнул. Он знал, что этот мужчина был одним из врагов его отца – одним из тех, кто входил в коалицию священников, оспаривающих свободную трактовку Фальконером Евангелия. Фальконер завел дела на священников, которые были противниками «Крестового похода», и Уэйн планировал содержать эти дела в порядке.

Уэйн подошел к матери.

– Ты готова войти вовнутрь, мама?

Она едва заметно качнула головой, и Уэйн ввел ее через большие дубовые двери в комнату, где был выставлен гроб. Большинство людей последовало за ними на почтительном расстоянии. Комната была полна букетов цветов; на стены были нанесены бледные фрески в голубых и зеленых тонах, изображавшие поросшие травой холмы с пасущимися стадами, за которыми присматривали играющие на лирах пастухи. Из скрытых динамиков раздавалась органная музыка. Исполнялся «Старый и тяжкий крест» – любимый гимн Дж. Дж. Фальконера. Блестящий дубовый гроб был обтянут белой материей.

Уэйн не мог больше находиться рядом с матерью. Я не знал, что он болен! – мысленно кричал он. Это ты мне не сказала! Я бы смог излечить его, и он не лежал бы сейчас мертвым! Неожиданно он почувствовал ужасное одиночество.

А шепчущий, злобный голос все говорил: «Ты не потянешь это…». Уэйн шагнул к гробу. Еще три шага, и он взглянет в лицо Смерти. Дрожь страха затрясла его, и он снова стал маленьким мальчиком, не знающим, что ему делать, в то время как все вокруг смотрят на него. Он закрыл глаза, оперся на край гроба и заглянул в него.

Он почти рассмеялся. Это не мой отец! – подумал он. Кто-то ошибся! Труп, одетый в желтый костюм, белую рубашку и черный галстук, был так прекрасно убран, что походил на манекен в витрине магазина. Волосы причесаны прядь к пряди, плоть розовела, словно живая. Губы трупа были крепко сжаты, как будто он пытается не выдать какой-то секрет. Ногти на скрещенных на груди руках, были чисты и наманикюрены. Уэйну в голову пришла мысль, что Дж. Дж. Фальконер отправляется на Небеса в виде куклы из дешевого магазина.

Осознание того, что он сделал со смертью – пронзило его как удар молнии. Его отца нет, остался только маленький мальчик, играющий на сцене и мямлящий свои исцеляющие заклинания в ожидании озарения, которое посетило его, когда он держал на руках Тоби. Он не готов остаться один, о Боже, он еще не готов, еще не готов…

Его глаза наполнились слезами – не слезами горя, а слезами бессильной ярости. Он затрясся и не мог остановиться.

– Уэйн, – позвал его кто-то сзади.

Он резко повернулся ко всем этим чужим людям, находящимся в мемориальной комнате с красным от слез лицом.

– УБИРАЙТЕСЬ ОТСЮДА! – заорал он.

Наступила тишина. Его мать закрылась руками как будто в ожидании удара.

Он двинулся на них.

– Я ЖЕ СКАЗАЛ УБИРАЙТЕСЬ ОТСЮДА! – заорал он еще раз, и гости наступая друг другу на ноги покинули комнату.

– УБИРАЙТЕСЬ! – закричал он сквозь рыдания на подошедшего было к нему Джорджа Ходжеса. Он остался в комнате наедине с трупом отца.

Уэйн прижал ладони к лицу и застонал; слезы капали сквозь его пальцы. Затем онподошел к двери и запер ее.

Уэйн повернулся к гробу.

Это должно быть сделано, он знал. Да. Если он очень сильно захочет, он сделает это. Еще не поздно, поскольку его папа еще не в земле! Он должен воскресить Дж. Дж. Фальконера, Величайшего Евангелиста Юга, и тогда все сомнения и обвинения в его адрес, касающиеся его способностей к исцелению, разлетятся как сечка на сильном ветру. Потом они с отцом пойдут на Крикморов и навсегда пошлют их гореть в Аду.

Да. Это должно быть сделано.

Кто-то подергал дверную ручку.

– Уэйн? – раздался мягкий голос. Затем: – Похоже, он заперся! – Господи, дай мне силы сделать это, – прошептал Уэйн с лицом, залитым слезами. – Я знаю, я грешен, и именно поэтому ты позволил демонам забрать моего отца. Но я не готов остаться один! Пожалуйста…

Если ты позволишь мне сделать только одно это, я никогда больше ни о чем тебя не попрошу.

Он дрожал в ожидании электрического разряда, пронзающего его, Голоса Господня, зазвучащего у него в голове, знака, знамения или еще чего-нибудь.

– ПОЖАЛУЙСТА! – крикнул он.

Затем он подбежал к гробу и схватил своего отца за тощие твердые плечи.

– Вставай, папа. Давай покажем им, чего на самом деле стоит моя сила исцеления и насколько она сильна. Вставай сейчас же. Ты мне нужен, давай, вставай…

Он сжимал руки все сильнее и сильнее. Закрыв глаза он попытался собрать всю свою целительную силу – где там она? Была ли она израсходована давным-давно? Молния его не ударила, голубого сияния, исходящего из ладоней, не появилось.

– Вставай, папа, – прошептал Уэйн и, откинув голову назад, закричал: – Я ПРИКАЗЫВАЮ ТЕБЕ ВСТАВАЙ И ИДИ!

– Уээээйн! – закричала за дверью Кемми. – Во имя Господа, не надо!..

– Я ПРИКАЗЫВАЮ ТЕБЕ СБРОСИТЬ ОКОВЫ СМЕРТИ! СЕЙЧАС ЖЕ! СЕЙЧАС ЖЕ!

Он трясся как громоотвод на ветру, его пальцы крепко вцепились в желтую материю, а по лицу текли струйки пота и слез. Макияж цвета человеческого тела стал опадать со щек трупа, открывая бело-серую кожу. Уэйн сконцентрировался на задействовании энергии из глубин себя, оттуда, где в глубине его души кипел вулкан, где метались дикие языки пламени. Он думал только о том, как вдохнуть жизнь в запертое в гробу тело, желая вернуть ему Жизнь.

Внезапно в его голове что-то взорвалось с неожиданной болью и отчетливым треском. В его сознании возникла странная картина смертельной борьбы орла и змеи. В голове Уэйна пульсировала черная боль, а из его левой ноздри на белую обивку гроба закапала кровь. Его руки начали зудеть, потом чесаться, потом гореть…

Труп Фальконера дернулся.

Глаза Уэйна широко открылись.

– Да! – крикнул он. – ВСТАВАЙ!

Внезапно труп задрожал, как будто сквозь него пропустили высокое напряжение; он сжимался и вытягивался, лицевые мускулы покрыли лицо рябью. Руки с идеальными ногтями начали ритмично сжимать и разжимать кулаки.

В следующее мгновение веки, зашитые работниками морга нитками телесного цвета порвались и открылись. Глаза, глубоко утонувшие в глазницах, были цвета серого мрамора. Сильно дергаясь, губы растягивались, растягивались…

И рот раскрылся, порвав белые швы. Внутри рта все было отвратительно серым и виднелись куски материи, засунутые туда, чтобы щеки казались полными. Голова задергалась словно в агонии, а тело затрепетало в руках Уэйна. Кто-то дико забарабанил в дверь.

– УЭЙН! – закричал Джордж Ходжес. – ПРЕКРАТИ!

Но Уэйн был полон праведной исцеляющей силой и должен был искупить свои грехи, вытянув Дж. Дж. Фальконера из темного места. Все, что ему оставалось, это еще немного сконцентрироваться, попотеть еще чуть-чуть.

– Возвращайся, папа, – шептал Уэйн дергающемуся трупу. – Пожалуйста, возвращайся…

В измученном мозгу Уэйна возник образ мертвой лягушки, жесткой и пахнущей формалином, лежащей на столе в классе биологии. Ее ножные мышцы были открыты и соединены с маленькими электродами; когда включали ток, лягушка прыгала. Прыгала. Прыгала. Прыгай, лягушка, подумал Уэйн и разразился истеричным смехом. Труп Фальконера трепетал и дергался, руки хватали воздух. Прыгай, лягушка, прыгай…

– Уэйн! – закричала его мать, находясь на грани истерики. – Он мертв, он мертв, оставь его в покое!

И Уэйн осознал с болезненной очевидностью, что потерпел провал. Все, что он делал, просто заставляло лягушку прыгать. Его папа мертв.

– Нет, – прошептал он. Голова Фальконера повернулась набок, и рот раскрылся еще шире.

Уэйн расцепил свои пальцы и отступил назад. В тот же момент труп, лязгнув зубами, затих.

– Уэйн?

– Отопри дверь!

– Пусти нас, сынок, дай поговорить с тобой!

Он уставился на капельки крови на мраморном полу и тупо вытер нос рукавом. Все кончено, он проиграл. В единственном, о чем он просил, в самой важной для него вещи ему отказано. И почему? Потому что лишился милости Господа. Он знал, что где-то это празднуют Крикморы. Уэйн дотронулся до гудящей головы окровавленной рукой и уставился на овечек и пастушков противоположной стены.

За пределами мемориальной комнаты, Кемми Фальконер и собравшиеся проститься с Фальконером услышали ужасные грохочущие звуки. Это было, как скажет потом своей жене методистский священник, как «если бы в эту комнату набилась сотня беснующихся демонов». Только когда шум прекратился, Джордж Ходжес с парой мужчин осмелились взломать дверь. Они нашли Уэйна, съежившегося в углу комнаты. Вазы с цветами были разбиты о стены, с которых послетали прекрасные фрески, а на полу стояли лужи воды. Труп выглядел так, будто Уэйн пытался вытащить его из гроба. Кемми увидела окровавленное лицо сына и упала в обморок.

Уэйна доставили в госпиталь с диагнозом нервного истощения. Он был помещен в отдельную палату, накачан транквилизаторами и погружен в сон. На протяжении долгой ночи его посетили два сна: в первом подле его кровати стояла ужасная тень, улыбающаяся в темноте. Во втором сцепились в смертельной схватке орел и змея – крылья орла тянули его в чистое небо, но зубы змеи наносили удар за ударом, и ее яд отнимал у орла силы и тянул к земле. Уэйн проснулся в поту до того, как закончилось сражение, но он знал, что на этот раз змея победила.

В черных очках, жуя транквилизаторы, он наблюдал, как в десять часов утра Величайший Евангелист Юга был предан земле.

Его долг был ему кристально ясен.

8. Змея и спрут

35

Доктор Чудо был слегка пьян, и от него исходил запах бурбона «Дант» словно запах дешевого одеколона. Фляга, полная этой бурды, стояла на столе возле его локтя. Перед ним располагалась тарелка с вареной сосиской и жареными бобами. Было время ленча, и воздух был полон пыли от грузовиков и кранов, которые устанавливали оборудование на ярмарочной площади Гадсдена; на следующей неделе карнавал будет в Бирмингеме, и на этом сезон закончится.

Билли сидел напротив Чудо под деревянной крышей открытого кафе. Шатер «Призрак-Шоу» был уже поставлен и подготовлен для ночного представления. Доктор Чудо с отвращением посмотрел на свою еду, глотнул из фляги и предложил ее Билли.

– Давай, от этого не умирают. Господи, чтобы переварить такую пищу необходима солидная доза антибиотиков! Знаешь, если ты рассчитываешь и в будущем работать на карнавале, то тебе лучше привыкнуть ко вкусу алкоголя.

– Работать в будущем? – Билли минуту помолчал, наблюдая на сгрудившиеся грузовики с различными частями оборудования. «Спрут» тоже находился где-то там, в облаке пыли. – Я не планировал оставаться с карнавалом после того, как он покинет Бирменгем.

– Тебе не нравится карнавал?

– Ну…

Я думаю, нравится, но…

Меня ждет работа дома.

– А, да, – кивнул Маурейл. Он был небрит, а его глаза затуманились из-за ночного переезда и последующей установки шатра «Призрак-Шоу». – Твой дом. Я совсем забыл: у людей есть дома. Я думал, что тебе будет интересно посмотреть на мою мастерскую, где я собираю все персонажи «Призрак-Шоу». Она находится в моих владениях в Мобиле – во владениях, заметь, а не дома. Мой дом – здесь. – Он махнул рукой в направлении карнавала. – Я люблю всю эту пыль и тому подобное. В следующем году «Призрак-Шоу» будет большим как никогда! В нем будет в два раза больше призраков и гоблинов, в два раза больше оптических эффектов! Я думал…

Что, возможно, ты поможешь мне в этом.

Билли отхлебнул из чашки горячий черный кофе.

– Я давно хотел спросить вас об одной вещи. Может быть, я думал, вы сами мне скажете, но вы так и не сказали. Почему вы захотели, чтобы я стал вашим ассистентом этим летом?

– Я говорил тебе. Я слышал про тебя и твою мать, и я…

– Нет, сэр. Это не все, не так ли? Вы могли бы нанять любого. Почему же вы так долго искали меня и мою мать?

Мужчина посмотрел на желтые клубы пыли и отхлебнул из фляжки. Его нос был испещрен яркими красными и голубыми венами, а белки глаз имели болезненно-желтый цвет.

– Ты правда умеешь делать…

То, о чем говорят люди? – спросил он наконец. – Правда, что ты и твоя мать обладаете способностью общаться с умершими?

Билли кивнул.

– Многие до тебя тоже говорили, что могут. Я никогда не видел ничего, хотя бы отдаленно напоминающее приведение. Я, конечно, видел фотографии, но их легко можно подделать. О, я бы отдал все, чтобы увидеть…

Что-нибудь, что намекнуло бы на потустороннюю жизнь – чем бы это ни было. Знаешь, существуют институты, которые занимаются тем, что изучают жизнь после смерти…

Я тебе по-моему уже говорил. Один в Чикаго, еще один в Нью-Йорке – я писал в Чикаго однажды, и они прислали опросник, но было уже поздно.

– Что было поздно? – поинтересовался Билли.

– Кое-что, – ответил Чудо. Он поглядел на Билли и кивнул. – Если ты видишь приведения, то не наполняет ли это тебя надеждой в существование потусторонней жизни?

– Я никогда не думал, что ее нет.

– А. Слепая вера? И как же ты пришел к такому заключению? Через религиозные убеждения? Столпы веры? – На мгновение в усталых глазах Чудо мелькнули злость и гнев и снова пропали. – Черт побери, – сказал он тихо. – Что есть Смерть? Конец есть Смерть? Конец первого акта или финальный занавес? Ты можешь мне сказать?

– Нет, сэр, – ответил Билли.

– Хорошо, я скажу тебе, зачем я тебя отыскал. Потому что я безумно хотел верить в то, что рассказывали про тебя и твою мать; я хотел найти того, кто мог…

Помочь мне разобраться в этой нелепой шутке, называемой Жизнь. Что это все значит?

Он широким жестом охватил кафе, других людей, которые обедали рядом, пыльную площадь.

– Я не знаю.

Взгляд Доктора Чудо уперся в стол.

– Да. Откуда тебе? Но у тебя есть шанс узнать, Билли, если все, что ты рассказал о себе, правда. Моя жена Элен тоже имеет такой шанс.

– Ваша жена? – Это был первый случай, когда он упомянул имя своей жены. – Она в Мобиле?

– Нет. Не в Мобиле. Я был у нее за день до того, как нашел дорогу в Готорн. Элен – постоянный пациент сумасшедшего дома в Тукалузе. – Он взглянул на Билли, и его лицо вдруг стало усталым и непроницаемым. – Она…

Видела что-то в том доме в Мобиле. Или ей показалось? Во всяком случае, теперь она проводит целый день причесываясь и крася ногти, а видела ли она то, что свело ее с ума, спорный вопрос.

– Что она видела?

Чудо достал бумажник, вытащил фотографию молодого человека и кинул ее по столу Билли.

– Его звали Кеннет. Корея. Он попал под минометный обстрел…

Когда это было? Я же так долго держал в памяти точную дату! Короче, в августе 1951 года. По-моему, это была среда. Мне всегда говорили, что он похож на меня. Ты тоже так думаешь?

– Да, глазами.

Чудо закрыл бумажник и убрал его в карман.

– В среду в августе. Как жарко и безысходно это звучит! Наш единственный ребенок. Я видел, как Элен медленно тонет в бутылке с бурбоном, чем сейчас я и сам иногда занимаюсь. Может ли на самом деле мертвый ребенок снова ожить? Спустя год после похорон Элен несла наверх корзину с бельем и увидела, что наверху, у последней ступеньки лестницы, стоит Кеннет. Она говорила, что почувствовала запах его напомаженных волос, а он взглянул на нее и сказал: «Ты слишком беспокоишься, ма». Он всегда так говорил ей, чтобы подразнить. Потом она моргнула, и он исчез. Когда я пришел домой, то обнаружил, что она ходит вверх-вниз по лестнице в надежде, что сможет снова запустить то, что вызвало появление ее сына. Но, конечно… – Он взглянул на внимательно слушающего Билли и беспокойно заерзал на стуле. – Я останавливаюсь в этом доме в межсезонье и провожу там большую часть зимы. Иногда мне кажется, что за мной наблюдают; иногда мне слышится, что Кен зовет меня и его голос эхом раздается в коридорах. Я мог бы продать этот дом и уехать, но…

Что, если Кен все еще там, пытается связаться со мной, но я не могу его увидеть?

– Поэтому вы и хотите, чтобы я поехал с вами в Мобиль? Узнать, находится ли ваш сын все еще в доме?

– Да. Я хочу узнать, тем или иным путем.

Билли обдумывал эту просьбу, когда из клубов пыли, смеясь и разговаривая, появились три женщины. Одна из них была тощей брюнеткой, другая грубоватой рыжухой…

Однако третья женщина была ходячей картинкой. Один взгляд – и Билли застыл, как статуя; это была та девушка, чьей фотографией он восхищался возле «Джангл Лав»!

Она шла гладкой чувственной походкой. На ней были голубые, словно покрашенные из пульверизатора, джинсы, зеленая футболка с надписью «Я – девственница (Это очень старая футболка)» и оранжевая спортивная кепочка, из-под которой выбивались светлые локоны. Когда она проходила мимо их столика, Билли взглянул в ее лицо и увидел золотисто-зеленые глаза под светлыми ресницами. От нее исходил аромат, напоминающий запах соломы июльским утром. Она держала себя с гордой сексуальностью и, казалось, знала, что у всех мужчин вокруг потекло. Было совершенно ясно, что она привыкла к тому, что на нее смотрят. Несколько работяг присвистнули, когда трое девушек подошли к прилавку, чтобы выбрать еду.

– Эх, молодежь! – Даже у Доктора Чудо свело живот. – Похоже, что это девушки – танцовщицы с той выставки, которая неподалеку от нас?

– Да, сэр.

Билли до сих пор так и не побывал внутри. Обычно после ежедневной работы у него хватало сил только на то, чтобы добрести до своей кровати позади шатра.

Три женщины взяли еду и сели за стоящий рядом столик. Билли не мог оторвать взгляд от той, что была в кепочке. Он наблюдал, как она ела «хотдог» с отсутствующим видом, разговаривала и смеялась со своими подружками. Билли заметил, как она стреляла глазами по соседнему столику, где сидели двое парней, смотревших на девушек такими же, как у Билли, голодными глазами.

– Она старше тебя лет на десять, не меньше, – тихо сказал Доктор Чудо. – Если твой язык отвиснет еще немного, то ты начнешь подметать им пол.

Что-то в девушке заставило вспыхнуть внутри Билли пламя. Он даже не слышал Доктора Чудо. Неожиданно она обернулась и посмотрела в сторону Билли блеснувшими глазами, и Билли почувствовал дрожь возбуждения. Она задержала на нем взгляд всего на секунду, но этого хватило для того, чтобы в мозгу Билли возникли дикие фантастические картины.

– Я так понимаю, что твоя…

Э-э-э…

Любовная жизнь была несколько ограничена, – заметил Доктор Чудо. – Тебе почти восемнадцать, и я имею права встревать со своим советами, но я обещал твоей матери присматривать за тобой. Поэтому, вот мой совет, а ты сам смотри, воспользоваться им или нет: некоторые женщины недотроги, а некоторые давалки. Последние имеют несколько подвидов. Билли? Ты слышишь меня?

– Я пойду, возьму еще кофе. – Он взял свою чашку и пошел к прилавку, чтобы снова ее наполнить, пройдя рядом с ее столиком.

– Век живи, век учись, сынок, – мрачно констатировал Доктор Чудо.

Билли налил свежий кофе и снова вернулся за столик. Он так нервничал, что чуть не расплескал его, решая, что ему сказать девушке. Что-нибудь остроумное, что разбило бы лед. Он немного постоял в нескольких футах от них, пытаясь соединить слова так, чтобы они произвели на нее впечатление; потом он шагнул к девушке, и та насмешливо взглянула на него.

– Привет, – поздоровался Билли. – Мы нигде не встречались?

– Вместе путешествовали, – ответила она и ее подружки захихикали.

Внезапно около ее носа появилась фляжка.

– Выпьете? – спросил Доктор Чудо. – «Дж. В. Дент», лучший бурбон в мире.

Девушка подозрительно взглянула на них, а затем понюхала содержимое фляжки.

– Почему бы и нет?

Она сделала глоток и пустила фляжку по кругу.

– Позвольте представиться. Я Доктор Чудо, а это моя правая рука мистер Билли Крикмор. Мистер Крикмор желает пригласить симпатичных леди посетить «Призрак-Шоу» в любое удобное для них время.

– «Призрак-Шоу»? – спросила рыжеволосая. – Что это еще за чепуха?

– Вы имеете в виду тот забавного вида маленький шатер? Да, я видела его. – Блондинка потянулась, и ее невзнузданные груди затряслись под футболкой. – Чем вы занимаетесь, предсказываете судьбу?

– Гораздо лучшим, прекрасная леди. Мы проникаем в мир духов и разговариваем с ними.

Девушка рассмеялась. На ее лице было больше морщинок, чем показалось Билли на первый взгляд, однако он все равно нашел ее прекрасной и сексуально привлекательной.

– Ерунда! У меня хватает забот с живыми, чтобы соваться к мертвым!

– Я…

Я видел вашу фотографию, – сказал Билли наконец обретя голос. – Перед входом в шоу.

Опять она отодвинулась от него.

– Это ты тот ублюдок, который украл ее?

– Нет.

– Хорошо, если нет. Они стоят кучу денег.

– Да…

Это не я, но я понимаю, почему так случилось. Я…

Думаю, что вы действительно очень привлекательны.

Она одарила его приятной улыбкой.

– Ну что ты, благодарю.

– Нет, нет, нет, правда. Я действительно думаю, что вы очень привлекательны.

Он бы так и продолжал в таком духе, если бы Доктор Чудо не стукнул его под ребра.

– Ты индеец, мальчик? – спросила она.

– Частично индеец. Чокто.

– Чокто, – повторила она и ее улыбка стала чуть шире. – Ты похож на индейца. А я наполовину француженка, – ее подружки прыснули, – а наполовину ирландка. Меня зовут Санта Талли. А эти две сучки напротив имен не имеют, поскольку вылупились из кукушиных яиц.

– Вы все танцовщицы?

– Мы все артистки, – поправила его рыжеволосая.

– Я хотел посмотреть на ваше шоу, но у входа висит надпись, что лицам до двадцати одного года вход воспрещен.

– А тебе сколько?

– Восемнадцать. Почти.

Девушка быстро кинула на него оценивающий взгляд. Симпатичный, особенно эти странные серые глаза и кудрявые волосы. Он напомнил ей чем-то Чалки Дэвиса. Хотя у того Чалки были коричневые глаза, и этот мальчик выше него. Новости о смерти Чалки, убийстве, как она слышала – все еще волновали ее, хотя они спали вместе всего два или три раза. Санта думала, не связан ли этот парень с теми отвратительными вещами, которые случились с ней за последние несколько недель; кто-то положил на ступени ее трейлера полдюжины сухих роз, а потом, ночью, она слышала шум, как будто кто-то бродил вокруг. Поэтому она и не любила спать одна. Однажды ночью на прошлой неделе она готова была поклясться, что кто-то был в ее трейлере и прятался в ее костюмах.

Но глаза этого юноши были дружелюбными. Она увидела в них безошибочный блеск желания.

– Приходите на шоу, оба. Скажите старой летучей мыши у входа, что вас пригласила Санта. Хорошо?

Доктор Чудо взял пустую фляжку.

– Поживем – увидим.

Санта взглянула в глаза Билли и решила, что не вышвырнет его из постели, если он будет есть в ней крекеры. Он выглядел нервничающим, смущенным и…

Девственным? – удивилась она.

– Приходи на шоу, чокто, – сказала она и подмигнула. – Чем скорее, тем лучше.

Доктор Чудо почти волоком потащил его из кафе.

Санта засмеялась. Два суровых рабочих продолжали пожирать ее взглядом.

– Девственник, – сказала она. – Ставлю двадцать баксов.

– Не принимается, – ответила черненькая.

Прикрываясь от пыли, поднимаемой тяжелыми грузовиками, Доктор Чудо покачал головой и пробормотал:

– Артистки, как же.

36

– Последнее шоу этой ночью! – крики платиновой блондинки до рева усиливались микрофоном. – Эй, вы, в шляпе! Как насчет поволноваться? Давай, давай! Прямо здесь, пять прекрасных молодых чувствительных девушек, которые любят свое дело! Эй, мистер, почему вы пришли сюда без жены? Думается, она больше бы подошла на роль мужчины в нашем шоу! Последнее шоу этой ночью! Слышите барабаны? Аборигены ночью не дремлют, и не известно, кого они собираются сегодня поиметь… Я имею в виду, что они собираются поиметь сегодня, ха, ха!

Билли стоял вместе с группой других заинтересовавшихся мужчин около «Джангл Лав Шоу». Он хотел войти внутрь, но нервничал, как кошка в комнате, полной рокеров. Мужчина в соломенной шляпе и ярких брюках крикнул:

– Эй, леди, они там танцуют голыми?

– А не пойти ли тебе?..

– Уж ты то точно не танцуешь голой, деваха!

Она хрипло засмеялась, тряся круглыми щеками.

– Неужели вы не хотите, мальчики? Последнее шоу! Пятьдесят центов, пятьдесят центов! Всего полбакса заплатите, входите внутрь и грешите! Давайте в очередь!

Билли задумался. Доктор Чудо говорил ему, что если он действительно собрался на это «стрип-шоу», то должен оставить бумажник дома, дабы его не вытащили шустрые пальцы, и не садиться рядом с тем, у кого на коленях лежит шляпа.

Когда Билли проходил мимо «Спрута», на него обрушилась волна ужаса и ему показалось, что он слышал отдаленный жуткий крик, доносящийся из закрытой гондолы. Но больше никто, казалось, этого не слышал. Бак одарил его смертоносным взглядом, предупреждающим, чтобы он держался подальше от него. Крутясь, «Спрут» звенел и стонал, из старого двигателя сочился дым; зеленый брезент, которым была накрыта облупленная гондола, трещал на ветру. Насколько знал Билли, Бак никогда не снимал этот брезент; сама гондола была присоединена к машине, в противном случае «Спрут» бы разбалансировался и покатился между шатрами сеющим смерть волчком. Бак пытался держать пассажиров подальше от этой гондолы, потому что сам боялся того, что может случиться, если кто-нибудь сядет в нее. Что, если в отсутствие регулярных жертв карусель кормится телом и душой Бака – разрезала ему руку, отрубила пальцы и ухо – для того, чтобы поддерживать свою черную силу и мощь?

– Пятьдесят центов, пятьдесят центов! Не стесняйтесь, заходите! В конце концов, так он жертвует только собой, подумал Билли. Он двинулся вперед, и билетерша кивнула в сторону сигарной коробки.

– Пятьдесят центов, дорогуша. Если тебе двадцать один, то я Девица Энни, но черт с ним…

Внутри в дымчатом зеленом свете располагалась дюжина длинных скамеек, стоявших возле сцены, расположенной на фоне нарисованных кричащими красками джунглей. Из динамиков, расположенных слева, раздавался бой барабанов. Билли сел в передний ряд. Помещение стало заполняться свистящими и кричащими мужчинами. Они начали хлопать в такт барабанам и хриплыми голосами требовать начала шоу. Внезапно блондинка-билетерша показалась на сцене, и барабанный бой умолк. Она начала говорить в микрофон, который шипел и свистел из-за обратной связи.

– Хорошо, успокойтесь! Через минуту мы начинаем! А пока прошу вас взглянуть на колоду карт, которую я держу в руке, только не подходите слишком близко, чтобы у вас не обгорели ресницы! Да, прямо из Франции, из Парижа, с такими картинками, которые заставляют мужчину вскочить и закукарекать! Таких вам не купить в местной лавке! Но вы можете купить их прямо здесь, всего за два доллара и семьдесят пять центов! Они-то знают, как играют в карты в Париже!..

Билли беспокойно заерзал на лавке. Рядом с его лицом клубился сигарный дым. Кто-то закричал:

– Сгинь со сцены, или раздевайся, малышка!

Билли охватило смутное и неприятное ощущение, что за ним наблюдают, но когда обернулся, то увидел только массу злобно смотрящих лиц, испачканных зеленым светом.

Шоу началось. Под громкие звуки рок-музыки мясистая рыжеволосая женщина в черном бикини – одна из тех, которые были днем с Сантой – важно вышла на сцену, держа в руках плюшевого шимпанзе. Ее бедра тряслись при движении. Она прижала шимпанзе к своей едва прикрытой груди, а затем стала двигать его по всему телу. Мужики разом утихли, словно загипнотизированные. После минуты или двух вращения бедрами, она покатилась по полу и сделала вид, что смутилась тем, что ее груди выскочили из своего убежища. Она легла на спину, усадив шимпанзе на свою промежность, и начала стонать и корчиться сводя и разводя в воздухе ноги. Ее бедра тряслись все быстрее и быстрее, обнаженная грудь трепетала. Билли казалось, что его глаза вот-вот вылетят из орбит. Затем зеленый свет погас, а когда зажегся снова, то на сцене снова стояла билетерша, предлагая купить что-то, называющееся комиксами про Тихуану.

Следующей танцовщицей была тоненькая негритянка, которая принимала позы, совершенно недоступные для нормального человека из мяса и костей. Большую часть выступления ее промежность, обтянутая тонкими трусиками с нарисованным на самом интересном месте кошачьим глазом, была предложена обозрению публики, в то время как голова девушки покоилась на полу. Музыка ревела и грохотала, но девушка двигалась очень медленно, как бы подчиняясь своему внутреннему ритму. Билли удалось поймать ее взгляд, и он увидел, что ее глаза ничего не выражают.

После того как блондинка пыталась продать лекарство от импотенции, на сцену вышла высокая ширококостная девушка в ярко– желтом платье. На голове ее была огромная грива желтых волос, спадающих на спину, и в середине номера, когда из-под обтягивающего материала выскочили ее громадные груди и стало совершенно ясно, что под платьем она абсолютно голая, она неожиданно сорвала гриву, и все увидели, что у нее на голове нет ни единого волоса. Раздался общий вздох, а затем она показала всем, что у нее нет волос и еще кое-где. За девушкой-львицей последовала грубоватая, немного полноватая брюнетка в тигровой шкуре. Она главным образом стояла на месте, тряся грудями, ударяя пальцами по соскам и сжимая ягодицы. Затем она сделала несколько глубоких поклонов, которые дались ей явно с трудом, что было видно по вспотевшему лицу. После того как она удалилась, блондинка попыталась толкнуть упаковку «Французских щекоталок», а затем сказала:

– Хорошо, вы готовы поджариться? Вы готовы к тому, что из ваших яиц сделают яичницу-болтушку, сварят, а затем повесят сушиться на солнышке?

Раздался вопль согласия.

– Тогда встречайте Санту… Девушку-Пантеру…

Свет на несколько секунд погас, а когда снова зажегся, то в центре сцены лежала, свернувшись, черная фигура. Снова забили барабаны. Пятно красного света медленно скользило по сцене словно рассветное солнце в африканском вельдте. Билли подался вперед, полностью захваченный происходящим.

Из черного комочка поднялась вверх одинокая обнаженная нога и снова спряталась. Следом появилась потягивающаяся рука. Фигура зашевелилась и медленно начала вставать. Она была одета в длинную черную мантию из гладкой черной шкуры, которую обернула вокруг себя, оглядывая аудиторию. Волосы девушки в красном свете прожектора. Она улыбнулась – слабо, со скрытой угрозой – и в следующую секунду, хотя казалось, что девушка не сделала ни единого движения, черная мантия стала спускаться все ниже и ниже, пока не спустилась до груди. Она схватила мантию одной рукой и стала медленно и изящно двигаться под бой барабанов так, что мантия на мгновение открывала то живот, то бедра, то темный притягательный треугольник между ними. Она не отрываясь смотрела на аудиторию, и Билли понял, что ей нравится, когда на нее смотрят, когда ее хотят. И Билли, хоть и знал, что похоть – это смертельный грех, хотел ее так сильно, что ему казалось, что его штаны разойдутся по швам.

Черная мантия продолжала спадать, но медленно, со скоростью, которую задавала Санта, а не аудитория. Стояла тяжелая тишина, нарушаемая только боем барабанов, а висящий в воздухе дым напоминал туман в джунглях. Мантия наконец оказалась на полу, и Санта осталась только в узеньких черных трусиках.

Ее бедра двигались все быстрее и быстрее. Лицо Санты излучало горячее желание, мускулы гладких бедер напряглись; она подалась вперед, разрезая пальцами потоки дыма. Она опустилась на колени, а затем на бок похотливо извиваясь, потянулась, словно прекрасная кошка, и легла на спину, подняв вверх ноги и медленно сводя и разводя их. В голове Билли громыхали барабаны, и он понял, что еще чуть-чуть, и он не выдержит. Санта поджала ноги к подбородку, и внезапно трусики расстегнулись и упали, обнажив влажную щель между ее бедер. Свет погас.

Из десятков легких вырвалось тяжелое дыхание. Вспыхнул ослепительный белый свет, обнажая все трещины и подтеки декорации, и блондинка прокричала:

– На этом все, джентльмены! Теперь все выходите, слышите? Послышалось несколько возгласов «Еще!» и яростный свист, но шоу уже закончилось. Билли несколько минут не мог тронуться с места, потому что у него был громадный, как железнодорожный семафор, и юноша боялся, что либо порвет брюки, либо оторвет яйца, если попытается подняться. Когда он наконец встал со своего места, шатер был пуст. Он представил себе, что бы сказали его предки, если бы узнали, где он сейчас находится, и похромал к выходу.

– Я думала, что ты уже ушел. Эй, чокто!

Билли обернулся. Санта снова стояла на сцене, завернутая в свою мантию. Его сердце почти остановилось.

– Как тебе понравилось?

– Это было…

Неплохо, я думаю.

– Неплохо? – черт, да мы порвали свои задницы для вас, ребята! И все, что ты можешь сказать, это «неплохо»? Я пыталась тебя разглядеть, но в этом проклятом свете иногда трудно различить лица. Как тебе понравилась Леона? Ну, девушка-львица.

– Э-э…

Она замечательна.

– Она присоединилась к нашему шоу только в начале июня. Когда она была маленькой девочкой, то подхватила какую-то заразу, от которой у нее выпали все волосы. – Она засмеялась, увидев его изумленный взгляд. – Не все волосы, глупый. Там она их бреет. – О.

Появилась неуклюжая блондинка-билетерша, сматывающая микрофонный провод. Она курила черут и ухмылялась с выражением, которое могло бы испугать зеркало.

– Иисус! Ты когда-нибудь видела такую кучу жмотов? Дешевые ублюдки! Пидоры, не могущие купить даже упаковки щекоталок! Ты идешь на день рождение к Барби?

– Не знаю, – ответила Санта. – Может быть. – Она взглянула на Билли. – Хочешь пойти на день рождения, чокто?

– Я…

Мне лучше вернуться…

– О! Пошли! Кроме того, мне нужен помощник, чтобы отнести мой кейс с гримом в трейлер. И мне неудобно за мое поведение днем.

– Лучше соглашайся, пока есть возможность, – посоветовала блондинка не глядя на Билли, а рассматривая прожекторы. – Санта еще никогда не трахалась с индейцем.

– Всего лишь день рождения, – сказала ему Санта и мягко улыбнулась. – Пойдем, я не кусаюсь.

– Ты…

Будешь одеваться?

– Конечно. Одену пояс целомудрия и стальной лифчик. Как ты на это смотришь?

Билли засмеялся.

– Хорошо, я иду.

– Тебе не надо отметится у этого старого призрака, на которого ты работаешь?

– Не-а.

– Прекрасно. Ты будешь моим рыцарем и проведешь мимо местных рогатых стариков, ждущих у входа. Пошли в раздевалку.

Билли помедлил несколько секунд, а затем последовал за Сантой за сцену. В его голове роились варианты, и он думал о том, как прекрасно чувствовать любовь.

– Еще один клюнул на пыль… – пробормотала блондинка и выключила свет.

37

Быть пьяным, думал Билли шатаясь бредя между шатров, почти также хорошо, как и быть влюбленным. Твоя голова крутится как волчок, желудок сводит, и тебе кажется, что ты можешь свернуть горы, но не помнишь точно, где они находятся. Последняя пара часов помнилась Билли смутно. Он вспомнил, что отнес кейс Санты в ее трейлер, а затем они пошли в еще чей-то трейлер, где много народу пило и смеялось. Санта представила его как чокто, кто-то вложил ей в руку бутылку пива, и через час он с глубокомысленным видом созерцал лысую башку Леоны, рассказывающей историю своей жизни. Трейлер был переполнен людьми, в ночи громыхала музыка, и после шестой бутылки пива Билли обнаружил у себя во рту конец окурка, который обжигал ему легкие и странно напоминал трубку, которую он выкурил со своей старой бабушкой. Только в этот раз он не видел видения, а глупо хихикал, как обезьяна, и рассказывал истории про приведения, которые тут же на месте выдумывал своей раскалывающейся головой. Он помнил зеленый огонь ревности, который загорелся тогда, когда Билли увидел, что Санту обнимает другой мужчина; он помнил, что мужчина и Санта ушли с праздника вместе, но теперь это не имело значения. Утром – быть может. Когда он наконец собрался уходить, Барби, черная женщина– змея, обняла его и поблагодарила за то, что он пришел, и теперь Билли изо всех сил старался идти не кругами и не боком.

Он был не настолько пьян, чтобы не обойти далеко «Спрут». Вдоль дороги между шатрами и трейлерами лежал бледный туман. Он смутно размышлял по поводу того, какой он дурак, что влюбился в такую девушку, как Санта, которая была старше чем он и более опытна. Может быть, она играет с ним, смеясь за его спиной? Черт, подумал он, я же едва ее знаю! Но она, конечно же, мила, даже со всей этой лабудой на лице. Возможно, стоит завтра с утра пройтись мимо ее трейлера, чтобы посмотреть, как она выглядит без грима. «Никогда не трахалась с индейцем». Надо пресечь такие мысли, иначе даже пиво не поможет ему уснуть.

– Парень? – сказал кто-то тихо.

Билли остановился и посмотрел по сторонам; ему показалось, что он слышал чей-то голос, но…

– Я здесь.

Билли по-прежнему никого не видел. Шатер «Призрак-Шоу» находился всего в нескольких ярдах. Если его ноги пересекут дорогу не уронив его, то все будет в порядке.

– А? Где?

– Прямо перед тобой. – И двери шоу «Змея-Убийца» медленно открылись, как будто нарисованная рептилия разинула пасть, приглашая в нее Билли.

– Я не вижу вас. Включите свет.

Наступила пауза. Затем:

– Ты боишься, да?

– Проклятье, нет! Я Билли Крикмор, индеец чокто, и знаете что? Я могу видеть призраки!

– Это очень хорошо. Ты должен быть похож на меня. Я наслаждаюсь ночью.

– У-гу. – Билли взглянул в сторону шатра «Призрак-Шоу». – Пора баиньки…

– Где ты был?

– Вечеринка. Чей-то день рожденья.

– Ну, разве это не прекрасно. Почему бы тебе не зайти внутрь, и мы поговорим.

Билли уставился на темный вход, то и дело уходивший у него из фокуса.

– Нет. Я не люблю змей. У меня от них мурашки.

Послышался тихий смех.

– О, змеи удивительный существа. Они отлично умеют ловить крыс.

– Да. Ладно… – Билли взъерошил пятерней волосы. – Приятно было побеседовать с вами.

– Подожди, пожалуйста! Мы можем поговорить о…

О Санте, если хочешь.

– О Санте? И что же о ней?

– О, о том, как она прекрасна. И в глубине сердца невинна. Она и я очень близки; она рассказывает мне все свои секреты.

– Она?

– Да. – Голос понизился до шелкового шепота. – Заходи и поговорим.

– Что за секреты?

– Он мне рассказывала о тебе, Билли. Заходи, я включу свет и мы займемся долгим приятным разговором.

– Я могу задержаться на минуту. – Ему было страшно пересекать этот порог, но ему было интересно, что это за мужчина и что ему могла сказать Санта. – Никто из этих змей сейчас здесь не ползает?

– О, нет. Ни одна. Что я, сумасшедший?

Билли усмехнулся.

– Нет.

Он сделал первый шаг, и обнаружил, что второй было сделать гораздо легче. Он вступил в холодную и влажную на ощупь темноту и попытался нащупать своего собеседника.

– Эй, где…

У него за спиной захлопнулась дверь. Щелкнул замок. Билли резко развернулся: его затуманенный пивом мозг работал с ужасающей медлительностью. В следующий момент вокруг его шеи, чуть не задушив, обвилась толстая веревка. Под ее тяжестью он упал на колени и попытался скинуть ее, но к его ужасу она заскользила под его пальцами и затянулась крепче. Голова Билли отяжелела.

– Парень, – прошептала приближающаяся фигура, – вокруг твоей шеи боа-констриктор. Если ты будешь сопротивляться, он задушит тебя. Билли застонал, по его щекам потекли слезы ужаса. Он схватил существо, тщетно пытаясь освободиться.

– Я позволю ему убить тебя, – торжественно предупредил мужчина. – Ты, пьяный, ввалился сюда не соображая, куда попал…

Я же не буду отвечать за твою ошибку! Не сопротивляйся, парень. Просто слушай.

Билли замер, сдержав крик. Змеелов встал рядом с ним на колени так, чтобы шептать Билли не ухо.

– Ты должен оставить эту девушку в покое. Ты знаешь, кого я имею в виду. Санту. Я видел тебя вечером в шоу и видел позже на вечеринке. О, ты меня не видел…

Но я был там. – Змеелов схватил Билли за волосы. – Ты умный парень, да? Умнее, чем Чалки. Скажи «да, мистер Фиттс».

– Да, мистер Фиттс, – прохрипел Билли.

– Вот и хорошо. Санта такая красивая девушка, да? Прелесть. – Он произнес это слово словно название экзотического яда. – Но я не могу следить за всеми мужчинами, увивающимися вокруг нее, так? Она не понимает. И когда поймет, ей не будет нужен пень вроде тебя. Ты должен оставить ее в покое, а если нет, то я сам позабочусь об этом. Понял?

У Билли перед глазами плыли красные круги. Когда он попытался кивнуть, боа еще сильнее сжал объятия.

– Хорошо. Эта машина шепчет мне по ночам. Ты знаешь, о чем я говорю: «Спрут». О, она говорит мне все, что мне нужно. И знаешь что? Она наблюдает за тобой. Так что, я буду знать все, что ты делаешь. Я могу открыть любой замок, парень…

А мои змеи могут проникнуть куда угодно. – Он отпустил волосы Билли и на мгновение уселся на свои ляжки. Сквозь стук крови в ушах Билли услышал шипение и шелест, раздающиеся где-то внутри шатра.

– Теперь не двигайся, – предупредил Фиттс. Он медленно снял боа с шеи Билли, и тот упал лицом в пыль. Фиттс поднялся на ноги и пнул Билли носком под ребра.

– Если собираешься блевать, то выйди наружу. Давай, убирайся отсюда.

– Помогите мне подняться. Пожалуйста.

– Нет, – прошептал человек-змея. – Ползи.

Щелкнул замок, дверь открылась. Билли, трясясь, прополз мимо мужчины, очертания которого вырисовывались в темноте. Дверь за ним тихо закрылась.

38

Уэйн Фальконер проснулся, когда что-то начало стягивать с него простыню.

Он резко сел, все еще затуманенный сном, и увидел смутную фигуру, сидящую на кровати у его ног. Поначалу он испугался, потому что ему показалось, что это была темная страшная фигура, которую он видел во сне и которая теперь явилась, чтобы сожрать его; но затем он присмотрелся и понял, что это был его отец, одетый в свой желтый похоронный костюм, сидящий со слабой улыбкой на румяном здоровом лице.

– Привет, сынок, – тихо произнес Джи-Джи.

Глаза Уэйна расширились, у него перехватило дыхание.

– Нет, – сказал он. – Нет, ты в земле…

Я сам видел, как тебя туда опускали…

– Видел? Может быть, я и в земле. – Он улыбнулся, показав идеально белые зубы. – Но…

Может быть, ты возвратил часть меня к жизни, Уэйн. Может быть, ты гораздо сильнее, чем думаешь.

Уэйн затряс головой.

– Ты…

– Мертв? Для тебя я никогда не умру, сынок. Потому что ты любишь меня больше всех. А теперь ты понял, как я тебе нужен, да? Поддерживать функционирование «Крестового похода» – это тяжелая работа, не так ли? Работа с бизнесменами, адвокатами, содержание в порядке всех счетов, дальнейшее развитие Похода…

Ты только начал, но уже понимаешь, что все это гораздо сложнее, чем ты думал. Я прав?

У Уэйна снова разболелась голова, разламывая его виски. После похорон головные боли стали гораздо более мучительными. Он пачками глотал аспирин.

– Я не могу…

Я не могу справиться с этим в одиночку, – прошептал он.

– В одиночку. Какое ужасное слово. Оно похоже на слово «мертв». Но ты не будешь одиноким, как и я мертвым…

Если только ты не захочешь обратного.

– Нет! – сказал Уэйн. – Но я не…

– Шшшшш, – Фальконер прижал палец к губам. – Твоя мать в холле, и мы не хотим, чтобы она нас услышала.

Серебристый луч лунного света, проникающий в окно, мигал на пуговицах отцовского пиджака; тень, падающая от Фальконера, была огромной и бесформенной.

– Я помогу тебе, сынок, если ты поможешь мне. Я смогу быть с тобой и направлять тебя.

– У меня…

Болит голова. Я…

Не могу думать…

– Ты просто пытаешься делать сразу несколько дел, не считая еще исцелений. А ты всего лишь мальчик, тебе еще нет и восемнадцати. Не удивительно, что у тебя болит голова из-за этих выпавших на твою долю беспокойств и размышлений. Но мы должны обсудить с тобой, Уэйн, то, о чем ты не должен рассказывать ни единой живой душе.

– Что…

Обсудить ?

Фальконер наклонился ближе к Уэйну. Мальчику показалось, что в глубине его бледных голубовато-зеленых глаз мелькнули красные искорки.

– Девушка, Уэйн. Девушка в озере.

– Я не желаю…

Даже думать об этом. Пожалуйста, не надо…

– Но ты должен! Ты должен принять в расчет последствия твоих действий.

– Она не утонула! – сказал Уэйн со слезами на глазах. – О ней не было ни слова в газетах! Никто ее не нашел! Она просто…

Убежала и все!

– Она под платформой, Уэйн, – тихо сказал Фальконер. – Она зацепилась там. Она уже раздулась как пузырь и скоро лопнет, и то, что останется, упадет в ил. Рыбы и черепахи довершат остальное. Это была дурная, грешная девушка, Уэйн, и ее родители думают, что она просто убежала из дома. Никто и не подумает связать ее с тобой, даже если найдут ее останки. А они не найдут. В ней был демон, Уэйн, и он ждал тебя.

– Ждал меня? – прошептал Уэйн. – Почему?

– Для того, чтобы задержать твое возвращение домой в тот момент, когда мне было плохо. Ты не думаешь, что мог бы спасти меня, если бы знал?

– Да.

Фальконер кивнул.

– Да. Видишь ли, демоны работают всюду. Эта страна загнивает от грехов, и все это нагноение исходит из маленькой разваливающейся лачуги в Готорне. Она призывает для своих целей темные силы. Ты знаешь, кого я имею в виду. Ты знаешь уже давно. Она и ее парень очень сильны, Уэйн; за ними стоят силы Смерти и Ада, и они хотят уничтожить тебя, также, как уничтожили меня. Они ослабили мою веру в тебя, а я понял этослишком поздно. Теперь они работают над тобой и твоей верой, пытаясь сделать так, чтобы ты усомнился в своих исцеляющих силах. Они сильны и злы и должны быть преданы огню.

– Огню, – повторил Уэйн.

– Да. У тебя есть шанс послать их в Адово пламя, Уэйн, если ты позволишь мне направлять тебя. Я буду с тобой тогда, когда ты будешь нуждаться во мне. Я могу помочь тебе с Походом. Ну что, решаешь? Я не умру, если ты этого не захочешь.

– Нет! Мне…

Необходима твоя помощь, папа. Иногда я просто…

Я просто не знаю, что делать! Иногда я не знаю, правильно ли я сделал то или иное или нет…

– Тебе не надо будет беспокоиться, – успокоил его Фальконер ободряющей улыбкой. – Все будет прекрасно, если ты доверишься мне. От твоей головы тебе необходимо принять лекарство, называющееся «Перкодан». Скажи Джорджу Ходжесу, чтобы он достал тебе.

Удивительно, нахмурился Уэйн.

– Папа…

Ты же всегда говорил, что лекарства это грех, а те кто принимает их, исполняют волю Дьявола.

– Кое-какие лекарства грех. Но если тебе больно, если ты смущен, то тебе нужно что-нибудь, чтобы ненадолго снять с себя это бремя ненадолго. Я не прав?

– Я думаю, прав, – согласился Уэйн, тем не менее не припоминая, чтобы отец когда-либо принимал лекарство с таким названием. Он сказал «Перкодан»?

– Я буду с тобой, когда возникнет необходимость, – продолжал Фальконер. – Но если ты кому-нибудь расскажешь обо мне, даже матери, я не смогу возвращаться и помогать тебе. Понимаешь?

– Да, сэр. – Он немного помолчал, а затем прошептал: – Папа, что значит быть мертвым?

– Это…

Как черная дыра, сынок, черная насколько можно себе представить, а ты стараешься выбраться из нее, но не знаешь, где верх, а где дно.

– Но…

Разве ты не слышал пения ангелов?

– Ангелов? – он снова усмехнулся, но его глаза остались ледяными. – О, да. Они поют.

Вдруг он приложил палец к губам быстро взглянув в направлении двери. В то же мгновение послышался тихий стук.

– Уэйн? – раздался дрожащий голос Кемми.

– Что случилось?

Дверь приоткрылась на несколько дюймов.

– Уэйн, с тобой все в порядке?

– А что со мной должно случиться?

Он осознал, что снова был один; фигура в желтом костюме исчезла, и комната вновь была пуста. Мой папа жив! – мысленно закричал Уэйн с бьющимся от радости сердцем.

– Мне…

Показалось, что ты разговариваешь. Ты уверен, что с тобой все в порядке?

– Я же сказал, что да! А теперь оставь меня, у меня завтра тяжелый день!

Кемми нервно оглядела комнату, открыв дверь пошире, чтобы внутрь проник свет из коридора. Спартанское оформление комнаты состояло из свисающих с потолка моделей самолетов и висящих на стене постеров с изображением военных самолетов. Одежда Уэйна была сложена на стуле.

– Извини, что побеспокоила тебя, – сказала Кемми. – Спокойной ночи.

Когда дверь закрылась, Уэйн снова улегся. Он прождал долго, но отец так и не появился. Сука! – негодовал он на мать. Ты убила его второй раз. Но нет, нет…

Его отец вернется, когда в нем возникнет нужда; Уэйн был уверен в этом. Перед тем, как погрузиться в сон, Уэйн десять раз повторил слово «Перкодан», чтобы выжечь его в своем мозгу.

А в своей комнате Кемми Фальконер лежала со включенным светом. Она глядела в потолок. Ее била дрожь. Это был не голос Уэйна, вот в чем ужас.

То, что Кемми слышала сквозь стену, было гортанным резким голосом.

Отвечающим ее сыну.

39

Игровые киоски, аттракционы и шоу выросли посреди пыли, покрывающей ярмарочную площадь Бирмингема. Третий день то моросил, то усиливался дождь, смывая к черту карнавальный бизнес. Тем не менее, люди продолжали напряженно работать; промокшие до костей, они искали убежище в пассажах и закрытых шоу, но обходили своим вниманием карусели, чьи яркие неоновые вывески шипели под дождем.

Это было замечательно, думал Билли. Потому что люди не могли кататься на «Спруте», и он таким образом был лишен необходимого. Это была последняя остановка в сезоне. Если то, что вселилось в «Спрут», собирается ударить, то этого нужно ожидать в ближайшие четыре дня. Ночью, даже когда по крыше шатра «Призрак-Шоу» стучал дождь, Билли слышал Бака Эджера, трудящегося над своей машиной; его молоток эхом раздавался по пустынной площади. Во время установки «Спрута» на скользкой площади одному из рабочих размозжило плечо железкой, упавшей сверху. О машине ходили слухи, и все теперь сторонились ее.

Билли стоял у трейлера Санты Талли под легким моросящим дождем, который смывал с улицы последних прохожих. С тех пор как карнавал достиг Бирмингема, он бывал здесь дважды: в первый раз услышал, как внутри смеялись Санта и какой-то мужчина, а во второй раз, пробираясь между рядами трейлеров, он заметил в футах десяти от себя низкую лысую фигуру, стоящую в тени. Мужчина резко повернулся к нему, и Билли успел заметить его испуганное лицо в черных очках, прежде чем тот пустился бежать. Билли немного пробежал за ним, но потерял в лабиринте трейлеров. Он никому не рассказывал о происшествии в шатре «Змеи-Убийцы», боясь, что мужчина узнает об этом и пустит своих змей в дело, возможно на Санту или Доктора Чудо. Тем не менее он все еще хотел ее и желал увидеть.

Он собрал воедино всю свою храбрость, огляделся, чтобы удостовериться, что за ним никто не следит, а затем сделал пару осторожных, словно по горячим углям, шагов по направлению к трейлеру. Единственное овальное окно закрыла занавеска, однако сквозь нее сочился свет; Билли слышал скрипящие завывания в стиле кантри. Он постучал в дверь и немного подождал. Музыка прекратилась. Он постучал еще раз, более решительно, и услышал голос Санты.

– Да? Кто там?

– Я. Билли Крикмор.

– Чокто? – щеколда отодвинулась, и тонкая дверь открылась. Она стояла на пороге, освещенная неярким золотистым светом, одетая в черный шелковый халат, который облегал ее фигуру. Ее волосы казались темным сиянием, и Билли заметил, что на ней почти нет косметики. Вокруг ее глаз виднелось немало морщинок, а грустные губы были плотно сжаты. В правой руке она держала маленький хромированный пистолет.

– Еще кто-нибудь есть? – спросила она.

– Нет.

Она открыла дверь пошире, чтобы дать ему войти, а затем снова заперла ее на щеколду. Комната представляла собой наполовину спальню, а наполовину кухню. Сразу справа от двери стояла шатко выглядящая деревянная кровать, накрытая ярко-голубым покрывалом, а дальше вешалка с одеждой на плечиках. Туалетный столик был уставлен дюжиной флаконов с косметикой, кремами и тюбиками губной помады. На маленьком кухонном столике по соседству с стопкой грязных тарелок стоял магнитофон на батарейках. На стенах по соседству с флагом повстанцев и постером «Дей-Гло Лав» висели плакаты с изображением Клинта Иствуда, Пола Ньюмана и Стива Мак-Куина. Дверь вела в крошечную ванную комнату и душевую.

Билли уставился на пистолет. Санта поставила его на предохранитель и положила обратно в ящик кухонного стола.

– Извини, – сказала она. – Иногда я к ночи начинаю нервничать. Санта прошла мимо него и некоторое время смотрела в окно.

– Я жду своего друга. Он должен был прийти тридцать минут назад.

– Кто-то особенный?

Санта взглянула на него и криво усмехнулась.

– Нет. Просто друг. Человек, с которым проводишь время.

Билли кивнул.

– Тогда мне лучше уйти. Я не хочу…

– Нет! – она подалась вперед и схватила Билли за руку. – Не уходи. Останься и поговори со мной, пока не придет Бадди, хорошо? Я ужасно не люблю находиться здесь одна.

– Что он подумает, когда найдет нас вдвоем?

– Не знаю. – Она не ослабляла своей хватки. – А что он может подумать?

Ее глаза светились в слабом свете настольной лампы, а пальцы холодили мокрую от дождя кожу Билли.

– Может, он подумает…

Что между нами что-то было?

– А ты хочешь, чтобы между нами что-то было?

– Я…

Я тебя едва знаю.

– Ты не ответил на мой вопрос, чокто. Это ты бродишь вокруг моего трейлера по ночам?

– Нет. – Рассказать ей про мужчину, спросил он себя; но к чему хорошему это приведет? Этот только еще больше ее напугает, а полиция не сможет доказать причастность человека-змея к смерти Чалки. Нет. Четыре дня ярмарки закончится, она уедет, и тот человек больше не сможет ее беспокоить.

– Ну, а я думала, что это, должно быть, ты. Я думала, что ты крадешься рядом и шпионишь за мной! Вот глупость! – она засмеялась и потянула Билли. – Садись. Хочешь пива?

– Нет. Спасибо. – Он сел на выцветшую голубую софу, в то время как Санта возилась в своем холодильнике и открывала «Миллер».

– Извини за беспорядок. Иногда я становлюсь ленивой, как книжная страница. – Она отпила пиво из банки, подошла к окну и снова выглянула наружу. – Проклятье! Полило еще сильнее. – Стало слышно, как по крыше трейлера барабанят капли дождя. – Я хотела сходить на это ваше «Призрак-Шоу». – Она опустила занавеску и повернулась к нему. – Ты веришь в приведения?

Билли кивнул.

– Да, и я тоже. Знаешь, я родилась в Новом Орлеане, а этот город самый густонаселенный призраками город во все стране, ты слышал об этом? Они просто так и вылазят из деревянных строений. Конечно, я не видела ни одного, но… – Она села рядом с ним и вытянула длинные обнаженные ноги. Через разрез халата были видны ее бедра. – Черт побери! Я не думаю, что Бадди придет, а ты? Ублюдок обманул меня. Говорил мне, что даст работу в Бирмингеме после того, как ярмарка закроется.

– И что ты будешь делать?

– Не знаю, может быть, поеду домой. Мои дети живут с моей матерью. Да, не удивляйся! У меня две маленькие девочки. Я не выгляжу так, будто у меня двое детей, да? – Она похлопала по своему плоскому животу. – Как ты считаешь, на сколько я выгляжу?

Билли пожал плечами.

– Не знаю. Может быть…

На двадцать два, – сделал он комплимент.

Глаза Санты заблестели от удовольствия. Стук дождя по крыше был гипнотическим и убаюкивающим.

– Как ты думаешь, у меня красивое тело?

Билли заерзал и прочистил горло.

– Ну…

Конечно. Симпатичное.

– Я горжусь тем, как выгляжу. Поэтому люблю танцевать. Может быть, когда-нибудь я открою свою собственную школу танцев и буду давать уроки, но в настоящий момент я люблю находиться на сцене. Там ощущаешь важность этого и чувствуешь, что люди наслаждаются, глядя на тебя. – Она отхлебнула пиво и озорно посмотрела на Билли. – Ты наслаждаешься глядя, а?

– Да.

Санта рассмеялась.

– Ха! Чокто, ты побил все рекорды! Сидишь, как священник в борделе! – Внезапно ее улыбка немного утихла, а глаза потемнели. – Но ты же не думаешь так? Что я шлюха?

– Нет, что ты! – ответил Билли, не будучи, однако, абсолютно уверенным, так это или нет.

– Я не шлюха. Я просто…Живу своей жизнью, и все. Я делаю то, что мне нравится, когда мне это нравится. Разве это плохо?

Билли отрицательно потряс головой.

– Твоя рубашка промокла. – Она подалась вперед и стала расстегивать ее. – Ты простудишься, если останешься так.

Он выскользнул из рубашки, и она отбросила ее в сторону.

– Так-то лучше, – сказала она. – У тебя красивая грудь. Я думала, что у индейцев на теле нет волос.

– Я только частично индеец.

– Ты симпатичный мальчик. Сколько тебе, восемнадцать? Нет, ты говорил, семнадцать. Ладно, я не думаю, что этот ублюдок Бадди придет сегодня.

– Я не знаю.

Санта допила пиво и поставила банку на столик рядом с собой. Она глядела на Билли и улыбалась до тех пор, пока он весь не покрылся румянцем.

– Ты раньше когда-нибудь был с женщиной? – мягко спросила она. – А? Ну…

Конечно.

– Сколько раз?

– Несколько.

– Ага. А луна сделана из сыра.

Она придвинулась к нему еще ближе и заглянула ему в глаза. Он очень симпатичный, – подумала Санта, но его глаза скрывают секреты; возможно, такие, которых лучше не знать. Бадди не придет, это ясно. Идет дождь, она одинока, и ей не нравилась идея спать одной, когда тот, кто прислал ей пучок стебельков роз, возможно, бродит вокруг трейлера. Она дотронулась пальцем до его груди.

– Ты хотел меня все это время, да? Ты не должен этого стыдиться. – Ее палец остановился на пряжке его ремня. – Ты мне нравишься. Черт возьми, послушай меня! Обычно я отбиваюсь от парней! Почему же ты другой?

– Я не другой, – ответил Билли, стараясь говорить спокойно. – Я думаю, что…

Я просто уважаю тебя.

– Уважаешь меня? Я давным-давно поняла, что уважение не согреет кровать холодной ночью. А я, чокто, пережила много таких ночей. И еще переживу. – Она замолчала водя пальцем по животу Билли; затем она схватила его за руку, притянула к себе и очень медленно облизала его пальцы.

Он сжал ее руку и сказал:

– Я… Не знаю, что надо делать. Я, возможно, не так хорош.

– Я выключаю свет, – ответила ему Санта, – и ложусь в кровать. Я хочу, чтобы ты разделся и лег в кровать вместе со мной. Согласен?

Билли хотел ответить «да», но не смог произнести ни слова. Она узнала стеклянный блеск в его глазах. Она встала, сбросила халат и обнаженная направилась к лампе. Свет погас. Билли услышал, как шелестели простыни. Дождь продолжал стучать по крыше, перемежаясь далекими раскатами грома. Билли, как во сне, поднялся на ноги и расстегнул пояс.

Когда он был готов, он подошел к кровати и увидел на подушке золотые волосы Санты, которая свернулась латинской «С» под голубой простынею. Она потянулась к Билли, тихо шепча его имя, и когда он прикоснулся к ней, то между ними прыгнул электрический разряд. Дрожа от возбуждения и смущения, он скользнул под простыню: Санта обняла его, ее теплый рот нашел его и язык стремительно ринулся между его губ. Он был прав, когда говорил, что не знает, что делать, но когда Санта сжала ногами его бедра, он очень быстро научился. Потом было тепло, звук учащенного дыхания и становящиеся все ближе раскаты грома. Санта возбуждала его все больше, больше, и когда он был готов взорваться, заставила его лежать неподвижно, прижавшись к ней до тех пор, пока он снова не смог продолжать.

Голову Билли наполнили карнавальные огни. Она положила его на спину и уселась сверху, откинув голову и раскрыв рот так, будто собиралась ловить капли дождя, стучащие о крышу. Она произвела на него впечатление чередованием ритмов от резких ударов, заставляющих ощущать боль, до продолжительных, медленных и затянутых движений, производящих впечатление падающего пера. Он лежал ошеломленный, а язык Санты играл с его телом словно мягкая кисточка, следуя изгибам его мускулов; потом она рассказала ему, что ей нравится, и ободряла его, когда он прикоснулся языком к ее соскам, затем облизал грудь и мягкий живот, а потом спустился вниз, в ложбинку между ног. Санта прижала дрожащие бедра к его голове, а руками вцепилась в его волосы. Она тихо стонала, и ее терпкий аромат наполнил воздух.

Снаружи, под проливным дождем, в завязанном под подбородком дождевике, стоял Фиттс. Он видел, как в трейлер зашел мальчик и погас свет. Его очки с тонированными голубыми стеклами заливал дождь, но ему больше не нужно было ничего видеть. Он знал продолжение. Его сердце стучало от боли и ярости. Мальчик? – думал он. Она затащила в постель даже глупого мальчишку? Его руки в карманах сжались в кулаки. Неужели она безнадежна? Блеснула молния, вслед за которой прорычал басовитый раскат грома, который, казалось, потряс мир. Он попробовал все, что мог придумать, и проиграл. Но осталась еще одна вещь.

Ему нужно пойти к «Спруту», встать перед ним под серым ливнем и ждать голоса, который возникнет и скажет ему, что делать. Он еще немного постоял, глядя на темный трейлер, а затем побрел по грязи по направлению к карусели. Еще задолго до того, как он подошел к «Спруту», он услышал в своем измученном мозгу свистящий шепот:

– Убийство.

40

Было двенадцатое октября. Этой ночью Окружная ярмарка закроется, карнавальный сезон прервется до следующей весны. Дождь закончился, и последние две ночи дела были успешными. Билли помог Доктору Чудо убраться после заключительного представления «Призрак-Шоу» и только усмехнулся, когда Чудо резко спросил его, почему это наконец-то он стал выглядеть таким счастливым.

Билли вышел из шатра и направился по дороге. Огни над шатрами начали постепенно гаснуть. Проходя мимо «Спрута», он отключился от звуков голосов, а потом некоторое время прождал около шатра «Джангл Лав», где Санта обещала встретить его. Когда она появилась с опозданием на пятнадцать минут, Билли увидел, что она соскребла с себя большую часть своего кричащего макияжа.

В трейлере Санта продолжила образование Билли. Час спустя он лежал совершенно без сил, крепко обняв Санту. Сквозь тонкую пелену сна Билли слышал звук молотка Бака Эджера, стучащего по чему-то металлическому. Он проснулся и стал прислушиваться, пока Санта не зашевелилась и не поцеловала его, сильно и сладко.

– Я хотел бы, чтобы это продолжалось вечно, – после паузы произнес Билли.

Санта села в кровати. Вспыхнула спичка и загорелся огонек сигареты; в его сиянии Санта выглядела красивой и ребячливой.

– Что ты собираешься делать после того, как ярмарка закончится? – Я поеду в Мобиль с Доктором Чудо за рулем его грузовика с оборудованием. Потом… Наверное, вернусь в Готорн. Это было хорошее лето. Не думаю, что я когда-нибудь забуду его. Или тебя.

Она взъерошила ему волосы, а затем сказала:

– Эй! Я знаю, что будет действительно прекрасно! Горячий душ! Мы как раз поместимся там вдвоем. Мы намылимся, станем скользкими, и…

Ох, я трепещу об одной только мысли об этом! Хорошо?

– Конечно, – ответил Билли задрожав.

– Вперед, в горячий душ! – Санта соскочила с кровати и как была, нагая, побежала в крошечную ванную комнату. Она потянулась и включила свет. – Я позову тебя, когда буду готова, – предупредила она хихикая, как школьница. Затем она вошла внутрь и закрыла дверь.

Билли уселся на кровати. Его сердцебиение участилось, а внизу живота возникло болезненное ощущение. Он был не уверен, совсем не уверен, но на секунду, когда силуэт Санты освещался светом ванной комнаты, ему показалось, что он видит вокруг нее светло-серый туман. В его затылке забилась тревога, и он поднялся и направился к ванной. Санта, вся порозовевшая протянула руку из-за зеленой пластиковой занавески и включила горячую воду. Она полилась в ванную, но вместо звука воды, падающей на фарфор, раздался другой – мокрый, глухой шум. Санта отодвинула занавеску и посмотрела в ванную.

Вода стучала о большую пеньковую сумку, завязанную сверху. Она потянулась за ней, не обращая внимания на голос Билли, который раздался прямо за дверью.

– Санта!

Она потянула сумку и та раскрылась. Сумка была очень тяжелой и шершавой.

– Санта!

Вдруг из сумки выстрелила треугольная голова со сверкающими глазами, и кошмарное существо взвилось вверх в горячем тумане. Санта инстинктивно отдернула руку, но кобра ударила ее в щеку, и она откинулась к стене, ударившись головой о кафель. Она булькающе закричала, поскользнувшись в ванной и попав боком в крутой кипяток. Билли ворвался в дверь, едва видя из-за пара. Кобра прыгнула в его сторону. Он отдернул голову, и клыки прошли в нескольких дюймах от его лица. Кобра выползла из ванной. Билли видел, что Санта обварилась и попытался схватить ее за колени. Кобра зашипела, расправив капюшон, и снова попыталась ударить его. Билли отступил. Кобра подняла голову более чем на фут с четвертью и наблюдала за ним своим ужасным гибельным взглядом, а пар продолжал наполнять ванную комнату.

Билли был раздет, но он не думал об одежде. Он подбежал к двери, отодвинул щеколду и попытался открыть ее, но она даже не шелохнулась. Он ударил ее плечом и услышал звон замка в дужке. Но Санта же сняла замок, когда они пришли! Тут он понял, что по-видимому произошло: змеелов приходил сюда и принес змею в ванную комнату заранее, чтобы убить их обоих, потом, пока они спали, закрыл трейлер своим замком. Он снова ударил в дверь и позвал на помощь.

Пар начал заполнять комнату. Он ощупью нашел настольную лампу, поставил ее на пол и щелкнул выключателем. Скупой свет осветил помещение, и Билли увидел, что кобра выползает из ванной комнаты. Она снова встала в стойку, неотрывно глядя на Билли, и тут он услышал низкий, страшный стон Санты. Кобра зашипела и поползла вперед, стараясь защитить свою новообретенную территорию.

Билли бросился к кухонному столу. Открыв ящик, он начал выкидывать из него губную помаду и косметику пока его рука не наткнулась на хромированный пистолет. Когда он повернулся, кобра находилась всего в нескольких футах от него, ее голова раскачивалась вперед-назад. Билли схватил с кровати подушку, и в тот же момент кобра прыгнула вперед. Ее голова ударила в подушку с силой кулака взрослого мужчины. Билли поднял пистолет и нажал на курок, но ничего не произошло. Предохранитель! Змея лежала неподвижно наблюдая за Билли. Билли нужно было бросить подушку, чтобы освободившейся рукой снять пистолет с предохранителя. Кобра все еще находилась на расстоянии удара, поэтому Билли отступил назад насколько было возможно.

Кто-то забарабанил в дверь. Голова кобры повернулась в сторону источника новой вибрации, и в тот же момент Билли с гортанным криком бросил в нее подушку. Когда голова кобры стала выбираться из-под подушки, Билли уже сдернул предохранитель, и пистолет стал готов к употреблению. Билли выстрелил в змею – раз, два, три, четыре, пять. В воздухе завоняло порохом, а кобра начала дико дергаться, ее голова почти оторвалась от тела. Она попыталась встать в стойку, но ее искалеченная голова уже не работала, и тело змеи снова упало на пол и стало корчиться, зацепившись хвостом за одну из ножек кухонного стола. Билли подошел к поверженному существу и поднял пистолет. Змея глянула на него одним из своих ужасных глаз, а затем ее голова разлетелась от шестой пули. Тело продолжило дерганье.

Дверь распахнулась, и двое вошедших мужчин отпрянули при виде извивающейся змеи. Билли уже был в заполненной паром ванной комнате, вытаскивая Санту из горячей воды. Ее бок был покрыт волдырями и она истерически всхлипывала. Билли увидел змеиный укус и заметил, что серая аура потемнела.

– Вызовите скорую! – крикнул он мужчинам. – Быстрее! Ее укусила змея!

Они завернули ее в простыню, а Билли натянул свои штаны. Возле трейлера собралась толпа людей, пытающихся выяснить, что произошло. Когда приехала скорая помощь, Билли объяснил санитару, что Санту укусила кобра, и если они не поторопятся, то она умрет. Он посмотрел, как машина унеслась, а затем услышал, как кто-то сказал, что вот-вот приедет полиция.

Он обнаружил, что все еще сжимает пистолет, вернулся в трейлер, обходя кровь и останки змеи, и нашел в ящике кухонного стола коробку с патронами. Перезарядив револьвер, он направился сквозь толпу оживленно обсуждавших происшествие людей по направлению к главному проходу между шатрами. Он услышал сирену подъезжающей полицейской машины, но это не ускорило и не замедлило его шагов. Проходя «Спрут», он услышал высокий визгливый смех. Бак Эджерс, держа в руке молоток, оторвался от работы и посмотрел на Билли обеспокоенными глазами, вокруг которых были черные круги, но тот не обратил на него никакого внимания. Когда он достиг шатра «Змеи Убийцы» и снял пистолет с предохранителя, его сердце громко стучало, а голова горела лихорадкой мести. Он двинулся ко входу, и не удивился, когда дверь – рот рептилии – бесшумно отворилась.

– Выходи, ты, ублюдок! – закричал Билли.

Внутри стояла непроглядная тьма. Не было заметно никакого движения, однако Билли показалось, что он слышит шорох домашних животных мужчины.

– Я сказал, выходи или я вытащу тебя оттуда! – он направил пистолет в темноту. – Ты, ублюдок, у меня пистолет!

Он успокоил себя и шагнул в темноту. Его рука почти припаялась к пистолету.

– У меня пистолет! – снова предупредил он, напрягшись в ожидании атаки. Все было тихо, и теперь он мог видеть смутные очертания стоящих рядами клеток. Несколькими футами дальше и выше блеснула колба электрической лампочки; Билли нашарил выключатель и повернул его. Лампочка вспыхнула, слегка покачиваясь и отбрасывая огромные искаженные тени.

У дальней стены на матрасе лежал низенький лысый мужчина в коричневом костюме. Его руки сжались вокруг серо-зеленого боа, обвившегося вокруг его шеи. Его очки упали, а лицо имело бледно-синий цвет. К пиджаку мужчины булавкой была приколота записка. Билли приблизился к телу и оторвал ее. Она гласила: «УБИЙСТВО УБИЙСТВО УБИЙСТВО УБИЙСТВО УБИЙСТВО». А в самом низу еще одно слово: «САМОУБИЙСТВО». Билли смотрел на записку, думая, какое безумие заставило этого мужчину обернуть боа вокруг собственной шеи и лечь умирать. Он вернул записку обратно на тело, чтобы ее могла найти полиция, и его захлестнула волна боли. Он видел, что Санту окружала серая аура, а не черная: что это означало? Его глаза опалили слезы; он вышел из шатра и посмотрел в ту сторону, где мигали между трейлеров красно-синие огни полиции.

Налетел холодный ветерок, покрывший его тело мурашками. Вдоль улицы полетели клочки бумаги, крутящиеся в миниатюрном торнадо. Холодный взгляд Билли упал на «Спрута». Бак Эджерс работал, как заведенный.

– Билли! Боже мой, что с тобой произошло?

Из грузовика «Призрак-Шоу», припаркованного рядом с «Фольксвагеном», выбрался Доктор Чудо в своих старых панталонах и пижамной рубахе. У него были заспанные глаза и от него исходил запах бурбона. Он заметил пистолет и остановился. – Билли?

– Все в порядке. Они забрали Санту в госпиталь. Ее укусила кобра. Это произошло в ванной, когда она… – Его голос прервался.

Чудо осторожно взял у него из руки пистолет.

– Ты выглядишь так, будто тебя обласкала смерть, парень. Пошли, я налью тебе стаканчик, и ты сможешь рассказать мне…

– Нет. Не сейчас.

Не обращая внимания на то, что происходило вокруг, Эджерс поднимал и опускал молоток на болт, который, вероятно, никогда и не выпадал со своего места. Билли пришло в голову, что «Спрут» износил Эджерса, командуя им все время, используя его как свою марионетку. Возможно также, что он захватил какую-то часть змеелова тоже. Он слышал слабые крики и знал, что «Спрут» хочет и его. Он хотел сожрать его, всосать его душу и силы в свои черные, жадные цилиндры и клапаны.

Силен ли ты? Силен ли ты сердцем, где хранится сила?

Рука Билли скользнула в карман брюк. Когда он вытащил ее и раскрыл ладонь, на ней лежал кусочек угля. Он не помнил, чтобы клал его в эти брюки; он думал, что тот все еще лежит вместе с другими его вещами в чемодане под одеялом в дальнем углу шатра «Призрак-Шоу». Он напомнил ему о силе, которой он владеет, о риске, который его ждет в том случае, если он продолжит свой Неисповедимый Путь. Если он отступит, если перестанет доверять своему внутреннему желанию, тогда то, что населяет «Спрута», победит и каким-то ужасным образом станет еще сильнее. Билли сжал уголек в кулаке и положил его обратно в карман.

– Билли, – позвал его Доктор Чудо. – Куда ты собираешься?

– Ты можешь пойти со мной, если хочешь. Но не пытайся остановить меня. Я должен это сделать сейчас. Прямо сейчас.

– Сделать…

Что? Бог мой, ты что, потерял рассудок?

Тем не менее Чудо последовал за ним, держа пистолет на отдалении от себя как мертвую рыбу.

Еще до того, как Билли подошел к «Спруту», Эджерс прекратил стучать молотком. Он оторвался от своей работы и повернулся к Билли. Черты его лица исказила отвратительная улыбка, растянувшая его рот в нетерпеливом предвкушении. Билли понял, что «Спрут» захватил его. Это ухмылялся не Бак Эджерс.

Когда Доктор Чудо увидел эту улыбку, он некоторое время стоял как вкопанный.

– Билли, – сказал он нервным голосом, – я не…

Думаю, что ты должен…

– Ну наконец-то, кореш! – прогудел Эджерс, идя навстречу. – А я уже подумывал, что ты никогда не придешь!

– Я здесь. Включай.

– Тогда прошу-с! Ты особый гость, поэтому тебе не нужно этого долбаного билета! Хранил карусель исключительно для тебя!

Он подошел к закрытой гондоле и стал тянуть брезент до тех пор, пока не сорвал его. Ржавый металл гондолы был покрыт дырками и еле видными остатками оранжевой краски. Он откинул защитную сетку, открыв заляпанные ржавчиной внутренности гондолы.

– Идеально подходит для тебя, я бы сказал.

– Я бы на твоем месте не садился бы в это проржавевшее корыто, – сказал Доктор Чудо, потянув Билли за руку. – Нет, я запрещаю! Я обещал твоей матери заботиться о тебе, и я запрещаю тебе делать это! Слушай, пойдем в шатер и…

– Заткни свою пасть, старый пердун, – тихо проговорил Эджерс, глядя сверкающими глазами на Билли. – Парень вырос. Он стал мужчиной. У него свой ум, и он сам знает, что ему делать. Шоу вот-вот начнется! – Он сделал приглашающий жест, указав на гондолу.

Билли высвободился из объятий Доктора Чудо. Он должен был сделать это сейчас, пока в нем кипит ярость. Он двинулся вперед, но тут неожиданно из тени вышла жена Эджерса. Ее круглолицее лицо было бледно от ужаса.

– Нет, пожалуйста… – пролепетала она, – мальчик, не делай этого. Ты не понимаешь. Ты не видишь…

– ЗАТКНИСЬ, ЧЕРТОВА СУКА! – проревел Эджерс, замахиваясь на нее молотком. Она вздрогнула, но не отступила.

– Машина, – продолжала она, глядя на Билли, – детище Сатаны. Бак приобрел ее по дешевке в Джорджии, и с первого дня он не мог больше делать ничего другого, кроме как заниматься ее ремонтом, стараясь наладить. Она рассекла ему лицо, сломала обе ноги и… – ЗАТКНИСЬ ЗАТКНИСЬ ЗАТКНИСЬ! – Он захромал к ней, подняв молоток.

– Пожалуйста, Бак, не надо! – закричала женщина и увернулась от ужасного удара, который мог бы раздробить ей плечо. Она упала на четвереньки, а ее муж встал над ней дыша, как загнанный зверь. Она взглянула на него ужасным умоляющим взглядом и сказала:

– Я люблю тебя, Бак…

Билли увидел, как выражение лица мужчины изменилось. Он неуверенно заморгал, а его ужасная гримаса уменьшилась на несколько дюймов. На мгновение он стал просто измученным человеком, который всю жизнь никак не мог поймать свою удачу; затем жестокая улыбка вернулась, а глаза снова загорелись.

– Вот и оставайся здесь и веди себя как маленькая послушная девочка, – сказал он жене.

– Давай! – крикнул Билли. – Я жду тебя!

– О, да! Конечно! Хозяин приказывает, слуга подчиняется. Конечно, конечно!

Он хихикнул и стал наблюдать за тем, как Билли карабкается в гондолу. Сиденье представляло собой неудобную искореженную массу винила, а сквозь дырки в полу размером в четверть дюйма Билли мог видеть землю. Он вытянул свои ноги в нос гондолы и оперся спиной на спинку сиденья. Билли обнаружил пристяжной ремень и крепко привязал себя над коленями. Подошел Эджерс, со звоном закрыл проволочный защитный колпак и вставил маленький металлический стержень в дужку для замка.

– Все чики-чики? Хорошо. Тогда можно начинать, да?

Эджерс заковылял к генератору, питающему «Спрут», и включил его. Генератор забормотал, подавая электричество по кабелям толщиной в человеческую руку. Огни карусели мигнули, мигнули и ярко вспыхнули. Исправные лампы, которые складывались в название аттракциона «СПРУТ», жужжали как рассерженные пчелы. Эджерс встал около маленького пульта управления и включил двигатель карусели, который застонал, задребезжал и начал раскручивать свои колеса и поршни.

– Попался! – закричал Эджерс. Когда он отпустил педаль тормоза и нажал на ручку газа, его лицо приняло красный демонический вид.

– Билли! – закричал Доктор Чудо, отступая от начавшего вращаться «Спрута”

Гондолы медленно набирали угловую скорость. Голова Билли откинулась под действием ускорения. Эджерс жал и жал на рукоятку газа, и щеки Билли начали краснеть от возрастающей силы тяжести. Гондолы начали подниматься – пять футов, десять футов, пятнадцать футов.

И тут море криков, стонов и рыданий – звуков ужаса, некоторые из которых были высокими, а некоторые такими низкими, что Билли не слышал, а чувствовал их своим телом – окружили его со всех сторон. Поначалу они были тихими, а затем стали становиться все громче и громче. Билли слышал какофонию голосов, молящих о помощи, неожиданные, пронзающие его, вопли. Эта гондола была злым сердцем «Спрута», понял Билли, и внутри нее находились бестелесные духи его жертв – одному Господу известно, какое количество.

Неожиданно гондола дернулась вверх, а затем стала падать со страшной скоростью. Издав скрип, она перестала падать и снова прыгнула вверх. «Спрут» начал вращаться быстрее, мир за бортом гондолы слился в сплошное мелькание. Билли с перекошенным ртом попытался сконцентрироваться на голосах и сфокусировать свою энергию на притягивании к себе духов.

Нет страха, думал он. Нет страха. Я могу помочь вам. Я могу…

Его голову заполнил рев:

Нет, не можешь! Ты не сможешь достать их! Я не позволю тебе достать их!

Гондола поднималась и падала, быстрее и быстрее. От толчков голова Билли стучалась о предохранительный колпак. Он закрыл глаза вцепившись в потрескавшиеся виниловые подлокотники. Возникший в воздухе холод стал постепенно охватывать его тело; он позволил ему полностью охватить себя, и внезапно в его голове возникли мысли и образы по меньшей мере дюжины жертв «Спрута».

– Нет страха, – выдохнул Билли. – Просто коснитесь меня…

Нет страха…

Неожиданно его словно ударило током и что-то появилось в гондоле рядом с ним, что-то смеющееся и вопящее.

В его голове триумфальным кудахтаньем снова возник голос:

Теперь ты мой, мальчик!

– НЕТ! – закричал Билли. Голос зажурчал и стих. Билли понял, что прикоснулся к пульсу злого сердца этой машины. – Я знаю тебя! Я знаю, кто ты теперь!

Да ну, малыш? Тогда присоединяйся ко мне.

Что-то звенело, и Билли открыл глаза. К своему ужасу он увидел, как длинные болты, удерживающие на месте защитный проволочный колпак, стали сами собой отворачиваться. Маленькие винты, которыми был привинчен запор колпака, уже выкрутились. Сетка сорвалась и улетела. В лицо Билли ударил ветер, давя ему на грудь. Отвернулся еще один болт рядом с коленками Билли. Дыры в четверть дюйма расползлись, словно дыры на рваном платье. Гондола разваливалась на куски прямо под ним. Когда она совсем развалится, принеся тем самым ему смерть, карусель разбалансируется, ее сорвет, и она покатится по ярмарочной площади, таща за собой высоковольтные кабели.

– ОСТАНОВИ! – заорал Билли Баку. Он успел заметить Эджерса, сгорбившегося над панелью управления и сжимающего ручку газа. Над Билли раскрутилось еще несколько болтов, в центральном механизме, который прикреплял гондолы к «Спруту», и один из кабелей оторвался, испуская оранжевые искры.

Со всех сторон вокруг себя Билли чувствовал присутствие духов, пытающихся добраться до него. Он заставил себя снова сконцентрироваться на их измученных голосах, и теперь увидел слабый туман, который начал концентрироваться, образовывая многорукую и многоголовую фигуру, лица которой нельзя было различить. Эта фигура тянулась к нему, словно испуганное животное.

– О, Боже, – прошептал Билли, – помоги мне сделать это, пожалуйста, помоги мне…

Болты продолжали выкручиваться. Под ногами у Билли отвалилась секция пола, и Доктор Чудо на земле увернулся от пролетевшего у него над головой острого, зазубренного листа железа. Билли погрузил руки в массу из приведений, находящуюся прямо перед ним, и у него возникло ощущение, что он попал в пруд с ледяной водой. Его зубы застучали.

– Вы можете уйти отсюда…

Через меня! – закричал он ветру. – Я возьму себе вашу боль, если вы ее отдадите!

Нет! Ты попался мне! Вы все попались мне!

– Пожалуйста! Я заберу ее у вас! Она останется со мной, и вы сможете уйти отсюда! Пожалуйста, дайте мне…

Гондола задрожала и покачнулась, выпав из поддерживающей ее штанги. Сквозь Билли потекли потоки ужаса.

Туманная фигура заволновалась, дюжина рук потянулась к Билли. Дюжина искаженных ужасом лиц клубилась словно дым. С металлическим звуком упал вниз один из бортов гондолы.

Я их хозяин, их хранитель, ты не победишь!

– Нет! Ты питаешься ими, используешь их страдания, чтобы сделаться сильнее! – Гондола резко упала вниз, а затем прыгнула вверх, заставив Билли клацнуть зубами. Он вцепился в духов, его руки были словно заморожены.

– Позвольте мне увести вас отсюда! Пожалуйста!

В следующий момент фигура стала концентрироваться вокруг него, покрывая его со всех сторон. Ледяные куски белого вещества покрыли его лицо, волосы плечи. Его заполнило множество людей, событий, эмоций, почти взорвав, и он закричал под давлением дюжины жизненных опытов, вошедших в его мозг. Разноцветные руки цеплялись за него, хватая его за лицо и тело, и холодная масса стала всасываться в него.

Ты не можешь! Я не…

– …Позволю тебе! – крикнул Бак с глазами, горящими от ярости. Он нажал на рукоятку изо всех сил, а затем надавил на нее всей тяжестью тела. Дерево треснуло, Эджерс с торжествующей улыбкой отлетел в сторону. Теперь карусель стала неуправляема и должна была крутиться до тех пор, пока не отлетит держащаяся всего на двух винтах гондола. – Я выиграю! Посмотрите на летающего мальчика! Посмотрите, как он упадет!

Чудо приставил пистолет к затылку Эджерса.

– Останови эту проклятую машину, или я прострелю тебе башку! Эджерс повернул голову; его глаза закатились, и были видны только белки. Он усмехнулся словно череп и прошептал слова песенки:

– Давайте поиграем в малберри-буш, в малберри…

– ОСТАНОВИ СЕЙЧАС ЖЕ, Я СКАЗАЛ!

– Ты не застрелишь меня, старик! Ты не осмелишься застрелить меня!

Чудо сглотнул и отступил на шаг. Он видел, что гондола вот-вот отвалится. Искрящиеся кабели мотались в воздухе.

– Черта с два! – крикнул Чудо и ткнул стволом в лицо Эджерса. Из его носа потекла кровь. Демоническое лицо с рыбьими глазами начало хохотать. Чудо нанес еще один удар, разбив ему бровь. Эджерс зашелся смехом и выплюнул изо рта кровь.

– Давайте поиграем в малберри-буш, в мал…

Внезапно раздался резкий треск и посыпались искры. Жена Эджерса подняла деревянную палку и исступленно молотила ею по генератору, пытаясь оторвать кабели.

– НЕТ! ОТОЙДИ ОТ НЕГО! – закричало существо внутри Бака Эджерса. Он двинулся вперед, оттолкнув Доктора Чудо, но кабели уже оторвались, выбросив сноп искр, и деревянная ручка в руке женщины вспыхнула ярким пламенем. Лампы, составляющие слово «СПРУТ» погасли, также как и украшающие карусель огни. Чудо изо всех сил нажал на педаль тормоза. Карусель начала медленно останавливаться. – НЕТ! – закружился Эджерс с желтым, как лист пергамента, лицом. Он пошатываясь сделал шаг в сторону Чудо. Гондолы медленно опускались вниз по мере замедления вращения карусели.

– Это не справедливо! Не справедливо… – заскулил Эджерс. Его голос начал замедляться, словно звук проигрывателя, если его выключить не сняв тонарма с пластинки, по мере замедления вращения «Спрута».

– Нееее спрааавееедлииивооо. Неееее спрааавееедлиииуууооо…

Он упал в опилки, свернувшись словно утробный плод, и начал всхлипывать.

«Спрут» остановился. Чудо сразу же начал вытаскивать Билли из остатков гондолы. Мальчик был очень холодным на ощупь, дрожал и стонал. Он обнял Билли за плечи и потащил его сквозь болтающиеся на ветру мертвые кабели. Внутри машины что-то треснуло; в разные стороны полетели болты, центральный цилиндр продолжал вращаться, когда все четыре гондолы разом упали на землю. В следующий момент вся машина развалилась, образовав кучу металлолома в тумане из дыма от искр и опилок. Ее стальные руки упали с глухим стуком, как будто цемент, связывающий воедино «Спрут», внезапно растворился. Поднявшаяся пыль желтым клубом унеслась на ярмарочную площадь.

– Нет страха, – бормотал Билли, – пожалуйста, позвольте мне сделать это, я не хочу умирать, дайте мне выйти, нет страха, нет боли… Чудо склонился над ним.

– Все хорошо. Все закончилось… Боже мой!

Мальчика исказила какая-то невидимая боль, заставив его трепетать, замерзать. Он стонал и всхлипывал, его голова дергалась взад-вперед. Чудо оглянулся и увидел, как женщина склонилась над своим рыдающим мужем.

Она вцепилась в него, качая как ребенка.

– Это случилось, – говорила она сквозь слезы, текущие по ее лицу. – О всемогущий Боже, мы избавились от этого монстра! Мы наконец избавились от него!

Чудо подумал, что та малость, которая осталась от «Спрута», не годится даже для свалки. Он поежился, вдруг осознав ту силу, которой обладал Билли; он не понимал ее, но она заставляла его кровь стынуть в жилах.

Неожиданно Билли вздохнул и открыл глаза, словно выныривая из кошмара. Его глаза, налитые кровью, стали рубиново-красными.

– Они ушли? – прошептал он. – Я сделал это?

– Я…

Думаю, что да, – ответил Чудо. Он видел фигуры, появившееся из темноты. Чудо сжал руку Билли. Она была такая холодная, какой, по мнению Чудо, может быть только у покойника. Для него с Билли Крикмором ярмарка закончилась.

41

Они прибыли в Мобиль в сумерках следующего дня в кабине грузовика с оборудованием. Поскольку Билли был не в состоянии управлять машиной, «Фольксваген» пришлось оставить в Бирмингеме. Позже Чудо наймет кого-нибудь перегнать его.

Мальчик болен, мысленно повторял Чудо всю долгую дорогу. Билли попеременно трясся то от холода, то от лихорадки; большую часть дороги он проспал, но издаваемые им стоны и дрожь говорили о виденных им во сне кошмарах, которые находились за гранью представления Чудо. У Чудо было намерение посадить Билли в автобус и отправить его в Готорн, но тот отказался, говоря, что обещал съездить в Мобиль, и что с ним будет все в порядке, когда он немного отдохнет. Бледность Билли перешла в серо-коричневый цвет, он свернулся под зеленым армейским одеялом на сиденье с мокрым от пота лицом. Внутри него шипели эмоции, а ужас пробирал его до самых костей.

Они ехали по плоскому пляжу Мобиля, и маленькие волны с грязно-зеленой пеной наползали на голый коричневый берег. Чудо оглянулся и увидел, что Билли проснулся.

– Ну, что, чувствуешь себя лучше?

– Да. Лучше.

– Когда мы остановимся, тебе надо поесть, чтобы восстановить силы.

Билли покачал головой.

– Мне кажется, я не смогу усвоить пищу.

– Я не жду от тебя помощи в этих условиях. Во всяком случае, после того, что произошло. Ты слишком болен и слаб.

– Со мной все будет в порядке.

Биллизадрожал и поплотнее завернулся в грубое одеяло, несмотря на то, что воздух Мексиканского залива был плотен и душен. Он смотрел в окно на перекатывающиеся волны, пораженный видом огромного количества воды; солнце садилось в серые облака, заливая пляж жемчужным сиянием.

– Мне надо было посадить тебя в автобус и отправить домой, – сказал Чудо. – Ты знаешь, я…

Не понимаю, что произошло прошлой ночью и, может быть, не хочу понять, но…

Мне кажется, что ты очень необычный юноша. И та способность, которой ты обладаешь, накладывает на тебя очень необычные обязанности.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, что ты со своей…

Силой, даром, способностью – называй это как хочешь – должен помочь тем парапсихологам, о которых я тебе рассказывал. Если ты обладаешь способностью обращаться с умершими – «класть мертвых на покой», кажется так ты это называешь – то тебе надо работать с учеными, а не путешествовать с грошовым карнавалом или прозябать в городишке размером с почтовую марку. Билли, у тебя есть, что им предложить; возможно, ответ на огромное количество загадок…

Или, может быть, начало новых. Скажи…

Это каждый раз на тебя так действует?

– Это со мной только второй раз. Тогда тоже было плохо, но в этот раз просто…

Агония. Это все равно, что запереть внутри себя страшный крик и не мочь найти голоса, чтобы дать ему вырваться. Я чувствую себя так, словно горю, но одновременно мне и холодно. В мою голову попало слишком много всякого, и я не могу…

Нормально думать. Он вздохнул, издав звук, более похожий на стон, и, закрыв глаза, уронил голову на сиденье, но снова быстро открыл их, потому что в его мозгу пронеслось странное видение – последнее, что видели люди, погибшие в гондоле: вращающееся небо и сияющие огни, пальцы, вцепившиеся в сетку защитного колпака, мир, превращающийся с ужасающей скоростью в мешанину цветов.

Доктор Чудо проехал по длинному мосту и свернул в квартал стареньких деревянных домов. Большинство из них представляли собой двухэтажные строения, которые своим видом рассказывали о беспощадной руке времени и ветровой эрозии. Чудо остановил грузовик около большого дома с верандой и окнами, закрытыми ставнями. Белая краска местами облезла, оголив бесцветное серое дерево. Они еще немного посидели в грузовике в опускающихся сумерках.

– Ты не должен так делать.

– Я знаю. По тому, как я себя чувствую, я не знаю, выдержу ли я еще раз.

– То, что ты сделал, стоило этой боли? Билли обдумал вопрос, а затем кивнул.

– Да. Стоило.

– И в следующий раз ты снова сделаешь это?

– Я не знаю. Я стараюсь…

Думать, что достаточно силен, но я боюсь. А я знаю, что когда боюсь, то становлюсь слабее. – Он устало взглянул на Чудо. – Я не хочу быть таким, какой я есть. Я никогда не просил об этом. О, Боже, как мне хотелось хоть на немного забыть о духах, черной ауре и Смерти!.. Я хочу быть таким, как все другие.

– Все другие тоже боятся, – тихо сказал Чудо. – Но разве ты не понимаешь, что ты, возможно, единственный из людей, кто не должен бояться, потому что ты обладаешь способностью заглянуть сквозь Смерть на другую сторону жизни? Ты знаешь, что уход в землю – это не конец жизни; и если ты сможешь помочь другим людям осознать это, то тем самым…

Твоя жизнь перевернет весь устоявшийся порядок вещей! Бог мой, что за перспектива у тебя! Если бы у меня хватило силы духа, я бы постарался уговорить тебя совершить со мной турне по стране, демонстрируя общение с миром духов! Мы бы стали либо миллионерами, либо бродячими нищими!

Билли мрачно улыбнулся.

– Однако, – продолжал Чудо, – твое будущее лежит далеко от карнавалов, Билли. Подумай про институт парапсихологии в Чикаго, о котором я тебе рассказывал. Ладно?

– Ладно, – ответил Билли. – Я подумаю.

– Хорошо. Ну, ты готов? Мы оставим оборудование пока в грузовике.

Они вышли из машины, и Билли двинулся вслед за Доктором Чудо по заросшей тропинке. У него едва хватило сил взойти по ступеням на веранду.

Бедная внутренняя обстановка дома была покрыта толстым слоем пыли, хотя комнаты были большими и когда-то, по-видимому, выглядели великолепно. В передней повсюду громоздились ящики и коробки; свернутый и покрытый паутиной ковер стоял в углу рядом с шаткой бледно-зеленой софой с проваленными пружинами и кофейным столиком, заваленным газетами и журналами. По обе стороны от полного углей камина стояли книжные полки. Календарь, свешивающийся с гвоздя, застыл на апреле 1968 года.

– Извини за беспорядок, – сказал Чудо. Он оставил дверь открытой, чтобы проветрить помещение. – Я забил окна после того, как прошлым летом мне побили стекла. Это дешевле, чем вставлять новые. Слава Богу, что электричество еще работает.

– У вас есть телефон?

Билли хотел позвонить в госпиталь в Бирмингем еще раз, чтобы справиться о здоровье Санты Талли. Ранним утром, когда он звонил туда вторично, дежурная сестра сказала, что Санта все еще находится в критическом состоянии, и что сразу после того, как она была доставлена скорой помощью, ей была введена вакцина, привезенная из Флориды.

– Нет, к сожалению, нет. Мне некому звонить. Присаживайся, пожалуйста.

Он зачерпнул с софы газеты и сбросил их на пол.

– Я знаю, что ты беспокоишься о своей подруге, но я уверен, что они сделают все, что в их силах, чтобы спасти ее. Если ты хочешь, мы найдем попозже телефонную будку.

Билли кивнул и направился к книжным полкам. Он видел вокруг бледно-серую ауру, а не черную – означает ли это, что есть шанс, что она выживет?

– Почему бы тебе не сесть и отдохнуть? – спросил Чудо. – Я посмотрю на кухне, возможно, найду что-нибудь поесть. Хорошо?

Билли кивнул, и мужчина прошел по коридору в заднюю часть дома.

– Как ты относишься вермишели с курицей? – послышался через некоторое время его голос. – Она консервированная, так что, думаю, ее можно есть.

– Чудесно, спасибо.

Билли заглянул в еще одну большую комнату поднимая ботинками клубы пыли. В комнате стоял разобранный письменный стол и пианино с желтыми клавишами. Он нажал на несколько клавиш и услышал диссонирующие звуки, похожие на мяуканье задушенной кошки. Через другую дверь он вышел в переднюю и увидел лестницу, о которой ему рассказывал Доктор Чудо. Над верхней ступенькой лестницы с потолка свешивалась одинокая лампочка, излучающая мрачный серый свет.

Билли коснулся перил. Он слышал, как на кухне Доктор Чудо сражается с кастрюлями и сковородками. Он стал медленно подниматься по ступеням, крепко сжимая перила, и, достигнув верха, уселся на верхнюю ступень. На кухне текла вода.

– Кеннет? – тихо позвал Билли. Он подождал несколько минут пытаясь сосредоточиться и преодолеть стену остаточного ужаса.

– Кеннет? – прошептал он.

У подножья лестницы показалась фигура. Некоторое время она стояла неподвижно, а затем поставила ногу на нижнюю ступеньку.

Билли вздохнул и покачал головой.

– Я не думаю, что здесь кто-то есть или когда-либо был.

– Я знаю, – тихо ответил Чудо. – Я…

Надеялся, что Кеннет был здесь, но…

Это просто самообман, так? Если бы осталась какая-то его часть, то это означало бы, что он в беде, не так ли?

Билли кивнул.

– Я не знаю, что видела Элен, если видела что-то вообще, но мы оба взвалили на наши плечи большую боль. Я думаю…

Что видение Элен призрака Кеннета было ее шансом начать общение с миром умерших, но вместо того, чтобы положить его на покой, она попыталась воскресить его. Он был очень хорошим мальчиком. Он бы тебе понравился. Здесь…

Здесь ничего от него не осталось?

– О, да. – Билли поднялся на ноги. – Вы вернули его к жизни, когда вспомнили о нем. Воспоминания не должны быть мрачными; это хорошая вещь, потому что вы можете таким образом навсегда оставить с собой своего сына, в своем сердце и в своей памяти. Я думаю, что сейчас он покоится с миром и освободился от ожидания, но он все еще жив внутри вас.

– Да, – понимающе улыбнулся Чудо. – И я тоже думаю, что это очень хорошо. В моей памяти Кеннет навсегда останется юношей; симпатичным в своей военной форме и самым лучшим сыном, какого только можно себе пожелать. – Он опустил голову, и Билли услышал глубокий вздох. – Пойду посмотрю, как там суп. У меня они часто выкипают.

Чудо вернулся в кухню.

Билли еще немного постоял на лестнице, держась за перила. Но ничего не происходило. Ничто не нарушало чистоту воздуха вокруг него, ничто не пыталось наладить с ним отчаянный контакт, ничто не умоляло его взять его земные боли и страдания. В доме стояла мирная тишина. Билли спустился по лестнице и вернулся в комнату, где стояло пианино. Он прикоснулся к потрескавшемуся от жары дереву и провел пальцами по шатким изношенным клавишам. Он сел на стул и извлек одну ноту, которая дрожа повисла в воздухе. Затем еще одну, из басового регистра, которая застонала словно ветер в зимнюю ночь. Он извлек одновременно три ноты и вздрогнул от их дисонансного причитания. Еще одна попытка, на этот раз получился сладкий гармоничный аккорд, который был словно бальзам для его лихорадки. Глядеть на клавиатуру, понимать ее было тайной само по себе: почему одни клавиши белые, а другие черные? Как люди извлекают из них музыку? Для чего нужны эти педали?

Внезапно он ударил по клавиатуре обеими кулаками. Ноты застонали и заверещали, и Билли почувствовал, как завибрировали сначала его кулаки, затем руки, плечи шея и наконец голова. Звук был ужасным, однако каким-то образом его энергия расколола горячий котел эмоции внутри него, сделала в нем крошечную трещину, через которую начали истекать капли. Билли ударил снова, левым кулаком. Затем правым. Затем на клавиатуру словно молотки упали оба кулака, и весь дом наполнился грубым, дребезжащим шумом, который, возможно, воплощал музыку ужаса и замешательства. Старое пианино, казалось, вот-вот взорвется из-за этого шума; несколько клавиш слоновой кости вылетели под беспощадными ударами Билли, словно гнилые зубы. Когда он наконец остановился, прислушиваясь к затихающему эху, то оно показалось ему похожим на музыку: ужасную гармонию дилетантски нажатых клавиш, теперь затухающую, как бы растворяющуюся в самих стенах дома. И Билли почувствовал, что котел внутри него раскололся надвое и все эмоции излились из него в этот инструмент, стоящий перед ним. Он почувствовал громадное облегчение, очищение и оживление.

Тут он вспомнил, как его бабушка давным-давно говорила, что ему нужно будет найти выход эмоциям, осаждающимся в нем после контакта с духами. Она нашла выход в гончарном деле, так же, как его мать в вышивании, а у него…

Что может быть ближе к человеческим эмоциям, чем музыка? Но как извлечь настоящую музыку из совокупности дерева и металлических струн? Как приласкать ее, вместо того, чтобы забивать до полусмерти? Как научиться осушать боль, а не вырывать ее?

– Да, – произнес у него за спиной Доктор Чудо, держащий поднос с двумя тарелками супа. – Я рад, что мой дом все еще стоит, и уверен, что полиция уже выехала, но мы предложим им присоединиться к пирушке.

– Это ваше? Вы знаете, как на нем играть?

– Я? Нет, я не смыслю в этом ни бельмеса. Моя жена…

Была когда-то преподавателем музыки. Осмелюсь сказать, что ты не ван Клиберн.

– Кто?

– Не имеет значения. Но с другой стороны, и ван Клиберн не Билли Крикмор. Пошли, поедим в передней, а то здесь темно.

Он остановился, потому что Билли остался сидеть на стуле. Вместо этого он снова начал тыкать пальцами по клавишам, будто пытаясь найти сокровища капитана Кидда.

– Возможно, научиться нетрудно, – сказал Чудо. – Я никогда не пытался, однако в подвале имеется целая куча старых учебников. Тебя это интересует?

Билли извлек высокую ноту и прислушался к ее звучанию.

– Да, сэр.

– Тогда я откопаю их для тебя. Возможно, они настолько заплесневели, что ты не сможешь их читать, но… – Чудо поставил поднос на пианино. Он заметил возбуждение в глазах Билли и то, что его кожа приобрела гораздо более здоровый оттенок. Было большим облегчением узнать, что Кеннет покоится далеко-далеко, а не узник этого дома. – Ты очень помог мне. Я ценю все, что ты для меня сделал. Я…

Не знаю, что тебя ждет впереди, но думаю, что еще услышу о тебе. По крайней мере, я надеюсь, что ты напишешь мне о том, как у тебя будут дела.

– Да, сэр, обязательно.

– Я считаю тебя человеком слова. Это качество само по себе редкость в наши дни. Утром я отвезу тебя на автобусную остановку; я бы мог предложить тебе ощутимую надбавку к зарплате, если бы ты присоединился ко мне на карнавале следующим летом, но…

У тебя есть более важные дела, я думаю. – Чудо улыбнулся. В его голове промелькнула мысль, что вот сейчас он теряет своего второго сына, и он дотронулся до плеча Билли. – Суп остывает. Пошли есть.

Чудо отнес поднос в переднюю; Билли еще чуть-чуть задержался у клавиатуры, а затем присоединился к нему. Юноша, думал Чудо, я желаю тебе огромной удачи. Это самое меньшее, что тебе необходимо в твоем путешествии.

И возможно – нет, вероятно, сказал себе Чудо – что как-нибудь, до наступления зимних холодов, он вернется в Готорн на грузовике, вернется в ту маленькую лачугу в стороне от дороги и привезет пианино, которое, возможно, научится петь снова.

9. Откровения

42

Билли попросил отвести его к отцу. На простом гранитном могильном камне была нехитрая надпись: «ДЖОН БЛЕЙН КРИКМОР, 1925-1969». Он стоял на склоне холма рядом с могилой Линка Паттерсона между соснами, защищающими его от дождя и солнца. На земле еще были видны следы работы могильщиков, но скоро начнут падать иголки и скроют их.

– Он пошел спать, – сказала Рамона. Ее выбившиеся из-под шарфа серые локоны развевал ветер. Вокруг ее глаз и с каждой стороны носа залегли глубокие морщины, но она все еще отказывалась повиноваться воле времени и держала себя с достоинством, высоко подняв подбородок. – Той ночью я читала ему Библию, и мы хорошо поужинали овощами. Он много говорил о тебе, как и несколько дней до того, и сказал, что очень старается понять…

Что мы такое. Он сказал, что знал, что ты станешь великим человеком, и он будет гордиться тобой. Потом он сказал, что хочет вздремнуть, и я занялась мытьем посуды. Когда я попозже зашла проведать его, он…

Был спокоен, как младенец. Я прикрыла его одеялом и пошла за врачом.

Билли коснулся гранитных букв. С холмов им в лицо дул холодный ветер. Несмотря на то, что едва минула середина октября, зима уже стучалась в двери. Билли приехал вчера и домой от остановки автобуса «Грейхаунд» у магазина Коя Грендера он шел пешком, неся в руках свой чемоданчик. Подходя к дому, он увидел свою мать в поле, собирающую пеканы в корзину. Отец не сидел на террасе. «Олдсмобиля» нигде не было видно – как он потом выяснил, его сдали в металлолом, чтобы заплатить за гроб отца. Дом был все такой же, отремонтированный и покрашенный на деньги, которые он присылал, но жизнь изменилась. Он видел на лице матери воздействие времени. С ее слов он понял, что отец умер примерно в то время, когда Билли снился сон о том, как они гуляли по дороге, ведущей в Готорн.

– Ты должна была знать, – сказал Билли. – Аура. Ты должна была ее видеть.

– Да, я видела ее, – тихо ответила Рамона. – Я знала, что он умрет, и он тоже это знал. Твой отец примирился с окружающим его миром и, главным образом, с самим собой. Он вырастил тебя своими сильными руками, день и ночь работая на нас. Он не всегда соглашался с нами и понимал нас, но это не имеет значения: перед смертью он любил нас так же сильно, как всегда. Он был готов к смерти.

– Готов? – Билли потряс головой не веря своим ушам. – Ты имеешь в виду, что он…

Хотел умереть? Нет, я не поверю этому!

Рамона взглянула на него холодным оценивающим взглядом.

– Он не боролся со смертью. Он не хотел. Перед смертью у него было сознание ребенка, и как у любого ребенка, у него была вера.

– Но… Я… Должен был быть здесь! Ты обязана была мне написать! Я… Даже… Не попрощался с ним!..

– Что бы это изменило? – Рамона покачала головой и взяла его за руку. По его щеке покатилась слеза, и он не вытер ее. – Теперь ты здесь. И несмотря на то, что его нет, ты всегда будешь сыном Джона Крикмора. Он навсегда останется в твоей крови. Так умер ли он на самом деле?

Билли чувствовал, как на него давит неутомимый ветер, шелестя острыми сосновыми иголками. Он знал, что то, что отец жив внутри него, это правда, и все же…

Разлуку так тяжело перенести. Так тяжело потерять кого-то и оплакивать его; гораздо легче наблюдать смерть на расстоянии, более трудно столкнуться с ней лицом к лицу. Он уже почувствовал, что из себя представляет мир, на примере карнавала с его шумом и сияющими прожекторами; здесь, в долине, окруженной поросшими лесом холмами и накрытой серым небом, Билли казалось, что он находится в центре величайшей тишины. Он провел ладонями по шершавому могильному камню и вспомнил, как отец прижимался своим небритым лицом к его щеке. Мир вращается слишком быстро! – подумал он; ветер меняется слишком часто, и лето его детства, похоже, осталось в прошлом. Его радовала только одна вещь: вчера утром, перед отъездом из Мобиля, он позвонил в госпиталь в Бирмингем, и ему сказали, что Санта Талли пошла на поправку.

– Зима уже в пути, – сказала Рамона. – Она опять будет холодной, судя по тому, какими толстыми стали эти сосны.

– Я знаю. – Билли взглянул на мать. – Я не хочу быть таким, какой я есть, мам. Я никогда не просил об этом. Я не хочу видеть духов и черную ауру. Я хочу быть таким, как все. Мне это все очень трудно; это все очень…

Странно.

– В твоей крови заговорил отец, – заметила она. – Я тоже не хочу. Никто никогда не обещал тебе, что это будет легко…

– Но у меня не было выбора.

– Это правда. Потому что его и не должно было быть. О, ты можешь жить как отшельник, порвав с внешним миром, как пыталась сделать я после твоего рождения, но рано или поздно это постучится в твою дверь.

Он сунул руки в карман и поежился от налетевшего порыва холодного ветра. Рамона обняла его. Она уже выплакала все свои слезы, но боль ее сына почти разбила ей сердце. Но она знала, что боль укрепляет душу, закаливает волю, и когда он наконец пересилит ее, то станет еще сильнее.

Вскоре он вытер глаза рукавом и сказал:

– Со мной все в порядке. Прости, что я…

Вел себя, как ребенок. – Пойдем, – предложила Рамона, и они вместе стали спускаться с холма между могил к дороге. До дома было больше двух миль, но они не торопились.

– Что мне теперь делать? – спросил Билли.

– Я не знаю. Посмотрим.

Рамона некоторое время молчала, и Билли понял, что она думает о чем-то важном. Они дошли до того места, где между плоских камней журчал ручей, и Рамона внезапно остановилась.

– Мои ноги уже не те, что были раньше. Я расскажу тебе. Когда я была девочкой, то могла бегом преодолеть весь этот путь даже не задохнувшись, а теперь я уже икаю как лягушка. – Она села на камень, на котором были нацарапаны чьи-то инициалы. Билли лег в траву на живот, глядя на то, как поток воды огибает камни. – Есть кое-что, о чем ты должен знать. Я не говорила тебе этого при жизни отца несмотря на то, что он прекрасно обо всем знал. Я должна все тебе рассказать, а потом ты будешь думать сам, как тебе поступить.

– О чем рассказать?

Рамона посмотрела вверх, на стаю пролетающих над ее головой ворон. Далеко в вышине солнце отражалось от карабкающегося к облакам самолета.

– Мир меняется слишком быстро, – сказала она словно сама себе. – Люди дерутся на улицах, убивая и ненавидя друг друга; дети употребляют бог знает какие наркотики; то тут, то там безо всяких причин возникают войны…

Меня все это страшит, потому что зло ходит без страха и меняет свое обличье и голос, чтобы искать свою пищу. Оно рыщет повсюду, желая все большего и большего. Ты видел его однажды давным-давно в коптильне.

– Меняющий Облик, – утвердительно произнес Билли.

– Правильно. Он проверял тебя, зондировал. Он проверял тебя еще раз на карнавале, но ты оказался сильнее, чем он предполагал.

– А ты когда-нибудь видела его?

– О да. Несколько раз. – Она взглянула на него, прищурив глаза. – Он все время насмехался надо мной и старался обмануть меня, но я все время раскусывала его. Я не позволила проникнуть в мое сознание; я не позволила ему заронить во мне сомнение относительно моих способностей. Но теперь моя работа почти закончена, Билли. Теперь Меняющий Облик не видит во мне угрозы; он хочет тебя и сделает все возможное, чтобы уничтожить тебя.

– Но со мной будет все в порядке, да? До тех пор, пока я не дам ему проникнуть в мое сознание?

Рамона сделала паузу прислушиваясь к шуму ветра в ветвях деревьев.

– Меняющий Облик никогда не сдается, Билли, – тихо сказала она. – Никогда. Он стар как время и он умеет ждать. Он рассчитывает захватить тебя врасплох, когда ты этого не ожидаешь, в момент твоей слабости. И я думаю, что он наиболее опасен, когда питается умершими, как зверь, когда гложет кость. Он вытягивает у духов энергию, чтобы становиться сильнее. Как бы мне хотелось сказать тебе, что я знаю предел силы Меняющего Облик, но к сожалению не могу. О, как много тебе еще нужно узнать, Билли! – Некоторое время она молча смотрела на него. – Но я не могу тебя этому научить. Жизнь научит.

– Тогда я научусь, – ответил Билли.

– Обязательно. – Рамона глубоко вздохнула. – Так вот, что я хотела тебе сказать: ты родился на этот свет не один.

– Что? – Билли непонимающе нахмурился.

– Вас было двое, – объяснила Рамона глядя на деревья. – Ты родился первым, а вслед за тобой еще один ребенок. Вы находились внутри меня так близко, что доктора различили только одно сердцебиение, ведь в те времена медицинская аппаратура была не такой хорошей. Итак: холодной ноябрьской ночью в грузовичке-пикапе родилось двое детей. Вы оба родились в водяной оболочке, что есть признак духовной силы. Твоя закрывала тебе лицо. Его…

Была порвана, и он сжимал ее своими ручками. Даже уже тогда что-то внутри твоего брата хотело, чтобы он не вступил на свой Неисповедимый Путь. Вы не были идентичными близнецами: ты был больше похож на меня, а твой брат на отца. – Она торжественно взглянула на Билли темными глазами. – Ты знаешь, твой отец и я были бедны. Мы едва могли прокормить себя. Мы ожидали одного ребенка, и нам пришлось сделать выбор. Это было самое ужасное решение в моей жизни, сынок. Есть…

Человек по фамилии Тиллман, который продает и покупает младенцев. Он купил у нас твоего брата и пообещал поместить его в хороший дом. – Ее руки сжались в кулаки, а лицо напряглось. – Это…

Был единственный для нас выход, и мы после этого долго находились в трансе. После того, как мы прошли через это, твой отец уже никогда не стал прежним. Нам надо было выбирать, и мы выбрали тебя. Понимаешь?

– Я…

Думаю, да.

Билли вспомнил женщину, которую он видел много лет назад, на палаточной проповеди, которая исповедовалась в том, что продала своего ребенка. Боже, как же было больно в этот момент его матери!

– Много лет я думала, что наши пути не пересекутся. Мы с отцом часто размышляли о том, что с ним случилось, но у нас был ты, и мы отдали тебе всю нашу любовь и внимание. Но потом…

Я увидела его и с первой минуты поняла, кто он такой. Я знала, что в нем тоже будет особая сила, но она должна отличаться от твоей… По его глазам я увидела, что он пользуется ею неосознанно. Я видела его той самой ночью в шатре «Крестового похода Фальконера». Он был очень похож на твоего отца, и в достаточной степени на Джимми Джеда Фальконера, чтобы тот мог выдавать его за своего сына.

Билли остолбенел.

– Нет, – прошептал он. – Нет, только не он…

– Ты сам знаешь, что это правда. Я видела, как вы глядели друг на друга. Ты чувствовал, возможно, как и он, что-то вроде удивления и притяжения. Я думаю…

Каждый из вас нуждается в другом, не зная этого. Ты знаешь значение твоего Неисповедимого Пути, а Уэйн испуган и блуждает в темноте.

– Почему? – спросил он поднимаясь на ноги. Он был зол, смущен и ошарашен и осознавал, что его всегда тянуло к молодому евангелисту, но он всегда противился этому. – Если это так долго было секретом, то почему ты мне это сейчас рассказала?

– Потому что Дж. Дж. Фальконер этим летом скончался. Он был единственным, кто стоял между Уэйном и усердно работающими механизмами этой крестовопоходовской машины. Уэйн теперь молодой бизнесмен, и его сознание запечатано отпечатком большого пальца Джимми Джеда Фальконера. Он пошел по пути своего отца, но он не знает, что ожидает его в конце. В ранние годы он научился использованию сил страха и ненависти, называя это религией. Он слаб духом, Билли, а Меняющий Облик ищет слабости, и если он решит использовать Уэйна Фальконера против тебя, то он сможет сделать это в любую минуту.

Билли наклонился, поднял камешек и бросил его в ручей. Из убежища в кустарнике в небо вспорхнула птица.

– Почему он так ненавидит нас?

– Может быть, он чувствует то же самое притяжение, что и мы. Он может по ошибке решить, что мы хотим столкнуть его с дороги, которую он считает праведной. Он не понимает нас также, как не понимал его отец.

– Ты думаешь, что он может…

На самом деле исцелять? – спросил Билли Рамону.

– Я не знаю. У него есть дар Божий, в этом нет сомнения. Он может заставить человека поверить в то, что он излечился, даже если на самом деле у него ничего не болело. Фальконер приложил свою руку к обучению Уэйна этому. Но если он на самом деле излечивает, то он должен обнаружить эту силу внутри себя, также как это сделал ты, когда имел дело с духами. При этом он, как и ты, должен был почувствовать боль. «Крестовый поход» требовал, чтобы он излечивал от звонка до звонка, без перерывов. Я думаю, он делал вид, что излечивает, и потому не чувствовал этой боли, если, разумеется, он вообще когда-либо ее чувствовал. О, он мог бросить этим людям искру или две. Но если бросать слишком много искр, то у может не остаться достаточно их числа, чтобы зажечь огонь, когда в этом действительно возникнет необходимость.

– Что же с ним может произойти?

– Он может надломиться под весом Похода, а может найти в себе силы остаться на ногах. Для него это может быть уход от жадных людей, окружающих его со всех сторон. После этого он обнаружит много нового о своем даре исцеления и перестанет каждый день продавать его со сцены. – Рамона покачала головой. – Но я все же не думаю, что он покинет «Крестовый поход». Он забрел слишком далеко в темноту.

У Билли опустились плечи. Встав, пошатываясь, Рамона устало предложила:

– Нам лучше поспешить домой, пока не стемнело.

– Нет, не сейчас. Мне нужно…

Немного побыть одному, подумать. Хорошо?

Рамона утвердительно кивнула.

– Сколько тебе будет угодно.

Ее рука немного задержалась у щеки Билли, а затем она двинулась по направлению к дому.

– Ты боишься его? – задал ей вслед вопрос Билли.

– Да, – ответила она. – Что-то внутри него хочет вернуться домой, но он не знает дороги.

Она двинулась по проселочной дороге к Готорну.

Билли посмотрел ей вслед, а затем пересек ручей, чтобы затеряться в лесу.

43

Под тем же самым непривлекательным октябрьским небом группа мужчин в деловых костюмах медленно шла вдоль окружного общественного бассейна на окраине Файета. Вода в бассейне была спущена, и было заметно, что ему необходима покраска.

– Я хочу его перестроить, – говорил Уэйн Фальконер О'Брайену, архитектору из Бирмингема, – в форме Креста. Вон там, – он указал на здание концессии, – должна быть церковь. Я хочу, чтобы это была самая большая церковь, какую только видели жители этого штата. А в центре бассейна мне нужен фонтан. С цветными огнями. Вы сможете это сделать?

О'Брайен пожевал зубочистку и задумчиво кивнул.

– Думаю, да. Надо быть аккуратными с проводкой. Нежелательно, чтобы кого-нибудь поразило током. Это должно быть визуальным эффектом, да? – Он усмехнулся. – Не поражение электротоком…

Я имею в виду свет.

Генри Брэгг и Джордж Ходжес засмеялись. Брэгг был по-прежнему худ и походил на юношу несмотря на то, что седина коснулась его модно постриженных песочно-коричневых волос; как правило он носил синие блайзеры и серые брюки с острыми как лезвие стрелками. Он перевез свою выросшую семью четыре года назад в Файет и стал главным адвокатом «Крестовый поход Фальконера, инкорпорейтед».

Джордж Ходжес, в противоположность ему, не старился так грациозно. Он стал лыс, за исключением бахромы коричневых волос, а на его лице под влиянием силы тяжести образовались складки. Он был одет в мягкий коричневый костюм, из нагрудного кармана которого торчали ручки.

– Я хочу, чтобы это была самая большая купель для крещения в мире, – сказал Уэйн. Недавно Поход купил бассейн за полтора миллиона долларов. – Сюда отовсюду начнут съезжаться люди, желающие быть окрещенными. Конечно, здесь будет и обыкновенное плавание – для молодых христиан – но крещение будет великой вещью. Это будет…

Как христианский плавательный клуб без платы членских взносов. Там же будут приниматься пожертвования на Мемориал Фальконера… – Голос Уэйна стих. Он смотрел на вышку для ныряния, «Тауэр». Он вспомнил, как когда ему было почти десять и он наконец преодолел свой страх и вскарабкался на нее, чтобы попытаться спрыгнуть. Балансируя на краю, он чувствовал как дрожат его колени…

А затем более старшие дети внизу, в бассейне, стали кричать ему: «Прыгай, прыгай, Уэйн, прыгай». Было очень высоко, и отсюда бассейн казался просто листом голубого стекла, которое могло разрезать его на куски. Осторожно спускаясь вниз, он поскользнулся, упал и прикусил губу, а затем, плача, побежал туда, где стоял церковный автобус, подальше от смеха.

– Это убрать, – тихо сказал Уэйн. – Тауэр. Его убрать в первую очередь.

– Он находится здесь более двадцати пяти лет, Уэйн, – возразил Джордж Ходжес. – Он стал своего рода символом для этого…

– Убрать, – сказал ему Уэйн, и Ходжес умолк.

В дальнем конце бассейна Уэйн неожиданно отпустил Брэгга и О'Брайена. Когда они ушли, Ходжес с тревожным нетерпением стал ждать, что скажет Уэйн. Юноша взглянул на бассейн, достал из кармана маленькую бутылочку и вытряхнул себе в рот таблетку. Его глаза были почти одного цвета с облупившейся краской бассейна.

– Я знаю, что могу доверять тебе, Джордж. Ты всегда рядом со мной, когда я нуждаюсь в этом.

Ходжес долгие годы плодотворно работал в качестве менеджера Похода и теперь смог позволить себе приобрести дом в колониальном стиле в нескольких милях от поместья Фальконера.

– Это так, Уэйн, – ответил Ходжес.

Уэйн взглянул на него.

– Мой папа снова приходил прошлой ночью. Он сел у меня в ногах, и мы долго беседовали.

Лицо Ходжеса вытянулось.

О Боже! подумал он. Только не снова!

– Он сказал мне, что колдунья Крикмор и ее сын хотят добраться до меня, Джордж. Они хотят уничтожить меня, как уничтожили моего папу.

– Уэйн, – тихо сказал Ходжес, – пожалуйста, не надо. Эта женщина живет в Готорне. Она тебе не опасна. Почему бы тебе просто не забыть о ней и не…

– Я чувствую, что она хочет, чтобы я пришел к ней! – прервал его Уэйн. – Я чувствую на себе ее глаза и слышу ее грязный голос, зовущий меня в ночи! А этот парень так же плох, как и она! Он иногда залезает в мое сознание, и я не могу его выгнать!

Ходжес кивнул. Кемми звонит ему чуть не каждую ночь и сводит с ума своими жалобами на припадки безумия Уэйна. Однажды ночью на прошлой неделе он уехал в аэропорт, сел на принадлежащий компании «Бичкрафт» и начал словно маньяк выделывать петли и круги. Уэйну еще нет восемнадцати, а он уже столкнулся лицом к лицу с проблемами, которые могут заставить зашататься бизнесмена со стажем. Вполне вероятно, думал Ходжес, что Уэйну кажется, что он консультируется с призраком своего отца. Это облегчает ему его ношу.

– Мой папа говорит, что Крикморы должны гореть в Аду, – продолжил Уэйн. – Он говорит: «Вы не должны нанести вреда позволением колдунам жить».

– Уэйн, мы послали людей в Готорн, чтобы разузнать о ней, как ты хотел. Она живет сама по себе, ни с кем не общаясь, ее сын недавно уехал и присоединился к бродячему цирку, кажется, а ее муж не так давно умер. Она странная, но что из этого? Она не кто иной, как обыкновенная мошенница. Если бы она действительно могла видеть духов и прочую чепуху, то почему она не проводит сеансов и тому подобное для богатых людей? А твой папа умер, Уэйн. Он не может приходить к тебе ночью. Он не может тебе советовать по поводу нашего бизнеса. Пожалуйста, Уэйн, оставь это.

Уэйн моргнул и дотронулся ладонью до лба.

– Я устал, – сказал он. – Все эти встречи и совещания утомляют меня. Как бы я хотел уснуть ночью. Мне нужно еще снотворного. То, которое ты дал мне в прошлый раз, недостаточно сильно.

– Оно сшибает с ног лошадь! – Ходжес схватил Уэйна за руку. – Послушай меня. Ты должен перестать принимать так много таблеток! Клянусь Богом, лучше бы я перерезал себе глотку, чем принес тебе этот проклятый «Перкодан»! Теперь тебе нужны лекарства чтобы уснуть и лекарства чтобы проснуться.

– Так велел мне отец, – сказал Уэйн безо всякого выражения на лице.

– Нет. Больше никаких таблеток. – Ходжес отрицательно потряс головой и собрался уходить.

– Джордж! – Голос Уэйна был мягок и шелковист. Ходжес резко остановился, руки в боки. – Джордж, ты забыл. Если я не смогу спать, то я не смогу общаться со всеми этими группами граждан, с которыми мне нужно встретиться. Я не смогу участвовать в радио и телевизионных шоу. Я не смогу просматривать материалы журнала. Я не смогу спланировать маршрут Похода на будущий год. Ведь так?

Ходжес повернулся с покрасневшим лицом.

– Тебе не следует больше принимать эти проклятые таблетки, Уэйн!

– Принеси их. Или я найду еще кого-нибудь, кто принесет.

О, это будет просто превосходно! – подумал Ходжес. Если кто-нибудь за пределами организации узнает, что Маленький Уэйн Фальконер превратился в наркомана и к тому же имеет странные галлюцинации, пресса растерзает «Крестовый поход» на клочки! – Тебе нужна помощь. Но не та, которую ты получаешь от таблеток.

Глаза Уэйна вспыхнули.

– Я сказал, принеси их мне, Джордж! Я хочу спать, не слыша, как эта колдунья и ее сын зовут меня!

Ходжес знал, что должен сказать «нет». Он знал, что должен рассказать о галлюцинациях Генри. Уэйн расползается по швам. Под угрозой само существование Похода. Однако его рот открылся, и он произнес хриплым голосом:

– Проклятье, в последний раз! Ты слышишь меня? Если ты попросишь меня еще раз, я уйду! Клянусь!

Уэйн улыбнулся.

– Прекрасно. Теперь мне нужно, чтобы было сделано еще вот что: я хочу, чтобы к моему приезду из Нэшвилла вокруг моего дома была сделана электрическая изгородь. И замените сторожа. Возьмите помоложе. Я не чувствую больше себя в безопасности дома.

Ходжес мрачно кивнул, и Уэйн потрепал его по спине.

– Я рад, что могу положиться на тебя. Отец всегда так про тебя говорит.

С этими словами Уэйн направился к стоящим поодаль Брэггу и О'Брайену уверенной походкой.

Джордж Ходжес был в отчаянии. Мальчик убивает себя этими таблетками! Он обещал Джи-Джи, что сделает все, что в его силах, чтобы помочь Уэйну в делах, но теперь он думал, что все они находятся в опасности быть сожранным огромной машиной, которая не имела ничего общего с личным поклонением. Христианские рок-группы, интерпретации молитв и клоуны от Иисуса на проповедях – это уж слишком!

– Джордж! – позвал его Брэгг. – О чем ты размечтался? Я должен отойти от этого, сказал он себе. Да. Сразу же, как только смогу. Однако он включил на лице улыбку и сказал:

– Ни о чем. Ребята, не желаете ли сходить на ленч? Я знаю место, где готовят прекрасное копченое мясо.

10. Крипсин

44

Свет в кинозале погас. Мистер Найлз поднял трубку телефона, вделанного в подлокотник.

– Мистер Крипсин готов.

В экран ударил узкий луч света. Роскошью пустынного пляжа была прекрасная брюнетка в черном обтягивающем бикини. Когда она укладывала свои длинные, роскошные волосы, по ее переду лениво скользнули чьи-то ладони. Она посмотрела в камеру и улыбнулась, растирая по животу масло для загара. Затем она сняла верхнюю часть бикини и отбросила ее в сторону.

Симпатичная молодая женщина, подумал мистер Найлз, грубовато выглядящая, но явно привлекательная. Камера работала бесшумно, но дышала, казалось, сама комната; слышались отдаленные шумы работающего оборудования и шипение искусственно нагнетаемого воздуха. Найлз был худым мужчиной неопределенного возраста; несмотря на то, что в его волосах была седина, его лицо оставалось гладким, как у подростка. Его глубоко посаженные глаза были такого оттенка серого, что казались почти белыми. Он был одет в легкий темносиний костюм, удобный в условиях климата Пальм-Спрингс. Комната вокруг него тихо пульсировала; воздух очищался вновь и вновь, проходя через лабиринт каналов, спрятанных в толстых стенах без окон. В воздухе стоял приятный аромат сосновой хвои.

На экране женщина нервно улыбнулась и сняла низ бикини. В нижней части живота у нее находилось маленькое темное родимое пятно. Плотный мужчина, на котором были одеты только брюки цвета хаки, появился в кадре, повернулся спиной к камере и безо всяких церемоний снял их.

– В это время суток изображение получается особенно чистым, правильно?

Большая расплывчатая фигура, сидящая в специальном кресле двойной ширины через два стула от Найлза, слегка пошевелилась. Толстые пружины застонали. Лысая голова в форме футбольного мяча склонилась набок, и маленькие глазки блеснули в толстых складках плоти.

– Да, да, очень хорошо. В этом фильме вы увидите все детали. Его дыхание походило на хриплый рев, и он хватал воздух в паузе между словами.

– Мне не понравились два последних фильма. Слишком зернистые.

– Да, сэр. – Найлз со слабым интересом наблюдал сексуальную акробатику на экране.

– Попкорн? – спросил тучный мужчина, протягивая коробку Найлзу.

– Нет, спасибо.

Он хрюкнул и погрузил одну руку в масляный попкорн, а затем наполнил им рот. Еще один человек, тощий, с татуированным черепом на плече, присоединился к происходящему на экране.

Найлз никогда не знал, какие фильмы им предстоит посмотреть. Порой это были просто пародии на «Роадраннера» или «Тома и Джерри», иногда старые и редкие немые фильмы. По большей части, однако, они были похожи на этот, присланный из Мексики сеньором Альвардо. Они не особо беспокоили Найлза, но он считал их просмотр пустой тратой времени.

Девушка закрыв глаза лежала на животе в песке. По все видимости она была обессилена. Снова на экране появился первый мужчина. Он нес в руках молоток.

Гора мяса и костей подалась вперед. Он сыпанул себе в рот попкорн, а затем бросил пустую коробку на пол. Он был одет в небесноголубой кафтан размером с шатер.

– Она не подозревает, да? – тихо спросил Август Крипсин. – Она собиралась пойти получить свои деньги и купить себе новое платье, да?

– Да, сэр.

Молоток поднялся и упал. Руки Крипсина сжались у него на коленях. Второй мужчина, теперь уже одетый в черную маску, появился на экране. Он нажал кнопку на электрической пиле, и его руки завибрировали.

Крипсин шумно дышал; его глаза перебегали с одной фигуры на другую, как будто в фильме наступила кульминация. Когда экран погас, Найлз услышал легкий вздох наслаждения. Киномеханик был достаточно умен, чтобы не включать сразу свет. Некоторое время спустя Крипсин произнес детским плаксивым голосом:

– Мне нужен свет, мистер Найлз.

Тот передал распоряжение по телефону. Когда свет медленно загорелся, Крипсин откинулся в своем кресле с кислородной маской на лице и закрытыми глазами.

Некоторое время Найлз молча смотрел на него. Он работал на Августина Крипсина почти шесть лет, сначала в качестве связника между Крипсином и организованной преступностью в Мексике, теперь как компаньон и правая рука здесь, в Пальм-Спрингс. Тем не менее, он очень мало знал об этом человеке. Крипсин был королем построенной тяжелым трудом империи. Он приехал в эту страну из Греции до Второй Мировой войны. Восхищался он только двумя вещами: смертью и болезнью. Он говорил о каждой из них с болезненным интересом и смотрел гнусные фильмы так, будто видел в расчленении трупа торжество вселенной. Крипсин построил свою крепость в Пальм-Спрингс с безупречной чистотой в мозгах и редко покидал ее. Телефон в ручке кресла Найлза тихо зажужжал. Он поднял трубку. – Да?

– Мистер Найлз? – спросила телефонистка. – На линии Джек Брэддок из Нэшвилла.

– Мистер Крипсин просил его не беспокоить. Скажите Брэддоку… – Секундочку, – прервал его Крипсин. – Джек Брэддок? – Он несколько раз глубоко вздохнул, а затем отложил кислородную маску. – Я поговорю с ним.

Организация Крипсина прибрала к рукам «Эссекс Рекордс Компани» Брэддока в Нэшвилле несколько лет назад. «Эссекс» продолжал терять доходы, а два года назад разразился скандал по поводу пиратского использования записей, из которого «Эссекс» едва вывернулся. Крипсин начал жалеть, что оставил на посту такого незадачливо менеджера как Брэддок, несмотря на то, что «Эссекс» использовался главным образом для обмывания грязных денег.

Найлз велел телефонистке переключить линию, и Крипсин заговорил по телефону.

– Что вы хотите?

За полторы тысячи миль раздался испуганный вздох.

– Э-э…

Извините за беспокойство, мистер Крипсин, но кое-что произошло и мне необходимо…

– Почему бы вам не начать брать уроки красноречия, мистер Брэддок? У вас там все говорят так, будто год хорошо не срали? Я пришлю вам гомеопатические пилюли, чтобы справиться с этим.

Брэддок нервно рассмеялся.

– Я надеюсь, что ваша линия зеленая, – сказал Крипсин. Линии с установленными на них прослушивающими устройствами он называл «красными». После дела о пиратстве Крипсин подозревал, что телефоны «Эссекса» прослушиваются ФБР.

– Я звоню из автомата.

– Хорошо. В чем дело?

– Так вот, вчера утром ко мне приходил адвокат по имени Генри Брэгг. Он представляет «Крестовый поход Фальконера», и они хотят начать выпускать записи. Они ищут для покупки независимую компанию и…

– «Крестовый поход Фальконера»? Что это?

– Религиозная группа. У них есть печать, радио и другие вещи. Выслучайно не смотрели по телевизору передачу «Час силы Уэйна Фальконера»?

– Я не смотрю телевизор. Он излучает радиацию, а радиация вызывает рак костей.

– О. Да, сэр. Ну так вот, этот мистер Брэгг имеет кучу денег. Они хотят сделать «Эссексу» предложение.

Некоторое время Крипсин молчал.

– «Эссекс» не продается, – наконец ответил он. – Никому. Мы потратили совсем недавно слишком много сил на то, чтобы выкрутиться из неприятностей с властями. Это и есть тот самый важный повод, по которому вы позвонили мне?

На другом конце линии раздалось покашливание. Крипсин знал, что мужчина пристрастен к сигарам, и подумал: рак горла. Кровожадные клетки, распространяющиеся по организму Брэддока. Зараза, порождающая заразу.

– Есть еще одна вещь, которая, как мне показалось, должна вас заинтересовать, – продолжал Брэддок. – Уэйн Фальконер. Он управляет всем «Крестовым походом» из маленького городка в Алабаме. Ему всего двадцать лет, но он чертовски хороший проповедник. И кроме того, он целитель.

Лицо Крипсина приняло сморщенный задумчивый вид.

– Целитель? – спросил он. – Или просто хороший актер?

– Огромное количество людей верит в него. И как я уже сказал, этот Поход купается в деньгах.

– Да? – Крипсин мягко хмыкнул, и его темные маленькие глаза заблестели. – Целитель? Мистер Брэддок, я немного поспешил. Я хочу, чтобы вы связались с этими людьми. Покажите им «Эссекс». Поговорите. Я вышлю мистера Найлза в качестве представителя корпорации. Вы и будете работать вместе, и я хочу знать все об этом Фальконере. Понятно?

– Да сэр.

– Хорошо. И еще одно: я не хочу, чтобы мистер Найлз вернулся в Пальм-Спрингс в пропахшем сигарном дыме костюме. А теперь немедленно свяжитесь с этими людьми. – Он повесил трубку и повернулся к Найлзу. – Ты едешь в Нэшвилл сегодня же. Я хочу, чтобы нечто, известное как «Крестовый поход Фальконера», было скрупулезно исследовано. Я хочу знать все о парне Уэйн Фальконер.

– Да сэр, – ответил Найлз. – Могу я спросить, зачем это вам? – Потому что он либо изощренный шарлатан, либо выдающийся целитель. И если верно последнее, то он нужен мне здесь. Мне. А теперь время моего массажа.

Найлз помог Крипсину встать с кресла. Массивное тело мужчины – более четырехсот фунтов весом и пяти футов шести дюймов высотой – оставило отпечаток на кожаной обивке кресла. Когда они подошли к двери, электрический глаз включил механизм, который одновременно открыл дверь и направил в коридор поток подогретого воздуха. Когда они ушли, в комнату вошла мексиканская девушка в длинном белом комбинезоне и начала пылесосить ковер. На ней были одеты безукоризненно белые перчатки, белые шелковые тапочки, а нижнюю половину лица закрывала белая хирургическая маска.

45

Сегодня в почтовом ящике было письмо от Доктора Чудо. Билли прочитал его, идя домой ясным золотым позднеоктябрьским днем.

Доктор Чудо писал, что положил глаз на один домик во Флориде. Он спрашивал, прочитал ли Билли последние книги по спиритизму, которые он ему прислал, и как продвигаются уроки игры на пианино. Он также спрашивал, что Билли надумал по поводу визита в тот институт в Чикаго.

Билли засунул письмо обратно в конверт. С той странной осени три года назад Доктор Чудо писал часто и часто присылал ему книги по различным вопросам. Однажды, спустя три месяца после того, как Билли вернулся домой и обнаружил, что его отец умер, Чудо приехал к ним собственной персоной и привез старое пианино, настроенное и починенное, которое стояло теперь в передней.

Спустя шесть месяцев пришло письмо из Чикаго, помеченное заказным и адресованное мистеру Билли Крикмору. Обратный адрес был Чикаго, Креста-стрит, 1212, Институт Хиллберн. В хрустящем белом конверте лежало машинописное письмо от доктора Мери Найвенс Хиллберн, в котором говорилось, что она послала это письмо из-за переписки, которую институт имел с мистером Реджинальдом Мерклем из Мобиля. Меркль, писала доктор, утверждал, что Билли заинтересует ее и штат института. Существуют ли другие доказательства «якобы паранормальных способностей» Билли? Он дал прочитать его матери. Больше из института ничего не приходило.

Окна выкрашенного в белый цвет дома блестели на солнце. Из каминной трубы змеился дымок. Деревья, росшие вокруг дома, были окрашены в разные цвета, а в дыхании ветра чувствовалось приближение зимы. Возле дома стоял старый коричневый грузовик, уродливая и ненадежная штуковина, купленная на деньги, вырученные от продажи хорошего урожая кукурузы год назад. Дом Крикморов оставался одним из последних, не имеющих электричества, но Билли не обращал на это внимания. Темнота его не пугала, а поздним вечером зажигались керосиновые лампы, испускающие мягкий золотистый свет, который ему нравился гораздо больше, чем резкое белое электрическое освещение. Менее чем через месяц Билли разменяет третий десяток, ему будет двадцать один. За последние три года он вырос еще на два дюйма и набрал двадцать фунтов сплошных мускулов, появившихся из-за тяжелой полевой работы. Его лицо повзрослело и посуровело, глаза сверкали проницательностью, а иногда и хорошим юмором. Он поднялся на террасу и вошел в дом, пройдя мимо стоявшего справа пианино. В течение двух последних лет он брал уроки у бывшего учителя музыки за два доллара в неделю и за это время достиг определенного прогресса, заключавшегося в переходе от адских звуков, извлекаемых из пианино, к гаммам, истекающим из-под его пальцев, бегающих по клавиатуре. Много вечеров Рамона сидела со своим рукоделием и в пол– уха слушала аккорды, похожие, однако, на настоящую музыку.

– Почта есть? – крикнула она из кухни.

– Одно письмо от мистера Чудо. Он шлет тебе привет. – Билли сел на стул возле камина перечитал письмо. Когда он закончил и поднял глаза, то увидел, что его мать стоит рядом, вытирая руки о полотенце. – Он снова упоминает про то место? – тихо спросила она. Билли кивнул и передал ей письмо, но она не стала его читать. – Чикаго. Интересно, что это за город?

– Грязный, наверно, – ответил Билли. – И с гангстерами. Рамона улыбнулась.

– Так было давным-давно. А сейчас гангстеры по-моему встречаются повсеместно. – Она потерла свои мозолистые и малочувствительные пальцы. Глубоких морщин на ее лице прибавилось. – Интересно, на что похож этот институт? Ты не думал когда-нибудь об этом?

– Нет.

– Мы можем позволить себе купить билет на автобус, если ты захочешь поехать. Насколько я помню, они заинтересованы в том, чтобы ты им ответил.

– Они, возможно, принимают меня за какого-нибудь чудака, – проворчал Билли, глядя на тоненькие язычки пламени в камине.

– Ты боишься ехать?

– Я не хочу ехать.

– Я спросила не про это. – Она еще несколько секунд постояла над ним, а затем подошла к окну и выглянула наружу. Ветер шевелил краснеющие листья. – В ноябре тебе стукнет двадцать один. Я знаю…

Что с тобой произошло, когда ты присоединился к этому «Призрак– Шоу». Я знаю, что ты вернулся домой со шрамами в душе. Это правильно. Только наученные опытом люди имеют шрамы. Может быть, мне не следует совать нос не в свое дело, но…

Я считаю, что ты должен поехать в этот институт, я думаю, ты должен узнать, что они скажут.

– Я там не нужен…

– Нет, – повернулась к нему Рамона. – Ты не нужен здесь. Пока. Земля и дом в прекрасном состоянии, и ты теперь целыми днями пытаешься придумать себе работу. Что за жизнь для тебя в Готорне? Ответь мне.

– Хорошая жизнь. Я буду много работать, много читать и заниматься музыкой…

– …

И пройдет еще год, так? Мальчик, неужели ты позабыл все, чему тебя учили твоя бабушка и я по поводу твоего Неисповедимого Пути? Что ты должен стать достаточно сильным, чтобы следовать туда, куда он ведет, и открывать новые земли? Я научила тебя всему, что знала о церемонии, о том, как использовать джимсонвид и анашу и как распознать и высушить грибы, порошок из которых нужно добавлять в состав для курения. Я научила тебя всему, что знала о Меняющем Облик и о том, как он может использовать в борьбе с тобой другие души; я научила тебя гордиться своими предками, и я считала, что ты уже научился видеть.

– Видеть? Видеть что?

– Свое будущее, – ответила Рамона. – Чокто не выбирают, кому идти Неисповедимым Путем; этот выбор может сделать только Дарующий Дыхание. О, многие до тебя потеряли свою веру или храбрость, или их умы стирались злыми силами. Но если злу удастся прервать цепочку Неисповедимого Пути, то все, что было сделано до этого момента, пропадет зря. Весь накопленный опыт и перенесенная боль исчезнут понапрасну. Я знаю, что то лето и осень оставили в тебе шрам, но ты не должен дать ему победить. Церемония важна, но гораздо важнее то, что находится за пределами этих стен, – Рамона кивнула в сторону окна. – Мир.

– Это не мой мир, – ответил Билли.

– Он может стать твоим. Ты боишься? Ты отступаешь?

Билли молчал. Случай со «Спрутом» все еще лежал на его душе раной, и частые кошмары сделали ее незаживающей. Иногда это была выпрыгивающая из темноты кобра, а иногда он держал в руках пистолет и не мог выстрелить в ползущее на него существо. Вскоре после его возвращения домой той осенью он на автобусе направился в Бирмингем в госпиталь, чтобы повидать Санту Талли. Медсестра сказала ему, что Санта Талли выписалась вчера и уехала назад в Новый Орлеан. Он стоял в пустой палате, где она лежала, и понимал, что больше никогда ее не увидит. Он молча пожелал ей удачи.

– Я не боюсь, – сказал он. – Я просто не хочу, чтобы…

Со мной обращались, как с чудаком.

– И ты думаешь, что в институте в Чикаго с тобой будут так обращаться? Ты понимаешь, кто и что ты есть: что еще имеет значение? Но если в институте работают с такими, как мы, то они смогут обучит тебя…

И научиться у тебя тоже. Я думаю, там в тебе есть необходимость. – Нет.

Рамона вздохнула и покачала головой.

– Тогда я ошиблась. Ты еще недостаточно силен. Твоя работа еще не закончена – она еще и не начиналась – а ты уже требуешь себе отдых. Ты пока его не заслужил.

– Проклятье! – резко сказал Билли и неожиданно вскочил со стула. – Оставь меня одного! – Он выхватил у нее из рук письмо Доктора Чудо и зло порвал его в клочки и выбросил в камин. – Ты не понимаешь, что из себя представлял «Спрут»! Ты не слышала его! Ты не чувствовала его! Оставь меня в покое! – он кинулся мимо нее к входной двери.

– Билли, – тихо позвала Рамона. Когда он повернулся, она показала ему кусочек угля, лежащий у нее на ладони. – Я нашла это на твоем ночном столике утром. Зачем ты достал его из ящика?

Он не помнил, доставал его или нет. Рамона кинула ему уголек. Тот был теплым на ощупь и сверкал как черный, таинственный амулет.

– Твой дом здесь, – сказала она. – Он всегда будет здесь. Я смогу сама позаботиться о саде, о доме и земле; я делала это раньше. Но ты должен отправиться в другой мир и использовать свое умение, а также больше узнать о себе. Если ты не сделаешь этого, то потратишь зря все, что в тебе заложено.

– Мне нужно подумать, – ответил Билли. – Я не вполне понимаю, что мне седует делать.

– Ты понимаешь. Ты просто тянешь время.

Билли сжал кусочек угля в кулаке.

– Я должен поспать эту ночь в лесу. Я должен остаться наедине с собой столько, сколько смогу.

Рамона кивнула.

– Я соберу тебе еду, если ты…

– Нет. Я буду есть только то, что поймаю или раскопаю. Мне нужен только спальный мешок.

Она вышла, чтобы найти то, что ему нужно. Билли положил кусочек угля в карман и вышел на террасу. Ему захотелось полежать под южным ночным небом, посмотреть на звезды и ни о чем не думать. Это правда, что институт Хиллберн в Чикаго тянул его. Ему было интересно, что он из себя представлял и что еще могло быть в таком большом городе. Чикаго казался ему таким же далеким, как и Китай, и таким же чужим. Также было правдой и то, что он боялся.

Он взглянул на горизонт, блистающий красками поздней осени. Терпкий запах мертвого лета был похож на запах старого вина. Ему не хотелось оставлять всю работу на плечах матери, но он знал, что она права; Неисповедимый Путь тянул его вперед, и он должен идти им.

Готов или нет, подумал он, вспоминая игры и прятки с Биллом Букером, чей символ веры Билли лежал у него в кармане джинсов, иду искать…

46

Сине-серебристый «Челленджер» авиакомпании «Кэнад Эйр» находился в воздухе меньше часа и летел теперь над центральным Арканзасом на высоте двадцати трех тысяч футов. Позднеоктябрьское небо было ослепительно белым, в то время как под самолетом грозовые тучи закрыли Литтл-Рок.

Уэйн Фальконер, сидящий в «тихом кармане», – помещении, находящимся сразу за кабиной пилотов – был поражен и восхищен. По сравнению с этим бесшумным орлом его «Бичкрафт» выглядел неуклюжим мотыльком. Вылет из аэропорта Файета был одним из наиболее грандиозных ощущений, испытанных им. А здесь, в небе, было так ясно и сине, что ему казалось, будто он оставил свои земные обязанности далеко позади. Он хотел такой же реактивный самолет, он сделает все, чтобы его заиметь, и точка.

Интерьер делового самолета был выполнен в сине-черных тонах с кучей хромированных и полированного дерева частей. Кресла с вращением и автоматизированным наклоном были покрыты черными чехлами, а рядом с баром фруктово-овощных соков стояла комфортабельно выглядевшая софа. Столики из датского тика были на случай болтанки прикручены к покрытому коврами полу; на одном из столиков лежали экземпляры красочного крестовопоходовского журнала. Все в длинном просторном салоне сияло чистотой, как будто кто-то отполировал каждую мельчайшую деталь. Джордж Ходжес заметил, что на овальных плексигласовых иллюминаторах не было ни единого отпечатка пальцев. Он решил, что этот Август Крипсин должен быть привередливым человеком, хотя в демонстрации журналов Похода его что-то настораживало; это было, пожалуй, чересчур умно, и попыткой завоевать Уэйна чересчур быстро. Помощник Крипсина, мистер Найлз, тоже настораживал Ходжеса. Он был вежливым, интеллигентным и хорошо информированным о деловых начинаниях Похода, но в его глазах было что-то, что беспокоило Ходжеса; они были слишком бездушными и слишком часто задерживались на Уэйне.

Ходжес сидел на несколько кресел позади Уэйна, ближе к высокому визгу спаренных реактивных двигателей, расположенных в задней части фюзеляжа. Найлз, как заметил Ходжес, поспешил занять место через проход от Уэйна. Генри Брэгг листал «Поле и ручей» в паре рядов от него. Брэг был рад побыть некоторое время вдали от жены и трех детишек мал-мала-меньше; он цедил через соломинку имбирный эль и смотрел, как далеко внизу бегут облака. На его лице была мечтательная улыбка.

Бет, их привлекательная стюардесса, прошла по проходу с бокалом апельсинового сока для Уэйна. Салон был более восьми футов в высоту, так что она могла свободно добраться до юноши.

– Вот, пожалуйста, – сказала она с ослепительной улыбкой. – Могу я предложить вам журнал?

– Нет, благодарю вас. Какова сейчас скорость самолета, мэм?

– Меня зовут Бет. О, я думаю, что мы летим со скоростью около пятисот миль в час. А вы пилот?

– Да, мэм, то есть, простите, Бет. Я летал на «Бичкрафте Бонанза», но здесь все другое. Я всегда любил самолеты и любил летать. Когда я летаю, то… В воздухе я всегда чувствую себя свободным.

– Вы когда-нибудь были в Калифорнии?

Он покачал головой, отхлебнул из бокала и поставил его на свой откидной столик.

– Солнце и развлечения! – сказал Бет. – Это тамошний стиль жизни.

Уэйн натянуто улыбнулся. По какой-то причине Бет напоминала ему полузабытый кошмар. Темноволосую девушку, поскальзывающуюся на скользкой платформе, ужасный звук ударяющейся об край головы, вздох боли и воду, сомкнувшуюся над ней словно черный занавес. За последние три года он поправился, а его рыжие волосы стали плотными и жесткими. Его глубоко посаженные глаза были почти одного цвета с небом за бортом самолета. Но это были неспокойные глаза, хранящие в себе секреты, и в них просматривались пурпурные пустоты. Он был очень бледен, за исключением нескольких колоний угрей, поздно расцветших на его щеках.

– Бет, – спросил он. – Вы ходите в церковь?

Перед вылетом из Пальм-Спрингс мистер Найлз дал ей полные инструкции по поводу Уэйна Фальконера.

– Да, – ответила она все еще улыбаясь. – По правде говоря, мой отец был священником, как и ваш.

В кресле через проход Найлз закрыл глаза и еле заметно улыбнулся. Бет весьма находчивая персона, которая может найти ответ с лету.

– Евангелист, – поправил ее Уэйн. – Мой папа был величайшим из всех евангелистов.

– Я никогда не видела вас по телевизору, но думаю, что это хорошее шоу.

– Я надеюсь, что оно хорошо для людей. Это то, что я пытаюсь делать.

Он бледно улыбнулся ей и был обрадован, когда она вернула ему ослепительную улыбку. Она ушла, предоставив его своим мыслям и апельсиновому соку. Билли только что закончил трехдневный сеанс целительства в Атланте. По грубым прикидкам, он прикоснулся к пяти тысячам человек. А также прочитал три зажигательные проповеди насчет адского огня и краеугольного камня. Он чертовски устал, а на следующие две недели у «Крестового похода Фальконера» был по расписанию Хьюстон, для очередной проповеди. Если бы он только смог найти запись шума реактивных двигателей в полете, думал Уэйн, то, может быть, он смог бы спать лучше; этот звук успокаивал его, унося далеко от Похода, неся по усыпанному звездами небу.

Эту студию звукозаписи подсказал ему купить его папа. Он должен слушаться этого мистера Крипсина и доверять всему, что тот скажет, говорил ему папа. Это все для блага дела.

– Уэйн? – рядом с ним улыбаясь стоял мистер Найлз. – Хочешь пойти со мной в кабину пилотов?

Найлз пошел вперед и отодвинул зеленую портьеру. При виде кокпита с его великолепной панелью управления, с мерцающими рычагами, циферблатами и шкалами у Уэйна перехватило дыхание. Пилот, рослый мужчина с широким загорелым лицом, усмехнулся из-под своих дымчатых солнцезащитных очков и сказал:

– Привет, Уэйн. Садись в кресло второго пилота.

Уэйн скользнул в мягкую перчаточную кожу. Отсюда шум двигателей был едва слышен, и единственным более-менее громким звуком здесь было шипение воздуха вокруг носа «Челленджера». Лобовое стекло давало широкий, не урезанный вид ярко-голубого неба с крапинками перистых облаков. Уэйн заметил движение расположенного напротив него штурвала и понял, что самолет летит под управлением автопилота. Инструменты на панели – альтиметр, измеритель скорости ветра, горизонт, указатель крена и другие, ему не известные – были расположены буквой «Т», точно так же, как и на панели «Бичкрафта», но, конечно, их было гораздо больше. Между пилотом и вторым пилотом была расположена консоль с дросселями двигателей, пультом управления радаром, ручкой экстренного снижения скорости и другими, не известными Уэйну приспособлениями. Он с восхищением уставился на панель.

– Здесь все просто, – заметил пилот, – если знаешь, куда смотреть. Меня зовут Джим Кумбс. Рад видеть тебя на борту. – Он пожал Уэйну руку коротким, твердым рукопожатием. – Мистер Найлз говорил мне, что ты летчик. Это правда?

– Да, сэр

– Отлично. – Кумбс протянул руку к расположенной у него над головой приборной панели и выключил автопилот. Штурвал прекратил свои небольшие корректирующие движения, оживлявшие элероны и рули высоты. «Челленджер» начал медленно поднимать нос вверх. – Хватай руль, и посмотрим, как он будет тебя слушаться.

У Уэйна вспотели ладони, когда он вцепился в штурвал и поставил ноги на покрытые жесткой резиной педали управления.

– Следи за приборами, – подсказал Кумбс. – Скорость все еще на авто, так что не беспокойся о ней. Опусти нос на несколько градусов. Давай уведем его недалеко от курса.

Уэйн двинул штурвал вперед, – и «Челленджер» немедленно повиновался: его серебряный нос опустился на полетный уровень. Он слегка перестарался, и нос в результате спустился вниз градусов на шесть. Самолет начало слегка разворачивать вправо, и Кумбс позволил Уэйну поработать штурвалом и педалями до тех пор, пока самолет снова не уравновесился. Управление «Челленджером» осуществлялось несильными, но уверенными движениями, по сравнению с которыми полет Уэйна на «Бичкрафте» казался борьбой с самолетом. Он усмехнулся и спросил слегка дрожащим голосом:

– Ну как?

Кумбс рассмеялся.

– Прекрасно. Конечно, мы миль на сто отклонились от курса, но для новичка ты справляешься вполне сносно. Хочешь быть моим вторым пилотом до Пальм-Спрингса?

Уэйн просиял.

Менее чем через два часа «Челленджер» приземлился в Муниципальном аэропорту Пальм-Спрингса. С места второго пилота Уэйн внимательно наблюдал за действиями Кумбса при посадке. «Челленджер» поджидали два лимузина «Линкольн Континенталь». Найлз посадил Уэйна в первый, а Ходжес и Брэгг сели во второй. Однако через десять минут после того, как оба лимузина отъехали от аэропорта, водитель-мексиканец второго сказал, что «что-то не так» и съехал на обочину. Он вышел из машины, осмотрел ее и сообщил, что спустило левое заднее колесо. Ходжес посмотрел, как лимузин Найлза и Уэйна скрылся из глаз и коротко сказал шоферу:

– Чините!

Водитель уже достал похожее на альпеншток приспособление и открыл багажник, чтобы достать запаску.

Уэйн ехал по краю большого поля для гольфа. Вдали змеились розовые очертания гор. По всему полю зеленая трава увлажнялась водой из разбрызгивателей и яркими зелеными веерами росли пальмы. Лимузин свернул в фешенебельные кварталы, где из-за высоких ограждающих стен виднелись только крыши домов да верхушки пальм. Привратник в ливрее помахал им и открыл двухстворчатые широкие железные ворота. Лимузин поехал теперь по длинному проезду, обсаженному по обочинам яркими цветами, аккуратно постриженными кустами и несколькими видами крупных кактусов. Везде работали садовники, что-то подрезая и опыляя. Уэйн заметил красную шиферную крышу с башенками, и в следующий момент перед ним оказалось огромное строение, которое было, вероятно, самым странным из виденных им домов.

Оно было построено из светло-коричневого камня и представлял собой нагромождение углов и выступов, высоких башен, мансард, крыш, фронтонов, готических арок и скульптур, геометрических фигур и чего-то, похожего на статуи. Дом походил на работу десятка ненормальных архитекторов, которые решили воздвигнуть свои творения на одном и том же месте и соединить их арками, парапетами и закрытыми переходами. Как заметил Уэйн, строительство все еще продолжалось: на строительных лесах строители поднимали наверх камни. Нельзя было сказать, сколько этажей имел этот дом из-за того, что в одном месте строение вроде как заканчивалось, в то время как в другом возвышалось еще выше. Но удивительнее всего было то, что окна имелись только на первом этаже.

Лимузин въехал под навес, и мистер Найлз подвел Уэйна к массивной входной двери. Дворецкий – мексиканец с коричневым морщинистым лицом, одетый в белый костюм, – открыл ее и сказал:

– Мистер Крипсин ждет вас, мистер Фальконер. Вы можете подняться сейчас же.

– Сюда, – показал Найлз. Он провел Уэйна по блестящему паркетному полу к лифту. Когда двери лифта открылись, то на них обрушился поток холодного сырого воздуха. Пока они поднимались, Уэйн услышал тихий звук работающего оборудования, который усиливался по мере подъема.

– Может, нам стоило подождать остальных? – спросил он. – Они скоро будут. – Двери лифта распахнулись.

Они стояли в пустой белой комнате, напротив них были стеклянные двери, за которыми виднелся тускло освещенный коридор. За стенами стучало и шумело какое-то оборудование, и Уэйн почувствовал в воздухе отчетливый запах дезинфицирующего средства.

– Не будешь ли ты так любезен, – обратился к нему Найлз, – снять туфли? Ты можешь одеть вот это. – Он подошел к столу с хромированной столешницей и вынул из него несколько пар хлопчатобумажных тапочек. На столе также стояла коробка с хирургическими перчатками. – Также, если у тебя в карманах есть деньги, то будь добр, сложи их в этот пластиковый пакет. Мелочь тоже. Уэйн снял ботинки и скользнул в тряпочные тапочки.

– К чему все это?

Найлз сделал то же самое, вынув из кармана деньги и положив их в пластиковый пакет.

– Ботинки и деньги переносят бактерии. Пожалуйста, одень эти перчатки. Готов? Тогда следуй за мной.

Он нажал кнопку на стене, и двери быстро раздвинулись, словно в супермаркете. Когда Уэйн последовал за Найлзом в атмосферу, которая была холоднее и суше, чем в остальном доме, двери за ним резко захлопнулись словно медвежий капкан. Коридор, освещаемый скрытыми лампами, был совершенно голым и неотделанным; толстые каменные стены излучали холод, и где-то за ними тихо свистела воздухо-очистная система.

Уэйн дошел почти до конца коридора, до больших дубовых дверей. Найлз нажал на вделанный в стену звонок, и через несколько секунд Уэйн услышал звук автоматически открывающейся двери.

– Иди вперед, – пригласил его Найлз. Уэйн, у которого нервно сжался живот и опять началась головная боль, шагнул в двери.

В комнате были скелеты. Скелеты рыб, птиц и даже один человеческий, с костями, соединенными проволочками, стоящий в углу. Мелкие скелеты ящериц и грызунов находились в застекленных стеллажах. Двери за Уэйном автоматически закрылись, тихо щелкнул замок.

– Добро пожаловать.

Уэйн оглянулся на голос. Перед закрытыми книжными шкафами стоял стол из тикового дерева, с зеленым пресс-папье на столешнице. В черном кожаном кресле с высокой спинкой сидел мужчина. От его белой лысой головы отражался свет ламп. Комната была отделана деревом, а на полу лежал темно-синий персидский ковер с золотыми фигурами. Уэйн подошел поближе и увидел, что голова венчает гору одетой в кафтан плоти; его лицо представляло собой складку, лежащую на складке с маленькими блестящими глазами. Он улыбнулся, показав маленькие белые зубы.

– Я так рад, что ты приехал, – сказал мужчина. – Можно я буду называть тебя Уэйн?

Уэйн опасливо глянул на громоздящиеся вокруг скелеты. Одним из них был целый скелет лошади, застывшей в прыжке.

Август Крипсин подождал, пока Уэйн дошел до самого стола, а затем протянул руку. Только после того, как Уэйн пожал ее, он понял, что Крипсин тоже носил свежие хирургические перчатки.

– Садись, пожалуйста, – Крипсин указал на стул. – Могу я тебе что-нибудь предложить? Фруктовый сок? Витамины, чтобы взбодриться? – Нет, спасибо, – Уэйн сел. – Я съел сэндвич в самолете. – А, в «Челленджере»! Как он тебе понравился?

– Он… Чудесен. Мистер Кумбс хороший пилот. Я…

Не знаю, что произошло с остальными. Они ехали за нами…

– Они скоро приедут, я уверен. Я вижу, ты заинтригован моей коллекцией, да?

– Ну я…

Я никогда не видел ничего подобного.

Крипсин усмехнулся.

– Кости. Сам каркас тела. Жесткий, прочный, стойкий к болезням и, вместе с тем…

К сожалению, очень часто самая первая вещь, которая ослабевает в организме. Я восхищаюсь тайнами человеческого тела, Уэйн; его трещинами и ошибками, также, как и сильными сторонами. – Он указал на человеческий скелет. – Что за величественная конструкция, не так ли? Однако…

Обреченная на рассыпание в пыль. Если, конечно, вы не обработаете его, не отлакируете, не скрепите проволокой так, чтобы он не смог развалиться за сотни лет.

Уэйн кивнул, сцепив руки на коленях.

– Ты симпатичный молодой человек, – сказал Крипсин, – Двадцать один в следующем месяце, я прав? Жил в Файете всю свою жизнь? Ты знаешь, в южном акценте есть что-то очень земное, что ли. Ты мне начинаешь здорово нравиться, Уэйн. Я попросил мистера Найлза достать несколько видеозаписей твоих шоу, когда он ездил в Нэшвилл, и просмотрел их все по несколько раз. В тебе достаточно властности для такого молодого человека.

– Спасибо.

Голова Крипсина наклонилась в знак принятия благодарности.

– Как я понимаю, ты проделал большой путь. Теперь у тебя есть влиятельное телевизионное шоу, радиостанция, приносящая по меньшей мере сто тысяч годового дохода, и издательская компания, которая начнет приносить доход лишь лет через пять. Ты ежегодно выступаешь примерно перед полумиллионом слушателей, а твой фонд планирует строительство Христианского университета с четырехлетним обучением.

– Вы проверяли мои дела, – заметил Уэйн.

– Точно так же, как мистер Ходжес наводил справки о «Тен-Хае Корпорейшн». Это нормально для любого бизнеса. – Он пожал массивными плечами. – Я уверен, что ты знаешь все, что тебе необходимо: я владею «Тен-Хае». «Тен-Хае» владеет контрольным пакетом «Эссекс Рекордс», оцененном в полтора миллиона, и поэтому ты сидишь в моем кабинете.

Уэйн кивнул и спокойно спросил:

– «Эссекс» стоит так дорого?

Крипсин ответил тихим смехом.

– Ха! Мой мальчик, это твое предложение. Она стоит для тебе так дорого?

– «Эссекс» только за последний год потерял двести тысяч, – ответил Уэйн. – Интерес к кантри-музыке пропал, а «Эссекс» был не в состоянии соблазнить хитовых артистов. Я собираюсь закачать в нее новые деньги и начать все с начала под евангелистским ярлыком.

– Я так и понял, – тихо сказал Крипсин. – Ты очень умный юноша, Уэйн. У тебя…

Дар провидения наряду с очень особыми способностями. Ответь мне, пожалуйста, на один вопрос, и я обещаю, что твой ответ не выйдет за пределы этой комнаты; я раз за разом пересматривал твои телевизионные шоу. Я видел выражения лиц тех, кто прошел – как вы это называете – процедуру Исцеления. – Его сердце застучало, челюсти и грудь напряглись. – Ты на самом деле целитель? Или…

Это просто трюк? Уэйн молчал. Ему хотелось подняться и уйти из этой комнаты, из этого странного дома и от этого мужчины с черными глазами. Но он помнил, что папа велел доверять ему мистеру Крипсину, и знал, что папа не станет его обманывать.

– Я целитель, – ответил он.

– И ты можешь вылечить любое недомогание? Любой вид…

Болезни?

Разрезая пространство и время, в его ушах послышался голос: «Знаешь ли ты, что делаешь, сынок?» Он отмахнулся от годами накапливаемых сомнений, которые терзали его по ночам.

– Да.

Крипсин вздохнул и кивнул.

– Да. Ты можешь, правда? Я вижу по твоему лицу; я видел это по лицам тех, кого ты исцелил. Ты побеждаешь распадающуюся плоть и ломающиеся кости. Ты побеждаешь грязь болезни и отгоняешь микробов Смерти. Ты…

Несешь в себе саму силу жизни, так?

– Не я. Через меня работает Бог.

– Бог? – замигал Крипсин, а затем снова начал улыбаться. – Конечно. У тебя будет «Эссекс Рекордс» в качестве моего подарка «Крестовому походу». Однако я бы предпочел остаться в качестве консультанта. Мне нравится идея евангелизации. На этом можно заработать приличные деньги.

Уэйн нахмурился. На мгновение ему показалось, что он видит что-то темное и огромное, стоящее за спиной Крипсина – что-то звероподобное. Но это ощущение быстро пропало.

– Ты несомненно устал от перелета, – сказал Крипсин. – Ты и я достигнем больших успехов, Уэйн. Мы еще поговорим об этом позже. Мистер Найлз ждет тебя в конце коридора. Он отведет тебя на ленч. Я предлагаю прекрасное утреннее купание, а затем сиесту. Мы снова поговорим вечером, хорошо?

Уэйн поднялся с неуверенной улыбкой на лице. Крипсин наблюдал, как он выходит из комнаты в стерильных тряпичных тапочках. Он снял хирургические перчатки и бросил их в корзину для мусора.

– Поговорим позже, – тихо сказал он.

47

– Приехали, – сказал водитель такси и свернул к тротуару. – Ты уверен, что тебе нужно выходить здесь?

– Да, сэр, – ответил ему Билли; по крайней мере, он считал, что это то самое место. Кривая табличка гласила «Креста-стрит», а на маленьком доме из коричневого кирпича висел номер «1212». На другой стороне улицы был унылого вида маленький парк с ржавыми качелями и несколькими деревцами. Вокруг парка располагались другие строения и жилые дома, по большей части выглядевшие пустыми. Вдали возвышались, просвечиваясь сквозь серый туман, огромные дома центральной части Чикаго.

Билли заплатил водителю – «четыре пятьдесят за проезд в автомобиле?» – поразился он – и остановился, держа свой потрепанный чемоданчик, напротив железных ворот и изгороди, которая отделяла дом 1212 от других строений. Он не знал точно, чего ему следовало ожидать, но это здание было далеко от того, что он воображал. Он толкнул ворота, и они, скрипнув, отворились. Билли направился по дорожке к входной двери. Он нажал кнопку звонка и услышал тихий звон колокольчика.

В двери находился маленький глазок, и в какой-то момент Билли показалось, что за ним наблюдают. Затем замок начал открываться – раз, два и три. У Билли вдруг возникло страшное желание бегом пробежать все расстояния до остановки «Грейхаунда», но он сдержался и остался стоять перед дверью.

Дверь открылась и на пороге показалась молодая девушка лет шестнадцати или семнадцати. У нее были длинные темные волосы, падающие почти до пояса, и Билли показалось, что она испанка. У нее были красивые настороженные глаза, в которых были видны следы печали. Она посмотрела на его чемодан.

– Да?

– Э-э…

Может быть, я не туда попал. Я думал, что это институт Хиллберн.

Она утвердительно кивнула головой.

– Ну…

Мое имя Билли Крикмор и мне нужно видеть доктора Хиллберн.

Он порылся в кармане в поисках конверта и отдал его девушке.

– Входите, – сказала девушка и заперла за ним дверь.

Внутренняя отделка дома была для Билли приятным сюрпризом. Темное дерево блестело олифой и полировкой. На блестящем паркетном полу лежали коврики для обуви, а изобилие зеленых растений дополняло приветливый интерьер. В воздухе висел соблазнительный аромат хорошей еды. На второй этаж вела лестница, а сразу слева от двери в гостиной полдюжины как молодых, так и пожилых людей смотрели телевизор, читали или играли в шашки. Приход Билли на время оторвал их от занятий.

– Меня зовут Анита, – представилась девушка. – Вы можете оставить здесь свой чемодан, если хотите. Мистер Пирлмен, – обратилась она к одному из мужчин, сидящих в гостиной, – сегодня ваша очередь помогать на кухне.

– О. Конечно. – Мужчина отложил «Ридерс Дайджест» и вышел в коридор.

– Следуйте за мной, пожалуйста. – Они поднялись наверх, а затем прошли мимо похожих на общие спальни хорошо прибранных комнат. На дверях имелись надписи: «Испытательная лаборатория номер 1», «Аудиовизуальная», «Конференц-зал», «Исследовательская лаборатория номер 1». В здании с полами, покрытыми зеленым линолеумом, и кафельным потолком было очень тихо. Билли попалось навстречу несколько человек, некоторые из которых были одеты в белые лабораторные халаты. Из дверей испытательной лаборатории вышла молодая девушка одного возраста с Билли. Когда их глаза встретились, в ней промелькнула искорка интереса. Она была одета в джинсы и голубой свитер, и Билли заметил, что глаза у нее были разные: один бледноголубой, а другой странного темно-зеленого цвета. Девушка отвернулась первой.

Анита повернула за угол, и они оказались у двери с табличкой: «Доктор философии Хиллберн, директор». Билли услышал приглушенный голос, раздающийся изнутри. Девушка постучала и стала ждать. Прошло несколько секунд, а затем женский голос с нотками недовольства крикнул:

– Войдите.

Доктор Хиллберн сидела за обшарпанным столом в маленьком кабинете, заваленном книгами и бумагами. Бежевые стены были украшены грамотами в рамках и медными досками, а окно выходило в парк. На столе горела лампа под зеленым колпаком и находились пресспапье, металлический стакан с набором ручек и карандашей и несколько фотографий. Билли решил, что это были ее муж и дети. Ее рука держала телефонную трубку.

– Нет, – твердо произнесла она, – я не могу этого принять. Кредитование было обещано нам в прошлом году, и я буду бороться за него в самой столице, если понадобится. Меня не волнует, что все фонды исчерпаны, да я и не верю в это! Я что, должна прекратить и пойти на улицу? Мы и так уже почти что там! – Она подняла голову и жестом попросила Аниту закрыть дверь. – Скажите уважаемому сенатору, что мне были обещаны соответствующие фонды, доллар в доллар. Нет! Мы и так уже урезали свой штат до полутора землекопов! Эд, скажите ему, что я больше не потерплю надувательств. Я жду вашего звонка завтра днем. До свидания. – Она положила трубку и покачала головой. – Около Спрингфилда так глубоко, что нужны болотные сапоги, чтобы перейти на другую сторону! Знаешь, что стоит в повестке дня при рассмотрении бюджета впереди нас, Анита? Выделение ассигнований на исследование образцов мусора на северном побережье! Я просила у них пятнадцать тысяч долларов на поддержание программы на будущий год, и… – Ее ясные серые глаза сузились. – Вы кто, молодой человек?

– Меня зовут Билли Крикмор. Ваши люди послали мне это письмо.

Он подошел к столу и протянул женщине конверт.

– Алабама? – с неподдельным удивлением спросила доктор Хиллберн. – Вы проделали большой путь, не так ли?

Это была хрупко выглядящая женщина в белом лабораторном халате и с глубоко посаженными настороженными и очень умными глазами. Билли решил, что ей либо около пятидесяти, либо чуть-чуть больше. Ее темно-коричневые с проседью волосы были коротко пострижены и зачесаны назад, открывая широкий морщинистый лоб. Несмотря на то, что она выглядела мягкой женщиной, ее голос, каким она разговаривала по телефону, заставил Билли думать, что когда она злится, то грызет ногти.

После прочтения письма доктор Хиллберн некоторое время молча рассматривала его.

– Да, мы послали вам это когда-то. Мне кажется, я припоминаю сообщение, полученное от нашего друга мистера Меркля. Анита, будь добра, попроси Макса посмотреть в папке на букву «М» и принести письма от мистера Реджинальда Меркля. – Едва она произнесла имя, как Анита удалилась. – Так. Что я могу для вас сделать, мистер Крикмор?

– Я…

Приехал, потому что так написано в вашем письме.

– Я ожидала ответа на письмо, а не приезда. И кроме того, это было давно. Вы здесь в Чикаго с семьей?

– Нет, мэм. Я здесь один.

– О? А где вы остановились?

Билли сделал паузу, предчувствуя крах.

– Остановился? Ну, я…

Оставил свой чемодан внизу. Я думал, что смогу остановиться здесь.

Доктор Хиллберн замолчала; она кивнула и протянула руку к пресс-папье.

– Молодой человек, здесь не отель. Это мастерские и исследовательский центр. Те люди, которых вы возможно видели внизу и в лабораториях, приглашены сюда после долгих консультаций. Я ничего не знаю о вас и, откровенно говоря, я даже не могу припомнить, почему мы вам написали. Мы пишем сотням людей, которые нам не отвечают. Наши лаборатории, конечно, не так хорошо оборудованы, как, скажем, в Дюкском университете или в Беркли, но мы существуем на те крохи, которые нам выделяет Чикагский университет, и на маленькие ассигнования. Этих средств едва хватает на тестирования и исследования тех, кого мы выбрали; и, конечно же, здесь нет места для кого-нибудь с улицы.

– Я не с улицы! – запротестовал Билли. – Я проделал долгий путь! – Я не спорю, юноша. Но я говорю, что…

Она взглянула на мужчину средних лет в роговых очках и лабораторном халате, принесшего папку с письмами.

– Спасибо, Макс, – сказала Хиллберн мужчине, и когда он вышел, достала очки для чтения и вынула из папки несколько писем. Билли узнал заостренный почерк Доктора Чудо.

– Что это за место? – спросил Билли. – Чем здесь занимаются?

– Простите? А вы не знаете? – Она взглянула на него. – Институт Хиллберн – клиника по изучению жизни после смерти, частично оплачиваемая Чикагским университетом. Но как я уже говорила, мы… – Она умолкла, погрузившись в чтение.

– А что делают те люди, внизу?

– Они…

Они экспериментируют с проявлениями управления духами. – Доктор Хиллберн оторвалась от писем и сдвинула очки на лоб. – Юноша, – тихо сказала она, – вы несомненно произвели на нашего друга мистера Меркля глубокое впечатление. События, описываемые им здесь…

Достаточно интересны. – Она помолчала, убрала письма обратно в папку и сказала: – Садитесь.

Билли сел на стул, стоявший перед столом. Доктор Хиллберн повернула свой стул так, чтобы посмотреть из окна в парк, и ее лицо осветилось бледно-серым светом. Она сняла очки и убрала их в карман жакета.

– Юноша, – спросила она. – Как вам нравится наш город?

– Ну, очень шумный, – ответил Билли. – И все куда-то бегут. Он не сказал ей, что дважды видел черную ауру – один раз она окружала старого негра в автобусе, а второй – молодую девушку неподалеку от автобусной станции.

– Вы когда-нибудь еще бывали так далеко от дома?

– Нет, мэм.

– Тогда вы должны чувствовать, что способность, которой вы обладаете – неважно, в чем она заключается, – нечто особенное. Настолько особенное, что вы покидаете Алабаму и проделываете весь ваш путь? Почему вы приехали сюда, мистер Крикмор? Я не говорю о письме. Почему?

Она повернулась к Билли и взглянула на него острым, внимательным взглядом.

– Потому что…

Мой друг, Доктор Чудо, сказал, чтобы я поехал. И потому что так хотела моя мать. И…

Может быть, потому что я не знаю, куда мне еще ехать. Я хочу узнать больше о том, почему я такой, как есть. Я хочу узнать, почему я вижу то, что другие не видят. Например, черную ауру, или сущности, имеющие вид голубого тумана и несущие в себе столько боли, или Меняющего Облик. Моя мама может видеть то же самое, и ее мама в свое время…

И похоже, что мой сын или дочь будут способны делать то же самое. Я хочу узнать о себе как можно больше. Если я ошибся адресом, скажите мне, и я сейчас же уйду.

Доктор Хиллберн внимательно слушала и наблюдала за ним. Она была опытным психиатром, а также парапсихологом с двумя изданными книгами о жизни после смерти, и искала знаки эмоциональной нестабильности: жесты и улыбки не к месту, нервные тики, общую нервозность или меланхолию. Она уловила в Билли Крикморе только огромную тягу к самопознанию.

– Вы думаете, юноша, что стоит вам появиться, как мы тут же дадим вам ответы на все ваши вопросы? Нет. Я боюсь, что это не тот случай. Как я уже говорила, это работа; чертовски трудная работа, надо сказать. Если надо будет чему-то научиться, мы научимся этому вместе. Но в основном всеисследуется посредством экстенсивных проверок и исследований. Мы не имеем дела с шарлатанами, а я их на своем веку повидала великое множество. Некоторые из них сидели там, где сейчас сидите вы. Но рано или поздно их обман раскрывался.

Я не знаю о вас ничего, кроме того, что написано в письмах. Насколько я знаю, вы не имеете ни малейшего понятия о исследованиях жизни после смерти. Вы, можете быть, имеете пси-способности – я ни в коем случае не убеждена, что это так, – но это с такой же вероятностью может быть и плодом вашего воображения. Вас могут публично преследовать. Вы можете даже попытаться уничтожить ту работу, которую мы проводим, хотя у нас и без того хватает взрывов. Юноша, вы сами верите, что вы можете общаться с мертвыми?

– Да.

– Остается это доказать. Я родилась скептиком, мистер Крикмор. Если вы говорите, что огонь светофора красный, я скажу, что он пурпурный просто ради интересного спора. – Ее глаза заблестели. – Если я решу, что вы нам подходите, вы, может быть, проклянете тот день, когда ступили за порог этого дома. Я применю к вам любой тест, который только смогу придумать. Я разберу ваш мозг на части, а затем соберу его снова, чтобы получилось более-менее похоже. В течение двух или трех дней вы возненавидите меня, но я привыкла к этому. Ваша спальня будет размером с клозет, и вы должны будете делать по дому то же, что и остальные. Бездельников у нас нет. Ну что, похоже на развлечение?

– Нет.

– Тогда так! – Она осторожно улыбнулась. – Завтра утром, в восемь часов, вы должны сидеть здесь, рассказывая мне о своей жизни. Я хочу услышать о вашей матери, о черных аурах, о сущностях, о…

Как там его? Меняющий Облик? Ну да. Обед через пятнадцать минут, и я надеюсь, что вам понравятся польские колбаски. Почему бы вам не сходить за вашим чемоданом?

Билли поднялся со стула, смущенный происшедшим. В глубине души он все еще хотел уехать отсюда. Денег на обратный билет у него хватало. Но он проделал такой огромный путь, что теперь ему стоило потратить хотя бы три дня, чтобы выяснить, что здесь для него припасено. Он не знал, благодарить ли ему женщину или ругать ее. Поэтому он встал и молча вышел.

Доктор Хиллберн взглянула на часы. Она уже опаздывала домой, муж, должно быть, ее заждался. Однако она решила пожертвовать еще несколькими минутами, чтобы перечитать письма Меркля. Внутри нее нарастало возбуждение. Неужели этот мальчик из Алабамы тот, кто нам нужен? – задавала она себе тот самый вопрос, который вставал перед ней при появлении каждого нового испытуемого.

Является ли Билли Крикмор тем самым, кто даст нам доказательства жизни после смерти? Она не могла этого знать, но она надеялась. После секундного размышления она встала и сняла с вешалки плащ.

48

Крик Уэйна Фальконера расколол тишину, окутывавшую владения Крипсина.

Было два часа ночи. Когда Джордж Ходжес подошел к комнате Уэйна – одной из немногих в этом доме, имевшей окна, – он обнаружил, что Найлз уже там. Он прикладывал ко лбу Уэйна холодное полотенце. Уэйн свернулся на постели с полными ужаса глазами. Найлз был одет так, будто только вернулся с деловой встречи.

– Кошмар, – объяснил Найлз. – Я шел по коридору, когда услышал его. Он собирался рассказать мне, что это было, да, Уэйн? Протирая глаза, вошел Генри Брэгг.

– Кто кричал? Какого черта…

– С Уэйном все в порядке, – сказал Найлз. – Расскажи мне твой сон, а потом я принесу что-нибудь от головной боли.

Ходжесу не понравилось это заявление. Неужели Уэйн снова сядет на свой «Перкодан» и кодеиновые капсулы?

Прерывающимся голосом Уэйн рассказал о том, что ему приснилось. Это был ужасный призрак Джимми Джеда, скелета в желтом костюме, позеленевшем и измазанным могильной землей, кричавший о том, что ведьма из Готорна послала его в Ад, где ему предстоит вечно гореть, если Уэйн не спасет его. Когда Уэйн закончил, из его горла раздался ужасный стон, а в глазах показались слезы.

– Она знает, где я! – прошептал он. – По ночам она бродит снаружи и не дает моему папе прийти ко мне!

Брэгг посерел. Ходжес понял, что навязчивая идея о мертвом отце завладела Уэйном еще сильнее. Последние четыре ночи Уэйн просыпался из-за кошмаров о Джимми Джеде и Крикморах. Прошлой ночью он даже клялся, что видел за окном смеющееся над ним бледное лицо сына Крикмора. Уэйн рассыпается на куски, думал Ходжес, прямо здесь, на солнечном побережье.

– Я не могу спать, – Уэйн схватил гладкую белую руку Найлза. – Пожалуйста…

Мой папа сгнил, и я…

Не могу теперь восстановить его…

– Все будет хорошо, – мягко успокоил его Найлз. – Нет нужды бояться, пока ты находишься в доме мистера Крипсина. Это самое безопасное место на земле. Одень халат и тапочки. Я отведу тебя к мистеру Крипсину. Он даст тебе что-нибудь успокоительное…

– Одну секундочку! – раздраженно вмешался Ходжес. – Мне не нравятся все эти ночные «визиты» Уэйна к Крипсину! Что происходит? Мы прибыли сюда по делу, а все, чем мы занимаемся, это слоняемся по этому сумасшедшему дому! У Уэйна есть и другие обязанности. И я не хочу, чтобы он принимал пилюли!

– Гомеопатия. – Найлз подал Уэйну халат. – Мистер Крипсин верит в оздоровительную силу Природы. И я думаю, что Уэйн подтвердит, что вы можете уехать, когда захотите.

– Что? И оставить его с вами? Уэйн, послушайте меня! Мы должны вернуться обратно в Файет! Все это дело темно, как обратная сторона Луны!

Уэйн завязал халат и посмотрел на Ходжеса.

– Мой папа сказал, что я должен доверять мистеру Крипсину. Я хочу остаться здесь еще ненадолго. Если вы хотите уехать, то вы свободны.

Ходжес увидел, что глаза юноши затуманены. Он понял, что мальчику отказывает чувство реальности…

И что за пилюли дадут Уэйну?

– Я умоляю тебя, – попросил Джордж. – Поехали домой.

– Джим Кумбс возьмет меня завтра с собой на «Челленджер», – ответил Уэйн. – Он говорит, что я могу научиться летать на нем, это совершенно безопасно.

– Но как же Поход?

Уэйн покачал головой.

– Я устал, Джордж. У меня боль внутри. Я сам Поход, и куда еду я, туда едет и Поход. Разве это не так? – Он взглянул на Генри Брэгга.

Улыбка адвоката была вымученной и натянутой.

– Конечно. Как скажешь, Уэйн. Я за тебя на все сто.

– Вам не стоило беспокоиться, джентльмены, – сказал Найлз, беря Уэйна за локоть и направляясь в сторону двери. – Я послежу за сном Уэйна.

Неожиданно лицо Джорджа Ходжеса покраснело от ярости, он пересек комнату и положил руку на плечо мужчине.

– Послушайте, вы…

Найлз молниеносно развернулся, и в горло Ходжеса уперлись два жестких пальца. Ходжес почувствовал короткую ослепляющую боль, от которой подогнулись его колени. Через сотую долю секунды рука Найлза снова спокойно висела вдоль его тела. В его бледно-серых глазах мелькнул тусклый огонек. Ходжес закашлялся и отошел в сторону.

– Извините, – сказал Найлз, – но вы никогда не должны касаться меня таким образом.

– Вы…

Вы пытались меня убить! – прохрипел Ходжес. – У меня есть свидетели! Клянусь Богом, я привлеку вас за все, что вы натворили! Я уезжаю отсюда сейчас же! – Он, шатаясь, прошел мимо них к выходу из комнаты, прижимая руку к горлу.

Найлз оглянулся на Брэгга.

– Урезоньте вашего друга, мистер Брэгг. Ему не выйти из дома до утра, потому что двери и окна заперты гидравлически. Я поступил грубо, и я извиняюсь.

– О…

Конечно. Все в порядке. Я имею в виду, что… Джордж немного расстроен…

– Точно. Я уверен, что вам удастся его успокоить. Поговорим утром.

– Хорошо, – согласился Брэгг и соорудил слабую улыбку.

Август Крипсин ждал в своей спальне этажом выше в другом конце дома. Когда Уэйн впервые увидел ее, она напомнила ему больничную палату: стены были белыми, а потолок был разрисован под голубое небо с белыми облаками. Жилая часть состояла из софы, кофейного столика и нескольких кожаных кресел. Пол покрывали персидские ковры мягких тонов, а торшеры излучали золотистый свет. Большая кровать, укомплектованная пультом управления освещением, влажностью и температурой и содержащая несколько маленьких телевизионных экранов, была со всех сторон окружена пластиковой занавеской, наподобие кислородной камеры. Рядом с кроватью был установлен кислородный баллон с маской.

Шахматная доска все еще стояла на длинном кофейном столике тикового дерева, где была оставлена прошлой ночью. Крипсин, одетый в длинный белый халат, сидел рядом с ней. Когда Найлз привел Уэйна, его глаза оценивали варианты продолжения партии. На Крипсине были надеты тапочки и хирургические перчатки. Его тело покоилось в специальном управляемом кресле.

– Опять кошмар? – спросил он у Уэйна, когда Найлз вышел.

– Да, сэр.

– Присаживайся. Давай продолжим игру с того места, на котором прервались.

Уэйн пододвинул себе кресло. Крипсин учил его основам игры; Уэйн безнадежно проигрывал, однако кони, пешки, ладьи и все прочее отвлекало его от плохих снов.

– Они были настолько реальны, да? – спросил Крипсин. – Я думаю, что кошмары более…

Реальны, чем обычные сны. – Он указал на две пилюли, белую и красную, и на чашку травяного чая, которая стояла напротив Уэйна.

Уэйн без колебаний проглотил пилюли и запил их чаем. Они помогали ему расслабиться, помогали уменьшить мучительную головную боль, и после того, как он к утру засыпал, он знал, что ему будут сниться только прекрасные сны о том, как он был маленьким и играл с Тоби. В этих навеянных лекарствами снах все было безмятежным и счастливым, и Зло не могло найти дорогу к нему.

– Маленький человек боится малопонятных вещей, и только человек с большим характером чувствует настоящий ужас. Я наслаждаюсь нашими беседами, Уэйн. А ты?

Уэйн кивнул. Он уже начал чувствовать себя лучше. Сознание прояснилось, затхлые сети страха растаяли, и он почувствовал себя как на свежем летнем ветерке. Еще немного, и он засмеется как маленький мальчик, все страхи и ответственность исчезнут как плохие сны.

– Всегда можно судить о человеке, – сказал Крипсин, – по тому, чего он боится. И страх может быть также орудием; большой рукояткой, с помощью которой можно заставить вращаться мир в любом направлении. Ты лучше всех людей должен знать силу страха.

– Я? – Уэйн оторвал взгляд от шахматной доски. – Почему?

– Потому что в этом мире есть два величайших ужаса: Болезнь и Смерть. Ты знаешь, сколько миллионов бактерий населяет человеческий организм? Сколько из них может внезапно стать смертельно опасными и начать сосать соки из человеческих тканей? Ты знаешь, как хрупок человеческий организм, Уэйн.

– Да, сэр.

– Твой ход.

Уэйн начал изучать лежащую перед ним доску из слоновой кости. Он пошел слоном, не имея в голове других идей, кроме как съесть одну из черных ладей Крипсина.

– Ты уже забыл то, что я говорил тебе, – заметил Крипсин. – Ты должен научиться смотреть через плечо.

Он протянул руку на другую сторону доски и съел второй своей ладьей последнего слона Уэйна. Лицо его при этом напоминало раздутую белую луну.

– Почему вы живете так? – спросил Уэйн. – Почему не выходите наружу?

– Почему же, иногда выхожу. Когда у меня намечена какая-то поездка. Сорок девять секунд от двери до лимузина. Сорок шесть от лимузина до самолета. Неужели ты не понимаешь, что плавает в воздухе? Каждая эпидемия чумы, которая свирепствовала в городах и странах, кося сотни и тысячи, начиналась с маленького микроорганизма. Паразита, который выделился при чихании или прицепился к мухе, когда та залезала в крысиную нору. – Он наклонился к Уэйну, его глаза расширились. – Желтая лихорадка. Тиф. Холера. Малярия. Черная чума. Сифилис. Кровяные нематоды и черви могут инфицировать вас и убить вашу силу, оставив в результате пустую оболочку. Бациллы бубонной чумы могут быть дремлющими и безвредными на протяжении поколений, а затем неожиданно истребить полмира. – На черепе Крипсина засверкали маленькие капли пота. – Болезнь, – прошептал он. – Она повсюду вокруг нас. Она прямо за этими стенами, Уэйн, прижалась к ним и пытается проникнуть внутрь.

– Но…

Люди теперь иммунны ко всем этим вещам, – возразил Уэйн.

– Никакого иммунитета не существует! – Крипсин почти кричал. Его губы несколько секунд беззвучно шевелились. – Степень сопротивляемости росла и падала; болезни менялись, вирусы мутировали и размножались. В 1898 году бубонная чума убила в Бомбее шесть миллионов; 1900 году она появилась в Сан-Франциско; аналогичные чумным бактерии были найдены у земляной белки. Ты понимаешь? Они ждали. Каждый год в Соединенных Штатах регистрируются случаи заболевания проказой. В 1948 в Штатах чуть не разразилась эпидемия оспы. Болезнь все еще здесь! Кроме того, появились новые бактерии, новые паразиты, которые эволюционировали все это время!

– Если болезни поставить под контроль, то и смерть окажется под контролем, – сказал Крипсин. – Какую силу должен иметь человек, чтобы…

Не бояться. Эта сила сделает его подобным Богу!

– Я не знаю. Я…

Никогда не думал об этом с такой точки зрения. Уэйн взглянул в обрюзгшее лицо Крипсина. Глаза мужчины были бездонным черными омутами, а поры на коже напоминали размером блюдца. Его лицо, казалось, заполнило всю комнату. По телу Уэйна разлилось тепло и ощущение безопасности. Он знал, что в этом доме он был в безопасности, и несмотря на то, что иногда он видит кошмары, посылаемые ему этой женщиной-колдуньей, она не сможет до него добраться. Ничто не сможет добраться до него; ни обязанности, ни страхи, ни какие-либо болезни окружающего мира.

Крипсин поднялся с кресла с ворчанием гиппопотама, выныривающего из черной воды. Он неуклюже пересек комнату, подошел к кровати, отодвинул окружающую ее пластиковую занавеску и нажал пару кнопок на пульте управления. В тот же миг на трех видеоэкранах возникло изображение. Уэйн искоса взглянул на них и хмыкнул. Это были видеозаписи его телевизионного шоу, и на всех трех экранах он касался людей, стоящих в Очереди Исцеления.

– Я смотрю это снова и снова, – сказал огромный мужчина, – и надеюсь, что вижу правду. Если это так, то ты единственный человек на земле, который может сделать для меня то, что я хочу. – Он повернулся к Уэйну. – Мой бизнес – комплексный, требующий много внимания. Я владею компаниями от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка плюс еще многими в других странах. Для распоряжений я пользуюсь телефоном. Люди делают все, чтобы стать ближе ко мне. Однако мне пятьдесят пять лет, мне везде мерещатся болезни, и я чувствую, что дела ускользают у меня из рук. Я не хочу, чтобы это произошло, Уэйн. Я перенесусь в Рай – или в Ад – оставив дела такими, как они есть. – Его черные глаза загорелись. – Я хочу отвести от себя смерть.

Уэйн смотрел на свои руки, сцепленные на коленях. Голос Крипсина эхом отдавался в его голове, будто он сидел в огромном кафедральном соборе. Он вспомнил, что его папа говорил ему, чтобы он хорошо прислушивался к тому, что говорит мистер Крипсин, потому что он мудрый и справедливый человек.

Крипсин положил руку на плечо Уэйна.

– Я рассказал тебе о своем страхе. Теперь расскажи мне о своем. Уэйн, поначалу нерешительно, стал рассказывать. Потом он разговорился, пытаясь высказать все, что было внутри него, и зная, что мистер Крипсин поймет. Он рассказал ему о Рамоне Крикмор и ее сыне, о том, как она прокляла их с отцом и пожелала отцу смерти, о смерти и воскрешении своего отца, о том, как она стала насылать на него кошмары и как он не может выгнать из головы ее лицо или лицо мальчика-демона.

– Из-за нее… У меня болит голова, – объяснил Уэйн. – А этот парень… Иногда я вижу его глаза, смотрящие на меня, как… Как будто он думает, что лучше меня…

Крипсин кивнул.

– Ты доверяешь мне сделать для тебя хорошее дело, Уэйн?

– Да, сэр, доверяю.

– Ты чувствуешь себя удобно и комфортабельно здесь? Я помогал тебе заснуть и все забыть?

– Да, сэр. Я чувствую…

Что вы верите мне. Вы слушали меня и вы поняли. Другие…

Они смеялись надо мной, как тогда под Тауэром…

– Тауэр? – спросил Крипсин. Уэйн тер лоб, но не отвечал. – Я хочу показать тебе, сынок, как я могу быть искренен. Я хочу, чтобы ты доверял мне. Я положу конец твоим страхам. Это будет сделать просто. Но…

Если я сделаю это для тебя, то я попрошу тебя сделать кое-что для меня взамен, чтобы я мог знать, насколько искренен ты. Понимаешь?

Пилюли заработали. Комната начала медленно вращаться, цвета перемешались в длинную радугу.

– Да, сэр, – прошептал Уэйн. – Они должны гореть в Адовом пламени навечно. Навечно.

– Я могу для тебя послать их в Ад, – Крипсин наклонился над Уэйном сжав его плечо. – Я попрошу мистера Найлза позаботиться об этом. Он религиозный человек.

– Мистер Найлз мой друг, – сказал Уэйн. – Он приходит по ночам и разговаривает со мной, и он приносит мне перед сном бокал апельсинового сока… – Уэйн заморгал и попытался сосредоточить взгляд на лице Крипсина. – Мне…

Нужно немного волос колдуньи. Я хочу подержать их в руках, потому что я знаю…

Огромное лицо улыбнулось.

– Это просто, – прошептало оно.

49

Бабье лето сильно затянулось. Синий вечерний свет догорал, желтые листья шелестели на деревьях и, падая, шебуршали по крыше дома Крикморов.

По мере сгущения темноты Рамона все больше и больше выкручивала фитили ламп, стоящих в передней. В камине горел слабый огонек, и она придвинула свой стул поближе, чтобы он мог ее греть; она следовала традиции чокто, заключающейся в том, чтобы разводить маленький огонь и садиться к нему поближе, в отличие от белых людей, которые разводят огромный костер и становятся подальше от огня. На столе рядом с ней горела керосиновая лампа с металлическим отражателем, дающая достаточно света для того, чтобы она могла в третий раз перечитать письмо, полученное сегодня от сына. Оно было написано на листочке в линейку, вырванном из тетради, но на конверте, в левом нижнем углу, красивыми черными буквами было напечатано название института Хиллберн и его адрес. Билли находился в Чикаго уже почти три недели, и это было вторым присланным им письмом. Он описывал, что он видел в городе, и поведал ей все об институте Хиллберн. Он писал, что он много разговаривал с доктором Мэри Хиллберн и другими докторами, работавшими с добровольцами.

Билли написал, что познакомился с другими испытуемыми, но большинство из них оказались неразговорчивыми и замкнутыми. Мистер Перлмен, миссис Бреннон, пуэрториканка Анита, заросший хиппи Брайан – все они экспериментировали с тем, что доктор Хиллберн называла «тета-агентами» или «бестелесными существами». Билли также упомянул о девушке по имени Бонни Хейли; он писал, что она очень симпатичная, но держится в стороне от остальных, и он видит ее очень редко.

Он проходит тесты. Много тестов. Его искололи иголками, прикрепляли к голове электроды и изучали зигзаги на длинных бумажных лентах, выползавших из машины, к которой он был подключен. Его спрашивали, какие изображения отпечатаны на том, что называется картами Зенера, и попросили вести дневник сновидений. Доктор Хиллберн очень интересуется его встречами с Меняющим Облик, и о чем бы они ни говорили, она всегда записывала разговор на магнитофон. Похоже, что она более требовательна к нему, чем к остальным, и она сказала, что хочет вскоре увидеться с Рамоной. На следующей неделе настанет очередь сеансов гипноза и испытание бессонницей, чего он вовсе не хочет.

Билли писал, что любит ее и что вскоре напишет снова.

Рамона отложила его письмо и прислушалась к ветру. Огонь в камине трещал, давая тусклый оранжевый свет. Она написала ответ на письмо Билли и отправит его завтра.

Сынок, ты был прав уехав из Готорна. Я не знаю, как все обернется, но я верю в тебя. Твой Неисповедимый Путь вывел тебя в мир, и он не кончается в Чикаго. Нет, он будет продолжаться и продолжаться до конца твоих дней. Каждый находится на своем собственном Неисповедимом Пути, идя по следу дней и выбирая лучшее из того, что бросает на него жизнь. Иногда невероятно трудно распознать что хорошо, а что плохо в этом суматошном мире. Что выглядит черным, на самом деле может оказаться белым, а то, что похоже на мел, оказывается на деле черным деревом.

Я много думала о Уэйне. Однажды я ездила туда, но свет в его доме не горел. Я боюсь за него. Его притягивает к тебе так же, как и тебя к нему, но он испуган и слаб. Его Неисповедимый Путь мог бы привести его к тому, что он стал бы обучать других исцелению своего организма, но сейчас он занавешен корыстью, и я не думаю, что он ясно видит его. Ты можешь не хотеть принимать это сейчас, но если хотя бы раз в жизни у тебя будет возможность помочь ему, ты поможешь. Вы связаны кровью, и несмотря на то, что ваши Пути ведут в разных направлениях, вы остаетесь частью друг друга. Ненавидеть просто. Любить гораздо труднее.

Ты знаешь, что есть более великая тайна, чем смерть? Жизнь – то, как она крутится подобно карнавальной карусели.

Кстати, когда я читала о девушке Бонни, я почувствовала некоторую петушиность. Видимо она для тебя не просто девушка, раз ты так о ней пишешь.

Я очень горжусь тобой и знаю, что буду гордиться еще больше.

Я люблю тебя.

Рамона взяла лампу и вышла в спальню, чтобы взять рукоделие. Уловив свое отражение в зеркале, она остановилась оглядеть себя. Она увидела больше седых волос, чем темных, и много морщин на лице. Но глубоко в глазах она еще оставалась той неуклюжей девушкой, которая увидела Джона Крикмора, стоявшего у противоположной стены амбара рядом с мотыгами, девушкой, которая хотела, чтобы этот парень обнял ее так, чтобы затрещали ее ребра, девушкой, которая хотела летать над холмами и полями на парусах мечты. Она гордилась тем, что не потеряла эту часть себя.

Ее Неисповедимый Путь был практически закончен, поняла она с оттенком грусти. Но, думала она, посмотри, сколько сделано! Она любила хорошего человека и была любима им, вырастила сына, всегда вставала на защиту себя и делала мучительную работу, которую требовало от нее ее предназначение. Она научилась принимать радости и печали, видеть Дарующего Дыхание в упавшей росе и сухом листе. Одно только мучило ее – рыжеволосый мальчик – копия своего отца – которого Дж. Дж. Фальконер назвал Уэйном.

Неутомимый ветер шумел вокруг дома. Рамона одела свитер, взяла рукоделие и направилась обратно к камину, где просидела и внимательно проработала около часу. В задней части шеи возникло ощущение покалывания, но она знала, что долго это не продлится.

Что-то шло сквозь ночь. Она знала, что оно шло за ней. Она не представляла себе, как оно выглядит, но она хотела посмотреть ему в лицо и дать понять, что не боится.

Когда она смотрелась в зеркале, она видела в нем свою черную ауру.

Рамона закрыла глаза и позволила себе задремать. Она снова была ребенком, бегающим по зеленым лугам под жарким летним солнцем. Она легла на траву и стала наблюдать, как облака меняют форму. Вон там дворец с пушистыми башнями и флагами, а…

– Рамона! – услышала она. – Рамона! – Это была мама, зовущая ее издалека. – Рамона, маленькая чертовка! Немедленно домой, слышишь?

Ее щеки коснулась ладонь, и она проснулась. Огонь в камине и лампа почти погасли. Рамона узнала прикосновение, и ей стало тепло.

Раздался стук в дверь.

Рамона еще несколько секунд покачалась в кресле. Затем она подняла подбородок, встала и пошла к двери. Несколько секунд ее рука лежала на задвижке, затем она вздохнула и отодвинула ее.

Высокий мужчина в соломенной ковбойской шляпе, джинсовой куртке и потрепанных джинсах стоял на террасе. У него была серая с проседью бородка и темные, глубоко посаженные глаза. За его спиной стоял глянцево-черный грузовик-пикап. Жуя зубочистку, он протяжно произнес:

– Как поживаете, мэм? Похоже, я не там свернул с шоссе. Вы не будете так любезны принести мне стакан воды, а то, знаете ли, в горле… – Я знаю, кто вы такой, – сказала Рамона и увидела в глазах мужчины легкий шок и нерешительность. Он не был настоящим ковбоем, подумала Рамона, у него слишком гладкие руки. – Я знаю, зачем вы здесь. Заходите.

Он заколебался, улыбка исчезла с его лица. Он увидел, что она действительно знала это. Какая-то часть его уверенности испарилась, а под ее твердым взглядом стал ощущать себя словно бы жуком, только что вскарабкавшимся на камень. Он почти решил бросить эту затею раз и навсегда, но вовремя вспомнил, что не сможет забрать свои деньги и бежать; рано или поздно они все равно найдут его. Кроме того, он всетаки профессионал.

– Так вы зайдете? – спросила Рамона и открыла дверь пошире.

Он вынул изо рта зубочистку, промямлил «спасибо» и вошел в дом. Он не смотрел в ее лицо, потому что знал, что ей все известно, она не боится, и это делало его задачу невыносимой.

Она ждала.

Мужчина решил сделать это как можно более быстро и безболезненно. И это будет в последний раз, да поможет ему Господь! Рамона закрыла дверь, чтобы не было сквозняка, и вызывающе повернулась к гостю.

11. Проверка

50

Из горла Билли вырвался приглушенный крик, и он сел на кровати в темноте среди сбившихся простыней. Его мысли путались от ужаса. Он включил лампу и обернулся одеялом. За окном стучал дождь.

Он не помнил деталей кошмара, но тот имел отношение к его матери. И к дому. Искры, улетающие в ночное небо. Отвратительная морда Меняющего Облик, ярко-красная в свете пламени.

Билли встал с кровати и с трудом вышел в коридор. По пути в мужской туалет он увидел свет, горящий внизу, в гостиной. Он спустился по лестнице, надеясь найти кого-нибудь, с кем можно поговорить.

В гостиной горела только одна лампа. Телевизор был включен и тихо показывал настроечную таблицу. На софе, свернувшись калачиком и накрывшись коричневым дождевиком с заплатанными локтями, лежала девушка с разноцветными глазами. Правда, сейчас ее глаза были закрыты и она спала. Билли немного постоял над ней, восхищаясь ее каштановыми волосами и красотой лица. Пока он смотрел, она вздрогнула во сне. Она была даже симпатичнее Мелиссы Петтус, подумал Билли, но казалось беспокойной личностью. От мистера Перлмена он узнал, что ей девятнадцать и ее родственники живут в Техасе. Больше никто ничего о ней не знал.

Неожиданно, будто почувствовав его присутствие, ее брови затрепетали. Она вскочила так резко, что Билли испугался и отступил на шаг. Она посмотрела на него с сосредоточенностью загнанного животного, но ее глаза оставались затуманенными и мертвыми.

– Они должны сгореть, – прошептала она едва слышно. – Так сказала Кеппи, а Кеппи никогда не ошибается…

Тут Билли увидел, что ее взгляд проясняется, и он понял, что девушка говорила во сне. Она неуверенно посмотрела на него, и на ее щеках вспыхнул румянец.

– Что это? Что тебе нужно?

– Ничего. Я увидел свет. – Билли улыбнулся, стараясь уменьшить ее, видимое невооруженным глазом, напряжение. – Не беспокойся, я не кусаюсь.

В ответ она только плотнее закуталась в плащ. Билли заметил, что на ней были одеты все те же джинсы и свитер, и он подумал, что либо она не раздевается, когда ложится в кровать, либо совсем не ложится спать.

– Не похоже, что по телевизору интересная программа, – сказал он и выключил его. – Ты давно здесь?

– Некоторое время, – ответила она, по-техасски растягивая слова. – Кто такая Кеппи?

Она дернулась, словно ее ударили.

– Оставь меня, – резко сказала она. – Я никого не беспокою и не хочу, чтобы кто-то беспокоил меня.

– Я не хотел тебя обидеть. Извини.

Он повернулся к ней спиной. Она, конечно, симпатичная девушка, но весьма невоспитанная. Он почти дошел до лестницы, когда услышал ее голос.

– Что делает тебя особенным?

– Что?

– Доктор Хиллберн думает, что ты особенный. Почему?

Билли пожал плечами.

– Не знаю.

– Я и не сказала, что знаешь. Я сказала, что так думает доктор Хиллберн. Она проводит с тобой много времени. Можно подумать, что ты важная особа.

Билли остановился на середине лестницы, прислушиваясь к шуму дождя за стеной. Бонни сидела, подтянув ноги к груди и накинув на плечи плащ. В ее глазах был страх, и Билли понял, что она по-своему ищет компании. Он снова спустился в гостиную.

– Я не знаю, почему. На самом деле.

Пауза затянулась. Бонни не глядела на него, а смотрела в окно на ледяную бурю.

– Сегодня будет сильный дождь, – сказал Билли. – Миссис Бреннон сказала, что она думает, что скоро пойдет снег.

Бонни долго не отвечала, а затем тихо произнесла:

– Я надеюсь, что он будет долгим. Я надеюсь, что дождь будет идти и идти неделями. Ведь когда идет дождь, ничего не может загореться, да?

Она трогательно посмотрела на Билли, и он поразился ее простой, природной красоте. На ней не было косметики, и она выглядела свежей и здоровой за исключением темных мешков под глазами. Мало спит, подумал он.

Он не понял ее комментарий, поэтому промолчал.

– Почему ты всегда носишь это? – спросила девушка.

Только в этот момент Билли осознал, что сжимает в левой руке кусочек угля. Наверное, он захватил его, выходя из комнаты. Он редко был без него, и ему пришлось объяснить его значение доктору Хиллберн, когда она поинтересовалась.

– Это что-то вроде талисмана или чего-либо подобного?

– Думаю, да. Я просто ношу его, вот и все.

– А.

Билли перенес свой вес с одной ноги на другую. На нем была пижама и халат с тапочками, которые ему выдали в институте. Несмотря на то, что уже было за два ночи, он не спешил вернуться в постель.

– А ты откуда из Техаса?

– Ламеза. Это посередине между Лаббоком и Биг-Спринг. А ты откуда из Алабамы?

– Из Готорна. А откуда ты знаешь, что я из Алабамы?

Она пожала плечами.

– А ты откуда знаешь, что я из Техаса?

– Наверное, спросил кого-нибудь. – Он сделал паузу, изучая ее лицо. – Как получилось, что у тебя один глаз голубой, а один зеленый?

– А как получилось, что у тебя кудрявые волосы, хотя ты индеец?

– Ты всегда отвечаешь вопросом на вопрос? – улыбнулся Билли.

– А ты?

– Нет. Я только частично индеец. Чокто. Не беспокойся, я не буду снимать с тебя скальп.

– Я и не беспокоюсь. Я происхожу из длинной линии охотников за индейцами.

Билли рассмеялся и по искоркам в глазах девушки понял, что она готова рассмеяться вместе с ним, но вместо этого она отвернулась к окну и стала смотреть за дождем.

– Что ты делаешь так далеко от Техаса?

– Что ты делаешь так далеко от Алабамы?

Он решил попробовать подойти с другой стороны.

– На самом деле мне кажется, что твои глаза красивы.

– Нет. На самом деле они просто разные, и все.

– Иногда хорошо быть разными.

– Конечно.

– Нет, в самом деле. Ты должна гордиться тем, как выглядишь. Это ставит тебя особняком.

– Это уж точно.

– Я имел в виду, что это ставит тебя особняком в хорошем смысле. Это делает тебя особенной. И кто знает? Может быть, ты видишь вещи лучше, чем остальные люди.

– Может быть, – тихо, с тревожными нотками, сказала она. – Это означает то, что я вижу много того, что не хотела бы видеть. – Девушка взглянула на Билли. – Ты разговаривал обо мне с доктором Хиллберн?

– Нет.

– Тогда откуда ты знаешь о Кеппи? Только доктор Хиллберн знает об этом.

Билли рассказал ей, что она говорила перед тем, как пробудилась ото сна, и стало ясно, что это вызвало у нее раздражение.

– Ты не должен был шляться здесь, – сказала Бонни. – Ты испугал меня, вот и все. Зачем ты сюда подкрался?

– Я не подкрадывался. Мне приснился кошмар, который меня разбудил.

– Кошмары, – прошептала она. – Да, я много о них знаю.

– Ты будешь сейчас спать?

– Нет. – Она замолчала и нахмурилась. Ее щеки и нос были обсыпаны веснушками, и Билли представил себе ее, скачущую на лошади под солнцем Техаса. Она была немного худая, но Билли решил, что она всегда сможет позаботиться о себе сама. – Я не люблю спать. Поэтому я и здесь, внизу. Я хотела посмотреть телевизор, а затем почитать столько, сколько смогу выдержать.

– Почему?

– Ну…

Это потому, что я…

Иногда вижу сны. Кошмары. Нечто…

Действительно ужасное. Если я не сплю, то не могу их видеть. Я…

Даже уходила вечером гулять, пока не начался сильный дождь. Я надеюсь, что он полил надолго. Как ты думаешь?

– Я не знаю. Почему это для тебя так важно?

– Потому что, – сказала она и пристально посмотрела на Билли. – Тогда то, что показала мне Кеппи, будет неправдой. Ничто не сможет гореть так, как она мне показала.

Тон ее голоса приблизился к безнадежному. Билли сел в кресло, приготовясь слушать то, что она, может быть, расскажет.

Она рассказала, и Билли слушал не отрываясь. Начала она рассказ неохотно: когда Бонни Хейли было одиннадцать лет, в голой техасской степи ее ударила молния. У нее сгорели все волосы, а ногти почернели, и она лежала при смерти почти месяц. Она помнила темноту, голоса, и желание уйти; но каждый раз, когда у нее возникало желание умереть, она слышала ясный высокий детский голос, говорящий ей «нет, уход из жизни – это не ответ». Голос призывал и призывал ее сконцентрироваться, бороться с болью. Она так и поступила, медленно, но верно выздоравливая.

У нее была нянечка, миссис Шелтон, и каждый раз, когда она входила в палату, в ушах у Бонни возникал тихий звенящий звук. Она начала видеть странный повторяющийся сон: головной убор нянечки, катящийся по движущейся лестнице. Неделей позже Бонни узнала, что миссис Шелтон оступилась на эскалаторе в универсальном магазине в Лаббоке и сломала себе шею. С этого все и началось.

Бонни назвала странный, высокий голос в своей голове Кеппи, в честь невидимой подруги, которая была у нее, когда ей было шесть лет. У нее было одинокое детство, большую часть которого она провела на ранчо своего приемного отца неподалеку от Ламезы. Визиты Кеппи стали более частыми, а с ней и более частыми стали сны. Раз она увидела чемоданы, падающие и падающие с ясного голубого неба, на одном из них она даже смогла прочитать бирку и номер рейса. Кеппи попросила ее быстро кому-нибудь рассказать об этом, но мама Бонни решила, что все это просто дурачество. Менее чем через две недели возле Далласа столкнулись в воздухе два самолета, и багаж разбросало по степи на много миль. Было еще много различных снов и предсказаний, которые Бонни назвала Колоколами Смерти, пока отчим наконец не позвонил в «Нейшнл стар» и оттуда не приехали взять у нее интервью. Ее мать была испугана последовавшим за этим вниманием и потоком ненормальных писем и непристойных телефонных звонков. Ее отчим хотел, чтобы она написала книгу – о, ты только сделай это! – говорил он ей – и стала ездить с лекциями о Колоколах Смерти.

Родители Бонни разошлись, и для нее стало ясно, что мать боится ее и считает ее причиной развода. Пришли сны, и вместе с ними голос Кеппи, настаивающий на действиях. Примерно в это время «Нейшнл Стар» окрестил ее Ангелом Смерти Техаса.

– Со мной захотели поговорить психиатры из Техасского университета, – рассказывала Бонни тихим, напряженным голосом. – Мама не хотела, чтобы я ехала, но я знала, что должна. Кеппи так хотела. Во всяком случае, доктор Каллаген работал раньше с доктором Хиллберн, поэтому он позвонил ей и устроил так, чтобы я сюда приехала. Доктор Хиллберн говорит, что у меня дар предвидения, что может быть молния что-то переключила у меня в голове, открыв меня сигналам тех, кого она зовет «вестниками». Она верит, что в нашем мире остаются сущности тех, чьи тела умерли…

– Бестелесные, – подсказал Билли. – Дискарнаты.

– Правильно. Они остались здесь и остаются помочь остальным, но не каждый может понять, что они стараются сказать.

– А ты можешь.

Она покачала головой.

– Не всегда. Иногда сны недостаточно ясны. Иногда я едва понимаю голос Кеппи. С другой стороны…

Может быть, я просто не хочу слышать, что она говорит. Я не люблю спать, потому что я не хочу видеть то, что она мне показывает.

– И ты совсем недавно опять видела сон?

– Да, – сказала она. – Несколько ночей. Я…

Я еще не говорила доктору Хиллберн. Она снова захочет прицепить меня у одной из этих машин, а мне от проверок становится плохо. Кеппи…

Показала мне здание в огне. Старое здание в плохой части города. Огонь распространяется очень быстро, и…

И я чувствую на лице сильный жар. Я слышу звук подъезжающих пожарных машин. Тут обрушивается крыша, и я вижу, как люди выпрыгивают из окон. Это должно случиться, Билли, я знаю это.

– А ты знаешь, где находится это здание?

– Нет, но я думаю, что здесь, в Чикаго. Все прошлые сны сбывались в радиусе ста километров от того места, где я находилась. Доктор Хиллберн думает, что я что-то…

Вроде радара. Моя дальность действия ограничена, – сказала она с легкой пугающей улыбкой. – Кеппи сказала, что они умрут, если я не смогу им помочь. Она сказала, что это начнется в проводке и быстро распространится. Она еще сказала что-то вроде «колючки», но я не понимаю, что это значит.

– Тебе нужно рассказать доктору Хиллберн, – сказал Билли девушке. – Завтра утром. Может быть, она сможет помочь тебе.

Она едва заметно кивнула.

– Может быть. Но я так не думаю. Я так устала от ответственности, Билли. Почему это произошло именно со мной? Почему?

Когда она взглянула на него, в ее глазах блестели слезы.

– Я не знаю, – сказал Билли и под продолжавший стучать в окно дождь, взял ее за руку. Они долго сидели вместе, слушая бурю, а когда дождь прекратился, Бонни издала тихий вздох безнадежности.

51

В тот момент, когда в институте Хиллберн Билли разговаривал с Бонни, в доме Ходжеса в Файете зазвонил телефон. Джордж Ходжес зашевелился, чувствуя спину жены, прижавшуюся к его спине, и нащупал телефон.

Это был Альберт Вэнс, адвокат, с которым он познакомился в прошлом году на деловой встрече в Форт-Лаудердейле, звонящий из Нью-Йорка. Ходжес попросил его подождать, растолкал Ронду и попросил ее повесить трубку, когда он спустится вниз, к другому аппарату. Он спустился в кабинет, стряхивая по дороге с глаз сон, и поднял трубку.

– Вешай! – крикнул он, и телефон наверху звякнул.

Он не хотел, чтобы Ронда слышала разговор. Пока он слушал, что ему говорил Вэнс, его сердцебиение все учащалось и учащалось.

– Вы не поверите, как глубоко я влез во всю эту канцелярщину, – начал Вэнс с режущим ухо Ходжеса акцентом северянина. – «Тен-Хае» владеет несколькими компаниями в Нью-Йорке, и внешне они чисты, как полированное стеклышко. Ни неприятностей с налоговой инспекцией, ни проблем с профсоюзами, ни банкротств. Настоящие бойскауты.

– Тогда в чем же дело?

– Дело в том, что я копнул на пять тысяч долларов глубже, и теперь заметаю следы. Поэтому я и звоню так поздно. Я не хочу, чтобы кто-нибудь в офисе знал, что я раскопал о «Тен-Хае»…

На всякий случай. – Я не понимаю.

– Поймете. «Тен-Хае» может быть связана, а может быть нет.

– Связана? С чем?

– С серьезными парнями. Уловили? Я сказал, может да, а может нет. Они чертовски хорошо изолировали себя. Но из того, что я слышал, следует, что «Тен-Хае» погрузила свои когти в порнобизнес Западного побережья, торговлю наркотиками, ей принадлежит ощутимый кусок лас-вегасского пирога и она контролирует большую часть контрабанды и нелегальных переходов на границе с Мексикой. «Тен-Хае» сильна, процветающа и смертельно опасна.

– О… Боже… – рука Ходжеса изо всех сил сжала телефонную трубку. Уэйн и Генри Брэгг все еще там! Уэйн пропустил запись на телевидении, миновал день его проповеди в Хьюстоне, а Уэйн так и не высказал намерения возвратиться в Файет! Один Бог знает, что сделал с ним Крипсин! Он слабо ответил:

– Я… Эл, что мне делать?

– Вы просите совета? Я даю вам пятидесятидолларовый совет задаром: держите вашу задницу подальше от этих людей! Что бы не случилось между ними и вашим клиентом, это не повод превращаться в корм для собак. Правильно?

У Ходжеса онемели губы.

– Да, – прошептал он.

– Тогда все в порядке. Пришлите мне деньги в дипломате мелкими купюрами. Ну а если серьезно: вы никогда не просили меня проверить «Тен-Хае». Я никогда раньше не слышал о «Тен-Хае». Усекли? У этих ребят очень длинные руки. Хорошо?

– Эл, я ценю вашу помощь. Спасибо.

– Хорошего сна, – ответил Вэнс, и телефон в Нью-Йорке загудел. Джордж Ходжес медленно положил трубку на рычаги. Он был потрясен и не мог найти силы подняться из-за стола.

Фактически «Крестовый поход Фальконера» – фонд, стипендиальный фонд, все! – был в лапах Августа Крипсина, председателя совета директоров корпорации «Тен-Хае». Генри Брэгг должен был видеть, что происходит. Должен ли?

Ходжес снова потянулся к телефону и набрал ноль. Когда телефонист отозвался, он сказал:

– Я хочу заказать международный разговор. С Бирмингемом, с Федеральным Бюро… – Тут он почувствовал во рту нехороший привкус. Что он им скажет? Что он может рассказать? Уэйн хотел уехать отсюда. Уэйн чувствует себя в безопасности в этой каменной гробнице, спрятавшись от своих обязанностей.

“У этих ребят очень длинные руки», – сказал Эл Вэнс.

– Слушаю, сэр, – напомнил о себе телефонист.

Ходжес подумал о Ронде и Ларри. Длинные руки. Он вспомнил глаза Найлза: глаза убийцы. У него свело внутренности, и он повесил трубку.

Все начало трещать по швам сразу после смерти Джи-Джи. Теперь все развалилось окончательно. Ходжес испугался того, что может оказаться в самом центре этого развала.

Но у него есть семья, счет в банке и акции. Его дом и деньги. Он живой.

Ходжес утомленно встал из-за стола. Когда он пересекал комнату, то ему показалось, что сквозь разрисованное окно он увидел в небе зарево, когда ветер зашевелил ветви стоящих рядом с домом деревьев. Огонь? – удивился он. Это в стороне Готорна. Что там может гореть?

Так или иначе, это не мог быть большой пожар. Кроме того, до него несколько миль. Он погаснет. Утром нужно узнать, что произошло. – Да поможет мне Бог, – тихо сказал Ходжес с надеждой быть услышанным. Потом он выключил свет и поднялся по лестнице. Он чувствовал себя так, словно его душа обуглилась.

52

– Буду с тобой предельно откровенна, Билли, – сказала Мэри Хиллберн. Она одела свои очки для чтения и открыла папку, лежавшую перед ней на столе. – Здесь собраны все результаты твоего тестирования, все, от карт Зенера до обратной биосвязи. Между прочим, у тебя отличное физическое состояние.

– Рад слышать.

Этот разговор проходил через несколько дней после того, как Билли имел беседу с Бонни Хейли, и не далее как за день до него он закончил последний из запланированных для него доктором Хиллберн тестов. Это был долгий сеанс гипноза, проводимый доктором Ленсингом, во время которого Билли чувствовал себя плавающим в темной луже, в то время как врач пытался проникнуть на разные уровни его подсознания. По разочарованному лицу Ленсинга Билли понял, что произошла гнетущая неудача.

То же разочарование он видел и в глазах доктора Хиллберн.

– Твои психологические тесты, – сказала она, – также позитивны. Тесты с картами Зенера на среднем уровне, что не показывает у тебя экстрасенсорных способностей. Ты хорошо вел себя под гипнозом, но доктор Ленсинг не сообщил о необычных или требующих к себе внимания реакциях. Твой дневник снов не показывает их связности. Самые высокие результаты у тебя в обратной биосвязи, что может означать наличие у тебя более высокой, чем у нормальных людей способности сосредоточиваться. – Она взглянула на него поверх очков. – Я боюсь, что ни один из тестов не показал, что ты нечто более, чем ординарный, здоровый юноша с высокой способностью сосредоточиваться.

– О, – только и смог произнести Билли. Вся работа ни к чему? – подумал он. – Тогда…

Вы не думаете, что я могу то, о чем я рассказывал, да?

– Снимать боль с мертвых? Я на самом деле не знаю. Как я сказала, тесты…

– Это неправильные тесты, – прервал ее Билли.

Она некоторое время размышляла над сказанным Билли.

– Возможно, ты прав. Но тогда что представляет собой правильный тест, юноша? Ты можешь предложить хоть один? Видишь ли, парапсихология – и изучение жизни после смерти в особенности – очень, очень хитрое предприятие. Это неоперившаяся наука, своеобразная новая граница познания; мы применяем тесты, но даже они сами нуждаются в проверке. Мы изо дня в день пытаемся доказать, что мы серьезные ученые, но большинство этих «серьезных ученых» не хочет слышать о наших находках. – Она закрыла папку. – К сожалению, мы ничего не доказали. Никаких доказательств существования после смерти, никаких доказательств загробной жизни…

Ничего. Но люди все приходят и приходят к нам со вздохами о дискарнатах. Они приходят с вещими снами, с неожиданно обретенной способностью говорить на иностранных языках либо играть на различных музыкальных инструментах, которые они видят в первый раз в жизни. Я видела людей, которые, впав в похожее на транс состояние, начинали писать совершенно другим почерком. Я слышала о маленькой девочке, которая, также в трансе, говорила голосом мужчины. Что это значит? Просто то, что мы достигли края новой неизвестности и не можем понять, что лежит перед нами.

Доктор Хиллберн сняла очки и потерла глаза. Внезапно она почувствовала себя очень уставшей. Ведь она так надеялась, что этот парень из Алабамы станет тем, кого она искала.

– Прости меня, – сказала она. – Я не разуверилась в том, что ты рассказал о себе и своей семье. Твой друг мистер Меркль в этом просто уверен. Но…

Как мы можем проверить эту черную ауру, которую ты видишь? Как мы можем проверить того, кто чувствует, что умирает? До тех пор, пока мы не придумаем новые, поддающиеся проверке эксперименты, мы этого не сможем. Поэтому я собираюсь отослать твою папку другим парапсихологам. Между тем…

Извини, но у меня большой список людей, ожидающих своей очереди. Я собираюсь просить тебя освободить комнату.

– Вы…

Хотите, чтобы я уехал?

– Нет, не хочу; но боюсь, что тебе придется. Я могу продержать тебя до конца недели и отправить тебя домой на автобусе. Я надеюсь, что кто-нибудь их парапсихологов, который прочитает твою папку…

Лицо Билли запылало. Он резко встал, думая о деньгах, которые он истратил на поездку сюда.

– Я уеду завтра, – сказал он. – И больше никто меня не увидит. Я думал, что вы поможете мне!

– Я говорила, что мы проведем ряд тестов. Мы сделали это. Я двигаюсь на ощупь во тьме, также как и ты, и мне очень бы хотелось иметь место для всех, обладающих пси-способностями, но у меня нет такой возможности. Я не говорю, что не верю в твои возможности, но на сегодняшний день помимо твоих собственных слов им нет никаких доказательств.

– Понятно, – смущенно и зло ответил Билли. Все это время потрачено впустую! – Мне не нужно было приезжать сюда. Я ошибся, теперь я знаю это. Вы не можете понять или помочь мне, потому что на все смотрите посредством машин. Откуда машине знать, что у меня в голове или в душе? Моей маме и матери моей мамы не нужно было для их работы никаких машин – и мне не нужно, тоже.

Он сверкнул на Хиллберн глазами и вышел из кабинета.

Доктор Хиллберн не обвиняла его. Она развернула свое кресло и поглядела на освещенный серыми полуденными солнечными лучами парк. Она всей душой не хотела отпускать Билли Крикмора, потому что что-то в нем чувствовала, нечто важное, что не могла точно понять. Но ей нужно было занимаемое им помещение, и с этим ничего нельзя было поделать. Она глубоко вздохнула и углубилась в дневник снов Бонни Хейли. Бонни все еще снилось горящее здание, а ее вестник все еще пытался внушить ей слово. Что-то, звучащее как «колючка». Она перечитала последние сны Бонни – все одинаковые за исключением мелких деталей – и достала с книжной полки карту Чикаго.

53

Они пришли за Генри Брэггом в самый тихий час, около трех ночи, и включили весь свет в его зеркальной комнате.

Пока Брэгг одевал очки, Найлз стоял возле его кровати.

– Вас хочет видеть мистер Крипсин, – сказал он. – Вам не нужно одеваться. Халата и шлепанец будет достаточно.

– Что случилось? Который час?

– Рано. Уэйн собирается оказать услугу мистеру Крипсину. Необходимо, чтобы при этом присутствовали вы.

Найлз и крепкий светловолосый телохранитель по имени Дорн сопроводили Брэгга в восточное крыло здания, в личные апартаменты Крипсина. За неделю, прошедшую с тех пор, как уехал Джордж Ходжес, Брэгг изнежился словно принц. Он приобрел отличный загар и пристрастился к пина-кохладас. Когда вокруг него порхали представленные ему Найлзом молодые девушки, он начисто забывал о своей жене, детях, доме и практике. На шее он стал носить цепочку со знаком зодиака. Он делал свою работу: находился поблизости от Уэйна. Если вместе с этим он получал кое-какие удовольствия, то разве это его вина?

Найлз нажал кнопку звонка у двери кабинета Крипсина. Двери открылись, и Брэгг вошел в комнату. Свет торшеров был направлен на него, а с перекладин на стенах свешивались темные скелеты. Крипсин сидел за своим столом сложив руки перед собой. Его голова была освещена светом лампы.

Брэгг прикрыл глаза руками, поскольку яркий свет вызвал почти болезненное ощущение.

– Мистер Крипсин? Вы хотели меня видеть, сэр?

– Да, подойдите ближе.

Брэгг подошел. Ощущение персидского ковра под ногами исчезло. Он посмотрел вниз и увидел, что стоит на большом куске тонкого пластика, положенного поверх ковра.

– Прекрасно, – сказал Крипсин. – Стойте, пожалуйста, там.

– Что случилось? – усмехнулся Брэгг.

– Уэйн? – Крипсин взглянул налево, на фигуру, сидящую на стуле с высокой спинкой. – Ты готов?

Брэггу понадобилось несколько минут, чтобы узнать Уэйна. Лицо юноши было бледно, и он походил на привидение. Прошло несколько дней с тех пор, как Брэгг видел Уэйна последний раз, и теперь мальчик выглядел как незнакомец. Уэйн держал на коленях маленькую коробочку и что-то тер между пальцев.

– Это…

Волосы? – удивился Брэгг.

– Что я тебе говорил раньше, сынок? Либо ты готов к проверке, либо нет.

– Эй, – вмешался Брэгг, – кто-нибудь объяснит мне, что происходит?

Дорн накрыл некоторые из стоящих поблизости от Брэгга скелетов клеенками и отодвинул кофейный столик и кресло в дальний угол комнаты. Уэйн сидел, глядя на волосы, которые он держал в руках; большая их часть была седыми, и они блестели как звезды. Держа их, он ощущал странное чувство. В его сознании всплыло лицо Крикморамладшего, и оно теперь не казалось таким злым, как раньше. Но он вспомнил, что отец ему говорил, что деяния Дьявола не всегда выглядят черными, как грех.

– Я готов, – сказал он и убрал волосы Рамоны Крикмор в коробочку. Он сможет вызвать это из глубины души, он знал, что сможет. Уэйн поднялся на ноги сжимая и разжимая кулаки.

– Приступим, – сказал Крипсин.

Прежде, чем Брэгг успел повернуться, Дорн схватил его за запястья и заломил руки за спину. Брэгг вскрикнул от боли, когда Дорн сжал его так, что он едва смог дышать.

– Мистер Найлз? – тихо сказал Крипсин.

Найлз достал из черного кожаного мешочка что-то, похожее на медные костяшки пальцев. Он надел это оружие на правую руку, и Брэгг заскулил от страха, когда увидел, что его поверхность усыпана кривыми обломками бритвенных лезвий.

– Уэйн! – закричал Брэгг и его очки соскочили с одного уха. – Во имя Господа, не дай им убить меня!

Он попытался лягнуть Найлза, но тот спокойно увернулся. Найлз схватил Брэгга за волосы и оттянул голову назад, в то время как Дорн усилил давление своего замка.

В следующий момент рука Найлза описала дугу вдоль обнаженного горла Брэгга. В воздух брызнули фонтаны ярко-красной крови, растекаясь по клеенкам. Найлз отскочил в сторону, но недостаточно быстро, и его серый костюм покрылся кровавыми пятнами. Лицо Брэгга стало мраморно-белым.

– Отпусти его, – приказал Крипсин. Брэгг упал на колени, прижав руки к горлу. Между его пальцев струилась кровь. В тот момент, когда Брэггу перерезали горло, Крипсин включил секундомер и следил за отсчетом времени. Он наклонился к Уэйну.

– Теперь излечи его, – сказал он. – До того, как он истечет кровью, у тебя есть три минуты.

– Пожалуйста, – прошептал Брэгг и протянул к нему окровавленные руки. – О Иисус, о Иисус, не дай мне умереть…

– Быстрее, Уэйн, – поторопил Крипсин.

Схватив скользкую руку Брэгга, Уэйн опустился на колени рядом с ним. Пластик покрылся рябью красных волн. Уэйн зажал свободной рукой страшную рваную рану.

– Излечись, – произнес он трясущимся голосом. – Я…

Приказываю тебе, излечись! – Он попробовал представить себе, как сращиваются порванные вены и артерии, но знал, что это не сработает.

– Пожалуйста, – прошептал он. – Пожалуйста, излечись!

Брэгг хрипло застонал и упал на бок.

Секундомер на столе Крипсина продолжал тикать.

Уэйн почувствовал себя словно заржавевшим. Он чувствовал целительный огонь, когда прикасался к Тоби; он чувствовал его, когда исцелял маленькую девочку с парализованными ногами; он чувствовал его сотню раз в те, старые дни, когда он еще не был выжат как лимон, делая это изо дня в день. Но он не может притворяться, глядя как умирает Генри. Он должен снова отыскать этот голубой огонь, и отыскать его быстро. Когда он умоляюще взглянул на Крипсина, то лицо того было неподвижно, словно высеченное из камня. Крипсин одел хирургическую маску.

– Уэйн… – прошептал Брэгг.

Он прижал к ране обе руки.

– Излечись, излечись, Боже Всемогущий излечи этого мужчину, излечи его.

Он крепко зажмурил глаза. Этого не должно произойти! Где же голубой огонь? Где сила?

– Запеки ее! – крикнул он.

Снова ничего. Он вспомнил о ведьме-крикморихе, корчащейся в Аду. Он подумал о Крикморе-младшем, все еще поганящем землю. С одной покончили, настала очередь другого.

– ЗАПЕКИ ЕЕ! – закричал он, мысленно оборотившись к мести за смерть своего отца.

Легкая вибрация затрясла его руки, словно холостая попытка стартера. Он был весь в крови и поту. Концентрируясь, он запрокинул голову и закричал, призывая отца помочь ему исцелись Генри Брэгга. Стартер взревел. Еще. Еще.

– Да, я приказываю тебе излечиться! Я приказываю тебе излечиться…

Ужасная боль пронзила его голову. Ему показалось, что его голова вот-вот взорвется.

– ИЗЛЕЧИСЬ! – закричал Уэйн, и из его носа потекла кровь, а глаза вылезли из орбит.

Тело Брэгга дернулось, а рот открылся в стоне.

Крипсин, тяжело дыша, начал подниматься из своего кресла.

Боль захлестывала голову Уэйна дикими волнами. Его скрюченные руки сжали горло Брэгга. Из его души поднимался огонь, шипя в плоти, мускулах, коже. Вместе с этим пришла страшнейшая боль, заставившая Уэйна откинуть голову и закричать.

Крипсину показалось, что он чувствует запах горелого мяса. Уэйн ужасно затрясся, его глаза закатились, а руки продолжали конвульсивно сжимать горло Брэгга. Тело мужчины тоже затряслось, а рот издавал низкие задыхающиеся звуки.

Затем Уэйн упал на спину, словно отброшенный какой-то силой. Он свернулся в клубок на окровавленном пластике. Его трясло в агонии словно басовую струну.

– О Боже, помоги мне… – застонал Брэгг, – пожалуйста, помоги мне…

Эта боль…

Крипсин со свистом перевел дыхание. Стрелка секундомера перевалила за три минуты.

– Проверьте его, – прохрипел Крипсин.

Найлз наклонился над Брэггом.

– Пульс прерывистый. Кровотечение почти прекратилось. Я…

Я думаю, что рана закрылась, мистер Крипсин.

– Болит, – прошептал Брэгг.

Череп Крипсина перегнулся через стол.

– Этот человек должен был уже умереть, – сказал он. – Он должен был быть мертвым.

Дыша словно паровая машина, он вышел из-за стола и подошел к пластиковому листу, обходя кровавые лужи.

– Отойди, отойди, – сказал он Найлзу, который быстро отошел в сторону. Очень медленно Крипсин наклонился и коснулся одним пальцем корки засохшей крови, которая прочно запечатала рану Брэгга. В следующую секунду он отдернул его, словно обжегшись.

– Он будет жить, – прошептал Крипсин. А затем крикнул, сотрясая комнату: – Он будет жить!

Уэйн сел, невидяще глядя перед собой. Из его носа продолжала течь кровь, а голова была полна черной пульсирующей боли.

– Он целитель, – выдохнул Крипсин, в изумлении широко раскрыв глаза. – Он целитель, он целитель, он чертов целитель! Я нашел целителя! – Он повернулся к Уэйну, наступив одной ногой в лужу крови. – Ты всегда знал, что можешь делать это, да? Ты никогда не сомневался в этом! О, как долго я искал такого человека, как ты! Ты можешь лечить все, да? Раки, лихорадки, чуму, все!

Сын Сатаны, сквозь пелену боли думал Уэйн, выпущенный в мир. Дразнящий меня. Я всегда знал, что могу делать это. Смерть заслуживает смерть. Послать демона в Ад к ведьме. Я всегда знал, что смогу пробудить это!

– Боже мой, Уэйн! – говорил Крипсин. – Что за дар ты имеешь! Я дам тебе все, что ты не пожелаешь! Ты хочешь остаться здесь со мной, да? Здесь, где безопасно, где никто не нападет на тебя? Что ты хочешь, Уэйн? Я дам тебе…

– Мальчишку-демона, – прошептал Уэйн. – Я…

Хочу, чтобы он умер. Он выпущен в мир и распространяет смерть как чуму. Смерть заслуживает смерть.

– Крикмор-младший? Все, что ты пожелаешь, будет сделано. Все, что угодно. Мы знаем, что он в Чикаго в… – Он не смог вспомнить и пощелкал пальцами призывая Найлза.

– Институте Хиллберн, – подсказал Найлз. Курьер прибыл сегодня утром, привезя сверток с прядями волос и письмо, которое Тревис Бикстон нашел в доме Крикморов. На конверте был адрес института, а внутри находилось письмо от Крикмора-младшего.

– Точно, – сказал Крипсин. – Но этот парень не может повредить тебе, Уэйн. Ты же боялся его матери, не так ли? И теперь, когда она…

– Мертв, – сказал Уэйн, переведя невидящий взгляд на мужчину. – Мертв, мертв, я хочу, чтобы этот демон был мертв.

Крипсин быстро обменялся взглядом с Найлзом, а затем снова посмотрел на Уэйна.

– Теперь я хочу, чтобы ты пошел в свою комнату. Мистер Дорн даст тебе кое-что, чтобы ты расслабился. Завтра ты сможешь полетать с Кумбсом на «Челленджере». Целый день, если хочешь. Как ты на это смотришь?

– Да, сэр.

Дорн помог Уэйну подняться на ноги. Брэгг пошевелился и прошептал:

– Уэйн, не оставляй меня.

– Генри все еще плох, – изумленно проговорил Уэйн. – Что с ним будет?

– Мы позаботимся о мистере Брэгге. Иди. И еще, Уэйн…

Ты великолепно прошел испытание.

Когда Уэйн ушел, Найлз наклонился к Брэггу и, пока Крипсин восторгался по поводу способностей Уэйна, обследовал рану на горле. Найлз был изумлен тем, как быстро засохла кровь; он никогда не видел ничего подобного. Налитые кровью глаза Брэгга неотступно следили за ним. После недолгого периода наблюдения, как знал Найлз, Брэгг пойдет в мусоросжигательную печь.

– Что насчет мальчишки в институте, мистер Крипсин? – спросил он.

– У Уэллса не будет с этим проблем, а?

– Нет, сэр. – Он встал и отошел от тела. – Никаких проблем. Но вас не удивляет этот Крикмор-младший? Он имеет на Уэйна несомненное влияние. Может, нам стоит проверить, с чем это связано? Крипсин вспомнил, что ему сказал Уэйн в одной из первых бесед: «Крикморы служат Дьяволу и знают все секреты смерти». Он прищурился и некоторое время оценивающе смотрел на Найлза.

– Что-то, связанное с этой женщиной и ее сыном, давно засело в мозгах Уэйна, – тихо сказал Найлз. – Что это может быть? И можно ли это использовать для того, чтобы крепче привязать Уэйна к вам?

– Он никогда меня не покинет, – ответил Крипсин. – Сколько может прожить человек, мистер Найлз, если он ни разу не заболеет? Сто лет? Больше? – Он помолчал и произнес тихим мечтательным голосом: – Не умирать, и знать при этом секреты смерти. Это…

Сделает человека подобным Богу.

– Крикмор-младший, – сказал Найлз, – может знать об Уэйне что-нибудь полезное. Возможно, наши действия в отношении поводу женщины тоже были чересчур поспешными.

– Каково твое предложение?

Найлз начал ему рассказывать, а Крипсин слушал очень внимательно.

54

Это было последнее утро Билли в институте Хиллберн, и он уже упаковывал свой чемодан, когда услышал на первом этаже крик. Он почти инстинктивно понял, что это был голос Бонни.

Он нашел ее в гостиной с залитым слезами лицом вцепившейся в мистера Перлмана. Еще несколько человек смотрели что-то по телевизору. Билли оцепенело уставился на экран.

На фоне ночи стояло охваченное огнем здание. Под иллюминацией вздымающихся в небо потоков искр пожарные, одетые в кислородные маски, тянули лестницы к верхним этажам. Камера выхватила выпрыгивающих из окна на верную гибель людей.

– …

Произошел в два часа ночи в отеле «Алькотт» в Южном Чикаго, – говорил женский голос диктора, – где, вероятно, непотушенная сигарета стала причиной самого большого пожара в отелях за последнее десятилетие. Официальные лица склоняются к мнению, что около полуночи вспыхнул тлевший матрас, и огонь быстро распространился по зданию, которое с 1968 года использовалось в качестве временного места жительства для эмигрантов. Двое пожарных задохнулось в дыму, а что касается жителей отеля, то по предварительным данным погибло более сорока человек. Расчистка остатков здания потребует нескольких дней, и весьма вероятно, что во время нее обнаружатся и другие погибшие.

Ночь сменил угрюмый рассвет. Здание лежало в дымящихся руинах, и в его обломках копошились пожарные.

– Программа «Око чикагских новостей» снова выйдет в эфир в пять часов. Будьте снова с нами.

Затем станция вернулась к показу «Волшебника страны Оз».

– Это была не сигарета, – сказала Бонни, глядя на Билли. – Это была проводка. Это произошло точно так, как я и ожидала, и я не смогла это предотвратить, не смогла ничего сделать…

– Ты бы и не смогла это сделать, – сказала доктор Хиллберн. Она стояла около лестницы, ведущей на второй этаж, и тоже видела выпуск новостей. Этим утром она прочитала в газетах о разрушении огнем отеля «Алькотт» на Южной Колючей улице, и знала, что вестник Бонни опять был прав.

– Нет, могла. Я должна была рассказать кому-нибудь. Я должна была…

– Ты рассказала мне, – заметила доктор Хиллберн. Она взглянула на Билли, обвела взглядом других и снова посмотрела на Бонни. – Я нашла улицу Колючая на карте Чикаго. Это был плохой район Саус– Сайд, полный ночлежек для бродяг. Два дня назад я позвонила в полицейский участок и в бюро по предотвращению пожаров. Я объяснила кто я такая, и разговаривала, соответственно, с дежурным сержантом и секретаршей. Мне сказали, что на Колючей улице дюжины отелей для эмигрантов, и проверка их всех – задача невыполнимая. Ты сделала все, что в твоих силах, Бонни, и я тоже.

Погибло сорок человек, думал Билли. Может быть, больше, с учетом тех, чьи тела еще оставались под обломками. Отель «Алькотт», Южная Колючая улица. Погибло сорок человек.

Он представил себе, как они просыпались среди ночи от шума огня, ревущего в коридорах. У них не оставалось ни времени, ни шансов на спасение. Это, должно быть, очень страшная смерть. Сорок человек. Бонни с распухшим заплаканным лицом вынула из шкафа свой плащ и вышла на холод. С повешенной головой она отправилась в парк.

– Она выдюжит, – сказала доктор Хиллберн. – Она боец и знает, что я права. Билли, в котором часу уезжает твой автобус?

– В четыре.

– Когда ты будешь готов, я отвезу тебя на автобусную станцию. Доктор Хиллберн еще некоторое время смотрела вслед Бонни, а затем поднялась на второй этаж.

Билли продолжал думать от отеле «Алькотт». Неясный образ людей, прыгающих из окон, вновь и вновь вставал у него перед глазами. Что бы ему посоветовала мать? Он знал ответ, но не знал другого: хватит ли у него сил для такого количества. До отправления его автобуса оставалось еще два часа. Нет, ему надо забыть об «Алькотте», сказал он себе. Он собрал домой, туда, где находится его судьба.

Доктор Хиллберн собирался войти в свой кабинет, когда у нее за спиной раздался тихий голос Билли.

– Мне нужно поговорить с вами, можно?

– Да.

– Этот пожар в отеле. И люди, погибшие в нем. Я…

Думаю, что должен поехать туда.

– Почему? Ты считаешь, что только потому, что там имела место быстрая мучительная смерть, там присутствуют дискарнаты? Я не думаю, что это основание…

– Меня не интересует, что вы думаете, – твердо сказал Билли. – Я знаю, что некоторым душам необходима помощь, чтобы они могли перенестись, особенно тем, к которым смерть пришла так быстро, что они не успели подготовиться. Некоторые из них – большинство, я думаю – возможно еще там и продолжают гореть. Они не знают, как от этого избавиться.

– Что же ты предлагаешь?

– Я хочу поехать туда. Я хочу осмотреть все сам. – Он нахмурился, потому что Хиллберн не отвечала. – То, чему учила меня моя мать, основано на сострадании, на чувствах. Не на мозговых волнах и машинах. Им нужна моя помощь. Я поеду туда, доктор Хиллберн.

– Нет, – ответила она. – Это не подлежит обсуждению. Ты действуешь на основе эмоционального предположения. И я уверена, что останки «Алькотта» ужасно опасны. Пока ты в этом городе, я отвечаю за тебя, и я не хочу, чтобы ты бродил по сгоревшему зданию. Извини. Нет. Она вошла в кабинет и закрыла за собой дверь.

Лицо Билли помрачнело. Он пошел в свою комнату, одел самый толстый свитер и положил остатки денег в карман джинсов. Он знал, что автобусная остановка находится в двух кварталах к северу. Ему придется найти отель самому. Анита видела, как он уходил, но никому не сказала. На улице жесткий ветер кружил мелкие снежинки, падающие с мрачного неба. Билли увидел выходящую из парка Бонни и почти уже подошел к ней, чтобы утешить, но остановился, решив, что ей необходимо побыть одной, а если он задержится с ней, то вдобавок может потерять решимость, толкающую его к «Алькотту». Он направился на север и не услышал, когда Бонни, оглянувшись, окликнула его по имени.

55

Двери автобуса с шипением отворились, и Билли ступил на тротуар, под холодную смесь дождя и снега. На углу висел ржавый уличный знак, свидетельствующий о том, что данная улица называется Колючей. Когда автобус отъехал, Билли засунул руки в карманы и, начиная стучать зубами, направился против ветра.

В последние полтора часа он занимался пересадками с автобуса на автобус, перемещаясь все глубже в мрачный, серый чикагский район Саус-Сайд. Он оказался почти на окраине города, доехав до конечной остановки автобуса. Его окружали ряды квадратных, выглядевших сурово домов. На горизонте трубы завода выбрасывали в небо клубы коричневого дыма. Окна ближайшего магазина были заделаны металлическими щитами, и вокруг стоял скверный запах гниения. Билл, дрожа от холода, направился на юг. В отдалении он слышал звуки сирен полицейских автомобилей, их завывание то усиливалось, то ослабевало. Улица была совершенно пустынна. Вокруг него шипели снежинки, как будто попадавшие на провода высокого напряжения. Иногда из окна появлялось чье-нибудь напряженное лицо и смотрело ему вслед.

Пройдя еще квартал, он почувствовал, как у него волосы встали дыбом.

Дымка становилась все плотнее, превращаясь в грязный туман, от которого у идущего в нем Билл защипало глаза.

Посреди этого тумана находился конечный пункт маршрута Билли, выгоревшее пятиэтажное здание с сохранившимися красными буквами «ОТЕ…. АЛЬ..ТТ», находящимися под самой крышей, рухнувшей во время пожара. Все сохранившиеся стекла были черными, а частично обвалившаяся стена обнажила комнаты и коридоры отеля. Дымящиеся кирпичи были разбросаны по всей улице. Вокруг здания было сооружено ограждение и установлены козлы с оранжевыми мигающими огнями, за которыми стояло пятнадцать или двадцать зевак. Неподалеку были припаркованы две полицейские машины. Пожарные в длинных брезентовых робах копались в обломках. Группа мужчин в грязной одежде стояла вокруг бочки из-под масла, в которой ярко горел огонь; они передавали по кругу бутылку. На другой стороне улицы стояла пожарная машина, и ее шланги содрогались от напора воды. Двое пожарных что-то вытаскивали из развалин. Третий спешил им на помощь. Почерневшая форма, которую они держали, развалилась у них в руках, и один из пожарных, зашатавшись, оперся лопаткой о стену, на что группа пьяных отреагировала криками и свистом.

Сердце Билли громко застучало, а от хора сирен по коже побежали мурашки. Он заметил в развалинах пару полисменов. Внутри здания что– то треснуло, и сверху посыпались кирпичи, заставив офицеров отскочить в сторону.

Вдруг Билли понял, что то, что он слышит, вовсе не сирены.

Это были высокие, диссонирующие, ужасные крики, идущие изнутри «Алькотта».

И он знал, что слышит их только один он.

– Еще одного нашел! – закричал один из пожарных. – Дайте мне мешок для трупов, он в плохом состоянии!

Билли смотрел из-за заграждения на почерневшие остатки вестибюля. Вся мебель превратилась в головешки. Из оплавленных труб сочилась грязная вода, стекавшая по закопченной стене. Крики вонзались в его мозг подобно пикам, и он понял, что их слишком много. Ему не под силу управиться со всеми, они убьют его. Он никогда не пробовал управиться с таким количеством, во всяком случае сразу!

– Отойдите назад, – приказал ему полицейский, и Билли повиновался.

Тем не менее, он знал, что если он не попытается, не сделает то, что в его силах, то будет слышать этот ужасный крик весь остаток своей жизни. Он остановился в ожидании возможности пролезть за ограждения. Я сильный, говорил он себе, я смогу это сделать. Однако он продолжал трепетать, и никогда в жизни он еще не был так неуверен.

Пьяные стали что-то кричать пожарнику, застегивающему черный мешок для трупов, и полицейский с покрасневшим от гнева лицом поспешил в их сторону.

Билли в тот же момент перелез через ограждения и оказался в разрушенном вестибюле отеля «Алькотт».

Он как можно быстрее взбежал вверх по ступеням, низко наклонив голову, чтобы не удариться о торчащие трубы и головешки. Ступени стонали под его весом, а вокруг колыхалась серая пелена дыма. Звук призрачных голосов перекрывался свистом ветра в верхних этажах отеля. Как только Билли достиг затопленного второго этажа, все звуки внешнего мира исчезли. Он слышал только пульс агонии в сердце отеля «Алькотт».

Вдруг его нога провалилась, он упал на колени в угли, и вся лестница содрогнулась. Он поспешно высвободил ногу и заставил себя направится дальше вверх. Его лицо покрылось холодным потом и сажей. Хор голосов привел его на третий этаж; теперь он начал различать отдельные голоса – низкий стон, обрывки криков, вопли ужаса – которые заставили вибрировать его кости. Коридор третьего этажа был залит водой и усыпан обугленными обломками. Билли нашел разбитое окно и высунулся из него, чтобы глотнуть свежего воздуха. Внизу на улице стоял фургон с надписью «ОКО ЧИКАГО». Трое человек, женщина и двое мужчин, у одного из которых через плечо висела камера, горячо спорили с полицейским под аккомпанемент криков и свиста пьяных.

Голоса мертвых подстегнули Билли. Он продолжил свой путь по коридору, чувствуя, как что-то, словно холодная рука, исследует его черты лица на манер слепого. Пол застонал под его весом, и с потолка, словно черный снег, посыпалась сажа. Его ботинки погрузились в кучу обломков.

Справа от него находилась сломанная пожарными дверь. За ней виднелся плотный мрак черных углей. Билли почувствовал ужасный холод, сочившийся из комнаты в коридор. Это был холод ужаса, и Билли поежился от его прикосновения.

Он понял, что за этой дверью находится то, ради чего он здесь. Билли собрался силами и с громко стучавшим сердцем вошел внутрь.

Голоса прекратились.

Вокруг Билли плыл саван из черной сажи и дыма. Это была большая комната; Билли огляделся и увидел, что большая часть ее потолка обрушилась и превратилась в месиво из обгоревших бревен. Вода все еще текла откуда-то сверху, образовав лужу в полдюйма глубиной вокруг того, что лежало на полу: обгоревших грудных клеток, костей рук и ног, неузнаваемых очертаний того, что прежде было человеческими существами. Вокруг них, словно колючая проволока, нависала металлическая сетка, сплавившаяся от ужасной температуры. Кровати, понял Билли. Металлические сеточные кровати. Они спали, когда на них обрушился потолок.

Вокруг стояла тишина ожидания.

Билли чувствовал их повсюду вокруг себя. Они были в дыму, в углях, в обгоревших костях, в бесформенных очертаниях. Они были в воздухе и в стенах.

Здесь было слишком много страдания; оно тяжело висело в воздухе, а страх потрескивал как электричество. Но Билли знал, что бежать было уже поздно. Он должен сделать то, что собирался.

Но в комнате находилось также и еще что-то. У Билли встали дыбом волосы, а по телу побежали мурашки. Комната помимо всего излучала еще и ненависть. Что-то в ней бурлило. Что-то хотело разорвать его тело на мелкие кусочки.

В дальнем углу зашевелилась тень и поднялась из углей, приняв отвратительную форму. Она имела семь футов высоты, а ее узкие глаза горели как красные бусинки. Похожее на морду вепря лицо Меняющего Облик усмехнулось.

– Я знал, что ты придешь, – прошептал он голосом ни мужским ни женским, ни старым и ни молодым. – Я ждал тебя.

Билли отступил назад в лужу воды.

– О, ты не боишься меня, да? – Меняющий Облик словно клуб дыма выплыл из угла комнаты. Его звериный взгляд сконцентрировался на Билли. – Не ты, нет. Никогда не боишься. Ты сильный, да?

– Да, – ответил Билли. – Я сильный.

И увидел промелькнувшее во взгляде Меняющего Облик колебание. Он не знал пределов силы Меняющего Облик – если таковой вообще существовал – но было похоже на то, что чем сильнее становился Билли, тем неувереннее оказывался Меняющий Облик. Возможно, думал Билли, зверь не может повредить ему в этом своем демоническом облике, но может воздействовать на его сознание, например, заставив его нанести вред самому себе. Если Меняющий Облик когда-нибудь найдет способ атаковать его физически, то Билли вряд ли сможет устоять перед такой страшной силой.

Очертания существа изменились, как отражение на покрытой рябью поверхности застоявшегося пруда, и внезапно он принял облик Ли Сейера.

– Ты надоедливый человек, – сказало оно голосом Сейера. – Твоя семья полна надоедливых людей. Некоторые из них не смогли устоять против меня. Ты думаешь, что ты сможешь?

Билли не ответил, но остался стоять неподвижно.

Лицо Ли Сейера ухмыльнулось.

– Прекрасно! Тогда только ты и я, и комната душ в качестве ставки. Думай быстро, парень!

Пол затрещал и качнулся под ногами Билли, бросив его на колени в лужу. Это уловка! – подумал он, когда пол начал опасно качаться. Иллюзия, наведенная зверем!

Вокруг Билли закружилась метель зажженных спичек, обжигая его лицо и руки, искрясь в волосах и на свитере. Он закричал и попробовал защитить лицо руками. Уловка! Я не горю в действительности, я не горю!.. Он знал, что если он будет достаточно сильным, то преодолеет уловки Меняющего Облик. Он посмотрел на спички, которые обжигали его щеки и лоб, и попытался увидеть Меняющего Облик не в виде Ли Сейера, а в его истинном обличье. Метель из спичек угасла, и перед Билли снова стояло вепреобразное существо.

– Уловки, – произнес Билли и увидел в темноте Мелиссу Петтус. Внезапно потолок пробил огненный шар и похоронил его под пылающими обломками. Он почувствовал, что горит – почувствовал запах Майской Ночи – и закричал, стараясь выбраться из-под обломков. Он в панике побежал, его одежда загорелась.

Не добежав до двери, Билли наступил на скрытую обломками дыру в полу.

Проваливаясь, он успел ухватиться за зазубренный искореженный кусок металлической кровати, который глубоко врезался в его руку. Его тело наполовину провалилось в дыру, а ноги болтались в двадцати футах от груды обломков, усыпанных почерневшими гвоздями. Его одежда все еще горела, и Билли почувствовал, как начала тлеть его кожа.

– Иди ко мне, Билли, – шептала Мелисса. – Это больно, правда? Гореть – это больно.

– Нет! – крикнул Билли. Если он отпустит железку, то упадет и разобьется насмерть. Меняющий Облик хотел, чтобы он свалился в эту дыру. Паника, ужас, иллюзии и безумие – вот что было самым страшным оружием Меняющего Облик. – Твоя мать мертва, – сказало симпатичное личико Мелиссы. – Пришел ковбой и перерезал ей горло. Твой маленький домик – теперь куча углей. Билли, у тебя из руки течет кровь…

– Эй, есть там кто-нибудь? – раздался голос снизу.

– Отпусти же руку, иначе ты истечешь кровью! – поторопил Билли Меняющий Облик в образе Мелиссы.

Билли сконцентрировался на боли в руке. Его тело перестало гореть. Он перевел все свое внимание на то, чтобы выбраться из дыры. Его одежда не горела, не была даже опалена. Он устоял, сказал он себе, он может сопротивляться оружию Меняющего Облик. Образ Мелиссы начал таять, и на его месте снова появился вепрь. Билли выкарабкался из дыры и встал на четвереньках в луже. Что это существо говорило про его мать? Ложь, все ложь! Ему надо торопиться, подумал он, пока его не нашли пожарные.

Вокруг него на полу лежали обугленные кости. Поблизости валялась грудная клетка. В углу находилась страшная обугленная фигура с сохранившими клочьями одежды, ее почерневший череп склонился набок.

– Нет страха, – прошептал Билли. – Отбросьте боль, отбросьте… – Убирайся из темного места! – проревел Джимми Джед Фальконер с горящими праведной яростью глазами.

Что-то, мягкое как шелк, коснулось лица Билли. Бесформенная, бледная бело-голубая масса начала сочиться из стены и нерешительно тянуться к нему. Второй дух растянулся подобно паутине в углу, боязливо прижимаясь к стене.

– Ты недостаточно силен! – кричал Фальконер. – Ты не сможешь сделать это!

– Отбросьте боль, – шептал Билли, мысленно пытаясь приблизить их к ближе. Он крепко зажмурил глаза, сосредотачиваясь. Когда он открыл их, то увидел третьего духа, висящего неподалеку от него и принявшего человеческие очертания, пытаясь руками обнять Билли.

– Вы должны покинуть это место, – сказал Билли. – Вы не принадлежите ему.

Неожиданно он задрожал, когда сзади на него нахлынула волна холода. Она была мягкая, как бархат, и такая холодная, что пробирала до самых костей. Два придатка, которые должны быть руками, обняли Билли.

– Нет! – проревел Меняющий Облик, вновь превратившись в зверя.

Дух стал погружаться в Билли, который стиснул зубы, когда его стали заполнять воспоминания этого человека; сначала это была паника от распространяющегося огня и обрушившегося потолка, затем агония горящего тела. Потом в его сознании возникло видение карточного стола, рука, потянувшаяся за бутылкой «Ред Даггер», золотое ячменное поле, видневшееся из окна быстро несущегося автомобиля, разъяренный полисмен, машущий дубинкой. Воспоминания и эмоции летели сквозь него словно листья, сорванные с засыхающих деревьев.

Еще одна фигура подплыла ближе и ухватила Билли за руку.

Опять сквозь него прокатилась агония от ревущего пламени. Потом его словно укололи иглой. В дверях стояла тоненькая женщина, баюкавшая ребенка.

Билли затрепетал от мощи боли и эмоций, которые он принял. Он увидел дюжины белых фигур, двигавшихся по комнате, поднимавшихся из куч костей и углей. Они сочились сквозь стены, некоторые из них спешили к нему, другие, как испуганные дети, жались по углам.

– Отбросьте боль, – шептал Билли, когда фигуры цеплялись за него. – Нет боли, нет страха…

Картины чужих жизней мелькали в его сознании: поножовщина в какой-то аллее, бутылка, выпитая до последней капли.

– ПОСМОТРИ НА МЕНЯ, ПАРЕНЬ! – проревел Меняющий Облик и превратился в Фиттса, стоящего с питоном на шее. – Твоя мать мертва, твоя мать мертва! Пришел ковбой и отстриг ей голову!

Духи окружили Билли. Несмотря на то, что они были бесплотны, тяжесть оставляемых ими эмоций прижала Билли к полу, и он завалился набок посреди углей и воды. Он слышал рев Меняющего Облик: «Это еще не конец! Это еще не все, вот увидишь!», но закрыл свое сознание от насмешек и мысленно сосредоточился на притягивании к себе духов. Меняющий Облик исчез. Вместо него за спиной Билли, в углу, зашевелился обгорелый труп. Его мертвые, выгоревшие глазницы начали мерцать красным светом. Существо медленно-медленно задвигалось и поползло по направлению к парню. Рука скелета сомкнулась вокруг металлического обломка и подняла его, намериваясь ударить Билли сзади.

Обгоревшие кости треснули, и рука бессильно повисла. Когда Билли обернулся через плечо, он узнал на оживленном лице трупа горящие ненавистью красные глаза Меняющего Облик. Он неподвижно лежал, наблюдая за движущимся к нему трупом, рот которого открылся и издал хриплый шепот сгоревшими голосовыми связками. В следующий момент его голова отвалилась, а тело задрожало и снова осело в угли, когда Меняющий Облик оставил его.

– Боже милостивый! – закричал кто-то.

И еще один голос, неистово нарастающий:

– Давайте сюда свет!

Ошеломляющий поток света заполнил комнату. Некоторые призраки бросились в сторону от Билли, спасаясь от жесткой иллюминации, другие продолжали висеть над полом, пригвожденные к месту.

Пожарник с фонарем отпрянул назад, столкнувшись с телеоператором, который снимал документальный фильм о пожарах в отелях. Комната была полна странными белыми формами, некоторые из которых имели очертания человеческих фигур.

– Что за черт?.. – прошептал пожарник.

– Барри! – крикнула высокая женщина с рыжими волосами. – Снимай это!

Ее глаза были широко раскрыты и испуганы, и она боролась с желанием без оглядки бежать от того, что было в этой комнате. Оператор замешкался, изумленный, и женщина сама включила блок питания, висевший у него на боку. Она вынула из футляра видеокамеру, сняла пластиковую крышку и объектива и принялась снимать. Две мощных лампы, установленные в камере, высвечивали каждый уголок комнаты.

– Протравите еще кабель! Быстрее, черт возьми!

Она вошла в комнату, делая ее панораму от угла до угла.

– Ничего особенного здесь нет, – бормотал пожарник. – Ничего нет. Это только дым. Только… – он вылетел из комнаты.

Женщина переступила через лежащего на полу Билли, подергала кабель, чтобы убедиться, что он ни за что не зацепился, и принялась снимать белый силуэт с ногами и руками, который начал погружаться в стену.

56

Когда Кемми Фальконер увидела своего сына, то изумилась тому, как он постарел. Он вырос в симпатичного мужчину, но начал толстеть. Он сидел за столом около застекленного бассейна, который был частью дома Крипсина, трудясь над пластмассовой моделью самолета.

– Уэйн, – тихо позвал его Найлз, – твои гости здесь.

Уэйн без удивления посмотрел на пришедших, и Кемми увидела, что его глаза мертвы. Она выдвинула слабую улыбку и подошла ближе.

– Ты не хочешь поздороваться со своей мамой?

– Ты куришь, – ответил Уэйн. – Я чувствую запах от твоей одежды.

Он взглянул на рослого кудрявого мужчину, стоявшего в нескольких шагах позади Кемми, и нахмурился. Один из ее приятелей, подумал он. Он слышал, что у нее появилось много приятелей в Хьюстоне, куда она переехала после того, как Фонд Фальконера выплатил ей кондоминиум.

– Уэйн, это Деррел Уиттон, – смущенно представила она. – Он играет за «Ойлерз».

– Я не люблю футбол, – он сконцентрировался на склеивании фюзеляжа «Конкорда». – Как ты меня нашла?

– То, что ты здесь, не секрет. – Она бросила быстрый взгляд на находящегося поблизости Найлза. – Могу я остаться с сыном наедине? – Найлз согласно кивнул и удалился в дом. – Я так долго тебя не видела, Уэйн.

– Это они послали тебя?

– Нет, – ответила Кемми – и солгала. Ей позвонили сотрудники Похода и объяснили, что им необходима ее помощь. Маленький Уэйн находится в Пальм-Спрингс, сказали они ей, и не хочет возвращаться домой. Генри Брэгг пропал, а Джордж Ходжес покинул Поход несколько дней назад. Кемми внутренне поежилась, когда Уэйн взглянул на нее; она боялась, что он увидит ложь своими обжигающими, неестественными глазами.

Уиттон, приветливая деревенщина, взял одну из пластмассовых деталек и усмехнулся.

– Могучую работу ты проделываешь здесь, Уэйн. Твоя мама говорила мне, что ты любишь…

На его губах застыла улыбка, когда Уэйн остановил на нем свой взгляд. Уиттон прокашлялся, положил детальку на место и легким шагом пошел прочь по краю большого бассейна.

– Что происходит? – спросила Кемми. Она была загорелой и, по-видимому, процветала, разбив хрустальный кокон, сделанный вокруг нее Дж. Дж. Фальконером. – Ты не хочешь продолжать руководить Походом?

– Так это все же они тебя прислали, так?

– Уэйн, ты глава мультимиллионной корпорации! И находишьсяздесь, занимаясь детскими игрушечками! Кто такой этот Крипсин и почему он так препятствовал нашей с тобой встрече? Я звонила полдюжины раз!

– Мистер Крипсин мой друг, – ответил Уэйн. – Я отдыхаю. А ты приехала повидать меня, да?

Уэйн сконцентрировался на приклеивании крыльев.

– Отдыхаешь? Для чего?

– Для будущего, – ответил он. – Но ведь тебя не это волнует на самом деле. Это перестало волновать тебя сразу после смерти папы. Но я тебе все равно расскажу о будущем. Мистер Крипсин собирается помочь мне построить церковь посреди пустыни. Это будет самая большая церковь в мире, и она будет стоять вечно. Она будет построена в Мексике, и скоро мистер Крипсин покажет мне, где… – он умолк и некоторое время смотрел в пространство. – Мы создадим нашу собственную телевизионную сеть. Мистер Крипсин хочет помогать мне в каждом моем шаге.

– Другими словами, этот человек будет контролировать тебя. Он выстрелил в нее мрачным взглядом.

– Ты не видишь будущее, так? В Файете у меня не осталось друзей. Они все хотят только использовать меня. Здесь я все еще Маленький Уэйн Фальконер, а там я мистер Уэйн Фальконер. Здесь я могу иметь все, что захочу, и не должен ни о чем беспокоиться. И знаешь что? Они дают мне летать на реактивном самолете. Днем или ночью, когда захочу. Я управляю им и летаю над пустыней, и чувствую себя так…

Так свободно. И никто при этом ничего не может потребовать от меня.

– А как же ты обходишься с деньгами?

– О, я перевел свои банковские счета из Файета сюда. У меня также новый адвокат. Мистер Рассо. Мы собираемся положить все деньги Фонда в мексиканский банк, потому что там выше проценты. Так что – видишь? – я все еще у руля.

– Боже мой! – скептически произнесла Кемми. – Ты доверяешь Фонд незнакомцу? Если об этом узнает пресса, ты пропал.

– Я так не думаю. – Он аккуратно выдавил из тюбика клей на хвост от самолета. – И папа тоже.

Кемми застыла.

– Что?

– Папа. Он вернулся ко мне теперь, когда эта готорнская ведьма мертва.

– Нет, – прошептала она. – Уэйн…

Где Генри? Он здесь с тобой? – Генри? О, он уехал в Мексику.

Кемми поняла, что ее сын сошел с ума. Ее глаза защипали слезы.

– Пожалуйста, – сказала она. – Уэйн, послушай меня. Я умоляю тебя. Пожалуйста, возвращайся в Файет. Они поговорят с тобой и… – она прикоснулась к его руке.

Уэйн тут же одернул руку, и наполовину готовый самолет скатился со стола на землю.

– Не прикасайся ко мне! – сказал он матери. – Я никогда не просил тебя приезжать сюда! – Его лицо покраснело, когда он понял, что модель, над которой он столько трудился, сломана. – Смотри, что ты заставила меня сделать! Ты…

Ты разбила его!

– Уэйн… Пожалуйста…

– Убирайся! – крикнул он зло. – Я не хочу, чтобы ты была рядом! – Ты разрушаешь все, что построил Джи-Джи. Не бросай все это! Тебе нужна помощь, Уэйн! Пожалуйста, вернись в Файет, где ты сможешь…

– УБИРАЙСЯ! – зарычал Уэйн, вскакивая на ноги. Уиттон поспешил к ним. – Ты Йезавель! – крикнул Уэйн и сорвал с нее ожерелье. Жемчужины покатились по земле. – Ты крашенная шлюха. Ты больше мне не мать, поэтому УБИРАЙСЯ ОТСЮДА!

Стеклянная дверь, отделяющая бассейн от дома отворилась, из-за нее выглянул Феликс, дворецкий, и побежал сообщить о происходящем Найлзу.

Кемми уставилась на сына. Помогать ему было слишком поздно. Она знала, что больше никогда его не увидит. Она коснулась красной полосы на шее там, где он ее поцарапал, и прежде, чем она смогла остановить себя, у нее вырвалось:

– Ты прав, Уэйн, – сказала она тихим, твердым голосом, – я не твоя мать. Я никогда ею не была.

– Не надо, Кемми! – крикнул Уиттон.

Но зло и отвращение сыном стало истекать из нее без остановки.

– Я никогда не была твоей матерью, – продолжала она и увидела, как Уэйн заморгал. – Ты маленький избалованный внебрачный ребенок! Джимми Джед Фальконер купил тебя, потому что ему нужен был сын для того, чтобы тянуть Поход после него, и это нужно было сделать быстро. Ты слышишь меня, Уэйн?

Уэйн стоял неподвижно, его глаза сузились до маленьких щелочек, а рот чуть приоткрылся.

– Он заплатил за тебя приличную сумму! – Затем она раздельно прокричала:

– Джимми Джед Фальконер был импотентом! Один Бог знает, кто твои настоящие мать и отец!

Найлз, который только что появился за спиной женщины, схватил ее за локоть.

– Я хочу попросить вас…

– Уберите свои руки! – Она вырвалась. – В какие игры вы тут играете? Почему вы не отпускаете Уэйна?

– Он волен уйти, когда ему вздумается. Так, Уэйн?

Глаза юноши превратились в кусочки льда.

– Ты лжешь, – прошептал он женщине. – Я сын Дж. Дж. Фальконера.

– Ни в малейшей степени. Есть такой человек, который занимается куплей-продажей младенцев. Все это делалось в секрете и я хотела сохранить эту тайну навечно… О, он любил тебя, как своего родного сына, и я старалась делать то же самое, но я не могу видеть, как ты все разваливаешь!

– Ложь! – прошептал Уэйн.

– Визит завершен, – объявил Найлз. – Феликс. Будь добр, покажи этим людям, где находится выход.

– Возвращайся в Файет, – взмолилась Кемми. – Не разрушай плоды труда всей жизни Джи-Джи!

Из ее глаз хлынули слезы. Уиттон осторожно взял ее за руку, и они двинулись вслед за мексиканцем-дворецким. Кемми оглянулась только раз и увидела, как этот человек по фамилии Найлз осторожно положил руку на плечо Уэйна.

– Это было несколько жестоко, не так ли? – спросил Уиттон. Кемми вытерла глаза.

– Отвези меня в бар, Деррел. В любую ближайшую дыру, какую найдешь.

Найлз наблюдал за их уходом из-под полузакрытых век.

– Ты в порядке, Уэйн?

– Я сын Дж. Дж. Фальконера, – ответил юноша ошеломленным голосом.

– Конечно.

Найлз распознал по лицу Уэйна признаки надвигающегося шока и достал маленькую пластмассовую бутылочку с белыми пилюлями из внутреннего кармана пиджака. Выкатив пару штук на ладонь, он сказал: – Твои лекарства, Уэйн. Прими, пожалуйста.

– НЕТ! – Юноша ударил Найлза по руке и пилюли улетели в бассейн. Лицо у Уэйна сморщилось, как у старика.

– Я сын Дж. Дж. Фальконера! – закричал он.

– Правильно. – Найлз напрягся, готовый ко всему. Если парень выйдет из-под контроля, то нельзя заранее сказать, что он может натворить. – Конечно, ты его сын, – успокаивающе произнес он. – А теперь, может быть, ты закончишь свою модель? Они уже ушли; они не побеспокоят тебя больше. – «Валиум» можно подмешать в сок, чтобы снова превратить его в зомби.

– Мой самолет. – Уэйн поглядел на рассыпанные пластмассовые детали. – О, – прошептал он, и по его щекам покатились слезы, – он сломался…

– Мы его починим. Давай, садись. – Найлз подвел его к креслу. – С чем тебе смешать апельсиновый сок?

Уэйн нахмурился, глядя на солнце, отражающееся от поверхности бассейна.

– С ванилью, – ответил он.

– Не забудь, завтра рано утром мы уезжаем в Мексику. Тебе нужно поспать. Ты собрал сумки?

– Нет, сэр.

Феликс займется ими.

Найлз не понял всего, что сказала Уэйну эта проклятая женщина, но она дала ему сильную встряску. Ко внутренней стороне стола было приделано звукозаписывающее устройство размером с пачку из-под сигарет. Найлз знал, что мистеру Крипсину будет интересно прослушать беседу. Он вышел из помещения бассейна.

Уэйн собирал разбросанные детали самолета, когда пришел Феликс, неся апельсиновый сок и кексы. Когда Феликс ушел, он набил кексами рот; апельсиновый сок показался ему более горьким, чем обычно. Он ему не понравился, и поэтому после двух глотков он выплеснул содержимое стакана в бассейн и поболтал в нем рукой, чтобы никто этого не заметил. Мистер Найлз всегда настаивал, чтобы Уэйн съедал все, что он ему приносил. Уэйн не хотел, чтобы мистер Найлз рассердился. Потом Уэйн сел на край бассейна и вновь стал уверять себя, что крашенная шлюха врала.

57

Билли Крикмор смотрел по телевизору «Дом на Холме Призраков», когда в его палату в Главном госпитале Чикаго, тихо постучав в дверь, вошла Бонни Хейли.

– Привет, – поздоровалась она. – Как ты сегодня?

– Лучше.

Он сел и попытался привести себя в порядок, проведя ладонью по взъерошенным волосам. Его кости все еще ныли, а аппетит пропал полностью. Сон был путаницей кошмаров, и в глубоком свете экрана телевизора лицо Билли выглядело изможденным и уставшим. Он находился в госпитале уже два дня, обессиленный от шока и истощения.

– А как ты?

– Я прекрасно. Смотри, я принесла тебе кое-что почитать. – Она протянула ему номер «Трибун», который купила в киоске внизу. – Надеюсь, что это поможет тебе скоротать время.

– Спасибо. – Он не сказал ей, что каждый раз, когда он пытался читать, буквы в его глазах начинали бегать, словно муравьи.

– С тобой все в порядке? Я имею в виду…

С тобой здесь хорошо обращаются? Все в институте хотят посетить тебя, но доктор Хиллберн сказала, что пока никому нельзя. Кроме меня, то есть. Я рада, что ты захотел увидеть меня.

Был поздний вечер, и последние лучи солнца просачивались в окно напротив кровати Билли. Доктор Хиллберн провела с ним большую часть вчерашнего дня и сегодняшнее утро.

– Доктор Хиллберн звонила в Готорн, как обещала? – спросил Билли.

– Я не знаю.

– Я давно ничего не слышал о своей матери. Я хочу знать, все ли с ней в порядке. – Билли вспомнил слова Меняющего Облик: «Твоя мать умерла. Пришел ковбой и отстриг ей голову».

Бонни пожала плечами. Доктор Хиллберн просила ее не упоминать мать Билли. Владелец главного магазина в Готорне – Билли дал номер его телефона – рассказал доктору Хиллберн, что Рамона Крикмор погибла, когда среди ночи ее дом охватил огонь. Дом сгорел очень быстро.

– Я так устал, – сказал Билли. Пробежало ли темное облачко по лицу Бонни или нет? Его мозг все еще был перегружен воспоминаниями и эмоциями, поглощенными им в отеле «Алькотт»; он понимал, что чудом избежал смерти от руки Меняющего Облик. Зверь был неспособен разрушить его мозг или лишить рассудка, но когда Билли вспоминал этот труп, ползущий к нему по углям, то начинал дрожать. Была ли это еще одна иллюзия, или же Меняющий Облик обладает способностью использовать мертвых словно плюшевых кукол? В его глазах горела настоящая ненависть – и мрачная безнадежность. Когда Меняющий Облик сбросил эту скорлупу из обгорелой плоти, его глаза погасли, как спиртовые лампы. И где зверь находится сейчас? Ожидает очередного шанса, чтобы уничтожить его?

Они должны встретиться где-нибудь снова. Он был уверен в этом. – Доктор Хиллберн сказала мне, что люди с телевидения сделали видеозапись, – тихо сказал Билли. – Они заперли пленку в сейфе, но вчера ей ее показали. Она сказала, что на ней некоторые духи входили в меня, а некоторые просачивались обратно в стены. Пленка зафиксировала все. Меня, духов в комнате… Все. Она сказала, что они еще не решили, показывать ли эту запись по телевидению или нет, и обещают прислать в институт копию документального фильма. – Он вспомнил заряд эмоций в голосе доктора Хиллберн, когда она говорила ему, что многие парапсихологи хотят посмотреть фильм и встретиться с ним, и что очень скоро его жизнь измениться. Он может не оставаться в Чикаго, сказала она. Чикаго – и особенно институт – для него лишь первая ступень в долгом, трудном путешествии. Глаза доктора Хиллберн блестели надеждой.

Лоб Билли пронзила боль. Его тело стало походить на кучу мокрых тряпок.

– Интересно, есть ли здесь где-нибудь пианино? – сказал он.

– Пианино? Зачем?

– Я люблю играть. Разве я не говорил тебе? Я хочу тебе многое рассказать, Бонни. О моей семье и о кое-чем, называющимся Неисповедимым Путем. Я хочу когда-нибудь показать тебе Готорн. Он неказист, но я там родился. Я покажу тебе мой дом и среднюю школу; я покажу тебе тропинки, по которым я любил ходить, когда был маленьким. Я возьму тебя туда, где в скалах поют ручьи и где можно услышать голоса тысячи различных птиц. – Он посмотрел на Бонни с надеждой. – Хочешь?

– Да, – ответила она. – Я…

Я думаю, да. Очень.

– Я скоро поправлюсь. Это не займет много времени. – Его сердце забилось чаще. – Я хочу также узнать то, что важно для тебя. Ты возьмешь меня когда-нибудь в Ламезу?

Бонни улыбнулась и нашла его руку под простыней.

– Как ты думаешь, сможет девушка-ковбой поладить с индейцем? – спросил он ее.

– Да. Я думаю, они прекрасно поладят.

Кто-то в телепередаче «Доме на Холме Призраков» закричал, и Бонни вздрогнула, но потом рассмеялась. Звук ее смеха согревал Билли так, будто он стоял у растопленного камина. Вдруг он тоже засмеялся; Бонни наклонилась к нему со своими светящимися странными глазами, и их губы соприкоснулись. Бонни отпрянула с покрасневшим лицом, но Билли обхватил руками ее голову и притянул к себе. На этот раз их поцелуй был более продолжительным и глубоким.

– Я лучше пойду, – сказала наконец Бонни. – Доктор Хиллберн просила меня вернуться до темноты.

– Хорошо. Но ты придешь завтра?

– Как только освобожусь, – кивнула она.

– Передай от меня привет всем остальным, ладно? И спасибо, что пришла навестить меня. Огромное спасибо.

– Отдыхай, – сказала Бонни и осторожно поцеловала его в лоб. У дверей она остановилась, чтобы сказать:

– Я хочу посмотреть вместе с тобой Готорн, Билли. Очень-очень. Она вышла, а Билли продолжал улыбаться, не веря в то, что все идет как нельзя лучше.

Она мертва, она мертва.

Пришел ковбой и отстриг ей голову.

Я буду ждать тебя.

Когда в половине шестого нянечка принесла обед, Билли спросил ее насчет пианино. Она сказала, что одно есть на четвертом этаже, в часовне, однако ему нужно лежать и отдыхать. Приказ доктора.

После ее ухода Билли немного поковырялся в своем обеде, немного полистал «Трибьюн», а затем, в беспокойстве и тревоге, одел халат, выданный в госпитале, и выскользнул в коридор к лестнице. Он не заметил крепкого мексиканского санитара, моющего полы рядом с его палатой. Санитар отложил швабру и достал из кармана передатчик.

На четвертом этаже Билли направился к часовне. Она была пуста, а рядом с алтарем с большим медным крестом стояло старенькое пианино. Стены были покрыты тяжелой красной драпировкой, которая поглощала звук, однако он все же закрыл двери часовни. Потом он сел за пианино и поприветствовал его, словно старого друга.

Полилась тихая песня боли, сотворенная эмоциями, взятыми им у духов в отеле «Алькотт». Поначалу она была диссонирующей, ужасной мелодией, в которой высокие ноты звучали как кричащие голоса. Постепенно, по мере игры, ужас начал покидать Билли и музыка начала становиться более гармоничной. Он закончил только тогда, когда почувствовал себя полностью очищенным и обновленным, и не имел представления о том, как долго он находился за инструментом.

– Это было чудесно, – сказал мужчина, стоявший рядом с дверью. Билли обернулся и увидел, что это был санитар. – Я наслаждался.

– Как долго вы здесь находитесь?

– Около пятнадцати минут. Я проходил по коридору и услышал вас. – Он подошел ближе. Это был крепко сбитый мужчина с коротко подстриженными волосами и зелеными глазами. – Это вы сами написали?

– Да, сэр.

Санитар встал рядом с Билли, облокотившись на пианино.

– Я всегда хотел играть на музыкальном инструменте. Однажды попробовал на контрабасе, но из этого ничего не вышло. Думаю, у меня слишком неуклюжие руки. Как вас зовут?

– Билли Крикмор.

– Хорошо, Билли…

Почему бы вам не сыграть еще что-нибудь? Для меня.

Он пожал плечами.

– Я не знаю, что играть.

– Что-нибудь. Мне всегда нравилась фортепьянная музыка. Знаете что-нибудь из джаза?

– Нет, сэр. Я играю то, что чувствую.

– Правда? – мужчина присвистнул. – Хотелось бы мне так уметь. Попробуйте, а? – он кивнул на клавиатуру с застывшей на широком лице улыбкой.

Билли начал играть, взяв несколько аккордов, в то время как мужчина переместился так, чтобы ему было видно руки Билли.

– На самом деле я играю недостаточно хорошо, – объяснил Билли. – У меня не было должной практики в послед… – Внезапно он почувствовал резкий медицинский запах. Он начал поворачивать голову, но сзади за шею его схватила крепкая рука, а друга прижала к его рту и носу мокрую тряпку, заглушая его крик.

Через минуту-другую раствор хлороформа подействовал. Он хотел использовать на нем иглу, но не захотел портить парню шкуру. Тот, кто умет так играть на пианино, заслуживает уважения.

Санитар-мексиканец, охранявший дверь снаружи, вкатил тележку с бельем. Они уложили Билли на самое дно тележки и засыпали простынями и полотенцами. Затем тележку покатили по коридору и спустили вниз на лифте, Снаружи ее ждал автомобиль, а на маленьком аэродроме к югу от города – самолет. Десять минут в машине Билли проспал. На аэродроме ему сделали инъекцию, чтобы быть уверенными, что он проспит всю дорогу до Мексики.

58

Лунный свет отражался от водной глади бассейна. Уэйн в пижаме включил подводный свет, открыл стеклянную дверь и вошел в помещение бассейна. Он дрожал, а вокруг его глаз залегли синие круги. Он старался уснуть, но из-за того, что ему утром сказала эта женщина, он терзался сомнениями. Он не стал принимать снотворное перед тем, как лечь спать; вместо этого он спустил таблетки в унитаз, поскольку хотел сохранить ясность ума, чтобы поразмыслить над тем, что ему сказала Кемми.

Бассейн сверкал ярким аквамарином. Уэйн сел на край. Он нервно дергался, а его мозг работал так быстро, что он почти ощущал, как сгорали его клетки. Зачем Кемми сказала это, если это неправда? Чтобы сделать ему больно? Она завидовала его силе и положению, вот почему. Да, она завидовала.

У него заболела голова. Любил ли он когда-нибудь свою «мать», спрашивал он себя. Что заставило все измениться? Почему все вышло из-под контроля? Он поднял свои исцеляющие руки и посмотрел на них. Где Генри Брэгг? Ждет их в Мексике?

Все это кровь, подумал он, кровь.

Это было непорядочно – поступать так с Генри Брэггом. Генри был хорошим человеком. Но тогда что же за человек мистер Крипсин, если он приказал поступить так с Генри?

Его отец посетил его ночью и велел полностью доверять мистеру Крипсину. Но, думал Уэйн, отец обманул его, не сказав, что он не родной его сын. Чья же кровь течет в его жилах? А если отец обманул его в этом, то почему он не мог обмануть его и насчет мистера Крипсина? Неожиданно в голове Уэйна зазвенела отчетливая мысль:

Мой отец мертв.

Я хотел оживить его и не смог.

Я видел, как зарывали его гроб.

Он мертв.

Тогда кто же приходит по ночам в его теле и желтом костюме?

Он был в замешательстве. Его голова превратилась в клубок боли, в котором роились темные мысли. Колдунья мертва, и ее сын скоро отправится вслед за ней…

Но почему же он ощущает вокруг себя Зло, словно чуму, о которой рассказывал мистер Крипсин? Он задрожал и обхватил себя руками, чтобы согреться.

Колдунья мертва. Больше не надо бояться возврата домой. И Кемми была права: надо было столько сделать, чтобы наладить работу Похода так, как его отец – если Джи-Джи был на самом деле его отец – хотел. И только вернувшись в Файет он сможет узнать, кто в действительности его родители. Он бессмысленно смотрел на воду. Так много решений предстоит принять. Он был в такой безопасности здесь, в Пальм-Спрингс… А церковь, которая должна быть построена?

Боже, помоги мне, взмолился он. Помоги мне решить, что мне делать.

Ответ пришел к нему с болезненной ясностью: он не должен ехать с мистером Крипсином утром в Мексику. Ему необходимо вернуться в Файет во-первых для того, чтобы выяснить, говорила ли эта женщина правду, а во-вторых убедиться, что дела Похода в порядке, поскольку, вне зависимости от того, кто дал ему жизнь, он также и дитя Похода, и пришло время позаботиться о нем.

И, возможно, узнав о том, кто его родители, он больше узнает о себе и целительском даре, который сформировал его жизнь.

Да. Он должен утром вернуться в Файет.

Он дрожал и чувствовал, что его нервы совсем расшатались. Ему нужен «Валиум», подумал он. Нет, нет…

Его голова должна быть по приезде домой чистой, чтобы он смог разобраться во всех делах. Ему нужно выгнать все «Валиумы», «Далманы» и «Туиналы» из своего организма. Однако его трясло от страха, и он не знал, хватит ли у него сил покинуть мистера Крипсина и уехать туда, где ему придется работать, молиться, проповедовать и исцелять. Похоже, вокруг столько проблем, и столько людей во всем мире ждут его исцеляющей руки. Но если он действительно начнет их исцелять, если он заглянет в глубину себя и воспользуется своей очищающей силой, а не будет гримасничать на сцене и притворяться, то боль может разорвать его.

В его голове отдаленным шепотом возник голос: Знаешь ли ты, что делаешь, сынок?

– Нет, – сказал Уэйн и поежился. – Боже, помоги мне, я не… Он наклонился вперед и опустил руки в воду. Она была приятно тепла. Он немного посидел прислушиваясь к одинокому ветру за стенами бассейна, а затем его внимание привлекло легкое движение в дальнем углу. Ему показалось, что там двигалось что-то, похожее на клуб черного дыма, но в следующее мгновение там уже ничего не было. Он встал, снял пижаму и спустился в бассейн.

Он медленно переплыл бассейн. Достигнув глубокой его части, он запыхался и, схватившись за доску для ныряния, чтобы передохнуть, расслабился.

За его спиной тихо забулькала вода.

Пара иссиня-коричневых, наполовину сгнивших рук обвились вокруг его шеи словно в любовном объятии. В нос Уэйну бросился вонючий запах озерной грязи. Черные ногти царапали его по щекам.

Уэйн закричал, отпустил доску и захлебнулся. В его рот хлынула вода. Он размахивал руками и ногами, пытаясь высвободиться из объятий схватившего его существа. В свете подводных ламп он различил смутную фигуру с длинными черными волосами. Ее костлявые руки потянулись к нему, багровое гниющее лицо пододвинулось ближе, губы искали его. Существо поцеловало его, пытаясь просунуть свой распухший язык в его рот.

Уэйн прижал колени к груди и оттолкнул от себя существо. Пока он неистово выбирался на поверхность, из его легких вышел последний воздух. Он бешено поплыл, стараясь закричать. Затем почувствовал под ногами бетон и встал в воде по пояс. Он повернулся в сторону глубокого места бассейна, вытирая воду с волос и лица и стараясь разглядеть то, что на него напало.

Волны ударяли в борта бассейна. Под водой ничего не было; ничего между ним и подводным освещением.

Он тихо всхлипнул. Ничего нет, подумал он, ничего…

Что-то просунулось между его ног и ухватилось за гениталии. Уэйн издал хриплый визг страха и развернулся.

Она тоже была голая, но ее груди сгнили и отвалились так, что Уэйн видел сквозь разлагающую багровую плоть желтые кости ее грудной клетки. Ее глаза уже давным-давно вывалились из глазниц, кожа висела вонючими лохмотьями. Нос провалился или был отъеден рыбами: в центре ее лица чернела дыра. Глазные яблоки были желатинообразные, желтого цвета, готовые промять сгнившие щеки. Но ее волосы были теми же самыми: длинные, черные и глянцевые, будто годы нахождения в воде законсервировали их.

– Уэйн, – прошептал ужасный рот. В том месте, где она ударилась о платформу, в голове зиял пролом.

Он застонал и двинулся назад, по направлению к глубине.

То, что осталось от лица Лонни, улыбнулось.

– Я жду тебя в Файете, Уэйн. Я тааак по теебеее соооскууучилаась. Она подошла ближе, и отлетевшие от нее кусочки плыли за ней по воде.

– Я все еще жду там, где ты оставил меня.

– Я не хотел! – закричал он.

– О, я хочу, чтобы ты вернулся в Файет. Я так устала плавать, и я хочу, чтобы мой милый любовник вернулся…

– Не хотел…

Не хотел…

Не хотел…

Он ступил на глубокое место, захлебнулся и услышал под водой свой крик. Он бешено выгреб на поверхность, и Лонни оказалась рядом с ним, грозя ему багровым когтем.

– Ты мне нужен, милашка, – сказала она. – Я жду, когда ты вернешься домой. Я хочу, чтобы ты излечил меня.

– Оставь меня…

Пожалуйста…

Оставь меня…

Он попытался уплыть, но она заплескалась рядом и снова обхватила его руками за шею. Ее зубы куснули ухо Уэйна и она прошептала:

– Позволь мне показать тебе, что такое смерть Уэйн.

Внезапно ее вес потянул Уэйна на дно так, будто она была из бетона, а не из гниющей плоти и костей. Она тянула его все глубже и глубже. Уэйн открыл рот, и из него хлынула цепочка пузырей унесясь к качающейся поверхности воды. Они все вращались и вращались, вцепившись друг в друга, словно в каком-то ужасном подводном танце. Свет потемнел. Его щека царапнула о бетонное дно бассейна.

А затем его потянули вверх, к поверхности и втащили в лодку. Кто-то повернул его на живот и начал жать на спину. Из его рта и ноздрей хлынули потоки воды, а вслед за ней и его обед и три съеденных кекса. Он застонал, лег на бок и стал рыдать.

– С ним все будет в порядке, – сказал Дорн отходя от тела. Его костюм промок, и он взглянул на стоящих в нескольких футах от него Найлза и Феликса. – Что он хотел сделать, утопиться?

– Я не знаю. – Если бы Феликс не услышал крик Уэйна, подумал Найлз, парень был бы уже мертв. Когда Дорн нырнул, Уэйн лежал на глубине на дне слабо шевелясь, будто борясь с кем-то невидимым. – Принеси мне баллон кислорода, – обратился он к Феликсу. – Быстро. – Тело Уэйна было почти синим, и он ужасно дрожал. – И захвати одеяло. Давай!

Они накрыли Уэйна одеялом и прижали кислородную маску ко рту и носу.

Юноша задрожал и застонал и наконец сделал глубокий вздох. Его глаза, полные ужаса, открылись. По щекам потекли слезы. Он схватил руку Найлза вцепившись в нее ногтями.

– Мистер Крипсин не должен знать о происшедшем, – тихо сказал Найлз остальным. – Это несчастный случай. Уэйн плавал и захлебнулся. – Он посмотрел на них потемневшими глазами. – Мистер Крипсин очень огорчится, если узнает, что мы позволили Уэйну…

Почти убить себя. Поняли вы, оба? Хорошо, теперь он дышит нормально. Черт, что за день! Феликс, я хочу, чтобы ты пошел на кухню и принес большой бокал апельсинового сока. Принеси его в комнату Уэйна.

Юноша сорвал со своего лица кислородную маску.

– Она была здесь, в бассейне, и она схватила меня и захотела, чтобы я умер, она ждала меня, она сказала, что хочет показать мне что такое смерть… – его голос надломился и он уткнулся в Найлза как маленький ребенок.

– Помоги мне с ним, – сказал Найлз Дорну. – Он должен быть готов к утреннему отъезду.

– Нет, не дайте мне вернуться, – застонал Уэйн. – Пожалуйста, не дайте мне вернуться, она ждет меня в озере, она хочет, чтобы я вернулся…

– У него поехала его долбаная крыша! – Дорн поднял пижаму скрипя ботинками.

– Ну и что в этом нового? Давай, отведем его наверх.

– Не дайте мне вернуться! – бормотал Уэйн. – Я хочу остаться с мистером Крипсином. Я хочу остаться, и я буду хорошим мальчиком. Я буду хорошим клянусь, клянусь…

Когда они подошли к стеклянной двери, Найлз оглянулся через плечо на бассейн и ему показалось, что он увидел тень – огромную тень, может быть, семи футов высотой, которая могла быть тенью какого-то животного, стоящего на задних лапах – в углу, где не должно быть никакой тени. Он моргнул; тень исчезла.

– Что? – спросил Дорн.

– Ничего. Черт возьми, эта дверь должна была быть заперта!

– Я так и думал.

– Навсегда, – сказал Уэйн размазывая по щекам слезы. – Я хочу остаться здесь навсегда. Не дайте мне уехать…

Пожалуйста, не дайте… Найлз выключил свет в бассейне. Некоторое время плеск волн о его борта напоминал нечеловеческое посмеивание.

12. Ад

59

Ящерицы разбегались в разные стороны между испекшимся на солнце камнями. Вдали, в сиянии полуденного мексиканского солнца, мерцали острые очертания гор. Когда Найлз вышел из кондиционированного помещения в бетонном бункере Крипсина, расположенного в двадцати пяти милях к северу от Торреона, он сразу же нацепил солнцезащитные очки чтобы не ослепнуть в этом белом огненном мире.

Найлз, безупречный в костюме цвета хаки, прошел мимо полицейского «Линкольна Континенталь» Томаса Альвардо к цементному гаражу, где стояли несколько электрических каров. Под ярко раскрашенным навесом Уэйн Фальконер посылал мячи для гольфа в пустыню, где органные трубки кактусов и пальметты образовывали что-то типа ограды из колючей проволоки. Уэйн никак не мог найти себе подходящее занятие на то время, пока Крипсин вел деловой разговор с Альвардо, мексиканским представителем «Тен-Хае».

Уэйн ударил мяч и прикрыл глаза ладонью, наблюдая, как тот прыгает по каменистой равнине. Он остановился в двадцати ярдах от наблюдательной вышки, где скучающий мексиканский охранник мечтал о холодной Маргарите.

– Хороший удар, – заметил Найлз.

Уэйн взглянул на него тупыми от избытка «Валиума» глазами. Его движения были медленными и тяжелыми. После происшествия в бассейне несколько дней назад он стал требовать к себе более пристального внимания. Он при каждом удобном случае подхалимничал перед мистером Крипсином, и у Найлза от него началась головная боль. Лицо Уэйна было распухшим от солнечных ожогов.

– Я почти что расправился с этим ведром мячей, – нетвердым голосом сказал он Найлзу.

– Возьми еще одно…

– Мистер Крипсин говорит, что моя церковь будет самой большой в мире.

– Это прекрасно, – ответил Найлз, стараясь быстрее пройти мимо. – Вы собираетесь пойти туда? – спросил Уэйн, ткнув клюшкой для гольфа в сторону маленького бетонного строения примерно в миле от главного здания. – Я видел, как Люсинда утром относила туда еду. Я видел, как она возвратилась. Кто там, мистер Найлз?

Мужчина не обратил на его вопрос никакого внимания. Неожиданно раздалось шипение разрезающей воздух клюшки, и мяч для гольфа, срикошетив от стенки гаража, пролетел в опасной близости от Найлза. Он напрягся и повернулся к Уэйну.

Уэйн улыбался, но его лицо было натянутым, и Найлз почувствовал состояние объявленной войны. Найлз знал, что в последние несколько дней Уэйн начал ревновать его из-за близости к Крипсину.

– Вы думали, что сможете одурачить меня? – спросил Уэйн. – Вы думали, что сможете держать его прямо под моим носом, и я ничего не узнаю?

– Никто и не пытался тебя одурачить.

– О, да, конечно. Я знаю, кто там. Я знал уже давно!

– Кто, Уэйн?

– Генри Брэгг. – Улыбка Уэйна стала еще шире. – Он отдыхает, да? И поэтому мне не разрешается ходить туда.

– Правильно.

– Когда я смогу его увидеть? Я хочу сказать ему, что сожалею о причиненной ему боли.

– Ты скоро его увидишь.

– Хорошо, – кивнул Уэйн. Он очень хотел увидеть Генри, рассказать ему, что он сделал для мистера Крипсина. Прошлой ночью Крипсин попросил его пощупать у него на шее шишку, потому что он боится, что это рак. Уэйн не смог нащупать никакой шишки, однако сказал, что все будет в порядке.

– Мистер Найлз, у меня опять был кошмар.

– Какой?

– Тот, что я вижу всегда. Я думал, что у меня больше не будет кошмаров, когда она умерла. Орел и змея попытаются убить друг друга, и прошлой ночью змея укусила орла в шею и притянула его к земле. – Он заморгал, глядя на горизонт. – Змея победила. Я не хочу, чтобы она побеждала. Но я не могу остановить ее.

– Это ничего не значит. Это просто сон.

– Нет, сэр. Это гораздо больше. Я знаю. Потому что…

Когда орел умирает, я боюсь, что-то внутри меня – что-то важное – тоже умирает.

– Посмотрим, как ты ударишь следующий мяч, – сменил тему Найлз. – Давай, вдарь.

Уэйн повиновался, как безвольный автомат. Мяч полетел по направлению к вышке.

Найлз дошел до гаража, сел в один из электрокаров и поехал к белому строению. Вокруг его головы вились мухи, а воздух был пропитан запахом ржавого металла.

Найлз постучал в дверь. Люсинда, невысокая коренастая мексиканка с седыми волосами и добрым морщинистым лицом, тут же ее открыла. Он вошел в убого обставленную гостиную с мощным вентилятором, разгоняющим тяжелый воздух.

– Как он? – спросил Найлз по-испански.

Она пожала плечами.

– Все еще спит. Я сделала ему укол около часу назад.

– Он приходил в себя?

– В достаточной степени, чтобы говорить. Он произнес женское имя: Бонни. После того, как утром он размазал завтрак по стене, я больше не рисковала.

– Хорошо. Мистер Крипсин хочет видеть его сегодня вечером. До тех пор мы подержим его на игле.

Он отпер деревянную дверь и вошел в темную спальню без окон со стенами из прессованного угля. Юноша лежал на постели, перетянутый на груди ремнем несмотря на то, что это была излишняя предосторожность: он крепко спал под действием лекарства, введенного ему Люсиндой. Парень сидел на уколах с тех пор, как несколько дней назад был привезен на частном самолете в бункер Крипсина. Найлз подошел к кровати, пощупал его пульс и посмотрел зрачки. Неужели это его так боится Уэйн? – удивился Найлз. Почему? Что за влияние имели этот парень и его мать на Уэйна?

– Я позвоню прежде, чем зайти за ним вечером, – сказал Найлз. – Ты должна дать ему около девяти вечера немного содиума пентотала. Столько, чтобы он мог предстать перед мистером Крипсином. Хорошо? Люсинда согласно кивнула. Она была знакома с наркотиками так же хорошо, как и с жареными маисовыми лепешками.

Удовлетворенный состоянием Билли, Найлз вышел из белого здания и направился обратно к бункеру. Уэйн занялся следующим ведерком мячей, разбрасывая их во всех направлениях.

Передняя комната бункера была металлической, отделанной дубом и напоминала вход в хранилище банка. Найлз нажал на кнопку маленького передатчика, висящего у него на поясе, и электронные замки открылись. Воздух в фойе перед дверью, ведущее в катакомбы комнат и коридоров, большей частью подземных, был пропитан запахом антисептика. Когда Найлз закрыл за собой дверь, он не заметил кружившую у него над головой муху, которая унеслась вместе со слабым потоком от химических очистителей воздуха.

Он нашел мистера Крипсина в его кабинете разговаривающим с Томасом Альвардо, тощим чернокожим мужчиной с бриллиантом в мочке правого уха.

– Двадцать шесть? – Крипсин разговаривал, при этом жуя печенье, которое брал с подноса. – Когда будет готово к отправке?

– На следующей неделе. Самое позднее в четверг. Мы перешлем их в трейлере с неотделанными шкурами игуан. Они сильно воняют, таможенники не будут особо совать туда носы.

Крипсин хмыкнул и согласно кивнул головой. Дешевая мексиканская рабочая сила, поставляемая Альвардо, использовалась «Тен-Хае» множеством способов, от апельсиновых рощ до Ранчо Сандуан в Неваде. На полу рядом с Крипсином лежала коробка с кинофильмом, еще одним подарком от Альвардо, который владел киностудией, штамповавшей дешевые вестерны, фильмы ужасов и кровавые боевики.

– Как он, мистер Найлз?

– Спит. Он будет готов.

– Секретный проект? – поинтересовался Альвардо.

– Как сказать, – ответил Крипсин. На его столе лежала стопка газет, тщательно обрызганных антисептиком, содержащих статьи об исчезнувшем чикагском «Таинственным медиуме», фотографии кадров из фильма, снятого в сгоревшем отеле для эмигрантов. Неожиданное исчезновение юноши из госпиталя вызвало споры по поводу достоверности видеозаписи, и страсти по этому поводу накалились. Крипсин был заинтригован и хотел побольше узнать о Билли Крикморе. Крипсин объяснил Альвардо, как депозиты «Крестового похода Фальконера» были переведены в мексиканские банки, и что Уэйн полностью захвачен этой идеей.

– А что насчет его людей? От них можно ждать неприятностей? – Не в их интересах нагружать лодку камнями, и это в данный момент объясняет им мистер Руссо. Они будут управлять частью шоу и получат дивиденды. Каждый пенни, заработанный Походом, сначала пойдет в Алабаму. Через какое-то временя мы построим телевизионный центр в Пальм-Спрингс, так что Уэйн сможет продолжить свои телевизионные проповеди.

Альвардо лукаво улыбнулся.

– Для вас немного поздно становиться божьим человеком, сеньор Крипсин, не так ли?

– Я всегда был им, – ответил Крипсин, жуя очередное печенье. – А теперь перейдем к следующему вопросу.

60

Когда янтарный овал луны поднялся над окоченевшими горными вершинами, а Уэйн Фальконер заснул у себя в комнате, Найлз и Дорн отправились за Билли.

Плавая во мраке, не осознавая, где он находится и как сюда попал, Билли услышал щелканье замка и решил, что это снова пришла женщина. Он испугался, когда в глаза ему ударил яркий свет. Рядом с ним стояли двое мужчин в костюмах. В его живот врезался ремень, и он сделал слабую попытку поднять голову. Он вспомнил поднос с едой и то, как он швырнул его в стену. Женщина со шприцем сказала ему несколько гадких вещей.

– Мистер Крипсин хочет, чтобы его отмыли, – сказал один из мужчин.

Женщина подошла к Билли с мылом и грубой мочалкой и начала тереть его так, что почти содрала с него кожу. Женщина стала немного нравиться Билли. Она подставляла ему судно, когда он хотел в туалет, и кормила его, когда он был голоден.

Ремень ослаб.

Мужчина, который говорил, приложил палец к горлу Билли и проверил его пульс.

– Бонни здесь? – спросил Билли. – Где доктор Хиллберн?

Мужчина проигнорировал его вопросы.

– Мы хотим, чтобы ты встал. Мы принесли тебе одежду.

Он кивнул в сторону стоявшего в комнате стула, и Билли увидел на нем желтые брюки и бледно-голубую рубашку с короткими рукавами. Что-то в желтых брюках раздражало его: цвет был ужасно знакомым. Откуда? – удивился он.

– А теперь, поднимайся.

Билли встал, и его ноги подкосились. Двое мужчин подождали, пока он не поднялся сам.

– Мне нужно позвонить маме, – сказал Билли.

– Правильно. Давай, одевайся. Мистер Крипсин ждет.

Ослабевший и плохо соображающий, Билли начал одеваться. Он не понимал, почему ему не принесли никакой обуви. Он чуть не заплакал из-за ее отсутствия, а брюки были такие широкие, что висели на бедрах. На рубашке была монограмма: витая буква «У».

– Это не моя одежда, – заявил он. Двое мужчин расплывались в его глазах. – Я всего лишь вышел поиграть на пианино.

– Пошли.

Ночь была холодной. На протяжении всей поездки в маленьком автомобиле в лицо Билли бил ледяной ветер, который немного привел его в чувство. Он разглядел огни на высоких вышках.

– Где находится это место? – спросил он, но ни один из мужчин не ответил.

Они подъехали к чему-то, что показалось Билли громадным бетонным кубом. Идя по тропинке из плит, он два раза чуть не упал, и мужчина в сером костюме помог ему. Билли почувствовал, как от мужчины исходит холод, словно тот был заморожен.

И тут он вспомнил слова Меняющего Облик о том, что его мать мертва.

Воспоминания хлынули на него лавиной; госпиталь, часовня, мужчина за его спиной, прижимающий к его лицу сильно пахнувшую тряпку. Смутное воспоминание работающих двигателей. Солнце, палящее над шоссе, и белая пустыня до самого горизонта. Он пытался вырваться из объятий мужчины, но тот держал его руку словно тиски. Внутри бетонного строения Билли дали одеть пару матерчатых тапочек. В воздухе был запах словно в больничной палате. Двое мужчин подвели его по коридору к запертой двери, и один из них постучался.

– Входите, – ответил голос.

Они втолкнули его внутрь, и двери захлопнулись.

Билли поднялся на ноги, пытаясь сфокусировать свой взгляд. Самый крупный человек изо всех, когда-либо виденных им, ожидал его, сидя в кресле за столом, на котором стояла лампа и кассетный магнитофон. На мужчине был отделанный золотом просторный белый халат. Он был лыс и смотрел на Билли маленькими черными глазками.

– Привет, Билли, – поздоровался Крипсин и отложил в сторону папку с газетными вырезками, которые он просматривал. – Садись, пожалуйста. – Он кивнул на стоящие рядом со столом два кресла. «Спасибо», произнес Билли про себя. Он знал, что его накачали лекарствами, знал, что находится далеко от дома. И знал также, что находится в опасности.

– Где я?

– В безопасном месте. Почему бы тебе не сесть?

– Нет.

– Меня зовут Август Крипсин. Я друг Уэйна Фальконера.

– Уэйн Фальконер? Что у него общего со всем этим?

– О, все! Уэйн просил, чтобы тебя доставили сюда. Он очень хочет тебя видеть. Посмотри, чем занимается Уэйн. – Он показал Билли папку с вырезками о видеоленте, заснятой в отеле «Алькотт». – Это он все вырезал. Ты знаменитый юноша, понимаешь?

– Тогда… Уэйн здесь?

– Конечно. Он даже одолжил тебе свою одежду. Давай, садись. Не укушу же я тебя!

– Что вы от меня хотите? Я играл на пианино. Кто-то подошел ко мне сзади и…

– Только поговорить, – прервал его Крипсин. – Только пару минут твоего времени, а потом отправим тебя, куда захочешь. – Он предложил Билли поднос с печеньем и вафлями. – Бери, угощайся.

Билли покачал головой. В его голове все смешалось, он ничего не понимал. Уэйн захотел его видеть? Почему?

– Женщина со шприцами, – сказал Билли прижав ладонь ко лбу. – Зачем она меня колола?

– Какая женщина, Билли? О, ты, видимо, переутомился. Я имею в виду, от того, что сделал в отеле. Про тебя пишут все газеты страны. Уэйн очень заинтересовался тобой, Билли. Он хочет, чтобы вы стали друзьями.

– Нет. Я вам не верю. – Он обессилено утонул в одном из кресел. – Я хочу позвонить доктору Хиллберн и рассказать, где нахожусь.

– Конечно, позвонишь. Обязательно. Завтра утром. Сейчас поздно, а телефонная сеть здесь работает недостаточно хорошо. Уэйн хотел, чтобы тебя привезли сюда – в Мексику – как его гостя. Я прошу прощения, если ты переутомился, но…

– Почему Уэйн просто не попросил меня приехать?

– Он пытался. Несколько раз говорил с доктором Хиллберн. Но по всей видимости эта женщина не хотела, чтобы ты уезжал из Чикаго. Возможно, что кто-то из персонала не так понял предложение Уэйна. Уэйн мне о тебе столько рассказывал, что я чувствую, будто давно тебя знаю. Ты и Уэйн…

Вы во многом похожи. Вы оба стремитесь к своей цели…

И вы оба особенные, так? Он целитель, а ты…

Благословлен даром, о котором немногие имеют понятие. Видеть другой мир. Фотографии в этих вырезках не подделка, да?

Билли не хотел отвечать, но он находился в таком состоянии, что ему все было безразлично.

– Нет, они настоящие.

– Я знал, что они не подделка. Как можно подделать подобное при наличии такогоколичества свидетелей? Нет, нет; ты можешь видеть умерших, да? И можешь говорить с ними?

– Да.

Крипсин съел очередное печенье. Его черные глаза блестели желанием выудить секреты из головы Билли Крикмора.

– Ты видишь жизнь после смерти, да? И можешь контролировать мертвых? Ты можешь говорить с ними и заставлять делать то, что пожелаешь?

– Я не стараюсь управлять ими. Я стараюсь помочь им. Почему вы все это записываете? Почему это для вас так важно?

– Просто…

Этот предмет волнует меня. И он волнует также Уэйна. – Что вы имеете в виду?

Крипсин улыбнулся.

– Ты действительно не понимаешь, да? Ты не понимаешь свой собственный потенциал! То, что ты делаешь сейчас, важно, но ты можешь делать гораздо большее. О, эти секреты Смерти, которые ты знаешь! Сила, которой ты обладаешь! Ты можешь общаться с любым по ту сторону смерти, можешь обмениваться с потусторонним миром сообщениями. Ты можешь узнать, где находятся зарытые сокровища, ты можешь узнать такое, что потрясет весь мир! Ты будешь самым знаменитым и могучим юношей! Неужели ты этого не понимаешь?

– Нет.

– Уэйн понимает, – тихо сказал Крипсин. – Он хочет, чтобы ты присоединился к Походу, Билли. Он хочет, чтобы ты разъезжал вместе с ним.

– Что!?

– Да. Разъезжать вместе с ним. Уэйн будет целителем, а ты…

Медиумом! Со всей этой идиотской публикой все будет проще простого! Люди будут платить, чтобы увидеть, как ты общаешься с мертвыми. О, они будут благоговеть перед тобой, Билли! У тебя будет свое телевизионное шоу, и ты будешь говорить с мертвыми прямо в эфире, перед миллионами телезрителей!

Глядя на мужчину, Билли внутренне пожал плечами. Это будет все равно, что раскапывать могилы, чтобы дать поглазеть зевакам на кости, все равно, что использовать в «Призрак-Шоу» настоящих призраков.

– Подумай об этом! – продолжал Крипсин. – Ты только скребешь поверхность! Ты и Уэйн, гастролирующие вместе! Для тебя не будет никаких тайн, Билли, если даже мертвые тебе подвластны!

Билли чувствовал себя разбитым и больным, но, взглянув в черные глаза мужчины, увидел правду. Мужчина хотел сам обладать властью над мертвыми. Мужчина хотел использовать его как марионетку в кукольном театре, притягивая зрителей мрачными тайнами. Он не мог поверить, что Уэйн принимает в этом участие!

– Нет, – ответил он. – Я не могу этого сделать. Я не хочу. – Почему нет? Почему? Конечно, сейчас ты может быть испуган, но после того, как ты подумаешь об этом – и после разговора с Уэйном – ты увидишь свет. С того самого момента, как я увидел эти газеты…

Нет, с того момента, когда Уэйн рассказал мне все о тебе и твоей матери, я знал, что в тебе есть нечто особенное. Я знал, что ты обладаешь силой… Вдруг мужчина замолчал и в горле у него странно забулькало, будто его душили.

Билли удивленно уставился на него. На руке Крипсина сидела муха.

Мужчина с криком подпрыгнул, перевернув кресло и стол и попытался убежать от насекомого. Он дико махал руками пока муха жужжала у него над головой. Мысленно он снова был на корабле, который вез его и его родителей из Греции, и смотрел, как мухи ползают по окоченевшим трупам его отца и матери, умерших от лихорадки, как и добрая половина пассажиров корабля.

Глаза Крипсина вылезали из орбит. Муха коснулась его. Болезнь преодолела поставленные им барьеры. Крысы, пищащие в трюме, разлагающиеся, полные личинок, трупы его родителей. Он закричал от неподдельного ужаса, когда муха закружилась около его щеки, и упал на колени.

Билли встал и отогнал муху от его лица. Он знал, что за ним придет мужчина и отведет его обратно к женщине со шприцами. Здесь повсюду опасность. Ему нужно сбросить дремоту и попробовать найти выход отсюда! Он повернул дверную ручку и вышел в пустой коридор. За его спиной снова завизжал Крипсин.

Он двинулся по коридору, стараясь вспомнить, каким путем его привели. Голос Крипсина эхом раздавался у него за спиной. Билли перешел на бег, споткнулся, упал, поднялся и снова побежал. Стены вокруг него, казалось, дышали как будто он находился внутри гигантского зверя, старающегося переварить его.

Он повернул за угол и резко остановился.

Не далее, чем в десяти футах, у открытой двери, стоял голубоглазый рыжеволосый юноша в пижаме. Увидев Билли, он замер. На его обожженных на солнце щеках блестел пот ночного кошмара.

– Уэйн?! – спросил Билли.

У Уэйна отвисла челюсть. Его глаза остекленели от неожиданности.

Билли сделал шаг в его сторону и заметил, как он сжался.

– Что они сделали с тобой? – прошептал Билли. – Уэйн, что они… Чья-то рука схватила его за плечо. Найлз выкрутил ему руку за спину, чтобы не дать возможности убежать. Крипсин все еще кричал как сумасшедший.

Уэйн прижался к стене. Он увидел, что они даже обеспечили готорнского демона даже его одеждой. Они привезли его сюда и спрятали в белом домике, и они дали ему его одежду!

– Вы говорили, что я в безопасности, – прошептал Уэйн Найлзу. – Вы говорили, что пока я остаюсь здесь, я…

– Заткнись, черт побери! – крикнул ему Найлз.

– Уэйн, они привезли меня силой! – крикнул Билли. Боль очистила ему голову. – Они пытаются использовать меня, Уэйн, как пытаются использовать тебя!

– Уэйн, – сказал Найлз. – Я хочу, чтобы ты оделся и собрал свою сумку. Сделай это быстро. Мистер Крипсин хочет уехать отсюда через пятнадцать минут.

– Демон, – прошептал Уэйн прижавшись к стене.

– Иди собирайся! Быстрее!

– Убейте его для меня, – сказал Уэйн. – Прямо здесь. Прямо сейчас. Убейте его, как убили ведьму.

Билли почти вырвался резким рывком, но Найлз смог снова схватить его.

И тут Уэйн понял всю правду.

– Вы привезли его сюда, – сказал он со слезами на глазах. – Почему? Чтобы мне сделать больно? Чтобы у меня были кошмары? Потому что… – тихо простонал он. – Этот парень злой…

И мистер Крипсин тоже?!

– Я больше не буду повторять, чтобы ты побыстрее двигал своей толстой задницей! – снова крикнул Найлз и потащил Билли обратно по коридору туда, где Крипсин причитал о возвращении в Пальм-Спрингс потому, что это место стало зараженным.

Это все обман, понял Уэйн. Они никогда не были ему друзьями; они никогда не хотели на самом деле защитить его. Они привезли демона прямо к его дверям! Все было обманом только для того, чтобы захватить Поход!

Теперь для него все стало ясно, и в мозгу роились дикие мысли. Может быть, они привезли сюда Билли Крикмора, чтобы подменить его самого!

Даже его папа обманул его и на самом деле не был его папой. Он был обманут с самого начала. Ему всегда говорили: излечивай, Уэйн, излечивай, Уэйн, даже если не чувствуешь внутри себя пламени, излечивай…

Его голова раскалывалась. Змея победила.

Но не до конца! Он все еще остается Уэйном Фальконером, Величайшим Евангелистом Юга! И остался всего один путь уничтожить коррупцию, которая окружила и захватила его. Он вытер слезы с лица. Орел еще может победить змею.

61

Джим Кумбс поднял «Челленджер» до шестнадцати тысяч футов. Он проверил инструменты и включил автопилот. Под крылом реактивного самолета, как показывал направленный луч радара, расстилалась каменистая пустыня и горы. Прогноз погоды на маршруте обещал чистое небо. Взлет и посадка были самыми ответственными действиями при управлении «Челленджером»; теперь, при почти идеальной видимости и работающем автопилоте, Кумбс может откинуться в кресле и расслабиться. Его разбудили в его комнате рядом с ангаром получасом раньше, и Дорн сообщил, что мистер Крипсин желает немедленно вернуться в Пальм-Спрингс. Сам Крипсин, переживший нервный срыв, находился в пассажирском салоне. Он поднялся на борт в белом халате с бледным как мел лицом и уткнулся в кислородную маску как только пристегнулся. Найлз и Дорн были даже более тихими, чем обычно. Уэйн сидел молча и размышлял, даже не удосуживаясь ответить на вопросы Кумбса. И еще один пассажир был на борту самолета: темноволосый юноша, которого Кумбс вез из Чикаго. Взгляд парня был упрямым и восторженным, чем-то средним между яростью и страхом, а может быть, в нем было немного и того, и другого. Кумбс не знал почему, но он был счастлив, что он не этот парень.

Кумбс зевнул, еще не совсем отойдя от прерванного сна. Через пару часов они будут в Пальм-Спрингс.

Со своего места в середине самолета Билли видел, как вздымалась грудь Крипсина, когда огромный мужчина делал вдох через кислородную маску. Крипсин сел лицом вперед, чтобы для него было достаточно места, и дышал словно в агонии. Внезапно он протянул руку и задернул пластиковую занавеску, отгородив себя от остальной части салона. Найлз дремал рядом с Билли, Дорн – через проход. Напротив Крипсина как статуя сидел Уэйн.

Что они сделали с ним? – гадал Билли. Как эти люди смогли прибрать к рукам «Крестовый поход Фальконера»? В глазах Уэйна был ужас и безумие, и Билли испугался, что ему уже ничем не поможешь. Но он все равно попробует. Он считал это частью своего Неисповедимого Пути – пробиться сквозь барьеры страха и смести их, помочь Уэйну свернуть с дороги, которая ведет его прямо в лапы Августа Крипсина. Его мать – их мать – вероятно мертва. Сумасшествие Уэйна было тому причиной, а Крипсин оказал ему эту услугу. Приемному сыну Джимми Джеда Фальконера в наследство достались страх и ненависть.

Билли вспомнил, что ему говорила мать: Уэйн будет не в состоянии распознать Зло, когда оно окажется поблизости. Уэйн может оказаться слабым звеном, через которое будет действовать Меняющий Облик, чтобы заполучить его, Билли. Он откинул голову и крепко зажмурил глаза. Что бы она посоветовала ему делать сейчас? Когда он открыл глаза, то увидел, что Уэйн смотрит на него, оглянувшись через плечо. Они смотрели друг на друга несколько долгих секунд, и Билли почувствовал, как между ними пробежал ток, как будто они были двумя подключенными друг к другу батареями. Потом Уэйн поднялся с места и пошел по коридору избегая взгляда Билли.

– Что такое? – спросил Найлз, когда Уэйн растолкал его.

– Я хочу пройти в кабину пилота, – сказал Уэйн. Его глаза были стеклянными, а виски пульсировали. – Можно?

– Нет. Иди сядь на место.

– Мистер Крипсин всегда разрешал мне, – настаивал Уэйн. – Я люблю сидеть впереди, чтобы видеть оборудование. – Он криво улыбнулся уголком рта. – Мистер Крипсин хочет, чтобы я был счастлив, не так ли?

Найлз помолчал, а затем раздраженно произнес: – Ладно, иди. Какое мне до тебя дело! – Он снова закрыл глаза.

– Уэйн, – позвал Билли, и юноша оглянулся. – Я тебе не враг. Я никогда не хотел, чтобы все так обернулось.

– Ты должен умереть, – глаза Уэйна горели двумя горячими голубыми звездами. – Я должен в этом удостовериться, пусть это будет последнее, что я сделаю. Бог поможет мне в этом.

– Послушай меня, – сказал Билли; от него исходил жар. Он должен сказать ему, прямо сейчас, и заставить поверить. – Пожалуйста. Я не зло, как и…

Моя мать. Ты никогда не задумывался, откуда у тебя возник дар исцеления? Почему именно у тебя? Я тебе могу объяснить, почему. Не отворачивайся! Пожалуйста! Фальконеры не были твоими настоящими родителями, Уэйн…

Уэйн замер. Несколько секунд его рот беззвучно открывался и закрывался, а затем он прошептал:

– Откуда ты знаешь это?

– Я знаю, потому что об этом мне сказала моя – наша – мама. Я говорю тебе правду. Твоей родной матерью была Рамона Крикмор, а отцом Джон Крикмор. Ты родился в один день со мной: 6 ноября 1951 года. Джимми Джед Фальконер купил тебя у человека по фамилии Тиллман и вырастил тебя как своего собственного сына. Но это не потому, что наши родители не любили тебя, Уэйн. Они любили. Но они хотели, чтобы ты попал в хороший дом, и они…

– Лжец, – произнес Уэйн придушенным голосом. – Ты лжешь, стараясь спасти свою жизнь.

– Она любила тебя, Уэйн, – продолжал Билли. – Несмотря ни на что. Она знала, кто ты такой, с того самого момента, когда впервые увидела тебя на палаточной проповеди. Она говорила, что тебя используют, но не могла противостоять этому. Посмотри на меня, Уэйн! Я говорю тебе правду!

Уэйн поморгал, коснувшись ладонью лба.

– Нет. Ложь…

Все лгут мне. Даже…

Мой собственный папа…

– В тебе кровь Крикморов. Ты сильный; сильнее, чем думаешь. Я не знаю, что они с тобой сделали, но ты должен бороться с этим. Ты не должен позволить им победить!

Найлз, дремавший в своем кресле зашевелился и велел Билли заткнуть свой рот.

– Ты будешь гореть в Аду, – сказал Уэйн Билли, повернулся и пошел в сторону кабины пилота. Несколько секунд он стоял и смотрел на Августа Крипсина; мужчина сидел с закрытыми глазами и с ревом вдыхал и выдыхал кислород.

– Увидишь, – прошептал Уэйн и направился в кабину пилота, где в полудреме сидел Джим Кумбс.

Кумбс зевнул и сел, быстро оглядев приборы.

– Привет, Уэйн, – сказал он.

– Привет.

– Рад, что ты пришел. Я как раз хотел попросить тебя, чтобы ты подменил меня, пока я схожу в сортир. Мы на автопилоте, так что тебе ничего не надо трогать. Красивая луна, да?

– Конечно.

– Ну… – Он потянулся, а затем расстегнул ремни и встал. – Я постараюсь как можно быстрее. Прислушайся к двигателям. Они хоть кого заставят заснуть!

– Да, сэр. – Уэйн опустился в кресло второго пилота, туго пристегнулся ремнем и взглянул на приборную панель. Скорость 431 узел. Высота шестнадцать тысяч. Компас указывал на северо-запад.

– Хорошо, парень, – сказал Кумбс и вышел.

Уэйн прислушался к раздающимся в наушниках приплывающих из пространства сигналам навигационных маяков, затем взглянул на штурвал, двигающийся по команде автопилота. Чувство власти заставило его щеки запылать. Все они были в его руках; он знал, что не должен позволить им привезти его обратно в Пальм-Спрингс. Он потерпел поражение с Походом, потерпел поражение со своей целительской миссией, потерпел, потерпел…

Но здесь, высоко в небе, он мог про все это забыть. Он поднял трясущуюся руку и выключил автопилот.

– Не делай этого, сынок. – Рядом, в кресле пилота, сидел в своем желтом костюме Джимми Джед Фальконер с серьезным, обеспокоенным лицом. – Ты должен доверять мистеру Крипсину; он заботится о тебе, сынок. Он даст тебе сделать с Билли Крикмором все, что захочешь. Но не делай то, о чем думаешь. Это…

Это все разрушит…

Уэйн посмотрел на него, а затем покачал головой.

– Ты лгал мне. Все время. Я не твой сын, не так ли? Я никогда не был…

– Нет, ты мой сын. Не слушай это дерьмо! Слушай меня! Доверяй мистеру Крипсину, Уэйн. Не делай того, что пытаешься…

Уэйн увидел испуг в глазах мужчины. Это доставило ему удовольствие.

– Ты испугался, – сказал он. – Ты испугался до смерти, так? Ты уже мертв…

– НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, МАЛЕНЬКИЙ СУЧОНОК! – Лицо Фальконера стало расползаться, как восковая маска. На Уэйна глянул один звериный, красный глаз.

В салоне Билли почувствовал холод и открыл глаза. Пилот проходил мимо него в туалет, находившийся в хвосте самолета. Билли дернулся и огляделся вокруг, потому что увидел нечто такое, что заставило его сердце громко застучать.

Пилот остановился и оглянулся, наморщив лоб.

– Что-нибудь не так? – спросил он настороженно.

Билли не ответил. Тело мужчины было окружено зловещим иссиня-черным туманом; от него во все стороны тянулись короткие дымообразные щупальца.

– На что ты смотришь? – спросил Кумбс, пригвожденный к месту темным, напряженным взглядом Билли.

Билли повернул голову и посмотрел на сидящего через проход Дорна. Черная аура вцепилась в него как блестящая темная кожа. Через сиденье протянулась рука Найлза и схватила Билли за плечо. Рука была окутана черным предвестником смерти. Окруженное черной аурой лицо Найлза подалось вперед.

– В чем проблема, малыш? – спросил он.

Все они умрут, понял Билли. И возможно, он сам тоже. Самолет. Кто им управляет? Уэйн? Неожиданно салон наполнил холод смерти. Когда Уэйн вошел в кабину пилота, все внезапно изменилось. Уэйн собирается сделать это. Уэйн собирается убить их всех.

– НЕТ! НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО, МАЛЕНЬКИЙ СУЧОНОК! – ревело существо, сидящее в кресле пилота. – НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО!

Маска Дж. Дж. Фальконера растаяла, и теперь Уэйн видел, что это было: ужасное существо с горящими красными глазами и кровожадной мордой дикого вепря. Уэйн понял, что видит Зло в его настоящем обличье. Существо издало придушенный бормочущий звук, когда Уэйн ухватился за штурвал и нащупал ногой педаль управления рулями. Затем он бросил «Челленджер» вправо-вверх, увеличивая при этом подачу горючего в двигатели.

За мгновение до того, как шум двигателей резко усилился, Билли услышал рев Меняющего Облик. Самолет, ревя двигателями, завалился на правое крыло. Тело Билли с такой силой прижало к сиденью, что какое-то время он не мог вздохнуть. Все, что не было привинчено или приварено – дипломаты, бокалы, бутылки «Перье» – начали опасно летать по салону, разбиваясь о переборки. Джима Кумбса рвануло в сторону так резко, что он так и не понял, что произошло; его голова с хрустом ломающейся кости ударилась о потолок кабины, и его тело оставалось в таком положении до тех пор, пока самолет не вывернулся и не вышел в горизонтальный полет. Кумбс плюхнулся в проход. Его глаза были открыты, а зубы глубоко вошли в прикушенный язык. Руки его были согнуты так, будто он собирался укусить себя за пальцы.

Билли задыхался. Самолет внезапно бросило влево, а затем он вошел в глубокое пике. Мимо головы Билли пролетела бутылка «Перье» и взорвалась, ударившись о переборку. Крипсин кричал из-под кислородной маски. Лицо Дорна стало мраморно-белым, а его руки крепко вцепились в подлокотники кресла. Он повизгивал как ребенок на ярмарочных каруселях.

Существо в кресле пилота заколебалось как мираж и исчезло. На лице Уэйна застыла улыбка, а его щеки стали впалыми под действием огромного ускорения. Сейчас он им покажет, думал он. Он покажет всем лжецам. Он громко рассмеялся и перевернул самолет кверху брюхом; «Челленджер» послушно повиновался. Доска для бумаг сильно ударила Уэйна по голове. Вокруг него затанцевали карандаш и листки бумаги. Он подал штурвал вперед, направляя «Челленджер» в глубокое пике по направление к черноте, расстилавшейся внизу. Визжал разрезаемый носом самолета воздух. Уэйн следил за альтиметром. Тринадцать тысяч. Двенадцать тысяч. Одиннадцать тысяч. Десять.

– УЭЙН! – завизжал со своего сидения Найлз. – ПРЕКРАТИ ЭТО! Он начал отстегивать пристяжной ремень, но, бросив взгляд на лежащее с разбитым черепом у чайного столика тело Кумбса, понял, что в тот самый момент, когда сделает это, он будет мертв.

Уэйн усмехнулся с полными слез глазами. Машина полностью ему подчинялась. Он увидел, что альтиметр показал четыре тысячи футов, и резко завалил самолет вправо. Скорость катастрофически упала. Штурвал начал дергаться в его руках. Ни разу за всю свою жизнь он не чувствовал себя таким могущественным. Двигатели стонали; самолет начал дрожать, напрягшись до предела. Уэйн не мог дышать, и перед его глазами запрыгали черные точки.

С усилием, почти вырвавшим ему руки, Билли расстегнул свой ремень. Его немедленно отбросило почти на колени к Найлзу. Он вцепился в переднее сиденье, пытаясь подтянуть себя к кабине пилота. Уэйн выровнял самолет, а затем снова бросил его в пике. Билли словно щепку бросало по салону; он прижал голову к коленям, пытаясь за что-нибудь ухватиться. Его подбородок ударился о стол, и, ослепнув от боли, Билли рухнул вперед. Его левое плечо тоже обо что-то ударилось, и снова его пронзила жгучая боль. Он уцепился за пластиковую занавеску, которая висела вокруг сиденья Крипсина; та порвалась, и сквозь пелену боли Билли увидел перекосившееся от животного страха мертвенно-бледное лицо владельца корпорации «Тен Хае».

Менее чем в пяти сотнях футов от земли Уэйн изо всех сил потянул на себя штурвал. Самолет выровнялся, и альтиметр показал четыреста девяносто два фута. Уэйн видел перед собой какие-то смутные очертания, омытые янтарным лунным светом. Он включил дроссели, гася скорость. Что-то огромное, темное и рванное пронеслось не далее чем в пятидесяти ярдах от самолета.

В кабину вошел Билли, и Уэйн оглянулся через плечо полуоскалясь, полуулыбаясь.

А затем Билли увидел это; оно возникло впереди, занимая все поле зрения. Лунный свет отблескивал на выветренных скалах. Уэйн резко повернулся и инстинктивно попытался поднять самолет над горным пиком, в который они почти врезались. «Челленджер» задрожал от резкого изменения курса. В следующий момент раздался предсмертный крик раздираемого металла, когда правое крыло зацепилось за скалу, Резкий толчок от столкновения бросил Билли назад, и он ударился головой о потолок, а затем упал на колени, глядя на текущую из носа кровь.

Низ фюзеляжа царапнул по скалам, которые вспороли его, как консервную банку; по швам побежали искры и огонь, которые засосал двигатель правого борта. В следующую секунду он взорвался, смяв сначала правую сторону фюзеляжа, а затем ворвавшись внутрь салона со стоном и скрежетом вырываемых заклепок. Раскаленные докрасна обломки металла пронзили Найлза сзади и прошили насквозь его и спинку сиденья, на котором раньше сидел Билли. Летящий и пылающий кусок обшивки снес Найлзу верхнюю часть черепа, забрызгав мозгами Дорна.

По всей панели управления мигали предупреждающие огоньки. Хвост самолета был охвачен огнем, двигатель исчез, конец правого крыла и элероны были искалечены. Рули не подчинялись командам. Уэйн увидел, что скорость быстро падает. Они падали вниз, в окруженную горами белую долину. Загорелся фюзеляж, и кабину пилота заполнил едкий дым. Быстро приближалась поверхность: круговерть янтарного цвета земли с редкой растительностью.

Уэйну хватило времени только на то, чтобы погасить оставшуюся мощность двигателей. Самолет ударило. Он подскочил и ударился снова. Поднявшаяся пыль закрыла ему обзор. Его бросило вперед, потом назад. Ремень чуть не разрезал его пополам, а штурвал вырвался из рук. Самолет в шипящем саване искр рванулся вперед. Затем развалился пополам, потерял крылья, перевернулся и, накренившись, помчался вперед каменистой пустыне как по посадочной полосе. Голова Уэйна дернулась вперед и ударилось о колонку штурвала. Остатки самолета проползли еще сотню ярдов и остановились.

Билли пошевелился на полу кабины, где его прижало сзади к спинке сиденья пилота. Он увидел, что кабина теперь представляла собой мешанину горящих проводов и обстановки. Сквозь отверстие, образовавшееся в результате того, что лайнер раскололся пополам, виднелась плоская пустыня, на три сотни ярдов вокруг усыпанная горящими обломками. Хвостовая часть осталась где-то далеко позади. Сквозь разъедающий глаза дым Билли увидел, что сиденье Крипсина тоже оторвалось и его самого нигде не было видно.

Он попробовал встать на ноги. Левой руки не чувствовалось. Он взглянул на нее и увидел белую кость, блестящую в рванной ране на запястье. На него нахлынула волна боли и тошноты, а на лице выступил холодный пот. Уэйн тихо застонал и начал всхлипывать. В остатках пассажирского салона горели ковер и сиденья. Пластиковая занавеска, которая находилась вокруг сиденья Крипсина, плавилась. Билли с усилием поднялся, прижимая к груди изувеченную руку. Он схватил Уэйна за плечо и откинул на спинку сиденья. Его голова болталась из стороны в сторону. Над его правым глазом была багровая шишка, а сам глаз распух и закрылся.

Двигаясь мучительно медленно, Билли расстегнул ремень Уэйна и попытался поставить его на ноги.

– Очнись же, очнись, – говорил он, таща Уэйна здоровой рукой по горящей кабине. Из последних сил Билли полувынес-полувыволок Уэйна как можно дальше от горящего самолета, пока ноги ему не отказали совсем. Он упал на землю, чувствуя запах своего собственного обгоревшего мяса и волос. Затем его поглотила долгая ужасная боль, и он свернулся калачиком в надвигающейся темноте.

62

Он понял, что движется. Страшно быстро движется сквозь темноту. Он находится в туннеле, подумал он, и скоро достигнет его конца. Ему больше не было больно. Он испытывал страх, но чувствовал себя хорошо.

Неожиданно впереди показался блеск яркого золотистого света. Как будто медленно открывалась дверь.

Для него, понял он, для него.

Это был самый прекрасный свет, который он когда-либо видел. Это были все виденные им рассветы и закаты, все золотые летние дни его детства, все оттенки солнечного света, проникающего сквозь разноцветные листья осеннего леса. Он скоро достигнет этого света, если поторопиться. Ему ужасно хотелось попасть туда, ощутить его тепло своим телом, согреться в нем и забыть все заботы. Он смог повернуть голову – или только подумал, что повернул, он не был уверен – и посмотреть в ту сторону, откуда он двигался. Там было что-то, охваченное огнем.

Дверь распахнулась шире, заполняя туннель восхитительным светом. Ему нужно достичь ее, пока она снова не закроется. Его скорость начала уменьшаться…

Уменьшаться…

Дверь широко распахнулась, свет стал таким ярким, что ослепил его. За дверью угадывалось ослепительно-голубое небо, зеленые поля и лес, тянущийся насколько хватало глаз. Здесь были чудеса, в этом прекрасном мире тишины и покоя. Здесь были новые, ждущие исследования пути, новые неизвестные места, новые путешествия. Его захлестнула радость, и он протянул вперед руки, чтобы достичь двери.

В дверном проеме возникла фигура. Женщина с длинными рыжевато-коричневыми волосами, падающими на плечи. Он сразу понял, кто это был, и она смотрела на него с выражением досады и сострадания.

– Нет, – тихо сказала она. – Ты не можешь все оставить. Еще слишком рано.

И дверь начала закрываться.

– Пожалуйста! – взмолился Билли. – Помоги мне…

Позволь остаться…

– Еще рано, – ответила она.

Он закричал: «Нет!», но уже падал прочь от двери все быстрее и быстрее, по мере того, как свет угасал. Он всхлипывал и сопротивлялся, кувыркаясь в туннеле, возвращаясь туда, где его ждет боль, чтобы вцепится снова. В его голове пролетели воспоминания: Уэйн за штурвалом, кричащий Крипсин, лайнер, скользящий по земле, в то время как огонь пожирает его внутренности, крик отрывающихся крыльев, заключительный страшный треск фюзеляжа…

Он застонал и открыл глаза. Две темные фигуры, качавшиеся в равновесии у его головы, с испуганными криками расправили крылья и улетели прочь. Они покружили в сером небе и упали на что-то в сотне ярдов в стороне.

Я не мертв, подумал Билли. Но воспоминания о золотистом свете и прекрасном пейзаже почти раскололи его сердце. Там была его мать, ждущая его, но вместо этого отправившая его обратно. Почему? Потому что его Неисповедимый Путь еще не окончен? Он оперся на правую руку и попытался сесть. Его голову пронзила боль; в том месте, где его челюсть ударилась о стол, заскрежетали сломанные кости. Он заставил себя сесть и оглядел пустыню. Первые оранжевые лучи восходящего солнца разрезали небо над грядой малиновых гор на востоке. То тут, то там все еще вспыхивали огоньки; большая часть самолета – зад салона и хвост – сплавились в черную массу обожженного металла. Обломки рассеялись на площади в квадратную милю. Билли увидел, как сквозь горную гряду прорвался солнечный свет. Жара уже нарастала; через час она станет невыносимой, а вокруг не было ни намека на какое-нибудь убежище.

Он услышал тихий стон у себя за спиной. С усилием повернув голову, Билли увидел Уэйна Фальконера, лежащего в десяти футах от него, облокотясь спиной на обломок выброшенного взрывом кресла. Его лицо распухло, волосы свалялись, а одежда порвалась и обгорела. Все лицо Уэйна было покрыто коркой засохшей крови, а один глаз распух так, что закрылся. Другой, глубоко впавший и ярко-голубой, неотрывно смотрел на обломки «Челленджера». Глаз двинулся и остановился на Билли.

– Прекрасный орел, – прошептал Уэйн. – Он мертв. Разорван на части и мертв.

В его глазу блеснула слеза, сорвалась вниз и потекла по окровавленной щеке.

Билли наблюдал за кружением и атаками хищных птиц. Некоторые из них дрались над чем-то, лежащим в ярдах тридцати, чем– то скрюченным и обгоревшим.

– Ты знаешь, где мы? – спросил Билли у Уэйна.

– Нет. Какая разница? Крипсин мертв; они все мертвы…

За исключением тебя.

– Ты можешь двигаться?

– У меня болит голова и бок. Но я посадил его, да? Мы горели, но я посадил его. Обо что мы ударились?

– Об один из них, я думаю. – Билли махнул рукой в сторону горных пиков. – Кто-нибудь поможет нам. Может быть, увидят дым.

Уэйн посмотрел на поднимающийся вверх дым. Солнце раскрасило его разбитое лицо в оранжевый свет.

– Я хотел, чтобы они все погибли…

Но больше всего я хотел, чтобы погиб ты. И сам я тоже хотел умереть. Я почти ничего не помню после того, как мы ударились о землю, но помню, как кто-то вытаскивал меня из кабины. – Он повернул голову и не мигая посмотрел на Билли. – Почему ты не оставил меня сгореть?

– Я не испытываю к тебе ненависти, – ответил Билли. – Мне неважно, что ты обо мне думаешь. Я не твой враг. Им был Крипсин, потому что он хотел владеть тобой…

И мной тоже. Они привезли меня сюда из Чикаго и хотели, чтобы я делал…

Ужасные вещи. Если ты ненавидишь меня, то это из-за влияния Дж. Дж. Фальконера, который научил тебя ненавидеть.

– Папа… – тихо произнес Уэйн. – Он стал навещать меня постоянно. Поздно ночью, когда я ложился спать. Но…

Он лгал мне, верно? Нет, нет…

Это был не мой отец. Это был…

Что-то еще, что-то похожее на зверя. Я видел его в кабине пилота перед тем, как мы начали падать. Он лгал мне все время, заставляя думать, что…

Мой папа все еще жив. И он велел мне доверять мистеру Крипсину, оставаться с ним и делать все, что он скажет. Они ранили Генри Брегга. Страшно ранили, и я излечил его. – Уэйн поднял свои руки и взглянул на них. – Я просто хотел делать хорошие вещи. И все. Почему это всегда так тяжело? – В его голосе послышалась мольба.

Билли медленно поднялся. На его ногах все еще были полотняные тапочки, которые ему вручили на гасиенде Крипсина. Земля представляла собой тротуар из грубых камней, поросших то тут, то там зарослями искривленных кактусов и пиками пальметт.

– Нам нужно найти тень, – сказал он Уэйну. – Ты можешь идти?

– Я не хочу двигаться.

– Солнце еще низко. Через пару часов здесь будет свыше ста градусов по Фаренгейту. Может быть, нам удастся найти деревню. Может быть… – его взгляд скользнул по гряде гор, тянувшейся к северу, и он зажмурился от нестерпимого, горячего сияния. Горы были не далее, чем в миле от них, расплываясь в горячем мареве. – Там, наверху. Это не так далеко. Мы доберемся.

Уэйн еще немного помедлил, а затем поднялся. Он оперся на плечо Билли, и между ними пробежало что-то, похожее на электрический разряд. Боль отступила от Билли; голова Уэйна прояснилась, как будто он сделал глоток чистого кислорода. Уэйн испуганно одернул руку.

– Мы можем дойти, – твердо произнес Билли. – Мы должны.

– Я не понимаю тебя. Почему ты не оставишь меня и не уйдешь один? Когда бы я не видел тебя и твою мать, когда бы я не слышал ваши имена, я боялся; и стыдился тоже, потому что любил свою власть. – Его лицо страдальчески искривилось. – Но я начал лгать об исцелении, потому что не мог никого исцелить. Я уверял их, что могу, иначе они перестали бы слушать меня. У меня больше не было этой силы. Даже когда я был ребенком, я лгал об этом…

И знал это. И каким-то образом об этом знали и вы, с самого начала знали. Вы видели меня насквозь. Я…

Я ненавидел вас обоих и хотел, чтобы вы умерли. – Он взглянул на солнце и зажмурился. – Но может быть это все потому, что я ненавидел то, кем был, и это я сам хотел умереть… Я до сих пор хочу умереть. Оставь меня здесь. Дай мне успокоиться.

– Нет. Я не знаю, что с тобой сделал Крипсин, но тебе нужна помощь. А теперь пошли.

Он сделал шаг, еще один. Камни под ногами были острыми, как стекло. Билли оглянулся и увидел, что Уэйн нетвердой походкой следует за ним.

Они шли между обломками. Лужи горючего все еще пылали. Салфетки с надписью «Тен-Хае, инк.» под жарким дыханием ветра разлетелись в разные стороны. Повсюду валялись обрывки кабелей, битое стекло, острые как бритва куски металла, обломки кресел. Безголовое тело в обгоревшем костюме свисало с остатков обитой черной кожей софы. Над ним работали птицы, оторвавшиеся от трапезы только затем, чтобы взглянуть на проходивших мимо Билли и Уэйна. Несколькими минутами позже они нашли Крипсина. Массивное тело, пристегнутое ремнями к креслу, лежало в зарослях острых пальметт, которые не позволяли стервятникам добраться до него. Все тело Крипсина, с которого была сорвана почти вся одежда, было покрыто иссиня-черными синяками и ссадинами. Его язык вывалился изо рта, а глаза выкатились так, что, казалось, вот-вот лопнут. Труп уже начал распухать, лицо, шея, руки раздулись до еще более невообразимых, чем прежде, размеров.

Билли услышал в своей голове тонкий высокий крик; шум нарастал, становился все громче, а затем стих.

– Подожди, – сказал он и Уэйн остановился. Крик был полон страдания и ужаса; Крипсин и остальные все еще были здесь, плененные внезапностью своей смерти. Внезапно крики прекратились, будто их приглушили. Билли прислушался, чувствуя, как внутри него зашевелился ужас. Но вокруг была тишина.

Что-то не так, подумал Билли. Что-то случилось. Волосы у него на голове стали дыбом. Он почувствовал опасность. Меняющий Облик, подумал Билли, и неожиданно испугался. Что произошло с Меняющим Облик?!

– Давай убираться отсюда. Скорее, – сказал Билли и снова двинулся вперед. Уэйн еще немного посмотрел на труп Крипсина, а затем двинулся следом.

За их спиной одна из опухших рук Крипсина зашевелилась. Пальцы принялись расстегивать ремень. Тело поднялось с кресла и широко ухмыльнулось, обнажив полный рот кривых зубов. Его голова повернулась в сторону идущих в пятидесяти ярдах от него фигурам, и его глаза блеснули красным, звериным огнем. Оживший труп выкарабкался из зарослей пальметты, бормоча и хихикая. Подпитываемый сильной волной зла, самой мощной из когда-либо ощущаемых Билли, Меняющий Облик медленно поднялся на кривых, распухших ногах. Он снова посмотрел вслед уходящим фигурам, и его пальцы сжались в кулаки. Это тело было еще сильным. Не то, что другие, разорванные в клочки и растащенные стервятниками. Это тело можно было использовать.

Существо побродило между обломками, привыкая к своему плотскому кокону. Оно хихикало и бормотало, готовое теперь крушить, ломать и рвать. Стервятники заклекотали и разлетелись в разные стороны от неуклюже двигающегося существа. Оно подняло безголовый труп Найлза, засунуло толстую руку ему в карман и достало кожаный мешочек, перевязанный шнурком. Добыча, находящаяся внутри, не подходила к опухшей руке; Меняющий Облик нетерпеливо откусил первые фаланги пальцев и одел добычу на обрубки.

Острые куски бритвенных лезвий заблестели в солнечных лучах. Это было то самое оружие, которым Найлз перерезал горло Генри Брэггу.

Лицо Крипсина повернулось к движущимся в отдалении фигурам. На распухшей, побитой маске плоти вспыхнули красные глаза. Теперь Меняющий Облик имел человеческую форму – и сверхчеловеческую, напитанную злом силу – и он покажет им, что с этим надо считаться. Существо махнуло кулаком по широкой дуге и ухмыльнулось. Теперь он покажет им обоим.

Труп потащился за ребятами с блеском жажды убийства в глазах.

63

Солнце жгло беспощадно. Баюкая свою покалеченную руку, Билли осознал, что недооценил расстояние до горной цепи. Они шли уже более тридцати минут, а заросшие кактусами подножья гор на первый взгляд тянулись меньшей мере еще на полмили. Горы представляли собой усыпанную булыжниками вздыбленную землю. Красные скалы колыхались в поднимавшемся от земли мареве. Тем не менее, Билли заметил несколько пещер; их было около дюжины. Многие из них были просто трещинами в скалах. С Билли ручьями стекал пот, его голова гудела от невыносимого воздействия солнца. Его ноги, порезанные острыми камнями, оставляли за ним кровавые отпечатки.

Уэйн шатался, почти падая. У него опять пошла из носа кровь, которая привлекала орды мух. Его лицо казалось ему раскаленным листом металла. Подняв вверх свой единственный глаз, он увидел, как над его головой кружат два стервятника. По одному на каждого, подумал он, и чуть-чуть не рассмеялся. Одному достанется темное мясо, другому светлое. Им придется умереть здесь. Это произойдет вот-вот, и нет смысла куда-то идти. Они могут просто лечь и дать стервятникам приступить к работе. Он отстал от Билли и резко сел.

Билли повернулся и остановился.

– Вставай.

– Нет. Я слишком сильно пострадал. И здесь слишком жарко. – Он втянул в себя полные легкие опаляющего воздуха, и боль в его боку усилилась. Он смотрел, как Билли направляется обратно к нему. – Хочешь, чтобы я излечил тебя? – спросил он и ухмыльнулся. – Хочешь воспользоваться мной и выздороветь? Попробуй.

– Нам осталось совсем немного. Пошли.

Уэйн покачал головой.

– Я выгорел. Ничего не осталось. – Он закрыл глаза. – Змея победила. Она убила орла…

– Что? Какие змея и орел?

– Я видел их, борющихся, во сне. Змея укусила орла, укусила его прямо в голову и утянула на землю.

Билли вспомнил, как его орел вонзил клюв прямо в змеиную голову, как победил ее в его сне.

– Орел из дыма? – спросил он. – А змея из огня?

Глаза Уэйна широко раскрылись, а голова склонилась набок.

– Откуда ты знаешь?

– То, что я говорил в самолете насчет твоей матери, – объяснил Билли, – была правда. Ты должен мне верить. Еще есть время набраться сил; еще есть время дать орлу победить.

По подбородку Уэйна стекал пот, образуя темную лужицу на земле.

– Я всегда хотел летать. Но почему-то…

Всегда заканчивал ползаньем. Если бы я больше знал о ней. И о тебе тоже. Тогда, может быть, все сложилось бы иначе. А теперь – уходи. Оставь меня одного.

Но Билли, не обращая внимания на его слова, смотрел на завесу черного дым над тем местом, где лежали обломки «Челленджера». Он увидел приближающуюся фигуру, которая была примерно в сотне ярдов от них. Распухшее тело, шатаясь, двигалось в их сторону, бешено перебирая ногами.

Уэйн оглянулся через плечо, пытаясь сфокусировать взгляд на приближающейся фигуре.

– Крипсин, – хрипло произнес он. – Он еще не умер…

Тело двигалось так, будто его дергали за веревочки. При каждом шаге голова моталась из стороны в сторону, словно у человека была сломана шея. Его ботинки поднимали клубы пыли. Из-за сломанного плеча левая рука качалась, словно маятник.

Нет, подумал Билли, это не Крипсин. Это что-то, одевшееся в плоть Крипсина, что-то, пытающееся схватить их прежде, чем они достигнут подножия гор.

– Подождите меня, ребята! – ревело существо резким голосом, едва не разрывающим мертвые голосовые связки Крипсина. – У меня есть для вас подарочек! Смотрите, как блестит! – Существо заревело и описало кулаком широкую дугу. Билли увидел, как солнце блеснуло на каком-то металлическом объекте. – Уэйн! Билли! Подождите меня сейчас же! Я иду!

Меняющий Облик, понял Билли. Только теперь он не играет в игры, не меняет маски, чтобы, смутить его и Уэйна. Он одел человеческую плоть и мускулы; он выследил их, задыхаясь от веселья. И в этом обличье ему не нужны никакие телепатические штучки. Он просто разорвет их на куски.

– Поднимайся, Уэйн. Быстро.

Уэйн поднялся на ноги, скривившись от боли. Затем он и Билли двинулись вперед, стараясь сохранить расстояние между ними и существом.

– ВАМ НЕ УБЕЖАТЬ! – ревело оно. – ЗДЕСЬ НЕГДЕ СПРЯТАТЬСЯ!

Оно тоже попыталось перейти на бег, но у тела Крипсина заплелись ноги, и Меняющий Облик шлепнулся на землю. Плюясь от злости, он поднялся на ноги и двинулся дальше.

Жара быстро снижала скорость Билли и Уэйна. Бегемот, подкрадывающийся к ним сзади, сохранял постоянную скорость.

– УЭЙН! – закричал Меняющий Облик. – Он хочет одурачить тебя! Он демон! Сын Сатаны! Он пытается запутать тебе мозги! Ты слышишь меня? Я жив!

– Нет, – прошептал Уэйн, – ты мертв…

Ты мертв…

Ты…

Голос изменился, став женским.

– Уэйн! Я жду тебя в озере! Хочешь поплавать? Не убегай, Уэйн! Подожди меня! – А затем громогласно: – Я УБЬЮ ТЕБЯ, МАЛЕНЬКИЙ СУЧОНОК!

– Не слушай! – сказал Билли.

– Билли! – позвало существо. – Ты знаешь, кому хочешь помочь? Он приказал им убить твою мать, Билли. Знаешь, как это было сделано? Они перерезали ей горло. Перерезали прямо до позвоночника. А затем подожгли твой маленький домик в Готорне, и от него остались одни угли! Он хотел и тебя убить! О, он мечтал убить тебя! НУ ЖЕ, СПРОСИ ЕГО!

– Не оглядывайся, – сказал Билли Уэйну; его голос дрожал от противоречивых эмоций.

Они достигли подножия гор и стали карабкаться вверх. Подъем становился все каменистее и круче. За их спинами вопил и кричал Меняющий Облик, с кровожадной улыбкой размахивая своим ужасным оружием. Они карабкались по камням с острыми краями, напряженное от боли дыхание свистело у них между зубами. По мере того, как их силы иссякали, они двигались все медленнее и медленнее, а Меняющий Облик не снижал скорости. Черная, ужасная боль пронзила Билли, когда он ударился поврежденной рукой о скалу, и он стиснул зубы, чтобы не закричать. Спустя некоторое время они стали двигаться не быстрее улитки, оставляя за собой пятна пота и кровавые отпечатки ступней Билли. Пещера была прямо над ними, менее чем в пятнадцати футах пути через нагромождение обломков и камней. Уэйн оглянулся и увидел, что существо ухмыляется не далее тридцати футов от них и продолжает карабкаться. Он узнал оружие, которое было одето на его правой руке. – Испускаете дух, ребята? – крикнул ходячий труп, показав искалеченные зубы.

Билли протянул руку, чтобы схватиться за край следующего уступа. Его ноги заскользили по камням, и он чуть не сорвался, но Уэйн подтолкнул его снизу. Он вскарабкался на карниз примерно в шесть футов шириной и оказался под палящими лучами солнца. В двенадцати футах выше находилась большая пещера, но его силы иссякали. Он лежал, задыхаясь от боли, пока Уэйн забирался к нему.

Уэйн попробовал протащить Билли остаток пути, но он тоже был настолько слаб, что смог пройти только несколько футов. В его глаза попал едкий пот, ослепив на несколько секунд. Когда он протер их, то увидел мертвое лицо Крипсина, показавшееся над карнизом. Уэйн отпустил Билли и пнулсущество ногой. В шее трупа что-то хрустнуло, и из носа потекла водянистая кровь, но он продолжал лезть на карниз. Уэйн попытался пнуть его еще раз, но рука Меняющего Облик заблокировала удар. Его оружие вонзилось в колено Уэйна, прорезав его до кости. Уэйн упал на свой поврежденный бок, скорчился от боли и замер. Из его колена хлестала кровь.

– Два очень гадких мальчика, – прошептал Меняющий Облик, поднимаясь на ноги Крипсина. – Они должны быть наказаны.

Билли от страха не мог сдвинуться с места, и у него не было сил, чтобы отползти в сторону. Меняющий Облик поймал их. Его Неисповедимый Путь – и Уэйна тоже – должен закончиться здесь, на опаленных каменных плитах в сотне футов над мексиканской пустыней.

– Ты больше не сможешь красть пищу с моего стола, щенок, – Меняющий Облик двинулся вперед. Окровавленная голова Крипсина болталась из стороны в сторону в такт его шагам. – Я собираюсь приятно провести с вами время. Я хочу наслаждаться этим. Ты помнишь, что я тебе говорил давным-давно? В коптильне этой суки? Я сказал, что увижу тебя снова. О, так все и случилось, да? Маленький мальчик скоро увидит, на что похожа смерть с другой стороны; и я сделаю так, что ты будешь долго-долго кричать… – он усмехнулся, готовый попировать на новых страданиях, уже питаясь страхом Билли, который делал его сильнее. От него разило ужасом и злом, которые он вытянул из погибших в самолете мужчин.

Меняющий Облик схватил Билли за волосы и оттянул его голову назад, глядя в глаза юноше.

– Сначала скальп, – прошептал он, поднимая свою руку. – Скальп индейца.

Неожиданно Уэйн схватил сзади труп за подбородок и свернул ему голову набок.

Зазубренные кости с треском рвущейся одежды вылезли из шеи. Огромная, похожая на футбольный мяч голова откинулась назад, и солнечный свет ослепил глаза Меняющего Облик. Голова, отломанная от позвоночника, повисла, как мешок плоти; Меняющий Облик не мог видеть. Он повернулся к Уэйну, слепо размахивая кастетом с лезвиями. Уэйн клонился от первого удара, но обратное движение руки располосовало ему щеку, и он отшатнулся к краю карниза. Меняющий Облик заплясал от ярости, разрезая кулаком пустой воздух, становясь к Уэйну все ближе и ближе. Наконец Крипсин нащупал его, и они сцепились. Рука Уэйна вцепилась в правое запястье трупа, из последних сил стараясь сдержать бритвы. Они балансировали на краю карниза. Меняющий Облик не мог смотреть вперед, его голова болталась за плечами.

Уэйн ослабил свою хватку. Бритвы блеснули, и распухшая рука погрузилась в живот Уэйна.

Уэйн поперхнулся, чувствуя, как тепло растекается по его ногам. В глазах его все померкло, но голова оставалась ясной, и в первый раз в жизни он понял, что ему нужно делать. Меняющий Облик издавал посредством горла Крипсина торжествующие гортанные звуки. Его рука повернулась, погружая лезвия еще глубже в живот Уэйна.

– НЕТ! – закричал Билли и попытался подняться. Он увидел, как над Уэйном сверкнула черная аура; она пульсировала глубоким, иссиня-черным светом. Из живота Уэйна потоком хлестала кровь. Его лицо быстро бледнело.

Но в его незаплывшем мозгу не было видно ни капельки страха. Он встретился взглядом с Билли, а затем быстро перевел глаза на Меняющего Облик. Это существо постоянно насмехалось над ним, обманывало его, принимая обличье его отца…

И обличье молодой брюнетки, которая никогда на самом деле не существовала, кроме как в его собственной голове. Боль, пронзавшая его тело, притупилась, оплетая сетью его сознание. Он не боялся.

Он все еще может успеть научиться летать, понял он. Да. Еще есть время, чтобы победить змею!

Немедленно! – подумал он. Сделай это немедленно!

И он шагнул с карниза, увлекая за собой труп Крипсина.

Билли услышал рев Меняющего Облик, а потом они пропали из виду.

Ярко-голубой воздух свистел в ушах Уэйна. Он падал по направлению к водной глади файетского бассейна, и все было в порядке. В конце концов он набрался смелости прыгнуть с Тауэра, и никто больше не будет над ним смеяться. Под ним блестела быстро приближающаяся вода. Он закрыл глаза и увидел борющихся дымного орла и огненную змею. Орел был смертельно ранен, но все еще силен; он погрузил свои когти в рептилию и схватил ее горящую треугольную голову клювом. С победным клекотом орел замахал крыльями и начал поднимать извивающуюся змею в небо…

Все выше, и выше, и выше, пока змея на превратилась в угли, которые рассеял ветер.

С ним будет все в порядке. Он сделал то, что должен был сделать, и теперь был готов воспарить.

Билли услышал звук их падения. Со склона горы каскадом посыпались камни, а затем наступила гнетущая тишина, нарушаемая только сыплющимся гравием. Он с трудом подполз к краю карниза и посмотрел вниз.

Уэйн лежал на животе, раскинув руки, в сорока футах под ним. В пятнадцати футах от него лежало взорвавшееся при столкновении с валуном, как воздушный шарик, тело Крипсина.

Что-то темное поднялось словно туман из тела Крипсина и медленно направилось к Уэйну.

– Убирайся от него! – закричал Билли, – Убирайся!

Призрак остановился и пошевелил Уэйна. Билли увидел повернутую под неестественным углом голову Уэйна, разорванное колено и торчащую из другой ноги кость. С точки зрения Меняющего Облик, это тело было бесполезным. Туман сгустился, приобретая смутные очертания огромного вепреобразного зверя. Его красные глазки мигали; он был поражен и сбит с толку, не в силах больше воздействовать на Билли физически. Из него выплывали различные образы – разноцветная рука, хватающаяся за воздух, голова, напоминающая футбольный мяч, с открытым в немом крике ртом, еще одно лицо, принадлежавшее, по-видимому, Найлзу, в котором отражалась боль и страдание. Образы смешались, постепенно теряя свои очертания, будто перевариваясь в животе зверя.

– Ты проиграл, – крикнул Билли. – А теперь беги. Прячься. БЕГИ! Существо огрызнулось на него, обхватив руками живот; души, которые он захватил, дергались в беззвучной боли.

Он посмотрел на разбитое тело Уэйна, и его ужасное лицо еще более исказилось гневом и отчаянием. Тело освободилось и теперь находилось вне пределов досягаемости Меняющего Облик. Существо начало растворяться, забрав с собой свою добычу. До того, как исчезнуть окончательно, оно посмотрело на Билли и сказало:

– У меня будут еще и другие возможности.

Но голос – смесь голосов Крипсина, Найлза и Дорна – был слаб и содержал в себе нотки страха.

– Я буду готов, – ответил Билли, но существо уже пропало, оставив после себя маленькое завихрение пыли и щебня.

Воздух все тяжелел. Жара нарастала, и вдруг начали собираться стервятники.

Билли ждал, голова его трещала от сосредоточенности. Он был уверен, что Уэйн ушел. Уэйн нашел туннель и теперь находится совсем на другом Неисповедимом Пути. Он хотел похоронить тело, однако камни, скатившиеся с откоса, должны на некоторое время защитить тело от стервятников, а Билли понимал, что если он сейчас спустится вниз, то назад ему уже не подняться. Он молча помолился за упокой души Уэйна. Воздух был чист и неподвижен. Спустя несколько минул Билли поднялся и с трудом начал карабкаться по направлению к самой большой пещере. Там не было воды, но была густая, прохладная тень. По полу пещеры сновали ящерицы, хватавшие маленьких жуков. Билли опустился в угол, оторвал лоскуты от своей рубашки и перетянул изувеченную руку. Не слишком сильно, но вполне достаточно для того, чтобы кости не двигались. Он был в лихорадке, его сердце стучало от жары. Он знал, что если в ближайшее время не найдет воду, то умрет. Он должен идти; это было бы слишком легко – свернуться клубочком и умереть и таким образом избавиться от большого количества боли. Но он знал, что его мать не хочет этого… Он не хотел этого. Он и Уэйн ушли так далеко от Готорна по извилистым, опасным тропкам. Их Неисповедимые Пути разошлись в раннем детстве, уведя их в разных направлениях, но в конце концов они приняли бой с Меняющим Облик вместе. И Уэйн оказался сильнее злого существа, игравшего с ним такое долгое время.

Лихорадка иссушила Билли. Ему стало холодно, и он знал, что это плохой знак. Он закрыл глаза, сконцентрировавшись на Бонни, ждущей его в Чикаго. Потом он погрузился в сон, на время освободясь от лихорадки и боли.

– Билли? – позвал кто-то тихо.

Он дернулся и с трудом открыл глаза.

У входа в пещеру на фоне резкого белого солнечного света стоял силуэт. Маленький мальчик, понял Билли, но не смог разглядеть его лица. Маленький мальчик? – подумал он. Здесь? Нет, нет; это сон, галлюцинация. Малыш был одет в чистую рубашку и брюки без единого пятнышка грязи или пота.

– Кто это? – спросил Билли. Его язык распух настолько, что едва мог шевелиться. – Я не вижу, кто ты.

– Это я! Ты помнишь меня, Билли? Это я, мы играли с тобой вместе много лет назад! Помнишь?

– Кто? Я не знаю тебя. – «Меняющий Облик», подумал Билли и похолодел. – Уйди от меня.

– Я не пытаюсь обмануть тебя, Билли. Правда. Я хочу помочь тебе, если смогу. Но и ты сам должен помочь себе тоже. Ты не должен оставаться лежать здесь. Ты умрешь.

– Может быть.

– Но почему? Ты прошел долгий путь, Билли. Ты…

Ты вырос. Ты помог мне однажды, много лет назад.

– Я хочу спать. Кем бы ты ни был, оставь меня в покое. Ты не сможешь мне больше навредить.

– Я и не хочу. Я…

Знаю, как это может быть больно. Тебе может быть на самом деле плохо здесь, но ты не должен сдаваться. Ты никогда не должен сдаваться, и ты не готов…

Пока еще. – Мальчик некоторое время молча смотрел на Билли, склонив голову набок, что показалось тому ужасно знакомым. Неужели это…

Нет, нет, не он…

– Выходи, когда стемнеет, – продолжил мальчик. – Но следи за тем, где зайдет солнце. Там будет запад. Это направление, которого ты должен придерживаться. Иди прямо в ту сторону, куда заходит солнце. Есть и другие, кто хочет помочь тебе, но иногда это бывает нелегко. Ты все еще думаешь, что я пытаюсь одурачить тебя, да? Это не так, честное слово. Ты должен идти, когда стемнеет. Это будет тяжело, но ты должен идти. Хорошо?

– Нет. Я останусь здесь, пока кто-нибудь не найдет меня.

– Здесь тебя никто не найдет, – быстро ответил мальчик. – Ты находишься далеко от населенных мест, Билли. Ты должен сам выбираться отсюда.

– Уходи. Оставь меня одного.

– Нет, сначала скажи, что ты пойдешь. Хорошо?

Билли закрыл глаза. Это, конечно же, Меняющий Облик, желающий, чтобы он заблудился в пустыне. Пытающийся направить его по неправильному пути, который уведет его от людей.

– Сделай это, Билли. Хорошо?

Последняя мольба повисла в воздухе. Когда Билли снова открыл глаза, то у входа никого не было. Лихорадка принесла с собой слуховые и зрительные галлюцинации. Нет, ему лучше остаться здесь, он в прохладе и безопасности, где в конце концов кто-нибудь обязательно набредет на обломки самолета. Не может быть, чтобы никто не заметил дым!

Вдруг он заметил, что на его правой ладони что-то лежит. Билли пригляделся, и его сердце забилось часто-часто.

Это был кусочек угля, покрытый шеллаком, чтобы нельзя было порезать руки об острые кромки.

Он встал и похромал к выходу. Там не было никаких следов, кроме его кровавых отпечатков. Нещадная жара снова загнала его в тень, где он сел и крепко сжал уголек в кулаке. Был ли он с ним все это время? Нет, нет; он остался за две тысячи миль, в Чикаго. Ведь так? Огонь в голове мешал ему точно припомнить. Он положил кусочек угля в карман и стал ждать захода солнца.

В темно-синих сумерках Билли осторожно спустился туда, где лежали трупы Уэйна и Крипсина. До Билли доносились порывы ветра от крыльев разлетающихся в разные стороны стервятников. Они уже оприходовали большую часть Крипсина. И поработали над спиной и ногами Уэйна, но пока не тронули его лицо. Он снял с Уэйна туфли и засунул в них свои распухшие ступни. Он немного посидел рядом с Уэйном, а затем начал обкладывать труп камнями, чтобы сохранить его от стервятников.

Он начал идти в западном направлении, оглянувшись лишь однажды, чтобы взглянуть на тело своего брата. Его брат ушел, и не было никакой нужды оплакивать его путь на другую сторону. Если бы он знал больше об Уэйне, они непременно смогли бы научиться понимать друг друга. Они могли бы стать друзьями, а не юношами, идущими каждой своей дорогой, по отдельности ищущих ответ на вопрос о том, что такое их силы, которые повлияли на их жизни.

Билли отвернулся от трупа своего брата и двинулся вперед.

Он перемежал ходьбу с отдыхом всю долгую холодную ночь. Его ноги снова начали кровоточить, а сломанная рука раздулась вдвое, но он продолжал идти. Незадолго до рассвета, когда он совсем выбился из сил и спотыкался на каждом шагу, поднявшись на маленький холм, он оказался рядом с лачугой скваттера. Постройка почти полностью разрушилась, но внутри на полу валялся грязный матрас; на столе стояли тарелки с позеленевшей едой, которая теперь меньше всего напоминала еду. Однако рядом с тарелками стояли также кофейные чашки, внутри одной из которых, когда Билли взял ее в руки, что-то тихонько заколыхалось. Он нетерпеливо вылил несколько капель себе на ладонь; вода была болотно-зеленой и кишащей бактериями. Билли взял одну из тарелок, почистил ее о песок и поставил на стол. Он оторвал квадратик от своей брючины, разложил его на тарелке, а потом осторожно процедил через него воду, чтобы задержать наиболее крупные части зеленой растительности. То, что осталось на дне тарелки – едва ли три глотка, солоноватых, неприятных на вкус – немедленно было переправлено в рот. Влажным куском брючины он обтер себе лицо, а затем проспал несколько часов на грязном матрасе.

Когда он проснулся, то в лачугу сквозь дыры в сгнивших стенах проникали мечи солнечных лучей. Его била лихорадка, и он был очень слаб. Изувеченная рука тянула к земле так, будто была из свинца. Из раны сочилась желтая жидкость. Он попытался не думать о боли и сконцентрировался на мыслях о Бонни. Он собирался показать ей Готорн, посмотреть Ламезу и хотел узнать про нее все-все, с самого ее рождения. Билли мысленно вспомнил ее лицо, и оно возникло перед у него глазами словно фотография. Он должен к ней вернуться.

Он вышел из кабины и остановился словно пораженный громом.

В трех или четырех милях от себя он увидел облепленное коричневыми холмами большое озеро. Оно было окружено мотелями и ресторанами с большими вывесками, которые должны быть видны с автострады, проходящей не далее, чем в полумиле от лачуги. По дороге двигались автомобили и песчаные багги, а на озере Билли разглядел красный катер, тянущий за собой человека на водных лыжах. Вдоль улиц какого-то курортного города, выстроенного на берегу высохшего потока, росли пальмы, махавшие Билли листьями. Вся картина колыхалась в мареве. Билли замер, ожидая, что все это неожиданно исчезнет.

Он направился в сторону миража. На автостраде багги резко вывернули в сторону, сигналя клаксоном, чтобы избежать столкновения с Билли. Он медленно шел к середине дороги, объезжаемый автомобилями, мотоциклами и багги. Некоторые машины везли на себе катера, и из окон махали руками дети. Озеро в лучах солнца блестело словно расплавленное золото.

Билли остановился на середине шоссе и начал хохотать. Он не мог остановиться даже тогда, когда у него заломило челюсти, и он чуть не упал на шоссе от слабости. Он продолжал смеяться и тогда, когда рядом с ним затормозил мотоцикл офицера мексиканской полиции, и тот начал что-то кричать.

13. Дом

64

При помощи водительских прав Бонни они арендовали в аэропорту Бирмингема маленький «Гремлин» и под серым позднедекабрьским небом проделали на нем двухчасовое путешествие до Файета. Южная зима уже началась, волна холодного ветра с дождем кружила коричневые листья. Два дня назад было Рождество.

Он проехали мимо большого плаката, пробитого пулями 22 калибра. «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ФАЙЕТ – ДОМ МАЛЕНЬКОГО УЭЙНА ФАЛЬКОНЕРА, ВЕЛИЧАЙШЕГО ЕВАНГЕЛИСТА ЮГА!» Билли заметил, что вторая строка надписи выцвела. Ее не будут обновлять. Домом для тела Уэйна стало тщательно ухоженное кладбище по соседству с владениями Фальконеров. Он был похоронен рядом со своим отцом, и на его могиле всегда были живые цветы.

– Я никогда не видела столько холмов, – сказала Бонни. Она заметила, как Билли вздрогнул будто от старой раны, когда они проезжали мимо плаката. – В Ламезе все плоско, как блин. Долго нам еще?

– Мы будем там через несколько минут. Они сразу же за Файетом. Вокруг глаз Билли все еще были заметны темные круги, и ему нужно было набрать еще фунтов пять шесть, чтобы его лицо округлилось. Он смог начать ходить без костылей только на прошлой неделе. Еще раньше были несколько недель, выпавших из его жизни, когда он то приходил в себя, то впадал в беспамятство, борясь с обширной инфекцией. Его зашитая челюсть зажила быстро, как и рука, одетая в толстый гипс. Доктор Хиллберн все время была рядом с ним: врачи не могли понять, почему он не погиб в пустыне. Повреждения, полученные им при аварии самолета, сами по себе были достаточно серьезными, а заражение, которое он получил из-за рваной раны на запястье, должно было покончить с ним на все сто процентов.

Доктор Хиллберн ничего не сказала, когда Билли рассказал ей, что он умирал, но его прислали обратно с той стороны. А люди правы, сказал Билли, там так прекрасно. Однако, если доктор Хиллберн не возражает, он еще некоторое время побродит на этом свете.

Доктор Хиллберн улыбнулась и сказала, что ни капельки не возражает.

Позже Билли спросил ее о матери. Доктор Хиллберн подтвердила то, что он уже знал; Рамона Крикмор погибла при пожаре, возникшем по неустановленной причине. Лачуга полностью сгорела.

Бонни оставалась с ним днями и ночами, помогая в его страданиях. Теперь, когда он был в безопасности и его тело излечилось, разноречивые эмоции относительно Уэйна и потери матери хлынули из него горькими слезами. Когда он плакал, Бонни баюкала его голову. Некоторое время ему снились кошмары о падении самолета. В них Меняющий Облик в распухшем теле Крипсина крался за ним и Уэйном по горящей пустыне. Они закончились, как только его тело и сознание вылечились, однако когда они с Бонни ступили на борт самолета в Чикаго, чтобы совершить свадебное путешествие, которое было подарком сотрудников и пациентов института Хиллберн, он покрылся холодным потом. Самым трудном было пристегнуть ремень, и когда «Боинг-747» рейсом до Атланты пошел на взлет, он закрыл глаза и крепко вцепился в руку Бонни. Однако когда они поднялись в воздух, все его страхи пропали, и он даже смог несколько минут смотреть в иллюминатор. Полет на самолете был гораздо более быстр и удобен, чем поездка на автобусе или поезде, других альтернативах Билли, а он хотел попасть в Готорн как можно быстрее.

Он рассказывал Бонни фрагменты того, что произошло с ним в Мексике, но она знала, что ему ужасно тяжело говорить об этом. Она не хотела заставлять его; когда он захочет сам все рассказать, она будет внимательным слушателем.

Они проехали Файет, и до Готорна теперь оставалось всего пятнадцать миль.

Пока Билли лежал в госпитале без сознания, ему исполнилось двадцать один. Он понимал, что теперь он совсем не тот, что уезжал из Готорна в первый раз, чтобы присоединиться к «Призрак-Шоу» Доктора Чудо. Теперь он более ясно видел свою цель и свое место в мире. Он пробил себе дорогу сквозь хитросплетения лабиринта, в который вошел много лет назад, когда оказался в подвале Букеров. Теперь он был сильный сердцем и знал, что в его жизни орел победил.

Его Неисповедимый Путь тянул его вперед, в мир. Но прежде, чем он двинется дальше – в Калифорнийский университет, в Дюк или даже в Оксфорд в Англии, где изучали «алькоттскую ленту» и откуда тамошние парапсихологи нетерпеливо звали Билли присоединиться к программе исследования жизни после смерти – ему нужно было оглянуться на пройденный путь. Нужно было сказать «до свиданья» людям и местам. «Гремлин» повернул за поворот, и Билли увидел старое, истерзанное непогодой здание средней школы с кирпичной гимнастической пристройкой. На софтбольном поле был виден большой бесформенный шрам, как будто трава отказывалась расти на том месте, где взорвался костер.

Билли коснулся руки Бонни и попросил остановиться.

Стоянка была пуста. Все ученики разъехались на Рождественские каникулы. Билли опустил стекло со своей стороны и посмотрел на софтбольное поле. Его глаза потемнели от воспоминаний, связанных с Майской Ночью.

– Здесь произошло что-то плохое, да? – спросила Бонни.

– Да. Очень плохое.

– А что?

– Пострадало большое количество детей. Некоторые из них умерли.

Он обвел взглядом новую изгородь, вспоминая боль в ладонях во время взрыва. Он подождал несколько минут, прислушиваясь к шуму ветра, гуляющего по полю. Поодаль качались сосны, а облака, казалось, скользили по верхушкам холмов.

– Они ушли, – сказал он. – Здесь никого нет. Слава Богу. Хорошо. Я готов ехать дальше.

Они тронулись по дороге на Готорн. Когда Билли увидел кучу обгорелых бревен и каминную трубу там, где когда-то стоял его дом, его сердце екнуло. Поле заросло, пугало развалилось, все пришло в упадок. Он не попросил Бонни притормозить пока они не доехали до остова дома Букеров.

Заросли были расчищены, и на территории владений, когда-то принадлежащих Букерам, стоял трейлер. Он стоял намертво, на бетонных столбах, скопанных в землю. В переднем окне виднелась Рождественская елка с мигающими огоньками. Снаружи сидел – совсем непохожий на Вилла Букера – маленький мальчик и играл с большой коричневой собакой, норовящей лизнуть его в лицо. Мальчик заметил «Гремлин» и помахал. Билли помахал в ответ. Вокруг трейлера чувствовалось тепло, и Билли надеялся, что люди, поселившиеся здесь, будут счастливы. «Дома убийства» Готорна больше не существовало. Билли услышал высокий визг лесопилки в тот момент, когда они подъезжали к находящимся друг против дружки автозаправочной станции и парикмахерской. Рядом с автозаправкой сидело несколько фермеров, с интересом наблюдавших за тем, остановится ли «Гремлин». Кто-то грузил в грузовик тюки. В парикмахерской Куртиса Пила мерцал экран телевизора, и Билли разглядел силуэты людей, сидящих в красном сиянии старого камина. Жизнь в Готорне текла своим чередом. Несмотря на то, что здесь ощущалось дыхание цивилизации – на телефонной будке висел плакат, гласящий, что «ТРЕБУЕТСЯ КВАЛИФИЦИРОВАННАЯ РАБОЧАЯ СИЛА. ОБРАЩАТЬСЯ В ЛИЧНЫЙ ОФИС ЧЕТЕМА. МЫ ОФИЦИАЛЬНЫЕ ПРЕДСТАВИТЕЛИ НАНИМАТЕЛЯ» – сущность жизни, легкой и неторопливой, изменить было невозможно. Может быть, это и к лучшему, подумал Билли, приятно сознавать, что какие-то места в мире не меняются несмотря на то, что люди в них растут, мужают, учатся на своих ошибках.

– Останови здесь, – попросил Билли указав на обочину рядом с парикмахерской Пила. – Я хочу на минутку зайти туда. Хочешь пойти со мной?

– Я для этого сюда и приехала, – ответила Бонни.

Когда Билли открыл дверь парикмахерской, трое мужчин, сидящих около камина, оторвались от телевизионного шоу – это было «Делайте ставки» – и застыли. У Куртиса Пила отвисла челюсть. Старый Хайрам Келлер просто заморгал, и снова обратил свое внимание к Монти-холлу. Третий мужчина, самый молодой, с кудрявыми светлокоричневыми волосами и полными щеками, раскрасневшимися от сидения рядом с камином, подался вперед как будто увидев мираж.

– Лопни мои глаза! – сказал Пил и встал с кресла. – Это же… Билли Крикмор?

– Правильно. – Билли напрягся, готовый ко всему. Он узнал молодого человека и увидел, как сузились глаза Дюка Лейтона.

– Ну, черт меня… – И тут неожиданно лицо Пила расплылось в широкой улыбке. Он шагнул вперед, схватил Билли за плечи, обнял его и отступил на шаг. – Ух…

Мы не думали увидеть тебя снова…

Я имею в виду, мы…

– Я понял, что вы имеете в виду. Познакомьтесь с моей подружкой Бонни Хейли. Это Куртис Пил. Это Хайрам Келлер и Дюк Лейтон.

– Привет, – поздоровался Хайрам не отрываясь от телевизора.

– Не ожидал, что ты узнаешь меня, Билли. – Дюк потрепал свой толстый живот. – Я считал, что немного изменился. Да и ты тоже. Ты выглядишь так, будто с тобой произошел несчастный случай.

– Возможно.

Наступила долгая пауза, прерванная Куртисом.

– Эй! Молодежь не желает «Коку»? У меня есть и как раз такая холодная, какая нужна! Нет? Я слышал, что погода еще больше испортится. Ночью ожидаются заморозки. Слушайте, берите стулья и устраивайтесь…

– Мы ненадолго, – прервал его Билли. – Я хочу сходить на кладбище.

– О. Да. Э-э-э… Билли, это была плохая вещь. Страшная вещь. Огонь распространился так быстро, да еще ветер, дувший той ночью. Мне…

Мне очень жаль.

– Мне тоже.

Пил повернулся к Бонни и некоторое время смотрел ей в глаза, как загипнотизированный. Он неуверенно улыбнулся и снова повернулся к Билли.

– Тебе нужно подстричься, Билли. Давай, залезай в кресло, мы тебя обслужим. На дому, да? Я припоминаю, что ты любил запах «Виталиса». Он тебе все еще нравится?

– Нет, – ответил Билли и слегка улыбнулся желанию Куртиса услужить. – Боюсь, что нет. – Он почувствовал на себе неотрывный взгляд Лейтона, и внутри него начала закипать злость.

– Да… – Пил нервно закашлялся. – Мы тут все наслышаны о тебе, Билли. Ты знаменитость. Я имею в виду, что не понимаю, что ты из себя представляешь и все такое, но…

Посмотри сюда. – Он подошел к полке с одеколонами, шампунями и помадами и указал на что-то на стене. Он гордо улыбнулся, и Билли разглядел, что там был стенд, увешанный вырезками о «Таинственном Медиуме», «алькоттской ленте» и фотографиями Билли. – Видишь, Билли? Я храню их. Люди постоянно приходят сюда, чтобы почитать их. Ты на самом деле здешняя знаменитость! А теперь посмотри на эту стену. Узнаешь?

Он указал на вставленную в рамку вышитую сову, сидящую на дереве. Ее перья сияли всеми цветами радуги, а пронзительно живые глаза казалось наблюдали за вами. Билли узнал работу своей матери. – Парень из Монтгомери, приезжавший сюда месяц назад, предлагал мне за нее сто долларов, – сказал Куртис и гордо расправил грудь. – Я сказал «нет». Я сказал, что она была сделана местным мастером, и что вы не можете купить ни за какие деньги то, во что вложены такие чувства. Я правильно говорю, Хайрам?

– Да.

– Я меня есть еще одна, дома. На ней горы и озеро и орел, парящий высоко в небе. Я считаю, что это самая красивая вещь из всех, когда-либо виденных мною. Видишь, я повесил ее туда, где могу постоянно ее видеть!

Хайрам неожиданно зашевелился и посмотрел на рукоделие.

– Прекрасная работа, – сказал он прикурив трубку и ткнув ее в рот на своем морщинистом лице. – Нужно много исходить, чтобы найти что– нибудь получше. – Он склонил голову набок и посмотрел на Билли. – Твоя мать была полна чудес, мальчик. Она была чертовски хорошей женщиной, но нам понадобилось слишком много времени, чтобы понять это. Какая женщина может содержать в идеальном порядке ферму, делать такие картины и не жаловаться на невзгоды судьбы?.. Да, я помню ту ночь палаточной проповеди. Возможно, мы не хотели слышать, что она говорила, но она набралась на это мужества. И похоже, у тебя его тоже хватает. – Он ткнул своей трубкой в сторону стенда.

– Что?!.. – слова застряли у Билли в горле. Он был поражен, и в его глазах навернулись горячие слезы. – Вы хотите сказать, что вы…

Дюк Лейтон начал подниматься со своего места. Его взгляд в красном свете камина казался зловещим. Когда он выпрямился и сделал первый шаг, Билли увидел, что он хромает еще ужаснее, чем его отец. По мере приближения к Билли он, казалось, уменьшался, становясь тоньше и бледнее. Он остановился перед Билли, его нижняя губа подрагивала.

– Это произошло сразу после того, как ты уехал. Я ехал в машине вместе со своим отцом. Он…

Он был сильно пьян. Он часто напивался с тех пор, как умерла мама. Во всяком случае, он…

Автомобиль ехал слишком быстро и мы свалились с моста. Я отделался порезами, но мой отец умер еще до того, как приехала скорая помощь. – Его лицо сделалось застывшим и мрачным. – Неделю спустя Кой Гренгер пришел ко мне и сказал, что видел моего отца, стоящего на обочине дороги рядом с тем мостом, с которого мы слетели…

– Сам видел, – тихо сказал Хайрам. – Ясно, как день. Ясно, как вижу тебя.

– Мой папа…

Не ушел. – Голос Дюка треснул, а глаза наполнились влагой. – Я видел его, звал его, и было похоже, что он пытается мне ответить, но не может…

Не может произнести ни слова. Его…

Горло было раздавлено во время аварии, и он задохнулся. Когда я пытался прикоснуться к нему, то почувствовал страшный холод. Потом он исчез, просто растаял в мгновение ока. – Дюк беспомощно взглянул на Бонни, а затем снова обратился к Билли. – К кому еще я мог пойти? Я хотел помочь моему папе!

– И моя мать освободила его?

– Я попросил ее об этом, – Хайрам выпустил клуб голубого дыма. – Мы все просили. Она встала рядом с мостом, раскинув руки в стороны, и мы все увидели Ральфа Лейтона своими собственными глазами. – Он стиснул челюсти и проворчал: – Самая непостижимая вещь изо всех, что мне доводилось видеть. И Ральф…

Просто исчез, перенесся, я полагаю. Рамона упала на землю, и ей помогли добраться до дома…

– Моя жена провела с ней всю ночь, – вставил Пил. – Она ухаживала за ней.

Дюк рукавом вытер лицо.

– Извини. Я вел себя…

Как дурак. Я не верил в призраки до тех пор, пока не увидел своего собственного отца, пытающегося меня позвать…

– Чертовское мужество, – сказал Хайрам. – Она сделала это на виду у всех. О, поначалу некоторые смеялись. Но после того, как все это произошло…

Никто больше не улыбался.

– Я купил эту картину у нее после этого случая, – сказал Пил. – Она не хотела брать деньги, говорила, что они ей не нужны. Но я настоял на том, чтобы она их взяла. А на следующую ночь…

Да, огонь был такой сильный, а ветер порывистый, что все закончилось раньше, чем мы об этом узнали.

– Я ничего не знал. – Билли обвел взглядом мужчин. – Она никогда не писала мне о происшествии на мосту.

– Вероятно, она считала, что тебе хватает твоих собственных забот. – Хайрам снова раскурил трубку, зажал ее в зубах и принялся опять смотреть телевизор.

– Я сожалею о том, что произошло с твоим отцом, – сказал Билли Дюку.

– Спасибо. По правде говоря, в последнее время мы с ним не ладили. Сразу после окончания школы он отвез меня на призывной пункт военно-морских сил в Тускалузе. Так что я не попал в колледж, как хотел. Я попал во Вьетнам – тоже своего рода колледж. Я служил подрывником, но я думаю, что ты про это знаешь. Чудесно, а? Я – и подрывник! – Он попробовал улыбнуться, но его лицо было слишком печальным и усталым для этого.

– Чудесно? Почему?

Дюк долго молча смотрел на него.

– Ты…

Ты не знаешь, да? Ну да, откуда тебе. Я вернулся из Вьетнама в семьдесят первом с прострелянным бедром и Пурпурным Сердцем. Но это все равно продолжало съедать меня изнутри…

Поэтому я пошел к шерифу и все ему рассказал. Я отсидел – один год из положенных мне двух, и вышел недавно, в октябре. Но я хочу, чтобы ты знал, Билли, что это была не моя идея. Это не я ее предложил…

– Какая идея?

– Фейерверк, – тихо ответил Дюк. – Я думал, ты знаешь; я думал, все уже знают. Я был одним из тех ребят, которые подложили фейерверк в костер. Это…

Должно было послужить шуткой. Просто шуткой. Мы думали, что получится красочный салют. Мы думали, люди обрадуются. Клянусь, что не знал, что так рванет. Когда мой отец дознался до этого, то быстро сплавил меня в моряки. Я никогда не забуду ту ночь, Билли. Я плохо сплю. Знаешь, я до сих пор слышу звуки, которые они издавали. Билли…

Ты можешь узнать, остался ли кто-нибудь из них еще там, правда? Я имею в виду, что ты можешь поговорить с ними и помочь им?

– Они ушли, – ответил Билли. – Я уверен в этом.

Но Дюк отрицательно покачал головой.

– Нет, они все еще здесь. – Он открыл глаза и указал пальцем на свой череп. – Они все здесь, все до единого, кто погиб в ту ночь. Ты не сможешь помочь мне, да?

– Нет.

– Я так и думал. Я отсидел свой срок, был выпущен за примерное поведение. Отец хотел, чтобы я уехал на работу в Джорджию. Да… – Он прошел мимо Бонни и снял с вешалки свою шляпу. Это был головной убор работника заправочной станции. – Пойду на работу. Бензин не будет течь сам. Я думал, что ты все знал, Билли. Я действительно так думал.

– Они ушли, – повторил Билли, когда Дюк подошел к двери. – Тебе не нужно больше хранить их в себе.

– Да, – ответил Дюк. Он открыл дверь – маленький колокольчик весело звякнул у притолоки – и вышел.

Билли покачал головой; его глаза замутились, и Бонни взяла его под руку, чтобы поддержать.

– То, что произошло с сыном Фальконера, ужасно. Я слышал, что он погиб во время аварии самолета в мексиканской пустыне. Один Бог знает, что он там забыл. Я слышал, что он опустился, все забросил…

– Не все, – ответил Билли. – А только то, что не имело значения. – Что?

– Ничего, – Билли снова посмотрел на вышитую сову. Эту прекрасную работу должны видеть много людей. Он не мог придумать лучшего места, чтобы повесить ее. Пил коснулся его плеча.

– Билл, у меня есть прекрасная идея! Почему бы тебе и твоей юной леди не пообедать у меня сегодня вечером? Я позвоню жене, и обещаю вам такого жареного цыпленка, что пальчики оближете! Договорились?

– А для меня местечко найдется? – спросил Хайрам.

– Может быть. Черт…

Конечно! У нас найдется место для всех! Хорошо, Билли? Как ты на это смотришь?

Билли улыбнулся, посмотрел на Бонни, а затем кивнул.

– Мы на это смотрим очень положительно.

– Прекрасно! Тогда я начинаю трубить в рог!

– Куртис, – окликнул Билли Пила, когда тот направился к телефону. – Мне нужно повидать мать. Она на кладбище, да?

– О, да, конечно. Не беспокойся об этом. Мы хорошо заботимся о ней, Билли. Сам увидишь.

– Мы скоро вернемся.

Подходя к двери, Билли и Бонни услышали, как Куртис говорил по телефону:

– Ма? Сегодня вечером у нас будет настоящее торжество! Знаешь, кто…

– Большое мужество, – пробормотал Хайрам.

Пятнадцать минут спустя Билли и Бонни стояли у могилы Рамоны. Могила Джона Крикмора располагалась в нескольких футах от нее. Осыпавшиеся сосновые иголки покрывали землю, а между деревьев гулял холодный ветер. Билли чувствовал запах соснового сока: аромат жизни, ждущей весны, чтобы вырваться наружу.

В изголовье могилы Рамоны стоял надгробный камень. Гладко обработанный, он был прост, но горд. На камне были выбиты ее фамилия, имя, даты рождения и смерти, а подо всем этим рука мастера вывела печатными буквами: «ДОЧЬ ГОТОРНА».

Билли обнял Бонни. Он знал, что его матери здесь не было; ее тело вернулось обратно земле, как и полагается всем телам, но ее душа – та ее часть, которая делала ее не такой, как все – была где-то еще, все еще следуя своему Неисповедимому Пути. И его душа тоже уйдет туда, куда ушла ее. Он еще не раз встретит Меняющего Облик, потому что тот – земное воплощение Зла, но теперь он знал, что Орел всегда может победить змею. Смелость побеждает страх.

В нескольких футах от могилы Рамоны в кустах росло несколько крепких стеблей голденрода. Билли сорвал несколько штук, рассыпая по земле желтые цветы.

– Цветы для умерших, – произнес он. – И для живых.

Он протянул Бонни оставшийся стебелек и увидел, как засияли ее странные и прекрасные глаза.

Они стояли рядом под медленно бегущими по небу бело-серыми облаками. Ветер принес с собой снежные хлопья, которые цеплялись за их волосы и ресницы, и Билли вспомнил свои первые шаги по Неисповедимому Пути, когда он и его отец вышли из дома прогуляться по снегу и зашли в дом Букеров. Теперь рядом с ним должен идти кто-то другой…

Кто-то, кто понимает его и верит в него так же сильно, как и он в нее.

– Я знала, что ты вернешься, – сказала Бонни. – Я знала это. Ты оставил кусочек угля, и я подумала, что ты вряд ли оставил его надолго. Я хранила его в моей кровати все время, пока однажды утром он не исчез. Той ночью мне снился сон…

– О чем?

– О тебе, – ответила Бонни. – И обо мне тоже. Мы были…

Вместе и были старыми. Мы были уставшими, но это была хорошая усталость, вроде той, какую ты испытываешь после плодотворного труда и знаешь, что тебя ждет мирный сон. Я не знаю, где это было, но мы сидели на солнце и видели океан. Мы держались за руки. – К ее веснушчатому лицу подкрался румянец. – Я не знаю, почему, но после этого сна я поняла, что с тобой все будет в порядке. Я поняла, что ты вернешься. Чудно, да?

– Почему?

– Потому что это был первый сон, которого я не испугалась, – ответила Бонни.

Пора было уходить. Они спустились с холма к машине и сели в нее. Билли осознал, что его Неисповедимый Путь вот-вот утащит его – и, возможно, Бонни – очень далеко от Готорна. Жизнь и Смерть – это две части одной головоломки, части одного и того же загадочного процесса роста. Он надеялся когда-нибудь сам поработать в парапсихологических лабораториях, заняться исследованиями, узнать столько, сколько сможет; он хотел помочь понять другим, что Смерть – это еще не конец, и что сама Жизнь – удивительная тайна, полная загадок и случайностей.

– Ты когда-нибудь хотела побывать в Англии?

– Зачем?

Билли мягко улыбнулся.

– Доктор Хиллберн говорила мне, что в этой стране больше всего домов с привидениями на душу населения.

Они отъехали от кладбища. Билли смотрел в его сторону до тех пор, пока белая пелена снега не закрыла от него мраморное надгробие. Сколько предстоит сделать! – подумал Билли. Сколько предстоит узнать!

Билли сосредоточил свое внимание на дороге, которая через Готорн уходила в мир. Он навсегда сохранит в себе слова своей матери: «Нет страха».

Роберт МакКаммон ОНИ ЖАЖДУТ

ПРОЛОГ

Наступил вечер. Тупо уставившись в угол, он вдруг обнаружил плясавших в очаге демонов. Они изрыгыли пучки искр прямо в глаза мальчику, сидевшему у самого огня со скрещенными ногами. Мальчик спокойно наблюдал за хаотической игрой пламени. Что–то загадочное таилось в этих завихрениях огня. Не смотря на свои 9 лет и отсутствие Папы, он чувствовал себя по–взрослому уверенно, наблюдая за дьявольской пляской огненных демонов.

“Пока меня не будет,– сказал Папа, скручивая могучей рукой моток веревки в аккуратные витки,– ты будешь главой дома. Ясно?” – “Да, Папа.” – “Не забывай вовремя приносить Маме дрова. Складывай их у стены, тогда они будут суше. В общем делай все, что она попросит, ясно?” – “Да, Папа, я все сделаю.”

Образ отца еще долго стоял перед его мысленным взором: суровое обветренное лицо и тяжелая ладонь на плече. Его ладонь как бы предупреждала мальчика: сынок, я ухожу на серьезное дело. Не забывай о Маме и будь осторожен.

Мальчик также безмолвно с ним соглашался.

Утром он увидел дядюшку Джозефа, впрягавшего двух старых лошадок – серую и белую – в семейный фургон. Родители мальчика находились возле запертой на засов тяжелой кованной двери. Папа, в шерстяной шапке и тяжелом тулупе из овчины, держал на плече огромный моток веревки. Тулуп ему подарила Мама на Рождество в прошлом году.

Мальчик лениво возил ложкой в супе, пытаясь подслушать разговор родителей. Но все было тщетно, так как они специально понизили голоса до шепота, чтобы никто ничего не слышал. Мальчик понимал, что если бы даже он и услышал что–либо, то он все равно ничего не понял, о чем это они там шепчутся. Все эти взрослые секреты давно раздражали его.

“Это нечестно! Нечестно! – Мальчик запустил пальцы в суп и вытащил оттуда кусочек мяса. – Если меня оставляют за главу дома, то разве не должен я быть в курсе всех секретов?”

Дядюшка Джозеф все еще продолжал возиться с лошадками, старательно возясь с упряжью.

Внезапно до него донесся раздраженный голос Мамы, который неожиданно вышел из–под контроля:

– Пусть идут другие!

Папа нежно взял ее за подбородок, наклонил голову и ласково посмотрел в серые глаза Мамы.

– Это должен сделать я,– твердо заявил он.

Дядюшка Джозеф уже почти закончил возиться с лошадками.

У Мамы был такой вид, будто она хотела заплакать, но она уже истратила запас слез прошедшей ночью когда лежала в соседней комнате на кровати с пуховой периной. Всю ночь мальчик слышал ее сдерживаемые всхлипывания. Эти тяжелые ночные часы разрывали ее сердце и даже утренний рассвет не смог залечить душевные раны.

“Нет, нет, нет!” – вновь и вновь повторяла Мама, словно в этом слове заключалась какая–то магическая сила, которая могла помешать Папе шагнуть за порог в снежный свет дня. Вероятно Мама надеялась, что это слово может запереть дверь на некоторое время и удержать Папу внутри, оставив секрет снаружи.

“Это нечестно! Нечестно!” – Мальчик тоже никак не мог успокоиться, глядя на расстроенную Маму.

Наконец Мама замолчала, как бы смирившись с тем, что Папу уже не остановишь.

А когда она умолкла, Папа резко протянул руку и снял с полки над дверью двухстволку. Он с хрустом открыл затвор и вогнал в обе камеры патроны и вновь аккуратно щелкнул затвором. Затем он обнял Маму, поцеловал ее и пробурчал: “Я люблю тебя”. Мама плотно прижалась к нему, как осенний листок несомый ветром. Тут в дверь постучал Джозеф и крикнул: “Эмиль, можно выезжать!”

Еще мгновение Папа прижимал Маму к себе, потом поднял ружье, которое приобрел в Будапеште, и отворил дверь, сбросив с дужки засов. Он на миг застыл на пороге, окружаемый снежинками, влетевшими в помещение со двора. Этот миг показался всем веком.

– Андре! – сказал он, и мальчик вздернул голову. – Ты будешь заботиться о Маме и о том, чтобы эта дверь оставалась на засове. Ты понимаешь?

– Да, Папа.

Отец стоял в дверном проеме, на фоне побледневшего неба и дальних красных зубцов гор. Он посмотрел на жену и тихо произнес три слова. Разобрать их было трудно, но мальчик уловил смысл, и сердце его вдруг забилось.

– Следи за моей тенью,– сказал Папа.

Когда он шагнул за порог, на том месте, где он только что стоял, завыл ноябрьский ветер. Мама стояла на пороге, на том месте, где он только что стоял, снег путался в ее темных волосах, и с каждым мгновением она казалась все более и более старой. Глаза ее не отрывались от фургона, который тронулся с места, увлекаемый парой лошадей, и помощеной дороге направился к месту встречи с остальными. Она долго еще стояла в дверях, и лицо ее казалось высохшим и постаревшим на фоне ложной чистоты снега, покрывшего мир за пределами дома. Когда фургон скрылся из виду, она отвернулась, затворила дверь и протолкнула тяжелый засов. Потом взглянула на сына и сказала с улыбкой, больше похожей на гримасу:

– Садись делать уроки.

Прошло три дня с тех пор, как уехал отец. В очаге смеялись, танцевали демоны, а в доме царило леденящее душу молчание, которое обволакивало занятых ужином мальчика и женщину.

По мере того, как уменьшался запас дров под стеной, в углах двух комнат дома становилось холоднее. Мальчик видел, как из ноздрей Мамы, когда она выдыхала, вырывается туманом пар.

– Я возьму топор и принесу дров! – сказал мальчик, поднимаясь со стула.

– Нет! – тут же воскликнула мать, поднимая глаза. Их серые глаза встретились на несколько секунд. – Нам хватит до утра и того, что у нас есть. Уже слишком темно. Нужно подождать до рассвета.

– Но нам этого не хватит…

– Я сказала: ждать до рассвета!

И она тут же отвела стыдливо взгляд. Вязальные спицы поблескивали в свете очага, петля за петлей связывая свитер для мальчика. Опускаясь на стул, он увидел в дальнем углу комнаты ружье. Ствол в отблесках пламени светился тускло–красным, как неусыпный зоркий глаз. Вот пламя вспыхнуло, затанцевало, закрутилось, дым и зола взвились облачком и умчались в дымоход. Мальчик повернулся к огню, жар которого так приятно согревал лицо и открытую кожу рук, а его мать, покачиваясь в своем кресле, время от времени бросала взгляд на четкий профиль сына.

В пламени очага мальчику виделись разнообразные картины. Картины следовали друг за другом и превращались в живую фреску. Он видел черный фургон, который тащила пара белых лошадей с траурными плюмажами, и в морозном воздухе их дыхание вырывалось из ноздрей клубами белого пара. В фургоне лежал простой маленький гроб. За фургоном – бредущие мужчины и женщины, плачущие, вздрагивающие. Снег хрустел под подошвами сапог. Бормотание. Из–под капюшонов глаза бросают испуганные взгляды на гору Ягер. В гробу лежит мальчик Гриска, вернее, что от него осталось. И эти останки процессия уносит сейчас к кладбищу, где ждет ее священник.

Смерть. Мальчику она всегда казалась холодной, чуждой и очень далекой, принадлежащей к совершенно иному миру, не к миру Папы и Мамы, а скорее, к миру бабушки Эльзы, которая неожиданно тяжело заболела. Папа тогда сказал это слово: “Умирает. Веди себя очень тихо, бабушка больше не может тебе петь, она хочет только спать”.

Мальчику смерть казалась порой моментом, когда смолкают песни, становиться хорошо и ты крепко закрываешь глаза. И теперь он смотрел на черный катафалк, двигавшийся в картине его памяти, пока в очаге не треснуло прогоревшее полено и с новой вспышкой пламени огненные демоны не возобновили танец. Он вспомнил слухи, которые шепотом передавали друг другу одетые в траурные черные одежды жители села Крайек:

– Какой ужас! Всего восемь лет! А душа его уже отправилась к Богу!

– Богу? Будем молиться и надеяться, что это в самом деле Бог, и душа Ивона Гриски сейчас у него.

Воспоминания продолжались.

Он смотрел на гроб, который с помощью веревок опустили в темный квадрат выкопанной могилы, пока священник стоял рядом, монотонно повторяя слова молитвы и покачивая рукой с распятием. Крышка гроба была крепко приколочена гвоздями и вдобавок окручена колючей проволокой. Прежде, чем в яму полетела первая лопата земли, священник торопливо перекрестился и бросил в могилу распятие. Это было неделю назад, до того, как исчезла вдова Янош, и до того, как в снежную воскресную ночь исчезла вся семья Шандеров, оставив в пустом доме все вещи. И еще до того, как отшельник Йохан сообщил о виденных им обнаженных людях, танцевавших на снежном ветренном склоне Ягера, бегавших наперегонки с огромными лесными волками, которые встречались в той гиблой округе. Вскоре после этого исчез сам Йохан и его пес Вида. Мальчик вспомнил странную твердость во взгляде и чертах лица отца, какую–то секретную искру, мелькнувшую в самой глубине его глаз. Однажды он слышал, как отец сказал маме: “Они снова зашевелились”.

В очаге, потрескивая, сгорали поленья. Мальчик заморгал и отодвинулся. Спицы матери, сидевшей за спиной, замерли. Голова ее наклонилась в сторону двери и она прислушалась.

Ветер вдруг взревел, неся с вершины горы новую снеговую тучу. Утром дверь будет очень трудно открывать, и белая изморозь будет трескаться, как стекло.

“Папа должен уже вернуться домой,– сказал сам себе мальчик,– сегодня такая холодная ночь, такая холодная… Папа, наверное, должен вот–вот вернуться…”

Казалось, повсюду распростерся полог тайны. Только вчера кто–то пробрался на кладбище Крайека и выкопал двенадцать гробов, в том числе и из могилы Ивона Гриски. Гробов до сих пор не обнаружили, но ходили слухи что священник нашел в снегу черепа и кости.

Что–то ударило в дверь, звук напоминал удар молота, падающего на наковальню. Удар. Еще удар. Женщина всем телом подалась вперед и повернулась к двери.

– Папа! – весело воскликнул мальчик. Он вскочил со стула. Картины в пламени очага забылись. Он направился было к двери, но рука матери схватила его за плечо.

– Тихо,– прошипела она, и оба они в молчании замерли. Их тени заполнили дальнюю стену.

Снова тяжелые удары в дверь – громкий, свинцовый звук. Ветер выл, и это напоминало мальчику рыдания матери Ивона Гриски, когда заколоченный гроб опускали в затвердевшую от мороза землю.

– Отоприте засов! – послышался голос Папы. – Скорее! Я замерз!

– Слава богу! – вырвалось у Мамы. – О, слава богу!

Она быстро подошла к двери, отодвинула тяжелый засов и распахнула ее. В лицо ударил ветер, несущий снег, вышибая из глаз слезы, забивая рот и ноздри. В тусклом свете очага появилась фигура папы, похожего на мохнатого медведя в шапке и полушубке. На бороде и бровях искрился наросший иней.

Он обнял Маму, почти утопив своим массивным телом. Мальчик прыгнул к отцу, чтобы обнять его в свою очередь, потому что быть главой дома гораздо труднее, чем он предполагал. Папа протянул руку, пробежал ладонью по волосам мальчика, потом крепко хлопнул его по плечу.

– Слава Богу, ты вернулся! – сказала Мама, прижимаясь к отцу. – Все кончилось, да?

– Да,– ответил отец. – Все позади.

Он затворил дверь, отпустил засов.

– Вот, иди сюда, к огню! Боже, какие у тебя холодные руки! Снимай скорее шубу, пока ты не замерз до смерти.

Она подхватила полушубок, который Папа сбросил движением плеч, и шапку. Папа шагнул к огню, протягивая к нему руки ладонями вперед. В глазах его вспыхнули и погасли рубиновые отблески пламени. И когда он проходил мимо сына, мальчик сморщил нос. Папа принес домой странный запах. Запах… чего? Он задумался.

– Твой полушубок весь провонял,– сказала Мама, вешая одежду на крючок рядом с дверью. Дрожащей рукой она начала его отряхивать. Она чувствовала, что слезы облегчения вот–вот хлынут из глаз, но не хотела плакать в присутствии сына.

– В горах так холодно! – сказал Папа, стоя у очага. Он потрогал носком исцарапанного сапога прогоревшее полено, дерево треснуло и выпустило на волю еще один язык огня. – Так х о л о д н о!

Мальчик смотрел на отца, на белую глазированную корку льда, которая теперь начала таять, капая с усов и бороды, с бровей отца. Папа вдруг закрыл глаза, крепко зажмурился, глубоко вздохнул и зябко задрожал всем телом.

– О–о–о–ох–х–х!!!

Потом он выдохнул, глаза открылись, и он повел взглядом по сторонам, взглянул в лицо сына и несколько секунд в молчании смотрел ему в глаза.

– Что ты так смотришь, малыш?

– Ничего. Запах какой странный… Что это за запах?

Папа кивнул:

– Подойди–ка сюда ко мне!

Мальчик сделал шаг к отцу и вдруг замер на месте.

– Ну? Я же сказал – подойти сюда!

Женщина в другом конце комнаты стояла, замерев, все еще держа одной рукой полу полушубка. На лице ее застыла кривая улыбка, словно она получила пощечину, нанесенную неожиданно возникшей из темноты рукой. “Все в порядке?” – спросила она. В голосе ее послышалась дрожащая нота, как у органа в большом соборе в Будапеште.

– Да,– сказал Папа, протягивая к сыну руки.

– Все превосходно, потому что я наконец дома, с моими любимыми, с сыном и женушкой.

Мальчик заметил, что тень набежала на лицо матери, и оно на миг потемнело. Рот ее приоткрылся, и в глазах, как в глубоких озерах, застыло ошеломление.

Отец взял сына за руку. Рука отца была мозолистой, заскорузлой в тех местах, где веревка до ожога натерла кожу. И ужасно холодной. Мужчина заставил мальчика пододвинуться поближе. В очаге языки пламени извивались, словно змеи, разворачивающие свои кольца.

– Да,– сказал он шепотом,– верно. – Взгляд его упал на женщину. – Почему в моем доме так холодно.

– Я… прости… – прошептала она. Она вдруг задрожала, а глаза ее превратились в черные, полные ужаса, провалы. Из горла ее донесся тихий вопль.

– Очень холодно,– сказал Папа. – Мои кости словно превратились в лед. Чувствуешь, Андре?

Мальчик кивнул, глядя в лицо отца, освещенное пламенем очага, резко обозначивших границы света и тени на лице. В темных, более темных, чем он помнил, глазах он увидел свое собственное отражение. Да, глаза у папы стали гораздо темнее, чем были раньше. Теперь они словно пещеры в горах, и окаймлены серебром. Мальчик моргнул и отвел взгляд. Это потребовало такого усилия, что мышцы шеи начали болеть. Он теперь дрожал, как и Мама. Ему вдруг стало страшно, хотя он сам не знал, отчего. Он знал только, что кожа Папы, его волосы и одежда, все это начало пахнуть так же, как та комната, где уснула вечным сном бабушка Эльза.

– Мы совершили нехорошее дело,– пробормотал Папа. – Я, дядюшка Йозеф и все остальные из Крайека. Не надо было нам идти в горы…

– Не–не–е–е–т,– простонала Мама, но мальчик не мог повернуть головы в ее сторону.

– …потому что мы ошиблись. Все мы ошиблись. Это оказалось совсем не то, что мы думали…

Мама вдруг застонала снова, как попавший в ловушку зверь.

– Видишь? – сказал Папа, повернувшись спиной к огню. Его белое лицо словно светилось в тени. Он крепче сжал плечо мальчика, который вдруг задрожал, словно сквозь его душу пронесся порыв ледяного северного ветра. Мама всхлипывала, и мальчик хотел повернуться к Маме, но не мог пошевелиться, не мог заставить свою голову повернуться, а глаза – моргнуть. Папа улыбнулся и сказал:

– Мой мальчик. Мой маленький Андре…

И голова его наклонилась к сыну.

Но в следующее мгновение голова мужчины взметнулась обратно, в глазах вспыхнули серебряные отблески.

– НЕ СМЕЙ СТРЕЛЯТЬ! – завопил он.

И в это мгновение мальчик с криком вырвался из рук отца и увидел, что мать дрожащими руками сжимает ружье, широко открывая рот, из которого вырывался непрерывный вопль. И когда мальчик рванулся к ней, мать нажала оба курка.

Заряды просвистели над головой мальчика, ударив мужчину в грудь и голову. Папа закричал – крик его прозвучал эхом воплю матери, но только он был полон не ужаса, а ярости – когда удар выстрела отбросил его назад на пол, где он и остался лежать лицом в сумрачной тени и сапогами в тускло–красных углях очага.

Мама выронила ружье подавляя душившие горло рыдания, которые вдруг перешли в приступ безумного смеха. Отдача едва не сломала ей руку, отбросив спиной на дверь. Глаза ее застилали слез. Мальчик чувствовал, как бешено барабанит сердце. Ноздри ел едкий запах порохового дыма, но он не мог оторвать глаз от безумной женщины, только что стрелявшей в отца, лицо которой исказила судорога, на губах выступила пеной слюна, а глаза лихорадочно метались из стороны в стороны.

Потом в другом углу комнаты послышался тихий скребущий звук.

Мальчик, словно ужаленный, повернулся всем телом.

Папа поднялся с пола. Половина лица у него исчезла, и теперь челюсть, подбородок и нос висели на белесых, бескровных сухожилиях. Уцелевшие зубы блестели в отсветах пламени, а глаз повис на толстом сосуде, свешиваясь из темной дыры в том месте, где была глазница. В дыре горла судорожно сокращались мышцы и белые нити нервов. Пошатываясь, мужчина поднялся на ноги и протянул перед собой огромные руки, пальцы которых были согнуты сейчас наподобие когтей зверя. Он попытался ухмыльнуться, но лишь одна сторона рта устрашающе изогнулась кверху.

В это мгновение мальчик и его мать увидели, что из ран не вытекло ни капли крови.

– Оборотень! – вскрикнула Мама, прижимаясь спиной к двери. Слово ворвалось в сознание мальчика, словно зазубренный нож, вырывающий огромные куски плоти, и он почувствовал себя жалким и таким же неспособным сделать шаг, как огородное чучело в зимнюю ночь. – Чудовище! – кричала Мама – Монстр!

– О, не–не–е–е–е–т! – прошептало половиной рта чудовище. И сделало – с трудом, но сделало – шаг вперед, жадно сжимая и разжимая пальцы–когти. – Не так скоро, моя жена…

Мама схватила мальчика за руку, повернулась и сбросила засов. Он почти настиг их в тот момент, когда ветер, твердый, как камень, ворвался в дом. Мужчина пошатнулся, сделал шаг назад, прижимая одну руку к голове. Женщина выбралась наружу в ночь, волоча за собой сына. Ноги их утонули в снегу, который, словно болотная трясина, старался уже не выпустить свои жертвы.

– Беги! – крикнула Мама, стараясь перекричать завывание ветра. – Мы должны бежать!

Она крепче ухватила его за руку – мальчику показалось, что пальцы ее едва не до кости продавили мышцы – и они начали вдвоем пробираться сквозь завихрения бурана.

Где–то в ночной тьме вскрикнула женщина, тонким, полным ужаса голосом. Потом донесся мужской голос, в нем слышалась мольба о пощаде. Мальчик оглянулся через плечо на сбившиеся в кучу домики Крайека. Сквозь бурю он ничего не смог разглядеть. Но переплетаясь с сотнями голосов воющего ветра, ему послышался хор жутких выкриков. Откуда–то доносилась отвратительная какофония хохота, которая становилась все громче и громче, нарастая, пока не утопила все просьбы о пощаде и воззвании к Богу. Он краем глаза заметил уходящий в темноту собственный дом. Увидел тусклый красный свет в проеме открытой двери, отблеск угасающих углей, и на его фоне – полуслепая, рывкам двигающаяся фигура, которая выбралась за порог. И он услышал вопль беспомощной ярости, вырвавшийся из искалеченной бескровной глотки:

– Я НАЙДУ ВАС!!!

В этот момент мать дернула мальчика за руку, принуждая двигаться быстрее, и он чуть не упал, но она снова дернула и он побежал. В лицо им бил завывающий ветер, и черные волосы Мамы уже стали седыми под слоем инея и снега, словно она постарела за считанные минуты или сошла с ума, превратившись в безумного обитателя одного из сумасшедших домов, которому реальность предстает в виде скалящихся кошмаров.

Вдруг из–за белых от снега сосен показалась фигурка, тоже белая и тонкая, словно сделанная из речного льда. Белые волосы вились по ветру, так же, как и обрывки полусъеденной червями одежды. Фигурка замерла на верхушке снежного пригорка, ожидая, пока они приблизятся. И прежде, чем мать заметила ее, фигурка заступила им путь, улыбаясь, как маленький мальчик, протягивая вперед свою ледяную тонкую руку.

– Мне холодно,– сказал шепотом Ивон Гриски, продолжая улыбаться… – Я потерял дорогу к дому.

Мама замерла, выставила, защищаясь, руку. На мгновение мальчик попал под власть взгляда Ивона Гриски, и в сознании его послышалось как будто эхо шепота: “Ты пойдешь играть со мной?”. И он едва не ответил: “Да–да, конечно?” Но тут Мама что–то крикнула, слова унес прочь ветер. Она дернула мальчика за руку, и он оглянулся назад с привкусом какого–то сожаления в душе. Ивон уже забыл о них, он медленно шагал в направлении занесенного метелью села Крайек.

Через некоторое время Мама уже не в состоянии была двигаться дальше. Задрожав, она упала на снег. Ее вырвало, и мальчик отполз в сторону от парящей лужи, глядя назад, туда, где за машущими ветвями сосен скрылся дом. Лицо его обожгло морозом, и он подумал, останется ли в живых отец. Почему Мама в него выстрелила? Папа так любил их, а она в него выстелила. Нет, только нехороший человек мог поступить так!

– Папа! – позвал мальчик, услышав в ответ лишь голос ветра, словно издевательски копировавшего человеческий голос. Веки мальчика были тяжелы от инея.

– Папа! – Его детский усталый голос стал хриплым.

Но тут мать с трудом поднялась на ноги, снова заставляя его идти, хотя он и пытался вырваться. Она яростно тряхнула его – белые полосы замерших слез окаймляли ее лицо, как белая оторочка на вышивке, и прокричала:

– Он мертв! Ты понимаешь? Нам нужно бежать, Андре, чтобы спастись, мы должны бежать!

Услышав эти слова, мальчик понял, что она наверняка сошла с ума. Папа серьезно ранен, это так, потому что она выстрелила в него, но Папа был еще жив. Нет, нет! Он там, дома, ждет.

И в это мгновение свет пронизал полог тьмы. Из трубы валил дым. Они увидели придавленную снегом крышу. Они бросились бежать к этим огням, спотыкаясь, с трудом переставляя окоченевшие ноги. Женщина что–то бормотала про себя, истерически смеялась и все сильнее тащила мальчика за руку. Мальчик из последних сил сопротивлялся ледяным пальцам мороза, сжимавшим его горло.

“Ложись,– шептал ему на ухо ветер, теперь дувший в затылок,– ложись прямо здесь и спи, эта женщина ранила отца, и она может ранить тебя тоже. Ложись в снег прямо здесь, полежи немного, и тебе будет тепло. А утром придет Папа, да, спи, малыш, забудь обо всем остальном!”

Над массивной дверью скрипела видавшая виды вывеска. Мальчик разобрал смутно белевшие буквы: “Гостиница Доброго Пастуха”. Мама яростно заколотила в дверь, одновременно тряся мальчика за плечо, не давая ему заснуть.

– Впустите, пожалуйста! Впустите нас! – кричала она, колотя в дверь побелевшими окоченевшими кулаками, которые уже не чувствовали.

Мальчик споткнулся и упал, голова его свесилась.

Дверь вдруг отворилась, к ним протянулись чьи–то руки. Колени у мальчика подогнулись, он услышал стон Мамы, и холод – словно запретный любящий чужестранец – в последний раз поцеловал его. Сознание провалилось в бездонную пучину сна.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПЯТНИЦА, 25 ОКТЯБРЯ “КОТЕЛ”

1.

Над шоссе 285, пересекавшем Техас от форта Стоктон до Пекоса, лежала звездная ночь, черная, как асфальт шоссе, в полуденную жару едва не кипевший, будто варево в котле. Темная ночь, погруженная в неподвижность, подобная затишью в океане бури, оказалась как бы пойманной в промежуток между закатом и рассветом. Во все стороны уходила плоская, как сковородка, прерия, местами лишь однообразие нарушали кактусы и колючие кусты. Останки старых автомобилей, обглоданные испепеляющим солнцем, и время от времени случавшимися пылевыми бурями, давали убежище для случайных гремучих змей.

Как раз рядом с одной из таких темнеющих груд металлических корпусов, с давно выбитыми стеклами, с выдранным двигателем, который унес какой–то предприимчивый человек, нюхал землю кролик, надеясь отыскать признаки воды. Почуяв далекую глубинную прохладу подземной воды, кролик принялся обеими передними лапками рыть землю. Вдруг он замер, поведя носом в сторону днища старой машины. Почуяв запах змеи, он насторожился. Из темноты донеслось громыхание дюжины погремушек, и кролик отпрыгнул назад. Ничего не произошло. Инстинкт подсказывал кролику, что под машиной выкопано змеиное гнездо, и шум, который подняли детеныши, привлечет внимание матери, которая отправилась на охоту. Нюхая воздух, чтобы не пропустить появление змеи, кролик переместился ближе к шоссе, похрустывая гравием под лапками. Он успел наполовину пересечь асфальтированную полосу, направляясь к собственному жилищу, когда внезапная вибрация почвы заставила его замереть на месте. Поводя длинными ушами, кролик повернул голову на юг, в сторону звука.

Над горбом шоссе медленно всходил сверкающий диск. Словно загипнотизированный, кролик смотрел на него. Кролику иногда случалось, стоя над своей норкой, наблюдать за медленно проплывающим над головой белым диском ослепительного света. Тот диск был больше этого. Иногда диск был желтым. Иногда его вообще не было там, наверху, а иногда вдоль диска змеились какие–то полосы, словно щупальцы, и в воздухе оставался запах так и не пролившегося дождя. И на этот раз кролик не испугался, потому что возникший из темноты сверкающий диск напоминал тот, большой диск дневного света. Но вибрация, которую он чувствовал, заставила шерсть на спине приподняться. Диск становился все больше и больше, и приближающийся с ним звук становился все громче, звук, похожий на раскаты грома. В следующее мгновение кролик ослеп. Нервы послали панический сигнал опасности в мозг. Кролик поспешил к безопасному краю шоссе, бросая вдоль полотна асфальта длинную бегущую тень.

Кролик находился всего лишь в трех футах от спасительного колючего куста, когда черный, как ночь, мотоцикл “чоппер” марки “харли–дэвидсон” с мотором в 750 кубических сантиметров, мчавшийся со скоростью почти 80 миль в час, сделал небольшую дугу и протаранил позвоночник в точности посередине. Кролик пискнул, послышался хруст кости, и маленькое тельце забилось в смертельных судорогах. Огромный мотоцикл, амортизаторы которого едва почувствовали толчок, понесся дальше на север.

Несколько секунд спустя, извиваясь волнообразно по сухой земле, к остывающему трупику кролика поспешила гремучая змея. А сидевший на мотоцикле седок, закутанный в кокон ветра, насколько это позволяла мощность луча фары, легким движением руля направил машину обратно на центральную полосу шоссе. Он шевельнул рукой в черной коже перчатки, мотор взревел, как хорошо накормленная пантера, и метнул мотоцикл вперед, пока стрелка спидометра не зависла почти на девяноста милях. Укрытый за черным предохранительным шлемом с опущенным забралом рот водителя улыбнулся. На водителе была черная кожаная куртка, сидевшая очень плотно, и выцветшие джинсы с кожаными латками на коленях. Куртка была старая, потертая, и на спине флюоресцентными красками была нарисована вставшая на хвост кобра с полностью расправленным капюшоном. Краска уже начала шелушиться и осыпаться, словно кобра линяла, меняя кожу. Мотоцикл с грохотом уносился на север, разрезая встающую впереди стену тишины, оставляя за собой разбуженных дрожащих обитателей пустыни. Аляповато нарисованный плакат – несколько голубых музыкальных нот, парящих над парой красных пивных бутылок, показался справа от шоссе. Полотно плаката было, словно оспой, испещрено старыми дырами от пистолетных выстрелов. Края дыр успели порыжеть на солнце. Всадник мотоцикла бросил небрежный взгляд на плакат, где значилось: “Прямо впереди! ВОДОПОЙ!” Ниже было добавлено: “Заправь ее как следует, приятель”.

“Да,– подумал человек на мотоцикле,– давно пора заправиться”.

Две минуты спустя показался первый отблеск голубого песка на черном фоне ночного неба. Водитель начал снижать скорость. Стрелка спидометра быстро опустилась до восьмидесяти, потом до семидесяти, шестидесяти… Впереди уже были видны голубые неоновые буквы “Водопой”, светившиеся над входом в приземистое деревянное здание с плоской пыльной красной крышей. Вокруг строения, словно усталые осы вокруг улья, сгрудились три автомашины, джип и пикап–грузовик, большая часть голубоватой краски которого уже облупилась до красной грунтовки.

Водитель мотоцикла завернул на заросшую сорняком площадку стоянки и выключил двигатель. Грохот мотоциклетного двигателя тотчас же сменился носовым голосом Фрэдди Фендера, поющего о “растраченных днях и пропавших ночах”. Водитель опустил ножку подставки, позволяя черному “харли” легко податься назад, словно присевшему отдохнуть зверю. Когда он отошел от машины, мускулы его были напряжены, словно струны рояля, и в той точке, где сходятся ноги, жарко пульсировало.

Он отстегнул ремешок шлема под подбородком и снял его, обнажив лицо с резкими хищными чертами, белое, как только что высеченное из мрамора. В темневших на этом необыкновенно белом лице провалах глазниц скрывались белые зрачки, чуть разбавленные розоватостью сосудов. На расстоянии они казались розовыми, как у кролика, но вблизи было видно, что это глаза змеи – холодные, блестящие, немигающие, гипнотизировавшие. Волосы у него были желтовато–белые, коротко стриженные. Голубоватые вздутые вены на виске пульсировали почти что в ритм с грохотом ударника из музыкального автомата – джук–бокса. Он повесил шлем на ручку мотоцикла и направился к зданию, бросив взгляд на стоявшие возле него машины. В кабине грузовика на полке лежала винтовка, у одного автомобиля на заднем бампере была сделана надпись: “Нацепи всем им рога!”, над зеркальцем заднего вида в джипе болталась пара зеленых игральных костей.

Когда водитель мотоцикла вошел в обширную комнату, где в жарком воздухе стлался сигаретный дым, все шестеро мужчин, находившиеся там – трое играли в карты, двое у бильярдного стола, один за стойкой бара – подняли на него глаза и замерли. Мотоциклист–альбинос по очереди ответил на каждый взгляд, потом сел на один из табуретов у стойки, и кобра на его спине в полумраке комнаты показалась цветовой вспышкой. После нескольких секунд тишины один из игроков ударил кием по бильярдному шару. Удар прозвучал, словно выстрел…

– А, дерьмо! – воскликнул один из игроков, широкоплечий мужчина в красной клетчатой рубашке и пыльных “левисах”, которые не меньше сотни раз побывали на колючей проволоке. У него был тягучий техасский выговор. – По крайней мере, я подпортил тебе удар, а, Метти?

– Ну, в самом деле,– согласился Метти. Ему было под сорок, и состоял он, казалось, из одних ног и рук. Кроме того, у него были рыжие волосы и нахмуренный лоб, блестевший от пота из–под грязной ковбойской шляпы. Он медленно жевал зубочистку, стоя у самого стола и не спеша оценивал положение шаров, одновременно поглядывая на этого странного белесого типа углом глаза.

Владелец бара, полный мексиканец с татуированными предплечьями и черными глазами, которые словно были придавлены тяжелыми веками, двинулся вдоль стойки бара, следуя за мокрой тряпкой, которую его ладонь толкала вперед.

– Чем могу? – спросил он альбиноса и взглянул ему в лицо. В то же мгновение ему показалось, будто в позвоночник ему ткнули альпенштоком. Он бросил взгляд в сторону Слима Хокинса, Бобби Хейзелтона и Рея Коупа, уже третий час сидевших за своим регулярным покером, в который они всегда играли в пятницу по вечерам. Он заметил, что Бобби ткнул Рея локтем в ребра и ухмыльнулся, качнув головой в сторону бара.

– Пиво,– тихо сказал альбинос.

– Момент.

Лучи, владелец бара, с облегчением отвернулся. У этого мотоциклиста вид был уж слишком экстравагантный, грязноватый и нездоровый. Едва ли это взрослый мужчина, скорее всего, ему лет девятнадцать или двадцать. Лучи взял с полки пивную кружку, из стучащего холодильника бутылку “Одинокой звезды”. Из джук–бокса полился голос Долли Партон, которая начала петь о том, как “горю я, малыш, горю”. Лучи подтолкнул кружку вдоль стойки в направлении альбиноса, и тут же быстро отодвинулся, натирая тряпкой деревянный прилавок. У него было такое чувство, что он потеет в жарком сиянии полуденного солнца.

На зеленом сукне бильярдного стола с хрустом столкнулись шары. Один из них вкатился в боковую лузу.

– Вот так, Вил,– протянул Метти. – Значит, должен ты мне теперь тридцать пять, верно?

– Верно–верно. Черт возьми, Лучи, выключи ты этот дерьмовый ящик. Человек не может сосредоточиться на игре!

Лучи пожал плечами и качнул головой в сторону стола, где играли в покер.

– Мне нравиться, чтобы громко! – сказал Бобби Хейзелтон ухмыляясь поверх своих королей и десяток. Он был наездником в сезонном родео, с короткой стрижкой и сверкающим золотым зубом. Три года назад он уже нацелился на первое место по Техасу, когда черный зверь, а не лошадь, по кличке Твистор, сбросил его и сломал в двух местах ключицу. – Музыка помогает думать. Вил, иди–ка сюда, я должен помочь тебе носить тяжелый бумажник, он тебе карман оттягивает.

– Ну, нет! – Метти и так слишком хорошо над ним успел за сегодня потрудиться.

Вил положил свой кий на полку, бросил быстрый взгляд на альбиноса, потом на Бобби. – Вы, парни, лучше присматривайте за стариной Бобби,– предупредил он. – В прошлую пятницу он нагрел меня на полсотни зелененьких.

– Просто мне везло,– сказал Бобби. Он раскрыл карты, разложил их на столе, и Слим Хокинс сказал мрачно: “дерьмо–о”.

Бобби протянул руку к фишкам и забрал их.

– Чтоб мне так везло! – сказал Рей Коуп, наваливаясь на стол. Слим Хокинс опустошил бумажный стаканчик и снова сказал таким же мрачным голосом:

– Иисус Христос, ну и жара!

Взгляд его упал на красную кобру, нарисованную на спине мотоциклиста. “Чертов мальчишка,– подумал он, сузив свои голубые холодные глаза, обрамленные усталыми морщинами. – Небось не знает, каково зарабатывать себе на жизнь. Может, он из тех панков, что несколько дней назад грабанули магазин у Джеффа Харди в Пекосе. – Он смотрел, как альбинос подносит к губам кружку с пивом. – Ручки у него в перчатках, наверное такие же беленькие и мягкие, как бедра у Мери Руф Кеннон”. У него самого ладони были большие и мозолистые, покрытые многочисленными ссадинами и шрамами после десяти лет работы на ранчо.

Голос Долли Партон постепенно затих. На диск опустилась новая пластинка, некоторое время шипела, как будто горячий жир на сковородке, потом Вейлон Дженнингс запел о том, как он отправится в Люкенбич, штат Техас. Метти крикнул Лучи, заказывая новую бутылку “Одинокой звезды” и свежую пачку “Мальборо”.

Альбинос выпил свое пиво и сидел, глядя некоторое время на кружку. Он начал слегка улыбаться сам себе, словно вспомнил какой–то анекдот, но улыбка была жуткой и холодной, и Лучи повел зябко плечами, когда случайно взгляд его упал на лицо альбиноса, альбинос развернулся на своем табурете, отвел назад руку с кружкой и запустил ею прямо в музыкальный автомат. Цветное стекло и пластик полетели во все стороны с таким грохотом, словно одновременно выпалила дюжина ружей. Голос Вейлона Дженнингса перешел в пронзительный фальцет, потом прогрохотал басом, словно диск проигрывателя сошел с ума. Замигали лампочки, пластинка окончательно остановилась. В баре повисла мертвая тишина, нарушаемая лишь позвякиванием осколков стекла, падавших на пол.

Лучи поднял голову от кружки с пивом, которую он наполнил для Метти. Он уставился на искалеченный джу–бокс. “Мадре де диос! – подумал он. – Эта штука обошлась мне пять лет назад в триста долларов!”. Потом он повернулся к альбиносу, который наблюдал за барменом с улыбкой, не более веселой, чем оскал черепа. Наконец Лучи обрел власть над своим голосом.

– Ты ненормальный?! – завопил он. – Какого дьявола ты это сделал?

У покерного стола заскрежетали отодвигающиеся стулья. В баре тут же, словно озоном, запахло опасностью и натянутыми нервами.

Глядя на мужчин своими ледяными, как цельные куски льда глазами, альбинос сказал:

– Мне не по вкусу ваша дерьмовая музыка.

– Ты ненормальный, да? – снова запричитал Лучи, на лице которого выступили капли пота.

Бобби Хейелтон, сжав кулаки, процедил сквозь зубы:

– За эту шутку ты заплатишь, урод.

– Черт меня побери, если нет,– добавил Рей Коуп.

Альбинос очень медленно развернул свой табурет. Теперь он сидел лицом к мужчинам. Его улыбка буквально заморозила всех, кроме Вила Джекса, отступившего на шаг.

– Нет денег,– сказал альбинос.

– Я вызову шерифа, ты, бастардо! – сказал Лучи, сунув руку под прилавок бара, где стоял телефон, но альбинос вдруг тихо и жутко сказал:

– Нет!

Лучи вернулся на место, где стоял, чувствуя, как колотится сердце.

– Нет, звонить не надо,– сказал Метти и взял с полки бильярдный кий. – Мы мирные люди.

– Были,– добавил Бобби. – Слушай, выродок, чего ты здесь ошиваешься? Думаешь кого–нибудь ограбить, да? Или позабавиться с чьей–то дочкой или женой, пока парень в отлучке? Ну?

– Я здесь проездом, еду в Лос–Анжелес.

Альбинос продолжал сидеть, улыбнулся каждому из них по очереди. Его взгляд заставил кровь в жилах Рея заледенеть, у Вила запульсировали виски, по позвоночнику у Слима пробежала дрожь.

– Я подумал, что неплохо заехать к вам и заправиться, как сказано на плакате.

– Будешь платить,– пригрозил Лучи, но в голосе его не было уверенности. Под стойкой лежало ружье с обрезанным стволом, но чтобы достать обрез, ему нужно было подойти ближе к альбиносу, а какой–то внутренний голос предостерегал его от этого.

– Тебя сюда никто не звал, уродина! – сказал Рей Коуп, успокоив себя и двинувшись в обход бильярдного стола к альбиносу. – Мы таких уродин–мотоциклистов не очень жалуем в наших краях.

– Я тоже не очень люблю г…едов! – заметил альбинос.

Сказано это было почти походя, словно мотоциклист имел в виду, что не слишком любит специфического привкуса пива “Одинокая звезда”, но в то же мгновение по комнате словно пробежала струя электричества. Глаза Бобби Хейзелтона от гнева едва не выскочили из орбит, а полукружия пота на рубашке под мышками увеличились в радиусе. Альбинос начал медленно расстегивать молнию своей кожаной обтягивающей куртки.

– Что ты сказал, урод? – прошипел Бобби.

Альбинос, бесстрастно глядя ему в глаза, прошептал:

– Г…еды.

– Сукин сын! – завопил Бобби и прыгнул на мотоциклиста, размахиваясь для удара. Но в следующее мгновение молния куртки альбиноса расстегнулась. Последовал ужасный гром, взлетел голубой дым, и в том месте, где был правый глаз Бобби, появилась дыра. Бобби вскрикнул, схватившись за лицо. Тем временем пуля, проломив заднюю стенку его черепа, вышла, обдав остальных мужчин мелкими осколками кости и мозга. Закрутившись на месте, Бобби рухнул на покерный столик, прикрыв разложенные карты, и медленно сполз на пол. Ноги трупа Бобби продолжали судорожно дергаться, как будто он пытался убежать.

Альбинос, отделенный от остальных мужчин облачком медленно расплывающегося голубого дыма, вытащил из внутреннего кармана куртки черный пистолет с длинным тонким стволом, квадратным магазином и рукояткой, похожей на отпиленную ручку метлы. Из смертоносного дула тянулась дымовая струйка. Слегка расширившимися глазами альбинос смотрел на корчившийся на полу труп.

– Он его убил! – тихо сказал Слим Хокинс, как будто не веря своим глазам, машинально стряхивая капли крови Бобби со своей серой ковбойки с жемчужными декоративными пуговицами. – Боже милостивый! Он его убил… – Он поперхнулся, захрипел и начал поднимать вверх руки.

– Иисус Христос! – сказал Вил. У него словно отвалилась нижняя челюсть. Он однажды видел такой пистолет у одного парня в Хьюстоне на выставке оружия. Такими штуками пользовались немцы в первую мировую… называется она маузер, вспомнил он. Десять пуль, и стреляет быстрее, чем успеешь моргнуть. – У этого стервеца автоматический пистолет!

– Ага,– сказал тихо альбинос,– это верно.

Лучи, сердце которого билось так сильно, что он опасался, как бы оно не выскочило из грудной клетки наружу, втянул глоток воздуха и нырнул под стойку, потянувшись к обрезу. Он с ужасом вскрикнул, когда ноги, поскользнувшись в луже пива, ушли из под него. Но едва его пальцы коснулись холодной стали обреза, альбинос стремительно развернулся, вонзая в Лучи кровожадный взгляд. Лучи поднял голову, но лишь для того, чтобы две пули снесли макушку его черепа. Он повалился с грохотом на полку с пивными кружками, выставляя на обозрение всему миру свой мозг. Уже мертвые губы что –то тихо пробормотали и труп медленно сполз на пол.

– О, боже… – выдохнул Вил. Он едва удержался, чтобы его не стошнило.

– Погоди, парень… погоди, не стреляй… – бормотал Метти, словно пластинка, которую заело в джук–боксе. Лицо его сейчас было почти таким же белым, как у альбиноса, и ковбойская шляпа вся была забрызгана кровью Бобби Хейзелтона. Он поднял обе руки вверх, словно моля о пощаде, что он и намеривался сделать, как и любой человек в тот момент, когда знает, что сейчас он умрет.

Альбинос сделал шаг, выйдя из–за стены порохового дыма. Он улыбался, словно ребенок в Рождество, которому не терпелось узнать, что кроется в пакетах с подарками.

– Пожалуйста – хрипло сказал Вил, глаза которого превратились в полные ужаса круги. – Не убивайте нас… пожалуйста…

– Как я уже сказал,– спокойно ответил мотоциклист,– я остановился, чтобы заправиться. Когда вы, парни, окажитесь в аду, скажите Сатане, что вас туда отправил Кобра. С большой буквы “К”. – Он усмехнулся и нажал на курок.

К потолку взлетела намокшая от крови ковбойская шляпа. Изрешеченные пулями тела корчились, будто марионетки во власти бешеного кукловода. На пол полетело несколько зубов, выбитых из разорванного выстрелом рта. Словно несомые дыханием вулканического извержения, к дальнему концу бара полетели куски серой ткани с жемчужными пуговицами.

Потом… наступила тишина. Лишь мягко падали на пол капли крови.

В ушах у Кобры звенело.

Он поставил маузер на предохранитель и положил на стойку бара, где пистолет засверкал, будто черный бриллиант. Несколько минут он стоял неподвижно, ленивым взглядом экзаменуя положение каждого мертвого тела.

Он глубоко втягивал запах крови и чувствовал, как необыкновенным электричеством вливается в него возбуждение. “Боже, это было здорово,– подумал он. – Так здорово, так здорово!”. Он чувствовал удовлетворение. Подойдя к бару, он вытащил новую бутылку пива из холодильника, сделал пару жадных глотков, потом швырнул бутылку к куче пустых ящиков. “Может, стоит взять несколько с собой? – подумал он. – Нет, не хочу тащить баласт. Хочу, чтобы было легко и быстро. К тому же места все равно нет”. Он вернулся к своему пистолету и сунул оружие в специальную кожаную кобуру, пришитую к подкладке. “За эту милашку мне пришлось выложить изрядно, но она того стоит”,– сказал он сам себе. Он любил этот пистолет. Он купил его у одного старого торговца. Хитрая лиса клялся, что пистолет на самом деле побывал в боевых действиях, а не просто завалялся на складе в каком–то оружейном магазине. У маузера пару раз заедало затвор, но во всем остальном пистолет работал идеально. Он был способен прострелить человека до кости за считанные секунды. Кобра затянул молнию куртки. Пистолет жег бок, словно страстный поцелуй. Он вдыхал запах крови до тех пор, пока легкие не распухли от сладкого медового запаха. Потом он занялся делом, начав с кассы. Здесь было долларов сорок, в купюрах по десять, пять и одному доллару. Мелочь его не интересовала. Перевернув трупы, он проверил карманы, обращая внимание на то, чтобы не оставить отпечатка ботинка в одной из кровяных луж, которые стыли на полу. В общей сумме набралось две сотни долларов. Он уже собирался подняться, когда во рту первого застреленного им человека заметил золотой зуб. Он выбил зуб рукояткой маузера, сунул пистолет обратно в кобуру, а зуб спрятал в карман.

Теперь он был готов двигаться дальше.

Воздух пустыни снаружи показался Кобре невкусным и нечистым в сравнении с густым запахом смерти внутри “Водопоя”. Справа и слева от него во тьме исчезала полоса шоссе. Он видел собственную тень, которую бросал на землю голубой свет вывески над входом. “Этих г…едов очень скоро найдут,– подумал он. – Неважно. Я буду на пути в Лос–Анжелес, далеко отсюда. Пускай сюда катят копы”. Кобра повернул лицо к западу, кожу слегка пощипывало.

Чувство было сильнее, чем в Сьюдад Акуна, сильнее, чем в Соноре, даже сильнее, чем в Стоктоне, лежащем всего в нескольких милях отсюда. Словно укол иглы или булавки, или сладостный прилив после щепотки кокаина, или мучительное предвкушение, когда смотришь на ложку сахарно–белой “белой смерти”. И чем дальше он продвигался на запад, тем сильнее становилось ощущение. Иногда ему теперь казалось, что он чувствует кровь, стоит ему лишь повернуться лицом к западу, словно весь Тихий океан вдруг побагровел, и можно напиться допьяна и утонуть в багровых волнах. Как будто капля по капле тебе вводили самый сильный в мире наркотик, и с каждой милей, которую Кобра оставлял за спиной, его нетерпение получить полную дозу в вены становилось невыносимей.

И еще был сон, повторяющийся раз за разом. Сон, который и потащил его через всю территорию США из самой Мексики. Впервые он случился с ним неделю назад, и он повторялся потом три ночи подряд… в этом было что–то сверхъестественное. В этом сне он сидел верхом на своем “чоппере”, мчался по длинному изгибающемуся шоссе, вдоль которого было много высоких пальм и белых многоэтажных домов. Свет был какой–то странный – красноватый и мутный, как будто солнце застряло на границе горизонта. На нем была куртка, джинсы и черный знакомый шлем, а за спиной мчалась целая армия мотоциклистов, на самых разных машинах, какие только мог вообразить возбужденный ум. Огнедышащие махины с хромированными баками, отсвечивающие красным, с чешуйчатым блестящим покрытием, в котором сверкал неоновый голубой и пурпурный огонь. Моторы ревели, как драконы. Но армия мотоциклистов, мчавшаяся за спиной Кобры, выглядела странно: все они были скелетообразными, смертельно бледными существами с окаймленными черными тенями глазами. Их были сотни, возможно тысячи, их мертвенную плоть прикрывали толстые кожаные куртки и старые джинсы с кожаными заплатами на коленях, а также старые армейские куртки–хаки, выцветшие на солнце. Шлемы светились флюоресцентным покрытием. У некоторых существ глаза были прикрыты огромными очками. И под перестук зубов они вдруг начинали тянуть все громче и громче потустороннюю песню, состоящую из одного слова:

– Кобра, Кобра, Кобра, КОБРА, КОБРА!!!

И в этом сне Кобра видел впереди белый город, раскинувшийся на холмах, и белый дорожный указатель над ним “Голливуд”.

Сверхъестественно!

А две ночи назад с ним случился приступлунатизма. Дважды он просыпался, открывая глаза и обнаруживал, что стоит в буквальном смысле! – снаружи дрянного деревянного домишки, где ему пришлось ночевать в страшной духоте три недели подряд, скрываясь от полиции после того, как он покинул Штаты, после той маленькой вечеринки в Новом Орлеане, примерно месяц тому назад. Каждый раз его будил голос, усталый голос тринадцатилетней проститутки, с которой он жил, худой девушки с блестящими, как масло, черными волосами и глазами, смотревшими так, будто ей было сорок. Она звала его с порога: “Сеньор, сеньор!” Но за мгновение до того, как ее голос достигал полуспящего сознания Кобры, ему показалось, что он слышал другой голос, далекий и холодный, словно канадский ветер, шепчущий сквозь его душу. И ветер этот прошептал всего два слова: “Следуй за мной”. И каждый раз, все две ночи, просыпаясь в этот момент, Кобра обнаруживал, что он стоит лицом на запад.

Кобра мигнул. Внезапный порыв ветра швырнул ему в лицо пригоршню песка, принесенного из пустыни. Пора было отправляться в дорогу. “И когда я доберусь туда,– сказал он сам себе, пересекая площадку стоянки и направляясь к своему “чопперу”,– то там будет ой какая вечеринка!”.

Он оседлал своего “харли” и надел шлем, застегнув ремешок под подбородком и опустив забрало, словно демонический рыцарь, готовящийся к битве. Он пнул каблуком стартер и вывел громоподобную машину с площадки на шоссе, оставив позади погруженный в тишину “Водопой” и его последних клиентов. Он чувствовал себя так, словно только что напировался до отвала.

Вырулив на шоссе, он довел стрелку спидометра до восьмидесяти. Ему придется двигаться по самым паршивым дорогам, чтобы не столкнуться с полицией штата. “Нужно в самом деле быть поосторожнее,– предостерег он сам себя,– но мне необходимо спешить”.

Потому, что в одном он был совершенно уверен.

Он следовал по зову самой Смерти, которая никогда ничего не обещает зря.

2.

Когда Энди Палатазин открыл глаза, увидев над собой потолок своей погруженной в прохладную темноту спальни, его пронзила единственная, вызывающая ледяную дрожь, мысль:

“Здесь Таракан”.

Он лежал совершенно неподвижно, завернув в голубые простыни свое мощное медвежье тело. И ждал, пока успокоится сердце. Он прислушивался к тихим ночным шорохам и звукам: поскрипыванию лестницы, ведущей в холл внизу, тиканью будильника на ночном столике у кровати, прочим разнообразным потрескиваниям, шепотам и шуршаниям. Он вспомнил о сказках, которые ему рассказывала Мама – об эльфах, которые, выезжая на спинах мышей, пробираются по ночам в дома людей, устраивают там праздничные пиры, потом исчезают с наступлением рассвета. Джо, лежавшая рядом с ним, зашевелилась, придвинулась ближе к Энди. “Что же меня разбудило? – удивился Энди. – Раньше я никогда не просыпался посреди ночи вот так!”

Он немного приподнял голову, чтобы взглянуть на часы. Ему потребовалась почти минута, чтобы разобрать чуть светящиеся цифры – одиннадцать пятьдесят. “Нет же,– сказал он себе. – Таракан не здесь. Таракан где–то на улицах Лос–Анжелеса. Занимается своим любимым делом”. От ужаса у него похолодело в животе и он почувствовал отвращение при мысли, что могло принести утро. Он снова опустился на спину всей тяжестью тела, пружины кровати тихо заскрипели, словно струны скверно настроенной арфы. Каждую секунду ему казалось, что пружина вопьется ему в спину или ягодицу. Матрас был тоненький, сплющившийся за годы от тяжелого тела Энди, вес которого колебался от 210 фунтов летом, когда он иногда играл в гольф с несколькими детективами, до 231 зимой, когда он любил как следует покушать, особенно предпочитая запеканку из говядины со сметаной, которую очень здорово готовила Джо.

Он смотрел на потолок, слушая шум двигателя машины, поворачивающей за угол Ромейн–стрит. По потолку пробежал отсвет фар. “Очень скоро начнется новый день”,– подумал он. Октябрь в Лос–Анжелесе. Но не совсем такой октябрь, о котором он помнил с детства. Тогда октябри были настоящими, с сильными ветрами, с вдруг начинающимися снегопадами, с серым холодным небом, с листьями, танцующими у оконного стекла, несомыми вихрем. А здесь, в Калифорнии, октябрь был каким–то фальшивым, пустым, каким–то не оставляющим удовлетворения. Утром – холодок, изморозь, днем – жара, если только небо не затянут тучи, что случалось весьма нечасто. И трудно было поверить, что где–то в мире сейчас идет снегопад, когда он видел на улицах Лос–Анжелеса людей в рубашках с короткими рукавами. Это был город вечного лета, земля золотой молодости. Иногда ему до боли хотелось увидеть хотя бы одну–единственную снежинку. Да, в ясные дни зимы и осени он мог видеть снег на склонах Сан–Габриэля, если их не закрывал туман или смог. Но пальмы, машущие повсюду своими листьями, как–то не вписывались в эту картину. В прошлом году на рождество было больше шестидесяти градусов. А он помнил рождественские праздники детства, когда температура падала до десяти и двадцати ниже нуля, и Папе приходилось буквально выбивать дверь, чтобы вырвать ее из оков снега и льда, и выбраться наружу… Вдруг в памяти образовался провал. Энди вернулся в мыслях к тому, что разбудило его – Таракан. Он притаился где–то на улицах города, среди восьми миллионов человек, ожидая момента, чтобы нанести новый удар. Или, быть может, он уже нанес его. Была пятница, и молодые проститутки заполнили бульвары Заката и Голливуда. “Быть может, сегодня он сделает ошибку”,– сказал себе Палатазин. Возможно, он сегодня попытается заманить одну из женщин–полицейских, и тогда весь этот кошмар кончится. Четыре молоденькие девушки за две недели, и все четверо задушены сильными руками, потом изнасилованы. И еще записки, которые оставляло на трупах это кошмарное животное. В них содержалось лишь одно предложение, нацарапанное неуклюжим почерком, сообщавшее о божественном плане истребить нехороших девушек, проституток, которые, как говорилось в записке, были ангелами ада, и лишь через смерть могли обрести покой, дав покой всем остальным. Палатазин помнил большую часть записок почти слово в слово. Он непрерывно изучал их день за днем, начиная с 27 сентября, когда прибрежный рыболов обнаружил в районе Венеции тело Китт Кимберлин, девятнадцатилетней, разведенной, имеющей двоих детей, под гниющим причалом.

“Бог позвал меня в ночь,– было написано на клочке бумаги. – Он сейчас среди нас, и из всех людей Он призвал Меня, чтобы Я исполнил его работу!”

Эта первая записка, поспешно нацарапанная синими чернилами на обрывке упаковочной бумаги, не была подписана. Офицер полиции из Венеции по имени Дуччио обнаружил, что рот девушки набит мертвыми тараканами. История просочилась в газеты, и немедленно в “Лос–Анжелес Тэтлер” появилась статья на всю первую полосу – написанная Гейл Кларк, конечно – озаглавленная “Где Таракан ударит в следующий раз?” Статья была иллюстрирована несколькими фотографиями трупа, которые сделал некий Джек Кидд. Палатазин знал, что газетенка продала в тот день не меньше миллиона экземпляров. Когда была найдена следующая женщина, индианка–чикано, всего лет шестнадцати, лежавшая под брезентом на заброшенной стоянке, снова обнаружились записка и тараканы. И остальные газеты подхватили прозвище убийцы, вместе с сенсацией.

Третья записка была подписана: “Таракан? Ха–ха. Мне нравится.” Последняя записка, найденная на трупе молодой блондинки, голубоглазой, убежавшей от родителей из Сиэтла, была самой тревожащей из всех: “Меня зовет Мастер. Теперь Он называет меня по имени, и я должен ответить. Он говорит, что я ему нужен, и тогда голова моя перестанет болеть. Но говорит, что я делаю неправильно, и что он научит меня вещам, о которых я даже не мечтал. Вы обо мне больше не услышите”. Подписана она была “Таракан” и рот девушки был набит ими же.

Это произошло десятого октября. Прошло тринадцать дней, от Таракана не было ни слуха, ни духа. Где он теперь? Что он задумал или тянет время, посмеиваясь над управлением полиции Лос–Анжелеса? Пока полиция проверяет всякую самую малую возможность напасть на след, проверяет любую историю, слух, оброненное слово о том, что кто–то где–то в таком–то баре или другом заведении видел странного, ей Богу, посетителя, с горящими глазами, который сообщил, будто у него припасена пригоршня тараканов для Китт Кимберлин, и любой полуночный звонок телефона от испуганных домохозяек, шепотом сообщавших, что они не знают, что стряслось в последнее время с Гарри или Томом, или Джо, так как он стал вести себя непонятно, и не приходит домой раньше рассвета. Палатазин почти что слышал коллективное “благодарю вас, мэм, что позвонили. Мы проверим”. Сейчас эту фразу наверняка повторяют десяток разных офицеров полиции по всему Лос–Анжелесу.

Естественно, все газеты от “Таймс” до “Тэтлера” сконцентрировали внимание на жутких убийствах, совершенных Тараканом. Вечерние выпуски теленовостей обязательно тем или иным образом упоминали о нем. Активность продавщиц плотских наслаждений начала заметно убывать после полуночи, хотя в последние дни все немного поутихло и начало возвращаться к обычному состоянию дел. Но никто ничего не забыл. Дежурной шуткой был анекдот о том, что все управление полиции Лос–Анжелеса не состоянии найти даже таракана. И именно эти слова не давали уснуть Палатазину, словно рядом с ним в кровати лежал разлагающийся труп.

НУЖНО НАЙТИ ТАРАКАНА!

Но как? Естественно, это был сумасшедший. Человек, превратившийся в зверя, маньяк. Но осторожный и хитрый. А город очень велик, в нем и без того хватает потенциальных убийц. Так как же? С этим вопросом Палатазину приходилось сталкиваться каждый день, потому что будучи капитаном детективного отделения убийств в деловом центре Лос–Анжелеса, он отвечал за расследование дела. И сейчас ему представился страх и недоверие на лицах людей, разговаривающих на бульварах и сидящих в дымных барах. Сам метод, избранный маньяком, превосходил по своей отвратительности все, с чем приходилось до сих пор сталкиваться со времен дела об Удушителе с Холма. А если что–то и было способно привлечь внимание общественности Лос–Анжелеса, так это как раз нечто ужасное, именно в духе преступлений Таракана.

“От этого просто должно тошнить”,– подумал Палатазин, глядя на потолок спальни и пытаясь нарисовать в уме портрет убийцы. Как он должен выглядеть? Судя по синякам, оставленным на горле у жертв, у него должны быть ненормально большие, сильные кисти рук. Вероятно, предплечья и плечи тоже хорошо развиты. Кроме того, он должен иметь очень быструю реакцию – только одной из женщин удалось поцарапать его. И по этому маленькому кусочку ткани сотрудники полицейской лаборатории определили, что убийца был темноволос, имел смуглую кожу и возраст его был примерно лет сорока или немного меньше. Человек этот должен так же быть садистом, ненормальным, которому доставляло наслаждение внимание публики. Но что же заставило его вдруг прекратить преступления и уйти в подполье? Почему он так же неожиданно прекратил убивать – так же неожиданно, как и начал? “Тринадцать дней,– подумал Палатазин. – След все больше остывает. Что сейчас он делает? Где скрывается?”

И внезапно Палатазин обратил внимание на новый звук, появившийся в комнате. Звук, который его разбудил, инстинктивно понимал он. Это было тихое слабое поскрипывание, как–будто кто–то ходил, наступая на рассохшиеся доски пола в ногах кровати. Рядом с Палатазином зашевелилась во сне его жена, громко вздохнув.

В ногах кровати, там, где окно выходило на Ромейн–стрит с ее старомодными домами, деревянными, тесно стоящими друг к другу, как старые друзья, сидела в кресле–качалке мать Палатазина. У нее было маленькое, покрытое морщинами усталое лицо, но глаза ярко поблескивали, несмотря на темноту. Она медленно покачивалась в кресле.

Сердце Палатазина тяжело застучало. Он выпрямился, сидя в постели, и вдруг услышал свой собственный шепот. На родном венгерском он шептал: Анья, мам… боже… – Но мать не отводила взгляда, устремленного на него. Казалось, она пытается что–то сказать. Он видел, как шевелятся ее губы, как опускаются и поднимаются ввалившиеся старческие щеки. Старая женщина подняла слабую руку и чуть взмахнула, словно давая понять сыну, что он должен встать с постели, иначе он, лентяй этакий, опоздает в школу.

– Что такое? – прошептал он, смертельно побледнев. – Ч Т О Т А К О Е?

На его плече сомкнулась чья–то ладонь. Он громко вздрогнул и обернулся, чувствуя, как бежит по спине холодная струя. Его жена, маленькая симпатичная женщина, которой только недавно исполнилось сорок, похожая на хрупкую китайскую статуэтку, смотрела не него непроснувшимися голубыми невидящими глазами. Потом она сказала сонно:

– Уже пора вставать?

– Нет,– успокоил он ее,– спи.

– Что тебе приготовить на завтрак?

Он наклонился в ее сторону и поцеловал в щеку, и жена тихо опустилась обратно на подушку. Почти в то же мгновение ее дыхание стало более ровным и тихим. Палатазин снова посмотрел в сторону окна, чувствуя, как стекают по подбородку капли холодного пота.

Кресло–качалка, стоявшее в углу, где оно всегда и стояло, было пустым. На какую–то секунду ему показалось, что оно слегка покачивается, но присмотревшись, он понял, что кресло неподвижно. И все время было неподвижно. По улице промчался еще один автомобиль, бросая световой отблеск и паутину танцующих теней на потолок спальни.

Палатазин еще долго смотрел на кресло, потом расслабился и опустился в кровать. Он натянул простыню до самой шеи. Мысли бешено вертелись в голове, как рваные старые газеты на ветру.

“Конечно, это все напряжение, поиски Таракана, но я на самом деле видел ее, я уверен, что видел! Завтра снова допросы, много ходьбы, телефонные звонки, поиски Таракана. Я видел, как Мама сидела в этом кресле… День начинается рано… Нужно отдохнуть, поспать… Я видел ее… Закрой глаза… Да–да, я видел ее!!!”

Наконец тяжелые веки сомкнулись. И вместе со сном пришел ночной кошмар, в котором за маленьким мальчиком и женщиной, бегущими по снежной равнине, гнались какие–то ужасные тени. Последней связной мыслью Палатазина было воспоминание о том, что мать умерла еще в первую неделю сентября, потом он полностью погрузился в кошмар о побеге по снежному полю.

3.

Митчел Эверет Гидеон, сорока четырех лет, старший антрепренер, а ныне – недавно избранный вице–президент Лос–Анжелесского Клуба Миллионеров, закурил темно–коричневую двухдоларовую сигару “Джойа де Никарагуа”, потом погасил пламя золотой зажигалки “данхилл”, с помощью которой он прикуривал сигару. Это произошло примерно в то же время, когда Энди Палатазин сидел в своей постели и смотрел на пустое неподвижное кресло–качалку. Гидеон, невысокий полноватый мужчина с заметным брюшком и лицом таким же невинным, как лицо Шолтай–Болтая, если бы не темные глубоко посаженные глаза и тонкогубый рот, сидел в своем кабинете в Лауриэль–каньоне и смотрел на полдесятка счетов, разложенных перед ним на антикварном столе из черного дерева. Счета покрывали расходы на доставку и оплату обычных товаров: пару грузовых составов необработанной дубовой планки требуемых размеров, которая была уже доставлена на фабрику в район Хайлэд–парк, резервуары с лаком и морильным раствором, несколько десятков рулонов шелка от Ли Вонга и компании, обосновавшихся в Чайнтауне, тюки с хлопковой обивочной тканью, шесть барабанов с бальзамом.

– Грабители! – пробормотал Гидеон, выдавая акцентом свое нью–йоркское происхождение и воспитание. – Грязные паршивые грабители! Особенно Ли Вонг. И я с ним веду дела почти пятнадцать лет! – сказал сам себе Гидеон, впиваясь зубами в кончик сигары. – И теперь старый паршивец третий раз за этот год поднимает цены! Боже!

“И так же с остальными. В эти дни дубовая планка чуть ли не на вес золота, и только на прошлой неделе мне позвонил Винченто от братьев Гомес, чтобы сообщить, чем он жертвует ради меня, продавая дуб так дешево! Жертвует! Как же! – подумал Гидеон, жуя сигару. – Еще один проклятый грабитель! Что ж, в следующем месяце срок возобновления контракта,– сказал он сам себе. – Тогда и посмотрим, кто желает иметь со мной дело, а кто – нет?”

Он втянул в легкие дым, потом свирепо выпустил его в потолок, сметая счета в сторону ладонью, пальцы которой украшало бриллиантовое кольцо. “Нет, этот год меня буквально прикончит,– подумал он. – До сих пор только бальзамические составы не повышались в цене, и вот, пожалуйста – люди из лаборатории де Витта начинают поговаривать о повышении цен. Спрашивается, разве может человек в наше время прилично прожить?”

Гидеон поднялся и налил себе приличную порцию “Шива Регаль”. На нем были до хруста отутюженные свободные брюки желто–коричневого цвета, огненно–красная рубашка, открытая на груди, с полудесятком свешивающихся золотых шнуров. На ногах пара коричневых удобных туфель от Гуччи. На кармане рубашки имелась монограмма – буквы МГ белым цветом. Вместе со стаканом и сигаретой Гидеон через отодвинувшуюся дверь вышел на открытую террасу с фигурным железным ограждением. Прямо из–под ног его уходила в темноту кустов и деревьев пятидесятифутовая стена, а слева смутно виднелись из–за зарослей сосен огни еще одного каньонного обиталища. Прямо перед Гидеоном, будто многие пригоршни драгоценных камней, разбросанных щедрой рукой ювелира на черном бархате, горели огни потрясающей многоцветной панорамы ночного Лос–Анжелеса. Голливуд и Беверли–Хиллз. По Голливудскому, Закатному бульварам, по авеню Санта–Моника двигались казавшиеся игрушечными огоньки автомашин. Над барами и дискотеками в интимном ритме каждого заведения пульсировали неоновые огни рекламы и вывесок. Посреди этого электрического вытканного ковра темнели квадратами и прямоугольниками парки и кладбища. Гидеон затянулся сигарой, наблюдая, как светофоры на авеню Фонтана меняют цвет с красного на зеленый.

“Миллионы людей там, внизу,– подумал Гидеон,– сейчас или спят, или пьют, дерутся, разговаривают, любят друг друга, или ненавидят. И рано или поздно им всем понадобится то, что я продаю. Эта мысль сразу привела его в хорошее расположение духа. – Время идет, мир поворачивается,– сказал он сам себе,– и каждый день кому–то не везет в последний раз. Автомобильные катастрофы, самоубийства, просто убийства, или мать–природа берет, наконец, свое. И я знаю, что тебе теперь понадобится, малыш. Тебе понадоблюсь я!”

Иногда он сам себе казался Богом, когда вот так глядел сверху вниз на Лос–Анжелес. Иногда ему казалось, что он может протянуть руки к черным небесам и куском мела начертать на этой школьной доске – Митчел Гидеон. Чтобы все видели все старые учителишки из его старой публичной школы. Конечно, они уже давно все умерли. И похоронены, надеюсь, подумал он. Но все–таки ему хотелось, чтобы все те, кто говорил, будто он кончит плохо, знали теперь, что Гидеон кончил хорошо, и что он теперь наверху. Что теперь он курит двухдолларовую сигару и пьет “Шива Регаль” из хрустального стакана и смотрит, как суетятся внизу, в долине, маленькие человечки. Теперь он был Митчел Гидеон – погребальный король Лос–Анжелеса.

Вдоль каньона пронесся прохладный ветерок, сбив дюйм пепла с конца сигары. В порыве ветра Гидеону почудился запах дуба, древесной морилки, лака, шелка и воска, пыли и жевательного табака – запахи его юности, когда он проходил период ученичества у старого Джекоба Ичвайна в Бруклине. Джекоб делал гробы… Да, были времена…

Он швырнул сигару за поручень, глядя вслед уносящимся вниз искрам, и уже собирался вернуться в тепло кабинета, когда вдруг обнаружил, что смотрит вправо, мимо световой пыли ночного города, в сторону темных холмов почти прямо над валом Голливудской Чаши.

Он снова чувствовал на себе магическое притяжение замка Кронстина, словно сам превратился в стрелку компаса. Он знал, что глаза его устремлены в точности к нему, через пространство в две мили, через сосны, каньон, крыши зданий. Замок стоял там, как будто корка, нарост над тем местом, где в теле земли образовалась ссадина, на вершине холма в конце Блэквуд Роуд, где он стоял вот уже сорок лет. И в пятый раз за такое же количество дней Митчел почувствовал желание покинуть дом, залезть в свой шоколадно–коричневый “мерседес” и по старой, местами требующей ремонта, дороге добраться к этому огромному готическому замку.

Он подошел к самому концу террасы – дальше двигаться было уже некуда – и остановился, сжимая в ладони холодный поручень ограждения. В лицо его снова дунул порыв холодного ветра, вызывая во всем теле неприятные мурашки, и вместе с этим дуновением до Гидеона как будто донеслось его собственное имя. Как будто его позвали откуда–то издалека. Он почувствовал ритм пульса в висках, словно невидимые руки медленно давили по бокам его головы. И на мгновение Гидеону показалось, что он и в самом деле видит нависший над ним стокомнатный замок Кронстина, с белой свечой луны над башней, несущейся сквозь шелк летящих ночных облаков. Пальцы Гидеона крепче сжали поручень, и теперь перед его глазами возник конвейер, по которому в его направлении плыли рекой не полностью еще готовые гробовые крышки. Вокруг него стояли люди: мужчины, женщины, даже дети, но освещение было плохим, повсюду лежали густые тени, и словно толстая паутина, не давали ему увидеть лица этих людей. Широкая черная конвейерная лента несла крышки к погрузочной платформе, где ждали грузовики, рыча моторами. Казалось, что все здесь хорошо знали друг друга, но почему–то все молчали. Длинные ряды флюоресцентных ламп над головой горели в половину мощности, и люди вокруг Гидеона двигались, словно сомнамбулы, подобно теням без лиц. Лента конвейера жужжала все громче и громче, наращивая скорость, принося все больше и больше гробов, которые нужно было грузить на машины. В руках у Гидеона была лопата. Стоявший перед ним рабочий откидывал крышку очередного гроба и Гидеон бросал внутрь полную лопату коричневой песчаной земли. Следующий рабочий у конвейера делал то же самое, следующий – тоже. В конце конвейера крышку закрывали и транспортер–погрузчик спешил установить очередной гроб в кузов грузовика. Гидеон увидел, что рубашка у него впереди вся грязная.

Почти у самого уха чей–то голос произнес:

– Митч!

Он услышал стук падения на бетон какого–то предмета, и в первую секунду подумал, что это его лопата. “Я отстану! Скорее!” – подумал он. Потом он почувствовал запах “шанеля”. Набросив свитер поверх своего халата цвета серебра, который, к сожалению, не совсем скрывал ее живот и раздавшиеся бедра, приобретенные за годы гурманского отношения к еде, рядом стояла его жена, Эстелл Гидеон. Ее темно–коричневые глаза были слегка припухшими после сна, лицо было покрыто бело–зелеными слоями специальных кремов, поставляемых самой Элизабет Арден на Родео–драйв. Гидеон моргнул, посмотрел себе под ноги. На полу террасы лежали осколки разбившегося хрустального стакана. “Гм,– тихо сказал Гидеон. – Кажется, я его уронил”.

– Что ты здесь делаешь, дорогой? – спросила его жена. – Так холодно!

– Я… – Он замолчал. “Что же я тут делаю?” – Я работал,– вспомнил он,– у себя в кабинете. – Он потер глаза, посмотрел туда, где тьма скрывала взобравшийся на вершину холма замок Кронстина. По позвоночнику пробежала холодная дрожь и он быстро отвел взгляд в сторону. – Я просто вышел подышать свежим воздухом. Ты не можешь заснуть?

– Я спала, но проснулась,– сказала она, зевнув. – Когда ты думаешь ложиться?

– Еще несколько минут. Я проверял кое–какие счета. Этот кровопивец Вонг опять сидит на моей шее. – Он посмотрел на мерцающие ночные огни города и подумал: “Там кто–то умирает как раз сейчас. И вот что я сделаю… Я обслужу вас по специальной таксе… За тенистый участок на кладбище, за дубовый гроб с шелковой обивкой в стиле “Конкистадор”…” Он почувствовал запах воска, слабый, сладкий и одновременно кисловатый. Он посмотрел на руку, которая только что сжимала рукоять лопаты.

– Как ты здесь насорил,– сказала жена, неодобрительно цокая языком. – Сколько стаканов ты выпил?

– Что? А, всего один, не больше. Осторожней, дорогая, смотри под ноги. Нет, оставь, пускай этим займется Натали утром. Ей все равно нечего делать, кроме как вытряхивать пепельницы и смотреть оперы по телевизору.

Эстелл молча смотрела на него несколько секунд:

– Ты странно выглядишь, Митч. У тебя все в порядке?

– Странно. В каком смысле?

– Обеспокоенный, встревоженный… не знаю. Если вдруг плохо будет с делами, ты же мне скажешь, правда?

– Конечно, скажу…

“Черта лысого я скажу,– подумал при этом Гидеон. – В последний раз, когда я пытался рассказать тебе о положении дел, ты заснула и только продолжала для вида кивать головой”.

Казалось, теперь никакие проблемы Гидеона больше не интересуют, за исключением Карен, его двадцатилетней любовницы, которая жила на Маринадель Рей. С ней он снова чувствовал себя молодым, хотя многие ночи они проводили только разговаривая, вместо того, чтобы заниматься любовью. У Эстелл тоже любовники. Митчел всегда мог определить, когда у нее вспыхивало новое увлечение, потому что тогда она снова принималась усердно посещать занятия в клубе здоровья Беверли–Хиллз. Как правило, это были здоровенные молодые парни с загаром. Теннисисты, телохранители, пляжные завсегдатаи. Он ничего не имел против, потому что знал Эстелл достаточно хорошо. Она была умна, чтобы не допустить не одного из них слишком близко к своему кошельку. Это было нечто вроде твердого соглашения. У него свои, у нее – свои. Но по–своему они друг друга любили, пусть и не физически. Они были хорошими друзьями. И развод бы обошелся Митчелу дорого – ведь он построил свое дело на те средства, что получил от отца Эстелл еще тогда, в Нью–Йорке.

– Здесь так холодно,– сказала Эстелл,– пойдем спать.

– Да–да, сейчас. – Он стоял неподвижно, ощущая спиной массу замка Кронстина, который притягивал его, будто магнит. – Что–то потустороннее,– прошептал он.

– Что потустороннее, Митч? Ты услышал что–то по радио о новом преступлении этого ужасного Таракана?

– Нет, не это. Проклятье, что произошло с Митци? Нам уже давно должны были что–то сообщить.

Она пожала плечами:

– Иногда собаки просто убегают от хозяев.

– Сторожевые собаки не должны убегать просто так. За эту суку я выложил три сотни зеленых. И ты говоришь, что четыре года спустя она может просто сбежать?

– Может, кто–то ее украл? Я уже слышала о таких случаях. Похищение собак. Они особо охотятся за доберманами.

– Как же, похищение! Попробовал бы только кто–нибудь сунуть Митци в машину! Она бы ему обе руки откусила! Просто, в проклятом городе нет больше безопасного места. В дома врываются квартирные воры, по всему каньону всякий ненормальный, вроде Таракана, гуляет на свободе, и полиция не знает, в какую сторону смотреть. – Его взгляд потемнел. – А ты помнишь, что случилось в замке Кронстина?

– Это было одиннадцать лет назад,– напомнила ему жена.

– Одиннадцать лет или одиннадцать дней, все равно это произошло, верно? Боже, мне–то положено знать! Я видел тело бедного старика… то, что от него осталось. – Во рту у Гидеона стало сухо, вдруг появился привкус чего–то напоминающего бальзамирующую жидкость. Эх, зря он разбил тот стакан, сейчас ему срочно необходим еще один глоток “Шива”. Он подавил желание повернуть голову и посмотреть в ночь, туда, где огромной горой камня и бетона поднимался в двух милях от него замок. Если здесь и есть место с лучшим видом на Лос–Анжелес, чем его терраса, подумал Митч Гидеон, то это замок. Копы так и не нашли тех маньяков, которые совершили преступление. Наверное, никогда уже не найдут.

– Вот тебе и Калифорния,– тихо и назидательно сказала Эстелл. – Край экзотических фруктов.

– Край маньяков и убийц. Не знаю, дорогая, что происходит, но в последние дни я страшно необычно чувствую себя. Я словно напуган или что–то в этом роде. – Он провел ладонью по лбу и волосам. Кончики пальцев были совершенно онемевшими, как в той игре в “руку мертвеца”, когда ты сжимаешь большой палец до тех пор, пока не побелеет полностью, не станет холодным и словно мертвым. Как будто совсем не человеческим. – С нами может случиться примерно то же, что случилось со стариком Кронстином. Что–либо подобное может случиться с кем угодно в любой момент.

– Но он был ненормальный,– сказала жена и зябко поежилась. – Какой–то ненормальный убил другого ненормального. Пойдем в дом. Сильный ветер.

– Митци,– прошептал Гидеон. – Что за дьявол, что случилось с моей собакой?

– Ты можешь купить себе другую. – Жена протянула руку и взяла его за локоть. – Пойдем, ляжем спать.

Ее рука показалась Гидеону восхитительно теплой. Он взглянул на нее, открыл было рот, чтобы рассказать о том странном чувстве, которое испытывал в последнее время… о жутком видении, в котором он сам работал лопатой у конвейера, по которому один за другим двигались гробы… о том, как ему показалось, будто бы его имя прошептал холодный ветер, воющий в каньоне, или о том, что даже днем, находясь в одном из своих шести моргов, разбросанных по всему Лос–Анжелесу, он вдруг ловил себя на том, что, стоя у окна, не отрывал глаз от холма, где молча и бесстрастно в лучах осеннего солнца стоял замок известного актера, исполнителя ролей в фильмах ужасов. Он хотел рассказать жене о том, как он напуган, больше, чем когда–либо за всю свою жизнь, больше…

Но глаза Эстелл уже почти закрывались, веки опустились, словно мясистые дверки. Она сонно улыбнулась и сказала бледным на фоне бело–зеленого лица ртом:

– Пойдем, дорогой, давно пора спать.

– Ага,– сказал он, кивая. – Ладно.

Когда он вошел обратно в комнату и, повернувшись, начал запирать скользящую по направляющим стеклянную дверь, он подумал: “Представить только – я, погребальный король Митчел Гидеон, порчу добрый товар, собственноручно швыряя в него лопатами грязь. Боже, это же грех!”

Он задернул шторы и последовал за женой в дом. Золотые цепочки у нее на шее поблескивали, словно высохшие кости.

Темная фигура, которая сидела на корточках точно над тем местом, где стоял на террасе Митчел Гидеон, взлетела в струях ветра, развернув большие глянцевые кожаные крылья.

4.

– О–о–о–о–х,– простонала Гейл Кларк, глядя прямо вверх, на потолок, ощущая, как бурлит в ее жилах сладостный огонь. – Это было о–о–очень хорошо!

– Я знал, что тебе понравится,– сказал мужчина, лежавший на пересечении двух сторон буквы “Y”, которую образовывали бедра лежавшей на спине Гейл. Он некоторое время ласкал ее живот, потом наклонился вперед и продолжил то, что делал до этого. Его язык нападал, дразнил, отступал и ласкал. Гейл все крепче и крепче сжимала его плечи, ногти ее впились в кожу. Он в буквальном смысле слова кончил ее, выписав потрясающую медленную восьмерку. Она задрожала в судороге чистейшего наслаждения, когда третий за эту ночь оргазм, подобный приливной волне, прогремел сквозь каждую клетку ее тела.

– Боже… – прошептала она. – Это… это… – и в следующую секунду она уже ничего не могла больше сказать, потому что по всему ее телу разлилась слабость усталости, и она почувствовала себя сорванной с ветки, осенним листком, который порывом ветра занесен в эту постель.

Секунду спустя рядом с ней опустился на простыни Джек Кидд и заключил Гейл в крепкие объятия своих сильных худощавых рук. Гейл уткнулась носом ему в грудь, пододвинулась поближе, как это она всегда делала после того, как их занятие любовью пройдет свой пик. Теплые жесткие волосы щекотали ей нос.

Джек поцеловал ее в лоб, потом перегнулся через край кровати, потянувшись к бутылке “Шабли” в пластиковом охладителе. Он налил в стакан вино, отпил, потом начал тихо лизать ухо Гейл, пока она не зашевелилась.

– Что ты задумал?

– Вино и мочка уха. Грандиозная комбинация!

– Не сомневаюсь. – Она протянула руку за стаканом и отпила. – Ух, я устала. Большое спасибо.

– К вашим услугам. Всегда готов.

– Отмечено, зарегистрировано, отклонено. – Она зевнула и потянулась до хруста в суставах. У нее было гибкое податливое тело, хотя ее можно было назвать маленькой – ростом всего пять футов – к тому же она иногда испытывала непреодолимое влечение к пирожным “Ореко” и шоколадкам “Марс”. Она много играла в теннис, нерегулярно бегала трусцой и, будучи в одиночестве, проводила время, слушая записи группы “Звездолет Джефферсона” или читая Франца Кафку. В сентябре ей исполнилось двадцать два, и если ее нельзя было с полным правом назвать калифорнийской красавицей – из–за слишком широкого рта и темно–карих глаз, в которых постоянно, казалось, таилась искра сердитости – то по крайней мере, ее можно было назвать очень привлекательной и живой. Длинные каштановые волосы, отблескивающие золотом, клубились вокруг плеч.

– Который час? – спросила она.

– Еще не было полуночи,– ответил Джек.

– Но восемь часов утра наступает чертовски рано.

Они долго лежали в молчании, касаясь друг друга, потом Джек тихо сказал:

– Для меня это очень важно… то, что тебе понравился “Китовый ус”. В самом деле.

Она приподняла голову и провела пальцем, очерчивая контур его головы и темноволосой бороды.

– Да, мне нравится. Плотная редактура, хорошая техника рассказа… Ты не слишком волнуешься, верно?

– Нет, но.. если бы удалось добиться включения в сеть всенационального распространения… это был бы тот счастливый случай, который мне так необходим сейчас. Эх, если бы можно было продать его на телевидение! Я был бы счастлив – Он немного нахмурился. – Нет, отставить. Они бы сделали из “Гринписа” скопище фанатиков или что–нибудь в этом роде. Я не хочу, чтобы кто–то резал мой родимый фильм.

– Так о чем беспокоиться? Фридмен может поработать в университетских кампусах, ведь так?

– Да.

– А национальное распределение само о себе позаботится. К тому же, фильм едва успел просушиться. И по тому же поводу – ты позаботился о задании, которое тебе дал Трейс?

Джек застонал:

– Заканчиваю завтра. Надеюсь, сегодня сделал пару отличных снимков дома старого Клифтона Вебба. С утра направляюсь к Голливудскому Мемориалу, и молю Бога, чтобы это был конец.

– Я уже сейчас вижу заголовок, который придумает Трейс. – Гейл приподняла руку, словно поправляя двумя пальцами шрифт на макете газеты. – “Витает ли над Голливудским кладбищем призрак Клифтона Вебба?” И для привлечения интереса: “Об этом знает только Л.А. Тэтлер!!!”

– Прямо чума.

Некоторое время он молчал, и Гейл едва ли не слышала, как пощелкивают в его голове мысли.

– Знаешь, что я собираюсь сделать дальше? Фильм о домах старых кинозвезд. Не о новых домах, а о особняках с и с т о р и е й. Ты понимаешь, о чем я? Дом Вебба – это лишь один пример. В Старом Голливуде полно подобных. Дом Флинна, Валентино, Барримора и… боже… точно, замок Кронстина!!! Вот это местечко для создания антуража и атмосферы, а?

– А что тут особенного?

– Нераскрытое убийство, малютка. Несколько лет назад кто–то отрубил там голову самому хозяину, старому Кронстину. С тех пор замок пустует. Это настоящий средневековый замок: стены, башни и все такое прочее. Туда теперь ездят кататься старшеклассники. Боже, да из материала одного только замка я мог бы сделать целый фильм.

– Никогда об этом не слышала,– сказала Гейл.

– Это еще до тебя было, малютка. И до меня. Но мы однажды с приятелем и парой девушек поехали туда на машине. Да, много лун тому назад, так сказать, поэтому не ревнуй.

– Не волнуйся.

– Чак немного знал это место. Мы страшно долго взбирались вверх до Аутпост Драйв, потом свернули на узкую боковую дорогу, которая вела как будто прямо в небо. Блактри или Блэквуд – что–то в этом роде, такое название. Жутковатое, помереть мне на этом месте, если вру. Мы еще слегка приняли по “кислоте”, и готов поклясться, что я слышал эту мелодию, Лысую Гору из “Фантазии”, кроме того, мне мерещились летающие вокруг нас демоны, самых невероятных цветов. Странное было “путешествие”.

– Еще бы! Но прежде, чем снова начнешь изображать из себя молодого Копполу, ты лучше покончи со снимками. У меня предчувствие, что нашему “Тэтлеру” надоест зависеть от твоих планов по съемкам фильма.

– И отчего он постоянно дает мне такие паршивые задания? – нахмурился Джек. – На прошлой неделе ему нужен был сногсшибательный снимок по делу о вандализме в Музее Восковых фигур. Кто–то вырезал свои инициалы на бюсте Фаррары, оторвал голову Элизабет Тейлор, проломил череп Юлу Бриннеру. Иисус Христос! Если бы я мог хоть немного вырваться вперед, заинтересовать кого–нибудь своими фильмами… Мне нужен прорыв, и больше ничего. И он произойдет, я знаю, что добьюсь этого.

– Я не знаю, что добьешься, но немного терпения не повредит. Итак, что это за история с приведением Клиффа Вебба, гуляющим по кладбищу?

– Знаешь, каждый год люди начинают обсуждать новую историю с призраками. Кто–то видел кого–то, похожего на Вебба, и этот кто–то гулял по Голливудскому Мемориалу. Ничего нового. На прошлой неделе привратник думал, что видит его… приведение на кладбище, после полуночи…

– Естественно,– сказала Гейл,– какой уважающий себя призрак появится раньше этого колдовского срока?

– Верно. Ну, вот, Трейс подпрыгивает и наказывает мне подготовить снимки к воскресному выпуску. Будь я проклят, если знаю, о чем там пойдет речь. Я только нажимаю на затвор камеры, вот и все.

– Ну?

– Что?

– Что с призраком? Что произошло после того, как его увидел сторож на кладбище?

Джек пожал плечами:

– Наверное, он сделал то же, что делают все приведения. Растворился в воздухе, распался на тысячу мерцающих частиц или, ха–ха, повернулся в сторону сторожа, сверкая глазами в свете фонарика. Ты ведь не веришь в подобные истории, не так ли?

– Нет, совершенно. Не могли бы мы переменить тему? Пожалуйста!

Он улыбнулся и лизнул ее руку, послав по коже приятное возбуждение в виде пупырышков.

– С удовольствием, мисс Кларк…

Он чуть приподнял простыню и начал покусывать сосок правой груди Гейл. Сосок быстро отвердел, и Гейл задышала быстрее.

– Это получше, чем мочка уха,– удалось проговорить Джеку.

Вдруг из–за закрытой двери спальни донесся звук лихорадочно царапающих дерево когтей.

Джек поднял голову с груди Гейл и несколько секунд смотрел на дверь. Потом громко сказал:

– Прекрати, Конан!

Но когти продолжали царапать дверь в сопровождении периодического грустного подвывания.

– Он ревнует,– сказала Гейл. – Хочет войти к нам.

– Нет, он уже пару дней ведет себя, как ненормальный.

Джек встал с постели, взял с кресла свой халат и накинул его на плечи.

– Он царапается во входную дверь,– сказал он Гейл. – Возможно, у него тоже подружка. Я на минутку.

Он пересек комнату, открыл дверь, прошел короткий коридор, украшенный некоторыми из его фотографий, вставленных в рамки. В маленькой гостиной, где стояла коричневая софа и несколько плетеных кресел, Джек обнаружил своего трехлетнего боксера Конана, до щепок расцарапавшего входную дверь. Пес был довольно крупный – поднявшись на задние лапы, он мог бы положить передние на грудь хозяину. Сейчас казалось, что он намерен прорыть сквозь дерево нору. Во все стороны летели щепки.

– Эй! – Джек хлопнул Конана по огузку. – Прекрати!

Собака даже не повернула головы. Она продолжала отчаянно царапать дверь.

– Проклятье! В чем дело, что с тобой стряслось? – Он протянул руку, чтобы оттащить собаку от двери, и в этот миг она повернула к нему голову, тихо, угрожающе заворчав, и показала клыки. Джек замер, сердце его громко застучало. Конан всегда был послушной собакой. Теперь Джек смотрел на мощные клыки и чувствовал, как ворочается в желудке холодный страх. Глаза собаки немигающе, с вызовом, смотрели в глаза человека.

– Это же я,– тихо сказал Джек. – Конан, малыш, я тебя не трону.

Собака вновь отвернулась, погрузив в дерево когти. Дверь напоминала израненное поле битвы.

Джек быстро отпер дверь. Услышав щелчок, Конан, тяжело дыша, отступил в сторону. Когда дверь открылась, собака бесшумно выскочила наружу бросилась через двор к Легсингтон–авеню. Джек смотрел вслед Конану, не в силах поверить, что любимец Конан был способен зарычать на него. Зубчатые листья пальм снаружи тихо покачивались на ветру, как ленивые веера. У основания деревьев были установлены разноцветные лампы, и в свете зеленой лампы Джек увидел бегущего Конана, делавшего мощные прыжки. Потом собака исчезла из виду.

Из темноты коридора вышла Гейл, уже одетая в тесные джинсы и клетчатую блузку.

– Джек, что случилось?

– Честное слово, не знаю… Конан просто… вышел из–под контроля. Он зарычал на меня. Показал клыки! Он и раньше баловался, но никогда еще не вел себя так.

Она остановилась рядом с ним, всматриваясь в темноту за дверью. Во всем многоквартирном доме было совершенно тихо.

– Может, это какой–то период спаривания или что–то в этом роде? Он успокоится потом. И прибежит назад.

– Не знаю. Думаешь, стоит пойти поискать его?

– Только не сейчас. – Она бросила взгляд на свои часы и притворно нахмурилась. – Мне пора собираться домой, Джек. Лучший репортер “Тэтлера” должен завтра отправиться на свидание с полицейским, и с трезвой головой.

Джек еще несколько секунд смотрел в глубь двора, надеясь, что Конан прибежит обратно, потом повернулся к Гейл:

– Почему бы тебе не остаться? Обещаю приготовить завтрак.

– В прошлый раз все кончилось тем, что ты сжег яичницу. Нет, спасибо.

– Тогда погоди минутку, я оденусь. Я тебя отвезу.

– Чтобы я оставила здесь на всю ночь машину? Мистер Кидди, что подумают ваши соседи?

– К дьяволу соседей. – Он взял Гейл за руку, пинком захлопнул дверь и обнял ее. – С кем ты должна завтра встретиться?

– С моим любимым капитаном из отдела убийств – Палатазином. Догадываюсь, что это будет та же самая беседа,которая сводится к краткой фразе “без комментариев”. – Кончиком пальца она провела линию вдоль морщинки на лбу Джека. Она чувствовала сквозь тонкую ткань халата, как начинает реагировать его тело, а ее – отвечать. – У меня возникло ощущение, что он считает, будто сообщение в “Тэтлере” слишком тяготеет к излишней сенсациозности.

– Воображаю. – Джек начал медленно ласкать языком шею Гейл. – Да здравствует желтая пресса!

Она не то вздохнула, не то простонала, чувствуя, как желание ласковым пером щекочет ее бедра. “Снаружи так темно,– подумала она,– и так зябко. О, как хорошо!”.

Джек взял ее за руку, увлекая назад в спальню. Гейл тихо спросила: – Завтрак в восемь?

5.

Источая голубой дым выхлопа, похожий на жука серый “фольксваген” с помятым бампером двигался вдоль дороги Аутпост Драйв, углубляясь в пустынную холмистую местность, поднимавшуюся над Голливудом. По мере того, как дорога становилась круче, двигатель “фольксвагена” все громче и громче завывал, издавая металлическое сухое покашливание. Свет немного перекошенных передних фар бросал мерцающие тени на придорожные сосны. Лишь изредка мимо проносился встречный автомобиль, направлявшийся вниз, к городу. С шоссе “фольксваген” свернул на узкую дорогу, покрытую старым ломаным бетоном, извивающуюся подобно туловищу змеи, поднимаясь в гору под углом в сорок градусов. Справа от дороги стояла изъеденная трещинами гранитная стена. Слева, где склон уходил вниз серией оврагов и обрывов, цеплялись за каменистую почву несколько сотен корявых хилых деревьев.

Хотя у въезда на дорогу не было дорожного указателя, водитель не ошибся, и теперь двигался наверх по Блэквудской дороге.

Его звали Уолтер Бенфилд, и рядом с ним на сиденье, мотая безвольно головой при каждом толчке, сидела двадцатилетняя девушка–чикано по имени Анжела Павион. Глаза ее были полуоткрыты, так что виднелись белки, и время от времени она тихо постанывала. Бенфилду интересно было узнать, что ей снилось.

Кабину машины наполнял густой медицинский запах. Под сиденье у него была засунута смятая тряпка, уже порыжевшая после того, как ее несколько раз пропитывали раствором, который он украл на работе. Несмотря на то, что сразу после усыпления девушки он опустил стекло в дверце, из глаз Бенфилда, скрытых за стеклами очков с толстой черной оправой, постоянно катились слезы. “По крайней мере, лучше, чем в прошлый раз”,– сказал он себе. Когда он испытал раствор в первый раз, девушка умерла, потому что состав был недостаточно хорошо очищен. Во второй раз ему самому пришлось высунуть голову в окно – его вырвало, и весь следующий день болела голова.

Теперь он действовал более ловко, конечно, жалея, что не может больше пустить в ход свои руки. У него были мощные мясистые ладони. Он постоянно упражнял кисти с помощью пружинного эспандера. Иногда ему казалось, что он мог бы сжимать эспандер до бесконечности, лежа на спине в кровати, глядя на картинки культуристов с лопающимися от обилия мускулов бицепсами, брюшными прессами и спинами, которые он вырезал из специальных журналов и наклеивал на стену. А в другом конце комнаты шуршали в проволочных загонах тараканы, пожирая друг друга и размножаясь. По последним подсчетам их было около сотни, самые сильные каннибалы достигали трех дюймов в длину.

Эту девушку он заманил в машину в конце Закатного бульвара примерно тридцать минут назад. Сначала она не хотела садиться, но он помахал потертым банкнотом в пятьдесят долларов, который носил именно на такой случай, и девочка тут же влезла в машину, словно ей натерли одно место чесноком. Она не очень хорошо говорила по–английски и плохо понимала его, но для Бенфилда это едва имело значение. В некотором смысле девушку можно было назвать симпатичной, кроме того, она была из тех отчаявшихся женщин, что еще выходили на панель в такое время. “Тем хуже для нее,– подумал Бенфилд. – Сама виновата, что не читает газет”. Он отвез ее к пустынному паркингу возле одного из супермаркетов, расстегнул на брюках “молнию” и когда девушка наклонилась, чтобы сделать то, что он от нее хотел, он ударил ее так быстро, чтобы девушка не успела крикнуть или уклониться. Пропитанная химикалиями тряпка была извлечена из–под сиденья и плотно прижата к лицу девушки. Другой рукой Бенфилд словно тисками сжимал шею девушки со стороны затылка. “Было бы так легко, так легко,– подумал он,– я мог бы только чуть–чуть сильнее сжать ладони – чуть–чуть, и посмотрел бы тогда, как вылезают из орбит ее глаза, как глаза Бев. Но нет. Ведь Мастер хочет от меня совсем не этого, верно?”

Девушка прекратила сопротивляться через несколько секунд. Он спрятал тряпку, усадил девушку так, чтобы она не сползла на пол, и повел машину на север, к первым холмам гор Санта Моники, чей высокий гребень делил Лос–Анжелес на две части. Он тяжело дышал от радостного возбуждения. Девушке удалось поцарапать ему руку, и на коже темнели две красные полоски. Он следовал божьему гласу, святой воле своего Мастера и Повелителя, он всматривался в темноту за пределами света фар и говорил себе: “Спеши. Нужно спешить, он не любит долго ждать”. Голос его казался тонким, как у ребенка, который не может успокоиться в предвкушении награды за исполненное приказание.

Дорога стала не такой крутой, но продолжала уводить серый “фольксваген” все выше и выше. Время от времени Бенфилд краем глаза видел отблеск городских огней внизу, где старая ухабистая дорога с потрескавшимся бетонным покрытием близко подходила к обрыву. За последние недели он много раз проезжал этой дорогой, но все равно приходилось напрягать все внимание – дорога была очень коварной. В первый раз, кода он привез сюда симпатичную рыжеволосую девушку, которой было не больше шестнадцати, он заблудился и ездил кругами, пока Голос Бога не направил его на верную тропу.

И сейчас Голос снова разговаривал с ним, тихо шепча сквозь свист ветра, называя по имени. Бенфилд улыбнулся, в глазах показались слезы радости.

– Я иду! – крикнул он. – Иду!

Порыв ветра ударил в бок “фольксвагена”, и машина тихо качнулась. Девушка что–то тихо простонала один раз по–испански и замолчала.

В свете фар блеснула новая цепь, протянутая впереди поперек дороги от одного дерева к другому. На ней висела металлическая табличка: “Частное владение – проезд посторонним воспрещен”. Бенфилд с громко стучащим сердцем остановил машину на обочине, выключил свет и начал ждать. Голос казался ему прохладным бальзамом на воспаленном мозге. Теперь он разговаривал с Бенфилдом почти каждую ночь, когда Уолтер лежал на матрасе в своей комнате возле Мак–Артур Парк, находясь в сером пространстве, которое было и не сном, и не бодрствованием. В эти ужасные, полные гнева ночи, к нему возвращались воспоминания.

Ему снилась мать, поднимающая голову с колен чужого мужчины, сжимая в руках огромный пульсирующий пенис, словно питона. Она открывала рот и пьяно кричала: “Убирайся отсюда!” И тогда Голос успокаивал его, охлаждая лихорадку памяти, словно холодный морской бриз. Но иногда даже Голос был не в силах остановить ход ослепительно–пестрого кошмара, разворачивающегося внутри головы Бенфилда. Чужой мужчина ухмылялся и говорил: “Маленький поганец хочет смотреть Бев. Иди–ка сюда, Уолти, гляди, что у меня есть!” И Уолтер–ребенок стоял, словно приколоченный к месту, в дверном проеме, ощущая горячую пустоту в голове, глядя, как чужой мужчина все ниже наклоняет голову матери, пока ее смех не становится глухим. Он смотрит до конца. Губы и чресла слились в какой–то отвратительный узел. И когда они кончили, мать – “старушка Бев никогда не говорит “нет” – отхлебнула из бутылки “Четыре розы”, стоявшей рядом с диваном, потом обняла чужого мужчину и сказала густым голосом:

– Теперь ты позабавь меня мой, дорогой.

Она задрала подол белого в крапинку платья выше своих больших бледных бедер, белья на ней не было. Мальчик Уолтер не мог оторвать глаз от секретного места, которое, казалось, подмигивало ему, как греховный глаз. Руки прижимались к собственному паху, и секунду спустя чужой мужчина громко захохотал, словно довольный буйвол:

– Гляди–ка, маленький поганец получил торчок! Малютка–Уолтер обзавелся зарядом. Иди сюда, Уолти, я сказал, иди сюда!

Его мать приподняла голову и улыбнулась, глядя на Уолтера распухшими стеклянными глазами.

– Кто там? Франк? Это Франк?

Франк – это было имя отца Уолтера. Он удрал так давно, что Уолтер помнил лишь, как он жестоко замахивался своим ремнем.

– Франк? – повторила она, улыбаясь. – Ты вернулся домой малютка? Подойди, поцелуй же меня.

Глаза чужого мужчины блестели, как осколки темного стекла.

– Иди сюда, Уолти. Нет, Франк. Иди сюда, Франк. Бев, дорогуша, это старый твой Франк. Он вернулся домой. – Он тихо засмеялся, зло глядя на мальчика. – Спусти трусы, Франк.

– Дорогой,– прошептала мать, ухмыляясь. – У меня есть одна штука, и ты так ей нужен, она так ждет тебя…

– Ну–ка, поцелуй свою малышку, Франк,– тихо приказал мужчина. – Иисус Христос, это надо видеть!

Когда приходили такие сны, даже Голос не мог утихомирить лихорадку. И Бенфилд был благодарен, когда Голос сказал, что Бенфилду снова разрешено выходить в ночной город, чтобы отыскать и поймать еще одну смеющуюся Бев. Отобрать ее у ухмыляющихся незнакомцев и привезти к священной горе.

Бенфилд вздрогнул, когда все эти нехорошие мысли протанцевали сквозь сознание. Виски болели, ему хотелось принять таблетку от головной боли. Иногда в те моменты, когда с ним разговаривал Голос, он чувствовал, что в мозгу вспенивается какой–то магический котел. Голос переменил его жизнь, придал ей настоящее значение и цель – служение Мастеру. Повернув голову влево, Бенфилд мог видеть мерцающие огни ночного города. Ему было интересно узнать, кто из живущих там, внизу, тоже был частью варева этого магического котла, варева, которое трансформировало душу, воспламеняло ее сладким холодным огнем. Конечно, это была магия. Голос говорил правду, он расцветит магией город ночи и убьет всех Бев, утопит их в бурлящем котле. Иначе… как же иначе?

Приближалась автомашина. Бенфилд издалека заметил отблеск фар. Машина спускалась с горы, приближаясь к нему. Он вылез из машины и открыл дверцу для пассажиров. Оглушенная девушка почти вывалилась наружу, но Бенфилд протянул руки и поймал ее, словно охапку дров. Потом он повернулся лицом к приближающейся машине.

Это был длинный черный “линкольн”, полированные бока которого блестели, словно зеркало. Он остановился в десяти футах от заградительной цепи, фары его, словно жадные глаза, сконцентрировались на Бенфилде и его жертвоприношении.

Бенфилд улыбнулся сквозь наполнившие глаза слезы.

Водитель покинул лимузин и подошел к Бенфилду, сопровождаемый молодой женщиной, которую он тут же узнал. У нее были длинные светлые волосы, всклокоченные на ветру и грязное платье. Бенфилд увидел, что водитель – Слуга Голоса, пожилой мужчина в коричневом костюме и белой рубашке. Его длинные седые волосы развевались на ветру, глаза глубоко погрузились в бледно морщинистое лицо. У него была хромающая сутулая походка. Он дошел до цепи и устало сказал Бенфилду:

– Передай ее.

Бенфилд поднял свою жертву выше. Светловолосая девушка улыбнулась и без усилий взяла ее, словно мать, баюкающая ребенка.

– Иди домой,– сказал Бенфилду старик. – На сегодня твоя работа исполнена.

Вдруг глаза светловолосой девушки сверкнули. Она не отрываясь смотрела на поцарапанную руку Бенфилда, потом подняла взгляд и посмотрела ему в лицо.

Улыбка Бенфилда исчезла, словно разбившееся в треснутом зеркале отражение. Он моргнул и протянул к девушке руку.

– Н Е Т! – сказал старик, отводя руку назад, словно для удара. Девушка подалась назад и поспешила вместе со своей добычей к автомашине.

– Уезжай домой,– сказал старик Бенфилду. Потом отвернулся и тоже пошел к “линкольну”.

Лимузин задним ходом выбрался на более просторное место, круто развернулся и исчез, умчавшись вверх по горной дороге.

Бенфилду страстно хотелось последовать за “линкольном”, но Голос тихо зашептал, успокаивая его, давая ему понять, что он им нужен и они оберегают его, снова избавляя Бенфилда от головной боли. Некоторое время он стоял неподвижно, вокруг него свистел и завывал ветер, а потом вернулся к машине. Ведя “фольксваген” вниз, к городу, он включил приемник и настроился на станцию, передающую религиозные гимны. Он крутил руль и подпевал, счастливый и уверенный в том, что воля Мастера будет исполнена.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУББОТА, 26 ОКТЯБРЯ БЕСПОКОЙСТВО

1.

Солнце взошло над горами Сан–Габриэль, словно красно–апельсиновый взрыв, окрасив небо в серо–голубой цвет, который постепенно перейдет в голубизну по мере того, как вызревает утро. Щупальцы желтоватого тумана стлались низко над грунтом, словно какой–то гигантский осьминог пытался прилипнуть к стенам небоскребов из стали и стекла, или к бетонным стенам пульсирующих кипящей работой фабрик, или к полудюжине шоссе, уже с оживающим движением. Зябкие тени остатки ночной темноты, поспешно скрывались перед лучами солнца, как остатки разбитой армии, бегущей перед наступлением победителя – Солнца.

Энди Палатазин стоял перед открытой дверцей шкафа в спальне и тщательно выбирал галстук на сегодня. На нем были свободные темно–голубые брюки и светло–голубая рубашка с аккуратно отутюженным воротничком. Он остановил выбор на зеленом с голубыми и красными крапинками галстуке, потом вышел в коридор, облокотясь слегка о перила лестницы. Он слышал позвякивание посуды в кухне внизу, где Джоанна готовила завтрак. Оттуда доносился аппетитный запах жаренных сосисок в картошке, от которого во рту сразу появилась слюна. Он позвал жену:

– Джо, погляди на меня!

Джоанна тут же вышла из кухни. Ее седеющие волосы были стянуты на затылке в плотный узел. На ней был темно–зеленый халат, на ногах – шлепанцы.

– Ну–ка, ну–ка,– сказала она.

Энди поднял галстук, выставляя его на обозрение и одновременно вопросительно приподнял брови.

– Ишонию,– сказала жена,– отвратительно, особенно с этой рубашкой. Надень темно–голубой.

– На нем пятно.

– Тогда вот тот, в сине–красную полоску.

– Этот мне не нравится.

– Потому что его подарил тебе мой брат! – пробормотала она и покачала головой.

– А чем тебе этот не по вкусу? – Он качал рукой, и зеленый галстук шевелился, как змея.

– Ничем… надевай, если хочешь быть похожим на клоуна. Но… он тебе… не идет! – Она втянула носом воздух. – Картошка подгорела! Видишь, что ты наделал!

Она стремительно повернулась и исчезла на кухне.

– Твой брат тут не причем! – крикнул он вслед. Он услышал ответ, но не смог разобрать слов, поэтому пожал плечами и вернулся обратно в спальню. Взгляд упал на кресло–качалку возле окна и он некоторое время стоял, глядя на него. Потом подошел к креслу, толстыми пальцами толкнул один из подлокотников. Кресло тихо заскрипело, покачиваясь. “Неужели прошлой ночью мне приснился сон. Мама умерла, похоронена и покоится в мире”.

Он тяжело вздохнул, посмотрел на зеленый галстук, который он продолжал сжимать в руке, и подошел к платяному шкафу.

Он повесил галстук обратно на вешалку, потом посмотрел на полосатый галстук, который ему подарил брат Джо, адвокат, в день святого Стефания. “Ни за что”,– упрямо подумал он. Он нашел другой галстук, который не надевал уже несколько месяцев. Ярко–красный с голубыми горошинами. Он был погребен в самой глубине полки, очевидно, это намеренно сделала Джоанна. Когда–нибудь она исполнит свою угрозу и сожжет их все! Надев галстук и затянув узел, он случайно остановил взгляд на самой верхней полке, где под старыми сплющенными шляпами с жалкими перьями, прикрепленными к лентам тульи, лежала плоская коробка, Энди быстро отвел взгляд в сторону и закрыл дверцу шкафа.

Джоанна начала расставлять тарелки для завтрака на столе в их маленькой уютной кухне. Стол стоял у окна, выходившего в сад. В кухню вошел Энди, благоухая лосьоном “Виталис” и “Оулд Спайс”. Джоанна подняла голову, хотела улыбнуться ему, потом увидела галстук, который выбрал на этот день ее муж, и сказала:

– Садись, ешь. В цирке может выдаться трудный день.

– Спасибо. О, вид у завтрака потрясающий!

Он сел за стол и начал есть, проглатывая большие куски сосисок с жаренным картофелем. Джо поставила рядом с ним чашку горячего черного кофе и села напротив мужа.

– Очень вкусно,– сказал Энди с набитым ртом. – Очень!

– Не спеши,– предупредила Джо. – Поперхнешься.

Он кивнул, продолжая жевать.

– Энди, время от времени тебе необходимо брать выходной в субботу. Ты должен отдохнуть. Все время работать и тратить нервы – это к хорошему не приведет. Почему бы тебе не позвонить и не сказать, что сегодня ты останешься дома? Мы могли бы съездить отдохнуть.

– Не могу,– сказал он, запивая картошку глотком кофе. – Может, в следующую субботу.

– На прошлой неделе ты говорил тоже самое.

– Да? Гм, видишь ли, я думал, но… – Он посмотрел на нее. – Ты ведь понимаешь, почему я должен идти. Вдруг что–то неожиданное выплывет.

– Они тебе позвонят.

Ее голубые яркие глаза с тревогой следили за Энди. Ее волновали тени, появившиеся под глазами, новые морщины, зазмеившиеся по его лицу. В последнее время он плохо спал. Неужели и во сне ему не давал покоя ужасный убийца, крадущийся по ночам по улицам города? Она тронула его громадную ладонь, похожую на медвежью лапу.

– Ну, пожалуйста,– тихо попросила она. – Я приготовила ленч специально для пикника.

– Меня ждут,– сказал он и ласково похлопал жену по руке. – А в следующую субботу мы устроим прелестный пикник. Договорились?

– Нет, ни о чем не договорились! Работа загонит тебя до смерти! Ты уходишь рано утром и возвращаешься домой поздно ночью. Ты работаешь все субботы и почти все воскресенья тоже! И долго еще должно продолжаться?

Он вытер губы салфеткой и ткнул вилкой в горку жаренной картошки.

– Пока не поймаем,– тихо сказал он.

– Возможно, это никогда не случится. Возможно, его уже нет в городе или даже в стране. Почему именно ты должен работать, как собака, отвечать на все вопросы и попадать на первую полосу в газетах? Мне не нравится, что говорят о тебе некоторые.

Он поднял брови:

– Что они говорят?

– Ты знаешь. Что вы ничего не делаете, что вы на самом деле и не стараетесь поймать убийцу, и что ты даже не настоящий полицейский.

– А, это… – Он кивнул и допил кофе до конца.

– Скажи им всем, пусть идут к черту! – с яростью сказала она. Глаза ее сверкали. – Что они знают о твоей работе, о том, сколько ты отдаешь ей сил! Да тебе медаль нужно дать! Ты пролил кофе на галстук. – Она подалась вперед и обмакнула пятно салфеткой. – Если не будешь расстегивать пиджак, его не заметят.

– Хорошо,– сказал Палатазин. – Я попытаюсь.

Он отодвинул в сторону тарелку и положил ладонь на свой заметно выступающий живот.

– Через пару минут мне нужно выходить. Сегодня в контору к нам должна явиться это девица, Кларк, из “Тэтлера”.

Джо сделала гримасу:

– Зачем?.. Чтобы написать новый хлам, вместо интервью? Зачем ты с ней вообще разговариваешь?

– Я делаю свое дело, она делает свое. Иногда ее в самом деле заносит, но в основном она безобидна.

– Безобидна? Ха! Вот такие россказни, вроде тех, что сочиняет она, как раз и пугают людей. Описывать все, что этот отвратительный г и л и к о с делал с бедными девушками, и со всеми этими подробностями… а потом делать вывод, что у тебя, следовательно, не хватает ума обнаружить и остановить его! Меня от этого тошнит!

Джо поднялась из–за стола и отнесла тарелку Палатазина в раковину мойки. Все внутри у не тряслось, но она старалась взять себя под контроль, чтобы муж ничего не заметил. Но кровь, кровь венгерской цыганки в сотом поколении, кипела от гнева.

– Люди сами знают, что эта за газетенка,– сказал Палатазин, лизнув указательный палец и потерев кончиком кофейное пятно. Обнаружив, что это бесполезно, он оставил галстук в покое. – Они в сплетни не верят.

Джо громко вздохнула, но не повернулась от раковины. Воображение ее рисовало в сознании картину, которая создавалась там вот уже несколько последних недель. Энди, вооруженный пистолетом, идет по темным коридорам неизвестного здания, в одиночку преследуя Таракана. Сзади к нему тянутся жуткие огромные руки, хватают за горло и сжимают, пока глаза едва не выдавливаются из орбит на багрово–пурпурном лице. Она потрясла головой, чтобы избавится от надоедливой мысли. Потом тихо сказала:

– Боже, смилуйся…

– Что ты говоришь?

– Ничего. Просто, начала думать вслух.

Она снова повернулась к нему и увидела, что лицо не багровое, и глаза не выпучены. Его лицо, в противоположность картине, нарисованной воображением, напоминало собаку с рекламы домашних животных – сплошь челюсти, щеки и печальные глаза под кустистыми серыми бровями, в которых серебрилась седина.

– Ведь сегодня тебе не предстоит что–то опасное? – спросила она.

– Конечно, нет.

“Откуда мне знать?” – подумал он.

Этот вопрос она задавала каждое утро, и каждое утро он давал примерно такой же ответ. Сколько жен полицейских спрашивало своих мужей то же самое, сколько мужчин отвечало, и сколько из них не дожило до возвращения домой, погибнув от пули грабителя, насильника или просто бездомного наркомана? Больше, чем следовало, в этом Энди был уверен.

А что ответил на этот вопрос Грин утром шестого июля двенадцать лет назад? Грин был первым напарником Палатазина, и тот ужасный день кончился для него четырьмя выстрелами в лицо. Палатазин видел все это сквозь окно пицерии, где он покупал ленч. Джорж ждал его в машине. Они выслеживали подозреваемого в грабеже и убийстве одного торговца наркотиками. Много позже, избавившись вместе с рвотой от остатков порохового запаха в горле, Палатазин сообразил, что подозреваемый заметил слежку и запаниковал, сунув свой украденный пистолет сорок пятого калибра прямо в окно машины, где сидел Джорж. Палатазин гнался за ним пять кварталов, и наконец на пожарной лестнице настиг. Движением измазанного пицей пальца он нажал спуск и продырявил убийце голову.

В тот вечер мать долго плакала, когда он рассказал ей, как слышал свист пули, миновавшей голову. Она сказала, что пойдет к комиссару и попросит дать Энди безопасную работу. Но этого, конечно, не произошло. На следующий день она уже забыла все, что он ей рассказал, и говорила о том, как красивы должны быть сейчас летние цветы на улицах Будапешта.

Палатазин смотрел на свою ладонь, которая в тот июльский день двенадцать лет назад сжимала рукоятку пистолета. “Анья”,– подумал он. По–венгерски это означало “Мама”. “Я видел призрак матери” – он поднял взгляд и посмотрел в глаза Джо.

– Прошлой ночью мне приснился необычный сон,– сказал он и слегка улыбнулся. – Кажется, я видел маму, сидящую в своем кресле–качалке в спальне. Она мне кажется давно не снилась. Странно, правда?

– Что случилось? Когда ты ее увидел?

– Ничего… Она подозвала меня к себе рукой… Или показала на что–то… Я не уверен.

– Показала? Но на что она могла показывать?

Он пожал плечами:

– Кто знает?! Я не умею толковать сны.

Он поднялся из–за стола и взглянул на часы. Пора было выходить.

– У меня идея,– сказал он, обнимая рукой жену за талию. – Я сегодня вернусь пораньше и мы пойдем обедать в “Будапешт”. Что скажешь?

– Я бы хотела, чтобы сегодня ты остался дома, вот что я скажу,– она подумала несколько секунд, выпятив нижнюю губу, потом провела ладонью по гриве седеющих волос на голове мужа. – Но “Будапешт” – это очень мило.

– Отлично. И музыка! Цагнезен! Да?

Она улыбнулась:

– Да.

– Тогда назначаю тебе свидание.

Он похлопал жену по заду, потом ущипнул. Она насмешливо щелкнула языком и вышла вместе с ним в гостиную, где он достал из платяного шкафа темно синий пиджак и черную шляпу, которая видела лучшие дни. Она подержала пиджак, пока он пристегивал черную кожаную наплечную кобуру, все это время с отвращением поглядывая на “полис специал” 38 калибра, который лежал в кобуре. Сунув руки в рукава пиджака, потом увенчав себя шляпой, он приготовился покинуть дом.

– Удачи,– сказала сказала она на крыльце, и Энди поцеловал жену в щеку.

– Будь осторожен! – сказала Джоанна ему вслед, когда он уже шел к старому белому “форду–фалькону” у поворота.

Он поднял в ответ руку и скользнул в машину. В следующее мгновение она уже тарахтела вниз по Ромейн–стрит. Из–за ограды выскочила какая–то дворняга и некоторое время пыталась преследовать машину, пока та не скрылась из виду.

Джоанна закрыла дверь и заперла ее. “Таракан”,– подумала она и почувствовала желание сплюнуть, потому что даже отзвук этого жуткого имени вызывал у нее тошноту. Она вернулась обратно в кухню, намереваясь помыть посуду, вымести и вымыть пол, потом немного прополоть сад. Но она обнаружила, что ее беспокоил не только Таракан, и потребовалось несколько минут, чтобы она поняла, что именно. Сон Энди. Инстинкт цыганки не давал ей успокоиться. Почему Энди опять думал о ней, почему она ему снилась? Конечно, старая женщина под конец совсем сошла с ума, и теперь ей в могиле гораздо лучше, чем в кровати Дома Престарелых “Золотой Сад”, где она таяла день за днем. “Я не умею толковать сны,– сказал Энди,– подумала Джоанна. – Мне следует спросить кого–то, кто умеет. Возможно, этот сон – предзнаменование будущего”.

Она повернула кран с горячей водой и на некоторое время позабыла о вековой давности искусства толкования снов.

2.

Черный “шевроле–фургон” Джека Кидда, фотолаборатория на колесах, разрисованная с помощью распылителя фигурами фехтующих на мечах Тарзана и полуобнаженных дам в стиле Франка Фразетти, остановился у ворот Голливудского мемориального кладбища. Ворота были широко открыты, и Джек видел, что в окне сторожа горит свет, хотя было уже почти пол–девятого, и луг перед кладбищем ярко зеленел в лучах утреннего солнца. Джек, повесив на шею “Канон”, пару раз нажал на клаксон, но сторож не вышел встречать раннего посетителя. Гейл, сидящая рядом с ним, зевнула и сказала:

– Никого нет дома. Поехали прямо вперед.

– Сначала мне нужно поговорить с этим парнем. – Джек снова загудел клаксоном. – Возможно, он спит себе где–нибудь, уютно устроившись, отсыпается от наблюдений за стариной Клифтоном, бродящим по кладбищу, ха–ха! – Он коротко засмеялся, улыбнулся Гейл и открыл дверцу, выйдя на тротуар.

– Вернусь через минуту,– сказал он и пошел к небольшому домику сторожу из белого бетона с красной черепичной крышей. Сквозь окно, выходящее к воротам кладбища, он сразу окинул одним глазом всю комнатку. На столе, покрытом бумагой, стояла горящая лампа. Стул был слегка отодвинут, словно сидевший за столом человек только что встал. На столе лежал спортивный иллюстрированный журнал, наполовину выпитая чашка с кофе стояла рядом с полной сигаретных окурков пепельницей.

Джек подергал дверь. Она была не заперта. Он вошел вовнутрь, проверил туалет – там никого не было – потом вернулся обратно к машине.

– Его там нет,– сказал он, забираясь на сиденье и включая двигатель. – Ну, вот и договорились. Парень знал, что я приеду утром. И как я теперь найду могилу Клифтона?

– Послушай, ты не мог бы все это поскорей уладить и подбросить меня к Паркер–центр? – Гейл нетерпеливо постучала по стеклу циферблата своих часов.

– Ладно, но сначала я проеду через кладбище, попробую отыскать этого парня. Это займет всего несколько минут. Три снимка надгробия – это все, что мне нужно.

Он нажал на педаль и они въехали на территорию кладбища, миновав возвышающиеся у входа могучие пальмы. Вдоль обеих сторон вьющейся главной дороги–проезда были разбросаны мраморные надгробия, склепы и ангелы–статуи. Все это окружалось дубами, пальмами и декоративным кустарником. На изумрудной траве сверкала утренняя роса и над самой землей стлался утренний туман. За дальним краем кладбища виднелись солидные белые здания студии “Парамаунт”. Таким образом, любая неудавшаяся звезда, только что не прошедшая кинопробы, могла прямиком отправиться в могилу. “Странно,– подумала Гейл,– но большинство главных студий Голливуда выходит окнами на кладбище.

Это напоминало о разговоре, который она слышала краем уха в редакции несколько дней назад.

– Ты знаешь, что говорят об Уолте Диснее? – спросила она, взглянув на Джека. – Что на самом деле он не похоронен на Форест Лон, а сохраняется в жидком азоте, так что, когда–нибудь его смогут оживить. Трейс намерен как–нибудь выпустить номер на этом материале.

– Воображаю.

– Это в самом деле странно. На надгробии у одного Диснея нет никаких дат.

– Ты что, приготовила домашнее задание по истории кладбища?

– Нет, но согласись, что эта история будет почище, чем чушь насчет призрака Клиффа Вебба. – Она бросила взгляд на Джека, как раз вовремя, чтобы увидеть, как расширяются его глаза.

– Боже! – прошептал он и так крепко придавил педаль тормоза, что резина покрышек задымилась. – Что это? – Он смотрел прямо вперед.

Гейл посмотрела в ту сторону и судорожно втянула воздух.

На дороге лежал скелет, одетый в длинное пастельно–зеленое платье. Пучки рыжеватых волос еще кое–где покрывали треснувший череп. Ноги и руки были сломаны, как тонкие белые куски узловатого плавника. Одна из рук поломанным куском кости указывала в небо. По обе стороны дороги среди тщательно подстриженных кустов живой изгороди на аккуратной траве лужаек были разбросаны другие скелеты или их части. Черепа, руки, ноги, позвоночные и берцовые кости усеяли собой кладбище. Гейл чувствовала, как стучит в висках пульс. Она не могла оторвать взгляда от скелетов. В том, как они лежали, было что–то непроизвольное и оскорбительное одновременно, некоторые скелеты были совершено целые, облаченные в погребальные костюмы и платья, лежащие друг на друге, словно с двенадцатым часом ночи они пустились в пляс и рухнули потом на тех местах, где их застали первые лучи зари. Здесь было и кое–что похуже – более свежие покойники, неуспевшие превратиться в скелеты. Они были покрыты слоем черных мух. Гейл видела, что десятки надгробий были опрокинуты, могилы разрыты. Над пустыми ямами возвышались холмики земли.

– О, бо–о–о–же! – сказал Джек, когда дыхание бриза принесло с собой запах гниения. – Кто–то перевернул здесь все вверх дно! – Он снял крышечку с объектива своего “Канона” и вылез из машины.

– Джек! – позвала вслед Гейл. Она сама себе казалась холодной и липкой, как старая тряпка. В тени дерева, не более чем в десяти футах вправо от нее что–то лежало, и она не могла смотреть в ту сторону. Ей казалось, что в голове звенит громкое жужжание мух. – Какого черта! Куда ты?

Джек уже щелкал затвором камеры.

– Трейс будет не против получить несколько снимков,– сказал он, в голосе его чувствовалось сильное возбуждение, но лицо стало белым, и палец на спуске камеры дрожал. – Как по–твоему, сколько тут разрыто могил? Двадцать? Тридцать?

Она не ответила. Затвор аппарата продолжал щелкать и щелкать. С тех пор, как он два года назад подписал контракт с газетой, Джеку приходилось делать снимки автокатастроф, трупов самоубийц, убитых–жертв, а один раз даже целого святого семейства чиканос, которые полностью сгорели, обуглившись до черноты во время взрыва газа в доме с неисправной газовой системой.

Трейс печатал его снимки, потому что они соответствовали девизу газеты: “Мы печатаем все, что видим!” Джек ко всему этому привык, потому что был профессионалом, и ему необходимы были деньги для работы над своими фильмами. Лос–Анжелесский “Тэтлер” был одной из последних газетенок типа “море крови”, и иногда Джеку приходилось снимать и в самом деле труднопереносимые вещи. Он крепко сжимал зубы и полагался на мускульный рефлекс пальца, нажимающего на спуск затвора.

“Если это часть существования людей,– говорил Трейс,– то в нашей газете для этого найдется место”.

“Но здесь совсем другое,– подумал Джек, делая снимок скелетообразных останков леди в зеленом платье. – Что здесь произошло? Старое зло в чистом виде или нет? Это самое черное зло, какое только может существовать. – По спине его побежала дрожь. – Добро пожаловать в “Сумеречную Зону” (Популярный в США фантастический телесериал).”

Когда к нему подошла Гейл и тронула за руку, он так резко отскочил в сторону, что вместо кладбища сфотографировал облака.

– Что здесь произошло? – спросила она. – Кто… что все это сделало?

– Вандалы. Может, “Ангелы смерти” или какой–нибудь дьявольский культ. Кто бы они ни были, но поработали они здесь уверенно, усердно. Мне приходилось раньше иметь дело с вандализмом на кладбище – ну, знаешь, перевернутые надгробия и так далее,– но никогда ничего подобного! Боже, ты только посмотри!

Джек по широкой дуге обошел пару раскрошившихся скелетов и достиг массивного склепа, построенного из резного камня. Вся верхушка его была сорвана. Он заглянул вовнутрь и ничего там не обнаружил, кроме слоя пыли и каких–то истлевших тряпок на самом дне. Пахло сыростью и затхлым, как в высохшем колодце. “Чья же это усыпальница? – подумал он. – Тирон Паур? Сесил В. Де–Милл?” Кто бы здесь ни лежал, теперь он превратился в пригоршню праха, серой пыли на дне. Он сделал шаг назад, чтобы сфотографировать склеп, едва не споткнувшись при этом об ухмыляющийся скелет в темном костюме.

В нескольких ярдах от Джека стояла Гейл, глядя на разрытую могилу. Сделанная красивыми буквами надпись на надгробии гласила: “Мэри Конклин”. В грязи на дне могилы были разбросаны желтоватые кости, соединяемые теперь лишь паутиной полуистлевшей тончайшей ткани.

– Джек,– сказала Гейл тихо,– кажется, это не просто вандализм.

– А? Что ты говоришь?

Она взглянула на него, едва замечая поющих над головой птиц, которым не было дела до забот смертных.

– Гробы,– сказала она. – Где они?

Джек замер, опустив камеру. Он смотрел на тяжелую бетонную плиту, которая раньше прикрывала склеп. “Сколько же она может весить? – подумал он. – И в склепе тоже не было гроба”.

– Гробы? – переспросил он. Струйка пота, словно ледяная вода, побежала по его ребрам.

– Гробов нет вообще. Кажется, все содержимое было выброшено наружу, а сами гробы украдены.

– Но это… на это способен только ненормальный,– тихо ответил он.

– Тогда проверь все могилы, черт побери! – Гейл едва не кричала. Тошнота судорогой сводила желудок. – Найди в них хоть один гроб! Пойди, посмотри!

В этом не было необходимости. Джек оглянулся. Солнечный зеленый пейзаж теперь напоминал поле древней битвы. Где все павшие солдаты были оставлены гнить там, где они упали. Стали жертвами стервятников и псов. Исчезли гробы? Он опустил “Канон”, и камера свободно повисла на ремне, показавшись Джеку необычайно тяжелой, словно ее отягощало запечатленное на пленке свидетельство преступления какого–то ужасного и жуткого зла,– Исчезли гробы?

– Кажется… нам лучше вызвать полицию,– услышал он собственный голос. Джек попятился от оскверненной могилы, наступил на оторвавшийся череп, и тот треснул под его каблуком, словно издав вопль муки.

3.

– Не возражаете? – спросил Палатазин у молодой женщины с блестящими веками, которая сидела напротив него по другую сторону его служебного стола. Он держал в руке пенковую трубку, которая когда–то была совершенно белой, а теперь стала черной, как уголь.

– Что? Ах, нет, все нормально.

Акцент выдавал в ней уроженку средне–западных штатов.

Он кивнул, чиркнув спичкой и поднес пламя к трубке. Эту трубку ему подарила Джоанна в первую годовщину свадьбы, почти десять лет назад. Она была вырезана в виде мадьярского князя, конника–воина, из тех, что ворвались в Венгрию в десятом веке, сея смерть и разрушение. Большая часть носа и один глаз успели уже сколоться. Теперь вырезанное на трубке лицо больше напоминало борца–нигерийца. Палатазин убедился, что дым не попадает девушке в лицо.

– Ну что же, мисс Халсетт,– сказал он, бросив быстрый взгляд на лист блокнота перед собой. Чтобы выделить для блокнота место, ему пришлось сдвинуть в сторону целую гору газетных вырезок и желтых папок–бумагодержателей. – Значит, это ваша подруга вышла на работу на Голливудский бульвар во вторник вечером. К повороту подъехала машина. И что было потом?

– В машине сидел какой–то тип, странного вида. – Девушка нервно улыбнулась, сжав маленькую пурпурного цвета сумочку, которую пристроила у себя на коленях. Ногти у нее были обкусаны почти до самых корней. В другом конце кабинета сидел детектив Салливан Рис, мужчина модного сложения и черный, как трубка Палатазина. Он сидел, скрестив на груди руки, и наблюдал за девушкой, время от времени взглядывая на Энди.

– Сколько этому человеку могло быть лет, как по–вашему, мисс Халсетт?

Она пожала плечами:

– Не знаю. Меньше, чем вам. Трудно сказать, потому что сами знаете, ночью на бульваре свет такой яркий и цветной, ничего нельзя сказать о человеке, если он не стоит у тебя прямо перед носом.

Палатазин кивнул:

– Черный, белый, чикано?

– Белый. На нем, на лице то есть, у него были такие очки с толстыми стеклами, и от этого глаза у него казались очень большими и таким смешными. Парень этот… так Шейла сказала… плотный. Не очень здоровый, но мускулистый, хотя и не высокий. Волосы черные или темно–каштановые. Очень коротко подстриженные. И побриться ему тоже, кажется, не мешало бы.

– Как он был одет? – спросил Рис. Голос его звучал мощно и серьезно. Когда он учился в школе Дюка Эллингтона, то пел басовую партию в хоре, и пол в аудитории вибрировал.

– Э… голубая штормовка. Светлые брюки.

– На штормовке были какие–то надписи? Фирменная этикетка?

– Нет, кажется, не было.

Девушка снова посмотрела на Палатазина, внутренне содрогаясь. Близкое соседство с двумя полицейскими ее нервировало. Патт и Линн сказали, что она дура, если согласилась идти в Паркер–центр давать сведения копам. Что она от них видела хорошего, кроме двух задержаний по обвинению в проституции? Но она подумала, что если попадется опять, то этот коп с печальным выражением на лице может вспомнить ее, и дело обойдется легко. Приглушенные звуки телефонных звонков, голоса, шаги за стенами кабинета начали уже действовать ей на нервы, потому что она была вынуждена явиться в копам в “чистом” виде – ни кокаина, ни “травы”, ни таблеток сегодня утром. Теперь она едва сдерживалась.

– Ну, хорошо, Эми,– спокойно сказал Палатазин, чувствуя напряжение девушки. У нее был вид оленя, который почуял запах оружейного металла. – А машина? Какой она была марки?

– Жук, “фольксваген”. Серый или серо–зеленый, кажется.

Палатазин записал оба цвета на листке блокнота.

– И что случилось… с вашей подругой?

– Этот парень открыл дверцу, высунулся и спросил: “Продаешь?” – Она нервно передернула плечами. – Сами понимаете.

– Он попытался подцепить вашу подружку?

– Ага. И он помахал пятидесятидолларовой бумажкой. Потом сказал что–то вроде “Уолли кое–что припас для тебя, крошка”.

– Уолли? – Рис слегка подался вперед, в потоке солнечного света его лицо с высокими скулами горело, словно опаленное красное дерево.

– Вы уверены, что он назвал именно это имя?

– Нет, не уверена. Слушайте, все это произошло с моей подружкой, Шейлой. Как я могу что–то знать наверняка, а?

Палатазин записал в блокнот “Уолли”, ниже добавил “Уолтер”?

– А потом? – спросил он.

– Он сказал: “Тебе не придется много стараться. Садись, мы поговорим”.

Она сделала паузу, глядя на здание, видневшееся в окно за спиной Палатазина. – Она почти согласилась. Пятьдесят долларов, верно?

– Верно,– согласился Палатазин. Он смотрел в обеспокоенные глаза девушки и подумал: “Малютка, как тебе удается выжить?” Если девушке было больше шестнадцати, он был готов сплясать чардаш перед всеми отделениями расследования убийств. – Продолжайте, продолжайте.

– Она почти согласилась, но когда начала садится в машину, то почувствовала какой–то непонятный запах. Что–то, напоминающее лекарство вроде той жидкости, которой… э… папа Шейлы мыл руки. Он у нее был доктор.

Палатазин записал “врач?”, затем “Работник больницы?”

– Тогда Шейла перетрусила и вылезла из машины и отошла. Когда обернулась, этот парень уже отъезжал. Вот и все.

– А когда ваша подружка начала подозревать, что это мог быть Таракан? – спросил Рис.

– Я сама все время читаю газеты. Все читают, я хочу сказать. Все на бульваре только об этом и говорят, поэтому я подумала, прежде в полиции должны узнать.

– Если это случилось во вторник, то почему вы так долго ждали, прежде чем пришли к нам?

Она пожала плечами и начала грызть ноготь большого пальца:

– Я испугалась. И Шейла испугалась. Чем больше я думала, что это мог быть ОН, тем больше я боялась.

– А ваша подружка не заметила номер машины? – спросил Палатазин, занеся над блокнотом ручку. – Или еще какие–нибудь особенности внешнего вида машины?

Она покачала головой:

– Нет, все произошло слишком быстро.

Она взглянула в спокойные серые глаза этого немолодого, плотно сбитого полицейского, который так напоминал ей одного полицейского офицера по делам несовершеннолетних из Холта в Айдахо. Только у этого копа был смешной акцент, он был почти совсем лысым и на ярко–красном с голубыми горошинами галстуке у него было кофейное пятно.

– Но на самом деле это был не он, как вы думаете?

Палатазин откинулся на спинку своего поворачивающегося кресла. Вокруг его головы вились струйки сизого табачного дыма. Эта молоденькая проститутка былав точности такой же, как и любая их десятка тех, кого он опросил за последние несколько недель: поблекшая, напуганная, с достаточным количеством сообразительности, чтобы выжить на панели, но недостаточно сильная, чтобы порвать с такой жизнью. Выражение глаз у всех проституток было одним и тем же: острое, мерцающее презрение, которое маскировало глубоко спрятанную в душе печальную усталость. Все эти последние недели он сдерживался, чтобы не взять этих обитательниц мрачных улиц за плечи, встряхнуть и прокричать в лицо: “Разве вы не знаете, что вас ждет там? Убийцы, насильники, садисты и хуже. Многие вещи еще хуже, чем эти, о которых вы не осмеливались даже думать, потому что иначе эти мысли сведут вас с ума. Мысль о том, что скрывается в темных тайниках человечества, ждет вас в краю кошмаров, чтобы к удобный момент нанести удар. Самое фундаментальное ЗЛО, которое распространяется вокруг себя новое ЗЛО и пожирает иное ЗЛО, чтобы выжить…”

“Хватит”,– сказал он сам себе. Внутри у него все стянулось в тошнотворный узел, он понимал, что близок к пределу.

– Да,– сказал он Эми,– это мог быть и он.

– О, Боже,– выдохнула она, и кровь отхлынула от ее лица, пока она не стала похожа на восковую кукла, одна краска снаружи и пустота внутри. – В смысле… я раньше имела свидания со странными типами… но никто никогда не пытался… – Она коснулась пальцем своего горла, в воображении ее уже нарисовалась картина – как ухмылялся этот тип, когда она села к нему в машину, этот, в очках, жуткий…

– Эми,– сказал Палатазин, решив, что надо кончать с игрой в прятки. – У нас есть художник, который может составить портрет этого мужчины, который пытался подцепить тебя, по твоему описанию. Я не говорю, что это наверняка был Таракан – нет. Но возможность все–таки существует. Я хочу, чтобы ты сейчас пошла с детективом Рисом и дала информацию нашему художнику. Все, что сможешь припомнить: глаза, волосы, рот, нос. Договорились? – Он встал с кресла. Рис уже стоял рядом с девушкой. – Кроме того, припомните, припомните все подробности, касающиеся вида машины. Так, чтобы я смог бы сам увидеть ее в моем воображении, так же, как ее видели вы. Особенно обратите внимание на номер. Возможно, вы видели и запомнили хотя бы частично, но только сами сейчас этого не сознаете. Спасибо, что пришли к нам, Эми. Салли, ты проводишь Эми к Маку?

– Конечно. Пойдемте, мисс Халсетт.

Он открыл дверь кабинета перед девушкой, и разнообразные шумы полицейского отдела по борьбе с преступлениями, по расследованию убийств ворвались в комнату – резкие телефонные звонки, цоканье немилосердно эксплуатируемых пишущих машинок, щелканье выдвигаемых и задвигаемых на место картотечных ящиков, монотонное бормотание телетайпа. Девушка остановилась на пороге и посмотрела назад, на Палатазина.

– Я еще кое–что вспомнила,– сказала она. – Руки у него… Ладони! Они были очень большие, понимаете? Я их хорошо видела, потому что он сжимал руль.

– Он не носил каких–либо колец, перстней?

– Я… нет, кажется, не было.

– Отлично, превосходно. Салли, как только составите фоторобот, принеси его мне, ладно?

Салливан кивнул и вслед за девушкой вышел в широкий, покрытый линолеумом коридор. Палатазин, в висках которого стучал пульс надежды, вышел в другую обширную комнату, заставленную ящиками и письменными столами, и пробрался к столу, за которым сидела детектив Брашер, ожидая звонков от информаторов. Брашер, молодая женщина с волосами цвета песка и глубоко посаженными зелеными глазами, в которых уже начала появляться какая –то жестокость, трудилась над кроссвордом в утреннем выпуске “Таймс”. Она быстро спрятала газету, когда заметила, что к столу направляется капитан.

– Брашер,– сказал Палатазин. – Вы, кажется, не очень заняты. Мне нужно поработать с картотекой. Все, кто связан с делом Таракана и одновременно владеет “фольксвагенами”, кроме того, все, кто может проходить под именем Уолли или Уолтер, или использовать эти имена как прозвища и т.д… Кроме того, посмотрите картотеки по нападениям и изнасилованиям, по тем же параметрам. Срок давности – до трех месяцев.

– Слушаюсь, сэр. – Она сделала несколько пометок в блокноте и поднялась из–за стола. – Я ждала звонка от одного сводника…

– Пусть ваше место займет Хайден. – Палатазин сделал знак рукой мужчине за ближайшим столом. – Мне эти данные необходимы как можно скорее.

Он отвернулся от Брашер как раз вовремя, чтобы увидеть Гейл Кларк, входящую в комнату отделения. Палатазин почувствовал острый прилив раздражения и злости. Она опоздала больше чем на час, и именно в данный момент Палатазин чувствовал, что ему будет очень трудно выдержать обстрел пустыми и ненужными вопросами. Он несколько раз под различными предлогами отказывался встретиться с ней, отсылая журналистку в отдел печати и связи с прессой. В ответ газетенка “Тэтлер” опубликовала несколько на скорую руку сварганенных передовиц, касающихся недопустимого промедления, с которым капитан Палатазин ведет дело по поимке Таракана. В любое другое время Энди не обратил бы особого внимания, но именно сейчас все газеты города давили на мэра, который в свою очередь оказывал давление на полицейского комиссара, который обеими ногами надавил на шефа Гарнетта, который явился в кабинет Палатазина, жуя зубочистку, и потребовал ответа – почему это пустяковое дело до сих пор не раскрыто? Палатазину оставалось жевать собственные ногти и слоняться по отделу, словно опасно раздраженному медведю. Он знал, что его люди работают с полной отдачей. Но политиканы наверху теряли терпение. Поэтому указание комиссара было недвусмысленным: оказывать любые содействия прессе.

“Мало быть просто полицейским – кисло думал Палатазин, направляясь навстречу Гейл Кларк,– в наше время приходится быть еще и общественным деятелем, психологом, политиком и специалистом по чтению мыслей – и все это одновременно!”

– Вы опоздали,– сухо сказал он Гейл. – Что вам угодно?

– Извините,– сказала она, хотя видом своим ничего подобного не выражала. – Меня задержали. Мы могли бы поговорить в вашем кабинете?

– Где же еще? Но прошу вас, постарайтесь побыстрее. У меня много работы. – Он провел ее в кабинет, закрыл дверь и уселся за свой стол. Имя “Уолли” жужжало в его мозгу, как шершень.

– Скажу вам то же самое, что сказал людям из “Таймс” и “Леджера” сегодняшним утром: у нас до сих пор нет непосредственных подозреваемых, но несколько людей мы держим под наблюдением. И никаких сходных черт между Тараканом и Джеком–Потрошителем я не нахожу. Нет. Мы выпустили на панель несколько “подсадных уток”, но эти сведения, если можно, не для печати. Буду очень вам признателен. Договорились?

– Разве я обязана? – Она приподняла одну бровь, доставая из сумочки ручку.

– Мисс Кларк,– спокойно сказал Палатазин, резко отодвигая в сторону трубку и укладывая сцепленные ладони перед собой на крышке стола. “Спокойней,– сказал он сам себе,– не давай ей вывести тебя, она это умеет”,– последние несколько дней я имел несчастья работать в некотором контакте с вами. Я знаю, вы меня не любите, и меня это абсолютно не волнует. О вашей газете я самого низкого мнения, какое только возможно.

Повернувшись, он порылся в кипе газет, отыскал выпуск “Тэтлера” за прошлую неделю и подтолкнул к Кларк. Заголовок на первой полосе кричал кроваво–красными буквами самого крупного шрифта: “Где скрывается Таракан? Кто умрет следующим?”

Улыбка Гейл слегка поблекла, но удержалась на ее губах.

– Если вы приложите небольшое усилие, то припомните, что две недели назад на улице были выведены женщины–полицейские, чтобы в виде проституток сыграть роль приманки для убийцы. Об этом я сказал всем корреспондентам всех газет в городе, и попросил всех вас не давать эту информацию в номер. Припоминаете? Отчего же тогда, едва я взял вашу газету, чтобы ознакомится с вашим репортажем, как в глаза мне немедленно бросился заголовок: “Удастся ли женщинам–полицейским поймать Таракана в ловушку?” С тех пор, как вы напечатали эту статью, Таракан затаился, не совершил с тех пор ни одного нападения. Хотя я не предполагаю, что он безумен до такой степени, что станет читать ваш листок, я предполагаю все же, что он узнал о ловушке с “подсадными утками” и решил уйти в “подполье”. Теперь могут потребоваться месяцы, прежде чем он выплывет обратно на поверхность, и к тому времени след его остынет полностью.

– Я старалась, что эти сведения не прошли в номер,– сказала Гейл. – Но мой редактор сказал, что это хорошая новость, и должна быть в статье.

– Неужели? Тогда вашему редактору следует сидеть в моем кресле, ведь он, кажется, так хорошо знаком с работой полиции?

Он пошарил в стопке газет, выудил еще один номер “Тэтлера” и подтолкнул в сторону Гейл, словно кусок протухшего мяса. Заголовок возвещал: “Разгул массовых убийств”. Имелась фотография со всеми кровавыми деталями, описывающая доставку жертвы в морг. Другие заголовки пытались перекричать друг друга: “Неужели рядом с Лос–Анжелесом приземлилось НЛО?”, “Вечная юность – удивительная морская водоросль”, “Как выйти замуж за Рок–звезду”.

Палатазин с отвращением фыркнул:

– Неужели люди в самом деле подписываются на такую газету?

– Три сотни тысяч подписчиков, по данным прошлого года,– хладнокровно сообщила ему Гейл. – Я хотела бы извиниться перед вами за этот случай с просочившейся информацией, но боюсь, что это ничем уже не поможет.

– Верно, к тому же у меня ощущение, что если мы переиграем все заново, результат будет тот же самый. Вы сами сознаете, какой вред приносят все эти дикие истории про Таракана и прочих? Они пугают людей, люди начинают с подозрением относится друг к другу, боятся выйти из квартиры после наступления темноты. И они не слишком стремятся помогать следствию. – Он взял трубку и сунул в рот, сжал мундштук зубами с такой силой, что едва не прокусил его,– Я думал, что могу доверять вашему профессионализму. Вижу, что ошибся.

– Проклятье! – внезапно воскликнула Гейл и с такой энергией, что Палатазину показалось, будто она намерена перепрыгнуть через стол и броситься на него. Она подалась вперед, зло глядя в глаза капитану полиции:

– Я пишу хорошие статьи! Отличные! Я не могу ставить свои заголовки, не могу указывать своему редактору, что печатать, а что нет! Да, наша газетка спешит выдоить из заварушки с Тараканом все, что возможно. Но так поступает любая другая газета в городе! Капитан, в основе всего лежат наличные. Количество проданных экземпляров! И если кто–то говорит иначе, он или лжец, или дурак. Но если вы прочтете мои статьи, то увидите, я пишу отлично, и говорю людям правду так, как вижу ее!

Некоторое время Палатазин сидел в молчании. Он раскурил трубку и рассматривал Кларк через завесу дыма.

– Зачем тогда тратить время в “Тэтлере”? – спросил он наконец. – Она недостойна вас. Разве вы не могли найти работу в другом месте?

– Я должна сделать себе имя,– сказала Гейл. Румянец постепенно покидал ее щеки. – Это средство для жизни. Большая часть женщин, два года назад закончивших лос–анджелесский институт журналистики сидят в отделах коррекции или редактируют чужие работы, или бегают в ближайший бар за кофе и бутербродами с ветчиной для настоящих журналистов. Конечно, работа в “Тэтлере” – это не золотая мечта, но по крайней мере, у меня появились читатели, которые покупают газету, чтобы прочесть МОЮ статью.

– Хорошенькие читатели. Люди, которым нравится наблюдать за автоавариями.

– Но их деньги ничем не хуже. И получше чем у многих. И не надо относиться к ним с таким презрением, капитан. Это великий средний класс Америки. Те самые люди, за счет которых вам платят жалование, между прочим.

Палатазин задумчиво кивнул. В темно–карих глазах Гейл все еще мерцала злая искра, они блестели, как глубокий пруд, внезапно растревоженный брошенным камнем.

– Ладно,– сказал он,– я тогда займусь делом, чтобы отработать это жалование. О чем именно вы хотели со мной говорить?

– Неважно, вы уже ответили на мои вопросы. Я собиралась спросить, почему, по вашему мнению, Таракан ушел со сцены. – Она надела колпачок на ручку и бросила ее обратно в сумку. – Возможно, вам интересно будет узнать, что на следующей неделе у нас будет уже другая сенсация.

– Испытываю огромное облегчение.

Она встала, перебросив сумочку через плечо.

– Ладно,– сказала она. – Но скажите мне только – неофициально – вы сейчас ближе к обнаружению убийцы, чем были на прошлой неделе?

– Неофициально? Нет. Но, возможно: у нас появится новый след.

– Например?

– Говорить слишком рано. Вам придется подождать. Там посмотрим.

Она сложила губы в улыбку:

– Больше не доверяете мне?

– Частично, да. Частично, дело в том, что мы обрабатываем новые сведения, которые мы получили буквально сегодня прямо с панели. И вы, как никто другой, должны знать, какова степень достоверности такой информации.

Он поднялся и поводил журналистку до двери.

Положив руку на ручку замка, Гейл остановилась:

– Я… я не хотела горячиться, но сегодня мне пришлось стать свидетелем очень неприятной вещи. Что–то очень странное. Наверное, вам кажется, что я слишком нажимаю, да, капитан?

– Гм, да, кажется.

– Это потому, что я не хочу работать в “Тэтлере” всю жизнь. Я должна быть на месте, когда вы возьмете его. Довести эту историю до конца – единственный мой шанс выйти наверх. Да, я честолюбива, я оппортунист, но я также и реалистка. Такой шанс выпадает репортеру очень редко, один шанс из тысячи. И я не хочу упустить такую возможность.

– А вдруг мы его никогда не найдем?

– Могу я вас процитировать?

Глаза капитана слегка расширились. Он не мог определить, шутит ли она. Потому что лицо Гейл было совершенно серьезно, глаза смотрели ясно и проницательно.

– Не думаю,– сказал он открыв перед ней дверь. – Уверен, мы еще встретимся. Кстати, что же заменит Таракана на вашей первой полосе? Что–нибудь о престарелой леди, которая обнаружила на своем чердаке завещание Говарда Хьюза?

– Нет. – По спине Гейл пробежала ледяная дрожь. Она все еще чувствовала запах разлагающихся мертвецов, словно одежда ее насквозь пропиталась этим запахом. – Похищение из могил на Голливудском мемориальном. Вот почему я и опоздала. Нужно было обеспечить материал и поговорить с полицией в Голливуде.

– Кладбищенские грабители? – тихо переспросил Палатазин.

– Да, скорее, похитители гробов. Оставившие все остальное валяться снаружи.

Палатазин вынул трубку изо рта и молча смотрел на Гейл. В горле его тупо пульсировало.

– Что? – сказал он странно хриплым голосом, больше похожим на карканье или кваканье.

– Да, какие–то невероятные извращенцы.

Она уже хотела покинуть кабинет, как вдруг рука Палатазина крепко сжала ее запястье, едва не вызвав боль. Она недоуменно посмотрела на него, моргая. Лицо его вдруг стало словно восковым, губы шевелились, не произнося не звука.

– Что вы имеете в виду? – с трудом спросил он. – О чем вы говорите? Когда это все произошло?

– Где–то ночью, я думаю… Эй, послушайте, вы… вы делаете мне больно.

Он опустил глаза, увидел, что сжимает ее руку, и медленно выпустил ее.

– Извините. Голливудский мемориал? Кто первым обнаружил?

– Я. И фотограф из “Тэтлера”… Джек Кидд. Почему вас это интересует, кто? Вандализм – это не ваш отдел, разве не так?

– Но, но…

У Палатазина был усталый и ошеломленный вид, словно в любую секунду он мог свалиться на пол в обмороке. Выражение его стеклянно поблескивающих глаз так напугало Гейл, что она на миг почувствовала дрожь, волной пошедшую по спине.

– С вами все в порядке? – с тревогой спросила она.

Некоторое время он не отвечал.

– Да,– сказал наконец капитан, кивнул. – Да, все нормально. Я в порядке, простите, но теперь я хотел бы вернуться к своей работе, мисс Кларк. У меня много дел.

Он широко открыл дверь, и она вышла из кабинета. Повернувшись, она хотела попросить Палатазина не забывать о ней, если им удастся взять надежный след Таракана. Дверь закрылась прямо перед ее носом.

“Вот дерьмо! – подумала Гейл. – В чем дело? Возможно, слухи оправдались? Давление оказалось чересчур высоким, и бедняга постепенно сходит с рельсов. Если так, то получится очень сочная и трогательная историйка”. – Она отвернулась и покинула помещение отдела.

Закрыв кабинет, капитан Палатазин побелевшими пальцами сжал трубку телефона. Ответил полицейский телефонист.

– Говорит Палатазин,– сказал капитан. – Соедините меня с лейтенантом Киркландом из голливудского отдела.

Голос Палатазина был полон ужаса.

4.

Мозг Рико Эстебана был обуглен пылающим неоном вывесок. Вокруг грохотали автомобили, воздух пронизывали жесткие ноты электрической музыки. Он чувствовал, что что–то должен сказать этой темноволосой девушке, сидевшей на одном с ним сиденье машины, прижавшись к противоположной дверце, но он так же чувствовал, что единственная вещь, которую он мог сейчас сказать – “Вот дерьмо!” – была не к месту. Кроме этого грубого суммирования чувств Рико, его перегруженный мозг выдавал лишь шумовое гудение напряженно работающих контуров. Все.

“Пренадо? – думал Рико. – Она сказала, что забеременела?” Всего несколько минут назад он затормозил свою “пожарку” – огненно–красный спортивный “шевроле” перед домом, где жила Мерида Сантос. Это была улица Лос Террос, в мрачном районе восточного Лос–Анжелеса. Мерида почти немедленно выбежала из подъезда, где единственная голая лампочка бросала неверный свет на скрипучие степени и стены, покрытые слоями надписей, сделанных из распылителей–баллончиков. Она быстро скользнула в машину.

Едва он успел поцеловать Мериду, как сразу почувствовал – что–то случилось.

Глаза у нее были немного печальные, под ними залегли темные круги. Он завел двигатель “шевроле”, от грохота задрожали стекла в домах на узкой захудалой улочке, потом вырулил к бульвару. Мерида, длинные черные волосы которой волнами падали на плечи, сидела, отодвинувшись от него и смотрела на свои руки, На ней было голубое платье и серебряное распятье на цепочке, которое Рико купил на день рождения неделю назад.

– Эй,– сказал он и наклонился к Мериде, стараясь приподнять ее голову одним пальцем за подбородок. – Что такое? Ты плакала? Эта ненормальная Перра опять тебя била?

– Нет,– ответил она, и ее тихий голос слегка дрожал. Она все еще казалась больше девочкой, чем женщиной. В шестнадцать лет она была худощавой и стройной, как жеребенок. Обычно глаза ее сверкали застенчивой веселой невинностью, но сегодня что–то было не так, и Рико не мог определить, в чем дело. Если старая ненормальная мать не била ее, то что же тогда?

– Что, Луис опять убежал из дому? – спросил он ее. Она покачала головой. Он откинулся на спинку, удобно покачиваясь на мягком красном сиденье, откинув со лба прядь густых черных волос.

– Этому Луису лучше бы поостеречься,– тихо сказал он, объезжая пару пьяных, танцевавших посреди улицы. – Он еще слишком маленький, чтобы якшаться с “Убийцами”. Я ему говорил, сто раз говорил – не путайся ты с этими подонками. Они его до добра не доведут. Где бы ты хотела сегодня поужинать?

– Неважно,– сказала Мерида.

Рико пожал плечами и выехал на бульвар, где над порнокинотеатрами, барами, дискотеками, винными магазинами пульсировал радужный неон. Хотя было всего половина седьмого, но по бульвару уже мчался поток спортивных машин, словно десятки обтекаемых локомотивов. Они были раскрашены во все цвета радуги, от кричаще–голубого до флюоресцентного оранжевого, и оснащены или полосатыми, как зебра, крышами кузовов, или леопардовой внутренней обивкой, или радиоантенной высотой с башню. Машины мчались вдоль бульвара, словно стадо диких лошадей. Тротуары были усеяны ордами подростков–чикано, вышедших поискать увеселения в субботний вечерок. Воздух сотрясала музыка из транзисторов и автомобильных приемников, сумасшедшая смесь рока и диско, перекрываемая лишь вздохами бас–гитар из открытых дверей баров. В горячем воздухе пахло бензиновым перегаром выхлопа, дешевыми духами и марихуаной. Рико протянул руку и включил радио своего “шевроле” на полную громкость, ухмылка, словно щель, рассекла его смуглое лицо. Рычание могучего Калы Тигра Эдди перешло в гипнотический речитатив:

–… Разгоним город сегодня вечером, потому что больше делать нечего, и лучше вас никому не разжечь его в Этот Субботний Вечер! К вам снова возвращается могучий Кала, и “Волки” – “РОЖДЕННЫЙ БЫТЬ ПЛОХИМ”.

Мерида выключила радио. Но завывание “Волков” все равно доносились из десятка других динамиков.

– Рико,– сказала она, на этот раз глядя ему прямо в глаза. – Кажется… – Ее губы дрожали. – Кажется, я забеременела.

“Вот дерьмо” – подумал он. – Забеременела? Она сказала, что забеременела?” Он едва не спросил “от кого?”, но успел остановить себя. Он знал, что последние три месяца она спала только с ним, исключительно, даже после того, как он снял квартиру в бедном конце Закатного бульвара. Она всегда была приличной верной женщиной. “Женщиной? – подумал он. – Едва ли шестнадцать. Но во многих отношениях она женщина. Во многих?”

Рико был просто ошарашен, чтобы найти в себе силы сказать что–то. Волны спортивных приземистых машин впереди казались ему то накатывающимися, то уползающими обратно волнами бесконечного металлического океана. Он каждый раз пользовался “резиной”, и ему казалось, что он осторожен, но вот теперь… “Что делать? – спросил он себя. – Твой большой мачете сделал неприятность для этой малютки, и что ты теперь думаешь делать?”

– Ты уверена? – спросил он наконец. – В смысле… Откуда знаешь?

– У меня… была задержка. Я пошла в больницу, и доктор мне сказал.

– А он не мог ошибиться? – Рико пытался думать. “Когда я не пользовался предохранителем? В тот вечер, когда мы пили, или в тот раз, когда нужно было спешить…”

– Нет,– сказала она, и окончательный приговор в ее голосе заставил что–то болезненно запульсировать в животе у Рико.

– А твоя мать уже знает? Она меня прикончит, когда узнает. Она меня и без того ненавидит. Она сказала: “Увижу тебя еще раз – застрелю или полицию вызову…”

– Она еще не знает,– тихо сказала Мерида. – Никто больше не знает. – Она тихо, задыхаясь, заплакала, словно душили кролика.

– Не надо плакать,– сказал он слишком громко, потом вдруг понял, что она уже плачет, наклонив голову, и слезы катятся по щекам крупными горошинами. Он чувствовал, что должен оберегать ее, больше, чем любовник, как старший брат.

“Люблю ли я ее?” – спросил он себя. Вопрос, поставленный так прямо и просто, привел его в замешательство. Он не был уверен, что правильно воспринимает любовь. Это вроде хорошо проведенной ночи с девушкой? Или это как будто ощущение, что с тобой этот человек всегда рад поговорить немного, легко утешить и подбодрить? Или это что–то вызывающее робость, молчаливое, великое, как будто сидишь в церкви?

– Пожалуйста,– сказал Рико, останавливаясь у светофора с другими водителями спортивных машин. Чьи–то подошвы упирались в акселераторы, бросая ему вызов, но он не обращал внимания. – Не плачь, хорошо?

Она еще раз всхлипнула и перестала, потом начала рыться в сумочке, отыскивая косметическую салфетку, чтобы высморкаться.

“Шестнадцать – подумал Рико. – Ей исполнилось всего шестнадцать!” И вот он сидит в своей машине, как и все остальные на этом субботнем, заполненном людьми бульваре, в тесных джинсах и бледно–голубой рубашке, с золотой цепочкой на шее, с маленькой ложечкой для кокаина. Да, вот он везет свою женщину куда–то ужинать, потом они немножко потанцуют в дискотеке, вернутся в его квартиру, в кровать, чтобы второпях заняться сексом. Одна большая разница имелась на этот раз. Мерида забеременела от него, у этого ребенка будет свой ребенок, и теперь он чувствовал груз возраста и серьезной проблемы, которая не являлась ему даже в самом страшном кошмаре. Ему представилось собственное лицо – с высокими скулами, смуглое, красивое лицо, своеобразное из–за носа, который был два раза сломан и оба раза плохо сросся – вообразил, что видит появление вокруг глаз паутины морщин, полосы озабоченности, выступающие на лбу. В это мгновение снова захотелось стать маленьким мальчиком, играть на холодном полу пластиковыми машинками, пока отец с матерью обсуждают побег мистера Габрилло с женой мистера Фернандо, а его старшая сестра крутит во все стороны ручку настройки нового транзисторного приемника. Ему захотелось стать ребенком навсегда, чтобы не волновали тяжкие заботы и проблемы. Но его мать с отцом были мертвы уже почти шесть лет, они погибли при пожаре, который начался из–за искры в неисправной электропроводке – пламя ревело по всему многоквартирному дому, словно вулканический вихрь, и три этажа обрушились еще до того, как подъехала первая пожарная машина. В тот период Рико связался с уличной бандой подростков, называвшейся “Костоломы”. Он сидел под лестницей и пил с дружками красное вино, когда услышал вой пожарной сирены. Этот звук до сих пор иногда будил среди ночи, и он просыпался в холодном поту. Его сестра Диана была манекенщицей и фотонатурщицей в Сан–Франциско, так она, во всяком случае, сообщала в своих редких письмах. Она постоянно писала, что вот–вот должна сделать снимок для обложки какого–то журнала, или, что познакомилась с человеком, который поможет ей проникнуть в рекламу. Однажды она написала, что будет в июле “подружкой плейбоя”, Но, естественно, девушка месяца в июльском номере “Плейбоя” оказалась голубоглазой блондинкой. Он два года не видел сестры, и последнее письмо получил более шести месяцев тому назад.

Сигнал светофора сменился на зеленый. Вокруг завизжали об асфальт покрышки лихих водителей, берущих скоростной старт с места, оставляя черные полосы жженой резины. Он вдруг обнаружил, что очень крепко сжимает руку Мериды.

– Все будет нормально,– сказал он ей. – Вот увидишь. – И она отодвинулась от дверцы, приникнув к Рико так близко, словно вторая кожа, и если любовь была похожа на жалость, тогда, Рико ее любил.

– Слушай, хочешь гамбургер или что–нибудь еще? Остановимся здесь.

Он показал рукой в сторону огромного неонового гамбургера, плывущего в небе над закусочной Толстого Джима. Она отрицательно покачала головой.

– Ладно. – Он вытащил пачку “Уинстона” из отделения для перчаток и закурил. В противоположном направлении промчалась черно–белая патрульная машина полиции, глаза копа за рулем на один сердцетрепещущий миг встретились с глазами Рико. Рико вез несколько граммов кокаина и несколько никелированных коробочек с отличными “колумбийскими красными”, спрятанными в тайнике под резиновым покрытием в багажнике.

Это был неплохой бизнес – поставлять кокаин малышам, которые ошиваются в рок–клубах на Солнечной полосе. Хотя торговал он по малой, но все равно, получал достаточно, чтобы позволить себе немного понаслаждаться жизнью. Его поставщик, лысый тип в костюмах от Пьера Кардена, называющий себя Цыганом Джоном, сказал, что у Рико сильные нервы, есть хватка, и он может подняться в этом деле повыше, чем мелкий толкач. Не так высоко, как Цыган Джон, конечно, но достаточно высоко. Рико хладнокровно отвел взгляд от полицейской машины и ловко занял пустое место на хвосте “громовой птицы”, выкрашенной в тигровые полоски. Кто–то позвал его с обочины, и он увидел Феликса Ортего и Бенни Грасио вместе с двумя отличными “персиками”, стоящих у входа в дискотеку. Рико поднял руку в знак приветствия.

– Как дела, приятель?

Но он не притормозил, потому что парни были живым напоминанием тех времен, когда он был членом “Костоломов”.

Наконец Мерида задала вопрос, которого боялся Рико:

– Что мы будем теперь делать?

Сверкающими глазами она внимательно следила за его лицом, отыскивая малейший признак предательства.

Он пожал плечами, сигарета свесилась с нижней губы.

– А что ты думаешь делать?

– Это же твой ребенок!

– И твой тоже,– громко сказал он. Злость в первый раз заставила кровь прилить к его лицу. “Почему же она не принимала таблетки или что–нибудь?”

Потом лицо его вспыхнуло от стыда.

– Боже! – хрипло выдохнул он. – Я не знаю, что я должен делать.

– Ты любишь меня, разве нет? Ты говорил, что любишь. Если бы ты этого не сказал, я бы тебе не разрешила. Ты был у меня первым и единственным.

Он мрачно кивнул, вспоминая первый раз, когда он взял ее. Это произошло на заднем сиденье автомобиля в открытом кинотеатре возле Южных Ворот. Он очень гордился потом, когда все кончилось, потому что она была его первой девственницей, а мужчиной можно было себя считать – он это знал – только лишив девушку девственности. Он вспомнил, что однажды говорил ему Феликс Ортега в заброшенном складе, который “Костоломы” использовали в качестве штаб–квартиры: “Поимей девственницу, парень, и она полюбит тебя на всю жизнь”.

“Бог мой! – подумал он. – Навсегда? И только с одной женщиной? У меня есть бизнес, и я должен о нем думать. Скоро я смогу покупать себе шелковые рубашки и туфли из крокодиловой кожи или куплю красивый черный порш. И смогу снять одну из пятикомнатных квартир, где живут кинозвезды. Я в самом деле смогу стать кем–то в этом городишке. Стать больше Цыгана Джона! Даже!

Но вот перед ним ложится другая дорога, прямо обратно в черное сердце трущоб. Через десять лет он будет работать в каком–нибудь гараже, приходить ровно в пять в квартиру, где будут ждать Мерида и двое–трое детишек, сопливые носы и все такое прочее. Руки у него почернеют от смазки, пузо вырастет от пива, которое он будет поглощать с друзьями по субботам. Мерида превратится в старую ворчливую клячу, дети все время будут путаться под ногами, Мерида станет нервной и совсем не похожей на ту красивую девушку, которой она была сейчас. Они будут спорить, почему бы ему не найти другую работу, где платят побольше, почему у него нет больше честолюбия – и жизнь станет костью в горле, задушив его до смерти. “Нет! – сказал он себе. – Я не хочу этого!” Он протянул руку, включил громкость приемника, чтобы не слышать больше собственных мыслей.

– Мерида,– сказал он. – Я хотел, чтобы ты убедилась окончательно… В смысле, знаешь ли ты точно, что это… мой ребенок.

Он лихорадочно искал какой–то опоры, чего–то, что можно было поместить между собой и необходимостью принимать решение. Но он знал правду, любовь, но не до такой же степени, чтобы изменить ради нее всю жизнь.

Она отвернулась от него и очень медленно выпрямилась, сев совершенно прямо, словно и не сутулилась всего секунду назад. Затем отодвинулась от него, сцепив ладони и положив их на колени.

“Так,– сказал себе Рико,– теперь она поняла, о, боже, дерьмовое это дело! Ты с ней обращаешься, как с неоновой девкой, которые выкрикивают свои цены с каждой стороны бульвара”.

И тут Мерида, заглушив всхлип, выпрыгнула из “шевроле” раньше, чем Рико успел сообразить, что происходит. Она бросилась бежать по бульвару в противоположном направлении. Водители сворачивали в сторону, выкрикивая грязные предложения.

– Мерида! – крикнул Рико. Он вывернул руль, выскочил на тротуар, выдернул ключи из гнезда. В следующий миг он уже бежал, стараясь отыскать ее среди сотен слепящих фар, бесстрастно уставившихся на него.

– Мерида! – крикнул Рико. Он едва не столкнулся с зеленым “фордом”, водитель которого посоветовал засунуть голову в задницу. Он пробрался через проезжую часть, на него сыпались ругательства и проклятия на разных языках, но он не обращал внимания. Мерида была слишком молода, чтобы в одиночку ходить по неоновому аду этого бульвара. Она не знала, откуда может грозить опасность, она была слишком доверчива.

“В конце концов,– с горечью подумал он,– она мне доверилась, а я – самых худший из всех насильников – я изнасиловал ее душу”.

Наполовину ослепленный фарами, он едва успел отпрыгнуть в сторону, когда мимо пронесся рыжебородый малый на голубом “чоппере”. Что–то блестело на асфальте у обочины. Рико нагнулся. Это было серебряное распятие Мериды, его подарок на день рождения. Цепочка лопнула, когда она сорвала крестик с шеи. Безделушка была все еще теплой от тепла ее тела.

– Мерида,– позвал он, всматриваясь в блеск огней. – Прости меня!

Но ночь поглотила девушку без остатка, она исчезла, и он знал, что если даже она и слышала его крик, она бы не вернулась. Нет, она слишком горда, и в сравнении с ней Рико казался себе грязным прокаженным.

Он увидел голубую мигалку полицейского патруля, который приближался, пронизывая ряды машин. Его пронизал ледяной страх – какая легкая добыча для копов, вдруг они поинтересуются его машиной? Развернувшись, он бросился к своему “шевроле”, расталкивая людей, стараясь обогнать полицию. Сводники в петушиных костюмах и их подопечные в обтягивающих бедра штанах быстро скрывались в дверях баров по мере того, как проезжала полиция. Голубая мигалка крутилась, наполняя воздух электрическим негодованием, но сирену копы пока не включали. Рико скользнул за руль своего “шевроле”, сунул ключ в зажигание, медленно отъехал в поток машин, медленно двигающихся в западном направлении. Примерно за квартал впереди он увидел, что два автомобиля столкнулись прямо посреди бульвара, и толпа зрителей уже окружила водителей, подзадоривая их и понукая начать драку. Когда Рико миновал скопление, он услышал душераздирающий визг сирены и, глянув в зеркало заднего вида, увидел, что патрульный автомобиль остановился, чтобы прекратить драку. Он прижал педаль газа и начал плавно обгонять машины, идущие с меньшей скоростью.

“Сегодня никаких копов,– сказал он себе. – Вот дрянь, сегодня с меня всего довольно и без копов!”

Потом он вспомнил о Мериде, одиноко бредущей по бульвару. Он не мог оставить ее в этой массе хищников, ищущих свежего мяса. Он отыскал свободный участок, сделал быстрый У–образный разворот и быстро миновал, двигаясь в обратном направлении и патруль полиции, и то место, где была драка, и то место, где Мерида бросила на тротуар крестик. Те, кто исчез, прячась от полиции в темные переулки и двери баров, начали теперь выползать наружу, чтобы снова заняться поиском клиентов. Тротуары заполняло голодное человечество, и где–то в этой сокрушительной массе затерялась худенькая девушка–чикано, беременная. Но что она значит? Рико был напуган. Он сжимал в кулаке цепочку с серебряным крестиком и, хотя не считал себя по–настоящему религиозным человеком, жалел, что Мерида не оставила крестика на всякий случай. “Я найду ее,– подумал он. – Я найду ее, даже если у меня уйдет вся ночь на это, Я найду ее!”

И его “шевроле” все глубже уходил в ночной бульвар, пока не исчез в море металла.

5.

Солнце быстро клонилось к западу, углубляя тени, которые, словно драгоценный осенний холодок, приникли к массивным восточным фасадам каменных и стеклянных зданий Лос–Анжелеса.

По мере постепенного угасания дня и света солнце все более багрово отблескивало на поверхности озер в парке Мак–Артур. Прозрачные золотые лучи пронизали окна магазинов на Родео–драйв. Лениво шевелилась пыль на улицах восточного района города, где теснились старые многоквартирные дома. Тихоокеанский прибой докатывался до тротуаров Веницианского берега. Где подростки, словно живые волчки, крутились на роликовых коньках и скейт–бордах.

Потом багровый свет перешел в пурпурный. На Голливудском и Закатном бульварах, словно разбросанные драгоценные камни, замерцали первые огни. Горы Святого Габриэля казались огромными массивами темноты с востока, а западная плоскость гранита горела красным.

И над всем городом с его восемью миллионами отдельных жизней и судеб возвышался замок Кронстина, крепко сидевший на своем скальном троне. Это было огромное обширное строение из черного камня с аркообразными готическими крышами, стенами, башнями, портиками, треснувшими каменными химерами, ехидно и злобно ухмылявшимися с башен, созерцая лоскутное одеяло города; большинство окон, особенно внизу здания, были выбиты и заколочены досками, но некоторые, на верхних этажах, избежали участи остальных, и теперь разноцветные стекла горели голубым, красным, багровым, фиолетовым в алом свете заходящего солнца.

В темнеющем воздухе появилась зябкость, становясь все сильнее. Ветер шипел и шептал в каменных зубцах стен, словно человек, говоривший сквозь выбитые зубы.

И многим людям в городе показалось на сверхъестественное ледяное мгновение, что они слышат собственные имена, что кто–то зовет их из–за опускающейся завесы ночи.

6.

Капитан Палатазин стоял у запертых ворот, ведущих на Голливудское мемориальное кладбище. Как раз в этот момент Мерида Сантос выпрыгивала из красного “шевроле” на бульваре Уайтиер. Рука Палатазина сомкнулась на толстом железном стержне решетки, холодный вечерний бриз шелестел жесткими листьями пальм у него над головой. Было почти семь часов вечера, и он вдруг вспомнил, что по телефону обещал Джо заехать в половине седьмого, чтобы они вместе отправились ужинать в “Будапешт”. Он решил, что скажет, будто неожиданно возникло срочное дело в Управлении, а всю эту историю с кладбищем оставит при себе. Потому что он мог и ошибиться. Да, что, если он ошибся? Тогда все будут считать его таким же сумасшедшим, каким счел его лейтенант Киркланд.

– Оцепить кладбище? – Киркланд не поверил своим ушам. – Но зачем?

– Прошу тебя,– сказал по телефону Палатазин. – Этого должно быть достаточно.

– Извини, капитан,– ответил Киркланд. – Но у меня забот и без этого будет больше чем достаточно. Субботний вечер в Голливуде – это может оказаться весьма трудным дежурством, как тебе хорошо известно. И какое все это имеет отношение к вандализму?

– Это… это очень важно, чтобы ты сделал именно так, как я тебя прошу. – Палатазин понимал, что производит впечатление ненормального, что голос у него нервный, тонкий, и что лейтенант Киркланд сейчас наверняка пересмеивается с одним из детективов, делая кругообразные движения пальцем около виска.

– Прошу, лейтенант пока не задавай вопросов. Хотя бы человека или двух сегодня ночью.

– Капитан, на Голливудском кладбище есть собственные сторожа.

– Но что произошло со сторожем сегодня ночью? Вы его нашли? Думаю, что нет.

– Прости,– сказал Киркланд на раздраженной ноте, повысив голос,– но почему бы тебе не послать собственных людей, если тебе так необходимо наблюдение за кладбищем?

– Все мои люди работают день и ночь над делом Таракана. Я не могу приказать кому–нибудь из них…

– То же самое и у нас сэр. Я не могу. И не вижу соответствующего серьезного повода. – Киркланд тихо засмеялся. – Не думаю, что эти жмурики могут набедокурить там сегодня ночью. Прости, но мне нужно идти, если у тебя все, капитан.

– Да, у меня все.

– Приятно было поговорить. Извини, что не смог помочь. Доброй охоты. Надеюсь, вы очень скоро выловите этого парня.

– Да, до свидания, лейтенант.

Палатазин услышал, как Киркланд повесил трубку.

И вот, второй раз в этот день, он стоял перед воротами Голливудского кладбища. Сегодня после полудня он наблюдал, как осматривали место происшествия люди из голливудского управления полиции. Потом появились агенты похоронных и страховых бюро. За ними следовали грузовики с рабочими бригадами. Теперь кладбище было совершенно таким же, как и за день до этого, траву выбелил лунный свет, и только новые свежие горки земли напоминали о том, что совсем недавно здесь произошло нечто ужасное.

– Могу вам помочь чем–нибудь? – спросил чей–то голос из темноты.

Загорелся луч фонарика, направленный в лицо Палатазину. Палатазин потянулся за бумажником и достал жетон.

– Прошу прощения.

Луч фонарика опустился ниже, и из темноты материализовался сторож в темно–серой униформе. Это был высокий седоволосый мужчина с дружелюбными голубыми глазами. На рубашке у него был приколот значок Голливудского мемориального кладбища.

– Я Кельсон,– представился сторож. – Чем могу быть вам полезен?

– Ничего не нужно, благодарю. Я хотел просто… посмотреть.

– Посмотреть? Лучше приходите тогда в понедельник, обойдете кладбище вместе с гидом – он вам покажет все могилы знаменитостей. – Кельсон улыбнулся, но когда Палатазин на приветствие не ответил, улыбка исчезла. – Может, ищете что–то определенное?

– Нет. Я был уже сегодня здесь, днем, вместе со следователями.

– А, вот как! Черт, самая дьявольская шутка, о какой я только слышал в жизни. Я сам ни одного не видел, но мне все рассказали, когда вызвали на работу. Обычно я в субботу не работаю. Жена устроила мне сегодня сцену.

– Воображаю,– тихо сказал Палатазин. – А прошлой ночью… работал человек по имени Захария, кажется?

– Да, старина Зак.

Кельсон облокотился на ограду. За его спиной из окошка домика сторожа падал желтый уютный свет.

– Обычно в конце недели смену отрабатывал он. Тут он вдруг пропадает, поэтому вызвали меня. – Кельсон пожал плечами и сказал, улыбаясь: – Мне все равно, деньги не помешают. Слушайте, а вы в полиции как думаете – был Зак связан с тем, что здесь произошло прошлой ночью?

– Не знаю. Я работаю в другом управлении, не в Голливуде.

– А… – Кельсон нахмурился и снова направил фонарик в сторону Палатазина. – Тогда, почему вы интересуетесь? Конечно, дело очень странное, но копы, кажется, сегодня все уже выяснили, нет? Вандализм, верно? Какие–то мальчишки из культовой секты, которым понадобились гробы… для каких–то их надобностей. Я слышал, то же самое случилось на кладбище в Хоуп–Хилл на прошлой неделе. Кто–то сорвал замок на воротах, разрыл несколько могил и убрался восвояси с пятью–шестью гробами. Там, знаете ли, кладбище маленькое, и они не могут держать сторожа, поэтому никто не знает, что произошло. Я так думаю, это ненормальные мальчишки.Ненормальный мир, верно?

– Да, безумный.

– Слушайте, может, войдете, или как? Осмотрите кладбище? У меня есть лишний фонарик.

Палатазин покачал головой.

– Мистер Кельсон,– сказал он. – В этом нет нужды, все равно, я ничего не найду. – Он посмотрел на Кельсона, глаза его потемнели и стали холодными. – Послушайте,– сказал он. – В вашем домике есть замок на двери?

– Есть, а что?

– Потому что я хочу дать вам совет, и хочу, чтобы вы выслушали меня очень внимательно. – Руки Палатазина крепче сжали прутья решетки ворот. – Я не буду объяснять, почему я вам даю совет, потому что вы все равно не поймете. Сейчас. Поэтому, просто выслушайте.

– Ладно,– сказал сторож, отступив при этом на шаг от человека по ту сторону ворот, взгляд при этом стал холодным и тяжелым, как металл.

– Если ночью сегодня кто–то подойдет к этим воротам – мужчина, женщина, ребенок, это не важно – вы должны запереть дверь и опустить ставни на окна. Если услышите, что ворота открываются, включите радио на максимальную громкость, чтобы ничего не слышать. И не выходите наружу посмотреть. Пусть они делают, что хотят. Но Н Е В Ы Х О Д И Т Е из комнаты и не пытайтесь остановить его, ее или их.

– Но… но это моя работа,– тихо сказал Кельсон, на лице которого замерла кривая усмешка. – Что это, шутка? Что все это значит?

– Я абсолютно серьезен, мистер Кельсон. Вы религиозны? Веруете?

“Это не полицейский! – подумал Кельсон. – Это ненормальный или извращенец”!

– Я католик,– сказал он. – Слушайте, как ваша фамилия?

– Если кто–то подойдет этой ночью к воротам,– продолжал Палатазин, игнорируя вопрос,– то начинайте молиться. Молитесь очень громко, не обращайте внимания, если они будут что–то вам говорить. – Он зажмурился от направленного в лицо луча фонарика. – Возможно, если вы будете молиться достаточно усердно, они оставят вас в покое.

– Мне кажется, вам следует уйти отсюда, мистер,– сказал Кельсон. – Убирайтесь отсюда, пока я не вызвал н а с т о я щ е г о полицейского!

Лицо сторожа исказилось, дружелюбные глаза смотрели предостерегающе враждебно.

– Давай, друг, топай отсюда! – Он показал на телефон на своем столе в доме. – Или я сейчас же позвоню в полицию.

– Ладно,– сказал Палатазин,– все в порядке. Я ухожу. – Кельсон смотрел на него, и фонарик в руке дрожал. – Но не забывайте о том, что я вам сказал. Пожалуйста, молитесь, и без остановки.

– Ага, ага, буду молиться за тебя, ненормальный.

Кельсон исчез в сторожке и с грохотом захлопнул за собой дверь. Палатазин отвернулся, быстро сел в машину и отъехал от кладбища. Он дрожал, желудок медленно сводило. “Он сказал, кладбище на Хоуп–Хилл? То же самое случилось там на прошлой неделе? О, мой Бог! – взмолился он, стараясь подавить растущую волну тошноты. – Пожалуйста, пусть это не случится опять! Только не здесь! Не в Лос–Анжелесе!”

Он надеялся, что дело только в том, что он слегка сошел с ума. Напряжение последних недель, дело Таракана и страшные рожи, ухмыляющиеся ему сквозь тень, на самом деле не существовали… Что сказал Кельсон?… Это просто безумные подростки из какой–то секты. С сотней сект, с тысячей таких культов было бы справиться в сто раз легче, чем с той силой, которая, как он опасался, похитила эти гробы, выкопав их из могильной земли. Он в этот момент спал всего за шесть кварталов от этого места, и, быть может, когда проснулся, увидев во сне свою мать, ЭТА СИЛА как раз вершила темное дело.

Слишком поздно Палатазин сообразил, что свернул с бульвара Санта–Моника и пропустил поворот на Ромейн–стрит, направляясь теперь прямо на юг. Он нажал на тормоз, но лишь на секунду, потому что уже понял, куда направляется.

Дом из серого кирпича на Первой Стрит сейчас пустовал – он был предназначен к сносу много лет назад – и в окнах сверкали осколки выбитых окон. Дом выглядел одиноким и заброшенным. Словно его покинули очень давно. Стены были испачканы старыми надписями – Палатазину хорошо было видно одно поблекшее утверждение, что в 59 номере живут “классные сеньоры”. Где–то среди этих надписей затерялись и два обидных клеветнических предложения, выцарапанные рукой злого подростка, в которых фигурировало имя Палатазина.

Он поднял глаза к верхним окнам. Теперь они все были выбиты, но на миг ему показалось, что он видит в одном из них свою мать, еще не очень старую, с уже седыми волосами, но живыми, молодыми глазами, в которых не было ужаса загнанного в ловушку животного, который в последние месяцы жизни не покидал ее. Она смотрела на угол Первой улицы, где ее маленький Андре, уже в шестом классе, должен был перейти улицу с зеленым армейским рюкзаком за плечами, набитым тетрадями, карандашами, учебниками математики и истории. Когда он доходил до угла, он всегда поднимал голову, и Мама всегда махала ему из окна. Три раза в неделю к ним приходила женщина, Миссис Гиббс, помогавшая ему по английскому, ему все еще было трудно, хотя большинство учителей в его начальной школе говорили по–венгерски. В маленькой квартире под крышей перепады температуры были почти невыносимыми. В разгар лета это была печь, даже при открытых окнах, а когда зимой дул холодный ветер с гор, сотрясая дряхлые оконные рамы, Андре видел тонкую испарину дыхания мамы. Каждую ночь, независимо он времени года, она со страхом всматривалась в темноту улицы, проверяя и перепроверяя тройной засов на двери, и бродила по квартире, что–то бормоча и всхлипывая, пока живущие на нижнем этаже не начинали барабанить в потолок и кричать: “Да ложись спать, наконец, ведьма!”

Другие дети в округе, где жили семьи еврейских эмигрантов, венгерских и польских эмигрантов, никогда не принимали Андре за равного, потому что их родители не любили и боялись мать Андре, обсуждали “эту ведьму” за обеденными столами и наказывали детям своим держаться подальше от ведьминого сына, вдруг он тоже ненормальный. Друзьями Андре были те робкие, запуганные дети, которые тоже не находили себе места для существования в обществе остальных, и поэтому играли всегда в одиночестве. Иногда, не выдержав, Андре–ведьмин–сын, начинал вдруг говорить по–венгерски с сельским акцентом. И тогда из школы за ним гналась толпа детей, швыряя в него камнями и хохоча каждый раз, когда он спотыкался или падал. И для него это было очень тяжело, потому что и дома он не находил покоя. Это была тюрьма, где мать выцарапывала распятия на стенах, рисовала их на окнах и дверях красным мелом, и кричала по ночам, когда во сне ее преследовали серые тени, а иногда лежала целыми днями не вставая, свернувшись в клубок, как младенец, невидящими глазами глядя на стену. Такие припадки со временем становились все чаще и чаще, и дядя Мило, брат матери, который эмигрировал в Америку в конце тридцатых годов, и теперь был процветающими владельцем магазина мужской одежды, начал уже интересоваться, не лучше ли дорогой сестре будет отправиться в такое место, где она уже никогда не будет волноваться, где есть люди, которые о ней будут заботиться, и там она будет счастлива. “Нет! – завопила мама во время одного особенно ужасного спора, после которого дядя Мило не заходил к ним несколько недель. – Нет! Я никогда не оставлю моего сына одного!”

“Что я там обнаружу, если поднимусь? – подумал Палатазин, глядя в окно. – Несколько изодранных в куски старых газет в слое пыли, или пару забытых старых платьев в шкафу? Или то, что лучше всего не вспоминать?” Возможно, на стенах кое–где еще остались нацарапанные распятия, рядом с дырками от гвоздей. На этих гвоздях висели картины религиозного содержания в аляповатых золоченых рамках. Палатазин не любил вспоминать последние месяцы жизни матери, когда ему пришлось отвезти ее в дом для престарелых в Золотом Саду. Необходимость оставить ее там умирать буквально разрывала его на части, но что еще оставалось делать? Она уже больше не могла заботиться о себе, ее приходилось кормить, как ребенка, и она часто выплевывала пищу прямо на себя или марала эту отвратительную резиноподобную пеленку, которую приходилось надевать. Она угасала день за днем, попеременно плача и молясь. Глаза ее стали очень большими и как–будто светились. Когда она садилась в свое любимое кресло–качалку и смотрела в окно на Ромейн–стрит, глаза ее становились похожими на две бледные луны. Поэтому он отвез ее туда, где доктора и сестры могли о ней позаботиться. Она умерла от кровоизлияния в комнатке с зелеными, как лес, стенами и окном, которое выходило на гольфкорт. Она была мертва уже два часа, когда дежурная медсестра зашла на проверку в шесть часов утра.

Палатазин помнил последние слова, сказанные ему накануне той ночи, когда она умела:

– Андре, Андре,– сказала она тихо, протягивая свою слабую руку, чтобы взять за руку Палатазина,– который час? День или ночь?

– Ночь, Мама,– ответил он. – Почти восемь часов.

– Ночь наступает так быстро… Всегда… так быстро… А дверь заперта?

– Да, конечно. (Она не была заперта, но он знал, что если скажет так, она успокоится).

– Хорошо. Мой маленький Андре, никогда не забывай запирать дверь. Ой, как мне хочется спать… Глаза так и закрываются. Сегодня утром у парадной двери царапался черный кот, я его прогнала. Пусть держат кота у себя в квартире.

– Да, Мама – Черный кот принадлежал их соседу по коридору в доме на Первой улице. Спустя столько лет он уже давно наверняка превратился в прах.

Потом глаза матери затуманились, и она долго смотрела на сына, не говоря ни слова.

– Андре, я боюсь,– сказала она наконец. Голос ее хрустнул, словно старая пожелтевшая бумага. В глазах мерцали слезы, и когда они начали катиться вниз по щекам, Палатазин аккуратно вытер их своим платком. Ее сухая, словно из одной огрубевшей кожи, рука крепко сжимала руку сына.

– Один из них следил за мной, когда я шла с рынка. Я слышала, как он шел за мной, и когда я обернулась… я видела, ка он ухмылялся. Я видела его глаза, Андре, ужасные горящие глаза! Он хотел… чтобы я взяла его руку и пошла с ним… Это было наказание за то, что я сделал с отцом.

– Ш–ш–ш,– сказал Палатазин, промокая крошечные жемчужины испарины, выступившие у нее на лбу. – Ты ошиблась, Мама. Там никого не было. Ты все это вообразила всего лишь.

Он помнил тот вечер, о котором она говорила, когда она бросила сумку в продуктами и, крича, убежала домой. После этого она уже никогда не выходила из дому.

– Теперь они ничего не могут нам сделать, мама. Мы слишком далеко от них. Они никогда нас не найдут.

– НЕТ! – сказала она, глаза ее расширились. Лицо стало бледным, почти белым, как китайский фарфор, ногти впились в руку Палатазина, оставляя следы в виде полумесяцев. – НЕ НАДЕЙСЯ НА ЭТО! Если ты не будешь постоянно помнить о них, следить за их следами… ВСЕГДА!… тогда они подкрадутся к тебе и найдут тебя! Они всегда здесь, Андре… Ты просто их не видишь…

– Почему бы тебе не постараться уснуть, Мама? Я посижу здесь немного, пока мне не нужно будет уходить, хорошо?

– Уходить? – сказала она, неожиданно встревожившись. – Уходить? Куда ты идешь?

– Домой. Мне нужно идти домой. Меня ждет Джо.

– Джо? – Она с подозрением посмотрела на него. – Кто это?

– Моя жена, Мама. Ты знаешь Джо, она приходила со мной вчера вечером.

– О, перестань! Ты всего лишь маленький мальчик. Даже в Калифорнии они не разрешают маленьким мальчикам жениться! Ты принес молоко, о котором я тебя просила, когда возвращался из школы?

Он кивнул, стараясь улыбнуться.

– Я его принес.

– Это хорошо.

После этого она опустилась обратно на подушку и закрыла глаза. Еще секунду спустя рука ее, сжимавшая руку Палатазина, ослабила нажим, и он смог осторожно освободиться. Он сидел и долго смотрел на мать. Она так изменилась, но все же в ней было еще что–то от той женщины, которая сидела в маленьком домике в селе Крайек и вязала свитер для сына. Когда он очень тихо встал, чтобы выйти, глаза матери снова открылись, и на этот раз они прожгли его до самой души.

– Я не оставлю тебя, Андре,– прошептала она. – Я не оставлю моего мальчика одного. – После чего она уже по–настоящему заснула, приоткрыв рот. Дыхание с шелестом вырывалось из ее легких. В комнате пахло чем–то, похожим на увядающую сирень.

Палатазин выскользнул из комнаты, и доктор по имени Вакарелла позвонил ему в начале седьмого на следующее утро.

“Бог мой! – подумал Палатазин, взглянув на часы. – Дома меня ждет Джоанна!” Он завел машину, бросил последний взгляд на верхние этажи старого здания – теперь пустые, ловящие осколками стекол отблески света в каком–то еще не погасшем окне, и повел машину к Ромейн–стрит. Когда через два квартала он остановился у светофора, ему послышалось, что где–то завывают собаки странным гармоничным хором. Но когда зажегся зеленый и он поехал дальше, он уже больше их не слышал, а быть может, просто боялся слушать? Мысли о происшествии на Голливудском Мемориальном навалились слишком быстро, чтобы он успел их отсечь. Рука его, сжимавшая руль, стала влажной от испарины.

“Теперь они ничего не могут нам сделать,– подумал он. – Мы слишком далеко от них. Слишком далеко”.

Из глубины его памяти ему ответил голос матери:

Н Е Н А Д Е Й С Я…

7.

Мерида Сантос бежала долго, спасаясь от шумной мешанины бульвара Уайтиер, пока у нее не начали болеть ноги. Она остановилась и прислонилась к полуразвалившейся кирпичной стене, чтобы растереть икры. Легкие пылали, глаза застилали слезы и из носа текло, “Проклятый Рико! – подумала она. – Я его ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!”

Она стала придумывать, что ей с ним сделать. Сказать Луису, что он ее избил и изнасиловал, чтобы “Убийцы” поймали этого Рико и разорвали на куски. Матери она скажет, что он ее напоил до бесчувствия и только тогда овладел, и мать заявит на него в полицию. Или она сама может заявить в полицию, что знает продавца кокаина на Закатном бульваре. Не хотят ли они узнать его имя?

Но в следующую минуту все эти планы мести разрядились во всхлипывания. Она понимала, что ничего этого сделать ему на сможет. Она не вынесет, если ему будет больно, она лучше сама умрет, чем будет знать, что его избили “Убийцы” или что он попал в камеру. Из искры горя и обиды загорелось пламя любви и влечения – и физического, и эмоционального. От этого новые слезы покатились по щекам Мериды. Она вдруг начала дрожать, не в силах унять эту дрожь. Где–то в животе у нее словно образовалась дыра, грозившая поглотить всю Мериду – тогда весь мир увидит маленький зародыш, который только–только начал образовываться внутри. Он надеялась, что это будет мальчик с таким же кофейно–карими глазами, как у Рико.

Но что же делать теперь? Сказать матери? При одной мысли об этом она зябко повела плечами. С тех пор, как в прошлом году умер отец, мать совсем сошла с ума – она с подозрением следила за каждым шагом Мериды, будила посреди ночи, задавала вопросы о парнях, с которыми она встречалась. Чем они занимались? Курили эту поганую “траву”? Напивались вином? Луис видел Мериду с Рико и сказал маме, что Рико – большой человек среди толкачей кокаина на Закатном бульваре. Луис, которому было только двенадцать, бегал с бандой подростков, которые называли себя “Убийцами”, он убегал к ним почти каждую ночь, и хулиганы из их банды ненавидели Рико, потому что ему удалось подняться туда, куда он подняться не могли. У Меридиной мамы случился настоящий припадок истерики, она угрожала запереть Мериду в шкаф или заявить в полицию, пусть отправят ее в специальную колонию. И что произойдет теперь, если она скажет матери, что у нее в животе ребенок?

А может, сначала пойти повидать отца Сильверу? Возможно, он сам сможет поговорить с мамой? Да, именно это и следует сделать.

Мерида отерла слезы с распухших век и оглянулась по сторонам, определяя, в какую сторону идти. Она и самом деле бежала, не видя перед собой дороги. Перед нею тянулась узкая улица, вдоль которой выстроились мрачные кирпичные дома, уже нежилые, ставшие добычей уличных банд подростков. На кучах мусора и битого кирпича блестели стеклянные осколки. Над пустыми стоянками висел слой желтого тумана. Время от времен там шмыгал огромные, как кошки, крысы. У некоторых домов вид был такой, словно они попали под удар гигантского топора, обнажившего сосуды металлических труб, проводов, внутренности комнатушек и коридоров, ванных и туалетов. И повсюду сделанные из аэрозольных баллончиков с краской надписи: ЗОРРО – 78, Л.А. “УБИЙЦЫ”, “Конкистадоры лучше всех”, “Здесь был Гомес”, “Анита дает”. Были также и неуклюжие рисунки половых органов. На стене напротив Мериды было нарисовано огромное лицо с красной кровью, капающей их уголков рта.

Мерида вздрогнула. Становилось холодно, ветер свирепо свистел в лабиринте развалин, словно не в силах отыскать выход наружу. И теперь она поняла, что убежала слишком далеко. Она могла обернуться и увидеть отражение огней бульвара в небе, но во всех других отношениях шумный бульвар мог быть за сотню миль от нее. Она быстро зашагала, в глазах выступили новые слезы. Она пересекла улицу и пошла вдоль другой, которая оказалась еще уже; кроме того, здесь сильно воняло старым обуглившимся кирпичом. Конечно, ее улица и дом не могли быть очень далеко. Всего несколько кварталов… Мама ждет, она будет требовать ответа – где была Мерида.

Что же ей сказать насчет распухших глаз!? Мерида как раз решала эту проблему, когда услышала шаги позади себя. Она затаила дыхание и стремительно обернулась. Что–то темное пробежало в тени, словно крыса, но только величиной это – что бы то ни было – не уступало человеку. Мерида прищурилась, чтобы лучше было видно, и простояла так целый, казалось, час. Потом она снова стремительно зашагала, чувствуя, как громко стучит ее сердце. Она помнила, что говорила ей мать – “Такую молоденькую красивую девушку могут изнасиловать или сделать что–нибудь похуже, много хуже”.

Она пошла быстрее, и на следующем одиноком перекрестке повернула в сторону огней бульвара. Оглянувшись на этот раз, она увидела два силуэта. Оба прыгнули под прикрытие дверных проемов. Мерида едва не закричала, но заставила себя подавить крик. Ей показалось, что она видела белое, как прозрачное полотно, лицо, на котором, словно пара ярких автомобильных фар, горели глаза. Где–то совсем близко застучали по асфальту шаги, эхо отозвалось среди кирпичных стен, похожее на придушенные выстрелы.

Мерида бросилась бежать, воздух с громкими всхлипываниями вырывался и ее легких. Когда она осмелилась посмотреть через плечо, то увидела пять или семь фигур. Те молча бежали группой, и у того, что бежал впереди, лицо напоминало ухмыляющийся череп. Она споткнулась о кучу битого кирпича, вскрикнула и едва не упала. Потом снова побежала, как можно быстро, в голове эхом отзывалось предупреждение матери – “Изнасилуют или что–нибудь гораздо хуже”. Она снова обернулась и в ужасе завопила. Они почти настигли, и один уже протянул руку, чтобы схватить ее за волосы.

Из темноты улицы впереди появилось еще трое, ожидая, пока Мерида приблизится. Она узнала одного – Пако Милан, один из дружков Луиса по банде “Убийц”, только теперь лицо Пако было бледным, как рыбье брюхо, и его огненный взгляд пронизывал голову Мериды. Ей показалось, что она слышит его шепот, хотя Пако не размыкал губ. “Все, сестра, хватит бегать”. Это было как шелест ветра в ветвях мертвых высохших деревьев. “Больше бежать некуда”. Он протянул к ней руки и ухмыльнулся.

Скелетообразная рука схватила Мериду за шею и откинула ее голову назад. Другая зажала намертво рот. Когтистые пальцы глубоко впились в плоть. Темные фигуры танцевали вокруг, пока Мериду тащили к дверному проему.

И там, в разваливающемся остове кирпичного дома, она узнала, что может быть хуже изнасилования. ГОРАЗДО, ГОРАЗДО ХУЖЕ!

8.

Была почти полночь, и вечеринка только–только успела как следует начаться. “Чаши гостеприимства”, которые до краев были наполнены каолидами, амфитаминами, “черными красавицами” и добавками всех сортов и цветов, успели почти полностью опустеть. Серебряные подносы, по которым крест–накрест протянулись полосы чистейшего кокаина, тоже были почти пусты. В керамических вазах, где до этого стояли десятки соломинок для коктейлей – красно–белых, полосатых соломинок от Мак–Дональда – теперь сиротливо торчало всего несколько штук. Но в комнатах все еще было множество людей, всех возрастов и в самой разнообразной одежде – от смокингов до диско–платьев и футболок, рекламирующих товары фирмы “Адидас”. Огромная гостиная, к которой тяготела основная масса гостей, погрузилась в тяжелый сладкий дым марихуаны. Бежевый толстый ковер покрылся узорами сигаретных ожогов, пепельницы переполнились. Кто–то барабанил по клавишам рояля, стоящего у цельного окна во всю стену, выходившего в залитый голубыми и изумрудными лампами плавательный бассейн. Кто–то играл на гитаре и пел. Ко всему этому примешивался какофонический шум сотни людей, перекрываемый громом голоса Боба Дилана из тысячедолларовых колонок фирмы “Боус”. Дом сотрясали аккорды бас–гитары и ударника сопровождения. Рамы окон начинали вибрировать каждую вторую секунду. Кто–то, нацепив ковбойскую шляпу, пытался взобраться на крышку рояля, побуждаемый к этому ослепительной блондинкой в облегающем черном платье. Кое–кто из женщин уже стянул с себя блузки, гордо выставляя на обозрение свое богатство. Сквозь толпу их преследовали молодые люди с натянутыми в области чресел брюками. Более пожилые люди с хорошо натянутой кожей бумажников ожидали своего часа, уверенные в собственных силах. Голос Дилана превратился в вопль, потом игла стереопроигрывателя прочертила визжащую борозду по пластинке. Дилана заменили “Карз”.

“Черт побери,– подумал Вес Ричер. – Мне нравится Дилан. Кому пришла в голову идея испортить мою любимую пластинку?” Он улыбнулся и сделал хорошую затяжку. Двумя пальцами он держал толстую сигарету с “травкой”. “Неважно,– ободрил он сам себя. – Завтра куплю другую.” Слегка остекленевшими глазами он оглядел комнату. Звездно. Настоящая звездная вечеринка. Сегодня вечером он чувствовал, что получил ответ на вопрос, не дававший ему покоя почти все двадцать пять лет. Этот вопрос был обращен к Богу. “На чьей ты стороне, в конце концов?” Теперь, рассматривая тлеющий кончик дорогой сигареты с марихуаной, он знал, что ответ лежит у него в заднем кармане брюк. “На твоей стороне, Вес. Бог – на твоей стороне”.

“Но так было не всегда,– подумал Вес. – Черт меня побери, не всегда.” В своем воображении он нарисовал картину. Вот господь Бог. Пожилой, в белом плаще фасона “лондонский туман”, на шее – золотистый шарф, чтобы не было холодно на большой высоте, да конечно, он немного – и весьма подозрительно – напоминал самого Веса. Он вполне мог разговаривать, как старый еврей – продавец пылесосов в хозяйственном магазине. “Если у меня полно дел, я не могу заниматься всеми и каждым в отдельности! Кто я такой, по–твоему? Санта–Клаус? Вот в Нью–Йорке одни парень хочет, чтобы все обошлось с маленьким обманом налоговой инспекции. Леди из Чикаго молится день и ночь, чтобы я вернул домой потерявшуюся собачку, а ее уже успел задавить автобус. Паренек из Дел–Муанс требует помочь пройти тест по истории, или ему крышка. Один парень в Пальм–Спринг хочет, чтобы жена не узнала, что у него три любовницы… Всем что–нибудь нужно от меня! И это только в Соединенных Штатах. А ты, Вес? И почему ты больше не выигрываешь за “Черным Джеком?” ГЕВУЛТ, ну и неразбериха у вас там, внизу! Я только в ладоши хлопаю! Ладно–ладно, может, если я тебе помогу, ты перестанешь донимать меня, и тогда я займусь делами поважнее. Ладно, парень, вперед! Ну что, теперь ты счастлив? Ну, так наслаждайся, пока есть время.”

Да, господь Бог явно ему улыбнулся. Сегодня после полудня он выиграл по тотализатору две тысячи зеленых – Алабама против ЮСК, и премьера его нового шоу “Чистое везенье” очень неплохо смотрелась в семь тридцать по каналу компании “Эн–Би–Си”. По крайней мере, все присутствующие смеялись в надлежащих местах и похлопали, когда все кончилось. И тогда вечеринка началась уже по–настоящему.

Где–то гремели “Карз”, и со своего кресла Вес видел, что несколько человек, белея задами, плавают в бассейне. Он громко засмеялся, его жизнерадостное лицо уроженца среднезападных штатов излучало веселье. Он был среднего роста, с густыми рыжевато–каштановыми волосами, с густыми бровями, которые, казалось, так же, как волосы, завиваются, высоко посаженными над светло–голубыми глазами, если только те не были до красноты накачаны наркотиками. В этом случае в его глазах проявлялось что–то мальчишеское. У него был вид дружелюбный, здоровый, какой–то невинный, “надежный, безопасный” как отметил один из деятелей “Эн–Би–Си”. Именно этот вид привлекал к нему молоденьких девчонок и одновременно заверял Папу с Мамой, что с дочками все будет нормально, что он парень очень приличный, и волноваться нет причин. Как сказал другой “мозг” из той же телекомпании – “всеамериканский комедиант”.

Кто–то подтолкнул его под локоть, и пепел сигареты, кружась упал на ковер.

Вес поднял голову и улыбнулся, но не мог разобрать, кто именно перед ним стоял. На секунду ему подумалось, что это его отец, потому что у мужчины была серебристая седина. Но, конечно, это не мог быть его отец – он уже давно дома, в Небраске, и крепко спит в этот час.

– Так вот ты где, Вес! – сказал мужчина. – Я за тобой охочусь по всем комнатам! Я не успел посмотреть шоу, но слышал, что ты был просто потрясающим.

Чья–то рука нашла руку Веса и сжала ее.

– Парень, на этом шоу написано “суперкласс”, я тебе говорю. Рад снова тебя видеть.

– Ты кто? – спросил Вес, продолжая улыбаться. Мысли его были сосредоточены на этих дураках в бассейне, которые отмораживали себе мозги, потому что не догадались включить обогрев.

Лицо у мужчины словно раскололось поперек – он улыбнулся:

– Рад снова повидать тебя, Вес. Вечеринка просто великолепная.

И он исчез, проглоченный толпой, которая отекала кресло, в котором курил Вес.

“Я не знаю этого парня. Как? Боже! Откуда здесь столько людей?” Он посмотрел назад, во все стороны, и не смог обнаружить хотя бы одно знакомое лицо. “Кто они такие все? Что за черт?! Все они друзья или друзья друзей? Или друзья чьих–то чертовых друзей?!”

В следующее мгновение над ним уже возвышались пара молодых женщин; одна была в фиолетовом платье, груди ее так и норовили выпрыгнуть из низкого выреза. Он смотрел на ее груди, все еще жизнерадостно улыбаясь, пока обе девушки что–то щебетали насчет его новой удачи в “Чистом везении”, и что им еще никогда не приходилось бывать на такой прекрасной вечеринке, никогда, даже у Хофа. “Что за дьявол, кто эти девицы?” Одна – он не был уверен, какая именно – положила ему на колено руку и сунула в карман его голубой ковбойки от Ральфа Рорена белую карточку. Он знал, что на ней ее имя и телефон, напечатанные элегантным черным шрифтом. Теперь такие визитные карточки все носили – это необходимая часть гардероба.

Он успел заметить, как она подарила ему сверхъяркую улыбку, потом волна гостей снова сомкнулась. Из колонок гремела группа под названием “1994”, и ведущий вокал Карен Лоренс заставлял стекла в окнах дрожать. “Боже, ну и труба!” – расслабленно подумал Вес. Он посмотрел вниз, на сигарету, и сказал сам себе: “Вес, ты поймал свой шанс. Ты прорвался. Бог… на… твоей стороне…”

– Вес? – позвал кто–то, беря его за плечо. Он поднял глаза и увидел своего менеджера Джимми Крайна, стоявшего рядом с креслом. На широком лице Джимми играла улыбка, темные глаза сияли, как маленькие черные пуговицы. С ним были двое мужчин постарше. Одного Вес узнал – это был ответственный редактор из компании грамзаписи “Ариста рекорд”.

Вес попытался встать, но Джимми заставил его остаться в кресле.

– Сиди–сиди,– сказал Джимми со своим сочным бруклинским акцентом. – Ты ведь знаком с Харво Чаппилом, нет? И с Максом Беквертом? Им понравилось шоу, Вес. Всем чертовки понравилось твое шоу, Вес. Всем чертовски понравилось твое шоу!

– Фантастика! Три сезона по самой меньшей мере,– сказал с улыбкой Макс.

Вес кивнул:

– Надеюсь. Парни, вам нужно выпить что–нибудь, чтобы расслабиться, а?

– В понедельник мы собираемся подписать контракт с Аристой,– сказал Джимми, глаза которого блестели все ярче и ярче. На нем была гавайка – дикая смесь пурпурного, оранжевого, которая, казалось, светилась в полумраке дымной гостиной.

– Как тебе?

– Отлично, просто отлично!

– Еще бы! – Джимми повернулся, улыбнувшись представителям записывающей фирмы. – Мы поведем переговоры с компанией “Уорнер” и “Эй–Эм” тоже. Ты ведь знаешь Майка Стила из “Эй–Эм”, Вес? Он поговаривает о шести нулях только за одну пластинку с выбором вариантов.

Макс пожал плечами:

– Записи комедий – это в наши дни рискованное дело,– сказал он, оглядывая комнату, чтобы определить, кто присутствует среди гостей. – Сейчас прибыли дают только Стив Мартин и Робер Виллиамс. Иногда Ричард Приор, если его материал нравится деткам. В наши времена слишком легко сесть с комедией в лужу.

– Лужа? Кто тут говорит о каких–то лужах? Я говорю о том, что ВСЕМ нравится, от фермера Джона до панка! Вес – вот кто покрывает все эти слои!

– Посмотрим, Джимми. Подождем до показателей по “Чистому везению”, договорились? Поглядим, какова популярность.

– Да–да, гм… Вес, а где Соланж?

– Не знаю,– сказал Вес. – Она была здесь всего пару минут назад.

– А “чаши гостеприимства” скоро высохнут. Нужно попросить наполнить их. Я этим займусь, ладно?

Вес улыбнулся и кивнул:

– Конечно, все, что угодно. “Чистое везенье” было ничего, а?

– Ничего? Это был конец света! Через три недели шоу будет вести расписание!

Вес протянул руку и поймал Джимми за руку, когда тот и люди из “Аристы” собрались уже отойти.

– Мне можешь мозги не вворачивать. Скажи, шоу смотрелось неплохо? – тихо спросил Вес.

– Звездно,– сказал Джимми. Он коротко улыбнулся и исчез.

“Бог на моей стороне,– подумал Вес, снова расслабившись. Потом он вспомнил: Соланж! Где она?

Он поднялся на нетвердых ногах, перед ним сразу образовалось свободное пространство. Кто–то похлопал его по спине, что–то говорил, но он не слышал.

Он искал Соланж. Последние остатки его сигареты превратились в пепел и упали на пол.

Минуту спустя он нашел ее. Соланж сидела с группой гостей на длинном низком коричневом диване в центре комнаты. Она пила белое вино из хрустальной чаши, тонкие смуглые пальцы чутко обхватили ножку. На низком столике перед ней горели три свечи в медных подсвечниках, бросая янтарные и золотистые отблески на смуглую кожу, блестя в черных лучах ее чуть удлиненных миндалевидных глаз. Огромная ваза с сухими цветами была отодвинута в сторону, чтобы освободить место для доски Оуйа. Глотая вино, Соланж смотрела на белый планшет. Взгляд ее одно и то же время был отсутствующим и напряженным. Вокруг сидело несколько человек, глядя, то на прекрасно вылепленное скульптурное восточно–африканское лицо Соланж, то на белую доску.

– Ну что, Соланж,– услышал Вес голос одного из мужчин. – Начинай. Вызови нам… о… вызови дух Мерилин Монро или еще кого–нибудь.

Соланж слабо улыбнулась:

– Вы хотите веселиться. Вы не хотите серьезного,– сказала она таким же холодным, как и октябрьский ветер, голосом.

– Нет, мы будем серьезны,– сказал другой парень, но он тоже улыбался. – Обещаем. Ну, начинай же… Вызови Шарон Тейт.

– О Боже, нет! – сказала девушка, у которой были длинные светлые блестящие волосы. Глаза ее испуганно расширились. Вес ее узнал, она снималась в последнем популярном фильме компании “Эн–Би–Си” “Роллер лихорадка”.

– А как насчет Освальда? – спросил кто–то, дунув на ароматическую палочку жасминовой эссенции, чтобы посмотреть, как летят искры. – Этот поговорить с нами не откажется?

– Клифтон Вебб. – Старлетка из “Эн–Би–Си” пододвинулась поближе к планшетке Оуйи, но, казалось, боялась к ней притронуться. – Я слышала, он опять появился в округе.

– Нет,– сказала Соланж, глядя на пламя свечи своими кошачьими узкими глазами. Пламя чуть заметно мерцало. – Кажется, сегодня ночью ничего не получится. Во всяком случае, не здесь и не в такой толпе. – Свет мерцал на сотне маленьких медных бусинок, вплетенных в тугие косы, которые были собраны эбеново–черные волосы Соланж. – Духи не станут разговаривать, если нет соответствующего настроя спрашивающих.

– А чем не подходит наше настроение? – спросил парень, который предлагал поговорить с Освальдом. Он помахал тлеющей ароматической палочкой, глаза у него были стеклянные, словно он находился под воздействием гипноза. – Мне наше настроение очень нравится. Давай, Соланж. Вызови нам кого–нибудь.

– Духи не любят, когда над ними смеются. – Соланж отпила глоток вина, но не отвела взгляда от пламени свечи. С того места, где стоял Вес, он видел, что пламя очень медленно колышется, почувствовал внезапный холод, пробежавший по позвоночнику. Точно такой же холод он почувствовал, когда в первый раз посмотрел на Соланж – год назад в отеле “Хилтон” в Лас–Вегасе.

– Я придумал, котик,– сказал худой юноша, сидевший слева от Соланж. Это был Мартин Блю, британская восходящая звезда в бизнесе грамзаписи, который три года назад выпустил первый альбом Веса в компании “Уорнер”. На губах Мартина играла хитрая лисья улыбка. – Вызови–ка нам!… гм, как же его имя?.. Да, Кронстина. Орлона Кронстина.

Старлетка из “Эн–Би–Си”, Мисси – дальше ее имя Вес не помнил,– нервно засмеялась. Последовала тишина, охватившая группу людей вокруг столика и дивана. Остальная часть вечеринки продолжала шуметь вокруг. Вес показалось, что все в группе немного испугались, кроме Соланж, которая больше не улыбалась.

“Пора идти на выручку”,– подумал Вес и сделал шаг в сторону Соланж, в круг света свечи.

– Что такое? – спросил он, язык его слегка заплетался. – Сказки о привидениях? До Хелловина еще осталось время, детки.

– Привет, Вес – сказал Мартин Блю. – Мы тут пытались уговорить твою подружку вызвать для нас…

– Ага, я слышал эту чепуху. – Вес рухнул на диван и потянулся. – Если ты, Мартин, так сильно жаждешь поговорить с Кронстином, почему бы тебе не прогуляться на горку, к его скромному домику, а там покричать? Возможно, он спешит к тебе с головой под мышкой…

– Ой, прошу вас, не надо! – сказала Мисси, сжавшись. – Ведь это был тот старый актер, который…

– Да, играл в фильмах ужасов,– поправил Вес. – Снялся в сотне лент, наверное. Достаточно, чтобы разбогатеть. Некоторые ленты до сих пор пускают после полуночи.

– А что с ним случилось? – спросила она, глядя на Мартин и Соланж, потом снова перевела взгляд на Веса.

– Кронстин женился на одной европейской богатой наследнице. Оказалось, что у нее рак или лейкемия, что–то в этом роде. Когда она умерла, он немного сдвинулся и на остаток денег перевез из Европы этот замок. Примерно десять или одиннадцать лет назад кто–то раздел старика Кронстина в его собственном замке догола, пытал горящими сигаретами и раскаленной кочергой, а потом повесил труп на люстру. К тому же, они отрезали ему голову ржавой пилой и забрали с собой, когда уходили. В общем, дорогая, одна из легенд Голливуда, которая способна вызвать у вас желание купить электрическую ограду и несколько сторожевых псов.

Мисси передернула плечами, и парень, сидевший рядом, помахивавший ароматической палочкой, взял ее за руку.

– Так что, как видите, сказал Вес. Оглядывая всех, собравшихся вокруг дивана,– в городе полно Тараканов, и кое–кто из них с удовольствием ворвался бы сюда с мачете или ледорубом. Рано или поздно, но все известные личности должны позаботится о своей безопасности и построить вокруг себя стену того или иного рода…

– Вы меня разыгрываете, это неправда… насчет головы Кронстина.

– Святая правда, котик,– сказал с приятной улыбкой Мартин. Он повернулся обратно к Соланж, которая водила пальцем над пламенем. – Так послушаем покойного Орлона, дорогая? Если только ты в самом деле можешь это… если ты в самом деле медиум.

– Брось,– лениво протянул Вес. – Это вечеринка, а не какой–нибудь чертов спиритический сеанс.

– О, сеанс – это так забавно! И так поучительно! Познавательно. Возможно, Орлон скажет имя Таракана. Ведь призраку все доступно и видно, верно? – Он посмотрел на свой золотой “ролекс”. – Без двух минут полночь. Колдовской час, не так ли?

– Мартин,– с кислой миной сказал Вес. – Иди ты… – Но когда он взглянул на Соланж, то увидел, что она напряженно смотрит прямо сквозь него.

– Нет нужды вызывать того, кто уже здесь,– прошептала Соланж.

– А? Что она сказала? – Мартин подался вперед, но примерно с минуту Соланж ничего не отвечала. Наконец она пошептала тихо:

– Мартин, ты глупец. Ты хочешь играть в игру с силами, которые превосходят твое понимание. Духам видно все, и известно все. И они всегда здесь… в тени этой свечи, в пламени, или подобно дыму, в воздухе. Они всегда стараются прорваться к нам, в наш мир, поговорить с теми, кто обитает в данной плоскости. Хотя чаще всего нам приходится не по вкусу то, что они говорят. – И она пристально посмотрела на Мартина Блю.

– Отлично,– сказал тот, хотя в голосе его ясно слышалась нотка напряжения. – Чего же мы ждем? Давайте, выясним, где скрывается Таракан и как его имя. Или, по крайней мере, что случилось с головой мистера Кронстина.

Соланж посмотрела на Веса, чуть опустив тяжелые веки.

– Очень хорошо,– тихо сказала она. – Вес, не сядешь ли ты рядом, чтобы помочь мне управиться с планшетом?

– А нельзя ли мне? – быстро спросил Мартин. – Я слышал, что тебе удаются такие вещи, но… я хотел бы быть уверен, что это не фокус. Я, конечно, не хочу сказать, что…

– Конечно. Я не обижена, перебирайся поближе, чтобы ты мог касаться меня, бедро к бедру. Так, теперь положи пальцы на планшет передо мной. Нет, это слишком сильно, пусть пальцы лишь чуть–чуть касаются его. Ага, вот так лучше.

Она закрыла глаза и чуть улыбнулась.

– Я уже чувствую электричество.

– Я ни черта не чувствую,– объяснил всем окружающим Мартин.

– Соланж,– сказал Мартин. – Тебе вовсе нет нужды доказывать…

– Нет, думаю, что есть, Мартин. Ты опять надавливаешь, расслабь пальцы.

Вес оглянулся по сторонам. Он только сейчас обратил внимание, что вокруг собралось довольно много людей, и все они с интересом наблюдают за происходящим. Гром стереоколонок утих до глухого погромыхивания, рояль замолчал.

– Здесь слишком шумно. Я не могу сосредоточиться.

Среди гостей пошла волна бормотания, и колонки окончательно замолчали. Вес слышал пьяный смех в бассейне. Он полулег на диван, наблюдая, как смуглое лицо Соланж становится отдаленным, словно она погрузилась в сон. Мартин улыбался, делая гримасы, перемигиваясь со стоящими рядом.

– Мне не нравится… – начала было Мисси, но Соланж прошептала:

– Тихо!

Откуда–то издалека, как показалось Весу, донесся свист ветра на улицах, над маникюрно–вылизанными лужайками, над миллионной стоимости особняками. Глаза Соланж сузились в щелки. Они начали закатываться, пока Весу не стали видны белки. Рот ее медленно открылся. Вдруг, громко вздохнув, ахнула Мисси, и это “ах” повторила вся комната. Вес почувствовал, как быстрее забилось его сердце, и пожалел, что у него нет больше сигареты с “травой”.

– Мое сознание открыто,– сказала Соланж странным далеким голосом, почти шепотом. – Тропа готова. Используй нас, как свой голос. Мое сознание открыто. Тропа готова. Используй нас…

– А мне ничего не нужно подпевать? – спросил Мартин. Он засмеялся, но никто не обратил на него внимания.

– … готова. Используй нас, как свой голос. Мое сознание…

Глаза Мартина вдруг расширились, и если бы Вес сам не испытывал напряжения, вид Мартина его бы рассмешил.

– Боже! – воскликнул Мартин. – И долго это еще… Черт!

Он подпрыгнул, отдернул пальцы от планшета.

– …как свой голос… Мартин! Не прерывай контакт!, … голос. Мое сознание открыто…

Мартин снова тронул пластинку планшета, но очень осторожно, пальцы его дрожали.

– Мне показалось, что я почувствовал… Боже! Она шевельнулась! Она шевельнулась только что!

Но на этот раз он не оторвал пальцев от пластика планшета, и когда тот сдвинулся на дюйм, по комнате прошла волна тревожного шепота зрителей.

Вес подался вперед, сердце его глухо стучало. Планшет замер, потом снова начал двигаться, скользя по гладкой поверхности доски Оуйи.

– Мы установили контакт,– пошептала Соланж, не открывая глаз. – Пусть энергия течет. Мартин, ты мешаешь, ты пытаешься задержать ее.

Планшет стал описывать медленные плавные круги.

– Кто ты? – спросила Соланж.

Планшет быстро скользнул к отметке “да”. Соланж повторила вопрос, планшет некоторое время лежал неподвижно, потом подвинулся к парным буквам алфавита, напечатанным на доске.

– Указывай буквы для меня,– сказала Соланж.

Вес подвинулся так, чтобы ему лучше было видно доску.

– “Б”,– прочел он, потом – “О”… “Б”…

Планшет скользил, словно по натертому воском паркету.

– … еще одно “Б”…“И”… Бобби…

Планшет остановился.

– Нашим проводником будет Бобби,– прошептала Соланж. – Контакт установлен. Он становится очень сильным.

– Проклятье, мне жжет пальцы,– прохрипел Мартин.

– Чем вы занимались в вашей жизни? – спросила Соланж.

Планшет снова начал выбирать буквы, составляя слова. На этот раз быстрее.

– С… О… О… Б… Щ… Е… Н… И… Е… – прочел Вес.

Это слово было повторено еще раз, еще быстрее. И потом снова слово начало приобретать форму.

– З… – сказал Вес. – …Л… О… – Он написал “ЗЛО”!

– Это все сообщение? – спросила Соланж тихим голосом, который показался громом в тишине комнаты. – Что оно означает?

Планшет бешено завертелся, снова подпрыгнул к ряду черных литер.

– ЗЛО… ЗЛО… ЗЛО…

– С тобой есть кто–тоеще?

– ДА.

– Кто?

– ТАКИЕ ЖЕ, КАК Я.

– Боже! – выдохнула Мисси и потянулась к бокалу с вином. Только пролив часть содержимого на модельные джинсы, ей удалось поднести бокал к губам.

– Как имя Таракана? – прохрипел Мартин.

– Имя?

Планшет лежал неподвижно. Соланж медленно повторила это вопрос, дважды. Планшет немедленно рывками выписал:

– ЕГО ИСПОЛЬЗУЕТ ЗЛО…

– Использует? – сказал Вес. – Что это должно означать?

– Один из нас хотел связаться с Орлоном Кронстином,– прошептала Соланж. – Он среди вас?

– ДА… – последовал немедленный ответ.

– Тогда пустите его вперед.

Последовала долгая пауза. Планшет казался мертво–неподвижным. Потом неожиданно едва не прыгнул вперед, чуть не упав с доски.

– Дерьмо! – прошептал Мартин, когда пластиковый треугольник завертелся из стороны в сторону между “ДА”, “НЕТ” и “ВОЗМОЖНО”. Три или четыре раза.

– Несфокусированная энергия,– спокойно объяснила Соланж. – Тихо, тихо. У вас есть сообщение для нас?

– Это даже лучше, чем телевизор,– чуть слышно отметил Вес. Мартин мельком взглянул на него и нервно хихикнул.

Потом планшет мгновенно сдвинулся к низу доски. Он начал бегать вдоль ряда букв. Вес наклонился вперед.

– ЗЛО… – прочитал он. – ЗЛО… ЗЛО… – снова повторяет одно и тоже слово.

– Это Кронстин? – спросила Соланж.

– ДА… ДА… ДА… – ответила планшетная пластина. – ЗЛО… ЗЛО… ЗЛО…

– Тише, тише! Какое зло? Можете вы нам сказать?

Планшет завибрировал, завертелся. Потом снова задвигался, быстро выписывая новое слово:

– ОНИ…

Планшет остановился так быстро, что Вес едва успел прочитать слово.

– Они. Очень интересное сообщение из мира духов.

Соланж открыла глаза и тихо сказала:

– Она движется опять.

Вес посмотрел на доску. Планшет передвинулся на “Ж”. Потом на другую букву, быстрее и быстрее.

– ЖАЖДУТ,– прочитала Соланж. Пластина снова начала по буквам составлять “ОНИ”.

– ОНИ ЖАЖДУТ, все сообщение. Теперь он повторяет слова…

– Что же это должно значить? – с тревогой спросил Вес.

– Вы можете сообщить нам что–нибудь еще? – начала Соланж, но пластинка вдруг остановилась. Соланж сузила глаза и на миг ему показалось, что он увидел в ее зрачках ошеломление и страх.

– Бобби? – спросила Соланж. – Кто это? Кто хочет говорить с нами?

И медленно, очень медленно, с жуткой тщательностью, пластинка вывела новое слово:

– ГЛУПЦЫ…

– Глупцы,– прочитал Вес. – Ради всего святого, что…

Соланж пронзительно закричала. Пластинка выскочила из–под пальцев, слетела с доски Оуйа и острым концом вперед метнулась к лицу Веса, направляясь прямо к его правому глазу. Он успел выбросить вперед руку, защищаясь. Пластинка ударила в ладонь и упала на ковер, как мертвый кусок пластмассы, каким она и была. В комнате послышался еще один вскрик, его эхом повторили двое или трое. Соланж вскочила с дивана.

– Вес! С тобой все в порядке?

– Конечно,– нервно сказал он. – Я в порядке.

Он поднялся на нетвердые ноги и посмотрел на кусочек пластмассы, едва не выколовшей глаз.

– Малыш едва не поцарапал меня, а? – Он засмеялся и взглянул на стоящих вокруг, но никто не улыбнулся.

– Кажется… меня сейчас… вытошнит,– сказала Мисси, красивое лицо которой приобрело желтоватый оттенок. Она, качаясь, направилась в ванную, сопровождаемая своим парнем.

– Она… двигалась! – сказал Мартин, качая взад–вперед головой. – Она на самом деле двигалась!

– Хватит! – сказала Соланж, беря Веса за руку и массируя его ладонь. – Тебе, Мартин, хотелось поиграть, вот ты и получил, что хотел.

– Да,– сказал Мартин, оглядываясь в поисках подноса с бокалами. – Веселая игра!

Вскоре кровь жизни снова влилась в жилы вечеринки, но это было уже не то. Некоторые гости начали уезжать. В гостиную словно бы залетел холодный ветер, и теперь пытался выбраться наружу. Снова загремел стереопроигрыватель. Алиса Бриджест принялась молить о малой толике чьего–то тепла.

Но настоящее веселье уже не вернулось.

– Все в порядке, малыш,– сказал Вес и поцеловал Соланж в щеку. Кожа на вкус напоминала перец и мед одновременно. Она смотрела прямо в его глаза, сморщив высокий лоб, и он чувствовал, как она дрожит.

– Мартин,– сказал Вес наконец. – Вы отличный специалист в деле порчи настроения на вечеринке. Почему бы тебе теперь не убраться?

Вес испытывал желание наступить на планшет каблуком, раздробить на сотню кусочков холодного пластика. Но он не сделал этого, не сделал, потому что всего на мгновение белая пластинка показалась ему головой кобры – белой кобры, лежащей на ковре. Ни за что, нет, НИ ЗА ЧТО он не прикоснется к этой паршивой пластинке опять!

Соланж нагнулась, осторожно коснулась планшета, подняла его и положила обратно на доску Оуйи. Музыка умолкла, гости разъехались, и очень скоро вечеринка кончилась.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВОСКРЕСЕНЬЕ, 27 ОКТЯБРЯ КТО ХОДИТ В НОЧИ?

1.

Последний большой зеленый грузовик увез последнюю порцию субботнего мусора, и теперь ласковые лужайки, выходившие на пруд с лебедями, который находился у диснейлендовского замка Спящей Красавицы, сверкали капелькам росы. Белые ракетоносители, нацелены со своих пусковых установок к далеким звездам, холодным звездам Страны Завтрашнего дня. Небесный Лифт бездействовал. Речной пароход Марка Твена стоял в своем доке, и темная вода отражала его корпус, как темное зеркало. На украшенной цветами Главной Улице слабо светились газовые фонари, бросая ровно столько света, чтобы случайные сторожа на электрокарах могли видеть, что там происходит. Было почти три часа утра, и огромный комплекс Диснейленда был погружен в полную тишину, тишину безмятежного тихого утра, не считая лишь приглушенных шагов в самом центре этой Страны Фантазии. Тонкий силуэт скользил сквозь темноту, на миг приостановившись возле стоявшего у причала Пиратского корабля Питера Пена. Потом он двинулся к высокой мраморной Горе Маттерхорна. Это был темноволосый молодой человек, одетый в черный вельветовый костюм, черные мягкие туфли без задников и спортивную рубашку с изображением знаменитых “Бич Бойз”. Хотя его лицо с резко обозначенными чертами и не было покрыто морщинами, в волосах просматривались локоны желтоватой седины, особенно на висках. Белки глаз были тоже желтоватого цвета прошлогодней пыли, с набухшими красными прожилками. Он был очень худ и гибок, почти достигая шести футов роста. Он напоминал семнадцатилетнего юношу, одетого для роли Генри Хиггинса в школьной постановке “Моя прекрасная леди”, не считая того только, что зрачки у него было зеленого цвета и пересекались черной чертой, как у кошки. На висках его медленно пульсировала сеть голубых прожилок, а сам он рассматривал необыкновенные чудеса Диснейленда.

Он пересек дорожку и остановился у похожей на осьминога конструкции, где рычаги были прикреплены к смеющимся фигурам слонов. Молодому человеку карусель показалась грустной – отключенная энергия лишила машину веселого очарования.

Он быстро описал в воздухе окружность указательным пальцем левой руки, зрачки его сузились, он концентрировал волю.

Мотор начал набирать обороты. Искрящиеся белые светильники мигнули одни раз и ярко разгорелись. Карусель начала вертеться, смеющиеся слоны побежали по кругу, то поднимаясь, то опускаясь. Молодой человек задумчиво улыбнулся – если бы он мог когда–нибудь встретиться с тем, кто построил это волшебное место! Он подумал, что если бы это место было его собственностью, он мог бы без устали играть здесь, и это ему никогда не надоело бы, за всю вечность существования, лежавшую перед ним. Но несколько минут спустя белые лампы потускнели и начали гаснуть – внимание молодого человека было отвлечено. Фигурки слонов стали вращаться медленнее, потом и вовсе замерли. Снова повисла тишина.

Вдоль дорожки молодой человек направился к Маттерхорну, вглядываясь вверх, вспоминая дом. Поддельная гора казалась холодной, покрытой снегом, кое–где к скальным выступам приклеились бетонные сосульки. Это заставило молодого человека с тоской вспомнить снежные бураны своего детства и молодости. Здесь, в местности под названием Калифорния, было слишком жарко и много солнца. Он дал обет шагать по той земле, где шагал и его учитель, и повернуть назад уже не мог. Он прикрыл глаза веками – вокруг него обвился вихрь ледяного воздуха, освежив горячее тело и быстро погаснув.

Он пришел сюда из города, чтобы побыть в одиночестве и подумать о Фалько. Фалько стареет. Пора было принимать решение, потому что Фалько стал ненадежен, он слишком устал. И искра раскаяния, которую Фалько носил в себе все пятьдесят лет, сейчас расцвела и превратилась в худшую разновидность отчаяния. “Фалько устал, как и все остальные,– подумал молодой человек, медленно и с неохотой покидая окрестности искусственной белой горы Маттерхорн. – Он становится стар и теряет жестокость, он не покидает кровати, и надеется, что молитвы спасут его. Если он будет молиться,– решил молодой человек,– я прикончу, как и тех, остальных.” Но сейчас юноша об этом не хотел думать. Мозг его за эту ночь был уже одни раз ужален именем Бога, которое шепотом произнесли губы глупца.

Когда он приблизился к небольшой рощице на дальнем конце округи Маттерхорна, по коже вдруг побежали мурашки. Под деревьями стояло несколько ярко выкрашенных скамеек, и в темноте юноша увидел, что на одной сидит сам Главный Мастер, ждет его. Юноша остановился, совершенно замерев. Он внезапно со стыдом осознал, что сознание его было настолько затуманено, что он не почувствовал присутствия своего Повелителя, своего Короля, могучего и беспощадного Учителя.

– Конрад,– сказало существо, сидевшее на скамейке бархатистым тихим голосом. – С юга приближается ищущий. Ты позвал и он тебе ответил.

Юноша на секунду закрыл глаза, напряг волю. Он услышал далекий рев двигателя, почувствовал запах машинного масла и горячего асфальта.

– Это тот, со змеей,– сказал он, когда убедился, что не ошибается, и открыл глаза.

– Да. Твой, лейтенант. Он проделал далекий путь, повинуясь твоей команде. Скоро придет время действовать.

Юноша кивнул:

– Круг наш растет с каждым днем. – У него были ярко–зеленые светящиеся от нетерпения глаза. – С каждой ночью мы становимся все сильнее.

Сидящее на скамье существо слабо усмехнулось, сцепленные на колене пальцы рук казались черными когтями.

– Я много времени истратил на тебя, Конрад. Я научил тебя искусству, накопленному за многие века, и теперь ты можешь и будешь использовать знания эти во имя меня. Мир будет наш, Конрад. И ты будешь шагать по нему, как древний царь Александр, которому этот мир так и не покорился полностью.

Конрад кивнул и повторил это потрясающее имя: “Александр”.

– Твое имя будет занесено в анналы нового мира,– прошептало черное существо на скамейке. – НАШЕГО МИРА.

– Да, да. – взор молодого человека затуманился, проблема старого Фалько вдруг снова пронизала мозг. – Фалько уже старик, он сильно сдал с того момента, когда мы в последний раз говорили. Он слишком много знает секретов.

– Тогда найди себе другого помощника. Убей Фалько. Сейчас при тебе есть один такой, порвавший связи с человечеством, верно? – В темноте глаза существа казались раскаленными добела кругами, впивавшимися в лицо юноши.

– Да,– сказал Конрад. – Он приносит нам жертвы – человеческую плоть.

– И таким образом, предает род свой ради силы новой расы, нового мира, который лишь рождается. Ты его король, Конрад. Сделай из него раба. – Существо в тишине рассматривало юношу, лицо его было расколото пополам ухмылкой. – Шагай вперед смело, Конрад. Используй то, чему я тебя научил. Выруби собственную легенду в анналах истории Земли. Но будь осторожен – в этом городе есть те, кто знает о существовании нашего народа, и поэтому удар ты должен нанести стремительно.

– Да, стремительно. Я клянусь.

– Моим именем, во имя меня,– подсказало существо на скамейке.

– Твоим именем, во имя тебя,– повторил Конрад.

– Да будет так. Верный слуга, мой ученик, оставляю тебя и твое задание.

Существо, продолжая страшно ухмыляться, словно растворилось во тьме, и лишь рот его, как улыбка Чеширского Кота, повисла в воздухе. Потом и она исчезла.

Юноша с наслаждением повел плечами. Касание Главного Мастера! Из всего их народа, скитавшегося по Земле, укрывавшегося в горных пещерах или городских сточных канавах, из всех этих созданий лишь он один нес на себе прикосновение Главного Мастера! Сейчас его воля сконцентрировалась на человеке со змеей, который, как давно указал повелитель, будет идеально соответствовать поставленной задаче. Он направил свой внутренний взгляд, отыскивая человека на мотоцикле, который уже приближался к дальней границе огромного города. “Иди ко мне”,– послал молодой человек мысленный сигнал, потом нарисовал перед внутренним оком силуэт черного замка – очень похожего на его далекий собственный замок – примостившийся на утесе над Лос–Анжелесом. Он рисовал в уме карту–схему горной дороги, как вдруг за спиной сверкнули фары.

Зашипев, Конрад стремительно обернулся. Человек на электрокаре окликнул его:

– Эй, мальчик, ты что здесь делаешь?

В то же мгновение охранник завопил от ужаса и надавил на педаль тормоза. Мальчик или юноша – его на месте уже не было, он превратился во что–то большое, ужасное, которое подпрыгнуло и взлетело в небо под кожистый шорох черных крыльев.

Электрокар съехал с дороги, оставляя следы протекторов на недавно подстриженной траве газона. Мочевой пузырь охранника быстро опорожнился в штаны. Мертвой хваткой вцепившись в руль, охранник тупо смотрел прямо перед собой, зубы его стучали. Когда ему наконец удалось выбраться из электрокара оглядеться по сторонам, он ничего не обнаружил, совершенно ничего. Было совершенно тихо, мертвенно тихо, как в любое очень ранее утро в воскресенье в Диснейленде. Внезапно нервы охранника не выдержали, словно лопнула натянутая слишком сильно струна – он прыжком оказался снова в каре и помчался в обратном направлении, словно только что ему явилось нечто из самой преисподней.

2.

Кобра уже почти не смотрел прямо перед собой. Голова его напоминала наковальню в кузнице, по которой с грохотом ударял молот. Где–то в центре его мозга пульсировало багровое угасающее эхо голоса, который пару минут назад прогрохотал в его сознании – ИДИ КО МНЕ! Он услышал этот голос совершенно четко, до потрясения. Это было все равно, что стоять перед грохочущими колонками у самой сцены в Аламонте на концерте “Стоунз”. Он мчался по Санта–Фе Фриней. Скорость держал чуть ниже шестидесяти миль в час. И в этот момент его ударил Голос. От удивления он вскрикнул, и черный его “чоппер” выскочил на полосу встречного движения, и только после этого Кобра снова овладел управлением. И вот, с ревом проносясь через темную сеть улиц Буэна–Парка, с оставшимся позади Диснейлендом, он почувствовал, что скоро ему понадобится новая порция кофе, виски, скорости или чего–то еще, только бы утихомирить гром, бушующий между висками. Под веками тоже что–то словно горело, потому что когда он моргнул, то ему почудилось – вычерченный электрической голубизной на фоне темного неба силуэт какого–то здоровенного собора или еще какой–то гадости в том же роде – здание с башнями, витражами цветных стекол в окнах, с дверями, похожими на десятифутовые плиты красного дерева.

Сейчас от двигался чисто на нервной энергии, потому что был в дороге уже десять часов подряд, за это время он проглотил всего один сандвич и пару ампул амил–нитрата, чтобы поддержать уходящие силы. Но сейчас ему было все равно, привиделось ли это ему, или это все было на самом деле. Мимо проносились светлячки придорожных огней – янтарный дорожный знак или неоновая вывеска. Впереди небо отсвечивало тускло–желтым. Это означало конец его путешествия.

“Но может быть,– подумал Кобра,– оно только начинается, поглядим, что приготовила судьба в запасе для старика Кобры.”

Внимание привлекло настойчивое подмигивание красной неоновой вывески справа от шоссе “Миллиз – Отличная еда. Бифштексы – завтрак круглые сутки”.

“Попрошу–ка я яичницу и немного кофе,– подумал он и повернул на въезд. Может и деньжонок на дорогу немного раздобуду заодно.”

Бар Миллиз оказался кирпичной коробкой, выкрашенной в белый цвет, с нарисованными и растущими под окнами кактусами. На стоянке–пятачке перед зданием жирно и противно пахло тысячью застарелых бифштексов, банок чилийского перца и тарелок с яичницей, проданных с выщербленного пластикового прилавка. Но у самого входа были припаркованы два старых “харли–давидсона”, и Кобра задержался на минуту, осматривая их, и только после этого вошел в здание. Оба мотоцикла имели калифорнийские номера, у одного на бензобаке была нарисована красная свастика.

Внутри бара вдоль низкого прилавка стойки шел ряд табуретов, а у дальней стенки имелся еще ряд кабинок. За стойкой готовил пару гамбургеров пожилой человек, лицо которого напоминало смятую наждачную бумагу. Он поднял голову, презрительно блеснув глазами, когда Кобра переступил порог, отстегивая ремешок своего черного шлема. Кобра уселся на один из табуретов к конце прилавка, где он мог в случае необходимости неожиданно и стремительно развернуться в сторону двери.

У стенки бара сидело двое парней. Они занимали одну из кабинок. Оба были одеты в кожаные жилеты мотоциклистов – у одного из них выцветший коричневой кожи, у другого – из новенькой, оливково–зеленой. Жилет из интендантского имущества армии. Кобра несколько минут рассматривал их, пока старик–хозяин ходил вдоль прилавка, время от времени останавливаясь и сплевывая в специальную плевательницу. Два мотоциклиста в отдельной кабинке представляли собой совершенные противоположности, словно два друга каторжника Маффи–Джефф – один плотный, широкоплечий, с вьющимися густыми рыжими волосами и бородой, которая спускалась почти до того места, где его здоровенный пивной живот демонстрировал обтягивающую футболку с надписью “Пошел ты к…” Второй был очень худ, трупно–бледный, полностью лысый, с золотой серьгой в мочке правого уха. Мотоциклисты в свою очередь рассматривали Кобру. В воздухе словно запахло электричеством.

– Тебе чего, приятель? – спросил старик за стойкой. Когда Кобра медленно повернулся и взглянул прямо в лицо, глаза старика расширились, словно он оказался в присутствии самой ходячей Смерти.

– Это ты, Миллиз? – тихо спросил Кобра, протягивая руку за сальной карточкой с меню.

– Это моя жена. – Хозяин попытался хихикнуть, но у него получилось что –то вроде карканья. – У меня все это спрашивают.

– Ага, ну вот что, Миллиз, как насчет ветчины с яичницей и чашки горячего крепкого кофе? И чтобы яичница была с глазками.

Старик кивнул и быстро отодвинулся. Он отнес странной парочке мотоциклистов заказанные гамбургеры, потом соскреб со сковороды жирные остатки бифштексов и разбил пару яиц, вылил содержимое на шипящую сковороду. Кобра наблюдал, как он работал, достав тем временем черствый глазированный пончик. Он принялся жадно грызть – твердый пончик хрустел у него на зубах и вкусом напоминал пластмассу. И пока жевал, он вспоминал мощный глас, приказание, позвучавшее внутри его сознания с такой силой, что мозг едва не раскололся на части. Ему все еще виделся сияющий голубой силуэт собора, нарисованный словно электрической искрой на фоне черного неба. “Что за дрянь, что же это со мною было? – думал Кобра. – Дорожная лихорадка? Галлюцинация? Или голос Судьбы, зовущей с Запада?!” Был ли это тот самый голос, шепот которого он слышал сквозь духоту мексиканской ночи? Или сквозь тяжкий воздух того техасского бара в пустыне, у шоссе? Что–то звало, тянуло в Лос–Анжелес, он был в этом уверен, как во всем том, что видел и делал за двадцать лет жизни, за годы, проведенные вместе с мотоциклетными бандами, торговцами наркотиками и убийцами из Калифорнии или Флориды? А может, подумал он, это вовсе и не судьба звала меня, может – и он улыбнулся при мысли об этом,– может, это звала меня сама СМЕРТЬ? Да, воткнула в розетку линии, ведущей прямиком в мозг, штепсель своего телефона, костистым пальцем набрала номер Кобры. “Алло, для тебя имеется дельце здесь, в Калифорнии, Кобра, важное дельце, только ты можешь справится с ним, только тебе я могу его доверить, так что заводи свой драндулет и являйся сюда, а по дороге, может, кое–что и мне перепадет с твоей помощью, я тебя жду”.

Да, так и было, наверное. И черт побери, какая разница между смертью и судьбой? Обе в конце концов вколотят тебя в одну и ту же яму, вырытую в земле.

Дрожащей рукой старик–хозяин подтолкнул по стойке к Кобре приготовленную чашку кофе. Кобра посмотрел ему в лицо взглядом, которому могла позавидовать сама Медуза Горгона. Хозяин замер, словно окаменев на самом деле.

– Эй, старик,– сказал Кобра. – Я ищу одно место в ваших краях. Такое здоровенное здание, вроде собора, церкви. С башнями, цветными стеклами в окнах и такое прочее… И… я не уверен, но… оно как будто стоит на утесе или горе. Есть у вас тут такое? Что–то подобное поблизости, а? – В пресвитерианской церкви много цветных витражей в окнах,– сказал хозяин. – И шпиль. Нет, не знаю. – Он пожал плечами, глаза его вдруг прыгнули, бросив испуганный взгляд куда–то в сторону, за спину Кобры. Кобра, продолжая усмехаться, медленно расстегнул молнию куртки и нащупал гладкую рукоять маузера – он почувствовал, что два этих подонка–мотоциклиста встали со своих мест и двинулись к стойке. Он покрепче обхватил ладонью рукоять. Предвкушение пронизывало его сладостным пламенем, как огненный кокаин.

– Что это ты спрашиваешь, парень? – раздался голос за спиной.

Кобра повернулся. Заговорил рыжеволосый – в бороде его запутались крошки гамбургера. Глаза у него глубоко посажены, и они неподвижно глядели почти в самый центр лба Кобры. Лысый его спутник стоял рядом с другом, он был постарше, лет сорока. Как жердь рядом с пушечным ядром. Лысый тип отсутствующим взглядом смотрел прямо перед собой, словно скорость окончательно выдула у него из черепа все мозги.

– Что–то не припоминаю, чтобы я у тебя что–то спрашивал,– спокойно сказал Кобра.

– Эй–эй,– забеспокоился муж Миллиз. – Давайте не будем поднимать шум. Я держу спокойное…

– Заткни свой поганый рот,– хрипло сказал лысый, словно кто–то пытался перерезать ему глотку, но только немного повредил голосовые связки.

– Я задал тебе вопрос, белесая обезьяна. А ну–ка, отвечай!

Кобра едва не сплющил рукоять маузера в ладони, направив ствол пистолета, оставшегося в кобуре, на стоящую перед ним пару. Палец его замер на спуске – еще одно небольшой усилие на металлическую скобу, и…

– Я скажу тебе, что ты сейчас услышишь, здоровенный кусок вонючего дерьма. Ты услышишь, как пара пуль из маузера пронесется прямо сквозь твою башку… Ни с места! Хочешь меня испытать?

– Пожалуйста, прошу вас,– похныкал старик хозяин.

Бородатый тип несколько секунд смотрел на Кобру, потом улыбнулся, показав ряд сломанных зубов. Улыбка стала шире, напоминая щель, пересекавшую лицо.

– Экий ты горячий, братец! – прогремел он, разразившись смехом. – Я тебя сразу узнал, как только ты вошел. Дьявол, я ведь никогда еще не видел еще кого–то, похожего на т е б я. Поэтому я знаю, что это должен быть т ы. Кобра, верно?

– Так меня кличут. – Он не снимал пальца с курка.

– Что такое? Не узнаешь меня? Да, вижу, не признал. Я отрастил эту бороду и брюхо пару лет назад, после той небольшой стычки между “Ангелами” и “Охотниками за головами” во Фриско. Я же Викинг, парень! Неужели ты меня не помнишь?

– Викинг?

Имя вызвало какой–то слабый отклик в памяти, но только воспоминание соединялось с молодым парнем из “Ангелов Ада”, с худощавым и гибким, носившим с собой пару зубоврачебных клещей, чтобы вытягивать своим жертвам зубы. Однако, Викинг в самом деле был рыжим и мог опустошить пару ящиков банок пива, пока ты сам едва справишься с половиной. И конечно он помнил встречу банд “Ангелов” и “Охотников за головами”, потому что ему тогда было всего восемнадцать и он горел желанием вписать свое имя в анналы истории “Ангелов”. Он лично отправил в ад двух “охотников” из своего люггера и выбил мозги еще одному. Все это происходило на пустой огромной стоянке в разгар ночи, свистели в воздухе мотоциклетные цепи, отблеск фонарей играл на лезвиях.

– Викинг? – снова повторил Кобра, и понял, что едва не убил товарища. Он снял палец с курка. – Боже! Викинг! Парень, у тебя что, должен ребенок родиться скоро.

– Да, старое доброе пивко меня немного расперло, да,– сказал Викинг, любовно похлопывая брюхо. – Эй, познакомься с моим другом. Это Дико Хансен. Дико, вот этот альбинос, сукин сын этакий, умеет ловить пули ртом и выстреливать через задницу! – Он смеялся громко и долго.

Кобра и Дико пожали друг другу руки до хруста костяшек.

– Иисус Христос, суперзвезда! – сказал Викинг. – Где ты пропадал все это время?

Кобра пожал плечами:

– А так, повсюду. Немного путешествовал.

– Пару месяцев назад я слышал, что ты ездишь с “Легионом Люцифера”, и что ты попал в маленькую заварушку на Лос–Нью–Олинз шоссе.

– Нет. Кое–кто там в самом деле попал с моей помощью, но только не я. Поэтому я так долго и сидел в Мексике.

Старик за прилавком стойки был сейчас таким же белым, как Кобра. Он прижался к стене в углу, надеясь, что о нем позабыли.

– Отнеси–ка заказ этого парня к нам кабинку,– окликнул его Викинг, отчего старик вздрогнул. – Пошли, брат, мы давно не виделись, нам много о чем надо поговорить.

Кобра ел свою яичницу с ветчиной, слушал Викинга. Дико сидел рядом с Коброй, потому что Викинг занял всю противоположную сторону кабинки.

– Мы с Дико сейчас катаемся в банде “Смерть–машины”,– сообщил Викинг между двумя мощными глотками пива. – Мне пришлось изменить внешность, видишь? Копы меня прижали. Очень много парней откололось от “Ангелов”, образовало собственные банды или перешли в другие штаты. Вот дерьмо! “Ангелы” теперь уж не те, что были раньше. Стали они респектабельными, ты представляешь, Кобра? Носят специальные костюмы, делают пожертвования чертовым сиротам, ты это можешь понять, Кобра? Я не могу. С души воротит, когда видишь как ребята лижут теперь копам задницы, не понимаю.

Викинг наклонил бутылку и осушил ее, смачно чмокнув в конце губами.

– Старые деньки – вот это была жизнь! Верно? Сотня “Ангелов” на шоссе, мы занимали все это дерьмовое шоссе, и пусть кто–то посмел бы нас обогнать! Бог мой! А пиво, брага, и время летело – у–ух! А собрания “Ангелов” во Фриско – парень, волосы неделю стояли потом дыбом! Да, дерьмо теперь пошло. – Он откупорил новую бутылку и уставился на нее. – Значит, времена меняются, так? Все теперь не так, как было. Люди слишком интересуются наличными, чтобы представить себе, что это такое – мчаться под девяносто миль во главе банды, и сырой ветер бьет тебя в лицо, девяноста миль в час, как один в один. А территория? Теперь насчет территории всем наплевать. Ошметки чикано и каких–то негров–панков еще дерутся за цементные пятачки в Лос–Анжелесе, но никто больше уже не делит землю, как это делали мы.

Викинг снова приложился в бутылке пива, капли пены сверкали в густых волосах его курчавой бороды.

– Всем наплевать на все. Кроме “Смерть–машины”, конечно. Вот тут у нас собралась приличная группа крепких братьев. Мы со стариной Дико только что вернулись из наезда на Сан–Диего. Нет, если бы ты только был там и видел морды этих остолопов, когда наши “Смерть–машины” промчались через лагерь, во все стороны полетели корзинки, столики и прочая гадость. Да, это было здо–о–орово! Верно, Дико?

– Точно.

– Ну, как ты, Кобра? Что расскажешь?

– Особенно рассказывать нечего,– сказал Кобра. – На некоторое время я присоединился к “Ночным мотоциклистам”, в Вашингтоне, потом началась у меня дорожная лихорадка, и я ринулся дальше. Если прикинуть, то я ездил с десятком банд с тех пор, как ушел из “Ангелов”.

Викинг наклонился, глаза его сверкали от пивного возбуждения.

– Слушай,– секретным шепотом сказал он. – Кого–то ты пришил в Нью–Олинз? Что там было?

– Пара “Диско–демонов” выпотрошила моего дружка. Я прикончил их, чтобы сделать приятное его душе на небесах.

– А как ты это сделал? Быстро или медленно?

Кобра усмехнулся:

– Первому я прострелил коленные чашечки. Потом локтевые суставы. И швырнул в могучую Маму–Миссисипи. Барахтался, подлец, долго, как лягушка, но почти сразу утонул. Второго я поймал в туалете бензоколонки. Заставил вылизать до блеска писуар, а потом… трах–бах!.. прямо сквозь старый мешок с дерьмом. Крови было… как болото. – Взор Кобры слегка затуманился. – Плохо только, что он работал на ФБР, собирал материал по какому–то грязному делу “Демонов”. И пошла на меня охота! Еще повезло, что я выбрался в Мексику, верно?

– Точно. – Викинг откинулся на спинку стула и удовлетворительно рыгнул.

Кобра пил кофе, чувствуя, как горячая жидкость бурлит в желудке. Он чувствовал на себе взгляд Дико – как будто к щеке прилип лишай.

– Викинг,– сказал минуту спустя Кобра. – А в Лос–Анжелсе ничего такого интересного сейчас не происходит, нет? Что–нибудь серьезное, крупное? Может, кому–то срочно нужен парень из другой местности, который хорошо управляется с пистолетом?

Викинг взглянул на Дико, потом покачал головой:

– Ничего подобного не слышал. “Рыцари” и “Давители Сатаны” ведут в Ла–Хабаре небольшую войну, но она через пару дней лопнет. А что?

– Да чувство у меня такое появилось. Словно в Л.А. что–то должно вот–вот произойти.

Глаза Дико замерцали:

– А какое чувство? Странное такое, как будто внутри головы жужжит электричество?

– Да. Что–то в этом роде. Только оно постепенно все сильнее становится, а совсем недавно мне почудилось, что я слышу слова… парни, вы не знаете, есть тут такое здоровенное здание, вроде как на обрыве или горе с высокими башнями и цветными стеклами в окнах? Вроде собора или церкви?

Дико был удивлен:

– Гм… на обрыве? Над Лос–Анжелесом? Замок, может быть?

Викинг хрипло и отрывисто засмеялся:

– Чертов замок! Да, уж кто–кто, а старина Дико об этом замке все знает. Ты ведь про домик Кронстина толкуешь? Ведь как раз там Дико и его компания, набравшись под завязка ЛСД и мескалина, устроили небольшую вечеринку…

– Одиннадцать лет,– тихо сказал Дико. – Одиннадцать лет назад это было.

– Что было? – спросил Кобра. – О чем вы говорите?

– Хочешь туда пойти? – взгляд Дико снова помертвел.

– Может, это не то место, которое я ищу,– сказал Кобра. – Не знаю. Но хочу посмотреть. Это далеко отсюда?

– Вверх, в Голливудские Холмы. Но если хочешь, то доберемся еще до рассвета. Я слышал, кто–то туда переехал жить.

– Кто? – спросил Кобра. “И как тебе это нравится? – спросил он сам себя. – Замок, а не церковь.”

Дико пожал плечами:

– Какой–то дерьмовый иностранец. С месяц назад была заметка в газете. Я ее вырезал.

– О'кей. Все равно делать больше нечего. Докурим эту сигарету до конца. – Кобра вдруг почувствовал желание поскорее отправиться в дорогу. “Неужели мой путь завершен? – подумал он. – Или он только начался?” Казалось, кровь вскипает в его венах.

– Вперед! – сказал Викинг и вытолкнул свой мощный корпус из тесной кабинки.

3.

Из мертвой голубой тьмы над Голливудскими Холмами взошли три луны. Слева от Дико ехал Кобра, повторяя все извилины дороги почти со сверхъестественным чутьем. Они довольно быстро покрыли расстояние от закусочной Миллиз – хотя Викингу, который ехал на правом фланге на своем скрежещущем, как старая лошадь, мотоцикле, приходилось каждые несколько минут останавливаться и сливать избыток выпитого пива. Теперь они взбирались по невероятно крутой дороге, двигатели трещали и стреляли в ночной тишине холмов. Дико быстро повернул на более узкую боковую дорогу, вдоль которой выстроились сто высохших деревьев. Они продолжали карабкаться все выше и выше, и ветер, словно вихрь, закручивался вокруг.

А потом они остановились у протянутой поперек дороги цепи с надписью: “Частная собственность – проезд воспрещен”.

– Сейчас все устроим,– сказал Кобра.

Он слез со своего мотоцикла и подошел к дереву, стоявшего с левой обочины дороги. Цепь была обвита вокруг ствола и закреплена с помощью замка, который явно было не прострелить даже с пистолета. Кобра притронулся к цепи, потянул. Натянута она была потуже, чем канат на ринге, объехать было не возможно. Слева дорога резко ограничивалась обрывом, уходящим в темноту, справа блокировалась валуном, большим, как дом.

– Придется дальше топать на своих двоих,– сказал Кобра и перешагнул через цепь. Вдруг он услышал щелчок, и цепь со звоном упала на дорогу.

– Отлично–о–о! – сказал Викинг, форсируя двигатель. – Как ты это сделал?

– Не з–з–знаю.

Кобра попятился, наклонился, глядя на открывшийся замок. Замок был новенький, блестящий.

– Ржавый замок,– сказал он, выпрямляясь.

“Что там, наверху, ждет меня? Судьба или смерть?” Он вернулся к своей машине, колени начали слегка дрожать.

– Вы уверены, что хотите туда подниматься? – спросил у остальных членов компании Дико. В слабом свете глаза его казались глубокими синими впадинами, а рот извивался тонкой линией, как серый червяк.

– Да, а почему бы и нет?

– Дорога там чертовски хитрая: я здесь уже давненько не бывал. Будем надеяться, что не сверзимся вниз, прямо к Лос–Анжелесу.

– Думаешь повернуть назад, Дико? – с тихим смехом спросил Викинг, насмешливо посверкивая глазами.

– Нет,– быстро сказал Дико. – Я могу. Но… знаешь… я снова вспомнил ту ночь. Голову отрезал один ненормальный по имени Джий Тагг.

– А я совсем другое слышал,– начал Викинг, но после этого замолчал. Дико с ревом промчался над упавшей на дорогу цепью, за ним вплотную последовал Кобра. Чем выше они поднимались между каменными выступами и валунами, тем чаще им приходилось между ними лавировать. Очевидно, они скатились сюда с каменных выступов. Дорога повернула почти на девяносто градусов и сквозь просвет в деревьях Кобра увидел всю погруженную в сияние ночных огней долину – от Топанга–каньона до Альхамбры. И наконец в следующий момент замок был перед ними, на самом краю каменного обрыва, как стервятник, усевшийся на верхушке скалы. Замок был огромным, гораздо больше, чем воображал себе Кобра. На него словно хлынул поток ледяной воды. Да, это было именно то место, в этом не оставалось сомнений. В небо упирались черные башни, мягко мерцали голубизной окна, расположенные в шестидесяти футах над землей. Весь замок был окружен десятифутовой каменной стеной, по верхней кромке которой шел заслон из колючей проволоки… Громадные деревянные пластины створок ворот были раскрыты, и сквозь ворота Кобра видел заросший травой и сорняками въезд, ведущий к каменным ступеням входа. На верху ступеней имелась дверь, огромная, как подвесной мост. “Там должен быть ров с погаными крокодилами”,– подумал Кобра.

– Кто же выстроил такую махину? – спросил он у Дико.

Дико выключил двигатель и остальные сделали то же самое. В наступившей тишине они слышали, как шелестит ветер в листве. Ветер коснулся лица Кобры, словно холодные пальцы, исследуя лицо.

– Какой–то ненормальный киноартист, по имени Кронстин,– тихо ответил Дико, спустившись с мотоцикла и поставив его на подножку. – Перевез весь замок по частям из Европы. Ты его фильмы вообще не видел?

Кобра покачал головой.

– Фильмы ужасов, с чудовищами,– продолжал Дико, взгляд которого тем временем скользил по острым выступам парапетов и башен. – Верно, они–то в конце концов и свели старого дурака с ума. Видел все эти засохшие деревья, мимо которых мы проезжали. Кронстин нанял парней, чтобы они обрызгали их черной краской – вроде как на декорациях из фильма ужасов.

– А он давно здесь стоит? – спросил Кобра, слезая с седла своего “чоппера”.

– Давненько. Кажется, с сороковых годов. Но сам замок очень старый. В Европе он простоял со средних веков.

– Но только старик Кронстин вовсе не был таким богачом, как вы, дураки, рассчитывали, а? – усмехнулся Викинг. Потом отрыгнул и что–то пробормотал.

Дико долго не отвечал.

– Там почти ничего не было, даже мебели. Ни золота, ни статуй, ни сундуков, набитых драгоценностями. Вообще почти ничего, только множество пустых комнат. Ну, ладно, ты посмотрел на него, теперь поехали.

Кобра сделал пару шагов по дорожке, гравий захрустел под его ногами.

– Погоди немного.

“Что же это было? Что звало меня сюда?” – озадаченно думал он.

– Поехали, брат, сказал Викинг. – Давайте… Эй! Ты видел? – Он повел рукой, и Кобра посмотрел вверх и вправо, куда указывал Викинг.

В одном из окошек башни светился огонек свечи, оранжевый из–за окрашенных стекол витража. Уголком глаза Кобра заметил, что еще одна свеча загорелась слева в одном из окон. И вот почти в каждом окне замка уже горело по свече! Крохотные язычки пламени казались красными, голубыми, оранжевыми, зелеными – такими их делали стекла витражей. Свечи горели, словно дружелюбные фонари, приветствующие вернувшегося домой охотника.

Парадная дверь беззвучно отворилась. Кобра ощутил, как струя радости и страха пронзила его, словно электрический заряд, пронесшийся между двух полюсов батареи. Ноги его по собственной воле понесли тело вперед.

– Ты куда направился? – окликнул его Викинг. – Кобра, ты что, спятил?

– Оно зовет меня,– услышал Кобра собственный голос и оглянулся на Викинга и Дико, стоявших у дальнего конца въездной дорожки. – Пошли,– позвал их Кобра, дико ухмыляясь. – Пошли со мной! Оно зовет нас всех, оно требует нас.

Но ни один из них не сдвинулся с места.

Замок каменной глыбой навис над Коброй, превращая его в муравья, сквозь огромные открытые двери он чувствовал запах замка – холодный, сухой запах самого древнего времени. На пороге он остановился, оглянувшись на друзей, и голос, подобно порыву холодного ветра, пронесся сквозь его мозг: КОБРА! ИДИ КО МНЕ! – Сделав шаг в темноту, он услышал голос Викинга:

– Кобра! – Но это был голос уже из другого мира оставшегося снаружи.

Он стоял в чреве тьмы, в месте, где не было ни потолка, ни пола, ни стен. Слышались далекие звуки, словно вода капала на бетонный пол, или кто – то быстро пробегал, слабо шлепая по полу ногами в мягкой обуви. Когда Кобра двинулся вперед, ботинки застучали о грубый каменный пол, словно мертвые кости. Глаза начали уже привыкать к темноте, и он видел окружавшие его гладкие стены, переплетение толстых деревянных потолочных балок на высоте, наверное, футов двадцать.

Старая ржавая металлическая люстра косо свисала с потолка, в ней еще сохранилась пара электрических лампочек, похожих сейчас на две одинокие слезы. Где–то далеко в глубинах замка посверкивало пламя свечи. Кобра двинулся на это свет, ведя пальцами вдоль стены. Он был в высоком бесконечном – так казалось – длинном коридоре который уходил вдаль, как в фокусе с зеркалами в карнавальном балагане. Одна половина сознания Кобры тряслась от ужаса, как последняя дворняга, вторая – вопила от пьяной радости, и именно эта половина его сознания заставляла ноги Кобры нести его все дальше. “Я в пещере ужасов, на ярмарке В Новом Орлеане,– сказал он сам себе. – Я пробираюсь сквозь сумасшедший лабиринт. Сейчас я почувствую на лице паутину, увижу чучело в маске обезьяны”.

Он достиг манившей его свечи. Она стояла на длинном столе из черного полированного дерева. За пределами светового круга ничего не было видно, но у Кобры сложилось впечатление, что комната огромна, настоящий зал, больше похожий на пещеру, чем на комнату. Он слышал, как свистит в разбитых окнах ветер, где–то очень высоко над собой.

Слева он увидел еще одну свечу. Она плыла прямо по воздуху, как будто ее нес призрак.

Но потом он увидел быстрый отблеск пламени на лице молодой девушки. У нее были длинные эбеново–черные волосы, чувственные полные губы, лицо, прекрасное, как осенняя луна. Теперь и справа появилась свеча. Эту держал в руках молодой человек в футболке с изображением группы “Кисс” на груди. У него было худое с резкими чертами лицо и хищный взгляд глаз. И третья свеча, за спиной Кобры. Высокая улыбающаяся девушка, рыжие волосы каскадом ниспадали на плечи. И все остальные: пара девушек–чикано, негр с повязкой на голове, мужчина и женщина средних лет, которые смотрели на него с любовью, словно Кобра был их давно пропавшим сыном, который неожиданно вернулся. В молчании горели окружившие его свечи.

И потом рука, холодная, как кусок льда, коснулась плеча Коры. Он стремительно повернулся, готовый выхватить верный маузер. Но рука метнулась бледной молнией и поймала его за запястье, не причиняя боли, но и не давая руке шевельнуться. В золотом свете свечей Кобра увидел лицо человека, казавшегося одновременно очень старым и очень молодым.

На белой коже не было морщин, но глаза казались древними и мудрыми, в них таились тайны тысячелетий. Там, где руки Кобры коснулась белая, как снег, рука, по коже побежали электрические искры. Чувство распространилось по всему телу Кобры, пока он вдруг не ощутил, что, должно быть, подключен к какому–то могучему источнику энергии, который снабжает всю вселенную. Ему казалось, что сейчас он взорвется от страха и возбуждения, и что он должен встать на колени на каменный пол и поцеловать зимнюю ледяную руку Смерти.

Смерть улыбнулась – улыбкой мальчика сквозь глаза старика – и сказала:

– Добро пожаловать!

Викинг и Дико долго ждали, стоя на краю подъездной дорожки, но Кобра так не появился. На восточном горизонте засерело – приближалась заря.После того, как они несколько раз – и без результата – окликнули Кобру, Викинг вытащил из ножен громадный кривой охотничий нож, который носил на поясе.

– С Коброй что–то стряслось,– сказал он Дико. – Я выясню, что там такое. Ты со мной?

– Да,– сказал Дико. – Я с тобой.

Они двинулись к замку, переступили порог и были проглочены тьмой.

Восточный горизонт светлел все больше, на дорожку упали первые тени. Незадолго до восхода солнца огромные двери медленно затворились и щелкнул засов.

4.

Утро воскресенья выдалось ясным, ярким, теплым. В сотне колоколен сотни церквей Лос–Анжелеса зазвонили воскресные колокола. Богу Света возносились молитвы – от формальных церковных служб до простых молитв на Малибу–бич, где имелась Тихоокеанская церковь. Святой орден Солнца зажег ароматические конусовидные свечи, католики читали свои мессы. Бог Света почитался сотней различных способов. Склонились перед своими алтарями буддисты. Город казался затихшим, отдыхающим, планета безмятежно вращалась, пронося сквозь упорядоченную вселенную.

Со своей террасы Митч Гидеон наблюдал за стаей птиц, словно в замедленном фильме пересекавшей небо. Он стоял, погруженный в теплый всплеск солнечного света, покуривая сигару, вспоминая сон о гробах, конвейерной ленте. Этот сон снова приснился ему, и он вскочил в постели так неожиданно, что с Эстелл едва не случился сердечный припадок. Сначала сон казался забавным, над ним можно было посмеяться. Теперь он приводил в ужас. Детали становились все четче и ярче. Вчера он мог уже рассмотреть лица некоторых своих товарищей по конвейеру. Они напоминали усмехающихся мертвецов, и холодная белизна их мертвой плоти была такой реальной, такой близкой, что Гидеону пришлось в ужасе выбираться со дна этого сновидения, словно со дна глубокого, заросшего тиной, душащего омута. Сегодня после обеда нужно было играть в гольф в “Уисти–кантри клаб”, и он надеялся, что это поможет ему отвлечься от сна, который превращался в психическую проблему.

Энди и Джо Палатазин сидели на своих обычных местах в реформированной венгерской церкви на Мелров–авеню – всего в нескольких кварталах от дома. Она сжимала его ладонь, чувствуя, что мысли мужа где–то далеко. Он, улыбаясь, делал вид, что слушает священника, но мысли его разделялись между двумя черными заботами – Тараканом, присутствие которого в городе было теперь так же трудно доказать или опровергнуть, как и присутствие призрака в доме, и последними событиями на Голливудском Мемориальном кладбище. Фоторобот человека, который пытался заманить в машину Ами Халсетт, был напечатан, размножен и роздан детективам и агентам в штатском, чтобы они могли использовать его в разговорах с людьми на улицах. Конечно, этот человек мог и не быть Тараканом, просто парнем, которому хотелось поразвлечься за свои денежки, но это была зацепка, которую нельзя было просто так взять и отбросить. Все труды Брашер привели к тому, что был обнаружен владелец темного–голубого “фольксвагена”, но он оказался совершенно противоположным по внешности тому человеку, которого описала проститутка. Палатазин поставил к нему агента, чтобы следить за действиями мужчины, на всякий случай.

Вторая проблема вызывала у него больше беспокойства. На пути в церковь он проехал мимо кладбища и увидел, как сторож Кельсон отпирает ворота утренним воскресным посетителям. “Значит, это был всего лишь акт бессмысленного вандализма, и ничего больше”. Палатазин очень надеялся, что так оно и было. Другие ответы – один ответ, который затаился в глубине его памяти – были способны свести с ума.

В своей огромной круглой кровати в своем Бель–Зарском особняке зашевелился, проснувшись, Вес Ричер. Он протянул руку, чтобы коснуться прохладной коричневой плоти Соланж. Его пальцы сомкнулись, чувствую лишь ткань простыни в том месте, где Соланж должна была быть. Он открыл глаза и повел плечами, вздрогнув – свет просачивался в спальню сквозь плотные бежевые шторы, но был достаточно ярок, чтобы шокировать его оптические нервы. Он рухнул на спину, прижав к глазам ладони, ожидая, пока минует первая волна жуткой головной боли.

– Соланж! – позвал он, и звук собственного голоса болезненно запульсировал в барабанный перепонках. Ответа не было, и наконец Вес уселся на краю постели.

– Соланж – снова, уже с раздражением позвал он. – “Черт побери! Где она может быть?” – подумал он. Сознание и восприятие были затуманены смешанным ароматом марихуаны и жасминовой эссенции, с хорошей ледяной струей кокаина вдобавок. “Как прошло шоу? – подумал он вдруг. – Как я смотрелся?” Вес встал и с трудом натянул халат.

Когда он вошел в гостиную и огляделся по сторонам, он громко выругался. Он увидел окончательно испорченный ковер, испещренный безобразными шрамами, кофейный столик красного дерева, пустые чаши, которые за вчерашнюю ночь наполнялись до краев раз пять по крайней мере, серебряные кокаиновые подносы, очищенные до блеска, блестящие на ковре осколки стекла, а между ними прожженые дыры, окурки, пятна–следы острых дамских каблуков – и эти же следы – Бог мой! – на крышке рояля,– и… “А, к чертям”! – подумал он. Разгром был полный и окончательный.

И посреди всего этого разгрома сидела Соланж в своем длинном белом халате с низким вырезом, чтобы хорошо были видны плавные мягкие выпуклости смуглых грудей. Она сидела на софе, скрестив плотно на груди руки, словно ей было холодно. Она смотрела на планшет для Оуйи.

– Привет, доброе утро,– сказал Вес и усадил свое непослушное тело на стул. Секунду спустя он поднялся, чтобы убрать с сиденья набитую доверху пепельницу. На сиденье остался пепельный след.

– Боже! – тихо пробормотал он, оглядевшись по сторонам. – Если бы меня только видели сейчас парни из Димино–клуба! Как они говорят… – Он увидел, что Соланж не обращает на него внимания – глаза ее были сосредоточены на точке в центре планшета. – Я не слышал, как ты поднялась. Сколько сейчас времени?

Соланж мигнула, поняла голову, посмотрела на него, словно только сейчас заметила, что он вошел в комнату.

– Вес,– сказала она. – Я… я… Уже давно не сплю. Я не могла спать с самого восхода. – Она посмотрела на него, потом сочувственно улыбнулась. – У тебя такой вид, словно кто–то наложил злобное проклятие.

– Что такое?

– Злобное проклятье. Очень сильное.

Соланж слегка нахмурилась, снова повернулась к доске. Потом подняла пластиковую пластинку и провела по ее нижней плоскости пальцем.

– Лучше не трогай эту дрянь,– сказал Вес. – Вдруг укусит. А Мартину я набью задницу, как только поймаю. Эта дрянь чуть мне глаз не выколола!

Она положила планшетку на место.

– О чем ты, Вес? Ты думаешь, что это Мартин управлял всем, что произошло здесь прошлым вечером?

– Конечно! Я видел, я следил за его руками! Это он столкнул эту штуку с доски!

Когда Соланж ничего не ответила, он подошел к окну и посмотрел вниз, в бассейн. Там плавал полотняный шезлонг в желтую и зеленую полоску. У дальнего края прибилась к борту стайка пустых жестянок.

– Ну, ладно,– сказал он наконец. – Тишина эта мне знакома. О чем ты думаешь?

– Это сделал не Мартин,– сказала она. – Он не имел власти над происходящим так же, как и я. Нами руководило что–то очень сильное и дикое…

– Ах, перестань! Послушай, я могу слушать эту магическую ересь, когда вокруг гости, но сейчас мы ведь одни, и я хочу, чтобы ты позабыла о существовании мира духов.

– Ты мне не веришь? – холодно спросила Соланж.

– Не–а.

– А Богу ты молишься?

Он повернулся, глядя на нее:

– Да. Но это ведь совсем другое дело.

– Разве? Подумай еще раз. Вспомни, ты играл в покер, ставки были высоки, это было в Лас–Вегасе, в “Хилтоне”, девять месяцев тому назад. Ты играл против некоторых весьма богатых и влиятельных людей.

– Я помню.

– Ты помнишь последнюю сдачу? Ты закрыл на секунду глаза и только потом взял последнюю карту. Какому духу молился ты тогда?

– Я… я попросил удачу у Леди Лак, чтобы она послала мне туза. Это совсем не дух.

Соланж слегка усмехнулась, ноздри ее трепетали:

– А я говорю, что это одно и то же. Все божки – это духи, а все суеверия переходят в поклонение божкам. Да–да, Вес, поверь мне. – Она снова посмотрела на доску. – Ты ведь видел. Ты читал слова.

– Какие слова? Это была чушь.

– Это было послание,– тихо сказала Соланж. Она вздрогнула и посмотрела на Веса. – Духи взволнованы, Вес. Вокруг нас повисла в воздухе жуткая, страшная тайна. Если бы у тебя в жилах текла кровь банту, ты бы почувствовал ее судорожные вибрации, почувствовал бы запах, словно вонь уксуса. Духам известны все загадки, они прозревают будущее и пытаются предохранить нас от ошибок, если только мы в состоянии слушать, что говорят нам они. – Вес усмехнулся, и в глазах Соланж загорелись сердитые искры гнева. – Я никогда не ощущала такой энергии, как та, что ворвалась в эту комнату вчерашней ночью! Все доброжелательные голоса духов были просто заглушены. Эта энергия отмела в сторону дружественных духов, словно мух! Именно эта сила вывела последнее сообщение, и именно она управляла планшеткой, когда та прыгнула.

– Прекрати! – потребовал вдруг Вес.

Лицо Соланж окаменело. Несколько секунд она смотрела на него своими, как иногда называл их Вес, “расплавленного эбена” глазами, потом грациозно поднялась.

– Я не хотела тебя расстроить.

– Я и не расстроился.

–… Но я хотела, чтобы ты знал правду!

– Ради Бога, перестань же!

– … о том, что произошло прошлой ночью. Я с о о б щ и л а тебе эту правду, я сделала то, что должна была сделать.

– И правда сделает нас свободными. – Вес широко улыбнулся. – Что–то подобное я слышал и раньше.

– Вес! – Теперь в ее голосе слышалось предельное напряжение. – Ты можешь шутить на сцене, с другими людьми, можешь корчить рожи, менять голос, и пусть они думают, что ты живешь, чтобы дать им минуту смеха. Но не надевай на себя маску передо мной! Иногда наступает конец всем шуткам. Смех умирает. И тебе приходится смотреть на мир без фальшивых очков, смотреть на мир в таком виде, в каком он существует на самом деле.

– О каком мире ты говоришь, милая моя? О пристанище астральных духов, я так понимаю?

Соланж уже отвернулась. Она пересекла жилую комнату, полы халата то обвивали ее ноги, то разлетались в стороны, и исчезла в дальнем коридоре. Он услышал слабый звук затворившейся двери. “Вот в чем ее проблема! Не понимает шуток”,– подумал он. Вес встал, пересек гостиную и через короткий коридор вышел на кухню, где с полок сверкали медные кухонные принадлежности, а стены украшали африканские маски и резьба по дереву. Он нашел картонку с апельсиновым соком в холодильнике и снял несколько пластиковых капсул с витаминной полки в шкафу. Проглатывая завтрак, он почувствовал, что сердце его бьется слишком сильно. Он вспомнил, как метнулась к его лицу белая пластиковая планшетка, и он понимал, что Мартин Блю ни коим образом не мог быть тому причиной. Он просто не мог заставить эту планшетку лететь так далеко и с такой силой – щелчком пальца этого не сделаешь. “Он сам, поганец, был перепуган до смерти. Что же это было тогда? Духи, как говорит Соланж? Нет, это все чушь! Стоит только Соланж войти во вкус, она в самом деле может кому угодно забить баки, и слова еще какие знает – сантерия, бруйерия, нкиси, мауто”. Однажды он заглянул в резной ящик, который она держала под кроватью. Там находилась забавная коллекция из петушиных перьев, морских раковин, черных и красных свечек, белых кусков коралла и нескольких непонятных железных гвоздей, обмотанных проволокой. Вес равнодушно относился к верованиям Соланж, но провел пограничную черту два месяца назад, когда Соланж хотела повесить веточки, перевязанные красной лентой, за каждую дверь в доме.

Он не знал ее фамилии, потому что человек, который проиграл ему в покер Соланж в Лас–Вегасе, тоже ее не знал. Она сказала Весу, что родилась в Чикаго, мать ее была классической японской актрисой, отец – африканцем, практиковавшим “сантеро” – добрую магию. Она родилась, как рассказала она сама, на седьмой день седьмого месяца года, ровно в семь часов вечера. За день до рождения отцу приснилось, что она сидит на троне из слоновой кости, и несколько звезд сверкают над головой, как тиара. Это было добрым предзнаменованием, как объясняла Соланж. Это должно было означать, что она унаследует способности и возможности отца в области белой магии, и что ее следует считать теперь живым талисманом. Соланж никогда не рассказывала о том, что выучила от своего отца за годы детства, но Вес понимал, что это должно было быть что–то очень важное. Сколько помнила себя Соланж, люди всегда приходили домой к ее родителям, чтобы коснуться ее, Соланж, кожи или попросить совета, если у них возникали какие–то проблемы с делами или любовью.

Когда ей было десять лет и она возвращалась домой из школы – мягко падал снег – к обочине подъехала машина, два негра схватили ее, заткнули рот кляпом и бросили на заднее сиденье. Машина мчалась куда–то всю ночь. Когда с глаз сняли повязку, она увидела, что находится в каком–то большом особняке, стоящем посреди покрытого снегом леса. Несколько дней она провела под замком в очаровательно мебилированной комнате, еду приносил темнокожий слуга в белой ливрее. На третий день ее повели в комнату со стенами из стекла, полную красных цветов и вьющихся лиан, где ее ждал чернокожий человек в сером полосатом костюме, куривший сигару. Он был с ней очень ласков, дал ей шелковый платок, чтобы она вытерла слезы – она начала плакать, когда этот человек сказал, что домой она больше не вернется, и что теперь это будет ее д о м. Его звали Фонтейн, и он сказал, что Соланж должна ему помочь. Она должна приносить ему удачу и защищать от злых заклинаний. Или в противном случае что–то нехорошее случится с ее папой и мамой.

Только постепенно, рассказывала Весу Соланж, она поняла, что это был очень плохой человек, гангстер, контролировавший большую часть гарлемского рэкета. Он в последнее время начал терять свое положение, и услышал от своих людей в Чикаго о существовании Соланж, которая несколько раз приносила этим людям удачу. Соланж стала живым талисманом. Четыре года она почти ничего не делала, только читала линии на его ладони и прикасалась к фотографиям некоторых людей, чтобы определить их слабые места. Фонтейн никогда не пытался лечь с ней в постель, ни разу не притронулся даже пальцем. Он оставил ее в покое, потому что сам начал бояться слишком точных предсказаний будущего и заклинаний, которые вдруг вызывали у его недругов необъяснимые расстройства до того очень крепкого здоровья. Кроме того, сифилис неутомимо пожирал его мозг изнутри. Очень часто по ночам она слышала, как Фонтейн бродит по коридорам огромного особняка, воя, как дикий зверь. В конце концов, прикончили его не враги, а тот же сифилис – и ни одно из заклинаний Соланж не в силах было остановить прогрессирование болезни. Фонтейн был заперт за массивными дубовыми дверями, а очень скоро пара хорошо одетых белых мужчин приехала к домоуправителю особняка, заплатила ему огромную сумму денег и покинула дом вместе с Соланж. Они поехали на Запад.

Новым владельцем Соланж был престарелый мафиози – “капо”, которому срочно требовалась добрая удача. Он прослышал о том, что делала она для Фонтейна, и знал также, что дела Фонтейна пошли почти в два раза лучше с тех пор, как у него появилась Соланж. Он тоже ни разу пальцем не тронул Соланж, но двое телохранителей однажды пришли к ней ночью и сказали, что если она кому–то проговорится о том, что они с ней сделают, то они перережут ей глотку. Так продолжалось еще долго, потом Соланж сделала из початка кукурузы кукол этих людей и сожгла. Оба телохранителя вскоре погибли в огне, когда их “линкольн” врезался в автоцистерну с бензином на шоссе Сан–Диего.

И так продолжалось год за годом. Целая цепь влиятельных и жадных людей. Еще один офицер мафии, потом директор киностудии, потом глава грамзаписывающей фирмы, который грабил своих партнеров. Именно с ним и была Соланж в Лас–Вегасе, когда встретила Веса. Денег у него немного, но их должно было хватить, чтобы пережить черную полосу, начавшуюся после отмены второй серии его шоу. Он искал какого–то развлечения, и поэтому согласился на партию в покер в “Хилтоне”. Среди игроков был и хозяин Соланж. Во время игры она сидела за его спиной. Вес помнил, что на щеке у нее был синяк. Во всяком случае, удача этому парню начала изменять. Потеряв первые тридцать пять тысяч долларов, он отвел Соланж в соседнюю комнату и устроил там скандал. Когда они вернулись, глаза ее распухли и покраснели. Глава записывающей фирмы начал по–настоящему потеть. Спустя три часа игра велась уже лишь между Весом и им. Перед Весом возвышалась гора красных фишек, в глазах пластинщика читался животный страх. Но он желал продолжать игру, и она продолжалась, пока у него не осталось ни фишек, ни денег, ни ключей от его голубого “кадилака”. Вес хотел на этом прекратить игру.

– Сидите! – завопил партнер. – Я скажу, когда игра будет кончена!

– Но ты ведь пустой, Морри,– сказал один из зрителей устало. – Бросай…

– Заткнись! Сдавайте карты… Сдавайте!

– Но у вас ничего нет,– сказал Вес. – Игра кончена.

– Нет, не кончена! – его партнер повернулся и схватил Соланж за плечо, сдавив его до боли. – Я ставлю ее в залог!

– Что? Не глупите!

– Думаете, я глуплю, Пичер? Слушай, сопляк, эта сука стоит на вес золота. Она знает такие штуки, о которых ты даже не слышал! Она может тебе такое сделать…

– Слушайте, мне кажется…

– Брось увиливать, сопляк! Что ты теряешь? Ты ведь уже плаваешь в моих деньгах!

Вес на миг задумался, взглянул на прекрасное, обезображенное синяком лицо сидевшей перед ним женщины. Он подумал о том, сколько раз ей приходилось выдерживать скотство этого человека. Потом он сказал:

– Я принимаю эту гарантию под сумму в пятьсот долларов.

Соланж едва заметно согласно кивнула ему. И десять минут спустя все было кончено. Вес сидел, глядя на великолепный королевский флеш. Глава записывающей фирмы вскочил со стула схватил Соланж за лицо, так сжав подбородок, что она застонала.

– Убери лапы, сукин сын,– спокойно сказал Вес. – Ты портишь мой выигрыш!

Тут парень совсем потерял самообладание и принялся жутко угрожать Весу, что он использует все связи, что у Веса теперь никогда не будет нового контракта ни с одной из фирм грамзаписи. Кто–то дал бедняге выпить и выставил из комнаты. Вес долго сидел, глядя через стол для покера на лицо Соланж, не зная, что ему теперь делать или говорить. Она прервала тишину первой:

– Кажется, он отколол мне кусочек зуба.

– Хотите найти хорошего дантиста?

– Нет, все в порядке. Я вас видела раньше по телевизору. Вы комедиант,– продолжала она. – Я вспомнила, я видела вашу фотографию на обложке “Телезвезд”.

Он кивнул:

– Да, и не только на этой обложке успел я побывать. Обо мне была статья в “Роллинг стоунз”. Я выпустил пару альбомов. – Он замолчал, почувствовав, как неуместно распушать перья перед женщиной, у которой опух правый глаз, на щеке цвел кровоподтек. И все же она была красива, это была экзотическая, холодная красота, которая заставила пульс Веса нестись галопом с того самого момента, когда она вошла в комнату.

– Теперь вы не работаете?

– Верно. Но мой агент вот–вот должен подписать контракт на новый сериал в следующем сезоне, и я, может буду в следующей картине Мела Брукса. – Он нервно откашлялся. – А вы давно уже его… любовница?

– Почти год. Он очень неблагодарный и недобрый человек.

– Да, гм, кажется я его обчистил, как вы думаете? – Он посмотрел на пачки банкнот и долговых расписок, лежавшие перед ним. – Боже, ну и куча, однако!

– Уже поздно,– сказала Соланж. – Почему бы нам не подняться в ваш номер?

– Что? Гм, послушайте, вы вовсе не обязаны…

– Нет, теперь мною владеете вы.

– Вами? Линкольн освободил всех рабов еще… если вы не слышали об этом, то…

– Я всегда кому–нибудь принадлежала,– сказала она, и Весу почудилось, что в голосе ее слышится испуг. – Это я заставила удачу отвернуться от него. Я могу принести удачу вам.

– В смысле? Как это понимать?

Она поднялась и протянула к нему руку. Он взял ее ладонь в свою.

– Твой номер,– сказала она.

Это произошло почти год тому назад. Вес поставил сок обратно в холодильник. Он знал, что пора одеваться – мог приехать Джимми, чтобы обсудить кое–какие цифры насчет фильма Брукса. Когда он вошел в гостиную, то остановился у доски для Оуйи, размышляя, сойдет ли ему с рук, если он швырнет эту деревяшку в мусорный контейнер? Он не верил в сказки о духах, которые рассказывала Соланж, но его беспокоила одна вещь – беспокоила с того самого момента, когда он привез сюда Соланж. Всего неделю спустя после того, как он внес задаток за этот особняк, он посреди ночи обнаружил Соланж у бассейна. В руках у нее была кукла, она выкручивала ей руки и ноги, а потом бросила куклу в бассейн. Два дня спустя бывший хозяин Соланж был найден утонувшим в собственном роскошном бассейне. “Варьете” поместил небольшую заметку – врач, вскрывавший тело, был удивлен: мускулы умершего были стянуты судорогой в узлы.

“Но позже я тебя, подлеца, все равно вышвырну”,– мысленно пригрозил Вес дощечке для Оуйи и вернулся в спальню, чтобы как следует одеться, пока не приехал его агент.

5.

Палатазин сидел в своем кабинете или “берлоге”, как он называл его, наслаждаясь тем, как “Стильерс” разделывали под орех “49–точников”, когда вдруг зазвонил телефон. Трубку сняла Джо.

– А ну, покажи им! – сказал телевизору Палатазин, когда Терри Брэдшо обошел не одного, а целых двух линейных игроков, и как курок сработал правой рукой, делая передачу. – Не давай тому парню снова получить очко! Эх, ради всего!… – Он хлопнул себя по бедру, когда пас завершился всего в тридцати четырех ярдах.

– …да, я его позову,– донесся из кухни голос Джо. – Энди!

– Сейчас. – Он с трудом выбрался из уютного кресла и взял трубку из рук жены. – Слушаю!

– Капитан, здесь лейтенант Рис. Мы тут нашли человека, который видел парня с фоторобота.

– Этого мало.

– А это еще не все. Одна юная леди говорит, что согласилась сесть в машину к человеку, который похож на изображение фоторобота, Он сказал ей, что они едут в мотель, а сам затормозил на пустой стоянке на Юкка–стрит. Она испугалась и убежала, а он гнался за ней на машине. Это был сероватый “фольксваген”, и она помнит часть номера.

– Не отпускайте ее пока. Я буду через пятнадцать минут. – Он почувствовал неодобрительный взгляд Джо, когда положил трубку на место.

– Я слышала. Ты к ужину хоть вернешься?

– Не знаю. – Он пожал плечами, набросил плащ и клюнул жену в щеку. – Я позвоню.

– Ты не вернешься к ужину,– сказала Джо. – И не позвонишь.

Но Палатазин уже выскочил за порог. Дверь закрылась за ним.

6.

Как раз в тот момент, когда Палатазин опускал телефонную трубку, Рико Эстебан взбирался по длинной лестнице в старом многоквартирном здании в восточной части Лос–Анжелеса.

Даже солнечный свет приобретал здесь какой–то мутный оттенок, горячими стрелами пронизывая грязные окна коридоров и лестничных площадок.

Ступеньки под ногами скрипели, в некоторых местах не было перил. Иногда Рико бросал взгляд вниз, в четырехэтажный колодец, на желтые кафельные плитки, которыми был вымощен подъезд. Мусорные контейнеры на площадках были переполнены, отбросы вывалились на пол. На Рико была та же одежда, что прошлым вечером, только спина рубашки потемнела, пропитавшись потом. Все вокруг было наполнено звуками большого дома: кашель, журчание спускаемой воды в туалете, крик мужчины и женщины, которые пытались по–испански перекричать друг друга. Плач ребенка, которому хотелось есть, и отчаянное “кваето!” – его матери. Транзисторное радио и телевизоры соревновались в мощности громкоговорителей с “тум–тум” дископроигрывателей. Испанские новости, выстрелы – какой–то ковбойский фильм или детектив.

В коридоре пятого этажа жара была практически невыносима. Рубаха Рико приклеилась к груди, как вторая кожа, когда он остановился у двери, которую искал. Сердце его колотилось. Он боялся женщины, которая жила в этой квартире. Она была ненормальная, невозможно было предсказать, что она сделает. Однажды старая Санос поклялась отстрелить ему яйца, если он еще раз подойдет к дочери. Поэтому теперь он колебался, не зная, стучать ли ему, или просто вернуться по собственным стопам, бежать из этого отвратительного свинарника. “Что, если Мерида вернулась вчера вечером и все рассказала своей матери? – испуганно подумал он. – Тогда придется платить. Но вдруг она вообще не вернулась? Вдруг с ней что–то случилось в джунглях бульвара Виттиер?” – Неуверенность наполнила его глухим страхом. – “Этот извращенец Таракан все еще гуляет на свободе, верно? И полно других типов, еще похуже Таракана. Но с другой стороны, за дверью он может обнаружить заплаканную Мериду и разъяренную фурию, в руке которой будет спецмодель “субботняя ночь”, нацеленная прямо в пах Рико. Мадре де диос!”

Но он не мог уйти, так ничего не выяснив. Больше времени терять было нельзя. Он протянул руку, сжал кулак и постучал в дверь. Почти немедленно отварилась другая дверь, дальше по коридору, и выглянул старик–чикано. Он с подозрением посмотрел на Рико.

– Кто это? – раздавшийся из–за двери голос заставил Рико подпрыгнуть:

– Э–э… это я, миссис Сантос. Рико Эстебан.

Последовала долгая неловкая тишина.

“Черт! – подумал он, пронзенный паникой,– пошла за пистолетом!” Он было готов броситься бежать, когда из–за двери спросили:

– Чего тебе надо, сопляк?

– Я хочу поговорить с Меридой, миссис. Пожалуйста.

– Ее нет дома.

Напряжение внезапно спало. Он чувствовал, что миссис Сантос прижалась сейчас к тонкой деревянной панели ухом.

– А вы не знаете, где она сейчас? – спросил он.

Тут дверь распахнулась, и Рико в ошеломлении сделал шаг назад. Женщина смотрела на него черными, как у змеи, презрительными глазами. – А что тебе нужно от нее? Зачем тебе знать, где она?

– Мне нужно найти ее. Это очень важно.

Он не видел ее руки и боялся, что она могла спрятать за спиной этот чертов пистолет.

В тяжком молчании миссис Сантос некоторое время рассматривала его:

– Я знала, что она крутит хвостом у меня за спиной, я знала, что она с тобой встречается, дерьмо ты этакое! Я сразу поняла, что она с тобой, когда она вчера вечером не пришла домой!

– Я… вчера вечером встретил ее у дома,– с трудом выдавил из себя Рико. – На бульваре она… выпрыгнула из машины, миссис Сантос, я всю ночь пытался ее найти, я все места объездил, я всего два часа спал, на заднем сиденье, и я не знаю, куда еще можно…

– ЧТО? – завопила старуха, глаза ее вот–вот должны были выскочить из орбит. – Моя Мерида, ночью на бульваре? Ах ты, подонок, ты оставил мою Мериду там, на всю ночь? Я сейчас позову полицию! Ты отсюда не уйдешь!

Глаза ее сверкали черным жаром. Она хотела хлопнуть дверью, но Рико мгновенно остановил дверь рукой. Она смотрела на него, раскрыв рот, в глубине ее глаз замерцал страх.

– Вы не слышали, что я сказал! – почти прокричал Рико. – Если Мерида прошлой ночью не вернулась домой, тогда я не знаю, где она сейчас! Она могла попасть в беду! “Она и так в беде”,– мрачно подумал он при этом. – “Куда она могла пойти, кроме вашей квартиры?”

Миссис Сантос стояла, как статуя, и он знал, о чем она думает: “Мерида была хорошая дочь, любила маму, никогда раньше не оставалась ночью где–то кроме дома”.

– Я опасаюсь за нее,– тихо сказал Рико.

Сначала миссис Сантос заговорила шепотом, потом голос ее перешел в крик:

– Я тебе говорила, оставь ее в покое, говорила? Я предупреждала Мериду. От тебя всегда одни гадости, всегда так было, даже когда ты бегал с “Костоломами”. И только Бог знает, чем ты теперь занимаешься!

– Послушайте, я пришел сюда не драться, мне плевать, что вы обо мне думаете. Я просто хочу знать, что с Меридой все нормально…

– Зачем? Чтобы уговорить ее шляться вместе с тобой по улицам? Все к чему ты прикасаешься, обращается в грязь! И Бог это видит! Ой, погоди, погоди минутку! – Она бросилась в глубину квартиры и Рико последовал за ней. Женщина пересекла грязную тесную комнатку и открыла ящик комода, стоявшего рядом с раковиной. – Погоди минутку, дерьмо,– завопила она, повернувшись. В руке ее был тяжелый нож, каким пользуются мясники. – Я зарежу тебя за то, что ты сделал с моей девочкой!

– Пожалуйста! – сказал он, пятясь в двери. – Я только хотел узнать…

– Вот что я тебе расскажу! – крикнула старуха и бросилась к нему, нацелив нож вниз его живота.

– Ах ты, старая ненормальная… сука! – заорал в ответ Рико, развернулся, выскочил за дверь и успел захлопнуть ее прямо перед носом старухи. В следующий миг он мчался вниз по лестнице, слыша сухой довольный кашель старика–чикано. Дом за его спиной, казалось, был наполнен криками и угрозами миссис Сантос. “Старая гарпия!” – подумал Рико, поспешно перескакивая ступеньки. Вскоре голос стал доноситься все слабее, и Рико с облегчением понял, что она не думает его преследовать. И все же из подъезда он выскочил бегом. Пара малышей пыталась снять колпаки с колес его машины, и он разогнал их пинками.

Он уже собирался занять место водителя, когда послышался хладнокровный детский голос:

– Эй, Рико! Зря ты обижаешь этих малышей!

Рико обернулся. Двенадцатилетний брат Мериды Луис сидел на обочине тротуара у следующего подъезда дома. С ним было еще двое мальчишек не старше одиннадцати лет, но в глазах их уже застыло упрямство и страх. Они играли в карты, Луис курил самодельную сигарету.

– Им нужны зелененькие, которые они могли бы получить за шкары с твоей телеги, если бы продали их. Еще две. – Он взял две карты, сдал и с отвращением фыркнул. – Их старик тратит каждый день пятьдесят долларов, и чем дальше, тем ему хуже. Думаешь, если ты переехал на Полосу, то здесь все поменялось?

Слова, так спокойно произнесенные ребенком, ужалили Рико.

– А что ты об этом знаешь? – сказал он. – Ты сам еще сопляк.

– Много чего знаю,– Луис поднял голову. – Например, что сестра была с тобой прошлой ночью и домой не вернулась. Моя старуха всю ночь топала по комнате. Говорит, что заключит на тебя контракт с “Головорезами”.

– И кто же перережет мне глотку? Ты? И за сколько? За пять зеленых? Да ты в самом деле начинаешь уже думать, как настоящий “Головорез”. Если ты будешь с ними якшаться и дальше, то кончишь в канаве с разрезанным животом. Или в тюряге.

Луис сдал карты и хитро, как лиса, улыбнулся:

– Очень жаль, что нам не подняться так высоко, как ты поднялся, Рико. Ты теперь такой большой, что вырос, из нашего бедного баррио. Ты ведь теперь гигант на Закатном бульваре, верно? – Он проимитировал звук пуканья, и остальные подростки засмеялись. – Мавен может оторвать тебе задницу одной рукой Лучше бы ты убирался с нашей улицы! Тебе здесь больше не место!

– Мавен! Так он до сих пор заводила “Головорезов”?

– Да. Кто сдавал, берет одну. От–т–тлично, амигос! – Он не обращал внимания на Рико, пока не сдал карты. – Что ты тут делаешь у моего дома, парень, моя старуха может тебя увидеть. А она имеет на тебя большой зуб.

– Я уже видел твою мать,– сказал Рико. – Она уже готова для одного большого дома, где много замков. Я хочу найти Мериду. Не знаю, Луис, где может быть твоя сестра. А ты?

Луис бросил на него быстрый взгляд:

– Что ты хочешь этим сказать, парень? Вчера вечером она уехала с тобой!

– Да, но потом она выскочила из машины на Виттиер и убежала. Я тебе об этом и толкую. Я искал ее почти всю ночь. Так куда она могла пойти?

– Ты оставил ее одну? – Луис не мог поверить тому, что услышал. – На бульваре, совсем одну? – Карты выпали из его рук. – Парень, ты теперь так далеко отсюда живешь, что не знаешь, что происходит? “Гадюки” стараются оттяпать у “Головорезов” кусок территории! И за три квартала отсюда начинается зона сражений! “Гадюки” стараются поймать по одиночке хотя бы одного нашего. На той неделе попался Хотшот Заса, Пако Милан и Хуан Моралес!

Дыхание Рико участилось:

– Они их убили?

– Никто не знает. Они просто исчезли… пффф, и Мавен думает, что “Гадюки” их подстерегли, а потом утащили тела и спрятали где–нибудь. В пятницу пропала девушка Мавена, Анита, а вчера – маленький брат Пауло Леграна, Бенни.

– Боже мой! – прошептал Рико, чувствуя, как сжимается внутри мозга холодный кулак страха. – Думаешь, что они… Мериду?

– Они знали, что это моя сестра. – Луис встал, лицо его было лицом жаждущего крови воина, но тело под жилетом из дешевого пластика под кожу было телом ребенка, сквозь кожу торчали жалкие ребра. Он провел по губам тыльной стороной ладони:

– Да, они могли ее подстеречь. Подождать в боковой улице, потом захватить. Эти сукины дети могли ее сначала изнасиловать, а тело утащить куда–нибудь.

Живот Рико свело. Ему казалось, что еще немного – и его стошнит.

– Они же могли и убить,– тихо сказал Луис, потом посмотрел прямо в лицо Рико. – Если она мертва, то помог им в этом ты, бастардо! Это ты подставил ее прямо в руки “Гадюк”!

– Но мы ведь не знаем, что с ней случилось! Мы могли бы заявить в полицию…

– А копы тут причем? – заорал Луис. Он дрожал, пытаясь сдержать слезы. – Это дело “Головорезов”, моих братьев. Пошли,– приказал он остальным мальчикам. Они мгновенно поднялись со ступенек. – И надо найти Мавена и сказать ему.

Они пошли вдоль улицы, подпрыгивая, как маленькие бойцовые петухи. Луис вдруг повернулся и ткнул пальцем в Рико:

– Молись, чтобы с моей сестрой все было о'кей! – крикнул он, и тут голос его надломился. – Молись и надейся, парень, вот что я тебе советую! – Потом он отвернулся, и все трое исчезли за углом.

Рико наблюдал, как они поворачивают за угол. Из желудка Рико поднялся комок и застрял где–то в районе гортани.

“Мертва,– подумал он. – Мерида мертва?” Убита “Гадюками”, бандой довольного безнаказанного отребья, панков, которые были еще сосунками, когда он, Рико, уже бегал вместе с “Костоломами”. Поток помоев хлынул на улицу откуда–то сверху. Рико отпрыгнул в сторону, сверху послышался тонкий злорадный смех. Ошарашенный, с кружащейся головой, покрытый холодным потом, он вернулся в своей машине и быстро покинул проклятое гетто чикано.

7.

– Да, это он, тот самый тип,– сказала чернокожая проститутка с тяжелыми чувствительными веками над дикими глазами и ярко–оранжевыми волосами. Она подтолкнула фотографию обратно к лейтенанту Рису. – Я его хорошо запомнила. Пытался прищемить меня на Юкка–стрит. Хотел прикончить. Да, это он самый. – Она глубоко затянулась сигаретой и выпустила дым углом ярко накрашенного рта.

– А он не назвал вам имени, мисс Коннорс? Что–нибудь вроде Уолли или Уолт, или Уолтер?

– Нет, он вообще ни слова не проронил, только спросил… какая цена.

– Послушайте,– она с опаской взглянула на медленно вращавшуюся катушку магнитофона на дальнем конце стола. – Вы не обманете старушку Лизз, а я бы не хотела чтобы ящик записывал мой голос. – Она взглянула через плечо, на внимательно следящего за ней капитана Палатазина. – Вы обещаете мне, что не станете потом мне предъявлять обвинений, ведь вы не за этим меня сюда притащили, верно?

– Нет, никто не собирается устраивать ловушку,– тихо сказал Палатазин. – Нас не интересует, чем вы добываете себе средства к существованию. Нас больше интересует тот человек, который посадил вас в машину вечером в среду. Одна из проблем, которая мешает нам его выловить – это то, что вы, дамы, не очень охотно с нами сотрудничаете.

– Ну, а кто тут виноват, а? Брат–закон тяжко нашу сестру карает. А нам тоже надо подзаработать, верно? – Она снова томно посмотрела на Палатазина, потом на Риса. – Бывает способ и похуже, чем наш, верно?

– Подозреваю,– согласился Рис. – Но вы уверены, что правильно назвали эти цифры? Два и семь?

– Ага, все точно. Последняя цифра может быть тройкой… или пятеркой. Не знаю.

Рис кивнул и посмотрел протокол, который заполнял по мере того, как беседовал с этой девушкой.

– А буквы? По–вашему, первая была “Т”? А вторая?

Она пожала плечами:

– У меня времени ведь не было стоять там и читать этот номер. Я свою задницу спасала. – Она выпустила еще одно колечко дыма в сторону магнитофона. – По–моему, еще хорошо, что я что–то вообще помню.

– Дэйв,– сказал Палатазин Вейкроссу. – Возьми–ка протокол и начни искать по номерным данным, сразу. Попроси Мак–Калафа и Прайса, пусть помогут тебе, как только освободятся. – Да, сэр. – Вейкросс взял протокол у Риса и покинул комнату.

– Можно идти? – спросила девушка. – Я вам рассказала все, что помню.

– Одну минутку,– ответил Палатазин, подавшись вперед. – Вы сказали… если я помню точно ваши собственные слова, что с этим человеком вам было “знобко”. Что это значит?

– Мне обычно все равно, что за люди со мной,– сказала она. – Но от этого типа у меня по коже мурашки пошли. Сначала он был о'кей, только немного тихий. Я решила, что мотель Касалома и пятьдесят долларов – это неплохо. Но глаза у него были какие–то в самом деле ненормальные, и он все время наклонял голову, словно у него нервы не в порядке. Потом я, правда, решила, что он как будто к чему–то прислушивается. Понимаете?

– Прислушивается? Было включено радио?

– Нет. Словно он слышал что–то, чего не могла услышать я, и еще он один раз совсем непонятно усмехнулся. Странно так усмехнулся. Ну вот, мы едем, но вдруг за два квартала до Касалома он сворачивает. Я спрашиваю, что он надумал, а он молчит. Только вроде как кивает. Неприятно. Потом останавливается на стоянке, где раньше была “Семь–Одиннадцать”, и глушит мотор. Я решила, что он хочет меня… прямо там. Он… ну, начал штаны расстегивать. Мне вдруг стало как–то зябко, но я подумала, какого черта, что такого? Поэтому я наклонилась, но тут вижу, рука его прыгнула куда–то под сиденье очень быстро. Я почувствовала этот запах, вроде алкоголя, но гораздо сильнее. Я не знала, что это было, но только старушке Лизз ничего такого не надо. Я выскочила из телеги и побежала, потом услышала, как завелся двигатель, и я подумала: “О, боже, этот извращенец гонится за мной!” И тогда я и подумала, что это мог быть сам Таракан. Правда, давно уже никто не попадался, так мы стали думать, что парень или сломал–таки шею, или уехал из города, или заполз в щель. Я успела добежать до угла, и тут серый “фольк” пронесся мимо, повернул направо и все, больше я его не видела. Потом я позвонила своему человеку, и он меня подвез оттуда.

– А вот это вещество, запах которого вы почувствовали,– сказал Палатазин,– вы сказали, что запах напоминал запах алкоголя, может, это был терпентин? Или что–то в этом роде?

– Не могу ничего точно сказать. – Она сплющила в пепельнице сигарету. – Но запах был резкий, сильный такой. У меня глаза даже начало резать. Наверняка это была какая–то страшная гадость.

Рис усмехнулся, потом прокашлялся и отвел взгляд в сторону, когда на него посмотрел Палатазин.

– Ну, хорошо, мисс Коннорос. Достаточно. – Палатазин поднялся и выключил магнитофон. – Вы ведь в ближайшее время не собираетесь покинуть город? Это на случай, если нам потребуется опознание.

– Не–а, мой участок забит здесь, в Л.А.

– Прекрасно. Спасибо, что вы пришли к нам. И я бы посоветовал вам и вашим подругам подождать, пока мы не упрячем Таракана за решетку.

– Само собой.

Она подняла с пола сумку, на прощанье слегка качнула бедрам перед Рисом и вышла. Палатазин снова сел, взял трубку и раскурил ее.

– Что думаешь? – спросил он Риса. – Похоже это на того кого мы ищем?

– Трудно сказать. Если это тот парень, который пытался подцепить Эми Халссет, то на Таракана он не похож – по характеру поведения, так сказать. Не было попытки изнасилования или удушения.

– И если это ОН, то почему изменил привычки? Да, странно. И уже второй раз – сильный запах из машины. Что бы это могло быть?

– Все, что угодно, начиная от бензина до чистящей жидкости.

Палатазин некоторое время молча курил свою трубку. Рис вдруг вспомнил новое телешоу. Он видел его вчера вечером. “Чистое везенье”, так, кажется, оно называлось. История там крутится вокруг какого–то немного чокнутого частного детектива, который вообразил себя современным воплощением души Шерлока Холмса и носится по Л.А., пытаясь разгадать тайны вместе с одним психиатром, доктором Ватсоном. Довольно смешной фильм.

– Экспертиза как следует поработала над теми четырьмя трупами, так? Она не могла пропустить воспаления или распухания мембран носа или век? Правильно?

– Конечно, не могла.

– Но ничего такого замечено не было. То есть, не было никакого особого воспаления, не считая следов удушения. Правильно?

Рис кивнул:

– К чему вы клоните?

– Допустим, Таракан поменял манеру. Может, ему не понравилось, что жертвы царапались, когда он их давил. Может, ему хотелось, чтобы они меньше сопротивлялись. Что бы он сделал в таком случае?

– Стукнул бы сначала молотком по голове.

– Подходит. Но, допустим, он промазывает с первым ударом, и девушка начинает вопить? Вспомни теперь, мисс Коннорс заметила, что его рука потянулась за каким–то предметом, который был спрятан под или рядом с сиденьем, и именно оттуда шел сильный запах. Что это предполагает?

– Ага,– сказал Рис. – Наркотик, наверное, что–то вроде эфира?

– Да, эфир или аналогичное вещество. Но в любом случае, что–то способное выбить сознание из взрослого человека всего за несколько вдыханий. Потом Таракан мог насиловать, душить, делать все, что ему хотелось, и столько, сколько хотелось.

– А что это за вещество использовалось в фильмах про сумасшедших ученых? Помните, они машутватой или пробиркой под носом у кота, и существо опрокидывается лапками кверху? Хлороформ, кажется?

– Возможно. Но, насколько я знаю, на прилавках хлороформ не продается. Может, в больницах его еще и применяют. И где бы мог достать его человек Икс? – Палатазин выпустил длинное щупальце голубого дыма в потолок, наблюдая, как щупальце сворачивается в сторону вентиляционной решетки кондиционера. – Что–то такое ты сказал минуту назад? – Он прищурил глаза. – Насчет бензина?

– Если нанюхаться бензина, то может вытошнить, но надо вдыхать пары довольно долго, чтобы он сбил кого–то с копыт.

– Да, а мы говорим о веществе, которое действует за несколько десятков секунд, не более. – Он пожал плечами. – Не знаю. Сделай мне услугу, а? Поскольку ты сегодня вечером будешь работать, позвони в больницы и некоторым фармацевтам и выпиши названия веществ, которые могут нам подойти. Надо искать вещества, доступные на прилавках, но не мешает проверить содержимое эфирных субстанций и в запасах госпиталей и больниц. – Он поднялся со стула и двинулся к двери. – Вероятно, то, что почувствовала мисс Коннорс, было шешезом.

– Чем? Что это такое?

– Молния по–венгерски.

Палатазин слабо улыбнулся взял со стола отпечаток условного портрета, сделанного по описанию. Улыбка его исчезла, когда он смотрел на мясистое, какое–то белечье лицо. Глаза, такие пустые, скрытые за толстыми стеклами очков, они больше всего беспокоили капитана. “Где же ты? – молча спросил он. – Если ты все еще думаешь нанести удар, то почему бы не появиться новым трупам?” Палатазин хорошо сознавал, что только труп или след вел к убийце – кусочек ткани, сжатый в последнем усилии пальцами мертвой руки, в клетках кожи и волос под ногтями, в уроненном коробке спичек или носовом платке. Остановить убийцу полиция не могла. Отдел убийств мог лишь собрать все мелочи до последней, из найденных на месте преступления, и складывать уродливые головоломки страстей зла. А без свежего трупа в головоломке образовывались слишком большие пробелы.

Палатазин подтолкнул снимок обратно к Рису.

– Пора отдать эту картинку в газеты. Отнесешь в отдел связи с прессой?

– Да, сэр. Я все сделаю.

Палатазин покинул комнату для допросов и зашагал обратно в комнату отдела – в свой оффис. Он бросил взгляд на свои часы – двадцать пять минут шестого… Солнце начало уже свой путь к западному горизонту, удлиняя на своем пути холодные серые тени. Пора было возвращаться домой, к Джо, подготовить себя психически в следующему дню. Завтра встреча с начальником отдела расследований, и количество убийств, не относящихся к делу Таракана, с каждым днем становится все больше. Какой–то чикано найден избитым до смерти дубинками в боковой улочке в пригороде. Симпатичная девочка–подросток с перерезанным от уха до уха горлом в багажнике украденной машины. Женщина средних лет, застреленная на тротуаре из проезжающей мимо машины. Трехлетний ребенок, избитый и обезображенный, засунутый на дно мусорного контейнера… Палатазин был невольным свидетелем всего этого ежедневного реального фильма ужасов. Некоторые дни, конечно, были хуже. В самые плохие из них, обычно в разгар лета, ночные кошмары преследовали его картинами распухших разлагающихся трупов мужчин, женщин, детей – все они протягивали к нему руки и как прокаженные, просили о спасении. А средства убийства в этом городе были до ужаса разнообразными: бейсбольная бита, пистолет, разбитая бутылка, яды из дюжины разных стран, ножи всех видов и назначений, крючки вешалок, веревки, колючая проволока и даже медный шарик, выстреленный из дробовика. Мотивы преступлений – почти в такой же мере разнообразные: месть, деньги, свобода, любовь. Говорите – Город Ангелов? У Палатазина сложилось иное мнение.

Когда ему было четырнадцать, дядя Мило нашел ему вечернюю работу – подметать в соседнем полицейском участке. Энди любил смотреть фильмы про полицейских и грабителей, которые показывали по телевизору – телевизор стоял на витрине магазина братьев Абрахамс в квартале от его дома. И он был взволнован, вообразив себя частью мира облаченных в голубую форму полицейских, обтекаемых машин и трещавших портативных радиоприемников. Офицерам интерес нравился, и они с удовольствием посвящали его в детали своей профессии. Несколько лет он был самым добросовестным слушателем любой истории, которую могли преподнести в участке. Только годы спустя, когда он сам надел одну из плотных синих униформ, он понял, что мир не настолько четко разделен на белое и черное, как показывалось это на телевизионных экранах. Он шагал вдоль Фонтан–авеню, когда какой–то краснолицый толстый мужчина принялся громко кричать о том, что его ограбили, ограбили магазин. Палатазин увидел подозреваемого – худой черноволосый мужчина в рваном пальто, прижимавший к груди пару батонов хлеба и кусок колбасы. Он бросился в погоню – в те дни он не был еще таким толстым и умел быстро бегать – и быстро догнал вора, схватив его за воротник пальто и рывком бросив на тротуар. Еда посыпалась на асфальт и тут же превратилась в кашу под колесами проносящихся автомобилей. Палатазин вывернул задержанному руку, защелкнул наручники и повернул вора лицом к себе.

Но это была женщина – очень худая, с распухшим от шестимесячной беременности животом. “Прошу вас,– начала она всхлипывать,– не отправляйте меня больше в камеру, не надо…”

Палатазин был поражен и не знал, что ему теперь делать. Подбежал краснорожий хозяин мясной лавки, у которого в брюхе было не меньше говядины, чем на полках магазина, и принялся кричать, как “эта сука среди бела дня принялась обворовывать магазин, стащила прямо с прилавка еду, и что теперь будет делать полиция?” Палатазин ничего не мог ответить, ключ от наручников белым огнем жег руку. Тут у бордюра тротуара со скрипом затормозил патрульный полицейский фургон, и возмущенный хозяин магазина обратился к приехавшим полицейским. Когда женщину посадили в машину, она перестала всхлипывать, а глаза ее стали похожи на окна давно брошенного дома. Один из офицеров похлопал Палатазина по плечу и сказал: “Хорошая работа, эта дама обчищала продовольственные магазины по всей авеню уже недели две”. Фургон укатил, а Палатазин продолжал смотреть на раскатанные в блин хлеб и колбасу на асфальте дороги. Краснорожий хозяин хвастливо пояснял группе собравшихся зевак, что никому еще не удавалось ограбить его среди бела дня и уйти от наказания. Никому!

Теперь, за целую вечность вдалеке от Фонтан–авеню, Палатазин почувствовал, как внутри него прошла волна сожаления. Он устало снял плащ со спинки стула и медленно его надел. Почему все получилось не так, как он представлял себе многие годы назад? Он мечтал переехать с женой и сыном в небольшой городок на севере от Сан–Франциско, где климат был прохладнее, и возглавить там полицейский участок. Самое серьезное преступление в тех краях – похищение тыквы с огорода. Ему даже машина там не понадобится, и в городе его все будут знать и любить. Джо откроет цветочный магазин, она давно об этом думала, а сын станет полузащитником в школьной футбольной команде. Он застегнул плащ и мечты его уплыли далеко, как мерцающая пыль. После второго выкидыша врач сказал Джо, что было бы опасно – и физически, и морально – пробовать в третий раз. Он предложил им усыновить сироту. И Палатазин был затянут в огромный водоворот событий, как это бывает со всеми. Теперь он понимал, что останется в этом городе до самой своей смерти, хотя иногда, ночью, ему казалось, что стоит лишь закрыть глаза – и он увидит тот городок, полный белых садовых калиток, чистых уютных улочек и труб, из которых тянется уютный дымок вишневого дерева.

“Пора домой”,– сказал он себе.

Что–то зашелестело позади него.

Палатазин удивленно оглянулся.

У двери стояла его мать, совершенно живая, во плоти и реальности, словно она никогда не умирала. На ней был длинный голубой халат, в котором она умерла, и кожа ее была морщинистой и белой, обтягивая выступающие кости. Глаза ее были устремлены на Палатазина, в них горело ужасное напряжение. Рука с протянутым пальцем указывала в сторону окна.

Палатазин с побледневшим от шока лицом сделал шаг назад и налетел на острый угол стола. Пепельница с трубкой перевернулась, а также, как и рамка с фотографией Джо. Папки с бумагами дружно посыпались на пол.

Мать Палатазина открыла рот, показав беззубые десны. Она словно старалась что–то сказать. Руки ее дрожали, лицо было искажено усилием.

И в следующий миг Палатазин увидел сквозь нее очертания двери, поблескивание ручки замка. Силуэт матери заколебался, как столб дыма, и вдруг исчез.

Воздух вырвался из легких Палатазина. Он дрожал и не мог унять эту дрожь. Руки сжимали край стола. Он долго смотрел на то место, где только что видел мать, и когда наконец провел над этим местом дрожащей рукой, воздух показался ему гораздо холоднее, чем в остальном пространстве комнаты.

Он отворил дверь и так стремительно выглянул наружу, что Цейтговель, сидевший за ближайшим столом, пролил горячий кофе из чашки прямо себе на колени. Ругаясь, Цейтговель вскочил из–за стола, чем привлек внимание остальных офицеров к бледному, с расширившимися глазами, лицу Палатазина. Палатазин мгновенно удалился обратно в свой кабинет, но оставил дверь открытой. Он чувствовал головокружение, его подташнивало, словно только–только миновал приступ лихорадки. Он стоял, тупо глядя на разбросанные по полу папки, потом нагнулся и начал их собирать.

– Капитан?! – В дверь заглянул Цейтговель, вытирая штанину парой бумажных салфеток. – С вами все в порядке?

– Все отлично,– сказал Палатазин, не поднимая головы, чтобы не выдать страха, который все еще заставлял угол его рта дрожать.

Цейтговель посмотрел на свои брюки. “Эх, если бы департамент оплатил мне счет за химчистку! Жди, как же! Капитан собрал уже все свои папки, почему же он не поднимается!”

– У вас такой вид был, сэр, словно вы увидели привидение.

– Разве у меня был такой вид?

Поднявшись, Палатазин бросил папки на стол. Он поправил пепельницу, трубку и фотографию Джо. Нашаривая в кармане ключи, он быстро вышел из кабинета и запер дверь.

– У вас больше нет работы? – сухо поинтересовался он, потом прошел мимо Цейтговеля, щелкая каблуками по плиткам пола.

“Очень непонятно!” – подумал Цейтговель. Он пожал плечами, глядя на остальных сотрудников, и снова сел за свой стол. Прежде чем вернуться к работе, он вспомнил то, о чем читал в газетах и о чем шептались внутри самого департамента. Что капитан в самом деле слегка сдвинулся на деле Таракана и что напряжение только ухудшает теперь его состояние. Он снова начал печатать протокол осмотра места происшествия – молодой человек был найден застреленным в своей постели сегодня утром,– и подумал: “Хорошо, что его, а не меня.”

8.

Ночь заполнила трущобы, как черная дождевая вода заполняет кратер от взрыва бомбы, и то, что шевелилось в мрачных глубинах воронки – не имело имени. Холодный ветер измученными порывами глодал крошащиеся углы старых кирпичных зданий. По узким боковым проходам и улочкам шныряли крысы в поисках еды, и глаза отблескивали красными световыми точками. И три мальчика–чикано в обтягивающих кожаных жилетах из черного заменителя и тесных черных повязках вокруг головы прятались за кучей пыльного битого кирпича, внимательно наблюдая за облезлым изукрашенным надписями домом, который находился в сотне ярдов от их. Чем больше было расстояние, тем более странным казался вид старых многоквартирных домов. Они постепенно начинали казаться какими–то серыми надгробиями.

– Уже целый час там и крыса не пробежала, Мавен,– хрипло прошептал худой, как хлыст, мальчик, приникший к асфальту слева от их главаря. – Никого там, видно, и не было.

– А я говорю, они там.

В центре тройки сидел самый старший и самый крупный из ребят. Его бицепсы и предплечья выдавали мощную мускулатуру. На левом бицепсе была татуировка – орел пожирал змею, а под татуировкой имя: “Мавен”. Черные, как сажа, волосы рассыпались поверх черной повязки, а его глаза были полны звериной хитрости.

– Да,– прошептал он. – Энемиго там, и сегодня вечером он нам за все заплатит.

– Они видно, перенесли свой штаб в другое место,– сказал другой, худой мальчик. – Разведка, видно, ошиблась.

– Они притаились,– сказал Мавен,– потому что уже наложили в штаны, испугались того, что мы с ними сделаем.

Он бросил взгляд на крыши окружающих домов. Несколько членов шайки “Головорезов” уже притаились там, держа штаб “Гадюк” под наблюдением. Но Мавену их не было видно, они слишком хорошо замаскировались. Он снова посмотрел на притихшее здание и слегка передвинулся, потому что револьвер 45 калибра впился ему в живот. Двое остальных – Чико Мапазан и Джонни Паскаль – были тоже вооружены. У Чико имелся девятидюймовый нож и пара кастетов с медными зубцами. Джонни сжимал бейсбольную биту с торчащими из нее четырехдюймовыми гвоздями.

– А кто бы не наложил в штаны,– тихо сказал Мавен,– если бы узнал, что за ним охотятся “Головорезы”?

– Мы проучим этих подонков,– прошептал Джонни, сжимая и разжимая пальцы вокруг рукоятки своей биты. – Они за все заплатят.

– Первый выстрел за мной,– напомнил Мавен. – Я должен отомстить за Аниту. Эти сволочи изнасиловали ее до смерти, а тело куда–то утащили, на свалку, должно быть. – На челюстях его напряглись желваки сухожилий. – Если они решили играть в грубую игру, то мы им покажем, что это означает.

– Когда начнем? – спросил Чико, в глазах которого светился огонь нетерпения.

– Когда я скажу. Пока мы ждем.

Минут через пятнадцать дверь дома отворилась. Мавен напрягся, как кусок колючей проволоки. Двое подростков – один в защитном армейском жилете, второй вообще с голой грудью – вышли наружу и присели на ступеньки крыльца. Они, похоже, разговаривали, и порыв ветра донес до Мавена отрывистый хриплый смех. “Подонки,– прошептал он. – Вы нам за все заплатите”. Они сидели там довольно долго, потом оба поднялись одновременно и исчезли внутри здания.

Почти тут же рядом с Мавеном плюхнулась на асфальт маленькая фигура мальчика, Это был Луис Сантос.

– Все готово, Мавен,– сказал он. – Зорро привел отряд к черному ходу.

– А Зорро взял с собой мамочку?

– Ага.

Мамочка Зорро была обрезом–дробовиком, который был украден из оружейного магазина месяц назад и уже не раз пускался в ход.

– Она ему пригодится, когда эти подонки начнут выбегать через черный ход. – Мавен перевел дыхание, потом сказал,– О'кей. Пошли.

Он поднял голову, сунул два пальца в рот и пару раз коротко свистнул.

– Ты со мной, малыш,– сказал он Луису. – Отплати им за то, что они сделали с твоей сестрой, парень. – Он сунул Луису здоровенный пружинный нож, которым вполне мог пользоваться мясник. Потом Мавен снова свистнул, мгновенно площадка перед домом заполнилась движущимися тенями. Мавен и его дружки тут же поднялись и спрятались под деревом в тени, готовые в любой момент нырнуть в укрытие.

Но к зданию они подошли в полной тишине.

– Возьмем их в кроватке,– прошептал Мавен. – Сотрем в порошок.

Он первым достиг здания, за ним, не отставая ни на шаг, двигался Луис. Мавен вытащил одну из своих ручных гранат, купленных на черном рынке, вытащил предохранительную скобу и швырнул гранату в ближайшее окно. Потом он прижался к стене, Луис сделал тоже самое.

Когда граната разорвалась с гулким “уммпффф!”, раскаленные белые плевки металла вылетели из окна, как рой шершней. В следующее мгновение Мавен уже прыгнул вверх по ступенькам крыльца, за ним мчалась орда “Головорезов”. Пинком ноги он распахнул дверь и прыгнул вовнутрь, паля во все стороны из кольта. Луис со щелчком выпустил наружу лезвие своего ножа. Он чувствовал, как радостно вскипает кровь, как кристально прозрачен мозг. Он прыгнул в открытую дверь, за ним следовали Джонни и Чико и все остальные “Головорезы”. Внутри, в голубой дымке пороховой гари, к полу осторожно прижался Мавен. В стенках чернели следы пуль. Но входной холл и плохо освещенный коридор были пусты. Слышалось лишь жаркое дыхание и топот подошв “Головорезов”. И ничего больше.

– Пусто! – завопил Чико.

– Заткнись! – огрызнулся Мавен и поднялся на ноги, не снимая пальца с спускового крючка. – Они должны быть здесь! А ну, выходите, подонки!

Вдоль по коридору, слабо освещенному, зияли прямоугольники открытых дверей.

– Эти подонки испугались до смерти! – заорал Мавен. – Вперед! Устроим им веселый праздничек! – Он выстрелил в коридор, дождем посыпалась штукатурка. – Чико, Сальваторе и еще четверо, вы идите вверх по лестнице, прочесывайте второй этаж. Только не давайте им застать вас в расплох. Ну, чего ждете? Вперед! Все остальные – держись меня! – Он двинулся вдоль коридора, словно пантера заглядывая в каждую пустую комнату.

– Эй, послушай! – воскликнул кто–то позади. – Мне это не нравится…

– Заткни пасть и двигай за мной! – сказал Мавен, но на этот раз в голосе была неуверенность, и пара подростков приостановилась. Но Луис не отставал. Мавен прорычал ругательство и вошел в ближайшую комнату, дважды выстрелил в закрытый платяной шкаф, открыл дверцу, ожидая увидеть пару исходящих кровью трупов. Но там ничего не было, кроме забытой вешалки–плечиков. Луис натолкнулся на Мавена, и тот сказал:

– Назад, малец!

На втором этаже слышался топот ног – отряд головорезов проверял верхний этаж.

И тут он поднял голову.

Они висели под потолком, прицепившись к балкам, как летучие мыши.

Мавен завопил, понял руку с пистолетом, и в этот момент начали падать тела. Кто–то приземлился на плечи, и выстрел пропал даром. Мавен упал, в ухо ему кто–то страшно зашипел. Теперь крики раздавались уже по всему зданию, слышался шум падающих тел, выстрелы, треск дерева, в которое били пули, шум осыпающейся штукатурки. Что–то тяжелое ударило в плечо Луиса, он упал на пол, голова его была прижата к шершавой доске. Сквозь красный туман до него донесся вопль Мавена, просящий пощады, потом он вдруг тонко завопил, как женщина. Выстрел дробовика снес дверь черного хода с петель. Темные фигуры прыгнули в коридор навстречу ворвавшимся в здание войскам головорезов. Защелкали выстрелы. В темноте шла целая дюжина отдельных яростных стычек. Луис, в голове которого что–то тяжело стучало, попытался встать с пола, но получил удар ногой в ребра. Он согнулся, ослепленный слезами, пальцы старались нащупать на полу выпавший нож. Где–то послышался новый ужасный вопль, эхом пронесшийся по всему зданию. Луис был сбит с ног, тяжелое тело прижало его к полу. Он слышал стоны, за которыми послышались жуткие и странные звуки… словно кто–то втягивал в себя жидкость. Мозг Луиса пылал. “Я не хочу умирать вот так! Я не хочу умирать вот так! Я не хочу умирать, как…”

Ледяная рука сжала плечо и перевернула лицом кверху, словно он был сделан из соломы. Рядом с ним присела какая–то фигура, прижимая Луиса к полу. Глаза ее горели в темноте. И следующий миг Луис узнал Засу Хотшота, бывшего лейтенанта “Головорезов”, которого, как предполагалось, выпотрошили “Гадюки”. Облегчение пронзило его, и он сказал:

– Это ты, Хотшот?

Значит, он не умрет, не умрет, он не…

Хотшот усмехнулся.

Четыре клыка в его рту – два, выступавших из нижней десны и два из верхней,– были желтого цвета, и с них капала какая–то жидкость. Нижние клыки слегка загибались вовнутрь, как рыболовные крючки, верхние – чуть скошены друг к другу, образуя жуткое “у”. Лицо Хотшота светилось, как ужасная луна, пальцы, худые и твердые, как когти, глубоко впились в плоть Луиса, не давая ему пошевелиться.

И вдруг Хотшот начал наклоняться вперед, глаза его начали закатываться в жадном предвкушении.

Луис завопил – это было единственное слово, которое сейчас огненными буквами горело в сознании: “В а м п и р о!”

Хотшот довольно каркнул и наклонил голову к своему угощению. Нижние клыки пронзили плоть, надежно зацепившись. Луис поднял руки, чтобы оттолкнуть голову Хотшота, но было слишком поздно, и руки ослабели. Когда опустились верхние клыки, струя крови брызнула в лицо. Хотшот моргнул, слегка переменил положение головы и словно издалека, Луис услышал, как сосут кровь, словно кто–то пил через соломинку кока–колу или втягивал носом кокаин с золотой ложечки. Палец Луиса ударил в глаз Хотшота, и тут же в мозгу его раздался голос, тихий, как будто говорили во сне: “ЛЕЖИ СПОКОЙНО, МАЛЕНЬКИЙ БРАТ. СПОКОЙНО”.

Рука Луиса упала на пол, как мертвая птица, ему вдруг стало холодно, ужасно холодно. Но там, где к его плоти прижался рот Хотшота, словно ярился ад. Луис лежал неподвижно, арктический холод проникал в вены, дюйм за дюймом, беспощадно. В голове дули ледяные ветры, оглушая своим шумом. И к тому времени, когда вена его горла была отпущена и стала плоской, как раздавленный червяк, Луис уже спал.

Постепенно отвратительные сосущие звуки, раздававшиеся по всему дому, стали тише. Через несколько минут их сменил другой звук – волочимых по полу тел.

9.

Таракан – еще подросток, но уже с ярко–выраженным безумием в глазах – открыл дверь.

В маленькой спальне с горчично–желтыми обоями и кислым запахом табачного дыма и пота мать оседлал новый незнакомец. Голые ягодицы мужчины то напрягались, то расслаблялись, когда он совершал поршнеобразные движения бедрами, лежа на матери. Руки Бев впились в плечи мужчины, вся спина его была исцарапанной. Кровать дрожала, пружины стонали под двойным весом тел.

В футе от кровати стояла пустая бутылка из–под виски.

Таракан вошел в комнату, наклонился и поднял ее. Он видел лицо Бев – пустое, пьяное, маскообразное. Казалось, что она смотрит прямо на него – ее глаза были похотливыми и приглашающими. Между ног Таракана запульсировал ненавистный басовый барабан желания. Он поднял бутылку за горлышко и сделал шаг вперед, уже выбрав место, чтобы нанести удар. Когда бутылка опускалась, он услышал крик. “Нет!”, это кричала Бев. И бутылка опустилась уже не на голову незнакомого мужчины, а на правое плечо, потому что крик заставил его дернуться. Бутылка ударила в кость плеча, разбилась. Острые края впились в плоть. “Ах ты, подонок!..” – завопил мужчина и ударил тыльной стороной ладони, попав мальчику в нос и бросив его на пол. Таракан, из ноздрей которого струилась кровь, поднялся на ноги и, завывая зверем, кинулся на врага. Бутылка была забыта, он готов был убить этого человека голыми руками. Мужчина развернулся и нанес сокрушительный удар в подбородок, который сначала бросил подростка в воздух, а потом заставил его рухнуть на пол, словно груда мяса.

– Эй, держись от меня подальше! – крикнул мужчина, быстро нагибаясь, чтобы убрать разбитую бутылку. – Или, клянусь Богом, я тебя прикончу.

Таракан снова двинулся вперед, черные глаза казались шариками черного мертвого мрамора, но тут в кровати зашевелилась Бев, и он остановился. Ноги ее были разведены в стороны и меж них срамно блестел признак пола, словно врата ко всем наслаждениям, которые когда–либо являлись Таракану в мучительных сновидениях. Он повернулся в ней, позабыв о незнакомце, и на трясущихся ногах подошел к кровати. Лицо Бев покраснело. Она сжала ноги вместе и натянула простыню до подбородка. Ее сын стоял в ногах кровати, словно остолбенев, рука описывала медленные круги ниже пояса.

– Бог мой,– пошептал мужчина, с плеча которого на пол капали красные бусины крови. – Бог мой… и давно… давно это продолжается?

– Это совсем не то, что ты думаешь, Ральф! – сказала она, отводя глаза, избегая сладострастного взгляда сына.

– Ты… и он? – Глаза незнакомца переходили с Таракана на Бев. – Твой собственный сын!?

И тут он понял все.

– Тебе… тебе ведь это нравится, правда? Иисус! Тебе нравится делать ЭТО с собственным сыном?

И тут ее прорвало, прежде, чем она смогла взять себя под контроль – страх, гнев, черный грех, который был наследством, которое она передавала сыну.

– Да, мне это нравится! – крикнула она. – Мне нравится то, когда он меня трогает! И не смей на меня так смотреть… Убирайся! Прочь!

Мужчина уже натягивал брюки. Потом он сграбастал свою рубашку и накинул на порезанное плечо.

Бев кричала – тонким, пьяным голосом:

– И я рада, что делаю это! Он в тридцать раз больше мужчина, чем ты в…

– Ну да, конечно,– сказал он, просовывая ноги в ботинки. – Вы оба чокнутые! Боже, я знал, что твой сынок свихнулся, но чтобы и ты?..

– Убираааааайся!

Мужчина остановился в дверях, порылся в бумажнике и швырнул на кровать несколько бумажек. Они упали, как сухие листья, к ногам мальчика.

– Может быть, вас посадят в одну палату в сумасшедшем доме,– сказал он и выскочил наружу. Дверь захлопнулась, и наступила тишина, в которой отчетливо слышалось хриплое дыхание Бев. Она смотрела на сына и по щекам ее покатились слезы.

– Это ничего не значит,– тихо сказала она. – Совершенно ничего. Ведь у каждого из нас есть другой, верно? Мы принадлежим друг другу. И мы всегда будем принадлежать друг другу. Они ведь не понимают, как плохо быть одному, верно, Уолти? Все это чепуха. Иди сюда, скорей!

И он пошел к ней.

Спальня, Бев, обои горчичного цвета – все это вдруг заколебалось, как отражение в воде, в которую бросили камень. Волны стали сильнее, задвигались скорее и внезапно вся сцена исчезла, словно ее всосало в темные глубины водоворота.

Таракан протер глаза и сел на кровати. Снаружи было еще почти темно, и где–то играл музыкальный автомат. Он слышал, как скребутся в своих банках черные тараканы. Он встал и подошел к окну, взглянув на Коронадо–стрит. Сон о матери вывел его из состояния душевного равновесия, по его лбу катился пот. Он снова испытывал сильную злость, хотя снова не мог сказать, от чего. Возможно, потому что он знал, какой она оказалась обманщицей. Она его оставила в конце концов, и из–за этого они послали его в сумасшедший дом, где люди без остановки хохотали и вопили, где ему приходилось принимать таблетки и пить много воды. Что–то в нем одновременно требовало и ненавидело эту потребность. Когда он найдет свою мать, как обещал ему Мастер, ему не придется опасаться, что его снова пошлют в сумасшедший дом. Все будет в порядке.

Он подошел к столу, на котором расположились маленькие коробочки, полные тараканов. В темноте их спинки поблескивали, как черные доспехи. Он взял спички, зажег одну, поднес к ближайшей коробке. Тараканы бросились в стороны. Когда пламя превратилось в красную точку, тараканы бросились на старые места. Он стоял в темноте и слушал их шорох.

Уолтер Бенфилд был мертв. Теперь его имя было Таракан, и имя это ему нравилось. С тех пор, как он получил работу в санслужбе “Алладин”, четыре месяца назад, он непрестанно изучал поведение тараканов, наблюдал за их судорогами агонии, когда распылял “дурсбан” или “диазон” в щелях между досками пола или в плинтусах. Иногда тараканы высыпали наружу, совершая странного рода танец, спотыкаясь и падая, когда попадали в жидкость. Иногда самые крупные тараканы. здоровенные вожаки, быстро приходили в себя и спешили прочь. Их он ловил руками и складывал в пластиковый мешочек, который он приносил с собой из дома. Их сила, жизненная энергия – они приводили его в робость – очень большая доза химикалиев могла прикончить хорошего трехдюймового самца. Без хорошей второй порции “диазона” они всегда снова приходили в себя. Даже придавив их подошвой, не всегда можно было достичь результата – несколько секунд они прикидывались мертвыми, а потом спешили прочь, выпустив кишки, словно танки. Они были так быстры, они были такими идеально приспособленными к выживанию, что почти не изменились за миллионы лет. В течение месяца он их сжигал, пытался утопить их в кипятке, задушить, спустить в унитаз, совершал дюжину других смертельных экспериментов, Кое–что удавалось. И совершенно случайно у него в машине был мешок с тараканами, когда он подцепил первую девушку. Когда она была уже мертва, он вдруг задумался – а задохнутся ли тараканы у нее во рту? И принялся за работу. Они задохнулись в конце концов, и он был очень доволен. И вдвойне доволен, когда узнал, что газеты прозвали его Тараканом. Для него это была честь, и он продолжал заниматься этим ради удовольствия, потому что газеты и полиция, кажется, именно этого от него и ждали.

Теперь, когда он увидел себя в зеркале, ему показалось, что он становится похожим на них. Плечи его были широкими и немного сутулыми, руки и предплечья сильные и твердые, как стальные балки. У него нависающий с густыми бровями лоб и маленькие глаза бусинки, которые ничего не упускали. Раньше волосы у него вились, но когда он начал работать для “Алладина”, то коротко подстригся. Очень маленькие уши и когтистые локти дополняли картину внешности, которую он сам себе нарисовал. Да, с ним происходили эволюционные изменения, он становился скрещением человека и насекомого, становился все хитрее, изворотливее, сильнее, неуязвимее, почти как они.

Он отклеил липкую ленту, которой запечатывал крышку из вощеной бумаги, прикрывавшей коробку, сунул в щель два пальца и нащупал таракана. Тот выскользнул, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы поймать нового. Потом он снова приклеил ленту на место, чтобы ни один из них не мог сбежать. Держа копошащегося таракана в кулаке, он включил свет. Подвешенная к потолку люстра, матовый зонтик грязного пыльного стекла, залила комнату ярким резким светом, бросив во все стороны огромную тень Таракана. Он подошел к плитке, повернул газовый регулятор и провел тараканом над пламенем. Насекомое отчаянно зашевелилось в его пальцах. Таракан имел над этим насекомым власть – жизни и смерти – как и над теми девушками, которые были подругами Бев и которые хохотали над ним, когда думали, что он не смотрит. О, он знал, как они хохотали. Он был гораздо умнее, чем казалось на первый взгляд. Некоторых он видел вместе с Бев раньше, когда был малышом и они каждый вечер выбирались на панель. Они были ее подруги, и они прятали ее от Таракана.

Обычно он мог справиться с ними одними своими руками, заставить их замолчать. Но Мастер сказал, что он зря тратит силы. Мастеру они нужны были самому, живые, и он сказал Таракану, что он должен достать на работе яду – жидкого или в порошке – и использовать для девушек, чтобы они на время засыпали. Таракан выполнил приказ – украл из кладовой несколько флаконов “Семь–пыль”, “В–1”, “Дурсбан”, “Диазон”. Он мало что знал об этих веществах, кроме того, что мистер Ладрап напоминал о том, что необходимо постоянно носить маску, пользуясь этими жидкостями. Он так и делал, когда готовил из химикалиев смесь на своей печке. Потом он налил то, что получилось – маслянистую коричневую жидкость – в бутылку из–под апельсинового сока, которую спрятал под раковиной. Первый раз он использовал эту жидкость следующим вечером, во вторник, и мастер было очень сердит, потому что девушка задохнулась, пока он добрался до Блэквуд–роуд. После этого он наполовину разбавил смесь водой, и она начала срабатывать великолепно.

Таракан загорелся. Он наблюдал за судорогами насекомого, потом бросил в раковину, включил воду, и таракан, все еще брыкая лапками, стек вниз по трубе.

Вдруг он поднял глаза, взгляд его горел. Ему послышалось, что сквозь щель в комнату влетел слабый шепот. Он подошел в окну и прижал ладони к стеклу, глядя вниз. Он прислушался, склоняя голову набок. Сегодня, нет… завтра вечером Мастеру понадобится новая. Теперь он желал, чтобы Таракан уснул, забыл обо всем плохом, думал только о завтрашнем дне и о том царстве, которому еще предстоит расцвести.

Таракан прижал к стеклу лоб, постоял так несколько минут, потом выключил свет.

Когда он снова лег в кровать, он поднял с пола свой кистевой эспандер и начал сжимать его, сжимать… разжимать… сжимать – разжимать. Каждый вечер, прежде чем уснуть, он делал это упражнение двести раз. В темноте скрип пружин казался скрежетом голодных челюстей.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПОНЕДЕЛЬНИК, 28 ОКТЯБРЯ МОГИЛЬЩИК

1.

Было без двенадцати минут три, утро. Ноэль Алкавар сидел, возложив свои ноги на стол, рядом с ним транзистор с такой громкостью извергал ритм латино–диско, что был способен пробудить и мертвеца. “Нет, еще не совсем,– подумал Алкавар, натягивая на глаза серую кепку. – По крайней мере, жмурики все еще лежат в своих гробиках. А если попробуют подняться, надаю им пинков в зад и отправлю обратно в ад. Айййииии! Вот работа! И он забарабанил ногой в ритм диско–мелодии, стараясь забыть, что за стенами сторожки около пятидесяти мертвецов лежали в темноте под огромными кривыми ветвями деревьев, покрытых зелеными наростами испанского мха.

Последние пять ночей Алкавар работал за брата Фредди, который имел сомнительно громкий титул главного сторожа на кладбище Рамонских Холмов. Сомнительно громкий, потому что Фредди Алкавар был единственным ночным сторожем, который работал полное время, и под начальством имел лишь худого паренька–чикано, умственно неполноценного, но достаточно хитрого, чтобы большую часть времени прикидываться больным. Теперь Фредди был прикован к постели вирусом, доктор велел ему не выходить из дому. Так что теперь Ноэлю оставалось лишь воображать “Диско–2000” на Северном Бродвее. Фредди наказывал ему брать фонарик и прохаживаться между могилками каждые полчаса. Ноэль дважды покидал свое убежище с тех пор, как пришел на пост в десять вечера, и каждый раз по его коже бегали ледяные мурашки, пока он снова не возвращался в оливково–зеленый домик караульной сторожки. В каждом шорохе ветра слышался призрачный шепот, в каждой кочке – раскрывшаяся могила с торчащей рукой скелета. “Нет, для молодого парня это неподходящая работа!” – сказал себе Ноэль, поспешно возвращаясь в убежище и опуская щеколду на двери. “Старик Фредди меня провел, сидит себе дома и хохочет до колик в животе.”

Если бы он не испытывал к Фредди сочувствия после того, как с ним обошлась при разводе бывшая жена, он бы не согласился помочь ему с работой. Но теперь он завяз до той поры, пока Фредди не встанет на ноги, что случится дня через два. Ноэль вздрогнул, представив, что ему придется прийти сюда снова завтра и послезавтра, и повернул ручку громкости транзистора.

Он уже собирался зажмурить глаза и влиться в воображаемый хоровод танцоров “Диско–2000”, как увидел свет двух автомобильных фар перед запертыми воротами кладбища. Он выпрямился и внимательно всмотрелся в окно. “Проклятье, кого это еще принесло? Может, студенты развлекаются в машине? Немного выпивки, немного покурят “травы”… Нет, они бы тогда приглушили фары…”

Он встал и подошел к окну. В слабом отблеске фар он видел, что это большая машина вроде грузовика. Теперь Ноэль видел пару фигур, двигавшихся к воротам. Одна из них остановилась. Человек всматривался сквозь прутья ворот в темноту кладбища. “Что такое? – подумал Ноэль. – Опасность? Откуда!” Он помнил, что говорил ему Фредди, опускаясь в горячую ванну: “Работа легкая, Ноэль. Никакой опасности. Обходи кладбище каждые полчаса, и все. Никто тебя там трогать не будет, все нормально. Никаких неприятностей”.

Теперь перед воротами стояли двое, вглядываясь сквозь решетку. Свет фар отбрасывал их гигантские тени на кладбищенский въезд. Казалось, они чего–то ждали. Вдруг один из них потряс ворота, и Ноэль почувствовал, как желудок его сжался.

Он снял со стола фонарик и вышел наружу. В голове крутилась единственная мысль: “опасности нет, опасности нет”, словно заклинание от зла. Он приблизился к воротам, фары ослепляли его. Ноэль прикрыл глаза ладонью и включил свой фонарик. Автомобиль оказался большим грузовиком, а два человека у ворот были подростками лет по шестнадцати, наверное. Младше, чем он. Один был негром с черной лентой вокруг лба. Второй – белый с каштановыми волосами до плеч. Он был в футболке с надписью “Король Кахуна призывает тебя!” Ноэль приблизился к ним и увидел, что оба усмехаются. Но от этого ему легче не стало, потому что глаза их были похожи на стальные гвозди, и мертвы, как глаза дохлой рыбы. Ноэль остановился, посветив им в лица фонариком.

– Кладбище закрыто! – Ничего умнее ему в голову в эту секунду не пришло.

– Ну да, друг,– сказал белый. – Мы видим. – Он протянул руку, дернул за замок ворот и усмехнулся. – У тебя есть ключ от этой штуки?

– Нет.

Ключ был в нагрудном кармане, но он не хотел, чтобы эти двое знали это. Он почему–то не чувствовал себя в безопасности, хотя их и разделяли ворота.

– Неужели,– очень тихо сказал негр, взгляд которого, как раскаленное железо впился прямо в мозг Ноэля. – Ведь у тебя есть ключ, прямо… в кармане! Так?

– Нет, у меня нет… нет… ключа.

– Открой ворота. – Негр сжал прут решетки.

– Ну… Ноэль! Открой ворота, Ноэль!

Ноэль потряс головой. “Имя. Откуда они узнали мое имя?” Казалось, кровь пульсирует у него в черепе. Он испытывал головокружение, слабость во всем теле. “Если я открою ворота, чем это повредит?” – спросил он себя. Какой–то тонкий голос внутри него продолжал кричать: “Ты не должен этого делать! Нет опасности, нет опасности!..”

– Ноэль, у нас мало времени. Ну, шагай сюда.

Правая нога Ноэля сделала шаг вперед. Он моргнул. В мозгу его ярился ураган диско.

– … и пусти нас.

На мгновение ему почудилось, что он пляшет в “Диско–2000” с самой крутой из девиц, с Дианой Балерио, может быть, и зеркальный потолок отражает тысячи разных цветов, и каждая вспышка цвета ярка, как взрыв новой бомбы. Музыка остановилась с внезапным щелчком.

– Вот и молодец,– сказал черный тип, входя сквозь открытые ворота. Он схватил Ноэля за руку ледяными пальцами и отобрал ключ.

– Кто первый? – спросил он у другого парня.

– Новая девушка мучается от жажды,– ответил тот, и они отвели Ноэля за грузовик, открыли дверцы фургона и подняли его. Лицо Ноэля было искажено сумасшедшей кривой улыбкой, сердце словно старалось выскочить из груди. “Еще одна ночь прошла,– сказал он себе. – Не так уж плохо”.

– Только для новенькой,– сказал кто–то.

Дверь позади него захлопнулась.

Внутри в темноте было пятеро или шестеро людей, и кто–то из них взял его за руку. Потом чьи–то руки прижали его к ледяной груди. Он обо что–то споткнулся – кирка? – и тут замораживающие губы поцеловали рот, щеку, горло.

И начался ужас.

В темноте слышались вздохи и всхлипывания.

Мотор грузовика ожил и он въехал на территорию кладбища, пока парень в футболке оставался стоять, как часовой, на тихой улице. В центре кладбища грузовик остановился. Дверцы фургона отворились и наружу вышли пятеро. Девушка, насытившись, чувствовала прилив лени. Они рассыпались под деревьями и принялись за работу, как хорошо смазанные машины. У каждого в руках были кирки и лопаты. Когда раздался удар по дереву первого гроба, двое соседей бросили работы, чтобы помочь третьему… Внутри лежал скелет в черном костюме и желтой рубашке. Гроб быстро опрокинули, чтобы вывалить кости наружу, потом закинули в глубину фургона. Послышался слабый стук – кирка задела новый гроб… На этот раз в небольшом гробике покоились кости ребенка. Кости были выброшены на землю и затрещали под ногами, пока гроб грузили в фургон.

Через час почти тридцать гробов были сложены в фургоне грузовика. Холмики земли покрыли все кладбище, одежда и лица могильщиков были испачканы грязью. Но они продолжали работать, пока негр с повязкой не выпрямился, взглянув на пустую могилу перед собой и не сказал тихо:

– Хватит!

Они сложили инструменты обратно в машину. Туда же вскарабкались и разрыватели могил. Задним ходом грузовик выбрался наружу сквозь ворота, где был подобран часовой. Набирая скорость, машина помчалась прочь от кладбища, повернув на Арагон–авеню в сторону коммерческого района Лос–Анжелеса.

2.

Гейл Кларк, щурясь от яркого солнечного света, припарковала свой красный “мустанг” на общественной стоянке на бульваре Пико и прошла полквартала к небольшому зданию серого цвета, которое успело побывать клубом каратэ, центром здоровья для людей с избыточным весом, Дзен–буддистским храмом, магазином здоровой пищи. Теперь новая легенда гласила, напечатанная огромными голубыми буквами на зеркальном стекле у входа: “Лос–Анжелесский “Тэтлер “Сплетник”. Мы услышали – значит, мы напечатали. Мы увидели – значит, напечатали”.

Ниже имелось изображение чего–то вроде девы в длинном платье с факелом в руке.

В комнате стояли шесть столов. На полу валялись кипами старые выпуски “Тэтлера” и других газет и журналов, рядом батарея погнутых ящиков картотек, купленных на распродаже после пожара на одном складе. Книжный шкаф был забит распадающимися словарями и справочниками. Все они или были куплены по дешевке на “Блошином рынке” или украдены из библиотек. На одной стене имелась фреска. оставшаяся от дней, когда здесь помещался магазин здоровой морской пищи – киты с извергаемыми фонтанами и солнце, освещавшее берег с рядами абсолютно здоровых людей. Холли Фортунато в своем обычном обтягивающем черном платье смотрела из–за стола регистрации, стоявшем в десяти футах от закрытой двери с табличкой, на которой значилось: “Гарри Трейси – редактор”.

– Привет, Гейл,– улыбнулась Холли. – Ну, как отдохнула?

– Как обычно,– без всякого выражения сказала Гейл.

– А у меня уикенд получился какой–то паршивый,– выдохнула Холли. Веки ее были накрашены зеркальной тушью, груди ее колыхались, как черные дыни. – Пар–шивый. Я сказала Максу…

– Привет, Макс,– сказала Гейл трудолюбивого и книжного вида молодому человеку за соседним столиком. Он поднял голову от своей пишущей машинки и улыбнулся. Потом, ни слова не говоря, он вернулся к работе, и Гейл опустилась на собственный стул за своим рабочим столом. Он стоял в глубине комнаты, у опасно накренившегося книжного шкафа. Она повесила сумочку на спинку стула и начала разбираться в кипе бумаг и журналов, чтобы высвободить из–под них пишущую машинку, старый, серый “рояль” с нравом своеобразным и,как правило, злобным.

– Я этого парня встретила на вечеринке у Марины дель Рей,– рассказывала Холли. – И вы знаете, кем он оказался? Режиссером! Год назад он сделал фильм, который назывался “Легко и свободно…”

– Порнография, судя по названию,– сказала Гейл.

– Нет–нет! Это про одну пару, которая познакомилась в лагере нудистов!

– Ну, я же сказала,– ответила Гейл. – Порники.

Она перешла на другой конец комнаты и налила себе чашку кофе. Она слышала смутно доносящийся сквозь фанерную перегородку голос Трейси:

– Да, прокат был ограничен, но он сказал, что работает над новым фильмом, и хотел, чтобы я…

Гейл выключила звуковое восприятие, продолжая кивать всякий раз, когда это казалось ей подходящим. Тем временем вошла Анита, худощавая девушка, предпочитавшая панк–моду и писавшая в “Тэтлере” обзоры того, что она называла “миром рок–н–ролла”. Она несла охапку журналов “Роллинг стоунз”. Холли немедленно принялась щебетать:

– Привет, Нита, как отдохнууула?

– Дерьмово,– сказала Анита Карлин.

Гейл отпила кофе и пробежала взглядом по доске назначений. Под каждым именем, напечатанным на кусках яркого цветного картона, имелась индекс–карта с указанием деталей статей на неделю. Она просмотрела все имена, чтобы иметь представление, чем будет заниматься “Тэтлер” в эту неделю. “Профессор биологии из Калифорнии говорит: “Слишком много яиц в пище – возможная причина стерильности”. 1345–48486 доб. 7. “Род Стюари – “Неужели замужним блондинкам веселее?”, “Сможет ли Ким Новак взять в этом году Оскара за “Лучший дубляж?”, “Ее агент будет говорить”, “Группа автомобилистов обвиняет “Шоссейный патруль” в нарушении правил движения” – вызвать мисс Джордан, 592–7008”.

“О, боже,– подумала Гейл, когда дошла до своего собственного имени. На ее карточке были нацарапаны четыре слова: “Загляните ко мне. Срочно. Т.”

Она отпила половину чашки и только после этого постучала в дверь редактора.

– Входите! – сказал голос из–за двери. Трейси говорил по телефону – он помахал рукой, приглашая подойти к столу и сесть. Перед ним лежал свежий экземпляр “Тэтлера”.

– Ладно, Уоррен,– говорил он. – Ну хорошо, ну зашевелились кое–какие птички с большими деньгами. Ну, всполошил я их этой историей! Ну и что? То – есть если уже и “Тэтлер” не может печатать правду, то кто может?

Он замолчал, нахмурив высокий лоб. Ему недавно исполнилось сорок, он был хиппи, который так никогда и не вырос из своего стиля жизни. Он был почти лыс, исключая небрежные завитки седых волос, торчавшие по сторонам головы, и его очки с толстыми стеклами свирепо съехали на самый кончик носа. Слушая, он открутил флакон с пилюлями витамина “С”, вытряхнул пару оранжевых шариков и предложил один Гейл, которая отрицательно покачала головой.

– Отлично,– сказал он. – Уоррен, мне наплевать! Ведь, то, что выстроили эти парни, ухнет в Тихий океан при малейшем следующем подземном толчке! И что они станут делать – подадут в суд на землетрясение? – Он снова прислушался, лицо его вдруг начало краснеть. – Конструкция неустойчива, это подтверждают инженеры. И все – все наши физики – предсказывают большой толчок в ближайшие пять лет. Слушай, Уоррен, мне нужно идти, мне нужно газету делать! – Он с грохотом опустил трубку на аппарат, стол задрожал.

– Погоди минутку, Гейл,– сказал он и начал ритмично дышать. – Нас окружает негативная атмосфера. Это звонил мой молчаливый партнер. Сегодня он был не слишком молчалив. – Трейси подтолкнул новый номер газеты в сторону Гейл. – Уже видела? Первая страница – просто бомба!

Она перевернула газету и раскрыла ее. Там была помещена одна из фотографий Джека – скелет из разрытой могилы на Голливудском Мемориальном кладбище. Снимок занял всю страницу и был окаймлен полосой кричащего красного цвета. Над снимком кричащими красными буквами бросался в глаза заголовок: “КТО же он, МОГИЛЬЩИК?” Под заголовком более мелким шрифтом было написано: “Читайте репортаж, потрясающий репортаж Гейл Кларк на стр. 3”.

– Могильщик? – сказала Гейл, чувствуя, как в ее желудке узлом завязывается напряжение. – Трейси, что это за… выдумка с Могильщиком?

– Это не выдумка,– сказал Трейси, и вид у него был искренне обиженным. – Я думал, ты будешь довольна. Ведь Могильщик теперь выбросит Таракана со страниц всех газет в городе!

– Могильщик,– повторила Гейл, не веря своим глазам. У нее было такое такое чувство, что ей словно нужно было вползти в одну из дыр, которые раньше были могилами, изображенных на фотографии Джека. – Трейс, на мой взгляд, вещь такой поддержки не заслуживает. Согласна, история вызывает дрожь. Ничего подобного не случалось еще, по крайней мере, в Лос–Анжелесе. Но где здесь стержень? Ничего подобного в моей заметке не было.

– Понимаешь, Таракан – это уже старая история. Парень явно скрылся в берлогу. Все. Он себя исчерпал. И ведь ты знаешь, что продает наши газеты? Зло. Да, Гейл, порок. Люди покупают журнал, газетку или даже “Таймс”, чтобы прочитать что–нибудь порочное, чтобы они смогли кого–то обвинить за убожество собственной жизни. И более всего им требуется злодей, Никонс, Дракула, Душитель с Холма. Таракан исчез, и мы просто даем публике то, чего она хочет – нового злодея. И мы эту штуку разработаем, Гейл, почему бы и нет, Бог мой! Могильщик, он крадется в глухую полночь среди могил, выкапывает гробы, разбрасывает кости покойников…

– Пожалуйста,– попросила Гейл, вздрогнув,– ведь я была там, помните? – Желудок ее сжался, словно она снова почувствовала запах нагретой солнцем разлагающейся мертвой плоти. – Полиция считает, что это или какой–то культ смерти, или просто подростки накачались наркотиками. Это и в моей статье говорится. Так что же мы можем тут добавить, оставаясь в рамках истины?

– Ага, ты еще не читала свой экземпляр, так? Просмотри третью страницу.

Паника пронзила Гейл. Она раскрыла газету и увидела ярко–красную коробку как раз в середине статьи в окружении остальных мрачных фотографий Джека. Заголовок статьи гласил:” Могильщик посетил Голливудское кладбище?”

– Что это значит? – спросила Гейл; голос ее дрожал, не то от ужаса, не то от гнева.

– Думаешь, у меня нет собственных контактов? Я заинтересовался этим делом, сделал пару звонков. То же самое, что произошло на Голливудском кладбище, случилось и на Хоуп Хилле. Пропали гробы и все такое прочее. – Он пожал плечами. – Один мой знакомый полицейский – мой должник, и я решил воспользоваться преимуществом. Я вечером в субботу был в типографии и прямо там напечатал статью.

Гейл быстро просмотрела статью. Она была написана ужасно, но основную идею передавала: кладбище Воскресения подверглось вандализму точно в такой же манере примерно неделю назад.

– Теперь ты понимаешь? – Трейси приподнял одну бровь. – Могильщик сделает Таракана жалким любителем, по крайней мере, в отделе “мурашки по коже”.

– Бог мой,– вздохнула Гейл, положив газету обратно на стол, посмотрев на Трейси в немом изумлении. – Что происходит?

– Это ты мне должна рассказать. Я хочу, чтобы ты забыла о Таракане и полностью сосредоточила свое внимание на новой теме. Могильщике. Возможно, он поработал где–то еще, до кладбища Воскресения. Быть может, после Голливудского Мемориала он уже успел побывать где–то еще. В общем, мне нужно все, что ты сможешь раздобыть, и это мне потребуется уже после полудня во вторник. Справишься?

– Трейси, но это не мог сделать всего один человек! В одиночку так кладбище не перекопать!

– А может, он очень сильный? Или ездит в самодельном бульдозере, кто знает? Во всяком случае, сузив угол до одной злой фигуры, мы увеличим тиражи. Порок, малютка, порок! Вот что нам нужно! – Он уловил тень нерешительности на ее лице. – Что, Что это такое?

– Я так ушла в это дело с Тараканом, Трейс, что мне кажется, что мне следовало бы бросать его прямо сейчас. Почему бы не пустить новым следом Сэнди? Теперь…

– Слушай,– настаивал редактор. – Могильщика никто не знает, к тому же, ты в три раза лучше пишешь, чем Сэнди. Теперь вперед! Принимайся за работу!

Гейл нехотя поднялась:

– И все–таки мне бы хотелось остаться со старой темой.

– Могильщик! И вперед!

Она двинулась к двери, не в силах поверить в этот стремительный поворот событий. В голове пульсировала боль, желудок свело, она чувствовала себя больной до последней клетки тела. “Ведь все это чушь! – сказала она себе. – Таракан, вот что действительно важно, если подумать о моей карьере. Но это… это дерьмовая чушь!”

– Погоди минутку,– сказал Трейси, когда она повернулась, чтобы уйти. – Ты не видела Кидда? Мне нужно, чтобы он сделал снимки Мисс Калифорнии сегодня после полудня.

– Нет, в последнее время не видела. В субботу мы пошли на концерт Джоан Боаз, но вчера я его целый день не видела. Может, он отправился к людям “Зеленого Мира”?

Трейси вздохнул:

– Этот парень размазывает свою энергию очень уж тонким слоем, тебе не кажется? Послушай, ты не позвонишь ему, когда будет время? Он мне в самом деле нужен, чтобы снимок был готов уже сегодня.

Она кивнула, все еще не совсем придя в себя, и вышла из кабинета. Снаружи Холли Фортунато рассказывала спортивному комментатору Биллу Хейлу о том, какой богатый выбор хлыстов оказался в кладовой у одного режиссера, с которым она познакомилась в субботу. Гейл села за свой стол, принялась перекладывать бумаги, стараясь придумать выход из положения, в которое втравил ее Трейси. И все же три разгромленных кладбища – в буквальном смысле разнесенных в клочья, и все это – за две недели… Кому позвонить для начала? Она припомнила имена нескольких офицеров из отделения по антивандализму, кажется, Дэвис Тортиричи был капитаном отделения, но она не была уверена, что помнит все правильно.

Но еще одна забота скрыто не давала ей покоя – где же Джек? Он обещал пригласить ее на обед в “Мандарин” в воскресенье вечером, но так и не позвонил. Она провела вечер дома, попивая белое вино и читая отвратительную книжонку под названием “Грех Бетании”, которую со скуки отшвырнула после четвертой главы. Она хотела быть с Джеком, ей в самом деле было это необходимо, и она три или четыре раза за вечер набирала его номер. И каждый раз телефон не отвечал минут десять и лишь тогда Гейл опускала трубку. Где же он мог быть?

“А кто я такая? – спросила Гейл себя. – Мама–наседка?” Но тут рука сама потянулась к телефону. Она набрала номер квартиры Джека.

Ответа не было.

Джек мог находиться в дюжине самых разных мест. Она уже привыкла к тому, что наиболее постоянной чертой Джека было непостоянное местонахождение. “Это все гороскоп,– гордо пояснил он Гейл. – Близнецы – вот мой знак Зодиака”.

Она повесила трубку телефона и истратила еще несколько минут, приготавливая себе чашку кофе, потом перешла к столу, за которым Кенни Морроу выколачивал на клавишах своей машинки очередную колонку советов по здоровью. В эту неделю колонка открывалась письмом из Сакраменто – читатель сообщал, что по его мнению, правительство контролирует сексуальную жизнь особыми лучами из цветного телевизора. Она читала через плечо Кенни, когда зазвонил телефон. и она поспешила снять трубку – вдруг это звонил Джек?

– Гейл? – спросил человек на другом конце провода. – Это Том Чемпен, из “Таймс”. Помнишь? Мы пару раз встречались на пресс–конференциях Палатазина.

– Да, конечно. – Она смутно помнила этого парня. Крепкий, лысеющий, в коричневом клетчатом плаще. – Как поживаешь, Том?

– Отлично. Особенно с того момента, когда заглянул в вашу газету и обнаружил Могильщика… Кому пришла в голову идея?

– Редактору.

– Великолепно. У вас в самом деле пошел вверх тираж…

– Могу помочь тебе чем–нибудь, Том? – перебила она, потому что сарказм в его голосе начал ее раздражать.

– Что? Ах, да, послушай, не ершись. Я просто шутил. На самом деле я позвонил, чтобы тебе помочь. Мы, журналисты, должны держаться вместе, верно? – Он сделал паузу в несколько секунд. Гейл молчала, злость тихо кипела. – Наша газета уже вышла в продажу, поэтому я решил передать информацию тебе. Мы дали всего несколько строк на одиннадцатой странице, но я подумал, что ты могла…

– Том

– Хорошо–хорошо. Кто–то раскопал вчера ночью кладбище на Рамона Хейтс. Унес около двадцати пяти гробов, мертвецов оставили валяться по всему кладбищу. Сторож, парень по имени… сейчас, ага… Алкавар, сейчас числится среди пропавших без вести. Полиция Хайленда проверяет кое–какие отпечатки колес, найденные в траве. Похоже, что наш приятель Могильщик разъезжает в большом грузовике. И не говори теперь, что я никогда тебе не помогал.

Гейл начала делать заметки в своем блокноте. “Что за черт, что происходит?” – с изумлением подумала она. В ней впервые загорелась искра любопытства.

– А у тебя есть имя и адрес этого парня, Алкавара?

– Зовут Ноэль. Полиция дала мне адрес его брата – он постоянный сторож на этом кладбище – 909, Коста–Меза авеню в Хайленд–парке. Ты думаешь, что он сам погрузил в машину эти гробы? Зачем?

– Ничего я не думаю. Просто, ищу точку для начала. Спасибо, что позвонил. Между прочим, это еще не значит, что я покончила с Тараканом.

– Ага, я слышал, что ты старалась выжать что–нибудь из старика Палатазина. Мы все уже давно опустили руки. Думаю, что–нибудь у тебя может получиться. Гм… послушай, Гейл, помнишь, я рассказывал тебе о ситуации с моей женой? Я переехал теперь в другой дом, стал вроде как вольной птицей. Как насчет обеда сегодня вечером? У меня ключ–карточка Плейбой–клуба и ты могла бы посмотреть мою новую квартиру, определить, чего в ней не хватает…

– Сегодня? Гм… Нет, Том, я боюсь, что я не смогу.

– Тогда завтра, а?

– Том, меня зовет редактор. Поговорим позже. И огромнейшее тебе спасибо за информацию. Пока.

Она повесила трубку и перечитала свои записи в блокноте. Холмы Рамоны? Значит, всего за две недели вандализму подверглись четыре кладбища? Какие же извращенцы могли такое сотворить? Культ смерти? Сатанисты?

МОГИЛЬЩИК.

Термин всего несколько минут назад отвратительный, теперь привел ее в зябкую дрожь. Она положила свой блокнот и пару шариковых ручек “бик” в сумочку и поспешно покинула редакцию, направляясь к Рамонским Холмам.

3.

Спецуполномоченный комиссар полиции Мак–Брайд сидел, читая рапорт Палатазина о прогрессе в деле расследования случая с Тараканом. Он сидел за полированным дубовым столом в конференц–зале. Каждые две–три минуты он вздыхал и при этом главный детектив Гарнетт бросал через стол взгляды на Палатазина. Взгляды эти говорили: “Тебе лучше надеяться, что он в добром расположении духа сегодня, Энди, потому что в рапорте нет ничего конкретного”.

Палатазин прекрасно сознавал этот факт. Он пришел в департамент в начале седьмого утра, чтобы закончить печатать рапорт, и испытывал стыд, относя его Гарнетту на первое прочтение. В нем практически ничего, кроме предположения, не было: ничего, кроме смутных теорий, которые вели в никуда. В конце он вставил данные, полученные от Эми Халсетт и Лизз Коннорс, и детально описал работу Салли Риса и его команды по поиску серого “фольксвагена”, но даже эти факты на бумаге казались плачевно беспомощными.

Мак–Брайд быстро взглянул на Палатазина и перевернул страницу. С того места, где сидел Палатазин, Мак Брайд казался заключенным, как в скобки, двумя флагами с каждой стороны – американским и штата Калифорнии, золотой солнечный свет вливался через венецианское окно, освещая стену за его спиной. Под глазами Палатазина были темные круги, и когда он в четвертый раз начал раскуривать свою трубку, рука начала заметно дрожать. Он провел ужасную ночь, сны его были наполнены ужасными созданиями, преследовавшими его сквозь снежную бурю, все ближе и ближе подползая из–за покрытых снегом ставен. Он видел их горящие глаза, их рты напоминали смертельные ухмыляющиеся серпы, и в них сверкали жуткие клыки. И в тот момент. когда они уже были готовы напасть, над снегом возникла летящая фигура его матери, и схватила за руку. “Беги,– прошептала она. – Беги, Андре!” Но в избушке осталась Джо, и нужно было забрать ее, а значит, пробиться сквозь круг ухмыляющихся чудовищ… “Я тебя не покину”,– сказала ему мать, и в этот момент вампир бросился к горлу Палатазина.

Он проснулся в ледяном поту, и за завтраком Джо захотела знать, что ему такое приснилось. Палатазин сказал, что это был Таракан. Он не был еще готов к тому, чтобы сказать правду.

Сидевший на конце стола Мак–Брайд кончил читать рапорт и оттолкнул папку в сторону. Поверх края своей чашки с кофе он посмотрел на Гарнетта, потом на Палатазина, задержав на миг изумленный взгляд на ярко–зеленом галстуке, который повязал носивший коричневый пиджак Палатазин. Он поставил чашку и сказал:

– Этого мало. Собственно, почти ничего. “Таймс” оказывает некоторое давление на нас, требует опубликования сообщения о продвижении следствия. Если я использую в качестве базы ваш доклад, то это будет пустой звук. В чем дело? – Его ледяные голубые глаза вспыхнули. – У нас лучшая полиция во всей стране. И мы не можем найти одного человека?! Почему? Капитан, у вас было две недели, вся сила полиции, от вертолетов до спецкоманд. Почему нет ничего более конкретного, чем вот это?

– Сэр,– сказал Палатазин. – Мне кажется, что некоторый прогресс имеется. Фоторобот подозреваемого был напечатан на первой полосе “Таймс” сегодня утром, и в дневных газетах он тоже будет помещен. Вечером его передадут телестанции. И еще “фольксваген”…

– Маловато, Палатазин,– сказал комиссар. – Ужасно мало.

– Согласен с вами, сэр, но это уже больше, чем мы имели раньше. Женщины – уличные проститутки – опасаются разговаривать с полицией. Они боятся Таракана, но не доверяют и нам тоже. Таким образом, мы должны найти человека с их помощью. Мои люди работают над поиском “фольксвагена” с двойкой, семеркой и “Т” на номере.

– Подозреваю, что таких может быть несколько сотен,– сказал Мак–Брайд.

– Да, сэр. Возможно, тысяча или больше. Но согласитесь, что такая зацепка стоит того, чтобы ее раскопать.

– Мне нужны имена, капитан, имена и адреса. Мне нужны подозреваемые, которых можно было бы допросить. Мне требуется наблюдение за ними. И мне нужно, чтобы человек этот был пойман.

– Мы все этого хотим, комиссар,– тихо сказал Гарнетт. – Вы знаете, что капитан Палатазин целыми днями вел допросы и беседы, и что наблюдение за некоторыми людьми ведется. Только, в общем, сэр, похоже, что Таракан скрылся в подполье. Может, покинул город. Самая трудная работа – ловить такого убийцу с психическими мотивами…

– Избавьте меня от этих домыслов,– ответил Мак–Брайд. – Мне не нужны исповеди.

Он снова перевел взгляд на Палатазина, который безуспешно пытался разжечь свою трубку:

– Вы говорите, что единственной вашей зацепкой является сейчас номер “фольксвагена”, так?

– Да, сэр. Боюсь, что это так.

Мак–Брайд громко вздохнул и сложил перед собой руки:

– Капитан, я не хочу, чтобы это превратилось в новый случай, как с Душителем с Холмов. Мне нужен преступник – или группа преступников – и поймать их нужно быстро, чтобы нам не набили задницу общественность и пресса. Не говоря уже о том факте, что пока этот негодяй остается не опознанным, мы рано или поздно можем наткнуться на новый труп девицы с бульвара. Этот парень должен сидеть в ящике, ясно? И он должен сидеть там очень скоро! – Он взял папку с рапортом и подтолкнул через стол Палатазину. – Если вы не можете его найти, капитан, я поставлю во главе дела того, кто может. Согласны? Теперь оба – за работу!

Пока они ждали лифта в холле за пределами конференц–зала, Гарнетт сказал:

– Ну, Энди, было не так плохо, как я опасался.

– Разве? Значит, меня надули. – Трубка Палатазина была холодна, как гранит, и он сунул ее в карман.

Гарнетт несколько секунд смотрел на него молча:

– Ты устал, Энди. Выложился. Дома все нормально?

– Дома? Да. Почему ты спрашиваешь?

– Если у тебя проблемы, скажи мне. Я не возражаю.

– Нет, проблем у меня нет. Не считая Таракана.

– Ага. – Гарнетт помолчал, наблюдая за перепрыгиванием светящихся цифр над дверью лифта. – Ты знаешь, нечто подобное способно вывести из равновесия самых крепких работников. Чертовски ответственно. У тебя такой вид, Энди, словно ты не спал два дня. Ты… черт, ты ведь сегодня даже не побрился, верно?

Палатазин провел рукой по подбородку и почувствовал, что он покрыт колючей щетиной. Да, кажется, он в самом деле не побрился.

– Кажется, люди тоже начинают замечать изменения в тебе. – Приехал лифт, и они вошли. Лифт начал опускаться. – Это плохо. Это ослабляет твое положение лидера.

Палатазин мрачно усмехнулся:

– Кажется, я знаю, кто тебе настучал. Брашер, да? Ленивая тупица. Или Цейтговель?

Гарнетт покачал головой:

– Разговоры пошли. Ты был сам не свой в последние дни.

– И они начали указывать пальцем? Так? Ну, хорошо. Потребовалось меньше времени, чем я предполагал.

– Энди, пойми меня правильно. Я говорю с тобой, как старый друг, так? О чем ты думал, когда вызвал Киркланда из голливудского отделения и потребовал засады на кладбище?

– О,– тихо сказал Палатазин. – Теперь я понимаю.

Дверь лифта открылась, выпустив их в широкий коридор, покрытый зеленым линолеумом. Они прошли к служебной комнате отдела убийств. К дверям с панелями из матового стекла.

– И? – сказал Гарнетт. – Так что же ты мне скажешь?

Палатазин повернулся к нему лицом. Глаза его были темными впадинами на бледном лице:

– Все дело в вандализме на…

– Я так и думал. Но ведь это не твоего отдела забота. Пусть ломают голову антивандалисты Голливуда. Ты занимаешься убийствами.

– Дай мне договорить до конца,– сказал Палатазин, в голосе его была дрожь, заставившая Гарнетта подумать: “Энди на самом пределе”.

– Ты должен знать, что я родился в Венгрии, там люди совсем по–другому думают о многих вещах. Теперь я американец, но думаю, как венгр. Я все еще верю в вещи, в которые верит венгр. Можешь называть это предрассудками, старыми россказнями, но для меня это – правда.

Глаза Гарнетта сузились:

– Не понимаю.

– Мы по–другому смотрим на… жизнь и смерть, на вещи, которые ты счел бы материалом для фильмов или дешевых книжонок. Мы же думаем, что законами Бога не все объясняется, потому что у Дьявола свои законы.

– Ты говоришь о духах? Призраках? Ты хочешь, чтобы голливудская полиция занялась выслеживанием призраков? – Гарнетт едва не рассмеялся, но лицо его собеседника было каменно–серьезным. – Брось, ведь это шутка, верно? Что с тобой, Хелловинская горячка?

– Нет, я говорю не о привидениях,– сказал Палатазин. – И это не шутка. Горячка – возможно, но только моя горячка называется страхом, и она начинает опустошать меня изнутри всего.

– Энди,– тихо сказал Гарнетт. – Ты в самом деле… серьезно?

– У меня работа. Спасибо, что выслушал меня.

И прежде, чем Гарнетт мог остановить его, Палатазин исчез за дверями своей рабочей комнаты. Несколько секунд Гарнетт стоял в коридоре, почесывая голову.

“Что стряслось с этим ненормальным старым венгром? Теперь он нас всех заставит гоняться за призраками по кладбищам? Боже! – Слабо шевельнулась в сознании более мрачная мысль: – Неужели напряжение делает Энди неподходящим для работы? Боже,– подумал он,– надеюсь, что мне не придется… предпринимать чрезвычайных мер”. А затем он повернулся спиной к двери и пошел в свой кабинет, расположенный дальше по коридору.

4.

Интерком на столе Пейдж ла Санд щелкнул и ожил:

– Мисс ла Санд, вас хочет видеть некий Филипп Фалько.

Пейдж, ослепительная красавица–блондинка, которой только–только перевалило за сорок, подняла голову от документа, который в это момент изучала – она изучала вопрос покупки Слаусон–авеню, и нажала кнопку “ответ”.

– Ведь у него не назначено, верно, Кэрол?

Тишина в две секунды. Потом:

– Нет, мэм. Но он говорит, что дело касается денег, которые некто должен вам.

– Тогда мистер Фалько может заплатить этот долг тебе, дорогая.

И она вернулась к документу, который читала.

Этот участок представлялся заманчивым – он вполне мог стать вместилищем гораздо более крупной фабрики, чем та, которую он вмещал сейчас, но цена… цена была тоже несколько…

– Мисс ла Санд? – снова сказал голос интеркома. – Мистер Фалько настаивает на личной встрече с вами.

– Моя следующая встреча по расписанию?

– В половине двенадцатого. Мистер Дохени из Крокет–банка.

Пейдж бросила взгляд на свои наручные часы от Тиффани с бриллиантами вокруг циферблата. Двенадцать минут двенадцатого.

– Ладно,– сказала она. – Присылайте этого Фалько.

Минуту спустя дверь отворилась и Кэрол провела в комнату мистера Фалько – сутулого худого человека с длинными седыми волосами и глубоко посаженными глазами. Несколько секунд Фалько стоял в центре огромной комнаты, явно пораженный роскошью яркой и помпезной обстановки, хотя раньше он уже дважды бывал в этом кабинете. Пейдж, сидевшая за своим огромным письменным столом из красного дерева, сказала:

– Садитесь, мистер Фалько, пожалуйста. – И указала на коричневое кожаное кресло.

Фалько кивнул и присел. В мятом, коричневом в розовую полоску костюме, он мало чем отличался от трупа. Кожа его была бледна до серости, запястья торчали из рукавов. На столе рядом с ним стояла ваза с ярчайшими розами, от чего он сам казался еще более серым. Глаза его не знали покоя. Они перескакивали со стол Пейдж на огромное панорамное окно, выходившее на бульвар Вилшир, потом перепрыгивали на собственные колени, с колен – снова на стол, и обратно.

Пейдж протянула ему резной портсигар “Данхилл” из полированного черного дерева, и Фалько без извинения взял три сигареты, сунув две в нагрудный карман и закурив третью от зажигалки, которую предложила ему Пейдж.

– Спасибо,– сказал он, откинувшись назад в своем кресле, выпуская из ноздрей дым. – Это европейские сигареты, правильно?

– Балканский табак,– сказала Пейдж.

– Это сразу видно. Американские сорта слишком сухи и безвкусны. Эти сигареты очень напоминают один сорт, который продавался в Будапеште…

– Мистер Фалько, кажется, вы принесли мне чек?

– Что? Ах, да, конечно. Чек. – Он порылся во внутреннем кармане и извлек наружу сложенный запечатанный конверт. Он подтолкнул его через стол к Пейдж, которая тут же распечатала его золотым ножом для открывания бумаг. Чек был выписан на счет швейцарского банка и подписан красиво и гладко – Конрад Вулкан.

– Прекрасно,– сказала он, с внутренней радостью глядя на обозначенную цифру. – Сколько времени понадобится на то, чтобы оплатить его?

– Самое большее – неделя,– сказал Фалько. – Принц Вулкан предполагает перевести большую сумму в местный банк. Вы могли бы порекомендовать какой–нибудь банк?

– Думаю, лучше всего подойдет вам банк Крокера. Один из президентов должен быть у меня в половине двенадцатого. Вы могли бы сразу договориться.

– В конверте есть что–то еще, мисс ла Санд,– сказал Фалько.

– О? – Она открыла конверт шире и перевернула его. Оттуда выпала маленькая белая карточка. На ней были выгравированы слова: “Просим вашего позволения разделить удовольствие вашего общества – принц Конрад Вулкан”.

– Что это такое?

– Там сказано. Мне было приказано пригласить вас на обед с принцем Вулканом, завтра вечером в восемь. Если это вам удобно.

– Где?

– В замке, конечно.

– В замке? Значит, вам удалось убедить электрокомпанию починить провода? Мне это так и не удалось.

– Нет,– Фалько чуть улыбнулся, но улыбался лишь его рот. Глаза продолжали оставаться пустыми, разве что немного обеспокоенными.

– Что же думает тогда предпринять ваш принц? Боюсь, что мне придется сказать вам…

– Принц Вулкан очень заинтересован во встрече с вами,– тихо сказал Фалько. – Он предполагает, что и вы…

Пейдж некоторое время рассматривала сидевшего перед ней старого человека. “Какой у него печальный вид! Неужели он никогда не бывает на солнце?” Потом она сама закурила сигарету, вставив ее в длинный черный мундштук с золотым ободком.

– Буду откровенна с вами, мистер Фалько,– сказала она наконец. – Когда вы в сентябре пришли ко мне и сказали, что желаете снять в аренду эту собственность и что вы представляете лицо королевской венгерской крови, я была настроена весьма скептически. Прежде чем была поставлена подпись, я сделала несколько звонков в Европу. В современном венгерском правительстве я не могла найти человека, который слышал бы о принце Вулкане. Поэтому я уже была готова отказать вам, но вы сделали свой первый взнос наличными. Я могу не доверять людям, но я доверяю долларам. Да, мистер Фалько. Такова философия, оставленная мне последним мужем. Да, я заинтересована во встрече с принцем Вулканом… если он в самом деле принц.

– Принц, совершенно определенно.

– Из страны, которая даже не знает о его существовании? Думаю, что не слишком отклонюсь от сути нашей беседы, если спрошу, где он берет деньги, а?

– Фамильные деньги,– сказал Фалько. – Сейчас он занимается распродажей некоторых предметов из своей большой и очень ценной коллекции произведений искусства.

– Понимаю.

Пейдж провела ногтем по выпуклым буквам на визитной карточке. Она припомнила, что сказал ей венгерский работник, когда она в последний раз звонила за океан. “Мисс ла Санд, мы нашли упоминание о принце Вулкане в истории Венгрии. Оно датировано 1342 годом, но едва ли это тот джентльмен, которого вы ищете. Этот принц Вулкан был последним представителем длинной линии претендентов на престол северных провинций. Когда ему было семнадцать, карета сорвалась с горной дороги, и предполагается, что волки съели его тело. Что касается того, кто выдает себя за представителя венгерской королевской крови, то это совсем другая личность. Нам бы очень не хотелось, чтобы имя нашего государства оказалось вовлеченным в какие–то… могу ли я сказать, отвратительные махинации.”

– Для человека королевских вкусов,– сказала Пейдж,– ваш принц Вулкан не слишком заботится об условиях своего существования, не так ли?

– Замок его полностью устраивает,– ответил Фалько, раздавив окурок своей сигареты в стоявшей рядом с ним пепельнице. – Сейчас он живет примерно так, как жил в Венгрии. Ему не требуются удобства и предметы роскоши современного мира. Он никогда не пользовался телефоном и не собирается впредь. А для освещения всегда найдутся свечи, правильно?

– И для обогрева он использует камин?

– Правильно.

– Мне приходилось продавать собственность и сдавать ее в аренду самым разным людям, но я могу сказать, что принц Вулкан – весьма уникальная личность. – Она затянулась сигаретой и выпустила струю дыма к потолку. – Замок я купила за гроши. Люди из корпорации Хилтона подумывали переделать его в отель, но по разным причинам планы не были осуществлены…

– Замок построен на неустойчивой скале,– тихо добавил Фалько. – Принц Вулкан упоминал несколько раз, что иногда чувствует вибрацию стен.

– О, в самом деле? – Щеки Пейдж слегка покраснели. Она, естественно уже знала этот факт от экспертов Хилтона. – Во всяком случае, он простоял сорок лет, и я уверена, что он простоит еще сорок. По меньшей мере. – Она откашлялась, чувствую, что старик не сводит с нее взгляда. – Но принц Вулкан не включился в местную коммерцию, не так ли?

– Нет.

– Тогда зачем вам нужны были эти склады? Конечно, это не мое дело. Пока платится рента, меня не касается то, зачем и почему используется снятая у меня в ренту собственность, но…

Фалько кивнул:

– Я понимаю ваше любопытство, так же, как и принц Вулкан. И потому предлагаю вам принять его приглашение. Все будет вам объяснено.

– Я еще никогда не встречала принца,– задумчиво сказала Пейдж. – Пару шейхов и рок–звезд – да, но не принца. Или экс–принца, чтобы быть точным. Сколько ему лет?

– Он достаточно стар, чтобы быть мудрым, и достаточно молод, чтобы не потерять честолюбия.

– Интересно. Значит, в восемь часов? – Она снова взяла карточку, посмотрела на нее, потом посмотрела на подпись на чеке.

– На завтрашний вечер у меня уже назначена встреча, но думаю, мне удастся перенести ее ради такого случая. В самом деле, почему бы и нет, черт возьми? Я еще никогда не ужинала в старом, полном сквозняков, замке. Передайте, что я буду польщена возможностью пообедать с принцем Вулканом.

– Очень хорошо. – Фалько поднялся и неуверенно направился к двери. Взявшись рукой за ручку двери, он вдруг замер на несколько секунд.

– Что–то еще? – спросила Пейдж.

Казалось, позвоночник Фалько превратился в дерево. Он очень медленно повернулся лицом к ней. Глаза его запали так глубоко, что на его утомленном морщинистом лице они казались всего лишь маленькими черными кругами где–то в глубине мозга.

– До сих пор я говорил от имени принца Вулкана,– устало и тихо сказал он. – А теперь я буду говорить от своего имени, и да поможет мне Бог! Откажитесь от приглашения, мисс ла Санд. Не отменяйте своей уже назначенной встречи. Не приезжайте туда, в замок.

– Что? – Пейдж неуверенно улыбнулась. – Я ведь сказала, что приеду. И не нужно поворачивать лезвие таинственности.

– Я имел в виду то, что сказал. – Он сделал паузу, глядя прямо на Пейдж с таким напряжением, что по ее спине пробежала холодная дрожь.

– Итак, какой же ответ должен я передать принцу?

– Я… я приду, наверное.

Фалько кивнул:

– Я передам. До свидания, мисс ла Санд.

– Гм… до свидания.

И в следующий момент Фалько уже исчез за дверью.

“Ради Бога, что все это могло означать?” – спросила она себя. Она взяла со стола чек. “Надеюсь, что это верный чек”,– мрачно подумала она и всмотрелась в подпись, стараясь по почерку представить человека. Линии были тонкие, элегантные, и внизу имелся затейливый завиток, напоминавший ей подписи на старых пожелтевших документах. “Наверное, писал стальным или даже гусиным пером,– подумала она. – Принц не станет пользоваться биком. Наверняка он высокого роста, тонкий, как рапира. Ему уже под пятьдесят. Список бывших жен длиннее Вилширского бульвара. Вот почему он, наверное, переехал в Штаты – чтобы скрыться от уплаты алиментов”.

Она решила во время перерыва на завтрак заехать к Бонсит–Теллеру и посмотреть, что нового появилось на его демонстрационных витринах.

Селектор крякнул:

– Пришел мистер Дохани, мисс ла Санд.

– Спасибо, Кэрол. Впусти его. – Она сложила чек и мечтательно улыбаясь, убрала его в ящик стола.

5.

Красный, как кровь, “крайслер–империал” с прикрепленным к радиоантенне щегольским “лисьим хвостом”, плавно затормозил на углу Махадо–стрит, в восточном районе Лос–Анжелеса в трех кварталах от жилых домов Сантоса Дос Террос. Из машины выбрался молодой чернокожий мужчина в светло–голубом костюме и солнцезащитных очках. Сначала он осторожно посмотрел в обе стороны, потом развязной походкой подошел к некрашеной деревянной скамье, стоящей в трех футах от него. Он присел, потому что приехал сюда немного раньше нужного срока, только что закончив сделку на бульваре Виттиер.

Через узкие щели между мрачными кирпичными зданиями были переброшены веревки, на которых висело разноцветное тряпье. Иногда в окнах кто–то появлялся – женщина в дешевом ярком платье, мужчина в грязной рубашке, хилый ребенок, пустыми глазами глядя на окружающий мир. Из других окон доносились звуки работающих приемников, стук кастрюль и сковородок, плач ребенка, истерические крики ссорящихся.

Было едва за полдень, и солнце безжалостно изливало свой жар на сухие плоскости серых улиц. Казалось, весь мир здесь балансирует на грани вспышки, готовый в следующую секунду вспыхнуть, превратившись в костер. Чернокожий мужчина, лоб которого покрывали бусинки пота, повернул голову и посмотрел в сторону обшарпанного бара, украшенного белыми изображениями нот. Не удивительно, что называлось это заведение “Эль Мюзика Сентро”. На углу Махадо находился магазин продуктов, приземистое здание с плоской крышей. Худая собака вынюхивала что–нибудь съедобное среди контейнеров с мусором. Собака злобно посмотрела на чернокожего в голубом костюме, потом умчалась вдоль грязной боковой улочки.

Да, эта округа вполне созрела для приема тех “грез”, что продавал чернокожий мужчина по имени Цицеро.

Когда он снова повернул голову влево, то увидел, что к нему приближается пара: мужчина и женщина, держась за руки, как испуганные дети. Мужчина – шагающий скелет с глубокими впадинами вокруг глаз – был одет в коричневые брюки и рубашку с зелено–коричневым цветочным узором. Женщина была бы привлекательнее, если бы не шрамы сальных прыщей на ее щеках и не дикое выражение глаз. Волосы у нее были грязны и как–то вяло спускались до самых плеч. На ней было короткое ярко–голубое платье, едва прикрывавшее раздувшийся живот. Их общий возраст едва ли сильно превышал сорок лет, но на лицах их отпечаталась древняя отчаянная тоска.

Цицеро наблюдал за ними, как они приближаются к нему, зубы его бело сверкали. Он ткнул большим пальцем в сторону переулка, и оба человека поспешно вошли туда. Цицеро снова посмотрел в одну сторону, потом в другую. “Все спокойно,– подумал он. – Копы сюда не суются особенно”. Он встал со скамьи и не спеша, наслаждаясь каждой секундой, направился к переулку, где скрылись те двое.

– Давай–ка,– сказал Цицеро мужчине.

Тот передал Цицеро запятнанный высохшим кофе конверт, рука его дрожала. Стоявшая рядом с ним женщина вздрагивала, зубы цокали. Цицеро разорвал конверт и посчитал деньги, медленно, наслаждаясь волнами нужды и потребности, которые мучали сейчас тела этих двоих. Потом он хмыкнул, спрятав деньги.

– Вроде бы все нормально,– сказал он и достал из кармана маленький пакет с белой пудрой. Он покачал пакетик перед лицом мужчины, который в этот момент жадно оскалился, как зверь. – Сладких снов,– тихо сказал Цицеро. С тихим стоном мужчина схватил пакетик и бросился вдоль переулка. Женщина с криком поспешила за ним. Цицеро посмотрел вслед, поглаживая в кармане деньги. “Идиоты,– подумал он. – Он даже не проверил, что я ему всучил. Они так колются, что к ночи им снова понадобится доза, но они знают, где найти старину Цицеро…”

Он засмеялся про себя, похлопал по карману и направился к выходу из переулка.

У самой улицы дорогу ему заслонила фигура крепко сложенного человека.

– Что… – начал Цицеро,– и это было все, что он успел сказать, потому что в следующее мгновение в плечо ему ударил кулак, послав обратно в глубину переулка. Цицеро натолкнулся на твердый кирпич стены и упал на колени, внезапно обнаружив, что он не в силах набрать в легкие воздух. Рука с оцарапанными костяшками схватила его за воротник и заставила подняться, поставив на самые носки серых туфель из крокодиловой кожи. Очки свисали с одного уха, и первая связная мысль Цицеро была: “Полиция!”

Человек пригвоздил его к стене, и он заметил, что человек этот был очень высоким и сложением напоминал бетонную глыбу. Это был полумексиканец, приблизительно сорока пяти лет, с яростными черными глазами, с седыми густыми бровями. У него были усы, в которых тоже поблескивала седина, так же, как и на висках, хотя волосы были такими черными, что даже отсвечивали голубизной. Глаза его превратились в сверкающие прорези, и шрам над левой бровью порозовел. У него был очень опасный вид, и он слишком прижимал Цицеро к стене, чтобы тот мог достать из заднего кармана десятидюймовое лезвие.

“Это не полицейский,– подумал Цицеро. – Подлец надумал ограбить меня или даже прикончить”.

Тут взгляд Цицеро упал на горло мужчины. На белый воротничок. Священник!

Цицеро почти захохотал, когда его пронзило облегчение. Но едва он начал улыбаться, как священник снова с такой силой ударил его об стену, что зубы Цицеро лязгнули.

– Эй, брось, друг,– сказал он. – Может, слегка отодвинешься?

Священник смотрел на него, продолжая сжимать в кулаке рубашку Цицеро.

– Какой яд был в том пакете? – прогрохотал он. – Героин? Отвечай, а то я тебе голову сверну!

Цицеро фыркнул:

– Не думаю, мистер священник! Ведь это против твоей религии.

Резким толчком плеча мужчина швырнул Цицеро на асфальт.

– Эй! – квакнул Цицеро. – Ты что, ненормальный, что ли?

– Давно ли ты начал продавать героин Мигелю и его жене?

– Не знаю никакого чертова Мигеля.

– А кому ты еще продавал?

Цицеро начал подниматься, но священник придвинулся к нему со сжатыми в кулаки ладонями, поэтому Цицеро предпочел остаться на месте.

– Продавал? Я ничего никому не продаю.

– Ладно. Тогда это выяснит полиция, си?

Рука Цицеро медленно поползла к карману.

– Слушай, белый воротник, не связывайся со мной, понятно? Я ничего не хочу слышать про полицию. Теперь отойди в сторону и пропусти меня. Мне нужно идти.

– Вставай,– сказал священник.

Цицеро медленно встал, и к тому времени, когда он выпрямился, нож из кармана перекочевал в руку, которую он держал за спиной.

– Я сказал, дай мне пройти! – хрипло сказал он. – Делай, что тебе говорят!

– Я тебя давно искал, с тех пор, как узнал, что Мигель и его жена попали на “крючок”. И еще ты сбывал эту гадость Виктору ди Пьетро и Бернардо Паламеру, так?

– Не знаю, о чем ты болтаешь,– широко усмехнулся Цицеро, и в следующее мгновение стальной язык прыгнул в горячий свет солнца. – С дороги!

Священник посмотрел на лезвие, но не сдвинулся с места.

– Положи эту штуку на место, или я засуну ее тебе в глотку.

– Я на белые воротнички еще не нападал, но тебя я пырну, если ты меня заставишь. И клянусь Богом, именно этого ты от меня сейчас и добиваешься! А ведьникому не следует грубить Цицеро, ясно?

– Подонок,– тихо сказал священник. – Я засуну тебе этот нож в задницу и отправлю бегом домой к мамочке.

– Что? – Цицеро был на миг шокирован словами священника. И эта секунда определила его судьбу, потому что прямо из пустоты вылетела рука священника и врезалась в висок Цицеро. Пошатнувшись, Цицеро взмахнул рукой с ножом, но запястье его вдруг оказалось в сокрушительных тисках. Он завизжал от боли и выпустил лезвие. Потом в лицо метнулся другой кулак, выбив несколько зубов и наполнив его рот кровью. Цицеро начал медленно опускаться на землю, но священник сгреб его за воротник и потащил вдоль переулка. Уже на Махадо–стрит на виду у всех обитателей, наблюдавших за сценой из окон, священник уложил Цицеро в мусорный контейнер.

– Если еще раз появишься на моих улицах,– сказал священник,– я с тобой обойдусь плохо. Понятно?

– Ага,– каркнул Цицеро, выплевывая кровавую слюну и осколки эмали. Когда он попытался выбраться из контейнера, мозг окатила черная волна, и он опустился на дно, чувствуя, как по спирали уходит все глубже на дно какого – то темного моря.

– Эй, отец Сильвера! – позвал кто–то, и священник оглянулся. Маленький мальчик в голубых джинсах и потертых белых тапочках бежал к священнику. Когда он оказался достаточно близко, чтобы видеть из контейнера руки и ноги, он замер, широко раскрыв от удивления рот.

– Привет, Леон,– сказал Сильвера. Он потер ободранные костяшки правого кулака. – Почему ты сегодня не в школе?

– Гм… я не знаю,– он сделал шаг назад, когда рука Сильверы вдруг дернулась. – Я домашнее задание не приготовил.

– Это не оправдание. – Сильвера строго посмотрел на него. – А отец разрешил тебе остаться дома?

Леон покачал головой:

– Мне нужно присматривать за сестрой. Отец вчера домой не вернулся.

– Не пришел домой? Куда же он пошел?

– Туда. – Мальчик пожал плечами. – Сказал, что хочет в карты поиграть. И чтобы я оставался дома с Хуанитой. Это было вчера вечером.

– И он сегодня не пошел на работу?

Леон снова покачал головой и плечи Сильверы слегка опустились. Он помог Сандору ла Пазу получить эту работу в гараже. Он помог ему даже, поручившись за этого никчемного мексиканца. А Сандор, вероятно, проиграл в карты недельный заработок местным шулерам и теперь напивается до бессознательного состояния в баре.

– С тобой и Хуанитой все в порядке?

– Си, отец. Все в порядке.

– Вы завтракали?

Мальчик пожал плечами:

– Немного жареной картошки. Но я дал Хуаните стакан молока.

– Отец вам оставил денег?

– Да, немного, в ящике стола. – Лицо мальчика слегка затуманилось. – Ведь он вернется домой, правда?

– Конечно, вернется. Может, уже пришел. Ты лучше вернись домой и присматривай за Хуанитой. Она слишком маленькая, чтобы оставаться одна. Спеши. Я зайду к вам попозже.

Леон просиял и уже решил повернуться и уйти, потом вдруг услышал тихий стон из контейнера. Когда он посмотрел на священника, то увидел, что Сильвера дрожащей рукой вытирает со лба капли пота.

– Отец,– спросил он. – С вами все нормально?

– Да, беги теперь. Я к вам позже зайду. Беги!

Мальчик бросился бежать. Теперь, когда отец Сильвера пообещал зайти к ним, он почувствовал себя гораздо увереннее. Если падре сказал, что все будет хорошо, так значит и будет. И папа вернется домой, как сказал падре. Да, он в самом деле необыкновенный человек, падре Сильвера.

Сильвера знал, что из окон за ним наблюдают люди. “Только не сейчас! – сказал он себе. – Пожалуйста, пусть это случится не сейчас!” Стоило ему опустить руку, как она начинала подергиваться, судорожно и хаотично. Он чувствовал, как в солнечном сплетении кипит ярость, и неожиданно для себя он пнул мусорный контейнер, в котором лежал Цицеро, высыпав мусор вместе с толкачом наркотиков в канаву. Цицеро зашевелился и начал подниматься на ноги.

– Запомни,– сказал ему Сильвера. – Сюда не возвращайся. Я буду за тобой следить.

Цицеро втиснулся за руль своего “империала”. Потом плюнул кровью в сторону Сильверы и крикнул:

– Я до тебя доберусь, е…!

Потом машина с ревом устремилась за угол, оставив голубоватое облачко выхлопных газов и полосу жженой черной резины.

Сильвера сунул обе руки в карманы и пошел прочь под пристальными взглядами из окон. Он успел повернуть за угол, и тут рвота вулканическим приливом поднялась из желудка, он согнулся и его вырвало на стену, он почувствовал, как дрожат в карманах обе руки, словно их дергали за невидимые веревочки. Он вытащил их, прислонился спиной к изрисованной надписями стене, наблюдая, как дергаются пальцы, как вздуваются под кожей вены. Казалось, руки его сейчас принадлежали какому–то другому человеку, потому что сам отец Сильвера на обладал над ними властью и даже не знал, когда спазмы начнут стихать. Спазмы еще не начали распространяться на предплечья, как предсказывал врач из центрального госпиталя округа. Но это было всего лишь дело времени. Смертельный танец мускулов, раз начавшись уже не мог остановиться.

Минуту спустя он зашагал мимо высушенных солнцем унылых кирпичных домов, мимо пыльных кирпичных стен. Казалось, дорога не имела конца, а узкая, заваленная мусором улица будет тянуться бесконечно. Воняло гнилью и еще тем, что отец Сильвера называл запахом задохнувшихся душ, которые оказались в тупике жизни. “Так много нужно сделать и так мало времени у меня осталось!”

Он собирался отыскать Мигеля и Линду и помочь им бросить это дьявольское зелье, и это будет очень тяжело. Тот, кто однажды попался на крючок, уже не мог прожить без погружения в преисподнюю порожденных героином грез – это было куда легче, чем снова встать лицом к лицу с обнаженной реальностью мира. Сильвера знал это – он сам два года имел на внутренней стороне обоих локтей отметки от иглы шприца. “Так много дел, и так мало времени, помоги мне, Господи! – подумал он. – Пожалуйста, дай мне сил. И времени, пожалуйста!”

В конце квартала он увидел колокольню своей церкви, здание которой с трудом втиснулось в промежуток между двумя домами. Башня колокольни была выбелена, и сквозь открытые ставни звонницы сверкал медью колокол. Сильвера отыскал этот чудесный колокол в заброшенном здании миссии в городе, который назывался Борха, недалеко от мексиканской границы. Один из немногочисленных оставшихся в городке обитателей рассказал Сильвере, что несколько лет назад в город пришел человек по имени Ваал, и с тех пор на город словно напала порча. Сильвера привез этот колокол из пустыни в пикапе, он сам вел машину целую сотню миль извилистой неровной дорогой. Он сам приделал крепежную скобу и с помощью соседей поднял колокол на башню. Он несколько недель трудолюбиво полировал колокол, очищая его от остатков коррозии, и теперь колокол весело и прозрачно пел, созывая всех на воскресную мессу. Или объявлял о субботнем венчании. Или тихо скорбел, отзванивая погребальные процессии. Это был символ церкви святой Марии. Совсем недавно на самой верхушке колокола образовалась трещина, которая постепенно змеей приближалась теперь к краям. Судьба колокола была ясна, а ведь у него впереди было еще столько работы. Сильвера улыбнулся, вспомнив, как называли колокол Леон и некоторые другие мальчишки – Голос Марии.

Отец Сильвера медленно поднялся по ступеням крыльца школы – крыльцо было шаткое, деревянное. Теперь он чувствовал себя гораздо лучше – испарина прошла и руки уже не так дрожали. Во всем было виновато напряжение организма. Когда он набросился на этого толкача героина, то знал, что может начаться приступ, знал, что ему следовало бы избегать таких нагрузок – но он все–таки был еще чертовски сильным человеком, и на этот раз гнев взял верх над благоразумием.

Внутри маленькое помещение церкви вызывало едва ли не клаустрофобное удушье. Деревянные ряды скамеек были тесно спрессованы друг с другом и от алтаря через узкий проход бежала винно–красная дорожка. На алтаре стояло тяжелое медное распятие – керамическая статуя Марии, державшая младенца Христа в руках, возвышаясь позади алтаря. За статуей имелось большое овальное окно с цветными стеклами, расщеплявшее свет на калейдоскопическое сочетание белого, лазурного, фиолетового, янтарного и изумрудно–зеленого. В центре окна имелось изображение Христа с посохом, а за спиной его по зеленой лужайке рассыпались овцы паствы. В солнечные дни Его глаза казались кружками теплого доброго коричневого света. В пасмурные дни взгляд Его становился грозным, сероватым. Сильвере было очень интересно наблюдать за всеми этими переменами, и это напоминало ему, что даже у Христа бывают дни, когда он не в духе и наоборот.

Сильвера прошел через церковь, направляясь к своим комнатам. Шаги отдавались гулким эхом по деревянному полу. Квартира его состояла, собственно, всего из одной комнаты. Стены были выкрашены белой краской, на кровати лежал тонкий матрас, стоял комод, настольная лампа для чтения. В углу была раковина и кран. На полке стояли книги в твердых обложках, в основном социологические и политические исследования: “Футуршок” Алвина Тофлера, “Политика зла” Джеймса Вирги, “Притягивание Луны” Марго Адлер. На другой полке, нижней, стояли электротостер и тарелка с электроподогревом. И первый, и вторая работали довольно плохо. Стены были украшены рисунками, которые подарили ему некоторые младшие члены его паствы – парусники, несущиеся сквозь зеленые волны океанов, фигурки людей, машущие руками из окон, радужные воздушные змеи в облаках. Рядом с дверью висело керамическое распятие, яркий плакат–реклама, приглашавший познакомиться с чудесами Мексики, и картина, изображавшая рыбацкую деревушку с развешанными на солнце сетями. Эта картина напоминала ему о родной деревне, где он родился – Пуэрто Гранде на берегу Мексиканского залива. Другая дверь вела в крохотную ванную комнату с шумными трубами туалета и запинающимся время от времени неисправным душем.

Отец Сильвера пересек комнату, набрал из крана воды в чашку для питья, жадно попробовал “Сегодня все обошлось не так уж плохо”,– подумал он. И благодарно выпил всю воду, пролив на рубашку всего несколько капель – руки его уже гораздо меньше дрожали. Потом он прислушался – ему показалось, что дверь церкви открылась и тут же затворилась. Да, верно, послышался стук шагов. Он поставил чашку и поспешно вышел из своей комнаты в помещение церкви.

Рядом с алтарем стоял молодой человек. Он разглядывал окно витража. На нем была бледно–голубая рубашка и вытертые хлопчатобумажные брюки в обтяжку. Глаза у него были усталые, тревожные, напоминая глаза загнанного животного. Сильвера смотрел на этого юношу, с трудом узнавая его.

– Рико? – тихо сказал он. – Это ты, Рико Эстебан?

– Да, отец,– сказал Рико. – Это я.

– Бог мой, как ты вырос! – Священник шагнул вперед, заключив руку Рико в твердое сухое пожатие своей мощной ладони. – В последний раз мы виделись… Бог мой! Сколько лет прошло! Но ты теперь уже совсем взрослый мужчина, верно?

Рико улыбнулся и пожал плечами. “Если бы вы, отец, только знали…” – подумал он.

– Я слышал, ты переехал из трущоб. Теперь ты живешь на Закатном бульваре?

– Да, у меня квартира на Полосе.

– Очень рад это слышать. А где ты работаешь?

– На самого себя,– ответил Рико, и когда взгляд отца Сильверы заострился, добавил: – То да се, думаю открыть собственную контору посыльных.

Сильвера кивнул.

Конечно, он понимал, что скорее всего Рико продает наркотики или сводничает, а может, и то и другое. Руки Рико были слишком чистые и гладкие, а образования для работы в оффисе у него никогда не было, хотя ребенком он проявлял здоровое любопытство к окружавшему, которое могло развернуться в настоящую тягу к знаниям, как надеялся отец Сильвера. Сердце Сильверы сжала боль жалости и грусти. “Как жалко,– подумал он, сколько добрых семян пропадает зря!”

– У меня все нормально,– сказал Рико. Он чувствовал, что именно происходит сейчас в сердце священника, в его голове, хотя чувства Сильверы и были скрыты за черными бездонными глазами.

Сильвера показал рукой в сторону передней скамьи.

– Давай, присядем,– сказал он. Рико послушался, и Сильвера сел с ним рядом.

– Ты прекрасно выглядишь,– сказал он, что было неправдой, потому что вид у Рико был как у выпитой до дна бутылки, и он к тому же был гораздо более худым, чем должен бы быть. Что он продает, подумал Сильвера. Наверное, кокаин. Или амфитамины? Ангельскую пудру? Но наверняка не героин. Рико слишком умен, чтобы связываться с этой грязью, и он наверняка помнит, как вопят ночью наркоманы, когда вместо героина вводят себе детский тальк или сахарную пудру, которую подсовывают им толкачи вместо настоящего товара.

– Давно тебя здесь не было,– сказал Сильвера.

– Да, я давно уже не бывал здесь. – Рико не смотрел по сторонам, взгляд его остановился на витраже окна. – Я уже и позабыл, какое тут все… Как странно, что это окно еще не разбили.

– Пытались. У меня была небольшая стычка с “Головорезами”.

– А, эта банда отребья… Надо было вызвать полицию и заявить на них.

– Нет, это наше местное дело, и я сам с ними могу справиться. А твое отношение к полиции изменилось с тех пор, как ты бегал вместе с “Костоломами”?

– Ты ошибаешься, отец. Я и сейчас считаю, что копы – это бесполезные свиньи. Но вам без их помощи с “Головорезами” не справиться. Они умеют перерезать глотки не хуже, чем кто–то еще. Или еще быстрее.

Сильвера задумчиво кивнул, всматриваясь в глаза молодого человека. Там тлела ужасная горечь, словно в глазах собаки давно уже оставшейся без еды. И было там что–то еще, что–то такое, притаившееся гораздо глубже и ближе к душе Рико. Сильвера заметил лишь всплеск этого чувства, как отблеск ртути, и узнал в этом чувстве страх – чувство, которые видел в собственных глазах в зеркале и в последнее время довольно часто.

– Ты пришел ко мне по какой–то причине, Рико? Чем я могу тебе помочь?

– Не знаю. Возможно, можете, а может и нет. – Он пожал плечами и повернулся к окну. Казалось, ему очень трудно было произнести эти слова. – Отец, в последние пару дней к вам не заходила Мерида Сантос?

– Мерида? Нет.

– О, Иисус! – тихо сказал Рико. – Я думал, она могла… Вы понимаете, она могла сюда к вам прийти, чтобы поговорить с вами… Она… она забеременела от меня, и теперь исчезла. И даже ее ненормальная мать не знает, где она сейчас могла бы быть. Я не могу спать ночью, не зная, что с ней. Вдруг с ней что–то случилось?

– Погоди, не спеши,– сказал священник, сжав плечо Рико. – Не спеши. Расскажи все с самого начала.

Когда Рико закончил свой рассказ, руки его были крепко сжаты на коленях.

– Утром я вызвал полицию и подал заявление в отдел лиц, пропавших без вести. Парень из этого отдела сказал мне, что очень много людей исчезает вот так, на пару дней, а потом снова возвращаются домой. Он сказал, что это называется бегством из дому, и я понял, что он меня всерьез не воспринимает, понимаете? Он сказал, что если мать ее не обеспокоена, то и мне особо тревожиться не следует. Свинья! Я не знаю теперь, что мне делать, отец Сильвера! Я думаю… с ней случилось что–то плохое.

Глаза Сильверы были черны. В этом районе – он знал это прекрасно – с Меридой могло случиться десяток самых ужасных вещей – похищение, изнасилование, убийство. Он не хотел об этом думать.

– Мерида хорошая девушка, я не представляю, как могла она убежать из дому. Но если ты говоришь, что она беременна, то… она могла испугаться матери.

– А кто бы не испугался на ее месте? Эта ненормальная набросилась на меня вот с таким ножом!

– Это было вчера после полудня?

Рико кивнул.

– Тогда, Мерида могла успеть вернуться домой за это время. Может, она из страха перед матерью пропустила всего одну ночь вне дома?

– Возможно. Я подумал о том, что нужно снова заявить в полицию, сказать, что я ее отец или брат, или дядя. Но знаешь, что сказал мне тогда этот отъевшийся боров? Что они слишком заняты, чтобы охотиться на какую–то пропавшую девчонку, убежавшую из трущоб. Чем же они заняты? Дерьмо! – Внезапно он замолчал. – Ой, извините, отец.

– Ничего–ничего. Я с тобой согласен. Копы – это дерьмо. Но почему бы нам вместе не отправиться к миссис Сантос? Возможно, Мерида уже пришла домой, и миссис Сантос будет со мной разговаривать спокойнее, чем с тобой?

И Сильвера поднялся со скамьи.

– Я ее люблю, отец,– сказал Рико, тоже поднимаясь. – Я хочу, чтобы вы это знали.

– Возможно, Рико. Но думаю, ты любишь ее недостаточно сильно. Как ты сам считаешь?

Рико пронзило острое чувство вины. Глаза Сильверы были похожи на осколки твердого черного стекла. И секреты души Рико отражались в них, как в зеркале. Он вспыхнул и пристыженно промолчал.

– Ну, ладно.

Сильвера слегка хлопнул Рико по плечу:

– Пойдем.

6.

– Вот все, что мы имеем,– сказал Салли Рис, выкладывая на и без того заваленный бумагами стол Палатазина толстую пачку бело–голубых компьютерных распечаток. – Парни из отдела идентификации машин просто с ума сходят, но снова прогоняют свои компьютеры через весь массив информации о номерах машин, на случай, если в первый раз что–то потеряли. Но Тейлор говорит, что это маловероятно. Как видишь, в Лос–Анжелесе довольно много людей, водящих серый, белый или бледно–голубой “фольксваген”, в номере которого имеются двойка, семерка и буква “Т”.

– Боже,– вздохнул Палатазин, разворачивая лист. – Я не знал, что в целом штате… Я думал, что даже в целом штате не наберется столько машин!

– Это покрывает все комбинации, которые были способны выловить компьютеры.

Палатазин прикусил мундштук трубки:

– Конечно, номерной знак у него может оказаться краденый.

– Лучше и не думайте об этом, прошу вас. В таком случае количество машин увеличивается в три раза. И если та девка ошиблась хотя бы в одной цифре, то “пролетаем” окончательно.

– Будем надеяться, что она не ошиблась. – Он снова посмотрел на лист, содержавший несколько сотен фамилий и адресов. – Они сгруппированы по районам?

– Да, сэр. Тейлор опасался, что компьютеры перегорят, но запрограммировал их на выдачу информации по двадцати основным районам. Первые двадцать пять имен и адресов, например, сконцентрированы в “решетке” между Фэафакс–авеню и Альворадо–стрит.

– Отлично. Это облегчает работу нашим офицерам. – Палатазин отсчитал двадцать пять имен и оторвал этот участок бумаги от листа. – Раздели всех, кто в наличии, на команды, Салли, и распредели, сколько сможешь, адресов. А мы с тобой займемся вот этими.

– Есть, сэр. О, а вы вот это уже видели? – Он показал утренний выпуск “Таймс”. В черной рамке на первой полосе была напечатана заметка под заголовком: “Знаете ли вы этого человека?” Ниже приводился снимок фоторобота Таракана, которого и разыскивали. – Это должно дать какие–то положительные результаты.

Палатазин взял бумагу и положил ее на стол.

– Я надеюсь, что даст. Мне как раз сейчас пришло в голову – этот человек мог бы быть агентом по страхованию из Грейнднейла – жена, двое детишек – которому иногда доставляло удовольствие позабавиться на стороне. И если это так, то мы снова окажемся там, откуда начали. В Лос–Анжелесе нам его не найти. – Он вдруг посмотрел вверх, мимо Риса, словно что–то внезапно увидел в углу.

– Капитан? – сказал Рис несколько секунд спустя. Он посмотрел поверх своего плеча, там ничего не было. Но, тем не менее, он почувствовал холодную дрожь между лопатками, словно за спиной его кто–то стоял.

Палатазин моргнул и отвернулся, заставив себя отвести взгляд, снова сосредоточить его на списке имен и адресов. “Гарвин, Елли, Боген…” Ему показалось, что в углу что–то шевелится. “Мехта, Сальватор, Хо…” – шевелится именно в том месте, где вчера стояло привидение его матери…” Эмилиана, Лопец, Карлайл”… Но прежде, чем он смог сфокусировать свое внимание на этом слабом движении, как оно прекратилось, словно успокоилась поверхность грязноватого пруда. Он быстро посмотрел на Риса:

– А как… с той штукой, о которой я тебя просил узнать? Насчет одурманивающих химикалиев?

– Мне не очень повезло. В открытой продаже можно мало что найти такого, что способно дать нужный эффект. Один из фармацевтов, с которыми я консультировался, сказал, что авиационный клей может пахнуть подобным образом. И он может одурманивать довольно сильно. Но сразу он сознания не выключает. То же самое касается разновидностей аэрозолей от тараканов, которые открыто продаются.

– Нет, мне кажется, это нам не подходит. Может, наш друг имеет знакомого фармацевта, который составляет для него нужную смесь? – Он снова набрался храбрости, чтобы взглянуть в тот угол. Там ничего не было, абсолютно ничего.

– Возможно. У другого специалиста я узнал, что имелся в продаже раствор на основе хлороформа. Но такие больше уже не выпускаются.

Палатазин нахмурился:

– Вероятно, мы… как там в пословице… кидаем камни в белый свет?

– Стреляем в белый свет,– поправил Рис. Он забрал остальную часть компьютерной распечатки. – Стреляем наугад, вот так. Я раздам эти материалы. Ты сегодня завтракаешь?

– Я из дому взял. – Палатазин кивнул в сторону бумажного мешка, полупогребенного в бумаги на столе.

– Пора уже подкрепиться. Приятного аппетита!

– Спасибо.

Палатазин посмотрел до конца оставшийся в его руках список адресов. Он был уверен, что многие из них уже не соответствовали действительности. Некоторых из этих людей уже будет невозможно отыскать, некоторые, вероятно, продали свои свои машины. Но вне зависимости от этого, задание должно быть выполнено. Он на секунду отложил бумагу в сторону, потянувшись к завтраку и к экземпляру “Таймс”, оставленному Салли. Сегодня Джо сделала для него сандвич с ветчиной и салатом. В завтрак входил маленький крепкий соленый огурец, отличное красное яблоко и банка витаминного сока. Он знал, что голод возьмет свое уже полчаса спустя после такого завтрака, но он пообещал придерживаться диеты. На прошлой неделе он поймал себя на том, что посылает за шоколадными пончиками в кафе.

Он снова посмотрел в угол – там никого, конечно, не было… Вообще никогда ничего не было. Он повернулся к окну, открыл ставни жалюзи, потом начал жевать сандвич, листая газету. За четверть часа он добрался до одиннадцатой страницы, и тут прямо в глаза ему прыгнула строчка “Вандалы напали на Хайлендское кладбище”. Он дважды прочитал статью, и сердце забухало, словно молот кузнеца. Потом он порылся в ящике стола, нашел ножницы и аккуратно вырезал статью. С ножницами в руках он просмотрел остальные свежие газеты и журналы, отыскивая заметки, которые были ему нужны, чтобы вырезать. Вырезки он собирался спрятать в небольшую металлическую коробку, которая сейчас стояла на самой верхней полке его комода в спальне. Эту коробку он принес домой после смерти матери. Он еще раз перечитал статью в “Таймс”, потом сложил ее аккуратно и спрятал в карман рубашки. В висках тупо стучал пульс, желудок грозил опорожнить себя при одной лишь мысли о неоконченном ленче. Потому что теперь он уже был уверен – они здесь. Они прячутся среди восьми миллионов населения города, за пол–земного шара от Крайека, Венгрии. Таятся в темноте, разгуливают ночью по тротуарам и бульварам Лос–Анжелеса в человеческом обличии, рыщут по городским кладбищам в поисках… “Бог мой,– подумал он, содрогаясь. – Что же теперь я должен делать?”

Кто поверит ему, пока не станет слишком, слишком поздно? Ибо самая большая сила ИХ, та, что дала им сохранить свое племя в мире, который от телеги дошел до “кадиллака”, от пращи до лазерного луча, была сила недоверия. “Рациональная” мысль – вот что было их щитом невидимости, потому что они были обитателями края ночных кошмаров.

“Что теперь делать?” – спросил себя Палатазин, и паника адским варевом вскипела у него в животе.

В дверь постучали и в комнату заглянул лейтенант Рис.

– Капитан, команды готовы. Когда выступаем?

– Что? Ах, да, конечно. – Он поднялся, накинул на плечи пальто и сунул в карман листок со списком адресов.

– Капитан, хорошо ли вы себя чувствуете? – спросил Рис.

Палатазин коротко кивнул и ответил с раздражением:

– Я в полном порядке.

“Что же теперь делать?” Когда он посмотрел на лицо лейтенанта, то заметил тревогу в глазах Риса. “Теперь и он будет думать, что я постепенно схожу с ума,– подумал Палатазин и услышал темное эхо ответа в своем мозгу. – А разве это не так?”

Рис повернулся и вышел. Энди Палатазин последовал за ним.

7.

Здание отбрасывало глубокую черную тень на всю Лос–Террос–стрит. Перед домом у цементного бордюра стоял на спущенных шинах старый “форд”. Из окон свисали веревки с бельем, раскачивающимся под порывами несущего пыль ветерка. Когда Сильвера вышел из машины Рико Эстебано, он увидел, что с одной из веревок сорвалась рубашка и, взмахивая рукавами, начала падать на землю.

На передних ступеньках спала худая бродячая собака, положив голову на передние лапы. Рико остановился на тротуаре и поднял голову, глядя на здание. Несколько окон были открыты, но в них никого не было видно.

– Миссис Сантос живет ведь на пятом этаже? – спросил Сильвера.

– Да, на пятом. Квартира “Д”. Что такое?

Сильвера, уже начавший подниматься по ступенькам, обернулся.

– Что случилось?

Рико продолжал пристально осматривать здание.

– Я… не знаю, но тут что–то странное.

– Пошли.

Сильвера сделал еще один шаг, и голова собаки мгновенно поднялась. Глаза ее загорелись, как кусочки топаза.

– Отец,– сказал Рико. Собака поднялась с крыльца, повернулась к подошедшим людям, обнажила клыки и приглушенно заворчала. Сильвера замер.

– Пните эту дрянь,– сказал Рико, останавливаясь рядом со священником. Сильвера не двинулся с места, и тогда он сам попытался пнуть собаку в бок, но собака ловко уклонилась, зарычав при этом громче. Она явно не собиралась пускать людей в дом.

– Убирайся! – рявкнул Рико. – Пошла вон!

– А чья это собака? – спросил Сильвера. Рико пожал плечами. Когда священник снова сделал шаг вперед, собака присела, готовясь к прыжку. – Чья бы она ни была, пускать в подъезд она нас не хочет. Правильно? Лучше поискать другую дверь, чем рисковать укусом в ногу.

– Ах ты, дрянь! – Рико плюнул в собаку. Собака осталась в неподвижности. Сильвера был уже в переулке, и Рико поспешил за ним вслед, махнув рукой на упрямое животное.

Они обнаружили запертую дверь, которая вела в подвал. Сильвера уже собирался полностью обойти дом, но Рико изо всех сил пнул дверь, и гнилое дерево поддалось. Дверь просела. Сильвера с упреком взглянул на Рико. Тот в ответ пожал плечами.

– Вот наш вход, отец. – И он шагнул в подвал – мрачное помещение с низким потолком и затхлым воздухом.

Внутри здания было почти темно, но в неверном свете, падавшем от входа, Сильвера видел очертания предметов, стоявших в подвале: старый прорванный диван, лежавший на боку, пара скелетов–кресел, без подушек и обивки, корпус телевизора, горы заплесневелой макулатуры и еще что–то, напоминающее свернутые в рулон шторы или ковры. По полу были разбросаны сигаретные окурки и пустые пивные жестянки. Рико и Сильвера начали взбираться по шатким скрипящим ступеням, ведущим к другой двери. Открыв ее они оказались в подъезде здания. Они видели собаку, которая продолжала сторожить дверь снаружи, но теперь их разделяла закрытая входная дверь с пыльными стеклами. Кажется, собака опять спала.

Они покинули первый этаж и начали взбираться вверх. Ступени под их ногами жалобно стонали. Они миновали площадку второго этажа, и только здесь Рико сообразил, отчего по коже у него вдруг забегали ледяные мурашки – дом был погружен в полнейшее безмолвие. Безмолвие могилы.

– Здесь очень тихо,– почти в это же время заметил священник вслух. Голос его эхом отозвался в коридоре. – А сколько здесь живет людей?

– Не знаю. Вероятно, пятьдесят или шестьдесят. Бог мой, ведь еще вчера здесь было столько шума, что мозги путались. Дети плачут, приемники орут, народ вопит, дерутся, ругаются! – Рико посмотрел на лестничный проем, ведущий наверх. – Куда же они все подевались?

На третьем этаже Сильвера постучал в дверь, поперек которой зеленой краской из баллончика было выведено: “Диего”. Незапертая дверь со скрипом отворилась на несколько дюймов, и Сильвера заглянул в комнату.

– Диего? – позвал он. – Ты дома?

Стол был опрокинут, по полу рассыпалась посуда и остатки еды. Сильвера почувствовал, как громко застучало сердце.

– Погоди минутку,– сказал он Рико, входя в квартиру. Газеты были разбросаны повсюду – по полу, горками лежали на подоконниках, полностью закрывали своими листами стекла окна. Солнечный свет из–за этого превращался в сумрачное полусвечение. Кровать была незастелена и дверь в ванную открыта. Сильвера заглянул туда. В глаза ему сразу бросился стержень, на котором висела раньше занавеска ванны. Трубка была погнута, занавеска исчезла, несколько крючков валялись на полу. Сильвера обернулся – рядом с ним стоял Рико.

– Квартира напротив тоже пуста,– сказал он. – Никого там нет.

Сильвера сделал шаг к центру комнаты, осматривая перевернутый стол.

– Диего был здесь самое позднее вчера вечером. Похоже, что это остатки его ужина. – Он посмотрел на закрытые газетными листами стекла окон. – Здесь и без того довольно сумрачно. Зачем понадобилось закрывать окна газетами?

Сильвера вышел в коридор, подергал за ручки несколько дверей – все они были незаперты, квартиры пустовали, хотя и выдавали признаки недавнего присутствия людей: на полу валялись окурки, на столах и в раковинах стояли тарелки и прочая посуда, в шкафах висела одежда. Несколько дверей оказались сломанными – дерево расщепилось вокруг замков. В эти квартиры явно вламывались силой. На некоторых дверях имелись глубокие царапины, словно какое–то животное своими когтями скребло дерево.

– Есть тут кто–нибудь? – послышался крик Рико на лестнице. Голос его прокатился по всему зданию, так и не вызвав ответа. Рико посмотрел на священника, лицо его было бледным от страха.

– Пойдем наверх,– сказал Сильвера и начал подниматься по скрипучим ступенькам. На четвертом этаже было так же тихо, как и на всех остальных. Рико видел открытые двери квартир и в сумрачном свете все–таки мог ясно различить глубокие царапины на дереве дверей. Такие же, какие видели они этажом ниже.

Едва миновав площадку четвертого этажа, Сильвера остановился с широко раскрытыми глазами, уставившись на стену. Поверх старых надписей имелась свежая – ЗДЕСЬ БЫЛ ХОТШОТ. ГАДЮКИ – КОРОЛИ! ЗЕК САКС ХА–ХА. ВСЕ ДЛЯ МАСТЕРА. ГОРИ, ДЕТКА, ГОРИ!

Сильвера протянул руку, коснувшись коричневых букв.

– Бог мой,– услышал он собственный голос, который показался ему каким –то пустым, словно говорил он со дна колодца. – Ведь это написано кровью!

Он двинулся дальше – теперь все его чувства были напряжены, свернуты в тугую пружину. Ноги его дрожали, ощущая присутствие чего–то, что ему и раньше приходилось ощущать тысячи раз. В тюремной камере, где два наркомана–героинщика резали друг друга на куски бритвенными лезвиями; в удушливо горячей комнате, где пьяный отец только что избил до смерти трехлетнего сына; в дымящихся руинах дома, загоревшегося от спички маньяка, среди обугленных трупов его бывших обитателей. Он ощущал присутствие этого нечто в жадных глазах Цицеро, толкача героина. Это было присутствие ЗЛА, и чувство это было сейчас так сильно, как никогда раньше. Теперь, когда отец Сильвера взбирался по ступенькам странно пустого дома, ощущение это напоминало регистрацию чего–то физически ощутимого, словно ЗЛО превратилось в невидимую субстанцию, обволакивающую стены, издававшую запах высохшей запекшейся крови. Сердце священника тяжело стучало, и прежде, чем он достиг пятого этажа, он почувствовал подергивания – фибрилляции, как называли их врачи – начавшиеся в мышцах его рук.

Перед ними был пустой коридор пятого этажа. Рико заглянул в одну из открытых дверей. В комнате было перевернуто все вверх дном. На полу валялись осколки разбитого зеркала, словно пыльные алмазы. Сильвера двинулся вдоль коридора, к квартире Сантос, и уже собирался толкнуть дверь. Царапины, подумал он, опять эти глубокие царапины на панели двери, когда за закрытой дверью по другую сторону коридора что–то упало с оглушительным грохотом.

– Что за дьявол? Что там такое? – сказал Рико, прыжком оборачиваясь и осматриваясь по сторонам.

Сильвера пересек коридор и положил руку на рукоятку замка. Он застыл на секунду, вслушиваясь. Из квартиры доносились приглушенные звуки, вроде “тумп–тумп”, непохожие ни на какие звуки, знакомые Сильвере. Потом наступила тишина.

– Кто здесь? – крикнул Сильвера. Но ответа не было. Он начал толкать дверь.

– Отец! – воскликнул Рико. – Не надо!

Но Сильвера уже смотрел в комнату, и тут что–то темное полетело ему прямо в лицо с потолка. Он вскрикнул, почувствовав, как оцарапал щеку коготь, вскинул руку, защищая лицо. На мгновение непонятное существо запуталось в его волосах, как серый осенний лист, несомый ураганом. Сильвера развернулся, существо отлетело в сторону и с мягким стуком ударило в стену коридора. Потом оно пронеслось над головой Рико и исчезло среди теней в дальнем конце коридора.

Сильвера был потрясен, но ему хотелось расхохотаться – это была нервная реакция на шок. “Голубь,– подумал он. – Я испугался обыкновенного голубя”. Он снова заглянул в комнату и тут же увидел разбитое окно; именно таким путем птица, должно быть, попала в квартиру. На полу лежала разбитая бутылка – ее, очевидно, сбросил голубь. Он вошел в квартиру – руки его теперь ужасно дрожали, и он не знал, как скрыть это от Рико – и сразу же направился в ванную. Зеркало было разбито, и Сильвера взглянул на свое отражение сквозь концентрические круги трещин. И тут же отметил, что исчезла занавеска над ванной. Даже сама труба, на которой она висела, была вырвана из креплений на стене.

По другую сторону коридора Рико медленно открывал дверь квартиры сеньоры Сантос. Остановившись на пороге, он позвал ее по имени, но ответа, конечно не услышал. Он и не ожидал его услышать. Он просто хотел услышать звук человеческого голоса, который бы нарушил гробовую тишину в этом склепе. С часто бьющимся сердцем, он вошел в комнату и заглянул в маленькую темную спальню. Было удушливо жарко, воздух словно висел жаркими слоями. Рико увидел, что с кровати сорваны все простыни. Он почувствовал, как волосы на затылке вдруг встали дыбом, хотя он и не совсем понимал, отчего. Он быстро покинул спальню и вернулся в коридор.

Отец Сильвера в это время вошел в другую квартиру, дальше по коридору. Здесь он обнаружил пустую колыбель с несколькими каплями крови на подушке младенца. Когда он вошел в спальню, он мгновенно замер. Над пустой обнаженной кроватью было выведено кровью по стене: “ВСЕ ДЛЯ МАСТЕРА!” Стекла единственного окна закрывали в несколько слоев газеты. Свет просачивался в спальню дымным полумраком. Сильвера сорвал газеты с окна. Сразу стало гораздо светлее, и отворил окно, чтобы проветрить комнату.

И тут в комнате что–то зашевелилось – это был лишь отзвук движения, но он заставил Сильверу стремительно обернуться. Позади него комната была все так же пуста. Он прислушался, игнорируя все увеличивавшиеся подергивания мышц рук, отчего пальцы ладоней корчились, как когти хищника. И снова шум, очень тихий, но раздался он где–то совсем рядом. Шуршание ткани о ткань. Он посмотрел на голый матрас кровати. Простыней нет. “Где они? – подумал он. – Неужели эти люди покинули собственные дома, бросив все вещи и захватив только простыни с кроватей и пластиковые занавески ванн?” Но когда шорох послышался еще раз, он уже знал, откуда он доносится. Внутри у Сильверы что –то болезненно сжалось.

Под кроватью!

– Рико,– позвал Сильвера. Голос его показался слабым и хриплым в пустоте комнатки. Вошел Рико – глаза молодого человека испуганно блестели.

– Помоги мне,– сказал Сильвера и начал отодвигать кровать.

Под кроватью они обнаружили нечто вроде кокона странной формы. Простыни с кровати были туго обмотаны вокруг какого–то тела, которое вполне могло быть телом двухгодовалого ребенка.

– Что это? – надтреснутым голосом прошептал Рико. – Что это такое?

Сильвера нагнулся и осторожно потрогал кокон. От него, казалось, исходил холод. Он начал медленно разворачивать простыни, и теперь Рико мог видеть, что происходит с руками Сильверы, но священнику было уже все равно. Простыня зацепилась, застряла, и Сильвера зло дернул ее, разорвав.

– Послушайте, отец,– сказал Рико. – Вы знаете, мне все это как–то не очень нравится. Я предлагаю все это дело бросить и позвонить копам. А? Может, я и трус, но… ЧТО ЭТО?

Перед Сильверой из–под простыни выскользнула рука, белая, как мрамор, с голубыми нитками вен. Сильвера подавил первый импульс – отпрыгнуть в сторону! – и продолжил разворачивать простыни. В следующий момент он увидел сероватые волосы и бледный морщинистый лоб. Потом вторая голова, черноволосая. Он отодвинул в сторону складку ткани, закрывавшую лицо. Это был Джо Вега и его тринадцатилетний сын, Ники. Они были спеленуты вместе. Лица их были белы, как резной камень, но Сильвера едва не вскрикнул от ужаса – он мог видеть их глаза – сквозь почти прозрачные белесые веки – которые были сомкнуты. Глаза, казалось, смотрели прямо сквозь него, и они наполняли его ледяным ужасом. Он принудил себя протянуть руку и потрогать грудь трупа – не бьется ли сердце?

– Они мертвы,– сказал Рико. – Их кто–то убил.

Сердца этих двоих не бились. Он пощупал пульс, и тоже ничего не обнаружил.

– Но как их убили? – пробормотал Рико. – Почему у них такой вид?

– Как я могу знать? – резко ответил Сильвера.

Когда он поднялся, полоска солнечного света упала на лицо Джо Вега, как свет горячей неоновой трубки.

– Я представления не имею, что могло здесь произойти,– продолжал Сильвера. – Нам нужно осмотреть все квартиры. Возможно, там тоже под кроватями спрятаны трупы. И нужно проверить шкафы и кладовые. Боже, что же это могло быть?

За спиной его что–то зашелестело. Рико вскрикнул. Сильвера быстро обернулся.

Труп Вега зашевелился. Сильвера почувствовал, как поднимаются на его затылке волосы, но не мог отвести взгляда в сторону. Ноги Вега шевелились, отталкиваясь от пола, но им мешала спутывающая их простыня… Руки его крепко обнимали сына. Серые губы рта искривились, словно он хотел, но не мог вскрикнуть. Мертвые глаза со слепым упреком смотрели на отца Сильвера.

– Они не мертвы! – сказал Рико. – Если они двигаются, то они не могут быть…

– Но у них нет пульса, нет сердцебиения! – Отец Сильвера поднял руку и перекрестил воздух. В то же мгновение труп Джо Вега, который–не–был–на–самом–деле–трупом, разжал серые мертвые губы и испустил ужасный гневный стон, напоминавший звук мертвого ветра, дунувшего сквозь осенние черные ветви деревьев. Ноги отчаянно уперлись в пол, и через секунду оба непонятных существа исчезли под кроватью. Там они пару раз конвульсивно дернулись и замерли.

Лицо Рико стало почти таким же белым, как и лицо Джо Вега. Он повернулся и, спотыкаясь на ровном полу, попытался выбраться в коридор. Сильвера, пошатываясь, вышел вслед за ним.

– Уйдемте отсюда скорее, отец! Сообщим копам! Но только скорее отсюда! – взмолился Рико.

– Ты заходил к миссис Сантос?

– Там… там тоже пусто…

– А на кровати были простыни?

Рико похолодел:

– Простыни? Нет. Но ради Христа, отец Сильвера, не надо туда возвращаться!

Сильвера заставил себя войти в дверь комнаты. Он заглянул под кровать – там ничего не было. Он пересек комнату, подошел к двери кладовой, взялся за ручку. Открыв дверь, он обнаружил на дне кладовой кучу старой одежды и газет. Несколько секунд Сильвера смотрел на эту кучу, потом потрогал ее ногой.

На дне что–то неприятно зашевелилось.

Он с грохотом захлопнул дверь и поспешно вышел в коридор, где с позеленевшим лицом его ждал Рико.

– Ладно,– сказал Сильвера. – Теперь пошли в полицию.

8.

Палатазин и Рис вышли из многоквартирного дома на Малабар–стрит. За ними следовал пожилой негр с крючковатой палкой, которую он использовал вместо трости. Имя его было Герберт Воген, и он был офицером полиции Лос–Анжелеса на пенсии, и был он еще владельцем светло–серого “фольксвагена”. Номер машины был 205 АУТ.

– Вы знаете капитана Декстера? – спросил он Палатазина, когда они дошли до их темно–голубой служебной машины, стоявшей на пятачке перед домом.

– Вилла Декстера? Да, сэр, я его знал. Но он ушел на пенсию шесть лет назад.

– Вот как? Капитан Декстер ушел на пенсию? Отличный был работник, по–настоящему отличный. Он мог бы вам этого Таракана запросто найти, если бы вы его позвали. – Глаза старика перебежали с Риса на Палатазина и обратно.

– Не сомневаюсь, мистер Воген. Он отлично поработал с убийством в Чайна–тауне, еще в семьдесят первом.

– Ага. Точно–точно. И скажу вам вот что – м–р Декстер поймал бы и Могильщика. Не успели бы вы сказать “Джек Роббинс”, а он бы вам этого парня доставил бы тепленьким.

– Могильщика? – переспросил Рис. – А это кто, мистер Воген?

– Да вы что, ребята, газет не читаете? – Он раздраженно постучал своей палкой по асфальту. – Сегодняшний номер “Тэтлера”! Могильщик! Парень, который разрывает могилы на кладбищах и убирается, захватив с собой гробы! Ха! Нет, когда я был на службе, ничего такого у нас не случалось, вот что я должен сказать.

– “Тэтлер”? – тихо повторил Палатазин. – Сегодня утром?

– Сынок, вынь вату из ушей! Я же сказал – утром в “Тэтлере”. У тебя странный акцент. Итальянский?

– Венгерский. Спасибо, что поговорили с нами, мистер Воген. – Палатазин обошел машину и сел на местоводителя. Рис сел на свое место, но мистер Воген успел ухватиться за ручку двери прежде, чем Рис захлопнул ее.

– Вызовите капитана Декстера, слышите? Он вам живо разыщет Таракана, а Могильщика отправит в дом для ненормальных, где ему и место!

– Спасибо за совет, мистер Воген,– сказал Рис и осторожно закрыл дверцу. Отъехав немного Палатазин глянул в зеркало заднего вида и увидел, что старик стоит на месте, опираясь на свою крючковатую палку, и смотрит им в вслед.

– Кто следующий? – спросил он Риса.

Тот сверился со списком.

– Аризона–авеню, Мета. 5417–Д. Восточный район. Белый “фольк” с номером 253 ВТА. Надеюсь, что другим ребятам повезет больше, чем нам.

Палатазин подождал, пока красный сигнал светофора сменится зеленым, потом повернул на бульвар Виттиера. Он проехал почти целый квартал, когда их с визгом сирены обогнал фургон “скорой помощи”. Палатазин сразу же взял к обочине. “Скорая помощь”, сверкая оранжевыми и белыми сигналами, скрылась из виду, унесясь вперед.

– Могильщик,– тихо сказал Рис, улыбнувшись. – Иисус Христос! Город полон ненормальных. Если не Таракан, то какой–нибудь Могильщик. Если не он, то завтра появится кто–то еще.

– Напомни, чтобы на обратном пути я купил “Тэтлер”. Хочу почитать эту статью.

– Не думал, что вы из читателей этого бульварного листка.

– А я и не читаю его обычно. Но мистер Воген прав – нужно держаться в курсе новостей, правильно? – Вдали послышался крик сирены. Он бросил взгляд вдоль боковых улиц, отходивших от бульвара, в глубине которых висела дымка, и дома в солнечном свете дня казались руинами после бомбежки. Он не очень часто бывал в бедных испанских кварталах, на холмах Бойла в Восточном Лос–Анжелесе и в садах Бельведер. Хотя имелись специально подготовленные детективы, которые занимались именно населением трущоб, и во многих случаях вспышки, грозящие столкновениями с полицией, были погашены умелыми действиями человека, принятого внутри трущоб, за своего. Все остальные были для населения трущоб “экстранос” – чужаки, которым не доверяли.

Рис посмотрел на Палатазина, потом снова вдоль улицы.

– А почему вы сами решили отправиться сегодня на улицу, капитан? Вы вполне могли управлять этим поиском из отдела.

– Нет, я хотел сам немного прогуляться. Становлюсь ленивым и толстым. Ведь только и дела, что отдаю приказы другим людям. Вот, проблема повышения по службе. Тебя награждают за то, что ты делаешь лучше всего, тебе дают место на верху, чтобы ногами теперь работали молодые сотрудники. Но если работать ногами тебе и удавалось лучше всего?… Ну… – Он пожал плечами. Он не сказал, что все дело в том, что он начал бояться собственного кабинета, всех теней, что скрывались по углам, которые как ему казалось, он начал в последнее время видеть в четырех стенах.

На следующем перекрестке их обогнала третья “Скорая помощь”.

– Интересно, что там стряслось? – сказал Рис.

Их приемо–передатчик, тихо щебетавший адреса и имена, разбросанные по всему городу, вдруг ожил. Голос диспетчера показался очень громким в замкнутой кабине автомашины.

– Все автомобили в районе Дос–Террос–стрит Восточный район, доложите старшему офицеру на Дос–Террос 1212.

Сообщение было повторено еще раз, потом голоса от разных патрулей начали подтверждать прием.

– Кажется, дело пахнет керосином,– сказал Рис. Он показал в сторону приближавшегося указателя. – Скоро Калента.

Мимо с ревом пронесся черно–белый полицейский автомобиль. Сердце Палатазина забилось скорее. Автомобиль со скрежетом и визгом покрышек повернул на Калента–стрит.

– Надо выяснить, что происходит,– сказал Палатазин. Он начал лавировать между автомобилями, догоняя патрульную машину. Рис тем временем врубил сирену. На крыше автомобиля засверкали вспышки сигнального фонаря.

Несколько минут они крутились по лабиринту узких улочек, среди полуразвалившихся старых домов, пока не выехали на улицу, уже перекрытую парой полицейских. Патрульную машину они пропустили. Палатазин нажал на педаль тормоза и показал полицейским свой значок.

– Что происходит? – спросил он одного из них.

– Никто не знает точно, капитан,– сказал полицейский. – В том здании нашли массу трупов, но… в общем, лучше сами посмотрите, сэр.

– А кто же у вас старший?

– Сержант Тил. По–моему, он в доме.

Палатазин кивнул и проехал дальше. У среднего подъезда большого дома столпились люди. Полиция пыталась оттеснить их за рогатки кордона. Четыре патрульных машины заняли позиции в разных точках улицы – их световые сигналы вращались. У подъезда стояли две “скорые помощи”. Палатазин затормозил машину у ближайшей обочины и выскочил наружу. За ним последовал Рис. Оба пересекли улицу. Когда они подошли ко входу на лестницу, то увидели двух санитаров в белом, выносивших на носилках тело женщины. Белая простыня, натянутая до самой головы, цветом не отличалась от цвета ее лица. И Палатазин, стоявший достаточно близко, успел заметить взгляд невидящих глаз этой женщины, пронизывавший прозрачные закрытые веки. По толпе зевак пробежал испуганный ропот. Тело, завернутое в простыни, начало жутко корчиться, лицо отвратительно исказилось, но изо рта не донеслось ни звука. Тело было погружено в одну из машин “скорой помощи”.

– Я думал, это трупы,– сказал Рис, наблюдая, как разворачивается машина. – Боже, что это было у женщины с глазами?

Палатазин уже поднимался по ступенькам. Он махнул значком в сторону полицейского, дежурившего у двери:

– Где сержант Тил?

– Третий этаж, капитан.

Палатазин начал взбираться по лестнице, но тут внимание его было привлечено каким–то желтым предметом в углу подъезда. Это была мертвая худая собака, в черепе которой чернела дырка от пули. Зубы собаки были оскалены. Палатазин начал подниматься по ступенькам. Мимо пронесли еще одни носилки – на них, под простынями, дергался еще один смертельно–бледный “труп”. Мертвые глаза скользнули по лицу Палатазина. На затылке капитана приподнялись волосы, когда он ощутил холодную волну, излучаемую свертком на носилках. Палатазин отвернулся, чувствуя, как вскипает в желудке горькая желчь, и продолжал подниматься.

В квартире на третьем этаже Палатазин отыскал сержанта Тила – мощно сложенного человека с курчавыми волосами. По своим физическим данным сержант мог играть в защитной линии университетской футбольной команды. Он разговаривал с двумя мексиканцами – на пожилом была одежда священника, у молодого мужчины, почти мальчишки, глаза были ошеломленные и больные. Палатазин показал Тилу свой жетон:

– Вы сержант Тил? Какова ситуация в этом доме?

Сержант жестом пригласил Палатазина отойти в сторону от мексиканца. Подошвы туфель Палатазина заскрипели по осколкам стекла на полу. Он опустил глаза и увидел осколки зеркала. “Да,– пришла внезапная и неопровержимая уверенность. – Они здесь были”.

– Вот те двое – отец Рамон Сильвера и Рико Эстебан, обнаружили первые тела. Пока что мы вытащили тридцать девять тел – все они были спрятаны или под кроватями, или в кладовых. Все были запеленатыми в пластиковые шторы из ванн, в простыни с кроватей, в газеты. – В прозрачных голубых глазах Тила светилось недоумение. Он понизил голос: – Вам это покажется чем–то ненормальным, капитан…

– Продолжайте.

– В общем, я не знаю, можно ли назвать эти тела трупами. Вообще. Они немного шевелятся, но это похоже лишь на мускульный рефлекс. Сердца у них не бьются, пульса тоже нет. Технически они мертвы, правильно?

Палатазин на несколько секунд закрыл глаза, рука его коснулась лба.

– Сэр? – с тревогой спросил Тил. – Ведь они мертвы, правильно?

– На телах имеются какие–то повреждения, раны?

– Я осматривал только пару, не больше, есть порезы, синяки, ничего больше, кажется.

– Нет,– тихо сказал Палатазин. – Это далеко не все.

– Простите, сэр?

– Ничего. Это я просто вслух рассуждаю. А куда повезли тела?

– Так… – Сержант посмотрел в свой блокнот. – Госпиталь в Монтерей–парке. Это ближайшая больница, где есть условия разобраться в этой каше. – Он сделал паузу в несколько секунд, наблюдая за лицом Палатазина. – Что с этими людьми, капитан? Может, это… какая–то болезнь?

– Если вы так думаете, Тил, то держите пока эти мысли при себе. Нам паника в соседних районах вовсе ни к чему. Слухи и без того уже пойдут. Госпиталь прислал сюда врача?

– Да, сэр. Доктор Дельгадо. Она сейчас наверху.

– Прекрасно. Вы разрешите мне пару минут побеседовать с этими двумя? – Он показал за юношу и священника в другом конце коридора. Тил кивнул и вышел, затворив за собой дверь. Палатазин подбросил носком осколок зеркального стекла, быстро оглядел комнату, потом перевел внимание на священника, который показался ему в лучшей форме, чем юноша. Не считая одной детали – его руки судорожно дрожали, пальцы то сжимались, то разжимались. “Нервная реакция? – подумал Палатазин. – Или что–то еще?” Он представился.

– Сержант Тил сказал мне, что это вы нашли первые тела. Сколько было в этот момент времени?

– Примерно половина второго,– сказал священник. – Мы все это уже рассказали сержанту.

– Да–да, я знаю. – Палатазин мягко поднял руку, чтобы успокоить его и умерить поток возражений. Он сделал несколько шагов и заглянул в мрачную спальню, отметив, что окно закрыто газетами. В ванной имелось еще одно разбитое зеркало. Он вернулся в комнату, к тем двум чиканос.

– А как вы считаете, отец, что здесь произошло? – спросил он священника.

Сильвера сузил глаза. Некоторое колебание в голосе полицейского снова вывело его из равновесия.

– Понятия на имею. Рико и я пришли сюда, чтобы поговорить с миссис Сантос, которая живет… жила, на пятом этаже. Мы обнаружили, что дом… вот в таком состоянии обнаружили мы весь этот дом.

– Я хочу выйти отсюда,– тихо сказал Рико. – Я больше не выдержу. Я не могу больше здесь оставаться.

– Еще немного, хорошо? – попросил Палатазин. Он снова посмотрел на Сильверу. – Вы нашли тела. Расскажите, как это было. Были они мертвы? Живы?

– Мертвы,– сказал Рико.

Сильвера ответил не сразу.

– Не знаю,– сказал он наконец. – Сердце не билось, пульса тоже не было… но они шевелились, двигались.

– Сержант Тил сообщил, что найдено тридцать девять тел. Сколько человек жило в этом здании?

– Шестьдесят или семьдесят, самое меньшее.

– Но не все квартиры были заняты?

Сильвера покачал головой.

– Хорошо, благодарю вас. – Палатазин повернулся и направился к двери, когда голос Сильверы заставил его остановиться:

– Что случилось с этими людьми, капитан? Кто мог с ними такое сделать? Или что?

Он едва не ответил, едва не произнес ужасное слово, но страх сжал горло, задушив слова. Он молча покинул комнату и остановился снаружи, ухватившись за поручень лестницы, как человек на корабле в бурю, только на этот раз буря накренила не корабль; а целый мир, накренил свою ось, и начал вращаться в обратном направлении времени. Палатазин смутно осознавал, что нечто – нет, это двое людей – приближаются к нему по коридору. Когда он поднял глаза, то увидел, что это Тил и средних лет женщина–мексиканка с утомленными кругами под глазами.

– Капитан? – сказал Тил. – Познакомьтесь, это доктор Дельгадо.

Женщина протянула руку. Палатазин пожал ее. По коридору пронесли еще одни носилки, и Палатазин вздрогнул под взглядом закрытых, но видящих глаз.

– Капитан, буду с вами откровенна – я понятия не имею, что могло случиться с этими людьми,– тихо и устало сказала доктор Дельгадо. – В техническом смысле это не трупы, хотя никаких признаков жизни они не подают. Нет трупного окоченения, в полостях внутренних органов не скапливается жидкость. Я уколола палец одного из тел, и что вы думаете? Я ничего не могла выдавить, ни капли крови. Тела высушены. Не знаю, как все остальные, но то тело было полностью лишено крови. Но когда санитары начали пристегивать его к носилкам, тело – это должен был быть труп! – зашевелилось!

– Бог мой! – сказал Тил, глаза которого напоминали ледяные кружки голубого льда.

– Как я уже сказала, я не знаю, что случилось с этими людьми. Сейчас сюда направляется один из моих коллег по госпиталю, доктор Штейнер. Возможно, он сможет нам помочь.

– Нам никто не поможет,– внезапно вырвалось у Палатазина, и он почувствовал, что сейчас все вырвется у него наружу, все, что долго скапливалось в сознании годами, словно рвота, будет выброшено на этих людей, и его тайное скопление страха облегчится. Он сжал зубы, глаза его расширились, но поток слов заставил его говорить:

– Слишком поздно, уже ничем не помочь. Нужно оставить их всех здесь, в здании, и сжечь это здание до тла, немедленно, пока не село солнце! Потом нужно развеять… развеять пепел и полить это место святой водой!

Он посмотрел на Тила, потом на Дельгадо, потом снова на сержанта – они были слишком ошеломлены, чтобы говорить. Священник и юноша стояли в дверях, глядя на капитана, так же, как и полицейский в форме немного дальше по коридору, изумленно смотревших на Палатазина.

– Что вы все смотрите! – крикнул Палатазин, что–то внутри него оборвалось, как балка крыши, не выдерживая напора бури. – Ведь вы видели эти тела! Видели, что они могут сделать! Они за одну ночь могут прочесать целый дом! И это они скоро будут делать с целыми улицами, целыми районами! – Он дрожал, и голос внутри у него отчаянно приказывал: “Стоп!” но он не мог заставить себя остановиться, он уже не имел власти над словами, которые вырывались у него изо рта. Холодный пот каплями тек по его лицу, и единственным звуком в целом здании был его голос:

– Мы должны сжечь этот дом и убить их всех, кого сможем убить! Потому что, когда проснутся эти – их будет мучить жажда! – Он посмотрел на доктора Дельгадо – яростный страх в его глазах не был ничем прикрыт. – Их нельзя везти в госпиталь! Нельзя выпускать на улицы!

Кто–то сжал его плечо. Он, тяжело дыша, повернулся. Это был Салли Рис. Лицо его было серьезно.

– Капитан, пойдемте,– тихо сказал он,– подышим свежим воздухом, хорошо?

– Оставь меня в покое! – Он вырвался и оттолкнул Салли. Взгляд его упал на священника. – Вы! Вы первым должны осознать, какое ЗЛО надвигается на город! Бог на небесах, неужели вы ничего не чувствуете? Скажите, пусть послушаются меня, чтобы эти… эти существа не смогли сегодня ночью проснуться!

Сильвера быстро глянул на Тила, потом снова на капитана. Он чувствовал, что сам едва не сходит с ума, и вот–вот начнет безумно вопить. Конечно, он чувствовал, как на город надвигается ЗЛО. Оно было повсюду в этом доме, как зловонный туман. Но о чем говорит этот человек?

– Отец,– сказал Палатазин, и в голосе его было сейчас что–то от испуганного девятилетнего мальчика. – Пожалуйста, не допустите, чтобы на улицы вышли ВАМПИРЫ! Скажите им, пусть сожгут эти тела!

“ВАМПИРЫ? – подумал Сильвера. Слово ударило его в грудь, словно кузнечный молот – В А М П И Р Ы?”

И внезапно Палатазин почувствовал себя опустошенным, как бутыль, чье содержимое было разлито по полу. Он моргнул, посмотрел по сторонам, потом тяжело оперся на перила. Салли и Тил одновременно бросились к нему, чтобы он не упал. Лицо Палатазина стало пепельным, пот блестел на щеках и на лбу. Когда Салли сводил его вниз по лестнице, он поднял голову и посмотрел на доктора Дельгадо.

– Не возите их в больницу,– хрипло прошептал он. – Сожгите их. Сожгите всех! – Голова его бессильно упала.

– Ничего, капитан, не волнуйтесь,– сказал Салли. – Смотрите себе под ноги, вот так. Все в порядке, все в совершенном порядке.

– Я могу идти? – спросил Рико у сержанта.

– Да, конечно. Но я, может быть, еще раз попрошу тебя побеседовать со мной.

Рико кивнул и поспешно покинул сержанта, не оглядываясь. На лестнице он стороной обошел этого толстого ненормального полицейского, потом пробежал мимо собаки, которую застрелили копы, потому что она не пускала в дом.

– Что вы думаете с ними делать? – спросил Сильвера доктора Дельгадо, когда Рико убежал. Он был бледен, руки его конвульсивно вздрагивали.

– Перевезем в госпиталь, конечно. Изолируем пока что… – Она увидела, что происходит с руками священника. – И давно у вас это? – тихо спросила она.

– Началось примерно три месяца назад,– ответил он. – И чем дальше, тем становится хуже.

– Вы виделись с врачом?

– Да, я говорил с доктором Дораном из центрального окружного госпиталя.

Потребовалась секунда, чтобы Дельгадо осознала полное значение услышанного.

– Доран? Ведь он специалист по мышечной атрофии.

– Совершенно верно. – Сильвера поднял ладонь, мрачно усмехаясь. – Очень мило, си? Он сказал что то же самое было у Лу Гехгрига.

– Болезнь Гехгриха? – тихо сказала он. Она прекрасно понимала, что это значит – этот широкоплечий, здоровый на вид, человек будет мертв через два, самое большее, через пять лет.

– Доктор Доран так же выразил мне свое сочувствие. А теперь, не буду вам мешать.

Он шагнул мимо нее, спустился вниз по лестнице и покинул здание.

9.

День постепенно серел, переходя в вечер. С востока медленно наступала ночь. Лениво шевелились в сердце Мохавской пустыни ветры, охлаждаясь, пока через горы они перелетали к Лос–Анжелесу. После наступления ночи в холмах начинали выть псы – и музыка эта имела сегодня ночью в два раза больше особых слушателей, чем ночью прошлой

А в небе, лишь изредка освещаемые вспышками неона с Закатного бульвара, рекламировавшего последние альбомы “Стоунз”, “Чип Трик” и “Рори Блэк”, черными листьями кружили летучие мыши, вылетевшие из своих темных горных пещер.

10.

Гейл Кларк повернула с Лексингтон–авеню на стоянку Сандалвудапартаментс, дорогостоящего многоквартирного дома–комплекса. Она тут же увидела, что разукрашенный фургон Джека Кидда стоит на привычном месте. “Итак,– подумала она,– где же ты прятался? Мне весьма пригодились бы несколько снимков кладбища на Рамонских Холмах”. Она затормозила рядом с фургоном и покинула машину, направившись через двор с пальмами, которые подсвечивали скрытые зеленые прожектора. Она достигла двери Джека и увидела, что во всех окнах темно. “Может, уехал в город с кем–то? – подумала она – Куда он мог деваться? Может, встреча с людьми из Гринпис–организации? Или занят рекламой своего фильма, устроил деловую встречу с нужным человеком? Если так, то бедняга Трейси пробьет головой крышу”.

Гейл отыскала на своей цепочке для ключей ключ от входной двери Джека и уже собиралась сунуть его в замочную скважину, как вдруг сообразила, что дверь уже немного открыта, примерно на два дюйма. “Это странно,– подумала она. – Джек не настолько доверчив, чтобы оставлять свою квартиру не запертой”.

Она открыла дверь шире и позвала:

– Джек, ты дома?

Когда ответа не последовало, она нахмурилась, вошла в темную комнату, нащупала на стене выключатель.

Кофейный столик был перевернут, на полу в лужице застывшего воска лежала свеча.

– Джек? – снова позвала Гейл и через гостиную двинулась в спальню. Дверь была закрыта, и Гейл остановилась на несколько секунд, размышляя, что теперь предпринять. Тишина была какая–то вязкая и зловещая. И напоминала ей безмолвие кладбища, где она недавно побывала утром. Она вспомнила лица полицейских – они готовы списать этот случай, как еще один акт вандализма. Но увидев разбросанные в теплом утреннем солнечном свете кости выброшенных из гробов трупов, лица их зеленовато побледнели, и Гейл краем уха услышала разговор нескольких из них о том, что сатанинский культ планирует, должно быть, нечто совершенно грандиозное. Или, возможно, на свободе гуляет какой – то маньяк, вроде Мэнсона.

Отличный материал для статьи.

Она отворила дверь спальни и нащупала на стене выключатель.

Что–то вонзилось в ее руку и дернуло. Ладонь взорвалась болью. Она вскрикнула и выдернула руку. Она была покрыта кровью.

А сквозь полуоткрытую дверь в гостиную вступила прижимающаяся к полу фигура, глядя на Гейл голодными холодными глазами. Это была собака Джека, и когда она зарычала, Гейл увидела свою кровь на клыках пса. Она сделала два шага назад, к стене. Две рамки с фотоснимками Джека стукнулись об пол.

Конан медленно приближался, словно Гейл была кроликом, на которого он охотился. Пес низко пригнулся к полу, задние лапы были напружинены, он был готов к стремительному прыжку в любую секунду, который должен был кончиться тем, что клыки его вонзились бы в горло Гейл. Гейл сняла с плеча свою сумку и медленно, очень медленно, обернула ремешок вокруг ладони, которая не была повреждена. Она надеялась, что когда пес все–таки прыгнет, она ударит его сумкой по пасти. Хотя косметику она почти не носила с собой, в сумке лежала книга и бумажник, набитый кредитными карточками и фотоснимками. Она бросила быстрый взгляд в сторону коридора, рассчитывая, успеет ли быстрее пса добраться до двери. “Ничего не получится,– решила она. – Он догонит меня раньше, чем я доберусь до дверной ручки. Иисус Христос!” Она снова посмотрела в сторону собаки и увидела, что за это время Конан успел подобраться еще ближе к ней. Теперь пес рычал низко, утробно, полный настоящей ярости.

– Конан,– прошептала Гейл. Голос ее дрожал. – Это же я, Гейл, малыш. Успокойся. – Она осторожно подняла руку, чтобы удобнее было нанести удар сумкой.

Пес почти уже рванулся в прыжок, но всего в футе от Гейл вдруг замер. Глаза его потускнели, он слегка наклонил голову, как будто прислушиваясь к ультразвуковому свистку, которые продаются в зоомагазинах и чей звук не воспринимается человеческим ухом. Потом, совершенно неожиданно, Конан одним прыжком миновал Гейл и исчез в конце коридора за дверью, ведущей наружу.

Гейл почувствовала, как теплым потоком заполняет ее облегчение. “Бог мой,– подумала она. – Эта проклятая собака едва не перегрызла мне горло!” Рука ее бессильно опустилась, она посмотрела на рану на другой ладони. Конан содрал почти всю кожу с костяшек пальцев, и еще два пальца были прокушены и поцарапаны. Кровь все еще сочилась, но клыки, по крайней мере, не задели ни один из больших кровеносных сосудов. “Что стряслось с этой паршивой собакой? Джеку надо было пристрелить эту мерзкую тварь!”

Она повернулась в сторону спальни и успела сделать несколько шагов на плохо слушающихся ногах, когда услышала глухой шум – неприятный, шуршащий звук. Она остановилась, прислушалась. Снова шум – он доносился из темноты спальни. Гейл с бьющимся сердцем пощупала рукой по стене и включила свет, когда ее пальцы наткнулись на пластмассу выключателя.

Первое, что бросилось ей в глаза – на кровати не было простыней, матрасы лежали голыми. В остальном спальня выглядела как обычно. Она немного постояла у двери, потом вошла. “Что это был за звук? – удивленно подумала она. – И откуда он доносился?” Она остановилась у кровати, прислушалась. Тишина. “Тебе уже начинает мерещиться,– сказала она сама себе. Прокушенная ладонь горячо пульсировала. – Чертова собака, чтоб ты попала под машину!”

И в это мгновение что–то холодное обхватило кольцом ее лодыжку. Она опустила взгляд, рот ее моча открылся. От изумления она не в силах была произнести ни звука.

Белая, костеподобная рука держала лодыжку, словно ледяные тиски. Рука змеей высовывалась из–под кровати. И потом снова донесся тот самый шуршащий звук. Гейл увидела, как шевельнулись пальцы. Только сейчас она снова обрела контроль над своим голосом, и завопила, мгновенно подумав: “Какой толк кричать? Это ничему не поможет!” Она пнула руку каблуком, рванулась и высвободилась, потом, пошатываясь, сделала шаг назад. Тем временем из–под кровати выползло нечто, напоминающее кокон из простыней. Свободная рука начала разворачивать простыни. “Беги! – крикнул голос в голове Гейл. – Беги!” Но она не могла сдвинуться с места. Ноги ее были сделаны из резины, и мозг не в состоянии заставить их двигаться. Она с ужасом смотрела, как мраморно–белая рука начала снимать полоски ткани с головы завернутого в простыни существа.

В следующий момент она увидела темные волосы, усы и бороду, казавшуюся еще темнее, чем на самом деле, на фоне смертельно–бледного лица. Высвободилась вторая рука, и теперь существо обеими руками освобождало себя от простыней.

– Джек? – спросила Гейл, когда снова смогла разговаривать. Она шагнула вперед, но когда голова человека повернулась к ней и она увидела эти мертвые блестящие глаза, она замерла и узел панического ужаса сжал ее горло.

– Джек? – хрипло прошептала она. “Нет, это шутка,– тут же мелькнула мысль. – Он меня разыгрывает! Чертов сукин сын!”

Джек – или же существо, которое было когда–то Джеком Киддом,– сбросило с себя остатки простыней, как сбрасывает с себя старую кожу змея, и начало подниматься на ноги. Глаза его блестели, почти светились красным огнем. Черный язык внезапно вырвался изо рта и пробежал по белым губам.

– Гейл,– прошептал Джек, и звук этот был подобен тихому шипящему шороху ветра поверх свежевыпавшего снега. Именно звук этого голоса ударил по натянутым до предела нервам Гейл. Она никогда ничего подобного раньше не слышала. Ее наполнил всепоглощающий холодный ужас. Джек шагнул к ней, губы его сложились в механическую усмешку.

Гейл повернулась к двери и побежала. Она скорее чувствовала, чем слышала, шаги бегущих за ней ног. Словно он прыжками плыл по воздуху, вместо того, чтобы бежать по полу. Она ощущала, как ухмыляющееся лицо дышит ей в спину могильным холодом – оно излучало этот холод подобно тому, как батарея отопления излучает тепло. Когда она с воплем выскочила наружу, костяные пальцы белой руки ухватили ее за блузку. Материя треснула, и Гейл, освободившись, бросилась бежать через двор к стоянке. Она сознавала, что в темноте двора движутся какие–то тени, отблески зеленых декоративных прожекторов падали на ухмыляющиеся лица. Она осмелилась оглянуться через плечо и всего лишь в нескольких дюймах от себя увидела лицо Джека, которое словно плыло по воздуху, подобно зеленой луне. Споткнувшись, она повалилась на траву. Джек прыгнул на нее, и, ухватив за волосы, заставил запрокинуть голову.

– Нет! – крикнула она. – Пожалуйста, не надо!

– Дорогая… – прошипел голос и лицо его неумолимо наплывало на Гейл. – Дорогая моя… – Она услышала, как с чмокающим, влажным звуком разошлись губы.

Уголком глаза Гейл увидела какой–то силуэт, прыгнувший к ним. Потом Джек застонал, и вдруг его вес перестал прижимать тело Гейл к земле. Место Джека занял другой мужчина, гораздо более крупный, с широким белым лицом и квадратной челюстью. Он навис над Гейл и усмехнулся. И эта усмешка открыла Гейл ряд клыков, вид которых едва не заставил ее потерять сознание. Она балансировала на грани безумия. От человека исходил тошнотворный запах могильного гниения. Она закричала и попыталась вывернуться, но клыки надвинулись ближе. В последний момент рука Джека сжала горло этого мужчины, стащив его с Гейл. Она откатилась в сторону, поднялась на ноги, увидела, как дерутся Джек и второй мужчина, катаясь в траве. Клыки их щелкали, рвали плоть друг друга. Они были словно обезумевшие дикие звери.

“Они из–за меня дерутся,– подумала она. – Они оба хотят… хотят меня… Во что же превратился Джек?!”

Она не стала дожидаться, чтобы узнать, кто победит. Она повернулась и бросилась бежать, потеряв при этом одну туфлю. Что–то зашевелилось в кустах справа от нее. Она увидела новую фигуру – женщину в блестящем диско–платье. Гейл добежала до машины, захлопнула дверь, поставила замок на стопор и включила мотор. Женщина, волосы которой дико развевались вокруг белесого, как рыбье брюхо, лица, забарабанила кулаками по ветровому стеклу. Гейл включила задний ход, потом нажала педаль газа, врезавшись при этом в фургон Джека. Через мгновение она с ревом пронеслась через площадку, а ужас в блестящем диско–платье бежал за ней. Она сделала поворот на Лексингтон–авеню, со скрежещущим визгом прочертив полосу по асфальту, и взглянула в зеркальце заднего вида лишь когда оказалась в четырех кварталах от дома Джека. На глазах вдруг выступили неудержимые слезы, почти ослепив ее, а легкие едва справлялись с жгущим горло воздухом – она никак не могла унять дыхание. Она рывком затормозила машину у обочины, слыша сердитое гудение клаксонов, и спрятала лицо в ладонях.

В следующую секунду кто–то мягко постучал в стекло дверцы, и Гейл с криком вскинула голову.

– Что вам нужно? – выкрикнула она съеживаясь. – Что вам нужно?

– Ваши права, мисс,– сказал полисмен. – Из–за вас едва не столкнулись три машины.

11.

Джо сидела в кровати с книгой на коленях, глядя, как муж устало снимает галстук и рубашку. Она знала, что произошла какая–то неприятность. Он пришел домой в три часа дня – такого еще не случалось за одиннадцать лет их супружеской жизни. Он вяло ковырял еду, был мрачен, и даже не стал смотреть воскресный футбол. За весь вечер он почти не разговаривал, и хотя она привыкла к тревожному молчанию в те периоды, когда он работал с трудными делами, она прекрасно видела, что сейчас ему особенно трудно. Несколько раз он вдруг застывал, глядя в пространство, или дрожащей рукой проводил по лбу.

И сейчас было почти половина десятого, и до утра было далеко. Она хорошо знала мужа и понимала, что у него опять будут кошмары, если он не расскажет ей все. Иногда он поверял ей вещи, которые она предпочитала бы не слышать – убийство ребенка или новая жертва этого Таракана – но она внутренне согласилась с этим, потому что была женой полицейского и это была его работа, и таковы были пути этого мира.

– Итак,– сказала она наконец, откладывая в сторону книгу. – Поговорим?

Он повесил рубашку на плечики в шкафу, потом поместил на полку для галстуков свой галстук.

– Энди, все не может быть так уж плохо, правильно?

Он глубоко вздохнул и повернулся к жене. И увидев его глаза, она подумала – да, да, может быть так плохо, до такой степени…

Когда он заговорил, голос его был усталым, но где–то в глубине его Джо чувствовала нервную дрожь, которая сразу же ее встревожила.

– Я должен был уже давно тебе рассказать,– тихо начал он. – Я должен был довериться тебе первой. Но я боялся. Я и сейчас боюсь. И до сих пор я не знал, что мои опасения в самом деле не напрасны. Я надеялся, что ошибаюсь, что вижу тени там, где ничего нет, что просто слегка схожу с ума из–за нагрузки. Но теперь я знаю, что я прав, и очень скоро господь Бог не будет в силах спасти этот город.

– Энди, о чем ты?

– Потому что они скоро выйдут на улицы, пойдут по домам от дома к дому по всему городу. И в одну из ночей – возможно, не завтра и не послезавтра – но в одну из ночей они придут и в этот дом. – Голос его вдруг замолчал, словно надломился. Джо крепко сжала руку мужа.

– Что случилось? – взмолилась она. – Пожалуйста, расскажи мне!

– Хорошо. Да, я должен тебе рассказать.

И тут у него все вырвалось наружу, все, начиная с происшествия на Голливудском Мемориальном кладбище и до живых трупов, обнаруженных в восточном Лос–Анжелесе. Джо так крепко сжимала свои ладони, что почувствовала вдруг боль в костяшках. Он закончил рассказ о своем срыве и о том, как Салли Рис в молчании отвез его в Паркер–центор, словно Палатазин был одним из ненормальных бродяг–хиппи, которые спят в траве у памятника Бетховену на Першинг–сквере.

Он мрачно усмехнулся Джо, но глаза его были испуганными.

– И вот теперь я вижу, как ОНИ возвращаются. Они начинают покорять этот город. Так же, как покорили они когда–то мою деревушку. И когда они завладеют Лос–Анжелесом… – Ужас не дал ему договорить. – Бог мой, Джо! Тогда их будут миллионы! И никакая сила на земле не остановит тогда их!..

– Энди,– тихо сказала Джо. – Когда я была маленькой, родители рассказывали мне истории о вампирах. Но ведь сейчас мы живем в совершенном мире, и… – Она замолчала, потому что в глазах его была буря.

– Ты тоже не веришь? Джо, неужели ты не видишь? Они ведь и хотят того, чтобы мы им не верили, потому что если мы начнем распознавать их среди нас, то сможем от них обороняться. Вывесим чеснок на оконных рамах, приколотим к дверям распятия. Они того и хотят – чтобы мы смеялись, чтобы мы говорили “этого не может быть!”.

– Закрывая глаза, мы помогаем им прятаться, помогаем сделать еще один шаг к нашим дверям,– продолжил он, помолчав.

– Но разве ты можешь быть совершенно уверенным, что не ошибаешься? – разумно заметила она.

– Могу. Я уверен. Я видел сегодня эти тела. Скоро они начнут просыпаться, а я выгляжу со стороны совершенным маньяком, и ничем не могу им помешать! Я могу взять канистру бензина и попытаться сжечь их. Но что тогда произойдет? Меня посадят в камеру, а завтра утром вампиров будет в два раза больше, чем сегодня.

– Ты кому–нибудь об этом рассказывал?

– Нет. Кому я мог рассказать? Кто бы мне поверил? В твоих глазах я вижу, что ты тоже мне не веришь. Ты всегда считала мою мать ненормальной. Но все ее рассказы – это правда! Теперь я знаю это. Я видел все своими глазами.

Телефон на столике у кровати вдруг зазвонил. Палатазин снял трубку.

– Алло?

– Капитан Палатазин? Это лейтенант Мартин. Только что звонили детективы Цейтговель и Фаррис. Есть положительные результаты по опознанию нужного нам автомобиля. Это “фольк” “зеро–танго–отель”, номер 285 ЭТГ. Принадлежит человеку по имени Уолтер Бенфилд, Мекка–партаменто, номер 17.

– Они сейчас там? – Сердце его так билось, что он едва слышал свой голос.

– Да, сэр. Послать подкрепление?

– Нет, пока не надо. Я еду сам. Спасибо, что позвонил, Джонни.

Он повесил трубку и встал, вытащив из шкафа новую рубашку, и начал поспешно ее надевать.

– Что случилось? – спросила с тревогой Джо. – Куда ты?

– На другой конец города. – Он протянул руку за наплечной кобурой. Застегнул ремешки, потом набросил свой коричневый плащ. Джо надела халат и проводила мужа на первый этаж.

– Это связано с Тараканом? – спросила она. – Ты обещаешь быть осторожным? Ты уже не мальчик, Энди. Пусть рискуют молодые. Ты слышишь меня?

– Да,– сказал он. – Конечно.

Но на самом деле он не слушал. Ему казалось, что в глубине его сознания раздается настойчивый далекий голос…

– Будь осторожен,– сказала Джо, застегивая его плащ. – Помни…

… И голос этот говорил, что с завтрашнего утра все пойдет по–другому, потому что сегодня вечером он совершит шаг, который должен будет изменить судьбу города и его людей, миллионов людей.

– Пусть рискуют молодые. Ты слышишь?

Он кивнул, поцеловал ее и вышел в прохладную темную ночь. У самой машины он обернулся назад и сказал жене:

– Не забудь запереть дверь. Потом скользнул за руль, ощущая вес револьвера 38 калибра на плече. Он включил мотор и умчался в темноту.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ВТОРНИК, 29 ОКТЯБРЯ ПРИНЦ ТЬМЫ

1.

Двадцать минут после полуночи. Палатазин сидел в своей машине на Коронадо–стрит, в двух кварталах от Мак Артур–парк. Посреди фасада голубым светом подмигивала вывеска: “Комнаты “Мекка” – на день, неделю, месяц”. Само здание было сложено из желтого кирпича с голубыми декоративными плитками, которые лет двадцать–тридцать назад могли показаться красивыми. Сейчас вид у всего здания был неряшливый – многие плитки треснули, отскочили, многие были покрыты лозунгами из баллончиков с краской, нанесенных по–испански по всему фасаду здания, выходившему на узкую боковую улочку. То и дело из двери появлялся какой–нибудь пьяный, и едва успевал отойти в сторону, как его рвало. Сюда падал неоновый отблеск великолепия Шестой–стрит и бульвара Уилшир, но сама по себе Коронадо–стрит была улицей достаточно темной, и черные ульи домов, построенных в основном в двадцатые и тридцатые годы, лепились друг к другу, словно черные вороны в стае.

В стоявшем по другую сторону белом “шевроле” зажглась спичка. Палатазин на секунду увидел профиль Фарриса, закуривающего сигарету. Фаррис был крупным, тяжелым мужчиной с выдающейся мускулатурой. Его любимым видом спорта была профессиональная борьба. У него были жгуче–черные глаза, способные пригвоздить подозреваемого к месту за целый квартал. В Паркер–центре его заглаза прозвали “Колесо”, и это была лишь наполовину шутка, потому что если он кого–то перебрасывал через себя, то несчастный долго не мог встать на ноги после этого. Кроме него в “шевроле” сидел за рулем Цейтговель. Палатазину показалось, что вместо здания “Мекки” Цейтговель следит за ним, но он отбросил предположение, как признак паранойи.

Когда Палатазин добрался до них, Цейтговель быстро ввел его в курс дела: примерно в девять часов он и Фаррис приехали в “Мекку”, чтобы проверить номер шестнадцать по их списку. На звонок за дверью Бенфилда никто не отозвался, но им удалось поймать внизу домоуправителя. Он лишь один раз взглянул на фоторобот и тут же с уверенностью узнал в изображении человека из семнадцатого номера. Тогда Цейтговель прогнал имя Уолтера Бенфилда через компьютеры регистрационной автомобильной службы и выяснил, что этот человек является владельцем серого “жука–фольксвагена” модели 1963 года. После этого, получив полный регистрационный номер этой машины, он вызвал ночного дежурного офицера, лейтенанта Мартина.

За час до полуночи домоуправитель мистер Пьетро звенел ключами в узком, тускло освещенном коридоре, пока ключ, наконец, не скользнул в замочную скважину квартиры номер 17.

– Я бы этого делать не стал, если бы не знал, что это нужно,– сказал он трем полицейским, стоявшим вокруг него. – В смысле, вы, ребята, не стали бы нарушать чье–то право на личную жизнь, если бы на то не было важной причины, ведь верно?

– Да, у нас имеется важная причина,– сказал ему Палатазин. – И мы не нарушаем прав, мистер Пьетро. Мы просто хотим осмотреть квартиру. Одна–две минуты, и все. Больше нам ничего не нужно.

– Да–да, конечно.

Замок щелкнул и дверь отворилась. Пьетро включил свет и они вошли в комнату. Атмосфера в комнате была клаустофобической, и Палатазин сразу почувствовал резкий запах, напоминающий жженый миндаль. Одежда валялась на полу и на стульях, кровать не была убрана. Над стеной в изголовье кровати были приклеены вырезанные из журналов фотографии атлетов, штангистов, культуристов. Палатазин направился к середине комнаты, но тут что–то зашуршало на старом столике для игры в карты. Остановившись, он уставился на три проволочные клетки, наполненные громадными черными тараканами, старающимися вползти друг на друга. Он коротко и со свистом втянул в себя воздух.

– Посмотрите на это! – сказал он остальным.

– Иисус! – воскликнул, не веря своим глазам, мистер Пьетро. – Что он делает со всеми этими… штуками? Слушайте, у меня дом чистый, ничего подобного у меня…

– Да–а… – протянул Фаррис, заглянув в одну из клеток. – Ну и уроды…

Палатазин отошел в сторону, разглядывая фотографии на стене.

– А где работает мистер Бенфилд? – спросил он хозяина дома.

– Где–то в Западном Лос–Анжелесе. В одной из больших компаний по выпуску аэрозолей. – Вид у Пьетро был неподдельно страдальческий. – Для уничтожения паразитов, насекомых и так далее.

– А название компании вы знаете?

– Нет, извините, не знаю. – Он снова посмотрел на тараканов и с отвращением повел плечами. – Бог ты мой, вы думаете Бенфилд все это с собой с работы приносит? Или… как?

– Сомневаюсь.

Палатазин посмотрел в другой угол комнаты, где Фаррис проверял содержимое комода.

– Вы не волнуйтесь, мистер Пьетро, мы не собираемся разбирать мебель Бенфилда на части. Фаррис, будь поаккуратнее с этими ящиками… Мистер Пьетро, когда Бенфилд обычно приходит домой?

– А в любое время, когда ему вздумается,– пожал плечами Пьетро. – Иногда приходит вечером, побудет немного, потом снова уезжает на машине. Я уже давно научился различать всех жильцов по звуку шагов. Слух у меня довольно острый. В общем, никаких регулярных часов прихода домой у него нет.

– А что он за человек? Вы часто с ним разговариваете?

– Нет, он человек замкнутый. Вроде, все нормально, тем не менее…

Пьетро усмехнулся, показывая золотой зуб:

– Всегда платит вовремя, а этого не о каждом из них скажешь. Нет, Бенфилд человек молчаливый. Да, однажды, когда я не спал, слушал радио, он постучал ко мне, часа в два ночи. Это было недели две назад. Казалось, он хотел поговорить, и я его впустил. Он в самом деле был чем–то очень возбужден… Не знаю. Он нес что–то такое сумасшедшее… насчет своей старушки, кажется нашел или видел где–то… В два часа ночи!

Тут мистер Пьетро пожал плечами и повернулся, глядя на Цейтговеля, шарившего под кроватью.

– Старушку? То есть, подругу?

– Нет, мамулю… Его старушку.

– О, тут кое–что… – сказал Цейтговель, вытаскивая из–под кровати ящик с журналами. Это была странная коллекция комиксов, журналов для культуристов и порнографии. Палатазин с отвращением нахмурился. На кровати лежала пара черных пружинных эспандеров, из тех, которыми укрепляют мышцы кисти и предплечья. Палатазин попробовал сжать один из эспандеров, по–видимому, парень обладал недюженной силой. Он внутренне провел параллель между этим эспандером и задушенными женщинами, потом положил черный прямоугольник обратно на кровать. Он заглянул в ванную, обнаружил, что в ванне на несколько дюймов воды. В аптечке стояли флаконы с “Бафферином”, “Эксердином”, “Тайленолом”. Похоже, Бенфилд страдал от постоянных головных болей.

– Капитан. – Цейтговель подал Палатазину, вышедшему из ванной, пожелтевший снимок. На нем была изображена полноватая блондинка, сидевшая на диване, обнимая одной рукой мальчика. Мальчик, коротко подстриженный, в очках с толстыми стеклами, отсутствующе улыбался в объектив камеры. Женщина сидела, закинув одну мясистую ногу на другую, на губах играла кривая ухмылка. Палатазин минуту рассматривал снимок,обратив внимание на странный стеклянный отблеск в глазах женщины, судя по всему, алкоголички.

– Вы когда–нибудь видели мать Бенфилда, мистер Пьетро? – спросил он.

– Нет, никогда.

Фаррис занимался кухней: плитой и газовой колонкой. Наклонившись, он открыл дверцу кухонного шкафа и извлек бутылку, до половины наполненную коричневой жидкостью. Отвинтив крышку он понюхал жидкость, и в тот же момент перед его глазами завертелись коричневые точки. Он быстро отдернул голову назад, чувствуя жжение в легких и в носу. Палатазин отобрал у него бутылку и понюхал содержимое через надетую крышку.

– Мистер Пьетро, вы знаете, что это такое?

– Похоже на прокисшую мочу.

Фаррис пришел в себя, восстановил дыхание и, заглянув под раковину, вытащил оттуда кучу старых тряпок.

– Не знаю, что это такое, капитан, но это нехорошо пахнет. Нехорошо. Такой аромат способен сбить с копыт.

– Цейтговель,– тихо сказал Палатазин. – Сходи к машине и свяжись с нашими друзьями, пусть проверят этого парня, нет ли на нем чего–нибудь.

Цейтговель вернулся через пятнадцать минут:

– Десять очков, капитан. У Бенфилда длинный список за спиной. Нападения, подсматривания, попытки изнасилования, нанесение увечий. Восемь лет провел в психолечебнице, его выпускали, но он опять попадал обратно. Ратмор–госпиталь.

Палатазин кивнул, глядя на клетки, полные копошащимися, шуршащими отвратительными насекомыми. Он поставил бутылку на место и затворил дверцы шкафчика.

– Да, мы нашли его! – так хотелось ему завопить. Но он знал, что еще слишком рано. Еще нужно было доказать, что Бенфилд имеет какое–то отношение к делу Таракана, к четырем убийствам.

– Подождем, пока он вернется домой,– сказал Палатазин, стараясь, чтобы голос его не выдавал волнения. – Мистер Пьетро, мы будем находиться снаружи, в машине. Вам лучше всего, думается, оставаться в своей комнате. Договорились? Если услышите, что вернулся Бенфилд, не спешите покидать свое жилище, вы понимаете?

– Собираетесь его арестовать? А что он сделал?

– Просто, хотим задать несколько вопросов. Спасибо, что показали нам комнату, мистер Пьетро. Об остальном мы позаботимся сами.

Палатазин грузно втиснулся в автомобиль и приготовился к долгому ожиданию. Несколько раз ему почудилось, что он видит приближающийся по Коронадо–стрит “фольксваген”. Но это лишь показалось. Его не покидал слабый запах из бутылки, горьковатый, миндальный, немного медицинский. Если тряпку, смоченную этой субстанцией, прижать к лицу жертвы, она действует наподобие хлороформа. Очевидно, это была смесь каких–то веществ, с которыми имел дело на работе Бенфилд. Если это Таракан – а тараканы в клетках весьма уверенно указывали, что это он – он нашел себе какое–то еще более страшное занятие. Но если он Таракан, то почему изменил свой образ действий?

Минуты томительного ожидания превращались в часы. Вскоре по Коронадо перестали проезжать машины. Единственное живое движение – быстрый отблеск сигареты. Это Фаррис снова закурил. “Я могу подождать,– подумал Палатазин. – Ты все равно придешь сюда, подонок, и когда ты появишься здесь, мистер Бенфилд, я буду тебя ждать…”

2.

Вес Ричер проснулся в темноте. Голова гудела от “шабли”, желудок тянула вниз чрезмерная порция морского языка по–датски. Он сразу почувствовал отсутствие Соланж и, подняв голову, увидел ее фигуру на фоне лунного света. Обнаженная, шоколадно–коричневая, она стояла у окна, отодвинув в сторону занавес, глядя на Чаринг–кросс роуд.

Он сонно смотрел на нее, и события вечера лениво, с трудом, прокручивались у него в голове… Звонки и поздравления от руководящих чиновников “Эй–Би–Си” по поводу успеха “Чистого везения”. Звонок отца из Винтер–Хилл, Северная Дакота – его мама гордилась бы таким сыном, будь она жива. Позвонил Джимми Клайн, сообщив, что “Ариста” взяла приманку – контракт на выпуск пластинки с записью “Чистого везения”, а люди из передачи “Сегодняшнее шоу” интересовались, не появится ли Вес в их передаче после первого ноября. Поздравление от Шера, с которым Вес познакомился на вечере Джима Симмонса. А потом обед и вечер с Мелом Бруксом и его сценаристом, Алом Капланом. В новом фильме Брукса специально для Веса была переписана роль. Под конец вечера Брукс ухватил Веса за щеки и воскликнул: “Мне нравится это лицо!”, что для Веса означало – в той мере, насколько это касалось “Кватлебаума” – деньги на счету в банке.

Он моргнул, протер глаза и хрипло спросил:

– Соланж, что там?

Она не отошла от окна, оставаясь неподвижной. Голова ее была слегка склонена набок. Она была похожа на черную прислушивающуюся статую. Вес провел взглядом вдоль грациозного изгиба спины Соланж, задержал его на твердых закруглениях ягодиц и плавном изгибе бедер. Он лежал между этих раздвинутых бедер всего час назад, простыни были еще скомканы, и комната была наполнена перечным запахом страсти. Он снова почувствовал, как просыпается в нем желание, и сел на кровати, поддерживая голову рукой.

– Соланж,– сказал он,– возвращайся назад.

Она повернулась к нему, и он увидел ее глаза – черные дыры на красивом лице.

– Я слышала крик, Вес,– прошептала она. – Из дома через улицу.

– Крик? Наверное, тебе показалось.

– Нет,– сказала она. Голос ее одновременно был похож на бархат и сталь. – Мне не приснилось. Крик доносился из дома напротив. Кто живет в доме напротив?

Вес выбрался из постели и встал рядом с Соланж, чувствуя себя как–то глупо.

– Гм… кажется, там живет Дик Маркс… Впрочем, погоди секунду… Дик… Он снял новый вариант “Морского волка” в прошлом году, с Ричардом Гири. Я думаю, это его дом.

Дома на самом деле видно не было, только темные деревья и верхушки труб над голубыми кронами.

– Ничего не слышу,– сказал он секунду спустя.

– Нам нужно вызвать полицию.

– Полицию? Зачем? У Дика Маркса репутация… Ты понимаешь? Видимо, слегка увлекся игрой со своей новой подружкой. Вызвать полицию – это было бы дурным тоном, верно?

– Нет не верно. Это был совсем не тот крик. В нем был ужас. Ты позвонишь в полицию или мне самой?…

– Ну, ладно–ладно. Боже, если тебе что–то придет в голову, то уже ничем это оттуда не выбьешь.

Он остановился у телефона рядом с кроватью и набрал 911. Когда ответил дежурный, Вес просто–напросто сообщил:

– В доме в Бель Эр кто–то кричал. – Потом он дал адрес и повесил трубку.

– Итак,– обратился он к Соланж. – Я исполнил мой долг?

– Подойди сюда, Вес,– сказала Соланж. – Скорее!

Он послушался. Ее пальцы сжали его руку.

– Кто–то перебрался через забор. Смотри! Видишь?

– Ничего не вижу.

– Кто–то стоит на нашем дворе, Вес! – сказала она. Голос ее тревожно повысился, пальцы сильнее сжали руку Веса.

– Позвони еще! Скажи, чтобы полиция поскорее приезжала!

– Ну, нет! Снова я звонить не стану.

Он наклонился ближе к стеклу, стараясь рассмотреть что–то во дворе, но темнота была полной, лишь на ветру взмахивали ветки деревьев.

– Там никого нет. Пойдем обратно в постель.

И он уже собирался повернуться спиной к окну, когда услышал… Сначала ему показалось, что это только лишь пронзительное завывание ветра, потом звук стал выше по тону и сильнее, это был уже человеческий голос… Вопль перешел в каскад серебристого смеха, похожего на журчание фонтана.

– Я вижу тебяяяяааа… Ты у окнааааа…

И снова детский серебристый смех, и на этот раз Вес увидел силуэт человека, стоявшего внизу, на аккуратно, словно маникюрными ножницами, подрезанной лужайке, рядом с тонкой пинией. Он почти как днем видел белое одеяние, вьющуюся на ветру длинную гриву огненно–рыжих волос, увидел усмехающееся лунообразное лицо. И он снова услышал голос, и голос, казалось, доносился совсем с другой стороны:

– Выходи наружу! – ласково позвал голос. – Почему ты не хочешь выйти поиграть со мной?

Вес прищурился. Он лишь смутно почувствовал, как впились в его руку ногти Соланж. Что–то шевелилось за тонким стволом пинии, и вот… Да, теперь Вес был уверен – он видел там, внизу, маленькую девочку. Она была боса и держала что–то в руках, кажется, тряпичную куклу.

– Мистер! – позвала она. – Пожалуйста, поиграйте со мной!

Что–то в ее голосе родило у Веса желание выйти во двор, к маленькой девочке. Голос был так сладок, так зовущ, так невинен!… Он звенел в его голове, словно рождественские колокола в церкви на Уинтер–хилл, и вдруг двор покрылся шестью дюймами свежего снега, и Вес превратился в десятилетнего Весли Ричера, которого родители не выпускали из комнаты – он ухитрился схватить простуду, играя вместе с другими мальчиками на замерзшем пруду после Рождества. На льду играли большие мальчики, они дразнили Весли, потому что он был худой и маленького роста, но Весли запомнил массу шуток из прочитанных в библиотеке книг, и теперь даже большие ребята начали смеяться и называть его Смехачом. Из окна он видел, как они катаются по льду пруда, совершая плавные круги на коньках или восьмерки, словно на картинах Курьера и Мома, которые любила мама. А на замерзшем склоне холма полозья саней оставили сотни следов, изморозь сверкала на солнце, как бриллиантовая пыль, и кто–то поднял руку в варежке и помахал ему.

Под самым окном стояла красивая девочка, которой он не знал.

– Выходи наружу! – позвала она, улыбаясь. – Давай играть!

– Не могу! – крикнул он в ответ. – Мама не пускает. Я заболел!

– Я помогу. Все пройдет,– сказала девочка. – Выходи! Ты можешь прыгнуть прямо сквозь окно!

Вес улыбнулся.

– А–а, ты смеешься! – Она стояла босиком в снегу, и наверное, была такой бледной, потому что сильно замерзла.

– Нет, совсем нет! Твои друзья ждут. – Она слегка махнула рукой в сторону пруда. – Я отведу тебя к ним.

– Ой… – Ему уже надоело сидеть дома, ему хотелось выбежать во двор, броситься наперегонки с холодным ветром, чтобы хрустел под ногами снег, и ему даже, наверное, не понадобятся туфли. Да, наверняка это было бы здорово – прокатиться на животе вниз по склону.

– Хорошо! – весело согласился он. – Хорошо, я выйду!

Девочка крикнула:

– Скорей!

И внезапно произошло что–то странное. Рядом с ним стояла какая–то красивая леди с шоколадной кожей, она крепко держала его за руку. Она наклонилась и подула на стекло, которое сразу затянулось туманом. Потом она нарисовала на молочной поверхности крест и что–то пробормотала, что–то вроде “нсамби куна эзулу, нсамби куна нтото!”

– Что? – изумленно сказал Весли Ричер.

Маленькая девочка, стоявшая под деревом, пронзительно вскрикнула, лицо ее перечеркнула гримаса ужаса. Все мгновенно переменилось. Масси–понд, и фигурки, скользившие по молочной поверхности льда, снежный склон с санками – все это завертелось и вылетело из мозга Веса, словно пыльная паутина на ветру. Маленькая девочка покачнулась, щелкнула зубами.

– Убирайся! – закричала Соланж, и снова подышала на стекло, и на запотевшем стекле снова нарисовала знак креста и повторила слова, и снова нарисовала, и снова сказала, на этот раз уже по–английски:

– Бог в небесах, Бог на земле!

Девочка зашипела и плюнула, спина ее выгнулась, как у кошки. Потом она побежала вдоль лужайки к ограде. Добежав до стены, она повернулась и закричала:

– Я тебе не прощу! Ты заплатишь за эту боль!

Потом она перелезла через стену, только мелькнули ее голые ступни.

Колени Веса подогнулись. Соланж подхватила его и помогла вернуться на кровать.

– Что это было? – спросил он. – Что произошло?

Он смотрел на нее потускневшими стеклянными глазами.

– Хочу покататься. Вчера вечером выпал снег.

Она накрыла его простыней, расправила ткань. Она так тряслась, что у нее стучали зубы.

– Нет, нет,– тихо сказала она. – Тебе все это приснилось, вот и все.

– Сон? – Посмотрев на нее, он моргнул. – В доме по ту сторону живет Дик Маркс, вот кто там живет.

– Спи,– сказала ему Соланж, и глаза его через секунду закрылись. Она стояла над ним, пока дыхание не стало ровным и глубоким, потом вернулась к окну.

Ветви хвойных пиний вздрагивали под порывами ветра, словно темный ужас, сжавший сердце Соланж, сжал и душу самой природы. Она не могла сказать наверняка, что это было за существо, но по яростной реакции на знак креста и имя Бога – мощный талисман во всех языках народов Земли – было ясно, что существо было порождено отвратительным ЗЛОМ. Судорожно поведя плечами, она припомнила сообщение из мира призраков, которое было получено на планшете Оуйя. “ЗЛО. ОНИ ЖАЖДУТ. ЗЛО. ОНИ ЖАЖДУТ.” Она подтащила стул к окну и села, приготовившись углубиться в размышления. И так просидела неподвижно до самого утра.

3.

– Хотите еще чашку, мисс Кларк?

Гейл подняла глаза. Она сидела, скорчившись, на скамье в центральном изоляторе голливудского отделения полиции Лос–Анжелеса… Она была доставлена сюда несколько часов назад офицером, который задержал ее за опасное вождение. Она решила, что на некоторое время, должно быть, потеряла сознание или заснула, потому что не слышала, как подошел к ней дежурный сержант по имени Брансон, предложив кофе. Она не хотела засыпать, она боялась заснуть, потому что знала – она сразу же увидит приближающегося к ней Джека, увидит в кошмаре его горящие глаза на смертельно бледном лице. Он был похож на какой–то гибрид человека и собаки. Это потому что во рту у него сверкали клыки. Она покачала головой, отказавшись от кофе, подтянула колени ближе к подбородку. Рана на руке была промыта и перевязана, но пальцы продолжали пульсировать тупой болью. Наверное, ей придется пройти цикл прививок от бешенства.

– Гм… мисс Кларк, мне кажется, что вы можете спокойно идти домой,– сказал дежурный сержант. – То есть, мне очень приятно ваше общество и так далее, но зачем вам оставаться здесь на всю ночь?

– Почему бы и нет?

– Но зачем вам это? У вас есть дом, не так ли? Я хочу сказать, что у нас пока тихо, но скоро начнут доставлять проституток, толкачей, нарков, сутенеров и все такое прочее. Зачем вам на все это смотреть, правильно?

– Я не хочу возвращаться домой,– слабо сказала она. – Пока.

– Ага, понимаю… – Он пожал плечами и сел на скамью рядом с ней, крайне внимательно рассматривая царапину на носке своего ботинка. – Ничем вас не проймешь.

– И вы мне не верите, ведь так? Тот первый офицер мне не поверил, и вы не верите, лейтенант ваш не верит!

Сержант слабо улыбнулся:

– Какая разница – верит, не верит… Вы рассказали нам, что видели, все было проверено. Офицер обнаружил пустые комнаты и несколько бродячих собак…

– Но признайтесь, что все это чертовски странно – эти квартиры были не заперты в одиннадцать часов вечера. Это необычно для Голливуда, не так ли?

– А кто может сказать, что обычно или нет в Голливуде? – тихо сказал Брансон. – Правила меняются каждый день. Но вот это, насчет того, что ваш знакомый оказался… как вы сказали, оборотнем или вампиром?

Она молчала.

– Так вы сказали, вампир? Ну, а может, он просто надел маску для празднования Хелловина?

– Это была не маска. Вы пропустили самое важное… тот факт, что все люди в целом комплексе квартир куда–то пропали. Что с ними случилось? Они что, все перешагнули в Сумеречную Зону ( популярный в США многолетний телесериал – автор Род Стерлинг ), или как? Где все они?

– Об этом я ничего знать не могу.

Брансон поднялся со скамьи:

– Но я рекомендую вам вернуться домой. Как насчет этого?

Он вернулся к своему столу, чувствуя, как напряженно глядит ему в затылок Гейл. Он, конечно, не сказал мисс Кларк, что в данный момент лейтенант Вилли снова был в доме на Сандалвуд, вместе с бригадой офицеров, вычищая комнаты мощными пылесосами, обтягивая канатами кусок улицы вокруг дома, чтобы не подпускать прохожих. Брансон сразу понял, что Вилли не на шутку встревожен. Когда у Вилли начинался тик левой брови, это было первым признаком того, что наклевываются неприятности. Эта женщина, мисс Кларк, ответила на все вопросы, на которые, естественно, офицеры не могли найти приличные ответы. Вилли велел избавиться от нее поскорее, потому что она была досадной помехой, да еще в нервный момент. Вилли выразился более красочно. Брансон сидел за своим столом, шелестел бумагами, смотрел на телефон, надеясь, что придет сообщение об обыкновенном ограблении или краже. А все эти сказки про вампиров… Птичий кал. “Нет,– подумал Брансон,– скажем лучше, это кал летучей мыши”.

4.

“Проснись”,– шептал голос.

Митчел Гидеон слышал голос вполне отчетливо. Но открывать глаза ему было не нужно, потому что они уже были широко открыты. Просто, голова его вдруг дернулась назад, а зрение прояснилось, словно он смотрел сквозь морозное стекло. Потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, где он находится на самом деле. Когда он понял, потрясение заставило его почти в буквальном смысле покачнуться.

Он стоял в холле–фойе Погребального дома Гидеона, номер 4, на бульваре Беверли, рядом с “Си–Би–Эс Телевижн Сити”. тяжелые дубовые двери с хромированной инкрустацией были широко раскрыты на улицу. Его обдавало порывами холодного ветра, залетавшего в проем дверей. Послышался слабый звон, словно звук китайских ветряных колокольчиков, и он опустил глаза. Он увидел, что держит в руках кольцо со своими ключами, а ключ, отпиравший главный вход, был все еще зажат между большим и указательным пальцами. На ногах у него были коричневые домашние тапочки. Сам он в коричневом бархатном халате с инициалами “МГ” на нагрудном кармане. “Почему я в халате? – подумал он вдруг, ничего не понимая. – Что за дьявольщина происходит здесь? Я сплю или меня загипнотизировали?”

Огромная люстра, хрустальная, с электрическими свечами желтого цвета, заливала зал теплым золотистым сиянием. Гидеон не мог припомнить, чтобы он включал свет. “Проклятье! – подумал он. – Ничего не помню с того момента, когда я лег рядом с Эстелл… Сколько было времени?”. Он бросил взгляд на запястье, хотя помнил, что часы его остались на тумбочке у кровати, куда он их клал каждый вечер перед сном. Ему хотелось крикнуть, задать во весь голос два вопроса: “Что я здесь делаю? И каким образом, черт побери, попал я сюда из своего дома, не просыпаясь при этом?”

Повернувшись, Гидеон вышел из здания на площадку стоянки. Рядом с надписью “только для мистера Гидеона” стоял “линкольн–континенталь”. На его площадке имелась и другая машина – большой грузовик–фургон с прицепом. Гидеон подошел ближе, но в кабине никого не обнаружил. А повернувшись лицом к зданию погребальной конторы, сделанному в стиле Тюдор, он увидел, что в окне на верхнем этаже горит свет. “Мой кабинет,– осознал он вдруг. – Я что, был наверху, работал там? Как же я оказался снаружи? Неужели Эстелл не слышала, как я выхожу? Неужели Эстелл… Может у меня начался лунатизм?” Как сквозь толщу мутной воды, припомнился руль собственной машины, горячий всплеск света фар в лицо, но это казалось всего лишь сном. Он с благодарностью вздохнул – сегодня ему не снился сон с конвейерной лентой, полной гробов, и стоявших вдоль ленты рабочих, усмехающихся ему, словно он был их собратом. Мозг его горел в лихорадке, как будто кто–то или что–то сорвало макушку его черепа, вставив туда заводной ключ, который мог заставить Гидеона помчаться в нужную сторону.

Повернувшись на каблуках, он уставился в темноту. “Замок,– подумал он. – Тот замок, где какой–то маньяк отпилил голову бедному Орлону Кронстину”. Даже в мыслях это знание, словно стервятник, кружащий над скорой добычей, не покидало его. Ему казалось, что он и сейчас видит его на фоне пылающего ночным неоном багровом небе. “Сошел с ума! – подумал он. – Я схожу с ума!”

Угловым зрением он заметил, что свет в окне его кабинета погас. Щелкнув от внезапной дрожи зубами, Гидеон уставился на темный прямоугольник. Под шелком халата на ногах и руках появились мурашки.

“Бог мой,– подумал он. – О, Бог мой!.. Неужели я открыл двери, чтобы туда мог войти кто–то другой?” Он пересек стоянку, направляясь обратно к зданию. Во всем огромном здании погребального центра царила мертвая тишина, не считая тиканья старинных дедушкиных часов, стоявших в дальнем конце коридора, где, плавно изгибаясь, уводили на второй этаж мраморные белые ступени лестницы с перилами вишневого дерева. Гидеон шел по коридору до тех пор, пока не начал ясно различать стрелки на циферблате. Десять минут третьего. Он закрыл глаза в собственной постели почти ровно в полночь.

Откуда–то сверху донесся шум – тихое мягкое “памп”. Гидеон отлично знал, что это за звук – он слышал его годами – это закрывалась крышка гроба, стоявшего, очевидно, в первой из трех демонстрационных комнат–выставок. Он подошел к концу коридора, в голове его сумасшедше тикали дедушкины старинные часы. Сжав белыми пальцами перила лестницы, он посмотрел наверх. Потом он начал взбираться вверх по ступенькам. Достигнув второго этажа, он увидел коридор и третий пролет, который вел на следующий этаж, к административным кабинетам. Рука Гидеона нервно нащупала выключатель на стене, и в следующее мгновение коридор был залит светом дюжины электрических свечей, смонтированных по стенам. На первой из полированных дубовых дверей имелась золотая табличка, оповещавшая, что это “Голубая Комната”, а ниже, белыми пластиковыми буквами на черном бархатном фоне – “Мистер Виллиам О.Тедфорд”. Гидеон открыл дверь и повернул один выключатель. Загорелась сапфировая люстра. В комнате все было голубое: стены, потолок, ковер на полу, диван, стулья. Из лазурных ваз выглядывали голубые цветы. В углу стояла шестифутовая статуя голубого ангела с развернутыми крыльями. На верхушке индигового пьедестала лежала пудренно–порохового цвета книга посетителей. Но главной деталью обстановки комнаты был эбеновый гроб, стоявший на пьедестале королевской голубизны. Гроб заключал в себе останки некоего мистера Тедфорда.

Из тишины коридора донесся звук закрывающейся двери.

– Кто здесь? – спросил Гидеон, и голос его звучал слабо и беззащитно в густой тишине. Несколько секунд он стоял на месте, потом прошел мимо Золотой Комнаты, мимо Зеленой Комнаты, мимо Янтарной Комнаты. Он осторожно заглянул в Красную Комнату. Включенная люстра превратила комнату в центр преисподней. Он почти ощущал запах серного дыма. Потом он увидел, что крышка гроба была поднята, и труп – пожилая женщина в бледно–розовом халате,– курит сигарету.

Точнее, раскуренная сигарета была втиснута между губами мертвой. И поскольку мертвая, естественно, не затягивалась, сигарета успела почти погаснуть. На серой коже щеки лежал серый пепел. “Кто–то решил пошутить,– подумал Гидеон с гневом, отшвырнув сигарету прочь. – Совсем не смешно. Совсем не смешно!”

Ответом был одинокий смешок, который долетел откуда–то из другой демонстрационной комнаты. Гидеон двинулся по коридору в обратном направлении, дрожа и испытывая желание броситься бежать, но понимал, что спрятаться некуда.

– Вы где? – крикнул он. – Что вам от меня нужно?

В коридоре было еще две комнаты, Фиолетовая и Белая. Гидеон перевел взгляд с комнаты на комнату, ноги его отказывались служить.

– Что вам нужно? – снова крикнул он. – Я вызову полицию, если вы не уберетесь!

Мертвая тишина.

Гидеон резко распахнул дверь Фиолетовой Комнаты. Дверь с грохотом ударила в стену, сбросив на пол картину в богатой раме, изображавшую пурпурные цветы на темно–зеленом с сиреневым поле. Он подошел к гробу и заглянул в него. Тут же он подался назад. Труп – ссохшийся пожилой человек с резко выступающими скулами – был разрисован гримом, словно клоун. Нос и щеки были покрыты пятнами губной помады. Ярко–красным были выкрашены и веки закрытых глаз. Гидеон с грохотом опустил крышку гроба на место и начал пятиться обратно к коридору, где повернулся лицом к двери Белой Комнаты.

Он вошел в эту комнату, задержав дыхание, ступил в помещение небесной белизны. В этой комнате, самой роскошной из всех, даже гроб был белого цвета с золотой окантовкой. Но в комнате никого не было, совершенно. Гидеон, облегченно переведя дыхание, повернулся, чтобы выйти из комнаты.

И в это мгновение снежно–белый гроб начал открываться.

Гидеон стремительно обернулся, глаза его заметались, из горла вырвался хриплый придушенный вопль. Обнаженная рука подняла крышку гроба, толкая ее изнутри. Когда крышка полностью открылась, мертвец сел. Это был юноша–чикано с черными блестящими волосами. Гидеон теперь видел, что юноша лежал поверх другого трупа, голубоволосой матроны, которая отдала Богу душу во сне. Юноша начал выбираться из гроба. Его темные глаза припечатали Гидеона к месту. Он протянул руку, пощупал шелк подкладки гроба, потом усмехнулся:

– В самом деле, отличная работа, друг. Вы знаете толк в своем деле, верно?

Гидеон не мог вымолвить ни слова. Он не мог двигаться. Не мог думать.

– Я его просто примерил, мистер Гидеон,– сказал юноша, взгляд которого метнулся в угол за спиной Гидеона.

Черноволосая девушка, все это время стоявшая там, прыгнула на хозяина погребальной конторы и впилась зубами ему в горло.

5.

– Ага,– тихо сказал принц Вулкан, прижимая к виску белые пальцы. Потом он открыл зеленые, как у кошки, глаза и посмотрел на стоявшего в другом конце комнаты Филиппа Фалько. – Прекрасно. Митч Гидеон с нами, и мы завтра можем начинать массовое производство…

– Сэр, если вы позволите мне,– начал Фалько,– такой способ доставки прямо из постели – он весьма рискован…

– Рискован? О каком риске идет речь?

Теперь глаза Вулкана – шарики зеленого мрамора на белом мраморе лица – были устремлены прямо в глаза слуги. – Если бы его остановили полицейские, он бы проснулся и все. А нам необходимы гробы, нам необходима его фабрика. А какой полководец боится риска?

Некоторое время он сидел неподвижно, потом поднялся и двинулся вдоль комнаты с каменным полом, направляясь к огромному камину. Этот камин вполне мог поместить в своей пасти целый корд ( 3, 6 куб.м ) древесины, хотя сейчас в нем горело всего пять–шесть поленьев. На снежно–белые черты короля вампиров упал оранжевый отблеск пламени. По всей комнате были разбросаны дорожные сундуки, некоторые были раскрыты, демонстрируя хранившиеся в них старинные драгоценные фолианты. Прекрасные полотна старинных мастеров, хотя и несколько потрескавшиеся, висели по стенам бок о бок с фрагментами тончайших, ветхих от древности, гобеленов. В центре комнаты пол был покрыт огромным прекрасным персидским красно–голубым ковром. На нем стоял длинный стол из полированного дуба. На столе был установлен серебряный канделябр с восемью черными свечами. перед черным бархатным креслом Вулкана была расстелена большая карта Лос–Анжелеса вместе с прилегающими округами. Вулкан, глаза которого блестели, смотрел прямо в огонь. Скоро слуга, называвший себя Тараканом, принесет ночную жертву, и эта перспектива насыщения горячей кровью сделала его возбужденным и нетерпеливым. В прошлый раз, вчера, он пропустил очередное время питания, потому что не желал так часто использовать этого человека, заставляя его опять идти на улицы города. Он внимательно изучил принесенные Фалько газеты и понимал, что не стоит привлекать к этому полезному слуге внимание полиции, которая и так настойчиво идет по его следу.

– Скоро вернется Таракан,– медленно произнес Вулкан, глядя на оранжевые языки пламени, наблюдая, как с треском разламывается прогоревшее полено. Он размышлял над тем, что необходимо было совершить именно сегодня ночью. Вопрос был лишь в том, как это сделать – быстро или медленно.

– Хозяин,– сказал Фалько, приближаясь на шаг. – Этот человек опасен. Он рискует. Он может причинить вам вред…

– Но почему это тебя волнует? – тихо спросил принц.

Фалько сделал паузу, глядя на освещенную красными отблесками фигуру худощавого гибкого юноши.

– Я хотел лишь сказать, хозяин, что полиция неизбежно поймает его рано или поздно. Я знаю, что вы избрали его, потому что сочли его сознание наиболее… восприимчивым, но подошло время избавиться от этого человека. Пищу для вас мог бы доставлять и я. Почему вы не поручите это мне?

Чуть улыбнувшись, Вулкан повернулся к старику:

– Тебе? Поручить это тебе, Филипп? Но время исчерпало тебя, ты пуст, как скорлупа выеденного яйца. Ты стар и слаб, и женщины легко от тебя убегут. Нет… Таракан молод, силен… И он нов… – Вулкан покачал головой, молча глядя на Фалько несколько секунд. – Нет, Филипп. Если кто–то и причинит мне вред, то это будешь ты. Разве не так?

– Нет! – вскрикнул Фалько, глаза его широко раскрылись. – Нет, клянусь, это неправда!

– К сожалению, это так. С тех пор, как мы покинули Венгрию, ты становишься все более и более… как бы это сказать?.. Все более раскаивающимся. И теперь ты опускаешься на колени, молишься Богу, который к тебе не имеет никакого отношения. Ты молишься, ты раскаиваешься – и что все это даст тебе? И ты уже подумывал о том, чтобы отправиться в полицию.

– Нет!

– Это мне сказал Повелитель, Филипп. А он никогда не лжет. Никогда! – Вулкан повернулся спиной к Фалько, наблюдая за пламенем в очаге. – Я дал тебе добрую жизнь,– сказал он минуту спустя. – Почему ты хочешь отплатить мне злом?

Фалько дрожал, голова у него шла кругом. Он прижал руки к лицу, судорожно выдохнул. Над головой в высоких балках зала стонал и выл ветер, словно сонм томящихся в муках погибших душ.

– Это… это все зло! – пробормотал он. Из горла старика вырвался сдавленный всхлип. – Это извращение, это не чистое…

– И это все, что ты можешь сказать? Маловато.

– Я… я помню, как в Будапеште, когда я был еще молодым торговцем картин… ко мне пришел старик и…

– Новак,– прошептал Вулкан. – Верный, преданный слуга.

– … и показал бесценную византийскую резьбу по дереву. Такую прекрасную, что я был потрясен. И он сказал, что сотни не менее прекрасных произведений можно найти в монастыре на вершине горы Ягер. Он сказал, что его господин… слышал об аукционе, который я организовал для Коппа, и хотел бы, чтобы я организовал подобный и для него, для принца Вулкана. – Глаза Фалько стали холодны. – Вулкан. Это был первый раз, когда я услышал ваше имя, и словно… заразился…

– И естественно, когда ты увидел мою коллекцию, которую начал собирать еще мой отец… тебе стало все равно, что я за существо. Даже после того, как я убил Новака, ты помог остальным сбросить его труп с обрыва. Ты это тоже помнишь?

Фалько содрогнулся.

– Оглянись вокруг, Филипп! – тихо воскликнул Вулкан. – Посмотри на красоту, ради которой ты пожертвовал душой!

Моргнув, Фалько медленно обвел взглядом стены, где висели полотна и древние гобелены. Тут были и более современные произведения – картины кисти Лоррэна, Ингреса, Делакруа, Нольда, Дэга, Лоренцо ди Криди, венгерских художников – Паала, Борсоса, Симона Холлоси. В тусклом свете могучие кони скакали по нарисованным полям. Танцевали на сельской площади крестьяне. Хохотал красивый демон Гольда, пока поэт сражался со своими рифмами. На полотнах дул ветер, холодный, безмолвный, гоня над осенними полями стаю черного воронья. На сцене, погруженной в полумрак, совершали пируэты балерины Дэга в розовых масках. Смотрели с холстов лица славных венгерских дворян, и золотые венцы над их головами были единственными намеками на свет и цвет в этих мрачных изображениях. Картины наполняли комнату, сюжеты их были яркими и мрачными, цвета приглушены или сверкающи. “Красота,– думал Фалько,– о, какая жуткая красота…”

Принц Вулкан шагнул к Фалько, но лицо вампира осталось погруженным в тень.

– Приближается конец, Фалько. Тот человек, что называет себя Тараканом, сегодня ночью принесет последнюю жертву. Он останется со мной. Вместо тебя.

Рот Фалько открылся.

– Пожалуйста,– прошептал он, потом быстро повернулся, помчался через зал к огромной двери на противоположном конце. Прежде, чем он достиг двери, Вулкан поднял указательный палец, начертив в воздухе треугольник, и рука Фалько напрасно потянулась к дверной ручке – ее на прежнем месте больше не было. Вместо проема двери перед ним возникла шероховатая поверхность камня.

– Иллюзия! – завопил Фалько. – Здесь должна быть дверь! Я знаю, что она здесь.

Пальцы его в отчаянии скребли камень, возникшей на его пути стены, потом он принялся колотить по камню кулаком.

Вулкан захихикал, словно испорченный ребенок – и принялся злорадно распевать:

– Филипп не может выбраться! Филипп не может выбраться, не может, не может!

– Боже, помоги мне! – воскликнул Фалько, голос его надломился, он захрипел: – Боже, помоги…

– Прекрати! – закричал Вулкан, прижимая к ушам ладони. Лицо его заострилось, губы приоткрылись, показав зловещие клыки. – Я разорву тебя на куски за это!

Фалько прижался спиной к холодному камню, с ужасом глядя на приближавшегося вампира.

– Хозяин,– хрипло прошептал он, опускаясь на колени. – Хозяин, пожалуйста! Я умоляю вас! Не убивайте меня, не убивайте… сделайте меня таким же как вы! Как вы! Сделайте меня таким же, как ВЫ!

Вулкан навис над ним, слабо улыбнувшись:

– Нет, Филипп, ты слишком стар, и ты уже ни на что не годишься. И ты знаешь слишком много секретов, слишком многое из моих планов…

– Не убивайте меня! – заплакал ползающий по полу старик, капли слез покатились по его щекам.

– Мир принадлежит молодым,– сказал принц Вулкан. – Старости нечего делать в нем. Я даю всем дар вечной юности, и скоро весь мир будет моим. Вспомни Александра Македонского, Филипп. Во время своих великих походов он оставлял позади калек и раненых. Теперь ты для меня значишь не больше, чем жалкий калека для Александра.

Фалько прижал к лицу ладони:

– Боже, спаси грешную мою душу! Отец наш небесный! Я совершил много грехов…

– Болван! – закричал Вулкан и сжал ладонями виски Фалько. Пальцы его напряглись, глаза Фалько широко раскрылись от ужасной боли. Послышался тихий треск и по лбу Фалько от макушки до переносицы протянулась тонкая кровавая нить. Глаза Вулкана сверкнули зеленым огнем, зрачки потемнели.

Потом Фалько завопил, вопль его призрачным эхом отозвался среди стен зала, вместе с порывом ветра унесся к высокому невидимому потолку. Капли крови стекали по лбу Фалько, собирались на кончике его носа, падали на рубашку. Послышался более громкий треск, Фалько что–то в ужасе забормотал.

Вулкан вдруг резко повернул ладони. Часть черепа Фалько провалилась вовнутрь, по лбу от переносицы и через макушку до самого затылка пробежала красная трещина. Глаза его наполнились кровью, тело содрогнулось в конвульсиях. Вулкан сжал ладони чуть сильнее, и голова превратилась в кашу раздробленных костей, мозгового вещества и крови. На лицо вампиру брызнула кровь, он стряхнул каплю пальцем, потом поднес палец ко рту и лизнул. Потом нарисовал в воздухе треугольник, противоположный первому, и дверь возникла на старом месте, словно фотография, проявившаяся на экспонированной бумаге. Те, кто прижался к ней по ту сторону, тихо переговариваясь и смеясь, бросились бежать по коридору.

– Кобра! – повелительно сказал Вулкан, и одна из фигур остановилась, потом направилась в обратную сторону.

– Да, хозяин,– тихо сказал Кобра. Кожа на его лице туго, словно маска, обтягивала кости черепа, на висках голубыми змеями вились вены. Глаза у него были красными, как у крысы, волосы – грязные, сбившиеся. Вслед за Вулканом он вошел в комнату, глядя на окровавленного мертвого человека на полу.

– Пей,– сказал Вулкан, плавно взмахнув рукой в сторону трупа.

Глаза Кобры вспыхнули жадностью. Он вздохнул и опустился на колени, пробив клыками горло и принявшись жадно пить. Грудь его тяжело поднималась и опускалась.

Принц пересек комнату и опустился обратно в кресло, наблюдая за пиром Кобры. Время от времени Вулкан пронзительно и коротко смеялся. Кобра был молод и неопытен, он еще не знал той богатой гаммы, отличавшей живую еду от мертвой. Да, эти юнцы – их так легко удовлетворить, и они так жадно стремятся знать. Однако, скоро, очень скоро, он и остальные узнают некоторые секреты, которые Вулкан хранил уже почти восемь столетий. Как призывать к себе летучих мышей, собак, крыс, мух, собирать их огромными стаями или тучами. Как заглядывать в сознание людей, проникать в секреты мыслей. Как определять по единственной капле крови, насколько стар этот человек или из чего состояла его обычная пища, научиться распознавать по вкусу этой капли оттенки в сотни вариаций, тысячи оттенков солености, сладости, кислоты. Они научатся высасывать кровь до последней капли из вен жертвы, трансформируя таким образом, человека в себе подобного обитателя ночи. Им так много еще придется научиться делать…

Вулкан откинулся на спинку кресла. Кобра поднял голову, роняя зря капли крови, падавшие с подбородка и бледных губ, потом вернулся к своей работе. “Этот по–настоящему любит меня, он предан,– подумал принц. – Что делать с трупом Фалько?” Взгляд его переместился на огромный камин. Поленья разгорелись как следует и отблески веселого огня заполнили зал, будто оранжевые привидения. Интересно, как собакам, запертым в нижнем этаже, понравится сегодняшний ужин из жареного мяса?

Вулкан, сидя, ожидал возвращения Таракана.

6.

Палатазин удивленно посмотрел на часы. Оказывается, он на несколько минут заснул. Двадцать минут четвертого. Коронадо–стрит, казалось, совершенно опустела. Даже “Фелиц–клаб” закрыл двери, выключил неон вывески. Два силуэта в машине по другую сторону улицы не двигались. Очевидно, они тоже задремали. “Нужно было взять с собой кофе,– раздраженно подумал он. Потом появилась другая мысль – что, если мы напали на ложный след? Убийства ведь прекратились. Возможно, он исчез из города навсегда. А может, Таракан просто затаился на время?”

В дальнем конце Коронадо мелькнул свет фар. Палатазин выпрямился, сердце забилось чуть быстрее. Машина приближалась очень медленно, и еще минуту спустя Палатазин увидел, что это “фольксваген–жук” светлого цвета. В горле у него пересохло. Машина остановилась у обочины примерно в тридцати ярдах от машины Палатазина, и Палатазин стремительно нырнул в тень приборной доски. Фары “фольксвагена” погасли. Открылась дверца, потом снова затворилась. По бетону простучали шаги.

Когда Палатазин снова поднял голову, то успел заметить, как затворяется дверь за вошедшим в “Мекку” человеком. “Это он! – подумал Палатазин. – Это тот самый человек, которого мы ищем!” Минуту спустя в дверное окошко машины Палатазина заглянул Цейтговель:

– Нам идти за ним, капитан?

– Нет. Подождем и посмотрим, что он будет делать. Если он снова выйдет, то поедем за ним, а если останется дома, то арестовать мы всегда успеем.

– Если только это он. В смысле, если он – Таракан.

– Вот и посмотрим. Оставайтесь настороже.

Цейтговель напряженно смотрел на затворенную дверь здания. Когда она снова отворилась и на крыльцо вышел Бенфилд, сердце Палатазина подпрыгнуло, словно получив сильнейший удар электричества. Мужчина нес маленький мешок. Что это могло быть? Тряпка, смоченная в той отвратительной одурманивающей жидкости? Значит, сегодня ночью он снова решил выйти на дело?

Бенфилд подошел к своему автомобилю, посмотрел сначала в одну сторону, потом в другую, проверяя, нет ли кого–нибудь на улице. Палатазин так стремительно пригнулся, что у него треском отозвались шейные позвонки. Бенфилд сел в машину. Заработал мотор “фольксвагена”, зажглись фары, машина медленно покатилась вперед.

Светлый “фольксваген” неспешно миновал машину Палатазина, направляясь к концу Коронадо–стрит, потом свернул на 61–ю.

Палатазин быстро включил зажигание, завел машину, резким поворотом руля развернул ее и последовал за Бенфилдом. В зеркальце заднего вида он видел фары машины Цейтговеля, идущей примерно в пятидесяти ярдах позади. Серый “фольксваген” свернул на Западную авеню, и Палатазин понял, что этот человек направляется прямо в Голливуд. Пульс у него болезненно участился, ладони, сжимавшие руль, стали влажными. Он старался не приближаться к преследуемой машине слишком близко, не включал фары, чтобы Бенфилд не заметил хвоста. Через несколько минут “фольксваген” повернул на Голливудский бульвар, все еще полыхавший неоном баров, дискотек, массажных салонов и порнографических книжных магазинов. На бульваре было достаточно много машин, поэтому Палатазин включил фары и прибавил скорость. Он держался на дистанции в несколько машин от “фольксвагена” Бенфилда. Девушки на тротуаре в узких брюках, коротких юбках, облегающих футболках, разрезных рубахах делали зазывные жесты, пальцами указывая цену. Большинство девушек, приехавших в Лос–Анжелес в надежде стать кинозвездами, были очень симпатичны. Возможно, пару раз им удалось провести сеанс позирования для фотографов или им дали какую–то эпизодическую роль в фильме, но теперь по какой–либо причине удача покинула их. Они стали отверженными, они были измятыми салфетками, которыми пользовался режиссер, продюссер, дискотечный “король”, а потом отбросил вместе с прочим мусором в корзину. Все они были потенциальными жертвами Таракана.

Впереди под огромным красным “Х”, рекомендовавшим посетить порнокинотеатр, “фольксваген” сделал поворот. Автомобиль направился к обочине.

7.

Голову его наполнял повелительный голос Хозяина, поэтому нужно было спешить. Он миновал несколько девушек, старавшихся соблазнить его. Сегодня он искал ЕЕ. Их было столько, любой выбор, самый большой кондитерский магазин в мире – все цвета, все размеры. У него уже случилась эрекция, но он знал, что не достигнет оргазма, пока не прижмет к ЕЕ лицу пропитанной химикалиями тряпки.

И потом он увидел ее. Она стояла под красным “Х” Голливудского кинотеатра для взрослых. У нее были длинные волнистые волосы платинового цвета,чувственно выступающие вперед губы. Лицо больше напоминало лицо маленькой девочки, а не женщины. На ней было розовое платье, розовые чулки и, что лучше всего, она была не такая тощая, как многие остальные. Что–то в выражении ее рта и глаз напоминало ему Бев. Конечно, это случалось в той или иной степени со всеми этими девушками, но именно эта… Да, это БЫЛА БЕВ! ОНА В САМОМ ДЕЛЕ БЫЛА БЕВ! Ему уже столько раз казалось, что он нашел ее, что она пожалеет, что бросила его, и вернется, и каждый раз он убеждался, что его снова провели. И поэтому он продолжал убивать злых, нехороших женщин, которые смеялись над ним за его спиной, да, да! Они помогали Бев прятаться.

Но это была она – он в этом был сейчас уверен. О, Хозяин, он будет так доволен – он нашел свою Бев!

На глаза навернулись слезы, он подвел свой “жук–фольксваген” к обочине, затормозил, подозвал взмахом руки девушку. Она посмотрела по сторонам, надеясь, что ей подвернется что–нибудь получше малопрестижного автомобильчика, потом подошла к “фольксвагену”, вглядываясь в сидевшего за рулем мужчину с темными тяжелыми веками и темными глазами.

– Меньше, чем за семьдесят пять не поеду,– сказала она равнодушно тонким голосом. Раньше она строила планы войти в труппу сопроводительного вокала для какого–нибудь певца, вроде Боба Сигера. Но в этом городе на сцену не пробьешься.

– Пятьдесят,– сказал Таракан. Он начал вытаскивать бумажник.

– Ты что, насчет быстренького договариваешься, или как?

– Ага, быстренького.

– Работа для губ?

Вид у него, конечно, отвратительный, но за пятьдесят зеленых! И она сможет купить те новые туфли, которые присмотрела на Бродвее. В машине был какой–то странный запах к тому же. Алкоголь? Лосьон для бритья? Но запах пропал – его занесло лишь случайным порывом ветра. В самом деле, какого черта! Она скользнула в машину.

– Меня зовут Ким,– сказала она и игриво сжала бедро мужчины.

Он улыбнулся, вливаясь обратно в поток движущихся автомобилей.

– Я знаю твое имя. Ты меня не проведешь.

– Что? – пробормотала Ким. “Боже, кажется, это какой–то ненормальный,– подумала она. – А может, это Таракан?” От этой мысли пробрала ледяная дрожь, но она отбросила ее. Слишком этот парень маленький, только руки здоровенные. Перец у него, наверное, совсем как стручок. От этой мысли она разразилась хихиканьем.

– Над чем это ты смеешься? – резко спросил он.

– Ооооо! – сказала Ким голосом маленькой девочки. – Только не откусывай малышке голову, дорогуша. Почему бы тебе не свернуть вот туда, миленький? Там твоя малышка даст тебе все, что тебе нужно.

– Ладно,– сказал он. – Отлично.

Он свернул с бульвара, но проехал через всю боковую улицу, оказавшись на авеню Франклина.

– Эй! Куда это ты меня везешь?

– Увидишь,– сказал он, пересекая авеню и направляясь на север, к Юкка –стрит. – Ты только сиди тихо, и ты увидишь.

– Останови машину! – вдруг потребовала Ким. – Я хочу выйти!

– Нет, не выйдет. Ты тогда сбежишь. Я давно искал тебя, очень давно. И теперь, Бев, я не позволю тебе сбежать.

Девушку охватил ужас. Дыхание ее участилось.

– Выпусти меня,– прошептала она, пытаясь открыть дверцу, но одной рукой водитель “фольксвагена” стремительно поймал ее за шею, обхватив сзади.

– Не делай этого! – крикнул он. – Все должно быть не так!

Он повернул на Палмеро–стрит и проехал улицу до самого тупика, где стояло несколько темных многоквартирных блоков. В центре заросшего сорняками пустыря, бывшей стоянки, высилась громадная куча земли и мусора. Ким боролась изо всех сил, пытаясь вырваться на волю.

– Прекрати! – закричал он. – Бев, перестань же!

Она на секунду ослабела, перестала сопротивляться, и когда его хватка ослабела, она повернулась и впилась ему в щеку ногтями, потом снова рванулась к двери. Он схватил ее за волосы, притянул голову к себе.

И тут он прозрел истину, как прозревал каждый раз до этого – это не Бев! Это кто–то другой, кто старался обмануть его, надуть, провести, посмеяться над ним, за его спиной, жирно накрашенными красными губами посмеяться. Это было злобное, неправильное, испорченное существо, и только прикосновение Хозяина могло исправить его.

– Ты не Бев! – сказал с отчаянием Таракан. – Ты не… не… она!

Он протянулся в промежуток между сиденьями, чтобы достать пропитанную снотворным тряпку, потом быстро поднес ткань к лицу Ким. Она вскрикнула и принялась отбиваться, но он лишь плотнее прижал к ее рту и ноздрям тряпку.

И тут его ослепила вспышка автомобильных фар.

8.

Палатазин и Цейтговель включили фары своих машин почти одновременно, и Цейтговель закричал:

– Полиция! Ни с места!

Бенфилд отчаянно завертел головой. В следующее мгновение он распахнул пассажирскую дверцу и пинком ноги выпихнул блондинку наружу. Она с трудом встала на колени, потом подалась вперед и упала лицом вниз, потеряв сознание. Мотор “фольксвагена” заревел, потом машина сделала резкий разворот и устремилась к импровизированному заградительному блоку, который образовали машины Цейтговеля и Палатазина. В последний момент “фольксваген” попытался отвернуть в сторону, но Цейтговель нажал на педаль газа и ударил радиатором в борт машины Таракана. Таракан выбрался наружу, за стеклом его толстолинзовых очков глаза сверкали, подобно огненным кругам. Он бросился бежать в темноту, но Палатазин был уже снаружи, направив в его сторону свой пистолет.

– Стоять, или я стреляю! – крикнул он.

Бенфилд продолжал бежать. Палатазин выстрелил в воздух, и Бенфилд рухнул на землю дрожащей грудой плоти. Держа пистолет в вытянутой руке, Палатазин подошел к лежавшему человеку.

– Не шевелиться! – коротко приказал он. – Не двигаться, или я стреляю!

Позади он слышал щебетание возбужденных голосов в передатчике Цейтговеля, в кабине машины, а к Палатазину, топоча, словно дикий буйвол, бежал Фаррис.

Подойдя к Бенфилду, Палатазин увидел, что этот человек свернулся, словно младенец в утробе матери. Он сосал собственный большой палец. Фаррис силой заставил его подняться на ноги, защелкнул наручники, сообщил арестованному о его правах. Глаза Бенфилда остекленели, были пусты, он смотрел куда–то в сторону далеких холмов.

Палатазин вернулся на пустую стоянку – пустырь, и нагнулся над лежащей девушкой. Дыхание ее было неровно, но во всем остальном она, казалось, не пострадала. Рядом с ней лежал кусок ткани, очень сильно пахнувший той самой жидкостью, которую они обнаружили под раковиной в комнате Бенфилда. На глаза Палатазина навернулись слезы. Где–то рядом завыли сирены. Минуту спустя рядом затормозили два патрульных автомобиля, за ними следовала карета “скорой помощи”. Один из санитаров разломил пластиковую ампулу под носом девушки, и она зашлась кашлем. Потом она села, по лицу стекали ручейки черной туши, смешанной со слезами.

Ночь была наполнена вспышками “мигалок” на крышах машин, щелканьем и треском передатчиков патрульных. Фаррис обыскивал Бенфилда, стоя рядом с патрульной машиной. Палатазин спрятал пистолет.

Бенфилд бормотал, словно в бреду:

– … звал меня, я слышал его голос, звал меня, я слышал. Он не позволит вам, не позволит… он спасет меня, защитит…

– Конечно,– сказал Фаррис. – А теперь садись в машину и заткнись!

Но Бенфилд смотрел теперь на Палатазина:

– Он не позволит вам расправиться со мной. Он знает, что вы хотите сделать! Он видит все, видит всю злобную грязь мира! – Он устремил взгляд в темноту мимо плеча Палатазина. – Хозяин! – крикнул он и всхлипнул. – Хозяин! Помоги мне! Моя жизнь – твоя! Моя жизнь принадлежит тебе!

– Садись! – сказал Фаррис, подталкивая Бенфилда, заставляя его опуститься на заднее сиденье машины.

Палатазин почувствовал, как его охватил внезапный холод. Что сказал этот человек? Он сказал: “Хозяин”? Он имел в виду Бога… или что–то другое? Он заглянул в кабину, увидел, что Бенфилд спрятал лицо в ладони, словно ему было очень стыдно чего–то. Патрульная машина задним ходом выбралась на Палмеро–стрит, развернулась, потом исчезла в ночной темноте, оставив Палатазина стоять и вглядываться в ночь. Потом он медленно повернулся, глядя на Голливудское шоссе, на Голливудские Холмы, и мимо него вдруг пронесся порыв холодного ветра, как невидимое гигантское животное. Откуда–то издалека, показалось ему, донесся тоскливый собачий вой.

– Капитан, вы будете возвращаться в департамент?

Палатазин посмотрел через плечо на Цейтговеля:

– Нет. Пусть пока подержат Бенфилда на льду, и если кто–то до утра посмеет вызвать прессу, то клянусь, он у меня будет просить подаяния на Сельма–авеню! – Он провел рукой по лбу. – Пойду домой, надо немного поспать.

Цейтговель кивнул, двинулся было к машине, потом обернулся:

– Вы думаете, мы взяли Таракана?

– Моя догадка не лучше твоей.

– Я надеюсь, мы не дали промаху. Если же ошиблись, то зря рвали ж… Увидимся в конторе.

Цейтговель поднял руку, прощаясь, и зашагал к своему автомобилю со свежепомятым радиатором.

– Пока,– тихо сказал Палатазин. Он снова всмотрелся в темноту, словно его окружали невидимые, собирающиеся силы ночи. “Где он прятался? Каковы его планы? Когда он ударит? Даст ли Бенфилд ответы на эти вопросы?” Палатазин еще немного постоял, чувствуя, как поднимаются у него на затылке волосы. Потом сел в свой “форд” и умчался прочь.

9.

Госпиталь Милосердной Матери размещался в старом десятиэтажном здании из кирпича и стекла, примерно в пяти минутах ходьбы от Сан–Бернардского шоссе. В пять минут пятого стоянка автомашин была погружена в тишину, почти все окна в здании госпиталя погасли. В операционной срочного приема последняя операция завершилась час назад, когда полиция доставила туда восемь или девять человек – членов банды “Человеко–убийц” и “Гадюк”, которые выясняли с помощью ножей отношения в кинотеатре для автомобилей “Матадор”. Трое были ранены довольно серьезно, пришлось переливать кровь, но остальных разукрасили йодом и пластырями и загнали обратно в полицейский фургон. Дежурство оказалось в эту ночь довольно спокойным – пара жертв дорожной аварии, одно огнестрельное ранение, малыш, принявший банку с ядом для муравьев за банку с медом, разнообразные переломы, вывихи. Ничего необычного. Но сегодня работники ночного дежурства хотели бы занять руки и головы срочным делом, чтобы не думать о слухах, которые доходили до санитарок и медсестер. Слухах о тех пятидесяти семи, что лежали в изоляторе на десятом этаже. Сестра Ломакс сообщила, что в их телах не осталось ни капли крови. Пако, санитар с девятого этажа, сказал, что видел, как некоторые из этих странных мертвецов дергались, словно бешеные, хотя у них не было ни пульса ни дыхания. Гернандо Вальдес, пожилой привратник и признанный оракул народной мудрости среди служащих госпиталя, сказал, что кожа у них, как мрамор, и под ней видны синие полоски сплющенных вен. Он сказал, что это “мальдито”, проклятые существа, и что лучше держаться от них подальше, когда они проснутся. Сестра Эспозито сказала, что у них все мертвое, кроме мозга – когда к головам их присоединялись контакты, на электроэнцефалограммах танцевали кривые.

Работавшие в срочной операционной согласились – все, что происходит – “муй мистериозо”, очень загадочно.

Поэтому ни один из них не заговорил, когда доктор Мариам Дельгадо, чьи глаза припухли после недолгого сна, вошла в кабину лифта, словно не замечая тех, кто собрался в служебной дежурной комнате операционной. Светящиеся цифры над дверью лифта обозначили путь кабины – наверх, до последнего, десятого этажа.

Доктор Дельгадо минут двадцать назад получила телефонное сообщение от миссис Браунинг, старшей сестры изолятора. Голос у женщины был крайне озадаченный:

– Доктор Дельгадо, в нескольких показаниях у пациентов произошли изменения. Мы регистрируем усиление мозговой деятельности.

Дельгадо снились перед этим те жуткие глаза, смотревшие на нее сквозь прозрачные бескровные веки, словно у спящих рептилий. Казалось, они окружают ее, кружатся бешеным кругом, словно лампы вышедшего из–под контроля карнавала. Когда она проснулась, то обнаружила, что вся дрожит, и никак не могла унять эту дрожь.

Двери лифта раздвинулись – она была на десятом этаже. Мозг Дельгадо все еще не мог избавиться от воспоминания о кошмарном сне, а так же о сверхоживленной дискуссии, в которой она участвовала вчера с доктором Штейнером и доктором Рамесом, директором госпиталя. Теории создавались с головокружительной быстротой. Диагнозы формулировались так же стремительно, как и отбрасывались. Вокруг кружили репортеры, но агент госпиталя по массовой информации держал их на расстоянии – пока, по крайней мере. Что было облегчением для доктора Дельгадо, потому что ей требовалось время выяснить, с чем же в действительности имеют они дело в данном случае. Вирус? Какое–то вещество, загрязнившее воду в трубах? Какая–то составляющая в краске на стенах? Что–то в воздухе? Одна санитарка обнаружила несколько колотых ран на трех пострадавших, но они были в разных местах. Двое были ранены в горло, третий в изгиб локтя. Остальные имели кровоподтеки, порезы – или на затылке, или в задней части шеи, сразу под линией волос. Медсестра сделала довольно разумное предположение – укус змеи. Но пока что ни на одну из сывороток–противоядий ни одна из жертв не показала положительной реакции.

Доктор Дельгадо была на полпути от лифта к двери изолятора. На белой двери имелась предупредительная надпись – “Вход только с белым значком”. Первое, что она увидела – разбросанные по полу в проходе папки с историями болезни. Голубая кофейная чашка упала со стола и разбилась. На самом столе бумаги были залиты кофе, стаканчик для карандашей перевернулся, высыпав содержимое на мокрый стол. “Черт побери! – подумала она. – Что здесь происходит? Как эти ночные дуры дежурные могут быть такими неряхами?” Она позвонила в небольшой колокольчик, лежавший на столе, но на ее звонок никто не ответил.

– Поразительно! – сказала она с возмущением и двинулась дальше к белой двери изолятора, который состоял из нескольких просторных комнат, разделенных центральным коридором. Сквозь большие зеркальные окна в стенах коридора Дельгадо могла прекрасно наблюдать за тем, что происходит в палатах. Жертвы таинственной болезни лежали рядами на койках, подсоединенные к капельницам и пластиковым мешкам с кровью, а также к массе энцефалографов, которые доктор Дельгадо и ее подчиненные всеми правдами и неправдами добыли во всем госпитале. Она наблюдала за прыжками зеленых кривых и с удовлетворением отметила, что мозговая активность необычных пациентов успела почти вдвое усилиться за прошедшее время. Неужели они начали, наконец, реагировать на вливание крови? Возможно ли, что они начали выходить из своего странного коматозного состояния? Она подошла к двери с надписью “Изолятор 1” и взяла зеленую хирургическую маску в целлофановом пакете с подноса из нержавеющей стали. Она завязала маску, потом вошла в палату.

В комнате тихо гудело электричество, пощелкивали мониторы ЭЭГ. Доктор Дельгадо останавливалась у каждой кровати по очереди, наблюдая за нарастающей пульсацией элекрических фосфоресцирующих кривых на экранах мониторов, хотя по–прежнему не могла обнаружить пульса у пациентов. Глаза, похожие на несформировавшиеся глаза эмбрионов, смотрели, казалось, прямо на нее, сквозь прозрачные молочно–туманные пленки закрытых век.

Потом она увидела, что пять кроватей у дальней стены палаты пустовали.

Она поспешно с участившим удары сердцем подошла к пустым койкам. Она увидела мешанину спутавшихся сорванных со своих мест трубок и проводов, сорванных с кожей черепа, выдернутых из вен. Тут же лежало несколько досуха опустошенных пластиковых мешочков из–под консервированной крови.

– Мадре Диос! – прошептала она и была поражена звуком собственного голоса, он испугал ее. – Что здесь происходит?

Ответом ей было усиление треска мониторов ЭЭГ. Словно хор сверчков сошел с ума, наращивая силу треска, переходящего в отвратительный шум. Она стремительно развернулась – ей показалось, что краем глаза она заметила какое–то движение за своей спиной. Но тела на покрытых белыми простынями койках оставались неподвижными. Треск энцефалографов казался теперь звуком оживленной беседы, происходящей между мертвыми–живыми телами. Треск был ужасающе громок, как будто полумертвые–полуживые люди кричали друг на друга. Доктор Дельгадо прижала к ушам ладони и поспешила к двери. Она почти достигла двери, когда одно из тел – это была средних лет женщина–чикано с колышущимся животом и глазами, как у гремучей змеи,– села на кровати, срывая с головы контакты датчиков ЭЭГ, вытащив иглу капельницы из вены в изгибе локтя. Женщина протянула руку и поймала доктора за подол халата, потащив к себе. Дельгадо вскрикнула. На другой койке потянулось и село на постели еще одно мертвенно белое тело. Мужчина с седыми висками стащил с крючка капельницы мешок с кровью и жадно прокусил пластик, разбрызгивая кровь. Когда невероятное существо потащило доктора к койке, она совсем близко увидела бледные губы раскрывшегося рта, увидела в темной пещере ротовой полости тускло мерцающие влажные клыки. От потрясения она едва не потеряла сознание, но поняла, что если сейчас позволит себе потерять сознание, то уже никогда не придет в себя.

Она вырвалась на свободу – один рукав халата остался в цепких пальцах мертвящего ужаса на койке, и бросилась бежать к двери. Существа, вскочившие с коек, бросились за ней. Белые больничные пижамы развевались на бегу.

Доктор Дельгадо добежала до двери, и в этот момент костеподобные пальцы ухватили ее за плечо. Она вскрикнула, попыталась вырваться, чувствуя, как лопается кожа. Она захлопнула за собой дверь, но одно из жутких существ прыгнуло прямо сквозь стекло окна и приземлилось на пол коридора вместе с водопадом серебристых осколков. За первым ужасом последовал второй. Они помчались вслед за бежавшей по коридору женщиной. Но прежде, чем она успела добежать до двери, ведущей в изолятор, дорогу ей заступила ухмыляющаяся девушка, по лицу которой ползли вниз капли крови. Глаза ее были черны, как само зло. Слева от доктора Дельгадо имелась закрытая дверь с надписью “кладовая”. Она вбежала в темную комнату, прислонилась всем телом к двери, навалившись на нее изо всех сил – один из вампиров, да, ВАМПИРОВ! – ударил в дверь с противоположной стороны, пытаясь пробиться во внутрь. Дверь начала подаваться. Дельгадо захныкала от ужаса, из последних сил прижимаясь плечом к двери. Но она знала, что еще секунда – и они ворвутся сюда. Она протянула руку, нащупала выключатель – комнату залил свет. И первое, что увидела она, был труп миссис Браунинг – если только это в самом деле был труп – лежавший на полу у самых ног Дельгадо. Лицо Браунинг было желто–белым. Над ее головой имелся вделанный в стену прямоугольник металла с рукояткой. Сердце доктора Дельгадо подпрыгнуло. Это был транспортер–труба, в который в прачечную спускали тюки с бельем. Прачечная располагалась в подвале. Она сотни раз до этого открывала люк, пользуясь трубопроводом, и теперь она молилась, чтобы труба оказалась достаточно широкой для нее. Она должна протиснуться.

В дверь ударили с ужасающей силой. Ее отбросило, обожгло болью плечо, и в следующий миг в комнату начали впрыгивать вампиры. Она впилась ногтями в глаза первому из бросившихся на нее созданий, потом отворила люк трубопровода и попыталась протиснуться в него.

– О, Боже, помоги мне! – услышала она собственный вскрик, эхом отозвавшийся от металлических стен трубы. – Пожалуйста…

Но холодные руки ухватили ее за лодыжки, не давая телу провалиться в трубу, ведущую в спасительный подвал. Она отбивалась, извивалась, продолжала кричать, но они уже вытаскивали ее обратно, и со сводящей с ума уверенностью она поняла, что ей не убежать.

Вампиры повалили ее на пол, между ними началась драка за право первому совершить глоток. Победитель уселся верхом на Дельгадо, в то время как остальные прижимали к полу ее руки и ноги, и с наслаждением погрузил свои клыки в горло врача. Когда с ней было покончено, они отбросили ее в сторону, как опустошенную бутылку, и помчались в поисках новых жертв. Между ними и улицей лежало еще много палат и множество пациентов госпиталя, которым уже не суждено было проснуться людьми.

10.

Рассвет. Холодные синие тени помчались прочь, спасаясь от лучей восходящего солнца.

Гейл Кларк спала тревожным сном в своей квартире на Закатной Полосе. Две снотворные пилюли и хорошая порция русской водки не дадут ей проснуться до полудня, но даже они не могли полностью заглушить жутких воспоминаний о Джекке Кидде, который словно усмехающаяся Смерть, преследовал ее по двору.

В затемненной тяжелыми портьерами спальне на Ларуэл–каньон Эстелл Гидеон внезапно села на кровати и позвала:

– Митч?!

Ответа не было.

Отец Рамон Сильвера открыл кран раковины в своей комнатушке в Восточном Лос–Анжелесе и плеснул в лицо несколько капель ржавой воды. Мутный свет сочился в комнату сквозь окошко, выходящее на улочку кирпичных мрачных стен. Сильвера подошел к окну, открыл его, втянул полной грудью воздух, смешанный с пылью и смогом. На стене у входа в улочку он увидел написанные на кирпиче слова “СЛЕДУЙ ЗА ХОЗЯИНОМ!”.

Сильвера молча в тишине смотрел на эти слова, вспомнив надпись, сделанную кровью в комнате того жуткого дома на Дос–Террос. Он вспомнил выражение лица того полицейского, ужас в его глазах, настойчивое предупреждение в голосе. “Не позволяйте им выйти на улицы,– сказал этот человек. – Сожгите их сейчас, пока это возможно”. Сильвера резким движением закрыл окно. Что происходит с этим городом? Чувство, которое не покидало его с того момента, когда он перешагнул порог дома на Дос–Террос – было ощущением ужасной обреченности. ЗЛО стремительно набирало силу, словно рак, пожирающий клетки человеческого тела. Он чувствовал страх – не перед смертью, потому что смерть была неизбежным финалом, с неизбежностью которого он смирился уже давно – но страх перед своей беспомощностью в ситуации, когда Бог призывал его к действию.

ЗЛО вливалось в город, как наступающая армия ночи. Сейчас Сильвера был уверен в этом больше, чем когда–либо за свою жизнь. И кто способен встать у него на пути?

Испытывая тяжесть подобных мыслей, он оделся и отправился прочь из дому, лицом к лицу с новым днем.

Вес Ричер поднял голову и увидел, что обнаженная Соланж сидит у окна, глядя на Чаринг–кросс роуд. Он сказал хрипло:

– Соланж? – Она не ответила. – Соланж? Что случилось?

Она осталась сидеть неподвижно.

“Бог мой,– подумал Вес Ричар, подтягивая поближе простыни. – Иногда на нее в самом деле находит!”

Он снова закрыл глаза, и тут вспомнил сон, который снился ему этой ночью. В снегу, под окном, стоит маленькая девочка, манит, зовет его на улицу. Это был хороший сон. Ему хотелось ступить сквозь окно, словно Алиса сквозь зеркало, и оказаться в мире детства, где он сможет вечно оставаться ребенком и не заботиться о таких вещах, как налог и взносы за дом… и прочих делах взрослых людей. Он вернулся в сон с надеждой, что снова встретит ту девочку. И на этот раз он обязательно выйдет к ней.

11.

– Посмотрите на эти снимки,– сказал Салли Рис, доставая из плотного конверта четыре черно–белых фотографии. – Посмотрите на них очень внимательно и скажите мне, узнаете ли вы их.

Он начал по одному выкладывать снимки на стол перед Уолтером Бенфилдом, потом расположил их аккуратным рядом. Рис видел, как отражаются снимки трупов в толстых линзах очков мужчины. Бенфилд молча рассматривал снимки, выражение его лица не изменилось ни на йоту. На губах его застыла та же искусственная безжизненная улыбка, которую он изобразил с самого начало допроса.

– Ну? – спросил Рис, присаживаясь рядом с допрашиваемым. – Что скажете?

– Извините, сэр, но я не знаю, почему я должен смотреть на эти фотографии,– сказал Бенфилд.

– Не знаете? Отлично, я вам скажу. Это фотографии молодых женщин, которые были задушены и изнасилованы. Вот так, Бенфилд. Четыре женщины за период в две недели. Если вы посмотрите внимательно, то увидите у них на шеях синяки. Видите? Вот здесь, смотрите. Интересно, а от ваших пальцев могли бы остаться такие следы? Как вы считаете?

– Лейтенант,– тихо сказал мужчина в темных просторных брюках и голубой спортивной куртке, сидевший на стуле в углу. Это был общественный защитник, фамилия у него была Мерфи, и наименее любимым из его занятий было исполнение роли сторожевого пса, когда полицейские поджаривали подозреваемого на допросе.

– Я разговариваю с мистером Бенфилдом,– рявкнул Рис. – Я задаю вопросы. Мы не в суде. Это мое дело, и им командую я. Понятно?

– Вы можете не отвечать на наводящие вопросы, мистер Бенфилд,– сердито сказал Мерфи.

– Ладно,– улыбнулся Бенфилд. – Я не буду.

В другом конце комнаты Цейтговель пробормотал: “Дерьмо!”, потом вспомнил о магнитофоне, катушки которого медленно вращались, записывая допрос.

– А мы ведь можем это сделать,– сказал Рис. – Мы можем проверить, соответствуют ли ваши пальцы отметинам или нет.

– Хватит придираться ко мне,– завопил Бенфилд. Его бесплотная улыбка сломалась наконец. – Когда я смогу уйти домой?

– Придираться? Парень, я еще и не начинал! Вы были арестованы за нападение на женщину по имени Ким Харрис. Она примерно того же возраста, что и эти женщины, Бенфилд. И даже внешне напоминает их, правильно?

– Кажется, да.

– А куда вы ее везли? Что собирались с ней делать?

Он пожал плечами:

– Я… я собирался остановить машину в конце Палермо–стрит. Она проститутка. Вы это знаете. Я собирался заплатить ей.

– А эти тоже были проститутками? – Рис показал на фотографии.

Бенфилд несколько секунд смотрел на снимки, потом опять улыбнулся:

– Если вы так говорите…

– По–твоему, это забавно? И то, что ты собирался сделать с Ким Харрис – тоже забавно? Как часто ты курсируешь по Голливудскому?

– Время от времени.

– Ищешь плохих девиц?

Бенфилд бросил взгляд через плечо на адвоката, потом неловко зашевелился на своем стуле:

– Да, в общем.

– А ты слышал о Таракане, Бенфилд?

Тот покачал головой.

– Это было во всех газетах, ты не читаешь газет?

– Нет.

– Но ты знаешь, как читать, не так ли? И знаешь, как писать?

– Да.

Рис кивнул, потом вытащил новый конверт из плотной коричневой бумаги, достал из пакета ксерокопии записок Таракана, положил их рядом с фотографиями.

– Ты видел это раньше?

– Нет, сэр.

– Удивительно. Помнишь, как ты написал по моей просьбе свою фамилию и имя? Сначала левой рукой, потом правой. Так вот, почерк никогда не врет, даже если его пытаться изменить. Ты ведь знаешь, чем занимается графолог, не так ли? Два графолога независимо друг от друга установили, что эти записки писал ты, но только левой рукой.

– Они лгут,– тихо сказал он.

– Лгут? Они эксперты в своей области, Бенфилд. И судья не заподозрит их в обмане. Так же, как и жюри.

– Оставьте меня в покое! – завопил Бенфилд. – Я впервые вижу эти бумаги!

– Мы разговаривали с мистером Пьетро, хозяином твоего дома,– продолжал Рис. – И он сообщил мне, что ты, бывало, возвращался поздно ночью, а потом снова покидал свою комнату. Куда ты ездил?

– Просто… В разные места.

– Какие именно? Голливудский бульвар? Куда еще?

– Просто так, люблю кататься.

– А твоя мама? Ты ее навещаешь?

Голова Бенфилда вздернулась.

– Моя мать? Оставь ее в покое, черномазый подонок! – Он почти кричал.

Рис улыбнулся и кивнул. Он откинулся на спинку кресла, наблюдая за глазами Бенфилда.

– Бенфилд, у нас есть доказательства. У нас есть свидетели, которые подтвердят, что ты ездил по Голливудскому бульвару. Мы знаем все, что нам нужно. Почему ты сам не расскажешь нам об этих четырех женщинах?

– Нет… нет… – Он затряс головой, лицо его покраснело.

– Четыре женщины. – Взгляд Риса стал еще жестче. – Задушенные, изнасилованные, брошенные прочь, словно мусор. А эта выдумка с тараканами – в самом деле, крайне смешно. Тот, кто сделал это, в самом деле ненормальный, правда? Ты согласен?

– Оставьте меня… оставьте меня одного!

– Тот, кто совершил это – тронутый, и его место в больничной палате. Я видел твое дело, Бенфилд. Я знаю, ты был в Ратморе.

Лицо Бенфилда стало багровым, глаза налились. Он бросился на Риса, рыча словно зверь, и Цейтговель тут же прыгнул на него сзади. Одной рукой Бенфилду удалось схватить Риса за горло. Трое мужчин несколько секунд боролись, потом Цейтговелю удалось схватить Бенфилда и завернуть его руки за спину. Он защелкнул на его запястьях наручники.

– Ты… дрянь! – вопил Бенфилд. – Черномазая дрянь! Ты не посмеешь отправить меня туда обратно!

Рис поднялся, колени у него дрожали. Горло горело, на нем остались кровоподтеки.

– Я пойду, выпью чашку кофе,– хрипло сказал он, с трудом переводя дыхание. – И когда вернусь, то лучше тебе приготовиться к беседе со мной, или я возьмусь за тебя по–настоящему. Понятно? – Он несколько секунд смотрел на Бенфилда, потом перевел взгляд на Мерфи. Адвокат сидел прямо и неподвижно, глаза его стеклянисто блестели. Рис повернулся и пошатываясь вышел из комнаты для допросов.

Палатазин ждал снаружи, внимательно перебирая содержимое папки. Когда он поднял голову, Рис увидел синие круги вокруг его глаз.

– Как он? – спросил Палатазин.

Рис пожал плечами и потер горло.

– Чувствительный тип. Я попробовал обычную линию насчет матери, так он как взвился… Кто бы мог подумать, а?

– Происходит что–то странное. Следуя вот этому. – Палатазин помахал папкой. – Беверли Тереза Бенфилд умерла в результате падения с лестничной площадки в 1964 году. Она несла с собой чемоданчик, очевидно, собираясь сбежать от своего шестнадцатилетнего сына Уолтера. Это произошло в середине ночи, соседи слышали какие–то крики, но коронер посчитал смерть несчастным случаем. Во всяком случае, совсем недавно Бенфилд упомянул о своей матери в разговоре с Пьетро. Я решил, что эта линия может дать эффект, поэтому и рекомендовал тебе. Кроме того… – Он вытащил из кармана рубашки свой блокнот. – Он использовал ткань, намоченную смесью химикалий, принесенных с работы. Анализ, проведенный в лаборатории показывает, что вдыхание такой смеси в замкнутом помещении кабины способно привести к летальному исходу. Вот что интересно – по их мнению Бенфилд выработал в себе невосприимчивость к этим парам, подобно тому, как это бывает и с тараканами. Теперь вопрос – почему он перестал их убивать? Если он тот, кто нам нужен, почему он изменил свой стереотип поведения?

– Потому что он ненормальный,– сказал Рис.

– Возможно. Но даже ненормальные ведут себя в соответствии с какой–то системой. Ну, кажется, теперь моя очередь. Одолжи мне сигареты и спички.

Рис сунул два пальца в нагрудный карман рубашки и передал Палатазину пачку “Кента” и зажигалку.

– Удачи,– сказал он вслед Палатазину, который вошел в комнату для допросов.

Бенфилд сидел, опустив голову на грудь. Палатазин сел рядом, отодвинув в сторону фотографии и ксерокопии. Он закрыл затем папку с делом по поводу смерти Беверли Бенфилд и положил ее на стол рядом с фотографиями.

– Хочешь сигарету, Уолтер? – спросил он.

Бенфилд кивнул. Палатазин зажег для него сигарету, аккуратно вставил фильтр между губами Бенфилда.

– Когда меня отпустят? – спросил Бенфилд.

– Не все сразу, Уолтер. Сначала нам нужно поговорить.

Глаза Бенфилда сузились:

– Я вас знаю. Вы тот полицейский, который стрелял в меня.

– Да, это был предупредительный выстрел в воздух. Я пытался предохранить тебя от остальных. Они могли застрелить тебя.

– О?

– Снимите с него наручники,– приказал Палатазин Цейтговелю. Детектив хотел возразить, потом пожал плечами, вытащил из кармана ключи и открыл наручники. Бенфилд глубоко затянулся сигаретой, внимательно наблюдая за Цейтговелем, который снова опустился в свое кресло.

– Как ты теперь себя чувствуешь? – спросил Палатазин.

– Нормально.

– Очень хорошо. Я знаю лейтенанта Риса, он иногда бывает вспыльчив. Меня зовут Энди. Ничего, если я буду называть тебя Уолтер?

– Я не против. Послушайте, пусть этот ниггер больше не трогает меня, ладно?

– Надеюсь, что не станет. Наверное, он с тобой разговаривал насчет Таракана?

– Да. Я сказал ему, что не знаю, о чем идет речь.

Палатазин кивнул:

– И откуда тебе знать? Таракана больше нет. И он больше никого не интересует. Но линия нравственности должна быть ему благодарна. А что ты думаешь о проституции, Уолтер?

Бенфилд несколько секунд молчал, глядя на огонек своей сигареты.

– Они все стоят друг за друга,– сказал он наконец. – Все они сговорились.

– Ну–ну.

– И смеются над тобой за спиной. Стараются надуть тебя.

– Но Таракана им не надуть было, верно?

– Ну, нет.

Палатазин начал потеть, его раздражал прямой свет флюоресцентных ламп над головой, он расстегнул пуговицы на рубашке и ослабил узел галстука.

– Ты работаешь у “Алладина Экстрминейтор”, правильно? Уничтожение вредных насекомых и так далее. Тебе нравится работа?

Бенфилд, покуривая сигарету, некоторое время размышлял.

– Да, нравится,– сказал он наконец.

– По–моему, ты хорошо работаешь. Чем вы пользуетесь, распылителями?

– Да, распылитель “Би–Джи”. Загоняет раствор в любую щель.

– Расскажи мне о Беверли,– тихо сказал Палатазин.

– Бе… верли? – Взгляд Бенфилда мгновенно окаменел. Челюсть обвисла. Он смотрел сквозь Палатазина, сигарета уже почти обжигала ему пальцы.

– Да, о твоей матери. Где она сейчас?

– Она… ее здесь нет. – Лоб Бенфилда наморщился, он старался сосредоточиться. – Она не здесь.

– Она умерла, наверное?

– Что? – Бенфилд был явно потрясен. – Нет! Вы ошибаетесь! Она прячется, они помогают ей спрятаться от меня! Иногда они даже принимают ее вид, чтобы обмануть меня. О, они знают массу всяких уловок! – В голосе его слышалась неподдельная горечь. Глаза его были холодны и словно остекленели.

– Она умерла,– настаивал Палатазин. – И после того, как она умерла, тебя отправили в госпиталь Ратмор.

– Нет! – Глаза Бенфилда вспыхнули, и на миг Палатазину показалось, что Бенфилд бросится на него. – Ратмор? – прошептал он и потер лоб. – Нет. Бев ушла, и за это, за то, что она оставила меня, они послали меня… туда. Но это был не госпиталь. В госпиталях лечат больных людей. А это был… сумасшедший дом! Когда я найду Бев, все станет так, как было раньше. Я больше не буду вспоминать про этот дом, и у меня никогда не будет болеть голова. Но сначала… сначала я должен наказать ее за то, что она бросила меня… – Он смял сигарету и бросил на пол. – Она прячется где–то в городе. Мне сказал это Хозяин.

Сердце Палатазина застучало.

– Хозяин? – тихо повторил он. – А кто это, Хозяин, Уолтер?

– Не–е–ет. Вы бы хотели, чтобы я проговорился? Ну, нет. Вам не узнать!

– Кто это, Хозяин? Ты имел в виду Бога?

– Бога? – Чем–то это слово обеспокоило Уолтера. Он моргнул, провел рукой по лбу. – Он разговаривает со мной по ночам,– прошептал он. – Он указывает мне, что я должен делать.

– А где он?

– Не могу сказать. Н Е М О Г У!

– Но он здесь, в Лос–Анжелесе?

– Он повсюду,– сказал Бенфилд. – Он видит и слышит все. Он знает, где я. Знает, где вы. Если он захочет, он найдет вас. Он позовет вас ночью, и вам придется идти к нему. Вам придется! – Он взглянул прямо в глаза Палатазину, его черные глаза были странно увеличены линзами очков. – Он рассердился на меня за то, что я не пришел к нему прошлой ночью. И на вас, за то, что вы меня задержали, да.

– Как его имя?

– Имя? У него нет… имени. До того, как он спас меня, я мстил им за обман, за то, что они дурачили меня, но Хозяин сказал, что они ему нужны живыми, и что этим я помогу ему в великой битве.

– Какой битве?

Бенфилд посмотрел на него, моргнув.

– В битве за Лос–Анжелес. Ему нужен город.

Холодный ужас накатил на Палатазина.

– А где находится Хозяин? А? Если бы я хотел найти его, куда мне пришлось бы идти? Ехать? Он прячется в Голливудских Холмах, так?

– Не могу я сказать,– ответил Бенфилд.

– Но где? В доме? В пещере?

Мерфи громко кашлянул. Палатазин поднял голову, увидел, что Цейтговель смотрит на него со странным выражением в глазах. “Пусть думают, что я спятил,– мысленно махнул он рукой. – Мне все равно теперь!” Он снова сконцентрировал все внимание на Бенфилде.

– Я хочу найти Хозяина,– сказал он с нажимом, словно это ему было крайне необходимо. – Я должен, пожалуйста, помоги мне.

– Ну, нет! Сначала вы сами должны понадобиться ему. Он должен позвать вас, тогда вы будете знать, как найти его.

Палатазин заставил себя успокоиться. Все лицо, казалось, горело, как в жару, но живот наполнял арктический холод.

– Уолтер, ведь ты – Таракан?

Бенфилд замер, словно окаменев. Губы медленно разошлись в оскале.

– Ты ничем не отличаешься от того ниггера, правильно? Ты только прикидывался моим другом, а сам все это время смеялся надо мной! Хочешь отправить меня обратно в сумасшедший дом? Снова! Но я тебе не позволю! Он не позволит тебе!

– А где он?! – завопил вдруг Палатазин и схватил Бенфилда за воротник. Рывком он опустил голову Бенфилда, ударив его лицом об стол, потом вторым рывком вздернул голову обратно. Бенфилд заворчал и потянулся к горлу Палатазина, из ноздрей его струйкой сочилась кровь.

– Где он прячется?! – снова завопил Палатазин, как безумный. Он потерял всякий контроль над собой, осталась лишь звериная ярость. Бенфилд усмехнулся, Мерфи и Цейтговель оттащили его в сторону.

– Нет,– сказал Цейтговель, глядя прямо в глаза Палатазина. – Не надо этого, капитан.

– Оставьте меня в покое! – Палатазин высвободился и встал, хрипло дыша. – Просто оставьте меня в покое! – Он снова двинулся к Бенфилду, но Цейтговель преградил ему дорогу.

– Я не понимаю, в чем дело! – сказал Палатазин. – Я должен заставить его говорить! Я должен!

Цейтговель покачал головой. Бенфилд усмехнулся и вытер кровь с лица.

– Уберите его отсюда, пока меня не вырвало! – внезапно потребовал Палатазин и мимо Цейтговеля протиснулся в коридор.

Вернувшись в свой кабинет, он раскурил трубку и попытался успокоиться. Но он не мог взять под контроль метавшиеся мысли. Сомнений не оставалось, Бенфилд был Тараканом, он знал, где прячется Хозяин. Но как заставить его говорить, как разорвать оковы, наброшенные на него ЗЛОМ? И тут еще более ужасная мысль пронзила его. А сколько в этом городе других, тех, что слышали голос Хозяина и повиновались ему? Сколько было их, крадущихся в ночи, жаждущих крови? Тысячи? Пять тысяч? Десять? Это произойдет незаметно, постепенно, но это уже началось. Крайек столько лет тому назад, а теперь Лос–Анжелес, и в конце концов город окажется во власти Хозяина и его выводка. Он обязан рассказать об этом сейчас, кому угодно, только бы выслушали. Может, журналистам? Шефу Гарнетту? Или, может вызвать Национальную Гвардию и зародыши надвигающегося ужаса будут найдены, выжжены, пронзены осиновыми кольями, пока они еще не стали достаточно сильными. Возможно, город эвакуируют, с вертолетов будут сброшены напалмовые бомбы…

Но нет. Они не поверят ему, не поверят. Он почувствовал, как засасывает его холод черного безумия. Ему никто не поверит?! Никто! Он вспомнил женщину–врача, Дельгадо, которую видел в том доме на Дос–Террос. Тела были отвезены в госпиталь. Возможно, удастся убедить ее. Да! Он потянулся к телефону, но тот зазвонил еще до того, как он поднял трубку.

– Капитан Палатазин,– сказал он.

– Энди? Это Гарнетт. Ты спустишься ко мне, прямо сейчас?

– Хорошо, сэр. Но сначала мне нужно позвонить…

– Энди,– голос стал тверже, тон ниже. – Я хочу видеть тебя прямо сейчас, немедленно. – Телефон щелкнул и замолчал.

Палатазин положил трубку обратно на аппарат, потом встал, двигаясь, словно зомби. Он чувствовал опустошение, страшную усталость, словно тело его разваливалось по швам.

Он миновал холл и вошел в кабинет начальника службы розыска. Когда он постучал в приоткрытую дверь, Гарнетт поднял голову и сказал:

– Входи, Энди, входи.

Палатазин вошел в кабинет.

– Как чувствуешь себя, Энди? – спросил Гарнетт, указывая на стул перед своим столом. – Прошлой ночью тебе пришлось поработать, как я понимаю?

– Да, сэр,– ответил Палатазин слабым голосом. – И не только мне.

– Я уже беседовал с лейтенантом Рисом и детективом Фаррисом. И скажу, что поработали вы чертовски славно. А теперь расскажи мне об этом парне, Бенфилде.

– В общем, я уверен, что это и есть Таракан, хотя у нас нет пока всех доказательств, необходимых, чтобы пришить ему дело намертво. И не похоже, что мы скоро добьемся от него признания.

– Но вы держите его по обвинению в нападении?

– Да. Нападение на женщину, нарушение правил уличного движения, сопротивление при аресте – все, что могли придумать.

Гарнетт кивнул:

– Ладно. Но по–вашему, в газеты сообщать еще рано?

– Да, я так думаю.

– И этот человек, которого вы взяли под стражу, в самом деле убил тех четырех женщин? И написал записки с подписью “Таракан”?

– Да, сэр. В последние две недели он изменил свой стиль, начал использовать смесь одурманивающих химикатов, чтобы оглушать свои жертвы. Мы продолжаем допрос.

– Понятно. – Несколько секунд Гарнетт сидел молча, пальцы его рук, лежавших на столе, были крепко сцеплены. Потом он посмотрел на Палатазина, прямо, твердо.

– Ты много поработал, чтобыразгрызть такой крепкий орешек, Энди. И никто во всем департаменте не может оценить того, что сделал ты, больше, чем я.

– Спасибо. Но думаю, до закрытия дела нам еще далеко.

– Это неважно. Ты хороший полицейский, Энди. Ты был отличным работником с самого начала своей работы, ты был гордостью нашего департамента. – Шеф чуть улыбнулся, взгляд его потеплел отблеском огня воспоминаний. – Помнишь старые времена? Когда ты был детективом первого класса, а я пытался подняться до сержанта? Шустрые мы были парни, верно? Так и шныряли по улицам, сверкали значками, совали их куда надо и куда не надо. Ну и въедливые мы были типы! Да, было время. А помнишь, как мы выследили снайпера на четвертом этаже отеля “Александрия”? Пятьдесят копов в вестибюле, все трясутся, никто не решается громко чихнуть – у того парня было ружье для охоты на слонов. А ты просто подошел к двери и постучал! У меня челюсть чуть не отпала, когда парень вышел из номера с поднятыми руками! Нет, ты помнишь это?

– Помню,– тихо сказал Энди.

– На такое нужно уметь решиться. А как насчет китайского душителя из ихнего гетто? Мы залегли на крыше с биноклями, и девица в одном окне принялась демонстрировать стриптиз? У этой подруги были самые здоровые груди, какие я только видел. Она могла бы сниматься в кино, честное слово. Да, было время! Никаких компьютеров, социологов, психологов, никто не делал за нас нашу работу. Мы шли на тротуары и стирали подошвы до мозолей, вот как мы работали, и мы не волновались насчет горы всяких бумаг и папок. Что ж, таков прогресс, верно? Похоже, что мы с тобой немного поугасли за все эти годы, поседели, сбавили пылу. Темп работы в наши дни все выше. Приходится учитывать столько противоречивых факторов. Об этом всегда побеспокоятся психологи и прочие парни в больших очках. Иногда у меня возникает желание взять и просто удрать с женой в Мексико–сити или в какое – нибудь подобное место. У тебя такого желания не возникало, Энди?

– Еще бы,– сказал Палатазин. – У всех такое бывает.

– Вот как. – Гарнетт кивнул и некоторое время молча смотрел на собеседника. – Ну, ладно. Дам тебе шанс на небольшой отпуск, Энди. Две недели с оплатой. Что скажешь?

– Отпуск? Все это… превосходно, но я должен довести до конца дело.

– Нет,– твердо сказал Гарнетт.

– Что?

Гарнетт кашлянул.

– На две недели тебя заменит лейтенант Рис, Энди. А ты немного отдохни.

– Я… боюсь, что я не понимаю тебя.

– Энди, ты слишком утомился. Ты переусердствовал. Ты заслужил небольшую передышку, но я ведь тебя знаю – дай тебе волю, и ты не встанешь из–за стола, пока не замерзнет сама преисподняя. Поэтому даю тебе преимущество. Вместе с Джо отправляйтесь куда–нибудь на пару недель…

– Что все это значит? – резко спросил Палатазин, щеки его покраснели. Он прекрасно понимал, что это значит, но хотел, чтобы это сказал сам Гарнетт.

– К чему ты все это ведешь?

– Просто, отдел дает тебе небольшой отпуск…

– Проклятье! – Палатазин вскочил. В висках стучало, его душил гнев. – Отдел выставляет меня, правильно?

– Что ты, ради Бога! Две недели, Энди! Ведь это не навсегда!

– Кто тебе нашептал на ухо? С кем ты говорил? Кто сказал, что я сошел с ума? – Потом он вдруг понял – наверное, всему виной та его вспышка в доме на Дос–Террос. Кто сообщил Гарнетту? Сержант или Салли Рис? – Ты думаешь, что я спятил, Пол?

– Я думаю, что ты… заслужил отдых. Уже давно. Просто отправляйся домой, а люди закончат дело без тебя.

– Нет! – крикнул Палатазин. – Я не уйду! Я должен кое–что узнать у подозреваемого! Очень важное! Я не могу без этого! Я не могу бросить дело сейчас!

– Но тебе придется,– Гарнетт заставил отвести взгляд в сторону. Теперь он смотрел на сложенные на столе руки. – Вернешься на работу через две недели, начиная с завтрашнего дня.

– Я не…

– Тебе все понятно? – тихо и медленно сказал Гарнетт, поднимая на Палатазина взгляд.

Палатазин хотел снова возразить, но он знал, что это бесполезно. Он положил ладони на стол, наклонился вперед, глаза его сверкали.

– Я нормален, как и ты, как и все остальные,– хрипло сказал он. – Нормальный я! И мне плевать, что тебе нашептали обо мне. Все, что я делал и говорил – все имело на то достаточное основание, и если, ради всего святого, вы не прислушаетесь ко мне, то в этом несчастном городе случится невиданное зло. Такое, о каком ты даже не подозреваешь!

– Энди,– твердо приказал Гарнетт,– отправляйся–ка домой.

Палатазин выпрямился, провел по лбу дрожащей рукой.

– Домой? – тихо сказал он. – Домой? Я не могу… Я… нужно еще столько всего сделать. – Глаза у него были покрасневшие, дикие, он сознавал, что вид у него действительно странный. – Должен ли я… оставить у тебя мой жетон и пистолет? – спросил он.

– В этом нет необходимости. Ты уходишь в отпуск, а не на пенсию. Не расстраивайся, Энди. И ради бога, не волнуйся насчет Таракана.

Палатазин кивнул, направился к двери, двигаясь, словно слегка оглушенный.

– Да,– сказал он, остановившись. – Хорошо. – Он слышал себя как бы со стороны, откуда–то издалека. Он почувствовал холодный металл дверной ручки, нажал на нее.

– Пришли мне открытку из Вегаса,– сказал вслед Гарнетт. Палатазин шел, опустив плечи, подавшись вперед, словно только что получил жестокий удар в живот.

– Извини,– начал Гарнетт, но тут дверь затворилась.

“Бог мой,– подумал начальник отдела розыска. – Надеюсь, что две недели отдыха ему помогут. Если нет… Впрочем, не будем пока об этом. Но человек, который требует сжечь тела, найденные в доме на Дос–Террос, вне всякого сомнения нуждается в небольшом отдыхе… Бедняга…”

Потом Гарнетт заставил себя сосредоточиться на других вещах.

12.

Было начало третьего, когда Джо услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Она поспешно спустилась на первый этаж и обнаружила на кухне Энди с бумажным пакетом в руках.

– Отчего ты так рано? – спросила она. – Ты меня перепугал.

Он бросил на нее быстрый взгляд, потом поспешно отвернулся.

– Я некоторое время не буду ходить на работу,– тихо сказал он.

– Что это означает? Что произошло, Энди? Объясни же мне!

Он начал вынимать из пакета предметы один за другим. Внутри бумажного мешка был другой, поменьше, с красивым шрифтом “Шаффер и Сын, Ювелирные изделия, Л.А.”

– Мне дали отпуск, две недели,– сказал Палатазин и невесело усмехнулся. Она смотрела, как он открывает две одинаковые коробочки белого цвета.

– Две недели,– прошептал он. – Лос–Анжелес, возможно, уже не будет существовать через эти две недели. – Он протянул ей коробочку. – Посмотри. Это нужно носить на шее. И я хочу, чтобы ты не снимала его никогда. Даже в кровати, даже в ванной.

Дрожащей рукой она раскрыла коробочку. Там лежал небольшой позолоченный крестик на длинной цепочке.

– Очень красиво,– сказала она.

– Надевай скорее,– сказал Палатазин.

Он открыл вторую коробочку, достал второй крестик и застегнул его вокруг своей шеи.

– Я хочу, чтобы ты привыкла носить его. Чтобы не забывала о нем. Не знаю, насколько сильно будет его влияние, потому что они не были освящены в церкви святой водой, но это лучше, чем ничего. Ну–ка, надевай скорей! – Он помог ей застегнуть цепочку.

Пораженная, она молча смотрела, когда он снова полез в бумажный мешок. “Боже мой,– подумала Джо, глядя на его лицо,– у него такое же выражение лица, как у его матери перед тем, как ее отправили в дом отдыха. В глазах тот же фанатический отблеск, челюсть излучает каменную решимость”.

– Энди,– прошептала она, когда он вытащил из мешка несколько связок чеснока и положил на стол.

– Нарежем чеснока, натрем им окна и подоконники,– сказал он. – Потом разбросаем кусочки на крыльце и на лужайке перед домом. Мама говорила, что это помогает отпугнуть вампиров – у них острое обоняние, и они не переносят запаха чеснока – он напоминает им о смерти.

Он повернулся к Джо, увидел, что лицо жены стало белым, как мел.

– А, понятно, думаешь, что я спятил, да? Как и все они?

– Я… Энди, ведь ты не в Венгрии! Это совсем другая страна, совсем другое время!

– Какая разница?! Никакой! – резко ответил он. – Какая вампирам разница, что это за страна или эпоха?! Пока есть еда в изобилии, они ни о чем другом не заботятся! А время для рода вампиров ничего не значит. Они не стареют, не умирают. И я говорю тебе – в этом городе появились вампиры! И кто–то должен найти Хозяина – короля вампиров. Иначе еще немного, и будет слишком поздно!

– Но ты ведь не… Энди, что на тебя нашло?

– Я понял истину,– тихо сказал Палатазин. – А ты, Джо, должна поскорее уехать отсюда. Бери машину, уезжай как можно дальше от Лос–Анжелеса. Направляйся через горы на восток. Ты ведь сделаешь это для меня?

Она шагнула к нему, сжала его руку.

– Мы поедем вдвоем,– сказала она. – Мы устроим настоящий отпуск, целые две недели! Завтра утром уложим вещи и уедем. Отправимся до Сан–Диего, а потом…

– Нет! Нужно куда–нибудь подальше, потому что когда они поползут во все стороны, как тараканы, то их ничем не остановишь. Горы – более надежная защита, поэтому между тобой и Лос–Анжелесом должны быть горы. И ты должна уехать сейчас.

– Но я не уеду одна,– сказала Джо, в глазах у нее блестели слезы отчаяния. – Черт побери, я не поеду без тебя! Что бы ты не говорил!

Он взял ее за плечи и несколько мгновений смотрел ей прямо в глаза.

– Джо… когда ОНИ ПРИДУТ – а они обязательно придут, это вопрос всего лишь времени – то я не смогу защитить тебя. Я даже не смогу защитить самого себя. Но я должен остаться здесь, я должен попытаться спасти город… сделать что–нибудь! Бегство это ничего не даст. Они будут наступать, и рано или поздно все человечество окажется разделенным на небольшие районы–западни, и туда тоже придут вампиры, и тогда… это будет конец всему, ты понимаешь? Вампиры, в конечном итоге, уничтожат сами себя, но перед этим они уничтожат и все человечество, выпьют всю кровь до капли. Кто–то должен хотя бы попытаться остановить их!

– Но почему ты? Именно ты, из всех людей в мире?

– Потому,– тихо сказал он, глядя прямо ей в глаза,– потому что я оказался здесь. И я знаю их повадки. Кто еще знает о том, что ОНИ придут?

– Пусть этим занимается полиция!

– Полиция? Ну, я знаю из первых рук, как эффективна бывает полицейская служба. Нет, кроме меня за это дело взяться некому. И я пойду один, если такова воля божья. Поднимайся теперь наверх и собирай чемодан. – Он снова повернулся к бумажному мешку, который все время лежал, забытый, на кухонном столе.

Джо осталась стоять.

– Я не поеду,– запротестовала она. – Ты не заставишь меня.

– Глупо,– сказал он.

– Но я тебя люблю.

Палатазин повернулся:

– Тогда вдвойне глупо. Неужели ты не поняла ни слова из всего того, что я пытался тебе втолковать?

– Я знаю только, что должна быть рядом с тобой. Я не уеду.

Он долго смотрел на нее, в тишине она почувствовала, как жжет ей лицо взгляд мужа.

– Ладно,– сказал он наконец. – Если ты останешься до утра, то поможешь мне подготовиться. Начинай резать головки чеснока на кусочки.

Она пошла за ножом, а Палатазин достал из мешка аэрозольный баллон с черной краской.

Палатазин открыл дверь наружу, встряхивая тем временем баллон. На дереве дверного проема он нарисовал струей краски распятие, а ниже по–венгерски “ОВАДЖОДИК” – Б Е Р Е Г И Т Е С Ь!

13.

В коридорах Фарфакской высшей школы прозвенел последний звонок. Классы быстро опустели. “Тойоты” и “Триумфы”, повизгивая покрышками, начали покидать площадки стоянок, выруливая на Фарфакс–авеню, оставляя черные следы резины на асфальте, как стрелы, указывающие к ближайшим барам Мак–Дональда.

Томми Чандлер, один из немногочисленных одиннадцатилетних первокурсников школы, когда–либо проходивших по ее коридорам и залам, аккуратно набрал комбинацию на замке своей ячейки, потом открыл дверцу. Внутри лежали его учебники, пачка прозрачных шариковых ручек “бик”, несколько блокнотов. К внутренней стенке ящика была приклеена журнальная фотография Орлона Кронстина в гриме Джека Потрошителя из фильма “Вопли ночного Лондона”. Фотография была безжалостно вырезана из старого номера “Знаменитых Монстров страны Кино”. Тут же имелось изображение Райчел Уелч в бикини, но она была помещена на менее почетное место. Томми вытащил из ячейки учебники истории и алгебры вместе с соответствующими блокнотами. Мистер Китчен, скорее всего, устроит завтра тест по истории, кроме того, Томми собирался почитать немного по алгебре, забежать вперед – то, чем они занимались сейчас, было так скучно! У противоположной стены камеры хранения стояли Джим Бейнс и Марк Сутро, обсуждая достоинства Милинды Кеннимер, ведущей мажоретки из маршевого оркестра Фарфакской школы – неприкосновенной, но восхитительной старшекурсницы.

– Я ее сегодня видел в холле на пятом часу,– говорил Марк, вытаскивая из своей ячейки учебник биологии и тетрадь по геометрии. – Бог мой, я чуть не испачкал свои джинсы! Она мне улыбнулась. Честное слово! У нее улыбка, как у Фарры Фассет.

– Даже лучше, чем у Фарры Фассет,– запротестовал Джим. – Скорее, как у Бо Дерек. Но бог мой, какой станок! Я слышал она встречается со Станом Перри, везет же паршивцу! На прошлой неделе на репетиции, когда она покачивала своими бедрами, а ударная секция выдавала “Ритм джунглей”, я думал, что подпрыгну до луны. Нет, девушка не должна быть такой красивой. Это неестественно. Нет, она явно стерва.

– Ну и что? Я таких люблю. Ты уже назначил кому–нибудь свидание на день Возвращения?

– Нет пока. Думаю пригласить Ронни Мак Кей.

– Ха! – Марк громко хлопнул дверцей своей ячейки и повернул диск замка. – Поздно! Джонни Джексон уже пригласил ее, и она сказала “да”.

– Вот черт! А я уже настроился. А ты кого приглашаешь? Сельму Вероун?

Марк скорчил кислую мину:

– Смеешься! Старая птица Вероун? Лучше останусь на бобах. – Он ткнул локтем в ребра Джима, показав на Томми. – Но старушка Сельма пойдет с Чандлером, если он ее попросит.

“Ну вот,– подумал Томми. – Начинается. Надо скорей уходить”.

– Эй, Чандлер! – окликнул его через проход Марк. – Почему бы тебе не пригласить Сельму Вероун на Возвращение домой? Ты ведь так любишь монстров! Она тебе подойдет как нельзя лучше.

– Сомневаюсь,– пробормотал Томми. Он слышал, как открылась и закрылась дверь в камеру хранения, но его волновало, что будет дальше, поэтому он не обратил внимания на того, кто вошел. Томми закрыл дверцу, повернул диск замка, повернулся сам и едва не ткнулся носом в глыбу мяса, облаченную в футболку с надписью “Аэросмит”. Из пустоты выстрелилась рука, поймала Томми за воротник, толкнула спиной к металлу стены ячеек. Он ударился о металл головой, в ушах сразу зазвенело, словно завыла тренировочная пожарная сирена. Очки повисли с уха на одной дужке, но он и так знал, кто стоит перед ним. Он услышал грубый смех, словно захрюкали свиньи. Джим Байенс и Марк Сутро внезапно стихли.

– Что ты путаешься под ногами, сопля? – проворчала глыба мускулов.

Томми поправил очки. Перед ним стояли трое – Жюль Тэтчер, прозванный “Быком”, и его обычный эскорт – дружки Бадди Карнес и Росс Вейр. У Тэтчера было широкое уродливое лицо, все изрытое оспинами и такое же враждебное, как поверхность Луны. У него были темные волосы до плеч, черные глазки хорька, излучавшие ненависть. Он навис над Томми, как башня. Он довольно неплохо играл защитником в футбольной команде колледжа, но две недели назад его выгнал тренер, поймавший Быка за продажей порнографических открыток на стоянке. По возрасту он должен был быть старшекурсником, но шестой и восьмой класс оказались вне пределов его возможностей. Теперь он сдавал экзамены только благодаря шпаргалкам. Глаза его, устремленные на Томми, кровожадно мерцали. Томми вполне верил рассказам о любви Быка к насилию, особенно если посмотреть на его жестокий тонкогубый рот. К несчастью, его ячейка находилась рядом с ячейкой Томми.

– Я же сказал, ты мне мешаешь… так тебя разтак! – мрачно сказал Бык, уперев руки в бока.

– Извините… – сказал Томми, потирая ключицу. – Я уже ухожу.

– Он “уже уходит”,– передразнил тонкий голос Томми Росс Вейр. – Какой у него голосок, как у феи. Эй, пацан, ты фея?

– Парни, вы что, с луны свалились? – вступил в разговор Бадди. – Это маленький гений. У него мозги. Он в моем классе по алгебре получает одни пятерки, по всем контрольным. Из–за него я и проваливаюсь на каждом тесте.

– Вот как? – тихо сказал Бык. – Мозги, говоришь?

– Мне он фею напоминает,– сказал Вейр и захихикал.

Байенс и Сутро попытались проскользнуть мимо и покинуть камеру хранения незамеченными, но голова Быка вдруг повернулась и глаза его вспыхнули, словно он выстрелил лазерным лучом, как робот в фильме “День, когда Земля остановилась”.

– Эй, куда направились? – спросил зловеще Бык.

– Никуда… – заикаясь пробормотал Марк. – Мы просто… никуда…

– Ну, так стойте на месте! – сказал Бык и перевел свое внимание на Томми.

“Ну да,– подумал Томми,– ему нужна публика, иначе кто оценит представление!” Из–за массивного плеча Быка выглядывали лица когорты, напоминая полузверей–полулюдей из “Острова Потерянных Душ”. Томми чувствовал, как стучит сердце, грозя пробить тонкие ребра грудной клетки. Инстинкт “беги или сражайся” накачивал адреналином его кровь – голова говорила “держись”, ноги возражали – “беги”.

Бык сделал шаг вперед и, словно ветром, Томми отнесло к металлической стенке ячейки.

– Так ты мнишь себя очень умным, правда? Так?

– Нет, не очень.

– Ты хочешь сказать, что Бак лжет? – грозно надвинулся Росс Вейр.

“Ох–ох,– вздохнул про себя Томми. – Попал в смертельный треугольник!” Лицо его вспыхнуло, одновременно от злости и страха. Бык протянул руку и сдернул с Томми очки.

– Не трогай! – крикнул Томми. – Они дорого стоят!

– Вот как? Хочешь получить их назад? Тогда отними!

– Вас трое, и вы все больше меня.

– К тому же он фея,– сказал Вейр.

Бык сузил глаза, превратившиеся в суровые прорези.

– Я тебя не первый раз застаю здесь, малыш. У тебя ячейка рядом с моей, так? Дам тебе совет. Если я тебя еще раз поймаю здесь, то размажу твою задницу по всей авеню, понял?

– Только отдай мне обратно… – начал Томми, но тут громадная ладонь схватила его за воротник, едва не задушив.

– Ты, видно, не услышал меня,– спокойно сказал Бык. – Я больше не хочу тебя здесь видеть. Понятно? – Он толкнул Томми, подобно собаке, потряхивающей костью в зубах. – Понятно?

– Да,– сказал Томми, глаза которого наполнились слезами. Ярость его превзошла силой страх, но он знал, что если замахнется, то Бык просто вырвет ему руку из сустава. – Да, понимаю.

Бык захохотал, дыхнув смрадом в лицо Томми. Потом он пнул Томми, отбросив его к стене, и ухмыльнулся своим дружкам:

– Тоже желаете?

Те отрицательно кивнули в унисон.

– Очки,– попросил Томми. – Верните мне очки.

– Что? – уставился на него Бык, потом усмехнулся. – Конечно, малютка. – Он протянул очки Томми, потом разжал пальцы, когда мальчик попытался их взять. – Извини,– притворно посочувствовал Бык. Он аккуратно наступил на очки и с хрустом вдавил в пол. “Крак!” – этот звук показался выстрелом из пистолета. Бадди Карнес зашелся от смеха. – Вот так, малютка, держи,– сказал Бык, нагнувшись, поднял искалеченные очки и подал их Томми. – Ну–ка, нацепи, мы поглядим, как ты выглядишь.

Теперь Томми смотрел сквозь одну уцелевшую линзу, вторая была покрыта паутиной трещин. Одна дужка оторвалась, и Томми приходилось постоянно придерживать ее пальцами.

– Выглядишь ты отлично,– сказал Бык. – Просто первый класс. А теперь вали отсюда, так тебя разтак! И больше не появляйся, усвоил?

Томми проскользнул мимо Быка и двинулся к двери. Он уже в самом деле решил, что ему удалось уйти, как вдруг Росс Вейр выставил ногу и одновременно толкнул Томми. Томми упал, во все стороны полетели книги и тетради. Под взрыв оглушительного гогота он собрал свои книги и поспешил покинуть камеру хранения, оставив Марка и Джима на произвол их нелегкой судьбы. Миновав опустевшие стоянки, Томми свернул на авеню в южном направлении. Колени его дрожали, он испытывал страстное желание повернуться и крикнуть: “Бык Тэтчер сосет!” во всю силу легких. Но какой от этого прок? Все закончится тем, что ему повыбивают зубы и расколошматят голову.

Вскоре Высшая Фарфакская осталась далеко позади – вне радиуса слышимости крика. Если бы у него были мускулы, как у Геркулеса, если бы он мог наносить удары ногой в прыжке, как Брюс Ли, тогда все Быки Тэтчеры в мире дважды подумали бы, прежде чем задевать его! Вот надлежащая судьба для Быка Тэтчера! Он представил, как Тэтчер в страхе бежит по туманным ночным улицам Лондона, как он останавливается у старомодных газовых ламп, прислушиваясь – по улицам Лондона разгуливает Джек Потрошитель. Трехфутовый серп в руке Орлона Кронстина – Потрошителя – сверкает в темноте, отыскивая новую жертву. Глаза Потрошителя – как черные дыры на серой маске, и вот эти дыры–глаза замечают бегущую фигуру Быка Тэтчера. Тонкие губы рта складываются в кровожадную хитрую усмешку. “Бежать тебе некуда, мальчик! – Так крикнет Потрошитель. – Тебе не спрятаться от меня! Выходи, дай Смертоносной Мэри попробовать твоей крови!”

И он, естественно, поймает Быка Тэтчера, и тогда… ха–ха–ха!

Порыв ветра принес запах апельсинов и гвоздики. Это был тот самый фруктовый запах, некогда заманивавший тысячи доисторических саблезубых тигров, гигантских пещерных ленивцев и мастодонтов в ущелье–ловушку, с Ла–Бреанскими смоляными ямами, которые сейчас скрывались в зеленом лабиринте парка Хэнкок. Томми любил бродить там по субботам, когда отец его опаздывал с работы на заводе электроники “Ахиллес” в Пасадене, а мама вела переговоры по телефону с группой добровольцев, подцепленной в текущем месяце. В прошлом месяце это было “Общество помощи сиротам Камбоджи”. Сегодня – “Группа по спасению африканских слонов”. Пока мама улаживала дела, Томми обычно сидел под деревом на скамье, разглядывая роликобежцев или читая Лавкрафта. Он привык к одиночеству уже давно.

Он свернул на авеню Линденхерст, уводившую от парка, и зашагал вдоль шеренги испанских облицованных плиткой домов – сотни домов, уходивших, казалось, за горизонт, совершенно одинаковых, за исключением цвета краски и цвета машин перед крыльцом. Но, как заметил Томми, даже машины имели некоторое сходство. Все это были малолитражные экономичные модели, в основном – импортные, как например “пейсер” его отца или “тойота–целика” его мамы. “Мерседесы” или “порше” были малочисленны, и владельцы, словно стесняясь, укрывали их полотняными чехлами. Это был типичный район, где жили представители среднего класса. Типичность распространялась и на собрания бойскаутов, и на вечеринки с костром на заднем дворе. Почти в таком же районе Томми жил и в те времена, когда отец работал на заводе в Скоттсдейле в Аризоне, а до этого – в очень похожей округе в Техасе, а до этого – в совершенно такой же округе в Денвере в Канаде. Собственно, там они жили в пригороде за пределами Денвера, и там Томми нравилось больше всего – улицы с рядами кленов, дым из труб в порывах чистого северного ветра, люди в свитерах, граблями собиравшие листья в аккуратные кучи. В Калифорнии все было не так. Все здесь немного чокнутые, все какие–то скрытные. И беспокоило Томми не постоянное перемещение – он знал, что отец все это время назначался корпорацией “Ахиллес” на все более высокие посты. Ему мешала постоянная перемена школ, приходилось расставаться с друзьями, которых у него и так было очень немного. Но Лос–Анжелес имел одно явное преимущество – по телевизору показывали столько фильмов ужасов! Почти каждую субботу он мог наслаждаться фильмом Орлона Кронстина, Винсента Приса или – очень редко – Тодда Слотера. В конце лета отец при помощи Томми укрепил антенну, добавив к ней чашечный отражатель, и теперь они ловили некоторые мексиканские станции и надо сказать, что там действительно делали забористые ленты! Так что все было не так уж плохо.

Вдруг сердце его подпрыгнуло. На дорожке у дома напротив его собственного стояла серебряная “вега”. Ее серебряная “вега”! Ее звали Сэнди Вернон, она была дочерью Питера и Дианы Вернон, второкурсницей в Калифорнийском университете. Однажды в воскресенье Томми смотрел, как она подстригает газон перед их коттеджем, и влюбился в нее. На ней были плотно облегающие шорты и майка–холтер. Она была загорелая, со светлыми пушистыми волосами… По сравнению с ней Фарра Фассет, Бо Дерек и Милинда Кеннимер выглядели как уродина Сельма Вероун. Он смотрел на упругие мышцы ее бедер, когда она толкала выплевывающий свежескошенную траву коситель, и таял, словно вишня в шоколаде. Он мог бы предложить свою помощь, но тогда не мог бы смотреть на это восхитительное тело. Поэтому он сидел на крыльце дома, перелистывая журнальчик, но абсолютно не понимая, что читает.

Когда она покончила с лужайкой, она выключила коситель и повернулась к нему. Грива русых волос взвилась над плечами, как в рекламе шампуня. Даже с другой стороны улицы Томми видел, что глаза ее глубокого фиалкового цвета.

– Эй, привет,– сказала она и улыбнулась.

– Очень хороший у вас коситель,– только и смог выдавить Томми.

Она улыбнулась еще шире, словно читала проносившиеся в мозгу Томми мысли – “Болван! Осел! Болван!”

– Благодарю за комплимент. Это папин. Им надо изобрести такой, чтобы делал всю работу сам.

– Гм… да. Я думаю, скоро кто–нибудь придумает косителя–робота. Пустят его вдоль проволоки. Меня зовут Томми Чандлер.

– А я – Сэнди Вернон. Вы только недавно переехали сюда?

– В июле.

– Красота. А ты в каком классе?

– Гм… в сентябре пойду в Высшую Фарфакскую. Ты в самом деле отлично подстригла газон. – “Болван! Тупица! Осел!”

– Спасибо. Увидимся еще, Томми.

И она покатила прочь коситель, ее маленький привлекательный зад двигался, словно был укреплен на подшипниках.

Тело Томми, которое начали сотрясать первые бури трансформации, совершенно изменилось с той памятной встречи. Однажды он проснулся посреди ночи, взглянул на пижамные штаны и содрогнулся в ужасе – ему вообразилось, что у него какая–то странная венерическая болезнь. Но это было невозможно, поскольку он никогда еще не имел шанса проникнуть в тайны противоположного пола, и он решил, что это и есть один из фокусов натуры, стремящейся убедиться, что он готов стать мужчиной.

И вот он стоял сейчас перед домом и смотрел на противоположную сторону улицы, на серебряную “вегу”, означавшую, что ОНА дома. Он видел овчарку–колли, сидевшую перед домом Вернонов. “Чья это собака? – подумал он. – Наверное, Верноны купили ее на днях”. Это была большая породистая собака, красивая. Сейчас она, кажется, спала. Томми вышел на проезжую часть улицы и окликнул собаку:

– Эй, малыш! Как дела?

Собака была совершенно неподвижна.

“Что это с ней случилось? – удивился мальчик. – Она больна?” Он пересек улицу и остановился на тротуаре.

– Эй, псина! – Он похлопал ладонью по бедру, но колли никак не прореагировала. Но когда Томми опустил ногу на траву газона Вернонов, голова овчарки стремительно поднялась, глаза уставились на Томми.

– Привет! – дружелюбно сказал Томми. – Ты чья собака? Ты собака Сэнди, а?

“Собакам везет”,– подумал он. Он сделал еще один шаг вперед, и овчарка, оскалившись, тихо заворчала.

Томми замер. Колли медленно поднялась, но с места не сдвинулась, оставаясь у самого крыльца. На дорожку упала капля слюны из пасти. Томми попятился, очень осторожно… и овчарка тут же снова легла, свернувшись. Томми вернулся на свою сторону улицы, подумал, что Бык Тэтчер зарычит не хуже этой собаки, когда Томми войдет завтра в камеру хранения. Или придется таскать с собой все книги целый день. “Странно, что собака так повела себя”,– подумал он. Он читал, что колли – весьма дружелюбные собаки. “Наверное, подумала, что я вторгаюсь на ее территорию или что–нибудь в этом роде”.

И потом он вспомнил, что через пятнадцать минут по телевизору начнут показывать “Вторжение”, поэтому он вытащил из кармана ключ и поспешил в дом, чтобы не пропустить ту часть, когда приземляется летающее блюдце.

14.

Темнота. Без двенадцати восемь.

Пейдж ла Санд выругалась, когда ее “мерседес” въехал колесом в новую выбоину. Дорога в Блэквуд оказалась весьма малоприятной. “Боже! – подумала она. – И зачем я приняла приглашение этого типа Фалько? Пообещала ему, что полезу на этакую гору, и практически посреди ночи! Нужно было договориться, чтобы они прислали за мной машину, а потом отвезли домой. Если этот принц, как его там, может позволить себе взять в аренду замок, тогда он вполне может позволить себе прислать лимузин!”

Она слышала, как воет в мертвых деревьях ветер, потом включила радио, чтобы найти какую–нибудь музыку.

Она поймала конец сводки новостей:

– … 3, 4 балла по шкале Рихтера, но обитатели Сан–Диего не пострадали, исключая лишь несколько треснувших оконных стекол в результате серии точечных толчков.

“Еще одно землетрясение,– подумала она. – Иисус Христос! Если не лесные пожары или грязевые потоки, то обязательно землетрясение!” Она повернула ручку и нашла песню, которая ей нравилась, новый сингл Рори Блэка: “… я не из тех парней, что ждут у дверей, я не из тех парней, что долго в очереди стоят…”

“Интересно,– подумала она,– как выглядит этот принц, как там его имя? А что это там в темноте бежит рядом с машиной?”

Две собаки, освещенные отблеском фар, бежали по обе стороны дороги, словно королевский эскорт.

Она вздрогнула. Что здесь делают собаки на горе? Потом прижала педаль акселератора, оставив собак позади. Несколько минут спустя она обогнула поворот и увидела перед собой массивный силуэт замка Кронстина. В некоторых окнах, сверкая разноцветными огнями, светили свечи. Она признала, что замок, не будучи очень привлекательным сооружением, выглядит по крайней мере весьма загадочно.

Она миновала открытые ворота, остановила машину и поднялась по каменным ступеням к парадной двери. На ней было блестящее черное платье и серебряный кулон – алмазное произведение, которое, она знала, делает ее неотразимой. Сегодня она этого принца собьет с копыт, или как там они говорят у себя в Венгрии.

Она постучала в дверь и принялась ждать, когда ей откроют.

Открыли немедленно. В проеме стояла юная девушка–чикано в длинном белом балахоне.

– Привет,– сказала Пейдж. – Я мисс ла Санд. Принц Вулкан ждет меня.

Девушка кивнула и жестом пригласила ее входить.

Она переступила порог. Дверь за ее спиной затворилась. Следом за служанкой – “грим у нее жестокий, однако!” – Пейдж пошла вдоль холла, освещенного люстрой со множеством свечей. Пейдж несколько раз поглядывала на люстру, вспомнив, что именно там обнаружили полицейские обезглавленное тело Орлона Кронстина. В замке было холодно, словно в ледохранилище, и Пейдж слышала завывание ветра под высокими потолками с утопающими во тьме балконами.

Они прошли по длинному коридору со множеством зажженных свечей, потом поднялись по лестнице без перил. На втором этаже служанка жестом пригласила Пейдж войти в огромный зал, где в двух каминах ревело пламя, а посередине стоял полированный черный обеденный стол, в котором, как в черном зеркале, отражались языки пламени каминов. Из люстры над головой бросали свет многочисленные свечи, которым помогали два серебряных канделябра, поставленных на столе. На столе стоял лишь один прибор – серебряное блюдо со сверкающими серебряными столовыми принадлежностями. Хрустальный графин, до половины наполненный красным вином, стоял рядом с серебряным кубком. Оба сосуда отсвечивали золотыми отблесками веселого пламени каминов.

– А где принц Вулкан? – спросила Пейдж служанку, присаживаясь за стол.

Девушка налила ей вина, но не ответила. Потом, не говоря ни слова, она, будто призрак, покинула зал.

“Что задумал этот принц? – не понимала Пейдж. – Совершить грандиозный выход или что–то в этом роде?” Она пригубила вино и спросила себя, какого черта она тут сидит. Вдруг она подняла голову. Ей показалось, что она видит лицо – в глубине зала, на границе темноты и света каминов. Лицо как бы парило среди теней. Видение исчезло, но Пейдж могла бы ясно нарисовать в уме это лицо – белая кожа, седые волосы… красивые глаза. И в следующий миг – пустота. Она быстро отвела взгляд, кажется, она слышала шаги, эхо шагов по камню… где–то на расстоянии, словно убегала крыса… Откуда–то донесся шепот, и она была почти уверена, что услышала ледяной смех.

“Наверное,– подумала она,– наверное, нужно все это отменить. Наверное, надо уносить отсюда ноги, потому что происходит тут что–то весьма подозрительное”.

Она сделала еще глоток вина и хотела уже подняться со стула.

И тут на плечо ее легла – очень осторожно, почти нежно – рука.

Пейдж вскрикнула и обернулась. На нее смотрели два зеленых кошачьих глаза, смотрели с бледного высокоскульного лица.

– Мисс ла Санд,– сказал молодой человек, кивая. – Я – принц Вулкан.

– Принц… Вулкан? – прошептала она.

– Совершенно верно. Простите, что заставил вас ждать. Сначала нужно было позаботиться о некоторых вещах. – Он обошел стол и остановился напротив Пейдж, пронзительно глядя на нее.

– Вы? Вы – принц? – Она едва не засмеялась, но изумление было слишком сильным. Все эти ее фантазии в духе Омара Шерифа разлетелись в прах. Широко раскрытыми глазами она смотрела на него, на белую кожу, которая не уступала белизной мрамору. Это лицо вполне могло быть вырезано из мрамора.

– Но вы… такой молодой! – выдавила она наконец.

Он чуть улыбнулся, в глазах отблескивал огонь каминов.

– Разве?

– Я ждала, что вы… намного старше. По крайней мере, за сорок.

– Вот как? – Он кивнул. – Сорок лет? Извините, что разочаровал вас.

Пейдж увидела желтоватые пряди в волосах. “Что это за человек? – подумала она. – На вид ему семнадцать, но что–то в голосе, в манере держать себя, в глазах… что–то наводит на мысль о гораздо, гораздо более солидном возрасте”.

– А мистер Фалько – ваш опекун? – спросила она.

– Фалько… был моим служащим. Я счел нужным уволить его, вчера вечером.

– О! Но ваши родители? Неужели вы сами приехали из Венгрии?

– Мисс ла Санд, я уже давно не ребенок. – Его нижняя губа презрительно выпятилась. – Я могу сам о себе позаботиться.

– Ну да, конечно. Я просто подумала, что…

Вулкан подался в ее сторону, опираясь о сверкающую черную плоскость стола, и она почувствовала, как внутренне содрогнулась.

– Вы разочарованы, не правда ли? Вы думали, я гораздо старше. Хотели бы, чтобы я оказался красивым, богатым и…

– Нет–нет, что вы, ничего подобного… Я просто… удивлена. – Она с трудом отвела взгляд в сторону, даже мышцы шеи вдруг пронзила судорога, словно кто–то провел рукой по струнам не настроенной гитары. Ей страшно было снова поднимать глаза на принца, но когда она все же взглянула в его глаза, она увидела, что в центре мозга этого юноши кипит яростный котел.

– Послушайте, ваше королевское величество, или как там вас еще… Все это было ошибкой. Мне не следовало приходить сюда. Уже поздно, а у меня много дел, поэтому я… – Она начала подниматься.

– Оставайся на месте,– прошептал он.

Тут же спина ее приросла к спинке стула, пальцы крепко сжались вокруг твердых подлокотников. Она чувствовала себя так, словно через живот перетянули ремень безопасности и туго привязали к стулу. Она с трудом вздохнула.

– Вот так,– сказал юноша с зелеными глазами. – И никаких разговоров насчет того, чтобы уйти. У меня забот достаточно без вас, мисс ла Санд. Я рассчитывал устроить для вас развлечение и не хочу портить чудесный вечер. Пейте вино.

Она покачала головой и выдавила:

– Нет.

– Пей! – приказал Вулкан, его взгляд прожигал череп насквозь.

Ее рука послушно взяла серебряный кубок, поднесла к губам, потом поставила сосуд на место. Глаза ее горели ужасом, на виске билась жилка. Принц взял кубок, некоторое время рассматривал остатки вина, понюхал кубок и поставил рядом с Пейдж. Он улыбнулся. – Мисс ла Санд, вы очень привлекательная женщина. Уверен, у вас множество поклонников, не так ли?

Она не ответила, и Вулкан, наклонившись, коснулся виска холодным пальцем. Потом провел пальцем у себя под носом.

– Очень привлекательная,– сказал он.

– Пожалуйста,– взмолилась она, мышцы челюстей болели от усилий,– позвольте мне вернуться домой. Я не… хочу знать, кто вы такой. Просто… отпустите… меня…

– Но тогда все будет испорчено. Нет, оставайтесь здесь, со мной. Правильно?

Его глаза чуть расширились, и голова Пейдж, словно она была марионеткой, послушно кивнула.

– Прекрасно. – Он некоторое время молча рассматривал ее, потом перешел к камину, потер ладони, словно согревая их.

– Мне холодно,– тихо сказал он. – Вот уже несколько ночей мне ужасно холодно, и больше мне не выдержать. Но вам это не понять, конечно. Когда вам холодно, вы просите включить обогрев. Вы не знаете этой боли, мисс ла Санд, боли, которая снежной бурей ревет внутри тела. – Он посмотрел на нее через плечо. – Как я рад, что сегодня здесь вы. Мне нужен кто–то рядом со мной. Иногда я испытываю необходимость поговорить с людьми…

Рот женщины раскрылся, но она не произнесла ни звука. По щекам сползли две слезы, оставив черный след от растаявшей туши.

Вулкан смотрел в огонь.

– Все равно, скоро вы все поняли бы сами. Мои чеки ничего не стоят. На мой счет в Швейцарии наложен арест, уже давно. Я не знал, насколько вы информированы обо мне. Поэтому было гораздо проще привести вас сюда. Ко мне.

– Я не… знаю ничего… о вас,– прошептала она.

– Да, но кое–что вы могли выяснить, если бы захотели. – Он повернулся к ней спиной, потирая пальцы. – Вы могли заявить в полицию, могли нанести мне удар до того, как все началось.

– Началось? Что…

– Все! – воскликнул он, описав рукой полукруг. – Будущее!

Пейдж услышала, как отворились грубо выструганые громадные двери зала. Вулкан поднял голову.

– Вот ваша еда,– сказал он. – Это настоящий мясной венгерский кулеш. Я велел приготовить его специально для вас.

Служанка в белом балахоне внесла серебряную супницу, до краев наполненную жирным бульоном, в котором плавали кусочки моркови, картофеля и мяса. Она поставила ее на блюдо перед Пейдж и бесшумно покинула комнату. Пейдж неподвижно смотрела на еду.

– Я хочу, чтобы вы съели это,– сказал Вулкан.

Руки Пейдж все еще были прижаты к стулу, с подбородка капали слезы.

– Кушай,– сказал Вулкан, словно обращался к маленькому непослушному ребенку. Правая рука Пейдж схватила серебряную ложку, погрузила ее в кулеш, потом поднесла ко рту. Рот судорожно открылся. Ложка вернулась в супницу. Потом все повторилось опять.

– Глотай, а то подавишься,– посоветовал Вулкан. – Ну, вот, умница. – Он стоял рядом с ней, наблюдая. – Мне столько нужно узнать об этой стране, называемой Калифорнией,– сказал он с жаром. – Ты можешь мне помочь. Расскажи мне все… Например, кто это такие? – он показал на свою футболку с изображением группы “Бич Бойз”. – Религиозные деятели? Или кто–то вроде кинозвезд? И эта музыка – что это за инструменты используют музыканты? Лютни? Арфы? Мир так быстро изменяется, просто кошмар. Годы бегут, как дни, дни – как минуты. Мир все сложнее и населеннее. Каждый раз, покидая свое убежище, я оказываюсь в совершенно ином мире.

Он вдруг прищурился, услышав зов “Хозяин!” Но он постарался не обращать внимания на него. Присутствие Санд окатывало его горячими волнами желания. Но снова: “Хозяин! Спаси меня!” – пришел срочный требовательный зов. Он коснулся лба, глаза закатились, он попытался сфокусировать мысли на пришедшем зове. И…

… Он увидел большое здание, в которое детективы привезли его слугу Таракана, комнату, где они собирались задать вопросы. Таракан сидел за столом, один из детективов – чернокожий мужчина – включил магнитофон.

– Ну, ладно, Бенфилд,– сказал негр. – Мы сейчас зададим тебе еще пару вопросов.

– Вопросов? – “Хозяин, спаси меня!” – А когда вы отпустите меня домой?

– Помнишь фотографии, которые я тебе показывал сегодня? – сказал негр. – Те четыре нехорошие девушки?

– Помню,– сказал Таракан.

– Отлично,– детектив открыл папку и просмотрел бумаги. Потом повел плечами и спросил у второго человека, сидевшего за столом у противоположной стены. – Тебе не холодно, Фаррис?

– Да, прохладно,– сказал тот, которого называли Фаррисом. – Немного.

– Немного – еще чего! Похоже, что сюда задувает арктический ветер! – Он снова повел плечами, потом вернулся к документам в папке. – А что собирался ты сделать с Ким Харрис после того, как она потеряет сознание, Бенфилд?

– Ничего.

– В самом деле? Тогда я кое–что прочту тебе из твоего дела. Ты помнишь август 76–го года и молодую женщину по имени Гилли Лангфорд?

– Нет… – “Хозяин, помоги мне!”

– Так… Очень странно, потому что тебя она узнала при очной ставке. Обвинение в изнасиловании. Она сказала, что ты пытался задушить ее и что у нее на горле синяки, доказывающие это. Потом была девочка Дженис Чесслер, восьми лет. Ноябрь 1977 года. А ее ты помнишь?

Таракан зажмурился, сжал пальцы в кулаки,– “Спаси меня, Хозяин! Они заставят меня сказать!”

– А помнишь ли ты, Бенфилд, доктора Карла Фридмана? – спросил чернокожий детектив. – Он был психиатром, который занимался твоим делом, после того, как было прекращено делопроизводство. Мы с ним связались. Знаешь, что он о тебе сказал?

– Ложь,– пробормотал Таракан. – Все они лгут про меня.

– Он сказал, что ты – типичный случай того, что называется параноик–шизофреник,– сказал негр. – Что в голове у тебя все немного смещается и ты забываешь правильный ход прошлых событий. И что у тебя случаются сильнейшие головные боли, что ты страдаешь непредсказуемой резкой сменой настроения. Доктор Фридман считает, что ты выраженно враждебно относишься к женщинам. Это все неправда, а, Бенфилд?

– Да…

– Я снова спрашиваю. Что ты собирался сделать с Ким Харрис?

Таракан задрожал, потом выдавил шепотом:

– Он не позволяет мне говорить.

– Он? О ком ты говоришь?

– О Хозяине. – На лице его выступили крупные капли пота. – Он сказал, что я не должен…

Принц Вулкан прервал телепатический контакт с Тараканом и посмотрел на Пейдж ла Санд. Ложка скребла по дну серебряной супницы, с подбородка капал кулеш, пачкая платье. Глаза женщины блестели от слез, взгляд ее был совершенно безумен.

– Достаточно,– рявкнул Вулкан. Пальцы Пейдж немедленно разжались и ложка со звоном упала на каменный пол. Вулкан снова ушел в себя.

Он не знал наверняка, насколько хватит сил у Таракана, как долго сможет он сопротивляться. Прошлой ночью замок сотрясался от гневных воплей Вулкана, когда он узнал, что Таракан пойман. Ведь Таракан вез ему жертву – пищу для принца. Но Таракан был еще и верным слугой, его можно было использовать в будущем. Значит, сейчас его нужно спасать, вырвать из логова врага. Вулкан прижал палец к левому виску и всмотрелся в тьму ночи, концентрируя волю и взгляд на том, что было ему нужно. Темная сущность его, словно черное облако, покинула оболочку тела, поплыла вверх, просочившись сквозь щели в камине наружу. Этому его научил Повелитель. Теперь под ним сверкал жемчуг ночного Лос–Анжелеса. Секунду спустя вокруг завертелся хоровод летучих мышей, сотни животных покидали свои пещеры в горах Санта–Моника, скапливаясь в облако точно над Паркер–центром в деловой части города. Циклон пищащих крыльев ждал лишь его команды. Когда они покрыли все небо, он снова обратился к внутреннему взгляду…

… Летучий водоворот опустился ниже, теперь мыши крутились конусом вокруг серо–зеленого здания. Они начали уже врываться сквозь окна и двери. Те, что не разбивались насмерть о стены и стекла, отлетали на некоторое расстояние, потом снова шли на приступ…

… Вулкан сместил фокус, снова соединился с Тараканом, видя, как…

… Чернокожий детектив вдруг поднял голову, оторвавшись от папки с документами. Он посмотрел на Фарриса, лоб его сморщился.

– Что это было? Ты что–нибудь слышал?

– Секунду,– сказал Фаррис, прислушиваясь.

Глаза Таракана были полны слез. Он улыбнулся, услышав, как что–то ударило в стекло снаружи.

– Хозяин! – крикнул он в радости. – Это Хозяин пришел, чтобы забрать меня домой!

– Заткнись! – рявкнул чернокожий, поднимаясь со стула. Снова послышался звон стекла, теперь уже где–то кричали люди. – Дьявол, что там происходит?

Он открыл дверь и замер на пороге, пораженный тем, что увидел. Окна взрывались, словно высаженные ручными гранатами. Поверх головы влетело в комнату с десяток летучих мышей. Таракан засмеялся, Фаррис пригнулся.

Чернокожий детектив вдруг содрогнулся и сделал шаг назад.

– Рис? – крикнул Фаррис. – Что с тобой?

Тот, которого звали Рис, закричал и, шатаясь, повернулся. Лицо было плотно закрыто крыльями облепивших его голову мышей. В комнату ворвался водоворот летучих мышей, они вцеплялись в волосы Фаррису, в рубашку.

– Да! Да! – закричал Таракан, хлопая в ладоши.

До него не дотронулась ни одна мышь. Они атаковали только полицейских, покрыв их тела живым ковром. Стены комнаты были покрыты летучими мышами, они носились в воздухе, как обрывки черной копирки, подхваченные ветром…

“Таракан! – тихо позвал Вулкан, используя невидимый мыслеканал, соединявший их. – Иди ко мне!”

– Да! – завопил безумец.

Он выбежал из комнаты, мимо корчащегося в агонии чернокожего детектива. В соседнем помещении люди пытались сражаться с мышами, но число последних составляло тысячи, и сквозь окна влетали новые. Таракан миновал мужчину, который слепо рвал на себе рубашку – глаза его превратились в кровоточащие дыры. Летучие мыши разлетались, давая Таракану возможность пройти, затем снова смыкались за ним. Он выбежал в коридор, полный мышей, помчался к лифту. Несколько мышей запутались в волосах, но они почувствовали контакт Таракана с Хозяином и улетели прочь. Когда пришел лифт, он вошел в него, эскортируемый двумя дюжинами летучих мышей, которые охраняли его, совершая круги вокруг. Мыши громко пищали. На первом этаже он помчался к двери. Вооруженный дежурный окликнул его и вытащил пистолет. Фаланга летучих мышей врезалась прямо в лицо полицейского, ослепив его.

Таракан выбежал на улицу и помчался по широкой авеню в ночь вдоль громадных темных зданий.

– Спасибо, Хозяин! – кричал он. – Спасибо тебе, спасибо!..

Принц Вулкан вернулся в свое тело и открыл глаза. Зрачки были вертикальными, казалось, они светятся зеленым. “Кобра”,– подумал он, и в следующий момент Кобра шагнул в зал.

– К нам идет Таракан,– сказал Вулкан. – Возьми несколько человек и спускайся вниз помочь ему. Спеши.

Кобра отправился искать Викинга, Дико и прочих членов “Машины Смерти”, которые уже проснулись. Да, здорово будет снова сесть в седло “харли”, чувствовать поток ветра в лицо, видеть яростно горящие в небе ночные звезды. Он не ошибся – это было сильнее всех наркотиков.

Когда Кобра ушел, Вулкан снова обратил внимание на сумасшедшую на стуле за столом. Он подошел к ней, наблюдая за слабым движением глаз, видя, как губы ее произнесли слабое “нет”. Он взял ее за руку, чувствуя, как благословенное тепло прокатывается вулканическими волнами под кожей. Он поцеловал тыльную сторону ладони, чувствуя запах восхитительной крови, всего в миллиметрах от клыков. Он начал покрывать руку поцелуями, поднимая рукав платья, щекоча ее раздвоенным змеиным языком.

Пейдж ла Санд содрогнулась, глаза закатились.

– Страшила, мамочка,– сказала она голосом маленькой девочки,– Там темно, мама, там страшила…

Когда он достиг пульсирующей вены на изгибе локтя, ледяной холод внутри стал невыносимым. Голова его дернулась вперед, клыки пронзили кожу. Булькающий фонтан живительной влаги наполнил рот, и он принялся пить жадными большими глотками.

Несколько минут спустя Пейдж начала всхлипывать, лицо стало желто–белым, потом она замолчала.

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ СРЕДА, 30 ОКТЯБРЯ ПОДАРОК ПОБЕДИТЕЛЯ

1.

Рико Эстебано, глубоко засунув руки в карманы серебряной куртки, мрачно опустив в задумчивости голову, шагал домой вдоль Закатного бульвара. Вокруг кипела ночная жизнь – тротуары были заполнены рокерами в кожаных блестящих джинсах и куртках с напоминающими петушиный гребень прическами, с перекрашенными в самые невообразимые цвета волосами. У входа в дискотеки толпились проститутки, ожидая, что какой–нибудь простак проведет их. Девчонки подростки в ужасно тесных джинсах собирались на углах в группы, обсуждая туфли и пластинки, маша проезжающим машинам, если это были престижные “порше” или “ягуары”. Пожилые мужчины останавливались, чтобы спросить у них время или где находится хорошая дискотека, затем раздавался взрыв хохота и они убегали в темноту. Сутенеры на “кадиллаках” разъезжали по Полосе, поверяя, все ли в порядке с их подопечными, не нужна ли срочная помощь, поблескивая алмазными перстнями. Вокруг Рико гремела электромузыка, лившаяся из рок–клубов, и плясал белый и зеленый неон, как молния, пульсирующая в молчаливом бешенстве.

Сегодня он хорошо поработал – несколько граммов кокаина и немного колумбийского красного – в Диско–2001. В подкладке его куртки еще осталось несколько унций красного, и он знал, что мог бы продать их тоже, если бы еще потолкался в дискотеке. Но у него появилось неприятное ощущение, как раз когда Джетс начал петь “Тепло тела” и осветительные лампы начали вспыхивать так быстро, что все стали похожи на спятивших марионеток. Стены начали сближаться, живо напомнив о том доме на Дос–Террос. Он начал пробиваться сквозь толпу к выходу – толпа окружила корчащуюся на полу пару, подбадривая их выкриками – какая–то девушка сжала его руку, прошептав: “Пойдем со мной, дорогой”. Что–то в е взгляде испугало Рико, и рука была холодной, как лед. Вдруг девушка на полу застонала – Рико услышал этот стон совершенно ясно, но больше никто, кажется, не обратил внимания – и посмотрев вниз, он увидел, что верхом на девушке сидит какой–то парень, прижимаясь губами к горлу. Рико выдернул руку и убежал.

Он продолжал шагать, не поднимая головы, чтобы не встречаться ни с кем глазами. Все явно посходили с ума. Все разваливалось на куски. Он едва не натолкнулся на тощего подростка в футболке с надписью “Могильщик – кто ты?” Надпись была сделана красным пастельным мелком, Подросток выругался и, шаркая ногами, пошел дальше. Глаза у него были совсем остекляневшими от таблеток. Рико поспешил дальше, золотые цепочки у него на шее весело позванивали одна о другую. В следующий миг он почувствовал, что за ним наблюдают, и поднял голову. На углу стояли две девушки. Одна в мятом фиолетовом платье, вторая – в розовом жилете и грязных джинсах. Они смотрели на него горящими голодными глазами, лица их приобрели какое–то хищное выражение, кожа была бледна, как пепел давно погасшего костра. Рико содрогнулся и понял, что не может отвести глаз. Девушка в фиолетовом платье улыбнулась и жестом поманила его. Он был уже почти рядом, когда возле пары девушек затормозил голубой “порше” с двумя парнями и водитель спросил: “Не желаете ли прокатиться, крошки!” и девицы без колебаний забрались в машину. Машина с ревом пронеслась мимо. Рико почувствовал холодные горошины пота на лбу и шее. И он зашагал дальше, еще быстрее.

Казалось, что бесконечный праздник бульвара продолжался слишком долго и теперь уже не поддавался контролю. Что–то ужасное, невыразимое явилось на этот праздник, потому что здесь дверь для этого ужасного была открыта и все были словно одурманены каким–то наркотиком, чтобы охранять вход. Рико содрогнулся – рядом с ним прошел кто–то, и от этого существа повеяло холодом, как из ледника. Рико боялся поднять голову и посмотреть, кто же это был. Он продолжал идти вперед сквозь разряды музыки – группа “Чаепитие с безумным шляпником” исполняла новый “хит”. Он опять столкнулся с кем–то – пожилой мужчина в белой рубашке. Рико снова ощутил пронизавшие волны холода. Чуть приподняв взгляд, он увидел коричневые пятна на рубашке человека. Тогда Рико оттолкнул двух оказавшихся у него на пути мальчишек и бросился бежать. За спиной раздался леденящий вопль, перешедший в раскат безумного хохота.

Ему показалось, что он слышит отзвук топота ног по бетону, преследующих его. Казалось, он находится в центре темного урагана воплей и криков, перекрывавших грохот электрической музыки. В рукав ему вцепилась рука девушки. Он выдернул рукав, материя треснула, он едва не споткнулся, и только через два квартала осмелился перейти на шаг и посмотреть через плечо назад. Его никто не преследовал, улица была совершенно пустынна. Только в холодном неоне бульвара двигались фигуры людей.

“Что со мной происходит? – подумал он. – Я схожу с ума или нет?” Он прошел еще один квартал, потом остановился у двери, втиснутой между Храмом Всевидящего Ока и фотографической студией “Разукрасим настоящую живую обнаженную!” Он поднялся по тускло освещенной лестнице и оказался в не менее тускло освещенном холле. Его квартира была третьей справа – ему повезло, он нашел квартиру с видом на Закатный бульвар. Он зажег свет и запер за собой дверь. Квартира была однокомнатная с небольшой кухней, с потрескавшимся потолком – сквозь щели иногда сочились капли бурой влаги. Рядом с дверью на стене висело большое зеркало, и сейчас Рико остановился напротив, чтобы посмотреть на себя – действительно ли у него вид ненормального? Глаза у него немного покраснели от дыма дискотеки, но в остальном он выглядел нормально. Он пересек комнату, расшатавшиеся половицы поскрипывали под его весом, выглянул в маленькое окно, выходившее на бульвар. По тротуару кто–то бежал. Вот один из бегущих – женщина – упала. Мужчина остановился, подал руку, они побежали дальше, исчезнув за поворотом. Несколько секунд спустя банда ухмыляющихся подростков пробежала в том же направлении. Где–то завизжали покрышки автомашины. Где–то завыла тоскливо сирена.

В дверь Рико постучали.

Он стремительно обернулся, сердце его подпрыгнуло в страхе. Он довольно долго стоял на месте, глядя на дверь. Через секунду тот, кто стучал, принялся теребить дверную ручку.

– Уходите! – крикнул он и тут же подумал: “Боже мой! Но как они узнали, что я здесь?”

Стук повторился. Потом послышался тревожный шепот:

– Рико! Открой… Это я.

– Кто?..

– Мерида! Это я, Рико! Скорей! Впусти меня!

Он перевел дыхание, чувствуя, как кружится голова. “Боже мой! Мерида!” Он подошел к двери, открыл замок, распахнул ее. В тоже мгновение она прыгнула в объятия, спрятав лицо у него на груди.

– Мерида,– пробормотал он. – Откуда… Где ты была? Я так волновался… Я везде искал тебя.

– Ничего не говори, прошу тебя,– прошептала она. – Просто держи меня крепче! Крепче!

Он прижал ее к себе, чувствуя холод губ на щеке. Он чувствовал, что вот–вот заплачет; только теперь он осознал, как любит ее. Она дрожала и была такая… холодная. Желудок вдруг скрутила спазма.

– Да ты ледяная! – сказал он. – Где ты была? Бог мой, я так рад тебя видеть!

– Ничего не говори,– сказала она, прижимаясь к нему. – Просто люби меня… согрей меня…

И в этот момент Рико случайно взглянул в зеркало напротив.

Он обнимал пустое платье, смятое и сморщенное в тех местах, где оно могло быть сморщено движениями женского тела. Но он понял теперь, и понимание это едва не заставило его закричать – то, что он обнимал сейчас, не было больше человеческим существом.

Она подняла голову, в темных глазах плавали щупальца серебряного и багрового пламени.

– Согрей же меня, милый,– прошептала она. Рот раскрылся, выдвинулись клыки, словно у гремучей змеи.

– Неееееет! – завопил он, оттолкнув ее, делая шаг назад. Споткнувшись, он упал, ударившись головой о край стола. Сквозь багровый туман боли он видел, как бесшумно приближается она к нему, будто облако дыма.

– Рикооооо,– прошептала она. Глаза пылали жаждой. – Я вернулась к тебе. Я вернулась…

– Убирайся! – выдохнул он, пытаясь подняться на ноги. Ноги не слушались, мозг был сжат между полюсами льда и пламени.

– … к тебе… – сказала Мерида. – Теперь мы сможем быть вместе всегда!

– Нет! НЕТ! – Голос его прервался, глаза, казалось, вот–вот выпрыгнут из орбит. Где–то внутри он почувствовал первый приступ безумного хохота.

– ДА! – сказал вампир. – Навсегда, навсегда!

Она протянула к Рико руки, глаза сверкали, как неон Закатного бульвара. Он вскрикнул, выбросил вперед руки, чтобы защитить себя, дать себе еще несколько дополнительных секунд жизни. Мерида схватила его за правую руку, усмехнулась и погрузила клыки в вену на запястье.

Его пронизала молния боли, он услышал, как жадно глотает она истекающую из него жизнь. Он хотел ударить другой рукой, но она перехватила ее, прижав к полу с необыкновенной силой. Клыки погрузились глубже, ни одна капля крови не пропадала.

Глаза ее закатились от удовольствия. Рико почувствовал, как летит куда –то в темноту, где было очень холодно и ужасно… ужасно… холодно…

Когда она насытилась, то отпустила его руку и та безвольно упала на пол. Стоя на четвереньках, она слизнула несколько кровавых капель, которые пропустила. Потом она прижала к груди голову Рико, покачивая его, словно ребенка.

– Вот теперь,– прошептала она,– мы всегда будем вместе, всегда… Мы будем вечно молоды, вечно будем любить друг друга. Спи, мой драгоценный, спи…

Потом он стащила с дивана простыни, разложила их на полу, положила на простыни спящего черным сном Рико и завернула.

“Теперь,– подумала она,– ты будешь спокойно спать, пока тебя не разбудит голос Хозяина”.

Она знала, что проснувшись, он будет страдать от голода, жажды, и возможно, будет слишком слаб, чтобы охотиться самостоятельно. Ей нужно будет помочь ему. Любовь ее не знала границ. Она оттащила запеленатого Рико в кладовую, закрыла парой картонных ящиков, потом затворила дверь. Теперь солнце, этот ненавистный жгучий глаз, вызывающий боль одним прикосновением своих лучей, не проникнет к нему.

Хозяин будет доволен работой.

Она покинула комнату и помчалась по бульвару, чтобы присоединиться к другим охотникам. Она научилась довольно хорошо чувствовать запах живой крови.

2.

– “Ариста” хочет заполучить тебя,– сказал Джимми Крайн, выруливая на Закатный бульвар, не обращая внимания на заполонивших тротуары подростков, хотя количество их было рекордным для такого часа ночи. – Они будут рвать на себе волосы, если не заполучат тебя после того, как мы подпишем сделку с Бруксом. И тогда наша цена пойдет в гору. Черт, они просто не могут позволить себе выпустить тебя из рук, пока ты еще в моде!

Вес сидел на заднем сиденье белого “кадиллака” Джимми, сделанного по специальному заказу – ручная сборка – обнимая одной рукой Соланж. Вечер оказался слишком утомительным и сейчас голова ее опустилась на плечо Веса.

– Этот парень, Чак, был довольно забавный, верно? – сказал Вес. – Как его фамилия?

– Крисп или Крайпс, что–то в этом роде. Я тебе скажу, как собираюсь разыграть карту “Аристы”, Вес. Я буду играть не спеша, хладнокровно. И если они начнут цитировать факты и цифры, я так на них посмотрю… Ха! Да у меня они по стенам ползать будут, готовые подписать что угодно! “Чистое везение” – это будет хит на “Эй–Би–Си”, и компании грампластинок поползут к нам на паршивых своих коленях! Хочешь послушать запись?

– Нет,– тихо ответил Вес.

– Ладно. Эй! Что скажешь насчет пары выступлений в Вегасе? Билеты будем выписывать теперь сами!

– Не знаю. У меня плохие воспоминания о Вегасе. Наверное, пока надо держаться потише, посмотрим, что выклюнется.

– Потише? – Джимми спросил это таким тоном, словно Вес только что грязно выругался. – Я правильно понял тебя, Дружище? Держаться потише? В этой стране нельзя держаться потише! Нужно ковать железо, пока горячо! И ты знаешь это не хуже меня. Христос на небесах! – Он резко вывернул руль вправо, чтобы объехать группу совершенно потерявших представление о том, где они находятся, подростков. – Поганые наркоманы! – Подростки усмехались и делали неприличные жесты. – Банда выродков! – в сердцах сказал Джимми. Лицо его пылало. – Боже, ведь я едва не сбил человека! Чем не тема для колонки Роны, а?

– Верно,– нервно сказал Вес. Он оглянулся и увидел, что подростки выпрыгивали на проезжую часть бульвара, теперь уже перед спортивным “спитфайером”. Машина с визгом затормозила, подростки обступили ее. Вес отвернулся и больше не смотрел назад, потому что его внезапно наполнил ужас.

– А где живут все эти уроды? – сказал Джимми, глядя на людей, столпившихся перед магазинами и барами. – Что они делают – просто выходят погулять ночью?

Соланж вдруг выпрямилась, словно она и не спала.

– Что происходит? – спросила она тревожным голосом.

– Ничего особенного. Джимми везет нас домой. Спи.

– Нет,– Она посмотрела по сторонам. – А мы еще не приехали?

Вес улыбнулся:

– Мы только пятнадцать минут назад покинули “Импров”. Ты, наверное, не помнишь те три бокала “шабли”? – Он посмотрел в зеркало заднего вида, в глаза Джимми. – Как было имя того парня? Чак…

– Крескин. Или нет, это не то. Не помню.

– Хороший комедиант. Хороший материал. И люди с удовольствием слушали его.

– Похоже. Конечно, ты мог бы встать посреди ночи и переплюнуть этого парня с завязанными глазами. Сливки поднимаются на самый верх, Вес. Вот почему он работает в “Импров”, а у тебя контракт с “Эй–Би–Си”.

– Шаги,– сказал Вес.

– Что?

– Шаги в темноте,– повторил Вес. – За твоей спиной. И как бы ты ни бежал, пусть даже сердце выпрыгнет у тебя из груди, даже если тебе покажется, что больше ты не слышишь шагов, они все равно будут за твоей спиной.

– Соланж, о чем болтает этот ненормальный золотой юноша?

– Иногда мне становится интересно,– задумчиво сказал Вес,– что бы произошло, если бы я не вышел на сцену тогда, в первый раз? Это было в “Комеди Стэр”, вечером, в понедельник – выступали только любители – и я только–только сошел с автобуса из Винтел–хилл и был перепуган до смерти. Меня должен был встретить дружок, но паршивец не появился и мне пришлось топать пешком, таща чемоданы. Боже! Я тащил их кварталов двадцать. Я даже не знал, куда иду. И тут я увидел этот плакат – ВЕЧЕР ЛЮБИТЕЛЕЙ, сцена в ваших руках! – Я нашел комнату в мотеле и начал репетировать перед зеркалом. В зеркале была большая трещина – я это навсегда запомнил – и я испугался, что это предвещает неудачу. Но потом я решил, что разбил его кто –то другой, значит, это его неудача, так?

– Определенно,– сказал Джимми.

Вес улыбнулся, наплыли воспоминания. Все это было, казалось, так давно, но время в Лос–Анжелесе обманчиво. Если тебе сопутствует удача и ты в окружении друзей, время течет быстро, месяцы и недели превращаются в дни и часы. Но стоит оказаться одному, и каждая минута превращается в отравляющую вечность.

– Я никогда до того не видел такую большую сцену,– продолжал он – И никогда с тех пор не видел. Впереди стояла длинная очередь тех, кто должен был выступить до меня. Кое–кто из них были действительно талантливыми людьми. Другие бежали со сцены с позором. Да, это был бесподобный спектакль! Прямо передо мной в очереди стоял невысокий парень по имени Бенни… Крамер, кажется. Он делал всякие звуковые эффекты – выстрелы из лучеметов, полет НЛО, атомные взрывы, пополам с туповатыми комментариями. Парень он был славный, но зажатый, как картон. На сцене он не умел держаться. Когда он закончил, кто–то подтолкнул меня в спину, и я, спотыкаясь, вышел под лучи рампы. Боже, каким он был… ослепляющим, этот свет!

Голос его становился постепенно все тише, взгляд приобрел задумчивость воспоминаний.

Они пересекли Беверли Хиллз, направляясь к Белайр.

– Таким ярким,– повторил он. – Он бил в тебя, как лазер, на лице сразу выступил пот, я едва видел тех, кто сидел у самой сцены, но чувствовал присутствие… Я видел отблески света на линзах очков, и было как–то очень шумно, все шаркали, кашляли, переговаривались через весь зал, словно меня там не было вовсе, окликали официантов. И в этот момент я осознал, что сцена – это не вечеринка в клубе. Я понял, что это начинается по настоящему и что мне придется тяжело. – Он замолчал, глядя в окно.

– Ты пользовался успехом в тот раз? – спросила Соланж, взяв его за руку.

– Я провалился,– признался Вес и улыбнулся. – Темпоритм был совсем не тот, я перепутал текст, и держался я так, словно в задницу мне вставили кочергу. Минуты через две после начала выступления толпа в зале возжаждала моей крови. Я забыл полностью текст и начал бормотать что–то насчет того, что вырос в Винтер Хиллз и что все мои друзья говорили, что у меня талант смешить. Это был последний гвоздь в крышку гроба. Наверное, со сцены я выглядел… Я полз, наверное, на четвереньках, потому что совершенно не помню, как я уходил. Вот так состоялся мой дебют в Голливуде. – Он сжал ладонь Соланж. – Но я нашел работу продавца в магазине рубашек на Бродвее, и вернулся на сцену в следующий понедельник. Я понял, что если хочешь удачи на своей стороне, то работать нужно, как черт, и я работал. Через пару месяцев люди приходили уже специально на меня. И я работал не по понедельникам, нет. Я начал давать представления в программе “Новые комедианты”. Иногда это был триумф, иногда аудиторию приходилось “раскачивать”. Но я каждый раз работал на пределе. И однажды за кулисы пришел какой–то парень и спросил меня, не хочу ли я написать кое–что для Карсон–Шоу. Посмешить богачей.

– Богачей? – спросил Джимми. – Бог мой, в твой худший год, когда провалилась “Ты и Я”, ты вышел сухим с сотней тысяч.

– Которые исчезли почти так же быстро, как и появились,– напомнил ему Вес. – Ты забываешь, что такое сотня тысяч в этом городе и в эти дни.

– Верно,– согласился Джимми. – К сожалению.

Соланж вздрогнула и прижалась к Весу.

– Что случилось? – спросил он. – Тебе холодно?

– Я включу обогрев,– сказал Джимми, протягивая руку к регулятору кондиционера.

– Нет, все в порядке. Просто устала.

Он внимательно посмотрел на нее.

– Ты весь день вела себя странно,– тихо сказал он. – Может ты простудилась?

Она покачала головой:

– Просто, хочу спать.

Вес видел, что она недоговаривает, но он знал уже по опыту, что если Соланж хотела что–то утаить, то никто на свете не выудит у нее этого секрета. Он вспомнил вчерашнее утро. Ему понадобилось целых десять минут, чтобы вывести ее из транса, в котором она сидела перед окном. Она спала с открытыми глазами.

– Так ты подумай насчет пары представлений в Вегасе, ладно, Вес? – сказал Джимми. Они ехали вдоль изгибающейся линии бульвара, окаймленного пальмами, и уже минут пять не было видно других машин на дороге.

– Вегас? – повторил Вес. – Не знаю.

– Лас–Вегас? – Соланж крепко сжала Веса. – Ты мог бы получить там работу?

– Малютка, когда “Чистое везение” пойдет у Нельсона, старина Вес получит работу где угодно.

– Вес, это было бы здорово,– сказала Соланж, с надеждой глядя на него. – Неделя–две в Вегасе. Или целый месяц. Почему бы и нет?

– Я к этому сейчас не готов. Я не хочу рвать жилы именно сейчас.

– Жилы–жилы,– пробормотал Джимми, не отводя глаз от дороги.

– Но почему ты не хочешь? – продолжала Соланж. – Было бы неплохо… уехать из Лос–Анжелеса на время. Ты мог бы расслабиться…

– Уехать из Лос–Анжелеса? – спросил Вес. Он уловил волнение в голосе Соланж. – Зачем? Почему тебе так важно уехать из Лос–Анжелеса?

– Мне это совсем не важно. Я просто подумала, что перемена обстановки была бы тебе приятна.

– Едва ли. Ты знаешь, что я думаю о работе в Вегасе. Во всем, что касается прогрессивной комедии – это вонючейший город. Там люди, проиграв последнюю рубашку, требуют что–нибудь, что бы их успокоило…

– А, чтоб тебя! – заорал вдруг Джимми.

Вес услышал пронзительный визг тормозов, увидел, что наперерез их “кадиллаку” мчится серый автомобиль. Джимми вывернул руль, вдавливая педаль тормоза в пол, но Вес видел, что серая машина “мазерати” приближалась слишком быстро. Он видел лицо человека за рулем – расширенные от ужаса глаза, рот, раскрытый в неслышном вопле. Он обхватил Соланж, прижал ее к себе и в следующее мгновение машины столкнулись. Грохот, “бамп!” покореженного металла. Звон разбитого стекла. Осколок пронесся рядом с головой Веса. Казалось, кабина “кадиллака” наполнилась вдруг сердито жужжащими шершнями. Соланж вскрикнула. Вес ударился лицом о спинку сиденья Джимми, потом его бросило на дверь так, что затрещали ребра. На миг “кадиллак” застыл в шатком равновесии – казалось, еще немного, и он перевернется. “Мазерати” продолжал напирать. Его серый торпедообразный нос вдавливался в бок “кадиллака”. Потом “кадиллак” снова опустился на все четыре точки опоры, врезался в пальму и остановился.

Пощелкивание раскаленного металла двигателей казалось оглушительным – словно вот–вот должна была взорваться мина замедленного действия.

– Соланж, что с тобой? – спросил Вес. – С тобой все нормально?

Она кивнула, глаза ее стеклянно блестели, на правой щеке расползался синий кровоподтек.

– Вы что, ненормальный? – крикнул он водителю “мазерати”, которого совершенно не было видно за ветровым стеклом, ставшим матовым из–за паутины трещин. – Сукин сын! Скорость была не меньше восьмидесяти! Или все девяносто, когда он врезался нам в борт!

Вся правая сторона “кадиллака” превратилась в гармошку из металла и кожи обивки. Радиатор “мазерати” напоминал сжатый аккордион, крышка мотора была сорвана с креплений.

– Джимми,– хрипло прошептала Соланж.

Вес повернулся, сердце его громко колотилось. Джимми был втиснут под рулевую колонку, левая рука вывернута за спину. Лицо его было багрово–фиолетовым, из уголка рта текла струйка крови. Он тихо стонал.

– Джимми! – закричал Вес, перегибаясь через сиденье. Глаза Джимми открылись.

– Вот черт,– тихо сказал он. – Кто–то с нами “поцеловался”, похоже. Однако, я немного зашибся.

– Не двигайся! Только не шевелись! Я найду телефон и вызову “скорую”. Не шевелись!

Ему пришлось несколько раз ударить в дверцу, прежде чем она поддалась. “Кадиллак” был прижат боком к стволу пальмы. Вес просунулся наружу, ребра горели огнем. Голова у него пульсировала болью. Он повалился на траву, хныча, как раненая собака. Соланж помогла ему подняться. Голова так болела, что казалась Весу горячим баллоном с гелием.

– Джимми ранен,– сказал он. – Нужно найти телефон.

Но они были в самом центре Беверли–Хиллз, и телефон здесь отыскать было не легче, чем виски–бар. Через дорогу стоял большой белый оштукатуренный дом со стеной–забором вокруг него. В верхнем этаже засветилось окно, наружу высунулась чья–то голова.

– Эй! – заорал Вес. – Помогите нам! Вызовите “скорую помощь”, здесь человек погибает!

Голова в окне застыла неподвижно, потом в полном молчании снова исчезла в глубине комнаты.

– Машина может взорваться! – заорал вдруг Вес на Соланж. – Нужно попробовать вытащить его!

– Нет, нельзя его трогать,– сказала она. – Ему может стать еще хуже. У тебя кровь…

– Что? Вот, черт! – Он провел рукой по лбу, посмотрел на ставшие красными пальцы. Он покачнулся, но Соланж крепко схватила его за руку, не давая упасть.

– Все нормально,– сказал Вес. – Как ты?

Она кивнула утвердительно, и Вес обошел покалеченный “кадиллак”, направляясь к остаткам “мазерати”. Из двигательного блока с бульканьем вытекало масло и горячая вода. Там, где она касалась горячего металла, с шипением поднимался пар. Внутри машины ничего не было видно. Он сделал шаг вперед, через лужу горячей воды, заглянул внутрь через разнесенное вдребезги стекло.

Внезапно перед ним возникла кровавая маска. Прежде, чем он успел отшатнуться, в руку вцепились чужие пальцы. У водителя “мазерати” были серебристо–седые волосы, сейчас они слиплись от крови. Лицо его исказила судорожная гримаса, губы кривились, не в силах произнести слово.

– Аааааа… они гонятся! – просипел человек в “мазерати”. – Они схватили Дениз, а теперь гонятся за мной, они не выпустят нас… никого из нас… не выпустят живыми!

– О чем он? – спросила Соланж.

– Не знаю. Он или пьян, или сошел с ума.

Он услышал вой быстро приближающейся сирены. “Скорая помощь”, слава богу, парень в том доме вызвал “скорую помощь”. Он хотел высвободить руку, но пальцы водителя “мазерати” еще сильнее впились в нее.

– Нет! – завопил седой мужчина. – Не оставляйте меня одного! Пожалуйста… не оставляйте меня!

– Все будет в порядке,– успокоил его Вес. – Слышите – это “скорая помощь”!

– Не оставляйте меня… не оставляйте!

Голос его стал тише, перешел в слабый стон и он соскользнул на сиденье, только пальцы его безвольно качались в проеме выбитого окна.

Вес сделал шаг в сторону от “мазерати”, заглядывая в разбитый кадиллак”, где лежал заклиненный под рулевой колонкой Джимми.

– Все будет хорошо, Джимми, ты не волнуйся. Сейчас придет “скорая”. Ты только держись…

– Буду держаться… – прошептал Джимми.

Карета скорой помощи, сверкая вспышками оранжевого огня, с ревом выскочила из–за поворота и со скрежетом тормозов остановилась по другую сторону “мазерати”. Два санитара в белых халатах и еще какой–то худой рыжеволосый парень выскочили из фургона и быстро подошли к столкнувшимся машинам.

– Джимми серьезно ранен! – сказал им Вес. – Он застрял под рулевой колонкой.

– Ясно, сэр,– тихо сказал парень–чикано. Тем временем другой санитар открыл дверцу “мазерати” и принялся вытаскивать седоволосого. Тот что–то в ужасе бормотал.

– Эй! – сказал Вес. – Что… происходит?

Седоволосый завопил. В оранжевых вспышках мигалки “скорой помощи” Вес увидел, как выдвигались из челюстей санитара влажно блестящие клыки. Соланж тихо застонала и схватила Веса за руку. Вес слышал веселое щебетание радиоприемника в “скорой помощи”:

– … столкновение двух машин, угол Детройта и Уилшир, два человека… автомобиль врезался в телефонный столб… Олимпик и Каталина, двое застряли в кабине… охота идет отлично… – В голосе говорившего слышалось снежное шипение.

Соланж потянула его за руку.

– Бежим,– сказала она. – Надо бежать!

Чикано жадно взглянул на нее, потом рывком растворил дверцу “кадиллака”. Он схватил Джимми за плечи и принялся выкорчевывать тело застрявшего человека из–под рулевой колонки. Джимми вдруг страшно закричал.

– Подонок! Ты же его убьешь! – закричал Вес. – Ты что, с ума сошел?

Он двинулся вперед, чтобы отогнать маньяка от Джимми, но Соланж не дала ему, вцепившись в его руку.

– Нет! – сказала она, и он уставился на нее, словно и она сошла с ума. Ее лицо превратилось в суровую и мрачную маску африканской богини, в глазах мерцал странный свет. Он слышал завывание второй приближающейся машины “скорой помощи”. Седоволосый лежал на земле, ноги его дергались, санитары склонились над ним.

– Джимми! – закричал Вес. – Джимми…

И тут рыжеволосый чикано наклонился над Джимми. Вес увидел, как оранжевый свет отражается на белых блестящих клыках, которые плавно вошли в горло Джимми. Чикано принялся пить кровь большими жадными глотками, а его черные глаза следили за Весом и Соланж.

И наконец, словно что–то взорвалось в самом центре рационального сознания Веса, и он вдруг понял, что есть эти создания. КТО ОНИ ТАКИЕ!

– Вес! – закричала Соланж и потащила в сторону. В этот момент из–за поворота выскочила вторая машина “скорой помощи”, сверкая оранжевой мигалкой и завывая сиреной. На бегу Вес оглянулся и увидел, что тело Джимми распростерто на бетоне покрытия дороги. Оно корчилось, словно сквозь него пропустили электрический ток высокого напряжения. Больше он уже не оборачивался, чтобы не попасть под тяжелый, как у головы Медузы–Горгоны взгляд вампира. Еще секунда – и рядом с ними затормозила вторая “скорая помощь”.

Вес и Соланж бежали вдоль длинной изгороди из фигурного железа. За забором имелся аккуратный газон и особняк в стиле Тюдор в окружении пальм. На расстоянии нескольких футов были ворота, запертые на замок, отсекавшие внутреннюю часть подъездной дорожки от улицы. Вес увидел, что прутья ворот изогнуты, словно раздвинуты ломом. Возможно, им удалось протиснуться между прутьями… если бы они успели добраться до дома и позвонить по телефону! Но “скорая помощь” догоняла их, лавируя между высокими пальмами–вашингтониями, из–под колес летели клочья дерна.

Они добежали до ворот и Вес протолкнул Соланж между прутьями. Она споткнулась, упала, но он, оказавшись за воротами, быстро помог ей подняться и они оба помчались к особняку. За их спинами врезалась в запертые ворота “скорая помощь”, выворотив их и разбив обе фары. Вес увидел, что некоторые окна в особняке выбиты, у здания был вид заброшенный и неприветливый, и в приступе паники он подумал, что ОНИ могли уже здесь побывать. Он обернулся и увидел белое ухмыляющееся лицо водителя, освещенное оранжевыми вспышками. Фургон “скорой помощи” был опять почти рядом. Вес дернул Соланж в сторону, фургон понесся мимо, отрезая им путь к дому, круто развернулся и врезался в пальму. Они побежали через лужайку. По другую сторону вершины холма виднелось какое–то белое здание, видимо, сарай для садовых принадлежностей. Через цветник вела бетонная дорожка, а пониже имелся бассейн с купальней. Вес не слышал фургона, но понимал, что он может появиться в любой момент. Он подергал дверь бетонного сарая. Она была заперта, и Вес ударом ноги вышиб замок. Он оказался среди мешков с цементом и цветочной землей, разнообразных садовых инструментов, банок с краской. Соланж что–то крикнула, но даже и без нее Вес услышал рев фургона, мчавшегося через лужайку. Он Взял одну из банок с краской и откупорил ее.

– Оставайся здесь! – крикнул он Соланж и выбежал прямо на клумбу с цветами, где вампиры могли увидеть его. Фургон мчался прямо на него, решетка радиатора казалась ухмыляющимся ртом великана. Прежде, чем водитель успел затормозить, Вес швырнул банку с краской в ветровое стекло, потом отпрыгнул в сторону. В ушах его звенел крик Соланж.

Стекло разлетелось, небесно–голубая краска расплескалась по кабине, ослепив водителя и сидевшего рядом с ним вампира. Фургон вильнул в сторону, пронесся мимо Веса и ткнулся радиатором в невысокую кирпичную стенку вокруг бассейна. С шумным всплеском “скорая помощь” свалилась в бассейн. Зашипел горячий металл. Свет оранжевой мигалки стал тусклее.

Вес не стал выяснять, смогут ли вампиры выбраться наружу. Вместе с Соланж они выбежали на гребень холма и замерли, увидев на проезжей части улицы знакомые оранжевые вспышки. Они замерли.

– В дом,– сказала Соланж.

Это был их единственный шанс. Они проникли в особняк через роскошные, но взломанные двери парадного входа. Они оказались в большой гостиной, где какой–то бешеный ураган перевернул всю мебель. Вес принялся искать среди остатков мебели телефон. Соланж подняла настольную лампу и остановилась в дверях. Глаза ее расширились и как будто светились, рука крепко сжимала металл подставки – увесистая лампа могла служить оружием. В следующую минуту она замерла – ей послышался шорох движения снаружи. Вес тоже услышал этот шорох – он замер, стоя на четвереньках на полу, весь измазанный грязью.

Сердце Соланж тяжело стучало. Они были здесь, она была в этом уверена. Вот прямо за дверью послышалось шарканье подошв. Еще секунда, и они войдут сюда. Она крепко сжала лампу, хотя и понимала, что таким способом с ними сражаться бесполезно.

А потом где–то послышались два выстрела. Возможно, в соседнем доме, на другой стороне улицы. За выстрелами последовал женский крик, сопровождаемый становившимся все громче сумасшедшим бормотанием мужчины. Завыла новая сирена. Соланж услышала, как зашлепали по полу ноги, убегая от двери, быстро затихая. Она перевела дыхание и опустила лампу.

– Убежали,– сказала она, немного успокоив дыхание. – Наверное, нашли что–то получше…

Вес отодвинул в сторону перевернутый кофейный столик и извлек из–под него старомодный черный телефон, каким пользовалась, наверное, сама Мама Белл. Он поднял трубку – и сердце его упало. Телефон был отключен.

– Проклятье! – прошептал он. – Но мы ведь должны вызвать полицию!

– Это бесполезно,– спокойно сказала Соланж. – Полиция нам не поможет. Если они и приедут, то вампиры будут уже поджидать их…

– А Джимми? – Он едва удерживал себя от того, чтобы не закричать. Его Голос отозвался по обезображенной комнате, словно одновременно заговорила толпа призраков.

– Что это за создания? – Но он знал уже ответ на свой вопрос, и поэтому Соланж могла не произносить ужасное название.

– Но это невозможно! – сказал он. – Они нереальны! Нереальны!

Он оперся рукой о красный бархатный диван, на подушках которого были вышиты белые нотные значки и названия: “Любовница Сигма Чи”, “Чарльстон, чарльстон”.

– Кто–то же должен жить здесь,– сказал он. – Наверное, они наверху. – Он боялся говорить громко, тем более кричать, опасаясь, что вампиры могут услышать его снаружи.

– Ты ошибаешься,– сказала Соланж. Вес уставился на нее. – Посмотри вокруг. Вампиры уже побывали здесь.

Он огляделся. Красивое зеркало в дорогой позолоченной раме, висевшее на стене, было разбито вдребезги. Антикварные лампы превратились в валявшиеся на полу осколки. Пара книжных шкафов была перевернута, старинные книги в кожаных переплетах разбросаны по полу вместе с красивыми керамическими статуэтками. Соланж нагнулась, подняла одну из фигурок – раньше она изображала балерину, теперь у фигурки отсутствовали обе ноги и рука. Но маленькое личико глиняной балерины улыбалось.

– Но где–то в этом склепе должен быть нормальный телефон! – сказал Вес и сквозь дубовые полированные двери вошел в коридор с покрытым ковровой дорожкой полом. Тут висели новые разбитые зеркала и старые киноафишы в рамках: “Ночь в Мадриде”, “Принц и комедиантка”, “Голливудский рай”. Сквозь окно он увидел оранжевые вспышки, и ему показалось, что по лужайке кто–то ходит.

Соланж стояла рядом с ним.

– Лифт,– сказала она и Вес обернулся. Рядом с роскошной резной лестницей имелась старомодная проволочная сетка шахты лифта.

– Отлично. Ну и что? – раздраженно сказал он. Потом посмотрел в сторону парадного входа и содрогнулся.

– Откуда взялись эти монстры. Кто их создал? Или что?

– Мы еще не в безопасности,– сказала Соланж. – Нужно найти укрытие на случай, если они снова появятся.

Она направилась к лестнице и он уже собирался последовать за ней, когда из темноты змеей возникла холодная рука и сжала его запястье.

3.

Таракан сидел на холодной каменной плите у ног Вулкана, хныча, как побитая собака. Вулкан, сидевший в свою очередь за черным полированным столом, покрытым картами, схемами и графиками, не обращал на человека особого внимания. Он смотрел в огонь камина, лицо напоминало маску света и тени. В комнате все еще держался запах обугленного тела Фалько. Собаки в подвале яростным рычание приветствовали жаркое. “Пыль к пыли,– подумал Вулкан,– и прах к праху”. По другую сторону стола сидел Кобра, уложив на стол ноги в ботинках,разглядывая из–под век Таракана. В руке он держал берцовую кость Фалько, словно ужасный скипетр. Начиная с полуночи в замок регулярно поступали сообщения от курьеров, от лейтенантов принца. Его войска в данный момент крушили Голливуд и район Беверли–Хиллз, включая большую часть южного Лос–Анжелеса. Имели место несколько стычек с полицией – полицейские не понимали, с кем имеют дело, до тех пор, пока не становилось слишком поздно. Была захвачена диспетчерская башня в муниципальном аэропорту в Санта–Монике и некоторые недисциплинированные солдаты принца занялись тем, что устроили крушение для нескольких частных самолетов. Была захвачена военная школа в Весвуд–вилладж вместе с шестьюдесятью восемью молодыми парнями. Завтра ночью они будут уже хорошими солдатами принца. Но в основном деятельность носила характер эпизодических стычек. Наскок, жертва, уход с места действия. Пока принца устраивала такая тактика. Его солдаты врывались в частные дома, досуха выпивали кровь обитателей, потом пеленали и прятали от света дня обескровленные тела. Останавливались автомашины, водители их застигались в расплох. Квартира за квартирой захватывались жилые дома. Принц Вулкан был в Лос–Анжелесе уже около месяца, по приблизительному подсчету в городе сейчас имелось около шестисот тысяч его сородичей. Число удваивалось каждую ночь. Клыки принца дали начало новой расе.

Он коснулся плеча Таракана. Тот поднял голову, лицо у него было тупое и радостное, как у щенка, преданного хозяину.

– Теперь ты в безопасности,– тихо сказал Вулкан. – Ты вовремя признал свою слабость и обратился за помощью ко мне.

– Я мог бы перебить всех этих клопов,– сказал Кобра. – Запросто мог бы. Я и Машина Смерти, мы бы их всех…

– Я не с тобой разговариваю,– сказал принц сердито. – И я не просил тебя открывать рот. Понятно?

– Зачем он вам? Вы сказали, что я буду сидеть по правую руку от вас. Вы сказали, что для этого и вызвали меня из Мексики, потому что я особенный…

– Я не с тобой разговариваю! – Голос Вулкана был как раскаленная сталь.

Кобра лишь на секунду посмотрел на принца в ответ, потом опустил голову и швырнул кость в огонь.

– Мне нужен и он, и ты,– пояснил величественно Вулкан. – В равной степени.

– Но зачем вам один из ЭТИХ? – На этот раз Кобра отвел взгляд мгновенно, потому что зеленые глаза Вулкана обжигали, как всплеск напалма.

– Потому,– сказал принц,– что нам нужен свой ЧЕЛОВЕК, чтобы начать в новом месте, когда мы покончим с этим городом. Он организует транспортировку, будет присматривать за контейнерами, обеспечит нам убежище – все, как делал мой предыдущий слуга–человек. Кроме того, я иногда забываю, что думают люди, каковы их потребности, что их заботит. Он поможет мне вспомнить, если будет нужно. Поэтому необходимо иметь при себе одного из НИХ. Смотри на Таракана, как на… особый талисман.

Кобра опустил глаза, рассматривая костяшки пальцев.

– Ты моя правая рука, Кобра. Ты еще неопытен, но еще до того, как мы покончим с этим городом, ты станешь во главе моей армии и поведешь ее к победе…

Кобра снова поднял голову, глаза его сияли, как фары.

– Да! – сказал Вулкан. – Я призвал тебя к себе, потому что чувствовал твое существование, а Повелитель помог мне найти тебя в Мексике. Даже будучи одним из НИХ, ты уже знал, как обращаться со СМЕРТЬЮ. Ты был нашим собратом, хотя и оставался человеком. – Он сложил пальцы кончиками друг к другу, посмотрел на Кобру, потом на Таракана. – Каждому – свое. Вспомни Александра.

– Кого? – изумился Кобра.

Вулкан был потрясен.

– Александра Македонского! Юношу–короля, величайшего воина всех времен! Ты что, не читал про него? Ты ничего не знаешь о теории военной стратегии? – Губы презрительно искривились – это был его собственный ответ на вопрос. – Нет, очевидно, не знаешь. Тебя придется обучить, следовательно. Александр Великий продумывал каждую деталь своих кампаний. В его войсках были все, кто мог понадобиться – кавалерия, пехота, лучники, плотники, кузнецы, врачи, священники, даже проститутки, чтобы обслуживать мужчин–воинов. Каждый исполнял свою функцию, Александр ничего не оставлял на волю случая. Мы следуем его примеру. Как я уже сказал, каждому – особая роль.

Кобра пожал плечами. Он не совсем понимал, о чем говорит Хозяин, но если Хозяин сказал, что так должно быть, так и будет. Хозяин закрыл глаза, у его ног копошился Таракан. Этот человек не нравился Кобре. Когда они поднимались к замку, человек сидел на “харли” Кобры, позади, обхватив Кобру своими горячими руками. Если бы Кобра уже не насытился сегодня ночью, он мог бы не выдержать, повалить на землю и… но нет. Хозяину не понравилась бы даже мысль об этом. Совсем не понравилась бы. И все же он по–настоящему не понимал, какой прок от этого существа. Он медлителен и глуп – домашний пес, пытающийся не отстать от дикого волка. Уже сейчас ощущение протекающей сквозь него энергии приводило Кобру в состояние экстаза. Сразу после насыщения он почувствовал себя неуязвимым, наэлектризованным, как отлично отлаженный “харли”, мчащийся по горячей струе шоссе, он одновременно охватывал всю плоскость сверкающего ночного города, слышал сотни обрывков разговоров со всех сторон – стоило лишь повернуть воображаемую антенну. Должно быть, Хозяину легко было найти Кобру – стоило лишь сконцентрироваться на нужном ощущении. И каждый раз, когда он выпивал кровь очередной жертвы, энергия наполняла его, ощущение силы становилось сильнее. Он чувствовал, что узнает все больше, учится видеть все больше, уметь все больше. Чтобы узнать все секреты, потребуется время – но ведь он будет вечно двадцатилетним, и вечная юность была величайшим даром Хозяина.

– Оставь меня,– приказал Вулкан. Он открыл глаза и посмотрел на Кобру. – Отведи Таракана в комнату. Следи, чтобы до него не касались… никто…

Кобра поднялся.

– Пошли,– сказал он Таракану. Он взмахнул рукой, и человек поспешил за ним.

– Запомни, его трогать нельзя, Кобра,– повторил Хозяин. – Ты понимаешь это? Он может свободно ходить по замку. Тот, кто коснется его плоти, будет отвечать мне лично.

Кобра слегка наклонил голову в знак того, что он все понял, и вывел Таракана в дверь. Дверь затворилась за ними с гулким шумом, который эхом прокатился под потолком.

Принц Вулкан повернул голову, глядя в огонь. Ему показалось, что в затылок подул ледяной ветер, и все его чувства мгновенно и тревожно напряглись. В его венах пульсировала кровь Пейдж ла Санд. Сначала, когда он насытился, ему немного захотелось спать, но теперь он сидел, выпрямившись, зрачки кошачьих глаз медленно расширялись. Красные уголья в камине напомнили ему кузницу в замке отца. Как давно это было! Он вспомнил, как наблюдал еще мальчиком за работой кузнеца – медведеподобного, волосатого мужчины, выковывавшего заготовки мечей, которые затем оружейные мастера превращали в блистающие клинки, украшавшие стены замка, мерцающие, как замороженные голубые молнии. Он вспоминал долгие тренировки после полудня, когда солнце бросало пыльные столбы света сквозь узкие окна. Удар, парирование, выпад, удар, парирование… снова и снова. Отец гордился успехами сына, громогласно заявляя, что тот станет даже лучше своего деда, знаменитого фехтовальщика Симона Вулкана Могучего. Теперь отец уже многие столетия как превратился в прах. Замок детства стал кучей камней на гребне холма. А обломки кареты, перевернувшейся на извилистой горной дороге в ту ночь, лежат в Будапештском музее вместе с другими останками памяти о роде Вулканов. В ту ночь – 29 сентября 1342 года – навсегда изменились принц и его судьба, в то же время он навсегда остался таким, каким он стал. Он отчетливо помнил сцену, мог привести мельчайшую деталь, стоило лишь закрыть глаза. Его отец, Ион Ястреб, сидел напротив сына внутри покачивающейся кареты из черного дерева и золота, его жена Соня – рядом. Она боялась снежной бури, заставшей их в пути, и поэтому крепко прижималась к мужу. Соня Бесплодная, как называли ее шепотом в деревнях, чтобы не услышали торговцы и не донесли Ястребу. Конрад знал, что она не его мать. Менестрели восхваляли доблести Ястреба не только на поле битвы, но и в постели. Соня не сердилась на него, потому что Ястреб начал стареть и ему нужен был наследник.

Страна была лоскутным одеялом мелких княжеств. Стоило возникнуть замку, как его владелец объявлял себя новым королем и нанимал войско, чтобы захватить соседнего короля. Провинция Вулканов простиралась во все стороны на расстояние однодневного переезда на лошади, занимая довольно значительную часть современной Венгрии. Земля эта была прекрасна, но не знала мира. Редко выдавалась ночь, когда факелы какого–либо войска не пылали на стратегически важных горных перевалах. Германские племена постоянно перемещались с места на место, и если Ястреб не сражался с ними в дремучих северных лесах, то ему приходилось отбивать поползновения гуннов или наемной армии какого–нибудь завистливого соседа.

По мере того, как Ястреб старел и слабел, попытки покончить с ним становились все наглее. За три ночи до этого путешествия в карете на восточной границе царства были замечены скапливающиеся варварские племена, а один из самых доверенных советников был пойман за предательским занятием – он добавлял яд в кубок с вином. Предателю вырвали из суставов конечности, изуродованный торс был брошен на съедение дворовым псам. Такова была судьба изменников.

Военному делу, стратегии и тактике Конрада обучали такие знатоки, как Йозеф Агна и Эрнст Одноглазый. Пониманию окружающего мира учил философ Бран Ласло, знанию мириадов оттенков человеческой натуры его научил сам отец. Ему суждено было стать великим правителем, так всегда говорил Ястреб. Даже сейчас, сидя в тысячах миль и сотнях лет от родной страны, он помнил любимый урок, приподнесенный отцом.

НАПАДАЙ, КАК УРАГАН. СТАРАЙСЯ БЫТЬ СО ВСЕХ СТОРОН СРАЗУ. НО ЕСЛИ ВРАГ ПОВОРАЧИВАЕТСЯ К ТЕБЕ, ЧТОБЫ ОТРАЗИТЬ УДАР, БУДЬ УЖЕ В ДРУГОМ МЕСТЕ.

До происшествия с каретой в жизни Конрада был один случай, ставший предвестником его необычной судьбы. Во время празднования десятого дня рождения в большом зале замка один из гостей привез с собой в качестве подарка старую цыганку, которая умела читать будущую судьбу по линиям на руке. Она взяла ладонь Конрада своими коричневыми морщинистыми пальцами, нагнулась над ней в красном свете факелов, ее беззубые десны пережевывали табак. Она тут же отшатнулась и спросила Конрада – через переводчика, потому что она сама говорила лишь на грубом наречии немецких цыган, с самого ли рождения на его ладони растут эти волоски. Он утвердительно кивнул и старуха закудахтала, как напуганная курица. Она отпустила его руку и что–то сказала переводчику. Тот сообщил, что предсказательница увидела нечто ужасное и великое, что должно изменить жизнь Конрада. Его линия жизни, едва начавшись, исчезала под кожей, голубой линией обвивая большой палец и три раза обходя запястье. Она отказалась читать судьбу дальше и была отпущена восвояси с караваем черного хлеба.

Но в памяти его навсегда отпечаталась та ночь – ночь ужаса и волшебства. Карета двигалась по перевалу Кейдинг в сопровождении четырех солдат. И вдруг кучер замедлил бешеный бег лошадей. Один из солдат охраны заметил, что дорога впереди перекрыта упавшим валуном. И вдруг, пока кони били копытами, а кучер пытался их успокоить, со скалы на солдат прыгнули стремительные бесшумные силуэты. Кони ржали, поднимались на дыбы. Они понесли карету, в окно которой вдруг заглянула белая ухмыляющаяся голова Смерти. Кони порвали упряжь, карета накренилась и свалилась в скалистое ущелье, в ледяной горный ручей.

Конрад открыл глаза и увидел, как бегут к карете какие–то темные фигуры, ловко перепрыгивая с камня на камень. Рядом лежали отец и Соня, словно поломанные куклы. Он сразу понял, что они мертвы. Он пытался защищаться от обступившей толпы дьявольских существ, но одна рука не действовала, и какой–то чудовищный волосатый человек, покрытый грязью, паразитами, подхватил Конрада, как перышко, и умчался с ним в ночь. Другие бросились в погоню. Не единожды Конрад падал на камни, пока существа дрались между собой с демонической яростью. Наконец, уже на довольно большом расстоянии от перевала он был внесен в пещеру, где пахло тлением и смертью. Существо бросило его на каменный пол, и только теперь увидел он лицо вампира и понял, что это за существо. Существо больше напоминало животное, чем человека. Оно все было покрыто длинной черной жесткой шерстью. Ногти были длинными и загнутыми, как звериные когти. Вампир с жадным нетерпением приблизился к мальчику, завывая от жажды, потом прыгнул на Конрада.

На следующую ночь Конрад проснулся одним из Неумирающих.

Некоторое время он жил так же, как все остальные – в глубоких сообщающихся извилистых пещерах, питаясь тем, чем мог – как правило, крысами, дикими свиньями или изредка заблудившимся человеком. Он дрался, как зверь, чтобы отстоять свое право на свою жилую и охотничью территорию, часто проигрывал сражение, выкапывал себе новые норы в глинистом полу пещер. Вскоре он заметил, что некоторые вампиры следят за ним, когда он ходил к ручью, чтобы вымыть грязь и вшей из волос и одежды. Они с любопытством наблюдали за ним, и вскоре начали повторять процедуру. Многие из них разговаривали на неведомом Конраду языке и большинство вообще не было способно к общению. Некоторое время спустя он научился разговаривать с некоторыми на своего рода примитивном языке жестов и организовал из них охотничьи команды. И потом осознал величайшее значение своего нового существования. В конце концов, ведь он был принцем. Почему же он не может стать королем новых своих подданных? Он организовал отряды собирателей пищи, хранителей огня, разведчиков, научил их единому языку, чтобы они могли действовать сообща. Это отняло время, но в конце концов они научились доверять друг другу, относиться друг другу как к братьям и сестрам. Они расширили радиус охоты, совершив набеги на ближайшие деревни, чтобы добыть детей, которые прибавили бы им быстрых и ловких бойцов. В те дни Конрад не понимал, кто он такой и на что способен. Он просто хотел выжить, а жизнь для него была – кровь.

Вскоре он уже был готов вернуться в свой родной замок.

Разведчики доложили, что в данный момент им владеют германцы. Следовательно, дело было не только в выживании, но и в борьбе со старыми врагами. Вулкан начал размышлять над проблемой штурма замка. Внутренние помещения были ему знакомы не хуже линий на собственной ладони. Но высокие отвесные стены были способны остановить любую армию Неумирающих. Размышляя таким образом, он машинально следил за сновавшей по гнезду крысой в глубине пещеры, где скала была изрезана лабиринтом трещин и дыр.

Он начал развивать свои способности, исследовать и расширять пределы власти. Он сконцентрировал внимание на суетящейся крысе, потом, напрягшись, заставил крысу замереть на полушаге. Он заставил ее повернуться, побежать в противоположном направлении, заставил вращаться, как волчок. Потом разрешил ей углубиться в лабиринт пещер, но следил на расстоянии и заставлял возвращаться к нему каждый день. Потом он научился делать то же самое с двумя крысами. Тремя, четырьмя. Потом уже дюжина крыс вращалась перед ним волчком, пока остальные вампиры глядели в изумлении. Он смеялся и хлопал в ладоши, потому что теперь ЭТО удавалось ему без усилий. Он чувствовал, как крепнет его воля и власть, подобно камню за камнем возводимому черному замку. Вскоре крысы сотнями танцевали перед ним, визжа и пища в безмолвном экстазе. Когда он научился выводить три сотни крыс из пещеры и управлять ими с легкостью мановения пальца, он отправил свою армию в горы.

Крысам удалось очень легко пробраться сквозь дыры и щели в замок принца Вулкана. Еще неделя – за крысами пришла чума. Принц Вулкан мог спокойно стоять на пригорке в укрытии деревьев, наблюдая черные султаны дыма, поднимавшегося со двора крепости. Это десятками сжигали тела умерших. Повозка, увозившая мертвых, каждую ночь покидала замок. Он слышал крики и стоны умирающих, и эта песня смерти вызывала улыбку на губах принца. В одну холодную февральскую ночь, когда ворота были отперты, чтоб впустить повозку в очередной раз, он повел армию вампиров на замок. Сопротивления им не оказали.

Принц Вулкан открыл глаза. Он снова чувствовал холодное дыхание в затылок.

Всхлипнул смычок, пробежав по струнам скрипки. Музыка эта отозвалась от стен зала.

Вулкан повернул голову и увидел, что перед камином стоит Повелитель, держа у подбородка белую, как кость, скрипку. Скрюченные морщинистые пальцы–когти держали скрипку с ловкостью и осторожностью профессионала. Глаза Повелителя чуть светились, обманчиво, как уголья потухающего костра. Музыка продолжалась несколько минут и завершилась низким ворчащим аккордом, заставившим принца затрепетать.

– Мой ученик, мой любимец,– сказал Повелитель. – Твоя армия растет. Сколько?

– Больше шестисот тысяч,– выпалил Вулкан.

– О, превосходно. Очень хорошо. Ты помнишь наше соглашение в оплату за мои услуги ты отдашь мне этот город накануне Дня Всех Святых, Хелловина. Время это быстро приближается, Конрад. И завтра в полночь я жду восемь миллионов новых моих слуг.

– Мы удваиваем наше число каждую ночь, Повелитель. Как же я могу дать тебе столько слуг к завтрашней полночи?

Блеснули зубы Повелителя:

– Оргия голода, Конрад. Пир, каких не видел еще мир. Пусть насыщаются, отрыгивают, снова насыщаются, снова отрыгивают и пьют кровь! Пусть этот город увидит настоящую оргию, достойную Древнего Рима. Пусть придут в бешенство, и пусть жертв будет столько, сколько они способны поймать. Я наблюдал за твоим решением проблемы Таракана, Конрад. Это не совсем мудро, то, что ты делаешь. Ты забываешь о силе средств массовой информации, и ты упускаешь из виду, что специфическим элементом, ослепляющим людей, является их тупое – нет, назовем это счастливым! – неверие в ваше существование. Преимущество внезапности скоро может исчезнуть. Нужно, следовательно, действовать сейчас. – Глаза Повелителя открылись – теперь они сверкали, как горны, и принц едва осмеливался смотреть в эти глаза, опасаясь, что сам превратится в пепел.

– Мне нужны души, Конрад, я голоден… голоден…

Повелитель медленно смял белую скрипку, словно это была бумага, в белый мячик. Потом когти его щелкнули друг о друга. Вулкан, не отрываясь, смотрел, как между ладоней Повелителя распухает что–то желтое, оранжевое. Когда яркость потускнела, принц увидел, что это золотая урна примерно двух футов в высоту, наполненная доверху грубым песком.

– Вот мой дар,– сказал Повелитель тихо и протянул урну Вулкану. Она излучала тепло.

– Возьми пригоршню песка.

Принц колебался лишь секунду, потом зачерпнул немного песка ладонью. Песок обжигал руку.

– Брось его обратно,– приказал Повелитель. Вулкан так и сделал, и Повелитель подался вперед, тихо дунув на струйку песка. Струйка начала вращаться, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее. Теперь песочная колонна стояла самостоятельно, как маленький циклон. Вулкану показалось, что он слышит далекое завывание ветра.

Повелитель шагнул мимо принца и поставил урну в центр стола.

– Наши силы соединены. Никто не должен прикасаться к этому сосуду, ты понимаешь, Конрад?

Принц кивнул.

– Хорошо. Солнце уже высветило восток. Скоро заря. Скоро ты уснешь. Спи спокойно и крепко. Когда ты проснешься, то поймешь, что мой дар принес тебе возможность двинуть свою волю вместе со всей армией через весь город. И люди будут не в силах убежать машинами, самолетами или пешком. Поэтому спи спокойно, Конрад. Будет много работы, когда ты проснешься.

Повелитель посмотрел на золотую урну песка. Смерч песчинок вращался с новой силой, как энергетический миниатюрный ураган. Повелитель усмехнулся и начал таять. Последней исчезла ужасная улыбка.

Огонь в камине уже почти погас. Снаружи скоро поднимется ненавистное солнце, лучи его вскарабкаются по пикам Сан Габриэль Маунтин. Пора было отдохнуть, пересмотреть планы, подготовиться к следующей ночи.

“О,– подумал он. – Какая это будет ночь!”

4.

Палатазина разбудил какой–то треск или скрип. По крайней мере, он считал, что проснулся, потому что видел над собой потолок и слышал дыхание прижимавшейся к нему во сне Джо. Снился тенистый лес, где из подлеска змеились сотни гибких рук, стремившихся ухватить его. Деревья склонились к нему со всех сторон, отчего Тропа впереди казалась узким туннелем, стены которого слагались из колючих кустов. Сквозь листву усмехались бледные лица, словно шары сатанинского карнавала. С ним была Джо, они бежали через туннель, и вдруг что–то чудовищное, огромное заступило им тропу, протягивая приветственно к ним свои изогнутые когти.

Теперь он знал, что проснулся и в спальне что–то тихо не то скрипит, не то трещит.

Он потянулся к выключателю лампы. Скрип тут же прекратился. Палатазин потом жалел, что не включил свет, но в тот момент он просто повернул голову, всматриваясь в темноту спальни.

В кресле–качалке опять сидела мать, глядя на сына. Лицо было суровым, строгим, напомнив ему о детстве, когда она вот так же сурово смотрела на него, когда Палатазин забирался в кровать для нескольких дополнительных минут перед тем, как начать одеваться в школу. “Соня,– корила она его, сдергивая с сына покрывало. И следовал раскат праведного грома: Вставай! Немедленно вставай!” – Он только потом осознал, что для нее сон приравнивался к смерти.

Палатазин смотрел на фигуру в кресле–качалке. Глаза его матери были испуганными, но в них сквозила решительность. Это были глаза женщины, разрядившей ружье в чудовищное создание, носившее тело мужа, как украденный костюм. Она встала с кресла и сквозь призрачное тело Палатазин увидел серый прямоугольник окна. Она поманила рукой: вставай, соня! На несколько секунд он замер от удивления, потом осторожно скатился с кровати, чтобы не побеспокоить Джо. Жена что–то пробормотала во сне, чуть шевельнулась и снова затихла.

Мать поманила его ближе к себе. Он сделал шаг вперед. Потом она повернулась и показала куда–то мимо Палатазина. Он оглянулся и увидел, что мать показывает на дверцу кладовой. Он не мог понять, что это означает. Лицо матери омрачилось отчаянием, губы ее зашевелились, но не раздалось ни звука. Потом неожиданно она шагнула мимо Палатазина – он почувствовал дуновение воздуха и на секунду запахло, как в детстве, печеньем, сосновым ветром – и в следующий миг она вошла прямо в кладовую сквозь закрытую дверь.

Она исчезла, как завиток дыма, унесенный ветром.

Палатазин обнаружил, что не в силах пошевелиться. Он вдруг почувствовал, что уже с минуту не переводил дыхания, и теперь восстановил его. Затем повернулся, включил ночник на столике рядом с кроватью, подошел к двери кладовки.

– Энди! Что такое? – Джо сидела на кровати, лицо ее было белее простыни, которую она натянула на себя.

– Все в порядке,– сказал он и почувствовал, что голос дрожит. – Все в порядке.

Но он знал, что что–то произошло, что–то крайне важное. Мать пыталась обратиться к нему через барьер между Жизнью и Смертью, и он знал, что сообщение имело чрезвычайную жизненную важность. Он ухватил дверную ручку, повернул, открыл дверь кладовки.

Он не знал, чего ждет – возможно, надеялся увидеть приведение матери, стоящее там среди платьев, плащей, пальто. Или что вещи в кладовке будут перевернуты вверх дном, словно там пронесся яростный ураган.

Но там ничего не было. Одежда в полном порядке висела на обычных местах. На верхней полке лежали картонные коробки, как и всегда.

– Что случилось? – спросила Джо. – Что ты там ищешь?

– Я… не знаю,– сказал он. – “Что же? Что же здесь важного? Что заставило мать показать именно кладовую?”

– Светает,– сказала Джо. – Ты можешь уснуть?

– Нет.

Он некоторое время передвигал вешалки с одеждой, даже потрогал стену. “Чего я ищу? Тайный ход в собственном доме?”. Он протянул руку к полке и принялся переставлять коробки. Вязальные принадлежности Джо, какие–то старые туфли, он даже забыл про такие. Несколько свитеров, запакованных в нафталиновые шарики. Он уже собрался закрыть кладовку, когда в дальнем углу блеснул покрытый ржавчиной металл, за чехлом от ружья.

Металлическая коробка, в которой мать хранила вырезки из газет. Коробка стояла рядом с ней, когда она умерла.

Палатазин снял коробку с полки.

– Энди… – Джо хотела протестовать, но тут же замолчала, когда увидела, как напряглось лицо мужа, как засверкало в глазах то, что она считала маниакальным упорством. Она молча смотрела, как он сел на кровать, открыл металлическую коробку, местами ставшую рыжей от коррозии, начал перебирать вырезки – некоторые из них так пожелтели, что их едва можно было читать. Она смотрела на заголовки: “Знаменитый профессор говорит: Вампиры могут существовать на самом деле”, “Что за сила превратила Лизабетвиль в город–призрак?”, “Четыре королевы убиты вандалами”, “Три дня чумы летучих мышей в городке на Среднем Западе”. Большинство вырезок было из “Нэшнл Инквайерер”, “Стар”, “Э Фэйт”, “Миднайт” и прочих низкопробных журнальчиков. Но имелось довольно много вырезок из “Таймс”, “Геральд экзамене”, из мелких местных Лос–Анжелесских газет. Одно время комната матери Палатазина была вся завалена журналами и газетами, целые кипы были сложены в подвале. Но скоро там завелась моль и Джо потребовала, чтобы макулатура была немедленно удалена из дома. Энди выбросил бумагу, но освободившееся место тут же было занято новыми кипами. Джо нервничала, выходила из себя, постоянно пылесосила дом, подбирала каждый обрывок бумаги. Худший период пришелся на последние месяцы перед тем, как мать Палатазина отправилась в санаторий “Голден Хауз”.

Палатазин перевернул коробку вверх дном, высыпав все вырезки в кучу.

– Что ты делаешь? – воскликнула Джо. – Ты измажешь простыни!

Он не обратил никакого внимания на ее восклицание. Он начал читать вырезки одну за другой. В первой, пожелтевшей, с неровными краями под заголовком: “Ящики с грязью найдены в комнате отеля в Нью–Йорк сити”, заметке из “Нью–Йорк Таймс”, всего в две колонки, говорилось, что полиция обнаружила отпечаток человеческого тела в слое земли, которой были заполнены ящики с крышками, и пришла к выводу, что ящики служили чем–то вроде модели для изготовления гробов. Следующая заметка была тоже из “Таймс” и называлась: “Цепь исчезновений продолжается”.

Палатазин переворошил кучу старых бумаг, вытащил желтый хрупкий обрывок – “Летучие мыши в нью–йоркском метро”. Мастер, проверяющий свой участок, увидел на стене что–то большое и черное, словно летучая мышь со сложенными крыльями. Когда рабочий включил фонарик и направил его на существо, оно завопило и бросилось на человека. Тот бросился наутек к ближайшей платформе”. Одна из цитат заинтересовала Палатазина. Мистер Люфтек сообщал: “Если это и была летучая мышь, то размерами с человека! Теперь я в тот туннель не войду и за миллион!”.

Палатазин просмотрел еще несколько заметок, все – об исчезновении людей в районах Нью–Йорка, и обнаружил одну, от которой застыла кровь в его жилах. “Акт вандализма на Историческом кладбище” Датирована она была 24 августа 1948 года, Пенсильвания. Потом снова пошли вырезки об исчезновении людей, обнаружении обескровленных трупов животных, в основном – в районе Питсбуга. Еще одно кладбище было разграблено в районе Кантона, Огайо. Город в Индиане пришлось эвакуировать – он попал в осаду крыс и мух. Банкир и его семья пропали из дому в Кармеле, Иллинойс, и соседи были напуганы, потому что слышали посреди ночи безумный смех7 В мае 1950 года исчезли почти все люди в Динз Филд, Иллинойс. Пища оставалась на столах, постели лежали расстеленными, готовыми ко сну, но в них никто уже больше не лег спать. Свет был включен, двери не заперты. Единственный ущерб – несколько разбитых зеркал. Следующие несколько вырезок сообщали об аналогичных происшествиях в Миссури.

– Боже,– прошептал Палатазин. – Они все это время двигались на запад.

– Кто? – Джо тревожно нахмурила лоб. Она поднялась с кровати, накинула халат. – Хочешь кофе?

Он посмотрел на нее, моргнул тяжелыми веками:

– Мать все знала. Все это время она знала, что они идут на запад. Мой Бог! Она знала, но ей приходилось молчать, потому что никто не поверил бы…

Он быстро перебрал последние вырезки, те, что мать сделала перед смертью. Последней была статья из “Инвайерера” об одном человеке, который с помощью мачете убил трех женщин, выпив их кровь. Полиции он объяснил свой поступок тем, что в него вселился “вампиро”.

– Я сварю кофе,– сказала Джо. – Ты будешь как всегда, черный, с сахаром?

– Да, отлично,– сказал он.

Джо вздохнула, возвела к небу глаза и вышла из спальни. Он снова занялся чтением вырезок. Имелась вырезка из “Лос–Анжелес Таймс” с заголовком: “В Рено нет летучих мышей?”. В ней говорилось: “Не спешите биться об заклад. Пилот реактивного лайнера “Дельта”, заходя на посадку в аэропорту Рено Интернешнл, внезапно поймал огромную массу, целое облако, каких–то мелких летящих объектов, на экране своего радара. Диспетчер посоветовал ему снизиться на пару сотен футов. Но только лишь самолет начал снижаться, как оказался в облаке летучих мышей. К счастью, в диффузоры двигателей они не попали и пилоту удалось посадить самолет. “Их там были сотни”,– сказал пилот, когда снова оказался на земле.

“Предшествуют ли мыши вампирам? – подумал Палатазин. – Или следуют за ними?” В любом случае их появление что–то означало для матери Палатазина. К своему удивлению, он обнаружил, что следующая вырезка была колонкой светской хроники, которую вела Рона Барретт, датированная 3 сентября.

“… Ведущая голливудская студия ищет преемника покойному Джону Уэйну для новой версии знаменитой “Красной реки”. Чаще всего упоминают в этой связи Джима Дэвиса, прославившегося в сериале “Даллас”, и новичка Клея Сандерса. Смотрите Клея в новом фильме “Парамаунт” – “Долгий рейс”… для тех, кто спрашивал, сообщаем, что Джейн Данн все еще в добром здравии, проживает в Беверли Хиллз. Наш корреспондент возьмет у нее интервью, и в следующем выпуске Эй–Би–Си… Все это лишь слухи, но пронеслась весть, что некий принц из Европы вскоре займется перестройкой замка, принадлежащего некогда знаменитой звезде фильмов ужасов Орлону Кронстину… Очень скоро свадебные колокола зазвонят для Джона Траволты. Имя счастливицы все еще хранится в секрете, но ваш покорный слуга уже слышит, как звонит колокол накануне Рождества…”

Глаза Палатазина вернулись к упоминанию об Орлоне Кронстине и “европейском принце”. Десять или одиннадцать лет назад он некоторое время занимался этим делом. Самого обезглавленного трупа он никогда не видел, но видел офицеров, которые видели труп. Лица их были необычайно бледны, а губы сжаты в тонкую линию. Дело закрыто, как он помнил, виновники не найдены. Но его сейчас беспокоили два слова – “европейский принц”. Именно эти слова, он был уверен, привлекли внимание матери. Если этот принц и есть король вампиров, которого он ищет, то замок был бы для него идеальным убежищем – он стоит в безлюдной местности, в горах, достаточно высоко, чтобы представлять удобную точку наблюдения. И теперь он припомнил, как смотрел в сторону тех холмов Таракан, умоляя Хозяина помочь ему.

Кровь в его жилах превратилась в лед.

“Да,– сказал он сам себе,– именно эти вырезки – вот что хотела показать мне мать”.

И другой вопрос волновал его сейчас – был ли этот европейский принц – король вампиров (если это он) тем самым вампиром, который уничтожил венгерскую деревню Крайек в одну метельную ночь, столько лет тому назад? То ли это существо, которое уничтожило отца?

Он сложил вырезки обратно в коробку, закрыл крышку. Поднявшись с кровать, он подошел к окну и посмотрел на Ромайнстрит. Улица была погружена в голубизну рассветных теней. Небо было мрачным, аспидно–серым, но он видел, что с востока поднимается уже розовая заря. Он чувствовал горький медный привкус во рту – привкус абсолютного ужаса, страха перед тем, что должно вот–вот произойти в этом городе, и того, что должно быть сделано. Его пальцы вцепились в подоконник, черный крест, нарисованный краской на стекле, казался прицелом, горящим в мозгу. Ужас судорогой сжимал желудок.

– Я не смогу один,– услышал он собственный шепот. – Не смогу.

Но кто сможет тогда?

– Я не смогу.

Он покачал головой, губы его дрожали. Ему придется отправиться в рассыпающийся замок на обрыве, найти там короля вампиров и пробить сердце осиновым колом, отделить голову монстра от туловища, потом произвести такую же операцию со всеми остальными чудовищами, обитающими в замке. Тела придется сжигать или выставлять на солнце, чтобы свет и жар обратили их в пепел. И помоги ему Бог, если он будет пойман там, когда сядет солнце.

Он вспомнил лицо отца, пересеченное оранжевыми полосами огня от камина. Блестящие жуткие глаза. Он помнил выстрел из ружья и ужасное чудовище – уже не Папа! – поднявшееся с пола, с оторванной половиной лица, блестящими длинными клыками.

– Я не смогу,– сказал он своему отражению в зеркале.

Но кто же тогда?

Он не слышал, как окликнула снизу Джо, которая кричала изо всех сил:

– Ты не хочешь кофе? Тогда не получишь!

“Боже, но почему именно я?”

Он сам ответил на вопрос. Потому что ты их знаешь. Ты уже однажды убежал от них, не зная, что они следуют за тобой, день за днем, год за годом, через все Соединенные Штаты. И вот теперь они здесь, и дальше бежать некуда. Если ты не пойдешь, то что будет с этим городом? С миллионами людей, которые не имеют понятия о том, что происходит? Лос–Анжелес будет покорен, как погибла деревушка Крайек, и приливная волна вампиров покатится на восток через всю Америку, возможно, соединяясь по дороге с другими изолированными районами, где сейчас правят вампиры, которые ждут этой волны. Перед ними откроется возможность завоевать весь мир, ничто не устоит перед их жаждой.

В зеркале оконного стекла лицо казалось постаревшим на тридцать лет. Остатки волос вдруг поседели, словно у человека, которому приснился кошмар – ухмыляющаяся Смерть, подкрадывающаяся к нему.

Сделать нужно было многое, и все должно быть кончено до вечера. Но он знал, что самому не справиться, и ему нужна была поддержка. Во рту кислый запах страха стал невыносимым.

В доме на противоположной стороне улицы он увидел сидящую на крыльце немецкую овчарку. Странно, он и не знал, что Земкисы купили себе сторожевую собаку. “Может, вам повезет,– пожелал он мысленно удачи спящей семье. – Вам теперь понадобится вся удача, какая только есть у вас”.

Он отвернулся от окна и начал быстро одеваться.

5.

– Смородиновое бренди,– предложила старушка в кресле на колесах, наливая из хрустального графина в три хрустальные рюмки в виде лилий. В сервизе их было четыре, но четвертая лежала, разбитая на полированном паркете.

– Стопроцентная гарантия,– пообещала старушка, подмигивая Весу. – Вычищает все, даже страх перед самим Сатаной.

Вес передал стакан Соланж, отпил из другого. Во рту его сразу же вспыхнул огонь, он почувствовал, как алкоголь горячей спиралью словно вулканическая лава уходит в желудок. На глаза навернулись слезы, но он допил остаток.

– Еще,– сказал он, протягивая стакан.

Джейн Данн улыбнулась, морщинки вокруг губ, сложенных сердечком, стали глубже, но в карих глазах оставался холодный страх, отказывающийся таять.

– Уверен, что справишься, малютка?

Он кивнул и она налила еще.

Соланж стояла на другой стороне комнаты, отодвинув в сторону тяжелую красную штору, чтобы посмотреть на улицу. Небо посерело первыми проблесками наступающего нового утра.

– Солнце восходит,– выдохнул Вес. – Кто–то там еще бродит?

– Нет, по крайней мере, я их не вижу.

Он подошел к окну и встал рядом с Соланж. Бульвар был пуст, окна домов темны. Полное безлюдие и безмолвие.

– По–моему, они все убежали. Бояться дневного света, так?

– Я бы с такой уверенностью не говорила, малютка,– сказала Джейн, разворачивая свое кресло так, чтобы сидеть лицом к ним. – Я теперь ни в чем не уверена в этом мире, который явно съехал с рельсов.

Вес отошел от окна и с облегчением опустился в ужасно мягкое антикварное кресло со сломанным подлокотником. Рядом на кофейном столике горела одинокая свеча. Стоявший рядом с дверью старинный футляр с часами был опрокинут на бок, стрелки замерли на десяти минутах второго. Вес поставил свою рюмку на столик, вытер со лба холодную испарину.

– Мы должны найти Джимми,– вдруг сказал он, подняв голову и глядя на Соланж. Она молча посмотрела на него, потом отвернулась к окну.

– Мы должны вызвать полицию,– настаивал Вес. – Мы должны сообщить кому–нибудь.

– Только после восхода солнца,– сказала Соланж. – Не раньше.

– Значит, вы загнали двух паразитов в бассейн? – Старушка в кресле для инвалидов громко и пронзительно захихикала. – Вот это да! А я уже собиралась выпустить из этого корыта воду… – Она снова захихикала, потом уставилась на рюмку. Улыбка ее быстро исчезла, глаза стали безнадежными и темными. Она что–то тихо пробормотала и потянулась к быстро пустеющему графинчику.

– Чего я не могу понять,– тихо сказал Вес,– это почему они не… добрались до вас, когда ворвались в дом?

– Потому что я веду праведный образ жизни, вот почему. Изобилие “Джонни Хокера” и смородиновое бренди – все это гарантирует вам вечную молодость. – Она похлопала по неподвижным коленям, накрытым клетчатым одеялом, потом снова посмотрела на Веса. – Я видела их лица,– сказала она. – Их было двое, совсем дети. У девушки в ухе была булавка. Рокеры, очевидно. Что я подумала, когда посмотрела на них – так это, что пришел твой последний час, Джейн. Ты пережила четыре замужества, бомбы с часовым механизмом, автомобильную катастрофу на Тихоокеанском шоссе, но вот и финал – два наркомана прикончат тебя посреди ночи, которые залезли в дом, чтобы утащить тонну поддельных драгоценностей.

Она сделала долгий глоток из рюмки.

– Потом ко мне подошел мальчик, и он… это существо, оно открыло пасть… и я увидела зубы! Клыки, как у Дракулы в фильмах, вы видели? Только на нижней челюсти клыки выдвигаются, как у гремучей змеи, когда та собирается ударить. Боже! – Она вздрогнула и на некоторое время погрузилась в молчание.

– Потом он остановился прямо рядом с моей постелью. Он как будто нюхал воздух. Мне показалось, что я вижу собственное отражение в глазах, и я… поняла, как близка ко мне Смерть. И в следующий миг они оба исчезли, словно их и не было. Я даже не увидела, как они убежали. Само собой, они испортили свет и телефоны, и мне пришлось катиться в кресле в темноте, рискуя наткнуться на одного из них. Когда я оказалась на первом этаже, я услышала весь этот шум и спряталась здесь. Я подумала, что вы… ну, что как они… пока не услышала ваш разговор. В мае мне будет семьдесят пять. – Она покачала рюмкой с бренди, допила до дна. – Думаю, что спасло меня то, что я показалась им слишком старой. Наверное, нужна кровь помоложе.

– Они схватили моего друга,– сказал Вес, бросив взгляд на Соланж и быстро отведя его в сторону. – Бог мой, сколько же их в городе? И откуда они взялись?

– Черт побери, малыш,– сказала Джейн. – Прямо из черной коробочки старого дьявола, откуда же еще? У него полно там всяческих фокусов. Мне казалось, что я видела все, что может предложить этот мир, но теперь вижу, что ошибалась.

Соланж содрогнулась. Если вампиры вели охоту на улицах Беверли–Хиллз и Бель Эйр… если они организованы в такие группы, что могут вести охоту на людей на местах дорожных происшествий… тогда их более сотни. Она содрогнулась при одной мысли о такой возможности. Снаружи постепенно светлело, но огромные лужи–тени маслянисто блестели, словно предательские смоляные ямы. Она вспомнила детскую сказку: “Отпусти меня, братец Кролик, отпусти меня!” Как далека жизнь от того яркого мира детства! Словно она бредет по темной стороне Луны.

– … я вас по ящику видела,– говорила в это время Джейн Весу. – Ваше шоу. А вы довольно здорово… смешите… весьма здорово!

Он кивнул, плечи его опустились, подались вперед.

– Спасибо,– сказал он, но мозг не мог оторваться от воспоминаний о Джимми, содрогающегося в лапах вампиров, которые вытаскивали его из покореженного автомобиля.

– Да, весьма неплохо вы смотрелись. – Она улыбнулась, глаза ее уже приобрели стеклянистый отблеск. – Хотя и не великолепны, не зазнавайтесь. Джек Бенни – вот кто был Великолепен. Но и вы пойдете вверх. В прошлом месяце Си–Би–Эс давала специальную передачу обо мне, с показом фрагментов. Вы видели?

Вес покачал головой.

– Очень жаль. Знаете, как они называли меня? Американская Девчушка номер Один. Я уже носила свитер, а Лана Тернер даже под стол ходить не умела. Да, бюст у меня был что надо. Ах, Бог мой! – Она глянула на Соланж, стоявшую у серого прямоугольника окна, сквозь который сочился рассветный свет. – Были времена… Полдень, вот как я это называю. Наслаждайся им, пока есть возможность, малыш. Когда солнце пойдет за горизонт, то может стать весьма прохладно, даже очень.

– Полиция! – сказала Соланж, и Вес рывком повернул голову. Он поспешил подойти к окну и выглянул наружу. К двум столкнувшимся машинам у бровки бульвара приближался патрульный фургон. Вес выбежал из комнаты, потом через парадную дверь наружу, на газон, размахивая руками.

– Эй! Остановитесь! Эй!

Патрульная машина затормозила у бровки. Двое полицейских вышли наружу. Один опустил руку на кобуру, видя бегущего к ним Веса. Приблизившись к ним, Вес вдруг замер. Ему показалось, что в неверном сером свете раннего утра он видит блеск клыков. “Боже! – подумал он. – Это не полицейские!”

Они обошли машину. Вес попятился.

– Смотри, он до смерти напуган! – сказал один полицейский другому. Потом обратился к Весу. – Что тутпроизошло, приятель?

Соланж стояла в дверях, наблюдая за Весом, который что–то говорил, ожесточенно жестикулируя. “Каким беззащитным он кажется,– подумала она,– каким маленьким…”

Рядом с ней остановилось кресло Джейн:

– Что там, малыш?

– Не знаю. – Соланж взглянула на старую женщину. – Их много. Очень много. Скоро они будут по всему городу.

– Он думает, что полицейские ему поверят? – спросила она. – Ты в самом деле думаешь, что кто–нибудь нам поверит?

– Не знаю.

– Я сама никогда бы не поверила, если бы не видела тех двоих. Я, может, слегка постарела, но я еще не сошла с ума. Еще не сошла. Но сойду, если буду торчать в этом сумасшедшем городе. – Она развернула кресло и покатила к лифту.

– Куда вы? – спросила Соланж.

– Собирать вещи. Потом – аэропорт. Я уже сказала – я старая, но думаю нормально. Соображать я еще не разучилась. – Она затворила за собой дверь–решетку лифта.

– Удачи! – крикнула вслед Соланж. Но лифт уже пошел вверх. Соланж покинула пост в дверях и пошла по бетонной дорожке к Весу, который все еще спорил с полицейскими. Вдруг налетел порыв холодного ветра, словно волна. Что–то остро кольнуло в щеку. Она провела по щеке пальцами, потом посмотрела на ладонь.

Песок.

Она подошла к двум полицейским и Весу, на которого те смотрели с изумлением. Словно выстрел в спину, на нее вдруг накатило чувство ужаса, и оно усиливалось, казалось, с каждым новым шагом. Солнце уже поднималось из багровой раны неба на востоке, но само небо имело вид зловещий – серое, с пурпурными венами. Облако стремительно уносилось на запад, к океану. Прямо на глазах Соланж облако было рассечено надвое противоположными ветрами. Внутренности его загорелись красным в лучах взошедшего солнца, словно дыхание демона коснулось потухающих углей костра. Когда она подошла к Весу, то крепко ухватилась за его руку в страхе, что он исчезнет.

6.

Зазвенел телефон. Гейл Кларк с красными от недосыпания глазами вышла из кухни, держа в руках кружку чая “утренний гром”, глядя на маленького черного негодяя – телефонный аппарат, стоявший на столике. На ней были грязные джинсы, в которых она и спала, и старая рубашка в клетку, которую она не надевала уже пять лет. Лицо у нее опухло, все тело казалось ватным от опасной смеси валиума, алкоголя, чая и кофе, который она месяц назад дала слово не пить больше. Она не могла заснуть сначала, а потом почему–то не могла проснуться. Она бродила по комнате в каком–то одурении, которое не покидало с того момента, когда она вышла из здания полиции – вернее, была выставлена оттуда. Сейчас все шторы и занавеси в ее квартире были плотно задвинуты, дверь заперта на все замки и задвижки, к ней был придвинут стул – готовое начало баррикады, на всякий случай. “Вот так начинают по–немногу сходить с ума”,– повторяла она себе в который раз. Но какая теперь разница? Если жуткое белое лицо Джека не выбило ее сознание из колеи реальности сразу, то непрекращающийся кошмар, в котором лицо это жутким воздушным шаром преследовало ее по темным коридорам, сделает это в будущем. Она потеряла чувство времени. Часы на кухне говорили, что сейчас двадцать пять минут одиннадцатого, но при затянутых шторами окнах она не могла определить, утро сейчас или вечер. Звонок телефона сказал ей, что сейчас утро и на том конце линии окажется Трейси, чтобы поинтересоваться, куда она пропала уже второй день подряд, и почему она не работает над этой идиотской историей с Могильщиком.

– Заткнись,– сказала она телефону. – Просто заткнись и оставь меня в покое.

“Неужели вот так и сходят с ума? – спросила она самое себя с удивлением. – Совершенно спокойно и равнодушно?”

Телефон продолжал трезвонить, напоминая пронзительные голоса родителей: “Гейл, почему ты не одеваешься получше? Гейл, Гейл, нужно думать о замужестве. Гейл, Гейл, Гейл…

– Заткнись! – сказала она телефону и подняла трубку. Собираясь тут же швырнуть ее обратно на рычаги. – Вот так тебе, паршивец!

Она подошла к окну, отодвинув в сторону штору. Солнце с трудом пробивало странную лиловую муть, затянувшую небо, но свет его был достаточно ярок, чтобы ударить в привыкшие к полумраку глаза Гейл. Она опустила шторы и решила, что выйдет на улицу. Придется. Днем она почувствует себя увереннее – эти монстры не могут передвигаться по улицам при свете дня. Или могут? “Пилюля,– сказала она себе. – Успокоительное, вот что мне сейчас нужно”.

Она направилась к шкафчику с лекарствами, когда снова зазвонил телефон.

– Проклятье! – заорала Гейл, лихорадочно ища какой–нибудь предмет, чтобы швырнуть в проклятое устройство. “Ничего,– тут же мысленно одернула она себя. – Успокойся.” Она боялась этого телефона. Прошлой ночью – было ли это прошлой ночью? – она не могла сейчас вспомнить точно – она сняла трубку и, сказав “алло”, долго вслушивалась в молчание на том конце линии. Потом чей–то голос произнес всего лишь одно слово: “Гейл?” Она с воплем швырнула трубку на рычаги, потому что голос слишком напоминал голос Джека Кидда, словно он звонил, чтобы узнать, дома ли она, собираясь нанести ей дружеский визит. – “Успокойся. Если это Трейси, то он будет трезвонить до тех пор, пока не ответят. Она скажет, что заболела, что не может выйти из квартиры.”

Она сняла трубку и дрожащим голосом сказала: “Да?”

Несколько секунд тишины. Гейл слышала глухой стук собственного сердца. Потом знакомый голос спросил:

– Это мисс Гейл Кларк? Я хотел бы с вами встретиться…

– Кто говорит?

– Энди Палатазин. Капитан Палатазин из Паркер–центра.

– Что случилось? Что вам нужно?

“Успокойся. У тебя просто перепуганный голос”

Он сделал паузу, потом продолжил:

– Мне нужна ваша помощь. Очень важно, чтобы мы встретились в самое ближайшее время.

– Моя помощь? Зачем? Как вы меня нашли?

– Я звонил в “Тэтлер”. Там мне дали ваш номер. Мне нужна ваша помощь, потому что… В общем, я бы не хотел говорить об этом по телефону.

– А я наоборот.

Он тяжело вздохнул:

– Ну, хорошо. Я хочу рассказать вам одну вещь, и надеюсь, что вы поверите мне в достаточной степени, чтобы написать об этом в вашей газете…

– Зачем же? Вы сами, если я не ошибаюсь, назвали “Тэтлер” паршивой газетенкой? – Она отхлебнула чай и помолчала, ожидая, пока он снова заговорит.

– Я могу сказать вам, мисс Кларк, кто был Могильщиком,– сказал Палатазин. – И могу объяснить, почему были разрыты могилы и похищены гробы. Я могу рассказать вам все и много всего другого.

– Вот как? Но я больше не работаю там, я намерена переехать в Сан–Франциско.

– Послушайте меня! – приказал Палатазин таким яростным тоном, что Гейл подпрыгнула. Она хотела бросить трубку, но умоляющая нотка в голосе заставила повременить с исполнением решения.

– Ваша газета – единственная в городе, которая могла бы рассмотреть вопрос – печатать или нет мою историю! А напечатав этот материал, вы спасли бы много жизней, мисс Кларк, миллионы жизней. Вы, кажется, сказали мне, что вы журналист. Вы сказали, что вы неплохой журналист, и я вам поверил. Неужели я ошибся?!

– Возможно.

– Да, наверное. А вы?

Она до боли в пальцах сжала трубку. Она хотела сказать ему, чтобы он отправился в блок на Сандалвуд и вместе с другими копами постарался понять, куда за одну ночь исчезли двадцать пять человек, обитавших в кварталах жилого блока. Вместо этого она услышала, как спрашивает:

– А что это за материал?

– Материал такого рода, на который требуется храбрость. Чтобы написать статью и попытаться напечатать. Мне кажется, что у вас есть храбрость, мисс Кларк. Поэтому я и позвонил вам.

– Перестаньте пороть чушь,– перебила она Палатазина раздраженно. – Вы где сейчас? В Паркер–центре?

– Нет, я… дома. – Он назвал адрес. – Когда вы сможете быть у меня?

– Не знаю. Когда смогу, наверное.

– Хорошо. Я согласен. Я буду дома весь день.

– До свидания.

Она уже собиралась положить трубку, когда услышала, как он сказал:

– Благодарю. – В голосе было столько облегчения, что она поразилась. Трубка замолчала окончательно, и Гейл положила ее на место. Она допила чай, отправилась затем в ванную. Вид у нее был ужасный.

Она открыла шкафчик аптечки и вытащила бутылочку с тремя желтыми капсулами, перекатывающимися на дне. Вытряхнув одну капсулу на ладонь, она другой рукой перехватила запястье, чтобы рука не дрожала. “Вот, значит, как сходят с ума! Но кто сказал, что… – Она посмотрела на капсулу на ладони. – Нет,– сказала она себе. – Если я хочу взяться за работу, нужно с этим делом покончить”. Она еще некоторое время с тоской смотрела на капсулу, потом отправила ее обратно в бутылочку.

Она включила холодную воду, повернула регулятор душа, разделась и вошла под поток ледяной воды.

7.

Ровно в полдень Боб Лампли стоял у сооружения, называвшегося Отель “Адская Дыра” и смотрел из–под руки на небо. На крыше Отеля вращался гребень большого радара. Каждые полминуты чирикал указатель направления ветра, отмечая изменения этого направления. Запад – северо–запад – север – снова запад. Ветер обдавал Лампли, как дыхание горна. Каждую секунду он чувствовал укол песчинок, несомых ветром – на лице, руках. Голова чесалась – волосы были полны песка. Термический поток шел из Мохавской пустыни, а вместе с ним шел поток песка. “Чертовски странно,– думал Лампли. – Это надо занести в книгу рекордов, как я понимаю”.

Отель “Адская Дыра” был деревянным зданием метеорологической станции наблюдений. Он располагался на вершине Старой Лысины, примерно в двадцати пяти милях от Лос–Анжелеса. В шестидесяти милях от места, которое Лампли считал самым суровым из всех, сотворенных Господом на Земле – от горячей, забитой песком Игрушки Дьявола в центре Мохавской Пустыни. Он пытался пересечь это место несколько лет назад с несколькими друзьями, такими же ненормальными, как и он. Кончилось тем, что они, пропеченные до костей, погрузились в джип и умчались в спасительную прохладу Людлоу.

Но на этот раз странным было то, что песок принесло на такое большое расстояние. Любой песок должен был осесть за пиками Гор Провидения, которые стояли между Игрушкой Дьявола и национальным парком Сан–Бернардино. Даже если ветры были настолько сильными и высотными, что миновали пики, то должны были потерять силу и груз песка на границе с лесами парка. Этого не произошло. И это изменение в правилах игры начало волновать. Горячие ветры плавили снег горных шапок, флюгер указывал направление на запад большую часть времени, и на высоте 5000 футов в лицо Лампли несся песок.

“Непонятно,– сказал он, размышляя вслух. – Нет, совсем непонятно”.

Прямо над его головой солнце слабо пробивалось сквозь перистые и кучевые облака – густые и серые, как шкура игуаны. Облака бешено мчались, словно спешили убежать из центра бури. Вот и оно – то, что он прятал в потайную комнату мыслей. Центр бури. Какой бури? Откуда она взялась? – спрашивал он себя. – Горячий ветровой поток в Игрушке Дьявола – это не буря еще, Лампли, буря – это торнадо, пылевая волна. А здесь не может быть ничего подобного, Лампли. Очень мало шансов, что это торнадо. И если это пылевая буря, то это будет самый здоровенный паршивец из всех, что когда–либо закручивали воронку.

“Ну, ладно,– подумал он. – А как насчет старой доброй песчаной бури?” Они случались регулярно, формируясь в сердце Мохавской пустыни, когда два атмосферных фронта сталкивались. Как и все пустыни в мире, Мохавская пустыня не стояла на месте. Она уже покрыла примерно 35000 квадратных миль южней Калифорнии, и ей все еще было мало. Каждые несколько лет она принималась стучать в двери какого–нибудь ближнего городка, словно золотистый пес, который никогда вас не укусит. Но потом, когда горячие ветры со скоростью в пятьдесят миль в час начинали извергаться из этого горнила – и всегда неожиданно, ласковый пес превращался в хищного зверя, слизывающего баррикады и кирпичные стены, которыми пытались остановить его продвижение.

“Нет, это не песчаная буря”,– сказал Лампли. Над всей Калифорнией фронт высокого давления, который медленно сползает к востоку. Чистое небо с умеренным ветром западного направления, до самого понедельника. И никаких бурь. И вообще, за шесть лет работы в Национальной Погодной Службе Лампли не слышал о таких ветрах, что были способны забрасывать свои песчаные щупальца на такую высоту. Похоже, что Мохавская Пустыня решила изменить манеру передвижения – прыжки вместо ползания.

Лампли некоторое время наблюдал за небом, потом зашагал к Отелю. Снаружи здание было таким же суровым и серым, как окружающий пейзаж. Но внутри вполне уютно. На полу – плетеный красно–желтый индейский ковер, пара старых, но удобных кресел рядом с печкой, которая сейчас не нужна. Имелся письменный стол и шкаф с потрепанными книжками в бумажных обложках, стоящий перед окном, которое выходило за западный склон Старой Лысины и на популярное озеро Сильвевуд. По другую сторону окна стояла батарея электронного оборудования – измерители скорости ветра, давления, радарный экран, на котором сейчас отражались зеленым свечением массы проносившихся в небе туч. Рядом с фотографией жены Лампли, Бонни, на столе стоял черный телефон. А на стене, над телетайпом, висел красный телефон, напрямую соединенный с Национальным управлением Погоды в Лос–Анжелесе.

Лампли сел за стол и набрал номер на черном аппарате. В окне виднелась ажурная башня геодезической разведки, напоминавшая трехногую машину марсиан из “Войны миров”.

– Хэлл? – спросил Лампли, когда на другом конце линии сняли трубку. – Это ты? Говорит Боб из Отеля. Что там у вас внизу видно?

Голос Хэлла пробивался сквозь шум ветра за стенами Отеля:

– Довольно сильный ветер со стороны Игрушки… Погоди секунду… Треск… Так, я сверился с показаниями… Запад и юго–запад… Треск и завывания… Давление упало до… Треск и завывания… за последние двенадцать минут. А что у тебя наверху?

– Тучи,– сказал Лампли. – Давление еще держится. У меня тут какие–то помехи на линии, говори громче.

– Что? Я не… все это…

– Говори громче! Не понимаю, что происходит. Что на нас движется – зона пониженного давления или что?

– Во всяком случае, не со стороны Канады. Странно. В Вегасе ясно, солнце…

– Значит, все происходит прямо над Мохавой?

– Извини, не расслышал…

– Кажется, линия где–то повреждена. Слушай, вызову тебя часа в два. Если ветер усилится, позвони мне.

– Конечно. Позже… поговорим…

Лампли повесил трубку, посмотрел на красный телефон на стене. Глупо было бы вызывать само Управление из–за каких–то ветров в пустыне, пусть даже и очень порывистых. Даже если это небольшая песчаная буря, ну и что из этого? О самолетах позаботится аэрометеослужба, основной напор примут на себя горы. Рано или поздно буря исчерпает себя…

А что, если нет? Что, если этот паршивец станет сильнее? И наоборот набросится на Лос–Анжелес? Невозможно, уверил себя Лампли. Может, песком немного Лос–Анжелес присыплет, но ветер им не помешает – унесет в сторону смоговую шапку. Так что, не о чем волноваться.

Он несколько секунд смотрел не красный телефон, потом посмотрел в окно, на небо цвета кожи ящерицы игуаны, потом вернулся к детективу Майка Шайна, который он читал перед тем, как услышал царапанье песка о стекло в окне.

8.

Гейл Кларк припарковала свой “мустанг” у обочины на Ромейн–стрит. Перед ней был обычный дом, каких на этой улице множество, только на парадной двери был нарисован черной краской большой крест. Ниже на незнакомом языке было написано какое–то слово. На стеклах окон тоже красовались черные распятия–кресты. Весь дом напоминал какую–то необычную церковь. Гейл посмотрела на табличку почтового ящик: “Палатазин”. Она нехотя выбралась из машины и подошла к крыльцу. Черная краска распятия была совсем свежей с небольшими подтеками. Она постучала в дверь и остановилась, ожидая ответа.

Был почти час дня. Потребовалось два часа, чтобы покинуть квартиру, после чего она остановилась у “Панчо” и заставила себя съесть две порции тако, и только после этого отправилась в путь через Голливуд. Она была одета в чистые хлопчатобумажные брюки и голубую блузку. Лицо ее, хотя и не слишком румяное, выглядело гораздо более здоровым, чем утром. За спиной ветер трепал ветви деревьев вдоль Ромайн–стрит, и шорох напоминал едва сдерживаемый смех.

Открылась дверь, выглянул Палатазин. Он кивнул и молча сделал шаг в сторону, чтобы она могла войти. На нем были свободные серые брюки и белый полувер–рубашка, демонстрировавшие обильный живот в полном величии. Вид у него был странно беззащитный, уязвимый – просто человек, на которого смотришь не с другой стороны служебного стола капитана в Паркер–центре. Глаза у него были темные, обеспокоенные, и когда его взгляд встретился со взглядом Гейл, она почувствовала, что в кожу на затылке вонзились мелкие холодные иголочки.

Он затворил дверь и пригласил сесть на диван.

– Пожалуйста, присаживайтесь. Что–нибудь хотите? Кофе? Кока–кола?

Во рту у нее еще не исчез привкус тако.

– Да, кока–колы, пожалуйста.

– Отлично. Устраивайтесь поудобнее.

Он исчез в другой комнате, а Гейл осталась сидеть, положив на колени сумочку, рассматривая комнату. Дом, кажется, был уютный, куда уютнее, чем ей представлялось. Чуть заметно пахло луком и картофелем, очевидно, какое–то блюдо готовилось на кухне. На кофейном столике перед ней стояла нержавеющая металлическая коробка.

– Значит, вы и есть Гейл Кларк?

Гейл подняла голову и встретилась взглядом с ледяными прищуренными глазами седовласой женщины, стоявшей в другом конце комнаты. Когда–то она была вполне привлекательной, с высокоскулым лицом, но теперь кожа слишком плотно обтягивала кость, повторяя рельеф черепа.

– Вы одна из тех бумагомарателей, которые писали такие ужасные вещи о муже…

– Я не писала ничего…

– Так вы отрицаете, что ваша ничтожная газетенка должна быть позорно сожжена? – Глаза женщины вспыхнули.

– Возможно, и должна, но я не пишу редакционных статей и передовиц.

– Вот как. Конечно, не пишете,– с оттенком издевки сказала Джо. – Вы понимаете, какое напряжение должен из–за вас переносить Энди? Из–за вас и всех остальных писак в этом грязном городе. – Она сделала несколько шагов вперед. Гейл напряглась. – Что ж, вы получили то, что хотели. Можете теперь радоваться. – Губы женщины дрожали, на ресницах повисли злые слезы.

– Почему вам так нужно было причинить ему боль? – тихо спросила она. – Он вам ничего не сделал…

– Что здесь происходит? – сказал Палатазин, входя в комнату с банкой кока–колы для Гейл в руке. Он изумленно посмотрел на Джо, потом на Гейл. – Что тут у вас случилось?

– Ничего,– сказала Гейл. – Мы… просто знакомились с вашей женой.

Он передал Гейл стакан и налил кока–колы, потом поднял со стула утренний выпуск “Таймс”.

– Вы читали это, мисс Кларк?

– Нет.

Она взяла газету, взглянула на первую полосу. Заголовок – ситуация на Ближнем Востоке. Переговоры опять сорваны. Но другой заголовок, почти сразу под перегибом, привлек внимание Гейл. “Летучие мыши продолжают собираться в стаи”,– сказал потрясенный офицер”. И более мелким шрифтом: “Шесть полицейских погибли в Паркер–центре”.

– Что это? – Она подняла голову и посмотрела на Палатазина.

– Читайте. – Он присел на стул, сложив руки на коленях. – Те, кто погиб, были моими друзьями. – Глаза его теперь казались почти черными. – Когда вы прочитаете газету, то просмотрите вот эти вырезки, в коробке на столе.

Гейл прочла статью, чувствуя, как жжет взгляд Джо Палатазин.

– Здесь говорится, что предполагаемый убийца, тот самый Таракан, сбежал. Это правда?

– Да.

– Подозреваемый? Или это действительно был Таракан?

– Это был он,– тихо сказал Палатазин.

– Боже! – Она на миг возвела взгляд к небу. – Что же все это такое? Эти кресты на окнах и на двери?

– Все в свое время,– успокоил ее Палатазин. – К нам должен присоединиться еще один человек. Он скоро будет здесь.

– Кто?

– Священник из Восточного Лос–Анжелеса. По имени Сильвера.

– Священник? Что же это будет – исповедь?

– Кажется, если у вас найдутся для этого грехи,– холодно заметила Джо.

– Прошу тебя,– сказал Палатазин, тронув жену за руку. – Она – наш гость, и она была очень добра, согласившись приехать.

Гейл открыла металлическую коробку. Когда она поняла, по какому признаку собраны здесь эти вырезки, она испытала нечто вроде сильнейшего удара в голову. Несколько минут она перебирала пожелтевшие листки, руки задрожали.

В дверь постучали. Палатазин отворил, И на пороге появился отец Сильвера, мрачно глядя на черное распятие на двери.

– Входите, отец Сильвера,– пригласил Палатазин. Войдя, Сильвера сразу почувствовал тот запах, который удивил сначала и Гейл – запах чеснока. Палатазин представил Гейл Сильверу.

– Спасибо, что пришли, отец,– сказал Палатазин. – Ведь вам пришлось довольно долго добираться сюда. Не хотите ли чашку кофе?

– Да, пожалуйста. С сахаром и сливками.

– Я приготовлю,– сказала Джо, бросила еще один свирепый взгляд на Гейл и вышла из комнаты.

– Вы принесли то, о чем я просил, отец? – спросил Палатазин, подавшись вперед.

Сильвера кивнул, сунул руку в карман пальто. Оттуда он извлек что–то, завернутое в белую ткань, вручив сверток Палатазину.

– Именно то, что вы просили,– сказал он. – А теперь я хотел бы знать, зачем вам это понадобилось, и почему вы обратились ко мне – в радиусе пяти миль от вашего дома не менее тридцати других католических церквей.

Палатазин разворачивал белую ткань. Внутри свертка оказалась небольшая бутылочка с пробкой, в которой было примерно две унции прозрачной жидкости.

– Я вызвал вас,– сказал он,– потому что вы должны понять… все… всю серьезность сложившейся ситуации. Вы были в том здании в Восточном Лос – Анжелесе. Вы видели, как выносили корчащиеся тела. Я надеялся, что вы…

– Понимаю,– сказал священник. – Значит, в этом все и дело. В вашей вере в существование вампиров. Вот почему вы нарисовали распятия на окнах и на двери. Вот почему вам понадобился флакон святой воды. Мистер Палатазин, я не хочу показаться… не хочу выказать какое–то пренебрежение по отношению к вам, но мне кажется, что вампиры – не самая основная проблема этого города. Я не знаю, до сих пор не знаю, что произошло с теми людьми, но это вопрос чисто медицинский, и к вампиризму он отношения не имеет, поверьте мне. – Он посмотрел на сидящую рядом с ним девушку, глаза которой показались ему странно блестевшими, которая просматривала пачку старых газетных и журнальных вырезок из металлической коробки. Кажется, она даже не сознавала, что рядом с ней кто–то сидит. “Неужели ради вот этой чепухи я истратил недельный рацион бензина?” – спросил сам себя Сильвера.

– Полагаю, вы звонили в госпиталь, чтобы узнать, что же случилось с этими людьми?

– Да, я пытался выяснить.

– Тогда я вам скажу, что вы узнали – почти ничего. Я сам звонил в Мерси сегодня утром, меня отсылали от доктора к доктору, пока сотрудник связи с прессой не заявил, что в отношении этих пациентов никаких сведений госпиталь пока не дает. Вам сказали то же самое, не так ли?

– Приблизительно. Но что это доказывает?

– Дело не в доказательстве! – воскликнул Палатазин, лицо которого вдруг вспыхнуло. – Я это знаю, это уже не нужно доказывать! Я знаю, отец! Я всю жизнь жил в тени страха перед ними, и теперь тень покрыла собой весь этот город.

Сильвера кивнул и встал:

– Если вы извините меня, то я вернусь к делам. Их у меня сегодня много.

– Нет, подождите немного, прошу вас. Ведь вы не сможете отрицать, что были в том доме и не чувствовали присутствия ЗЛА каждой клеткой своего тела? Вы сами не хотите думать об этом, отец! Вы не хотите верить, потому что знаете, если вы поверите, то поймете, как безнадежна наша ситуация. Вероятно, вы недостаточно сильны, чтобы заглянуть в лицо правде!

Сильвера бросил на Палатазина пристальный взгляд.

– В этом мире и без того достаточно зла, мистер Палатазин. Толкачи героина, садисты, маньяки–убийцы… Все это вам известно не хуже моего. Мне кажется, у нас без того достаточно работы… и к чему изобретать новые разновидности ЗЛА. – Внезапно на него накатила волна зябкой дрожи – он вспомнил мрачный подъезд и почти прозрачные веки людей на носилках, надписи, сделанные на стенах кровью. “Можешь ли ты в самом деле логически объяснить все это?” – спросил он себя.

Гейл не сводила глаз с Палатазина. Потом подняла глаза на священника.

– Отец,– сказала она,– капитан Палатазин не ошибается.

– Что?!

– Я видела их. Он прав. Они существуют на самом деле, и они здесь, в Лос–Анжелесе. – И она рассказала им о том, что произошло в доме на Сандалвуд, о коконе из простыней под кроватью, темных фигурах во дворе. О том, как она сама едва спаслась бегством. Под конец голос сел, ей пришлось отпить кока–колы, иначе она не смогла бы закончить рассказ. – Я испугалась,– сказала она. – Я испугалась до смерти, поэтому заперлась в своей квартире и не хотела выходить. Я думаю, они все равно найдут меня через какое–то время… – Она подняла голову. Рядом с мужем стояла Джо с чашкой кофе в руке. Глаза Гейл были широко раскрыты, полны страха. – Они в самом деле в городе,– повторила она, обращаясь к священнику.

Губы Сильверы были плотно сжаты. Казалось, за последние несколько минут он постарел на десять лет. Он бросил взгляд через плечо на припаркованную у бордюра машину. За окном ветер теребил листья деревьев. Как легко было бы уйти из этого дома, сесть в машину, вернуться обратно в Восточный Лос–Анжелес, сделать вид, что все забыл, никогда не входил в тот дом на Дос Террос стрит, С живыми трупами под кроватями и в кладовых. Сделать вид, что ЗЛО не существует. Легко? Нет. Он чувствовал, что находится на грани принятия решения, после которого не будет уже дороги назад. Он медленно повернулся, посмотрел в лицо Палатазину.

– Садитесь,– сказал Палатазин. – Пожалуйста.

Сильвера взял у Джо кофе и выпил одним глотком, пожалев, что в него не добавили виски. Джо села на стул рядом с мужем, священник опустился на диван.

– Но почему вы были так уверены? – спросил Сильвера. – Откуда вы знали?

– Потому что мой отец… один из НИХ,– с усилием сказал Палатазин. – То есть, это уже не мой отец. А то, что когда–то было им. Я родился в деревне Крайек, в северной части Венгрии. Там люди знают о существовании вампиров и боятся их. Они не понимают, откуда берутся эти создания и почему Бог позволяет им ходить по земле. Но они достаточно благоразумны, чтобы защитить свои дома нарисованными распятиями и головками чеснока. Они знают, что у Сатаны достаточно сил, чтобы дать энергию и жизнь вампирам, так же, как Бог дает жизнь всем существам земли. Вампир никогда не сможет насытиться. Они всегда будут жаждать крови, и не только крови, но и новых земель. Земли. Власть. Они хотят владеть всей Землей, и я боюсь, что если этот город будет захвачен, то они сделают большой шаг вперед к этой цели – у них будет достаточно большая армия, чтобы начать битву за Землю. И ни одно государство на Земле не сможет противостоять такой силе. Я говорю не о тысяче вампиров, отец, и не о сотне тысяч. А о МИЛЛИОНАХ. Если падет Лос–Анжелес, то вампиров будет восемь миллионов. Вы спрашиваете, почему я так уверен. Я уверен, потому что видел их в действии. Я знаю их приметы, следы. Я видел, как была захвачена моя деревня. И там происходило тоже самое, что сейчас происходит здесь. – Он посмотрел на Гейл. – Например, волна вандализма на кладбищах. Вампирам нужны эти гробы, чтобы спать в них днем, им нужна земля родины. Когда завершается трансформация от смертного в бессмертного, они должны быть надежно укрыты от солнца…

– Минутку,– перебил его Сильвера. – Одну минутку. Что вы имеете в виду под “трансформацией”?

– Те существа, которых мы видели в трущебах, были не людьми, но еще не вампирами,– сказал Палатазин. – Они были обескровлены и завернуты в простыни и защищены от света, насколько это было возможно, хотя в этом переходном состоянии солнце не так болезненно для них, как позднее. Когда последние остатки человеческого умирают внутри, эти “куколки” просыпаются. Одни раньше, другие позже. Им очень хочется пить, когда они проснутся. Когда они выпьют свою первую кровь… тогда это уже настоящие вампиры. – Он посмотрел на Гейл, потом на священника. – Где–то в этом городе, где–то рядом с Хозяином, они прячутся сотнями. В месте, где они надежно спрятаны от солнца и непрошенных гостей. В каком–то пустом строении… возможно, складе или фабрике, Кто–то запирает их на рассвете и выпускает на волю в сумерках…

– Человек? – спросила Гейл.

– Да. Я не знаю, какую роль играет Таракан, он же Уолтер Бенфилд, во всем этом, но именно он может быть той человеческой пешкой, которую двигает король вампиров.

– Король? – Глаза Сильверы сузились. – И вы что–то упомянули о каком–то Хозяине. Это одно и то же?

Палатазин кивнул:

– Вампиры видят в своем короле, Хозяине, называйте как хотите – нечто вроде своего мессии, спасителя. Он полностью владеет контролем над ними и они делают все, что он скажет.

– Хорошо,– пожал плечами Сильвера. – Допустим, я поверил во все это… насчет вампиров, гробов, королей… Но откуда вы знаете, что ими кто–то командует? Они разве не могут существовать без лидера

– Это просто мое мнение,– сказал Палатазин. – Но мне кажется, что им не обойтись без сильной направляющей руки, какого–то управляющего стратегического начала… Если будет уничтожен король вампиров, то образовавшаяся неразбериха может привести к борьбе за власть, они начнут допускать серьезные ошибки, могут далеко забрести от своих укрытий, например, и солнце застанет их на открытой местности. Но подумайте вот над чем – каждый вампир насыщается один раз за ночь. Тем самым он порождает еще одного, подобного себе. Их число удваивается каждую ночь, каждые двадцать четыре часа. Пусть некоторые едят три–четыре раза за ночь. И опять–таки я не могу точно сказать… Я говорю о том, что читал и что знаю из легенд моей родины. Но в одном я уверен – если и есть надежда остановить их, то только уничтожив короля.

Последовала долгая пауза, слышно было, как свистит за окнами ветер. Гейл с каким–то страхом смотрела в окно, на мчащиеся серые тучи.

– Уничтожить,– прошептал Сильвера. В горле у него пересохло и он теперь не мог забыть надписи на кирпичной стене в переулке – “СЛЕДУЙ ЗА ХОЗЯИНОМ”.

– Но как уничтожить его?

– Не знаю,– мрачно сказал Палатазин. – Могу лишь назвать способы, применявшиеся дома, в Венгрии. Это осиновые клинья, обезглавливание. Клин или кол должен пройти сквозь сердце вампира, а отрубив голову, мы лишаем вампира гипнотического взгляда и… способности к регенерации.

– Регенерация? – хрипло спросила Гейл. – Я думала, что они… что–то вроде приведения.

– Нет, к сожалению, они вполне материальны. Они… их можно ранить, но кровь не будет течь, если они давно не питались. Сразу после насыщения кровь жертвы некоторое время циркулирует в венах, потом скапливается в резервуаре возле сердца. Я помню, как отец… вернулся с горы Ягер. Он был … такой жутко холодный. Наверное, человеческая кровь согревает их, придает силу и вечную молодость. По традиции венгры считают, что вампиры боятся еще и огня, что глаза – их самая уязвимая часть. Ослепив их, можно на некоторое время сделать вампиров беспомощными. Хотя Бог знает, какими еще органами чувств они располагают.

– Вы говорите о них, словно это совсем другой вид живых существ. Другая раса.

– Так оно и есть. Только они не живые и не смертные. Они превосходят людей по своим возможностям. Они быстрее нас, сильнее, они бессмертны. Если только у них в достатке человеческой крови. – Он посмотрел на Гейл, потом на Сильверу. – Бог создал человека. Сатана сотворил вампиров.

Сильвера откинулся на спинку дивана. он разминал пальцы рук, чувствуя, как распространяется на них онемение.

– Пожалуйста, поверьте мне,– сказал Палатазин. – Я знаю наверняка, что они в городе.

– Но все это… очень странно. В смысле, что люди привыкли пренебрежительно фыркать, слыша подобные вещи. Тот, кто в наши дни верит или говорит, что верит, в вампиров… его считают просто ненормальным.

– Но мир меняется, отец Сильвера. Мы с вами знаем, что ЗЛО – оно всегда остается злом. Я считаю, что вампиры много лет потихоньку вели свою деятельность в этой стране, занимая деревушку за деревушкой, городок за городком. Очень тихо, в тайне. А теперь им нужно гораздо больше, они чувствуют себя гораздо сильнее, поэтому намерены заявить миру о своем существовании. Они знают, что еще совсем немного – и будет поздно сражаться с ними. Мы потеряем последний шанс.

– Сражаться с ними? – повторил священник, нахмурившись. – Но каким образом? Если вы правы, я еще не готов сказать, что вы правы,– что же мы должны сделать?

– Найти короля вампиров,– сказал Палатазин. – И как можно быстрее.

– Иисус! – прошептала Гейл.

Взгляд Палатазина потемнел.

– Мне кажется, я знаю, где прячется Хозяин. В Голливудских Холмах есть замок, раньше он принадлежал актеру специалисту по фильмам ужасов, Орлону Кронстину. Он перевез здание из Венгрии, и я считаю, что король вампиров с удовольствием поселился бы в нем.

– Орлон Кронстин? – сказала Гейл. – Я помню, я читала о его гибели, в начале семидесятых годов, правильно? Мой знакомый, Джек… – Тут она запнулась, лицо ее стало белым. – Ну, один парень… с которым мы встречались… он занимался документальным кино. Он хотел сделать фильм о домах старых кинозвезд, и он, кажется, что–то говорил об этом замке. Стоит он на обрыве, на утесе, так? Кажется, Джек… так моего знакомого звали… рассказывал, как он поехал туда несколько лет назад. Он спокойно мог провести ночь там… если вы его не знаете… это в его стиле… – Она с трудом улыбнулась, глаза ее помрачнели… Это ее удивило, потому что до этого момента она не отдавала себе отчета в том, что Джек так много значил для нее. Улыбка исчезла. “Теперь слишком поздно, малышка,– сказала она себе. – Теперь его уже не сделаешь таким, каким он был”.

– Замок Кронстина,– сказала Палатазин. – Туда я и должен отправиться, хотя видит Бог, мне этого совсем не хочется. Если бы был другой способ… но его нет. Поэтому я должен теперь задать вам вопрос, отец. Пойдете ли вы со мной?

Сильвера напрягся. Целая лавина мыслей хлынула через его мозг, набирая скорость и силу. “Я еще не верю в это. Но что, если прав капитан? Я должен тогда сказать своей пастве, должен подготовить их, чтобы они могли спастись, как заставить их понять? Колья из осины, гробы, вампиры, спрятавшиеся в замке? Нет, все это не иначе, как ночной кошмар. Но помоги этому человеку! Ты должен сделать то, что он просит. Нет, сначала моя паства, мои прихожане. Я умираю, мне нужно время, много времени, что я должен сделать? Я не хочу умирать. Боже, я не хочу умирать…”

– Я хочу отправиться туда сегодня же,– сказал Палатазин,– пока еще светло. Если вы не согласитесь идти со мной, то я попрошу вас о другом. Но в любом случае я пойму ваше решение.

Сильвера почувствовал, что ладони у него холодные от испарины. “Что, если он не ошибается, этот капитан? – спросил он себя. – Я никогда и ничего не боялся, никогда и ничего. Нет! – услышал он темное эхо в собственном сознании. – Нет. Ты боишься умереть раньше назначенного срока. Ты боишься того холодного темного места, в которое тебя пошлет господь, потому, что ты ничего не сделал при жизни для него, только гонял толкачей наркотиков и пожал несколько рук, потому что этого от тебя ждали. Священник – разве это твое призвание? Тебя занесло в церковь течением жизни, когда ничего другого в жизни тебе не оставалось. Итак, что же теперь будет?”

– Я… боюсь, что мне придется сказать “нет”. – Он пытался не показать, что у него дрожат руки. – Я должен подумать о своих прихожанах. Если вы правы, то я должен придумать какой–то способ… защитить их. Простите меня, но…

Палатазин несколько секунд молча смотрел на него, потом кивнул:

– Все в порядке.

Он встал, открыл дверцу платяного шкафа, достал оттуда картонную коробку, наполненную деревянными колышками.

– Я это купил сегодня утром,– сказал Палатазин. – Осиновые колья, два фута длиной. И еще я купил хороший крепкий молоток. Не знаю, пригодятся ли мне колья и молоток, но… Я хочу, чтобы вы сказали для меня… что–нибудь. Вы согласны?

– Да, конечно. – Сильвера посмотрел на картонную коробку. Потом сказал: – Я буду молиться за вас.

Палатазин кивнул, сжал ладони вместе и закрыл глаза. Отец Сильвера склонил голову и начал читать вслух молитву, испрашивая у Бога помощи Палатазину в его пути, защиты от опасности. Но пока он читал эту молитву, внутренне содрогался. Он чувствовал, как душа его словно бы ссыхается и очень скоро на ее месте вообще ничего не останется. Он вдруг вспомнил себя самого много лет тому назад, мальчишку–хулигана, в отделении полиции в Пуэрто–Гранде. Это была тесная комната с неприличными рисунками на стенах и лужами мочи на полу. Сюда собирали пьяных. Он и двое друзей в дрезину пьяные были брошены сюда после драки с какими–то матросами в “Навигар Клубе” в доках. Матросов отвезли в больницу.

Но здесь был еще один человек, старик в каких–то лохмотьях, лицо у него все было покрыто коростой. Всю ночь он тихо стонал и ворочался на койке, словно старался отбиться от какого–то врага, нападавшего на него сверху, с потолка. К утру Сильвера–подросток со следами уколов на руках и с любовью к жестокости, осознал, что старик умирает. Он сидел на полу, с затекшим глазом, с расшатавшимися от ударов зубами, и смотрел, как старый человек боролся со смертью. Это был храбрый человек, но силы были ужасно неравны. Сильвере вдруг стало интересно узнать, что это был за человек, где ему удалось побывать, что он видел в жизни, кого любил, что совершил.

У противоположной стороны камеры спали дружки Сильверы, похрапывая, как здоровые бычки. Он подполз ближе к койке старика, вслушиваясь в его бормотанье, словно в радиопередачу из другого мира.

Уже перед рассветом старик открыл глаза и, повернув голову, посмотрел на сидящего рядом подростка. Он долго смотрел на Сильверу распухшими от виски глазами–щелками. Он несколько раз заходился кашлем, и Сильвера увидел капельки кровавой слюны на губах. Старик вдруг протянул руку и схватил Сильверу за запястье. Пальцы у него были жесткие, как кожа крокодила, и одного на руке не хватало.

– Падре,– прошептал старик,– помогите мне… облегчите, пожалуйста…

– Но я… никакой не священник,– сказал Сильвера. Рука сжала его кисть крепче.

– Падре… Я грешник… Я не хочу умирать! – Слеза скатилась из глаза и пропала в сухих складках морщин. – Помогите мне…

– Но как? Я… ничего не могу сделать.

– Можете… Скажите что–нибудь… какие–нибудь слова…

Пальцы старика до боли впились в запястье Сильверы. Глаза его блестели, но искра жизни в них быстро угасала.

– Пожалуйста,– прошептал старик.

“Чтоб я молился богу? – спросил сам себя подросток. – Ну и насмешили! Буду стоять на коленях, молиться и плакать?” – Но старик почти умер, совсем уже погас, значит, надо попробовать. Но как это делается? Что говорить?

– Э–э–э, Господи… этот человек… как тебя зовут?

– Звезда Пролива,– прошептал старик,– я плавал на “Звезде Пролива”.

– Ну, да. Этот человек – матрос со “Звезды Пролива”, и… я думаю, он неплохой человек. – Костяшки пальцев трещали в сжавших его ладонях старика. – Я ничего о нем не знаю, но… он болен, и он просил, чтобы я сказал для него несколько слов. Не знаю, правильно ли я говорю я не знаю, слышишь ли ты меня. Этот человек совсем плох, и я не знаю, сможет ли он… ууух. Это совсем паршивое место, где мы сейчас с ним находимся, для любого человека. Паршивое место, чтобы умирать в нем. Боже! Вот дерьмо, что это я, сам с собой разговариваю?

– Продолжай… – настаивал старик. – Прошу вас, падре.

– Я же сказал тебе, что я никакой не падре! – огрызнулся Сильвера, но он понимал, что старик не слышит его. Он улыбался и все шептал и шептал какую–то молитву.

– Ладно,– сказал Сильвера, глянув на потолок. – Если этот человек должен умереть именно в этом месте, в вонючей камере, то помоги ему умереть легко. Господь! Ладно? Просто… Вот и все. Я не знаю, что еще говорить.

Старик молчал.

Его дружок Чико, лежавший под стенкой в другом конце камеры, поднял голову:

– Эй, Рамон, ты с кем это разговариваешь?

Отец Сильвера кончил молитву для Палатазина и перекрестился.

– Надеюсь, что вы ошибаетесь,– сказал он полицейскому. – Но если нет, то пусть поможет вам Господь.

– И вам,– тихо сказал Палатазин. Он поднялся, открыл дверь, провожая священника, и остался стоять, глядя, как Сильвера садится в свой “рэмблер”. Сильвера не оглянулся, и Палатазин заметил, что священник дрожит. Он вслушался в свист ветра, мчащего по улице пыль, рвущего полы пальто Сильверы. Вид у него был странный, зловеще предвещавший бурю. Он никогда раньше не видел над Лос–Анжелесом такого неба.

Сильвера едва не упал под порывом ветра. Он почувствовал, как песок царапает кожу лица, а забравшись в машину, он заметил, что внизу, у ветрового стекла, собрался принесенный ветром песок. Он повернул ключ зажигания и поехал прочь, пронизываемый стыдом.

Палатазин затворил дверь.

– Мне нужно ехать, мисс Кларк,– сказал он. – Вы напишите нужную статью?

– Да,– сказала она. – Почему я не могу ехать с вами?

– Вы? – переспросил он. – Если отец Сильвера не согласился, то почему вы вдруг…

– Допустим, это… комбинация профессионального и личного интереса. И на этом остановимся.

– Нет,– вдруг сказала Джо. – Если кто–то с тобой пойдет, то только я.

– Тыостанешься здесь,– приказал Палатазин, посмотрев на часы. – Почти четыре часа. Нам придется поспешить, мисс Кларк. Ваш друг рассказывал вам, как добраться до замка Кронстин?

– Не совсем, но я помню, он что–то говорил насчет Аутпост–драйв.

– Мы можем потерять целый час, отыскивая дорогу,– мрачно сказал Палатазин. – И если мы задержимся там, когда сядет солнце…

– Ты не слышал, что я сказала,– перебила его Джо. – Если поедешь ты, то с тобой поеду и я. Все, что случится с тобой, случится и со…

– Не глупи, Джо!

– Глупить! Я не останусь одна в этом доме! Если ты собираешься спорить, то только зря потратишь время. – Она смотрела ему прямо в глаза, упрямо и уверенно.

Он выдержал взгляд, потом протянул руку и сжал ладонь Джо.

– Цыгане! – сказал он с деланным отвращением. – Вот что значит цыганская кровь! Ну, хорошо. Нам придется поторопиться. Но предупреждаю вас обеих – это развлечение не для слабонервных. Или тех, у кого слабо с желудком. Если я попрошу помочь, вам придется помогать мне. Времени у нас уже не будет на пререкания. Понятно?

– Понятно,– согласилась Джо.

– Тогда, вперед. – Он поднял коробку, полную осиновых кольев. – Пошли!

9.

“Отель Адская Дыра” содрогался каждым сочленением. Скрипели доски, балки, ветер рвал черепицу с крыши – скорость его достигала сорока миль в час – и это в течение последних тридцати минут. Стекло в оконной раме разбилось вдребезги. Боб Лампли видел, как целые пригоршни песка били в него, словно выстрелы мелкой дроби. Лампли чувствовал, как громко колотится сердце. Указатель на ветроиндикаторе продолжал ползти вверх, от сорока к сорока двум милям в час. Отель вдруг слегка наклонился. “Боже! – в панике подумал Лампли. – Эта хижина не выдержит, если ветер будет усиливаться!”

Он всего час назад в последний раз звонил в Национальное Бюро Погоды. Скорость ветра в Лос–Анжелесе достигла тридцати миль в час, летящий песок был отмечен даже в Беверли–Хиллз. Комментаторы погоды сходили с ума, пытаясь понять, что же вызвало такую бурю. Зародилась она в центре Мохавы и по прямой надвигалась прямо на Лос–Анжелес.

Зазвонил черный телефон. Лампли поднял трубку, пытаясь разобрать, что говорит тонкий, едва слышный голос на другом конце. Оглушительно трещали электрические помехи. Хэлл с поста Двадцать Пальм что–то говорил о радаре.

– Что там? – крикнул Лампли. – Ничего не слышно, Хэлл. – Сообщение было повторено, но Лампли уловил лишь отрывки:

“… скорость ветра до… чрезвычайная обстановка… следи за радаром!” Громко трещало дерево обшивки станции. В голосе Хэлла слышалась паника, чрезвычайно испугавшая Лампли. “Радар? – подумал он. – О чем он говорит, черт побери?” Он бросил быстрый взгляд на небо, увидел, как щупальца струи несущегося песка перебрасываются через самые высокие сосны. Он услышал, как с треском отломилась ветка и была унесена прочь. Песок теперь падал, подобно снежному бурану, покрывая голую скалу.

– Хэлл! – завопил Лампли. – Что у тебя на указателе скорости ветра?

В ответ послышался нечленораздельный крик, прервавшийся в середине. Теперь в трубке что–то бешено трещало и завывало. “Линия сорвана,– подумал Лампли. – Сорвана линия между мною и Двадцатью Пальмами”. Отель снова накренился, подпрыгнул, и Лампли почувствовал хруст песчинок на зубах – песок нашел путь в здание через щели в досках. “Нужно смываться отсюда, пока вся эта штука не свалилась мне на голову!” Он снова посмотрел на индикатор скорости ветра. Сорок восемь. Указатель атмосферного давления тоже сходил с ума. Стрелка то падала, то быстро шла вверх. Сейчас она медленно, с леденящей кровь плавностью шла к самому низу шкалы. Он быстро подошел к красному телефону и сорвал трубку. Словно шифрованная комбинация, пели электрические тона трубке. Потом знакомый голос, слегка искаженный статикой, сказал:

– Национальное Управление Погоды, Лос–Анжелес.

– Эдди? Это Боб Лампли говорит… – И тут он потерял дар речи, потому что взгляд его упал на экран радара. То, что показывал радар, было таким невероятным, сколько он ни всматривался в фосфорецирующие линии. На экране четко была видна огромная волна, шедшая с востока. Казалось, она… катится.

– Что там? – спросил голос, в котором ясно слышался страх. – Что там? Боб, что у тебя… на радаре?

Он бросил трубку и наклонился над экраном. Что бы это могло быть? Во всяком случае, эта “волна” растянулась на многие мили. Глаза Лампли едва не выскакивали из орбит. Паника дошла до предела, когда он увидел, что барометр показывает предельно низкое давление. Ветер прекратился. Он услышал поскрипывание всех деревянных сочленений Отеля, словно становились на место выдернутые из суставов кости. Он подошел к окну, выглянул наружу.

Высоко в небе продолжали метаться тучи. Свет дня приобрел темно–желтый оттенок, словно моча в писсуаре после целой ночи пьянки. Деревья, окружавшие Отель “Адская Дыра”, стояли абсолютно неподвижно. “Вакуум,– подумал Боб. – Тихо, как в космической пустоте. Он взглянул на экран радара – что–то накатывалась с востока, чтобы заполнить эту пустоту!”

Лампли выглянул в боковое окно.

– Бог…. мой,– прохныкал он.

Теперь он видел, этого Люцифера всех песчаных бурь, желтую волну, мчавшуюся с востока, закрывающую весь восточный горизонт, но продолжавшую надвигаться в полной тишине. Потревоженный монстр природы. По данным радара выходило, что глубина волны бури достигла тридцати миль, самое меньшее. Скорость… мозг Лампли с трудом цеплялся за последний оплот рационального мышления… примерно пятьдесят миль в час. Казалось, сама Мохавская пустыня взлетела в небо и помчалась на Лос–Анжелес волной смешанного бело–золото–серого цвета.

Завороженный, он смотрел, как катится на него волна. В следующую секунду он услышал тонкое отвратительное шипение. Это сдирало кору и листья с деревьев. Он знал, что после волны бури земля будет голой, как скелет.

Со змеиным шорохом сыпался на подоконник песок, проникая в щели рамы. Он увидел, как желтая муть проглотила триангуляционную вышку, словно та была проглочена ненасытным зверем. Он попятился, натолкнулся на стол, опрокинул фотографию жены и ребенка на пол. Уголком глаза заметил, что стрелка барометра быстро пошла вверх. Потом схватил трубку красного телефона – линия мертво трещала статическими очередями зарядов.

Лампли глянул через плечо и с ужасом увидел, что волна песчаной бури вот–вот накатится на Отель. Времени больше не было. Он выбежал в горячий тонкий воздух – дышать было трудно, и помчался к своему зеленому “скауту” у ограды. Под ногами хрустел песок, взвиваясь дьявольскими спиралями в два раза выше роста Боба Лампли. Ветровое стекло “скаута” было покрыто тонким слоем песка. До машины оставалось футов шесть, когда он услышал первый раскат грома и почувствовал удар струи песка в спину. Песок ослепил его, а когда он открыл рот, чтобы вскрикнуть от боли, песок прорвался в легкие. Он чувствовал, как со все большей тяжестью наваливается на него горячая волна бури. Рука лихорадочно искала дверную ручку, но в этот момент сильнейший порыв горячего ветра повалил его на спину, в одну минуту забив дыхательное горло и до смерти задушив Лампли. Отель, белая краска с которого была содрана до голого дерева, надломился и рухнул под следующим ударом урагана. “Скаут” Лампли теперь напоминал кучу исцарапанного металла.

Ураган помчался к Лос–Анжелесу, оставляя позади голую скалу в море песка. Как и вампиры, которых он должен был защищать, ураган был ненасытен.

10.

Вес Ричер с довольно необычной для него поспешностью забрасывал чемоданы в багажник серебристо–голубого “мерседеса”, стоявшего во дворе его особняка на Чаринг Кросс роуд. Он чувствовал, как усиливается напор ветра, и время от времени ощущал укол песчинок в лицо и руки. Время – вот что его беспокоило больше всего. Они с Соланж должны успеть на рейс “дельты” на Лас–Вегас в четыре тридцать.

Большую часть дня они потратили в отделениях полиции. Джейн Данн ругалась, как матрос, когда полицейский объявил, что пока она не может покинуть Лос–Анжелес, а потом любезно попросил прекратить сопротивление полицейским, которые пытались пересадить ее из кресла в патрульную машину. Днем Вес и Соланж мельком видели струю актрису. Она катила в своем кресле по коридорам отделения полиции в Беверли–Хиллз, громко требуя виски. Наверное, решил Вес, мозг старушки перенасыщен жгучим алкоголем и она не способна испугаться при мысли, что произойдет, если она снова столкнется лицом к лицу с вампиром.

Вес и Соланж были разведены в разные кабины, где их терпеливо допросили. Полицейские пытались убедить их, что существует разница между настоящими вампирами – ха–ха! – и подростками, которые, наверное, придумали какую–то новую вампирическую группу или культ. Допрашивал Веса плотного сложения лейтенант, без остановки куривший сигарету за сигаретой и постоянно повторявший:

– Клыки? Вы утверждаете, что в самом деле видели настоящие КЛЫКИ, Вес? Нет, вы просто комик, верно?

Но Вес подумал, что внутри полицейский ему верит. Глаза у лейтенанта были испуганные. Вес заметил в коридоре несколько людей в пижамах и тапочках. Вид у них был, как у контуженных взрывом, глаза – отсутствующие, стеклянные, глядящие в пустоту. Когда Вес хотел спросить что–то у одного из этих людей, допрашивавший лейтенант Рикардо поспешно отвел его в сторону. Тут же крутилась пара репортеров, и один щелкнул Веса, но пленку тут же вытащили из камеры. Остальных представителей прессы запаковали в какую–то комнату, и больше Вес их не видел.

Потом Вес и Соланж сели в патрульный фургон и были доставлены в Паркер–центр, куда их ввели через черный ход. В лифте они ехали с какой–то девушкой из Беверли–Хиллз. Она вдруг начала бормотать что–то насчет того, что они с мамой скоро поедут в Акапулько. Потом лицо ее стало бело–серым, голос пронзительнее, пока не перешел в крик. Она прокричала историю о том, как вчера вечером ее мама пришла домой с новым знакомым, Дейвом, и Дейв сказал, что хочет поцеловать ее на ночь, пожелать спокойной ночи. Потом она увидела клыки, и лицо мамы побледнело, как живот мертвой рыбины, глаза засветились. Она убежала из дому и бежала всю ночь. Когда двери лифта раздвинулись, полицейские вытащили бьющуюся в истерике девушку и увели. Вес и Соланж слышали разносящиеся по коридору крики.

Вес и Соланж остались в одной комнате, потом появился еще один полицейский, задававший примерно те же вопросы, что им задавали в отделении в Беверли–Хиллз. Примерно через час полицейский, у которого был такой вид. что он спокойно мог бы расправиться с тремя солдатами морской пехоты и не вспотеть, встал со стула и наклонился над Весом.

– Вы видели членов вампирического культа, не так ли, мистер Ричер? – тихо сказал он, но голос у него был не совсем уверенный и немногочисленные морщины на лбу стали глубже.

– Вы сами знаете, кого мы видели,– ответил Вес. – Что это за чушь насчет культа?

– Вы видели подростков, переодетых вампирами, не так ли? – настаивал полицейский. – Как я уже сказал, культ вампиризма. Это вы и видели. Правильно?

– Чушь,– пробормотал Вес. – Ладно. Культ так культ! Как нам добраться домой?

Полицейский некоторое время молчал, потом сказал:

– Вас отвезут. – И на этом все кончилось.

“Культ так культ,– подумал Вес, захлопывая крышку багажника. – Черта с два. Я верю еще своим глазам, клянусь господом Богом, я ни минуты лишней не останусь в этом безумном городе. Что там так долго возится Соланж?

Он выдохся за последние часы, но можно будет подремать в самолете. Он боялся кошмаров, которые, как он знал, обязательно явятся – улыбка вампира – санитара, блестящие влажные клыки, агонизирующий крик Джимми, пронизывающий ночь. Он чувствовал, что такие мысли заставляют чувствовать себя немного сумасшедшим. Лучше об этом пока не думать. Он взглянул на свой “ролекс”. Было почти 16.30.

– Черт побери, Соланж! – сказал он и побежал к дому. В этот момент она вышла на крыльцо – на ней было длинное белое пальто с капюшоном. Она заперла дверь, посмотрела на небо и заспешила к машине.

– Что так долго? – спросил он, когда Соланж скользнула на сиденье рядом. – Мы опоздаем на самолет.

– Нет,– сказала она. – Откуда столько песка?

– Кто его знает.

Он сел за руль, включил двигатель, задним ходом вывел машину по проезжей дорожке. Потом он выехал на Закатный бульвар, свернув на Сан–Диего Фривей. Периодически машина вздрагивала под ударами ветра, и Весу приходилось несколько раз включать “дворники”, чтобы очистить стекла.

– Я кое–что сделала для тебя,– сказала Соланж, когда Бель–Аир остался позади. Она опустила руку в карман и вытащила оттуда что–то, завернутое в папиросную бумагу и перевязанное лентой. Вес почувствовал резкий запах чеснока.

– Что это? – спросил он, понюхав сверток.

– РЕСГУАНДО. Талисман удачи, который будет охранять тебя от злых духов. Правда, он не был опущен в святую воду и благославлен в семи церквях, как должно, потому сила будет меньше обычного. Ты должен держать его при себе всегда.

Вес посмотрел на Соланж, потом на сверток. Несколько дней назад он бы расхохотался, услышав нечто подобное. Но теперь все было по–другому, и амулеты, духи и заклинания Соланж вовсе не казались ему такими уж глупыми и не имеющими отношения к реальной жизни. Наоборот, чувствуя рядом Соланж, он испытывал облегчение.

– А что в нем?

– Чеснок, ербабуена, переджил и немного камфоры.

Она прищурилась, глядя на бьющий в стекло песок.

– Я делала на скорую руку, поэтому не могу сказать, как далеко простираются его возможности и насколько хватит положительного воздействия. Смотри, не потеряй.

Он кивнул и положил пакет в карман пиджака.

– А ты? – спросил он. – Ты сделала амулет для себя? – Она промолчала, он спросил еще раз: – Ты ведь сделала еще один для себя?

– Нет, не было времени.

– Тогда возьми этот. – Он начал доставать пакет из кармана, но она остановила его, чуть сжав запястье.

– Не надо. Он не будет действовать для меня. Внутри есть несколько твоих волосков. Следи за дорогой.

Вес взглянул в сторону бульвара и вовремя свернул в сторону – мимо, завывая клаксоном, пронесся черный “порше”. Они достигли въезда на шоссе и Вес повернул на него “мерседес”. Большинство машин, включив фары, двигалось на юг, к аэропорту. Вес поглядел на небо. Оно было затянуто плотными быстро бегущими тучами, на востоке тучи имели странный желтый оттенок. Невозможно было сказать, где солнце.

Он услышал в голове голос Кролика Бага: “Аааа, вы хотите знать, что происходит, так? Это судный день!”

Он прибавил скорость, обходя другие машины. В борт ударил ветер, столкнув “мерседес” на несколько футов в сторону. Ему пришлось налечь на руль, чтобы выправить машину. Когда позади остался Западный Лос–Анжелес, они увидели, как танцуют на обочинах песчаные смерчи–спирали, в некоторых местах шоссе было покрыто ползучими песчаными “языками”. Сердце Соланж колотилось. Она чувствовала, как пробуждаются вокруг какие–то темные силы, как чья–то рука вдруг перевесила на весах силы чашу в сторону вампиров. “Времени осталось мало”,– вдруг подумала она. Он положил руку на ее бедро.

– Все будет нормально,– сказал он. – Возьмем номер в “Сэлз” и будем загорать целую неделю.

– А что будет с этими людьми? – тихо спросила она. – С теми, кто не успеет выбраться из города?

Он сделал вид, что не слышал.

– У меня есть друзья в отеле. Возможно, устроим два–три шоу в неделю. Да, было бы великолепно. Небольшое приятное шоу, чтобы игроки расслабились и посмеялись. Мне даже не придется особенно стараться.

– Вес,– повторила Соланж. – А что будет с этими людьми?

Он долго не отвечал.

– Не знаю,– сказал он. – Я знаю только, что хочу как можно скорее отсюда убраться… как можно дальше.

– А откуда мы узнаем, что какое–то место достаточно далеко отсюда?

Он не ответил – он не мог ответить. Он только нажал ногой на педаль газа.

Вес вел “мерседес” по въездной рампе, отводившей поток движения от шоссе к Лаксу – крупнейшему аэропорту Лос–Анжелеса. И почти мгновенно он оказался внутри пробки автомобилей, автобусов, такси, фургонов. Выли и квакали клаксоны, поток движения медленно двигался вперед дюйм за дюймом, направляясь к основному терминалу. Вес в нетерпении стучал по рулевому колесу, а Соланж наблюдала, как растет слой песка в низу ветрового стекла. Немного впереди виднелось двое дорожных полицейских в оранжевых жилетах из блестящего пластика. Они пытались управлять движением потока машин и одновременно не падать под ударами ветра. Когда Вес подъехал ближе, он услышал, как один из полицейских прокричал: “Все полеты отменены!” или что – то в этом роде. Он опустил стекло, и тут же в глаза ударила пригоршня песка. Он снова поднял стекло, оставив лишь щель, и в отчаянии прокричал, обращаясь к ближайшему полицейскому:

– Эй! Что случилось? Самолеты не летают?

– Ты чудишь, приятель? – Полицейский прикрывал глаза и рот ладонью, чтобы не задохнуться и не ослепнуть от песка. – В такой ветер им даже не взлететь!

– Вот дрянь! – в сердцах пробормотал Вес и начал искать просвет, чтобы выбраться из пробки. Он ударил по клаксону и протиснулся впереди какого–то автобуса, чтобы не попасть в водоворот машин, крутившийся перед центральным зданием аэропорта. Потом впереди затормозил черный лимузин. Вес опять нажал на сигнал, со скрежетом протиснулся между двух машин – на заднем сиденье одной сидел какой–то мужчина с широко открытыми, полными ужаса, глазами. Вес развернулся перед потрепанным такси, услышал протестующий вой клаксонов и тормозов. Потом его “мерседес” перевалил через бетонный низенький бортик, делящий шоссе на две полосы встречного движения, полицейский что–то крикнул, но Вес не повернул головы – “мерседес” уже мчался на север, обратно к городу, к Сан–Диего Фривей.

– Куда теперь? – спросила Соланж. – Наверное, надо было подождать в аэропорту, пока не станет лучше.

– И когда это будет? Черт, откуда только взялся этот проклятый ураган? – Он включил “дворники”, чтобы очистить ветровое стекло. Оно все было испещрено точками и дуговыми царапинами. В некоторых местах краска на радиаторе совсем стерлась под потоком песка и просвечивал голый металл.

– Песчаная буря?! Мой Бог!

Шины завизжали по асфальту. Новый порыв ветра ударил в машину, едва не вырвав руль из рук Веса. Небо стало янтарным.

“Боже,– подумал он,– скоро ночь!”

– Поедем в Лас–Вегас,– сказал он, пытаясь нарисовать в уме схему предстоящего пути. Переехать на Санта–Моника Фривей, потом через центр на север, на шоссе Сен–Бернаррдино, через восточный Лос–Анжелес, Монтерей–парк. Он будет мчаться в Вегас, словно за ним гонятся все демоны Ада. Возможно, даже Вегас – не слишком безопасное место. Возможно, им стоит просто ехать на восток с максимальной скоростью и не оглядываться.

Соланж включила радио и принялась искать станцию, не заглушенную помехами. В самом дальнем конце шкалы слабо пробился голос диктора:

– Сегодня президент объявил… нормирование бензина… члены Конгресса… отличают… Бизнесмен из Лос–Анжелеса… признан виновным… толчки ощущались на расстоянии в… Национальное Бюро Погоды рекомендует…

– Прибавь громкости,– сказал Вес.

Соланж повернула регулятор, но треск статических помех покрывал почти все.

– …предупреждает всех водителей… от Ланкастер–Палмдейл и до южного района… Национальная Служба Погоды рекомендует всем водителям… – Завыли помехи и станция совсем замолчала.

“Мерседес” мчался через деловой центр Лос–Анжелеса. Соланж видела верхушки наиболее высоких зданий: Национального Банка, “Юнион Бэнк”, два близнеца–монолита из черного гранита – “Банк Америки”, серебряный цилиндр отеля “Бонавернтура”, нависающая громада “Арко Плаза”. Все они были окружены золотистым туманом песка. С ревом проносились целые песчаные смерчи, словно “мерседес” попал в снежный буран. Она посмотрела на Веса – лицо лоснилось испариной. Он поймал ее взгляд и сказал мрачно:

– Все будет нормально. Нам бы только добраться до Интерстейд–15, а там начнутся горы, они срежут этот ветер…

Он надавил на педаль тормоза. Впереди дорогу перекрыли три автомобиля, столкнувшиеся прямо посреди шоссе. Вес почувствовал, как слой песка, покрывавший шоссе, ненадежен, как слой льда. Он быстро вывернул руль в сторону заноса. Три столкнувшихся автомобиля быстро приближались, красный стоп–сигнал у одного из них продолжал еще мигать. “Мерседес” все еще скользя по песку, пронесся мимо. Завизжал металл, но машина выпрямилась, пошла свободно. Вес перевел дыхание, увеличил скорость работы “дворников”, но все равно он едва мог видеть, куда движется. По правой стороне шоссе стояла машина, врезавшаяся в бетонное ограждение. Соланж увидела тело водителя, свисавшее в открытую дверцу. Она не обернулась. “Времени осталось совсем мало”,– подумала она. И похолодела.

Река–канава Лос–Анжелес–ривер была забита песком – они пересекли ее по короткому мосту. Теперь вокруг был густо населенный район Бойли–хейтс. Вес включил кондиционер, потому что за последние пять минут температура резко поднялась. Воздух стал спертым и невозможно было вздохнуть, не почувствовав на зубах привкус песка. Они промчались мимо горящего перевернувшегося автомобиля – пламя бешено рвало на ветру.

И в следующий момент темно–коричневая туча, казалось, сотрясавшая своей яростью землю, накрыла машину, затмив небо. Словно пыль из–под копыт наступающей армии дьяволов. Туча поглотила “мерседес”, полностью ослепив их, покрыв ветровое стекло толстым слоем песка, в котором увязли “дворники”. Вес вскрикнул, повернул руль вправо. Часто и громко стучало сердце. В зеркальце заднего вида показалась пара фар. Они пронеслись мимо и в следующую секунду машина, обогнавшая их, покатилась по шоссе, переворачиваясь раз за разом, исчезнув за завесой песка.

– Ничего не вижу,– крикнул Вес. – Ничего! Придется тормозить. И, Бог мой, я даже не знаю, где мы сейчас!

Он пытался нащупать левым крылом бетонный поручень ограждения, но не мог его найти. Мотор кашлял и хрипел.

– Боже! – пробормотал Вес,– только не сейчас! Боже, не покидай меня именно сейчас!

Мотор опять кашлянул.

– В моторе столько песка, что даже верблюд задохнулся бы! – Он надавил на педаль газа, но двигатель кашлянул еще раз и окончательно замолчал. Машина прокатилась ярдов десять и остановилась. Вес до хруста сжал руль.

– Нет! – сказал он. – Н Е Т!

Кондиционер тоже перестал работать, и воздух в кабине стал горячим и душным, как в склепе посреди Сахары. Вес провел рукой по лицу, посмотрел на блестящие капельки пота.

– Вот так,– сказал он. – Мы засели.

Они сидели молча, слушая насмешливые завывания бури и сухое царапанье песка по металлу.

– Который час? – спросила наконец Соланж.

Весу страшно было посмотреть на часы.

– Почти пять,– сказал он. – Может, больше.

– Скоро стемнеет…

– Сам знаю! – рявкнул раздраженно Вес и ему тут же стало стыдно. Соланж быстро отвернулась от него, глядя в окно, но там ничего не было видно, потому что поток песка был слишком густым. Вес включил аварийные мигалки и вознес мольбу к небесам, чтобы эти огни были вовремя замечены другим водителем. Тихо пощелкивали мигалки, казалось, тикал могильный метроном, отсчитывающий последние глотки пригодного для дыхания воздуха. Вес видел профиль Соланж – тонко очерченный, решительный и печальный одновременно.

– Извини меня,– тихо сказал он.

Она кивнула, но не повернула головы.

“Гради вызывает Лаурел: ты нас втравила в новую неприятность. Прием”. – Вес почувствовал, что невольно улыбается, хотя и без всякого веселья. Улыбка, впрочем, тут же исчезла. Машина содрогнулась под ударами бури. Ветровое стекло было почти полностью покрыто слоем песка. Каждый раз, вдыхая, Вес чувствовал во рту песок. Песок скрипел на зубах.

– Но нельзя же просто вот так сидеть и ждать, пока… – Он почувствовал, что не может произнести больше ни слова. – Нет, не можем. Но когда кончится эта буря?

– Довольно скоро,– тихо сказала Соланж.

– Господи, откуда ты знаешь? – Посмотрев на нее, он отвернулся. – Наверное, все эти шейхи, купившие себе виллы в Беверли–Хиллз, чувствуют себя как дома. Могут открыть свои верблюжьи гаражи и отправиться в путь. Если только найдут какой–нибудь путь. Гммм. Я мог бы сделать неплохой номер на этом материале – на пять–шесть минут. Насчет арабов, покупающих Беверли–Хиллз. Представляешь? Надписи “Шейх Саади”. Продают верблюдо–бургеры круглые сутки… Тьфу!

Он вдруг побледнел. Он почувствовал присутствие Смерти – каждый раз, когда он вдыхал в легкие новую порцию пыли и песка, это чувство усиливалось. Он сжал рукоятку двери и едва удержал себя, чтобы не распахнуть дверцу.

“Ну–ну,– сказал себе Вес. – Не спеши. Умирать никто не хочет. Медленнее – всегда лучше, чем быстрее”.

Он заставил себя отпустить ручку и откинулся на спинку сиденья.

– Я был груб с тобой, прости.

Она ничего не сказала.

– Я потребитель,– сказал Вес. – Такой же, как они все. Акула, барракуда, пиранья… любое название хищной рыбы вполне соответствует. Просто маска у меня немного лучше, чем у других. Моя не так часто соскальзывает, потому что носить маску – это моя профессия. Я этим делом занимаюсь для добывания средств на жизнь. Но сейчас она все–таки соскочила, и то, что я там увидел, мне не очень понравилось. Наверное, копы скоро будут здесь. Может, нас вытянут на канате из этой каши.

Соланж повернулась и посмотрела на него. В глазах ее были слезы.

– Я давно уже заглянула за твою маску. Есть такая поговорка банту: “Ты есть то, что ты есть в момент, когда ты пробуждаешься”. Много раз я наблюдала за тобой, за тем, как ты переходишь грань сна и бодрствования. Ты сворачиваешься, как маленький ребенок, которому не хватало тепла, заботы, любви… Наверное, это тебе и нужно было в жизни. Но ты не доверял этому чувству. Ты отталкивал его и искал чего–то еще, и поэтому никогда не мог найти того, что тебе на самом деле и не нужно было.

Он вздохнул и вспомнил строчку из “Чистого везения”: “Элементарно, доктор Ватсон! Чертовски умно, что?”

– Вот дерьмо! Этот паршивый ураган, похоже никогда не прекратится. Я еще столько песка никогда не видел. Разве что на пляже, но там у меня был шезлонг, транзистор и бутылка “коппертона”.

Он велел себе делать больше мелких вдохов, тогда для Соланж останется больше воздуха.

– Вот где бы я сейчас хотел оказаться, пусть там даже и полно песка. На пляже в Акапулько. Как тебе это нравится?

– Это было бы… прелестно.

– Совершенно с вами согласен, мисс. Вот туда мы и отправимся, когда выберемся из этой заварушки. Закажем номер в отеле “Ацтек”… – Он замолчал, потому что “мерседес” вдруг содрогнулся.

– Ты лучше, чем все они,– тихо сказала Соланж. – Ты относился ко мне лучше их всех. Я буду заботится о тебе – если смогу. – Потом она прижалась к нему, и он крепко обнял Соланж. Он поцеловал ее в лоб, чувствуя остро–медовый вкус кожи, потом прислушался к стону ветра. Теперь он дышал сквозь зубы.

А вокруг затерянного в песчаном сугробе автомобиля свистел и стенал ураганный ветер, словно голос той девочки из сна, которой случился с Весом пару ночей тому назад:

– Выходи на улицу! Выходи поиграть со мной. Выходи, выходи…

…А не то я войду к тебе…

11.

Палатазин нажал педаль тормоза и его “фалькон” остановился.

– Погодите минуту,– сказал он, всматриваясь сквозь ветровое стекло. “Дворники” работали вовсю, фары были включены на полную мощность.

– Мне показалось, что там кто–то есть.

Ему почудился темный громадный силуэт среди скал и крутящихся янтарных облаков. Но теперь там наверняка ничего не было

– Что там было? – спросила Гейл, подаваясь вперед с заднего сиденья, где она расположилась. – Замок уже?

– Не уверен. Я увидел это всего на секунду, пока снова не сошлись тучи. Очень большой, темный, стоит высоко на скале. Милях в двух отсюда, точно не скажу. Стоп! Вот там! – Он показал рукой. Тучи опять разошлись, и на секунду они увидели замок совершенно ясно – его высокие башенки, зубчатые, черные на фоне золотого неба. Отсюда замок очень походил на тот, что стоял на горе Ягер. “Да,– подумал он. – Это здесь. Это то самое место. Они прячутся здесь”. С такой высоты король вампиров имел отличный панорамный вид на весь Лос–Анжелес. Он мог радостно хохотать, наблюдая, как гаснут огни, дом за домом. Замок был на вид таким же неприступным и основательным, как любая крепость в горах Венгрии. “Одно дело увидеть его,– подумал Палатазин. – Совсем другое дело – добраться до него”. Холодный узел напряжения, свившийся в его желудке, внезапно стал слабее, посылая холодные щупальца–веревки во все конечности. Он почувствовал себя до слез слабым и перепуганным.

– Ветер все сильнее,– сказала Джо напряженно.

– Я знаю.

Песком дорогу начало заметать уже минут пятнадцать назад. Палатазин видел невысокие песчаные холмики, накопившиеся в защищенных от ветра местах – в трещинах, за отдельными камнями. В небе, как дикие желтые псы, стремительно неслись страшные тучи. И мотор “фалькона” вдруг закашлялся. Палатазину пришлось пару раз надавить на газ, чтобы двигатель взревел. Он посмотрел на часы и с ужасом обнаружил, что уже двадцать минут шестого. При таких заносах и такой облачности станет темно уже через полчаса. Беспокойство, все время точившее его, что они не доберутся до замка вовремя, теперь зазвучало в его мозгу, как сирена тревоги.

– Придется поворачивать назад,– сказал он наконец.

Возражений не было. Теперь задача состояла в том, чтобы найти место для разворота. Внезапно сквозь живую изгородь колючего кустарника справа прорвался ветер, разметав ветви, словно гребень, раздвигающий волосы. Ветер ударил в “фалькон”, будто бульдозер, заставив его ползти к скалистому краю дороги. Палатазин отчаянно налег на руль, стремясь снова взять машину под контроль.

Джо закричала, когда “фалькон”, прижавшись к левой бровке, вдруг накренился, словно вот–вот должен перекинуться через край – она увидела игрушечные домики с красными кровлями далеко внизу, маленькие машины на черных и желтых лентах шоссе. Все это, насколько было видно вокруг, пребывало в совершенной неподвижности.

Палатазин ударил ногой в педаль тормоза, переключил скорость на первую. Ветер ревел, унося жгучие витки и спирали песка куда–то к Голливуду. Палатазин очень осторожно включил задний ход и отодвинул машину от края дороги, постепенно освобождая педаль тормоза.

– Придется ехать дальше, иначе не найти разворота,– услышал он свой голос. Голос у него был скрипучий, тонкий. – Не нужно было вам ехать. Я был дурак, что потащил вас с собой.

Он повел машину дальше, высматривая хотя бы небольшой пятачок, который мог бы вместить “фалькон”. Буря становилась все сильнее – четверть мили спустя вся дорога была уже покрыта нанесенным слоем песка. Это напоминало ему снежные бури родного Крайека, особенно тот ураган, который стонал за стенами домика в ту ночь, когда домой вернулся его отец. Внезапно пришла мысль, словно удар в висок. “Неужели у вампиров есть какие–то средства управления погодой? Если да, то этот поддельный ураган был бы эффективным средством лишить людей возможности бежать, разделить их. Заставить сидеть дома или на службе. Самолеты не смогут взлететь и на море сейчас ужасный шторм. А как насчет автомобилей?”

Палатазин понял, что они могут и не вернуться с этой горы живыми. Если ветер не столкнет их машину вниз, если песок не заглушит двигатель, если темнота не наступит слишком рано… Он чувствовал зловещее присутствие замка, там, наверху, всего в полумиле…

Вдруг на капот вскочило что–то большое и серое, и его белые клыки прижались к стеклу.

– Иисус! – вскрикнула Джо, схватив Палатазина за руку. Существо больше походило на волка, чем на собаку, но на шее у животного имелся ошейник с гвоздиками и обрывком цепи. В густой шерсти запутался песок, глаза были желтыми и бешеными. Сквозь вой ветра Палатазин слышал низкое угрожающее рычание пса. Все было понятно. Палатазин увидел впереди других собак – боксера, сеттера, пару дворняг. У всех в глазах было одно и то же яростное выражение. “Итак,– подумал он,– король вампиров позаботился о том, чтобы его крепость была как следует защищена. Даже если бы мы добрались до замка, нас бы загрызли собаки, стоило бы нам выйти из машины”.

Когда Палатазин медленно подал машину вперед, собака–волк зарычала и принялась царапать стекло, челюсти ее ритмично щелкали, как будто она пыталась откусить голову Палатазина или его руки. Мгновение спустя он увидел справа достаточно большой пятачок свободного от камней и деревьев грунта, чтобы “фалькон” мог там развернуться. Собака–волк продолжала стоять на капоте, глаза ненавидяще смотрели на Палатазина, пока машина не повернулась задним бампером к горам. Тогда зверь ловко спрыгнул с капота и исчез вместе с остальными собаками стаи.

“Фалькон”, кашляя, как старый локомотив, покачиваясь под мощными оплеухами ветра, начал медленно спускаться с горы. Один раз мотор заглох и они продолжали катиться в тишине к Голливуду, но Палатазин все время вертел ключ, и мотор наконец снова затрещал, словно старый человек, которого заставляют шевелить пораженными ревматизмом конечностями. Стараясь обогнать темноту, Палатазин мчался теперь обратно к Ромайн–стрит, через Закатный бульвар и бульвар Голливуда – оба были заполнены стоящими неподвижно автомашинами, некоторые улицы, как заметил Палатазин, были полностью перекрыты песчаными “баррикадами” или столкнувшимися машинами. “Фалькон” пересек пустынный бульвар Санта–Моника и успел миновать еще квартала три, когда двигатель окончательно заглох, испустив удручающую серию жалобных скрежетаний. Палатазин попытался несколько раз включить стартер, но аккумулятор был довольно сильно посажен. Они застряли примерно в пяти кварталах от своего дома, и ночь падала на город, как черное покрывало.

Внутри “фалькона” было уже довольно душно.

– А нельзя ли добраться до дома пешком? – тихо спросила Гейл.

– Не знаю. Это пять кварталов. Не так уж близко. Возможно, даже слишком далеко. – Он посмотрел на Джо, быстро отвернулся. Песок уже начал покрывать ветровое стекло, как бы запечатывая их внутри машины. Как будто их погребали заживо.

– Это далеко,– сказал он наконец.

– А другие дома? – спросила Гейл. – Мы могли бы попросить убежища?

– Могли бы, верно. Но ты видишь хоть одно светящееся окно? Как определить, что мы не попали прямо в гнездо вампиров? Или какие–нибудь перепуганные бедняги не примут нас самих за вампиров и не попытаются нас убить? Мой дом защищен чесноком и рисунками распятий… а эти готовы, чтобы в них спокойно ворвались вампиры.

– Так что же нам делать? Сидеть и ждать, пока задохнемся?

– … или задохнуться снаружи? – продолжал Палатазин, показывая на окно. – Ветер будет мешать нам идти. И в легкие будет попадать больше песка, чем воздуха. Мы задохнемся, как мотор у моей машины. Однако, здесь нам тоже явно оставаться нельзя. Вампирам шторм не помеха, потому что они не дышат. Итак… – Он снова посмотрел на Джо и слабо улыбнулся. – Будем бросать монетку?

– Нет, черт побери? – сказала Гейл. – Я тут в любом случае не останусь!

Джо покачала головой:

– Попробуем добраться до дома.

– Ну, хорошо.

“Пять кварталов,– подумал он. – Боже, ну и дистанция!” Ему придется оставить коробку с кольями, святую воду и молоток в машине – при таком ветре ему их не унести. Хотя, нет, святую воду он любой ценой заберет с собой. Он вытащил ключ из стартера и сбросил с плеч пальто, передав его Джо.

– Держи у лица,– велел он. – Дышите только через плотно сжатые зубы. Я должен достать кое–что из багажника. Когда постучу в окно с твой стороны, Джо, ты должна выйти и взять меня за руку. Когда найдешь мою руку, постучи в окно мисс Кларк и она возьмет тебя за плечо. И только после этого мы двинемся вперед. Маловероятно, что у нас будет хороший обзор дороги впереди. Если кто–то потеряется, стойте на месте. Только кричите и прикрывайте лицо руками. Все понятно?

Они кивнули.

Он начал раскрывать двери, и вдруг остановился. Корпус машины вибрировал под напором ветра. Он приготовил ключ от багажника, чтобы сразу вставить его в замок, не теряя драгоценных секунд на возню с ним.

– Все готово. Я пошел.

Он посидел еще пару секунд, потом вышел из машины.

Порыв горячего, как из печки, ветра, казалось, обжег всю кожу на лице и руках. Он захлопнул дверь, прикрывая лицо изгибом локтя левой руки. Малейшая попытка вдохнуть – и рот полон песка. Поперечная струя ветра ударила под колени, бросила на землю. Он принялся ползти, лицо его горело, как будто с него содрали кожу. Он подтащил свое тело к багажнику, вставил ключ в прорезь и повернул. Крышка багажника пружинисто подскочила, открывшись. Он нащупал завернутый в ткань флакон, положил его в карман брюк, а тканью прикрыл лицо и рот. Потом начал пробираться к другой стороне машины. Ветер и песок едва не заставили его остановиться и залечь, словно в снежную бурю.

Когда он постучал по стеклу, Джо открыла дверцу и шагнула наружу. Она тут же едва не упала, закричав, когда ее рука потеряла руку Палатазина. Когда она пришла в себя и крепко сжала его ладонь, она постучала в соседнее стекло и из машины вышла Гейл. Ее рука, как тиски, сжала плечо Джо. Покачиваясь под ударами ветра, короткая цепочка из людей медленно двинулась вдоль улицы. Минуту спустя Палатазин почувствовал, что пальцы Джо сжимают его пальцы до боли, и понял, что она задыхается.

– Уже недалеко! – крикнул он, тут же задохнувшись пригоршней песка. Она кивнула, глаза у нее были стеклянные, как у спящего человека. Она явно теряла контроль над собой и тем, что происходит вокруг. Гейл он вообще почти не видел – лишь смутные темные очертания.

Джо упала. Он помог ей подняться на ноги, перед глазами у него заметались огненные мошки – он понял, что они все медленно гибнут от удушья. Они не дойдут до цели – оставалось еще три квартала.

– Пошли! – крикнул он и потащил их к дому, серым силуэтом вырисовывающемуся по правую руку. Силуэт постепенно материализовался в деревянный двухэтажный дом, не слишком отличный от их собственного. Рядом был такой же дом, а следом – еще. Все они были погружены в страшный мрак, Палатазин боялся того, что они могли найти внутри. Он обо что–то споткнулся. Это оказался труп молодой женщины с дыркой от пули в голове. Палатазин непонимающе смотрел на тело застреленной, потом что–то с осиным жужжанием пронеслось рядом со щекой, и только после этого послышался громкий треск револьверного выстрела. Он вовремя поднял голову, чтобы увидеть оранжевую вспышку второго выстрела в верхнем окне одного из серых домов. Того, что стоял прямо перед ними. Труп у ног дернулся, мужской голос вопил в отчаянии сумасшедшего:

– Убирайтесь прочь, создания Сатаны! Господь Всемогущий покарает вас, испепелит! Испепелит! Насмерть! Насмерть!

Палатазин потащил Джо, побежал к соседнему дому. Парадная дверь, краска с которой была начисто содрана наждаком песчаного ветра, была затворена, но не заперта. Палатазин повалился вперед, крики сумасшедшего перешли в яростные всхлипы.

Когда в дом ввалилась Гейл, Палатазин захлопнул дверь и запер ее на засов. Воздух внутри был затхлым, тяжелым, но здесь не было, по крайней мере, мучительного потока ветра и песка. Кожа на лице и руках горела, и он видел, что у Гейл глаза стали красными, налитыми. Джо с трудом дышала – она все еще держала его за пальто, и песок сыпался на пол. Глаза ее блуждали, она, казалось, не сознавала, где находится.

– Джо? – позвал он. – С нами все в порядке теперь. Мы в безопасности.

Джо начала плакать, очень тихо. Сквозь завывания ветра Палатазин слышал вопли ненормального в соседнем доме:

– … Покажитесь, где вы! Я знаю, вы спрятались, грязные пешки Сатаны! – Потом сумасшедший запел высоким голосом: – Соберемся у реки, прекрасной реки, широкой реки…

Палатазин переключил внимание на более насущные проблемы. Нужно было выяснить, одни ли они в этом доме. Возможность оказаться взаперти с еще одним вооруженным маньяком совсем не пришлась ему по вкусу. К счастью, он чувствовал придававший уверенность вес своего служебного “поинт 38” в наплечной кобуре, хотя, судя по размерам раны у мертвой, человек в соседнем доме был вооружен мощной винтовкой.

К Гейл эта же мысль пришла в тоже самое время.

– Что, если мы здесь не одни? – прошептала она.

– Есть кто–нибудь в доме? – крикнул Палатазин. Ответа не последовало. Палатазин вытащил пистолет из кобуры и снял с предохранителя. Через аккуратно и уютно меблированную гостиную он прошел по короткому коридору к лестнице, ведущей на второй этаж. – Есть тут кто–нибудь? – сказал он, напряженно ожидая даже малейшего признака движения. – Мы не тронем вас, не бойтесь! Мы просто хотели укрыться от бури!

Он подождал еще немного, но ответа так и не получил. Тогда он сунул пистолет в кобуру и вернулся в гостиную.

– По–моему мы здесь одни,– сказал он Гейл. – Наверное, они уехали до того, как начался ураган.

Гейл посмотрела вокруг. На полу лежал круглый красно–голубой ковер с бахромой. Имелась большая удобная софа с поцарапанными ручками и ножками. На кофейном столике с несколькими пятнами от пролитого кофе были аккуратно сложены стопки журналов, тут же стояла пара мягких кресел с покрытыми прозрачным пластиком рукоятками. Над кирпичным камином была прибита перевернутая подкова. На стенах – гравюры в рамках, на каминной полочке – несколько цветных фотографий – средних лет супружеская пара, дети, играющие с собаками.

В соседнем доме зашелсябезумным хохотом маньяк с винтовкой.

– Боже! – тихо сказала Гейл. – Этот паразит мог нас застрелить.

Палатазин кивнул и подошел к Джо, которая была уже не такой бледной. – Тебе лучше?

– Да. – Она слабо улыбнулась. – Гораздо лучше.

– Ночь наступает,– напомнила без нужды Гейл. – Уже скоро.

Она подошла к окну, отодвинула в сторону штору – видно было очень мало, за исключением летящего песка. Сумерки быстро заполняли улицы. Повернувшись, она посмотрела на Палатазина.

– Этот ураган… он ведь будет мешать вампирам тоже, да?

– Нет. Они не дышат, и веки у них прозрачные, они будут защищать их глаза от летящего песка. Мы в ловушке.

– В ловушке?

– Да. Весь город превратился в огромную ловушку. Никому не убежать.

Он некоторое время смотрел ей в глаза, потом быстро отвернулся. Они были в незащищенном доме – ни чеснока, ни нарисованных распятий. Он опустил руку в задний карман брюк, дотронулся до флакона со святой водой – флакон показался ему жутко маленьким.

– Боюсь,– сказал он,– что слишком поздно вам писать свою статью. Она уже никому не поможет. Равновесие сместилось в их сторону. Теперь сила на их стороне, и…

– Нет! – крикнула она. – Мы все еще можем сделать что–нибудь! Можем вызвать полицию, национальную гвардию или… еще кого–нибудь.

Она замолчала, слушая, как со свистом бьет в стекло песок, шипя, словно горячий жир на сковородке.

– Я думаю, вы сами понимаете, что это все ерунда. Очень сомневаюсь, что телефоны в городе работают. Я бы попробовал сигналить светом, но это лишь станет неоновой вывеской в ресторане вампиров. Воздух у нас не очень свежий, верно?

Гейл сжала голову в ладонях.

– Черт,– сказала она каким–то далеким потусторонним голосом. – Все, чего я хотела – это стать хорошим писателем. Вот и все. Неужели этого было слишком много?

– Не думаю.

– Я хотела оставить какой–то след. Я хотела… сделать что–то важное в жизни. Стать кем–то, вместо того, чтобы оставаться никем… чем я – посмотрим в лицо правде – и являюсь сейчас. – Голос ее слегка дрогнул, но она тут же успокоилась. – Только язык и поддельная храбрость. Они сделают это… быстро или медленно?

Палатазин сделал вид, что не услышал вопроса.

Надвигалась ночь.

12.

Отец Сильвера добрался до своей церкви до того, как ударила основная масса песчаного урагана. И теперь, приоткрыв чуть–чуть дверь, он выглядывал наружу. Улица была пустынна, кое–где уже образовались холмики песка. В домах по всей улице не было ни огонька – по той простой причине, что не было тока. Сильвера ждал минут пятнадцать, включив лампы в церкви, пока они не мигнули, не потускнели и не погасли уже окончательно. Темнота наполнила церковь, становясь гуще с каждым моментом. Он еще некоторое время выглядывал наружу, прикрывая глаза от летящего песка, потом вернулся в свою комнату. Там он нашел несколько свечей, предназначенных для венчания и других церемоний, потом зажег их одну за другой, накапал плавящегося воска на блюдца и прикрепил к этим лужицам сами свечи, чтобы они стояли вертикально. Блюдца со свечами он вынес в церковь и расставил их вокруг алтаря. Ему стыдно было смотреть на распятие. Он молился за Палатазина, за то, чтобы он вернулся живым из своего похода и чтобы в замке не оказалось Хозяина, если Палатазин найдет этот замок, и никаких вампиров вообще. Он молился за то, чтобы Палатазин ошибся в своем ужасном предположении, чтобы все это оказалось результатом переутомления. Но где–то на задворках его сознания зашевелилась черная тень, и Сильвера пытался не дать этой тени проснуться полностью. Он вспомнил, что говорил ему в Мехико один старый священник: “Некоторые люди находятся в плену рационального мышления”. Возможно, он сам слишком долго смотрел на мир сквозь прутья камеры.

Дверь церкви со скрипом отворилась. Сильвера поднял голову от алтаря и увидел, что сквозь облако песка в церковь, пошатываясь, вошла маленькая детская фигурка. Это был Леон Ла–Плаз. Прежде, чем Сильвера смог подхватить его, мальчик упал, отчаянно кашляя, на пол. Сильвера помог ему сесть на скамью, а потом пришлось напрячь все силы, чтобы заставить дверь затвориться.

– С тобой все в порядке, Леон? – спросил он мальчика, присев на колени рядом с ним. Леон кивнул, но был бледен и на щеках у него виднелись следы слез.

– Я дам тебе воды,– сказал Сильвера. Он поспешил обратно в комнату, нашел на полке стакан и отвернул кран раковины. В трубах зажурчало, потом потекла бурая струйка. “Проклятье! – подумал Сильвера. – Песок попал даже в воду!”. Он попробовал воду, потом выплюнул ее в раковину. Пить ее было невозможно.

– Извини Леон,– сказал Сильвера, вернувшись к мальчику. – Но с водой придется обождать.

Он приподнял подбородок мальчика. Губы у него распухли на ветру.

– Что ты делал там в такую погоду? Ты мог погибнуть в урагане! – Вдруг он вспомнил. – А где Сандор? Твой папа не вернулся домой до сих пор?

Леон покачал головой, в глазах его блестели слезы. Он все еще не мог отдышаться, и говорить ему было трудно.

– Нет… пришел человек… за Хуанитой… велел сказать вам – “Цицеро все помнит”.

– Цицеро? А кто пришел к тебе?

– Негр… – сказал Леон. – Прямо в квартиру. Высокий такой… и злой… велел мне идти к вам и передать.

– Цицеро? – Сильвера вспомнил имя черного торговца героином, которого он засунул в контейнер для мусора. – Когда все это было?

– Недавно… наверное, десять минут назад. – Леон вцепился маленькими дрожащими пальцами в руку священника. – Он забрал с собой сестру, отец! Сказал мне идти к вам и передать, что он все помнит, потом… взял на руки Хуаниту и ушел! Куда он забрал ее? Что он с ней сделает?

Сильвера был поражен. “Что делает здесь Цицеро в такую бурю? Наверное, толкал свою “лошадь” (“лошадь” или “конь” – на жаргоне – героин) и не успел уехать домой? И что он теперь собирается делать с четырехлетним ребенком?”.

– У меня в доме есть другие люди, отец,– сказал Леон. – Много стекол выбилось, они теперь задыхаются, не могут дышать из–за песка.

– Сколько их там?

– Миссис Родригес, Гарсиасы, мистер и миссис Мендоза, мистер Мелаццо. Еще человек тридцать, наверное.

“Бог мой,– подумал Сильвера. – Что случится с сотней других людей, оказавшихся в ловушке этих развалюх, где оконные рамы нужно было отремонтировать еще десять лет назад, а теперь они вылетают под напором ветра, и люди обречены на медленное удушение, если они не найдут более надежного убежища”.

Сильвера помолчал, потом принял решение:

– Леон, ты знаешь, где лестница на колокольню?

– Да, через эту дверь.

– Правильно. Теперь слушай внимательно. Ты должен вскарабкаться на колокольню и открыть ставни. Увидишь рукояти. Когда откроешь ставни, ветер будет там очень силен, поэтому будь осторожен. Потом возьмись за канат и тяни его изо всех сил. Возможно, что раскачиваясь колокол будет поднимать тебя – ты не бойся, только держись за канат, он снова опустит тебя на место. Только держись и продолжай звонить. Ты понял, что должен делать?

Леон кивнул, глаза его ярко сверкали в предвкушении такого важного задания.

– Хорошо,– сказал Сильвера и сжал плечо мальчика. Теперь ему нужно было чем–то прикрыть лицо. Когда Леон умчался через боковую дверь, ведущую к лестнице на колокольню, Сильвера взял в ванной полотенце и большую часть засунул за воротник пальто, чтобы иметь возможность прикрыть потом другим концом лицо. Когда он подошел к двери наружу, он услышал первый раскат голоса Марии. В металлическом раскате слышалась тревога, решимость. Движение колокола заставило башню колокольни заскрипеть, и Сильвера представил фигурку мальчика, болтающуюся на канате. Сильвера приоткрыл дверь и вышел наружу. Ветер воплем отдался у него в ушах. Песок мгновенно набился в волосы, ударил в лицо. Его едва не бросило на землю, но он наклонился вперед и сохранил равновесие. Он абсолютно ничего не видел – темнота вошла в сговор с ураганом и изолировала его в колодце с крутящимися черными стенами. Он с трудом двинулся через улицу, слыша над головой отрывки звонкого голоса Марии.

Вскоре из сумрака показалась линия домов. К тому времени, когда он достиг двери ближайшего подъезда, он уже с большим трудом дышал. Песок покрыл полотенце, часть попала в рот и ноздри. Лицо его словно было обработано пескоструйным аппаратом. Он вошел в коридор подъезда – на полу лежали остатки разбитой двери. Он слышал завывание ветра на лестничных пролетах – встречные потоки тянули Сильверу каждый в свою сторону. Он попытался дышать без защитного сита полотенца – легкие и носоглотка тотчас запылали огнем.

Он постучал в первую дверь, к которой подошел, и наружу выглянул Карлос Альва, красные глаза его выпучились поверх грязного носового платка, которым он прикрывал нижнюю половину лица.

– Карлос! – крикнул Сильвера, хотя он стоял всего лишь в футе от человека. – Бери жену и детей! Пойдемте со мной в церковь!

Похоже, что Альва не понимал его, поэтому Сильвера повторил все, прокричав слова прямо в ухо Карлосу. Тот кивнул и исчез в комнате. Сильвера перешел к следующей двери.

На то, чтобы собрать всех обитателей дома на первом этаже, потребовалось около трех четвертей часа. Тридцать три человека, не считая детей на руках матерей. Сильвера предполагал вывести их живой цепочкой, где каждый держит за руки идущего впереди и позади него, но маленькие дети оказались проблемой.

– Слушайте меня все! – крикнул Сильвера. – Мы должны во что бы то ни стало добраться до церкви! Слышите, звонит колокол? – Звук колокола казался приглушенным и отдаленным, и Сильвера понимал, что маленькому Леону долго не выдержать там наверху. – Мы пойдем на этот звук,– крикнул он, указывая в сторону церкви. – Каждый берется за плечо человека, стоящего впереди, и держит его крепко! Женщины, передайте детей мужьям! Ветер снаружи очень сильный, поэтому идти нужно крайне осторожно. – Он видел их испуганные глаза. Слышались возгласы отчаяния, обращенные к Всевышнему, молитвы.

– Все будет в порядке! Не бойтесь, только крепче держитесь за плечи идущего впереди. И как следует закройте лица детей. Все защищены? Тогда отлично. Все готовы? – Кто–то начал всхлипывать. Карлос Альва с маленьким сыном на руках сжал плечо Сильверы. Сильвера сделал первый глоток жгучего воздуха и вышел на улицу. Люди цепочкой потянулись за ним.

На несколько секунд колокол замолчал.

“Звони же, Леон!” – мысленно взмолился отец Сильвера. Потом он снова услышал звуки, словно плач по пропащим и потерянным. Позади него трепетала на ветру человеческая цепочка. Кое–кто из людей падал, приходилось поднимать его на ноги. Улица казалась ужасно широкой. Сильвера чувствовал, что они уже посередине, потому что обе стороны улицы пропали за пеленой песка, но он не был в этом уверен. Внезапно он услышал пронзительный крик позади. Крик повторился еще раз, еще раз.

– Что случилось? – спросил Сильвера через плечо у Альвы. – Кто кричал?

Альва передал вопрос по цепочке. Несколько секунд спустя он сообщил священнику:

– Миссис Мендоза исчезла! Кто–то выдернул ее из цепочки.

– Что?! – крикнул Сильвера. – Оставаться всем на месте!

Он наощупь перешел к тому месту, где вместо миссис Мендозы образовалась дыра между ее мужем и мистером Санчес.

– Что с ней случилось? – спросил он смертельно побледневшего мужа. Мужчина ничего не мог ответить, он только продолжал бормотать: “Мария, Мария…”, снова и снова. Сильвера оглянулся по сторонам, пытаясь что–либо увидеть, но напрасно. Он посмотрел на Санчеса. – Что здесь произошло?

Зубы Санчеса стучали.

– Не знаю, отец,– крикнул он. – Она держалась за плечо, и в следующую секунду… ее уже не было! Я услышал крики, и оглянувшись… мне показалось… я увидел… увидел… увидел…

– Что? Что это было?

– Что–то, похожее на человека… Он утащил ее прочь…

Сильвера всмотрелся в темноту, песок сыпался за воротник.

Там ничего не было, абсолютно ничего… Он услышал свой собственный голос:

– Сомкнитесь!

Потом он, так же перебирая руками плечи стоящих, вернулся к началу цепочки. Сердце его бешено колотилось, страх судорогой сводил желудок. Альва снова вцепился в плечо, и они двинулись вперед. Через десять секунд послышался новый вопль, быстро затихающий вдали. Сильвера стремительно завертел головой, пытаясь что–нибудь увидеть в крутящейся мгле.

– Фелиза! – услышал он плач женщины. – Что с моей малюткой? Фелизаааа! – женщина хотела выпрыгнуть из цепочки, но Сильвера крикнул:

– Держите ее! Мы продолжаем идти вперед!

Внезапно впереди пробежал человек, мгновенно исчезнув в завесе урагана. Он остановился так неожиданно, что люди в цепочке едва не падали, наталкиваясь друг на друга. Сильвера ясно увидел, что пробежавший был подростком в кожаной куртке с серебристо горящими глазами на черепообразном лице.

“Славный Боже, защити нас! – подумал священник. – Пожалуйста, помоги нам добраться до порога, пожалуйста!” Рука Альвы крепко вдавилась в плечо. В самом конце цепочки раздался новый крик.

– Продолжаем идти! – крикнул Сильвера, хотя там, позади, они едва могли его услышать. Он надеялся, что они успели догадаться заполнить пробел в цепочке, и теперь тоже двигались вперед. Теперь со всех сторон ему чудилось движение – пробегающие за завесой песка фигуры, казавшиеся бесформенными. Нога его коснулась бровки противоположного тратуара. Дверь церкви была всего в нескольких футах от него. Оставалось еще преодолеть пять ступеней крыльца.

– Мы пришли! – крикнул он, и вдруг почувствовал, что рука Альвы больше не сжимает его плечо. Когда он обернулся, то вместо Альвы и его жены увидел лишь маленькую дочь, замершую в ужасе, с протянутой рукой, которой она только что сжимала юбку матери. Сильвера взял малышку за руку. Над головой яростно пел колокол. Сильвера распахнул дверь и остался стоять сбоку, считая тех, кто входил в церковь. Из тридцати трех только двадцать шесть добрались до церкви. Когда последний перешагнул порог, Сильвера захлопнул дверь, навалился на нее, хрипло дыша. Несколько человек опустились на колени перед алтарем, они начали молиться. Крик, всхлипы, неразбериха.

До сих пор он не верил в гипотезу о вампирах, теперь он не был так уверен, но одно знал наверняка – те, кто под прикрытием урагана бродил сейчас по улицам, не были людьми. Он коснулся плеча Хуана Ромео.

– Поднимись на колокольню и смени Леона,– сказал Сильвера. – Продолжай звонить, пока я не пришлю кого–нибудь еще. Скорей!

Хуан рванулся наверх. Все, кто услышит колокол, размышлял Сильвера, могут попытаться добраться до церкви, до безопасного убежища. Он спрятал лицо в ладони и принялся молиться. Пусть Господь даст сил ему и этим несчастным. Ему придется снова выйти в ураган, оставалась еще дюжина домов, окружавших церковь, и он должен помочь их обитателям найти убежище. Он опасался, что их осталось уже не слишком много. Но на этот раз он уже не пойдет беззащитным.

Он подошел к алтарю и взял тяжелый медный крест–распятие, в гранях которого мерцали огоньки свечей. Но было так холодно! Хотя холод металла и был символом надежды, сам священник был полон мрачной безнадежности. Он сжал ладонью основание распятия с жесткими гранями, чувствуя, как все глаза сейчас устремлены на него. С помощью этого распятия можно пробиться в продуктовую лавку, набрать там консервов и воды в бутылках. Изображение Иисуса на стекле витража, которое время от времени содрогалось под порывами урагана, смотрело на Сильверу строгим взглядом серых глаз.

“Ведь ты все равно умираешь,– сказал сам себе Сильвера. – Так чего же ты боишься? К чему цепляться за жизнь? Пусть твои последние дни хоть что–то значат. Они сочтены в любом случае”.

Потом он крепко сжал распятие, закрыл лицо полотенцем и вышел за дверь в крутящийся воющий Мальстрем песчаной бури.

13.

– Это напоминает мне снежные бури, которые бывали у нас дома,– сказал Вес тихо, наблюдая, как песок закрывает последний чистый квадратик ветрового стекла. Теперь они с Соланж сидели в полной темноте. Она прижалась к нему, положив голову на плечо, и хотя было ужасно жарко, Вес не протестовал, так же, как и она. Почему–то вблизи друг друга они чувствовали себя увереннее и спокойней.

– Еще вчера Винтер Хилл – пейзаж в золотых и красных тонах. Потом ночью проносится метель, ты выглядываешь из окна – весь мир белый, до самого горизонта. Деревья, дома, поля… все. Вверх и вниз по Винтер Хилл снуют сани. Я тебе рассказывал, что умею ходить на снегоступах?

– Нет,– прошептала Соланж.

– А что я тебе не рассказывал?

– Как ходить на снегоступах.

– Громче.

– Как ходить на снегоступах.

– Ну, так о чем это я? Ах, да, насчет саней. Когда я в последний раз ездил домой на Рождество, там уже все накупили снегомобили. Прогресс, верно? Ну, так вот… – Тут он понял, что лучше бы ему помолчать, потому что вдруг Вес почувствовал, что больше не может вдохнуть. Наконец ему удалось сделать вдох. Но ему хотелось немного развеселить Соланж, потому что если они долго молчали, она начинала плакать. Из тысячи шуток, которыми он смешил аудитории Лос–Анжелеса, Лас–Вегаса и Сан–Франциско, он теперь, казалось, не мог припомнить ни одной, кроме обрывков какой–то комедии – совершенно бессмысленных.

“… Что это такое – большое, белое, твердое, принадлежит Рею Роджерсу? Конец. Что говорит с похмелья ангел, посетивший землю прошлой ночью, разгневанному святому Петру? Извини, Пит, я забыл свою арфу в дискотеке Сэма Франка. Идет миссионер по Африке и сталкивается со львом. Миссионер опускается на колени рядом. “Дорогой брат лев,– говорит миссионер,– как чудесно видеть, что ты присоединился ко мне во Христе, в то время, как всего минуту назад я был полон страха за свою жизнь…” А лев рычит ему в ответ: “Не перебивай, когда я молюсь перед едой!”.

“Молитва,– подумал Вес. – А ведь это идея. Что я должен говорить? Боже, пожалуйста, вытащи меня отсюда! Не бросай старину Веса и Соланж именно сейчас! Ответ на такую молитву был ясен до боли. Сколько усилий – чтобы умереть в каком–то паршивом песчаном урагане. От захудалой комедии до настоящего успеха, и все это теперь коту под хвост. Никаких агентов с новыми контрактами, ни бухгалтеров, ищущих закавыки в моих отчетах по налогам, никаких писем от поклонников в утренней почте, никто не будет говорить, как здорово я смотрелся сегодня и как много я заработал, и что я еще долго–долго буду королем холма комедии… никого, только я и Соланж…”

“Ну и что? – подумал он,– этого должно быть достаточно”.

Он весь горел, словно в лихорадке.

“Черт побери, где мы сейчас находимся? Сидим прямо посреди шоссе, где–то в восточном Лос–Анжелесе, возможно, на многие кварталы никакого укрытия. И где–то бродят вампиры. Джимми погиб. Как он кричал в агонии… Колокол звонит. Сирены “скорой помощи”, мигание оранжевых огней… колокол… старая ненормальная алкоголичка в кресле на колесах. Как она меня напугала, когда схватила за руку! Смородиновое бренди. Полицейский патруль. Звон колокола. Паркер–центр, девушка в истерике… Колокол опять звонит… Звонит???”

Он открыл глаза, даже не почувствовав, что начал засыпать. “Что это за шум? Погоди–погоди! Погоди минутку! Где–то звонит колокол, или мне это показалось только?” И снова как будто бы он услышал раскат колокольного звона, далекая грустная нота. Совсем отличная от шипящего свиста ветра. Но звук этот тут же исчез, если вообще был. Он осторожно потряс Соланж.

– Что случилось? – хрипло спросила она. Ее дыхание было неровным, горячечным.

– Прислушайся на минутку… вот! Ты слышишь? Звон колокола.

Она покачала головой:

– Нет, это всего лишь ветер. – Глаза ее закрылись, она положила голову ему на плечо.

– Не спи! – потребовал он. – Вслушайся, я уверен, что это был колокол.

– Колокол… какой колокол?

И он снова услышал звон, четко и определенно, музыкальная нота пробивалась сквозь какофонию бури. Она доносилась откуда–то справа, и колокол не мог находиться очень далеко, иначе они бы его вообще не услышали.

– Соланж,– сказал он. – Кажется, недалеко есть убежище! Мы можем добраться туда, я думаю, что можем. Это не должно быть далеко!

– Нет,– прошептала она. – Я хочу спать. Мы не дойдем…

– Дойдем! – Он снова потряс ее, на этот раз сильнее, пытаясь противостоять темным мягким волнам снотворного отравления, которые избыток углекислоты в воздухе уже начал посылать и сквозь его тело. – Мы должны попытаться по крайней мере! Прикрой ладонями рот и нос, чтобы их не забило песком. Можешь? Вот так, чашкой…

– Не знаю… я так устала…

– И я устал, но нам здесь оставаться нельзя, если так близко есть убежище! Мы сможем выспаться, когда доберемся туда, верно? Пошли. Натяни–ка капюшон и старайся защищать лицо. – Он сам надел ей капюшон. – Вот так, отлично. Я выйду первым, потом позову тебя. Сделай пару глубоких вдохов.

Она попыталась, и заплакала – воздуха, пригодного для дыхания, уже не оставалось. Голова Веса яростно болела, ее наполняло какое–то жужжание, со всех сторон накатывались бархатистые темные волны дурноты. – Я открываю дверь. Готова?

Она кивнула.

Вес навалился на дверь и обнаружил, что не в силах ее открыть. Внутри живота взрывом ударила паника. Он навалился, напрягая все мышцы. Песок посыпался с окна тяжелыми струйками, и по мере того, как Вес толкал, все больше песка попадало в машину. Потом дверь открылась достаточно широко, чтобы он мог протиснуться в проем. Он взял руку Соланж в свою и шагнул в слепящий поток песка. Ноги его тут же провалились по колено. На него как будто обрушилась песчаная стена, и когда он попытался сопротивляться, то едва не потерял руку Соланж. Но наконец удалось перевести дыхание и он вытащил за руку Соланж. Теперь он понял, что у борта машины намело целую песчаную дюну.

Было уже темно, и сквозь пелену песка, несомую ветром, он видел слабые искорки света в стороне делового центра города. За спиной начинался Восточный Лос–Анжелес – погруженный в абсолютную темноту. Ветер, казалось, стал немного тише с того самого момента, когда Вес вышел из машины. По крайней мере, теперь можно было стоять, не рискуя потерять равновесия. Песок все еще жалил лицо, как иголками, и он пытался дышать через сомкнутые зубы. По крайней мере, это был пригодный для дыхания воздух, и Вес обнаружил, что дышать вполне можно, если плотно сжимать зубы и каждую минуту сплевывать, очищая рот. Он слышал вой ветровых потоков над головой – похоже, сильнейшая часть бури бушевала над головой. Вес увидел, что с машины содрало всю краску… На шоссе впереди виднелись другие машины, все они сияли гладко полированным голым металлом корпусов. Почти все они были покрыты дюнами в шесть–восемь футов высотой. Почти все ртутные лампы на столбах вдоль шоссе были сорваны или разбиты, но некоторые продолжали лить холодный голубоватый свет, освещая сцену опустошения, напоминая Весу последствия снежного бурана. Один из фонарных столбов упал поперек шоссе. Лампа мигала и трещала, как гаснущий метеорит.

И снова откуда–то справа послышался стон колокола. Где–то там, во тьме Восточного Лос–Анжелеса. Он сплюнул изо рта песок, прикрыв одной рукой глаза.

– Все в порядке? – спросил он Соланж. Ему пришлось кричать, иначе бы она не расслышала. В ответ она слабо сжала его ладонь, и он двинулись вперед, погружая туфли в слой песка толщиной в несколько дюймов. Они миновали автомобиль, из которого выпало в песок несколько мертвых тел, словно эти люди прежде, чем умереть, пытались прокопать путь наружу. Соланж мельком взглянула на синее лицо одного из полупогребенных в песке мертвецов и быстро отвела взгляд. Еще дальше им вдруг улыбнулся из песчаной дюны полупогруженный в нее труп женщины.

Вес вдруг представил, как шепчут высохшие губы мертвой, сидящей в удобной дюне со струящимся вокруг песком: “Видишь, я убежала от них. Меня они уже не возьмут. Я просто села и заснула вот здесь, на мягком песке. И ты тоже должен сделать так. Это гораздо легче…”

Звон колокола приближался. Весу показалось, что в мутном свете уцелевшей ртутной лампы он видел впереди поручни съезда–рампы с шоссе.

– Ты не потерялась? – спросил он.

– Все нормально! Не волнуйся за меня!

Вес едва не наступил на двух мертвецов, женщину и мужчину, которые продолжали даже в смерти сжимать руки. Он провел Соланж стороной, чувствуя, что вот–вот его стошнит.

Они уже начали спускаться с шоссе по съездной рампе, когда Вес услышал далекий грохот. Он оглянулся через плечо и увидел приближающиеся фары, быстро надвигающиеся с запада. Мотоциклы, примерно пятнадцать или двадцать. Сердце подпрыгнуло – дорожная полиция! Он бросил руку Соланж, замахал руками, крича:

– Эй! Сюда! Мы здесь!

– Вес,– позвала Соланж,– Погоди. Мне показалось, что…

Мотоциклы свернули в их сторону, посылая из–под колес изгибающиеся хвосты песка. Вес увидел лицо главного мотоциклиста, белокожее, скелетоподобное, с красными глазами, которые горели голодом. Клыки призрачно мерцали голубым в свете ртутных фонарей. Существо весело и широко распахнуло рот–пасть и рукой призвало остальных следовать вперед.

Вес, как в ночном кошмаре, медленно повернулся, потянулся рукой за Соланж, но внезапно поле зрения залил ослепительный белый свет, оглушительно заревел мотоцикл, машина мчалась прямо на него. Нога в сапоге ударила Веса в бок. Он рухнул на асфальт, пронзенный разрядом боли. Некоторое время он неподвижно висел над темной пустотой, потом медленно покатился кувырком в пасть тьмы. Откуда–то доносился вой ветра, треск мотоциклов, смех, голос Соланж, зовущий его. Вскоре крики затихли.

– Славная сучка… такая приятная, гладкая… – сказал кто–то, и голос эхом отозвался в голове Веса. – Можешь получить, что там от нее осталось, Викинг. Ага, малютка, будешь такой ласковой с Коброй…

Боль ребрах пронзила Веса, вывела из полубессознательного состояния. Сквозь туман боли он увидел склонившееся над ним лицо – широкое, бородатое, бледное, вампирическое.

– Живой,– сказал мотоциклист. – Толку с него мало, но так понимаю, что пару глотков я из него выжму…

– Ты говорил, что следующего возьму я! – обиженно воскликнул третий.

– Викинг идет впереди, Дико,– сказал тот, которого звали Коброй. – Пусть покушает. А следующего уже точно получишь ты.

– Дерьмо! – в сердцах выругался Дико. – Тут только мертвяки.

– Не расстраивайся, парень. Когда сцепимся с Призрачным Мотоциклистом и остальными из Машины Смерти, мы их всех повыкуриваем, как крыс. Всем будет довольно еды.

Викинг нагнулся над Весом. Рот медленно открылся. Вес видел вспышку голодного серебряного свечения в его глазах, и в этом безжалостном зеркале отразилось его собственное лицо.

– Подкрепись, Викинг! – крикнул кто–то и засмеялся.

– Вот дерьмо! Глаза печет!

Он вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону от Веса, его обширный живот заколыхался, как желе. – У негодяя что–то спрятано в одежде, и оно печет мне глаза, Кобра.

Викинг яростно потер глаза и попятился.

Кобра оттолкнул его в сторону и навис над Весом. Он с ненавистью смотрел на человека и словно нюхал воздух. Почти в тот же миг глаза его закрылись, он зашипел от боли и отпрыгнул.

– Что это у него, Кобра? – спросил Викинг. – Что там у него, а?

– Заткнись! – Кобра потер глаза, потом ненавидяще посмотрел на Веса.

– Неважно, что там у него. Все равно ребра у него переломаны. Когда снова поднимется ветер, он будет отдыхать под двумя футами песка. Забудь про него.

Викинг зачерпнул пригоршней песок и швырнул в лицо Веса.

– Понял, скоро ты подохнешь, дерьмо! – с яростью предсказал он. – А смерть – это хоооолодно…

– Поехали! – сказал Кобра и выехал из поля зрения Веса. – Твою черную суку я забираю с собой, мистер. Она будет согревать меня наверху, в замке, уж об этом Кобра позаботится. А ты пока полежи здесь и подумай, что я с ней буду делать, понял?

Взревели двигатели. Вес попытался подняться на ноги, но боль гранатой взорвалась в левом боку, который он ударил еще во время столкновения “кадиллака” Джимми с тем “мазерати”. Он снова упал, тяжело дыша. Мотоциклы пронеслись мимо, ревя, как хищные звери.

– Соланж,– попытался крикнуть он, но послышался всего лишь шепот.

– Соланж!… – простонал он, когда в следующий момент мотоциклы исчезли и грохот их выхлопа быстро затих вдали. Только ехидно хихикал ветер.

А колокол продолжал звонить, только теперь он казался где–то на краю бесконечности. Внутри у Веса пылал гнев.

“Я не могу умереть вот так! – прикрикнул он на себя. – Я должен спасти Соланж. Она не должна стать… как они!”

Он поднял голову и прошептал:

– Я найду тебя!

Некоторое время спустя он перевернулся на живот и начал ползти, словно раздавленный кролик. Он благодарил господа за амулет, который сделала для него Соланж. Непонятно, каким образом, но амулет заставил вампиров держаться подальше.

Теперь он отсчитывал удары колокола, чтобы не позволить сознанию соскользнуть в черную пустоту. “Один… два… три… четыре… пять…”

Гнев заставлял ползти все дальше и дальше, а из мрачной тени какое–то отвратительно хихикающее существо пыталось подцепить его крюком и оттащить назад, словно в водевиле. Но он продолжал ползти.

14.

С потолка бетонного зала фабрики в Хайленд–парке тускло светили лампы. Они то и дело мигали, гасли, снова слабо загорались, и рабочим приходилось раскрывать гробы в темноте. Но вот уже довольно продолжительно время напряжение оставалось слабым, но постоянным. Гудела лента конвейера, звонко щелкали передачи и рычаги. Тускло поблескивающие гробы проносились по ленте все быстрее и быстрее. Фигуры с погруженными в тень лицами кивали и усмехались, довольные своей работой. Скоро им разрешат выйти из цеха и поесть, а места на фабрике займут другие рабочие. По плану Хозяина фабрика должна работать от сумерек до рассвета, есть ли ток или нет – все равно. Если электропилы останавливались, рабочие брались за ручные пилы и другие инструменты, которых было достаточно.

В самом конце конвейера, где выстроились большие гусеничные тягачи с платформами, высилась громадная куча песчаной калифорнийской почвы, привезенной самосвалами. Прежде, чем гробы запечатывали и грузили в тягачи, рабочие наполняли каждый новый гроб доброй порцией коричневой глинисто–песчаной земли. После этого гроб можно было отправлять. Один из рабочих по имени – в предыдущей жизни – Гидеон Митчелл, оперся на лопату, ожидая, пока подъедет к нему следующий гроб. Лицо его было покрыть грязью, глаза глубоко запали. От голода его охватил арктический холод, но ободряла уверенность, что примерно через час послышится свисток, и тогда ему разрешат насытиться. Ему не придется даже тратить время на охоту – один из гусеничных тягачей был загружен человеками – награда Хозяина за верную службу.

Конвейер принес следующий гроб. Он набросал земли, припрессовал лопатой, затем гроб унесли на погрузку. Тягачи подъезжали и уезжали без перебоев, и Гидеон был доволен такой эффективной организацией. Он был теперь важной деталью этой машины, гораздо более важной, чем в той жизни. Он даже видел Хозяина и рассказал ему все, что он знал о фабрике, о том, как делаются гробы, как лучше всего организовать работу бригады. Хозяин был доволен им, и спросил Гидеона, может ли он полагаться на бывшего гробовщика, если Хозяину понадобится совет. Конечно, сказал Гидеон, еще бы.

Еще один гроб. Гидеон заполнил его, работая с новым приливом энергии. Гроб унесли. Новый тягач покинул свою ячейку погрузочного дока, вместо него медленно вкатилась платформа следующего. Гидеон был экстазе счастья, в экстазе любви к Хозяину. Ему был дарован дар вечной жизни, вечной юности. Его сон стал явью.

15.

Два часа спустя отец Сильвера отыскал более пятидесяти человек и перевел всех в церковь. Кое–кто из них был в шоке. Некоторые впали в истерику, другие тихо всхлипывали. Убежище теперь гудело голосами множества спасенных людей – плачущих, молящихся, кричащих младенцев, бормочущих, почти сошедших с ума. Сильвера назначил четырех мужчин в качестве старших, чтобы они присматривали за остальными членами группы укрывшихся. Несколько человек хотели пойти с ним, когда он опять покинул церковь, чтобы продолжить поиски, но он твердо сказал им “нет”.

Больше он ничего не мог сделать. Он не хотел отвечать за то, что потеряется еще кто–нибудь. Переступив порог и войдя в тьму – а это было самым ужасным и трудным – он покрепче сжал медный крест–распятие. Его сильно трясло. Пальцы руки, державшей распятие, норовили разжаться. Несколько раз он едва удерживался от того, чтобы не бросить тяжелый крест, но он мысленно заставлял перенапряженные больные мышцы подчиняться воле.

Снова оказавшись на улице, он сразу же увидел бегущие фигуры. Он уже несколько раз встречался с ними и одна подошла до опасного расстояния, но вдруг остановилась и попятилась прочь. Сильвера предполагал, что причиной тому было распятие. Возможно, они боятся распятия, как это показывается во всех старых фильмах про вампиров.

Он шагал вперед – к счастью, ветер заметно стал тише – направляясь к домам по другую сторону улицы. Теперь они были лучше видны. Песок заставил кожу лица покраснеть. Оно распухло и по привычке он жмурил глаза, оставляя для обозрения узкую щель между веками. За спиной пел голос Марии, и звон колокола эхом разносился от улицы к улице. Он миновал продуктовый магазин, витрина которого была разбита поднятой в воздух ветром мусорной урной. Священник в уме отметил, что нужно вернуться сюда и набрать еды и воды для укрывшихся в церкви. Он уже собирался войти в здание на Маркиза–стрит в трех кварталах от его церкви, когда услышал детский голосок:

– Отец Сильвера! Отец Сильвера! Помогите!

Он сначала не узнал голоса, потом возглас о помощи перешел в громкие всхлипывания и затих. Он поднял голову и в доме по другую сторону улицы в выбитом окне третьего этажа увидел Хуаниту Ла–Плаз, крохотное личико которой едва виднелось над подоконником. Пальцы ее крепко впились в дерево, глаза были широко открыты, полны ужаса.

– Пожалуйста! Я хочу к папе! Я хочу домой, к… – Она снова начала плакать, руки закрыли лицо, и она исчезла внутри комнаты.

Сильвера перебежал дорогу, ноги погружались в песок, и вошел в здание. Оно казалось покинутым, воздух был жарким, пыльным. Он помчался вверх по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки, пока не добрался до коридора третьего этажа, усеянного обрывками газет, обломками старой мебели и рваной одеждой. Стены были покрыты надписями и темными пятнами, похожими на краску или высохшую кровь. Он остановился, вслушиваясь в плач маленькой девочки.

– Хуанита! – позвал он. Это отец Сильвера. Где ты?

Приглушенный всхлип слышался из–за двери дальше по коридору. Когда он открыл дверь, он обнаружил, что девочка стоит босиком посреди комнаты, стены которой были покрыты старыми плакатами “Власть народу!”. Глаза девчушки, выглядывавшие из–под черных завитков волос, казались тусклыми и ошеломленными, словно – о, боже! – мысленно воскликнул Сильвера,– кто–то давал ей наркотики. Она стояла и дрожала.

– Слава Богу, я тебя нашел! – сказал Сильвера, нагибаясь и обнимая малютку. Она никак не реагировала, ручонки безвольно висели. – С тобой все в порядке?

– Да,– тихо ответила она. Она, казалось, смотрела прямо сквозь Сильверу.

– А где тот человек, который унес тебя, Хуанита? Куда он девался?

– Куда–то ушел. Пожалуйста, помогите мне. Я хочу домой, к папе. Он ушел далеко. Пожалуйста, помогите мне. Я хочу…

Глаза ее слегка шевельнулись, взгляд переместился, теперь она смотрела прямо за его плечо. Он увидел ртутный отблеск ужаса в этом замерзшем взгляде.

Сильвера повернул голову как раз в тот момент, когда на него прыгнул Цицеро. Негр притаился за дверью, и теперь испустил ликующий крик, бросившись на священника.

Они оба упали на пол. Цицеро шипел, пытаясь отдавить подбородок священника назад, чтобы добраться до яремной вены. Сильвера в свою очередь пытался выдавить существу глаза, но каждый раз Цицеро ловко уводил голову в сторону. Продолжая изо всех сил сжимать распятие, Сильвера свободной рукой нанес апперкот в челюсть вампира. Цицеро мигнул, но в остальном удар, казалось, не подействовал на него. Голова вампира мотнулась вперед, блеснули клыки. Сильвера плюнул в глаза монстру. Цицеро отдернул голову и священник снова ударил кулаком с такой силой, что вибрация болью отдалась в плече. Прежде, чем монстр смог снова вцепиться в него, Сильвера согнул колено, уперся им в грудь Цицеро и пнул вампира, чувствуя, как хрустят связки бедра. Цицеро отлетел к стене, но очень быстро вскочил на ноги.

Сильвера встал, тяжело дыша. Он толкнул Хуаниту себе за спину, встряхнул ее, пытаясь вырвать девочку из–под власти вампира.

– Держись за моей спиной, Хуанита! Быстрей!

Но девочка была оглушена и не понимала, чего от нее хотят.

Цицеро усмехнулся, из верхней и нижней челюстей выдвинулись клыки, словно у змеи.

– Не так–то просто теперь, старина Сильвера! Теперь ты на территории Цицеро! И будешь играть по моим правилам. – Вампир сделал шаг вперед, пальцы выпустили когти.

Сильвера отступил. Распятие свинцовым грузом оттягивало руку. Он поднял его и выставил перед собой, направив на вампира. Рука тряслась.

– Прочь! – приказал он. – Твой повелитель мертв, Цицеро! Он уничтожен!

Цицеро остановился, лицо его исказилось. Потом он откинул голову и захохотал:

– Прочь? Ха! Ты насмотрелся поганых фильмов, но на этот раз ты ошибся! Ха! – Глаза его горели. – Цицеро Клинтон не стыдится того, чем он стал! Я никогда не верил в эти религиозные помои, которыми вы кормите своих овечек – прихожан. Так что эта штука не причинит мне вреда теперь! И ты ошибся в главном. Хозяин жив! Он сейчас во мне, и я голоден, ужасно голоден!…

Он двинулся вперед, пальцы–когти судорожно скорчились, лицо исказилось жуткой усмешкой.

Сильвера схватил малютку Хуаниту и прижал ее к стене, сам встал между вампиром и девочкой. Он услышал, что она повторяет, словно старая пластинка: – Хочу к папе, домой, к папе, домой…

– Я разделаюсь с тобой потихонечку, святой отец,– сказал угрожающе Цицеро. – Тебе будет ооочень больно. – Он напрягся, колени согнулись, готовясь к прыжку.

Затем он метнулся к горлу священника.

Но Сильвера стоял крепко. Он размахнулся распятием, описав зловещую дугу, направленную в голову вампира. Цицеро слегка отдернул ее, но медная грань врезалась в шею монстра. Мертвая плоть пошла морщинами, пытаясь закрыть дымящуюся рану, но крови не было. Сильвера быстро шагнул вперед и ударил еще раз, целя в тоже место. Края разреза расширились. Цицеро отшатнулся, пытаясь закрыть рану руками. Силы быстро покидали Сильверу, он чувствовал, как все тяжелее поднимать распятие. Он сделал обманный выпад в глаза вампира, потом снова ударил в шею. Серая кожа лопнула, обнажив бело–желтые ткани. Еще один удар распятия – и голова Цицеро была почти отделена от туловища. Вампир покачнулся, попятился, руки его взметнулись от боли. Голова висела под прямым углом к телу. Лицо было искажено бешенством – клыки щелкала, пытаясь впиться в человеческую плоть.

Потом Цицеро завопил и бросился на Сильверу, пытаясь вырвать распятие из руки священника. Сильвера собрал остатки сил и размахнулся.

Голова Цицеро отделилась от тела и покатилась в угол. Безглавое тело продолжало двигаться вперед, пальцы–когти впились в пальто Сильверы. Сильвера чувствовал волнами исходивший от обезглавленного вампира холод. Он услышал собственный крик ужаса. Он дернулся в сторону всем телом, обезглавленный Цицеро мешком повалился на пол у ног священника.

В этот миг Хуанита вскрикнула и бросилась к отцу Сильвере. Он прижал ее к себе, чтобы она не смотрела на корчившийся на полу ужас. В другом углу комнаты продолжали, словно жуткие костаньеты, щелкать клыки отделенной от туловища головы. Тело у ног Сильверы извивалось, как издыхающая змея.

– Помоги нам Бог! – выдохнул Сильвера.

Конечности вампира продолжали шевелиться, они толкали обезглавленное тело в угол. Сильвера не хотел ждать, чтобы посмотреть, что получится, когда тело соединится с головой. Держа в руках обнявшую его за шею Хуаниту, он высоко поднял над головой распятие и всем весом своего тела опустил его острую верхушку на спину вампира. Затрещала кость позвоночника и дерево пола – Сильвера пробил крестом тело и вонзил распятие в пол. Вампир начал корчиться, ноги пытались двинуть тело вперед, но оно было крепко пригвозжено к полу.

Клыки захрустели друг о друга. Сильвера оставил распятие в ране, обнял Хуаниту обеими руками и бросился бежать прочь.

Уже на улице он сообразил, что теперь он и ребенок лишены защиты, но он был уверен, что если бы не оставил распятие в ране Цицеро, то тело вампира доползло бы до головы в углу и каким–то образом соединилось бы с ней. От одной мысли об их беззащитности желудок скорчился в болезненной судороге страха. Он бросился бежать изо всех сил. Казалось, со всех сторон их окружают движущиеся тени. Легкие его работали, как меха горна. Ему показалось, что их кто–то преследует, но обернувшись, он ничего не увидел.

Почти за полквартала до церкви он увидел лежащий посреди улицы труп мужчины. Он почти миновал его, когда рука трупа метнулась вперед, поймав его за лодыжку, едва не бросив священника на песок. Лежавший человек поднял покрытое красной воспаленной кожей лицо и прохрипел:

– Помогите мне…

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ВТОРНИК, 31 ОКТЯБРЯ ГОРОД–ПРИЗРАК

1.

Томми Чандлер тревожно зашевелился. По длинным тихим коридорам школы пронесся эхом последний звонок. Он бросился бежать, стараясь не растерять книги. Оглянувшись, онувидел, что его кто–то преследует, чья–то тень–силуэт, и длинные руки преследователя качались, словно лапы орангутанга из “Убийства на улице Морг”. Он услышал утробный ненавистный рев, катившийся за ним, как приливная волна. “Я сказал ведь тебе не попадаться мне на глаза, г…ед!… Сказал тебе… не попадаться!”

– Прочь! – крикнул Томми. Голос осекся. – Оставь меня в покое!

И он швырнул свои книги вдоль коридора, который вдруг начал менять форму, трансформируясь, словно декорация из “Тысячи пальцев доктора Т.” Он решил собрать книги, но те ускользали от него, и он слышал за спиной надвигающееся “Бум, бум, бум!” солдатских башмаков Быка Тэтчера. Его накрыло тенью, словно крылом зимней метели, и он в ужасе оглянулся… на будильник рядом с кроватью. Он слышал, как звенит будильник, и протянул руку, чтобы выключить его. Но звон прекратился прежде, чем он успел дотронуться. Он услышал голос отца:

– Кто это? Почему вы молчите? Черт побери, Цинтия, кто–то по идиотски шутит, или…

Томми сел в кровати и нашарил запасные очки на кровати рядом с собой. Он надел очки и посмотрел на часы. Часы были заведены и поэтому продолжали идти, когда прекратилась подача электроэнергии. В десять вечера. Пять минут первого ночи. “Кто же это звонит в такой час?” – подумал Томми. За окном по–прежнему выл ветер, швыряя дробь песка горстями в стекло. Еще до того, как погас экран телевизора, специальный выпуск метеоновостей был посвящен обстановке в районе Лос–Анжелеса. Комментатор предупредил о вероятности повышения скорости ветра до тридцати пяти и даже пятидесяти миль в час. А потом погас свет и экран телевизора.

Снова зазвонил телефон. Томми услышал приглушенное проклятие отца, снявшего трубку.

В этот день Томми вернулся домой, с трудом преодолевая порывы горячего ветра с запада. Стоило лишь взглянуть на небо, и можно было сразу сказать, что надвигается ураган. На сколько хватало глаз, по небу неслись тучи. Он никогда еще не видел ничего подобного, даже в Денвере. Но даже чудовищный ураган был ничто в сравнении с событиями в школе. Ему, конечно, пришлось вернуться в камеру хранения, и когда он поспешно доставал книги, чтобы как можно скорее убраться восвояси, Марк Сутро сообщил ему, что Бык и его дружки сегодня в школу не явились, так что он был в полной безопасности. А теперь вообще наверное никаких занятий в школе не будет. Вот здорово! Теперь он сможет посмотреть серию из “Флэш Гордона” и “Триллер” в мексиканской трансляции – если только дадут свет.

Он встал с постели. Со стены свирепо сверкал очами Орлон Кронстин. Он был изображен на красочном плакате в одежде и гриме “Короля Вампиров”. Он вышел в коридор и постучал в дверь комнаты родителей. Отец, худой, высокого роста, в очках с толстыми стеклами, совсем как у Томми – выглянул наружу:

– Почему ты не спишь, Томми?

– Проснулся вдруг. Услышал, как звонит телефон. – Он зевнул, приподнял очки и потер глаза. – А кто звонил?

– Понятия не имею. Какой–то болван. Он не назвался. В трубке что–то ужасно трещало, но голоса слышно не было. Отправляйся обратно в постель.

– Ветер все еще очень сильный, да, папа?

– Да. Весьма. – Он замолчал на несколько секунд, потом шире приоткрыл дверь. – Зайди на минутку.

Мама Томми, выпускница Радклифского университета, с темными, напряженно глядящими глазами и острым подбородком, сидела, подтянув колени к подбородку, горой поднимая простыни и покрывало. Она смотрела на темно–зеленые шторы, вздрагивавшие всякий раз, когда сквозь стены просачивался какими–то путями шепот ветра – отголосок бушевавшего за окнами урагана. Она взглянула но Томми улыбнулась тонкими ломкими губами.

– Тоже не можешь уснуть, да?

– Нет.

– Снаружи настоящий ураган. Боже мой! Разве в Калифорнии бывали ураганы? В кои–то веки…

– Он уже немного тише… Вечером вообще была ужасная буря,– сказал отец. Он сидел на краю кровати, смотрел на телефон. – Черт побери, кто это мог быть? Кто–то надумал подшутить?

– Не очень смешная шутка,– сказала Цинтия.

Томми подошел к окну, отодвинул штору и выглянул наружу. На миг он мог поклясться, что снова оказался в Денвере – повсюду лежали сугробы снега! Они уже начали даже покрывать машины. Потом он увидел поваленное пальмовое дерево. Крона перистых листьев была полностью сорвана ураганом, оставив уродливый тупой обломок–культю, и Томми тут же вспомнил, что это Калифорния, и здесь не может быть снега. Это песок, горячий, сухой, толстым слоем накапливавшийся, образуя горки дюн.

– Откуда столько песка, пап? – спросил он. Сердце его билось немного учащенно.

– Из Мохавской пустыни. Ветер перенес его через горный хребет. Ну и повезло нам, верно?

– Да,– сказал Томми,– наверняка. – Он напряг зрение, стараясь рассмотреть дом Вернонов на другой стороне улицы. Сквозь крутящиеся струи песка ничего не было видно.

– Как мне не хотелось приезжать в Калифорнию,– говорил отец Томми в это время. – Я сказал мистеру Оуксу, что я всегда был верен компании и останусь человеком “Ахиллеса”, но… – Он взглянул на жену. – Если бы мы могли остаться в Скоттс–дейле… Вот это был в самом деле прелестный город. Никаких пробок, никакого смога, никаких безумцев–убийц…

– Папа,– очень тихо сказал Томми. Он не совсем понимал, что видит, но чувствовал, что должен что–то сказать.

– Теперь еще это,– сказал отец. – Проклятье! Ни света, ни… а где наш транзистор, Цинтия?

– Папа,– сказал Томми,– там что–то…

– Тот приемник, который мы купили в марте? По–моему, он все еще где–то в ящике, дорогой. Вероятно, в одном из стенных шкафов. Сомневаюсь, что батарейки еще годные.

– Я попытаюсь найти. Томми, раздобудь свечку и спички, если уж мы не будем больше спать, ладно?

Томми кивнул и снова выглянул в окно. Ему показалось, что он увидел какую–то фигуру, стоящую в струях песка на крыльце дома Вернонов. Человек смотрел через улицу на дом Томми, казалось, прямо на него… Но теперь там никого не было видно. И все же по спине пробежала дрожь. Он отправился за спичками и свечами, миновав отца, искавшего коробку с радиоприемником в кладовой, и ощупью спустился в кухню. За стенами свистел и вскрикивал ветер и в центре дома, казалось, образовалась дыра тьмы и тишины, вползшей в дом, когда пропал свет. Томми начал выдвигать ящики. Он нашел пару свечей, теперь нужны были спички. Он поискал на полке над раковиной и краем глаза уловил какое–то движение за окном. Какой–то темный силуэт… Томми не был уверен, но кажется, кто–то пробежал мимо окна. Сердце качало не кровь, а ледяную воду.

– Мам! – крикнул он,– где спички?

– Прямо под мойкой! – ответила она.

Порывшись в ящиках, он обнаружил наконец большую коробку спичек “Огненный вождь” – того сорта, что зажигаются от любой шершавой поверхности. И вдруг со стороны входной двери донеслось жуткой нотой “умпфф!”, и он услышал грохот и звон в гостиной. В лицо, пока он бежал из кухни, ударил вихрь песка. Входная дверь повисла на одной петле, кофейный столик врезался, отлетев, в стену. Сверху послышался окрик отца:

– Томми, что там?

– Дверь открылась! – крикнул он в ответ. – Ветер выбил ее из петель… кажется.

– Проклятье! Если песок попадет в дом… Томми, можешь ее чем–нибудь подпереть?

– Я попробую.

Преодолевая упругость ветра, он подтащил к двери стул, чтобы надежно подпереть ее. Дверь теперь была закрыта, хотя ветер продолжал с диким свистом врываться сквозь щель. Покончив с этим, Томми поспешил подняться по лестнице в комнату родителей. По коже на затылке и шее бежали мурашки.

Отец уже отыскал транзисторный приемник и настроил его на волну местной станции “Кала”. Играла какая–то рок–группа, певец с завыванием пел что–то о том, как все люди имеют свое место в пищевой цепочке. Томми зажег свечи, поставил по одной с каждой стороны кровати. Песня кончилась, хриплый голос объявил, с трудом пробиваясь сквозь шум помех.

– Дааа! Итак, Тонио К. и его последний боевик “Жизнь в пищевой цепочке!” В том–то все и дело, не так ли, братья и сестры? А теперь, с вашего позволения, вот что сообщили нам разведгруппы. В Центре отдыха в Голливуде пойманы в ловушку хорррошенькие молоденькие человечки. Это на Лекигон–авеню. Если хотите получить лучший кусок, то поторапливайтесь, вникли? Кое–что еще можно достать по всей Орузвуд–авеню. Просто постукивайте им в двери, пока удача вам не…

– О чем это он говорит? – нервно спросил отец, глядя на сына.

– … и с вами будет старина Тигр Эдди, до самого поздна, до полшестого утра. А вот небольшое сообщение. Сейчас у вас потекут слюньки. Целых шестьдесят – поняли? шестьдесят! – сидят в ловушке в Вейтсайдском еврейском центре, между Олимпикой и Сан–Винсенте. Одно напоминание – Хозяину нужны молодые, вникли? Если вдруг попадутся старые, дохляки, то вышвыривайте их в ураган, вникли? Сделайте такое одолжение. Вникли? Аааа!!?

– Боже… О чем… о чем болтает этот идиот?

И вдруг в спальню кто–то вошел.

Это был мистер Вернон. Его глаза красновато светились на призрачно–белом лице. На нем была грязная белая рубашка и темные брюки, и даже в свете свечей Томми видел коричневые пятна на груди. Сердце Томми подпрыгнуло, остановилось на мгновение, потом снова застучало, но уже где–то в горле, отчего он едва не задохнулся. Мать его вдруг тихо вскрикнула, а отец так быстро обернулся, что едва не потерял очки.

– Пит? – дрожащим голосом сказал отец. – Почему ты… то есть, зачем ты?…

– Я пришел навестить вас,– сказал Питер Вернон тихим свистящим голосом. – О, послушайте, как поет ветер. Разве это не превосходно?

– А каким образом ты… вошел?

– Через дверь, естественно. Как и всякий гость. Со мной жена, Диана.

И она тоже шагнула в комнату. Они оба совсем заблокировали проем двери. Оба были бледные, усмехающиеся.

– Дон? – тихо сказала мама Томми отцу. Лицо ее стало совсем белым, глаза остекленели от страха.

– Дон,– повторила Диана Вернон, словно вцепившись в имя зубами. Глаза ее медленно перешли на лицо Томми, Взгляд этих глаз жег, словно адский огонь. Потом она усмехнулась и широко раскрыла рот, и в мозгу Томми завопило ужасное слово “ВАМПИР!!”, которое он слышал тысячи раз в тысяче разных жутких фильмах. Когда сам он сидел в кресле, в собственном своем безопасном мирке. Но теперь все было на самом деле. “ВАМПИР, В А М П И Р, В–А–М–П–И–Р!!!”

Нет! – хотелось кричать ему, но наружу вырвался лишь хрип. Миссис Вернон метнулась мимо, словно сухой осенний ветер, неотвратимо надвигаясь на отца. Он крикнул “НЕТ!” и прыгнул вслед за ней, пытаясь оттащить вампира прочь. Она зашипела, извернулась, и в следующее мгновение ледяные пальцы мистера Вернона вцепились в мышцы, в плечи, он был отброшен, как мешок тряпок, в коридор. Он сильно ударился о стену и медленно соскользнул на пол, оглушенный болью и ужасом. Он услышал крик матери, потом громкий зловещий хохот, такой жуткий, что Томми показалось, что он сойдет с ума раньше, чем смех прекратиться. Но когда смех затих, его сменил еще более жуткий звук всасываемой жидкости.

И раздался прекрасный, желанный, ужасный голос, тихо сказавший:

– Томми?

Он поднял глаза, лицо его покрылось холодным потом.

ОНА. Это была ОНА. Она поднялась по ступенькам и теперь шла к нему, медленно, грациозно. По обнаженным плечам разметались длинные золотистые волосы. На ней была бархатная фиолетовая майка и живот был обнажен, соблазнительно выделяясь над тесными шортами, которые были украшены пестрыми заплатками с картинками. На одной изображался щенок Снупи верхом на своей будке, на второй красовалось поздравление “Приятно провести день!” Мышцы ее бедер напряглись, она была уже близко, и в темноте коридора он видел ужасный отблеск ее глаз, горевших красным огнем. Восхитительная плоть тела Сэнди уже никогда не будет тронута солнечным лучом.

– Томми… – прошептала она и улыбнулась, и когда она улыбнулась, она была такая красивая, даже несмотря на то, что больше не была… человеком. Она плавно, заворожительно грациозно протянула ему руку. – Ну как, познакомимся поближе? – тихо сказала она.

– Ты… МЕРТВАЯ! – сказал Томми, и усилие, потребовавшееся, чтобы заговорить, заставило выступить пот на его щеках и лбу. – Ты уж не Сэнди. Не Сэнди Вернон больше. Ты не человек.

– Ты ошибаешься, Томми. Я по–прежнему Сэнди. И я знаю, как я тебе нравлюсь, как бы ты хотел со мной… Я всегда это чувствовала, потому и дразнила тебя, показывая ноги и все такое. Я хочу тебя, Томми. Я ооочень хочу тебя! – Она шагнула вперед, почти касаясь его. В глазах ее полыхало обещание. Томми весь пылал в огне и одновременно трясся от холода, словно стоял перед входом в преисподнюю, в то время, как за его спиной бушевала вьюга. Сознание соскользнуло на легкую тропку, и он принялся рисовать в воображении все те восхитительные возможности, которые открывались ему… если он просто вложит руку в ее руку и… – НЕТ! – И она отведет его прямо в его комнату – НЕТ! – к кровати – НЕТ, НЕ СМЕЙ! – и тогда будет лучше, чем на фестивале мексиканских фильмов ужасов – ОНА В ТВОЕМ СОЗНАНИИ, ИЗГОНИ ЕЕ ПРОЧЬ! – или даже лучше, чем три фильма Орлона Кронстина подряд и ему нужно будет всего лишь лечь, и она сама – ПРОЧЬ, ПРОЧЬ! Она ПРИБЛИЖАЕТСЯ! – сможет сделать с ним все, все, все……

– ПРОЧЬ! – завопил он. – ПРОЧЬ!

Он извернулся, избежал ее прикосновения, избежал встречи с выдвигающимися из челюстей клыками, выдвигающимися прямо из–под полных чувственных губ, и помчался прочь по коридору. Он ворвался в ванную и запер дверь за своей спиной, всего за секунду до того, как прекрасная вампирша принялась колотить в дверь с другой стороны.

– Впусти! – бешено вопила она. – Ах ты, маленький подлец, впусти меня сейчас же!

Последовал страшной силы удар, и дверь содрогнулась. Дерево покрылось трещинами. Удары следовали один за другим, очень быстро. Томми решил, что на помощь подоспели мистер и миссис Вернон. Филенку прорезала вдруг длинная трещина. Дверь начала поддаваться.

Томми сообразил вдруг, что продолжает сжимать в руке коробку спичек. Но какой от них толк? Чем они ему помогут? Он не мог сосредоточиться, ему слишком мешали громкие удары в дверь. Потом он распахнул дверцу ящичка с лекарствами и разными флаконами. Ничего подходящего. И тут дверь сорвалась с петель и они повалили Томми на пол, ворвавшись в ванную. Все трое, они едва не разорвали его на части. Потом потащили его из ванной.

Его пальцы сжимали баллон с лаком для волос, который он схватил случайно – аэрозоль стоял на раковине умывальника. Пальцы мистера Вернона сжимали горло, он попытался чиркнуть спичкой о стену. Попытка не удалась, Томми промахнулся и теперь уже Сэнди пыталась вонзить клыки в его руку, вопя:

– Это несправедливо! Он мой!

Томми едва не вывернул руку из сустава, но все–таки ухитрился чиркнуть спичкой по штукатурке. Спичка зашипела, разбрасывая искры, высветив неожиданный страх в глазах вампиров. Томми сковырнул крышку с аэрозоля, нажал на кнопку. И тут же сладковатый запах цветов напомнил ему о том, что в соседней комнате лежит на кровати обескровленное тело матери. Мистер Вернон утробно, по–звериному, зарычал и прыгнул на Томми. Томми поднял спичку к струе аэрозоля.

Двухфутовый язык пламени выстрелил из баллончика. Он услышал вскрик мистера Вернона и сунул бело–голубой факел прямо в лицо вампира.

Мистер Вернон заревел в агонии, когда пламя ударило ему в глаза. Шатаясь, он выбрался из ванной, застряв на секунду в двери вместе с Сэнди. Томми преследовал их, продолжая крепко прижимать пальцем кнопку аэрозольного баллона. Вампиры, путаясь под ногами друг у друга, пытались убраться подальше от языка пламени.

– Назад, грязные твари! – завопил в истерике Томми. – Назад, я вас…

Он забыл об осторожности и отпустил кнопку баллончика. Пламя тут же погасло. Глаза Сэнди блеснули и она двинулась в обратном направлении. Томми помчался обратно в ванную, где на полу были разбросаны спички. Он чиркнул спичкой, снова поджег свой факел. На этот раз он запасся несколькими спичками. Сэнди, стоявшая у дверей в ванную, тут же начала пятиться.

– Мы тебя все равно достанем! – прошипела она. – Мы тебя все равно достанем, вот увидишь!

И она исчезла, умчавшись вниз по лестнице.

Томми еще целую минуту не мог отпустить кнопку. Пламя погасло, и он остался стоять в вихре вонючего дыма. Он весь трясся, но боялся плакать, потому что понимал, стоит начать, и остановиться он уже не сможет. Он был уверен, что эти создания не напрасно пугали его – они обязательно вернуться. Очень не скоро заставил он себя войти в спальню родителей. Из транзистора на полу продолжал хрипеть рычащий голос Тигра Эдди:

– О, дааа, братья и сестры, у старины Эдди отличные новости для вас, если вы случаем охотитесь в районе шоссе Санта Моника. Похоже, целая толпа человеков застряла в аэропорту Санта Моника. Самолеты–то не летают, вникаете? Вы туда доберетесь первыми и повеселитесь ради Тигра Эдди, договорились? Буду держать вас в курсе событий до самого конца передачи. А теперь, слушайте отличный альбом группы “Метелз”.

Томми схватил транзистор и швырнул его в стену. Коробочка приемника разлетелась на пластмассовые черепки. Потом он стоял неподвижно, глядя на тела своих родителей и пытаясь не поддаться истерике.

По щекам ползли слезы, но палец лежал на кнопке баллона с аэрозолем.

2.

Сумасшедший в соседнем доме снова затянул песню, пытаясь перекричать ветер:

– Стою я на вере в Христа, как на твердой скале… это моя высота, это моя высота, все остальное… Я тебя вижу! Стой! И не приближайся ко мне, слышишь?

Последовал щелчок выстрела. Потом наступила тишина.

“Лучше бы ты поберег пули,– подумал Палатазин. – Толку от них особого нет, но все же лучше, чем ничего”.

Он сидел на полу рядом с окном, прислонившись спиной к стене. Джо лежала на диване, сон ее был неровен и неспокоен.

Гейл вышла из кухни. Она жевала кусок ветчины.

– Может, что–нибудь съедите? – спросила она Палатазина. – Все равно холодильник не работает – нет тока. Вся еда пропадет.

– Нет,– он отрицательно покачал головой.

– Фрукты,– сказала Гейл. – Яблоки и немного апельсинов.

– Нет. Я ничего не хочу. – Он смотрел, как осторожно подходит она к окну и выглядывает наружу. – Вы лучше бы поспали, пока есть время,– посоветовал Палатазин.

– А долго еще до рассвета?

– Часа три.

– Когда же этот ветер утихнет,– тихо и грустно сказала Гейл.

– Он уже стал потише. Но я бы не стал пытаться выйти из дома. Неизвестно, с чем там можно столкнуться снаружи. Здесь мы в такой же безопасности, как в любом другом помещении.

– Слабое утешение. Что будет, когда взойдет солнце?

– Ну, вампиры заползут обратно в свои норы или могилы, туда, где они прячутся. Но что будет с нами? Куда мы пойдем, когда утихнет буря?

Палатазин едва высказал вслух свое большое опасение – что буря была каким–то образом вызвана вампирами. И поэтому она НЕ ПЕРЕСТАНЕТ, а наоборот, станет еще сильнее – чтобы удержать в ловушке изолированные группы людей. Но он промолчал. Вместо этого он сказал тихо:

– Я хочу, чтобы вы с Джо попробовали выбраться из города.

– Это было бы неплохо. А вы?

– Я собираюсь завершить то, что начал. Я Хочу найти способ пробраться в замок Кронстина, и…

– В одиночку? Вы просто сошли с ума…

– Да, один,– твердо сказал он. – И возможно, я сошел с ума, я признаю это. Но кто еще сделает это? А если не сделать этого – не попытаться, по крайней мере – то каждая следующая ночь будет такой же, как сегодняшняя. Люди будут прятаться в темные углы, вампиры – выуживать их оттуда, как крыс. Когда они покончат с этим городом, они возьмутся за другой, волной покатятся на восток. Город за городом. Лос–Анжелес уже практически в их руках. А как долго продержатся города поменьше? Как долго, прежде чем они доберутся до Чикаго или Нью–Йорка? Я уверен, в этих городах уже есть вампиры, посланные вперед разведчики Хозяина. Но они ждут, пока что, ждут успеха вампиров здесь. А потом начнут собирать свои армии там!

– Но наверняка остальная страна уже знает что–то,– нервно сказала Гейл. – Наверняка… кто–то уже сообщил… о том, что происходит здесь. Не может быть, чтобы они не знали!

Палатазин покачал головой:

– Я сомневаюсь. Пока что они знают, что город отрезан от остального мира феноменальным песчаным ураганом. Кроме того, что они могут узнать? Как попадут к ним сведения? Кто им поверит? Нет, мисс Кларк, я опасаюсь, что мы весьма надежно изолированы, чего, несомненно, и добивались вампиры.

Она молчала некоторое время, вздрагивая, когда порыв ветра ударял в стекло пригоршней песка. Она села в кресло, подобрав под себя ноги.

– Но почему они выбрали именно Лос–Анжелес? – спросила она. – Почему именно нас?

– Я не знаю точно. У меня есть свои предположения, конечно… – Он пожал плечами. – Лос–Анжелес, наверное, один из самых больших городов, но в сущности это конгломерат бывших поселков, многие из которых плохо связаны друг с другом. Я думаю, король вампиров уже имел опыт захвата небольших поселков, городков, и он начал с нашего города, потому что знал об этой особенности. Кроме того, он, вероятно, прекрасно понимал, насколько город и без урагана изолирован от остальной части страны – пустыней и горами. А если люди из других городов слышали о странных происшествиях в Лос–Анжелесе – о Могильщике, например,– они просто пожимают плечами и говорят: “Что ж, такова жизнь в Лос–Анжелесе”. Поверьте мне, король вампиров тщательно изучил этот город, и он учел все преимущества подобных обстоятельств. Кроме того, покорить город таких размеров… подумайте о той уверенности в себе, которая прибавится у всех вампиров, разбросанных по стране, в ожидании команды Хозяина. Они уверятся в своей неуязвимости, что никто не в силах преградить им путь. Возможно, они будут правы.

– А как вы намерены подняться по горной дороге, которая охраняется теми собаками?

Он посмотрел ей в глаза, мрачно усмехнулся:

– Не знаю.

Гейл поежилась:

– Наверное, надо поспать. Видит Бог, это мне просто необходимо. Пойду, раздобуду одеяло и подушку. – Она поднялась и направилась к лестнице.

– Принесите, пожалуйста, подушку и одеяло для Джо, хорошо? – попросил он.

– Конечно. Я быстро.

Она начала подниматься по темной лестнице, крепко сжимая перила. Открыв первую дверь, она осторожно заглянула в комнату. Это оказалась спальня. На кровати лежала пара подушек, но простыни и одеяло исчезли. Она поспешно собрала подушки, стараясь побыстрее уйти из пустой комнаты – стон ветра за окнами казался призрачными вздохами чудовищного привидения. Вдруг сердце ее бешено забилось. Пораженная внезапным воспоминанием, она смотрела на голую, без простыней и одеял, кровать.

Исчезли простыни. Точно так же, как в квартире Джека, когда она обнаружила…

– Палатазин,– сказала она. И услышала свой слабый хриплый шепот.

Что–то зашуршало, тяжело зашевелилось. Раздался приглушенный треск рвущейся ткани.

– Боже,– простонала Гейл, одной рукой прикрывая рот. – Боже, боже, боже… НЕТ!

В полумраке комнаты медленно отворилась дверца стенного шкафа. Внимание Гейл привлекло движение в другом месте комнаты – белесый кокон конвульсивными толчками выпихивал сам себя из–под кровати. Еще один рывок, и кокон выпрямился и начал освобождаться от ткани; показалась бледная рука, рвущая ткань. Из шкафа выпал второй вампир. Это был тот самый седой мужчина с фотографии над камином. Ноги его все еще были плотно спеленуты простынями. Он начал освобождаться, голова его медленно повернулась в сторону Гейл. Взгляд багрово вспыхнул.

Гейл вскрикнула. Пятясь, она выскочила из спальни, и последнее, что она видела, голова женщины, показавшаяся из–под белых полос кокона.

– Что случилось? – услышала она крик Палатазина внизу. – Гейл?

Она двинулась вниз по лестнице, споткнулась и упала головой вперед, не успев ухватиться за перила. Обернувшись, она увидела, что мужчина уже покинул спальню и приближается. В щели рта мелькает черный змеиный язык. Он нагнулся и схватил ее за руку – его рука была холоднее мертвого зимнего льда. Его ухмылка, страшила, полумесяц рта открылся, и Гейл едва не потеряла сознание от ужаса, потому что выдвинувшиеся клыки начали приближаться к ее горлу.

Палатазин был уже у подножия лестницы, за ним спешила Джо. Вампир, клыки которого были уже в дюйме от горла Гейл, вдруг замер, слегка повернув голову, словно почувствовав опасность. Глаза его сузились.

Палатазин взмахнул рукой, в которой сжимал флакон со святой водой, и увидел, как полетели в лицо вампира капли. Вампир тут же завопил, стараясь прикрыть руками глаза. Он бросил Гейл и помчался вверх по ступенькам. Палатазин с посеревшим лицом преследовал его.

Уже в спальне вампир развернулся к нему лицом, и Палатазин увидел дымящиеся дыры на тех местах, где вампира коснулась святая вода. Вампир–женщина почти уже освободилась от своего савана и начала ползти в сторону, откуда чувствовала запах горячей крови. Мужчина–вампир зашипел и прыгнул на Палатазина. Тот сделал шаг в сторону и назад, ударился спиной о стену и снова взмахнул бутылочкой.

Словно автоматная очередь, круглые отверстия линией пересекли лицо вампира, лишив его одного глаза. Адское существо рухнуло на пол, корчась от боли, словно его обрызгали кислотой. Когда Палатазин сделал шаг вперед, к нему, вампир вскочил на ноги, сотрясаясь от ужаса, и выскочил через окно наружу, в водопаде серебристых осколков.

Женщина–вампир схватила Палатазина за лодыжку, подтягивая свое тело. Он налил немного святой воды из бутылочки на ладонь и брызнул в лицо вампиру. Она завыла, скорчившись, вываливаясь из своего кокона, прижав обе руки к глазам. Потом в следующую секунду она была уже на ногах, слепо нащупывая окно. Когда ладонь ее коснулась осколков на подоконнике, она перевалила свое тело через край разбитого окна и исчезла из виду.

Палатазин выглянул наружу, жмурясь – ветер бил в лицо, колол иглами песчинок. Он увидел две удалявшиеся бегущие фигуры, услышал крик ненормального стрелка в соседнем доме:

“Эй, вы, подлые пешки Сатаны, я караю вас рукой Господа!”

Последовали три быстрых выстрела, и фигуры исчезли за завесой бури. Палатазин был потрясен – он не ожидал, что святая вода произведет такой эффект на вампиров. В желудке скручивался темный узел, перед глазами мелькали черные точки. Он слышал истерические всхлипывания Гейл внизу. Когда головокружение прошло, он посмотрел на бутылочку со святой водой. В ней осталось меньше половины. “Что в ней такого, в этой воде? Что может вызывать такую реакцию?” – удивленно подумал он. На ладони одиноко блестела уцелевшая капля. Палатазин понюхал ее, потом лизнул.

Вода была соленая.

“Морская вода?” – спросил он сам себя. Очевидно, соль вызывала мгновенные разъедающие эффекты, стоило лишь ей коснуться мертвой плоти вампиров. Он не знал, зачем отец Сильвера дал ему морскую воду, но был чрезвычайно ему за это благодарен.

– Энди? – позвала снизу Джо. Потом еще раз, уже почти панически: – Энди!

На дрожащих ногах он спустился по лестнице.

– Со мной все нормально,– успокоил он жену. – Все отлично. Но теперь нам придется проверить этот дом снизу доверху. Едва ли здесь кто–то еще прячется, но нужно убедиться. – Он заглянул в гостиную, где лежала, скорчившись, на софе Гейл, рыдая, как маленький ребенок.

– Все будет отлично, мисс Кларк,– успокоил он ее.

– Да–да,– быстро сказала она. – Только дайте мне отдышаться. Все. Все уже в порядке.

Он кивнул. Он знал, что долго в бездействии она находиться не будет. Он пожал ладонь Джо.

– Начнем с подвала,– тихо сказал он.

3.

Томми бежал изо всех сил. За спиной пылал дом.

Он не предполагал, что пламя возьмется так быстро и так мощно; очевидно, помог ветер, раздувая огонь. Он долго стоял над телами родителей, просто глядя на них и думая, что делать дальше. Он знал, что должно теперь произойти. Его отец и мать будут спать до следующего вечера, а потом, в темноте новой ночи, они проснутся и выйдут на улицы вместе с остальными. Именно это происходило в фильмах, всегда.

“Неумирающие. Какой холод в этом слове,– подумал он. – Какое оно бесповоротное; если ты переступил эту конечную линию, то назад тебе дороги уже нет. Но ведь это отец и мама, а не… вампиры!”

– Проснись! – прошептал он в темноту. – Папа и мама, проснитесь, пожалуйста!

Но они даже не шевельнулись, и Томми видел глубокие прокусы на их горле, и эти следы говорили ему, что родители уже никогда не проснутся теми, кем были до сих пор – Доном и Цинтией Чандлер.

Он долго стоял неподвижно, потом вернулся в свою комнату, надел джинсы, рубашку, старый плотный свитер и куртку, отыскал в стенном шкафу старый армейский рюкзак, которым пользовался короткое время, когда был в команде бойскаутов в Скоттсдейле. Он положил в карман куртки несколько спичек, остальная пачка была спрятана в рюкзаке вместе с запасным баллоном аэрозоля – лака для волос и дезодорантом отца. Он спустился на кухню, сделал себе несколько бутербродов с маслом и вареньем, завернул их в бумагу и тоже положил в рюкзак вместе с тяжелым мясницким ножом, который он отыскал в кухонном столе. Основной вопрос, стоявший перед ним был – куда должен он двигаться. К океану или в горы? Он обдумал вариант с пребыванием дома до рассвета, но отбросил его. Его родители не должны пересечь черту, отделяющую Неумирающих от живых. И он не мог оставаться с ними в одном доме, пока они лежали, белые, опустошенные. Океан был слишком далеко, поэтому он решил двигаться в сторону гор.

Но оставался один неразрешенный вопрос – как много еще живых людей оставалось в домах вокруг, и как много вампиров поджидает бегущего в ночи мальчика. Он решил, что если и увидит по дороге кого–то, то станет предполагать наихудшее из возможных вариантов. Он накрыл тела родителей простынями, сунул пачку старых газет под кровать. Потом поплакал еще немного, прежде, чем решился чиркнуть спичкой. Он зажег свой аэрозольный факел и коснулся пламенем простыней. Они почернели и очень скоро загорелись. Не было времени ждать и проверять, загорелись ли мертвые тела. Он повернулся и бросился бежать, чувствуя на лице жар пламени.

И вот он бежал теперь вдоль края Хэнко–парка. Песок жалил его щеки, ветер приносил манящий запах апельсинов со стороны смоляных ям, воздух металлом жег легкие. Он не мог сказать с уверенностью, что буря за последние несколько часов немного утихла. Теперь по всему парку высились холмики песчаных дюн, сломанные ветви усеяли тропинку. Томми знал, что может бежать долго. Потому что он всегда бегал трусцой с мамой и отцом по вечерам, и оставлял их далеко позади, и видел, оглядываясь, что родители превращались на расстоянии в две медленно перемещающиеся точки, далеко позади. Сердце Томми, казалось, билось прямо в горле, не давая вздохнуть как следует. Он обернулся. Ему показалось, что он видит красный отблеск в небе, в том месте, где был его дом. Но едва ли он точно помнил, в каком именно месте он был. Томми решил, что лучше вообще не оглядываться.

Он направился к северу, к единственному островку деревьев, которые могли укрыть его. В августе отец возил его в заповедник на Голливудской горе. Заповедник переходил в четыре тысячи акров (так говорилось в путеводителе) пространства Гриффит–парка. В парке имелось множество пересекающихся тропинок, но очень мало достаточно широких дорог, и Томми помнил свое удивление – как невелико оказалось расстояние, отделявшее совершенно нетронутую лесную местность от извилистых улиц жилого массива Голливуда. Значит, он должен добраться туда. Он знал, что сможет спрятаться в парке, но добраться туда – значит, пересечь самое сердце Голливуда, а он до судорог боялся того, что могло там таиться. Он все еще крепко сжимал в руке баллончик аэрозоля, с помощью которого прогнал чету вампиров – Вернонов, и у него были надежные помощники – спички марки “Огненный вождь”,– “Которыми я сжег папу и маму”,– внезапно подумал Томми – лежавшие в кармане куртки. Он бежал, видел, как ветер взметал невысокие волны песка впереди, и вспомнил кадры из “Пришельцев с Марса”, где напуганный мальчик бежал через склон песчаной дюны и песок вихрем взметнулся из–под его ног и мальчик вот–вот должен был провалиться в подземный мир инопланетных монстров.

И вдруг он заметил, что позади кто–то бежит, примерно в тридцати футах левее. Томми обернулся, глядя через плечо. В темноте, словно оторванная от туловища, плыла ужасная бледная луноподобная голова. Томми прибавил скорости, зигзагами углубляясь в парк. Когда он снова осмелился обернуться, монстр исчез.

Высокое ограждение вокруг самой большой смоляной ямы сдуло ветром, черную поверхность смолы покрывал белый слой нанесенного песка, местами насквозь пропитанный чернотой. Когда–то в ловушку этого черного лакового озера попадали гиганты–мастодонты и не в силах были вырваться на свободу. Томми принялся бежать вдоль восточного края озерца, направляясь к кромке парка. Он миновал обглоданные ветром до чистого дерева садовые скамейки, где по воскресеньям старики играли в шашки, он миновал длинную полосу бетонной дорожки, которую теперь не скоро смогут использовать воскресные любители роликовых коньков.

И в этот момент что–то ударило в поясницу. Рука вцепилась в ткань куртки, едва не сорвав ее с плеч Томми. Толчок свирепо швырнул его на землю.

Упав, он остался лежать неподвижно, скованный ужасом, пытаясь перевести дыхание. В голове сиреной тревоги выла мысль: “Не давай им себя укусить! Не давай, не давай, не давай!”. Он выпустил баллончик с аэрозолем и, подняв голову, увидел, что над ним, ухмыляясь в сладострастном предвкушении, стоят два подростка. Тот, что сбил его с ног, был толстолицым чикано с густыми бровями и грязными черными волосами, падавшими на лоб. На нем была закапанная кровью голубая рабочая блуза. Вампир посмотрел на баллончик с лаком для волос у своих ног и пинком отбросил аэрозоль далеко в смоляную яму, где тот затонул, маслянисто чавкнув. Потом он двинулся к Томми; глаза его светились удовольствием.

Но вампир не успел достигнуть Томми – из темноты, извиваясь змеей, вылетела велосипедная цепь и с сухим треском ударила чикано поперек лица. Чикано, воя от боли, упал на колени. Второй вампир, худой, темноволосый подросток с редкими усиками, стремительно повернулся лицом к нападавшему. Цепь со свистом ударила его в висок. Он покачнулся и уже собирался броситься на обидчика, когда увидел, кто это был.

Сердце Томми прыгнуло, потом полетело в тошнотворно бездонную пропасть. Бык Тэтчер, вооруженный трехфутовой цепью, сделал шаг вперед и оказался между Томми и двумя вампирами. Томми видел бескровное жуткое лицо “ужаса Фарфакской высшей школы”.

– Вы на моей территории,– с угрозой сказал Бык. – Здесь охочусь я. Убирайтесь, пока целы.

– Это наша добыча, мы… – начал чикано. Он замолчал, когда цепь со свистом ударила его в лицо еще раз.

– Проваливайте! – заревел Бык.

Томми, руки которого тряслись так, что он едва владел ими, начал снимать рюкзак.

– Прочь оба! – повторил Бык. – Я голоден, и эту добычу беру я, понятно?

Вампиры посмотрели друг на друга, но начали медленно пятиться. Бык вновь взмахнул цепью и с треском ударил по земле, словно это был кнут.

– Ты еще увидишь, мы тебя поймаем! – пообещал с почтительного расстояния чикано. – Мы тебя найдем, когда ты заснешь, и мы с тобой разделаемся…

Бык сделал несколько шагов вперед, размахивая цепью над головой. Вампиры бросились бежать. Томми снял со спины рюкзак, вскочил на ноги и бросился бежать в противоположном направлении. Бык Тэтчер с довольной ухмылкой проследил за тем, как исчезли из виду два вампира–соперника, потом повернулся к своей добыче.

Томми, бежавший вдоль кромки смоляного озерца, услышал злобный рев вампира и внутренне весь содрогнулся. Он расстегнул карман рюкзака и сунул в него руку. Бык Тэтчер преследовал его, мчась, словно ветер. Лицо Томми покрылось холодным потом, он слышал, как нагоняет его монстр, но не осмеливался оглянуться.

Потом он услышал свист цепи справа, пригнул голову, развернулся, чтобы оказаться лицом к лицу с Быком, и поднял массивный нож для разделки мяса, судорожно сжимая рукоятку. Прежде, чем Бык Тэтчер успел остановиться, Томми прыгнул на него, погрузив широкое мощное лезвие в переносицу монстра. Бык, потеряв равновесие, покачнулся и рухнул на спину, прямо в смоляную яму. В тот же момент тело его исчезло в водовороте смоляных пузырей. Он бешено замолотил руками, пытаясь найти опору.

– Нееееет! – заревел он, как раненое животное. – Неет! Я не дам тебе..

Вода и смола хлынули ему в рот и заполнили полость легких. Он начал погружаться, лицо стало полосатым – его разукрасила смола. Он сражался бешено, но смола поймала его, и он понимал, что борьба напрасна. Он закричал, а из некровоточащей раны во лбу торчал нож.

Томми понимал, что крики могут услышать другие вампиры. Он снова бросился бежать, набросив ремни рюкзак на дрожащие плечи. Его тошнило, ему хотелось разрыдаться, но на все эти детские глупости больше не оставалось времени. Когда он обернулся, то увидел, что лицо Быка Тэтчера исчезло и на поверхности ямы остались лишь пузыри.

Он продолжал бежать, воздух больно резал утомленные легкие. Он уже покинул парк и теперь бежал на северо–восток через Третью улицу, сквозь темные, молчащие жилые кварталы, где малейшего намека на какое–то движение было достаточно, чтобы привести в состояние смертельного ужаса. Потом он пересек Беверли–бульвар, продолжая направляться на север. Песок жалил лицо – если бы не очки, он бы уже ослеп. В легких невыносимо жгло, и теперь он понимал, что долго так не выдержит. Самое страшное по–прежнему было впереди – самые жуткие кварталы Голливуда. Он был уверен, что там ждут свои жертвы вампиры. Сколько их? Десятки? Сотни? Тысячи? Он пересек Мелроуз и начал отклоняться к северо–востоку. Он увидел группу движущихся темных предметов и нырнул под прикрытие кустов, пока силуэты–тени не миновали его. Он заставил себя продолжать бег, оставляя позади улицу за улицей, пробираясь по дворам и боковым улицам. Порыв горячего ветра ударил ему в лицо, едва не лишив его способности дышать. С кружащейся головой он зацепился ногами о что–то лежащее на земле, споткнулся и едва не упал. Очевидно, решил он, сделав по инерции еще три шага, это был мертвец.

Потом над головой взревел чей–то голос:

– Вижу тебя, дьявольское дитя! Ты из легиона Люцифера!

Последовал громкий треск почти над самым его правым ухом, а потом словно грузовой поезд ударил Томми, сбив его с ног, и покатился дальше, оставив лежать, раздавленного, в песке.

4.

– Ребенок! – воскликнула Джо, вглядываясь в окно расширенными от ужаса глазами. – Этот маньяк застрелил мальчика!

Палатазин пристроился рядом и тоже выглядывал наружу. Он увидел маленькую фигурку, лежавшую лицом вниз, прямо перед крыльцом. Сначала он подумал, что мальчик вампир, но если бы это было так, то единственная пуля его не остановила бы.

Палатазин некоторое время стоял неподвижно, чувствуя лишь, как громко стучит сердце, потом вытащил свой служебный “поинт–38” из наплечной кобуры. Джо испуганно посмотрела на пистолет.

– Что ты думаешь делать? – спросила на.

– Возможно, мальчик еще жив. Я должен выяснить.

Он обошел Джо и направился к двери. Гейл сказала с дивана:

– Ради Бога, будьте осторожны!

Палатазин кивнул и протиснулся сквозь щелку двери наружу, где тут же покачнулся от горячего разряда ураганного ветра. Песок ужалил в глаза, и ему пришлось подождать несколько секунд, прежде чем он смог что–либо увидеть. Потом он двинулся вниз по ступенькам крыльца, чувствуя, как стала уже влажной ладонь, сжимавшая рукоять “поинт–38”. Он настороженно следил за темными окнами соседнего дома, но пока что нельзя было определить, где именно находится безумный стрелок. Палатазин напрягся, сосредоточился и побежал к распростертому у обочины мальчику. Палатазин увидел кровоточащую рану на затылке – темные волосы слиплись от крови.

Он начал поднимать мальчика.

– Небеса! – раздался истерический вопль. – Боже, благословение на этот мир!

Треснул выстрел, подняв фонтанчик песка в двух футах от Палатазина. Палатазин поднял мальчика и медленно побежал обратно к крыльцу. Почти рядом с его головой, оставляя, как показалось Палатазину, раскаленный след в воздухе, пронеслась еще одна пуля. В следующий миг он был уже на крыльце, и навстречу открывала дверь Джо.

Гейл принесла сверху подушку и простыню, и Палатазин положил мальчика на диван, осторожно опустив голову на подушку.

– Он серьезно ранен? – спросила Гейл.

– Не знаю. Пуля стесала полоску кожи у него на затылке. Наверное, он получил в придачу сильный удар.

Он снял рюкзак и положил его на пол. В рюкзаке что–то звякало, но вес его был довольно тяжелым. Палатазин расстегнул несколько карманов, проверил содержимое.

– Гм, этот парнишка приготовился почти ко всему. Интересно, как далеко собирался он добраться? – сказал Палатазин.

Джо осторожно раздвигала волосы мальчика, чтобы осмотреть рану. В темноте плохо было видно, но пальцы стали уже липкими от теплой крови. Она пощупала пульс на запястье мальчика. Пульс был достаточно сильный, но неровный.

– Ты не мог бы раздобыть мне какие–нибудь полотенца, Энди? – сказала она. – Возможно, нам удалось бы остановить это кровотечение.

Палатазин отправился наверх, в ванную. Мальчик вдруг вздрогнул и застонал. Усталым взрослым голосом он сказал тихо:

– Вы мертвые… не трогайте меня!… Сжег их, сжег их всех!…

Потом он снова замолчал.

– Как вы думаете, он умрет? – спросила Гейл.

– Я не врач,– сказала Джо,– но он еще ребенок. Надеюсь, что он крепче, чем кажется.

Палатазин принес полотенца, одно из которых он намочилв холодной воде. Джо начала смывать сгустки запекшейся крови, потом приложила к ране полотенце.

Гейл несколько секунд наблюдала за ее работой, потом отвернулась. Она вслушивалась в завывания ветра снаружи – они явно стали гораздо более сердитыми за последние полчаса или более того. Она подошла к окну, наблюдая, как миниатюрным смерчем вскручивается посреди улицы песок. Стекло задребезжало.

“Бог ты мой,– подумала она. – Нет, нет…”

– Долго ли еще до рассвета? – спросила она Палатазина.

– Час примерно.

– Боже мой,– прошептала она. – Я… по–моему, ураган снова усиливается. Ветер становится сильнее. – Она потеряла контроль над собой, горячая волна страха затопила ее. – Почему он… не оставит нас в покое и не затихает сам собой? Почему?

Она повернулась лицом к Палатазину.

– Потому что каким–то способом его вызвали ОНИ,– тихо сказал капитан.

Джо, наклонившаяся над мальчиком, подняла голову, глядя на мужа.

Он продолжал:

– Ураган снова станет сильнее днем, пока светло, чтобы удержать людей в изолированных друг от друга ловушках–убежищах. Потом, когда снова наступит ночь, вампиры выйдут на улицы в полном составе.

– Но нам… нам не продержаться еще одну ночь! – Голос Джо стал хриплым от страха.

– Я знаю. В любом случае я должен добраться до замка сегодня днем. Я должен отыскать короля вампиров и уничтожить.

– Как? – спросило Гейл. – Когда ураган станет сильнее, вы не сможете даже двух квадратных метров пройти, не говоря уже о том, чтобы пересечь весь этот проклятый Голливуд. А собаки? Помните о них? Думаете, они вежливо уступят вам дорогу?

– Нет, не думаю. И я собираюсь добраться в горы какой–то другой дорогой.

– Карабкаться по скалам? Нет, вот это уже в самом деле чистой воды безумие.

– А что же мне остается? – крикнул он, покраснев. – Что мне еще выбирать? С каждой стороны – смерть, вот наш выбор сейчас. Так что, сидеть сложа руки и ждать, пока она с ухмылкой явится за нами? Нет! Мне придется добраться до замка до заката солнца.

Мальчик снова зашевелился.

– Кронстин,– простонал он. – Вампиры… Кусают…

Палатазин удивленно взглянул на тщедушного подростка. “Что он может знать об Орлоне Кронстине и его замке?” Но мальчик опять лежал тихо, и все вопросы, которые имел к нему Палатазин, приходилось откладывать на потом… если он вообще когда–нибудь сможет получить на них ответ.

– До замка вам не добраться,– сказала Гейл. За спиной Палатазина невидимыми челюстями песчаных струй вцепился в окно ветер урагана.

– Если не смогу,– холодно ответил капитан,– то кто же сможет?

Джо видела, что Энди уже принял решение, и поэтому говорить что–нибудь было бесполезно. Она снова занялась мальчиком, глаза ее горели. “Все безнадежно,– подумала она. – Все было безнадежно”. Начиная от попытки добраться до замка и кончая ее стараниями спасти мальчика. Но, быть может, решение Энди – это искра надежды, которая поможет им продержаться еще один день и остаться людьми.

5.

Принц Вулкан сидел в своем командном зале, той самой комнате, где раздавил он череп Фалько и швырнул тело в камин. Вонь горелого человеческого мяса все еще не покинула зал. Перед ним на столе были разложены карты Лос–Анжелеса, у стола сидели лейтенанты, Кобра – справа, и Таракан – слева. Единственный человек в радиусе более мили.

Уже почти подошло время ложиться на отдых. Принц Вулкан ощущал, как быстро накатывается на него тяжелая усталость. Но он был возбужден. Из донесений лейтенантов следовало, что районы, называемые Беверли–Хиллз, Западный Лос–Анжелес, Калвер–стрит и Хайленд–парк – все эти районы были полностью под контролем и в руках его армии. Человеческое население Бойл–хейтс было низведено до нескольких групп, укрывшихся в изолированных друг от друга местах, и центральная часть Голливуда тоже вот–вот должна была полностью перейти во владение Вулкана. Его лейтенанты едва не лопались от обильной еды. Подобно участникам древнеримских оргий, они ели, отрыгивали, снова ели, и снова лихорадочно бросались на охоту, за новыми жертвами.

– Хозяин,– сказал юный чернокожий вампир, который в человеческой жизни был помощником мэра,– Восточное отделение требует новых бойцов – в Альгамбру и Монтерей–парк. Мы могли бы покорить эти зоны в одну ночь, если бы у нас была еще тысяча бойцов. – На нем были остатки дорогого серого костюма–тройки, рубашка была запятнана брызгами крови.

– Самое важное – сконцентрироваться на жителях районов каньона, Хозяин,– сказал вампир, сидевший по другую сторону стола. У него были вьющиеся серо–стальные волосы, он украсил себя в изобилии серебряными цепочками. Всего лишь несколько ночей назад он был значительной фигурой в студии “Уорнер брадерз”. – Я получил сообщение от Лаурел и Коулватера – там замечены отдельные разбросанные группы людей. Пытаются уйти в горы Сант–Моника.

Глаза Вулкана замерцали:

– Они остановлены?

– Да. Большая часть…

– Ты не ответил на вопрос. Значит, они не были остановлены, так? – Вулкан долго смотрел на офицера в молчании. Его кошачьи глаза метали искры.

– Нам… нам необходимы дополнительные патрули… для прочесывания каньонов,– тихо запротестовал офицер.

Вулкан подался вперед:

– Никто из людей не должен убежать, ты понимаешь это? Ни один из них! Мне все–равно – пусть центральные подразделения окажутся без еды. Все прорехи должны быть заполнены. Они будут заполнены?

Вампир послушно кивнул:

– Немедленно, хозяин.

– Наверное, западный сектор может выделить вам тысячу–другую? – Вулкан посмотрел через стол на молодого вампира с длинными до плеч волосами и желтоватыми остатками когда–то густого загара профессионального серфера.

– Мы можем, но только после того, как покончим с Венис,– сказал тот. – Они еще довольно многочисленны там. Прячутся в подвалах. Тогда мы прочешем Марина дель Рей. Думаю, что тысячу мы вполне сможем выделить.

– Хорошо. – Глаза Вулкана ярко светились. он усмехнулся и хлопнул в ладоши, словно ребенок на карнавале, где столько огней, что он не знает, в какую сторону смотреть. Если бы отец увидел его сейчас! Да, Ястреб был бы горд за сына, и даже, наверное, немного позавидовал бы. Величайшая военная кампания его отца – сражение за северную дикую окраину, в которую вторглись варвары, сжегшие две деревни, принадлежавшие Ястребу – продолжалась почти шесть месяцев, и результатом явилось критическое ослабление армии. И вот он, принц Конрад Вулкан, сын Ястреба, вечно молодой и сильный, почти завоевал город, одни размеры которого способны были свести с ума отца. Его армия никогда не потеряет силу – наоборот, она будет постоянно увеличиваться в численности, все быстрее и быстрее, пока весь мир не вздрогнет от грома их атакующего марша. О, подумал он, как хорошо жить! И он взглянул на Кобру:

– А тяжелая кавалерия? Сколько их у тебя сейчас под началом, Кобра?

– “Машина Смерти”, “Призрачные Мотоциклисты”, почти все “Ангелы” и “Предприниматели” – тридцать пять сотен, будут готовы сесть в седло завтрашней ночью. Машины мы держим в большом складе у реки, но я не уверен, как подействует на моторы этот песок. Как долго они протянут при таком ветре. Летучая дрянь пробивается в карбюраторы и топливные трубки. Конечно, у нас есть механики, но…

– Скоро тебе уже не придется страдать от песка,– сказал Вулкан. – Как только мы достигнем цели, буря утихнет. Но пока что вам придется потерпеть.

Он посмотрел на стол, где в золотой чаше все быстрее и быстрее вертелся штопором песок. Остальные, входя в зал совета, бросали на чашу боязливые взгляды, не осмеливаясь притронуться или приблизиться.

– Какая сила питает эту штуку, Хозяин? – спросил Таракан, в голосе которого слышалось робкое изумление. Волшебный блестящий миниатюрный вихрь казался какой–то золотой драгоценностью, которую приводило в движение нечто, недоступное его пониманию.

– Та рука, что вращает этот вихрь,– сказал принц Вулкан,– приводит в движение и всех нас. Это священная вещь, и всем вам стоит крепко запомнить это. – Он обвел взглядом собравшихся за столом. – Еще кто–нибудь? Комментарии, предложения, сообщения? Нет? Тогда пора спать. Совет завершен, можете идти. – Они поднялись со своих мест и двинулись к двери. – Спите спокойно,– сказал им Вулкан, потом посмотрел на задержавшегося Таракана. – Что случилось?

– Я только… хотел сказать… я хочу когда–нибудь стать таким, как вы все. Хочу… жить вечно, как вы все. Хочу почувствовать, что это такое, Хозяин. – За стеклами очков горячо светились его казавшиеся громадными глаза, он тяжело дышал. – Ты сделаешь меня таким?

Вулкан некоторое время молча рассматривал Таракана.

– Возможно, когда–нибудь,– сказал он наконец. – А пока ты мне нужен такой, какой ты есть.

– Я сделаю все, что прикажешь. Я последую за тобой куда угодно! Все, что угодно, но только, пожалуйста, дай мне почувствовать эту власть!

Вулкан сказал:

– Оставь меня. Я хочу теперь побыть один.

Таракан кивнул и попятился. Он остановился уже в дверях.

– Может ты хочешь, чтобы я стал пищей для собак внизу?

“Когда–нибудь,– подумал Вулкан,– ты станешь, так же, как и Фалько.”

– Нет, пока не надо. Но убедись, что они с рассветом выпущены на службу.

Таракан покинул комнату, шаги его эхом прозвучали по каменному коридору. В свете камина золотая урна с песчаным вихрем подмигивала, словно гигантский и зловещий глаз. Песчаный вихрь начал вращаться быстрее. Вулкан, загипнотизированный, смотрел на него.

И теперь он явно почувствовал присутствие в зале призраков, тех, кто жил и умер в Лос–Анжелесе в течение десятков лет. Они были повсюду, они наполняли замок парящими серебристыми паутинами. Появление принца возмутило их спокойствие. Он припомнил ночь, когда перехватил поток сообщений между духом, когда–то обитавшим в теле хозяина этого замка и домом в районе, называемом Бель Эйр. Призраки были обеспокоены, они пытались остановить наступление Неумирающих. Но что ему до них? Они всего лишь фантомы, без формы и субстанции, они вне пределов их досягаемости. Теперь он, принц Вулкан, король вампиров, и ни какая сила на земле или на небесах не способна остановить его! Он смотрел на золотую чашу и ему казалось, что он видит очертания привидения, пытавшегося схватить чашу. Рука призрака пронзила вращающуюся струю песка. Конечно, из этого ничего не вышло, и принц Вулкан рассмеялся с детской веселостью. Смех его отозвался от потолка демоническим хором.

Теперь ничто не могло помешать ему достигнуть задуманного, ничто не могло остановить наступление его армии. Когда снова опустится темнота, его полки окончательно закрепятся на захваченных территориях, потом двинутся дальше, словно лучи взорвавшейся звезды. Тем временем центральное отделение будет прочесывать внутренние районы, по все более широкой спирали, отыскивая одиночек. Таких будет немного, принц Вулкан был в этом уверен.

Уже почти рассвело. Он чувствовал приближение солнца – его лучи едва ли пробьются сквозь толстые янтарные облака песка. И все же мысль о солнце вызвала у Вулкана неприятное ощущение где–то в желудке. Он покинул комнату, покинул хоровод беспомощных приведений и спустился вниз, в сумрачные глубины замка, где его ждал собственный эбеновый гроб, наполненный сухой венгерской землей.

6.

Отец Сильвера сопровождал цепочку людей, переводя их из рассыпающегося под ударами урагана ветхого здания в убежище своей церкви. Ураган свирепствовал, хлестал прямо им в лицо, словно семихвостая плетка. Сильвера крепко сжимал руку идущего за ним человека, осторожно переступая через попадающиеся на дороге мертвые тела, полупогребенные в песке. Он видел церковь впереди, очертания ее слабо проступали через желтую муть. Когда он добрался до ступенек, внезапная дрожь пронизала руку и он обернулся. за спиной никого не было – они все исчезли, унесенные ветром и вампирами. Он сжимал пустоту, и его больная рука даже не чувствовала разницы. Он слышал отдаленные крики людей, зовущих на помощь.

– Где вы? – крикнул он и тут же подавился пригоршней песка. И он понял, что ему уже не найти всех, что они пропали, что он ничем не может помочь…

Голова его дернулась. Он посмотрел вверх. Открыл глаза. Он сидел в голубом свете, сердце его гулко стучало, стук этот отдавался во всем теле. Он отчетливо слышал удары колокола – голос Марии – над головой, слышал неутихающий шум бури. Он сидел на том же месте, где заснул – КАК ДАВНО? – на деревянной скамье. Кто–то прикрыл его полосатым пледом. Рядом спал кто–то еще, а на самом краю скамьи девушка лет пятнадцати на вид, не больше, кормила младенца. В дальнем углу плакала женщина, всхлипывая долго и протяжно; кто–то шептал, стараясь успокоить ее. Заплакал ребенок. Отец Сильвера вдруг осознал, что за стенами церкви стало светлее. Голубые стекла витража начали как бы светиться внутренним светом. Большая часть свечей на алтаре выгорела.

“Утро,– подумал он с облегчением. – Слава Богу! Мы пережили эту ночь!” Он встал, подошел к входной двери, осторожно ступая между расположившимися на скамьях и на полу людьми, выглянул наружу. В лицо ударил песок, ветер стал сильнее с наступлением утра, и теперь с диким свистом наметал новые дюны у церковного крыльца. У достаточно высоких препятствий ветер успел намести довольно высокие груды песка, в восемь–девять футов высотой. Если человек окажется в таком урагане, ему долго не продержаться, отец Сильвера отлично понимал это. Он открыл дверь и запер на засов. В щетине на подбородке запутались зерна песка.

Он направился обратно к алтарю, когда какой–то человек встал со скамьи и, кутаясь в одеяло, окликнул его.

Сильвера остановился. Этот молодой человек был именно тем человеком, которого отец Сильвера нашел неподалеку от порога церкви в песке, полумертвого. Рубашки у него не было, и сломанные ребра были сейчас обмотаны обрывками ткани от женского платья.

– Не появлялась ли здесь ночью молодая женщина? – спросил он. Глаза его были ввалившимися, безнадежными. – Чернокожая, очень красивая?

– Нет,– сказал Сильвера. – Здесь после вас новых спасшихся не появлялось. Я вас последнего нашел.

Молодой человек кивнул. Вокруг глаз у него прорезались глубокие морщины, словно за одну ночь он постарел на двадцать лет. Сильвера уже привык к этому за последнюю ночь – он слишком часто видел такое потрясенное выражение на лицах других.

– Они увезли ее,– тихо сказа молодой человек – мотоциклисты. Я должен ее найти, отец. Я не могу, чтобы они… сделали ее тоже такой…

– Как зовут тебя, сын мой?

– Зовут? Ричер. Вес Ричер. А где мы находимся?

– Это церковь в восточном Лос–Анжелесе. А вы сами откуда?

Вес нахмурился, словно старался припомнить и у него не получалось.

– Машина,– сказал он. – Потом автострада… –

Автострада? Ближайшая въездная рампа почти в четверти мили отсюда!

– Я слышал удары колокола,– сказал Вес. – Я знал, что если буду ползти, то доберусь до вас. Я не знал, как далеко нужно ползти, я просто… должен был спастись. Ее звали… Соланж. Мотоциклисты увезли ее.

Он прижал к боку ладонь, лицо его исказилось от боли.

– Верно ребра сломаны. Я так и предполагал. Я очень плох?

– За вами ухаживала одна из женщин. Говорит, что в двух ребрах трещины, слева. Как вы себя чувствуете?

– Дерьмово. О, прошу прощения. – Он взглянул на посветлевшие стекла. – Уже утро?

– Да. А куда отправились эти мотоциклисты?

Сама мысль о вампирах на мотоциклах вызвала у него озноб. И без того плохо, что они властвуют на улицах, а если еще у них оказались средства передвижения… Об этом даже думать было ужасно.

– Не знаю. Наверное, куда–то на восток. это были члены какой–то мотоциклетной банды. Они упоминали что–то… насчет того, чтобы объединиться с остальными. – Он пару раз кашлянул, вздрогнув от боли. – Черт! Глотка и легкие у меня словно побывали в пескоструйке. У вас нет воды?

– Я принесу.

Сильвера вернулся обратно в свою комнату, куда он сложил ящики с минеральной водой и бумажными стаканчиками, которые притащил из продуктового магазинчика в конце улицы. Две бутылки были уже пусты. Сильвера налил немного воды в стакан и отнес его Весу.

– Будем экономны,– сказал он ему, и молодой человек благодарно кивнул.

– Мне нужно идти,– сказал Вес, напившись. – Я должен найти Соланж.

– Никто никуда не пойдет. Ураган усилился. Вам не пройти и двух кварталов.

– Это была моя ошибка. Если бы не я, они бы нас не заметили. Я стоял и махал руками и кричал, как идиот. И они набросились на нас, ка стервятники. Я должен был сразу сообразить, что только вампиры… могут в эту ночь… И теперь она в их руках, и только Бог знает, что они с ней сделали! – Его нижняя губа задрожала. Он смял стаканчик и отбросил его. – Я должен найти ее! – Глаза его сверкали.

– И откуда вы думаете начать поиски? – спросил Сильвера. – Они могли увезти ее куда угодно. И сейчас они уже наверняка… – Он не договорил до конца – это было бы немилосердно. Все и так понятно.

– Нет! – сказал Вес. – Я не верю!

– В такую бурю вам все равно не выйти наружу, мистер Ричер. Вы ведь не хотите умереть через пару часов?

Вес улыбнулся бледными губами:

– Я и так уже наполовину мертв. Так что, это особого значения не имеет.

В этом была какая–то ледяная логика, пронзившая Сильвера. Только полумертвый способен выйти на бой с вампирами. Живому не выдержать – он слишком боится потерять жизнь. Он отказался помочь Палатазину, и тот отправился навстречу верной смерти. Он вспомнил торжествующий крик Цицеро “Хозяин жив”! Да, Палатазин – или тот, кто был Палатазином, уже наверняка сейчас мертв, и число подданных Хозяина увеличилось еще на одного. Только наполовину умершие, те, кто видели свой конец впереди и уже приняли этот факт как неизбежность, только они осмеливаются, только они могут найти в себе силы сопротивляться.

Сильвера поднял руку к лицу. Она тряслась как у старика.

Сколько ему еще осталось жить? Два года? Может, три? Неизлечимая болезнь, так сказали врачи. Амиотропный литеральный склероз. Болезнь Лу Гехрига. Сначала атрофия мышц, распространившаяся на предплечья и дальше. Медленное угасание неделя за неделей. В больничной кровати, в нищем госпитале для бедных. Сестра с недовольным лицом. Питание через ноздри. Медленно ползет время. Кал и моча под себя. Неизлечимый больной. Сотрясение в доме собственной плоти, которая сгнила, но отказывается рухнуть, пока все достоинство жителя дома не будет вышвырнуто вместе с резиновыми клеенками и катетерными трубками.

“Неужели я хочу умереть вот так?” – спросил он себя. Теперь он видел, что возможность выбрать смерть – это был дар Бога. Ему дана возможность умереть с достоинством, а не дрожащей горой воняющей плоти. Иначе тысячи, возможно, миллионы будут поглощены просто потому, что ему больше нравится умереть на постылой больничной кровати?

“Хозяин жив!” – сказал Цицеро. И Сильвера знал, что это правда. Где–то в замке, в холмах Голливуда, притаился повелитель, плетя планы следующего ночного нападения на город. Ужас постепенно все туже скручивался в желудке. Палатазин, вне сомнений, был убит. Кто, кроме него, догадывается, что Хозяин прячется в замке Кронстин? И хотя страх продолжал подпрыгивать у него в животе, какая–то холодная решимость охватила Сильверу. Каким образом можно добраться до замка сквозь такую бурю? Он в самом деле не знал, как найти дорогу, как найти сам замок. В холмах – сотни дорог. А люди, которые останутся здесь? Он не мог их оставить на произвол судьбы. Ночью вернутся вампиры, и число их во много раз увеличится. Нужно вознести молитву и просить у Господа наставления.

– Я должен найти Соланж,– мрачно сказал Вес. – Мне все равно, что я должен буду сделать и куда я должен буду идти.

– Не будьте глупцом. С поломанными ребрами вам не уйти далеко в любом случае. А вы даже не знаете, куда идти, где искать. Просто задохнетесь песком где–нибудь на задворках. – Он замолчал, потому–что в глазах Веса вспыхнула злость. – Извините,– тихо сказал Сильвера. – Еще воды?

Вес покачал головой:

– Нет. Я… хочу немного поспать… – Отлично. А я должен немного подумать, с вашего позволения…

Он обошел Веса, не оборачиваясь, потому–что успел заметить, как исказилось лицо молодого человека, и услышал его нервный сдавленный всхлип.

7.

Мальчик, лежавший на диване, вдруг громко вскрикнул и поднял голову.

Джо, сидевшая у его постели, подалась вперед и положила руку на плечо мальчика.

Все хорошо,– успокаивающе сказала она. – Тебе никто не причинит вреда. Не вставай, полежи.

– Нет! Дом горит! Они горят, оба! – Глаза его блуждали, руки рвали простыню.

– Уже утро,– сказала Джо, чуть сильнее нажимая на плечо, чтобы не дать ему вскочить с постели. – Все уже кончилось, все, что случилось ночью. Теперь все будет хорошо.

– Что? – Он смотрел на нее изумленно,– вы кто?

– Я – Джо, а это Гейл. А как тебя зовут?

– Я… – Он нахмурился, потрогал голову. Рана была покрыта широкими бинтами из индпакета. – Болит,– сказал он. – Меня зовут… Томми.

Все, кроме собственного имени, казалось смутным и далеким. странные, перевернутые воспоминания проносились сквозь мозг, словно в тысяче искаженных зеркал. – Голова очень болит,– сказал он.

– Еще бы. Но это хороший признак. В тебя стреляли.

– Стреляли? Пулей?

– Да, но тебя только поцарапало. Ну, а теперь успокойся и снова приляг. Ты ведь не хочешь, чтобы снова пошла кровь?

Он позволил снова уложить себя на подушку. Между висками внутри черепа возвращающимся эхом пульсировал гром. Его тошнило. Он пытался вспомнить свою фамилию и адрес. И почему он лежит здесь, на этом диване, и рядом сидит эта незнакомая женщина. Он сосредоточил внимание на одном осколке отражений, из тех, что вихрем проносились сквозь сознание. На кровати лежат два накрытых простыней человека. Очень неподвижно. Что–то больно ударило в затылок, он содрогнулся, вскрикнул, и кривое зеркало памяти разлетелось на множество осколков. Он решил больше не думать об этих зеркалах воспоминаний. Пока не думать.

– Он уже давно ушел, сказала Гейл, стоявшая у окна. В голосе ее чувствовалось напряжение натянутого выше меры каната. В окне можно было разглядеть только крутящиеся бело–желтые потоки.

– Он знает, что делает,– ответил Джо. Что–то холодное словно лапой сжало сердце, но она отогнала неприятное чувство и расправила одеяло, которым был укрыт мальчик. “Какой же ужас пришлось ему пережить прошлой ночью?” – подумала она про себя.

Секунду спустя Гейл воскликнула:

– Вот он! – и открыла входную дверь. В комнату ворвался песчаный вихрь, в центре его стоял Палатазин, лицо было закрыто куском простыни, словно он был арабом–пустынником. Он переступил порог, неся картонную коробку с осиновыми кольями, которую только что извлек из багажника брошенного “фалькона”. Гейл быстро закрыла дверь – ей пришлось изо всех сил налечь на нее. Палатазин положил коробку на пол, размотал защищавшую голову и лицо ткань. Ткань защищала от песка достаточно хорошо, чтобы можно было дышать сквозь сжатые зубы. Но пробиваться сквозь такой ураган, как тот, что бушевал снаружи, было все равно, что плыть сквозь клей. при этом в лицо тебе постоянно бросали целые ведра песка. рубашка Палатазина промокла насквозь от пота.

– Ты видел там кого–нибудь? – спросила Гейл.

– В пяти футах от моего носа уже почти не ничего разобрать,– сказал он. – Я прошел почти рядом с машиной, и только потом сообразил, что нахожусь рядом. Но одно преимущество у нас есть. Дружище – сосед с винтовкой, тоже ничего не видит. Как мальчишка?

– Несколько минут назад пришел в себя,– сказала Джо. – Сказал, что его зовут Томми.

Палатазин подошел к дивану, рассматривая мальчика.

– Думаешь, он выздоровеет? Он так бледен!

– Ты бы тоже побледнел, если бы тебя чиркнуло пулей через весь затылок. – Она подняла со лба мальчика холодный компресс и потрогала лоб, наверное, в двадцатый раз за прошедший час. – Жара нет, но вдруг у него сотрясение? Правда, говорил он вразумительно.

Палатазин кивнул, его густые брови нахмурились, потом он повернулся к окну. очень хорошо, что мальчишка жив, конечно, но теперь он отвечает за жизнь еще одного человека. Что с ними случится, когда он отправится в путь? Взять их с собой? Об этом не могло быть и речи. В случае, если Джо начнет протестовать, он ей напомнит, как она едва не погибла вчера, чуть не задохнувшись в бурю. Он очень сильно сомневался, что сам сможет пересечь Голливуд.

– Машину уже полностью засыпало,– сказал он Гейл. – Некоторые дюны высотой не уступают домам.

– И все–таки вы намерены отправиться в убийственную экспедицию к замку Кронстина?

Он ответил, не глядя на нее:

– Я должен сделать все, что могу.

Палатазин показал на кобуру с пистолетом, лежавшую на спинке кресла.

– Это я вам оставлю… И остаток святой воды. Когда я туда наверх доберусь, то мне понадобятся только молоток и колья. Я уверен, что король вампиров каким–то способом контролирует песчаную бурю. Когда король будет уничтожен, ураган уйдет в океан. А пока предводитель вампиров существует, ураган будет крутить над городом и еще даже усилится до наступления ночи…

– Подождите минуту,– сказала Джо, поднявшись со своего стула у дивана. – Ты думаешь, что сможешь забраться на эту гору? Один?

– Джо, ты останешься здесь. Вы все останетесь. И не спорьте со мной, решение принято.

– Черта с два соглашусь я с таким решением! Будем голосовать!

– Ничего вы не будете! – сердито сказал он. – Да, я в одиночку иду в замок Кронстина. Ты, Гейл, и мальчик – останетесь здесь. У вас будет пистолет и святая вода. И рекомендую вам спуститься в подвал и запереться там, когда настанет ночь. Старайтесь растянуть бутылочку со святой водой, не тратьте ее слишком щедро. И если будете стрелять, то цельтесь вампирам в глаза. Если мне повезет, то с помощью божьей я доберусь до замка Кронстина быстрее один, чем если мне придется тащить за собою вас, двух женщин а раненного парнишку.

– Я о себе могу позаботиться,– сердито воскликнула Гейл. – так что, в тягость мы не будем!

– Замок Кронстина! Замок Орлона Кронстина?

Палатазин посмотрел мимо Джо на мальчика, лежавшего на диване. Тот уже приподнялся, стараясь сесть. Вид у него был очень плачевный, он был сильно бледен, но голос звучал ясно:

– Вы в этот замок идете? – спросил он.

– Да,– сказал Палатазин. – Как ты себя чувствуешь?

– Уже лучше, вроде бы. Голова гудит, правда.

Палатазин улыбнулся и подошел к дивану:

– Молодой человек, вы должны благодарить судьбу, что голова у вас вообще уцелела. Будь рана хотя бы на дюйм глубже, и все было бы наоборот. Томми, так тебя зовут, кажется?

– Да, сэр.

– Томми?

Мальчик хотел было ответить, но глаза его странно затуманились. Он вздрогнул, покачал головой.

– Томми… Томми… Ч

– Не спеши, успеешь еще вспомнить свою фамилию. Никуда не денется.

Палатазин быстро взглянул на Джо, потом снова на мальчика:

– Ты помнишь, что произошло прошлой ночью?

Томми закрыл глаза. Он пытался вглядеться в мешанину кривых отражений, в которую превратилась его память, в этот крутящийся коридор комнаты смеха. Девушка, очень привлекательная, с длинными светлыми волосами. Она протянула к Томми руки, улыбнулась, но внезапно улыбка ее трансформировалась в жуткую гримасу, он увидел, как медленно выдвигаются из челюстей белые влажные клыки. Вдруг это зеркало лопнуло. В следующем отражении пылало пламя, и он не мог заставить себя заглянуть в него. следующее зеркало было волнами тьмы – какие–то фигуры, преследующие Томми. Они все ближе и ближе. Кто–то с велосипедной цепью в руке, что–то кричит. Зеркало лопнуло с громким треском, как и все остальные. Этот звук он уже слышал раньше – перед тем, как соскользнул в песчаную воронку в брюхо жабоподобного монстра, раскорячившегося на дне. Томми мысленно попятился прочь из страшного коридора и открыл глаза.

– Не могу вспомнить,– пожаловался он. – Голова болит.

Палатазин поднял рюкзак Томми:

– Это твой?

– Ну да, конечно. Вспомнил! Это мой скаутский рюкзак! Отец брал меня с собой, когда мы жили… – Цепочка смутных воспоминаний вдруг оборвалась. Глаза Томми наполнились слезами.

– Твой отец? Что случилось с твоими родителями?

– Не могу,– тихо сказал Томми, не могу…

Палатазин понял, что родители Томми умерли, погибли – или хуже того… Он видел боль на лице мальчика, и поэтому положил рюкзак на пол, не стал дальше ничего спрашивать.

– Все в порядке,– сказал он. – Не обязательно вспоминать все прямо сейчас. Меня зовут Энди. Наверное, ты голоден, да? Думаю, мы что–нибудь подходящее найдем в холодильнике. Если только продукты не испортились уже…

– В кладовке на кухне есть несколько банок консервированной венской колбасы,– сказала Джо,– и сардины.

– Гм,– сказал Томми. – Сейчас, кажется, я не смог бы проглотить ни кусочка. Спасибо. Что–то мой живот меня тревожит. – Он посмотрел в глаза Палатазину. – Почему вы хотите добраться до замка Кронстина?

– Вампиры,– сказал Палатазин. – Предполагаю, ты понимаешь, о чем я говорю,– добавил он тихо.

– Да.

Еще одно зеркало–воспоминание в голове у Томми лопнуло. Он видел вампиров в кинофильмах. Нет, нет, это не о том. Вампиры здесь, сейчас, в Лос–Анжелесе, и один из них – светловолосая девушка в тесных шортах, которая жила в доме напротив. Звали ее Сандра… Сюзи… или как–то еще…

– Не знаю, как много их в городе сейчас, но предполагаю, что несколько тысяч. Они хотят захватить город, Томми, и каким–то образом вызвали этот песчаный ураган, чтобы никто из нас не мог сбежать. – Глаза его потемнели, отражая настроение. – Я думаю, что их предводитель прячется в замке Кронстина. Кто–то должен его отыскать и уничтожить, и сделать это надо до заката солнца, иначе… то, что произойдет следующей ночью, будет хуже, чем то, что произошло прошлой. В замке, конечно, прячутся и другие вампиры, и их всех тоже придется уничтожить вместе с вожаком.

– И это вы? Вы собираетесь их уничтожить?

Палатазин кивнул.

– Я знаю все об этом замке! – возбужденно сказал Томми. – Прошлогодний номер “Знаменитых чудовищ” – это такой журнал – напечатал статью о нем. Форри Аккерман и Винсент Прайс туда ездили на десятую годовщину смерти Орлона Кронстина! Они принимали там сеанс спиритизма, повезли туда одного медиума! И она сказала, что чувствует призрак Кронстина, как он бродит по замку и все такое…

– Превосходно,– согласился Палатазин. – Но…

– Там было множество фотографий комнат замка,– продолжал Томми,– и диаграмма, на которой было показано расположение большинства комнат. Месяца два назад папа… – Он вдруг нахмурился, воспоминания прошили болью мозг, исчезли в тумане забвения. Он постарался ухватить хоть что–нибудь из них, пока они все не исчезли. – Папа… отвез меня в замок… в воскресенье. Но мы не могли проехать до конца, потому что дорогу перегораживала цепь. Но я помню, я видел замок cквозь деревья, наверху…

Он заморгал вдруг, словно его ослепил яркий свет.

– Голубой “пейсер”! Мой папа ездил на голубом “пейсере”!

Воспоминания возвращались яркими картинами–взрывами сквозь темнейшую темноту из всех возможных ночей. Домик на улице, состоявший из таких же аккуратных оштукатуренных домиков. Пламя спички, осветившее жуткие бледные лица, словно лица мертвецов. Бетонный мастодонт, сражающийся со смолой в озерце–ловушке. Ухмыляющийся темноволосый юноша, нависший над Томми. Еще кто–то – другой юноша, крупнее первого… Он падает спиной вперед в цепкую черную жижу смоляного озера, он кричит. Томми почувствовал холодную испарину на лице.

– Кажется… что–то нехорошее случилось с папой и мамой. Я убежал, потому–что… там были вампиры, и…

Лицо его сморщилось. То, что произошло, было слишком ужасно, чтобы вспоминать.

Палатазин положил ладонь на плечо мальчика.

– Все уже позади, сынок.

Томми грустно посмотрел на него, по щекам его катились слезы.

– Нет! Вампиры захватили папу и маму! Я знаю! Вы хотите уничтожить короля вампиров, да?

Палатазин кивнул. Он едва ли впервые видел такие полные твердой решимости глаза, как у этого хилого на вид мальчишки.

– Это король вампиров дает им всем силу и организует,– сказал Томми. – Если вы убьете его, остальные растеряются, не будут знать, что делать. Они слишком неорганизованны, чтобы действовать самостоятельно. Так было в “Полуночном часе”, фильме, где как раз снимался Орлон Кронстин, в роли графа Дюпре. Профессор Ван Дорн нашел его в руинах аббатства и… – Он замолчал уныло. – Ведь это был только фильм,– прошептал он. – На самом деле этого не было.

– Я возьму твой рюкзак, ладно? – сказал Палатазин немного погодя. – Чтобы нести колья.

Томми кивнул в знак согласия. Палатазин выложил все вещи из рюкзака и начал складывать в него колья.

– Вот спички и баллон аэрозоля,– сказал Томми. – Из них можно сделать что–то вроде огнемета.

Палатазин немного подумал и положил спички с баллоном обратно в рюкзак. Туда же он положил шесть кольев, еще три в карманы по бокам. Едва–едва оставалось место для молотка.

– Вы его не так–то быстро найдете,– сказал Томми. – Принц вампиров наверняка надежно спрятался в одном из подвалов.

– В одном из подвалов?

– Да, ведь в этом доме больше сотни разных комнат и два обширных подвала. Места там достаточно, чтобы как следует укрыться. И легко заблудиться человеку, не знакомому с замком. Вы можете даже не найти обратной дороги наружу.

Палатазин бросил взгляд на Джо. Вид у нее был ошеломленный – пора было прекращать этот поток “приятных” новостей. Снаружи тускнел темно–янтарный свет дня. Палатазин глянул на часы – стекло треснуло, песчинки набились под него, закрывая циферблат. Он помнил, что в последний раз смотрел на часы, когда проснулся, за два часа до рассвета. Очевидно, он их разбил, доставая колья из багажника. Стрелки остановились на 10.50. Время словно замерло.

– Я могу помочь вам войти и выйти из замка,– сказал Томми. – Всех вы все равно убить не сможете. И если они застанут вас, то разорвут на куски.

– Нет. Ты останешься.

– Но я ведь в самом деле могу вам помочь!

Томми поднялся. Голова у него кружилась, зрение временами затуманивалось, предметы теряли четкость очертаний, но он заставил себя стоять ровно.

– Я знаю замок изнутри!

– Ложись обратно, сынок,– спокойно сказал Палатазин с железной твердостью. – ты еще не в том состоянии, чтобы куда–то идти.

Он перебросил через плечо рюкзак, потом перенес ремень через голову, так, что рюкзак теперь висел на боку, что было удобнее. Пора было прощаться.

– Как вы думаете идти? – спросила Гейл.

– Самым коротким маршрутом, насколько это возможно. Дойду до авеню Ла – Бреа… Это всего пара кварталов отсюда на запад, и направлюсь на север, через Голливуд.

– Это довольно длинная дорога,– сказала Гейл.

– Четыре–пять миль, самое меньшее.

– Прошу вас,– он улыбнулся с показным оптимизмом. – Я и так трясусь от страха. О'кей?

Он посмотрел на Джо – он знал, что она очень старается держаться сейчас храбро.

– Ну, что же,– он весело пожал плечами. – Пора. И кто бы мог вообразить, что солидный полицейский с солидным брюшком, протиравший штаны за своим столом, когда–нибудь отправится охотиться на вампиров, а? – Он обнял Джо одной рукой. – Все будет отлично,– шепнул он ей на ухо. – Вот увидишь. Я покончу с этим, и мы снова будем вместе. – Он посмотрел снова на Гейл. – Помогите мне, пожалуйста, обернуть голову и закрыть рот тряпкой.

Когда Палатазин был полностью экипирован и лишь узкая полоска глаз на лице не была закрыта тканью, он поднял воротник пиджака и застегнул рубашку до самого горла. Потом подошел к двери. Взявшись за ручку, он остановился, оглянулся.

– Я хочу, чтобы вы все запомнили одну вещь, как следует запомнили. Если я приду сюда ночью, то не впускайте меня, что бы я ни говорил. Моя мать… однажды открыла дверь, впустила отца – это было в Крайеке, в ту самую зимнюю ночь – и я не хочу, чтобы кто–то из вас повторил ошибку. На этот раз все может кончиться гораздо печальней. Держите святую воду под рукой. Если я приду еще во время дня, то значит я… еще человек, такой, каким сейчас ухожу. Вы понимаете меня?

Он подождал, пока Джо кивнет, потом сказал:

– Я люблю тебя.

– Я люблю тебя,– ответила Джо, голос ее дрогнул.

Палатазин вышел в песчаный ураган, а Джо подошла к окну, глядя, как исчез он в желтом мутном круговращении песка. Она прижала ко рту руку, подавляя всхлипывание.

Рядом с ней стоял Томми. “Он погибнет,– думал он. – Или с ним случится что–то еще хуже. Он заблудится в замке, и его схватят вампиры”.

Джо протянула руку, взяла мальчика за ладонь. Ее рука была очень холодной.

8.

В церкви стоял жуткий шум. Сидя на краешке скамьи, Вес наблюдал, как отец Сильвера старается одновременно справиться со всеми проблемами. Он казался неутомимым. Он постоянно присаживался рядом с кем–то, молился или пытался утешить неутешное горе. “Самая крутая комедия моей жизни,– подумал Вес. – Помереть от смеха”. Но Сильвера справлялся со всем превосходно – лишь один раз заметил Вес скользнувшую по его лицу тень усталости. И уже в следующий миг он с кем–то говорил, присев рядом, или просто выслушивая тех, кто должен был излить не дававшие покоя воспоминания об ужасах пережитой ночи. Вес видел, что всем им досталось. Тут были дети, одинокие, словно сироты войны, глаза их были темны, в них читалось непонимание – что же происходит? Какая–то маленькая девочка свернулась клубком в дальнем углу. Она сосала свой большой палец и смотрела прямо перед собой. Отец Сильвера несколько раз подходил к ней, но девочка не реагировала на вопросы и сидела совершенно неподвижно. Кое–кто из мужчин принес в убежище пистолеты, и с большим трудом отец Сильвера убедил их отдать оружие. Священник унес их в заднее помещение церкви и спрятал подальше от глаз. И правильно сделал, подумал Вес, потому что один мужчина час назад не выдержал напряжения и пытался выбежать за дверь, в бурю. Его едва удалось удержать троим. Седовласая женщина с глубокими морщинами на лице подошла к Весу, что–то бормоча по–испански, осторожно размотала повязки, прижала ладонь к боку раненного. Он продолжал повторять “си, си”, хотя едва понимал, что она говорит. Когда она кончила свои непонятные манипуляции, то снова замотала повязки, плотно завязала и отошла от него.

Вес не мог избавиться от мысли о судьбе Соланж. Ее последний крик пробил дыру в сознании Веса, сквозь которую постепенно покидала его сила и воля к жизни. Жива ли она еще? Или она уже больше… не человек? Тот жуткий альбинос, Кобра, что–то говорил о замке. И это упоминание не давало Весу покоя тоже. О каком замке говорил этот вампир? Или это просто было фигуральное выражение? Единственный замок в округе – это бывшая резиденция бедняги Орлона Кронстина, этого ненормального актера фильмов ужасов, смерть которого была подстать всем его чудовищным фильмам. Он вспомнил ту ночь – боже, как давно это было все! – когда Соланж задавала призракам вопросы, склонившись над доской Оуйи, и ответ приведения – Вес вначале подумал, что это очередная шуточка Мартина Блю – ОНИ ЖАЖДУТ! Теперь он знал значение этих слов, понимал их настоящий смысл; понимание это ледяным дыханием превращало кровь в лед. Даже приведения старались предупредить людей о том, какая жуткая опасность нависла над Лос–Анжелесом. Это была настоящая средневековая крепость, и здание пустовало с самой смерти Кронстина – одиннадцать с чем–то лет. Фраза, “написанная” на спиритической доске Оуйи, громом отдавалась в висках Веса. Если они в самом деле установили контакт с духом Кронстина в ту ночь, то значит, мертвец лично старался предупредить их о том, что вампиры непрошенными гостями расположились в замке…

Да, если и начинать поиски, то именно с этого места. Возможно, они ее избили… но не превратили в подобную себе. Возможно, она жива и находится в заключении в замке Кронстина?!

Над головой непрестанно бил и бил колокол, пульсирующим звуком, то слабее, то громче, но не затихая ни на минуту. Вес слышал, как завывает за стенами убежища ветер, и то и дело дрожали стекла красивых витражей, когда порыв бури швырял в них пригоршни песка, пытаясь вдавить окна внутрь. Глаза Христа на стекле, казалось, были устремлены на Веса, в них он читал призыв к стойкости. И внезапно ответ на так давно интересовавший его вопрос показался ясно–очевидным – Бог на стороне тех, кто не сдается.

Вес повернулся к двери. Ему показалось, что сквозь завывание бури он слышит какой–то другой звук – басовитый, могучий рев, от которого словно бы завибрировали стены церкви. “Что это?” – с тревогой подумал Вес. – Землетрясение?” Теперь и другие беженцы услышали рев. В убежище наступила напряженная тишина. Низкий рев стал сильнее, превратился в приглушенное ворчание… мощного двигателя!

– Машины! – крикнул Вес. Чувствуя сильную боль в боку, он поднялся, миновал небольшую толпу людей у двери. Пока он торопливо открывал засов, к нему присоединился отец Сильвера, и уже вместе они выглянули в щель приоткрытой двери, щурясь от жалящих уколов песка.

Медленно надвигались слепящие белые круги фар. Секунду спустя они уже видели смутные очертания большой серо–зеленой машины; впереди у нее был бульдозерный нож–совок, расчищавший путь от песка. Это был какой–то военный транспортер. Когда его могучий нож натолкнулся на стоявшую на пути брошенную машину, блестящие траки гусениц смяли корпус в лепешку. Сильвера видел, как лихорадочно работают струйные очистители и щетки, справляясь с песком, очищая ветровоестекло машины. На дверце водителя имелись крупные буквы, гласившие: “Морская пехота США, лагерь Пендлетон, КАЛ”.

Сильвера, шагнув в бурю, принялся отчаянно махать руками, не обращая внимания на ураган песка. Транспортеру, мощной армейской машине, едва ли нужно было подъезжать к обочине, потому–что он и так занимал почти всю ширину проезжей части улицы. Зашипели гидравлические тормоза – самый прекрасный звук, который когда–либо слышал отец Сильвера. Из–за транспортера выскочила машина поменьше, что–то вроде джипа с крытой кабиной и большими широкими покрышками, вроде тех, что используются в пустынях. Джип остановился прямо перед священником. Два морских пехотинца внутри натянули на головы плотные капюшоны комбинезонов, закрывавшие рот и нос, и вышли из машины. Один из них махнул рукой в сторону двери церкви и последовал туда за Сильверой.

– Лейтенант Ратлидж,– сказал пехотинец, когда они оказались в помещении церкви. Он снял капюшон, отряхнул песок. Это был высокий мужчина с коротко, по–военному, подстриженными каштановыми волосами и серо–голубыми холодно поблескивающими глазами. Вес уловил очертания кобуры – кольт сорок пятого калибра – под курткой.

– Рамон Сильвера,– назвал себя священник и они пожали друг другу руки. – Если сказать, что мы рады вас видеть, то это было бы явным преуменьшением.

– Ну, еще бы,– усмехнулся Ратлидж. Он быстро обвел взглядом убежище и снова повернулся к Сильвере. – У нас тридцать тракторов, мы движемся из района лагеря Пендлетон. Еще пятьдесят очистителей на подходе. Мы эвакуируем всех, кого можем, в лагерь Красного Креста у Кристаллейк. Сколько у вас людей здесь?

– Пятьдесят восемь,– сказал Сильвера.

Ратлидж посмотрел на второго пехотинца, очевидно, водителя джипа.

– Весьма странно, сэр,– сказал водитель. – Прошли шесть миль и обнаружили всего девять человек. Куда подевались остальные?

– Разве вы не знаете? – Сильвера изумленно уставился на солдата, чувствуя, как темной волной накатывается истерический хохот.

– Нет, сэр, боюсь, что…

Вес, уже надевший рубашку и коричневый кожаный пиджак, снова посмотрел на очертания кольта под курткой офицера. Он повернулся к ним спиной и отошел в дальний конец убежища. Он знал лишь, что ему необходимо дойти до замка. Он проскользнул в спартанское жилище священника.

– Ну, ладно, спокойно! – крикнул по–испански Сильвера. – Слушайте меня. Через несколько минут начнется эвакуация! Все выходят через дверь, цепочкой, по–одному! Снаружи вас ждет военный транспорт, они всех вас вывезут в безопасное место.

Вес лихорадочно рылся в вещах и ящиках, пытаясь обнаружить конфискованное Сильверой оружие. На это ушло несколько драгоценных минут, но он нашел то, что было нужно – двадцать второй калибр с вырезанными на рукоятке белыми костяными распятиями. Вместе с двумя другими пистолетами и парой пружинных ножей, этот лежал в ящике комода, на самом дне. Вес испытал также один из ножей – со свистом выскочило лезвие длиной девять дюймов. Остальные пистолеты были слишком древними и ржавыми, чтобы рисковать их использовать. Хотя он хотел лишь пригрозить пехотинцам, но понимал, что найденный пистолет понадобится ему позже. Прикосновение рукояти было приятным. Он никогда не любил пистолеты, но теперь вот этот должен помочь ему найти Соланж.

Отвратительная мысль о том, что ему, возможно, придется использовать этот пистолет, всплыла в сознании Веса, словно гадкая жаба на поверхности тинистого пруда. Взгляд его наткнулся на небольшое керамическое распятие рядом с дверью. Он не знал, поможет ли оно ему, но на всякий случай снял распятие с гвоздя и вернулся в помещение церкви.

Люди собирали вещи, детей, строились цепочкой, сжимая ладони друг друга, и выходили за дверь, в бушевавший за порогом вихрь песка. На колокольне уже никого не было, но ураган заставлял колокол и так вздрагивать, от чего получался сдавленный полузвон–полустон. Сильвера стоял у двери, наблюдая за порядком в цепочке выходящих из убежища людей. Морских пехотинцев видно не было – очевидно, решил Вес, они снаружи, помогают погрузиться в транспорт.

Вес подождал, пока основная часть беженцев покинет церковь, потом подошел к порогу. Сильвера посмотрел на распятие в левой руке Веса и на пистолет в правой.

– Амиго, что ты надумал? – тихо спросил Сильвера.

– Пропустите меня, отец. Благодарю вас за помощь и так далее, но теперь я должен…

Он хотел обойти священника, но рука Сильверы схватила его за воротник:

– Что ты задумал? Захватить джип?

Вес кивнул.

– Я же попросил, дайте мне пройти.

Сильвера посмотрел через плечо на мощный серо–зеленый гусеничный транспортер, стоящий у тротуара. Задний большой люк был опущен и лейтенант Ратлидж руководил посадкой людей в машину. Еще несколько минут – и все будут на борту. Сильвера посмотрел на джип–вездеход, потом снова на Веса.

– И куда же ты отправишься? Вампиры могли отвезти твою подругу в тысячу разных мест.

– Я знаю, куда. Они наверняка отправились в Голливудские холмы, в…

– Замок Кронстина? – спросил Сильвера.

Вес изумленно посмотрел на священника.

– Правильно. Откуда вы знаете?

– Неважно. – Он отпустил воротник Веса. – Дай мне пистолет.

– Отец, я же просил…

– Дай сюда пистолет,– спокойно повторил Сильвера.

– Вы что, не слышали, что я сказал? Ведь это, наверное, мой единственный шанс, и я не могу его упустить!

– Шанс? – Сильвера нахмурился, покачав головой. – Какой шанс? – Он сжал кисть Веса и заставил опустить пистолет. – Ты ведь даже с предохранителя его не снял. А может, он вообще не заряжен, а?

– Я не собираюсь ни в какой проклятый лагерь у Кристаллейк! – покраснев, сердито сказал Вес. – Я захвачу джип, и…

– Что? – удивленно спросил священник. – Думаешь голыми руками драться за джип? Готов убить ради этого? Нет, едва ли ты этого хочешь. – Он посмотрел через плечо, увидел, что почти все люди были уже внутри транспортера.

– Больше никто пострадать не должен, довольно страданий. Итак, ты уверен, что сможешь добраться на джипе до замка – сквозь бурю – и справиться с ордой вампиров – с помощью распятия и пистолета? Что у тебя еще есть с собой?

– Нож,– сказал Вес. – Простите, но осиновых кольев я не обнаружил.

Сильвера некоторое время молча смотрел на него. – Наверное, ты очень любишь эту женщину…

– Я… всегда был рядом, когда это было ей необходимо. И сейчас я должен ее спасти.

– Возможно, она стала уже таким же отродьем дьявола, как и остальные вампиры. Ты ведь понимаешь это?

– Возможно,– сказал Вес,– но это еще не известно. Я должен знать наверняка, прежде чем я… брошу ее.

Сильвера кивнул:

– Ты меня поражаешь. Но кроме решимости и ярости тебе понадобится еще кое–что. Очень понадобится.

Он обернулся и увидел, что лейтенант Ратлидж призывно машет рукой. Сильвера сказал Весу:

– Ты жди здесь, понятно?

– Зачем?

– Нужно. Жди.

Сильвера направился через церковь в свою комнату. Там он вытащил из обитого черным шелком ящичка на верхней полке небольшую прозрачную бутылку. Она была в точности такой же, как флакон, который он передал Палатазину. Потом он подошел к небольшому керамическому резервуару со святой водой и опустил в него бутылку. Она быстро наполнилась – в нее поместилось не более двух унций. Он не был уверен в эффекте воды на вампиров, но надеялся, что Палатазин знал, что делает – и если он считал, что вода должна хотя бы напугать вампиров, то и это уже неплохо. Сильвера закупорил бутылку и вспомнил слова отца Рафаэля из небольшой деревушки Пуэрто–гранде:

“Итак, мой сын, ты хочешь знать, почему беру я воду именно из океана? Ответ прост и сложен одновременно. Колодезная вода в нашей засушливой местности слишком драгоценна, чтобы тратить ее не по назначению, пусть даже и для святого ритуала. Бог сначала удовлетворял нужды людские, а потом уже нужды ритуала. Во–вторых, что может быть святее воды из самой колыбели жизни? Божье благословение лишь усиливает ее силу, но она уже и без него присутствует там!

Ты видел, как хорошо помогает морская вода затягиваться ранам и ссадинам, как очищает она и освежает? Любая вода может быть святой, нужно лишь благословить ее. Но эта вода дважды благословенная”.

Сильвера поддерживал традиции отца Рафаэля, хотя теперь доставать воду из океана было труднее. И теперь ему необходима была очистительная жидкость, что–то такое, что могло бы смыть зло, ядовитым раком вгрызающееся в плоть человечества. Он поднял бутылку – она слегка нагрелась в его руке, и тепло, казалось, распространяется на предплечье. Теперь он был готов. Он вернулся туда, где ждал его Вес, и положил бутылку во внутренний карман своего пиджака.

– Так,– сказал он. – Теперь мы готовы.

– Мы? – переспросил Вес. – Как это понимать?

– Я еду с тобой. И святая вода может помочь нам выровнять шансы. А в меня лейтенант стрелять не будет. – Он показал в сторону Ратлиджа, который снова махал им рукой.

Сильвера опустил руку с пистолетом, и, прикрываясь локтем второй, зашагал к транспортеру. Вес следовал сразу за ним. Лейтенант Ратлидж отошел в сторону, чтобы дать им возможность войти в темную пасть грузового люка, но Сильвера внезапно поднял пистолет, направив его на лейтенанта.

Ратлидж изумленно уставился на пистолет, потом посмотрел на Сильверу.

– Что за черт! – воскликнул он.

– Я и мой друг просим предоставить нам ваш джип, и времени спорить у нас нет.

– Вам нужен “краб”? Вы что, спятили, что ли? Мы же пытаемся вас всех спасти!

– И вы нас спасете, если дадите ключи! Скорее!

– Друг, лучше не глупи. Ты и я – мы оба понимаем, что стрелять ты не станешь все равно. Поэтому опусти–ка лучше пистолет.

Сильвера сорвал капюшон с головы лейтенанта и приставил ствол к его носу:

– Времени у меня нет на споры,– сказал священник. – Давайте ключи!

– Вот дерьмо! – Ратлидж медленно поднял руки и посмотрел, скосив глаза, на второго пехотинца. – Уайтхарст, дай этим маньякам ключи от “краба”. Имейте в виду, вы похищаете имущество вооруженных сил, и ваше преосвященство рискует оказаться перед трибуналом!

– Вес, бери ключи! Кольт тоже. Обоймы есть запасные?

Ратлидж похлопал по внутреннему карману куртки. Сильвера вытащил оттуда две обоймы патронов и передал их Весу. Потом сделал шаг в сторону и, пятясь, отошел к джипу. Вес скользнул на сиденье водителя и включил двигатель.

– Ненормальные! – крикнул Ратлидж, снова натягивая капюшон. – Оба!

Уайтхарст схватил его за руку и оба скрылись внутри транспортера. Секунду спустя грузовой люк начал закрываться.

Сильвера в последний раз взглянул в разгневанное лицо Уайтхарста перед тем, как закрыть дверцу джипа, и уселся на сиденье рядом с Весом. Вес дал задний ход, проехал немного вдоль тротуара, потом свернул на мостовую. Широкие покрышки легко несли машину среди песчаных дюн, покрывающих улицу. Священник посмотрел назад, сквозь плексиглазовое окошко заднего вида. Транспортер уходил в противоположном направлении, словно гигантская муха. Он положил оба пистолета на пол.

– Как управление? Справишься с этой штукой? – спросил он.

– Рычаги вроде как у песчаного багги,– сказал Вес. – Руль, правда, жестче.

Фары пробивали в вихре песка две желтые дорожки. Панель с приборными циферблатами, слегка вогнутая, словно в самолете, мерцала зелеными огоньками. Вес переключил скорость, обнаружив схему переключения на небольшой металлической табличке на панели – у джипа имелось четыре передних скорости и две задних. Внутри кабина была камфортабельна в достаточной степени. Слегка пахло горячей смазкой, как внутри танка, подумал Вес. Он чувствовал скрытую мощь двигателя, толкавшего машину вдоль покрытой песком мостовой – они делали сейчас миль десять в час. Вес боялся увеличить скорость – из–за дюн и брошенных автомобилей, местами почти полностью скрывавшихся под песком.

– Надеюсь, вы понимаете, в какую кашу попали, отец,– сказал Вес.

– Прекрасно понимаю,– ответил Сильвера и посмотрел на указатель топливного бака. У них оставалось немного больше половины бака. Он заглянул в объемистое багажное отделение, обнаружил там полную трехгаллоновую канистру бензина, моток веревки, карты районов города и пару небольших красных цилиндров с кислородом в специальных обоймах, которые удобно было нести на спине. Рядом с баллонами лежали зеленые резиновые маски с широкими защитными очками. Вот это, подумал священник, может нам особенно пригодиться, и он молча поблагодарил лейтенанта Ратлиджа за предусмотрительность.

Вес положил нож и распятие на панель управления. Песок начал собираться на ветровом стекле, поэтому он включил “дворники”. Джип прыгал по быстро перемещавшимся под ветром большим и маленьким песчаным дюнам, но широкие протекторы не давали ему погрузиться в песок и застрять. Когда Сильвера опять посмотрел назад, то уже не увидел ни церкви, ни транспортера – все исчезло за плотной желтой стеной несущегося в ураганном ветре песка. В следующий момент Вес повернул за угол и едва успел избежать столкновения с двумя брошенными автомобилями, которые столкнулись, почти заблокировав проезд. Они оказались у самого низа въездной рампы, по которой Вес полз. Он затормозил, посмотрел наверх. Въезд был заблокирован громадной дюной–горой. Ее надуло над застрявшей там машиной. Вес тихо выругался.

– Они нам будут меньше мешать, если мы постараемся держаться подальше от автострады,– сказал Сильвера. – По–моему, я знаю самый удобный для нас путь – через реку и вокруг Лос–Анжелеса. Вернуться надо на квартал назад и повернуть налево.

Вес так и сделал. Шины то и дело выплевывали фонтаны песка, но каждый раз восстанавливали сцепление с дорогой – каждый раз Весу казалось, что вот–вот они начнут, застряв, выкапывать им могилу.

Внутри кабины стало душно. Сильвера открыл кран одного из баллонов, выпустив порцию кислорода. Он весь покрылся крупными горошинами пота.

– Ты ведь не выстрелил бы в лейтенанта, а? – спросил Вес, когда они свернули в желто–серую пустоту Бруклин–авеню в вымершем районе Болских холмов.

– Никто не станет рисковать жизнью ради связки ключей. Какое ему дело до армейской машины?

– Почему ты решил мне помочь?

– Не потому, во всяком случае, что надеюсь найти твою подругу. Скорее всего, ее уже нет. Но если ты, зная, что ждет тебя там, согласен добраться до замка, то я иду с тобой. На этом оставим эту тему.

– Согласен.

Мотор вдруг закашлял. Вес посмотрел на указатель температуры – двигатель начал греться. Ну и черт с ним! Если даже морская пехота не может сделать машину, которая проберется сквозь этот чертов шторм, то кто же тогда способен такую машину сделать? Будем двигаться дальше и молиться Богу, что старина джип не подведет на этот раз. А если он заглохнет, то они оба умрут. Все очень просто.

Яростный порыв ветра ударил в борт, заставив джип завибрировать, словно тот был сделан из картона. Машину повело влево, покрышки отчаянно искали сцепления с грунтом. Потом джип выровнялся и стрелой помчался дальше, словно сухопутный краб, убегающий вдоль песчаного берега от упавшей на него тени человека. Вес вспомнил, как Ратлидж так и назвал джип – “краб”; возможно, это было одно из прозвищ, которые военные любят давать всему, но оно отлично описывало ловкость и устойчивость машины. Это был настоящий краб.

По Бруклин–авеню двигались лишь дюны, словно в такт палочке безумного ветрового дирижера. Повсюду виднелись обглоданные песком корпуса брошенных автомобилей, и несколько раз “краб” наезжал на почти мумифицированные трупы, с треском ломавшиеся под колесами, как прутья. Пальцы крепче сжали баранку руля. Смерть была рядом. Бульвар уходил вдаль, теряясь за границей поля зрения. Путь назад был уже отрезан.

9.

Прошло минут двадцать после того, как ушел Палатазин, когда Томми отвернулся от окна и тихо сказал Джо:

– Он погибнет в этом урагане. Это было сказано тихо и очень серьезно, потому что он понимал, что говорит правду.

– Малыш, садись–ка лучше обратно на диван,– поспешно предложила Гейл. Она не хотела, чтобы Джо снова начала плакать. Выражение глаз мальчика почему–то до смерти ее испугало. Это был взгляд старика, полный боли и горькой мудрости.

– Ну, присядь,– повторила она.

– Он ничего не знает о расположении комнат в замке! А я знаю! Без меня он там заблудится.

– Прошу вас… – беспомощно сказала Джо и опустилась в кресло.

– Я мог бы ему помочь,– сказал настойчиво Томми, переводя взгляд с Гейл на Джо. – Я знаю, что мог бы.

– Ох ты, боже мой! – воскликнула Гейл, в глазах ее вспыхнула злость. – Послушай, почему бы тебе не помолчать? С ним все будет отлично, ясно?

Томми стоял неподвижно, глядя на Гейл. Та быстро отвела взгляд, посмотрела в окно, но и там видела его отражение в стекле. Он подошел к дивану и взял наволочку от подушки.

– Что ты собираешься делать? – спросила Джо, но мальчик не ответил. Он надел куртку, застегнул молнию до горла и поднял воротник.

– Нет! – сказала Джо. – Ты не пойдешь туда!

Томми сложил наволочку вдвое.

– Кажется, вы считаете меня глупым мальчиком, так? Может, я и маленький, но черт побери, совсем не такой уж глупый. Глупым был тот, кто вот только что ушел… Он думает, что сможет пробраться в замок Кронстина и убить короля вампиров запросто, вот так… – Томми щелкнул пальцами. – Или он заставляет себя поверить в это. В любом случае, он обречен. Ему не вернуться уже таким, каким он ушел. Если только я не помогу… Если я пойду быстро, то могу еще его догнать.

– Ты никуда не пойдешь! – твердо сказала Гейл, шагнув вперед.

Томми стоял на своем. Глаза его наполнились слезами и напоминали два кусочка льда.

– Моих родителей больше нет,– сказал он. – Они умерли. И я больше не маленький ребенок.

Гейл вдруг остановилась – она поняла, что Томми прав. Он больше не был ребенком. То, что произошло прошлой ночью, навсегда изменило его жизнь. И разве у него столько же шансов уцелеть, сколько их у Палатазина? Наверное, даже больше. Ведь он может идти быстрее, его легкие работают лучше. Она посмотрела на Джо, потом снова на Томми:

– Ты считаешь, что сможешь провести его в замок и вывести оттуда?

– Я уверен, что смогу,– сказал Томми. Он шагнул к двери, обойдя Гейл. – Нужно спешить. Если я не догоню его, то придется вернуться. Но я буду искать, сколько смогу. – Он закрыл лицо квадратом ткани, словно маской.

– Пожелайте мне удачи,– сказал он и проскользнул в приоткрытую дверь.

– Очень храбрый мальчик,– сказала Гейл, когда Томми исчез.

– Нет,– поправила ее Джо. – Очень храбрый молодой человек.

Томми бежал в направлении, в котором, как он заметил, отправился Палатазин. Он надеялся, что увидит какие–нибудь следы, но от следов, естественно, уже ничего не осталось. Он был наполовину ослеплен, его зажало в темном пространстве крутящихся желтых стен, легкие горели огнем. В голове начала пульсировать головная боль, но он был даже рад этому, потому что боль помогала не терять сознания. Он продолжал бежать, сознавая, что в таком урагане мог пройти в десяти футах от Палатазина и не мог заметить его. Его охватила паника – он несколько секунд не мог вздохнуть. Он заставил себя перейти на шаг и дышать ритмично, через рот. Песок царапал щеки и лоб, и теперь он понимал, что если даже и захочет вернуться, то никогда не найдет дороги.

Его окружали высокие дюны песка, большинство из них наросло над остовами автомобилей. Они постоянно осыпались и перемещались с места на место, угрожая Томми погребением под горячим колючим песком, стоило лишь ему проявить неосторожность. День превратился в тусклый янтарный свет неба, под аккомпанемент свиста ветра сухого шуршания песка. Порывы ветра временами едва не сбивали с ног. Ему казалось, что ветер приносит чей–то протяжный голос: “Малыш, малыш, куда ты бежишь, ляг и засни…”

Он продолжал идти вперед, и минуту спустя впереди показалось что–то темное, массивное… Сквозь змеящиеся струи песка он разглядел корпус “линкольн–континенталя”. Краска с корпуса была содрана до блестящего металла, почти вся машина оказалась накрыта песчаной дюной. Он решил забраться на пару минут в кабину, чтобы очистить рот и нос от песка. Когда он потянул на себя дверцу водителя, высохший труп повалился на него, протягивая к мальчику скрюченные пальцы рук. Томми проглотил вместе с песком истерический крик, сплюнул песок и пошел дальше. Ветер шептал вокруг, забирался, казалось, прямо в череп Томми: “Ляг и усни, малыш, приляг, отдохни…”

– Нет! – услышал Томми собственный голос. – Нет! Не усну!

Сделав еще три шага, он споткнулся обо что–то и упал. Оказалось, что ноги его наткнулись на протянутую закоченевшую руку мертвой женщины – кожа на лице натянулась, словно на барабане. Засучив ногами, Томми высвободился. Слезы жгли глаза. “Спиии,– пел ему ветер,– закрой глаза и засниии…”

“Заснуть – как было бы приятно заснуть, расслабиться. Наверное, нужно отдохнуть,– подумал Томми. – Немного подремать. Закрыть глаза, а потом, когда я отдохну, восстановлю силы, я продолжу поиски. Точно, именно так я и сделаю”.

Может, подумал он, мистер Палатазин тоже сейчас где–то спит, свернувшись в песке.

И над Томми начало затягиваться желтое песчаное одеяло.

Потом он осознал, что делает, и стряхнул с себя тонкое – пока одеяло песка. Он с трудом поднялся на ноги. Сердце его колотилось. “Я ведь мог бы умереть вот так,– подумал он с жаром отрезвления. – Старуха–Смерть едва не провела меня за нос на этот раз, и это было даже приятно…”

– Нет, не поддамся! – крикнул он, хотя сам едва слышал уносимые ветром слова.

Он опять бросился бежать мимо брошенных, обглоданных ветром, машин, мимо переползающих с места на место дюн, мимо видневшихся из–под слоя песка мертвых тел, на которые ему страшно было смотреть вблизи, и поэтому он пробегал мимо, не останавливаясь. В тени одной высокой дюны он заметил отпечаток, напоминающий очертания упавшего тела. Томми охватила паника. Он понял, что мог и опоздать.

Впереди, на углу Ла–Бреа и Лексингтон–авеню Томми увидел тело Палатазина, распростертого под прикрытием корпуса автомобиля. Там, где Палатазину пришлось ползти, осталась длинная борозда.

Томми подбежал к Палатазину и склонился над ним. Он услышал его измученное дыхание.

– Проснитесь! – крикнул Томми, тряся его за плечо. – Проснитесь! Нельзя спать! Просыпайтесь!

Палатазин зашевелился, поднял руку, схватил Томми за плечо. Глаза его были красными, он явно не мог понять, кто перед ним. Песчинки забились в трещины и морщины кожи лица, и от этого лицо Палатазина было похоже на русло высохшей реки.

– Кто здесь? – хрипло прошептал он. Голова его упала. – О, боже, ты… Возвращайся назад… назад…

– Нет! Вы должны проснуться!

– Не мог далеко…

– Мы вместе найдем дорогу назад!

Но он понимал, что это невозможно. Палатазин явно был слишком слаб, а ветер слишком силен, поток песка слишком плотен.

– Вставайте! Пойдем!

Он обеими руками потащил Палатазина за плечо. Незащищенное лицо Томми горело, словно в огне. Палатазин зашевелился, стараясь подняться, напряжение ясно читалось в его запавших глазах. Но ему удалось лишь встать на колени, прислониться к машине. Он тяжело, прерывисто дышал.

– Что… ты здесь… делаешь? – пропыхтел Палатазин. – Я же сказал тебе… сказал тебе оставаться дома!

– Вы можете идти? – спросил вместо ответа Томми.

Палатазин снова попробовал встать, но ноги отказывались служить. Сердце его бешено колотилось, легкие работали, словно кузнечные меха, но не могли снабдить организм кислородом. Он чувствовал головокружение, чувствовал, что может вот–вот потерять сознание, и поэтому судорожно вцепился в плечо мальчика, ища поддержки.

– Кажется, я не в такой хорошей… форме, как казалось мне… Легкие болят…

– Вы должны подняться! – крикнул Томми. – Я вам помогу. Держитесь за меня…

– Нет,– сказал Палатазин. – Лучше я лягу и немного отдохну… совсем немного…

– Вы должны подняться! – Томми затряс его, но Палатазин уже соскользнул на песок. Глаза его закрылись и он превратился в неподъемную массу безвольной плоти. И в этот момент Томми вдруг осознал, что кто–то стоит за его спиной, несколько справа. Он стремительно обернулся и оказался лицом к лицу с худощавым, какого–то странного вида пожилым мужчиной. У мужчины было морщинистое коричневое лицо, седая длинная неопрятная борода, рвущаяся по ветру. Одет он был в очень грязные голубые джинсы и желтую футболку с надписью “Тимоти Лири в Президенты”. Ниже был изображен сам Лири, сидящий верхом на Белом Доме и курящий самокрутку с марихуаной. Томми замер, словно окаменел. Мужчина смотрел на него ярко–голубыми очень пронзительными глазами, словно не обращал внимания на бурю. Потом мужчина быстро посмотрел по сторонам и опустился на колени рядом с Палатазином. От него несло потом, грязью и канализацией.

– Ты ведь не из НИХ, парень? Конечно, ты не из них, потому–что тогда бы ты не стоял среди бела дня. То есть, того, что от этого дня осталось, да? Отчего неможется этому типу?

– Он умирает! – крикнул Томми. – Помогите мне заставить его проснуться!

Человек запустил чумазую ладонь в карман, несколько секунд ковырялся там, потом извлек прозрачную пластиковую капсулу и раскрыл ее под носом у Палатазина. Палатазин тут же закашлялся, глаза его открылись. Томми почувствовал густой запах нашатыря.

– Мир, брат,– сказал мужчина, показывая букву “ви” двумя пальцами – указательным и средним. – Амилнитрат нас еще не подводил!

Томми вдруг понял, что у мужчины нет никакой защиты от ветра и песка, ни маски, ни даже куртки.

– Откуда вы пришли? – спросил он.

– Я–то? Отовсюду, брат! Из–под теплой землицы, где бегут прохладные ручьи. Где в бетонной ночи играют бормочущие струи!

Он показал пальцем и Томми обернулся. Он увидел открытый люк канализации.

– Вот там–то я и обитаю! Тут наверху нехорошие флюиды. Так–то парень. Совсем, совсем нехорошие стали! Давай руку и спускайся на нижний этаж.

Человек принялся волочить Палатазина к дыре люка, черневшей прямо посреди улицы. Палатазин был в сознании, но явно в шоке. Дыхание было все еще неровным и трудным. Томми помогал тащить его изо всех своих небольших сил. Бородатый мужчина спустился вниз на несколько металлических скоб–ступенек, потом помог опустить в темноту Палатазина. Затем в люк залез Томми. На самом дне колодца, где кончались металлические скобы, где по стенам бежали трубы и кабели, мужчина перевел Палатазина в сидячее положение, поднял с пола фонарь с мощной линзой и поспешил наверх, чтобы закрыть крышку люка. Томми, задрав голову, наблюдал, как исчезает круг света, а вместе с ним и вой ветра. Когда стало совсем темно и тихо, бородач включил свой фонарь и спустился вниз. Он посветил на Палатазина, который слабо шевеля рукой, освобождал лицо от защитной простыни.

– Еще одну капсулу, брат?

Палатазин покачал головой. – И одной хватит. Ноздри у него просто горели, но по крайней мере голова опять обрела способность соображать. Какое это было счастье – найти убежище от бешеного воя ветра. А на гнусные запахи человеческих экскрементов, царившие здесь, можно было не обращать внимания.

– Красота!

Бородач сидел на корточках, лицо его было белым в отсвете фонаря, он смотрел то на Палатазина, то на Томми. Голова у него поворачивалась резкими толчками, как у птицы.

– Там, наверху, плохие флюиды, несколько дней уже,– сказал он наконец. Подбородок его дернулся вверх, указуя, о чем идет речь. – лучше поосторожней наверху. Сечете?

– Вы кто? – спросил Томми.

– Я? Я – Большое К, Голливудский призрак, Джонни Крыссин мое имя. Друзья меня зовут Крысси.

– Вы… здесь, внизу живете?

– Нет, парень, не здесь еще! – Крысси нахмурился и показал пальцем вниз – Вон там.

Затем он широким жестом обвел окружающее пространство.

– Я живу всюду. Это мой особняк, и он свободен от любых нехороших флюидов, какие были, есть или будут. Здесь у меня миллион коридоров. Журчащие ручьи, реки и озера… Да! Настоящие озера, парень, вообрази! Если бы мне протиснуть сквозь люк катер! Я был бы самым счастливым человеком под землей. Сечете? Ну, а вы, братья, что делали там, сверху, среди всех нехороших флюидов?

Палатазин пару раз кашлянул, сплюнул мокроту пополам с песком и сказал:

– Пытались пересечь Голливуд. Мне казалось, что у меня получится, но…

Он посмотрел на Томми:

– А почему ты ушел из дому? Я же сказал тебе оставаться!

– Если бы я послушался, вы бы были сейчас мертвы! Я же сказал, что могу вам помочь, и помог!

– Ты просто щенок!

Томми зло посмотрел на Палатазина. Когда он заговорил, в голосе его слышался металл:

– Вы мне не отец, поэтому можете не указывать, что я могу и что не могу делать.

Крысси присвистнул сквозь остатки передних зубов:

– Солидно–о–о! Прямо в центр, брат. Истина в кофейной чашке. – Он усмехнулся Палатазину. – Наш младший брат прав. Если бы я не услышал его крики, я бы и носа не показал наружу, при всех сегодняшних нехороших флюидах. Так что, парень, успокойся, охлынь. Плохо пришлось бы тебе, а не ему.

– Наверное, мы должны вас поблагодарить за убежище.

– Не за что. Старина Крысси всегда рад помочь, когда может. Да, я уже сталкивался с парнями вроде вас. Они потерялись наверху, среди нехороших флюидов, которые высасывали у них воздух из легких. Некоторым я помог. – его взгляд помрачнел. – Некоторым я уже не мог помочь. Капсулы их уже в себя не приводили. Вы как себя чувствуете?

– Уже лучше,– сказал Палатазин. Дышать теперь приходилось не самым свежим и ароматным воздухом, но по крайней мере, не нужно было цедить воздух сквозь зубы. И он был благодарен за это – легкие горели так, словно по ним прошлись наждачной бумагой.

– Может, желаете слегка взбодриться? – Крысси выгреб из кармана своих грязных джинсов целую пригоршню ампул, таблеток и капсул, всех размеров, форм и цветов. – У меня все, что нужно. Скоростные, желтенькие, красные… микродот один есть, на неделю башку вам свернет! – Он хихикнул и протянул пригоршню Палатазину.

– Нет, благодарю.

А как насчет ангельской пыльцы? Немного, а? Или… – Он полез во внутренний карман и вытащил оттуда прозрачный пакет с чем–то вроде нарезанных и высушенных грибов. Крысси с любовью посмотрел на коричневые кусочки. – Волшебные,– сказал он.

Палатазин покачал головой и Крысси явно погрустнел – отклонили его самое сердечное предложение.

– Ты кто? – спросил Палатазин. – Торгуешь?

– Я? Торгую? Слушайте, вы Джона Траволту называете кем? Танцором? Парень, я художник в своей области! Смотри! – Он покачал прозрачным пакетом перед лицом Палатазина. – Чистая магия, лучшее, что можно достать на всем побережье! Магические грибки! Никаких добавок, консервантов и так далее. Чистое домашнее производство, заботливо выращено для вас вашим покорным слугой, с использованием всех естественных элементов, органических отходов…

– Прекрасно,– сказал Палатазин и слабо помахал рукой, отказываясь от пакета.

– Все остальное чепуха по сравнению с моими магическими грибами.

Крысси спрятал все остальное содержимое своего карманного тайника, открыл пакет и понюхал. закрыл глаза и пододвинул пакет Палатазину. Тот уловил жестокий запах нечистот.

– Я их выращиваю здесь, внизу,– объяснил Крысси. – Теперь бы мне найти способ избавиться от запаха – и я буду большим человеком.

Палатазин что–то проворчал и отодвинулся подальше от бородача. “Что еще за ненормальный, подумал он. – Какой–то хиппи, годами живущий в этих канализационных трубах. Счастливо пожирает таблетки и выращивает “магические грибы на…” как он сказал? – естественных элементах. Но иногда ему приходится выползать наружу, чтобы по крайней мере, достать новые батарейки для фонаря… Интересно, а что он ест?” От этого вопроса Палатазину стало несколько не по себе и он решил дальше воображение не пускать…

В этот момент Крысси с любопытством подался вперед, глядя на рюкзак.

– А что у вас там? Нет ли, случайно, там консервного ножа? Я бы вам спасибо сказал – потерял свой ножик пару дней назад. Может, у вас там сэндвич с ветчиной найдется?

Палатазин отстегнул ремешок одного кармана и вытащил колья. Крысси тут же замолчал. Он взял один из кольев и осторожно посветил на него фонарем, словно это была археологическая находка.

– А что это такое? – тихо спросил он. – Это для кровососов? Да?

– Для вампиров.

– Нехорошие флюиды, о–о–очень нехорошие флюиды!

Он отдал кол Палатазину и вытер ладони о свои грязные джинсы. – Брат, я их видел, да. Они повсюду, и множатся, ну прямо, как мухи. Только посмотри им в глаза, и они тебя уже пух! – они тебя уже взяли под контроль. – Он понизил голос до заговорщицкого тона. – Прошлой ночью пара кровососов погналась за мной. Я залез в гофмановский “Дели” раздобыть немного еды. И на обратном пути, прямо на углу – тут как тут. Словно специально меня поджидали. Я сразу же понял, что они такое, но один из них посверкал вот такими зубищами, и я сказал себе: “Старина Крысси, у тебя бывали кошмары, но такого еще не было!” И я пошел скорей от них, а они погнались за мной. Тогда я врубил полную скорость без ограничений, но все равно не мог оторваться. И все это время я слышал их безумные голоса. Они кричали и вопили прямо внутри моей черепушки. – Крысси нервно усмехнулся, глаза его ярко блестели. – Они загнали меня в канал, идущий под Голливудским бульваром. Я думал, что спрячусь от них в темноте. Они умеют двигаться так… незаметно и тихо… Они даже не дышат. Могут подобраться со спины, и вы узнаете об этом только, когда будет слишком поздно. Я долго сидел в своем укрытии, а потом услышал издалека крик – в канализации прятались еще какие–то люди, и вампиры нашли их вместо старика Крысси. Повезло ему, верно?

– Да,– Согласился Палатазин. – Очень повезло. – Но его охватила ужасная неуверенность. Вдруг здесь прячутся вампиры? Ведь в темноте они могут свободно передвигаться, как днем. Или они все–таки будут связаны своим страхом перед временем солнечного света? Интересно, далеко ли еще до вечера?

– Нужно спешить,– тревожно напомнил Томми. – Но каким образом? Наверх подниматься бессмысленно – мы далеко не пройдем сквозь ураган.

– Правильно… – сказал Палатазин, задумчиво глядя на Крысси, потом на мальчика. – Если мы поднимемся наверх, далеко мы не уйдем…

– И что же?

Палатазин повернулся к Крысси.

– Как далеко идут эти каналы? – В его голосе слышалось тревожное возбуждение.

Бородач пожал плечами:

– Очень далеко. Через Голливуд, Лос–Анжелес, Беверли–Хиллз, уходят аж в каньоны… – Он согнулся, немного прижмурился. – А вам куда нужно?

– На верх Голливудской чаши, по эту сторону от Маллохандрайв…

– Иисус! Это что, экспедиция у вас?

– В некотором роде.

– Эге… Жаль, что не захватили с собой резиновые болотные сапоги,– сказал Крысси. – Они бы вам пригодились. Путь лежит дальний, братья!

– Но мы можем туда добраться, не поднимаясь на поверхность?

Крысси молчал. Он сидел на корточках, казалось, обдумывая сложную проблему. Потом он уточнил:

– А куда именно… вам нужно?

– Через Голливуд к Аутпост–драйв, потом наверх, в холмы. От Аутпост ответвляется еще одна дорога, вверх, но сомневаюсь, что канализация там проходит.

– Я знаю, где Аутпост–драйв начинается. По другую сторону Франклин–авеню. Проходит прямо под горой, верно?

– Да.

– Значит, масса дерьма на линии. Идти будет нелегко. Вроде как карабкаться на ледяную гору. К тому же, все линии разного диаметра. В одних можно идти, в других ползти, а в некоторых – будьте довольны, если вы не застрянете, как пробка, и выберетесь наружу. Отсюда до Франклина мили три топать. Но вы на мой вопрос не ответили. Куда вам нужно, в какое место?

– Замок Кронстина. Знаете, где он находится?

– Не–а. Но уже по названию кумекаю, что флюиды там поганые. Говоришь, он рядом с Маллохана? Значит, еще пару миль прямо вверх. Если только мы проберемся сквозь туннели. Если не повернем в неправильном направлении и не заблудимся. У меня, правда, нюх на направление. Я живу здесь, внизу, с самого возвращения из Вьетнама. – Взгляд Крысси заострился. – Тут лучше, спокойней. Мир наверху съехал с рельсов, сечешь? Одни поганые флюиды повсюду. Во всяком случае, я знаю систему канализационных линий не хуже, чем вы знаете дорогу из ванной в туалет. И даже я иногда могу заблудиться. И даже я не бывал во многих здешних местах. Вообразили ситуацию?

– Значит, вы говорите, что добраться туда невозможно?

– Не–а. Этого мы не говорим. Мы говорим, что вам самим туда не добраться.

– Это я понимаю,– сказал Палатазин.

Крысси посмотрел на него, потом на Томми. Томми слышал приглушенный рев бури наверху, словно какое–то гигантское животное грызло металл люка над его головой, пытаясь добраться до убежавших под землю жалких людей.

– Так что вы задумали? – спросил Крысси.

– Мы должны уничтожить предводителя вампиров,– сказал Палатазин тихо. – В лучшем случае у нас остается еще четыре часа дневного времени. Потом солнце спустится низко, и ночь наступит раньше обычного – из–за урагана. До замка нам обычной дорогой не добраться. Но можно пройти, используя канализационные каналы, верно?

– Возможно,– сказал Крысси. – Не нравится мне путаться с этими кровососами, брат. Это у старины Крысси вызывает нехорошие мурашки по всей коже. Вы думаете… накалывать их на эти вот палочки?

– Там спит их предводитель… их король. Мне кажется, я мог бы уничтожить его, и тогда все остальные были бы деморализованы, впали в панику…

– Вроде как с индейцами, да? Убивают вождя, все остальные тут же накладывают в штаны…

– Да что–то в этом роде.

– Так, это я секу,– кивнул Крысси и посмотрел в чернильную темноту туннеля. – Значит, все это идет… вроде как к концу света, да? Эти кровососы становятся все сильнее и многочисленнее, а нас все меньше, и мы слабее. Верно?

– Да. – Палатазин смотрел в глаза Крысси. – Я должен добраться до замка. И нужно отправляться в путь немедленно. Ты поможешь нам?

Крысси с минуту жевал ноготь большого пальца. Глаза его открывались все шире и шире. Потом он вдруг захихикал.

– А почему нет, брат? Я ненормальный патриот. Дерьмо! Почему бы и нет?

Он ухмыльнулся в темноту туннеля со всем оптимизмом и храбростью, какую могли дать ему его пилюли и магические грибы. Потом он поднялся, затрещав суставами коленей, и направил луч света вдоль туннеля, показавшегося бесконечным.

– Нам вот сюда.

Он подождал, пока Палатазин поднимется, и зашагал вперед, согнувшись. Казалось, сутулость теперь превратилась в его неотъемлемую черту, и что таким, скрюченным, Крысси был с самого рождения. За ним последовали Палатазин и Томми. Сначала шел Палатазин, а Томми замыкал их маленький отряд. Тошнотворный запах человеческих экскрементов стал заметно сильнее, но это было куда предпочтительнее адского урагана наверху. Под ногами журчала вода.

Время было их главным противником. И оно было на стороне вампиров. Палатазин чувствовал страх перед грузом ответственности не только за Томми, Джо и Гейл, но и за сотни тысяч людей, попавших в ловушку песчаной бури. Что будет с ними этой ночью и следующей, если не будет уничтожен король вампиров? У него было такое чувство, словно он шел на битву с древнейшим противником человека, с ночным кошмаром, искалечившим его детство, погрузив Палатазина в мир, где приходилось шарахаться от каждой тени, и каждый день сумерки становились напоминанием о том, что где–то просыпаются вампиры…

Краем глаза он уловил позади какое–то движение – неопределенный силуэт, тронутый отсветом луча фонаря. Первая мысль Палатазина была – вампиры схватили Томми и теперь собираются напасть сзади на него, но когда он оглянулся через плечо, то ничего там не увидел, кроме Томми, с которым было все в порядке.

И в следующий миг он услышал до боли знакомый голос, словно едва ощутимое дуновение ветра, пронесшееся мимо уха. Он отлично понял произнесенные слова: “Андре, я не покину тебя!…”

Это придало ему уверенности. Но идти было еще так далеко! И ничто в мире не могло задержать безостановочное движение солнца к закату.

10.

Теперь “краб” едва полз. В самом центре Бойл–Хиллз, на пересечении с Сото–стрит дорогу перекрыли могучие дюны, нанесенные вокруг жуткого скопления столкнувшихся машин. Девять или десять автомобилей врезались друг в друга на перекрестке. Вес остановил джип. Видимость была теперь настолько плохой, что даже мощные фары “краба” не могли пронизать темно–янтарной мглы, и вести джип приходилось крайне медленно и осторожно, чтобы не врезаться в брошенную машину или дюну. Вес понимал, что самый интенсивный момент урагана пришелся вчера на час пик, поэтому автострады, улицы, проспекты – все они будут заполнены корпусами автомашин. Теперь они были хорошим фундаментом для дюн, которые росли над ними, словно ядовитые желтые лишайники. Что потом сталось с теми, кто был в машинах? Нашли они убежище, прежде чем погибли от удушья? Или сначала их нашли вампиры?

– Тупик,– сказал Сильвера. – Тут нам не проехать.

– Повернем на Сото. Через восемь кварталов должна быть рампа Голливудской автострады.

Вес с радостью обнаружил, что въездная рампа свободна. Но как только “краб” взобрался на полотно автострады, фары начали выхватывать из мглы одну брошенную машину за другой. Дюны беспокойно переползали с места на место, угрожая похоронить “краб”. В безвоздушном пространстве закупоренных кабин виднелись трупы пассажиров. Много мертвых тел валялось и снаружи – это были те, кто выбрался из автомобилей, нодалеко уйти уже не смог. Некоторые, казалось, просто прилегли отдохнуть. Другие погибли в агонии – с выпученными глазами, распухшими, выпавшими наружу языками. Открытые рты были теперь забиты песком. Вес чувствовал, что нервы его на пределе. “Краб” преодолел едва пятьдесят ярдов, как снова их продвижение застопорила плотная масса шлифованного ветром металла и песка впереди. Ветер яростно дергал и ударял в борт джипа.

– Давай задний ход вдоль рампы,– сказал Сильвера отрывисто. Он протянул руку за спину и повернул кран баллона, выпуская в кабину джипа новую порцию кислорода. – Нужно искать другой путь.

– Нет другого пути! – крикнул Вес. – Иисус Христос! Все забито, все дороги заблокированы песком и машинами.

Сильвера подождал, пока Вес успокоился, и сказал:

– Не волнуйся. Криком ничего не решишь и ничем делу не поможешь. И через Лос–Анжелес на нервах нам не перебраться.

Вес дрожал. Как ему хотелось сейчас закурить сигарету с марихуаной или хотя бы с табаком! Но в любом случае у него не было ни сигарет, ни лишнего кислорода, чтобы тратить его на курение. “Что, решил лапки опустить? – едко спросил он себя. – Нет. Я не могу так просто сдаться… Как священник сказал, мы должны обязательно найти путь…”

– Давай задний ход,– повторил Сильвера.

– Ни черта не вижу,– пожаловался Вес. Заднее стекло было покрыто плотным слоем песка, и они рисковали въехать кормой в дюну. И тогда пиши пропало, общий привет. Двигатель пару раз закашлял, сбился, и сердце Веса тревожно подпрыгнуло.

– Ладно,– сказал Сильвера, доставая из багажника кислородную маску, очки и прилаживая их на голове. Второй кислородный баллон был заправлен в специальную обойму, чтобы его было удобно нести за спиной. Несколько секунд Сильвера возился с резиновой маской и кислородным баллоном. Послышался тихий щелчок – это соединились крепления переходного узла. Сильвера повернул кран и сделал несколько глубоких глотков прохладного свежего воздуха из шланга, потом забросил баллон за спину.

– Я выйду наружу и буду проводником,– сказал он глухим из–за маски голосом. – Если я ударю в корпус справа, значит, бери правее, если слева – то левее, соответственно. Понял?

– Да,– сказал Вес. – Только, ради Бога, будь осторожен!

Сильвера открыл дверцу и вылез наружу. Ветер едва не сбил его с ног. Он был теперь словно астронавт на чужой планете, пуповиной шланга присоединенный к автономной системе жизнеобеспечения. Рядом с “крабом” лежали в песке два полузанесенных трупа – женщина, прижимавшая к себе маленькую девочку. Сильвера содрогнулся, потом обошел “краб” сзади. Вес включил реверс и джип начал осторожно пятиться. Несколько раз Сильвере приходилось ударять по борту “краба”, чтобы предотвратить столкновение с дюной или другой машиной. Когда они достигли рампы, холодный пот выступил на его лице крупными каплями, от перенасыщения крови кислородом кружилась голова. Сильвера поспешно влез в кабину, сел на свое место и стянул маску.

– Все, свободно,– сказал он. – Но шоссе можно теперь вычеркнуть – нам оно не поможет.

Они проехали под шоссе через подземный проезд, повернули налево, к Маренго, двигаясь мимо темных зданий Окружного госпиталя – здесь врач по имени Дюран напророчествовал Сильвере скорую смерть. Интересно, где сейчас доктор Дюран? Наверное, теперь он совершает ночные домашние визиты совсем иного свойства… Они медленно обогнули комплекс Норт–мейн–стрит. Эта дорога, как знал Сильвера, должна была вывести их за реку, за деловой центр Лос–Анжелеса.

“Краб” почти пересек Норм–мейн, когда фары выхватили впереди гигантскую желтую дюну, полностью перекрывшую дорогу.

“Крысы в лабиринте,– подумал Вес, нажимая на педаль тормоза. – Мы – крысы в лабиринте”. Свет фар отражался от хромированного радиатора “кадиллака”, попавшего в ловушку песчаной горы. Лунными горами возвышались со всех сторон проклятые дюны.

– Назад,– прохрипел Сильвера. Лицо его было цвета засохшей глины.

У них ушел еще целый час на то, чтобы среди дюн и прочих препятствий отыскать путь через реку, на 7–ю улицу, почти в пяти милях южней того места, где они первый раз пытались пересечь эту реку. По обеим берегам реки поднимались фабрики и склады, темные, безлюдные, мертвые. Проволочные заграждения снесло ветром, они лежали посреди 7–й улицы, как колючая проволока. Примерно через квартал им попался перевернутый грузовик, занимавший весь центр улицы.

Вес снизил скорость, повернул направо, двигаясь теперь вдоль боковой узкой улицы, по которой с обеих сторон тянулись ряды складов. Кажется, теперь он знал, где находится. Деловой Центр Лос–Анжелеса находился всего в нескольких улицах дальше, а оттуда уже легче будет выбраться в Голливуд. Путь, конечно, страшноватый, но чистая безделица по сравнению с тем, что их ждет в замке Кронстина – если они туда доберутся. “Краб”, кажется, еще в неплохой форме, хотя двигатель регулярно заходился кашлем, отплевывая песок. Очевидно, джип был рассчитан на суровые условия эксплуатации и был снабжен системой воздушных фильтров, которая задерживала большую часть песка. И все же, как припомнил он, “краб” двигался под прикрытием массивной кормы транспортера, так что основной удар урагана приходился на большую машину. Возможно, “краб” заглохнет в судорогах в следующую секунду, а может быть, он донесет их до цели без сучка и задоринки. Не было способа определить, что именно их ожидает.

Внезапно Сильвера как–то странно посмотрел на Веса.

– Останови,– сказал он.

– Что такое? – удивился Вес. – Где остановить?

– Здесь.

Вес нажал на тормоз. Джип проскользил по песку пару футов и остановился.

– Что случилось?

– Не знаю. Просто… мне показалось, что я заметил… когда мы проезжали мимо склада, только что… там что–то было сложено на грузовой платформе. – Он посмотрел назад, но ничего нельзя было разглядеть. – Гробы,– сказал Сильвера тихо. – Кажется, это были целые ряды гробов. Они стояли на грузовой платформе перед складом.

Вес дал задний ход. В окне со стороны священника показались черные очертания металлической конструкции склада. Из песка торчали остатки проволочной сетки–забора. На несколько секунд сплошное полотно несущегося в потоке урагана песка вдруг дало прореху, и сквозь этот просвет Вес и Сильвера увидели, что перед складом стоит ряд больших грузовиков, и на платформах кузовов у каждого лежит что–то, накрытое темно–зеленым брезентом. Брезент вдруг подняло ветром, потом опустило, снова подняло…

– Смотри! – воскликнул Сильвера на второй раз, и Вес увидел на грузовике ряды продолговатых предметов. Такие же предметы аккуратными рядами заполняли платформу перед складом, словно были готовы к отправке.

– Я выхожу,– сказал Сильвера. Он надел кислородную маску и баллон и выбрался из “краба”, шагая быстро, подавшись навстречу напорам ветра. Вес несколько минут возился со второй маской и баллоном, соединил их, наконец, должным образом и опустил баллон в держатели второй заплечной обоймы. Маска была тесной, словно вторая кожа. Широкие стекла защитных очков давали возможность хорошего обзора. И первый глоток кислорода из баллона показался сладким, как мед. Вес вылез из джипа и последовал за Сильверой, карабкаясь на дюны и осторожно обходя остатки проволочной сетки забора.

Оказавшись на грузовой платформе, Сильвера оттянул в сторону плотный брезент – словно гигантское крыло, ткань была унесена ветром. Потом поднял крышку гроба и заглянул вовнутрь. Гроб был наполнен грязью, но внутри никого не было и на грязевой набивке не было еще следа от прятавшегося здесь вампира. Это был совершенно новенький неиспользованный гроб. Когда Вес с трудом забрался на платформу и, прихрамывая, зашагал вдоль нее, он осознал вдруг, что длиной этот склад не уступает футбольному полю. Возможно, он был даже больше поля. Дальний конец исчезал в крутящейся желтой мгле. Он заглянул в пустой гроб, потом поглядел на отца Сильверу. Ему пришлось кричать, чтобы было слышно сквозь ветер и резину маски:

– А что ты думал найти здесь?

– Сам пока не уверен,– сказал Сильвера, открыв следующий гроб, потом еще один. Все они были наполнены влажной землей, но вампиров там не было. “А почему они должны быть?” – спросил он сам себя. Потому что вампиры не спят на открытом воздухе. Им необходимо особое укрытие. Взгляд его упал на большую дверь, ведущую в помещение склада. Дверь была скользящего типа и ездила на двух рельсах. Священник подошел к двери и отодвинул ее в сторону на несколько футов. Из образовавшегося темного проема накатила волна холода. Именно такое чувство он уже однажды испытал – в том страшном здании на Дос–Террос. Сильвера предостерегающе посмотрел на Веса, потом переступил порог.

Сначала все вокруг было закрыто кромешной тьмой – абсолютно ничего не было видно. Потом, по мере того, как привыкали к сумраку глаза, он различил металлические перекладины балок, ряды выключенных флюоресцентных ламп, металлические ступеньки, ведущие на мостик, обегавший все здание. Неподалеку стояло несколько выкрашенных в желтое электрокаров и погрузчиков. Потом он увидел самое главное, и дыхание на миг замерло у священника в груди.

Склад был наполнен гробами – их тут было, наверное не менее тысячи. Они рядами лежали на бетонном полу, аккуратно накрытые крышками, и теперь Сильвера понял, почему часть гробов осталась снаружи – внутри склада для них уже не было места.

– Иисус Христос! – Тихо сказал Вес, стоя за спиной священника.

– Тут они и спят,– услышал свой собственный голос Сильвера. – Не все, конечно… далеко не все, но… Боже мой! Ведь все склады в промышленном районе могут быть полны ими! – Он осторожно шагнул вперед, наклонился и медленно приподнял крышку гроба, стоявшего ближе всех.

На подстилке из коричневой калифорнийской почвы удобно устроился вампир – молодая женщина в голубой блузке с темными пятнами крови на груди. Она лежала, спокойно сложив руки на груди. Глаза ее, казалось, смотрели прямо сквозь молочно–призрачные веки, и взгляд их был полон тоскливой ненависти. Веки, подумал Сильвера, в точности как у тех, кого эвакуировали из дома на Дос–Террос. Такие веки у многих рептилий – хорошая защита от ветра и песка. Вампир лежала неподвижно – машина убийства, ждущая момента пробуждения. Сильвера смотрел на дьявольское создание и ему слышался призрачный шепот внутри собственного черепа: “Наклонись немного ниже, человек, немного ниже, и тогда…”

Священник быстро задвинул крышку гроба и попятился, чувствуя, как вдруг хриплым стало его собственное дыхание внутри маски, Он открыл крышку следующего гроба и обнаружил там маленькую чернокожую девочку – ее кожа приобрела нехороший серый оттенок, Он почувствовал ее жажду горячей человеческой крови, человека, склонившегося над ней в дневном сне. Она вдруг зашевелилась, и это движение заставило Сильверу отпрыгнуть. Пальцы вампира сжали борта гроба, потом руки ее снова опустились и она замерла. Сильвера закрыл гроб, чувствуя, как пробегает по позвоночнику ледяная дрожь.

Вес шагал вдоль первого ряда гробов. Он открыл один из них трясущимися руками. Там лежал мальчик лет пяти, не больше. Прямо на глазах окаменевшего от ужаса Веса рука мальчика поднялась, пальцы сжали воздух и рука упала обратно в гроб. Открылся рот – красная линия на желтоватом лице, словно кровавый разрез. Щелкнули клыки, словно зубья медвежьего капкана. “Неужели ему что–то снится? – подумал Вес. – Но что? Видит он во сне меня, представляет, как погружает клыки в горло?” – Он наклонился чтобы закрыть гроб и в сознании его слабым огоньком затрепетал детский голос: “Дэнни хочет, чтобы ты остался… Дэнни не хочет чтобы ты уходил…” Вес замер, в голове пульсировал гром. Сильвера, нагнувшись опустил крышку и оттащил Веса в сторону.

– Спасибо,– не–моргая, сказал Вес. – Ты посмотри, они даже во сне опасны…

– Помоги. Я хочу вытащить одного на свет,– сказал Сильвера. Он взялся за первый гроб, который открывал. Вес зашел с другой стороны и вместе они вытащили тяжелый гроб наружу, на грузовую платформу, в мутный желтый свет угасающего дня.

– Я его сейчас открою,– сказал Сильвера. Прежде, чем Вес сообразил, что ему делать, Сильвера открыл крышку и поспешно сделал несколько шагов назад, готовый ко всему.

Вампир тут же начал корчиться, царапать ногтями борта гроба. Рот его исказился гримасой боли, Клыки щелкали друг о друга с ужасной силой. Вес видел, как в глазах вампира проснулось сознание, его сменила боль, потом агония, Вампир завопил. Ничего более жуткого Вес раньше не слышал.

Потом существо село, разбрасывая при этом во все стороны куски грунта, наполнившего гроб. Горящий смертью взгляд упал на Сильверу, и вампир начал подниматься, повернув голову в сторону, так, чтобы на лицо падало меньше света.

Сильвера понял, что вампир попытается вернуться на склад, в прохладную спасительную темноту. Он толкнул в дверь Веса, прыгнул следом сам и начал задвигать дверь. Когда дверь задвинулась, вампир принялся в отчаянии биться о металл. Двое мужчин с трудом удерживали створку – она норовила поехать в другом направлении. Вес едва сдержал крик, он вдруг осознал, что они прячутся от одного вампира, который снаружи, а внутри склада спят тысячи подобных бестий. Ему показалось, что он слышит крадущиеся шорохи за спиной, щелканье, треск и стук открывающихся крышек гробов.

Потом царапанье в дверь снаружи прекратилось.

Сильвера подождал немного, потом начал отодвигать створку, открывая проход.

– Осторожно, это ловушка! – крикнул Вес.

Сильвера приоткрыл дверь всего на несколько дюймов и выглянул наружу.

Гроб на платформе, который они с Весом вытащили туда, был снова закрыт. Когда Сильвера открыл дверь пошире, Вес услышал быстрый шорох за спиной и явственный стук задвигаемых крышек. Сильвера вышел на платформу, наклонился над гробом и откинул крышку еще раз.

Вампир – теперь весь покрывшийся жуткими пятнами, словно трехдневной давности мертвец – сел и попытался вцепиться клыками в Сильверу. Клыки погрузились в резину маски, прямо перед глазами Сильверы под плотью десен пенилась отвратительная жидкость. Отчаявшись прокусить маску, вампир отпустил Сильверу. Его руки метались из стороны в сторону, словно у карнавального толстяка. Голубая блузка натянулась, посыпались пуговицы. Из ноздрей, глаз, рта, ушей текла какая–то жидкость. Потом совершенно внезапно существо скорчилось и свернулось, будто сухой лист. Рот и глаза ввалились, как будто растворились, нос тоже уплотнился и ввалился. Вампир свернулся буквой “С”, затрясся и затвердел. Теперь это был месячной давности мертвец, каковым он нам самом деле все это время и являлся.

Вес едва успел поднять маску – желудок его требовал облегчения. Когда рвота прекратилась, ребра у Веса болели так, словно сам Сатана лягал его своими раздвоенными копытами.

– Подожди здесь,– сказал Сильвера и быстро вернулся к джипу.

Вес натянул маску и присел на песок, подальше от мертвого вампира. “Их слишком много! – подумал он. – Тысячи!” Он снова подумал о Соланж. Конечно, глупо надеяться, что она до сих пор не стала одним из них. Но сейчас он просто не в силах был думать об этом.

Священник вернулся с канистрой и керамическим распятием. За пояс он заткнул пистолет Ратлиджа. Распятие он передал Весу, а сам вошел в склад с канистрой. Вес на слабеющих ногах последовал за Сильверой. Сильвера снял крышку с канистры и принялся обливать гробы, все подряд, сколько мог. Трех галлонов, правда, на много не хватило, и остаток Сильвера вылил на пол возле первого ряда гробов. Потом отшвырнул канистру и отступил к дверям. Сняв с предохранителя пистолет, он нацелил ствол сорок пятого калибра на лужу бензина. Выстрел показался ударом пушки. Вес увидел сноп искр. Над лужей вспыхнуло голубое пламя, побежали бензиновые огненные ручейки. В следующее мгновение гробы начали обугливаться, над ними змеями поднялся черный дым, тени и отблески заплясали на металлических стенах. Крышки нескольких гробов зашевелились, начали открываться. Сильвера коротко приказал:

– Уходим! Скорей!

Прежде, чем полностью задвинуть дверь, Сильвера взял у Веса распятие и заклинил им наружную рукоять двери. Потом они бросились бежать.

В кабине “краба” они сняли дыхательные аппараты. Вес включил двигатель. Сквозь завывания ветра он услышал и другие вопли, от чего ему захотелось плотно прижать ладони к ушам.

– Поехали скорей,– приказал Сильвера. Вес преодолел небольшую дюну, которую намело перед джипом, пока он стоял здесь. И когда они уже покинули район склада, он спросил Сильверу:

– Думаешь, они все сгорят?

– Нет, но некоторые наверняка. Внутри склада между металлическими стенами очень скоро станет жарко, а распятие не даст им подойти к двери. Если же они и выберутся, то с ними кончит солнечный свет. Но не думаю, что все они сгорят, нет.

– Боже мой! Я и не подозревал, что их… столько!

– И это лишь их часть. Их в десять раз больше, я уверен.

Сильвера положил пистолет на пол кабины, потом сжал пальцы, пытаясь унять дрожь ладоней. Страх наполнял его, словно он был старым треснувшим кувшином и начал протекать. Внезапно он понял, что не может больше определить, где находиться солнце. Небо казалось совершенно однородным, одного грязно–коричневого цвета с полосами серого и желтого.

– Который час? – спросил он.

Вес бросил взгляд на часы, поблагодарив фирму “ролекс” за их водонепроницаемый ударостойкий корпус.

– Почти три. – Он снял часы и положил их на приборную панель, чтобы они оба могли видеть время.

– Нужно спешить,– тихо сказал Сильвера. Но голос внутри него кричал: “Слишком поздно! Скоро настанет ночь и все будет кончено! Слишком поздно!”

Башни небоскребов Лос–Анжелеса высились со всех сторон в мрачном желтом свете, словно надгробия на кладбище великанов. Потом их не стало видно–все затмили полотнища серо–желтого песка. “Дворники” ветрового стекла стонали и скрежетали. Двигатель “краба” судорожно втягивал воздух сквозь забитые песком фильтры. Темнота, казалось, наползала на них со всех сторон. Где–то возле белой плоскости Першинг–сквера, теперь покрытой полосами нанесенного песка, перед джипом пролетела целая стая шаров перекати–поле. Бог знает, откуда они тут взялись. Вес пытался преодолеть одну за другой блокированные дюнами и брошенными автомобилями улицы. Каждый раз ему приходилось осторожно возвращаться по собственным следам. Указатель на циферблате топлива начал угрожающе опускаться, стрелка на термометре подошла к крайней черте.

“Скоро Лос–Анжелес превратится в город призрак, разорванный и пережеванный челюстями Мохавской пустыни”,– продумал Вес. Да. Сверкающий город Коандук, разоренный, разрушенный. Город снов и мечтаний, величественный дворец наслаждений, павший перед армиями пустыни и Зла, разрушивших его. Зло всегда здесь обитало. То там, то здесь. То Душитель Холмов, то Таракан, то Массон–убийца – словно части жуткого рецепта, готового для приготовления отвратительного варева, которое сейчас вариться в колдовском котле, в который превратился город Юности. Гуляш из змеиных голов и человеческой крови. И когда надвинется ночь, зазвонит призывающий к пиршеству колокол. И ЗЛО сквозь тысячи своих сиплых глоток запоет: “Праздник! Праздник насыщения! Стол накрыт, банкет нас ждет, мы страшно голодны…”

Вес понимал, что им нечего теперь противопоставить вампирам. Немного воды во флаконе, пистолеты и пружинный нож. Какая польза от пуль и ножа? Вес рассчитывал на определенное воздействие распятия, но теперь и распятия у них не было. У него, правда, был маленький шарик–амулет, который сделала Соланж. Он помог ему во время столкновения с мотоциклистами. Но что будет со священником? У него вообще нет никакой защиты.

Он отбрасывал в сторону мрачные мысли, но они упорно возвращались, как стервятники. Но сейчас у него не было ни времени, ни сил, чтобы с ними разделаться. Один взгляд на топливный указатель сказал ему, что обратного пути у них нет и уже давно. Теперь оставалось одно – двигаться дальше. Двигаться дальше, пока они не окажутся в последнем тупике. Весли Ричер, это твой последний спектакль, и ты должен играть так, как никогда еще не играл. Ладони его покрылись холодной испариной, как в тот первый вечер, когда он вышел на сцену Комедийной Мастерской. Но теперь сцена была куда важнее, чем та, первая… И расплатой за промах будет смерть, если не хуже…

“Да, смерть – это еще совсем неплохо будет,– подумал Вес. – Альтернатива – превратиться в одного из этих существ, которые спали в гробах на складе”. Он уже принял решение, как избежать этого – ствол пистолета в рот, быстрое нажатие на спуск. И – Баааахх! Прыжок с ночного поезда. Пешком домой, сквозь жуткий дождь. Самоубийство.

Он надеялся, что ему удастся вместе с собой убить и Соланж.

11.

Голова у Томми болела, и Палатазину пришлось остановиться, чтобы перевести дух. Он присел в темноте рядом с мальчиком, а Крысси тем временем, забрав фонарь, пошел вперед, на разведку. Несколько секунд спустя свет фонаря стал приближаться – сначала желтая точка, потом расширяющийся луч. Крысси присел рядом с Палатазином.

– Мы почти под Голливудским бульваром. Как дела, маленький брат?

– Все в порядке,– сказал Томми.

– А сколько еще до Аутпост–драйв? – спросил Палатазин.

– Немного. Потом придется ползти вверх. И помните, что я могу протиснуться в такие места, куда не пролезть. Ну как, парни, готовы?

– Готовы,– сказал Томми и поднялся.

С того момента, когда они пересекли под землей Де–Лонгавеню, вода под ногами постоянно прибывала. Теперь это был уже не крохотный журчащий ручеек, а мощный мутный поток. Туннель, который, как объяснил Крысси, шел под Закатным бульваром, был просторным, с высоким потолком, и к изумлению Палатазина, луч фонаря время от времени высвечивал надписи на стене. Под ногами грязный поток медленно обтекал кучи коричневой отвратительной грязи. Они подошли к месту, где в двух разных направлениях уходили новые туннели. Крысси на секунду остановился, поводя лучом фонарика слева–направо и обратно. Потом выбрал правый туннель. Потолок здесь оказался куда ниже, и теперь идти приходилось, согнувшись в три погибели. Ноги хлюпали в жиже, запахи, несмотря на уже выработавшуюся привычку, были едва переносимы. Крысси бодро хлюпал по грязи, словно ловец форели.

– Еще немного! – крикнул он через плечо. – Вот только пройдем… Эй, берегись, брат!

Крысси направил луч фонарика назад, туда, где шел Томми. Вдоль трубы, бегущей по стене на уровне головы мальчика, кралось несколько здоровенных крыс. Они явно собирались оборонять свое гнездо, которое устроили в трещине трубы, там где соединялись две ее секции. Три большие крысы запищали и бросились в укрытие. Оттуда они с вызовом сверкали розовыми точками глаз.

– Иногда они прыгают прямо в лицо,– сказал Крысси, когда они прошли крысиное гнездо. – Такая зараза… Если уж вцепится, то попробуй стряхнуть! Однажды, сожрав пару “желтых”, я пришел в себя и обнаружил, что два серых паразита намереваются устроить жилище у меня в бороде.

Вдруг Крысси остановился и втянул носом воздух:

– Это оно. Большой туннель под Голливудом.

Узкий туннель кончился, и они снова оказались в просторном. Вода на дне была глубиной в фут – глубже, чем в остальных. Крысси уверенно зашагал вперед, громко хлюпая, направив луч к дальней стене. Показался целый ряд круглых отверстий туннелей поменьше, каждый вливал в большой туннель свою порцию грязной воды.

– Ну–ка, посмотрим,– сказал Крысси, задумчиво жмурясь. Луч фонарика перебегал с одного туннеля на другой. – Вот этот,– сказал он, наконец, показывая фонариком на центральное отверстие. – Да, точно.

– А вы точно знаете? – хрипло сказал Томми. Все эти туннели напоминали ему фильм “Они”, в котором гигантские муравьи поселились под Лос–Анжелесом.

– Знаю, само собой,– ответил Крысси и постучал по голове. – Карта у меня прямо здесь, всегда с собой. Иногда, правда, я слегка путаюсь, есть такое дело. – Он вдруг захихикал, глаза светились голубым и электрическими лампочками – явное воздействие всех проглоченных капсул и пилюль.

– Пошли,– раздраженно сказал Палатазин. – Нам нужно спешить.

Крысси пожал плечами и двинулся вперед. Томми сделал три шага и почувствовал под ногой что–то отвратительно мягкое. Он вскрикнул, прыгнул вперед и натолкнулся на Палатазина.

– Что такое? – раздраженно спросил Палатазин.

Крысси обернулся и посветил фонариком. Человеческий труп плыл медленно в грязном потоке. На нем сидели крысы, вырывая зубами кусочки мяса. Палатазин взял Томми за плечо и силой повел дальше. Они пересекли главный туннель и, прибавив шагу, вошли в канал, указанный Крысси.

Этот туннель поворачивал вправо и постепенно становился более узким.

Палатазин, который шагал, сильно согнувшись, испытывая неприятное жжение в горле и легких, вдруг заметил, что свет фонарика Крысси стал заметно слабее. Теперь он был тускло–желтым. Он слышал писк и шуршание крыс за спиной – животные, потревоженные появлением непрошенных гостей, смыкались за их спинами. Палатазин боялся, что Томми может не выдержать долго. Но Томми сделал выбор, как настоящий мужчина, и обратного пути все равно не было. Множество новых туннелей, некоторые просто дыры в бетонной стене. Журчание и звон капель. Они поднялись и подошли к лестнице из металлических колец. Крысси направил свет на крышку люка – до нее было футов двенадцать.

– Я, наверное, залезу наверх и выясню точно, где мы находимся,– сказал он и вручил фонарь Палатазину. Палатазин кивнул и Крысси быстро полез по кольцам лестницы, отодвинул в сторону крышку люка. В отверстие проник слабый желтый свет, потом Крысси исчез в урагане.

Прошло несколько минут и Палатазин сказал:

– Томми, ты знаешь, мы можем не успеть до пробуждения. Уже смеркается. И скоро будет слишком темно. Слишком. Когда свет солнца станет слишком слабым, они, я боюсь, начнут…

– Вернуться мы уже не можем,– сказал Томми.

– Я знаю.

– Они все… проснуться одновременно?

Палатазин покачал головой:

– Не уверен. Возможно, нет. Я ведь столького не знаю об их поведении. Возможно, первыми проснуться самые старшие, или самые голодные. Боже, как мне не хотелось оставлять Джо беззащитную…

Он вдруг замолчал, потому что ему послышался шорох в туннеле позади. Он направил туда луч фонарика. Свет был уже слишком слабым и не проникал далеко, и туннель оказался погруженным в непроницаемую тьму.

– Что такое? – нервно спросил Томми, заглядывая через плечо Палатазина.

– Я… я не знаю. Показалось, что там кто–то есть.

По лестнице быстро спустился Крысси.

– Все в норме,– сообщил он бодро. – Мы под Франклин–авеню, но придется взять восточнее, чтобы перехватить туннель под Аутпост–драйв. Не знаю вот только, какой он ширины…

– Вы только нас туда доведите,– сказал Палатазин. Он вернул фонарик Крысси.

Они двинулись дальше, и каждая секунда немилосердно просыпающего сквозь пальцы песка времени колоколом отдавалась в мозгу Палатазина. Туннель повернул влево, потом снова вправо, став более тесным. Сочащаяся из боковых каньонов жижа громко хлюпала и плескалась под ногами. Несколько раз Палатазин говорил: “Погоди”, и прислушивался. Когда Крысси направлял назад луч фонарика, туннель всегда оказывался пустым–насколько хватало луча, конечно.

Они подошли к металлической решетке, преградившей им путь. Палатазин вытащил колотушку и несколько минут был занят тем, что расчищал им дорогу. Потом решетка была отброшена в сторону. Туннель впереди начал явно подниматься вверх. Некоторое время спустя он снова пошел горизонтально – казалось ему не будет конца. Потолок опустился ниже, и теперь даже Томми приходилось идти с низкоопущенной головой. Палатазин, спина которого уже адски болела, осторожно ступал по липкому и скользкому полу туннеля. Вода несла всякий мусор, омывая ноги Палатазина. Туфли давно уже промокли.

Вдруг он снова услышал странный шорох и обернулся, напряженно всматриваясь в темноту. На этот раз он был абсолютно уверен, что слышал приглушенные голоса, холодный смех, быстро пропавшие вдали. Он заставил Томми перейти на свое место, а сам занял место Томми в арьергарде. Волосы на затылке у него встали, словно наэлектризованные. Он боялся, что оправдается предчувствие, что здесь, внизу, окажутся вампиры, уже проснувшиеся, ведь они были защищены от проникновения солнечного света. Они, очевидно, были жутко голодны, и этот голод не давал им спать. Возможно, они стаями прочесывали каналы в поисках случайной жертвы. Он вспомнил про спички и аэрозольный баллончик, лежавшие в рюкзаке. Не останавливаясь, он проверил рукой, на месте ли они. Фонарик Крысси все заметнее слабел.

Теперь туннель круто уходил вверх. Они начали подъем.

12.

Темнота постепенно наполняла дом. Она вползала незаметно и неумолимо, и раньше чем обычно в это время года. Именно рассеянный свет дня за окном пугал Джо – она не могла определить, когда настанет час, пригодный для пробуждения вампиров, и откуда они нападут. Из маленького дома напротив? Или из соседнего, по эту же сторону улицы? Примерно час назад она и Гейл услышали, как ненормальный стрелок из соседнего дома мычит свои путаные молитвы, потом последовала долгая тишина, прерванная единственным выстрелом. После этого они уже ничего не слышали.

Джо сидела в кресле, стоявшем далеко от окна, лицо ее застыло в маске мрачного размышления. Пальцы теребили небольшой крестик, подаренный Палатазином, который она по его приказу не снимала с шеи. Гейл задвинула шторы, но каждые несколько минут она прерывала свое беспокойное хождение по комнате и выглядывала наружу, всматриваясь в сгущающийся сумрак снаружи. Песок царапал стекло, словно когти дикого зверя. Гейл не расставалась с пистолетом, который оставил им Палатазин.

– Скоро станет совсем темно,– повторила она, словно стараясь заставить себя смириться с неизбежным. Каждый раз, когда она выглядывала из–за штор наружу, она с холодным ужасом представляла, как глянет на нее с той стороны стекла бледное ухмыляющееся лицо.

Джо незаметно погрузилась в воспоминания. Она вспомнила первую встречу с матерью Энди во время их третьего свидания, на празднике дня святого Стефана. Та держалась вполне дружелюбно, но как–то очень тихо и отрешенно – глаза ее казались выцветшими, непроницаемыми, они казалось, смотрели прямо сквозь Джо, словно кто–то подкрадывается сзади. Теперь она понимала, почему.

И в этот момент кто–то постучал в дверь. Сердце Гейл подпрыгнуло. Она сжала рукоять пистолета, вытащила его из наплечной кобуры. Она посмотрела на Джо испуганными округлившимися глазами.

Снова послышался стук – два четких быстрых удара в дверь.

– Не отвечай! – прошептала Джо. – Ни звука!

– А вдруг это Палатазин,– сказала Гейл и повернулась к двери. Одна рука легла на ручку, вторая, с побелевшими от напряжения костяшками пальцев, сжимала рукоять пистолета.

– Нет! – сказала Джо. – Не открывай!

Тишина – лишь свистел ветер. Гейл осторожно отперла дверь, повернула ручку и немного приоткрыла ее так, чтобы можно было выглянуть наружу. Сначала она ничего не видела, поэтому открыла дверь немного шире.

И в следующий миг перед ней возникло нечто из кошмаров в стиле Жюля Верна – какой–то серо–зеленый монстр с выпученными стеклянными глазами, с рылом–шлангом. Гейл вскрикнула и подняла руку с пистолетом, готовясь стрелять, но монстр протянул перед собой ладонь и схватил за кисть руки с пистолетом.

– Эй, мисс! – сказало существо с явным техасским акцентом. – Я – капрал Престон, морская пехота США. Будьте добры, уберите палец со спускового крючка!

Облегчение волной охватило Гейл, колени ее ослабли. Она вдруг поняла, что это военнослужащий в защитной кислородной маске, и когда он вошел в дом, она увидела баллон у него на спине. Капрал затворил дверь и стянул маску. Он был еще совсем юный, почти мальчик, с остатками угрей на щеках. Он кивнул в сторону Джо, которая в изумлении поднялась на ноги.

– Сколько у вас здесь человек, мисс? – спросил он Гейл.

– Двое. Только мы двое.

– Ясно. Примерно в трех кварталах стоит транспортер. Мы вас будем вывозить. В соседнем доме я никого не нашел. Там что, никто не живет? – Он кивнул в сторону дома сумасшедшего стрелка.

– Нет,– сказала Гейл. – Больше там никто не живет.

– Ясно. А вы, леди, пока немного посидите тут, пока не подойдет транспортер. И поосторожней с вашей игрушкой, мисс,– добавил он, натягивая маску.

Капрал направился к двери, на ходу вынимая из кармана баллон с оранжевой флюоресцентной краской.

– Но мы не можем уехать! – сказала вдруг с отчаянием Джо. – Мы…

Пехотинец смерил ее взглядом сквозь защитные очки.

– Мэм,– сказал он терпеливо. – Все, кто мог уехать, уже уехали. Подальше. У нас приказ – эвакуировать весь народ. Всех, кого мы найдем. И могу сказать вам, что нашли мы очень немногих. Чего же вам ждать?

– У нас еще двое. Мужчина и мальчик,– сказала Гейл.

– Вот так? Они ушли, так?

Гейл кивнула. Глаза Джо покраснели.

– Я бы не стал волноваться на вашем месте,– сказал капрал Престон. – Их наверняка подобрала другая спасательная команда. Транспортеры прочесывают сейчас весь этот район. И никто в такой ураган далеко не уйдет без эээ… – Он замолчал. – Машина будет здесь через несколько минут.

Он отворил дверь, впустив в комнату небольшой вихрь горячего воздуха и песка. Выйдя наружу, он нарисовал на затворенной двери большую цифру “2”. “Два человека,– подумал он. – Пускай леди сидят тихонько, пока не подойдет машина”.

Наклонившись вперед, преодолевая напор ветра, он перешел к соседнему дому. Следов “краба”, в котором уехал вперед Ройс, уже не было видно. Обернувшись, он увидел слабое желтоватое свечение прожекторов транспортера, едва пробивавших муть летящего песка. “По крайней мере,– подумал капрал Престон,– большинство жителей успели покинуть этот район. Никто не отвечает на стук, значит, они в безопасности”.

Однако, он не мог не обратить внимание на то, что брошенных машин было слишком много. Как же тогда жители покинули свои дома, как добрались они до безопасных районов в округе? Впрочем, он исполнял приказ и особо ни о чем больше не думал. На стук в соседнем доме никто ему не ответил, и он перешел к следующему. В этот день он редко пользовался баллончиком с краской. В этом почти не было нужды.

13.

Было уже почти пять, когда Вес нашел подходящий поворот на Блэквуд–роуд. Небо теперь цветом и видом напоминало старую продубленную кожу тусклого темно–коричневого цвета, цвета ботинок из воловьей кожи, которые любили носить сутенеры, когда они прохаживались по бульвару, наблюдая за своим товаром на бирже “Парада Проституток”. Небо казалось таким низким, что опустись оно еще немного – и начнет царапать крышу “краба”. Деревья, стоявшие по обе стороны дороги, содрогались и гнулись под напором ветра. Ветер обрывал ветви, унося их вниз по склону холма. Покрышки “краба” с трудом цеплялись за грунт склона. Казалось, он соскальзывал на три фута после двух выигранных. Руль содрогался в руках Веса.

– Ты уверен, что это та дорога? – с тревогой спросил Сильвера.

– Уверен.

Сильвера ничего не видел в окно кроме песка на земле и в воздухе. И все же он испытывал ощущение, что замок вот–вот должен появиться, должен быть где–то недалеко. Что он нависает, словно гигантский каменный стервятник на утесе, нависает над городом, готовясь к главному ночному нападению. Решимость и выдержка давались Сильвере так же трудно, как крутой подъем их джипу. Но пути назад теперь не было, вообще никогда не было. Теперь он ясно видел свой путь, и понимал, что плита за плитой путь этот выкладывался с того самого момента, когда он вместе с Рико Эстебаном вошел в дом на Дос–Террос. Ему было предопределено оказаться вот здесь, в душной кабине на опасном склоне холма, на пути к верной гибели, если не хуже. Этот момент был предопределен в тот миг, когда Дюран предсказал ему скорую смерть. Все это было лишь частью бессмысленной загадки, головоломки, которая, если смотреть на нее слишком близко, представляла собой всего лишь бессмысленную мешанину цветов и геометрических фигур. Но если взглянуть на нее из достаточного далека, она наполнялась смыслом, формой и цветом, подобно витражу в окнах его церкви. Он понятия не имел, что принесет ему будущее. Но в равной степени не мог он позволить страху задушить себя.

Воющий порыв ветра ударил в борт “краба”, едва не вырвав руль из рук Веса. Двигатель заворчал на несколько секунд, “краб” замер неподвижно. Покрышки выбрасывали фонтаны песка, то находили, то теряли сцепление с грунтом. Вес посмотрел на Сильверу.

– Дорога слишком крутая! Покрышки не цепляют… черт!

“Краб” потащило в сторону к обрыву с левой стороны дороги. Вес отчаянно жал на педаль тормоза, но машину тащило ветром все быстрее и быстрее, словно их тащила сама рука Сатаны.

– Сейчас нас перекинет! – крикнул в ужасе Вес, выворачивая руль.

Задние колеса уже крутились в воздухе. Вес посмотрел влево, увидел потоки песка и прибитые ветром кустарники на дне обрыва в сорока футах внизу. Несколько до ужаса растянутых секунд “краб” балансировал на грани падения. Передние колеса вкапывались в осыпающийся песок. “Краб” вдруг подался вперед – покрышки нашли хорошее сцепление с бетоном дороги. Машина, словно живое существо, прыгнула вперед, подальше от обрыва,– и встретилась с новым ударом урагана в лоб. Их отбросило в сторону, как слетевший с рельсов вагончик, “русских гор”.

Джип врезался в дерево на обочине дороги и так и остался стоять, примерно в шести футах от обрыва. Яростно выл и стонал за стенками кабины ветер. Мотор “краба” в последний раз проворчал и умер. Вес смотрел вперед, прямо перед собой. Он боялся шевельнуться, чтобы не вывести машину из равновесия. Глаза его остекленели в белый мрамор.

– Все в порядке,– с трудом проговорил Сильвера. – Ветер держит нас прижатыми к дереву. Никуда мы не денемся.

– Боже,– прошептал Вес. – Я думал… что мы ведь так глубоко… – Он заставил себя отпустить руль и кровь вновь прилила к пальцам, вызвав неприятное ощущение мурашек.

– Нам придется идти дальше пешком. Сколько еще осталось?

– Не знаю. Замок прямо наверху, но… Я просто не знаю.

– С тобой все в порядке?

– Да, вполне. Просто… еще одна минута, и я буду в норме.

Сильвера потянулся назад, в багажник, за своим кислородным аппаратом.

– Кислорода в баллонах осталось немного. Но должно хватить.

– Слушай, если этот чертов ветер способен перекинуть в обрыв машину, то человека он и подавно закружит.

– Знаю. Просто придется быть осторожными, вот и все. Наверху ветер может быть еще сильнее. Теперь слушай внимательно. Придется двигаться быстро, и будем надеяться, что нам повезет. Не знаю еще, как мы проберемся в сам замок, и совсем не знаю, что мы будем делать, когда окажемся внутри. Но… ничего другого мы сделать не можем. Значит, мы должны идти, Хотя, ты можешь оставаться здесь.

– Оставаться? – Вес нахмурился, несколько секунд смотрел на песчаные струи за стеклом окна, потом снова посмотрел на Сильверу.

– Нет. Я так боюсь, что могу в любой момент намочить в штаны, но я забрался на эту гору не для того, чтобы сидеть в кабине и ждать. Где–то там в замке должна быть Соланж. Я хочу ее найти.

– Это может тебе не удастся. И она уже наверняка не тот человек, которого знал ты.

– Это я понимаю,– сказал Вес.

– Тогда ты понимаешь, что если мы попадем туда, то обратно можем не выйти?

Вес кивнул.

– Тебе придется делать то, что я скажу и когда скажу,– напомнил Сильвера. – Без пререканий.

Он протянул руку и поднял с пола пистолет. Сорок пятый калибр он передал Весу, а двадцать второй сунул себе за ремень. Потрогал бутылочку со святой водой в кармане пиджака.

– Я мало что знаю об этих существах,– сказал он. – Возможно, вода на них не подействует. Так же, впрочем, как и пистолеты, так что, целься в глаза. Тогда они будут думать дважды, прежде чем подойти.

– Стрелять прямо по белкам, да? – нервно сказал Вес.

– Не думаю, что выдержку так долго, пока увижу белки глаз,– признался Сильвера. – Как только залезем внутрь, я намерен искать одного единственного из них, и молю господа, чтобы вода на него действовала. Если не вода, то пули… И… – Он вытащил пружинный нож. – Теперь лучше тебе подготовиться. Будем выходить.

Вес начал надевать кислородный аппарат. Сильвера натянул резиновую маску, поправил шланг, очки. Теперь они были готовы.

Сильвере пришлось навалиться на дверь – ветер не давал ее открыть. Он с трудом притиснулся наружу, за ним последовал Вес – со стороны водителя дверь была заклинена стволом дерева, к которому прижало машину. Они двинулись вверх по дороге, соскальзывая время от времени в песке. Временами налетали особенно сильные порывы, заставлявшие их пригнуться почти до земли, отталкивавшие к опасному левому краю дороги. Было уже почти темно, и Сильвера понимал, что если вампиры еще не вышли на охоту, то скоро выйдут. Дорога простиралась в крутящуюся ураганную темноту, словно уводя за край мира, откуда им придется падать в бесконечность.

Они шли уже минут пятнадцать, когда Сильвера увидел что–то впереди, что–то движущееся – быстро, ловко, что–то меньшее по размерам, чем человек. Но трудно было сказать в сумеречном свете, что это было. Существо исчезло, проглоченное ураганом. У Сильверы появилось чувство, что за ними наблюдает кто–то, быстро нагоняющий их сзади. Он выхватил пистолет и обернулся. Ничего – только пустота, шипящий и свистящий по ветру песок. И мгла урагана над мрачной развалиной, где когда–то лежал великолепный сверкающий город. Лос–Анжелес – Город Ангелов. Сильвера держался прямо за Весом. Теперьбыстрое движение почудилось ему среди кустов слева, по краю дороги. Потом справа. Он не мог определить, что это было, но движение прекращалось, едва он замечал его.

А потом из–за завесы бури прямо на них выпрыгнула собака, громадная рыжая дворняга. Глаза ее горели, словно желтые лампы.

Сильвера увидел белые клыки. Он поднял руку и выстрелил. Собака в прыжке задела его плечо, едва не сбив на землю, и исчезла в темноте. Сильвера не знал, попал он в нее или нет.

Вторая собака, совершенно черная, отчего они заметили ее слишком поздно, прыгнула, целясь вцепиться в горло Весу. Вес закричал и отпрыгнул в сторону. Собака приготовилась к новому прыжку, но Сильвера, сделав шаг вперед, ударил ее носком сапога в ребра. Собака завыла, завертелась, пытаясь укусить священника за ногу. Вес выстрелил – пуля разнесла череп животному, отбросив собаку в сторону, словно тряпку. Что–то ударило Сильверу сбоку, под колени, заставив покачнуться. Он почувствовал, как до кости впиваются в правую икру клыки. Он изогнулся, высвободил ногу, и когда овчарка–колли снова бросилась на него, выстрелил прямо между глаз. Колли рухнула, несколько раз дернулась и замерла.

– Я буду прикрывать сзади! – крикнул Сильвера. Нога его кровоточила, но он едва ощущал боль. Теперь, казалось, их со всех сторон окружала сотня стремительных теней, прыгавших, вертящихся, нападавших, уклонявшихся от выстрелов. Сильвера не стрелял. Вес же несколько раз выстрелил наугад.

– Берегите патроны! – сказал Сильвера.

Какое–то существо, вроде гигантского мастиффа, выскочило из–за завесы и поднялось на задние мощные лапы. Теперь пес ростом не уступал Весу – его зубы явно были способны с одного раза перекусить человеку горло. Вес уже собирался выстрелить, когда громадная бестия прыгнула в сторону и исчезла. Он поднял голову и увидел силуэты собак, собиравшихся среди валунов над дорогой. Они держались, прижавшись низко к земле, словно волки, приготовившиеся к бою. Защелкали клыки, несколько собак бросилось под ноги Сильвере, отскочили в сторону, снова бросились в атаку. Черная дворняга с тусклыми мертвыми глазами подпрыгнула и вцепилась в рукав священника. Сильвера едва не выронил пистолет, потом пнул собаку здоровой ногой, освободив таким способом руку. Он выстрелил в гущу своры, и собаки мгновенно рассыпались в стороны.

– Двигайся! – крикнул он Весу. – Не давай им возможности остановить нас!

Вес краем глаза заметил движение справа. Рыжая худая дворняга хищно шла следом, выискивая удобный момент для нападения. Он выстрелил и услышал жалобный вой. К дороге начали спускаться новые собаки, окружая людей кольцом. Сильвера увидел гигантского серого пса, возможно, это был волк. У пса имелся ошейник с шипами и глаза пылали демоническим огнем голода. Собака–волк шла крадучись, не спеша, позволяя первыми вступить в дело собакам помельче, изучая обстановку. Когда пара собак напала на Сильверу слева и он развернулся им навстречу, этот пес прыгнул справа, с места, бесшумно. Его челюсти широко раскрылись, готовые перекусить руку, державшую пистолет.

Сильвера успел отвести руку, но массивное тело пса ударило с такой силой, что он не удержался на ногах и упал со стоном. Пес навалился на него сверху, пытаясь просунуть пасть под маску, чтобы добраться до горла священника. Сильвера чувствовал горячее дыхание и прикосновение мокрой морды пса, увидел светящийся жаждой крови взгляд.

В следующий миг голова собаки превратилась в мешанину раздробленных костей, кровавой жижи и белесой мозговой массы.

Он услышал второй выстрел пистолета Веса. Сильвера оттолкнул в сторону тяжелое тело мертвого пса–волка и встал, стирая рукавом кровь, забрызгавшую очки. Собаки кружили, прыгали и отскакивали, но близко больше не подходили. Очевидно, подумал Сильвера, серый волк был вожаком стаи и его гибель обескуражила остальных, лишила их организации. Круг животных поначалу сжимавшийся, стал заметно шире, и постепенно они начали исчезать за завесой бури. Вес и Сильвера слышали вой собак в скалах над дорогой, словно поданные оплакивали гибель своего короля.

– Они могут вернуться! – крикнул Сильвера. – Нужно спешить!

У него в обойме осталось всего два патрона. На ходу он перезарядил пистолет Веса и вернул его актеру.

Дорога стала менее крутой. Они скорее почувствовали присутствие замка впереди, чем увидели его темные каменные стены сквозь мутную мглу. Ветер был ужасным, он едва не сбрасывал Веса и Сильверу обратно на пройденный ими уже крутой участок дороги и дальше, в каменистый обрыв, куда они чуть было не свалились вместе с джипом. Они продвигались вперед, делая каждый последующий шаг с величайшей осторожностью и осмотрительностью. Вокруг с шипением вырастали и переползали с места на место горы песка, падая с обрыва, оставляя кометные хвосты на фоне мглистого неба. Сначала Сильвере показалось, что перед ними продолжение горы, темная крутая скала, но подойдя ближе, они увидели, что это стена замка – швы между грубыми плитами казались шрамами на коже Левиафана. Он увидел башни, зубцы стен, стекла, блестевшие в высоких окнах, упиравшиеся в низкие облака шпили. Замок напоминал своим внешним видом ухмыляющийся каменный череп, громадный, жуткий, запретный, словно бесконечный кошмар.

Ошеломленный, Сильвера замер. “Вперед,– сказал он сам себе. – Это придется выдержать. То, что должно быть сделано, должно быть сделано”.

– Что будем делать? – крикнул сквозь ветер Вес. – Как мы переберемся через стену?

Сильвера вдоль подъездной дорожки направился к воротам, остановился, глядя на путаницу колючей проволоки, преграждавшую путь.

– Думаю, что смогу перебраться через нее, если ты мне поможешь,– сказал он.

Вес остановился, всматриваясь в окна и балконы в поисках признаков деятельности обитателей замка. Замок казался пустынным, вымершим. “Может, они еще спят! – сказал он сам себе. – Конечно, спят. Если мы поспешим, то успеем забраться туда, найти Соланж и убежать до того, как вампиры начнут просыпаться”. Он наблюдал за подходившим к воротам Сильверой. Издалека доносился хор завываний – как будто собаки собирались для следующей атаки. Сильвера посмотрел через плечо, в темноту, чувствуя, как поднимаются волосы на затылке.

И одновременно со следующим шагом он услышал тихий щелчок пружины. Что это такое – он осознал лишь через долю секунды, в тот момент, когда сверкающие челюсти капкана, подняв фонтан песка, сомкнулись на его левой голени. Боли он сначала не почувствовал – лишь треснула кость, словно сухая ветка. Он понял, о чем не подумал, когда ступил на дорожку, ведущую к воротам. Песок не случайно был здесь особенно густ. Его насыпали, чтобы спрятать капканы, пригодные не то что на непрошенных гостей–людей, а для медведей. Накатила раскаленная до бела волна боли, заставившая его закричать. Он начал падать назад, медленно, словно в кошмарном сне, где все движения замедляются, кажутся безумными и ненужными. Он попытался предотвратить удар, выставив руку, и с ужасом увидел, как защелкиваются зубья нового капкана, пропустив кисть всего на несколько дюймов. Он упал на бок – третий капкан звонко сомкнул челюсти прямо перед лицом. Потом ему показалось, что башни замка летят на него. И они упали, накрыв Сильверу агонией тьмы.

14.

Принц Вулкан открыл глаза. Сон мгновенно улетел, словно его и не было. Принц был молодым животным, готовым броситься на охоту. Сегодня, решил он, я спущусь в город и присоединюсь к войскам, вместо того, чтобы ждать привезенной в замок еды. Он будет мчаться на охоту вместе с солдатами, втягивая приносимые ветром запахи, выискивая аромат теплой крови, вслушиваясь в шорохи спрятавшихся в подвалах и на чердаках людей. Жажда еды знобила принца, хотя голод был еще не слишком неприятным.

Какое–то неловкое, неприятное чувство не давало ему покоя – ничего подобного не испытывал он уже давно. Ему снилось, что он стоит посреди громадного стадиона, более грандиозного даже, чем римский Колизей, и его освещают ряды прожекторов на мачтах. Он стоял на возвышении, зеленое поле по краям было ограничено колоннами и с трибун его окатывают горячие и сладкие волны поклонения и обожания. Они все называют его ХОЗЯИН, и когда они прыгают на поле и бегут к возвышению, чтобы поцеловать руку, адъютанты в сопровождении сторожевых собак, выстраиваются защитным кольцом. В этот момент он понимает, что город в его руках. Лос–Анжелес в их руках – первая победа неуязвимой армии вампиров. Первая из многих.

Крики на трибунах усиливались. Его имя громом прокатывалось над стадионом, грозно и торжествующе. Следующая жертва – Сан–Франциско и Сан–Диего. Это закрепит победу на Западе. Потом армия скрыто поползет на восток – передовые отряды будут проникать в основные города, одно крыло захватит собой Канаду, второе, южное, Мексику. Начиналась новая эпоха. Он станет ее предвозвещающей звездой.

Но посреди всеобщего ликования он вдруг почувствовал, как легла на плечо сухая узловатая ладонь. Он повернулся лицом к Владыке.

Но это был совсем не тот Владыка, к которому Конрад привык. Глаза его потускнели, губы были напряженно сжаты.

– Будь осторожен, Конрад! – сказал Владыка. – Будь очень осторожен.

– Мой час настал! – воскликнул Вулкан. – Чего мне опасаться? Послушай, как вопят они мое имя! МОЕ имя!

– Это всего лишь сор,– прошептал Владыка, и когда глаза его опять открылись, Вулкан почувствовал усталость и… слабость своего старого учителя. – Мой противник тоже двигает свои фигуры, Конрад. Мы еще не кончили играть, и еще не победили.

– Игру? – переспросил Вулкан. Крики превратились в далекий шум и совсем исчезли. Теперь он стоял в центре пустого стадиона, перед Владыкой, и прожектора начали слепить. – О каких фигурах ты говоришь?

– Ведь они сильны, Конрад, ты понимаешь это? Они не признают поражения! Они отказываются подчиниться неизбежному. Ты едва лишь царапнул по всей массе человечества, а уже думаешь, что завоевал мир! Ты ошибаешься! – Голос Владыки превратился в громовое ворчание, прокатившееся по всему полю. – Тысячами покидают они этот город, Конрад…

– Нет! Ураган не даст им…

Глаза Владыки вспыхнули:

– Существует предел всему, Конрад, и даже МОИМ возможностям! И твоим – тем более. Игру выиграет самый выносливый. А чему, так это выносливости можно поучиться у людей, Конрад.

– Я их раздавил, смял! – воскликнул Конрад. – Город мой!

Владыка покачал черной головой и печально посмотрел на ученика.

– Ты усвоил все уроки, кроме одного, самого важного. Никогда не считай свое положение полностью безопасным. НИКОГДА! Ты можешь взять коня или слона, а тебя поразит простая пешка!

– Никто не может поразить меня! – сказал Вулкан с вызовом. – Я…. сильный!

– Четверо уничтожат тебя,– тихо сказал Владыка. – Они уже приближаются к замку. Четыре фигуры – слон, ладья, конь и пешка. Сами не сознавая того полностью, они сошлись в смертоносной комбинации, Конрад. Я сделал все, чтобы их остановить, но они выдержали… И они приближаются. Мы все еще способны их уничтожить. Мы все еще можем выиграть в этой партии, но ты должен знать, откуда грозит опасность…

– МЫ? – Вулкан стряхнул с плеча руку Владыки. – МЫ? Разве ты не слышал, чье имя кричали они? Кого называли Хозяином? МЕНЯ! Принца Конрада Вулкана! Короля вампиров! Они признавали во мне высшую силу!

– Я дал жизнь тебе и твоему племени. Я научил тебя секретам власти, которыми ты теперь хвастаешь, магии А–банер, Нектанебус и Соломона. Я показал тебе, что значит быть королем. Но ты уязвим, Конрад, ты тоже уязвим…

Вулкан холодно смотрел на учителя, потом спросил:

– Кто осмелится испытать меня?

– ЧЕТВЕРО ЛЮДЕЙ.

– Четверо людей? с презрением переспросил Вулкан. В усмешке показал он свои клыки. – Ты не знаешь, какова численность моей армии сейчас. Прежде, чем солнце зайдет, я буду командовать двумя миллионами! А завтра ночью… – Он поднял руку, сжал кулак, глаза его горели бешеным зеленым огнем. Потом усмешка его внезапно исказилась гримасой осознания. – Ты…. боишься, не правда ли? Ты испугался? Чего? Тех четверых? Почему? Ты ведь мог бы найти их и разорвать в клочки?!

– Потому,– тихо сказал Владыка,– что наш противник использует их, действует через них, подобно тому, как используем мы наши фигуры. Я… не могу… коснуться их…

– Ты боишься! – закричал принц. – Ну, а я не из трусливых, теперь я знаю все, что должен знать, и меня зовут мои войска, и мы продолжим наступление! Теперь нас никто не остановит. Может, ты боишься… – Он замолчал, его поразила крамольная мысль. Но он понял, что теперь знает правду, и слова сами сорвались с его губ. – Ты испугался МЕНЯ? Не правда ли? Ты боишься, что я стану слишком сильным? Ты не хочешь, чтобы я узнал…

Владыка молча наблюдал за ним. Глаза его начали светиться, словно озерца лавы из горнила вулкана.

– Я буду жить вечно! – кричал Вулкан. – И всегда буду молодым, всегда! Ты видел, что я могу, и ты явился, чтобы посеять во мне сомнение в собственных силах. Хочешь, чтобы я испугался четверых людей, которых почему –то боишься ты сам!

– Вечно – это слишком долго,– сказал Владыка,– и едва ли всегда достаточно долго. Я пришел предупредить тебя, Конрад. Я сделал для тебя все, что мог, остальное будет зависеть….

– Я больше не нуждаюсь в тебе! – сказал принц. – Школа кончилась!

Владыка, казалось, задрожал от гнева. Тело его начало расти, словно грозовая туча, словно надвигающаяся ночная тень. Он сделал шаг вперед, накрывая Вулкана дыханием ледяного ветра, энергии, исходившей от него.

– Глупец! – прошептал Владыка. – Мальчишка! Глупый мальчишка!

– Нет, я уже не мальчишка! НЕТ, НЕТ, НЕТ! – закричал Вулкан, но когда он попытался сделать шаг назад, он почувствовал, что попал в плен границ тени.

– Ты думаешь, что был моим единственным учеником, Конрад? Нет. У меня есть другие, с еще более мощным потенциалом, чем у тебя. И боюсь я не твоей силы, а твоей слабости. Этот город уже почти пал перед твоей армией, но не благодаря ее силе. Ты сделал то, чего мы от тебя хотели. Наступил момент остановиться, перейти в отступление…

– Отступление? – изумленно повторил Вулкан. – Нет! Это МОЙ город! Мой Вавилон! Я не побегу прочь из–за каких–то жалких людишек, которых всего лишь четверо…

– Одно дело – захватить плацдарм,– сказал Владыка,– другое – удержать его. Бери своих лейтенантов и сколько сможешь остальных – и уходи отсюда, немедленно. Перейди через горы на западе. Начни все сначала, и я смогу помочь тебе, как помогал до сих пор…

– ПОЧЕМУ? – воскликнул Вулкан. – ПОЧЕМУ ТЫ БОИШЬСЯ?

– Я боюсь того, что использует против нас наш противник. Этот город…

Вулкан прижал к ушам ладони.

УХОДИ! – крикнул он. – Ты не испугаешь меня, нет! Ты не запутаешь меня! Меня никто не победит теперь!

Владыка долго смотрел на Вулкана в молчании, и когда он снова заговорил, в тоне его явственно чувствовалась печаль:

– Я относился к тебе Конрад… лучше, чем к другим… Ты был моей надеждой на новое начало.

Тень сгустилась, тяжелые складки окутали Конрада.

– Итак, ты отрекаешься от меня, не так ли? После всех проведенных вместе столетий, ты отрекаешься от меня в мгновение ока? – Глаза Владыки горели, как подземное пламя. – Я учил тебя хорошо, может, даже слишком хорошо. Но теперь я вижу, что одному не в силах был научить тебя. Быть взрослым. Ты навсегда остался семнадцатилетним, наполненным детскими потребностями и фантазиями. Не ты стал королем, Конрад, им тебя сделал Я. Да будет так. Твоя вечность лишь эпизод для меня. Теперь ты владеешь королевством. Защищайся как сможешь. Но в одном ты был прав, мой бывший ученик. Школа в самом деле кончилась.

Тень начала вращаться, словно смерч, на вершине которого желтыми лампами горели глаза Владыки, прожигая череп Конрада. Вулкан задрожал, холодная волна прокатилась по его жилам. Смерч сложился вдвое, потом начал свертываться сам в себя, будто старинный пергамент. Еще секунда – и он начал меркнуть. Безжалостные желтые огни глаз исчезли последними, постепенно погасая, как невыключенные лампы.

Когда Владыка исчез, стадион, окружавший Конрада, замерцал, словно мираж, ряды прожекторов начали один за другим гаснуть.

И принц Вулкан открыл глаза, глядя в темноту пробуждения.

Он лежал несколько секунд неподвижно, размышляя над скрытым значением сна. Он чувствовал себя страшно беззащитным, озябшим, лишенным былой уверенности. Это были странные ощущения, они, словно ил со дна пруда, поднимались из времен его человеческого бытия. Четыре человечишки? Идут на поединок с королем Вампиров? Абсурд.

Немного погодя он поднял руки, откинул крышку гроба и вылез наружу, покинув теплое ложе защищающей родной венгерской почвы. Он стоял на первом этаже подвала, с его разветвленной системой коридоров, комнат, заполненных старой мебелью, ящиками, пачками старых газет и журналов, связанных истлевшим шпагатом.

В одном из ящиков Конрад когда–то обнаружил пожелтевшие глянцевые листы плакатов и афиш, рекламирующих фильмы Орлона Кронстина. Человек в гриме вампира нависал над ничего не подозревавшей в своем сне блондинкой. Все это крайне забавляло Вулкана. Лицо вампира на фотографии было тупым, летаргическим, абсолютно не голодным. Однажды, прогуливаясь по южной окраине Чикаго вместе со стариной Фалько – бедный предатель Фалько! Все–таки он был славный малый! – они остановились перед мигающей неоновой рекламой: “Дамен Сут Театр” – ниже – “Двойная программа ужасов. Проклятие вампира и Графиня Дракула”. Естественно, они зашли просмотреть эти старые ленты, до безобразия стершиеся. Было довольно весело. Раньше он уже смотрел фильмы, в Лондоне, но те были немые, а теперь на экране не только разговаривали, но и изображение было цветным. Вулкан, действуя больше из внезапного побуждения, чем реальной необходимости, пересек балкон и сел на свободное место позади мужчины, который громко храпел открытым ртом. Вулкан легко мог заглянуть под покров лысеющей головы и как в раскрытой книге прочесть все сны – мечтания всей жизни этого человека. У него была жена по имени Сесили, двое детей – Майк и Лайза, двухкомнатная квартира со старинными швейцарскими часами с кукушкой на стене, кипы бумаг и счетов на столе под желтым светом настольной лампы, дружки, сгрудившиеся вокруг стола в задымленной темной таверне, стакан пива на салфетке с надписью “Мак–Дуглас”. Этот человек больше всего хотел бы всегда быть молодым, свободным от забот, мчаться по проспекту в красном спортивном авто с лисьем хвостом на антенне. За какие–то двенадцать минут – промежуток между укусом и высасыванием нужной порции крови – принц Вулкан полностью изменил жизнь этого человека по имени Коркоран. Теперь он был одним из нескольких сотен вампиров Чикаго, ждавших триумфального возвращения Хозяина с Запада.

Пора было сзывать собак обратно в замок, на ночь. Принц сконцентрировал волю, нащупывая контакт с самым большим зверем, который стал вожаком, организатором своры. Глаза Вулкана закатились, он напрягся, но почему–то не мог нащупать вожака. Словно дуновение холодного ветра, как призрачная ментальная тень, покинул он стены замка, направляя свой внутренний огненный ищущий глаз в потоки бури. Но он больше нигде не чувствовал присутствия вожака – связь между ними была надежно, но необъяснимо, прервана. Теперь он ощущал присутствие других собак, их боль, смятение, тупую ярость. Он поискал среди них, ощупывая примитивные сознания животных. Собаки полностью вышли из–под контроля. Они были сильно напуганы чем–то. Вулкан прочел их смутные впечатления о громе, огне, обжигающей, дробящей кости боли. Он тут же вернулся обратно в свое тело, в замок. Глаза заняли нормальное положение в проемах глазниц, зрачки сузились в привычные щели. Что–то случилось с вожаком стаи. Очевидно, пес мертв. Но что или кто его убил?

Он поспешил вдоль коридора, мимо комнат, где Кобра и остальные лейтенанты начали просыпаться. Взобравшись по длинной спиральной каменной лестнице, которая вела к толстой, в три дюйма толщиной, дубовой двери. За дверью находился первый, основной, этаж замка. Рядом с дверью, у основания другой каменной лестницы, стоял мотоцикл Кобры – почти вся черная краска была с него содрана песком урагана.

– Таракан! – крикнул Вулкан, и голос громом проревел по коридорам замка, по комнатам и альковам. – Таракан!

Он поспешил наверх, стуча подошвами по каменным плитам. На втором этаже коридоры свистели завихрениями ветра, проникающего в замок сквозь щели и трещины. Здесь имелось множество комнат без окон, в которых тоже хранились гробы со спавшими вампирами, и уже довольно многие их хозяева бродили из комнаты в комнату, как безмолвные призраки. При приближении Вулкана они быстро покидали его путь, уступали почтительно дорогу. Какая–то красивая женщина – блондинка в запятнанном кровью черном платье бросилась к принцу, чтобы поцеловать руку, но он сердито на нее зашипел и вырвал ладонь. Сейчас он был занят более срочными делами.

– Таракан! – снова крикнул он в гневе, и в следующую секунду увидел яркую точку света впереди. Свет приближался.

– Я же тебя звал! – сказал Вулкан; глаза его светились. – Где ты был?

– Я слышал, Хозяин, но я… разводил огонь в камине в зале. Теперь зал готов, Хозяин.

Вулкан заглянул в мозг этого человека – это было несложно, сознание Таракана было до смешного детским, до смешного податливым. Он увидел, чем занимался Таракан минуту назад. Разведя огонь в зале и приготовив карты, Таракан был загипнотизирован вращением спиральной колонны песка в золотой чаше. Он забыл обо всем остальном, как ребенок, зачарованный новой восхитительной игрушкой. Принц поспешил покинуть сознание Таракана, память которого кипела темными силуэтами, воспоминаниями о женщине, черты лица которой почему–то постоянно менялись, тело которой полетело вниз, сквозь лестничный пролет и осталось лежать в самом низу, словно кукла со сломанной шеей. Целые стаи и рои крыс и тараканов дергались в смертной агонии.

– Что–то случилось с собаками! – недовольно сказал Вулкан, потом вспомнил слова Владыки: “Четверо придут, чтобы уничтожить тебя!” – Возможно, кто–то проскользнул в замок.

Таракан был изумлен;

– Кто? В замок… мимо собак…

– Пойдем!

Он прошел мимо оцепеневшего Таракана узкой каменной лестнице, заканчивающейся у дубовой двери с двойным засовом. Отперев засовы, он шагнул на широкий балкон, находившийся примерно в пятидесяти футах над землей. Он подошел к каменному парапету, всмотрелся в темноту – он ясно слышал далекое беспорядочное завывание сторожевой стаи. Да. Теперь он был уверен. Первая линия обороны замка пробита. Но как насчет второй линии? Наклонившись, он посмотрел вниз.

Сначала он не увидел ничего необычного. Главные ворота были закрыты, в укрепленном дворе замка никого не было видно. Но потом он заметил слабое движение сразу за воротами, по ту сторону стены, и увидел двух людей – на них были какие–то маски с подключенными к ним баллонами, видимо, дыхательные аппараты – и один из них попал в ловушку. Его левая лодыжка была в пасти капкана. Второй пытался помочь ему выбраться, оттащить раненного от ворот к укрытию – нескольким высохшим деревьям в десяти ярдах от ворот. Там характер местности, деревья и темнота могли дать им какое–то убежище.

Вулкан усмехнулся. Когда он убедился, что первая линия обороны пройдена, что кому–то удалось пробиться сквозь бурю и свору охраняющих замок псов, его наполнило беспокойство и какое–то жуткое изумление. “ЧЕТВЕРО”,– так сказал Владыка. “ОНИ ВЫНОСЛИВЫ. ОНИ ВЫДЕРЖАТ”. Но владыка ошибся. Их всего лишь двое, и оба уже не опасны ему, принцу вампиров, Конраду Вулкану. Один лежит на земле, а второй, похоже, вот–вот сам свалится. Их всего лишь двое, и оба они забрались сюда, в горы, чтобы встретить собственную смерть. Владыка ошибался.

– Ошибался! – крикнул Вулкан. – Чего мне опасаться? Тебя? – И он холодно рассмеялся, длинные клыки выдвинулись из гнезд в челюстях. Смех – холодный, жестокий, хриплый – внезапно прекратился. Глаза Вулкана сузились. Он смотрел, как человек в кислородной маске пытается тащить своего раненого или уже мертвого товарища.

– Спустись и найди мне Кобру,– приказал Вулкан Таракану. – Вместе с ним приведите вот тех двоих – если они еще способны передвигаться – если нет, принесите их в зал совета. И запомни – они нужны мне нетронутыми. Пока. Объясни это Кобре как следует.

Таракан с готовностью кивнул и поспешил прочь, исчезнув за дверью.

Принц Вулкан подался вперед, опираясь о парапет, с большим интересом рассматривая две фигурки внизу. Как эти двое умудрились его вычислить? Как они догадались, что он скрывается именно здесь, в замке Кронстина? А другие люди – они знают, где спрятался Вулкан? Если да, то убежище не настолько безопасно, как ему казалось. Предупреждение Владыки эхом отдалось в голове, но он отмахнулся от неприятной мысли. Небольшое развлечение – как раз это ему сейчас необходимо, чтобы отвлечься от мрачного воспоминания о разговоре с Владыкой. Да! Развлечение! Игры, охота, что–нибудь вроде фехтовального турнира – драка медведя с кабаном, сражение псов с крысами, которые так любил его папа–Ястреб. Если эти двое выдержали переход в горы, добрались до самых стен замка, если они в самом деле были так выносливы, то наверняка выдержат еще немного, чтобы доставить небольшое удовольствие королю вампиров и его придворным. Наверняка!

15.

Крысси вытянул перед собой руку с фонариком. Его слабый свет бросал золотые заплаты освещенных стен на плотную ткань темноты. Туннель продолжал вести вверх, как и все предыдущие две мили. Дно было липким и скользким.

Ноги и спина Палатазина невыносимо ныли, и несколько раз ему приходилось останавливаться, отдыхать, прислонившись к стене, отчего их продвижение катастрофически задерживалось. На лице выступили капельки пота, и ему приходилось бороться не только с усталостью, но и с клаустрофобией, и постоянным кошмарным ощущением, что за ними кто–то следит, позволяя им пока двигаться без помех, словно кот, играющий с преследуемой мышью. Он чувствовал за своей спиной ХОЛОД – и несколько раз, когда чувство становилось невыносимым, он доставал из кармана спички и баллон аэрозоля, зажигал импровизированный факел и направлял назад. Он не видел вампиров, но слышал сердитое шипение, шуршание – всегда за пределами освещенного круга. Пламя не давало им приблизиться. Пока.

Они несколько раз проходили под колодцами люков, и Палатазин поднимался, чтобы выглянуть и определить, где они находятся, пытаясь вспомнить, видел ли он окрестности во время первой попытки добраться до замка на машине. Ураган заметно сбавил силу, и несмотря на бьющие в лицо ветер и песок, видимость стала лучше. В сумерках он различал темные силуэты коттеджей, расположившихся на склоне холма. Нужно было продолжать подъем. Палатазин опасался, что они совершенно пропустят поворот. Вдруг они уже его пропустили? Он не был уверен, что это не так.

По спине его опять пробежала неприятная волна дрожи. Он чиркнул спичкой. В красноватом мерцании огонька спички он увидел мертвые, словно черные дыры от пуль, глаза – до них было с десяток футов. Вампиры – их было трое, по меньшей мере – тут же умчались за границу темноты, предчувствуя появление языка пламени из баллона. Палатазин достал баллон из рюкзака, нажал кнопку, направив струю на спичку. Пламя рванулось вперед красно–голубым языком. Вампиры поспешно отступили в тень. Палатазин слышал их сердитое шипение и проклятия.

Они продолжали подъем под прикрытием Палатазина. Когда пламя начало трещать и меркнуть, они увидели, как ближе подкрадываются к ним вампиры с хищными и отвратительными лицами, оставаясь на самой границе света. Их было трое – двое парней и девушка, и глаза их зло отсвечивали серебром и кровью.

– Опусти эту штуку, старичок,– прошептал один из них. Палатазин слышал голос совершенно ясно, но губы вампира, кажется, оставались совершенно неподвижными.

– Давай–давай,– прошептала девушка–вампир, холодно усмехнувшись. – Отпусти огонь, будь умницей…

– Нет! – крикнул Палатазин. Видение его, казалось, стало туманным, темнота начала наползать со всех сторон, грозя поглотить их.

– Они говорят внутри вашей головы! – резко предупредил Томми. – Не слушайте их!

– Пожалуйста,– сказала девушка–вампир и облизнула губы черным юрким языком. – Очень вас прошу.

Другой вампир попытался выбить баллон, и Палатазин чуть не выпустил кнопку. Металл баллончика стал горячим, и он знал, что лака осталось на минуту, не больше.

Внезапно Крысси остановился.

– Эй, слышите? – спросил он хриплым от напряжения голосом.

Палатазин попытался прислушаться, не обращая внимания на голоса, звучавшие в голове. Три вампира обнаглели, то и дело прыгая вперед и пытаясь выбить баллончик из руки Палатазина.

– Слышу! – воскликнул Томми. – Наверху собаки лают!

Палатазин попытался сосредоточиться, отбросив в сторону голоса вампиров, и немедленно услышал лай – призрачный хор завываний, доносившийся откуда–то сверху.

– Нужно найти дорогу наверх! – крикнул он, и потом услышал голос девушки–вампира;

– Нет! Зачем это вам? Ты ведь хочешь бросить баллон и остаться внизу, с нами. Правда?

Пламя зашипело, дало осечку раз, потом второй. Теперь весь туннель, казалось, был наполнен вонью горящего аэрозоля и адским дымом. Один из вампиров бросился на Палатазина, тот направил пламя прямо ему в глаза. Существо пронзительно завопило и отскочило назад.

Крысси нашел лестницу и начал подниматься. Когда он отодвинул в сторону люк, даже малейшего намека на свет, просочившийся вниз, было достаточно, чтобы заставить вампиров отступить. Они стояли тесной группой, шипя, словно гремучие змеи, и Палатазин слышал серебристый голосок в мозгу, повторявший;

– Вы нужны нам, останьтесь. Пожалуйста…

И на миг ему захотелось остаться.

– Наверх! – крикнул он, чувствуя, как вихрем врывается в колодец ветер снаружи, обдувая лицо. Пламя баллона погасло. Томми как раз поднимался по лестнице к ждавшему наверху Крысси. Когда Палатазин сам начал карабкаться, один из парней–вампиров бросился вперед и схватил за лодыжку, стараясь стащить вниз. Палатазин дрыгнул ногой, освободился, увидел пару жутких клыков, которые едва не вонзились в ногу. Потом вампир вскрикнул, испытывая боль даже от недолгого нахождения в тусклом свете из люка, и бросился прочь. Когда Палатазин достиг конца колодца и начал протискиваться в отверстие люка, он услышал далекий слабый шепот;

– Не уходи… не уходи… не уходи…

Вокруг бушевал ураган, и откуда–то справа он слышал лай и завывание собак. Трое людей двинулись вперед. Ветер каждую секунду грозил бросить их на землю. Через минуту Палатазин увидел два домика, которые показались ему знакомыми, хотя в этом он не был уверен. Потом из сумрака выступили знакомые засохшие деревья, и он понял, что эта узкая дорога змеится вверх по Аутпост–драйв.

– Осталось мало! – крикнул он Крысси, прикрывая лицо локтем. – Но обратно в дыру я не полезу. Замок на самом верху этой горы.

– Парень, эти кровососы внизу меня до смерти напугали,– сказал Крысси. – Нам в самом деле лучше обратно не соваться. Сечешь?

Палатазин кивнул. Он обернулся к Томми;

– С тобой все нормально?

– Порядок,– ответил мальчик, держа ладони чашкой перед лицом, прикрывая рот и нос. Он покачнулся, едва не упав – настолько силен был порыв ветра.

– Тогда вперед, наверх!

Палатазин пошел первым, замыкал цепочку Крысси. Взяв друг друга за руки, они с трудом поднимались вверх по дороге. Ветер был яростным, и Томми пару раз падал. Его едва не уносило, и Палатазин с Крысси едва успевали прийти ему на помощь. Они прошли мимо какой–то машины военного типа, вроде джипа, но побольше размером. Она приткнулась к дереву на краю дороги, очевидно, произошла авария. В нескольких десятках метров они обнаружили трупы нескольких собак, уже наполовину невидимых под покровом нанесенного песка. Теперь со всех сторон раздавался вой ветра, приносивший лай и завывания, и Палатазин чувствовал, что сверху за ними следят. Подняв голову, он увидел несколько собак, присевших за камнями скалы над дорогой, это их вой доносил ветер. Несколько раз собаки выпрыгивали из темноты, грозно щелкая зубами, потом так же стремительно исчезали. Одна из них, овчарка–колли, прыгнула на Крысси, схватила за ногу, повалила и тут же умчалась прочь. Палатазин знал, что через несколько секунд перед ними будет сам замок. И он был уверен, что часть вампиров – если не все – уже проснулись. И очень скоро весь замок, как и город внизу, будет кишить вампирами. Рюкзак, полный осиновых кольев показался необыкновенно тяжелым, и по спине пробежали колючие ледяные мурашки. Он надеялся, что некоторых вампиров еще успеет застать внутри гробов, особенно короля. Но, рассуждая логически, он должен быть среди первых проснувшихся. И все же на их стороне был фактор внезапности, и это было немаловажно. “В армии это называется “посылаем вас на верную смерть”,– подумал Палатазин. – Добраться в замок – это не самое сложное. Вернуться целыми и невредимыми – вот в чем задача.” Но он все это знал заранее и принимал риск как должное, так же, он был уверен, как понимал и принимал его отец. Ему было жаль Томми.

Когда впереди поднялась мрачная громада замка, Палатазин остановился и прошептал:

– Боже, помоги нам!

Он осмотрел стены, зубья, башенки и парапеты, заметил колючую проволоку, обильно обвившую верхушки стен.

– Как же нам туда забраться? – тихо спросил он сам себя. Паника, долго сдерживаемая, кипятком обожгла его изнутри. Неужели они прошли через все это только для того, чтобы остановиться перед стенам замка, возведенного эксцентрической кинозвездой? “Нет! Назад мы уже не можем вернуться!” – сказал себе Палатазин.

Они подошли к стене. Здесь ветер был заметно слабее, и вместе с ним менее мучительным стал поток песка. Палатазин посмотрел на массивные створки громадных ворот, заметил в песке перед ними несколько мощных капканов, подходящих для охоты на медведей. Точно такая же, покрытая толстым слоем песка дорожка шла вокруг правой стены, в обход замка.

Внезапно Томми дернул его за руку. Палатазин обернулся и увидел, что Крысси мчится в укрытие зарослей засохших деревьев в нескольких ярдах от ворот. Томми снова потянул Палатазина за руку, кивком головы указывая вверх – лицо превратилось в бледную маску страха. На высоком балконе стоял мужчина, глядя в ночь, повернувшись лицом к Лос–Анжелесу, опустошаемому сейчас армией вампиров. Палатазин побежал под укрытие деревьев и присел там, между Томми и Крысси. Человек у парапета балкона обвел взглядом горизонт, потом опустил голову, глядя, казалось, прямо на их укрытие. Трудно было сказать на расстоянии, но Палатазин подумал, что это вполне может быть Уолтер Бенфилд. Человек на балконе отвернулся, поднял руку к лицу, раз, потом еще раз. Завывание собак прекратилось. Потом человек исчез, и Палатазин облегченно перевел дыхание.

– Ух, едва не испачкал штаны,– простонал Крысси. – Вот тебе и истина в кофейной гуще!

Через пару минут мимо их укрытия пробежало несколько собак. Они исчезли в том же направлении, в каком вела мощеная булыжником дорожка, уходившая за стену замка. За этими собаками последовали другие, некоторые рычали, дрались между собой. Стая, судя по всему, была в состоянии паники, но среди собак Палатазин заметил несколько громадных животных, не уступающих размерами пантерам. Несколько раз такая гигантская собака останавливалась и с протяжным рычанием поворачивала голову в сторону деревьев, где укрылись люди, угрожающе скаля клыки, но потом она убегала месте с остальными, исчезнув за углом стены. Крысси дрожал от страха, но Палатазин решил, что собаки о них забыли. Очевидно, подошло время кормить их, и они все спешили получить свою долю. Значит, в замке имелся еще один вход. Служебный, очевидно. Он попытался вспомнить все, что знал из короткого ознакомления с делом Кронстина. Он припомнил, что читал доклад лейтенанта Саммерфелда насчет того, как проникли в замок убийцы. Там было что–то вроде служебного хода, точно. Калитка в задней стене и… винный погреб.

– Посмотрим, куда убежали собаки,– предложил Палатазин Томми, когда собаки перестали появляться. Крысси испуганно нахмурился, и Палатазин сказал:

– Ты можешь остаться здесь, если хочешь.

– Верно, брат. Это я секу. Старина Крысси выкопает себе маленькую норку в земле и заляжет, как в старом проклятом Вьетнаме… – И он принялся загребать ладонями песок и землю у ствола большого засохшего дерева. Когда Палатазин и Томми покинули ряд деревьев, Крысси поднял голову, посмотрел им вслед и пробормотал: “Еще немного”, и затем снова лихорадочно принялся за работу.

Палатазин и Томми поспешно поднимались вверх по подъездной дорожке, держась достаточно близко от массивных каменных плит стены. Палатазин услышал далеко впереди лай собак. Потом донесся шум иного рода – металлический стук цепей, щелканье пришедших в действие механизмов. Лай стал заметно тише. Томми побежал вперед и успел заметить, что собаки исчезают под каменной аркой, куда и вела мощеная дорожка – очевидно, за аркой лежал двор замка. Ворота, средневековое устройство с железными решетками, были опущены – с помощью цепи и ворота – ровно настолько, чтобы собаки успели проскочить во двор.

– Эй, паразиты, скорее! – рявкнул мужской голос. – Паршивцы! Быстро! Сюда!

Томми прижался к стене, сердце его колотилось. Когда собаки все до последней исчезли внутри двора, защелкали звенья цепи, и железная решетка ворот медленно опустилась до самой земли. Томми выждал еще минуту и скользнул к самой решетке. Он взглянул во двор – там стояло несколько мощных грузовиков с фургончиками–прицепами, яростно–желтый бульдозер и черный “линкольн–континенталь”. Стены замка уходили вверх так резко, словно это была стена плоскогорья из черного камня. У самого подножия стены Томми увидел человека – невысокого, полного, с коротко подстриженными черными волосами, который открыл массивного вида деревянную дверь, в которую ту же, отталкивая друг друга, устремились собаки. Пару раз некоторые из них рычали на этого человека, грозившего им зловещего вида деревянным посохом.

– Вниз! – крикнул мужчина, с хрустом погружая свою палку в гущу стаи,– Паршивцы!

Когда собаки исчезли, он сам вошел и дверь за ним затворилась.

– Бенфилд! – прошептал Палатазин, глядя поверх головы Томми. – Бог мой!

Он подошел к решетке ворот и потряс за прутья – те же не дрогнули.

– Именно этим путем проникли в замок убийцы несколько лет назад,– сказал Палатазин. – Но каким способом?

Он вспомнил, что в рапорте Саммерфильда что–то говорилось о том, что убийцы Кронстина были людьми высокими и худощавыми, возможно, подростками, достаточно ловкими, чтобы… Он присел и начал двумя руками отбрасывать песок у основания ворот. Сердце его забилось сильнее. Вот где прокопали ход убийцы одиннадцать лет назад, и выемка сохранилась до сих пор. Подросток мог бы протиснуться под воротами. Он посмотрел на Томми, и мальчик понял, что от него требуется.

Даже Томми, сняв куртку и втянув живот, с трудом справился с задачей. Он полз, извиваясь, несколько раз ему казалось, что он застрял, но наконец он уже стоял на другой стороне. Он подошел к цепи, свисавшей с пары железных воротов в стене, и потянул. Мышцы плеча пронзила судорога, а ворота приподнялись лишь всего на пару футов, после чего ему пришлось отпустить рукоятку. На этот раз он обнаружил, что цепь подобна веревке венецианских жалюзи – можно было закрепить цепь за железный штырь и отдыхать, при этом решетка не опускалась. Таким образом, он поднял решетку на четыре фута и дальше уже ничего сделать не мог. Палатазин протиснулся под решеткой, и они поспешили мимо бульдозера, грузовиков и “линкольна” к двери, в которую вошел Бенфилд.

Она была заперта на щеколду изнутри, но трех мощных ударов молотком было достаточно, чтобы сломать замок. Они увидели длинный каменный пролет ступеней, исчезавший в чернильной темноте. Они начали спускаться, ощупывая холодные влажные, покрытые трещинами, стены. В норах пищали крысы, сновали под ногами. Где–то далеко внизу Палатазин слышал лай собак. От лестницы ответвлялись другие коридоры, многие были забраны железными решетками, вроде той, под которой пролез Томми. Палатазин опасался ловушек в тех коридорах – новых капканов, соединенных с ручками дверей пистолетов, разбросанных отравленных игл, опрокидывающихся плит пола, и поэтому считал более разумным следовать тем путем, каким следовали собаки.

– Куда ведет этот коридор? – спросил он Томми. – Ты имеешь понятие?

– Думаю, в винный погреб в нижнем этаже подвала. Там у Орлона Кронстина хранился миллион бутылок.

– Вампиры не станут спать на одном этаже с собаками,– сказал Палатазин. – Иначе могут проснуться с отгрызанной рукой или ногой. А что на верхнем этаже подвала?

– Просто комнаты, большие.

– Наверное, там как раз и лежат гробы. Но опасаюсь, что многих мы уже застанем совсем не спящими.

Лай и шум были теперь гораздо ближе. Они услышали глухие удары.

– Назад! – зарычал голос Бенфилда. – Я тебе ребра переломаю! – В ответ послышалось свирепое ворчание, новый удар и визг.

Лестница кончилась у запертой двери. За ней, как знал Палатазин, должны были находиться сейчас собаки, Бенфилд и винный погреб. Видимо, Бенфилд еще не стал вампиром и король использовал его, как слугу–человека. Но есть ли у него пистолет, нож или другое какое–то оружие, кроме деревянного посоха? Палатазин навалился на дверь, она со скрипом приоткрылась на несколько дюймов. Он увидел несколько больших комнат, расположенных последовательно с пустыми полками вдоль стен. На одной из полок стоял ручной фонарь. Его луч плясал над мечущейся по комнате своре собак. Потом показался и сам Бенфилд, который с грохотом ударил посохом об пол, чтобы заставить собак слушаться,пока он бросал им куски кровавого мяса, доставая их из большого кожаного мешка на поясе. Вперед прыгнула немецкая овчарка, пытаясь стащить кусок сырого мяса, вырвать из руки Бенфилда, пока тот не бросил его остальным.

– Назад! – рявкнул Бенфилд и огрел собаку по голове своим орудием усмирения. Собака заскулила, отскочила в сторону и упала, остальные бросились к еде поверх повалившегося товарища.

– Была бы у меня склянка,– тихо сказал Бенфилд,– так я бы вас успокоил. Я бы вас накормил бы порошочком. Вы бы у меня попрыгали тогда.

В тусклом свете глаза его казались черными дырами на белом черепообразном лице.

– А ну, назад, я сказал! Вот дерьмо!

Он стоял спиной к двери, примерно в пятнадцати футах от Палатазина и Томми.

Палатазин заставил себя успокоиться и, сжимая молоток, тихо вошел в комнату. Он поднял руку с молотком, размахиваясь.

Серая дворняга с красной от крови мордой метнула взгляд на непрошенного гостя и обнажила белые клыки, тут же разразившись серией оглушительного лая. Бенфилд начал поворачиваться, и Палатазин увидел, что он не успеет достать преступника. Он прыгнул, глаза Бенфилда расширились. Он швырнул в лицо Палатазина посох, но Палатазин выставил левую руку, и удар пришелся по предплечью, как раз над кистью. В следующий миг он столкнулся с Бенфилдом, и они, яростно борясь, упали на пол, среди лающих взбешенных собак. Они катались по полу, Палатазин пытался ударить противника в висок молотком, но Бенфилд перехватил его кисть своими по силе сжатия похожими на тиски ладонями. Вторая рука схватила Палатазина за горло и начала сжиматься.

Вокруг прыгали и метались собаки, дергая за рукава, штаны, пытаясь укусить. Несколько собак начали драку между собой за овладение выпавшими из мешка кусками мяса. Одна вцепилась зубами в кожаный мешок, пытаясь стащить его с ремня. Палатазин ударил Бенфилда в лицо побелевшим кулаком, из носа у преступника потекла кровь, но он лишь довольно усмехнулся, продолжая сжимать пальцы. Собака оторвала кусок рукава Палатазина. Другая укусила Бенфилда за ухо. Но Бенфилд теперь уже не чувствовал боли, он вообще ничего не чувствовал, кроме желания убить врага. Он подмял под себя Палатазина, придавил ногой руку с молотком, сжал обеими руками горло и начал сдавливать. Палатазин задыхался, в висках пульсировала боль, он чувствовал, что в левую лодыжку вцепились собачьи зубы, другая собака злобно дышала в лицо. Животные в бешеном возбуждении вертелись вокруг дерущихся, завывая и подпрыгивая, доведенные до иступления жаждой крови и голодом.

Томми подхватил валявшийся на полу боевой посох Бенфилда, прыгнул, спасаясь от зубов атаковавшего его пса, ударил, попав собаке в горло. Теперь вокруг него образовалось свободное пространство – собаки боялись знакомого опасного предмета. Томми примерился и ударил Бенфилда по затылку. Тот застонал, но пальцев не разжал.

– Отпусти его! – крикнул Томми и ударил изо всех сил еще раз. Довольно толстая палка переломилась посередине, в руках Томми остался зазубренный обломок, примерно в три фута длиной.

Бенфилд повалился в сторону, на бок. С тихим стуком голова ударилась об пол, и Палатазин с трудом разжал пальцы, которые, словно окаменев, впились в его горло, оставив глубокие вмятины. Он поднялся, пятясь прочь от прыгающих со всех сторон собак. Они на него внимания больше не обращали – теперь их больше интересовал кожаный мешок с мясом, за обладание содержимым которого завязалась жестокая драка. Одному псу удалось оторвать мешок от ремня, и, подхватив его, пес помчался прочь, остальные его преследовали. С жутким лаем и воем свора исчезла в соседней комнате, оставляя разбросанные по каменному полу куски мяса. Палатазин некоторое время смотрел на неподвижно лежавшего Бенфилда, потом перевернул его и пощупал пульс.

– Он умер? – спросил Томми, тяжело дыша. – Неужели я… его убил?

Палатазин поднялся и взял с полки фонарь.

– Нет,– хрипло сказал он.

У него дрожали колени, и когда он стер ладонью, пот с лица, он заметил, что пот стал розовым. Он поправил рюкзак на плече, пальцы его сжимались и разжимались на рукоятке молотка.

Если он не убьет Бенфилда, тот предупредит вампиров. Все было просто и от этого ужасно. Он присел рядом с лежавшим без сознания оглушенным Бенфилдом, изучая жабье лицо преступника, потом поднял молоток, чтобы раздробить ему череп. Рука замерла в верхней точке замаха. Силы Палатазину хватало, но не хватало храбрости. Одно дело убить вампира, другое – человека, пусть даже он пытался только что убить тебя. Совсем не простое дело убивать беспомощного человека, лежавшего на полу, убивать хладнокровно. “Капитан Палатазин,– подумал он,– бывший капитан, во всяком случае. Неужели ты хочешь, чтобы мальчик это увидел?” Он посмотрел на Томми, увидел, какими остекленевшими, мучительными стали его глаза. “Вампира – да, но не человека”.

Палатазин поднялся. Нельзя было определить точно, когда придет в себя Бенфилд, если вообще придет.

– Я говорил тебе – оставайся дома, разве не говорил? – спросил мальчика Палатазин, пытаясь улыбнуться. Улыбка получилась жалкая. – Итак, куда мы теперь направляемся?

– Там будет… – Томми с трудом отвел взгляд в сторону от Бенфилда. – Тут должна быть где–то еще одна лестница, ведущая на верхний этаж подвала. Не знаю точно, где она, но…

– Мы ее отыщем. Давай–ка поскорей отсюда уходить, пока не вернулись собаки. Их тут, кажется, не очень сытно кормят.

Сжимая в одной руке молоток, в другой фонарь, Палатазин шагнул в темноту, рядом с ним шагал Томми.

16.

– Забавные игрушки, хитрые,– сказал принц Вулкан, поднимая со стола один из кислородных баллонов. Он несколько секунд очень внимательно изучал вентиль, потом повернул кран и прислушался к шипению выходящего газа. Он улыбнулся и завернул кран, осторожно положив баллон на стол в зале совета рядом с грудой других вещей, рядом с золотой магической чашей миниатюрного урагана. Потом он поднял маску, посмотрел на нее, бросил обратно.

– Умно,– сказал он. – Эти люди – довольно умные создания, верно, Кобра?

Кобра усмехнулся. Он стоял у камина, где сидели на полу отец Сильвера и Вес. В руке у него поблескивал любимый черный маузер, хотя едва ли в нем была здесь необходимость. Лицо священника превратилось в маску страдания, покрытое крупными каплями испарины, которые медленно стекали вниз, капая на рубашку. Ловушка капкана еще висела на левой лодыжке, стальные зубья впились в кость. Священник лежал на боку, и нога была совершенно беспомощной – малейшее движение вызывало судорогу ужасной боли. Но Сильвера не проронил ни слова, ни стона за все время с момента, когда они попали в этот зал. Рядом с ним сидел на каменном полу Вес, за спиной которого трещало пламя в громадной пасти камина. Когда там, снаружи, отворились ворота и из замка вышли двое – Таракан, шедший впереди и палкой ощупывающий песок перед собой, чтобы не попасть в капкан, установленный ранее собственными руками, за ним следовал Кобра – Вес тут же узнал альбиноса. Когда Таракан сорвал с Веса кислородную маску, Кобра выхватил пистолет из внутреннего кармана со скоростью молнии.

– Этого сукина сына я уже где–то видел! Откуда же я тебя знаю? – Глаза альбиноса сузились. – Ага, ага. Прошлой ночью… Небольшая вечеринка в восточном Лос–Анжелесе. Так. У тебя там была отличная черная стерва, парень. Я потом всю ночь ее насиловал, вот этими клыками тоже…

Вес вскочил на ноги, глаза его пылали гневом, но Таракан оттолкнул его концом своей здоровенной палки. Кобра громко захохотал, показывая клыки.

– Эй, ты, ненормальный! Соображаешь? Вот так, без резких движений… И Хозяин сказал, чтобы вас не трогали, пока… но коленку я тебе могу продырявить, соображаешь? Вот так!

Кобра шагнул вперед и остановился в нескольких футах от Веса. Зашипев, он выставил перед собой ладонь в черной перчатке.

– У этого гада какая–то штука спрятана в одежде… жжет мне глаза… Забери у него скорей!

Таракан ухмыльнулся и пнул Веса в живот концом палки, в опасной близости от поломанных ребер.

– Ты ведь не против, чтобы раздеться, а?

Вес понимал, что сопротивляться бесполезно. Он сунул руку во внутренний карман за амулетом, надеясь хотя бы швырнуть его в лицо вампиру, но Кобра предугадал намерение и сказал быстро:

– Держи руку!

Таракан тут же бросился на Веса, сорвал пиджак, швырнул по ветру – тот подхватил пиджак, махавший рукавами, словно странная птица – и унес за обрыв.

– Вот так,– тихо и с удовольствием сказал Кобра. – Забери пистолет.

Таракан вытащил кольт из–за ремня Веса. Теперь исчезла вся надежда, даже на самоубийство.

Потом Кобра сорвал маску с Сильверы, наклонился, всматриваясь в лицо священника, проведя вдоль линии подбородка Сильверы концом ствола маузера. Сильвера застонал, придя в себя после шока. Вес все это время надеялся, что священник умер – для его же блага. Пистолет у Сильверы тоже забрали. Кобра отыскал нож, выпустил лезвие, посвистел, разглядывая, потом отыскал в кармане священника флакон со святой водой.

– Это что за дерьмо? – спросил Кобра Веса. Тот промолчал.

Кобра несколько секунд смотрел на прозрачную жидкость, губы его растянулись в медленной усмешке.

– А она не нравится мне! – сказал он вдруг. – Жжет мне руку. Совсем не нравится.

Он вдруг закричал, не то от ярости, не то от боли, и швырнул флакон куда–то в темноту. Весу показалось, что он услышал звон разбившегося стекла. В следующую секунду Кобра уже скалился в лицо Весу, приставив маузер к горлу.

– Думали провести старину Кобру, а? Что?! Вы люди, вы не в силах навредить нам. Это мы можем… вам навредить!

Когда Вес промолчал, Кобра сделал шаг назад, неуверенно почему–то поморгал, потом посмотрел на ладонь, державшую флакон. Очевидно, понял Вес, вода обожгла ему руку даже сквозь стекло и перчатку.

– Неси этого! – приказал Кобра, показывая маузером на Сильверу. Потом кивнул Весу. – Двигай!

Через ворота они вошли в замок. Вес помогал идти Сильвере, который не мог наступить на раненную ногу. Он вздрогнул, услышав, как со скрежетом задвинул Таракан засов ворот. Над ними возвышалась громада замка, некая Лысая Гора, где праздновали победу всяческие ужасы. Они поднялись на широкие ступени, подошли к массивной двери парадного входа. Лестница была украшена отвратительными химерами в позах роденовского Мыслителя, установленными на верхушках каменных постаментов. Кобра толкнул дверь, и двое пленников вошли. Дверь за ними затворилась, два засова со щелчком стали на место.

Они шагали вдоль длинного холодного коридора, и со всех сторон Вес замечал шуршание движущихся теней, мерцание красных огоньков глаз, жадно глядящих из дверных проемов, шепот и приглушенный смех. Иногда из темноты высовывались руки, хватали проходящих людей за одежду – среди вампиров было много девушек: белых, черных, чикано, с печальными и голодными глазами уличных женщин, чья потребность была теперь гораздо более жуткого свойства.

Кобра заставил их подняться по длинной, винтом изгибающейся лестнице. На верхней площадке на Веса кто–то бросился из темноты, но Кобра тут же рявкнул:

– Их ждет Хозяин!

И существо тут же поспешило скрыться в той норе, откуда и возникло. Еще одна фигура – красивая блондинка в черном платье – вышла из какой–то двери и взяла Веса за руку. Она чарующе улыбнулась, тронула пальцы клыками и тут же исчезла в темноте.

– Сюда,– сказал Таракан.

Они ждали почти час, охраняемые Коброй и Тараканом, пока вновь не открылась дверь в зал. Когда в оранжевом свете камина появилась фигура в черном – лицо, словно вырезанное из белого мрамора, странное, в своем роде ангельское, Вес понял, что именно тот, кого пришли сюда искать он и Сильвера, стоит перед ними. Ангел Тьмы. Хозяин. Но.. всего лишь юноша, едва семнадцати лет. Глаза вампира вспыхивали, словно осколки изумруда, рот издевательски искривился, как бы в усмешке. Вес услышал, как затаил дыхание стоявший рядом Сильвера. Вампир несколько мгновений молча смотрел на пленных, потом перевел взгляд на Таракана.

– Пойди на балкон и позови собак. Накорми и запри на ночь.

Таракан взял металлический ультразвуковой свисток, специально для собак, из заднего кармана и вышел из зала. Вес заметил, как потупился и опустил покорные плечи Таракан, едва в зале появился мальчик–вампир. Даже Кобра слегка наклонил голову. “Его Величество,– подумал Вес. – Мы в присутствии его вампирического величества. Высшая власть”.

Принц Вулкан взял со стола пистолет сорок пятого калибра, тот, что был у Веса, осмотрел оружие и положил на место.

– Чего бы только не дал мой папа за подобное оружие,– тихо сказал он. – А! Теперь я понимаю… ммм… гром и молния, которых боялись собаки, не так ли? Вот вам теоретический вопрос – если бы у Александра Великого было такое оружие, сколько бы ему понадобилось времени, чтобы завоевать мир? Хотя с другой стороны, он сам был источником грома. Гром его непобедимой наступающей армии, не так ли?

Вампир сел в кресло, забросив ногу за ногу, словно мальчик.

– Когда враги Александра Великого слышали этот звук, они понимали, что все кончено. О, они сражались, естественно. Но сражались как попавшие в западню псы, без плана и цели. Они мчались на все четыре стороны, но все равно не могли убежать. – Он улыбнулся, глаза его сверкали.

– Вот–вот мир услышит гром принца Вулкана. Он прокатится на восток через весь континент, а потом… они будут спасаться бегством, но им не удастся спастись. Этот город – мой Вавилон. И грохот падения этого Вавилона заставит весь мир дрожать в страхе. Тогда они все узнают, что король вампиров идет в поход войной со всей своей армией ночи, которую не в силах остановить эта планета.

Он сел обратно в кресло, глядя на Веса и Сильверу попеременно, потом взгляд его мрачно уперся в белый воротник священника.

– Ты! – крикнул он. – Тебя как зовут?

Сильвера ничего не ответил.

Кобра шагнул к нему и наступил каблуком на капкан, цепко державший в пасти ногу Сильверы. Священник вскрикнул, лицо покрылось крупными каплями испарины, пот струйкой побежал вниз.

– Достаточно,– сказал Вулкан, и Кобра послушно отступил.

– Хозяин, у него была какая–то бутылка,– сказал Кобра. – Она… обожгла мне пальцы… сквозь стекло и перчатку.

– А где теперь эта бутылка?

– Я выбросил ее с обрыва.

Вулкан кивнул:

– Прекрасно. Итак, у нас есть теперь святоша. То есть, священник. Обещаю, что ты не первым присоединишься к нашим рядам. И не последним – это я тоже обещаю. – Он вдруг захихикал тонким детским смехом и захлопал в ладоши. – Тысячи и тысячи ваших собратьев, там внизу, сейчас превращаются в солдат моей армии. Падают! Как они падают, направо и налево! Все люди умирают, рождаются вампиры!

Взгляд его потемнел, как надвигающаяся грозовая туча. И Вес вдруг с изумлением обнаружил, что он видит на противоположной стене тень кресла, отбрасываемую светом камина, но тени мальчика, сидевшего в кресле, на стене не было.

– Как вы обнаружили, что я здесь? – спросил он Веса. – и сколько еще людей знает, что я здесь?

– Не имею понятия,– сказал Вес. – Я сюда пришел в поисках другого…

– Вы пришли убить меня! – сказал Вулкан. – Зачем же еще тащил священник с собой святую воду?

– Я ищу женщину, которую увез вот он,– сказал Вес и головой кивнул в сторону Кобры.

– Женщину? Какую женщину?

– Черную суку,– объяснил Кобра.

– Понимаю,– сказал Вулкан. Он внимательно посмотрел на Веса, ухмыльнулся. – Человеческое качество – верность, не так ли? Это она. Глупая забота одного человека о судьбе другого? Одного представителя низшего вида о другом?

Он уставился на Веса, глаза светились, и Вес почувствовал, что словно два сверла буравят лоб, медленно пронизывая череп, глубоко прощупывая мозг. Сквозь него прошла волна дрожи – он почувствовал себя совершенно беспомощным, каким–то грязным, словно над ним совершили гнусное насилие. Он не мог заставить себя посмотреть в сторону, отвести взгляд от принца Вулкана, пока вампир сам не освободил его волю.

– Любовь? – сказал Вампир. – Да, любовь. – Он просмаковал звучание слова на кончике своего черного раздвоенного языка. – Ваша концепция этого чувства сильно отличается от моей. Она здесь, Кобра?

– Внизу. Еще спит.

– Приведи сюда. И найди Таракана. Он что–то слишком долго копается.

Кобра кивнул, опустил маузер во внутренний карман и вышел из комнаты.

– Мне нравятся храбрецы,– сказал принц Весу. – Вы оба станете отличными охотниками. – Он посмотрел на отца Сильверу, потом на железные зубы капкана. – Укус Жизни лечит все раны, все болезни,– сказал он мягко. – Навсегда останавливает течение времени. Вы увидите.

Сильвера поднял голову и плюнул.

Вампир запрокинул голову и расхохотался. Вес видел поблескивающие клыки во рту. Когда Вулкан снова посмотрел на людей, его кошачьи глаза зло искрились.

– И чего же еще ждать от священника? Я всегда находил их совершенно неразумными и глупыми людьми. – Его глаза сузились и теперь Вес едва выдерживал этот взгляд. – Ты,– сказал вампир Сильвере,– ты пришел убить меня, правильно? Что же ты собирался сделать? Облить меня аква пура? Пробить распятием сердце? Это уже пытались сделать не раз, и люди, не тебе чета. А где эти люди теперь? Они стали частью моей армии. Или мертвы. Никто – НИКТО! – не может убить короля вампиров!

Сильвера перекрестился, голова его гудела. Он чувствовал, что вот–вот потеряет сознание.

– Бог мой,– прошептал он. – Господи наш, помоги нам…

– МОЛЧАТЬ! – завопил Вулкан, и от этого вопля задрожали балки высоко над головами. Прыжок Вулкана был настолько стремителен, что Вес не успел даже понять, как это произошло. Только что Вулкан сидел в кресле, и вдруг он нависает уже над Сильверой, схватив за лицо одной костеподобной рукой. Костлявые пальцы глубоко впились в плоть. Глаза вампира яростно пылали зеленым огнем.

– Священник! – прошептал он. – Болван! Я одной рукой могу содрать лицо с черепа, пока у тебя не начнут выливаться мозги! И ты осмеливаешься произносить это имя в моем присутствии? Будь крайне осторожен, крайне! Если я еще раз услышу это имя, я тебе откручу голову, и буду делать это очень медленно, понимаешь?

Вес видел, как крепче сжались пальцы, и глаза Сильверы начали вылезать из орбит. Он застонал, но тихо. Когда его глаза закрылись, вампир ослабил хватку и отошел назад, взгляд его упал на Веса. Моргнув, Вулкан потер висок. Весу показалось, что каким–то образом вампиру сделали больно, только он не понял каким. Вес переполз к Сильвере. Священник все еще был жив, только из носа текла кровь.

Принц Вулкан снова сел в кресло, закинув ногу за ногу, наблюдая за золотой чашей, в которой вращалась непонятным образом струя песка, словно миниатюрный смерч. Мерцание оранжевого огня камина превратило принца в нечестивую икону с оранжевым лицом и изумрудными глазами.

– Владыка ошибся,– сказал он Весу стальным голосом. – Я сильнее его самого – сейчас. Я усвоил все его уроки, все, чему он мог научить, все, что он сам знал. Больше учиться нечему. И он не в силах мне помешать, причинить вред. Он ошибся. Я буду вечно молодым, вечно и всегда… – Он хлопнул в ладоши и засмеялся. И звук этого холодного, так похожего на детский, смеха снова подтолкнул Веса к грани безумия.

17.

Палатазин и Томми пробирались сквозь сумрачные катакомбы, следуя лучу фонарика. Они поднялись но новому каменному лестничному пролету, оставив позади, внизу лай собак, и теперь обнаружили, что попали в лабиринт обширных комнат с высокими потолками. Некоторые комнаты были пусты, некоторые заняты разнообразным мусором и старыми вещами – коробками, связками газет и журналов, в которых устроили себе жилище крысы, афишами из эпохи счастливой жизни Орлона Кронстина. В одной из комнат фонарик осветил большие деревянные корзины, наполненные землей, но пустые во всех остальных смыслах. На контейнерах, стоявших рядом, была видна полуистершаяся надпись – “Не кантовать… Стекло… Верх”. Потом они нашли первые гробы.

Некоторые были уже открыты, на подстилке из грунта остался отпечаток лежавшего здесь тела. Когда они нашли первый занятый гроб, Палатазин почувствовал прилив страха и отвращения. Желудок болезненно сократился, и он знал, что нужно спешить, пока не сдадут нервы, или Бенфилд, оставшийся внизу, не начнет звать на помощь. Он передал фонарь Томми, положил рюкзак на пол и вытащил из него первый кол. Когда он заговорил шепотом, то заметил, что дыхание вырывается из его рта облачком пара, как в морозный день.

– Некоторые из них еще спят. Этот, который лежит здесь, может проснуться, как только я откину крышку, поэтому действовать нужно быстро. Не знаю, что получится после удара. Посмотрим. Ты, главное, крепко держи фонарь и направляй свет, чтобы было хорошо видно. Понимаешь?

Томми кивнул. Глаза его сияли, словно новенькие монеты, и он с большим трудом сдерживал дрожь в руках. “В кино герои всегда смелые”,– подумал он, глядя, как Палатазин берет молоток и кол и делает шаг вперед. Сердце Томми бешено колотилось. Не падал сверху свет факелов, не клубился под ногами морозный дым, как от испаряющейся твердой углекислоты, не было любимого актера Пита Кушинга, мудрого и неустрашимого. Был только Палатазин, с грязным потным лицом, который дрожащей рукой начинал открывать крышку гроба.

Внутри лежал очень красивый молодой человек, предохранительно сложивший руки на груди. Светло–карие глаза с красными прожилками с ненавистью смотрели на Палатазина сквозь туманно–прозрачные веки. Молодой человек был обнажен по пояс, на шее у него была золотая цепочка, остальной костюм составляли тесные вельветовые джинсы. Томми почти мгновенно узнал его – это был известный актер, звезда каналов “Си–Би–Эс–Тв”. Он видел этого парня в фильмах о продавцах наркотиков “Громовой город”. Томми тут же почему–то подумал, что в любой другой ситуации попросил бы немедленно автограф. Но теперь это был один из НИХ.

Палатазин откинул крышку. Когда луч фонаря коснулся его лица, вампир, еще находившийся в стадии между бодрствованием и сном, неловко зашевелился, отодвинулся подальше, рот беззвучно, но грозно приоткрылся. Палатазин удивленно заметил, что руки вампира сложены таким образом на груди, что добраться до сердца невозможно. Что–то мелькнуло под прозрачными веками – искра сознания, быстрая и холодная, как капля ртути. Вампир должен был вот–вот проснуться.

Палатазин увидел, куда нужно бить. Он нацелил конец кола на впадину горла молодого человека. Потом он плотнее уперся в пол ногами, присел и взмахнул изо всех сил рукой с молотком. Одновременно взвилась и белая, как кость, рука вампира, пытаясь предупредить удар, перехватить руку Палатазина в кисти, но было поздно. С отвратительным влажным звуком конец кола погрузился в горло вампира, теперь голова была пришпилена. Открылись глаза, сверкая ненавистью, способной испепелить Палатазина. Черный раздвоенный язык вырвался изо рта с отвратительным скрежещущим звуком. Тело изогнулось, обе руки схватили кол и… начали вынимать его из некровоточащей раны.

Палатазин быстро взял новый кол, нацелил острый конец на сердце вампира и глубоко вогнал его одним ударом молотка. Словно пробил ножом голову гнилого сыра. Из раны вырвался отвратительный могильный запах, вся грудная клетка словно ввалилась сама в себя, и на миг Палатазину показалось, что он видит в ране черный злокачественный сгусток плоти, пронзенный осиновым колом. Тело вампира яростно билось, корчась в судорогах, рот открывался и закрывался со стуком, напоминавшим выстрелы. Красно–черная жидкость, зловонная, распространяющая запах всего, что прячется в темноте, в тенях, в боковых улочках, что убивает, режет, насилует – начала вытекать из раны, и Палатазин сделал шаг назад, когда черная щупальца потекла вниз по груди вампира. Он опасался, чтобы хоть капля этого вещества не попала на него – тогда он будет проклят навечно. Это была отвратительная слизь вампиров, вино Люцифера, вытекающее из треснувшего кубка. Тело вампира вдруг напряглось, затвердело, руки были протянуты в напрасном желании поймать Палатазина. Яростные глаза вдруг загорелись голубым огнем, словно это пламя разгоралось внутри черепа. Томми тихо застонал, его, очевидно, тошнило, и отвернулся, но Палатазин чувствовал, что должен досмотреть сцену до конца. Почерневшее лицо вампира впало, словно восковая маска для праздника Хелловин. Голубое пламя еще несколько секунд пылало в пустых глазницах, потом внезапно погасло. Что–то черное, мрачное пронзило Палатазина – вздох холодного ветра, тихий вскрик, шепот. Мертвое тело вампира начало уже ссыхаться, как ноябрьский желтый лист.

– Боже мой,– хрипло прошептал Палатазин. Его правая рука, та, что ударила вампира, была, казалось, полна энергии, требовала снова и снова наносить удары. Он подхватил рюкзак, и повернулся к Томми. Лицо мальчика было серым, словно у девяностолетнего старика.

– Идем! Ты можешь идти дальше?

– Да,– сказал Томми. Он немного покачивался и опасался смотреть на то, что лежало в гробу, но он передал Палатазину фонарь и последовал за ним, держа обломок палки Таракана, будто короткое копье.

Они обнаружили еще двух спящих вампиров и убили их тем же способом. Первым оказался молодой негр, вторым – девочка примерно одного с Томми возраста. Ребенок уже просыпался и потягивался, словно кошка, но все же вампир еще не проснулся полностью и не успел избежать смертоносного удара Палатазина. Когда все было кончено, желудок у Палатазина взбунтовался и его вырвало. Но нужно было продолжать, двигаться дальше. Запас кольев быстро уменьшался.

Еще один закрытый гроб они обнаружили в комнате, где стояли два уже опустевших. Томми отложил свою палку и взял фонарь. Палатазин приготовил все, что нужно, наклонился и отбросил крышку. Внутри, руки вдоль туловища, лежала красивая чернокожая женщина. На ней была белая шелковая блузка, черные брюки и пояс из бриллиантов в виде полумесяца. Палатазин заглянул в ее жуткие, парализующие волю глаза и вдруг вся решимость его покинула. Он взмахнул рукой, готовясь ударить.

Но прежде, чем рука его достигла вершины размаха, прекрасный вампир встал из гроба. Взгляд ее, казалось, прожигал человека до кости. Он услышал, как в мозгу его вспыхнуло оглушительное “НЕТ!” – и позволил ей парализовать, смять свою волю. Она схватила его за кисть руки, прекрасное зловещее лицо было обезображено выдвинувшимися клыками.

– Бейте ее! – завопил Томми.

Палатазин услышал собственный крик – это он попытался освободиться. Он размахнулся молотком, целя в голову, но она поймала и эту руку.

Крепче сжав запястья Палатазина, она почувствовала пульс горячей крови в жилах. Теперь она была охвачена неумолимой потребностью утолить разрывающий внутренности голод, уменьшить адский мороз, опустошавший ее изнутри. Теперь она все ясно понимала – ЭТО и была настоящая жизнь, это, а не предыдущее существование. Теперь все было просто, и значение имело лишь одно – поток сладкой горячей крови, который должен наполнить тело, удовлетворить жгучую потребность еды. Соланж поближе подтянула к себе Палатазина, почувствовала запах страха…

Но потребность… эта слепая, адски холодящая потребность… она была так сильна…

– Ты ведь не собираешься уничтожить меня,– прошептала она,– ты ведь хочешь, чтобы я… тебя поцеловала. Вот так…

– Неееет! – завопил Томми. Он схватил брошенный на пол обломок палки – он его отложил, чтобы удобнее было держать обеими руками фонарь.

Вампир заставил голову Палатазина наклониться. На глазах его выступили слезы беспомощности и глупой ярости. Соланж губами прижалась к горлу, выпустила клыки и глубоко погрузила их в плоть. Палатазин почувствовал мгновенную обжигающую боль, словно его прижгли раскаленным железом, потом тупо загремел в висках пульс – это из его жил высасывалась кровь.

Томми сделал шаг вперед, с бешеными, расширившимися от ужаса глазами, приготовившись ударить обломком палки вампира.

Внезапно рука, появившаяся откуда–то сзади, перехватила его за шею и отбросила к стене, как щенка. Он упал, не в силах сделать вдох, и попытался ползти, чтобы добраться к обломку палки. На его руку с силой опустился ботинок. Он поднял голову – на него смотрели жуткие горящие глаза вампира–альбиноса. Вампир ухмылялся. Томми слышал, как громко сосет кровь вампир–женщина, как тихо постанывает Палатазин. Вампир громко и с наслаждением вздыхал.

Альбинос поднял обломок палки и принялся ломать его на кусочки.

– Где Таракан? Это была его палка. Что вы сделали с Тараканом? – тихо спросил он. Голос был полон угрозы. – Вы его убили?

Когда Томми ничего не ответил, альбинос схватил его за волосы и поднял. Он вытащил маузер из внутреннего кармана и приставил дуло ко рту Томми.

– Я спрашиваю еще раз, а потом мозги твои потекут по этой стене…

Палатазин, вены которого опустошались в тело Соланж, чувствовал, что медленно падает в темную расселину, внезапно раскрывшуюся у его ног. Он слышал вой ледяного ветра, серебристый смех, стоны и утробное ворчание. Душа его погибала, из света падая во тьму, во власть королевства Неумирающих. Он чувствовал, как рука безуспешно пытается оттолкнуть голову Соланж. Но клыки были загнаны глубоко и крепко держали. Пальцы Палатазина ослабели… двигались медленно.. очень медленно.. Пока не сомкнулись на цепочке нарядного миниатюрного распятия, которое он купил в ювелирном магазине за девятнадцать долларов девяносто девять центов.

Он сорвал цепочку с шеи. Рука его обессилено упала, словно распятие было жутко тяжелым. Потом он снова поднял его, преодолевая слабость, холод и гром в голове, и прижал распятие к щеке вампира.

Послышалось мгновенное шипение голубого пламени, черная плоть покрылась волдырями ожогов. Вскрикнув, Соланж отодвинулась от Палатазина, освободив его горло, прочертив четыре глубоких царапины. Палатазин упал, свернувшись клубком, чтобы подавить охвативший его холод. Он прижал крестик к губам.

Соланж продолжала кричать от боли и страха, прижимая ладонь к обожженной щеке, присев на корточки в углу.

Глаза Кобры стали шире, он немного испугался, потом, сообразив в чем дело, уверенно усмехнулся.

– Я этому малышу раздроблю голову, старик!

Палатазин, корчась на полу, прижимал крестик к ранам на горле. Шипело голубое пламя, раны на глазах затягивались. Его корчила ужасная боль. Он едва не терял сознание, и поэтому видел, как Соланж отрыгивает кровь, дымящейся лужей собравшуюся перед ней на полу.

Потом он поднял голову и увидел, что альбинос держит ствол маузера между зубов Томми.

– Ешь крест! – прорычал Кобра. – Или ты сожрешь свой крест, или я… увидишь, какие у этого паршивца мозги!

– Боже! – прошептал Палатазин. – О, Бог мой на небесах!

– Глотай! – приказал Кобра.

Палатазин посмотрел в глаза Томми, увидел, что мальчик едва качнул головой. – “Нет!” Очень медленно занемевшими руками он снял крестик с цепочки и положил в рот. По щекам его текли слезы.

– Жри его, морда! Хочу видеть, как работает у тебя глотка!

Палатазин попытался проглотить крестик, но тот, хотя и был маленьким, застрял в горле. Палатазин задушено закашлялся, выплюнул крестик на ладонь. Глаза Кобры сверкали яростью.

– Или эта штука идет к тебе в желудок,– прошептал он с бешенством,– или мальчик останется без головы. Выбирай сам. БЫСТРЕЙ!

Палатазин несколько секунд смотрел в остекленевшие глаза Томми, потом глубоко вздохнул и проглотил. Оцарапав горло, крестик пошел вниз по пищеводу, застрял. Палатазин еще раз глотнул, и почувствовал, как крестик опускается в желудок. Так ребенок, наверное, чувствует себя, проглотив монетку или металлическую пуговицу. Ему было стыдно за себя… но Томми был жив!

– Вот это хорррошо! – каркнул Кобра, отшвырнув Томми в сторону. Томми ударился о стену, соскользнул на пол и остался лежать неподвижно. Кобра посмотрел на Соланж.

– Хватит тебе выть! Твоя симпатичная рожа скоро заживет. Тупица! Сама виновата – нужно было смотреть, что за цепочка у старика на шее!

Соланж сидела в углу, в ужасе подвывая, глаза ее были широко раскрыты от страха и боли.

Кобра посмотрел на Палатазина:

– Ну что, понравилось? А ну, вставай!

– Не могу,– покачал головой Палатазин. – Нет…

– Она тебя только слегка покусала. Давай, подымайся! Живо!

Палатазин попытался встать, опустился на колени. Он чувствовал ужасную слабость и хотел одного – найти теплое место, где мог бы он уснуть.

– Как вы сюда забрались с этим мальчишкой, а? Убили Таракана? Надеюсь, что прикончили этого подонка. Я его никогда не любил. – Взгляд Кобры упал на рюкзак и колья с молотком. – А, притащили с собой тяжелую артиллерию? – Он широко раскрыл рот в усмешке, клыки придавали мертвенно–бледному лицу выражение ходячей смерти. – Ага, ясно. Хозяин захочет с вами потолковать сам. И Таракан теперь мертв, значит, Кобре не о чем больше волноваться… Ты! – Он сверкнул глазами в сторону плачущей Соланж. – Тоже пойдешь к Хозяину. Он звал тебя. Поднимайся!

Кобра носком ботинка пнул Палатазина в ребра, показал ствол маузера, чтобы он быстрее двигался.

– Ты еще не знаешь, что такое боль,– пообещал он,– и скоро узнаешь. Вот когда Хозяин выяснит, что вы здесь натворили… Нет, не хотел бы я быть на вашем месте, нет! – Он схватил Палатазина за плечо и рывком поставил на ноги. Палатазин покачнулся – от потери крови он вот–вот готов был потерять сознание. Перед глазами плавали светящиеся точки, они взрывались многоцветными миниатюрными сверхновыми звездами. Он еще чувствовал боль поцелуя вампира, но раны на горле затянулись. Он чувствовал запах собственной обуглившейся плоти.

– Мальчишку бери,– приказал Кобра.

Палатазин на дрожащих ногах подошел туда, где свернулся клубком на полу Томми. Зубы Томми громко стучали, глаза стали стеклянными, непроницаемыми. Палатазин решил, что у мальчика шок. Но тут Томми его узнал и позволил поднять себя с пола.

Кобра чувствовал ледяное острие голода, пронзившее его. Он чувствовал запах пролившейся крови Палатазина – восхитительный запах заставил его дрожать. Две потребности корчились у него внутри, нуждаясь в удовлетворении. Еще человеком он был наркоманом убийства, смерти, а теперь ему нужна была человеческая кровь, чтобы снять боль голода. Но он понимал, что Хозяину понадобятся эти двое, он захочет узнать, как пробрались они в замок и откуда пришли. Он надеялся, что Хозяин вознаградит его за самоконтроль, отдав этих двоих, когда допрос закончится.

– Наверх,– сказал Кобра. – Хозяин ждет.

18.

Палатазина втолкнули в зал совета первым. Он остановился, пораженный ужасом и удивлением, когда увидел короля вампиров – юношу с зелеными глазами, как у кошки. Вулкан сидел за столом, глядя на человека, не выдавая ни своего изумления, ни своей тревоги. Палатазин услышал тихий вздох Томми, потом Кобра втолкнул в зал Соланж и затворил дверь.

– Нашел этих двоих в подвале,– сказал он. – Прошли мимо Таракана. Наверное, прикончили, потому что у мальчишки был обломок палки, с которой Таракан обычно кормил собак. У этого человека был рюкзак с осиновыми кольями и молоток…

Глаза Вулкана раскаленными гвоздями впились в лицо Палатазина.

Вес с бьющимся сердцем поднялся на ноги с пола.

– Соланж? – прошептал он.

Она испуганно посмотрела не него и отступила на шаг. Кобра обхватил ее рукой за талию. Она попыталась увернуться, отвернуться от Веса, но Кобра, смеясь, взял руками за шею сзади и заставил смотреть на человека.

– Вот твой любимый, малютка. Нравится? Видишь, как течет у него по жилочкам кровушка? Сотня маленьких вкусных ручейков. Это жизнь, малютка. Твоя жизнь теперь.

– Оставь ее! – крикнул Вес.

Он шагнул вперед, но принц Вулкан остановил его единственным взглядом. Команда раздалась в мозгу Веса, словно щелканье бича: “СЯДЬ!”

У него не было выбора, и он подчинился. Когда он сел, его охватила неуправляемая дрожь, слезы обожгли глаза. Он не мог смотреть больше на Соланж, потому что от прежней Соланж уже ничего не осталось.

Палатазин увидел, что отец Сильвера лежит на боку возле камина. Он не знал, как и зачем оказался здесь священник, но вид у старика был кошмарный… Он явно мог умереть в любую минуту. Как и все они, впрочем. Сильвера поднял голову и посмотрел на Палатазина. Но ни одной искры узнавания не вспыхнуло в его глазах. Он снова лег неподвижно, как раненая собака. Палатазин увидел на ноге вцепившийся в лодыжку капкан.

Теперь принц Вулкан, покинув свое место за столом, стремительно пересек зал и подошел к Палатазину, рассматривая шрамы на горле. Лицо его было маской оранжевого света камина и черной тени.

– Ты знаешь, кто мы, верно? Да, знаешь. Я вижу это в твоей голове. Ты знаешь… МЕНЯ? Откуда?

– Я знаю, что ты существуешь,– ответил Палатазин, стараясь, чтобы голос не дрожал. Он попал в перекрестие огненных взглядов Кобры и Вулкана, голова его шла кругом.

– Откуда?

– Я был еще ребенок… в венгерской деревне, Крайеке…

Лицо короля вампиров было словно скульптура, вырезанная из белого мрамора. Палатазин представил, какие древние секреты ночи таятся за этими зелеными кошачьими глазами, секреты из магического ящика Сатаны.

– Крайек,– повторил задумчиво вампир. – Да, помню эту деревушку. И ты, следовательно, один из тех, кому удалось бежать?

– Отцу моему не удалось,– тихо сказал Палатазин.

– Отцу? Как его имя?

– Эмиль Палатазин.

– Ага. И ты пришел уничтожить меня за то, что я дал твоему отцу дар вечной жизни? Наверное, это ему бы не понравилось, как ты считаешь?

– Где… где он сейчас?

Принц Вулкан усмехнулся и коснулся раны на горле Палатазина. Палатазин вздрогнул и отодвинулся.

– Что же, ты не знаешь, в чьем присутствии находишься?

Вулкан прошептал эти слова, голос его был словно холодный ночной ветер, шуршащий в шелковых шторах.

– Я король. Величайший король в истории этого мира. И более великого не было и не будет больше. Я могу остановить время. Я… знаю магию. Я покончу со Смертью. Твой отец теперь один из моих слуг в монастыре на горе Ягер. Он в надежных руках. Как и все они. Об этом позаботится графиня. Но время неумолимо, так неумолимо по отношению к людям. Сын того, кто больше не боится Смерти, приходит, чтобы уничтожить меня. – Он усмехнулся и, схватив Палатазина за воротник, подтащил к себе. – Этого не будет! – прошипел он. – Вы, люди, слишком медлительны, слабы и тупы! Вампиры победят!

Вулкан вдруг моргнул, отпустил Палатазина и отступил. Четверо. Их ровно четверо человек, как и предсказывал Владыка. Что–то древнее, похожее на страх, шевельнулось у него в груди.

“Нет! Это четверо беспомощных! Они не могут причинить вреда!”

– Но почему здесь? – спросил Палатазин. – Почему именно этот город?

– Почему? – прошипел Вулкан. Ему хотелось схватить этого человека за горло и встряхнуть так, чтобы голова отделилась от шеи. Но предупреждение Владыки звучало внутри Вулкана. Он был немного растерян и сбит с толку.

– Потому что это город молодых. И они поклоняются силе, одежде, машинам, своим детским мечтам! И эта юность даст мой армии вечную силу! Мне не нужны старики и младенцы. Что я с ними делать буду? Лучше, чем этой цитадели молодости, мне для начала не найти. Теперь мы будем вечны, ты понимаешь это? Никогда не состаримся, никогда, никогда!

– Дерьмо! – прошептал Вес. – Питер Пен.

– Что? – сказал Вулкан, упирая в него свой уничтожающий взгляд.

– Чертов е…й Питер Пен,– сказал Вес. – Хочешь отправить всех в полет в вампирическую сказочную страну. Заходи, продай душу и вперед! Вечная молодость. Так не будет, так не должно быть…

– Но так все равно будет,– спокойно сказал Вулкан. Он с угрозой шагнул к Весу.

– Смерть – это не враг,– сказал Вес. – Она приносит обновление, и все, что не умирает, постепенно начинает гнить. Или становится таким, как ВЫ.

– И таким скоро станешь ты,– прошептал вампир. – Если я, конечно, разрешу тебе.

Вес поднялся. Он посмотрел на Соланж, потом снова на принца Вулкана.

– Нет,– сказал он,– не думаю.

И в следующий миг он метнулся к столу, где лежал армейский кольт сорок пятого калибра, отобранный у лейтенанта Ратлиджа. В голове хлыстом ударила команда “СТОЙ!”. И какая–то невообразимая сила бросила его прочь от стола, едва лишь пальцы сомкнулись на рукояти кольта. Он упал на пол и принц Вулкан бросился на него, как гигантская летучая мышь, весь – клыки и когти, сгусток ярости.

Вес перевернулся и выстрелил вверх.

Пуля пробила грудную клетку Вулкана и, ударившись о камень противоположной стены, рассыпала искры, напугав Соланж. Вес выстрелил еще раз. Послышался металлический звон, и в следующий миг принц Вулкан двумя руками схватил его за горло, яростно затряс. Вес выпустил пистолет, глаза его полезли из орбит. Треснула кость. Томми вцепился в руку Палатазина, пытаясь спрятаться от ужасного зрелища, которое в этот момент представляло лицо Веса.

Принц Вулкан завопил и швырнул Веса на пол. Тело Веса дрожало, словно у поломанной куклы, голова была повернута под неестественным углом. Вулкан принялся пинать его, с каждым пинком ломая кости. Вперед шагнул Кобра, глаза его горели в предвкушении убийства.

– Дай мне, Хозяин! – просительно протянул он. – Пожалуйста, позволь мне!…

Вулкан еще раз ударил ногой и отступил. Кобра усмехнулся и дважды выстрелил в голову Веса с трех шагов.

Соланж вдруг закричала и упала на колени, закрыв ладонями лицо.

– Теперь вас только трое! – сказал Вулкан, с усмешкой глядя на Палатазина. – И вы ничего не можете мне сделать! Владыка просчитался… – Вулкан вдруг замолчал, глаза его удивленно расширились, смотря куда–то в сторону. Голова его наклонилась.

Сердце Палатазина громко стучало. Он слышал вдалеке постепенноутихающий – очень постепенно, но утихающий – вой урагана. Словно замирал гигантский адский двигатель.

– Нет! – крикнул принц Вулкан. Он смотрел на стол, на пробитую пулей золотую чашу. Вторая пуля Веса, пронзив живот вампира, поразила магический предмет.

Песчаная воронка больше не вращалась, и там, где песок просыпался на дерево стола, оно горело голубым пламенем.

Принц Вулкан с искаженным от ярости лицом поднял чашу и швырнул прочь, ударив об стену.

– Не–е–е–е–т! – завопил король вампиров, яростью своей заставляя дрожать массивные балки в темноте потолка. В бешенстве злобы он опрокинул стол – словно мертвые листья в урагане, полетели по залу карты и схемы. Сам стол разлетелся на куски черного блестящего дерева, словно зеркало из черного камня. Вампир горящими глазами посмотрел на Томми и Палатазина.

– Вампиры все равно победят! – крикнул он. – Мне больше не нужна помощь Владыки, защита не нужна! – Он поднял несколько карт–схем и швырнул ворох бумаги в лицо Палатазина. – Этот мир будет моим! До последнего сантиметра! – Он посмотрел на Кобру. – БУДЕТ?! СКАЖИ!

– Ага,– кивнул Кобра, но в голосе его явственно слышалась неуверенность. – Будет, ясное дело.

Вулкан одним прыжком оказался рядом с отцом Сильверой и рывком поднял священника на ноги. Сильвера прикусил от боли губу. Он чувствовал излучаемый вампиром холод.

– ТЫ!!! – крикнул Вулкан. – Смерть близка к тебе… очень близка! Я чувствую ее в тебе даже сейчас. Она пожирает твое тело! И я могу остановить твою болезнь! Могу исцелить, если ты будешь мне служить!

Кто–то постучал в дверь зала.

– Войди! – приказал Вулкан. Появились два вампира – юноша с длинными волосами, блондин, и плотно сбитый мужчина с вьющимися короткими волосами. Они посмотрели вокруг. Вулкан рявкнул нетерпеливо:

– В чем дело?

– Грузовики, Хозяин,– сказал юноша. – Они уже готовы спускаться в город.

– Отлично! Отправляйтесь!

Юноша поколебался, глядя на труп Веса, потом снова посмотрел на повелителя вампиров.

– Ну? Что еще?

– Некоторые… они испугались, Хозяин,– нерешительно сказал юноша. – Хотят знать, почему утихает буря. Ветер стал гораздо слабее.

– Скажи, пусть не боятся,– тихо приказал король. – Вулкан держит все под контролем. И… привезите достаточно еды, чтобы сегодня в замке наелись. Я устраиваю праздник. – Вулкан отпустил отца Сильверу и отошел в сторону от пылающего камина. Глаза его мерцали зелеными огоньками. – Послать курьера на фабрику. Пусть доставит мне доклад, немедленно. А ты, Ашер… – плотный мужчина со страхом поднял голову, встретившись взглядом с владыкой. – Эти дыры, через которые просачиваются беглецы, должны быть заполнены сегодня ночью и перекрыты наглухо. Ты понял меня? Никто не должен убежать, никто! Или ты перекроешь утечку, или… – Угроза молчанием повисла в воздухе.

– Вас все равно остановят… – вдруг слабо заговорил Сильвера, стараясь не наступать на поврежденную ногу.

На него надвинулось лицо вампира, губы Вулкана презрительно кривились.

– Кто? Кто нас остановит? – фыркнул Вулкан. – Ты? Они? Вот тот мертвец? Не думаю… О, священник, я вижу, как гудит в твоих венах сладкая кровь! И скоро она станет моей, согреет меня, как приятное пламя. И завтра ночью ты забудешь все и вся.

Вулкан бросил взгляд на Кобру:

– Священник – для меня. А ты с этой женщиной получишь оставшихся двоих. – Он показал на Палатазина и Томми. – Когда насытишься, забери этого мертвеца и скорми собакам.

Вулкан хлопнул ладонью по плечу Сильверы, схватил его за руку и потащил к двери в другом конце зала. – Пошли со мной,– велел он.

Сильвере, сцепившему от боли зубы, ничего не оставалось другого, как подчиниться. Проходя мимо Палатазина, он смутно узнал полицейского, но едва он попытался что–то сказать, как Вулкан открыл дверь комнаты и втолкнул туда Сильверу. Дверь плотно затворилась с жуткой каменной неизбежностью.

Кобра тут же подскочил и запер ее на засов. Палатазин начал пятиться, стараясь закрыть собой Томми. Из дальнего угла зло светились глаза Соланж. Кобра усмехнулся и спрятал маузер во внутренний карман куртки. Теперь он не спешил – игра доставляла ему наслаждение.

– Некуда деваться,– с издевкой сказал он. – Некуда бежать. Вот это позор! Не беда, теперь, старик, ты будешь жить вечно. И если ты мне в самом деле понравишься, завтра ночью я тебе разрешу вылизать дочиста мои ботинки. Как тебе это нравится?

Ухмыляясь, Кобра двинулся вперед, пальцы, облитые кожей черных перчаток, изогнулись, как когти.

Палатазин и Томми продолжали отступать. Они ступили в лужу крови, оставленную Весом Ричером, тем, во что превратилась теперь его голова.

– Эй, ты, Соланж! – сказал Кобра. – Тебе я оставляю мальчишку. А сам займусь стариной Палатазином.

Соланж поднялась. Взгляд ее был направлен на мертвого Веса, и она, словно во сне, подошла к трупу, делая один неуверенный шаг за другим.

Палатазин переступил через осколки черного стола. Одна из резных ножек торчала, словно бычий рог. Она почти треснула, поэтому, когда Палатазин ее высвободил, она осталась в его руках. Громадная черная дубинка с острым концом. Кобра продолжал надвигаться, теперь гораздо осторожней, делая финты, уходя в сторону, ложные выпады; тихий смех булькал в его горле. Глаза впились в Палатазина, и тот чувствовал, что самоконтроль постепенно ускользает от него. Пальцы стали скользкими от пота.

За спиной Кобры над трупом Веса склонилась Соланж. Ее сводил с ума запах пролившейся на пол крови. Она не напилась, когда укусила Палатазина, и теперь ее терзал внутренний ледяной холод голода. Она должна была предотвратить это замерзание собственных жил. Она наклонила голову, и, словно собака из лужи, принялась лакать кровь. Она знала ее запах. Воспоминания закружились в голове, словно разноцветные мыльные пузыри. Ей показалось, что все это – лишь затянувшийся кошмар, и вот–вот она проснется рядом с Весом. Она подняла голову – с губ капала кровь – и увидела, что ее отражения в блестящей черной луже крови нет. В крови этой таились воспоминания, от которых ей стало еще холоднее. Она коснулась знакомой мертвой головы, знакомых спутанных волос. Внутри у нее сражались противоположные струи побуждений и эмоций. Она мертва. Мертва, но и в то же время не мертва. Темное существование. И это с ней сделал тот, другой, который сейчас смеется, надвигаясь на двух людей. Это он перенес ее из света в тьму. Этого звали Вес. Кобра убил Веса. Она не живая. И не мертвая. Нет. Нет. Нет. Она прижала руки к голове и закричала.

Кобра удивленно обернулся.

Палатазин, воспользовавшись моментом, сделал выпад, ударив острым концом ножки стола.

Острие попало в цель, но было отклонено маузером, который лежал в кармане куртки. Поэтому Кобра лишь покачнулся. Он тут же вырвал импровизированную пику из рук Палатазина и отшвырнул в сторону.

– Попытка не удалась,– ухмыльнулся Кобра. – Таким способом старину Кобру тебе не прикончить.

Его рука ударила в подбородок Палатазина с быстротой молнии. Кобра повалил его на пол, задрав подбородок, выставив покрытое четырьмя свежими шрамами горло. Томми вцепился в волосы Кобры и попытался выдавить глаза, но тот отмахнулся, одним ударом руки заставив Томми отлететь к стене. Томми, оглушенный упал.

Пасть Кобры открылась. Палатазин сопротивлялся, понимая, что еще одна секунда, и он присоединится к рядам неумирающих. Кобра наклонился, клыки выдвинулись из своих гнезд в деснах.

И внезапно ногти Соланж впились в плоть впалых щек Кобры, выдирая куски бледного некровоточащего мяса. Кобра завопил, лицо исказилось болью, он прыгнул спиной вперед, упал, пытаясь стряхнуть, ударить об пол повисшего на нем вампира–женщину. Они принялись кататься по полу, шипя и вскрикивая. Палатазин, который уже с трудом поднялся на ноги, увидел, что Соланж погрузила ногти в глазницы Кобры. Кобра завыл, когда его глазные яблоки лопнули, плюнув черной жидкостью, схватил Соланж за горло. Они перекатились через лужу крови Веса и через весь пол зала в ревущее пламя камина.

19.

– Смотри сюда, священник,– приказал Вулкан. Он схватил священника за воротник и подтащил к балконному парапету. Сильвере показалось, что сквозь свист умирающей бури он слышит рев мощных моторов. Желтый бульдозер расчищал путь грузовикам–прицепам, трем оранжевым мощным машинам.

– Это мои лейтенанты едут вниз, на битву! – сказал Вулкан. – Они вернуться с едой – людьми. Чтобы накормить весь мой двор. Мы устроим прекрасный банкет! А теперь смотри сюда. – Он указал в темноту, и Сильвера с трудом повернул голову. – Там лежит твой город. От горизонта до горизонта. Видишь ты хоть одну искру света? Машины? Неоновую вывеску, кричащую имена ваших идолов? Нет! Моя армия марширует по бульварам, проспектам, авеню, а твой род прячется в норы. Я уже победил. Скоро весь мир склонится передо мной. Ты в самом деле думаешь, что сможешь уничтожить короля вампиров?

Сильвера промолчал. Он так устал, был так измучен. В голове гудело и пульсировало, он не чувствовал ни ног, ни рук. Даже боли в раненной ноге уже не было. Все было кончено – теперь кто–то другой, лучший, будет продолжать поединок. Он посмотрел вниз, мысленно представил, как лежало в капкане его собственное тело там, за воротами, представил, как будет лежать оно, если сейчас он перепрыгнет парапет. Потому что другого выхода у него сейчас уже не было.

Буря медленно утихала. Ветер стих, перешел в тихий стон, песок перестал слепить глаза, кусать лицо. Принц Вулкан неуверенно посмотрел на небо. Он чувствовал какое–то одиночество, заброшенность. Владыка больше не оберегал его, последний подарок лежал, треснувший, на полу в зале совета. Теперь он чувствовал себя уязвимым, как рыцарь без лат. Но нет! Он усвоил все уроки, и все, что нужно было усвоить, он слишком долго сидел на коленях Владыки. Пришла пора написать собственное имя на скрижалях этого мира. И будь проклят Владыка!

– Я принц Конрад Вулкан, король вампиров! – крикнул он в темноту. Глаза его пылали. Ответом было лишь завывание утихающего ветра.

И в следующий миг он утих полностью.

Сильвера смотрел туда, где лежал погруженный в полную темноту город. Ураган утих, воздух был полностью неподвижен. И теперь из темноты ему слышались крики тысячных толп, заполняющих улицы Лос–Анжелеса, бывшего Города Юности. Крики, жуткие и отвратительные, продолжались, внизу длился всенощный праздник вампиров. Сильвера прижал к ушам ладони.

– Слушай, как они поют! – взревел принц Вулкан. – Они славят меня!

А вдалеке над океаном вспыхнула зарница молнии. Сильвера ухватился за край парапета. Он не чувствовал даже холода камня под руками. Новая вспышка молнии, гораздо ближе, и на миг были вырваны из мрака улицы города внизу, похожие на ряды надгробий на кладбище. С запада накатился отдаленный гром. “Сейчас,– сказал себе Сильвера. – Нужно прыгать сейчас”. Он напрягся.

И вдруг замок вздрогнул.

Снова прокатился гром. После него наступила полная тишина, не прерываемая даже испуганными криками вампиров. Весь мир замер в неподвижности.

И вновь со скрежетом каменной плиты о каменную плиту, затрясся замок. Сильвера чувствовал дрожь каменного балкона, больно отдававшуюся в поврежденной ноге.

Принц Вулкан схватился за край парапета.

– Нет! – прошипел он. Глаза его стали совершенно безумными, дикими, зрачки сузились до щелок.

Тишина. Далекие вспышки молний, и в свете их ясно читался откровенный страх, написанный на лице вампирического владыки. Склонив голову на бок, он смотрел в эбеново–черное небо, словно слышал слова какого–то голоса, которого давно опасался. Снова раскатился над холмами разряд грома, и когда вновь затрясся замок, от верхнего парапета отделился довольно увесистый кусок черного камня и рухнул на пол балкона, расколовшись почти у ног отца Сильверы. Балкон весь сотрясался, появились паутины трещин.

Сильвера слышал, как прямо под замком катятся вниз по склону валуны. Часть стены тоже вдруг осела и исчезла, рассыпавшись кучей камней. Откуда–то донесся жуткий скрежещущий звук, как будто кто–то очень сильный раздирал на части толстую книгу. Он прижался к парапету, балкон снова начало подбрасывать. С обрыва на Голливуд покатилась уже целая земляная лавина. Еще часть стены исчезла и даже край двора начал сползать в пропасть обрыва. Здание замка немного накренилось в сторону склона, древние камни угрожающе скрипели и скрежетали.

Земля трескалась, открывались глубокие длинные трещины, змеями уходившие под фундамент замка. В свете следующей вспышки молнии отец Сильвера увидел нечто жуткое и незабываемое – вся чаша Голливуда и Лос–Анжелеса покачивалась из стороны в сторону, как колокол Страшного Суда. Он увидел, как кренятся и рушатся дома, сначала в тишине, потом в грохоте разрушения, докатившегося до замка. По всей длине Закатного бульвара пробежала трещина, и в последовавших вспышках молний Сильвера видел, как трещина распространяется неумолимо и стремительно, поглощая в себя целые кварталы. Откуда–то из недр замка теперь доносились вопли ужаса. Внизу, во дворе, священник увидел несколько вампиров, пытавшихся перебежать двор. Они исчезли в раскрывшейся под ногами трещине, едва лишь достигли главных ворот.

– Нееет!!! – дико закричал принц Вулкан, но голос его утонул в новом раскате грома. Вампир вцепился в парапет, глаза его ярко горели изумрудным огнем. Рот беззвучно и яростно открывался, но не было слышно ни слова. Послышался скрежет и одна из башенок замка, рухнула, словно картонная. Падающие куски задевали парапет, откалывая большие куски камня. Отец Сильвера откинулся подальше, когда один из камней ударил в парапет рядом с ним. Принц Вулкан стоял в потоке падающих камней и черепицы, не обращая внимания на удары в спину и плечи. Сильвера для безопасности прижался спиной к стене.

– НЕТ! – крикнул Вулкан в темноту. – Я НЕ ПОЗВОЛЮ… ЧТОБЫ ЭТО СЛУЧИЛОСЬ! – Кусок кладки ударил его между лопаток и швырнул на колени.

Судороги продолжались еще несколько секунд, потом внезапно прекратились. Весь замок накренился, словно балансируя над пропастью. Вниз продолжали сыпаться камни, осколки черепицы. В промежутках между раскатами грома Сильвера слышал вопли вампиров – внизу в городе. Потом послышался другой звук, совсем иного рода, и хотя доносился еле–еле, впечатление было подобно удару самого большого каменного осколка.

Колокольный звон. На церквях звонили колокола. В Беверли–Хиллз, в Голливуде, в самом Лос–Анжелесе, в восточном Лос–Анжелесе, в Санта–Моника, в Калвер–сити, в Инглевуд. Потревоженные судорогами землетрясения, они пели для отца Сильверы, и песнь эта звучала гимном победы. Он знал, что в хоре этом слышен и голос его Марии, что она поет громче всех, и слезы навернулись на глаза священника.

– Ты проиграл! – крикнул он принцу Вулкану. – Землетрясение! Великое Землетрясение, оно погрузит город в волны океана! Ты проиграл!

– ЛЖЕШЬ! – завопил Вулкан, стремительно повернувшись к священнику. – Никто… ничто не может… остановить… ничто не может…

И вдруг земля встала дыбом – серия новорожденных холмов поднялась над нижней частью Голливуда. Вершины черных новеньких гор проталкивались наверх сквозь улицы, кварталы домов, бульвары. Сквозь асфальт, кирпич и бетон, словно сквозь гнилой сыр. Дома падали, словно гигантские шахматные фигуры на трескающейся шахматной доске. Замок покачнулся и начал уже по–настоящему разваливаться.

– Владыка, помоги, спаси меняяя! – вдруг совершенно детским голоском закричал Вулкан. Крик его утонул в грохоте падающего камня и раскатах грома.

Сильвере пришлось опуститься на колени – так качало балкон. Да, город должен пасть, но не перед вампирами, а перед гневом Бога и по его воле. Не перед вампирами, а на них, на этот вампирический Содом и Гоморру.

Вулкан стоял у парапета, что–то крича на неизвестном языке. Он вдруг воздел руки и был свален на пол новым ударом упавшего камня. Дно чаши Лос–Анжелеса раскачивало, как штормом. Горы поднимались из–под земли, уходили в небо, неся на боках своих нити шоссе, дома, пальмы, улицы, потом так же стремительно погружались ниже уровня моря. Жуткие вопли, словно в дантоновском “Аду” эхом прокатились меж холмов, вырываясь из сотен тысяч глоток. Над всем этим гремели колокола и раскаты грома.

Король вампиров повернулся вдруг лицом к Сильвере, его черты были искажены ненавистью.

– Я еще не проиграл,– воскликнул он. – Пока нет! Я еще могу победить!

Балкон под их ногами накренился. И внезапно тело Вулкана начало трансформироваться, вытягиваться и темнеть, словно тень. Лицо стало хищной маской животного, клыки выдвинулись из красной прорези рта. Он поднял к небу руку, и что–то темное развернулось, прорвав рукава бархатного пиджака. Руки превратились в черные кожистые крылья, бьющие по воздуху. Существо зашипело на Сильверу в триумфе победителя, повернулось, подпрыгнуло и бросилось с балкона. Мощные крылья развернулись, заработали, существо на миг повисло в воздухе неподвижно. Потом, бросив последний победный взгляд на Сильверу, существо понеслось прочь от замка, рассекая воздух черными крыльями.

И Сильвера понял, что должен делать. Единственный выход, и только он мог сейчас это сделать.

Он вскочил на парапет и прыгнул вперед и вверх, успев поймать принца Вулкана за лодыжки. Балкон провалился из–под Сильверы, ушел куда–то вниз. Он подтянулся, обхватил правую ногу Вулкана прямо под коленом, но руки его тут же начали соскальзывать. Вулкан завопил, что–то закричал, попытался сбросить священника, толкая его другой ногой. Но Сильвера вцепился обеими руками в лодыжку, как бульдог в смертельного врага. Черные когти процарапали голову. Но они теперь падали, снижались по плавной спирали, и Вулкан на время оставил Сильверу в покое, занявшись набором высоты.

Они пронеслись над вершинами покалеченных пальм, потом Сильвера почувствовал дыхание холодного ветра на лице,– они поднимались над разрушенным городом. Всего в сотне футов под ними находились наполовину поглощенные землей улицы и дома.

Сильвера сжал зубы и начал подтягиваться. Он должен мешать работе крыльев, только так он заставит короля вампиров снизиться. Как молния, ударила когтистая рука, сорвав почти до кости всю щеку Сильверы. Священник закричал, но он уже добрался до пояса Вулкана, обхватив талию обеими руками. И он пытался заставить свои онемевшие руки сжать плечи принца. Вулкан изогнулся, сопротивляясь, почти сбросил священника, и они пролетели вниз футов сорок, прежде чем крылья снова заработали.

Сильвера услышал гул внизу. И посмотрев на запад, увидел стену покрытой пеной поверхности Тихого океана. Черно–зеленая поверхность казалась прекрасным куском венецианского мрамора. Это была чудовищная приливная волна, вызванная землетрясением, накатывавшаяся на город, неся с собой яхты, корабли, катера, лодки, автомашины, афишные столбы, столики кафе, гробы, части дорожного покрытия, самолеты, сломанные пальмы и даже целые здания, иногда всплывающие из ее глубин, как корпуса затонувших кораблей, чтобы тут же снова исчезнуть в водовороте. И теперь Сильвера вспомнил, что говорил ему о святой воде наставник, отец Рафаэль:

“Используй эту воду из колыбели жизни, Рамон. Соль очищает и лечит…”

Теперь внизу был затопленный Лос–Анжелес. Котел святой воды, благославенный самим Богом. Сегодня ночью все это зло будет очищено с лица земли, до последнего кусочка!

Сильвера сморгнул заливавшую глаза кровь и подтянулся, цепляясь за крылья короля вампиров. Ему удалось перехватить и прижать одно плечо, другую руку перекинув за шею Вулкана.

Теперь они по спирали падали на западный Лос–Анжелес. Вулкан яростно боролся за жизнь. Ему удалось высвободить одно крыло, он пытался сохранить высоту. Сильвера повис у него на шее. Они снова вдруг пошли вверх, очень быстро.

И вдруг что–то огромное выросло у них на пути – стена из стекла и стали, заполнявшая весь горизонт. Это был один из небоскребов; здание как раз начало дрожать и крениться на бок – приливная волна заливала фундамент. Сильвера увидел, что они едва пролетят над крышей. Тогда, обвив ногами талию чудовища, он бросил его шею и ухватился за машущие плечи–руки–крылья. Усилие было таково, что руки Сильверы едва не были вывернуты в плечевых суставах. Но он был наполнен новой силой, уверенностью в победе. Теперь они вошли в штопор, как сухой лист, падающий с дерева, и Сильвера прокричал в мохнатое, как у летучей мыши, кожистое ухо Вулкана:

– Ты проиграл… проиграл… ты!!!

Они врезались в стену зеркального стекла и стальных нержавеющих переплетов рам. Здание повалилось на них, как громадный надгробный камень, подняв могучий фонтан воды. Морская вода, кипя, пронеслась через сотни помещений небоскреба. Всякая мелочь, все содержимое было вынесено наружу, вынырнуло на поверхность, исчезло, снова вынырнуло и исчезло навсегда под одеялом пены.

20.

Пол зала накренился, встал под углом. Картины и гобелены на стенах падали на пол. Стонали и скрежетали камни, выскакивающие из гнезд балки грозили раздавить Палатазина и Томми. Длинная извилистая трещина расколола пол, начала расширяться, отсекая их от закрытой на засов двери, за которой исчезли Сильвера и Вулкан.

Из пепла массивного камина поднялась обугленная фигура, ревя в ненависти и жажде крови, выбежала на середину зала, растопырив руки. Томми видел черные дыры глазниц Кобры. Куски мяса свисали с желтых костей, губы и щеки выгорели, обнажив щелкающие клыки. Из обрывков дымящейся куртки он достал маузер и завопил:

– Где вы все?

Ствол был направлен прямо на Палатазина, палец Кобры дрожал на курке.

И в следующий миг перегревшийся магазин антикварного пистолета не выдержал и взорвался. Раскаленные пули полетели во все стороны, как трассеры, обезглавленное тело Кобры было отброшено назад, рухнуло на пол, где и осталось лежать в судорогах. Рука его все еще сжимала бесполезный кусок искореженного металла.

Палатазин схватил Томми за руку и они перепрыгнули расширяющуюся трещину. Дверь в коридор заклинило, и Палатазину пришлось ударить плечом с разбега, только тогда они оказались в коридоре. Коридор был наполнен криками и с потолка валились балки. Дышать было почти невозможно из–за поднявшегося густого облака пыли. Из темноты выбегали вампиры, исчезали, гонимые паникой. Коридор вдруг вспучился, раскалываясь прямо у них под ногами.

– Сюда! – крикнул Палатазину Томми. Они помчались к дальнему концу, где образовалась пробка у входа на лестницу. За спинами их пол провалился в подвал, унеся с собой дюжину Неумирающих. Палатазин едва не упал, споткнувшись о женщину–вампира в черном, которую он уже видел на лестнице, когда их вели в зал.

– Хозяин! Хозяин! Помоги мне! – кричала она тонким голосом.

Вверх по лестнице поднялось удушливое облако пыли. Томми и Палатазин пробились сквозь толпу вампиров у входа на лестницу, которая послужила ареной побоища. В нижнем коридоре царила такая же паника – десятки вампиров звали Хозяина, умоляя спасти их. Падали камни и балки, давя вампиров. Весь коридор был заполнен пылью, мечущимися фигурами, стонами. Потом три огромных блока упали откуда–то из–за балок, отрезав Палатазину и Томми путь вперед. Они нашли дверь, ведущую в подвал. Нужно было спешить – они уже поняли, что замок кренится и вот–вот начнет окончательно разваливаться и сползать в пропасть. Они миновали несколько комнат, где стояли наполненные землей гробы – дневные убежища вампиров – и по каменным ступенькам спустились в почти полную темноту второго уровня подвала, где бесились с адским воем собаки, подобно вампирам наверху, оказавшиеся без направляющей руки.

Они нашли обратный путь среди полок для винных бутылок. Несколько раз они оказывались в тупике, и тогда им приходилось возвращаться.

– Сюда! – крикнул Томми. – Здесь кровь на полу!

Палатазин увидел пятна крови на плитках пола, обломок палки, но самого тела Бенфилда не было на старом месте. Они нашли в темноте дверь и по длинной лестнице двинулись наверх.

Ночь была полна криками ужаса и агонии. Трещины заполняли двор, расширяясь прямо на глазах. Мужчина и мальчик побежали к воротам. За спиной Палатазина сполз в трещину роскошный “линкольн–континенталь”. Металл плющился, словно фольга. По двору метались вампиры – они видели, что перед ними их потенциальные жертвы – люди, но главной их заботой теперь было спастись, оказаться в безопасном месте. Кое–кто, заметив Палатазина, без следа исчезал в трещинах.

Он поднял решетку ворот, закрепил за крюк цепь ворота, и они выбежали наружу вдоль мощеной булыжником дорожки. Из–за деревьев навстречу им выбежала машущая руками, будто огородное пугало, белая от прилипшего песка фигура.

– Эй, братья! Не забывайте про старину Крысси! Эта!!! Е…ая гора сейчас развалится на части!!!

Палатазин услышал жуткий скрежет, грохот и, оглянувшись через плечо, увидел, что самая высокая башня замка закачалась и разлетелась взрывом каменных осколков… Земля под ногами заходила ходуном, он упал на колени. Половина замка дрогнула, медленно начала сползать в обрыв утеса, словно гигантская тающая свеча. Повсюду бежали трещины, и теперь Палатазин осознал истинные масштабы катастрофы. Это землетрясение уничтожит Лос–Анжелес. Пешком им никуда не убежать. Обратно в туннель, как он сначала предполагал – безумие. Он вспомнил о небольшом вездеходе, стоявшем немного ниже по дороге. Если в баке хватит бензина и если машина уже не свалилась с обрыва!… Но выбора уже не было – гора распадалась у них под ногами.

Они побежали вниз. Лицо у Крысси было белым, как мука, от ужаса. Томми едва не свалился в раскрывшуюся под ногами трещину. Палатазин вытащил его, и теперь наполовину нес, наполовину тащил. Из–за спины донесся нарастающий гром, заставивший Крысси обернуться.

– Иисус Христос!

Палатазин остановился. Оставшаяся часть замка теперь тоже начала валиться с обрыва – летели в воздух камни, как спички ломались бревна балок. Замок исчез в какие–то три секунды, от него осталась лишь часть стены и передние ворота. Глянув в сторону черной плоскости разрушенного Лос–Анжелеса, он с потрясающей четкостью увидел зеленую фосфоресцирующую верхушку гигантской волны, катившейся с запада со скоростью не менее 30 миль в час. Он услышал собственный полустон–полукрик – он не мог отвести загипнотизированных глаз от волны, накатывающейся на улицы, бульвары и шоссе. Башни многоэтажных зданий торчали, словно новые рифы, пока сами дома не падали.

За основной волной накатилось несколько поменьше, добавочных, сталкивавшихся друг с другом в громе сходящихся десятифутовых стен воды. Теперь весь Лос–Анжелес был покрыт водой. А земля продолжала сотрясаться. Теперь все там внизу покрыто водой, СОЛЕНОЙ водой, с радостным изумлением вспомнил он. Вампиры не тонут, а сгорают сейчас, испаряясь от прикосновения соленой океанской воды. Они погибнут все, даже те, кто не оказался в ловушке трещин и падающих домов. Соленая вода сожжет, убьет заполнившее город ночное зло.

В следующую секунду они увидели сам джип. Они побежали к нему, но вдруг мир под их ногами тяжело вздохнул и Палатазин, крутясь, полетел в воздух. Он услышал крик Томми, схватил его за руку, и в следующий миг они уже соскальзывали в трещину, открывшуюся в том месте, где была дорога. Палатазин попытался удержаться за что–нибудь, за камень или корень куста. Вдруг кто–то навис над ними – Палатазин увидел, что это мать, с темными решительными глазами, с почти непрозрачным лицом. Она протягивала ему руку, он схватил ладонь, почувствовал что–то твердое и материальное, и обнаружил в следующий миг, что сжимает похожий на ладонь изогнутый корень куста.

Томми держался за вторую его руку, оба они покачивались над пропастью.

Рядом с Палатазином повисла веревка.

– Лови,– крикнул он Томми.

Когда мальчик перенес свой вес на веревку, послышался шум мотора, и Томми быстро утащило наверх. Несколько секунд спустя веревка была спущена уже Палатазину. Палатазин ухватился за нее и был поднят таким же способом. Оказавшись наверху, он обнаружил, что веревку Крысси привязал к переднему бамперу джипа, потом завел двигатель – слава Богу, что двигатель завелся – и дал задний ход, вытащив их по очереди.

– Видел такой фокус в кино про ковбоев,– сказал Крысси, когда они забрались в кабину джипа. – Благослави господи старого Хопа Лонга Кесседи! Да, с самого Вьетнама не ездил на таких штуках. Сечешь?

Он заухал и включил задний ход, пятясь прочь от глубокой ямы–трещины.

Теперь они ехали по оставленной бульдозером траншее, и Крысси вел джип задним ходом быстрее, чем Палатазин смог бы вести его нормально.

– Все в порядке? – спросил Палатазин Томми.

– Да,– сказал мальчик, но вид у него был бледный и он сильно дрожал. Вдруг на глазах у него выступили слезы, он заплакал, хотя губы были строго, твердо сжаты в линию.

– Да,– тихо сказал он.

– Думал, вам уже хана,– сказал Крысси. – Вы там так долго были, братья. До чертиков долго! Потом выполз бульдозер, за ним грузовики с платформами на прицепах, и тогда Крысси выкопал себе очень глубокую яму.

Грунт задрожал. На дорогу валились камни, сыпался песок. Большие валуны успевали перекатиться через край обрыва и исчезнуть. Крысси, продолжавший вести джип задним ходом, ловко обходил их, насколько это было возможно. Палатазин подумал, что теперь понимает немного, каким образом Крысси живым вернулся из Вьетнама.

Крысси нашел подходящее для разворота место, резко повернул машину и помчался вниз по склону на головокружительной скорости.

– Пора уносить ноги, братья! Вот дерьмо! Бензина мало, а колонки, небось все уже закрыты, ха–ха! Верно я говорю? Боже, всесильный!

Он придавил педаль тормоза, прямо впереди дорога скрылась под водой. Единственная тускло горящая фара освещала плавающий на поверхности мусор, обломки дерева, доски, шифер, красный красивый шезлонг, какие–то дымящиеся силуэты, напоминающие то, что остается от посыпанных солью улиток. Джип пересек затопленный участок и выбрался на сушу. Расплавленный вампир мягко ткнулся в борт машины и остался позади.

Они миновали зеленый дорожный знак, сообщающий “Малколланд–драйв, 0.5 мили”.

– Теперь куда? – спросил Крысси.

– Куда–нибудь повыше. Думаю, надо ехать на запад по Малколланд, в горы, найти там безопасное место, переждать новые возможные точки.

Грунт вдруг опять затрясся. Крысси завопил:

– Дерьмо! Чувствуете? Сейчас вся гора развалится! Как Атлантида, все потонем!

– А что, если мы снова встретим затопленный участок? Сможем проехать?

– Наверное. Это непростой джип, брат. Я на таких ездил во Вьетнаме. Но это к тому же усовершенствованный вариант. Это джип–амфибия. Пригодный для любых местностей – от болот до пустынь. Видать, военные не знали, что тут у нас происходит, и двинулись на самых вездеходных машинах. Если не провалимся в дыру и не накроет нас большой волной, и ничего не случится при повторных толчках…

Он посмотрел на Палатазина и вдруг понял все значение того, что произошло.

– Вампиры! – сказал он. – Что теперь с ними будет?

– С ними все покончено,– сказал Палатазин.

– Кончено. Ага… Со всем городом кончено, брат. Капут! Там ведь осталось еще… много людей…

И Палатазин признал по себя, что это верно, и почувствовал тяжкий удар потери. Теперь Джо мертва и Гейл Кларк тоже. Если только им не удалось каким–то образом бежать. А может, в город успели подойти части морской пехоты? Откуда–то ведь взялся этот джип. Но это лишь предположение. Скорее всего, никаких шансов на побег у них не было. Вампиры уничтожены, это так, но какой ужасной ценой! Теперь его старый дом на Ромейн–стрит оказался под семидесятью пятью футами воды. Исчез весь Лос–Анжелес, образовался новый рисунок береговой линии. Повторные толчки пошлют воду еще дальше. Он прижал ладони к лицу. Сначала отец, потом мать, в каком–то смысле. Теперь вампиры отобрали у него и жену.

Он вдруг заплакал. Горячие слезы бежали вниз по щекам, капали на рубашку.

Крысси и Томми старались на Палатазина не смотреть. Когда они достигли Малколланд–драйв, прямо на гребне горы Санта–Моника, Крысси повернул на северо–восток и нажал на педаль газа.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ПЯТНИЦА, 1 НОЯБРЯ БАЗА

1.

Второй раз Гейл проснулась с криком, когда было уже утро и сквозь жалюзи в комнату струился горячий солнечный свет.

Почти сразу же к ее койке подошел средних лет мужчина с коротко подстриженными серебристо–седыми волосами и карими глазами, тепло смотревшими из–под больших авиационных очков. На нем были отутюженные темно–голубые брюки с малиновыми и золотыми полосками с каждой стороны и светло–коричневая рубашка с распятием, прикрепленным к каждому лацкану. Гейл со страхом смотрела на него, сознание ее пребывало еще в плену извивающихся силуэтов кошмара, из которого она только что вырвалась.

– Все будет в порядке, мисс,– тихо сказал человек с распятиями. – Вам больше нечего бояться, вы в полнейшей безопасности.

– Кошмарный сон,– сказала она. – Мне опять… приснились… они…

Лицо мужчины, казалось, немного побледнело, взгляд стал острее, резче.

– Я – капеллан Лотт, мисс… – Он подчеркнул тоном паузу, ожидая, что она представится, и одновременно изучал лицо Гейл.

– Гейл Кларк. Я вас видела прошлым вечером, верно? На взлетной полосе.

Взгляд ее остановился на маленьких крестиках распятий на лацканах рубашки. Присутствие этого человека придавало ей уверенности, убеждало, что она спасена от кошмаров прошлых ночей, от тех существ, что крались во тьме по пустынным темным улицам Лос–Анжелеса.

– Да, очевидно.

Он посмотрел вокруг. Большая часть коек была занята или на них были разложены чемоданы, сумки, одежда. Это был один из самых больших бараков базы 21 бригады морской пехоты США в Мохавской пустыне в 150 милях от затопленного Лос–Анжелеса.

Бараки и большая часть зданий базы были сейчас полны беженцев. Людьми всех возрастов и внешности. Все держались очень сдержанно, почти никто не разговаривал, совершенно никто не смеялся. Те, кто провел здесь ночь или был доставлен по воздуху из спасательных центров МП в Палм–дей и Аделанто – каждый нес в себе собственную порцию ужасов, и выслушивать исповедь другого, испуганного до смерти человека, они уже были не в состоянии. То, что услышал капеллан Лотт из уст бормочущих во сне людей, было достаточно, чтобы волосы его посеребрились новой сединой, чтобы согнуться под грузом неожиданного посвящения. Когда начали прибывать первые группы беженцев – через несколько часов после начала самых мощных толчков, погрузивших Лос–Анжелес под воду океана и оставивших Санта–Ану, Риверсайд, Редланс и Пасадену городками–спутниками на краю океана – капеллан Лотт решил, что все эти истории о фантастических ужасах вампиризма – что все это массовая истерия. Но потом, когда грузовые и военные самолеты начали доставлять перепуганных людей сотнями, в этих испепеленных ужасом взглядах на потрясенных лицах, капеллан прочел истину, потрясшую его до глубины души. Кровавые рассказы не были выдумкой, не могли быть – эти люди в самом деле все это пережили. Остальные капелланы базы и отец Альмарин тоже слышали аналогичные рассказы. Потом появились уже морские пехотинцы – все они были на грани безумия. Они бросались к капеллану, они трогали его значки распятий, они просили прочесть молитву. Они кое–что видели там, в городе, и они рассказывали капеллану ЧТО это было.

База была закрыта для журналистов и фотографов, устроивших формальную осаду, пытавшихся угрозами, просьбами, с помощью взятки или хитростью проникнуть за колючую проволоку ограды. Кто–то сказал, что видел мэра города, поднимавшегося на борт самолета прошлым вечером, чтобы вылететь в Вашингтон. Поговаривали, что вот–вот прибудет вице–президент.

Лотт присел на пустую койку слева от Гейл, где спала этой ночью Джо. Спала она беспокойно, каждые несколько минут просыпалась. Она успокаивала Гейл, когда та начинала кричать. Но теперь Джо куда–то ушла, и Гейл понятия не имела, куда. Весь барак пропах неощутимым, но всепроникающим запахом страха. Она заметила, что почти все жалюзи были подняты, пропуская золотой утренний свет солнца. Этот свет еще никогда не казался ей настолько необходимым и важным.

– Кто был с вами? – спросил Лотт у Гейл. – Родственница?

– Нет, просто знакомая, подруга.

– Понимаю. Могу я вам чем–нибудь помочь?

Она мрачно улыбнулась:

– Думаю, другим ваша помощь нужна больше.

– Вот и прекрасно,– сказал Лотт.

– Что прекрасно?

– Вы улыбнулись. Слабо пока и не очень весело, но это первая улыбка, которую я вижу здесь.

– Так что теперь? Медаль мне дадут?

Он засмеялся. Смеяться было приятно, и это немного помогло поднять груз давящих на него теней.

– Неплохо, совсем неплохо. По крайней мере, вы не впали в кататонию, как некоторые из них.

Он вытащил из нагрудного кармана пачку “винстона”. Гейл взяла предложенную сигарету, едва не прокусив фильтр, наклонилась к зажигалке Лотта. Потом он сам закурил и положил пачку на одеяло рядом.

– Вот, пожалуйста,– улыбнулся капеллан. – Это вместо медали.

– Спасибо. – Гейл сунула ноги в туфли и начала застегивать их. – А сколько здесь людей?

– Это сведения не для разглашения,– сказал Лотт.

– Так вы не знаете?

– Они мне не сказали. Но заполнены все дополнительные бараки, в спортзале людей набито, как сардин в консервной банке. И как я понял, положение не лучше в Форт–Ирвин и на воздушной базе Эдвардо. Самолеты продолжают приземляться каждый час–два–три, и отделение “морских пчел” уже ставит домики из готовых деталей. Примерно сотню домиков. В общем, грубо прикинув количество, я бы оценил его тысяч в пятьдесят. Все, кто успел выбраться сюда наверх.

– Землетрясение кончилось?

– Да. Как я понял, эвакуированы все прибрежные районы. Сан–Диего тоже довольно сильно пострадал, а топография Сан–Франциско тоже немного изменилась. Но эпицентр землетрясения был в районе Лос–Анжелеса. Оно оказалось не таким разрушительным, как предсказывали эксперты несколько лет подряд, но зато превратило в лагуну глубиной в сотню футов весь город! – Его глаза потемнели, он внимательно разглядывал пепел на собственной сигарете. – Но могло быть и хуже. Всегда можно утешаться, что могло быть и хуже.

Гейл посмотрела по сторонам, на людей, занимавших койки в бараке. Плакали дети, их матери и отцы. На полу тоже спали измученные люди, завернувшись в спальные мешки. Через несколько коек от Гейл сидела симпатичная девчушка–чикано, обхватив себя руками, неподвижно глядя в пространство красивыми янтарными глазами. Лицо у нее было совершенно неподвижным от шока. За спиной ее играл с пластмассовой машинкой мальчик, иногда останавливаясь, глядя на мать, которая с красными опухшими глазами стояла у окна.

– Столовая открыта,– сказал Лотт. – Если хотите, можете позавтракать.

– Что теперь будет? Могу я отсюда уехать?

– Нет. База закрыта на неопределенное время. И это хорошо, кстати. Снаружи рыщут репортеры. Вам бы не хотелось именно сейчас отвечать на вопросы?

Она вздохнула:

– Я была… Я сама репортер.

– О, тогда вы понимаете, наверное.

– Кто отдал приказ о закрытии базы?

– Секрет,– сказал Лотт и чуть–чуть улыбнулся. – Как я предполагаю, мы должны оставаться здесь до тех пор, пока не будет произведено какое–то официальное расследование… А на это уйдет много времени.

– Значит, там, в большом мире, никто ничего о вампирах не знает до сих пор?

Лотт глубоко затянулся и принялся искать место, куда бы он мог стряхнуть пепел. Он нашел рядом с пустой койкой картонный стаканчик, потом снова посмотрел на Гейл.

– Нет,– сказал капеллан. – Никто не знает. Морская пехота США не верит в вампиров, мисс Кларк, и не намерена проверять подобные слухи, вызванные массовой истерией. Это ключевые слова, мисс Кларк,– массовая истерия. Массовая истерия, психоз…

– Бычье дерьмо,– сказала Гейл и поднялась на ноги. – Ведь именно такое отношение, такое неверие и придавало им силы. Мы смеялись над легендами, называли все это детскими сказками, но на самом–то деле они продолжали все это время существовать! Они ждали, чтобы нанести удар. Мы помогали им тем, что отказывались верить в то, чего не видели. Я вам вот что скажу – за эти несколько дней я пережила столько, что хватило бы на целую жизнь, и теперь я дважды подумаю, верить мне во что–то или нет…

– Одну минуту,– остановил ее Лотт. – Я вам сообщил официальную позицию. Но неофициально могу вам сказать, что я поражен.

– Есть и те, кто уцелел в других городах. Люди должны знать об опасности. Они должны поверить в то, что произошло здесь, и быть готовыми вступить в борьбу со злом, иначе то, что было в Лос–Анжелесе произойдет везде.

Лотт сделал паузу, посмотрел на Гейл, задумчиво шевеля губами.

– И вы собираетесь рассказать им?

– Хочу написать книгу. Думаю, что у меня получится. Не знаю, кто ее напечатает… Не знаю, смогу ли я вообще ее напечатать… но для начала мне нужно отсюда выбраться.

– Извините,– сказал капеллан, чувствуя неловкость,– но мне нужно заняться другими людьми, помочь им. – Он двинулся прочь.

Гейл сказала ему вслед:

– Я и не просила помогать мне. – Он остановился. – Я спрашиваю, возможно ли это?

– Вы никогда не служили в армии?

– Проклятье! Ничего слышать не хочу насчет приказов и секретной информации! Все это я сама могу узнать. Я с вами разговаривала, как один человек с другим человеком, и не нужно возводить посреди стенку военного устава. Клянусь, что не стану разговаривать с репортерами. – Глаза ее яростно сверкали. – Я пережила ЭТО, и книга, или статья – все это принадлежит мне.

Лотт помолчал,сделал несколько шагов, снова посмотрел на нее. Он снова затянулся, потом смял сигарету в картонном стаканчике. Лоб его был нахмурен, он вернулся к Гейл, поставил стаканчик на подоконник и поднял жалюзи. Гейл увидела яркое солнце, белые пески, серые горы вдали, домики базы, тоже оштукатуренные белым, бетонные дороги и дорожки. Три больших серо–зеленых пятнистых бронетранспортера медленно проехали мимо окна – они были полны вновь прибывшими беженцами. Гейл увидела, как разворачиваются над пустыней два вертолета, заходя с востока. Слабо постукивая роторами, они прошли высоко над базой.

Лотт довольно долго хранил молчание. Глаза его ввалились и были тревожны.

– Я в морской пехоте почти двадцать лет, мисс. Армия – это моя жизнь. И моя обязанность – подчиняться приказам. Если база закрыта, то я должен делать все, чтобы она оставалась закрытой. Вы понимаете? – Он смотрел на Гейл, ожидая ответа.

– Ага,– сказала Гейл. – Но я бы сказала, что у вас есть и другая обязанность, не так ли? Вы эти крестики носите только для красоты?

– Конечно,– продолжал он, не подавая виду, что он ее вообще услышал. – Это очень большая база, почти 930 квадратных миль – пустыня, горы, затвердевшая скала–лава. Масса складов, вспомогательных бараков, гаражей – десятки мест, где можно спрятаться. И военная тюрьма – очень интересное место. Береговой патруль отправляет туда тех, кто пытается уйти в самовольную отлучку. С некоторыми я разговаривал. Впрочем, имея под одним боком Лос–Анжелес, под другим Лас–Вегас, трудно ожидать от всех примерного монашеского поведения. Помню, один паренек отправился в самоволку. Звали его Паттерсон, и был он, кажется, из Айдахо или Огайо… В общем, он отправился в поход вот за те холмы, потому что девушка, с которой он встречался два или три года, собралась выходить замуж и он хотел этому помешать. Домой он не добрался и помешать не успел, но с базы все–таки удрал. Он взял потихоньку джип и направился через двадцатипятимильную полосу пустыни, настолько пустынную, что даже змеи там не живут. Днем эту зону патрулирует вертолет, по ночам – вышки с прожекторами. В некоторых местах ветер наметает такие высокие дюны, что любой желающий смыться в самоволку, может просто уйти за дюны, а ближайшая дорога – всего в двух–трех милях. Паттерсон уехал ночью. У него само собой была карта и компас, и он вел машину с выключенными фарами. Это опасно. Если бы он заблудился, то береговой патруль мог бы его и не найти, или найти уже одни кости. Не знаю, как он стащил джип, но на базе столько машин – какой–нибудь джип вполне может отсутствовать пару дней и никто ничего не заметит. Смотрите, “геркулес” садится. – Он показал в небо и Гейл увидела, как плавно спускается на посадочную полосу большой транспортный самолет, вроде того, что доставил на базу прошлой ночью ее и Джо. – Отличный самолет,– сказал Лотт. – Работает, как мул. Люди иногда забывают ключи в зажигании. А при всей нашей сегодняшней неразберихе, я бы не удивился, если бы кто–то поставил за бараком джип и совсем о нем позабыл до следующего утра. Патруль, конечно, сегодня ночью будет бдительно дежурить. Они его найдут и вернут на базу после 22.00. Это комендантский час для штатских. Запомнили?

– Запомнила,– сказала Гейл. – Спасибо вам.

Он был искренне удивлен:

– Да за что же? Ах, сигареты! Не за что. А теперь, если вы меня извините, я отправлюсь по делам – сегодня у меня их масса. Если проголодались, ближайшая столовая на флаговой площадке. Увидите знак.

И он покинул Гейл, не оглянувшись больше ни разу, пробираясь между коек к мужчине, сидевшему, закрыв лицо руками, ссутулившись, словно вопросительный знак.

2.

Сидя в шумной комнате столовой, Джо сняла упаковку с картонного стаканчика апельсинового сока – на стаканчике стоял знак Красного Креста – и заставила себя выпить его, хотя сок был теплый и отдавал мелом. Но это была первая еда, которая попала в ее желудок за последние сутки, не считая кусочка ветчины и заплесневелого сыра в том доме, где укрылись от бури она, Гейл и Энди. На миг ей показалось, что сейчас апельсиновый сок выплеснется обратно, так вдруг сократился желудок. Теперь все будет не так, и у всего будет другой вкус. Мир дал крен, и в черную пустоту начало соскальзывать все, во что она всегда верила. Глаза горели от слез, но плакать она уже была не в силах. А спать – тем более.

Она не могла поверить, что Энди погиб. Она отказывалась верить этому. Когда она наконец заснула прошлой ночью, ей приснился странный сон – будто бы она идет вдоль немного извилистой дороги, горизонт немного светится красным. Она идет долго, потом вдруг чувствует, что рядом с ней кто–то идет. Это – Нина Палатазин с серым лицом, покрытым морщинами, но глаза – настороженные, живые, какими Джо их никогда не видела. Старая женщина шла с трудом, но спину держала прямо, подбородок высоко поднят. Вдруг она заговорила слабым, каким–то отдаленным голосом, словно далекий шепот прохладного ветра пустыни.

– Дорога длинна, малышка,– сказала мать Палатазина. – Это трудная дорога. Но ты не можешь сейчас сойти с нее и не можешь остановиться. Она идет в обе стороны – из прошлого в будущее. Впереди для Энди приготовлено многое, очень многое. Ты должна быть готова и сильна. Сможешь? – Старая женщина пристально посмотрела на нее, и Джо увидела, что силуэт женщины слегка как бы волнообразно покачивается, словно шелковая ткань на ветерке.

– Он умер. Его схватили вампиры. Или он погиб во время бури, в землетрясении.

– Ты в самом деле в это веришь?

– Я… не хочу в это верить, но…

– Тогда, НАДЕЙСЯ,– настойчиво сказала старая женщина. – И никогда не переставай надеяться, потому что когда исчезает надежда, можешь садиться прямо на дорогу и больше не трогаться с места.

– Он мертв,– тихо сказала Джо. – Не так ли? Ты можешь сказать мне правду?

– Могу сказать, что он жив, хотя устал очень, и ранен. Но ты больше ничего не хочешь узнать?

– Хочу,– неловко сказала Джо.

– Дорога ведет дальше,– сказала старая женщина. – И она ничего не обещает, кроме перехода – от рождения до смерти. Ему я больше не понадоблюсь. До конца пути с ним придется идти тебе – такова воля божья. О, смотри! – Она показала на озаренный розовым огнем горизонт. – Ночь на исходе. Скоро наступит день. Я так устала… – Она посмотрела на темную равнину. – Наверное, нужно мне немного отдохнуть в этом мирном месте. Но тебе придется продолжать путь, Джо. И тебе, и Энди. – Старая женщина несколько секунд смотрела на нее, потом сошла с полотна дороги и двинулась через равнину, вдаль. Джо смотрела, как исчезает она из виду, и в последнюю секунду превратилась в комочек белого света, запульсировала и исчезла, словно унесенная ветром. Теперь стало заметно светлее, и Джо поняла, что нельзя останавливаться, нельзя поворачивать назад. Ничего другого не оставалось, как встретить восходящее солнце. И вскоре после этого она проснулась.

С самого утра Джо стояла у посадочной бетонной полосы, наблюдая за прибывающими самолетами. Грузовики и фургоны “скорой помощи” спешили увезти уцелевших после катастрофы. Джо уже знала, что несколько тысяч попали на базы в Форт–Ирвин и Эдвардз Эйрфос Бейз. И скоро будут готовы списки всех выживших. Если судьба лишила ее Энди, то лучше уже думать, что ему удалось найти короля вампиров, в конце концов, и пробить осиновым колом его черное сердце.

Она коснулась горла и маленького распятия на цепочке, которое дал ей Энди. Ей казалось очень важным, чтобы крестик был с ней в этот момент.

Она слышала рассказы вновь прибывших и тех, кто вместе с ними ночевал уже в бараках – миллион погибших, Лос–Анжелес погрузился на сотню футов ниже уровня океана. По воде плавают обломки и трупы. Вампиры корчились, таяли, плавились, превращаясь в черные отвратительные сгустки, постепенно испаряясь, как куски жира на сковородке. Но ходили слухи и о чудесах. Целые дома срывались с фундамента и невредимыми выносились приливной волной на берег вместе с обитателями. Сотни уцелевших, обнаруженные Береговым Патрулем с вертолетов,– на обломках крыш, на лодках, на крышах самых высоких зданий Лос–Анжелеса. Тысячи людей, не побоявшихся вампиров и убежавших через ураганы и каньоны, добравшиеся до гор Санта–Моника прежде, чем началось землетрясение. Слухи о предчувствии, героизме, неожиданном везении, спасшем сотни людей от верной гибели. Встречи с незнакомыми людьми, которые отводили целые семьи и группы спасшихся в безопасные укрытия, а потом необъяснимым образом исчезали. Да, терпение, умение выносить – вот что двигало людьми до последнего момента, когда опасность исчезала.

Теперь, сидя за столом с молодой четой и более пожилой супружеской парой, вид у которых был подстать контуженным в бою ветеранам, Джо пила свой апельсиновый сок и смотрела в окно. Она увидела, как заходит на посадку один из больших транспортных самолетов, а другой такой же начинает делать разворот над базой – солнце отблескивало на фюзеляже, словно на новой серебряной монете.

“Слава Богу,– сказала она себе,– все еще продолжают поступать беженцы”. Внутри, словно огонь почти потухшего костра, начала снова мерцать надежда. Нет, нельзя тешить себя беспочвенными надеждами. Но надеяться надо и молиться тоже, за то, чтобы Энди оказался на борту одного из этих самолетов или где–то еще, но в безопасности.

Напротив Джо сидела женщина с кудрявыми каштановыми волосами и усталым темноглазым лицом. Она пила кофе из картонного стаканчика, на ней был белый халат в пятнах. Персональная табличка на лацкане с изображением Красного Креста сообщала фамилию врача – Оуэнс. Женщина эта – врач или медсестра Красного Креста, как решила Джо – на несколько секунд закрыла глаза, потом снова открыла и принялась смотреть в окно, на садящиеся самолеты.

– Наверное, вам сейчас очень нелегко,– сказала Джо.

Женщина взглянула на нее, кивнула:

– Да. Очень. Сюда стянуты силы персонала Красного Креста четырех штатов – и все равно… нам не хватает крови для переливаний, метараминола, декстрана… в общем, массы медикаментов. Очень много случаев психического шока. Вы ведь из района Лос–Анжелеса?

– Да.

– Я это по глазам поняла. Это было… очень страшно?

Джо кивнула.

– Мне очень жаль,– сказала женщина, кашлянув. – Я прилетела из Аризоны прошлой ночью и представления не имела, что будет столько людей.

– Надеюсь, что это еще не все, кто спасся. – Думаю, вы уже все знаете?

– Гм–гм,– женщина предупреждающе подняла ладонь. – Я не должна обсуждать некоторые, случайно услышанные, вещи. Это приказ для нас.

– Да, конечно. – Джо слабо улыбнулась и отвела взгляд в сторону. – Военные не хотят, чтобы наружу просочилось то, что они называют “бабушкиными сказками”. Естественно, остальной народ не должен услышать о том, что произошло в Лос–Анжелесе на самом деле.

Гнев окрасил розовым бледные щеки Джо, но она слишком устала, чтобы свой гнев выразить словами.

– Очень красивая вещица,– сказала женщина в белом халате.

– Простите, что?

– Ваша цепочка и крестик. Сегодня я видела уже массу крестиков и распятий побольше. Собственно, только что мы кончили вытаскивать точно такой же крестик из кишечника одного мужчины – он вызывал у него мучительные болезненные приступы.

– Вот как. – Джо повернулась на стуле, глядя в окно – заходил на посадку вертолет Красного Креста, направляясь к посадочной полосе. Пора было вернуться на пост у полосы, продолжать бессменное дежурство. Она должна узнать правду, так или иначе.

– Ну, хорошо,– сказала она, поднимаясь. – Я лучше освобожу место для кого–нибудь еще.

– Очень было приятно побеседовать с вами, миссис…

– Палатазин,– сказала Джо, и тут же пояснила: – Это венгерская фамилия.

Сделав несколько шагов, она остановилась и обернулась.

– Спасибо,– сказала она,– спасибо, что помогли.

– Надеюсь, что в самом деле помогла,– сказала женщина.

Джо покинула столик, за которым сидела, и двинулась к дверям столовой. Она вышла наружу, в яркий солнечный свет. Она смотрела теперь на громадный палаточный городок, сооруженный для новых беженцев и большинства персонала базы. Между ними проезжали грузовики и джипы, поднимая ленивые хвосты пыли.

– Минуточку,– сказал чей–то голос за спиной Джо. Она обернулась и увидела женщину из Красного Креста, с которой только что разговаривала, сидя за столиком. – Простите, как вы сказали ваша фамилия?

Сердце Джо забилось чуть сильнее:

– Палатазин.

– Бог мой,– тихо сказала женщина. – Я просто… я подумала, что крестик выглядит точно так же. Этот мужчина… он ваш муж, наверное?

Джо была так потрясена, что потеряла на несколько секунд дар речи. Губы ее несколько секунд беззвучно шевелились, и только после этого она смогла выговорить:

– Энди?

Она заплакала, и доктор Оуэнс обняла ее за плечи и быстро повела к джипу, стоявшему неподалеку. Они подъехали к оштукатуренному домику – теперь там разместили пункт Красного Креста. Первая комната, в которую дрожа,– вдруг совершила ужасную ошибку? – вошла Джо, была полна столов, стульев, коек, спальных мешков и людей. Она услышала высокий мальчишеский голос Томми: “Эй!”, и только после этого увидела его самого – он как раз встал навстречу ей со стула у стены. Ноги Джо ослабели. Она бросилась бежать к нему, смеясь и плача одновременно. Она крепко обняла мальчика, не в силах произнести ни слова. Рядом стоял кто–то еще, незнакомый человек в рваных джинсах, футболке и с грязной бородой. От него так воняло, что люди старались держаться подальше – вокруг незнакомца образовалась безлюдная зона десяти футов в радиусе.

– Мы думали, что вы погибли! – сказал Томми, глаза которого налились слезами. Вид у него был по мнению Джо просто великолепный, но кое–где на лице пролегли морщины, которых там быть не должно. – Мы думали, вы обе погибли во время землетрясения!

– Нет–нет! С нами все в порядке. А как вы здесь оказались?

– У нас кончился бензин. И ночь пришлось провести в пещере, в горах. Там было еще человек двадцать. Всю ночь продолжались толчки. Потом мы услышали шум вертолета, он нащупал нас прожекторами, почти уже на рассвете. Потом мы… ох, как я рад снова вас видеть!

– Энди,– сказала Джо и посмотрела на доктора Оуэнс,– с ним все в порядке?

Глаза врача чуть потемнели:

– Мы удалили ему посторонний предмет примерно час назад. Он был очень… в подавленном состоянии. Операция эта сравнительно простая, но он несколько раз порывался уйти. – Она посмотрела на Томми, потом на Джо. – Кажется, вчерашняя ночь ему далась нелегко.

– Мы нашли ЕГО,– сообщил вдруг Томми, и в голосе его прорезалось незнакомое напряжение. По спине пробежал холодный ток. С того самого момента, как он покинул салон грузового С–130, “геркулес” и в желудке Палатазина начались первые приступы боли, его не покидало чувство, что чьи – то огромные глаза неотступно следят за ним. Теперь он был уверен – дни его увлечения фильмами ужасов прошли навсегда. Теперь он станет фанатом комедии.

– Там, в замке. Мы нашли Хозяина.

– Устами младенца,– прогудел бородатый грязнуля,– кровососов там было, как ос в гнезде!

– Теперь все кончилось? – спросила она Томми. Но мальчик не успел ответить.

В комнату вошла сестра Красного Креста и мощного сложения врач в белом халате.

– Вот это он,– сказала медсестра, показывая на бородатого спутника Томми. – На нем столько грязи, что можно заводить вошиную ферму. И он отказывается мыться. Я ему сказала, что в таком виде на территории санпункта он оставаться не может, доктор Уйткоум, но…

– Мыться? – переспросил бородач и беспомощно посмотрел на Томми.

– Ты же слышал, что сказала сестра. Боже, ну и воняет же от тебя, брат! – Доктор широкой ладонью хлопнул Крысси по спине. – Послушай, у нас проблем и без того хватает, и эпидемия нам ни к чему. Сам пойдешь или мне вызвать патруль?

– Мыться? – изумленно повторил Крысси.

– Точно. Со спецмылом. Пошли.

Рок настиг Крысси. Опустив плечи и что–то упрямо бормоча он двинулся к дверям. В дверях он остановился и обернулся к Томми.

– Сохраняй надежду, малыш,– сказал он бодро.

Когда врач снова схватил его за руку, он свирепо на него посмотрел, высвободился и исчез за дверью.

– Я хочу видеть мужа,– сказала наконец Джо доктору Оуэнс. – Сейчас.

– Хорошо. Он наверху. – Она кивнула в сторону лестницы, у входа на которую стоял стол, за которым сидела пара медсестер, перебиравших папки. Табличка на столе гласила: “Посторонним дальнейший проход воспрещается”.

Когда Джо оглянулась, Томми смотрел ей вслед.

– Я подожду,– сказал он. – Я никуда уходить отсюда не буду.

Джо кивнула и последовала за доктором. Сердце ее тяжело и громко билось, когда она поднималась по ступенькам, а потом шла по коридору с бетонным полом и целой вереницей больших комнат с каждой стороны. Похоже, что раньше здесь проводились какие–то занятия, потому что в коридоре стояло много письменных столов, поставленных штабелями. Теперь здание стало импровизированным госпиталем. Сквозь открытые двери комнат Джо видела кровати в каждой комнате. Повсюду сновали медсестры, толкая перед собой тележки на колесиках, заполненные медикаментами и разным медицинским оборудованием.

– Он еще под действием наркоза,– предупредила доктор Оуэнс. – Наверное, он не сможет долго с вами разговаривать. Но один ваш вид очень ему поможет.

Она остановилась, рассматривая листок, приклеенный к стене рядом с одной из палат. На листке имелось шесть фамилий.

– Э. Палатазин,– прочла доктор Оуэнс. – Хорошо, что у вас такая фамилия, ее уж никак не забудешь…

Она замолчала и обернулась, увидев, что Джо без приглашения, сама, уже вошла в палату. Доктор Оуэнс не видела больше смысла задерживаться здесь и отправилась по своим делам. Дел сегодня предстояло много.

Джо стояла посреди палаты, переводя взгляд с койки на койку. В полумраке закрытых жалюзи она видела лишь незнакомые лица. Один человек был с гипсом на руке. Молодая женщина тихо стонала, не открывая глаз. Кажется, она спала. Внезапно ее ударила безумная мысль: “Вдруг Энди здесь нет? И вообще не было? Вдруг врач просто перепутал списки и фамилии. В неразберихе такое случается”.

Потом она посмотрела на кровать, стоявшую в дальнем конце комнаты у окна, и робко сделала шаг вперед. “Нет, это не Энди. Не может быть, чтобы это он лежал под капельницей для переливания крови. Этот человек кажется гораздо старше, у него пепельное лицо”.

Она сделала еще один шаг. Он был укрыт весь темно–синим одеялом, но она увидела пересечение бинтов как раз под горлом, под подбородком, и ладонью приглушила возглас. На соседней койке неловко завозился молодой темнокожий мужчина. Его рука и нога были в гипсе, висели на системе растяжек и грузов. Он открыл глаза, несколько секунд смотрел на Джо, потом снова закрыл глаза и тихо вздохнул.

Джо наклонилась над Энди и пальцем провела по его щеке. Лицо это, хотя и очень бледное, показалось Джо страшно красивым. Волосы Энди, казалось, еще более поседели, и теперь окружали лицо серебристым ореолом. Она сунула руку под одеяло и простыню, нашла запястье Энди, почувствовала, как бьется жилка пульса. Пульс был слабый, тонкий, как сама нить жизни. Но какая это чудесная вещь – жизнь. Какое чудо! Жизнь до боли коротка – но в краткости ее заключен вызов. Нужно самым лучшим образом распорядиться этим временем – для радости, работы, роста, развития, старения. И на это не способны Неумирающие. Этот дар им недоступен.

Пальцы Энди пошевелились. Она схватила его ладонь и не выпускала. Глаза медленно раскрылись. Несколько секунд он смотрел на потолок, потом с явным усилием повернул голову в ее сторону. Когда глаза его остановились на лице жены, он хрипло прошептал:

– Джо?

– Это я, я,– сказала Джо. – Я с тобой, Энди. Все теперь будет в полном порядке. Я жива. Гейл жива. И, слава Богу, ты тоже.

– Жива? – повторил он. – Нет, мне это все снится…

Она покачала головой, едва сдерживая кипящие в глазах слезы.

– Все на своем месте, Энди. Нас эвакуировали военные, еще до начала землетрясения. Томми рассказал, что случилось с тобой.

– Томми? Он где? – Палатазин несколько раз моргнул, так и не решив, спит он или все происходит наяву.

– Томми внизу. С ним все отлично.

Палатазин несколько секунд смотрел на нее, потом лицо его исказилось, словно разбили зеркало, в котором оно отражалось. Он взял ее ладонь в обе свои и прижал к губам.

– Боже мой,– прошептал он. – Ты жива. Жива…

– Все хорошо,– успокаивала его тихо Джо. Потом провела рукой по его лбу, волосам. – Все теперь будет великолепно. Вот увидишь.

Прошла почти минута, прежде чем он снова смог заговорить. Голос его был настолько тихим, что Джо догадалась – он старается удержаться в сознании.

– Вампиры,– сказал он,– больше их нет.

– Нет? Каким образом?

– Океан. Соленая вода. Она заполнила бассейн города… Кто–то удрал, но их должно быть совсем немного… Немного. Надеюсь, король погиб. Я не видел его больше с самого начала землетрясения.

Он вспомнил отца Сильверу и молодого человека, и женщину–вампира, которая нашла силы противостоять своему новому существу. И спасла таким образом его и Томми. Он будет молиться за всех за них, потому что они были храбры, и их действия во взаимном слиянии помогли остановить армию вампиров. Наверное, отец Сильвера выжил, но едва ли это было возможно. Палатазин был уверен, что священник умер в бою и что король вампиров был уничтожен или при разрушении замка, или в кипящем котле соленой воды. Если же нет… Палатазин обессилено закрыл глаза. Он не хотел пока думать о такой возможности. По крайней мере, пока что подобное раку распространение вампиров было остановлено.

– Что мы будем теперь делать? – спросила Джо.

Он открыл глаза.

– Будем жить дальше,– сказал он. – Найдем себе новое место, поселимся там. Все, что произошло, останется позади. Но мы не будем забывать. Они не думали, что мы окажемся настолько сильными. Но мы выдержали. И выдержим еще раз, если будет нужно. – Он помолчал немного, потом чуть улыбнулся. – Как ты думаешь, смогу я теперь найти место начальника полиции в небольшом городке? Где–нибудь далеко отсюда?

– Да,– тихо сказала она и улыбнулась в ответ. – Я уверена, что сможешь.

Палатазин кивнул.

– Я… некоторое время буду не такой, как всегда… И ты, Джо, должна понять и… помочь мне справиться с тем, что случилось…

– Я помогу.

– И Томми тоже,– сказал он. – Родители его погибли, и он до сих пор очень смутно помнит, что случилось с ним в ту ночь и каким образом он оказался у нас. Возможно… что это и хорошо. Пусть лучше вообще никогда не вспоминает, хотя я опасаюсь, что однажды он вспомнит. Мы оба должны ему помочь справиться с тем, что наступит.

– Да,– пообещала она.

Он сжал ее руку и поцеловал.

– Моя милая Джо,– прошептал он. – Надежная, как скала.

– Я тебя не оставлю,– сказала Джо. – Я буду спать внизу, если придется, но я буду рядом, пока ты снова не встанешь на ноги.

– Господи, спаси того врача, который попробует тебя выставить,– сказал Палатазин. И, глядя снизу вверх на сияющее лицо Джо, он знал, что многое он пока не может ей рассказать. Вампиры уничтожены, по крайней мере, в этом городе, но то ЗЛО, которое породило их и придало силу, продолжало существовать, где–то в самых дальних пределах, где мир делится на грани дня и ночи, где властвуют те, что правят королевским двором полуночи. Зло это вернется, в другой форме, наверное, но с той же ужасной целью. И на этот раз оно получило урок, и свою ошибку едва ли повторит.

А отец его, который бродит по руинам монастыря на горе Ягер… В один прекрасный день они все обретут освобождение, и Палатазин был уверен, что если не его рука направит удар осинового кола, то чья–то другая, но обязательно, обязательно… Возможно, рука Томми, который станет старше, сильнее, мудрее. Но все это относилось к области вероятностей будущего, и он об этом пока не хотел много думать.

Поле зрения Палатазина стало слегка туманиться по краям. Джо еще никогда не казалась ему более красивой, чем в этот момент. Жизнь никогда еще не казалась более драгоценным даром.

– Я люблю тебя,– сказал он.

– Я люблю тебя,– она подалась вперед и поцеловала его в щеку. Со щеки Палатазина скатилась слеза. И когда она подняла голову, то увидела, что он погрузился в спокойный сон.

3.

Ровно в десять часов Гейл Кларк покинула свою койку в бараке и пробралась к двери. В темноте все еще слышался шепот незаснувших людей, но никто не обращал внимания на нее. Вдруг вспугнутый страшным сном закричал проснувшийся ребенок. Гейл услышала успокаивающий шепот матери. Она уже достигла двери и проскользнула в прохладу темноты, накрывшей пустыню.

В небе могуче сверкали звезды, но луны не было, чему Гейл была благодарна. Вдоль дороги шло несколько человек. Кое–где горели огоньки в бараках, иногда вспыхивал в темноте огонек сигареты. Она огибала дальнюю стенку барака, когда попала вдруг в голубой яркий свет прожектора. К ней подкатил джип с двумя людьми из Берегового Патруля. Она тут же остановилась.

– Десять часов,– сказал один из них. – Комендантский час, мисс, вы разве не слышали?

– Вот как – комендантский час! Я не знала, что нарушаю какие–то правила. Просто, вышла пройтись немного, подумать.

– Гм–гм. К какому бараку вы приписаны?

– Во–о–о–он к тому. – Она показала на здание, расположенное примерно в шестидесяти ярдах по другую сторону дороги.

– Лучше вам отправиться назад и ложиться спать, мисс. Забирайтесь, мы вас подбросим.

– Нет, спасибо. Я лучше… Я… – Она замолчала, нахмурилась, пытаясь вызвать хоть какие–нибудь слезы на глаза. Глаза ее заблестели и она решила, что этого достаточно.

– Я… должна побыть одна. Пожалуйста, я сама сейчас вернусь.

– Десять часов – комендантский час, мисс,– сказал патрульный. Он сверился со своими наручными часами. – Уже восемь минут одиннадцатого.

– Я… потеряла мужа во время землетрясения. Стены вдруг начали падать на меня со всех сторон… – тихо простонала Гейл. – Мне необходимо немного побыть снаружи. В бараке мне страшно!

Первый патрульный посмотрел на товарища, потом снова на Гейл. Лицо его стало немного добрее, но глаза по–прежнему были твердыми, как камешки.

– Очень жаль, что ваш муж погиб, мэм, но вам придется все равно соблюдать комендантский час. Хотя, как мне кажется, ничего страшного не будет, если вы сейчас сами завершите свою прогулку. Верно, Рой?

– Конечно,– сказал второй патрульный и включил мотор.

– Итак, мы договорились. Вы возвращаетесь прямо в барак. Немного еще походите и возвращайтесь. Спокойной ночи, мэм!

Он быстро отдал честь и джип покатился мимо Гейл. Красные огоньки на задней стенке джипа еще некоторое время горели в темноте, потом машина повернула за угол здания и огоньки исчезли.

“Черт! – выругалась про себя Гейл. – Как это я прозевала копов!” – Она быстро зашагала вокруг бараков и звук шагов казался особенно тревожным в тишине. Она постоянно поглядывала через плечо, но патруль не возвращался. – А зачем им это? – спросила она себя. – Они ведь мне поверили.”

Она нашла джип, припаркованный за большим зеленым транспортером. Ключи торчали в прорези зажигания, под пассажирским сиденьем она нашла большую флягу и целлофановый пакет. Разорвав упаковку пакета, она обнаружила миниатюрный фонарик, компас и карту базы с окружающей местностью – пустыней и плато застывшей лавы, лежавшем на востоке от базы. Кажется, местность была не из легких, но выбора у нее все равно не было. Капеллан Лотт помог ей, насколько умел, теперь все лежит на ее ответственности.

“Ладно,– сказала она себе,– пора в дорогу”. Несколько минут она изучала карту, потом нашла на компасе восток и завела машину. Шум показался ей оглушительным – наверняка все часовые в радиусе мили уже подняли тревогу. Гейл с решимостью обреченного нажала на педаль газа. Она предполагала двигаться на восток, сколько сможет, но несколько раз она видела впереди фары встречного грузовика или джипа, и она сворачивала на другую дорогу, или пряталась за ближайшим зданием. Чем дальше на восток, тем более редкими становились постройки. Наконец, большая часть базы осталась у Гейл за спиной. Прямо перед ней черными силуэтами на фоне звезд высились горы. Покрытие дороги заканчивалось группкой сараев, окруженных колючей проволокой. Гейл съехала с дороги и двинулась через пустыню. Джип подбрасывало на камнях, колеса давили кусты полыни.

Вдруг из–за гор на нее вылетело чудовище, сверкающее красными и зелеными огнями. Это был новый транспортный “геркулес”, снижавшийся над посадочной полосой. Она видела зеленый свет кокпита и шум двигателей оглушил ее. Потом гром укатился, волна горячего воздуха прокатилась дальше. Гейл запомнила предупреждение Лотта насчет часовых вышек, и тут же выключила фары. Ее окутала темнота ночи, но вскоре глаза привыкли, и даже при свете звезд она могла неплохо ориентироваться в окружающей обстановке. Во все стороны уходила пустыня, навстречу поднимались пики гор. Несколько раз ей приходилось рисковать, включать фонарик и сверяться с компасом.

Вышка с прожектором вдруг выросла справа, ужасно близко, словно буровая башня, торчащая из густого озера ночной темноты. Гейл сразу же свернула в сторону, ожидая пронизывающего луча прожектора. Но ничего не произошло. Вскоре она услышала тихое “чак–чак–чак”, и тут же заглушила двигатель. Над ней прошел вертолет, медленно, и так же медленно исчез в западном направлении.

Вскоре она миновала вторую наблюдательную вышку, взгромоздившуюся на высокой горе. Куда она направится, если когда–нибудь выберется отсюда? Лас – Вегас? Флагстафф? Феникс? У нее не было ни документов, ни денег, ничего в этом мире у нее не осталось, кроме одежды, которая была на ней сейчас. Она даже не могла в случае необходимости доказать, что она из тех, переживших землетрясение, не говоря уже о профессии репортера. Если она забредет в редакцию какой–нибудь газетки и хоть словом заикнется насчет вампиров, ее увезут люди в белых халатах. Или просто пинком выставят вон. Но она должна попробовать что–то сделать. Если одно и то же начнут повторять сотни людей, редакторам придется прислушиваться. Хотя официальная версия – как говорил Лотт – массовый психоз? – будет препятствовать. Все равно. Наверняка множество людей самостоятельно – сотни таких! – выбрались из Лос–Анжелеса. Поэтому сначала необходимо убедить кого–нибудь доверить ей пишущую машинку. И какой–нибудь стол в редакции. И если газета не примет статью, она пойдет в следующую, и так далее. “Черт побери! – подумала Гейл. – Буду зарабатывать на жизнь мытьем посуды в кафе, буду жить во вшивом мотеле, если придется, но когда история пробьет скорлупу, я буду на переднем крае. В конце концов, кто–то пойдет на публикацию и тогда начнется путь наверх. Год спустя она уже сама будет заказывать музыку. Работать для “Нью–Йорк Таймс” или “Роллинг Стоунз”, наверное. Во всяком случае, подальше от Калифорнии, насколько это будет возможно.

Вдруг откуда–то с юга показался вертолет. Он шел примерно в пятидесяти футах от земли. Он пронесся над ней с громовым рокотом, который так напугал Гейл, что она машинально нажала на педаль тормоза.

Вертолет тут же начал разворачиваться и Гейл догадалась, что они увидели красный огонь стоп–сигналов. Спрятаться в этой плоской пустыне было некуда. Серия песчаных дюн, скалы красного камня. Вертолет снова прошел над ней. Песок, поднятый ветром, ослепил ее на несколько секунд. Когда Гейл протерла глаза, она увидела, что вертолет делает третий заход. Из брюха машины вылетел луч прожектора и начал медленно ощупывать песок.

Гейл принялась в отчаянии вести джип дикими зигзагами. Луч тронул джип, ушел в сторону, вернулся и остался, словно прибитый к машине. С высоты, перекрывая рев двигателей вертолета и джипа, она услышала усиленный голос пилота, обращавшегося к ней через динамики машины:

– Остановитесь! Вы нарушаете законы военного положения! Немедленно остановитесь!

Гейл повернула руль и джип выскочил из круга света. Если они ее задержат, то второго шанса уже не будет. Горячий слепящий свет снова нашел ее. Голос в небе стал более угрожающим:

– … законы военного положения! Если вы не остановитесь сейчас же, то вас остановят!

“Бог мой,– подумала Гейл. – Что они собираются делать? Стрелять? Наверное, предупреждающий сигнал? Или по покрышкам? Но наверняка не станут стрелять в меня, штатское лицо”.

“Придется их спровацировать”,– подумала она. Другого выхода не было. Ветер бил в лицо – роторы подняли целую бурю песка и пыли. Она услышала звонкую пулеметную очередь и поежилась. Примерно в пяти ярдах слева от нее полетели искры и фонтанчики пыли – это в песок и скалу попали пули. Она вдруг разозлилась и, когда новая очередь фонтанчиков легла прямо впереди, она сообразила, что вертолет пытается заставить ее повернуть. Она продолжала мчаться прямо вперед.

На гребне каменистой гряды джип вдруг бешено запрыгал. Руль вырвался из рук Гейл и она поняла, что лопнула покрышка. Джип полетел по склону вниз. Гейл отчаянно пыталась взять управление под контроль. Теперь она видела, почему они заставляли ее повернуть. По дну впадины, покрытой кактусами, шло заграждение из колючей проволоки – внешняя граница базы. Она повернула руль, испугавшись на миг, что изгородь под напряжением, но было уже поздно. Еще секунда и джип врезался в проволоку, повалив пару столбиков, и вырвался на свободу. Вертолет пытался зависнуть впереди, перекрывая путь. Гейл промчалась прямо под ним, оставив вертолет вертеться на месте, словно сердитое летающее насекомое. Насекомое не сдавалось – снова нашло ее и теперь уже не покидало несколько минут, пока не миновали большой плакат, на котором в отсвете прожектора вертолета она увидела надпись: “Собственность правительства США – Вход на территорию посторонним воспрещен!”

Вертолет спустился очень низко, прожектор жалил и жег лицо, глаза. Потом он медленно ушел в сторону, побежденный. Свет погас.

Гейл скорости не уменьшила. Примерно милю спустя левая передняя покрышка соскочила с диска колеса и голое колесо прочертило глубокую борозду в песке, прежде, чем джип остановился. Гейл выключила мотор и несколько минут сидела неподвижно в тишине, пока не уняла дрожь. Потом она принялась изучать карту. Следуя карте – и она надеялась, что правильно пользовалась компасом – примерно в двух милях проходило шоссе, которое вело к городку под названием Амбой. Гейл взяла карту, фонарик, воду, сверилась еще раз с компасом и отправилась в путь.

К тому времени, когда она достигла узкой черной ленты дороги, успел подняться довольно пронизывающий холодный ветер. Ноги у нее адски ныли, но она не останавливалась, чтобы дать им отдых. Вдали она несколько раз замечала вертолеты и ждала, что вот–вот за ней примчится целый грузовик солдат. Она шла на север, к точке на карте под названием Амбой, что бы это ни было. Что–то проползло через дорогу впереди и она, вздрогнув, поняла, что здесь водятся змеи. Теперь она внимательно смотрела себе под ноги. И поэтому удивилась, заметив свет фар на горизонте. Она начала махать руками, потом сообразила, что это может быть армейский грузовик или джип. Гейл быстро сошла с дороги и присела в канаве, футах в двадцати от полотна шоссе.

Свет фар стал ярче, показалась сама машина. Это был белый автофургон и, когда он миновал Гейл, она заметила знак в виде петушка и крупные буквы под ним – “Эн–би–си – Новости”. Она тут же вскочила, закричала “Эй!”, призывно замахала руками, но фургон пронесся мимо, даже не притормозив. Он направлялся на юг, что, впрочем, было противоположным для целей Гейл направлением.

“Ладно,– подумала она. – Все равно он не в ту сторону.” Еще одна миля – и ноги ее стали напоминать растянувшиеся шаткие пружины, вокруг же просто кишели гремучие змеи. Есть ли в этом Богом забытом Амбое телефон – думала Гейл. Она уже давно не звонила своим родителям, но они, очевидно, должны были все еще жить в Санвилле, проводя время в наблюдениях за ростом трав. Брату Джеффу должно быть уже шестнадцать. Он, естественно, не вылазит с роликового катка, а старики держат свой магазинчик–аптеку на углу. Хотя у нее взгляды не всегда во всем сходились с родительскими, Гейл понимала, что ей нужно им позвонить, чтобы хотя бы сообщить, что она жива. Но, если они пригласят ее домой или захотят подвезти, она скажет “нет”. Определенно.

Из–за спины стремительно надвинулся свет фар, вычертив тень Гейл на асфальте шоссе. Темно–голубой “бьюик” последней модели обогнал ее и затормозил ярдах в шестидесяти. Потом водитель дал задний ход, выглядывая в окошко.

– Подвезти? – спросил он.

– Конечно,– без колебаний сказала Гейл.

Он приглашающе помахал рукой, она забралась на соседнее сиденье, положив карту и флягу с водой на сиденье между собой и водителем. Мужчина тронул машину и Гейл начала потирать икры.

– Куда вы направляетесь?

– На восток. – сказал мужчина.

– Ага, я тоже. А как далеко на восток?

– Как смогу дальше.

– Прекрасно.

Гейл достала пачку “винстон”, предложила мужчине сигарету, тот отрицательно покачал головой и Гейл ткнула пальцем кнопку зажигалки на приборной доске. – Мне повезло, что вы тоже в ту сторону. Иначе пришлось бы мне долго идти.

– Что вы здесь делаете? – спросил мужчина. – Одна, то есть.

– Я… гм, моя машина сломалась, я оставила ее в нескольких милях отсюда. Мне удалось выбраться из Лос–Анжелеса до начала землетрясения и больше всего я хочу оказаться сейчас подальше от этого города.

Кнопка зажигалки выскочила обратно и Гейл закурила свою сигарету. В свете ее огонька она рассматривала мужчину за рулем. У него были большие руки и плечи, одет он был в рубашку в темно–красную клетку, брюки на левом колене были порваны, виднелась свежая ссадина. Поцарапаны были также костяшки пальцев, а одно ухо было совершенно разорвано, словно побывало в зубах собаки. У него были очки с толстыми стеклами, скрепленные на переносице черной липкой изоляционной лентой, а глаза за толстыми стеклами были маленькие, водянистые и бегающие… испуганные. Казалось, он пытается следить за Гейл, не поворачивая головы. На подбородке у него был кровоподтек, на щеке глубокая царапина. Зеленый свет приборной доски освещал тонкогубое с большим подбородком лицо. Он производил собой впечатление упорства, решимости, целеустремленности и, когда Гейл посмотрела на спидометр, то увидела, что они делают восемьдесят миль в час. Мужчина, наконец, повернул голову, посмотрел на Гейл, потом снова на дорогу. Взгляд этот оставил у Гейл неприятное ощущение… словно ее запачкали противной слизью.

Она неловко заерзала на своем сиденье и выпустила облако дыма. В свете фар мелькнул зеленый указатель: “Амбой – 3 мили”.

– Я могу выйти в Амбое,– сказала Гейл.

Он молчал. Его громадные ладони сжали руль и Гейл подумала, что стоит ему приложить на унцию больше усилий, и он совсем сломает баранку.

– Вы тоже были в Лос–Анжелесе? – спросила она.

– Да. – тихо сказал он. Слабая улыбка мелькнула на его губах и тут же исчезла.

– Тогда, вы знаете, что там было? Насчет вампиров?

Он смотрел на дорогу.

– Я слышала, что они все погибли теперь,– продолжала Гейл. – Большая часть, по крайней мере. Возможно, кое–кто и выбрался, но долго им прятаться не удастся. Рано или поздно они сделают ошибку. И их убьет солнце, если уже не убило. И я собираюсь приложить все усилия, чтобы все узнали об этой опасности.

Мужчина быстро взглянул на нее.

– Каким образом?

– Я журналистка. И я напишу такую статью! У!!! Мне нужно только найти газету, которая дала бы мне этот шанс. Это дело времени. Эй, вы проехали… – Они уже пронеслись с ревом мимо нескольких домиков, побеленных мелом, и стрелка спидометра все еще держалась у восьмидесяти. – Это был Амбой,– с тревогой сказала Гейл. – Я хотела здесь выйти.

– Нет. Вы не туда едете.

– Что вы хотите этим сказать – не туда? – Глаза ее сузились, она почувствовала укол страха.

– Вы едете не в Амбой. Вы лгунья. И никаких сломавшихся на шоссе машин я не видел. Значит, вы мне солгали, правильно?

– Слушайте, я…

– Не хочу слушать,– сказал мужчина. Он потрогал лоб, повел плечами, словно коснулся раны. – Я уже слышал ложь, слишком часто. И вы теперь собираетесь напечатать в газете новую ложь, не так ли? О НИХ! – Он произнес это слово с благоговением. – Я знаю. Я знаю, что вы за птица. – Глаза его потемнели, губы обиженно поджались. – Все вы одинаковы, все. Вы все, как она…

– Она? Кто?

– Она,– тихо сказал мужчина. – Она делала так, чтобы у меня болела голова. Она сказала, что никогда не покинет меня, никогда не позволит, чтобы они меня забрали. Но она солгала. Она сказала, что ошиблась, что я ненормальный, и что она уезжает. Вот, кто она.

Гейл вжалась в дверь, глаза ее расширились от ужаса.

– Но Уолти не проведешь,– сказал он. – Посмотрим, как вы теперь будете смеяться над ним за его спиной! Теперь у него сила! Она внутри меня!

– Ну да, прекрасно. Но почему бы вам просто не затормозить вон там, и…

– Я не дурак! – громко сказал он. – Я никогда не был дураком! – Он свирепо посмотрел на Гейл пылающими глазами, словно старался обратить ее в пепел. – Вот он думал, что я глупый! Хотел меня в полицию отвезти. Я все это знал. Посмотри. Я СКАЗАЛ, ПОСМОТРИ! – он кивнул головой, приказывая ей повернуться к заднему сиденью.

Гейл с бьющимся сердцем посмотрела назад. На полу под задним сиденьем лежал труп мужчины. Без рубашки, с черными следами пальцев на горле. Лицо его превратилось в сине–красную кашу – очевидно, его сильно били чем–то тяжелым. Желудок Гейл свело. Она сжала ручку двери и увидела, как проносится мимо пустынная равнина на скорости восьмидесяти миль в час.

– Я не дал ей уйти,– сказал человек зарулем. – Они увезли ее на “скорой помощи”. Потом пришли доктора. Они все… мучили меня. Мучили голову… разбирали на части,– застонал мужчина. – Но больше они смеяться не будут. Никто не будет. Я обладаю даром…

– Каким… даром?

– ЕГО даром! – прошипел мужчина. – ЕГО нет, но дар передался мне. И я перенесу его сообщение тем, кто ждет! Я несу его сообщение тем, кто ждет! Я должен… должен им сказать, что пора нанести удар! – Глаза его стали совершенно безумными, как треснувшие черные блюдца за толстыми стеклами очков. – Они подчинятся. Они будут делать все, что я скажу, потому что я был учеником Хозяина и сидел у его ног, и … Он коснулся меня!

– Не–е–е–ет! – хрипло прошептала Гейл, прижавшись к двери.

– Да, именно я должен продолжить его дело. Я буду искать в других городах, и я скажу им, что пора найти нового Хозяина. – Он снова погладил болезненное место на лбу. – В следующий раз мы победим, обязательно,– прошептал он. – И они сделают меня таким, какие они, и я буду жить вечно, вечно… – Он захихикал, но тут же лицо его омрачилось.

“Бьюик” пронесся мимо указателя, показывающего “Интерстейт – пересечение – 40 – 4”. Мужчина постепенно снижал скорость. Потом он свернул с дороги и направил машину прямо в пустыню. Гейл в отчаянии оглядывалась вокруг, но кругом ничего не было – плоская, как стол, пустыня, кактусы, кусты полыни. Когда скорость упала до тридцати, она попыталась выпрыгнуть, но он схватил ее за волосы и опрокинул на сиденье. Она извернулась, ударила горящей сигаретой, но он сжал ее запястье и вытряхнул сигарету. Машина остановилась и он сжал ладонью основание шеи Гейл. От ужасной боли она онемела. Он открыл дверь и вытащил ее наружу, швырнув на каменистый грунт.

Она в отчаянии принялась ползти. Он шел за ней. Губы его влажно блестели, и когда она попыталась встать, он пинком сбил ее обратно на землю. Пальцы его сжимались и разжимались, словно он держал в ладонях по паре невидимых эспандеров.

– Я не могу отпустить тебя,– сказал он тихо. – Ты хочешь причинить ИМ вред? Причинить и мне вред…

– Нет,– быстро сказала Гейл. – Вы не посмеете…

– Ложь! – завопил он и ударил Гейл ногой в бок. Она вскрикнула от боли и попыталась закрыть лицо руками. Он нависал над ней, темный силуэт на фоне звездного неба, дыхание его было быстрым и громким.

– Ты должна умереть. Сейчас.

И в следующий миг он бросился на нее. Одним коленом он уперся в живот Гейл, схватил за горло и сдавил. Она сопротивлялась, извивалась, пыталась откатиться в сторону, но он навалился на нее всей тяжестью, пригвоздив к земле, и к голове ее уже начала приливать кровь. Она ударила его, сбила очки.

– Продолжай,– ухмыльнулся он. – Да. Дерись. Продолжай…

Гейл уперлась в его подбородок, она стонала, как пойманный в ловушку зверь. Он стонал в экстазе наслаждения, оседлав ее, усевшись верхом, чувствуя, как бьется под ним упругое тело Гейл. Руки Гейл обессилено упали. Глаза ее закрылись, дыхание стало хриплым, судорожным.

Правая рука Гейл вдруг нащупала осколок камня с острыми гранями, лежавший почти рядом с головой. Перед глазами танцевали черные и красные точки, но она заставила сосредоточить свое внимание на камне, чтобы как следует ухватить его.

Потом она стремительно описала камнем дугу, ударив его сбоку в голову. Он застонал, удивленно открыл глаза. Она ударила еще раз и он упал на бок.

Гейл отпихнулась ногами и выбралась из–под него, тяжело дыша. Когда она попробовала встать, накатилась тошнотворная волна головокружения. Тогда она поползла. Обернувшись, она увидела, что он лежит неподвижно, лишь одна рука продолжает сжиматься и разжиматься, как у испорченного автомата.

Потом он вдруг сел. Голова его была как бы свернута на сторону, словно удар Гейл повредил какой–то проводок в его нервной системе управления.

Она принялась изо всех сил ползти прочь, все еще сжимая в руке спасительный камень.

– Я тебя найду! – завопил он. – Не уйдешь, нет! Будешь служить Хозяину… будешь… служить… – Он поднялся, упал, снова неуверенно встал и принялся искать Гейл, ощупывая дорогу руками.

И тут Гейл оказалась на гребне пятифутового обрыва, уходившего в довольно глубокую канаву–борозду, поросшую на дне кустарником, усеянную плоскими камнями. Она посмотрела вниз и ей показалось, что она видит там какое–то медленное движение. И снова движение. Что–то свернулось кольцом на камне. И что–то ползло в кустах. Алмазами вспыхнул узор на змеиной коже, мелькнула плоская голова, раздвоенный язык. Три или четыре змеи, свернувшиеся друг над другом. Почувствовав запах человека, они загремели трещотками.

Ревя от гнева, безумец снова бросился на нее. Лицо его блестело от пота, руки снова сжали горло Гейл.

Гейл уперлась коленом ему в пах и снова ударила камнем в голову изо всех сил. Рев мгновенно затих. Она впилась ему ногтями в плечи и толкнула вниз.

Он несколько секунд балансировал на гребне, маша руками, потом песок под его ногами не выдержал, и он, перевернувшись, полетел головой прямо в гущу гремучих змей. Последовала яростная какофония треска, быстрое шуршание, потом человек закричал. Крики продолжались долго. Потом перешли в низкие горловые стоны. Тогда Гейл заставила себя заглянуть вниз.

На груди у человека лежала четырехфутовая гремучая змея. Она ударила его в щеку, укусив, снова свернулась, снова ударила. Все посеревшее лицо мужчины было покрыто укусами. Вокруг него ползали змеи, то и дело нанося удары. Словно браслеты, они обвили руки и ноги. Левая его рука поймала одну змею и сплющила ей голову. Глаза его были открыты и неподвижны, как будто погрузились глубоко в ямы глазниц. Он вдруг начал вздрагивать, словно сквозь него пропустили ток. Змея на груди снова свернулась и развернулась, пружиной нанеся новый укус.

Гейл отползла в сторону, ее вырвало. Она довольно долго лежала, потом поползла к машине. Но прежде, чем она добралась до нее, вспыхнула боль в горле и голове. Тогда она прижалась щекой к холодному песку и закрыла глаза. Когда она снова подняла голову, то увидела, что свет фар машины поблек. Зашептал холодный рассветный ветер. Ей ужасно захотелось лежать вот так вечно и слушать, как шуршит ветер в кустах полыни. Ей нужно только закрыть глаза, подумала она, и больше ей ни о чем не придется беспокоиться.

Но статья! Это ее долг, написать эту статью, очень важное задание. Ее голос может стать первым из сотен, он предостережет всех, заставит каждого проверить, что кроется у него в подвале, в заброшенных домах. Чтобы выловить всех понадобится время, но… Она должна сделать это.

Спать было некогда. Она снова подняла голову и увидела розовую полоску зари над восточным горизонтом. Вдали на шоссе показались огни приближающейся машины. Гейл доползла до “бьюика” и с трудом, сжав до боли зубы, опустилась на сиденье водителя. Машина проносилась мимо. Гейл нажала на клаксон, но батарея сильно разрядилась, и сигнал получился похожим на кваканье. Машина на шоссе шла примерно со скоростью сорока миль в час. Гейл нашла переключатель фар и начала поворачивать его из “вкл” в “выкл” и обратно. Фары горели слабо, бросая желтоватый свет, который, как она понимала, едва заметен с дороги.

– Остановитесь,– хрипло прошептала она. – Остановитесь, прошу вас…

Вспыхнула красная сигнализация машины. Автомобиль затормозил, потом начал медленно двигаться в обратном направлении. Гейл увидела, как из него вышел человек. Он остался стоять рядом со своей машиной, словно в неуверенности. Потом зашагал к “бьюику”, а женщина–пассажир опустила стекло со своей стороны. С заднего сиденья выглядывали круглые личики двух детей.

Мужчина был средних лет, очень потрепанного вида. Со лба грозила упасть бинтовая повязка, он ее поправил. Глаза его были испуганные, и когда он приблизился, Гейл увидела, что он что–то держит в руке.

– Что случилось? – спросил он дрожащим голосом. – Мисс, с вами все в порядке? – Он остановился в нескольких шагах от машины, словно рассчитывая броситься бежать в любую секунду в случае опасности.

– Помогите,– прохрипела Гейл. – Нужна помощь, отвезите меня…

Она шагнула, поднявшись с сиденья, и вышла из машины навстречу мужчине, колени ее подогнулись.

Тут она увидела протянутую руку. Слабый свет зари заиграл на блестящих гранях, и это была самая прекрасная вещь, какую видела в своей жизни Гейл – Р А С П Я Т И Е!

Роберт Маккаммон Участь Эшеров

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЛОВНО АНГЕЛ

1

Дьявол может быть мужчиной или женщиной. Дьявол может становиться пружиной в автомобильном сидении, мухой в глазу или ударом деревянной дубинки по железным прутьям тюремной камеры. Дьявол может воплощаться во вспышке молнии, в глотке плохого виски или в гнилом яблоке, от которого медленно портится целая корзина хороших фруктов. Дьявол может быть ремнем, полоснувшим хлестким ударом по спине ребенка, или картонной коробкой, внутри которой лежит множество экземпляров дешевой Библии в мягкой обложке, чуть покачивающейся в такт движениям выцветшего восьмилетнего зеленого детища Окленда^[84] — двухдверного седана, части которого скреплялись между собой только ржавчиной и старой проволокой.

Да, именно в таком обличии и предстал Дьявол сегодня.

Мужчина за рулем седана выглядел, словно ангел. Ему было тридцать два года, и он был красив, как потерявшийся херувим, губы которого имели форму грустного полумесяца. У него были светлые вьющиеся коротко остриженные волосы и глаза цвета летнего дыма. На нем отменно сидели брюки, являвшиеся составной частью белого костюма, и новая белая рубашка с воротником-стойкой и складкой спереди. Его узкий черный галстук удерживался на месте серебряной застежкой в форме сложенных в молитве ладоней. Фирменная соломенная федора^[85] с черной полосой лежала на потрескавшемся кожаном сидении рядом с ним поверх пиджака от его белого костюма. Удерживавшие руль руки мужчины были мягкими — это явно были не руки человека, привыкшего зарабатывать на жизнь тяжелым трудом в это сложное время, когда многим приходилось копать канавы, чтобы получить свой доллар в день. К жгучему техасскому солнцу, способному спалить любое живое существо и превратить его в ссохшуюся кожистую палку, он испытывал нешуточное отвращение и знал, что лишь его ум и изобретательность помогут ему пройти через это трудное время.

Проблема состояла в том, что других времен — кроме трудных — он никогда и не знал…

Он направил свой потрепанный автомобиль по пыльной проселочной дороге, прорезавшей себе путь сквозь колючие сосновые леса. Прямо под его правым локтем лежала разрисованная ручкой карта местности, по которой он проезжал. Чернильные знаки «Х» — то тут, то там — отмечали места его остановок вдоль дороги, ведшей к множеству небольших городков и ферм, усеивавших этот выжженный палящим солнцем пейзаж. Новая цель была уже не за горами, однако до нее все еще оставалось много миль, которые он должен был сегодня преодолеть.

На жаре его рубашка промокла от пота. Воздух, витавший в машине, казалось, был непригоден для дыхания и пах гнилыми персиками. Этот аромат пробуждал в мужчине воспоминания, но он толком не мог понять, какие именно — да и не особо старался это понять. Что бы это ни были за воспоминания, они остались в прошлом, а значит, потеряли всякую важность. Он — был человеком будущего, а на втором месте у него стояло настоящее. Он уже давно пришел к выводу, что в этом жестоком старом мире, если человек хочет жить, ему нужно научиться сбрасывать кожу, подобно змее, и передвигаться от тени одного камня к тени другого — двигаться, двигаться… всегда двигаться, потому что другие змеи тоже пребывали в извечном движении, и они всегда были голодны.

Стояла первая неделя июля 1934 года. Менее пяти лет назад, в знаменитый черный октябрьский вторник почва полностью ушла из-под экономики страны. В тот день фондовый рынок рухнул, и по всем штатам банки начали разоряться один за другим. Окна на Уолл-Стрит открылись, и богачи внезапно стали нищими, низвергнувшись со своих небывалых высот на крепкий асфальт тяжелой реальности. Множество предпринимателей потеряло свой бизнес, так как поток наличных попросту иссяк, осев в клетках закрытых касс. Долги и убытки превысили все возможные пределы. Никогда еще зима не казалась такой холодной, а лето таким жарким, как в год этой страшной банковской катастрофы. Великие равнины страдали от сильных ветров, поднимавших верхний слой почвы маявшихся от засухи ферм, чтобы лишь сильнее травмировать измученные пылающим солнцем земли и всколыхнуть мощные пыльные бури. По всем прежде динамичным городам Америки выстроились нескончаемые очереди безработных. Многие тысячи бродяг отправились в путь по железной дороге в поисках хоть какого-то заработка, а еще больше людей скитались по стране пешком или на автомобилях со сломанной осью, испорченной прокладкой или другой неисправностью, преодолевая милю за милей в поисках спасительного доллара.

Это было время страданий, которым, казалось, не будет ни конца, ни передышки. Попытки подбодрить людей такими радиошоу, как «Любительский час майора Боуза», «Национальные сельские танцы», «Шоу Эмоса и Энди», «Одинокий Рейнджер» и «Бак Роджерс в 25 веке», являли результатом лишь временное воодушевление. За развлекательными передачами на радио, за бестелесными голосами ведущих и веселым золотым задором приемников оставался суровый реальный мир, а факт того, что «Беседы у Камина^[86]» президента Рузвельта не приносили ощутимых результатов, оставался фактом. Америка — да и существенная часть всего цивилизованного мира — лежала в руинах, и теперь разрозненные куски будущего могли собрать только два человека на земле: Сталин в России и самодовольный немец по имени Гитлер в Германии.

Но сегодня будущее сулило просвет еще одному человеку.

Сегодня — хотя погода была настолько жаркой, что позволяла жарить яичницу прямо на капоте машины — мужчина в выцветшем зеленом «Окленде» чувствовал, что имеет хорошие шансы на процветание. Вчера у него был весьма удачный день, позволивший ему заработать целых тридцать долларов, и вечером в кафе в Хьюстоне он заслуженно насладился стейком с картофелем фри. Там он вступил в беседу с одним продавцом рубашек, и они разговорились о том, будут ли федералы выяснять, кто похитил и убил ребенка семьи Линдберг. Это дело называли Преступлением Века, и люди, не переставая, обсуждали любую новость, касающуюся его — судачили обо всем, что слышали по радио или о чем читали в газетах: о том, как был найден труп ребенка с разбитой головой, о том, как именно похититель раскроил ему череп. А ведь преступление было совершено аж в мае прошлого года!

Человеку, который выглядел, словно ангел, не было дела до того, найдут ли когда-нибудь похитителя и убийцу ребенка. Такие вещи случались, таков был путь, по которому шел этот грешный мир. Линдберги были богаче царя Мидаса^[87], поэтому не знали настоящего горя. Наверняка они уже и забыли о своем убитом отпрыске — ведь с тех пор у них уже появился другой ребенок. Что ж… отчаянные времена — отчаянные меры.

Шины старого автомобиля подпрыгнули, пересекая железнодорожные пути. Мужчина проехал дорожный знак, испещренный ржавыми пулевыми отверстиями. Сам знак гласил: «ФРИГОЛЬД». Мужчина вздохнул и направил свой автомобиль прочь от вездесущих лучей палящего солнца. От тени к тени… от тени к тени…

Вид пулевых отверстий заставил мужчину за рулем «Окленда» задуматься о вещах, на его взгляд, куда более интересных, нежели вопрос об убитом ребенке Линдбергов. Он следил за деяниями Бонни Паркер и Клайда Барроу^[88] с тех самых пор, как фотография этих двоих — с пистолетами и дробовиками — была найдена в камере, из которой они сбежали в Миссури и пустились во все тяжкие. Очень жаль, что Бонни и Клайда застрелил отряд из шести законников в Луизиане около двух месяцев назад! Мужчина с ангельским лицом читал, что в их телах было столько дыр от пуль, что у бальзамировщика возникли немалые трудности с тем, чтобы закачанная им жидкость не выливалась из трупов. А еще он читал, что полицейские стреляли так часто, что почти оглохли от звуков собственных выстрелов.

Он был искренне расстроен этим известием, ведь ему теперь будет очень не хватать новостей о похождениях банды Барроу и громких заголовков о том, кого они ограбили и убили на этот раз. Разумеется, они жили, полагаясь на кроличью лапку^[89], и наделали много шума, но их хотя бы нельзя обвинить в том, что они не пытались найти собственный путь в этой загибающейся стране.

В нынешней Америке расклад был не в пользу «среднестатистического Джо» — сейчас каждый человек противопоставлял себя Великой депрессии^[90], и лишь случайно извлеченный из колоды карт судьбы джокер мог помочь вырваться из серого бетонного склепа, который она — Великая депрессия — пыталась воздвигнуть вокруг, хороня под собой заживо все, на что натыкалась. И разве можно знать заранее, что за джокер это может быть?

Хотя, конечно, все еще оставался Джон Диллинджер^[91]. Этого сумасшедшего ублюдка пока так и не удалось поймать — с апреля он залег на дно, хотя, наверняка, вскоре объявится. Его перестрелки всегда освещались в новостях и захватывали дух.

Мужчина с ангельским лицом направил свой потрепанный «Окленд» в маленький городок Фригольд, который располагался в сосновом бору прямо за красной каменной церковью и небольшим кладбищем, посреди которого возвышалась статуя распятого Иисуса Христа. Мужчина приближался к маленькой заправке, которая располагалась от него по правую руку и выглядела по-техасски заброшенной. Хотя в топливе он не нуждался — он заправился еще в Хьюстоне (к тому же, у него была полезная привычка возить с собой дополнительный бак с бензином в багажнике) — что-то заставило его все же заехать на эту заправку. Он остановил машину рядом с насосом и стал ждать, не выключая двигатель. Через несколько секунд в поле его зрения появился молодой человек с зубочисткой во рту, в корректирующей обуви — одна его нога была заметно короче другой. Он вышел из барака и направился к автомобилю, вытирая руки о пропитанную маслом тряпку.

— Доброе утро. Надо заглушить двигатель, сэр, у нас правила такие. На сколько вас заправить? — произнес молодой человек, не выпуская изо рта зубочистку. Водитель послушно заглушил двигатель, но промолчал. Не услышав ответа, парень добавил. — У нас совсем недавно появилось новое топливо «Fire Chief».

— Мне не нужно горючее, — тихо ответил водитель. Этот голос, в котором мелодично звучал южный акцент, казался слишком изысканным и аристократичным для такого Богом забытого места. — Мне нужна информация. Вы не знаете, как я могу добраться до дома Эдсона?

— Тоби Эдсона?

— Его самого.

— Ну… да, сэр. Вам надо двигаться по Фронт-Стрит, мимо Вахума-Стрит и повернуть направо на следующем перекрестке на Стейт-Роуд 60. После проедете еще примерно милю… или милю с четвертью, как мне кажется, и там увидите почтовый ящик слева. На нем будет написано «Эдсон».

— Покорнейше благодарю. Это за ваш труд, — мужчина извлек блестящую монетку из кармана брюк и положил ее на измазанную маслом ладонь своего собеседника.

— Большое спасибо, — отозвался молодой человек, тут же нахмурившись. — Если у вас какое-то дело к мистеру Эдсону, то должен предупредить вас: он скончался на той неделе. Его похоронили в четверг. У него сердце отказало.

— О, — теперь настала очередь водителя хмуриться. — Печально это слышать. Тем не менее… у меня кое-какие дела в доме мистера Эдсона, и, полагаю, даже эти обстоятельства мне не помешают. Хорошего вам дня, — он кивнул молодому человеку, запустил двигатель и тронулся в путь.

Этот Фригольд представлял собой пыльный городок с несколькими магазинчиками, витрины которых были закрыты плотными ставнями. Мужчина проехал мимо фермера, везшего в своем фургоне урожай арбузов, и двинулся по Фронт-Стрит. Пара старых машин и потрепанный «Форд» модели «А» с железным кузовом, сделанным под пикап, был припаркован рядом с замшелым местечком, на вывеске которого была надпись «Кафе у Бетси». Неподалеку двое пожилых мужчин в комбинезонах и соломенных шляпах сидели на скамейке, наблюдая за тем, как человек в выцветшем зеленом «Окленде» проезжает мимо. Он махнул им по-соседски, и те, разумеется, махнули ему в ответ.

Он свернул направо на Стейт-Роуд 60 и увеличил скорость, как только покинул пределы города. Вскоре миля с четвертью осталась позади, и слева от себя мужчина увидел почтовый ящик Эдсона. Мужчина сбросил скорость и въехал на грязную грунтовую подъездную дорожку, которая, словно воспротивившись вторжению, окатила его колеса пылью. Сосновые деревья и подлесок росли по обе стороны дороги, но уже вскоре мужчина вырулил на поляну, где стоял небольшой свежевыкрашенный домик, укрытый раскидистыми ветвями огромного дуба. Несколько коров паслись на огороженном пастбище, а примерно в пятидесяти ярдах от дома стоял потрепанный погодой амбар. Мужчина остановился перед домом, выключил двигатель, взял белый пиджак и шляпу, неприязненно поморщившись, отлепил свою пропотевшую спину от кожаного сидения, накинул пиджак, надвинул шляпу и вышел на улицу. Он пригладил галстук и поправил воротник, чтобы пиджак сел в лучшем виде. Пройдя пару шагов, мужчина заметил шину, свисавшую на веревке с одной из нижних ветвей дуба, и тут же представил себе двух детей Тоби Эдсона — Джесса и Джоди — играющих там, в сладкой тени.

Послышался натужный скрип парадной двери.

— Доброе утро, — поздоровалась женщина, появившаяся на крыльце. Она казалась изможденной и настороженной. — Я могу вам чем-нибудь помочь?

— Да, мэм, думаю, можете. Это ведь резиденция мистера Эдсона, я прав?

— Верно.

Мужчина тем временем уже обошел свою машину. Дорожная пыль дрейфовала в воздухе и золотистыми искрами сверкала на солнце.

— У меня здесь есть кое-что для вас и детей, — сказал мужчина.

— Прошу прощения?

— Кое-что для вас и детей, — повторил он. Он открыл пассажирскую дверь, склонился над сидением и достал одну из Библий из своей коробки. Нужная книга была помечена желтой биркой с номером «1» — это означало, что это первая поставка дня. Двигаясь быстро и ловко, он удалил бирку, бросил ее на пол и поместил Библию в картонную коробку, отделанную специально так, чтобы она выглядела, как кожаная. Слова «Святая Библия» были выделены золотой краской. Затем он закрыл дверь и повернулся к вдове Эдсон, одновременного продемонстрировав ей соответствующее моменту выражение сожаления и ожидания.

— Я соболезную вашей недавней утрате, мэм, — произнес он, слегка наклонив голову. — На заправочной станции мне сказали, что ваш муж на днях скончался.

— Мы похоронили Тоби в прошлый четверг, — сказала женщина. Она была блондинкой, лицо ее отличалось довольно массивной челюстью, нос был острым, а глаза казались утомленными. Человек из «Окленда» заметил, что она придерживала открытую дверь правой рукой, а левая оставалась в доме, вне его поля зрения. Он подумал, что, возможно, она держит в ней пистолет или дробовик. — Чего вы хотите? — спросила вдова, явно готовая вывести незнакомца на чистую воду.

Он немного помедлил, прежде чем ответить.

— Что ж… знаю, сейчас у вас непростое время, но…

Его перебили двое детей, вылетевшие из дома и замершие по обе стороны юбки своей матери. Оба они были светловолосыми, как и женщина. Мальчику — Джессу — было, наверное, лет восемь, а девочке — Джоди — около одиннадцати, плюс-минус. Они были опрятны и чисто одеты, но у них был затравленный взгляд, дающий понять, что, несмотря на столь юный возраст, им уже сполна досталось от этой жизни. Может, в силу этого они и смотрели на незваного гостя так, словно он прибыл к ним с другой планеты.

— Могу я подойти к вам, мэм? — спросил он.

— Что у вас там? Я уже заплатила по всем счетам в этом месяце, я чиста перед банком, у меня нет долгов.

— Я в этом не сомневаюсь. Так же — как, я уверен — вы чисты перед Иисусом и Святым Отцом.

Она непонимающе моргнула.

— Что?

— Позвольте мне, — он поднял Библию в белой подарочной коробке и стал ждать, пока она предложит ему подойти ближе. Когда он добрался до женщины и детей, он услышал перемежающийся протяжным воем лай собаки со стороны амбара.

— Дотти хочет, чтобы вы вернули ей щенков, — обратилась женщина к своим детям, продолжая смотреть на белую коробку, которую держал незнакомец. — Идите, отнесите их ей.

— Ма, мы же только взяли их… — начал маленький мальчик, но женщина шикнула на него. Мужчина вежливо улыбнулся, ожидая окончания этой небольшой семейной драмы. Именно тогда он заметил, что дети держат на руках маленьких щенков — темно-коричневого и более светлого, с кремовым пятном между глаз.

— Малыши, — протянул он, сохраняя мягкую улыбку. — Какие милые щеночки.

— У нас их шесть, — похвасталась девочка, поднося щенка ближе к гостю, чтобы он мог его рассмотреть. — Свежеиспеченные.

— Тихо, Джоди, — строго произнесла вдова Эдсон, и человек из «Окленда» подумал, что, вероятно, этот тон использовал ее муж. — Ну же, делай, что я тебе сказала.

Мальчик подчинился, хотя и неохотно, и вознамерился идти в амбар. Джоди сказала:

— Джесс, возьми с собой Долли.

Она коротко поцеловала щенка в нос и протянула Долли брату. Тот поудобнее перехватил двух щенков и поплелся к амбару, пока их собака продолжала требовательно лаять. Затем девочка снова встала рядом с матерью, и, хотя ее лицо ничего не выражало, ее челюсти были плотно сжаты, а голубые глаза, казалось, пронзали насквозь череп мужчины, который выглядел, словно ангел.

— Вы сказали, у вас для нас что-то есть, — напомнила женщина.

— Разумеется, есть, — он одарил девочку улыбкой, но она никак не отреагировала, поэтому он обратил всю силу своего сияющего обаяния на вдову. — Для начала, мэм, позвольте показать вам мою визитную карточку, — он полез во внутренний карман своего пиджака и достал, как мог бы сказать Тоби Эдсон, свежеиспеченную — прошлой ночью в номере отеля — карточку, исполненную на чистой белой бумаге. Когда он протянул визитку женщине, та, казалось, подалась назад, увеличивая расстояние между собой и гостем. Карточку приняла девочка.

— Тут говорится, что его зовут Джон Партнер, мама, — сказала Джоди, изучив надпись. — Говорится, что он президент компании «Библия — священный спутник» в Хьюстоне.

— Да, это я, — кивнул Джон Партнер, забирая обратно карточку.

Похоже, эта женщина не умеет читать, и она зависит от своего ребенка, — подумал он. — Что ж, это занимательно.

— Как я и сказал, я знаю, что сейчас у вас непростые времена, но, возможно, мой визит чуть скрасит их для вас сегодня. У меня при себе Золотое Издание Библии, которое ваш муж заказал в прошлом месяце.

— Что?

— О… прошу прощения. Он не поведал вам об этом?

— Вам лучше говорить на простом английском, мистер Партнер, — сказала женщина, едва сдерживая раздражение. — Я совершенно измотана и почти ничего не понимаю.

— Ваш муж, — терпеливо стал объяснять Джон Партнер, — в прошлом месяце сделал в моей компании заказ на Золотое Издание Библии. Он оставил один доллар в качестве предоплаты. Надпись была сделана, как он просил, и я уверил его, что лично доставлю его заказ, — он приподнял край своей шляпы, вытащил из кармана платок и вытер лоб. Жара донимала его: она была слишком жестокой, несмотря на то, что сейчас было только девять часов утра. — Я… так понимаю, он ничего вам об этом не говорил?

— Золотое Издание Библии, — повторила она. Глаза ее покраснели. — Нет… нет, он ничего мне не сказал. Вы имеете в виду… он оставил вам целый доллар? Как? Послал по почте?

— Да, мэм. Должно быть, он прочел мои объявления в газете, — тем временем его внутренности сжались от тревоги. Если окажется, что Тоби Эдсон тоже не умел читать, игра вполне могла быть проиграна, однако женщина промолчала, хотя ее пораженное выражение лица говорило о многом. И Джон Партнер снова бросился бороздить поле человеческих страданий. — Я предполагаю, миссис Эдсон… что ваш муж хотел сделать сюрприз. Возможно, подарок на день рождения или юбилей?

Она не отвечала, и Джон Партнер решил использовать другой инструмент из своей коробки чувств. Он смягчил голос, чтобы донести свою мысль.

— Или, возможно… у него было предчувствие, что у него осталось мало времени. Так бывает со многими людьми. Так с ними говорит Господь. По крайней мере, я в это верю. Так или иначе, все сводится к любви, миссис Эдсон. Любви Бога, дающего знать, что дни земной жизни человека сочтены. Любви мужа и отца — к его жене и детям. Хотите увидеть надпись, которую он просил меня сделать?

— Я не… — она запнулась и перевела дыхание, словно слова незваного гостя выбили весь воздух из ее легких. — Я не очень хорошо читаю, сэр. Вы можете сами прочесть ее мне?

— Разумеется.

От его внимания не укрылось то, что собака в амбаре замолчала, а это значило, что ей только что вернули щенков, но Джесс, видимо, решил остаться там и поиграть с ними еще немного. При этом твердый и серьезный взгляд девочки Джоди заставлял Партнера чувствовать себя неловко, и он сожалел, что она не отправилась в амбар вслед за братом. Однако он знал, что, несмотря на этот досадный минус, сумеет сохранить лицо — это было частью его таланта и его дара. Никто не должен был заметить трещин в его невозмутимости. Он извлек Библию из коробки, нашел страницу с посвящением, которая была заложена свернутой квитанцией, и начал читать с возрастающей серьезностью:

— Моей дорогой семье: моей жене Эдит, моим детям Джоди и Джессу от любящего мужа и отца, — теперь он протянул женщине свернутый листок. — Это квитанция на один доллар, который заплатил Тоби Эдсон из Фригольда, Техас. Обратите внимание на дату: 12 июня, но я так понимаю, что мой секретарь допустил ошибку и перепутал числа.

Вдова Эдсон приняла квитанцию, развернула ее и изучила совершенно пустым взглядом. Затем она отдала ее своей дочери, которая прочитала ее с таким вниманием, с которым — как подумал Партнер — умудренный опытом адвокат будет читать предъявленное требование о лишении права собственности.

— Я просто… я не знаю, что сказать, — произнесла женщина.

— Я понимаю, — он сделал вид, что блуждающим, но осторожным взглядом осматривает дом, как если бы он был банкиром, который явился описывать имущество. — Что ж, — протянул он. — Обычная цена составляла бы еще пять долларов при личной доставке, но…

— Еще пять долларов? — воскликнула она так, словно с нее требовали все пять сотен.

— Шесть долларов — это наша стандартная стоимость Золотого Издания. Поймите, мэм, это семейный памятник для последующих поколений. В квитанции сказано, что покупатель должен заплатить еще пять долларов.

— О… да, сэр, но… это очень дорого…

— Мистер? — обратилась девочка. — Я могу увидеть надпись?

— Конечно. Имейте в виду, что почерк принадлежит не вашему отцу — мы печатаем такие надписи нашим особым способом и используем специальные чернила, благословленные преподобным Уинстоном Картером из Первой Баптистской церкви в Хьюстоне, — он протянул ей Библию и снова обратил внимание на обомлевшую женщину. — Миссис Эдсон, прошу вас, не волнуйтесь, — мягко проговорил он. — Я не корыстный человек, и наш дражайший Иисус и Отец на Небесах не хотели бы, чтобы вы были лишены подарка вашего покойного мужа. Однако есть расходы, которые следует учитывать. Таково наказание за житие в мире Цезаря. Позвольте мне предложить вам следующее: наша компания возьмет четыре доллара за это специальное издание, и мы сможем назвать это…

— Мама, — прервала Джоди, — не давай этому человеку ни цента.

Джон Партнер замолчал, хотя рот его остался ошеломленно открытым.

— Что? — воскликнула женщина. — Джоди, не смей грубить мистеру…

— Слова, которые тут написаны, — продолжала девочка, — они такие, как он и прочитал, но… мама, мое имя написано неправильно!

У Джона Партнера словно застрял в горле кусок камня. Ему с огромным трудом удалось овладеть собой и снова обрести голос. Когда он заговорил, то понял, что звуки, вырывающиеся из его горла, на удивление тонки и почти срываются на писк.

— Написано неправильно? Как?

— На конце моего имени, — деловито произнесла девочка с пронзительно голубыми глазами, буквально горевшими праведным огнем, — должна быть буква «i», а не «у». Папа бы так не ошибся.

Где-то над пастбищем воздушное пространство рассек резкий крик вороны, а другой вторил ему с дерева, растущего позади Джона Партнера. Мужчине показалось, что все остальные звуки — как и все движения в этом мире — замерли, в то время как в его собственных ушах нарастал тревожный гул. Ему невольно пришло в голову, что такой же гул нарастал в ушах полицейских, застреливших Бонни и Клайда.

— Ее имя пишется «J-o-d-i», — сказала Эдит Эдсон. Глаза ее угрожающе сузились. — И Тоби ни за что в жизни не забыл бы упомянуть об этом.

У него ушло примерно три секунды на то, чтобы восстановить самообладание. Он удержался от того, чтобы вырвать Библию из рук ребенка. Он знал, что ошибку допустил не он сам, а чертов писака, составивший клятый некролог в газете. Джон Партнер расправил плечи и твердо произнес:

— Если мы действительно допустили ошибку в написании, мы будем рады ее исправить.

— Мое имя написано не так, — повторила девочка и показала ему посвящение. — Видите? Вот тут.

Ее указательный палец был нацелен на оскорбительную букву «у». Затем она показала надпись матери, которая, даже если и не умела читать, запросто могла различить имена своих детей.

— Четыре доллара, — произнесла миссис Эдсон, — это все равно очень большая сумма, сэр. Как мы будем исправлять это?

Прежде, чем Джон Партнер успел ответить, девочка сказала:

— Я думаю, что этот человек должен отдать нам Библию бесплатно, мама. Пусть этим все и закончится. Папа наверняка бы подумал, что это забавно. Я почти вижу, как он смеется над этим прямо сейчас.

— Ага, — кивнула женщина, и ее губы едва заметно дернулись в подобии легкой улыбки. — Я тоже почти вижу это, — она взяла Библию у своей дочери и провела пальцами по обложке, которая чуть размягчилась от жары. — Похоже, это был хороший подарок нам от Тоби, но мой муж не был человеком, который стал бы выбрасывать деньги на какую-то ошибку. Он оценил бы усилия, которые вы затратили, и решил бы, что это прекрасная книга, но… он сказал бы мне заплатить вам один доллар и покончить с этим. Вас это устроит?

Джон Партнер не ответил, и женщина приблизилась к нему на шаг.

— Вы же не думаете, что сможете продать эту книгу кому-то еще, ведь так?

Его лицо было буквально парализовано. Он не знал, сколько времени прошло, прежде чем услышал, как его собственный голос — одновременно какой-то чужой и далекий — произносит:

— Хорошо. Один доллар.

Она взяла у него подарочную коробку из белого картона, которая выглядела, как кожа, и положила в нее Золотое Издание Библии, после чего направилась в дом за деньгами. Джон Партнер остался наедине с маленькой девочкой, которая продолжала молча смотреть на него, и ее обвиняющие глаза будто посылали ему сообщение: Я знаю, кто вы.

Когда доллар был зажат у него в кулаке, он одарил женщину холодной улыбкой и пожелал ей хорошего дня. Затем он повернулся к ней и ребенку спиной, подошел к машине, снял пиджак и шляпу, двигаясь с царственным благородством, пока мать и дочь следили за каждым его шагом, и забрался в салон. Двигатель недовольно застучал и завелся. В тот же миг Джон Партнер заметил маленького мальчика, вышедшего из амбара. Тот помахал ему по-соседски, но человек с ангельской внешностью не махнул ему в ответ.

Он уехал, оставив за собой клубящиеся облака пыли.

Продолжив свой путь и посещая помеченные крестиком места обитания недавно умерших людей в маленьких городках, он испытывал смешанные чувства. Он продал две золотые Библии за шесть долларов и одну за три, потому что больше денег старая вдова просто не могла вытащить из своей копилки. Около полудня Джон Партнер остановился рядом с каким-то грязным озером, съел несколько крекеров из своих запасов и запил их оранжевой содой «Nehi». Его последняя остановка не увенчалась успехом, потому что его встретил пустой дом с прибитой к двери табличкой «ПРОДАЕТСЯ».

Двигаясь по своему маршруту, он весь день думал о том, как эта маленькая девочка уставилась на него, и как ее голос ужалил его, когда она сказала: Мама, не давай этому человеку ни цента.

Ему давно казалось, что люди не понимают, как тяжело он трудится ради того, чтобы заработать свои доллары. Пожалуй, не менее тяжело, чем рядовой землекоп. Изучая некрологи недавно почивших отбросов общества, живущих в мелких городках, он добывал имена, адреса и любую сопутствующую информацию, которую только мог использовать, а затем — с помощью своего маленького штамповочного пресса, который позволял ему менять надпись и печатать чернилами золотого цвета — помечал нужным образом первую страницу. Сами Библии и коробки от них обошлись ему всего в четверть стоимости в компании «Форт-Уорт», но вот чернила были чертовски дорогими — по семьдесят пять центов за пузырек, им пришлось проделать путь из самого Нового Орлеана.

Джон Партнер думал, что продает ценный товар, но люди этого не понимали. Закон этого не понимал. Он продавал вечную память. Мечту. Он продавал золотую нить, связывающую свободные концы жизни и смерти. Он делал общество скорбящих жен и матерей чуточку счастливее и хорошо с ними обращался.

Не давай этому человеку ни цента.

Это не оставляло его ни на минуту. Эти слова грызли его внутренности, пока крекеры и содовая переваривались внутри. В нескольких милях от города Уортон ему пришлось остановить «Окленд» на обочине дороге. После этого он почувствовал себя чуть спокойнее — эта остановка помогла собраться с мыслями и понять, что делать дальше. Джон Партнер сидел в своей машине. Он скрутил сигарету и поджег ее серебряной зажигалкой, на которой была выгравирована пара рук, сложенных в молитве — прямо как на его застежке для галстука. Затем он направился в Уортон и в магазине «Все-За-Пять-С-Половиной» купил бейсбольную биту детского размера.

Он был удивлен, обнаружив, что в Уортоне есть свой кинотеатр, в котором показывали «Кинг-Конга» — он видел этот фильм в прошлом году, когда тот только вышел на экраны. Фильм ему понравился, и он был не прочь посмотреть его еще раз. Когда он вышел из кинотеатра, на улице начало смеркаться, и, поскольку ему все еще надо было убить время, он решил потешить себя тарелкой свиных колбасок с репой и кремовой кукурузой в небольшом кафе в квартале от кинотеатра. Он выкурил еще одну сигарету, выпил чашку кофе до последней капли, немного позаигрывал с рыженькой официанткой, и та втайне от босса принесла ему кусок пирога. Затем Джон Партнер заплатил по счету и ушел.

На следующем перекрестке государственных дорог под светом звезд и полумесяца он снова направил свой автомобиль в сторону Фригольда.

Не давай этому человеку ни цента.

Несправедливость этих слов почти заставила его заплакать, но лицо его осталось невозмутимым — на нем не отразилось ничего, кроме решимости, а глаза были сухими, как прерия.

Судя по наручным часам, время перевалило за девять вечера, когда Джон Партнер свернул со Стейт-Роуд 60 и остановился примерно в тридцати ярдах от грунтовой дороги, ведущей к дому Эдсонов. Он подумал, что ему нужно действовать быстро на случай, если рядом остановится полицейский патруль, но сегодня он уже видел, что на этом участке дороги движение весьма неплотное, и полицейским нечего было здесь ловить. Следующий дом, должно быть, располагался не меньше, чем в миле к западу отсюда.

Он взял детскую бейсбольную биту запасной бак с топливом и направился к дому.

В доме Эдсонов было много света. Похоже, это были фонари, и каждый из них в отдельности давал слабое освещение.

Электричества нет, — понял Джон Партнер и направился к амбару. Дверь оказалась не запертой. — Что ж. Тем лучше.

Войдя внутрь, он щелкнул зажигалкой. Недавно ощенившаяся собака мгновенно вскинулась на своем красно-черном пледе и начала рычать, но шестеро щенков, которых она кормила, требовательно тянули ее вниз. Перед тем, как собака сумела все же освободиться и атаковать, Джон Партнер нанес ей удар битой по голове. Вторым ударом он добил ее, вложив в это движение все свои силы — просто для уверенности. Затем он посмотрел на то, что натворил, и лишь утвердился в своем намерении закончить начатое.

Он накрыл щенков горстями соломы.

Налил бензин.

Его зажигалка вспыхнула.

В красном свете ее пламени Джон Партнер больше не походил на ангела. На мгновение показалось, что пламя осветило то лицо, что находилось под ангельской маской, а Джону Партнеру вовсе не хотелось демонстрировать это лицо широкой публике.

Он поднял последнюю горсть соломы и коснулся ее огнем.

— «J-o-d-i», — тихо произнес он. Глаза его были мертвыми.

Он бросил горящую горсть соломы на пропитанных бензином щенков и промокшее одеяло рядом с телом их матери. Пламя занялось, сопровождаемое жалобным визгом. Оно взметнулось так высоко, что едва не опалило брови и кудрявые светлые волосы Джона Партнера, но он вовремя отступил.

Неважно, насколько ему хотелось остаться и посмотреть, как горят эти мелкие твари — пришло время выбираться. Но он оставил бейсбольную биту. Джесс найдет, как ее использовать.

Джон Партнер вернулся к своей машине, чувствуя, как тяжелый груз спадает с его плеч. Теперь ужасная несправедливость была улажена, его честь была восстановлена. Он убрал бак с бензином в багажник, и — все еще имея при себе множество экземпляров Золотого Издания Библии — уехал прочь, в темноту.

2

— Сколько вы планируете оставаться у нас, мистер Партлоу?

— Не могу точно сказать. Мне может повезти.

— Хм? Что вы имеете в виду?

Джон Партлоу встретился взглядом с серыми глазами, поблескивающими за стеклами очков. У старика было волевое лицо с россыпью возрастных пятенна лбу и седыми бровями — мохнатыми, как веники.

— Механик в гараже — он представился Генри — сказал мне, что он как можно быстрее доставит из Шривпорта нужную для моей машины запчасть. Он обещал это сделать в течение трех дней, если все будет хорошо.

— Я знаю Генри Балларда. Хороший работник, но он имеет особенность все преуменьшать. Думаю, за время пребывания у нас вы успеете хорошо отдохнуть. Хотя… — он помедлил, — все зависит от того, какая именно запчасть вам нужна.

— Увы, мне нужен новый карбюратор. Моя машина сломалась примерно в пяти милях отсюда, пришлось тащить ее на буксире. Если бы мне не посчастливилось остановить грузовик, я бы все еще стоял на обочине!

— Хм, — протянул старик, представившийся Гровером Невинсом, пока его жена Хильда маячила позади него, старательно делая вид, что не вслушивается в разговор. Чета держателей пансионата находилась за черной лакированной стойкой, на которой Джон Партлоу только что расписался в журнале регистрации.

— Карбюратор — это серьезно, — продолжал Невинс, приподняв густые брови. — Будьте готовы провести здесь всю неделю.

— Что ж, может, вы правы. И все же, надеюсь, вы не станете возражать, если я буду платить за каждый день проживания отдельно?

— Мы не возражаем, — кивнул хозяин. — Мы не из тех, кто кого-то к чему-то принуждает. Платите, как будет удобно.

— У нас расчетный час строго в десять часов утра, — подключилась к разговору женщина, чей изрезанный морщинами рот едва двигался в такт словам. У нее были большие, как у совы, глаза и мазки седины, расходящиеся от висков по ее темно-коричневым волосам. — Строго, — повторила она. — Мы гостеприимные люди, но не испытываем сострадания к нахлебникам, — ее строгий взгляд остановился на застежке для галстука в виде сложенных в молитве рук. — Хотя, я думаю, — поспешила добавить она, — с вами проблем не будет.

— Я ценю ваше доверие, мэм. У меня и в мыслях не было создавать кому-то неудобства, — произнес Партлоу мелодичным голосом, приправив свои слова мягкой и доброжелательной улыбкой. — У кого действительно могут возникнуть неудобства, если я задержусь здесь надолго, так это у меня самого, потому что с собой я не взял даже сменного нижнего белья.

Он сказал это прямо ей в лицо и с мстительным удовольствием пронаблюдал, как ее бледные щеки расцветают румянцем. Как ни в чем не бывало он снова обратил внимание на хозяина.

— Как я успел понять, это тихий городок. Надеюсь, здесь есть место, где можно поужинать? Или за отдельную плату вы сможете продать мне сэндвич и чашку кофе с вашей кухни?

— Я не готовлю для постояльцев, мистер Партлоу, — констатировала женщина, вздернув свой дряблый подбородок.— Продукты в наши дни слишком дороги.

— Кафе «Стоунфилд» находится в двух кварталах к югу отсюда, — предложил Невинс. — Они открыты до восьми, там подают вкусную жареную курицу.

Партлоу кивнул.

— Благодарю.

Войдя в пансионат на углу Второй и Третьей улицы в Стоунфилде, Луизиана, куда направил его механик Баллард, Джон Партлоу (личину Джона Партнера вместе с визитными карточками и остальными атрибутами он старательно уничтожил пару недель назад) детально изучил это место. Стены, обшитые темными панелями, довольно изношенные ковры и собранные на полках маленькие керамические колокольчики, наперстки, фигурки лошадей и другие подобные безделушки — все это создавало впечатление, что чета хозяев — на редкость доверчивые и наивные люди, даром что миссис Хильда Невинс считала себя настоящим экспертом в людских намерениях и душах. Царивший здесь порядок невольно вызвал у Партлоу желание начать беспрестанно крушить все вокруг, будил в нем злость и неконтролируемое раздражение. Он хотел сокрушить жалкое ощущение контроля, которое пытались излучать Невинсы, растоптать его в труху и рассыпать прямо перед ними. Наивные тупицы, они ничего не знали о мире, в котором живут, в то время как он — Джон Партлоу — знал его слишком хорошо! В своем воображении он брал одну из керамических лошадок и протыкал ее копытами глазные яблоки Хильды Невинс…

От агрессивных фантазий его отвлек звук: он услышал наверху голос женщины. Она что-то быстро проговорила, а затем замолчала. Сказанное напоминало ругательство, но Партлоу не стал раньше времени делать какие-то выводы, кроме того, что тон ее голоса был раздраженным.

— Хм, — мягко улыбнулся он, — а я думал, что сегодня вечером буду здесь один.

— Не обращайте внимания на этих двоих, — небрежно махнула рукой женщина, понятия не имея, что вот уже несколько мгновений Джон Партлоу представляет ее с окровавленными дырами вместо глаз. Голос ее опустился до заговорщицкого полушепота, и она слегка наклонилась к свежеиспеченному постояльцу. — Это доктор Ханикатт и его… — она замялась, подбирая слова, — ну… я не знаю, кто она, но точно не его жена.

— Интересно, — хмыкнул Партлоу, наклонив голову и изогнув губы в выражении, которое словно говорило: Хочу знать больше.

Хильда Невинс тут же заглотила эту наживку и заговорила с большой охотой:

— Когда они явились вчера днем, доктор хотел снять только одну комнату. Но она, — старуха многозначительно подчеркнула это слово, одним лишь движением глаз указав наверх, — сказала, что ее это не устраивает, и что она хочет поселиться отдельно.

— Хильда, — укоризненно обратился к ней Невинс, — я не думаю, что нам стоит обсуждать…

— Они сегодня вечером выступают в Элкс-Лодж-Холле, — продолжала старуха, проигнорировав мужа, и Джон Партлоу подумал, что она явно довольна тем, что нашла уши, готовые выслушать ее болтовню. — Знаете, о чем пойдет речь?

— Нет, мэм, не знаю, — нарочито настороженно нахмурился Партлоу.

— Они распространили листовки по всему городу. Гровер принес показать мне одну из них, но я сразу же отправила ее в мусорное ведро! — тоном, намекающим на ее исключительную благопристойность и разборчивость, прокудахтала миссис Невинс.

— Хильда! — лицо ее мужа нахмурилось. — Может, хватит? Давай…

— Они будут говорить о сексе, — продолжила она, украдкой взглянув на лестницу: видимо, желая убедиться, что оттуда их никто не подслушивает. — Выступление называется «Лучшее понимание правды жизни», — она презрительно хмыкнула, показывая, как легко раскусила этот обман. — Но, по сути, это всего лишь разговор о сексе. Как они получили разрешение на распространение подобного мусора, я не знаю, и у меня совсем не осталось времени, чтобы собрать мою церковную группу и пресечь это.

— Мы не хотим, чтобы они съехали, — с протяжным вздохом сказал Невинс, и Джон Партлоу тут же понял, что заинтересованному в прибыли держателю пансионата приходилось повторять эти слова уже так много раз, что они начали нагонять на него тоску. — Нам нужны деньги, и я полагаю, что Элкс-Лодж не откажется от вечерней аренды. К тому же, наверняка, Юджин тоже получил свою долю.

— Юджин? — поинтересовался Партлоу.

— Наш разгильдяй-шериф, — не в силах молчать, пояснила хозяйка, охваченная запалом несдерживаемого негодования. — Он получил эту должность много лет назад на деньги бутлегеров^[92], и так до сих пор с ними не расплатился.

— Хильда! — воскликнул Невинс с мольбой в голосе. — Пожалуйста, остановись.

— Хорошо, — коротко ответила она. — Хорошо, я остановлюсь. Пока что, — она прищурилась и снова пристально посмотрела своими совиными глазами на Джона Партлоу. — Я просто хотела сказать, что мы оказались в затруднительном положении, — ее взгляд обратился к застежке на его галстуке. — Вы проповедник, сэр?

— Нет, но я стараюсь распространять слово Божье, куда бы я ни приехал. Признателен вам за комплимент.

— Вы похожи на проповедника. У вас очень доброе лицо.

Он слегка склонил голову, со скромной благодарностью принимая это замечание.

— Что ж… думаю, мне пора отправляться в кафе.

Он надеялся, что она пригласит его на кухню, но благожелательность старой сплетницы явно ограничилась комплиментами.

— Вкусная жареная курица, — напомнил Невинс. — Скажите Олли, что вы остановились у нас, он запишет все на ваш счет. Четвертая комната, — он протянул ключ. — Мы запираем входную дверь в десять тридцать.

— И ни минутой позже, — добавила Хильда.

Джон Партлоу взял ключ, положил его в карман своего белого пиджака и поблагодарил хозяев за гостеприимство. Затем он вышел из пансионата, представляя себе, как будут выглядеть лица Гровера и Хильды Невинс, если их наполовину съест раковая опухоль.

Он отправился на юг по улицам небольшого городка, который — как и большинство таких же — сильно пострадал от депрессии… впрочем, Партлоу сомневался, что Стоунфилд и до того, как банки начали закрываться, был привлекательным местом для переселенцев. Тем не менее, какая-то жизнь здесь копошилась: после захода солнца в небе с юго-западного направления вспыхивало заметное свечение, что свидетельствовало о том, что в городе наличествовала рабочая мельница или даже фабрика. Партлоу хорошо умел судить о таких городках: он проехал мимо множества таких с их сельскохозяйственными угодьями, пастбищами и хлопковыми полями, расположенными вдоль дороги, пока его «Окленд» не задохнулся и не умер.

Немного поразмыслив, Джон Партлоу посчитал, что этот район действительно мог оказаться для доктора Ханикатта и его острой на язык спутницы весьма плодородным полем, с учетом всех этих многочисленных близлежащих ферм.

Разговор о сексе. Чего уж там! — подумал он. — Хорошее небольшое прибыльное дельце, конечно, если его правильно организовать.

С наступлением вечера улицы Стоунфилда погрузились в тишину. Большая часть скудного небольшого центра города была закрыта, за исключением парикмахерской в начале следующего квартала. В первые дни августа на деревьях пронзительно трещали цикады, а воздух был насыщен влагой. Подойдя к парикмахерской, свет которой проливался на тротуар, Джон Партлоу увидел в ее витрине плакат выступления Ханикатта. На нем был изображен довольно грубо нарисованный Амур, который выпускал стрелу в сердце Святого Валентина. Над рисунком значилась тема выступления, которую упоминала Хильда Невинс: «Лучшее понимание правды жизни». Под рисунком значилось примечание: «Лекцию проводят доктор Уильям Ханикатт и его талантливая ассистентка Джинджер ЛаФранс. Не пропустите». В конце плаката, в самом низу, таким же портативным резиновым тиснением, но выделенное красными чернилами, было написано то, что Джон Партлоу и так хорошо знал: «Восемь часов вечера, четверг, 2 августа, аудитория Элкс-Лодж. Вход — двадцать пять центов».

Джон Партлоу слегка улыбнулся. Его талантливая ассистентка Джинджер ЛаФранс. Да это созовет сюда фермеров в радиусе многих миль вокруг! Но двадцать пять центов? Черт возьми, не слишком ли дорого они себя оценили?

Он снова зашагал на юг, в сторону кафе «Стоунфилд», и вскоре обнаружил, что оно располагается внутри старого красного служебного вагона, стоявшего на закрытой ветке железнодорожных путей, пересекавших центр города. Партлоу прошел через распашные двери мимо знака, который гласил «Только белые», расположился за столиком на жесткой деревянной скамье и принялся изучать доску с меню на стене, выбирая между главными блюдами: жареной курицей, жареным куриным филе и чем-то под названием «Мясной рулет Мини». Его появление привлекло к себе несколько любопытных взглядов: на него уставились шестеро мужчин и две женщины, которых уже обслужила коренастая курчавая официантка. Впрочем, местные поспешили отвести взгляды, вынеся свои суждения относительно чужака: скорее всего, они записали его в коммивояжеры, коих привыкли видеть в своем родном городе, хотя его белый костюм и бледно-желтая федора ставили его на разряд выше заезжих торговцев.

Игнорируя местных жителей, Партлоу снял шляпу, заказал пятидесятицентовую жареную курицу, спаржевую фасоль, листовую капусту, кусочек хлеба и стакан холодного чая.

— Настолько сладкого, насколько вы его сможете сделать, дорогая, — сказал он официантке и вдруг поймал себя на том, что смотрит на свое отражение в зеркале, что висело за прилавком.

Несколько недель назад он понял, что совершил опрометчивый поступок, вернувшись в дом Эдсонов. Его выходка ознаменовала для него потерю целого округа, пригодного для работы! Если бы вдова Эдсона обратилась к властям, они могли объявить его в розыск, и сразу узнали бы его машину. Так что пришлось вычеркнуть весь этот округ из списка.

Ну и черт с ним! — в сердцах подумал Партлоу, вспомнив о том, что с ним грубо обошлись в этом округе еще и в середине июля. Когда он добрался до жилища недавно умершего фермера в округе Берлесон и продемонстрировал Золотое Издание Библии (якобы заказанное ныне почившим старым Джоном), он получил твердый от ворот поворот в виде дробовика, направленного ему в лицо измученной вдовой. Женщина заявила, что он чертов никчемный мошенник, потому что она уже купила Библию, посланную ангелом, которую Джон заказал для нее в компании «Библия Пресвятого Сердца» в Хьюстоне.

Это воспоминание лишь укрепило его в намерении выбрать себе новую территорию. Итак… Восток или запад? Этот вопрос решила подброшенная монетка. Привет, Шривпорт и отель «Дикси-Гарден»!

Партлоу уплетал свой ужин и то и дело посматривал на часы, висящие на стене рядом с зеркалом. Еще один стакан сладкого ледяного чая и сигарета (или две), а потом… может быть, стоит немного прогуляться по городу, и оценить, что здесь к чему.

В который раз подозвав к себе официантку, он елейным голосом поинтересовался у нее, где находится Элкс-Лодж-Холл, и она одарила его таким многозначительным взглядом, что ему едва удалось подавить желание выбить ее выступающие передние зубы. Она сказала, что аудитория находится недалеко, в соседнем квартале к востоку отсюда, сразу за небольшим парком и статуей местного героя Конфедерации Самуэля Петри Бланкеншипа, «чьи глаза», — с гордостью рассказывала она, — «плакали кровавыми слезами каждый раз, когда мимо проходил негр».

Партлоу попросил официантку передать Олли, что он остановился у Невинсов, и поэтому ужин следует записать на его счет в пансионате. Затем, оставив ей чаевые на столе возле небольшой лужицы пролитого чая, он надел шляпу, поправил галстук и встал. Уже направившись к выходу, он вдруг ощутил, как по полу под его ногами проходит дрожь, а следом услышал вой железнодорожного пневматического гудка, который заставил оконные стекла в рамах содрогнуться. Выйдя через распашные двери, Партлоу увидел грузовой поезд, громыхавший прямо через город с терзающим слух бряцаньем, клацаньем, звонками, свистами, шипением и металлическим скрежетом. Проезжая прямо мимо кафе, эта махина поднимала вокруг себя вихри пыли и песка, разносящиеся по всей улице. Несколько собак преследовали паровоз, скаля зубы и яростно гавкая, но их лай нещадно поглощала какофония поезда.

Попав в поток воздуха от поезда, Джон Партлоу смахнул несколько соринок, осевших на его лацканах, и направился в сторону Элкс-Лодж.

Войдя в здание из красновато-коричневого песчаника на Четвертой улице, мужчина был буквально сражен внешностью светловолосой женщины, сидевшей за столом рядом с дверью в аудиторию. Она продавала билеты и складывала деньги в ящик для сигар. Рядом с ней на белой ткани, которой был задрапирован стол, лежало несколько брошюр «Правды жизни» Ханикатта. Перед ней выстроилась очередь из пяти человек различного телосложения, внешности и возраста для того, чтобы отдать свои с таким трудом заработанные монеты ради небольшой пикантной лекции. Что по-настоящему поразило Джона Партлоу в представшей перед ним картине, так это то, что женщина была одета в белый больничный халат. Длиной до пят, с длинным рукавом и застегнутый на все пуговицы до самого горла, он придавал ее образу налет скромности, что явно не соответствовало большому количеству плотного макияжа на ее лице и малиновой помаде на ее губах. На самом деле, казалось, что на ней была некая кукольная маска, которая скрывала абсолютно все эмоции, и это всерьез заинтриговало Джона Партлоу, потому что сама идея скрыть свою истинную личность — или истинное лицо — никогда не была чужда ему самому. Он занял очередь за местными жителями. Они переговаривались и смеялись слишком громко и держались с нервным предвкушением, ожидая прохладного взгляда женщины, как если бы она была из далекого и более искушенного мира — впрочем, именно таковой она и была. Когда подошла очередь Джона Партлоу, первым делом он заглянул в ящик для сигар, чтобы посмотреть, как обстоят дела у выступающих сегодня вечером, и, по его быстрой оценке, они продали от двадцати пяти до тридцати билетов.

— И мне, и мне, — сказал он, встретившись взглядом с женщиной.

Глаза цвета шампанского, — подумал он.

Внезапно ему показалось, что он и впрямь выпил бокал шампанского или даже несколько — достаточную дозу для того, чтобы закружилась голова. Женщина изучила его взглядом своих удивительных миндалевидных глаз сверху донизу, и на лице ее не отразилось никаких эмоций. Это еще больше привлекло Джона Партлоу, и он принялся почти с нескрываемым интересом изучать ее. У нее был курносый нос, широкий рот и, на его вкус, слишком высокий лоб, а подбородок — чересчур широкий. Назвать ее неописуемой красавицей было нельзя, но присутствовало в ее внешности что-то весьма — может, даже чересчур — привлекательное для Джона Партлоу. Эта женщина являла собой почти дикое, необузданное сочетание нежности и грубости. Загадка, которая манила к себе и пугала. И если внешность ее и впрямь навевала мысли о легком, поигрывающем кокетливыми пузырьками шампанском, то внутри эта женщина была горяча, как самогон! И это только на первый взгляд! Джон Партлоу был уверен, что свое истинное «я» незнакомка скрывает едва ли не тщательнее, чем он сам.

Обратившись к другим деталям ее внешности, Партлоу заметил, что у корней ее волос проступает натуральный темно-каштановый оттенок — стало быть, она окрасила волосы в блонд. Спереди выбеленные пряди были закручены в массивные тяжелые локоны, а на затылке были надежно закреплены черно-красными лакированными гребнями. Партлоу вдохнул аромат ее духов, которые пахли для него соблазнительным сладким мускусом и напоминали запах опаленных роз.

Никто из них не произнес ни слова в течение нескольких секунд. Наконец, он криво усмехнулся и сказал:

— На что ты смотришь?

— Слишком много хочешь знать, — ответила незнакомка безо всякого выражения. У нее был южный акцент, но звучал он вполне интеллигентно и, скорее, принадлежал владелице плантации, а не какой-нибудь захолустной Берте. Глаза ее чуть сузились, когда она увидела застежку для галстука в виде сложенных в молитве ладоней, белую рубашку плиссе и пиджак цвета ванильного крема. — А для кого ты так дорого разоделся?

— Для тебя, — ответил он, восстанавливая равновесие на этом скользком танцполе. — В самом деле, не слушать же мне лекцию о «правде жизни», будучи одетым, как бродяга. А тебе, что, не нравится?

Он применил к ней все свое обаяние, но на ее лице не дрогнул ни один мускул.

— Бродяга ты или нет — ты попадешь внутрь только за четвертак, как все, — она постучала по краю коробки для сигар указательным пальцем, полированный ноготь блеснул кроваво-красным.

Партлоу кивнул.

— Я из Шривпорта, остановился у Невинсов.

— Тебе повезло, — безразлично заметила женщина. — Но, где бы ты ни остановился, вход для всех платный, Золотко, — ее взгляд оторвался от него, потому что еще двое мужчин — по виду фермеры, разодетые в свои лучшие комбинезоны — только что вошли в Элкс-Лодж.

Она поторопила его:

— Выбирай: или входи, или уходи.

Внутри Джона Партлоу начала подниматься ярость. Он не привык к тому, чтобы его подгоняли — особенно какая-то там крашенная в блондинку тридцатилетняя домохозяйка, считающая себя неуязвимой. В другой раз он, скорее всего, пожал бы плечами, развернулся на каблуках и ушел, но это выступление заинтересовало его с профессиональной точки зрения. Он уронил четвертак в коробку и взял билет, который протянула эта наглая особа, после чего вошел в аудиторию и оставил ее сдержанно улыбаться деревенщинам.

Это был небольшой зал, рассчитанный примерно на пятьдесят человек. Места напоминали деревянные церковные скамьи, и все были обращены к сцене, ныне закрытой винно-красным занавесом. Стеклянные лампы на потолке освещали помещение слегка желтоватым светом. Прямо над сценой на стене висела чугунная голова огромного рогатого лося, почерневшая от времени. Завитки сигаретного дыма уже поднимались к крыше, их восхождение незначительно нарушал лишь один вентилятор, тщетно пытавшийся разогнать воздух. Джон Партлоу отметил, что фактически он был двадцать седьмым участником этого собрания униформ, галстуков-бабочек и табакерок — и это с учетом двух фермеров, которые зашли следом за ним. Получается семь долларов и двадцать пять центов, что было довольно-таки жалким уловом для любой аферы.

Партлоу подумал, что здесь скрыто нечто большее, чем может показаться на первый взгляд. Он сел на левую сторону зала, где было всего четыре человека, снял шляпу, положил ее рядом с собой на скамью и стал ждать начала шоу.

Вошло еще пять человек, доведя аудиторию до тридцати четырех зрителей. Примерно через пятнадцать минут после того, как Джон Партлоу занял свое место, блондинка-ассистентка в белом халате прошла по проходу, не глядя по сторонам, плавно и соблазнительно покачивая пышными бедрами. Она зашла в дверь с правой стороны от сцены, и зрителям снова пришлось сидеть и ждать. В это время сигареты догорели, табак был сплюнут в жестяные банки или вдохнут из табакерок, а у одного из пожилых мужчин начался сильный кашель, который звучал так, как будто его легкие были до отказа забиты пылью Луизианы.

Занавес, наконец, поднялся — тихо, без фанфар. Несколько человек захлопали в предвкушении, и Джон Партлоу, взглянув на ухмыляющиеся лица, пожелал, чтобы все они сдохли.

Блондинка стояла в центре сцены за трибуной. Вокруг нее клубился сигаретный дым. Справа от нее стоял стол с картонной коробкой, а слева — небольшая доска на колесах. И, ей-богу, в руках она держала указку, наподобие тех, которыми обычно пользовались учителя начальной школы, чтобы показывать тупоголовым ученикам, что дважды два — четыре, а слово «молоко» пишется с буквой «О». Надо думать, этот атрибут возбудил у многих присутствующих вполне явные грязные фантазии, но Джона Партлоу привлекло нечто иное: по тому, как эта женщина держала себя на сцене и каким взглядом окидывала аудиторию, слегка изогнув верхнюю губу, он понял, что вместо указки она пожелала бы держать в руках кнут.

Внезапно ее лицо озарилось улыбкой, которую Джон уже наблюдал и которая никак не отразилась в ее настороженных глазах. Она мягко произнесла:

— Добрый вечер, джентльмены, — и треть аудитории ответила на ее приветствие несколькими слегка невнятными из-за выпитого алкоголя выкриками «Привет». — Мы ждем доктора Ханикатта, — объявила она, — он появится здесь с минуты на минуту.

— В этом зале нам никакой врач не нужен! — выкрикнул кто-то, и это изречение было встречено нервным смехом.

Джон Партлоу положил руки на колени. Летний вечер обещал быть весьма интересным: для него оказалось полной неожиданностью найти подобное развлечение в таком деревенском захолустье.

— Станцуй для нас, дорогая! — попросил чернобородый, одетый в спецодежду мужчина, который сидел в двух рядах перед зрителем из Шривпорта.

— О, я не танцую для незнакомцев, — ответила она, удерживая улыбку на лице. — Но… я думаю, что к концу лекции доктора все мы станем хорошими друзьями. А пока, я приведу себя в надлежащий вид.

Затем, двигаясь плавно, как змея по мокрой траве, она вышла из-за трибуны и расстегнула чопорный больничный халат. Вид пламенно-красного платья под ним заставил все хихиканья и смешки в аудитории немедленно смолкнуть. Она сняла халат, свернула его и положила на стол рядом с картонной коробкой. Джон Партлоу изучил ее новый облик и удивился тому, что она вообще смогла втиснуться в это платье: жесткий крахмал халата скрывал изгибы фигуры блондинки, которые оказались потрясающе волнующими. На сцене теперь стояла красная горячая секс-бомба, которая поправляла платье и при этом очень медленно проводила руками по выступающим сочным частям тела, которые оно едва прикрывало. В одно мгновение все внимание собравшихся зрителей аудитории Элкс-Лодж сконцентрировалось на женщине на сцене, и в тишине, которая повисла в задымленном сигарами воздухе, сгустилось нечто, что Джон Партлоу смог описать только как похотливое желание в сочетании с небольшим шоком. Он сомневался, что местные жены и женщины этого города вообще когда-либо осмеливались показать публике так много ног и груди. Ясно, отчего миссис Невинс так неодобрительно отнеслась к этому шоу: эта красотка, выставлявшая напоказ свои прелести, вызвала бы в любой провинциалке, какого бы та ни была возраста, нешуточную зависть.

Она покорила их, — подумал Партлоу. — Теперь никто не потребует вернуть свои деньги, несмотря ни на что.

— А вот и наш доктор Ханикатт! — произнесла красотка с вызовом, и в ее голосе мелькнула твердость.

Мужчина, шествующий по центральному проходу, шаткой походкой, был явно пьян в стельку. Джон Партлоу с большим удивлением приподнял брови, когда седобородый так называемый доктор в сером костюме, жилете и черной бабочке споткнулся о свои собственные двухцветные туфли. Казалось, это шествие длилось вечно, однако, нетрезвый просветитель вечера, наконец, добрался до двери с правой стороны от сцены и попытался взяться за ее ручку. Попытка эта успехом не увенчалась: ручка ускользала от него, словно живой сом, покрытый моторным маслом.

— Давайте же, доктор! — подбодрила его блондинка. Возможно, она и старалась говорить с притворным участием, но слова ее все равно звучали раздраженно, словно она произносила их сквозь зубы. — Просто откройте дверь и идите прямо! Простите, доктора, — обратилась она к аудитории. — Он только что провел сложную операцию, и ему пришлось выпить бутылку виски, — это вызвало несколько смешков, но тут она добавила, — правда он выглядит так, будто у него палка застряла в заднице. Уильям, дорогой? Просто поверни эту маленькую ручку, как будто ты поворачиваешь локоть для очередного глотка! Давай же, сделай это для Джинджер!

Наконец, кто-то встал, чтобы помочь доктору, но Ханикатт методом проб и ошибок сумел-таки открыть дверь. Он повернулся, чтобы отвесить театральный поклон зрителям, наслаждавшимся этим зрелищем, как гончая собака наслаждается охотой на енота, и тут Джон Партлоу распознал в этом человеке то, кем он являлся на самом деле. Это был живой труп мошенника, которым он, быть может, был в молодости — лет сорок тому назад. Возможно, он даже имел репутацию успешного афериста с актерскими умениями и сценическим мастерством, потому что даже в таком дерьмовом состоянии он достойно нес костюм и лицо своего образа.

Глядя на Ханикатта, Джон Партлоу невольно задумался о том, что такой закат ожидает каждого мошенника: потеря остроумия и сноровки, которые неминуемо ведут к беспробудному пьянству. В конце пути мошенник налегает на бутылку, потому что понимает, что его Заветная Мечта трепыхается в остатках жизни только там, на дне сосуда с пойлом — в трезвой реальности ее уже нет, а без Заветной Мечты жизнь представляется совершенно невыносимой. Джон Партлоу, сидя в этом прокуренном зале, осознавал сию печальную правду так же ясно, как то, что дни дока Ханикатта сочтены. Этот пьяница вынужден был влачить жалкое существование, и он, наверняка, понимал, что сама идея лекций о «Правде жизни» была столь же никчемной, сколь и он сам.

А вот у Джинджер ЛаФранс потенциал был. Она знала, что делать и как использовать свое тело, чтобы привлечь внимание. Пожалуй, за последнее время она была самым успешным приобретением Ханикатта — настолько успешным, что сама понимала это. А еще… видимо, она пробыла с ним достаточно долго, чтобы всерьез устать от него.

Тем временем Ханикатт вытянулся на сцене в полный рост. Надо думать, он стремился продемонстрировать гордую осанку и твердую стойку, но производил такое впечатление, будто ноги его вот-вот подломятся. Его полностью поседевшие волосы яростно требовали расчески, а разросшиеся кусты бровей молили о том, чтобы их постригли. Заняв свое место за трибуной, док кивнул Джинджер, она приблизилась, отдала ему указку и плавно скользнула к доске, а Ханикатт обратился к зрителям невнятным голосом, пропитанным чертовым виски, но все еще достаточно сильным, чтобы разноситься среди стропил:

— Господа! Вы умные и храбрые жители… — здесь возникла небольшая заминка. Видимо, он запамятовал, в каком именно городе они находились. — Стоунфилда! — продолжил он. — Я говорю «умные», потому что вы пришли сюда, чтобы узнать правду жизни, и «смелые», потому что, уверен, вы явились сюда вопреки любым попыткам вас удержать! Но с теми знаниями, что вы обретете здесь, вы сможете смело вернуться в свои дома и — позвольте мне это утверждать — заработать вечную благодарность своих жен за то, что пришли сюда сегодня вечером! Потому что теперь вы будете волновать своих жен с обновленной энергией и мастерством. И если двадцать пять центов оказались огромными расходами для некоторых из вас сегодня вечером, то, будьте уверены, вы приобретете здесь чувство, что вы обогатились как короли, которыми вы, безусловно, станете для своих жен в ваших спальнях отныне и впредь! А теперь, в первую очередь, давайте… — казалось, на несколько секунд он снова растерялся: его губы шевелились, но с них не срывалось ни звука, а в его глазах блеснула паника. Затем он снова пришел в себя, и момент замешательства миновал. — Давайте продемонстрируем нашу признательность моей милой ассистентке мисс Джинджер ЛаФранс, и я уверен, что вы, ребята, хотели бы порадовать ее продолжительными аплодисментами!

Джон Партлоу присоединился к аплодисментам, но большая их часть предназначалась выступлению Ханикатта. Даже находясь в такой степени под кайфом, старый док придерживался своей речи. Скорее всего, он настолько часто произносил ее со сцены, что мог вещать хоть при полной потере сознания.

После аплодисментов началось настоящее шоу, и Джон Партлоу с интересом наблюдал за тем, как двое аферистов приступили к работе. Шоу состояло из болтовни Ханикатта о «семейных практиках» на высокопарном жаргоне, в то время как Джинджер, используя желтый мел, рисовала на доске для наглядности грязные картинки. В выступлении Ханикатта настолько часто требовалось изображение полового члена, грудей и влагалища, что женщина набрасывала их, стирала, а затем снова рисовала, сопровождая это все довольно дразнящими движениями бедер. Джон Партлоу отметил, что каждый ее новый рисунок делал пенис и женские буфера все более крупными, а влагалище более вместительным. Красноречивое молчание мужланов на зрительских местах давало понять, что ее сообщения бьют точно в цель — ниже поясов. Это продолжалось около двадцати увлекательных минут. Выступление дока несколько раз прерывалось, и он, казалось, терял нить, но женщина слегка ему подыгрывала, и через несколько секунд он продолжал с того места, на котором остановился. Затем Ханикатт переключил передачу, и началась настоящая вульгарность, включавшая в себя словесное описание картин того, что творится в мексиканской Тихуане из-за Шпанской мушки^[93], которую можно купить в том печально известном городке у любого секс-врача, а Джинджер тем временем рисовала на доске все более и более крупные эрегированные члены.

К концу всего этого действа Джон Партлоу едва мог скрестить ноги, и если бы он не знал наверняка настоящей правды жизни, то подумал бы, что Шпанская мушка была величайшим изобретением для мужчин со времен Евы. Для него не стало сюрпризом, что Джинджер открыла картонную коробку и с сексуальным обаянием и похотливой улыбкой стала демонстрировать мужланам флаконы эликсира «Удовольствие Тихуаны», продающиеся по доллару за пузырек.

Джон Партлоу сидел и смотрел, как мужчины рвутся на сцену с деньгами в руках. Они стремились не только заполучить препарат, вызывающий сомнительный результат — коричневая жидкость в пузырьках, вероятно, была всего лишь испорченной колой с добавлением небольшого количества кокаина — но и хотели заставить женщину посмотреть им в глаза с той же тлеющей лихорадочной страстью, которую она источала на сцене. А еще они хотели вдохнуть ее запах и прикоснуться к ее Имбирной плоти^[94]. Пусть далеко не все зрители могли позволить себе потратить доллар за флакон, большинство все же пошло на этот шаг — возможно, потратив последние деньги. Джон Партлоу понял, что Джинджер и Док собирались срубить еще тридцать баксов за вечер, что в целом выходило уже неплохо.

Затем для подельников настала самая сложная часть: замести следы в аудитории, после чего они могли собрать вещички и уносить ноги из города. Джинджер так хорошо выполняла свою работу, что все одетые в комбинезоны фермеры, стоящие в очереди с флаконами эликсира «Удовольствие Тихуаны» в лапах, думали, что они были в одном плевке табака от того, чтобы заполучить разодетую в красное платье распутницу в качестве легкой добычи. Они улыбались, как маленькие мальчики, и причмокивали леденцами их грязных фантазий. Некоторые из них продолжали заигрывать с Джинджер, в то время как она запаковывала картонную коробку для переезда, а Док пытался сосредоточиться на подсчете наличных денег. Тут-то Джон Партлоу и увидел для себя возможность. Он быстро поднялся на сцену и громко сказал:

— Джинджер, дорогая? Тебе нужна помощь? Мне кажется, муж должен протянуть руку помощи, а не просто сидеть на месте и наблюдать, как работает его жена.

Она и бровью не повела.

— Да, детка, — ответила она, окинув его быстрым оценивающим взглядом. — Если сможешь отнести это в машину, и все будет в ажуре.

Джон Партлоу кивнул.

В ажуре, — повторил он про себя. Жаргон в аферах, обозначающий момент, когда пора рвать когти от облапошенных неудачников.

— Будет сделано, — сказал он, протягивая руки и забирая коробку.

С его приходом толпа деревенщин сразу же поредела, отправившись восвояси: было очевидно, что весь их деревенский лоск и все флаконы эликсира «Удовольствие Тихуаны» не могут конкурировать с городским пижоном в белом костюме, который выглядел, словно ангел… и, очевидно, именно им и являлся.

— Машина за углом, — сказала она ему, когда спустилась с Доком со сцены.

Ханикатт схватил ее за руку, чтобы удержать равновесие, посмотрел на Джона Партлоу налитыми кровью глазами и хмыкнул:

— А ты кто такой?

— Это мой новый муж. Его зовут Золотко, — сказала Джинджер. — Разве ты не знал, что я вышла замуж в Ноксвилле?

— Что? — док отшатнулся от нее.

— Да шучу я! Он просто выручил нас. Настоящий лапочка, вот и все. Ну, давай же, смотри, куда идешь.

Они прошли мимо негра, который пришел убрать аудиторию. На улице уже стемнело, единственными огнями был блеск нескольких уличных фонарей и зарево от мельницы на юго-западе. Джон Партлоу следовал за Джинджер и Ханикаттом, обходя Элкс-Лодж и неся коробку с непроданными флаконами эликсира удовольствия. На маленькой грязной парковке стоял синий перламутровый седан «Паккард» с несколькими вмятинами и царапинами, но в остальном он выглядел вполне презентабельным автомобилем, тем более по сравнению со старым сломанным «Оклендом».

— Ты остановился у Невинсов? — спросила Джинджер.

— Да.

— Ключи, — потребовала она у доктора.

— Я поведу, — буркнул Ханикатт, вызывающе вздернув свой провисший подбородок. — Чувствую себя достаточно хорошо, чтобы…

— Ключи, — снова потребовала она, на этот раз более твердо, и помахала рукой перед его лицом. — Ключи и от машины, и от комнаты, — секундная пауза. — Помнишь, что случилось в Литтл-Роке?

Он начал протестовать, но ключи быстро перекочевали из его кармана в ее руку. Она отперла багажник, положила в него сложенный белый больничный халат и взяла оттуда свою простую черную сумочку. Она махнула, чтобы Джон Партлоу положил коробку в багажник, что, собственно, он и сделал, попутно заметив, что внутри него находится вторая картонная коробка, сложенное коричневое одеяло и канистра бензина. Когда Джинджер закрывала крышку багажника, ее бедро и плечо прижались к боку Джона Партлоу, и он не мог не почувствовать, как горячий разряд электричества прошел сквозь его тело и, казалось, затрещал между его зубами.

— Садись назад, — сказала она ему, а Ханикатт посмотрел на него с ошеломленным выражением и спросил:

— А ты кто?

Партлоу не ответил, а, отчего-то решив последовать указанию Джинджер, первым скользнул в салон двухдверного «Паккарда» и дождался, пока док устроится спереди.

Когда все они сели в машину, Ханикатт пошарил под сиденьем и достал серебряную фляжку, которую сразу же открыл и начал жадно пить из нее. Запах крепкого виски ударил в ноздри Джона Партлоу, и он заметил:

— А у тебя хороший разгон, док.

— Хм, — только и буркнул доктор и продолжил пить.

— Что ты продаешь? — спросила Джинджер, запуская двигатель «Паккарда».

— Самого себя, — хмыкнул Джон Партлоу. — И время от времени несколько Библий.

— Охотник за легкой наживой? — понимающе хмыкнула она.

Он не торопился с ответом, но затем, передернув плечами, сказал:

— Может быть.

— Угадала, ты точно «охотник за наживой», — утвердилась она в своей мысли и негромко рассмеялась.

Они проехали мимо пансионата, но Джинджер даже не подумала сбросить скорость.

— Эй! — воскликнул Джон Партлоу. — Нам же…

— Успокойся, Золотко. Мы всего лишь немного прокатимся.

Его сердце забилось сильнее, а во рту внезапно пересохло, но он сохранил спокойствие — по крайней мере, внешне.

— Слушай, Джинджер… Мне не нужны неприятности. Если ты хочешь ограбить меня, то знай, что…

— Ты слишком много болтаешь, — отрезала она, и одной рукой оторвала фляжку от губ Ханикатта, тут же сунув ее Джону Партлоу. — Выпей и расслабься, Золотко. Это не ограбление.

— Золотко? — Ханикатт нахмурился и попытался найти свою фляжку, как будто она просто исчезла по волшебству Гудини^[95]. — Кто такой, черт возьми, этот Золотко?

— Человек, который тебя убьет, — сказала Джинджер ЛаФранс, в то время как «Паккард» продолжал мчаться вперед и пронзать своими фарами темноту Луизианской ночи.

3

Сделав это заявление, Джинджер издала резкий короткий смешок, и пьяный доктор начал вторить ей, не удержавшись от смеха, но мужчина на заднем сидении — носивший имя Джон Партлоу в качестве одной из своих многочисленных масок — лишь неуверенно поежился, потому что услышал в голосе женщины твердую решимость.

Они миновали гараж Генри Балларда, где стоял потрепанный «Окленд», и затем выехали за пределы Стоунфилда, очутившись на извилистой проселочной дороге, уходящей на запад. Вокруг было темно: мрак разбавлял лишь редкий проблеск фонарей, видневшихся в окнах фермерских домов, и свет летних звезд, пробивавшийся сквозь кроны деревьев.

— Можешь остановиться и высадить меня здесь, — сказал «охотник за наживой», которому внезапно перехотелось иметь хоть что-то общее и с охотой, и с наживой, — я вернусь назад пешком.

— Вот еще! — отозвалась женщина. — Жена, которая бросает своего холеного муженька на обочине дороги? Нет уж, не дождешься.

— Что за игру ты затеяла?

— Просто веду машину, — ответила она. — Веду машину и все.

— Где моя выпивка? — спросил Ханикатт, наклонившись, чтобы поискать фляжку под сидением. — Выпивка, мать ее! Где моя выпивка?

Джон Партлоу наклонился и постучал ему фляжкой по плечу. Доктору потребовалось несколько секунд, чтобы отреагировать на прикосновение, а затем еще пара мгновений, чтобы сообразить, что следует делать с фляжкой. Наконец, он вцепился в нее жадной хваткой и сделал большой смачный глоток. Джон Партлоу решил, что этот человек годится теперь только для одного: стоять на сцене и рассказывать пикантные истории о сексе, которые он так хорошо помнил наизусть, и не более. Та часть мозга, что отвечала за все остальное, по-видимому, была просто-напросто выжжена огромными порциями виски, старостью и тяжелой жизнью.

— Стелла? — позвал Ханикатт после очередного затяжного глотка, вытерев рот тыльной стороной ладони. — Где мы?

— Я не Стелла. Я — Джинджер.

— Кто?

— Видишь, с чем мне приходится мириться, Золотко? Днем я должна кормить его, как младенца, а ночью подсовывать ему бутылку вместо соски, пока он до беспамятства не напьется. Ты сказал, у него хороший разгон? Ну да, был когда-то. Но сейчас — взгляни на него — он же буквально на ходу разваливается.

— Ах-ха! — неопределенно отозвался Партлоу. — Сочувствую. Ну, так ты высадишь меня где-нибудь?

— А продавать Библии, как ты, — продолжала она, в то время как «Паккард» прокладывал себе извилистую дорогу меж деревьев, — разве это помогает заработать на жизнь?

— Это тяжелый труд, и всегда есть риск, что что-то пойдет не так. Тогда все коту под хвост. Но… слушай, Джинджер… куда бы ты ни направлялась и что бы ни хотела сделать, я не собираюсь в этом участвовать. Слышишь?

— Мне просто нравится твоя компания. Нам обоим нравится. Разве нет, Вилли?

— Что? Я понятия не имею, о чем ты, мать твою, толкуешь, Стелла! — буркнул док.

— Вот видишь, — снова обратилась Джинджер ЛаФранс к Джону Партлоу, как будто это все объясняло. — Я просто ищу дорогу, мимо которой мы проехали по пути сюда: она появится слева с минуты на минуту.

— Мне надо отлить, — капризно протянул док. — Мы, что, еще не прибыли на место, ч-черт бы его побрал?

— Скоро, — терпеливо ответила она. — Уже совсем скоро.

Джон Партлоу сидел, не двигаясь. Ему не нравилось то, куда клонился этот разговор, однако пока он совершенно не знал, как перевести его в другое русло. Что бы ни ждало впереди, он понимал, что сейчас контроль над ситуацией сосредоточен не в его руках, и это будило в его душе старые страхи.

— Вот и дорога, — сказала Джинджер, тут же сбросив скорость и свернув налево, на узкую грунтовую дорожку, по обеим сторонам которой росли густые деревья, образовавшиесейчас, в темноте, стену, казавшуюся непроницаемой, как гранит. Она продолжала вести машину, поднимая шинами облака пыли. — Давайте просто посмотрим, куда она нас заведет, — выразительно произнесла она.

— Тебе тут только колеса спустит. Эта дорога — глаза змеи^[96], — сказал Джон Партлоу, со стыдом осознав, что слышит в собственном голосе дрожь.

— О, я люблю играть. Я хороший игрок. Ты согласен, Вилли?

Тот лишь шумно присосался к своей фляжке.

Примерно через минуту фары «Паккарда» осветили остатки того, что когда-то было фермерским домом, а теперь превратилось в заросшие сорняками обгорелые руины с рухнувшей крышей в обрамлении леса. Джинджер сбавила скорость, и колеса медленно поползли по дороге. Проехав мимо сгоревшего остова дряхлого амбара, она, наконец, остановила машину — у самых деревьев дорога заканчивалась.

Джинджер выключила двигатель, и некоторое время все они сидели в салоне, не произнося ни слова, пока раздавалось тихое тиканье остывавшего мотора.

— Похоже, — сказала женщина, — вот, куда нас привела дорога.

— Выпусти меня, я вернусь назад пешком, — нервно произнес Джон Партлоу.

— Допивай, Вилли, — обратилась женщина. — И потом мы немного погуляем.

Док опустил свою флягу и с недоумением спросил:

— А где наш дом?

— Нет у нас дома, — ответила Джинджер. — Ты говорил, тебе надо отлить. Так выйди и сделай свое дело. И мы сможем отправиться в путь.

— Послушай, — обратился к ней Джон Партлоу, но так и не решил, что хочет к этому добавить. — Послушай… — снова сказал он.

— Выходи и мочись, давай, — со строгостью обратилась Джинджер к Ханикатту. — Вон там деревья. Давай, дорогуша.

— Там ужасно темно, — пожаловался тот. — И где мы, черт побери?

— Господи, помилуй, — закатила глаза женщина, словно ей приходилось иметь дело с перепуганным ребенком, на страхи которого у нее уже не осталось никакого терпения. — Ладно, я пойду с тобой и подержу тебя за руку, но член свой будешь держать сам, понял?

Она вытащила ключи из зажигания, но фары оставила включенными. Выйдя из машины, она забрала с собой свою сумочку, и Джон Партлоу заметил, что она положила ее на капот. Затем она обошла машину, подошла к двери Ханикатта, с которой он не мог справиться, открыла ее для него и сказала:

— Ну, все, выходи и давай покончим с этим. Золотко, мне нужна будет твоя помощь.

— Нет уж, — отозвался он и выдвинул вперед сиденье, которое Ханикатт только что освободил, чтобы самому выйти с пассажирской стороны. Джон Партлоу встал рядом с машиной и огляделся по сторонам. Сердце его бешено колотилось. Здесь было тихо и жутковато, даже жизнерадостное ночное жужжание и стрекот насекомых совсем не скрашивали ситуацию.

— Ну давай, — поторопила Джинджер Ханикатта, держа его за правую руку. Джон Партлоу заметил, что сумочку она снова прихватила с собой и теперь держала ее левой рукой, а оттуда выглядывала маленькая рукоять уродливого револьвера .38 калибра. — Идем, Вилли, — настаивала она, — давай найдем нам укромное местечко.

— Я могу помочиться прямо тут, — сказал он. Голос его казался приглушенным и каким-то далеким. Он начал возиться со своей ширинкой, но Джинджер придержала его руку и заставила отойти к лесу справа от машины.

— Что за… — начал Джон Партлоу, но слова буквально застряли у него в горле. — Что ты, черт тебя дери, делаешь?

У него возникло безумное предчувствие, что это некий обманный маневр, нацеленный именно на него, и ему нужно было отреагировать каким-то определенным образом, чтобы дурацкая ловушка захлопнулась. Если слушать здравый смысл, ему следовало прямо сейчас развернуться и броситься бежать по грунтовой дороге, добраться до шоссе и попытаться поймать попутку, чтобы убраться отсюда как можно дальше — если, конечно, чертова пуля .38 калибра не настигнет его раньше…

— Я в порядке, Стелла, — сказал Ханикатт, покачнувшись и схватившись за ствол дерева, чтобы не упасть. Затем он вдруг болезненно застонал. — Что-то оцарапало меня! И я не вижу, куда иду.

— Просто вытащи своего дружка и помочись, тогда мы сможем заняться делом, — сказала ему Джинджер, после чего отпустила его руку и отступила.

— Чтоб я еще раз поехал в Джорджию, — буркнул он в ответ, расстегивая ширинку. Он ошеломленно огляделся, и в свете фар Джону Партлоу показалось, что профиль Ханикатта напоминает того актера, что играл Бэрримора^[97]. Вероятно, в молодости он был довольно привлекательным мужчиной. — Где мы? — растерянно спросил док, глядя вверх и словно адресуя этот вопрос звездам.

Джинджер не ответила.

Когда громкий выстрел револьвера прорезал ночь, все насекомые резко замолчали, а Джон Партлоу и сам едва не обмочил штаны. Но когда Ханикатт закричал, схватившись за бок, и упал в подлесок, Джон Партлоу решил, что это какая-то подстава, чтобы втянуть его некую игру, правил которой он пока не понимал.

Когда упавший доктор попытался ползком скрыться в подлеске, Джинджер неспешно вернулась к машине с дымящимся револьвером в руке. Она подошла к багажнику, открыла его и начала шарить внутри, пока не нашла то, что ей было нужно. Она взяла фонарик, повернула его и протянула Джону Партлоу.

— Бери, — скомандовала она. — Пойдем со мной, посветишь мне.

— Я не хочу в этом участвовать, — ответил он дрожащим голосом.

— Серьезно? — ее глаза цвета шампанского оценивающе окинули его взглядом. — Что ж, я собиралась отдать тебе машину, если захочешь, но раз ты вне игры, думаю, она не залежится.

— Машина? Зачем мне машина?

— Затем, что она новая… почти новая, и бумаги на нее лежат в бардачке, — она замолчала, оглянувшись на Ханикатта. Тот мучительно стонал, пытаясь уползти подальше, Джинджер же оставалась совершенно холодна к его страданиям. Убедившись, что жертва не убежит далеко, она вновь перевела взгляд на «охотника за наживой». — Я считала тебя умным человеком, обладающим всеми нужными качествами для того, чтобы вписать свое имя в эти бумаги. Кстати, как тебя на самом деле зовут?

— Джон Партлоу.

— Брось, от этого имени за версту воняет псевдонимом. Попробуй еще раз.

— Джон Партнер.

— Ха, — тихо усмехнулась она. — Уже ближе, чем первое. И все же давай-ка еще одну попытку?

— Джон Парр.

Некоторое время она молчала, изучающе глядя на него.

— Думаю, что у тебя гораздо больше имен, чем у меня. Я просто буду звать тебя Золотко. Имя на бумагах можешь поставить, какое хочешь. А теперь давай, подержи-ка мне фонарь. И бумажник у него лучше будет забрать, пока он его полностью кровью не перепачкал.

— Ты с ума сошла? Выжила из своего гребаного ума?! Ты просто так застрелила человека! Да он вот-вот просто ляжет и умрет!

Она кивнула.

— Ну да. Так и задумывалось.

— Полиция схватит тебя быстрее, чем ты думаешь, и ты закончишь свои дни на проклятом электрическом стуле! Ты, должно быть, совсем сдурела, не иначе!

Она задумчиво коснулась подбородком ствола своего револьвера .38 калибра.

— Слушай, Золотко, вот, в чем дело: я была с доком последние два года, путешествовала от шоу к шоу. Я заменила его последнюю пассию Стеллу. Она рассказала мне, как он плохо себя чувствует — сказала, что он уже на последнем издыхании. И я решила остаться с ним, хотя и не подозревала, что мне придется быть нянькой шестидесятивосьмилетнего мужлана. О, да, у него был неплохой разгон, тут я согласна. Но при этом в его башке уже поселилось столько глюков — больше, чем летучих мышей на колокольне у Дракулы! Поэтому мне его не жалко, он уже не стоит внимания. А вот ты… ты — настоящий мужик и, я подозреваю, что настоящий игрок. Но вот вопрос: хочешь ли ты закончить влачить жалкое существование? Или ты хочешь просто раствориться, как соль в супе? Лечь, лежать и ждать, пока кто-то не укажет тебе высшую цель? Если так, то в какой-то момент ты обнаружишь, что прожил глупую никчемную жизнь. Неужели ты хочешь, чтобы стрелки твоих часов остановились? Или же ты хочешь вспыхнуть ярко и быстро, как… — она подумала, подбирая верный образ, — Бонни и Клайд? Оставить после себя огненный след. Запечатлеть себя в истории, — она кивнула и махнула пистолетом в сторону раненого мужчины, уползавшего в лес. — У него нет семьи. Ну ладно, есть у него дочурка в Калифорнии, но она давно замужем и сама по себе. Ему даже весточки от нее не приходит. Поэтому, думаю, если б у него осталась хоть крупица здравого смысла, он и сам сказал бы, что хочет покинуть этот грешный мир. Так сказать, освободиться, если верить в то, что говорят проповедники. Будучи продавцом Библий и нося этот зажим в виде молящихся рук, ты, наверняка, видел в глазах людей, которым ты толкал свои речи, что они верят во что-то лучшее, чем… — она вновь оглянулась на лес. Ханикатт начал тихо всхлипывать от боли, теряя силы, — чем это.

Джинджер говорила без тени горечи — в ее голосе даже слышалась злая ирония.

— Ну, конечно, — закатил глаза Партлоу, возвращая ей усмешку. — Расскажи копам эту душещипательную историю об убийстве из милости, и они упадут перед тобой на колени и назовут тебя святой.

К его удивлению, она одарила его небольшой улыбкой, а глаза ее словно засияли.

— А как копы вообще об этом узнают? — спросила она.

Стояла теплая ночь. Пот стекал по телу Джона Партлоу. Мужчина чувствовал, что бисеринки влаги выступили на лбу под полами его соломенной федоры. Насекомые вновь начали стрекотать в лесу, и ему казалось, будто они спрашивают его всем своим многочисленным хором: что ты собираешься делать… делать… делать… делать…?

— Помоги мне, — сказала Джинджер, прижав фонарь к его правой руке.

Запомнил ли он, как взял его? Или он просто запомнил то, как выглядело в тот момент ее лицо — как будто она уже знала о нем все, что он пытался скрыть, все его секреты? Когда она посмотрела на него своими глазами цвета шампанского — игривыми, как у кошки — ему показалось, что он стал младенцем, о котором все слышали, но которого никто не знает. Младенцем, брошенным на ступеньках церкви за пару часов до воскресной службы. Младенцем, которого чуть позже утянет в водоворот приемных семей — одна будет сменять другую — и никому из этих людей, в сущности, не будет дела до этого мальчишки с ангельской внешностью: одни будут хотеть использовать его, другие будут к нему жестоки. Эта мысль помогла осознать: в этом гребаном мире на твоей стороне нет никого, никто не станет помогать тебе просто так, не поможет прокормиться в голодные годы, не подаст милостыню на паперти. Всем будет плевать на других, всех будет волновать лишь, чтобы мама не дала этому человеку ни цента, потому что все думали, думают и будут думать только о себе. Джон Партлоу встречал много таких людей, и чтобы выжить среди них ему пришлось научиться использовать свою единственную ценность — имя — в качестве маскировки. Так, за свою жизнь, он сменил целую череду имен, перемерил много личин и много масок, но глубоко в душе — в том месте, где от этой его души остался лишь тлеющий прах, в сгоревшем темном подвале его грудной клетки — он радовался, что отличается от таких людей своим умом, деловой хваткой, быстротой реакции и ощущением, что он живой до мозга костей.

Когда он принял фонарик из рук Джинджер ЛаФранс и последовал за ней туда, где умирал док, это было естественным проявлением инстинкта выживания, который с каждым шагом лишь усиливался. Джон Партлоу был достаточно циничным, чтобы продавать фальшивые библии детям и вдовам, оставшимся без кормильцев, за двойную плату. Его главной целью было заработать деньги, чтобы выбраться из своего дома в Уэйкроссе, штат Джорджия, где белобородый старик и старуха с непрекращающимся кашлем имели обыкновение одевать его как калеку и выставлять перед воротами деревенской церкви, чтобы он просил милостыню на их несуществующий сиротский приют.

Однажды ночью эта старуха накинулась на него — спящего. Ее беззубый рот издавал страшный вой, а глаза были безумны. А от дыхания старика щедро разило виски. Они сказали, что если он не будет играть свою роль, то две по-настоящему сломанные ноги станут наименьшей из его проблем. И эти двое сумасшедших действительно намеревались исполнить сказанное, поэтому в ту ночь мальчик — которого тогда звали просто Сонни — ударил старика по голове железным утюгом, пока тот спал. Когда проснулась старуха и начала визжать, он бросил ей в глаза горсть соли, а затем ударил ее по лбу тем же утюгом и вылез в окно, даже не убедившись, умерли они или нет — на это у него не оставалось времени…

— Шестьдесят два доллара, два четвертака, три десятицентовика, три пятицентовика и шестнадцать центов, — подсчитала Джинджер после того, как обыскала бумажник и карманы Ханикатта. — Неплохо.

Док все еще пытался ползти, но его движения были такими же слабыми, как если бы он пытался проплыть целую милю в вязкой грязи.

Мужчина, согласившийся на прозвище «Золотко», услышал собственный голос.

— Я хочу половину этой добычи. И машину.

— Скажешь тоже! Он задолжал мне за последние четыре шоу — по десять баксов за каждое.

— Меня это не волнует. Я сказал, что хочу половину и машину.

Она подняла голову и взглянула на него, облизнув кончиком языка нижнюю губу, как будто только что попробовала нечто удивительно вкусное.

— Ты ведь знаешь, что у меня револьвер, не так ли?

— Не осмелился бы об этом забыть. Но это же воздаяние после акта милосердия по отношению к одному из истинных святых в глазах Бога, ведь так? Так что делись своей манной с язычником. Пополам.

Она улыбнулась, свет фонаря сверкнул на ее передних зубах.

— Сначала заработай, — ответила она и протянула ему пистолет рукоятью вперед.

— Госпожа Невинс сказала, что они запирают дверь в десять тридцать, — сказала Джинджер. — И я ей верю. У нас нет времени тянуть с делом. Мы ведь не хотим никого будить, чтобы попасть в дом, верно? И, ясное дело, вместе мы туда войти не можем.

— Ты спятила! Я не собираюсь ни в кого стрелять!

— Мы не можем просто оставить его здесь живым, Золотко. И ты это знаешь.

— Почему ты не застрелила его в голову? Христос Всемогущий, у него же могло появиться второе дыхание, он мог уйти!

— Маловероятно, но возможно. Но я не стреляла в голову, — повела плечами она, — потому что я сказала ему, что это ты его убьешь. И ты это сделаешь, Золотко. Ты закончишь работу и сделаешь это быстро, чтобы заработать свою долю. После чего мы вернемся в тот дом в течение часа, и там еще не будет закрыто.

— Но… зачем нам туда возвращаться?

— Потому что я хочу увидеть Невинсов прежде, чем они решат нас сдать. Хочу сказать им, что доктор Ханикатт напился, ему стало очень плохо, и сегодня ему лучше будет поспать на заднем сидении своей машины, потому что он уже там уснул. Они не станут задавать лишних вопросов и проверять не пойдут, — она взглянула на свою жертву. — Разумеется, его кто-нибудь найдет. В свое время. Но я просто хочу, чтобы это случилось позже, а не раньше. Это понятно?

Партлоу не ответил. Он не понял ее мысль, но осознал, что только что сделал шаг в трясину, которая могла очень быстро засосать его на самое дно… хотя, как ни странно, он наслаждался весом оружия в своей руке и видом беспомощного мужчины на земле… как и видом соблазнительной женщины в красном платье, которая стояла рядом с ним и пахла опаленными розами.

— Я хочу взять кое-что из машины. Погоди всего минуту, — сказала она и отошла.

Когда Джинджер вернулась, у нее в руках оказалось одеяло и бак с топливом. Она поставила бак на землю, сложила одеяло и накрыла им голову Ханикатта.

— Вот так. Один выстрел через одеяло. Ты же не хочешь запачкать свой белый костюмчик?

— Ты делала это раньше?

— Я читала «Полицейскую газету». Нужен один выстрел. Давай быстрее, нас может застать здесь какой-нибудь фермер.

— Это… это безумие…

— Это необходимость. Машина и половина его денег. На самом деле, ты окажешь Вилли услугу. Его душа давно мертва.

— Безумие… — повторил Партлоу, и у него возникла мысль, что его попросту шантажируют. Она блефует, это лишь вариация старого доброго шантажа — когда человеку внушается мысль совершить действие, с помощью которого его можно будет контролировать всю оставшуюся жизнь, и, в конце концов, он решается это действие исполнить. В этом случае пули в револьвере были холостыми, а Ханикатт сейчас прижимал к боку капсулу с красной краской. Следующий выстрел тоже будет холостым. Даже если Партлоу об этом не узнает, Ханикатт и Джинджер потом встретятся и вдоволь посмеются над доверчивым простофилей, которого подцепят на крючок так, что он никогда с него не сорвется…

Он выстрелил через одеяло прямо в голову доктора.

Струйка дыма поднялась из дыры в одеяле. Ноги Ханикатта несколько раз дернулись, словно он все еще пытался убежать от смерти, и замерли. Никто не двигался, и дым, клубившийся вокруг ствола револьвера в руке Партлоу, поднялся к его лицу. Насекомые снова замолчали, и окружающий мир погрузился в совершенную тишину. Через несколько мгновений какофония их звуков возобновилась.

Партлоу отступил назад, отвернувшись, тем временем Джинджер забрала у него фонарик и наклонилась, чтобы поднять одеяло.

— Ты его прикончил, — сказала она с внезапным придыханием, словно до этого не дышала больше минуты. Он обернулся через плечо и посмотрел на темную дыру в черепе Ханикатта, которая сочилась темной кровью в холодном свете фонаря. Сердце Партлоу колотилось так сильно, что, казалось, вот-вот пробьет грудную клетку, вырвется и укатится прочь, а живот скручивали болезненные раздирающие спазмы. Ему пришлось сделать несколько нервных кругов по поляне, прежде чем он понял, что приступ паники миновал.

— Еще не все сделано, — сказала Джинджер. — Давай, снимай шляпу и костюмчик и оставь их в машине. Нам нужно раздеть тело.

— Что?

— Надо снять с него одежду. Потом поднимем его, засунем в багажник и выбросим где-нибудь в паре миль отсюда. Удостоверимся, что у нас не осталось крови на руках и на машине, и еще… у тебя есть зажигалка? Если нет, посмотри в бардачке, там есть спички.

— У меня есть зажигалка. А зачем?

— Нам нужно положить ему на лицо одеяло, налить немного бензина и поджечь его.

— Поджечь? Какого черта?

Она направила свет фонаря куда-то в пространство между ними. Где-то лаяла собака — где-то далеко в лесу.

— Мы должны сжечь его лицо, — разъяснила она. Это было произнесено так спокойно, словно она предлагала поджечь кучу мусора. — Слышишь, что я говорю? — продолжала она, не услышав ответа. — Я хочу уничтожить его лицо. Чтобы, когда копы найдут тело, было уже невозможно выяснить, кому оно принадлежало.

Партлоу смотрел на мертвеца. У него перед глазами возник образ щенков, горящих на пропитанном бензином одеяле, заставивший вспомнить, что он больше не беспомощный ребенок, балансирующий на костылях. Ему не нужны были костыли.

— А ты неплохо все продумала, да? — услышал он собственный голос. — Как ты узнала, что я соглашусь? Я мог среагировать как угодно.

— Но ты среагировал так, как нужно. Один из моих талантов в том, что легко читаю в людских душах. Я могу очень быстро оценить человека. Узнать, чего он хочет, и на что он способен — а на что не способен. Равно, как и узнать его цену. Ты подошел мне по всем параметрам и попался в нужное время.

Ухмыльнувшись, он ответил:

— Повезло мне.

— Давай, нам нужно поскорее раздеть его, а тебе нельзя запачкать костюм. Ты же не хочешь, чтобы костер был слишком большим — нам не нужен лесной пожар, — она кивнула в сторону машины. — Снимай свою шляпу и пиджак.

— Хорошо, — ответил он, хотя даже не двинулся и продолжал стоять рядом с телом. Револьвер в его руке казался ему таким родным и естественным, хотя прошло много лет с тех пор, как он держал его в последний раз. А ведь до этого он ни разу не стрелял в человека! Это было ощущение власти. Силы. Он понял, почему Клайд Барроу и Бонни Паркер так играючи обращались с оружием — оно помогало им ощущать свою мощь. Они чувствовали власть стереть живое существо с лица земли. Наставляя пистолет на человека, они решали, жить ему или умереть… это было сравнимо с силой самого Бога.

— Часики тикают, — напомнила Джинджер. — Нам пора за работу.

Нам? — подумал Партлоу. Она продолжала говорить это «нам». Никогда прежде он не чувствовал себя частью команды, никто не называл его частью каких-либо «нас». Он жил один, ел один, спал один… и всегда работал один.

До этого дня.

Мы, — подумал он, передернув плечами. — «Мы», так она сказала.

Он вздрогнул. И дело было не в мертвеце, что лежал у их ног в подлеске. Хотя Партлоу живо представил себе миг, когда животные, ведомые запахом крови, придут к трупу, чтобы поживиться мясом, к тому времени уже кишащему мухами и стаями других насекомых. Но нет, не это вызвало в нем дрожь. Дело было в самом моменте! Что-то изменилось. Началось что-то новое, и он пока не мог до конца понять, что именно, но это вызывало в нем приятную дрожь предвкушения — как первое движение рептилии, сбросившей кожу и готовой отправиться в путешествие.

— Ну же, — подтолкнула Джинджер. — И еще рукава рубашки закатай.

— Хорошо, — ответил он.

Он направился к своему новому «Паккарду» с револьвером в руке. Его сердце окутало странное чувство безмятежности, разум фокусировался на чем-то принципиально новом, а в сознании стучала мысль, что ему действительно повезло. Все его мечты могли исполниться — они уже начинали исполняться в эту самую минуту. Но до этого ему предстояло выполнить кое-какую грязную работенку.

4

Джон Партлоу лежал на спине, изучая потрескавшийся потолок над кроватью, куря сигарету, и изредка бросая взгляд на лампу, стоящую на прикроватной тумбе. Обыкновенно он не возражал против темноты, но сегодня предпочел рассеять ее тусклым светом — без него она казалась какой-то особенно густой. Время едва перевалило за полночь, и Партлоу никак не мог уснуть: ему казалось, он все еще слышит эхо пистолетного выстрела, убившего Ханикатта. Вдобавок у него не шел из головы разговор, состоявшийся с Джинджер — или как там ее на самом деле зовут? — в «Паккарде», когда они убирались прочь с места убийства. Партлоу не мог не отметить удивительный контраст ее внешности с характером: для такой горячей красотки она была холоднее льда.

Он никогда прежде не встречал такую женщину, как она — которая могла бы так хорошо контролировать свои эмоции, а убийство хладнокровно называть желанием самой жертвы освободиться от хилого увядающего тела. Партлоу не знал, что за колдовство витало вокруг этой женщины, но, познакомившись с нею в тот же день, он, повинуясь ее воле, почти без колебаний убил для нее человека.

Ему даже приходила в голову мысль, что ее особых чар, скорее всего, не смог разгадать еще ни один человек.

— Когда копы установят его личность, — нервно произнес Партлоу на пути к пансионату, крепко сжав руками руль «Паккарда», — тебя объявят в розыск. А твое имя на всех плакатах с вашими шоу.

— Там имя Джинджер ЛаФранс, — безразлично ответила она. — Они не будут искать Лану Кей Райли.

— Это твое настоящее имя?

— Нет, но и оно сработает.

— Так как же твое настоящее имя?

Издав звук, отдаленно напоминавший презрительный смешок, она опустила окно и показательно выставила в него локоть, словно собиралась надавать по ребрам всему проносящемуся снаружи миру.

— Значит, хочешь знать, как меня зовут, Золотко? — она хмыкнула. — Имя — это то, что связывает тебя. Зная его, люди думают, что могут управлять тобой. Ты и я… мы похожи, тебе так не кажется?

— И чем же?

— Мы не хотим, чтобы нами управляли, — сказала она, и для него это имело наибольший смысл из всего, что он когда-либо слышал в своей жизни.

— Итак, — продолжала она, пока он переваривал сказанную ею истину, — когда мы доберемся до места, припаркуйся позади дома, там как раз большая лужайка. Ты зайдешь, а я войду вслед за тобой минут через десять.

— Можно и меньше.

— И так сойдет. Утром просто довези меня до Шривпорта, высади на углу Техас- и Эдвардс-Стрит, и мы с тобой квиты.

Он помолчал несколько мгновений и спросил:

— Вот так просто, да?

— Ну да. Проще простого, — ответила она, и ее голос прозвучал настолько легко и беззаботно, как будто за последние полчаса она сбросила с плеч вес всего мира.

… Лежа на кровати в своей небольшой комнате с тлеющей сигаретой, зажатой меж пальцев, и рассматривая сквозь ее дымку на внутренней стороне двери канареечно-желтую наклейку, гласящую «Не курить», Партлоу не чувствовал ничего, кроме легкости. Ключ от «Паккарда» лежал на комоде рядом с его кошельком, внутри которого находился его только что полученный заработок. Все, что он должен был сделать утром, это сказать Невинсам, что возвращается в Шривпорт с Ханикаттом и его ассистенткой, и предупредить Генри Балларда в гараже, что вернется за «Оклендом» через пару дней, но прямо сейчас он заберет из багажника коробку с Библиями. А после они отправятся в Шривпорт вместе с Джинджер ЛаФранс на его новом «Паккарде».

Проще простого. Ведь так?

Он стряхнул пепел в стакан, стоящий на тумбочке и подумал о том, что старуха Невинс, вероятно, подняла бы много шума, застав его за курением, но сейчас ему было на это плевать. Надо думать, Хильда Невинс будет рада его отъезду не меньше, чем отъезду дока и его ассистентки в красном. Эта старая карга будет наслаждаться видом того, как нежелательные постояльцы уносят свои задницы прочь из Стоунфилда.

Золотко. Он вспомнил о том, как Джинджер повадилась называть его, и отчего-то понял, что ему приятно это прозвище — особенно в ее исполнении. Пожалуй, он оставит его себе на некоторое время. Продолжая размышлять, он мысленно сделал себе пометку никогда больше сюда не возвращаться. И пусть «Окленд» достается Балларду — надо думать, он спокойно загонит его кому-нибудь.

Шло время, а сон все не желал окутать его. Партлоу не мог изгнать из памяти картины, воскресавшие перед ним снова и снова. Выстрел… конвульсии умирающего Ханикатта… струйка дыма, поднимающаяся из отверстия в одеяле. Но ведь фактически это действительно было не убийство — это больше походило на избавление больной собаки от страданий! Будь проклята Джинджер ЛаФранс, но в ее словах на этот счет крылось слишком много смысла: уж лучше смерть, чем жизнь в условиях полнейшей деградации мозга! Ведь чем еще зарабатывать мошеннику, кроме остроты ума? Когда разум разрушен возрастом и полон дыр — что тогда остается для жизни? Ничего. По сути, это уже и не жизнь, это медленное падение в забвение — к небытию. Партлоу надеялся, что если когда-нибудь старость и его лишит возможности разумно мыслить, отыщется добряк, который всадит ему пулю в голову так же чисто, как он сам сделал это с доком Ханикаттом.

Хотя… выстрел в бок, который этому предшествовал, вряд ли можно было назвать таким уж чистым, и, должно быть, именно это так беспокоило Партлоу. Зачем Джинджер это сделала? Она ведь могла просто ударить дока пистолетом по голове и вырубить его вместо того, чтобы стрелять ему в ребра. Но она предпочла… послушать его стоны?

Партлоу тяжело вздохнул. По-видимому, Джинджер была из тех, кто мог легко и быстро довести дело до точки невозврата. Так или иначе, там, у подлеска у них не было времени — да и смысла — спорить о способе убийства.

По пути от того места, где они выбросили тело Ханикатта, Джинджер сказала Партлоу притормозить, напомнив, что им еще предстояло избавиться от одежды, снятой с трупа. Почти сразу выполненный левый поворот привел их машину в лес, где поблизости не было ни одного огонька: там-то они и решили остановиться. Для того чтобы сжечь одежду, использовали бензин, следя за тем, чтобы горючее не попало на них самих. Джинджер внимательно следила за огнем, и, прежде чем костер разгорелся в полную силу, велела затоптать его, что Партлоу выполнил беспрекословно. После этого, согласно плану, они вернулись в Стоунфилд.

Теперь, лежа на кровати и размышляя о пережитом дне, Партлоу задумывался о том, что, согласно плану, собирается высадить Джинджер в Шривпорте на углу Техас- и Эдвардс-Стрит — всего в нескольких кварталах от его собственного укрытия в отеле «Дикси-Гарден» на Коттон-Стрит. По-видимому, Джинджер совершенно не хотела, чтобы ее новый подельник знал, где она собирается остановиться, но он подумал, что будет забавно, если, пытаясь запутать его, она поселится в том же отеле. Задумавшись о своей недолгой прежней жизни в Шривпорте, Партлоу утвердился в мысли, что никогда не встречал там Джинджер ЛаФранс… если только не предположить, что она скрывалась, нося парик и наряжаясь женой фермера — такую вероятность тоже нельзя было сбрасывать со счетов...

Где-то за окном раздалось совиное уханье, и этот одинокий, но навязчивый звук — как и всегда — заставил Джона Партлоу ощутить некое родство с ночными охотниками. Они выслеживали свою добычу во тьме, которая принадлежала им. Для них это было не время сна и отдыха — для них это было время нужды и необходимости, а Джон Партлоу слишком хорошо знал, каково это.

Его мысли прервал тихий стук в дверь. Тук-тук. Тук-тук. А затем послышался женский голос, звучавший едва ли громче шепота:

— Открой.

Перед тем, как лечь и закурить, Партлоу этим вечером отчего-то предпочел снять только рубашку и ботинки, поэтому, можно сказать, что сейчас он был одет и готов к встрече с нежданной гостьей. Встав, он подошел к двери, но на пару секунд замешкался, прежде чем щелкнуть задвижкой. Наконец, он решился открыть ей и вгляделся в ее лицо, на котором отражались блики от потолочного светильника-полусферы из красного стекла. Джинджер ЛаФранс выглядела усталой, глаза ее опухли — будто она тоже гонялась за неуловимым демоном по имени Сон. Ее окрашенные в блонд волосы были ныне освобождены от крепкого рабства гребней и вольными локонами свисали на лоб до самых выщипанных бровей. На ней было лавандовое платье с красной атласной розой, вышитой чуть выше левой груди.

— Ты так и будешь там стоять? — спросила она все таким же тихим голосом, затем подняла правую руку, и в ней блеснула серебряная фляжка дражайшего мертвого дока.

Партлоу отступил, чтобы впустить гостью в номер, приметив, что в левой руке она держала свою сумочку. Ночная посетительница положила обе вещи на комод, после чего обернулась, молча прошла мимо Партлоу прямо к двери и крепко ее заперла. Лишь после всех этих манипуляций она взглянула на него, как кошка на мышь, которую вдобавок еще и искупали в ванной с кошачьей мятой.

— Не можешь уснуть? — спросил он.

— Черт побери, как здесь накурено! — вместо ответа фыркнула она. — Воняет как в аду.

— Мне нужно было покурить.

— А выпить тебе не нужно? Там осталось еще несколько глотков.

Он кивнул.

— Конечно, я хочу выпить.

— Правильно, Золотко. Только дурак отказывается от выпивки, — загадочно улыбнулась Джинджер, и, взяв фляжку, отвинтила крышку. Партлоу точно знал, зачем она пришла в его комнату и чего именно хотела. Это был механизм, который не нуждался в каком-то особенном представлении как таковом, потому что — хотя у него в голове и звучало эхо убийственного выстрела — его тело оставалось глухим к звукам прошлого. Рядом с женщиной, предлагающей ему себя, ничего больше не имело значения: ни ее немного потрепанный вид, ни, тем более, смерть какого-то одряхлевшего и выжившего из ума мошенника.

Он взял фляжку из ее руки и выпил. Она потянулась к нему, накрывая его руку своей, после чего забрала фляжку, сделала глоток и, заглянув ему в глаза, криво улыбнулась.

— Что у тебя на уме? — спросила она.

Он пожал плечами. Ему казалось, что она и так знала ответ, но не собирался сдаваться без небольшого игривого танца.

— Просто мысли, — сказал он.

— Наверно, мысли о том, что мы зря теряем время, — догадалась она.

И тут она набросилась на него. Не как кошка на мышь — скорее, как приливная волна, накатившая на незащищенный берег. Почти задохнувшись от ее натиска, Партлоу подумал, что, обладай она способностью проникать под кожу и добираться до сердца, вен и артерий, она не преминула бы это сделать. У него ушло несколько секунд на то, чтобы приспособиться к ее жару, страсти и энергии, а тем временем ее руки блуждали по его телу, и она жадно впивалась ему в губы горячими поцелуями, их языки переплетались, словно в страстном танце. Теперь приливная волна, с которой Партлоу изначально сравнил ее, напоминала ему, скорее, лаву, чем воду. Эта лава заполнила его и понесла их обоих на кровать, где они начали спешно наполовину снимать, наполовину срывать и сбрасывать с себя одежду. Хищная и настойчивая — эта женщина казалась ему повелительницей вихрей.

Пружины кровати, казалось, были готовы распевать Кэба Кэллоуэя^[98] — так громко они скрипели под их телами. Партлоу казалось, что этот звук вот-вот разбудит чету Невинсов, а вместе с ними и весь спящий Стоунфилд. Наверное, и пресловутого Самуэля Петри Бланкеншипа поднимет из его вечной могилы.

Джинджер продолжала жадно впиваться в него поцелуями, в которых не было и намека на нежность. Казалось, все ее тело охватило пламя: аромат опаленных роз, исходивший от нее, теперь стал, скорее, напоминать едкий запах костра. Все, что мог сделать Партлоу, это держаться из последних сил и не допустить, чтобы их авантюра закончилась преждевременным взрывом.

Внезапно, в разгар переплетения их тел и объятий, Джинджер оторвалась от него и зашептала, запыхавшись:

— Подожди… подожди…

Она вдруг слезла с него, бросилась к своей сумке, лежащей на комоде, и достала из нее свой уродливый маленький револьвер .38 калибра.

Партлоу застыл, неотрывно наблюдая, как Джинджер доставала из своей сумочки коробку с патронами. Она взяла одну пулю, вставила ее в барабан, крутанула его и защелкнула. Затем она вернулась в постель почти вприпрыжку, ее лицо блестело от пота, а глаза сверкали ненасытным желанием.

— Стой! — вскрикнул Партлоу, встрепенувшись. — Что ты…

— Возьми, — она сунула пистолет в его правую руку. — Давай же! Приложи его к моей голове и трахни меня!

— Что?

Оседлав его, она одной рукой схватила его за волосы, а другой взяла его правую кисть, всунула в нее револьвер и приставила его к своему виску.

— Я сказала, трахни меня! Ну же!

— Я… не могу…

— Положи палец на курок! Делай, что я говорю! Ну же! — прошептала женщина и, судя по ее голосу, она была близка к отчаянию.

К удивлению для самого себя, Партлоу повиновался, решив, что, если она сама поставит его палец на курок, то невольно заставит пистолет выстрелить — она ведь так отчаянно пыталась заставить его сделать это, что не замечала опасности и, не понимая, что творит, уже придавала его руке нужную форму для выстрела. Поняв, что он согласился, Джинджер приставила заряженный пистолет к своему левому виску и начала двигаться в такт вновь обуявшей ее страсти. Партлоу думал, что при таком развитии событий окажется ни на что не годен, но, как ни странно, его желание от этого жаркого безумия распалилось только сильнее. Осознание того, что он не просто трахается, но в то же время играет в сумасшедшую русскую рулетку… что он был внутри той, чья голова могла в любой момент быть снесена выстрелом из-за неосторожного движения пальца или даже непроизвольного сокращения мышц, сделало его член еще тверже. Чувство близости смерти внезапно обострило до предела все его ощущения. Никогда, никогда прежде Партлоу не испытывал ничего подобного! Самый необычный секс, которым он мог похвастаться до этого, случился у него с одной проституткой в борделе Хьюстона. И вся необычность заключалась лишь в том, что она заставила его вылизывать ее карамельку, в то время пока она сама высасывала его до оргазма. Но заряженный пистолет у головы и вероятность, что единственное содрогание пальца вгонит пулю в мозг… это было для него чем-то новым. Чем-то настолько возбуждающим, что он мог поклясться, что никогда не испытывал более сильного желания.

Джинджер явно сгорала от возбуждения не меньше. Партлоу показалось, что от охватившего ее жара волосы ее вот-вот могут вспыхнуть ярким пламенем. Она продолжала двигаться сильными, лихорадочно-импульсивными толчками, и, сдерживаясь изо всех сил, Партлоу чувствовал, как рукоять револьвера становится скользкой в его вспотевшей руке. Его продолжало будоражить понимание того, что одно неосторожное движение указательного пальца — и есть один шанс к шести, что мозги Джинджер ЛаФранс разлетятся по стене. И она тоже понимала это! Партлоу сходил с ума от этого осознания, но она… казалось, что таким образом она позволяла себе почувствовать бренность тела и важность момента — похоже, именно это доводило ее до высших граней экстаза.

До Партлоу донесся звук, напоминавший низкий стон, идущий из самого центра земли — как будто прямо под ним распахивались врата Ада. Затем последовал еще один гул, похожий на отдаленный звон гонга, который становился все громче и громче. Партлоу не сразу сумел понять, что это поезд в этот самый момент проходил через Стоунфилд всего в нескольких кварталах отсюда. Стекла в рамах замшелого номера зазвенели, и расшатанные стены затряслись от вибрации. Казалось, весь пансионат Невинсов мог разлететься на куски, доведя момент до полного парадоксального безумия. В этом вихре страстных движений и громких звуков у мужчины, державшего револьвер у виска своей любовницы, возникло желание умышленно нажать на курок и испытать настоящую силу. Он чувствовал, что ходит по краю, по тонкому льду, под которым бушует вулкан по имени Джинджер ЛаФранс. Если он поддастся этому своему желанию, то с громким хлопком и резким всполохом пламени голова женщины взорвется, и это станет концом для причудливой леди, в которой сочетались жар и холод. Эти видения буквально завладели Партлоу, сделавшись настолько реалистичными, что внезапно толкнули его через край и заставили его бедра приподняться над кроватью. Он едва успел плотно сжать челюсти, чтобы не выпустить рвущийся наружу громкий крик экстаза. Женщина над ним содрогнулась, спина ее выгнулась так сильно, будто могла вот-вот переломиться пополам. Она сильно зажмурилась, и на лице ее замерцали бисеринки пота… а тем временем через Стоунфилд продолжал нестись поезд, как буря, состоявшая из сотри кружащихся железных горшков и кастрюль.

Как только грохот паровоза смолк, Джинджер, продолжая сидеть верхом на Партлоу, быстро оттолкнула револьвер от своей головы. Рука мужчины почти безвольно упала на кровать. С трудом переводя дыхание, Партлоу заставил себя заговорить.

— А ты не часто занимаешься сексом, я прав?

— Не часто. Но, когда случается, выходит сногсшибательно.

Джинджер забрала пистолет из его руки и извлекла из цилиндра единственную пулю. Затем она слезла с него, взяла пистолет и пулю и убрала их в свою сумочку, после чего вернулась в кровать и легла рядом с ним, но не стала класть голову на его плечо, а расположилась на второй подушке.

Некоторое время они просто лежали, слушая дыхание друг друга, и не произносили ни слова. Затем Джинджер спросила:

— Сколько тебе лет?

— Тридцать два, — ответил он. И хотя это был немного нескромный вопрос, он все равно задал его:

— А тебе?

— Тридцать четыре, — ответила она без колебаний.

— Ты был женат?

— Нет, никогда. Что насчет тебя?

— Сейчас нет. В прошлом да. Дважды.

— Дети?

— Нет, — она сказала это так, словно сама идея заставляла все ее нутро болеть, и повторила для верности: — Господи, нет.

Партлоу ждал несколько ударов сердца, прежде чем рискнул двинуться дальше.

— А что это было, с пистолетом? Ты получила от этого удовольствие?

— Еще бы. А ты?

— Думаю, что да, — признался он и добавил серьезно: — Но не было бы такого удовольствия, если б мой палец дернулся на курке.

— Но этого не произошло, — отмахнулась она. — Пойми, Золотко, суть в том, чтобы устроить азартную игру и выиграть ее. И еще вот в чем: продолжать контролировать часть себя, независимо от того, что ты делаешь или думаешь, независимо от того, где ты находишься, независимо от того, в ком твой член или чей член в тебе… всегда есть некая часть тебя, которая остается… ну, отстраненной, я думаю, можно так ее назвать. Как будто ты смотришь на происходящее со стороны, а не участвуешь в нем. Я должна сказать, что ты вошел во вкус этой ночью… или скорее этим утром. Это хорошо для тебя, Золотко. Это закалит тебя.

— Закалит меня для чего? — спросил он.

— Для чего бы то ни было, — ответ ее был, как всегда, туманным. — Ты никогда не сможешь угадать, что ждет тебя за следующим поворотом.

— Рассвет, я полагаю.

— Да, — кивнула она. — Рассвет. И я хочу ускользнуть из этого городишки пораньше, — она встала с постели, и Партлоу увидел, как она подняла платье и надела его, прикрыв свое соблазнительное тело. — Мне нужно поспать, — сказала она ему. — В моей собственной комнате. Встретимся внизу в шесть тридцать. Не возражаешь?

— Да. Согласен.

— Ладно, тогда, — она подошла к комоду и взяла свою сумочку. — Попробуй тоже поспать. Завтра, вероятно, тебе понадобится быть в форме.

— Я постараюсь.

Она остановилась у двери и внимательно посмотрела на него.

— Как долго ты планируешь оставаться «охотником за наживой»?

— Время покажет, я думаю.

— Чем еще ты занимаешься?

— Прямо сейчас ничем особенным, — признался он, пожав плечами. — В последние недели я подчистил все хвосты, но скоро еще что-нибудь подвернется. Мне просто нужно это найти.

— Это может само тебя найти, — сказала она, улыбнувшись. — Сладких снов.

Она отодвинула задвижку, выскользнула из комнаты и ушла.

Некоторое время Партлоу просто лежал в постели, предаваясь приятным воспоминаниям, а затем встал, чтобы запереть дверь. После неистовой скачки, которую устроила на нем Джинджер, ему казалось, что некоторые кости его тела выскочили из своих суставов. Он вернулся в постель, слегка прихрамывая, лег, вытянулся и, когда его, наконец, сморил сон, он слышал в своей голове отдаленное эхо выстрела.

****

Наручные часы Партлоу показывали четверть шестого утра, когда он, стоя в розовом свете рассветного солнца, обнаружил две вещи: во-первых, ключи от его «Паккарда» исчезли с комода, а, во-вторых, на правой штанине его белых брюк — чуть выше подворота — темнели два пятна крови. Одно из них было небольшим, размером с ноготь, но другое было крупнее и имелоформу морского конька.

Начав собираться в дикой яростной спешке с раскрасневшимся от ярости лицом Партлоу дважды неправильно застегнул рубашку. Мысли в его голове лихорадочно перескакивали с сожаления, что ночью он не размозжил голову Джинджер ЛаФранс, на анализ всего произошедшего. Он понял, что хитрая сука убрала ключ в свою сумочку, когда вытаскивала из нее револьвер — или когда возвращала его обратно. В панике Партлоу проверил свой кошелек и обнаружил, что все деньги на месте. Это удивило его: он думал, эта ушлая стерва решит обчистить его полностью… хотя, надо думать, она перестраховалась: пропади вместе с ключами кошелек, Партлоу заметил бы это сразу, как она ушла.

Продолжая мысленно проклинать Джинджер, он оделся, решив обойтись без галстука и шляпы, и, продолжая выравнивать ногой левый ботинок, наспех открыл задвижку, распахнул дверь и едва ли не бегом спустился с лестницы. Однако на полпути Партлоу заставил себя поумерить пыл: хотя он и понял, что его одурачили, он не забывал, что все еще должен держать себя в руках. Оправив пиджак и выпрямив спину, он продолжить свой путь размеренным, неторопливым шагом.

— Доброе утро, — поздоровалась Хильда Невинс, когда Партлоу дошел до нижней части лестницы. В этом приветствии не было никакого выражения: ни хорошего, ни плохого — чистая вежливость. Эта суровая старуха-моралистка, одетая в сдержанное коричневое платье, застегнутое до самого горла и почти поглощавшее ее целиком, показательно орудовала перьевой метелкой и смахивала пыль с полки, на которой стояли керамические колокольчики. — Вы рано встали, — не преминула заметить она.

— Да, мэм. — елейно отозвался Партлоу, одарив женщину мягкой улыбкой, за которой крылось лихорадочное движение шестеренок его мозга, вращавшихся со скоростью девяносто миль в секунду в попытке просчитать все варианты развития событий. Партлоу обвел взглядом помещение в поисках каких-либо следов Джинджер ЛаФранс: сумки, шляпы — чего угодно. Но следов не было.

Старуха продолжала смотреть на него и убирать пыль с такой осторожностью, будто эти чертовы колокольчики были коллекцией бриллиантов и изумрудов, которые подарила ей какая-нибудь особа королевских кровей.

— Можете позавтракать в кафе, — сказала она.

— Спасибо, но… видите ли, мэм, я… в некотором замешательстве. Как бы так сказать?..

Он всерьез замялся.

Просто скажи, как есть, — подтолкнул его внутренний голос.

— Я планировал поехать в Шривпорт вместе с доктором Ханикаттом и мисс ЛаФранс, — спокойно произнес он. Хильда Невинс оставила свое кропотливое занятие и повернулась к нему. В этот момент Партлоу едва преодолел желание отступить от нее на несколько шагов: ему показалось, что глаза старухи прошивают его насквозь, что она знала и про убийство в лесу, и про все остальное. Лишь титаническим усилием воли он заставил себя не сдвинуться с места, улыбнуться и спросить: — Они все еще здесь?

— Эта дама, — с саркастическим нажимом процедила Хильда Невинс, — разбудила нас около четырех часов утра. Кажется, ей нужно было выйти и проверить доктора — он заболел прошлой ночью и спал в машине. Кажется, с того момента, как она оставила его, ему лучше не стало, поэтому она решила оплатить счет и отправиться дальше. Гровер предложил помочь ей вынести сумки, но она сказала, что их всего две, и она справиться с ними сама. Так она заплатила, и они уехали, вот и все, — хозяйка пожала плечами. — Мне же лучше. Эти духи, которыми она пользовалась, вызывали у меня головную боль.

— Ах, — Партлоу постарался выжать из себя сочувствие. Неужели его голос дрогнул? Он почувствовал, как пот выступает на его висках.

— И, — продолжала Хильда Невинс, глядя на него с осуждением своими темными совиными глазами, — вы заплатите мне еще доллар за то, что произошло в вашей комнате прошлой ночью.

— Мэм?

— Вы выкурили сигарету, — выдала она таким тоном, как будто говорила: Я знаю, что ты кое-кого вчера убил. — По крайней мере, одну, — добавила она. — Я унюхала дым в коридоре, когда поднималась проверить их комнаты. Поэтому к вашему счету будет добавлен доллар, и завтра произойдет то же самое, если вы сделаете это снова.

— Прекрасно, — это слово прозвучало как невнятное бормотание, поэтому он попробовал произнести его снова: — Прекрасно.

— Генри сейчас на работе, и если вы хотите позвонить ему, — она указала метелкой на телефон на черном лакированном столе, — телефонная книга в верхнем ящике.

Затем она повернулась к нему спиной и начала энергично смахивать пыль со своей коллекции маленьких керамических лошадок.

Баллард ответил после четвертого гудка.

— Нет, мистер Партлоу, я жду звонка от моего поставщика в Шривпорте. Может быть, сегодня, может быть, завтра. Я дам вам знать, когда дело прояснится. Это вас устраивает?

— О, конечно, — мрачно ответил Партлоу. Взгляд его остановился на пятне крови в виде морского конька на брючине. — Да, это просто прекрасно.

— В кафе можно позавтракать, — снова повторила Хильда, после того как он вернул трубку на место. — Молодому человеку полезно начинать день с плотного завтрака.

Черт, — подумал Партлоу, но выдавил натянутую улыбку и ответил:

— Благодарю вас, мэм.

Мысль о том, что его охмурила кровожадная шлюха, острым клинком все сильнее впивалась в основание его шеи. Он не мог позволить этому остаться безнаказанным! Если он когда-либо надеялся сделать еще один вздох, как мужчина, он должен был найти эту женщину, вернуть «Паккард» и отомстить. Так или иначе, он отследит ее… каким-то образом, он пройдет по ее следу — независимо от того, где она будет прятаться. В этом он поклялся как себе, так и любому Богу, который его слышал.

Внезапное озарение сильно ударило по его нутру.

— Миссис Невинс, — обратился он, в то же время переступив с ноги на ногу и изменив положение своего тела так, чтобы его брючина с обличительными пятнами крови была спрятана. Женщина перестала наводить чистоту и повернулась, чтобы взглянуть на него, вопрошающе приподняв брови. Партлоу продолжил: — Мне надо купить кое-что из одежды, — он улыбнулся и пожал плечами, как бы говоря, что он просто бедный и честный путешественник, которому не повезло с дерьмовым автомобилем. — Я надеюсь, здесь поблизости есть какой-нибудь магазин?

— Конечно, — ответила она. — Вы, вероятно, проходили его по дороге в кафе прошлым вечером. Через две двери от парикмахерской. Открывается в пол-одиннадцатого, — ее взгляд прошелся по его костюму. — Ничего подобного, там нет. В основном рабочие штаны, рубашки и другие обычные вещи.

— Я ничего не имею против одежды, сшитой для мужчин, которые являются солью этой земли, — сказал он.

— Ну, тогда вы наверняка сможете там приодеться, — она нахмурилась, и на мгновение Партлоу подумал, что она увидела пятна, но затем его страх миновал, потому что она смотрела ему прямо в глаза. — Предупреждаю вас, — напутствовала она, — следите за своим кошельком и будьте начеку, чтобы Винсент Ли не обсчитал вас. Заявитесь к нему в этом наряде, и он примет вас за простофилю, который готов оставить все свои деньги в его кармане.

— Спасибо за совет.

— Винсент Ли — такой же ужасный человек, как его брат шериф, — вынесла вердикт Хильда Невинс и снова вернулась к своей уборке. — Две горошины из одного гнилого стручка.

Партлоу уже собирался пропустить это высказывание мимо ушей и просто направиться к себе, но вдруг вздрогнул: его обдало волной жара, тут же сменившегося холодом. Он понял, что идти в магазин одежды, которым управляет брат шерифа, с пятнами крови на брючине будет слишком опасно. Выходит, он не сможет пойти туда, как самый обычный покупатель. Равно как не сможет и расхаживать по городу в такой одежде — пятна крови хоть и были маленькими, они могли привлечь к себе внимание. А ведь рано или поздно ему придется выйти в город — например, в кафе, если он захочет съесть что-нибудь до того, как этот чертов провинциал Баллард починит его машину.

Через три секунды Партлоу решил, что у него всего один шанс выбраться из этой заварушки, и без дальнейших колебаний он им воспользовался.

5

Партлоу, наконец, наткнулся на дверь, которую искал — с запятнанными цифрами «3» и «7».

Тридцать семь, отправляйся на Небеса, — подумал он и замер перед дверью с поднятым кулаком. Он не сомневался, что если бы Рай или Ад существовали на самом деле, то именно Люцифер потребовал бы себе душу Джинджер ЛаФранс. Партлоу даже думал, что, когда дверь откроется перед ним, врата Преисподней тут же разверзнутся, и Князь Тьмы заберет эту суку раньше, чем обманутый ею мошенник сможет досчитать до трех. На это он был не согласен — сначала он намеревался как следует отомстить ей. И, Бога ради, разве сам Сатана не сочтет, что Джон Партлоу заслужил получить свою расплату?

Он постучал.

Раз… два… три… Колени приклони.

Он подождал несколько секунд, а затем произнес, прижавшись лицом к двери:

— Полиция Шривпорта, мисс Уайли. Откройте, — а затем добавил, — внизу, у пожарной лестницы ждет человек, который…

Дверь открылась перед ним одним плавным движением. И там стояла она — ростом в пять футов и шесть дюймов. Он должен был признать, что, если б не знал, что Джинджер ЛаФранс сейчас скрывалась под личиной Ланы Рэй Уайли, он никогда не узнал бы ее.

Она перекрасила волосы в темный цвет с приглушенным красным отливом, а одета была в строгое и консервативное серое платье с синей отделкой. Ее глаза цвета шампанского (их, разумеется, было бы крайне сложно изменить) окинули его прохладным и спокойным взглядом, которым мог бы глядеть строгий библиотекарь. На ней почти не было макияжа, никакой помады или лака для ногтей. Ее пышная грудь была прижата тесным бюстгальтером, который, должно быть, имел стальной каркас. Она с вызовом приподняла подбородок, положила руку на бедро и тихо произнесла:

— А тебе понадобилось много времени, чтобы найти меня.

— Да? Ну, я…

— Входи, — снисходительно бросила она. — Даже стены имеют уши.

И вот, через тридцать секунд после обнаружения женщины, которая бросила его ни с чем в Стоунфилде восемь дней назад, Джон Партлоу вошел в ее номер в отеле «Клементина» на Техас-Стрит недалеко от рабочих доков и складов на берегу грязной Рэд-Ривер. Стоял жаркий и влажный вечер 11 августа, снаружи было душно, а здесь, в номере, электрический вентилятор лениво шевелил воздух, и Партлоу чувствовал на своих щеках легкое дуновение ветерка, напоминавшее ласковое прикосновение женской руки.

Джинджер ЛаФранс (Партлоу подумал, что это театрально-высокомерное имя прекрасно ей подходит) прикрыла дверь, после чего повернулась к ней спиной и оперлась на нее, заложив руки за спину. Ее молчаливый красноречивый взгляд остановился на мужчине.

Где-то тикали часы, а с реки доносился рев буксира. Партлоу стоял посреди комнаты и чувствовал, как сильно ускорился его пульс. Он пришел, чтобы наброситься на нее и силой забрать ключи от своего «Паккарда», он не раз представлял себе, как придет сюда — вломится, если придется — и схватит ее за волосы, раскроит ей губы и напомнит, что бывает с людьми, которые не уважают деловые соглашения. Он был бы не против, услышать ее плач и мольбы о пощаде. Услышав их, он собирался заставить ее встать на колени и повторять: Я лживая сука, и стою меньше куска дерьма. Тогда, как ему казалось, они были бы квиты.

Она заговорила:

— Я собиралась сделать себе сандвич по-болонски. Будешь?

Он был поражен ее хладнокровием. Если б она была мужчиной, можно было бы сказать, что ее стальные яйца свисают до самого пола.

— Я переварил от тебя уже достаточно дерьма, — отозвался он.

Она лишь пожала плечами.

— Мне нужно пообедать, — и она совершенно спокойно прошла мимо него. В этом было столько наглости! Словно они вместе не прошли через убийство и предательство. Она направилась к мини-кухне, в углу которой стояла небольшая плита, держась настолько беззаботно, насколько это было вообще возможно. Подобное поведение было просто немыслимо!

Лицо Партлоу вспыхнуло. Он подался вперед, намереваясь схватить ее за волосы и силой поставить на колени, однако, она вдруг посмотрела на него и остановила взгляд на его руке так, что та замерла, не достигнув цели.

— Смотрю, ты одет, как Дик Трейси^[99], — заметила она, имея в виду его синий костюм, белую рубашку и тонкий черный галстук. Весь этот скромный наряд был увенчан неизменной шляпой-федорой — на этот раз черной. — Но я сразу же узнала твой голос. Как ты прошел мимо Тедди? — Партлоу не спешил с ответом, и Джинджер подтолкнула его: — Мимо того клерка, который охраняет это богом забытое место. Как тебе удалось его обойти?

Он хотел ударить ее по лицу. Хотел увидеть, как от удара у нее треснет нижняя губа, как из раны польется кровь, а ее глаза на секунду потеряют свое уверенное выражение и станут растерянными. А затем, когда она пошатнется и потеряет равновесие, он толкнет ее на пол и возвысится над ней, чтобы показать, кто здесь главный…

Но вместо того, чтобы показать ей, через что ему пришлось пройти, чтобы отыскать ее, он потянулся рукой к бумажнику, открыл его и продемонстрировал блестящий значок детектива полицейского отделения Шривпорта с номером 5-1-1.

Джинджер оценивающе присвистнула.

— И сколько он тебе стоил?

— Сотню баксов, которую я получил от парня в задней комнате ломбарда «Босье». Пришлось действовать очень осторожно.

— Неплохо. Что ж… так ты хочешь сандвич по-болонски или нет?

— Я хочу надрать твою лживую задницу. А затем я заберу свой «Паккард», и больше мне от тебя ничего не нужно.

За свой короткий резкий смешок Джинджер едва не поплатилась передними зубами. Она отвернулась и сделала несколько шагов к холодильнику, открыла его крышку и вытащила небольшой кусок мяса, завернутый в коричневую бумагу.

— Насчет «Паккарда», — заговорила она, зажигая спичку и поднося ее к горелке газовой плиты. — Вообще-то с его помощью я спасла твой зад.

— Да неужели! Ну конечно, — саркастически воскликнул он.

— Именно так, — она открыла ящик, извлекла нож и принялась твердой рукой нарезать мясо. — Я подумала… что, с твоей стороны будет не слишком умно разъезжать повсюду на машине убитого дока. Я имею в виду, если что-то случится… — она не договорила и подняла на него глаза. — Сколько тебе кусочков?

— Да какая, к черту, разница?! — вспыхнул он.

— Ладно, три кусочка мне, три кусочка тебе. О… кстати, возьми вон тот конверт на книжном шкафу. Видишь? Вон там.

Он послушался. Недалеко стоял небольшой темный книжный шкаф, придвинутый вплотную к стене. На нем лежала книга, поверх которой находился конверт.

— Смелее. Он не кусается, — усмехнулась Джинджер. Она положила кусочки мяса на сковороду и начала методично их прожаривать.

Партлоу подошел к шкафу, однако не спешил поворачиваться к Джинджер спиной. На конверте было написано «Золотко» — аккуратным, не размашистым и идеально читаемым почерком. Подняв его, Партлоу обратил внимание на лежавшую под ним книгу — «Загадки человеческой психологии» доктора Морриса Фонароя.

— Открывай, — подтолкнула она, принявшись беззаботно рыться в холодильнике, как если бы она находилась в этом номере совершенно одна.

Партлоу разорвал конверт. Внутри лежали десятки и двадцатки… в общей сложности три сотни долларов. Подделка? Нет, его пальцы говорили ему, что бумага на ощупь была настоящей, да и цвет купюр вопросов не вызывал.

— Как я и сказала… три кусочка тебе, три кусочка мне, — повторила она. — Я продала «Паккард» за шесть сотен. И твою долю я для тебя сберегла.

Он не знал, что сказать. И снова — как уже не единожды бывало в присутствии этой женщины — он услышал, как его собственный голос, будто им руководит кто-то другой, произносит:

— Я собирался избить тебя до полусмерти за чертову сотню баксов, которую потратил на этот проклятый значок.

— Что ж, теперь ты в наваре на целых две сотни, Золотко. И этот значок еще сослужит тебе хорошую службу… если ты, конечно, решишься использовать его снова. Я люблю острую горчицу. Тебе положить?

— Я считаю, что ты, мать твою, спятила, — сказал он.

— Почему? — она повернулась к нему с легкой полуулыбкой-полуухмылкой. — Многим людям нравится острая горчица.

Он был шокирован ее ответом. Еще больше его вывели из равновесия деньги в конверте. Когда Джинджер снова обратила внимание на жарившиеся на сковороде куски мяса, Партлоу, наконец, решился изучить взглядом номер, в котором находился. Это был однокомнатный номер-студия — довольно просторный, с кроватью «Мерфи», стоявшей в собранном состоянии за дверью. Здесь была еще одна узкая дверь, которая, должно быть, вела в гардеробную. За другой — открытой — дверью находилась ванная комната с черепичными черно-белыми стенами. Партлоу вдруг подумал, что мечтает о собственной ванной комнате, ведь в «Дикси-Гарден» она была одна на целый этаж. Он невольно позавидовал тому, насколько гармонично и комфортно обставлен этот номер. Мебель хоть и не была новой, но находилась в хорошем состоянии. Здесь стояла приятное консольное радио, а малиновый коврик на полу не казался потрепанным и не нуждался в замене.

Проще говоря, Джинджер ЛаФранс — или Лана Рэй Уайли, черт ее знает, как ее на самом деле зовут! — была не богата, но жила хорошо. И хотя Партлоу считал себя педантом, Джинджер в этом деле явно его переплюнула.

— И что теперь? Тебе опять нужны помощники? — спросил он, наблюдая за тем, как она занимается готовкой.

— Еще как, — ответила она. — У меня есть некоторые… изыскания.

— И какие же? Как облапошить школу секретарей?

— Не-а, — отозвалась она, однако больше ничего не сказала. Тем временем кусочки мяса шипели на сковороде. — У меня в холодильнике есть кувшин сладкого чая, — заговорила она после долгой паузы. — Может, побалуешь себя парой стаканчиков? Стаканы в шкафу, наверху, слева.

Партлоу едва не рассмеялся в голос, но подавил смешок. Он пришел, чтобы как следует надрать ей задницу, а она… она пригласила его на поздний обед! И, как это ни дико звучит, но его это устраивало, хотя полчаса назад от одной такой мысли у него бы скрутило все внутренности. Он надеялся, что сможет хотя бы дать ей хорошего пинка за то, что заставила его упасть с лестницы у Невинсов и притвориться, что он вывихнул лодыжку. О, нет, я не думаю, что она сломана, мэм, но она страшно болит. Не думаю, что смогу сегодня ходить. Боже… мне нужна хотя бы пара штанов… Как же быть? Вы думаете… это возможно… о, это чертовски бы мне помогло… если я дам вашему мужу мой размер и немного денег, он сможет сходить в магазин и купить мне пару брюк? Я был бы рад заплатить ему лишний доллар… клянусь, больше никакого курения в комнате. Нет, врача не нужно, со мной все будет хорошо, когда я немного отдохну… уверен, я смогу добраться до свой комнаты, покорнейше благодарю вас.

Разыгрывая этот спектакль, он раз за разом представлял себе, как выбивает зубы Хильде Невинс, но, разумеется, ничего не сделал. Гровер пошел в магазин, чтобы купить ему одежду и в тот же день принес ему из кафе говядину и крекеры, так что с этим проклятым миром было все в порядке.

— Из-за тебя мне пришлось пережить настоящее дерьмо, — сказал он Джинджер. — Я жил в этом гадюшнике еще четыре дня. И, знаешь, что? В последний вечер там я слышал, как в кафе они разговаривали о том, как чья-то охотничья собака отыскала в лесу обгоревшую одежду, и это показалось всем очень странным — ведь это был хороший красивый костюм с жилетом и все такое…

— Хм, — только и выдохнула она. Затем добавила: — Ты слышал, что я сказала тебе о чае и стаканах?

Он почувствовал себя совершенно опустошенным. Воздух вырывался из его легких со свистом, как из паровозной трубы. Тем не менее, Партлоу не собирался так легко превращаться в послушную марионетку и упрямо стоял посреди комнаты… пока она вдруг не обожгла его взглядом и не заговорила сквозь зубы:

— Но сейчас-то тебе уже лучше, Золотко, ты выбрался из той мерзкой гадости. Разве нет?

— Боже… — пробормотал он.

— Мясо готово. Так что, если ты останешься на ланч, снимай свою шляпу и пиджак. Я не собираюсь делить свои сандвичи по-болонски с чертовым Диком Трейси.

Это было невероятно, но он снова подчинился ей. Ему казалось, что Джинджер ЛаФранс каким-то образом может управлять его сознанием. Он не сразу осознал, что послушно подходит к шкафу и достает оттуда стаканы. Следующей пришла мысль о том, что все это время она знала, что он отыщет ее. Знала и ждала этого.

— Откуда тебе было знать, что я тебя выслежу? — спросил он, уставившись на нее. Сейчас она стояла к нему спиной, поэтому он мог лишь таращиться на ее затылок.

— Я и не знала. Но я дала тебе достаточно информации, чтобы ты мог начать искать, не так ли? Я даже дала тебе имя, которым пользуюсь. Возможно, и не совсем точное, но созвучное — нельзя же было совсем облегчать тебе задачу. Я бросила тебе вызов, и ты его принял. Ведь так?

— Я не понимаю, — покачал головой он. — В чем смысл?

— Тебе положить бумажную салфетку?

— Да к черту салфетки! Я задал тебе вопрос: в чем смысл?

— Лед в холодильнике, — сказала она почти нараспев. — Хлеб в хлебнице. Живи моментом, Золотко.

Затем она наполнила стаканы и одарила Партлоу ослепительной улыбкой, в которой не было ни тени злобы, и на несколько секунд Джон Партлоу начал думать, что смотрит не на Джинджер ЛаФранс, а на кого-то другого. Он представил ее невинной продавщицей из какого-нибудь маленького магазинчика за гранью этого грешного мира. Представил, как она выходит с работы и идет на прогулку с букетом, который он мог бы подарить ей — в какой-нибудь другой жизни. Партлоу был шокирован тем, как быстро она могла преобразиться — будто улыбка изменила сами кости ее лица и заставила выглядеть такой мягкой, что возникали сомнения, сможет ли она укусить зефир.

И вдруг Джон Партлоу ощутил легкую дрожь, пробежавшую по телу, и понял, что стоит не на краю того «летнего сада», образ которого она посылала ему своей улыбкой, а на краю опасного и вязкого болота. В этот момент он едва не сорвался с места и не выбежал прочь из номера, послав к черту все — и «Паккард», и деньги, и планы об избиении. Возможно, Джинджер прочитала все это по его лицу, потому что, удовлетворившись его выражением, она снова повернулась к сковороде. Голос ее, когда она заговорила, звучал тихо, струясь, словно шелк:

— Как тебе идея разделить двести тысяч долларов?

Убирайся отсюда, — приказал он сам себе, но даже не пошевелился.

— Ты слышал меня, — повторила она. Ей вторило шипение жарившегося мяса.

Прошло еще несколько секунд, прежде чем Партлоу сумел вернуть себе дар речи.

— Я не собираюсь грабить Федеральный Банк США.

— К черту, они все равно уже прогорели, — сказала она. — Итак, все готово. Где хлеб?

Они ели свои сандвичи за маленьким круглым столиком у окна, из которого открывался вид на реку. Партлоу продолжал ждать, когда она снова заговорит о двухстах тысячах долларов, но она явно не торопилась начать этот разговор. Вместо того она заговорила о Новом Орлеане, о том, как она несколько раз приезжала туда, и это казалось ей местом, где она в какой-то момент смогла бы осесть — с причудливой архитектурой и коваными балконами… и, конечно же, на Миссисипи смотреть было гораздо интереснее, чем на Рэд-Ривер, потому что тамошнее речное движение было активным, как в аду.

— Ты меня проверяла? — вдруг спросил Партлоу. — Когда давала все эти подсказки о том, как найти тебя, и прочее дерьмо… ты меня проверяла, чтобы понять, подхожу ли я тебе?

Она сделала глоток чая и чуть приподняла подбородок, поставляя лицо дуновению вентилятора.

— Ага, — ответила Джинджер, наконец.

— И убийство дока — тоже? Это было испытание?

— Это, — качнула головой она, — было необходимостью. Пришлось убрать его с дороги. Куда бы мы ни отправились, с ним это было бы небезопасно, — она щелкнула кусочками льда в своем стакане, чуть взболтнув чай, и наклонила голову, чтобы лучше расслышать звук, словно это вызывало у нее приятные воспоминания. — Но я думаю, ты вполне можешь называть это испытанием. Если хочешь. Понимаешь, когда ты только вошел в тот зал в Стоунфилде, я подумала: ничего себе! Вот, что значит быть квадратом, который считает, что он круг. Я знала, что ты мошенник, с первых секунд… это было слишком очевидно, этого не понял бы только круглый идиот. Хотя, надо признать, что слишком многие мягкотелые увальни, живущие в этом мире, и есть круглые идиоты. Но затем… когда ты подошел и помог нам провернуть все гладко, я подумала: Хмммм, а у этого парня может быть потенциал. Возможно. Я решила дать тебя шанс показать, на что ты способен.

— Ты имеешь в виду, проверить, могу ли я убить человека?

— Посмотреть, насколько ты ценишь логику, — поправила она. — Как я говорила, мне нравится играть. Я очень хороший игрок, и я пригласила тебя за свой игорный стол.

— А что будет главным призом?

Джинджер покончила со своим сандвичем и слизала с указательного пальца остатки острой горчицы, прежде чем ответить.

— Так ты хочешь знать барыш? Посмотри в это окно, скажем… под углом градусов в двадцать.

Ему пришлось встать из-за стола, чтобы сделать это. Он всмотрелся в залитый ярким солнцем пейзаж, пробежал взглядом по улице, затем по причалам, мастерским и складам вдоль реки, по которой медленно и лениво двигались суда.

— Ну ладно, — вздохнул он. — И на что мне смотреть?

— На одной из стен склада красным написано имя. Видишь его? Прочти.

— Ладенмер, — скучающе произнес он. — И что с того?

— Ты никогда не слышал о Джеке Ладенмере?

Партлоу отвернулся от окна, прикрыв глаза, раздраженные ярким светом.

— В этом имени смысла не больше, чем в приступе чьего-нибудь кашля.

— Ха! — невесело хохотнула она. Она сидела и смотрела на него несколько секунд, прежде чем он почувствовал, как цепкие пальцы ее волевого контроля поползли у него под кожей, словно пытаясь прощупать его силу духа. Он подумал, что глаза цвета шампанского в буквальном смысле посылают сигналы прямо ему в мозг, пытаются сказать, насколько игра будет стоить свеч. Затем Джинджер поднялась со своего места, подошла к узкому шкафу, открыла его и взяла с верхней полки небольшой металлический ящик. После она снова села за стол, расположившись между их запотевшими стаканами холодного чая, открыла крышку ящика, и Партлоу увидел, что внутри содержится коллекция газетных вырезок.

— Джек Ладенмер, — стала рассказывать она, — основал свою судоходную компанию здесь, в Шривпорте, около пятнадцати лет назад. Он отлично справился, но его ограничивала река. Поэтому здесь он по-прежнему держит свои склады и несколько барж, но свое основное, идущее в гору дело он перевел в Новый Орлеан, — Джинджер выбрала одну из вырезок и показала ее Партлоу. Заголовок гласил: Ладенмеру Достается Завидный Контракт. — Он только что получил правительственный контракт на транспортировку строительных материалов вверх и вниз по Миссисипи для Гражданского Корпуса охраны окружающей среды. Это стоит больше миллиона долларов — по крайней мере, так говорят «Forbes» и «Fortune». А еще это мне подтвердил некий частный секретарь из компании «Рандольф» из Талсы, Оклахома. Знаешь ли, можно получить много интересной информации, если умеешь улыбаться нужным людям.

— Ох… — только и выдохнул он. — Этот твой прием я знаю. Ладно, допустим, этому Ладенмеру повезло. Отлично, но в чем смысл? Я все еще не понимаю.

Джинджер слабо улыбнулась ему, снова встряхнула кубики льда в стакане с выражением триумфа, вернула вырезку в коробку и отнесла ящик на место.

— Жену Ладенмера зовут Джейн, — объяснила Джинджер. — У них двое детей: малютка Джек восьми лет и очаровашка Нилла десяти лет. Как считаешь, может ли каждый ребенок стоить по сто тысяч, при условии, что их… позаимствуют на некоторое время?

Повисла тишина, нарушаемая лишь гулом вентилятора, пока Партлоу осознавал, что только что услышал.

— У меня есть несколько идей, — продолжала Джинджер голосом, звучавшим устрашающе спокойно и твердо, как железобетон. — Пока что это лишь мысли. Но я считаю, что исполнить их реально. Ты когда-нибудь читал «Нью-Йорк Таймс»?

— Мне это не по карману, — он снова услышал, как отвечает ей, но его голосом и разумом будто управляла чужая воля, словно в другой комнате находился призрак, тянущий его за ниточки.

— Я читала в библиотеке, — махнула рукой Джинджер. — И довольно часто на первой странице они печатают статьи с кричащими заголовками о похищении ребенка. Или кого бы то ни было другого — это не всегда дети. И домой эти люди возвращаются далеко не всегда. Клянусь Богом! Иногда перечисляют разом пять или шесть имен. Это гребаная эпидемия, — она пожала плечами. — Но… чего они не сообщают в этих статьях, так это сколько денег было выплачено в качестве выкупа. Газетчики не хотят, чтобы люди это знали. Не хотят подавать идеи злоумышленникам.

— А у тебя откуда эти цифры?

— Я разнюхивала это с тех самых пор, как прибыла сюда четыре месяца назад. А еще я увидела то имя, написанное большими красными буквами, и мне стало интересно, что это за человек и какой счет ему можно было бы выставить. Поэтому я начала читать и узнала много о его бизнесе, о его жене и детях. Выяснилось, что они переехали в Новый Орлеан незадолго до рождения дочери. Затем — за несколько дней до того, как я отправилась в путь с Ханикаттом — появился заголовок о том большом контракте, — она склонила голову, словно пыталась рассмотреть Партлоу под другим углом. Ее глаза сверкнули в ярком свете. — В первой записке за ребенка Линдберга требовали выкуп в размере пятидесяти тысяч, а затем запросы выросли до семидесяти. За каждого отпрыска Ладенмера можно будет потребовать по сто тысяч… и он сможет восстановить свой бюджет через полгода, не ободрав кожу на своей гребаной заднице.

— Ну, конечно, — с легкой усмешкой отозвался Партлоу. — Он и его охранники просто отойдут в сторонку и позволят нам захватить детей прямо на улице. Ты же не думаешь, что они ходят без телохранителей, которые следят за каждым их шагом?

— Может, так. А может, и нет, — ответила она. — Эй, да, я знаю, что есть еще куча вопросов, которые предстоит проработать. Но мы ведь можем хотя бы попытаться и убедиться, что провернуть это невозможно. Тогда оставим богача в покое и смиримся, но будем точно знать, что хотя бы пытались. А теперь… подумай о деньгах, Золотко. Подумай о том, как похитишь этих детей, и о том, какой огромный выкуп получишь. Затем мы сможем выкинуть их на обочину дороги и отправиться прямо в Мексику. Просто подумай об этом, пусть эта мысль поварится у тебя в голове.

— Выкинуть их? — переспросил он. — Как ты выкинула дока?

— Нет! Черт возьми, нет! Когда получим выкуп, мы отпустим детей. Живыми. Но где-то, где они не смогут добраться до телефона и быстро позвать на помощь. Это же просто здравый смысл. А затем… Мексика.

Она подалась в его сторону — быстро, как кошка — и положила обе руки на его плоскую грудь. Ее глаза, как ему казалось, пылали внутренним огнем… нет… даже больше… то, что он видел в этих глазах, можно было назвать пожаром.

— Я проверяла тебя, — тихо сказала она, как будто шептала ему прямо на ухо. — Я проверяла тебя, когда уехала из Стоунфилда. Хотела посмотреть, как ты будешь реагировать. Я знала, что ты найдешь меня… я хочу сказать… я надеялась, что ты это сделаешь. Я знаю, что ты мог нанять какого-нибудь частного сукиного сына, чтобы он выследил меня, но ты не стал никого вмешивать и объяснять, почему ты ищешь меня. О, да, я знаю, ты мог бы сочинить прекрасную историю, но я знаю и то, что ты пришел, чтобы арестовать меня с поличным. Вот, почему ты приобрел этот значок. У тебя много других проблем, Золотко, но ты нашел меня. Ты прошел проверку. Понимаешь? — ее руки гладили его рубашку. Глаза цвета шампанского смотрели на него, не отрываясь. — Мне нужно было найти кого-то, на кого я смогла бы рассчитывать… кого-то, кто помог бы мне все продумать. Просчитать. Разумеется, нам многое предстоит сделать, но мы с тобой… мы сможем это провернуть, если соединим наши умы и наши умения. Двести тысяч баксов, Золотко. У тебя просто не будет другой такой возможности заработать целое состояние. Никогда. И знаешь, что? Ты нужен мне так же, как и я нужна тебе. Да, — она кивнула. — Я нужна тебе.

Он ответил:

— Я не хочу провести следующие двадцать лет моей жизни в тюрь…

Она заставила его замолчать, прижав к его губам свой указательный палец.

— Другие же, — жестко проговорила она, — постоянно проворачивают нечто подобное и им это все сходит с рук. Множество других людей. Но среди них почти нет таких умных, как мы с тобой. Все, что нам нужно сделать, это изучить несколько газет и понять, что к чему. И к тому же… я просто не смогу сделать все в одиночку. И не могу представить, что ты — после того, что ты тут услышал — захочешь еще несколько лет горбатиться как «охотник за наживой». Разве ты этого хочешь?

Он не ответил. Ему и не нужно было, потому что она увидела все на его лице: она знала, что ему вовсе не улыбается перспектива следующие несколько лет разъезжать по Богом забытым городкам и продавать фиктивные дешевые Библии в подарочных коробках. Эти проклятые коробки вбивали гвозди в его гроб, в котором его однажды запрут и зароют в землю на глубину в шесть футов.

— Я знаю твой ответ, — прошептала Джинджер, и ее лицо приблизилось к нему. — Возможно, мы видим наше будущее правильно. Ты и я… мы скоро узнаем, стоит игра свеч или нет — как только тщательно это изучим.

— Мне кажется, ты уже достаточно это все изучила.

— Еще нет. Мне нужно, чтобы ты помог мне составить план.

Он опустил глаза в пол, не зная, куда еще деть взгляд. Он слышал ее дыхание, как будто она была прямо рядом с его ухом.

— Давай-ка посмотрим на этот твой значок, — предложила она. Он достал бумажник и показал ей. Она поднесла удостоверение к дневному свету, лившемуся из окна, и провела несколько долгих секунд, изучая его со всех сторон. — И как он? Не кажется подделкой?

— Нет, он вполне настоящий.

— У него есть история?

— Не-а. Я просто купил его за сотню баксов, вот и все. Больше я ничего о нем не знаю.

— Хм… выглядит он и вправду, как настоящий, — Джинджер закрыла бумажник и отдала его Партлоу. — Итак, — произнесла она бодрым голосом. — Что ты думаешь?

Прошло довольно много времени, прежде чем он нашел в себе силы для ответа. Его мозг начал лихорадочно соображать. Мог ли он позволить себе двигаться в этом направлении? Джинджер, она ведь… была права. Они ведь могли провернуть это дельце — хотя бы попытаться, даже если изначально оно выглядело как тупик. Двести тысяч долларов. Ради таких денег стоило поднапрячься. В конце концов, он сказал:

— В нашем случае брать пример с Линдбергов не стоит — их отпрыска похитили в полночь. Это был младенец. А у нас — двое детишек с очень громкими голосами, они могут начать вопить.

— Это точно. Значит, надо понять, как забрать их при свете дня и увести далеко, пока они не начали голосить и звать папочку.

— Что ж, удачи тебе с этим.

— Нам нужен хороший план, Золотко, — напомнила она. — Это чертовски азартная игра, и здесь нужна стратегия. Я не знаю, как ты, а я устала от собачьей жизни до безумия. Мне надоело влачить жалкое существование, и что-то подсказывает мне, что тебя это достало не меньше. Ты и я… у нас есть талант, который нам надо объединить. Будет попросту стыдно, если наши способности пропадут зря. Рано или поздно наверняка найдется кто-то, кто похитит этих детей вместо нас, если мы сами не попробуем, — она замолчала на мгновение, и Партлоу по блеску ее глаз догадался, что она что-то придумала. — Знаешь, а ведь это вариант.

— Что именно?

— Да пораскинь же ты мозгами, Золотко! Вдруг… кто-то бы еще планировал похищение… — она одарила его одной из своих смертельно опасных улыбок. Когда уголки ее губ снова опустились, взгляд стал твердым, как сталь. — Но сначала решай: ты в игре или нет?

— Ты убьешь меня, если я откажусь?

— А что бы ты сделал на моем месте?

— Ты чокнутая, — прошептал он, хотя разум уже рисовал ему картины Мексики. На сто тысяч выкупа можно было купить прекрасный особняк к югу от границы. На земле было множество мест, где человек мог попросту исчезнуть — один или со своей женщиной. Где он мог бы остаток жизни наслаждаться плодами своих трудов. Сто тысяч. Кто, кроме банкиров, бизнесменов и топ-моделей, вообще держал в руках такие деньги? Разве что… да… да… такие же азартные игроки, как он или Джинджер ЛаФранс. Партлоу представил себя на пляже… белый песок… голубая вода… рыболовецкая лодка поодаль… возможно, даже уютная каменная вилла на холме у него за спиной… и деньги в сейфе — готовые к тому, чтобы их потратили на что угодно. А затем он снова обнаружил себя в отеле «Клементина» под дуновением скрипучего вентилятора, гонявшего по комнате душный воздух. Перед ним была женщина, которая предлагала ему шанс изменить его жизнь раз и навсегда — да так кардинально, что он с трудом мог себе это представить. Он ответил:

— Я в деле — до той поры, пока мы не уткнемся в стену и не поймем, что это невозможно провернуть. Как только не останется ни единого шанса, я уйду.

— Неплохое начало. К тому же у меня отлично получается обходить стены — я миновала уже не одну, — ответила она.

— Это мы еще посмотрим.

Ее брови заговорщицки приподнялись.

— Итак… значит, мы партнеры, да? До самого конца?

— До самого конца, — эхом отозвался он. Образы Мексики вновь заполнили его воображение.

Джинджер кивнула. Затем она убрала коробку обратно в шкаф и положила ее на верхнюю полку. Пару мгновений она рылась в чем-то, похожем на стопку одеял, а когда снова повернулась к Партлоу, в ее руке был маленький револьвер .38 калибра, который помог отправить Ханикатта на тот свет.

Она крутанула барабан.

— Ну что ж, тогда давай праздновать!

6

Она обманула меня.

Эта мысль не выходила из головы Джона Партлоу с тех самых пор, как Джинджер обрисовала ему новые детали плана два дня назад. Та же мысль снедала его всю дорогу во время переезда длиною в четыре сотни миль от Шривпорта до Нового Орлеана.

Сейчас он сидел с Джинджер на одной из длинных деревянных скамей, напоминающих церковные, внутри огромного здания Станции Юнион на Южной Рэмпарт-Стрит. Здесь пахло едкой смесью сигарного и сигаретного дыма, моющего средства для черно-белой напольной мраморной плитки и чем-то еще — чем-то вроде озона, которым обычно пахнет после миновавшей грозы. Задумавшись о последнем аромате, Партлоу решил, что, возможно, это обманчивое ощущение — как после грозы — создается за счет скопления поездов, останавливавшихся на четырех прилегающих путях и испускавших пар, подобно угрюмым медведям. Два больших вентилятора под потолком, поскрипывая, создавали мощную циркуляцию воздуха; звуки голосов отскакивали от стен и медленно превращались в неясное эхо, а что-то металлическое лязгало и грохотало за аркой, ведущей к путям. Носильщики — негры, которые помогали пассажирам с багажом — сновали туда-сюда к местам своей работы. Они носили тщательно выглаженную темно-синюю униформу с золотыми пуговицами и неизменные красные цилиндрические фуражки на головах.

Партлоу курил сигарету и думал, что носильщики могли бы стать хорошими солдатами, потому что все они выглядели так, будто даже спали по стойке смирно. Это же касалось и старика-негра, который выглядел таким древним, что его, надо думать, уже во времена Гражданской войны звали дедушкой.

Прерывая мысли Партлоу, затрещал спикер, и мужской голос объявил о прибытии поезда Иллинойс-Централ из Мемфиса, но это был не тот поезд, которого они с Джинджер ожидали, поэтому он затушил окурок своей сигареты о темно-коричневую пепельницу, которая стояла рядом с его коленом, и тут же зажег следующую. Что-то в его движениях, должно быть, вызвало у Джинджер раздражение и отвлекло ее от тихих раздумий, которыми она укрывалась, словно саваном, с тех самых пор как они добрались до станции. Она поинтересовалась:

— Ты все еще дуешься?

Черта с два Партлоу собирался торопиться с ответом! Он молча продолжал наблюдать за тем, как молодой носильщик толкал тележку, заполненную полудюжиной чемоданов. За ним следовали белые джентльмены в летних костюмах и соломенных шляпах, а чуть поодаль шла пара красивых и ухоженных женщин с шелковистой кожей, щебечущих о предстоящем путешествии. Партлоу подумал, что экономика страны может продолжать оставаться в канаве — причем канаве из скользкой глинистой грязи — но те, у кого были деньги, совсем не обращали на это внимания, направляясь на север, в более холодные края. Глядя на этих пижонов, позади которых тянулся нежный флер хрустящих банкнот, Партлоу невольно желал им всем погибнуть под тоннами горящего железа, когда их поезда сойдут с рельсов. Подобные мысленные образы заставили его на мгновение побледнеть.

Стояла середина августа, и дни были ужасно жаркими. Партлоу прикинул, что на земле не может быть более жаркого и более адского места, чем Новый Орлеан. Здесь, когда жара усиливалась, воздух раскалялся и сгущался от зноя, а Миссисипи выглядела так, будто была сделана из песчаного коричневого супа, который отражал лучи солнца тусклыми бликами, и если коснуться ее вод, то можно ощутить не ожидаемую прохладу, а то, что кожа буквально сгорает на костях. На такой жаре нелегко было вести машину от Шривпорта до Нового Орлеана. Это касалось даже черного четырехдвернгого городского седана «Форд» модели «А», который Партлоу и Джинджер, скооперировавшись, купили за сотню баксов, вырученных с продажи «Паккарда». Джинджер объяснила, что новый автомобиль (не такой уж он, кстати, был и новый — это была модель 1930 года с 4-цилиндровым двигателем и хвостом из трех тысяч пройденных миль) был необходим для реализации их плана, к тому же «Окленд» заработал удивительные двадцать баксов по трейд-ин, так что в итоге это оказалось не плохой сделкой. «Форд» выглядел хорошо — по крайней мере, на нем не было вмятин — а Джинджер настаивала, что люди часто судят других по машине, поэтому Партлоу, в очередной раз найдя в ее словах много смысла, согласился.

Он поерзал на скамейке, выпустил кольцо дыма «Честерфилда» в сверкающее пространство станции Юнион и, наконец, запальчиво ответил:

— Да, может быть.

— Нухватит уже, — протянула она, оглядевшись вокруг, чтобы убедиться что другие люди не сидят достаточно близко, чтобы слышать их разговор. — Сколько тебе лет, а ты все еще не вырос из пеленок?

— Послушай, — рявкнул он ей прямо в лицо, и увидел, что свирепость его голоса заставила ее поджать губы, как будто ее вдруг хлестнул по щекам сильный ветер, — ты ничего не сказала о том, что придется отдавать долю кому-то еще. Ты сказала, что мы разделим все между собой.

— Без его помощи нам это все не провернуть, поэтому не будет его — не будет ни дележки, ни самих денежек, — отозвалась она.

— Я не знаю этого молокососа! А ты так просто пригласила его сюда. Что я должен при этом думать, по-твоему?

— Ты должен помнить, что я делаю то, что необходимо, — Джинджер замолчала и подождала, пока пожилая пара пройдет мимо их скамейки, следуя за худым, как тростник, носильщиком, который ловко толкал тележку с багажом. Затем она снова посмотрела на Партлоу и наклонилась к нему, прорывая облако сигаретного дыма. — Нам понадобятся шесть рук. Ты и я — мы не сможем сделать это сами.

— Хорошо, что ты не сказала мне, что привлекла своего чертового племянника до того, как втянул меня во все это.

— Мой племянник — надежная сила, вызывающая доверие, — сказала она. — У него есть мускулы, которые нам нужны. И я не привлекала его до тех пор, пока не поговорила с тобой… до тех пор, пока не просчитала все варианты. Хорошо, ты можешь кричать о долях и дележке все, что захочешь, но план требует присутствия Донни.

— Сильно сомневаюсь, — хмыкнул Партлоу.

— Он будет нашей рабочей лошадкой, — сказала она, а затем протянула руку, вытащила «Честерфилд» из его пальцев, затянулась и выпустила поток дыма через нос. — Мы обговорим с ним оплату чуть позже, после того, как все уладится. Просто расслабься, Золотко. Настанет время, когда ты будешь рад, что Донни помог нам, черт возьми, я это гарантирую.

— Я подозреваю, что ты ему все обстоятельно объяснила по телефону для того, чтобы Вестерн-Юнион получила свое чертово зрелище?

— Хватит нести чушь. Донни было сказано, что у меня есть для него работа. Это все, что ему нужно знать. Он скажет моей сестре, что отправляется в Новый Орлеан по некой причине, которую выдумает. Он и дальше будет придерживаться этой версии.

— Похоже, ты привлекала его и раньше.

— Конечно же, привлекала, иначе, с чего бы мне тогда захотелось видеть его здесь? Как я уже сказала, он будет нашей рабочей лошадкой, — она сделала еще одну затяжку сигареты и вернула ее Партлоу, сопроводив это одной из своих фирменных холодных ухмылок.

— Твоя сестра тоже в игре?

— Может быть. Но ей не нужно знать больше, чем я ей сказала. В любом случае, просто не думай о ней. У нее своя собственная дорога.

— Ты, должно быть, из неблагополучной семьи, — оценивающе хмыкнул Партлоу, зажав сигарету между зубов.

— А ты нет? — в одно мгновение ее голос и манера поведения изменились — она погладила его по щеке кончиками пальцев, и заговорила, как маленькая девочка, болтающая со своим кавалером в соседнем кафе-мороженом. — О, обиженный малыш плачет из-за ранки, потому что большая плохая тетя Джинджер привлекла к делу третьего… и теперь малыш хнычет и распускает нюни, не понимая, что тетя Джинджер старается заботиться и о его интересах тоже. Разве не этого ты хочешь, Золотко?

— Прекрати.

Он раздраженно оттолкнул ее руку, но Джинджер, хихикая, снова попыталась погладить его по щеке. Казалось, ей доставляло несказанное удовольствие наблюдать за тем, как он ежится от дискомфорта — для нее это словно было интересной комедией со времен, когда Братья Маркс бушевали во Фридонии в «Утином супе»^[100].

Партлоу почувствовал, что кровь его начинает закипать от гнева. Однако все это действо не успело превратиться в уродливую скандальную сцену — диспетчер объявил по громкой связи о прибытии на второй путь поезда Язу-Сити & Миссисипи Вэлли из Джексона.

— Вот и наш мальчик, — сказала Джинджер и в последний раз коснулась щеки Партлоу. Она встала, и он начал подниматься вслед за ней, но женщина положила ему на плечо руку, останавливая. — Подожди здесь, пока я пойду и приведу его.

— Зачем? Ты хочешь напомнить ему, не называть тебя твоим настоящим именем в моем присутствии?

— Я знала, что у тебя варят мозги. Будь добр, сохрани их для случаев, когда они понадобятся.

Она отвернулась от него и целеустремленно зашагала к сводчатой арке, ведущей к платформам. Партлоу вознамерился отправиться вслед за ней, и уже поднял ногу, но передумал, решив не давить на нее. Он снова опустился на скамью и принялся докуривать сигарету. Ему в голову пришла мысль, что каждый, кто смотрел на Джинджер ЛаФранс сегодня — с этой ее убогой прической, с отсутствием макияжа и соблазнительного покачивания бедер, одетую в консервативное темно-фиолетовое платье с отделкой цвета светлой лаванды — скорее всего, принимал ее за школьную учительницу или библиотекаршу, пришедшую на вокзал, чтобы встретить своего пожилого дедушку.

А она хороша, — подумал Партлоу. Он курил сигарету и наблюдал за тем, как люди перемещаются по вокзалу и иногда бросают взгляды в сторону арочного прохода, где обрывки пара от поездов залетали в терминал, словно блуждающие призраки.

И тут он снова увидел Джинджер: она возвращалась в компании молодого человека, которому на вид нельзя было дать больше двадцати пяти лет. В руках он нес единственный потертый коричневый чемодан, пока Джинджер тихо рассказывала ему о чем-то. Лицо ее в этот момент лучилось самодовольством и давало понять, что в личном мире Джинджер ЛаФранс было все в порядке.

Когда они приблизились Партлоу затушил сигарету и поднялся им навстречу. Молодой человек, которого, по словам Джинджер, звали Донни Байнс (хотя это имя звучало не менее сомнительно, чем ее собственное) окинул его сдержанным взглядом. При детальном рассмотрении новый член их команды имел вид примитивного пещерного неандертальца, судя по его массивной выступающей нижней челюсти и нависающему лбу, к тому же его голова оказалась увенчана прядями сильно отросших рыжеватых волос, в то время как по бокам она была выбрита наголо. Ростом около пяти футов и восьми дюймов, так называемый Донни обладал широкими плечами, на фоне которых бедра казались чрезвычайно узкими. Этот человек выглядел так, будто легко мог вступить в бой даже с лучшими бойцами. Его глубоко посаженные глаза под нависающим лбом уже бегали по сторонам, как будто искали драку, в которую можно было бы ввязаться.

Одевался он совсем не по нынешней моде: на нем были коричневые сапоги, коричневые брюки с более темными коричневыми пятнами на обоих коленях и простая голубая рабочая рубашка с закатанными рукавами — видимо для того, чтобы демонстрировать его накачанные жилистые предплечья. Завидев Партлоу, Донни уставился на него и в это самое мгновение будто отправил ему мысленное сообщение: Я надеру твою чертову задницу, если захочу.

Партлоу натянул на лицо улыбку.

— Итак, — непринужденно заговорил он, когда они оказались в пределах слышимости, — ты и есть Донни!

Донни не улыбнулся. Он смотрел на протянутую руку Партлоу на секунду или на две дольше положенного, прежде чем пожать ее, а затем его темно-коричневые, почти черные глаза застыли на лице Партлоу, и он усилил хватку до такой степени, что последний испугался, что суставы его руки могут треснуть, но удержал улыбку на месте.

— Как дела? — спросил Донни таким голосом, какой был бы у реки Миссисипи, полной песка, грязи и плотного старого ила, если бы река обладала даром речи. Заговорив, парень блеснул серебряным зубом во рту, и Партлоу посчитал, что остальные зубы выглядят черными и стертыми из-за постоянного пережевывания жесткой плоти других пещерных людей, с которыми он сражался.

— Хорошо доехал? — спросила Джинджер.

Донни пожал плечами. Похоже, в жизни он был не больно-то многословен.

— Голоден?

— Да, поесть можно.

Партлоу решил, что все лошади в этом районе теперь должны быть настороже — он прикинул, что этот задира может съесть лошадь до костей, и, вероятно, именно обгладывание костей существенно проредило его зубы.

— Мы найдем место, где можно чем-нибудь перекусить, прежде чем вернемся.

Донни кивнул. Он долго смотрел на Джинджер.

— Ей-богу, ты выглядишь как-то по-другому, — сказал он. — Никогда бы тебя не узнал, — он моргнул пару раз, словно с трудом соображая. — Ладно, если ты зовешься Джинджер, а этот парень — мистер Перли^[101], то кто я?

— Имя Донни нам прекрасно подойдет, — заверила она его.

В следующие несколько секунд никто не проронил ни слова, а тем временем Донни Байнс водил оценивающим взглядом по Партлоу. Вдруг Донни внезапно качнулся в сторону выхода на Южную Рэмпарт-Стрит, и из-за резкости движения его чемодан задел проходящего мимо носильщика, который толкал перед собой пустую тележку. Носильщик пошатнулся, колеса тележки пошли юзом и заскрипели по полу, а Донни Байнс зарычал:

— Смотри куда прешь, нигер!

Это был худой молодой носильщик, которого Партлоу уже видел чуть раньше. Паренек на вид был не старше двадцати, и Донни было достаточно один раз хорошенько дунуть, чтобы опрокинуть его долговязую фигуру на пол. Но парнишка сделал то, чего делать не следовало: когда он снова обрел равновесие, то поднял свой взгляд на Донни. То, что в поднятых глазах мальчика с кожей цвета эбенового дерева мелькнул испуг, уже не имело никакого значения — одним этим движением он совершил ошибку: оказался в совершенно неподходящее время и столкнулся с неподходящим человеком.

Почти мгновенно лицо Донни сделалось кроваво-красным. Сначала кровь прилила к шее, а затем быстро поднялась до самой линии роста рыжеватых волос, и, казалось, что такой цвет лица заставил его волосы пылать.

— Хватит пялиться, нигер! — рассвирепел Донни. Он сжал кулак и шагнул к пареньку, что, как понял Партлоу, может запороть дело еще на старте.

— Успокойся, Хайнц, — сказала Джинджер тихим успокаивающим голосом, и положила руку не на его плечо, а на его сердце, словно стараясь унять его безумный порыв. Она шагнула меж ним и носильщиком, создавая собой препятствие. — Тише, тише, — повторяла она.

— Опусти свои чертовы глаза! — прорычал Донни тоном старой грязной реки. Его собственные глаза, горящие, как пламя ада, были прикованы к несчастному носильщику, и он дрожал, словно собирался отшвырнуть Джинджер в сторону и броситься в драку.

Но тут носильщик опустил взгляд на пол и сказал тихим дрожащим голосом:

— Да, сэр.

Он подошел к своей тележке, которая стояла в нескольких футах от него. Его узкие плечи ссутулились, словно в ожидании удара в спину. Не оглянувшись, он поправил красную фуражку, которая из-за столкновения сместилась на полдюйма, и покатил тележку дальше.

— Тише, — повторяла Джинджер, почти шепча. — Все закончилось. Пусть уходит.

— Нигер вынудил меня, ударить его! — буквально выкрикнул Донни. Клоки пены выступили в уголках его губ. — Надо выбить черное дерьмо из этого ублюдка!

— Все закончилось, — повторила Джинджер. Она медленно водила ладонью по его груди в области сердца, как бы регулируя его биение. — Люди смотрят на нас, Донни. А нам это не нужно, потому что мы не хотим привлекать к себе излишнее внимание. Ты согласен?

Донни не ответил, его тело дрожало, клокочущая ярость все еще пыталась найти выход и вырваться.

— Думаю, мне нужна еще одна сигарета, — сказал Партлоу, потянувшись к пачке «Честерфилда». Такого комментария и движения оказалось достаточно, чтобы Донни шагнул к нему, стиснув зубы и сверкнув серебряным зубом. Все это действо выглядело так, как будто Донни испытывал настолько же сильную потребность в драке, насколько остальным люди в дыхании. — Ну-ка, притормози, Макс Бэр^[102], — сказал он с натянутой улыбкой. — Не связывайся со мной или я снесу тебе голову.

Либо упоминание действующего чемпиона по боксу в супертяжелом весе, либо спокойный тон, которым Партлоу произнес последнюю фразу, и ее деловой стиль, точно донесший то, что он хотел сказать — что-то из этого охладило запал Донни. Когда в следующее мгновение Джинджер схватила его за руку, чтобы сдержать его и вывести из здания вокзала под присмотром, румянец гнева уже начал стекать с его лица.

Хайнц. Так она его назвала, — подумал Партлоу, прикуривая сигарету. — Кетчуп «Хайнц». А ему подходит. Скорее всего, она уже слишком много раз видела, как с ним случается что-то подобное.

Он выпустил дым в потолок.

Последовав за Джинджер и Донни, он криво усмехнулся и обратился к женщине многозначительным тоном:

— Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, тетя Джинджер.

— Заткнись, — огрызнулась она, и они вышли из здания вокзала на ослепляющий дневной свет.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЫН ОРХИДЕИ И ЖЕЛЕЗНОГОЛОВОГО ДЖО

7

И пришел Ол Крэб^[103] — впрочем, Кертис знал, что он придет.

Юноша услышал скрип полированных ботинок Ол Крэба по мраморному полу, и почти сразу сам старый краб появился в поле зрения. Он остановился совсем рядом я ним — локоть к локтю. Кертис продолжал толкать тележку вперед и идти, но он знал, что буквально через несколько секунд…

— Остановитесь-ка здесь, молодой человек, — призывно сказал Ол Крэб, и этот жесткий голос, словно донесшийся из-под могильной плиты самого времени, все еще был достаточно сильным, чтобы остановить тиканье карманных часов. А уж тем более — он был достаточно сильным, чтобы остановить работу Кертиса Уотерфорда Мэйхью. — А теперь посмотри на меня, — скомандовал Ол Крэб, и, Кертис подчинился, повернув к нему иссушенное лицо, под кожей которого текла кровь самой темной земли Черного Континента. Ол Крэб выглядел, быть может, даже более иссушенным и высоким внешне, чем Кертис, но, когда темнокожий молодой человек повернулся к нему, стало заметно, что ростом Ол Крэб на два дюйма ниже Кертиса.

— Ты столкнулся с тем парнем, вон там, — констатировал он. — Ты устроил там тот еще бардак.

— Сэр, я просто…

— Ты наехал на того парня, — перебил его Ол Крэб, и Кертис увидел, как его старческие глаза с пожелтевшими белками чуть сместились вверх и влево, глядя в сторону офиса на втором этаже, где босс, наверняка, стоял за своим зеленым тонированным окном и смотрел вниз, уперев руки в широкие бедра, а его лысая голова была склонена набок, словно так он пытался уловить каждый шорох, долетавший из муравейника этажом ниже.

— Ты создал не-при-ят-нос-ти, — продолжил Ол Крэб, голос его звучал тихо, но оставался суровым, как и выражение его лица. — А я не люблю никаких неприятностей в своем доме.

Кертис знал, что у него нет выбора, кроме как сказать:

— Я понял, сэр.

— Скажи, что тебе жаль.

— Мне…

— Не передо мной извиняйся, — перебил Ол Крэб. — Перед моим домом.

Кертис поднял лицо и обратил взор к потолочным вентиляторам.

— Мне жаль, — извинился он перед огромной и необъятной железнодорожной станцией Юнион.

Ол Крэб кивнул, почесав за ухом своей морщинистой лапой.

— Слышишь ее? Она говорит: «Смотри куда идешь, чтобы снова не натолкнуться на какого-нибудь белого мужика, а иначе будешь бестолково приплясывать», — глаза старика снова обратились к офису наверху, но лицо Кертиса расслабилось: босс уже не стоял у своего замаскированного окна. Он в достаточной мере удовлетворился суровым предупреждением и унижением, которое получил чернокожий носильщик. Жизнь могла теперь идти своим чередом.

— Как же меня это все достало, — произнес молодой носильщик по кличке Умник, проходя мимо с двумя чемоданами, — по одному в каждой руке — которые он нес для мужчины в синем костюме в полоску.

Ол Крэб жестом указал Кертису, чтобы тот вернулся к работе, продолжая при этом идти рядом с ним. Они пересекли участок мраморного пола под вентиляторами, щедро направлявшими потоки холодного воздуха на ожидавших поезда пассажиров.

— Как у тебя сегодня дела? — спросил Ол Крэб, заметно смягчившись.

— Заработал доллар и двадцать центов. А один парень дал мне на чай еще тридцать.

— Что ж, отличный заработок. Только не просади все сегодня же.

— Не просажу, сэр.

Это был Ол Крэб — мистер Уэнделл Крэбл — который научил Кертиса вязать веревки, быть хорошим носильщиком и не очень «рычать», произнося слово «сэр^[104]», чтобы ни один белый человек не уловил в его голосе несогласия или неуважения. «Всегда говори мягко», — советовал Ол Крэб, — «будь быстрым, делай свое дело, и если кто-нибудь будет обижать тебя, бросать в тебя оскорбления, как камни, пусть эти камни просто скатятся с твоей спины, слышишь?»

Да, сэр. Да, сэр, я слышу.

— Не бери в голову то, что случилось, — продолжал наставлять его Ол Крэб, пока они шли. Он посмотрел направо, на большие часы, висевшие на стене над билетной кассой. Следующий поезд Иллинойс-Централ не должен был прибыть еще час и сорок семь минут, хотя и он, и Кертис знали это и без настенных или карманных часов. После двух лет работы на станции Кертис знал графики поездов наизусть, а Ол Крэб — с тех пор, как начал работать здесь с марта 1911-го — успел выучить каждую трещинку на каждой дубовой панели, каждый скол на плитах платформ, каждый серый кусок гравия на рельсах, соединяющих станции и пересекавших Южную Рэмпарт-Стрит. Белые менеджеры приходили и уходили; уборщики, продавцы в билетных кассах и носильщики устраивались на работу и увольнялись или умирали, но Ол Крэб казался вечным. И если кто и мог назвать станцию своим «домом», то только мистер Крэбл.

В том месте, куда Кертиса ткнул сварливый белый парень, с которым он недавно случайно столкнулся и получил удар тяжелым чемоданом в левый бок, неприятно ныло, и Кертис понимал, что позже этот ушиб может доставить ему серьезные неудобства, но не сегодня. Сегодня, этим субботним днем, он считал, что с миром все в порядке, и он чувствовал себя счастливым, когда Ол Крэб спросил:

— Есть планы на вечер?

— О, да, сэр, есть!

— Ты как будто очень взволнован…

Кертис был поражен. Обычно Ол Крэб не проявлял интереса к своим подопечным и к их жизни за пределами станции, кроме того, что просил их держаться подальше от дешевых игорных домов и наставлял ходить в церковь воскресным утром. Однако на этот раз он проявил интерес — он явно хотел узнать, что так взволновало Кертиса. На самом деле, это было как нельзя кстати, потому что Кертис весь день хотел рассказать кому-нибудь — Умнику, Сверчку, Рейни, Прентиссу — или кому другому, кто еще не получил свое прозвище на этой станции — о том, что его волнует, но не решался. Он весь день был занят работой и не знал, будет ли кому-то интересно его слушать. Найдут ли они время на него. И вот теперь, когда кто-то открыл перед Кертисом дверь своего внимания, молодой человек буквально нырнул в нее, не задумываясь.

— Меня пригласили на вечеринку по случаю дня рождения. Пойду туда сразу, как закончу работу, — сказал он. — Аве Гордон исполняется восемнадцать.

— О, Кертис, ты нашел себе девушку?

— Не совсем, но… но я стараюсь, — он неловко улыбнулся, и это заставило его лицо светиться, как две дюжины свечей. — Понимаете, она ужасно красивая, и я думаю, что она, вроде как…

— Как я рад это слышать, — ободрительно кивнул Ол Крэб и положил свою иссохшую жилистую руку на плечо Кертиса. Почувствовав его прикосновение, молодой человек тут же понял: дверь чужого внимания закрылась для него так же быстро, как и открылась. — А теперь послушай вот, что: не обращай внимания на тех белых уродов, размахивающих сумками, слышишь? — но тут взгляд Ол Крэба переместился в сторону выхода со станции на улицу, и Кертис увидел его гримасу. Глаза старика сильно сузились. — Ох… ох… а вот и неприятности. Полагаю, это твой дружок.

Кертис обернулся. На станцию вошел никто иной как Роуди Паттерсон в своих штанах цвета бронзы и в оранжевой рубашке в полоску. На нем красовался черный галстук, а на ногах сидели тяжелые ботинки с мысами, которые казались такими острыми, что, наверное, запросто могли бы порезать на кусочки разгоряченный асфальт. От Роуди не укрылось, что его заметили. Он тотчас широко улыбнулся, снял соломенную шляпу с окрашенным в рыжий цвет пером и направился в сторону Кертиса своей развязной неспешной походкой. На его губах играла усмешка, глаза сосредоточились на Кертисе, и тот понял, что Роуди явно приехал сюда не для того, чтобы купить билет на поезд.

О нет, только не снова!

— Репутация этого парня бежит впереди него, — заметил Ол Крэб, и губы его скривились от отвращения. — Отделайся от него, как можно быстрее, так будет лучше.

— Ну, привет тебе, Длинноногий, — сказал Роуди Кертису. А затем тихим голосом добавил: — А вот и мистер Крэбл. Можно я украду у вас этого парня на пять минут?

— Этот молодой человек сам волен выбирать, что ему делать, я ему не указ, — ответил Ол Крэб, уставившись на мысы тяжелых ботинок. — Господи, парень, — воскликнул он, — кого ты собрался бить этими мысами? Это же настоящие кинжалы!

— Да кого угодно, старик, — отозвался Роуди и с видом задетой гордости вздернул свой подбородок, увенчанный мужественной ямочкой. — Это же очевидно, старик. Хотя, что ты можешь понимать? Ты же старый, а я — представитель нового поколения, понятно тебе?

— Да, я слышал, что размножение нового поколения — это единственное, в чем ты умелец. Если бы ты начал сам зарабатывать себе на жизнь, у тебя не оставалось бы столько времени на то, чтобы попадать в неприятности и втягивать в них других — особенно молодых девчушек.

— Для танго нужны двое, мистер Крэбл.

— Когда-нибудь на своих танцульках ты словишь пулю. Попомни мои слова, — Ол Крэб понял, что ему нечего здесь больше делать. Дела Роуди Паттерсона с Кертисом — это последнее, свидетелем чего он хотел бы становиться. — У тебя пять минут, — сказал он Роуди напоследок и покрутил для наглядности пятерней перед его янтарными глазами. — У нас тут железнодорожная станция, а не площадка для танго. А ты держи ухо востро, Кертис… и не забудь сходить в церковь завтра утром. Тебе будет полезно послушать Библию чуть более вдумчиво, — он обжег главного плейбоя округа Треме последним, полным презрения взглядом, а затем резко крутанулся на пятках и зашагал прочь, величественно скользя по мраморному полу, словно командир американской армии.

— Вряд ли его душа настолько запятнана! — крикнул Роуди со злым ликованием, но Ол Крэб уже не обращал на него никакого внимания. Затем, когда Роуди полностью сосредоточился на Кертисе, лицо его вдруг изменилось. Казалось, его глаза вот-вот заплачут кровавыми слезами. — Слушай, Длинноногий, — пробормотал он хриплым полушепотом, — на этот раз я рухнул на самое дно чертовой ямы!

— Все как всегда, — устало вздохнул Кертис. — То черти, то ямы.

— Нет, нет, на этот раз я серьезно! Элли узнала и вышвырнула меня вон, поменяла замок на двери, сделала все возможное, чтобы от меня отделаться, Кертис… но я клянусь Богом, я люблю эту девушку, и я не могу без нее жить!

— Тебе стоило бы подумать об этом раньше… а вообще, кто на этот раз?

— Сэйди Монетт из «Десяти Капель». Но это не имеет значения, Кертис! Элли знает меня!Она знает, что я могу сорваться. Черт возьми, любой мужик может загулять!

— Нет, — покачал головой Кертис. — Не любой. Просто тебе хочется верить ради собственного спокойствия, что так поступают все, чтобы тебе не было настолько стыдно говорить, что так поступаешь ты.

Роуди издал какой-то неясный звук — нечто среднее между всхлипом и судорожным глотком воздуха. Он приложил руку ко рту, словно пытаясь задушить любые дальнейшие проявления эмоций, и серебряные кольца на его пальцах сверкнули в задымленном свете, что струился из окон.

— Клянусь Господом всемогущим, — сказал он, наконец, отняв руку от лица и стыдливо опустив голову, — я хочу жениться на Элли и сделать все правильно. Но такова моя природа, Кертис. Когда женщины обращают на меня внимание, когда они идут за мной и улыбаются мне… что я должен делать?

— Ты должен быть верен одной женщине. Вот и все. Может, ты просто еще ее не нашел.

— Нет, нашел, и это Элли! Эта девушка заставляет меня сиять изнутри, и я знаю, что она чувствует ко мне то же самое. Я никогда не встречал таких, как она, и знаю, что никогда больше не встречу… но… но… у меня все еще есть большие проблемы, мой друг Кертис. Этот чертов Байард распускает обо мне слухи и смешивает меня с дерьмом. Пожалуйста… пожалуйста, я умоляю тебя, как не умолял никого и никогда… пожалуйста, поговори с Элли и уладь все. Неужели ты не поможешь своему старому другу?

Кертис подумал, что странно называть старым другом человека, с которым познакомился всего три месяца назад — именно столько прошло времени с тех пор, как Роуди перебрался сюда из Сент-Луиса. И за эти три месяца Кертису пришлось дважды вытаскивать Роуди из его «чертовых ям» с Элеонор Колдуэлл, которая жила в округе Треме всего в нескольких домах от Кертиса.

— Она больше меня не послушает, — сказал Кертис.

— О-о-о-о-о, ты явно себя недооцениваешь, — Роуди поправил галстук Кертиса, хотя он и без того лежал ровно на белой выглаженной рубашке и был скреплен небольшой металлической застежкой в форме паровоза — такой же, которой украшают галстуки все носильщики. — Люди слушают тебя, Кертис. Это кажется им естественным, понимаешь? Что-то… что-то есть в тебе, чему я не могу найти объяснение… и это что-то заставляет их прислушиваться к твоим словам, принимать их в расчет. Ты как будто способен превращать пресную воду в сладкое вино. Взять старую грязь, про которую все думают, что она ничего не стоит, и превратить ее в золотые слитки…

— Ладно, ты сильно ушел от темы. Давай к делу.

— Ты знаешь, чего я хочу. Просто посмотри, что ты уже для меня сделал…

— Дважды, — напомнил Кертис.

— Ты прав, ты прав. Дважды. Так вот, просто посмотри, что ты уже дважды для меня сделал: Элли стала мягкой, как китайский шелк. А ведь знаешь, когда она выходит из себя, с нею не так-то легко сладить. Но ты, — Роуди улыбнулся и покачал головой с чистым или притворным восхищением (он выглядел слишком уж впечатленным, и Кертис не был уверен, что он искренен), — ты можешь заставить ее жевать камни, чтобы она при этом думала, будто жует конфеты. И ведь это работает не только с ней! Я знаю, что ты проделываешь это по всему округу Треме — помогаешь все, кто в тебе нуждается.

— Я ничего не делаю.

— Разве ты не делал ничего для братьев Уоттерс в прошлом месяце, когда они поругались из-за магазина? Их мамочка ведь тут же прибежала к тебе, разве нет? Вот, о чем я тебе толкую.

Кертис пожал плечами.

— Я просто помогаю людям, когда могу, вот и все.

— У тебя потрясающий талант, парень. Люди приходят к тебе за помощью, потому что они знают, что у тебя есть этот дар — дар сглаживать ссоры и недопонимание, пока все это не стало непоправимым. Понимаешь, для тебя это настолько естественно, что ты проделываешь подобное, даже не задумываясь!

— Можешь бросать меня на сковороду, — усмехнулся Кертис.

— А?

— Ты меня уже так умаслил, что я полностью пропитался. Так что вперед: можешь меня приготовить.

Роуди рассмеялся. Этот взрывной смех оказался громким, как пистолетный выстрел, и его звук эхом рикошетил от стен станции, из-за чего несколько пассажиров, ожидавших прибытия поезда, оглянулись на Роуди и его друга. Кертис подумал, что его босс может снова посмотреть в свое тонированное окно, и уже через секунду ожидал услышать скрип ботинок Ол Крэба по мраморному полу — старик будет готов прочитать лекцию им обоим о том, что нельзя устраивать беспорядок «в его доме».

— Я поговорю с Элли, — вздохнул Кертис. Он согласился хотя бы для того, чтобы Роуди, наконец, убрался восвояси. — И каким ты хочешь, чтобы я выставил тебя на этот раз?

— Невиновным. Жертвой злого языка Джипа Байарда!

— Она, конечно, поймет, что в этом тоже есть правда, но не вся. Лучше признаться в худшем и отталкиваться уже от этого.

Роуди рассмеялся, рот растянулся в широкой улыбке. Но когда он понял, что Кертис не шутит, его улыбка увяла, и он резко нахмурился, над переносицей пролегли две напряженные морщинки: ему не понравилось то, что он услышал.

— Доверься мне, — успокоил его Кертис. Он подумал, что если б ему давали по десять центов каждый раз, когда ему приходилось это говорить, ему бы больше никогда не пришлось работать носильщиком.

Роуди продолжал хмуриться, но спорить не стал.

— Конечно. Я верю. Конечно. Я всегда тебе верю.

— Я схожу к ней завтра. На сегодня у меня планы.

— Вот как? Они связаны с какой-то женщиной?

— Ну ладно, — вздохнул Кертис. — Я иду на вечеринку в честь дня рождения Авы Гордон. Она пригласила меня, когда я встретил ее в среду. Я немного боюсь туда идти. Не думаю, что она…

— В общем, желаю тебе хорошо провести время, Длинноногий, — перебил его Роуди и похлопал по плечу, почти сразу же направившись к выходу. В последний момент он обернулся и подарил своему другу новое наставление: — Просто расслабься и делай, как я! — он ухмыльнулся, но затем снова нахмурился. — Ну, или… не всё делай, как я. Но в любом случае, спасибо, что выслушал!

На этом Роуди Паттерсон надел свою шляпу с оранжевым пером и покинул станцию, как если бы на Рэмпарт-Стрит его ждал свой собственный поезд.

— Сумки ждут на улице, парень, — обратился к нему молодой человек, возникший рядом с ним так внезапно, что Кертис испугался, что он затопчет его своими двухцветными ботинками. Человек был одет в синий костюм, который выглядел, как показалось Кертису, как прохладная вода Эдемского озера. Этот мужчина и сам был похож на ангела. За ним следовала эффектная женщина в обтягивающем платье, насмешливо посмотревшая на него, в руке она держала перламутровый мундштук.

— Да, сэр, сию секунду, — ответил слушатель, беря свою тележку и приступая к работе.

8

Доверься мне.

В сгущающихся сумерках, верхом на своем серебристом велосипеде с черными резиновыми ручками на руле, Кертис Мэйхью неуклонно продвигался к месту проведения вечеринки по случаю дня рождения Авы Гордон. Он старался сосредотачиваться только на волнительном предвкушении этого события, однако не мог этого сделать и винил себя за это.

Доверься мне. Эти два слова он сказал Роуди Паттерсону на станции сегодня днем.

Как? — спрашивал он себя. — Как я могу просить Роуди довериться мне, забывая при этом об Элли Колдуэлл?

В конце концов, он знал мисс Элеонор гораздо дольше, чем Роуди — она была замечательной девушкой и вдобавок красавицей. Она заслуживала лучшего, так почему же Кертис уговаривал сам себя выторговать у нее очередной шанс для Роуди, несмотря на то, что… Ну, хорошо, Роуди не был плохим. И, возможно, он действительно был хорош — для какой-нибудь другой женщины, но точно не для мисс Элеонор! И что бы Кертис ей ни сказал, что бы ни сделал, ничто не изменит того факта, что они с Роуди просто не подходят друг другу.

Так… что же делать?

Он двигался на восток по Рэмпарт-Стрит, не слишком спеша, но и не медля. Этим жарким субботним вечером на улице выстроился карнавал разноцветных автомобилей и тёк еле движущимся потоком по дороге. Разномастный транспорт на Рэмпарт-Стрит смешивался в единый калейдоскоп, что делало преодоление этой улицы не самым легким делом: некоторые граждане, отдавая дань традициям, продолжали передвигаться в конных экипажах, другие же — как и сам Кертис — предпочитали велосипеды. И более-менее быстрым передвижением, пожалуй, могли похвастаться лишь последние.

Кертис привык к этому маршруту, так как проезжал по нему каждый день, однако сегодня он несколько изменялся: после пересечения Канал-Стрит юноша планировал обогнуть Французский квартал и повернуть налево на углу Северной Рэмпарт-Стрит и улицы Губернатора Николлса, что должно было привести его в пригород Треме.

Пока он продолжал мерно крутить педали, в городе начали зажигаться уличные фонари, а большие здания в центре понемногу принялись испускать свет из множества квадратных окон. Кое-где среди наступающих сумерек стал загораться и пылать жидкий огонь красного, синего и зеленого неона. Воздух был напоен зноем, и в дыхании проносящегося мимо ветра Кертис улавливал пестрый букет запахов, хорошо ему знакомый и являющийся своеобразной визитной карточкой Нового Орлеана. Сначала до него донесся запах роз и других благоухающих цветов из магазина флориста Симонетти, что стоял под открытым небом недалеко от угла Рэмпарт- и Говенор-Стрит. Немного дальше дрейфовали теплые и сладкие запахи печенья, пирожных с глазурью и оладий с сахарной пудрой из пекарни миссис Делафосс — Кертис часто останавливался там по дороге домой, чтобы купить что-нибудь для своей мамы. Он чувствовал легкий укол стыда, потому что сегодня у него совсем не было на это времени. Затем воздух наполнялся ароматом крепкого кофе, который обжаривали и подавали в Центральном кафе, неподалеку от которого Кертис как раз пересек Канал-Стрит и услышал восьмикратный перестук колес собственного велосипеда, миновав четыре линии трамвайных путей. После этого к общему букету примешался горьковатый фимиам жженого ладана Французского квартала и прочие приправы жизни, сопутствующие ему и спешивающиеся в комплексный аромат, в котором можно было различить металл и выхлопные газы автомобилей и автобусов, проезжавших мимо. В довершение этого ансамбля послышались более приземленные запахи конского навоза, который был не только неотъемлемой частью некоторых видов транспорта Нового Орлеана, но и основной заботой уборщиков. Наконец, Кертис уловил илистый, болотный флер от реки, над которой в разгаре августа, казалось, сгущалось огромное желтое облако, окутывавшее столетние дубы и висевшее среди них подобно сверкающим нитям позолоченной паутины.

Это был его город. Его мир. Кертис знал и любил каждый квартал между станцией Юнион на Южной Рэмпарт-Стрит и своим домом на Северной Дебигни-Стрит. Он чувствовал, что каждый дюйм этого города наполнен жизнью, и он позволял себе думать, что тоже внес в нее свою лепту. По правде говоря, он считал себя важной частью Нового Орлеана — как и других носильщиков станции Юнион. Он помогал людям в их путешествиях, перевозил их багаж и в некотором роде двигал колеса поездов. А что может быть более высоким призванием, чем это?

За его велосипедом тянулась небольшая деревянная тележка на трех резиновых колесах, где лежал его темно-синий костюм, аккуратно свернутый и упакованный в коричневую бумагу, защищавшую его от пыли. Поверх этого свертка стояла небольшая, не менее аккуратно завернутая подарочная коробка, обмотанная белой бумагой и перевязанная золотой лентой. Кертис расстарался, самостоятельно упаковывая подарок для Авы Гордон на ее день рождения.

В раздевалке на станции Юнион, где носильщики хранили свою униформу под бдительным контролем Ол Крэба, Кертис принял душ, чтобы смыть с себя вокзальную пыль, а затем оделся в красивую одежду, предусмотрительно взятую с собой: темно-синие брюки, свежевыглаженную белую рубашку и новую сине-белую бабочку, которую он купил в четверг. Его ботинки были черными и блестящими, как и он сам. Брючины Кертис закрепил маленькими зажимами, чтобы ткань не цеплялась за велосипедную цепь и не пачкалась об нее. Он смотрелся в большое квадратное зеркало над умывальником, когда завязывал галстук-бабочку, и, слава Богу, его сосед Хармон Утли помог ему разобраться, как это делается, потому что дома его мама махнула рукой на сложность этого дела и вернулась в постель.

В зеркале Кертис видел молодого человека, которому только что исполнилось двадцать, который был, по правде говоря, не так красив, как Роуди Паттерсон, но, с другой стороны, его лицо не замерло во времени, как у «Беззубого» Бигджо Кумбса. Это, пожалуй, устраивало Кертиса. К тому же, ему часто говорили, что у него большие светлые глаза и приятная улыбка. От себя он мог добавить, что у него были хорошие белые зубы — опять же, в отличие от другого парня, приходящего ему на ум. Больше Кертис не чувствовал в себе никаких внешних особенностей, но он и не привык выделяться — что в этом такого? Его мама всегда говорила, что самое важное, чтобы через лицо было видно сияние личности, а затем добавляла, что иногда видит, как глазами Кертиса на нее смотрит ее отец. Это огорчало ее, и после этого она, как правило, возвращалась в постель.

В свете загоревшихся городских фонарей он продолжал двигаться вперед, и вскоре на него, словно лавина, обрушился звук джазовой трубы, доносившийся из открытой двери клуба. Яркий красно-голубой неон окрасил улицу, и Кертис почувствовал, как его сердце начинает биться ускоренно. Езда на велосипеде была тут ни при чем — к ней он был привычен. Нет, его, наконец, полностью захватило и взволновало предвкушение событий грядущего вечера. С ума сойти, его же пригласила на день рождения Ава Гордон! Он ведь думал, что она даже о существовании его не знает, хотя он каждый день замелял ход рядом с ее домом. Лишь однажды, когда она вышла на прогулку, он набрался смелости и, обливаясь холодным потом от волнения, поравнялся с ней, остановился и поздоровался.

Эти воспоминания были живы по сей день. Он помнил, что поначалу Ава Гордон разговаривала с ним слегка натянуто, но затем, когда он назвал ей свое имя, в ее взгляде проступила заинтересованность, и она переспросила:

— Кертис Мэйхью? Кажется, я слышал о тебе. Ты какая-то шишка?

А он тогда улыбнулся в ответ, пожал плечами и сказал:

— Нет, я — это просто я.

Она была такой прекрасной. Такой юной. И пахла она тоже прекрасно, как корица и гвоздика, смешанные в банке, которую выставили на солнечный свет, чтобы прогреть. Ава Гордон любила красивые шляпки, и Кертис никогда не видел ее без белых перчаток. Впрочем, нельзя сказать, что ему вообще часто доводилось видеть ее: после того короткого разговора это случилось всего пару раз — Кертис заметил ее, глядя сквозь кованые ворота, когда она сидела на качелях на переднем крыльце или за столиком в саду, наслаждаясь лимонадом и беседой с другими девушками. И вот, в среду утром, когда он проезжал мимо его дома, Ава Гордон вдруг позвала его из-за ворот. Должно быть, она специально поджидала его, помня, что он часто проезжает мимо ее дома. Осознание этого приводило Кертиса в запретный восторг. В то утро Ава Гордон попросила его прийти на вечеринку в честь ее дня рождения, и напомнила, что начало в семь часов вечера в субботу.

— Конечно, я приду, Ава. Не пропущу это ни за что на свете! — ответил он.

И Кертис точно знал, что преподнести ей в качестве подарка. В тот первый день, когда они заговорили, вокруг них кружила желтая бабочка, точно фея из волшебной сказки, решившая связать их невидимыми нитями, привлечь друг к другу еще ближе. Сначала она приземлилась на шляпку Авы Гордон, а затем перелетела на плечо Кертиса. Он хорошо помнил, как Ава негромко рассмеялась, когда он сказал: «Боже, кто послал тебя подслушивать личные разговоры?», и звук ее смеха напоминал журчание фонтана в летнем саду. Так что ему сразу пришло в голову найти брошь в виде бабочки. После работы в четверг он отправился колесить вверх и вниз по широкой Канал-Стрит, изучая товары магазинов, пока, в конце концов, не обнаружил в лавке Кресса маленькую желтую брошку с эмалированной бабочкой с золотыми стразами на крыльях. Она была просто великолепна, и Кертис купил ее, не раздумывая, хотя знал, что эта трата нанесет его кошельку существенный ущерб.

Велосипед продолжал нести его вперед, и вскоре Кертис приблизился к повороту на улицу Губернатора Николлса, незаметно для самого себя начав крутить педали чуть быстрее. Когда он свернул налево, то уже почти летел, и ему пришлось буквально пронестись между двумя автомобилями, водители которых возмущенно ударили по клаксонам. Едва обернувшись, Кертис направился на север, к месту своего назначения. Теперь по обеим сторонам улицы возвышались большие особняки и жилые дома элиты пригорода Треме. Все они были защищены кирпичными стенами и коваными железными воротами.

Отец Авы Гордон владел двумя продовольственными магазинами в округе и слыл честным человеком в вопросе таких дел, как цены на турнепс, спаржевую фасоль и свинину. Его деловая хватка позволила ему добиться значительного успеха в бизнесе, и это было заметно по веренице больших черных машин других высокопоставленных семей, направлявшихся сейчас к владениям Гордона.

На миг Кертис задумался о том, что эта часть мира Треме была для него недосягаема. Но затем он снова вспомнил, что Ава сама пригласила его, поэтому, отбросив свою неуверенность, сошел с велосипеда, чтобы расправить плечи, снять зажимы с брюк, взять в руки подарочную коробочку и пройти последние несколько ярдов, как подобает джентльмену.

По мере приближения к дому он отметил, что на ветвях деревьев развешены пурпурные, зеленые и оранжевые бумажные фонарики, а вдоль перил горят свечи, опоясывающие почти весь двухэтажный дом, из-за чего, казалось, что он весь окутан светом. У открытых ворот Кертис присоединился к группе золотой молодежи, разодетой дорого и по моде. Ни с кем из этих людей он не был знаком.

Гости показывали свои приглашения с теснением дворецкому в смокинге, стоявшему рядом с воротами, а затем проходили внутрь друг за другом. Когда Кертис поравнялся с дворецким, тот посмотрел на его велосипед так, как будто это был большой вонючий сом, выловленный из ила Миссисипи.

— Приглашение? — спросил дворецкий, его кустистые седые брови приподнялись на морщинистом лбу.

— Э-э… у меня его нет, но меня пригласила сама мисс Ава.

— Имя?

— Кертис Мэйхью.

— Хм, — задумчиво протянул дворецкий через пару секунд замешательства. — Пожалуйста, пройдите к черному ходу в задней части дома. Вам сюда, — пальцем в белой перчатке он указал в сторону каменной дорожки, что вилась среди кустарников, и тут же переключил свое внимание на следующую пару гостей, которая уже протягивала ему свои приглашения.

Черный ход? Кертис хотел переспросить, но поток гостей напирал и подталкивал его идти дальше, поэтому он направил свой велосипед по дорожке и зашагал к задней части дома. За зарослями кустарника располагались еще один ворота — так жеоткрытые, и из-за них доносились голоса и смех. Пройдя через них, Кертис заметил множество гостей, бродящих по круглой лужайке, освещенной разноцветными бумажными фонариками. Ненавязчивый, рассеянный свет мерцал на медных инструментах оркестра, который обустраивался на сцене, украшенной фиолетовыми и зелеными лентами и воздушными шарами.

Кертис собирался повернуть к заднему двору, когда из двери, что стояла открытой недалеко от ворот, вышла стройная женщина-октарон^[105] в красном платье. В ее волосах поблескивала драгоценная тиара, макияж ее был безупречен. Сперва ее взгляд зацепился за велосипед Кертиса, а затем остановился и на нем самом.

— Ты участник развлекательной программы? — спросила она.

— Хм… мэм… Я Кертис Мэйхью. Я…

— Оставь свой велосипед у этого дерева и иди туда, — женщина жестом указала на дверь и прошествовала мимо него, оставляя позади себя шлейф духов с нотками цитрусов. Она держалась, как настоящая леди — от нее за версту веяло деловым духом, свойственным хорошей хозяйке.

Кертис повиновался и припарковал свой велосипед, после чего взял подарочную коробочку из тележки, поправил галстук-бабочку, одернул рубашку и, пройдя через дверь, очутился на оживленной кухне, где клубился пар от большого числа кастрюль на длинной печи. Три повара продолжали неустанно трудиться за готовкой, в то время как полная женщина в белом фартуке и с сине-зеленой повязкой для волос наблюдала за ними, словно военный сержант, то и дело выкрикивая приказания.

В одно мгновение Кертис почувствовал, что вспотел и потерялся в потоке шума и пара. Взгляд женщины обратился к нему, и она сразу же нахмурилась, словно он представлял собой ее личную проблему, а у нее совсем не было времени или желания ее решать.

— Кто ты? — спросила она.

— Кертис Мэйхью.

— О… ты… — она увидела подарочную коробочку. — Что это?

— Это мой подарок мисс Аве.

— Это было необязательно, — фыркнула она, но протянула руку и забрала у него подарок. — Я прослежу, чтобы она его получила. Для тебя установлен отдельный стол во внутреннем дворике, — она отвлеклась, потому что какой-то звук (и как она только услышала его в этой какофонии бульканья и шипения?) привлек ее внимание. — Мистер Руфус! — прорычала она. — Это будет гамбо^[106] или переваренная задница?

— Для меня? Стол? — переспросил Кертис. — Я не понимаю, зачем мне…

— Слушай сюда, сынок! — женщина выглядела так, будто была готова наброситься на него, как линкор, и потопить его. — У меня нет времени на любезности! Скоро шестидесяти гостям надо будет подать гамбо, речных раков, жареную курицу и фрикадельки по-итальянски! Марш отсюда!

Кертис отступил. Что-то было не так, но он не мог понять, что именно. Женщина отвернулась от него, и Кертис увидел, как она кладет подарочную коробочку с брошкой-бабочкой на верхнюю полку, чтобы та не мешала готовить блюда. Он собрался снова открыть рот, но передумал, потому что не знал, что именно хочет спросить. Он решил, что сможет прояснить эту ситуацию, как только выйдет во двор и найдет Аву. Тихо развернувшись, Кертис ушел, а у него за спиной женщина начала устраивать разнос одному из поваров за то, что он слишком сильно обжарил кукурузные клецки.

Во дворе, где разодетые денди и юные леди в своих лучших нарядах расселись за столами, сервированными для второй и третьей подачи блюд, готовящихся на кухне, Кертис первым делом увидел пятнистого пони, привязанного к столбу с фиолетовым бантом, обернутым вокруг его шеи. Затем он заметил самый большой торт, который когда-либо видел в своей жизни. Ему сложно было вообразить, что человеческие руки могут сотворить подобного гиганта. Торт состоял из трех высоких ярусов фиолетовой и зеленой глазури. Он напоминал какой-то великий тортовый собор с возвышавшимися на нем восемнадцатью еще не зажженными свечами и размещался на платформе, окруженной несколькими большими металлическими ведрами с ледяной крошкой. Пара слуг, одетых в смокинги, дополнительно охлаждали его, обмахивая большими опахалами из плетеного тростника. Рядом стояла хрустальная чаша для пунша с пенистой зеленой жидкостью, и очередной слуга наполнял из нее хрустальные бокалы для гостей. Оркестр настраивался: на передней части бас-барабана было напечатано его название — «Авангард». Барабанщик сделал несколько пробных ударов по малому барабану и басу, а трубач облизнул губы и протер мундштук своего инструмента носовым платком.

И как раз там, между оркестром и пони, стоял небольшой столик с тремя стульями, покрытый белой тканью. В его центре возвышался хрустальный шар, а рядом с ним стояла рукописная табличка с надписью «Гадание и предсказание будущего».

И это для меня? — удивился он. Что за безумие? Не иначе, произошла какая-то ошибка… путаница…

В оцепенении он пересек двор, направившись к столу. Гости, которые были заняты едой, напитками и веселой болтовней, позволили ему пройти мимо своих группок, как если бы он был на этой вечеринке призраком. Он почти дошел до стола, когда перед ним возник прекрасный лик. Ава улыбалась и буквально сияла в своем золотом платье и драгоценной тиаре. Боже, она была невероятно красива… впрочем, как и всегда.

— Привет, Кертис, — поздоровалась она. — Для тебя все готово.

— Привет, — отозвался он. Во рту у него пересохло, и ему пришлось приложить все усилия, чтобы сосредоточиться на девушке, потому что он слышал и ощущал пульсацию крови в своей голове, как будто внутри него отбивал неровный ритм его собственный барабан. — Послушай…

— Да?

Но она уже смотрела по сторонам, как будто что-то искала: места, куда надо пойти, и гостей, с которыми надо пообщаться. И хотя ее глаза искрились, Кертис знал, что этот блеск был не для него.

— Я думаю…

— О, там Престон! Давай же, начинай Кертис, держу пари, к тебе очень быстро кто-нибудь подойдет.

Ава Гордон собралась уйти, и в это ужасное мгновение Кертиса буквально парализовало. Он знал, что просто не сможет сесть за этот стол и притвориться, что может делать то, что написано на этой табличке. Нет, он не станет изображать из себя того, кем не является, даже если из-за этого ему придется уйти и оставить позади и саму Аву Гордон, ради которой это празднество было организовано, и причудливого пони с бантом, и оркестр «Авангард», уже готовый начать выступление, и охлажденный торт, который выглядел так, как будто не являлся творением рук человеческих.

— Мисс Ава! — окликнул он, и его голос прозвучал почти как жалобный крик среди счастливых голосов.

Когда она повернулась к нему, то уже не выглядела такой благожелательной, как прежде.

— Что еще? — спросила она, и что-то в ее голосе кольнуло его.

— Я… не гадалка. Я пытаюсь сказать… я думаю… вы меня с кем-то перепутали, — он неотрывно смотрел на девушку и заметил, что тон ее кожи сделался чуть бледнее. Она не переставала улыбаться, но это была лишь механическая улыбка, за которой не стояло ровным счетом ничего. — Я не предсказываю будущее, — закончил он свою речь.

Ава Гордон просто продолжала ему улыбаться.

— Я не умею этого делать, — повторил он. — Не умею.

— Ох, — выдохнула она, и ее фальшивая улыбка исчезла. Она коснулась своего горла тонкими пальцами, словно попыталась проглотить нечто невкусное, что встало в горле комом. — Но… я думала… я хочу сказать, я слышала… что ты можешь… ну ты знаешь… что ты можешь рассказать о человеке все.

— Нет, мисс. Я просто обычный Кертис.

— Ох, — снова выдохнула она. Казалось, теперь она окончательно поняла всю щекотливость этой ситуации. Глаза ее вдруг стали темнее (хотя они и без того были полуночно-черными), из них исчез блеск. — Понятно, — пробормотала она, бросив быстрый взгляд налево, откуда к ней приближался молодой человек. Ее улыбка тут же зажглась снова, словно исправно работающее электрическое освещение. — Престон, я так рада, что ты приехал, мы как раз собирались танцевать!

Ава Гордон взяла молодого человека по имени Престон под руку и, отвернувшись от Кертиса, мгновенно затерялась в гуще толпы. Кертис продолжал стоять на месте и тупо смотреть в пустое пространство, пока мимо него сновали туда-сюда разодетые гости. Для него они все вдруг сделались блеклыми и превратились в размытые тени теней.

Как долго он там стоял, толкаясь среди смеющихся незнакомцев, которые не обращали на него внимания, он не знал. Единственное в чем он точно был уверен, что не является частью этой вечеринки, и никакая его часть никогда не будет ей принадлежать. Внезапно оркестр издал взрывной разминочный звук, и его долговязый лидер в серебряном костюме и с блестящими волосами вышел вперед, поднес мегафон ко рту и сказал, что хочет предложить всем исполнить песню «Happy Birthday» для очаровательной и прекрасной мисс Авы Гордон. Его предложение было встречено криками и возгласами представителей высшего общества.

Прежде чем они запели песню, кто-то схватил Кертиса за левую руку чуть выше локтя, и рядом с ним материализовался суровый дворецкий, до этого стоявший у парадных ворот.

— Я получил инструкции, — сказал он, в то время как лидер оркестра начал отсчет до трех с помощью своих барабанных палочек, — вернуть вас на кухню.

Кертис шел впереди мужчины, когда раздались первые аккорды «Авангарда», и голоса — большинству обладателей которых медведь на ухо наступил — взлетели, усиливая жуткое впечатление от нависающих дубов, которые в разноцветном свете фонарей ввели Кертиса в заблуждение, что он уходит из особняка Гордона вот уже несколько лет.

Его оставили на кухне на милость женщины-линкора, которая все еще стреляла из своих пушек в несчастных и обезумевших поваров поверх кастрюль с парящими мучениями. Произошел короткий обмен фразами между ней и конвоиром Кертиса, но женщина так и не удостоила его взглядом. Сейчас же, когда он стоял на месте — безмолвный и оцепеневший — не зная, куда двигаться и что делать дальше, взгляд женщины нацелился на него, как пушка, и она спросила:

— Ты хочешь забрать свой подарок, сынок?

— Нет, — пробормотал он и тут же повторил чуть громче: — Нет, мэм.

Она больше ничего не сказала и прошествовала вдоль ряда кастрюль, проверяя процесс готовки, а затем снова взглянула на Кертиса и поманила его к себе пальцем.

— Подойди сюда и возьми кусок праздничного торта, — сказала она.

По полу, отделанному уложенной в шахматном порядке плиткой, он прошел к небольшому квадратному столу, на который ему указала женщина, и она же жестом пригласила его сесть на один из крепких стульев. В следующий момент она поставила перед ним желтую тарелку с куском белоснежного торта, украшенного фиолетовой и зеленой глазурью, и стакан зеленого пунша, охлажденного кубиком льда. Последним штрихом стала вилка, взятая Кертисом из ее протянутой руки. Женщина осталась стоять рядом с ним, от нее исходили множественные кухонные запахи, буквально впитавшиеся в ее угольную плоть: ароматы гамбо, речных раков, жареной курицы, фрикаделек по-итальянски и кукурузных клецек.

— Этот кусок от первого торта, который мы сделали этим утром, — ответила она на вопрос, который он еще не успел задать. — Он рухнул и остался лежать, как смачная коровья лепешка после летнего дождя. Если можно так выразиться, конечно. Так что он достался прислуге.

Кертис поблагодарил ее и начал есть, но не смог распробовать ничего кроме вкуса сладкого бархата на языке.

— Мэйхью, — сказала женщина. — Я знала одного Мэйхью. По имени Джо.

— Это мой отец.

— О, хм, да неужели? Однако ты на него не похож. Твоя мама вообще тебя кормит, мальчик? Есть худые — одни кожа да кости, а ты выглядишь еще хуже.

— Я похож на свою маму.

— Я помню, что Джо был крупным парнем. У него была косая сажень в плечах и крепкая широкая спина. О да, я помню его. Я работала на хлопчатобумажной фабрике в доках на Хармони-Стрит. То место сгорело, его давно уже нет. Но я помню, как обезумевшие от усталости черные парни приходили туда после того, как целый день таскали грузы, и как они смеялись, кричали и поднимали жуткий гвалт. Твой папа был одним из них.

— Я не слишком хорошо его помню, — сказал Кертис, продолжая поглощать торт и оставляя на тарелке только крошки.

— Да, — сказала она. — Ужасно, что с ним такое случилось. Мне жаль.

— Вкусный торт, — сказал Кертис. Он сделал большой глоток пунша, который напоминал смесь сладкого сока лайма с небольшим добавлением шипучей газированной воды. — И это… тоже очень вкусно, — добавил он.

— Да, — кивнула женщина, и он так и не понял: поддержала ли она этим свою собственную фразу о судьбе Джо Мэйхью или ответила на комплимент Кертиса. Она постояла рядом с ним еще пару секунд, наблюдая за тем, как он ест, но взглядом, который, скорее всего, был обращен в другое время и в другое место. Затем она сказала: — Уйдешь, когда все съешь. И скажи маме, чтобы она чаще кормила тебя фасолью и кукурузным хлебом, а то тебя может ветром унести.

Озвучив это наставление, она отошла от него и вернулась к делам на кухне. Кертис подумал, что она, вероятно, в этом доме занимает должность управляющей или вроде того. А сам он мог быть здесь лишь никем. Осознание этого было горьким, и Кертис почувствовал, как нечто тяжелое буквально нависает над его головой. Он понимал, что этот дом — последнее место, где бы ему хотелось задерживаться.

Оставив пустую тарелку и пустой стакан, Кертис вышел из кухни, вывел свой велосипед за ворота, а дворецкий, который стоял на страже, открыл их для него. После он снял пиджак, сложил его и вернул в корзину и надел зажимы на брюки. Решив не оглядываться на дом Гордонов, он уселся на свой велосипед и направился к Марайас-Стрит, подальше от звуков смеха и веселья. Для самого себя Кертис Мэйхью сейчас был лишь одинокой фигурой, движущейся сквозь ночь.

9

Кертиса всегда изумляло то, как мир мог настолько меняться от квартала к кварталу, однако именно так и обстояли дела. Когда он приблизился на своем велосипеде к Эспланад-Авеню, его разум все еще был загружен разочарованием и замешательством, которые обрушились на него на вечеринке Авы Гордон. Он проехал большие добротные дома, защищенные стенами и воротами, и внезапно остановился, будто кто-то приказал ему, потому что въехал на суровую территорию восточного Треме. Здесь контраст между мирами оказался слишком уж разителен — перед его взглядом выстроились многочисленные ряды одноэтажных хижин с небольшими подъездами, плотно жавшихся друг к другу. Некоторые домики были спрятаны в глубине улиц, несколько — ярко раскрашенных — маячило, словно образы лихорадочных снов. На одних краска со стен и вовсе облупилась, требуя срочного ремонта, на других — жестокое солнце заставило ее выцвести до оттенка слоновой кости. Часть хижин представляла собой руины, часть сгорела и превратилась в пропитанные влажностью обломки, заросшие деревьями, как будто ревнивая рука самой земли отвоевывала обратно украденные у нее ранее участки. На самой улице было разбросано много мусора, то тут, то там была видна грязь.

Кертису нужно было продолжать путь. Но когда он приблизился к одинокому освещенному островку парикмахерской Принса Парди — на вывеске которой красовались изображения укладочного масла и бритвенных лосьонов «Brycreem» и «Talbot’s Bay Rum» — он прочитал: «Заходи и стань красавчиком!». Он чуть притормозил, а затем и вовсе остановил свой велосипед, потому что понял, что все еще не готов вернуться домой.

В парикмахерской, как это обычно и бывало субботними вечерами, шла игра в покер — сейчас она была в самом разгаре. Когда Кертис прошел через входную дверь, его окутало плотное облако дыма от сигар, сигарет и курительных трубок. Плотные сизые клубы зависали над четырьмя мужчинами, сидящими за покерным столом, и только Принс Парди при появлении Кертиса поднял глаза, оторвавшись от своих карт.

— О, привет, Кертис! — воскликнул он, и его большое круглое лицо, обрамленное ореолом белых волос, озарилось мимолетной улыбкой, после чего вернулось к своему сосредоточенному выражению. — Иди к нам. Можешь взять себе колы!

Кертис так и сделал: вытащил бутылку из стоявшего в дальнем конце помещения ведра со льдом — почти полностью растаявшим. Он откупорил колу, использовав привязанную к ручке ведра открывашку с длинной ручкой, а после устроился на одном из красных кресел, предназначенных для клиентов. С этого ракурса он мог наблюдать за игрой, развернувшейся между Принсом Парди, Сэмом Раско, Реджисом Маллахенни и Филиппом ЛеСаваном. Через два кресла от него сидели Джеральд Гаттис и Турк Томлинсон — оба курили сигары и обсуждали какую-то важную вещь, до которой никому больше не было никакого дела.

— Поднимаю на десять центов, — объявил Реджис.

— Ну, тогда я тоже поднимаю на десять центов, — отозвался Сэм.

— У вас обоих полный голяк, — усмехнулся Принс, и немного поерзал на своем кресле. — Кертис, а чего это ты так разоделся сегодня? — спросил он. Его не столько интересовал ответ, сколько возможность потянуть с поднятием ставки.

Кертису необходимо было принять не менее важное для него решение. Ему очень хотелось рассказать хоть кому-нибудь о том, что случилось, но при этом ему было слишком стыдно. Стыдно, потому что он позволил себе — или заставил себя — поверить, что он мог понравиться Аве Гордон — сейчас или, может, со временем. Он имел смелость предположить, что сумел бы завоевать ее, если б только она дала ему шанс. Теперь он понял, что ему следовало быть умнее. Ведь богачи, что жили на улице Губернатора Николлса, так отличались от людей из восточного Треме на пересечении с Эспланад! Было так глупо позволить себе думать, что это когда-нибудь изменится…

— Меня просто ждали кое-где, — смущенно сказал он.

— И где же?

Казалось, что Принс Парди действительно хочет услышать его историю, и Кертис подумал, что это неплохая возможность выговориться, поэтому он принял решение и начал:

— Я думал, что меня пригласили на…

— Ну ладно, двадцать центов! — воскликнул Принс и бросил два десятицентовика в центр стола с раздраженным рычанием. — Что ж, Кертис, — добавил он, когда Филипп принялся изучать свои карты, — сегодня вечером ты выглядишь очень хорошо, куда бы ты ни шел. Мне кажется, это отличный наряд для молодого человека: он прекрасно подходит для прогулки субботним вечером. Филипп, тебе эти карты, что, паприкой посыпать? Ты на них так пялишься, как будто собрался их сожрать.

— Сам иди, собачьих консервов пожуй! — высокомерно ответил Филипп, но его голос все равно прозвучал немного нервно. Почти сразу он хлопнул своими картами об стол, пасуя.

Кертис откинулся на спинку кресла и сделал глоток. Игра продолжилась.

— Эй, Принс, — окликнул Турк, вынув сигарету изо рта и ткнув ею в пепельницу, стоявшую у его локтя. — Какого ты цвета?

— Какого цвета? Что за идиотский вопрос?

— Ну, ты же знаешь Дайну Фонтейн, которая работала служанкой в округе Гарден? Она как-то рассказала Есмин Йенси одну забавную историю. Пару дней назад к ней подошел мальчишка из семьи, которой она прислуживала, и, пока она убирала постели, он спросил, сделана ли она из шоколада.

— Не рассказывай сказки.

— Но так и было! О, хозяйка дома очень расстроилась и испугалась. Она сказала, что очень надеется, что Дайна не обиделась, но Дайна только рассмеялась. Она не возражала против такой аналогии. Но, знаешь… я с тех пор задумался о цвете. О том, что белые парни зовут нас цветными. Джеральд и я говорили об этом весь вечер. Вот посмотри в то зеркало на стене и скажи, какого ты, по-твоему, цвета?

— Хм, — задумался Принс и уставился в большое зеркало в позолоченной раме. — Сумеречный, наверно. Хотя есть ощущение, что в моем оттенке кожи есть немного красного.

— Да ты, скорее, пыльный и ржавый! — усмехнулся Филипп, и все рассмеялись. Кертис же слушал все это молча, но разум его все еще пребывал на вечеринке, пытаясь рассмотреть то, что там произошло, со всех возможных углов.

— Об этом я и говорю, — протянул Турк.

— Так я все-таки не понял, о чем ты конкретно толкуешь, — вмешался Реджис. — Потому что пока ты несешь какую-то несусветную чушь.

— Тогда посмотри на меня, — Турк чуть подался вперед на своем кресле, и пружины в его сидении чуть скрипнули. — У меня в коже есть желтый оттенок. Реджис, ты совершенно бурый, но у тебя есть оттенок оливкового масла. Филипп, в тебе немного серого и чуть желтоватого, как и у меня. Сэм, ты…

— Мне кажется, что я тюленьево-коричневого цвета, — перебил его Сэм.

— О’кей, соглашусь с этим. Джеральд ближе к бронзе, как хороший воскресный костюм, а Кертис цвета крепкого заваренного кофе в чашке. Мы не одинакового цвета, бывают очень ощутимые различия, — Турк прервался, чтобы покурить сигару и выпустить в потолок облако дыма. — Никто из нас не черный по-настоящему, вот, о чем я говорю. Хотя мы знаем таких парней, как Уэстон Уэйвер: он такой черный, что в нем можно разглядеть немного синевы — особенно на дневном свете. То же и со Стоувпайпом — это самый чернильный парень из всех, кого я когда-либо видел. И вот я подумал… и, кажется, теперь я понимаю, почему нас называют цветными: в нас действительно очень много оттенков. Все тона коричневого, которые только можно вообразить: от кофе с мороженным до соболиного, от светлого до темного… вся эта чернота с вкраплениями оливкового, желтого, красного, серого… А ведь есть еще глянцевые оттенки, матовые оттенки, и так можно продолжать, и продолжать. Это же бесконечно!

— Прям как твой язык, — сказал Реджис с доброй усмешкой. — Так к чему ты клонишь?

Турк откинулся на спинку своего кресла и лениво покурил сигару, напустив на себя таинственный вид. А затем он окинул присутствующих лукавой улыбкой и сказал:

— Опишите мне белую кожу.

Повисла тишина. Реджис почесал седеющую голову. Кертис выпил еще немного кока-колы, поочередно взглянув на выражения лиц игроков. Наконец, Принс прочистил горло и заговорил:

— Я думаю, они все немного розовые.

— Некоторые из них такие белые, что это буквально ослепляет, — заметил Филипп.

— А я видел тех, у кого кожа, скорее, красная, — предположил Сэм. — Тех, кто много бывает на солнце и краснеет от этого, как рак. Ох, это, наверное, больно!

— Вот к этому я и веду, — кивнул Турк.

— Тогда прости мое невежество, — качнул головой Принс, — но я все еще не понимаю суть твоей мысли.

Турк широко ухмыльнулся.

— Суть в том, насколько мы хороши, — сказал он. — Все цвета, которые только есть, содержатся в нас. Разве можно такое сказать о белых? Можете ли вы представить, что смотрите на свои руки и видите, как кровь течет по вашим венам, как некоторые белые? Меня в дрожь бросает при одной мысли об этом. Некоторым из них приходится прятаться от солнца в тени, потому что оно обжигает их, они не могут его выносить. И… мне даже немного жаль их.

— Поплачу о них завтра, — равнодушно бросил Реджис. — Слушай, я проиграл семьдесят центов. Может, мы уже продолжим игру?

— Все, что я хочу сказать, — продолжал Турк, снова вытащив изо рта сигару, — это то, что я благодарю Господа за все его цвета, которыми он наградил нас.

Повисло молчание, пока Принс перетасовывал карты для следующего кона. Затем он тихо сказал:

— Слава Господу за то, что он создал шоколадных леди!

— Точно! — голос Сэма прозвучал слишком уж пылко. Казалось, он даже съехал на несколько дюймов вниз по креслу. — Черт, если бы Джуд услышала, как я это говорю, она прибила бы мою тюленью кожу к стене…

Остальные рассмеялись, и их внимание вскоре вернулось к картам. Пришло время продолжить игру, как и Кертису — пришло время двигаться дальше. Он встал и оставил свою пустую бутылку среди других в специально предназначенном для этого деревянном ящике рядом с ведерком со льдом.

— Пора домой, — сказал он. — Спасибо, мистер Парди.

— Не за что. Держи хвост трубой, Кертис. Все не может быть настолько плохо.

— Да, сэр.

— Передай маме привет от меня.

— Передам.

— Надеюсь, что у тебя все будет хорошо, — быстро добавил Джеральд, бросив на Кертиса мимолетный взгляд. Он не хотел, чтобы кто-то знал, что на прошлой неделе Кертис снял его с крючка, уладив его конфликт с Майлзом Уилсоном, владельцем ремонтной мастерской, что располагалась ниже по Эспланад. У Майлза была привычка посылать очень крепких парней, чтобы они поговорили с тем, кто взял у него в долг и не расплатился с ним вовремя: в задней части его мастерской располагалась кредитная контора. Этот человек много лет назад работал в доках вместе с отцом Кертиса, поэтому, когда Кертис пришел к нему и замолвил словечко за Джеральда, Майлз послушал его и дал должнику отсрочку — еще одну неделю на то, чтобы вернуть пять занятых долларов.

— Надеюсь, вы не сожжете слишком много десятицентовых сигар, — вежливо кивнул Кертис и добавил: — Доброй ночи, джентльмены.

Он вышел на улицу до того, как кто-либо успел прокомментировать фразу, которая могла бы быть истолкована как грубое замечание. Но эта фраза напомнила Джеральду, что к полудню воскресенья он должен был добыть пять купюр с изображением Джорджа Вашингтона, или ему прижгут сигарой подушечки пальцев.

Кертис сел на свой велосипед и начал крутить педали, двигаясь по короткой улице Марэ в сторону Эспланад-Авеню. Вскоре он повернул налево, углубляясь в район Треме.

Он проехал под раскидистыми ветвями ряда старых дубов, выстроившихся вдоль Эспланад, миновал кафе «У Мэнди» — все еще открытое в этот вечерний час — и увидел внутри за столиками нескольких посетителей. Откуда-то издалека до него донеслись хриплые и страстные звуки джазовой музыки, и Кертис подъехал к небольшому участку, на котором стоял дом, о коем мать предупреждала его: «обходи это место стороной». Впрочем, каждая мать в Треме давала своему чаду такое наставление. Слева по авеню располагался «Шикарный Акр» — освещенный синими лампами клуб. Хотя его, скорее, можно было назвать «шумным», чем «шикарным», и он вовсе не занимал площадь целого акра, даже если брать в расчет парковку. Справа, почти прямо напротив этого клуба располагалось здание еще одного, высокомерно светящего красными лампочками наперекор своему конкуренту, и из открытой двери которого доносились джазовые нотки огненного саксофона. За обувной мастерской и магазином одежды сбоку от Кертиса замаячил третий клуб на Эспланад-Авеню — «Дан Диджит». Когда Кертис проезжал мимо этого низкого здания из красного кирпича, на котором сияли желтые и зеленые огоньки, он буквально ощутил идущую оттуда пульсацию музыки и бас барабанных ударов. Из открытой двери на улицу высыпала целая толпа людей, которые выглядели так, будто побывали в бетономешалке. Они кричали, смеялись и хватались друг за друга, словно только таким образом могли противодействовать силе тяжести. Когда Кертис свернул, чтобы избежать столкновения с ними, он заметил Роуди Паттерсона в центре этой толпы с Женевой Барракон. Девушка буквально повисла на нем, одаривая его непрекращающимся потоком влюбленных взглядов, а Роуди усмехался с привычным хмельным ликованием и выкрикивал что-то в небо, поднимая флягу с каким-то ядовитым пойлом и адресуя свой тост неумолимым могучим дубам.

Кертис продолжил крутить педали. Он решил, что Роуди Паттерсон попросту играет с Элеонор Колдуэлл. Он хотел рассказать ей все и заставить ее понять, что она может найти себе человека, на которого будет не жалко тратить свои физические и душевные силы, кои она сейчас попросту проматывала на мужчину, менявшего своих пассий каждую ночь как перчатки. Конечно, Кертис знал, что некоторые люди просто не хотят видеть правду — даже когда она крупными буквами написана на их собственном лбу, задом наперед, чтобы они могли легко прочитать ее каждый раз, как смотрятся в зеркало. Возможно, Элеонор одна из таких людей, но Кертис хотел попытаться вразумить ее. Те слова — «доверься мне» — что он сказал Роуди, оказались палкой о двух концах.

Он свернул налево, на северную Дербиньи-Стрит, оставив шум ночного клуба позади, и очутился в тихом семейном районе из одноэтажных домиков, буквально льнущих друг к другу. На крыльцах некоторых из них светили редкие фонари, у других в окнах всего лишь тускло мерцал свет свечей. Домики третьих — тех, кто мог позволить себе платить за электричество — были ровно и ярко освещены, как внутри, так и снаружи, благодаря чему частично разгоняли уличный мрак. Кертис повернул велосипед к кремовому дому с темно-коричневыми вставками, стоявшему в центре квартала между Дюмейн- и Сент-Энн-Стрит. Вот он и дома. В окне между занавесками проглядывало скудное свечение одинокой электрической лампы. Кертис поднял свой велосипед и тележку на узкое крыльцо и привязал его цепью к коричневым перилам. Затем он достал из тележки пиджак и перекинул его через руку, после чего начал поворачивать в замке ключ, чтобы открыть дверь, но та оказалась не заперта, и Кертис понял, что мама ждала его.

— Во-от он, — протянула она из своего мягкого кресла, словно с нескрываемым облегчением обращаясь к кому-то еще, находящемуся в комнате.

Кертис закрыл за собой дверь и запер ее на задвижку.

— Ты так хорошо выглядишь, — заметила она, — этот галстук и все такое.

Он кивнул.

— Спасибо.

— Ты ведь ожидал это услышать.

Он лишь пожал плечами в ответ.

Единственная в комнате лампа была накрыта темно-зеленым абажуром, который, казалось, задерживал большую часть света внутри себя и не позволял ему распространиться. А тот свет, что успевал сбежать из-под гнета этого абажура, терялся на выцветших обоях с виноградными лозами.

— Похоже, что все прошло не слишком хорошо, — сказала она своим усталым дрожащим голосом. Она говорила так, будто страдала от постоянной одышки. — Я вижу это по твоему лицу.

— Все прошло нормально, — отозвался он.

Орхидея Мэйхью некоторое время сидела тихо, молча наблюдая за сыном. И хотя из другого угла комнаты доносился скрип вентилятора, здесь стояла невыносимая жара, еще более сгустившаяся из-за повисшей тишины. Но, несмотря на это, Орхидея набросила себе на ноги свое любимое одеяло, а на плечи накинула серый шарф, из-под которого было видно лишь ее овальное коричневое лицо, обрамленное копной поседевших волос, и ее хрупкие ладони. А на ногах ее — Кертис знал наверняка, хотя и не видел их под одеялом — были надеты поношенные кожаные тапочки.

— Я же говорила, чтобы ты не дарил ей ничего острого, с булавкой, — сказала Орхидея.

— Ма-ам!

— Брошь, — повторила она, и вдруг жадно втянула воздух, словно ее легкие с трудом справлялись со своей основной функцией. — Я говорила тебе: это плохая примета — дарить понравившейся девушке что-то с булавкой и острое.

— Нет, мама, — возразил Кертис, — ты этого не говорила.

— Ну, — протянула она, — ты должен был это знать. Это все знают. Когда я увидела ту брошь, которую ты ей купил, я сразу поняла, что ничего не получится, — она нахмурилась. Глубокие морщины на ее лице стали еще заметнее. Она была маленькой и хрупкой, ее скулы заострились и больше напоминали маленькие клинки, готовые вот-вот прорезать плотную кожу ее лица. Ее веки были чуть опущены — как абажур на одинокой лампе — словно они тоже пытались не дать свету сбежать. Ей было всего тридцать семь лет, но из-за внешности ей легко давали сорок семь. Так было со многими.

— Господи, помилуй, — простонала она. — Как же у меня болит спина сегодня вечером. Милость Божья! Держись за свою молодость, Кертис. Она так быстро проходит.

— Да, мэм, — он слышал это наставление по сто раз на дню и каждый раз отвечал всегда одинаково.

— Ты ел?

— Мне достался кусок торта.

— Ну, тогда все прошло не так уж плохо, раз тебе достался кусок торта со стола богатой девчонки.

Он глубоко вздохнул. Слова вырвались наружу прежде, чем он сумел их остановить.

— Когда я ехал туда, я думал, меня пригласили, как гостя… Я думал, что я гость, но…

— Это не твое место, — сказала Орхидея. — Ты знаешь это, и я это знаю, — ее рука — тонкая, как тень — шевельнулась и потянулась к шее, чтобы помассировать ее. — Мне давно пора спать. Засиделась я. Ждала, пока ты вернешься домой.

Рот Кертиса закрылся. Он снова кивнул — больше ему было нечего ответить.

— Помоги встать, — попросила Орхидея, уже стараясь подняться самостоятельно. — Я собираюсь в постель. Я тут совсем умаялась… ждала… волновалась…

Кертис помог ей. Она была похожа на маленькую вязанку сухих дров, которые трещали и хрустели, охваченные первыми языками горячего пламени. Выцветший розовый халат, который был надет на ней под одеялом, витал вокруг нее, словно облако дыма. Свои потрепанные кожаные тапочки она сняла на маленьком изношенном коричневом коврике. Сделав шаг вперед, она вздрогнула, словно вся боль этого мира прошла через ее кости.

— Осторожнее, — простонала она и оперлась на Кертиса всем своим небольшим весом. Он поддержал ее, а затем почти что отнес в ее комнату, в которой стояла еще одна лампа, настолько скованная абажуром, что это превращало комнату в настоящую долину теней.

Он уложил ее в кровать и поправил подушку.

— На кухне остались готовые куриные желудочки и немного чая, — сказала она, устроившись на кровати. — Подкрепись.

— Да, мэм.

— Подари мамочке поцелуйчик, — попросила она, и он поцеловал ее в щеку. Она пробежалась рукой по его волосам и придержала его за плечо. Вздохнув, она уставилась на трещины в потолке так, будто наблюдала там бесконечность звезд.

— Доброй ночи, ма, — пробормотал Кертис, покидая комнату.

— Ты не жалеешь, что ходил туда? — спросила она перед тем, как он закрыл дверь.

— Торт был неплох, — ответил он с легкой улыбкой.

— Весь в отца. Железноголовый, как и он. Даже если б кого-то из вас укусила гремучая змея, вы бы сказали, что вам не больно.

— Доброй ночи, — повторил он, но она еще не все сказала, и он понимал это.

— Я не знаю, смогу ли пойти завтра в церковь. У меня так болит спина…

— Но тебе было бы полезно иногда выходить.

— В такую жару? Я чувствую себя на ней так, будто скоро растаю. Но ты — сходи. И скажи всем, что в следующее воскресенье я приду — неважно, будет дождь или солнце.

Снова этот ритуал. Он повторялся из раза в раз. Кертис кивнул:

— Хорошо, мам, — и когда он закрыл дверь, она потянулась рукой и выключила лампу на столе, погрузив свою спальню в темноту и тишину.

В своей комнате, за закрытой дверью, Кертис щелкнул выключателем верхнего света, а затем включил собственную прикроватную лампу, которая окутывала пространство более теплым светом. Он смахнул пыль с пиджака, прежде чем повесить его в шкаф. Комната его была безукоризненно чистой: он аккуратно заправлял кровать каждое утро, прежде чем уйти на работу, и все вещи всегда оставлял на своем месте. Дотошный, как сказал бы о нем Ол Крэб.

Он начал раздеваться и готовиться ко сну, когда что-то вдруг завладело его вниманием, как могла завладеть его вниманием трещина в полу, которая, если б разрослась, могла бы заставить весь их дом рухнуть. Он опустился в кресло рядом с единственным окном, и почувствовал себя так, будто никогда больше не сможет подняться. Для этого ему понадобился бы еще один Кертис Мэйхью, более сильный, энергичный, готовый прочно стоять на ногах.

Он вслушался в звуки ночи. Рядом выла собака. Этот пес по кличке Топпер жил в доме Обри через дорогу. А еще в ночи звучала музыка… доносились звуки трубы, которые становились то громче, то тише — словно неисправное радио, но Кертис знал, что это Джордж Мейсон. Этот человек все еще работал в доках, в тех самых, где на отца Кертиса напали в 1920-м году, когда ему было всего шесть лет. Можно было представить, как чувствовал себя мистер Мейсон, судя по звукам этой трубы: сегодня она звучала так, как будто музыка была ранена не менее глубоко, чем сердце Кертиса.

Он закрыл руками лицо. Как он мог быть таким глупым? Предположить, что… да… предположить, что там он будет на своем месте! Как он вообще мог позволить себе вообразить, что его примут в том мире?

Ему нужен был слушатель. О, как сильно он нуждался в слушателе в эту самую плохую ночь из всех плохих его ночей!

Он сформировал в своей голове слово — сформировал четко и ясно — и послал его на своей собственной длине волны настолько же непостижимой ему, как и любая другая радиоволна, перемещающаяся по воздуху. Только эта волна была его собственной, он владел ею.

— Привет, — сказал он мысленно.

Он ждал ответа, но его не последовало.

— Привет, — он попробовал снова, на этот раз сильнее.

И снова — ничего. Что ж, она, возможно, уже спит. Иногда он звал ее, и она не отвечала, так что…

— Привет, — послышалось в ответ. Она вернулась. И хотя это был его собственный голос, звучавший в его голове, он все равно отличался… некоторые его интонации, акценты… они были другими. И Кертис знал, что она — на связи.

— Ты пытаешься уснуть? — спросил он.

Через некоторое время она ответила:

— Просто лежу.

— О, я не хотел тебя беспокоить.

— Я не сплю, — ответила она.

— И я. Твой день прошел хорошо?

И снова последовала короткая пауза, после которой она ответила:

— Моего младшего брата сбили сегодня. Он перебегал через дорогу, направляясь к мороженщику.

— Через дорогу… на какой улице?

Некоторое время ответа не было. Кертис слабо улыбнулся. Он, конечно же знал, что она девочка — она сказала ему об этом. Ей было десять лет. Но она не сообщила ему ни свое имя, ни место, где живет. Он решил, что она живет где-то в городе, потому что не представлял себе, что мог слышать кого-то, кто находился бы за множество миль — иначе он слышал бы и другие голоса днем и ночью. При этом это могли быть люди, которые понятия бы не имели, что вообще с кем-то разговаривают.

Его собственные способности начали проявляться понемногу, когда ему было девять лет, поэтому он подумал, что с ней все происходило примерно так же, кем бы она ни была. Они разговаривали так уже около четырех месяцев. Конечно, не каждую ночь, но один или два раза в неделю они просто разговаривали по ночам, будучи двумя незнакомцами на пороге сна, которые не совсем были готовы отпустить этот мир. Иногда он слышал ее в течение дня, но это было похоже на отрывистые возгласы «Ой!» или «Черт!», или «Ох…», как будто она ударялась обо что-то ногой или роняла свои школьные учебники, поэтому ее мысленный голос становился сильнее. Но он никогда не отвечал, пока она не говорила ему «Привет», и не пытался пробиться к ней, если она не отвечала после двух приветствий.

— Просто улица, — ответила десятилетняя девочка-загадка, и Кертис понял, что она умна и не попадется на уловки, которые позволят узнать о ней больше. Она все еще развивала свои способности и изучала их, но, похоже, пока не до конца умела ими управлять.

— Ты ведь знаешь, что я — настоящий, правда? — спросил он.

— Мой папа говорит, что нет. Он говорит, я тебя придумала, и никакого Кертиса не существует.

— Имя моей мамы есть в телефонной книге. Я уже говорил тебе это. Он мог бы…

— Папа сказал мне больше этого не делать, — ответила она.

Ее голос, даже обличенный в его собственный, звучал в голове очень громко. Он думал, что она была даже сильнее, чем он в ее возрасте, а она только начинала постигать свой дар. Он вспоминал свою собственную растерянность, свое недоумение. Он был обычным маленьким мальчиком, и вдруг услышал в голове слова, которые звучали, как голос мистера Клебовски — они звучали на непонятном языке, на котором он говорил сам с собой, стоя за прилавком мясной лавки. У Кертиса ушло много времени на то, чтобы понять, что он не сходит с ума. Он слышал странные слова, слышал людей, которые говорили что-то в его голове, и, в конце концов, стал понимать, что это не его собственные мысли. Постепенно Кертис начал весьма умело этим пользоваться — как и эта маленькая девочка.

Он решил, что этот дар во многом помогал ему и вел его. С другой стороны велик был риск все же лишиться рассудка из-за этого дара рано или поздно.

— Ты не сможешь ничего с этим поделать, — ответил он. — Это то, какая ты есть. Ты такая же, как я.

— Я этого не хочу, — ответила она, и он услышал нечто неразборчивое, будто она считала, что это какая-то болезнь или проклятье, которое будет мучить ее всю оставшуюся жизнь. Что было не лишено смысла. Все зависело от того, сможет ли она, в конце концов, научиться этим управлять.

Кертис хотел успокоить ее, поэтому сказал:

— Меня, можно сказать, тоже… сбили сегодня.

Ответа не было.

Он ждал. Вскоре он подумал, что она ушла, но эта мысль не была предназначена ей — он мог сохранить ее втайне от девочки, хотя и не понимал до конца, как это работает. Как будто в его уме находилось какое-то специальное место, с помощью которого он мог проецировать свои мысли на чей-то персональный радиоприемник. «Телепатия» — вот, как называла это книга в библиотеке, и это звучало, как какая-то страшная болезнь, деформирующая кости.

Он не хотел больше беспокоить ее. Сегодня она ушла, и, возможно, надолго. Он начал подниматься с кресла. Пришло время ему раздеться, приготовиться ко сну и лечь, потому что наступало воскресенье, и…

— И что же сегодня случилось? — вдруг спросила она. — Кто тебя обидел?

Кертис помедлил с ответом, позволив себе снова расслабиться в кресле, и только потом сфокусировал энергию на том, чтобы отправить слова в их таинственное путешествие от разума к разуму.

— Я думаю, что я, по большей части, сам себя обидел. Я думал, что меня пригласили на вечеринку по случаю дня рождения одной девушки, которая мне… нравится. То есть, нравилась. А выяснилось, что она лишь хотела выставить меня дураком. Так что я не задержался там надолго.

— Ой. А ты подарил ей подарок?

— Подарил.

— Он был хороший?

— Хороший. Самый лучший, что я мог себе позволить.

— Ты же не оставил ей этот подарок, ведь так? — когда Кертис не ответил, она сама догадалась. — Ты ей его оставил.

— Да. Оставил.

— Я как-то ходила на день рождения к Райану Баккерсу и подарила ему хороший подарок, а на следующей неделе после этого он был таким вредным со мной в школе, что я сказала ему: если не будет вести себя хорошо, я заберу подарок назад. Я вообще не хотела идти на тот глупый день рождения. Вот, что я хочу тебе показать.

— Показать мне… что? — не понял Кертис.

— Что не все люди заслуживают хороших подарков, — ответила она. — Когда они их получают, они могут даже не оценить то, что получили.

Кертис растянулся в улыбке, глядя в стену. Он сказал:

— Думаю, ты права на этот счет.

Она молчала около пятнадцати или двадцати секунд, а затем снова передала ему мысль:

— Мне жаль, что у тебя был плохой день.

— Это не страшно. Главное, что он уже закончился. Но спасибо тебе.

— Кертис, мне пора ложиться спать…

— Да уж, мне тоже пора двигаться в этом направлении.

Он начал развязывать шнурки на ботинках, но она остановила его, спросив:

— С нами что-то не так? Я имею в виду… ЭТО.

Она уже задавала ему этот вопрос прежде, и он ответил ей, как и всегда:

— Мы просто другие. С нами все хорошо, просто… мы отличаемся от остальных. А теперь… если б ты позволила мне встретиться с твоими мамой и папой и рассказать им, что я знаю, думаю, это помогло бы тебе.

— Нет, — ответила она, как и всегда. — Я не могу этого допустить. Возможно, когда-нибудь… но не сейчас. Я не могу сейчас.

— Хорошо. Если или когда ты будешь готова, я приду.

— Спокойной ночи, — отозвалась она.

Он пожелал ей того же. И на этот раз он ощутил, что их психическая связь прервалась. Там, где раньше словно проносились электрические сигналы, теперь была только пустота. Для него это, опять же, был знак, что она становилась все сильнее и сильнее — гораздо сильнее, чем был он в ее возрасте.

Он решил, что ей предстоит тяжелый путь, если она не позволит ему помочь, но только Господу было известно, что думали об этом ее родители. Точно так же, как и его мать считала, что он сошел с ума, пока они не встретились с Госпожой и Мистером Муном^[107].

Сейчас он ничего не мог сделать, чтобы помочь этой девочке.

Кертис разделся, облачился в свою ночную пижаму и лег под простыню. С прикроватного столика он взял книгу, которую читал почти каждую ночь. И хотя он уже не раз прочел ее от корки до корки, он никак не мог насытиться историей Томаса Мэлори «Le Morte D’Arthur». Он не знал, как правильно произносить название этой книги, равно как не знал он и произношение некоторых слов, но это для него ничего не значило. Это была история о благородных рыцарях и их великолепных приключениях, которые так сильно завораживали Кертиса.

Он читал, пока сон не сморил его. Несколько раз он хотел продолжить чтение, но, в конце концов, перестал бороться со сном, выключил лампу и сдался.

10

— Мистер Ладенмер, извините, но вас желает видеть один мужчина. Я сказала ему, что вы заняты, но…

Джек Ладенмер, сорокалетний владелец пароходной грузовой линии, носившей его имя, подошел к своему дубовому столу и нажал кнопку «ВЫЗОВ» на интеркоме.

— Элис, — отозвался он, — мы с Виктором и в самом деле очень заняты. Я же предупредил, что не хочу, чтобы меня беспокоили. Я неясно выразился?

Ответа не последовало. Ладенмер перевел взгляд на юриста своей компании Виктора Эдвардса и, тяжело вздохнув, пожал плечами. Не успел он вернуться к обсуждению важных тем, как дверь офиса открылась — причем без предварительного стука и ожидания приглашения. В кабинете появилась Элис Тревельян с коричневым конвертом в руке и запальчиво заговорила:

— Извините, сэр, но он настаивает, чтобы я передала вам это, — она положила конверт на темно-зеленую столешницу рядом с контрактом, который Ладенмер обсуждал с юристом. — Я сказала ему, что у вас посетитель, но он…

Элис оборвалась на полуслове, взглянув на своего руководителя. Видит Бог, Джек Ладенмер был справедливым боссом: никогда не проявлял излишнего снобизма или строгости к своим подчиненным и платил им хорошую зарплату, но в ответ он рассчитывал, что сотрудники будут четко исполнять данные им распоряжения. Сейчас, заметив прямое неповиновение, Ладенмер внешне посуровел, во взгляде его светло-голубых глаз мелькнула вспышка молнии, готовая ударить в любую секунду и сжечь всех, кто попадет под горячую руку. Элис прерывисто вздохнула, но решилась договорить, раз уж прервала босса во время важных переговоров — она понимала, что назад дороги уже нет:

— Он сказал, что не уйдет, пока не встретится с вами лично, даже если для этого ему придется прождать весь день. И он хочет переговорить с вами наедине.

— Да кем он себя возомнил, черт возьми, Хьюи, мать его, Лонгом^[108]? — распалился Ладенмер. — Как он прошел мимо Роджера?

— Мистер Делакруа позвонил мне и сообщил, что человек очень сильно настаивал — и это еще мягко говоря. Он сказал мне, что пропустил его наверх, чтобы я сама решила, что с ним делать, — жалобно добавила она.

— У меня нет времени на всю эту ерунду! — Ладенмер оттолкнул конверт, но его пальцы почувствовали в нем что-то тяжелое. Как ему показалось, что-то металлическое. За один миг в нем взыграло любопытство и буквально впилось в него стальной хваткой. — Господи Боже! — воскликнул он, и тут же разорвал конверт, чтобы узнать, что ожидает его внутри.

Несколько секунд в кабинете стояло тягостное молчание, а затем Ладенмер, заметно притихнув, поднял взгляд и обратился к юристу:

— Вик… давай прервемся? Ты не против?

— Что там? — настороженно спросил адвокат.

— Мы закончим позже, — отчеканил Ладенмер, и это стало для Виктора сигналом, что пора вставать со стула и убираться отсюда. Адвокат, который разменял шестой десяток и обладал достойным внешним видом старшего государственного служащего, закрыл свою белую авторучку «Паркер», встал и вышел за дверь, которая вела в его офис, примыкающий к кабинету Ладенмера. Как только Виктор закрыл за собой дверь, Ладенмер обратился к Элис:

— Как его имя?

— Он не представился.

— Хм, черт возьми. Хорошо, скажите ему, что я даю ему десять минут. И еще… в следующий раз, когда вы войдете сюда без стука, пеняйте на себя.

Когда Элис ушла, Ладенмер извлек из разорванного конверта значок детектива полиции Шривпорта, положил его на свой стол и уставился на него, чтобы убедиться, что действительно его хорошо рассмотрел. Хотя у него и остался там кое-какой бизнес, он уже почти одиннадцать лет не был в Шривпорте. Что же это могло значить?

Через несколько секунд детектив появился в кабинете. Держался этот человек так, будто считал себя хозяином положения. Он обладал средним телосложением, не очень внушительным видом и был примерно на четыре дюйма ниже Ладенмера, рост которого составлял шесть футов и шесть дюймов. На детективе был темно-синий костюм, белая рубашка, черный галстук и черная шляпа.

Одет, как для серьезного дела, — подумал Ладенмер, продолжая оценивающе рассматривать гостя. Этого мужчину по справедливости можно было назвать красивым — он выглядел, как стареющий участник хора мальчиков, однако во взгляде его наблюдалась твердость и жесткость. Наряду с этим в глубине его глаз притомилась какая-то странная апатия, и почему-то именно она вызвала у Ладенмера наибольшее беспокойство, спровоцировавшее небольшое, но зловещее покалывание в области затылка.

— Спасибо, — обратился детектив к Элис, давая ей понять, что она может уйти, но секретарша продолжала стоять и смотреть на своего босса, пока тот жестом не отпустил ее. — И закройте, пожалуйста, дверь, мэм, — попросил детектив.

Похоже, мягкая, слегка снисходительная, но властная манера этого человека держаться искренне раздражала Элис. Она и так собиралась притворить за собой дверь, но, услышав на это прямое указание от полицейского, хлопнула ею гораздо громче, чем планировала изначально.

Ладенмер не встал и не протянул мужчине руку. Впрочем, детектив тоже предпочел избежать эту формальность. От приветственных улыбок они также оба воздержались.

— Добрый день, мистер Ладенмер. Меня зовут Джон Парр, — представился детектив. — Вот моя визитка.

Он извлек карточку из своего бумажника и положил ее на контракт рядом со своим жетоном. Ладенмер несколько секунд тщательно изучал ее: на маленькой белой карточке черными буквами было напечатано: Джон Остин Парр, детектив полиции Шривпорта, номер жетона 511 — и ниже имя начальника полиции — Денни Дир Баззер, адрес полицейского управления и номер телефона OR7-1572.

Детектив забрал свой жетон и положил его во внутренний карман пиджака. Когда пиджак распахнулся, Ладенмер увидел, что на посетителе была надета наплечная кобура с тем, а внутри покоился револьвер — похоже, .38 калибра.

— Итак, мистер Ладенмер, я ехал сюда из Шривпорта всю ночь, — начал свое повествование детектив. — Я жутко вымотался, устал и нахожусь не в лучшем расположении духа. Я понимаю, что встретиться с вами лично довольно трудно, поэтому мне пришлось почти угрожать этому парню на входе, чтобы пробиться к вам. Вынужден извиниться за этот спектакль. Однако всему этому есть причина: у меня к вам дело первостепенной важности. Я больше никому не показывал свой жетон и никому не говорил, кто я. Думаю, через несколько минут вы поймете, почему.

— И почему же? — нетерпеливо подтолкнул его Ладенмер.

— Потому что я располагаю информацией о некоем заговоре с целью похищения, сэр, — серьезно ответил мужчина, которого таинственная бестия по имени Джинджер ЛаФранс повадилась называть Золотком. Лжедетектив ни на секунду не отводил взгляда от магната, хоть его и сильно отвлекало большое обзорное окно позади стола, открывающее панорамный вид на реку Миссисипи и доки, где пароходы компании либо разгружались, либо находились в процессе загрузки. — Ваши дети в опасности.

Эти слова, произнесенные суховатым деловым тоном, возымели должный эффект. Ладенмер встрепенулся.

— Мои дети? Но почему?

— Нам поступило сообщение, — продолжал Партлоу, — что кто-то планирует похитить обоих ваших детей. У вас дочь десяти лет и восьмилетний сын, ведь так?

— Подождите! Стойте! — Ладенмер поднял руку, как будто хотел схватить и остановить само время. Жесткие апатичные глаза детектива взирали на него абсолютно бесстрастно. — Что вы имеете в виду, говоря, что вам поступило сообщение?

Партлоу снял шляпу и подошел к стоящей у стены бамбуковой вешалке, где висел пиджак Ладенмера из сирсакера. Он повесил шляпу на крючок и развернулся, глядя сквозь великолепное окно на грандиозный пейзаж владений магната. В его памяти воскресал недавний диалог с Джинджер, в котором она наставляла его перед этим визитом.

— Постарайся, — сказала она перед его отъездом из Шривпорта. — И помни: поверит он или нет, зависит только от тебя. Мы внесем свою лепту позже, но именно ты должен произвести правильное впечатление и сказать правильные слова.

— Слушай, — отозвался от тогда. — Я занимаюсь этим всю свою жизнь. Если что-то пойдет не так, я оттуда смотаюсь… но я знаю, что сказать и как действовать в подобной ситуации.

— Детектив Парр, — голос Ладенмера прозвучал напряженно, вырывая его из воспоминаний, — я задал вам вопрос.

Этот план родился менее недели назад, после того как Донни прибыл на станцию Юнион. Саму идею подала Джинджер, и, видит Бог, она была блестящей, но и Партлоу тоже кое-что добавил:

— Я сделаю так, чтобы он увидел мой пистолет, — сказал он тогда. — Это наверняка окажет на него существенное воздействие.

Сейчас, стоя с магнатом лицом к лицу, Партлоу спрашивал себя: неужели я испугался? Он вспотел, и причиной тому стала не просто жара. Однако, прислушавшись к себе, Партлоу понял, что был, скорее, взволнован, нежели испуган.

Когда он впервые увидел массивное здание из серого камня с огромной вывеской, гласящей, что здесь находится Судоходная Компания Ладенмера, он понял, на какую гигантскую рыбу они раскинули сети. Это была громадина, и ее нужно было быстро подцепить, и тогда либо она сорвется с крючка и уйдет, либо клюнет на него и перекусит его пополам, как креветку-приманку.

Так что нет, он не испугался. Он лишь понимал, что сейчас ставки были невероятно высоки, и на кону стояло слишком много. Партлоу заставил себя собрать волю в кулак. Хоть его нутро то и дело сжималось от нервных спазмов, он знал, что не может допустить, чтобы в его голосе прозвучал хотя бы намек на беспокойство. Он играл роль детектива Джона Парра — крепкого орешка, носившего револьвер .38 калибра и знавшего, как им пользоваться. Если сказать точнее, он уже его использовал несколько раз. Оставалось лишь до конца поверить в собственное амплуа, и уж тогда этот напыщенный жилистый мужчина по имени Джек Ладенмер — который, в принципе, мало чем отличался от обычных работяг, которым Джон Партнер продавал фальшивые Библии Золотого Издания — заглотит наживку, и дальнейшая работа с ним станет пустяковой.

— В прошлый понедельник, — начал Партлоу, глядя на реку, выглядящую так, как будто она была облачена в коричневые доспехи, из-за утреннего неба, застланного плотными облаками, — мы арестовали местного жителя по обвинению в краже со взломом. У него уже была судимость, и он отсидел за нее небольшой срок. На этот раз ему светило около пятнадцати лет в тюрьме «Ангола». Когда до него это дошло, он «запел». Кажется, он хочет заключить сделку с окружным прокурором… скостить срок заключения за помощь в предотвращении попытки похищения ваших детей.

Партлоу сосредоточил все свое внимание на Ладенмере, который в свои сорок четыре года выглядел так, будто все еще являлся действующим игроком баскетбольной команды университета Луизианы. Рыжевато-русые волосы магната были аккуратно подстрижены, но на висках проступало небольшое напыление седины. Его угловатое лицо было испещрено тревожными морщинками, возникшими в результате ведения бизнеса, но за исключением этого, он казался физически здоровым и обладающим острым умом. На нем была надета светло-голубая рубашка с закатанными на предплечьях рукавами, открывающими узлы мышц и прожилки вен, и галстук в красно-синюю полоску, узел которого был ослаблен, как будто Ладенмер следовал привычке бизнесменов носить этот предмет гардероба, но не очень-то заботился о его виде.

— Этот преступник, — продолжал Партлоу, поздравив себя с тем, что так легко и спонтанно использовал это слово, — вращался в кругу других, столь же испорченных отбросов, как и он сам… надеюсь, вы извините меня за это слово, но я просто не знаю, как их можно назвать по-другому.

Ладенмер кивнул.

Я зацепил его, — обрадовался Партлоу. Джинджер хорошо выполнила свое домашнее задание, выяснив о магнате все, что было необходимо. А именно, что он — бывший спортсмен из баскетбольной команды Луизианского университета, который прославился своей манерой браниться без умолку, когда ему этого хотелось, поэтому сейчас — как мужчина с мужчиной — они разговаривали на одном языке.

— Так вот, этот ублюдок хочет заключить сделку, — продолжал Партлоу. — Выдать нам то, что слышал краем уха о плане выкрасть ваших детей, в обмен на смягчение приговора.

— Что именно он слышал? — нахмурился Ладенмер.

— Пока что он играет в молчанку.

— Значит, вы не знаете наверняка, врет он или нет?

— Не уверен, — Партлоу сделал паузу для пущего эффекта, а затем спросил: — Хотите рискнуть и предположить, что он врет?

Ладенмер не ответил. Он опустил взгляд на собственные руки, лежавшие на столешнице перед ним. Пальцы его вдруг начали сжиматься и разжиматься, повинуясь, казалось, не его воле, а какому-то неизвестному сигналу.

— Причина, по которой мы приняли его слова всерьез и пришли в полную боевую готовность, — заговорил Партлоу, более спокойным голосом, — заключается в том, что этот кусок дерьма мог выбрать кого угодно, о ком врать. В Шривпорте множество публичных лиц, о которых он мог сказать, что именно они являются целями похищения… или их дети. Если он действительно врет, то почему для этого он выбрал вашу семью?

— Потому что я чертов богач, вот почему! — воскликну Ладенмер, явно начиная терять самообладание. — И иногда это настоящая заноза в заднице, скажу я вам. Но, Господи Боже, это все, что у вас есть? Этот сумасшедший просто пытается избежать «Анголы»?

— Не только. Он упомянул некоторые имена, которые уже были нам знакомы. Носящий одно из них, по нашему мнению, был сообщником в похищении жены доктора в прошлом году в Арканзасе. Кроме того, он рассказал нам некоторые интересные факты о других кражах в том районе… помогите нам прижать нескольких парней, которых мы разыскиваем прежде, чем кто-то пострадает. Он говорит, что расскажет нам больше, как только окружной прокурор даст согласие на сделку, но на данный момент дела обстоят именно так.

— Эти лица, которые вам уже знакомы… почему бы вам не арестовать и не допросить их, черт их дери?

— Мы разыскиваем их, сэр, но на это требуется время, потому что мы вынудили их уйти в подполье.

Ладенмер откинулся на спинку кресла.

— Боже мой, — буркнул он тихо, словно до него только сейчас дошла чудовищность возможного грядущего преступления. — Похищение моих детей?

— Такие вещи случаются сплошь и рядом в наши дни, — с напускным сочувствием произнес Партлоу и почувствовал, что новые тревоги, проступившие на лице магната, и его ошеломленное выражение лица, заставили его захотеть вытащить пистолет и отправить этот яркий пример бизнесмена Луизианы в другой мир. Насколько же Ладенмер был глуп, позволяя себе считать, что умнее его никого нет! Это было похоже на уговаривание слепого сброситься с утеса, соблазняя его тем, что он снова обретет зрение, если просто сделает пару шагов.

В следующее мгновение Ладенмер пришел в себя, сила воли вернулась к нему. Его голос прозвучал резко, когда он заговорил:

— Вы же привели сюда с собой еще полицейских, ведь так?

— Хм, — туманно выдохнул Партлоу. — Видите ли, здесь и кроется основная загвоздка нашего дела, — он взял пустой стул, стоявший перед столом Ладенмера, повернул его спинкой к собеседнику и сел, по-хозяйски положив на нее локти. Настал момент, когда успех дела начал целиком и полностью зависеть от силы убеждения Партлоу. Да, Джинджер раздобыла для него эту историю, но именно Партлоу предстояло правильно ее преподнести. Если ему не удастся, основной задачей станет выбраться из этого здания целым и невредимым. Постаравшись не выдавать своих переживаний, Партлоу терпеливо вздохнул, внимательно посмотрел на Ладенмера и кивнул. — Мы не хотим привлекать к этому делу полицию.

— Что? — воскликнул тот. Партлоу остался спокоен.

— Именно поэтому я и не стал никому показывать свой значок. Мы хотим сохранить это дело в тайне, — Ладенмер хотел вставить замечание, но Партлоу продолжил, не позволив ему заговорить: — Шеф Баззер поручил это дело капитану Арлену, начальнику криминального отдела. Капитан Арлен же поручил мне приехать сюда, встретиться с вами и быть здесь ответственным. Единственное, чего мы не хотим, сэр, так это просачивания информации в газеты.

Ему пришлось прерваться на несколько секунд, в течение которых его разум проработал схему, которую он и Джинджер построили, и решил, как ее преподнести. Он скрестил руки перед собой, положив их на спинку стула.

— Мы контролируем репортеров в Шривпорте, — сообщил он, — но мы не сможем контролировать их здесь. Я сомневаюсь, что и вы сможете это сделать, потому что такая новость может произвести фурор и разлететься очень быстро.

— Это плохо?

— Возможно. Говорите, что этот ублюдок лжет? Пусть так. Но кто-то там прочитает об этом и поймет, что может позаимствовать эту готовую идею и сам похитить ваших детей. Или кто-то где-то еще, кто никогда прежде не задумывался о похищении, может захотеть попробовать. Вот как это происходит. Один подражает другому, особенно если их цель так… так чертовски богата, — сказал Партлоу и нарочито сочувственно ухмыльнулся. — Но в наши дни цель может и не быть настолько богатой, — добавил он. — Любой, у кого есть семья, может быть похищен прямо с улицы в любое время дня и ночи, и я здесь, чтобы сказать вам, что подобное случается — или, по крайней мере, предпринимаются попытки — почти каждый день.

Ладенмер никак не отреагировал на сказанное. На мгновение Партлоу показалось, что он был недостаточно убедителен, и он напрягся… но тут Ладенмер слегка кивнул, и Партлоу немного расслабился.

— Наш отдел, — продолжал он, — не хочет нести ответственность за увеличение числа похищений. Ни в этом штате, ни в каком-либо другом. Итак, как я уже сказал, мы можем управлять репортерами в Шривпорте, но не здесь. Мы просто не хотим, чтобы сложившаяся ситуация усугубилась, особенно прежде, чем мы получим имена, которые нам нужны, — он взглянул на свои наручные часы — пришло время начать то, что может быть самой опасной частью его сегодняшнего визита. — Мне нужно связаться с капитаном, — сказал он. — Не возражаете, если я вызову междугороднего оператора? — он кивнул в сторону телефона на рабочем столе Ладенмера рядом с его левой рукой.

Магнат нажал кнопку интеркома.

— Элис, соедините меня с межгородом.

Секретарь включилась примерно через пятнадцать секунд:

— Межгород на линии, сэр.

Партлоу взял трубку взмокшей ладонью.

Если это не сработает, игра будет проиграна.

— Оператор, — твердо произнес он, — соедините меня со Шривпортом, Орчард 7-1572.

Соединение устанавливалось нестерпимо долго, но Партлоу продолжал ждать, слушая мерные щелчки. Сердце его при этом бешено колотилось о ребра.

Наконец, послышались гудки. Первый… второй…

Возьмите же трубку, черт возьми, — мысленно приказал он, и тогда — как по заказу — ему ответил женский голос:

— Полицейское управление Шривпорта. Что у вас случилось?

Партлоу бросил беглый взгляд на Ладенмера и заметил, что тот нервничает. Создавалось даже впечатление, что магнат вот-вот готов будет сорваться и закричать: «помогите, кто-то хочет похитить моих детей!», и это была именно та реакция, которая требовалась. Партлоу спокойно заговорил:

— Рут, это Джон Парр. Дай мне поговорить с капитаном Арленом, пожалуйста.

— Минуту, Джон, — ответила Джинджер ЛаФранс, очень хорошо сыграв свою роль.

Прошло совсем немного времени, прежде чем Донни вышел на связь и коротко обронил:

— Да?

— Капитан, со мной рядом Джек Ладенмер. Я объяснил ему ситуацию. Может, вы хотите сказать ему что-нибудь еще? — несмотря на то, что Донни молчал, Партлоу сказал: — Да, сэр, — и передал трубку магнату.

Теперь оставалось уповать на то, что Донни — эта бешеная горячая голова — все сделает правильно. Этот человек был ходячим конфликтом: за один только час езды с вокзала он умудрился непрерывно пререкаться с Джинджер, которая высказала свое недовольство тем, что Донни не привез с собой сто баксов, которые должен был бросить в «общий котел дела». В распоряжении Донни оказалось только тридцать два доллара и семьдесят четыре цента — это все, что он смог украсть из обувной коробки матери.

Партлоу искренне беспокоился, жалея, что не может играть обе роли сразу. Если Донни не сделает все как надо — даже при помощи Джинджер, что науськивала его, стоя у него за спиной в холле отела «Клементина» — они могут все провалить. Партлоу знал, что не успокоится, пока не почувствует, как от Ладенмера начинает пахнуть паленым.

Некоторое время Ладенмер просто слушал, а затем произнес:

— Спасибо, капитан. Да, это все сильно выбило меня из колеи. Да, я ценю это. Хорошо, я все сделаю.

Партлоу знал, о чем шла речь, если Донни придерживался сценария:

Очень жаль, что это случилось именно с вами. Это очень важное дело. Детектив Парр — надежный человек, он сделает все возможное и невозможное. Мы со своей стороны тоже сделаем все от нас зависящее, вы можете быть в этом уверены.

Внезапно Ладенмер резко сменил тему разговора:

— Не возражаете, если я спрошу, что случилось с Реем Калли?

Партлоу почувствовал, как каждый удар его тяжело бьющегося сердца начал отдаваться в горле. У него возникло ощущение, что он находится в машине, которая неожиданно потеряла как рулевое управление, так и тормоза, двигаясь на скорости шестьдесят миль в час по скользкой дороге.

— Я спрашиваю, потому что шеф Калли был моим вожатым в скаутах, когда я был еще ребенком, — произнес Ладенмер в трубку. — Кажется, он ушел на пенсию несколько лет назад?

Партлоу застыл в наступившей тишине. Он только надеялся, что Донни что-нибудь говорит на другом конце линии.

Тут Ладенмер сказал:

— Я предполагал, что он может отправиться на юг, потому что он любил рыбачить. Конечно, конечно. Спасибо, что занимаетесь этим делом. Я надеюсь, это окажется уткой, и ничего не произойдет.

Магнат вернул трубку Партлоу.

— Он хочет снова с вами поговорить.

— Да, сэр? — сказал Партлоу.

— Я аж взмок от страха, черт возьми, — сказал Донни.

— Буду, сэр. Спасибо.

— Поцелуй мой зад, — ответил Донни, и отключился.

Партлоу положил трубку на базу. Когда он вернется в Шривпорт, ему придется устроить разнос этому сосунку, хотя он предположил, что Джинджер уже надрала задницу Донни. Что, если оператор все слышал? Этого нельзя было знать наверняка.

— Он разговаривает как закоренелый преступник, — констатировал Ладенмер.

— Есть немного, — Партлоу хотел немного прощупать обстановку, чтобы убедиться, что магнат ничего не заподозрил. — Вы сказали, что шеф Калли был вашим вожатым? Он ушел, когда я устроился на работу.

— Как давно вы там? — он заговорил явно с большим расположением в голосе.

— Уж почти три года. Был апрель, и я как раз попал на дело «Человека-бабочки». После него я думал, что смогу расследовать все, что угодно.

— Да, я читал о нем. Жуткая история, — Ладенмер нахмурился. — Я хотел спросить вашего капитана, могу ли я рассказать кому-нибудь об этом. Моей семье или кому-то еще. Господи… моя жена Джейн, она нервничает по любому поводу, да ее удар хватит! Конечно, ей я ничего не скажу. Мой адвокат был здесь как раз перед вашим приходом. Могу я ему рассказать?

Партлоу понял, что ему предстоит быть более решительным, потому что он не хотел, чтобы Ладенмер набрал этот номер на визитке, которая, как ни крути, должна была остаться у него. Эта проклятая визитка претерпела восемь прогонов через штамповочный пресс Партлоу, прежде чем Джинджер посчитала, что она выглядит достаточно достоверной, чтобы ее можно было показать всякому — даже с хорошим зрением и острым чутьем.

— Вчера капитан дал мне довольно ясные указания, — сказал он, — что чем больше людей будут знать, тем вероятнее, что газеты пронюхают об этом. Разумеется, это вам решать, но я искренне рекомендую вам никому ничего не говорить. По крайней мере, несколько дней, — он решил резко сменить тему. — У вас есть телохранитель?

— Мой шофер. Его имя Клэй Хартли, он служил в полиции Хьюстона несколько лет назад. Он знает, как пользоваться огнестрельным оружием, и возит с собой в бардачке пистолет.

— Он живет в вашем доме?

— Я выделил ему комнаты над гаражом. Он возит детей и Джейн, куда они скажут.

— Это хорошо, — сказал Партлоу, хотя подумал обратное. Тем не менее, этого следовало ожидать. По крайней мере, это оказалась не целая орава телохранителей, о которых надо было бы беспокоиться. Пришло время закругляться, Партлоу и так слишком долго испытывал свою удачу, оставаясь здесь дольше положенного. Он встал.

— Одолжите ручку? — спросил он, и Ладенмер протянул ему свой «Паркер».

Партлоу перевернул визитку и стал писать.

— Я остановился в отеле «Король Людовик» на Брод-стрит. Шестнадцатый номер. «Король Людовик, 16», — написал он. — В номере нет телефона, но вы можете связаться со мной через администратора, — он придвинул визитку по столешнице к Ладенмеру. — Я останусь здесь до тех пор, пока капитан Арлен не отзовет меня обратно в Шривпорт, и я должен созваниваться с ним каждые несколько часов. Так или иначе, в ближайший день или два что-то должно проясниться.

— «Король Людовик» — это чертова дыра, ведь так? — спросил Ладенмер. — Позвольте мне заплатить за гостиницу с телефоном в номере.

— Спасибо, сэр, но нет. Уставом это запрещено… и к тому же, если моя невеста узнает, что я жил припеваючи в Новом Орлеане в то время, как она прозябала в Божер-Сити, она будет меня попрекать этим вечно.

Партлоу выдал обезоруживающую улыбку, хотя глаза его оставались бесстрастными. На имеющуюся для этой аферы сумму, которую они собрали с Джинджер и Донни, можно было позволить только это, и в любом случае шикарный отель оказался бы неподобающим местом для детектива из Шривпорта.

Вздохнув, Партлоу забрал шляпу с вешалки и еще раз окинул взглядом вид доков и пароходов. Двести тысяч долларов? Глядя на владения этого болвана, он понял, что эта сумма явно слишком мала.

Ладенмер поднялся.

— Где вы сегодня ужинаете?

Вопрос поставил его на пару секунд в тупик.

— Я об этом не думал.

— Если вы не можете — или не хотите — чтобы я заплатил за ваш отель, то хотя бы примите приглашение сегодня вечером ко мне на ужин. Первая улица, 1419, Гарден Дистрикт. Приходите к половине седьмого и позвоните в ворота. Вы сможете встретиться с моей женой и детьми.

— Хм, — оценивающе улыбнулся Партлоу. Он этого не ожидал, но это оказался хороший шаг в нужном ему направлении. — Ну… ладно, но вы же не собираетесь представить меня как детектива из Шривпорта?

— Вы будете моим деловым партнером. Этого будет достаточно.

— Прекрасно, — Партлоу пожал протянутую руку мужчины. — Тогда увидимся в полседьмого. Возможно, к тому времени у меня появятся свежие новости.

— Гм… вам, вероятно, лучше не брать с собой оружие, — заметил Ладенмер.

— Не беспокойтесь, — смиренно кивнул Партлоу. — Я просто приду насладиться едой.

И, — подумал он, — оценить спиногрызов, бывшего шофера-полицейского, нервную жену, дом и все остальное.

Возможность сытно поесть вместо того, чтобы давиться бутербродами и консервами, была приятной неожиданностью. Как сказала бы Джинджер, «Наслаждайся поездкой, Золотко, но пока едешь, держи руки на руле».

— Еще раз спасибо, Джон, — сказал Ладенмер.

Лжедетектив Джон Парр кивнул, надел шляпу и вышел из офиса.

Ладенмер сел.

Несколько секунд магнат буравил взглядом противоположную стену. Пульс бился в его правом виске, а его взор словно заволокла пелена. Он перевернул карту Парра, провел пальцами по надписи, а затем нажал кнопку «ВЫЗОВ» на своем интеркоме и сказал Элис, чтобы она соединила его с междугородним оператором.

11

В то время как человек, называвший себя детективом Парром, садился в свой черный «Форд» седан, припаркованный на Вашингтон-Авеню после встречи в офисе Ладенмера, Кертис крутил педали своего велосипеда по площади Конго в Треме, спеша выполнить срочное дело.

Прибыв на работу этим утром, он встретил по пути в раздевалку Сверчка и Умника.

— Босс хотел видеть тебя сразу же, как только ты придешь, — оповестил его Сверчок своим глубоким гортанным рокочущим голосом, перемежавшимся щелканьем его вставных зубов. — Сказал, чтобы ты не переодевался, а сразу пришел к нему, как есть.

Итак, прошло всего три минуты с того момента, как он припарковал свой велосипед и тележку у раздевалки — и вот он уже стоит наверху, в кабинете с зеленоватым стеклом, а лысый грузный босс всея станции Юнион в окружении сигарного дыма спрашивает его, знает ли он, что Уэнделл Крэбл живет на Сент-Энн-Стрит недалеко от площади Конго. Кертис ответил, что знает это — он множество раз проезжал мимо его дома.

— Уэнделл не пришел этим утром на работу, — сказал босс. — Он не отвечает на телефонные звонки. Съезди к нему и выясни, в чем дело.

Это было шокирующей новостью. За все то время, что Кертис знал Ол Крэба, последний ни разу не пропускал работу. Поэтому Кертис, одетый в свою повседневную одежду — коричневые брюки и зеленую клетчатую рубашку — теперь крутил педали со всей поспешностью, на которую только были способны его ноги. Он был уверен, что с Ол Крэбом что-то случилось. Еще вчера мистер Крэбл жаловался на несварение желудка. Он решил, что свиная отбивная, которую он съел накануне вечером в кафе «У Мэнди», решила вернуться и пнуть его в живот. Кертис надеялся, что дело просто в расстройстве желудка, но он читал, что именно под такой маской к человеку может подкрасться сердечный приступ.

Он съехал со своего привычного маршрута и направился к дому Ол Крэба. Пересекши Сент-Питерс-Стрит, он попал на почти священную землю площади Конго. В некоторых местах она сильно заросла травой, но на остальном ее пространстве трава была плотно примята и втоптана в грязь ногами поколений рабов, их детей и детей их детей. Они толпились здесь тысячами с начала 1800-х годов, чтобы торговать, собираться вместе, играть музыку, танцевать и зажигать факелы при свете луны, взывая к своим богам вуду. Теперь же, когда Кертис ехал на велосипеде через площадь, и белки бросались от него врассыпную, спеша укрыться в своих гнездах в раскидистых дубах, он слышал бой барабанов и звон тарелок. Он заметил, что одинокий барабанщик поставил свою ударную установку в тень и отбивал на ней зажигательный ритм, а рядом с ним стояла пожилая женщина и продавала яблоки и апельсины прямо с повозки. Подле нее покоился стул для отдыха, на котором она иногда позволяла себе расслабиться в тени.

Площадь Конго действительно была священным местом для жителей Треме, и особенно для Кертиса… но причиной своего сакрального отношения к этому месту он не мог поделиться ни с кем.

Его разум отнес его в прошлое, в майский вечер 1923-го, когда солнце едва коснулось горизонта на западе, но на площадь уже начал наползать синий сумрак. То тут, то там стали загораться лампы, словно обозначая путь для одиннадцатилетнего Кертиса и его мамы, державшей его за руку и тянувшей его за собой в некое место, в которое он не хотел идти.

В тот вечер где-то поблизости тоже играли барабаны. Это был низкий стук, доносящийся откуда-то с другой стороны площади, и маленький Кертис видел как в отдалении, зажигаются и движутся факелы — медленно, словно в лихорадочном сне. Орхидея продолжала тянуть его к месту назначения. Туда ей сказала прийти молодая женщина в ярко-красном головном уборе, которая явилась в их дом в прошлое воскресенье в полдень.

Кертис был ребенком, но он знал наверняка, в чем дело.

— Я хочу знать, — сказала его мать той молодой женщине, которая приходила к ним в дом, — мой мальчик сходит с ума или нет.

— Он не выглядит сумасшедшим, — ответила тогда молодая женщина, окинув Кертиса беглым взглядом.

— Он слышит голоса, — настаивала Орхидея. — Иногда они даже не говорят по-английски, и он их совсем не понимает. А иногда он слышит их очень ясно. Это длится уже два года, и ему не становится лучше. Смилуйся, смилуйся, Господи, я уже старая больная женщина, а это безумие и вовсе загонит меня в могилу!

И тогда, в тот майский вечер 1923-го Орхидея тащила Кертиса на восточную сторону площади Конго, где стояли особенно высокие дубы, с корявыми переплетенными ветвями и густой листвой. Эти дубы, должно быть, помнили, как первый раб коснулся здесь барабана, мечтая о зеленых холмах Африки. В сгущающихся сумерках Кертис смог разглядеть три фигуры под одним из деревьев. Они были освещены красноватым свечением пары масляных ламп, установленных на небольшом карточном столе. Две из этих фигур сидели на плетеных стульях, а одна стояла. В следующий миг Кертис увидел, кто они такие, и его ноги застыли. Его сердце застучало сильно и быстро, а пятки будто приросли к земле, но именно в тот момент — девять долгих лет назад — у его матери хватило душевных сил и решительности на то, чтобы потащить его дальше, как извивающегося сома на рыбацком крючке.

Со слов Орхидеи, он знал, что они собираются встретиться с кем-то, кто способен ему помочь. И он даже думал, что это мог быть какой-то новый врач, но теперь он понял, что мать тянет его на встречу с двумя самыми могущественными и таинственными людьми — самыми странными персонажами, которых только можно было встретить в Треме.

Это была Леди и ее муж, мистер Мун. На самом деле, он никогда не видел их на улице при свете дня — казалось, что они могли лишь прятаться в тени при бледном свете Луны, в бликах танцующего красноватого пламени, которое искрилось на фитилях их ламп.

Но вот он видел их живьем. Позади них стояла та самая молодая женщина в странном ярко-красном головном уборе, и она вышла навстречу Орхидее и Кертису, как только они приблизились — причем Орхидея все так же продолжала тащить Кертиса, а тот упирался и рыдал навзрыд.

— А вот и мистер Кертис, — услышал он голос Леди. Это был мягкий и вкрадчивый голос, который почему-то навевал мысли о прохладной воде. Кертис был потрясен: еще никогда и никто не называл его мистером, и он не был уверен, что ему понравилось это обращение из уст женщины, знающей вуду.

Другой мистер поднялся со стула и отвесил Орхидее и Кертису небольшой поклон.

— Рад встрече, — дружелюбно произнес он, но Кертис подумал, что его голос звучит, как треск сухих костей в доме с приведениями.

— Я привела своего мальчика, — сказала Орхидея, как будто им требовалось напоминание, и подтолкнула Кертиса вперед, словно отдавала его в качестве подношения.

Когда Кертис восстановил равновесие, он замер, как соляной столб, напротив этих двоих. В свете ламп, напоминавших блуждающие огоньки малиновых глаз призраков на кладбище №1 в Сент-Луисе, Леди и Мистер Мун казались лишь фантомами, хотя и слишком реальными.

Говорили, что Леди родилась аж в 1858-м, что означало, что ей было уже шестьдесят пять лет. В этом скудном свете под широкополой фиолетовой шляпой ее лицо представляло собой загадку, сотканную из сгустка теней. Кертис никогда раньше не видел эту женщину вблизи, поэтому понятия не имел, как она выглядит. Однако он слышал о ней очень многое: о том, что она была рабыней и сбежала с плантации вместе со своей матерью на болото аккурат перед Гражданской Войной, росла в колонии прокаженных, беглых каторжников и рабов прямо на болотах под новым Орлеаном, и там-то боги и богини вуду нашли ее и сделали одной из своих жриц. Он слышал о ней больше, чем хотел бы: о змее — водяном щитоморднике — которую она держала в своем доме в Сент-Луисе и которого называла «Сестра» за все секреты, что змея рассказывала ей. О сундуке, который она хранила — бытовали легенды, будто он был наполнен усохшими головами молодых людей, как раз его возраста, которые имели неосторожность забрести за изгородь из гигантской сальвинии^[109]. Поговаривали, что эти растения, похожие на зонты, были рупорами самого дьявола, а во дворе Леди они цвели буйно, как тропические фурии. Кертис слышал о сияющих фиолетовых шарах, которые постоянно кружили вокруг ее дома, исполняя роль призрачных сторожей, а иногда ночью — как говаривали — можно было видеть, как эти шары ползали по крыше ее дома словно пауки.

Были и другие пугающие слухи, которые Кертису доводилось слышать, и он зачем-то прокручивал их в голове, глядя на существо, которое выглядело как обычная худая женщина в фиолетовой шляпе, облегающем платье и фиолетовых перчатках на тонких пальцах, напоминавших смертоносные клинки. Ее кожа была иссиня-черной, как уголь из самых черных земель Африки, нетронутых ногами белых исследователей.

И таким же пугающим, как Леди, был и мистер Мун. Он производил устрашающее впечатление, до дрожи в позвоночнике, несмотря на то, что вел себя исключительно вежливо, как джентльмен. И не его виной было то, что он родился с болезнью, сделавшей одну половину его лица бледно-желтой, тогда как вторая оставалась эбеново-черной. Две половины сходились на лбу, образуя там россыпь пятен, а его изящный нос и подбородок с седеющей бородой создавали элегантный мост между светлой и темной сторонами. Смотреть на это было нелегко. Он тоже был высоким и худощавым, и выглядел убийственно, как бокал мышьяка, будучи одетым в облегающий черный костюм с тонким черным галстуком, украшенным красными квадратами, в черную шляпу и черные перчатки. На каждом его запястье поблескивало по циферблату наручных часов. На шее, на цепочке, висело позолоченное распятие размером с самую большую свиную ногу, когда-либо приготовленную в кастрюле Треме.

— Подойди ближе, молодой человек, — сказала Леди.

Кертис не двигался, пока Орхидея не подтолкнула его вперед, и даже тогда его ботинки буквально пропахали священную землю.

— Мне сказали, — произнесла Леди из-под своей шляпы, — ты утверждаешь, что в твоей «колокольне» звучат голоса. Похожие на звук твоих собственных колоколов, но они не твои, если можно так выразиться, — ее голова слегка приподнялась и склонилась набок. — Это правда?

— Скажи ей, — подтолкнула его Орхидея, прежде чем Кертис успел даже подумать над ответом. — Давай же! Сейчас не то время, когда надо изображать, что у тебя рот зашит! — когда Кертис снова замялся, Орхидея обратилась к жрице вуду. — Он не представляет, насколько это убивает меня, мэм! Моя спина… что-то не так… я все время чувствую слабость… не могу стоять прямо… как будто это все давит на меня всем своим…

— Миссис Мэйхью, — мягко прервала ее Леди. — Почему бы вам не пойти туда, где миссис ДеЛеон готовит целый горшок гамбо? Видите ее вон там, у огня? — она дождалась, пока Орхидея кивнет. — Идите и скажите миссис ДеЛеон, что я назвала вам слово «Биддистик». Она засмеется и нальет вам целую миску бесплатно, — затем она посмотрела на молодую женщину в ярко-красном головном уборе и на мистера Муна. — Вам обоим лучше пойти с ней. Оставьте нас с мистером Кертисом наедине. Ступайте, — она махнула своей рукой в печатке в сторону Орхидеи, как будто смахивала крошки со стола.

Молодая женщина двинулась вперед скользяще-мягкой походкой и взяла Орхидею под руку, пока мистер Мун забирал свою эбеново-черную трость, стоявшую рядом со стулом.

— Скажи ей правду, Кертис, — попросила напоследок Орхидея. Затем она подняла свои печальные глаза на Леди, и уголки ее губ опустились. — Вы ведь знаете, что мой муж оставил меня, — запричитала она. — Это произошло шесть лет назад. Несчастный случай в доках, насколько я знаю.

— Мне все известно, — был ответ. — Я соболезную вам. И сочувствую сейчас. Так ступайте же, возьмите себе миску гамбо, и пусть сегодня вам достанется маленький кусочек счастья.

Орхидея снова хотела заговорить, но молодая женщина мягко и одновременно настойчиво потянула ее за собой, поэтому Орхидея бросила на Кертиса последний взгляд, в котором читалась настоятельнаяпросьба, а затем позволила увести себя.

Мистер Мун прошествовал мимо Кертиса со своей тростью, оставляя в воздухе запах сандалового дерева и лимонов.

Когда эти трое отправились за гамбо миссис ДеЛеон, Леди глубоко вздохнула и выдохнула.

— Теперь мы можем поговорить, — сказала она с заметным облегчением и приподняла голову, снова взглянув прямо на Кертиса. Он заметил, как свет чуть очертил ее острые скулы, большой гребень носа и ярко-изумрудные глаза, которые поразили мальчика, потому что были похожи своей неистовой кипучей энергией на сияние спиртовки, которая могла сжечь дотла все, до чего только дотянется.

— Полагаю, — начала она, — ты много обо мне слышал. Это были слухи, от которых по ночам плохо спится. Ты ведь знаешь, о чем я говорю?

Кертис заставил себя кивнуть.

— Мы здесь не для того, чтобы проходить через все это… — она помолчала, подбирая подходящее слово, — описание, — закончила она. — Я лишь хочу знать о «голосах». Твоя мама ужасно волнуется, и ты знаешь, что она переживает, потому что любит тебя. Если бы это было не так, она бы не привела тебя сюда. О, прислушайся… разве это не прекрасно?

Из дубовых зарослей доносился стрекот сверчков и жужжание других ночных насекомых, пробуждавшихся от своего дневного сна.

Кертис почувствовал, что дрожит, хотя воздух был теплым и влажным. И все же он попытался отринуть свой страх, потому что пришло время поговорить, и не было смысла что-либо утаивать.

— Я не… не совсем слышу голоса, — сказал он. Ему понадобилось некоторое время на то, чтобы продолжить. — Я слышу свой собственный голос. Но… это сложно объяснить… вроде… я просто знаю, что то, что я слышу, говорят другие люди. Моим голосом. Тем голосом, который мне так хорошо знаком. И все. Но то, как это все говорится… это не я говорю сам с собой. Я знаю это наверняка.

— Наверняка? — переспросила она. В ее голосе звучал вызов.

— Я уверен в этом настолько, словно Господь Бог спустился с небес и сказал это мне, — ответил он, и, решив, что был слишком дерзок, тут же добавил: — простите, мэм.

— И как же ты можешь быть настолько чрезвычайно уверен? Твоя мама говорит, это началось после того, как твой отец покинул вас, и она думает, именно это повлияло на твой разум. Говорит, она водила тебя к двум врачам, но они оба сказали, что это просто воображение, и голоса скоро замолчат. Говорит, она уже отчаялась искать, чем тебе помочь, и это угнетает ее день ото дня. Так почему же ты так чрезвычайно уверен в своей правоте?

Кертис ничего не мог с собой поделать. То, как с ним говорила эта колдунья вуду — с нотками жгучего перца в голосе — заставило что-то внутри него закипеть.

— Я слышу, как кто-то говорит на другом языке, — сказал он. — Я думаю, что это говорит мистер Данелли в магазине. На эйтальянском.

— Правильно произносить на «итальянском». Произноси это так. А то подумают, как будто ты полный неуч.

— Хорошо, мэм, — ответил он и пожал плечами. — Но я ни одно из этих слов не понимаю. Они просто прозвучали в моей голове, и больше я и их не слышу.

— А другие бывают?

— Иногда бывают. Один из них звучал очень-очень далеко… кто-то кричал… как будто там был еще кто-то. Мне так показалось. Он говорил всякие плохие слова.

— А откуда ты знаешь, что это был мужчина?

Кертис снова пожал плечами, но она ждала от него ответа, и он вздохнул.

— Он сказал, что кто-то должен отгрызть ему хуй…

— О, — ответила она. Что это было? Улыбка? Слишком сложно было сказать из-за этой шляпы.

— Но я и без этого могу определить, мужчина это или женщина, — продолжил он. — Я не понимаю как… дело просто… в том, как они говорят.

— А расстояние ты определить можешь?

— Некоторые звучат сильнее других. Я хочу сказать… я не слышу всех подряд. Они приходят и уходят, — он передернул плечами и посмотрел прямо на Леди. — И это началось не тогда, когда ушел папа. Мне было восемь, когда это началось. И я стал слышать голоса чаще, когда мне исполнилось девять.

— А ты можешь отвечать им?

— Я не знаю, мэм. Я никогда не пробовал.

— Можешь попробовать сейчас? Скажи что-нибудь в своей голове — посмотрим, услышу ли я это.

— Да, мэм, — ответил он и закрыл глаза, тут же подумав: Привет. Он не видел этого слова, написанным в своей голове. Ему лишь привиделось, что в темноте вспыхнул лучик света, обрел крылья, вырвался из его разума и стал набирать скорость. Он становился все быстрее и быстрее, пока, казалось, не обрел крылья и не улетел прочь, как быстрая белая птица.

— Ничего, — ответила Леди. — Попробуй еще раз. Сильнее, если можешь.

Он сделал это. Снова закрыл глаза, стиснул зубы и подумал: Привет. И слово снова улетело прочь пятном света.

— Нет, — сказала Леди.

— Но это все, на что я способен, — признался он.

Некоторое время Леди хранила молчание, прислушиваясь к гудевшим жизнью дубам. Казалось, она слушала, как маленькие ночные насекомые рассказывают ей свои секреты, так же, как ее змея Сестра.

— Твоего папу называли Железноголовым?

— Да, мэм.

— Ты знаешь, почему?

— Нет, мэм.

— Был один несчастный случай. Я слышала о нем: бочонок смолы упал с платформы и ударил его по голове, сломав вместе с тем плечо и ребра. Но его голова, казалось, была сделана из железа, потому что на ней не осталось и следа. Да, дорогой мальчик, у него, должно быть, была твердая голова.

— Наверное, — ответил Кертис.

— Подойди ко мне, — поманила она, хотя ему казалось, что он и так стоит к ней слишком близко.

Она начала снимать перчатки. Когда он повиновался и неохотно шагнул к ней, она положила руки ему на голову, словно пыталась прочувствовать его череп.

— Тебя не мучают головные боли?

— Нет, мэм.

— Ты можешь предсказать, что произойдет завтра или послезавтра?

— Нет, — ответил он и чуть не улыбнулся, подумав, что, если бы знал вчера о том, что ждет его сегодня, он притворился бы больным и остался бы в постели.

Она продолжала исследовать его голову. Ее пальцы как будто были выкованы из металла.

— Я собираюсь рассказать тебе кое-что. У меня есть одна проблема кое с кем здесь. С другой женщиной. Она очень меня не любит. Я собираюсь подумать ее имя, а ты постараешься услышать. Давай.

Он прислушался, но все, что он слышал, это шум листвы.

— Нет, мэм, я не слышу.

— Ну, хорошо. Я собираюсь в скором времени покинуть Новый Орлеан. У меня на примете три места, где я могла бы поселиться. Хорошие, тихие места, где почти ничего не происходит. Я думаю о названиях этих мест прямо сейчас. Можешь назвать хотя бы одно из них?

— Нет, мэм, — сказал он. — Я не могу этого сделать.

— Хм, — отозвалась она. Было неясно, чего в ее голосе прозвучало больше: разочарования или убежденности. Она провела рукой по его лбу, надавила на него кончиками пальцев, и на этом экзамен, вроде бы, закончился. Но… — Ты когда-нибудь видел таких, как ты?

Он покачал головой.

— Нет. Ну… я такой же, как и все остальные, как мне кажется.

— Нет, — ответила она. — Вообще-то, я не думаю, что ты такой же, как все остальные. Беги к миссис ДеЛеон и приведи свою маму сюда. И принеси мне миску гамбо.

Когда Кертис выполнил поручение и привел Орхидею, мистер Мун и женщина в ярком головном уборе вернулись вместе с ними и заняли свои места. Леди забрала миску габмо.

— Так как, мэм? — нетерпеливо спросила Орхидея. — Что с ним такое?

Леди дала себе время немного насладиться гамбо, помешивая его деревянной ложкой, которую Кертис передал ей вместе с миской.

— Позвольте мне рассказать вам небольшую историю, — начала она. — Еще на плантации, когда я была маленькой девочкой, дочь повара — ей было тринадцать или четырнадцать лет, насколько я помню — сказала, что она говорила с человеком, который жил в Баскароле, а это находилось в семи или восьми милях от того, где были мы. Она говорила, что она слушала его, а он отвечал ей в ее голове. Верьте или нет, но она сказала, что он был старым мужчиной, плотником. Совершенно внезапно она начала знать все о молотах и прочих плотницких инструментах: о том, какого типа бывают пилы, пиломатериалы, гвозди… и другие вещи, которые она никак не могла бы узнать на плантации. Да, у нас там был плотник, но он был белым, и у него была семья. К тому же, он жил от нас довольно далеко, и поговорить с ним у нее не было никакого шанса. Все закончилось, когда друг Савины — этот плотник — вдруг замолчал, и она решила, что он переехал или умер. Так что… я слышала о таких вещах прежде. О таком даре — слышала. И, должна вам признаться, он очень редкий. С вашим мальчиком все хорошо, миссис Мэйхью. Похоже, у него светлая голова и чистая душа. Он хороший мальчик. Я клянусь, с ним все в порядке. Вы только что обрели в нем слушателя. Пока еще рано, он еще растет, но, тем не менее, он все же слушатель.

— Кто?

— Я сказала, что ваш мальчик — слушатель. Так же я называла Савину МакКейб и Ронсона Ньюберри. Я знала прежде только двоих, но периодически слышала о таких людях. Как я и сказала, этот дар очень редкий.

— Слушатель… — повторила Орхидея, и Кертис заметил, что в выражении лица его матери проскользнуло такое уныние, будто ее только что ударили молотком. — А что это значит? Он не в себе или что?

— Нет, — терпеливо ответила Леди. — Если вы не можете понять, что я вам говорю, подумайте о радио. Вы прокладываете провода, и они тянутся к разным станциям, от которых исходят сигналы. Увы, я не знаю, как это работает в точности, но ясно одно: от некоторых станций прием лучше, чем с других. Так вот, ваш мальчик работает, как радио. Он может улавливать сигналы от других слушателей… только я уверена, что многие из них не знают, что наделены этим даром. Они просто думают, что должны лечиться, потому что окружающие считают их сумасшедшими. Они никак не могут понять, что голоса, которые они слышат, не являются их собственными. Пока что ваш мальчик не нашел в округе других слушателей, но он может слышать мысли других людей… сигналы, которые повсюду! Они плавают в воздухе, как и радиоволны. Но Кертис может выбирать, на что настроиться.

— У нас нет радио, — ответила Орхидея.

Леди вздохнула и съела еще несколько ложечек гамбо.

— Миссис Мэйхью, — обратилась она, отерев рот бумажной салфеткой, которую протянул ей мистер Мун. — Я точно не знаю, как это работает. Я думаю, никто не знает. Как далеко может ваш сын уловить другого слушателя? Я думаю, что он понятия не имеет. Как он узнаёт, слышит он мужчину или женщину? Или ребенка? Что ж, похоже, он как-то это понимает, хотя не может описать это словами. Будет ли дар усиливаться со временем или уйдет? Разве кто-либо описывал нечто подобное? Возможно ли это? А если возможно, то как? — она позволила этим вопросам повиснуть в воздухе. — Я не могу сказать вам больше, — добавила Госпожа через мгновение. Она издала губами странный звук, напоминавший воздух, со свистом вырывающийся из воздушного шара. — Иногда я хотела бы, чтобы и у нас не было радио. Чарльз слушает его через наушники целый день и ночь, это до ужаса меня раздражает. Что ты собираешься слушать на этой неделе? — последний вопрос она адресовала мистеру Муну.

— Как оркестр исполняет замечательную мелодию под названием «Ночь на Лысой Горе», — ответил он своим костлявым голосом. — У меня от нее мурашки, — затем он ухмыльнулся так широко, что, казалось, его лицо вот-вот треснет.

— Жду не дождусь, чтобы увидеть, что они придумают дальше, — проворчала Леди, обращаясь к Орхидее. — Или… может, все же дождусь. Впрочем, неважно. Важно то, что за мистера Кертиса вам волноваться не стоит. Он не сходит с ума. Он наделен редким даром, которому можно только позавидовать.

— Простите, — ответила Орхидея, и тут же повторила это чуть более решительно. — Простите. Но я не могу не беспокоиться о моем мальчике! Что ждет его впереди? А если его ждет какое-то несчастье из-за этого? Кто может позавидовать такому дефекту в его голове? Слышать, что думают другие люди? Это не нормально и это неправильно, это угнетает меня еще сильнее, и один Бог знает, как тяжело у меня на сердце с тех пор, как это началось… с тех пор, как не стало Джо. И моя бедная спина! Все это давит на нее своей тяжестью! Так что простите, мэм, но я не могу просто забыть об этом и отложить, как вчерашнюю газету! Именем Бога клянусь, не могу!

Кертис заметил, как зеленые глаза Леди задержались на нем на несколько секунд. Затем она произнесла:

— Заберите его домой, миссис Мэйхью. Цените его дар, который Господь послал ему. И начните лучше кормить его. Давайте побольше мяса, чтобы он стал сильным, как его отец.

При этом Орхидея, казалось, содрогнулась всем телом. Создалось впечатление, что она стала ниже на пару дюймов, а в красноватом свете ламп ее лицо мгновенно превратилось в холодную маску.

Она прошипела:

— Он никогда не станет похожим на своего отца.

В тот же день — намного позже ночью — Кертис лежал в постели в своей комнате и вдруг услышал голос, слабо прошептавший ему издалека:

— И тебе привет.

Вырвавшись из воспоминаний девятилетней давности, Кертис увереннее начал крутить педали по площади Конго. Наконец, он остановил свой велосипед и тележку напротив небольшой аккуратно укрытой листвой светлой хижины на Сент-Энн-Стрит, поднялся на две ступени и постучал в дверь.

Ответа не было.

Кертис постучал снова.

— Мистер Крэбл! — позвал он. Затем громче. — Мистер Крэбл? Это Кертис. С вами все в порядке?

Внутри действительно прозвучало какое-то бормотание, или ему только показалось? Только что мимо проехала машина, так что сложно было сказать наверняка за этим шумом.

И вдруг из-за двери послышался звук, напоминавший тяжкий старческий голос как будто из самой могилы времени. К тому же казалось, время догнало его и придушило, остался лишь жалкий скрип. Этот звук был просто ужасен.

— Уходи, Кертис. Пожалуйста. Просто уйди.

— Что случилось, сэр? — на этот раз он не смягчал произнесение этого слова. — Вы заболели?

— Уходи…

— Не могу, сэр. Меня отправили узнать, все ли с вами в порядке, и именно это я собираюсь сделать. Если останетесь за этой дверью, я не уйду, пока не увижу вас, — Кертис ждал. Прошло еще несколько секунд молчания, и он потребовал: — Откройте дверь, сэр. Вы знаете, что так будет лучше.

Он еще немного подождал, затем сжал кулак и уже был готов постучать снова и стучать, пока ему не откроют, но вдруг замок щелкнул, дверь отворилась, и человек, напоминавший Уэнделла Крэбла, только с серой кожей и поседевший, как лунь, с болезненно ввалившимися глазами, прищурившись, вышел на солнечный свет.

Ол Крэб не смотрел на Кертиса. Он бросил взгляд на улицу, а затем отступил от двери, как будто свет причинял ему боль.

— Ну, заходи, — сказал он. — И лучше пристегни свой велосипед, у нас тут частенько воруют.

Кертис затратил немного времени, пристегивая свой велосипед цепью к водосточной трубе вместе с тележкой, а затем вошел в тусклую прихожую. Его тут же поразил резкий запах подгоревшей пищи и сигаретного дыма. Все ставни на окнах были закрыты, но на пробивавшихся из-под них световых дорожках виднелись поблескивающие осколки разбитого стекла. Ол Крэб продолжил отступать, пока не опустился в коричневое кресло, рядом с которым стоял стол с покоившейся на нем наполовину опустевшей бутылкой виски «Four Roses» и почти опустошенным стаканом. Зеленая керамическая пепельница была завалена окурками самокруток, а от одного из них все еще поднимались сизые усики дыма.

Кертис закрыл за собой дверь. Когда его глаза полностью привыкли к сумраку, он понял, что вокруг талии Ол Крэба была повязана белая рубашка, опустившаяся до уровня нижнего белья, которого на повелителе носильщиков сегодня не было. На ногах Ол Крэба были старые поношенные кожаные шлепанцы. Он вытянул вперед ноги и откинулся на спинку кресла с закрытыми глазами, запрокинув голову.

— Похоже, у вас что-то сгорело, — сказал Кертис. По правде говоря, это зрелище потрясло его настолько, что он буквально потерял дар речи. Никогда прежде он не мог представить себе Ол Крэба в таком состоянии.

— Пытался испечь кукурузный хлеб, — Ол Крэб открыл глаза, поднял тлеющую сигарету и выдохнул облако дыма. — У меня не слишком хорошо вышло.

— Мистер Крэбл… что с вами?

— Что с вами, — повторил он, смотря в никуда. — Что с миром? Вот вопрос. Это плохое место. Оно просто… убаюкивает тебя изо дня в день, а затем… когда ты понимаешь, что все идет слишком гладко и легко, и что ты уже катишься к закату своих дней, вот тогда-то… тогда-то оно и настигает тебя, — его старческое лицо повернулось, и впалые глаза уставились на Кертиса. Рот изогнулся в полумраке жуткой улыбкой, на которую было невыносимо смотреть. — Вчера вечером я получил телеграмму «Western Union». Время было семнадцать минут девятого. Я никогда не получал телеграммы «Western Union» прежде — ни разу в жизни. Что ж, прошлой ночью я ее получил! — голос его надломился, он зажал сигарету ртом, все еще искаженным уродливой улыбкой, и снова уставился в потолок. — Я ее получил, — повторил он. Теперь он говорил очень мягко, и Кертис увидел, как по щекам старика медленно скатываются слезы.

Кертис взял себе стул, поставил рядом с Ол Крэбом и сел. Он решил, что пока что ему лучше просто слушать.

— Телеграмма! — воскликнул Ол Крэб, словно пробудившись от подкравшейся дремоты. — Господи Боже… Боже… телеграмма. Там был номер, по которому надо было позвонить. В Чикаго, — он потянулся к стакану виски, сделал глоток и поставил его обратно на стол. Кертис отметил, что на столе в рамке лежит фотография улыбающейся маленькой девочки, наряженной, как на воскресную службу.

— Они говорят, это была бомба, — сказал Ол Крэб, держа сигарету так близко к лицу, что создавалось впечатление, что он говорил с ней, а не с Кертисом. — Бомба с часовым механизмом в припаркованной машине у тротуара. Там, в Чикаго. Вчера утром. Она взорвалась… взрыв разорвал ее на части, ее разметало, как белье по машинке в прачечной. Прачечная… ей всегда нравилось, чтобы ее одежда была чистой. Свежей. Понимаешь? Она говорила: Папа, как быть хорошей маргариткой, если ты не свежая? Мы с ее мамой знали, что она вырастет и станет кем-то. Найдет себе место. Дейзи^[110] была школьным учителем. Понимаешь?

— Да, сэр, — ответил Кертис. Он знал, что у Ол Крэба была дочь и жена, которая умерла от рака около шести лет назад, но он слышал это от других, потому что сам мистер Крэбл никогда не говорил ни с кем о себе.

— Он забрал ее, — продолжил Ол Крэб. — И еще четверых… шесть или даже восемь человек получили ранения, как мне сказали. Зачем они мне это сказали? Чтобы я не думал, что мне одному предстоит пережить всю боль мира? Сказали, они думают, это были гангстеры или Советы, или чертовы фашисты — кто угодно! Но ты понимаешь, Кертис, в чем суть?

— Нет, сэр…

— В том и дело, что ни в чем! Ты знаешь, я никогда раньше не получал телеграммы «Western Union», ни разу за всю жизнь…

Кертис кивнул, и Ол Крэб снова сделал глоток и затянулся сигаретой. Кертис боялся, что его старые пальцы вот-вот выронят окурок, и начнется пожар.

А затем Ол Крэб закрыл лицо рукой и издал стон, который звучал, как чей-то конец света. Он содрогнулся в рыданиях, как ребенок, чье доверие к справедливости жизни было разрушено. Кертис увидел, что окурок упал на ковер. Он поднял его и раздавил в пепельнице. Он собирался положить руку на плечо старика, но застыл в нерешительности, потому что не знал, будет ли это правильным или нет, однако вскоре все же решился сделать это, несмотря ни на что.

Ол Крэб обнял Кертиса — он крепко сжал его в объятиях и продолжил плакать.

Кертис обнимал мистера Крэбла за плечи, его сердце болезненно сжималось. Он знал, что мог сказать мистеру Крэблу, что Господь Бог забрал его дочь в лучший мир, и там ее ждали все, кто любил ее, и когда-нибудь они еще встретятся на Небесах… но он не стал говорить ничего из этого, потому что знал, что мистер Крэбл был религиозен и без него все это знал, и знал, что замыслы Господа не всегда понятны. И, все же, несмотря на все эти знания, он не смог бы объяснить, в чем состоял замысел доброго Господа Бога. Какая причина скрыта в том, чтобы позволить взорваться бомбе и убить прекрасную добрую Дейзи из Нового Орлеана, которая помогала детям расти, учиться и развиваться?

Кертис подумал, что мистер Крэбл и так знает, что увидит свою Дейзи снова — и, быть может, в ближайшие несколько лет. Но боль потери была такой ужасной, что сейчас его это не успокаивало. Поэтому Кертис просто молчал, ожидая, пока Ол Крэб выплачет всю свою печаль. Судя по звуку, этой печали было в нем еще слишком много.

На столике в комнате зазвонил телефон.

— Нет! — воскликнул Ол Крэб, и голос его сорвался. Он ухватил Кертиса за плечо мертвой хваткой. — Нет!

— Возможно, это звонят из Чикаго, — сказал Кертис.

— Они сказали… что позвонят мне позже на неделе… после того, как все приведут в порядок. Приведут в порядок. Так они это назвали!

Телефон продолжал звонить. Если даже это был и не звонок из Чикаго, то Кертис догадывался, кто это мог быть.

— Позвольте мне ответить, сэр.

Когда Ол Крэб не стал возражать, Кертис поднялся, освободившись из его объятий, подошел к телефону и снял трубку.

— Дом Крэбла.

Это был тот, кого он и ожидал услышать.

— Мэйхью? Что там случилось?

— Эм… ну, сэр… мистеру Крэблу нехорошо…

— А что с ним такое?

— Он… простите меня, сэр, но я скажу вам, когда вернусь. Могу я попросить вас об услуге, сэр? Так как мистеру Крэблу очень плохо, можете ли вы позволить ему взять один или два выходных?

— Один или два?

— Да, сэр. Я думаю, ему они очень нужны. И еще… это должны быть один или два оплачиваемых выходных. Я думаю, так будет правильно.

— О, ты думаешь? — произнес босс с сарказмом, явно жуя от злости сигару.

— Да, — ответил Кертис, и в его голосе прозвучала та самая тихая твердость, с помощью которой он обычно урегулировал всякие семейные ссоры, восстанавливал уязвленные чувства и чинил разбитые сердца, когда его просили не только выслушать, но и помочь делом.

Молчание затянулось. А затем:

— Ну, хорошо. Два оплачиваемых дня. Скажи ему. А еще передай Уэнделу… что он нам тут нужен. Мы не можем справиться с этим чертовым беспорядком без него.

— Спасибо, сэр. Я передам.

Повесив трубку, Кертис снова сел рядом с Ол Крэбом, взял его руки в свои и заглянул ему в глаза. Он сказал, что собирается пойти на кухню и приготовить ему еду. Поинтересовался, есть ли у него пожелания. Потребовалось некоторое время, прежде чем мистер Крэбл ответил, но затем он сказал, что со вчерашнего дня у него остался суп из черных бобов, который было нетрудно разогреть. Он попросил Кертиса нарезать сельдерей и лук-порей, после чего положить их на сковороду и — если это не составит труда — остаться с ним ненадолго и разделить тарелку супа.

Кертис сказал, что это меньшее, что он может для него сделать. После обеда и до того, как он вернулся на работу, Кертис проехал еще пять кварталов до церкви, в которую ходил мистер Крэбл — она была в двух кварталах от той, в которую ходил он сам — и попросил, чтобы кто-нибудь побыл с Ол Крэбом еще некоторое время.

Утро шло своим чередом. На станции Юнион поезда приходили и уходили, привозя и увозя с собой пассажиров. Город дышал и жил своей собственной жизнью, как и все города, пока горшок с бобовым супом бурлил на плите в маленькой хижине на Сент-Энн-Стрит.

12

Нет, двести тысяч баксов будет явно недостаточно.

С этой мыслью Партлоу гнал «Форд» на юг по Первой улице, по обеим сторонам которой возвышались особняки богачей. Солнце уже клонилось к закату, отчего тени постепенно становились длиннее. Время приближалось к половине седьмого, и Партлоу направлялся на встречу с Ладенмерами. Он сменил свою пропитанную потом белую рубашку на другую, чистую белую рубашку, но на нем все еще был темно-синий костюм, галстук и шляпа — его детективный наряд. Он снял кобуру, а револьвер .38 калибра положил в бардачок, предварительно зарядив его шестью патронами.

Черт! — подумал он. — На этой улице водятся большие гребаные деньги.

Он был уверен, что любой, кто мог позволить себе такие роскошные дома, в то время как экономика страны пребывала в кризисе, должен был быть нечист на руку. Без сомнений.

Он полагал, что Ладенмер или дал кому-то взятку за тот контракт, или выбил его с помощью шантажа какого-нибудь чиновника — вероятно, воспользовавшись услугами частного сыщика, чтобы нарыть на него компромат. Никто не мог оставаться чистым перед законом, живя подобным образом.

Партлоу проезжал мимо замков с высокими башнями и мимо домов плантаторов с колоннами вдоль всего фасада толщиной с его машину. Окна их верхних этажей под скатными крышами ловили последние лучи заходящего солнца и отбрасывали их в глаза Партлоу. Пальмы, дубы и ивы разделяли уличное пространство на ухоженные зеленые лужайки, хотя за воротами было видно лишь их небольшие части, потому что почти каждый дом был обнесен каменными или кирпичными стенами высотой семь или восемь футов, кроме того некоторые стены были увиты плотными защитными лозами плюща. Изредка Партлоу видел таблички, которые гласили «Осторожно, Злая Собака». Вымощенные подъездные дорожки за коваными железными воротами изгибались и уводили от улицы в частный круг роскоши. Белый и желтый камень, красный кирпич, орнаменты из эмалированных квадратов и плитка со сложным узором, покраска на заказ: все это — Партлоу был уверен — стоило больших денег, чем он когда-либо видел в своей жизни…

Цена была чертовски неприличной, это наверняка, — подумал он, — и по этой причине двести тысяч долларов будет явно недостаточно.

Вот и дом. На воротах сбоку висели маленькие латунные цифры «1419». Латунь? Это было в какой-то степени проявлением сдержанности в этом районе кричащей вычурности.

Момент настал. Партлоу почувствовал, как изнутри его начинает бить мелкая дрожь. Он снова вспотел. Если он ошибется хоть немного, они всё поймут, и тогда ему, возможно, придется с боем прокладывать себе путь наружу из этой красивой груды костей, которую он видел за воротами. А посмотреть там было, на что: среди раскидистых ветвей стоящих по всему периметру дубов белело два этажа особняка, построенного в плантационном стиле. Парадное крыльцо — веранда, так ее, кажется, называли? — наверху лестницы казалось огромным, как бальный зал роскошного отеля.

Теперь Партлоу должен был быть очень и очень осторожен; он должен был использовать все инстинкты и таланты, которыми обладал — и особенно осторожно вести себя с Клэем Хартли, шофером и бывшим полицейским из Хьюстона. Чем больше он думал о Хартли, тем больше нервничал. Может ли бывший полицейский почувствовать запах готовящегося похищения? Может ли он, взглянув орлиным взором на детектива из Шривпорта, сразу же рассмотреть мошенника, который вцепился в свои нервы изгрызенными ногтями?

Он понял, что очень скоро получит ответы, потому что, стоило ему остановить машину у ворот и выйти из нее, как из-за белой каменной стены, что защищала собственность Ладенмера, появился мужчина в черной форме, бледно-голубой рубашке и фуражке шофера.

— Детектив Парр, — заговорил он чуть хрипловатым голосом, что лишь добавило налета твердости грубоватому техасскому акценту. — Клэй Хартли. Меня послали встретить вас и избавить от необходимости звонить, чтобы попасть внутрь.

Хартли кивнул в сторону кнопки, вмонтированной в стену рядом с воротами. Над кнопкой темнела ниша с телефонной трубкой конической формы и металлическим динамиком. Партлоу впервые видел нечто подобное, но догадался, что это устройство должно было стоить огромных денег. Он почувствовал, как на его затылке выступает пот. Хартли разблокировал и распахнул ворота, и их петли при этом даже не скрипнули.

— Заезжайте и припаркуйте машину. Я сопровожу вас в дом, — сказал бывший полицейский.

— Конечно, — неужели Партлоу услышал в своем голосе дрожь? — Как скажете, — добавил он более решительно, чтобы замаскировать свой промах, и сразу же пожалел, что сделал это, потому что не хотел переигрывать. Он вернулся в машину. У него еще была возможность включить заднюю передачу «Форда» и свалить отсюда. Он мог просто отправиться в Мексику, найти там какую-нибудь работу и…

Нет, вот это его работа. Это всегда было его работой. Он был женат на этой жизни — к лучшему оно или к худшему — и он хлебнул слишком много дерьма с этой сукой, так что сейчас пришло время ей за это заплатить. Так что, с Божьей помощью, она оплатит свой счет через этого богатого сукиного сына с двумя спелыми детьми, которые будут сорваны, как фрукты, с низко висящей ветки.

Партлоу стиснул зубы, включил первую передачу и проехал через открытые ворота, после чего остановился и подождал, пока Хартли закроет и запрет их — так же бесшумно. Наконец, дверь с пассажирской стороны открылась, и бывший полицейский скользнул на серую обивку сидения.

Партлоу взглянул на Хартли и испытал шок. При первой встрече он этого не заметил, но у мужчины на лице был длинный шрам, тянущийся от угла левого глаза почти вдоль всей линии его челюсти. Сам левый глаз производил впечатление искусственности — он смотрел все время прямо, даже когда правый двигался в глазнице.

Стеклянный глаз, — понял Партлоу и подумал: — Ну, разве это не поразительно?

Глаза шофера были одинакового карего цвета, что свидетельствовало об искусной работе мастера. Отчего-то Партлоу подумал, что детишки с упоением мечтали об этом рыбьем глазе, когда наступала полночь.

— Что-то не так? — спросил Хартли, потому что Партлоу задержал взгляд на полсекунды дольше положенного.

— Нет, — бегло отозвался он, после чего нажал на акселератор, и «Форд» тронулся.

— Мистер Ладенмер рассказал мне всю историю, — медленно протянул Хартли.

Всю историю. Партлоу не понравилось, как это прозвучало, и он решил прощупать почву.

— И что вы думаете?

Хартли не ответил. В промежутке между двумя ударами сердца Партлоу подвел итог своим впечатлениям о ковбое-полицейском, ставшем шофером. Как мужчина мог водить без одного глаза, было выше понимания Партлоу, но, очевидно, Ладенмер настолько высоко ценил его навыки, что был готов рисковать жизнями своей жены, детей и себя лично и вверять их этим корявым рукам. Тот, кто придумал слово костлявый, имел в виду именно этого усушенного Клэя. Партлоу решил, что этому жалкому куску шкуры около пятидесяти лет, и, как следствие, плоть мужчины стала напоминать сморщенную кожу. У Хартли было угловатое лицо с крючковатым носом и подбородком, выглядящим так, как будто он был выкован из железа. Здоровый глаз и имитация второго были утоплены в глазницах, окруженных плотной сеткой высушенных на солнце морщин. Партлоу снова взглянул на шрам.

Должно быть, когда-то вся та сторона его лица была повреждена, — подумал он. Опасная это работа — быть копом в Хьюстоне.

— Белло Вуд, — неожиданно сказал Хартли.

— Что?

— Вы смотрите на мой шрам. Услышал хруст вашей шеи. Битва под Белло Вуд, 6 июня 1918 года.

— Ох. Как вас ранило?

— Осколок артиллерийского снаряда, размером с монету. Попадание точно в цель.

Партлоу вынужден был спросить об этом.

— Ваш глаз. Я имею в виду… он вас беспокоит?

— Нет. Дети тоже не обращают на него внимания, если вы об этом. А вас он беспокоит?

— Это не мое дело, — постарался как можно спокойнее отозваться Партлоу.

Хартли хранил молчание, пока машина не остановилась на круглой площадке перед парадными ступеньками дома. Когда Партлоу заглушил двигатель, Хартли кашлянул, давая понять, что хочет что-то сказать.

— То, что вы сообщили мистеру Ладенмеру, — сказал он. — У меня двоякое мнение на этот счет.

Партлоу ждал. Горячий двигатель тикал… тикал… тикал.

— Насчет присутствия здесь полиции, — продолжал Хартли. — Кажется, они могут помочь защитить детей, организовать у дома круглосуточные дежурства. Это было бы то, что надо. Но так же… Я понимаю, почему ваш департамент думает, что это может спровоцировать других похитителей. Поэтому пока пусть все остается так, как есть, — он повернул голову к Партлоу, который очень не хотел смотреть в стеклянный глаз, но проклятая холодная и потертая вещица словно притягивала его внимание. — Я скажу вам все, как есть, — Хартли подтвердил свои слова кивком. — Если кто-нибудь коснется этих детей в мое дежурство, то я их немедленно убью, забуду про суд и тюрьму. Я был сержантом морской артиллерии, выиграл три награды в соревнованиях на точность при стрельбе из пистолета. И если вас интересует… человек способен компенсировать то, что называется монокулярным зрением.

— Приятно слышать, — сказал Партлоу, подумав: Продолжай хвастаться дальше, и я выколю тебе второй глаз гребаным ножом для колки льда.

— Да, это радует, — сказал Хартли, после чего открыл дверь и вышел. — Когда у вас будет время, поговорим о работе.

О работе? О, да.

— Вы были детективом в Хьюстоне?

— Отслужил полицейским десять лет. Мне та работа нравилась, — он посмотрел в сторону дома. — Мы на месте, мистер Парр. Приятного ужина.

Он кивнул и указал козырьком фуражки на мужчину, который спускался по лестнице.

— Спасибо, Клэй. Хорошо доехали, Джон? Надеюсь, без проблем нашли мой дом?

Ладенмер выглядел посвежевшим и был одет в рубашку с коротким рукавом и коричневые брюки.

— Его невозможно не заметить, — ухмыльнулся Партлоу. Он вышел из машины и закрыл за собой дверь. Взгляд, брошенный на Хартли, показал, что шофер отошел уже довольно далеко. Партлоу посчитал, что все в порядке, и тревога не была поднята. И он был уверен, что в машине нет ничего, что могло бы вызвать какие-либо подозрения, в том случае, если Хартли все же почует запах лжи, решит вернуться и обыскать «Форд».

Ладенмер пожал руку Партлоу.

— Рад, вас здесь видеть, — далее он заговорил чуть тише. — Я сказал Джейн то же самое, что адвокату моей компании… вы здесь, чтобы продать мне некие новые рефрижераторные контейнеры. Я не думаю, что Виктор купился на это, но он не будет задавать вопросов, пока я сам не начну разговор об этом. Пойдем внутрь, — три шага вверх по лестнице, и он спросил, обернувшись через плечо: — Вы поселились в «Лафайет»?

— Да. Я и не знал, что за эту веревочку можно потянуть.

— Это нужно было сделать. Вам нет никакого смысла оставаться в гостиничном номере без телефона.

На следующей ступеньке Партлоу остановился. Пришло время нанести еще один удар.

— Кстати говоря, около четырех мне позвонил шеф Арлен. У нас есть имя: Энрико Орси. Мы с ним уже сталкивались. Несостоявшийся рэкетир, желающий произвести впечатление на чикагскую банду. Вы нанимали каких-нибудь итальянцев за последнюю пару недель?

— Что? Итальянцев? — Ладенмер остановился на следующей ступеньке, немного не дойдя до крыльца. Его уверенность была моментально сокрушена прямым ударом бейсбольной биты, и, нахмурившись, он забормотал: — Я не… хм… я не уверен, что мы…

— Вот и наш гость! — внезапно открывшаяся парадная дверь явила улыбающуюся, элегантную и привлекательную женщину в летнем платье с желто-зеленым принтом, выплывающую на крыльцо. — Джек, позволь мистеру Парру войти: на улице слишком жарко, чтобы стоять тут и болтать о делах! Мистер Парр, в гостиной у нас есть холодный чай со льдом и мятой, так что проходите, милости просим! — она жестом пригласила мужчин в дом.

Когда Партлоу подошел к ней ближе, и она одарила его широкой улыбкой, он подумал, что мог бы завалить ее и трахнуть прямо здесь и сейчас, потому что она выглядела просто потрясающе: ее миловидное овальное лицо было обрамлено волнами каштановых волос, а нежный взгляд ее карих глаз лучился гостеприимством Старого Юга. Благодарно кивнув, Партлоу последовал за ней в дом и позволил себе слегка улыбнуться самой мягкой из своих улыбок, в то время как в своем воображении он уже разрывал на ней платье и нижнее белье и широко раскрывал ее, точно сочную дыню, которая так и просилась, чтобы ее разрезали пополам.

— Благодарю вас, миссис Ладенмер, — отозвался он. — Я очень люблю холодный чай.

«Сосредоточься на работе», — наставляла его Джинджер, когда они разговаривали по телефону сегодня днем. — «Когда ты войдешь в этот дом, тебе нужно быть собранным и осторожным».

«Ты за кого меня принимаешь?» — с раздражением спрашивал он. — «За молокососа-девственника? Я не Донни Байнс, дорогая».

«Я уже говорила тебе… Донни Байнс сегодня справился на отлично, дорогой. Он проговорил с Ладенмером по телефону почти три минуты, объясняя ему, почему было против полицейских правил, чтобы он платил за твою чертову комнату в этом отеле, а после он смог умаслить и обвести его вокруг пальца, как коммивояжер. Поэтому ты сможешь поблагодарить его, когда вернешься сюда, за то, что у тебя теперь есть телефон в номере, и нам не нужно за него платить».

«Бла-бла-бла», — пробормотал Партлоу, и повесил трубку, находясь в номере 424 очень эксклюзивной и дорогой гостиницы «Лафайет» на авеню Сент-Чарльз. В комнате пахло чистым постельным бельем и липовым мылом, а еще здесь было окно, открывающее вид на авеню с оживленным движением. После встречи с Ладенмером Партлоу воспользовался таксофоном в отеле «Король Людовик» — который действительно был той еще дырой — чтобы связаться с Джинджер и обнаружил, что Ладенмер звонил по фальшивому номеру полицейского управления Шривпорта. Джинджер предвидела, что так и будет, поэтому они с Донни околачивались у телефона в коридоре «Клементины» еще в течение получаса после первого разговора.

Сначала Ладенмер попросил поговорить с шефом Баззером.

«Рут» сказала оператору, что начальник находится на заседании городского совета, но предложила ему поговорить с капитаном Арленом. Как понял Партлоу, сосунок неплохо справился, но в то же время Джинджер — как и в первый раз — находилась рядом с ним, готовая в любой момент пнуть его по яйцам, если он скажет что-то, что ей не понравится. Донни, под видом капитана Арлена, пытался отговорить Ладенмера от оплаты им гостиничного номера, но, в конце концов, сказал, что после завтрака он обсудит этот вопрос с шефом Баззером. После чего на стойке администратора «Короля Луи» было оставлено сообщение от Джинджер, с просьбой связаться с домом, и уже вскоре после полудня Партлоу позвонил Ладенмеру в его офис, чтобы поблагодарить и сказать, что начальник дал добро на другую гостиницу. Вот так была сыграна небольшая игра. Но эта визитка с написанным на ней поддельным номером телефона оставалась весьма опасной. Им нужно было провернуть все это дельце до того, как Ладенмер решит снова набрать этот номер, и какой-нибудь другой постоялец «Клементины», ответив на его звонок, скажет, что магнат, должно быть, либо пьян, либо сошел с ума.

«Смысл в том», — сказала Джинджер, — «чтобы заставить Ладенмера поверить, что ты единственный полицейский, который ему сейчас необходим. И, кстати, у меня есть имя, которое ты можешь ему подбросить. Итальянцы — известные гангстеры. Это напугает его. Ну, а историю о нем ты сочинишь сам».

«Чье это имя?»

«Некоего старого, уже мертвого художника, жившего около трехсот лет назад», — сообщила ему Джинджер. — «Нашла его в библиотеке в книге по искусству. Так что распиши его хорошенько, милый. Он не станет возражать».

— Это лето такое жаркое! — воскликнула Джейн Ладенмер, сопровождая Партлоу через фойе особняка с высоким потолком. Все было отделано выбеленным деревом, на полу красовался сине-золотой восточный ковер, а широкая лестница, устланная синей ковровой дорожкой, уводила на второй этаж. Изящные старинные часы ходили тихо, отмеряя время. Воздух внутри дома пах сассафрасом и немного мятным чаем, который ждал гостя.

Партлоу был поражен… хотя «ошеломлен» было бы более подходящим словом. Его нога никогда не ступала в подобный дом раньше, и теперь он абсолютно уверился, что Ладенмер был мошенником… должен был быть, раз мог позволить себе такую жизнь.

— Я думаю, что в Шривпорте так же, — продолжила Джейн, приостановившись перед открытыми двойными дверями, ведущими в соседнюю комнату.

— Джон, я сказал ей, что ты из Шривпорта, — пояснил Ладенмер, как-то уж слишком быстро, — но я не стал утомлять ее деловыми деталями.

— Мой муж думает, что мой ум не способен разобраться в деловых тонкостях. Я хотела бы посмотреть, как он сможет вести хозяйство в нашем доме и присматривать за детьми в течение хотя бы нескольких дней. Мэвис, ты бы взяла шляпу у нашего гостя? — темнокожая служанка вышла из коридора за лестницей. — Джон, вы хотите снять пиджак или галстук, чтобы чувствовать себя комфортнее? У нас здесь неформальная обстановка.

Партлоу отдал свою шляпу горничной.

— Пожалуй, я останусь в пиджаке и галстуке, спасибо, — по какой-то причине он чувствовал себя более комфортно, оставаясь одетым в свой детективный костюм. — Неформально, — добавил он с заговорщицкой улыбкой, — но только на мой лад.

— Как вам угодно. Проходите сюда, в гостиной у нас всегда чуть прохладнее.

Скорее всего, причиной тому был большой электрический вентилятор с деревянными лопастями, медленно, но неустанно вращающийся на бледно-голубом потолке. Стены были окрашены в белый цвет и заставлены плотно набитыми книжными шкафами. Над белой каминной полкой висело огромное зеркало в позолоченной раме, которое — как заметил Партлоу — заставляло как самого Ладенмера, так и его жену, (да, вероятно, и всех, кто смотрелся в него), выглядеть моложе и элегантнее, чем они были на самом деле. Даже его собственное отражение в этом зеркале навело Партлоу на мысль, будто у него в собственности имелась благородная древесина, которую точили термиты. Мебель в гостиной была изысканной до безобразия — такую Партлоу видел лишь однажды в фильме, где богачи пригласили простого человека в особняк для своеобразного поворота сюжета.

На коврике песочного цвета стоял стеклянный журнальный столик, а около него находилась пара светло-коричневых кожаных кресел и белый диван, представляющий собой изогнутый полукруг. Партлоу вознамерился расположиться в одном из этих кожаных сидений, поэтому направился к ближайшему из них и подумал, что это будет первой вещью, которую он купит для особняка в Мексике, чтобы сидеть на нем и любоваться через окно раскинувшейся за ним синей бухтой, нио чем не беспокоясь и больше не пытаясь выжить, для него это было бы…

— Чаю? — Джейн подошла к буфету и наполнила из серебряного кувшина высокий стакан почти до краев. С помощью щипцов она положила в стакан несколько кубиков льда из серебряного ведерка. — Вам добавить сахарный сироп?

— Да, пожалуйста. Совсем немного будет в самый раз, — когда Джейн принесла ему стакан, он сказал: — У вас очень красивый дом.

— Спасибо. Нам он тоже очень нравится, — она протянула мужу второй стакан чая, который принесла, и вернулась к буфету, чтобы налить и себе.

Со своего места Партлоу через пару окон видел не голубую мексиканскую бухту, а зеленую лужайку Ладенмера, дубы и массивную каменную стену, защищавшую поместье. Это чертово место было настоящей крепостью, без сомнения. На сегодняшний вечер это была его задача — изучить дом и выяснить, где у него может быть слабое место. Здесь не получится забрать ребенка, как это было провернуто у Линдберга: использовать приставную лестницу, чтобы забраться в окно и забрать дитя прямо из кроватки. Даже думать об этом не стоит! Здесь была настоящая крепость под присмотром стеклянного глаза бывшего морского пехотинца, служившего охранником, с двумя взрослыми детьми с громкими голосами и с чертовой громадиной стены. Как можно было войти и выйти, когда двое детей пинаются и кричат у вас под мышкой?

Он вспомнил то, что сказала Джинджер:

«Итак, нам надо найти, как забрать их средь бела дня так, чтобы они не успели позвать папочку».

«Удачи», — вспомнился ему его собственный ответ.

Перед тем, как Партлоу покинул Шривпорт, Джинджер притянула его к себе за лацканы, поцеловала в губы, а затем, всмотревшись в его лицо своими глазами цвета шампанского, произнесла в той свойственной только ей манере — как требовательной, так и кокетливой:

— Возвращайся с добычей.

— Прекрасный чай, — заметил Партлоу, неспешно потягивая напиток, в то время как его ум был занят миссией. — Да, в Шривпорте тоже жарко. Но это же Луизиана, что с нее взять?

— Джон, вы, возможно, знаете моего отца, — произнесла Джейн, усаживаясь рядом с Ладенмером на изогнутом белом диване. Партлоу одернул себя, чтобы не быть пойманным за разглядыванием ее ног. — Йегера Грандье? — спросила она. — Он адвокат.

Партлоу почувствовал, как деревенеют мышцы его лица. Она улыбалась ему, ожидая ответа. В течение примерно пары мгновений он осознал, что это может быть кто-то, о ком детектив, как минимум, хотя бы должен был слышать — адвокат защиты или обвинения, может быть… но будь он проклят, если знал, что ответить!

Неожиданно на помощь ему пришел Ладенмер.

— Дорогая, не все в мире или в Шривпорте знают великую семью Грандье, — упрекнул он и тут же разъяснил Партлоу: — Он корпоративный юрист Деревообрабатывающей Компании Бичема, нет причин, по которым вы могли слышать о нем.

— Ох. Нет, это совсем не моя юрисдикция.

Партлоу подумал, что его лоб, должно быть, блестит от пота, даже под прохладным потоком вентилятора. Он сделал еще глоток чая и возблагодарил Судьбу за его прохладу.

Расслабься, — приказал он себе. — Здесь нет ничего, с чем ты не справишься.

— Джон, Джек сказал, что у вас есть невеста? — спросила Джейн. — Не покажете фото?

Он взглянул на Ладенмера, и увидел, что хозяин дома с отстраненным выражением на лице смотрит в никуда.

Все еще думает об Энрико Орси, — догадался Партлоу. Когда они останутся наедине, придется рассказать ему о бандите, как советовала Джинджер. Надо сообщить ему, что они имели дело не с одним человеком, а, вероятнее всего, с бандой из четырех или даже более сообщников. К тому же нужно будет обмолвиться, что по Шривпорту ходят слухи, что Орси сейчас находился где-то в Новом Орлеане.

— Ну же, у вас есть фотография? — поддразнивала Джейн. — В вашем кошельке?

Ладенмер снова ожил. Партлоу знал, почему: он не хотел, чтобы Джейн заметила значок, если он был в кошельке.

— Джейн, прекрати! Ты устроила нашему гостю настоящий допрос! Джон покажет нам фото, когда сам этого пожелает! Разве ужин еще не готов?

— Вообще-то, — мягко улыбнулся Партлоу, — у меня была фотография, но Эмме она не нравилась. Она сказала, что выглядит на ней не похожей на себя… слишком городской… а она в глубине души простая деревенская девушка… ничего аристократического в ней нет, и мне это нравится. Поэтому… я убрал фотографию из своего кошелька, как она просила. К тому же она знала, что люди будут просить взглянуть на фото, а она не хотела, чтобы ее в таком образе… — он сделал паузу, делая вид, что подыскивает подходящее слово, хотя в его голове оно уже было наготове, — запоминали, — закончил он. — Она обещала дать мне новую на следующей неделе.

Джейн понимающе кивнула.

— С вашей стороны это очень по-джентльменски. Можно сказать, вы — вымирающий вид.

Партлоу услышал шепот.

Сориентировавшись, он понял, что звук исходит из парадной прихожей. Взглянув в том направлении, он заметил маленькое личико и голову, быстро мелькнувшую за краем открытой двери.

— Дети, зайдите и поздоровайтесь с мистером Парром, — сказала Джейн. Снова послышался шепот, но никто не появился.

— Нилла! Джек Младший! Идите сюда, — голос Ладенмера выдавал строго отца. — Ну же, проявите вежливость, — добавил он уже мягче.

Сначала вошла девочка, а в нескольких шагах позади нее плелся младший брат.

Вот и они.

Партлоу улыбнулся им, видя, прежде всего, в каждом сто тысяч долларов, стоящих на двух ножках.

Десятилетняя девочка оказалась довольно высокой для своего возраста, долговязого телосложения, которое, вероятно, досталось ей от папочки — звезды баскетбола — но в остальном она была почти миниатюрной копией своей матери. У нее были такие же каштановые волосы до плеч, такое же овальное лицо, тот же тонко очерченный нос, что и у матери, но глаза у нее были голубые, как у отца. Партлоу подумал, что они примерно того же цвета, что и потолок в этой комнате. Нилла Ладенмер была одета в розовое платье с шелковой розой, пришитой к правому лацкану, и было что-то в выражении ее лица, выдающее, что она испытывает от всего этого дискомфорт. Партлоу догадался, что она предпочла бы быть одетой, скорее, в комбинезон, чем в этот вычурный наряд.

Восьмилетний Джек Младший оказался точной копией своего отца, за исключением того, что у него были карие глаза матери.

Партлоу подумал, что этот ребенок похож на паршивца, который притащит в дом ящерицу и выпустит ее просто ради удовольствия. Партлоу готов был биться об заклад, что он доставлял своей матери тройные неприятности. У Джека Младшего были рыжевато-русые волосы на несколько оттенков светлее, чем у его отца, и их густота явно бросала вызов расческе, потому что они торчали во все стороны. Для Партлоу это выглядело так, как будто шесть краснохвостых белок и бобр — или даже пара — устроили на его голове войну. Малыш Джек носил тщательно выглаженные серые брюки, блестящие черные туфли и белую рубашку на пуговицах с коротким рукавом и воротничком, и по тому, как он покусывал нижнюю губу и смотрел на гостя, Партлоу догадался, что мальчишка мысленно сдирал с него кожу и разбрызгивал его кровь по всей комнате.

— Наша молодая леди и наш дикий индеец, — констатировала Джейн. — Поздоровайтесь, дети.

Они послушно пробормотали приветствия, Партлоу, не переставая улыбаться, ответим им тем же.

Он уже их ненавидел. Они воплощали в себе все, что он терпеть не мог: несправедливость, жестокость и беспощадность Колеса Фортуны, раздающего везенье имущим и несчастья неимущим. А еще — они воплощали ложную чистоту и фальшивую честность сливок общества, к которым принадлежали. Ведь всем и каждому было понятно, что Ладенмер сделал свои деньги грязным способом, а теперь жил в роскоши. Роскоши, из-за которой таким, как Партлоу, приходилось жить почти в нищете и ошеломляющем отчаянии.

О нет, Ладенмер точно нечист на руку, — подумал он. — Точно нет. И эти двое детей, стоящие здесь, улыбающиеся под этим электрическим вентилятором в этой гостиной, в этой крепости-особняке заставят своего папочку заплатить за его преступления. Вернее, они собираются заставить заплатить Саму Жизнь за всю ее несправедливость!

Партлоу решил, что настало время, когда Колесо Фортуны начнет благоволить человеку, брошенному в детстве и никогда не имеющему возможности дышать воздухом, который бы не пах отчаянием.

О да, — поклялся он себе, глядя на улыбки детей (хотя ему казалось, что они не улыбались, а, скорее, ухмылялись, потому что для этих привилегированных поганцев от него пахло вонью гниющего персика немытого рабочего класса), — каждый в этой проклятой комнате заплатит.

— Нилла, — мягко сказал он, со всеми этими мыслями, мечущимися в его голове, словно львы в клетках. — Это ведь сокращенное имя, не так ли?

— Хочешь сама рассказать ему, милая? — спросила Джейн.

Девочка, возможно, и шептала за пределами комнаты, но сейчас она перестала стесняться незнакомца. Она посмотрела прямо на него и заговорила твердым голосом:

— До того, как я родилась, маму очень сильно тянуло к ванильным печеньям. И… ей нравилось макать их в соус со жгучим перцем.

— Вот почему она так чертовски много значит для меня, — подхватил Джек-младший. — Слишком много… — он замолчал, потому что его сестра дала ему подзатыльник, и он с ненавистью взглянул на нее.

— Эй! — резко крикнул Ладенмер. — Прекрати сейчас же! — он улыбнулся Партлоу и пожал плечами. — У них были слишком долгие каникулы и слишком мало занятий. Но они вернутся в школу в понедельник, так что через четыре дня здесь все немного изменится.

Готов поспорить, — подумал Партлоу, и когда снова посмотрел на детей, то увидел их с зашитыми глазами и зелеными языками, свисающими изо ртов. Внезапно ему в голову пришла потрясающая мысль, и это в своей простоте и обворожительности она почти лишила его дыхания. Ему показалось, что он слышит, как поворачивается Колесо Фортуны, но, может быть, это был просто цикличный звук вентилятора. Партлоу спросил:

— Они ходят в одну школу?

— Да. В школу Харрингтона.

Партлоу кивнул. Еще один взгляд на детей — и их лица стали гниющим мясом, покрытым ползающими мухами.

— Как далеко отсюда эта школа?

Ладенмер не спешил с ответом.

— Около трех миль, плюс-минус, — магнат понял, к чему клонит «детектив из Шривпорта». Он сделал глоток холодного чая и рявкнул: — Прекрати! — когда Джек-младший молниеносно выбросил руку и толкнул сестру.

Вошел темнокожий дворецкий и объявил, что ужин подан. Партлоу наблюдал, как дети бегут и подпрыгивают от бьющей через край энергии детства по дороге в столовую.

«Вернись с добычей», — напутствовала Джинджер во время разговора с Партлоу.

И он подумал: Сделано.

13

— Меня зовут Дуэйн. А тебя?

— Кертис.

— Ты — мой ангел или мой демон?

— Я просто мальчик. И все.

— Мальчик? Белый мальчик или ниггер?

— Я темнокожий.

— Вот это да! Я говорю со своим ангелом-ниггером. А сколько тебе лет?

— Одиннадцать.

— А мне шестьсот шестьдесят шесть. Они не приносят мне мои письма. Я получаю письма, но они их сжигают. Я видел, как они это делают. Пахло дымом, и я знаю, что это было реально. Эй, мне надо выбраться отсюда! Ты слушаешь?

— Да. А где ты?

— Сейчас я в аду. Они сжигают мои письма на кукурузном поле.

— Я в Новом Орлеане. Ты в Луизиане?

— Ты кажешься очень слабым, я теперь с трудом слышу тебя.

— Я спросил: ты находишься в Луизиане?

— Я прямо тут — в том месте, куда они меня притащили. Стаффорд жует табак, а я нет, меня от этого тошнит. Слушай… Кертис… ты можешь вытащить меня отсюда? Я хочу вернуться домой, а они не дают мне вернуться домой.

— Где ты?

— Ну, я же тут! Прямо тут. Я больше не буду принимать их чертовы таблетки. Майра думает, что она была таа-ааа-аакой чертовски милой! Но не существует ничего такого, чего не может исправить нож. Я должен выйти отсюда и вернуться домой, иначе кто-нибудь украдет мою собаку.

Девять лет спустя после этой ментальной беседы Кертис лежал в постели в своей комнате с зажженной лампой на прикроватном столике, освещавшей его экземпляр «Le Morte D’Arthur», который он постоянно держал под рукой, когда воспоминания о том мысленном диалоге вдруг нахлынули на него. Он слушал шум дождя, стучавшего по его окну. Вдалеке, где-то над рекой, глухо прогрохотал гром. Дождь то прекращался, то снова начинался — и так, начиная с воскресенья, с полудня. Сейчас была уже ночь вторника — примерно десять тридцать — а гром и молнии все так же продолжали наступать с запада. Грозы прогнали неумолимую жару, но оставили после себя духоту, а она была немногим лучше.

Дуэйн ответил на его приветствие, которое он отправил по приказу Леди там, на площади Конго.

Одиннадцатилетним Кертисом буквально овладела страсть к этим беседам, и он продолжал говорить со своим собеседником, постепенно выяснив, что Дуэйн лежит в психиатрической клинике где-то в Луизиане, но невозможно было точно узнать, сколько миль их разделяет.

Кертис, постепенно соединив вместе кусочки истории, понял, что больница, которую описывал Дуэйн, по сути, была тюрьмой для душевнобольных преступников. Видимо, Дуэйна держали там, потому что он совершил преступление из-за своего безумия и теперь был опасен для общества. Он регулярно говорил о Майре и ноже… и о том, как нож в его руку вложило некое темное существо, вышедшее из стены вечером после ужина.

Кертису было странно все это слушать, но зато он научился оттачивать и усиливать свое ментальное ухо и настраиваться на голос убийцы, сидящего в сумасшедшем доме. Их общение продолжалось почти год, пока у Кертиса не сложилось впечатление, что Дуэйн не только отказался от своих таблеток, но и начал проявлять жестокость по отношению к другим заключенным. Похоже, Дуэйн решил, что то «темное существо» проникло в больницу и начало переходить от человека к человеку с одной единственной целю: убить его. Вскоре Дуэйн замолчал. Возможно, кто-то действительно убил его или же врачи сделали с ним то, что уничтожило его телепатию — Кертису было не дано этого узнать. Он так и не выяснил, что это была за больница и где именно она находилась.

Но он выяснил, что они существуют! Другие слушатели — такие же, как он сам. Многие из них сошли с ума из-за своих способностей и не понимали, как ими управлять, да и вообще, что с ними происходит.

Отвлекшись от раздумий, Кертис услышал, как его мама кашляет в своей спальне. Она, должно быть, вот-вот попросит принести ей стакан воды. Так всегда бывало. Насколько она в действительности была больна, знала лишь она сама — от визитов к врачу она отказывалась. Если у нее не болела спина, то ее мучил живот… или ноги… или головная боль была такой сильной, что она даже не могла сидеть прямо. У нее голова была не железной в отличие от Джо Мэйхью — вот, к какому выводу пришел Кертис, вслушиваясь в музыку дождя. Насколько он слышал, бочонок, который упал с платформы и ударил Джо по голове в доках на Хармони-Стрит перед тем, как сломать ему плечо в трех местах и два ребра, и вправду умудрился не нанести его голове серьезных повреждений. Саму историю Кертис слышал от таких людей, как Принс Парди — он сам расспросил Принса об этом после того, как Леди подогрела его любопытство к этим слухам. Пришлось вызнавать все у посторонних, потому что Орхидея отказывалась произносить об этом хоть слово. Насколько Кертис знал, доктор в больнице, который тогда принял Джо Мэйхью, сказал, что последний отделался лишь небольшим синяком, но сам череп не пострадал. У него, должно быть, железная голова — так говорили люди. Кертис время от времени вспоминал своего отца: он обладал грузной медвежьей фигурой, которая передвигалась по дому, шаркая ногами. У него были непомерно длинные руки, которыми он размахивал во время разговоров. Кертис помнил, как папа смотрел на звезды, как подкидывал его своими могучими руками вверх, а потом ловил и нежно целовал в лоб, опуская на землю.

Он вспоминал один летний воскресный день за два месяца до несчастного случая, когда его папа и мама — тогда еще счастливые — взяли его послушать музыкантов на Площади Конго. Они прогуливались по оживленному рынку, где торговцы продавали соломенные шляпы, трости, тростниковые стулья и прочие товары. Кертис поднял глаза и заметил стаю птиц, взлетевшую с одного из старых дубов. Его папа внезапно положил свою огромную руку на плечо сына и пробасил:

— Как думаешь, какого цвета твоя птица?

— Сэр? — непонимающе переспросил мальчик.

— Твоя птица. Одна из этих мелких летающих штук в небе. Люди еще иногда называют их душами. Как думаешь, какого она цвета?

— Джо! — Орхидея — тогда еще совсем молодая и гораздо более жизнерадостная — сурово посмотрела на мужа. — Прекрати нести чепуху!

— Это не было чепухой для моего отца и для его отца и для отца его отца — и для всех отцов, которые были до него, — ответил Джо. — Нет, мэм, каждая душа — это птица, ждущая момента, когда сможет свободно взлететь. Вся суть жизни заключается в том, чтобы получить крылья, освободиться от всех земных тягот и вспорхнуть, — он топнул по земле, всколыхнув вокруг своей огромной ноги облако пыли.

— Это чепуха.

— Нет. Я слышал, как христианский проповедник однажды говорил то же самое. Я тогда был младше Кертиса. Он говорил, что наши души — это птенцы в гнезде, которые еще лишены породы и цвета, и только мы можем определить, какой породы и какого цвета они будут, и мы живем, чтобы…

— Не надо вести такие разговоры при нашем сыне.

— Какие «такие» разговоры? О том, что происходит вокруг? Черт возьми, женщина, если он не усвоит эту правду жизни, не узнает ее от нас или на проповеди, это будет серьезной ошибкой.

— Коричневая, как я, — сказал Кертис, который продолжал думать над ответом на вопрос отца. Для него этот вопрос имел смысл.

— Она необязательно должна быть цвета твоей кожи, — ответил Джо. — Знаешь, какого цвета моя птица, как я считаю? Ярко-красная с оранжевыми крыльями. Я нарисовал ее, когда был совсем юным. Ну… может, у нее на животе и есть темные пятна, но во всем остальном… да, у нее яркие рыжие крылья, а сама она красная.

— Это сме-хо-твор-но, — буркнула Орхидея.

— А теперь поговорим о птице твоей мамы, — сказал Джо и заговорщицки подмигнул сыну. — Наверное, она мрачно-серая с крыльями темно-синего цвета, как ночное небо. А еще у нее огромный желтый клюв, который открывается и закрывается. И щелкает, щелкает… как мышеловка.

— Ты несешь чушь! Я не такая! — и Орхидея обиженно толкнула его в огромное мощное плечо, однако при этом она улыбалась.

— Кертис! — голос Джо опустился до урчащего полушепота, напоминавшего шум грузового поезда. — Давай поработаем с тобой над тем, чтобы на птице твоей мамы тоже появился ярко-красный, оранжевый или какой-то другой цвет, который бы просто поражал глаза своей яркостью. По рукам?

— Да, сэр, — ответил тогда Кертис и потянулся к протянутой руке отца.

…Дождь все стучал и стучал по окну комнаты Кертиса. Вдалеке снова пророкотал гром. Кертис задумался о том, как себя вели рыцари Круглого Стола, когда шел дождь. Неужели этот постоянный стук по их железным блестящим доспехам не отвлекал их?

Потребовалось много времени, чтобы тело его отца восстановилось после несчастного случая. Но на весь тот период Джо Мэйхью превратился в молчаливого тихого человека, которому смех стал почти неведом. Кертис тогда подумал, что, возможно, его череп и не треснул, а вот крылья его птицы, похоже, оказались сломаны. Через какое-то время Джо вернулся к работе, но уже ничто не было, как прежде. Позже Кертис услышал, что Железноголовый Джо уже не может выполнять и половины требуемой работы, которую делал раньше, и босс забрал его из доков и перевел на склад, где он собирал и перетаскивал более легкие мешки и коробки. Джо Мэйхью отдалился от жены и сына… он перестал быть похож на человека, которым был раньше. В последующие годы Кертис понял, что его отцу было стыдно за свою слабость, стыдно за перевод на более легкую работу… и стыдно за то, что его судьбу решил какой-то упавший бочонок.

Железноголовый Джо начал совершать длительные прогулки. А однажды ночью он не вернулся домой.

Кертис снова услышал, как его мама кашляет. Скоро она позовет его, чтобы он принес ей стакан воды.

— Кертис, ты не спишь?

Ему понадобилось несколько секунд, чтобы перестать прокручивать в голове собственные мысли и переместиться в ту зону, где он мог отвечать. Его личное радио, как он это называл, принимало сигнал и посылало в ответ свой.

— Не сплю, — ответил он.

— Что ты делаешь?

— Я лежу и читаю книгу. И слушаю дождь.

— Там, где я, тоже идет дождь, — сказала она. — А что ты читаешь?

— Книгу о короле Артуре и рыцарях Круглого Стола. Ты знаешь, что это такое?

— Я слышала об этом. Это про историю, которая случилась очень много лет назад, да?

— Да, — сказал он. — Это было очень давно.

Некоторое время она молчала, а затем спросила:

— Мистера Крэблу уже немного получше?

Пятничной ночью Кертис рассказал ей о том, что дочь мистера Крэбла была убита, просто потому что Ол Крэб и его отчаяние накрепко засели в разуме Кертиса, и ему необходимо было поделиться этим хоть с кем-нибудь.

— Немного лучше, — ответил он. — Он вернулся на работу, но скоро он поедет в Чикаго. Послезавтра. Ему обеспечили билеты туда и обратно.

— Это приятно слышать.

— Да. Что забавно… мистер Крэбл проработал на железнодорожной станции почти всю свою жизнь, но это будет только третий раз, когда он сам поедет на поезде.

— А ты? Ты ездил на поезде когда-нибудь?

— Нет, — ответил Кертис. — Никогда.

— А мы ездили несколько раз. Я и моя семья. Мы были в Нью-Йорке в прошлом году.

— Ого. Вполне возможно, я даже нес ваш багаж.

И снова на время повисло молчание, но Кертис все еще чувствовал силу ее присутствия, это напоминало легкий электрический разряд, вибрирующий в его голове. Затем она произнесла:

— А ты узнал бы меня, если бы увидел?

— А ты — узнала бы меня?

— Я не уверена. Наверное, нет.

— Со мной так же. Так ты, значит, была на станции Юнион со своей семьей? Если так, и я вас видел, то я тебя не узнал.

— Это просто сумасшествие, — сказала она. — Говорить вот так… и знать кого-то, но совершенно при этом не узнавать его при встрече.

— Это загадка, с этим я согласен, — отозвался он. — И это наша загадка, не находишь? Загадка таких, как мы.

— Да.

Кертис снова услышал гром — на этот раз немного ближе. Она ушла? Нет, присутствие все еще ощущалось.

— У меня есть и другая загадка, — сказала она, — она касается моего папы.

— А что с ним?

— Он… — некоторое время она не продолжала, как будто пыталась решить, посвящать его в свои личные дела или нет, но Кертис знал, что, в конце концов, она это сделает, потому что в эту дождливую ночь ей явно требовался слушатель. — Его что-то беспокоит, — наконец, продолжила она. — Что-то плохое. Я и раньше видела, как он волнуется… он много волнуется из-за работы, но… на этот раз все по-другому. Я сказала маме об этом, и она ответила, что тоже это видит, но она думает, что дело в… ну… в работе, в общем. А я думаю, дело в другом, Кертис. И есть… есть еще кое-что.

— Что?

— В прошлый четверг к нам на ужин приходил один деловой партнер папы. Мистер Парр, так его зовут. Ну… когда мистер Хартли забрал нас сегодня из школы… мы проезжали мимо парковки и… там, у обочины, стояла машина. Я посмотрела на нее и заметила, что за рулем был мистер Парр. А затем мистер Парр следовал за нами до самого дома. Я сказала мистеру Хартли об этом, но он решил, что я ошиблась. «Тебе показалось», так он мне ответил. Тогда я рассказала об этом папе, но он тоже решил, что я ошиблась. Но я знаю, что я видела, и знаю, что мистер Парр следовал за нами от школы до самого дома. Сегодня.

— Это действительно странно, — сказал Кертис. — Зачем ему это?

— Не знаю, но… когда я сказала про это папе, он ответил, что мне и так много чего мерещится, и он даже расстроился, что мне не померещился Кертис, который следил бы за нами до самого дома. Он сказал, что я не должна говорить такие вещи про его знакомых, потому что его это расстраивает. И мама тоже волнуется из-за… ну, ты знаешь… этого.

— А твой младший брат тоже видел мистера Парра?

— Нет. Я не говорила ему ничего.

— Кертис? — прозвучал голос его матери. Он был слабым, но требовательным.

— Мне жаль, что твой отец так переживает, — сказал Кертис. — Но все пройдет Он справится с этим.

— Я просто хочу знать, почему мистер Парр ехал за нами до самого дома. Я думаю, мистер Хартли и папа что-то знают, просто мне не говорят.

— Кертис! Принеси мне воды!

— Прости, мне нужно идти. Меня зовет моя мама. Думаешь, ты сможешь сейчас поспать?

— Я постараюсь… но… мне кажется, в моей голове происходит что-то очень неправильное.

— Кертис! — снова послышался требовательный зов. И на это раз в нем прозвучала злость и раздраженность.

— Мама злится на меня, — сказал Кертис. — И уже начала выходить из себя. Мне действительно надо идти. Постарайся не так сильно переживать. Лучше попробуй поспать — тебе завтра в школу. Спокойной тебе ночи.

— А если я не усну, мы можем поговорить чуть позже?

— Конечно, — ответил он. — Но на всякий случай: спокойной ночи.

— Кертис, ты, что, оглох?

— Спокойной ночи, — отозвалась она и добавила: — Спасибо.

После этого она ушла.

— Иду! — крикнул Кертис через стену, разделявшую его спальню и спальню матери. Он поднялся с кровати и вышел в коридор. Из-за своей запертой двери Орхидея попросила:

— Принеси мне сегодня воду в бокале, — и снова закашлялась. Она кашляла натужно и сильно, словно старалась ускорить сына.

— Да, мама, — ответил Кертис.

Он направился в небольшую кухоньку, включил верхний свет и потянулся к верхней полке, где на квадратной черной вельветовой подставке стоял красивый бокал. Он оказался тяжелым, но его вес приятно ощущался в руке, а вокруг его основания поблескивало множество бриллиантовых граней. Когда Кертис открывал кран, трубы жалобно загудели, прежде чем позволили набрать чистой воды. Затем он отнес бокал матери, сидящей в постели — в настоящем гнезде из подушек — со включенной тусклой лампой на прикроватном столике, благодаря которой по стенам комнаты плясали тени.

— Тебя только за смертью посылать, — проворчала Орхидея. — Ты разве меня не слышал?

Он протянул ей воду, а затем решил сказать правду.

— Я просто разговаривал кое с кем.

— Я не слышала, чтобы ты говорил по телефону.

— Я говорил не по телефону.

Ее рука замерла с бокалом у самых губ. Затем она все же сделала несколько глотков воды и запрокинула голову, как будто ей нанес удар ее смертельный враг.

— Боже, помилуй! — воскликнула она. — Помилуй, помилуй меня…

— Ты же не думала, что это исчезло, ведь так?

— Я не хотела этого знать. И сейчас не хочу.

Кертис уже хотел рассказать ей про то, что его собеседница — девочка десяти лет, у нее отец-бизнесмен и водитель по имени Хартли, который забирает ее и ее младшего брата из школы, поэтому она, должно быть, явно богата и живет где-то в прекрасном доме. Но он не стал этого говорить, потому что его мать не желала этого знать.

— Нужно что-нибудь еще?

— Побудь со мной немного, — попросила она. — Хорошо?

Кертис кивнул. Он сел напротив ее кровати в старое кресло, окрашенное в множество оттенков серого, которое просело под его весом.

— А дождь все идет… — сказала она.

— Да, мэм.

— Мне грустно, когда идет дождь. Звук падающих капель кажется мне очень… одиноким.

Кертис промолчал, понимая, что сейчас речь продолжится. Он хотел послушать мать, позволить ей излить на него всю ту тяжесть, которую она носила в душе — о том, чего она никогда не понимала.

Она сделала еще один глоток воды и повращала бокал в своих хрупких руках.

— Твой отец, — тихо заговорила Орхидея, — сделал мне предложение, когда шел дождь. Ты это знал? — он подождала, пока он отрицательно покачает головой. — Так и было. Мы возвращались с танцев и прогуливались по улице. Начался дождь, и я прижалась к нему, потому что он был, как… как большая гора, за которой я чувствовала себя защищенной. О, а еще он был отменным танцором, несмотря на свои габариты. Но я помню… там, под дождем… я прижалась к нему очень близко, он наклонился, заглянул мне в глаза и поцеловал меня. А потом… почти сразу… перед тем, как он сделал мне предложение, я почувствовала, что я принадлежу ему. Я знала, что никогда не смогла бы принадлежать никому другому. И потом он сказал те самые слова: «Орхидея, ты возьмешь меня в мужья?»… такие слова женщина никогда не забывает. У тебя еще появится возможность сказать их какой-нибудь девушке. И тогда… я думаю, мы снова сможем быть счастливы.

— Да, мэм, — ответил Кертис.

— Это тяжело, — пробормотала Орхидея, — смотреть, как кто-то ускользает от тебя. Это… как маленькая смерть. Мне так кажется. Ты ломаешь голову, стараясь понять, что можно сделать, чтобы все исправить. Смеешься, когда в душе готов зарыдать, потому что смотришь через комнату на человека, которого любишь, а видишь лишь призрак, стоящий на его месте. О… слышишь гром? Как будто он пронесся через весь наш дом.

Кертис решил заговорить:

— Я хотел бы хоть что-то сделать, чтобы ты почувствовала себя лучше, мама. Если бы ты позволила мне отвести тебя к…

— Никаких врачей, — перебила она. — Ах… это так дорого! Я потратила все сбережения, когда водила тебя по врачам, и что из этого вышло?

Я ничего не могу поделать с тем, какой я, — собирался сказать он… но что бы на это ответил один из доблестных рыцарей Круглого Стола? И что бы один из них сказал на его месте? Совершенно точно не стал бы еще сильнее ранить и без того беспомощное существо, вроде женщины, лежавшей на этой старой кровати. Поэтому он ответил:

— Я могу позволить себе отвести тебя к врачу, мама.

— Едва ли, — отозвалась она. — Господи Боже, мы и так еле сводим концы с концами, а ты хочешь спустить все деньги на бесполезного врача?

Кертис не нашел, что ответить на это, потому что она попросту не хотела слышать никаких ответов.

— Я так устала, — простонала она.

— Тогда, я не буду мешать тебе спать.

— Погоди. Пока рано, — Орхидея выпила почти всю воду, что осталась в бокале. — Скажи мне вот, что, — произнесла она после недолгой паузы, — как у тебя с этой… ну, ты знаешь… слушательной штукой? Я хочу сказать… как ты умудряешься разговаривать с помощью мыслей?

Кертис уже собирался вставать, но теперь снова откинулся на спинку скрипучего кресла, потому что раньше мама никогда не задавала ему подобных вопросов. Он поразмышлял над ним несколько секунд, формулируя ответ.

— На работе… один из носильщиков — мы называем его Умником — он может сворачивать свой язык трубочкой, да так, что тот становится похож на свернутый ковер. Он сворачивает его три или четыре раза, не меньше. Никто больше не умеет так делать. Я даже не представляю себе, как это можно уметь, но для него — это совершенно естественно. Когда я был в пятом классе… с нами учился мальчик по имени Ноа Уолкотт. На площадке я однажды видел, как он поймал осу голой рукой. Многие дети тоже это видели — он сделал из этого целое представление. Он зажал осу в кулаке и потряс им так, словно играл в кости. А потом он положил осу в рот. Но оса не ужалила его! Ни разу. Он просто открыл рот, и она вылетела оттуда. Я помню… он говорил, что осы, шершни и прочие жалящие насекомые его боятся и никогда не кусают. Он всегда был таким. А потом, — вздохнув, Кертис продолжил, — был парень по имени Боули. Мы называли его Красавчик^[111]. Он работал на станции некоторое время. Помнишь, я тебе о нем рассказывал?

— Нет, не помню.

Это не удивило Кертиса, потому что его мама никогда его не слушала.

— Ну… Боули в свои прежние деньки мог в девяти случаях из десяти угадать, какой человек войдет на станцию с улицы или что на нем будет надето, независимо от того, мужчина это, женщина или ребенок. Он говорил: «А следующий пассажир тащит желтый чемодан, он одет в голубую рубашку и двухцветные ботинки», и так и случалось! Или он говорил: «Сейчас придет семья: мужчина в сером пиджаке, женщина с цветком на шляпке, маленький мальчик в гольфах», и они приходили — точно такие, как он и описал. А потом с Боули что-то случилось. Иногда он не мог даже завязать свои шнурки, или провести свою тележку по прямой линии, из-за чего не мог нормально работать. Боссу пришлось уволить Боули, потому что он стал впадать в транс, мог просто стоять и пялиться в одну точку, в никуда, и ничего при этом не делать. Ты помнишь? Я же рассказывал тебе.

— Нет, не рассказывал.

— Что ж, значит, я ошибся, — ответил он, хотя помнил, как рассказывал ей эту историю. — Я просто пытаюсь сказать, что… жизнь полна загадок, и только Господь знает на них ответы. Мы не можем проникнуть за завесу тайны. Я не знаю, как я делаю то, что делаю. Это просто выросло вместе со мной — вот, что я только могу сказать.

— А тот, с кем ты разговариваешь… этот человек просто ловит твои мысли, или он пытается отвечать? Или он игнорирует их?

— Она принимает мои мысли. И если ты сейчас начнешь думать, что я нашел себе девушку, то спешу тебе сообщить: ей всего десять лет, и она белая. У нее есть личный водитель.

— Боже, помилуй, — пробормотала Орхидея. Она уже перестала слушать сына и целиком погрузилась в любование переливами похожих на бриллианты граней у основания бокала. — Хрусталь из Уотерфорда^[112], — сказала она. — Его подарил моей бабушке один джентльмен из Англии много лет назад. Он перешел ко мне в качестве свадебного подарка от моей мамы. Тебя назвали в его честь — Кертис Уотерфорд. Думаю, таких бокалов осталось очень мало. Большая часть этого набора сейчас либо потеряна, либо разбита… а остальные существующие, видимо, находятся в музеях. Я назвала тебя в честь Уотерфорда, потому что всегда думала, что Уотерфорд — это что-то красивое и редкое. Понимаешь?

— Понимаю, — сказал Кертис.

— Что ж… если белые люди узнают, что ты умеешь общаться мыслями… тебя самого запрут в музее, — сказала Орхидея. — Они вскроют твою голову инструментами из своих чемоданчиков, потом извлекут твой мозг и порежут его на кусочки, чтобы изучить. Вот, что делают белые. Извлекают что-нибудь и изучают. А потом разрушают.

— Я буду держаться подальше от музеев, — ответил Кертис, позволив себе легкую улыбку.

— Они отнимут тебя у меня, если узнают об этом. И тогда я потеряю тебя, как потеряла твоего отца, — Орхидея допила последние капли воды из бокала и передала его Кертису, после чего он встал с кресла. — Помой его, — попросила она, — вытри и поставь на место.

— Да, мэм.

— И послушай… я думаю, нам надо перебраться на ферму. Проводить больше времени с Ма и Па. Может быть, перебраться туда, к ним, с концами. Одному Богу известно, как мне не хочется бросать этот дом, но… возможно, время пришло.

— Я думаю, это может быть хорошей идеей. Для тебя, — ответил Кертис. — Но я не могу уехать, мама. Я люблю свою работу, и я не брошу ее.

— Таскать багаж весь день? Это ты не можешь бросить?

— Я помогаю людям, — ответил он. — Я помогаю им добраться из точки А в точку Б и обратно. Вот, что я делаю.

— Ты говоришь так, будто это что-то хорошее.

— Для меня — да, — твердо ответил он.

Орхидея тяжело вздохнула.

— Железноголовый, — пробормотала она. — Прямо как твой отец.

— Я считаю это комплиментом. Поэтому, приму его с радостью.

— Тогда продолжай в том де духе. Ни больше, ни меньше.

Он остался с ней еще на пару минут, поправляя одеяла и помогая ей устроиться удобнее, чтобы можно было уснуть. И вдруг она схватила его за свободную руку и прижала ее к своей щеке.

— Я так виновата перед тобой, сынок, — простонала она, и в ее голосе было так много боли. — Мне очень жаль.

Он погладил ее по щеке.

— Все хорошо, мама, — нежно сказал он. — Ни о чем не волнуйся.

Она еще ненадолго задержала его, а потом все же позволила уйти.

— Хочешь, я выключу свет? — спросил он напоследок.

— Нет, — ответила она очень слабым, далеким голосом, неотрывно смотря в окно, по которому продолжал стучать дождь. — Нет, я оставлю свет еще ненадолго.

— Хорошо. Спокойной ночи.

— И тебе, — Орхидея подождала, пока он почти выйдет из комнаты, а затем произнесла: — Я люблю тебя, сынок. И твой папа бы очень… очень гордился тобой.

Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы собрать мысли в кучу и сформулировать ответ, потому что он не ожидал услышать от матери такое мощное заявление.

— Спасибо, мама, — ответил он. — И я тебя люблю. И спасибо, что выслушала меня сегодня.

— Я слушала тебя только ушами. Моя голова не работает, как твоя.

Он мягко прикрыл ее дверь и вернулся на кухню, где поставил бокал на место — на темную вельветовую подставку — предварительно его ополоснув и насухо отерев. Затем он вернулся в свою комнату и прочитал еще немного про древних рыцарей, прислушиваясь к тому, вернется ли его подруга. Он готов был поговорить с ней, если она нуждалась в нем. Но она не нуждалась — по крайней мере, этой ночью — поэтому вскоре он закрыл книгу, прочитав о смерти короля Армонса из Красного города, и забылся мирным сном.

14

Все зависело от двух вещей: времени и владения им искусством убеждения.

Партлоу выжидал за рулем «Форда», в то время как дождь стекал по его ветровому стеклу с серого неба. Он припарковался у обочины рядом с небольшим общественным парком в квартале к югу от школы Харрингтона, в том же месте, где он стоял в понедельник и во вторник после обеда. Двигатель «Форда» урчал, и стеклоочистители периодически скользили вперед-назад. Партлоу взглянул на свои наручные часы. Было двенадцать минут четвертого. Хартли должен проехать мимо с минуты на минуту.

— Нервничаешь? — спросила Джинджер с пассажирского сиденья, на котором она полулежала — половина ее тела лениво сползла на пол.

— Я в порядке, — ответил он, жалея, что у него не было времени выкурить сигарету и унять мелкую дрожь, бившую его изнутри.

— Повезло тебе. Моя спина почти сломалась к чертовой матери, — буркнул Донни с заднего сиденья, где он тоже затаился, скрючившись.

Партлоу обратился к Джинджер:

— Помни, пистолет в…

— Бардачке. Помню, — она окинула его пристальным взглядом, при этом ее глаза чуть сузились, выдавая осуждение. — Просто делай свою работу, детектив. Все остальное пройдет чисто, как по маслу.

Партлоу посматривал попеременно то в левое боковое зеркало, то в зеркало заднего вида… боковой и задний вид… боковой и задний вид. Сияющие дорогие автомобили богатых семей, чьи дети направлялись в школу Харрингтона, продолжали проезжать мимо «Форда» как высокомерный парад, но длинного темно-бордового седана Хартли «Олдсмобиль Турин» 1933-го года так и не было видно. Джон вцепился в рулевое колесо обеими руками, готовый стронуть «Форд» от бордюра, как только проедет Хартли.

Боковой… задний вид… боковой… задний вид.

Время и искусство убеждения. Все это зависело только до него. Скорее всего, менее чем через десять минут дело будет решено… конечно, если все пойдет гладко. К тому же он очень сильно переживал, что его «Форд» может не выдержать. Он отмахал на нем много миль, вернувшись в Шривпорт посреди ночи в пятницу, чтобы забрать Джинджер и Донни, а затем, развернувшись, привезти их в Новый Орлеан. Плюс многочисленные поездки здесь, по городу, и вокруг озера Пончартрейн у городишки Кеннер, расположенного на болотах — все это существенно измотало автомобиль.

Время поджимало.

Партлоу снова взглянул на свои наручные часы, отметив, что с тех пор, как он в последний раз на них смотрел, прошло всего пара минут… и вдруг он увидел, что большая решетка радиатора «Олдсмобиля» появилась в левом боковом зеркале. Хартли сверкнул фарами, и темно-бордовая машина проехала мимо них в неспешном, размеренном темпе. Неужели Нилла Ладенмер взглянула на «Форд» через заднее окно? Да. Она все еще смотрит? И снова — да.

Черт, меня засекли, — подумал Партлоу. Он полагал, что она приметила его и вчера, и сегодня утром. Хотя… это уже неважно. Пришло время трогаться.

— Мы начинаем, — сказал он. Он подождал, пока Хартли отдалится от них на четыре машины, а затем отъехал от бордюра и последовал за ним, поддерживая первоначальное расстояние. В минувшие выходные он подбросил Ладенмеру мысль, что будет хорошей идеей, чтобы «детектив из Шривпорта» сопровождал Хартли в качестве подкрепления, когда тот отвозит детей в школу и забирает их обратно. Как Партлоу сказал Ладенмеру: лучше вести наблюдение, на случай, если банда Орси что-нибудь предпримет. Проблема заключалась в том, чтобы дети не узнали, что за ними следят, и, в свою очередь, не заставили нервничать свою мать. Во избежание этого Партлоу по утрам парковался в нескольких кварталах от особняка на Гарден Дистрикт и также в нескольких кварталах от школы Харрингтона в послеобеденное время, но девчонка все равно его засекла.

С другой стороны, это даже хорошо — больше не было необходимости в этом притворстве. Тем не менее… еще предстояло обмануть старый Стеклянный Глаз, потому что, если он возьмет в руки тот пистолет из бардачка, дело сразу же будет проиграно, и кого-то, вероятно, продырявят.

— Дерьмо! — застонал Донни. — Кажется, я схлопотал растяжение ноги!

— Заткнись, — в голосе Джинджер не было ничего, кроме чистого льда. — Когда он остановит машину, ты должен быть готов действовать.

— Цель прямо по курсу, — сообщил Партлоу. Стеклоочистители скользнули взад-вперед по стеклу, залитому дождем. Он ускорился. — Я не хочу включать фары.

Последние слова были мыслью вслух, но Джинджер обронила:

— Упустишь его, и клянусь, я съем тебя на ужин.

— Не бойся, не упущу. Когда он увидит, что слишком вырвался вперед, он сразу сбросит скорость. Я то же самое проделал с ним и в понедельник, и вчера. Вчера он изменил маршрут, но оба дня у нас с ним все… ох, чертвозьми!

Возникшая словно из ниоткуда коричневая собака перебежала улицу прямо перед «Фордом», почти задев его переднее крыло.

— Что за чертовщина? — взвизгнул Донни.

— Опусти голову, — приказала Джинджер. — Ты там в шоколаде по сравнению со мной.

— Все в порядке. Собака чуть не попала под колеса, вот и все. Хорошо… вон он, прямо по курсу. Вижу, что вспыхнули его стоп-сигналы. Как я уже говорил, оба дня он проезжал через тот складской район, так что, думаю, и сегодня он снова проедет через него.

— Лучше бы ты оказался прав, гений, — фыркнул Донни.

Тут его выдержка начала трещать по швам, и он огрызнулся:

— А тебе лучше оказаться быстрым, милый! — ядовито воскликнул он. — Мы будем у цели уже через пару минут, если проскочим тот светофор.

Держащие руль ладони взмокли, а сердце заколотилось, как отбойный молоток, но Партлоу вдруг понял, что не боится, хотя он и был взволнован — как никогда прежде.

Нет, будет лучше сказать, «оживлен», — подумал он. Самая сложная часть этого действа была удерживать Ладенмера от телефонных звонков и раз за разом убеждать его, что — несмотря на сообщения, что Орси приехал в Новый Орлеан — все еще не в его интересах было предупреждать местных городских полицейских.

— Здесь, в полиции, у меня есть друг, он был детективом пару лет, — увещевал Ладенмера Партлоу. — Я введу его в курс дела, он сделает несколько частных запросов и сохранит все это в тайне. Доверьтесь мне.

Они должны были провернуть все сегодня, потому что доверие Джека Ладенмера было на исходе, и Партлоу чувствовал, что оно вот-вот иссякнет.

Они проехали небольшой жилой частный сектор и несколько свободных земельных участков, а затем оказались в складском районе с низкими блочными зданиями. Несколько грузовиков прогрохотали мимо, но в остальном на этом участке улицы единственными автомобилями были «Форд» и «Олдсмобиль».

— Мы на месте, — сказал Партлоу, нажал на акселератор и начал мигать фарами. Почти сразу же он увидел, как зажглись стоп-сигналы Хартли. Седан универсал поехал очень медленно. Партлоу спросил: — Готовы?

Ответа не последовало. Впрочем, в нем и не было необходимости. Они были готовы, момент настал.

Партлоу объехал Хартли слева, замедлил «Форд» и слегка повел вправо, давая понять шоферу, что надо остановиться у обочины. Когда Хартли поравнялся с ним и остановился, Партлоу уже перегнулся через Джинджер, чтобы опустить окно.

Шофер так же зеркально опустил свое.

— Что случилось? — спросил он напряженным голосом.

— Послушайте, — сказал Партлоу легкомысленно, — Нилла уже видела меня, так что прятаться больше нет смысла. Но у вас спустило левое заднее колесо. Кажется, я вижу в нем гвоздь.

— Все в порядке…

— Возможно, вы захотите остановиться на заправочной станции и проверить его. Пойдем, взглянем, и вы сами решите, что с ним делать, — Партлоу быстро вышел из машины, и, обогнув ее под моросящим дождем, направился к левому заднему колесу «Олдсмобиля».

Хартли за ним не последовал.

— Дерьмо, — прошептала Джинджер из своего укрытия. Она ожидала услышать звук открываемой шофером двери, но этого так и не произошло.

— Я вижу гвоздь, — настаивал Партлоу, ломая голову, как вытащить этого ублюдка из машины, причем сделать это надо было немедленно.

— Я могу поменять колесо дома, — ответил Хартли.

— Твое право, Клэй, — сказал Партлоу. И это был первый раз, когда он назвал этого парня по имени. — Вероятно, оно продержится.

Он бросил еще один взгляд на якобы поврежденную шину и с молчаливым проклятием, направился обратно к «Форду». Примерно через пятнадцать секунд План «Б» должен был вступить в действие, а с учетом оружия в бардачке Хартли и замков на дверях «Олдсмобиля» План «Б» был ведром дерьма.

— Парни, у вас проблемы с машиной? — раздался мужской голос.

Вмиг переполошившись, и поняв, что от испуга потерял лет пять жизни, Партлоу разглядел ярдах в двадцати пяти мужчину, стоявшего под металлическим козырьком, выступающим над погрузочной платформой склада. Он курил сигарету, укрываясь от дождя.

Партлоу отозвался:

— Небольшая проблема с колесом, но мы справимся!

Хартли внезапно открыл дверь, и Партлоу потерял еще один год жизни от страха. Шофер оставил двигатель включенным, и устало буркнул:

— Хорошо, я взгляну.

Партлоу отступил на шаг. Он взглянул на заднее окно «Олдсмобиля» и увидел лица Ниллы и Джека Младшего: дети прижались друг к другу щека к щеке и наблюдали за разворачивающейся драмой. Глаза маленькой девочки были прикованы к лжедетективу, и излучали напряженность, которая сразу же заставила его вспомнить другую маленькую девочку, из Техаса — Джоди — чье имя он написал с ошибкой в Золотом Издании Библии… ту самую Джоди, чьих щенков он сжег.

Когда Хартли обогнул автомобиль, чтобы проверить шину, Партлоу потянулся к пиджаку и положил руку на рукоять револьвера. В тот же миг Джинджер открыла дверь и плавно скользнула за руль «Олдсмобиля». Донни начал выходить сразу после нее.

Партлоу потянулся к револьверу.

Курок за что-то зацепился.

Донни вывалился с заднего сиденья «Форда» и врезался в бок «Олдса».

— Чертова нога! — буркнул он.

Партлоу увидел, как тело Хартли напряглось, как у охотничьей собаки, взявшей след. В машине Джинджер уже открыла бардачок, вынула шестизарядный револьвер .45 калибра «Смит & Вессон» и протянула оружие шофера Донни, который, казалось, еще не до конца обрел равновесие. Хартли повернулся, изучая Партлоу как своим здоровым, так и стеклянным глазом. Лицо мужчины посерело, а затем оно потемнело еще на несколько тонов, когда Партлоу почти вырвал свой револьвер .38 калибра из кобуры и прижал его ствол к животу шофера.

— Залез… — голос Партлоу сорвался и, кашлянув, он снова повторил. — Залезай на заднее сиденье к детям.

— Давай, двигай! — рявкнула Джинджер. Донни взял протянутый пистолет и, удерживая его низко и прихрамывая, побрел к пассажирской двери «Олдса».

Партлоу увидел, что Хартли обратил взгляд на работника склада, который все еще курил сигарету и, казалось, совсем не обращал внимания на то, что происходило прямо перед его носом. Капли дождя отскакивали от козырька фуражки шофера. Губы у него подрагивали, видимо, он намеревался или что-то сказать, или закричать. Партлоу сильнее вдавил пистолет в живот Хартли и стал спиной к складу.

— Не дури. Только помрешь зря, — сказал он прямо в лицо шоферу. — Мы собираемся забрать детей — с тобой или без тебя.

Хартли просто смотрел на него. Дрожащие губы сжались, и раздался голос, спокойный и тихий:

— За это я отправлю тебя в ад.

— После тебя, — Партлоу указал подбородком в сторону «Олдса». Он снова поймал взгляд Ниллы, смотрящей на него через окно. Он желал, чтобы из этих глаз брызнула кровь, но выражение ее лица было все еще спокойным, хотя и озадаченным — она, вероятно, даже не понимала, что происходит.

Хартли отвернулся от Партлоу. Он сел на заднее сиденье, направляемый его пистолетом, прижатым к его спине. Оказавшись внутри, он увидел свой собственный пистолет в руке Донни Байнса, который занял пассажирское сиденье, чтобы держать всех пленников под прицелом. Партлоу захлопнул дверь за Хартли и вернулся к «Форду». Он сел за руль и тронулся, а Джинджер последовала за ними в «Олдсе».

— Получилось! — воскликнул Донни. — Черт побери, у нас получилось!

— Давайте-ка прокатимся, ребятки, — сказала Джинджер. — Успокойтесь и расслабьтесь.

Нилла и ее брат были одеты в школьную форму: на обоих синие пиджаки с белыми рубашками, но на девочке была темно-синяя юбка, а на мальчике — аккуратно выглаженные синие брюки. На нагрудном кармане пиджаков красовался богато украшенный золотой герб и белые вензеля «ШХ» школы Харрингтона. Нилла выглядела растерянной, но еще не впала в панику, а малыш Джек тем временем разинул рот и застыл от удивления, наблюдая за движениями пистолета в руке Донни, словно видел перед собой, как взад-вперед качается голова кобры.

— Что происходит, мистер Хартли? Кто эти люди? — спросила девочка. — Почему здесь был мистер Парр?

— С нами все будет в порядке, — сказал ей Хартли. Он положил свою огрубевшую руку поверх ее мягкой ладони и посмотрел в лицо человека с пистолетом. — Я бы попросил вас не выражаться в присутствии детей, — сказал он.

Донни, казалось, на мгновение онемел. Но тут он рассмеялся, как ревущий мул, и продолжал смеяться, пока Джинджер не потянулась и не ударила его по колену.

— Смотри в оба! — бросила она, и он замолчал.

Две машины продолжали путь, направляясь на северо-запад, к болотам, которые доходили до озера Пончартрейн.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ХИЖИНА НА ОЗЕРЕ

15

Кертис нес к посадочной зоне два очень дорогих на вид чемодана, отделанных кожей аллигатора, для молодого человека в серой федоре и в пиджаке такого же оттенка, когда вдруг услышал какое-то странное бормотание. Просто бормотание — возможно пара каких-то слов, слившихся вместе. Было невозможно разобрать их смысл. Он не был уверен в том, прозвучали ли эти слова в его голове, или это была лишь звуковая иллюзия из-за внешнего шума, который производили пассажиры, уезжающие на поезде в три сорок.

Локомотив выпускал облака пара и издавал металлический лязг, чем пугал голубей, вынуждая их перелетать с места на место между металлическими балками крыши. Кертис подумал, что когда вверх вырывается пар локомотива, люди начинают суетиться, и движение на платформе ускоряется: все о чем-то спешно переговариваются, тележки с багажом едут быстрее, и на станции Юнион становится так шумно, что…

— Кертис! — услышал он.

Это прозвучало мягко. Дотронулось до его разума и пропало.

Кертис прислушался, пока ноги продолжали машинально нести его к машине пассажира, которому он надеялся не забыть пожелать доброго пути — как и было положено.

Он прошел примерно четыре шага, когда в него буквально врезался голос:

— КЕРТИС, ПОЗВОНИ МОЕМУ ПАПЕ! ЭТОТ ЧЕЛОВЕК В МАШИНЕ, ЭТОТ ЧЕЛОВЕК… ЭТОТЧЕЛОВЕКВЫМАНИЛМИСТЕРАХАРТЛИИЗМАШИНЫ ЯНЕЗНАЮКУДА МЫЕДЕМ ОНАСКАЗАЛАЧТОТОПРОХИЖИНУ!

Сила этой мысленной бомбардировки была такой мощной, что, казалось, что-то ударило Кертиса по голове. Голова его запрокинулась, ноги подогнулись, и, уронив оба чемодана, он упал на бетон тротуара.

— КЕРТИС! КЕРТИС, ПОМОГИ НАМ! ЭТОТ ЧЕЛОВЕК В МАШИНЕ — У НЕГО ПИСТОЛЕТ!

— Вы в порядке? Вы на чем-то поскользнулись? — спросил обеспокоенный путешественник, но он был белым и не спешил подходить и предлагать помощь чернокожему.

Кертис не мог достаточно сфокусироваться, чтобы отвечать сразу двоим. Его разум буквально разрывало от переизбытка энергии, а сердце колотилось так сильно, что могло вот-вот пробить себе путь наружу из его груди.

— КЕРТИС, ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗВОНИ МОЕМУ ПАПЕ! ПОЖАЛУЙСТА, ПОЗВОНИ!

Его голова трещала, как барабан Марди Грас, но он сумел мысленно выдавить из себя слабое:

— Что?..

— Я НИЛЛА ЛАДЕНМЕР. МОЙ ПАПА — ДЖЕК ЛАДЕНМЕР. КАКИЕ-ТО ЛЮДИ ПОХИТИЛИ МЕНЯ И МОЕГО БРАТА. ПОЖАЛУЙСТА, ПОЖАЛУЙСТА, КЕРТИС…

— Что?.. — спросил он снова. На что-то большее у него просто не было сил. Он осознавал, что вокруг него начинают собираться люди, и Сверчок уже склонился над ним, чтобы помочь подняться, но этот ментальный удар отнял у Кертиса столько сил, что он даже не мог ухватиться за протянутую руку.

— Я НИЛЛА ЛАДЕНМЕР, — повторила она, и собственный голос Кертиса зазвучал словами Ниллы в его голове. — МАЛЫШ ДЖЕК И Я — ОНИ КУДА-ТО НАС ВЕЗУТ.

— Кто? — выдавил он. — И куда вас везет?

Сила ее посланий ослабела, но они все еще оглушали его и не давали встать. Ее слова оставались путанными и искаженными, их было сложно понять.

— Их двое. Мужчина и женщина. Там был Мистер Парр. Я сижу рядом с мистером Хартли. Я не знаю, куда они нас везут.

— Ты сказала… позвонить твоему отцу. Его имя — Джек Ладенмер?

— Да, Кертис, да… у этого мужчины пистолет, и он целится прямо в нас.

— Хватайся, Кертис, и вставай. Ты в порядке? — допытывался Сверчок. Теперь рядом появился Прентисс: он тоже склонился, чтобы помочь другу.

Господи Боже! — подумал Кертис. Но затем заставил себя поговорить с Ниллой:

— Вас похитили? Я прав?

— Да, Кертис… позвони моему папе… сообщи ему… пожалуйста…

В ее голосе зазвучала изнуренность из-за мощных сигналов, которые она была вынуждена отправить ему в начале, и сейчас ее сообщения начали исчезать. Кертис ответил:

— Я сделаю это, Нилла. Какой у вас номер телефона?

— Кертис, вставай!

— OR2-42… нет… подожди… OR2-24… я не могу думать, у меня болит голова… сейчас… OR2-2461! Вот номер.

— Хорошо. Теперь постарайся не паниковать, хорошо? Я позвоню твоему отцу.

Она замолчала. Казалось, на этот мысленный зов ушла вся ее энергия. Когда Кертис с трудом поднялся на ноги, Ол Крэб и Прентисс были с ним рядом, стараясь ему помочь. Так же как и Умник.

Его падение вызвало волнение, но недостаточное для того, чтобы изменить расписание поездов: локомотив все еще выпускал клубы пара, а пассажиры следовали на посадку. Ол Крэб обратился к молодому путешественнику.

— Не волнуйтесь, сэр, мы позаботимся о вашем багаже. И спасибо за вашу помощь, — он улыбнулся этому мужчине, и тот ушел в компании другого носильщика.

Широкий рот Прентисса открылся, чтобы пробасить:

— Я, может, и не доктор, но мне кажется, Длинноногий выглядит скверно.

— Ну, спасибо за твое профессиональное мнение, док. Я и без тебя это вижу, — шикнул на него Ол Крэб.

— Док, — усмехнулся Умник, понимая, что Прентисс только что заработал новое прозвище.

— Мне нужно добраться до телефона, мистер Крэбл, — с трудом пробормотал Кертис. Он чувствовал, что его лицо и затылок покрылись испариной. — Я в порядке, правда, мне просто нужно позвонить.

— Док, займись пока багажом, — сказал Ол Крэб, и по его тону было ясно, что это указание лучше исполнить побыстрее. Когда Док подчинился, Ол Крэб обратился к Умнику и сказал ему тоже заняться делом. Только после этого он перевел взгляд на Кертиса, взял его за плечо и заглянул ему прямо в глаза. — И зачем же тебе так срочно понадобился телефон?

— Мне он просто нужен, сэр. Я не могу сейчас этого объяснить, но… это очень важно. Я клянусь.

— Хорошо, хорошо, на надо клясться. Ты поранился, когда упал?

— Нет, сэр. Мне просто нужно позвонить.

Ол Крэб кивнул.

— Тогда иди, — сказал он. — Мелочь есть?

— Да, сэр, есть.

Ол Крэб отпустил его плечо. Кертис покинул платформу и поспешил обратно в здание станции, к двери в крайнем правом ее углу, которая вела в комнату носильщиков. На стене за шкафчиками располагался платный телефон-автомат. Кертис сжал в руке трубку и дрожащей рукой бросил пять центов в щель для монет.

— Резиденция Ладенмера, — ответила женщина после четырех гудков. У нее был хриплый голос, в котором слышался креольский акцент.

— Мне нужно поговорить с мистером Джеком Ладенмером, пожалуйста.

— Мистер Ладенмер в своем офисе. Не могли бы вы оставить ему сообщение?

— Ох… я… говорю с миссис Ладенмер? — спросил Кертис.

— Нет, я работаю на мистера и миссис Ладенмер, — последовал ответ. — Миссис Ладенмер находится на встрече клуба. Так у вас есть сообщение?

— Мне нужен телефон офиса. Вы могли бы продиктовать мне его?

— Одну минуту, — ответила она и замолчала. Она вернулась примерно через пятнадцать секунд и продиктовала номер. Кертис поблагодарил ее, бросил еще одну монетку в слот и дождался ответа. Трубку взяла белая женщина, деловым голосом отчеканившая:

— Судоходная компания Ладенмера. С кем вас соединить?

Кертис повторил, что ему необходимо поговорить с Джеком Ладенмером, и его спросили, ожидает ли бизнесмен его звонка. Он сказал, что нет, но у него есть жизненно важная новость, которую мистеру Ладенмеру необходимо срочно сообщить.

— Ваше имя, пожалуйста, — спросила она. Он представился, и она сказала: — Я соединю вас с секретарем мистера Ладенмера, подождите на линии.

Он ждал.

— Я пытаюсь, Нилла, пытаюсь! — подумал он, но ответа от нее не последовало.

Затем в трубке зазвучал ригидный голос другой белой женщины:

— Кабинет мистера Ладенмера. Мистер Мэйхью, не так ли?

— Кертис Мэйхью, да, мэм. Мне нужно поговорить с мистером Ладенмером как можно скорее.

— Его нет. По какому вопросу вы звоните?

— Послушайте… пожалуйста, мэм, он действительно не в офисе? Потому что у меня к нему дело огромной важности.

Последовала короткая пауза, прежде чем ему ответили:

— Да, он действительно вышел, и я не думаю, что он вернется в течение следующего часа. Может, его не будет и дольше. Но вы можете оставить ему сообщение.

Он уже собирался начать все ей спешно рассказывать, но остановил себя. Откуда он мог знать, кому можно доверять? Секретарша, с которой он говорил, могла быть тоже в этом замешана. Похитители могли иметь отношение к офису. Ему пришлось прерваться и хорошенько все обдумать, а его голова все еще гудела от напряжения.

— Я позвоню позже, — сказал он и повесил трубку.

Кертис тут же почувствовал, что должен что-то сделать, потому что каждая потраченная впустую секунда была секундой, в течение которой похитители уезжали все дальше. Ему казалось, что он едва может дышать, а его сердце все так же бешено колотилось о ребра. Он должен был хотя бы попытаться что-то сделать….

Взяв свой последний пятицентовик из кармана брюк, он снова опустил его в слот. Кертис набрал «О», и когда оператор ответил ему, он самым спокойным голосом попросил соединить его с полицейским управлением.

****

— О, мистер Ладенмер! Я не ожидала вас так скоро!

Хозяин собственной корабельной империи только что вошел во внешний офис, его плащ-дождевик был перекинут через руку, а с серой шляпы все еще стекали капли дождя. Он пожал плечами в ответ на комментарий Элис и сказал:

— Теперь я понимаю, почему пропустил последние два совещания «Тройной Би»^[113]. На них скучно, как в аду. А после всех этих заунывных речей на обед был подан почти что резиновый цыпленок, и Сайрус Келли продержал меня во французском баре еще чертов час!

Секретарша молчала. Совещания в «Бюро» проводились примерно раз в месяц, и эта часть работы никогда не была его любимой.

— Я подумывал о том, чтобы пойти домой, но у меня еще много работы. Мне кто-нибудь звонил?

Она вытащила из папки лист бумаги, на котором был список имен, номеров, сообщений и времени каждого звонка — все это по мере поступления она бегло записывала своим аккуратным почерком.

Ладенмер изучил список. Все имена были знакомы ему, кроме одного.

— Кертис Мэйхью? Кто это?

— Я не знаю, сэр, он не оставил сообщений.

— Звонил в 3:22? Номера тоже не оставил?

— Нет, сэр.

Ладенмер снова изучил имена. Ричу Бачанану из Мемфиса нужно было перезвонить после полудня… Майк о’Мара мог подождать, как и Кен Зондерфельд… но кто, черт возьми, такой этот Кертис Мэйхью? Особое внимание привлекало именно имя: Кертис.

Это его имя, папочка. Я говорю с кем-то в своей голове, и он реальный, его зовут Кертис.

Ладенмер покачал головой.

Совпадение, — подумал он. У дочери просто богатое воображение, как у ее бабушки, вот, в чем корень всех зол.

Он обратился к Элис:

— Дай мне минут десять, чтобы я привел себя в порядок. Потом набери мне Рича Бачанана, — он вошел в своей кабинет, закрыл дверь, повесил дождевик, шляпу и пиджак на вешалку и почти рухнул в свое кресло за рабочим столом. Обычно он с гордостью обходил кабинет, выглядывал в окно и осматривал свои владения с доками и складами, которые носили его имя, но сегодня ему уже не хватало на это сил. Дело было в том итальянце — Орси — и в постоянном волнении за благополучие детей. Эта тревога не покидала его ни днем, ни ночью. Если Парр не предоставит результаты в скорейшем времени — скажем, в ближайшие пару дней — придется позвонить шефу Баззеру в Шривпорт и запросить больше людей для работы. Или так, или обратиться в местную полицию, пройти через настоящий ад с репортерами, позволить им печатать все, что…

Его интерком зажужжал.

— Десять минут не прошло, — немного раздраженно ответил он.

— Сэр… на линии мужчина, который хочет с вами поговорить. Он не называет своего имени, но говорит, что звонит от имени детектива Парра.

Примерно три секунды Ладенмер сидел, как замороженный. Ему не понравилось то, как это прозвучало. Кровь с силой прилила к его вискам и щекам, и ему показалось, что в его ушах началась настоящая какофония звона.

— Переведи на меня звонок, — попросил он и подождал пять секунд, пока не зазвонит телефон в его кабинете. — Джек Ладенмер слушает.

— Добрый день, — послышался голос. Он был приглушенным и низким, звуча почти как резкий шепот. Это заставило озноб мгновенно пробежать по спине Ладенмера. — У нас ваши дети, ублюдок из Шривпорта и ваш водитель. У него, надо сказать, неплохая пушка в бардачке.

Ладенмер не мог ничего ответить — он лишился дара речи. Темные пятна замелькали у него перед глазами, сердце бешено заколотилось.

— Это сообщение будет единственным, — продолжал звонивший. — В час ночи завтра вы должны принести двести тысяч долларов на рыбацкий пирс на Сандаски-Роуд в Кеннере. Это с правой стороны от Соумилл-Роуд. Принесите деньги в картонной коробке — закрытой, но не запечатанной. Купюрами не больше пятидесятидолларовых. Приходите один. Никаких полицейских. Никакого даже духа копов или оружия. Мы не хотим никому навредить. Если сделаете все правильно, все отправятся по домам, и никто не пострадает. Вы поняли?

Ладенмер — человек, преуспевший в огромном количестве сделок, которые на протяжении многих лет укрепляли его состояние — сейчас не мог произнести ни слова.

— Вы поняли? — повторил жуткий приглушенный голос.

Ладенмер перевел дух и заставил себя заговорить. Голос его звучал слабо и испугано, как никогда. Ни разу в жизни он не разговаривал так затравленно.

— Постойте… подождите… с моими детьми все в порядке? Прошу вас… не причиняйте им вреда. Пожалуйста!

— С ними все в порядке. Остальное зависит от вас. Если приведете с собой копов или кого-нибудь еще, кто нам не понравится, дети умрут. Слышите меня?

— Слышу, — ответил дрожащий голос. — Но… послушайте… я не смогу найти столько денег к часу ночи. Рабочий день почти закончился. У меня… у меня в сейфе дома лежит пятнадцать тысяч. Я могу принести их в качестве… в качестве задатка.

— Ха! — обронил похититель, и в этом смешке не было ни намека на веселье. Затем наступила пауза, после которой он сказал: — Хорошо, мы переносим время на час ночи пятницы. Но слушайте сюда, мистер… вы добавите эти пятнадцать тысяч к остальной сумме за это неудобство. Вам понятно?

— Да… — выдохнул Ладенмер.

— Край пирса, Сандаски-Роуд, час ночи пятницы. Будьте там… никаких копов, никакого оружия… и коробка, в которой будет двести пятнадцать тысяч долларов выкупа. Все легко и просто.

На линии послышался щелчок, и мужчина исчез.

Ладенмер остался сидеть с телефонной трубкой, все еще прижатой к уху. Кровь стучала у него в висках.

Он мгновенно начал проклинать себя за то, что не сказал этому человеку — неужели самому Орси? — что хочет поговорить с Ниллой и Джеком Младшим, и за то, что не выяснил, где именно он сможет найти и забрать своих детей. Прежде его деловые навыки всегда помогали ему в решающий момент, однако сегодня они изменили ему, и с этой ошибкой — как он понял — ему предстоит прожить всю оставшуюся жизнь. Теперь же ему предстояло сыграть в эту игру, сделать все в лучшем виде, взять ситуацию под контроль, насколько это возможно. По крайней мере, в запасе у него был еще один день, чтобы собрать деньги. Двести пятнадцать тысяч… два миллиона и пятнадцать тысяч… он заплатил бы все, что у него было, лишь бы вернуть детей невредимыми.

Он положил трубку. Как ему набрать столько денег наличными? Виктор… Виктор мог помочь ему разобраться с этим, и сейчас ему нужно было…

Интерком снова зажужжал.

— Да?! — его голос звучал настолько напряженно, что он снова не узнал его, и это, должно быть, напугало Элис, потому что ответила она не сразу. — В чем дело? — напористо спросил Ладенмер, почти рыча, будто собирался перегрызть кому-то горло.

— Сэр… гм… поступил еще один звонок — от детектива полиции по имени Альберт Анженелли. Перевести его на вас?

— Что?!

— Вам поступил звонок от детектива…

— Хорошо, хорошо, — выдохнул Ладенмер. Он почувствовал, как потеют его подмышки. Стены его кабинета, казалось, начали сжиматься вокруг него. — Переведите звонок.

— Мистер Ладенмер? — послышался зычный голос на другом конце провода. — Говорит детектив, капитан Анженелли из местного центрального полицейского управления. Как у вас дела?

— Как у меня дела?! Хреново!

— Что ж, не могу сказать о себе того же. Жаль слышать, что у вас проблемы. Бизнес?

— Капитан, я занятой человек. Давайте к делу. Чем я могу вам помочь?

— Вы можете ответить мне на пару вопросов, — сказал Анженелли, в голосе его слышалась улыбка. — Около десяти минут назад нам поступил звонок от человека, который заявил, что двое ваших детей были похищены сегодня днем. Это правда?

Если раньше Ладенмеру казалось, что стены сжимаются вокруг него медленно, то теперь ему стало мерещиться, что они ускорили свой темп. Его мозг лихорадочно пытался соображать. Рассказать ли этому полицейскому сейчас всю правду, рискнуть жизнями детей… или нет?

— Мистер Ладенмер? — позвал его Анженелли с чуть большим напором, просквозившим в его добродушном голосе.

— Кто вам это сказал?

— Что ж, это немного странно, но мы получили звонок от носильщика со станции Юнион по имени Кертис Мэйхью. Я прямо сейчас смотрю на отчет. Он утверждает, что ваши дети были похищены двумя людьми — мужчиной и женщиной — и у одного из похитителей был пистолет… только он не может сказать нам, откуда он узнал обо всем этом. Мы попросили его оставаться на месте. Прямо сейчас мы направляемся на станцию, чтобы привести его в участок. Вам это о чем-то говорит?

Мозг принял решение. Он должен был сделать это, прежде чем передумает.

— Капитан Анженелли, — заговорил Ладенмер, — это… какой-то дурацкий розыгрыш. Мои дети сейчас дома со своей матерью.

— Вы в этом уверены?

— Абсолютно. Я… — Боже, что за ужасная ложь это будет! — Я недавно говорил с женой. Дети дома в целости и сохранности, как и каждый день после школы.

— Хм. Для вас ведь это тоже все довольно странно, не так ли?

— Я думаю, — проговорил Ладенмер, смахивая пальцами со лба несколько бисеринок пота, — что этот человек — Кертис Мэйхью — сумасшедший, или он просто хочет добиться моего внимания. Я знаю таких людей… их мотивы иногда трудно понять.

— Что ж, ясно. Вы даже не знаете этого человека? Кстати сказать, он негр, как и все носильщики. Может, он за что-то обижен на вас?

— Никогда не встречал человека с таким именем прежде.

— Просто какая-то головоломка.

Ладенмер молчал, как и капитан полиции. Перед глазами магната все плыло. Он опасался, что в ближайшие несколько секунд может расплакаться, и тогда его ложь будет раскрыта.

Анженелли, наконец, заговорил после паузы, растянувшейся на болезненную вечность.

— Так… стоит ли нам посылать машину за этим человеком, или нет? Я хочу сказать… ложное заявление может быть расценено как личное оскорбление, что является правонарушением само по себе. Нам следует запереть этого человека на некоторое время в участке, пока мы…

— Нет-нет, — прервал его Ладенмер, попытавшись заставить свой голос звучать беззаботно. — Я бы не стал тратить на него ни силы, ни время. Позвольте мне лишь спросить… этот цветной был пьян? Может, он принял что-то? Я подозреваю, что когда один из этих темнокожих прикладывается к бутылке или к наркотикам, они начинают видеть всякую чушь покруче розовых слоников.

— Да, подобное случается с ними сплошь и рядом, это так.

— Тогда я буду рад избавить вас от необходимости разбираться с этим недоразумением.

Послышался какой-то треск. Ладенмер понял, что капитан полиции разворачивает пластинку жевательной резинки. Когда он заговорил снова, послышалось характерное чавканье.

— Вы влиятельный человек, мистер Ладенмер, — сказал Анженелли. — Я читал о вашем новом контракте.

— Мой бизнес получил этот контракт, — поправил Ладенмер.

— Разумеется. И в этом бизнес-контракте замешаны большие деньги, надо полагать. Я также уверен, что эта история упоминалась во множестве газет — возможно, вплоть до самой Калифорнии. Знаете, я хотел бы встретиться с вами, когда у вас будет время. Пожать руку лично человеку, работа которого так помогает Новому Орлеану и всей стране встать на ноги. Думаю, я мог бы зайти к вам вечером, встретиться с вами и с вашей семьей?

— Будем счастливы принять вас, — нервно отозвался Ладенмер.

— Как насчет сегодня? — спросил Анженелли, сопровождая вопрос чавканьем.

У Ладенмера заныло в животе.

— Нет… моя жена… Джейн… и я… и… дети… мы все собираемся устроить семейный ужин. Мы планировали его… уже давно… кажется, с прошлой недели.

— Понятно. Может быть, тогда на следующей неделе?

— Да. Да, на следующей будет отлично.

Анженелли продолжал жевать жвачку, и Ладенмеру казалось, что от этого звука он вот-вот вылезет из кожи вон.

— Позвольте мне рассказать вам еще немного о похитителях, — произнес капитан, и теперь его голос не казался таким уж теплым. Веселость из него совсем пропала. — Там, снаружи живет множество отчаянных людей, мистер Ладенмер. Таких плохих и жестоких, что вы вряд ли можете себе это вообразить. Каждый день — где-то — такие люди похищают других людей прямо из их домов ради выкупа. О, сейчас тяжелые времена, я понимаю это, но они не для всех такие уж тяжелые. Есть люди, которые не обделены средствами. Но даже при этом очень редко сделка совершается удачно, и похищенные жертвы возвращаются домой живыми. О, да, похитители всегда обещают никому не вредить и ставят условие не впутывать в дело копов, угрожая расправой, но… так или иначе, расправа наступает в любом случае. И еще… часть таких похитителей действует, разумеется, ради денег, но существуют и те, кто делает это… ну… давайте просто скажем, что они были рождены, чтобы творить зло. Их жестокость просто ищет подходящую жертву, на которую можно излить это самое зло. Они получают от этого удовольствие, сама идея возбуждает их дух, они чувствуют, что станут уважаемыми — даже если это уважение потребует от них похитить ребенка прямо посреди улицы. Здесь, мистер Ладенмер, вы и я будем иметь дело уже не с человеческими существами — мы будем иметь дело с животными, которые готовы перегрызть горло маленькой девочке, чтобы заполучить свои деньги. Или… они могут убить жертв вне зависимости от того, получат они деньги или нет. Такова реальность, сэр, — он помолчал немного, а затем заговорил снова. Жвачка заскрипела у него между зубами. — Так что… может, вы все-таки хотите мне что-то рассказать?

Мир замер.

Он снова пришел в движение, лишь когда Ладенмер сказал: Нет.

— Так ваши дети дома?

— Капитан Анженелли… давайте рассуждать логически, хорошо? — Ладенмер обернулся в своем кресле, чтобы посмотреть на доки и склады, на реку и город. Ничто из этого не стоило больше, чем его дети. — Логически, — повторил он с особым нажимом. — Как бы носильщик с Юнион узнал, что мои дети были похищены сегодня днем? Как? Он ведь говорит, что не может вам этого сказать, верно? Так что же он… мысли умеет читать? Нет. Он просто… не знаю… провокатор или сумасшедший, или… как я и предполагал, сидит на наркотиках. Как еще вы это объясните?

— Я уже говорил, это головоломка.

— Знаете, что я буду делать сегодня вечером? — Ладенмер продолжил, прежде чем его собеседник ответил. — Я собираюсь обнять своих детей и поцеловать жену, после чего мы проведем отличный семейный ужин, который слишком давно планировали.

— Что ж, удачи вам. А где вы будете ужинать?

— У Арно, — быстро ответил Ладенмер, — разумеется.

— Слышал об этом шикарном заведении. Пожалуй, это на несколько долларов превышает бюджет, который я мог бы позволить себе потратить на ужин. Что ж, тогда… я полагаю, я должен дать вам вернуться к работе, не так ли?

— Среда — вечно занятой день.

— Это точно, сэр. Ну, хорошо. И все же, с вашего позволения, я оставлю вам свой номер телефона. Когда вы решите, что я могу приехать и встретиться с вами и вашей семьей, просто сообщите мне. Это вас устроит?

— Да. Да, устроит, — он записал номер в своем блокноте черным «Паркером», но рука его дрожала так сильно, что запись вышла почти что неразборчивой.

— Полагаю, на этом все. Извините, что пришлось донести все это до вашего сведения.

— Это ваша работа, капитан, и я ценю, что вы относитесь к ней так ответственно. Спасибо за ваш звонок.

Когда Анженелли повесил трубку, Ладенмер сорвался с места и пулей вылетел из кабинета. Он постучал в дверь Виктора, распахнул ее и обнаружил, что кабинет адвоката пуст. Виктор, возможно, все еще в здании? На своем пути через офис, направляясь бегом к собственной двери, Ладенмер шатался и вынужден был хвататься за стены, чтобы не потерять равновесие. Он задел несколько висящих в рамках наград — в том числе и «Тройной Би» — и едва не сбросил их с гвоздей.

Оказавшись в собственной приемной, он попросил Элис отменить звонок Ричу Башанану, а затем найти Виктора и попросить его немедленно явиться к нему в кабинет. Затем он развернулся, вернулся к себе и захлопнул дверь. Он прошел в свою личную уборную, захлопнул и ее дверь тоже, открыл оба крана на полную мощность, склонился над унитазом, и его вырвало остатками цыпленка, пюре, бобов, печенья из пахты и пирога. Его выворачивало снова и снова, пока сосуды в горле не полопались и не начали кровоточить, окрашивая воду под его побледневшим лицом в красный цвет.

16

— А пистолет настоящий? — спросил мальчик.

— Самый настоящий, — ответил Донни.

— Докажи, — прозвучал вызов.

Донни почти открыл цилиндр, чтобы показать малышу Джеку Ладенмеру пули, но остановился. К тому же, Джинджер не собиралась этого допускать — она уже была готова отнять руку от руля «Олдсмобиля» и хорошенько врезать ему по ребрам.

— Это твой шанс, — процедила она сквозь зубы, — показать, что ты умнее третьеклассника.

— Я в четвертом классе! — воскликнул малыш Джек с негодованием. — Я перескочил через класс!

— Успокойся, — сказала Нилла. Она накрыла его руку своей ладонью, чтобы усмирить его, точно так же, как Хартли недавно сделал до этого с ней. — Куда вы нас везете? — спросила она женщину с каштановыми волосами за рулем.

— В Тимбукту. Теперь заткнись и сделай так, чтобы и твой брат заткнулся.

— Я тебя не боюсь, — ухмыльнулся Джек Младший, глядя на Донни, хотя пистолет бандита смотрел прямо ему в лицо. — Наш папа найдет тебя и надерет тебе задницу!

— А ты смешной, маленький ублюдок, — криво ухмыльнулся Донни.

— Пожалуйста, сэр, — тихо обратился к нему Хартли. — Следите за языком.

Ствол пистолета переместился на бывшего полицейского. Впалые щеки парня сделались красными от ярости.

— Не указывай мне, как разговаривать, тупоголовый! Эй, держу пари, если вынуть этот твой стеклянный глаз, у тебя вместо него остается дырка, как в заднице. Ты когда-нибудь это делал? Отвечай! Я задал тебе вопрос!

— Оставь их в покое, — сказала Джинджер. Дождь усилился, и стеклоочистители заработали сильнее. Перед ними стелилась прямая серая дорога, ограниченная кустарниковым лесом и тернистыми зарослями, изредка прерывавшимися случайной лачугой, которая могла быть как жилой, так и пустующей — сказать точно было невозможно. — Мы доберемся до места через несколько минуту, не провоцируй их.

— Не делать чего?

— Не надо бесить их специально.

— У кого-то воняет изо рта, — сказал малыш Джек, и добавил: — Мне кажется, это от тебя.

— Мы с тобой, — сказал Донни мальчику голосом, который больше напоминал гортанное рычание, — отлично повеселимся, это я могу обещать тебе прямо сейчас.

— Не обращай на него внимания, — приказал Джинджер. — Я серьезно. Ты же взрослый.

Донни издал губами звук, напоминающий взрывной пердеж, но больше не произнес ни слова.

Голова Ниллы Ладенмер к этому моменту немного прояснилась от потрясения, вызванного похищением. Теперь, когда у нее перед лицом постоянно размахивали пистолетом, девочка поняла: настало время для взрослых решений. Ей придется забыть о собственных страхах и вести себя благоразумно, чтобы защитить себя и своего брата. Для нее, казалось, мигом ушли в небытие дни кукол, красивых платьев и кукольных чаепитий. Все беззаботные игры, свойственные десятилетним девочкам, стали такими же далекими, как сейчас были далеки ее папа и мама, и она осознала, что мистер Хартли не может их защитить. Это было пугающей мыслью, но она знала, что это факт.

— Что вы хотите с нами сделать? — спросила она, хотя и так уже пришла к выводу, что дело должно быть в деньгах.

— Мы просто немного прогуляемся, — ответила женщина за рулем. — Это все.

Нилла продолжила наседать:

— Сколько денег вы хотите от нашего папы?

— Не больше, чем он может себе позволить. А ты умная девочка, не так ли?

— Я догадалась, почему вы забрали нас.

— И ты права, — Джинджер пристально всматривалась в дождь, и заметила, как справа от них промелькнул старый сарай.

Примерно через полмили езды по грунтовой дороге — сейчас больше напоминающей топь, заставляющую соблюдать осторожность, чтобы колеса не увязли в грязи — показалось место, где они встречались с Партлоу. Он должен был найти их там после того, как позвонит из телефонной будки у аптеки «Рексалл» на западной Эспланад-Авеню в Метейри и купит необходимые им вещи.

Они проехали деревянный указатель с аккуратно написанными белой краской словами: «Добро пожаловать в Кеннер, Город с Большим Будущим». Через тридцать ярдов высился второй знак — гораздо меньший, чем первый: он представлял собой всего пару досок, сбитых вместе и закрепленных на столбе. На нем неровными рваными буквами было написано: «Второе ежегодное родео «Гремучая Змея», суббота, 1 сентября, голосование в полдень, Парк Келсо».

— Ты видела это? — спросил Донни у Джинджер. — Что еще, черт возьми, за родео «Гремучая змея»?

— Куча деревенских придурков отправляются в лес и ловят там гремучих змей, — ответила она. — Из этого делают конкурс с номинациями: «кто поймает больше всех» и «кто поймает самую большую». Затем они готовят их и съедают.

— Правда? Дерьмо, это мерзко. Ты когда-нибудь ела змею?

— Ела.

— И на что это похоже?

— На курицу, — сказала она, — только змея.

Нилла закрыла глаза, чтобы лучше сосредоточиться. То, что всегда следовало за этим, было похоже на небольшой разряд электричества, проносившийся через все ее тело, а она знала, что это такое, потому что, когда ей было пять лет, она сунула вилку в розетку. Но это было не настолько уж экстремально — не то же самое, что электрошок, который в детстве отправил ее в больницу и остался ярким пятном в ее памяти, как быстрый взрыв боли — так что волноваться было не о чем. Она позвала его.

— Кертис, поговори со мной.

Ему потребовалось несколько секунд, чтобы ответить, и всегда, когда она говорила с ним, а он отвечал ей, как сейчас, она слышала в своем сознании тихое потрескивание, напоминающее звук музыкальных записей, которые ее мама любила ставить на патефоне. Это было старое звучание фортепианной музыки от людей, носящих иностранные имена, которые она поначалу истолковала, как Бейтовин, Шоупен и Мо Зарт, пока в прошлом году учитель музыки в Школе Харрингтона не провел уроки по классическим пианистам и не помог ей в них разобраться.

— Я здесь, Нилла, — он вернулся, и она была рада, что он назвал ее по имени, потому что это заставило ее почувствовать, что он рядом с ней.

— Мы в городе Кеннер, — сказала она. — На длинной дороге, где-то посреди леса. Ты позвонил моему папе?

— Извини, но я не смог ему дозвониться. Но я позвонил в полицию, они сказали, что сообщат ему, и в ближайшее время заберут меня с вокзала.

— Хорошо. Так он наверняка узнает.

— Должно быть, он уже знает. Не бойся, он вытащит тебя оттуда.

— Я не боюсь, — ответила она, и, может, в какой-то степени так оно и было. Во всяком случае, она не хотела, чтобы похитители увидели в ней хоть крупицу страха. Сильная рука мистера Хартли, лежащая поверх ладони, сама по себе помогала поддерживать ее наигранную храбрость. — Я хочу, чтобы это закончилось, и я боюсь за малыша Джека.

— Скоро все закончится, я обещаю.

— Эй, Веста, я думаю, этот ребенок уснул!

Нилла открыла глаза. Парень с пистолетом ухмылялся ей в лицо.

Донни взглянул на Джинджер и — по ее обжигающему взгляду и легкому оскалу — понял, что он разбудил демона.

— Его здесь нет, так что, какая разница? — спросил Донни. Она покачала головой и целиком сосредоточилась на дороге. Ее зловещего молчания было достаточно, чтобы до него дошло, что в следующий раз, когда посмеет произнести ее настоящее первое имя, он поплатится своими шарами.

— Вот и поворот, — констатировала Джинджер.

— Мы съехали с главной дороги, — послала Нилла сигнал Кертису. — Здесь сильно трясет, ямы… и слякоть. Направляемся в лес.

— Хорошо, — сказал он. — Я здесь, с тобой.

Джинджер ехала по грязной дороге, окаймленной промокшим лесом, пока осмеливалась, а затем остановила машину и заглушила двигатель.

— Почему вы остановились? — спросил Джек Младший, и на этот раз в его голосе прозвучала дрожь.

— Мы собираемся отвести вас вон в тот лесок и живьем содрать с вас там шкуры, — прошипел Донни. — Мы развесим их на деревьях, а потом отрежем ваши гребаные головы и нанижем их на…

— Ну хватит, — прервала его Джинджер. — Прекрати нести чушь, — остальным она сказала: — Мы просто немного здесь посидим и подождем. Примерно, минут пятнадцать или двадцать.

— Мы ждем, — сказала Нилла Кертису. — Сидим в машине.

— Ждете чего?

— Чего мы ждем? — спросила она у женщины.

— Слушай, малышка, — сказала Джинджер и повернулась на сидении, чтобы иметьвозможность оценить Ниллу Ладенмер, — тебе лучше держать язык за зубами, потому что ты начинаешь меня раздражать. Донни… наш друг шофер уже прикидывает… присматривается… к тому, как бы добраться до той дверной ручки. Видишь, как он подался вперед, как будто готов рвать когти? Хартли, поверь, ты словишь пулю раньше, чем откроешь эту дверь, и здесь никто не услышит выстрел.

— Ты ошибаешься, — ответил Хартли, с абсолютно бесстрастным лицом. — Я никогда не брошу детей.

— О, да ты у нас герой. Ну что ж, хвалю, молодец. Это твое геройство стоило тебе глаза и оставило этот шрам?

— Это мое дело.

— Кертис — позвала Нилла, — Мужчину зовут Донни, а женщину — Веста.

— А что насчет другого мужчины?

— Другой мужчина…

Она прервалась, потому что Донни протянул свою свободную руку и схватил ее за подбородок. Это потрясло ее настолько сильно, что ее разум отключился, и она потеряла связь с Кертисом.

— А ты красивая малышка, — сказал Донни, пристально глядя ей в глаза. — Ты любишь свою мамочку?

Малыш Джек отреагировал мгновенно: он вцепился в руку Донни, как рычащий дикий кот, и — хоть это и было безнадежным делом — стал отчаянно пытаться разнять его хватку. Когда Донни попросту рассмеялся над его усилиями, под крики Джинджер, чтобы он отпустил девочку, зубы Джека Младшего клацнули рядом с рукой мужчины. Только после этого Донни отдернул руку, словно от горячей плиты, и засмеялся так, как будто это была самая веселая комедия, которую он когда-либо видел.

— Мэм, — тихо сказал Хартли, притягивая к себе Ниллу и придерживая Джека Младшего за воротничок. — Вы, что, не можете контролировать свою обезьяну?

За одно мгновение лицо Донни налилось кровью, даже белки его глаз окрасились ею. Его рот скривился от ненависти, а смех резко оборвался. Он надавил на курок револьвера, тыча его стволом прямо в лицо Хартли.

— Убери пистолет, — требовательно сказала Джинджер, словно говорила кому-то, убрать муху из корзины для пикника. — Он же специально провоцирует тебя. Хартли, на твоем месте я бы не стала этого делать впредь, это очень опасная игра. Донни, не дави на курок. Ну же. Хватит, успокойся.

— Убить этого одноглазого ублюдка — дело пары секунд, — констатировал Донни. Он настолько воодушевился этой идеей, что его голос дрожал от возбуждения.

— Давай не будем устраивать беспорядок, — сказала она ему, легким и беззаботным тоном. — Убери палец с курка, давай, сядь на место.

Несмотря на всю свою браваду Джек Младший внезапно задрожал, сломался и начал рыдать.

— Хочу домой… домой… хочу домой… — вопил он, положив голову на плечо сестры. Все, что могла сделать Нилла, это погладить его по волосам и сказать самую глупую вещь, которую она когда-либо говорила за всю свою недолгую жизнь:

— Мы скоро вернемся домой, я обещаю.

Донни перевел предохранитель в боевое положение. Он злобно смотрел на Клэя Хартли, чей единственный глаз бесстрастно глядел на него в ответ и чей стеклянный глаз отражал безумную жажду убийства похитителя.

****

Кертис весь обратился в слух, ожидая, что еще скажет Нилла, и уже собирался сам позвать ее, когда мужчина в коричневом костюме и женщина в бледно-фиолетовом платье и шляпке с острым черным пером подошли на станции прямо к нему и поставили пару своих чемоданов к его ногам. Затем они окинули его взглядом, дающим понять, что они смотрят на пустое место, и мужчина, поставив руки в боки, поинтересовался:

— Ну? Ты здесь работаешь или нет?

— Да, сэр, конечно, простите меня, — сказал Кертис, и пронес их сумки весом около сорока футов к стойке регистрации, где они неспешно заполнили багажные формуляры, поскольку в ближайший час не было ни одного отправляющегося поезда. Получив пять центов за свои труды, он коснулся края своей красной фуражки и сказал: — Спасибо, сэр!

Но тут позади себя он услышал голос Сверчка, который известил:

— Вот Кертис Мэйхью.

Кертис обернулся. К нему спешил стройный и представительный белый мужчина — на вид, чуть старше пятидесяти лет — в выглаженном сером костюме, хрустящей шляпе, белой рубашке и черном галстуке в мелкий белый горошек. Он приближался к нему быстрым шагом. Сверчок взглянул на Кертиса, пожал плечами и, отвернувшись, занялся своими делами.

— Кертис Мэйхью? — спросил белый мужчина, достигнув объекта своего интереса, и окинул Кертиса взглядом сверху вниз — от кончиков блестящих ботинок до верха его красной фуражки.

— Да, сэр, это я.

— Я уполномочен забрать тебя отсюда. С тобой кое-кто очень хочет встретиться.

— Кто, сэр?

— Кертис? — Ол Крэб, должно быть, увидел, что Сверчок привел к нему человека, потому что внезапно появился, словно из ниоткуда, и остановился рядом с Кертисом, буквально в двух шагах, но в то же время между ним и неизвестным гостем. — У тебя посетитель? Вы сегодня путешествуете, сэр? — спросил он, обращаясь к гостю и ища взглядом багаж, которого, как он знал, и в помине не было.

— Мне нужно увезти отсюда этого юношу на некоторое время, — последовал ответ.

— О, вам нужно? Ну… видите ли, он здесь на работе, и у нас здесь прибывают и убывают поезда, а вы хотите, чтобы он отсутствовал на работе… Я не знаю, как это можно сделать.

— Хм, — протянул мужчина, раздраженно поджав губы. После нескольких секунд, ушедших на раздумья, он вытащил из своего пиджака тонкий бумажник и достал из него банкноту с изображением Александра Гамильтона. Он поднес ее к носу Ол Крэба и помахал ею, словно распространяя пьянящий дух денег. — Я полагаю, вы здесь отвечаете за носильщиков, — сказал он. — Освободит ли его это до конца дня?

Ол Крэб даже не взглянул на купюру. Он лишь вежливо улыбнулся:

— Сэр, — сказал он, сделав ударение на этом слове, — если вы не уберете этот маленький клочок зеленой бумаги от моего лица, я могу и забыть, что я джентльмен, а вы — белый мужчина.

— Хм, значит, вы хотите двадцать долларов?

— Можешь ли ты рассказать мне, что здесь происходит? — спросил Ол Крэб Кертиса, как будто другое его «Я» просто испарилось.

— Нет, он не может, — твердо ответил гость.

Кертис догадался, кем может быть этот человек.

— Вы из полиции?

— Верно.

— Эй, эй, эй! — Ол Крэб нахмурился, и каждая морщинка на его лице стала бездонной впадиной. — Что значит из полиции? Кертис, ты влип в неприятности?

— Нет, сэр, это не я, это…

— Это официальное дело, — ответил мужчина. Он засунул десятидолларовую купюру в нагрудный карман пиджака Ол Крэба. — Возьмите это, и будем считать, что все улажено. Вас это устроит?

— Я… считаю, что… Кертис, я переговорю насчет тебя с боссом, но… полиция? Разве ты не можешь мне сказать, что…

— Нет, он не может, — мужчина схватил Кертиса за левый локоть. — Пойдем, меня ожидает машина.

Ол Крэб продолжил идти рядом с ними до самого выхода со станции. За дверями шел проливной дождь, покрывший лужами тротуар и улицу.

— Кертис! — позвал Ол Крэб. — Если я тебе понадоблюсь, или… или просто будет что-то нужно, ты мне позвони. Есть мелочь?

— Да, — ответил Кертис. — Спасибо, мистер Крэбл.

— Хорошо. Я позвоню тебе позже, чтобы проверить, как ты! Слышишь?

— Слышу, — сказал Кертис, а затем человек в выглаженном сером костюме и хрустящей шляпе подвел его к правой задней двери пятнистого от дождя, но ярко сияющего черного автомобиля с покрышками на белых ободах и с настолько блестящим хромом, что он слепил глаза даже в этот пасмурный день. Перед ним открыли дверь и чуть не втолкнули его на плюшевое заднее сиденье желто-коричневого оттенка. Очутившись внутри салона, Кертис увидел, что рядом с ним — с левой стороны — сидит худой мужчина примерно сорока пяти лет. Его угрюмое лицо обратилось к Кертису, и тот подумал, что его светло-голубые глаза одновременно выражали надежду и страх. У него были рыжеватые волосы, которые торчали во все стороны и нуждались в расчесывании, с небольшим налетом седины на висках. Он был одет в простую белую рубашку с закатанными рукавами и темно-коричневые брюки, но ни шляпы, ни пиджака при нем не было.

— Куда? — спросил водитель, когда сел за руль, запустил двигатель и включил стеклоочистители.

— Просто вперед, Виктор.

Красивая машина плавно тронулась от станции Юнион и направилась на запад по Южной Рэмпарт.

— Меня зовут Джек Ладенмер, — обратился к нему мужчина, сидевший рядом с Кертисом. — И прежде чем вы произнесете хоть слово, я хочу, чтобы вы сказали мне одну вещь о моей дочери, которую вы не могли бы узнать не… не переговорив с ней своим… как она рассказывала… своим особым способом.

— Что именно, сэр?

— Кем… кем она хочет быть, когда вырастет.

— Я никогда прежде не спрашивал ее об этом, — Кертис заметил, что мужчина медленно моргнул, и добавил: — Я спрошу ее сейчас, но я не смогу одновременно вести обе беседы.

Единственным ответом Ладенмера стал почти незаметный кивок.

— Нилла, — позвал Кертис, глядя прямо на ее отца. — Нилла, ты меня слышишь?

Прошло несколько секунд, прежде чем пришел ответ:

— Я слышу тебя, мы все еще сидим и ждем, и я так и не знаю, чего именно, но малыш Джек начал плакать, и это было ужасноянезналачтоделатьяпростохотела…

— Помедленнее, — сказал он. — Ты говоришь очень неразборчиво. Сделай несколько глубоких вдохов, это должно помочь.

— Когда вы собираетесь спросить ее? — спросил Ладенмер, но Кертис не обратил на него внимания, так как был целиком сосредоточен на девочке.

— По-моему, сейчас мне лучше, — вернулась она. — Этот человек с пистолетом — Донни — он пугает меня, Кертис. Мне кажется, что женщине едва удается удерживать его от убийства мистера Хартли.

Кертис отправил ей сообщение:

— Нилла, я сейчас с твоим папой и полицейским по имени Виктор. Только не паникуй, а то снова начнешь искажать слова, и ответь мне на вопрос… кем ты хочешь быть, когда вырастешь?

— Что? О чем ты говоришь?

— Твой отец проверят меня. Не могла бы ты ответить на этот вопрос?

— Я… говорила, что хочу быть медсестрой, но папа сказал, что я достаточно умная, чтобы быть врачом.

— Хорошо. Сейчас я собираюсь передать ему твои слова, так что я… — что там говорят на радио, когда программа заканчивается? — Я ухожу, но скоро вернусь, — закончил он.

— Кертис! Кертис! Скажи папочке, что с нами все в порядке! Скажи ему, что я его люблю! Скажи ему, что мы напуганы, но мы собираемся вернуться домой, я знаю, что так и будет!

— Я скажу ему, — пообещал Кертис, а затем почувствовал, как связь между ними исчезает, подобно тому, как яркие радиолампы тускнеют до мягкого свечения… не полностью гаснут, а, как бы, отдыхают. Его взгляд на несколько секунд заволокла пелена, и ему пришлось выждать, пока она рассеется. Наконец, он заговорил:

— Нилла просила сказать вам, что с ними все в порядке, что она вас любит, что они напуганы, но она уверена, что они вернутся домой. На ваш вопрос, она сказала… она хотела бы быть медсестрой, но вы говорите, что она достаточно умная, чтобы быть врачом, — он позволил своим словам повиснуть в воздухе, а затем добавил: — Вероятно, я с вами соглашусь.

Долгое время Джек Ладенмер не двигался, хотя — как Кертис понял чуть позже — за это время сердце успело сделать всего с полдюжины ударов. Затем магнат провел руками по лицу, вцепился ими в беспорядок своих волос и наклонился вперед почти до самых колен. Кертис сначала подумал, что мужчине стало плохо. Ладенмер замер в таком положении на несколько секунд, и среди шума стеклоочистителей и мурлыканья двигателя машины Кертис услышал, как он издал ужасный прерывистый вздох, а затем затих.

Когда Ладенмер снова выпрямился, под его глазами залегли серые тени, а лицо как будто осунулось.

— Скажи мне, — попросил он слабым голосом, — как… каким образом ты говоришь с Ниллой? Это… Я хочу сказать… Я знаю, что ваш народ практикует вуду и тому подобное… и мне плевать на это, вы можете делать все, что угодно… но неужели здесь все дело в том, что… кто-то наложил на нее заклинание вуду?

— Нет, дело не в этом. Вовсе нет.

— Моя дочь… моя Нилла… она же не сумасшедшая. С ее головой все в порядке.

— Нет, не думайте так, — сказал Кертис, чувствуя, что Ладенмер близок к отчаянию, и его слова значат прямо противоположное. — В моем — и в ее — сознании нет ничего неправильного. Хотя я понимаю, чего вы боитесь. Моя мама боялась того же на протяжении многих лет и сделала так, что и я сам поверил в эту опасность.

— Ты хочешь сказать, что эта… вещь абсолютно естественна и происходит сама собой? Раньше я никогда не слышал ни о чем подобном!

— Я не знаю, насколько она естественна. Может быть, она сверхъестественна. Но одно я могу утверждать точно — в разуме Ниллы нет ничего неправильного.

— Итак… — Ладенмер изо всех сил пытался обличить свои мысли в слова. — Значит, ты слышишь ее голос в своей голове? А она слышит твой?

— Нет, сэр, — ответил Кертис, отбрасывая мягкость служащего, потому что понял, что здесь она была ни к чему. — Это не совсем так. Я не слышу ее голос, но слышу ее слова. Точно также Нилла слышит мои. Она даже мне это описывала.

— Боже мой, — выдохнул Ладенмер. Он выглядел так, как будто вот-вот собирался рухнуть в обморок: Кертис понял это, потому что уже несколько раз видел людей в подобном состоянии. — Я думал… моя жена и я… мы думали… она вообразила тебя, просто чтобы нас позлить. Затем, когда она продолжила настаивать на твоем существовании… и сказала нам, что говорила с тобой, а ты ей отвечал… мы подумали… что с ней действительно что-то было не так. Боже мой, как подобное вообще может происходить?

— Джек? — обратился Виктор, продолжая вести машину. — Не мог не подслушать. Это согласуется с тем, что ты рассказывал мне до этого. Я поклонник писателя Эптона Синклера^[114]. Читал что-нибудь у него?

— Хм? А это здесь при чем?

— Четыре года назад он написал и опубликовал книгу под названием «Ментальное радио», о ментальной телепатии своей жены. Единого мнения на этот счет все еще нет, и остается много вопросов, но… это, как говорят, гипотетически возможно.

— Больше, чем гипотетически, что бы это слово ни значило, — сказал Кертис. — Это реально, — тут он понял, что они бесцельно кружат по району вокруг станции Юнион. — Разве мы не поедем в полицейский участок?

— Нет, — ответил Ладенмер, — мы туда не поедем.

— Но ваш водитель ведь полицейский?

— Нет. Неважно, кто он. Я хочу знать, где мой сын и дочь. Она тебе сказала?

— Да, сэр. В Кеннере. Они остановились где-то в лесу. Она говорит, что они сидят в машине и ждут.

— Чего ждут?

— Не знаю, сэр. Я не думаю, что и она это знает, — он решил ничего не говорить о пистолете, но вознамерился сообщить ему имена, которые услышал. — С ними мужчина по имени Донни и женщина по имени Веста. Она сказала, что там так же мистер Хартли, и мистер Парр.

— Он детектив из Шривпорта. Но разве она не сказала, что есть еще один похититель?

— Сказала, сэр. Но я не услышал его имени.

— Они, должно быть, ждут именно его, — сказал Ладенмер. — Это тот, кто звонил. Оттуда — держу пари — они собираются увезти детей в какое-то укрытие, которое они заранее присмотрели.

— Могу я спросить… почему мы не едем в полицейский участок?

— Из-за телефонного звонка, — Ладенмер снова провел рукой по лицу и взъерошил волосы. — Сукины дети — похитители — сказали, что если я привлеку полицию, они убьют моих детей. Я склонен верить, что они это сделают. Они хотят, чтобы двести тысяч долларов оставили в картонной коробке в конце рыбацкого пирса в час ночи пятницы.

— Двести пятнадцать тысяч, — поправил его Виктор, и просигналил медленно движущейся повозке, запряженной лошадьми, которая пересекала улицу перед автомобилем.

— Да. Точно. Виктор — адвокат моей компании. Он достанет для меня деньги. И ты, Кертис… я не отпущу тебя до тех пор, пока не верну детей, в целости и сохранности. Ментальная телепатия, ментальное радио — что бы, черт возьми, это ни было — ты единственный мой способ поддерживать контакт с Ниллой, так что ты останешься со мной.

Кертис кивнул. Конечно, сказанное имело смысл, но он все равно должен был спросить:

— А как насчет моей работы? Меня уволят, если я не…

— Сколько ты заработал за прошлый год?

— Я хорошо справился, — признался Кертис, — и заработал почти пятьсот долларов.

— Я заплачу тебе три раза по пятьсот. И когда все это закончится, я замолвлю за тебя словечко перед кем надо. Это тебя устроит?

— Да, сэр. Это очень много денег. Я был бы признателен, если бы смог отдать большую их часть своей маме, и еще немного — мистеру Крэблу, человеку, который отвечает за носильщиков.

— Делай с ними все, что тебе угодно. Я просто хочу поддерживать контакт с дочерью. Можешь поговорить с ней прямо сейчас? Скажи ей, что я заберу ее и малыша Джека оттуда и чтобы она не волновалась?

— Да, сэр, скажу.

Во время «разговора» Ладенмер наблюдал за лицом Кертиса, оно совсем не менялось, хотя выражение глаз, казалось, стало немного отстраненным. Во всем остальном, общаясь с Ниллой, он оставался таким же, как и прежде. Для Ладенмера это было загадкой, но у него не было ни времени, ни сил пытаться разгадать ее. Самыми насущными и срочными делами среди его забот были получение денег и способ рассказать Джейн, что произошло, не позволив ей при этом развалиться на куски. Он должен будет сделать это, как только проведет Кертиса через парадную дверь. Если она уже вернулась со своей встречи в благотворительном обществе, ей уже стало бы интересно, почему дети так поздно еще не приехали из школы.

— Хочешь, чтобы я все так же кружил, Джек? — спросил Виктор.

— Нет, — тяжело вздохнул Ладенмер, — пришло время отправиться домой. Виктор повернул машину к Гарден Дистрикт, прокладывая путь сквозь серый промозглый дождь.

17

Джинджер уже стояла рядом с «Олдсмобилем», когда Партлоу остановил свой «Форд» на грязной лесной дороге. Она оказалась рядом с ним еще до того, как он успел выйти из машины.

— Как прошло? — спросила она.

— Нормально. Он купился, — Партлоу звонил из телефонной будки у аптеки «Рексалл», приложив платок к раструбу телефона, чтобы приглушить и исказить свой голос. Вдобавок он говорил нарочитым хриплым полушепотом, стараясь максимально изменить тембр. — А здесь у вас как?

Она проигнорировала вопрос, потому что собиралась задать свой:

— Ты привез все, что надо?

— Привез, — он обошел машину и открыл пассажирскую дверь. На заднем сидении лежало два бумажных пакета — один из «Рексалл», в котором были упаковки с ватой и изолента, а в другом — продукты из супермаркета возле аптеки.

— Для чего все эти продукты? — тон ее голоса сделался более резким. Она заглянула во вторую сумку и обнаружила четыре банки консервированных бобов со свининой, три яблока, буханку хлеба и паштет из ветчины, две бутылки кока-колы, три коробки хлопьев «Крекер Джек», рулон туалетной бумаги, кухонный нож с зазубренным лезвием и консервный нож. — Ты купил в два раза больше, чем я сказала.

— Я решил, что нам может это понадобиться.

— Ты решил, — повторила она. Губы ее скривились. — Ты решил.

Партлоу расправил плечи, приготовившись отразить все ее нападки.

— Случилась одна заминка, — сказал он, заметив, как напряглось ее лицо. — Ладенмер не сможет принести деньги до часа ночи пятницы. Он сказал, что не успеет найти…

— Чушь, — прошипела Джинджер, глаза ее начали метать молнии. Она наклонилась к нему так близко, что кончики их носов почти соприкоснулись. — Полная… чушь, — ее зубы сжались, — ты хочешь сказать, что позволил ему сорваться с крючка на целый день?

— Это все, что я мог сделать. Он…

— Какого хрена? Ты, мать твою, спятил?! Ты позволил ему сорваться с крючка! Черт возьми, я же говорила тебе… если он начнет ныть про то, что не сможет достать столько денег, надо будет сжать его яйца покрепче! Сказал бы, что мы отрежем уши его ублюдкам через пять минут после срока, если он не принесет нам все до последнего пенни! Он должен был. Явиться. По графику! О, нет… о, нет… только не говори мне, что ты облажался! — она поставила руки на бедра и принялась ходить кругами около машины, ловко маневрируя меж влажных сорняков. Кружа, как коршун, Джинджер неустанно качала головой и повторяла, как заведенная: — Нет, нет… нет, нет… — а капли дождя все падали на ее волосы.

— Ну хватит, это не конец света, — пробормотал Партлоу.

Она перестала кружить и внезапно набросилась на него с лютой яростью, молниеносно нацелив острие ножа на его горло. Он сжал кулаки, приготовившись к тому, чтобы и вправду врезать этой суке.

Она остановилась за полшага до того, чтобы атаковать его. Глаза цвета шампанского горели огнем адской злобы.

— Ты, что, думаешь, у нас тут летний лагерь? — прошипела она сквозь стиснутые зубы. — Думаешь, мы будем вечером сидеть вокруг костра и петь песни? Ты облажался, Золотко. Я думала, ты профессионал!

— Я никогда раньше никого не похищал, — ответил он. — А ты?

— Я хотя бы знаю, что не стоит давать нашему денежному мешку время подумать! Теперь, когда у него столько времени, он додумается до того, чтобы вызвать копов! К тому же, нам придется целый день нянчиться с этими сопляками, и еще позаботиться об этом чертовом шофере!

Партлоу вздохнул.

— Я приказал ему добавить к выкупу пятнадцать тысяч долларов. Разве это не важно?

— Не настолько! — Джинджер подняла глаза к небу, словно пыталась найти там успокоение. Вновь взглянув на Партлоу, она преисполнилась холода, в то время как капли дождя стекали по ее непроницаемому лицу. — Значит, так… просто сиди в машине. Мы с Донни позаботимся обо всем остальном. Дай мне пушку и сумку. И положи в нее нож, — она забрала револьвер .38 калибра и сумку из «Рексалл», когда Партлоу передал их ей. Он молча пожал плечами и вернулся за руль «Форда», втайне радуясь тому, что может теперь держаться подальше от Джинджер ЛаФранс.

Джинджер вернулась к «Олдсмобилю», открыла левую заднюю дверь и направила револьвер на Хартли.

— Ты. На выход. Донни, иди сюда, помоги мне.

— Вы, двое, выйдете, когда скажу, — приказал Донни Нилле и Джеку Младшему, — или пожалеете, что родились на свет. Поняли?

— Мы поняли, — ответила Нилла. Она только что прервала мысленную связь с Кертисом, который сказал ей, что ее папа обязательно их вызволит, и попросил, чтобы они с братом не паниковали. Глаза девочки были на мокром месте, но она не позволила себе сломаться — она должна была быть сильной ради брата и не обращать внимания на то, что она очень устала, и у нее гудела голова. Раньше ей никогда не приходилось разговаривать с Кертисом так долго и так напряженно, поэтому сейчас Нилла чувствовала себя выжатой, как лимон.

Слава Богу, что до Кертиса можно было мысленно дотянуться — а через него и до отца — но она волновалась, что эта способность сильно зависит от расстояния между собеседниками. Если их увезут еще дальше, у нее может не хватить сил, дотянуться до Кертиса.

— С нами все будет хорошо, — заверил Хартли детей перед тем, как выйти из машины. Он глянул на два ствола револьверов и двух похитителей, с вызовом вздернул подбородок, и спросил: — Что теперь?

— Сними ботинки и выбрось их в лес, — скомандовала Джинджер. Он подчинился. — Теперь распахни пиджак, — приказала она. Когда он вновь подчинился, она сказала ему снять ремень и выбросить его тоже. — Бумажник, — отчеканила она. Он послушно отдал бумажник Донни. Она забрала его наручные часы, но небольшое количество мелочи в карманах предпочла оставить. Затем, прикрываясь стволом револьвера, Джинджер сказала: — Стой смирно, Хартли. Донни, давай.

Донни сорвал с шофера фуражку, взъерошив его поседевшие волосы, и нацепил головной убор на себя, сильно наклонив его набок. Потом, немного повозившись, он открыл одну из упаковок ваты.

— Открой рот, — потребовал он, после чего затолкал в рот Хартли кучу ваты. Затем он отрезал ножом кусок изоленты, заклеил им губы шофера и вдобавок еще несколько раз обмотал ею его голову. Далее, так же заложив ватой глаза пленника, он заклеил клейкой лентой и их. — Руки перед собой. И сложи их вместе, — после исполнения команды лента обмоталась вокруг запястий Хартли. И хотя у его пальцев оставалось около дюйма свободы, толку от этого не было. После окончания экзекуции Хартли затолкали обратно в салон автомобиля. Следующей из машины выбралась Нилла, которую тоже заставили выбросить обувь, затем ей набили рот ватой, заклеили глаза и связали ей запястья, как и Хартли.

Когда очередь дошла до Джека-младшего, мальчика пришлось силой вытаскивать из машины, потому что он начал сопротивляться, активно дергая ногами и руками и неистово крича.

— Сними с него эти чертовы «Бастер-Браунс!» — прорычал Донни, держа Джека за волосы. Несмотря на то, что он угрожал ребенку пистолетом, Джек умудрился нанести ему удар в левую голень. Донни сцепил зубы от боли и на миг отпустил ребенка, но лишь для того, чтобы отвесить ему звонкую пощечину, после чего затолкал ему в рот столько ваты, что его щеки неимоверно раздулись. После удара Джек Младший присмирел, поняв, каким грубым Донни может с ним быть, и после этого стоял смирно.

— Поосторожнее с ним, — предупредила Джинджер. — Не ломай наш товар.

— Я ему шею сверну. У меня теперь шишка на ноге неделю не пройдет, — буркнул Донни, схватив мальчика за волосы и яростно встряхнув его, зашипел прямо на ухо ребенку: — О, да, парень, мы с тобой отлично повеселимся! — он едва не вывернул Джеку Младшему руки, и Джинджер подержала его, пока Донни связывал ему запястья изолентой.

Сидя в машине рядом с Клэем Хартли, лишенная зрения и с набитым ватой ртом, Нилла, как могла, постаралась сконцентрироваться на разговоре с Кертисом и отринуть свой страх.

— Кертис, ты там?

Он не отвечал.

— Кертис? Пожалуйста, ответь, — она почувствовала, как горло ее сдавливают рыдания. Жесткая черная лента опоясывала всю ее голову, закрывая оба уха, и все, что она могла слышать сейчас, это рев собственной крови, быстро бегущей по ее венам.

Затем, после того мучительно-долгой паузы, послышалось:

— Я здесь, Нилла. Тебя едва слышно… похоже, ты очень далеко.

— Я так устала… у меня ужасно болит голова. Ты все еще с моим папой?

— Да. Он ведет меня к тебе домой. Я останусь с ним, пока мы не найдем вас.

— Они затолкали нам в рот вату. И глаза тоже заклеили. Они нас связали, я ничего не вижу. О, Кертис… моя мама… она будет так волноваться!..

— Твой папа тоже мне так сказал. Он сказал, что не представляет, как она это перенесет, но ему придется рассказать ей все, как только мы доберемся до вашего дома.

— Я чувствую, что вот-вот заплачу. Но я не могу… я не должна. Если я начну… я не уверена, что смогу остановиться. Скажи мне что-нибудь хорошее, Кертис… что-нибудь, чтобы я не заплакала, — попросила она.

— Ну… Мы никогда прежде не говорили подробно о том, кем ты хочешь стать, когда вырастешь. Почему тебе хочется стать медсестрой?

Она заставила себя проглотить рыдание, и это было трудно, словно проглотить большой кусок угля.

— Мне бы хотелось изучать здоровье, — ответила она. — В школе меня это интересует больше всего.

— Это прекрасная мечта, — ответил Кертис. — Хорошие медсестры всегда нужны, как я думаю. И кто знает! Может быть, в итоге ты даже решишь стать настоящим доктором.

— Быть доктором… мне кажется, это очень сложно, и… ОЙ! — она воскликнула мысленно и даже тихо застонала вслух, потому что ее голова разболелась еще сильнее. — Дверь машины захлопнулась! Они… кажется, завели двигатель. Мы снова едем!

— Все хорошо, Нилла. Я расскажу твоему папе, что происходит. Ты звучишь очень слабо, и я думаю, дело в том, что ты очень устала. Просто помни… я здесь, и твой папа здесь, и он рассказал мне, что прикладывает все силы, пытаясь достать деньги для этих людей. А после — все будет хорошо. Очень скоро. Надо просто немного потерпеть.

— Хорошо, — ответила она и кивнула, чувствуя, что слезы все равно подступают. — Хорошо, я буду об этом помнить.

— Чего ты там головой киваешь? — послышался голос Донни — резкий и громкий. — Я ничего у тебя не спрашивал. Эй! Девчушка! Я с тобой говорю! — она почувствовала, как кто-то грубо толкает ее в плечо чем-то жестким, и решила, что это может быть ствол пистолета.

— Она не может ответить, — закатила глаза Джинджер и в сердцах добавила: — идиот!

Она смотрела за Партлоу, ехавшего в «Форде» впереди: тот только что повернул направо, на залитую дождем дорогу.

— О. Ну да. Ну… черт, она кивнула так, как будто… не знаю… как будто она что-то слушала. Странно.

— Хватит размахивать стволом, мать твою, сиди смирно. Примерно через три минуты я хочу, чтобы голова Хартли опустилась вниз. А детей и так никто не увидит. Слышишь? Слушай внимательно, что я тебе говорю, и быстро выполняй.

— Слушаюсь, мастер-сержант-мэм, — отчеканил Донни, отсалютовал ей и прыснул от смеха, выпустив соплю из правой ноздри.

****

В «Форде», возглавлявшем этот парад похищения, Партлоу все еще пылал от возмущения после того, как получил взбучку от этой самоуверенной разгневанной фурии. Разумеется, он понимал, как опасно давать Ладенмеру еще один день, но разве дополнительные пятнадцать тысяч не были хорошей добавкой?

— Да черт с ним! — воскликнул он, глядя на выступающую перед ним из леса коммуну Кеннера.

Они двигались по Соумилл-Роуд — главной дороге, ведущей в город. С правой стороны несколько грунтовых и гравийных одноколеек ответвлялись от нее, уводя к отдаленным хижинам и рыбацким лагерям. Примерно в полумиле от того места, где они связали детей и Хартли — Джинджер считала, что это необходимо, чтобы запугать жертв и сохранить их поведение под своим полным контролем — располагался столб с деревянным щитом, указывающий путь на Сандаски-Роуд. В конце этой дороги будет рыбацкий пирс, который преступники выбрали в качестве места получения выкупа.

То здесь, то там вдоль дороги возникали сельские хижины — некоторые из них были уютными и обжитыми, другие же выглядели так, будто стояли заброшенными со времен Гражданской Войны. Партлоу подумал, что у этого городка — Кеннера — может быть, и большое будущее, как гласила вывеска позади них, но до этого большого будущего еще очень далеко. С левой стороны густые сосновые боры с подлеском уступили место железнодорожному запасному пути, где томилось несколько старых крытых вагонов, ожидавших часа своей службы. Еще примерно через сотню ярдов располагалась небольшая заправка, за ней — кладбище, каменная церковь, несколько кирпичных и деревянных домов и занимающий пару кварталов бизнес-центр. За все время пути им навстречу проехало лишь несколько машин, в остальном — Кеннер спал под убаюкивающий аккомпанемент дождя. Партлоу проехал мимо кафе, хозяйственного магазина, некоего странного местечка под названием «Магазинчик «Всяких Разностей» Иви», строящегося здания, рядом с которым стояла тележка с кирпичами, но не было ни одного рабочего, приземистого здания, видимо, служившего ратушей и расположенного рядом с ней — если можно, так его назвать — парка, где трава была редкой, как волосы на лысой макушке. Вот, что представлял собой Кеннер.

Затем дорогу вновь обступил лес, а чуть погодя, справа появилось несколько ее грунтовых ответвлений, ведущих к рыбацким хижинам Пончартрейна. Партлоу находился чуть больше, чем в четверти мили от перекрестка Сэнт-Джефферсон-Пэриш и Сэнт-Чарльз-Пэриш, когда притормозил у дороги с опознавательным знаком в виде четырех круглых и ржавых пушечных ядер, уложенных и скрепленных в форме кувшинки.

Партлоу вспомнил, как они готовили свое укрытие.

— Кэннонбол-Роуд. Так они назовут эту дорогу, как только подпишут все бумаги, — сказал мужчина в арендной конторе в Метейри. — Да, рыбалка там отличная, но совсем рядом болото, так что держите при себе длинную палку, чтобы отпугивать змей, когда захотите прогуляться.

— Мы так и сделаем, — ответил Партлоу этому человеку, пока Джинджер и Донни ждали его в машине снаружи. — Надеюсь, в ближайшие несколько дней у меня получится поймать большую рыбину. Хотя основная моя цель заключается том, чтобы просто исследовать эту местность и найти место для выгодных вложений. Чувствую, пришло время инвестировать в землю.

— Звучит, как хороший план. Извините, я не могу сдать вам хижину с удобствами внутри и электричеством. Ну… пока что ни одна из них еще так не оборудована. Если вам интересно, я выставил на продажу лодку в бухте «Кабанья Голова»… ее немного потрепало во время последнего урагана, который у нас тут случился — но за восемь сотен баксов вы могли бы привести ее в порядок и называть себя адмиралом.

— Думаю, мы к этому с вами еще вернемся, — отозвался Партлоу, желая скорее покончить с этим делом и арендовать уже эту чертову хижину за два доллара в день. Он был согласен на все условия — оплата вперед, минимальный срок аренды три дня — лишь бы убраться из этой дыры как можно быстрее.

Он свернул вправо на Кэннонбол-Роуд, проехал по сосновому бору, миновал несколько грязных луж и остановился рядом с деревянной хижиной — настолько пропитанной дождем, что она казалась почти черной и блестящей, словно смола. Жестяная крыша выглядела так, будто на нее недавно сошел оползень. Плакучие ивы нависали над берегом, а сломанные стволы сосен вблизи озера говорили о том, что последний ураган здесь был и впрямь разрушительным. За хижиной виднелся маленький флигель с отходившей от него тропинкой, пересекающей небольшой холмик высотой примерно в четыре фута и вьющейся в сторону рыбацкого пирса, который, как уже заметил Партлоу, шатко кренился влево. Рядом с пирсом торчал высокий дубовый пень, на котором, видимо, чистили рыбу, а рядом стояла жаровня, где ее после готовили. Это место было далеко по своей комфортабельности от отеля «Лафайет», и даже «Короля Людовика» на своем фоне оно выставляло пределом мечтаний… но они добрались сюда — вот, что было главное.

Джинджер остановила «Олдс» и вышла вместе с Донни, после чего они начали вытаскивать из машины Хартли и детей и медленно повели их в хижину. По дороге малыш Джек упал, и Донни дернул его за ворот рубашки, сильно встряхнув, прежде чем продолжить вести к двери.

Войдя в хижину с сумкой, полной продуктов, Партлоу решил, что рыбаки, прежде снимавшие эту мрачную дыру, либо были мазохистами, снискавшими мученичества, либо были слишком скупы, чтобы купить пятнадцатифутовую форель. Передняя комната была обставлена ​​лишь несколькими плетеными креслами, резным столом и изношенным коричневым веревочным ковром. В кухне стояла небольшая дровяная печь, зеленый — опять же, резной — стол и четыре стула. Также здесь было несколько шкафов с тарелками, чашками и блюдцами, потускневший позолоченный кофейник и посеребренный поднос. Койка с одной подушкой, на которой прошлой ночью спал Донни, располагалась в задней части комнаты у двери, ведущей к крытому крыльцу с входом, защищенным москитным экраном, и паре деревянных ступеней, спускающихся во двор. Две другие комнаты — справа и слева — были закрыты и почти не отличались друг от друга размерами, будучи немногим больше маленьких гардеробных. В комнате справа стояли двухъярусная кровать и небольшой письменный стол. Комната же слева была подготовлена ​​для вновь прибывших.

В передней комнате на резном столе стояла пара масляных ламп вместе с фонарем «бычий глаз» и обычным фонариком. Окна во всей хижине были завешены шторами с изображением морских якорей и веселых рыбок — из-за этих штор комнаты словно были окутаны серой дымкой тумана. Для Партлоу все это проклятое место пахло так, как будто озеро не раз переливалось через жалкую дамбу во дворе и затопляло эту хибару. Казалось, солоноватая грязь накрепко въелась в щели между половицами… скорее всего, так оно и было.

— Давай, шевелись, — рявкнула Джинджер и подтолкнула Хартли, когда тот остановился. — Донни, открой им дверь. Золотко, принеси-ка фонарь.

Партлоу поставил сумку на стол и сделал, как она просила. Комната, в которую они привели пленников, была совершенно пуста, за исключением деревянного ведра в самом углу. Единственное окно было заколочено как изнутри, так и снаружи, а гвозди так глубоко погрузились в древесину, что никто бы не решился попытаться их выдрать — попытки привели бы лишь к изодранным в кровь рукам.

— Разлепи им глаза и рты, — приказала Джинджер Донни. — Только осторожно, ничего им не повреди. Золотко, держи фонарь так, чтобы он светил им прямо в глаза.

Донни засунул пистолет шофера за свой ремень и принялся за работу, которая переросла в полную неразбериху. После того, как он более-менее удачно удалил вату из глаз и рта пленников, куски изоленты с их волос ему пришлось взрезать кухонным ножом, при виде которого Хартли и дети застыли и стояли, словно статуи. Глаза Джека Младшего расширились от ужаса, а грязное лицо испуганно вытянулось.

— Запястья оставь связанными, — распорядилась Джинджер, когда Донни, наконец, закончил. Затем она обратилась к Хартли: — Добро пожаловать в ваш новый дом на следующую пару ночей. Это не тот уровень комфорта, к которому вы привыкли, как я понимаю, но это все, что мы можем вам предложить. Если мистер Ладенмер будет хорошим мальчиком, вы скоро сможете выбраться отсюда. А мы полагаем, что он будет хорошим мальчиком.

— Здесь воняет хуже, чем изо рта того дяди, — простонал Джек, к которому вернулась часть самообладания. Нилла толкнула его локтем, чтобы он держал рот на замке, но она знала, что эти ее попытки тщетны.

— И пахнуть лучше здесь не будет, — ответила Джинджер с легкой безжалостной улыбкой. — Отхожее ведро в углу комнаты. Других удобств у вас не появится. В течение дня много света здесь не будет, а после наступления ночи станет совсем темно. Спать — если захотите — будете на полу. Хартли, видишь эту дверь?

— Вижу.

— На ней нет замка. Но так как… мы не ждем, что ты будешь послушно вести себя ночью… мы просто приставим к двери стол, и ты сам догадываешься, что будет, если мы услышим хоть один шорох, который нам не понравится.

Хартли прерывисто вздохнул.

— За детей назначен выкуп. Вы не навредите им.

— Ну, ты и прав, и неправ одновременно. Убивать их мы не станем, и тут ты не ошибся. Но вот ты, — она прищурилась, — не стоишь ни цента. На самом деле, ты уже покойник, не так ли?

Хартли не ответил, потому что он знал, сколько правды в словах этой женщины.

Нилла заговорила, хотя ее сердце колотилось, как бешеное. Ей казалось, что в любую минуту она может рухнуть, как подкошенная, и просто расплакаться.

— Мистер Парр… я думала, вы друг моего папы.

Ему потребовалось несколько секунд на то, чтобы сформулировать ответ.

— Детка, все мои друзья в кошельке твоего папаши, и я хочу, чтобы эти друзья со мной воссоединились. Не волнуйся, уже очень скоро в моих карманах появится много новых друзей. И тогда — ты сможешь пойти домой.

— Конечно, — подтвердила Джинджер каким-то безразличным тоном. — Все будет, как он и сказал.

— Держи луч фонаря на лице этого ублюдка, — рявкнул Донни и потянулся, чтобы схватить Партлоу за запястье и скорректировать луч. — Смотри, как сияет этот его ебучий глаз! Жуть… он щурит тот, другой глаз, а эта его затычка даже не реагирует на свет…

— Мы сделали все, что надо, — сказала Джинджер. — Теперь давайте оставим их.

— Погоди… погоди… этот чертов глаз меня пугает до чертиков! Как я буду спать там сегодня, зная, что эта штука сидит здесь?

— Просто забудь об этом.

— Хрена лысого я тебе об этом забуду! Я уберу его, — Донни достал пистолет из-за ремня и сделал шаг к Хартли. Шофер инстинктивно отшатнулся.

— Донни! Прекрати, я сказала!

— А я сказал, что УБЕРУ ЭТУ ДРЯНЬ! — заорал он в ответ, и, когда Партлоу направил свет на Донни, он увидел, что его лицо искажено ненавистью и гневом. Оно побагровело в одно мгновение, на толстой шее надулись вены, а щеки и губы налились кровью. — СЛЫШИШЬ МЕНЯ?!

Повисло несколько секунд страшной тишины, нарушаемой лишь рваным хриплым звуком дыхания Донни и стуком капель дождя по крыше. Нилла прижалась к брату, и заговорила мысленно, но не с Кертисом, а с Богом: Помоги нам! Пожалуйста, помоги нам!

— Ну все, Хайнц, — мягко произнесла Джинджер, словно таким тоном могла успокоить дикого зверя. — Все хорошо, успокойся. Давай, сделай это, если хочешь.

— Хочу.

С этим единственным словом он набросился на Хартли, приставил пистолет к его голове, а свободной рукой полез ему в левую глазницу. Хартли содрогнулся, но сопротивляться не стал.

Рука все ковыряла и ковыряла, и Партлоу обнаружил, что все еще направляет фонарь на разыгравшуюся драму, которая, несмотря на все свое болезненное безумие, отчего-то завораживала его. Он был поражен этой удивительной жестокостью, с которой один человек пытался вырвать глаз у другого. Хартли ахнул, раздался мокрый сосущий звук, и когда рука Донни убралась прочь от его лица, влажная красная дыра на лице водителя поразила своей жутью… и все же Партлоу не мог ничего с собой поделать — он по достоинству оценил это проявление контроля одного человека над другим.

— Ну хорошо, теперь ты доволен? — спросила Джинджер.

— Еще как, — голос Донни звучал ошеломленно. Он разжал кулак, чтобы рассмотреть сияющий в нем стеклянный глаз под лучом фонаря. — Эта штука еще теплая, — он снова сжал кулак, поднес его к уху и потряс, словно ожидал, что она зазвучит, как погремушка.

Джинджер вышла из комнаты, и Донни последовал за ней со своей добычей. Партлоу осветил лучом фонаря испуганные лица детей и изувеченное лицо Клэя Хартли.

— Просто сядьте и не доставляйте нам неприятностей, — посоветовал он. — Чем быстрее все закончится, тем лучше, — затем он тоже покинул комнату и закрыл дверь.

Сквозь доски заколоченного окна пробивался единственный лучик света, и это было все освещение, на которое могли рассчитывать узники. Тем не менее, Нилла прекрасно видела, что мистер Хартли остался неподвижно стоять, а затем она увидела, как его связанные руки поднялись и мягко коснулись зияющей дыры, где был его глаз.

— Простите, детки, — его голос был таким хриплым, как будто ему до этого пришлось в течение часа перекрикивать ураганный ветер. — Это было не слишком приятноезрелище.

— Было больно? — спросил малыш Джек.

— Не очень сильно.

— Надо было мне сильнее ударить этого дядю.

— Послушайте меня, оба, — Хартли посерьезнел. — Не провоцируйте этих людей. Вы понимаете, что это значит?

— Да, — ответила Нилла. Но для брата она решила пояснить: — Это значит, что мы не должны их злить.

— Правильно. Нам придется провести здесь ночь, но, скорее всего, потом мы сможем выбраться отсюда. Мы справимся, ведь так?

— Да, сэр, — хором ответили они. Нилла казалась настроенной более позитивно, чем малыш Джек.

— Здесь так темно, — простонал мальчик. — А еще мне очень надо пи-пи.

— В углу есть ведро, — ответил Хартли. — Если промахнешься, думаю, никто не обидится.

— Вы хотите сказать… мне придется делать пи-пи при сестре?

— Увы. Хорошо, что здесь темно, да?

— Ой, брось, малыш Джек, — протянула Нилла. — Не веди себя, как ребенок. Если что, мне тоже придется писать при тебе.

— Давай, воспользуйся ведром, — сказал Хартли. — Не бойся, это всего в трех шагах.

Джек направился в угол, испустив тяжелый вздох смирения. Он двигался осторожно, с явной опаской, разведывая незнакомое пространство комнаты.

Нилла села прямо на пол в дальнем углу. Она оперлась спиной на стену, закрыла глаза и попыталась вообразить, что сидит в собственной комнате дома, но ее воображение не могло наградить ее этой успокаивающей иллюзией.

— Кертис? — попыталась связаться она.

Он ответил почти сразу.

— Я здесь.

— Где ты?

— Я с твоим отцом у вас дом. Никогда прежде не бывал в таких местах. У меня даже дыхание перехватило. Твой папа ушел, он решил поговорить с твоей мамой. А где ты?

— Я в комнате в какой-то жуткой старой хижине. Здесь нет света. А этот человек — Донни — забрал стеклянный глаз мистера Хартли. Я думаю, он сумасшедший. Он так разозлился на этот стеклянный глаз, что у него все лицо покраснело… и женщина назвала его Хайнц. Возможно, она имела в виду кетчуп.

Кертис не ответил.

— Ты еще там? — спросила Нилла.

— Да. Ты сказала, она назвала его Хайнц?

— Да.

— Это забавно, — сказал Кертис. — Не смешно, но… забавно.

— Смеяться тут не над чем. Мне хочется плакать, но я не могу разрыдаться на глазах у малыша Джека.

— У тебя есть идеи о том, где может находиться эта хижина?

— Я даже не могу сказать, мы все еще в Кеннере или уже уехали оттуда. После того, как они залепили нам глаза и рты, они куда-то поехали. Они везли нас так около пятнадцати минут, но повернули только один раз направо.

— То есть, вы должны быть где-то на берегу озера, — прикинул он. — Возможно, за чертой города.

— Может быть. Я не…

Ее концентрация была прервана громовым ударом, сотрясшим дверь. Нилла ахнула от испуга и так подпрыгнула, что поцарапала спину о грубые доски.

— Не слишком ли вам там комфортно? — злорадно спросил Донни, стоя у двери.

Его громовой смех прорезал пространство, как выстрел.

18

Хайнц, — подумал Кертис, сидя в мягком кресле в роскошной гостиной Ладенмера.

Он вспомнил молодого белого мужчину, который недавно столкнулся с ним на станции Юнион и лицо которого стало красным, как кетчуп, из-за гнева. С ним была женщина и еще один мужчина, и эта женщина назвала сердитого джентльмена Хайнц. Неужели, это та же троица, которая похитила Ниллу и малыша Джека? Эта версия была не лишена смысла: плохие люди путешествуют на поездах так же, как и добропорядочные, так что…

Кертис внезапно потерял связь с Ниллой и уже собирался позвать ее снова, когда в комнату вошел Ладенмер. Лицо его казалось не просто белым, а, скорее, серым и выглядело оно изрядно изможденным. Вздохнув, магнат опустился в кресло напротив Кертиса.

— Я только что говорил с Ниллой, — сообщил Кертис. — Она сказала, что они в какой-то хижине, возможно, за пределами Кеннера, но наверняка на берегу озера, потому что они свернули направо с главной дороги.

— От этого мало пользы, — устало пробормотал Ладенмер. Он откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. — Там много хижин и рыбацких стоянок. Даже если бы я знал точную хижину… я бы не стал предпринимать ничего, что навредило бы моим детям. Нашим детям, — исправился он.

Кертис слышал душераздирающий крик сверху около десяти минут назад, а затем наступило молчание.

— Как прошло? — спросил он.

— Плохо. У нее есть несколько предписанных седативных препаратов, я дал ей один и, возможно, ей удастся немного поспать. Джейн… старается держать марку при посторонних, но на самом деле она очень хрупкая, — его глаза широко открылись, но взгляд их казался замутненным, их обычный синий цвет как будто вымылся. — Ее отец — богатый корпоративный адвокат в Шривпорте. У него хорошая репутация в обществе, но большинство людей не знает, что он — страшный в гневе алкоголик. Когда напьется, он ведет себя, как бешеный бык. Когда Джейн и ее сестра были маленькими… он бывал с ними груб, а им приходилось притворяться, что все хорошо. Они обе хорошо обучились притворству и могут разыграть первоклассный спектакль, но насилие оставило на них обеих отпечаток, за который они расплачиваются до сих пор. Поэтому с любой проблемой, которая вызывает стресс — думаю, ты понимаешь, что это значит — Джейн справляется намного тяжелее, чем другие.

— Может быть, вам следует вызвать врача?

— Я уже думал об этом. Возможно, так и надо поступить. Может быть, это именно то, что должен сделать хороший муж… но доктор будет задавать вопросы, Джейн может проговориться о случившемся, док пойдет в полицию, несмотря на то, что я попрошу, чтобы он молчал… или он скажет кому-нибудь еще, кто обратится либо в полицию, либо в газету… Я не могу так рисковать. Не прямо сейчас, когда все готово к часу ночи пятницы. Нет, я должен справиться с этим сам, — Ладенмер повернул свое измученное лицо к панорамному окну. — Когда-то, я был для Джейн рыцарем в сияющих доспехах, — тихо сказал он, — но мне кажется… со временем мои доспехи потускнели.

— Я думаю, вы делаете то, что считаете нужным, — сказал Кертис.

— Да. Дело в том, что если что-то случится с нашими детьми… я потеряю и Джейн. Я знаю, она уйдет от меня. Это будет потеря всего… всего того, что я обрел хорошего и стоящего в этом мире, — вдруг он резко тряхнул головой и рассмеялся. — Только послушай меня! Говорю с тобой, как будто я знаю тебя всю свою жизнь! Как будто ты друг семьи, а не… — он замолчал, его рот так и остался открытым.

— Не негр? — подсказал Кертис, произнеся это спокойным голосом, как всего лишь констатацию факта.

— Не посторонний человек, — договорил Ладенмер. — Мне плевать, какого цвета у тебя кожа. Ты — моя связь с Ниллой, и только это имеет значение. Может быть, ты — ее рыцарь в сияющих доспехах.

— Мои доспехи не слишком-то сияющие, — сказал Кертис.

— Хорошо, будь рыцарем в черных доспехах, если тебе так больше нравится.

Несмотря на испытания и невзгоды дня, сказанное показалось Кертису безумно смешным. Он не смог сдержаться и громко рассмеялся. И вопреки подавленному состоянию, в котором пребывал Ладенмер — а возможно, именно из-за него — он тоже попытался отказаться от рвущегося искреннего смеха, но после того, как его смех все же зазвучал и раскатился эхом по всей комнате, он почувствовал себя и лучше, и увереннее.

— Вот, как все пройдет завтра, — сосредоточенно произнес Ладенмер, когда перестал смеяться. — Виктор принесет коробку с деньгами сразу после полудня. Затем мы с тобой отправимся на поиски Сандаски-роуд и этого рыбацкого пирса. Я не хочу рыскать в темноте, не зная, где он находится — он поднялся с кресла. — Я лучше пойду, посижу с Джейн. Послушай… ты можешь занять спальню для гостей наверху. Мэвис тебе ее покажет. Там есть собственная ванная комната. Если ты проголодался… у нас на кухне много еды. Если хочешь чего-то особенного, Мэвис сможет приготовить. Стейки, ветчина, хлеб для бутербродов… мороженое и торт… даже свежая… — он снова замолчал, выглядя как человек, который отчаянно пытается оттянуть шаг, который низвергнет его в бездну. И все же, он нашел в себе силы договорить: — … дыня.

— А арбуз? — спросил Кертис.

— Да. Есть.

— Я его очень люблю, — улыбнулся Кертис, — но за все лето ел только два раза.

— Угощайся, — кивнул Ладенмер. — Как я уже сказал, Мэвис приготовит все, что захочешь.

— Спасибо, — Кертис указал на телефон, стоящий на столике. — Можно я им воспользуюсь? Мне нужно позвонить маме, она будет беспокоиться.

— Конечно, не стесняйся. О… и когда ты снова будешь связываться с Ниллой, можешь ей сказать, что я все контролирую, и осталось совсем немного? Скоро она и малыш Джек будут дома.

— Я сделаю это прямо сейчас, — Кертису очень хотел восстановить связь с Ниллой, так как перед этим она прервалась на полуслове.

— Нилла, — позвал он. — Ты в порядке?

— Да, — ответила она. И добавила: — Кажется, в порядке.

Связь была слабой — то появлялась, то исчезала — как у устройства с разряженными батареями.

Кертис сказал:

— Тебе надо отдохнуть. Восстановить силы. Сможешь уснуть?

— Нет, думаю, что нет.

— Хотя бы попробуй. Это пойдет тебе на пользу. Твой папа здесь, со мной. Он просил сказать вам, что все под контролем. Осталось подождать совсем немного, и вы с малышом Джеком скоро будете дома, — когда через несколько секунд она не ответила, он спросил: — Ты слышишь меня?

— Слышу… но я ужасно боюсь, Кертис. Этот человек… Донни стучит в дверь каждые несколько… примерно. Может быть, они совсем не… спать. К тому же мы проголодались, у нас нет ничего… пользоваться туалетом прямо в… у нас нет другого выхода, но, по крайней мере… хоть немного света.

— Тебе нужен отдых, — настаивал он. — Отдых твоему телу и твоему разуму.

— Что? Я не… ты сказал.

Происходит что-то необычное и тревожное, — подумал он. Нилла была измотана, и ее передача из-за этого звучала прерывисто. Если она не отдохнет, он полностью потеряет с нею связь, и, очевидно, ее уставший мозг тоже не сможет принимать его послания.

— Сейчас я собираюсь отключиться, — сказал он ей. — Я свяжусь с тобой позже, но, пожалуйста… пожалуйста… попробуй…

— Что? Что ты сказал? Я не могу… слишком далеко.

— Ваш папа говорит, что любит вас, — сказал Кертис. После этого он поднял взгляд на Ладенмера и провел несколько секунд, фокусируясь на том, где он находится и с кем разговаривает. Придя окончательно в себя, он сказал:

— Она говорит, что все в порядке. Говорит, что они хотят вернуться домой.

— Я верну их обратно в целости и сохранности. Клянусь Богом, я это сделаю.

— Так и будет, сэр, — сказал Кертис.

— Телефон в твоем распоряжении, — кивнул Ладенмер. Он собрался покинуть комнату, но замешкался. — Я был так неправ насчет Ниллы… насчет… ее дара. И твоего тоже. Я никогда его не пойму, даже если проживу сто десять лет, но я благодарен тебе за помощь, и я благодарен тебе за то, что ты — друг моей дочери.

— Я очень ценю, что она — мой друг, — ответил Кертис. — Она хороший слушатель.

Ладенмер кивнул, повернулся и вышел из комнаты, а Кертис остался сидеть в кресле, размышляя о том факте, что сила Ниллы ослабевает, и что если она не отдохнет — или, по крайней мере, не разгрузит свой обремененный разум — то с нею будет невозможно связаться. Он решил, что она, вероятно, знает, что с ней не так и почему. Сейчас ей следовало бы собрать всю свою силу воли в кулак и попытаться это исправить. Он пришел к выводу, что ей просто нужно заставить себя очистить разум, перезарядив тем самым свою психическую энергию. Только бы у нее получилось!

Он никогда не предполагал, что у дара существует предел. И не мог определиться, нравится ли ему это или нет, потому что, как бы он ни был доволен тем, что его назвали чьим-то рыцарем в сияющих доспехах, он также был рад узнать, что в его доспехах есть щели, и когда-нибудь они могут его ослабить. Это заставило его чувствовать себя более похожим на остальных в этом мире, и не настолько сверхъестественной редкостью, каким его выставила Леди той ночью на площади Конго. Он был всего лишь молодым человеком, носильщиком на станции, и гордился своей работой, помогавшей людям путешествовать по разным местам, а после возвращаться домой.

Он встал с кресла и прошел по песочному ковру к телефону.

Орхидея ответила после четвертого гудка. Она научилась звучать почти мертвой даже в самом возбужденном состоянии.

— Алло?

— Привет, мам.

— Кертис! О, Господи, ты звонишь из тюрьмы?

Он окинул взглядом шикарную комнату.

— Нет. Наверное, тебе позвонил мистер Крэлб?

— Да, позвонил! И все мне рассказал! Из-за кого у тебя неприятности с законом? Это из-за Роуди Паттерсона, этого большого крикливого куска скунса?

— Мама, — спокойно сказал Кертис, — ты можешь просто выслушать меня? У меня нет проблем с законом. Я…

— Тогда когда ты вернешься домой? Я слишком больна, чтобы волноваться!

— Я… занимаюсь кое-чем важным, — сказал он ей. — Я не…

— Возвращайся домой, сейчас же! Слышишь? Я оставлю свет включенным, и ты прямо сейчас, сию же минуту, отправишься домой.

— Сегодня я не приду домой, мам, — стоял на своем Кертис. — Скорее всего, завтра…

— Это всего лишь дурацкие пустые отговорки! Сын не может убежать из дома и оставить на произвол судьбы больную маму, помоги мне, Господи Боже! Только не говори, что ты с кем-то собираешься влезть в неприятности!

Кертис почувствовал, что она заставила его решимость пошатнуться. Впрочем, она всегда так поступала. Но в этот день он решил крепко стоять на своем.

— Мама, мне нужно быть…

— Я не желаю этого слышать! Я не хочу…

— Послушай меня! — воскликнул он, и резкость собственного голоса потрясла его так же сильно, как и Орхидею, потому что они оба замолчали. Когда Кертис пришел в себя, он продолжил, в то время как она продолжала молчать: — Я не собираюсь объясняться. У меня есть важное дело, и я обязан его сделать. Меня не будет дома сегодня и завтра ночью. Это важно как для меня, так и для многих других людей. Ты можешь это понять?

Прошло слишком много времени, прежде чем она ответила:

— Возвращайся домой, — прошептала она надломленным голосом. — Джо, возвращайся домой.

— Мама, — тихо сказал Кертис, — тебе нужно вернуться к жизни. Ты должна. Ты не умираешь, и ты не больна. Ты хочешь быть таковой, но это не правда. Ты отвернулась от соседей, церкви, и всех, кто был тебе близок. Думаю, тебе нужно найти что-то новое для себя, мама, что-то, ради чего ты снова начнешь жить. Оставь прошлое позади… просто отпусти его и забудь. Может быть, тебе было бы полезно навестить своих Ма и Па. Отличная идея, не находишь? Только на несколько дней, просто чтобы с кем-то поговорить. И ты же знаешь, как твой Па любит играть на гитаре. Готов поспорить, он насочинял целую кучу новых песен.

Она не ответила, но Кертис слышал ее медленное и неглубокое дыхание, как будто она пыталась вызвать кашель.

— Никто не спасет тебя, кроме тебя самой, — продолжал Кертис. — Я люблю тебя, и именно поэтому я говорю тебе правду, потому что у тебя впереди целая жизнь, которую ты пытаешься отбросить. Джо ушел, и он не вернется, мама. Таково истинное положение вещей, и именно с этого тебе нужно начать.

Она так долго не отвечала, что ему пришлось вынудить ее заговорить.

— Ты слышишь, что я говорю?

Орхидея сказала:

— Свет будет гореть, пока ты не вернешься домой, — а затем она повесила трубку.

Кертис несколько минут слушал гудок на линии, как будто из него он получал какое-то сообщение. Он понял, что это сообщение о том, что его мама собирается лечь спать так же, как всегда, и завтра будет то же самое, что и всегда, и каждый последующий день после этого пройдет без изменений. Как он мог вернуть ее к жизни? Он не знал. Кертис положил трубку на базу, подошел к окну и окинул взглядом величественное поместье Ладенмера, которое для него было поистине еще одним миром, превосходящим все, что было в ничтожном имении Авы Гордон. Дождь почти перестал, лишь редкие капли продолжали стучать по стеклу. Свет начал тускнеть, и мир окрасился в темно-серые краски под облачным небом. Кертис подумал о попытке снова связаться с Ниллой, но передумал, потому что ее батареи нуждались в отдыхе… а, может быть, и его батареи тоже.

За его спиной кто-то кашлянул. Он обернулся и обнаружил, что служанка, Мэвис, стоит у порога гостиной.

— Сэр, — произнесла она с той мягкой интонацией, которая предназначалась для придания голосу нотки покорности, — вы будете ужинать?

— Да, если можно. И я не «сэр», я просто Кертис.

Служанка кивнула, но выглядела смущенной, потому что, судя по всему, он был в доме гостем, хотя и негром, а в этом доме никогда не было темнокожего гостя. К тому же, ни один из них не спал в гостевой спальне, но господин Ладенмер сказал ей, что этот молодой человек будет спать именно там. Так что она пришла к выводу, что он, должно быть, имеет какой-то важный статус, в противном случае, ему бы даже не позволили ступить в дом.

Она бросила взгляд на его униформу, а затем взглянула на красную фуражку, оставленную им на столе.

— Позвольте спросить, вы солдат?

— Нет, я — носильщик на станции Юнион.

— Я не знала, что мистер и миссис Ладенмер собираются отправиться в путешествие, — сказала она. В ее жизни никогда не было поездок на поезде. Ее брови нахмурились. — Позвольте мне еще один вопрос: где сегодня дети?

Кертис догадался, что она не может задать этот вопрос хозяину дома, не выйдя за рамки дозволенного, но у него она могла спросить.

— Скоро они будут дома, — ответил он, и она поняла, что это все, что ей полагается знать. Хотя она слышала, как миссис Ладенмер горько плакала, и что-то в целом было не так с обычным распорядком дома, но в соответствии с занимаемым ею здесь местом, она продолжила исполнять свои привычные обязанности, спросив:

— Что господин Кертис хотел бы на ужин?

Это был вопрос, который ему не никогда прежде не задавали.

— На ваше усмотрение, — улыбнулся он ей.

Ее рот открылся, а затем снова закрылся: было видно, что это окончательно ее ошеломило. Кертис подумал, что, возможно, никто и никогда не давал ей возможность сделать выбор по своему вкусу… Так они и стояли в прекрасной комнате, не говоря ни слова, чувствуя себя неудобно в непривычной им свободе и ожидая, пока другой преодолеет свою нерешительность.

****

Наступила ночь, полная темнота окутала сельскую местность вдали от пятен городских огней и шорохов машин по асфальту. Вокруг хижины на озере сверчки, цикады и другие лесные насекомые воспроизводили свою собственную музыку из щелчков, стрекота и жужжания. Воздух стал тяжелым, дождь прекратился, и во влажной жаре туман, поднимающийся с озера Пончартрейн, медленно расползался по лесу, оставляя куски себя свисать с сосен и дубов, как старые лоскуты истлевшего и пожелтевшего белья.

В полной темноте своей тюрьмы Нилла услышала звук отодвигаемого тяжелого стола, подпиравшего дверь с внешней стороны. Несколько раз она пыталась заснуть, но терпела неудачу. Воля малыша Джека снова сломалась, что уже случалось пару часов назад. Он плакал в темноте, пока Нилла не села рядом с ним и не обняла его за плечи. Хартли пытался облегчить их положение, предложив сыграть в игру «Двадцать вопросов», но малыш Джек не стал играть, а Нилла чувствовала себя настолько уставшей и потерянной, что у нее никак не получалось сосредоточиться.

— Не двигайтесь, — предупредил Хартли, сидя на полу комнаты.

Дверь открылась, и вспыхнул яркий свет. Это было всего лишь пламя масляной лампы, но его яркость ослепила глаза.

— Три слепые мышки, — сказал Донни, войдя вслед за светом в комнату. Он закрыл за собой дверь и обвел лампой тесную маленькую камеру. — Вот теперь здесь плохо пахнет, — сказал он. — Кто обделался?

Нилла очень хотела сказать этому мужчине, чтобы он ушел и оставил их в покое, но она боялась даже подать голос.

— Разве тебе не пора спать? — спросил Хартли.

— Нет. Остальные курят на заднем крыльце, а я захотел заскочить к вам и узнать, как у вас дела. Эй, как тебе это нравится? — Донни опустился на корточки и поднял лампу, демонстрируя Хартли, что теперь блестящий стеклянный глаз шофера был прилеплен к центру его лба с помощью изоленты. — Теперь я трехглазый сукин сын. Как тебе? — когда Хартли промолчал, Донни рявкнул: — Я задал тебе вопрос, мудак… как тебе?

— Прекрасно, — сказал Хартли.

— Он сказал «Прекрасно», — передразнил его Донни и в свете лампы ухмыльнулся Нилле. — Мне же идет, малышка?

— Да, — ответила она, глядя на противоположную стену.

— Чертовски верно. Я бы даже сказал, что я красивый. И у меня теперь целых три глаза, чтобы лучше тебя видеть, малышка Красная Шапочка. Эй, как тебя называет твой папочка?

— Нилла.

— Я имею в виду, у тебя же есть… некое… прозвище, как у домашнего питомца? Готов поспорить, он тебя как-то называет. Типа… Сахарные губки, или Сладкая Попка, или…

— Почему бы тебе не оставить нас в покое? — перебил его Хартли. — Разве недостаточно, что мы застряли здесь без еды и воды, и…

— Заткнись, — взревел Донни с ужасающей угрозой в голосе. — Если я захочу услышать, как ты пердишь, я выбью это из тебя, — он сместил лампу на несколько дюймов, чтобы лучше осветить Джека Младшего, который буквально прилип к своей сестре и сжал ее пальцы настолько крепко, насколько только смог связанными руками. — Только гляньте на этого крутого парня, — сказал Донни. — Неужели ты плакал, крепкий орешек?

— Нет, — ответил мальчик, бросив слово, как отравленный дротик.

— Как скажешь, но это чертова ложь! У тебя глаза опухли. Похоже, что кто-то врезал тебе пару раз по лицу. Тебе нравится это место, орешек? Довольно далеко от особняка твоего богатого папочки. Держу пари, у тебя там есть все игрушки и игры, и прочее дерьмо, которое ты когда-либо хотел, я же прав? Бьюсь об заклад, тебе просто надо назвать то, что тебе хочется, и оно само падает тебе прямо в руки. Ну, так что? Разве это не так?

— Нет.

— А я все равно держу пари, — после этого Донни некоторое время сидел молча, в то время как сердце Ниллы продолжало бешено биться о ребра от страха перед этим человеком. — Есть одна вещь, с которой твой проклятый папочка просчитался, мальчик, — продолжал Донни, — он не научил тебя уважать старших. Ты должен называть меня «сэр», когда говоришь со мной.

— Тогда я больше не буду говорить с тобой, — бросил Джек Младший. — Вали в свою дыру.

Хартли поморщился. Нилла прижалась плечом к брату, предупреждая его, чтобы он молчал, но слова уже были сказаны и повисли в воздухе.

Донни громко рассмеялся, слегка посвистывая. Он поднес лампу ближе к Нилле и малышу Джеку, находясь от них примерно в двух футах, в то время как Хартли подобрался, чтобы атаковать его, если понадобится.

— Ты, — сказал Донни Джеку Младшему, — засранец. Я бы восхитился твоими яйцами, если бы ты так не злил меня. Эй, соображай быстрее! — он протянул руку и ударил мальчика по щеке. — Не тормози, ну! — сказал он и снова ударил ребенка, теперь по другой щеке.

— Ради Бога, — прорычал Хартли, — оставь мальчика в покое! Если ты хочешь кого-нибудь запугать, то запугивай меня!

— Ну же, так не интересно. Думай, соображай быстрее!

Шлеп, прозвучала третья пощечина. Это был сильный удар, и его звук заставил желудок Ниллы болезненно сжаться. Она подумала, что если ее на него стошнит, он уйдет, но у нее внутри было пусто.

— Прекрати! — крикнул малыш Джек, со следами свежих слез на глазах. — Я не…

Шлеп! Это оказалась самая весомая пощечина из всех. В свете лампы Нилла увидела, как ее брат ошеломленно моргнул, и из его нижней губы потекла струйка крови.

Хартли вскочил на ноги прежде, чем был нанесен следующий удар.

— Хорошо, — сказал он. — Ты хочешь драки, так давай же! Я выбью тебе зубы, даже со связанными руками.

— Ха! Ну, раз ты настаиваешь, — протянул Донни, В тот момент, когда он поднимался с пола, и Нилла увидела, что его лицо буквально пылает красным, он нанес сильный резкий удар в пах Хартли. Тот сложился пополам, задыхаясь. Не мешкая, Донни врезал ему по затылку, и со звуком, который напоминал удар топора по древесине, Хартли рухнул лицом на пол.

— Помогите! — неожиданно закричала Нилла. — Помогите нам, пожалуйста!

Донни резко развернулся, наклонился и схватил ее за подбородок, сильно сжав его пальцами, как сокрушительными тисками. Его разъяренное лицо нависло над ней, как уродливая планета угрожающих размеров. Она почувствовала, как его пальцы все сильнее сжимаются, словно он пытался расколоть ее лицо, как грецкий орех. Затем раздался пронзительный звук, Донни отпустил ее и пошатнулся, а рядом с Ниллой качнулся малыш Джек. Глаза мальчика выпучились от силы удара головой, который он только что нанес по черепу Донни. Он упал на колени, согнувшись, и Нилла увидела, как несколько капель крови из его разбитой губы окропили половицы. Вид этих капель почему-то привел ее в ужас.

— Черт возьми, что ты вытворяешь? — раздался крик от дверного проема. Нилла прищурилась от света фонаря женщины, позади которой маячила фигура человека, который предал ее отца.

— Донни! — закричала Джинджер. — Ты, чертов идиот! Что ты с ними сделал?

— Ничего… мы только немного повеселились, вот и все, — ответил Донни. Его голос прозвучал так, будто его рот был набит кашей. — Хартли напал на меня, мне пришлось его уложить, — он покачал головой из стороны в сторону, пытаясь унять звон в ушах. — Потом маленький ублюдок ударил меня по голове, мне пришлось и его уложить.

— Это ложь! — закричала Нилла, и почувствовала, как ее лицо начинает пылать от гнева. — Все это ложь! Этот человек бил малыша Джека!

— Ладно, ладно!— Джинджер подняла руку, заставив всех замолчать. Хартли стонал и скрючился на полу. — Что ты с ним сделал?

— Ему не больно, по крайней мере, не так уж сильно. Эй, мне скучно просто сидеть и пересчитывать свои бородавки.

Джинджер направила луч фонаря на лицо Донни. Стеклянный глаз блестел посреди его лба в гнезде из черной изоленты. Он выдал зубастую улыбку-оскал, несмотря на то, что его взгляд все еще был рассеянным, и у него во рту блеснул серебряный зуб.

— Ты сводишь меня с ума, — простонала Джинджер.

— Ну, — ответил он, — хочешь — верь, хочешь — не верь, но это все получилось как-то само собой.

Казалось, воздух в комнате сгустился. Партлоу ощутил это, как присутствие некой сущности, внезапно проникшей внутрь жилища. Несмотря на то, что воздух в хижине был теплым и влажным, колючий холод пронзил его до костей.

Джинджер продолжала держать фонарь нацеленным на глупо ухмыляющуюся физиономию Донни. Ее жгучий гнев исчез, но прохладная сдержанность ее голоса показалась Партлоу во сто крат хуже, когда она произнесла всего два слова, сочащиеся силой:

— Не верю.

Донни пожал плечами.

— Фигня это все.

Нилла поддерживала брата, который сплюнул кровью. Малыш Джек дрожал, но не плакал и даже не всхлипывал. Ей казалось, что он никогда не сможет больше плакать, и внезапно он стал намного старше своих восьми лет.

— Я в порядке, — сказал он, и даже его голос прозвучал более мужественно. Она подползла проверить мистера Хартли, который долго пытался сесть и, в конце концов, это ему с трудом удалось. Она посмотрела на трех похитителей, стоявших между ней и дверью.

— Нам нужна еда и вода, — сказала она. — У вас есть что-нибудь?

— Донни, — сказала Джинджер, — сходи на кухню.

— Почему я?

— Потому что я так сказала, вот почему. Золотко, присмотри за ними минутку.

Она отправилась туда, где на кухонном столе стояла сумка с продуктами. Они уже съели две банки бобов со свининой, выпили бутылку кока-колы, а Донни к тому же успел сгрызть два яблока. Ей не хотелось открывать паштет из ветчины и делать бутерброды или открывать еще одну банку бобов со свининой, поэтому она взяла коробку хлопьев «Крекер Джек» и отнесла ее в комнату.

— Вот, — сказала она и бросила коробку на пол между Ниллой и Хартли, — этого вам хватит.

Донни явился с металлической флягой, и Джинджер сказала ему отвинтить крышку и дать пленникам попить. Партлоу слышал, как Донни пробормотал что-то непонятное и, скорее всего, ругательное, но все же повиновался хозяйке дома. Сначала попила Нилла. Когда Джек Младший отвернул голову от фляги, Нилла велела ему попить самым приказным сестринским голосом, который только смогла изобразить, и он ее послушался. Хартли уже стоял на коленях, и без комментариев тоже выпил из протянутой фляжки.

— Вот и порядок, — сказала Джинджер, когда Донни выполнил ее задание. — Папочка Ладенмер заплатит завтра примерно в это же время, так что никто не умрет от жажды или голода. Теперь все счастливы? — она не стала дожидаться ответа, которого и не предвиделось. — Идем, — приказала она Донни, издавшему короткий, но безумный смешок, и он вышел из комнаты вслед за Партлоу.

Когда дверь закрылась, по шуму Нилла поняла, что ее снова подперли столом. После этого она услышала, как женщина приглушенным голосом сказала Донни, чтобы он покурил, погулял или посидел на пеньке в лесу, но оставил детей в покое. Женщина использовала такие слова, что даже целый ящик мыла не смог бы отмыть ее рот.

— Помоги мне, — прошептал малыш Джек, пытаясь открыть коробку с хлопьями. Пока он держал ее, пальцы Ниллы рвали картон. Наконец они смогли ее открыть, и стали по очереди подносить коробку ко ртам друг друга, высыпая в них понемногу покрытых карамелью хлопьев.

— А вы будете, мистер Хартли? — спросила Нилла.

— Нет, — ответил тот вполголоса. Он явно все еще испытывал боль, но пытался не показать этого. — Ешьте, дети, ешьте.

Нилла прислонилась к стене, пережевывая хрустящие хлопья. Может, попытаться снова связаться с Кертисом? Нет, он тоже нуждался в отдыхе… к тому же, она боялась, что из-за испытываемого страха не сможет достаточно сконцентрироваться, чтобы поговорить с ним, и из-за этих опасений ее простой страх перерастал в настоящий ужас. Она попытается связаться с ним утром, а до этого попробует поспать. Было бы прекрасно, если бы ей это удалось.

— Дай мне еще, — попросил малыш Джек.

С трудом удерживая коробку кончиками пальцев, она снова насыпала ему порцию.

— Эй, эй! — прогудел он с полным ртом и выплюнул что-то на пол, а когда прожевал хлопья, сказал: — Мне попался приз!

— Тебе повезло, — Нилла закрыла глаза, хотя от этого и не стало темнее.

— Не могу его найти. А нет, подожди… вот он, — его цепкие пальцы нашли маленький бумажный пакетик рядом с его левым коленом. — Как ты думаешь, что это может быть?

— Очки, чтобы видеть в темноте.

— О да, это было бы то, что нам надо. Я подержу, а ты попытайся разорвать упаковку.

— Джек, — вздохнула она, осознав, что впервые не добавила слово «малыш» к его имени, — я пытаюсь поспать, понятно?

— Ну помоги.

— Это может подождать.

— Почему? — спросил он, и это был хороший вопрос.

Она побеждено вздохнула, открыла в темноте глаза и потянулась к нему. Они на ощупь нашли друг друга, и он сунул пакетик ей в руки, после чего она поднесла его ко рту и разорвала зубами, пока брат держал его. Джек Младший поблагодарил сестру, и Нилла подумала, что дальше ему придется либо вытряхнуть содержимое пакетика на пол, либо попытается выковырять его кончиками пальцев.

Прошло около десяти секунд, а затем малыш Джек сказал:

— Я думаю, что это кольцо. Да, это… кольцо… и на нем что-то есть… вроде… космического корабля или чего-то… подожди, подожди… о, да… я думаю, что это свисток.

С другой стороны комнаты донесся голос Хартли, все еще хриплый от боли:

— Не вздумай дунуть в него. Ты говоришь, что эта вещь металлическая?

— Да, сэр, мне так кажется. Какой-то металл. Я все равно не смог бы дунуть в него, у меня губа распухла.

— Принеси его сюда. Будь осторожен, не урони его.

— Хорошо, сэр, — Нилла услышала, как ее брат ползет к Хартли. — Вот он, — сказал Джек Младший, вкладывая свисток в руку Хартли. Достаточно долгое время шофер молчал, а затем тихо сообщил: — У меня немного мелочи в левом кармане. Там есть цент. Это самая тонкая монета. Сможешь достать его, пожалуйста?

— Что вы собираетесь делать, мистер Хартли? — спросила Нилла.

— Тише, — шикнул он. А затем прошептал: — Это похоже на миниатюрный ракетный корабль Бака Роджерса^[115] на кольце. Я думаю, свисток… сделан из какого-то медного сплава. И на нем шов, в котором есть очень маленькая трещина. Я попытаюсь расширить ее монетой. Достал, Джек? — он тоже не стал добавлять слово «малыш». — Хорошо, хорошо… просто подержи ее минуту, мне понадобится твоя помощь, чтобы сделать это.

Нилла подползла к ним ближе.

— Зачем вы собираетесь расширить ее? — прошептала она.

— Только попытаюсь, — поправил он. — И если у меня это получится, тогда, возможно, я смогу разогнуть металл и сделать его края острыми. Тогда, если этот сумасшедший снова придет сюда, чтобы бить нас и издеваться над нами, я попробую его отогнать, пока женщина не сможет его утихомирить.

— Разве это умно? — решила спросить Нилла. — Я имею в виду… если вы его порежете, разве он не причинит нам еще больше боли?

— Я хочу, чтобы он дважды подумал, прежде чем он снова прийти сюда и творить полную хе… издеваться, — сказал Хартли, вовремя воздержавшись от брани. — Если я смогу достаточно отогнуть шов, у меня будет лезвие, и мне кажется, что кольцо налезет на первый сустав моего мизинца. Это не особо много, но я не собираюсь сидеть и смотреть, как Джек выносит удары без возможности дать отпор. Хорошо? — спросил он, и Нилла поняла, что он хочет, чтобы она дала свое согласие на эту идею, потому что то, что он предлагал, могло сработать, но в то же время, это было ужасно опасно.

Ей хотелось спросить у Кертиса его мнения, а через него — у папы, но она поняла, что это решение зависело только от нее.

Нилла обдумала все более тщательно, вспомнила, как ужасно звучали пощечины, когда Донни бил ее брата, и как ужасно было видеть, как мистер Хартли рухнул на пол от боли, где он лежал задыхающийся и беззащитный.

Решение зависело только от нее.

Наконец, она приняла его и прошептала:

— Хорошо.

19

Партлоу думал, что он нашел выход из того, что казалось бесконечной и влажной жаркой ночью — он лежал на верхней кушетке двухъярусной кровати и сосредотачивался на мыслях о Мексике. Джинджер растянулась на нижней койке, куря еще одну сигарету после того волнения, которое она испытала из-за Донни, и Партлоу решил все же высказать ей свои соображения:

— Я говорил тебе, что с ним будут проблемы. Что он взрывоопасен.

— Мне и нужен был кто-то взрывоопасный — неважно, взорвется он в итоге или нет, — буркнула она, — вместо простой хлопушки вроде тебя.

Этот разговор было разумнее всего просто пресечь, к тому же, ему нечего было больше сказать Джинджер, поэтому он закрыл глаза и снова отправился в ментальное путешествие по Мексике. Он видел, как синие волны океана накатывают на белый пляжный песок, видел извилистую тропинку, ведущую к его вилле, слышал пение диких птиц на зеленых деревьях и чувствовал запах… денег. Это был особый аромат — запах богатства, запах свободы. С его долей ему больше никогда не придется колесить по этим проклятым дорогам и пытаться заработать несколько жалких долларов продажей фальшивых Библий женам рудокопов, погибших рабочих, адвокатов, банкиров и прочих. Никогда больше не придется иметь дело с недоразвитыми необразованными отбросами, которых опьяняет аромат нескольких баксов.

Получить что-то даром. Это был двигатель, на котором зиждились все виды мошенничества. Люди всегда хотят, чтобы им что-нибудь досталось бесплатно. И все, что Партлоу когда-либо продавал им, было ничем, просто воздухом. Но на этот раз… у него был товар на продажу, и завтра к этому же часу сделка будет завершена.

Как же здесь жарко, черт возьми!

Он вновь заставил себя сосредоточиться на коробке, полной наличных денег, и на всем том хорошем, что эта коробка принесет с собой. А затем — Мексика и воплощение всех его мечтаний.

Партлоу не знал, как долго пробыл в своем воображаемом мире, но вскоре его вернул в реальность звук закрываемой двери их спальни. Фитиль масляной лампы продолжал отбрасывать оранжевые блики на письменный стол. Партлоу перегнулся через кровать, глянул вниз и увидел, что Джинджер нет на месте. Пошла в туалет? Тогда почему не взяла с собой фонарь? Он взглянул на свои наручные часы и увидел, что время было двадцать минут четвертого. Что ж, куда бы она не направилась, она — большая девочка и наверняка сможет сама о себе позаботиться. Так что… лучше просто снова попытаться уснуть, если получится.

Но у него не получалось. Он отер пот с лица простыней и через пятнадцать минут снова посмотрел на часы. Джинджер еще не вернулась. Теперь ему было интересно, что она задумала. Пошла прогуляться по лесу? Сомнительно — особенно после того, как он рассказал о предупреждении мужчины из агентства, что вокруг хижины находится болотистая опасная местность, кишащая змеями. Он полагал, что здесь гремучие змеи, вероятно, убивали девять или десять человек в год — скорее всего, в основном это были ниггеры, работавшие на полях. Но… Партлоу заставил себя вернуться к изначальному ходу мыслей. Где же носит эту Великую-и-Могучую-Любительницу-Взрывоопасных-Парней-Джинджер-ЛаФранс?

Отчего-то он не мог перестать думать об этом. В конце концов, он решил, что она, вероятно, на заднем крыльце. Может быть, курит очередную сигарету и пытается поймать ветерок в этой ночной духоте. Но, опять же, почему она не взяла фонарь?

И откуда этот приторный странный запах? Как будто… где-то рядом лежали гнилые персики. Этот флер буквально висел в воздухе.

Одетый в майку и брюки, он спустился с верхней койки, взял лампу и вышел в переднюю комнату.

Джинджер сидела в углу, спиной к стене, на одном из плетеных стульев. Ее глаза цвета шампанского блеснули в свете лампы, но они не были обращены ни на свет, ни на него. Они неподвижно смотрела прямо перед собой.

При ней был кухонный нож с зазубренным лезвием, который она держала за рукоять двумя руками. Ее щеки и лоб блестели от пота. Пока Партлоу наблюдал за Джинджер, она медленно начала поднимать нож, задержала его в воздухе над головой на несколько секунд, а затем опустила — так быстро и резко, что Партлоу услышал свист клинка, рассекающего воздух.

— Нет, нет, — прошептала Джинджер. Глаза ее были устремлены на что-то, чего Партлоу не мог видеть. — Нет… я говорила тебе… не так… нет, нет… кто ты… кто ты…

— Джинджер? — позвал ее Партлоу. Он приблизился к ней, протягивая ей фонарь, как оружие борьбы с тьмой, с которой она сражалась.

— Я бы не стал этого делать, — прозвучал тихий голос, за которым последовал хруст, с каким обычно зубы впиваются в яблоко.

Партлоу повернулся и увидел, что Донни сидит не в кресле, а в противоположном углу на полу. Он был голым по пояс и сидел, скрестив ноги. Бисеринки пота блестели у основания его шеи. К счастью, он снял стеклянный глаз со лба, куда недавно примотал его изолентой. Он снова укусил яблоко и произнес:

— Наверное, тебе лучше отойти. Она может встать с этого гребаного стула и вырезать тебе сердце.

Партлоу отступил к Донни. Когда его спина едва не врезалась в стену, он вновь стал свидетелем того, как Джинджер поднимает нож, держа его двумя руками, задерживает его в воздухе на несколько секунд, а затем с силой и яростью опускает. На этот раз ее лицо исказилось диким, безумным выражением.

— Я сказала тебе! — прошипела она. — Нет, нет… не так… кто ты… кто ты… — затем ее лицо снова расслабилось, а пот чуть сильнее заблестел на ее лбу и щеках. С зажатым в руках ножом, она начала медленно покачиваться вперед и назад… вперед и назад… вперед и назад. В то время как ее мертвые глаза больше ни на чем не фокусировали взгляд. По крайней мере, ни на чем живом.

— Что с ней такое? — спросил Партлоу.

— Иногда с ней так бывает, — ответил Донни, хотя такой ответ совершенно не устраивал Джона. — Наверное, это похоже на те вспышки гнева, которые бывают у меня. Что-то в том же роде.

— Что? Она настолько волнуется насчет завтра, что погружается в настоящее безу… — он оборвался на полуслове, не зная, как назвать это ее состояние. Она вновь зашептала что-то, но на этот раз настолько неразборчиво, что казалось, будто она говорит на другом языке. Партлоу поежился. — Она хоть слышит нас? — спросил он.

— Не-а. Я сидел тут, пока она делала это. Называл ее всеми кличками шлюх и ржал, как конь, пока она тут игралась с ножом — никакой реакции. И это всегда нож. Кажется, она может находить ножи по запаху в любом тайнике, где бы они ни были, доставать их и делать вот это. Так что нет, я не думаю, что она слышит хоть что-то, пока погружена в это состояние.

— Черт, — сплюнул Партлоу.

— Ага. Эй… она когда-нибудь проворачивала с тобой ту штуку с пистолетом? Ну, одна пуля, и все такое.

Партлоу уже собирался ответить утвердительно, когда вспомнил, что разговаривает с племянником Джинджер. То есть, предположительно — с племянником. Откуда, черт возьми, он узнал об этом, если только они...

— Возможно, — туманно отозвался Партлоу.

— Готов поспорить, проворачивала. Посмотри, какая она крутая. Этим ножом она готова прикончить весь мир. Лучше к ней в этот момент близко не подходить, это как пить дать, — он снова вгрызся в яблоко, наслаждаясь шоу, разыгрывавшимся перед ним.

— И как долго это длится?

— Как-то я наблюдал это в течение пары часов. В конце всего этого она успокаивается, встает, кладет нож, а потом возвращается в то место, где она спит. При свете дня она ничего об этом не помнит.

Партлоу опустился на пол в нескольких шагах от Донни и поставил лампу между ними. Он слушал жуткий шепот Джинджер, который иногда напоминал рычание дикого зверя.

— Почему она не хочет, чтобы я знал ее настоящее имя? — спросил он.

— Она не хочет, чтобы хоть кто-то его знал. Я член семьи, так что я знаю, но… это просто то, какая она есть, мистер Перли. Она думает, что если кто-то будет знать ее настоящее имя, то будто бы обретет над ней некую власть, понимаешь? А она этого не выносит, как мне кажется. Как не выносит и долгого сидения на одном месте, — он снова откусил яблоко, наблюдая за тем, как медленно поднимается,зависает в воздухе и с силой опускается кухонный нож. Казалось, такая сила запросто могла заставить это лезвие пронзить плоть и кость. — Она меняет штаты и города, как и имена. Она одержима тем, чтобы меняться, как говорит моя мама. Но единственное, что она не может в себе поменять, это привычку всегда быть в движении. Хотя… похоже, этой привычкой она гордится. Гордится тем, через что прошла.

— А через что она прошла?

— Не думаю, что ей понравится, если расскажу.

Партлоу прикинул возможные варианты.

— Скажи мне то, что можешь, и я отдам тебе лишние пять сотен из моей доли.

Донни пожевал яблоко, неотрывно наблюдая за Джинджер, которая продолжала бормотать бессвязный поток слов, чуть раскачиваясь на стуле.

— Тысячу, — сказал он тихим голосом, словно боялся, что Джинджер все же услышит его. Будто она лишь притворялась безумной и глухой, а на деле лишь проверяла его верность и готовилась за измену устроить ему его личный апокалипсис.

— Ну хорошо. Идет.

— Надо пожать руки, скрепить сделку, — он протянул руку, Парлоу пожал ее, и Донни сказал: — А теперь, если ты не заплатишь, у меня рука не дрогнет убить тебя.

— Ясно. Ну, так что за история?

— Ну знаешь, мне все рассказывала мама, так что я не могу ручаться за точность фактов. Ну… в шестнадцать лет у нее был ребенок. Не знаю, кто отец — им мог оказаться один из трех или четырех человек — по крайней мере, так мама говорила. Она хотела оставить ребенка. Даже сбежала из дома, чтобы это осуществить. Оказалась в Алабаме. Получила работу секретаря, но… ты ведь догадываешься, как ей приходилось крутиться, чтобы заработать достаточно денег. Короче, она жила, как говаривала моя мама, фактически, на трассе. Думаю, в каждом городке есть такие несчастные. И однажды… когда она спала в своем временном пристанище… ребенок — я думаю, ему было около шести — играл на детской площадке в паре кварталов оттуда. Другие дети всегда там играли, я так понимаю, это была площадка, где собирался весь район.

Донни прервался и снова откусил яблоко. Джинджер снова начала раскачиваться, хотя ее бормотания стали тише, а нож прекратил войну с воздухом.

— Два богатеньких отпрыска украли машину своего отца, — продолжил Донни. — И решили покататься по району. Наверно, их это будоражило. Черт, я и сам так делал, знаю, каково это. И вот они потеряли управление, и эта отличная богатенькая тачка просто врезалась в площадку. Ага. Поранила четырех детишек, которые там играли, кости им переломала и все такое. Но ее сын… ну, как мама сказала, его переломило пополам и разорвало все внутренности. Скорая забрала его в больницу, но прошло время, прежде чем они выяснили, кем была его мать, потому что она валялась в отключке в своей постели в обнимку с бухлом. Когда полиция все выяснила, и она приехала в госпиталь, ее сын уже был мертв… После случившегося он прожил еще два дня — два дня ее пытались отыскать.

— Она могла бы засудить ту семью, — предположил Партлоу. — Отсудить у них кучу денег.

— Ну да. Она обратилась к юристу и попыталась это сделать. Очень скоро суд постановил, что она никудышная мать, и случившееся было по большей части ее виной, потому что ее сын играл на той площадке без присмотра, пока она лежала в беспамятстве пьяная в своей кровати. Да, так и было. Моя ма сказала, что та семья наняла двух адвокатов из Атланты, которые перевернули это чертово дело с ног на голову. И они все состряпали, как им выгодно, так что… Джинджер… потеряла работу и все остальное. Ее посадили в тюрьму как шлюху-наркоманку. Тогда она, думаю, и сломалась по-настоящему. В ней что-то замкнуло, она стала буйной, и ее отправили в лечебницу.

— В какую лечебницу?

— В Брайс, в Таскалузе. Ну, знаешь… в дурдом.

— Психиатрическая больница? И как долго она там пробыла?

— Два года. По крайней мере, так я слышал. Когда ее выпустили, они почти принудительно выслали ее из Алабамы. Именно тогда, я думаю, она решила, что не будет той, кем была раньше. А чуть погодя она поставила себе цель, что не только мужчины будут распоряжаться всей властью и деньгами этого мира, но и она сама добьется и того, и другого всеми возможными способами. А теперь я знаю, что это правда, потому что она сама мне это сказала, — он укусил яблоко последние два раза, вгрызаясь прямо в сердцевину и выплевывая семечки. — Вот и все, пожалуй. Эта история стоила тебе тысячи долларов. Что скажешь, мистер Перли? Стоила она того?

— Да.

— Тогда позволь сказать тебе еще кое-что совершенно бесплатно, — усмехнулся Донни. — Как только она получит деньги, она исчезнет. Я не знаю, есть ли у тебя какие-то виды на нее, или что-то подобное, но не рассчитывай ни на что, потому что после этой аферы у вас ничего не будет. Так что на твоем месте я бы просто забрал деньги и отправился туда, куда ты хочешь, не оглядываясь.

— Спасибо за совет, — ответил Партлоу. И он сказал это вполне искренне. — А что ты собрался делать со своей долей?

— Уйду в адский загул, — ответил Донни, приподняв брови. — Что еще с ней делать?

Партлоу спросил лишь из любопытства. Его не интересовала судьба этого молодого человека, и он плевать хотел на его искренность. Он встал, осмелился подойти к Джинджер ближе и помаячил лампой перед ее незрячими глазами.

— Играешь с огнем, — предупредил Донни.

Джинджер не выказала никакой реакции, но когда он опустил лампу, и на ее лицо снова опустилась темнота, она начала вновь бормотать напевным шепотом:

— Я говорила тебе… говорила тебе… нет, нет… не так… говорила тебе… — а затем вдруг снова задала вопрос, будто адресованный самой себе. — Кто ты? Кто ты? — ее голос затих без ответа.

— Я отправляюсь спать, — сказал Партлоу, обращаясь к Донни, но он знал, что будет просто лежать с открытыми глазами и прижатыми к стене ушами. Он вернулся в комнату с двухъярусной кроватью, поставил лампу на стол, взобрался на свое место и улегся, пытаясь снова представить мексиканский рай и тем самым надеясь изгнать из головы все, что видел только что. Однако теперь райские места не приходили ему на ум — все, что он видел, это необъятное поле терновника, пахнущее горечью гнилых персиков.

Когда дверь открылась, он чуть не выпрыгнул из кожи вон. В слабом свете лампы он разглядел на своих наручных часах, что было без семнадцати минут пять утра. Он услышал, как Джинджер скользнула на свою койку, после чего повисла тишина, нарушаемая лишь тяжелым биением его сердца.

Я боюсь ее? — спросил он сам себя.

До ужаса, — был ответ.

Но через двадцать один час все будет кончено, и тогда он распрощается со своими безумными подельниками. Среди них именно Джинджер была инициатором идей — насчет Мексики и прочего — но и то, что сказал ему Донни, имело смысл. У Джинджер не было конечного пункта назначения на пути, она просто путешествовала от одного имени к другому, от одной аферы к другой — вот, какой была ее жизнь.

— Ты не спишь, — сказала она.

Он не ответил. Он дышал так неглубоко, что чувствовал себя едва живым. Спустя некоторое время он услышал, как она перевернулась на кровати, а затем замерла. Партлоу лежал без сна и видел, как грязноватый свет медленно крадется по подоконнику сквозь занавески с морским узором.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. КРОВЬ РАССКАЖЕТ

20

— Ты готов?

— Да, сэр.

— Время пришло.

С момента этого разговора прошло почти полчаса, и теперь — пока секунды неуклонно отсчитывали время до назначенного часа выкупа — Ладенмер вел свою вторую машину — темно-синий седан «Пирс-Эрроу» — по улицам Нового Орлеана, двигаясь в сторону северо-западной части города. Кертис сидел на пассажирском сидении, а сзади него стояла картонная коробка, внутри которой покоились двести пятнадцать тысяч долларов в купюрах, не больше пятидесятидолларовых. Сама коробка была закрыта, но не запечатана, как и приказывали похитители.

Поскольку у него не было смены одежды, Кертис все еще был одет в форму носильщика, но без красной фуражки — ее он оставил в особняке магната. Ладенмер едва ли спал прошлой ночью. Он подремал только час или около того вчера днем, когда они вернулись из поездки, во время которой — после небольших поисков — нашли рыбацкий пирс в конце Сандаски-роуд. Он выглядел растрепанным и уставшим и действовал только на силе энергии стресса. Он предложил Кертису сесть за руль «Пирс-Эрроу», но из этого ничего не вышло, так как Кертис сказал ему, что никогда в жизни не водил машину.

Улицы были почти пусты, за исключением нескольких других ночных путешественников. День выдался пасмурным и тяжелым. На северо-западе над озером вспыхивали случайные росчерки молний, и их яркое свечение на мгновение окрашивало бурлящее небо вокруг них в ярко-фиолетовый цвет. Ладенмер захватил с собой термос крепкого черного кофе, и, пока ехал по призрачно-тихим улицам, употреблял дозы кофеина одну за другой.

— Скажи ей, что мы едем, — попросил Ладенмер, неотрывно смотря вперед своими впалыми глаза.

Кертис уже сделал это, когда они выехали из особняка, но он согласно кивнул и сосредоточился:

— Нилла, он снова просил сказать тебе, что мы в пути. Осталось совсем немного.

— Хорошо, — отозвалась она. — Я думаю, что они еще не ушли.

— Но… они же возьмут с собой тебя и малыша Джека, ведь так?

— Я не знаю. Как я уже говорила, они весь день продержали нас в этой комнате.

Кертис с облегчением заметил, что связь с ее стороны была сильнее, чем вчера. Должно быть, ей удалось немного отдохнуть — достаточно, чтобы зарядиться. В течение дня они переговаривались только урывками, так как он не хотел ее снова утомить, и именно во время одного такого разговора она сказала ему, что за весь день они не видели никого из трех своих похитителей, ничего не ели и ничего не пили.

— Дай мне знать, когда они придут за вами, — попросил Кертис. — Мы будем на том пирсе ровно в час.

— Спасибо, Кертис. Большое тебе спасибо за то, что ты здесь, со мной.

— Мы уже скоро будем на месте, поэтому вам не о чем беспокоиться.

— Что она говорит? — спросил Ладенмер, прервав сосредоточенность Кертиса.

— Она говорит, что они еще не ушли.

— Да я и не сомневался, что они заставят нас ждать какое-то время на том проклятом пирсе. Но самое главное… деньги с нами, и это все благодаря Виктору. Он хотел пойти со мной и спрятаться на заднем сиденье, но я сказал ему, что если они его найдут — а они обязательно все осмотрят — там разверзнется ад. У меня будет достаточно проблем и из-за твоего присутствия.

— Как вы собираетесь это объяснить?

Ладенмер остановился на красный сигнал светофора. До этого он уже сказал Кертису, что они не будут включать фары и превышать скорость — привлекать внимание полиции, не было частью плана. К тому же, если их остановят, это нарушит временной график, который они составили сегодня днем.

— Я скажу, что ты мой водитель. Им может это не понравиться, но они не станут заострять на тебе много внимания.

Кертис понял, к чему он клонит.

— Вы имеете в виду, потому что я негр?

— Отчасти, — вздохнул он. — А еще потому, что ты — тощий парень, который не производит впечатления хоть какой-то угрозы. Прямо сейчас не требуй от меня осторожничать на каждом шагу, Кертис. Я не в том настроении.

— С этим не поспоришь, — ответил Кертис без гнева или негодования, потому что это была реальность его мира.

Светофор переключился, и Ладенмер поехал по туманным улицам, где ночью подкрашенные желтым светом уличных фонарей знаменитые старые дубы и плачущие ивы города принимали форму корявых драконов, притаившихся на обочине дороги.

В течение дня Ладенмер показал Кертису профессионально сделанную фотографию в серебряной рамке, где дети, улыбаясь, обнимали друг друга. Это были красивые дети. Кертис подумал, что Джек Младший очень похож на своего отца, но Нилла выглядела моложе, чем он предполагал. Он подумал, что, когда они разговаривали, она казалась старше десяти лет — значительно старше, чем он сам ощущал себя в этом возрасте — и он решил, что это потому, что ей, как и ее брату, был дарован не только богатый отец, но богатство образования. Он предположил, что она, вероятно, знала гораздо больше о мире, чем он, хотя через чтение он и пытался путешествовать, как мог.

Задумавшись об опыте и знаниях, Кертис искренне пожалел, что Нилла и малыш Джек вынуждены были усвоить печальную истину о том, насколько злыми, коварными и эгоистичными могут быть некоторые люди — особенно если дело касается денег…

Сам Кертис выучил это в общении с Роуди Паттерсоном и Майлзом Уилсоном.

— Я только одного не могу понять, — произнес Ладенмер, проехав еще около полумили, — как им удалось похитить детей с бдительным Хартли и детективом Парром настороже. Клянусь Богом, я думал, что Парр умнее, и не позволит устроить между школой и домом. Как, черт возьми, это случилось? У них же было оружие… Я просто не могу понять.

Кертис ответил:

— Думаю, что при детях они бы ни за что не стали стрелять, чтобы не навредить им.

— Да, — задумчиво буркнул Ладенмер. — Наверное, ты прав. Знаешь, я виню себя за это. Когда этот детектив пришел ко мне, первое, что я должен был сделать, это нанять еще трех телохранителей. Но то… как он все это сказал… может быть, я не до конца поверил, что это правда. Я имею в виду… он и сам не был в этом уверен. Всего лишь история о каком-то низкосортном преступнике, который хотел избежать тюрьмы. Но, черт возьми, я должен был действовать! Я должен был в тот же день нанять дополнительных телохранителей!

Он снова потянулся к термосу с кофе, чтобы заправиться очередной дозой топлива.

— Скоро все закончится, — попытался поддержать его Кертис, но слова его прозвучали неубедительно.

— Закончится только эта часть, — поправил Ладенмер. — Я не думаю, что мысли о том, что мои — наши — дети были похищены и находились во власти трех преступников в течение тридцати четырех часов, скоро покинут нас. Джейн уже висит на волоске, которых у нее и так осталось мало, впрочем, как и у меня. Когда мы вернем детей… Бог знает, в каком состоянии они будут… психологически, я имею в виду.

— Они держатся.

— Спроси ее еще раз, вдруг они уже выехали.

Ответ на это был: «Нет, еще нет».

— Собираются заставить нас ждать, — процедил Ладенмер сквозь зубы. — Эти безумные ублюдки собираются заставить нас ждать.

Оставив окраину Нового Орлеана позади, они выехали на Соумилл-Роуд, ведущую в Кеннер. Ладенмер повернул налево и молча подъехал к месту встречи. В боковое окно Кертис увидел вспышку молнии над озером Пончартрейн, пославшую свои зазубренные и пылающие хлысты с небес на землю. Раскат грома донесся до него, как приглушенный грохот барабана.

Его сердце забилось сильнее, а желудок, наполненный бутербродом с ветчиной с кухни богача, ощущался так, как будто вот-вот готов был сжаться и извергнуть свое содержимое на прекрасный, пахнущий кожей автомобиль.

— Кертис? Кертис, мы слышали, как входная дверь открылась и закрылась. Мы думаем, что они ушли!

— Они не взяли вас с собой?

— Нет.

— Нилла говорит, им кажется, что они только что ушли, — сообщил Кертис, — но они не взяли их с собой.

— Я предполагал, что они так поступят. В первую очередь они хотят убедиться, что все деньги на месте, — сказал Ладенмер. — Я не знаю, как все пройдет, но я хочу, чтобы мои дети вернулись к нам сегодня же вечером. Я хочу, чтобы они были в этой машине вместе со мной, когда мы отправимся домой, и Богом клянусь, что именно так все и будет.

****

За рулем «Олдсмобиля» Джинджер беспокойно поерзала на сидении. Она пробурчала что-то нечленораздельное, что Партлоу распознал как шепот недовольства.

— Что случилось? — поинтересовался он.

— Я что-то забыла, — ответила она, продолжая направлять машину на восток по Соумилл-Роуд. — Не помню точно что. Просто что-то. Это все чертов Донни… прошлой ночью… выбил меня из колеи.

Партлоу ничего не сказал. Между ними на сидении лежал револьвер Хартли .45 калибра «Смит & Вессон», а Партлоу держал свое оружие .38 калибра в наплечной кобуре под пиджаком. Они также захватили фонарь «бычий глаз» и еще один небольшой фонарик. Росчерк молнии в северо-западной части неба на мгновение осветил интерьер машины, а последовавший гром, казалось, завибрировал в костях Партлоу. Его ладони взмокли почти моментально, а рубашка прилипла к спине. Он опустил окно со своей стороны, чтобы обеспечить циркуляцию воздуха и нагнать хоть какую-то прохладу, но даже входящий поток ветра казался густым из-за жары и липкой влажности приближающейся бури.

— Прекрасная ночь, чтобы получить двести тысяч баксов, — сказала Джинджер, но произнесла это абсолютно без эмоций.

— Двести пятнадцать, — поправил он.

— Ну да, — она вильнула машиной на несколько футов в сторону, чтобы объехать енота, перебегавшего через дорогу. — Что же я забыла? — бормотала она. — Черт, если бы только я смогла вспомнить.

Через пару минут они должны были проехать через Кеннер. Партлоу захотелось поджечь сигарету и выкурить ее, но он знал, что сможет сделать это и позже.

Мексика, Мексика, — подумал он. Сейчас она стала к нему намного ближе.

Снова Джинджер беспокойно поерзала на месте, и слова слетели с уст Партлоу, прежде чем он даже подумал остановить их:

— Я думал, ты говорила, что у тебя нет детей.

— А? Нет.

— Никогда не было?

— Черт, нет. Я ненавижу детей. Они все время вертятся под ногами.

— О, да. Может быть, ты хочешь сказать, что ненавидишь детей богачей?

На это она ответила не сразу. Заметил ли он, что ее руки сильнее сжали руль? Об этом было трудно говорить. Вспыхнула молния, разрезав темноту дюжиной копий, а следом прозвучал резкий раскат грома.

Вскоре они миновали Кеннер, который, вероятно, лег в кровать и заснул еще в восемь часов вечера. Единственное движение во всей округе производили две бродячие собаки, упорно копавшиеся в мусорных баках.

— О чем ты говоришь? — спросила Джинджер, и ее голос прозвучал слишком уж беззаботно. — Возможность получить деньги тебе совсем мозги расплавила?

— Просто мысли вслух, вот и все, — он понял, что сделал первый шаг, и мог сделать и второй. — Я считал, что это дело — просто похищение, а не какая-то… хм, я не знаю… месть.

— Месть? Ты о чем?

— О… жизни, я полагаю. Как я и сказал, просто мысли вслух.

— Перестань нести чушь, ты меня нервируешь. Мы поговорим, когда доберемся до места. Ясно?

— Конечно, как скажешь.

— Скоро приедем, — кивнула она. — Сними мой пистолет с предохранителя.

— Зачем?

— Затем, — ответила она, и ее глаза замерли на пересечении лучей света фар, падающих на дорогу, — что так надо.

****

Они услышали скрежет отодвигаемого стола.

Дверь открылась. Донни притащил с собой масляную лампу и подушку со своей койки. За поясом джинсов, на фоне белого хлопка майки, которую он носил, торчала рукоятка кухонного ножа с зазубренным лезвием. Рядом с собой Нилла почувствовала, как малыш Джек вздрогнул, несмотря на всю свою браваду. На другом конце комнаты Хартли медленно подтянул колени к груди.

— Привет, ребята, — Донни нехорошо усмехнулся в желтом свете лампы. — Пришел, чтобы составить вам компанию на какое-то время, — его взгляд заострился на мальчике. — Как дела, малыш?

****

Ладенмер остановил машину в конце Сандаски-Роуд, примерно в трехстах ярдах от Соумилл. Перед ними протянулось тридцать пять футов рыбацкого пирса. Справа стояла пара хижин — столь же темных и пустых, какими они были, когда Ладенмер и Кертис обследовали их сквозь грязные окна чуть раньше этим же днем — а слева возвышался густой кустарник и лес.

Ладенмер выключил двигатель, потянувшись к сиденью между ними за предусмотрительно захваченным фонариком. Затем он взглянул в зеркало заднего вида. Пока никаких признаков еще одного автомобиля. Он коротко бросил:

— Хорошо, давай подойдем к нему.

Он включил фонарь и отдал его Кертису. Как только они вышли из машины, еще одна вспышка молнии рассекла небо, а последовавший за ней раскат грома показался оглушительным, как близкий щелчок кнута.

Ладенмер склонился над задним сиденьем и взял коробку с деньгами. Картонная коробка с таким количеством наличных весила более двадцати фунтов, хотя сам контейнер был немногим больше шляпной коробки «Стетсон». В ней было двадцать три сотни по пятьдесят долларов, три тысячи двадцаток и четыре тысячи десяток купюрами, сложенными пачками и перевязанными широкими резинками. Кертис последовал за Ладенмером на пирс, который сегодня днем они так же осмотрели: он был изогнут посередине и обнесен тонкими деревянными перилами. С его левой стороны кусок веревки уходил в черную воду, а справа, чуть поодаль, торчали сломанные инкрустированные моллюсками сваи — видимо, там когда-то располагался старый пирс, прежде чем ураган снес его.

Кертис направил луч фонаря под ноги, когда они дошли до конца пирса, и Ладенмер поставил коробку с деньгами на его настил. В зазорах между досками поблескивало темное и пахнущее солью озеро, чуть волновавшееся из-за приближающейся бури. Волны пока еще неспешно ударяли по илистому берегу. Кертис чувствовал, как сырой ветер толкает его в спину. Но когда он и Ладенмер обратили свой взгляд на дорогу, ветер стал задувать ему в уши. Молния освещала лес яркими всполохами и пылала над озером, а гром так трещал и грохотал, что мог разбудить мертвецов на кладбище Кеннера.

Они ждали, ища любые признаки появления огней другой машины.

****

— Там дождь идет, — протянул Донни. — Слышишь этот гром? Мне нравятся бури. А тебе они нравятся, малыш? Или они тебя пугают?

Джек Младший не ответил, он сидел молча, с опущенным лицом.

— Когда мне было столько же, сколько тебе, я увидел, что осталось от парня, в которого на пастбище коров попала молния, — продолжал Донни, медленно покачивая масляную лампу взад-вперед. — Все его тело стало черным как уголь. Одежду с него как будто сорвало. Лицо было сожжено до черепа, и он просто рухнул замертво со смертельной ухмылкой на губах. Знаете, что сделал я и мои приятели? Мы выбили ему зубы палкой. У него было три серебряных. Я забрал их и позже получил за них немного денег: достаточно, чтобы купить пачку резинки. Ты видел когда-нибудь такое, малыш?

Щеки Ниллы пылали, она щурилась от света.

— Почему бы вам не оставить нас в покое? Вы скоро получите все, что вам надо, — буркнула она.

— Тебе стоит только попросить, сахарные губки. Держу пари, я видел такие ужасные вещи, которые вы, дети, никогда не видели даже в своих самых худших кошмарах.

— Иди, посмотри на себя в зеркало и испугаешься не меньше, — внезапно съязвил малыш Джек с едким жаром.

Прекрати! — мысленно воскликнула Нилла. Брат посмотрел на нее, когда она предупредительно ткнула ему локтем в ребра.

Донни тихо засмеялся, но в его смехе не было ни намека на веселье. Наконец, фальшиво отсмеявшись,он навел свет лампы на Хартли.

— Как поживаешь, Одноглазый? Ты что-то неразговорчив.

— Нечего сказать, — последовал ответ.

— Я так не думаю. Тут этот мальчишка… раскрывает свой рот. Позволяет оскорблениям вылетать из него, как будто может вернуть их, если захочет. Это дурная привычка, малыш. Ты в курсе? — он хлопнул Джека Младшего подушкой по голове, но это был всего лишь нежный шлепок. — Отвечай, когда с тобой разговаривают, — сказал он и снова огрел его подушкой, на этот раз чуть сильнее.

****

Кертис и Ладенмер увидели приближающиеся фары.

— Господи Боже, — с горечью простонал Ладенмер. — Это моя собственная чертова машина!

«Олдсмобиль» сманеврировал так, что фары осветили всю длину пирса и выхватили из темноты двух ожидающих мужчин, почти ослепив их своим ярким светом. Затем машина остановилась, ее двигатель затих. Фары остались включенными, никто не спешил выходить.

— Давай подойдем, — преложил Ладенмер, затаив дыхание. Он поднял обе руки, чтобы показать, что у него нет оружия. Кертис последовал его примеру, при этом указав лучом фонарика в небо. От похитителей не последовало никакой реакции. — Мы принесли деньги! — прокричал Ладенмер, но оказался почти заглушен следующим раскатом грома. — Всё здесь! — он ткнул в картонную коробку ногой.

Водитель автомобиля вышел, а за ним и пассажир. Затем водитель — Стройная фигура, может, женщина? — подумал Кертис, — подошел к «Пирс-Эрроу» и, включив фонарик, заглянул на его заднее сиденье. Затем луч обыскал лес слева и хижины справа. Вторая фигура встала спиной к ветру, чтобы оградить от него своим телом фонарь «бычий глаз» и зажечь его фитиль. Затем он медленно провел прицельным и широким лучом по кругу. Когда оба похитителя были удовлетворены, они подошли к пирсу, но ни Кертис, ни Ладенмер не могли сказать о них ничего определенного в таком ярком свете. Они остановились на полпути.

— Тебе сказали прийти одному, — сказала женщина. — Ты не очень-то хорошо выполняешь приказы, не так ли? Кто этот ниггер?

— Мой водитель.

— Брехня. Твой водитель у нас.

— Это мой новый водитель, — сказал Ладенмер.

— Ты, что, слишком богат, чтобы водить свою гребаную машину сам? Мальчик, не поднимай свой фонарь! Слышишь? — голос женщины прозвучал слишком резко, потому что Кертис как раз начал поднимать руку с фонариком. Ее внимание вернулось к Ладенмеру. — Ну, вижу ты был хорошим мальчиком. Мы сейчас подойдем и заберем коробку. Вы двое, оставайтесь на местах, и все это закончится через пять минут.

— Подождите! — командные нотки в голосе Ладенмера остановили похитителей на полпути. — Я хочу, чтобы мои дети вернулись сегодня же вечером. Вы заберете деньги и можете отправляться с ними хоть к черту, но я поеду домой только с моими детьми.

После этого его заявления последовала неопределенная пауза. Кертис ощутил запах озона в воздухе. Молния вспыхнула так близко, что на короткое мгновение он и Ладенмер смогли почти различить черты лица мужчины и женщины, и, что еще более важно, они увидели, что в ее правой руке блеснул металл, который мог быть только пистолетом, но тут снова с силой взрыва грянул гром.

— Ты, видно, не понял, — сказала женщина. — Здесь и сейчас ты не главный.

— Когда я увижу их?

— Мы дадим тебе знать. Во-первых, мы пересчитаем деньги и убедимся, что ты не обманул нас.

— Нет, — сказал Ладенмер.

— Что?

— Я сказал, нет. Вы отвезете меня к моим детям и отдадите их мне, как только положите руки на эту коробку. Я не обманул вас. Это было бы чертовски глупо с моей стороны, сами подумайте!

— Что глупо, — возразила женщина, — так это то, что ты стоишь и споришь со мной и с .45 калибром Хартли. Вот это — действительно чертовски глупо.

Ладенмер проигнорировал ее. Кертис почувствовал, как несколько капель пота скатились по его бокам. Он чувствовал запах грядущего дождя, теперь он был совсем рядом, приближался к ним со стороны озера. Ладенмер сказал:

— Я хочу, чтобы сегодня вечером все были освобождены… мои дети, Хартли и детектив Парр. Слышите меня?

— Ха, — фыркнула она. — Слышал его, детектив Парр?

Кертис увидел, как хранивший молчание мужчина переступил с ноги на ногу. Затем он сказал:

— Я слышал.

Прошло еще несколько секунд, и вдруг Ладенмер пошатнулся и схватился за плечо Кертиса, чтобы не упасть.

— До него, наконец-то, дошло, — сказал мужчина женщине с самодовольным удовлетворением, пронизанным злобой до глубины души.

****

Донни поставил масляную лампу на пол, и со следующим раскатом достаточно сильно шлепнул подушкой по голове малыша Джека.

— Оставь его в покое, — сказал Хартли, пока тихо.

— Я не сильно его беспокою. Ведь так, малыш?

Следующий удар подушкой заставил малыша Джека вскрикнуть:

— Ой! Больно!

— Оставьте нас в покое! — закричала Нилла.

— Ну, что ж, — ответил Донни беззаботным голосом, и его глаза сверкнули в свете лампы, — вот опять вы, богатые детишки, пытаетесь лишить меня удовольствия.

И как только он произнес последнее слово, он замахнулся подушкой на Джека Младшего с огромной силой и, прыгнув вслед за ней, буквально приземлился на мальчика. Он прижал голову малыша Джека к полу лицом вниз и надавил всем своим весом на его череп. Джек стал отбиваться и издал придушенный вскрик, его ноги отчаянно пинались, а Нилла, охваченная ужасом, выкрикнула сообщение своему слушателю.

****

— Господи, — выдохнул Ладенмер. Порыв ветер чуть не сбил его и Кертиса с ног, а молния рассекла облака. — Боже мой… нет.

— Да, да и еще раз да, — ухмыльнулась женщина. — Как видишь, мы обыграли тебя хорошо и качественно, ты согласен? Теперь… мы забираем деньги, а тебе, хотя ты и привык получать все, что пожелаешь, я бы посоветовала…

Внезапно Кертис перестал ее слышать.

В его голове раздался отчаянный крик:

— Кертис! Донни делает больно малышу Джеку!

— Малыш Джек! — тут же сказал он Ладенмеру. Он не знал, как еще сообщить услышанное. — Нилла говорит, что ему больно!

Ладенмер задрожал. Лицо его стало белым, как брюхо рыбы. Он крикнул похитителям:

— Мой мальчик ранен! Черт бы вас побрал, отвезите меня к моему…

Он направился к ним, успел сделать два шага, но тут женщина начала стрелять.

Прозвучало два быстрых выстрела. Ладенмер резко развернулся и схватил Кертиса. Его рывок отбросил их обоих назад. Третий выстрел послал пулю, проскользнувшую мимо правого уха Кертиса, а затем он и Ладенмер перевалились через перила и рухнули в черную воду озера Пончартрейн.

21

— Ты отпустишь его.

Хартли сказал это совершенно спокойным тоном, пока Джек Младший продолжал вырываться и брыкаться во время того, как Донни давил на его голову подушкой всем своим весом. Это было произнесено не как угроза или просьба, а, скорее, как пророчество.

Донни свирепо усмехнулся в свете лампы. Капельки пота блестели на его раскрасневшихся щеках. Он сказал:

— Заставь…

Но он не договорил свою фразу, потому что Хартли внезапно перекатился на колени. Его связанные изолентой руки метнулись к лицу Донни в мгновение ока, двигаясь слева направо. Кольцо на его мизинце с металлическим кораблем Бака Роджерса — сейчас разогнутым по шву и представляющим собой острое зазубренное лезвие длиной в пару сантиметров и толщиной с монетку в десять центов, которую он использовал в качестве инструмента — Хартли использовал, чтобы разорвать левую щеку Донни и его левую ноздрю. Алая кровь мгновенно брызнула из ужасной раны и испачкала стену.

Пророчество Хартли мгновенно сбылось. Донни громко взвизгнул, как раненое животное, и отпрянул от Джека Младшего, тут же натолкнувшись на Ниллу, которая, в свою очередь, со всей поспешностью отшатнулась от него. Ее мысленный крик, отправленный Кертису, все еще терзал ее мозг болью — словно в голове полыхал настоящий пожар.

Малыш Джек выкатился из-под подушки и стал лихорадочно хватать ртом воздух.

В своих конвульсиях Донни задел локтем фонарь. Стекло треснуло, но масляный резервуар остался цел, поэтому горящий фитиль продолжал бросать на стены причудливые светлые блики.

Одна рука Донни машинально попыталась закрыть изуродованное лицо. Вторая потянулась за ножом, который он держал за поясом. Он выполнил это движение с ужасающей скоростью и ринулся на Хартли. Тот не успел защититься от ножа, и острое лезвие погрузилось в его левый бок. Все, что мог видеть в этот момент Хартли, это зубы Донни прямо перед своим лицом. Нилла заметила, как окровавленное лезвие поднимается снова и опускается на левое предплечье Хартли. Не помня себя, девочка рванула вперед и ударила Донни под колени так сильно, как только смогла, лишив его равновесия и вызвав крик боли. Хартли отшатнулся назад, к стене, и качнулся от боли под взглядом горящих ненавистью глаз, смотрящих на него с изуродованного лица Донни. Но в этот момент разъяренный молодой человек начал поворачиваться в сторону Ниллы. Хартли бросился вперед, и зазубренное лезвие на его кольце вошло Донни прямо в горло, чуть ниже левого уха. Повинуясь инерции, оно взрезало плоть отчаянным рваным рывком, мизинец Хартли не выдержал такой силы удара и сломался со звуком, напоминающим треск сухой ветки.

Донни издал звук, непохожий ни на крик, ни на стон — скорее, он представлял собой вздох удивления.

Его глаза непонимающе моргнули, уставившись на Хартли.

Затем кровь веером брызнула во все стороны из разрезанной сонной артерии. Ее пульсация была быстрой — в такт сердцебиению Донни. Он выронил нож и схватился за горло. Пальцы лихорадочно пытались запечатать рану, словно это было возможно. Глаза широко распахнулись, из горла вырвался полный ужаса булькающий крик. Кровь била иссякающим фонтаном. Издавая неясные отчаянные звуки и мечась, как дикий зверь, пытающийся найти выход из ловушки, он запнулся о ставшую на его пути Ниллу и врезался в стену, оставив на ней свою красную подпись. В своем паническом безумии он полностью потерял ориентацию в пространстве и уже не понимал, что дверь находится всего в восьми футах позади него. Он шаткой походкой миновал малыша Джека, свернувшегося калачиком на полу и все еще пытавшегося нормализовать дыхание. Кровавые руки Донни хватались за стены, словно он таким образом пытался вырваться наружу, а из раны, тем временем, во все стороны продолжала хлестать кровь.

****

Подбежав к краю пирса, Джинджер и державшийся чуть позади нее Партлоу увидели вспышку молнии. Она промелькнула так близко от земли, что им показалось, будто они услышали шипение, с которым та пронзила воздух, а затем — с последовавшим за ней громовым раскатом, сотрясшим пространство — начался ливень. Дождь швырял свои жалящие капли прямо в лица Джинджер и Партлоу. Шторм стоном прокатился по глади озера, ветер взвыл, погнав по воде вереницу волн.

Они промокли до нитки в считанные секунды. Джинджер обвела бьющуюся о пирс воду фонарем. Партлоу свой фонарь «бычий глаз» также направил на волны.

— Там! — воскликнула она и выпустила четвертую пулю в озеро, но Партлоу не видел, во что она стреляет. Коробка с деньгами была прямо у их ног.

— Эй, мы получили деньги! — напомнил он ей, стараясь перекричать рев ветра. Докричаться было сложно, хотя Джинджер стояла от него всего в двух шагах. — Уходим!

— Я попала в него! — закричала она в ответ. Струи дождя стекали по ее волосам и лицу. — Я знаю, что попала в этого сукина сына!

— Ладно, ладно. А теперь поехали!

Отчего-то Партлоу показалось, что она не может просто взять деньги и уйти, хотя для него это имело наибольший смысл. Джинджер же продолжала изучать воду под светом фонаря, водя револьвером из стороны в сторону в поисках своей цели. Партлоу поставил свой фонарь поверх коробки и поднял драгоценную ношу.

— Джинджер, давай убираться отсюда! — призывно воскликнул он. — Сейчас же!

Наконец, она опустила оружие и фонарь. Затем молча направилась к двум автомобилям, припаркованным у подножия пирса, и Партлоу последовал за ней сквозь стену дождя. В «Олдсмобиле» он поставил коробку на заднее сиденье, сказал, что сам сядет за руль и, к своему удивлению, не встретил сопротивления: она скользнула на пассажирское место без лишних слов. Он запустил двигатель, включил стеклоочистители, поискал место для поворота и направился к Соумилл-Роуд.

— Черт! — воскликнул он. — Я промок до нитки!

Она не ответила. Револьвер лежал у нее на коленях, и она держала его так нежно, словно это был младенец.

— Двести пятнадцать тысяч, черт побери! — закричал Партлоу. — Он не обманул нас, я знаю! Он хотел вернуть своих детей, и ему было плевать на деньги! — несколько секунд он ехал молча, не говоря ни слова, и лишь затем смог озвучить то, что пришло ему в голову после первого выстрела. — Ты хотела застрелить его, ведь так? Хотела убить, если получится.

Ответа не последовало.

— Я полагаю… вот, почему ты не заставила его просто оставить коробку и уйти. Ты хотела, чтобы он остался там, и ты могла застрелить его. Несомненно, он дал тебе повод, разозлив тебя, но… неужели основная твоя цель все-таки состояла в этом? Застрелить богатенького мудака, чье имя трубят все газеты? Как будто не деньги были твоей основной целью, а его смерть. И вишенкой на торте стало то, что у него двое детей?

— Возможно, это и было частью плана, — ответила она, глядя прямо перед собой. — Но ты не прав: основная цель состояла в том, чтобы получить выкуп. И мы это сделали.

— Да. Точно. Мы это сделали.

Он нахмурился, несмотря на то, что богатство и видения своего светлого будущего в Мексике пьянили его — вместе со счастливыми образами ему в голову пришло кое-что еще.

— Я слышал, как тот ниггер что-то сказал о малыше Джеке незадолго до того, как Ладенмер взбесился. Ты не слышала, что…

— Ох… черт! — воскликнула она. — Вспомнила, что я забыла! Приз! В коробке с хлопьями! Донни сбил меня с толку… я забыла забрать приз из этой чертовой коробки!

— И что?

— Возможно, это была небольшая вилка или ножницы… что-то металлическое, что-то с острыми краями. Дерьмо!

— Погоди-ка. А что если… действительно там хранилось что-то подобное? Думаешь, они смогут использовать это, чтобы…

— Я думаю, что Донни слишком глуп, чтобы не заходить в ту комнату и не издеваться над ними. Нет, молчи! Не говори ничего. Просто жми на газ, Золотко. Доставь нас в хижину — и быстро!

****

Как только «Олдс» отъехал, две фигуры, цепляясь друг за друга, шатаясь от ударов волн и дождя, выбрались на грязный берег. Кертис не был хорошим пловцом, но плавал достаточно хорошо, чтобы не утонуть даже в беспокойной воде, одновременно поддерживая одной рукой Ладенмера. Он подумал, что им очень повезло, что озеро у основания пирса имело глубину всего в пять футов, и поэтому его длинные ноги сумели найти опору. Он помог Ладенмеру подняться и добраться до относительного укрытия леса. И там, в лесу, под проливным дождем, он опустил бизнесмена на землю, прислонив его к стволу ивы.

— Боже… — простонал Ладенмер. — Милостивый Иисус… Боже мой.

Молнии продолжали озарять небо, и в их свете Кертис заметил кровь на рубашке Ладенмера — справа, в районе ключицы. Второй выстрел, должно быть, задел голову Ладенмера с правой стороны: кровь струилась по его лбу, смешиваясь с дождем и превращая лицо бизнесмена в мучительную гримасу. Кертису пришлось перевести дух, прежде чем он смог заговорить. Его сердце бешено колотилось, и он начал дрожать — не от холода и не от бешеной борьбы с волнами, а от ужасающего опыта оказаться под обстрелом.

Все, что он смог выдавить из себя, было:

— Вы серьезно ранены?

Ладенмер выругался — так грязно, что Кертис понял, что никогда ничего подобного в своей жизни не слышал. Раненый ощупал свою ключицу левой рукой и снова выругался. Казалось, с этими проклятьями его покидают последние силы.

— Похоже, кость раздроблена, — простонал он. — Правая рука почти не действует. Твою мать… этот Парр… подставил меня. Ублюдок пришел в мой офис и подставил меня.

— Нам нужно выбираться отсюда, — сказал Кертис. — Вам нужно к врачу.

— Мои дети… — на мгновение голос Ладенмера сорвался и превратился почти в рыдание. — Что случилось с малышом Джеком? Он в порядке? Пожалуйста… спроси ее.

— Я спрошу, — но Кертис понял, что сказать легче, чем сделать. Его разум пребывал в смятении, мысли гудели, словно растревоженный улей, к тому же в его голове все еще звучали звуки выстрелов и шипение бурных волн. Вдобавок, его концентрации мешали последние слова того мужчины, пронизанные злобой. И все же, даже сквозь помехи в своем мозгу, он попробовал отправить сообщение.

— Нилла, что случилось с малышом Джеком?

Ответа не было. Кертис не чувствовал ее на другом конце их ментального радио. Воображаемые лампы не светились.

— Простите, сэр, — честно сказал он Ладенмеру, — я не могу сейчас с ней связаться.

— О, Боже… ты говорил… ты не умеешь водить машину?

— Нет, сэр, не умею, — Кертис сделал паузу и отер глаза от дождя. — Я доберусь до дороги и найду помощь. Найду дом… и кого-то, кто поможет нам. Кто-то должен жить в одной из тех хижин.

— Верно. Да… я не думаю… мне лучше уйти отсюда… черт… но я не думаю, что смогу двигаться. Кертис, я сейчас отключусь…

Кертис понятия не имел, умрет Ладенмер или нет. Он никак не мог определить, насколько серьезными были его ранения, но, по крайней мере, он знал, что именно он мог сделать, чтобы помочь.

— Я найду кого-нибудь, — заверил он. — Вы… держись, хорошо? Я скоро вернусь.

Ладенмер не ответил, и Кертис понял, что ему нужно идти как можно скорее. Он выпрямился под проливным дождем и — в своей рабочей форме носильщика и насквозь промокших ботинках — начал наполовину бегом, наполовину шатаясь продвигаться к расположенной в трехстах ярдах Соумилл-Роуд.

****

Донни упал на колени. Он смотрел на Ниллу, малыша Джека и Хартли, и хотя из его ужасной раны продолжала хлестать кровь, а лицо превратилось в серую предсмертную маску, его темные глаза все так же посылали немое сообщение, что он убьет их всех, как только сможет. Он издал рев, в котором, может, даже были слова, но разобрать их было невозможно. Может быть, Донни Байнс попросту был уже одной ногой в могиле, и свой яростный рев он адресовал некоему видимому лишь ему одному фантому, находящемуся в доме.

Он прерывисто вздохнул, словно это могло подарить ему несколько спасительных секунд жизни — впрочем, возможно, так оно и было — вздрогнул, как собака, сбитая самосвалом, и рухнул вниз лицом. Глаза его при этом остались открытыми, но смотрели они лишь в мертвую пустоту. Под телом быстро растекалась лужа крови, продолжавшей вытекать из смертельной раны, более напоминая небольшую приливную волну.

— Уходим, — прохрипел Хартли. — Надо выбираться!

Его лицо тоже было серым. В области живота на рубашке расползалось темно-красное пятно.

— Джек… можешь… взять лампу?

Мальчик явно пребывал в состоянии шока, он ошеломленно глядел на мертвеца, не в силах отвести взгляд.

— Джек! — крикнул Хартли, хотя этот крик был больше похож на отчаянный стон. Мальчик подпрыгнул, к глазам его подступили слезы, а с нижней трясущейся губы свесилась ниточка слюны.

— Я могу его взять, — сказала Нилла. Она просунула руки под ручку фонаря и позволила ейскользнуть на свои запястья, а затем подняла фонарь над полом. Хотя его наружное стекло треснуло, пламя все еще было ярким.

— Надо выбираться, — повторил Хартли. — Они вернутся, найдут его и убьют нас, — он оттолкнулся от стены, на которую опирался, и Нилла увидела гримасу мучительной боли, исказившую это волевое лицо с одним глазом. — Пойдем, Джек, — слабо простонал он. — Успокойся, слышишь?

— Да, сэр, — ответил мальчик, хотя взгляд его все еще выдавал состояние шока, а голос звучал опустошенно.

— Уведи нас отсюда, — обратился Хартли к Нилле.

Дождь яростно стучал по жестяной крыше. Фонарь Ниллы высветил, что Донни открыл заднюю дверь, чтобы проветрить хижину. Выйдя на крыльцо, беглецы обнаружили, что вторая москитная дверь заперта, но Хартли быстро решил эту проблему, навалившись на нее всем своим весом. Это лишило его огромного количества сил, и он едва не задохнулся от боли. Нилла заметила, что кровь у него идет не только из ужасных ран, но и изо рта, и ей не обязательно было быть медсестрой или врачом, чтобы понять, что это очень плохой знак.

Сделать два шага по размокшей вязкой земле под проливным дождем — это оказалось слишком тяжело для Хартли. Он запнулся и упал прямо на раненый бок, не сумев сдержать отчаянный вскрик боли. Когда Нилла наклонилась, чтобы помочь ему, она услышала в своей голове нечто, напоминающее неразборчивые слова. Возможно, это был какой-то вопрос, но — даже если это Кертис пытался до нее докричаться — она не смогла разобрать смысл. У нее не было ни времени, ни достаточной концентрации, чтобы ответить. Сейчас единственное, о чем она могла думать, так это о том, чтобы увести себя, мистера Хартли и своего брата как можно дальше от похитителей. При этом она понимала, что мистер Хартли может в любой момент умереть, и она была бессильна помочь ему. Она даже поднять его на ноги не могла.

— Я смогу встать… — болезненно произнес он после нескольких тщетных попыток. С огромным усилием он переместился на колени и на мгновение задержался в этом положении. Небо осветила вспышка молнии, за которой последовал громовой раскат. В следующий миг ливень начал хлестать по лицам и телам беглецов еще яростнее. Хартли, наконец, удалось встать, преодолев не только слабость и боль ран, но и воющую бурю. При попытке распрямиться он коротко застонал, согнулся и прижал руки к животу так, будто иначе у него могли вывалиться внутренности.

В стене дождя беглецы различили свет фар. Машина остановилась.

Нилла услышала, как две двери открылись и снова закрылись.

— Пошли! — призывно сказал Хартли и движением подбородка указал на лес слева от них.

— Джек! — Нилла ткнула его локтем в плечо, потому что он продолжал стоять с открытым ртом и тупо пялиться прямо перед собой. — Идем! — скомандовала она и толкнула его снова, чтобы заставить двигаться. Первые шаги он сделал так, будто пробирался сквозь что-то клейкое, но затем сумел перейти на бег и устремиться к лесу. Впереди было темно, как в могиле, поэтому мальчик быстро исчез во мраке. Нилла держала перед собой фонарь, чтобы хоть как-то освещать путь для Хартли. Они пробежали всего футов двадцать, когда он запнулся и снова упал, ударившись еще сильнее, чем прежде.

На заднем крыльце хижины мелькнул свет — похитители искали беглецов.

— Бегите! — простонал Хартли. — Со мной покончено, Нилла.

Теперь на крыльце сияла уже пара огней. Один из похитителей взял след, и второй последовал за ним.

— Я не могу вас… — начала Нилла.

— Спасай своего брата, — прошептал он ей. — Вот, что ты должна… — его взгляд переместился в сторону двух огней. — Они идут. Поспеши.

У нее не было выбора. Она бросилась вслед за малышом Джеком — в неизвестность.

****

— Глянь-ка сюда, — проворковала Джинджер, приблизившись к Хартли и осветив лучом фонаря его посеревшее лицо. — Вот, что я нашла… одноглазого покойника.

Позади нее стоял Партлоу, освещая лес фонарем «бычий глаз». В последние пару минут дождь перестал лить сплошной стеной, и теперь Партлоу мог видеть впереди удаляющийся огонек фонаря беглецов.

— Они не убегут далеко, — заверила его Джинджер, не отводя взгляда от Хартли. — Вся та грязь и трясина… нет-нет, им не удастся убежать далеко. Вскоре они переломают себе все ноги, и тогда мы найдем их по крикам, — она опустилась на корточки на безопасном расстоянии от Хартли, и Партлоу заметил револьвер в ее второй руке. — Ты устроил беспорядок. Как ты это сделал?

— Спроси Донни, — ответил Хартли с мрачной улыбкой, обнажившей его окровавленные зубы.

— Вот настоящий храбрец, Золотко, погляди. Ты говорил, он был на войне? О, да, шрам и все такое. Ну, похоже, он вот-вот подохнет от ран. Знаешь ли, смельчак, мы принесли тебе ножик, которым Донни — будем называть вещи своими именами — убил тебя. Дай его сюда, Золотко, — она отложила фонарик в сторону, переместила пистолет в левую руку и приняла из руки Партлоу окровавленный нож. — Похоже, он тебя хорошенько продырявил. И ты, кажется, убил его этим же ножом. Или ты каким-то образом сам смастерил себе оружие?

— Джинджер, — поторопил ее Партлоу, — у нас двести пятнадцать гребаных тысяч долларов на двоих! — он с трудом мог скрыть свой восторг от того факта, что теперь выкуп не нужно было делить на три части. В то же время он понимал, что шофер и дети выбрались из плена, и в ответ его жажда крови начала разыгрываться не на шутку. Он понимал, что хочет уладить все дела, прежде чем отбыть в Мексику и начать новую жизнь. — Давай просто прикончим его и смоемся! Дети нам не нужны!

— Да, — ответила она, продолжая пялиться на Хартли. — Так и сделаем. С ним, — она указала на шофера. — Но подумай, Золотко: если бы у Бонни и Клайда было двое детей в машине, разве законники расстреляли бы их? Конечно, нет. Так что мы догоним этих сопляков и заберем их с собой. Они станут нашим гарантом безопасности на случай, если нас перехватят по дороге.

— Дельная мысль, — отозвался он. — Но потом мы же выкинем их где-нибудь, верно? Как только уйдем от возможной погони?

— О, да, — Джинджер медленно вытерла лезвие ножа о брюки Хартли. — Мы выкинем их где-нибудь. Может быть, даже по частям, — она хищно улыбнулась и прошептала Хартли, — похоже, я убила твоего босса. А теперь… я не собираюсь тратить на тебя пулю, потому что ты умрешь и без нее. Мы вернем этих молокососов, и если к тому моменту ты еще не издохнешь… ты пожалеешь об этом, — с этими словами она глубоко вогнала нож в левое бедро Хартли и провернула.

****

Нилла нашла малыша Джека в промокшем насквозь лесу. Она оба услышали мучительный вопль боли позади себя, и этот крик заставил обоих остановиться и посмотреть друг на друга в ужасе. Расширенные от испуга глаза обоих блестели в желтом свете фонаря.

Нилла нарушила молчание первой:

— Мы должны продолжать двигаться. Мы найдем дорогу или какую-нибудь другую хижину.

— Да, — согласился ее брат, а затем спросил: — Как ты думаешь, что они сделают с мистером Хартли?

— Я думаю, они уже все сделали. Мы не можем ему помочь, Джек. Он хотел, чтобы мы продолжали идти.

— Да, — сокрушенно произнес он голосом, который, вероятно, был похож на голос их отца в этом возрасте. Но в одном этом слове прозвучала такая страшная боль, которая просто не могла принадлежать ребенку.

У них не было ни лишнего времени, ни лишних сил, и они оба это знали. Нилла не была уверена в том, преследуют их те два человека, или нет, но она не могла рисковать, поэтому не стала замедляться и выяснять это.

Они продолжили удаляться в чащу, ноги их увязали в грязи и путались в сорняках; дождь — хоть и чуть ослаб — продолжал неустанно лить с неба, а за племенем фонаря детей ждало лишь царство непроглядной темноты.

22

Дождь продолжал идти урывками, то усиливаясь, то ослабевая, когда Кертис нашел первую хижину. Он повернул на запад на темном участке Соумилл-Роуд и побежал в сторону города. Кертис постучал в дверь хижины… раз… второй и третий, но свет так и не зажегся, и никто не ответил. Он в отчаянии крикнул:

— Помогите мне, пожалуйста!

И снова заколотил в дверь. Ответа так и не было — видимо эта лачуга была покинутым местом, и Кертис побежал дальше.

Следующая хижина обнаружилась примерно в восьмидесяти ярдах от первой, только располагалась она на левой стороне дороги, и он почти прошел мимо нее, прежде чем понял, что она там вообще есть. Рядом с ней, почти утонув в зарослях, на блоках стоял кузов разбитого автомобиля. Кертис пересек дорогу, прорвался сквозь сорняки и поднялся по ступенькам к двери. Он застучал по ее растрескавшимся доскам и крикнул:

— Помогите мне! Кто-нибудь, пожалуйста, помогите!

Нет ответа.

— Пожалуйста! — повторил он еще раз. — Помогите мне!

Он сжал кулак и снова постучал… и вдруг увидел слабый свет, мелькнувший в переднем окне. Действительно ли за грязным стеклом показалось лицо? Он не мог скачать этого наверняка. Кертис уже собрался закричать и начать стучать в дверь в третий раз, когда услышал, как отодвинулся засов.

Дверь открылась, и двойное дуло дробовика уставилось ему в лицо.

— Эй вы, уходите отсюда! — крикнул старик, держащий оружие. Это был костлявый негр, лысый и с седой бородой, в серой ночной рубашке. Кертис увидел за правым плечом мужчины такую же престарелую и хрупкую негритянку — седоволосую и с морщинистым лицом, напоминающим дорожную карту на высушенном пергаменте — которая держала масляную лампу, испускавшую скудный свет.

— Пожалуйста, сэр! — взмолился Кертис. — Там человек…

— Уходи отсюда, я сказал! Мне не нужны неприятности! — ружье дрожало, а глаза старика светились безумством. Он боязливо посмотрел из стороны в сторону, а затем перевел двойной ствол на грудь Кертиса. — Я пристрелю тебя, если ты не уйдешь!

Кертис понял, что если он произнесет еще хоть слово, то напуганный до сумасшествия старик может проделать в нем дыру, и что хорошего это дало бы Ладенмеру, Нилле и малышу Джеку? Ничего. У него не осталось иного выбора, кроме как сказать:

— Я ухожу, сэр, ухожу.

Кертис спустился по ступенькам и отошел от двери, которая быстро захлопнулась, и скользящий звук сообщил, что засов был снова водворен на место, а Кертис меж тем повернулся и заспешил обратно к Соумилл-Роуд. Он снова побежал посередине дороги в направлении Кеннера, и уже через пару минут из его легких вырывалось хриплое дыхание. Ему встретилась еще одна хижина, но с рухнувшей крышей. Он продолжал бежать, в то время как гром грохотал на юго-востоке, а молнии короткими вспышками света озаряли Новый Орлеан. Дождь перешел в морось. Туман клубился над мокрым лесом по обеим сторонам дороги. Но, несмотря ни на что, Кертис бежал дальше и вскоре увидел, как его тень внезапно упала перед ним на потрескавшуюся дорогу.

Он обернулся. Приближались фары. И приближались быстро.

Он стоял в центре дороги и призывно махал руками.

Кто бы это ни был, они не собирались тормозить.

— Эй! Эй! — крикнул Кертис и даже подпрыгнул, стоя в свете фар, для того, чтобы привлечь внимание. Машина не замедлялась, она собиралась его протаранить.

Когда Кертис понял, что его вот-вот собьют, он отскочил в сторону, а машина — нет, это был потрепанный пикап, мокрый от дождя, с кем-то, ехавшим в кузове, — пронесся мимо него со скоростью, на взгляд Кертиса, примерно, пятьдесят миль в час. Машина проехала еще сто футов, а затем водитель, должно быть, нажал на тормоза, потому что вспыхнул один из задних стоп-сигналов. Пикап начало заносить, и целое мгновение он выглядел так, будто готов был вот-вот опрокинуться и завалиться на бок.

Остановившись, грузовик просто замер на месте, его тарахтящий двигатель работал вхолостую.

Кертис уже вознамерился рвануть к нему, когда автомобиль со скрежетом коробки передач внезапно включил задний ход. Он приближался, но почему-то не смог проехать по прямой, и его снесло с дороги на правую обочину, прежде чем водитель смог справиться с управлением и более-менее выровнять машину.

Наконец, пикап остановился рядом с Кертисом.

Водитель опустил окно. Щелкнул фонарик, и его луч ударил прямо в глаза Кертиса.

— Что ты здесь делаешь, мальчик? — спросил водитель.

Кертис не мог разглядеть его лицо. Голос звучал так, будто принадлежал молодому человеку, но в то же время казался хриплым и немного невнятным. Он услышал, как пассажир из кузова спрыгнул на землю и шатающейся походкой подошел к нему близко, даже слишком близко.

— Человеку нужна помощь, — сказал Кертис. — Он ране…

— Я думаю, что это он, — сказал кто-то другой хриплым голосом, также звучавшим молодо. Он принадлежал пассажиру, сидящему внутри пикапа. — Скорее всего, он.

— Там стреляли в человека, — продолжал Кертис. — Помогите отвезти его…

— Ты стрелял в кого-то, ниггер? — спросил юноша, стоящий справа от Кертиса. Его голос тоже был невнятным, и Кертис понял, что эти трое молодых белых, вероятно, до отказа накачались тошнотворным самогоном.

— Нет, не я. Он…

— Нет, сэр, — перебил его стоявший. — Обращайся ко мне, сэр, мальчик.

— Ты думаешь это он, Монти?

— Вероятно. Шарлин сказала, что он тощий.

— Пожалуйста, — просил Кертис. — Просто послушайте. Там раненный мужчина, и ему нужна помощь.

Монти, пассажир, продолжал, как будто Кертис ничего не говорил.

— Она сказала, что никогда не видела его до вчерашнего дня. Бьюсь об заклад, прогуливался здесь, выискивая белую девушку, чтобы изнасиловать.

— Да, — водитель сделал глоток из обмазанной глиной бутыли, которая стояла на коленях либо у него, либо у Монти, и Кертис от самой обочины учуял запах крепкого алкоголя. — Он здесь явно замышлял что-то чертовски недоброе, — закончил водитель.

— В человека стреляли! — почти выкрикнул Кертис, близкий к отчаянию. — Разве вы не слышите, что я говорю?

— Нам плевать, что пришили какой-то чертового негра, — сказал стоявший рядом. — Я прав, Уиппер?

— Да, — отозвался водитель. — Плевать.

Он открыл дверь и соскользнул с сидения с бутылью в руке, и Кертис захотел, чтобы тот, кого звали Уиппером, оказался как можно дальше отсюда. Но для этого было уже слишком поздно.

— Если вы не хотите мне помочь, — сказал Кертис, — то я ухожу.

— Уходишь, говоришь? — прошипел Монти.

Пассажир вышел из грузовика. Свет все еще бил в глаза Кертиса, и все, что он мог сказать о Уиппере, это то, что он был низким и коренастым, и то, что в его голосе слышалась подлость. Луч фонаря сам по себе использовался как оружие, чтобы ослепить его. Кертис окинул взглядом дорогу, но в столь поздний час на ней больше никого не было.

Он почувствовал, что как в воздухе сгущается подступающая жестокость. Эти трое жаждали его крови, и самогон только раззадоривал их еще больше. Решающий шаг был не за горами, поэтому Кертис развернулся и бросился прочь от грузовика.

— Взять его, Фидо! — крикнул Уиппер, и Монти издал победный возглас.

Третий — Фидо — должно быть был самым быстрым, потому что он набросился на Кертиса, как бешеная собака, прежде чем тот преодолел едва ли десять ярдов по направлению к лесу. Рука обвилась вокруг шеи Кертиса, и значительный вес Фидо с такой силой опрокинул его на землю, что раскисшая после дождя грязь показалась бетонной. Воздух покинул легкие Кертиса, и когда он попытался перекатиться, чтобы вырваться, Фидо извернулся и надавил на его горло коленом.

Что-то хрустнуло. Кертис почувствовал, как боль прострелила от горла до затылка, и на одно ужасное мгновение он испугался, что его голова вот-вот взорвется. Фидо пришпилил его к земле, его колено давило с парализующей силой.

— Все, он никуда не денется, — прокричал он.

Фидо отшвырнул руки Кертиса, пытавшиеся столкнуть его колено, а затем рассмеялся, как будто уже много раз проделывал нечто подобное и получал от этого слишком большое удовольствие. Насмеявшись всласть, он ударил жертву кулаком в лицо, что превратило нос Кертиса в кровавое месиво и вдобавок оглушило его.

Он пришел в себя, когда его тащили по асфальту. Попытался поджать ноги, но один из хулиганов нанес в центр его груди удар, снова выбивший из него весь воздух. Кто-то еще ударил его наотмашь по правому виску и взвизгнул:

— Ох, дерьмо! У этого негра голова, как будто железная!

— Мы это исправим. Поднимай его!

— Он почти ничего не весит.

— Нам не придется есть его поросячьи ножки и требуху. Осторожно, смотри там мешок, Монти.

Кертиса забросили в кузов грузовика прямо через борт. Его правая рука нащупала нечто, что казалось грубой мешковиной. Под ней что-то двигалось, а затем он расслышал многочисленный треск.

Он лежал на боку в кузове грузовика рядом с мешком. Треск прекратился. Один из хулиганов — Монти? — забрался в кузов и оттолкнул пинком ноги Кертиса, чтобы освободить себе больше места. Двигатель пикапа издал треск, не похожий на звук из мешка, кашлянул выхлопными газами, а затем Кертис почувствовал, что грузовик начал двигаться, быстро набирая скорость.

Его лицо обратилось в одну сплошную боль. Он чувствовал, как опухают его глаза. Его горло также казалось опухшим, потому что он мог сглотнуть, только приложив усилие, и это усилие было самой жгучей агонией, которую он когда-либо испытывал в своей жизни. Он снова потерял сознание и очнулся как раз вовремя, чтобы услышать, как Монти выкрикивает в туманную ночь нечленораздельный набор звуков, что выглядело как боевой клич злобного племени, сражавшегося с каждой негритянской шкурой только ради получения удовольствия от боевых действий.

И от убийства тоже, — подумал Кертис в своей кошмарной полубессознательной дымке. Он знал, что эти люди могут убить его этой ночью, могут избить его до смерти и повесить на ветке дерева. А потом… что будет с мистером Ладенмером, Ниллой и малышом Джеком? Он попытался поднять голову, но она весила не меньше двухсот фунтов. Может, ему попробовать поговорить с Монти? По крайней мере, сказать слово «Пожалуйста», как обычно пытаются успокоить беснующееся животное? Когда он попробовал это сделать, боль, которая до этого терзала его горло, стала почти невыносимой, и его голос оказался недостаточно громким, чтобы принять его даже за мучительный стон — скорее его можно было принять за еле уловимый шепот.

Он понял, ощутив кровь во рту, что тем надавливанием колена его горлу была нанесена какая-то разрушительная травма… он потерял способность говорить.

В сумерках Кертис слышал смех Уиппера и Фидо, как будто они собирались на вечеринку. Затем ветер от скорости разорвал смех в клочья, и грузовик взревел, набирая обороты.

****

— Они все еще идут за нами.

Нилла замерла на полушаге и оглянулась через плечо. Ее брат был прав — она увидела два луча, выискивающие их среди деревьев. Неужели они стали еще ближе с тех пор, как она оглядывалась последний раз примерно десять минут назад? Она не могла сказать это наверняка.

— Они не собираются останавливаться, — сказал малыш Джек. Это прозвучало сухой констатацией факта, таким же тоном, каким — как Нилла слышала много раз — ее отец разбирался с делами. В свете фонаря, который Нилла держала перед собой за проволочную ручку, перекинутую через ее запястья, малыш Джек казался лесным чудовищем, в котором с трудом можно было распознать восьмилетнего мальчика: глаза его ввалились, он был весь перемазан кровью и грязью.

— Ты похож на какого-то монстра, — сказала Нилла, словно поддразнивание брата в этот ужасный момент могло помочь им хоть на миг отвлечься от пугающе жестокой реальности.

— Ха-ха, — отозвался он без всякой радости. — А у тебя в волосах дерьмо аллигатора.

В то же самое время они оба понимали, что такого рода разговоры ничем особо им не помогут.

— Здесь нет ни одного аллигатора, — возразила Нилла, водя фонарем из стороны в сторону, чувствуя, как каждый удар сердца отдается у нее в горле. Дорога впереди была такой же, как и позади: вязкая, напитанная влагой земля, засасывающая ноги, низкий остролистный кустарник, заросли колючих пальметто и тонких сосен, изогнутых в гротескных формах из-за ветров, дующих с озера. Само озеро находилось от них с правой стороны — примерно в двадцати или тридцати ярдах правее, за кустами. Над его поверхностью царила ночь, нигде не маячило ни единой точки света.

Но оба огня позади них двигались, и Нилла знала, что ее брат прав: вероятно, мужчина и женщина убили мистера Хартли и не собирались на этом останавливаться.

— Нам надо спешить, — сказал малыш Джек. — Может, лучше тебе погасить фонарь? Если ты это сделаешь, они не смогут за нами следовать.

— Я не пройду здесь в такой темноте. Кто-то из нас может сломать ногу и… Я даже не хочу об этом говорить.

Она уже подумывала об этом, предварительно просчитав все возможные опасности, которые только могла представить — включая появление аллигаторов, встречу с гнездом змей или дикими кабанами, которые бродят вокруг озера, о чем когда-то рассказывал ей отец — и решила оставить свет. Ей пришла в голову мысль повернуть налево от озера и следовать в этом направлении, что было, скорее всего, югом или, возможно, юго-западом. Это даст им больше шансов найти дорогу. Но была ли здесь дорога в пределах нескольких миль? Нилла понятия не имела.

Она не могла выкинуть из головы тревожные мысли, и касались они сейчас даже не следовавших за ними по пятам похитителей. Нет, они касались ее отца и Кертиса. Что с ними случилось?

— Пойдем! — подталкивал малыш Джек.

Нилла кивнула, но дала себе еще пару мгновений, чтобы попытаться успокоиться и собраться с силами, а затем она позвала своего слушателя:

— Кертис?

Ответа не последовало. Она не чувствовала с ним связи, между ними не было ощущения той обычной энергии, издававшей звук, напоминавший слабый треск записей, которые любила ставить ее мама. Она не знала, доходят ли ее сообщения до адресата, или нет… и еще ее терзала ужасная мысль, что Кертис и ее отец тоже либо сильно пострадали, либо были мертвы. Она снова попыталась, в третий раз.

— Кертис, пожалуйста, — просила она, — ответь мне.

Но ответа от ее друга так и не было, и она продолжала слышать только стрекот ночных насекомых: после дождя, их болтовня из жужжания и щелчков вернулась в полном объеме.

Она снова оглянулась через плечо. Теперь она могла точно сказать, что свет стал ближе. Нилла думала, что мокрая земля будет так же прилипать к туфлям мужчины и женщины за ними, как это происходило с их собственными ногами без обуви — может быть, даже хуже — но, похоже, это было не так. В любом случае, пришло время двигаться.

— Идем, — сказала она брату, и они тронулись в путь.

****

— Ладно, вытаскивай его.

— Что, черт возьми, мы будем здесь делать?

— Есть идея, Монти. Ты и Фидо просто — спустите его на землю.

Новая волна боли обрушилась на Кертиса, когда его встряхнули и перебросили через борт грузовика. Он приземлился на наваленную кучу земли с гравием, и в его глаза снова ударил луч фонаря. Он мог видеть только левым глазом, так как правый почти полностью заплыл.

— Ты хорошо поработал над его лицом, — сказал голос, который, по мнению Кертиса, принадлежал Уипперу. — Эй, мальчик! — носок ботинка грубо ткнул Кертиса в ребра. — Какие у тебя были планы на вечер?

Кертис потряс своей двухтонной головой, не в силах ничего больше сделать. Ему показалось, что он услышал что-то сквозь боль, и это что-то было слабым и искаженным:

— Кертаззззз. Пожалса… веть мне.

— Он не собирается отвечать.

Это был Фидо? Кертис подумал, что Фидо, вероятно, не знал, какую травму он ему нанес.

— Должно быть, ничего хорошего, иначе он был бы дома. Что мы с ним будем делать?

— Расти Эптон и Татер Бритт славно отделали того, которого они поймали на прошлой неделе в Сент-Чарльзе.

Монти говорил с гордостью, как будто о хорошо проделанной работе.

— Выбил ему зубы и послал бегать по лесу голеньким, как черный дрозд.

— И Татер был там? — спросил Фидо. — Черт, я говорил с ним пару дней назад, и он ни словом об этом не обмолвился.

— Да, он в этом участвовал. Черт, ты разговаривал с Татером… он знает нескольких ребят, которые прихлопнули того ниггера в Сент-Таммани.

— Правда! Да ну?

— А то. Дай мне выпить! Если ты прикончишь всю бутыль один, станешь пьянчугой.

— Уиппер, мы же отделаем этого? Я могу выбить ему зубы прямо сейчас.

— Хорошо, сейчас, так сейчас. Ты и Монти поднимете его.

Кертиса вздернули на ноги. Фонарь слепил его единственный видящий глаз. Сердце тяжело колотилось, и он чувствовал, как ручеек крови стекает по губам и подбородку из разбитого носа.

— Ниггер, — прошипел Уиппер прямо у его лица, — нам не нравится распускать руки, но твое племя само на это напрашивается. Вот ты… твой вид буквально умоляет показать, где твое место, потому что ты сам не знаешь, что для тебя хорошо. Но мы это исправим прямо здесь и сейчас, капризное дерьмо. Нет, нам определенно не нравится распускать руки.

— Черт возьми! Получается, что мы хулиганы! — взревел Фидо с безумным гоготом.

— Дай мне бутылку, — попросил Уиппер кого-то. Кертис слышал, как он глотает самогон. — На, возьми, — сказал он, видимо, возвращая ее обратно.

И тут Уиппер нанес ему сильный прямой удар кулаком по зубам.

Нижняя губа Кертиса лопнула, и два передних нижних зуба отлетели ему в рот. Красные вспышки замелькали в его сознании. У него подкосились ноги, и он упал бы, если бы двое других не удержали его.

— Отличный удар, Уиппер, — сказал Фидо. — У меня и то не получилось бы лучше.

— У меня все самое лучшее, — сказал Уиппер.

Наступила тишина, и затем Кертис услышал, как Монти тихо предложил:

— Мы могли бы вздернуть его, если бы пожелали.

Никто на это не ответил.

Ноги Кертиса все еще были ватными. Как будто сама по себе его правая рука поднялась, чтобы схватиться за рубашку Уиппера, но Уиппер быстро отбросил ее и буркнул:

— Не трогай меня своими грязными пальцами, парень!

Монти продолжал гнуть свое:

— Я думаю, что это он подсматривал за Шарлин. Тощий и все такое. Думаю, примерно того же возраста. Да, он, скорее всего, и есть тот самый. Бегает тут свободно по ночам, и все… это неправильно. Мы реально могли бы вздернуть его, если бы только нашли веревку.

— Хорошая идея. Дай мне еще глотнуть, — когда Уиппер закончил пить, Кертис приготовился к следующему удару, но его не последовало… по крайней мере, пока не последовало. — Разденьте его догола, — приказал Уиппер.

Но тут Кертис стал вырываться. Он начал бороться за все, чего стоил, но через несколько секунд понял, что не стоит ни цента.

Уиппер нанес ему сокрушительно мощный удар по челюсти, рожденный либо практикой, либо чисто звериной жестокостью — а, вероятно, и тем, и другим вместе взятым. Удар откинул голову Кертиса в бок и погасил последнюю искру его сознания. Он чувствовал падение, чувствовал острые края гравия, впивавшиеся в его щеку, и после этого он уже ничего больше не чувствовал, до того момента как сквозь дымку беспамятства до него донесся один из голосов бандитов, сказавший:

—… какой-то мундир?

— Он не солдат, это точно.

— Может быть, он убежал из тюрьмы? Может быть, каторжник?

— Нет, — протянул Фидо. — Он бы был в полоску.

— Но, что это за мундир? — спросил Монти.

— Чтоб я знал, черт возьми! — отозвался Уиппер. — Может быть, билетер кинотеатра.

— Билетер кинотеатра? У ниггеров нет своих кинотеатров! Ведь так? — на это никто не смог дать ему точный ответ, поэтому Монти продолжил: — И как он оказался здесь ночью в униформе билетера?

— Я не знаю, и мне все равно, — рявкнул Уиппер. — Все, что я знаю, это что есть другой способ вздернуть его, кроме веревки и ветки дерева. Снимите с него всё, носки и трусы тоже.

— Я не прикоснусь к его трусам.

— Ну, тогда отойдите, я сделаю все сам. А вы идите и принесите мешок.

— Мешок? Зачем?

— Потому что я так сказал. Давайте, делайте, как я говорю!

Кертис услышал скользящий звук и какой-то грохот. Он почувствовал, как с него стянули нижнее белье, а потом и носки, и подумал, что он, должно быть, лежит полностью голый на куче гравия.

— Бросьте всю его чертову одежду в заднюю часть грузовика. Обувь тоже, — приказал Уиппер. — Отдай мне мешок, Монти. Теперь поднимите его и оттащите вон туда. Думаю, тот вагончик подойдет.

Кертис почувствовал, как они подхватили его под подмышки и поволокли — видимо туда, куда им было сказано. Он разглядел блеск фонаря на железнодорожных рельсах, но пути настолько заросли сорняками, что они точно не находились рядом с вокзалом.

— Давай сюда, — скомандовал Уиппер.

Кертис услышал звук открываемой двери вагона, и сильный скрип и скрежет давно неиспользовавшихся ползунков.

— Поднимите его туда.

Его снова подняли, толкнули и бросили на шершавый деревянный пол.

— Оттащите его к той стене, — приказал Уиппер.

По пути один из конвоиров ударил Кертиса по ребрам и для верности нанес удар еще и по лицу. Затем его швырнули спиной вперед к стене вагона. Фонарь освещал его, пока трое стояли над ним, любуясь своей работой.

— Хорошо, — сказал Хейппер. — Мешок у меня, а вы двое выходите.

— Что ты собираешься делать?

— Ну… мы не будем марать свои руки, и вешать его… но мы позволим змеям сделать эту работу за нас. Выметайтесь, живо! Я собираюсь бросить мешок на пол.

— Черт, Уиппер! — заканючил Фидо. — Ты собираешься оставить здесь все двенадцать штук? Как насчет родео? У тебя есть все шансы выиграть там приз!

— Это и есть приз. Мы вернемся и соберем их снова… скажем, через сутки. Во всяком случае, я всегда могу еще их наловить. Ну же, уходите.

Один из них резко рассмеялся.

— Черт побери! — воскликнул Монти. — Через двадцать четыре часа этот ниггер будет дохлой собакой!

— Да, — согласился Уиппер. — Так и задумано.

Поначалу Кертис прислушивался к зловещей тишине. А затем его ввергли в ступор звуки того, что он принял за гремучих змей, которых вытряхивали из мешка между ним и дверью вагона. Звук их сердитого шипения заставил мурашки ползти по телу Кертиса.

— Спокойно ночи, ниггер, — едко бросил Уиппер.

— Да, пусть клопы тебя не кусают, — добавил Фидо и снова загоготал.

Следом пришел звук, закрывшейся двери вагона. Кертис слышал, как три отморозка смеются, возвращаясь к дороге. Их шаги стихли, и через пару мгновений завелся двигатель пикапа. Грузовик снова издал хлопок, а когда он тронулся, его шины зашуршали по дорожному покрытию… и, наконец, все стихло.

Но не совсем всё, потому что сквозь биение своего сердца Кертис слышал скользящие движения гремучих змей друг по другу и по полу вагона. Они искали место, куда можно было бы заползти, и он знал, что скоро они найдут его — это было лишь вопросом времени.

Двенадцать штук, так сказал Фидо. Наверняка, одна или две из них подползут к нему в течение следующих нескольких минут. Он умрет от ядовитых клыков гремучей змеи, вот и все.

Нилла, — подумал он, хотя и не смог отправить ей сообщение — его ум был так охвачен болью, что он никак не мог сконцентрироваться. Ладенмер, возможно, уже был мертв… но что насчет Ниллы и Джека Младшего?

И каким же прекрасным рыцарем в сияющих доспехах он оказался? Если бы все это было не так страшно, и его лицо не было настолько сильно избито, он мог бы мрачно улыбнуться в темноте, а затем, возможно, начал бы рыдать.

Но вместо этого все, что он мог делать, это лежать, прислонившись спиной к стене, и дожидаться того момента, когда первая змея подползет к нему… затем раздастся предупреждающий треск, и ядовитый укус пронзит его незащищенную плоть.

23

— Они движутся на юг, — сказал Партлоу. — Пытаются найти дорогу.

— Значит, нам надо разделиться, прочесать лес и загнать их обратно, пока они этого не сделали, — ответила Джинджер. Она несла фонарик в левой руке, а в правой держала револьвер .45 калибра. — Я думаю, их ненадолго хватит. Мы не кормили их целый день, да и поспать нормально им вряд ли удалось. Скоро они выдохнутся.

Партлоу кивнул. Он направлял луч своего фонаря «бычий глаз» на землю, потому что единственное, что его сейчас волновало, это то, куда он ступает. Всего несколько минут назад его правая нога угодила в какую-то топкую яму, в которой она крепко-накрепко застряла. Потребовались огромные усилия, чтобы вытянуть ногу из этой топи и при этом не увязнуть в ней еще и второй ногой. Земля совсем размякла. То тут, то там встречались довольно большие грязевые лужи, прятавшие следы беглецов и преследователей. Почти скрывшиеся под водой сорняки и низкорослые колючие кустарники то и дело норовили зацепить ногу, свалить путника и нанести ему серьезные травмы.

— Надо поймать их до рассвета, — сказала Джинджер, двигаясь немного впереди Партлоу. Она явно спешила, но тоже соблюдала осторожность, проверяя, куда ступает. — Надо поймать их, оттащить обратно и двигать в Мексику.

— Ты уверена, что они нам нужны? — спросил Партлоу, не выдержав. — Они ведь наверняка тут просто заблудятся и утонут.

Ему в голову пришла мысль, что они с Джинджер тоже рискуют тут потеряться, но он не захотел ее развивать. Пока они держались близко к берегу озера, то запросто могли отыскать обратную дорогу.

Облака над ними начали понемногу редеть и пропускать рассеянный свет звезд, хотя луны на небе не было.

— Ты уверена, что они нам нужны? — повторил он.

— Они нам нужны. Если Ладенмер или тот водитель так и не сдохли, у нас крупные неприятности. Но пока эти молокососы будут у нас, копы будут вынуждены отвалить. Они ничего не сделают, зная, что в машине дети.

— Ну да, — протянул Партлоу, соглашаясь, хотя он все еще думал, что Джинджер движет не столько осторожность, сколько жажда насилия или даже мести. Если, конечно, принимать на веру ту историю, которую рассказывал Донни о ее прошлом. Он заметил, что Джинджер изменила направление и теперь взяла южнее. Видимо, она собиралась обогнуть траекторию детей по широкой дуге и попросту загнать их обратно к озеру, как овец. Он решил, что сейчас самое время проверить правдивость истории Донни и осмелился спросить:

— Так… — начал он, — у тебя ведь когда-то был ребенок…

Она не ответила.

— Донни рассказывал мне, — продолжил он. — Он сказал, что ты…

— Он был лжецом, — прервала она его. — Любил вешать людям лапшу на уши.

— То есть, у тебя никогда не было детей?

И снова — она помедлила, прежде чем отвечать.

— И когда это вы с Донни успели это обсудить?

— Успели и все. Ты была… ты спала.

— А вот теперь я чувствую, что ты лжешь мне.

Партлоу не хотел пускаться в долгие объяснения касательно того эпизода, когда она бормотала что-то невнятное, сидя в кресле в состоянии какого-то странного бреда. Но он не мог изгнать этот образ из своей памяти, как не мог изгнать из головы и свои роящиеся вопросы. Отчего-то он считал их важными.

— Донни сказал… что после того, как твой ребенок погиб, тебя упрятали в…

Она резко развернулась к нему и направила луч фонаря прямо ему в лицо.

— Слушай меня внимательно, — прошипела она. Ее взгляд казался острым, как бритва, приставленная к горлу. — Донни был чертовым вруном. И он заслужил то, что с ним случилось, потому что был слишком глуп, чтобы четко исполнять приказы. Посмотри, во что мы вляпались из-за него, — она вздохнула. — Хорошо, ты был прав, мне не стоило его привлекать, но мне нужен был третий человек для этого дела, и это должен был быть мужчина. У меня не нашлось лучшего кадра, но Донни… он действительно был лживым идиотом. Рано или поздно он бы все равно нарвался на чей-нибудь нож. Ты понял?

— Конечно, — ответил Партлоу. Его голос звучал непринужденно, хотя внутри он был напряжен, как сжатая металлическая пружина, готовая лопнуть. — Кстати, может, прекратишь светить мне в лицо, дорогая? Это никак не поможет мне двигаться быстрее.

Она опустила фонарь.

— Хорошо, — сказала она. — А теперь хватит трепаться. Я так понимаю, мы отстаем от этих мелких сосунков всего на пару сотен ярдов. Они, конечно, оказались крепкими орешками, раз смогли совершить такой побег, но мы — орешки покруче. Мы найдем их. И да, они нужны нам, если мы хотим дотащить свои шкуры в целости и сохранности до мексиканской границы. Итак. Тебе достаточно этих ответов?

— Достаточно, — кивнул Партлоу.

Пока — достаточно, — добавил он про себя. Он последовал за ней, после того, как она развернулась и снова тронулась в путь. Ему вдруг пришла в голову мысль извлечь свой револьвер .38 калибра из наплечной кобуры и выстрелить Джинджер в спину или в затылок, после чего сбежать отсюда, прихватив все деньги, и скрыться в Мексике. Однако… она была права насчет детей — они были нужны в качестве страховки. Партлоу, конечно, восхищался Бонни и Клайдом, однако он вовсе не хотел закончить свою жизнь изрешеченным трупом, как они. Так что, нет… решительные действия в адрес Джинджер ЛаФранс — или как ее там на самом деле зовут — могли немного подождать. А потом… если она направится в Мексику вместе с ним, кто гарантирует, что она не вонзит ему нож в сердце, пока он будет спать? Если уж она лежала в сумасшедшем доме, от нее чего угодно можно было ожидать.

При этом двести пятнадцать тысяч долларов на одного владельца — звучало чертовски соблазнительно.

Если ему придется убить Джинджер, разве это нельзя рассматривать как самозащиту? Он просто позаботится о себе заранее…

— Что бы ты там себе ни думал, заканчивай, — вдруг сказала Джинджер, даже не обернувшись. — Я чувствую, как ты что-то замышляешь, Золотко. Разве ты забыл, что я могу предугадывать твои мысли?

— Я думаю, что нам лучше смотреть под ноги, — ответил Партлоу, немного ошеломленный ее замечанием. Он даже невольно вздрогнул от него.

— Конечно, — промурлыкала она в ответ. — Нам нужно быть очень осторожными, не так ли?

Он заставил себя отвлечься от мысли о том, чтобы пустить ей пулю в голову, хотя отчетливо видел, как пуля, словно в комиксах про Дика Трейси, пробивает ей затылок. Затем он перестал думать о чем-либо лишнем вообще, полностью сосредоточившись на том, чтобы поймать детей, притащить их обратно в хижину, возможно, даже преподать им хороший урок, чтобы взрастить в них страх, и стартовать в Мексику. Все это казалось ему правильным.

****

Кертис прислушался.

Он не мог точно сказать, двигались ли еще змеи или нет, но ни одна из них больше не трещала своей погремушкой. Он подтянул колени ближе к груди, а руки прижал к бокам. Когда — и если — он впервые соприкоснется со змеей, он должен будет заставить себя замереть и буквально обратиться в камень… но он знал себя слишком хорошо, и понимал, что начнет дрожать, как только это ползучее и опасное животное притронется к нему. Еще он понимал, что может запаниковать, услышав слишком близко от себя угрожающий треск погремушек на хвостах ядовитых тварей, из-за чего наверняка вскочит и метнется к двери. А если он это сделает, то в темноте, скорее всего, наступит на змей, так и не добравшись до выхода, и смертоносные клыки вонзятся в его икры и ступни, после чего он умрет от яда раньше, чем кто-либо обнаружит его здесь.

Он подумал, что этот вагон, скорее всего, стоит здесь уже очень давно. Как много времени пройдет, прежде чем кто-нибудь догадается заглянуть внутрь и обнаружит здесь его тело?

Его голова и лицо превратились в сплошной комок боли. Ему приходилось дышать через искалеченный рот, потому что нос его был изувечен еще больше.

Нилла… малыш Джек… мистер Ладенмер… он всех их подвел.

Туман в его голове начал понемногу рассеиваться, и Кертис понял, что если сейчас закроет глаза, то может погрузиться в забытье, которое станет для него смертельным. Странный вопрос вдруг возник в его лихорадочном сознании: а что бы сделали рыцари из его любимой книги в такой ситуации? Что бы сделал сэр Ланселот или сэр Гавейн? Сэр Галахад… сэр Персиваль… сэр Гарет… сэр Лавейн… сэр Тристрам и остальные… что бы они сделали?

Уж точно не стали бы признавать поражение.

И все же это ведь была лишь фантазия… вымышленная история. История, которая должна была убедить мир, что эти люди действительно жили когда-то на свете… и, может, так оно и было, но, помимо правды, в их историю было привнесено немало сказочных элементов, которые просто нельзя было применить к современным реалиям. И все же… если они существовали… эти рыцари… они ни не стали бы просто сидеть здесь, дрожа от страха перед укусами змей, пока двое невинных детей надеются на их помощь. Нет. Они бы собрали все свое мужество и стали бы бороться за возможность выбраться. Или… хотя бы продумали пути к выходу.

Но Кертис с трудом мог сфокусироваться на чем-либо. И, разумеется, он не мог достаточно сосредоточиться, чтобы связаться с Ниллой. Да и она не смогла бы ему помочь — она и сама нуждалась в помощи, причем, гораздо сильнее. Итак… что же делать? И тогда Кертис понял, что лучше сделать хоть что-то, прежде чем первая гремучая змея все же доберется до него.

Теперь Кертиса занимал другой вопрос: а что еще находится в этом вагоне? Абсолютно ли он пуст? У него не было возможности осмотреться, когда его зашвырнули сюда. Три хулигана об этом явно не задумывались… но, возможно, в этом заброшенном старом вагоне было что-то, что Кертис мог бы использовать?

Был только один способ это выяснить, но при этом следовало соблюдать осторожность. Когда он попытался подняться, его голова загудела, а желудок протестующе сжался, и ему пришлось вернуться на место в попытке побороть рвотный позыв. Приступ прошел, и Кертис медленно поднялся на ноги. Колени все еще дрожали от слабости. Он решил начать двигаться — осторожно, очень осторожно — влево, держась стены, чтобы добраться до угла.

Второй шаг, который он сделал, был встречен грозным треском погремушки на хвосте змеи — в опасной близости от него. Затем к этому опасному предупреждению присоединилась и другая змея. Кертис отступил к своей изначальной позиции, и треск смолк. Он почувствовал, что все его тело бросило в пот. Ну, разумеется, змеи могли уловить этот запах. Вопрос был только в том, как они на него отреагируют: будут держаться подальше или нападут?

У Кертиса не было иного выбора, кроме как продолжать изучение вагона. Он решил двигаться к правому углу, цепляясь за стену. Шаг за шагом. Он ожидал, что вот-вот снова услышит предупреждающую музыку змеиных хвостовых погремушек, но в вагоне стояла тишина.

Вдруг онударился обо что-то голенью. Это напугало его настолько, что он наверняка бы закричал, если б мог. Осмелев, он ощупал препятствие пальцами и понял, что оно напоминает ему мешки с зерном — несколько штук, сваленных или даже связанных вместе. Их было три или четыре. Он ощупью начал продвигаться, обходя препятствие, и вскоре его правая рука коснулась какой-то деревянной поверхности. Это не было похоже на коробку или ящик. Кертис решил исследовать этот объект двумя руками, и вскоре понял, что наткнулся на некий бочонок, который, по его прикидкам, был около двух с половиной футов в высоту. Рядом с ним стояло еще два таких же. Он попытался сдвинуть один из них, и тот поддался — он был пуст. Второй также оказался пустым, а вот третий переместить не удалось: что бы не находилось внутри него — возможно, гвозди? — это был весьма тяжелый груз.

Достаточно тяжелый, чтобы раздавить все, по чему этот бочонок прокатится…

Кертис попытался поднять один из мешков, чтобы кинуть его на середину вагона, но вес оказался для него неподъемным, поэтому он решил не тратить зря силы, а сосредоточиться на том, чтобы сдвинуть бочонок. Он собирался опрокинуть его набок и катить впереди себя прямо к двери, держась позади. При этом его икры и ступни все еще будут оставаться в зоне риска слева и справа, но он надеялся хотя бы на то, что вес бочонка сумеет раздавить всех змей, которые окажутся прямо на его пути к выходу. Еще одна проблема состояла в том, что в темноте он не мог сказать наверняка, где именно располагалась двери, поэтому придется рискнуть и двигаться наугад. Непосредственно рядом с выходом должно оказаться еще несколько змей… по крайней мере, он так считал, и ему это очень не нравилось, однако пройти через них было его единственным путем к спасению.

Он вспомнил, что где-то читал или слышал о том, что гремучие змеи могут вонзить свои клыки в добычу, даже если отсечь им голову. Он знал, что бочонок может перекатиться через змеиное тело и раздавить его, но если голова останется неповрежденной, опасность укуса не минует — тварь вонзит свои зубы в любую плоть, до которой только сможет дотянуться.

Однако, отринув страх, Кертис приступил к исполнению своего замысла и попытался сдвинуть бочонок. Мускулы его плеч напряглись до предела. За все то время, что он носил чужой багаж на станции, эта ноша оказалась для него самой тяжелой, но ему необходимо было ее осилить. В какой-то момент он отчаялся, потому что испугался, что этот монструозный бочонок попросту прибит к полу. В страхе он навалился на него плечом и уперся ногами в стену, напрягая все свои мышцы и всю свою силу воли, какая только досталась ему от Железноголового Джо.

Наконец, бочонок поддался, упав с оглушительным грохотом, и Кертис подумал, что он едва не пробил доски пола насквозь. Двенадцать змей, притаившихся в вагоне, мгновенно зарядили свою смертельную симфонию. Одна из них затрещала в опасной близости от его левой ноги. Кертис спешно отдернул ногу, понимая, что чудом избежал укуса, и поспешил стать позади бочонка. С огромным усилием ему удалось повернуть свой защитный каток, и он подумал, что его мама ни за что бы не поверила, будто в теле ее сына скрыта такая сила. Кертис направил бочонок в сторону двери… точнее, в ту сторону, где, как он думал, она находилась. Он счел, что вряд ли его мучители стали бы чем-то ее подпирать, да и замка на ней, скорее всего, не было, так что открыться она должна была без особого усилия. По крайней мере, Кертис очень на это надеялся — он не хотел тратить ни одной лишней секунды на то, чтобы возиться с замком в компании змей.

Была еще одна проблема: несмотря на то, что бочонок был довольно толстым в обхвате, Кертису все равно придется низко наклоняться и толкать его двумя руками, а не ногой, хотя последний способ был бы для него предпочтительнее. Но… это был единственный путь. Когда он наклонился, голова его налилась болезненной тяжестью, а в ушах зазвенело. Решив, что может потерять сознание, Кертис снова распрямился и дал себе передохнуть. Треск змеиных погремушек смолк. Казалось, ползучие твари просто ждали, когда их жертва сделает свой ход.

Кертис наклонился снова, вдохнул через рот, и воздух засвистел в прорехе, где раньше стояли ныне выбитые зубы. Он положил обе ладони на бочонок и начал толкать.

В то же мгновение с правой стороны загремели две змеи. Они находились вне траектории бочонка, поэтому Кертису пришлось просто проигнорировать их и продолжать катить бочонок к двери. Перед ним раздался еще один треск, следом за которым послышался неприятный влажный хруст. Бочонок на что-то наехал, и Кертис почувствовал, что пол под ним стал скользким. Он с трудом подавил дурноту, поняв, что прошелся по змеиным внутренностям. Что-то дернулось у его правой ноги — должно быть, это была отсеченная хвостовая часть твари, бьющаяся в агонии.

Еще одна змея принялась трещать чуть левее, и бочонок вскоре переехал и ее. Кертис наступил на распластанные по полу останки, почувствовав, как дергающийся хвост ударил его по пятке, чем заставил вздрогнуть. Вагон буквально ожил от шума, издаваемого змеями. Вскоре и третья таким же образом угодила под бочонок. Еще одна уползла прочь, оказавшись в опасной близости от его левой ноги. Кертис чувствовал, как крик рвется из его поврежденного горла, но так и не смог издать ни звука. Ему казалось, что его шея сдавлена удушающей петлей — той самой, которой он чудом избежал сегодня ночью. Пути назад не было. Сейчас он уже, должно быть, находился в нескольких футах от выхода, около которого скопилось еще больше змей. Их погремушки теперь трещали еще более яростно. Кертис не знал, раздавил ли бочонком еще сколько-нибудь змей, потому что его уши попросту перестали воспринимать хруст их тел.

Наконец окровавленный бочонок врезался в стену. Кертис протянул руку… но где же дверь? Его пальцы отчаянно искали какой-нибудь выступ, за который можно ухватиться. Что-то ударило его по левой ноге, но это были не клыки, а, вероятно, хвостовая часть умирающей твари.

Наконец, указательный палец левой руки нащупал вертикальную металлическую кромку. Действуя молниеносно, он вцепился в нее двумя руками, потянул, затем сильнее… ползунки заскрипели, и дверь открылась. Кертис рванулся вперед, перескочил через бочонок и выпрыгнул через спасительную дверь в темноту ночи.

****

Они старались как можно дальше убраться от озера, двигаясь на юг, но Нилла все еще видела два огонька фонарей похитителей, которые не оставляли попыток догнать их… и озеро, казалось, тоже их преследовало.

Фонарь Ниллы позволял увидеть, что лес вокруг них стал значительно реже, а впереди простиралась какая-то травянистая равнина, на которой — то тут, то там — виднелись высокие заросли камышей. При ближайшем рассмотрении Нилла поняла, что перед ней — вода.

— Может, уже хватит? — закричала женщина, находившаяся, примерно, в сотне ярдов от них. — Вам же лучше, если будете вести себя, как послушные детки!

— Не слушай ее, — сказала Нилла брату, понимая, что стоит у самого края заросшего травой болота и не может двинуться дальше.

— Я и не слушаю… — малыш Джек едва ворочал языком от усталости.

Нилла с трудом держала себя в руках, в этом ей помогала лишь мысль, что скоро они доберутся до дороги или найдут другую хижину, где им помогут. Однако насколько хватало глаз, нигде не маячило ни одного огонька света — и даже звезды, мелькавшие среди облаков, были тусклыми и не улучшали видимость.

— Вам некуда идти! — крикнула женщина. — Лучше идите сюда! Мы дадим вам поесть, и вы сразу почувствуете себя лучше!

— Как мило, — горько прошипела Нилла. — Джек, нам придется пробираться через это. Ты готов?

— Готов, — ответил он.

Она ступила в водянистую трясину первой и решительно зашагала вперед, брат же держался позади нее примерно в двух шагах, чуть правее. Нилла сделала шесть шагов по грязной воде, когда вдруг по бедра в нее погрузилась. Жидкая грязь брызнула ей в лицо, и девочка подняла руки вверх, стараясь не дать угаснуть огню фонаря. С визгом Джек тоже оказался в воде по самую грудь.

— Продолжай, продолжай идти, — подбодрила Нилла брата, пока они пробирались к тому, что выглядело, как травянистая поляна — хотя она могла оказаться простым обманом зрения. Дно было илистым и цеплялось за ноги. Внезапно маленький Джек вскрикнул снова и ушел под воду. Нилла с ужасом поняла, что ничего не может сделать, чтобы помочь ему со своими связанными руками, которые, к тому же, держали фонарь. Вдруг Джек показался над водой, кашляя и отплевываясь. Ему трудно было держаться на поверхности со связанными запястьями, и Нилла осознала, что ее брат может здесь утонуть, а ей придется лишь беспомощно на это смотреть.

С огромным трудом мальчик нашел под водой опору, и испуганно простонал:

— Я наступил на что-то, что соскользнуло. Я поранил ногу, Нилла… у меня лодыжка болит!

— Возможно, это черепаха, — сказала она, стараясь не думать о худшем. — Наверняка, это была она.

— Я не знаю… может… но у меня нога болит… я ее подвернул.

Она оглянулась назад и увидела огни фонарей. Мужчина и женщина скоро тоже доберутся до этой болотистой зоны, но они были выше ростом, и ноги у них были длиннее.

— Может, нам… лучше сдаться? — спросил маленький Джек с болью в голосе. — Ну… я просто не знаю, смогу ли идти дальше… и… я… может, нам будет лучше там, с этими двумя, чем здесь?..

— Нет! — воскликнула она. — С этими двумя нам лучше не будет!

— Они все равно нас поймают! Мы не сможем от них убежать.

Нилла покачала головой. Она не хотела этого слышать, хотя и боялась, что ее младший брат прав. В отчаянии она закрыла глаза и отрешилась на несколько секунд от реальности. Она сумела сфокусироваться в своем сознании на Кертисе и позвать его:

— Кертис? Ты меня слышишь?

Она не ожидала услышать ответ. Она подозревала, что с ним и ее отцом тоже случилось что-то плохое. Возможно даже, что они оба были…

— Нилла…

Это прозвучало так тихо, что она даже подумала, будто это был ее собственный голос, решивший заговорить с нею, потому что она слишком уж жаждала хоть какого-то ответа.

— Кертис? — переспросила она.

— Здесь… — снова прозвучал очень слабый ответ, но теперь Нилла была уверена, что говорит не сама с собой. — Где… ты?

В ответ она мысленно закричала, и ее послание смешалось в почти невозможную для восприятия кашу, поэтому она заставила себя сделать несколько вдохов и заговорить медленнее:

— За нами гонятся, — сказала она, и добавила: — Похитители за нами гонятся. Двое. ДонниМертвАМистерХартлиРаненИМы… — она снова остановила себя, чтобы начать заново. — Двое похитителей нас преследуют. Мы на болоте рядом с озером. А где ты?

— Близко… — ответил Кертис. — У нас были проблемы. Вроде…

— Я едва тебя слышу. Кертис, где наш папа?

Ответа не было. Нилла открыла глаза и посмотрела вперед, но перед нею было все то же болото. Нечто громко плеснулось слева от нее, но Нилла не могла позволить себе поддаться панике и разрушить связь с Кертисом. Не сейчас.

— Наш папа, — подумала она. — Он… мертв?

И снова Кертис не ответил, но затем:

— В него стреляли. Но он не мертв… я пошел за помощью… и попал… в неприятности.

Это почти сломило ее, но она выдержала.

— Где ты?

— На… земле. Старый вагон, — там прозвучало что-то еще, но оно было совсем неуловимым — как будто мысль пролетела слишком быстро, чтобы Нилла смогла за нее зацепиться.

— Тебя тоже ранили? — спросила она.

— … найду вас. Как-нибудь. Должен… встать…

— Я не понимаю, что ты говоришь.

— Подняться, — сказал он. — Должен подняться.

— Они хотят, чтобы мы остановились, — пожаловалась Нилла, едва не плача. — Они прямо за нами…

— Нет. Не надо… они… не доберутся. Не позволяйте им. Слышишь?

— Я слышу, — ответила она, чуть воспрянув духом благодаря его присутствию — хотя его голос и звучал ужасно слабо, стоящий за ним посыл был силен.

— Найду… как-нибудь. Найду вас. Не дайте им себя…

— Мы будем продолжать бежать, Кертис, — сказала она, понимая, что связь угасает. — Мы будем продолжать.

Он не ответил. Нилла подумала, что он, должно быть, тоже тяжело ранен… а это возможно, учитывая, что в ее папу стреляли…

Она постаралась отогнать эти гнетущие мысли прочь и сосредоточиться на продвижении вперед. К тому же Нилла понимала, что не может сломить этими жуткими новостями своего брата. Все, что они могли делать, это продолжать держаться впереди огней двух фонарей, которые неуклонно за ними следовали.

Наконец, они выбрались из воды на жалкий холмик, который простирался вперед примерно футов на двадцать.

Нилла заметила, что малыш Джек прихрамывает из-за свой подвернутой лодыжки, но не могла ничем ему помочь. Миновав холмик, они снова погрузились в заросшую камышами воду, где глубина поглотила ее до талии. Малыш Джек же ушел под воду по грудь.

— Это вам не поможет, детки! — донеслось до них. Это был мистер Парр, так называемый друг ее отца.

Его голос стал мягче, как будто он вообразил себя учителем, снисходительно отчитывающим двух учеников за то, что они не сделали домашнее задание.

— Ну же! Или вы думаете, что мы злимся на вас из-за Донни? Мы не злимся. Он ведь сам напросился, правда же? Ему не надо было заходить в ту комнату. Нилла, ты думаешь, мы злимся на тебя?

Она не хотела тратить силы на ответ, хотя понимала, что именно этого они от нее и ждут.

— Малыш Джек! — позвал Парр. — Эй, ты, должно быть, ужасно голоден, да?

Нилла услышала, как ее брат болезненно вздохнул, но продолжил решительно двигаться вперед и не удостоил похитителей ответом.

— И сильно устал, — продолжал мужчина, практически убаюкивая. — И ужасно, ужасно проголодался.

— Не слушай его, — прошипела Нилла.

— У меня вода в обоих ушах, — буркнул Джек в ответ.

Ее тронула его стойкость. Если б только она могла обнять его!

Они продолжили путь, держась бок о бок и бредя по воде. Их фонарь не мог показать, что ждало их впереди, но они подозревали, что там нет ничего нового, все то же заросшее болото и десятки летающих насекомых, стремящихся к свету фонаря. Нилла безумно устала и была голодна, поэтому она понимала, как худо приходится маленькому Джеку, но она была полна решимости продолжать бежать хоть всю ночь, если придется… хотя казалось, ее брат действительно сильно подвернул ногу, потому что двигался он заметно медленнее. Нилла не могла позволить себе идти в своем темпе — это бы значило бросить Джека.

Найду вас, так сказал Кертис.

Нилла так не думала. Он был ранен — возможно, из пистолета. Она чувствовала, что вот-вот расплачется, потому что ее отец и Кертис пострадали. Но сейчас было не время для слез. Она была единственным человеком, который мог защитить малыша Джека. Пожалуй, такая ответственность ей даже и не снилась всего три дня назад! И как многое изменилось за эти три дня! За это время девочка, игравшая в кукольные чаепития и спящая на мягких подушках, огрубела и сильно повзрослела. Теперь она могла принимать серьезные решения и спать хоть на голых досках, если бы пришлось.

А ей пришлось. И она рассудила, что сейчас ей придется сделать нечто куда более трудное, чем все, что доводилось делать до этого. И да поможет Господь ее отцу и Кертису… однако она и малыш Джек были предоставлены сами себе.

24

Кертис подумал, что он, должно быть, проглотил свои выбитые зубы. У него так болело горло, как будто края сломанных зубов поцарапали его, прокладывая себе путь к желудку. Он не мог дышать носом, правый глаз почти заплыл, левый тоже опух, но все же хоть немного видел, ребра болели, суставы плеч горели огнем, колени были содраны и кровоточили после того, как он приземлился на гравий у того железнодорожного вагона. Способность говорить он также утратил… и что то еще?

Ах, да… он шел — скорее, брел, шатаясь — по дороге Соумилл-Роуд совершенно голый.

Кертис направлялся к городу Кеннер, который должен был находиться где-то поблизости, потому что он уже прошествовал мимо закрытой бензоколонки и, расположенного сразу за ней, кладбища. Он чувствовал себя так, будто одной ногой стоял в могиле. В то же время он продолжал осматривать дорогу позади и впереди себя, готовый укрыться в кустах, если кто-нибудь появится. Он счел, что это будет разумнее, потому что даже если появится полиция, то… что мог сказать голый негр в маленьком городке белому полицейскому в два часа ночи? Эта история казалась бы странной, даже если бы этот негр мог говорить. А Кертис не мог. Он попытался, но вместо речи из его горла вырвалось нечто, напоминавшее хрип полумертвой лягушки.

Его травмы явно были очень серьезными: он продолжал сплевывать кровью. У него не было никаких сомнений, что ему срочно нужно попасть в больницу и, скорее всего, в отделение неотложной помощи, но… по крайней мере, он избежал повешенья. А ведь Нилла и малыш Джек все еще были там и нуждались в нем. Как, во имя Господа Бога, он мог им помочь? Он был рад, что смог услышать Ниллу и поговорить с ней, несмотря на то, какие получил увечья. Но что хорошего это дало, если он так и не узнал их точное местоположение? Болото рядом с озером, сказала она, но он потерял часть ее послания, потому что мог слышать только фрагменты того, что она говорила.

Это большое озеро и, вероятно, рядом с ним — большое болото, — размышлял он, продолжая идти. По пути он придерживал свои ребра руками, потому что казалось, что при каждом вдохе одно или несколько из них впиваются в его внутренности, как острые кинжалы. Он вспомнил разговор с Ниллой, когда все это началось и, судя по ее тогдашним впечатлениям, хижина, в которую похитители отвезли детей, стояла за городом, на берегу озера. Скорее всего, так оно и было, и они действительно находились где-то у озера, но вопрос был в том, на каком именно берегу от города — на том или на этом? Как Кертис знал, за Кеннером действительно было болото, так что все обретало смысл… но вот насколько далеко оно простиралось, он понятия не имел.

Ему нужна была одежда и обувь. По пути он уже наступил на полдюжины крышек от пивных бутылок и на мертвого опоссума. Он успокаивал себя лишь тем, что, по крайней мере, он избежал смерти, а значит, у него еще оставалась возможность спасти Ниллу и маленького Джека от похитителей.

Но… на этот раз в реальном мире, а не в мире выдуманных отважных рыцарей в сияющих доспехах, которые, по мнению Кертиса, могли перепутаться в его голове из-за ударов, которые ему достались… вот только оставался вопрос: как это сделать?

Он добрался до двухквартального городка. Было совершенно тихо, пока собака не залаяла на него. К ней присоединилась другая. Он проигнорировал их и прислонился к стене в поисках опоры. Кертису безумно хотелось сползти по ней на землю и немного отдохнуть, всего несколько минут, чтобы дать отдых ногам и очистить свою голову от тумана, который то сгущался, то рассеивался, но он осознавал, что сейчас время было его врагом. С чего ему нужно начать? Что он мог сделать?

Ему на глаза попалась надпись на витрине:

«Магазинчик «Всяких-Разностей» Иви».

Всяких? Может быть, там есть одежда? И обувь?

Он оттолкнулся от стены и направился к магазину. Две собаки все еще лаяли на него, но, по крайней мере, не подходили ближе. Он заглянул в витрину магазина.

Без света он не мог сказать точно, что было внутри. Но ему удалось рассмотреть манекен, стоящий прямо у окна и одетый в комбинезон с соломенной шляпой, и полку, на которой выстроились в ряд три пары женских туфель и пара карманных часов.

Мисс Иви не понравилось бы то, что он собирался сделать, но это было жизненно необходимо. Он огляделся в поисках чего-нибудь, чем можно было бы воспользоваться. Рядом с магазином строилось новое здание, и кто-то прямо под дождем оставил тачку полную кирпичей. Кертис подошел к тачке, взял два кирпича, вернулся к витрине магазина и без лишних колебаний бросил в нее один кирпич. Звон бьющегося стекла, заставил собак замолкнуть. Кертис бросил второй кирпич в оставшуюся часть окна, которая не поддалась первому удару, и, когда собаки снова начали лаять, он вытащил из оконной рамы зазубренные осколки и заполз в помещение магазина мимо упавшего манекена и полки с обувью.

Оказавшись внутри, ему пришлось остановиться, чтобы вынуть несколько небольших кусочков стекла из своих ступней. В какой-то момент его разум помутился, и он почувствовал, что снова близок к тому, чтобы потерять сознание, но он быстро совладал с собой, а затем совершил обход помещения, где находился, оставляя по пути кровавые следы на сером линолеуме пола.

В полумраке он пришел к выводу, что, вероятно, магазинчик «Всяких-Разностей» был местом, куда люди приносили на продажу вещи, которые либо не были им больше нужны, либо остались у них от умерших родственников. Увенчанные желтыми ценниками, на продажу были выставлены: шаткие старые стулья и столы, несколько более крупных предметов мебели, роликовая газонокосилка, целая экспозиция горшков и кастрюль, тарелок и стаканов, полка с полотенцами и простынями и… там, на стене, в глубине магазина… находилась полка с тем, что выглядело, как сложенные синие джинсы и другие предметы одежды.

Он порылся в джинсах и обнаружил, что все они настолько большие, что могут вместить по три Кертиса Мэйхью, но там вместе с ними лежали еще две пары брюк хаки, и одни из них — с зелеными клетчатыми заплатками на коленях — выглядели так, как будто могли оказаться ему впору. Он примерил их и нашел, что, хоть в талии они были ему и хороши, но заканчивались выше его лодыжек. Впрочем, это было неважно — самое главное, что они надежно его прикрывали. Рядом с одежной полкой возвышалась стойка с мужской и женской обувью. Он взял пару поношенных коричневых рабочих ботинок: они оказались жесткими, даже не будучи зашнурованными, но он не мог позволить себе быть привередливым нищим. На вешалках маячили какие-то разноцветные рубашки, но он нашел стопку из трех белых хлопковых футболок, связанных резинкой. Надев одну из них, он болезненно пожал плечами, и, хотя футболка слишком плотно его облегала, он остался ею доволен.

Его внимание привлекла красная детская коляска. Недалеко от нее демонстрировался кукольный домик довольно большого размера — кто-то явно потратил много времени на его постройку. А рядом с круглым столом, который покосился из-за одной сломанной ножки, стоял белый велосипед. Это был велосипед для девочки — меньше того, к которому привык Кертис, но при ближайшем рассмотрении он обнаружил, что шины его были накачаны, да и цепь выглядела хорошо. Кроме того, к рулю крепилась плетенная тростниковая корзинка, украшенная красными и синими цветами.

Собаки, перестав лаять, убежали, и Кертису пора было выбираться отсюда.

В своей новой одежде и ботинках, которым больше бы подошло название «пыточные колодки», он направил велосипед к разбитому окну. Немного не дойдя до него, чуть в стороне, он увидел фонтан для питья. На стене над ним висел рукописный знак «Фонтан только для белых». Он подошел к фонтану, наступил на педаль, управлявшую потоком воды, склонился над бьющей струей и вдоволь напился. Затем он вылез из окна на тротуар сам и вытащил вслед за собой велосипед.

Должен ли он рискнуть и постучать в дверь какого-нибудь дома? Он колебался: ему нужна была полиция, но он не хотел, чтобы его либо пристрелили, либо снова избили. Лишенный дара речи, он не мог даже объясниться, пока не доберется до карандаша и бумаги… и сколько же времени это займет?

Он решил, что он пересечет Кеннер и проедет по каждой дороге, ведущей к озеру, в надежде обнаружить хижину с припаркованным у нее автомобилем Ладенмера. Он не знал его марку, но решил, что по внешнему виду вполне сможет определить, что машина принадлежит богатому человеку. Это, по крайней мере, даст ему отправную точку. Он не знал, что будет делать после, и, возможно, подобные задумки даже планом нельзя было назвать, но это все, что у него было. Он сел на велосипед, обнаружив, что чуть не бьет себя по подбородку коленями, но рассудил, что так доберется до места быстрее, чем пешком.

Кертис сплюнул на тротуар кровь, которая все время скапливалась у него во рту, и покатил на запад.

«Железноголовый», — вспомнил он слова своей матери. — «Прямо как твой отец».

И горд этим, — подумал он.

Его длинные ноги бойко крутили педали, и, подобно рыцарю в потускневших доспехах на белом боевом коне, он отправился на поиски.

****

Нилла и малыш Джек выбрались из травянистого болота на грязный пляж. Фонарь высветил слева от них поле низкорослого кустарника с вкраплениями пальметто и кривых сосен, а справа — гладкую поверхность озера. Нилла оглянулась на два приближающихся огня и подумала, что пока что им стоит идти по полю: оно определенно уходило на юг, и в том направлении они могли наткнуться на дорогу.

— Сюда, — сказала она брату, сильно хромавшему из-за подвернутой лодыжки. Проклиная свои связанные руки и ту растерянность, которая не позволила им сообразить вовремя использовать самодельное лезвие мистера Хартли, чтобы срезать путы, Нилла с горестью поняла, что все еще ничем не может помочь малышу Джеку.

Они только что свернули на поле, которое оказалось более труднопроходимым и более неровным, чем показалось на первый взгляд, когда раздался выстрел. Нилла услышала, как в опасной близости от ее головы просвистела пуля, и застыла на месте.

— Нет! — кликнула женщина. — Не ходи туда, дорогая! Просто стой, где стоишь!

— Ты можешь бежать? — спросила Нилла малыша Джека.

— Могу попробовать.

— Нам лучше придерживаться берега, — сказала она. — Там будет легче идти с твоей ногой, но сейчас нам придется бежать, и я собираюсь бросить фонарь, чтобы они больше не могли следовать за нами на свет. Понятно?

— Да.

— Хорошо, — сказала она. — Вперед!

Нилла резко сбросила ручку фонаря с запястий, и он, описав широкую дугу в воздухе, приземлился слева от нее. Не теряя ни секунды, она рванула по грязи, в то время как малыш Джек ковылял позади нее, изо всех сил старался не отставать.

— Черт! — процедила Джинджер сквозь стиснутые зубы, наблюдая, как фонарь взмыл вверх, а затем исчез в кустах. Дым все еще вился из ствола револьвера в ее правой руке. — Похоже, это уловка. И, скорее всего, они останутся на берегу. Мы их возьмем, — она начала пробираться через последнее заболоченную ложбину перед берегом.

Партлоу следовал за ней.

— Все-таки, рискованно стрелять в наши страховые полисы, — заметил он.

— Я хочу как следует погонять их, чтобы они вымотались. Они думают, что очень умные, но без света они далеко не уйдут, и уж тем более не попытаются отправиться вглубь территории. Попомни мои слова: они скоро появятся.

— Разве ты не говорила то же самое полчаса назад?

— Может быть, — она взглянула на широкое пространство звездного неба, раскинувшееся над их головами. — До рассвета больше трех часов. Мы сцапаем их и отправимся в путь через час.

— Если мы, конечно, не упустим их в темноте, — заметил он. — Мы можем пройти мимо них и даже не заметить.

— Городские дети, — Джинджер небрежно махнула рукой, когда они достигли берега. — Без своего фонаря они останутся рядом с озером, где легче идти. Поверь мне, Золотко. Они выдадут себя, и скоро мы найдем их сидящими на земле и ждущими нас.

Партлоу сомневался в этом, но не стал спорить. Он подумал, что, когда они поймают детей, он устроит им хорошую взбучку за все это. В его воображении он видел их лица, охваченные ужасом и измазанные озерной грязью, комки которой он намеревался запихать им в рот. Время тратилось впустую, а меж тем он и Джинджер со всеми этими деньгами должны были быть уже на пути в Мексику. Но его полубезумная подельница была права: им нужны были эти дети, чтобы не попасть в засаду на шоссе, потому что, если сопляки останутся на свободе, их обращение в полицию станет лишь вопросом времени. Вскоре после этого каждый полицейский в Луизиане, Миссисипи, Арканзасе и Техасе будет начеку, а от Нового Орлеана до Браунсвилла путь чертовски долог! Партлоу полагал, что если Ладенмер и негр-водитель остались живы, то они уже добрались до полиции, и тогда потребность схватить этих детей становилась жизненно необходимой. Без них случится очередная расправа над Бонни и Клайдом.

Партлоу шагал за Джинджер по грязному берегу. Их фонари рассеивали темноту, а примерно в семидесяти ярдах перед ними Нилле пришлось сбавить темп, чтобы маленький Джек не отставал.

— Не могу больше бежать, Нилла, — хныкал ее брат. — Нога болит. Извини.

— Хорошо, — сказала она ему. — Мы…

Девочка резко остановилась, потому что впереди них замаячили неясные очертания некой фигуры, блокирующей им путь. В следующий момент, когда они приблизились к ней, фигура приобрела форму остова небольшой лодки, лежащей на боку с зияющей дырой, разорвавшей корпус. Чтобы обогнуть ее, им пришлось сделать крюк по невысоким зарослям, но оказалось, что за первой лодкой была еще одна — по крайней мере, ее носовая часть — наполовину захороненная в грязи. Чуть дальше на берегу громоздилось что-то еще, и в темноте это выглядело как руины древнего замка, высившиеся на фоне звездного неба. Всю прилегающую к ним землю усеивали обломки гнилых досок. Когда дети подошли к строению ближе, Нилла почти столкнулась со знаком, прибитым к паре столбов. Она смогла прочесть надпись на той его части, которая не была оторвана. На ней — черным на белом фоне, сильно потрепанные погодой — значились слова: «ПРИСТАНЬ ГОЛОВА…».

Деревянная лестница с несколькими отсутствующими ступенями поднималась на десять футов вверх по строению, которое, казалось, было возведено прямо на сваях причала. Нилла оглянулась и увидела огни, огибающие первую разрушенную лодку. Ей пришло в голову, что ее и малыша Джека поймают прежде, чем они смогут обойти эти развалины, но, возможно, внутри них найдется место, куда они смогут залезть и затаиться.

— Вверх по лестнице! — скомандовала она, и подождала, пока малыш Джек проковыляет первым, прежде чем подняться самой. Лестница шаталась под ними, проржавевшие гвозди скрипели, и одна из потрепанных ступенек, которые были гнилыми и мягкими, как масло, треснула под ногами малыша Джека, но потом они добрались до участка, который, вероятно, когда-то был смотровым крыльцом, с сырыми досками пола, кренившимися вправо, и с отсутствующей крышей. Черный прямоугольник дверного проема вел… куда? В комнату без пола? Еще один шаг, и они могли упасть на острые сломанные доски, разбитое стекло и гвозди.

Нилла сосредоточила свой разум на Кертисе. Он, возможно, и не услышит ее, но она должна была попробовать.

— Кертис! — послала она. — Мы на лодочной пристани! Здесь все разрушено… что-то под названием «Пристань Голова…»! Ты меня слышишь?

Прошло несколько страшных секунд, а затем он вернулся к ней.

— Я слышу тебя.

— Мы попытаемся… — ей пришлось прерваться, потому что она увидела, что внизу лестницы замаячили фонари, а затем их лучи взметнулись вверх.

****

— Попытаетесь что? — спросил Кертис, но ответа так и не получил.

Он катил на велосипеде по второй дороге, которую нашел. Первая закончилась пирсом и парой темных хижин — и ни одной машины. Вторая дорога оказалась такой же: еще один пирс и еще одна хижина… но он заметил небольшую рыбацкую лодку, привязанную к пирсу, и старую машину, стоящую у хижины… определенно не машина богача, но все же машина. Был ли свет в хижине? Да… он уловил его отблеск, промелькнувший в окне. Затем дверь открылась, и появилась фигура, держащая в руках фонарик и что-то еще, Кертис никак не мог понять, что именно. Человек медленно направился к пирсу…

Рыбак с утра пораньше, — подумал Кертис, — отправляется на рыбалку после дождя.

Осмелится ли он? Да, ему придется.

Он стал крутить педали интенсивнее, чтобы успеть вклиниться между рыбаком и пирсом. Как только цепь велосипеда громко застучала о звездочки, рыбак развернулся и направил свет на Кертиса.

— Кто там? — раздался женский голос, напряженный от испуга.

Кертис слез с велосипеда, позволил ему упасть и поднял руки над головой. Он направился к женщине. Свет бил ему прямо в глаза.

— Оставайся там, где стоишь! — приказала она. — Не приближайся!

Он послушно остановился и опустил руки. Затем он попытался заговорить, но боль пронзила его горло, а то, что вышло, прозвучало как стон.

— Господи Боже! — воскликнула женщина. — Кто потоптался на твоем лице, мальчик?

Он положил руку на горло и покачал головой.

— Что? Ты не можешь говорить?

И снова Кертис покачал головой.

— Тебе нужно срочно в больницу! Врачи тебе помогут! — оставаясь все еще настороженной, она приблизилась к нему.

— Боже Всемогущий, как ты еще ходишь? — она остановилась на расстоянии нескольких футов и опустила фонарь.

Единственным видящим глазом Кертис смог рассмотреть, что она была худенькой, но крепкой чернокожей женщиной примерно шестидесяти лет, одетой в комбинезон и коричневую блузку с красным шейным платочком. Седые волосы клубились вокруг сильно изношенной коричневой кепки с эмблемой, на которой была изображена красная крылатая лошадь с подписью «Магнолия Петролеум». Он с беспокойством заметил, что в дополнение к фонарю в левой руке она держала пятифутовое древко с прикрепленным к нему заостренным железным наконечником гарпуна. На ее талии виднелся кожаный пояс с воткнутым за него ножом с костяной рукоятью.

Он указал на нож.

— Что? Ты хочешь, чтобы я тебе его дала?

Он кивнул.

— Ты сумасшедший или пьяный?

Он покачал головой и пальцами правой руки показал, чтобы она поторопилась и исполнила его просьбу.

— Я не отдам тебе свой нож! Ты, видимо, совсем выжил из ума!

Кертис выставил большой палец левой руки, а указательным пальцем левой провел по нему, изображая короткое режущее движение.

— Что? Ты хочешь отрубить себе палец?

Очередное качание головой. Он повторно сделал режущее движение.

— Черт, нет! — сказала она.

Внезапно парень плюнул на левую ладонь, и его слюна оказалась красной от крови. Затем он потянул свою футболку за низ, опустил указательный палец в маленькое пятно крови и написал «ПОМОГИТЕ МНЕ» на белом хлопке.

Тут она поняла, к чему он клонит, но сказала:

— Тебя избили до безумия, мальчик, но вот, что я тебе скажу… Я проткну тебя своим гарпуном на аллигаторов быстрее, чем ты коснешься меня, так что заруби себе это на носу. Она вынула нож из ножен и протянула его ему, рукоятью вперед.

Кертис не колебался. Он стиснул зубы, которые у него остались, и сделал разрез на большом пальце левой руки. Боль была не сильной, по сравнению с той, что он уже пережил. Полилась ярко красная кровь. Он вернул ей нож и, окунув указательный палец, как перо в чернильницу, вывел на полотне своей футболки:

«ПРИСТАНЬ ГОЛОВА?»

— Направляешься на пристань? Ты это хочешь сказать?

Он покачал головой, ткнул в небрежно нацарапанное слово «ГОЛОВА» и указал своим окровавленным пальцем на запад.

— Пристань «Кабанья Голова»?

Кертис энергично закивал. Должно быть, это то самое место, куда добрались Нилла и маленький Джек.

— Там ничего нет, только развалины. Шторм разрушил ее почти полностью пару лет назад.

Парень указал на себя, на женщину и на лодку, у которой — теперь он это отчетливо видел — был небольшой подвесной мотор. Затем он снова указал на запад.

— Ты хочешь отправиться к пристани «Кабанья Голова»? Но зачем?

Он надавил на большой палец, выжав еще немного кровь, и три раза подчеркнул «ПОМОГИТЕ МНЕ».

Затем он написал «ПОЛИЦИЯ» и приложил кулак к уху, имитируя телефон.

— Позвонить в полицию?

Кивок послужил ответом на этот вопрос.

— У меня нет телефона. Ближайший полицейский участок на пути к Метейри. Что тебе там нужно? — она сразу же поняла, что он не сможет ответить на этот вопрос. — Черт, — буркнула она тихо и перевела взгляд с него на лодку и обратно. — Тебе нужно быстро туда добраться?

Он изо всех сил постарался заговорить. Это вышло как хриплое и корявое «Ыстр».

— Я знаю путь через болото, он займет у нас, может быть, десять-пятнадцать минут. Господи, сынок! Прямо здесь и сейчас происходит какое-то чертовски странное дерьмо, ты просишь, а я не знаю… — она не договорила. — Ладно, — сказала она, — в психушке ты сможешь всем рассказать, что это самый хороший поступок Фэй Рипп за год. Или, может быть, это плохой поступок. Давай, садись в лодку.

****

— Мозги вперед красоты, — с усмешкой сказала Джинджер, пока они освещали фонарями лестницу. — Иди, у меня камень попал в туфлю, — и она наклонилась, чтобы его вынуть.

Партлоу начал подниматься. Ступени под его ногами казались рыхлыми и жалобно постанывали, но он думал только о том, как намажет грязью лица этих проклятых детей за все эти неприятности. Он будет вспоминать этот момент и всю эту мерзкую гадость на своих туфлях, когда будет лежать на пляже в Мексике. А сто семь тысяч и пять сотен баксов будут ждать его в коробке под кроватью в его собственном доме на холме… или, в конце концов, сколько денег у него там останется после того, как он купит этот самый дом? Тогда он будет свободен и никогда больше не услышит такое дерьмо, как: «Мама, не давай этому человеку ни…»

Все произошло очень быстро.

Он уже поднял ногу, намереваясь стать на последнюю ступень, и в тот самый момент, когда он ее опустил, следующий выступ лестницы необъяснимым образом просто растаял, мужчина потерял равновесие и выронил фонарь, чтобы схватиться за перила, а ступенька, на которой у него стояла другая нога выскочила, как гнилой зуб, и Партлоу ухнул вниз вместе с ней.

Он приземлился на куски мусора, сломанные доски, битое стекло и трухлявые бревна, видимо, находящиеся там, на берегу озера, еще со времен, когда пристань «Кабанья Голова» только была построена. В первое мгновение он осознал, что часть лестницы рухнула и провалилась в грязный карман под ней же, а уже во второе — боль в правом колене пронзила его, и он едва не откусил себе язык.

— Господи Боже! — услышал он Джинджер. — Я даже не думала, что эта лестница не выдержит большой вес.

Его фонарь все еще горел, валяясь где-то слева от него, и светил ему прямо в лицо. Он попытался сесть, и гвоздь вошел в его плоть между большим и указательным пальцами. Луч фонаря сместился и, наконец, увидев, где он лежит, Партлоу наклонился, чтобы его поднять.

— Черт! — прорычал он сквозь кровь во рту. — Я повредил чертово колено.

— Ой, — промурлыкала Джинджер в ответ.

— Но я думаю, что смогу вылезти отсюда. Черт, как же больно!

— Ну, — протянула она, — просто побудь там минутку и переведи дыхание.

— Хорошо, — отозвался он. — Все равно дети никуда не денутся, они же в ловушке.

— В ловушке, — ответила Джинджер. — Да. Конечно.

Он услышал легкую иронию в ее голосе, и ему это совсем не понравилось. К тому же в нем было что-то ужасно холодное, что всколыхнуло воспоминания о том, как она разговаривала с доком Ханикаттом там, в лесу, за пределами Стоунфилда, перед тем как…

— Помоги мне выбраться отсюда, — попросил он ее. — Ну же, дай мне руку.

Он попытался подняться сам, но боль стрельнула от колена к ступне. Когда Партлоу положил руку туда, где боль ощущалась сильнее всего, то обнаружил — как он понял — четырехдюймовый обломок дерева, торчащий из ткани его брючины. Этот обломок вошел в тыльную часть его колена, как лезвие ножа. Партлоу поднял руку и оцепенел от вида крови на пальцах, которую Джинджер тоже увидела в свете фонаря.

— Дело плохо, правда же? — спросила она.

— Я смогу ходить, как только встану. Ты мне поможешь или нет?

— Ну… ты же теперь, наверное, не сможешь добраться до машины, ведь так?

— Черт, да смогу я, смогу! — неужели он услышал, как хнычет? Так и было, и это накрыло его волной стыда.

— Тогда давай. Если ты сам оттуда выползешь, то и ходить сможешь.

Он снова попытался, с яростной решимостью ступив обеими ногами на кучу мусора, в которую рухнул, но боль оказалась такой сильной, что его с ног до головы окатило холодным потом, и он испугался, что его колено сломано в дополнение к тому, что проколото деревянным штырем.

— Черт! — воскликнул он, одновременно с ужасом и яростью. — Ладно, перестань, мать твою, издеваться и помоги мне!

— Хм, — протянула она и через несколько секунд молчания продолжила: — Золотко, ты, видимо, не слишком хорошо знаешь Джинджер, не так ли?

— А? Ты о чем?

— Джинджер всегда, всегда, всегда… помогает только Джинджер. Разве ты до сих пор не понял этого?

— Что за дерьмо ты несешь?

— Ты не сможешь дойти до машины. Хм, я, конечно, могла бы поддерживать тебя всю дорогу, но кто тогда удержит ребенка от повторного бегства?

— Ребенка? В смысле?

— Да, — сказала она. — Мне нужен только один. Другой… я собираюсь позаботиться о нем, как только туда заберусь… и спасибо, что наглядно показал мне насколько эти ступеньки хлипкие. Думаю, мне просто придется найти обходной путь.

— Ты с ума сошла? — спросил он и тут же пожалел об этом. — Я нужен тебе! Ты не можешь просто оставить меня здесь!

— Верно, — согласилась она.

Партлоу услышал щелчок револьвера .45 калибра. Его рука потянулась к своей кобуре, но он знал, что не успеет достать пистолет вовремя, и она застрелит его, как только он двинется.

— Послушай, — сказал он, и его голос дрогнул, — пожалуйста. Мы же через многое вместе прошли. Я делал все, что ты говорила… и все получилось, в том числе благодаря мне. Я ни разу не облажался, Джинджер. Без меня вы с Донни не смогли бы провернуть все это. Ты знаешь, что это правда! Послушай… Я вылезу отсюда сам… Я встану и пойду… мы возьмем ребенка… ты сама выберешь, какого именно… и мы вместе поедем в Мексику. Слышишь меня?

Пока он говорил, его левая нога устойчиво стояла на обломках, но правая совсем его не слушалась. Он почувствовал, как слезы жгут ему уголки глаз, и подумал — объятый страхом — что она терпеливо ждала случая убить его, так же, как выжидала, чтобы покончить со старым Доком. Ты подошел мне по всем параметрам и попался в нужное время, — сказала она ему, казалось, давным-давно.

Теперь он понял, что больше не подходит под ее параметры, и его время истекло.

— Мексика, Джинджер! — отчаянно проскулил он. — Вот куда мыотправимся со всеми деньгами, о которых можно только мечтать! Мексика… из всего этого дерьма — вот куда мы отправимся!

— Вот твоя Мексика, — тихо сказала она и нажала на курок.

Партлоу увидел, как пламя вылетает из дула револьвера .45 калибра. За мгновение до того, как его мозги вылетели из затылка, он ощутил не вонь горелого пороха, а горьковатый запах гнилых персиков.

Женщина, которую он знал как Джинджер ЛаФранс, быстро спустилась вниз, под сломанную лестницу, и достала пистолет .38 калибра из кобуры мертвого мужчины. На ее лице с глазами цвета шампанского напрочь отсутствовали эмоции. Она выбросила свой револьвер, ставший простым балластом из-за того, что в нем закончились патроны. Затем она поднялась обратно, выпрямилась и с фонарем осмотрела остатки шаткой лестницы. В ее середине зияла огромная дыра, куда провалился ныне покойный Партлоу. Она пришла к выводу, что должен быть другой путь наверх, и, отступив от лестницы, двинулась влево, пробираясь через нагромождения прогнивших балок и листов жестяной крыши, которую сорвало штормом и накренило набок.

Ей пришлось взбираться на второй этаж по обломкам досок. Наверху ее фонарь осветил очищенную от мусора площадку — должно быть, бывшую парковку — пол которой был одного уровня с настилом пристани. Огромная часть крыши сползла почти до пола и наполовину нависала над той стеной, где должна была быть другая дверь. И она там была, только немного заваленная мусором. К тому же, прямо под линией съехавшей крыши виднелось два прямоугольных окна по обеим стороны от дверного проема — оба без стекла, но слишком узкие, чтобы даже детские тела могли сквозь них протиснуться. Свет выхватил на стене плакат «Наслаждайся кока-колой», который пережил удар шторма вместе с комнатным термометром, который представлял собой нарисованное изображение прыгающей рыбки, испещренное несколькими дюжинами пулевых отверстий — видимо когда-то, это было популярное место для стрельбы по мишеням.

Джинджер немного отодвинула листы жестяной крыши — осторожно, чтобы они не ударили ее по голове — и открыла отверстие, где была дверь. Она осветила лучом фонаря внутреннее пространство следующей комнаты и увидела, что та в основном осталась целой. Однако стоило быть осторожной: хотя пол и стены все еще держались, они почернели от плесени и сочились дождевой влагой, которая попадала сюда через потолок, оставшийся без крыши. Ее фонарь не нашел детей, но она была уверена, что они все еще в здании. Ей казалось, что она чувствует запах их страха, как остроту прогорклого вина.

Ее глаза сверкнули в свете фонаря. Войдя в комнату, она почувствовала, как под ее весом прогибаются обветшалые и сгнившие от сырости доски пола. Она держала пистолет у бедра, но была готова использовать его в любой момент.

— Ну что ж, детишки, — сказала она с натянутой полуулыбкой. — Идите к мамочке.

25

— Нилла, — прошептал малыш Джек, — по моей шее что-то ползет!

Она шикнула на него. Что бы это ни было, это не могло быть хуже того, что сейчас вошло в соседнюю комнату и приказало им «идти к мамочке».

Они прятались в ванной, по размеру сопоставимой с чуланом в их собственном доме. Они нашли дверь в нее, осторожно исследуя руками стены той, первой комнаты, в которую они попали со смотрового крыльца и где обнаружили, что часть пола там провалилась, оставив вместо себя лишь ободок торчащих обломанных досок. В потолке ванной комнаты зияла большая дыра, открывающая вид на ночное небо, а пол был затоплен стоячей водой.

Дверь оказалась перекошена, но Нилла смогла закрыть ее, навалившись на нее плечом, после чего, поработав кончиками непослушных пальцев, сумела задвинуть и щеколду. Затем она сказала маленькому Джеку сесть под раковину, а сама заняла позицию, сев спиной к унитазу и упершись обеими ногами в дверь, согнув колени.

Они услышали выстрел. Это могло означать что угодно, делать какие-то выводы из этого дети не могли, но они знали точно, что женщина находится в доме вместе с ними, и одно это уже не сулило им ничего хорошего.

Нилла подумала, что женщина, должно быть, способна услышать, с какой силой бьется ее сердце — так сильно оно отдавалось пульсацией в ее ушах.

— Я иду, — в ее сознание вдруг ворвались слова Кертиса. — Мизз Рипп говорит, мы будем на месте примерно через пять минут.

— Кто?

— Мизз Рипп, она собиралась отправиться ловить черепах. Я сейчас в ее лодке. Мы примерно в пяти минутах от вас, — повторил он, словно она с первого раза не поняла его основную мысль.

— Та женщина — она здесь, — испуганно сказала Нилла. — Мы прячемся в ванной. Я не знаю, где мистер Парр. Но у них пистолеты, Кертис!

— Хорошо. Оставайтесь на месте. Не двигайтесь.

— Ты меня слышал? У них пистолеты!

— Я слышал, — коротко ответил он.

Она отвлеклась от разговора с Кертисом, когда под дверью промелькнул луч фонаря. А затем свет исчез. И снова, блеснув, появился. Похитительница искала их.

Нилла слышала, как ее брат старается задержать дыхание, как будто это могло им чем-нибудь помочь.

Свет снова мелькнул.

— Где же могут прятаться две маленькие мышки? — услышали они голос женщины. — Я думаю, они могут быть… здесь!

Дверь ванной издала тихий треск. Нилла почувствовала, как легкая дрожь прошла по ногам, и решила, что женщина положила руку на ручку двери. Свет вернулся, направленный в кривую расщелину у самого пола.

— На табличке этой двери сказано «Комната Отдыха», — проворковала женщина. — Вы там отдыхаете? — в мерцании света Нилла заметила, как ручка двери медленно поворачивается из стороны в сторону. Дверь снова скрипнула, на этот раз чуть громче. Нилла почувствовала ногами, что женщина давит на нее. — О, нет, — нарочито страдальчески протянула похитительница. — Вы там заперлись? Это, конечно, нехорошо, чертовски нехорошо… но боюсь, это вас не спасет. Детки, вы очень сильно разозлили меня, заставив так долго гоняться за вами. А когда Джинджер злится, — произнесла она все еще непринужденным голосом, — Джинджер перестает вести себя, как леди. Слышишь меня, Нилла, дорогая?

Рядом с Ниллой малыш Джек вздрогнул, он переместился, попытавшись почесать затылок о край раковины. Голова ударилась о трубу, и из-под раковины донесся глухой звук.

— Должно быть, тут поселились призраки, — усмехнулась Джинджер.

Нилла и Джек услышали, как ногти похитительницы медленно проскребли по дереву. От этого она запросто могла сильно занозить пальцы, но вряд ли ее это заботило — похоже, единственное, что ее сейчас волновало, это как вытащить детей из ванной.

Затем последовала тишина, в которой собственное сердцебиение казалось Нилле оглушительно громким.

И тут Джинджер с ревом бросилась на дверь. Этот крик был таким яростным, диким и звериным, что заставил маленького Джека взвизгнуть от ужаса и еще сильнее забиться под раковину. Нилла тоже пронзительно вскрикнула, пытаясь удержать ногами дверь, когда та стала поддаваться натиску Джинджер и издавать трески, напоминающие выстрелы. Джинджер снова врезалась в дверь, и от этого удара по ногам Ниллы до самых бедер прошла болезненная вибрация. Девочка стиснула зубы… следующий удар наверняка должен сломает щеколду, и тогда женщина доберется до них.

Но удара не последовало.

— Черт… — услышали они приглушенное ругательство женщины.

А затем дети услышали то же, что и она: отдаленный шум двигателя моторной лодки, который стремительно приближался.

****

Фэй Рипп замедлила лодку и заглушила двигатель. Судно легло в дрейф у самого берега.

— Дальше не получится, — сказала она Кертису, сидевшему в носовой части. — Под водой остались сваи там, где раньше был причал, так что можем пробить корпус. Тебе придется дальше самому, если ты, конечно, решишься…

Он кивнул в луче фонаря, который покоился на сидении рядом с его капитаном.

С огромным усилием он выдавил:

— … плиц…

— Я их оповещу. Это займет какое-то время, так что… ты уверен, что хочешь сойти на берег?

Он подтвердил свое намерение кивком.

— Черт, — пробормотала она. — Наверное, это ужасно важно, — она окинула взглядом руины пристани «Кабанья голова». Неужели ей показалось, или в здании действительно мелькнул лучик света? Она взяла свой фонарь и протянула его Кертису. — Что бы это ни было, видимо, ты должен это сделать. И вот это сможет тебе помочь.

Кертис взял фонарик. У них пистолеты, сказала Нилла. Никогда прежде в своей жизни он не использовал оружие и даже не держал в руках ничего такого, что могло бы причинить человеку вред, но теперь… ему нужно было что-то, даже если против пистолетов оно окажется бессильно. Он наклонился вперед и положил руку на древко гарпуна, который Фэй Рипп использовала, чтобы бороться с аллигаторами и ловить черепах. Затем он посмотрел на нее, ожидая ответа.

— Да, — кивнула она. — Бери.

С фонариком в одной руке и копьем в другой Кертис перелез через борт лодки и погрузился в воду по самую грудь.

— Будь осторожен, юноша, — посоветовала ему Фэй Рипп. Она подождала, пока он отойдет на безопасное расстояние, затем снова включила двигатель, развернула лодку и направила ее в ту сторону, откуда они прибыли.

Кертис начал пробираться через мусор, камни и сваи бывшего причала, которые чуть выступали над поверхностью воды. Когда он добрался до берега, то замер, оглядев место, в которое его позвали.

— Нилла, — послал он. — Я здесь.

Но она не ответила. Он направил луч фонарика чуть дальше, к лестнице, ведущей к остаткам смотрового крыльца и заметил, что ее ступеньки были слишком разрушены, чтобы подняться по ним… а затем он заметил на земле под ними тело, лежащее в груде беспорядочных обломков. Глаза мужчины были широко раскрыты, в них застыла смерть, и лицо — когда-то красивое, даже чем-то напоминавшее ангельский лик — было сильно искажено попавшей в лоб пулей.

Так, теперь осталась только женщина, — подумал Кертис. Как там говорила Нилла, было ее имя? Он не мог вспомнить.

Но кем бы она ни была, она излучала смертельную угрозу.

Ему пришла в голову мысль, что он может потерпеть неудачу. Шансы были не в его пользу. Отправившись в это злоключение по спасению своей подруги и ее младшего брата, он не рассчитывал на то, что ему придется сражаться копьем против пистолета. Возможно, с древними рыцарями такой прием бы и сработал, но с пистолетами… нет. К тому же, он не смог бы убить человека, даже если бы у него было оружие. Кертис не хотел никому причинять вреда, он просто хотел вернуть детей домой.

Он понял, что, вероятно, не готов столкнуться с тем злом, которое притаилось в этом разрушенном здании… но кто тогда, если не он?

Железноголовый. Прямо как твой отец.

Да, — подумал Кертис. — Я такой.

Он снова осветил лестницу. И тут он увидел, что женщина, стоявшая на крыльце, целится из пистолета прямо ему в лицо.

****

— Давай! — закричала Нилла, и они с малышом Джеком ударили женщину сзади за мгновение до того, как она успела выстрелить. Пуля просвистела мимо головы Кертиса.

Дети вышли из ванной, несмотря на то, что свет все еще мелькал под дверью, за которой они укрывались. Но Нилла услышала, как Кертис сказал «Я здесь», и поняла, что женщина — и мистер Парр тоже? — наверняка захотят пойти и посмотреть, кто к ним пожаловал.

На крыльце они все сплелись в агрессивный клубок. Нилла ударила Джинджер ЛаФранс в спину, а Джек со всей силы влетел ей под колени. Они упали в грязь, и всколыхнули небольшие волны в стоячей воде, которые останавливались у самых ног Кертиса, отступившего с придушенным вскриком испуга. Его фонарь выхватил из темноты три сражающиеся фигуры, напоминавшие клубок ниток, пытавшийся распутаться. А затем женщина схватила Ниллу за волосы, изо всех сил дернула на себя и приставила револьвер к ее голове.

Ее имя! Кертис лихорадочно пытался вспомнить ее имя. Как же оно…

— Веста! — сумел позвать он, и его горло пронзила боль. — Нет.

Это прозвучало, как стон ветра, проносящегося по кладбищу.

Женщина повернулась к нему.

В свете фонаря ее перепачканное грязью лицо выглядело ошеломленным. Ее рот открылся, но из него не вырвалось ни звука. Она вздрогнула, как будто незнакомец, произнесший ее истинное имя, сломил ее. Будто бы истинное имя было ее врагом, способным своими когтистыми лапами добраться до ее истерзанной души и открыть едва зажившую рану, обнажить то, что она давно пыталась похоронить. Ее истинное имя обладало над ней властью.

В следующий миг ее лицо исказилось гримасой гнева — такой ужасной, что от нее кровь стыла в жилах. Любой здравомыслящий человек отступил бы прочь, заметив на лице женщины такое чудовищное уродливое выражение.

Но сын Орхидеи и Железноголового Джо остался стоять на месте.

Она снова подняла пистолет и выстрелила ему в грудь. Кертис покачнулся от силы удара, и женщина шагнула к нему, выстрелив снова. Вторая пуля угодила ему в левый бок. Он выронил фонарик и копье и упал. Она бросилась к нему, собираясь произвести контрольный выстрел — в голову.

Со звериным воплем Нилла замахнулась поднятым с земли тонким обломком доски, которую сжимала мертвой хваткой — насколько позволяли связанные руки — и кинулась на женщину.

Три ржавых гвоздя, торчавших из куска древесины, врезались в шею Джинджер ЛаФранс. Нилла отпустила доску, и та просто осталась висеть, пригвожденная к шее похитительницы. Женщина задохнулась от боли, и, когда она повернулась к Нилле, ее глаза пылали огнем Ада, а кровь стекала из ее рта вниз по подбородку.

Револьвер взметнулся вверх, как голова атакующей змеи.

И тогда из груди женщины вырвался наконечник копья. Удар пришелся со спины.

Кертису придало сил его отчаяние, несмотря на то, что он чувствовал, как жизнь покидает его. Нилла и Джек Младший увидели, как с наконечника копья падает капля крови. Женщина опустила голову и посмотрела на торчащее из груди копье так, словно оно было странным цветком, распустившимся на ее теле. Револьвер выстрелил, но пуля просвистела между детьми, после чего он выпал из безвольной руки Джинджер.

Женщина со множеством имен опустилась на колени — медленно, словно все еще пыталась бросать вызов гравитации, несмотря на смертельную рану. Она оперлась о землю обеими руками. Кровь лилась из ее рта.

Кертис снова упал и пополз в сторону Ниллы и малыша Джека.

Женщина вздрогнула. Ее голова начала раскачиваться из стороны в сторону, словно она пыталась найти того, кто пронзил ее. Вскоре Кертис почувствовал, как ее взгляд сфокусировался на нем.

— Кто ты? — прошептала она.

А затем снова — с нарастающим гневом:

— Кто ты?! Кто… ты такой? Кто…

Ее локти подогнулись, и она рухнула вниз. Ее глаза и рот все еще были открыты, и в них тут же проникла грязная озерная вода, похоронив в себе все тайны этой женщины. Древко копья торчало из ее спины, как победный флаг.

Кертис лег на бок.

Нилла первой добралась до него. Джек Младший тоже попытался к нему подойти, но его подвела травмированная лодыжка, поэтому он просто сел на землю. На его лице застыло выражение шока.

— Кертис! — позвала Нилла, и, увидев его избитое лицо и кровь, начала плакать. — Кертис! — простонала она. — Кертис… о, Кертис! — она уткнулась лицом ему в плечо, чувствуя, как озерная волна омывает их обоих.

— Да, это мое имя, — ответил он. Но даже сейчас, когда он был рядом с ней, его голос звучал совсем слабо. — Не… забывай его.

— Поговори со мной! — умоляла девочка. — Пожалуйста!

— Я говорю. Но могу… только так… по-другому у меня… не выходит.

— Мы должны выбраться отсюда… найти помощь! Позвать кого-нибудь!

Кертис изо всех сил попытался заговорить, чувствуя, что это усилие может стать для него последним.

— Придут… — и затем продолжил уже мысленно. — Полиция. Мизз Рипп… ушла за ними.

— Нилла, — тихо произнес малыш Джек, — мне кажется… кто-то лежит там, под ступенями.

— Его застрелили, — сказал Кертис.

Нилла поняла, что это был мистер Парр. Вот, что за выстрел они слышали. Женщина убила его, прежде чем отправиться за ними.

Содрогнувшись всем телом и сплюнув грязь изо рта, Веста внезапно сумела сесть.

К ужасу Кертиса, Ниллы и Джека, сумасшедшая женщина попыталась подняться на ноги. Первая попытка ей не удалась, и она предприняла еще одну. Она была обращена к ним спиной и не пыталась обернуться или вытащить копье, торчащее из ее груди, как не пыталась вытащить и обломок доски, пришпиленный к ее шее. Наконец, она сумела подняться и шаткой походкой направилась вглубь озера. Шаг за шагом.

Дети и Кертис ошеломленно наблюдали за ней. Кертис подумал, что она похожа на пассажирку станции Юнион, шествующую по мраморным плиткам пола и направляющуюся на поезд, который должен был увезти ее в неизвестном направлении.

А меж тем женщина продолжала идти, и вода поднималась все выше и выше: до колен… до бедер… до пояса. Очень неожиданно она остановилась и замерла в ночном свете звезд. Она оставалась в таком положении несколько секунд, стоя совершенно неподвижно в мягких объятиях озера, пока, наконец, не упала назад. При этом одна ее рука грациозно взметнулась вверх, словно отвешивая всему миру последний жест презрения. Складки ее платья плавали вокруг нее, пока тело качалось на волнах, подобно какому-то деревянному обломку, вырванному из того, что когда-то было жизнью.

Все кончено, — подумал Кертис. Какое бы зло ни владело этой женщиной… оно исчезло.

— Она мертва? — спросил малыш Джек. В его голосе прозвучал тихий ужас. — Она умерла?

— Больше она вас не обидит, — мысленно сказал Кертис Нилле.

Девочка передала это своему брату и добавила:

— Полиция в пути. С нами… все будет в порядке.

— Да… да… но… она умерла?

Ни Кертис, ни Нилла больше не видели тела Джинджер. Нилла не хотела оставлять Кертиса, брать фонарик и искать эту женщину — она была в ужасе от одной мысли о том, что подойдет к краю воды и обнаружит там Джинджер, выползающую на берег с намерением затащить их всех в водяную могилу.

Усилием воли отогнав от себя подобные мысли, Нилла сказала:

— Она умерла, Джек. Просто помолчи сейчас, ладно?

— Ну и черт с ней тогда, — ответил мальчик, в точности повторяя интонацию их отца.

— Наш папа, — обратилась Нилла к Кертису, — он…

— Был жив, когда я его оставил. А сейчас… я не знаю…

Нилла поняла, что в данной ситуации это лучший ответ, на который он был способен. Кто-то сильно избил Кертиса, он вынес много боли, и она боялась, что он умрет прямо здесь, на ее руках. Она не смогла бы этого вынести, но при этом она была бессильна что-то сделать, чтобы помочь ему, несмотря на то, что он прошел такой долгий путь и сделал так много, чтобы спасти ее и брата. И вот теперь… все, что она могла предложить ему — это стать его слушателем.

— Они скоро прибудут, — сказала она. — Потерпи. Я знаю, они приедут.

— Скоро, — согласился он. — Мизз Рипп… она нас не подведет.

— Мы отвезем тебя в больницу, — обещала ему Нилла. — О, Кертис… без тебя… что бы могло случиться?

— Ничего хорошего, о чем стоило бы говорить, — ответил он. — Скоро вы будете дома. Да, совсем скоро.

Она молчала, а он смотрел на звезды.

Боль была не такой уж и сильной, но он начинал замерзать. Забавно, что в такую теплую и душную ночь он промерз до костей. Но… ведь уже утро, разве не так? Сколько сейчас могло быть времени? Так или иначе, через несколько часов взойдет солнце, и Ниллу с Джеком освободят. Это самое главное.

Кертис не боялся. Он знал, что полиция вряд ли успеет помочь ему, и до больницы он не дотянет. Нет. Он знал это так же точно, как знал расписание поездов. Он чувствовал, что слабеет и постепенно уходит, как будто силы его впитывала сама земля.

Но он сделал все правильно — это он тоже знал. Похоже, правильные поступки имеют очень высокую цену. Однако Кертис был рад ее заплатить и ни о чем не жалел. Его жизнь за жизнь двоих детей… это не такая уж и большая цена — так ему казалось.

— Держись, — умоляла Нилла. Ее голос сорвался, потому что она тоже знала правду. — Пожалуйста, держись.

— Я постараюсь, — ответил он. — Но… мои пальцы… они… немеют.

— Что? — переспросила она. — Я тебя почти не слышу.

Даже эта сила покидала его.

Он задумался о том, сделали бы они то же самое? Они. Рыцари. Сэр Тристрам… сэр Гавейн… сэр Ланселот… сэр Галахад… и остальные. Они бы сделали нечто подобное? Он надеялся, что если они существовали когда-то в каком-то другом месте, они бы одобрили его поступок, и один из них — или его тень в некоем мистическом месте — мог сейчас стоять в ожидании Кертиса, готовясь встретить его и сказать самую замечательную вещь на свете:

Стань одним из нас.

— Спасибо, Кертис, — прошептала Нилла. — Спасибо тебе за все, что ты сделал.

Его глаза закрылись, но он еще дышал — прерывисто и неглубоко. И вдруг Нилла и малыш Джек услышали вой приближавшихся сирен. Он доносился от дороги, ведущей к стоянке позади лодочной пристани. Нилла дотронулась кончиками пальцев до щеки Кертиса и наклонилась к самому его уху:

— Полиция здесь! Я пойду и встречу их. Держись, Кертис. Пожалуйста… они уже здесь. Ты понимаешь?

Она услышала его ответ и была поражена тем, что он прозвучал так же сильно, как во времена их прежних разговоров:

— Я понимаю.

Она встала. Нилла и ее брат взобрались по небольшому склону на стоянку. Маленький Джек сильно хромал на поврежденную ногу — падение с крыльца во время атаки на Джинджер не добавило его лодыжке здоровья. Но оба они были вознаграждены зрелищем красных пульсирующих проблесковых маячков полицейской машины… нет… их было две — одна следовала за другой. Вскоре они поняли, что вторая машина — не полицейская, а скорая.

Нилла обернулась к озеру.

Позже она так и не смогла понять, было ли это обманом зрения или игрой света от проблесковых маячков, но ей показалось, что росчерк раскаленного света, взметнувшийся прямо вверх… точнее, вверх и вперед, пролетел, словно метеор над озером. Так быстро… всего одно мгновение. Как это ни странно, но он чем-то напомнил ей маленькую сияющую птицу.

И за один удар сердца она исчезла.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СЛУШАЮЩИЕ

26

Это правда, что Дьявол может быть как мужчиной, так и женщиной. Что Дьявол может быть жесткой пружиной в сидении автомобиля, мухой в глазу или ударом деревянной дубинки по железным прутьям тюремной камеры. Правда и то, что Дьявол может сесть за руль этой самой машины с жесткой пружиной в сидении и устроить сумасшедшую и дикую езду. Он будет гнать, не обращая ни на кого внимания, и причинит сто десять миллионов видов страданий всем и каждому, пока не направит этот автомобиль прямо к утесу и не разобьет его об острые скалы под ним.

— После этого, — вещал овдовевший методистский проповедник, который женился на Орхидее Мэйхью осенью 1938 года, — Дьявол сбежит в укрытие, потому что Дьявол… он ведь не делает уборку после того, как разбивает машину. Нет, никогда! Это Отче — тот, кто приходит и очищает. Собирает этот сломанный двигатель. Вставляет новые лампы в эти разбитые фары. Устанавливает новое лобовое стекло. Крепит новые целые шины. Вот так автомобиль, который был разрушен рукой Дьявола — дьявольски плохим, плохим водителем — готов снова проехать многие, многие мили. Почему же Отче не остановил Дьявола до того, как тот сел за руль машины, с которой все началось? — вопрошал он на собрании Методистской церкви Возлюбленного Спасителя в Вилл-Платте, штат Луизиана. — Мы же все хотим это знать, ведь так? «Почему» спрашиваем мы. Что ж, я всего лишь человек, и я, так же как и вы, испытываю страдания на жизненном пути оттого, что не знаю истинной воли Бога. Но я знаю одно: c какими бы обломками вы не столкнулись, как бы безнадежно они ни выглядели, как бы ни казалось, что двигатель сломан и никогда, никогда больше не заведется… Отче — великий, всемогущий и знающий механик. Если только вы позволите Ему действовать. Как только вы откажетесь от этой старой машины, Дьявол съедет со скалы. Пусть потом Отче поработает над ней, потому что Дьявол… затаится в подполье.

В октябре 1934 года Орхидея переехала из Нового Орлеана на ферму своей семьи в нескольких милях от Вилл-Платта. Она отдала своему Па две тысячи долларов, полученных ею в качестве подарка от мистера Джека Ладенмера, и на эти средства он смог купить столь необходимый ему новый трактор. Она заняла свою старую спальню в задней части дома, где безвылазно томилась, пока ее Па и Ма не сказали, что если она не отправится на церковный пикник в этом году, то они засунут ее в корзину и продадут, как ненужное белье. Она неохотно пошла, и этот поступок изменил всю ее дальнейшую жизнь.

У нее и пастора Мики — Майки для нее — был счастливый дом, расположенный через дорогу от церкви. Она оказалась очень способным декоратором, и некоторые из прихожанок церкви оценили ее уникальный взгляд на вещи. Посещая ее дом, они никогда не забывали спросить о прекрасном бокале с бриллиантовыми гранями вокруг основания, который демонстрировался на маленьком квадрате темно-синего бархата в специальном алькове.

— Мой лучший бокал, — говорила она им. — Я никогда не пользуюсь им, но всегда держу его там… на почетном месте. Он называется Уотерфорд. И… я не думаю, что когда-нибудь будет существовать еще один такой. В целом мире… никогда впредь.

Дамы согласно кивали. Это действительно был прекрасный бокал.

Уэнделл Крэбл потратил часть двух тысяч долларов, которые получил от мистера Джека Ладенмера, на то, чтобы купить себе прекрасное радио. Ночью он слушал мир, а днем продолжал его двигать. Ему было семьдесят два года, когда он оставил свою должность мастера носильщиков в 1937 году. За это время он повидал многих молодых парней, которые приходили и уходили: для одних он становился наставником, а других ему приходилось выпроваживать, потому что его главная забота заключалась в том, чтобы избавлять свой «дом» от неприятностей. В день его официального выхода на пенсию он был удостоен мемориальной доски за выдающийся вклад в работу станции Юнион и качественное обслуживание ее пассажиров. Во время небольшой церемонии доску поместили на стену, мимо которой туда-сюда сновали путешественники на пути к новым местам, и она оставалась там, пока терминал не был снесен в 1954 году, чтобы освободить место для нового, расположившегося прямо через дорогу.

Ол Крэб скончался в марте 1941 года и был похоронен с женой и дочерью на кладбище №1 в Сент-Луисе, в пределах зоны распространения ароматов ладана и гамбо площади Конго и зоны слышимости ее звонких барабанов.

Оправившись после больницы, Клэй Хартли получил новый стеклянный глаз и продолжил исполнять обязанности шофера семьи Ладенмер вплоть до лета 1942 года, когда выяснилось, что восемнадцатилетняя Нилла хотела либо водить сама, либо чтобы шофером был кто-то из ее поклонников. Джек Младший — теперь все звали его ЭлДжей — в шестнадцать лет тоже изъявлял желание сесть за руль автомобиля. Хартли — мистер Хартли, как повзрослевшие дети всегда называли его — объявил, что пришло время двигаться дальше. Его мечтой всегда было посмотреть Канаду от побережья до побережья, и, возможно, после этого он захотел бы исследовать еще и на Аляску.

— Все пути открыты, ведь так? — сказал он своему боссу, и Джек Ладенмер в день отставки в знак признательности наградил его чеком на десять тысяч долларов и новым микроавтобусом «Крайслер Таун&Кантри» с деревянными панелями по бокам.

На Джека Ладенмера Младшего оказывалось сильное давление, чтобы он перенял дело отца. Вопрос был решен, когда ЭлДжей, будучи студентом в Университете Луизианы в 1945 году, отправился с несколькими сокурсниками в Атланту и попал на провокационно-звучащую пьесу под названием «Поцелуй и Скажи». Пьеса оказалась не настолько уж провокационной, но одна из молодых актрис, Софи Хейдон, так увлекла ЭлДжея, что он стал с ней встречаться. Он довел своего отца до срыва, а мать — до лекарственной зависимости, когда бросил колледж и потащил мисс Хейдон в Голливуд. Если говорить кратко, то он обнаружил, что добиться успеха в Голливуде — гораздо более сложное дело, чем следовать по стопам своего отца, но он все же отказался жить на деньги своей семьи… главным образом потому, что отец лишил его этого источника дохода.

ЭлДжей получил работу в почтовом отделении фирмы по связям с общественностью и через четыре года переехал в офис с окном. Он стал известен как вспыльчивый парень, который мог обругать краску на стене, но в то же время он слыл человеком с большими, прочными идеями и способностью находить общность во множестве разных точек зрения. Словосочетание «Спросите ЭлДжея» стало нарицательной фразой в фирме «СБМВ и партнеры», и когда Баттелс покинул дело, название было изменено на «СДжМВ и партнеры». В 1959 году ЭлДжей женился на Эми Ви Вэллант из семьи Вэллантов, нефтяников из Техаса. Он познакомился с нею во время сбора средств для детской больницы в Далласе. Вскоре, друг за другом, у них родилось двое мальчиков и девочка. ЭлДжей со всей своей семьей периодически летал в Новый Орлеан, чтобы повидать свой старый дом и родные пенаты и обыграть в гольф старика, который все еще мог попасть в лунку с одного удара в свои почти 70 лет.

Маленькая девочка, выросшая в Техасе, не испугалась того ужасного зрелища, которое предстало перед ней июльским утром 1934 года — скорее оно возмутило ее и послужило стимулом. Она с рвением погрузилась в школьное обучение, как в начальной, так и в средней школе, получила стипендию по математике в Университете Бейлора и развила организаторские навыки, которые впоследствии стала применять в том, что считала миссией всей своей жизни. В возрасте 32 лет, в 1955 году, миссис Джоди Эдсон Фуллертон — учительница математики старшей в школе Роя Миллера в Корпус-Кристи — была доставлена в Нью-Йорк вместе с пятью другими активистами, удостоенными наград «Американского общества защиты животных» за свои выдающиеся общественные инициативы.

****

Даже долгое время спустя Нилла думала, что слышит его.

Она была уверена, что в ее голове раздаются потрескивающие звуки, похожие на старые классические записи, которые ставила ее мама, что для нее служило сигналом, что линия активирована, их трубки сняты, и они снова находятся на связи. Иногда ночью она просыпалась, услышав это, и отправляла в темноту:

— Ты там, Кертис? Я здесь. И я слушаю тебя.

Но он никогда не отвечал.

Она ни разу не спрашивала отца, было ли обнаружено тело женщины. Она посчитала, что его нашли, и это все, что ей нужно было знать. Если оно не было найдено, это означало, что аллигаторы разорвали его на куски.

Так тому и быть.

Когда ей исполнилось тринадцать лет, она услышала, как кто-то транслировал приветствие. Она ответила, и это оказалась десятилетняя девочка по имени Дениз Бишоп, чья семья только что переехала из Мемфиса в Галфпорт, штат Миссисипи, где ее отец работал на буксире. Дениз сказала, что до переезда она разговаривала с молодым человеком из Маунтин-Хоум, штат Арканзас, но в прошлом году он вступил в армию и уехал. Она припомнила, что он упоминал о разговорах с женщиной, которая работала в публичной библиотеке Спрингдейла, штат Арканзас. Так что где-то там были такие же, как и они, только лучше было держать это в тайне, потому что не многие могли это понять.

Нилла рассказала обо всем, и к счастью для нее, ее родители приняли эту ее особенность. Она и Дениз планировали встретиться, но встреча так и не состоялась. Они общались между собой почти два года, их связь отлично работала, и лампы светились, а затем, совершенно неожиданно, у Ниллы возникли проблемы с отправкой своих посланий и прослушиванием Дениз. Все выглядело так, как будто ее батарея просто разрядилась, и хотя она пыталась давать себе время на перезарядку — после чего, обычно, у нее случались короткие периоды, когда сигнал был сильным и ясным — она понимала, что с ее линией связи произошел определенный сбой, и что существовать ей осталось недолго.

В возрасте пятнадцати лет Нилла услышала, как телепатический «голос» Дениз Бишоп прозвучал для нее в последний раз, и все закончилось.

Школа стала для нее самым важным делом ее жизни. Она и чтение медицинской литературы. Поначалу журналы и книги на эту тему были слишком мудреными для нее, но она корпела над ними и была полна решимости впитать их информацию. Она никогда не забывала, насколько беспомощной чувствовала себя там, стоя на коленях рядом с Кертисом в ту страшную ночь на озере, неспособная сделать хоть что-то, чтобы спасти ему жизнь. Случившееся оставило на ней след, и теперь это преследовало ее.

Она прошла ряд курсов Красного Креста, включая курсы по спасению жизни в чрезвычайных ситуациях. Это стало для нее отправной точкой.

Нилла поступила в медицинскую школу Тулана в возрасте 24 лет. Восемь лет спустя, после того, как были удовлетворены ее требования к месту жительства, она стала доктором Ниллой Терезой Ладенмер, а через три с небольшим года после этого она стала миссис Роберт Хобарт… фактически, миссис доктор Роберт Хобарт. Ее жених был врачом, который высадился на берег Нормандии в качестве молодого медика в день Д^[116].

В мае 1962 года супружеская пара врачей открыла бесплатную клинику на Эспланад-Авеню в пригороде Треме, недалеко от улицы Марэ, где раньше была парикмахерская Принса Парди, в двух кварталах от пустующих и замусоренных участков, где смех больше не доносился из давно канувших в лету клубов «Шикарный Акр», «Десять Капель» и «Дан Диджит».

Несмотря на то, что город хотел внести в себя некоторые изменения, чтобы воздать почести генералу конфедератов Пьеру Борегару^[117], три акра общинного парка по-прежнему именовались жителями Треме площадью Конго. Хотя к тому времени многие местные предприятия и кафе остались в памяти только пожилых людей, а сами превратились в пыль и ржавчину, гниющую древесину и рассыпающиеся кирпичи.

Неизменными остались лишь бесконечные ряды лачуг и домиков.

Когда кто-нибудь спрашивал, в честь кого была названа клиника, доктор Нилла Хобарт отвечала, что в честь ее друга. Человека, который очень много значил для нее.

— Человека, — говорила она, — которого мой отец однажды назвал рыцарем в сияющих доспехах.

И правда состояла в том, что ее отец — как всегда, сварливый и раздражительный, особенно, когда проигрывал ЭлДжею очередную партию в гольф — называл его все так же, несмотря на все минувшие годы.

И Нилла всегда отдельно упоминала, говоря о своем друге, что он был очень хорошим слушателем.

Роберт МакКаммон Участь Эшеров

Я вижу события, которые грядут, и они вселяют в меня страх.

Родерик Эшер

Чертова участь

(валлийское поименование бедствия)

Пролог

Над Нью-Йорком ударил чугунный колокол грома. Тяжелый воздух расколола молния. Ударив в высокий шпиль церкви Джеймса Ренвика на Девятой Восточной улице, она затем поразила насмерть полуслепую ломовую лошадь на Четырнадцатой Западной улице. Хозяин лошади, бледный от ужаса, выпрыгнул из повозки и бросился прочь, оставив груз картофеля утопать в грязи.

На дворе было 22 марта 1847 года, и «Нью-Йорк Трибьюн» предсказала «ночь ужасной бури, вселяющей страх в людей и животных». На сей раз предсказание полностью соответствовало действительности. Яркая вспышка озарила небо над Маркет-стрит, и молния ударила в дымоход магазина. Деревянное строение мгновенно вспыхнуло, набежала толпа пялиться на веселое пламя. Паровые машины и повозки перестали ездить по улицам. Деревянные колеса и лошадиные копыта утопали в грязи. Множество собак, крыс и свиней металось по проулкам, на которых банды типа «Давер Бойс», «Плаг Оглис» и «Моан Стикерс» поджидали свои жертвы, вдоль прямых мощеных улиц. Под газовым фонарем изваянием застыл полицейский.

Нью-Йорк, город молодой, уже был переполнен. Жизнь здесь так и бурлила, полная опасностей – ибо невольного участника этого исполняемого в бурном темпе уличного представления могли в любой момент бесцеремонно избавить от имеющихся при нем ценностей, – и щедрая на удачи вроде кошелька, полного золотых монет. Одинаково оживленные улицы вели от доков к театрам, от кегельбанов к веселым домам, от Поворота Убийств к Сити-Холлу, хотя по некоторым авеню прогресса невозможно было пройти из-за куч мусора и отходов.

Опять прогремел гром, и с небес на землю обрушились целые потоки воды. Щеголи и девицы, выходившие из дверей «Дельмонико», мгновенно промокли до нитки. Вода била в чердачные окна домов и просачивалась вниз, в лачуги скваттеров, черная от сажи. Дождь загасил фонари, унял драчунов, ускорил неприличные предложения и смертельные нападения. Мутные потоки воды уносили в реку грязь с улиц. По крайней мере ненадолго ночной поток людей был нарушен.

Две рыжие лошади, склонив головы под дождем, тянули черное ландо по Бродвею в сторону к гавани. Кучер-ирландец ежился в насквозь сыром коричневом пальто. Вода стекала с полей его низко надвинутой шляпы. Он проклинал тот час, когда решил проехать мимо отеля «Де Пейзер» на Кэнал-стрит. Если бы не подобрал пассажира, мрачно думал кучер, то был бы уже дома, грея ноги у камина с кружкой крепкого портера в руках. Конечно же, сейчас у него в кармане золотой, но чем может помочь золотой, когда он продрог до костей? Он подстегивал лошадей, хотя знал, что они не пойдут быстрее. Проклятье! Что этот пассажир ищет?

Этот джентльмен сел у отеля «Де Пейзер», вложил в руку кучера золотой и велел ехать как можно скорей в редакцию газеты «Трибьюн». Там ему было велено ждать, и спустя пятнадцать минут одетый в черное джентльмен появился снова и назвал новый адрес. Небо тем временем заволокли тучи, и вдалеке грохотал гром. Они ехали в пригород, расположенный по соседству с Фордхэмом во впадине между Лонг-Айлендскими холмами. Там они остановились у слегка зловеще выглядящего коттеджа, где джентльмена приняла полная, средних лет женщина. Очень неохотно, как показалось кучеру. Спустя полчаса под холодным ливнем, что обещало кучеру тесное знакомство с простудой, джентльмен в черном появился с новыми адресами: обратно в Нью-Йорк, как можно быстрее, ради посещения нескольких дешевых таверн в самом опасном районе города. Юг Треугольника ночью! – печально думал кучер. Одно из двух: то ли этому джентльмену нужна дешевая шлюха, то ли ему захотелось поиграть со смертью.

Углубившись в лабиринт южных улиц, кучер испытывал некоторое облегчение от того, что сильный дождь удерживает бандитов под крышей. «Слава Богу!», – подумал он, и в это мгновение два молодых парня в лохмотьях выбежали из подворотни, направляясь к экипажу. В руке одного из них кучер с ужасом заметил булыжник – видно, парень намеревался размозжить колесо, а затем как минимум избить и ограбить обоих. Кучер отчаянно взмахнул кнутом и крикнул: «Пошла! Пошла!» Лошади, почуяв надвигающуюся опасность, рванули вперед по скользкой мостовой. Брошенный камень ударил рядом с кучером, затрещала древесина. «Пошла!» – снова закричал кучер и держал лошадей на рысях еще две улицы.

Штора позади кучера приоткрылась.

– Извозчик, – осведомился пассажир, – что это было?

Его голос был спокойным, но с повелительными интонациями. «Привык отдавать распоряжения», – подумал кучер.

– Прошу прощения, сэр, но… – Он оглянулся через плечо и посмотрел на своего пассажира. В тусклом свете фонаря он увидел худое, бледное лицо, на котором выделялись серебристые аккуратные усы и борода. Глубоко посаженные, цвета вороненой стали глаза смотрели на кучера с властностью аристократа. Его возраст был странно неопределенным, лицо казалось гладким, без каких-либо морщин, кожа была мраморно-белая. На джентльмене были черный костюм и блестящий черный цилиндр. Его руки, длиннопалые, затянутые в черные кожаные перчатки, играли тростью черного дерева с роскошным серебряным набалдашником – головой льва со сверкающими изумрудными глазами.

– Что «но»? – спросил он. У кучера слова застряли в горле.

– Сэр… это не самое безопасное место в городе. Вы выглядите вполне респектабельным джентльменом, сэр, – такие, как вы, редко заезжают в эту часть города.

– Не лезьте не в свои дела, – посоветовал джентльмен. – Мы напрасно теряем время, – сказал он и снова задернул шторку.

Кучер тихо выругался в промокшую от дождя бороду и повел экипаж вперед. «Слишком многого хотят от человека за один золотой! – думал он. – Хотя с ним можно неплохо провести время в баре».

Первой остановкой был кабачок на Энн-стрит под названием «Уэльский погребок». Джентльмен прошел внутрь, пробыл там мгновение и вернулся. Столько же времени он провел и в «Павлине» на Салливан-стрит. «Мечта джентльмена», таверна двумя кварталами западнее, также была удостоена лишь краткого посещения. На узкой Пил-стрит, где дохлая свинья привлекла стаю бродячих собак, кучер подогнал экипаж к захудалой таверне под названием «Погонщик мулов». Как только джентльмен вошел в таверну, кучер надвинул шляпу на лоб и погрузился в раздумья, не стоит ли вернуться к работе на картофельных полях.

Внутри «Погонщика мулов» при тусклом свете лампы развлекалось пестрое сборище пьяниц, игроков и хулиганов. В воздухе стоял табачный дым, и джентльмен в черном брезгливо поморщился от смешанного запашка плохого виски, дешевых сигар и промокшей одежды. Несколько мужчин посмотрели на джентльмена, оценивая его как потенциальную жертву, но его крепкие плечи и твердый взгляд подсказали им искать поживу в другом месте.

Он подошел к стойке, за которой разливал зеленоватое пиво смуглый мужчина в штанах из оленьей кожи, и произнес имя.

Бармен слегка улыбнулся и пожал плечами. По грубой сосновой стойке скользнула золотая монета, и в маленьких черных глазах мелькнула жадность. Он потянулся за монетой, но трость, увенчанная серебряным львом, прижала его руку к стойке. Джентльмен в черном повторил имя, негромко и спокойно.

– В углу, – бармен кивком указал на одиноко сидящего человека, старательно пишущего что-то при свете масляного светильника, в котором коптила ворвань. – Надеюсь, вы непредставитель закона?

– Нет.

– Не причиняйте ему вреда. Он, знаете ли, наш американский Шекспир.

– Нет, не знаю. – Джентльмен поднял трость, и бармен быстро сгреб монету.

Джентльмен в черном намеренно медленно подошел к одинокому человеку, пишущему рядом со светильником. На грубом дощатом столе перед писателем стояла чернильница и лежала стопка дешевой бледно-голубой бумаги для письма. Рядом стояли полупустая бутылка шерри и грязный стакан. Скомканные испорченные листы были разбросаны по полу. Писатель, бледный, хрупкий человек со слезящимися серыми глазами, работал; перо, зажатое в тонкой нервной руке, быстро бегало по бумаге. По прекратил писать, подпер лоб кулаком и секунду сидел так без движения, словно у него в голове не было ни одной мысли. Вдруг он нахмурился, желчно выругавшись, скомкал лист и швырнул его на пол, где тот ударился о ботинок джентльмена.

Писатель поднял взгляд, озадаченно моргнул, на лбу и щеках его выступила лихорадочная испарина.

– Мистер Эдгар По? – тихо спросил джентльмен в черном.

– Да, – ответил писатель; болезнь и шерри сделали его голос глухим, а речь – невнятной. – А вы кто?

– С некоторых пор мне очень хотелось повстречаться с вами… сэр. Могу я сесть?

По пожал плечами и махнул в сторону кресла. Под глазами у него были большие синие отеки, губы серые и дряблые. Дешевый коричневый костюм был в грязи. Белая льняная сорочка и изношенный черный галстук усеяны винными пятнами. Потертые манжеты делали его похожим на бедного школяра. От него веяло жаром, порой его пробирала дрожь, и тогда он откладывал перо и подносил дрожащую руку ко лбу. Темные волосы были влажными от испарины, бисеринки пота блестели в желтоватом свете горящей ворвани. По сильно и громко закашлялся.

– Простите, – сказал он. – Я болен.

Мужчина аккуратно, стараясь не задеть чернильницу или бумагу, положил свою трость на стол и сел в кресло. Сразу же возле него появилась дородная барменша спросить, что их милость желает, но он отослал ее легким движением руки.

– Вам следует попробовать здешнее амонтильядо, сэр, – сказал ему По.

– Оно зажигает искру разума, а на худой конец согревает желудок в сырую ночь. Извините меня, сэр. Вы видите, я работаю. – Он прищурил глаза, пытаясь сфокусировать взгляд на джентльмене. – Как, вы сказали, ваше имя?

– Мое имя, – сказал джентльмен в черном, – Хадсон Эшер. Родерик Эшер был моим братом.

По на мгновение застыл с полуоткрытым ртом, слабо вздохнул, а затем разразился громким смехом. Он смеялся, пока смех не перешел в кашель и По не осознал, что может задохнуться.

Овладев собой, он вытер слезящиеся от смеха глаза, еще раз закашлялся и плеснул себе в стакан шерри.

– Это отличная шутка! Примите мои поздравления, сэр! Теперь можете вернуть свой наряд в магазин костюмера и скажите моему дорогому другу преподобному Грисволду, что попытка уморить меня смехом почти удалась! Скажите ему, что столь милого розыгрыша я никогда не забуду! – По набрал полный рот шерри, серые глаза заблестели на болезненно-бледном лице. – О, нет – стойте! Я ему еще кое-что передам! Знаете ли вы, мой дорогой «мистер Эшер», что я сейчас пишу? – По пьяно ухмыльнулся и постучал по исписанным страницам. – Это шедевр, сэр! Лучшее, что я написал! Взгляд на сущность самого Господа Бога! Все здесь, все… – Он зажал страницы в руке и с хитрой ухмылкой прижал их к своей груди. – Этот труд поставит Эдгара По в один ряд с Диккенсом и Готорном! Конечно, все мы ослепли от сияния этого светоча литературы, преподобного Грисволда, но я с этим еще поспорю!

Он помахал страницами перед лицом собеседника. На листках, казалось, не было ничего, кроме расплывшихся клякс и пятен шерри. – Много он вам заплатил за шпионство для его плагиаторского пера? Убирайтесь, сэр! Мне вам сказать больше нечего!

На протяжении всей этой тирады джентльмен в черном не шелохнулся. Затем он смерил Эдгара По твердым как сталь взглядом.

– Вы настолько же глухи, насколько пьяны? – спросил он со странным певучим акцентом. – Я сказал, что мое имя Хадсон Эшер, а Родерик, человек, которого вы имели наглость злостно оклеветать, мой брат. Я оказался в этом американском бедламе по делу и решил потратить день, чтобы найти вас. Сначала я пошел в «Трибьюн», где я узнал от мистера Горация Грили адрес вашего загородного дома. Ваша приемная мать снабдила меня списком…

– Крикунья? – По задохнулся. Одна из страниц выскользнула из его рук и упала в лужицу пролитого пива. – Вы были у моей Крикуньи?

– …списком кабаков, в которых вас можно отыскать, – продолжал Хадсон Эшер. – Насколько я понимаю, я немного разминулся с вами в «Уэльском погребке».

– Вы лжец! – прошептал По с расширенными от потрясения глазами. – Вы не можете… не можете быть тем, кем вы назвались!

– Не могу? Прекрасно, тогда, может, перейдем к фактам? В 1837 году мой больной старший брат утонул во время наводнения, разрушившего наш дом в Пенсильвании. Я со своей женой был в то время в Лондоне, а моя сестра незадолго до этого сбежала с бродячим актеришкой, оставив Родерика одного. Мы спасли что смогли и сейчас живем в Западной Каролине. – Неопределенного возраста лицо Эшера, казалось, напряглось и застыло, как маска, а глаза его сверкали долго сдерживаемым гневом. – Теперь вообразите мое неудовольствие, когда спустя пять лет я наткнулся на книжицу презренных маленьких небылиц, именуемую «Гротески и арабески». Естественно, гротески. Особенно рассказ, названный… Впрочем, я уверен, вы сами прекрасно понимаете, о чем идет речь. В нем вы изобразили моего брата психом, а мою сестру ходячим трупом! О, я очень хотел встретиться с вами, мистер По; «Трибьюн» часто писала о вас, как я помню, около года назад вы были литературным львом, не правда ли? Но сейчас… Да, слава – тонкая субстанция, не так ли?

– Чего вы от меня хотите? – спросил пораженный По. – Если вы пришли требовать денег или хотите смешать мое имя с грязью на процессе по делу о клевете, вы зря теряете время, сэр. У меня очень мало денег и, клянусь Богом, я никогда не имел намерения порочить вашу фамилию или честь. Сотни людей в нашей стране носят фамилию Эшер!

– Возможно, – согласился Эшер, – но есть только один утонувший Родерик и только одна оболганная Маделейн. – Он помедлил минуту, изучая лицо и одежду По, затем чуть заметно недобро улыбнулся, показав краешек белых ровных зубов. – Нет, мне не нужны ваши деньги; я не верю, что из камня можно выжать кровь, но если бы я мог, я бы изъял все до одного экземпляры этого вздорного рассказа и устроил бы из них костер. Мне просто хотелось узнать, что вы из себя представляете, и показать вам, что из себя представляю я. Дом Эшеров еще стоит, мистер По, и будет стоять еще долго после того, как вы и я обратимся в прах. – Эшер вытащил портсигар и достал из него первосортную гаванскую сигару; он зажег ее от светильника и убрал портсигар. Выпустив в лицо По струю дыма, он произнес: – Я спустил бы с вас шкуру и прибил бы ее к дереву за очернение моего рода. Вас следует по меньшей мере заточить в приют для умалишенных.

– Я клянусь, я… я писал этот рассказ как фантазию! Он всего лишь отражение того, что было у меня на уме и в душе!

– В таком случае, сэр, мне жаль вашу душу. – Эшер затянулся сигарой и пустил дым сквозь ноздри, его глаза превратились в маленькие щелки. – Но позвольте мне высказать предположение относительно того, как вы наткнулись на эту грязную идею. Никогда не было секретом, что мой брат страдал душевно и физически. Он утратил душевное равновесие, когда наш отец погиб в руднике, еще до того как мы переехали в эту страну из Уэльса. Когда Маделейн оставила дом, он, должно быть, чувствовал себя всеми покинутым.

Во всяком случае, состояние Родерика и обветшание дома, оставленного мною на его попечение, не остались не замеченными простолюдинами, живущими в ближайших деревнях. Неудивительно поэтому, что его смерть и разрушение дома во время наводнения стали источником всякого рода пагубных слухов! Я допускаю, мистер По, что семя, из которого произросли ваши домыслы, было подобрано вами в месте, подобном этому, где хмель развязывает языки и будоражит воображение. Возможно, вы слышали о Родерике Эшере в какой-нибудь таверне между Питсбургом и Нью-Йорком, а ваше пьяное воображение дорисовало остальное. Я казнил себя, что оставил Родерика одного в столь тяжелое для него время. Так что вы должны понять: ваш гнусный рассказец уколол меня в самое сердце!

По положил страницы на стол и погладил их так, словно они были живые. Он издал тихий стон, заметив страницу, выпавшую в грязь на полу. Он аккуратно поднял ее и вытер рукавом, после чего некоторое время пытался дрожащими руками сложить страницы ровно.

– Мне… было нехорошо некоторое время, мистер Эшер, – сказал мягко По. – Моя жена… недавно умерла. Ее звали Вирджиния. Я… Я очень хорошо понимаю, что значит навсегда расставаться с близкими людьми. Я клянусь вам перед Богом, сэр, что и в мыслях не имел порочить ваше имя. Возможно, я… слышал где-то имя вашего брата или читал об обстоятельствах этого дела в газете – не помню, это было так давно. Но я писатель, сэр! А писатель имеет право на любопытство! Я прошу у вас прощения, мистер Эшер, но должен также заметить, что, как писатель, я вынужден видеть мир собственными глазами!

– В таком случае, – холодно сказал его собеседник, – мне кажется, было бы лучше, если бы вы родились слепым.

– Я сказал вам все что мог, сэр, – По опять потянулся к своему стакану с шерри. – У вас есть ко мне еще что-то?

– Нет. Я лишь хотел взглянуть на вас, и, как оказалось, один взгляд – это все, что я могу вынести. – Эшер потушил сигару в чернильнице писателя. Раздалось легкое шипение, и По тупо уставился на Эшера, не донеся стакан до рта. Эшер взял свою трость, поднялся и бросил на стол золотую монету. – Возьмите еще одну бутылку, мистер По, – сказал он. – Похоже, вы черпаете оттуда вдохновение. – Он подождал, наблюдая, как По подбирает монету.

– Я… желаю вам и вашей семье долгого и счастливого существования, – сказал По.

– И пусть ваша судьба вас не минует. – Эшер прикоснулся кончиком трости к краю цилиндра и вышел из бара. – Отель «Де Пейзер», – сказал он мокрому кучеру, усевшись в ландо.

Когда они тронулись, Эшер опустил фонарь, чтобы дать глазам отдых, и снял цилиндр. Под ним оказалась роскошная серебристая шевелюра. Он был доволен прошедшим днем. Его любопытство в отношении Эдгара По было удовлетворено. Этот человек, без сомнения, в сильной нужде, почти безумен и стоит одной ногой в могиле. По не знал ничего действительно важного о семье Эшеров; его рассказ был просто фантазией, слишком близко подошедшей к истине. Не пройдет и пяти лет, уверял себя Эшер, как Эдгар По окажется в гробу, и рассказ, который он написал, будет всеми забыт, как и другие, столь же малозначащие «литературные» эксперименты. И на этом все кончится.

Дождь барабанил по верху повозки. Эшер прикрыл глаза, его руки сжимали трость.

О, думал он, если бы Эдгар По знал всю историю! Если бы он только знал истинную природу безумия его брата Родерика! Но Родерик всегда был слабаком. Это он, Хадсон, унаследовал грубую силу и целеустремленность их отца, инстинкт самосохранения, передающийся сквозь поколения древнего валлийского рода Эшеров. Эшер ходит где пожелает, размышлял он, и берет что захочет.

Имя Эшеров будет воткано в гобелен будущего. Хадсон Эшер был уверен в этом. И Бог в помощь тем, кто станет на пути Эшеров.

Повозка цокала по скользкой мостовой, и Хадсон Эшер, выглядевший в свои пятьдесят три года от силы на тридцать, улыбнулся улыбкой ящерицы.

– Отель «Де Пейзер», пожалуйста, – сказал высокий блондин в коричневом твидовом костюме, садясь в такси на Шестнадцатой Восточной улице менее чем в трех кварталах от Центрального парка.

– Э-э? – таксист нахмурился. Это был растафарьянец с рыжими патлами и янтарными глазами. – Где это, дорогой?

– Кэнал-стрит, на пересечении с Грин.

– Вы будете там, дорогой. – Он завел автомобиль, нажал на гудок и влился в дневной поток машин, выругавшись, когда его чуть не задел грузовик. Он ехал на юг по Пятой авеню, пробираясь сквозь море такси, грузовиков и автобусов.

Пассажир на заднем сиденье расстегнул воротник и ослабил узел галстука. Он обнаружил, что руки его дрожат. Звуки улицы отдавались в его мозгу словно удары отбойного молотка, и он жалел, что мало выпил в «Ля Кокотт», маленьком французском ресторанчике, где только что позавтракал. Еще один бурбон смягчил бы грохочущие удары в его голове. Но все будет в порядке, решил он. Он был живчиком, и смог достойно встретить те плохие новости, которые ему только что сообщили.

Резкий гудок грузовика позади них чуть не доконал его. В голове запульсировала острая боль, словно она вся превратилась в гнилой зуб. Плохой знак. Он прижал руки к бокам, пытаясь сконцентрироваться на мерном тиканье счетчика такси, но вдруг обнаружил, что не отрываясь смотрит на водителя, на крошечный скелет, болтающийся у него в левом ухе. Скелет прыгал вверх и вниз, реагируя на рывки в движении автомобиля.

Мне становится хуже, подумал пассажир.

– Вы профессионал, Рикс, – сказала ему Джоан Рузерфорд менее чем час тому назад в «Ля Кокотт». – И во всяком случае, это не конец света. – Она была крепкой женщиной с крашенными черными волосами и заядлой курильщицей, не вынимавшей изо рта прокуренный мундштук из слоновой кости. Один из лучших литературных агентов, она работала с тремя его предыдущими романами ужасов и сейчас сообщала ему жестокую правду насчет его четвертого творения. – Я не вижу у «Бедлама» какого-либо будущего, по крайней мере в его нынешней редакции. Роман слишком отрывочен, слишком перегружен персонажами, и дьявольски трудно следить за развитием сюжета. Вы нравитесь издательству «Стрэтфорд Хаус», Рикс, и они не прочь издать вашу следующую книгу, но, думаю, не эту.

– Что вы мне предлагаете сделать? Выбросить эту книгу в мусорный ящик после того, как я потратил на нее больше шестнадцати месяцев? В этом проклятом романе почти шестьсот страниц! – Он заметил в своем голосе просительные интонации и сделал паузу, чтобы справиться с собой. – Я переписывал его четыре раза и не могу просто так взять и выбросить!

– «Бедлам» не лучшее из того, на что вы способны, Рикс. – Джоан Рузерфорд спокойно посмотрела на него голубыми глазами, и он почувствовал, что его прошиб пот. – У вас персонажи словно сделаны из дерева. Какой-то маленький слепой мальчик, способный видеть прошлое или что-то в этом роде, сумасшедший доктор, который режет на куски людей в подвале своего дома. Я до сих пор не могу понять, что у вас там происходит. Вы написали роман в шестьсот страниц, который читается как телефонный справочник.

Съеденная им пища опилками лежала на дне его желудка. Шестнадцать месяцев. Четыре мучительных переделки. Его последняя книга, средненький бестселлер, «Огненные пальцы», был издан «Стрэтфорд Хаусом» три года назад. Полученные за него деньги уже кончились. Дела с киношниками тоже заглохли. Железная рука нужды взяла его за горло, и ему начали сниться кошмары, в которых голос отца с удовлетворением говорил, что он рожден не для побед.

– Хорошо, – сказал Рикс, уставившись в свой бурбон. – Что мне теперь прикажете делать?

– Отложите «Бедлам» и начинайте новую книгу.

– Легко сказать.

– Да перестаньте! – Джоан ткнула сигаретой в маленькую керамическую пепельницу. – Вы уже не маленький, вы сможете! Когда профессионал сталкивается с проблемами, он отступает и начинает с начала.

Рикс кивнул и мрачно улыбнулся. На душе у него было мрачно, как на кладбище. За три года, прошедших после выхода его бестселлера, он пытался написать несколько разных книг, даже ездил в Уэльс исследовать одну свою идею, которая, однако, не прошла, но все замыслы рассыпались словно карточные домики. Обнаружив, что он сидит в баре в Атланте и размышляет над продолжением «Огненных пальцев», Рикс понял, что дела совсем никуда. Идея «Бедлама» пришла к нему ночью в кошмаре, в котором смешались темные коридоры, искаженные лица и трупы, висящие на крюках. Написав половину романа, он обнаружил, что и эта идея расползлась, как ветхая ткань. Но отказаться от нее после таких трудов! Выбросить из головы все сцены как мишуру, выкинуть из глубины воображения все персонажи и позволить им умереть! Джоан Рузерфорд сказала «начни другую книгу», как будто это так же просто, как сменить одежду. Он боялся, что никогда уже не сможет закончить другую книгу. Он чувствовал, что выжат как лимон этими бесплодными попытками, и уже не доверял своему чутью на подходящие сюжеты. Его здоровье ухудшалось, пришли страхи, доселе неведомые – как боязнь успеха, боязнь провала, боязнь риска. В охватившем его смятении он слышал и издевательскую нотку смеха своего отца.

– Почему бы вам не попробовать писать рассказы? – спросила Джоан и попросила счет. – Я могла бы разместить что-нибудь в «Плейбое» или «Пентхаузе». И, как вы знаете, я много раз говорила, что использование вашего настоящего имени тоже может принести выгоду.

– Я думал, вы согласны с тем, что Джонатан Стрэйндж – удачный псевдоним.

– Да, но почему бы не поэксплуатировать ваше настоящее имя, Рикс? Ничего страшного, если станет известно, что вы потомок тех самых Эшеров, о которых писал По. Я думаю, это будет плюс, особенно для того, кто работает в жанре ужасов.

– Вы знаете, я не люблю рассказы. Они меня не интересуют.

– А ваша карьера вас интересует? – резко спросила Джоан. – Если вы хотите быть писателем, вы должны писать. – Она достала кредитную карточку «Америкэн экспресс» и после внимательного ознакомления со счетом отдала ее официанту. Затем прищурилась и посмотрела на Рикса Эшера так, будто давно его не видела. – Вы мало съели за завтраком. Похоже, вы похудели со времени нашей последней встречи. Вы себя хорошо чувствуете?

– Да, все в порядке, – соврал он.

Оплатив счет, Джоан сказала, что вышлет рукопись в Атланту, и покинула ресторан. Он остался сидеть, вертя в руках стакан с вином. Полоска света, появившаяся, когда Джоан открывала дверь, неприятно резанула глаза, хотя стоял пасмурный октябрьский день.

Еще один глоток. Допью, и пора уходить.

Неподалеку от площади Вашингтона шофер сказал:

– Вот черт, гляди-ка!

Посреди Пятой авеню какой-то маньяк играл на скрипке.

Водитель нажал на гудок, и у Рикса возникло чувство, будто по его позвоночнику провели скребком.

Сумасшедший скрипач, пожилой, с покатыми плечами, продолжал терзать инструмент, застопорив движение на перекрестке.

– Эй, чудила! – закричал водитель из окна. – Уйди с дороги, милок! – Он хлопнул рукой по гудку и нажал на газ. Машина рванулась вперед, едва не задев скрипача, который продолжал играть с закрытыми глазами.

Другая машина внезапно выскочила на перекресток и, намереваясь объехать сумасшедшего, врезалась в бок почтового фургона. Еще одна машина, с орущим итальянцем за рулем, пытаясь избежать столкновения со скрипачом, задела левое переднее крыло их автомобиля.

Оба водителя выскочили из своих машин и принялись кричать друг на друга, а также на скрипача. Рикс сидел, окаменев, его нервы вибрировали. Голова трещала невыносимо; голоса шоферов, гудки машин и нытье скрипки рождали настоящую симфонию боли. Он крепко сжал кулаки, так, что ногти вонзились в ладони и повторял: «Все будет в порядке. Нужно только сохранять спокойствие. Сохранять спокойствие. Сохранять…»

Звук легкого удара, а затем шипение жира на сковородке, снова удар и снова шипение. Звуки участились. Лишь через некоторое время Рикс понял, что это такое.

Дождь.

Дождь стучал по крыше и скатывался по стеклу.

Рикс был уже весь в холодном липком поту.

– Чокнутый старикашка! – орал итальянец на продолжавшего играть скрипача. Дождь лил как из ведра, барабаня по крышам машин, застрявших на перекрестке. – Эй, ты! Тебе говорю!

– Кто платит за мою машину, милок?! – спросил водитель Рикса у другого шофера. – Ты стукнул мою машину, тебе и платить! – провозгласил он.

Стук дождя по крыше автомобиля напоминал Риксу канонаду. Каждый гудок острой иголкой пронзал уши. Сердце немилосердно частило, и он понял, что если останется здесь, в эпицентре шума, то сойдет с ума. За барабанным боем дождя он расслышал еще один звук – гулкий низкий стук, который становился все громче и громче. Рикс зажал уши, на глазах от боли выступили слезы, но этот стук отдавался у него в голове, словно кто-то бил его молотком по макушке. Хор автомобильных гудков казался палочными ударами. Сирена приближающейся полицейской машины острой бритвой резанула по его натянутым нервам. Рикс осознал, что глухой стук был стуком его сердца, и паника едва не затопила его сознание.

Со стоном ужаса и боли Рикс вырвался из машины под дождь и бросился к тротуару.

– Эй, – закричал водитель голосом, вонзившимся в шею Рикса, как стальной коготь. – А как насчет платы за проезд, милок!

Рикс бежал, голова раскалывалась, сердце бухало в такт шагам. Капли дождя били по навесу над тротуаром словно артиллерийские снаряды. Он поскользнулся и, падая, опрокинул мусорный ящик, высыпая его содержимое. Перед глазами Рикса закружилась черная пыль, и тусклый серый свет внезапно сделался таким ярким, что он был вынужден прищуриться. Серые дома ослепительно сияли, серый тротуар блестел как зеркало. Он попытался встать и поскользнулся на мусоре, ослепленный сводящим с ума многоцветьем автомобилей, вывесок, одежды людей. Оранжевый рисунок на боку городского автобуса изумил его, как нечто из иного мира. Пестрый зонтик прохожего, казалось, излучал лазерные лучи боли. Электрическая надпись на углу выжигала глаза. А когда благонамеренный пешеход попытался помочь ему встать, Рикс с криком вырывался – прикосновение руки жгло его тело сквозь твидовый костюм.

Тихая комната – он должен попасть в Тихую Комнату.

Атакуемый со всех сторон светом и шумом, Рикс пробирался вперед, как затравленный зверь. Он чувствовал тепло человеческих тел, словно люди вокруг него были ходячими факелами. К оглушительному стуку его собственного сердца добавлялся стук их сердец. Вселенная человеческих сердец, бьющихся в разных ритмах, с разной интенсивностью. Когда он вскрикивал, его голос повторялся в голове снова и снова, как шальное эхо, записанное на магнитофон. Он бежал по улице, а желтые, красные, зеленые, голубые тени кружились рядом и хватали за пятки. Споткнувшись о бордюр, он порвал рукав и ссадил колено, и когда смутно различимая сверкающая фигура с оглушительно бьющимся сердцем остановилась возле него, он закричал, чтобы к нему не прикасались.

Дождь усилился, капли колотили по асфальту рядом с ним с таким грохотом, словно это падали булыжники, выпущенные из катапульты. Каждая капля, попавшая ему на лицо, волосы или руки, жгла кожу, словно кислота. Ему не оставалось ничего другого, кроме как бежать – бежать к спасительному месту в отеле «Де Пейзер».

В конце концов в белом сиянии пульсирующего неба показался готический шпиль отеля. Его окна блестели и сверкали отраженными огнями, а видавший виды красный навес над входом со стороны Грин-стрит даже кричал, чудилось Риксу. Когда он перебегал улицу, скрип тормозов вызвал новую волну боли, но он не осмелился замедлить бег. Зажимая уши, он влетел во вращающиеся двери отеля и пересек длинный холл, покрытый аляповатым красным ковром с вытканными золотыми кругами. Не обращая внимания на окружающих, Рикс жал и жал кнопку вызова единственного лифта. Каждый раз контакт с пластиком вызывал у него боль. Он слышал, как высоко вверху шумят механизмы. Когда лифт подошел, Рикс, зайдя внутрь, захлопнул дверь, не дав никому войти, и нажал кнопку восьмого, самого верхнего этажа.

Лифт поднимался мучительно медленно. Рикс при этом слышал шум воды в трубах, теле– и радио-шоу, рок-музыку, диско; прошедшие через толстые стены человеческие голоса напоминали ему разговоры в ночных кошмарах, понять которые невозможно. Рикс сидел, скорчившись в углу, с плотно закрытыми глазами, зажав голову между коленями.

Дверь открылась, и Рикс побежал к своей комнате в конец тускло освещенного коридора, лихорадочно нашаривая ключ. Он ворвался в номер, окно которого, к счастью, зашторенное, выходило на Грин-стрит. Свет, просачивающийся сквозь дешевую ткань, был болезненно ярким. Рикс достал из кармана старинный медный ключ, с годами слегка позеленевший. Он вставил его в замок белой двери рядом с дверью ванной, повернул его и распахнул тяжелую, обитую резиной дверь, ведущую в безоконную Тихую Комнату.

С непроизвольным воплем облегчения Рикс занес ногу, чтобы переступить порог.

Но внезапно перед ним в дверном проходе возник скелет с кровоточащими глазницами, преграждая ему путь. Костлявые руки тянулись к нему, и Рикс, шатаясь, отступил. Он подумал панически, что Страшила все-таки отыскал его.

В номере раздался взрыв знакомого смеха. Рикс, дрожа и покрываясь потом, упал на колени и, глянув вверх, увидел лицо своего брата, Буна.

Бун ухмылялся. Длинные белые зубы и грубоватое лицо придавали ему в глазах Рикса вид хищного животного.

– Я подловил тебя, Рикси! – сказал он грубым и громким голосом, от которого Рикса забила дрожь. Бун начал было опять хохотать, но тут заметил, что у младшего брата приступ, и улыбка на его лице застыла. – Рикс? Ты… С тобой все в порядке?

– Нет, – прошептал Рикс, оседая на пол на пороге Тихой Комнаты. Дешевый пластиковый скелет в человеческий рост болтался перед ним, повешенный на крюк перед дверью. – Занеси меня… У меня не было времени добраться до тихого места…

– Господи! – Бун отступил на несколько шагов, боясь, что его брата вырвет. – Подожди минуту, держись! – Он открыл дверь в ванную комнату, где он сидел и читал «Роллинг Стоунз», когда в номер ворвался Рикс, и вынес ему пластиковый стакан виски. У виски был легкий привкус ржавчины, чего Бун, конечно же, не мог заметить, когда покупал его в винном магазине за углом. – Льда, к сожалению, нет, – сказал он, протягивая стакан Риксу.

Рикс быстро осушил стакан. Шотландское виски немедленно повздорило у него в желудке с бурбоном, и Рикс зажмурился так крепко, что на глазах выступили слезы. Когда он снова открыл глаза, свет уже не казался таким ярким. Дорогой темно-синий костюм Буна больше не сверкал в темноте, как сапфир, и даже яркий блеск его зубов немного померк. Шум отеля, как и стук сердца, тоже стал тише. Хотя в голове у Рикса еще яростно бухало, а в глазах кололо, он знал, что все проходит. Еще одна или две минуты. Спокойно, говорил он себе. Вдохни глубоко. Плавно выдохни. Еще раз вдохни. Боже всемогущий, какой сильный был приступ! Он медленно покачал головой, его чудесные рыжеватые волосы слиплись от дождя и пота.

– Почти прошло, – сказал он Буну. – Подожди минуту. – Он сел, ожидая, когда стихнет шум в голове. – Мне уже лучше, – просипел он. – Помоги мне встать, а?

– А ты не собираешься блевать?

– Помоги мне встать, черт тебя подери!

Бун взял Рикса за протянутые руки и поставил на ноги. Поднявшись, Рикс стукнул брата кулаком по лицу, вложив в удар все силы, какие смог собрать.

Получился слабый шлепок. Бун отступил, и его губы вновь растянула ухмылка, когда он заметил, как ярость исказила лицо Рикса.

– Тупой ублюдок! – вскипел Рикс. Он хотел было сорвать с крюка пластиковый скелет с грубо сделанными кровавыми глазницами и бросить его на пол, но его рука застыла на полпути. По каким-то причинам он не смог этого сделать и опустил руку. – В чем смысл этого?

– Просто шутка, не более. Думал, тебе понравится, учитывая, что это соответствует твоим вкусам. – Бун пожал плечами и усадил скелет в кресло.

– Выглядит вполне натурально, а?

– Но зачем ты повесил его в Тихой Комнате? Почему не в ванной, не в туалете? Ведь ты понимаешь, что есть только одна причина, по которой я открываю эту дверь!

– О, – Бун нахмурился. – Ты прав, Рикси. Я не подумал об этом. Просто мне показалось, что это подходящее место, только и всего. Ну, ладно. Все кончилось хорошо. Дьявол! Эта проклятая штука, вероятно, спугнула твой приступ! – Он по-ослиному заржал и показал на штаны Рикса. – Ха! Ты опять за свое! Никак, обмочился?

Рикс отправился к шкафу за чистыми брюками и рубашкой.

Бун развалился в изящном кресле, которое явно с трудом выдерживало его шестифутовое тело, и положил ноги на кофейный столик со стеклянными ножками. Он массировал скулу, по которой его ударил Рикс. В Западной Каролине Бун набил бы брату морду за куда менее значительное оскорбление.

– Воняет, как в конуре! Неужели они даже ковров не моют?

– Как ты сюда попал? – спросил Рикс, переодевшись. Его дрожь еще не прошла.

– Как любой, кто зовется Эшером, – ответил Бун и положил ногу на ногу. Он был обут в бежевые ковбойские сапоги из кожи ящерицы, которые никак не подходили к его консервативному костюму. – Знаешь, что я слышал об этом месте? Что будто бы коридорные иногда видят здесь человека, одетого в черное, в цилиндре и с тростью. Похоже, это сам старик Хадсон, а? Несчастный ублюдок, вероятно, обречен целую вечность мерить коридоры «Де Пейзера». Говорят, в его присутствии воздух становится ледяным. Чертовски хорошее место для вечного успокоения, а, Рикси?

– Я тебя просил не называть меня так.

– О, прошу прощения. Должен ли я называть тебя Джонатан Стрэйндж? Или на этой неделе твое имя мистер Знаменитый Автор?

Рикс проигнорировал колкость.

– Как ты попал в Тихую Комнату?

– Попросил ключ. У них там, внизу, целый ящик в сейфе. Эти старые зеленые штуки выглядят как ключи от гробницы. На некоторых видны отпечатки пальцев. Интересно, сколько Эшеров ими пользовались? Что до меня, то я бы и ночи не провел в этом склепе. Боже, почему у нас нет здесь света!

Бун встал и прошел через комнату к окну. Он раздвинул шторы, позволив тусклому свету пробиться сквозь забрызганное стекло, и постоял минуту, наблюдая за уличным движением. На его широком красивом лице морщин почти не было, и хотя три месяца назад ему исполнилось тридцать семь, он запросто мог бы сойти за двадцатипятилетнего. Его пышная волнистая шевелюра была темнее, чем у брата, и имела каштановый оттенок. В чистых, глубоко посаженных, изумрудно-зеленых глазах играли темно-зеленые искорки. Он был крепким и широкоплечим, в расцвете сил и лет.

– Извини насчет твоего приступа, – сказал он Риксу. – Я бы не устраивал такой идиотской шутки, если бы подумал хорошенько. Увидев по дороге сюда эту штуку в витрине магазина, я подумал… не знаю, я подумал, тебе это понравится. Ты знаешь, у меня не было приступов почти шесть месяцев. И последний приступ был не сильный – всего три или четыре минуты. Может, я забыл, какими тяжелыми они бывают. – Он отвернулся от окна, взглянул на брата и от изумления застыл.

Он не видел брата почти год и был поражен тем, как он изменился. Сеть морщин на лице Рикса напоминала битый фарфор. Его тускло-серые глаза смотрели устало и были обведены кругами. И хотя Рикс был на четыре года моложе Буна, выглядел он по меньшей мере на сорок пять лет. Он казался изнуренным и больным. Бун заметил на его висках седину.

– Рикс, – прошептал он. – Боже всемогущий! Что с тобой произошло?

– Я болел, – ответил Рикс, зная, что это не все. По правде говоря, он и сам толком не знал, что с ним происходит – только, что его приступы стали болезненными и непредсказуемыми, во сне его постоянно преследуют кошмары и чувствует он себя семидесятилетним. – Думаю, я слишком много работал. – Он осторожно, так как дрожь его еще не отпустила, пристроился в кресло.

– Слушай. Тебе надо есть бифштексы, чтобы улучшить свою кровь. – Бун выпятил грудь. – Я ем бифштексы каждый день, и посмотри на меня! Здоров, как племенной бык.

– Великолепно, – сказал Рикс. – Как ты узнал, что я здесь?

– Ты звонил Кэт и сказал, что вылетаешь из Атланты, чтобы встретиться сегодня со своим литературным агентом, не так ли? Где еще, кроме этой старой дыры, ты мог остановиться в Нью-Йорке?

Рикс кивнул. Отель «Де Пейзер» был куплен Хадсоном Эшером в 1847 году. В то время отель представлял собой великолепное готическое здание, возвышавшееся над простоватыми строениями. Насколько Рикс знал, компания Хадсона Эшера по производству пороха, расположенная близ Эшвилла в Западной Каролине, поставляла огромное количество пороха и снарядов в Европу через Нью-Йорк. Хадсон хотел присматривать за посредниками и оборудовал в этом номере на случай внезапного приступа обитую резиной Тихую Комнату. Она не менялась с годами и использовалась поколениями Эшеров, в то время как сам номер становился все более безвкусным. Рикс подозревал, что его отец, Уолен, когда получил выгодное предложение от подрядчика, все еще оставался единственным владельцем «Де Пейзера». Семья редко покидала Эшерленд, свое огромное поместье двадцатью милями западнее Эшвилла.

– Ты не должен работать так много. Когда выходит твоя следующая книга? – Бун налил себе еще стакан виски и снова сел. Когда он подносил стакан ко рту, на его пальце блеснул ярко-розовый бриллиант. – Прошло много времени после выхода «Огненных пальцев», верно?

– Я только что закончил новую книгу.

– Да? И когда она выходит?

– Может, следующим летом. – Он даже сам удивился тому, с какой легкостью соврал.

Бун опять встал.

– Ты должен написать настоящую книгу, Рикс. Знаешь, про что-нибудь, что действительно может случиться. Эти дерьмовые ужасы – просто вздор. Почему бы тебе не написать такую книгу, которую ты с гордостью подписал бы собственным именем?

– Давай не будем снова об этом, хорошо? – При каждой встрече с Буном ему приходилось защищать свой жанр.

Бун пожал плечами.

– Идет. Просто мне всегда казалось, что с людьми, пишущими такое дерьмо, должно быть, что-то неладно.

– Насколько я понимаю, ты приехал сюда не для того, чтобы обсуждать мою литературную карьеру, – сказал Рикс. – В чем дело?

Бун помедлил, сделав глоток. Затем тихо сказал:

– Мама хочет, чтобы ты приехал домой. Папе стало хуже.

– Какого дьявола он не ляжет в больницу?

– Ты знаешь, что папа всегда говорил. «Эшер не может жить вне Эшерленда». И глядя на тебя, братец Рикс, я думаю, он прав. Должно быть, что-то есть в воздухе Западной Каролины, раз ты так сильно сдал с тех пор, как покинул ее.

– Мне не нравится имение, мне не нравится Лоджия. Мой дом в Атланте. Кроме того, у меня есть работа.

– О? Мне показалось, ты говорил, будто только что закончил очередную книгу. Дьявол, если она вроде трех предыдущих, никакая доработка ее не спасет!

Рикс мрачно улыбнулся.

– Спасибо, обнадежил.

– Папа умирает, – сказал Бун, и быстрый огонек гнева промелькнул в его глазах. – Я пытаюсь делать для него все, что в моих силах, и все эти годы я пытался быть там, где он хочет. Но теперь он хочет видеть тебя. Я не знаю почему, особенно после того, как ты отвернулся от семьи. Я думаю, он настаивает на этом потому, что хочет, чтобы ты был рядом с ним, когда он будет умирать.

– Тогда, если я не приеду, – ровно ответил Рикс, – может быть, он не умрет? Может быть, он встанет с кровати и опять займется лазерными пушками и бактериологическим оружием, а?

– О Боже! – Бун сердито вскочил со своего места. – Не надо разыгрывать передо мной святошу, Рикс! Этот бизнес принес тебе лучшее поместье в стране, накормил тебя, одел и послал учиться в лучшую бизнес-школу Америки! Толку от этого, правда, не было. И никто не говорит, что ты непременно должен будешь идти в Лоджию, если приедешь. Ты всегда безумно боялся Лоджии, не так ли? Когда ты там заблудился и Эдвин вытащил тебя оттуда, твое лицо цветом напоминало зеленый сыр… – Он внезапно замолчал, потому что ему вдруг показалось, что Рикс бросится на него через стол.

– Мне помнится нечто иное, – с напряжением в голосе сказал Рикс.

Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга. Рикс вспомнил сцену из своего детства. Брат обхватил его сзади, повалил ничком на землю и, придавив коленом, так, что лицо Рикса вжималось в грязь Эшерленда и стало трудно дышать, издевался: ВСТАВАЙ, РИКСИ, ЧТО ЖЕ ТЫ НЕ ВСТАЕШЬ, А, РИКСИ?

– Хорошо. – Бун достал из внутреннего кармана пиджака авиабилет первого класса до Эшвилла и бросил его на стол. – Я повидал тебя и сказал все, что должен был сказать. Это от мамы. Она думала, что, быть может, у тебя осталась хоть капля жалости и ты навестишь папу на смертном одре. Если нет, пусть останется тебе на память. – Он подошел к двери, затем остановился и обернулся. – Да, катись в свою Атланту, Рикси, – сказал он.

– Возвращайся в свой выдуманный мир. Черт, да ты и сам уже выглядишь, как выходец из могилы. Я скажу маме, чтобы не ждала тебя. – Он вышел из номера и закрыл за собой дверь. Его кожаные ботинки заскрипели по коридору.

Рикс сидел, уставившись через комнату на скелет. Скелет усмехался ему как старый друг, как знакомый по множеству фильмов ужасов, которые Рикс смотрел. Символ смерти. Скелет в чулане. Кости, спрятанные под полом. Череп в шляпной картонке. Рука скелета, тянущаяся из-под кровати. Кости, лезущие из могилы.

Мой отец умирает, думал он. Нет, нет. Уолен Эшер слишком упрям, чтобы сдаться смерти. Они со смертью закадычные друзья. Они заключили джентльменское соглашение. Его «дело» давало смерти пищу – зачем ей кусать руку дающего?

Рикс взял авиабилет. Он был на завтрашний дневной рейс. Уолен умирает? Он знал, что здоровье отца за последние шесть месяцев ухудшилось, но смерть? Рикс сидел в оцепенении, не зная, плакать ему или смеяться. Он никогда не ладил с отцом, они на протяжении многих лет были друг другу чужие. Уолен Эшер был такой человек, что назначал своим детям часы для встречи и держал их на коротком поводке. Рикс как-то нагрубил ему, заслужив неиссякаемую ненависть отца.

Он не был уверен, любил ли он отца. Он сомневался, знает ли вообще, что такое любовь.

Рикс знал, что Бун всегда был большим любителем розыгрышей.

– Папа не умирает, – сказал он скелету. – Это просто выдумка, чтобы заманить меня обратно. – Пластиковые костяшки нагло блеснули, но промолчали. Глядя на них, он вспомнил скелет, болтавшийся в ухе шофера. По спине пробежали мурашки, и он был вынужден позвать горничную, чтобы убрали скелет – Рикс не мог заставить себя притронуться к нему.

Потом он позвонил в Эшерленд.

За четыре тысячи миль от него горничная ответила: «Резиденция Эшеров».

– Позовите Эдвина Бодейна. Скажите ему, что это Рикс.

– Да, сэр. Одну минуту, сэр.

Рикс ждал. Сейчас он чувствовал себя лучше. Он справился с приступом. Предыдущий приступ был у него неделю назад, посреди ночи, когда он слушал пластинку из своей коллекции джазовой музыки дома в Атланте. После того, как приступ прошел, он разбил пластинку вдребезги, думая, что спровоцировать его могла музыка. Он где-то читал, что определенные аккорды, тона и вибрации могут оказывать физическое воздействие.

Он знал, что эти приступы – симптомами состояния, названного в нескольких медицинских журналах «недуг Эшеров». Лекарств не было. Если отец умирает – значит, «недуг Эшеров» дошел до последней, смертельной стадии.

– Мастер Рикс! – сказал теплый, добродушный и слегка скрипучий голос в Западной Каролине. – Где вы?

– В Нью-Йорке, в «Де Пейзере». – Голос Эдвина наградил Рикса приятными воспоминаниями. Он представил высокого мужчину в униформе Эшеров

– серая куртка и темно-синие брюки с такими острыми складками, что можно порезаться. Он всегда чувствовал себя ближе к Эдвину и Кэсс Бодейнам, чем к собственным родителям.

– Желаете ли вы поговорить с…

– Нет. Ни с кем другим я говорить не хочу. Эдвин, у меня только что был Бун. Он сказал, что папе хуже. Так ли это?

– Здоровье вашего отца быстро ухудшается, – сказал Эдвин. – Я уверен, Бун объяснил вам, как сильно ваша матушка хочет, чтобы вы вернулись домой.

– Я не хочу возвращаться, и ты знаешь, почему.

Возникла пауза. Затем Эдвин произнес:

– Мистер Эшер спрашивает о вас каждый день. – Он понизил голос. – Я хочу, чтобы вы вернулись. Вы нужны ему.

Рикс не смог подавить натянутый, нервозный смешок.

– До этого он во мне никогда не нуждался!

– Нет. Вы не правы. Ваш отец всегда нуждался в вас, а сейчас нуждается больше, чем когда-либо.

Правда дошла до него прежде, чем он смог от нее закрыться: патриарх могущественного клана Эшеров и, возможно, самый богатый человек Америки лежит на смертном одре. Несмотря на то, что его чувства к этому человеку представляли собой мучительный клубок, Рикс знал, что должен навестить отца. Он попросил Эдвина встретить его в аэропорту и быстро повесил трубку, чтобы не передумать. Он пробудет в Эшерленде несколько дней, не больше, сказал он себе. Затем вернется в Атланту и приведет собственную жизнь в порядок, найдет какой-нибудь сюжет и приступит к работе, чтобы окончательно не загубить свою карьеру.

В комнату вошел присланный для уборки испанец с мешками под глазами. Он ожидал увидеть очередную мертвую крысу и с облегчением услышал приказание убрать пластиковый скелет.

Рикс лег и попытался заснуть. В его сознании возникли картины Эшерленда: темные леса его детства, где в подлеске, говорят, рыщут кошмарные твари; горы, смутной громадой темнеющие на оранжевой полосе неба; серые знамена облаков, венчающие верхушки гор, и Лоджия – непременно появляется Лоджия – огромная, темная и тихая, как могила, хранящая свои секреты.

Скелет с кровоточащими глазницами медленно вплыл в его сознание, и он сел, озаренный мрачным светом.

Давняя идея вновь захватила его. Это была та самая идея, ради которой он ездил в Уэльс, ради которой рылся в генеалогической литературе от Нью-Йорка до Атланты в поисках упоминаний об Эшерах в полузабытых записях. Иногда ему казалось, что все получиться, если он действительно того захочет, иногда – что тут чертовски много работы и все впустую.

Может, теперь время пришло, сказал он себе. Да. Ему однозначно нужна тема и он в любом случае возвращается в Эшерленд. По его губам пробежала улыбка; казалось, он услышал гневный крик Уолена за четыре тысячи миль.

Рикс вышел в ванную за стаканом воды и прихватил номер «Роллинг Стоунз», который Бун сложил и оставил на кафеле. Когда он развернул его в постели, крупный тарантул, аккуратно завернутый в журнал, выпал на его грудь и стремглав метнулся вдоль плеч.

Рикс выпрыгнул из постели, пытаясь стряхнуть с себя паука. Приступ, налетевший на него черной волной, загнал его в Тихую Комнату. При ее закрытых дверях никто не мог слышать его вопли.

Бун всегда был большимшутником.

Часть первая Эшерленд

– Расскажи мне сказку, – попросил маленький мальчик отца. – Что-нибудь жуткое, ладно? – Что-нибудь жуткое, – повторил отец и немного подумал. За окном совсем стемнело, и только лунный серп ухмылялся на небе. Мальчик видел его за спиной отца, месяц напоминал волшебный фонарь на черном ночном поле Дня всех святых, по которому никто не смеет ходить. Отец придвинулся ближе к кровати и сказал: – Хорошо. – Его очки блеснули в слабом свете. – Я расскажу тебе сказку о короле, умирающем в своем замке, и о детях короля, и о всех королях, что правили до него. Сказка может развиваться по-разному, пытаться запутать тебя. Она может кончиться не так, как тебе хочется… но такова уж сказка. А самое жуткое в ней то, что все это может быть правдой… а может и не быть. Готов? И мальчик, не зная, следует ли этого бояться, улыбнулся.

Джонатан Стрэйндж «Ночь – не для нас», «Стэнфорд Хаус», 1978

1

Выходя из авиалайнера «Дельта» на терминал аэропорта, расположенного семью милями южнее Эшвилла, Рикс увидел в группе встречающих Эдвина Бодейна. Высокого, ростом в шесть футов, аристократически худого, Эдвина было трудно не заметить. Он по-детски улыбнулся и кинулся обнять Рикса, который не преминул заметить, как изменилось лицо Эдвина, когда тот обнаружил, как сильно постарел Рикс за последний год.

– Мастер Рикс, мастер Рикс! – приговаривал Эдвин. Он говорил с южным, исполненным достоинства акцентом. – Вы выглядите…

– Как мороженое в жару. Но ты, Эдвин, выглядишь великолепно. Как поживает Кэсс?

– Как всегда – отлично. Боюсь только, с годами становится сварливой.

– Он попытался забрать у Рикса сумку с одеждой, но тот только отмахнулся.

– У вас есть еще багаж?

– Только чемодан. Я не думаю оставаться здесь долго.

Они получили багаж и вышли на улицу. Был прекрасный октябрьский день, солнечный и свежий. У тротуара стоял новенький лимузин, каштановый «Линкольн Континенталь» с затемненными окнами, непроницаемыми для солнца. Не одни только лошади были страстью Эшеров. Рикс погрузил багаж в обширный багажник и сел на переднее сиденье, не считая нужным отделяться от Эдвина плексигласом. Эдвин надел темные очки, и они тронулись, направляясь из аэропорта к Голубым горам.

Эдвин всегда напоминал Риксу Ичабода Крэйна – персонаж из его любимого рассказа Вашингтона Ирвинга «Легенда сонной лощины». Как бы хорошо на нем ни сидела его серая спортивная куртка, ее рукава всегда были коротки. Про его нос, похожий на клюв, Бун говорил, что на него можно вешать шляпу. На квадратном лице с мягкими морщинами светились добрые серо-голубые глаза. Под черной шоферской кепкой был высокий лоб, увенчанный хрупкой шапкой белых волос. Его большие уши, истинный шедевр плоти, опять вызывали ассоциации с бедным школьным учителем из рассказа Ирвинга. Хотя ему было уже далеко за шестьдесят, в его глазах застыло мечтательное выражение ребенка, который очень хочет сбежать с цирком. Он был рожден чтобы служить Эшерам и продолжил древнюю традицию Бодейнов, всегда бывших доверенными лицами у патриархов рода Эшеров. В серой спортивной куртке с блестящими серебряными пуговицами и с серебряной головой льва, эмблемой Эшеров, на нагрудном кармане, в темных, тщательно выглаженных брюках, в черном галстуке и с оксфордской заколкой, Эдвин с головы до пят выглядел мажордомом имения Эшеров.

Рикс знал, что за этой комичной физиономией скрывается острый ум, способный организовать все что угодно, от простых домашних дел до банкета на двести персон. Эдвин и Кэсс командовали маленькой армией горничных, прачек, садовников, конюхов и поваров, хотя готовить для семьи Кэсс предпочитала сама. Они подчинялись только Уолену Эшеру.

– Мастер Рикс, мастер Рикс! – повторял Эдвин, смакуя эти слова. – Так хорошо, что вы опять приехали домой! – Он слегка нахмурился и умерил свой энтузиазм. – Конечно… Жаль, что вы вынуждены возвращаться при таких обстоятельствах.

– Теперь мой дом в Атланте. – Рикс понял, что оправдывается. – Я вижу, автомобиль новый. Только три тысячи миль на спидометре.

– Мистер Эшер выписал его месяц назад. Он тогда еще мог передвигаться. Сейчас он прикован к постели. Естественно, у него личная сиделка. Миссис Паула Рейнольдс из Эшвилла.

Каштановый лимузин скользил по Эшвиллу, минуя табачные лавки, банки и лотки торговцев. Прямо за северо-восточной границей города стояло большое бетонное сооружение, напоминающее бункер и занимающее почти двенадцать акров дорогой земли. Оно было окружено унылой бетонной оградой с колючей проволокой наверху. Окнами служили горизонтальные щели, напоминающие бойницы, которые были расположены эквидистантно, начиная с крыши. Автостоянка, переполненная машинами, занимала еще три акра. На фасаде здания черными металлическими буквами было написано «Эшер армаментс», а под этими буквами помельче «Основана в 1841». Это было самое уродливое здание из всех, какие приходилось видеть Риксу. И каждый раз оно казалось еще более отвратительным.

Старик Хадсон мог бы гордиться, думал Рикс. Торговля порохом и снарядами превратилась в четыре завода, носящие имя Эшеров, выпускающие оружие и боеприпасы: в Эшвилле, в Вашингтоне, в Сан-Диего и в Бельгии, в Брюсселе. «Дело», как это называлось в семье, поставляло в течение более ста пятидесяти лет ружейный порох, огнестрельное оружие, динамит, пластиковые бомбы и современные системы оружия для самых богатых покупателей. «Дело» создало Эшерленд и сделало имя Эшеров – имя творцов смерти – известным и уважаемым. Рикс не мог представить, сколько убитых их оружием приходилось на каждый из тридцати тысяч акров Эшерленда, сколько людей, разорванных на куски, приходилось на каждый темный камень Лоджии.

Когда Рикс почти семь лет назад покинул Эшерленд, он сказал себе, что никогда не вернется. Для него Эшерленд был полон крови, и даже ребенком он ощущал кровавое присутствие смерти в его диких лесах, в вычурном Гейтхаузе и в безумной Лоджии. Хотя его угнетало собственное кровавое наследство, за эти годы его не раз посещали воспоминания об Эшерленде. Как будто что-то внутри его было не завершено и Эшерленд звал его назад, нашептывая обещания. Он несколько раз возвращался, но лишь на день или два. Мать и отец оставались такими же далекими, чужими и бесстрастными, как и всегда, брат тоже не менялся и оставался прежним чопорным задирой, а сестра делала все, что могла, чтобы избегать реальности.

Они оставили здание позади и свернули на широкое, уходящее в горы шоссе. Рикса приветствовал эффектный пейзаж: крутые холмы и ковры лесной травы пылали сочными багряно-красными, пурпурными и золотыми тонами. Под безоблачным голубым небом развернулась панорама крови и огня.

– Как восприняла это мама? – спросил Рикс.

– Старается вести себя точно так же. Иногда лучше, иногда хуже. Вы же знаете ее, Рикс. Она жила в совершенном мире так долго, что не может принять происходящее.

– Я думал, что он поправится. Ты же знаешь, какой он сильный и какой упрямый. Кто этот доктор, которого ты упоминал по телефону?

– Доктор Джон Фрэнсис. Мистер Эшер вызвал его из Бостона. Он специалист по клеточным аномалиям.

– Папа… сильно страдает?

Эдвин не ответил, но Рикс понял. Агония, которую переживал Уолен Эшер, была последней стадией «недуга Эшеров». По сравнению с ней приступы Рикса были просто слабой головной болью.

Эдвин свернул с главного шоссе на узкую, но хорошо ухоженную дорогу. Впереди был перекресток, от которого уходили три дороги: на Рэйнбоу, на Тэйлорвилль и на Фокстон. Они поехали на восток, в сторону Фокстона, городка с населением около двух тысяч человек, в основном фермеров, принадлежавшего вместе с окрестными полями семье Эшеров на протяжении пяти поколений.

Лимузин скользил по улицам Фокстона. Благосостояние города неуклонно росло, и Рикс заметил изменения, произошедшие с тех пор, как он был тут в последний раз. Кафе «Широкий лист» переехало в новый кирпичный дом. Появилось современное здание Каролинского банка. Палатка императорского театра предлагала билеты за двойную, по случаю Дня всех святых, цену на фильмы ужасов Орлона Кронстина. Но старый Фокстон тоже продолжал существовать. Двое пожилых фермеров в соломенных шляпах сидели на скамейке перед магазином скобяных изделий и загорали. Мимо проехал побитый пикап, груженный табачными листьями. Группа мужчин, праздно стоявших возле магазина, обернулась и стала разглядывать проезжающий лимузин, и Рикс заметил в их глазах тлеющие угольки негодования. Они быстро отвернулись. Рикс знал, что когда они заговорят об Эшерах, их голоса, возможно, понизятся до шепота. Понизятся от страха, что сказанное ими о старике Уолене будет услышано за густым лесом и горным хребтом, разделяющими Фокстон и Эшерленд.

Рикс взглянул на маленький, из грубого камня дом, в котором находилась редакция «Фокстонского демократа», местной еженедельной газеты. Он заметил отражение лимузина в окне дома и проникся уверенностью, что за окном, почти касаясь лицом стекла, стоит темноволосая женщина. На мгновение он вообразил, что ее взгляд направлен на него, хотя знал, что она не может его видеть сквозь затемненные стекла. Тем не менее он беспокойно отвел взгляд.

За Фокстоном лес опять быстро погустел и впереди казался непроходимой стеной. Красота гор стала дикой, острые утесы торчали из земли словно серые кости наполовину зарытых монстров. Случайная лесная тропа уходила, петляя, от главной дороги в лес, в глушь, к горным деревенькам, где жили сотни семей, крепко цепляющиеся за ценности девятнадцатого века. Их оплот, гора Бриатоп, стояла на западном краю Эшерленда, и Рикс часто думал, кто эти люди, поколениями живущие на горе, и что они думают о садах, фонтанах и конюшнях, которые находятся в чужом мире под ними. Они с недоверием относились ко всему чужому и редко спускались торговать в Фокстон.

Рикс неожиданно почувствовал легкий укол. Даже не глядя на карту местности, он был совершенно уверен, что они въехали сейчас на территорию имения Эшеров. Лес, казалось, потемнел, осенние листья были таких глубоких тонов, что, казалось, отливали масляной чернотой. Полог черной листвы свешивался на дорогу, заросли вереска, судя по виду, способные изодрать до костей, закручивались уродливыми штопорами, опасными как колючая проволока. Массивные россыпи камней лепились к склонам холмов, угрожая скатиться и смять лимузин, как консервную банку. Рикс почувствовал, что на его ладонях выступил пот. Места здесь, казалось, были дикими, враждебными и неподходящими для любого цивилизованного человека, но Хадсон Эшер влюбился в эту землю. Или, возможно, увидел в ней вызов, который надо принять. Во всяком случае, Рикс никогда не считал эти места родными.

Проезжая по этой дороге, в последние годы очень редко, Рикс всегда чувствовал жестокость в этой земле, своего рода бездушие сил разрушения, которые делали его маленьким и слабым. Неудивительно, думал он, что жители Фокстона считают Эшерленд местом, которое лучше обойти стороной, и сочиняют небылицы, подчеркивая свой страх перед мрачными, негостеприимными горами.

– Страшила все еще бродит в лесах? – тихо спросил Рикс.

Эдвин взглянул на него и улыбнулся.

– Боже мой! Вы еще помните эту историю?

– Как я мог позабыть? Давай вспомним, как это звучит? «Беги, беги, лети стрелой и дома дверь плотней закрой – Страшила где-то рыщет, детей на ужин ищет». Так?

– Почти.

– Когда-нибудь я сделаю Страшилу персонажем своей книги, – сказал Рикс. – А как насчет черной пантеры, которая разгуливает там же? Есть какие-нибудь новые наблюдения?

– В самом деле есть. В августовском «Демократе» писали, что какой-то сумасшедший охотник клялся, будто видел ее на Бриатопе. Полагаю, подобные истории и делают газетам тираж.

Рикс обозревал лесные заросли по обе стороны дороги. У него засосало под ложечкой, когда он вспомнил рассказанную ему Эдвином сказку о Страшиле, создании, живущем, по словам местных, в горах более ста лет и ворующем детей, которые уходят слишком далеко от дома. Даже сейчас, уже взрослый, Рикс думал о Страшиле с детским страхом, хотя знал, что эту историю выдумали, чтобы удерживать детей вблизи дома.

За следующим поворотом дороги стояла громадная стена с затейливо отделанными железными воротами. На гранитной арке над воротами железными буквами было написано: ЭШЕР. Когда Эдвин подъехал достаточно близко, сработал радиозамок и ворота распахнулись. Эдвину не пришлось даже снимать ногу с акселератора.

Когда они проехали, Рикс оглянулся через плечо и увидел, как ворота автоматически захлопнулись. Их устройство всегда напоминало ему капкан.

Мгновенно ландшафт переменился. Последние островки дикого и густого леса перемежались сочными газонами и безупречно ухоженными садами, где между статуй важничающих фавнов, кентавров и ангелочков росли розы, фиалки и подсолнечники. Между ровными рядами сосен виднелась высокая стеклянная крыша теплицы, где один из предков Рикса выращивал всевозможные кактусы и тропические растения. Жимолость и английский плющ окаймляли границы леса. Рикс увидел нескольких садовников за работой. Они подравнивали кустарник и обрезали деревья. В одном саду стоял огромный красный локомотив времен первых железных дорог, возведенный на каменный пьедестал. Он был куплен Арамом Эшером, сыном Хадсона и пра-пра-дедушкой Рикса, первым из династии Эшеров. Одно время Эшеры управляли своей собственной железной дорогой – «Атлантик сиборд лимитед». По ней перевозили порох, боеприпасы и оружие.

Несколько тысяч акров имения Эшеров так никогда и не были картографированы. Эти земли включали в себя горы, медленно текущие реки, широкие луга и три глубоких озера. Как всегда, Рикс был поражен неописуемой красотой Эшерленда. Это было великолепное, роскошное поместье, достойное американских королей. Но тут, мрачно думал Рикс, тут была еще и Лоджия – храм, святая святых клана Эшеров.

Эдвин притормозил у въездных ворот Гейтхауза. Особняк из белого известняка с красной шиферной крышей окружали красочные сады и огромные древние дубы. В нем было тридцать две комнаты. Пра-пра-дедушка Рикса Лудлоу построил его как дом для гостей.

Лимузин остановился. Рикс боялся входить в этот дом. Когда Эдвин собрался выходить, Рикс заколебался и почувствовал его руку на плече.

– Все будет хорошо, – уверил Эдвин. – Вот увидите.

– Да, – ответил Рикс. Он заставил себя выйти и достал сумку из багажника, а Эдвин взял чемодан. Они поднялись по каменным ступенькам, прошли через внутренний дворик, посреди которого в маленьком декоративном пруду плавали золотые рыбки, и остановились перед массивной дубовой дверью.

Эдвин позвонил, и молодая горничная-негритянка в бледно-голубой хрустящей униформе впустила их. Другой слуга, средних лет негр в сером костюме, провел Рикса в дом, взял его багаж и направился к центральной лестнице. Рикс заметил, что дом с каждым его приездом становится все больше похож на какой-то мрачный музей. Великолепной меблировкой – персидскими коврами, старинными французскими столами и стульями, позолоченными зеркалами прошлого века и средневековыми гобеленами, изображающими сцены охоты, – казалось, можно восхищаться лишь на расстоянии. Стулья в стиле Людовика Пятнадцатого никогда не проминались под весом человеческого тела, бронзовые и керамические предметы искусства покрывались пылью, но оставались нетронутыми. Все вещи в доме, казалось, были также холодны к Риксу, как и люди, выбравшие их.

– Миссис Эшер и мистер Бун в гостиной, сэр, – сказала молоденькая горничная, явно намереваясь проводить Рикса туда.

Эдвин пожелал удачи и пошел загнать лимузин обратно в гараж.

Горничная раздвинула ореховые двери гостиной, установленные на колесиках. Рикс на секунду замер у порога и почувствовал тошнотворный сладковатый запах, неожиданно возникший, казалось, из ниоткуда.

Он понял, что это запах гниения человеческого тела, идущий сверху из комнаты отца.

Рикс собрался с духом и шагнул в гостиную, представая перед братом и хозяйкой Эшерленда.

2

Вороша бронзовой кочергой дрова в мраморном камине, Бун поднял взгляд на звук открывающейся двери и в позолоченном зеркале над очагом увидел Рикса.

– О! – сказал он. – А вот и знаменитый автор триллеров, мама!

Маргарет Эшер сидела в высоком итальянском кресле, глядя на огонь. Она мерзла весь день и никак не могла изгнать холод из своих костей. Она не обернулась поздороваться с сыном.

Двери закрылись за Риксом, мягко, но со слабым щелчком, похожим на звук защелкивания капкана. Теперь он был с ними наедине. Он был одет в потертые джинсы и бледно-голубую рубашку под бежевым свитером – вполне уместно для любого другого места, за исключением этого, подумал Рикс. На Буне был костюм с иголочки, а на матери – тщательно подобранное голубое с золотом платье.

– Здравствуй, мама, – сказал Рикс.

– Я замерзла, – сказала она, как будто не слыша. – В доме очень холодно, ты не заметил?

– Хочешь, принесу тебе свитер, мама?

Она помедлила, размышляя над вопросом Буна, ее голова слегка склонилась набок.

– Да, – сказала она в конце концов. – Свитер может помочь.

– Само собой. Мам, покажи Риксу тот жемчуг, что я привез тебе из Нью-Йорка. – Бун показал пальцем на ее шею, призывая ее поднять голову. Нить жемчуга ярко блестела в золотом свете, который просачивался сквозь большое окно с видом на азалиевый сад. – Мило, а? Обошлась в четыре тысячи долларов.

– Очень мило, – согласился Рикс. – Бун и мне привез в Нью-Йорк пару подарков, мама.

Бун невесело рассмеялся.

– Ну и как тебе эта штука, Рикси? Я думал, тебе понравится! В зоомагазине за два квартала до «Де Пейзера» было как раз то, что я искал. Парень, продававший их, сказал, что именно такие используются в фильмах ужасов.

– Мне кажется, я просек твой замысел. Ты, вероятно, хотел, чтобы я нашел эту штуку первой, и думал, что она вызовет приступ. Затем я поспешил бы в Тихую Комнату и обнаружил второй сюрприз.

– Не говори так, – Маргарет пристально смотрела на огонь. – «Просек»

– не подходящее слово. – У нее был спокойный гортанный голос – голос женщины, привыкшей распоряжаться.

– Такие слова не должен произносить знаменитый автор, не так ли, мама? – Бун, как всегда, не упускал случая заработать очко против Рикса. – Сидите здесь, а я сбегаю за свитером. – Когда он проходил мимо Рикса, на его лице промелькнула быстрая натянутая улыбка.

– Бун? – позвала Маргарет, и он остановился. – Только чтобы свитер не кусался, дорогой.

– Хорошо, мама, – ответил Бун и вышел из комнаты.

Рикс подошел к матери. Приблизившись, он опять уловил этот дурной запах, как будто в стене была замурована крыса. Маргарет взяла со столика позади кресла баллончик с освежителем, создающим сосновый аромат, и распылила его вокруг себя. После этого в комнате запахло как в сосновом лесу, полном трупов животных.

Рикс стоял позади матери. Она все еще пыталась остановить время. В свои пятьдесят восемь лет Маргарет Эшер отчаянно старалась оставаться тридцатипятилетней. Ее волосы были коротко, по моде подстрижены и выкрашены в каштановый цвет. Несколько поездок в Калифорнию для пластических операций привели к тому, что кожа на ее лице была туго натянута и, казалось, вот-вот лопнет. Косметики было больше, чем раньше, а губная помада, которую она выбрала – гораздо ярче. Крохотные морщинки собрались вокруг ее рта и бледно-зеленых глаз. Ее тело оставалось изящным, но все же появилась легкая полнота в районе живота и бедер. Рикс вспомнил, как Кэт говорила ему, что мать боится лишнего веса, как чумы. На тонких, изящных руках было чрезмерно много колец – бриллиантов, рубинов и изумрудов. К платью была приколота бриллиантовая брошь, сверкавшая в отблесках огня. Сидящая неподвижно, мать казалась Риксу еще одним предметом великолепной меблировки Гейтхауза, из тех, которыми можно восхищаться только с расстояния.

У нее был скорбный и беспомощный вид. Риксу стало ее жалко. Какую цену она платит, думал он, за то, чтобы быть хозяйкой Эшерленда?

Внезапно мать повернула голову и посмотрела на него тем же туманным взглядом, будто на незнакомца.

– Ты похудел, – заметила она. – Ты болел?

– Я чувствую себя уже лучше.

– Ты похож на ходячий скелет.

Он пожал плечами, не желая вспоминать о своих физических страданиях.

– Я поправлюсь.

– Но не при таком образе жизни, который ты ведешь, бедствуя в отдаленном городе, без своей семьи. Я не понимаю, как ты выносишь это так долго. – В ее глазах зажегся огонек, и она взяла Рикса за руку. – Но теперь ты приехал домой, чтобы остаться, не правда ли? Ты нужен нам. Я велела подготовить для тебя твою старую комнату. Там все, как было раньше. Теперь твой дом здесь.

– Мама, – сказал Рикс мягко. – Я не могу остаться. Я приехал только на несколько дней, повидать отца.

– Но почему? – Она сжала его руку. – Почему ты не можешь остаться здесь, в своем доме?

– Эшерленд – не мой дом. – Он знал, что бессмысленно опять начинать дискуссию. Неизбежно дойдет до ссоры. – Я должен вернуться к работе.

– Ты имеешь в виду сочинительство? – Маргарет отпустила его руку и встала полюбоваться своим жемчугом перед зеркалом. – Едва ли это можно назвать работой. Скорее, род деятельности, к которой ты способен. Смотри, какой жемчуг мне привез твой брат. Правда, замечательный? – Она нахмурилась и провела пальцем под подбородком. – Боже мой, я выгляжу, как старуха, да? Я подам в суд на доктора, работавшего с моим подбородком. Я подам в суд, чтобы его лишили практики. Видел ли ты когда-нибудь более уродливую старуху, чем я?

– Ты выглядишь великолепно.

Она оценивающе посмотрела на себя и слабо улыбнулась.

– О, ты не помнишь, как я выглядела раньше. Знаешь, как меня всегда называл папа? Самая прелестная девочка в Западной Каролине. Паддинг думает – она красива, но она не знает, что такое настоящая красота. – Маргарет упомянула жену Буна с нескрываемым отвращением. – Я была такая же, как Кэт. У меня была такая же прекрасная кожа.

– А где Кэт?

– Твой брат тебе не говорил? Она уехала куда-то на Багамы, на презентацию журнала. Что-то, что она не может пропустить. Она рассчитывала вернуться либо завтра, либо через день. Знаешь, сколько ей сейчас платят? Две тысячи долларов в час. Они собираются поместить ее на обложку «Вога» в следующем месяце. Я в ее возрасте выглядела примерно так же.

– А как поживает Паддинг?

– Как она может поживать? – Маргарет безучастно пожала плечами. – Полагаю, она у себя, наверху. Она все время спит. Я пыталась говорить Буну, что его маленькая прелестная жена начинает слишком много пить, но разве он будет слушать? Нет. Он уходит в конюшни, на скачки. – Она опять взяла баллончик и освежила воздух вокруг себя. – Ты, по крайней мере, свободный человек. Твой брат сделал глупость…

Двери открылись, и вошел Бун с бледно-желтым свитером. То, как Маргарет мгновенно закрыла рот и выпрямилась, ясно дало ему понять, что разговор шел о нем. На его лице, как маска, появилась широкая ухмылка.

– Вот твой свитер, мама. – Бун накинул свитер ей на плечи. – О чем это вы тут говорите?

– О, да так, ни о чем, – мягко сказала Маргарет, ее глаза были полуопущены. – Рикс только что рассказывал мне о своих женщинах. Он не теряет время даром.

Рот Буна растянулся еще шире, и Риксу показалось, что он слышит треск кожи. В его глазах загорелся знакомый огонек – в детстве Рикс видел его много раз перед тем, как Бун нападал на него по любому поводу.

– Мама хочет сказать, Рикси, что я – позор семьи, второй после тебя, разумеется. Я дважды разводился и теперь женат на молоденькой кокетке, и мама, видать, думает, что я должен до конца жизни влачить свой крест.

– Не валяй дурака перед братом, дорогой.

– Знаешь, мама, почему у Рикси так много женщин? Потому что ни одна из них не хочет гулять с ним во второй раз. Ему доставляет удовольствие во время свидания бродить по ближайшему кладбищу в поисках привидений. И, к тому же, вспомните ту маленькую леди Рикса, которая решила принять прекрасную теплую…

Рикс уставился на него. Он чувствовал, как гнев исказил его лицо. Бун замер.

– Не говори так, – хрипло прошептал Рикс. – Если ты, ублюдок, еще раз это скажешь, я буду вынужден убить тебя.

Бун окаменел. Затем он резко и коротко рассмеялся, но в смехе чувствовалась дрожь.

– Мальчики, – мягко пожурила Маргарет. – Здесь недостаточно сильный сквозняк?

Бун побродил по комнате и погрел руки перед очагом.

– Знаешь, мама? Рикс сказал, что закончил новую книгу.

– О? – Ее голос стал ледяным. – Я полагаю, это очередная кровавая мерзость? Уверяю, мне совершенно непонятно, почему ты такое пишешь! Неужели ты действительно думаешь, что они нравятся людям?

У Рикса заболела голова. Он потрогал виски, опасаясь приступа. «Боже мой, зачем я приехал?» – спросил он себя. Намек Буна на Сандру почти вывел его из себя.

– Понять Рикси очень просто, мама, – сказал Бун с бегающим взглядом.

– Когда мы были детьми, он всегда боялся собственной тени. Всегда искал Страшилу у себя под кроватью, а теперь пишет романы ужасов, где может убивать злых демонов. И думает, что он Эдгар Аллан По. Ты знаешь…

– Тише! – резко оборвала его мать. – Как ты смеешь произносить это имя в этом доме! Боже, с твоим отцом сделался бы припадок, услышь он это!

– Да, но это правда! – настаивал Бун. Он усмехнулся Риксу, потирая руки. – Когда мы сможем прочесть что-нибудь про нас, Рикси? Это как раз то, что ты рано или поздно сделаешь.

Уголком глаза Рикс заметил, как мать побледнела.

– Знаешь, братец Бун, а пожалуй, это неплохая идея. Я действительно мог бы написать книгу об Эшерах. Историю семьи. Что ты об этом думаешь, мама? – спросил он с самодовольной улыбкой.

Она открыла было рот, чтобы ответить, но быстро его захлопнула. Она опять взяла пульверизатор и освежила воздух. Рикс почувствовал новую волну зловония, идущую из-под двери.

– Это так трудно, – сказала Маргарет, продолжая распылять. – Содержать старый дом в чистоте и свежести. Когда дом достигает определенного возраста, он начинает разваливаться на куски. Я всегда заботилась о доме. – Она прекратила распылять: было ясно, что это не помогает. – Моя мама воспитала меня в аккуратности, – сказала она с гордостью.

Рикс помедлил сколько было возможно.

– Я лучше сейчас поднимусь к нему, – покорно сказал он.

– Нет, не сейчас! – Маргарет сжала его руку, на ее лице появилась натянутая, фальшивая улыбка. – Давайте посидим все вместе, два моих любимых мальчика. Кэсс делает для вас уэльский пирог. Она знает, как вы его любите.

– Мама, я должен подняться наверх.

– Он, вероятно, спит. Миссис Рейнольдс сказала, что ему нужен сон. Давайте посидим и поговорим о приятном, хорошо?

– Да пусть идет, ма, – ворчливо сказал Бун, наблюдая за Риксом. – Повидавшись с отцом, он тут же сможет написать новый роман ужасов.

– Замолчи! – Маргарет обернулась к нему. – Ты грубиян, Бун Эшер! Твой брат, по крайней мере, желает выказать своему отцу уважение, чего от тебя не дождешься! – Под гневным взглядом матери Бун отвернулся и пробормотал что-то себе под нос.

– Я лучше пойду наверх, – сказал Рикс. В глазах матери выступили крошечные бриллианты слез, и он приблизился, чтобы поцеловать ее в щеку.

– Не надо, – сказала она, быстро отдернув голову. – Ты испортишь мне прическу.

Он медленно убрал руку. Ничего здесь не меняется, подумал он. Вас так или иначе заманивают сюда, а потом уничтожают все ваши чувства, давят их, как клопов. Он покачал головой, прошел мимо нее и вышел из гостиной, направляясь через холл к главной лестнице. Она вела наверх, где располагались спальни и приемные. В них в свое время жили Тедди Рузвельт, Вудро Вильсон, Герберт Гувер и многие другие правительственные и пентагоновские звезды первой величины, как известные, так и нет.

Поднимаясь по лестнице, он чувствовал, как страх встречи с отцом гложет его изнутри. Почему Уолен Эшер захотел его увидеть, недоумевал он. Старик ненавидел Рикса за то, что он покинул Эшерленд, а Рикс презирал идеалы «Эшер армаментс». О чем они вообще могли теперь говорить?

На втором этаже запах гниения был сильнее. Он прошел мимо своей бывшей комнаты, не заглянув туда. Вдоль всего коридора в тщетной попытке заглушить вонь были поставлены прозрачные вазы с яркими цветами и зеленью. Унылые масляные полотна, в том числе «Облака войны» Виктора Холмарка, «После битвы» Рутлиджа Тэйлорсона и «Кровь на снегу» Джорджа Г.Нивенса, висели на стенах, доказывая, как скверно Уолен Эшер разбирался в живописи. В конце коридора еще одна лестница вела к единственной белой двери – в Тихую Комнату Гейтхауза.

Рикс остановился у подножия лестницы, собираясь с духом. Запах разложения, его отвратительные миазмы витали вокруг. Ничто живое не может так пахнуть, думал Рикс.

В последний раз, когда Рикс видел отца, Уолен Эшер был рослым мужчиной с властной, типично армейской внешностью, знакомой Риксу с детства. Возраст нисколько не уменьшил ни властность его взгляда, ни силу голоса, и его грубое лицо вполне могло принадлежать сорокалетнему человеку, только на висках проступала седина, а высокий аристократический лоб прорезали несколько глубоких морщин. Челюсти Уолена Эшера выступали вперед, как нос боевого корабля, а тонкая мрачная линия рта редко изламывалась улыбкой.

Рикс никогда не мог понять, как работает мозг отца. У них не было ни общих интересов, ни общих тем для разговора. Уолен управлял делами и поместьем, как диктатор. Все свои разнообразные деловые планы он всегда держал в секрете от семьи. Когда Рикс был ребенком, Уолен часто запирался в кабинете и подолгу не выходил. Рикс знал только, что к отцу приходило много военных.

Когда Уолен был рядом, он обращался с детьми, как с солдатами своей личной армии. Утренние поверки, строгие правила, регламентирующие, как вести себя, как одеваться, и грубая брань, если они что-то нарушали. Особенно доставалось Риксу. Он считался ленивым и бездеятельным.

Если Рикс «перечил», не надраивал ботинки до блеска, опаздывал к столу или еще как-нибудь нарушал неписаные правила, то широкий кожаный ремень отца, названный им Миротворцем, опускался на его ноги и ягодицы, оставляя красные полосы, обычно в присутствии Буна, хихикающего за спиной отца. Бун, напротив, был мастер разыгрывать примерного сына. Он был всегда безукоризненно одет, всегда чист и опрятен и всегда заискивал перед отцом. Кэтрин тоже научилась искусству всегда держать нос по ветру и в основном избегала оскорблений. Маргарет, всегда занятая приемами и благотворительностью, знала, что лучше не стоять на дороге у Уолена, и никогда не принимала сторону Рикса. Правила, говорила она, есть правила.

Рикс однажды видел, как Уолен сбил с ног слугу и бил его ногами по ребрам за какое-то мнимое нарушение обязанностей. Если бы не вмешался Эдвин, Уолен мог бы и убить несчастного. Иногда поздно ночью, когда все в доме уже спали, Рикс, лежа в постели, слышал, как отец выходил из своей комнаты в коридор и расхаживал взад и вперед, давая выход нервной энергии. В такие ночи Рикс боялся, что отец ворвется к нему с горящими от гнева глазами и набросится на него с такой же яростью, с какой крушил ребра слуги.

Но в благодушном настроении Уолен мог вызвать Рикса в свою огромную спальню с темно-красными стенами и тяжелой черной викторианской мебелью, принесенной из Лоджии, и велеть ему читать вслух Библию. То, что обычно Уолен желал слушать, было не главы с духовным содержанием, а длинные перечни кто за кем родился. Он требовал читать их снова и снова, и, когда Рикс запинался на каком-нибудь имени, черная трость нетерпеливо стучала по полу.

Когда Риксу было десять лет, он после одной особенно неприятной встречи с Миротворцем сбежал из дома. Эдвин нашел его на автобусной остановке в Фокстоне. Они долго беседовали, и когда Рикс разразился слезами, Эдвин дал ему слово, что, пока он жив, Уолен больше никогда не будет пороть его. Обещание выполнялось все эти годы, хотя насмешки Уолена стали более язвительными. Рикс оставался неудачником, белой вороной, малодушным слабаком, скулящим при виде того, благодаря чему Эшеры процветали и жирели в течение поколений.

Рикс заставил себя пойти наверх, и его сердце забилось сильней. На двери от руки было написано: «НЕ ХЛОПАТЬ». Рядом стоял стол, а на нем – коробка с зелеными хирургическими масками.

Он взялся за дверную ручку и резко отдернул руку. Запах разложения сочился из этой комнаты, Рикс чувствовал его, как жар от печи. Он не знал, сможет ли он вынести то, что ждет его там, и внезапно его решимость улетучилась. Он начал пятиться вниз по лестнице.

Но в следующее мгновение решение пришло само.

Ручку повернули изнутри, и дверь открылась.

3

Одетая в униформу сиделка в хирургических перчатках и маске, закрывавшей нижнюю часть лица, уставилась из Тихой Комнаты на Рикса. На ее руках были хирургические перчатки. У нее были темно-карие глаза, окруженные паутиной морщинок.

Запах гниения волной выкатился из Тихой Комнаты и ударил в Рикса с почти осязаемой силой. Он крепко вцепился в перила и стиснул зубы.

Миссис Рейнольдс прошептала:

– Маска, должно быть, вам поможет, – и показала в сторону коробки.

Он взял одну и надел. Внутри маска была проложена ватой, но особого толка от нее не было.

– Вы Рикс? – Сиделка была крепкой женщиной примерно пятидесяти пяти лет с коротко подстриженными вьющимися волосами стального серого цвета. Рикс заметил, что глаза у нее покрасневшие.

– Конечно, это Рикс, дура чертова! – донесся из темноты грубый, едва ли человеческий голос, похожий скорее на скрежет. Рикс окаменел. Мелодичный голос его отца превратился в рычание зверя. – Я же говорил вам, что это должен быть Рикс, не так ли? Немедленно впустите его!

Миссис Рейнольдс приоткрыла дверь пошире.

– Быстрее, пожалуйста, – сказала она. – Слишком много света вредно для его глаз. И помните: говорить как можно тише.

Рикс вошел в комнату с высоким потолком и обитыми резиной стенами. Единственным источником света была маленькая лампа с зеленым абажуром на столе, за которым сидела миссис Рейнольдс. Свет от этой лампы простирался не более чем на фут. Перед тем, как миссис Рейнольдс закрыла дверь, Рикс успел разглядеть лишь мрачную меблировку комнаты.

Он увидел кровать отца, покрытую канапе. Там, под пластиковым кислородным тентом что-то лежало. Рикс поблагодарил Бога за то, что дверь закрылась раньше, чем он успел разглядеть это хорошенько.

В темноте он слышал слабое чириканье осциллоскопа. Прибор находился слева от кровати отца. Рикс видел на нем бледно-зеленый зигзаг, отражавший работу сердца Уолена Эшера. У отца было болезненное, булькающее дыхание. Шелковая простыня шуршала на кровати.

– Вам что-нибудь нужно, мистер Эшер? – спросила сиделка.

– Нет, – раздался измученный голос. – Не орите, черт подери!

Миссис Рейнольдс вернулась на свое место, оставив Рикса одного, и продолжила чтение романа Барбары Картлэнд.

– Подойди ближе, – скомандовал Уолен Эшер.

– Я здесь ничего не вижу…

Последовал резкий вдох.

– Тише! О, Боже, мои уши…

– Прошу прощения, – прошептал Рикс, вконец лишившись присутствия духа.

Осциллоскоп зачирикал быстрее. Уолен смог заговорить лишь когда сердцебиение замедлилось.

– Ближе. Ты сейчас споткнешься о стул. Шагни влево. Не зацепи кабель, идиот! Еще левее. Отлично, ты в пяти шагах от ножки кровати. Проклятие, парень, неужели обязательно так топать?

Приблизившись к кровати, Рикс почувствовал лихорадочный жар, исходивший от тела отца. Он коснулся канапе, и пот потек вниз по его руке.

– Хорошо, хорошо, – сказал Уолен. Рикс ощущал на себе его внимательный, изучающий взгляд. Силуэт на кровати с легким шуршанием подвинулся. – Так, значит, все-таки приехал? Повернись. Дай мне тебя рассмотреть.

– Я не призовая лошадь, – буркнул Рикс себе под нос.

– Ты и сын не призовой. Одежда на тебе болтается. Что, работа писателя не дает достаточно пищи для твоего стола?

– У меня все в порядке.

Уолен хмыкнул. – Что-то не верится. – Он замолчал, и Рикс услышал, как жидкость булькает у него в легких. – Уверен, ты узнал эту комнату, не правда ли? Во время приступов ты, Бун и Кэтрин скрывались здесь. Куда ты уходишь теперь?

– У себя дома я проложил стены туалета картоном для лучшей звукоизоляции и оборудовал дверь так, чтобы она не пропускала свет.

– Бьюсь об заклад, ты сидишь там, как в утробе. В тебе всегда было что-то такое, что жаждало вернуться в утробу.

Рикс пропустил последние замечание мимо ушей. Темнота и запах разложения угнетали. Болезненный жар бил ему лицо, как солнце.

– Куда уходят Бун и Кэт, после того, как ты переехал сюда?

– Бун устроил за своей спальней собственную Тихую Комнату, а Кэт сделала нишу в стене в своем туалете. У них редко бывают приступы. Они не понимают, что я здесь испытываю. Они всегда жили в Эшерленде, где безопасно. Но ты – ты представляешь себе этот ад, не так ли?

– У меня не так уж и много приступов.

– Не много? Как тогда назвать то, что ты испытал вчера в Нью-Йорке?

– Тебе Бун рассказал?

– Я слышал, как он рассказывал это Маргарет вчера вечером в гостиной. Ты забываешь, как хорошо я могу слышать, Рикс. Я слышал, как ты говорил с ними внизу, я слышал, как ты поднимался, я слышу сейчас стук твоего сердца. Это нарастает. Иногда мои чувства обострены более обычного. Это накатывается волнами. Но ты понимаешь, о чем я говорю, не так ли? Эшеры не могут долго жить за воротами Эшерленда. Это факт, который, я уверен, ты начал осознавать.

Глаза Рикса привыкли к темноте. Перед ним на кровати лежало что-то похожее на коричневую костистую мумию, страшно истощенную. Она лежала неподвижно, но когда костяная сморщенная рука вытянулась, чтобы подтянуть простыню, холодок пробежал по спине Рикса. Чуть больше года назад в Уолене Эшере было более шести футов роста и весил он сто восемьдесят пять фунтов. Скелет на кровати весил раза в два меньше.

– Нечего на меня пялиться, – проскрежетал Уолен. – Настанет и твое время.

К горлу Рикса подступил комок. Когда он снова смог говорить, он сказал:

– Не заметно, чтобы жизнь в Эшерленде пошла тебе сильно на пользу. Так что – что так, что иначе.

– Ты не прав. Мне шестьдесят четыре года. Мое время почти истекло. Взгляни на себя! Тебя можно было бы принять за моего брата, а не за сына. Каждый год жизни за воротами Эшерленда разрушает твое здоровье. Твои приступы становятся сильнее. Скоро твоей маленькой утробы будет недостаточно. В один прекрасный день ты попробуешь там спрятаться – и слишком поздно обнаружишь, что видишь полоску света. И тогда ты ослепнешь и сойдешь с ума, и никто тебе не поможет. Перед этим, – в его голосе появились нотки отвращения, – у меня не было приступов пять лет. Хадсон Эшер знал, что здешний воздух, покой и уединение благотворно влияют на Недуг. Он построил это имение, чтобы его потомки могли жить долго и полнокровно. У нас здесь собственный мир. Ты либо безумен, либо собираешься совершить медленное самоубийство, если хочешь жить где-либо еще.

– Я уехал потому, что хотел идти своим путем.

– Конечно. – Из-под кровати раздалось бульканье. Естественные отходы, понял Рикс. К Уолену тянулись трубки, которые отсасывали жидкость.

– Да, ты определенно пошел своей дорогой. Некоторое время писал рекламные объявления в каком-то магазине в Атланте. Затем получил работу продавца книг. А после был корректором в какой-то местной газетенке. Потрясающие достижения, что одно, что другое. Да, и еще – твои успехи в личной жизни. Стоит ли нам сейчас обсуждать твою неудачную женитьбу и ее последствия?

Рикс сжал челюсти. Он почувствовал себя ребенком, которого опять порют Миротворцем.

– Значит, я избавлю тебя от этого. Поговорим о твоих литературных достижениях. Три романа, полные несусветной чуши. Я знаю, что последний из них попал на короткое время в список бестселлеров. Говорят, если посадить обезьяну за пишущую машинку, она когда-нибудь создаст сонет Шекспира. – Он приостановился, давая как следует прочувствовать боль от порки. Ребенком Рикс упорно старался не плакать, когда Миротворец был в деле, но боль всегда побеждала. «Достаточно?» – мог спросить Уолен, и если Рикс упрямо молчал, ремень опять начинал свистеть. – Эти книги вероятно и довели твою жену до самоубийства, – бесцеремонно закончил Уолен.

Рикс почувствовал, что теряет контроль над собой. Его рот искривился под маской и кровь застучала в ушах.

– Каково быть умирающим, а, папа? – услышал Рикс свой язвительный голос. – Ты ведь скоро все потеряешь, не так ли? Имение, «дело», Лоджию, деньги. Все это и гроша ломаного не будет стоить, когда ты сыграешь в ящик, не правда ли? – Осциллоскоп зачирикал, и на другом конце комнаты миссис Рейнольдс нервно кашлянула. Рикс продолжил: – Ты скоро умрешь, и всем будет на это наплевать – всем, за исключением разве что этих кровопийц из Пентагона. Вы стоите друг друга. Бог свидетель, меня тошнит от имени Эшер!

Скелет на кровати не шелохнулся. Внезапно Уолен поднял свои костлявые руки и мягко хлопнул ими пару раз. – Очень драматично, – прошептал он. – Очень трогательно. Но не беспокойся из-за моей смерти, Рикс. Я уйду, когда захочу, не раньше. А до той поры я буду здесь.

– До меня все почему-то никак не доходит, что здесь ничего не меняется. Мне кажется, я и так задержался в этом доме уже слишком долго. – Он собрался уходить.

– Нет. Подожди. – Это был приказ, и, несмотря на гнев, Рикс подчинился. – Я должен сказать еще кое-что.

– Так говори. Я уезжаю.

– Как угодно. Но ты превратно судишь обо мне, сын. Я всегда желал тебе самого лучшего.

Рикс едва не рассмеялся. – Да? – спросил он недоверчиво.

– Я человек, что бы ты там ни думал. У меня есть чувства. Я делал ошибки. Но я всегда понимал свою судьбу, Рикс, и я приготовился к ней. Только… это пришло ко мне так быстро, так быстро. – Он подождал, пока жидкость стечет по трубкам. – Несправедливость смерти – самое худшее, – сказал он мягко. – Я видел, как умирал мой отец – подобно мне. Я знал, что это ждет меня и моих детей. Ты не можешьотвернуться от своего наследства, как бы сильно ты ни старался.

– Я постараюсь сделать все от меня зависящее.

– Да ну? Неужели? – Уолен вытащил руку из-под простыни и потянулся к маленькой панели позади кровати. Он начал нажимать на кнопки, и на встроенной в стену консоли зажглись телевизионные экраны. Чтобы не вредить глазам Уолена, яркость и контрастность были минимальными, но Рикс мог разглядеть интерьер бассейна в римском стиле, закрытые теннисные корты, вертолетные посадочные площадки, ангар с вертолетами позади Гейтхауза, гараж с коллекцией антикварных автомобилей и вид на парадные ворота Эшерленда. Объективы камер медленно плавали вперед и назад. – Жизнь Эшеров должна быть приятной, – сказал Уолен. – Взгляни, что у нас здесь есть. Наш собственный мир. Свобода делать, что нам нравится и когда нам нравится. И у нас есть власть, Рикс, такая власть, какая тебе никогда и не снилась.

– Ты имеешь в виду возможность стереть с лица Земли целую страну? – резко спросил Рикс. В усилившемся свете он уголком глаза увидел улыбку на черепе отца, но посмотреть более пристально не решился.

– Погоди. Эшеры только разрабатывают и производят оружие. Направляем его не мы. То же самое делали Кольт, Винчестер и сотни других умных людей. Мы просто ушли еще на несколько шагов вперед.

– От кремниевых мушкетов до лазерного оружия. Что дальше? Оружие для убийства детей в чреве матери? Чтобы они не успели вырасти во вражеских солдат?

Череп на кровати ухмыльнулся.

– Вот видишь, я всегда говорил, что ты самый изобретательный из моих детей.

– Я намерен продолжать писать.

Телевизионные экраны померкли.

– Твоя мать нуждается в тебе, – сказал Уолен.

– У нее есть Бун и Кэт.

– У Буна другие интересы. Жена сделала его неуравновешенным. А Кэт может притворяться сильной, но ее эмоции как на ладони. Твоей матери нужно плечо, на которое она смогла бы опереться прямо сейчас. Боже правый! Что это за шипящий звук я все время слышу? Похоже, он идет откуда-то снизу!

– Мать распыляет дезодорант. – Рикс был поражен тем, что отцу удалось уловить такой отдаленный звук.

– От этих звуков мне хочется мочиться! Скажи ей, чтобы перестала. Ей нужен ты, Рикс. Не Бун, не Кэт, а ты.

– А как насчет Кэсс и Эдвина?

– Им надо присматривать за поместьем. Черт подери, парень! Я больше не буду тебя ни о чем просить! Это последнее, о чем я тебя вообще прошу! Останься здесь ради матери!

Рикс был захвачен врасплох. Он не ожидал от отца столь откровенной просьбы. Он приехал в имение ненадолго, но мог сам распоряжаться своим временем. Когда еще представится возможность поработать над идеей, пришедшей ему в голову в Нью-Йорке? В Гейтхаузе большая библиотека, и в ней может отыскаться что-нибудь полезное. Но нужно быть осторожным. Хотя он и обмолвился о своей идее в разговоре с Кэсс в последний раз, когда был здесь, он не хотел, чтобы кто-нибудь знал, что он настроен серьезно.

– Хорошо, – согласился Рикс. – Но только на несколько дней – дольше я не могу остаться.

– Это все, о чем я прошу.

Рикс кивнул. Скелет на кровати болезненно дернулся. Что-то лежало на кровати позади него. Рикс посмотрел туда и тут же понял, что это трость Эшеров с серебряной головой льва, символ их патриархов. Клешня Уолена сомкнулась на ней.

– Теперь можешь идти, – коротко сказал ему Уолен.

Свидание окончено, подумал Рикс. Он резко встал с кровати, повернулся и на ощупь побрел к двери. Миссис Рейнольдс отложила книгу и встала, чтобы выпустить его.

Свет в коридоре резко ударил в глаза. Рикс сорвал маску с лица и бросил ее в стальной таз. От его одежды исходил гнилостный запах.

На дрожащих ногах он начал спускаться по лестнице, но на середине пролета ему стало дурно. Все завертелось у него перед глазами, и он вынужден был остановиться. На лице выступили холодные капельки пота, он боролся с приступом. Но на этот раз все обошлось, и он сделал несколько глубоких вздохов, чтобы в голове прояснилось.

Когда он опять был готов идти, он прошел по коридору и обнаружил там Эдвина. Эдвину не нужно было спрашивать о его впечатлениях от встречи с отцом: лицо Рикса напоминало мятый лист бумаги.

Эдвин кашлянул. – Вы уже видели вашу комнату?

– Нет. А что? – В последний раз, когда Рикс там спал, было удобно, но ничего особенного. Всю его старую мебель давно заменили новой: богатой кроватью, комодом, платяным шкафом красного дерева и мраморным столом, принесенным из Лоджии.

Эдвин открыл ему дверь.

Рикс застыл, как будто наткнулся на стеклянную стену.

Комната опять приняла прежний вид. Вся парадная мебель исчезла, а на ее месте стояла знакомая. На видавшем виды сосновом письменном столе стояла зеленая чернильница и побитая пишущая машинка «Ройял», его первая пишущая машинка, та самая, на которой он в десять лет отпечатал свой первый страшный рассказ. Его комод, украшенный сотнями переводных картинок. Кровать с резной спинкой, которая в его представлении была панелью управления на космическом корабле. Даже темно-зеленый ковер, похожий на лесной мох. Все было то же самое, вплоть до медных ламп на письменном столе и столике рядом с кроватью. Рикс был поражен. У него было жутковатое чувство, будто он шагнул в прошлое. Казалось, открыв дверь в стенной шкаф, он мог бы обнаружить там Буна, маленького, но плута ничуть не меньшего, ждущего, чтобы выпрыгнуть оттуда и крикнуть изо всех сил: «Страшила!»

– Боже мой, – сказал Рикс.

– Ваша мать настояла, чтобы все эти предметы были возвращены из хранилища в Лоджии, – сказал Эдвин, беспомощно пожав плечами.

– Я не могу в это поверить! Эта комната выглядит точно так же, как она выглядела, когда мне было десять лет!

– Миссис Эшер хотела быть уверена в том, что вам будет удобно. Все это было сделано вчера вечером.

Рикс вошел в комнату. Все было то же самое. Даже сине-зеленое покрывало в клетку.

– Как она вспомнила, где что было? Я не думаю, что она обращала много внимания на мою комнату.

– Мы с Кэсс помогали ей.

Рикс открыл нижний ящик комода, смутно надеясь найти там три кипы комиксов про Бэтмена, которые он собирал, а затем по дурости выкинул, считая, что вырос из них. Ящик был пуст, как и все остальные, зато в нем появился запах нафталина. На комоде стояла почти забытая Риксом маленькая резная деревянная шкатулка. Рикс открыл ее и опять почувствовал себя ребенком. Внутри лежали гладкие камешки, кусочки мрамора и старинные монеты. Все это время его коллекция оставалась нетронутой. Он нежно закрыл крышку «сокровищницы», как он ее называл, и заглянул в стенной шкаф. Там стоял его чемодан и сумка.

– Ваша мать хотела узнать, все ли в порядке?

– Полагаю, все отлично. Я до сих пор не могу поверить! Мне кажется, она немного переборщила.

– Таким образом она хотела показать вам, как рада вашему возвращению,

– сказал Эдвин. – И я тоже рад, Рикс. Кэсс и я скучали по вас больше, чем вы могли бы подумать. – Он нежно дотронулся до плеча Рикса.

– Кэсс на кухне? Я бы хотел ее увидеть.

– Нет, она уехала на рынок в Фокстон за свежими фруктами. Она хочет приготовить к вечеру для вас уэльский пирог. Э-э… Я полагаю, вы привезли с собой костюм и галстук?

Рикс слабо улыбнулся.

– Я знал, что если не привезу, меня не пустят к столу. – Его мать впускала в столовую только тех, кто был одет в ее понимании цивилизованно.

– Она ведь никогда не изменится, не так ли?

– Ваша мать была воспитана как настоящая леди, – дипломатично ответил Эдвин. – У нее есть определенные стандарты. Но, пожалуйста, Рикс, помните, что сейчас у нее сильное эмоциональное напряжение.

– Я буду себя вести образцово, – пообещал Рикс.

– Тогда мы поговорим об этом позже. Мне бы хотелось услышать о вашей новой книге. Как она называется? «Бедлам?»

– Совершенно верно. – С полгода назад он в длинном вечернем телефонном разговоре изложил Эдвину замысел «Бедлама». Рикс помнил молчание Эдвина, последовавшее за тем, как он пустился в деталях описывать расчлененные тела, висящие в подвале на крюках. Эдвин изо всех сил старался показать Риксу свою заинтересованность, но Рикс знал, что его пристрастия и интересы лежат в области американской истории и биографий различных исторических личностей.

Когда Эдвин ушел, Рикс положил чемодан на кровать и открыл его. Внутри, среди одежды, лежало около дюжины разных бутылочек с витаминами. Он начал их принимать более трех лет назад, когда, взглянув как-то в зеркало, обнаружил, что стареет неестественно быстро. Он думал, что сможет с их помощью вернуть аппетит. Однако до сих пор он ел как птичка. Но полагал, что какая-то польза от них все же была. Во всяком случае, его волосы перестали выпадать клочьями.

В ванной он набрал в стакан воды из-под крана и кинул туда несколько капсул из каждого флакончика.

– Добро пожаловать домой, – сказал он старику в зеркале.

Часть вторая Мальчик с горы

4

Солнце садилось в оранжевую полосу, идущую вдоль горизонта. Холодный ветер, шелестевший в соснах, багряных дубах и густых зарослях колючего кустарника на горе Бриатоп, усилился.

Пятнадцатилетний мальчик с горы по имени Ньюлан Тарп стоял на покатом выпирающем валуне, известном ему под именем Язык Дьявола. В каждой руке он держал по пластиковой корзине, до краев наполненной ежевикой. Его пальцы, губы и подбородок были в ярко-синих пятнах. Живые темно-зеленые глаза смотрели на просеку, лежащую почти семьюстами футами ниже его.

Густой лес и черные озера Эшерленда были покрыты глубокой тенью, чередующейся с оранжевым светом, и напоминали пестрое одеяло, сотканное красками праздника Дня всех святых. На острове в центре самого большого озера стоял самый большой в мире дом. Он назывался Лоджией Эшеров. Нью когда-то считал, что весь Фокстон поместится там внутри и еще останется место для ранчо. Ма говорила, что даже сами Эшеры не смогли жить там и дом давно необитаем, не считая тех тварей, что бродят там в одиночестве и темноте.

Но что это за твари, она не сказала.

Сейчас заходящее солнце на несколько минут окрасило стены Лоджии в цвет огня. Нью видел искры света на дюжине флюгеров и на громоотводах, установленных на наклонной, покрытой шифером крыше. Гранитный выступ под крышей украшали статуи львов, одни из которых лежали, а другие стояли. Когда на них падало солнце, как сейчас, мраморные кошки, казалось, приходили в движение и потягивались, охраняя вверенную им территорию.

Нью заметил стаю из шести диких уток, щипавших траву на западном берегу озера. Даже в ярких лучах солнца озеро было глубоко черного цвета. Сколько Нью ни приходил сюда, он ни разу не видел, чтобы на поверхности плескалась рыба.

Лоджия занимала практически всю территорию острова, соединенного с одной из мощеных дорог Эшерленда каменным мостом. Однажды, после особенно сильного дождя, Нью пришел сюда и увидел, что вода плещется о фундамент Лоджии. Он позволил воображению перенестись за голубые горы, которые были границей его мира, и, как всегда, вернулся к одному вопросу: «Какова была бы моя жизнь, думал он, если бы ма носила фамилию Эшер вместо фамилии Тарп?» Что, если бы он мог бродить по тем лесам, скакать на лошадях по пологим зеленым холмам, увидеть эту здоровенную Лоджию изнутри? Иногда при виде, всадников, скачущих внизу по лесным дорогам, он испытывал сильную зависть. Хотя он жил на западном краю Эшерленда, он знал, что мог бы жить и ста милями восточнее. Лоджия снилась ему по ночам, и желание посетить ее становилось все сильнее. Но он никогда не говорил об этом матери. Она запретила ему и его десятилетнему брату Натану ходить по извивающимся тропинкам Бриатопа в глубь Эшерленда. «Это проклятое место, – говорила она. – Эшеры погрязли в пороке, и лучше их оставить в покое».

Помня о Страшиле, разгуливающем по лесам со своим черным приятелем, он сдерживал любопытство. Хотя он никогда не видел никого из них, он принимал истории о них близко к сердцу. В лесах жили существа, которые бродили по ночам, существа, которых надо избегать любой ценой. Однажды он обнаружил на земле перед домом большой отпечаток лапы, а как-то в холодную январскую ночь услышал, как что-то большое двигается по крыше. Он взял фонарь, ружье и вышел наружу. Потому что он был теперь главой семьи, и не важно, боялся он или нет. Он посветил на крышу, но там никого не было.

Неожиданно он увидел, как утки замахали крыльями и дружно взлетели с поверхности озера. Они построились буквой V и полетели через озеро мимо Лоджии.

Летите быстрей, думал Нью. Быстрей.

Утки набрали высоту.

Скорей, мысленно подгонял он их. Скорей, до того, как она проснется…

Внезапно строй уток, будто попав в вихрь, нарушился. Четыре из них, войдя в штопор, яростно замахали крыльями. Две другие упали ниже и заскользили по поверхности озера.

Скорей, подумал он и затаил дыхание.

Четыре утки отклонились от курса по направлению к западной стене Лоджии.

Одна за другой они врезались в стену и падали дождем из перьев вниз, где ложились среди гниющих трупов других пернатых.

Нью услышал вдалеке крик одной из спасшихся уток, а затем – только шелест ветра. В Лоджии не было окон, все они – сотни окон любых мыслимых размеров и форм – были заложены кирпичами. Нью догадался почему: за долгие годы птицы, вероятно, выбили все стекла, и Эшеры решили заложить их вовсе.

– Темнеет, – сказал Натан позади брата. Он нес одну корзину, доверху наполненную ежевикой, и держал ту чертову дудку, что ма купила ему в Фокстоне.

– Угу, – ответил Нью, но не сдвинулся с места. Он поддал ногой камешек, и тот полетел вниз. Всю лучшую часть дня они собирали ежевику. Ма клала ее в пироги, которые она пекла для фокстонского кафе «Широкий лист». Им не надо было проходить мимо Языка Дьявола, но Нью выбрал именно эту дорогу и уже десять минут стоял, уставившись вниз, на Лоджию. На многих балконах, как снег, лежали трупы птиц. Над Лоджией, между дымоходами и башенками, возвышалось что-то, похожее на огромный бесцветный фонарь, тусклый и грязный. Почему этот дом был так невероятно огромен, думал мальчик, и почему он день за днем чувствовал все более настойчивое желание попасть туда, усиливавшееся, к тому же, еще и снами, намекавшими ему это по ночам? Он увидел, что одна из уток все еще бьется у основания Лоджии, и отвернулся. Образ Лоджии, купающейся в лучах заходящего солнца, застыл в его сознании. – Хорошо, – сказал он. – Я думаю, нам лучше идти домой.

– Пойдем скорей. Уже темнеет.

Они покинули уступ. Нью бросил короткий взгляд назад, и мальчики пошли по узкой, каменистой тропинке, которая примерно через полторы мили должна была привести их к дому. Им следовало быть дома задолго до темноты, и они бы и были, думал Нью, если бы он не захотел остановиться на уступе. Хорош мужчина в семье, думал он.

Семьи, жившие на ветреных, грязных дорогах Бриатопа, обитали здесь многие поколения. Ютясь в укромных местах или на вырубках, стояло несколько сотен дощатых домиков, в одном из которых жила семья Тарпов. Бриатоп был массивной горой со скалистыми уступами, покрытыми джунглями колючего кустарника. Поговаривали, будто этот кустарник мог обвиться вокруг человека, пока он стоит к нему спиной, поймать, и тому никогда уже было не выбраться. Хорошо известно, что многие охотники, забредшие на Бриатоп в поисках оленей, были схвачены и похоронены кустарником, и даже их костей не осталось.

Бриатоп был частью Эшерленда и стоял на западном краю тридцатитысячеакрового имения. Семьи, населявшие его, были родом из Шотландии или Ирландии. Они держались за свои домишки и жили благодаря обилию оленей, зайцев и перепелов. Чужаков – всех, кто жил не на горе, – быстро прогоняли несколькими предупредительными выстрелами, да чужакам гора и не была нужна. Трудности жизни на горе были естественны и принимались как должное. Но люди сторонились нехоженых тропинок и крепко запирали двери после захода солнца.

– Я бы собрал ягод не меньше тебя, если бы у меня была еще одна корзина! – сказал Натан по дороге. – Я бы мог наполнить три корзины!

– Ты не можешь нести одну корзину, не опрокидывая другую, – сказал ему Нью. – Как в прошлый раз.

– А вот и могу!

– Не можешь.

– Могу!

– Не можешь.

Подаренная Натану дудка издала гневный свист.

Нью заметил, что тени стали длиннее. Темнота наверняка застанет их в пути. Нам надо было бы выйти на час раньше, подумал он, но они ели ежевику, которую собрали, а солнце так приятно грело спину, что они забыли про время. Стоял сезон сбора урожая, и это означало, что Страшила мог быть рядом.

Он выходит, когда вырастают тыквы, говорила мама. Он может нестись как ветер и просачиваться сквозь кустарник. Он нападает так быстро, что успеваешь это понять только тогда, когда уже поздно…

– Пойдем скорее, – сказал Нью.

– У тебя ноги длинней, чем мои!

– Прекрати свистеть в эту чертову дудку!

– Я скажу маме, что ты ругаешься! – предупредил Натан.

Поднялся сильный холодный ветер, он обдувал мальчиков и раскачивал кроны деревьев по обе стороны тропинки. Нью поежился, хотя он был одет в коричневый свитер, заплатанные джинсы и грубую куртку, которую раньше носил его отец. Она еще сохранила его запах, аромат лавра и сосны.

Нью был высок для своего возраста. Он был очень похож на отца, такой же худой и костлявый, с острым носом и подбородком, с веснушками, рассыпанными по щекам, и вьющимися рыжевато-каштановыми волосами. У него были большие и выразительные глаза, в которых светились одновременно любопытство и озабоченность. Он находился в переходном возрасте, и знал это. Стоя на пороге зрелости, он не знал, чего он хочет, то ли покоя, то ли бури. Натан, напротив, больше походил на мать. Он был маленьким, хилым, только щеки были пухлыми. Дети в школе на противоположном склоне горы дразнили его за это, и Нью не раз дрался, защищая младшего брата.

Нью остановился, чтобы подождать его.

– Боже! Давай скорей! – Он старался говорить спокойно, хотя на душе скребли кошки. Темнота начала окутывать Бриатоп. Ма говорила, что у Страшилы в темноте блестят глаза.

– Я не могу идти так быстро! – заныл Натан. – Если бы мы не стояли так долго на…

Раздался резкий пронзительный крик. Внезапно вокруг головы Натана замелькали неясные тени, метнувшиеся из кустов. Он издал сдавленный крик, прыгая по кругу. Что-то было в его волосах. С криком: «Летучие мыши!» – он в отчаянном испуге швырнул в них корзиной с ягодами. Тени рассыпались и взметнулись в небо.

Нью от страха едва не выскочил из штанов, но, приглядевшись, посмеялся над своими страхами. – Перепелки, – сказал он. – Ты испугался выводка перепелок.

– Это были летучие мыши! – возразил Натан. – Они залезли мне в волосы!

– Перепелки.

– Летучие мыши! – Он не собирался признавать, что несколько жалких перепелок заставили его сердце стучать словно дятел. – И здоровые! – Он все еще сжимал дудку в руках, но неожиданно понял, что закинул корзину в деревья. – Мои ягоды! – вскричал он.

– О, Боже. Должно быть, ты закинул их прямо в Эшвилл. – Ягоды были разбросаны по всей тропинке.

– Ма спустит с меня шкуру, если я не принесу обратно корзину! – Натан начал шарить в кустах, ойкая каждый раз, когда натыкался на шипы.

– Нет, не спустит. Давай, нам надо… – Он запнулся, когда Натан посмотрел на него. Брат был готов заплакать от огорчения: он работал не разгибаясь весь день, и теперь несколько перепелок все испортили. Жизнь, казалось, получала злобное наслаждение, мучая Натана. – Хорошо, – сказал Нью и поставил свои корзинки. – Я помогу тебе найти.

Темнота сгущалась. Нью полез в кусты, шипы цеплялись за его одежду.

– Зачем ты это сделал? – спросил он сердито. – Глупо так вести себя!

– Потому что это были летучие мыши и они запутались в моих волосах, вот почему!

– Перепелки, – веско сказал Нью. Он заметил что-то в нескольких футах от себя и приблизился. Выцветший клочок ткани, наколотый на шип. Похоже, раньше он был рубашкой. Нью поцарапал щеку о шип и тихо выругался. – Я не знаю, куда она улетела! Ты мог ее забросить на луну…

Он сделал еще шаг вперед, и земля ушла у него из-под ног.

Он падал, прорываясь сквозь вьюнок, густую траву и живую колючую проволоку.

Он слышал, как Натан выкрикивает его имя, а потом услышал свой собственный крик.

Я свалился с горы, подумал Нью, и сейчас разобьюсь насмерть.

Он катился и катился, его болтающиеся руки без конца натыкались на шипы. Он ударился затылком обо что-то твердое – О СКАЛУ… УДАРИЛСЯ О СКАЛУ… ПРОКЛЯТЬЕ, МОЯ ГОЛОВА! – и ничего не понимал, пока не услышал крики Натана наверху.

Нью лежал без движения. Он задыхался, и во рту была кровь.

– …слышишь меня, Нью? Ты меня слышишь? – кричал Натан обезумевшим голосом.

От боли по щекам Нью текли слезы. Он ничего не видел, и когда попытался протереть глаза, то не смог даже освободить руку. Он на чем-то висел. Сильно пахло землей, к этому запаху примешивался другой, еще более острый, сладковатый. Запах чего-то мертвого, прямо рядом с ним.

– Натан? – позвал он, не понимая, что говорит почти шепотом. – Натан? – крикнул он громче.

– С тобой все в порядке?

Отлично, подумал он, и едва не рассмеялся. Каждый кусочек его тела горел в огне. Он изо всех сил дернул правую руку и услышал треск одежды. Затем он вытер слезы и липкую грязь с глаз и увидел в слабом свете, где он.

Он не свалился с Бриатопа, а лишь упал в яму, скрытую кустарником. Нью увидел, что она была глубиной примерно тридцать пять футов, с крутыми, уходящими куда-то в темноту земляными стенами. Он угодил в тюрьму с колючей проволокой из шипов, обвившейся вокруг его ног и груди, сковавшей его левую руку. Вокруг него повсюду были уродливые, длиною в дюйм колючки, свившиеся в петли, кольца и узлы. Он с ужасом обнаружил, что если пошевельнется, они схватят его еще крепче.

Но хуже всего было содержимое ямы.

Здесь лежали трупы, находящиеся на разных стадиях разложения, начиная от вздувшейся плоти и заканчивая пожелтевшими костями. Стоял безнадежно запутавшийся скелет оленя, задрав в небо рога. Повсюду валялись кости енотов, скунсов, лис, змей и птиц. Справа стоял свежий труп еще недавно бившейся лани. Нью повернул голову налево, и шипы поцарапали его шею.

Менее чем в шести футах от него стоял оплетенный зарослями скелет человека. На нем были обрывки красной фланелевой рубашки, украшенные бахромой кожаные штаны и ботинки. Вдоль позвоночника торчали шипы, а сквозь череп пророс вьюнок. Правая рука скелета была вывернута за спину под острым углом, кости явно были сломаны. В нескольких футах от скелета лежало проржавевшее ружье, а на поясе висели пустые ножны.

Нью яростно боролся за свободу, но колючие кольца еще крепче обвились вокруг его груди.

– Помогите! – крикнул он. – Натан! Беги за помощью! – У него страшно болела голова.

Натан несколько секунд не отвечал. Затем сказал:

– Нью, я боюсь. Мне кажется, я сейчас что-то слышал. Чьи-то шаги.

– Беги за помощью! Беги к маме! Скорей, Натан! – Шип глубоко вонзился ему в щеку.

– Я что-то слышу, Нью! – Голос мальчика дрожал. – Оно приближается!

Взошла луна. Как тыква, подумал Нью, и похолодел.

– Беги, – прошептал он, а затем закричал: – Беги домой, Натан! Давай! Бегидомой!

Когда голос Натана донесся до него, в нем опять была уверенность.

– Я бегу к ма! Я спасу тебя! Вот увидишь! – Послышался треск, будто Натан продирается сквозь кустарник, затем слабый крик: «Вот увидишь!», и наступила тишина.

Подул ветер, и в яму полетели увядшие листья. Нью слышал свое прерывистое дыхание. Вокруг сгустился запах смерти.

Он не знал, сколько прошло времени, но он внезапно задрожал, как будто ужасный болезненный холод пронизал его до костей. Что-то смотрело на него. Он чувствовал это так же ясно, как борзая чует кровавый след лисицы. Он взглянул наверх, на край ямы, и его сердце учащенно забилось.

На краю ямы, тридцатью пятью футами выше его в лунном свете стояла фигура. Она была закутана в черное и держала под правой рукой что-то, похожее на мешок.

Нью хотел было заговорить, но кровь застыла у него в жилах, и он понял, на что смотрит.

Фигура не шевелилась. Нью не мог сказать, что это было, но она как будто бы смутно напоминала человека. То, что было у нее под рукой, также не двигалось, но Нью на короткое ужасное мгновение заметил, как в лунном свете блеснуло белое перевернутое лицо. Лицо маленького ребенка.

Нью моргнул.

Фигура исчезла. Если вообще была. Она пропала бесшумно, в стуке его сердца.

– Натан! – закричал он. Он продолжал звать своего брата до тех пор, пока его голос не превратился в усталый шепот. Его душу окутывало то же черное отчаяние, что и тогда, когда он видел, как гроб с отцом опускается в землю.

БЕГИ, БЕГИ, ЛЕТИ СТРЕЛОЙ И ДОМА ДВЕРЬ ПЛОТНЕЙ ЗАКРОЙ – В ЛЕСУ СТРАШИЛА РЫЩЕТ, ДЕТЕЙ НА УЖИН ИЩЕТ…

С его губ сорвался дрожащий крик боли. Но вокруг него лишь гремели на ветру кости.

5

Рикс одевался к обеду. Когда он завязывал галстук, его внимание привлек порыв ветра, разметавший кроваво-красные листья напротив его окна, выходящего на запад. Деревья на мгновение раздвинулись, как бушующее море, и Рикс увидел вдали дымоходы и высокую крышу Лоджии Эшеров, окрашенную в оранжевые и багряные цвета заходящим солнцем. Деревья опять сомкнулись.

Он был вынужден заново перевязать галстук. Его пальцы сделали неправильное движение.

Когда ему было всего девять лет, он попал в Лоджию в первый и последний раз. Бун заманил его туда играть в прятки. Рикс должен был искать первым. Там было темно, но у них были фонарики. Бун установил следующие правила: прятаться только на первом этаже и не заходить в восточное и западное крыло. Теперь закрой глаза и сосчитай до пятидесяти. Рикс начал искать, досчитав до тридцати. В Лоджии не было электричества, так как с 1945 года в ней никто не жил, и там было тихо. И холодно, как зимой. Чем дальше он заходил в глубь Лоджии, тем холодней становилось. Это было странно, потому что стоял октябрь и снаружи было еще тепло. Но Лоджия, теперь он был в этом уверен, не принимала тепло. Там всегда царил январь, мир льда и чуждого величия.

Мракобесие, подумал Рикс. Это было слово, которое он думал когда-нибудь использовать в качестве заглавия своей книги. Означало это что-то, имеющее отношение ко злу, имеющее самые злые намерения. Лоджия, построенная на доходы от разрушений и предназначенная давать кров поколениям убийц, как Рикс называл своих предков, была исчадием ада. Если сравнивать Эшерленд с телом, то Лоджия – это его злобное сердце, теперь тихое, но не остановившееся. Как Уолен Эшер, Лоджия слушает, размышляет и выжидает.

Когда ему было девять лет, она поглотила его своей пастью почти на сорок восемь часов и по-звериному терпеливо пыталась переварить. Иногда, когда сознание Рикса дает сбои, он возвращается в то время, обратно в темноту Лоджии, навалившуюся на него после того, как слабые батарейки, которые Бун подсунул в его фонарик, сели. Он не помнил хорошо все, что там происходило, но он не забыл темноту, кромешную и пугающую, ее ужасную, тихую силу, которая сначала бросила его на колени, а затем заставила ползти. Тогда он не знал, что в Лоджии около двух сотен комнат, и что, в соответствии с безумными – а может, и проницательными – планами этажей, в Лоджии были безоконные пространства, к которым не вел ни один из доселе известных коридоров. Ему казалось, что он припоминал падение с длинной лестницы, сбитые коленки, но все это все эти воспоминания для него были окутаны мраком. Всего лишь тени, которые он старался держать за закрытой дверью.

Он проснулся в своей постели несколько дней спустя. Кэсс позже рассказала ему, что Эдвин пошел внутрь и нашел его, бродившего по второму этажу восточного крыла. Рикс слепо ходил по Лоджии, натыкаясь на стены и двери, как заводной игрушечный робот. Бог знает, как он не свернул там себе шею. С тех пор он не переступал порога Лоджии.

Образ висящего на крюке скелета с кровоточащими глазницами медленно проник в его сознание. Он быстро отогнал его. Голова тупо болела. Бун намеренно заманил его тогда в Лоджию и сделал так, чтобы он заблудился.

Рикса казалось забавным, что Уолен и близко не подпускал Буна к «Эшер армаментс». Бун даже ни разу не был на заводе, а у Рикса такое желание и не возникало. Хотя скачки, казалось, были его главным занятием, Бун владел агентством по найму артистов с офисами в Хьюстоне, Майами и Новом Орлеане. Он помалкивал о своем бизнесе, но как-то похвастался Риксу контрактами «примерно с дюжиной таких симпатичных голливудских актрис, что у тебя слюнки потекут».

Если так, размышлял Рикс, то почему у Буна нет офиса в Калифорнии? Рикс никогда не бывал ни в одном из офисов брата, не был даже приглашен, но Бун, вероятно, прилично зарабатывал на этом. Во всяком случае, он одевался и вел себя как удачливый бизнесмен.

Лишь профессия писателя оказалась для Рикса относительно удачной в финансовом отношении. У него было несколько тысяч долларов сбережений, но он знал, что они скоро кончатся. Что тогда? Найти другую, плохо оплачиваемую работу, чтобы оставались свободными четыре, максимум пять месяцев? Если он не сможет написать новую книгу, бестселлер, все, что наговорил Уолен о его невезении, окажется верным. И он будет вынужден приползти в Эшерленд.

Рикс попытался прогнать из сознания чувство неуверенности. Он надел твидовый пиджак и осмотрел прореху на правом рукаве, след его падения на тротуаре в Нью-Йорке. Шов немного разошелся, но он решил, что мать не заметит. Готовый настолько, насколько возможно, он пошел вниз.

По пути в гостиную он остановился и осмотрел игровую комнату. В ней стояло два больших бильярда и висели прозрачные античные лампы. Ничего не изменилось, только появились два новых игровых автомата: «Поиск колдуна» и «Защитник». Они стояли в самом углу, по-видимому, для развлечения Буна. Рикс прошел дальше, в курительную – обшитый дубом, с высоким потолком салон, еще хранящий слабый запах дорогих сигар. Стены украшали картины, изображавшие сцены охоты, а также головы оленей, баранов и медведей. В углу стояло семифутовое чучело медведя-гризли, которого по преданию застрелил в имении Тедди Рузвельт. Высокие напольные часы с красивым медным маятником мягко пробили семь раз.

На другой стороне комнаты была раздвижная дубовая дверь. Рикс подошел к ней. За дверью была библиотека отца.

Но дверь была крепко заперта.

– Ты не видел брата?

Рикс подпрыгнул, как ребенок, застигнутый с куском пирога в руке. Он обернулся и увидел мать, одетую в блестящее вечернее платье. Ее макияж и прическа были безукоризненны.

– Нет, – ответил он с облегчением.

– Тогда, полагаю, он опять отправился в конюшни. – Она неодобрительно нахмурилась. – Если он не тратит время на лошадей, так играет в покер со своими дружками из местного клуба. Я ему без конца повторяю, что они грабят его, но разве он слушает? Нет, конечно. – Ее рассеянный взгляд стал острее. – Ищешь что-нибудь почитать?

– Нет. Так, хожу из угла в угол.

– Теперь твой отец держит библиотеку на замке.

– Когда я был здесь в последний раз, она не была заперта.

– Теперь она заперта, – повторила мать.

– Почему?

– Твой отец проводил некоторые исследования… перед тем как заболел, естественно. – В ее глазах блеснула и погасла искорка огорчения. – Он велел принести какие-то книги из библиотеки в Лоджии. И, естественно, он не хочет, чтобы с ними что-нибудь случилось.

– Какие исследования?

Она пожала плечами.

– Не имею ни малейшего представления. Известно ли твоему брату, что в этом доме садятся за стол строго в семь тридцать? Я не желаю, чтобы за моим столом пахло лошадиным потом!

– Уверен, что куда сильнее будет пахнуть им самим.

– Сарказм никогда не бывает в споре хорошим аргументом, сын, – твердо сказала Маргарет. – Да, но я хотела бы знать, присоединится ли к нам вечером его супруга. Целую неделю она ест в постели.

– Почему бы тебе не послать к ней слугу, чтобы спросить ее?

– Потому что, – кисло сказала Маргарет, – Паддинг – это его личное дело. Я не хочу, чтобы мои слуги кланялись ей, как принцессе. Мне наплевать, если ей лень вылезти из постели и одеться, но Кэсс хотела бы знать, на сколько персон накрывать.

– Ничем не могу помочь. – Он еще раз взглянул на медные ручки дверей библиотеки, а затем переключил внимание на голову лося, висящую над камином.

– Надеюсь, ты будешь за столом вовремя. Судя по твоему виду, тебе надо побольше питаться хорошим мясом. А иголка и нитка могут сотворить чудо с твоим ветхим пиджаком. Сними его после еды, я приведу его в порядок.

– Спасибо.

– Приходи, когда будешь готов. В этом доме едят в семь тридцать.

Оставшись один, Рикс еще поразмышлял у закрытой двери, а затем пошел обратно к главному коридору тем же путем, каким шел сюда. Минуя гостиную и столовую, он направился в подсобные помещения дома.

Рикс остановился на пороге большой кухни Гейтхауза. Вдоль чистых побеленных стен в определенном порядке висели котлы и прочая кухонная утварь. Он смотрел на невысокую, крепкую седую женщину, проверявшую кипящие котлы, стоявшие в ряд, и спокойным, но твердым голосом отдававшею команды двум подчиненным ей поварихам, сновавшим по кухне. На душе у него стало удивительно тепло, и он сразу понял, как сильно ему недоставало Кэсс Бодейн. Одна из поварих взглянула на него через плечо и не узнала, но Кэсс повернулась и замерла.

Рикс приготовился. Только несколько секунд на ее овальном, румяном лице было потрясенное выражение, а затем все вокруг озарила улыбка. Рикс был уверен, что Эдвин рассказал ей, как плохо он выглядит.

– О, Рикс! – сказала Кэсс и обняла его. Ее макушка едва доходила ему до подбородка. Ее тепло было таким же доброжелательным и приятным, как веселый огонь в камине в студеную зимнюю ночь, и Рикс почувствовал, как жар разливается по его телу. Рикс знал, что без этой женщины и ее мужа его жизнь в Эшерленде была бы намного тусклее. Они жили в белом доме за садом и гаражом, и много раз мальчишкой Рикс мечтал, что будет жить вместе с ними. Несмотря на то, что на них лежала громадная ответственность, они никогда не были слишком заняты, чтобы выслушать или подбодрить его.

– Так здорово, что вы опять дома! – Она отстранилась от него, чтобы разглядеть. В ее чистых голубых глазах лишь на мгновение мелькнула тревога.

– Если ты скажешь, что я прекрасно выгляжу, я буду знать, что ты выпила шерри, – сказал он с улыбкой.

– Хватит дразнить меня! – Она любя толкнула его в грудь, а затем взяла за руку. – Пойдем посидим. Луиза, принеси, пожалуйста, две чашечки кофе в наш закуток. Одну с сахаром и сливками, другую только с сахаром.

– Да, мэм, – ответила одна из поварих.

Кэсс провела его из кухни в маленькую комнатку для отдыха прислуги. Там стояли стулья и стол, а окно выходило в освещаемый фонарями сад. Они сели, и Луиза принесла им кофе.

– Эдвин сказал мне, что вы наверху, – сказала Кэсс. – Но я думала, вам нужно отдохнуть. Как в Нью-Йорке?

– Нормально. Слишком шумно.

– Вы были там по делу? Исследования для новой книги?

– Нет, мне… нужно было утрясти кое-что с моим агентом.

Когда Кэсс улыбалась, к ее глазам сбегалось много морщинок. Она и в шестьдесят один год была симпатичной, а в юности, Рикс знал, была настоящей красоткой. Он видел старую фотографию, которую Эдвин хранил в своем бумажнике: Кэсс в двадцать лет – длинные светлые волосе, безупречное сложение и глаза, которые смогли остановить время. – Рикс, так здорово! – сказала она и погладила его по руке. – Я хочу знать все о вашей новой книге!

«Бедлам» был мертв, и он знал это. Не было смысла поднимать его из могилы. – Я бы… хотел рассказать тебе о своей следующей работе, – сказал он.

Глаза Кэсс заблестели. – Новый триллер? Потрясающе!

– Мы говорили об этом и раньше, когда я был здесь в прошлый раз. – Он собрался с духом, так как помнил ее тогдашнюю реакцию. – Я хочу написать историю дома Эшеров.

Улыбка на лице Кэсс потухла. Она отвела взгляд и сидела молча, вертя в руках чашечку кофе.

– Я долго думал об этом, – продолжал Рикс, – и даже начал исследования.

– О? И как?

– Закончив «Огненные пальцы», я отправился в Уэльс. Я помнил, как папа мне рассказывал, что Малькольм Эшер владел там в начале прошлого века угольной шахтой. Это заняло у меня две недели, но я отыскал то, что от нее осталось неподалеку от деревеньки Госгэрри. Документы были в беспорядке, но местный клерк откопал для меня кое-что об Угольной компании Эшеров. Примерно в 1830 году в шахте произошел взрыв и обвал. В это время там были Малькольм, Хадсон и Родерик. – Он ожидал, что Кэсс взглянет на него, но этого не произошло. – Хадсона и Родерика спасли, а труп их отца так и не обнаружили. Ясно, что они были так расстроены, что решили переселиться вместе с Маделейн в Америку.

Кэсс все еще молчала.

– Я хочу знать, какими были мои предки, – настаивал Рикс. – Что побуждало их создавать оружие? Почему они осели здесь и продолжали отстраивать Лоджию? Эдвин рассказывал мне кое-что про дедушку Эрика, а остальные? – Их портреты висели в библиотеке, и он знал их имена – Лудлоу, отец Эрика, Арам, отец Лудлоу и сын Хадсона, – но ничего об их жизни он не знал. – Что представляли собой женщины клана Эшеров? – не унимался Рикс. – Я знаю, что работа над книгой будет нелегкой. Многие вещи мне, вероятно, придется домысливать, но я думаю, что смогу это сделать.

Кэсс отпила кофе, держа чашечку между ладонями.

– Твой отец тебя за это повесит, – мягко сказала она.

– Как ты думаешь, людям интересно будет узнать о семье Эшеров? Это будет также и история американской военной индустрии. Смогу ли я это сделать, как ты думаешь?

– Не в этом дело. Мистер Эшер имеет право сохранять в тайне свою личную жизнь. Вся ваша семья обладает таким правом, включая ваших почивших предков. Вы уверены, что действительно хотите, чтобы посторонние знали все, что происходило в Эшерленде?

Рикс знал, что Кэсс намекала на его дедушку Эрика. Эрик имел склонность устраивать буйные вечеринки, на которых прислуживали голые женщины. Эдвин рассказал ему, что на одной вечеринке все гости скакали на лошадях по Лоджии, а слуг Эрик заставил надеть боевые доспехи и сражаться для потехи на берегу озера.

– Простите меня, если я не права, – сказала Кэсс, поднимая в конце концов на него глаза, – но мне кажется, вы хотите написать историю семьи потому, что знаете, как это будет болезненно для вашего отца и всего семейного бизнеса. Вы уже дали ему понять, что вы думаете по этому поводу. Неужели вы не видите, как сильно он вас уважает за то, что вы осмелились порвать с семьей?

– Уважает?

– Он гордец и никогда не признает, что ошибался. Он завидует твоей независимости. Мистер Эшер никогда бы не смог порвать с Эриком. Кто-то после смерти Эрика должен был принять семейное дело. Вы не должны его ненавидеть из-за этого. Да… делайте как пожелаете. Все равно вы поступите по-своему. Но я советую не будить спящего льва.

– Я мог бы написать эту книгу, – твердо сказал Рикс. – Я знаю, что смогу.

Кэсс с отсутствующим видом кивнула. Было ясно, что она хочет что-то сказать, но не знает, как начать. Ее рот сжался в тонкую линию.

– Рикс, – сказала она, – вы должны кое-что узнать. О, боже, как мне это сказать? – Она рассеяно посмотрела в сад. – Сейчас так много перемен, Рикс, так много вещей меняется. О, дьявол! Я никогда не умела говорить. – Кэсс посмотрела прямо на него. – Для нас с Эдвином это последний год в Эшерленде.

Первым побуждением Рикса было рассмеяться. Конечно, она шутит! Но смех застрял у него в горле, так как лицо Кэсс оставалось серьезным.

– Нам пора уходить в отставку. – Она пыталась улыбнуться, но у нее не выходило. – Давно пора, на самом деле. Мы хотели уйти два года назад, но мистер Эшер отговорил Эдвина. Теперь мы скопили достаточно денег, чтобы купить дом в Пенсаколе. Я всегда мечтала жить во Флориде.

– Не верю своим ушам! Боже мой! Вы были здесь всю мою жизнь!

– Я понимаю. Не нужно говорить, что вы были для нас как сын. – В глазах Кэсс была боль, и ей потребовалось время, чтобы собраться с мыслями. – Эдвин уже не может как прежде следить за поместьем. Эшерленду нужен управляющий помоложе. Мы хотим наслаждаться солнцем, а Эдвин мечтает о морской рыбалке. И я хочу носить шляпки от солнца. – Она грустно улыбнулась. – Если мне это надоест, Эдвин сказал, что я смогу открыть маленький магазинчик. Нам пора на покой, Рикс. Правда пора.

Рикс был настолько ошарашен, что едва мог соображать. Эшерленд останется без Эдвина и Кэсс?

– Флорида… так далеко.

– Не так уж и далеко. К тому же там есть телефоны, как вы понимаете.

– Но кто займет ваше место, да и кто сможет? – Рикс знал, что еще со времен Хадсона существовала традиция, согласно которой управляющий Эшерленда должен быть Бодейном. Но так как у Кэсс и Эдвина не было детей, их преемником будет посторонний.

– Я знаю, почему вы удивляетесь, – ответила Кэсс. – За Эшерленд всегда отвечали Бодейны. И Эдвин хочет сохранить традицию. Вы, наверное, слышали от него, что у него есть брат Роберт?

– Пару раз. – Брат Эдвина оставил имение в молодости и поселился на другом краю Фокстона. Рикс знал, что Эдвин изредка навещал его.

– У Роберта есть внук по имени Логан. Ему девятнадцать, и он уже два года работает на военном заводе. Эдвин верит, что у него есть определенные способности, чтобы занять это место.

– Девятнадцатилетний управляющий? Это безумие!

– Эдвину было двадцать три, когда он заменил своего отца, – напомнила ему Кэсс. – Он говорил об этом с Логаном, и он верит, что Логан справится. Мистер Эшер дал свое согласие. Эдвин собирается завтра или послезавтра привезти Логана сюда и начать его обучать. Конечно, если Логан не захочет остаться, нам придется объявить конкурс. И если возникнут какие-нибудь проблемы, он уедет.

– Ты встречала этого парня?

– Однажды. Он выглядит толковым и на хорошем счету на заводе.

Рикс заметил неуверенность в ее голосе.

– Ты не в восторге от него?

– Честно? Нет, не в восторге. Он немного неотесан. Я думаю, ему будет тяжеловато в первое время. Но он согласился попробовать, и я думаю, что у него есть шанс.

На кухне зазвонил звонок. Было почти семь тридцать, и Маргарет вызывала слуг в столовую.

– Мне надо идти. – Кэсс быстровстала. Рикс сидел, уставившись в сад, и Кэсс дотронулась до его плеча. – Мне жаль, если эта новость расстроила вас, Рикс, но все к лучшему. Такова жизнь. Вам лучше сейчас идти. У меня для вас стоит в печке отличный уэльский пирог.

Рикс оставил Кэсс хлопотать на кухне и побрел в столовую. Там за длинным блестящим столом из красного дерева в одиночестве сидела его мать.

Как только одни из многочисленных часов пробили семь тридцать и остальные тотчас откликнулись эхом, в дверях показался Бун. Его лицо горело, а на бровях осела дорожная пыль, признак недавней верховой езды, но на нем был темно-синий костюм и узкий галстук.

– Ты выглядишь как карточный шулер, Рикси, – сказал Бун, садясь напротив него.

– Оба моих мальчика дома, – сказала Маргарет с наигранным весельем и склонила голову. – Давайте же вознесем благодарность за пищу, которую собираемся принять.

6

По лесу брел Страшила.

На нем был траурный костюм из черного бархата и черный цилиндр. Лицо было желтое, как прокисшее молоко. Он нес косу, блестевшую при луне синим электрическим светом. Одним взмахом костлявой руки он скашивал перед собой кустарник. Те, кто его видели и уцелели, рассказывали, что его глаза сверкают как зеленые фонари, лицо расколото хитрой ухмылкой, а зубы заострены так, что можно порезаться.

Страшила умел ждать. Все время в мире принадлежало ему. Рано или поздно ребенок сойдет со знакомой тропинки или погоня за зайцем приведет его туда, где тени нависают, как могильные камни. И тогда он никогда больше не вернется домой.

Легко удерживая свое оружие, он нюхал ночной ветер в поисках запаха человека. Мелкие зверюшки в страхе убегали еще дальше в лес. Страшила стоял как статуя, и только его взгляд медленно скользил в темноте.

Он смотрел в сторону Гейтхауза, где спал мальчик Эшер. Мальчик Эшер опять приехал домой. Если мальчик Эшер и не выйдет играть завтра, то выйдет послезавтра. Или послепослезавтра. Он стоял под окном ребенка и смотрел наверх. Выходи, выходи поиграть, шептал он, как ветер в мертвых деревьях. Ты тот, кто мне нужен, маленький Эшер.

Когда Рикс заставил себя проснуться, его нервы были натянуты как струны. Он сел на кровати. Стены его комнаты были испещрены тенями деревьев, очерченных лунным светом. Он никогда раньше не видал такого яркого кошмара о Страшиле. Страшила в нем походил на Лона Чейни в фильме «Лондон после полуночи» – те же гипнотические глаза и зубы вампира. Пора кончать с этим ночным «созданием образов», сказал он себе. Это не способствует хорошему сну. Скрипнула половица.

У его кровати кто-то стоял, наблюдая за ним.

Прежде чем Рикс среагировал, а он был готов закричать, как ребенок, прокуренный женский голос сладко прошептал: «Ш-ш-ш! Это я!»

Пошарив, он нащупал выключатель и включил свет. Щурясь, посмотрел наверх, на Паддинг, жену своего брата.

На ней был прозрачный розовый пеньюар, облегавший ее тело так, словно она в нем искупалась. Сквозь материл просвечивали темные круги сосков и черный треугольник между бедрами. Она выглядела практически голой, как может быть голой женщина, не снимая одежды. Тяжелые светлые космы спадали на обнаженные плечи. На лице был толстый слой косметики, в том числе ярко-красная помада на губах и тени под глазами. У нее были темно-карие глаза, непроницаемые, как озера Эшерленда. С тех пор, как Рикс видел ее в последний раз, она прибавила в весе примерно десять фунтов, но все еще сохраняла дикое, грубое очарование. Ее фигура, затянутая в купальный костюм на размер меньше, чем нужно, принесла ей несколько лет назад титул «Мисс Западная Каролина». В Атлантик-сити она крутила бедрами на местном конкурсе, но не прошла даже в финал. Со своим эротичным ротиком, с полными губами она всегда выглядела так, будто умоляла, чтобы ее поцеловали, чем крепче, тем лучше. Но сейчас ее рот кривился в горькой усмешке, а на лице было мрачное выражение. Глаза были пустыми и встревоженными. Рикс почувствовал аромат духов, возможно «Шанель номер 5», исходивший от нее, но тот не мог перебить резкого запаха бурбона и ее тела. Паддинг воняла так, будто не мылась целую неделю, а то и больше.

– Что ты здесь делаешь? Где Бун?

– Бун сказал «бай-бай», – сказала она, и ее рот опять скривился в улыбке, – и уехал до утра играть в покер в этот свой чертов клуб.

Рикс посмотрел на свои наручные часы, лежавшие рядом на столике. Четверть третьего. Он протер глаза.

– Что случилось? Вы поссорились?

Она пожала плечами.

– Мы с Буном ссоримся время от времени. – Она говорила с сильным южным акцентом. – Он уехал около полуночи. Когда он проиграет все деньги и так напьется, что будет не в состоянии ехать домой, его положат там спать.

– У тебя что, вошло в привычку ломиться в чужие комнаты? Ты жутко напугала меня.

– Я не ломилась. Ломиться – это когда дверь заперта. – Ни у Рикса, ни у Буна, ни у Кэт в спальнях замков не было. Паддинг посмотрела на него и нахмурилась. – Ты выглядишь каким-то исхудавшим. Ты болел или как?

– Или как. Почему бы тебе не пойти спать в свою комнату?

– Я хочу поговорить. Я должна с кем-то поговорить, иначе у меня крыша поедет! – она грязно выругалась.

Все та же прежняя Паддинг, подумал Рикс. Если она пьяна, то может и шофера вогнать в краску.

– В чем дело? – спросил он.

– Если бы ты был джентльменом, то предложил бы мне сесть.

Рикс неохотно махнул в сторону кресла, но Паддинг предпочла сесть на край кровати. Пеньюар задрался, и Рикс заметил родинку в форме сердечка на ее левом колене. Проклятье, подумал Рикс. Его тело реагировало, и он согнул ноги в коленях, чтобы образовать из простыни тент между ногами. Паддинг нервно грызла ногти.

– Мне не с кем здесь поговорить, – захныкала она. – Они меня не любят.

– Я думал, ты дружишь с Кэт.

– Кэт слишком занята для дружбы. Либо она носится по поместью, либо сидит на телефоне. Один раз она проговорила с каким-то парнем из журнала целых два часа! Как вообще можно столько говорить по телефону?

– Ты еще и телефонные разговоры подслушиваешь?

Она гневно качнула головой.

– Мне скучно. Здесь абсолютно нечего делать, понимаешь? Бун своим чертовым лошадям уделяет больше времени, чем мне. – Она хихикнула. – Может, если мне надеть на спину седло, он возбудится, а?

– Паддинг, – устало произнес Рикс, – к чему все это?

– Ты… я ведь всегда тебе нравилась, а?

– Мы едва знали друг друга.

– Но то, что ты знал, тебе нравилось, не так ли? – Она прикоснулась к его руке.

– Думаю, да. – Он не отдернул руку, хотя знал, что надо бы. Он все более чувствовал себя мужчиной.

Паддинг улыбнулась.

– Я так и знала. Женщина всегда понимает. Ты знаешь, блеск в глазах мужчин и все такое. Ты бы видел тех мужиков в Атлантик-сити, когда я вышла на сцену. Ты бы услышал как у них затрещали штаны. Старые педерасты, вот кто голосовал против меня.

– Я думаю, тебе лучше вернуться к себе. – Он сморщил нос. – Когда ты в последний раз принимала ванну?

– Мыло вызывает рак, – ответила она. – Я слышала это в новостях. В мыле есть что-то такое, что вызывает рак. Знаешь, что лучше всего для кожи? Желатин. Знаешь, что это такое? Это такое желе. Я кладу его в ванну и жду, пока оно не затвердеет. Затем лезу туда и кручусь. Оранжевое самое лучшее, потому что в нем еще есть витамин С.

Рикс хотел было спросить ее, не сошла ли она с ума, но передумал. Может, она действительно сошла с ума. Жизнь в этом доме определенно способствует этому.

– Я знаю, что нравлюсь тебе, – сказала Паддинг. – И ты мне тоже нравишься. Правда. Я всегда думала, что ты умный и все такое. Ты не то, что Бун. Ты… э-э, джентльмен. – Она склонилась к Риксу, и ее грудь открылась ему. Пары бурбона ударили в его лицо. – Возьми меня с собой, когда уедешь, хорошо? – прошептала она.

Захваченный врасплох Рикс не нашелся что ответить, и Паддинг продолжала:

– Меня здесь все ненавидят! Особенно эта драконовская леди! У вашей мамочки есть глаз на спине! Она просто обожает плести про меня небылицы! Кэт помешана на том, что она модель, знаменитость и все такое. Эдвин и Кэсс следят за мной. Я даже не могу одна съездить в Эшвилл и пройтись по магазинам!

– Я этому не верю.

– Это правда, черт возьми! Они не выпускают меня за ворота! Я даже пыталась убежать в августе! Осточертело это гнусное место, и я сбежала на «Мазерати». Они послали за мной легавых, Рикс! Полиция штата задержала меня прямо рядом с Эшвиллом и отвезла в тюрьму по обвинению в краже автомобиля! Я сидела там всю ночь, пока Бун меня не забрал! – Она горько нахмурилась. – Он врал мне, чтобы я вышла за него замуж. Сказал, что будет путешественником и миллиардером в придачу. Я не знала, что буду пленницей здесь и что у него не будет ни одного своего цента!

– У Буна есть свое агентство.

– Да. То самое. – Паддинг резко рассмеялась. – Это все куплено на деньги Уолена. Бун до сих пор расплачивается с ним, платит проценты. У Буна нет и горшка своего, чтобы помочиться!

– Он будет богатым, – сказал Рикс. – После того, как наш отец умрет, – он только сейчас понял это, – семейное дело перейдет к Буну.

– О, нет. Ты ошибаешься. Бун хочет этого, но того же добивается и Кэт. И Бун безумно боится, что старик все отдаст ей, все, до последнего цента!

Рикс ненадолго задумался над этим. Все дети Эшеров учились в Гарвардской школе бизнеса с условием проводить каждый уик-энд дома. Бун вылетел через год, Рикс уехал изучать английскую литературу в Университет Западной Каролины, а Кэтрин закончила школу с отличием. Она всегда интересовалась модой и моделями одежды и в двадцать два года открыла собственное агентство в Нью-Йорке. Спустя два года она продала агентство за три с лишним миллиона долларов и решила работать моделью по контрактам, две тысячи долларов в час. Ее цветущий, здоровый вид был чрезвычайно популярен в Европе, где ее лицо рекламировало все, начиная от мехов и заканчивая автомобилями «Феррари».

– Кэт счастлива, – сказал Рикс. – Ее не интересует семейное дело.

– Бун знает, что она хочет принять дела. Он сказал, что папа говорил с ней по секрету. И потом, старик Уолен никогда не подпускал Буна к семейному делу.

– Это ничего не значит. Он не подпускает никого из нас. – Он улыбнулся. – Поэтому Бун и хочет все заполучить, не так ли?

– Конечно. Как и ты.

– Прости, но я не хочу об это мараться.

– Бун так не считает. Он говорит, что ты притворяешься, будто тебе ничего не надо. Он говорит, что ты ждешь смерти старика, как и все остальные. Знаешь, что Бун говорил мне, когда мы поженились? – Она моргнула тяжелыми веками. – Он сказал, что дело стоит около десяти миллиардов долларов, и что если где-то хотя бы думают о войне, то грузовики едва успевают отходить от заводов. Потому что, сказал он, никто в мире, даже немцы, не делают оружие лучше, чем Эшеры. Теперь посмотри мне в глаза и скажи, неужели ты не хочешь получить свой кусок?

– Нет, – сказал он твердо. – Не хочу.

– Дерьмо. – Ее груди были готовы вывалиться из пеньюара, а соски смотрели на него укоризненно, как коричневые глаза. – Только полный идиот может не хотеть оттяпать кусок от десяти миллиардов баксов! Это же просто немыслимые деньги! Слушай, я знаю, ты протестовал против Вьетнама, когда учился в колледже, но теперь ты уже не хиппи. Ты взрослый человек. – Ее голос сбился, казалось, она вот-вот опрокинется. Она вцепилась в его руку.

– Я больше не могу находиться здесь, Рикс. Здесь жутко, особенно по ночам. Когда стемнеет, поднимается сильный ветер, Бун уезжает и оставляет меня одну. Теперь, со стариком в этой комнате над моей головой… я не могу выносить его запах, Рикс! Я хочу быть среди людей, которые меня любят!

– Ты пробовала говорить с Буном о…

– Да, я пробовала, – огрызнулась Паддинг, и ее лицо покраснело. – Он не хочет слушать! Он только смеется! Бун… больше не хочет быть со мной.

– В ее глазах появились слезы, но Рикс не знал, притворные ли они. – Он сказал, что он… не будет больше спать со мной. Со мной! На всех парадах в высшей школе Даниела Уэбстера я маршировала первой! Победительница конкурса красоты! Дьявол, я раньше заставляла футболистов мечтать лишь понюхать мои трусики! А у Буна в штанах просто какая-то мокрая штучка!

До Рикса не сразу дошли эти слова.

– Бун… импотент? – спросил он. В последний раз, когда он здесь был, Бун взял его в клуб под названием «Важный петух», где кружились голые по пояс танцовщицы, а пиво отдавало шваброй. Бун тогда страшно выпендривался, называл всех танцовщиц по именам и хвастался, что всех их имел. Рикс вспомнил, как Бун ухмылялся и его зубы блестели в мигающем свете.

– Я тебе нравлюсь, не правда ли? – Она вытерла один глаз, размазав по лицу тушь. – Я могла бы поехать вместе с тобой в Атланту. Они дадут тебе забрать меня, не попытаются остановить. Бун боится тебя. Он мне сам говорил. Тебе действительно будет хорошо со мной, Рикс. Тебе нужна женщина, и я не буду поступать, как та. Я не сойду с ума и не перережу себе…

– Возвращайся в свою комнату, – сказал он. Воспоминание о Сандре, лежащей в ванной в крови, встряхнуло Рикса. Бритва на кафеле. Кровь на стенах. Вьющиеся пепельные волосы, плавающие в воде.

Паддинг выпростала груди из пеньюара. Они висели в дюйме от его лица.

– Возьми их. Ты можешь, если захочешь. – Она попыталась направить его руку.

Он сжал пальцы в кулак. – Нет, – сказал он, чувствуя себя самым большим дураком в мире.

– Только прикоснись, прикоснись.

– Нет.

В одно мгновение ее лицо смялось, как мокрый картон. Она выпятила нижнюю губу.

– Я… думала, что нравлюсь тебе.

– Нравишься, но ты жена моего брата.

– У тебя что, недомогание по этой части? – В ее голосе был обидный намек.

– Нет, но я не распутник. У тебя с Буном есть проблемы, и я не хочу вставать между вами.

Ее глаза сузились и превратились в тоненькие щелочки. Спала маска совершенства, и под ней оказалась настоящая Паддинг.

– Ты точно такой же, как и они! Ты не беспокоишься ни о ком, кроме самого себя! – Она встала, пьяно, неловкими движениями, поправляя свою одежду. – О, ты строишь из себя такого надменного и сильного, а на самом деле ты такой же проклятый Эшер, во всех отношениях!

– Говори тише. – Уолен, должно быть, получал сейчас от этого дьявольское наслаждение.

– Я буду орать, если захочу! – Но она все же была недостаточно пьяна, чтобы ей хотелось разбудить Маргарет Эшер. Она прошагала к двери и обернулась. – Спасибо за помощь, мистер Эшер! Я ее никогда не забуду! – Она покинула комнату в праведном гневе, но дверью хлопнула не слишком сильно.

Рикс лежал на спине и ухмылялся. Значит, Бун просто пускал пыль в глаза, рассказывая о своих сексуальных подвигах. Вот так штука! Бун меня боится, думал он. Невероятно!

И он будет боятся меня до тех пор, пока я не покончу с ним.

Десять миллиардов долларов, размышлял он, постепенно отходя ко сну. С такими деньгами можно делать все что угодно. Он бы обладал немыслимой властью. Тогда не нужно будет просиживать за пишущей машинкой, разыгрывая из себя то Бога, то Сатану.

…БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ ПОСТОЯННЫХ ЗАБОТ, КНИГ И КОСЫХ ВЗГЛЯДОВ АГЕНТОВ…

Странный монотонный голос неожиданно возник в его голове, шепча тихо и искушающе из самых глубин мозга. На мгновение Рикс был убаюкан им и увидел, как выходит из лимузина и направляется к открытым дверям оружейного завода, за которыми военные, симпатичные секретарши и подхалимы поджидали его, чтобы поприветствовать.

Нет, подумал он, и образы померкли. Нет. Все эти деньги до последнего цента испачканы кровью. Я должен идти в этом мире своим путем и рассчитывать на собственные силы. Мне не нужны эти кровавые деньги.

Но когда он потушил лампу и опять погрузился в сон, его последней мыслью было:

…ДЕСЯТЬ МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ…

Спустя примерно час шум сильного ветра пробудил Паддинг от тяжелого сна. Она взглянула на дверь и увидела силуэт, отбрасывающий в комнату тень из коридора. Она затаила дыхание, выжидая. Силуэт помедлил и прошел. Паддинг вцепилась в шелковую простыню. По каким-то причинам она не осмелилась открыть дверь и посмотреть, кто это разгуливает по Гейтхаузу среди ночи, но она почувствовала в комнате запах Уолена.

Она крепко зажмурилась и в темноте хриплым шепотом позвала маму.

7

Нью Тарп не прекращал бороться до тех пор, пока восходящее солнце не обагрило небеса.

Каждый раз, когда он в течение ночи пытался вырваться, колючки захватывали его еще крепче. В нескольких местах они вошли в его тело. Пару раз он принимался плакать, но когда понял, что это истощает его силы, а без них он умрет, он тотчас умолк, словно ему дали пощечину.

В яму понемногу начал проникать свет. Ветер, такой яростный ночью, стих до едва слышного шепота. Изо рта Нью еще шел пар, но кости уже начали леденеть. Он за всю жизнь никогда так не замерзал.

Дважды за ночь ему чудилось, что его зовут издалека. Он пытался звать на помощь, но его голос был слабым и хриплым, а голова сильно болела. Когда луна начала заходить, он услышал, как что-то движется по краю ямы. Он задрал голову, насколько позволяли обвившие его шею колючки, но ничего не увидел. Судя по треску ломающихся кустов, там было что-то большое. Нью казалось, что он слышит прерывистое дыхание. Но лес оставался тихим. Один из порывов ветра донес до него мускусный запах зверя на охоте.

Жадный Желудок, подумал Нью, оставаясь совершенно спокойным. Жадный Желудок ходила по краю ямы. Жадный Желудок чуяла его и хотела этот вкусный кусок мяса, но даже ужасная черная пантера не решалась спуститься в эти колючки.

Через некоторое время звуки стихли. Зверь ушел на поиски более легкой добычи.

Каждый раз, закрывая глаза, Нью видел фигуру, стоящую на краю с чем-то безвольно висящим под мышкой. Он ничего не мог сказать об этой фигуре. Мужчина или женщина, какого возраста, человек ли вообще? Но он знал, кто это был. У него зашлось сердце и по коже поползли мурашки. Это было то, о чем предупреждала его мама всю жизнь, то, что унесло девочку Парнеллов в третью неделю сентября и маленького Вернона Симмонса прошлой осенью.

Иногда он думал, что все это лишь сказки, придуманные родителями детей, живущих на горе Бриатоп, чтобы те не уходили далеко в лес.

Но теперь, благодаря лунному свету, он знал другое.

«Я должен выбраться отсюда!» – мысленно крикнул Нью. Он снова рванулся, пытаясь вырвать у колючих веток левую руку и освободить правую ногу. Шипы вонзились ему в горло, и на коже выступили капельки крови. Маленькие коготки рвали его грудь.

Успокойся. Тише, не дергайся. Шипы задушат тебя. Нужно обдумать, как отсюда выбраться.

Он аккуратно повернул голову. Скелет охотника позади него, казалось, слегка светился. Нью увидел, что на нем все еще висит сгнивший охотничий рожок. Мертвец пробыл здесь очень, очень долго.

Его взгляд перешел на вьюнок, оплетавший изломанную правую руку скелета. Зеленые кости пальцев показывали, как стрелка, на кучу поблекших листьев у правой ноги мертвеца.

Нью уставился на пустые ножны от охотничьего ножа.

А где же сам нож?

Выпал во время падения? Нью опять посмотрел на скрюченные кости пальцев. Затем на кучу листьев.

Он вытянул левую ногу и стал ворошить эту кучу носком ботинка. Из-под листьев бросилось врассыпную множество черных жуков. В воздухе повис сырой могильный запах. Колючки вонзились в него, как только он попытался дотянуться еще левее. Он сдвинул ногу и попробовал рыть в другом месте, но раскопал лишь белые листья, червей и слизней.

Шипя от боли, когда шипы вонзались ему в горло, Нью раскапывал носком ботинка листья прямо под рукой скелета. Он орудовал ногой как лопатой, двигая ею вверх и вниз. Из потревоженного гнезда во все стороны поползли пауки.

Один из них вскарабкался на торчащую из сырой земли рукоятку охотничьего ножа, сделанную из оленьего рога.

ОХОТНИК ПЕРЕД СМЕРТЬЮ ДОЛЖЕН БЫЛ ТЯНУТЬСЯ ЗА СВОИМ НОЖОМ.

Наверху каркнула ворона – словно бы прозвучал жестокий смех. Нож с таким же успехом мог быть и в миле отсюда. С одной свободной рукой и свободной ногу Нью никак не мог до него дотянуться.

– Помогите! – крикнул он в отчаянии. Его голос прозвучал как предсмертный хрип. Мать, должно быть, уже ищет его. И другие люди тоже. Они должны в конце концов его найти. Какже, мрачно подумал он. Кто-то должен был найти и этого охотника.

Нью подавил стон и пристально уставился на нож. Нужно дотянуться до него, сказал он себе. Как-нибудь. Не то я так и умру здесь.

Теперь я глава семьи, подумал он. Мама всегда говорила ему об этом. Его папа погиб в феврале в Фокстоне в гараже, где он работал – по словам шерифа Кемпа, в результате несчастного случая. Бобби Тарп накачивал шину грузовика, и она взорвалась прямо перед его лицом. Шериф сказал, что отец ничего не почувствовал и скончался там же, на месте.

САМ В БЕДУ ПОПАДАЕШЬ, говорила его мама, САМ ИЗ НЕЕ И ВЫПУТЫВАЙСЯ.

Нью очень любил отца. Бобби Тарп женился на Майре Саттервайт поздно, когда ему было уже за тридцать. Когда он умер, ему было сорок два. Как и у Нью, глаза у него были изумрудного цвета. Он был тихим, мирным человеком, но иногда Нью видел, что отец чем-то обеспокоен, и не знал, почему. Отец Нью был очень замкнутым человеком.

ДОСТАТЬ НОЖ. КАК-НИБУДЬ.

Он представил, как нож лежит в его руке. Он попытался вытащить его ботинком, но только загнал его еще глубже в землю. Мысленно он обхватил рукоять ножа из оленьего рога и почувствовал каждую выемку на ней. Нож оттягивал его руку.

СТРАШИЛА ЗАБРАЛ ЕГО МЛАДШЕГО БРАТА. ЕГО ПЛОТЬ И КРОВЬ. СТОЯЛ НА КРАЮ ЯМЫ И ВСЕ ВРЕМЯ УХМЫЛЯЛСЯ.

Гнев, как молния, блеснул в глазах Нью. Он пристально смотрел на охотничий нож.

Если ты чего-нибудь хочешь достаточно сильно, однажды сказал ему отец, ты можешь этого добиться. Но только если ты хочешь этого умом и сердцем, хочешь каждой порой кожи и каждым волоском на голове и убежден, что это правильно…

СТРАШИЛА УХМЫЛЯЛСЯ. СМЕЯЛСЯ НАД НИМ, СМЕЯЛСЯ, УКРАВ НАТАНА И УНЕСЯ ЕГО В ГЛУБИНУ ЛЕСА…

Сердце Нью сильно забилось. Красным заволокло глаза. Он изо всех сил потянулся к ножу. Шипы безжалостно рвали его кожу и не собирались его выпускать.

СТРАШИЛА СХВАТИЛ ЕГО БРАТА И ПОСМЕЯЛСЯ ЗАТЕМ НАД НИМ ИЗ ТЕМНОТЫ.

Волна ярости прошла сквозь него и наполнила его горьким гневом. Это был гнев, неведомый ему доселе. Гнев не только на Страшилу, но и на дешевый сосновый гроб, принявший тело отца, на шину грузовика, которая взорвалась вдруг ни с того, ни с сего, на колючки и на гору Бриатоп, на старенький домик, в котором его молчаливая мать пекла пироги с ежевикой. Все это Нью почувствовал каждой порой кожи, и его прошиб пот.

«Я ЕГО ХОЧУ», – мысленно закричал он.

Охотничий нож затрепетал и с легким шорохом вышел из земли. Он завис в трех дюймах над землей, затем упал обратно в листья.

Нью изумленно вскрикнул.

На секунду он почувствовал, действительно почувствовал нож, зажатый в правой руке, которая теперь сильно горела.

Мальчик посмотрел на нож, не подпрыгнет ли он опять, но этого не произошло. Однако теперь он свободно лежал на земле. Нью вытянул ногу и придвинул его ближе. Пауки поползли по его ботинку.

«Я хочу его… сейчас», – сказал он мысленно и сконцентрировался на ощущении ножа в своей руке. На том, как он сжимает рукоятку пальцами, чувствует его тяжесть.

Нож подпрыгнул, как рыба, и снова лег на землю.

Все было как во сне. Там, где Нью ушиб голову о скалу во время падения, она сильно болела. Его виски, казалось, были зажаты в железных тисках. У него было ощущение, прежде ему незнакомое, будто его мозг отделен от тела и, разъединившись, работает по-другому. Сердце у мальчика сильно билось, и на мгновение боль в голове стала настолько невыносимой, что ему показалось, будто он теряет сознание.

Но этого не произошло. Нож лежал без движения на земле возле его ноги. Его лезвие было покрыто ржавчиной, но режущая кромка казалась ослепительно красной.

Нью ощутил остроту этого ножа. Импульс энергии возник между ними, связав их словно бы электричеством.

И Нью понял, что это такое.

Магия.

В этом ноже была магия. Он так долго лежал в земле Бриатопа, что впитал в себя часть магии горы. В нем есть магия, и эта магия должна помочь Нью спастись.

Я хочу его, скомандовал он.

Нож не шелохнулся.

Ну же. Я хочу его. Он представил, как нож поднимается с земли, медленно-медленно, плывет по воздуху к его раскрытой руке. Он ощутил холод рукоятки из оленьего рога и сжал ее. Ну. Я хочу этот нож, сейчас же.

Нож подпрыгнул, еще подпрыгнул.

Ну, ну же, черт возьми! Нью опять пронизал гнев.

Будто подчиняясь ему, нож высоко подпрыгнул и повис, вращаясь, в трех футах над землей. Он начал было двигаться к его руке, но опять упал на землю. В следующий раз было проще, но нож опять упал. Теперь он лежал на земле прямо под правой рукой мальчика.

Поднимайся, командовал Нью. Поднимайся и иди ко мне в руку. Он едва не хихикнул. Что скажет об этом Натан! Но воспоминание о Натане пришло и ушло. Он видел белый лунный свет на бесчувственном лице Натана и мысленно вскрикнул.

Волшебный нож, вращаясь, поднялся с земли, кружась вокруг своей оси, и скользнул Нью прямо в руку, где сидел как влитой.

Нью начал быстро рубить держащие его ветки. Колючие веревки, обхватившие его грудь, рвались с резким звуком, и из них сочилась желтоватая жидкость. Он освободил левую руку и увидел, что все запястье опоясано ранками. Труднее всего было резать колючки вокруг шеи, так как некоторые из них довольно глубоко вошли в нее, а ему вовсе не хотелось перерезать себе горло.

К тому времени, как он полностью освободился, лучи солнца, пробивающиеся сквозь листву, стали теплыми и золотыми. Выковыривая в земляной стене отверстия для ног, он стал карабкаться наверх, цепляясь за кусты и корни. Наверху, все еще сжимая в руке волшебный нож, он повернул к яме мрачное исцарапанное лицо и прокричал: «Умрите, проклятые!» Его голос напоминал слабый хрип, но был пропитан злостью.

Затем он вернулся на тропинку, где стояли его корзины, содержимое которых было расклевано воронами, и побежал домой.

Нью не увидел, как колючки в яме начали чернеть и вянуть, погибая.

8

– О чем задумался? – весело спросила Маргарет Эшер.

Рикс очнулся от задумчивости. – Так, ни о чем, – ответил он и вновь принялся за колбасу, лежащую у него на тарелке. На самом деле он думал о том, какое замечательное стоит утро. Они сидели на застекленной веранде позади Гейтхауза, откуда открывался вид на сад и горные пики на западе. Сейчас сад представлял собой настоящее буйство расцветок. Хотя было только восемь часов, чернокожий садовник в соломенной шляпе уже вовсю трудился, подметая опавшие листья с мощеных дорожек, пересекавших сад. Мраморные амуры, фавны и сатиры важно стояли в цветах.

Небо было голубым и чистым. По нему пролетела стая диких уток. Завтрак был отличный, кофе крепкий, и Рикс прекрасно выспался после ухода Паддинг. Когда он принимал этим утром витамины, то взглянул в зеркало и заметил, что мешки под глазами стали как будто поменьше. Или ему только показалось? Как бы то ни было, он чувствовал себя прекрасно и даже обрел аппетит, так как прикончил весь завтрак. За год своего отсутствия он соскучился по стряпне Кэсс.

– Я слышала, как утром приехал Бун, – сказала Маргарет. Сегодня на ее лице был лишь тонкий слой косметики, чтобы оттенить скулы. – Думаю, это было где-то около пяти. Ты удивишься, узнав, что я могу слышать, когда в доме тишина.

– Да? – Рикс быстро насторожился. Она имеет в виду, что слышала его разговор с Паддинг? Вряд ли. Ее комната находится в другом конце коридора и между ними много комнат.

– Я отчетливо слышала, как Бун и та женщина ссорились как кошка с собакой. – Она покачала головой и презрительно сжала губы. – О, говорила я ему – «не женись на ней»! Говорила, что он пожалеет, и, видишь, я ничуть не ошиблась. Да, он очень жалеет об этом.

– Почему же тогда он не разведется с ней, как с двумя предыдущими, если он так несчастлив?

Она аккуратно сложила свою салфетку и положила ее за тарелкой. Вошла горничная и принялась убирать грязную посуду.

– Потому что, – сказала Маргарет после того, как горничная ушла, – можно не сомневаться в том, что эта шлюха нарассказывает про нас, если ее выпустить из имения. Она всего лишь маленькая пьющая дура, но она носила фамилию Эшер в течение двух лет, четырех месяцев и двенадцати дней, на два года дольше, чем ее предшественницы. Она знает про нас… некоторые вещи, которые могут просочиться в печать, если она сорвется с цепи.

– Ты имеешь в виду Недуг?

Глаза Маргарет затуманились.

– Да, его. И не только. Например, сколько у нас денег, какой недвижимостью мы владеем. Она знает о нашем острове в Карибском море, о казино в Монте-Карло, о банках и других компаниях. У Буна язык без костей. Представь себе заголовки газет в случае развода. Эта маленькая шлюха не удовлетворится соглашением без суда, как две другие. Она пойдет прямо в «Нэшенл Инквайр» и наговорит про нас всякую зловещую ложь.

– И зловещую правду? – спросил Рикс.

– Ты очень плохого мнения о своей семье, Рикс. Ты должен гордиться тем, кто ты есть, и тем вкладом, который внесли твои предки в выживание страны.

– Верно. Да, я всегда был белой вороной, не так ли? Думаю, мне слишком поздно разыгрывать из себя звездно-полосатого барабанщика.

– Пожалуйста, не надо о флагах, – холодно сказала Маргарет. Рикс знал, что мать помнит о фотографии, появившейся в нескольких газетах Западной Каролины. На ней Рикс в тенниске размахивал черным флагом. Его волосы доставали до плеч, и он шагал в первом ряду толпы демонстрантов из Университета Западной Каролины, протестовавших против войны во Вьетнаме. Снимок был сделан за минуту до того, как полиция стала их разгонять. Еще до того, как сражение было окончено, у девятерых были сломаны кости, а Рикс сидел посреди дороги, с шишкой величиной с куриное яйцо на голове, и наблюдал море ног вокруг себя.

Эта фотография появилась и на первой странице еженедельника «Фокстонский демократ», с кружком вокруг головы Рикса. Уолен был вне себя.

– Тебе бы следовало изучить достижения твоих предков, – посоветовала Маргарет. Рикс вежливо слушал, не показывая удивления. – Они бы преподали тебе пару уроков фамильной гордости.

– Но как, скажи на милость, я могу это сделать?

Она пожала плечами.

– Ты мог бы для начала прочитать некоторые из тех книг, что Уолен принес из библиотеки Лоджии. Последние три месяца он изучает семейные документы.

– Что? – сердце Рикса забилось.

– Семейные документы. Это их Уолен велел слугам принести из Лоджии. Дюжина старых бухгалтерских книг, дневников и других бумаг из фамильного архива. В библиотеке Лоджии их тысячи. Я их, естественно, никогда не видела, но Эдвин мне рассказывал.

Рикс был поражен. Семейные документы? Прямо здесь, в Гейтхаузе?

– Я думал, ты не знаешь, что это за книги.

– Да, я не знаю точно, какие это книги и почему Уолен их читает. Но я определенно знаю, что они из библиотеки Лоджии.

– Ты видела их? – Спокойно, сказал он себе, не выдавай свою заинтересованность!

– Конечно, видела. Я была там в то утро, когда их принесли. Некоторые из них так заплесневели, что воняли, как дохлая рыба.

Боже мой, подумал Рикс. Он подпер подбородок рукой, чтобы удержаться от ухмылки. Фамильные документы в библиотеке Гейтхауза! Он надеялся, что сможет найти что-нибудь стоящее, но это был дар свыше! Нет, подожди-ка. В бочке с медом есть ложка дегтя.

– Библиотека ведь заперта, – напомнил он матери. – Даже если бы я и захотел заглянуть в эти книги, я бы не смог войти, не так ли?

– Да, Уолен настаивал, чтобы библиотека была закрыта. Но, естественно, у Эдвина есть связка запасных ключей. Мы должны проветривать там и вытирать пыль. Если этого не делать, весь дом пропахнет плесенью. – Она внезапно моргнула, и Рикс понял, что она подумала о запахе Уолена. – Прекрасный завтрак, не правда ли? – спросила она, быстро овладев собой. – Бун пожалеет, что пропустил его.

Рикс собрался еще порасспросить ее о библиотеке в Лоджии, но тут он услышал тихое завывание. Птицы поспешно взлетели с дерева. Звук становился все громче. Он посмотрел на небо и увидел серебристый вертолет, промчавшийся над Гейтхаузом. Он сделал круг и медленно опустился на вертолетную площадку.

– О, это, наверное, твоя сестра! – Маргарет поднялась со стула, желая посмотреть. – Кэтрин вернулась! – обрадовалась она.

Но вместо Кэт на дорожке появились двое мужчин, один в военной форме, а другой в темном деловом костюме, солнечных очках и с дипломатом.

– Опять они, – сказала Маргарет, садясь. Она тихо вздохнула. – Это к Уолену.

– Кто это? – спросил Рикс.

– Один из Пентагона. Думаю, ты видел его раньше, а может и нет. Генерал Маквайр. А другой – мистер Меридит с военного завода. Доктор Фрэнсис говорил твоему отцу, что он должен соблюдать абсолютный покой, но Уолен ничего не слушает. – Она улыбнулась Риксу, но ее глаза оставались пустыми. – Когда твой отец поправится, мы уедем в отпуск. Возможно, в Акапулько. Там, должно быть, замечательно в январе, как ты думаешь?

– Да, – ответил он, внимательно глядя на нее, – наверное.

– В Акапулько все время солнечно. Твоему отцу нужен хороший отпуск. Ему нужно уехать туда, где солнце и смех.

– Извини. – Рикс встал. – Я бы хотел прогуляться. Подышать свежим воздухом.

– Сегодня прекрасный день для прогулки, не правда ли? Если хочешь, можешь прогуляться верхом.

– Я найду, чем заняться. Спасибо за завтрак. – Он вышел, оставив мать на террасе. Ему было невыносимо сознавать, что она живет в смутном мире фальшивых надежд и мечтаний, ожидая, что ее муж отбросит саван и спустится вниз по лестнице, пританцовывая как Фред Астер. Следующее ее путешествие будет на фамильное кладбище Эшеров, расположенное на востоке поместья.

Но сейчас он хотел найти Эдвина. Ему хотелось получить запасной ключ и самому заглянуть в библиотеку. Но нужно быть очень осторожным. Он не хотел, чтобы кто-либо узнал о его намерениях, и теперь даже жалел, что посвятил Кэсс в свои планы. Если у Уолена возникнет хоть малейшее подозрение, что он собирается поворошить старые гробы Эшеров, документы моментально окажутся снова в Лоджии. Он остановил горничную и спросил, не видела ли она Эдвина, но она ответила отрицательно.

Рикс вышел из Гейтхауза. Воздух был удивительно свежим и пьянящим. Эдвин мог быть в дюжине мест, руководя какой-нибудь из многих повседневных работ. Рикс пошел через сад по дороге, ведущей мимо теннисных кортов к дому Бодейнов.

Он прошел мимо гаража, длинного, приземистого строения из камня с десятью дверями, при открывании уходящими вверх. Раньше в нем стояли кареты и экипажи Эшеров, теперь же там был красный «Феррари» Буна, розовый «Мазерати» Кэт, новый лимузин, запасной лимузин на случай поломки первого, красный «Тандеберд 57», синий «Кадиллак 52», белый «Паккард 48», серый «Дузенберг 32», «Штуц Беркат» и «Форд» модели Т в отличном состоянии. Это были те машины, которые Рикс видел, когда был здесь в последний раз. За год их состав вполне мог обновиться.

Дом Бодейнов едва ли можно было сравнить с Гейтхаузом, но это был большой викторианский дом, расположенный между деревьев. За ним стоял гараж с фургоном, принадлежавшим Эдвину. Рикс подошел к передней двери и позвонил.

Дверь открылась. На пороге стоял Эдвин в униформе, но без кепи.

– Рикс, – сказал он и улыбнулся, но в его глазах была боль. – Пожалуйста, заходи.

– Рад, что застал тебя, – сказал Рикс и зашел в дом. И сразу его захлестнули воспоминания. Этот дом, как и его спальня, ничуть не изменился. Обитые деревом стены были украшены кружевами, сделанными Кэсс. На полу в гостиной лежал местами протертый бургундский ковер с золотой каймой по краям. В камине из красного кирпича мигал маленький огонек, а вокруг него стояли уютные кресла и диван. Над камином висела гирлянда, сделанная из сосновых шишек и желудей. Два больших окна гостиной выходили прямо на Гейтхауз.

Рикс садился на этот ковер и мечтал перед очагом, а Кэсс читала ему басни Эзопа или сказки Ганса Христиана Андерсена. Кэсс могла растрогать сказкой о стойком оловянном солдатике или рассмешить басней о жадной лисе, захотевшей виноград. Эдвин делал лучший в мире горячий шоколад, а его рука на плече Рикса была приятней всякой похвалы. Что же стало с тем маленьким мальчиком, который сидел, мечтая, перед огнем?

– Вам что-нибудь нужно от меня? – спросил Эдвин, нарушив молчание.

– Да, я… – Его внимание привлекла фотография на камине. Он пересек ковер и увидел на маленькой фотографии в рамке самого себя в возрасте семи или восьми лет, одетого в костюм с галстуком. Он стоял между Кэсс и Эдвином, которые также выглядели значительно моложе. Он вспомнил слугу, который сделал эту фотографию. Снимали в жаркий июльский день, в его день рождения. Родители Рикса уехали в Вашингтон по делам и взяли с собой Буна. Эдвин и Кэсс организовали для него вечеринку и пригласили всех детей слуг и его приятелей из частной школы в Эшвилле. Рикс взял фотографию и пристально посмотрел на нее. Все тогда были счастливы. Весь мир был счастлив. Не было ни войн, ни даже разговоров о войнах. Не было черных знамен, демонстраций и полицейских дубинок. Жизнь виделась ему в розовом свете.

– Я забыл об этом, – тихо сказал Рикс. Он смотрел то на одно лицо, то на другое, а Эдвин стоял позади него. Три счастливых человека стояли взявшись за руки, думал Рикс. Но на снимке было еще кое-что, чего он никогда не замечал.

За левым плечом Рикса над верхушками летних деревьев виднелся один из дымоходов Лоджии. Лоджия присутствовала на его дне рождения, а он даже не знал об этом.

Рикс поставил фотографию обратно на камин.

– Я бы хотел взять у тебя ключ от библиотеки, – сказал он, обернувшись. – Папа предложил мне попользоваться находящимися там материалами.

– Вы имеете в виду… документы, которые ваш отец взял из Лоджии?

– На самом деле я ищу что-нибудь об Уэльсе и об угольных шахтах. – Рикс улыбнулся. Он почувствовал, как внутри у него все сжалось. Он терпеть не мог врать Эдвину Бодейну. Но он боялся, что если Эдвин узнает настоящую причину, то из лояльности к Уолену он не даст ему ключей. – Как ты думаешь, в библиотеке есть что-нибудь об угольных шахтах?

– Должно быть. – Он внимательно посмотрел в глаза Риксу, и на секунду Рикс почувствовал, что Эдвин видит его насквозь. – Я думаю, там есть книги обо всем на свете. – Он пересек комнату и подошел к полке со множеством ящичков. На первом было написано «МАШИНЫ», на втором «СЛУЖЕБНЫЕ ПОМЕЩЕНИЯ», на третьем «ДОМ», на четвертом «МЕСТА ОТДЫХА», и на последних трех – «ЛОДЖИЯ». Эдвин выдвинул ящичек с надписью «ДОМ» и достал оттуда большую связку ключей всевозможных форм и размеров. Он нашел нужный ключ и начал отцеплять его от связки. – О чем будет ваша следующая книга? Об Уэльсе? – спросил он.

– Пока еще точно не знаю. Ты только не смейся, я хочу написать о вампирах, живущих в старых угольных шахтах. – За ложью следовала ложь.

– Боже! – сказал Эдвин. На его мягком лице появилась лукавая ухмылка.

– Каким же образом вы наткнулись на подобную идею?

Рикс пожал плечами.

– Понятия не имею. Во всяком случае, я только начал исследования. Может, будет толк, может, нет.

Эдвин отцепил ключ и положил на место связку. Протягивая его Риксу, он тихо сказал:

– Кэсс мне рассказала, Рикс.

О, Боже!

– Она рассказала, да?

– Да, мы говорили об этом вчера вечером.

– Что ж, хорошо, – сказал Рикс. – И каково твое мнение?

– Мнение? Ну, мое мнение, как вы выразились, состоит в том, что Логан сможет отлично работать, если научится терпению и дисциплине.

– Логан?

– Ну да, ведь мы о нем говорим. Кэсс рассказала мне вчера вечером, что известила вас о нашей отставке. Я собирался сам сказать вам об этом по дороге из аэропорта, но не хотел обременять вас еще больше.

Рикс с облегчением положил ключ в карман брюк.

– Другими словами, он нетерпелив и недисциплинирован?

– Логан очень молод, – дипломатично ответил Эдвин и поправил фотографию на камине. – У него еще недостаточно сильно развито чувство ответственности. Он не понимает до конца значения традиции. С тех пор как Хадсон Эшер нанял человека по имени Витт Бодейн помощником садовника и тот за четыре года стал управляющим, одно поколение Бодейнов сменяется другим. Мне бы меньше всего хотелось ломать эту старую традицию.

– Значит, ты думаешь, что сможешь научить девятнадцатилетнего мальчика всему, что знаешь?

– Когда я стал управляющим, в Эшерленде было более трех сотен слуг. Теперь же меньше восьмидесяти. Я не говорю, что он не будет ошибаться. Я даже не уверен, сможет ли он вообще работать. Но я намерен сделать все от меня зависящее и даже более, чтобы Логан понял важность этой традиции.

– Не терпится его увидеть, – сказал Рикс без особого энтузиазма.

– Хорошо. – Эдвин взглянул на свои карманные часы. – Я сейчас прибирал в своей комнате наверху. Через час я должен забрать Логана с фермы Роберта. Вы могли бы составить мне компанию, если хотите.

Рикс хотел попасть в библиотеку, но у него разгорелось любопытство насчет юнца, который должен занять место Эдвина. Он решил, что было бы слишком опасно копаться в документах средь бела дня. Это может подождать до вечера. – Хорошо, – согласился он. – Я еду.

Эдвин снял свое кепи с вешалки в прихожей и надел его на голову. Затем они вышли на улицу, сели в фургон Эдвина и выехали из Эшерленда.

9

Рикс смотрел в окно на табачные поля вдали. Он заметил фермера, погоняющего ломовую лошадь, которая тянула его повозку по проселочной дороге. От дороги поднималась пыль, висевшая в воздухе как блестящий туман. Эдвин ехал с прогулочной скоростью в сторону Тейлорвилля и наслаждался прекрасными пейзажами – багряными лесами, полями, готовыми к жатве. Они проехали мимо лежащей на поле горы тыкв. Их загружали в кузов грузовика, чтобы продать на эшвилльском рынке. Эти тыквы почему-то напомнили Риксу фотографию, которую он видел во время войны во Вьетнаме: гора человеческих голов, гниющих на солнце.

Старый вопрос опять вертелся у Рикса на языке. Он и раньше задавал его Эдвину и всегда получал один и тот же ответ. Спрашивать про это означало выходить назыбкую почву, которая в любой момент неожиданно могла уйти у него из-под ног. Но делать было нечего.

– Эдвин, – сказал он в конце концов, – когда ты говорил с Сандрой тем вечером, ты уверен, что она не… понимаешь… казалась бы… она не была… – он запнулся.

– Взволнована? – участливо спросил Эдвин.

– Да. Взволнована.

– Нет, не была. Ни в малейшей степени. Она казалась очень счастливой. Она рассказала мне, что вы продали в «Стрэтфорд Хаус» «Сходку», только что окончили «Огненные пальцы» и собираетесь отметить это завтра вечером. Я был абсолютно уверен, что все в порядке.

– Все и было в порядке. За исключением, может быть, нескольких мелочей. Было туговато с деньгами, сломалась посудомоечная машина, барахлила трансмиссия в автомобиле, страховая компания напомнила про очередные взносы. Но, Эдвин, Сандра была сильной женщиной. Сильной морально. До этого мы вместе прошли через тяжелые времена. Дьявол, ведь именно она меня во всем поддерживала. – Его пальцы были сжаты в кулаки и одеревенели от напряжения. Он с трудом их разжал.

– Иногда люди странно себя ведут. Конечно, я никогда не встречал вашу жену, но всегда, когда мы говорили по телефону, она казалась счастливой и очень сильно влюбленной в вас. – Эдвин сдвинул седые брови. – Вам следует забыть об этом, Рикс. Это в прошлом.

– Я не могу забыть об этом! – Его голос сорвался, и ему пришлось сделать паузу. – Я пытался. Все было в порядке, Эдвин. Она не была сумасшедшей. Она не была человеком, который просто так сдается и режет себе вены в ванной.

– Мне очень жаль, – мягко сказал Эдвин. – Я хотел бы вам сказать, что она казалась взволнованной, если вам это может помочь. Но когда мы говорили по телефону тем вечером, Сандра казалась очень счастливой. Я был так же потрясен, как и вы, когда это произошло.

Четыре года назад Рикс позвонил Эдвину в Эшерленд, когда обнаружил Сандру, лежащую в ванне. Столько было крови, столько крови! Вода была красной, голова Сандры сползла вниз, и ее волосы плавали как лепестки мятого цветка. Испачканная в крови бритва, которой она воспользовалась, валялась на кафеле.

Рикс был в шоке, он просто обезумел, и Эдвин велел ему позвонить в полицию и ни к чему не прикасаться, пока не приедут полицейские. Следующим утром он вылетел в Атланту к Риксу и оставался с ним до похорон.

После этого ночные кошмары Рикса о Лоджии стали чаще, и приступы навалились на него с новой силой.

За день до этого Сандра рассказала ему, что в его отсутствие звонил Эдвин и они немного поговорили о нем, о его новой книге и об их возможном приезде в Эшерленд на Рождество. Она казалась очень счастливой и надеялась и дальше помогать Риксу справляться с его комплексом вины за бизнес своей семьи. Он всегда говорил ей, что она – его спасательный круг, и что без нее он вряд ли бы смог изливать свои чувства в очередной книге. Они много раз говорили о его детстве в Эшерленде и о необходимости жить самостоятельно. Сандра вдохновляла его писать и оставалась неунывающей оптимисткой.

Спустя четыре года Рикс все еще не мог понять, что же произошло. Он любил ее очень сильно и думал, что она тоже его любит. Размышляя над ее смертью, Рикс находил лишь одно возможное объяснение: он каким-то образом оказывал на нее пагубное воздействие, которое ввергло ее в тщательно и трагически замаскированную депрессию.

– Еще раньше она говорила мне, как много вы для нее значите, – сказал Эдвин. – Я считаю, то, что побудило ее лишить себя жизни, было в ее сознании задолго до встречи с вами. Я думаю, это было неизбежно. Вам некого винить, Рикс. Некого.

– Хотелось бы верить.

Эдвин притормозил и свернул с главного шоссе на пыльную, петляющую между табачными полями дорогу. На холме стояли амбар и скромный белый дом. За домом была маленькая мастерская. На крыльце сидела седая женщина в льняном платье и шелушила бобы на металлической сковороде. Как только они подъехали, дверь дома открылась, и оттуда вышел высокий пожилой человек с роскошными седыми усами. Он был в грубой рабочей одежде, но держался с достоинством Бодейнов.

Роберт Бодейн подошел к вышедшим из машины Риксу и Эдвину. Его жена отложила бобы и тоже спустилась с крыльца.

Братья обменялись рукопожатием.

– Ты помнишь Рикса? – спросил Эдвин. – Думаю, когда ты видел его в последний раз, он был вот такой. – Он поднял руку фута на четыре от земли.

– Рикс? Тот маленький мальчик? Боже мой! – изумился Роберт. Его лицо было сильно обветрено, два нижних передних зуба отсутствовали. Когда они пожали друг другу руки, Рикс удивился его силе. – Я думаю, вы не помните меня. Я приезжал в Эшерленд.

Рикс не помнил, но улыбнулся и сказал:

– Кажется, помню. Рад видеть вас снова.

Роберт Бодейн представил свою жену, Дженни, и пару минут говорил с Эдвином о небывалом урожае, который он ожидает в этом году.

– Тебе бы следовало самому стать фермером, – сказал Роберт с лукавой ухмылкой. – Земля под ногтями сделала бы из тебя мужчину.

– Спасибо, я надеюсь месяца через три гулять по песку Флориды. Логан готов?

– Его сумки собраны. Я полагаю, парень где-то гуляет. Трудно уследить за таким шалопаем. Эй, Логан! – крикнул он в сторону леса позади дома. – Эдвин приехал за тобой!

– Вероятно, бегает с Маттом, – сказала его жена. – Он сразу полюбил этого пса.

– Эй, Логан! – опять крикнул Роберт. – Посидите пока на террасе. Он скоро появится.

Молодой человек с вьющимися волосами цвета начищенной меди выглянул из окна мастерской. Дедушка вместе с гостями шел на террасу. Он знал, что высокий старый пижон в костюме – это Эдвин, а второй мог быть кем-нибудь из Эшерленда. Однако девяти тридцати еще не было. Эдвин приехал раньше. Что ж, подумал молодой человек, тогда он может и подождать.

Он повернулся к верстаку и оценивающе посмотрел на работу, которую только что делал. На Логане был рабочий халат деда. На халате была забавная картинка, изображающая повара, который жарит сосиски в гриле, а над ней была надпись: «Пусть я не слишком симпатичен, зато безусловно умею готовить». Логан давно уже хотел сделать эту работу. Он убрал молоток и пилу на место, в ящик для инструментов, и аккуратно вытер руки тряпкой.

Он снял халат и накинул его на верстак. Затем, удовлетворенный, закрыл за собой, запер дверь на засов и разнузданной походкой медленно направился к дому.

Рикс увидел приближающегося молодого человека и тут же решил, что не доверит ему даже чистку своих ботинок, не говоря уж об обязанностях Эдвина в Эшерленде.

Логан шел надменной разболтанной походкой, засунув руки в карманы бледно-голубых джинсов. Поверх серой рабочей рубашки на нем была потертая кожаная куртка. Он поддал ботинком валявшийся на дороге камешек. Его вытянутое румяное лицо с резко выступающими скулами окаймляли длинные волосы, и когда он подошел поближе, Рикс заметил, что его глубоко посаженные глаза холодного голубого цвета. Смотрел Логан отчужденно и рассеянно, почти скучающе. Входя на террасу, он смерил каждого из них быстрым взглядом.

– Мы звали тебя, парень, – сказал Роберт. – Где ты был?

– В мастерской, – ответил Логан хрипловатым баском. Он действовал Риксу на нервы. – Так, болтался там без дела.

– Ну, не стой столбом. Поздоровайся с Эдвином и мистером Эшером.

Молодой человек обратил внимание на Рикса. Когда он улыбался, поднималась лишь одна сторона его рта и его улыбка напоминала презрительную усмешку.

– Да? – спросил он. – Вы действительно Эшер?

– Мистер Эшер, – сказал Рикс.

– Вы будете моим новым боссом?

– Нет. Им будет Эдвин.

– Понял, – Логан протянул руку Риксу, и тот заметил красное вокруг его ногтей. Улыбка на лице Логана дрогнула, и он убрал руку. – Работал в мастерской, – сказал он. – Запачкался в краске, наверное. Следовало бы быть более аккуратным.

– Следовало.

Эдвин встал со стула и пожал Логану руку. Логан был почти такого же роста, как и Эдвин, но гораздо шире в плечах. У него были большие рабочие руки.

– Мы должны ехать обратно в Эшерленд, – сказал Эдвин. – Твои вещи готовы?

– Мне нужно всего несколько минут. Рад встрече с вами, мистер Эшер, – сказал Логан, улыбнулся и ушел в дом. Улыбка умного зверя, подумал Рикс.

Эдвин внимательно наблюдал за Риксом.

– Ваше мнение о нем написано у вас на лице, – сказал он. – Дайте ему шанс.

– Логан отличный парень, мистер Эшер, – сказала Дженни, шелуша бобы.

– О, у него есть острые углы, но у кого их в таком возрасте нет? Он умен и воспитан в строгости.

– Шалопай, – сказал Роберт. – Напоминает мне самого себя в его возрасте.

– Я его давно исправила. – Она подмигнула Риксу и резко свистнула. – Эй, Матт! Иди сюда! Куда эта собака запропастилась? Рано утром этот пес чуть не взорвался от лая.

– Гоняется где-нибудь за воробьями, наверное.

Логан вышел из дома с двумя чемоданами, и Рикс встал. Рикс сказал, что был рад встретиться с Бодейнами, Эдвин взял один из чемоданов, и они пошли к фургону.

Логан и Эдвин положили чемоданы в фургон и сели в машину. Логан занял место на заднем сиденье и опустил окно.

– Будь хорошим мальчиком! – крикнула ему миссис Бодейн. – Слушайся Эдвина.

– Эй, дедуля, – сказал Логан. – Я делал кое-какую работу в мастерской и не успел за собой убрать. Там остался небольшой беспорядок.

– Я приберу. Слушайся Эдвина и работай так, чтобы мы гордились тобой, слышишь?

– Не бойся, не подкачаю, – сказал Логан и поднял стекло. Эдвин дал задний ход, а Логан махал рукой бабушке и дедушке. – В этой штуке есть радио? – спросил он.

На пороге мастерской Роберт Бодейн остановился и проводил взглядом машину, пока та не скрылась из виду.

– На завтрак свежие бобы! – крикнула его жена. – Хочешь к ним еще картошки?

– Это было бы прекрасно, – ответил он. Он отпер дверь и вошел в мастерскую. Работа его внука была накрыта халатом, и в воздухе стоял сильный запах.

Он приподнял халат.

До него не сразу дошло, что груда грязи на верстаке была раньше собакой. Матт был обезглавлен и расчленен, а его внутренности лежали в луже густой застывшей крови.

Он услышал, как жена опять зовет его, и стал искать, чем бы это соскрести.

10

Когда они приехали, то увидели припаркованный перед Гейтхаузом серебристый «Кадиллак». Логан оценивающе присвистнул с заднего сиденья, нарушив тем самым тишину, царившую в фургоне от Тейлорвилля.

– Это машина доктора Фрэнсиса, – сказал Эдвин Риксу и остановил фургон под аркой. – Я покажу Логану имение, а вам лучше пойти посмотреть, что там происходит.

Когда Рикс выходил, Логан сказал:

– Рад был познакомиться, мистер Эшер. – Рикс оглянулся и увидел холодную улыбку молодого человека. Он не продержится здесь и недели, сказал себе Рикс.

Затем он поднялся по ступеням и вошел в Гейтхауз, где слуга сообщил ему, что мать ищет его и хочет, чтобы он немедленно пришел в гостиную.

Он быстро прошел по коридору и открыл двери гостиной.

– …разрушительная клеточная активность… – услышал он. Потом мужчина, говоривший это Буну и Маргарет, обернулся и посмотрел через комнату на него.

– Доктор Фрэнсис, это наш младший сын, – сказала Маргарет. – Рикс, проходи и садись. Я хочу, чтобы ты услышал, что нам хочет сказать доктор.

Рикс сел на стул слева от Буна, так, что можно было хорошо видеть доктора Фрэнсиса. Доктор Фрэнсис был элегантным мужчиной средних лет с темными, местами тронутыми сединой волосами и высоким лбом. Темные глаза пристально смотрели на Маргарет из-под очков в черепаховой оправе. Рикс заметил, что у него артистические руки, руки хирурга или пианиста. Доктор был в безукоризненном костюме кирпично-красного цвета и с коричневым галстуком.

Доктор Фрэнсис продолжил с того места, на котором его прервали.

– Разрушительная клеточная активность в тканях, взятых на анализ у мистера Эшера, усиливается под воздействием радиации. Это говорит нам о том, что традиционные методы лечения рака, при котором это, видимо, зависит от клеточного базиса, не принесут успеха. – Он снял очки и протер стекла пестрым платком. Под глазами от усталости были темные круги. – Кровяное давление у него взлетает до стратосферы. Мы едва успеваем откачивать жидкость из его легких. Я боюсь, что его почки вот-вот откажут. Чувствительность его нервной системы повышается с каждым днем. Он жалуется, что у него проблемы со сном из-за шума его собственного сердца.

– Единственное, что я хочу знать, – сказала Маргарет, – это когда Уолен снова будет здоров.

Возникло тягостное молчание. Доктор Фрэнсис прочистил горло и снова надел очки. Бун внезапно встал со стула и подошел к буфету, в котором был бар с ликерами и стаканы.

– Миссис Эшер, – в конце концов сказал доктор, – сейчас ясно только одно, и я думал, вы это понимаете. Недуг Эшеров в настоящее время – это неизлечимая болезнь, в результате которой происходит разрушение клеточной структуры организма. Белые кровяные тельца поглощают красные. Пищеварительная система питается тканями собственного тела. Клетки мозга, связующие ткани, хрящи и клетки костей разрушаются и поглощаются. Я не претендую на то, чтобы понять, почему или как это происходит.

– Но вы же доктор. – Голос Маргарет едва заметно дрожал, а в глазах был безумный блеск. – Специалист. Вы должны что-то сделать. – Она вздрогнула, когда Бун кинул в стакан кубик льда.

– Транквилизаторы ему помогают, действуют и обезболивающие. Миссис Рейнольдс отличная сиделка. Мы продолжим исследование его тканей. Но я не смогу сделать ничего больше, пока он не согласится лечь в больницу.

– За всю свою жизнь Уолен никогда не лежал в больницах. – На лице Маргарет отразилось недоумение. – Огласка. Может быть такая… ужасная огласка.

Доктор Фрэнсис нахмурился.

– Я полагаю, огласка должна беспокоить вас в последнюю очередь. Ваш муж умирает. Я не могу выразиться более определенно. Я не могу предоставить ему адекватное лечение в той комнате.

– Сможете ли вы его вылечить в больнице? – спросил Бун, взбалтывая виски.

– Я не могу этого обещать. Но мы сможем сделать больше тестов и взять больше тканей на анализ. Мы бы лучше исследовали процесс разрушения.

– Вы хотите сказать, что будете использовать его как подопытного кролика?

Щеки доктора порозовели и Рикс заметил в его глазах раздражение.

– Как можно лечить что-то, молодой человек, если не имеешь об этом ни малейшего понятия? Насколько я знаю, физиологи, которые обследовали предыдущие поколения вашей семьи, были так же озадачены, как и я. Почему это происходит только с вашей семьей? Почему это начинается практически внезапно, когда в остальном состояние здоровья отличное? Почему чувствительность нервов так противоестественно обостряется, в то время как остальные функции организма быстро идут на убыль? В прошлом ваша семья также отказывалась от обследований. – Он быстро взглянул на Маргарет, но она была слишком заторможенной, чтобы реагировать. – Если мы хотим хотя бы надеяться излечить эту болезнь, нам сперва надо понять ее. Если это означает использовать вашего отца как «подопытного кролика», то так ли это плохо?

– Пресса в поисках его переберет больницу по кирпичику, – сказал Бун.

– Уолен всегда был таким здоровым, – сказала Маргарет тихим и слабым голосом. Она смотрела на доктора Фрэнсиса невидящим взглядом. – Он никогда раньше не болел. Никогда. Даже когда он поранился во время бритья, порезы заживали на следующий день. Я никогда не видела, что у него идет кровь. Может, капля или две. Однажды, когда мы только поженились, Уолен взял меня в конюшню показать нового арабского жеребца. Лошадь его скинула, и он… он ударился затылком о землю. Я никогда не забуду звук этого удара. Я думала, он сломал шею… но Уолен поднялся как ни в чем не бывало. Он никогда раньше не получал травмы и не болел.

– Теперь он болен, – сказал доктор Фрэнсис. – Я не смогу ему помочь, если он не ляжет в больницу.

Она покачала головой. Ее взгляд прояснился, а рот сжался в тонкую, жесткую линию.

– Нет. Мой муж не хочет покидать Эшерленд. Огласка может иметь ужасные последствия для всей семьи. Привезите ваше оборудование сюда. Привезите сюда весь ваш персонал. Но Уолен дал ясно понять, что он не покинет поместье.

Доктор Фрэнсис посмотрел на Буна и Рикса.

– Как насчет вас двоих? Может, вы ляжете в больницу на обследование?

– Зачем? – нервно спросил Бун.

– Чтобы исследовать ваши ткани и кровь.

Бун опорожнил свой стакан с виски одним глотком.

– Слушайте, док. Я за всю свою жизнь не болел ни одного дня. Ни разу моя нога не ступала в больницу и никогда не ступит.

– Как насчет вас? – доктор Фрэнсис повернулся к Риксу.

– Тоже не горю желанием лечь в больницу. Кроме того, я через несколько дней отсюда уеду. – Он почувствовал, как мать взглянула на него.

Доктор вздохнул, покачал головой и встал со стула.

– Мне кажется, вы не совсем понимаете, что поставлено на карту. Речь идет не только о жизни Уолена Эшера. Речь идет о ваших жизнях и о жизни ваших потомков.

– Ваш пациент – мой муж, – заметила Маргарет, – а не мои сыновья.

– Ваши сыновья тоже ими будут, миссис Эшер, – твердо ответил он. – Рано или поздно, но будут.

– Я очень устала. Не проводит ли кто-нибудь из вас, мальчики, доктора Фрэнсиса до дверей?

Бун занялся второй порцией виски, а Рикс проводил доктора по коридору в вестибюль.

– Сколько еще осталось отцу? – тихо спросил его Рикс у входной двери.

– Жизненно важные органы могут отказать в течение недели. Максимум двух. – Рикс ничего не сказал, и доктор Фрэнсис спросил: – Вы хотите тоже умирать подобным образов? Странно, если хотите. Это печальный факт, которому вам следует посмотреть в лицо. Что вы намерены предпринять на этот счет?

Услышав от постороннего человека, сколько осталось жить отцу, Рикс оцепенел.

– Я не знаю, – тупо сказал он.

– Послушайте меня. Я остановился в отеле «Шератон» в Эшвилле, рядом с медицинским центром. Если вы передумаете насчет обследования, позвоните мне, ладно?

Рикс кивнул, хотя решение уже принял. Уолен ему и Буну с раннего возраста внушал, что в больницах сидят шарлатаны, экспериментирующие на умирающих пациентах. Насколько Рикс знал, Уолен никогда не принимал прописанных ему лекарств.

Доктор Фрэнсис вышел и спустился к своему «Кадиллаку». Рикс закрыл за ним дверь.

Когда он вернулся в гостиную, то застал там одного Буна. Бун сидел перед камином и вертел в руках стакан.

– Дерьмо, не правда ли? – заметил он. – Просто куча дерьма.

Рикс налил себе бурбона, положил в стакан кубик льда и глотнул так, что в горле защипало.

– Что с тобой? От счастья и слова вымолвить не можешь?

– В каком смысле?

– В таком. Это должен быть самый счастливый день в твоей жизни, Рикси. Док сказал, нет ни малейшей надежды, что папа выкарабкается. Это должно наполнять твое сердце настоящей радостью.

– Брось.

– Не секрет, что ты всегда ненавидел папу, – резко сказал Бун. – И я знаю настоящую причину, по которой ты приехал домой. Хочешь загрести побольше денег, не так ли?

– Ты говоришь сам с собой?

Бун встал, и Рикс почувствовал, что брат в опасном настроении. Его лицо было багрово от гнева и алкоголя, а на лоб падала непослушная прядь волос.

– Тебе наплевать на папу! Ты просто сидишь тут и ждешь когда он умрет! – Он сделал несколько шагов вперед. – Мне следовало бы вышвырнуть тебя в это чертово окно!

Рикс знал, что его брат ищет, на ком отвести душу. В натянутой тишине, возникшей между ними, Рикс услышал телефонный звонок в коридоре.

– Ты сам пригласил меня сюда, помнишь? – спокойно спросил Рикс.

– Я тебя не приглашал! Меня послала мама! Дьявол, да я и не думал, что ты покажешься здесь… – В дверь постучали, и Бун заорал: – Какого дьявола?

В дверях показалась испуганная горничная, та самая молоденькая негритянка, что вчера встретила Рикса у порога.

– Мистер Эшер? Звонит женщина по имени Дунстан. Она говорит, что она из «Фокстонского демократа».

Лицо Буна исказилось от ярости.

– Швырни трубку ей в рожу! – проревел он. – Есть у тебя хоть капля мозгов в голове?

Горничная исчезла, как заяц в норе.

– Идиотка! – пробормотал Бун. Он допил остатки виски, нахмурился и нетвердой походкой опять направился к графину. – Прочь с дороги, – сказал он Риксу и тот отошел, пропуская его.

– Может, объяснишь мне, что происходит? Кто эта женщина на телефоне?

– Назойливая сучка из фокстонской газетенки, вот кто.

– Она ищет материал для статьи?

Бун фыркнул.

– Не знаю, чего она там ищет, но от меня она не получит ничего! Если она не звонит, так звонит ее отец, старый Уилер Дунстан. Этого ублюдка следовало упрятать в психушку много лет назад! – Бун налил себе полный стакан, на этот раз обойдясь без льда. Разговор с горничной частично спустил пар, но злость все еще исходила от него зловредными миазмами.

– Уилер Дунстан? – Это имя было смутно знакомо. – Это не он хозяин «Демократа»?

– Да. Хозяин. Пишет в нем. Издает. Подтираются им, как, я полагаю, все в округе.

– Я не знал, что у него есть дочь.

– Эта сука была в отъезде, в Мемфисе или еще где-то. По мне, так хоть на луне. Папа велел никому не говорить с газетчиками, особенно из «Демократа». Мы постоянно меняем телефонный номер, и он нигде не зарегистрирован, но они каким-то образом его разнюхивают. Постой. – Он пристально посмотрел на Рикса своими тусклыми глазами. – Я думал, ты знаешь. Насчет книги. Знаешь?

– Нет. Какой книги?

– Какой книги?! Боже правый! Этот сумасшедший ублюдок Дунстан пишет книгу о нас, Рикси! О семье Эшеров! Он работает над этой проклятой книгой уже много лет!

У Рикса упал на пол стакан.

– Стакан уронил, дурак, – сказал Бун.

– Я… ничего не знал об этом. – Рикс едва ворочал языком.

– Черт! Этот ублюдок выкапывает про нас всякого рода грязь. Звонил сюда каждый час днем и ночью, пока папа не послал адвоката проведать его. Пыль немного улеглась, но Дунстан сказал адвокату, что мы общественно-значимые личности и потому папа не может законно удержать его от написания этой книги. Вот так новость!

– Кто еще кроме Уолена знает об этом?

– Все. Кроме тебя. А почему? Ты слишком долго отсутствовал.

– Эта… книга уже закончена?

– Нет. Пока нет. Папа собирался начать процесс, когда заболел. Но как бы то ни было, папа думает, что книга никогда не будет завершена. Как старик Дунстан будет продолжать исследования, когда все фамильные документы и архивы в подземельях Лоджии? Кроме тех, которые папа принес в Гейтхауз, естественно. И Дунстан туда никогда не доберется. Так что папа полагает, что рано или поздно он сдастся. – Он выпил еще, и его глаза увлажнились. – Эдвин ездил домой к Дунстану и пытался посмотреть рукопись. Дунстан ее не показал. Папа думает, что старый ублюдок, вероятно, отказался от этой книги и выбросил все, что у него было, на помойку.

– Если так, то почему его дочь все звонит к нам в дом?

– Кто знает? Папа велел не говорить с ней, бросать тут же трубку. Что я и делаю.

Рикс поднял стакан и поставил его на место. Он чувствовал неуверенность и слабость. Он попытался сдержать смех. Кэсс не сказала ему об этом, когда он упомянул о своей идее. Почему? Боялась, что он станет сотрудничать с Уилером Дунстаном? Переправлять секреты в лагерь врага?

– И как давно это продолжается? – спросил он.

– Кажется, целую вечность. Я полагаю, около шести лет. Тогда Дунстан позвонил в первый раз. Он хотел встретиться с папой и обсудить эту идею. Папа счел его полным идиотом и так ему и сказал.

– Шесть лет? – недоверчиво повторил Рикс. В течение шести лет посторонний человек изучает родословную Эшеров? Каким образом Дунстан наткнулся на эту идею? Что заставляет его думать, будто он может написать эту книгу? И самое главное, как далеко он продвинулся в своих исследованиях?

– Ты плохо выглядишь, – сказал Бун. – У тебя, случайно, не приступ?

Рикс так не думал. Его голова была ясной, боли не было. Однако желудок, казалось, опустился до самых колен.

– Нет.

– Если приступ, иди блевать куда-нибудь еще. Я намерен сидеть здесь и пить.

Рикс ушел из гостиной к себе наверх. Он закрыл дверь в свою комнату, заложил ее стулом, чтобы не забрела Паддинг, и лег на кровать. Он чувствовал в комнате запах Уолена, сочившийся из его одежды и волос. Внезапно он вскочил как безумный, сорвал с себя одежду и бросился под душ.

Вытираясь, он с ужасом обнаружил, что запах отца въелся в поры его кожи.

11

На Эшерленд опустилась ночь, и с гор прилетел звенеть окнами в Гейтхаузе сильный ветер.

Около полуночи Рикс, все еще в костюме, который он надел к ужину, вышел из спальни и спустился вниз. Все лампы в коридоре горели, а неосвещенные места напоминали чернильные лужицы. Ветер вился вокруг дома, как разъяренный шершень. Рикс залез в карман и достал ключ от библиотеки.

Он прошел сквозь игровую и курительную и остановился перед дверью в библиотеку. Ключ легко вошел в замок, но его щелчок заставил Рикса вздрогнуть. Как только он вошел в библиотеку и включил свет, высокие напольные часы в курительной пробили четверть первого.

Это была одна из самых больших комнат в доме. Вдоль стен стояли полки с книгами. На полу из твердого дерева лежал великолепный черно-малиновый ковер. С высокого дубового потолка свисала большая кованая люстра. В библиотеке стояло несколько легких стульев, черный кожаный диван, резное ореховое бюро и рабочий стол с креслом. На столе – мощная лампа с зеленым абажуром. Над камином из черного мрамора висел герб Эшеров: три серебряных льва на черном поле, отделенные друг от друга красными диагональными полосами.

Вся комната была буквально пропитана затхлым ароматом истории. На стенах между книжными полками висели портреты хозяев Эшерленда, написанные маслом. Дед Рикса, коренастый, атлетического сложения Эрик Эшер сидел на прекрасном гнедом скакуне. На заднем плане виднелась Лоджия. Рыжеватые светлые волосы Эрика были напомажены и разделены пробором, а глаза остро смотрели из-за очков в металлической оправе. Аккуратные ухоженные усы. На коленях – трость с головой льва.

На следующем портрете был отец Эрика, Лудлоу Эшер, крупный блондин. Он стоял в сумрачной комнате и смотрел в окно на леса. На Лудлоу был черный костюм, большую часть его бледного, точеного лица скрывала тень. За ним луч света высветил маятник старинных напольных часов, очень похожих на те, что стояли в курительной комнате. Лудлоу опирался на трость с головой льва.

Рядом висел портрет Арама Эшера, отца Лудлоу. Арам был моложавым и энергичным, голову венчала густая шапка светлых, песочного цвета кудрей, узкое привлекательное лицо, казалось, излучало свет. На нем был пояс с двумя золотыми пистолетами. Фон картины представлял собой фантасмагорическую сцену с ревущими локомотивами, бегущими лошадьми, дикими индейцами и буйволами. Трость с головой льва, элегантно перекинутая через правое плечо, смотрела вверх.

Со следующего портрета на Рикса мрачно взирал Хадсон Эшер. Его глаза были, как у Рикса, тускло-серые, и в них светилась сила, передававшаяся из поколения в поколение. Он сидел на высоком, напоминающем трон стуле с багряно-красной обивкой. Правая рука крепко сжимала трость с головой льва, а взгляд был такой проницательный, что хотелось отвести глаза.

Рикс обернулся, чтобы посмотреть на последний портрет, висящий напротив Эрика. Уолен Эшер, широкоплечий, аристократически величественный, был одет в серый костюм с жилетом. Позади него стояла Лоджия, ставшая значительно больше по сравнению с ее изображением на портрете Эрика, и виднелись голубые пики гор. Обеими руками он держал трость с головой льва, крепко прижимая ее к себе.

Рядом было зарезервировано место для нового хозяина Эшерленда. Бун, наверное, захочет, чтобы его запечатлели на скаковой лошади в костюме для верховой езды, размышлял Рикс. Эту чертову трость он, вероятно, зажмет в зубах. А вдруг здесь, на стене, появится Кэт? Он представлял, как затрясутся от негодования старые кости на кладбище Эшеров.

Стены библиотеки были также украшены образцами оружия Эшеров. Винтовка «Буйвол» 1854 года, револьвер «Марк III» 1886 года, который был принят на вооружение китайским флотом, кавалерийский самозарядный пистолет 1900 года и другие, включая семизарядный револьвер «Инфорсер» 0.455 калибра 1902 года выпуска, использовавшийся полицией от Чикаго до Гонконга. Из него можно было разнести голову человека с расстояния в десять ярдов, и этот револьвер был на вооружении британской армии во время Первой мировой войны.

Вокруг письменного стола стояло несколько ящиков с бумагами. Рикс заглянул в один и обнаружил там сборную солянку: пожелтевшие письма, связанные резинками, кипы счетов и чеков, похожих на старые закладные и журналы. Почти на всех были серо-зеленые полоски плесени. Он достал оттуда книгу в кожаном коричневом переплете, и из нее, как сухие листья, посыпались на пол старые фотографии.

На всех была изображена Лоджии. Рикс отложил альбом в сторону и нагнулся, чтобы собрать их. На одном из снимков Эрик в твидовом костюме вызывающе улыбался в камеру, в то время как на заднем плане рабочие карабкались по строительным лесам, которыми была обнесена Лоджия. На другом Эрик сидел на белой лошади, стоящей на мосту, и снова сзади была стройка. Рикс заметил, что глаза Эрика не улыбались, а оставались холодными и напряженными и смотрели в камеру надменно и с вызовом. По-видимому, его представление об улыбке заключалось в том, чтобы просто кривить тонкий рот то в одну, то в другую сторону.

На большинстве фотографий была Лоджия, снятая с разных сторон. На многих на строительных лесах, напоминающих паутину, смутно виднелись рабочие. Рикс понял, что они расширяли Лоджию. Снимки были сделаны в разные времена года. Вот стоят одетые пышной летней зеленью деревья, вот их же припорошенные снегом скелеты зимой. На крыше Лоджии тоже снег, и из труб вьется дымок. И рабочие тоже здесь, с молотками и зубилами в руках, поднимают гранитную или мраморную плиту, чтобы сделать дом еще больше.

Почему Эрик надстраивал Лоджию? Какой был в этом смысл, если это и так самый большой дом в стране? Рикс посмотрел на две фотографии Эрика и внезапно понял, что чего-то в них недоставало.

Трость.

У Эрика на этих фотографиях не было трости с головой льва.

Когда он убирал фотографии обратно в альбом, одна из них привлекла его внимание. Это был вид на Лоджии издалека, снятый, вероятно, с берега озера. На одном из верхних балконов восточного крыла дома стояла белая фигура. Женщина, подумал Рикс, приглядевшись. Женщина в длинном белом платье. Кто это? Одна из многочисленных любовниц Эрика? Мать Уолена?

Он опять полез в ящик и нашел кучу старых фотокопий, скатанных в рулоны и скрепленных резинками. Рикс развернул одну из них на письменном столе и включил лампу. Фотокопии были чертежами некоторых видов продукции «Эшер армаментс» приблизительно 1941 года. Был чертеж противотанковой мины в разрезе, ручного пускового устройства, огнемета и различных автоматических ружей.

Следующей вещью, привлекшей внимание Рикса, стала маленькая потрепанная тетрадь в черном переплете, вся покрытая плесенью. Он открыл ее под лампой, и некоторые страницы чуть не вывалились. Бумага от старости пожелтела, существовала опасность, что страницы рассыплются. Рикс аккуратно листал страницы, и его удивление возрастало. Тетрадь была вся исписана математическими формулами, некоторые из них переходили со страницы на страницу. Присутствовали еще и странные рисунки, напоминающие подкову на пьедестале. Формулы шли так густо, что Рикс не мог найти в них ни начала, ни конца.

Затем формулы сменились нотами. Опять рисунки подков, затем рисунки длинных прутьев с круглым, треугольным или серповидным основанием. Последняя страница книги была испорчена водой и слишком заплесневела, чтобы что-нибудь можно было разобрать. Озадаченный, Рикс положил тетрадь обратно в ящик и сидел, уставившись на это изобилие документов.

Как, во имя всего святого, он мог хотя бы надеяться понять все это? Потребуются месяцы исследований, а действительно что-то написать окажется чертовски трудно. Кроме того, он не контролирует эти документы, и в любое время Уолен может решить вернуть их в Лоджию. Тогда они будут потеряны для Рикса. Поскольку больше ноги его в этом доме не будет. Но почему все-таки Уолен их принес? Что он искал?

История Эшеров, создавших многомиллиардное дело на бомбах и пулях, лежала в этих коробках. Конечно, не вся, Рикс это понимал, но для начала вполне достаточно. Сколько же трупов и скандалов похоронено в этих замшелых могилах? Весь материал был здесь, оставалось только придумать, как связать его воедино.

Он представил себе, во что превратился отец, лежа наверху в Тихой Комнате. Потом его мысли перенеслись в безмолвную Лоджию, стоявшую в центре Эшерленда, в ее ветвящиеся коридоры, уводящие его все дальше и дальше.

В его сознание медленно проник скелет с кровоточащими глазницами. В памяти всплыла коварная улыбка Логана Бодейна, так похожая на улыбку Буна.

Уилер Дунстан работает над историей Эшеров шесть лет. Шесть лет. Есть ли у него уже хотя бы скелет романа? Знает ли он, как связаны между собой поколения? И какие еще секреты он может знать?

Рикс очень хотел бы заполучить рукопись Дунстана, если она, конечно, существует. Он никогда не встречал этого человека, но слышал, как его мать возмущалась им. Семья Дунстанов, по всей видимости, владела «Фокстонским демократом» на протяжении многих поколений, и хотя это была всего лишь еженедельная бульварная газетенка, они не отказывали себе в удовольствии печатать статьи про Эшеров, а в редакторской колонке писать о том, как деньги Эшеров разрушают табачный рынок в районе Фокстона, Рейнбоу и Тейлорвилля. Эшеры финансировали почти все крупные табачные фермы в стране и владели всем Фокстоном, кроме земли, на которой стоял офис «Фокстонского демократа».

Рикс порылся в других ящиках и нашел альбом газетных вырезок на тему открытия в Вашингтоне и Сан-Диего фабрик Эшеров, старую закладную, написанную витиеватым почерком, и коричневую тетрадь в конверте из плотной бумаги.

Он открыл тетрадь, почувствовал запах пыльных роз и увидел красивый женский почерк. Это был дневник, над каждой записью были аккуратно проставлены даты. Он начал читать запись, датированную 5 ноября 1916 года.

«Мистер Эшер сидел напротив меня за обеденным столом. Когда он беседовал с моим отцом о войне и экономике, я все время чувствовала на себе его взгляд. Он похвалил мое новое голубое платье, в котором я была, и осведомился, люблю ли скачки. Я ответила, что да, люблю, если победившая лошадь из конюшни Сент-Клеров. Мистер Эшер, когда улыбается, кривит губы…

При свечах он кажется красивым, хотя я видела его фотографии в журналах и на них он выглядит, как школяр-задира. Я полагаю, что ему или около тридцати лет или чуть за тридцать, и сложен он как спортсмен. У него очень темные глаза, но мне кажется, что при свете я видела в них искорки, похожие на блеск медной монеты. Смех мистера Эшера напоминает фагот, и это побуждает отца рассказывать ему мрачные анекдоты…

При всей своей неотесанности мистер Эшер обладает определенной привлекательностью. У него волевое лицо, и я заметила, что он пользовался дезодорантом. Из-за меня? Нет, глупости! Мистер Эшер приехал лишь потому, что заинтересован в покупке некоторых новых «Кольтов». После десерта отец осведомился о здоровье мистера Эшера-старшего, и наш гость переменился. Он процедил сквозь зубы, что его отец чувствует себя превосходно, и я заподозрила, не хочет ли мистер Эшер на самом деле обратного. Однако как только мистер Эшер стал рассказывать отцу о новом автоматическом пистолете, который производит его компания, натянутая атмосфера развеялась. Мы с мамой удалились из-за стола, а мистер Эшер с отцом пили бренди и курили сигары в гостиной.»

Рикс нашел следующую запись, где упоминалось имя Эрика Эшера, датированную девятнадцатым ноября.

«Поражена щедростью мистера Эшера. Сегодня пришел фургон, полный красных роз. Дляменя! Папа сказал, что я весьма понравилась мистеру Эшеру и что я должна написать ему в Эшерленд и поблагодарить его за внимание.»

От тридцатого ноября:

«Мистер Эшер обладает странной склонностью к необычным подаркам. Сегодня днем приехал позолоченный экипаж, запряженный четверкой великолепнейших арабских скакунов, прекрасней которых я никогда не видела. В нем было более сотни аквариумов с японскими золотыми рыбками. Это было доказательство того, что лошади и экипаж идут так ровно, что не расплескивают их. В письме от мистера Эшера, кстати он хочет, чтобы я звала его просто Эриком, говорится, что он надеется, что я люблю рыбок и что я использую экипаж и скакунов для посещения Эшерленда на Рождество. Мама сказала, что мне не следует ехать без сопровождения, но папа рассердился и сказал, что все эти вещи, что пишут про мистера Эшера, сплошной вздор, и что он замечательный высоконравственный бизнесмен и христианин.»

Верно, подумал Рикс. Он запудрил твоему папе мозги, не правда ли, Нора?

Этот дневник принадлежал Норе Сент-Клер-Эшер, единственной жене Эрика, матери Уолена и его собственной бабушке.

Часы в курительной пробили час ночи. Некоторое время Рикс сидел, прислушиваясь к завыванию ветра за окнами.

Он мог бы начать с этого дневника, сказал он себе. По крайней мере, это может помочь ему лучше понять Эрика Эшера и, конечно, Нору Сент-Клер, о которых Уолен почти не рассказывал. Затем он сможет начать осмысление остального материала.

Рикс сложил все обратно в коробки и покинул библиотеку, забрав с собой дневник. Он погасил свет, закрыл двери и пошел наверх в свою спальню. В доме было тихо, только за стенами бушевал ветер.

В своей комнате Рикс сел за стол и продолжил чтение дневника с того места, на котором остановился. В первый день 1917 года Эрик попросил руки Норы. Нора колебалась. Ее мать сказала ей, что она должна решить сама, но такой случай представляется раз в жизни. Отец Норы сказал, что только дура упустит такого выгодного жениха.

Они поженились в Первой Методистской церкви Шарлотты второго марта 1917 года. Лудлоу Эшер на церемонии не присутствовал. Детали венчания были опущены. Следующая запись в дневнике была сделана через неделю. Эрик уехал по делам в Англию, и Нора осталась в Лоджии одна.

Старый ублюдок, подумал Рикс.

Его внимание привлекла вспышка света, и он оторвался от дневника.

За окном была непроглядная темень, затем на мгновение в лесу между Гейтхаузом и Лоджией блеснул огонек. И больше не появлялся.

Рикс наблюдал несколько минут. Тьма была полной. Показалось или нет? Боже, подумал он. Думать о том, что видел свет в темном лесу после полуночи! Это старейший штамп из книг ужасов! На этом месте, хотя бы в его собственных книгах, тупой и наивный герой идет туда, чтобы посмотреть, и превращается в ходячий гамбургер. Но здесь была настоящая жизнь, а Рикс не был героем. Он знал, что ни один местный вор не осмелится ходить по Эшерленду в темноте. Во всем округе не найдется ни одного человека, ступившего бы в поместье ночью. Не говоря уж о всякого рода историях о Страшиле, черной пантере, ведьмах, живущих на одном из озер, и других тварях, рыщущих по соседству.

Конечно, ничего там не было. Ничего, кроме заброшенного зоопарка Эрика.

И все же, видел он свет или нет?

Если свет и был, то сейчас его определенно нет. Если какой-то дурак и свалился в пустую яму для аллигатора, то он останется там до утра со сломанной ногой.

Рикс продолжил чтение, но то и дело поглядывал в темноту.

Там была Лоджия. Зло, поджидающее того, кто вставит ключ и снова запустит ее механизм. Она ждет Кэт? Или Буна?

Десять миллиардов долларов, подумал он, и погрузился в жизнь Норы Сент-Клер-Эшер.

Часть третья Рейвен

12

Ей и раньше доводилось ездить по крутым дорогам, но сейчас она бы предпочла оказаться на любой другой из них. Узкая проселочная дорога, по которой она ползла вверх на желтом «Фольксвагене», была так обильно усеяна мелкими камнями и грязными лужицами, что она опасалась за сохранность шин своего автомобиля. Она проделала вверх по склону на первой передаче уже более мили, и ей казалось, что она чувствует, как дымится трансмиссия. С того момента, когда она покинула дом Перри у подножия Бриатопа и сорок минут тряслась по дороге, она не встретила ни одной живой души и видела лишь несколько домишек, едва заметных в густом лесу.

Клинт Перри сказал ей, что надо искать дощатый дом с красными ставнями и двумя большими дубами, раскинувшими ветви над крышей. Он предупредил ее, чтобы она не съезжала на обочину, так как выбраться из нее будет трудно. Застрянешь там, сказал он, и не вылезешь до следующего года.

Нет, ей определенно не хотелось задерживаться на Бриатопе дольше, чем необходимо. Она была окружена лесом, гуще которого она никогда не видела, и хотя было почти десять часов утра, но даже яркий солнечный свет не мог проникнуть сквозь густую листву. Было тихо, не считая редких криков птиц. Ветер, ночью такой яростный, что она то и дело просыпалась, стих до едва слышного шепота. С деревьев слетали желтые и красные листья, устилая дорогу пестрым ковром.

«Фольксваген» задергался по серии скрытых лужицами рытвин. Только бы эти чертова подвеска выдержала, подумала она. Она проехала мимо ветхого домика с дымящейся трубой и увидела большого рыжего пса, сидящего перед домом на солнце. Пес навострил уши на шум машины, поленился даже тявкнуть. Он проводил машину глазами, а его язык свисал вниз, как розовый галстук.

Дорога пошла вверх еще круче. Она перегружала мотор, но если переключить на вторую передачу, он не вытянет. Не рассчитан на такое, мрачно подумала она.

Затем на повороте она чуть не переехала старика в лохмотьях, который медленно переходил дорогу, опираясь на сучковатую палку.

На мгновение ей показалось, что она собьет его. Она уже слышала хруст его костей. Она ударила по тормозам, и машина остановилась так резко, что ее бросило на руль.

Старик продолжал свой путь. Его обувь, старые ярко-оранжевые рыбацкие ботинки, шаркала по опавшим листьям. Он был истощен, его голова согнулась словно бы под весом длинной седой бороды, а плечипоникли. Палкой он аккуратно нащупывал дорогу.

Она высунула голову в окно.

– Извините, – сказала она, но он не остановился. – Мистер! Простите!

Наконец старик остановился, хотя и не смотрел в ее сторону. Очевидно, он ждал, что она скажет.

– Я ищу дом Тарпов. – Она говорила с южным акцентом, все еще сохранившем налет шотландско-ирландского говора. – Это далеко?

Он поднял голову, прислушиваясь, а затем, не проронив ни слова, перешел дорогу и начал уходить в лес.

– Эй! – крикнула она, но лес уже сомкнулся за его спиной, как многоцветная дверь. «Какие здесь все гостеприимные», – пробормотала она и поехала вперед. До нее только что дошло, что ее машина остановилась за мгновение до того, как она нажала на тормоз. Или это ей только показалось?

Совсем плохая стала, подумала она и вздохнула с облегчением, увидев впереди домик с красными ставнями футах в тридцати от дороги. Перед ним стоял видавший виды старый пикап с зелеными крыльями, коричневой дверью, красной крышей и ржавыми бамперами. В деревьях на боку валялась выброшенная стиральная машина. Рядом с ней, ржавея, лежало что-то, напоминающее двигатель.

Она съехала с дороги и остановилась за пикапом. Как только она вышла из машины, застекленная дверь дома открылась, и из нее на крыльцо вышла худощавая женщина средних лет с длинными темными волосами, одетая в выцветшие джинсы и бледно-голубой свитер.

– Миссис Тарп? – спросила приехавшая женщина, приблизившись.

– Кто вы такая? – резко, почти подозрительно спросила хозяйка.

– Меня зовут Рейвен Дунстан. Я приехала из Фокстона поговорить с вами.

– О чем?

– Вчера днем я беседовала с шерифом Кемпом. Он сказал мне, что ваш младший сын прошлой ночью пропал. Могу я войти и несколько минут поговорить с вами?

Майра Тарп скрестила руки на груди. Много лет назад она была симпатичной женщиной, но годы не пощадили ее. Суровый климат Бриатопа прочертил глубокие борозды на ее бледном лице, а маленькие темные глаза были окружены мелкими морщинами. Сейчас глаза у нее припухли от слез. У нее был тонкий рот и острый подбородок. Она смерила гостью горьким, но твердым взглядом.

– Никто не звонил шерифу, – ответила она. – Никто ему не говорил о Натане.

– Клинт Перри вчера звонил. Он ваш депутат, как вы знаете.

– Никто не просил вмешиваться посторонних, – сказала Майра. – Это не их дело. – Она изучала свою собеседницу: городская женщина, темно-синий жакет поверх белой блузки. Городская во всех отношениях. Ей, наверное, около двадцати пяти, высокая, с волнистыми светлыми волосами, рассыпавшимися по плечам. У нее были ясные светло голубые глаза и хорошая нежная кожа, из чего следовало, что она, конечно, работала не под открытым небом. Практически без косметики, симпатичная, но у нее что-то не в порядке с левой ногой, из-за чего она прихрамывала. Когда Рейвен подошла поближе к крыльцу, Майра заметила белый шрам, проходящий через ее левую бровь и задирающей ту вверх. Городская женщина. Даже руки у нее белые и гладкие. Что она делает здесь, на Бриатопе?

– Мне бы хотелось побеседовать с вами несколько минут о Натане, – сказала Рейвен. – Можно мне войти?

– Нет. Я выслушаю все, что вы хотите сказать, прямо здесь.

– Я из «Фокстонского демократа». – Рейвен вытащила из сумочки бумажник и показала удостоверение, но Майра даже не взглянула.

– Это газета? Я никогда их не читаю.

– Мистер Перри сказал шерифу, что поисковая группа вышла прошлой ночью искать двоих ваших сыновей и что один из них – его зовут Ньюлан? – вернулся утром домой. Мистер Перри сказал, что поисковая группа вчера выходила снова, но они не нашли следов Натана. Они собираются продолжить поиски сегодня?

– Несколько мужчин сейчас в лесу, – ответила Майра. – Если моего мальчика можно отыскать, они его найдут.

Что-то в том, как она это сказала, насторожило Рейвен.

– Вы думаете, они его найдут, миссис Тарп?

– Найдут, если ему суждено найтись.

Она была готова к сопротивлению. Ее отец рассказал ей об обитателях горы. Но сейчас Рейвен чувствовала прямую враждебность.

– Можно мне тогда поговорить с Ньюланом?

– Нет. Нью сейчас спит. Он пострадал в лесу.

– Надеюсь, ничего серьезного?

– Синяки и порезы. Через несколько дней он будет в порядке.

– Кто эти мужчины, которые ищут Натана, миссис Тарп?

– Мужчины, – сказала она, сузив глаза. – Вы их не знаете, вы ведь чужая здесь.

– Почему вы не пошли к шерифу? Он мог бы организовать необходимые поиски…

– Это появится в вашей газете? Вы пишете статью о моих мальчиках?

– Нет. Я собираю информацию лично для себя.

– Я вижу, – сказала Майра, кивнув. – Хорошо, в таком случае я сказала все, что могла.

– Что могли… или что хотели? – спросила Рейвен.

– И что хотела, и что могла. – Она отвернулась и стала смотреть в дом.

– Миссис Тарп, – окликнула ее Рейвен. – Я бы хотела поговорить с вами о Страшиле.

Ее собеседница замерла. Рейвен видела, как напряглись ее плечи. Затем Майра опять обернулась. Ее лицо было искажено гневом, а щеки покрылись пятнами.

– Убирайся с моей земли, городская женщина, – сказала она.

– Так вы знакомы со Страшилой?

– Разговор окончен.

– Почему? Вы думаете, Страшила слышит нас? Миссис Тарп! Скажите мне! Дайте мне войти и поговорить с Ньюланом.

– Я сказала, убирайся с моей земли. Я не буду повторять.

– Что с вами? – в голосе Рейвен слышалось раздражение. – Что вы пытаетесь скрыть? Боже мой, миссис Тарп! Ваш сын пропал два дня назад! Вы даже не сообщили об этом шерифу Кемпу! Чего вы здесь все боитесь?

Майра Тарп метнулась в дом и через мгновение вернулась, держа в руках короткоствольную винтовку. Без колебаний она направила ее на Рейвен.

– Даю тебе минуту, городская женщина, – тихо предупредила она. – Если за минуту ты не уберешься с моей земли, я прострелю твою прелестную задницу.

Рейвен начала аккуратно отступать от крыльца.

– Хорошо, – сказала она. – Я ухожу. Не надо нервничать.

– Я перестану нервничать, когда прострелю дырку в твоей голове.

Рейвен дошла до машины и залезла в нее. Проклятие, нога разболелась! Майра Тарп все еще целилась в нее, когда она завела «Фольксваген», дала задний ход и выехала на дорогу. Затем она поехала вниз, спускаясь на тормозах, чтобы не стирать шины. Ее руки крепко держали руль.

– Дура чертова, – пробормотала Майра Тарп, опуская винтовку. Это была винтовка Эшеров, и до того несчастного случая она была гордостью Бобби. Повернувшись, чтобы идти в дом, она увидела Нью, стоявшего в дверях. Шея и голова у него были перевязаны. Глаза опухли и под ними были большие синие мешки. Руки у него тоже были перебинтованы.

Он отступил назад, давая матери пройти, и закрыл за ней дверь. Она пересекла маленькую прихожую и поставила винтовку Бобби рядом с камином. Планировка дома была простой: две комнаты, кухня и прихожая. Дощатый пол в нескольких местах прогнулся и напоминал морскую волну, а тонкая деревянная крыша протекала как решето. Большую часть сосновой мебели Бобби сделал своими руками в мастерской, расположенной за домом. Чтобы скрыть пятна сырости, на полу лежали дешевые ковры. Сейчас в доме пахло ежевикой и пирожными. Мистер Бертон ожидал сегодня пироги.

– И что ты услышал? – спросила Майра Тарп, глядя на сына.

– Почти все.

– Тебе не следовало вставать с постели. Иди ложись.

– Почему ты не пустила ту женщину поговорить со мной? – тихо спросил Нью.

– Потому что наши дела – это наши дела, вот почему! Она чужая, городская. Это сразу видно.

– Может и так, – согласился Нью, – но, я думаю, она хотела помочь.

– Помочь, – сказала Майра с усмешкой. – Нам не нужна помощь чужаков! Это все глупости. А теперь иди обратно в постель, где ты должен находиться. – Она направилась на кухню, и пол заскрипел у нее под ногами.

– Ма? – сказал Нью. – Я видел его. На краю той ямы. И я слышал, как кралась его черная кошка.

– Ты ничего не видел и не слышал! – огрызнулась она, обернувшись. Она сделала несколько шагов вперед, но Нью не шелохнулся. Майра покраснела до корней волос. – Ты понимаешь меня, парень?

Она протянула руки, чтобы встряхнуть его, но он сказал:

– Не делай этого, мама. – Что-то в его тоне остановило ее. Она неуверенно моргнула. Он вырос так быстро! Она опустила руки, но в ее глазах была злость.

– Ты ничего там не видел и не слышал!

– Он унес Натана. – Голос Нью дрогнул. – Он засунул его к себе под мышку и уволок в лес. Я знаю, ма, потому что я видел, и никто не может сказать, будто я не видел.

– Было темно, и ты лежал в тех колючках весь изрезанный и избитый! У тебя шишка на затылке величиной с кулак! Откуда тебе знать, что ты там видел?

На бледном напряженном лице Нью яростно, как темно-зеленые изумруды, сверкали глаза.

– Я видел Страшилу, – сказал он твердо. – Он взял Натана.

– Не произноси это имя в нашем доме, парень!

– Та женщина была права. Ты боишься. Чего, ма? Скажи мне.

– Чужаки никогда не бывают правы! – Слезы выступили у нее на глазах.

– Ты ничего не понимаешь, Нью. Ничегошеньки. Ты не должен говорить с чужаками, особенно о нем. Мы не хотим, чтобы чужаки ошивались на Бриатопе, задавая дурацкие вопросы, и совали нос в каждый овраг. Мы сами о себе заботимся.

– Если я его не видел, – ответил Нью, – тогда что же случилось с Натаном, ма? Как случилось, что ни один из тех мужчин до сих пор его не нашел?

– Натан заблудился в лесу. Сбился с тропинки. Может, попал в колючки, я не знаю. Если ему суждено найтись, они его нам принесут.

Нью покачал головой.

– Они не найдут его. Ты знаешь это не хуже меня. Если бы его можно было найти, они бы его уже нашли. И Натан не сбился бы с дороги. Даже в темноте.

Майра начала было говорить, но запнулась. Когда к ней вернулся голос, то он был похож на страдальческий шепот.

– Не кличь беду, сынок. Не надо ее звать. Видит Бог, я сама схожу с ума по Натану, но… ты – это все, что у меня осталось. Ты должен быть главой семьи. Мы должны быть сильными и продолжать жить своей жизнью. Ты это понимаешь?

Нью не понимал. Почему мама не позволила ему поговорить с газетчицей? Почему она даже не дала ему поговорить с местными мужчинами, которые вызвались искать? Но он видел, как она близка к тому чтобы сорваться, и сказал:

– Да, мама.

– Хорошо. – Она выдавила слабую кривую улыбку, но в ее глазах было страдание. – Ты у меня хороший мальчик. А теперь иди назад в постель. Тебе нужен отдых. – Она помедлила мгновение и пошла обратно на кухню. Ее нижняя губа дрожала.

Нью вернулся в комнату, которую он делил с Натаном. Там было две койки, между которыми стоял шаткий сосновый стол. В комнате не было шкафа, а одежда Нью и Натана висела на металлической планке, привинченной к одной из стен. Единственное окно выходило на дорогу, из него Нью и увидел приехавшую газетчицу.

Нью закрыл дверь и сел на свою койку. Он чувствовал запах табачного сока и йода: лекарств, которыми мать лечила его порезы. Они жгли его, как в аду.

Этой ночью ему опять снилась Лоджия. Она была вся залита огнями, ярче которых Нью никогда не видел, и наблюдая за ней, он замечал в окнах силуэты, проходящие взад и вперед. Они двигались медленно, с величавой размерностью, словно танцуя на огромном приеме. И во сне, как это обычно бывает, он услышал как его зовет по имени с очень большого расстояния шепчущий искушающий голос, который иногда звал его на утесе Дьявола.

Его мучили вопросы о Страшиле. Кто это такой и почему он взял Натана? Проще спросить у луны, почему она меняет форму, подумал он. Страшила жил в ветре, в деревьях, в земле, в колючках. Страшила выходил из своих потайных мест, чтобы украсть зазевавшегося. Если бы я не упал в те колючки, сказал себе Нью, Натан был бы здесь. Он посмотрел на койку Натана. Я мог бы спасти его… как-нибудь. Я – глава семьи, и я мог бы что-нибудь сделать.

Но мог ли я?

Его папа позволил бы ему поговорить с этой женщиной, он знал это. Его папа ничего не боялся. Но теперь он глава семьи, а койка Натана пуста.

Нью приподнял тоненький матрас на своей койке и вытащил волшебный нож.

Он принес его в дом тайком, спрятав в рукав куртки. Этой хитрости его научил отец: суешь нож в рукав, при необходимости выпрямляешь руку достаточно быстро, и нож соскальзывает прямо в руку. Много лет назад, перед тем как жениться на маме, папа сильно пил, и Нью подозревал, что он использовал этот прием для самозащиты в некоторых кабаках.

Волшебный нож был его секретом. Сам точно не зная почему, он не показал его маме, но он знал, что, прежде чем рассказывать, хочет испытать его.

Он положил его на койку Натана и снова сел. Я хочу его, сказал он про себя, и протянул перевязанную руку.

Нож не шевельнулся.

Нужно хотеть сильнее. Он сконцентрировал свое внимание, заставляя нож прыгнуть ему в руку. Я хочу его, подумал он.

Вроде бы нож задрожал. А может, и нет.

Образ темного силуэта с Натаном под мышкой пришел к нему незваный. Он увидел лунный свет на лице брата, почувствовал колючки, крепко схватившие его, увидел отвратительную ухмылку на уродливом лице Страшилы.

Он набрал побольше воздуха.

Я ХОЧУ ЕГО – СЕЙЧАС ЖЕ!

Волшебный нож лезвием вперед взлетел с койки со стремительностью, поразившей его. Он закружился в воздухе, набирая скорость, затем устремился к его руке.

Но все это произошло очень быстро, быстрее, чем он мог контролировать. Он понял, что нож вполне мог порезать его руку.

В это время его мама открыла дверь, чтобы извиниться за срыв. Когда она заглянула в комнату, кинжал, описав кривую в дюйме от руки Нью, стремительно взметнулся к потолку.

Она охнула.

Нож торчал из потолка и вибрировал, как лопнувшая струна.

13

Рикс проснулся в объятиях призрака своей бабушки.

Комнату наполнял золотистый туман – это солнечный свет просеивался сквозь листву деревьев. Был уже одиннадцатый час. Рикс чувствовал жуткий голод и жалел, что его не разбудили к завтраку. Ленч будет только в двенадцать тридцать.

Он встал с кровати и потянулся. Он читал дневник Норы Эшер почти до двух часов ночи, и сцены жизни Эшеров в 1917 и 1918 годах запечатлелись в его памяти так же ярко, как старые фотографии, которые он нашел в библиотеке. После свадьбы записи в дневнике Норы становились все более и более лаконичными. Он чувствовал, как Нора из ребенка, находящегося под защитой домашнего крова, постепенно превращалась в робкую, но очень богатую женщину. Целые месяцы проходили без единой заметки, или иногда весь месяц был описан одной фразой о торжественном обеде или еще каком-нибудь мероприятии. Было ясно, что Нора смертельно скучала в Эшерленде и что Эрик, как только заполучил ее, также довольно быстро к ней охладел.

Рикс умылся в ванной холодной водой и провел пальцем по глубоким морщинам вокруг глаз. Не стали ли они за день менее глубокими, лицо – менее бледным, а глаза – менее усталыми? Он чувствовал себя прекрасно, но все равно принял витамины.

В дверь его спальни постучали, и Рикс открыл.

– Вставайте, вас ждут великие дела, – сказала Кэсс, заходя с подносом: яичница с ветчиной, овсянка и кофе.

– Доброе утро. Извини, что я проспал завтрак.

– Я кое-что вам оставила. Вы поздно легли этой ночью? – Она поставила поднос на стол, рядом с дневником Норы Эшер.

– Да. Довольно поздно.

Если Кэсс и заметила дневник, то не подала вида. Ее улыбка была широкой и солнечной.

– Ваша мать хотела вас разбудить. Ей пришлось завтракать одной этим утром, но я убедила ее дать вам поспать.

– Спасибо. Еда выглядит великолепно. А где был Бун этим утром?

– Не думая, что он появился до рассвета. – Прежде, чем Рикс успел достать до тетради, Кэсс обернулась, чтобы налить ему кофе. – Его любовь к покеру сильно вредит его банковскому счету. Что это? – Она кивнула в сторону дневника.

– Так… читаю кое-что.

– Выглядит очень старым. – Рикс увидел, как ее взгляд заскользил по странице, и она прекратила разливать кофе. – Где вы это взяли, Рикс? – спросила она, и по ее голосу Рикс понял: она знала, что это такое. Несколько секунд он не отвечал, пытаясь придумать подходящую историю, но Кэсс смотрела прямо на него, и он понял, что не сможет ей солгать.

– Эдвин дал мне ключ от библиотеки.

– О, тогда… Вам известно о книгах, которые принесли из Лоджии.

– Совершенно верно. И мне также известно о том, что Уилер Дунстан пишет историю дома Эшеров. Кэсс, почему ты не рассказала мне об этом?

Кэсс отставила кофейник в сторону, избегая взгляда Рикса.

– Не знаю, – сказала она с тихим вздохом. – Я полагала… я просто не думала, что это важно.

– Не важно? – недоверчиво переспросил он. – Какой-то чужак шесть лет работает над историей моей семьи, а ты не думаешь, что это важно? Кэсс! Когда Бун рассказал мне об этом, я чуть не подпрыгнул до потолка! Если кто и должен написать такую книгу, так это должен быть я, а не чужак.

– Дунстан никогда ее не закончит, – спокойно сказала она и подняла глаза.

– Но это, кажется, так встревожило отца, что он послал к нему адвоката.

– Ваш отец ценит свое уединение. Он хочет защитить имя Эшеров. Можете ли вы ставить это ему в вину?

Рикс помедлил с ответом. Лицо Кэсс выражало такую твердую уверенность, что он почувствовал, как склоняется к ее точке зрения.

– Нет, – сказал он. – Полагаю, нет.

– В настоящий момент, – продолжала она, – любая публикация принесет вред вашей семье. Рано или поздно репортеры пронюхают о смерти вашего отца. Они, не дай Бог, заполонят весь Эшерленд. Но я надеюсь, что это будет после того, как поместье и дело перейдут в другие руки.

Рикс фыркнул, взял чашку и отхлебнул кофе. – На кого папа положил глаз? – спросил он, стараясь казаться безучастным. – На Буна или Кэт?

– Я не знаю. Эдвин думает, что мистер Эшер отдает предпочтение вашей сестре. У нее лучше образование.

Рикс покачал головой.

– Нет. Я не думаю, что она хочет этого. Она слишком счастлива тем, чем сейчас занимается. – Следующий вопрос вырвался сам собой: – Она не употребляет наркотики?

– Насколько я знаю, нет, – ответила Кэсс и пожала плечами. – Она совсем не пьет, не считая случайного стакана вина. Она все еще слишком много курит, но это обычные сигареты, без всяких там штучек. После того, что случилось в Токио, да… – Остальное она оставила недосказанным.

Кэт была схвачена несколько лет назад при въезде в Японию – она должна была участвовать в показе мод – с двенадцатью граммами кокаина и унцией марихуаны в косметичке. Японская полиция крепко насела на нее, и шумиха продолжалась около месяца. Рикс, занятый в то время работой над романом о ведьмах под названием «Сходка», видел репортажи в газетах. На одной из фотографий Кэт, унылая и непричесанная, шла между отцом и Буном к лимузину, стоявшему перед полицейским участком. Уолен грозил тростью фоторепортерам, а Бун кривил рот.

– Так, – Кэсс махнула в сторону дневника, – вы читаете это ради развлечения… или работы?

– Если я скажу тебе, что я действительно твердо намерен написать эту книгу, то ты пойдешь к Эдвину или к папе?

Кэсс нахмурилась, и две морщинки между глазами углубились. Она на мгновение задумалась.

– Я поклялась вашему отцу соблюдать лояльность по отношению к нему, – сказала она в конце концов. – То же сделал и Эдвин. Согласно этой клятве, я обязана сообщить ему, если почувствую, что происходит что-то, о чем он должен знать.

Внезапно Рикса поразила ужасная мысль. Кэсс даже не придется ничего говорить Уолену. Если его слух достаточно обострен, чтобы слышать голоса в гостиной, то он, конечно, мог бы слышать этот разговор прямо сейчас! Но поймет ли полностью Уолен, о чем они говорят, или нет?

– Он нас сейчас слышит, да? – спросил Рикс нервным шепотом. Сердце его стучало. – Ты хочешь, чтобы он услышал прямо сейчас?

– Нет. Он не слышит. Час назад я приносила миссис Рейнольдс ее завтрак, и он спал. Она дала ему транквилизаторы, так как он провел беспокойную ночь.

Кэсс никогда не лгала ему, и он видел сейчас по ее лицу, что она говорит правду. Но он все равно был встревожен.

– Ты скажешь ему? – спросил он, не повышая голоса. Не дав ей ответить, он схватил ее руку. – Пожалуйста, не говори, Кэсс. Я умоляю тебя. Дай мне шанс. С тех пор… как умерла Сандра, дела у меня идут не слишком хорошо. Я больше не могу заставить свои идеи работать. Все выходит невнятным и запутанным. Сандра помогала мне выговариваться и идти вперед. Без нее… мне некому помочь, чтобы хоть что-то понять. – Он сжал ее руку.

– Я должен начать работать над новой книгой, Кэсс. Если я этого не сделаю, папа окажется прав насчет меня. Я буду просто жалким писакой, которому однажды улыбнулась удача.

– Почему вы так уверены, что сможете написать историю семьи? Мне кажется, что написать роман гораздо проще.

– Я не уверен, но я должен попытаться. Работа будет трудной, но ведь фабула уже есть! Все, что мне надо сделать, это собрать все воедино. Что, если Уилер Дунстан успеет первым? У него было шесть лет форы! Если я не использую свой шанс, я не знаю, что буду делать.

На ее лице отражались противоречивые эмоции.

– Я… дала клятву.

– Вы с Эдвином вот-вот уйдете. К тому времени, как я окончу книгу, вы будете далеко. Все, что я прошу у тебя – это немного времени. Если ты скажешь отцу, он отошлет все документы обратно в Лоджию, и тогда мне их уже не достать. Пожалуйста. Время – это все, о чем я прошу.

Кэсс высвободила руку.

– Я должна подумать. Я не могу вам ничего обещать.

Рикс почувствовал, как покрывается испариной, его сердце продолжало стучать.

– С вами все в порядке? – спросила Кэсс. – Вы побледнели.

Он кивнул.

– Полагаю, мне нужно поесть.

– Так ешьте, пока не остыло. – Она пошла к двери и на пороге остановилась. – Вы поставили меня в неловкое положение, Рикс, – тихо сказала она. – Я люблю вас, но мистера Эшера я тоже люблю.

– Кого ты любишь больше? – спросил он.

Кэсс вышла, не ответив.

Рикс почувствовал себя отвратительно. Просить Кэсс сделать выбор было манипуляцией в духе отца. Однако если о его идее узнает Уолен, он может спокойно о ней забыть. Но эта идея по праву принадлежит ему, а не чужаку! Он потрогал виски и почувствовал холодный пот.

Скелет с кровавыми глазницами медленно покачивался в его сознании взад и вперед, взад и вперед. Капельки крови сбегали по черепу. Волосы Сандры плавали в красной воде.

«Неудачник», – слышал он слова отца. – «Ты не кто иной, как обычный неудачник…»

Рикс схватился руками за стол. Его нервы были напряжены.

Золотой свет, заполнявший комнату, начал превращаться в резко-желтый, ослепительный, режущий глаза. Он слышал, как в трубах Гейтхауза булькает вода. Храп Буна за стеной напоминал завывания бензопилы. Шум, сперва слабый, как жужжание москита, становился все громче. Жужжание превратилось в вой. Это был вертолет, приближающийся к Эшерленду.

Нужно найти место, чтобы укрыться. Ближайшая Тихая Комната была у Буна, но чтобы туда попасть, надо было пройти мимо Паддинг. Еще был, по словам Уолена, туалет в комнате Кэт. Следует поторопиться, пока приступ не набрал силу. Он шатаясь пошел к двери, голова у него раскалывалась.

Но как только он протянул руку к дверной ручке и взялся за нее, она изменилась. Это был уже не большой восьмигранный кусок хрусталя, теперь она была отделана полированным серебром, и на ней была выгравирована морда ревущего льва.

Рикс отдернул руку, как от огня. Резкая боль обожгла голову, и в это мгновение он увидел истощенное тело, лежащее в темноте на кровати, и понял, что это не его отец, а он сам гниет в Тихой Комнате.

А затем все закончилось. Приступ миновал, оставив его, потного и дрожащего, стоять, упершись лбом в дверь. Интенсивность света и звуков ослабла.

Он посмотрел на вырезанную из хрусталя дверную ручку. Серебряная морда льва исчезла. Он видел эту серебряную дверную ручку раньше, но не мог вспомнить где. Возможно, предположил он, в своих постоянных кошмарах о Лоджии?

Он спрашивал себя, почему приступ закончился. Пот на его лице просыхал, сердце билось все ровнее. Если бы все шло, как обычно, сейчас он бы уже полз на животе. Неужели Уолен был прав насчет Эшерленда, думал он. Неужели возвращение пошло ему на пользу?

Все еще дрожа, Рикс надел штаны цвета хаки, белую рубашку и коричневый пуловер. В шкафу обнаружились три новых костюма его размера, брюки, свитеры и дюжина крахмальных сорочек. Он сел за стол и жадно принялся за еду, которую принесла Кэсс.

Затем, почувствовав себя намного лучше, стал листать дневник.

Он не имел ни малейшего представления о том, как выглядела Нора Сент-Клер-Эшер, но помнил фотографию с женщиной в белом на балконе. Она держалась с королевским достоинством, но в фотографии было что-то невыразимо печальное: одинокая фигура на фоне великолепия Лоджии, смотрящая вдаль, за угрюмое черное озеро. Он представлял себе Нору как женщину своего времени – ребячливую, невинную, быть может, немного избалованную, но, конечно, очень красивую. В воображении он наделял ее хрупким сложением, локонами каштановых волос, зачесанных назад и открывавших высокий лоб, и большими серыми глазами любопытного зверька. Естественно, она была роскошной женщиной, иначе Эрик не увлекся бы ею так пылко. Она была обаятельной, способной любезно болтать с любым из гостей Эрика в Эшерленде, и, вероятно, образцовой хозяйкой.

Рикс допил кофе и налил себе вторую чашку. Сейчас он чувствовал себя гораздо лучше. Завтрак сделал свое дело.

Он остановился на записи от 5 июля 1919 года. Это была первая запись за шесть с лишним месяцев. Она была сделана очень неровным почерком, а страницы пестрели пятнами и кляксами. Напряжение Норы было налицо.

На первой строчке было написано: «Он убийца».

По мере того, как Рикс вчитывался, Нора Сент-Клер-Эшер начинала говорить с ним через десятилетия. Ее слова разжигали его воображение, они преодолевали время и пространство, и внезапно он оказался на приеме по случаю Дня Независимости, устроенном в Эшерленде почти за тридцать лет до его рождения.

Тысячи японских фонариков мигали всеми цветами радуги на деревьях Эшерленда. На берегу озера для гостей Эрика Эшера были поставлены длинные столы, покрытые белыми ирландскими скатертями. Более шестисот человек пришло полакомиться жареной свининой, толстыми ломтями чикагской говядины, новоанглийскими омарами, телятиной, бараниной и мороженными устрицами, привезенных из Флориды. На столах также стояли маринованные перепелиные яйца, салаты с фазаньими языками, дымящиеся утки по-китайски и королевские крабы с Аляски размером с колесо от «Роллс-Ройса». Воткнутые в землю горящие факелы освещали происходящее. Вокруг сновала целая армия официантов в красных визитках и разливала шампанское в прозрачные бокалы. На белой сцене, украшенной американскими флагами, духовой оркестр играл марш. В лесу трещали цикады, и то и дело доносилось рычание льва или какого-нибудь другого хищника из личного зоопарка Эрика.

Рядом с каждой тарелкой стояли маленькие американские флажки. Гости были одеты так, как им было предписано в написанных золотыми буквами приглашениях. Все, начиная от дипломата из Вашингтона и заканчивая президентом Эшвилльского банка, были в красном, белом и голубом.

Сидящий во главе самого длинного стола Эрик Эшер неожиданно поднялся. Широкоплечий и неуклюжий, он был одет в ярко-красный костюм, белый галстук и голубую рубашку, на стеклах его очков поблескивали огоньки факелов. Он поднес мегафон к губам.

– Тост! – проревел он и поднял бокал шампанского.

Духовой оркестр смолк на середине мелодии. Шесть сотен человек перестали жевать и разговаривать и обратили к нему свои лица. Официанты в суете наталкивались друг на друга, пытаясь заполнить все поднятые бокалы. Пробки вылетали, как петарды.

– Ну? – прокричал Эрик в мегафон. – Встать, черт подери!

Гости поднялись, как перед президентом Соединенных Штатов, чей помощник сидел рядом с потрясенной Норой Эшер. Нора была в белом платье, голубых печатках, а в волосах у нее была красная лента. Поднявшись, Нора заметила пьяный блеск в глазах мужа. Вероятно, он выпил слишком много шампанского. Если этот прием будет похож на другие приемы, которые устраивал Эрик, то он может затянуться на несколько дней, пока гости не начнут ползать по земле и голыми купаться в фонтанах. Она подняла свой бокал вместе со всеми. Напротив нее рыгал Гарри Сандерсон, табачный магнат средних лет из Винстон-Салема.

– За Четвертое июля, – проревел Эрик, – и за те принципы, на которых стоит великая нация! Пусть наш флаг всегда развевается над этой страной, где каждый человек может засучить рукава и стать миллионером! – За его спиной и ровной поверхностью озера сверкала Лоджия. Это было величественное зрелище, но Эрик все заставлял рабочих продолжать строительство. В темноте, там, где была гора Бриатоп, сквозь деревья виднелось несколько огоньков.

– Мой пра-пра-дедушка приехал сюда из Уэльса с карманами, набитыми лишь угольной пылью! – сказал Эрик. – Но у него была идея. Он изобрел ружье, которое выбило краснокожих из Канзас-сити и догнало их до Канады, и этот сукин сын, не жалея себя, работал! Самозарядная винтовка Эшера открыла для этой страны новые рубежи, без нее мы сейчас вполне бы могли есть бобовый суп вместо ростбифа, и в карманах у нас вместо серебряных долларов гулял бы ветер!

Раздался смех. В конце стола молодая шлюшка, приехавшая вместе с пожилым и богатым торговцем порохом, хихикала как гиена.

Нора не пила спиртного. Вкус алкоголя был ей неприятен, и поэтому в ее бокале была просто вода со льдом. Вокруг, как голубой туман, клубился дым от сигар, который ее раздражал. За плечом Эрика она неожиданно увидела силуэт, двигающийся вдоль стеклянных стен купола самой высокой крыши Лоджии. За два года, в течение которых она была женой Эшера, отец Эрика, Лудлоу, практически превратился в затворника. Она редко видела его, и он никогда с ней не говорил. Большую часть времени он проводил в этом стеклянном куполе, но иногда по ночам Нора слышала, как он проходит по коридору мимо ее спальни. Она узнавала его по стуку трости по деревянному полу.

Внезапно Эрик опустил бокал, схватил Нору за руку и притянул к себе. Она споткнулась, залив водой все платье. От него пахло лошадьми, на которых он целыми днями скакал по поместью.

– И я хочу сделать заявление! – сказал он. – Я скоро стану отцом! – Раздались теплые аплодисменты и крики «браво!». Эрик похлопал Нору по животу, и она почувствовала, как вспыхнуло ее лицо. – Доктор сказал, что я стану отцом в феврале или марте! Так выпьем же за будущее и за всех Эшеров, которые еще не родились. Теперь все могут пить!

Нора вырвалась от него и села. Она собиралась сказать об этом в кругу близких друзей и думала, что Эрик не станет вмешиваться в ее планы. Она знала, что завтра это появится в эшвилльской газете. Она поймала взгляд миссис Ван Досс, которая наблюдала за ней с холодной улыбкой на лисьем лице. Напротив нее Гарри Сандерсон раскурил очередную семидюймовую гаванскую сигару и потребовал еще шампанского.

Фейерверк начался с оглушительного раската, который эхом прокатился вдоль озера и отразился от стен Лоджии. Небо расцветили буйные краски, там зажглись красные ракеты, голубые осветительные снаряды и золотые кольца. Это представление, стоившее Эрику более шестидесяти тысяч долларов, продолжалось более получаса. Когда оно завершилось и последний пепел зашипел в озере, нервы у Норы представляли собой дрожащий комок. Эрик весело улыбался. Нора видела, что огни уходили к стеклянному куполу.

После того, как аплодисменты утихли и Нора заставила себя вступить в разговор с пожилой светской львицей из Эшвилла по имени Далила Хьюкэби, Сандерсон закричал:

– Прекрасное представление, Эрик! Чертовски хорошее! Я бы сам лучше не сделал! – Его голубой галстук съехал, а глаза покраснели. Жена пыталась его сдерживать, но без особого успеха.

– Ты же знаешь Эшеров, Гарри, – ответил Эрик, разрезая кусок мяса в своей тарелке. – Мы всегда веселимся с помпой.

– Эрик, сколько тебе выделил папа на это шоу?

Эрик поднял глаза. Его лоснящийся рот растянулся в тонкой улыбке, глаза были как куски гранита.

– Тебе не кажется, Гарри, что ты слегка перепил?

– Как бы не так, парень! Слушай, я был на приеме по случаю сорокалетия твоего отца, здесь же, в Эшерленде. Вот тогда был прием! Старому ублюдку пришлось выложить на фейерверк сотню тысяч зеленых! А сколько он дал тебе на твой фейерверк?

Сандерсон нащупал больное место, и он это знал. Эрик Эшер был все еще на содержании своего отца. Хотя здоровье Лудлоу пошатнулось, казну он крепко держал в своих руках, и Нора слышала, как Эрик бесновался из-за того, что он считал жалкими подачками.

– Да, – продолжал Сандерсон, усиленно подмигивая Норе, – старик Лудлоу действительно знал как устраивать приемы. Он умел заставить людей сидеть и смотреть. Если вы побывали на одном из его приемов, то никогда этого не забудете. Он, должно быть, тратил по сотне тысяч на те фейерверки. Они продолжались битый час, не меньше.

– Да ну? – спросил Эрик. Огонь блестел на стеклах его очков. Около тридцати человек прислушивались к их разговору, но никто, кроме Норы, не знал, что закипает сейчас внутри ее супруга. – Так ты любишь фейерверки, Гарри?

– Продолжающиеся целый час, – сказал он. – Официант, шампанское сюда!

Эрик медленно встал, выпячивая грудь, как бойцовый петух. Нора знала, что это опасный признак.

– Если ты так обожаешь фейерверки… что ж, ты получишь фейерверки. Наслаждайся приемом. Пей и улыбайся. Мистер Конейс, вы не поухаживаете некоторое время за моей женой? Я скоро вернусь. – И не успела Нора спросить, куда он собрался, как Эрик широким шагом быстро пересек лужайку, возле которой были припаркованы автомобили, сел в «Роллс-Ройс», развернулся и поехал к воротам Эшерленда.

Оркестр вновь заиграл, и в течение следующего часа или около того Нора беседовала с мистером Конейсом о социальной обстановке в Вашингтоне. Гарри Сандерсон постепенно сползал со своего стула. Двое гостей прыгнули в озеро прямо в одежде. Кто-то достал пистолет и принялся палить по висящим фонарикам.

Беседа, которую вела Нора, была прервана ревом подъезжающих машин. Между деревьями замелькал свет фар. К Лоджии приближались три грузовика Эшеров, каждый из которых тянул за собой что-то, покрытое брезентом. Они остановились на дороге в тридцати ярдах от столов. Она услышала мужской голос. Он напоминал голос Эрика, но она не была в этом уверена. Из грузовиков стали вылезать люди. Из темноты появился Эрик, возвращавшийся к гостям, и Нора встала со своего места.

Лицо Эрика горело, и когда он проходил мимо нее, она услышала его прерывистое, как у разъяренного зверя, дыхание.

– Гарри? – спросил он, и пьяный гость поднял голову, не в силах сфокусировать взгляд. – Я приготовил тебе сюрприз, Гарри. Кое-что, что поможет тебе запомнить мой прием.

– Чертовски замечательно, – промямлил Гарри и тупо ухмыльнулся.

Брезент сняли, и Нора увидела, как мужчины из грузовиков стараются повернуть предметы, которые они привезли, вокруг своей оси. Нора почти сразу поняла, что скрывалось под брезентом.

Пушки. Полевые гаубицы Эшеров, похожие на те, что она видела на фотографии поля боя, которую ей как-то с гордостью показал Эрик.

– Фейерверк, – сказал Эрик, улыбаясь. Люди уже начали покидать свои места. Пушки были направлены прямо на толпу.

– Готовы, мистер Эшер! – прокричал один из пушкарей.

– Эрик, – начала пораженная Нора. – Боже мой, ты же не можешь…

– Надеюсь, тебе понравится представление, Гарри. – Эрик величественно повернулся к грузовикам и закричал: – Огонь!

Первая гаубица выстрелила. Снаряд пронесся над столами с грохотом грузового поезда, пролетел над Лоджией и ушел в сторону горы Бриатоп.

Гости в панике разбегались с криками, какие могли бы издавать грешные души в аду. Они натыкались друг на друга, сшибали столы с едой и шампанским. Начали стрелять остальные пушки. Земля дрожала от каждого выстрела, и эти сотрясения многих сбивали с ног. Мистер и миссис Сандерсон свалились со своих стульев как тряпичные куклы. Нора уходила, цепляясь за мистера Конейса. Бутылки шампанского взрывались прямо в ящиках. Японские фонарики бешено раскачивались. Снаряды продолжали пролетать над головами, и небо наполнилось жутким пульсирующим красным сиянием.

Выстрелы продолжались. Ошеломленная Нора опустилась на колени, наблюдая за людьми в визитках и вечерней одежде, которые бежали под прикрытие деревьев, падали от взрывных волн, поднимались и снова бежали. В ушах у нее звенело. В воздухе пахло порохом. Оркестранты побросали свои инструменты рядом с павильоном, который развалился как карточный домик. Некоторые снаряды были со светящимся покрытием, и Нора видела, как один из них просверкал над Лоджией и падающей звездой улетел в темноту, а затем она увидела красную вспышку взрыва на горе Бриатоп.

Боже мой, подумала она в ужасе. Пушки нацелены на гору! Он стреляет по домам людей!

Тут к ней вернулся голос, и хотя она не могла слышать себя в этом шуме, она закричала:

– Прекрати это, ты, ублюдок, прекрати, убийца, прекрати!

Артиллерийские снаряды взрывались на горе. Нора видела взметающиеся языки пламени там, где они ударялись о землю. Встав на ноги, она нетвердой походкой, натыкаясь на людей и спотыкаясь об упавших, пошла туда, где клубился дым.

Из тумана к ней приблизилась фигура, и только когда она оказалась прямо перед ней, Нора поняла, что это Эрик.

– Зачем? – закричала она. – Зачем?

Он остановился, уставившись на нее. На его лице застыла кривая улыбка.

– Потому, – сказал он, и тут Нора поняла, что канонада закончилась, – что я могу.

Затем он как лунатик прошел мимо нее в густые клубы дыма.

Она стояла, наблюдая огонь на горе Бриатоп. И тут она зарыдала. Под ее ногами валялись маленькие американские флаги, сорванные потоками воздуха от гаубиц.

Кто-то постучался в дверь Рикса.

– В чем дело? – буркнул он, оторвавшись от дневника.

Дверь открылась без предупреждений.

– На меня-то зачем огрызаться? – сказала Кэтрин Эшер, надувшись.

14

– Расскажи нам еще об этом приеме на яхте, – настаивала Маргарет, обращаясь к Кэт. В ее голосе звучал детский восторг. – Это звучит так восхитительно!

Кэт пожала плечами, быстро посмотрев через стол на Рикса.

– Ну, это был обыкновенный прием. На борту было около ста человек, я полагаю. Большинство работает в области рекламы и моды. Были другие фотомодели. Мы плавали вокруг острова при лунном свете. На всех судовых снастях также висели маленькие мигающие лампочки. Был легкий приятный бриз, а если посмотреть за борт в воду, то можно было увидеть рыб, плескавшихся рядом с бортами и оставлявших за собой прекрасный зелено-голубой след. Это как-то связано с микроскопическими обитателями морской воды. Во всяком случае, мы прекрасно провели время. На следующий день прием закончился, и я вернулась домой.

– Но разве ты не встретила там какого-нибудь обаятельного мужчину? – Маргарет выглядела разочарованной. – Уверена, что на этом приеме были богатые холостяки всех сортов.

– Мама, – сказала Кэт, мягко улыбаясь. – Я сто раз тебе говорила, что не желаю связываться ни с каким богатым холостяком. К тому же, я была в Барбадосе по работе.

– Звучит так, будто ты и в самом деле гнула там спину, – заметил Бун. Глаза у него были все еще припухшими ото сна, но он был одет к ленчу, в костюм в полоску и с шелковым галстуком. Он погрузил вилку в салат и набил им рот. – Вполне могла там погибнуть. Плавая таким образом ночью. Слышала когда-нибудь о рифах? Лодка напарывается на риф и раскалывается на части.

– Не говори с набитым ртом, – сказала Маргарет. Когда она снова взглянула на дочь, ее глаза зажглись. – Куда ты поедешь в следующий раз, Кэт?

– Точно не знаю. Может, в Швецию в ноябре. Я обещала придумать что-нибудь для пальто Стефана.

– Отморозишь там задницу, – сказал Бун. – Отморозишь, и можешь сказать «прощай» карьере фотомодели.

Кэт закатила глаза, и Рикс улыбнулся. Он, как всегда, был восхищен ее красотой. Прекрасное точеное лицо кельтской королевы. Шелковистая кожа, сейчас лишь слегка тронутая карибским солнцем, без единой морщинки – только у глаз, когда она улыбалась, собирались крохотные лучики. Коротко постриженные и уложенные светлые волосы с земляничными вкраплениями. Брови густые и тоже светлые. Фигура у нее была потрясающая, а глаза на редкость фотогеничны: большие и выразительные, но чуть раскосые и загадочные, словно признаки восточной крови. Северное сияние – зеленое, янтарное, оловянное – искрилось в ее зрачках. Сегодня Кэт не воспользовалась ни румянами, ни тушью, лишь тронула губы помадой, но ее красота от косметики никогда и не зависела. В свои тридцать один она вполне могла бы сойти за двадцатилетнюю.

Рикс много раз видел лицо сестры на обложках журналов. Когда он летел в Уэльс, ее лицо украшало авиационный журнал, засунутый карман кресла перед ним. Она улыбалась ему через Атлантику. Рикс вспомнил, как увидел ее на обложке журнала «Спорт иллюстрейтед» в купальнике под зебру, когда стоял в очереди в кассу супермаркета. Это было примерно за час до того, как он обнаружил Сандру мертвой в ванне.

Кэт прилетела из аэропорта на вертолете. Пока семья усаживалась за ленч, слуги вносили ее белые чемоданы и сумки. Рикс заметил, что для Паддинг опять не накрыли. В комнате был распылен дезодорант, но Рикс постоянно чувствовал запах отца. Кэт, если и чувствовала что-то, то не подавала виду.

Рикс очень любил ее, но в последние несколько лет они виделись редко. Когда Рикс приезжал в Эшерленд с коротким визитом, Кэт обычно бывала за границей на показе мод. Богатая женщина, сейчас она работала только для своих друзей-модельеров и просто для того, чтобы показывать лицо публике. Кэт регулярно звонила Риксу и читала все его книги. Рикс знал, что она считала себя президентом его фэн-клуба, если таковой клуб вообще существовал, и регулярно призывала его лишний раз приехать в Эшерленд.

Ее кажущаяся молодость была поразительной. Рикс знал, что Кэт играет в теннис, плавает, бегает, ездит верхом, фехтует, ходит на лыжах, поднимает тяжести и прыгает с парашютом. Он надеялся, что все проблемы снаркотиками остались позади. Судя по ее чистому взгляду, так оно и было.

– Хватит обо мне, – сказала она. У нее был низкий и тихий голос с мягким южным акцентом. – Я хочу узнать о тебе, Рикс. Как твоя поездка в Нью-Йорк?

– Полна сюрпризов. – Он взглянул на Буна, который сидел с каменным лицом. – Но, я полагаю, весьма продуктивна.

– Они покупают твою новую книгу? Как она называется? «Бедлам»?

– Верно. Ну… они еще думают.

– Что? – Маргарет положила вилку. – Ты хочешь сказать, что еще неясно, купят ли они твою работу или нет?

– Они купят ее, – сказал Рикс, защищаясь. – Издатели просто выжидают.

– Лучше бы ты написал книгу про шпионов, – сказал ему Бун. – Эти ужасы слишком нереалистичны.

– Но зато их забавно читать, – быстро сказала Кэт. – Особенно в самолетах. С книгами Рикса время летит быстрей. То есть, я хочу сказать… что это не единственная причина, по которой я их читаю, Рикс. Твоя лучшая книга – это «Сходка». Мне понравилась идея о сборище ведьм в южном городке. Ты написал об этом так убедительно, что веришь, будто все происходит на самом деле.

– Точно. – Бун грубо расхохотался. – И в лесу Страшила рыщет.

Кэт посмотрела на него и подняла брови.

– Может быть. Кто знает.

– Рикси думает, что должен что-то доказать, – сказал Бун, быстро посмотрев на мать. – Он, вероятно, вообще не может написать настоящую книгу, не так ли, мама?

Повторяющееся использование его детского прозвища, особенно перед Кэт, окончательно вывело Рикса из себя. Он почувствовал, что краснеет, и сердито посмотрел на Буна. – Почему ты никак не повзрослеешь, недоумок? Если ты что-то говоришь, будь мужчиной и не заставляй маму поддерживать тебя!

Бун ухмыльнулся, его глаза были коварными и холодными. Это была та самая ухмылка, которой Рикс так боялся в детстве, но сейчас она вызвала у него лишь желание дать брату по морде.

– Я буду говорить все, что захочу и как захочу, Рикси. А ты – всего лишь чертов неудачник и позор нашей семьи. Это тебе ясно?

– Не будем говорить о неудачниках, Бун. О них нам может рассказать Паддинг, не так ли?

Бун окаменел. Он медленно разинул рот и заморгал, как будто ему дали пощечину.

– Мальчики, – мягко сказала Маргарет. – Давайте не будем ссорится за обеденным сто…

– Что ты сказал? – Бун задохнулся от гнева и привстал со стула.

Рикс тоже привстал, его кровь кипела. Один удар, думал он. Дай мне сделать лишь один хороший удар.

Но тут он увидел, как кровь отлила от лица брата и Бун открыл от изумления рот. Он глядел через плечо Рикса. Рикс тоже обернулся посмотреть.

– Всм првет, – сказала Паддинг Эшер, глотая гласные.

Она стояла в дверях, одетая в белое вечернее платье до пола, усыпанное перламутром. Вокруг шеи у нее была повязана ярко-красная лента. С наглым, как у шлюхи, видом она облокотилась о косяк. Бедра выпирали из платья, груди готовы были вывалиться из декольте. Лицо покрывал толстый слой косметики, а в волосах сверкали золотые блестки. Было совершенно ясно, что под платьем у нее ничего нет, оно облегало ее так, что казалось, будто тело покрашено белой краской. На ногах Паддинг были ярко-красные ковбойские сапожки, украшенные искусственными бриллиантами.

Бун встал, едва не опрокинув стул. Рот Маргарет, сидящей во главе стола, превратился от изумления в букву «О».

– Что ты здесь делаешь? – рявкнул Бун.

– А что? Буни, дорогой, я тоже живу в этом доме. Мне надоело есть у себя в комнате, и я захотела прийти и сказать Кэт привет. – Паддинг натянуто улыбнулась. – Привет, Кэт.

– Привет.

Она вплыла в комнату, качая бедрами, словно на сцене в Атлантик-сити. Тогда был ее звездный час. Она повторяла свой выход перед публикой, на этот раз состоящей из трех человек.

– Гляди-ка, – сказала Паддинг. – Для меня нету места?

Когда заговорила Маргарет Эшер, в комнате повеяло глубоким холодом.

– Молодая леди, – сказала она, задыхаясь, – вы проспали ленч на двадцать минут. Ленч в этом доме подается в двадцать тридцать и ни секундой позже. Вы можете есть в своей комнате или оставаться голодной, но вы не будете есть за этим столом.

Паддинг наклонилась поближе к Маргарет. Пожилая женщина побледнела и поднесла к лицу кружевную салфетку. Паддинг шепотом, максимально подчеркивая свой южный акцент, стала произносить грязные ругательства.

– Бун! – завизжала Маргарет, пытаясь отвернуться, чтобы не чувствовать запах Паддинг. – Сделай что-нибудь с этой женщиной!

Он рванулся как на стометровке и схватил ее сзади за руку.

– Ты пьяна. Возвращайся обратно в свою комнату.

Она вырвалась.

– Нет. Я останусь здесь.

– Ты слышала, что я сказал! Иди в свою комнату, не то я тебя хорошенько выпорю!

– От нее пахнет! – простонала Маргарет. – О, Боже, убери это отсюда!

– Ну! – Бун схватил жену за запястье и вывернул ей руку, пытаясь вытащить ее за дверь. Паддинг яростно сопротивлялась, ее свободная рука тянулась к его лицу. Он увернулся от ее ногтей, но она вырвалась и наклонилась к столу, опрокинув стакан чая со льдом. Бун, кипя от гнева, схватил ее за волосы и за платье, в то время как Маргарет поднялась и стала звать на помощь.

– Оставь ее в покое! – закричал Рикс и обошел вокруг стола. – Бун, отойди от нее!

– О, Боже! – проговорила Кэт с отвращением и положила вилку рядом с тарелкой.

Бун и Паддинг отчаянно боролись. Он бросил ее на стол с такой силой, что воздух с шумом вышел из ее легких. Затем схватил ее за шею и стал тащить. Она уцепилась за скатерть, и тарелки, стаканы и прочая утварь с лязгом и звоном посыпались на пол. В дверях появилась горничная, но что делать, она не знала.

– Эдвин! – закричала Маргарет во всю силу своих легких.

Рикс схватил брата за плечо. – Брось, Бун! Черт возьми! Брось…

Бун по-звериному фыркнул и ударил Рикса тыльной стороной ладони по лицу так резко, что тот не успел увернуться. Удар ошеломил его, в глазах появились слезы. Его отбросило ударом на несколько шагов.

– Ублюдок! – заверещала Паддинг. – Импотент и любитель уродцев!

Бешеная волна ярости захлестнула Рикса. Он нащупал что-то правой рукой и крепко сжал в кулаке, а затем быстро занес руку. Даже поняв, что это обычный кухонный нож, он вознамерился с маху воткнуть его в спину Буна.

– Рикс! – услышал он сквозь шум голос Кэт. – Не надо!

Что-то в крике Кэт заставило Буна резко обернуться. Нож уткнулся в пиджак, но оказался слишком тупым, чтобы причинить сильный вред. Бун, не выпуская извивающуюся и чертыхающуюся Паддинг, заметил нож и выражение глаз брата. Он повернул Паддинг в сторону Рикса и, прикрываясь ею, стал пятиться. – Он пытался меня убить, мама! – закричал он дрожащим голосом. – Уберите его от меня!

В следующее мгновение гнев Рикса испарился. Он уставился на нож, пораженный тем, как быстро желание убить овладело им. Даже когда Рикс разжал руку, Бун продолжал орать. Нож упал на пол.

В дверях, оттолкнув в сторону испуганную горничную, появилась Кэсс. – Что происходит? Кто кого пытался убить?

– Убери отсюда эту безумную женщину! – распорядилась Маргарет и встала. Ее колени были залиты чаем. – Она не в своем уме!

– Рикс! – сказала Паддинг, и в ее влажных глазах был ужас. – Не дай им увести меня наверх! Он будет пороть меня ремнем! Рикс, не дай им это сделать!

Но Рикс уставился на свою пустую руку, сжимая ее в кулак и снова разжимая.

– Кэсс? – спокойно спросила Кэт. – Ты не поможешь моему брату с его супругой? Я думаю, ей нужен холодный душ.

– Да, мэм. Пойдемте, Паддинг. Никто не собирается причинять вам вред.

Паддинг снова попыталась вырваться, но в этот раз Бун держал ее крепче.

– Спросите его о том агентстве! – кричала она, пока Бун и Кэсс тащили ее из комнаты. – Только спросите его, какого рода… – Тут Бун зажал ей рот рукой, и ее вопли стали неразборчивы.

Маргарет захлопнула за ними дверь и стояла дрожа, не в силах вымолвить ни слова. В конце концов она поправила прическу и платье, а затем обернулась к детям.

– Этой женщине, – заявила она, – место в сумасшедшем доме.

Рикс продолжал сжимать и разжимать руку. У него заболела голова. Он пристально смотрел на нож, лежащий на полу, и никак не мог поверить, что только что пытался заколоть родного брата. Боже мой, подумал он и холодный пот выступил на его лице. Я пытался убить Буна! Если бы нож был острее, он мог проткнуть пиджак и войти ему в спину!

– Рикс? – осторожно спросила Кэт. – С тобой все в порядке?

На самом деле я не собирался его заколоть, думал Рикс. Я только хотел напугать его. Я знал, что нож тупой. Я знал. Он нагнулся, поднял нож и положил его на стол. Маргарет наблюдала за ним осуждающим взглядом. Действительно ли я собирался заколоть моего брата, спросил он сам себя.

Да…

Рикс задрожал. Ответ пришел тихим шипящим шепотом, который растекся по его венам как ледяная вода.

– Рикс? – позвала Кэт.

– Со мной все в порядке, – сказал он, все еще глядя на нож. Он опасался, что головная боль усилиться, но вместо этого она пошла на убыль. Он взял салфетку и вытер капельки пота со лба и щек. – Со мной все в порядке, – повторил он.

– Моя одежда испорчена, – стонала Маргарет. – Только посмотрите! Вонючая психопатка!

Кто-то постучал в дверь и, когда Маргарет открыла, один из пожилых дворецких-негров тихо сказал:

– Прошу прощения, миссис Эшер, но мистер Эшер сказал, что хотел бы видеть мисс Кэтрин.

– Я поднимусь через минуту, Маркус, – сказала ему Кэт, и почтенный старик удалился обратно по коридору. – Ну, – сказала она, глядя на разгром в столовой, – я полагаю, мне лучше подняться и повидать папу.

– Ты еще не поела!

– Он не любит ждать, – напомнила Кэт. Она подошла к Риксу поближе и осмотрела его лицо. – Ты точно в порядке?

– Да. – Он натянуто улыбнулся. – Как огурчик.

Кэт вышла из комнаты. Когда мать опять принялась браниться по поводу испорченного платья, он поспешил вслед за Кэт.

– Да знает ли в этом доме хоть кто-нибудь, что означает быть культурным? – крикнула Маргарет ему вслед.

Рикс и Кэт поднимались по лестнице. Случайный сквозняк принес с собой запах разложения.

– Я не знаю, почему я это сделал, – сказал Рикс. – Боже мой! Я действительно хотел его ударить!

– Нет, не хотел. Я видела, ты так повернул свою руку, чтобы не заколоть его. Я думаю, ты хотел его напугать, и это тебе удалось. Глаза у него сделались величиной с тарелку.

– Я человек спокойный. Но он издевается надо мной, Кэт. Ты знаешь, как он издевался надо мной раньше. Я больше не могу это терпеть. Боже, я вообще не знаю, зачем я сюда вернулся! Я думал, здесь что-нибудь должно измениться. Но здесь ничего не меняется, не так ли?

– Скоро здесь кое-что изменится, – сказала Кэт, когда они поднялись на второй этаж. – Очень скоро.

Она сказала это тоном спокойным и знающим. Рикс спросил:

– Что ты имеешь в виду?

– Я беседую сейчас с отцом, наверное, больше, чем за всю нашу жизнь. Думаю, он хочет, чтобы я унаследовала дело. О, он не говорил этого прямо, но у меня сложилось именно такое впечатление. Он рассказал мне о некоторых текущих проектах. Если я буду контролировать дело, я произведу ряд изменений.

– Например?

– Управление делом означает и управление поместьем, – сказала она, когда они шли по коридору. – Я собираюсь указать Буну на дверь. И я намерена начать развитие некоторых новых направлений.

– Но я думал, тебе нравится то, чем ты сейчас занимаешься! Неужели ты серьезно хочешь взять на себя ответственность за семейное дело?

– Вице-президенту и группе исследователей какое-то время придется поруководить, пока я не пойму, что к чему. Но я люблю перемены, Рикс. Мне нравится идти в неизведанное. Да и кто еще может его унаследовать? Только не Бун. Судя по тому, как он тратит свои собственные деньги, он развалит «Эшер армаментс» лет за пять. А ты ведь, конечно, не хочешь этого наследства.

Рикс не верил своим ушам.

– Неужели ты хочешь нести ответственность за дальнейшие смерти и разрушения?

Она остановилась перед лестницей, которая вела в Тихую Комнату, и повернулась к нему. Глаза на ее ангельском личике были темными и таинственными.

– Рикс, ты слишком оторван от реальности, не правда ли? Я желала бы всей душой, чтобы наша семья делала игрушки, или наперстки, или, наконец, электрические розетки. Но дела обстоят совсем по-другому. Вы с Буном, кажется, думаете, что вы единственные Эшеры, но вы ошибаетесь. Я тоже Эшер. Я сожалею, что у нас такой бизнес, но я не стыжусь его. Кто-то должен делать оружие. Если его не будем делать мы, его будут делать другие компании.

– Есть куда лучшие способы делать деньги.

– Есть, – согласилась она. – Но не для нас.

В этот момент Рикс посмотрел на свою сестру как на постороннюю. Он никогда не подозревал, что она хотя бы отдаленно интересуется деятельностью «Эшер армаментс», и теперь размышлял, так ли хорошо он в действительности ее знал. Что произошло с той маленькой девочкой, которая хвостом ходила за ним и сводила с ума глупыми вопросами?

– Я и не подозревал, что ты настроена таким образом, – сказал он.

– Вероятно, существует еще многое, чего ты обо мне не знаешь. – Несколько секунд она смотрела вдаль, а затем сказала: – Наверное, сейчас мне лучше подняться и повидать его. – Она поднялась по ступенькам, ведущим в Тихую Комнату, остановилась, чтобы надеть маску и резиновые перчатки, и вошла внутрь.

Рикс поспешил уйти, чтобы волна зловония не окатила его. Он шел по коридору к своей комнате, размышляя над позицией Кэт. Он понял, что у нее есть темные стороны, о которых он никогда не подозревал. Никто в здравом уме не может желать создавать такие орудия разрушения, какие делают заводы «Эшер армаментс»!

Впереди зазвонил телефон – в холле на столе. Перед Риском шел Маркус, пожилой дворецкий. Он остановился и на втором звонке поднял трубку.

– Резиденция Эшеров.

Рикс уже было прошел, когда Маркус сказал:

– Прошу прощения, мисс, но я не обязан докладывать о ваших звонках членам семьи. – И он начал опускать трубку.

Дочь Дунстана, подумал Рикс. Внезапно он повернулся и схватил трубку раньше, чем Маркус успел ее положить.

– Я отвечу, – тихо произнес он, а затем в трубку сказал: – Говорит Рикс Эшер. Почему вы постоянно беспокоите мою семью?

На другом конце линии изумленно молчали.

– Ну? – настаивал Рикс. – Так я слушаю.

– Прошу прощения, – сказала женский голос с мягким южным акцентом. – Я не ожидала, что к телефону подойдет Эшер.

– Я сам разберусь, – сказал Рикс Маркусу, и старик потихоньку поплелся прочь. – Чем я могу вам помочь, мисс Дунстан? – спросил он, когда Маркус ушел.

– Я удивлена тем, что вы меня знаете. Вы ведь жили вдали от Эшерленда семь или восемь лет, не так ли?

– Уверен, что вы звоните сюда не затем, чтобы спросить обо мне. Вы ведь знаете, что существует закон, запрещающий беспокоить людей по телефону.

– Все, что я хочу узнать, это ответ на один вопрос: как состояние Уолена Эшера?

– Его состояние? О чем вы говорите? Мой отец в полном порядке.

– Странно это слышать, – сказала она, – особенно, если учесть, что Уолен Эшер не был на заводе почти два месяца, а «Кадиллак», нанятый доктором Фрэнсисом из Бостона, ездит к вам три-четыре раза в неделю. Доктор Фрэнсис специалист по болезням клеток. Если Уолен Эшер здоров, то кто тогда болен?

Брось трубку, сказал он себе. Но, уже опуская трубку на рычаги, он понял выгоду сложившейся ситуации. Это была дочь человека, который шесть лет работает над историей Эшеров. Ей нужна информация. Риксу тоже нужна информация. Такой случай может больше не представиться.

– Можем ли мы где-нибудь встретиться? – тихо спросил он.

Опять возникла осторожная пауза.

– Решайте скорей. Я дьявольски рискую.

– Кафе «Широкий лист», – сказала она. – В Фокстоне. Можете вы встретиться со мной сегодня днем?

– Если меня не будет к трем, я не приду. До свидания.

Он положил трубку на рычаг и мгновенно почувствовал укол совести. Собирается ли он предать семейные интересы или это просто холодный практицизм? Информация о состоянии Уолена может оказаться ключом, в котором он нуждается, чтобы приблизиться к Уилеру Дунстану и узнать, как сильно тот продвинулся в работе над книгой и когда она будет закончена. Он хотел посмотреть на рукопись, и если для этого придется выдать что-то, что рано или поздно все равно всплывет, то так тому и быть.

Проходя мимо двери Буна, он услышал плач Паддинг. Бун ругался приглушенным, грубым голосом, а затем он услышал короткий шлепок удара ремня по телу.

Ублюдок, мрачно подумал Рикс. Бун надеялся вознаградить себя в один из этих дней, и Рикс страстно желал оказаться в этот момент рядом, чтобы посмотреть, как это произойдет.

О чем там говорила Паддинг, спрашивал Рикс себя. Что-то об агентстве Буна? Может, это агентство совсем не то, чем кажется, думал он. И, может, это будет полезно выяснить.

Звук следующего удара заставил его вздрогнуть. Он потянулся к дверной ручке, намереваясь прекратить избиение, но внезапно перед ним возник блестящий круг с головой ревущего льва, и он не посмел к нему притронуться. В следующее мгновение круг снова пропал.

Это было что-то в Лоджии, подумал он. Но что? Ручка двери? Какой двери, и куда она вела?

Сплошные тени, спрятанные в прошлом.

Он отдернул руку и пошел дальше.

15

Сидя в кафе «Широкий лист» в Фокстоне, Рейвен посмотрела на часы. Было семь минут четвертого. Рядом со стойкой сидели два фермера. Они пили кофе и ели подсохшие пирожные. Официантка, худощавая светловолосая женщина в желтой униформе, сидела на табуретке за стойкой и читала старый номер журнала «Пипл». Выходящие на улицу окна пропускали туманный солнечный свет. Мимо прогрохотал пикап. Яростно крутя педали, промчались на велосипедах двое детей.

Она решила дать Риксу еще пять минут. Она сидела здесь уже больше часа, съела кусок ежевичного пирога с ванильным мороженым и выпила три чашки густого черного напитка, значащегося в меню как кофе. Рядом с ней на скамье лежал последний номер «Демократа», исчерканный красными чернилами. Ими она отмечала типографские ошибки, несоответствия или заголовки, которые, по ее мнению, могли бы быть лучше. После разговора с Риксом Эшером она, чтобы разузнать про него побольше, позвонила отцу. Уилер сказал ей, что это средний ребенок в семье и ему около тридцати трех или тридцати четырех лет. В своей семье, рассказал ей Уилер, он белая ворона, а в 1970 году был арестован за участие в антивоенной демонстрации в студентов Университета Западной Каролины. Уилер сказал, что Рикс живет где-то на юге, но чем он зарабатывает на жизнь, Уилер не знал.

Звякнул маленький колокольчик над дверью, и Рейвен подняла глаза. Вошел грузный человек в коричневой кепке, сел за стойку и заказал бутерброд с ветчиной и жареное мясо. Определенно не Рикс, сказала она себе.

Последние две недели Рейвен звонила в Эшерленд каждый день, пытаясь разузнать хоть что-то о состоянии Уолена. Однажды она вынудила горничную признать, что хозяин очень болен, но тут кто-то выхватил у девушки трубку и швырнул ее на рычаг. Обычно она могла определить, когда к телефону подходили Эшеры, так как перед тем, как трубку бросали, был момент ледяной тишины. Эшеры несколько раз меняли номер своего телефона, но она его всегда узнавала с помощью старого институтского друга, работающего в эшвилльской телефонной компании. Отец внушил Рейвен уверенность в том, что если бык стучит в дверь сарая достаточно долго, то либо дверь слетит с петель, либо ее кто-нибудь откроет, чтобы прекратить проклятый стук.

В данном случае, думала Рейвен, эту дверь открыл Рикс Эшер.

Зазвенел колокольчик.

В кафе вошел высокий худощавый блондин в коричневом свитере. У него был вид надменного аристократа, возможно, свергнутого принца Уэльского, мечтающего с триумфом вернуться в замок предков. Он был очень бледен и слишком худ, как если бы болел и долго не был на свежем воздухе. Если это Рикс Эшер, значит, отец ошибся насчет его возраста. Этому мужчине было около сорока. Несмотря на ее чувства к клану Эшеров, сердце Рейвен забилось сильней. Она напряглась, наблюдая, как он приближается к ее столику. Он был красивым мужчиной, хотя из-за чего-то казался легко ранимым. Он осторожно посмотрел на нее своими серебристыми глазами, и Рейвен от неловкости немного подвинулась.

– Мисс Дунстан? – спросил Рикс.

– Совершенно верно. – Она показала рукой на другой конец скамьи, и Рикс сел.

Эта женщина оказалась явно моложе и привлекательнее, чем представлял себе Рикс. На самом деле он был приятно удивлен. У нее был волевой подбородок и голубые глаза, в которых светились ум и любопытство. Она не была красавицей в классическом смысле этого слова – рот был слишком широким, нос слишком острым и слегка загнутым, как будто был когда-то сломан и плохо сросся. Но сочетание превосходного цвета лица, черных волос и проницательных голубых глаз делало ее привлекательной. Чтобы скрыть свою заинтересованность, Рикс взял меню и принялся его изучать.

– Здесь есть что-нибудь приличное? – спросил он.

– Пирог, если вы любите яблоки, хурму или ежевику. Кофе не рекомендую.

Быстрым шагом подошла официантка. Рикс сказал, что не отказался бы от стакана воды, она пожала плечами и отправилась к стойке выполнить заказ.

– Я знаю, что вы постоянно беспокоите мою семью, – сказал Рикс.

– Полагаю, это часть моей работы.

– Неужели? Суд может посмотреть на это иначе. Собственно говоря, я не понимаю, почему моя семья не подала на вас и вашу газету в суд за чрезмерную назойливость.

– Сама удивляюсь, – ответила Рейвен, с вызовом глядя на него. – Но мне кажется, я знаю почему. Ваш отец очень болен. Он не хочет допустить ни малейшей огласки. Зеро. Ноль информации. Он знает, что если он затеет что-то с «Демократом», то другие газеты обратят на это внимание.

Официантка принесла Риксу воду, и он задумчиво отпил глоток. – Вы преувеличиваете значение «Демократа», мисс Дунстан. Это всего лишь одна из дюжины местных газетенок. Почему вы думаете, что это так важно?

– Потому что это действительно важно. «Демократ» издавался на этих холмах еще за тридцать лет до того, как в Эшерленде был заложен первый камень. Мой пра-пра-пра-прадедушка притащил на себе из Дублина ручной печатный станок и начал выпускать газету как бюллетень для фермеров табачных плантаций. Моя семья редактировала ее, издавала и писала в ней более ста шестидесяти лет. Конечно, существует много местных газет, но «Демократ» – самая старая из них. Мы освещаем вашу жизнь, жизнь Эшеров, начиная со старика Хадсона, осевшего здесь.

– То есть следите за нами.

Она слабо улыбнулась. Рикс посмотрел на шрам, проходивший через ее левую бровь, и удивился, что могло быть его причиной.

– Кто-то ведь должен. Ваша семья контролирует по меньшей мере семь южных газет. Одному только Богу известно, сколько у вас теле– и радиостанций. Если вы пойдете в суд, мистер Эшер, речь там может зайти о монополии и о конфликте интересов, как вы считаете?

– Никто не собирается подавать в суд, – сказал он. – Особенно на бульварные листки вроде «Демократа».

– Вы не очень-то высокого мнения об этой газете, не так ли? Что ж, может, вам будет интересно узнать, что ваш отец четыре года назад предлагал моему отцу около двухсот тысяч долларов за «Демократ». Он, естественно, отказался. «Демократ» распространяется по всему штату и имеет оплаченную подписку в сорок пять тысяч долларов.

– Но я должен сказать, что большинство этих людей читает его в поисках новостей об Эшерах, или, я бы сказал, в поисках скандальных намеков на нас. Я никогда не встречался с вашим отцом, но уверен, он согласится, что Эшеры помогают продавать его газету.

– Это больше не его газета, – сказала Рейвен и сложила руки на столе перед собой. – Это моя газета. Я владею ей с первого августа, когда приняла дела от отца.

– А, понимаю. Тогда, я полагаю, Уилер тратит все время на работу над этой своей книгой? Над той, что о семье Эшеров?

– Да, он работает над ней каждый день.

Боже правый, подумал Рикс, но заставил себя не проявлять эмоций.

– Моя семья не слишком этому рада. Они бы хотели знать, откуда он берет материал для работы.

– Из своих источников, – загадочно сказала она.

– Когда он собирается ее закончить?

– Возможно, в следующем году. Он хочет убедиться, что все факты верны.

– Надеюсь, что это так. Ради вашей же пользы. Моя семья не собирается подавать в суд на «Демократ», но из-за этой книги она обрушится на вас как ураган.

Рейвен изучала его лицо.

– Сколько осталось жить Уолену? И к кому перейдет после его смерти поместье?

Рикс покрутил кубик льда в своем стакане. Мне следует встать и уйти, сказал он себе. Не нужно было вообще соглашаться на встречу с ней! Но затем внутреннее беспокойство прошло, и он снова смог контролировать себя.

– Почему вы так уверены, что мой отец умирает?

– Весьма серьезно об этом свидетельствует присутствие специалиста по болезням клеток. К тому же доктор Фрэнсис не желает с нами говорить. Но действительно самый главный аргумент – ваше возвращение в Эшерленд. Я думаю, что клан собрался для объявления наследника.

– И вы хотите опубликовать статью до того, как большие газеты и телевидение узнают об этом, верно?

– Выход такой статьи был бы большим успехом для «Демократа». Мы бы выпустили специальный номер и распространили бы его по всему штату. Это, вероятно, утроило бы наш тираж и усилило бы нашу респектабельность.

– У вас, должно быть, большие планы относительно будущего вашей газеты.

– Вы попали почти в точку.

Рикс кивнул и слабо улыбнулся. Он немного выждал, а затем сказал:

– Ладно. Предположим, ради интереса, что я знаю, кто унаследует имение и семейное дело. Я понимаю, как много это значит для вас. – Он посмотрел на нее в упор. – Но мне тоже кое-что нужно.

– Что?

– Взглянуть на рукопись вашего отца. И я хочу знать, где он берет материал для работы.

Рейвен нахмурилась. Она не ожидала, что они будут вынуждены меняться информацией, как пара секретных агентов. Рикс Эшер ждал ее ответа.

– Это книга отца, а не моя. Я не могу…

– Если вы не можете мне помочь, – перебил он, – тогда я не буду помогать вам.

– Может, я тупа, – сказала Рейвен, – но почему вы мне должны помогать? Последнюю сотню лет наши семьи были не в лучших отношениях. Почему вы вдруг захотели мне помочь?

– Я любопытен. Я хочу видеть, что написал ваш отец.

– Чтобы вы смогли рассказать об этом своему?

– Никто не знает, что я здесь, – твердо сказал Рикс. – Я сказал, что пошел покататься, и взял одну из машин. Что бы ваш отец мне ни показал, это не вернется обратно в Эшерленд.

Рейвен была в нерешительности. По ее мнению, все Эшеры были скользкими, как змеи. Но сейчас она говорила с человеком, который был в семье Эшеров белой вороной и предлагал ей важную информацию. Зачем? Чего он сможет добиться, увидев рукопись отца?

– Не знаю, – в конце концов сказала она. – Ее думаю, что могу согласиться на что-нибудь подобное.

– Почему нет?

– Потому что мой отец очень строго охраняет свою работу. Даже я не видела ее. – Она опять изучающе посмотрела ему в глаза пытаясь понять, не один ли это из трюков Уолена. – Я должна буду поговорить с ним об этом. Можем ли мы снова встретиться?

– Когда и где?

– Давайте прямо здесь? Завтра в три часа?

– Мне нужно быть осторожным. Если кто-нибудь из Эшерленда увидит меня с вами, это может дойти до Уолена.

– И что он сделает? – Она подняла брови. – Отречется от вас за сотрудничество с врагом?

– Что-нибудь в этом роде. – Он подумал о документах в библиотеке. При малейшем подозрении Уолен отошлет их обратно в Лоджию, и его надеждам придет конец.

– Ладно. Завтра в три. – Он встал, испытывая облегчение от того, что первая встреча с Рейвен Дунстан почти закончена.

Рейвен не была удовлетворена. Все было как-то слишком просто.

– Мистер Эшер, – сказала она до того, как он успел уйти, – почему вам так важно увидеть книгу моего отца?

– Я же сказал, любопытство. Я сам писатель. – Осторожней, предупредил он себя.

– Вот как? И какого рода вещи вы пишете?

– Романы ужасов, – пояснил он, считая, что это не принесет вреда. – Хотя не под моим настоящим именем. Мой псевдоним – Джонатан Стрэйндж.

Рейвен никогда раньше не слышала такого имени и не была знакома с его книгами, но не подала виду.

– Интересный выбор профессии, – заметила она. Снова прозвенел колокольчик, и Рейвен взглянула на дверь.

Вошла Майра Тарп с сыном. Она принесла большую плетеную корзину и поставила ее на стойку возле кассы. Официантка заглянула на кухню и позвала мистера Бертона.

Рейвен встала. Вышел менеджер кафе «Широкий лист», плотно сложенный фокстонец с вьющимися темными волосами и бычьим лицом, чтобы взглянуть на пироги, которые принесла миссис Тарп.

– Ну, – сказал Рикс, – я встречусь с вами… – Но Рейвен уже прошла мимо него, и он увидел, как она приближается к бедно одетой женщине и мальчику. Он заметил, что Рейвен хромает, и подумал: интересно, из-за чего?

– Здравствуйте, миссис Тарп, – сказала Рейвен. Майра посмотрела на нее и заморгала, в ее глазах появился холодок подозрения. Рейвен как следует рассмотрела красивого паренька, стоявшего рядом с женщиной. На его щеке и лбу были тонкие бинты, и Рейвен почувствовала острый запах табачного сока. – Ты, должно быть, Ньюлан. Меня зовут Рейвен Дунстан.

– Да, мэм. Я видел вас сегодня утром из окна.

– Я приезжала поговорить с тобой, но твоя мать мне не позволила. Я хотела задать тебе несколько вопросов о…

– Слушайте, вы! – огрызнулась Майра. – Оставьте нас в покое, слышите?

Мистер Бертон нахмурился.

– Миссис Тарп, вы разговариваете с владелицей…

– Спасибо, я знаю, с кем разговариваю! – Майра гневно сверкнула глазами Рейвен и бросила быстрый взгляд на подошедшего Рикса. – Мой сын не хочет, чтобы его беспокоили. Вам ясно сказано? Мистер Бертон, я возьму за пироги мою обычную плату.

Рейвен посмотрела на мальчика. Она никогда еще не видела таких зеленых глаз, как у него.

– Ты достаточно большой, чтобы самому говорить за себя, – сказала она. – Я бы хотела узнать, что случилось с тобой и твоим братом позапрошлой ночью.

– Нью, иди в грузовик! – резко сказала Майра. Она протянула руку Бертону, который отсчитал из кассы несколько ассигнаций.

– Нью? – Голос Рейвен остановил его. – Посмотри на стенд, там, на стене. – Она кивком указала на него.

Нью и Рикс посмотрели туда. Рядом с дверью кухни висел желтый стенд с фотографиями четырех детей, трех мальчиков и одной девочки, в возрасте девяти или десяти лет. Сверху трафаретными буквами было написано: ВИДЕЛИ ЛИ ВЫ ЭТИХ ДЕТЕЙ? ЗА ИНФОРМАЦИЮ – НАГРАДА. КОНФИДЕНЦИАЛЬНОСТЬ ГАРАНТИРУЕТСЯ.

Внизу было написано: ЗВОНИТЬ В «ФОКСТОНСКИЙ ДЕМОКРАТ». И дан телефонный номер. Рикс не имел ни малейшего понятия, что означает этот стенд, но изучал каждую фотографию с растущим чувством беспокойства.

– Двое из этих детей, – сказала Рейвен, – пропали более года назад. Девочка исчезла первого числа этого месяца. Другой мальчик вышел на охоту с отцом две недели назад, и с тех пор они не возвращались. У шерифа Кемпа в офисе целая кипа досье, Нью. Каждое из них – на ребенка в возрасте от шести до четырнадцати лет, который пропал вдруг средь бела дня. Точно так же, как твой брат. Я пытаюсь понять, как и почему.

Нью пристально смотрел на стенд. Его глаза сузились, но он ничего не говорил.

Майра взяла деньги и схватила сына за плечо, чтобы вывести из кафе, но он словно врос ногами в пол. Она бросила острый взгляд на Рейвен, а затем, казалось, впервые заметила стоявшего за ней Рикса.

– Вы, – желчно прошептала она. – Вы ведь Эшер, не так ли?

О, боже, подумал Рикс. Бертон и все вокруг слушали.

– Я знаю, что вы Эшер. У вас вид Эшера. И вы здесь вместе с этой женщиной, мистер Эшер?

Рикс знал, что лгать не было смысла.

– Да.

– Городская женщина, – насмешливо сказала Майра, – то, что вы ищете, находится прямо у вас под носом. Спросите любого вокруг, что происходит ночью в Эшерленде. Спросите их о Лоджии и о тех тварях, что живут там, в темноте. Нью! Мы уходим!

Мысленно Нью видел лицо Натана среди других фотографий. Я должен рассказать этой женщине о том, что видел, сказал он себе. Сейчас он глава семьи и, рассказав, он поступит правильно. Мать сжала его руку.

– Нью, – сказала она.

Напряжение в ее голосе вывело мальчика из оцепенения. Он посмотрел на Рейвен Дунстан и захотел ей все рассказать, но тут мать дернула его и он позволил вывести себя за дверь. Чувствуя себя абсолютно беспомощной и побежденной, Рейвен наблюдала сквозь дверное стекло, как Майра Тарп садится за руль своего грузовика. Мальчик занял место пассажира, грузовик отъехал от тротуара и загрохотал по улице в сторону горы Бриатоп.

– Проклятие! – тихо выругалась Рейвен.

– Не вините ее, мисс Дунстан, – сказал Бертон. – Майра Тарп одна из тех, кто живет на горе, в изоляции. В начале года у нее умер муж. Она ничего не знает.

Вот тут вы ошибаетесь, подумала Рейвен.

Рикс отвлекся от стенда.

– Что все это означает?

– Кое-что, над чем я работаю. – Она не стала вдаваться в подробности, так как не хотела обсуждать это в присутствии посторонних.

Рикс торопился уйти. Он чувствовал на себе пристальные взгляды. Пока Рейвен платила по счету, Рикс снова взглянул на детские лица.

ИСЧЕЗЛИ ВДРУГ СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ, говорила Рейвен. ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ТВОЙ БРАТ.

Он резко повернулся и вышел на залитую ярким солнечным светом улицу. Свой красный «Тандеберд» он припарковал за углом, где его не было видно с главной улицы Фокстона.

– О чем она говорила? – спросил Рикс у Рейвен, когда та вышла. – Она упомянула Лоджию.

Рейвен посмотрела вдаль, туда, где прятался в облаках пик горы Бриатоп. Упоминание Лоджии Майрой Тарп было не первым намеком, который слышала Рейвен. Она принимала эти истории за местные суеверия, но теперь подумала, не было ли в них доли правды.

– Местные жители верят, что кто-то или что-то живет внутри Лоджии Эшеров. Когда ее закрыли?

– После смерти моего дедушки в 1945 году. Все комнаты остались как были, но там никто не живет.

– Вы уверены в этом? Не может ли там прятаться какой-нибудь бродяга? Или, быть может, браконьер?

– Нет. Там нет электричества, нет света. Окна заложены кирпичами, и никто не смог бы отыскать там дорогу в темноте.

– Лоджия заперта?

Он покачал головой. – Моя семья никогда не видела нужды ее запирать. У нас не было проблем с браконьерами.

– Но вы ведь не знаете наверняка, что Лоджия необитаема, не так ли? – настаивала Рейвен. – Во всех этих комнатах очень легко мог бы кто-нибудь спрятаться.

Рикс не ответил. Он понял, что она права. В Лоджии были сотни комнат, где мог бы укрыться бродяга, а с ружьем он мог бы легко обеспечивать себя едой.

– Мне нужно возвращаться в офис, – сказала Рейвен, посмотрев на часы.

– До завтра.

Рикс посмотрел, как она уходит, прихрамывая. Из его головы не шли фотографии детей на стенде, их улыбающиеся беззаботные лица. Дневной свет становился кровавым, и он поспешил за угол к своей машине.

Когда он ехал из Фокстона, в его голове кружился вихрь беспокойных мыслей. ИСЧЕЗЛИ СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ… ВИДЕЛИ ЛИ ВЫ ЭТИХ ДЕТЕЙ… У ШЕРИФА КЕМПА В ОФИСЕ КИПА ДОСЬЕ… ИСЧЕЗЛИ СРЕДЬ БЕЛА ДНЯ, ТОЧНО ТАК ЖЕ, КАК ТВОЙ БРАТ…

Страшила ходит по лесу, внезапно подумал он. Нет, нет. Это всего лишь сказка, жуткая история для промозглых октябрьских вечеров.

В воображении Рикса возник скелет. Он ужасно медленно раскачивался, и из его глазниц капала кровь. В следующее мгновение Рикс был вынужден резко повернуть руль вправо, так как внезапно выехал на полосу встречного движения.

В миле от Фокстона Рикс взглянул в зеркало заднего обзора и заметил на дороге за собой старенький коричневый фургон. Фургон сопровождал его до следующего поворота, а затем, не доезжая Эшерленда, резко свернул на грунтовую дорогу. Самогонщик, подумал Рикс. Он, вероятно, успел изрядно хлебнуть горного зелья.

Когда красный «Тандеберд» скрылся из вида, коричневый фургон остановился, развернулся и направился обратно в Фокстон.

16

Ветер свистел и завывал за окнами Гейтхауза, ветки деревьев хлестали луну, а Нора Сент-Клер-Эшер медленно раскрывала Риксу свои секреты.

Был почти час ночи. Рикс читал дневник бабушки с восьми часов. Он отпросился из игровой после того, как Кэт разгромила его в шахматы. Она делала обдуманные точные ходы и не рассказала Риксу, о чем говорила днем с Уоленом. Приходил Бун. Он играл сам с собой в дартс и мутил воду, выспрашивая, куда это Рикс уезжал. Но Рикс успешно отразил все попытки брата вызнать, чем он занимался. После обеда Бун ушел в конюшни. Рикс, чтобы Паддинг не цеплялась к нему, загородил дверь своей комнаты шкафом и креслом.

Сейчас Рикс сидел за своим столом и аккуратно переворачивал хрупкие страницы. У Норы был ясный почерк и простой, без цветистых преувеличений, стиль. Некоторые страницы слишком выцвели, чтобы можно было разобрать написанное, но в воображении Рикса ее жизнь в Эшерленде была подобна изящной акварели. Он сумел увидеть Лоджию так, как ее описывала она: комнаты, коридоры, безукоризненные спальни, наполненные антиквариатом со всего мира, вощеные блестящие полы из дорогих сортов дерева, мириады окон всех форм и размеров. К январю 1920 года Нора окончательно смирилась с присутствием рабочих, которые приступали к работе на заре и трудились до темноты. Лоджия становилась все больше.

Ленивыми весенними деньками она обожала кататься на лодке по озеру, обычно в компании с Норрисом Бодейном, и наблюдать за дикими лебедями, которые гнездились на западном берегу. Во время одной из таких прогулок, в апреле 1920 года, когда Эрик уехал по делам в Вашингтон, она заметила в Лоджии одну любопытную особенность. Рабочие рубили высокие сосны с западной стороны дома, чтобы возвести строительные леса, и там же в стене Лоджии от крыши до фундамента была кривая заштукатуренная трещина шириною по меньшей мере два фута.

Когда она спросила о ней, Норрис со своим заметным западнокаролинским акцентом объяснил ей, что Лоджия под собственной тяжестью медленно погружается в остров. Эта трещина здесь уже много лет, и Эрик, чтобы быть уверенным в том, что она не будет расширяться, уравновешивает Лоджию новыми пристройками. Не беспокойтесь, сказал он, Лоджия еще будет стоять и для пра-пра-правнуков маленького Уолена.

У Норы были собственные комнаты в восточном крыле, и она редко отваживалась выходить из них. Она несколько раз терялась в Лоджии и безнадежно бродила по лабиринту комнат, пока ей не удавалось встретить кого-нибудь из слуг. Иногда проходили дни, а она даже не видела Эрика. Лудлоу был для нее не более чем призраком, которого она слышала по ночам, когда он ходил по коридорам.

Рикс был очарован ею. Он наблюдал, как маленькая девочка становилась женщиной. Затаив дыхание, читал восторженное описание банкета на триста человек. Она кипела от возмущения, когда ругала Эрика за то, что он летал на трофейном германском «Фоккере», привезенном из Англии после Первой мировой войны, мимо окон детской и испугал ребенка. О маленьком Уолене она писала с любовью и нежностью.

Маленький Уолен, мрачно подумал Рикс. О, Нора, если бы ты только могла видеть его сейчас!

Ветер яростно хлестал по деревьям за окном. Рикс приближался к последним страницам дневника. Он стал поверенным Норы, ее последним компаньоном. Он читал, а время сдвигалось, раскалывалось и затягивало его в водоворот людей и событий.

Нора стояла на балконе в длинном белом платье и наблюдала за угрюмым майским небом. Дождевые облака выкатывались из-за гор как товарные поезда, каждый из которых вез более тяжелый груз, чем предыдущий. Небо пронизывали темные нити, а вдали плясали быстрые вспышки молний. Когда капли дождя забарабанили по поверхности озера, Нора вошла в свою спальню и закрыла балконную дверь. Прогремел гром, и стекла в рамах затряслись.

Она вышла из своей комнаты и направилась через коридор в детскую, где Майя Бодейн смотрела за маленьким Уоленом. Ребенок радостно играл в колыбели. Майя, жизнерадостная молодая ирландка с волнистыми золотыми волосами, стояла перед большим окном, наблюдая водяную завесу дождя над озером.

– Как поживает сегодня мой ангел? – весело спросила Нора.

– Отлично, мэм. – Она подошла к колыбели и улыбнулась Уолену. У этой симпатичной женщины со спокойными серыми глазами тоже был сын, которого она назвала Эдвин. – Весел, как жаворонок.

Нора рассеяно посмотрела на своего милого мальчугана. Эрик уже заговаривал о новом ребенке, но Нора упиралась. В постели Эрик был холоден и груб. Она вспомнила совет отца: «Оставайся с ним, Нора. Дай ему время. Если ты упустишь из рук свой шанс, то будешь сожалеть об этом всю оставшуюся жизнь».

Уолен весело смеялся и пускал пузыри, играя с новой игрушкой.

Когда Нора увидела, что это, ее лицо застыло.

Игрушка представляла собой маленький серебряный пистолет.

Она протянула руку и отобрала у сына пистолет. Уолен немедленно захныкал.

– Что это такое? – решительно спросила она. – Ты ведь знаешь, Майя, что я не люблю оружие!

– Да, мэм, – нервно сказала Майя, – но когда я вошла этим утром, пистолет был уже в его колыбели. Уолен, казалось, был так им увлечен, что я подумала…

– Кто дал ему это?

– Я не знаю. О, мэм, он ужасно расстроен! – Она взяла рыдающего ребенка и принялась его укачивать.

Нора крепко сжимала в руке возмутительную игрушку. Она говорила Эрику, что не хочет, чтобы ее сын связывался с оружием, даже игрушечным, до тех пор, пока ему не представится возможность увидеть, каким разрушительным оно может быть. Она была взбешена тем, что он так открыто пренебрег ее желанием.

– Черт побери, – фыркнула она, и Майя уставилась на нее, разинув рот.

– Я не позволю ему обращаться со мной подобным образом! – Выскочив из детской, Нора быстро пошла по коридору к лестнице, которая должна была привести ее на другой этаж, в личные апартаменты Эрика.

По окнам колотил дождь, с балконов стекали потоки воды. Когда Нора поднималась по ступенькам, ее ослепила вспышка молнии, а гром прогремел такблизко, что ей показалось, будто вся Лоджия задрожала как корабль в бурю.

На третьем этаже тусклый свет, проходящий сквозь грязные окна, придавал этой части Лоджии вид омерзительного храма, где поклоняются какому-нибудь языческому богу войны. На стенах висели ружья, пистолеты и карабины, сделанные Эшерами. В широких коридорах стояли артиллерийские орудия. В тени притаились чучела животных: медведей, оленей, львов, тигров. Настоящий зверинец. Когда Нора проходила мимо них, ей казалось, что их стеклянные глаза пристально следят за ней. Она не раз оборачивалась, чтобы убедиться, что за ней никто не идет. Коридор свернул налево, затем направо и привел ее к ряду дверей в каменной стене и к узкой лестнице, ведущей наверх, в кромешную темноту. Далеко наверху, в мансарде, мерно, как сердце, стучали молотки рабочих.

Раскат грома напомнил ей канонаду той ужасной июльской ночи почти год назад.

– Эрик! – закричала Нора, и ее голос покатился по коридору, отражаясь и искажаясь, и, превратившись в шепот, вернулся к ней.

Через несколько минут Нора поняла, что она где-то не там свернула. Все было незнакомым. Снова и еще сильней ударила молния. Дюжина стеклянных сов, стоявших на пьедесталах вдоль коридора, задрожала, а одна из них свалилась на пол и со звуком ружейного выстрела разлетелась на мелкие кусочки.

– Эрик! – снова закричала она, и в ее голосе появились панические нотки. Она продолжала идти вперед и теперь уже искала лестницу вниз. Никого из слуг Нора не видела, а все окна, мимо которых она проходила, были покрыты пленкой воды. Стук молотков все продолжался, замирая и усиливаясь почти в такт с раскатами грома.

Она окончательно заблудилась. Хищники у стен беззвучно рычали на нее, а впереди на ее пути стояло чучело льва. Его зеленые блестящие глаза вызывающе смотрели на нее, как бы приглашая подойти поближе. Она свернула в другой коридор, где вдоль стен висели образцы средневекового оружия и лат. В конце коридора была тяжелая дверь. Она распахнула ее и снова позвала Эрика. Ответа не последовало, но стук молотков стал даже громче.

Перед ней была винтовая металлическая лестница, ведущая к белой двери футах в двадцати над ее головой. Она посмотрела наверх. Эти молотки, казалось, стучали прямо по голове. Осторожно переставляя ноги, она поднялась по лестнице и протянула руку, чтобы открыть дверь.

Но тут она остановилась. Дверь была обита толстой белой резиной, а ее медная ручка потускнела от частых прикосновений. Когда Нора прикоснулась к ней, по ее руке прошла холодная дрожь. Но дверь была заперта. Она собралась было постучать и попытаться под какофонию грома и стука молотков позвать на помощь, но тут щелкнул замок.

Дверь медленно начала открываться. Нора отступила назад. Из раскрывающейся двери сочился болезненно-сладковатый запах разложения. Внутри была кромешная тьма.

– Что такое? – прошептал тихий грубый голос.

– О, – сказала Нора. – Вы испугали меня. – Внутри она абсолютно ничего не видела. О, этот стук! Почему он никак не прекратится!

– Пожалуйста, – умоляюще сказал голос, – говорите как можно тише.

– Я… не хотела вас беспокоить. – Неожиданно до нее дошло. – Это… мистер Эшер?

Тишина. Затем:

– Вы опять заблудились?

Она кивнула.

– Я пыталась найти Эрика.

– Эрик, – тихо повторил Лудлоу Эшер. – Дорогой Эрик. – Дверь открылась пошире, и за ее край ухватилась рука. Пальцы были иссохшие, а ногти длинные и поломанные. Прошло больше двух месяцев с тех пор, как Нора последний раз видела Лудлоу, и она полагала, что он по-прежнему живет в стеклянном куполе. Этой комнаты она никогда раньше не видела. – Я люблю гостей, – сказал он. – Не желаете зайти? – Нора колебалась, и он спросил:

– Вы ведь не боитесь?

– Нет, – соврала она.

– Хорошо. Вы храбрая. Я всегда любил вас за это. Входите, и мы поговорим… только я и вы. Ладно?

Нора медлила. Сбежать сейчас выглядело бы глупо. Да и что ей бояться Лудлоу Эшера? Он старик. По крайней мере он может сказать, как выбраться из этого жуткого места. Она вошла в комнату, и Лудлоу, очертания которого во мраке были практически неразличимы, закрыл за ней дверь. Когда щелкнул замок, у Норы аж захватило дух.

– Не бойтесь, – прошептал он. – Дайте руку, я провожу вас к креслу. – Он взял ее за руку, и Нора подавила желание вырваться. Кожа Лудлоу была холодной и скользкой. Он провел ее в другой конец комнаты. – Теперь можете сесть. Хотите стаканчик шерри?

Нора нашла кресло и села в него.

– Нет, спасибо. Я… смогу остаться лишь на несколько минут.

– А, ну что ж. Вы не будете возражать, если я выпью? – Он откупорил бутылку и налил.

– Как вы можете здесь видеть? Здесь же ужасно темно!

– Темно? Ничего подобного. То есть, не для меня. – Он тяжело вздохнул. – Для меня свет просачивается сквозь швы в этих стенах. Он сочится из каждой поры вашего тела, Нора. Ваши глаза ослепительно сверкают. А обручальное кольцо на вашем пальце раскалено, как метеор. Я мог бы греться его теплом. Прислушайтесь к стуку молотков, Нора. Прекрасная музыка, не так ли? – Это было сказано с едким сарказмом.

Она прислушалась. В этой комнате стук молотков был совсем не слышен, зато был слышен другой шум. Он напоминал тихий приглушенный стук сердец. Некоторые стучали громче прочих, другие – резче. Шум, казалось, исходил отовсюду, даже от самих стен. Она слышала щелканье механизмов и слабый звон цепей.

– Мои часы, – сказал Лудлоу, как будто прочитав ее мысли. – В этой комнате находится шестьдесят пять напольных часов. Вначале их было более сотни, но увы, они ломаются. Прислушайтесь, и вы услышите, как качаются маятники. Звук уходящего времени успокаивает меня, Нора. По крайней мере, он помогает маскировать шум пил и молотков. О, вы только послушайте этих рабочих в мансарде! И эту бурю тоже! – Его дыхание внезапно сбилось. Когда он заговорил опять, в его голосе чувствовалось напряжение. – Вот сейчас молния ударила очень близко к дому, и гром был сильнее.

Нора не слышала ничего, кроме тиканья часов. Комната была без окон, а стены, похоже, были толщиною в несколько футов. Но в какой части дома находится эта комната, точно сказать она не могла.

– Вы, конечно, знаете, что я умираю, – ровно сказал Лудлоу.

– Умираете? От чего?

– Это… особенная болезнь. Я думал, Эрик уже рассказал вам. Он расскажет. Я не хочу портить ему удовольствие.

– Я не понимаю. Если вы больны, то почему вы здесь один, в темноте?

– Это, моя дорогая, как раз потому что я… – Он умолк. – Гром, – с усилием прошептал он. – Боже мой, вы слышали?

– Нет. Абсолютно ничего.

Он молчал, и у Норы создалось впечатление, будто он чего-то ожидает. Не дождавшись, он с шипением выдохнул воздух сквозь зубы.

– Я ненавижу грозы и ненавижу эту проклятую долбежку. Она не смолкает день и ночь. Эрик разрушает комнаты и вновь их отстраивает. Он сооружает коридоры, упирающиеся в каменные стены. Строит лестницы, которые никуда не ведут. Все это из-за меня, разумеется. О, Эрик хитер! Он пытается убить меня, понимаете?

– Пытается вас убить? Как?

– Шумом, моя дорогая, – сказал Лудлоу. – Бесконечным, действующим на нервы демоническим шумом. Стуком молотков и визгом пил, не смолкающим никогда. Даже это нелепое представление в День Независимости было устроено для меня. Звуки той канонады чуть не довели меня до самоубийства.

– Вы ошибаетесь. Эрик пытается уравновесить Лоджию. С западной стороны есть трещина…

Лудлоу перебил ее невеселым смехом.

– Уравновесить Лоджию? Вот это здорово! Возможно, он сказал так рабочим, но это ложь.

– Лоджия погружается в землю. Я сама видела трещину.

– О, трещина есть, совершенно верно. Я тоже ее видел. Но Лоджия никуда не опускается, моя дорогая. Лоджию повредило землетрясение… когда же это было? В 1892 году. Или в 1893. Точно не помню. Мы находимся в местах, чувствительных к подземным толчкам.

Нора подумала о стеклянных совах, дрожавших на своих пьедесталах, одна из которых упала на пол и разбилась.

– Эрик пытается меня убить, – прошептал Лудлоу, – потому что он хочет это.

Что-то коснулось ее плеча и она испугалась. Она быстро протянула руку и ощутила скользкую и гладкую поверхность черной трости, которую всегда сжимал в руке Лудлоу.

– Внутри у него из-за этого все горит, Нора. Знаете, почему? Это власть. Над поместьем, над фабриками, над всем. Даже над будущим. У меня нет выбора, кроме как передать это Эрику, хотя я и боюсь последствий. – Он убрал трость с ее плеча. – Вы видите, Эрик хочет ускорить мою смерть, и он может… – Она почувствовала, как он внезапно напрягся. – Гром! О, Боже, гром! – проскрежетал он.

На этот раз Нора тоже его услышала. Это был слабый далекий раскат, заглушенный каменными стенами. Она знала, что за стенами Лоджии яростно бушевала гроза.

– Подождите, – едва слышно произнес Лудлоу. – Не двигайтесь, подождите.

– В чем дело?

– Тише! – прошипел он.

Повисла тишина. Затем Нора услышала, как бутылки шерри стукнулись друг о друга. Через несколько секунд она почувствовала, что ее стул вибрирует. Вибрация прошла вверх по ее телу до самой макушки. Деревянный пол заскрипел и застонал. Часы, стоявшие повсюду в этой странной комнате, нестройно звякнули. Затем, так же внезапно, вибрация прекратилась.

– Этот дурак пытается притягивать молнии шпилями на крыше, – хрипло сказал Лудлоу. – Вы почувствовали? Дрожь? Теперь она кончилась, но я полагаю, множество кухонной посуды и несколько окон разбиты. Вот придурок! Он не понимает, что играет с огнем!

Он безумен, подумала Нора. Речи Лудлоу напоминали бред сумасшедшего.

– В вашей руке пистолет. Зачем он вам? Я думал, что вы ненавидите оружие.

– Кто-то положил его в колыбель Уолена. – Нора снова рассердилась. – Эрик знает, что я думаю насчет того, чтобы показывать оружие моему сыну, и я не собираюсь с этим мириться.

– Мне жаль вашего сына, – сказал Лудлоу. – Я знаю, что Эрик хочет нового ребенка. Он хочет плодить детей как чистокровных лошадей. Сопротивляйтесь ему, Нора. Ради вашего собственного благополучия, сопротивляйтесь.

– Почему?

– Почему? Почему? Почему? – грубо передразнил он. – Потому что я вам говорю! Слушайте меня хорошенько. Если у вас будет двое детей, один из них умрет. Если трое, погибнут двое. В конце концов лишь один избежит расправы. – От этого слова Нора вздрогнула. – И этот один, – прошептал Лудлоу, – унаследует ворота в ад. Избавьте себя от горя, Нора. Откажитесь носить нового ребенка.

– Вы… Вы не в своем уме! – запротестовала Нора. Темнота сжималась вокруг нее, поглощала ее, душила. Она чувствовала запах гниения, исходящий от Лудлоу, похожий на запах сырой зеленой плесени.

– Уезжайте из Эшерленда, – сказал он. – Не спрашивайте почему. Уезжайте сегодня. Сию минуту. Забудьте Уолена. Вы ничего не сможете для него сделать. Вы не заслуживаете, чтобы вас затянуло в ад.

Нора встала с кресла, ее лицо пылало от гнева. Она ударилась бедром о стол, отступила и задела еще что-то из мебели.

– Бегите, Нора. Бегите без оглядки… О, этот стук!

Ей стало ясно, что Эрик держит отца в этой комнате потому, что тот сошел с ума. Она на ощупь пошла к двери, наткнулась на стол и задела его ногой. Бутылки упали. Добравшись до двери, она принялась нашаривать замок, но никак не могла его найти. Ей показалось, что он подходит к ней сзади, и она закричала в темноту:

– Не подходите ко мне! Не прикасайтесь, черт вас подери!

Но Лудлоу оставался на другом конце комнаты. Он тихо, с болью вздохнул.

– Я не хотел вам говорить, – сказал он, и его голос стал почти нежным, – но я скажу. Это может спасти ваш разум и, возможно, душу. Видит Бог, мне нужно сделать хоть одно хорошее дело.

– Выпустите меня отсюда! – Нора все шарила в поисках замка.

– Эрик вас не любит, – сказал старик. – И никогда не любил. Ему нужна жена, чтобы плодить детей, будущих Эшеров. Вы прибыли сюда, в соответствии с соглашением, не одна, Нора, а с некоторым дополнением. Эрик всегда увлекался скачками. У конюшен вашего отца отличная репутация. Эрик и ваш отец заключили контракт, Нора. Он купил вас, Нора, вместе с четверкой лошадей, которые нужны ему для выведения победителя в дерби Кентукки. Ваш отец получил три миллиона долларов в день свадьбы и получит сверх этого по миллиону за каждого ребенка, которого вы родите Эрику.

Рука Норы замерла на замке.

– Нет, – сказала она. Она вспомнила слова отца: «Останься с ним, не упускай свой шанс». Даже когда он узнал, что она несчастлива, он изо всех сил понуждал ее оставаться с Эриком Эшером. – Зачем?

– Я подписал чек и направил его в конюшни Сент-Клер, – раздался голос из темноты. – Вы для Эрика просто мясо. Тело для размножения. Когда вы перестанете быть ему полезной, он отошлет вас пастись в одиночестве. Верьте мне, Нора. Умоляю вас, бегите из Эшерленда!

– Это мой дом, – храбро сказала она, хотя слезы застилали ее глаза. – Я жена Эрика Эшера.

– Вы его кобыла, – ответил Лудлоу. – И не верьте ни на секунду, что хоть один дюйм Эшерленда будет когда-либо принадлежать вам.

Она отперла дверь и рывком раскрыла ее настежь. Сумрачный свет ослепил ее. Она обернулась, чтобы посмотреть на Лудлоу Эшера.

Он был истощен до крайности и походил на скелет, одетый в черный костюм в полоску и серый широкий галстук. Его желтовато-белое лицо было все покрыто чем-то вроде струпьев. Жидкие седые волосы падали на плечи, но на макушке была лысина. В правом кулаке была зажата трость Эшеров. Пристально глядя на хозяина Эшерленда, Нора испытывала странное чувство жалости, несмотря на то, что увиденное потрясло ее. Его глубоко посаженные глаза были направлены на Нору, и в них, как в жерле доменной печи, горело красное пламя.

– Ради Бога, – сказал он, и в его горле булькнула мокрота, – бегите из Эшерленда!

Нора уронила игрушечный пистолетик и побежала. Она чуть не свалилась с коварных ступенек, затем побежала по коридорам и спустилась по первой попавшейся лестнице. Примерно через двадцать минут она наткнулась на пару сплетничающих горничных.

Этим вечером за ужином Нора сидела за длинным столом и наблюдала, как Эрик поглощал тушеную говядину. На его пиджак и рубашку летели брызги. Он позвонил и потребовал следующее блюдо и бутылку каберне.

За десертом – ежевика в сахаре – Эрик прервал пиршество, чтобы сказать ей, что его новый жеребец, с которым он сейчас работает, прекрасный гнедой по имени Король Юга, уже показывает скорость и уверенность победителя дерби Кентукки. Король Юга, напомнил он, был произведен от Рыжего Донована, одного из жеребцов, подаренных ее отцом на свадьбу. Эрик слизнул соус, прилипший к его усам, налил себе вина и провозгласил, что кубок дерби 1922 года будет стоять в конюшне Эшеров.

К Норе подошел слуга с серебряным подносом. Предмет, лежащий на нем, был покрыт белым шелковым платком. Он поставил поднос перед ней и удалился без объяснений.

– Что там? – спросил Эрик. – Что тебе принес Фостер?

Нора приподняла уголок платка. На подносе лежал игрушечный пистолет, который она обронила в комнате Лудлоу. Под ним лежал свернутый листок бумаги. Она отодвинула пистолет в сторону, взяла листок и развернула его.

Это был погашенный банковский перевод на три миллиона долларов, датированный вторым марта 1917 года. Под ним стояла угловатая подпись Лудлоу Эшера. Получателем были конюшни Сент-Клер.

– Что там, черт возьми? Не смей таить от меня секреты!

Зажав чек в кулаке, Нора взяла игрушечный пистолетик и пустила его изо всех сил по длинному столу. Он, вертясь и сверкая в свете великолепных канделябров, заскользил к Эрику и, пройдя футов тридцать, стукнулся о его тарелку.

– Как это понимать? – сказала Нора. – Ах ты, ублюдок!

Эрик рассмеялся. Он смеялся и смеялся. Отсмеявшись, он поднял бокал и сказал:

– За нашего второго ребенка.

На этом тетрадь заканчивалась, и Рикс ее закрыл. В библиотеке должно быть продолжение, подумал он. Где-нибудь в тех картонных ящиках обязательно должно быть продолжение. В этой истории осталось несколько вопросов без ответа. Что сказала Нора после того, как поняла, что Лудлоу говорил ей правду? Как ей удалось противиться желанию Эрика иметь новых детей? И, самое главное, что означало странное предупреждение Лудлоу? Во всяком случае, размышлял Рикс, Нора была права в отношении безумия Лудлоу. Было ясно, что жизнь в Тихой Комнате Лоджии свела его с ума и что боязнь грома была просто следствием обострения его чувств. Но что означали все эти разговоры о землетрясениях и трещине на западном фасаде Лоджии? Рикс решил, что нужно завтра пойти туда и самому все проверить.

Он взял дневник и тихо вышел в коридор. Посмотрев по сторонам, как если бы переходил через рельсы и ожидал, что вот-вот выскочит ревущий дизель, Рикс спустился вниз, прошел через игровую и курительную и отпер дверь в библиотеку.

Рикс положил дневник обратно в один из ящиков и начал рыться в поисках нового материала. Он взял маленькую книжку в кожаном переплете, и она рассыпалась у него в руках.

– Черт побери! – пробормотал он. Он нагнулся, чтобы собрать страницы и засунуть их обратно в переплет.

– Ну, ну, – раздался голос у него за спиной. – Неужто я нашел вора?

17

Нью Тарп сидел один в передней своего дома. Огонь почти догорел, но порывы ветра, которые гудели в дымоходе, оживляли угольки. В керосиновой лампе, стоявшей на каминной полке рядом с фотографией отца, горел ровный огонек.

На дом с бешеной силой обрушивался ветер и, попадая в щели стен, издавал жуткий гудящий звук. Он бы не удивился, если бы тонкая старенькая крыша внезапно сорвалась и, кружась, улетела ввысь. Свист ветра был слишком уж похож на дудку Натана. Из-за поворота слышался хриплый лай Берди, большой рыжей гончей Клайтонов.

Нью не мог спать. Порезы все еще беспокоили его, хотя они прекрасно заживали под бинтами. Долгое время он беспокойно крутился на своей койке, но сон не шел к нему. Перед ним стояло лицо городской женщины, а то, что она сказала ему в кафе «Широкий лист», преследовало его. Перед его глазами все время стоял тот стенд на стене, а когда он представил на нем фотографию Натана, то почувствовал, как его желудок сжимает сильная рука.

Он уставился на лампу на каминной полке и понял, что никогда больше не увидит своего брата. Натана забрал Страшила. Когда Страшила наносит удар, жертва никогда не возвращается домой. Но почему это происходит таким образом, спрашивал он себя. Кто такой Страшила и почему его никто не видел? Никто, дошло до Нью, кроме него самого. Он был главой семьи. Мог ли он что-нибудь сделать, чтобы как-нибудь помешать Страшиле утащить брата? Он чувствовал себя таким беспомощным, таким слабым! Его руки сжались в кулаки, а сквозь мозг, казалось, прошел разряд стыдливого гнева.

Керосиновая лампа задрожала, издавая дребезжащий звук.

Нью прищурился. Шевельнулась лампа или нет? Волшебный нож был спрятан под матрасом в его комнате. Когда он воткнулся в потолок над головой матери, она застыла, словно статуя, а ее лицо стало совершенно белым. Она тихо и коротко вздохнула, и Нью видел, как в ее глазах блеснул страх. Затем она ушла к себе, закрылась, и Нью слышал, как она там плачет. Несколько часов после этого она с ним не разговаривала. Затем она вернулась на кухню к пирогам, напекла их столько, сколько никогда не пекла, и все это время слишком уж весело болтала о том, как мужчины в конце концов найдут Натана, он вернется домой и все будет как раньше и даже лучше, потому что Нью и Натан получили полезный урок, что надо возвращаться домой вовремя.

Либо он сошел с ума, решил мальчик, либо керосиновая лампа шевельнулась.

Но если это он заставил ее двигаться… тогда волшебство в ноже или в нем?

Он отогнал прочь все мысли о матери, Страшиле и брате. Завывание ветра превратилось в шепот. Двигайся, скомандовал он. Ничего не произошло. Я сделал это неправильно, подумал он, не достаточно сильно сосредоточился. Я не владею волшебством! Это все нож, в конце концов! Но он представил, как лампа поднимается над каминной полкой, поднимается все выше и выше, пока почти не достает до крыши. Он сжал руками подлокотники кресла и подумал: «Поднимайся!»

Кресло под ним запрыгало, словно брыкающаяся дикая лошадь.

Он вскрикнул от изумления, но рук не разжал. Кресло, балансируя на одной ножке, яростно закрутилось и с грохотом упало на пол. Когда Нью выкарабкался из-под кресла, то обнаружил, что освещение в комнате изменилось.

Лампа.

Лампа поднялась с каминной полки примерно на три фута и парила под самой крышей.

– Боже, – тихо вымолвил Нью.

Но затем лампа начала падать, грозя разбиться о каминную полку. Он представил горящий керосин, дом в огне и сказал: – Нет! – Лампа заколебалась, замедлила падение и очень мягко опустилась обратно на каминную полку.

Я схожу с ума, подумал мальчик. Или уже сошел. Либо это, либо я заколдован. Одно другого лучше.

Скрипнули половицы. Нью обернулся и обнаружил, что в комнате стоит его мать. Одна ее руку была поднята к горлу. Она выглядела так, будто малейшее дуновение ветерка могло повалить ее, как столп из пепла.

– Это не нож, – только и смог он сказать. – Это я, мама.

– Да, – сказала она напряженным шепотом.

– Я заставил лампу двигаться, мама. Точно так же, как я заставлял нож. Что со мной происходит? Как вышло, что я могу это делать? – Его пронзило холодное лезвие паники. Заколдован, думал он. Как? Почему?

– Я не знаю, – сказала Майра. Затем она медленно отняла руку от горла и стояла, уставившись на опрокинутое кресло. С видимым усилием она зашаркала вперед и подняла кресло, поглаживая дерево руками, как будто ожидала нащупать что-нибудь живое.

– Мама, я заколдован. Это, должно быть, случилось, когда я упал в ту яму. Что бы это ни было, но это началось именно тогда.

Она покачала головой.

– Нет, Нью. Это началось не тогда. И если ты заколдован, то… значит, заколдован был и твой папа.

– Мама?

– Твой папа, – повторила она. Ее лицо было бледным, а взгляд бесцельно скользил по комнате. В трубе выл ветер, раздувая красные фонарики углей. – Я не знаю почему, я не знаю как, но я знаю, что твой папа был странным человеком. Он был хороший человек, Нью, богобоязненный человек, но все же в нем была странность. – Она подняла глаза и встретилась с его взглядом. – У него был сильный характер. Подчас на него находило. Однажды он рассердился на меня за что-то… я забыла, за что… что-то глупое, и мебель в доме начала прыгать, как кузнечики. Я видела, как он разбивал окна, даже не дотрагиваясь до них. Один раз ночью я проснулась и обнаружила, что твой папа стоит снаружи на дожде. Фары грузовика то зажигались, то гасли. Нью, – она моргнула, и ее рот искривился, – я клянусь тебе, что видела, как передняя часть грузовика поднялась над землей, точно у встающей на дыбы лошади. Затем грузовик опустился на место, очень медленно и аккуратно. У меня волосы вставали дыбом, когда я думала, какими способностями обладает твой папа, если он умеет делать такие вещи. Он почти не говорил об этом, потому что, казалось, он сам этого не понимал, но он говорил, что проделывал такое еще в школе, где он воспитывался, например, заставлял столы прыгать или однажды кинул какого-то задиру на ограду, лишь сильно об этом подумав. Он говорил, что не знает почему он это может, но такие вещи не составляют для него труда, и он это делает с одиннадцати или двенадцати лет. Конечно, он никому не рассказывал об этом, боясь пересудов.

– А что бы сказали люди, – спросил Нью, – если бы узнали обо мне, мама? Что я проклят? Заколдован? Почему это случилось со мной так внезапно? Пару дней назад, до того как я упал в эту яму, я был таким же, как все. – Он покачал головой, сконфуженный и растерянный. – Теперь… Я не знаю, что со мной, мама! Или почему я могу, например, двигать лампу, не прикасаясь к ней!

– Этого я не могу сказать. Твой папа всегда старался сдерживать себя. Он говорил, что лишь однажды выложился вовсю, когда наткнулся на какую-то ржавую болванку, которую физическими усилиями поднять не мог. – Она кивнула в сторону лампы. – Я видела, что ты делал. Я видела этим утром нож, и я поняла: все, что было в твоем папе, есть и в тебе. Может, в Натане этого не было, а может, и было, кто теперь скажет? Я плакала, Нью, потому что это очень сильно меня напугало. Это напомнило мне, что мог делать твой папа. Он был хороший человек, но… мне кажется, что-то в нем было не таким уж и хорошим.

Нью нахмурился.

– Почему?

Мать подошла к окну и выглянула на улицу. За поворотом, в доме Клайтонов, все лаяла Берди. Спустя мгновение Майра ответила.

– Он всегда был тревожным, Нью. Я не знаю, почему. Он тоже не знал. Мысленное передвижение предметов – это еще не все. – Она остановилась и выдохнула сквозь зубы. – Он никогда хорошо не спал, – тихо сказала она. – Он вставал посреди ночи и часами сидел в этой комнате, точно так же, как сидел ты, когда я заглянула. Когда Бобби закрывал глаза, то видел страшные вещи. Он видел огонь, разрушения и смерть. Это было так ужасно, что он не мог мне об этом рассказывать… а я не могла слушать. Он видел, как раскалывается земля, туда валятся дома, люди в огне. Это было похоже на конец света, говорил он. Конец света происходил прямо перед его глазами.

Она обернулась к сыну, и Нью поразился тому, какой слабой она выглядела. Он видел по ее темному взгляду, что у нее еще есть, что сказать.

– Ему чудилась Лоджия, Нью. Он видел ее, всю залитую огнями, как будто внутри идет прием, праздник или что-то в этом роде. И в своих фантазиях он был одет в костюм и знал, что живет внутри Лоджии и у него есть все, что он только мог желать. Все, что он хотел, у него было. Он говорил, что чувствует, как день и ночь Лоджия его затягивает. А голос в его голове, Нью, самый прекрасный голос на свете, призывал его спуститься в Эшерленд. Он говорил, что больше всего на свете хочет войти в тот дом, но он знал, что если он это сделает, то назад никогда не вернется. По крайней мере, таким же, каким был перед тем, как войти.

Нью замер. Он чувствовал, что Лоджия затягивает и его. Именно поэтому он останавливался при любой возможности на Языке Дьявола, чтобы помечтать о жизни в Эшерленде. Он думал, что это были лишь дурацкие грезы, но теперь он не был в этом так уверен.

– Эшерленд – проклятое место, – сказала Майра. – А Лоджия – его злобная душа. Один лишь Бог знает, что происходит там внутри из года в год. Я расскажу тебе об этом, Нью. Бобби подчинился тому, что его звало, и спустился в Эшерленд. Он долго стоял на берегу озера и смотрел на Лоджию. Когда он вернулся домой, его лицо было смертельно бледным. Он сказал мне, что если когда-нибудь он захочет покинуть этот дом после захода солнца, то надо держать его на мушке ружья, пока он снова не обретет контроль над собой. Он был храбрый человек, Нью, но там, внизу, в этой Лоджии, было что-то такое, что требовало его к себе и чего он боялся так сильно, что на ночь привязывал себя веревками к кровати. Он очень старался не показывать вам, как он встревожен. Что бы там внизу ни было, оно продолжало затягивать его и искушать. – Она дрожащей рукой убрала с лица волосы и уставилась на догорающие угольки. – Он говорил… что делал все, чтобы не слушать, чего Лоджия хотела от него.

В горле у Нью пересохло, и он сглотнул.

– Что, мама? Что это было?

– Убить нас, – ответила она. – Всех до единого. Поджечь дом, а затем найти старика.

– Старика? Ты имеешь в виду Короля Горы?

– Да. Его. Найти Короля Горы и… не просто убить его, Нью, а разорвать его на куски, положить эти куски в рюкзак и принести их в Лоджию. Это позволило бы ему туда войти.

– Король Горы? Он ведь всего лишь сумасшедший старик… разве нет?

Майра кивнула.

– Бобби собирался подняться наверх, в руины, чтобы найти старика, но не успел – у него в руках взорвалась та шина. Он хотел поговорить с ним, может, старик что-то знает о Лоджии. Но ему не представилась такая возможность. Я… никогда не говорила этого даже про себя. И больше никогда не скажу. Но я думаю… Лоджия каким-то образом причастна к смерти твоего отца. Она убила его до того, как он сумел добраться до старика.

– Нет, – сказал Нью, – это был всего лишь несчастный случай. Лоджия… не живая. Она ведь сделана из камня.

– Ты должен обещать мне, – умоляюще сказала мать, – что никогда не спустишься в Эшерленд. И никому не будешь показывать, что ты можешь мысленно двигать предметы. И самое главное, не говорить ни с кем о Страшиле, в особенности с проклятыми чужаками!

У него не было намерений идти в Эшерленд, и он был слишком ошеломлен своей новообретенной способностью, чтобы даже помыслить кому-то о ней рассказывать. Но последний пункт ему трудно было принять. Он чувствовал, что эта женщина, Дунстан, искренне хочет разузнать побольше о Страшиле, и может быть, рассказав ей о том, что он видел, он мог хоть немного помочь Натану или искупить свою вину за то, что не смог освободить Натана из рук того создания. Он был главой семьи. Не должен ли он принять решение самостоятельно?

– Обещай мне, – сказала Майра.

От него потребовалось усилие, чтобы кивнуть.

Она, казалось, вздохнула с облегчением.

– Теперь тебе надо идти в постель. Отдыхай. Твои раны тебя еще беспокоят?

– Немного. Они чешутся.

Она тихо вздохнула. – Использовать то снадобье, которым я лечу тебя, меня научил твой папа. Говорил, оно может снять практически любую боль. – Стекло за ее спиной задрожало от ветра, и она опять стала вглядываться в темноту. Лай Берди сменился редким глухим тявканьем. – Что-то нынче ночью собака разлаялась, а? Я полагаю, ее напугал ветер. Твой папа много знал о погоде. Он мог просто сидеть, наблюдая за облаками, и точно сказать, в какую минуту пойдет дождь. – Ее голос стал грустным, теперь она прижала пальцы к холодному стеклу. – Бобби был хорошим человеком. Ты знаешь, ему нравилось верить, что его отец был моряком. Капитаном корабля. Или даже адмиралом. В школе, когда он подрос, ему нравилось читать о пилигримах и всех тех людях, которые плыли из Англии на кораблях. Он частенько мечтал о кораблях с большими белыми парусами, надутыми ветром. Хотя, я думаю, он никогда не видел океана, не считая картинок. Он был полон жизни и был хороший человек.

Ветер снова завыл в трещине, и Нью услышал в нем свист игрушечной дудки своего брата.

– Вторую ночь поднимается сильный ветер, – сказала Майра. – Твой папа всегда говорил, что это к дождю на несколько дней. Возможно, к плохой погоде. – Она взглянула на потолок. – Я думаю, следовало бы поставить на крышу несколько новых досок, пока не ударили холода.

– Да, мама.

Несколько секунд она смотрела на него, а затем сказала:

– Лучше иди в постель.

– Сейчас иду.

– Мы еще поговорим завтра, – сказала она, и они оба знали, что она имеет в виду. Затем Майра повернулась и вышла из комнаты. Нью слышал, как за ней закрылась дверь.

Он снова опустился в кресло. Внутри у него все дрожало, а в голове царил полный беспорядок. Почему отец умел делать такие вещи? И почему он сам неожиданно оказался способен на это, если годы был таким же, как все? Для него это было слишком сложным, чтобы понять. Летающие ножи, парящая в воздухе лампа, прыгающая мебель, грузовик, встающий на дыбы словно дикий жеребец – все это было колдовство, думал Нью, которое под силу лишь самому дьяволу.

Ни для кого не было секретом, что зло бродило по горе Бриатоп в разных обличьях, начиная от Страшилы и заканчивая черной пантерой, известной среди местных жителей под кличкой Жадный Желудок. Их никогда не видели, но все знали, что они караулят в темноте.

И сейчас Нью приходилось гадать, кем же на самом деле был его папа. Он посмотрел на фотографию, стоявшую на каминной полке. Но она не говорила ему всего. Какого рода силы прятались за лицом Бобби Тарпа? И что пыталось заманить его в Эшерленд обещаниями богатства и роскоши?

Нью казалось, будто его спина сгибается под тяжестью дум. Он еще немного подумал, но его мысли крутились на одном месте. Тогда он встал, взял с каминной полки лампу и пошел обратно в свою комнату. Раздеваясь и задувая огонь, он услышал вой Берди. Он продолжался почти минуту, а затем внезапно оборвался. После этого Нью Берди не слышал.

А в густом лесу через дорогу напротив домика Тарпов уже более часа стояла фигура. Затем она медленно повернулась и исчезла в ночи.

18

– Да, сэр, – сказал Логан Бодейн, – похоже, вы находитесь там, где не должны были бы находиться. – Он стоял опершись о стену прямо у дверей библиотеки, и его лукавая, знающая ухмылка сводила Рикса с ума. Логан был одет в униформу дома Эшеров – темные слаксы, светло-голубая рубашка, галстук в полоску и серая куртка. Но он уже проявил себя. Галстук отсутствовал вовсе, ворот рубашки был расстегнут, а куртка местами помята. На лоб падала прядь медно-рыжих волос, а холодные голубые глаза над ухмылкой глядели невесело.

При первом звуке его голоса Рикс выпрямился. У его ног были разбросаны страницы.

– Что ты здесь делаешь? – решительно спросил он. На смену испугу пришел гнев.

– Вышел погулять. Решил зайти и осмотреть дом перед тем, как пойти спать. Я увидел свет в этой комнате с круглыми столами и услышал, как вы здесь шарите.

– Гейтхауз тебя не касается, – огрызнулся Рикс.

– Прошу прощения, сэр, но я понимаю это иначе. Мне сказали, что я должен управлять всем поместьем. Видите? – Логан вытащил связку ключей и зазвенел ею. – Во всяком случае, я полагал, что вы оцените мою бдительность. В наши дни невозможно быть слишком осторожным. – Он стал бродить по библиотеке, разглядывая книги на полках. Его взгляд скользнул по висящему оружию, и он тихо присвистнул. – Старинные, да? Античные и все такое.

– Эдвин знает, что ты шляешься по поместью?

– Не шляюсь, – сказал Логан и снова улыбнулся. – А, как я сказал, проверяю. – Он протянул руку и снял со стены пистолет «Марк III». – Тяжелая пушка. Ни черта не попадешь из такой дуры.

– Я, пожалуй, позвоню Эдвину и скажу ему, что ты мне досаждаешь. – Рикс потянулся к телефону на ореховом письменном столе.

– Вы ведь не хотите этого делать, мистер Эшер. Вы совершенно напрасно разбудите Эдвина и Кэсс. Убедиться, что на ночь все хорошо заперто, часть моей работы. Вот почему Эдвин дал мне эти ключи.

Рикс оставил эти слова без внимания. Он набрал номер Эдвина и стал ждать. Теперь, возможно, этого чертова ублюдка вышибут из Эшерленда пинком под зад. Телефон продолжал звонить. Рикс взглянул на свои часы. Без десяти два.

– Что ж, валяйте. – Логан пожал плечами, крутанул барабан револьвера и повесил его обратно. Он заметил разбросанные страницы и подошел посмотреть на картонные коробки. – Мне кажется, что вы находитесь не там, где должны были бы быть, – сказал Логан. – Довольно странно изучать книги в два часа ночи, не правда ли?

Кто-то взял трубку.

– Дом Бодейнов, – сонно сказал Эдвин.

В этот момент Рикс понял, что он сделал ошибку. Конечно, проверять, все ли заперто на ночь, входило в обязанности Логана, это ему сказал Эдвин, давая ключи. В опасности был именно Рикс. Как он объяснит свое пребывание в библиотеке в этот поздний час, особенно после того, как Логан расскажет, что Рикс рылся в старых документах? Эдвин сразу поймет, что Рикс замыслил, и из-за клятвы, которую он давал, может почувствовать себя обязанным сообщить об этом либо Уолену, либо Маргарет.

– Дом Бодейнов, – повторил Эдвин, и в его голосе появились нотки раздражения.

Логан взял из ящика одну из книг и внимательно посмотрел на Рикса. Проклятие, подумал Рикс и положил трубку обратно на рычаг.

– Никто не отвечает, – сказал он. – Во всяком случае, я не хочу будить их из-за тебя.

– Да, Эдвин спит как камень. Я через стену слышал его храп. – Его взгляд пронизывал Рикса насквозь, и на мгновение Рикс подумал, что выражение лица Логана показывало, что он заметил ложь.

– Уходи, – сказал Рикс, – и покончим с этим.

– Что это за хлам? – Логан кивнул в сторону ящиков. – Фотоальбомы?

– И альбомы тоже, да.

– Эдвин рассказал мне, что вы пишете книги про жизнь. Что вы здесь делаете? Проводите исследования или что-нибудь в этом роде?

– Нет, – сказал Рикс чересчур быстро. – Я просто спустился вниз за книгой, чтобы почитать.

– Вы, должно быть, «сова», как и я. Эй! Картинки! – Он запустил руку в один из ящиков и вытащил ворох пожелтевших фотографий.

– Поаккуратней с ними. Они хрупкие.

– Да, с виду жутко старые и все такое. – Однако Логан обращался с ними так, будто они были из коры. Рикс заметил, что на них были различные виды Лоджии. Фотографии были мятые, ломаные и попорченные временем. – Большой старый дом, не так ли? – спросил Логан, изучив их. – Готов спорить, что там внутри можно разместить с десяток фабрик. Эдвин говорил, что около сорока лет там никто не живет. Почему?

– Так решила моя мать.

– Готов спорить, что вы там могли бы заблудиться, – сказал он, и Рикс напрягся. – Там есть всякие разные потайные комнаты и все такое. Вы когда-нибудь были там внутри?

– Один раз, давно.

– Эдвин говорил, что собирается провести меня туда. Показать, как вы, Эшеры, раньше жили. Я слышал, что вы устраивали там раньше грандиозные пьянки.

Как Эдвин планировал обтесать этого кретина, Рикс не знал. Его манера говорить действовала Риксу на нервы. Он в лучшем случае закончил колледж. Смешно было даже думать, что этот парень займет место Эдвина!

– Почему бы тебе не уйти? – спросил его Рикс.

Логан положил фотографии на стол и молча уставился на него. За его плечом Рикс увидел портрет Хадсона. Они оба пялились на него. Затем Логан моргнул и сказал:

– Вы ведь не любите меня, не так ли?

– Верно.

– Почему? Потому, что Эдвин хочет выучить меня на свое место?

– Ты правильно понял. Я думаю, ты к этому не способен. Ты надменен, груб и неряшлив. И я не думаю, что тебе очень уж хочется работать в Эшерленде. Я считаю, ты видишь в этом всего лишь способ уйти с конвейера. Полагаю, спустя месяц после ухода Эдвина ты возьмешь то, что захочешь прибрать к рукам, и сбежишь.

– Но зачем мне это делать? Мне кажется, здесь весьма денежная работа. Конечно, здесь полно работы и все такое, но в основном надо организовывать других людей и смотреть, чтобы никто не отлынивал. Эдвин говорил, секрет успеха в том, чтобы дать всем понять, что ты босс, но слишком сильно не давить. Он сказал, что главное предвидеть проблемы и знать, как их предотвратить раньше, чем они возникнут. Жалованье хорошее, у меня будет собственный дом, машина, а также я буду заодно водителем того большого лимузина. Почему же я должен бежать от всего этого?

– Потому что, – ровно ответил Рикс, – ты не способен к этой работе. Мне все равно, Бодейн ты или нет. У тебя нет ни вкуса Эдвина, ни его манер, ни его образования. Ты знаешь это не хуже меня, и я не понимаю, почему этого не видит Эдвин.

– Я справлюсь. Быть может, я не такой благовоспитанный, как Эдвин, но я справлюсь. Я вкалывал на конвейере и два года подряд показывал лучшую производительность труда. Никто никогда не обвинял меня в отсутствии желания работать. Я усвою все, чему бы меня Эдвин ни научил, и буду старательно работать.

– Посмотрим.

Логан пожал плечами. Он сказал все, что хотел сказать, а мнение Рикса его не слишком волновало. Он направился к двери, но остановился и оглянулся назад.

– Если вам случиться ночью выходить из дома, – тихо сказал он, – будьте очень осторожны.

– Как прикажешь это понимать?

– Никогда не знаешь, что может оказаться в темноте. Я слышал, в лесу бегают разные дикие звери. Старина Жадный Желудок может решить, что неплохо бы закусить в полночь. Или вы можете наткнуться на Страшилу. Так что если захотите выйти после того, как стемнеет, лучше сначала позовите меня. – Логан слегка улыбнулся. – Спокойной ночи, мистер Эшер, – сказал он и затем вышел из библиотеки, закрыв за собой дверь.

Рикс нахмурился и тихо выругался. Он знал, что местные называют Жадным Желудком мифическую пантеру, которая якобы бродит по Бриатопу. Лишь несколько охотников мельком видели ее. Они так перепугались, что их рассказы, напечатанные, разумеется, в «Демократе», изобиловали нелепостями. Это создание якобы было величиной с машину и двигалось так быстро, что было видно лишь пятно. Один бедолага, который будто бы «видел» пантеру вблизи, клянется, что это не совсем черная пантера, а жуткая помесь хищной кошки и рептилии. У нее якобы хвост как у гремучей змеи, холодные глаза без век, как у ящерицы, и раздвоенный язык, который быстро выскакивает из пасти. Если там и есть пантера, то это, должно быть, старый и немощный потомок зверей, которые сбежали ночью из зоопарка Эрика Эшера, когда тот по неизвестным причинам поджег его.

Рикс, встревоженный вторжением Логана, наудачу вытащил из одного ящика пару книг. Там же лежала пачка старых писем, перехваченная резиновой лентой, и он ее тоже прихватил. Затем он просмотрел снимки, которые Логан положил на стол.

Это были фотографии Лоджии – не только снаружи, но и внутри: гигантские комнаты, обставленные громоздкой, обитой кожей или мехом мебелью и украшенные старинными гобеленами. Там стояли доспехи и охотничьи трофеи, висели огромные хрустальные люстры, а в каждом камине вполне мог бы поместиться. На обороте фотографий выцветшими черными чернилами были написаны названия комнат: «Салон для гостей», «Комната для завтрака», «Гостиная второго этажа» и «Главная галерея». «Морская комната» была заполнена моделями судов, корабельными штурвалами, якорями и прочей морской утварью. В «Арктической комнате» стояло в угрожающей позе чучело белого медведя, а с белого же потолка свисали декоративные сосульки. На стенах похожей на пещеру «Оружейной комнаты» висели сотни образцов пистолетов и ружей Эшеров, а в центре стояло чучело бизона.

Рикс дошел до сильно помятой и выцветшей фотографии, на которой была маленькая девочка, сидящая за огромным белым фортепиано. Ее пальцы застыли на клавиатуре, а улыбающееся лицо смотрело в объектив. На девчушке было кружевное платье с длинными рукавами, а ее ножки в остроносых ботинках нажимали на педали фортепиано. У нее были длинные темные волосы и красивые миндалевидные глаза, выдающие ее восточное происхождение. Ее прекрасное лицо, казалось, было высечено из слоновой кости. На обороте четкими, почти печатными буквами значилось просто «Мой ангел». Рикс знал, что это Шанн Эшер, дочь Арама от его жены, уроженкиВостока.

Но следующая фотография заинтересовала Рикса еще больше.

На ней был изображен Эрик в покрытом густым белым мехом кресле. К креслу была прислонена черная трость. Эрик взирал на камеру как король на члена палаты общин. На его левом колене сидел мальчик четырех или пяти лет, одетый в темный костюм с маленьким галстуком в полоску. У ребенка были светлые волнистые волосы. Он радостно улыбался и тянулся к объективу.

Позади Эрика стояла высокая светловолосая женщина с красивым, но напряженным лицом. Ее глаза были темными и загадочными, словно таили какую-то внутреннюю печаль. Высокую прическу удерживала тиара с алмазами. На руках она держала младенца, которому, вероятно, было не больше года.

Рикс перевернул фотографию. На обороте неровным почерком Эрика было написано: «Уолен и Симмс. Август 1923 года».

Боже мой, подумал Рикс. У маленького мальчика были глаза его отца, а копна его волнистых волос лучилась светом и здоровьем. Но кто такой Симмс? Младенец на руках у женщины? Была ли это Нора Сент-Клер-Эшер, баюкающая второго ребенка? Имя Симмс было двусмысленным – мальчик это или девочка?

Рикс встретил это имя в первый раз. Неужели на фотографии – родной брат Уолена? Рикс всегда думал, что Уолен был единственным ребенком в семье. Что случилось с этим младенцем и почему Уолен никогда не упоминал про Симмса?

Глаза Норы Эшер, если, конечно, это была она, проницательно смотрели на него. Она была красивой, как Рикс себе и представлял, но в ее лице была какая-то безучастность, безжизненность. Рассеянный взгляд Эрика, напротив, отражал невежество и самодовольную скуку.

Рикс сунул фотографии в одну из книг, которые он держал в руках. Он хотел разузнать о Симмсе побольше. Возможно ли, чтобы у него был живой дядя или живая тетя, а он даже не слышал об этом?

Количество вопросов без ответа множилось, и Рикс осознал, какой необъятный материал ему предстояло разобрать и разложить по полочкам. Он должен увидеть рукопись Дунстана! Рикс выключил свет и вышел из библиотеки, заперев за собой дверь. В тиши своей спальни он внимательно рассмотрел радостное лицо отца на фотографии и испытал такое потрясение, что к горлу подступил комок. В конце концов, Уолен Эшер был человеком. Когда-то он был улыбающимся ребенком и не знал, какое будущее его ждет. Что превратило его в того разлагающегося монстра, который лежит наверху? Просто течение времени или что-то еще?

Когда Рикс в конце концов заснул – беспокойно, постоянно вздрагивая от порывов ветра, – то увидел сон.

Он снова заблудился в коридорах Лоджии, где гулял ветер. Он чувствовал, как ее огромная тяжесть занесена над ним для удара, словно кулак. Впереди во мраке была единственная закрытая дверь, и когда Рикс приблизился к ней, то увидел серебряный круг, на котором была выгравирована ревущая пасть льва. Он видел, как его рука вытянулась и схватилась за этот круг, оказавшийся вдруг обжигающе холодным. Круг начал уменьшаться в размерах.

Дверь распахнулась. Внутри, как жуткий маятник, качался скелет с кровавыми глазницами, светящимися красным светом. Весь пол был залит кровью, она струилась широкими ручьями. Рикс отпрянул и попытался закричать, но голос ему не повиновался. Он чувствовал, как что-то приближается к нему из коридора, что-то большое, темное и жуткое бежит к нему невероятно быстро.

И тут, оттолкнув пластмассовые кости в сторону, с садистской ухмылкой на лице в дверях появился Бун.

– Я подловил тебя, Рикси! – прокаркал он. – Да ты никак обмочился!

Рикс сел в темноте своей комнаты. Его лицо было мокрым от пота и он весь дрожал. В окно стучал бушующий снаружи ветер. Он встал с кровати, приготовившись, если вдруг начнется приступ.

Шум ветра изменился, и Риксу показалось, что он слышит, как его зовут по имени. Тихим шепотом, как родитель осторожно окликает своего ребенка. Затем это исчезло. Рикс посмотрел в окно, туда, где в кромешной тьме стояла Лоджия.

ДЕСЯТЬ МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ, раздался голос в его голове. ЭТО ЖЕ ПРОСТО НЕМЫСЛИМЫЕ ДЕНЬГИ.

Он задрожал. Голова болела, но приступа не последовало. Мне становится лучше, подумал он.

ДЕСЯТЬ МИЛЛИАРДОВ ДОЛЛАРОВ.

Убедившись, что приступа не будет, он вернулся в постель и на этот раз заснул крепко, без сновидений.

Часть четвертая Король горы

19

Король Горы проснулся, как только почувствовал, что солнце восходит.

Он не имел ни малейшего представления о времени. Время больше ничего для него не значило. Часы для него остановились много лет назад, и с тех пор каждый час для него походил на другой. Настоящее разрушало прошлое, будущее – настоящее. Он лишь знал, что злой промозглый ветер стихал до едва слышного шепота, что солнце поднималось над пиками гор на востоке и что золотые лучи солнца пахли спелой земляникой.

Он лег спать на матрас, заваленный лохмотьями и газетами, как был в длинном черном пальто с дырами и резиновых ботинках. Так что когда он поднялся с помощью своего сучковатого орехового посоха, ему не нужно было снова одеваться. В его рыжевато-седой нечесаной бороде застряли веточки, а остатки его некогда прекрасной шевелюры сиротливо топорщились на голове. Вокруг него, среди остатков того, что когда-то было строением с грубыми каменными стенами, царил полнейший хаос. Здесь были навалены неопрятные кучи консервных банок и бутылок, валялись останки старой стиральной машины, трансмиссия от грузовика, клубок бечевки величиной с баскетбольный мяч, были разбросаны журналы и газеты. Сухие листья, слетевшие сюда через зияющие дыры в дощатой крыше, теперь шелестели под ногами старика, пересекавшего комнату. Он подошел к незастекленному окну – всего их в этой хибарке было два – и подставил лицо солнцу.

Это лицо от высокого лба до острого выступающего подбородка покрывала густая сеть шрамов. Правый глаз отсутствовал, а на его месте была темная морщинистая впадина. Левый глаз покрывала тонкая серая пленка, и то немногое, что он мог видеть, было для него покрыто туманом. Правое ухо старика представляло собой обрубок. Несмотря на то, что старик был истощен и ходил с опущенной головой, в его лице все еще была решительность, которая заставляла тех, кто приходил к нему – приходил не с пустыми руками, с консервами, бутылками с напитками или веревкой – первыми отводить глаза. Те, кто знал его как Короля Горы, поднимались сюда, на вершину Бриатопа, за тем, чтобы задать вопрос, спросить совета или просто прикоснуться к нему. Тем, кто жил на горе, было хорошо известно, что старик, который, по слухам, живет на вершине Бриатопа уже более ста лет, умел с точностью до дождинки предсказывать погоду, заглянуть глубоко в душу человеку и очистить ее от всего плохого, что могло в ней таиться, дать совет, который на первый взгляд казался бредом сумасшедшего, но позже оказывался удивительно верным. Он мог предсказывать рождения и смерти, урожаи и неурожаи, мог даже сказать кто, возможно, положил глаз на соседскую жену или мужа. За все это он просил лишь консервы – больше всего он любил бобы – и пиво, предпочтительно «Буффало Рок». В обмен на моток бечевки можно было получить бессвязный прогноз погоды или предсказание о том, как спрашивающий может закончить свою жизнь на скользкой горной дороге. Вот что можно было узнать, задавая вопросы Королю Горы.

Под пальто на нем было три рваных старых свитера, которые, как и все другие дары, были принесены ему под скалу. К руинам никто не приближался. Местные знали, что это проклятое место, и лишь Король Горы осмеливался здесь жить.

Он подставил лицо солнцу, чтобы согреться, и несколько раз глубоко вдохнул утренний воздух. Снаружи, над россыпью валунов и зарослями ельника, растаяли последние клочья тумана. Через некоторое время старик вышел из каменного строения и направился по светлой каменистой земле к краю горы. Было все еще холодно, и он начал дрожать. Вокруг проглядывали очертания других каменных строений, большинство их лежали в руинах и почти не отличались от поросших зеленым лишаем скал. Некоторые камни были черными, как уголь.

Король Горы остановился. Он оперся на трость, а другой рукой ухватился за сохнущее дерево. Затем он устремил взор на лежащий почти двумя тысячами футов ниже огромный дом на острове в центре черного, спокойного озера.

Долгое время он стоял не шевелясь, и со стороны могло показаться, что он врос в землю. Он, казалось, чего-то ожидал, его голова была слегка наклонена набок, а единственный глаз направлен, как дуло ружья, вниз, на Лоджию.

– Я тебя уже хорошо знаю, – сказал старик тихим, скрипучим голосом. – Каким будет твоя следующая каверза?

Он окинул взором огромные пространства Эшерленда, но его взгляд снова вернулся к громадному дому.

– Ветер к дождю, – сказал он. – Вода камень точит. У тебя сегодня отличная ухмылка. Каким будет твой следующий трюк?

Поднялся ветер, подхватил с земли сухие листья и швырнул их в воздух.

– Это мальчик? – прошептал Король Горы. – Или тебе все еще нужен я?

Далеко внизу он увидел летящих птиц. Утки или голуби, подумал он. Он видел, как птицы сбились с курса, будто захваченные внезапным потоком воздуха, затем врезались в одну из стен Лоджии и, кружась, попадали на землю.

– Я тоже умею ждать, – сказал старик. Но внутренне он понимал, что очень долго ждать не может. Его беспокоила спина, зрение то приходило, то уходило, а ноги иногда, особенно перед дождем, были так плохи, что он совсем не мог ходить. Он потерял счет времени, но его тело с болезненно отмеряло года. Порыв холодного ветра пришел из Эшерленда, и в нем Король Горы почуял новый запах, словно где-то горело дерево. Что бы это могло быть, спросил он себя. И как с этим связан мальчик?

Ответов он не видел. Его внутренний глаз тоже становился слепым. Он повернул прочь от обрыва и медленно побрел в свое убежище.

Но, не дойдя до него, он снова остановился и поворошил кончиком посоха сухие листья.

На земле были следы зверя. Он видел, что они шли из леса и останавливались в пятнадцати футах от его дома. Затем они огибали дом и уходили обратно в лес.

За ним следили, и он это знал. Это принесло ему удовлетворение, но вид этих ужасных следов, глубиною по меньшей мере в дюйм, беспокоил его. Он знал, что за зверь побывал здесь ночью, но хуже было понимание того, что раньше этот зверь никогда не подходил так близко, когда он спал.

Во рту скопилась слюна, и он сплюнул на следы и растер ногой. Затем медленно пошел обратно в свое жилище, чтобы позавтракать консервированными бобами и пивом.

20

Леса Эшерленда горели в ярких лучах утреннего солнца. Листва древних гигантских дубов отливала пурпуром и багрянцем. Листья ясеней блестели, как золотые монеты. Каштаны пестрели зеленью и золотом.

Кэт и Рикс ехали верхом по одной из множества петляющих среди деревьев тропинок. Рикс давно уже не сиживал в седле, но этим утром к нему пришла Кэт и заставила его прокатиться с ней перед ленчем. Конюх, дородный негр средних лет по имени Хамфрис, выбрал для Рикса довольно смирную чалую кобылу, а Кэт взяла своего любимого коня, белого в яблоках жеребца с черной звездочкой на лбу.

Они отъехали от Гейтхауза примерно на милю и направлялись на восток. У Рикса создалось впечатление, что он находится под крышей огромного храма с высокими ветвистыми деревьями-колоннами. То и дело легкий ветерок забрасывал Рикса и Кэт опавшей листвой.

Кэт, одетая в рыжевато-коричневый бархатный костюм, молча показала на деревья сбоку от тропинки, и Рикс успел заметить двух белохвостых оленей, на мгновение застывших перед тем, как прыгнуть в густой кустарник. Солнечный свет просачивался вниз как будто сквозь затемненные стекла.

Если Бог существует, то в этот момент Он должен был бы быть в Эшерленде. Мир казался спокойным и умиротворенным. Безмятежность, многие годы неведомая Риксу, теперь была повсюду вокруг него. Хрустящий воздух имел острый аромат земли. Сандра насладилась бы этим великолепным моментом. Она принадлежала к тому редкому типу людей, которые даже в самой черной туче находят просвет. До самого конца она уговаривала Рикса спокойнее относится к старым традициям их семьи. Он рассказывал очень сбивчиво, особенно об отце, но Сандра терпеливо слушала и помогала ему выговориться. Она даже предложила поехать в Эшерленд вместе с ним и быть рядом, когда он попытается заключить перемирие с родителями и братом. С Сандрой он чувствовал, что кое-чего стоит. А потом он зашел в ту залитую кровью ванну и чуть не сошел с ума.

Рикс винил во всем себя. Он был слишком поглощен собственными проблемами, чтобы почувствовать, как трудно Сандре. Или, что еще более ужасно, он слишком хорошо выражал свои эмоции, и призраками его детства победили Сандру.

– Где ты? – позвала Кэт и придержала лошадь, пока Рикс ее не догнал.

Он моргнул, возвращаясь из призрачного мира.

– Извини. Я задумался о том, как здесь прекрасно.

– Как в старые времена, правда? – Улыбка Кэт этим утром была ослепительной. Не осталось и следа от той холодной практичности, которую она выказала вчера, когда они говорили о будущем «Эшер армаментс». Ему снова было с ней уютно. – Мне не хватало компании для прогулок.

– Разве Бун с тобой не ездит? А я-то считал его великим наездником.

Она пожала плечами.

– Большую часть времени он проводит наедине с собой. Обычно он уезжает на скачки.

Тень Эрика, подумал Рикс. Он вспомнил, как вопила Паддинг, когда Бун тащил ее из столовой.

– Что Паддинг имела в виду, говоря об агентстве Буна? – спросил он.

– Не знаю. Думаю, она была пьяна и плела чушь. А что?

– Бун человек такого типа, который хвастается с утра до ночи, но о своей работе он говорит не слишком много. Не кажется ли тебе это странным?

– Я никогда об этом не думала. Но я знаю, что это законный бизнес. Папа вкладывает туда деньги. – Она лукаво улыбнулась. – Что ты задумал, Рикс?

– Бун слишком уклончив там, где ему следовало бы бить себя кулаком в грудь. Он каждый вечер уезжает в свой клуб.

– Почти.

– Хорошо. Пожалуй, я поговорю с Паддинг.

– На твоем месте я бы с ней не связывалась, – предупредила Кэт. – Она сущее наказание.

Он кивнул, хотя не слышал ее. Они продолжали углубляться в лес, а мысли Рикса обратились к документам в библиотеке.

– Кэт, – спросил он как бы между прочим, – почему папа принес все те книги из Лоджии?

– Твое писательское любопытство работает не переставая?

– Возможно. Папа работает над каким-нибудь специальным проектом или что-нибудь в этом роде?

Кэт колебалась.

– Не знаю, могу ли я тебе отвечать или нет.

– Почему?

– Потому что… ну, ты знаешь, безопасность и всякое прочее.

– Что, по-твоему, я собираюсь делать? – Он натянуто ухмыльнулся. – Продамся русским? Ну давай, выкладывай, что там за большой секрет?

– Ладно, я не думаю, что это повредит. В действительности я мало что знаю, но папа сказал мне, что он работает над чем-то новым для «Эшер армаментс». Проект называется «Маятник», но что это и для чего, я не знаю. К отцу недавно приезжали генерал Маквайр и мистер Меридит. Должно быть, это важно для него, раз он позволил им использовать вертолет.

– Маятник, – повторил Рикс. – Звучит зловеще. – Что представляет собой этот новый дьявольский замысел «Эшер армаментс», думал он. И как с этим связаны старые документы? Неожиданно в его сознании возникла фотография Норы с младенцем на руках. Семейное кладбище было расположено на западе, неподалеку от Лоджии. В двадцати минутах езды отсюда. Если у Уолен был брат – или сестра, – умерший в детстве, то там могла быть могила или надгробие. – Мы ведь не слишком далека от кладбища, не так ли? – спросил он Кэт.

– О, Боже! – сказала она с наигранным ужасом. – Только не говори мне, что Бун прав!

– Насчет чего?

– Бун говорит, что ты скучаешь по своему призванию. Он говорит, что у тебя есть глубокое желание грабить могилы.

– Не совсем так, хотя, когда я рядом с Буном, у меня такое чувство, будто я рою могилу для него. Нет, конечно. Я серьезно. Я бы хотел туда прокатиться и посмотреть.

– На кладбище? – Она скорчила гримасу. – Зачем?

– Потому что сегодня прекрасный день. Потому что я сумасшедший. Потому что я так хочу. Ну? Поедешь со мной?

– Я вижу, ты, парень, знаешь толк в шутках! – сказала Кэт, но на следующем пересечении тропинок свернула на запад.

Они выехали из леса на мощеную дорогу и проехали через маленький мостик, перекинутый через канал, соединяющий два озера. На другой стороне был эшерлендский мемориал: два акра земли, уставленной скульптурами и огороженной восьмифутовыми мраморными стенами с большими бронзовыми воротами.

Рикс и Кэт привязали лошадей к нижним веткам сосны и вошли в ворота кладбища. Внутри яркие краски осенних деревьев изящно оттеняли фантасмагорию мраморных и гранитных монументов, обелисков, гротескных статуй и религиозных символов. Дорожки пересекались друг с другом, прорезая ухоженные ряды декоративного кустарника, чтобы сойтись у белой часовни, расположенной в центре мемориала. Еще здесь были японский сад камней, искусственный водопад с несколькими террасами и прудиком, в котором плавали золотые рыбки, грот Уединения, где можно было предаваться размышлениям в искусственной пещере в присутствии святых, и коллекция старинных паровых машин Болдуина времен первых железных дорог. Рикс знал, что могилы Эшеров находились рядом с часовней. По периметру мемориального сада хоронили слуг. Неподалеку от паровых машин было отведено место даже для домашних животных.

Чуть приотстав, Рикс следом за сестрой шел к часовне. Он миновал ряд статуй, одновременно чарующих и отталкивающих. Первым было скульптурное изображение маленького ребенка с трепещущем сердцем, вторым – подросток с обращенным к небу лицом, и через каждые пять футов гротескно повторялась эта же фигура, но все более и более старая и дряхлая. Последним стоял скелет с трясущимися руками.

Около него поднималась позолоченная пирамида высотою в двадцать футов, под которой нашел последнее успокоение Хадсон Эшер. На ней бронзовыми буквами было написано: «ОН ВИДЕЛ БУДУЩЕЕ». Дата рождения отсутствовала, а датой смерти было 14 июля 1855 года. Через десять ярдов, под статуей монахини со сложенными руками, лежала его жена, Ханна Берк Эшер. Изящная ограда и ряд херувимчиков из известняка отделяли могилу Ханны от простого надгробия из черного мрамора, на котором стояло имя РОДЕРИК. Был ли под этим надгробием прах этого человека или нет, Рикс не знал. Могилы Маделейн Эшер не было.

Рикс однажды уже приходил сюда в поисках успокоения после самоубийства Сандры. Но напрасно. Было что-то ужасно нездоровое в громоздких монументах и статуях ангелов смерти. Словно смерть справляла здесь свой шабаш под крики униженной радости, слетающие с губ нового поколения на могилах стариков.

Арам Эшер был погребен под большим мраморным кубом высотою в десять футов, по углам стояли изваяния людей в полный рост с чем-то вроде дуэльных пистолетов в руках. Глаза у всех статуй были разные: рубиновые, изумрудные, нефритовые и топазовые. Рядом стоял такой же куб, но без фигур. Под ним лежала Синтия Кордвейлер-Эшер. Надпись на камне гласила: «ИЗ ПРАХА В ПРАХ. СКОНЧАЛАСЬ 8 ОКТЯБРЯ 1871 ГОДА». Рядом с этими надгробиями, окруженными литой металлической оградой, стояла мраморная колонна, увенчанная маленьким мраморным фортепиано. На ней металлическими буквами было написано: ШАНН.

Тридцатью футами дальше под гранитной уменьшенной копией Лоджии, весившей по меньшей мере тонну, покоился Лудлоу Эшер. В оформлении этой могилы чувствовалась рука Эрика, размышлял Рикс. Надпись гласила: «ЛУДЛОУ ЭШЕР. ДОРОГОМУ ОТЦУ». По бокам были могилы двух его жен, Джессамун Эшер и Лоретты Кенворт Эшер.

Могила Эрика выделялась среди прочих статуей вставшей на дыбы лошади, украшенной золотым орнаментом и усыпанной драгоценными камнями. Он лежал один, не защищенный даже тенью деревьев. Могилы Норы, как и могилы Симмса, не было.

Со времени последнего визита Рикса здесь прибавилась новая секция. Свежевысеченные ангелочки поднимались из черной с золотыми прожилками глыбы мрамора. На ней было имя Уолена Эшера и дата его рождения. Неподалеку стояло надгробие из розового мрамора с надписью: «МАРГАРЕТ – МОЯ ЛЮБОВЬ».

– Ну как, с тебя довольно? – спросила Кэт у него из-за спины. – Это не самое мое любимое место.

Он стоял, глядя на две заготовленные могилы, предназначенные для его отца и матери, и чувствовал себя очень старым. Вид этих камней убедил его в надвигающейся смерти Уолена даже больше, чем слова доктора Фрэнсиса. Через какую-нибудь неделю, а то и раньше, его отец будет лежать в земле. Как он воспримет это? Он был давно знаком с бешеным переплетением любви и ненависти, но теперь в этот клубок противоречивых чувств проникла печаль.

– Да, – сказал он слегка отстраненно. – Я уже все.

Но перед могилой Эрика он опять остановился. За ней, примерно в тридцати футах, стояла трехфутовая ограда. Он увидел затылок маленькой головы. Это был еще один монумент. Он подошел к ней.

– Рикс! – раздраженно крикнула Кэт. – Пойдем!

Он прошел за ограду и обогнул памятник, представлявший из себя ангела, играющего на арфе. У Рикса екнуло сердце, и он сказал:

– Кэт? Подойди сюда на минутку, ладно?

Она вздохнула, покачала головой, но подошла и посмотрела на монумент.

– Так что?

– Вот что. – Рикс показал на надгробие. На арфе было выгравировано: «СИММС – НАШ ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК».

– Симмс? Я никогда не слышала ни о ком по имени Симмс.

– Может быть, ты и не должна была слышать. Симмс был братом отца. Он, должно быть, умер, когда был маленьким мальчиком, судя по размерам могилы.

– Брат отца? Да ну! Папа был единственным ребенком!

– Может быть, он хотел, чтобы мы так думали, – ответил Рикс. – Но почему, я не знаю.

– Ты ошибаешься. Симмс, должно быть, ребенок слуги. Ты что, спятил?

– Никто из слуг или их детей здесь не похоронен, – напомнил он ей. – Здесь все Эшеры. Я не могу тебе сказать, откуда я знаю, но я знаю. По некоторым причинам папа держал все эти годы существование Симмса в секрете.

– Брось. Послушать тебя, так жуть берет. Я все-таки считаю, что это ребенок слуги. Боже, может, это собака? Слушай, не знаю, как ты, но я ухожу. Ты идешь или нет?

Рикс нагнулся и потрогал выгравированные буквы. «СИММС – НАШ ЗОЛОТОЙ МАЛЬЧИК». Чьи это были чувства? Норы? На камне не было даты, значит, вполне возможно, что Симмс мог умереть младенцем. В этом случае Уолен едва ли знал своего брата. Когда Рикс встал, то заметил, что Кэт незаметно покинула его. Он не винил ее. Он, должно быть, напоминал вурдалака.

К тому моменту, как Рикс вышел из мемориала, он был насыщен образами смерти. Кэт уже уехала. Отвязывая свою лошадь и забираясь в седло, он подумал, что ей лучше привыкать к смерти, если она всерьез хочет контролировать дело Эшеров.

Дорог было две: на запад и на юг. Южная привела бы его в конечном итоге в конюшни. Западная шла мимо Лоджии. Стоял теплый солнечный день, и Рикс захотел посмотреть на ту здоровую трещину, про которую писала в своем дневнике Нора. Он направился на запад.

Через пятнадцать минут он заметил дымоходы и громоотводы, торчащие над деревьями. Не успел он морально приготовиться к предстоящему зрелищу, как деревья расступились и он выехал на восточный берег озера. Перед ним, отделенная черной гладью воды, была Лоджия Эшеров.

Это – фантазия сумасшедшего, подумал Рикс. Ни один император, царь или король никогда не воздвигал такого святотатственного монумента войне. Рикс посмотрел вверх на лениво прогуливающихся по крыше львов, а затем его взгляд упал на бесцветный стеклянный купол, похожий на перегоревшую лампочку. С озера от Лоджии подул легкий ветерок, и Рикс задрожал, как будто повеяло глубоким холодом. О берег, поросший тростником, тихо плескалась покрытая зелеными водорослями вода.

Единственная дорога на остров шла через широкий гранитный мост. Пытаться объехать Лоджию с запада по берегу было бессмысленно. Лес там был непроходим. Рикс направил лошадь к мосту. Сердце его застучало сильнее.

Проехав по мосту десять футов, Рикс резко натянул поводья. Тень Лоджии, разбухающая и ужасная, поджидала его, чтобы поглотить.

Подъехать ближе он не мог. Лоджия все еще имела над ним власть. Даже на таком расстоянии он чувствовал себя слегка подавленным и испуганным. Когда он разворачивал лошадь, его ладони были скользкими от пота.

Рикс пустил кобылу по тропинке через лес, намереваясь срезать угол по дороге в конюшню. Спиной он чувствовал напряжение, которое ослабло лишь когда Лоджия скрылась за деревьями. По мере того как он углублялся в лес, солнечный свет превращался в мрачный оранжевый туман.

Внезапно кобыла дернула головой с такой силой, что Рикс чуть было не выпустил из рук поводья. Она упиралась, ржала и фыркала. Через пару минут Риксу удалось успокоить ее поглаживанием по шее, и они двинулись дальше. Он смотрел по сторонам, надеясь увидеть, что могло ее напугать. Лес выглядел спокойным. Временами издали доносились птичьи крики, но в остальном единственным звуком оставался шепот ветра в деревьях.

Лошадь снова дернула головой, а ее задние ноги беспокойно затанцевали.

– Успокойся, – тихо сказал Рикс. Из ее горла вырвался тихий, зловещий звук, но она подчинилась и снова пошла вперед.

Когда они проехали около тридцати ярдов, Рикс увидел старые ржавые фонари по обеим сторонам тропинки. В полумраке виднелся ряд больших металлических клеток. Они были искорежены до неузнаваемости, а на некоторых были следы взлома. По ним змеились темно-зеленые плети вьюнка, и оттуда, от гниющих деревьев, покрытых серым грибком, шел запах разложения.

Это были руины личного зоопарка Эрика. Маргарет рассказала Риксу, что в 1920 году он поджег его, но почему он это сделал, она не знала. Большая часть львов, тигров, пантер, крокодилов, питонов, зебр, газелей и разных экзотических птиц погибла в огне, но некоторым удалось вырваться из клеток и убежать в лес. Изредка какой-нибудь местный фермер клялся, будто видел зебру, пробежавшую по его табачному полю и скрывшуюся в лесу. В 1943 году охотником был подстрелен старый беззубый леопард. И, конечно, был Жадный Желудок. Предания гласили, что Жадный Желудок – мутант, отпрыск черной пантеры, которая сбежала из зоопарка и на воле совокупилась с другим зверем. Другие же говорили, что Жадный Желудок такой же древний, как сама гора Бриатоп.

Проезжая мимо сломанных клеток, забетонированной ямы для крокодилов, теперь наполненной дождевой водой, птичников, заросших вьюнком, Рикс почти слышал крики животных. Самые сильные из них, должно быть, пытались протиснуться сквозь решетки и либо убивали себя этим, либо вырывались на свободу. Для Рикса это всегда было мрачное место. Бун же, напротив, в детстве любил приходить сюда и играть между клеток. Но Рикс всегда обходил это место стороной.

Его кобыла снова остановилась. Казалось, она сомневалась, какое направление выбрать. Когда он заставил ее повернуть на следующей развилке, то увидел, что ее пугало.

В пяти или шести футах над землей болталось восемь трупов животных, подвешенных проволокой к нижним веткам деревьев. Здесь было три белки, два опоссума, рыжая лисица и два оленя. Все они были привязаны за ноги. Рикс почувствовал запах крови, лужа которой стояла на земле под трупами, и понял, что лошадь почуяла это намного раньше. Вокруг, весело жужжа, роились мухи.

Он подъехал ближе, насколько это ему позволила лошадь. На глотках животных были глубокие разрезы, но в остальном они казались нетронутыми. Глаза были почти полностью съедены насекомыми, а в застывшей крови кишели батальоны жуков. Рикс отмахнулся от мух, сновавших вокруг его головы.

– Боже! – пробормотал он.

Он вспомнил свет, который видел ночью из окна. Свет мелькал именно здесь. Неужели это была чья-то шутка?

Трупы слегка покачивались, снова напомнив Риксу о мрачном сюрпризе Буна в отеле «Де Пейзер». Но, конечно, Бун не настолько туп, чтобы выйти посреди ночи и сделать это!

Он объехал висящие трупы, и вскоре руины зоопарка остались у него за спиной. Что-то в этой сцене глубоко его встревожило. Встревожило сильнее, чем сама жестокая бойня.

Через несколько минут он понял, что именно.

В трупах не было дырок от пуль, были лишь перерезаны глотки.

Как же этих зверей поймали?

Он пришпорил кобылу, и она рысью побежала обратно в конюшни.

21

– Что я хотела бы узнать, – решительно сказала Рейвен Дунстан, – так это почему вы не отрядили на гору Бриатоп человек тридцать с ищейками? Мне кажется, это первое, что должно было прийти вам в голову!

Напротив нее за столом в своем тэйлорвилльском офисе сидел Уолт Кемп, окружной шериф. Это был плотный мужчина с седыми, коротко подстриженными волосами и седыми бакенбардами. У него было квадратное волевое лицо, а темно-карие глаза, уставшие от интервью, выдавали в нем того, кем он в действительности и был: человека, привыкшего работать на свежем воздухе, преуспевающего фермера с некоторой полицейской подготовкой, который решил баллотироваться в шерифы округа из-за того, что его предшественник был чертовски ленив. Он второй год занимал эту должность и уже рад бы был ее оставить. Не то, чтобы в округе было плохо с преступностью, совсем нет. Не считая нескольких краж со взломом, угонов автомобилей и самогонщиков, все было в порядке, но бумажной работы было невероятно много. Штат был недоукомлектован, бюджет урезан, и вот теперь здесь снова сидит Рейвен Дунстан и с упорством ищейки нудит на свою любимую тему.

– Не думаю, что смог бы найти хотя бы пятерых, желавших бы туда взобраться, – ответил он, закуривая. – Да, я рассматривал такую возможность. На самом деле в прошлом году я уже брал туда с собой двух человек с собаками. И знаете, что произошло? Кто-то подстрелил солью одну из собак и начал стрелять в нас тоже, едва мы успели выйти из наших машин. Я думаю, они решили, что мы собираемся искать самогонные аппараты или что-нибудь в этом роде.

– Значит, вы сдались? Почему?

– Мы не сдались. Мы просто решили, что с солью в задницах не сможем продолжать поиски должным образом. Прошу прощения за такую метафору. – Он затянулся сигаретой и выдохнул дым из ноздрей. – Эти люди на Бриатопе настроены как черти, мисс Дунстан. Они не желают, чтобы на их территории появлялись чужаки. И я узнал, что в эту категорию попадаю и я. Вы знаете, что я назначил туда своего человека – Клинта Перри. Он единственный, кто меня хотя бы слушает, когда я пытаюсь найти добровольцев. Все прочие на горе просто не хотят, чтобы их беспокоили.

Рейвен покачала головой.

– Не могу в это поверить! Вы шериф этого округа. Это ваша работа – «беспокоить» их!

– Они не хотят моей помощи. – Кемп пытался держать себя в руках. Дочь Уилера, подумал он, достанет кого угодно. – Когда они подходят к тебе с винтовками, что остается делать? Клинт пытается помочь мне как может, но это всего лишь один человек. А тамошний народ за ту помощь, которую он мне оказывает, относится к нему так, будто он вредитель.

– Я хочу кое-что вам прочитать, – сказала она и вынула из сумочки записную книжку. – Когда я приняла газету от моего отца, я просмотрела старые номера «Демократа». Папа держит дома подшивки. Я изучила все упоминания о пропавших детях, какие только смогла отыскать, и я хочу рассказать вам, что нашла.

– Валяйте, – сказал он.

– С 1872 года, – сказала Рейвен, – каждый год происходило три или четыре таких случая, за исключением 1893 года. В этом году на Бриатопе было землетрясение. Какминимум три или четыре. Это только те случаи, о которых сообщалось. А сколько могло быть еще? Сложите все вместе. Получается более трехсот. Большая часть исчезновений происходила в октябре и ноябре. Время урожая. Триста детей, все в возрасте от шести до четырнадцати, все из района, включающего в себя Бриатоп, Фокстон, Рэйнбоу и Тэйлорвилль. Теперь вы не думаете, что это стоит того, чтобы кого-то побеспокоить?

– Не следует иронизировать на эту тему. – Кемп затянулся сигаретой так сильно, что чуть не обжег пальцы. – Когда вы пришли ко мне, желая посмотреть дела пропавших детей и всю эту чепуху, я думал, что вы хотите написать статью о том, как много я над этим работаю, а не статьи, склоняющие меня по всем падежам. Я даже дал вам в виде одолжения фамилию того парня, Тарпа.

– Я оценила одолжение, но я не вижу, чтобы вы хоть что-то делали.

– Что я могу сделать, женщина? – сказал он громче, чем хотелось бы. Машинка секретарши за стеной внезапно замолчала. – Самому подняться на Бриатоп? Конечно, что-то там происходит! Я не утверждаю, что это происходит с 1872 года, потому что меня тогда здесь не было! И я бы сказал, что картина, которую вы нарисовали, несколько преувеличена, если остальные Дунстаны хоть немного походили на вас с Уилером! Хорошо, мы имеем: дети пропадают вдруг средь бела дня. И, я подчеркиваю, бесследно, мисс Дунстан! От них не остается никаких следов. Ни клочка одежды, ни отпечатка ноги, ничего! И когда вы задаете вопросы на Бриатопе, то вместо ответов получаете от какого-нибудь проклятого горца ружье, направленное вам в лицо. Что мне остается делать?

Рейвен не ответила. Она закрыла записную книжку и положила ее обратно в сумочку. Она знала, что шериф прав. Если все остальные так же упрямы, как Майра, то как можно провести приличное расследование?

– Не знаю, – сказала она в конце концов.

– Вот именно. – Он сердито ткнул сигаретой в пепельницу. На его скулах горели пятна. – Я тоже не знаю. Знаете, что я думаю? – Он пронзительно посмотрел ей в глаза. – Никакого Страшилы не существует. Это выдумка, чтобы пугать детей. Когда ребенок уходит в лес и не возвращается домой, то предполагается, что его взял Страшила. Ну, а как насчет тех, которые просто теряются? Или тех, которые сбегают из дома? Вы ведь знаете, что дома там наверху далеко не особняки. Я готов биться об заклад, что многие дети бегут оттуда в город.

– В возрасте шести лет? – язвительно спросила она.

Кемп сложил руки на усеянном чернильными пятнами столе. Сегодня он выглядит более усталым, подумала Рейвен, чем во все предыдущие встречи с ним.

– Я пару раз ездил на Бриатоп, – сказал он ей, понизив голос. – Оба раза один. Знаете, какой он большой? Какой густой там лес? Тамошние шипы могут пронзить вас не хуже ножа. Можно отойти на десять футов от тропинки и так заблудиться, что закружится голова. Там есть пещеры, овраги, кратеры и Бог знает что еще. А вы знаете, что находится на самой верхушке? Целый проклятый город. Вот что.

– Город? Какой город?

– Ну, сейчас это всего лишь руины. Но много лет назад там был город. Там никто не живет, кроме одного старикашки, который зовет себя Королем Горы. – Несколько секунд он грыз заусенец. – И я скажу вам кое-что еще, – решился он. – Клинт Перри говорит, что он не поднимется к тем руинам даже если вы заплатите ему пятьсот баксов.

– Храбрый у вас помощник. Он, что, боится одного старика?

– Дьявол! Нет. Послушайте, вы ведь не собираетесь напечатать это в вашей газете, не так ли? Думаю, я ясно дал понять, что говорю не для печати.

– Ясно, – согласилась она. Если бы Рейвен не нуждалась время от времени в конфиденциальной информации, то давно бы уже могла выжить его из этого офиса.

– В этом проклятом месте живут привидения, – сказал Кемп. Он быстро и криво улыбнулся, давая понять, что в действительности он в это не верит. – По крайней мере, так говорит Клинт Перри. Я был там один раз, и этого раза мне достаточно. Некоторые из старых каменных стен все еще стоят, но они черны как сажа, и я клянусь Богом, что там видны очертания людей, сгоревших прямо у стен. Теперь можете смеяться, если хотите.

Рейвен решила было сухо улыбнуться, но выражение глаз Кемпа остановило ее. Она увидела, что шериф совершенно серьезен.

– Люди в стенах, гм?

– Нет. Я этого не говорил. Я сказал очертания людей. Ну, вы знаете, силуэты. У вас мурашки побегут по телу при виде их, это я вам гарантирую!

– Что там произошло?

Он пожал плечами.

– Будь я проклят, если знаю. Но я слышал всякого рода истории о горе Бриатоп. Будто бы в одну летнюю ночь упала комета и подожгла всю гору. Вы, конечно, слышали о черной пантере, которая будто бы бродит там. Этот ублюдок с каждым годом становится все больше. Затем существуют истории про ведьм. Разные дураки…

– Про ведьм? – перебила Рейвен. – Я этого не слышала.

– Да, говорят, Бриатоп раньше просто кишел ими. Гил Партайн из Рейнбоу, говорит, что его покойная бабушка частенько рассказывала о них. Говорила, что сам Господь Бог пытался разрушить Бриатоп. Думаю, у него ничего не вышло, так как гора все еще стоит.

Рейвен посмотрела на свои часы и увидела, что опаздывает на встречу с Риксом Эшером. Этот визит к шерифу Кемпу был абсолютно непродуктивен. Она повесила сумочку на плечо и встала, чтобы уйти.

– Я буду держать вас в курсе дела, – сказал Кемп, приподнимая со стула грузное тело. – Я рассказал вам эти истории, чтобы убедить вас не верить всему, что слышите. Страшилы не существует. Кто-нибудь обязательно найдет тело Тарпа на дне ущелья или схваченным колючками, из которых он не смог выбраться.

– Тогда нам останется лишь найти останки остальных двухсот девяноста девяти детей, не так ли? – И прежде, чем шериф успел ответить, она покинула офис.

За двадцать минут Рейвен преодолела расстояние от Тэйлорвилля до Фокстона и в начале четвертого вошла в кафе «Широкий лист». Там было почти пусто, если не считать скучающей официантки с высокой прической и коренастого бородатого мужчины в спецовке, сидевшего за стойкой с пончиком и чашечкой кофе. Рикс Эшер ждал ее за тем же столиком, где они сидели вчера.

– Прошу прощения за опоздание, – сказала она, усаживаясь рядом. – Я была в Тэйлорвилле.

– Ничего страшного. Я только вошел. – Он опять припарковал свой красный «Тандеберд» за углом, где его не было видно. После ленча он укрылся в своей комнате, чтобы просмотреть кое-что из материала, взятого им из библиотеки прошлой ночью. Старые бухгалтерские книги, исписанные каракулями и цифрами, были в основном неудобочитаемы. Куда более интересными казались были письма. Большинство из них было от президентов банков, сталелитейных компаний, от поставщиков пороха, и имело отношение к бизнесу Эрика. Однако несколько писем было от женщин. Два из них, все еще сохранившие слабый аромат лаванды, были определенно развратными и описывали сеансы грубого секса с поркой. В два тридцать Рикс улизнул из Гейтхауза.

Махнув рукой, Рейвен отослала официантку еще до того, как она успела подойти к столу.

– Вчера вечером я рассказала папе о вашем предложении, – сказала она.

– Во-первых, он скорее пробежит стометровку, чем будет вам доверять. Во-вторых, он хочет с вами встретиться.

Уже лучше, подумал Рикс.

– Когда?

– Как насчет того, чтобы прямо сейчас? Моя машина снаружи, если вы хотите оставить свою машину здесь.

Рикс кивнул и вскоре уже сидел в «Фольксвагене» Рейвен. Они выехали из Фокстона и свернули на узкую деревенскую дорогу у западной границы города. Он получил возможность откинуться на сиденье и как следует рассмотреть Рейвен Дунстан. У нее были четкие и гладкие черты лица. Волосы у нее были густыми, темными и волнистыми. Косметики на ней было очень немного, и Рикс не думал, что ей требовалось еще. Она обладала естественной привлекательностью в сочетании с сильной чувственностью. В ее глазах угадывалась сила, и Рикс гадал, как Рейвен выглядит, когда смеется. Казалось, она не побоится пойти куда угодно и сделать что угодно. У нее есть мужество, решил он. В противном случае она не стала бы постоянно звонить в Эшерленд, добиваясь своего. Он понял, что в действительности она ему нравится.

Но в следующий момент он подумал о другом и отвел взгляд. Его чувства к Сандре все еще были сильны. Пока он не нашел ответ на вопрос, почему она покончила с собой в ванне, он не мог перестать думать о ней.

Рейвен почувствовала, что Рикс наблюдает за ней, и мельком взглянула на него. Хотя он казался изнуренным и утомленным, она подумала, что он привлекательный мужчина. Ему не хватает света в глазах, решила она. В них была внутренняя мрачность, которая ее тревожила.

– Как вышло, что вы связались с «Демократом»? Почему вы не пошли работать в крупную газету или на телевидение?

– О, некоторое время я работала в крупной газете. Почти три года я была редактором отдела одной из газет в Мемфисе. Но когда папа мне позвонил, я была вынуждена приехать домой. Моя семья очень давно владеет «Демократом». Кроме того, папе была нужна помощь в связи с его книгой.

– Значит, вы помогаете ему ее писать?

– Нет. В действительности я никогда не видела этой книги. Он даже не разрешает мне быть рядом, когда работает над ней. Отец очень скрытный человек. И еще он очень горд и упрям.

– Мой отец придерживается несколько другого мнения о нем, – заметил Рикс и увидел, что она слабо улыбнулась. Это была приятная улыбка, и Рикс надеялся, что увидит ее снова.

Рейвен свернула на посыпанную гравием длинную дорогу, которая плавно поднималась по сосновой просеке вверх к двухэтажному дому с фронтоном на холме, откуда открывался великолепный вид на горы.

– Добро пожаловать в мои родные пенаты, – сказала Рейвен. Поднимаясь следом за ней по ступенькам крыльца, Рикс уже собрался спросить о ее хромоте, но в это время входная дверь отворилась, и он впервые увидел Уилера Дунстана.

22

Уилер Дунстан был прикован к моторной коляске, которой управлял ручным рычагом.

– Так, стой, – скомандовал он голосом, похожим на скрежет грубой наждачной бумаги. – Дай-ка мне сначала рассмотреть тебя.

Рикс остановился. Блестящие голубые глаза старика, почти того же оттенка, что и у дочери, но гораздо более холодные, изучали его с головы до ног. Рикс делал то же самое. Уилеру Дунстану было, вероятно, немного за шестьдесят. У него были коротко постриженные волосы стального цвета, короткая седая борода и усы, которые придавали ему еще более сердитый вид. Несмотря на то, что ноги старика в джинсах казались тонкими и усохшими, верхняя половина его туловища была жилистой и мускулистой, а предплечья, видневшиеся из-под закатанных рукавов выгоревшей голубой рубашки, были вдвое больше в обхвате, чем у Рикса. Мускулистая шея указывала на то, что дотого, как Уилер Дунстан оказался прикован к этому креслу, он был человеком сильным, и Рикс полагал, что он и сейчас смог бы голыми руками разогнуть подкову. В зубах у него была зажата здоровая расписанная трубка, а изо рта короткими очередями выходил голубой дым.

– Если вы пытаетесь углядеть оружие – его у меня нет, – сказал Рикс.

Губы Дунстана дрогнули в улыбке, но тревога в глазах не таяла.

– Ладно, выглядишь ты как Эшер. Быстро, парень: как звали начальника полиции, который бросил тебя в камеру после того антивоенного марша?

– Билл Блэнчад по прозвищу Бульдог.

– Твоя мать ездит в Нью-Йорк на пластические операции. Как зовут хирурга? Быстро.

– Доктор Мартин Стейнер. И он не в Нью-Йорке, а в Лос-Анжелесе. – Рикс поднял брови. – Может, вы хотите, чтобы я назвал имя победителей 48-го чемпионата мира?

– Если сумеете, я спущу вас с крыльца. Настоящий Рикс Эшер о спорте не знает ничего.

– Я не подозревал, что мне придется сдавать устный экзамен.

– У-гм, – ответил Дунстан. Он попыхивал трубкой, используя это время для того, чтобы еще раз оценивающе осмотреть Рикса. Затем он вынул трубку изо рта и резко мотнул головой в сторону двери. – Что ж, входите.

Это был жилой дом, отделанный темным деревом и уставленный недорогой, но практичной сосновой мебелью. К лестнице был пристроен электрический лифт, использовавшийся для того, чтобы поднимать кресло-коляску на второй этаж. В полках вокруг камина в большой гостиной хранились такие вещи, как гладкие речные камешки, сухие стебли маиса, свитое птицей гнездо и большое количество сосновых шишек. В рамке на стене висела первая страница «Фокстонского демократа», на которой трехдюймовыми буквами было написано: «ОБЪЯВЛЕНА ВОЙНА». На стенах также были развешаны написанные маслом полотна с изображениями различных домишек.

– Моя работа, – заявил Дунстан, заметив интерес Рикса. – За домом у меня есть мастерская. Мне нравятся холмистые ландшафты с видами домов. Рисование меня успокаивает. Садитесь.

Рикс устроился в кресле у стены. В доме стоял сильный аромат душистого табака. Свет падал внутрь через два доходящих до потолка окна с эркерами. Из них открывался вид на горы. Вдали Рикс увидел здание нового фокстонского банка и белый шпиль Первой баптистской церкви.

Рейвен села на диван в пяти футах от Рикса, откуда ей было одинаково хорошо видно обоих. Кресло старика с жужжанием двинулось вперед и остановилось, почти коснувшись колен Рикса. На мгновение Рикс почувствовал себя в ловушке, предателем во вражеском лагере. Дунстан барабанил пальцами по ручкам кресла, а его голова слегка склонилась набок.

– Что ты здесь делаешь? – спросил старик, прикрыв глаза. – Ты ведь мальчик Уолена Эшера. – Слово мальчик было сказано с усмешкой.

– Я его сын, а не «мальчик». Если вы меня знаете так, как пытаетесь показать, то вам это известно.

– Я знаю, что ты белая ворона в семье. Я знаю, что последние семь лет ты живешь в другом штате. Ты выглядишь старше, чем я ожидал.

– Мне тридцать три, – сказал Рикс.

– Да, время вытворяет с людьми странные вещи. – Дунстан безвольно уронил руки на покалеченные ноги. – Ну и что ты скажешь? Почему ты согласился сюда прийти?

– Вчера я уже объяснил суть дела вашей дочери. За информацию об Уолене и его наследнике, которой я располагаю, я хочу увидеть вашу рукопись и узнать, откуда вы берете материал для работы.

– Рукопись для всех закрыта, – спокойно сказал Дунстан. – Я не покажу мою книгу никому.

– Тогда, я полагаю, нам не о чем говорить.

Рикс начал подниматься, но старик сказал:

– Подождите минуту. Я так не думаю.

– Ладно. Я слушаю.

Дунстан быстро взглянул на дочь, затем снова на Рикса.

– Я потратил на эту рукопись семь лет. И никому не позволю ее увидеть. Ни за что. Но мы все же можем заключить сделку, мистер Эшер. Обо всем, что вы хотите узнать из этой книги, я вам расскажу. И покажу вам, как ее пишу. Но сначала вы расскажете нам то, что мы хотим знать. Каково состояние вашего отца и кто унаследует семейное дело?

Рикс задумчиво молчал. Предатель, изменник, перебежчик – все эти эпитеты к нему подходили. Но затем он вспомнил, как ремень Уолена хлестал его по ногам, вспомнил ухмылку Буна, за которой последовал удар кулаком, вспомнил скелет, качавшийся в Тихой Комнате отеля «Де Пейзер». КОГДА ТЫ НАПИШЕШЬ ЧТО-НИБУДЬ ПРО НАС, РИКСИ? В этот момент Рикс не сомневался в истинной причине своего прихода в этот дом: он должен любой ценой получить доступ к книге, которую пишет Уилер Дунстан. Он надеялся, что блеск глаз в этот момент его не выдал. Но сначала нужно было проверить.

– Нет, – твердо сказал он. – Так не пойдет. У вас может ничего не быть, а я, находясь здесь, чертовски рискую. Сперва вы должны мне доказать, что у вас есть то, что мне может быть интересно.

Теперь пришла очередь старика задуматься. Из его рта вился дымок.

– Что ты думаешь? – спросил он Рейвен.

– Я не уверена. Возможно, я сильно ошибаюсь… но мне кажется, мы можем ему доверять.

Дунстан тихо хмыкнул и нахмурился.

– Хорошо, – сказал он. – Что ты хочешь узнать?

Неожиданно Риксу вспомнился ангел, играющий на лире.

– Симмс Эшер, – сказал он. – Расскажите мне о нем.

Дунстан обрадовался. Казалось, он готовился к более трудным вопросам.

– Симмс был младшим братом вашего отца и вторым ребенком Норы Сент-Клер-Эшер. В действительности много о нем не расскажешь. За исключением того, что он был умственно отсталым. Не сильно, но достаточно для того, чтобы Эрик им почти не интересовался. Эрик презирал несовершенство. Симмс умер, когда ему было шесть лет. Вот и все.

Это все? Тогда почему Уолен никогда не упоминал Симмса? Ему было стыдно иметь умственно отсталого брата?

– Как он умер? Что-нибудь, связанное с его состоянием?

– Нет, – сказал Дунстан. – Его убил зверь.

Рикс насторожился.

– Зверь? Какой зверь?

– Дикий зверь, – сухо сказал старик. – Какой именно, я не знаю.

– Его трубка потухла, и он вынул ее изо рта, чтобы снова раскурить. – То немногое, что осталось от его тела, нашел садовник. Симмс ушел из Лоджии, погнавшись за бабочкой или еще чем-то. В лесу его настиг зверь. – Он зажег спичку. – Когда местные услышали об этом, были всякого рода мнения. Некоторые говорили, что Эрик желал сыну смерти. Другие говорили, что зверь был одним из тех, кто сбежал из горящего зоопарка за четыре года до этого. Как бы то ни было, истину так и не установили. Примерно через два месяца после смерти Симмса Нора покинула Эшерленд и больше не возвращалась.

– Она оставила Уолена с Эриком? Куда она уехала?

– Сент-Августин во Флориде. Она вышла замуж за грека, который держал собственную рыболовную флотилию, и стала учителем в местной школе для умственно отсталых детей. Она преподавала до самой смерти, в 1966 году. Во дворе школы ей поставили памятник. – Он пристально смотрел на Рикса сквозь пелену дыма. – О Симмсе все. Я думал, вы спросите о том, чего не знает никто.

Если то, что рассказал Дунстан, было правдой, он несомненно знает факты очень хорошо. Но как он узнал эти факты?

– Я нашел в библиотеке Гейтхауза дневник Норы, – сказал Рикс. – Известно ли вам о сделке, которую совершил Эрик с конюшнями Сент-Клер?

– Конечно. Нора и четыре племенные лошади были куплены за три миллиона долларов. Чек подписал Лудлоу Эшер.

Рикс вспомнил обрывок информации из дневника, который мог бы использовать, чтобы действительно проверить знания Дунстана.

– Эрик думал, что определенная лошадь из его конюшен выиграет дерби Кентукки. Вы знаете ее имя?

Дунстан слабо улыбнулся, не вынимая трубки изо рта. – Король Юга. Эрик мыл эту лошадь пивом и потратил более ста тысяч долларов на специальное стойло с вентиляторами и паровым отоплением. Он позволял этой лошади свободно бегать по Лоджии. Вы, конечно, знаете, что случилось на дерби в 1922 году?

Рикс покачал головой.

– Король Юга был после последнего поворота на два корпуса впереди, как вдруг споткнулся и ударился об ограду, – сказал Дунстан. – Он упал. Наблюдатели на поле клялись, что слышали, как сломалась нога. Или, может, они слышали хруст спины жокея. Во всяком случае, Король Юга был выведен из строя прямо на дорожке. Эрик и Нора наблюдали за всем этим из личной ложи, и потому свидетельств о реакции Эрика не сохранилось. Они возвратились сразу же в Эшерленд. Около двух ночи Эрик взбесился и поджег свой зоопарк. Ходили слухи, будто Эрик сделал из Короля Юга чучело и установил его у себя в спальне. Говорят, гость из Вашингтона будто бы застал как-то абсолютно голого Эрика, который восседал на этом чучеле и хлестал его по бокам, будто скакал на дерби. Есть в этом доля правды?

– Не знаю. Никогда не был в спальне Эрика.

– Ладно. – Дунстан выпустил последнее облако дыма и вынул трубку изо рта. Он слегка наклонился к Риксу, твердо глядя на него. – Давай теперь послушаем об Уолене. Что с ним происходит?

Вот он, момент истины, подумал Рикс. Его охватило незнакомое раньше чувство лояльности к семье. Но кому он повредит? У этого человека есть то, что он отчаянно хочет заполучить, нет, то, в чем он отчаянно нуждается. – Уолен умирает, – сказал Рикс. – К нему ходит доктор Фрэнсис из Бостона, но больших надежд он не питает. Он думает, что Уолен может умереть в любой момент.

– Рейвен уже это вычислила, – ответил Дунстан. – Фрэнсис – специалист по болезням клеток. Но развитие Недуга невозможно остановить, не так ли? Старик Уолен, должно быть, заперт сейчас в Тихой Комнате. – На его лице мелькнула тень удовлетворения. – Удивительно, что он держится так долго. Собирается показать, что он крепкий орешек, старый ублюдок! Теперь расскажите нам то, чего мы не знаем. Кто будет контролировать дела и имение?

Имя застыло у Рикса на губах. Он предавал семейные интересы ради того, чтобы завоевать доверие Уилера Дунстана. Он сказал себе, что если он этого не сделает, у него нет шансов даже подержать в руках эту рукопись. – Кэтрин. Семейное дело унаследует моя сестра, – сказал Рикс.

Уилер Дунстан некоторое время молчал, а затем тихо присвистнул. – Вот черт, – сказал он. – Я всегда думал, что это будет Бун. Затем, когда я узнал, что вы вернулись, я предположил, что вы вступили в борьбу.

– Я – нет. Я презираю этот бизнес.

– Это я слышал, но десять миллиардов долларов могут превратить ненависть в любовь. Ведь примерно столько стоит «Эшер армаментс», не так ли? Кэтрин, гм? Вы в этом уверены?

– Вполне. Папа много говорит с ней наедине. У нее есть чувство ответственности и хороший опыт ведения дел.

– Оружейный бизнес чертовски отличается от мод. Естественно, она будет окружена первоклассными советниками и техническими экспертами. Все, что от нее потребуется – это ставить свою подпись под контрактами с Пентагоном. И все же… вы не пытаетесь заморочить нам голову, а?

– Нет.

– Почему бы ему лгать? – решилась возразить своему отцу Рейвен. – В этом нет никакого смысла.

– Возможно, – осторожно сказал Дунстан. – Я не думаю, однако, что Бун сложит оружие и прикинется, будто ему все равно. При каждой своей поездки в Эшвилл он изображает наследника Эшера. Он будет биться с Кэтрин за власть.

– Но он проиграет. Когда Уолен передаст все Кэт, бумаги будут безупречны.

Дунстан все же не был убежден.

– Кэтрин имеет репутацию наркоманки. Она прошла все, от ЛСД до героина. Зачем Уолену передавать семейное дело наркоманке?

– Сейчас она не употребляет наркотики, – сказал Рикс. В нем вспыхнул угрюмый гнев. Обсуждать Кэт с посторонним, да еще с таким, было отвратительно. – Во всяком случае, это не ваше собачье дело.

Во взгляде Дунстана, брошенном на Рейвен, промелькнуло торжество – он смог вывести Рикса из себя.

– Вы получили, что хотели, – сказал ему Рикс. – Теперь я хочу получить свою часть. Как вы работаете над книгой?

– Я вам покажу. – Кресло откатилось назад на несколько футов, и Рикс встал. – Мой кабинет внизу, в подвале. Я даже скажу вам название книги: «Время расскажет историю». Это к тому же и первое предложение. Ну, пойдем.

– Он провел Рикса через короткий коридор к двери, которая открывалась в другой коридор, плавно уходящий вниз. Рейвен следовала за ними. Они спустились в подвал, который был, как и любой другой, наполнен разными ненужными вещами, старой одеждой и сломанной мебелью. Дунстан подкатил к двери в дальней стене и вынул из кармана рубашки связку ключей с брелоком в виде пишущей машинки. Он отпер замок и распахнул дверь. – Заходите, взгляните. – Он положил ключи обратно в карман, заехал внутрь и зажег свет.

Кабинет Дунстана представлял собой маленькую комнату без окон с бетонным полом. Стены были обиты сосной, а потолок покрыт кафелем. В металлических книжных полках, занимавших практически все стенное пространство, лежали толстые тома в кожаном переплете. На письменном столе Дунстана громоздились кипы газет, журналов и книг. Среди разбросанных книг и бумаг стояли телефон, мощная лампа с зеленым абажуром и компьютер, к которому был подключен принтер.

– На этих полках стоят подшивки «Фокстонского демократа» за сто тридцать лет, – объяснил Дунстан. – В каждом выпуске хоть раз упоминается фамилия Эшер. Я беседовал примерно с шестьюдесятью бывшими слугами Эшеров, их садовниками, плотниками и малярами. Естественно, мои ноги – это Рейвен.

– Вы пишете книгу на компьютере?

– Совершенно верно. Раньше работал на машинке, но два года назад купил этот компьютер. К тому же он помогает мне в моих исследованиях. Многие библиотеки в крупных городах подключены к компьютерным сетям, через которые можно просматривать старые генеалогические древа, редкие документы, церковные записи. Если мне нужны их копии, мои друзья в библиотеке Эшвилла делают их для меня.

Рикс посмотрел на кучу журналов на столе. Здесь были номера «Тайм», «Ньюсуик», «Форбса», «Бизнес уик» и других журналов. Во всех, полагал Рикс, содержались факты, домыслы или фантазии об Эшерах. На столе также лежало несколько заплесневелых книг и несколько желтых листков бумаги, исписанных витиеватым женским почерком.

Письма, подумал Рикс. Он притворился, что изучает компьютер, а сам скосил глаза на эти письма. На одном из них он прочел слова «Дорогой Эрик».

– Вот и вся экскурсия, – внезапно сказал Дунстан. Его голос выдавал напряжение, как будто бы он понял, что увидел Рикс.

Рикс услышал гудение мотора коляски, когда Дунстан приблизился к нему, но к этому времени Рикс взял письмо и понюхал его. Слабый запах духов был знаком. Лаванда. Письмо было от той самой женщины, которая обожала технику порки Эрика.

– Откуда вы это взяли? – спросил Рикс, повернувшись к Уилеру Дунстану.

– От бывшего слуги, который сохранил некоторые документы Эрика. Этот человек живет в Джорджии. – Он протянул руку, чтобы взять письмо, но Рикс не отдал.

– Это все чепуха. Все семейные записи, документы и письма долгие годы хранятся в подвале Лоджии. Ни один слуга не осмелится утаить то, что принадлежит семье. – Он остановился, поняв по мрачному и надменному виду Дунстана, что попал в точку. – Вы получили это из Эшерленда, не так ли?

Подбородок Дунстана поднялся на несколько сантиметров.

– Я показал вам то, что вы хотели увидеть. Теперь вы можете идти.

– Нет. Это письмо, – дьявол, все эти письма – попали сюда из Эшерленда. Я хочу знать, каким образом вы получили их из имения. – Когда Дунстан вызывающе уставился на него, Рикса осенило. – Там есть шпион, не так ли? Собирающий письма и все, что он может прибрать к рукам? Кто это?

– На самом деле вы не хотите этого знать, – ответил Дунстан. – Действительно не хотите. Теперь уходите. Почему вы не уходите? Наше дело закончено.

– И что вы собираетесь делать? Позвоните шерифу, чтобы заставить меня уйти?

– Рикс, – сказала Рейвен, – пожалуйста…

– Я знал, что чертовски глупо пускать его сюда! – напустился Дунстан на дочь. – Мы не нуждались в нем! Дерьмо!

– Скажите мне, кто это, – потребовал Рикс.

Лицо Уилера окаменело. Глаза горели яростью.

– Не смей говорить со мной таким тоном, парень! – заорал он. – Ты сейчас не в Эшерленде, ты сейчас в моем доме! У тебя не выйдет вытереть об меня ноги и заставить плясать под свою дудку, ты…

– Папа, – перебила его Рейвен, кладя руки на его бугристые плечи. – Ну успокойся.

– Ты мне не приказывай, – сказал Дунстан Риксу, но властности в его голосе поубавилось. – Слышишь?

– Имя, – продолжал Рикс как ни в чем не бывало. – Мне нужно имя.

– Я знаю все о твоем детстве, парень. Я знаю вещи, которые ты скорей всего забыл. Я знаю, как тебя бил Бун и как Уолен до крови порол тебя ремнем. – Его глаза превратились в злые щелки. – Я знаю, что ты ненавидишь Уолена Эшера так же сильно, как и я, парень. Ты не хочешь в действительности знать это имя. Уходи и все. Если хочешь, возьми эти письма.

– Имя, – повторил Рикс.

Когда имя прозвучало, у Рикса едва не подкосились ноги.

23

Над Эшерлендом сгущались вечерние тени, а Рикс шел из гаража в дом Бодейнов. Он громко постучал в дверь и стал ждать.

Эдвин выглядел свежим и готовым к исполнению любого приказа, хотя и провел весь день в работе. На нем не было ни кепи, ни серой куртки. Он был одет в полосатую рубашку и в безукоризненно выглаженные брюки. Воротник рубашки был расстегнут, и из-под нее выглядывал клок белых волос.

– Рикс! – сказал он. – Где вы были весь день? Я искал…

– Кэсс здесь? – перебил Рикс.

– Нет. Она в Гейтхаузе, готовит ужин. Что-нибудь не так?

Рикс шагнул в дом.

– А как насчет Логана? Он поблизости?

Эдвин покачал головой.

– Сегодня он работает в конюшнях. Я ожидаю его минут через пятнадцать. Так в чем, собственно, дело? – Он закрыл дверь и стал ждать объяснений.

Рикс прошел через гостиную, чтобы погреть руки перед маленьким огоньком, который догорал в камине. Перед любимым креслом Эдвина лежал сегодняшний номер эшвилльской газеты. Из здоровой кружки с горячим чаем, стоявшей на маленьком дубовом столике сбоку от кресла, шел пар. Там же лежали блокнот и ручка. Эдвин разгадывал кроссворд.

– Сегодня ночью будет холодно, – сказал Рикс. Его голос гулко звучал в большой комнате. – Уже поднимается ветер.

– Да, я заметил. Вам что-нибудь принести? У меня есть жасминовый чай, и если вы…

– Нет, спасибо, ничего не надо.

Эдвин подошел к столу, взял кружку и сделал маленький глоток. Глаза у него были бдительные и настороженные.

– Я знаю насчет Уилера Дунстана, – в конце концов сказал Рикс. – Черт возьми, Эдвин! – Его глаза сверкнули. – Почему ты не рассказал мне, что помогаешь ему в работе над той книгой?

– О, – сказал Эдвин шепотом. – Понимаю.

– А я – нет. Дунстан рассказал мне, что ты с августа приносишь ему материалы из библиотеки Лоджии. А когда я рассказывал Кэсс о том, что хочу написать историю семьи, она говорила мне, что поклялась быть лояльной!

– Лояльной, – тихо повторил Эдвин. – Зловеще звучит, не правда ли? Немного напоминает шорох ключа, отпирающего дверь в камеру. Кэсс не знает, Рикс. Я не хочу, чтобы она знала.

– Но что означает вся эта чепуха насчет традиций? О связи с прошлым и тому подобное? Я не понимаю, почему ты помогаешь Дунстану!

Эдвин внезапно стал казаться очень старым и уставшим. Он стоял подле умирающего огня с таким видом, что сердце у Рикса заныло. С глубоким вздохом Эдвин опустился в кресло.

– Что ж, с чего мне начать?

– Может, попробуем с самого начала?

– Легко сказать. – Он горько улыбнулся. Морщины вокруг его глаз углубились. Он уставился невидящим взглядом на огонь. – Я устал, – сказал он. – Я смертельно устал от… темных вещей. Злобных вещей, Рикс. Раны, секреты и гремящие на цепях кости. О, когда я был мальчишкой, я уже знал, что здесь происходит. Тогда это меня не волновало. Я считал это захватывающим. Понимаете, я был тогда точно таким же, как Логан. Таким же надменным, таким же… тупым, да. Я был вынужден учиться самостоятельно, и, о Боже, что за образование я получил!

– Какие темные вещи? Что именно ты имеешь в виду?

– Духовный мрак. Моральный мрак. Проклятие и деградация. – Он прикрыл глаза. – Рассказ По был, возможно, фантазией, но он добрался почти до самой сути. У Эшеров есть все. Абсолютно все. Но их душа мертва. Я постигал это долгое время, но мне практически нечего к этому добавить. – Его голос сорвался. Он остановился, собираясь с силами, чтобы говорить опять.

– И все же я не понимаю.

Эдвин открыл глаза. Они были такими же красными, как догорающие в камине угольки. – Когда твой отец умрет, – сказал он, – империя Эшеров развалится. Уолен скоро умрет. Возможно, это вопрос дней. Или часов. Он хочет передать имение и семейное дело Кэтрин. Я уверен, что это ты уже знаешь. Но Бун рассчитывает, что дело отойдет к нему. Он будет противостоять Кэтрин через суд. Это будет длинное запутанное дело. Бун, конечно, не победит, но сделает все, что в его силах, чтобы дискредитировать Кэтрин. Он помешан на деньгах, Рикс. Он проигрывает в покер до пяти тысяч каждую ночь. Он ставит по двадцать пять тысяч долларов на один футбольный матч. Для него это ни черта не значит, он знает, что всегда может получить еще больше. Мистер Эшер дает ему содержание в триста тысяч долларов в год, а когда Буну этого не хватает, он просто выписывает чек на счет отца. Но Бун все это проигрывает. В суде он будет обливать твою сестру грязью из-за ее проблем с наркотиками. Он не преминет воспользоваться даже самыми грязными газетенками, пытаясь с нею разделаться.

Когда Эдвин снова поднял чашку, рука его дрожала.

– Кэтрин не сможет выдержать такое давление, Рикс. Она думает, что сможет, но она ошибается. Я знаю. Я наблюдал, как она росла. К тому времени, как Кэтрин покончит с Буном, она будет готова для сумасшедшего дома или для кладбища.

– Ты намекаешь на то, что папа должен передумать и отдать поместье и дело Буну?

– Нет! Боже, нет. Бун разрушил бы дело. Его нельзя спускать с привязи. И, конечно, Паддинг не улучшает ситуацию. Она еще больше усугубляет эту запутанную ситуацию.

– Как это все связано с книгой Дунстана? – спросил Рикс.

– Я объясняю. Пожалуйста, наберитесь терпения. В любом случае, «Эшер армаментс» стоит на пороге полной катастрофы. Без твердого руководства ее раздерут на части другие компании и конгломераты. Они сейчас лишь ждут удобного случая. Семья никогда не будет бедной, но без «дела» она лишится власти.

– Возможно, это будет самое лучшее событие за всю историю семьи.

– Возможно, – согласился Эдвин. – Однако если «Эшер армаментс» будет потеряна, это будет большой риск для мира во всем мире.

– Что? Неужели ты в это веришь?

– Да, – сказал он. – Верю. И даже очень. Имя Эшеров олицетворяет мощь и надежность. Уже одно это – очень сильный сдерживающий фактор для враждебных государств. Если производство военных систем, использующих технологию Эшеров, будет остановлено, а старые системы устареют, что непременно произойдет, тогда мир окажется на пороге катастрофы. Я не военный эксперт и ненавижу войну, как и большинство обычных людей, но вопрос остается: можем ли мы осмелиться прекратить производство бомб и ракет? Раньше я верил в судьбу человеческого рода. Тогда я был гораздо моложе и гораздо глупее. Выслушайте меня до конца! Должно быть, я выгляжу полным идиотом.

– Книга, – напомнил ему Рикс. – Почему ты помогаешь Дунстану в работе над ней?

– Потому что мне надоело притворяться, будто у меня нет ни глаз, ни ушей, ни рта, чтобы сказать. Мне надоело быть вещью, приспособлением или частью обстановки. Я живой человек! – Он провозгласил это с гордостью, хотя глаза его потускнели. – Я видел за свою жизнь много всякого. В большинстве случаев я ничего не мог поделать, хотя от того, что творилось, мне было тошно и кровь стыла в жилах. – Он подался вперед. – Если хотите, я расскажу вам, что случилось с моей лояльностью. Если вы действительно хотите это услышать.

– Валяй.

– Хорошо. – Эдвин сложил перед собой руки, погруженный в раздумья. – Вы видели Уилера Дунстана. Он покалечен. У его дочери, симпатичной женщины, шрам на брови, и при ходьбе она хромает. Я знаю, как это произошло.

– Я слушаю.

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты слушал. Я хочу, чтобы ты понял, что случилось с моей лояльностью. В ноябре 1964 года Уилер Дунстан с женой и дочерью попал в автомобильную катастрофу на южном шоссе Эшвилла. Они ехали к родителям жены на праздники, насколько я помню. Как бы то ни было, катастрофа была… страшная. Дизельный грузовик съехал со своей полосы, его занесло на льду, и врезался в их машину. У Дунстана был поврежден позвоночник, у маленькой девочки сломаны рука и нога, а жена получила многочисленные внутренние повреждения. Но самое худшее – это то, что машина оказалась под днищем грузовика. Она там застряла и полиция не могла их вытащить. Насколько я знаю, жена Дунстана ужасно мучилась. Маленькая девочка была к ней прижата, и ей пришлось много часов, пока не разгребли завал, слушать стоны и крики матери. Жена Дунстана промучилась в больнице несколько дней и скончалась. Он сам был вынужден несколько месяцев лечиться, чтобы быть в состоянии хотя бы управлять инвалидным креслом. Я полагаю, Рейвен отделалась легче всех, хотя лишь Богу известно, что видит она в ночных кошмарах.

Эдвин пристально посмотрел на Рикса.

– Тот грузовик, что съехал со своей полосы, принадлежал компании «Эшер армаментс», – сказал он. – Водитель, еще подросток, так наелся таблеток, что даже не знал, в каком штате находится. Уилер Дунстан возбудил иск против вашего отца. Уолен предлагал уладить дело без суда, но в ответ последовали лишь оскорбления. Между Эшерами и Дунстанами никогда не было особой любви. Но дело вовсе не дошло до суда. Выяснилось, что полиция нашла в машине Дунстана бутылку бурбона. Сестра сразу заявила, что чувствовала от него запах алкоголя в реанимации. Результаты анализа неожиданно показали: Уилер Дунстан во время аварии был мертвецки пьян.

– Но бутылка была подкинута?

– Да. Я только не знаю, когда и как. Все это купили деньги твоего отца, Рикс. Но особенно катастрофические последствия имела огласка того факта, что Дунстан алкоголик. Это был тщательно охраняемый секрет, но ваш отец каким-то образом узнал об этом. Рекламодатели Дунстана стали уходить от него один за другим. В конце концов он принял предложение и уладил дело без суда. А что еще он мог поделать?

– А папа отделался легким испугом?

– Штраф в несколько тысяч долларов и условный приговор водителю. – Эдвин смотрел на дрожащее пламя, его плечи поникли, ноги были вытянуты. – До этого момента мои глаза были закрыты. Но после того, как я понял, что сделал ваш отец, как далеко он зашел ради того, чтобы избежать судебного процесса, что-то во мне надломилось. До того, как я решил помогать Дунстану, я знал, что он много лет работает над историей Эшеров. Мы заключили соглашение: я поставляю ему необходимые документы, но не нарушаю обет молчания. Я не говорю ничего о том, что я знаю об Эшерах. Я не буду обсуждать с ним дела Уолена. Я приношу материалы, оставляю их и потом забираю. К тому времени, когда книга будет завершена, Уолен будет мертв, а Кэсс и я будем во Флориде.

– Эдвин, – сказал Рикс, – я ездил к Уилеру Дунстану, чтобы взглянуть на рукопись. Он не показал ее мне, но я дал ему информацию в обмен на то, чтобы узнать, как он работает. Я рассказал ему про состояние папы и про то, что Кэт унаследует семейное дело. У меня была еще одна причина для поездки, Эдвин. Я должен быть автором этой книги. А не посторонний. Мне все равно, через что прошел Дунстан. – Он слышал в своем голосе сильное отчаяние, ему было стыдно, но он продолжал: – Мне нужно написать эту книгу. Я должен написать ее. Я взял у тебя ключ от библиотеки и смог просмотреть там некоторые старые документы. Я должен как-нибудь сделать так, чтобы он доверял мне настолько, что принял бы в свой проект. Я должен стать хотя бы соавтором.

Эдвин глубоко вздохнул и покачал седой головой.

– Боже мой, – прошептал он. – Как мы дошли до этого, Рикс? Неужели нас обоих снедает отвращение и ненависть?

Рикс подался вперед и дотронулся до руки Эдвина.

– Я не могу упускать этот случай. Я годами думал написать книгу о своей семье. Поговори с ним – для меня. Скажи ему, что я смогу помочь закончить книгу. Позволь мне приносить ему нужные материалы. Но заставь его понять, как это важно для меня. Ты сделаешь это?

Эдвин не ответил. Он пристально смотрел на огонь, тусклые оранжевые блики играли на его лице.

– Пожалуйста, – умоляюще сказал Рикс.

Эдвин накрыл руку Рикса своей.

– Я поговорю с ним, – сказал он. – Завтра утром. Я не знаю, как он отреагирует, учитывая его отношение ко всем Эшерам. Но я поговорю с ним.

– Спасибо. Мне нужна эта книга, Эдвин.

– Это так важно для вас?

– Да, – ответил он без колебаний. – Важно.

Эдвин улыбнулся, но его глаза были темными и печальными.

– Я люблю вас, Рикс. Что бы вы ни делали, я всегда буду вас любить. Вы приносили свет в этот дом, когда были маленьким мальчиком. Я помню… у нас бывали между собой свои маленькие секреты. Вы не хотели, чтобы кто-нибудь еще узнавал о том, что вы рассказывали мне. – Его улыбка стала грустной. – Я полагаю, будет только правильно, если мы разделим этот последний секрет, не так ли?

Рикс встал, обошел кресло и крепко обнял Эдвина. Старик, казалось, состоял из одних выпирающих костей и тугих мышц.

Эдвин поднял руку, чтобы похлопать Рикса по плечу, и они молча стояли при свете огня, прижавшись друг к другу.

24

На горе Бриатоп выл ветер. Нью Тарп сидел на своей койке, а его лицо было покрыто капельками пота.

Ему снова приснилась Лоджия. Огромная, ярко освещенная, волшебная Лоджия, в которой мимо сверкающих окон, словно на каком-то балу призраков, двигались фигуры. Но на этот раз было одно отличие. Когда он стоял на берегу озера, уставившись на дом, двери самого верхнего балкона внезапно раскрылись и оттуда кто-то вышел. Эта фигура знаками показывала ему, чтобы он поскорей перешел через мост, и Нью слышал, как издали знакомый голос окликает его по имени.

Это голос отца звал его из дворца Эшеров. Отец стоял на балконе и призывал Нью пересечь мост и поспешить в Лоджию, ведь это был праздник в его честь. ИДИ ДОМОЙ, кричал отец. МЫ ВСЕ ЗДЕСЬ ЖДЕМ, КОГДА ТЫ ПРИДЕШЬ ДОМОЙ.

Нью упирался, хотя Лоджия тянула его с неодолимой силой. Во сне он почувствовал, как от страха и возбуждения по спине побежали мурашки. Его отец, неясная фигура на верхнем балконе, махал руками и кричал: «СКОРЕЙ, НЬЮ! ИДИ ДОМОЙ, КО МНЕ!»

За мостом открылась парадная дверь Лоджии, из нее струился широкий луч прекрасного золотого света. В дверях стояла фигура, протянув руки, чтобы принять его в свои объятья. Нью не мог разглядеть, кто это был, но ему показалось, что он видит темное пальто, которое развевалось на ветру.

Он знал, что Лоджия хотела его. Фигура в дверях тоже. Если бы Нью перешел через мост и вошел в Лоджию, он смог бы получить все, что когда-либо желал. Ему бы никогда больше не пришлось лежать на жесткой койке в холодной комнате. У него была бы прекрасная одежда, отличная еда, книги для чтения и время, чтобы бродить в зеленых лесах Эшерленда. В его спальне на полу будет лежать ковер и он узнает, что значит называть Лоджию своим домом. Нью стоял в начале моста, готовый принять решение. Он хотел перейти через мост. Он хотел заставить свои ноги двигаться.

Но тут завыл ветер, и он проснулся. Сейчас, когда ветер, проносясь мимо дома, просачивался внутрь сквозь дыры в стенах и крыше, Нью вообразил, что следом за ним несется слабый искушающий шепот: «ИДИ ДОМОЙ».

Он лежал на спине, уставившись в потолок и натянув одеяло до подбородка. Днем к ним зашли навестить Нью Джой Клайтон с женой. За ними прибежал Берди и раздраженно лаял за окном. Клайтон рассказал Нью и его матери, что этим утром с собакой произошла странная вещь. Когда он вышел покормить Берди, то обнаружил, что пес стоит футах в тридцати от дома и пристально смотрит в лес. Берди застыл в охотничьей стойке, подняв хвост и прижав уши к голове. Собака не ответила, когда он ее окликнул. Брошенная шишка отскочила от бока Берди, но тот так и не шевельнулся. А когда Джон подошел и шлепнул пса по заду, тот с воем завертелся, пытаясь цапнуть свой хвост. Около десяти минут пес был не в себе, а потом так набросился на еду, что чуть не проглотил тарелку. Этот пес, сказал мистер Клайтон, стар, безумен и не стоит ни гроша, но охотничью стойку он держит дай Бог каждому!

В паузах между порывами ветра Нью слышал слабый лай Берди. Его испугал ветер, думал Нью. Он может вывести из себя даже собаку.

Нью закрыл глаза, пытаясь заснуть.

И тут он услышал скрип крыши у себя над головой.

Он тут же открыл глаза и пристально посмотрел наверх.

Дранка тихо скрипела. Затем крыша скрипнула в другом месте, где-то в углу комнаты.

Нью взял со стола, стоявшего за кроватью, спички, открыл фитиль фонаря и зажег его. Огонь медленно разгорался, и Нью выпростал ноги из-под одеяла.

Крыша над его головой стонала как старик во сне. Нью поднял фонарь вверх.

Когда он увидел, как прогнулись сосновые доски, его сердце забилось. Он услышал протяжное медленное царапанье. Когти проверяли крепость крыши. Нью следил за передвижением зверя по гнущимся доскам. Затем раздался резкий треск, и к ногам Нью упал гвоздь.

Зверь замер, как будто прислушиваясь.

Нью застыл, глядя, как прогнулась крыша там, где стоял зверь. Это был тот самый ночной зверь, который ходил возле дома после смерти отца. Кто бы это ни был, подумал Нью, он, должно быть, весит больше трехсот фунтов. Зверь принялся расхаживать по крыше, доски скрипели под его лапами. Крыша была слабой, и Нью боялся, что тяжесть этого создания может ее проломить.

С жалобным стоном вылетела доска. Зверь снова остановился. В тишине, когда стих порыв ветра, Нью услышал низкое хриплое рычание.

Это был тот же зловещий звук, который он слышал, когда попал в яму.

Жадный Желудок, подумал Нью. Черную пантеру, которая бродит со Страшилой, теперь отделял от Нью лишь тонкий слой обитой для утепления древесины.

Убирайся отсюда, мысленно скомандовал Нью. Убирайся!

Зверь не шелохнулся. Нью почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы. В комнату просочился аромат хищной кошки. Нью чувствовал, что зверь знает о нем или видит свет сквозь щели в досках. По дереву скребли когти, зверь фыркал, почуяв мальчика.

Нью торопливо надел джинсы и толстый темно-синий свитер. Затем он взял лампу и вышел в прихожую. У двери стояло отцовское ружье. Он раскрыл казенник, убедился, что оба патрона на месте, и снова закрыл его. Крыша над ним стонала. Зверь следовал за Нью.

На кухне мальчик взял с полки фонарик. Вооруженный ружьем и фонарем, Нью был готов выйти наружу, но тут его остановил голос матери.

– На крыше что-то есть! – прошептала она. – Послушай! – Она вышла на свет, ее лицо было бледным, а руки сложены на груди. Одета она была в потрепанную фланелевую рубашку. В ее глазах застыл страх. – Что это, Нью? Что там наверху?

– Я не знаю, – ответил он. Он не был уверен, что это Жадный Желудок. Из леса мог забрести и еще кто-нибудь. – Я выйду и посмотрю.

Майра скользнула взглядом по ружью и фонарю.

– Нет! – решительно сказала она. – Я тебе этого не позволю!

Крыша снова заговорила. Когда зверь сходил с досок, они поднимались и стонали. Крыша под ним сильно прогибалась, и еще один гвоздь упал на пол.

– Папа бы вышел, – сказал Нью.

– Ты не папа! – Майра схватила сына за руку. – Он сам уйдет. Ему ничего не нужно. Оставь его в покое! – Когда неожиданно со звуком петарды вылетел гвоздь, она вскрикнула. Луч фонаря нащупал дырку величиной с кулак.

Нью больше не слышал движения зверя. Либо тот ушел с крыши, либо стоял очень тихо. Сквозь дыру в комнату со свистом проникал ветер, наполняя ее зимним холодом. Он мягко высвободил свою руку. – Папа бы вышел, – повторил он, и Майра поняла, что ей больше нечего сказать.

Дрожа от холода, Нью вышел на крыльцо. На улице бушевал ветер, швыряя кружащиеся в воздухе листья ему в лицо. Майра стояла в дверях, а Нью сошел с крыльца и направил луч света на крышу.

Там ничего не было. Нью медленно водил лучом взад-вперед. В его правой руке удобно лежала винтовка, а указательный палец был на курке. Он слышал лай Берди, и от этих жутких звуков по спине ползли мурашки.

Нью завернул за угол дома и ничего не обнаружил. Когда он начал поворачиваться, что-то цапнуло его сзади за шею. Он почувствовал, как в него вонзаются когти, и едва не спустил курок. Но когда он дотянулся до шеи, то схватил лишь небольшую ветку с парой сухих листьев и с отвращением ее отшвырнул.

– Нью! – позвала мать. – Давай домой!

Он направил фонарик на деревья. На большинстве веток все еще держались листья, и луч света сквозь них не проходил. Верхушки деревьев клонились к земле под безжалостными порывами ветра.

– Ты что-нибудь видишь? – окликнула его Майра. Ее голос был нервным и дрожал.

– Нет, ничего. Что бы там ни было, оно давно ушло.

– Тогда иди обратно с этого холода! Скорей!

Нью сделал шаг вперед, и тут кровь застыла у него в жилах.

Он почувствовал запах Жадного Желудка, мерзкий душок этой хищной кошки.

Нью остановился, направив свет на деревья. Порыв ветра едва не сдвинул его с места. Ветки деревьев гнулись и раскачивались. Сухие листья летели вниз. Он был близко, очень близко…

И тут он услышал вопль матери:

– Нью!

Он быстро обернулся к пикапу.

Из-под днища пикапа что-то выползло. Оно двигалось так быстро, что у Нью не было времени прицелиться. Судорожно наставив ружье, он выстрелил, и в дверце пикапа появилась вмятина, как будто по ней стукнули огромным кулаком. Но тут монстр, мускулистая темная тень, двигающаяся как черная молния, выскочил из своего укрытия и внезапно встал на задние лапы, возвышаясь над Нью более чем на фут. При вспышке света мальчику удалось его разглядеть.

Это была черная пантера, вышедшая, казалось, из кошмара сумасшедшего. Ее массивная голова была неправильной формы, остроконечные уши прижаты к черепу, а на груди перекатывались мускулы. Глаза зверя ярко горели гипнотическим зелено-золотым огнем, а зрачки при свете быстро стянулись в полоски. Когда Нью в шоке отшатнулся назад, он увидел, что зверь выпустил когти. Они были длиной в три дюйма и зловеще искривлены. Зверь раскрыл пасть, обнажив желтые клыки, и оттуда вырвался высокий ужасный вопль, перешедший в жуткий кашель. Тело зверя было покрыто короткой черной шерстью, но под брюхом была серая жесткая кожа.

По-прежнему балансируя на задних лапах, зверь прыгнул вперед.

Нью был наготове с винтовкой. Раздался второй выстрел, но пантера неожиданно метнулась в сторону и уклонилась от пули. Она приземлилась на все четыре лапы и тут же обернулась чтобы напасть на Нью с тыла.

Времени защититься у него не было. Разъяренный зверь весом в триста фунтов был готов обрушиться на него.

Сквозь панику в его мозг с удивительной ясностью пробилась картина: пантера врезается в стоящую между ними стену из грубых камней. Стена представляла собой призрачное сооружение из изогнутых голубых линий и углов, которые пульсировали в воздухе. Сквозь нее он видел пантеру.

ТАМ СЕЙЧАС ЕСТЬ СТЕНА, прокричал он про себя.

Когда прыгнувший зверь врезался со всей силы в преграду, из его глотки вырвался глухой крик боли. Несколько блоков голубых прямоугольников были выбиты, но Жадный Желудок отлетел назад. Он ударился о бок пикапа и бешено закружился, хватая ртом воздух. Нью увидел, как он яростно бьет хвостом, и услышал угрожающее змеиное шипение.

Голубая стена быстро исчезала. Тут и там появлялись дыры. На крыльце Майра пронзительно звала на помощь. Жадный Желудок бешено затряс головой, изумленно заморгал и снова прыгнул на мальчика.

На этот раз Нью представил в стене куски битого стекла и сделал ее толщиной в четыре фута. Он слышал, как его мозг стучит и скрипит, точно машина. Стена усилилась, а Нью уже дрожал от напряжения.

Жадный Желудок ударился о нее головой. На одно ужасное мгновение стена дрогнула, и Нью испугался, как бы зверь не проломил ее. Он почувствовал боль, словно кто-то ударил его по лбу.

Зверь завыл, и отлетев обратно, растянулся на боку. Когда он неуверенно поднялся на ноги, его глаза были усталыми и остекленевшими, а голова поникла. Они смотрели друг на друга сквозь исчезающую стену. Сердце Нью бешено стучало, но он твердо стоял на ногах. Пантера подняла голову, принюхалась, и Нью увидел, как у нее изо рта быстро выскользнул раздвоенный на конце язык.

Стена стала тонкой как простыня. Голову Нью пронизывали нити боли. Все его внимание было приковано к зверю. Безумные крики матери доносились до него как из глубокой шахты.

Жадный Желудок поднял переднюю лапу и выпустил когти. Зверь забегал взад-вперед, делая ложные выпады и отскакивая назад. Взгляд хищника был направлен на мальчика, и Нью чувствовал, как гнев пантеры жжет его душу. Глаза пантеры сверкали огнем.

Стена практически исчезла, быстро разваливаясь на куски.

Построй ее снова, сказал себе Нью. Там стоит стена, прочная и толстая.

Стена вновь, камень за камнем, начала принимать определенные очертания. Его голова раскалывалась, и он чувствовал на себе взгляд пантеры. Она пыталась его гипнотизировать. Когда их глаза встретились, Нью почувствовал, как ужасная холодная сила пробивает его решительность. У него закружилась голова.

Жадный Желудок стоял неподвижно. Он высунул на мгновение язык и снова его убрал.

Стена между ними задрожала и начала разваливаться на части. Нет, мысленно произнес Нью, пытаясь представить ее такой, какой она была раньше. Построй ее снова, крепкую и толстую! Но стена исчезала, а и без того невыносимая боль в голове стала просто дикой.

Пантера выжидала, готовясь к прыжку.

…МАЛЕНЬКИЙ ЧЕЛОВЕК…

Тихий, издевательский голосок как бархатный кнут обвился вокруг шеи Нью.

…МАЛЕНЬКИЙ ХОЗЯИН ДОМА…

Голос шел ниоткуда и в тоже время отовсюду и был таким холодным, что заныли кости. Стена была вся в дырках и качалась как паутина.

…МАЛЕНЬКИЙ ХОЗЯИН ДОМА, ЧТО ЖЕ ТЫ СОБИРАЕШЬСЯ ДЕЛАТЬ?..

Широко раскрыв пасть, пантера прыгнула. Она прорвала стену и выпустила когти, целя в мальчика, который замер перед ней.

Менее чем в трех футах от головы Нью, в воздухе, ЖадныйЖелудок что-то ударило и подняло над Нью, перевернув вверх тормашками. Нью почувствовал, как нечто, словно холодная волна, ударила его и швырнуло на землю, в то время как когти пантеры молотили по воздуху над его головой.

Жадный Желудок пронесло на добрых шесть футов мимо Нью и с треском ударило о ствол дуба. Зверь заревел от удивления и боли, а когда его снова ударило оземь, прыгнул в кусты.

Нью услышал как он удирает, не разбирая дороги, и уже через мгновения стало тихо, только шумел ветер. Его нервы были натянуты до предела, и когда к нему приблизилась мать, он взглянул на ее испуганное лицо и забормотал: «Папа бы вышел, папа бы вышел…»

Она опустилась на колени и обняла его, а он продолжал говорить, как испорченная пластинка. Кончив лихорадочно бормотать, он истерично зарыдал.

Майра обняла его еще крепче. Его сердце билось так сильно, что она испугалась, как бы оно не выскочило вовсе. Затем краешком глаза она уловило какое-то движение и посмотрела в сторону дороги.

У самой кромки леса стояла худая фигура. Ветер трепал длинное темное пальто.

Когда она моргнула, все пропало, и она подумала, что сходит с ума.

– Пойдем, – мягко сказала она, хотя ее голос дрожал. Она не могла понять того, что увидела. На ее сына прыгнула жуткая пантера и была сбита в воздухе. Но она знала, что в эту ночь жизнь ее спасло то, что она не смела подвергать сомнению. В воздухе, словно резкий запах серы, буквально витало могущественное колдовство.

Вокруг них бушевал ветер. Он был резким, пронзительным и то и дело менял направление. Майра помогла сыну подняться, и они вместе пошли к дому. Она видела блеск глаз монстра, когда тот начал выползать из-под пикапа. Кем бы он ни был, у него хватило ума подождать, пока Нью не повернулся к нему спиной. Нью был в опасности, и теперь она это ясно понимала. Она могла закрывать глаза на Страшилу и прочих тварей, бродивших по Бриатопу, но, несомненно, это создание выманило Нью, чтобы убить! Он был для Майры всем, но как защитить его, она не знала.

Но все же был некто, кто знал все.

Она помогла сыну войти в дом, затем закрыла дверь и задвинула засов.

На краю леса, как хрупкое деревцо, стоял Король Горы и наблюдал за домиком Тарпов. На протяжении всей битвы Нью с пантерой он не шевельнулся, но теперь его плечи устало поникли, и он оперся на свой кривой посох. Ему было холодно, и из его носа текло. Он продрог до костей, и в его дыхании слышалось бульканье мокроты.

Он ждал, прислушиваясь к ветру. Ветер говорил ему о смерти и разрушениях, о том, что мир находится в переходном состоянии. Вокруг него кружились сухие листья, и некоторые застревали у него в бороде. Он вытер нос тыльной стороной ладони и подумал, что в былые времена, когда он еще был крепок и здоров, он бы так хватил Жадный Желудок о дуб, что полетели бы кости. Да и сейчас он неплохо встряхнул пантеру, но она найдет, где спрятаться и зализать раны, а с рассветом снова выйдет на охоту.

Этой ночью пантера сюда не вернется. В настоящее время мальчик в безопасности.

Но кто он такой? И какова его роль в битве, которую Король Горы ведет с той самой ночи, когда упала комета? Ответа на эти вопросы старик не знал.

Он задрожал и закашлялся. Его легкие снова начало жечь. Когда приступ прошел, он начал долгий путь домой.

25

В Гейтхаузе Рикс сделал волнующее открытие.

Одна из книг, принесенных из библиотеки прошлой ночью, оказалась гроссбухом, датированным 1864 годом и содержащим перечень имен, обязанностей и жалованья каждого слуги в Эшерленде. Там было триста восемьдесят восемь имен, начиная от ученика кузнеца и заканчивая главным егерем.

Но внимание Рикса привлекла записная книжка доктора Джексона Бойярда, директора заведения под названием «Приют Бойярда», расположенного в Пенсильвании. «Приют Бойярда» был частной лечебницей для душевнобольных. Записная книжка была старой и хрупкой, а многие страницы и вовсе отсутствовали. В ней месяц за месяцем прослеживалось развитие болезни пациентки доктора Бойярда: Джессамун Эшер, первой жены Лудлоу и матери Эрика.

Рикс сел за стол и раскрыл перед собой записную книжку. Свет на нее падал через его правое плечо. Прошел час, в течение которого он погружался в жуткие подробности душевной болезни. Его внимание отвлекали лишь некоторые яростные порывы ветра, нарушавшие его концентрацию. Джессамун Эшер, писал доктор Бойярд твердым почерком, была привезена в Приют в ноябре 1886 года. Судя по портрету, который доктор Бойярд видел во время визита в Лоджию, Джессамун Эшер была раньше элегантной молодой женщиной с волнистыми светло-каштановыми волосами и мягкими серыми глазами.

Двадцать третьего ноября 1886 года в комнату с обитыми войлоком стенами в «Приюте Бойярда» заперли сыплющую бранью сумасшедшую женщину в смирительной рубашке. Она выдрала почти все свои волосы, ее губы и язык были изуродованы постоянными укусами, а глаза, обведенные красными кругами, горели на белом как мел лице. Лудлоу не сопровождал свою жену. Ее привезли четверо слуг, среди которых был и Лютер Бодейн, дедушка Эдвина. Когда Джессамун была принята в приют, ей было двадцать шесть лет и она была безнадежно помешана.

Рикс продолжал читать, завороженный этим свеженайденным «скелетом в чулане». Несмотря на то, что Джессамун дочерью миллионера, владельца мануфактуры в Новой Англии, и получила хорошее образование, за семь лет жизни с Лудлоу Эшером она деградировала почти до животного уровня. Лишь спустя четыре месяца доктор Бойярд смог оставаться с ней в одной комнате, не боясь нападения. Ее симптомы, писал доктор Бойярд в декабре 1887 года, включают в себя безрассудную ярость, богохульство, скрежетание зубами, искаженные и бессмысленные молитвы, выкрикиваемые в полный голос, и припадки, «в течение которых несчастная миссис Эшер должна оставаться привязанной кожаными ремнями к кровати, с заткнутым кляпом ртом, дабы она не откусила себе язык».

Болезнь Джессамун, писал доктор Бойярд, кажется, берет начало с рождения Эрика в апреле 1884 года. Несколько раз Джессамун, чьим любимым занятием было ухаживать в саду за розами, одуванчиками и камелиями, пыталась убить младенца.

Лишь к лету 1888 года Бойярд смог убедить сумасшедшую хотя бы поговорить о ее сыне. До той поры имя «Эрик» ввергало ее в молитвы и проклятия. Но в течение того рокового лета буря, которая бушевала в мозге Джессамун, начала спадать, или, возможно, думал Рикс, Бойярд просто нашел нужное лекарство. Во всяком случае, временами сознание Джессамун прояснялось, и это давало возможность доктору изучить ее состояние.

Она должна убить Эрика, сообщила она доктору Бойярду, потому что его коснулся Сатана.

Эрик был еще младенцем, рассказывала она, когда это произошло. После полуночи она была разбужена сильной грозой. Она боялась грома и молний почти так же сильно, как и Лудлоу, потому что отец-пуританин учил ее, что гром – это проявление недовольства Бога, а молнии – Его копья, которыми Он разит грешников. Много раз, когда на улице бушевала гроза, Джессамун забивалась под одеяло и представляла себе, будто вся Лоджия трясется, а однажды в ее великолепной спальне после особенно сильного раската грома вылетело стекло.

В эту ночь по Лоджии хлестал яростный ливень. Когда прогремел гром, Джессамун показалось, что стены раскалываются. Где-то в доме разбилось стекло, а окна задрожали. Поднявшись с кровати, она спустилась вниз, в комнату Эрика. Но открыв дверь, она увидела в голубом свете молнии нечто. Над колыбелью Эрика склонялся силуэт крепкого широкоплечего мужчины. Но это был не человек. Его тело было бледно-серого цвета и, казалось, блестело, как мокрая кожа. При вспышке молнии она успела разглядеть, что рука этого создания была надо лбом спящего ребенка. Затем создание яростно, но грациозно, как балерина, повернулось к ней.

На мгновение она увидела его лицо, жестокое, но красивое. Его тонкий рот был искривлен в полуулыбке-полуусмешке, а глаза были как у кошки: темно-зеленые, гипнотически яркие, а зрачки расширены.

И перед тем, как свет молнии померк, создание исчезло.

Она закричала. Ребенок проснулся и тоже начал кричать. Она поняла, что увидела, и испугалась, что сходит с ума. Она не смела приблизиться к ребенку. Выбежав из комнаты, она в панике понеслась вниз и на лестнице упала, едва не сломав себе шею. Там она и лежала до тех пор, пока ее не нашел слуга и не позвал Лудлоу из его спальни.

Она видела, как Эрика коснулось воплощение зла, сказала Джессамун доктору Бойярду. Видела, как это создание нежно и покровительственно протянуло лапу над головой ребенка. Значение этого жеста, по крайней мере для Джессамун, было ясно: Эрика в будущем ждет служение Сатане. Он вырастет с меткой Сатаны на голове. И не счесть бедствий, которые он принесет миру, если ему позволить выжить. Эрик должен быть убит до того, как проявится заложенное в нем зло. Чтобы этого не допустить, Джессамун пыталась отравить младенца, но ей помешала няня. Пыталась скинуть его с лестницы, но ее удержала Дженни Бодейн, жена Лютера, их кухарка. После этого Джессамун заперли в ее комнате, но она смогла выбраться оттуда по карнизу, похитила Эрика из детской и понесла к горящему камину в банкетном зале.

Когда она собиралась швырнуть Эрика в огонь, ее заметил Лудлоу. Он бросился к ней, но она подняла свободной рукой кочергу и яростно ударила мужа по голове. Лудлоу блокировал удар своей черной тростью, но Джессамун, собрав все силы, снова отчаянно ударила. Кочерга попала Лудлоу по виску, сбила его на пол, где он лежал, не двигаясь. Вокруг его головы собралась лужица крови.

Джессамун схватила визжащего ребенка как уже ненужную куклу за шею и шагнула к огню.

Но в следующее мгновение Эрика вырвали у нее. Удивительным образом Лудлоу, с лицом, залитым кровью, удалось, шатаясь, подняться на ноги, чтобы спасти ребенка. Джессамун вцепилась ему в горло, и они стали бороться перед огнем. Лудлоу, хотя и оглушенный, смог с помощью трости сдерживать ее, пока подоспевшие слуги не схватили ее.

В 1888 и 1889 годах, как видел Рикс из записей, состояние Джессамун колебалось от спокойного до буйного сумасшествия. В конце октября 1889 года доктор Бойярд решил написать Лудлоу Эшеру, что состояние его жены безнадежно.

Лудлоу приехал в декабре в сопровождении Лютера и двух других слуг, чтобы увидеть Джессамун в последний раз. Менее двух месяцев Джессамун Эшер была обнаружена в своей комнате мертвой. Она зубами порвала подушку и глотала гусиный пух, пока он не забил ей горло. После чего задохнулась.

– Чудесно, – пробормотал Рикс, покончив с записной книжкой. Он оттолкнул ее в сторону, словно она была покрыта грязью, и подумал, рвался бы так Лудлоу спасти Эрика, если бы знал, что ждет их в будущем. Данное Джессамун описание создания, которое стояло над колыбелью Эрика, слегка напоминало фильмы ужасов Роджера Кормана. Естественно, она искала оправдания своей ненависти к Эрику, которая возникла, возможно, из-за того, что она чувствовала, как ребенок становится между ней и Лудлоу. Но каковы бы ни были истинные мотивы, они затерялись в прошлом.

В дверь Рикса кто-то тихо постучал, и он насторожился. Было почти два часа ночи. Кто, кроме Паддинг, мог бродить по дому? Бун около одиннадцати уехал в свой клуб и наверняка играет сейчас в покер. Рикс подошел к двери, которая была задвинута стулом и шкафом, и спросил:

– Кто там?

– Миссис Рейнольдс. Откройте, пожалуйста.

Рикс открыл. Свет в коридоре не горел, а миссис Рейнольдс держала серебряный канделябр с четырьмя горящими белыми свечами. Рикс впервые увидел ее без хирургической маски, и его первое впечатление о ее решительности окрепло при виде ее сильной нижней челюсти. В то же время было ясно, что уход за Уоленом утомил ее. Лицо сиделки было измученным, в свете свечей были видны темно-синие мешки под глазами и глубокие морщины вокруг рта. Ее взгляд был пуст и бесцелен. Она смотрела в никуда.

– Меня послал Уолен, – сказала она привычным шепотом. – Он хочет вас видеть.

– Прямо сейчас?

Она кивнула, и он последовал за ней по коридору. Когда Рикс протянул руку, чтобы включить свет, миссис Рейнольдс быстро сказала:

– Нет, пожалуйста, не делайте этого. Я велела слугам выключить почти весь свет в доме.

– Зачем?

– Так приказал ваш отец, – объясняла она, пока они шли. – Он сказал, что не может выносить звука бегущего по проводам электрического тока.

– Что?

– Он сказал, что это высокое дребезжащее завывание, – продолжала миссис Рейнольдс. – Иногда его слух обостряется, и он говорит, что этот звук беспокоит его больше всех прочих. Я увеличила дозу транквилизаторов, но они более не оказывают заметного воздействия на его нервную систему.

Они приблизились к лестнице, ведущей в Тихую Комнату. Запах разложения, к которому в другом конце дома Рикс постепенно привык, был здесь таким сильным и отвратительным, что он остановился, борясь с тошнотой. Я не могу опять туда идти, сказал он про себя, и у него внутри все содрогнулось. Боже правый!

Миссис Рейнольдс, идущая на несколько ступенек впереди, оглянулась. Желтый свет отбрасывал ее длинную тень на стену напротив. – Все будет в порядке, – сказала она. – Просто старайтесь дышать через рот.

Он последовал за ней наверх, к белой двери, и надел целых две хирургические маски и резиновые перчатки. Затем принял у нее канделябр, и она сделала то же самое. Перед тем как открыть дверь, миссис Рейнольдс снова забрала у Рикса канделябр и задула все свечи.

Их окружила темнота. На несколько ужасных секунд Рикс с ужасом почувствовал, что снова заблудился в Лоджии и не знает, в каком направлении идти. Но тут сиделка взяла его за руку и ввела в Тихую Комнату. Дверь бесшумно закрылась, и она провела его через комнату к кровати Уолена.

Осциллоскоп был выключен, и единственным звуком, слышным в помещении, было хриплое и неровное дыхание Уолена. Рикс слегка задел обо что-то подбородком, но промолчал. Миссис Рейнольдс отпустила его руку, и он почувствовал, что за ним наблюдают. Уолен продолжал дышать, пока в конце концов не издал грубое, едва различимое шипение. Рикс был вынужден напрячься, чтобы понимать, что говорит отец.

– Выйди, – скомандовал Уолен сиделке.

Рикс не слышал как она вышла, но знал, что она должна была подчиниться. Уолен медленно и мучительно подвинулся на кровати. Он заговорил, и Риксу снова пришлось сосредоточиться, чтобы понимать его. – Эта сука потом завернет меня в пеленки. – Уолен болезненно вздохнул. От этого вздоха у Рикса сжалось сердце. Это был такой человеческий, почти нежный и тихий звук.

– Я ненавижу ночь, – прошептал Уолен. – Ночью поднимается ветер. Я никогда не прислушивался к нему раньше. Теперь самого себя я слышу так, будто кричу сквозь ураган.

– Мне очень жаль. – Хотя Рикс сказал это как можно тише, он услышал хрип Уолена. Рикс вздрогнул и сжал кулаки.

– Говори тише, черт побери! О Боже… моя голова…

Риксу показалось, что он слышит, как отец плачет, но это могли быть и ругательства. Рикс зажмурился, его нервы были на пределе.

Прошла минута или две прежде чем Уолен снова заговорил.

– Ты и не думал навещать меня здесь время от времени. Что-нибудь не так? Или у тебя есть какие-то другие дела?

Неужели старик знает, что он задумал? – недоумевал Рикс. Нет, конечно же, нет! Не нужно паранойи.

– Я… думал, что тебе нужен покой. – Он прошептал это так тихо, что сам едва расслышал.

На этот раз без сомнений раздался короткий грубый смешок Уолена.

– Покой, – повторил он. – Хорошо сказано! Да, мне нужен покой! И я действительно скоро упокоюсь! – Он замолчал, чтобы выровнять дыхание, и когда он снова заговорил, его голос был таким жалобным, какого Рикс у него никогда не слышал. – Я почти готов умереть, Рикс. Это больше не мой мир. Я устал… я так устал.

Рикс был захвачен врасплох. Возможно, мысли о смерти в конце концов подточили Уолена, но он выглядел совершенно иначе, чем несколько дней назад, когда Рикс к нему заходил.

– Как Маргарет? – спросил Уолен. – Как она справляется?

– Неплохо.

– Я слышал, как вечером ругались Бун с Паддинг. Хотя сейчас это занимает меня менее всего. А Кэт? Каково твое суждение о ней?

Суждение, подумал Рикс. Странное он подобрал слово.

– С ней все в порядке.

– А ты? Как насчет тебя?

– У меня все нормально.

– Да. – К Уолену снова вернулся сарказм. – В этом я не сомневаюсь. Черт бы подрал этот ветер! Послушай только эти завывания! Ты что-нибудь слышишь?

– Нет.

– Тогда наслаждайся тишиной, пока можешь, – горько сказал Уолен. По трубкам под кроватью Уолена забулькала жидкость, и он издал тихий стон.

Глаза Рикса снова привыкли к темноте. Он увидел очертания скелета, лежащего на кровати. На подушке, рядом с головой Уолена, лежала черная трость. Тонкая рука Уолена была вытянута и сжимала трость так, будто ее у него отбирали.

– Над чем ты работал в библиотеке перед тем, как заболел? – спросил Рикс. Вопрос вырвался у него непроизвольно.

Уолен долго молчал, а затем сказал:

– Заболел? Заболел? Хотел бы я заболеть. Болезнь можно вылечить. О, видел бы ты лицо этого чертового доктора, когда он приходил в последний раз! Он стал бледным как рыбье брюхо и все время склонялся надо мной с маленьким фонариком, чтобы пощупать пульс, померить температуру и для прочих дурацких процедур! Он хочет, чтобы я лег в больницу. – Отец хрипло хрюкнул. – Можешь ли ты это себе представить? Вокруг кишат репортеры! Дни и ночи напролет меня беспокоят врачи и сестры! Я сказал ему, что он спятил.

Рикс кивнул. Уолен намеренно обошел вопрос, и он решил начать атаку с другой стороны.

– Я был в библиотеке, – спокойно сказал он. – Я попросил у Эдвина ключ, так как хотел что-нибудь почитать. И нашел там одну книгу. Книгу детских стишков. Она была посвящена Симмсу Эшеру. – Он обманом проник в пещеру льва теперь ждал ответа.

Уолен молчал.

Рикс не отступал.

– Сегодня я гулял с Кэт возле кладбища и нашел могилу Симмса. Почему ты скрывал, что у тебя был младший брат?

Уолен по-прежнему не отвечал.

– Что с ним случилось? Почему он умер? – Ему было любопытно, совпадут ли рассказы Уолена и Уилера Дунстана.

– И что ты там делал? – в конце концов спросил Уолен. – Изничтожал библиотеку?

– Нет. Я думал, ты не будешь возражать, если я зайду туда.

– Еще как буду! Эдвин свалял дурака, что позволил тебе туда войти, не спросив прежде меня!

– Почему? Ты пытаешься что-то скрыть?

– Те документы там… очень хрупкие. Я не хочу, чтобы их ворошили. Перед тем как я «заболел», как ты выразился, я просматривал некоторые документы для делового проекта.

Рикс нахмурился, озадаченный.

– Что общего могут иметь семейные документы с проектом для «Эшер армаментс»?

– Тебя это не касается. Но раз уж ты спросил о Симмсе, я тебе расскажу. Я не хочу ничего скрывать. Да, у меня был младший брат Симмс. Он был слабоумным и умер ребенком. Вот и все.

– От чего он умер? От врожденной болезни?

– Да. Нет… подожди. Это как-то связано с лесом. Я давно не вспоминал Симмса, и мне трудно восстановить события. Симмс умер в лесу. Он был убит зверем. Да, точно, так и есть. Симмс бродил по лесу и его убил дикий зверь.

– Какой именно зверь?

– Я не знаю. Это было очень давно. Какое сейчас это имеет значение?

Действительно, какое, подумал Рикс и сказал:

– Полагаю, что никакого.

– Симмс был слабоумным, – повторил Уолен. – Ему нравилось ловить бабочек, но он ни черта не мог поймать. Я помню… когда в Лоджию принесли то, что от него осталось, я видел тело, пока отец меня прогнал. В руке Симмс сжимал цветы. Желтые одуванчики. Он собирал цветы, когда на него прыгнул зверь. Я помню, как сильно плакала мать. Отец заперся в своем кабинете. Да… это было очень давно.

Рикс был разочарован. Ничего таинственного в Симмсе не оказалось. Было ясно, что Уолен никогда не упоминал Симмса потому, что никогда не считал его человеком – брат был для него дурачком, который собирал цветы, когда его убили.

– Я вызвал тебя сюда, – сказал Уолен, – потому что я хочу через тебя сообщить кое-что семье. За завтраком ты поставишь их в известность, что отныне в доме больше не будет гореть электрический свет. Все использование электричества должно быть урезано насколько возможно. Я не могу контролировать шум ветра, стук сердца или этих проклятых крыс, которые скребутся в стенах, но иногда я слышу, как электрический ток бежит по проводам. Сегодня это случилось дважды. Этот звук словно бы скребет мои кости. Ты понял?

– Я думаю, им это не понравится.

– Мне все равно, что им нравится, а что нет! – прошипел Уолен. – Пока я жив, я все еще хозяин дома. Ты понял?

– Да, – ответил Рикс.

– Хорошо. Тогда исполняй. Теперь можешь идти.

Чувствуя себя как уволенный слуга, Рикс начал искать в темноте дорогу к двери. Но затем остановился и снова повернулся к Уолену.

– В чем дело?

– Я окажу тебе эту услугу, если ты окажешь услугу мне. Я бы хотел узнать об агентстве Буна.

– О его агентстве? А что такое?

– Это-то я и хочу знать. Ты вкладываешь в него деньги. Что делает это агентство?

– Оно заключает контракты и нанимает артистов. А ты что думал?

Под двумя хирургическими масками Рикс тонко улыбнулся.

– Каких именно артистов? Актеров? Певцов? Танцоров?

– Это наше с Буном дело, и тебя оно не касается.

Рикс насторожился. Уклончивость Уолена говорила ему, что он ходит по запрещенной территории, и он был намерен выяснить, в чем дело почему.

– Это что-то настолько плохое, что ты не хочешь, чтобы узнал кто-нибудь еще? – спросил он. – Чем же занимается братец Бун? Порнографией?

– Я сказал, что ты можешь идти, – раздраженно проскрежетал Уолен.

До Рикса дошло: чем бы Бун ни занимался, Уолен не хочет, чтобы об этом знали Маргарет и Кэт. Быть может, это еще одна причина, по которой Паддинг не дозволяется покидать поместье. Она не только знает слишком много о семье Эшеров, но и узнала, чем занимается агентство Буна.

– Я могу узнать об этом у Паддинг, – спокойно сказал он. – И я уверен, что мама тоже захочет об этом услышать. – Он снова направился к двери.

– Постой.

Он остановился.

– Ну?

– Ты ведь всегда презирал Буна, не так ли? – прошептал Уолен. – Почему? Потому что у него больше мужества, чем у десятка таких, как ты? Ты не принес мне ничего, кроме позора. Даже тогда, когда ты был мальчиком, я видел, какой ты бесхребетный. – Холодная грубость в голосе отца больно задела Рикса. Он напрягся в попытке приспособиться к боли от презрения Уолена. – Ты никогда не давал сдачи. Ты позволял Буну топтать себя как кусок дерьма. О, я наблюдал за тобой. Я знаю. Теперь ты не знаешь, как выпустить скопившуюся в тебе ненависть, и хочешь навредить мне. Ты был ничем, ничем ты и…

Рикс шагнул вперед. Гнев расшатал его самоконтроль. Его лицо горело, и он чуть не закричал, но на последней секунде стиснул зубы.

– Ты знаешь, папа, – сказал он, едва удерживая себя на шепоте, – я всегда считал, что Гейтхауз прекрасно смотрится освещенным. Сейчас я, вероятно, пройду по комнатам и заставлю весь дом сверкать как новогоднюю елку. – Ему было стыдно, но он не мог, да и не хотел остановить себя в этот момент. Он должен продолжать, он должен дать сдачи, грубость за грубость. – Подумай, как электричество побежит по проводам! Разве это не грандиозно? Ты давно принимал транквилизаторы, папа?

– Ты не сделаешь этого. У тебя не хватит храбрости.

– Мне очень жаль, – Рикс повысил голос до нормального, и Уолен забился в конвульсиях, – я не расслышал. Агентство. Чем оно занимается? – В его глазах стояли слезы гнева, а сердце сильно стучало. – Расскажимне!

– Тише! О, Боже! – простонал Уолен.

– Расскажи, – с легким нажимом произнес Рикс.

– Твой… брат… набирает исполнителей. Исполнителей… для шоу.

– Каких именно шоу?

Уолен неожиданно поднял голову с подушки. Его тело яростно задрожало.

– Шоу! – сказал он. – Агентство Буна… ищет уродов для карнавальных шоу! УЙДИ! УЙДИ С МОИХ ГЛАЗ!

Рикс уже отыскал дверь. В темноте он споткнулся на ступеньках и чуть не упал. Миссис Рейнольдс ждала его в коридоре с зажженным канделябром и, сорвав со своего лица маски, Рикс сказал ей, что отец закончил говорить с ним и она может вернуться в Тихую Комнату.

Когда сиделка ушла, Рикс прислонился к стене, борясь с тошнотой. В висках яростно ломило, и он стиснул их ладонями.

То, что он только что сделал, было ему отвратительно. Он чувствовал себя замаранным. Он понимал, что сделал то же, что мог сделать и сам Уолен, и Эрик, и любой другой Эшер. Но он ведь не такой, как они! Боже правый, не такой!

Через несколько минут дурнота прошла. Головная боль продолжалась немного дольше, а затем тоже медленно пошла на убыль.

Осталось холодное непривычное возбуждение.

Это было новообретенное чувство силы.

Рикс глубоко вдохнул гнилой воздух и двинулся в темноту.

Часть пятая Пора поведать историю

26

По небу быстро бежали серые облака. Рейвен Дунстан ехала на своем стареньком «Фольксвагене» на гору Бриатоп. Редкие сильные порывы ветра прорывались сквозь деревья и били по машине, а шины скользили по толстому слою опавших листьев.

Около часа назад она отыскала дом Клинта Перри и сказала ему, куда хочет отправиться. Перри, худой человек с орлиным носом, одетый в спецовку, посмотрел на нее как на сумасшедшую. Туда длинный подъем, предупредил он ее, и сама дорога такая плохая, что когда пару месяцев назад они с шерифом Кемпом поднимались наверх, днище его грузовика оказалось пробито. Рейвен настояла, чтобы он нарисовал ей карту, и предложила ему двадцать долларов за то, чтобы он ее сопровождал, но Клинт сказал, как показалось Рейвен, немного нервно, что у него есть другие дела.

Она уже довольно далеко отъехала от дома Тарпов, миновав несколько других ветхих, спрятанных в тени хижин. На перекрестке, который Перри отметил на карте, она повернула влево. Почти сразу же колеса ее автомобиля запрыгали по мелким ямкам с лужицами. Дорога шла вверх так круто, что Рейвен была убеждена: ее машина подняться не сможет. Но, выжав газ до упора, она была вознаграждена: склон вскоре стал более пологим. Слева, сквозь прогалины в лесу, ей был виден Эшерленд. Дымоходы и шпили Лоджии Эшеров пронизывали тонкие низкие облака.

Еще примерно милю Рейвен терзала свою машину и ругала себя за тупость, из-за которой приехала сюда. Затем неожиданно она обогнула лес, и дорога закончилась грудой больших камней. Между скалами вилась исчезающая в лесу тропинка.

Следуя рекомендациям которые, дал ей Перри, он оставила машину и пошла по тропинке. Подъем был крутой, и не прошла она еще и тридцати футов, как у нее заныла нога. Колючий кустарник обвивал деревья, и лес по краям тропинки был непроходим. Здесь-то, на вершине подъема, Рейвен и увидела впервые разрушенный город, который стоял на верхушке горы.

Называть это городом, подумала Рейвен, было сильным преувеличением. Возможно, более ста лет назад это было какое-то мелкое поселение, но сейчас здесь сохранились лишь груды камней да кое-где развалины стен и дымоходов. Пара каменных строений все еще производила впечатление относительно не тронутых разрушением, но лишь одно из них венчало некое подобие крыши, а стены другого были все в зияющих дырах. Как ни странно, но руины не заросли деревьями, колючками или вьюнком. Хотя несколько отдельно растущих кустов и пытались расти на темной и голой земле, руины располагались посреди расчищенного каменистого участка. Даже редкие деревья, пустившие корни в развалинах, выглядели засохшими и окаменевшими, а их голые ветки застыли под жуткими углами. Место казалось безлюдным и покинутым много-много лет назад.

Рейвен замерзла и подняла воротник вельветового жакета. Если старик на самом деле живет здесь, недоумевала она, то как он вообще смог выжить? Рейвен двинулась по тропинке в глубь руин. Земля под ногами скрипела. Она остановилась, нагнулась и зачерпнула горсть земли.

В ее ладони блеснули оплавленные бисеринки стекла. Она высыпала землю и поднялась. Оказавшись среди руин, Рейвен заметила, что большинство раскрошившихся камней похожи на куски угля. Когда-то в прошлом здесь бушевал очень сильный огонь. Она сбросила опавший лист с ботинка и посмотрела вниз, на стеклянные бисеринки на земле.

Затем она обошла стену с другой стороны и остановилась. На черных камнях проступал бледно-серый силуэт человека. Его руки были раскинуты так, будто он ударился о стену. Все тело было изогнуто, как знак вопроса. Ноги фигуры были странной формы и едва походили на человеческие. Одна рука была поднята словно в мольбе.

Внимание Рейвен привлекла груда камней. Она осторожно, из-за боли в ноге, нагнулась. Из одного камня торчал ржавый гвоздь. На другом были очертания руки и кисти.

Рейвен провела пальцами по камню. Она помнила фотографии, которые видела в книге про Хиросиму. На тех фото были изображены силуэты жертв атомной бомбы, запечатленные на стенах, точно так же, как и эти фигуры. Что бы здесь ни случилось, мрачно подумала Рейвен, но результат – силуэты, черные камни, выжженная земля с осколками стекла – был таинственным образом очень похож на последствия взрыва атомной бомбы.

Рейвен поднялась на ноги. Какого рода катастрофа оставила такие следы? И когда? Почему этот город был построен на вершине горы? Кем были его обитатели?

Размышляя над этими вопросами, она отвернулась от камней и обнаружила старика, который стоял примерно в десяти футах от нее, за опаленной стеной.

Он опирался на сучковатую трость, а его голова была наклонена, чтобы было удобнее видеть здоровым глазом. Рваная одежда была грязна, ветер трепал длинное темное пальто старика.

– Нашла что-нибудь интересное? – спросил он. Его взгляд сверлил ее насквозь.

Это был тот самый старик, которого Рейвен чуть не сбила на дороге.

– Я… не знала, что вы здесь.

Он хмыкнул.

– Наблюдал за вами от этой стены. Видел, как вы нагнулись над этими камнями. Отсюда, с этого самого места.

Невозможно, подумала Рейвен. Если так, то почему она его не увидела, когда обошла стену?

– Кто вы? – спросил он. – Что вам здесь нужно?

– Меня зовут Рейвен Дунстан. Я владелица газеты «Фокстонский демократ». – В его единственном глазу не было и намека на то, что он понял. – Это газета, издающаяся в Фокстоне, – объяснила она. – Я пришла сюда, чтобы найти вас.

– Что ж, вы меня уже нашли. – Он посмотрел в ту сторону, откуда она пришла. – Вы взобрались на гору на том маленьком желтеньком автомобиле? Даже ветер может поднять его и скинуть прямо в Эшерленд.

Рейвен снова была озадачена. Машина отсюда была не видна. Как он узнал, что она желтая?

– Дорога не слишком хорошая, но я ее одолела. А вы живете здесь один?

– Один, – ответил он. – И не один. Что случилось с вашей ногой?

– Я… повредила ее, много лет назад. Несчастный случай.

– Вы тогда были маленькой девочкой, – сказал он, констатируя факт, и осторожно прикоснулся к ее колену своей тростью.

– Да. – Она отступила. Ее колено пронзила острая боль.

Он кивнул, харкнул и сплюнул на землю мокроту. Когда он опять глубоко вдохнул, Рейвен услышала, как в его легких булькает жидкость. Лицо старика было желтое. Она пристально посмотрела на сеть шрамов, которые покрывали большую его часть. Правый глаз у него отсутствовал. Левый, хотя и покрытый тонкой серой пленкой, был бледно-зеленым, и в нем светился острый ум. Старик был очень худой и слегка дрожал от холода. О том, сколько ему лет, она не имела ни малейшего представления. Скорее всего, где-то от семидесяти до ста. Но одно было очевидно: старик был болен.

– Прохладно здесь, на открытом месте, – сказал Король Горы и кивнул в сторону неба. – Погода меняется. Ветер сгоняет облака. Будет буря. – Дрожащей рукой он оторвал от земли конец трости и показал ею на жилище, еще сохранившее остатки крыши. – Это мой дом. Внутри будет теплее. – И, не дожидаясь ее, развернулся и направился туда, нащупывая тростью тропинку.

Рейвен пришла в ужас от условий жизни старика, но стены хотя бы сдерживали ветер. В холодном очаге лежало несколько обгоревших деревяшек. Пол был усыпан пустыми консервными банками. Матрас на полу был покрыт рваным оранжевым одеялом, из-под которого торчали газеты. По мнению Рейвен, место было отвратительное.

Король Горы опустился на матрас. Рейвен слышала, как скрипнули его суставы. Он разразился кашлем, который продолжался около минуты, затем сплюнул в пустую банку из-под бобов, стоявшую позади его постели. Его лицо неприятно сморщилось.

– Я не могу писать, – сказал он страдальческим голосом. – Хочу, но не могу.

– В клинике Фокстона есть доктора, которые могли бы вам помочь.

– Доктора? – огрызнулся старик. Он фыркнул и снова сплюнул в банку. – Доктора – это дипломированные убийцы. Они всаживают в вас иглы и пичкают вас пилюлями. Я не поеду в Фокстон. Слишком много людей. Я останусь там, где я есть.

– Вы давно больны?

– С тех пор, как упала комета, – ответил он. – Я не помню, когда не был больным. Это приходит и уходит. Здесь все еще холодно, не так ли?

– Он скосил здоровый глаз в сторону очага.

Рейвен почувствовала спиной прилив тепла раньше, чем услышала внезапное шипение огня. Пораженная, она мгновенно обернулась к очагу. Дрова горели. Старик их не касался, но они загорелись.

– Как… вы это сделали? – спросила она.

– Что сделал?

– Огонь. Как вы… зажгли огонь?

– Тише! – Король Горы схватил свою трость и встал. Чтобы распрямить спину, ему потребовалось немного больше времени, при этом он зашипел от боли. Он зашаркал к двери и выглянул наружу. Из-под его ног покатились пустые банки и бутылки. – Кто-то приближается, – заявил он. – Двое. Женщина и мужчина. Нет. Женщина и мальчик. Едут по дороге. Мальчик ведет. Это он. – Старик помедлил, его трость была вытянута вперед, как антенна. – Да, – сказал он. – Все верно, это он.

Рейвен все пялилась на горящие поленья. Она была в замешательстве и едва ли слышала, что говорил старик. Она протянула к огню руки, чтобы убедиться в его реальности.

– Женщина видит желтенький автомобиль, – пробормотал старик. – Она узнает его. Она хочет уехать обратно вниз. – Он быстро взглянул на Рейвен.

– Она тебя чертовски не любит.

– Кто? – Рейвен потерла голову онемевшими пальцами. – Миссис Тарп?

– Да. Она боится тебя. – Он помедлил, а затем удовлетворенно хмыкнул.

– У мальчика больше ума. Они идут вверх по тропе. – Король Горы заковылял встречать гостей.

Оставшись одна, Рейвен отвернулась от очага. Она, непонятно почему, чувствовала себя не в своей тарелке, вторгнувшейся чужой мир, который не соответствовал ее представлениям о реальности. Старик не касался дров… но они вспыхнули. Он знал, что кто-то идет, на расстоянии в сто футов или даже больше. Он даже подтвердил, что Майра Тарп ее боится. Что он за человек и почему он предпочел жить здесь в руинах один? Рейвен оглядела царящий вокруг беспорядок. Под дырами в крыше стояли ведра, чтобы собирать воду. Повсюду валялись сухие листья, бутылки и консервные банки.

Ее взгляд остановился на матрасе и до нее медленно дошло, чего она не заметила раньше.

Под оранжевым одеялом виднелись смутные очертания человеческого тела.

Рейвен уставилась туда, не шевелясь. Затем она медленно приблизилась к матрасу и стянула одеяло.

Под ним была оказалась из газет, лохмотьев и журнальных страниц. Оттуда поднимался сырой запах плесени. Фигура, погребенная под лохмотьями и бумагой, теперь была видна более отчетливо. Рейвен решилась стряхнуть одну из тряпок на пол. Под ней снова были бумаги. Она схватила пожелтевшую газетную страницу за край и аккуратно ее приподняла.

Она поняла, что смотрит на хрупкую руку скелета.

Убрав еще клок тряпья, она обнаружила часть грудной клетки.

Быстро отступив от матраса, Рейвен поняла, что Король Горы спит на своей кровати вместе со скелетом.

Из огня летели искры. Рейвен оглянулась через плечо и увидела в дверях старика. Давно ли он там стоял, она не знала, но сейчас он, казалось, совсем потерял к ней интерес. Он пересек комнату, чтобы погреться перед огнем, и несколько раз кашлянул, чтобы освободить легкие от избытка жидкости.

В следующий момент в дом вошел Нью. На нем был свитер и коричневый пиджак. Лицо мальчика было очень бледным, и оттого заживающие царапины ярко выделялись на нем. Он нес бумажный пакет. Майра Тарп остановилась в дверях, и ее рот горько искривился.

– Ну-ну, – сказала она, – гляди-ка. Я видела внизу вашу машину. Если бы Нью не уговорил меня, мы бы уже давно ушли. Кажется, вы появляетесь, как чертик из табакерки.

– Стараюсь.

Сморщив нос, Майра вошла в дом. Она стала рядом с дверью, прислонившись спиной к стене. Ее испуганный взгляд метался между Рейвен и Королем Горы.

– Отдай то, что мы принесли, Нью.

Нью протянул старику пакет. Старик осторожно принял его, заглянул внутрь, а затем взял его за угол и высыпал содержимое на пол. Посыпались консервы.

– Бобов не было, – нервно сказала Майра, когда он стал рассматривать банки. – Но мы принесли вам консервированные фрукты и пару банок тушенки.

Король Горы отобрал консервированные фрукты, потряс их и подержал рядом со своим ухом.

– Они свежие, – заверила его Майра. – Куплены всего несколько дней назад на рынке в Фокстоне.

Он хмыкнул, явно удовлетворенный. Его глаз был направлен на мальчика.

– Нью. Так тебя зовут?

– Да, сэр. Ньюлан Тарп. – Внутри у Нью все дрожало, но он был твердо намерен не показывать этого. Когда они с матерью поднимались по тропинке, Король Горы неожиданно появился сзади них. Затем, не говоря ни слова, он повел их через руины в этот старый заброшенный дом. Мать Нью заупрямилась, когда обнаружила машину Рейвен Дунстан, но Нью ее уговорил. Раз мы заехали так далеко, сказал он, почему мы не должны идти дальше? Что из того, что газетчица тоже там, в руинах? Какое это имеет значение? Майра сказала, что имеет, и большое, но появление Короля Горы прекратило дальнейший спор.

– Сколько тебе лет?

– Пятнадцать, сэр.

– А ты знаешь, сколько мне лет? – спросил старик не без гордости. – Я родился в… дай подумать… я родился в 1919 году. Когда мне было пятнадцать, я… – Его голос сорвался. Затем он сказал. – Я был прямо вот здесь. Это было уже после того, как упала комета. У меня теперь нет ясности в голове. Но я помню год, когда мне было пятнадцать, потому что это был год, когда Лизабет исполнилось девять и он ее чуть не утащил.

– Лизабет? – Рейвен взглянула в сторону матраса.

– Моя сестра. После того, как упала комета, остались я и она. Мы пришли сюда вместе. Это было в… – Он нахмурился, пытаясь вспомнить, а затем покачал головой. – Давным-давно.

– Кто чуть не утащил ее? – спросил Нью. – Страшила?

– Нью! – предостерегающе сказала его мать.

– Он, – сказал старик. – Страшила. Бродяга Бриатопа. Крадущий Детей. Называйте как хотите. Я знаю кто он такой на самом деле: прислужник самого Дьявола. Мы с Лизабет поставили ловушки на зайцев. Вечером она пошла посмотреть, что мы поймали. Она шла через лес и увидела его. Он был к ней так близко, что она могла бы к нему прикоснуться. Он кинулся на нее, и она бросилась бежать. Она слышала, как он приближается к ней – все ближе и ближе. Она сказала, что он мог бежать как ветер, а шипы и колючки не были ему помехой. Лизабет бежала так быстро, что едва не задохнулась. И все это время он призывал ее остановиться, прилечь и передохнуть, потому что она устала и нет смысла пытаться убежать.

– Он ей говорил? – спросила Рейвен.

Старик постучал по своей голове.

– Здесь. Она слышала его здесь. Она говорила, что его голос был как струя холодной воды в жаркий день. И он заставлял ее захотеть прилечь и отдохнуть. Но она знала, кто он такой и что он пытается ее обмануть. Так что она не слушала. Каждый раз, когда ей хотелось остановиться, она думала о звуке, с которым упала комета, и благодаря этому продолжала бежать. Она не останавливалась до тех пор, пока не прибежала обратно, и с тех пор никогда не выходила без меня.

– Лизабет видела его лицо? Как он выглядит?

– Его лицо… менялось. – Старик положил палец на крышку консервной банки, нажимая тут и там, словно пытаясь проткнуть жестянку. – Сначала у него было лицо, а потом не стало. Лизабет сказала, что она видела белизну его кожи… а затем лицо пропало. На месте лица была дырка. – Он снова обратил внимание на мальчика, склонив голову набок. – Ты тоже его видел, не так ли?

– Да, – ответил Нью.

– И его черную кошку, Жадный Желудок. Он приходил этой ночью, не так ли?

– Да. – Он чувствовал себя беспомощным, как замок перед ключом. Он чувствовал, что Король Горы его прощупывает и изучает, постепенно раскрывая настежь.

– Твоя мать боится, – тихо сказал Король Горы. – Шибко боится. В ее сердце давно поселился страх. Это делает ее почти слепой. Но ты, ты уже начинаешь ясно видеть, не так ли?

– Я не знаю.

– Тарп, – прошептал старик. В его дыхании слышалось тихое бульканье мокроты. – Тарп. Человек, который жил в том доме, был твоим отцом?

Нью кивнул.

– А как его звали?

– Бобби, – вставила Майра.

– Бобби Тарп. Я видел, как он приходил и уходил. Иногда стоял всю ночь в лесу через дорогу и просто наблюдал. Я ходил за ним на утес и видел, как он смотрит вниз на Эшерленд. Я знал, что было у него в голове, что его звали и искушали. Я много раз ходил за ним, когда он покидал свой дом и гулял в лесу. О, он меня никогда не видел, но я все равно там был. Однажды он спустился с Бриатопа к этой Лоджии и стоял на берегу. Он так сильно хотел войти внутрь, что терпел из последних сил. Но он сопротивлялся. Я помогал ему сопротивляться, потому что знал: один он не справится. Так же, как ты, парень, не смог бы выбраться из колючек один. Не смог бы в одиночку удержать Жадный Желудок.

– Что? – прошептал Нью.

– Я ничего о тебе не знаю, – продолжал Король Горы, – как ничего не знал и о твоем папе. Но я прекрасно знал, что он нужен Лоджии. И я знаю, что ты тоже ей нужен. Я и тебя видел на утесе. Видел, как ты глазел на тот дом, желая погулять по его комнатам и потрогать прекрасный мрамор. Прошлой ночью Жадный Желудок приходил не для того, чтобы тебя убить. Он приходил тебя проверить, узнать, камень ты или бумага. Твой отец перед смертьюстал слабым. Тебе нужно сказать спасибо, что он мертв, потому что он был готов войти в Лоджию, а каким бы он вышел оттуда – тебе лучше не знать.

Рейвен, совершенно запутанная, покачала головой. Ей казалось, что старик нес ахинею. Он сошел с ума или она?

– В Лоджии Эшеров никто не живет. Она пуста.

– Я не говорил, что там живут люди, женщина! – презрительно сказал ей Король Горы. Он бросил в ее сторону быстрый взгляд и снова перевел его на мальчика. – Твоего отца домогался не человек. Тебя требует не человек. Лоджия, парень, это не просто комнаты и прекрасный мрамор. У нее есть черное сердце и голос, который как нож в ночи. Я знаю, потому что она общается со мной с того самого момента, как упала комета. Она ругает, искушает и зовет меня, просачивается в мои сны и пытается меня задушить. То же было и с твоим отцом, то же происходит и с тобой. Только я уже старик, и довольно скоро Жадный Желудок проникнет в мой дом, и я буду слишком слаб, чтобы его сдержать. Так мне придет конец, но Лоджия теперь хочет тебя. Так же, как она хотела твоего отца.

Старик крепко сжал свой посох. Его единственный глаз продолжал смотреть твердо.

– Он был готов сдаться, парень. Каменная стена, которую он воздвиг в своей душе, расходилась по швам. Вот почему… я должен был быть уверен, что он больше не сможет слушать.

Майра затаила дыхание. Нью не шевелился, но его сердце бешено стучало.

– Я убил его, парень, – тихо сказал Король Горы. – С таким же успехом я мог бы приставить к его голове ружье и вышибить ему мозги. В день, когда это произошло, он встретил меня на склоне горы. Я знал, какую работу он выполняет. Он был слаб, и от меня много не потребовалось. Все, что он должен был сделать, это наполнить шину воздухом и продолжать ее наполнять, пока она не взорвалась. Он так и не понял, что сделал.

Нью молчал. К его лицу прилила кровь, и на висках пульсировали синие жилки. Первой недоверчивым хриплым голосом заговорила Майра:

– Вы… вы просто сумасшедший старик! – Она встала позади сына. – Вы никогда не знали моего Бобби! И ничего особенного в вас нет! Вы просто старый сумасшедший лгун!

– Посмотри на меня, парень, – приказал Король Горы. Он вытянул трость и приподнял ею подбородок Нью. – Ты ведь знаешь, лгу я или нет, не правда ли?

Нью оттолкнул трость в сторону. Он беспомощно посмотрел на Рейвен и начал что-то говорить, но тут его голос сорвался, и он застыл в оцепенении. На бледном лице отразилась целая буря эмоций. Он заставил себя вернуть старику ледяной взгляд.

– Вы… сумасшедший старик, – с заметным усилием сказал Нью. – И ничего особенного в вас нет! – Он резко развернулся и вышел из дома. Майра кинула на Рейвен ядовитый взгляд и поспешила за сыном.

Король Горы глубоко вздохнул. В его легких шумело, и он едва сдержал приступ кашля.

– Он знает, – сказал он, отдышавшись. – Он не хотел говорить этого перед своей мамой, но он знает.

А ты совсем свихнулся, подумала Рейвен. От очертаний скелета под лохмотьями и газетами у нее по спине бежали мурашки. Она предположила, что это сестра старика, но вдруг это была не она? Что, если это был скелет одного из тех детей, чьи фотографии, напечатанные ею, висели на стендах объявлений.

– Когда умерла ваша сестра? – спросила она.

– Я не знаю года, – устало сказал он и потер здоровый глаз. – Ей было двадцать лет… или двадцать два. Я не могу вспомнить. Вы видели ее кости.

– Почему вы ее не похоронили?

– Я хочу, чтобы до нее никто не добрался. Я поклялся ее защищать, что и делал все это время. – Прихрамывая, он подошел к кровати, приподнял рваное одеяло и запустил руку под кучу тряпья. – Не хотел, чтобы тот, кто ее убил, сглодал ее кости. – Он вытащил маленький, почти развалившийся череп. Нижняя челюсть у него отсутствовала, а нос провалился. – Это сделала пантера. Поймала ее средь бела дня, у реки. – Он нежно поместил череп обратно и взял отложенную им консервную банку с фруктами. – Парень знает, – пробормотал он. – Он знает.

– Что знает?

Король Горы пристально посмотрел на нее и тонко улыбнулся.

– Что он похож на меня, – сказал он, протыкая указательным пальцем крышку консервной банки так, словно это был мокрый картон. Он вытащил палец обратно и слизал с него фруктовый сироп.

С Рейвен было достаточно. Она выбежала из дома. За своей спиной она слышала перешедший в спазматический кашель смех старика. Она бежала мимо фигур на стене, по земле, усыпанной бисеринками стекла, и ни разу не обернулась.

Добежав до машины, она получила еще один шок.

«Фольксваген» теперь смотрел вниз. Что-то взяло и развернуло ее автомобиль. Она быстро скользнула за руль и завела машину.

Она была почти на половине пути вниз, когда до нее дошло, что она бежала по руинам.

Ее хромота исчезла.

27

Когда Уилер Дунстан открыл входную дверь, Рикс протянул ему записную книжку доктора Бойярда. Дунстан аккуратно и с удовольствием ее пролистал, а затем молча сделал Риксу знак, чтобы тот зашел.

Дунстан положил записную книжку на стол и принялся набивать табаком трубку.

– Этим утром мне звонил мистер Бодейн, – в конце концов сказал он. – Он подтвердил то, что мне рассказала о вас Рейвен. О том, что вы профессиональный писатель. Вчера я звонил в библиотеку, узнать, есть ли у них какие-нибудь книги Джонатана Стрэйнджа. У них не оказалось. Тогда я послал парня из «Демократа» в книжный магазин на Крокетт-Молл. – Его кресло развернулось к книжной полке и он показал Риксу экземпляры «Сходки» и «Огненных пальцев». – Прошлым вечером прочел понемножку из каждой. Они вовсе не плохи, но и не слишком хороши.

– Благодарю вас, – сухо сказал Рикс.

– Таким образом, – продолжал Уилер Дунстан, повернувшись в своем кресле и задумчиво посмотрев на Рикса сквозь табачный дым, – вы хотите помочь нам с этой книгой и полагаете, что я ухвачусь за эту идею, так как вы профессиональный писатель.

– Примерно так.

– Я работаю над этим замыслом долгое время. Я полагаю, можно сказать,

– его рот скривился, – что это любимая работа. Рейвен и я составляем хорошую команду, и я не уверен, что нам нужен еще кто-то.

– Возможно, это так, – согласился Рикс, – но я показал вам, как серьезно я к этому отношусь. Придя сюда, я чертовски рискую. Мне пришлось после ленча выскользнуть из дома, как вору. Я могу приносить из библиотеки Гейтхауза все, что вам нужно. Я могу помочь вам писать. И, самое главное, имя Эшера на обложке придаст книге настоящую солидность. Вы об этом подумали?

Дунстан не ответил, но его глаза так сузились, что стали почти не видны. Очко в мою пользу, подумал Рикс.

– Я принес вам эту записную книжку. И рассказал вам то, что вы хотели узнать, не так ли?

Его собеседник хмыкнул.

– Я давно знал о «Приюте Бойярда». Я проработал этот материал несколько месяцев назад и вернул эту книжку мистеру Бодейну. Прошу прощения, но я все еще не убежден. Я не могу точно понять, почему вы так сильно хотите мне помогать. – Он вцепился в трубку, как бульдог. – Если вы думаете, что так просто прийти сюда и наложить лапу на рукопись или, может, уничтожить ее, то вы, мой друг, ошибаетесь.

Это походило на попытки найти трещину в гранитной стене.

– Эдвин мне доверяет, – сказал раздраженный Рикс. – Почему вы не хотите поверить мне?

– Потому что я не слишком доверчив.

– Что же, прекрасно. В таком случае, что я должен сделать, чтобы вы стали мне доверять?

Дунстан задумался над этим вопросом. Он подкатил к окну и посмотрел на быстро бегущие по небу серые облака. Затем посмотрел на Рикса.

– Мистер Бодейн вошел в дело с условием, что он будет только поставлять документы, не давая никакой устной информации. Я полагаю, что он на свой собственный манер все еще остается лояльным к Уолену, и я уважаю это. Он не мог мне сказать, в каком состоянии находится Уолен, и поэтому мне пришлось узнавать это у вас. У меня есть несколько вопросов, которые нуждаются в ответах. Они связаны с историей Эшеров. И только Эшер может дать мне ответы на них.

– Испытайте меня.

Дунстан кивнул в сторону кресла, и Рикс сел.

– Что ж, хорошо. Я хочу узнать кое-что насчет трости. Черной трости с серебряным набалдашником в виде головы льва. Почему она так важна для вашей семьи? Откуда она появилась и почему каждый патриарх носит ее как своего рода королевский скипетр?

– Насколько я знаю, Хадсон Эшер привез ее из Уэльса. Вероятно старик Малькольм тоже ее носил. Я думаю, каждый, кто владел ею, считался главой семьи и единолично распоряжался поместьем и делом. Тут нет никакого секрета.

– Может быть, и нет, – сказал Дунстан, – но, возможно, в этом есть кое-что еще. – Он выпустил дым из угла рта. – Трость не всегда была в вашей семье. Однажды она была украдена. У Арама Эшера, вашего пра-пра-дедушки. И около двадцати лет она отсутствовала. В те двадцать лет ваша семья хлебнула лиха. Арам был убит на дуэли, Лудлоу несколько раз чуть не погиб, у Шанн, сводной сестры Лудлоу, трагически прервалась карьера, Эшерленд наводнили войска, а пароходы и железные дороги, принадлежавшие вашей семье, вместе с текстильным бизнесом пошли прахом.

Такой наплыв информации поразил Рикса.

– Вы считаете, что между всем этим и тростью есть какая-то связь?

– Нет. Всего лишь предполагаю. Это был, вероятно, самый несчастливый период в истории Эшеров. Единственным, что не слишком сильно пострадало, был оружейный бизнес. Во время гражданской войны он приносил большие прибыли, особенно с того момента, как «Эшер армаментс» стала продавать ружья, патроны и снаряды обеим сторонам. Старик Арам был умен. Его сердце было, возможно, на стороне Юга, но он понимал, что Север победит.

– Кто украл трость? – спросил Рикс, заинтригованный этим новым фактом из истории Эшеров. – Слуга?

– Нет. Некий полукровка по имени Рэндольф Тайгрэ. По крайней мере, это было одно из его имен. Говоря «украл», я выразился фигурально. Ее отдала ему вторая жена Арама, Синтия Кордвейлер-Эшер.

– Зачем?

– Он шантажировал ее. Она была вдовой Александра Гамильтона Кордвейлера, владельца пароходной линии, сети железных дорог и большой части чикагских портовых складов. Кордвейлеру, когда он женился, было шестьдесят четыре года, а ей восемнадцать.

– Шантажировал ее? Чем?

Трубка Дунстана потухла, и ему потребовалось несколько секунд, чтобы снова ее зажечь.

– Синтия Кордвейлер-Эшер, ваша прапрабабушка, была убийцей. – Он слабо улыбнулся, увидев мрачное выражение лица Рикса. – Я могу вам рассказать эту историю, если вы хотите ее услышать. Я сопоставил обрывки информации о том, что тогда произошло, исходящие из различных источников, а кое-что пришлось додумать самому. – Он поднял густые брови. – Ну? Хватит у вас духу, чтобы это выслушать, или нет?

– Валяйте, – ответил Рикс.

– Хорошо. Это началось летом 1858 года. Лудлоу было около четырех недель. Арам уехал в Вашингтон по делам. Если бы он был дома, события могли бы принять иной оборот. Как бы то ни было, в Лоджию приехал визитер. Он ждал внизу, а слуга понес его визитную карточку в спальню Синтии…

Уилер Дунстан говорил, а вокруг его головы кружился табачный дым. Рикс внимательно слушал. Он представил себе, что в этом голубом дыму проступают лица, призраки из прошлого, собравшиеся вокруг них в этой комнате. В дыму возникали картины: Лоджия в летний солнечный день, свет струится сквозь окна и падает на полы из дорогой древесины; в постели лежит симпатичная женщина с сильными чертами лица и кормит грудью младенца; в ее дрожащей руке карточка с именем Рэндольфа Тайгрэ.

– Отошли его, – сказала Синтия Эшер своей горничной, рослой молодой негритянке по имени Райтеос Джордан. – Я занята.

– Я сказала ему, что вы его не примете, мэм, – сказала та. Райтеос была ростом почти в шесть футов и толстая как бочка. – Сказала ему прямо в лицо, но он говорит, что это не имеет значения и я должна снести вам его визитную карточку.

– Это ты уже сделала. Теперь ступай вниз и скажи ему…

– Доброе утро, миссис Эшер. – От этого тихого вкрадчивого голоса по рукам Синтии побежали мурашки. Райтеос возмущенно обернулась. Рэндольф Тайгрэ, одетый в светло-коричневый костюм, с тонкой тросточкой в руках, непринужденно облокотился о дверной косяк. На его красивом лице цвета кофе со сливками сверкали белизной зубы.

– Боже правый! – Райтеос попыталась загородить ему обзор. – До чего ж некоторые господа бесстыжие!

– Я не люблю ждать, и поэтому пошел вслед за вами. Миссис Эшер и я старые… знакомые. Теперь вы можете нас оставить.

Щеки Райтеос побагровели от такой неучтивости. То, что он разговаривал подобным образом, никуда не годилось, но то, что он стоял здесь в то время, когда миссис Эшер кормила своего малыша – это уж форменный скандал. Он по-кошачьи улыбался, и первым порывом Райтеос было спустить его с лестницы. Но ее остановило то, что это был самый красивый мужчина из всех, кого она в своей жизни видела. Большая топазовая булавка в его черном галстуке была одного цвета с проницательными, глубоко посаженными глаза. У него также были тщательно ухоженные усы и борода. Оттенок его кожи был таким, будто он недавно искупался в туши. На этом джентльмене были коричневые перчатки из телячьей кожи и английские, начищенные до блеска сапоги для верховой езды. Быть цветным и при этом свободным человеком – это одно, думала Райтеос, но вести себя так заносчиво в эти трудные времена – значит напрашиваться на взбучку.

– Выйдете отсюда, пока миссис Эшер приводит себя в порядок! – быстро сказала Райтеос.

Синтия положила младенца на парчовую подушку и теперь спокойно застегивала на горле ночную рубашку.

– Я не портовый грузчик, мисс, – сказал Тайгрэ. Его глаза гневно блеснули, и в голосе прозвучали угрожающие интонации. – Не говорите со мной в таком тоне. Скажите ей, миссис Эшер. Мы ведь старые друзья, не так ли?

– Все в порядке, – сказала Синтия, и Райтеос недоверчиво посмотрела на нее. – Мистер Тайгрэ и я… знаем друг друга. Ты можешь нас оставить.

– Мэм? Оставить вас здесь? В спальне?

– Да. Но я хочу, чтобы ты вернулась через четверть часа… и проводила мистера Тайгрэ из Лоджии. Теперь иди.

Негритянка фыркнула и выскочила из комнаты. Когда она проходила мимо Рэндольфа Тайгрэ, тот отступил и слегка ей поклонился. Затем закрыл дверь и повернулся к Синтии Эшер с холодной и наглой улыбкой.

– Привет, Синди, – мягко сказал он. – Ты выглядишь потрясающе.

– Какого дьявола ты здесь делаешь? Ты сошел с ума?

– Ну, ну. Светской даме не пристало так выражаться, не так ли? – Он широкими шагами ходил по роскошной спальне, его руки ощупывали синий бархат, резную мебель красного дерева, бельгийские кружева. Он поднял со столика нефритовую вазу и тщательно рассмотрел запутанный узор, сделанный на ней вручную. – Изысканно, – пробормотал он. – Ты человек слова, Синди. Ты всегда клялась, что у тебя будут собственные изысканные вещи, и вот, смотри-ка, хозяйка Эшерленда.

– Скоро вернется мой муж. Я советую тебе…

Тайгрэ тихо рассмеялся.

– Нет, Синди. Мистер Арам Эшер вчера утром поездом уехал в Вашингтон. Я проследил его коляску до станции. Он симпатичный мужик. Но тогда… ты ведь всегда выбирала широкоплечих мужчин, не так ли? – Он вытащил из керамической подставки японский веер с ручной росписью и развернул его, восхищаясь красками. – Ты снова сорвала приличный куш, не так ли? Сначала Александр Кордвейлер, а теперь Арам Эшер. – Тайгрэ кивнул на пускающего пузыри младенца. – Его, я полагаю?

– Ты, должно быть, не в своем уме, что сунулся в поместье?

– На самом деле я никогда не был более нормален. Разве я плохо выгляжу? – Он показал ей свои топазовые запонки и вытащил золотые часы, усыпанные бриллиантами. – Мне всегда везло в картах. Увеселительные суда, курсирующие между Новым Орлеаном и Сент-Луисом, набиты глупыми овцами, которые блеют, чтобы их остригли. Я счастлив им угодить. Естественно… иногда моя удача требует поддержки. – Он распахнул сюртук и похлопал по маленькому пистолету в кожаной кобуре. – Твой муж делает отличное оружие.

– Излагай свое дело или уходи из моего дома. – Ее голос дрожал, она сгорала от стыда.

Тайгрэ отошел в дальний конец комнаты и выглянул в выходящее на озеро окно.

– У меня есть для тебя подарок, – сказал он. Затем обернулся и кинул на ее кровать серебряную монету, блеснувшую в падающем из окна солнечном свете. Монета приземлилась рядом с ней. Синтия потянулась к ней, но ее рука застыла на полпути, а пальцы медленно сжались в кулак.

– Это напоминание о старых добрых днях, Синди. Я думал, тебе понравится.

Она узнала этот предмет. Она не знала как он его достал, но ее деловой ум быстро оценил ситуацию: эта маленькая серебряная монета может расстроить всю ее жизнь.

Тайгрэ подошел к кровати. Синтия уловила резкий запах его одеколона и мятный аромат бриллиантина, старые знакомые ароматы, которые, к ее ужасу, заставили ее сердце забиться быстрее. Под простыней она, как бы обороняясь, подтянула колени к груди.

– Ты скучала по мне, не так ли? – спросил он. – Да. Я могу это сказать. Я всегда умел читать по твоим глазам. Поэтому мы так хорошо и сработались. Ты развлекала посетителей своими историями и смехом, а затем на их головы обрушивалась кара Божья. Я ни разу не промахнулся своим молотком, не так ли? Но они легко умирали, Синди. Тебе не надо бояться адского пламени.

Ребенок начал плакать, и Синтия крепче прижала Лудлоу к себе.

– Это было много лет назад. Я теперь уже не та женщина.

– Конечно, нет. Сколько миллионов ты унаследовала от Кордвейлера? Десять? Двадцать? Я должен сказать, что твои речные суда комфортабельны. Свои лучшие партии в покер я сыграл на «Речной луне». – Улыбка медленно стала гаснуть на его лице, и на ее место пришла злобная ухмылка. Его пальцы бегали по кожаному хлысту для верховой езды. – Ты ни разу не ответила на мои письма. У меня стало появляться такое чувство, будто ты больше не хочешь меня видеть. В конце концов, я представил тебя Кордвейлеру… или ты позабыла? Расскажи мне хотя бы, как ты это сделала. Крысиный яд в пироге? Или мышьяк в кофе?

Она кисло посмотрела на него. У ее груди надрывался Лудлоу.

– Неважно, – сказал он. – Как бы это ни было сделано, следы ты замела хорошо. Что приводит меня к следующему вопросу: когда ты собираешься убить Арама Эшера?

– Убирайся, – прошептала она. – Убирайся отсюда, пока я не вызвала полицию!

– Ты вызовешь полицию? Не думаю. Глубоко внутри мы все те же. Но молоток – это не твой стиль. Твой стиль – это скользкие слова и влажные поцелуи. Я устал ждать то, что мне причитается, Синди. – Он нетерпеливо кивнул в сторону младенца. – Он голоден. Почему ты не вытащишь сиську и не накормишь его?

Она не ответила. Тайгрэ облокотился на угол кровати.

– Я пришел, чтобы меня тоже накормили. Ты должна в первый день каждого месяца в гостиной отеля «Крокет» в Эшвилле передавать Эндрю Джексону конверт с десятью тысячами долларов.

– Ты сошел с ума! У меня нет таких денег!

– Нет? – Тайгрэ залез в свой карман. Быстрым движением руки он наполнил воздух блестящими серебряными монетами. Монеты рассыпались по кровати, упали Синтии на лицо, в колыбель младенца и застучали по полу. Она вздрогнула. – У меня их целая коробка. Десять тысяч долларов, каждый месяц. Я даже покажу, каким я могу быть терпимым: в этот месяц я ожидаю лишь пять тысяч долларов. И ту великолепную трость, с которой ходит твой муж.

– Эта вещь передается из поколения в поколение! Он даже спит с ней! Невозможно будет…

– Заткнись, – мягко сказал Тайгрэ. – Я хочу эту трость. Я влюбился в нее вчера на вокзале. Укради ее у него. Мне все равно как. Затрахай его до потери сознания, у тебя всегда были к этому способности. – Он злобно уставился на плачущего младенца. – Неужели ты не можешь заткнуть ему рот?

– Я не хочу, чтобы меня шантажировали, – протестующе заявила Синтия.

– Ты не понимаешь, с кем ты говоришь! Ты говоришь с Синтией Кордвейлер-Эшер! Мой муж меня любит, и я тоже его люблю. Он не будет слушать твои гадости!

Тайгрэ наклонился вперед, и в его золотистых глазах блеснула едва сдерживаемая животная ярость.

– Ты забыла, что я знаю, где закопаны тела. Очень вероятно, что чикагская полиция захочет узнать, кто ты такая на самом деле. Арам Эшер умный человек. Он выкинет тебя к черту, если хотя бы подумает… проклятие! – Он внезапно метнулся вперед к колыбели и вырвал плачущего ребенка из рук Синтии. Она протянула руки к ребенку, но Тайгрэ быстро отступил назад и рассмеялся. Он провел рукой вокруг шеи Лудлоу.

– Маленький ублюдок-сосунок, – прошипел он с дикими от ярости глазами. Синтия раньше уже видела его в таком состоянии и сейчас не смела даже пикнуть. – Если бы ты был мой, я бы свернул тебе шею и выкинул бы в это чертово окно! Давай, продолжай звать мамочку! Зови!

– Отдай его мне. – Она отчаянно старалась сохранить спокойствие. Ее голос сорвался, а руки, когда она протянула их за младенцем, дрожали.

Тайгрэ придвинул свое ухмыляющееся лицо вплотную к младенцу.

– После того, как я уйду, ты долго будешь помнить меня, не так ли? Это хорошо. Мне нравиться оставлять о себе память. – Держа ребенка над вытянутыми руками Синтии, он кинул его, как куль с бельем. Когда она поймала младенца, Тайгрэ протянул руку и разорвал ее ночную рубашку. На пол полетели пуговицы. Грудь Синтии была обнажена. Она прижала к себе ребенка, и он начал сосать.

– Миссис Эшер? – позвала Райтеос из-за закрытой двери. – С вами все в порядке, мэм?

Тайгрэ коснулся ее щеки хлыст.

– Да, – сказала она шепотом. Затем громче: – Да! Я… со мной все в порядке. Мистер Тайгрэ сейчас уходит.

– Ты запомнила, что я сказал? Пять тысяч долларов и трость. Со следующего раза десять тысяч долларов в месяц. – Он провел хлыстом по ее щеке. – У тебя прекрасный цвет лица. Ты всегда была просто прелесть. Может, ты сама посетишь меня в отеле «Крокет»?

– Уходи! – прошипела она.

– Я жду твоего первого платежа, – сказал он, направляясь к двери. Остановившись, он улыбнулся, изящно поклонился и вышел из комнаты.

Синтия быстро отложила Лудлоу и начала собирать монеты. Она торопливо запихала их в наволочку, чтобы позже от них избавиться.

Спустя неделю из гостиной исчезла трость Арама. Все слуги сновали по Лоджии в поисках ее. Синтия предположила, что ее украл и продал кто-то из прислугу. Уволив половину персонала, безутешный Арам проводил долгие часы, запершись в своей комнате. Синтия ушла в себя и большую часть времени проводила с малышом, который спал за ее кроватью в отделанной мехом колыбели.

Менее чем через три месяца крик Синтии посреди ночи заставил Арама выбежать из своей спальни в коридор. Влетев в ее комнату, он обнаружил, что она душит их сына. В свете лампы лицо Лудлоу было синим, а его маленькое тело корчилось. Он вырвал его у Синтии, но она закричала: «Он задыхается!», и Арам понял, что в горле ребенка что-то застряло.

Он раскрыл Лудлоу рот и залез туда пальцами.

– Помоги ему! – молила обезумевшая Синтия. Арам взял ребенка за пятки и поднял его вверх, пытаясь вытряхнуть этот предмет. Но горло Лудлоу было по-прежнему блокировано. Синтия схватила шнурок звонка и стала его дергать, вызывая слуг с нижнего этажа. По коридорам, как жуткий предвестник несчастья, покатился звон.

Первым в комнату прибежал Кейл Бодейн, старший сын Витта. Он метнулся к Араму, выхватил у него младенца, перевернул и сильно стукнул его по спине. Потом еще и еще.

Из горла ребенка вырвался булькающий кашель. Что-то звякнуло и покатилось по полу. Затем Лудлоу застонал, как будто пытаясь воскреснуть. Рыдающая Синтия взяла его на руки и стала укачивать.

– Что это? – Арам наклонился к полу, что-то поднял и поднес к свету. Синтия увидела блеск серебра, и у нее самой остановилось дыхание. – «Ивы»,

– прочел Арам на монете. – «Комната номер четыре. Синди». – Когда он посмотрел на нее, на его лице уже застыла твердая маска, которую ему было суждено носить весь остаток жизни. – Объясни мне, – прошептал он, – почему жетон публичного дома чуть не задушил насмерть моего сына?

Уилер Дунстан внимательно наблюдал за Риксом.

– Синтия, должно быть, пропустила один из жетонов, когда собирала их. Он завалился в колыбель ребенка. Лудлоу его проглотил, и таким образом секрет раскрылся. Когда ей было шестнадцать лет, она работала проституткой в публичном доме в Новом Орлеане.

– И что произошло дальше? Арам с ней развелся?

– Нет. Я думаю, он действительно очень сильно любил ее. Он уже был до этого однажды женат, на китаянке из Сан-Франциско, и у него была от нее дочь по имени Шанн, которой в 1858 году было двенадцать лет и она училась музыке в Париже. Но он восхищался деловыми способностями Синтии и, конечно, обожал Лудлоу. Развод уничтожил бы Синтию социально и, вероятно, финансово тоже.

– А как насчет Тайгрэ? Если он так крепко держал ее на привязи, то он не должен был так легко отступить, не так ли?

– Арам нашел его в отеле «Крокет» – он стоял там, где сейчас торговый центр, – и публично вызвал на дуэль. Естественно, дуэли были запрещены, но у Арам были связи наверху. Синтия умоляла его не драться, так как Рэндольф Тайгрэ был отличный стрелок, но он ее не слушал. Они встретились на поле неподалеку отсюда. Тайгрэ даже принес с собой трость. Они должны были стреляться на отделанных золотом пистолетах Эшера. – Дунстан на мгновение замолчал, выпуская дым. – Борьбы не было. Тайгрэ попал ему между глаз, и Арам Эшер умер на месте.

– А затем Тайгрэ снова пришел к Синтии?

– Нет, – ответил Дунстан. – Арам ее любил и хотел защитить ее и мальчика. Когда Кейл Бодейн проверил пистолет Арама, то обнаружил, что он не заряжен. Он вообще никогда не заряжался. По существу, Арам совершил самоубийство, а Рэндольф Тайгрэ, человек с репутацией карточного шулера, цветной, – убийство. Тайгрэ был вынужден бежать из штата. В смерти Арам победил. Согласно его воле, Синтия вступала во владение военным бизнесом и поместьем, но должна была все передать Лудлоу, когда тому исполнится восемнадцать лет.

– А как насчет трости? – спросил Рикс. – Как она попала обратно в семью?

– Это еще один вопрос, на который у меня нет ответа. Ее вернул Лудлоу, но как – я не знаю. – Дунстан вынул трубку изо рта и держал ее между ладонями. – Есть множество вопросов, которые требуют ответов. Иногда я думаю, что никогда их не найду. Эта книга очень важна для меня, чертовски важна. – Дунстан сцепил руки, и на них вздулись узлы мышц. – Может, я и потратил на эту работу шесть лет, но в моей голове она была очень давно.

– После несчастного случая? – рискнул предположить Рикс. – Эдвин рассказал мне о нем. Я очень сожалею.

– Великолепно, – горько сказал Дунстан. – Вы сожалеете, а моя жена мертва, дочь получила тяжелые физические и моральные повреждения, я изуродован, а Уолен Эшер отсиделся за стеной адвокатов, которые говорили, что я был пьян, когда мы столкнулись. Он вернулся домой, в Лоджию, а я был вынужден бороться из последних сил чтобы моя газета выжила. Я увидел, как работает ум Эшеров, – бери что хочешь и когда хочешь, а на последствия наплевать. С этого момента мне захотелось узнать об Эшерах как можно больше. Я намерен завершить эту книгу вне зависимости от того, что ваша семья против меня предпримет, и тогда, слава Богу, люди узнают правду: мораль у вас, Эшеров, находится в зачаточном состоянии, а совести и вовсе нет. Вы продали души за всемогущий доллар.

Рикс хотел было возразить, но передумал. Он осознал, что его присутствие здесь доказывало правоту Дунстана. Он предавал свою семью ради признания и денег, которые ему могла принести книга. Но какой у него был выбор? Если он хочет контролировать этот проект, он сперва должен завоевать доверие Дунстана.

– Так чем я могу вам помочь? – спокойно спросил он.

Его собеседник молча смотрел на него, пытаясь принять решение.

– Хорошо, – сказал он в конце концов. – Если вы действительно хотите помочь, я дам вам шанс. Как я уже сказал, мне нужны ответы на некоторые вопросы. Как Лудлоу вернул трость? Как и когда умерла Синтия? Что случилось с Шанн? – В его глазах была ледяная решимость. – Лудлоу был гением с фотографической памятью. Я читал, что он где-то в Лоджии оборудовал мастерскую для своих изобретений. Что они из себя представляли? Затем будет еще один вопрос, более объемный и, вероятно, самый главный.

– Какой?

Дунстан слегка улыбнулся. Улыбка получилась несколько надменной.

– Найдите сначала ответы на эти вопросы. Тогда мы будем говорить дальше.

– И вы покажете мне рукопись?

– Возможно, – сказал Дунстан.

Рикс кивнул и поднялся чтобы уйти. Сейчас ему следует играть по правилам Дунстана.

– Я вернусь, – пообещал он и пошел к двери.

– Рикс, – окликнул Дунстан. Рикс остановился. – Будь осторожен, – сказал ему Дунстан. – Ты не знаешь Уолена так, как я.

Рикс вышел из дома и направился к машине. В небе собирались облака.

28

Возвращаясь от Дунстана, Рикс проехал мимо Гейтхауза и направился прямиком в Лоджию. Он не торопился домой, где все выключатели заклеены клейкой лентой. Вечером в библиотеке ему придется работать при свечах. Запах от Уолена стал сильнее. Он шел в комнату Рикса из-за угла, просачивался под дверь и проникал в шкаф с его одеждой. За столом во время завтрака, когда Рикс передал матери и сестре, чего хочет Уолен, Маргарет застыла как изваяние, не донеся вилку до рта. Она медленно моргнула, опустила вилку и посмотрела на сына через стол так, будто он сошел с ума.

Кэт тоже была потрясена.

– Ты хочешь сказать, что мы должны жить в темноте?

– Так он мне сказал. Мы, конечно, можем пользоваться свечами. У нас здесь достаточно канделябров, чтобы осветить кафедральный собор.

– Ни одной электрической лампочки? – спросила Маргарет тихим напряженным голосом. Рикса встревожил тусклый блеск в ее глазах. – Ни единой?

– Мне очень жаль, но он сказал, что нельзя включать ни электрический свет, ни какие-либо электроприборы, за исключением кухни.

– Да, – пробормотала она. – Да, конечно. А иначе как бы мы ели?

– Я удивлен тем, что папа не позвал тебя донести до нас эту новость, – сказал Рикс Кэт. – Я не думал, что он так сильно мне доверяет.

Кэт выдавила улыбку.

– Это потому, что он знает, как сильно я ненавижу темноту, – нервно сказала она. – Мне даже спать приходиться при свете. Он это знает. Это глупо, я знаю, но… темнота меня пугает. Как будто… смерть подступает ко мне или что-то в этом роде.

– Брось, все не так страшно. Мы зажжем свечи и будем ходить по дому, как в фильмах Винсента Прайса.

– Я так и думала, что ты скажешь что-нибудь подобное! – огрызнулась Маргарет. – Мы в ужасном положении, а ты отпускаешь плоские шуточки! – Она повысила голос, и в нем появились визгливые нотки. – Твой отец болен, а ты все шутишь! В семье кризис, а тебе лишь бы шуточки! Когда ты обнаружил свою жену мертвой в ванне, ты тоже шутил?

Видимым усилием воли Рикс удержался, чтобы не запустить тарелкой в стену. Он заставил себя доесть и как можно скорее вышел из комнаты.

Увидев трубы и громоотводы Лоджии, он непроизвольно сбросил скорость. Доехав до моста, затормозил и остался сидеть в машине, не выключая мотор. Перед ним простерся мост, хранивший следы сотен копыт, колес экипажей и автомобильных шин. Черная вода озера была слегка подернута рябью, а на каменистых отмелях утки щипали тростник.

Громадная Лоджия с заложенными кирпичом окнами напоминала безмолвный центр Эшерленда. Какие тайны она опекала? И какие секреты хранила до сих пор?

Он услышал в вышине звук приближающегося вертолета и посмотрел вверх, когда тот пролетал над Лоджией, направляясь к вертолетной площадке рядом с Гейтхаузом. С деревьев вспорхнули и улетели испуганные птицы. Кто же мог прибыть в такое время? Те двое, кого он видел несколько дней назад? Если Уолен позволил им пользоваться вертолетом в то время, когда он не выносит шума, значит, гости, несомненно, важные. Уолен работает над своим последним проектом – что он из себя представляет? Что Уолен хочет найти в тех старых книгах?

Внимание Рикса привлекло движение рядом с Лоджией. Там стояла буланая лошадь, привязанная к каменной скульптуре, охраняющей главный вход в Лоджию. Испуганная шумом вертолета, она задергалась, но поводья держали крепко, и через минуту это замечательное животное успокоилось.

Внутри Лоджии кто-то был, подумал Рикс. Бун? Кэт? Что им там делать в темноте?

Рикс крепче сжал руль, проехал на несколько футов вперед, въехал на мост и снова остановился. Затем проехал еще несколько футов, медленно, как будто боялся, что мост может развалиться. На середине моста Рикс ощутил, что по его рукам струится пот. Лоджия, казалось, закрыла собой весь горизонт. Когда он достиг дальнего конца моста, то увидел, что фасад Лоджии был покрыт мелкими трещинками. Кое-где куски камня и мрамора упали на землю. Вокруг фундамента лежали гниющие трупы птиц, а их перья засели в неухоженном кустарнике как снежные хлопья. По всему острову стояли декоративные статуи фавнов, кентавров, горгон и других мифологических существ. Были мраморные фонтаны, петляющие тропинки и заросшие газоны. Рикс пристально посмотрел через ветровое стекло наверх, на ряд водосточных труб и статуй, украшавших верхние террасы Лоджии. Со ската крыши, с высоты ста с лишним футов, за его приближением наблюдали каменные львы.

Лоджия определенно нуждалась в уходе. По стенам полз вьюнок, нащупывая в них трещины и щели. Черные пятна говорили об утечке воды. Подъездная дорога была вся испещрена рытвинами, а буйная трава, растущая на острове, настолько разрушила ее покрытие, что под ним проглядывала грубая каменистая почва.

Рикс остановил машину. Так близко он подходил к Лоджии только когда был маленьким мальчиком. Он с изумлением обнаружил, что его необъяснимый страх медленно переходит в ужас. Рикс знал: что бы он ни думал о Лоджии, она оставалась поразительным творением человеческих рук. Мастерство, воплощенное в орнаменты, арки, балконы, лепнину и башенки, было поистине волшебным. Сколько бы мог стоить такой дом вроде Лоджии, гадал Рикс. Триста миллионов долларов? Не менее, и это не считая мебели. Он заехал под портик. Буланый жеребец был привязан к железному столбику рядом с парадной каменной лестницей, которая вела массивным дубовым дверям. Над ними висело зелено-черное изображение герба Эшеров: три ревущих льва, отделенные друг от друга узкими поясами.

Риксу не пришлось долго ждать. Не прошло и десяти минут, как из дверей вышел Бун с фонарем в руках. Увидев «Тандеберд», он резко остановился, а затем, придя в себя, рывком закрыл дверь и спустился с крыльца.

Рикс опустил боковое стекло.

– Что происходит? – Его голос дрожал. В присутствии Лоджии он чувствовал себя изнервничавшимся идиотом.

Бун наподдал ногой по куче опавших листьев, которую сюда нанесло ветром.

– Что ты здесь делаешь, Рикси? – спросил он, даже не посмотрев на брата. – Шпионишь за мной?

– Нет. А что ты такого делаешь, за чем стоит шпионить?

– Не умничай, – резко сказал Бун. – Я думал, ты сторонишься Лоджии.

– Сторонюсь. Я увидел с берега твою лошадь.

– И ты пересек мост, чтобы взглянуть, в чем дело, да? – Бун лукаво улыбнулся. – Или ты хотел посмотреть на Лоджию поближе?

– Возможно, и то и другое. Что ты делал внутри?

– Ничего особенного. Иногда я прихожу туда побродить и поглазеть. В этом ведь нет ничего плохого, не так ли?

– Ты не боишься заблудиться?

– Я ничего не боюсь. Кроме того, – сказал он, – я всегда смогу найти дорогу на первом этаже. Это просто, когда поймешь, как идут коридоры.

– А папа знает, что ты приходишь сюда и гуляешь?

Бун холодно улыбнулся.

– Нет. А почему он должен знать?

– Просто любопытно.

– Любопытство кошку сгубило, Рикси. Знаешь, ты меня удивил. Должно быть, у тебя больше нервов, чем я думал. Я никогда не думал, что после того, что с тобой тут произошло, ты сможешь подойти к Лоджии так близко. Что ты чувствуешь, Рикси? Ты помнишь, как ты здесь заблудился? Как темнота сжималась вокруг тебя? Как ты кричал и никто не мог тебя услышать? – Он оперся о машину, включив и выключив фонарь перед лицом Рикса. – У меня есть фонарь. Как насчет того, чтобы нам снова вместе зайти в Лоджию? Я проведу для тебя великолепную экскурсию. Хорошо? Как насчет этого?

– Нет, спасибо.

Бун фыркнул.

– Я так и знал. Пока ты в этой машине, ты думаешь, ты в безопасности, да? Старушка Лоджия не сможет достать тебя в этой машине. Слушай, ты должен быть как один из героев этих твоих книжек. У них достаточно храбрости, чтобы входить в темные дома, не так ли?

Пора было наносить удар.

– Я знаю об уродцах, – сказал Рикс. – Папа мне рассказал.

Улыбка Буна дала трещину и начала увядать. В его глазах появилась ярость загнанного в угол зверя. Затем он справился с собой и с легким тоном сказал: – Значит, он тебе рассказал. Ну и что? Я заправляю хорошим бизнесом. Поставляю артистов на карнавалы и шоу по всему юго-востоку! Черт возьми, в прошлом году я сделал за вычетом налогов полмиллиона баксов!

– А зачем тайны? Ты не хочешь, чтобы мама и Кэт знали, какого рода «артистов» ты на самом деле продюсируешь?

– Они бы не поняли. Они бы посчитали, что это ниже Эшеров. Но они были бы неправы, Рикси! На уродцев есть спрос! Безрукие, безногие, лилипуты, парни с крокодильей кожей, сиамские близнецы, уродливые дети и животные – люди платят, чтобы посмотреть на них! Кто-то должен извлекать из этого выгоду! И кто-то должен этих уродцев находить! Что не так просто, как ты мог бы подумать.

– Действительно, захватывающая карьера, – сказал Рикс. Ему не трудно было себе представить, как его брат въезжает на какую-нибудь старую пыльную ферму, где в амбаре рвется с цепи уродливый зверь. Или как он торгуется с подпольным специалистом по абортам, у которого в кувшинах с формалином плавают весьма специфические зародыши.

– Ну, и что теперь? Ты собираешься об этом кричать на всех перекрестках?

– Если ты не стыдишься того, что делаешь, я думаю, ты не стал бы возражать.

Бун поставил фонарь на крышу «Тандеберда». Он скрестил руки и посмотрел на Рикса жестким мертвым взглядом.

– Позволь мне разъяснить тебе, Рикси, как обстоят дела. После того, как папа отпишет дело и имение мне, я могу либо дать тебе содержание, либо оставить без всего.

Рикс рассмеялся. Его рука лежала на ручке окна, чтобы поднять его, если Бун попытается до него достать.

– Папа передаст все Кэт! Неужели ты этого еще не понял?

– Конечно! А я останусь на бобах. Женщина не может управлять таким делом! У меня есть идеи, Рикси! Большие идеи относительно «дела» и поместья. – Рикс промолчал, и Бун с напором продолжил: – Во Флориде рядом Тампой есть город, где живут одни уродцы. Во всем городе одни уродцы. Они не впускают туристов. Но что, если я сам построю город между Фокстоном и Эшерлендом и битком набью его уродцами? Люди смогут за плату входить туда и совать нос куда им вздумается! Это будет шоу уродцев, длящееся двадцать четыре часа в сутки и триста шестьдесят пять дней в году! – От возбуждения глаза Буна разгорелись. – Черт возьми, это будет штука вроде Диснейленда с каруселями и тому подобным! И если ты будешь хорошо себя вести, я думаю, ты получишь свой кусок пирога.

Горло Рикса сдавило отвращение. Бун ухмылялся, а его лицо разрумянилось. Когда к Риксу вернулся голос, он едва выдавливал из себя слова.

– Ты что, совсем спятил? Я в жизни ничего отвратительнее не слышал!

Ухмылка сошла с лица Буна. В его взгляде промелькнуло страдание, чего раньше Рикс никогда не видел. Он понял, что Бун поделился с ним мечтой – извращенной, но все равно мечтой. На мгновение Рикс подумал, что Бун в ответ как обычно вспылит, но вместо этого брат гордо выпрямился и сказал:

– Я знал, что ты не поймешь. Ты не понимаешь хорошие идеи, если они тебе неприятны. – Он взял фонарь, подошел к лошади, отвязал поводья от столба и вскочил в седло. – Я разумный человек, – сказал Бун и выжал из себя холодную улыбку. – Я положительно намерен дать тебе и Кэт содержание при условии, что вы будете жить не ближе чем в пятистах милях от Эшерленда.

– Я уверен, что у Кэт есть что сказать по этому поводу.

– Она оставит меня в покое, если поймет, что для нее хорошо.

– Что это значит?

– Это значит, что я знаю о нашей маленькой сестричке такие вещи, от которых у тебя голова пошла бы кругом, Рикси. Папа никогда не отдаст ей Эшерленд. Ты увидишь, что он будет мой. Пошла! – Он стукнул пятками по бокам лошади и галопом поскакал к мосту.

Ублюдок, подумал Рикс. Он проводил Буна взглядом и завел машину. Рикс был уже готов последовать за Буном, когда его взгляд упал на дверь Лоджии.

Она была раскрыта настежь.

Но он видел, как Бун закрывал дверь. Порывистый ветер кружил на ступеньках опавшие листья, которые засасывало в глотку Лоджии.

Он сидел, тупо глядя на открытую дверь. Приглашение, неожиданно подумал он. Она хочет, чтобы я подошел ближе. Он нервно рассмеялся, но не отвел взгляд от входа.

Затем он заставил себя выйти из машины. Первый и второй шаг дались без труда, но на третьем ноги у Рикса стали ватными.

Темнота за дверью не была полной. В полумраке проступали очертания мебели и фиолетово-золотой ковер на усыпанном листьями полу. В тени стояли фигуры, они казалось наблюдали за ним.

«Слушай, – издевательски говорил Бун, – ты должен быть как герои этих твоих книжек».

Рикс взобрался на последние четыре ступеньки. Он стоял на пороге Лоджии в первый раз за двадцать с лишним лет, его желудок, казалось, медленно переворачивался.

В ночных кошмарах он видел Лоджию пыльным, ужасно мрачным и зловещим местом. То, что он видел сейчас, его изумило.

Перед ним лежало красивое элегантное фойе, которое было примерно в два раза больше, чем гостиная Гейтхауза. Из белых мраморных стен торчала дюжина медных человеческих рук в натуральную величину, предлагавших повесить на себя пальто и шляпы. Он понял, что наблюдавшие за ним фигуры были статуями фавнов и херувимов, которые неподвижно смотрели на дверь глазами, сделанными из рубинов, изумрудов и сапфиров. С потолка свисала огромная люстра с блестящими хрустальными сферами. За фойе несколько ступенек вниз вели в приемную, где пол был выложен черно-белой мраморной плиткой. В центрерасполагался фонтан, сейчас пустой, где на камни опирались бронзовые статуи морских созданий. Остальная часть дома была окутана мраком.

Рикс забыл о великолепии внутреннего убранства сторожки. Одни только статуи в фойе должны быть бесценными. Отделка мрамора, потолка и медных рук – все это приводило чувства Рикса в смятение.

Он представил себе, как должна была выглядеть Лоджия, вся залитая светом, во время приемов Эрика. Из фонтана, возможно, било шампанское, а гости погружали туда свои бокалы. Он почувствовал ароматы прошлого: благоухание роз, запахи превосходного кентуккийского бурбона, гаванских сигар и горящих факелов. Из глубин Лоджии, казалось, доносилось эхо голосов из другого мира: тихий женский смех, хор мужчин, распевающих в пьяном веселье похабную песенку, деловой разговор в приглушенных, сдавленных тонах, громовой мужской голос, требующий еще шампанского. И все это изменилось, перешло во вкрадчивый искушающий шепот:

– Рикс…

Он почувствовал этот голос внутри себя. Вокруг него кружился ветер, холодными пальцами лаская его лицо.

– Рикс…

На полу фойе плясали листья. Ветер усилился и пытался всосать его за порог. Глаза статуй были нацелены на него. К нему тянулись медные руки.

– Рикс…

– Нет, – услышал он свой голос, идущий словно из-под воды. Он вцепился в огромную дверную ручку из бронзы и стал закрывать дверь. Но она была тяжелой и, казалось, сопротивлялась ему. Когда он ее дергал, ему показалось, что он заметил во мраке рядом с мраморным фонтаном какое-то движение – медленное, плавное движение, похожее на перемещение зверя. Затем он потерял это из виду, и дверь гулко захлопнулась.

Он резко повернулся, спустился с лестницы и скользнул за руль своего «Тандеберда». Он дрожал, а его желудок свело от напряжения. С кем я говорил, спрашивал Рикс себя. Кто там внутри пытался выманить меня из безопасного места за порогом? Если у Лоджии и есть голос, решил он, то этот голос был порожден его собственным воображением и стонами ветра, гуляющего по длинным коридорам и пустым комнатам.

Он завел машину, но не смог удержаться, чтобы не посмотреть снова на Лоджию.

Входная дверь была раскрыта настежь.

Он включил передачу и быстро поехал обратно к мосту.

29

Рикс вошел в гостиную Гейтхауза и подошел к графину, чтобы налить себе вина. Наливая бурбон в стакан, он услышал голос матери:

– Где ты был?

Он повернулся на голос. Она сидела в кресле перед камином. На ней было белое платье, на шее бриллиантовое ожерелье. Рикс наполнил стакан и сделал большой глоток.

– Где ты был? – снова спросила она. – Уезжал из поместья?

– Я катался.

– Где катался?

– Да так, по разным местам. Кто приехал к папе?

– Генерал Маквайр и мистер Меридит. Не уходи от ответа. Мне не очень нравятся твои внезапные исчезновения.

– Хорошо. – Он пожал плечами, пытаясь придумать объяснение, которое бы ее успокоило. – Я ездил в Эшвилл встретиться со своим знакомым по колледжу. Затем подъехал к Лоджии. – Когда он снова поднес стакан ко рту, его руки дрожали. То, что недавно случилось с ним в Лоджии, сейчас казалось смутным и странным, как полузабытый сон. Он чувствовал себя взвинченным и раздраженным, а перед глазами у него стояла открытая дверь, за которой была прекрасная Лоджия. – Где Кэт? – Он заметил, что ее розовый «Мазерати» в гараже отсутствовал.

– Тоже поехала в Эшвилл. Она иногда ужинает с друзьями.

– Значит, для нее это нормально, а для меня нет. Так?

– Я не понимаю твоих отъездов и приездов, – сказала мать, внимательно наблюдая за ним. – Ты говоришь, что подъезжал к Лоджии. Зачем?

– Боже! Что это, инквизиция? Да, я подъезжал к Лоджии. Без всяких особых причин. Кстати, я видел там Буна. Он шастал внутри с фонарем.

Маргарет повернулась к маленькому огоньку, который мерцал в камине.

– Он любит Лоджию, – сказала она. – Он говорил об этом сотни раз. Он заходит внутрь, чтобы погулять по коридорам. Но я предупреждала его насчет Лоджии. Я говорила ему… чтобы он не слишком доверял Лоджии.

Рикс допил вино и отставил бокал.

– Не доверять ей? Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду то, что сказала, – ровно ответила Маргарет. – Я предупреждала его, что в один прекрасный день… в один прекрасный день Лоджия не позволит ему выйти обратно.

– Лоджия – неодушевленный предмет, – сказал Рикс, но вспомнил воображаемые ароматы, звуки, слабый шепот, которым кто-то окликал его по имени, и темный силуэт, который двигался рядом с фонтаном. Что бы случилось, гадал он, если бы он прошел в Лоджию? Захлопнулась бы за ним дверь? Удлинились бы комнаты, невероятным образом изменив при этом форму, как это произошло, когда он был ребенком?

Мгновение она сидела так, будто его не слышала, а затем тихо сказала:

– Я тоже любила Лоджию. Мы с Уоленом жили там, когда умирал Эрик. Это было ужасное время, но тем не менее… я думала, что Лоджия – самое прекрасное место на земле. Уолен предупреждал меня, чтобы я не ходила одна по Лоджии, но я была глупой упрямой девчонкой. Я решила изучить ее сама. Я переходила из одной изысканной комнаты в другую, я шла по коридорам, которые, казалось, тянулись на многие мили, я поднималась и спускалась по лестницам, которых никогда не видела раньше и никогда не увидела после. – Она перевела взгляд с огня на Рикса. – Я потерялась на десять часов, и мне никогда в жизни не было так страшно. Для тебя, должно быть, было ужасно – бродить там в темноте. Если бы Эдвин не нашел тебя… могло бы случиться Бог знает что.

– Чудо, что я не сломал себе шею на лестницах, – сказал Рикс.

– Не только это… не только это. – Она сделала паузу, как будто пыталась решить, продолжать или нет. Когда она снова заговорила, ее голос звучал гораздо тише. – Эрик без устали надстраивал Лоджию. Работа остановилась не потому, что была закончена, а потому, что рабочие ее не завершили.

– Почему? Он им мало платил?

– О, он платил им прекрасно, – сказала Маргерит. – Он платил им тройное жалованье. Уолен рассказал мне, что они бросили работу, потому что были напуганы. За день до того, как мы с Уоленом поженились, в Лоджию вошло тридцать рабочих. Вышло двадцать восемь. Двое других… ну, двое других не вышли. И никогда потом не выходили. Я всегда думала, что Лоджия каким-то образом не позволила им выйти.

Рикс никогда раньше не слышал, чтобы его мать так говорила о Лоджии Эшеров. Он был встревожен и заинтригован.

– Почему вы с папой после смерти Эрика решили покинуть Лоджию?

– Потому что она слишком велика. И мне никогда не удастся избавиться от чувства, что, заблудившись в Лоджии, я… вроде как была ей помилована. К тому же Лоджия неустойчива. Я чувствовала, как пол трясся под моими ногами, а стена в центре дома треснула. – Она нервно трогала кольца на своих руках. – Мы заложили окна кирпичами не из-за птиц, Рикс. Мы заложили их потому, что они постоянно разбивались. В течение многих лет окна в Лоджии вылетали наружу. В чем тут дело – я не знаю. Я только знаю… что, когда мы там жили, я смертельно боялась гроз. Грозы, особенно сильные, когда гром сотрясал весь дом, пугали меня до смерти. В грозе большинство окон и разбилось.

Грозы, подумал Рикс. Он вспомнил из дневника Норы, что их боялся Лудлоу и что Нора чувствовала, как дрожит Лоджия. Эрик говорил, что Лоджия построена в районе, который подвержен землетрясениям. Могла бы сильная гроза, думал Рикс, в действительности вызывать дрожь?

– Я думаю, что любовь Буна к Лоджии – опасное увлечение, – сказала Маргарет. – Недавно он просил меня, чтобы там включили свет. Я не удивлюсь, если ему действительно нравится ходить по Лоджии. – Она поколебалась, и Рикс увидел, что на ее лице промелькнул страх. – Я всегда думала, что по каким-то причинам Лоджия была предназначена для того, чтобы привлекать гром и молнии всеми этими громоотводами и высокими шпилями на крыше. Когда гроза выходит из-за гор, кажется, что ее тянет прямо к дому, – сказала она с оттенком отвращения. – Если гром достаточно громкий, Гейтхауз едва не разлетается на куски.

– В 1892 или 1893 году здесь было землетрясение, не так ли? Оно не нанесло Лоджии ущерба?

Мать вопросительно посмотрела на него, как будто интересуясь откуда он получил эту информацию, но затем сказала:

– Я не знаю, но не удивлюсь, если это так. Четыре года назад я сидела как раз в этой комнате, когда вылетела большая часть окон на западной стороне дома. Одного из слуг пришлось увезти в больницу. У Кэсс была порезана рука. Несколько раз, когда я была в столовой, на столе дрожала посуда. Так что, возможно, тут время от времени бывают подземные толчки, хотя это не идет ни в какое сравнение с тем, каково в Лоджии в разгар бури.

– Окна на западной стороне? – Рикс прошел в другой конец комнаты к выходящему на запад окну и отдернул занавеску. Перед ним была Лоджия и гора Бриатоп. – Я никогда об этом не слышал.

– После того, как это случилось, мы никогда не говорили об этом между собой. Уолен сказал, что это была природная аномалия, что-то связанное с атмосферным давлением, или самолет преодолел звуковой барьер, или что-то в этом роде. Я помню, что шел дождь, вода стала попадать внутрь и устроила ужасный беспорядок.

Рикс повернулся к ней лицом.

– Это тоже случилось во время грозы?

– Да, во время грозы. Весь ковер был в стекле, и мне еще повезло, что, когда вылетели окна, осколок не попал мне в глаз.

– Окна вылетели внутрь? – спросил он, и она кивнула. Землетрясения, грозы и Лоджия, размышлял он, есть ли между ними связь? Она говорила, что окна в Лоджии вылетали наружу. Это, казалось бы, скорее наводит на мысль об атмосферных возмущениях, чем о подземных толчках. Может быть, ударная волна, думал он. Но ударная волна откуда?

– Я собираюсь тебе кое-что рассказать. Я не говорила этого ни одной живой душе, – сказала Маргарет. Она пристально смотрела на огонь, не желая встречаться глазами с сыном. – Всем своим сердцем я ненавижу Эшерленд.

Это было сказано с такой убежденностью, что Рикс ничего не смог ответить. Рикс всю жизнь полагал, что его мать гордится великолепием Эшерленда, что она не согласится жить ни в каком другом месте.

– Вначале, – продолжала она, – я думала, что Эшерленд – это самое прекрасное место в мире. Возможно, так оно и есть. Я любила Уолена, когда вышла за него замуж. Я до сих пор его люблю. О, он всегда был одиночкой. В действительности ему никто не нужен, и я это понимаю. Но до того, как Эрик передал Уолену скипетр, твой отец был беззаботным, счастливым молодым человеком. Я видела его в тот день, когда он спустился из Тихой Комнаты Эрика, сжимая в руках трость. Клянусь тебе, что выглядел он так, будто постарел на десять лет. На трое суток он заперся в своем кабинете, а утром на четвертые сутки вышел, так как Эрик ночью скончался. – Она подняла подбородок, и ее блестящие глаза встретились с глазами Рикса. – С этого времени Уолен стал другим. Он больше никогда не улыбался. Он превратил свою жизнь в сплошную работу. – Она пожала плечами. – Но я держалась. Что еще я могла поделать? У меня были вы. Мне было чем занять свое время.

– Ты винишь Эшерленд в том, что он изменил папу?

– До того, как этот скипетр был передан, мы с твоим отцом ездили отдыхать. Мы ездили в Париж, на Французскую Ривьеру, в Мадрид и Рио-де-Жанейро. Но после того, как Уолен стал хозяином Эшерленда, он отказывался его покидать. Всегда находились дела для отговорки. Эшерленд поймал нас обоих и сделал пленниками. Это, – она устало кивнула на стены,

– наша золотая клетка. Пришло время, когда скипетр снова должен перейти к новому хозяину. Мне жаль того, кто его примет. Остальные получат свободу и смогут жить, как им вздумается. Я надеюсь, что они будут жить как можно дальше от Эшерленда. – Она глубоко и бессильно вздохнула, как будто освободилась от тяжкой ноши. Рикс подошел и встал у нее за спиной. Мать выглядела хрупкой и утомленной, старая женщина с напряженным, слишком густо накрашенным лицом. Рикс чувствовал, что после смерти Уолена она долго не проживет. Все, чем она была, вся ее сущность была связана с Эшерлендом. Кэт будет, конечно, настаивать, чтобы мать осталась здесь, но свою жизнь Маргарет прожила как украшение дома Уолена Эшера.

Его переполнило чувство жалости к ней. Как так получилось, думал он, что родители оказались для него самыми чужими людьми? Он наклонился, чтобы поцеловать мать в щеку.

Она неловко подвинулась и отвернулась.

– Не надо. От тебя пахнет бурбоном.

Рикс выпрямился.

Тишину нарушил легкий стук в дверь.

– В чем дело? – коротко спросил Рикс.

Двери открылись и внутрь осторожно заглянула горничная.

– Миссис Эшер, джентльмены хотели бы с вами поговорить.

– Введи их, – сказала Маргарет, и Рикс увидел, что она неожиданно изменилась, как будто у нее в голове сработал переключатель. Она встала с кресла навстречу гостям. Ее движения были плавными и ровными, глаза блестели, а улыбка стала совершенно ослепительной.

Вошел человек в военной форме, которого Маргарет называла генералом Маквайром. Он был плотного телосложения, несколько угловат, с седыми бакенбардами и маленькими глазками, взгляд которых пронизывал в комнату, как луч мощного бледно-голубого лазера. За ним следовал мистер Меридит с военного завода – темно-синий костюм в обтяжку, короткие светлые волосы, припорошенные сединой. Глаза скрывали темные очки, а к левому запястью был наручниками прикован дипломат.

– Пожалуйста, простите нас, – сказал генерал Маквайр с сильным южным акцентом, который показался Риксу чересчур преувеличенным. – Миссис Эшер, я хотел, чтобы вы были в курсе относительно нашего визита. Спасибо за гостеприимство.

– Мы всегда вам рады, генерал. Я знаю, что Уолен считает очень важными все ваши визиты.

– Что ж, мне очень жаль вторгаться к вам в такое время, но, боюсь, работа есть работа. – Взгляд генерала переместился с Маргарет на Рикса.

– О, простите. Я думаю, вы еще с моим младшим сыном не встречались. Рикс, это генерал Маквайр… прошу прощения, но я не знаю вашего имени. – Она беспомощно всплеснула руками.

– Зовите меня Бертом. Меня так зовут все мои друзья. – Генерал пожал руку Рикса с такой силой, будто хотел размозжить суставы. Рикс ответил тем же, и они, как два осторожных зверя, оценивающе поглядели друг на друга. – Я полагаю, вы знакомы с мистером Меридитом?

– Мы никогда не встречались. – Голос Меридита был тихим и сдержанным, а его рот, когда он заговорил, скривился, как серый червяк. Руки он не подал.

Маквайр, казалось, изучал каждую пору на лице Рикса.

– Вы пошли в отца, – заключил он. – Тот же нос и такие же волосы. Я давно знаю вашего отца. Он спас мою шкуру в Корее, когда послал десять тысяч просто превосходных зажигательных бомб. Естественно, все, что он делает, ценится на вес золота. – Генерал широко улыбнулся, показав большие ровные зубы. – Точнее сказать, на вес платины.

Рикс кивнул на дипломат, который держал Меридит.

– Работаете на чем-то новеньким?

– Да, разработки ведутся, – ответил Меридит.

– Не возражаете если я спрошу что это?

– Прошу прощения, но это засекречено.

Последний проект Уолена, гадал Рикс. «Маятник»? Он улыбнулся генералу.

– Даже намекнуть нельзя?

– Нет, молодой человек, если вы не подпишете кучу бумаг и не пройдете весьма длительные проверки. – Маквайр вернул улыбку. – Я уверен, что кое-кто, о ком я предпочел бы не упоминать, наверняка захотел бы на это взглянуть.

Меридит посмотрел на свои часы.

– Генерал, нам нужно возвращаться на завод. Миссис Эшер, было приятно снова вас увидеть. Рад был познакомится, мистер Эшер.

Рикс дал им дойти до дверей, а затем наудачу выпалил:

– Генерал, для чего предназначен «Маятник»?

И генерал, и Меридит остановились, будто наткнулись на стеклянную стену. Маквайр обернулся, все еще улыбаясь, хотя его глаза глядели холодно и осторожно. Лицо Меридита было бесстрастным.

– Что ты сказал, сынок? – спросил Маквайр.

– Маятник, – ответил Рикс. – Так называется последний проект моего отца, не так ли? Мне любопытно узнать точно, что это такое и как Пентагон намерен это использовать. – Он внезапно понял, что уже видел раньше лицо, очень похожее на лицо генерала Маквайра. Это была заплывшая жиром самодовольная физиономия полицейского, который назвал его «чертовым хиппи» перед тем, как опустить дубинку ему на голову. Они были одного поля ягоды.

– Маятник, – повторил он. Маквайр пристально смотрел на него. – Ведь вы придумали это название, не правда ли? – Он натянуто улыбнулся, скулы свело. У него было странное ощущение, что он теряет контроль над собой, но ему было наплевать. Эти два человека олицетворяли все, что он презирал, будучи Эшером. – Давайте подумаем, что же это может быть? Ядерная бомба, которая попадает в сердце ребенка? Капсулы с вирусом чумы?

– Рикс! – прошипела Маргарет. Ее лицо исказилось.

– Нервно-паралитический газ, вот что это такое! – сказал Рикс. – Или какая-нибудь штука, которая размягчает человеческие кости и делает их похожими на желе. Теплее, генерал?

На лице Маквайра застыла улыбка.

– Я полагаю, нам следует удалиться, – тихо, но настойчиво сказал Меридит.

– О нет! Нет! – сказал Рикс и сделал два шага вперед, намереваясь дойти до конца. – Мы ведь только начали друг друга понимать, не так ли?

Меридит схватил генерала за руку, но тот быстро высвободился.

– Я много слышал о тебе, парень, – спокойно сказал Маквайр. – Ты один их тех, кто был арестован на так называемых маршах мира, и твое лицо появилось в газетах. Что ж, позволь мне кое-что тебе сказать. Твой отец патриот, и если бы не такие люди как он, мы бы ползали перед русскими на коленях и умоляли бы их не рубить нам головы! Для того, чтобы создавать оружие сдерживания, требуется больше мозгов, чем для того, чтобы маршировать на парадах хиппи! Хоть ты и остриг волосы, но они, должно быть, растут прямо из твоих мозгов! – Он взглянул на Маргарет. – Прошу прощения за этот срыв, мадам. Всего вам хорошего. – Он коснулся рукой фуражки и быстро вышел из комнаты вслед за Меридитом.

Рикс пошел было за ними, готовый продолжить спор, но Маргарет сказала: «Не смей!» и он остановился у двери.

Она надвинулась на него, как грозовая туча.

– Я вижу, ты гордый, – проскрежетала она. Ее глаза расширились. – О, я вижу, ты чувствуешь себя властелином мира! Ты что, сошел с ума?

– Я просто выразил свое мнение.

– Тогда упаси нас Бог от твоих мнений! Я думала, что научила тебя хорошим манерам!

Рикс не смог сдержать короткий и резкий смешок.

– Манерам? – недоверчиво переспросил он. – Боже мой! Есть ли у тебя под белым шелком и бриллиантовыми ожерельями душа? Этот ублюдок разгуливает здесь с очередной машиной для убийства, о которой мечтает мой отец!

– Я думаю, молодой человек, вам лучше уйти в свою комнату, – холодно сказала Маргарет.

В горле у Рикса застрял сдавленный крик. Неужели она не понимает? Неужели никто кроме него этого не понимает? Никакое количество одежды, мебели, еды или дорогих автомобилей не может изменить того простого и ужасного факта, что Эшеры сеют смерть!

– Лучше успокойся, – сказал он. – Я сейчас уйду отсюда к дьяволу! – Он быстро отвернулся от нее и вышел из комнаты. В спину ему летели ее крики.

На середине лестницы он понял, что зашел слишком далеко. Боль поднялась по его шее и застучала в висках. Восприятие цвета и звука начало обостряться. Он зашатался и был вынужден схватиться за перила. Он знал, что это будет сильный приступ, но куда он мог спрятаться? Стук собственного сердца оглушал. В мозгу в беспорядке появились размытые образы: истощенный отец, умирающий в Тихой Комнате, открытая и ведущая в темноту дверь Лоджии, блестящий серебряный круг с мордой ревущего льва, медленно качающийся в дверном проеме скелет с кровавыми глазницами, плавающие в кровавой воде волосы Сандры, искаженное лицо Буна, его голос: «Никак обмочился?»

Кости у Рикса ломило так, будто они вышли из суставов. Он карабкался вверх по лестнице, направляясь в Тихую Комнату Кэт. Перила жгли кожу на его ладони.

В спальне Кэт Рикс рывком распахнул дверцы гардероба. Гардероб был большой. Внутри на металлических плечиках висела одежда, а на стенных полках стояли сотни пар обуви. Он отшвырнул одежду от задней стенки. Боль усилилась, он был почти ослеплен буйством красок. Он бешено шарил по стене. На лице выступил пот.

Пальцы Рикса сжали маленькую ручку, и он яростно дернул, моля чтобы дверь не была заперта.

Но она открылась, и Рикс протиснулся в помещение размером с гроб. Стены и пол тут были покрыты толстым слоем пористой резины. Когда Рикс закрыл дверь, все звуки – грохот воды, текущей по трубам, свист и стоны ветра на улице, артиллерийская канонада тикающих часов – заметно притихли. Но от шумов собственного сердца и дыхания он убежать не мог. Он застонал, зажал уши и свернулся тугим калачиком на полу.

Приступ усиливался. Под одеждой кожу покалывало, она покрылась потом.

И, к ужасу Рикса, из-под двери проникала серебристая полоска света. При обычных обстоятельствах увидеть ее было бы невозможно, но для Рикса она пульсировала, как ослепительный неоновый свет. Жар этого света опалил ему лицо. Серебряный луч превращался в лезвие меча, тянулся по полу, становясь все ярче и острее.

Рикс отвернулся и в лицо ему с силой ударил ярко-красный свет, похожий на свечение калорифера. Свет отражался от предмета на полке прямо над его головой. Он протянул руку и нащупал беруши, бархатную маску с резинкой и маленькую металлическую коробку. Свет нагревал угол коробки, и тот сиял как сверхновая звезда. Рикс натянул маску на глаза и ждал, весь дрожа, усилится приступ или ослабнет.

Сквозь стук его сердца пробивался какой-то ужасный булькающий звук, который он не сразу узнал. Звук становился все громче, и наконец он понял, что это такое и откуда идет.

Из Тихой Комнаты несся безжалостный смех отца.

Рикс начал корчиться от тяжкого приступа, и когда он вскрикнул, голова у него едва не развалилась.

30

– Нью…

Голос был мягким, как черный бархат. Он настиг мальчика, когда тот спал, и теперь деликатно проникал в его сознание.

– Иди домой…

Закутавшись в тонкое одеяло, Нью беспокойно ворочался на койке.

– Иди домой…

Из Лоджии сочился свет, золотыми полосками мерцал на поверхности озера. Ночь была теплой, в саду благоухали розы. Нью стоял на берегу озера, у входа на мост, и наблюдал за фигурами, двигающимися в залитых светом окнах. Легкий ночной ветер доносил тихую музыку. Целый оркестр играл среди прочих и танцевальную мелодию, которую любил слушать по местному радио его папа.

– Иди домой…

Нью повернул голову. Музыка стала тише. Лоджия звала его. Прекрасная, волшебная, фантастическая Лоджия хотела его и нуждалась в нем. Он моргнул, пытаясь вспомнить, что говорила мама про Лоджию Эшеров. Что-то плохое, но что – он точно вспомнить не мог, и его мысли плавно перешли на другое.

По камням зацокали копыта. Через мост ехала карета, запряженная четверкой белых лошадей. Кучер, одетый в длинное черное пальто и цилиндр, щелкал над лошадьми кнутом, чтобы они держали шаг.

– Добрый вечер, – сказал он. Он был в белых перчатках, а за ленту цилиндра было заткнуто перо. – Вас ждут, мастер Ньюлан.

– Меня… ждут?.. – Ведь он знал, что спит в своей хибарке на горе Бриатоп. Но все выглядело реально. Он дотронулся до моста и почувствовал шероховатость камня. Кучер смотрел на него, как старый друг.

Нью осознал, что на нем все еще то, в чем он лег в постель: длинная шерстяная пижама и одна из фланелевых рубашек отца.

– Лендлорд ждет тебя, мастер Ньюлан. Он желает лично поприветствовать тебя, – терпеливо сказал кучер.

Нью покачал головой.

– Я… не понимаю.

– Залезай, – сказал кучер. – Мы празднуем твой приход домой, которого давно ждали.

– Но… Лоджия – это не мой дом. Я… живу на горе Бриатоп. В хибаре, вместе с моей мамой. Я единственный мужчина в доме.

– Мы все это знаем. Это неважно. – Он махнул рукой с хлыстом в направлении Лоджии. – Если ты хочешь, она может стать твоим новым домом. Тебе больше не придется жить на горе. Лендлорд хочет, чтобы тебе было удобно и чтобы у тебя было все, что ты пожелаешь.

– Лендлорд? Кто это?

– Лендлорд, – повторил кучер. С его лица не сходила улыбка. – О, ты ведь знаешь, мастер Ньюлан, кто такой лендлорд. Пойдем, он ждет. Разве ты не хочешь присоединиться к нам? – Дверца кареты, щелкнув, распахнулась. Внутри были обитые красным атласом мягкие сиденья.

Нью приблизился к карете, провел пальцами по украшенному черному дереву и почувствовал утреннюю росу. Я же сплю, подумал он. Это всего лишь сон! Он посмотрел назад, на темную громаду Бриатопа, потом на сверкающую Лоджию.

– Хочешь править? – спросил кучер. – Давай, я помогу тебе взобраться. Лошадьми легко править.

Нью колебался. В Лоджии живет что-то плохое, говорила его мама. Что-то одиноко выжидало там в темноте. Он вспомнил Короля Горы и его предостережение обходить Лоджию стороной. Но сейчас Лоджия не была темной, и это был сон. Он спал на своей кровати, в полной безопасности. Кучер протянул ему руку.

– Позволь, помогу тебе.

Что находится внутри этого огромного дома, гадал Нью. Ведь если я войду туда во сне, чтобы просто посмотреть, что там внутри, наверное, ничего не случится?

Оркестр заиграл громче, а потом музыка стихла.

– Это верно, – согласился кучер, хотя Нью казалось, что он ничего не говорил вслух.

Нью медленно протянул руку. Он схватился за руку кучера, тот мягко подтянул его вверх и дал ему вожжи.

– Лендлорд будет рад, мастер Ньюлан. Вот увидите.

– Хей, – сказал Нью и щелкнул поводьями. Лошади тронулись, развернули карету. Они поехали через мост. Копыта лошадей стучали по камням. Кучер мягко положил руку ему на плечо.

Мост перед Нью начал телескопически вытягиваться и настолько удлинился, что Лоджия скрылась вдали. Чтобы добраться до парадного входа им предстояло проехать длинную дорогу, может милю, а то и больше. Но все в порядке, решил Нью. Это сон, а он в безопасности на горе Бриатоп. Рука кучера одобрительно сжала его плечо. Лоджия – это не зло, подумал Рикс. Это прекрасный дворец, полный света и жизни. Его мать, вероятно, соврала ему насчет Лоджии, а тот сумасшедший старикашка на вершине горы давно выжил из ума. Как Лоджия может быть злом, спрашивал он себя. Это прекрасное волшебное место, и если я захочу, я смогу там жить…

– Вечно, – сказал кучер и улыбнулся.

Копыта лошадей мерно отбивали на камнях успокаивающую мелодию. Длиннющий мост продолжал вытягиваться, а в его конце была залитая ярким светом Лоджия, которая ждала Нью и нуждалась в нем.

– Быстрее, – настаивал кучер.

Лошади мчались все быстрее. Нью ухмылялся, в ушах у него свистел ветер.

И тут, будто с большого расстояния, он услышал чей-то крик:

– Нет!

Нью моргнул. Внезапно его пробрал ледяной холод.

Кучер щелкнул кнутом.

– Быстрее, – велел он. – Быстрее!

Нью прислушивался. Что-то было не так. Он дрожал, и что-то было не так. Лошади шли чересчур быстро, рука кучера крепко сжимала его плечо, и тут в его сознание прорвался голос. Да с такой силой, что, казалось, ударил его прямо в лоб.

НЕТ!

Нью дернулся, и его голова запрокинулась. Лошади встали на дыбы, поводья натянулись – и кони исказились, изменились и растаяли как дым. Кучер рядом с ним распался на кусочки, похожие на черных ос, которые кружились вокруг его головы, пока тоже не исчезли. Сама карета тоже изменила форму и в следующее мгновение Нью с удивлением обнаружил, что сидит в пикапе, а его руки лежат на руле. Мотор был заведен, горели фары. Нью, одетый так, как пошел спать, окончательно перестал понимать, что происходит. Оглянувшись, он заметил, что отъехал от дома примерно на пятнадцать ярдов. В свете фар, хромая, появился Король Горы. Его единственный глаз сверкал, как изумруд. Свою трость он вытянул вперед, как меч, и, несмотря на то, что губы старика не двигались, Нью услышал в своей голове голос: «НЕТ! ТЫ НЕ УЕДЕШЬ! Я НЕ ПОЗВОЛЮ ТЕБЕ ТУДА СПУСТИТЬСЯ!»

Мотор продолжал работать, и Нью увидел, что все еще жмет на акселератор. Но машина не двигалась. Он убрал ногу с газа, и машина, яростно задрожав, со стуком заглохла.

– Нью? – Это был голос матери, она звала его из дома. Затем ее голос панически задрожал. – Нью, иди домой! – Она побежала к пикапу, борясь с порывами холодного ветра.

Король Горы твердо стоял на ногах, а его пальто развевалось на ветру. На тощей шее вздулись вены, а взгляд с яростной решимостью был направлен на Нью.

О, Боже, подумал Нью. Я бы так и ехал вниз, прямо до Лоджии. Это был не сон… это был совсем не сон…

Он открыл дверь и начал вылезать из пикапа.

И тут, выскочив на освещенное пространство, на Короля Горы со стороны его слепого глаза напала черная тень.

– Осторожнее, – закричал Нью, но было поздно. Старик почувствовал движение и попытался обернуться, но черная пантера была уже на нем. Она вцепилась когтями ему в плечо и сбила Короля Горы на землю. Его трость пролетела мимо Нью и упала в грязь. Жадный Желудок впился в шею Короля Горы сзади, а глаза монстра сверкали в свете фар, как две луны.

Нью выпрыгнул из грузовика. Старик кричал, а Жадный Желудок рвал ему спину. В воздух летели брызги крови. Нью оглянулся в поисках оружия – палки, камня, чего-нибудь – и в нескольких футах от себя увидел сучковатый посох. Когда он поднял его, его словно ударило током. Он побежал к пантере, которая отпустила Короля Горы и начала подниматься на задние лапы. Змеиный хвост угрожающе шелестел по земле.

Нью сделал ложный выпад, Жадный Желудок прыгнул на него и промахнулся. Нью отпрыгнул в сторону и изо всех сил стукнул Жадный Желудок по треугольному черепу.

Из палки вырвалось синее пламя, раздался такой звук, что у него заложило уши. Он почувствовал запах паленой шерсти. Жадный Желудок закружился на месте, хватая когтями пустой воздух. Место, по которому ударил посох, было ярко-красным.

По посоху бегали голубые искорки, он жег руку Нью. Не успел Нью прийти в себя и нанести новый удар, как Жадный Желудок прыгнул в густую листву. Нью слышал, как он ломится через чащу, а затем все стихло.

Когда Майра подошла к сыну, Нью склонился над Королем Горы. Вся спина старика была разодрана, а кое-где мясо было содрано до костей. Сзади на шее остались глубокие отметины от клыков; сильно кровоточили.

– Боже милостивый! – вскрикнула Майра, увидев раны старика.

Король горы застонал. Майра не могла поверить, что тот, кого так сильно порвал зверь еще жив.

– Мама, – настойчиво сказал Нью, – мы должны ему помочь! Он умрет, если мы ему не поможем!

– Мы ничего не сможем сделать. С ним все кончено. Послушай, он едва дышит! – Она огляделась, боясь, что пантера вернется, и стала пятиться от старика.

– В Фокстоне есть клиника, – сказал Нью. – Доктора могли бы для него что-нибудь сделать!

Она покачала головой.

– Он умирает. Невозможно жить с такими ранами.

Нью выпрямился в полный рост.

– Помоги мне положить его в кузов грузовика.

– Нет! Я не притронусь к нему!

– Мама, – твердо сказал он. Он хотел, чтобы она перестала пятиться, готовая вот-вот сорваться и побежать. – Не уходи. – Он сказал это так резко, что она вздрогнула.

Майра подчинилась. Она стояла неподвижно, полуоткрыв рот, с блуждающим взглядом. Она походила на статую, и лишь темные волосы развевались на ветру.

– Помоги мне положить его в кузов грузовика. – Нью опустил борт машины. – Бери его за руки, а я возьму ноги.

Она все еще колебалась.

– Давай, – сказал он и опять услышал и почувствовал в своем голосе ледяную силу.

Майра подняла Короля Горы за туловище, а Нью держал его ноги. Старик был немногим тяжелее большого полена. Вместе они положили его в кузов грузовика. Майра, которая, казалось, впала в какой-то транс, уставилась на кровь на своих руках.

– Нам нужны одеяла для него, мама. Ты не принесешь из дома пару одеял?

Она моргнула, вытерла руки о бока и покачала головой.

– Нету… одеял. Не буду… чтобы мои хорошие одеяла были все в крови.

– Иди и принеси! – сказал ей Нью. – Скорей! – В его зеленых глазах была ярость. Майра хотела еще что-то возразить, но слова застряли у нее в горле. Одеяла, подумала она. Одеяла, здесь нужны одеяла. Ей внезапно показалось, что принести из хибары одеяла, чтобы накрыть ими старика, было ее единственным предназначением. Она не могла думать ни о чем, кроме одеял. Во всем мире для нее были важны только одеяла.

– Быстрее, – сказал ей Нью.

Она побежала.

Нью потер пульсирующую на левом виске, прямо над ухом, жилку. Все его тело было напряжено. Он сформировал в своем сознании образ матери, делающей то, что он ей сказал. Точно так же он строил сверкающую голубую стену из камней, которая защищала его от Жадного Желудка. После короткой заминки она подчинилась его мысленным командам. Он понял, что это другой элемент магии, которая открылась ему в той яме с ножом. Он мысленно командовал матерью, и это было просто – так же просто, как пугать воробьев, зная, что они улетят.

Какая бы магия в нем ни была – белая или черная, – но она становилась сильнее.

Пантера могла оторвать старику голову, если бы я не напал на нее с палкой, подумал он. Он поднял палку и внимательно ее осмотрел. От нее пахло серой. Что это была за палка, выглядевшая, как старый сук на краю дороги, но способная извергать огонь?

Магия. В нем была магия, и в Короле Горы тоже. В Жадном Желудке, в Страшиле, да и в Лоджии тоже была магия, но другой природы. Его сон был таким реальным! Если бы его не остановили, мог ли он, как кучер в черном, который был на мосту, отвести грузовик прямо в Лоджию?

Король Горы зашевелился.

– Нью, – хрипло прошептал он. Ему с трудом удавалось выговаривать слова, а его израненная голова лежала в луже крови. – Не… дай им победить… – Его слабый голос сорвался, а взгляд единственного глаза стал пустым.

Прибежала Майра, держа в руках три тонких одеяла.

В его сознание снова проникал шелковый голос. Он шел ниоткуда и отовсюду и звучал громче, чем когда-либо раньше, звучал более уверенно и с большей настойчивостью.

– Иди домой…

Он знал, что кто-то в Лоджии пытается им управлять. Точно так же, как он только что с легкостью заставил мать сходить за одеялами.

– Иди домой…

Он взял у Майры одеяла и быстро накрыл ими тело старика. Ее задание было выполнено, и она освободилась. В ошеломлении она пятилась назад. Нью положил палку рядом со стариком и закрыл борт грузовика.

– Садись в грузовик, мама. Мы едем вниз.

– С ним… все кончено, Нью. Нет… никакого смысла…

– Садись в грузовик.

Не говоря ни слова, она повиновалась. Когда Нью сел за руль, Майра уставилась вперед, обхватив себя руками, чтобы согреться. Нью завел мотор и тронулся с места.

– Нью…

В голове Нью то возникал, то угасал этот голос. Мальчик не знал, долго ли он еще сможет сопротивляться его искушению. Но одну вещь он знал наверняка: он открыл в себе новый пласт силы, который был даже мощнее, чем предыдущий. Теперь поднимать в воздух ножи казалось ему детской забавой. Он обнаружил, что способен делать то, о чем не мог раньше даже мечтать, и ему это нравилось. Чрезвычайно нравилось.

Когда они спустились с Бриатопа, он взглянул на мать и мысленно приказал ей сложить руки на коленях. Просто для того, чтобы посмотреть, получится или нет.

Когда он снова посмотрел на нее, она сделала то, что он хотел.

Вот только руки ее были сложены как на молитве. Лицо Майры напоминало белую маску, но усталые глаза испуганно блестели.

31

В янтарном свете дюжины свечей, воткнутых в канделябры библиотеки, Рикс методично просматривал документы Эшеров. Книги, письма и альбомы с фотографиями громоздились на столе. Он открыл заплесневелый том и увидел, что это гроссбух. Записи в нем были сделаны твердым четким почерком. Там значились даты с 1851 по 1852 годы и суммы денег, выплаченных различным кредиторам. Брюстонские пороховые мастерские получили двадцать тысяч долларов. «Урии Хинду и Компании» было выплачено пятнадцать тысяч долларов. Хоупвелльский литейный завод получил от Хадсона Эшера десять тысяч долларов. Записи продолжались целые плотно исписанные листы.

Рикс чувствовал себя выбитым из колеи, в глазах поплыло.

– Проклятие! – тихо сказал он и положил голову на стол, дожидаясь, чтобы дурнота прошла. Он был все еще слаб после приступа и большую часть дня провел в постели. Мать забыла или по меньшей мере простила его вспышку. Она велела Кэсс подать ему обед в постель.

Но не только приступ поверг его в глубокую депрессию. Свою роль сыграло и то, что он нашел в Тихой Комнате Кэт, тот предмет, который сейчас лежал под его кроватью. Смертельно устав, он предпочел оставаться весь обед в своей комнате, чтобы не смотреть в глаза сестре.

Что случилось с семьей, спрашивал себя Рикс, какие еще глубины зла могут тут обнаружится? Планы Буна по устройству на территории Эшеров парка развлечений с уродцами были отвратительны, но, так или иначе, это было вполне в духе Буна. Однако то, чем занималась Кэт, было абсолютно неожиданным. Боже мой, думал Рикс. Конечно же, Уолен об этом не знает! Если он пронюхал, Боже, помоги Кэт!

Рикс вернулся к работе. Исследование остатков прошлой жизни казалось теперь единственным, что могло отвлечь его сознание от настоящего. Рикс просматривал записи, отмечая особенно крупные выплаты. Несколько раз напротив различных сумм ему встретился пороховой завод. К несчастью для Хоупвелла, Хадсон обращался к нескольким литейным заводам. Даже жалование слуг было здесь записано до единого пенни.

Но на шестом упоминании «Урии Хинда и Компании» Рикс остановился. Сумма была всегда одна и та же – пятнадцать тысяч долларов. Приличная сумма, даже пороховому заводу Хадсон платил меньше. Что продавала ему эта компания, гадал Рикс. Не было ни каких записей о том, какого рода делами занимались «Урия Хинд и Компания».

Он дошел до конца гроссбуха. «Урии Хинду и Компании» было выплачено девять раз по пятнадцать тысяч долларов. Это была единственная компания, упоминавшаяся так часто. Но что бы она ни продавала Хадсону, это затерялось в прошлом. Рикс отложил книгу в сторону и начал копаться в другом ящике.

Он развернул старую и хрупкую газету, которая разваливалась на куски, даже когда он мягко ее приподнимал. Это был номер «Сент-Луис джорнэл», датированный десятым октября 1871 года. Заголовок жирными черными буквами провозглашал: «СОТНИ ПОГИБШИХ В ЧИКАГСКОМ ПОЖАРЕ». И под ним мелкими буквами: «От огня погиб каждый десятый в городе. Интервью с уцелевшими. Неполный список разрушенных домов и учреждений.»

Под заголовком было художественное изображение города в огне, вид с берега озера Мичиган. На картине сотни людей спасались от огромного пожара. В газете было собрано около двадцати интервью с уцелевшими, найденными в полевом госпитале. Среди них Рикс узнал знакомое имя: Райтеос Джордан.

Рикс аккуратно разложил газету на столе и сел, чтобы прочесть рассказ женщины. Эмоционально, порой истерично Райтеос Джордан рассказала корреспонденту, что случилось 8 октября 1871 года. Рикс вспомнил, что та же дата стояла на надгробии Синтии Кордвейлер-Эшер.

Когда Рикс читал, несколько свечек вокруг него заискрились и затрепетали, и он тут же вообразил огромный город в огне. Мгновенно вспыхивающие дома, целые крыши проваливаются под огненным ураганом, земля трясется, когда тонны кирпича рушатся на улицы. Райтеос Джордан говорила с ним из могилы, и когда Рикс прислушался, он услышал лавину криков и плача, стук копыт по мостовой и тревожный звон колоколов. Чикаго горел. Райтеос Джордан вместе с Синтией и тринадцатилетним Лудлоу спасалась от огня в тряской карете, которой управлял Кейл Бодейн.

– Боже правый! – завизжала Райтеос Джордан. – Мы перевернемся!

– Заткнись! – приказала Синтия. Сбоку ударил порыв горячего ветра, карета бешено вздрогнула. Кейл с помощью кнута не дал арабским скакунам встать на дыбы. – Кейл хороший кучер. Он вытащит нас отсюда.

Яростно звонили колокола. Клайборн-стрит была забита всевозможными каретами, повозками и фургонами. Бежали люди, таща за собой тюки, набитые добром из особняков на Клайборн-роу. В воздухе кружились зола и пепел. Казавшаяся жуткой оранжевая луна на западе, откуда начался этот пожар, освещала ночь. В небо взмывали огненные шары величиной с пароход и обрушивались на дома, распространяя пламя быстрее, чем люди успевали убегать. Сидя рядом с матерью, напротив Райтеос Джордан, юный Лудлоу вздрагивал от взрывов. Их сила сотрясала землю так, словно весь город дрожал в предсмертной агонии.

Они бросили все и бежали в чем были. Когда огонь подступил к реке Чикаго, Синтия приказала слугам зарыть во дворе драгоценные камни, серебро и собрание картин из белого особняка, который она унаследовала от Александра Гамильтона Кордвейлера. Когда огненные шары начали перелетать через реку, поджигая все, к чему прикасались, Синтия велела слугам взять все, что они хотят, и бежать. Было совершенно ясно, что огонь не удовлетворится амбарами и хижинами ирландцев и что он доберется до Клайборн-роу и поглотит его с такой же жадностью.

– Я видела, что огонь проходит через все! – сказала Райтеос. – Я знала, что его не остановят! Маленькая речушка не сможет остановить такой огонь, нет, не сможет!

– Кейл доставит нас в гавань в целости и сохранности. – Синтия планировала сесть на свою личную яхту и плавать по озеру Мичиган, пока опасность не минует. – Как только мы выберемся из этой пробки, Кейл сможет найти быстрейший маршрут.

– До озера больше мили, – тихо сказал Лудлоу. Он ни на кого не смотрел, а вместо этого пристально глядел в окно на приближающуюся стену огня. Его лицо в отраженном свете было ярко-оранжевым, но глаза оставались темными. – Он быстро двигается, мама. Ветер слишком силен.

Она сжала его руку и ухитрилась храбро улыбнуться.

– Все будет в порядке, Лудлоу. Райтеос, прекрати хныкать и суетиться! Ты перевернешь карету!

Сквозь шум царившей вокруг неразберихи они слышали свит кнута Кейла.

– Пошевеливаетесь, черт вас раздери! – орал он. – Прочь с дороги!

– Мыуспеем, – сказала Синтия, но голос ее был сдавленным от неуверенности. Что-то взорвалось через квартал или два, и Лудлоу до боли сжал ее руку.

Карета рванулась вперед, остановилась и снова бешено рванулась вперед, мимо дерущихся людей и свалки из других экипажей. Там, где улицы пересекались, валялись столкнувшиеся экипажи, и люди метались по обломкам. Взбесившиеся лошади брыкались и лягались, когда пепел обжигал им спины. Едкий, жгущий легкие дым становился гуще, огненные шары взмывали вверх, как выстреленные из пушки.

В конце концов, вырвавшись из давки, Кейл Бодейн погнал карету с Клайборн на Халстед-стрит, направляясь к берегу. Арабские скакуны вели себя послушно, но бока им жег пепел. Улицы были усыпаны горящим мусором. Бары были взломаны, и из бочонков текло виски. Обезумевшие люди останавливались и пили, пока в виски не попадал огонь и оно не вспыхивало прямо им в лицо. Другие бежали за каретой, пытаясь уцепиться, но Кейл щелкнул кнутом, и лошади понеслись еще быстрее. Раздался выстрел, и пуля отколола щепку в дюйме от колена Кейла.

Но когда Кейл сворачивал с Халстед-стрит на Гранд-стрит, им навстречу вылетел полный горящего сена фургон. Лошади несли, а поводья были в руках у обгорелого трупа.

Арабы врезались в этих лошадей с такой силой, что затрещали кости, а Кейл Бодейн вылетел с облучка, как камень из катапульты. Сама карета, не сбавляя хода, налетела на обе упряжки лошадей и повалилась на бок. Позолоченные колеса разлетелись в стороны.

– Боже милостивый! – закричала Райтеос. Потом в ее лицо ударило колено Лудлоу – мальчика сдернуло с сиденья. Синтию бросило в другую сторону и ударило головой о резную деревянную стенку кареты. После того как карета ударилась о землю, покалеченные арабы тащили ее еще более тридцати ярдов. Пылающий фургон, накренившись, понесся вперед. Лошади, хотя и пораненные, были в состоянии бежать от огня.

Пепел падал на мостовую, а дымовая завеса стала темнее. После столкновения несколько отчаявшихся мужчин украли трех арабов, которые еще могли стоять на ногах. Четвертый, с двумя сломанными ногами, лежал на мостовой. Неподалеку лежало тело Кейла Бодейна – ему размозжило голову о фонарный столб.

– Вылезай! – приказала Синтия рыдающей Райтеос Джордан. – Скорей! Лезь наверх через дверь! – Райтеос протиснулась в дверь кареты, которая была у нее над головой. Лицо негритянки было залито кровью, а передние зубы выбиты коленом Лудлоу. Затем она снова нагнулась к карете, чтобы помочь подняться Синтии. Вылез Лудлоу. Через его лоб шла глубокая царапина, и у него был сломан нос.

– Миссис Эшер! Миссис Эшер! – Райтеос схватила хозяйку за плечи. Левая половина лица Синтии стала багровой и быстро распухала. Из ушей сочилась кровь и капала на черный жакет.

– Со мной… все в порядке. – Ее голос звучал невнятно. – Мы должны… должны добраться до озера. Помоги мне… довести Лудлоу до озера.

– Мистер Бодейн! – позвала Райтеос и увидела его тело на мостовой. Голова у Кейла была расколота, как ореховая скорлупа.

– Райтеос. – Синтия стиснула толстое запястье горничной. Райтеос с ужасом увидела, что ее окровавленный левый глаз начал вываливаться. – Ты… позаботься о Лудлоу, – сказала она с усилием. – Доведи его до озера. Лютер… будет знать… что делать. Лютер не… даст ему погибнуть.

Райтеос поняла, что хозяйка имеет в виду Лютера Бодейна, сына Кейла, который остался на время этой поездки присматривать за Эшерлендом.

– Мы все должны добраться до воды, – твердо сказала она и помогла Синтии опуститься на землю. Лудлоу, выкарабкавшись из кареты, стоял в оцепенении, глядя на труп Кейла. Мимо бежали люди, некоторые наступали прямо на тело.

Райтеос спросила Синтию, может ли она идти, и Синтия кивнула. Поврежденный глаз ничего не видел, кожа вокруг него почернела. На них с шипением падал пепел, и Райтеос пальцами стряхнула его с волос хозяйки, когда в них появились искорки.

– Нам нужно идти! – крикнула она мальчику. – Нужно добраться до озера!

Райтеос Джордан помогала Синтии идти вниз по Гранд-стрит. Лудлоу следовал за ними. Его лоб сильно кровоточил.

Они присоединились к толпе, которая толкаясь, шатаясь и спотыкаясь бежала к озеру Мичиган. Страшный грохот потряс улицу, и посыпались стекла, когда всего в квартале от них обрушился дом. Багрово-красные шары свистели над головами. Толпа обезумела. Люди вламывались в лавки, хватали все, что могли унести w от пальто до скрипок. На бровке тротуара, обезумев, прыгала горящая женщина, нагруженная семью только что украденными пальто. Кто-то столкнул ее в канаву, где она упала в потоки виски и мгновенно сгорела.

– Разрушения! Господь Бог прогневался на Чикаго! – орал голый мужик.

Кожа Райтеос покрылась волдырями. Она выплюнула два зуба и продолжала идти прямо вперед, крепко держа Лудлоу за руку, чтобы его не смело в сторону. Среди визга и крика раздался звук, который могла бы издать сотня локомотивов перед тем, как взорваться. Когда Райтеос посмотрела назад, в небо взметнулось огромное полотнище огня, блеск которого чуть не ослепил ее. Крыши домов поднялись в воздух и, кружась, скрылись из вида. Лудлоу парализовало; он глядел на пожарище, и по его щекам катились слезы. Она встряхнула его, приводя в чувство, и они продолжали идти.

Синтия Эшер соскользнула с плеча Райтеос, и та едва успела ее подхватить.

– Мама! – вырвался крик из опаленных губ Лудлоу. Он уцепился за ее талию, пытаясь не дать ей упасть, а люди грубо проталкивались мимо них.

Лудлоу посмотрел в искаженное, страшно распухшее лицо матери.

– Мой ангел, – прошептала она и коснулась его волос.

Потом кровь хлынула из ее ноздрей и левого глаза. Лудлоу заливался слезами. Райтеос едва не упала в обморок, но удержалась на ногах. Почувствовав, что жизнь покинула Синтию Эшер, она отпустила труп, оттолкнув людей, которые шли слишком близко.

– Она умерла, – сказала Райтеос мальчику. – Мы должны идти дальше.

– Нет! Нет! – закричал Лудлоу и рванулся к телу. Когда Райтеос попыталась оторвать его, он яростно набросился на нее. Она размахнулась и ударила его кулаком прямо в челюсть, а когда он упал, взяла на руки.

Со стонущим мальчиком на руках Райтеос пробивалась к озеру. К тому времени, как они достигли берега, их одежда превратилась в пропахшие дымом лохмотья. Люди сотнями бросались в маслянистую воду. Повсюду сновали лодки, подбирая пловцов. Большинство яхт было уже украдено со стоянок, а те, что остались пылали в огне. Райтеос вошла в воду по шею, а затем смочила водой лицо и волосы Лудлоу, чтобы не дать пеплу загореться.

Прошел почти час, прежде чем она наконец передала мальчика в руки солдат на пароме, и вскарабкалась туда сама. Лудлоу, в изорванной одежде и с обожженным лицом, стоял у перил и наблюдал за разрушением Чикаго. Когда Райтеос прикоснулась к его руке, он истерично вырвался.

Боже мой, подумала Райтеос. Она поняла, как она рассказала спустя несколько часов репортерам, истинное положение дел: тринадцатилетний Лудлоу Эшер после смерти отца и матери получал в свое распоряжение все – поместье, семейное дело и все другие дела, которые прежде принадлежали мистеру Кордвейлеру. Райтеос поняла, что он был самым богатым тринадцатилетним мальчиком в мире.

Она наблюдала за Лудлоу, ожидая, что он заплачет, но он так этого и не сделал. Он держал спину прямой как аршин проглотил, а его внимание было приковано к бушующему пожару на берегу.

Солдаты помогали мужчине и женщине подняться с весельной лодки на борт. Они были хорошо одеты, мужчина в темный костюм с бриллиантовой застежкой, а женщина – в грязные остатки красного бального платья. Мужчина смерил взглядом Райтеос и Лудлоу и повернулся к одному из солдат.

– Сэр, – осведомился он, – неужели мы должны делить судно с неграми и оборванцами?

Рикс дочитал до конца рассказ Райтеос и посмотрел на другие статьи. Чикаго горел в течение двадцати четырех часов, и огонь уничтожил более семидесяти тысяч зданий. Сто тысяч человек остались без крова. Пожары были следствием по меньшей мере восьми поджогов. Пожарные реагировали медленно, так как были очень утомлены: за неделю перед Великим Пожаром они выезжали примерно на сорок вызовов.

Он поднял взгляд на портрет задумчивого Лудлоу Эшера. В возрасте тринадцати лет быть одной ногой в аду, думал Рикс. Как он сохранил рассудок?

Рикс нашел ответ на вопрос Дунстана о смерти Синтии Эшер. Завтра он привезет эту газету ему. Но трость – как и когда Лудлоу вернул трость от Рэндольфа Тайгрэ?

На следующей странице мелким шрифтом был напечатан список разрушенных пожаром деловых учреждений. Они шли не в алфавитном порядке, и Риксу пришлось терпеливо читать, пока он не нашел то, что искал.

«Урия Хинд и Компания. Торговля колониальными товарами».

«Магазин колониальных товаров?» – подумал Рикс. Хадсон Эшер всякий раз тратил пятнадцать тысяч долларов на колониальные товары из Чикаго? Почему он просто-напросто не покупал все это в Эшвилле?

Рикс аккуратно сложил газету и встал со стула. Остальным вопросам придется пока подождать. Он задул все свечи, кроме одного канделябра, который прихватил с собой наверх.

Но когда он открыл дверь, золотистый свет высветил Паддинг Эшер, томно лежащую на его кровати в ожидании его самого.

Она сонно улыбнулась, зевнула и потянулась. Из-за края простыни показались ее груди.

– Тебя долго не было, – хрипло сказала она. – Думала, ты совсем не ляжешь спать.

Он закрыл дверь, встревоженный тем, что кто-нибудь может услышать.

– Тебе лучше уйти. Бун будет…

– Буна здесь нет. – Ее глаза вызывающе смотрели на него. – Старик Буни давно в своем клубе. Ты ведь не собираешься завернуть меня как в прошлый раз?

– Паддинг, – сказал Рикс, положив свернутую газету на шкаф. – Я думал, ты поняла, что я тебе сказал. Я не могу…

Она села, позволив простыне упасть. Ее груди были полностью обнажены, и она облизнула губы.

– Видишь, как сильно ты мне нужен? – спросила она. – Только не говори мне, что ты этого не хочешь.

Свет свечей льстил ей. При нем она выглядела нежнее и уязвимее. Рикс начал возбуждаться. Она потянулась, как кошка.

– Ты ведь не боишься Буна, не так ли? – поддразнила она.

Рикс покачал головой. Он не мог отвести от нее глаз.

– Бун говорит, ты не можешь удовлетворить женщину, – сказала Паддинг.

– Он говорит, ты почти гомик.

Рикс опустил канделябр.

– Ну, давай, – настаивала она. – Посмотрим, на что ты способен.

Он хотел было сказать ей, чтобы она ушла. Он хотел – но неожиданно не смог себя заставить. В уголках его рта заиграла тонкая улыбка. Почему бы и нет, подумал он. Это будет нехорошо, да, но со стороны Буна нехорошо было все эти годы обращаться с ним, как с грязью, насмехаться и выкидывать всевозможные номера. Ему представлялся шанс отплатить брату той же монетой, и Рикс хотел отплатить. Он заглушил тоненький голосок внутри себя, который убеждал его не делать этого.

– Почему бы и нет? – сказал он, и его голос прозвучал совсем незнакомо.

– Хорошо. – Паддинг игриво отбросила ногой простыню, и ее тело обнажилось для него. – Теперь задуй свечи, и приступим к делу.

32

За два быстро пролетевших часа Бун выпил в клубе несколько порций «Шивас Регал» и проиграл в покер семь тысяч долларов. До него дошло, что старые дружки сговорились его надуть. Когда они смеялись, хлопали его по плечу и подносили огонька, Бун молча обдумывал, как он их уничтожит.

Около девяти он выехал на своем красном «феррари» на тихие улочки Фокстона и пронесся мимо едущего навстречу старенького пикапа. Со злости Бун ударил по гудку, и тот проревел несколько тактов «Дикси». Когда машина с ревом вылетела за пределы Фокстона, Бун выжал акселератор до упора, и «феррари» рванул вперед как ракета.

Надо будет купить эшвилльский Хейт-клуб, решил Бун. За любую цену. Возможно, постоянные члены выставят в фойе его статую. Самое меньшее, что они могут сделать, – это назвать клуб в его честь. Через несколько дней он будет одним из самых богатых людей в мире. Дольше папа не протянет, думал Бун. Но он испытывал смешанные чувства, потому что любил старика. Уолен научил его, как быть крутым. Он научил его, что никому нельзя доверять и что все стараются прикончить друг друга. Когда Бун был моложе, они много говорили о том, что деньги делают человека счастливым. Деньги – это власть, много раз говорил сыну Уолен. Без них мир переедет тебя, как паровой каток. Он приводил Рикса в пример того, чего Бун должен избегать. Рикс, говорил Уолен, мечтательный трус, который никогда не вылезет из дерьма. Уолену доставляло удовольствие, когда Бун бил своего младшего брата.

Тем не менее в Риксе было кое-что, что пугало Буна. Что-то, глубоко спрятанное от всех остальных. Он видел, как это что-то блеснуло в глазах Рикса несколько раз за последние дни. Ненависть и горечь так переплелись, что он мог бы совершить убийство. И Рикс пытался заколоть его в столовой. Бун сожалел, что не дал ему перед всеми в зубы. Рикс, рыдая, выбежал бы из комнаты.

Бун вписывал свой «феррари» в повороты, едва нажимая на тормоза, ухмыляясь от кошмарной скорости. Кэт думает, что все получит, но она крупно ошибается. За неудачу Кэт ему следует благодарить Паддинг: в последний раз, когда Кэт отправилась на увеселительную прогулку в Нью-Йорк на уик-энд, Паддинг шарила в ее шкафу для одежды и обнаружила вход в Тихую Комнату. Паддинг показала ему, что она там нашла, и Бун отнес это прямо Уолену, который в то время еще не замуровал себя в своей Тихой Комнате. Бун никогда не забудет выражения потрясения и отвращения на лице старика. Наверно, покупает это дерьмо в Эшвилле, сказал Бун. К тому же, наверно, тратит на это кучу денег.

Уолен велел ему положить это обратно, а о Кэт он позаботится сам.

Бун знал, что это означает. Папа мог ей сейчас доверять, но наследства он ее лишит.

По лобовому стеклу забарабанил дождь, и Бун быстро сбавил скорость. Он не был настолько пьян, чтобы хотеть закончить жизнь кровавым пятном на дороге. Когда он свернул и подъехал к воротам Эшерленда, то ударил по переключателю над щитком, и ворота плавно открылись и, пропустив его, снова закрылись.

Он терпеть не мог возвращаться в ту комнату, где лежала спящая Паддинг. Она думает, я на нее запал! Он презрительно фыркнул. Ну что ж, после того как он получит в свои руки все эти миллиарды, он сможет выбирать из настоящих красоток. Паддинг уже не так симпатична, как раньше. Позолота королевы красоты пообтерлась, а под ней оказался самый обычный картон. Он медленно проехал мимо Гейтхауза и поехал по дороге, ведущей в Лоджию.

Каким эффектным местом будет Лоджия, когда он вступит в права наследства! Он выкинет все эти проклятые статуи, рыцарские доспехи и прочее дерьмо и поставит какую-нибудь красивую современную мебель. Целый этаж будет отдан видеоиграм, а в подвалах он сделает искусственные гроты, где потоки воды будут окрашены в разные цвета. У него будет спальня с красными стенами, огромной, покрытой черным мехом кроватью и зеркальным потолком. Приемам не будет конца, и если он захочет, то будет скакать по коридорам на лошадях.

Бун часто приходил в Лоджию, чтобы побродить внутри, представляя, как она будет выглядеть, когда он тут поселится. Иногда он говорил Паддинг и матери, что идет в конюшни, но вместо этого шел в Лоджию. Он думал, что это самое прекрасное место в мире. От ее величия и необъятности ему порой хотелось кричать. А еще в тиши Лоджии он мог сидеть в кресле и сознавать, что скоро, очень скоро это все будет принадлежать ему.

Он никогда не боялся Лоджии. Лоджия тоже его любила и хотела, чтобы он был ее хозяином. В своих снах последние несколько месяцев он видел Лоджию, всю залитую светом, а в окнах двигались фигуры, как будто бы пришедшие на прием, который Бун планировал устроить сразу же после вступления в права наследства. В последние время такие сны стали сниться почти каждую ночь, и в некоторых из них он слышал, как его зовет тихий зовущий голос, который выводил его из сна в сильно приподнятом настроении.

Лоджия хотела его. Лоджия хотела заключить его в свои объятия, и сам он желал этого всю жизнь.

Бун проехал через мост и остановился под аркой. Затем он вышел под мелкий дождь, нетвердой походкой подошел к багажнику, отпер его и достал фонарь и карту первого этажа, которую сделал сам. Он включил фонарь и направил его на ступеньки.

Парадный вход Лоджии был открыт нараспашку. Уже несколько раз он приходил сюда и обнаруживал, что дверь открыта настежь. Он говорил об этом Эдвину, который обещал присмотреть за Лоджией. Опасность, что сюда кто-то проникнет, была невелика, Бун это знал. Не говоря уже обо всех этих историях про Страшилу, который бродит рядом с поместьем. Бун полагал, что Лоджия постепенно деформируется и теперь дверь уже не закрывается как следует. По глубоким трещинам на стенах было видно, что дом находится под большим внутренним давлением. Укрепление Лоджии будет первейшей задачей, когда Бун получит наследство.

Он вошел, следуя за лучом фонаря, в Лоджию и сразу почувствовал радостное головокружение. Он снова был в своем любимом мире и от радости едва не закричал. Он прошел через фойе мимо большого фонтана со статуями в похожую на пещеру приемную с темно-синими диванами и стульями, столами из красного дерева и висящими на потолке флагами всех стран мира. В Лоджии стояла абсолютная тишина, и Бун продолжал идти через огромные комнаты. Выйдя в изгибающийся коридор, Бун прошел по нему примерно сорок ярдов и открыл большую дверь на колесиках. За ней был главный кабинет, и фонарь Буна высветил знакомые предметы: несколько черных кожаных кресел, расположенных вокруг низкого кофейного столика из розового дерева, темная плита письменного стола с вырезанными на ней головами львов, ковер из шкур белых медведей и полки, заставленные различными графинами и стаканами. Короткая лестница вела к двери, которая, как обнаружил Бун, была надежно заперта. Он пересек комнату и подошел к камину из черного мрамора. Угли, остатки огня, который он зажигал, когда был здесь в последний раз, были разбросаны по очагу. Рядом с камином был медный поднос с дровами, оставшимися еще со времен Эрика, и несколько недавно принесенных Риксом газет. Несколько минут у него ушло на то, чтобы заложить новые дрова в камин. Он стукнулся головой о мрамор и пьяно выругался. Затем засунул под дрова газету и поджег ее зажигалкой. Как только пламя вспыхнуло, он отступил назад. Комната озарилась веселым светом. Бун отставил фонарь в сторону и подошел к полкам.

В последний раз, когда он здесь был, он прикончил чертовски хорошее виски. Он понюхал несколько графинов пока его ноздри не уловили изысканный аромат коньяка. Довольно хмыкнув, он наполнил себе бокал и сел за стол. Жидкость мягко, как расплавленное золото, пошла внутрь. Можно бы здесь сегодня лечь спать, подумал он. Поставлю стулья в ряд перед огнем, чтобы справиться с холодом, и все будет прекрасно. Он подумал о старике Эрике, который сидел за этим столом и подписывал важные бумаги. Они бы прекрасно поладили с Эриком, он был в этом уверен. Они бы уважали друг друга.

Бун пил коньяк и слушал треск огня. Он чувствовал себя здесь в мире, покое и безопасности. Вместо гнилого запаха отца он вдыхал дым горящего дерева. Он не знал, как долго еще сможет выносить жизнь в Гейтхаузе. Допив ароматный коньяк, Бун остался на месте. Он поставил стакан и склонил голову набок.

На кофейном столике рядом с большой коробкой из-под сигар лежало что-то, чего вчера здесь не было.

Это была громоздкая книга с золотым обрезом. Бун встал, подошел туда и провел пальцами по прекрасной коже переплета. Он поднес книгу поближе к огню и раскрыл.

Внутри были наклеенные на страницы старые фотографии. Бун знал, что Эрик любил фотографии. Стены первого этажа были оклеены фотографиями времен Эрика. Но скоро стало ясно, какого рода были эти фотографии. Желудок Буна непроизвольно сжался.

Это были фотографии трупов.

Солдаты, понял Бун. Застывшие во всевозможных позах смерти. Здесь были фотографии, сделанные на поле битвы, в полевых госпиталях и моргах. Были крупные планы солдат, запутавшихся в колючей проволоке или разорванных на части на дне грязных окоп. Были тела, почти совершенно лишенные мяса, разорванные на куски пехотными минами или гранатами, вдавленные в землю грузовиками или танками. Насколько Бун мог судить по военной форме и вторым планам, это была жатва первой мировой войны. На другой серии фотографий были обезглавленные тела, за ними следовали головы и обрубки. Бун пристально смотрел на смерть во всех ее страшных проявлениях, и, хотя огонь был достаточно сильным и жарким, он почувствовал, что покрылся гусиной кожей.

В книге было несколько сотен фотографий. Некоторые, отклеясь, падали к ногам Буна. Эрик любил фотографии, подумал Бун. И, возможно, это те фотографии, которые он любил больше всего.

Где-то в Лоджии что-то хлопнуло. Бун от неожиданности подпрыгнул. Дверь, подумал он. Мысли с трудом ворочались в его голове. Кто-то хлопнул дверью?

И тут до него с пугающей и трезвой ясностью дошло: захлопнулась входная дверь.

Бун стоял тихо и прислушивался. На него смотрели изуродованные трупы с лицами молодых ребят. Бун уронил книгу на пол, отступил от нее и вытер руки о штаны. Затем взял фонарь и вышел в коридор.

В Лоджии, казалось, стало намного холоднее. Он видел, как у него изо рта идет легкий пар. Он пошел обратно тем же путем, каким пришел сюда.

Затем внезапно остановился.

– Нет, – прошептал он, и эхо его голоса вернулось к нему: нет, нет…

Свет фонаря упал на стену из грубого камня. Когда Бун шел сюда, никакой стены тут не было. Он приблизился и дотронулся до нее. Камни были холодные и совершенно реальные. Пораженный, он отступил и попытался сообразить, как ее обойти. Осторожней, старик Буни, сказал он себе. Нет проблем. Надо просто вернуться в кабинет Эрика, верно?

Он подошел к открытой двери кабинета и остановился у порога. Его фонарь высветил внутреннее убранство лифта. Кабинет исчез.

Он заглянул в комнату напротив и обнаружил, что это музыкальный салон с большим белым фортепьяно, фисгармонией и арфой. На потолке было изображено голубое небо с перистыми облаками. Ни разу за все время, которое Бун тут провел, он не видел этой залы. Следующая арочная дверь вела в большой салон, украшенный женскими побрякушками и расписанный бледно-розовыми цветами. На его карте, которую он развернул трясущимися руками, такой комнаты на первом этаже не было. Потрясенный Бун стоял перед лифтом, где несколько минут назад был кабинет. Ладно, сказал он себе. Неувязочка. Нет проблем. Я буду идти, пока не найду комнату, которая покажется знакомой, а затем соображу, как мне отсюда выбраться.

Коридор вел его вперед, петляя, заворачивая и разветвляясь. Он проходил мимо лестниц, которые уходили туда, куда не добирался свет его фонаря. Из дюжины комнат, которые увидел Бун, он не узнал ни одной. Его ладони взмокли, а на лице застыла кривая недоверчивая ухмылка. У него кружилась голова, и он был совершенно дезориентирован. Он понял: то, что случилось с Риксом, могло случиться и с ним. О, Боже, подумал он. Я должен найти выход!

После последнего поворота налево коридор заканчивался широкой лестницей, которая поднималась в темноту.

Бун сверился с картой. Исследуя первый этаж, он обнаружил десять лестниц, но этой никогда раньше не видел. Если он не знал, где сейчас находится, карта была бесполезна. Я вернусь обратно, решил он, и буду сиднем сидеть перед лифтом, пока кто-нибудь не увидит мою машину у входа. Нет проблем.

Бун сделал всего несколько шагов, и ноги у него подкосились. Он испустил тихий испуганный стон.

Дорогу преграждала другая стена, украшенная старой фотографией Лоджии в рамке.

Он нервно рассмеялся, и отголосок его сдавленного смешка слабо прозвучал рядом с ним. Этой стены здесь раньше не было. Коридор сам запечатался за его спиной. Но фотография указывала на то, что эта стена могла стоять здесь уже лет пятьдесят.

Воздух становился отчаянно холодным, и Бун видел, как клубится пар от его дыхания. Он направил свет вверх. На рамке фотографии лежал толстый слой пыли. Он стукнул кулаком по кирпичам, но, как и все остальное в Лоджии, стена была сделана на века.

Теперь оставалось одно: подняться наверх. Но вернувшись к лестнице, он обнаружил, что она изменила направление и теперь спускалась в глубины Лоджии.

Он схватился за перила и крепко зажмурил глаза. Когда он снова их открыл, лестница по-прежнему вела вниз. Заблудился, подумал он, готовый вот-вот удариться в панику. Заблудился, как крыса в лабиринте! Бун понял, что лабиринт, по которому он идет, постоянно видоизменяется. Было ли у Рикса такое много лет назад? Перегораживающие сами себя коридоры, меняющие направления лестницы и передвигающиеся за минуту комнаты?

У него внутри все горело. Я должен выйти, мысленно крикнул он. Единственной доступной ему дорогой была лестница, и он начал спускаться вниз.

Зубы Буна стучали от холода. Лестница, изгибаясь, уходила в темноту, и Бун крепко держался за перила, чтобы не упасть, когда ступеньки становились круче. Внизу фонарь высветил стены, пол из шероховатого гранита и арочный выход в коридор, который заворачивал в темноту. К стенам были прикреплены безжизненные электрические лампочки. Над ними, там, где раньше были факелы, виднелись следы сажи.

Бун знал, что он на одном из верхних уровней подземелья. Здесь, внизу, было холоднее, чем наверху лестницы. Это был пронизывающий кости жгучий холод, какого Бун не испытывал за всю свою жизнь. Он не мог его выносить и решил, что лучше подняться по ступенькам наверх. Дрожа от холода, он опять двинулся вверх.

На восьмой ступеньке он внезапно стукнулся головой о потолок.

Лестница закончилась.

– О, Боже, – хрипло сказал Бун. Попался, пронеслось в его голове. Лоджия закрыла его, и он был пойман! – На помощь! – заорал он, и его голос сорвался.

Лоджия издевательски молчала.

Он стукнул кулаком по потолку. Его тут не было, подумал он. Этой чертовой штуки не может тут быть! Слезы застилали Буну глаза, он стоял, пытаясь понять, что с ним происходит, и вдруг почувствовал над собой огромную тяжесть Лоджии, похожей на громадного, безжалостного зверя.

– Я люблю тебя, – прошептал он в темноту. Слезы катились у него по щекам и замерзали на кончике подбородка.

Бун стоял у подножия лестницы, где начинался коридор, и гадал, куда он ведет. Опять лестницы, холлы и комнаты, которые будут изменяться за его спиной? Я могу ждать здесь до тех пор, пока кто-нибудь меня не найдет, сказал он себе. Рано или поздно кто-нибудь выведет меня отсюда!

Но он замерзал и знал, что должен продолжать двигаться. Его суставы уже начинали каменеть, а воздух проходил в легкие со скрипом. У него не было другого выбора, кроме как войти в коридор. Свет его фонаря проник в темноту впереди.

Он прошел ярдов двадцать, когда подумал, что слышит вдали слабый ритмичный стук, напоминающий вибрацию мотора. Но здесь не было электричества! Как он мог работать? Пройдя дальше по извилистому коридору, Бун почувствовал сквозь подошвы вибрацию, медленную и устойчивую, как стук большого сердца. Что-то работало под ним, одним уровнем ниже.

Его фонарь высветил еще один проход с аркой, сделанный в стене справа от него. Бун боялся оглянуться, боялся, что путь, по которому он пришел, закрылся за его спиной. Если бы это произошло, он бы сошел с ума. Он понял, что Лоджия вела его. Она толкала его и манипулировала им. Поступала ли она так же и с Риксом?

Он вспомнил, зачем они с Риксом пришли в Лоджию: поиграть в прятки с Дьяволом. Он сказал это, чтобы напугать брата, но теперь что-то в Лоджии играло в прятки с ним самим, и он понял, что эта игра стала смертельной.

Он прошел под аркой и попал в огромную залу, полную зверей.

Свет отражался от глаз львов, тигров, медведей, леопардов, пум, зебр, пантер и антилоп. Вся комната была заставлена застывшими в атакующих позах зверями, собранными в жуткий зверинец. Их молчаливый оскал был, казалось, адресован Буну, который после первого шока понял, что это кладовка, забитая чучелами охотничьих трофеев Эрика.

В комнате были сотни зверей, их тени при движении фонаря Буна ползли по стенам. Он отступил и повернулся, чтобы выйти.

Но проход с аркой пропал, как будто его и не было.

Колени Буна подкосились.

Сзади донесся шорох чьего-то дыхания.

Бун резко обернулся, водя лучом света во всех направлениях. Между чучелами не было никакого движения.

– Я Бун Эшер! – заорал он, и эхо – Эшер Эшер Эшер – закружилось вокруг него в морозном воздухе.

Неожиданно сидевший на задних лапах тигр наклонился вперед и упал. Он по-прежнему скалился, а его лапы были неподвижны. За ним, перед тем как оно метнулось в сторону, фонарь высветил что-то темное.

Бун зарыдал.

– Я Бун Эшер, – шептал он. – Черт возьми, послушай меня… – под глазами намерзали слезы. Он прислонился к стене и, тихо плача, соскользнул вниз. Его нервы совсем сдали. Еще один зверь перевернулся, а за ним и третий. Между ног Буна стало мокро. Он сжался в комок, светя фонарем прямо вперед.

Шум чьего-то дыхания слышался все ближе, надвигаясь сразу со всех сторон.

И тут нечистое холодное дыхание коснулось его щеки.

Бун быстро повернулся в ту сторону, нацелив туда фонарь.

Менее чем в пяти футах от него неподвижно стояла ужасная черная пантера с ярко горящими зелено-золотыми глазами. На мгновение Бун подумал, что это еще одно пыльное чучело, но ее пасть медленно, очень медленно раскрылась, и оттуда появился черный, раздвоенный язык.

Пантера наблюдала за ним. Вдоль ее черепа шла красная полоса, похожая на ожог.

Бун попытался закричать, но не смог выдавить из себя ни звука. Он вжался спиной в каменную стену, и его лицо исказилось от ужаса.

Пантера, не спуская с него глаз, села. Раздался высокий скребущий звук – ее хвост медленно переместился туда и обратно.

Замерзшие слезы склеили веки Буна. Он засмеялся, потом заплакал, потом опять засмеялся – ужас проделал в его сознании трещину, откуда стало сочиться безумие.

Пантера бесшумно прыгнула.

Она обхватила челюстями лицо Буна и сомкнула их на нем. Мозг и кровь брызнули на стену. Из рук Буна на пол упал фонарь. Пантера вонзила когти в плечи Буна, прижимая к полу бьющееся тело, и начала обгладывать голову. Затем вцепилась в горло Буна, оборвав на середине его пронзительный крик. Она вгрызалась в его грудную клетку, ее клыки проникали сквозь ткани и кости, и наконец она обнаружила бьющееся сердце. Быстрым движением массивной головы пантера вырвала сердце из груди Буна и сожрала его в один присест.

От трупа поднимался пар. Пантера жадно лизала растекавшуюся лужицу крови, а затем принялась рвать тело Буна на куски и обгладывать кости. От удовольствия она закатила глаза.

Покончив с трапезой, монстр повернулся и с раздутым животом, где покоилось то, что раньше называлось Буном Эшером, удалился из кладовки через арочный проход, который был на расстоянии нескольких футов отсюда.

Часть шестая Долина теней

33

Логан Бодейн углублялся в лес Эшерленда, следуя за лучом фонарика.

Последние полчаса шел дождь, но сейчас в свете фонаря лишь клубился туман. В лесу стоял густой аромат сырой земли. Капельки дождя барабанили по верхушкам деревьев, которые беспокойно колыхались на ветру.

Логан бесшумно шел по следу лошади, медленно водя фонарем из стороны в сторону. Вскоре он очутился среди сломанных клеток разрушенного зоопарка и подошел к месту, где висели трупы животных. Большая часть из них была обглодана мухами и муравьями до костей, но недавно прибавилось три новых – лиса и две белки. Под ними застыли лужицы крови, которая вытекла из их перерезанных глоток.

Самым трудным в этом деле было взбираться на деревья и так привязывать к веткам проволоку, чтобы трупы свободно болтались над тропинками. Всегда, с самого раннего детства, Логан был хорошим охотником. Если и существовало в мире что-то, что выделяло его среди остальных людей, сухо думал он, то это была способность выслеживать зверей собственным, весьма своеобразным методом.

Логан отошел на несколько ярдов от тропинки и сел, прислонившись спиной к валуну. Он выключил фонарь и неподвижно сидел в темноте, прислушиваясь к бушующему ветру.

Прошлой ночью ему показалось, что он слышит, как что-то идет сквозь кусты по направлению к висящей приманке. Затем, менее чем в двадцати футах от него, оно внезапно остановилось. Чувства Логана были обострены, и он чуял слабый запах хищной кошки. Но когда за тридцать с лишним минут никто не шевельнулся, он зажег фонарь и увидел, что тот, кто там был, тихо исчез.

Может, это был Жадный Желудок, а может, и нет, сказал про себя Логан. Если он вообще существует. Но если жуткая пантера охотится в лесах Эшерленда, то рано или поздно ее привлечет сюда запахом мяса и крови. Логан приходил на это место каждую ночь и ждал по несколько часов. Он видел на земле следы рыси и лисицы, но ни разу не видел таких больших отпечатков лап, какие должны быть у пантеры.

Жадный Желудок был главной причиной, по которой Логан решил согласиться на эту работу. Он давно хотел испытать свое охотничье мастерство на пантере, и приглашение жить в Эшерленде давало ему доступ туда, где предположительно обитал монстр. Его единственным оружием был нож с зазубренным лезвием, который он держал в кожаных ножнах на правом бедре. Если такое существо как Жадный Желудок вообще существует и оно придет сюда, то Логан знал, что должен проявить проворство и действовать быстрее, чем когда-либо раньше. Но тем больше было азарта, и он верил собственные, весьма специфические таланты.

Время пришло. Он начал медленно и ритмично дышать, вдавливаясь спиной в валун. Через фланелевую рубашку он чувствовал края и выбоинки камня. Он мысленно приказал себе стать его частью и влиться телом в камень. Его пульс начал медленно замедляться. Когда температура его тела понизилась, Логан задрожал, но затем ему удалось снова сосредоточиться и сохранять полное спокойствие. Его дыхание постепенно затихало и наконец стало едва различимым. Зрачки на неподвижном лице расширились и стали большими, как десятицентовики. Сердцебиение почти прекратилось.

Если бы кто-то проходил поблизости, Логан вполне мог сойти за обычный выступ на валуне. При желании он был способен оставаться в таком положении часами, но в случае необходимости мог в считанные секунды вскочить на ноги.

Несколько дней тому назад он стоял в саду и наблюдал как Кэтрин Эшер идет из Гейтхауза в гараж. Ему нравилось ее стройное хорошо сложенное тело, а ее зад, обтянутый спортивными брюками, двигался очень соблазнительно. Она была самой красивой женщиной из всех, которых Логан когда-либо видел, а тейлорвилльские девки, за которыми он иногда ухлестывал, ей и в подметки не годились. Когда Кэтрин прошла мимо него, он сказал ей: «Привет», – но она так презрительно посмотрела на него, что на мгновение Логан почувствовал себя слизняком. Затем она ушла по тропинке в сад. Логан понял этот взгляд: Кэтрин думала, что слишком хороша даже для того, чтобы просто с ним заговорить. Это было как с собакой его дедушки Роберта, Маттом, думал Логан в немом трансе. Его раздражало, когда Матт, бывало, игнорировал его, а однажды даже цапнул за протянутую руку. Таким образом, для него было делом принципа испытать свои таланты на Матте и заставить собаку прийти к нему, виляя хвостом и заискивая, чтобы он молотком размозжил ей голову.

Логан вычислил окно Кэтрин и иногда стоял под ним, глядя наверх. Вчера днем его застал за этим занятием Эдвин и велел ему отправляться работать в прачечной. Эдвин все время за ним наблюдает, а Кэсс, знал Логан, терпеть его не может. Эдвин сказал, что он злоупотребляет их «доверием» – интересно, что это означает? – и не показал себя способным к различного рода работам, которые должен выполнять в поместье. Логану это было все равно. Он не планировал задерживаться в поместье. Эта дерьмовая должность управляющего слишком сковывала бы его свободу. Все, чего он хотел, – это достаточно денег, чтобы купить новую машину и направиться в Калифорнию.

Но вполне возможно, размышлял Логан, что, перед тем как уехать, он испробует свои способности на человеке – например Кэтрин. Он вспомнил тот ее взгляд, и у него внутри все вскипело. Он заставит ее прийти к нему, заискивая, умоляя и виляя хвостом. Или, возможно, он испытает их на этом ублюдке Риксе. Заставит этого надменного сукина сына засунуть себе ствол пистолета между зубов и спустить курок или перерезать вены в ванной. Это стоило того, чтобы ожидать с нетерпением.

Проще всего было с домашними животными вроде кошек и собак. Дикие животные требовали большего внимания. Однажды он стоял в эшвилльском зоопарке перед клеткой, где волчица кормила своих детенышей. Она холодно смотрела на него, а он на нее. Неожиданно он понял, чего хочет от волчицы, и аккуратно нарисовал в воображении то, что эта сука должна сделать. Рядом с ним стоял ребенок и возбужденно звал свою мать. Это настолько мешало Логану сосредоточиться, что он был вынужден начать все с начала. Он восстановил картину в своем сознании, зафиксировал ее и привел в движение. Волчица-мать была сильной и некоторое время ему сопротивлялась.

Но через несколько минут она придушила всех щенков, одного за другим.

Маленький ребенок рядом с Логаном ударился в слезы. Когда Логан ушел, волчица принялась нянчить своих щенков, пытаясь снова заставить их сосать.

Только один раз он испробовал это на человеке: на учителе геометрии в колледже. Мистер Холли был нервным старикашкой, он носил широкие галстуки и подтяжки и собирался завалить Логана на экзамене. Однажды утром в классе Логан уставился на мистера Холли и поймал его взгляд, когда тот распинался о площадях треугольников. Логан мысленно представил мистера Холли в его ржавом «Форде», до отказа выжимающим акселератор. Мистер Холли перестал выплевывать формулы. Логан добавил к этой картине кое-какие детали: машина мчится по дороге между колледжем и Тэйлорвиллем, а впереди мост. В «Форда» сидит мистер Холли. Он поджал губы, и у него тот же самодовольный взгляд, с каким он сообщил Логану, что тот может остаться на лето. Поверни руль, мысленно скомандовал Логан и представил, как старик яростно заворачивает рулевое колесо вправо, и «Форд» врезается в бетонное перекрытие моста с такой силой, что при столкновении мистера Холли наполовину выбрасывает сквозь ветровое стекло, а его кишки наматываются на руль. Когда Логан, прокрутив это, как кино, позволил картинке погаснуть, мистер Холли сказал, что чувствует себя нехорошо и просит его извинить. Весь класс слышал, как он блюет в коридоре.

Но на следующий день Холли вернулся. Больше недели Логан мысленно проигрывал это кино. По крайней мере, это прерывало нудные лекции старика. Вскоре Логану наскучила эта игра, и он стал думать о том, как бы проскочить выпускной экзамен.

Спустя месяц в «Фокстонском демократе» появилась заметка: мистер Холли, пятидесятивосьмилетний учитель геометрии, преподававший более семнадцати лет, скончался, когда его «Форд» врезался в перекрытие моста. Школьные сплетни, которые Логан слушал с тупым чувством удовлетворения, утверждали, что сумасшедший старик Холли оставил жене предсмертную записку, в которой фраза повернируль повторялась сотни раз.

Но учитель, который в мае занял место Холли, все равно провалил Логана на экзамене.

Логан всегда держал свои способности в секрете. Он не понимал откуда они у него и почему вообще существуют, но знал, что ему все лучше удается контролировать их. Он не хотел, чтобы его мать и отец узнали о них. Что бы они подумали, если бы вдруг узнали, что он сделал с Холли? Логан сожалел, что открыто прирезал Матта. Это было чертовски глупо, но раз дед не сообщил об этом Эдвину, он решил, что маленький эксперимент прошел удачно.

Почти неслышный треск сучка вывел Логана из транса. В течение минуты его пульс и температура тела пришли в норму. Его органы чувств исследовали темноту. Он чувствовал запах кошки, крадущейся где-то поблизости.

Рядом с тропинкой зашевелились кусты. Осторожней, предупредил себя Логан. Если этот ублюдок прыгнет на меня, мне лучше быть готовым. Он надеялся ошеломить зверя светом раньше, чем у того будет возможность напасть. Логан еще немного подождал, а затем направил фонарь на тропинку и включил его.

Луч высветил тощую рысь с облезлыми ушами. Она жадно лизала языком застывшую кровь под недавно подвешенным трупом.

При свете ее глаза блеснули и Логан увидел, как ее задние ноги напряглись – рысь собиралась прыгнуть в кустарник. Он быстро решил, что хочет присоединить ее к своей коллекции, вызвал в сознании образ замершей на тропинке рыси и послал его, как холодное копье, соединившее его со зверем. Рысь пыталась прыгнуть, но ее воля иссякала. Она кружилась на месте, хватая свой хвост.

Логан сконцентрировался на образе, усилил его, замедляя движение зверя до тех пор пока он не остановился. Зверь был ошеломлен и задыхался, его лапы были напряжены, пасть оскалена, а взгляд начал стекленеть.

Логан чувствовал, что рысь пытается вырваться и, приближаясь, твердо держал образ в своем сознании. Если не считать двигающихся при дыхании боков, рысь вполне могла бы сойти за превращенный в чучело охотничий трофей. Логан склонился в нескольких футах от зверя, глядя на розовый язык и блестящие оскаленные зубы. Он вынул из ножен на бедре нож, вытянул руку и воткнул его в бок рыси.

Пасть зверя приоткрылась шире, но лапы не шевельнулись.

Логан всегда от души развлекался, наблюдая за своими жертвами, когда те беспомощно ожидали смертельного удара ножа. У него в голове была ловушка для зверей, и он мог ловить и отпускать их по своему усмотрению. Из всех зверей, которых он ловил, убивал и подвешивал на проволоку, сложнее всего было с белками – они очень быстро двигались. На бегу их было очень трудно остановить.

Логан провел кончиком ножа по ребрам рыси. Зверь внезапно задрожал, затем снова затих. Он поднес нож к мягкому горлу, воткнул, а затем перерезал с проворством, говорившим о большой практике.

Кровь брызнула на его руку до того, как он успел ее убрать. Рысь задрожала, и из ее пасти вырвался высокий свист. Когда они испытывают боль, их трудно удержать, и Логан отступил назад на случай, еслизверь огрызнется. Через несколько секунд рысь завыла, яростно полосуя когтями воздух, но тело отказалось повиноваться, и она забилась в агонии. Логан смотрел на ее смерть с холодным интересом исследователя. Наконец рысь замерла на боку в собственной крови и перестала дышать.

Логан вытер лезвие ножа о шкуру рыси и убрал его в ножны.

Но когда он встал, по его спине поползли мурашки. Он мгновенно почувствовал, что за ним кто-то наблюдает с очень близкого расстояния.

Он обернулся, шаря вокруг лучом, но ничего кроме деревьев, ржавых клеток, поросших вьюнком, и булыжников не увидел. Тем не менее кожу покалывало. Что-то там было, очень близко, но что, он сказать не мог. Жадный Желудок, подумал он и почувствовал паническую дрожь. Нет, нет – это был не зверь. В воздухе не чувствовался запах животного. Он поводил лучом фонаря по тропинке. Кто бы за ним ни наблюдал, он умел не хуже Логана сливаться с окружающей средой.

Его ноги одеревенели и стали ледяными. Пошевеливайся, сказал он себе. Возвращайся домой!

Он попытался пошевелить ногами и тихо заскулил, обнаружив, что его колени крепко стиснуты. По его телу быстро распространялся, холод, сковывая его члены.

Пальцы Логана непроизвольно разжались, и фонарь упал на землю.

Беги, мысленно завопил он, но ноги не сдвинулись с места. Его мозг оцепенел от холода, и он понял, что в него вторглись точно также, как он несколько минут назад вторгся в мозг рыси. Его сердце бешено колотилось, но мыслительные импульсы продолжали замедляться.

Свет от лежащего на земле фонарика коснулся ботинок фигуры, стоявшей перед Логаном на тропинке. Их разделяло от силы десять футов.

Логан попытался закричать, но лицевые мышцы у него застыли, и он не смог открыть рта. Он скрипел зубами, борясь с завладевшей им силой, но понимал, что шансов справиться с этой всепоглощающей мощью у него нет.

На шее у него выступили вены, а в глазах блестел ужас.

Стра… ши… ла, подумал Логан перед тем, как его сознание окончательно померкло.

Фигура еще мгновение стояла неподвижно, затем тихо приблизилась, протянула руку и коснулась лица Логана.

34

В двенадцати милях от Эшерленда в доме Дунстана настойчиво звонил телефон.

Чтобы ответить, из спальни вышла Рейвен, включив в коридоре свет. Было начало четвертого. Рейвен с одиннадцати часов читала, обнаружив, что спать невозможно. Она взяла трубку.

– Алло?

– Мисс Дунстан? – Это был тягучий голос шерифа Кемпа. – Прошу прощения, что бужу вас так рано. Я в фокстонской клинике и… ну, в общем, пару часов назад женщина по фамилии Тарп со своим парнем привезли сюда старика, который называет себя Королем Горы. Он довольно сильно травмирован.

– Что произошло?

– На него напал зверь. Тарпы ничего мне не говорили, но, кажется, они знают, что там произошло. Дежурная сестра позвонила мне, как только увидела, насколько старик плох.

– Зверь? Какой именно зверь?

– Тарпы не говорят. Док мне сказал, что они сделали для старика все возможное, но он вряд ли выкарабкается. Я звоню вот почему: что мальчик мне сказал, что хочет вас видеть. Он сказал, что ни с кем, кроме вас, говорить не будет.

– Хорошо. Дайте мне пятнадцать минут. – Она повесила трубку и торопливо натянула джинсы и темно-синий пуловер, надела теплые носки и изношенные, но надежные кроссовки. Она провела руками по своим волнистым волосам и влезла в коричневый твидовый жилет. У кровати лежали книги, которые она заказала вчера днем в фокстонской библиотеке. Когда она сказала библиотекарю, что ей нужно, он посмотрел на Рейвен так, будто у нее было две головы.

Спустившись с горы Бриатоп, она сидела в своем автомобиле на обочине дороги и дрожала. То, что делал Король Горы, находились за пределами ее разумения. Ее колено вылечило одно прикосновение посоха. «Фольксваген» переставила какая-то нечеловеческая сила.

Ей вспомнилось, что сказал ей шериф Кемп в своем офисе: «ТАМ ТАКЖЕ ЕСТЬ ИСТОРИИ ПРО ВЕДЬМ… ДОЛЖНО БЫТЬ, БРИАТОП РАНЬШЕ ПРОСТО КИШЕЛ ИМИ…»

Книга, которую она читала перед тем, как зазвонил телефон, называлась «Темные ангелы». Это была история колдовства и черной магии. Она лежала на столе, открытая на одной из фантасмагорических иллюстраций: уэльский дровосек семнадцатого века показывал на фигуру в черном, которая стояла на вершине горы, воздев к небу руки и созывая змееподобных демонов. У ее ног скорчилось что-то, имеющее очертания огромной собаки. Или пантеры, подумала Рейвен. В этой книге Рейвен прочла о силе Злого Глаза приказывать людям и животным, о магических заговоренных посохах, передающихся из поколения в поколение как «белыми», так и «черными» колдунами, и о домашних животных колдунов – зверях, созданных сатанинской силой защищать хозяина и помогать ему.

В других двух книгах Билла Крикмора – одна называлась «Без страха: потусторонний мир», а вторая «Непостижимое сознание» – говорилось соответственно о жизни после смерти и об экстраординарных способностях сознания. Рейвен также пролистала и четвертую книгу и обнаружила в ней подробности многих элементов колдовского искусства из книги Рикса Эшера «Сходка», которую она взяла с полки, где ее оставил отец. Она подумала, какова будет его реакция, если он узнает, как близко его фантазии подошли к истине.

Когда она вышла из своей спальни, в коридор выкатился Уилер. Она рассказала ему, кто и зачем звонил, и сказала, что вернется еще до рассвета.

Когда Рейвен ехала в Фокстон, по ветровому стелу барабанили крупные капли дождя. Перед фарами кружились опавшие листья, и она крепче сжала руль.

Ее продолжал беспокоить вопрос о руинах. Откуда там, на каменных стенах, выжженные силуэты людей? Вчера она спрашивала о руинах у отца, но он не знал, кто там жил и сколько им лет. Городок, который стоял на вершине Бриатопа, не был зарегистрирован ни в одном из исторических справочников фокстонской библиотеки. Звонок в эшвилльскую библиотеку также ничего не дал. Не было записей ни о людях, которые там жили, ни о том, откуда они пришли и, самое главное, что с ними произошло.

Фокстонская клиника, маленькое здание из красного кирпича, была расположена в квартале от кафе «Широкий лист». Ее штат составляли два врача и две сестры, которые как правило имели дело с гриппом и ушибами. Рейвен знала, что ночью дежурит одна сестра, а доктор приезжает по вызову.

Но этой ночью перед зданием клиники были припаркованы машина шерифа, пикап Тарпов и два других автомобиля. Рейвен поставила машину на свободное место и поспешила внутрь.

В приемной сидел шериф Кемп и листал номер журнала «Филд энд Стрим». На другом конце маленькой комнаты сидели Майра Тарп и ее сын. Когда шериф Кемп встал, чтобы поздороваться, Рейвен взглянула на Майру Тарп и увидела, что ее плечи поникли, а потухший взгляд устремлен в пол. Ньюлан рядом с ней, одетый во фланелевую рубашку и мешковатые штаны, явно не его, увидев Рейвен, быстро встал.

– У нас тут ЧП, – сказал Кемп. Его усталое лицо было небрито, а глаза покраснели от недосыпания. – Старик так разодран, что вы не поверите. Кто-то прыгнул на него сзади. У него сломаны ребра и ключица, разбит нос и челюсть. Судя по ранам на его шее, у зверя должны быть ужасные зубы.

– Нью, – спросила Рейвен, – кто на него напал?

Мальчик нерешительно перевел взгляд с Рейвен на шерифа, но затем сказал:

– Пантера. Это был Жадный Желудок, мисс Дунстан.

Кемп фыркнул.

– Такого зверя не существует! Это все сказки, выдуманные вами, жителями горы!

– Может, мы и Страшилу выдумали? – Голос Нью был ровным и спокойным, но сила, прозвучавшая в нем согнала с лица Кемпа его тонкую улыбку.

– Боже правый… – прошептала Майра Тарп, крепко сцепив руки на коленях.

– Ты видел его? – не отступала Рейвен.

– Когда пантера прыгнула на старика из-за спины, я стоял к нему так же близко, как сейчас к вам. Я… полагаю, что он был чересчур занят мною, чтобы увидеть, кто подкрадывается сзади. Король Горы был рядом с нашим домом. Если бы не он, я мог бы уйти в… – Его голос сорвался. Затем он взял сучковатый посох, который был прислонен к стене рядом со стулом. – Я ударил Жадный Желудок вот этим, – сказал он, – и он убежал.

– Палкой? – фыркнул шериф. – Ты хочешь сказать, что прогнал черную пантеру этой старой палкой?

– Это… не просто палка. – Нью провел рукой по дереву. – Я не вполне понимаю, что это, но она обожгла голову Жадного Желудка, а меня сбила с ног. – Нью обращался с посохом аккуратно и с большим уважением. Хотя он больше не ощущал в нем силы, он чувствовал себя так, будто держит заряженную винтовку.

Эта палка, подумала Рейвен, вылечила ее разбитое колено. Заговоренные и магические посохи. Колдуны на Бриатопе…

– Миссис Тарп, вы плохо выглядите, – сказал Кемп. – Дать вам воды?

Она покачала головой.

– Спасибо, со мной все в порядке.

Кемп прищурился, снова сосредоточив внимание на мальчике.

– Ты несешь несусветную чушь. Может, зверь и прыгнул на старика, но такого животного, как Жадный Желудок, не существует! Скажем, здоровая рысь…

– Разве рыси черные, шериф? – Нью сделал несколько шагов вперед. – Может ли рысь, встав на задние лапы, быть высотой в шесть футов? Есть ли у нее хвост, который шуршит, как змеиный? Вы видели Короля Горы. Неужели вы действительно верите, что рысь может такое сделать?

– С меня довольно! – внезапно взвизгнула Майра Тарп, вскакивая с кресла. Она гневно смотрела на Рейвен. – Это ты начала все это… из-за тебя все наши беды! Ты со своими проклятыми вопросами и пронырливостью! Если бы не ты, пантера оставила бы нас в покое! Черт тебя подери, женщина! Мне следовало бы пристрелить тебя в первый же раз, когда я тебя увидела!

– Вы в своем уме? – спросил Кемп. – Причем тут мисс Дунстан?

Рейвен встретила яростный взгляд Майры спокойно. – Вы с самого начала не хотели, чтобы Натана нашли, не так ли? Вы знали, что те люди его не найдут, и вы не хотели, чтобы они его нашли. Почему? Почему вы отказываетесь говорить о Страшиле? Почему вы не даете своему сыну рассказать мне, что он видел?

Лицо Майры изошло от гнева красными пятнами.

– Потому что, – сказала она с усилием, – если посторонние поднимутся на Бриатоп в поисках Страшилы, каждого в долине затронет смерть или разрушения! Моя мать знала это, как знала это и ее мать! Страшилу нужно оставить в покое! Если кто-нибудь попытается помешать ему делать то, что он хочет, он расколет землю и сбросит нас всех в ад!

Глаза Кемпа расширились.

– Ради всего святого, что за чушь вы несете?

– Землетрясение! – закричала Майра. – Он нашлет на нас землетрясение и всех уничтожит, как он сделал осенью 1893 года! О, тогда в леса поднялись чужаки с винтовками и ищейками и начали прочесывать каждый дюйм Бриатопа! Они не давали Страшиле делать то, что он хотел, и он расколол землю! Исчезали дома, камни расплющивали людей, сама гора тряслась так, будто вот-вот расколется пополам! Моя мать это знала, ее мать тоже, а еще они знали, что нельзя рассказывать чужакам о Страшиле или позволять им нам помогать! Страшила берет то, что захочет! Если ему отказать, всех нас ждет гибель!

– Вы имеете в виду, что… жители Бриатопа верят, будто землетрясение в 1893 году послал Страшила? – спросила Рейвен. Она читала о бедствии статьи в старых выпусках «Демократа». В ноябрьское солнечное утро начались толчки, и через несколько минут все окна в Фокстоне вдребезги разбились. Эпицентр находился в районе горы Бриатоп, где несколько отколовшихся кусков скалы разрушили много лесных домишек. Двадцать два человека погибли. После толчков даже в Эшвилле были разбитые окна.

– Мы не верим в это! – резко сказала Майра. – Мы это знаем! Закон пришел на Бриатоп со своими ищейками. Всю осень они обыскивали гору, а после захода солнца выставляли посты. Они не давали Страшиле делать то, что он хотел, и он нанес ответный удар. С того времени больше не было землетрясений, потому что мы не отказывали ему… и следили, чтобы чужаки тоже ему не мешали!

Рейвен помнила, что единственный год, когда число исчезновений уменьшилось, был 1893 год.

– Вы хотите сказать… что вы намеренно отдаете детей? Почему вы не покинули гору? Почему не ушли куда-нибудь еще?

– Куда? – горько усмехнулась Майра. – Наши семьи всегда жили на горе! Кроме Бриатопа, мы не знаем другого дома! Большинство наших не смогло бы жить в окружающем нас мире!

– Вы знаете, что гора Бриатоп принадлежит Эшерам?

– Знаем. Эшеры оставили нас в покое. Ренты мы не платим. Если ребенок уходит один в темноту или теряется слишком далеко от дома, значит… возможно, этот ребенок был предназначен для Страшилы.

– Как Натан? – холодно спросила Рейвен.

Майра злобно посмотрела на нее.

– Да, – ответила она. – В большинстве семей Бриатопа ртов больше, чем они могут прокормить. Страшила забирает трех-четырех, иногда пятерых за сезон. Мы это знаем, и мы закалили наши сердца. Это реальность жизни.

Ненадолго повисла напряженная тишина.

– Нью, – прошептала Майра и протянула сыну руку. Тот ее не принял. – Не смотри на меня так, – взмолилась она. – Я сделала все что могла! Если бы это был не Натан, это был бы чей-то еще ребенок. Страшиле нельзя отказывать, Нью! Разве ты этого не понимаешь? – По ее щекам покатились слезы. Взгляд Нью жег ее.

– Страшила… не существует, – неуверенно сказал шериф Кемп, глядя то на Майру, то на Нью. – Все знают… что это просто выдумка. Ничего такого не…

– Шериф? – В комнату ожидания вошла сестра. – Он пришел в сознание. Он хочет видеть молодого человека.

– Он будет жить? – спросил Нью.

– Состояние критическое. Доктор Робинсон не думает, что он переживет перевозку в Эшвилл, так что мы делаем для него все возможное. Больше я ничего не могу сказать.

– Что ж, тогда иди, – сказал Кемп Нью, опускаясь на стул. – Боже мой, я ничего в этой истории не могу понять!

– Нью? – когда Нью пошел за сестрой, Рейвен шагнула вперед. – Я бы тоже хотела его увидеть. Ладно?

Он кивнул. Майра тихо всхлипнула и тяжело опустилась в кресло. Сестра ввела их в одну из маленьких палат клиники, и к ним обернулся врач в белом халате. У него были острые черты лица и редкие седые волосы. В комнате стоял сильный запах антибиотиков. На кровати, лицом вниз, лежал Король Горы. Его спину закрывала простыня. Над стариком были подвешены две бутылки, одна – с кровью, другая – с какой-то желтой жидкостью. Рейвен решила, что это глюкоза. Голова Короля Горы лежала так, что его глаз был обращен к двери. Он был очень бледен, и на виске рельефно выступала сеть голубых жилок. Все его лицо было в синяках и ссадинах, а на длинную рану на лбу были наложены швы. Переносица была закрыта бинтами. Его глаз под бледной пленкой был темно-зеленым. Король Горы не моргал. Рейвен слышала его хриплое мучительное дыхание.

Выражение лица доктора Робинсона сказало Рейвен достаточно, чтобы понять, какие перспективы у старика выжить. Он вышел из комнаты и закрыл за собой дверь.

Нью подошел к кровати, сжимая двумя руками трость для ходьбы. Но Король Горы не двигался, и только простыня поднималась и опускалась в такт его дыханию. Затем его рот скривился, и он заговорил хриплым сдавленным голосом:

– Пора. Подойди ближе, парень, так… чтобы я мог тебя видеть.

Нью стоял рядом с ним. – Я здесь.

– С тобой… кто-то еще. Кто это?

– Леди из газеты, из «Демократа».

– Леди с желтеньким автомобилем, – вспомнил Король Горы. – У нее было повреждено колено. Скажи ей… чтобы она подошла ближе. Я хочу, чтобы она тоже слышала.

Нью жестом подозвал Рейвен. Взгляд Короля Горы был направлен прямо вперед, и они оба в него не попадали.

– Пора, – повторил он. – Я должен… передать.

– Что передать? – спросил Нью.

– Историю. Пора поведать историю. – Из-под простыни высунулась тонкая, вся в ссадинах, рука и потянулась к Нью. – Возьмись за нее, – скомандовал он, и Нью подчинился. Старик так сильно стиснул его руку, что Нью испугался, как бы его пальцы не сломались. – У тебя есть… посох. Это хорошо. Храни его. Ох, у меня сломаны ребра…

У Нью перехватило дыхание. Волна сильной боли прошла по его собственным ребрам. Рука старика не позволила ему отойти.

– Ты… слушай меня, – проскрежетал он. – Вы оба. Я хочу… рассказать вам о развалинах… на вершине Бриатопа. Я расскажу об этом… как рассказывал мне отец… до того как упала комета. – На мгновение он замолчал, отрывисто дыша. – Жадный Желудок пытался добраться до меня… раньше, чем я успею это передать, – сказал он. – Те руины когда-то были целым городом, полным людей. Но это… не были обыкновенные люди. Они… пришли с запада… и построили собственный город на верхушке Бриатопа, где могли жить в секрете. – Веко Короля Горы опустилось и заморгало. Но сила, с которой он сжимал руку Нью, не ослабла.

– Шабаш ведьм, – прошептал он. – Это был… город колдунов и ведьм.

Рейвен посмотрела на Нью и увидела, что его глаза сузились. Она знала, что он, как и она, понимает – это правда. Она наклонилась ближе к старику.

– Что случилось с этим городом?

– Он был разрушен… огнем и гневом, – ответил Король Горы и с хрипом и болью вдохнул. – Это сделал… один из них. – Рейвен молча ждала продолжения. – Один из них, – тихо сказал старик. – Тот, кто сделал то… что для Дьявола… самый страшный грех.

– Что? – спросила Рейвен.

Серые губы Короля Горы скривились в улыбке.

– Он… влюбился. В девушку из другого города. В… христианку. Он хотел отречься от того, чем он был… и жениться на ней. Но остальные знали… знали, что должны его остановить. Он был одним из самых сильных… колдунов среди них. – Он был вынужден остановиться и собраться с силами, чтобы говорить дальше. – Ему нужно было пройти через огонь самого ада… чтобы решить, по какой дороге пойти. Потому что, если Дьявол однажды войдет в тебя… он как наркотик… он гнет и гнет тебя, заставляя все более нуждаться в нем. – Его веко снова моргнуло и закрылось. Но хватка старика не ослабевала, пальцы Нью были как в тисках. – Но… любовь к девушке оказалась сильней… потребности в зле,

– прошептал Король Горы. Его глаз открылся. – Он решился и спустился вниз… в город в долине. Сейчас… он называется Фокстон.

Когда старик заговорил и его рука сжала руку мальчика, в сознании Нью стали возникать сцены другой жизни – причудливые, расплывчатые образы людей в темных одеждах с белыми тугими воротничками, узкие и грязные городские улочки, по краям которых тянулись ограды из штакетника, лошади и фургоны, поднимающие мерцающие тучи пыли, мужчины в куртках из оленьей кожи и мягких шляпах, фермеры, пашущие вдали землю. Один человек в треугольной шляпе и длинном темном плаще слез с лошади перед маленьким белым домом и остановился – перед дверью был венок с черными лентами.

Держа в руках букет полевых цветов, который он принес из лесу, он был принят высоким пожилым человеком в темной одежде и с печальными глазами. Человек с печальными глазами рассказал, что произошло. Вчера утром она поднялась в мансарду, привязала там к балке веревку и повесилась. Ни с того ни с сего! Кто мог понять, почему такая милая девушка сделала это? Ее нашла мать, сказал пожилой человек, и теперь она прикована к постели.

Человек в треуголке медленно склонил голову. Цветы рассыпались по полу. Повисшие вдоль тела руки сжались в кулаки. Кто последний видел ее, тихо спросил он.

Последовал ответ: мать и я. В этом нет никакого смысла! Она пошла вечером спать и встала веселая, как жаворонок! Ах да… ее растревожил заезжий человек, продающий ножи и щетки, – он остановился выпить стакан воды. Она немного с ним поговорила и после того как он уехал, сказала, что хотела бы, чтобы такие бродяги вроде него обрели любовь и счастье семейной жизни. Но почему она убила себя? Почему?

Цветы на полу побурели. Они увяли, когда человек в треуголке повернулся и большими шагами вышел из дома.

– Ее убили… колдуны, – сказал Король Горы. – Он знал это. Они… послали одного из своих… чтобы тот посеял в ее сознании… семена самоубийства. Он вернулся обратно на гору и… вызвал из своей души всю силу смерти и разрушения…

Голову Нью заполнило раскаленное ослепительное пламя. Его жар и ярость испугала Нью, но, когда он попытался вырваться, Король Горы его не пустил. Он понял, что видит сцены прошлого из сознания Короля Горы. Нью ничего не оставалось, кроме как продолжать наблюдать, как исполинский огненный смерч бушует перед его глазами. Он видел, как каменные домики разлетаются на куски, тела людей швыряет на стены и обугленные трупы плавятся в огне. Стена взорвалась в голубом огне, и камни стремительно полетели прямо на него…

– Они сражались с ним насмерть. Но они… не были достаточно сильны, чтобы тягаться с ним. Большинство их погибло… некоторые убежали. Он понял истину… зло существует… чтобы разрушать любовь. Когда с колдунами было покончено… он построил себе хибарку на горе. Он возложил на себя обязанность наблюдать за этими руинами… чтобы искупить свои грехи. Этот человек, – сказал Король Горы, – был моим пра-пра-прадедушкой.

– Но… если он отрекся от того, чем он был раньше, как он смог сохранить волшебную силу?

Король Горы нахмурился.

– Он отрекся от зла… а не от того, что было в нем заложено. Дьявол не учил его волшебству… а просто его использовал. Волшебство – это железная цепь… которая связывает поколение с поколением. Не люди ищут Сатану, а Сатана ищет людей. – Он умолк, тяжело дыша. Когда он снова заговорил, его голос был тихим и почти нежным. – Парень, я хочу знать одно

– почему ты похож на меня?

– Я не похож, – быстро сказал Нью.

– Похож. В тебе есть какое-то сильное волшебство. Сатана ищет человека. Он зовет тебя – так же, как он звал твоего папу… также, как он звал меня все эти годы. Ему нужна сила, которая есть в тебе… он хочет извратить ее… хочет заполучить тебя. Скажи мне. У тебя в роду был кто-нибудь… из тех, кто бежал из того города?

– Нет. Я… – Внезапно он остановился. Его отец был похож на него. Кем был его отец? Бобби Тарп воспитывался в сиротском приюте неподалеку от Эшвилла, но предпочел жить на Бриатопе. Кто были его родители? – Мой… папа воспитывался в детском доме, – сказал он. – Я ничего не знаю о его семье. Моя мама…

– В детском доме? – Король Горы, казалось, задохнулся. – Сколько… лет… было твоему папе, когда он умер?

– Он не был уверен, что точно знает год, когда родился. Но он говорил, что ему пятьдесят два года.

Король Горы испустил тихий измученный вздох.

– Боже правый… он родился в 1931 году. Я… убил родного сына.

Его хватка ослабла, и Нью вырвал руку.

35

Храп Паддинг разбудил Рикса. Ее тело было распростерто на нем, от нее шел звериный запах. Когда он лег в постель, она лихорадочно набросилась на него, царапая спину и кусая плечи. Она привыкла к грубости, и Рикс безуспешно пытался ее успокоить. Ее толчки были такими сильными, что тазовые кости у него теперь ныли. После оргазма Паддинг вцепилась в него, то рыдая, то спрашивая была ли она лучше всех тех женщин, которые у него были.

Боже мой, подумал Рикс, когда чувство вины змеей вползло в него. Что во мне не так? Я только что занимался любовью с женой Буна! Ее мясистое тело тяжело лежало на нем. Он чувствовал себя грязным, замаранным и знал, что попросту использовал Паддинг как орудие мести. Но ведь она сама напросилась к нему в постель, не так ли? Она сама залезла ко мне под одеяло, говорил себе Рикс. Я не искал ее!

Он попытался вылезти из-под нее. Паддинг перестала храпеть, и она что-то невнятно пробормотала голосом маленькой девочки.

И тут Рикс скорее почувствовал, чем заметил быстрое незаметное движение по комнате. Он посмотрел в сторону шкафа и увидел чьи-то смутные очертания. Там кто-то стоял.

Бун, подумал он. Его сердце забилось. Он явственно представил себе как пьяный Бун идет к ним с канделябром, чтобы размозжить им обоим головы.

Но фигура секунд двадцать стояла без движения, а затем очень медленно начала перемещаться в сторону двери.

– Я вижу тебя, – сказал Рикс. – Не нужно красться.

Паддинг сменила позу.

– Э-э? Что такое?

Рикс потянулся к коробку спичек, лежащему на столике у кровати. Едва он шевельнулся, фигура прыгнула к двери и метнулась в темный коридор. Рикс оттолкнул Паддинг в сторону. Она выругалась, перевернулась и снова начала храпеть. Он зажег спичку и поднес ее к свече в канделябре, который принес из библиотеки. В янтарном свете он увидел, что несколько ящиков открыты. Дверь шкафа также была распахнута. Он встал с кровати, надел джинсы и вышел в коридор.

В пределах досягаемости мерцающего света ничего не двигалось. Гейтхауз был тих. Рикс медленно пошел в конец коридора и остановился у лестницы, которая вела в Тихую Комнату Уолена. Запах разложения, казалось, висел в воздухе плотными слоями. Под ложечкой у Рикса засосало, и он поспешил вернуться обратно. Перед дверью матери он остановился и прислушался: внутри было тихо. Следующей была комната Кэт. Он постоял снаружи, прислушиваясь ко всем слышимым шумам, а затем прикоснулся к дверной ручки.

Она была влажной.

Рикс посмотрел на свою ладонь. Его рука была скользкой от пота. Он медленно повернул ручку и приоткрыл дверь.

Свет проник внутрь и высветил кровать Кэт с розовым пологом. Она спала, отвернувшись от него, ее голова лежала на подушке.

Рикс закрыл дверь. Казалось, внезапно зловоние, исходившее от Уолена, болезненно усилилось. От отвращения он сморщил нос и посмотрел назад, в коридор.

И тут свет свечей упал на ходячий труп, чья серая, туго натянутая кожа потрескалась и источала желтую жидкость. Глаза были готовы выскочить из орбит, а нижняя челюсть отвисла, обнажив почерневшие десны.

Рикс вскрикнул от ужаса и едва не уронил канделябр.

Труп зашатался на тонюсеньких ногах, и из остатков его рта вырвался жуткий крик. Он вцепился в сгнившие обрубки своих ушей, и Рикс увидел у него в руках черную трость.

Это был отец.

При свете свечей Уолен Эшер представлял собой ужасную искаженную фигуру, одетую в саван из белого шелка. Когда его лицо при крике растянулось, а глаза блеснули влагой, кожа вдоль его бесформенного носа лопнула и на ночную рубашку закапала жидкость.

– Вчем дело? – закричала Маргарет, готовая показаться из своей комнаты.

– Назад! – скомандовал Рикс. – Не открывай дверь! – Его голос остановил ее. Уолен, обезумев, размахивал тростью, круша вазы со свежими цветами.

– О, Боже, Боже, – Кэт выглянула из дверей.

Уолен повернулся, зажимая руками уши, и, спотыкаясь, побрел в Тихую Комнату. Не сделав и трех шагов, он потерял равновесие и упал ничком. Его тело яростно извивалось.

Во мраке коридора появилась миссис Рейнольдс в маске и перчатках.

– Помогите мне! – приказала она Риксу, наклонясь над Уоленом. – Скорей!

Рикс понял, что она хочет, чтобы он помог ей поднять Уолена, и по его коже поползли мурашки.

– Скорее, черт подери! – рявкнула сиделка.

Он поставил канделябр на стол и заставил себя схватить отца за руку. Кожа была влажной и мягкой, как мокрый картон. Когда они подняли Уолена, из его руки на пол выпала трость.

– Помогите мне отнести его наверх, – сказала миссис Рейнольдс. Они понесли его обратно в Тихую Комнату и в темноте положили на кровать. Рикс сдерживал дыхание и стискивал зубы, чтобы не закричать. Старик свернулся калачиком и тихо застонал.

Выйдя из Тихой Комнаты, миссис Рейнольдс закрыла дверь и включила маленький фонарик, направив его на пепельно-серое лицо Рикса.

– С вами все в порядке? Я могу дать вам успокоительное, если вы…

– Что он делал за пределами комнаты? – сердито спросил Рикс. – Я думал, он не в состоянии подниматься!

– Шепотом! – прошипела она. – Пойдемте. – Она свела его вниз по ступенькам. Кэт и Маргарет вышли из своих комнат и стояли вместе. В другом конце коридора Паддинг во все горло изъявляла желание узнать, что происходит.

– Закрой рот, шлюха! – прикрикнула на нее Маргарет, и та замолчала.

– Я извиняюсь. – Глаза миссис Рейнольдс над маской были налиты кровью. – Я задремала. Мне приходится спать в любой момент, когда могу. Прошлой ночью я проснулась и обнаружила, что его нет в постели. На то, чтобы спуститься сюда у него, должно быть, ушли все силы. – Она кивнула в сторону свечей. – Он запаниковал из-за света. Крики тоже не улучшили положения. – Сиделка сняла маску и зажала ее в кулаке.

– А чего он ожидал? Боже милостивый, я не видел ничего подобного за всю мою жизнь… – Рикс едва справился в волной тошноты и головокружением и был вынужден прислониться к стене, чтобы восстановить дыхание. Сердце бешено колотилось.

– Вы должны наблюдать за ним каждую минуту! – строго сказала Маргарет. Ее лицо покрывал слой белого крема, а на голове была пластиковая шапочка, чтобы сохранить прическу. – Вы не должны были выпускать его из комнаты!

– Прошу извинить, – повторила миссис Рейнольдс, – но мне иногда нужно спать. Один человек не может следить за ним все время. Я же предлагала вам нанять кого-нибудь еще, чтобы…

– Вам платят за трех сиделок! – сказала ей Маргарет. – И когда вы брались за эту работу, вы понимали, что будете работать одна!

– Миссис Эшер, я должна отдохнуть. Если я посплю всего несколько часов, все будет в порядке. Не может ли кто-нибудь немного с ним посидеть?

– Конечно, нет! Вы – умелый профессионал!

– Эдвин, – сказал Рикс. В голове у него начало понемногу проясняться.

– Позвоните кто-нибудь Эдвину. Он сможет посидеть с папой.

– Это не его работа, – огрызнулась Маргарет.

– Позвони ему, черт подери! – заорал Рикс, и мать вздрогнула. – Или ты сама хочешь подняться к нему наверх и сидеть в темноте с… этой штукой?

Маргарет шагнула вперед, и ее глаза гневно блеснули. Прежде чем Рикс смог отразить удар, Маргарет подняла руку и отвесила ему сильную пощечину.

– Не смей говорить так о своем отце, – вскипела она. – Он все еще человек!

Рикс потер щеку.

– Едва ли, – ответил он. – Благодарите Бога, мама, что вы его не видели. Я снова вас спрашиваю – хотите ли вы подняться наверх и сидеть с ним?

Она собралась было резко ответить, но затем заколебалась, злобно глядя то на миссис Рейнольдс, то на Рикса. Широкими шагами она прошла в другой конец коридора и набрала номер Бодейнов.

– Спасибо, – сказала миссис Рейнольдс. – У меня и в мыслях не было, что ваш отец так силен, чтобы преодолеть столько ступенек.

– Куда, вы думаете, он шел? На прогулку? – Рикс посмотрел на черную трость, лежащую на полу, и нагнулся, чтобы ее поднять. Когда его рука сомкнулась на трости, словно бы сильная судорога прошла у него по спине. Он выпрямился, исследуя замысловатую серебряную резьбу на морде льва. Она напомнила ему серебряный круг, который вспыхивал в его кошмарах, но это было не совсем одно и тоже. Этот лев не ревел.

Это была прекрасная трость. Тут и там на черном дереве были зазубрины, в которых была видна блестящая черная древесина. Она была легче, чем он себе представлял, и так хорошо сбалансирована, что он, вероятно, мог бы удержать ее на кончике указательного пальца.

Его руку стало покалывать, и это ощущение поползло по ней вверх.

Десять миллиардов долларов, думал он, уставившись на трость. Боже мой, вот так состояние!

В его сознании, медленно проясняясь, формировался образ: он сам – постаревший, с седыми волосами и глубокими морщинами на лице, – сидит во главе длинного рабочего стола, в его руках трость, а подчиненные показывают ему графики и диаграммы; вот он в Пентагоне стучит кулаком по столу и с удовлетворением наблюдает, как пожилые мужчины в военной форме вытягиваются перед ним; вот он на великолепном приеме, окружен очаровательными женщинами и заискивающими мужчинами; вот он вышагивает как король по длинному бетонному коридору военного завода, а за стенами, как металлические сердца, стучат машины.

Кэт быстро протянула руку. Она вцепилась в трость, и видения Рикса распались и исчезли. Некоторое время они держали трость вместе. Глаза Кэт горели яростью, а на лбу появились капельки пота. Пораженный, Рикс ослабил хватку, и Кэт обеими руками вырвала у него трость. О чем я думаю, спросил он сам себя. Ему стало тошно от отвращения к себе. Неужели я действительно хотел «Эшер армаментс»? С лица Кэт сошло вызывающее выражение. Она снова была ему сестрой, а не чужой, как несколькими секундами ранее.

– Эдвин будет здесь с минуты на минуту, – заявила Маргарет, возвратившись от телефона. – Вы, конечно, понимаете, миссис Рейнольдс, что я расскажу об этом доктору Фрэнсису.

– Делайте, как вам будет угодно. Вы, как и я, знаете, что мистер Эшер настаивал, чтобы была только одна сестра. И я отрабатываю свое жалованье, миссис Эшер. Если вы так не считаете, я соберу чемодан и уеду сию же минуту.

Лицо Маргарет окаменело, но она ничего не ответила.

Миссис Рейнольдс взглянула на Кэт.

– Он захочет свою трость обратно. С тех пор, как я здесь, он ни секунды не пробыл без нее.

Кэт колебалась.

– Отдай, Кэтрин, – сказала Маргарет.

Кэт, как показалось Риксу, с огромной неохотой передала трость миссис Рейнольдс. Сестра повернулась и, не говоря ни слова, отправилась обратно в Тихую Комнату.

Рикс потер руку, которую все еще покалывало. Подняв голову, он снова поймал взгляд Кэт и понял, что это она была в его комнате. Он даже догадался зачем.

– Я пойду лягу, – сказала она. Ее голос был чуть выше обычного.

– Боже, вот так начало дня! Я пойду вниз и выпью чашечку кофе, чтобы успокоить нервы. Если хотите, можете присоединиться ко мне. – Никто не ответил. Маргарет взяла канделябр и пошла по коридору к лестнице, кинув гневный взгляд на Паддинг, которая стояла, завернувшись в простыню, в дверях спальни Рикса. Когда до Маргарет дошло, что это должно означать, она моментально остановилась как вкопанная. – Боже мой, – сказала она. – Одного моего сына вам недостаточно, не так ли?

Паддинг в ответ распахнула простыню.

– Дерьмо! – пробормотала Маргарет и заспешила к лестнице.

В темноте Рикс тихо сказал:

– У меня есть то, что ты ищешь, Кэт.

Она остановилась в дверях, окаймленная бледно-голубым предрассветным светом, просачивающимся через окна спальни.

– Я знала, что это должно было быть у тебя, – спокойно ответила она.

– Комнату Буна я уже обыскала. Где это?

– Под моей кроватью.

– Отдай это мне, Рикс. Мне это нужно.

– Давно? – спросил он.

– Какое это имеет значение?

– Имеет. Давно?

– Два года. – Эти слова словно молотком ударили по голове Рикса. – Принеси мне это.

– А что, если я не принесу? Что, если я спущу это в туалет, где ему и место?

– Не будь идиотом. Это легко достать вновь.

После того, как в Тихой Комнате Кэт его приступ прошел, Рикс снял с глаз повязку и положил ее обратно на полку за его головой. Его любопытство привлек лежащий там металлический ящик. Он вынес его в спальню и открыл. Внутри были два шприца, игла с обожженным концом, несколько толстых резиновых жгутов, ложка и маленький пакетик с белым порошком.

– Зачем? – спросил он. – Это все, что я хочу знать.

– Входи и закрой дверь, – сказала Кэт. В ее голосе звучала сильная настойчивость. Рикс зашел за ней в спальню и, как она просила, закрыл дверь. Кэт чиркнула спичкой и зажгла несколько свечей. Капельки пота, как крохотные бриллианты, блестели на ее красивом лице, но глаза были темными и глубоко запали, напоминая глазницы черепа.

– Зачем тебе героин? – прошептал Рикс. – Боже правый! Неужели ты пытаешься себя убить?

– Я не наркоманка. – Она задула спичку. – Зачем ты это стащил? Собираешься показать папе? Или уже показал?

– Нет. Не показал и не собирался.

– Конечно. – Она натянуто улыбнулась. – Скажи мне тогда другое. Значит, ты не собирался показывать это папе, не так ли? Ты просто собирался подняться к ему и сказать, что Кэт на игле, не так ли?

Он покачал головой.

– Клянусь тебе, я…

– Не лги, черт подери! – Улыбка исчезла, на ее место пришла кривая злобная усмешка. – Зачем же ты это украл, если не собирался меня шантажировать? Я видела, как ты держал папину трость! Ты тоже знаешь, что значит обладание тростью! Ты хочешь этого так же сильно, как и я!

– Ты ошибаешься, – сказал Рикс, пораженный тем, как мало он знал свою сестру. – Я ничего не хочу, Кэт. Но ради Бога, зачем героин? У тебя есть все, что только можно пожелать! Почему ты пытаешься себя уничтожить?

Она отвернулась от него, подошла к окну и посмотрела на Эшерленд, скрестив на груди руки. Небо было затянуто низкими густыми облаками, сквозь которые пробивался пурпурный и багряный свет. Дул резкий порывистый ветер, и за окном кружились красные листья.

– Не притворяйся, будто ты обеспокоен, – глухо сказала Кэт. – Это тебе не идет.

– Но я очень беспокоюсь! Я думал, ты покончила с наркотиками! После того, что случилось в Японии…

– Это была чепуха. Просто плохое паблисити, так как я дочь Уолена Эшера. Что ты делал в моей Тихой Комнате? Никто, кроме меня, туда не заходит.

– У меня был приступ. Я не обыскивал твою комнату, если ты это имеешь в виду.

– И что теперь? – Она содрогнулась и посмотрела на Рикса. – Ты пойдешь к папе?

– Я сказал – нет. Но тебе нужно помочь, Кэт! Героин – это чертовски серьезная…

Она рассмеялась. Это был шелковистый смех, но он неприятно резанул по нервам Рикса.

– Все правильно. Отправить меня в больницу. В этом весь смысл? Тогда ты и Бун сможете бороться за наследство без путающейся под ногами малышки Кэт. Все тот же старина Рикс, такой же дьявольски предсказуемый. Вы с Буном всегда терпеть не могли друг друга и оба так хотели друг друга убить, что оттолкнули малышку Кэт в сторону. Малышка Кэт была так сильно задвинута, что ушла в укрытие и долго-долго там оставалась.

Кэт улыбалась, а ее щеки и лоб искрились от пота.

– Но, – прошептала она, – малышка Кэт выросла. И теперь моя очередь задвигать. Я всегда хотела заправлять делом, Рикс. Я занялась модой, потому что это было просто и потому что мама поощряла меня в этом. Но я хотела доказать, что могу принять ответственность, и я знаю, что делать с деньгами.

– Никто никогда и не сомневался, что ты умна. И, Бог свидетель, ты сделала больше денег, чем мы с Буном вместе взятые!

– Так почему, – сказала Кэт, напряженно глядя на него, – ты не смог просто меня полюбить?

– Что-о? Я очень тебя люблю! Я не понимаю, почему…

– Я позволила им найти наркотики, тогда, в Токио, – продолжила Кэт. – Когда я позвонила домой, я попросила тебя приехать и помочь мне. Мне не были нужны ни папа, ни Бун, ни адвокаты. Но ты не приехал. Ты даже не позвонил, чтобы узнать, все ли со мной в порядке.

– Я знал, что папа и Бун привезут тебя домой! Кроме того, я не слишком много мог сделать, чтобы помочь тебе!

– Ты никогда и не пытался, – тихо сказала она. – Я так любила тебя, когда мы были детьми. Бун мне был безразличен. Именно тебя я любила больше всех. Но ты никогда не уделял мне внимания. Ты был слишком занят ненавистью к папе и Буну за то, что, как ты считал, они делали против тебя. А позже, когда мы были подростками, ты был слишком занят размышлениями о своих делах.

– Я всегда уделял тебе внимание! – запротестовал Рикс, но, уже говоря это, понимал, что лжет. Когда он по-настоящему прислушивался к сестре? Даже когда они вместе выехали на прогулку, он манипулировал ею, чтобы поехать на кладбище. Он всегда использовал ее как пешку в своей борьбе против Буна и Уолена, использовал ее, чтобы шпионить за Маргарет, и все не считаясь с ее чувствами.

– Когда мы были детьми, ты был счастлив. У тебя по крайней мере были Эдвин и Кэсс. Мама покупала мне платья и куклы и отправляла играть в мою комнату. Папа иногда сажал меня на колени и проверял мои зубы и ногти. Ну ладно… это было очень давно, не так ли?

– Возможно, я не был лучшим братом на свете, – сказал Рикс, – но это, черт возьми, никак не относится к твоему подпольному героину!

Она пожала плечами.

– Наркотики пришли, когда у меня было агентство. Я начала с транквилизаторов, так как не хотела, чтобы приступ застал меня врасплох. Затем, ради забавы, я пробовала ЛСД, пи-си-пи, коку, все что было под рукой. Героином пользоваться я стала по другой причине.

– По какой? – настаивал Рикс.

– Тогда… я хотела увидеть, что наркотики могут со мной сделать. – Она провела пальцами по гладким щекам. – Что ты видишь, глядя на меня, Рикс?

– Прекрасную женщину, за которую я сейчас очень беспокоюсь и боюсь.

Она сделала шаг к нему.

– Я видела других прекрасных женщин, которые пристрастились к наркотикам. За пару лет они становятся полными развалинами. Посмотри на меня, хорошенько посмотри. – Она провела пальцем под глазами. – Ты видишь хоть какие-то морщинки, Рикс? Какие-нибудь следы дряблости? Видишь ли ты что-нибудь, что может тебе сказать, что мне тридцать один, а не двадцать один или даже меньше?

– Нет. Потому мне и непонятен этот героин. Для того, кто так тщательно о себе заботится…

– Ты меня не слушаешь! – зло сказала она. – Я не забочусь о себе, Рикс! И никогда не заботилась! Я просто не старею!

– Тогда благодари Господа Бога за хорошие гены! Не пытайся себя убивать!

Она вздохнула и покачала головой.

– Ты по-прежнему не слушаешь! Я говорю тебе, что героин, должно быть, оказывает на меня воздействие. Почему бы и нет? Почему мое лицо совсем не меняется, Рикс?

– Знаешь, сколько женщин готовы пойти на все, лишь бы выглядеть так, как ты? Опомнись! Если ты думаешь, что я отдам тебе обратно эту дрянь, чтобы ты продолжала эти дурацкие эксперименты над собой, то ты сошла с ума!

– Я достану еще. Все, что мне надо сделать, это поехать в Эшвилл.

– Ты совершаешь медленное самоубийство, – мрачно сказал Рикс. – Я не собираюсь стоять в стороне и наблюдать за этим.

– О, нет? – Она подняла брови и издевательски улыбнулась. – Мое самоубийство соответствовало бы твоим планам, не так ли? Ты хочешь прибрать к рукам поместье и дело. Я видела твое лицо, когда ты держал трость. Зачем еще тебе было приезжать домой? Не ради папы, не ради мамы и, конечно же, не ради нас с Буном. Ты притворяешься равнодушным. Может быть, все эти годы ты притворялся, что повернулся к семейному делу спиной, чтобы понять, как настроены Бун и я. Я вижу тебя насквозь, Рикс. Вижу очень и очень ясно.

– Ты не права. – Рикс был уязвленобвинениями Кэт, но он видел, что она составила свое мнение о нем, и он ничего не может с этим поделать.

– Да? – Она шагнула вперед и была теперь от него примерно в футе. – Тогда посмотри на меня и скажи, что ты можешь отступиться от десяти миллиардов.

Рикс начал было говорить, что он мог бы, но в его сознании промелькнули образы власти, которую он почувствовал, когда держал трость. Десять миллиардов долларов, подумал он, и почувствовал что-то глубоко внутри себя, что-то, что было спрятано и гноилось, корчась от желания, вдали от света его убеждений. Десять миллиардов долларов. Но ему нечего делать с такой астрономической суммой. Черт побери, да он мог бы купить себе издательство! Кэт права, осознал он с болезненной ясностью. Если бы «Эшер армаментс» не делала бомбы, ракеты и ружья, их делал бы кто-нибудь еще. Войны и оружие будут всегда. Дни, когда он ходил на марши мира, внезапно показались нелепыми. Неужели он когда-то верил, что голоса нескольких диссидентов могли что-то изменить? Радикальные герои той эры были теперь финансовыми воротилами с Уолл-стрит, жадными купцами, и составляли политический истэблишмент. В действительности ничего не изменилось. Система выиграла, доказав, что она непобедима.

Он приехал в Эшерленд, спрашивал он себя, чтобы получить свою долю наследства? Выжидал ли он все эти годы, пряча свою истинную сущность, чтобы отхватить кусок власти Эшеров?

В его воображении медленно закачался скелет.

Как маятник, подумал он, и отогнал этот образ.

– Это кровавые деньги, – сказал он и услышал в своем голосе слабость.

– До последнего цента.

Кэт безмолвствовала. Небо за ее спиной было в движении. По нему ползли, выдвигаясь из-за горы, серые и багряно-красные грозовые облака. На мгновение сквозь них пробились солнечные лучи, затем облака вновь сомкнулись. Мрачный рассвет становился все мрачнее.

– Когда папа отпишет все мне, – тихо сказала Кэт, – я намерена дать тебе и Буну содержание – миллион долларов в год. Мама получит пять миллионов в год. Она, если захочет, сможет остаться в Эшерленде. Так же как и Бун. Я планирую жить в Нью-Йорке. Я хотела сказать тебе, что я намерена делать, потому что я никого не притесняю. На миллион в год ты сможешь с комфортом писать.

– Да, – ответил он бесцветным голосом. – Полагаю, да.

– Принеси это мне, Рикс. Мне это нужно.

Почему бы и нет, подумал он. Почему бы не приготовить для нее раствор и не всадить иглу ей в вену? Если она хочет себя убить, почему бы ей не помочь? Но он покачал головой.

– Нет. Извини, но я этого не сделаю.

– Я не знаю, что ты пытаешься доказать, но тебе это не удается.

– Я тоже не знаю, – сказал он и вышел из комнаты, так как ее измученный отчаянный взгляд сводил его с ума.

Оказавшись у себя в спальне, он велел Паддинг уйти. Она заныла, что хочет остаться, а когда он захлопнул дверь перед ее носом, обругала его. Он вытащил металлическую коробку с героином из-под кровати и спустил героин в унитаз.

При свете свечей в ванной он взглянул на себя в зеркало. С того времени, как он вернулся в Эшерленд, морщины вокруг рта и в уголках глаз совершенно исчезли. Глаза стали чище, чем были много лет назад. Щеки порозовели. Его преждевременное старение за последние несколько дней, казалось, дало обратный ход. Даже волосы излучали жизненную энергию.

Но это лицо его встревожило. Это было все равно что смотреть на собранное по частям чужое лицо. Лицо кого-то, кто скрывался под его кожей и в конце концов вышел на свет.

До него дошло, что это смесь лиц с портретов в библиотеке. Хадсон, Арам, Лудлоу, Эрик – все они слились в его душе в одного темного незнакомца. Они жили внутри его, и неважно, что он изо всех сил боролся против их влияния. В действительности он никогда не сможет их победить. Неужели он не заслужил части этих десяти миллиардов тем, что родился Эшером?

Ему не нужны подачки Кэт, сказал он себе. С ее проблемами с наркотиками и желанием умереть у нее нет никаких шансов выдержать бремя управления «Эшер армаментс»! Она пытается купить его молчание и сотрудничество. Но, может быть, ее можно убедить, что она нуждается в советчике?

Боже мой, подумал он, шокированный поворотом, который приняли его мысли. Нет! Я самостоятельный человек! Мне не нужны никакие кровавые деньги!

Десять миллиардов долларов. Это же просто немыслимые деньги. Всегда кто-то должен делать оружие. И, как говорил Эдвин, имя Эшеров сдерживает войну.

Рикс снял джинсы и встал под душ. Сполоснувшись, надел темно-синие брюки и белую рубашку, которые достал из шкафа. Он выбрал серый свитер из тех, что припасла для него мать, и одел его. На нем были пуговицы из полированного серебра, с гербом Эшеров.

Он спустился вниз чтобы продолжить исследования в библиотеке. Его смущенный ум все еще разрывался между идеализмом и реальностью. Единственным безопасным местом, чтобы спрятаться, казалось прошлое.

Но при этом оставалось будущее, которого он боялся.

36

Я убил родного сына, сказал Король Горы.

Нью Тарп сидел в комнате ожидания клиники. На коленях у него лежала трость старика. На другом конце комнаты Рейвен звонила по платному телефону. Майра Тарп почти час без движения сидела в углу.

Нью пристально смотрел на мать. Его раздирали противоречивые чувства. Она не хотела, чтобы Натана нашли. Мужчины, которые вышли на поиски, в действительности тоже не хотели его найти. Натан, как и другие годами пропадавшие дети, был принесен в жертву Страшиле. Но мог ли Страшила действительно наслать землетрясение, чтобы разрушить Бриатоп, если ему было бы отказано? И был ли способ его уничтожить? Или он будет вечно бродить по Бриатопу? Мать боялась. Нью чувствовал ее страх, горький, как скисшее молоко. Выпрямись, мысленно приказал он ей и представил себе это.

Пару секунд поколебавшись, она вытянулась, как марионетка на веревочке. Выполнив приказ, она села так же, как и раньше. Ее прямые волосы свешивались вниз и закрывали половину лица.

Нью переключил внимание на Рейвен. Почеши голову, скомандовал он.

Поглощенная разговором, Рейвен даже не взглянула на него, но подняла левую руку и обыденным движением почесала затылок.

Есть ли у магии какой-нибудь предел, думал он. Он подумал о ноже, поднимающемся из спутанных колючек, о взлетающей над каминной полкой лампе, о стене из голубых камней, которая защищала его от Жадного Желудка, о матери, сидевшей со сцепленными руками, пока грузовик ехал в Фокстон. Если магия была в нем с рождения, как, по-видимому, считал Король Горы, то тогда он, должно быть, открыл ее с помощью злости в той яме, думал Нью. До этого у него не было нужды в магии, и теперь он понял, что если бы Страшила не забрал Натана, он мог бы никогда не узнать о том, что покоится в его сознании.

Если то, что сказал Король Горы, было правдой, тогда Нью происходил из древнего рода колдунов и ведьм, истоки его терялись во тьме столетий.

Старик, умирающий сейчас в комнате в конце коридора, приходился ему дедом.

Комета упала четвертого июля, ему тогда было десять, рассказал Король Горы Нью и Рейвен. Лизабет было шесть лет. А был это 1919 год. С неба со свистом упала комета, и от ее взрыва лачуга затряслась. Разбуженный, он выскочил на крыльцо и увидел, что лес вокруг весь в огне. Его отец кричал, что они должны собраться вместе и бежать. В небе вспыхнула красная полоса, и когда взрывом повалило деревья, мальчик, которого позже прозвали Королем Горы, понял, что пришел конец света.

Мать сунула ему в руки Лизабет, велела убегать и побежала обратно к мужу. Крепко держа сестру, мальчик побежал прочь от дома через объятый огнем лес. Лизабет в ужасе кричала. Раздался высокий проникающий вой, который становился оглушительно громким. Он оглянулся назад и увидел выбегающих из лачуги отца и мать.

Затем была ослепительная вспышка, лачуга взорвалась и в воздух полетели щепки. Что-то ударило его в лицо, сшибло с ног на спину; мимо прошла волна жара. Следующим его воспоминанием были горящие волосы и одежда Лизабет и как он пытался руками сбить пламя. Его руки были окровавлены, а когда сестра увидела его лицо, она завизжала.

Он не мог вспомнить, как они добрались до руин. Могли пройти часы или дни прежде чем они, сжавшись, сидели в каменном строении, которое стало теперь их домом. Отец приводил его сюда и рассказал ему историю прошлого его семьи. Мальчик помнил, каким тихим и заброшенным было это место. Никто другой не осмеливался туда подниматься. Место считалось проклятым.

Лизабет была сильно обожжена. Рассудок покинул ее, и большую часть времени она проводила, сидя на корточках в углу, плача и раскачиваясь. Он наполовину ослеп, его мучила боль, и всякий шум в лесу пугал его. Но позже

– насколько позже, он не знал – он оставил Лизабет и спустился по горе туда, где раньше стоял их домик. О нем теперь напоминала только куча углей. Проходя по пепелищу, он нашел кое-какую изорванную одежду, которую он и Лизабет могли носить, пару отцовских ботинок, несколько банок с едой, которая не испортилась, и обугленный труп отца. Узнать можно было только золотой зуб в черепе отца. В руке трупа был зажат кривой посох, вырезанный из слоновой кости его прапрадедушкой. Посох, хотя и сильно обгорел, но выстоял против огня. Отец рассказывал ему, что этот посох передавался из поколения в поколение и заключает в себе как гнев, так и любовь, которую его предок испытывал к девушке. Это жуткая вещь, и с ней надо обращаться аккуратно, так как в ней заключена непостижимая сила.

Он высвободил посох из рук трупа и вернулся в развалины. Вскоре после этого его поврежденный глаз затвердел и выкатился из глазницы как серый камешек. Раны Мальчика затянулись и зарубцевались. В один из дней он вернулся из леса, где собирал дрова для костра, и обнаружил, что сестра играет с посохом. Ее транс прошел, но единственной вещью, которую она смогла вспомнить, был визг падающих с неба метеоритов.

Шли годы, похожие один на другой, как две капли воды. Они с Лизабет редко покидали руины. Они стали ближе. Их любовь перестала быть просто братской, хотя Король Горы не смог сказать, когда и как все произошло.

В мае 1931 года Лизабет родила мальчика. Он единственный из ее детей родился живым и доношенным. Ей было девятнадцать, а Королю Горы двадцать два. Осенью того года Лизабет с ребенком видели на утесе неподалеку от руин. Не прошло и недели, как туда поднялся шериф и их обнаружил.

Нью мог себе представить, какое они произвели впечатление: истощенные, грязные мужчина и женщина в лохмотьях и играющий на усыпанном листьями полу младенец.

Шериф созвал городской суд, чтобы определить, что делать, и какие-то люди пришли забрать ребенка в детский дом.

Король Горы сказал, что едва их не убил. Он бы мог, сказал он. Это было бы очень просто. Но в глубине души он понимал, что для ребенка лучше уйти. Городские чиновники пытались сманить их с горы вниз, однако ни он, ни она не ушли. Пришельцы забрали ребенка и уехали в коричневом «Форде», пообещав привезти им одежду и еду. Но, насколько помнил Король Горы, эти люди больше не появлялись на Бриатопе.

Но почему, думал Нью, отец предпочел осесть на горе после того, как вырос в детском доме? Не вросло ли каким-то образом в подсознание отца место его рождения? Тянуло ли его обратно потому, что он чувствовал зло, которое, как сказал Король Горы, витает над Эшерлендом? Нью вспомнил, что его мать рассказывала ему о кошмарах отца: отец в мыслях видел конец света. Было ли это своего рода мрачное воспоминание о разрушении его предком города колдунов? Наверняка этого ему не узнать никогда. Но что бы ни звало отца, теперь оно же обращается к нему из Лоджии Эшеров. Что ждет его там, в стенах этого дома? И что случится с ним, если он осмелится там показаться?

– Нью, – сказала Рейвен, нарушив ход мыслей мальчика. Она сидела через стул от него, держа в руках записную книжку. – Мой отец проверил рассказ старика. В День Независимости 1919 года Эрик Эшер стрелял из пушек по горе Бриатоп. Падающие снаряды Король Горы называл метеоритами. Огонь разрушил дюжину хибар и убил как минимум семнадцать человек. – Она сверилась с записями, которые сделала. – В выпуске «Демократа» за десятое число есть список погибших и пропавших. Супружеская пара, Бен и Оркид Хартли, погибла, но их дети Элизабет и Орен так и не были найдены.

– Орен Хартли, – сказал Нью. – Так его зовут, верно?

– Думаю, да. Но проверить его рассказ про ребенка невозможно, разве что поговорить с кем-нибудь в приюте для сирот. Могут что-то прояснить и записи шерифа, хотя я в этом сомневаюсь.

– А вы ему верите?

Рейвен кивнула.

– Да, верю. Зачем ему придумывать? Я думаю, Орен Хартли – твой дедушка. Остальное… я не знаю. Я видела те фигуры на стенах развалин. Я видела, что умеет Король Горы. Но… я до сих пор не могу заставить мой разум это принять, Нью. Я всегда думала, что ведьмы, колдуны и магические посохи – это фольклор. – Она нахмурилась, глядя на посох на коленях мальчика. – Он говорил… что ты похож на него. Что он имел в виду?

Нью сделал глубокий вдох, на секунду задержал дыхание, а затем медленно выдохнул. Он взялся руками за посох и посмотрел в другой конец комнаты, на платный телефон.

Рейвен увидела, что глаза мальчика ярко засверкали. На его правом виске ритмично запульсировала жилка. Он сидел неподвижно, отрешившись от всего за исключением того, на чем он сконцентрировался.

Рейвен услышала, как что-то щелкает у нее за спиной, и обернулась на звук.

Диск платного телефона вращался. Раздался металлический щелчок, и из щели для возврата монет вывалилась монета в двадцать пять центов и покатилась по полу.

Нью направил внимание на другое. Белая керамическая пепельница на столе рядом с дверью подпрыгнула и со стуком упала вниз. Поднялись вверх, хлопая страницами, журналы. Корзина с мусором, балансируя на ободке, завертелась как цилиндр. По комнате, налетая друг на друга, запрыгали стулья. Эта демонстрация телекинеза продолжалась более минуты, а потом предметы снова успокоились. Затем Нью спокойно посмотрел на Рейвен.

Ее лицо посерело.

– О, – тихо сказала она.

– Это было внутри меня все время, – сказал ей Нью, – но я никогда не нуждался в этом, пока не попал в колючки. Может быть, это было и в Натане, я не знаю. – С его лица сошло спокойное выражение, и под ним Рейвен увидала маленького испуганного мальчика. – Я чувствую, что у меня внутри как будто все горит, – сказал он. – Я думаю… я могу сделать все что захочу. Все что угодно. Если бы я захотел, я бы мог заставить вас танцевать. Я мог бы расколоть эти стены. Я испуган, потому что… я не уверен, что знаю, как это контролировать. Все, что я должен сделать… это захотеть, чтобы что-нибудь произошло. И если я захочу достаточно сильно, это произойдет.

Первым побуждением Рейвен было убежать от него подальше, но умоляющее выражение лица мальчика удержало ее.

– Я не знаю, что тебе сказать, – сказала она. – Я полагаю… ты должен делать то, что кажется тебе правильным.

– Если то, что сказал Король Горы, правда… тогда мой предок поклонялся Сатане до того, как он разрушил город колдунов. В нем было зло, иначе Дьявол бы не призвал его. Откуда мне знать… не таится ли зло и во мне?

– Почему ты так думаешь?

– Потому что мне нравится магия, – признался Нью. – Мне нравится ощущение, которое она мне дает. Я могу сделать все что угодно. И… Боже, помоги мне, но я хочу ответить на зов Лоджии. – Он опустил подбородок, поглаживая пальцами грубое дерево посоха. – Одна половина меня… хочет, чтобы все было как раньше, до того, как я упал в яму с колючками. А другая половина рада, что это произошло. И я боюсь этой части самого себя, мисс Дунстан. – Она смотрела на его пальцы, крепко сжавшие посох. – Я не хочу терять того… кем я был раньше.

Рейвен нерешительно протянула руку и прикоснулась к руке Нью. Под рубашкой она почувствовала кости. Обычные кости, подумала она, такие же, как у любого другого.

– Ты не потеряешь, – сказала она. Но она знала, как мало понимает суть того, через что прошел этот мальчик. За небольшой промежуток времени длиной в неделю его жизнь сильно изменилась, как, впрочем, и ее собственная. Поиски Страшилы привели ее в темный лабиринт колдовства, прошлого и странных семейных уз. Что лежит в центре этого лабиринта, гадала она. И что ведет ее по нему вслепую и переплетает коридоры между прошлым и будущим?

Она знала: Лоджия Эшеров. Она поняла это еще в тот день, когда поговорила с Майрой Тарп в кафе «Широкий лист» и Майра упомянула «что-то темное», что живет в одиночестве в Лоджии Эшеров. Сначала Рейвен подумала, что, возможно, там живет такой же отшельник, как Король Горы, кто, бродя ночами по лесу, может красть детей, не оставляя следов. Рикс Эшер сказал, что Лоджия стоит незапертой и она могла бы быть превосходным убежищем для сумасшедшего, которому вздумалось бы поддерживать легенды о Страшиле.

Она поняла, что ей каким-то образом нужно самой проникнуть в этот дом, чтобы искать в темноте следы убийцы детей, который, как она думала, мог там прятаться. Но, услышав рассказ Нью о том, что он чувствовал, слышал как Лоджия его звала, так же как она звала отца и Короля Горы, Рейвен осознала, что в Лоджии может таиться нечто более ужасное, чем Страшила.

«Сатана ищет человека, – говорил Король Горы Нью. – Он зовет тебя так же, как звал твоего отца, так же, как звал меня все эти годы… Ему нужна сила, которая есть в тебе…»

Если какие-то коварные силы зла обитали в Эшерленде, думала Рейвен, то могли ли они пытаться затянуть Нью обратно в ту паутину, из которой выбрался его предок?

Вошел доктор Робинсон, и Нью с Рейвен обратили внимание на него. Майра Тарп по-прежнему сидела согнувшись, вся ее энергия ушла и ее дух был сломлен.

– Как он? – спросила Рейвен.

Доктор мрачно покачал головой.

– Он умирает. Но, скажу вам, он однако, сильный старик. Мы сделали все, что смогли, но… организм получил сильные повреждения. Знал ли кто-нибудь из вас, что у него была в последнее время пневмония? И что у него такая анемия, что кровь бледная, как вода. По всем правилам его следовало бы уложить в постель больше года назад. – Он взглянул на Нью. – Насколько я понял, вы сказали медсестре, что у него нет родственников. Некому подтвердить… я хочу сказать, некому уладить все дела.

– Я оплачу счет, – сказала Рейвен. – Я уже говорила об этом.

– Я не это имел в виду. Старик умирает. Терпеть не могу говорить об этом так прямо, но… кто позаботится о теле? Шериф Кемп?

– Нет, сэр. – Нью встал со стула. Он посмотрел на мать, которая сидела не шевелясь, потом снова на доктора Робинсона. – Я ошибся, сэр. У него есть родственники. Он мой дедушка, и я позабочусь о нем.

– Нью, – прошипела Майра, но он не обратил на нее никакого внимания.

– О, я понимаю. – Было ясно что доктор не понимает, но он, очевидно, был удовлетворен. – Ну… в таком случае, в твоих жилах течет весьма сильная кровь, сынок. Твой дедушка крепкий человек.

– Да, сэр, – сказал Нью. – Могу ли я его видеть?

– Я сомневаюсь, что он узнает о твоем присутствии, но если хочешь, валяй.

– Хочешь, я пойду с тобой? – спросила Рейвен, но Нью покачал головой и вышел из комнаты.

Когда он ушел, доктор Робинсон тихо сказал Рейвен:

– Старик цепляется изо всех сил. Я не знаю почему, но он не умирает.

Нью стоял в комнате Короля Горы, прислушиваясь к его слабому дыханию. Сквозь шторы единственного окна просачивался тускло-серый свет. Лампа над кроватью старика не горела. Король Горы не шевелился. Нью постоял еще немного и повернулся, чтобы уйти.

– Парень, – слабо прошептал старик. – Не… уходи пока.

Нью подошел ближе к кровати.

– Вам больно? – осторожно спросил он.

– Нет. Теперь нет. Он поймал меня, не так ли? – Король Горы хрипло кашлянул. – Старая сучка… подловила меня, когда я был к ней спиной. Несколько лет назад… я бы спустил с нее шкуру.

– Мисс Дунстан нашла статью в старой газете, – сказал ему Нью. – О том… как упала комета. Ваше имя Орен Хартли.

– Орен… Хартли, – повторил он. – Звучит… как имя слюнявого проповедника. Это не я, парень. Я – Король Горы. – Он сказал это с упрямой гордостью. – Были… ли в этой статье имена моих родителей?

– Вашего отца звали Бен, а мать – Оркид.

– О, это… вполне хорошие имена, я полагаю. Они немного напоминают звон колокольчика, но… это было так давно. Возьми мою руку, парень, и крепко ее держи.

Нью сжал холодную руку Короля Горы.

– То, что я сделал с твоим папой, – прошептал он, – я сделал… потому что боялся. Он слабел. Он… не знал, кто он, и был готов ответить на зов.

– Что бы с ним случилось, если бы он спустился в Лоджию?

– Лоджия, – горько просипел Король Горы. – Это… не просто дом, парень. Это – святилище дьявола. Это… храм для поклонения злу. Если бы твой папа ушел туда… то, что там живет, поймало бы его. В Лоджии… есть силы, которые тебя зовут и обещают… все на свете. Но все, чего они хотят, – это использовать тебя. Схватить и держать… как те колючки на горе. – Он испустил тихий усталый вздох. – Тебе не очень нравится твоя жизнь, не так ли? Иногда тебе хочется жить в Эшерленде и… не возвращаться обратно в свою хибару. Разве не так?

– Так.

– Где ты живешь – это не важно, – сказал он. – Важно то… что живет в тебе. У Эшеров есть деньги… но они живут в клетке, не зная об этом. Однажды они расшибут голову о ее прутья. Все их деньги не могут купить им ключа. Ты… гордись собой, парень. Остальное образуется само. А твоя мама… она просто боится за тебя, потому что тебя любит. Не обижайся на нее за это.

– Она не хотела, чтобы нашли Натана, – холодно ответил он. – Она не хотела, чтобы Натан вернулся домой!

– Да, не хотела. Если она… притворялась, что хотела, то это чтобы поддержать саму себя. Ты – все, что у нее осталось. Полагаю… я отчасти виноват в этом. – Он сжал руку Нью. – Ты прощаешь меня, парень? За то, что я сделал с твоим отцом?

– Мне не хватает его. Мне очень его не хватает.

– Я знаю это. Но… это нужно было сделать. Ты это понимаешь?

– Да, – сказал Нью.

– По крайней мере… он умер тем человеком, которого ты знал. А не тем… кем бы он стал, если бы спустился в Лоджию.

– Что случилось с Натаном? – В голосе Нью звучал металл. – Куда Страшила унес моего брата?

– Я не знаю. Я знаю только… что Страшила – часть всего этого. Часть того, что зовет тебя из Эшерленда. Я не знаю, кто такой Страшила и почему он уносит детей.

– А что случилось бы со мной, – спросил Нью, – если бы я спустился в Лоджию?

Старик молчал. Вдали Нью услышал глухой раскат грома.

– Тогда… ты бы пришел прямо в ловушку, – сказал Король Горы. – Как бессловесная скотина… на убой.

– Я собираюсь сходить в Лоджию, – сказал ему Нью. – Я решил это, когда сидел там и ждал. Я собираюсь посмотреть, что там внутри. Вы это знаете, не так ли?

– Я… этого боюсь. Парень… если бы я мог тебя остановить, я бы это сделал. Но… я был, да вышел весь. Я передал тебе посох и рассказал историю. Остальное… на твоих плечах.

Нью почувствовал, как хватка старика слабеет. Старик прошептал:

– Лизабет… кто теперь позаботится о… Лизабет?

Он терял сознание. Корка льда внутри у Нью неожиданно дала трещину. Могут ли слова принести вред, спросил он себя. И тихо сказал:

– Я прощаю вас.

В руке Короля Горы снова, всего на секунду или две, появилась сила.

– Я… сейчас отдам концы. – Его голос был едва различим. – Я хочу, чтобы ты вышел… и сказал им, что Король Горы хочет отдохнуть.

– Да, сэр.

Старик разжал пальцы, и его рука, соскользнув вниз, свесилась с кровати.

Нью казалось, что он все еще слышит дыхание деда, но он не был в этом уверен. На улице прогремел гром, оконное стекло задрожало. Нью попятился к двери и вышел из комнаты.

– Я хочу куда-нибудь пойти, чтобы побыть одному, – сказал Нью Рейвен в приемной. – Мне нужно кое-что обдумать.

– В начале этой улицы – офис «Демократа». Так рано там никого не бывает. Хочешь, я отведу тебя туда?

Он кивнул и подошел к матери. – Ма?

Она вздрогнула. Ее руки были сложены на коленях, как во время молитвы.

Нью нежно прикоснулся к ее щеке, Майра посмотрела на него. В ее глазах стояли слезы.

– Я хочу, чтобы ты взяла пикап и поехала домой, – сказал он. – Ты сделаешь это?

– Но не без тебя. Я никуда не поеду без…

– Я единственный мужчина в доме, мама. Ты говорила мне об этом сотни раз. Если ты хочешь, чтобы я был мужчиной, я должен поступать как мужчина. Я должен принимать решения сам. Собирается гроза. Я хочу, чтобы ты взяла пикап и ехала домой. – Он знал, что может легко заставить мать послушаться. Потребовался бы мысленный толчок, не более. Он почти сделал его, почти. Но сказал: – Пожалуйста.

Она хотела было возразить, но увидела в глазах мальчика взгляд мужчины.

– Хорошо, – сказала Майра. – Хорошо. Я поеду домой. Но как ты будешь…

– Я разберусь.

Майра встала и посмотрела на Рейвен, а затем опять на Нью.

– Ты… вернешься домой, да?

– Да, мама. Я вернусь домой.

Она отвела от него взгляд и вышла из клиники на улицу, где в небе собирались грозовые облака.

Нью стоял в дверях до тех пор, пока она не уехала.

– Что ты задумал? – спросила его Рейвен.

– Охоту, – спокойно ответил он. – Я должен сообразить, как поставить свою ловушку.

37

Рикс услышал отдаленный раскат грома, когда сидел в библиотеке, изучая при свете свечей один из первых обнаруженных им предметов: маленькую заплесневелую книжечку в черном переплете, полную математических формул, тусклых чернильных рисунков и нот. Несмотря на то, что у Рикса математика всегда шла неплохо, формулы были для него слишком запутанны. Мелькавшими среди цифр и букв обозначениями веса и скорости они напоминали своего рода физический проект. За каким дьяволом тут это, гадал Рикс.

Но особенно загадочным было нотное письмо – чрезвычайно запутанное, с десятками бемолей и диезов. Чье это сочинение и как оно связано с математическими формулами? Он перевернул несколько хрупких страничек и посмотрел на рисунки длинных шпилей с полумесяцами, окружностей и треугольных фигур у их основания. Он чувствовал, что знает, что это такое. Символы были знакомы, но он не мог их как следует совместить.

Тихий стук в двери библиотеки испугал Рикса. Он закрыл книгу, несколько секунд помедлил, затем встал, подошел к двери и приоткрыл ее.

За ней стоял Эдвин знакомое кепи, безукоризненные куртка и брюки.

– Я думал, что, возможно, вы здесь, – сказал он.

Рикс открыл дверь шире, чтобы впустить Эдвина, и снова ее закрыл после того, как он вошел.

– Я читаю. Как папа?

– Спит. Миссис Рейнольдс приступила к своим обязанностям. – Эдвин выглядел бледным и изможденным после того, как несколько часов провел с Уоленом в Тихой Комнате. Кожа на лице Эдвина, казалось, обтянула кости, и Рикс чувствовал от его одежды запах Уолена.

– Вы сегодня не завтракали, – сказал Эдвин. – Кэсс беспокоится о вас.

Рикс взглянул на часы и увидел, что было почти девять.

– Со мной все в порядке. Просто мне утром не слишком хотелось есть.

– Вам нужно поддерживать свои силы. – Эдвин посмотрел на черную книжку, которую держал Рикс. – Нашли что-нибудь интересное?

– Думаю, да. Взгляни-ка сюда. – Он подошел к столу и при свете свечей раскрыл ее на том месте, где были математические формулы. – Как ты думаешь, что это может быть? – спросил он. – Мне кажется, это похоже на физическую задачу.

– Физическую? – Эдвин нахмурился. – Вот уж не знаю. В школе я лучше всего успевал по английскому. – Некоторое время он рассматривал символы, а потом покачал головой. – Мне очень жаль, но я не могу сказать что тут к чему.

Рикс показал Эдвину ноты и рисунки. Эдвин сказал, что один из рисунков напоминает ему подкову, но остальные он не может постичь.

Рикс закрыл книгу.

– Ты знаешь что-нибудь о новом проекте папы? – спросил он. – Кэт сказала мне, он называется Маятник, но больше она ничего не знает.

– Ваш отец никогда никого не посвящал в свои деловые проекты. Меня – меньше других. Я, конечно, видел, как военные приезжают и уезжают, но это меня не касается.

– Ты когда-нибудь интересовался, что происходит в «Эшер армаментс»?

– Да, интересовался, и часто. – Эдвин пересек комнату и посмотрел на портрет Хадсона Эшера. – Волевые черты лица, – сказал он с почтением. – Это был человек огромной силы воли и целеустремленности. У вас его глаза, Рикс.

– По-моему, ты уклоняешься от моего вопроса.

– Возможно… я дал понять, что уклонялся от него все эти годы. – Он повернулся лицом к Риксу. В мягком золотом свете его фигура выражала большое величие и достоинство. Отблески свечей мерцали на пуговицах его куртки. – Я уже говорил тебе: я ненавижу войны, но кто-то всегда будет их вести, Рикс. Это факт нашего ничтожного бытия. Вы должны поверить, что оружие вашей семьи помогает предотвращать войны. Такой взгляд провел меня через много холодных ночей. Для вас будет лучше, если вы его разделите.

– Что ты имеешь в виду?

– Ваше душевное спокойствие. – Эдвин снял кепи и провел рукой по белым волосам. – Я знаю, что последние несколько лет вы очень угнетены. Смерть Сандры, трудности с работой, теперь вот болезнь отца. Вы всегда были чувствительным ребенком. Я знаю, что жизнь в этом мире для вас очень тяжела. Разве не так?

– Так, – сказал Рикс.

Эдвин кивнул.

– Когда вы позвонили мне в тот день из Нью-Йорка, я услышал в вашем голосе отчаяние. Я снова услышал его, когда вы рассказывали мне, что хотите написать историю семьи. Мир может оказаться коварным, Рикс. Он может быть невыносимым для чувствительного человека.

– Я чувствую себя подавленно, – признался Рикс. – Даже очень. Я думаю… это с тех пор, как умерла Сандра. Я так сильно ее любил, Эдвин. После того как она умерла… умерла словно часть меня самого, как будто погасили свет. Теперь я чувствую в себе лишь тьму. – Он сделал паузу, но почувствовал, что Эдвин ждет продолжения. – И… у меня начались кошмары. Там появляются предметы, которые я просто не могу понять. Бун повесил пластиковый скелет в дверях Тихой Комнаты отеля «Де Пейзер», так, чтобы он качался прямо перед моим лицом. И в моем сознании я продолжаю видеть эту чертову штуку, Эдвин, но только каждый раз она становится все более кровавой. И – это звучит дико, я знаю, – но я постоянно вижу кое-что, что пугает меня до смерти. Что-то вроде дверной ручки с мордой ревущего льва. Она сделана из серебра и просто парит в темноте. Как ты думаешь, может такая дверь быть где-нибудь в Лоджии?

– Может, – ответил Эдвин. – Но в Лоджии тысячи дверей, Рикс. И я не могу сказать, что обращал особое внимание на их ручки. Но почему? Как Лоджия связана с этим?

– Я не уверен, я просто думаю… что, должно быть, я видел такую дверь, когда бродил по Лоджии. И тот игрушечный скелет был пластиковым, но сейчас… он кажется мне реальным.

– Для вас это было ужасное испытание, – тихо сказал Эдвин. – Одному, долгие часы в темноте. Я благодарю господа, что нашел вас тогда. Но это было очень давно, Рикс. Вы должны дать страхам перед Лоджией уйти. Однако я должен признать, что Лоджия частенько обводила меня вокруг пальца. Несколько раз я так заблудился, что был вынужден звать на помощь. Кстати, это напомнило мне, зачем я вас искал. Вы не видели утром Логана?

– Логана? Нет. А в чем дело?

– Я думаю, он сбежал. У нас возникли разногласия. Логан, кажется, думал, что я слишком требователен к его работе. Этим утром Логана не было в его комнате, когда я пришел его будить.

– Скатертью дорожка, – натянуто сказал Рикс. – Логан никогда бы не смог занять твое место. Сейчас ты должен это понимать.

– Я искренне думал, что Логана способен сделать что-то в своей жизни. Кэсс говорила мне, что я свалял дурака. Может, она была права. – Он нахмурился. Рикс не привык видеть такое выражение на обычно спокойном лице Эдвина. – У Логана совершенно отсутствует дисциплина. Я узнал об этом, когда Роберт рассказал мне о всех переделках, в которых тот побывал. Ну… я хотел дать парню шанс, он ведь Бодейн. Так ли это плохо?

– Вовсе нет. Может, ты был излишне доверчив.

– Вот и Кэсс сказала то же самое. Я пока не буду звонить Роберту. Я дам Логану время вечера. Но если Логан не может, то кто займет мое место?

– Он потер рукой костяшки пальцев. – Парня нужно как следует выпороть, чтобы вправить ему мозги.

– Он уже давно вышел из этого возраста.

Эдвин вздохнул.

– Я еще не был у Лоджии. Если Логан пошел туда один после того, как я предупредил его, чтобы он этого не делал, он так же туп, как и непослушен. Ну что ж, не буду надоедать вам с Логаном. К сожалению, это моя проблема. – Он направился к дверям библиотеки.

– Эдвин? – сказал Рикс, и тот остановился. Рикс махнул рукой в сторону картонных коробок. – Я рылся там, чтобы узнать, как Лудлоу Эшер вернул трость из черного дерева обратно в семью. Я знаю, что она была похищена тем самым человеком, который убил на дуэли Арама Эшера. И отсутствовала как минимум тринадцать лет. Очевидно, трость очень важна. Есть ли у тебя какие-нибудь соображения по поводу того, как Лудлоу мог ее вернуть? Может, ты слышал что-нибудь от отца или матери?

– Нет, – ответил Эдвин, но он сказал это так быстро, что Рикс мгновенно навострил уши. – Я лучше посмотрю, не смогу ли выследить…

Рикс встал между Эдвином и дверью.

– Если ты что-нибудь знаешь, я хочу, чтобы ты мне это рассказал. Кому это повредит? Не маме и уж, конечно, не папе. И не вам с Кэсс. – Он видел на лице Эдвина нерешительность. – Ну, пожалуйста. Мне нужно услышать то, что ты знаешь.

– Рикс, я не…

– Это важно для меня, и я должен это знать.

За окнами библиотеки, как гулкий барабан, прогремел гром.

– Хорошо, – сказал Эдвин покорным голосом. – Я знаю, как Лудлоу нашел трость. Когда я был в возрасте Логана, я был точно таким же, как он. Я ненавидел работать. Я нашел хорошее место, чтобы прятаться – библиотеку в подвале Лоджии. – Он загадочно улыбнулся. – Я, бывало, воровал сигары из курительной комнаты и курил их там. Среди журналов и книг. Удивительно, как я не поджег дом. Естественно, я много читал.

– И ты что-то нашел о Лудлоу и трости? – нажимал Рикс.

– Среди прочего. Это была подшивка старых газет. Конечно, дело очень давнее. Я не уверен, что моей памяти еще можно доверять.

– Расскажи мне все, что вспомнишь.

Эдвин по-прежнему глядел неуверенно. Он было снова запротестовал, но затем вздохнул и медленно опустился на стул.

– Хорошо, – сказал он в конце концов, глядя на свечи, горевшие в канделябре на столе рядом с ним. – Я знаю, что Лютер Бодейн, мой дедушка, летом 1882 года поехал вместе с Лудлоу в Новый Орлеан. Лудлоу хотел повидаться со сводной сестрой, Шанн. Она жила за городом в женском монастыре, где провела более восьми лет.

– Шанн была монахиней? – спросил Рикс. – Я думал, она была пианисткой. Разве она не училась музыке в Париже?

– Училась. Очевидно, она была музыкальным гением, потому что, когда ей было десять лет, она уже сочиняла музыку. Насколько я понимаю, когда ее отец был убит, Шанн была в Париже. Его смерть, должно быть, стала для нее сильным ударом. Она была застенчивой нежной девушкой, которая боготворила Арама Эшера. Но она закончила образование. На выпускном экзамене в консерватории она играла концерт собственного сочинения – для директрисы.

– Глаза Эдвина, казалось, потемнели, он смотрел мимо Рикса, в прошлое. – Концерт был написан в честь ее отца. Шанн получила высокие оценки. Вернувшись в Америку, она сразу же начала концертный тур.

– Так как же она стала монахиней?

– После того, как Шанн уехала, директриса Академии повесилась, – продолжал Эдвин, словно не слыша вопроса Рикса. – Во время своего турне Шанн играла то, что стало известно как «Эшеровский концерт». В библиотеке Лоджии хранятся десятки хвалебных статей о ее выступлениях. Турне продолжалось более четырех месяцев, и везде, где Шанн играла, она имела феноменальный успех. Затем начались самоубийства.

– Самоубийства? Не понимаю.

– Сперва никто не понимал. Дюжина человек в Нью-Йорке, десять в Бостоне, восемь в Филадельфии, еще двенадцать в Чарльстоне. И все они слышали «Эшеровский концерт».

Рикс внутренне съежился. Он вспомнил выцветшую фотографию маленькой счастливой девочки, сидевшей за большим белым роялем.

– Ты хочешь сказать… что музыка была как-то связана с самоубийствами?

– Очевидно, да. – Голос Эдвина стал мрачным. – Музыка была такой… прекрасно странной, что еще долго после прослушивания продолжала действовать на подсознание. Пресса взялась за сопоставления. Когда Шанн со своей свитой сошла с поезда в Новом Орлеане, газетчики ждали ее, как свора охотничьих собак. За вокзалом стояла толпа. Они называли ее убийцей, кричали, что она ведьма, которая сочинила сатанинскую симфонию. Стресс для Шанн был слишком сильным, и она окончательно прекратила выступления. Следующие несколько лет она провела в новоорлеанской лечебнице для душевнобольных. После того как ее выписали, она ушла в женский монастырь.

– И она никогда не возвращалась в Эшерленд? Она не похоронена здесь на кладбище?

– Нет. Ей поставили памятник, но Шанн похоронена в Новом Орлеане. Точно неизвестно, зачем Лудлоу ездил ее повидать, возможно, он пытался привезти ее обратно домой. Как бы то ни было, но она не уехала из монастыря. – Эдвин помедлил, собираясь с мыслями. На стене нечетко вырисовывалась его тень. – В Новом Орлеане были сильные бури и наводнения. Поезда отменили, – тихо продолжил он. – Лудлоу и Лютер забронировали места на одном из последних пароходов старика Кордвейлера под названием «Голубая луна». Согласно описанию, данному газетами, пароход был в плачевном состоянии. Как бы то ни было, Лудлоу каким-то образом позволил увлечь себя в заднюю комнату для игры в покер, и так было начал возвращение семейного скипетра.

Пока Эдвин говорил, над Эшерлендом прозвучал приглушенный раскат грома. В своем воображении Рикс увидел некогда гордую, а ныне всю в неказистых заплатах из дешевой дранки «Голубую луну», с трудом плывущую на запад по вышедшей из берегов Миссисипи. В комнате на корме при свете ламп шла игра в карты. Ставки были высоки. Двадцатичетырехлетний Лудлоу сел за круглый стол для игры, но это оказалась не просто игра.

Мистер Тайсон, пожилой джентльмен в цилиндре, который завел в баре разговор с Лудлоу, представил его остальным игрокам. Лудлоу назвался Томом Войатом, понимая, что пожилой джентльмен, вероятно, ищет овцу, которую можно остричь, а имя Эшера могло быть ему знакомо. Лудлоу часто прибегал к такой предосторожности с незнакомцами.

Лудлоу кивнул по очереди каждому из них: лысому мужчине крепкого сложения, который носил кричащий бриллиантовый перстень и назвался Николлсом – с двумя «л» – кофейно-смуглому человеку по имени Чэнс – у него была козлиная бородка, а правый глаз прикрывала коричневая бархатная повязка, и худому негру, который назвался Брезреном. В одной из его широких ноздрей была продета булавка с рубином. Лудлоу налили стакан виски, предложили отличную гаванскую сигару, и игра пошла.

«Голубая луна», качаясь, тащилась по неспокойной реке. Все скрипело и стонало так, будто она вот-вот развалится. Карточный стол был усыпан пятидесяти– и стодолларовыми купюрами, а развешанные по комнате керосиновые лампы ярко горели в клубах сигарного дыма. Лудлоу рассчитывал быстро проиграть некоторую сумму и оставшуюся часть длинного путешествия в Сент-Луис провести в баре. Так что, выиграв менее чем за час почти пять тысяч долларов, он был изрядно удивлен.

Тайсон налил ему еще виски и похвалил за его ловкую игру. Но Лудлоу не делал ничего особенно ловкого. Фактически, большую часть выигрыша он сделал, когда его партнеры пасовали. Николлс, с умелыми интонациями бывшего актера, неожиданно предложил удвоить ставки.

– Я знаю, что над моею глупой башкой тяготеет рок, – сказал он с тонкой усмешкой, – но, возможно, удача изменит этому молодому человеку.

– Я в этом не так уверен, мистер Николлс, – ответил Тайсон. – Наш мистер Войат довольно проницателен. Что скажете, мистер Войат? Вы согласны?

Лудлоу знал, что в такой ситуации следует брать деньги и бежать. Все смотрели на него. Повисла напряженная тишина. Лудлоу решил проиграть.

– Я согласен, – сказал он.

К его удивлению, он продолжал выигрывать без всяких видимых усилий. Быстрый ум Лудлоу вычислил шансы сторон. Не нужно было быть гением чтобы понять: его готовят к крупному проигрышу. Действовали его партнеры медленно и осторожно. Для начала Брезрен сорвал крупный куш, который состоял в основном из денег Лудлоу. Затем Лудлоу лишь один раз выиграл на четверной, а его гора фишек быстро таяла. Но всякий раз, когда казалось, что Лудлоу может бросить карты и встать из-за стола, ему позволяли сорвать приличный куш. С ним забавлялись, он это знал, и все они должны были быть заодно, чтобы так разыграть спектакль. Возможно, Тайсон выбрал его из-за хорошей одежды, или из-за бриллиантовой булавки, или из-за толстой пачки денег, которую он доставал расплачиваясь в баре. Хотя игроки, казалось, были невинно сосредоточены на собственных картах, создавалось впечатление, что они наверняка знали какие именно карты на руках у Лудлоу, и в соответствии с этим делали ставки. Лудлоу был озадачен. Как они это делают?

Он прекратил пить виски, которое ему настойчиво предлагал Тайсон и изо всех сил сосредоточился на картах. Лудлоу поставил последнюю тысячу долларов из своего выигрыша, когда его пальцы нащупали в левом нижнем углу короля пик три малюсенькие, едва выступающие точечки. Другие карты также имели различные комбинации точек на том же самом месте. Лудлоу понял: такой крап не под силу заметить пьяному, который убежден, что к нему снова вернется удача. Карты были помечены, казалось, случайными наборами мелких точек. Этот запутанный код точно говорил сдающему, какая у кого карта. Лудлоу внутренне улыбнулся стоявшей перед ним двойной задаче: расшифровать этот код и взять под контроль колоду.

– Ну, – сказал он, добавив невнятности в свой голос, когда проиграл еще четыреста долларов. – Я думаю, с меня достаточно, джентльмены. – Он стал подниматься.

Тайсон схватил его за руку.

– Еще один кон, мистер Войат. Я чувствую, что вам сегодня везет.

Лудлоу выиграл следующий кон и еще один за ним. Затем началась полоса серьезных потерь. Его выигрышкончился, и он играл уже на собственные деньги. Контроль за колодой переходил по кругу стола, а выигрыш Чэнса рос.

В течение следующего часа, пока «Голубая луна» боролась с течением, а по крыше барабанил проливной дождь, мозг Лудлоу, сидевшего с непроницаемым лицом, работал, как машина. Как заправский математик он подсчитывал шансы, а его пальцы поглаживали карты, запоминая каждую комбинацию точек и соответствующую ей карту. Он более часто стал скидывать, сохраняя свои деньги, потом уголком глаза поймал быстрый взгляд Чэнса, брошенный на Тайсона, – и «удача» вернулась к нему в виде крупного выигрыша, воодушевляя его безрассудно торговаться в следующем розыгрыше.

Лудлоу знал, что чем чаще он сдает, тем выше шансы побить шулеров их собственным оружием. Но они были опытнее его, и ему по-прежнему приходилось разыгрывать обалдевшего дурака в ожидании той минуты, когда придет время их уничтожить. Он сосредоточил все внимание на картах, которые сдавал, скользя пальцем по помеченному уголку. Но он был неловок и узнавал лишь половину карт.

Ему пришлось ждать еще шесть раздач перед тем, как он снова получил право сдавать. На этот раз он намеренно делал это более медленно. Хотя он проиграл Брезрену, процент узнанных Лудлоу карт заметно вырос. Когда он сдавал в следующий раз, он уже проигрывал семь тысяч долларов из собственных денег. В глазах его партнеров была кровь. Они чувствовали запах свежего мяса и жаждали крови.

Пора.

– Джентльмены, – сказал Лудлоу, перетасовав колоду. – Я чувствую руку судьбы. Что вы скажете, если мы поднимем сумму первой ставки?

На лице Тайсона появилась скользкая улыбка.

– Еще по тысяче долларов на каждого, мистер Войат?

– Нет, сэр, – ответил Лудлоу. – Еще по десять тысяч долларов на каждого. Наличными. – В неожиданно повисшей тишине он аккуратно положил колоду перед собой, вытащил банкноты из своего сюртука и положил деньги на середину стола.

– Это… чертовски крупная сумма, – сказал Николлс. Его взгляд перебегал от одного игрока к другому.

– В чем дело? – Лудлоу разыграл тупое удивление. – Вы, джентльмены, не готовы к этому?

– Десять тысяч долларов за первую ставку на одного игрока? – Брезрен вынул сигару изо рта, и его глаза превратились в тоненькие щелочки. – А какой предел?

– О, небеса, – сказал Лудлоу. – Кто-нибудь желает играть?

Воцарилась тишина. Тайсон нервно откашлялся и залпом проглотил стопку виски. Сидящий на другом конце стола Чэнс, пристально глядя на Лудлоу, холодно улыбнулся.

– Я играю, – сказал он. Он вынул из внутреннего кармана коричневого бархатного сюртука пачку банкнот и, отсчитав десять тысяч долларов, накрыл ими деньги Лудлоу.

– Я выхожу, джентльмены, – сказал Брезрен. Николлс нерешительно посопел, а затем поставил деньги на кон. Тайсон медлил. Его глаза стали змеиными и внимательно изучали лицо Лудлоу. Затем он тихо хмыкнул и выложил десять тысяч долларов.

Теперь от Лудлоу требовалась точность и аккуратность. Он медленно сдавал, скользя пальцами по точечкам и идентифицируя каждую карту перед тем как сдать следующую. Когда карты были сданы и обменены, у Лудлоу оказались пара десяток, дама червей, пятерка бубен и пятерка червей. По его расчетам, у Тайсона было два туза, у Николлса – разношерстная карта, а у Чэнса две пары – валетов и девяток.

– Играем? – тихо спросил Лудлоу.

Тайсон начал с тысячи долларов. Николлс уравнял. То же сделал и Чэнс.

– Я принимаю вашу тысячу, – сказал им Лудлоу, – и поднимаю вас еще на десять тысяч. – Он вынул банкноты и кинул их на стол.

Изо рта Николлса вместе с сигарным дымом вырвался сдавленный кашель. Лицо Тайсона стало приобретать желтоватый оттенок. Он взял свои карты и уставился на них, словно пытаясь прочитать будущее. Лудлоу встретился взглядом с сидящим напротив Чэнсом. Его лицо ничего не выражало.

– Ну? – ворчливо спросил Лудлоу.

– Игрок, который убегает, – сказал Тайсон, положив карты на стол, – сохраняет жизнь, чтобы выиграть в следующий раз. Прошу прощения, джентльмены.

На носу у Николлса выступили капельки пота. Со сдавленным стоном он оттолкнул свои бесполезные карты.

– Вы думаете, что поймали меня, не так ли? – Единственный глаз Чэнса был цвета темного топаза. – Нет, сэр. Я так не думаю. – Он начал отсчитывать банкноты, но на восьми тысячах трехстах долларах его деньги кончились.

– Вам не хватает, сэр, – сказал Лудлоу. – Я думаю, это вас доконало.

– Он начал сгребать деньги к себе.

Но Чэнс быстро вытянул руку вперед и вцепился пальцами в запястье Лудлоу. Глаза игрока сверкали, горькая усмешка кривила рот.

– У меня есть кое-что, – с усилием сказал Чэнс, – что, я думаю, могло бы покрыть недостаток. – Он нагнулся к полу и положил на стол предмет, при виде которого от лица Лудлоу отхлынула кровь.

Это был скипетр Эшеров с головой льва.

– Прелесть, а? – спросил Чэнс. – Она принадлежала раньше богатому человеку. Взгляните на отделку серебряной головы льва. Взгляните на гладкое как стекло черное дерево. Это подарила мне жена богатого человека. Мы с ней, скажем так, были хорошо знакомы.

Лудлоу посмотрел Чэнсу в лицо и понял, что играет в карты с человеком, который убил его отца. Его сердце бешено заколотилось, а кровь снова прилила к лицу.

– Что… заставляет вас верить, будто эта палка стоит семнадцать сотен долларов, сэр?

– То, что она волшебная, – сказал Чэнс, наклонившись к Лудлоу с заговорщицкой улыбкой. – Видите этот шрам, мистер Войат? Шесть лет назад, в Атланте, мне выстрелили прямо в лицо. В упор, из небольшого пистолета. Я потерял глаз, но выжил, потому что в руке у меня была трость. Два года назад в поезде мужчина пырнул меня ножом в живот. Нож вошел глубоко… но рана зажила за неделю. В Канзас-сити женщина порезала мне шею разбитой бутылкой. Доктор сказал, что я должен был бы истечь кровью, но этого не произошло. У меня в руке была трость. Она волшебная, и поэтому стоит семнадцать сотен долларов и даже гораздо больше.

Лудлоу взял трость и пристально рассмотрел голову льва. Его руки дрожали.

– Она полна счастья, – сказал ему Чэнс. – Посмотрите на меня. Я тому ходячее доказательство.

– Ваши удачи… просто шли своим чередом, мистер Тайгрэ, – сказал Лудлоу сдавленным голосом.

Чэнс – Рэндольф Тайгрэ – казался таким ошеломленным, будто его лягнула в голову лошадь.

– Меня зовут Лудлоу Эшер. Вы убили моего отца, Арама Эшера. Я думаю, полиции интересно было бы узнать…

Но тут Тайгрэ вскочил, выкрикнул ругательство и опрокинул стол на Лудлоу. Карты, деньги и фишки полетели в воздух. Николлс завизжал, как ошпаренная крыса, а Тайсон упал со стула. Когда Лудлоу, сжимая трость, повалился назад, Тайгрэ уже доставал из кобуры под сюртуком револьвер фирмы «Эшер» под названием «Защитник джентльмена».

– Нет! – закричал Брезрен, хватая его за руку. Пистолет дернулся, и выстрел вдребезги разнес лампу. На пол и стены брызнул горящий керосин. Второй выстрел попал в голову Тайсона, когда тот, шатаясь, поднимался на ноги. Затем Тайгрэ оттолкнул Брезрена в сторону и дважды выстрелил в опрокинутый стол. Одна из пуль зацепила рукав Лудлоу, а другая, как кнут, обожгла краешек левого уха.

– Убийство! – заорал Николлс. – На помощь!

Тайгрэ выбежал из дверей и помчался по узкому коридору. Лудлоу последовал за ним, в его крови взыграла месть. Выбежав из дверей и пробежав по пассажирской палубе, Лудлоу обнаружил Тайгрэ, стоявшего у поручней в шести футов от него. Со звериным рыком Тайгрэ поднял пистолет, чтобы выстрелить Лудлоу в лицо.

Но Лудлоу со своей тростью оказался проворнее. Он ударил противника по руке, прицел сбился, и пуля прошла над плечом. Затем Лудлоу яростно накинулся на Тайгрэ. Они столкнулись, и тут раздался треск сломанных перил. Вцепившись друг в друга, они полетели за борт, в бурную реку.

Под водой Тайгрэ ударил Лудлоу пистолетом. Ослепленные грязью, они крутились и крутились, захваченные сильными потоками. Лудлоу ударился спиной обо что-то твердое. Его голову заполнил ревущий шум и стук, и он понял, что их затянуло под «Голубую луну». Над их головами было днище корабля, а в опасной близости от них – вращающееся колесо.

Крепкий кулак Лудлоу осыпал ударами Тайгрэ. Молодой человек вцепился Тайгрэ в сюртук, но тот пнул его ногой в живот, и драгоценный воздух вырвался изо рта Лудлоу. Тайгрэ вырвался на свободу и делал отчаянные попытки уплыть. Стремительный подводный поток подхватил Лудлоу, и в следующее мгновение он застрял в ветвях затонувшего дерева и лежащего менее чем в десяти футах под водой. Он пытался вырваться, а из его легких уходил последний воздух.

Тайгрэ был подхвачен потоком, который нес его к поверхности. Он ударился головой о дерево и вдохнул воздух. Но облегчение быстро сменилось ужасом. Река бурлила вокруг него и, схваченный за шею, он поднимался из воды. Его голова застряла между двумя досками гребного колеса. Когда Тайгрэ вытаскивало из реки, он страшно кричал – таково было давление на голову и шею. Крик стал сдавленным, и кучка людей, в ужасе наблюдавших эту картину, увидела, как корчится тело Рэндольфа Тайгрэ. Словно на ужасной вращающейся виселице, Тайгрэ был поднят гребным колесом наверх и низвергнут в воду. Потом снова поднят, уже безжизненный и покрытый грязью.

И тут за колесом со дна поднялось отпущенное илом дерево. На его верхних ветках висел Лудлоу Эшер, полузахлебнувшийся, но крепко сжимавший в руке трость своего отца.

Рикс пристально смотрел на портрет задумчивого Лудлоу.

– Рэндольф Тайгрэ верил, что трость защищала его от смерти? – тихо спросил он.

– По крайней мере, такую историю рассказал Николлс репортерам. Конечно, он мог сказать что угодно, лишь бы отвести подозрения от себя.

– Я помню… пару дней назад мама что-то рассказывала о папе. Что его сбросила лошадь, и он упал прямо на голову. – Рикс повернулся к Эдвину. – Она сказала, что он встал, отряхнулся и пошел, как будто ничего не случилось. Насколько я знаю, папа никогда не получал серьезных травм.

Эдвин поднял брови.

– Вы хотите сказать, что трость как-то с этим связана?

– Я не знаю. Но если Тайгрэ, пока он владел тростью, не брали ни пуля, ни нож…

– Вы мыслите как писатель, – сказал Эдвин. – Это всего лишь трость, а не магический посох. Я повторил историю так, как мне помнилось из газетной статьи. Думаю, не нужно говорить, что газеты в те дни безумно все преувеличивали.

Рикс пристально смотрел на Эдвина.

– А что, если он волшебный? – спросил он. – Волшебный амулет или что-нибудь в этом духе? Вот почему он защищал Тайгрэ до тех пор, пока Лудлоу не вернул его обратно. И поэтому каждый Эшер держит его так близко к себе. Посмотри на эти портреты.

Эдвин кивнул.

– Я знаю это. Но трость – это еще и символ власти. Естественно, что она присутствует на каждом портрете, и естественно, что каждый глава семейства Эшеров всегда держал ее под рукой. – Гром прогремел ближе, и Эдвин чуть вздрогнул. – Собирается гроза. Я полагаю, скоро будет ливень. – Он поднялся с кресла. – Я не хотел рассказывать вам эту историю из-за того, что знал о Шанн и «Эшеровском концерте». Это не то, что дает верное представление о вашей семье.

Рикс прошел под портретами, примечая где на каждом из них расположена трость.

– Эта трость – нечто большее, чем просто символ власти, Эдвин, – твердо сказал он. Он вспомнил переполнившее его ощущение власти, которое пришло к нему, когда ее взял. Испытывали ли люди, изображенные на этих портретах, такое же чувство? Рикс поглядел на портрет Арама, и его поразила новая мысль. Понимал ли Арам, что погибнет на дуэли, так как у него нет больше трости? И не потому ли он, чтобы расквитаться с Тайгрэ, просто подставил его, не зарядив свой пистолет?

– Ну, мне нужно искать Логана. Если вы его увидите, скажите ему, пожалуйста, чтобы он обратился к Кэсс или ко мне. – Эдвин остановился в дверях. – И обязательно съешьте ленч, Рикс. Нет смысла истощать себя.

– Хорошо, – сказал Рикс, и Эдвин вышел из библиотеки.

Теперь у него была информация, нужная Уилеру Дунстану. Возможно также, Дунстан сможет пролить свет на записную книжку с рисунками и математическими формулами.

Взяв записную книжку, Рикс вышел из библиотеки. Когда он пересекал курительную, над Эшерлендом разнеслось яростное громыханье грома. Нежный механизм высоких часов, которые ввиду состояния Уолена больше не заводили, издал тихий музыкальный звон. Рикс взглянул на медный маятник и замер. Щелчком замка у него в голове сработало понимание.

Он открыл книжку там, где были рисунки, и сравнил их с длинным, украшенным на конце полумесяцем, прутом маятника.

Это были рисунки маятников с привесками различной формы.

Маятник, подумал он. Секретный проект Уолена. Эта книжечка, очевидно, предала Уолена. Чья она? И что это означает?

Когда он стоял, переводя взгляд с книги на высокие часы, ему показалось, будто он, всего на секунду, почувствовал дрожь пола под ногами. Стены тихо застонали, и повисла тишина.

С быстро бьющимся сердцем Рикс ждал новой вибрации, но ничего не последовало.

У него было много вопросов к Уилеру Дунстану, и он поспешил в свою комнату за газетой с описанием смерти Синтии Эшер.

На этот раз, поклялся Рикс, я намерен так или иначе увидеть рукопись под названием «Пора поведать историю».

Часть седьмая Лоджия

38

Рейвен и Нью сидели в офисе «Демократа». Это было суматошное место с несколькими столами, на которых стояли пишущие машинки, рядами шкафов с документами и металлическими полками со словарями, энциклопедиями и последними номерами газет. Рейвен сидела за своим столом, пила крепкий черный кофе и пыталась собраться с мыслями. На ее письменном столе были разбросаны газетные вырезки, которые она приводила в порядок. Раздел «ИНФ.» ее настольной картотеки включал статьи редакторов разных отделов, цветные негативы опавшей листвы и фотографии нескольких молодых леди, которые должны были на следующей неделе выйти замуж. Все это были предметы из мира, который теперь казался очень далеким.

Нью стоял в другом конце комнаты, сжимая посох Короля Горы, и пристально глядел на стенд с фотографиями четырех детей, который Рейвен прикрепила к стене. За окнами «Демократа» утро становилось каким-то багровым. Вдали продолжал греметь гром, но дождя и молний не было. Поднимался, кружа пыль на тротуарах, ветер.

Мальчик молчал с того самого момента, когда они пришли сюда из клиники. После демонстрации в приемной Рейвен избегала его взгляда. Она боялась его, боялась того, что может в нем таиться, пытаясь вырваться на свободу. Это было все равно что находиться рядом с могучим животным кроткого нрава. Хотя Рейвен не думала, что мальчик может умышленно причинить кому-нибудь вред. В то же время она чувствовала его напряжение и не знала, какая искра может вспыхнуть, когда оно достигнет предела.

Он отошел от стенда и посмотрел на энциклопедии.

– Вы прочитали все эти книги? – спросил он.

– Понемногу из каждой.

– Вы, должно быть, умная. Вы ведь пишете статьи и все такое.

– Совсем необязательно. Это такая же работа, как и любая другая.

Нью задумчиво кивнул. Он выбрал том на букву «B» и стал его листать.

– Я больше не хожу в школу, – сказал он. – Мама держит меня дома, чтобы я помогал ей. Учитель приходил один раз, узнать, почему я не хожу в школу, но мама сказала, что у меня есть более важные дела.

– Она не права. Ты должен ходить в школу. Твоя мать может справиться и без тебя.

– Я теперь единственный мужчина в доме, – сказал он ей так, будто это все меняло. – Мама говорит, я должен поскорей найти себе работу.

– Без хорошего образования это будет трудно.

– Я тоже так думаю, – согласился Нью. – Это просто… – Он взглянул на Рейвен с болью. – Я не хочу всю жизнь оставаться на Бриатопе. Я не знаю, что я хочу делать. Я даже не знаю пока, что я могу делать. Я чувствую себя словно… словно в клетке или что-то в этом роде. Может это потому что… я так сильно мечтаю о Лоджии. Кажется, пойти в Лоджию – это единственный способ выбраться с этой горы. Эшерленд так прекрасен с высоты, а Бриатоп весь в камнях и колючках. Я и Натан… бывало, разговаривали о том, кем мы станем. – На его лице заиграла легкая улыбка.

– Натан хотел водить самолеты. Мы стояли и смотрели, как они пролетали над нами. В Эшвилл, я полагаю. Они выглядели так, будто находятся за тысячи миль от нас.

– А что ты говорил о том, кем ты хочешь стать?

– Вы… обещаете, что не будете смеяться?

– Обещаю.

– Отец, – сказал Нью, – бывало, читал мне рассказы из старых журналов. Рассказы о детективах, ковбоях и шпионах. Когда я был маленький, я думаю, я хотел быть детективом, носить значок и все такое. После смерти папы я начал… придумывать собственные рассказы. Я никогда их не записывал, так как мама могла бы подумать, что я веду себя как ребенок. Я знаю, что вы, должно быть, действительно умная и все такое, но… я, конечно, хотел бы уметь записывать то, что в моей голове. Я бы хотел, чтобы люди видели те картины, что появляются у меня в воображении. Есть ли в этом смысл?

– Ты хочешь сказать, что хотел бы быть писателем?

Он пожал плечами, но Рейвен заметила легкий румянец на его щеках.

– Не знаю. Я полагаю, у меня нет для этого образования. Я хочу сказать… это ведь довольно трудно, правда?

– Занятия литературой требуют терпения и практики. Но это не значит, что ты не можешь это делать.

Нью поставил книгу обратно на полку и подошел к окну, которое выходило на улицу. Оттуда виднелись массивные очертания горы Бриатоп, чей пик исчезал в низко висящих облаках. Его рука крепко сжала посох.

– Я должен был помочь Натану, – тихо сказал он. – Я должен был сделать хоть что–то!

– В том, что случилось с Натаном, нет твоей вины. И вины твоей матери тоже. Она боится внешнего мира, Нью. Вот поэтому она и не хочет, чтобы ты ходил в школу. Она боится, что ты оставишь ее одну на горе. Она не хочет, чтобы ты перерос Бриатоп.

– Я не хочу оставаться там всю жизнь. Я хочу…

Он замолчал, и Рейвен увидела, как напряглась его спина. Он отошел от окна на два шага и склонил голову набок, как будто прислушиваясь.

– Нью? – напряженно спросила Рейвен. – В чем дело?

Он не ответил. Глухой раскат грома заставил окно задрожать. Ему казалось, что он слышит, как его зовут по имени тихим искушающим голосом, который принадлежит не мужчине и не женщине, а чему-то более стихийному. Так мог говорить ветер или сам гром. Он внимательно прислушался, ожидая и страшась этого голоса.

И тот пришел – тихий, настойчивый, предназначенный лишь для него одного.

– Нью…

Ответь, сказал он себе. Яздесь, мысленно сказал он.

– ИДИ ДОМОЙ ИДИ ДОМОЙ ИДИ ДОМОЙ…

Голос был теперь сильнее и настойчивее. Нью чувствовал как он долбит его сознание, пытаясь проникнуть туда еще глубже.

– Лоджия хочет меня, – сказал он Рейвен. – Я чувствую это даже здесь.

– Он повернулся к Рейвен, а голос все продолжал взывать к нему. Лицо Нью было напряжено, а темно-зеленые глаза полны решимости. – Я пойду туда, – сказал он. – Я собираюсь посмотреть, что находится в том доме и почему оно так жаждет меня.

– Собирается гроза. И потом, у тебя все равно нет шансов попасть в Эшерленд. Ворота…

– Я не пойду через ворота, – сказал Нью. – С Бриатопа через лес в Эшерленд есть тропинки. – Но как он обезопасит себя от того, что ждет его в Лоджии? У него был посох, хотя Нью не вполне понимал, чем он ему может помочь. Нет, ему было нужно кое-что другое: тайное оружие, которое он сможет применить и контролировать, когда это потребуется. Он огляделся и его взгляд упал на лежащий на ближайшем письменном столе нож для разрезания упаковочных лент. Нью взял его в руки и разрезал им несколько лент. – Есть у вас какие-нибудь ленты прочнее этой? – спросил он.

Рейвен открыла ящик стола и достала ленту, которую использовала для запечатывания посылок. Мальчик взял ее, осмотрел и положил в карман.

– Эта подойдет. – Он остро взглянул на Рейвен. – Вы отвезете меня в мою хибару? Оттуда я могу спуститься в Эшерленд.

– Ты уверен, что хочешь это сделать? Я могу позвонить шерифу Кемпу и…

– И что? – с вызовом сказал он. – Шериф не может мне помочь. И никто не может. Что бы ни было там, в Лоджии, оно хочет меня. И я должен узнать, почему.

Рейвен медленно раскручивала листок бумаги. Взгляд мальчика пронизывал ее насквозь, и она понимала, что Нью ничто не остановит. Она вынула из портмоне ключи, отперла нижний ящик стола и вытащила оттуда портативный фотоаппарат с тридцатипятимиллиметровым объективом «Кэнон» и вспышкой.

– Хорошо, – сказала она. – Я всегда хотела увидеть как Лоджия выглядит изнутри.

– Нет. – Его тон был очень резким. – Я не знаю, что там внутри, и не возьму вас с собой.

У Рейвен засосало под ложечкой от перспективы войти в Лоджию. При других обстоятельствах она бы ухватилась за любую возможность проникнуть в мир Эшеров. Теперь неизвестное одновременно пугало ее и тянуло к себе.

– Я знаю, что находится внутри Лоджии, – ответила она. – Ответы. На твои и мои вопросы. Если ты хочешь поехать на Бриатоп, ты должен взять меня с собой и дальше.

Я могу заставить ее делать то, что захочу, подумал Нью. Если захочу, я могу не пустить ее в Лоджию.

– Я заслуживаю того, чтобы знать, – твердо сказала она, оторвав мальчика от его размышлений. – Если хочешь, мы можем купить в магазине хорошие фонарики – пару тех больших фонарей, которые не ломаются, если их уронить. И водостойкие, принимая во внимание эти тучи. – Она встала и повесила фотоаппарат себе на плечо. – Ну, как? – спросила она.

Нью решил сделать вид, что согласен, а потом, как только они поднимутся на гору, он отправит ее обратно в Фокстон. Он не мог принять на себя ответственность защищать ее от того, что ждет его в Лоджии.

– Ну так как?

Он кивнул. Его рука скользнула в карман и дотронулась до ленты.

– Хорошо. Пошли.

39

Когда Рикс подъезжал на своем «Тандеберде» к двери дома Дунстана, кривое копье молнии вспыхнуло над горами. В воздухе сильно пахло озоном, а вдали над полями кружилась пыль.

Рикс подошел к крыльцу и нажал звонок. В руке он держал записную книжку и газету с описанием смерти Синтии Эшер. Стоя под дверью, Рикс тревожно поглядывал на посыпанную гравием подъездную аллею. На дороге он обогнал коричневый фургона, который свернул, не доехав около двадцати ярдов до этой аллеи, и вспомнил, что видел этот фургон несколько дней назад. Был ли дом Дунстана под наблюдением, гадал он. Если так, то его видели из этого очень заметного автомобиля. Тревожила его и другая забота. Выезжая из гаража, он увидел, что автомобиля Кэт нет на месте. Она поехала в Эшвилл за героином? «Феррари» Буна также отсутствовал, но Рикс решил, что тот остался на ночь в городском клубе переждать ненастье. Он снова позвонил, а затем повернулся к лесу, который был за его спиной. Любой шпион мог прекрасно видеть его оттуда.

– Кто там? – спросил Дунстан из-за двери.

– Рикс Эшер.

Щелкнул замок, и дверь открылась. Дунстан, крепко сжимая в зубах трубку, отъехал назад, давая Риксу дорогу. Рикс зашел и закрыл за собой дверь.

– Заприте, – сказал Дунстан. Рикс запер дверь. – Извините, что так долго поднимался сюда. Я с рассвета работаю. – Он выглядел усталым, под глазами у него были темные круги. Он взглянул на то, что принес Рикс. – Что у вас с собой? – спросил он.

– Для начала это. – Рикс передал ему хрупкие газетные страницы. – Это описание смерти Синтии в Чикаго.

Дунстан покатил свое кресло в гостиную, где было светлее, и Рикс последовал за ним.

В камине ярко светились последние угольки.

– Хорошо, – сказал Уилер, закончив читать, – один вопрос это проясняет. Что насчет скипетра?

Рикс сел и рассказал историю, поведанную ему Эдвином. Дунстан внимательно слушал, над его головой вился голубой дым. Когда Рикс закончил, твердый взгляд Дунстана остался бесстрастным.

– Мне нужны документы, чтобы это подтвердить, – сказал он.

– Эдвин говорит, что газетные вырезки находятся в библиотеке Лоджии.

– Это меня не слишком радует. Вы не можете достать их для меня?

– Эдвин бы мог. Я попрошу его. – Рикс протянул Дунстану черную записную книжку. – Я хочу, чтобы вы посмотрели это.

Старик раскрыл ее, пролистал и нахмурил брови.

– Это из библиотеки Лоджии? Что означают все эти символы?

– Я надеялся, что вы сможете мне это объяснить.

– Нет. Извините. Что это здесь за рисунки? – Он постучал по странице с чертежами.

– Я думаю, это часовые маятники. Но почему они в этой книжке и что они означают, я не знаю.

– Лудлоу всегда интересовался часами, – задумчиво сказал Дунстан. – Все время держал их вокруг себя. Это может быть одна из его записных книжек, но я не вижу смысла в этой математической белиберде и музыкальной нотации. – Он положил книжку на колени и посмотрел на Рикса. – Вы, наверно, знаете, что Лудлоу был изобретателем. Говорят, он все время работал над чем-то в своей мастерской в Лоджии. Это мог быть один из его проектов.

– Вы имеете в виду своего рода оружие?

– Кто может знать? Я слышал, что посетители Эшерленда иногда видели, как по громоотводам на крыше прыгали искры. Лудлоу запирался в мастерской на целые дни. Рассказов о том, что он там делал, нет, но вероятней всего это имело отношение к «делу».

Рикс взял у Дунстана записную книжку и снова изучил рисунки.

– Если это оружие, – сказал Дунстан, – то причем тут музыка?

– Не знаю, – ответил Рикс, но он уже сформировал свою теорию. Шанн была музыкальным гением. «Эшеровский концерт» так влиял на людей, что заставлял их, словно крыс, услышавших волшебную дудку, кончать с собой. Когда Лудлоу уехал в Новый Орлеан повидаться с сестрой, не пытался ли он использовать музыкальные способности Шанн в проекте «Маятник»? Не потому ли он хотел, чтобы она покинула монастырь и вернулась в Эшерленд? Единственным способом определить это было узнать, что такое «Маятник». – Вчера, – сказал Рикс, – вы упомянули еще один вопрос о нашей семье. Вы сказали, что это важный вопрос. Я бы хотел услышать его.

Дунстан подкатил свое кресло к очагу и поковырял кочергой обугленные остатки дров. Затем он положил кочергу на место рядом с остальным каминными принадлежностями и помедлил в задумчивости перед тем, как ответить. Он развернул кресло, чтобы посмотреть Риксу в лицо.

– Я видел Уолена до смерти вашего деда. Он был красив и полон энергии. Он выглядел так, будто мог поднять весь мир одной рукой. – Уилер чиркнул спичкой и зажег потухшую трубку. – Спустя месяц после смерти Эрика у лимузина Уолена спустила шина через дом от офиса «Демократа». Пока Эдвин Бодейн ходил к автомату звонить, я подошел к окну посмотреть. Я лишь мельком увидел Уолена перед тем, как он задернул занавеску. – Он бросил на Рикса долгий тяжелый взгляд. – Это был другой человек.

Рикс нахмурился.

– Что вы имеете в виду? Это был не Уолен?

– О, конечно, это был Уолен. Но старый, сломленный Уолен. Я никогда не забуду его глаз. Он выглядел так, будто нанес визит самому Дьяволу. В его руке была эта трость. Я это тоже запомнил. Но я никогда не видел, чтобы человек менялся за такой короткий отрезок времени.

– Я полагаю, на него повлияла смерть Эрика.

– С чего бы вдруг? Насколько я понимаю, Уолен не был любящим сыном. Теперь послушайте вот что: в ночь смерти Лудлоу у Эрика был нервный срыв. Это произошло во время одного из фантастических приемов Эрика. Лудлоу вызвал его в Тихую Комнату. Пару часов спустя некоторые из гостей услышали сильный шум в кабинете Эрика. Они туда зашли и обнаружили Эрика в припадке бешенства. Он крушил мебель и швырял в стену различные предметы. Потребовалось четверо или пятеро мужчин, чтобы держать его, пока звали доктора. Затем Эрик заперся на месяц. – Дунстан вопросительно поднял брови. – Почему? – спросил он. – Эрик ненавидел Лудлоу. Почему смерть Лудлоу свела его с ума?

– Этого не должно было произойти, – сказал Рикс. – Если что-то и было, он бы плясал от радости.

– Правильно. Эрик делал все что мог, чтобы ускорить смерть отца. И Уолен был не лучшим сыном. Он бы и пальцем не шевельнул, чтобы помочь Эрику. Тогда почему они оба реагировали подобным образом?

– Я не знаю.

– Я тоже. И никто не знает. Но я скажу вам, что я думаю. – Дунстан наклонился вперед, в его ярко-голубых глазах светилось напряжение. – В последнюю минуту что-то передается от отца к сыну. Может быть, какая-то информация или ответственность, которую ни Эрик, ни Уолен и представить себе не могли. Я думаю, Лудлоу перед самой смертью сказал Эрику что-то в Тихой Комнате, что едва не свело Эрика с ума.

– А Эрик перед смертью передал это Уолену?

– Да. Поэтому сразу после смерти отца здоровье Уолена пошатнулось. Эрик и Уолен по прошествии времени оправились. Может, шок прошел или они держались, потому что у них не было другого выбора. Мой вопрос состоит в следующем: что передается от отца к сыну прямо перед смертью главы семьи?

– Трость, – сказал Рикс. Ответ казался очевидным.

– Нет, тут что-то большее. Трость – это не удивительно. Я думаю, это что-то, что скрывают до последней минуты, какая-то ответственность, которую нужно нести из поколения в поколение. Я спрашивал об этом Эдвина, но он, конечно, не сказал. Он просто приносит документы, оставляет их, а затем снова забирает. Ответ может быть в библиотеке Лоджии. Мне нужно его найти.

– После того, что случилось со мной в детстве, я не могу туда войти.

– Но вы могли бы войти туда с Эдвином, не так ли? Он мог бы отвести вас в эту библиотеку.

Рикс пожал плечами. Сама мысль войти в Лоджию, пусть даже с Эдвином, заставляла его желудок сжиматься от страха.

– Я не знаю. Но что мне искать?

– Деловые записи. Списки имущества. Что-нибудь о Хадсоне Эшере. Может быть, что-нибудь о его предках в Уэльсе. О женитьбе Арама в Сан-Франциско на матери Шанн. Он встретил ее, когда поехал, вопреки строгим запретам Хадсона, искать свою тетю Маделейн. Может быть, документы, касающиеся имения в Пенсильвании и смерти Родерика. Там, внизу, должен быть музей Эшеров, и если ответ в какой-либо письменной форме существует, то он скорей всего должен быть там.

Рикс провел рукой по заплесневелому переплету записной книжки. Снаружи раскаты грома звучали все ближе. Если он и найдет в себе смелость снова войти в Лоджию, сказал он себе, то это будет сделано по чертовски важной причине.

– Теперь я хочу увидеть вашу рукопись, – сказал он.

– Рано. Я покажу ее вам, когда вы мне принесете то, что я хочу видеть.

Рикс посмотрел на упрямое и решительное выражение лица своего собеседника и внезапно понял, что Уилер Дунстан просто играет с ним, используя его в качестве мальчика на побегушках, и не имеет никакого намерения делиться с ним книгой. Внутри у него все свело от гнева.

– Сейчасже, – потребовал Рикс. – Я уже достаточно рисковал для вас. Я могу рыться в библиотеке год и не найти того, что вы ищете! Если отец узнает, что я делаю, он…

– Лишит вас наследства? – лукаво спросил Дунстан. – Я думал, у вас нет интереса к семейному делу.

От сарказма в голосе Дунстана Рикс внутренне вздрогнул. Теперь он проклинал себя за то, что вообще связался с этим человеком. Даже если в глубине души он надеялся, что сможет получить значительную долю наследства Эшеров, с этим покончено, если за домом ведется наблюдение. Он должен спасти из обломков хоть что-то!

– Теперь послушайте меня, – холодно сказал он. – Я доказал вам, что могу помочь написать эту книгу. Я думаю, что заслуживаю того, чтобы прочитать вашу рукопись.

– Нет. До тех пор, пока она не будет закончена, я никому не позволю ее посмотреть.

– Черт возьми! Вы не знаете, что я ставлю на карту, бывая здесь! – Рикс от злости поднялся со стула. – Я не работаю на вас! Если вы хотите, чтобы я пошел в Лоджию и делал за вас грязную работу, вы должны показать мне то, что уже написали! Я не буду больше рисковать до тех пор, пока сам не увижу вашу рукопись!

Дунстан открыл рот, чтобы заговорить, и тут его лицо словно бы окаменело, а глаза остекленели. Он, казалось, смотрел прямо сквозь Рикса. Его рука медленно поднялась и вынула трубку изо рта. Странным, до жути бесстрастным голосом Дунстан сказал:

– Я никому не покажу мою книгу.

– Если вы не позволите мне помочь вам, эта книга никогда не будет достойна публикации! – огрызнулся Рикс. – Кто будет приносить вам документы после того, как Эдвин уедет?

Лицо Дунстана оставалось похожим на маску.

– Я никому не покажу мою книгу, – повторил он.

Рикс был достаточно зол, чтобы ударить его, но Дунстан, казалось, был в каком-то трансе. Что, черт возьми, с ним происходит, думал Рикс. Рейвен тоже никогда не видела рукописи. Почему? Что Дунстан пытается скрыть? Рикс взглянул на карман рубашки Дунстана, где тот держал ключи от кабинета с брелоком в виде маленькой пишущей машинки. Рикс намеренно подошел к Дунстану, который, казалось, даже не замечал его присутствия, быстро шагнул за его кресло и сунул руку к нему в карман. Пальцы Рикса сжали брелок, но когда он вытаскивал руку, Дунстан внезапно вцепился в нее с такой силой, что чуть не сломал ему пальцы. Рука Рикса разжалась, связка ключей ударилась о ручку кресла и упала на пол. Прежде чем Дунстан успел развернуть свое кресло, Рикс снова завладел ключами.

– Отлично, черт возьми! – со злостью сказал Рикс. – Теперь я сам все увижу! – Он пошел широким шагом по коридору к двери в подвал.

Рядом с домом ударил гром. Рикс услышал клацанье металла о металл и резко обернулся.

Дунстан ехал к нему, сжимая в руке кочергу. Но лицо Дунстана по-прежнему оставалось бесстрастным и отстраненным. Он двигался, как автомат.

– Эй! – удивленно сказал Рикс. – Вы что, черт возьми, воображаете, будто вы…

Кочерга пошла вниз по зловещей дуге. Рикс реагировал слишком медленно и получил сильный удар в плечо. Его руку пронзила боль, и он, шатаясь, отступил назад.

Дунстан снова размахнулся. Рикс отклонился в сторону, и кочерга прошла рядом с его головой.

– Прекратите! – крикнул Рикс. Старик сошел с ума! Прежде чем Дунстан снова успел поднять кочергу, Рикс схватился за ручки кресла, чтобы сбросить его на пол. Но свободная рука Дунстана сомкнулась на его запястье, как стальной наручник.

Он уставился в лицо Рикса мертвым взглядом.

– Я никому не покажу свою книгу, – повторил он хриплым сдавленным голосом и поднял кочергу для нового удара. Рикс схватил ее и всей тяжестью налег на бок кресла. Оно перевернулось, и Дунстан вывалился на пол. Поднявшись на мощных руках, Дунстан пополз за Риксом.

Ошеломленный Рикс отступал. Дунстан тащился вперед, его блестящее от пота лицо было по-прежнему окаменелым. Рикс отступал по коридору. Дверь в подвал была всего в нескольких футах. Он прошел через нее и двинулся вниз, под уклон. Дунстан испустил гортанный крик.

Рикс понял, что в кабинете Дунстана, где царил беспорядок, оригинал рукописи мог быть спрятан где угодно. Единственным способом его найти было все здесь перерыть, но компьютер был еще включен. На ярко-зеленом экране светилось то, что писал Дунстан до прихода Рикса.

Рикс подошел к столу, сбросив с него стопку бумаг, чтобы лучше видеть.

То, что он увидел, вызвало у него полусмех-полустон.

На экране был всего один абзац: «Пора поведать историю. Всегда будут войны и кто-нибудь всегда будет делать оружие. Пора поведать историю. Имя Эшеров сдерживает войны. Пора поведать историю.»

Эти несколько фраз все повторялись и повторялись в различных комбинациях. С дрожью в руках Рикс нажал на курсор, экран пополз вниз, и Рикс прочел историю семьи Эшеров, которую шесть лет писал Дунстан.

«Имя Эшеров сдерживает войны. Пора поведать историю. Всегда будут войны, и кто-нибудь всегда будет делать оружие. Пора поведать историю.»

Это продолжалось из страницы в страницу.

– О, Боже, – прошептал Рикс.

Книги не было. Ее не было никогда. Уилер Дунстан был безумен. Неужели в течение шести лет он приходил сюда день за днем и думал, что пишет полноценную книгу?

«Всегда будут войны и кто-нибудь всегда будет делать оружие. Пора поведать историю…»

Рикс выбежал из подвала и помчался вверх по уклону. Его сердце так громко стучало, что он едва мог соображать. В гостиной по-прежнему лежало на боку кресло, но Дунстан уполз. Кочерга валялась на полу рядом с записной книжкой, которую уронил Рикс. Он поднял ее. На улице прогремел гром, и по крыше застучал дождь. За несколько секунд дождь стал таким густым, что Рикс не смог разглядеть из большого окна свою машину.

Когда Рикс подошел к входной двери, он увидел Дунстана, который лежал лицом вниз, подвернув под себя руки. Чтобы выйти из дома, Риксу нужно было пройти мимо него. Тело Дунстана внезапно задрожало, и он медленно повернул голову к Риксу.

Глаза Дунстана закатились, и были видны лишь кровавые белки. На бледных щеках и лбу блестел пот. Он хватал ртом воздух, а затем выдавил едва понятные слова:

– Я никому… не покажу… свою книгу.

Он вытащил из-под себя правую руку. В ней был пистолет марки «Эшер» 0.357 «Коммандо».

Когда Дунстан выстрелил, Рикс отпрыгнул в сторону. Из приличного размера дыры в деревянной стене брызнули щепки.

Рикс скрючился на полу под жалким прикрытием кресла, за спиной у него был камин. В «Коммандо» оставалось еще пять патронов. Сквозь шум дождя Рикс слышал, что Дунстан ползет по полу. Он напрягся, чтобы пробежать в коридор, но на его пути было упавшее кресло-каталка. Если бы он споткнулся о него, Дунстан смог бы всадить ему пулю прямо в спину. Он отчаянно огляделся в поисках чего-нибудь, что могло его защитить. К очагу был прислонен совок для угля. Рикс взглянул на красные угольки, затем взял лопатку и зачерпнул золу и кусочки дымящейся древесины.

Рикс ждал, прислушиваясь к тихому скольжению тела Дунстана. У него был лишь один шанс, и если он не просчитает его точно, Дунстан его пристрелит.

Он обливался холодным потом. Но он по-прежнему ждал, пытаясь определить, как и где лежит Дунстан. Он слышал, как Дунстан оттолкнул в сторону столик и на пол упала лампа.

Подожди, сказал он себе. За окном полыхнула молния, и почти сразу же последовал раскат грома, от которого затрясся весь дом.

Шум волочащегося тела Дунстана прекратился.

И Рикс подумал: Сейчас!

С резко возросшим уровнем адреналина в крови он толкнул плечом кресло. Дунстан выстрелил с другого конца комнаты. Пуля пробила стену в считанных дюймах от лица Рикса, осыпав его дымящимися кусочками картона. Не успел Дунстан снова прицелиться, как Рикс встал и швырнул угли.

Когда угли рассыпались по его лицу и рубашке, Дунстан сделал третий выстрел – наудачу. Пуля, просвистев у головы Рикса, разбила одно из больших окон. В комнату ворвались дождь и ветер. Дунстан корчился на полу, а угли шипели на его щеках и прожигали рубашку.

Рикс схватил его за запястье и попытался выбить у него «Коммандо». Дунстан поднял другую руку и схватил Рикса за свитер. Рикс изо всех сил бил кулаком по локтю Дунстана – раз, второй, третий. Пальцы Дунстана разжались, и «Коммандо» упал на пол. Рикс поднял его и отшвырнул подальше.

– Отлично, – хрипло сказал он. – Все кончено.

Дунстан уставился на него пустым взглядом. На лбу и щеках у него горели красные полосы. Затем его лицо сморщилось, и он начал рыдать, как ребенок. Рикс не мог смотреть на него. Он вынул три оставшихся патрона из «Коммандо» и положил к себе в карман. Затем он положил пистолет на каминную полку, вне пределов досягаемости Дунстан.

В глубине дома Рикс нашел телефон и, набрав номер оператора, попросил офис шерифа. От статического электричества в трубке трещало и шипело. Когда ему ответили, Рикс сказал, что в доме Дунстана рядом с Тэйлорвиллем произошел несчастный случай, а когда женщина спросила его имя, он повесил трубку.

Больше он ничего не мог сделать. Он подумывал, не позвонить ли Рейвен, но что он мог ей сказать? «Извините, но ваш отец безумен и пытался меня убить, а никакой книги вовсе и не было?..» Когда он вернулся в гостиную, его нервы были натянуты, как струны. Дунстан лежал на боку и гулко дышал. Его взгляд был неподвижен и пуст.

Рикс стоял над ним, а ветер и дождь хлестали его через разбитое окно. Внутри у него закипал гнев. Он сотрудничал с Дунстаном впустую, рисковал всем наследством, которое мог бы получить, из-за несуществующей истории Эшеров.

Дунстан издал тихий мучительный стон. Он откинул одну руку в сторону, крепко сжав кулак.

Он делал из меня дурака, кипел негодованием Рикс. Из-за него я рисковал всем!

Коричневый фургон. Если кто-то, посланный Уоленом, наблюдал за домом Дунстана, тогда…

Рикс так сжал кулаки, что ногти впились в ладони. Из глубин его сознания, от того темного незнакомца в нем самом, которого он не знал и отказывался признать его существование, пришло желание убить.

Он посмотрел на пистолет, лежащий на каминной полке. Это можно сделать одним выстрелом. Приставить ствол к черепу Дунстана, и кровь, и мозг брызнут на стену вместе с каплями дождя. Один выстрел.

– сделайэто сейчас…

Рикс посмотрел на свою руку и вынул из кармана три пули.

– сделайэто сейчас…

Сверкнула молния, ударив в землю неподалеку, и комната наполнилась громом.

Рикс держал в руке «Коммандо». Он начал заряжать туда патрон.

– сделайэто сейчас…

Он со щелчком закрыл барабан. По его лицу струились пот и дождевая вода. Пистолет хорошо сидел в его руке. Он чувствовал что-то похожее на власть, на абсолютную и непоколебимую власть.

Он повернулся к Уилеру Дунстану, подошел к нему и прицелился ему в голову. Один выстрел. Сделай его сейчас.

Его рука дрожала. Его охватил холодный гнев, однако сам себе он казался отстраненным, словно наблюдал за всем этим со стороны. Темный незнакомец в его душе настойчиво нашептывал ему нажать курок. На полу теперь лежал не отец Рейвен, а злейший враг Уолена Эшера. Из-за него Рикс возлагал такие надежды на несуществующую книгу. Он всем рисковал, чтобы помочь Дунстану, и теперь не получит ни гроша из наследства Эшера. Палец на курке напрягся.

Дунстан застонал, и его кулак начал разжиматься.

В ладони была серебряная пуговица. Это была одна из пуговиц со свитера Рикса, и он понял, что Дунстан оторвал ее, когда он вырывал у него пистолет.

Серебряная пуговица, подумал Рикс. Он пытался соображать под шепот, призывающий его убить отца Рейвен. Серебряная пуговица. Где он видел…

В его голове бешено застучало, и голос внутри его завизжал: «СДЕЛАЙ ЭТО СЕЙЧАС!»

Палец Рикса судорожно дрожал на крючке, и в этот момент он услышал свой отчаянный крик.

«Коммандо» выстрелил, выдолбив в деревянном полу в шести футах от головы Дунстана полукруглое отверстие.

Рикс повернулся и с криком гнева и отвращения вышвырнул пистолет в разбитое окно.

Он поднял серебряную пуговицу, выбежал из дома и помчался сквозь пелену дождя к машине. Он увидел, что коричневый фургон, стоявший в конце проезда, уехал. Он вжал акселератор в пол, и автомобиль опасно занесло. Руки Рикса крепко сжимали руль, а на глазах от стыда за то, что он был так близко к убийству, выступили слезы горечи.

В первый раз за всю свою жизнь он чуть было не поступил так, из-за чего отец мог бы гордиться им.

40

Дорога в Эшвилл и обратно шла через Ад. На дороге стояла серая стена дождя, а Кэт, сидящая за рулем «мазерати», могла думать лишь об обожженной игле, полной дозе героина и шприце.

От дворников проку было мало. Ее трясло от необходимости принять наркотик. Кожа чесалась, ее покалывало. Легкая паника нарастала. Даже ладони рук, затянутых в тонкие кожаные перчатки, горели, словно в огне. Вспышка молнии ошеломила ее, и в первый раз за долгое время она испугалась возможного приступа.

К днищу ее сиденья клейкой лентой был приклеен пакет с двадцатью пятью унциями героина, купленный часом раньше в Эшвилле у банкира, которого Кэт знала под именем «мистер Кэнди Гарден». Их познакомила Маргарет несколько лет назад на одном из приемов. Позже она призналась Кэт, что надеялась на то, что она найдет его привлекательным. В конце концов, это был один из самых подходящих холостяков Западной Каролины.

Она провела «мазерати» через ворота Эшерленда и медленно проехала мимо Гейтхауза по направлению к гаражу. Она нажала кнопку под панелью, поднимавшую двери гаража, и въехала в холодную темноту.

Свет в гараже не зажегся, заметила Кэт и предположила, что гроза могла пережечь пробки или что-нибудь в этом роде. Ей следовало бы обратить на это более пристальное внимание. Она заглушила урчащий мотор, положила ключи в сумочку и вынула из укромного места драгоценный пакет. Предчувствие тихих спокойных сновидений убаюкивало ее. В них она всегда была маленькой девочкой, чьим главным занятием было ходить хвостом за старшим братом, кататься верхом по тропинкам Эшерленда или наблюдать за рисунками облаков на небе, как они образуются и распадаются над горами. В ее снах всегда было лето, и в них она всегда носила яркие девичьи платья. В ее снах иногда появлялся отец, и всегда он улыбался и говорил, как она мила.

Кэт вышла из машины. Неожиданно послышался приглушенный шум механизмов и цепей, и двери гаража начали опускаться.

Ошеломленная, она повернулась и смотрела, как двери опускаются на бетонный пол. В гараже повсюду были панели управления, которые поднимали и опускали двери в каждом отсеке, но чтобы пройти к какой-либо из них, нужно было обогнуть лимузин. Тусклый серый свет сузился в полоску, а затем, когда двери гаража коснулись бетона, совсем исчез.

Кэт стояла в полной темноте. Дождь словно маньяк стучал по крыше гаража, и Кэт чувствовала себя так, будто ее затягивает в темную пучину. Страх темноты лишил ее присутствия духа. Даже в Тихой Комнате она позаботилась о том, чтобы там была полоска света. Она предпочитала боль света ужасу темноты.

– Где свет? – сказала она вслух, чтобы подавить нараставшую панику. – Здесь должен быть свет!

Фары, подумала она. Она стала шарить в сумочке в поисках ключей, и ее пальцы сжали брелок – пушистую заячью лапку. Она залезла в «Мазерати», вставила ключ и включила зажигание. Когда она включила передние фары, направленные на полки с банками из-под масла, тормозной жидкости, ремнями безопасности и прочими развешанными по стене автопринадлежностями, то едва не зарыдала от облегчения. Она просунула руку под панель, чтобы снова открыть двери гаража.

Но тут холодная мускулистая рука скользнула по ее шее сзади и вытащила Кэт из машины. Другая рука плотно зажала ей рот, заглушив крик.

Кэт, стараясь вырваться, яростно боролась. Она чувствовала запах мужского тела. Щетина небритой щеки скребла по ее уху.

– Не сопротивляйся, – прошептал он. – Сопротивляться нет смысла.

Кэт продолжала вырываться, но она слабела. НЕ СОПРОТИВЛЯЙСЯ, повторил голос в ее мозгу, истощая ее силу воли. СОПРОТИВЛЯТЬСЯ НЕТ СМЫСЛА. Эти команды эхом отдавались в ее голове, становясь все громче и громче, как будто тот, кто их выкрикивал, постоянно приближался. Ею завладела безнадежность, и когда ее сопротивление прекратилось, она, словно в кошмаре, от которого не могла пробудиться, услышала довольный мужской смешок.

– Я тебя отпущу, – сказал он. – Ты не будешь кричать. У тебя больше нет голоса. Я тебя отпущу, а ты будешь стоять там же, где стоишь сейчас.

Не буду кричать, подумала она. Нет смысла бороться. Не буду кричать. Стоять, где стою сейчас.

Он отпустил ее.

Она хотела закричать. Ее горло завибрировало, мышцы напряглись, чтобы выдавить крик. Не кричать. У тебя нет больше голоса. Нет смысла бороться.

Ее руки и ноги заледенели. Она попыталась пошевелиться и обнаружила, что не может даже разъединить локти. Стоять, где стою сейчас. Чем больше она старалась вырваться и закричать, тем трудней становилось это сделать. Сопротивляться смысла нет. Не кричать.

Мужчина подошел к ней, и при свете фар Кэт узнала Логана Бодейна.

Несколько раз она видела как он шлялся вокруг Гейтхауза. Теперь его лицо было другим. Глаза опасно блестели, кожа была бледной, с сероватым оттенком. Рот кривился в болезненной ухмылке. Серая форменная куртка Эшеров была пыльной, но сухой. Копна спутанных медно-рыжих волос также была сухой. Та часть сознания Кэт, которая еще могла формировать связные мысли, отметила, что Логан был в гараже еще до того, как начался дождь. Ждал ее, ждал этого момента?

Взгляд Логана медленно блуждал по телу Кэт. Затем он посмотрел прямо ей в лицо, и в его глазах, казалось, загорелся злобный голубой огонек.

– улыбнись…

Безмолвная мысленная команда вонзилась в сознание Кэт, словно кончик сосульки. Она проникала глубже, вызывая боль.

Кэт почувствовала, что ее рот дергается. Уголки рта медленно и гротескно поднимались вверх, а по щекам катились слезы ужаса.

– Вот и прекрасно, – вслух сказал Логан. Одним быстрым яростным движением он разорвал спереди ее блузку. Кэт судорожно вдохнула воздух. Улыбка осталась на ее лице и она по-прежнему не могла шевельнуться. В ее сознании его голос продолжал: «УЛЫБАЙСЯ СОПРОТИВЛЯТЬСЯ НЕТ СМЫСЛА НЕ КРИЧАТЬ СТОЯТЬ ТАМ ГДЕ СТОИШЬ».

Логан отступил на шаг, чтобы полюбоваться ее телом.

– Он придет за тобой, – прошептал он, а его глаза метались от ее лица к телу. – Да, придет, придет сейчас. Я имею в виду палача. Он скоро будет. Я его видел. – Он улыбнулся, весьма довольный собой. – Я не намерен позволить тебе попусту тратить время, пока его нет. – Он шагнул к ней.

Кэт яростно задрожала, но не смогла освободиться от того, чем Логан ее держал. Когда он грубо схватил ее за грудь и впился губами в шею, Кэт не смогла даже закрыть глаза. Внутри у нее все кричало, но она сама была безмолвна. От муки она заскрипела зубами.

Логан схватил ее за волосы и с силой запрокинул ей голову.

– Думала, ты лучше меня, да? – спросил он ее, и его глаза превратились в узенькие щелочки. – Что ж, я покажу, как ты ошибалась, леди. – Он целовал Кэт в рот, затолкав туда свой язык, а его руки тем временем скользили по ее животу.

Зубы, подумала Кэт. Она все еще могла пользоваться зубами.

Логан издал дикий гортанный звук и вцепился в ее груди. Его язык все глубже проникал в ее рот.

И Кэт схватила его зубами.

До того, как Логан успел отдернуть голову, Кэт укусила его со всей яростью и силой, какую только смогла собрать.

Когда Логан закричал, мысленные оковы, державшие Кэт, стали быстро разваливаться. Они разлетались, как опавшие листья при сильном ветре. Она чувствовала, как по ее телу с покалыванием бегут мурашки. Но продолжала все сильнее сдавливать зубами язык Логана, а он орал и старался ее оттолкнуть.

Она почувствовала, что откусила ему язык. Ее рот наполнился кровью.

Логан шатаясь отошел назад и упал на колени. Изо рта у него текла кровь. Он старался подняться, а его невнятный крик изверг еще больше крови.

Кэт выплюнула язык Логана. Она бросилась бежать, но Логан схватил ее за ногу и едва не повалил. Она замахала руками, пытаясь вырваться, и тут заметила железный обруч, который висел на стене в пределах досягаемости. Она схватила его и повернулась к Логану, который с трудом поднимался с пола. В сознании Кэт взорвалось его безумное НЕТ!, но ее руки были уже свободны. На голову Логана обрушился железный обод.

Он упал на четвереньки, голова его болталась, как у куклы. Кэт встала над ним и снова ударила. Удар пришелся по правому плечу. Раздался такой звук, словно треснула метла. Логан повалился на бок, его глаза бешено сверкали на залитом кровью лице.

За спиной Кэт банки и инструменты на полках внезапно ожили. Они полетели во всех направлениях, банка с антифризом ударила Кэт в спину, один из кабелей вцепился ей в волосы, а рядом с ее щекой пролетел гаечный ключ. Ветровое стекло «Мазерати» разлетелось на мелкие осколки. Ненаправленные потоки энергии Логана крушили все подряд, выбивая стекла и сшибая с полок банки и инструменты. Кэт волна этой энергии швырнула на капот так, что у нее захватило дух. Кэт залезла в машину, нашла переключатель гаражной двери и принялась отчаянно давить на него. Двери гаража начали открываться, впуская дождь и тусклый серый свет.

Она выбежала прямо в грозу. Дождь едва не сбил ее с ног, но она продолжала бежать через сад к Гейтхаузу. Поскользнувшись на поросшем мхом камне, Кэт упала и разбила колено. Деревья вокруг нее неистово раскачивались, а опавшие листья проносились мимо, как миниатюрные смерчи. Она оглянулась через плечо – и паника разгорелась вновь.

За ней шел огромный, темный и неразличимый призрак. Он перепрыгнул через изгородь и смял цветы.

– На помощь! – закричала Кэт, но ее голос заглушила гроза. Последовавшая вспышка молнии на миг осветила Гейтхауз, и Кэт показалось, что она увидела человека, который стоял у окна и спокойно смотрел в сад.

Она с трудом поднялась на ноги и снова побежала. Сделав несколько шагов, она почувствовала, что волосы у нее на голове встают дыбом. И с ужасной ясностью поняла, что не добежит до Гейтхауза.

Когда Кэт резко обернулась назад, монстр у нее за спиной напрягся и прыгнул, пробив, как таран, стену дождя. Кэт закричала, но челюсти черной пантеры сомкнулись на ее шее и перекусили ее. Она почувствовала горячую боль в горле, стало нечем дышать. Затем головой вперед Кэт полетела в темноту.

Через несколько секунд она была мертва.

Пантера, сжимая челюстями ее шею, быстро затащила Кэт в кусты. Неподалеку мраморные мокрые от дождя фавны играли на безмолвных свирелях.

Через несколько минут дождь смыл с садовых камней все следы Кэтрин Эшер.

41

– Дождь усиливается, – сказала Рейвен, когда Нью вернулся из своей комнаты в хибаре на Бриатопе. Он надел джинсы и залатанный вельветовый пиджак поверх фланелевой рубашки. – Дороги затопит.

– Возможно, – рассеянно сказал он. Он взглянул на мать, которая молча сидела на стуле, держа на коленях фотографию Бобби. Сочащаяся из дюжины дыр в потолке дождевая вода со стуком падала в различные кувшины, чашки и тазы. Рейвен и Нью приехали в хибару, когда начиналась гроза и гром сотрясал тонкие стены.

– Ты не пойдешь туда вниз. – Майра не смотрела на сына. Она то и дело проводила пальцами по фотографии Бобби. – Ты всего лишь мальчик. Ты не можешь принимать самостоятельные решения.

– Я единственный мужчина в доме. – Нью подвернул рукава пиджака. – Пришло время вести себя по-мужски.

– Как? Отправится на верную гибель? Или еще хуже? – Она скосила мокрые глаза на Рейвен, которая стояла в другом конце комнаты, выглядывая в окно, за которым бушевала гроза. Ее черные волосы намокли и лежали тугими волнистыми прядями. – Мисс Дунстан, – сказала Майра с проникновенной мольбой в голосе, – не дайте моему мальчику пойти туда одному. Пожалуйста… я умоляю вас.

– Мы пойдем вместе, – сказала Рейвен, – как только пройдет гроза.

– Нет, – сказал Нью, застегивая пиджак. – Вместе мы не пойдем. – Он протестующе посмотрел на Рейвен. – Я пойду один, мисс Дунстан. А вы останетесь здесь. И я не буду ждать окончания грозы.

– Я хотела сказать то же, что и в офисе. Видит Бог, я бы хотела, чтобы был другой выход, но его нет. Я иду с тобой.

– Лоджия требует меня, а не вас. Я не могу сказать, что смогу защитить вас – это была бы ложь.

– Я сама смогу постоять за себя, – твердо сказала Рейвен. – Что я и делала всю свою жизнь.

Нью пристально смотрел на нее, нащупывая слабое место. Она была упряма и он чувствовал, что ее не просто переубедить, если она уже приняла решение. Его мать была как вода, но Рейвен Дунстан была подобна скале.

Прогремел гром, и в рамах задрожали стекла.

– Нью…

Призывы были теперь сильней и настойчиво тянули его в Эшерленд и в Лоджию.

– Иди домой…

Голос стал тише и сошел на нет, превратившись в шелковый шепот дождя.

– Не ходи. – Голос Майры сорвался. – О Боже, не ходи, не ходи, не ходи…

– Я должен узнать, что случилось с Натаном, – сказал он ей. – Я не буду сидеть на горе и ждать нового сезона урожая, во время которого Страшила берет свою добычу. И я собираюсь, мама, встретиться лицом к лицу с тем, что обитает в Лоджии.

Рейвен прикоснулась к плечу Нью, и тот перенес внимание на нее, намереваясь приказать ей остаться в хибаре до окончания грозы. Он увидел в ее глазах яростную силу и необходимость самой узнать, что скрывается в недрах Лоджии. Он вспомнил стенд с фотографиями детей. Может, она заслужила ответ, который искала, но он по-прежнему боялся за нее. Как он сможет ее защитить от того, что с такой силой зовет его из Эшерленда? Он почти отдал приказ – почти, – но затем сказал:

– Я готов идти. А вы?

– Я готова.

– Боже правый, – вздохнула Майра, подавив рыдания.

Нью снова взял посох, который оставил рядом с дверью.

– Мама? – сказал он. Она подняла на него глаза, по ее лицу катились слезы. – Я вернусь, – пообещал он. – Но я должен сделать это. Понимаешь?

– Твой папа бы не…

– Я – не он. Я – это только я, и никто другой. Я люблю тебя, мама, но я должен пойти в этот дом.

Она долго смотрела на него, а затем прошептала:

– Тогда Бог в помощь вам обоим.

Когда Нью и Рейвен собрались уходить, она сказала: – Я люблю тебя. – И в том, как это было сказано, Нью почувствовал такую решительность, о которой раньше и не подозревал.

Шел проливной дождь. Нью вел пикап прочь от хибары. Работал лишь один дворник, но он держал стекло достаточно прозрачным. Между ними лежали два пластиковых фонаря, которые Рейвен купила накануне в магазине. На шее у Рейвен висел фотоаппарат.

– Клейкая лента, – сказала Рейвен. – Зачем она тебе?

– Мое тайное оружие, – сказал он и больше ничего не прибавил.

Голос в его сознании настойчиво звал его в Эшерленд. Узкая дорога, которую Нью выбрал, была блокирована упавшим деревом. Нью дал задний ход и поехал по другой. Она также была непроходима из-за глубоких луж. Третья дорога оказалась для пикапа слишком крутой. Нью повел грузовичок по четвертой тропинке, которая, опасно извиваясь, шла прямо через лес. Шины скользили по камням. Тропинка сужалась, и машина едва проходила между деревьями. Рейвен опустила со своей стороны окно, чтобы помогать ему ориентироваться. Дождь бил ей прямо в лицо.

– Мы не проедем! – сказала ему Рейвен. – Надо поворачивать обратно!

Он не ответил. Призывный голос Лоджии, жуткая смесь ветра, дождя и грома, стал сильнее, он был почти веселым от успеха. Дюйм за дюймом грузовичок настойчиво проникал в глубь Эшерленда.

Но внезапно, когда грузовик сделал резкий поворот, призывы прекратились.

Нью нажал на тормоза, и грузовик, проскользив с десяток футов остановился.

Тропинка закончилась. Прямо перед ними были на первый взгляд самые обычные густые заросли растительности. Свет фар сквозь них не проходил. По обе стороны тропинки угрожающе, как колючая проволока, вились колючки.

– Здесь не пройдешь, – сказала Рейвен. – Тебе потребуется танк.

Но Нью пристально смотрел на кусты впереди. Этой тропинкой часто пользуются: колеи слишком глубокие и свежие. Проехав вперед, он заметил посреди кустарника металлический блеск. Он позволил грузовику докатиться до конца тропинки и нажал на тормоза. С этого расстояния было ясно, что впереди.

Это было некое квадратное строение, покрытое зеленой сеткой, которая обеспечивала превосходную маскировку. В сетке была прорезана большая дыра до самой земли, а остальная ее часть была тщательно закреплена.

Сперва Рейвен подумала, что это, возможно, лачуга одного из скваттеров, но какой скваттер будет жить в Эшерленде? Ее беспокоила маскировочная сеть. Чем бы это сооружение ни было, но оно было намеренно спрятано.

– Давайте посмотрим, – сказал Нью и взял фонарь. Он крепко сжал посох и вылез из грузовика. Рейвен последовала за ним, держа второй фонарь. Перед ними было окрашенное в зеленый цвет дощатое строение. Внутри оно было больше, чем казалось на первый взгляд. Свет фонарей упал на ржавый металл.

– Гараж, – тихо сказала Рейвен. – Что здесь делает этот гараж?

В гараже стояли три машины: изношенный старый «Форд» коричневого цвета, темно-зеленый пикап и испещренный ржавчиной черный «Рэмблер». Ни на одном из них не было номеров, но в пыльном углу в картонной коробке Рейвен увидала несколько старых номерных табличек Северной Каролины. Большая часть цифр была скрыта засохшей грязью.

Нью направил свет на «Форд». Сзади лежал обитый черной материей ящик.

Достаточно большой, мрачно подумал он, чтобы вместить тело ребенка.

На переднем сиденье пикапа были рассыпаны леденцы.

Рейвен заглянула в черный «Рэмблер». На полу валялась карта и она открыла дверь, чтобы внимательно рассмотреть ее. Когда она поднимала карту, из-под нее выбежала большая серая крыса и, пискнув, скрылась под сиденьем.

– Боже, – тихо сказала она и развернула карту. На ней был изображен район, непосредственно прилегающий к Эшерленду. Рядом с тонкими линиями, обозначавшими проселочные дороги, было несколько красных отметок. У нее засосало под ложечкой, и она услышала, как Нью сказал напряженным голосом:

– Тут.

Он стоял в задней части гаража и светил фонарем себе под ноги. Подойдя к мальчику, Рейвен почувствовала, как ей в лицо пахнуло холодом. Снизу поднимался густой запах сырой земли. Она направила свой фонарь вниз.

Вместо пола была утрамбованная земля, но свет уходил ниже, по узким каменным ступенькам.

Нью сделал глубокий вдох и спустился по этим ступенькам, нащупывая дорогу посохом. Ступенек было восемь. В самом низу начинался выложенный из грубого камня туннель, который уходил в темноту.

Но свет выхватил из темноты лежащий на полу туннеля предмет. Сердце у Нью забилось. Он наклонился и поднял его.

– Что там? – спросила Рейвен, когда он вернулся. – Что ты нашел?

– Туннель. Думаю, я знаю, куда он ведет. – Его голос звучал глухо, а блестящие на свету глаза были окружены темнотой. – И я знаю, почему здесь это. – Он разжал руку и показал Рейвен, что в ней.

Рейвен увидела детскую игрушку. Это была голубая дудка.

– Это Натана, – сказал Нью. – Страшила нес Натана через туннель. Я думаю… это оставлено здесь для меня.

– Значит, туннель…

– Ведет в Лоджию. Возможно, он проходит под озером. – Нью положил игрушку Натана в карман джинсов. – Вы уверены, что по-прежнему хотите идти со мной?

– Нам нужно оружие, – сказала она. – Нам следовало бы взять с собой пистолет или…

– От него не будет проку. Чтобы там ни было, оно будет готово к пистолету. Возможно, я знаю, к чему оно не будет готово.

– Что?

– Я сам оружие, – сказал он. – Вы, если хотите, можете вернуться. Я дам вам ключи, и вы сможете взять пикап.

– Нет, – ответила она. – Я должна увидеть все сама.

Нью увидел ее твердый взгляд.

– Хорошо. Я пойду первым. Держитесь рядом со мной.

Повторять ему не пришлось. Они зашли в туннель, и через несколько секунд шум грозы для них стих. С потолка сочилась вода, и когда Рейвен подставила ладонь и посветила фонарем, она увидела следы торфа. Они были под озером.

Рейвен следовала за мальчиком, и ее нервы были на пределе. По тонким трещинкам толщиной в волос струилась вода. Этот туннель был прорыт уже давно. Кто построил его? Хадсон Эшер, когда он возводил Лоджию? Если Эшеры и Страшила были как-то связаны, почему Страшила не появлялся до 1872 года? Эшеры живут здесь с 1840 года. Кто такой Страшила и как он умудряется свободно гулять более ста лет? Она чувствовала, что ответы на ее вопросы ждут в темноте на другом конце туннеля.

По туннелю прокатился отдаленный раскат грома. Должно быть, гремит очень сильно, подумала она, раз слышно даже здесь.

Нью остановился.

– Прислушайтесь, – прошептал он.

Из туннеля доносился какой-то низкий звук, похожий на рычание ужасного зверя. Но это был не шум зверя. Звук напоминал вибрацию какого-то механизма. Рейвен чувствовала, как он проходит по ее телу. Нью дотронулся до стены туннеля. Камни дрожали; ощутимо вибрировал пол. Повсюду вокруг них штукатурка трескалась и крошилась.

Затем, так же внезапно, странные звуки затихли.

Подземные толчки, предположила Рейвен. Боже мой, подумала она. Если землетрясение расколет потолок, на их головы обрушится озеро. Но что вызвало этот шум? Зубы Рейвен продолжали стучать.

– С вами все в порядке? – спросил Нью, и от его голоса пошло эхо.

– Да, – дрожащим голосом ответила она. – Я по-прежнему иду с тобой.

Но когда она последовала за Нью, пытаясь сосредоточиться лишь на круге света перед собой, в ней стало крепнуть убеждение, что из темноты за ее спиной доносится тихий скрежет.

Она обернулась и направила туда фонарь.

– В чем дело? – спросил Нью.

– Я не знаю. – Рейвен убрала со лба прядь волос. В луче света были видны лишь камни да лужицы воды.

Но из темноты доносилось слабое ш–ш–ш, похожее на шелест ползущей змеи.

И тут Нью понял, зачем была прорезана дырка в маскировочной сетке. В туннель за ними вошла пантера и блокировала путь назад.

– Пойдем дальше, – сказал он ей. – Я хочу, чтобы вы смотрели назад. Если увидите, что что-то движется, кричите что есть мочи.

– Ясно, – едва слышно проговорила Рейвен.

Они пошли дальше. Рейвен слышала быстрое скрытное поскребывание, как будто бы цоканье когтей по камням. Но кто бы за ними ни шел, он предпочитал держаться на расстоянии, избегая света.

Фонарь Нью высветил еще одну лестницу, ведущую в открытую дверь. Они дошли до конца туннеля. Над ними раскинулась огромная Лоджия, думал он, а внутри ее – ответы на вопросы, которые изменят его навсегда. Он помедлил, и в него проник холодок нерешительности и страха.

Сатана ищет людей, говорил Король Горы.

Его предок поклонялся Князю Тьмы. Не было ли и в нем искры того самого зла? И его теперь зовут и заманивают силой, которая сможет снова раздуть эту искорку в пламя?

Он вспомнил, как заставил мать вести себя как марионетка. Но хуже всего было то, что ему нравилась эта сила. Сначала она проявилась в яме с колючками, но теперь он знал, что управлять волшебным ножом или заставлять мать делать то, что он хочет, – это все детские игры. Он мог бы делать другие вещи, глубоко внутри него лежат другие силы, которые бьются и пульсируют, стремясь вырваться из горнила его души. И он хотел высвободить их, хотел дойти до предела – если таковой вообще был – своих возможностей. Он чувствовал, что это пламя может сжечь в пепел его старую жизнь, ограниченную пределами Бриатопа.

И внезапно он испугался самого себя, того, что в нем живет, прячется в темных закоулках его души.

Рейвен испустила короткий хриплый стон.

– О… Боже, – прошептала она.

Нью обернулся.

В темноте как темно-зеленые лампы горели глаза Жадного Желудка. Монстр медленно входил в свет фонаря Рейвен. Сначала появилась запачканная кровью пасть, затем черный череп с выжженной полосой поперек него. Пантера начала подкрадываться к ним. Ее мускулистое тело блокировало туннель, а кожистый длинный хвост поднялся и злобно щелкнул.

42

Рикс загнал «Тандеберд» в гараж и, закрыв глаза, опустил голову на руль.

Так близко, подумал он. Я так близко подошел к тому, чтобы прострелить череп Дунстана! Боже милостивый, я хотел его убить! Я желал ему смерти!

Он вздрогнул, вспомнив выстрел «Коммандо». Его тошнило, он был вынужден съехать с дороги, и его вырвало. Спустя несколько секунд мимо проехал коричневый фургон и скрылся в дожде.

Теперь ему было все равно. Если он был под наблюдением, он ничего уже не мог поделать. История Эшеров растаяла как дым. Он мог бы сам начать книгу, но чтобы ее закончить, потребуются годы. Годы. Он рассчитывал на то, что Дунстан уже сделал, но теперь об этом следовало забыть. Что ему делать во время сбора материала? Еще один роман ужасов? Провал «Бедлама» по-прежнему висел над его головой как топор.

Он едва не убил Уилера Дунстана, осознал он с болезненной ясностью. Он не сможет самостоятельно закончить книгу. У него нет сил, чтобы закончить такую огромную и изнуряющую работу. Он оказался в точности тем, кем его назвал Уолен. Тогда он с яростью нанес ответный удар. Уолен знал его лучше, чем он сам, – но Рикс благодарил Бога, что за мгновение до выстрела отвел пистолет.

Он увидел, что дверь в отсек с «Мазерати» открыта. Свет не горел, и в гараже было серо и мрачно. Он с горечью подумал, что Кэт, должно быть, очень спешила уколоться.

Десять миллиардов долларов, подумал он. Почему он должен лизать руки Кэт и просить содержание у наркоманки? Как она сможет управлять «Эшер армаментс»? А Бун вообще пустит семейное дело прахом!

– О, Боже, – прошептал Рикс. Что со мной происходит? Все, что мне нужно, это немного денег, чтобы прожить, чтобы хватило на пропитание! А это кровавые деньги, думал он. Все, до последнего цента, кровавые.

Но всегда кто-нибудь будет делать оружие. Всегда будут войны. Имя Эшеров сдерживает войны, разве нет? Что тут плохого – требовать свою долю поместья и семейного дела?

Во что я верю? – в отчаянии спрашивал Рикс. Он чувствовал себя потерянным и безумным. Неужели все его убеждения, как книга Дунстана, – пустой и бессмысленный бред? Действительно ли он всегда был противником «Эшер армаментс»? Или он нападал на отца тем единственным способом, который знал, – ругая и отвергая «дело», бывшее краеугольным камнем семейства Эшеров?

Перед его глазами из стороны в сторону медленно раскачивался скелет.

В кровавой воде плавали волосы Сандры.

Маленькая рука потянулась к серебряному кругу с головой ревущего льва, но на этот раз, когда рука вытянулась вперед, дверная ручка начала сжиматься. Она стала крошечной, и рука полностью ее закрыла.

Гараж потряс раскат грома, и Рикс открыл глаза. Дверная ручка. Это то, что он должен вспомнить. Тут есть что-то важное. Попытки вспомнить, что это такое и где он это видел приводили к сильной головной боли. Он сунул записную книжку за свитер и покинул гараж, поспешив через сад в Гейтхауз.

В дом он вошел насквозь промокшим. Проходя мимо гостиной, он услышал крик матери:

– Рикс!

Маргарет вышла в холл следом за ним. Хотя была безукоризненно одета – темно-синее вечернее платье с ожерельем из сапфиров и жемчуга и безупречный макияж, в ее глазах была паника.

– Где ты был? – визгливо спросила она. Губная помада у нее была ярко-красной, и губы напоминали края раны.

– Вне поместья.

– Ты весь промок! Посмотри, сколько с тебя натекло!

– Извини. Я не мог…

– Где Бун? – Голос матери дрожал. – Буна нет дома, и Кэт тоже нет! Гроза усиливается! По радио сказали, что может быть наводнение!

– Машина Кэт в гараже. – Она, без сомнения, проскользнула незаметно, подумал он, чтобы уколоться в своей Тихой Комнате.

– Но ее здесь нет! И Эдвин звонил в клуб Буна! Он уехал после полуночи!

– Успокойся, – сказал он ей. Сейчас ему было наплевать, где Бун, но он видел, что Маргарет вот-вот сорвется. – Они могут сами о себе позаботиться. Бун найдет где переждать грозу.

– Я беспокоюсь, Рикс! Может, ты позвонишь шерифу или в дорожную полицию?

– Мы узнаем, если что-нибудь случится. Нет смысла накликать беду.

Испуганные глаза Маргарет изучали его лицо.

– Ты плохо выглядишь. Что с тобой?

– Со мной все в порядке. – Голова у Рикса по-прежнему дьявольски болела, он дрожал, и ему нужно было сменить мокрую одежду.

– Боже, посмотри, сколько грязи ты натащил! – горестно сказала мать.

– И твой свитер испорчен! Ты потерял пуговицу! Можешь ли ты заботиться хоть о чем–нибудь?

– Это все можно вымыть. – Он засунул руку в карман и вынул маленькую серебряную пуговицу. – И гляди, у меня есть… – Он запнулся, уставившись на то, что лежало у него на ладони. Пуговица блестела оранжевым светом, идущим от ближайших свечей.

В его сознании качался скелет, из глазниц которого сочилась кровь.

Пластиковый скелет Буна. Скелет в ухе таксиста.

Рикс ощущал какую-то внутреннюю дисгармонию. Воспоминание было близко, очень близко, но он по-прежнему не мог его ухватить. Искра от свечи, отскочившая от серебряной пуговицы, как ножом пронзила его сознание.

Волосы Сандры, плавающие в кровавой воде.

– В чем дело? – спросила Маргарет. – Куда ты смотришь?

Кровавая вода, думал Рикс. Волосы, плавающие в кровавой воде. Ванна. Металлический таз. Что это было? Что ему надо вспомнить? У него застучало в висках, и образы в его мозгу – призрачные и хрупкие тени – начали распадаться на куски. Он видел Дунстана, лежащего на боку с пуговицей в руке. Его глаза смотрели невидящим взглядом. Но, кроме того, лицо Дунстана двигалось и изменялось, плавилось, принимая новые очертания. Лицо стало моложе. Это было лицо маленького мальчика с рыжевато-каштановыми волосами. В его свинцово-серых глазах отражался страх.

Это я сам, понял Рикс. Он смотрел на самого себя.

Он поднял серебряную пуговицу к лицу и увидел над гербом Эшеров свое отражение. Не серебряная ручка, а серебряная пуговица! Но чья? Где он видел пуговицу с мордой ревущего льва? И что значат эти воспоминания?

Его голову, завибрировав в висках, прошила сильная боль. Он крепко зажал пуговицу в своей руке. Не должен помнить, подумал он. Это то, что я не должен помнить…

– Рикс? – Мать с ужасом отпрянула от него. – Боже мой, у тебя что, приступ?

Он едва слышал ее. Он с внезапной ясностью подумал о своей детской коробке с «драгоценностями», где он держал коллекцию монет, стеклянных шариков и камней. Боль пульсировала за его глазами с такой силой, что казалось, они вот-вот выскочат из глазниц. Коробка с драгоценностями, подумал он. Давным-давно я положил что-то в коробку с драгоценностями…

Рикс прошел мимо матери и побежал наверх, испуганный близостью приступа, но зная, что вот-вот вспомнит что-то важное – что-то, связанное с качающимся скелетом, с волосами в кровавой воде и с серебряной пуговицей. Что-то важное и ужасное.

В своей комнате он дрожащими руками схватил шкатулку и высыпал ее содержимое на шкафчик. Там были пенни с головами индейцев, пятицентовики с буйволами, пара старых серебряных долларов, гладкие серые камешки из лесов Эшеров, шершавая черная галька, найденная у озера, стеклянные шарики «кошачий глаз», один из которых походил на ярко пылающую звезду, а в другом в глубине были холодные синие тени. Его коллекция осталась нетронутой как часть того, что его мать благоговейно хранила для него. Но того, что он искал, тут не было. Рикс не мог вспомнить, когда он это сюда положил и как он это раздобыл, но то, что он искал, отсутствовало.

Серебряная пуговица с мордой ревущего льва. Вспоминая это, он согнулся от боли. Его лицо покрылось холодным потом. Приступ, подумал он. О, Боже, у меня…

– Рикс?

Он с усилием повернулся на голос. Его лицо было бледным как мел, а вокруг глаз были красные круги.

В дверях стоял Эдвин. Он смотрел то на Рикса, то на предметы, разбросанные на шкафчике.

– С вами все в порядке? – спросил он. В его голосе звучало сильное беспокойство.

– Да. Все будет нормально. Мне просто нужно…

Эдвин мгновенно оказался рядом с ним. Заботливые руки Эдвина стали массировать сзади его шею.

– Дышите глубже и медленней. Расслабьтесь, расслабьтесь. Ни о чем не думайте, просто плывите по течению. Расслабьтесь.

Мышцы Рикса подчинялись. Он следовал спокойным инструкциям Эдвина, и боль стала покидать его. Что-то вывалилось из его руки на пол. Что? Ему было все равно. Все его внимание было приковано к успокаивающей силе рук Эдвина.

– На этот раз вы близко подошли к приступу, не так ли? – спросил Эдвин. – Но теперь вы себя чувствуете лучше, не правда ли?

Рикс кивнул. Боль почти прошла. В голове прояснилась. О чем он только что думал? Теперь это было неясно и очень далеко. Дунстан, вспомнил он. Дунстан безумен, а истории Эшеров нет.

Но до того, как Рикс успел хоть что-то сказать, Эдвин тихо промолвил:

– Он хочет видеть вас. Он сказал, чтобы я привел вас в Тихую Комнату как только вы явитесь домой.

– Папа?

– Он умирает. Мы позвонили доктору Фрэнсису, но я не думаю, что он сможет приехать сюда в такую грозу. Ну, пойдемте, я отведу вас к нему.

Рикс медлил, глядя на содержимое коробки с драгоценностями. Что там было? Что он искал? Он не мог вспомнить. Часть его сознания, была, казалось, вычищена. Он нахмурился, пытаясь собраться с мыслями.

– Рикс? – настаивал Эдвин. – Вам лучше подняться наверх и поговорить с отцом.

– Да. Правильно. Я лучше поднимусь наверх и поговорю с ним.

Эдвин шел с ним по освещенному свечами коридору до лестницы, ведущей в Тихую Комнату. Рикс один поднялся по ступенькам и, все еще ошеломленный, надел хирургическую маску, чтобы приглушить зловоние.

В Тихой Комнате шум грозы был приглушен до отдаленного низкого гула. Закрыв дверь, Рикс остановился, давая глазам привыкнуть к темноте. В нескольких футах от него виднелись смутные очертания миссис Рейнольдс, которая неподвижно сидела в своем кресле. Спит, подумал он. Она не поднялась ему навстречу. Он слышал хриплое дыхание отца и пошел через комнату на этот звук.

– Ты, – просипел Уолен.

Рикс вздрогнул. В комнате было холодно, но над кроватью отца, как удушающая прелюдия ада, висел лихорадочный жар, идущий от гниющего тела.

– Где… ты был… этим утром? – Голос Уолена был настолько искажен и отличен от человеческого, что Рикс едва разобрал, что он сказал.

– Я ездил в Фокстон.

– Зачем?

– Мне было нужно прокатиться. Чтобы подумать. – Он видел очертания отца, змеей свернувшегося на кровати. Рядом с ним лежала черная трость.

– Ты думаешь… я полный дурак, не так ли?

– Что?

При помощи трости Уолен с трудом потянулся к панели управления рядом с его кроватью. Щелкнул переключатель, и один из телеэкранов засветился. Хотя яркость и контрастность были установлены на самом низком уровне, картинка была ясна. Дом Дунстана был снят в солнечный день. Внизу экрана белели цифры: дата и время. Быстро бежали секунды. Рикс затаил дыхание. Это был день, когда он в первый раз приехал с Рейвен в ее дом. Камера, судя по наклону изображения вниз, была спрятана на дереве футах в двадцати от дома.

Желтенький «Фольксваген» въехал в кадр и остановился перед домом. Когда две фигуры вышли из машины и стали подниматься на крыльцо, появился Дунстан на своей коляске. Камера приблизила изображение. Картинка застыла, показывая Рикса, Рейвен и ее отца, стоящих вместе и связанных одним заговором.

Коричневый фургон. Служба безопасности Эшеров.

– Мистер Меридит… привез мне… эту видеокассету. Смотри на меня, черт подери! – скомандовал Уолен.

Рикс заставил себя прямо посмотреть на отца и едва не задохнулся от ужаса. С момента, когда Рикс видел его в последний раз, Уолен разлагался с ужасающей быстротой. Его голова изменила форму, а лоб и виски раздулись под каким-то жутким внутренним давлением. Серая кожа лица лопнула и напоминала составную картинку-головоломку. Глаза Уолена скрывались в глубоких черных отверстиях и в них не было ни жизни, ни света.

– За тобой все время следили… с момента твоего приезда. Я знал, что в конце концов ты покажешь свое настоящее лицо. – Предатель, – прошептал он. – Ты ничтожный, презренный предатель! Ты не достоин носить имя Эшера, и я… клянусь, я увижу как тебя словно собаку… вышвырнут из Эшерленда! Ты не получишь ни единого гроша! Возвращайся обратно в Атланту и найди там себе новую шлюшку… чтобы она содержала тебя, пока ты и ее не доведешь до самоубийства!

Рикс начал было отступать под натиском злых отцовских слов, но упоминание о Сандре остановило его. Его лицо исказилось. В его сознание из времен юности хлынули воспоминания о сотнях не сведенных счетов. Его охватил горький гнев, и он снова приблизился к кровати отца.

– Позволь мне кое-что тебе сказать, старик, – сказал он нормальным голосом, и Уолен застонал. – Я собираюсь написать историю этой семьи. Моейсемьи. Неважно, сколько это займет времени. Я собираюсь писать ее, пока не закончу. Это будет хорошая книга, папа, я это тебе обещаю. Люди захотят ее прочесть.

– Ты… дурачок… – выдохнул Уолен, зажимая уши.

– Из документов внизу я почерпнул много деталей, проливающих свет на нашу семейку, – продолжал Рикс. – Например, как Синтия Эшер убила своего первого мужа. И как Шанн Эшер сошла с ума, написав музыку, которая заставляла людей убивать себя. Лудлоу, запертый перед смертью в своей Тихой Комнате, был безумен и бредил бурями. И к тому же есть еще Эрик, Калигула рода Эшеров. Я обязательно напишу о Дне Независимости, когда Эрик стрелял по горе Бриатоп, и о сделке, по условиям которой он купил Нору Сент-Клер как племенную кобылу. Как насчет этого, папа? Хочешь, я посвящу эту книгу тебе?

Внезапно, со стоном, от которого волосы на голове Рикса встали дыбом, Уолен поднялся на кровати. В призрачном свете телеэкрана его лицо было застывшей маской ненависти. Во рту блестели желтые кривые зубы. В руке старика блеснула черная трость, которой он резко ударил Рикса по ключице. Следующий удар пришелся Риксу по плечу рядом с синяком, оставленным кочергой Уилера Дунстана, и Рикс вскрикнул. Когда Уолен взмахнул тростью в третий раз, Рикс перехватил ее и вырвал из его руки. Холодный разряд энергии прошел по его руке.

Его пальцы все крепче сжимали трость, пока та не оказалась намертво зажата в его кулаке. Он поднес ее к своему лицу и увидел, как искрится голова льва. Десять миллиардов долларов, подумал он. Это же просто немыслимые деньги. Всегда кто-то должен делать оружие. Имя Эшеров сдерживает войну. Десять миллиардов долларов…

– Скипетр! – проскрежетал Уолен. – Верни мне… скипетр!

Когда Уолен потянулся к нему, Рикс отступил от кровати. Позади него миссис Рейнольдс неподвижно сидела в своем кресле.

Рука Уолена потянулась за тростью, и из нее выпали трубки.

– Отдай! – приказал он. – Она моя, черт тебя подери!

Раскат грома потряс Гейтхауз. Скипетр, казалось, так жег руку Рикса, словно он сунул пальцы в огонь. Волшебство, подумал он. В трости было волшебство, могущество и защита. Всегда кто-то должен делать оружие. Это же просто немыслимые деньги…

Из-за его стиснутых зубов пытался вырваться ужасный жадный смех. И из темноты его души донесся крик: «Я ХОЧУ ЭТО, Я ХОЧУ ВСЕ ЭТО!»

Уолен закричал. В мерцающем свете телеэкрана Рикс увидел, как по коже Уолена прошла рябь. Кости пришли в движение. Раздался резкий треск, как будто сломался сучок. Ткани на лице Уолена расползались все шире.

Уолен начал безумно бормотать, визгливо подвывая:

– Бун… где Бун… Кэтрин… о Боже, о Боже, я слышал, как она кричала… предатель, ты предатель… Эдвин… Маятник в Лоджии… – Его тело забилось в агонии. Голова Уолена начала распухать, трещины расширились, и из них стала сочиться серовато-зеленая субстанция.

Ужас и отвращение парализовали Рикса. Затем он, как в кошмаре, медленно повернулся к миссис Рейнольдс. «Помогите ему!» – услышал он свой крик, но миссис Рейнольдс не шевельнулась.

– Это… ты, – недоверчиво прошептал Уолен. Его голова медленно раскалывалась на части. – О, Боже. Ты… следующий.

Раздался резкий болезненный хруст. Две слезы скатились вниз из темных глаз Уолена.

– Боже… прости… – ухитрился сказать он, и его лицо раскололось. От лба до подбородка прошла кривая трещина, из которой, булькая, потекла серовато-зеленая жидкость.

С тихим вздохом облегчения тело соскользнуло с кровати и замерло. Просочившаяся жидкость образовала на простыне зловонный круг.

Рикс стоял, уставившись на труп отца. Ужас сковал его.

– Дело сделано. – Сильная рука сжала его плечо. – Скипетр передан.

Рикс не ответил, и Эдвин, зайдя спереди, снял с него хирургическую маску. Он приподнял указательным пальцем подбородок Рикса и изучающе посмотрел в его расширенные зрачки. – Ты меня слышишь, Рикс?

Он снова был маленьким мальчиком, потерявшимся и дрожащим в холодной темноте Лоджии. Вдалеке слышался голос Эдвина: «Ты меня слышишь, Рикс?» – и он следовал за ним по петляющим коридорам. Эдвин был ему другом. Эдвин защитит его и будет всегда о нем заботиться.

Рикс вздрогнул. В его сознании качался скелет с кровавыми глазницами. Волосы плавали в крови в металлическом тазу. Из темноты появилось лицо Эдвина. На нем плясали оранжевые блики огня. Лицо было моложе, а стальные глаза холодно блестели. Когда руки Эдвина обняли маленького Рикса, он увидел, как оранжевый свет играет на пуговице от куртки Эдвина.

Она была сделана из серебра, и на ней была выгравирована морда ревущего льва.

Ребенок завороженно уставился на нее, его глаза расширились и не мигали. Клевая пуговица, подумал он. Его рука поднялась и медленно накрыла пуговицу. Она была круглая и блестящая ипрекрасно подошла бы для его коробки драгоценностей.

Эдвин погладил ребенка по голове. «Рикс? – Его голос был мягким, как бархат. – Я хочу, чтобы ты забыл то, что видел в этой комнате. Ты никогда здесь не был. Я хочу, чтобы ты все забыл. Ты меня слышишь, Рикс?»

Все его внимание было сфокусировано на пуговице. Остальное ничего не значило – ни то, что болталось на крюке под потолком, ни кровавый таз с волосами – ничто, кроме серебряной пуговицы.

И маленький мальчик, который вырос и стал взрослым мужчиной с ужасными воспоминаниями, запертыми за образом серебряной пуговицы, сказал: «Да, сэр».

Взрослый Рикс моргнул, когда эти картины вихрем пронеслись в его голове. Страшила в лесу, безумно подумал он. И затем: нет, нет.

Страшила стоял перед ним, и у него было лицо человека, которого он любил.

Эдвин посмотрел на кровать, на труп Уолена Эшера, затем снова на Рикса.

– Старик умер, – сказал он, – и его место занял новый. Мы с Кэсс любим тебя. Ты всегда был нашим любимцем. Ты был тем, кого выбрали мы много лет тому назад. Мы надеялись, что лендлорд одобрит наш выбор.

– Ленд… лорд? – хрипло спросил Рикс, ему казалось, что его голос доносится со дна глубокой шахты.

– Лендлорд Эшерленда. Настоящий лендлорд. У тебя есть теперь посох, Рикс. Лендлорд выбрал тебя и отверг Буна и Кэт. Мы будем гордиться тобой, Рикс. И лендлорд тоже будет тобой гордиться.

– Я… не…

– Я хочу ответить на твои вопросы, – сказал Эдвин. – Я хочу помочь тебе понять. Но чтобы это сделать, нам нужно пойти в Лоджию. Лендлорду нужен кое-кто еще, чтобы помогать тебе после того, как мы с Кэсс сложим с себя наши обязанности.

– Логан?..

– Нет. – Эдвин покачал головой. – Я ошибся в Логане. Я выбрал его себе на смену, но он оказался слишком слаб и недисциплинирован. Лендлорд выбрал кое-кого посильней. Теперь нам нужно уходить, да побыстрее. Я хочу, чтобы ты подождал меня перед домом, пока я приведу лимузин. Ты понял?

Рикс не мог думать ни о чем, кроме слов Эдвина. Эдвин был здесь. Эдвин защитит его и позаботится о нем.

– Да, – ответил он.

Эдвин вывел его из Тихой Комнаты. Рикс передвигался как лунатик, но трость в его руке была зажата намертво.

Спустя десять минут после их ухода миссис Рейнольдс пробудилась от ужасного сна. Она припомнила, что сидела в темноте, но затем провалилась в небытие жутких голосов, злобных воплей и криков агонии. Ее тело онемело, и она лишилась голоса. Последним, что она ясно запомнила, был приход мистера Бодейна, который спросил, как чувствует мистер Эшер себя сегодня. Она протерла глаза. Они были сухими, словно она не моргала и вся влага испарилась.

Она заметила тусклое мерцание телеэкрана, встала с кресла и подошла к кровати мистера Эшера.

Десять лет работы в качестве сиделки не помогли ей сдержать крик.

43

Жадный Желудок крался по туннелю за Рейвен и Нью. Он приблизился на расстояние десяти футов и присел на мускулистые задние ноги. Под сверкающими глазами и окровавленным рылом в воздухе мелькал раздвоенный язык.

Все, что смогла сделать Рейвен, – это, сжав зубы, сдержать крик ужаса. Она смотрела на зверя с изумлением и страхом. Она знала, кто это такой. Это был мифический монстр, который бродил по горе Бриатоп и Эшерленду. Приятель Страшилы. Взгляд пантеры был направлен на Нью, голова наклонена вниз, а на боках перекатывались мускулы. Несмотря на угрожающую позу, Жадный Желудок стоял как черная скала, блокируя вход в туннель.

Нью увидел, что вдоль треугольного черепа зверя, там, где он ударил посохом, шла подпалина. Жадный Желудок уважает посох и меня, возможно, тоже, подумал Нью.

– Поднимайтесь по ступенькам, – сказал он Рейвен, не смевшей отвести взгляд от пантеры. – Идите вперед.

Она двинулась вверх по ступенькам, и Нью последовал за ней. Жадный Желудок наблюдал за ними, но с места не двигался. Они вошли в дверной проем и стояли в холодной зале с каменным полом, расположенном на самом нижнем уровне дома. В свете фонарей они увидели толстые гранитные колонны, поддерживавшие своды потолка по меньшей мере в двадцати футах над их головами. Помимо колонн, многие из которых покрылись трещинами и были укреплены железными скобами, здесь проходила дюжина стальных свай через пол.

Рядом с проходом, через который они вошли, Рейвен обнаружила каменную лестницу, ведущую на следующий уровень. Поднимаясь, они снова услышали удар грома, который хоть и был заглушен стенами, но тем не менее донес до них свою ужасную силу. Звук затих, и снова воцарилась тишина.

Но в следующий момент Нью, который шел на несколько ступенек впереди Рейвен, внезапно остановился. В воздухе повис слабый низкий стон, который, казалось, пронизывал каждую косточку Нью. Мощность и громкость этого звука стали нарастать, и он охватил Рейвен и Нью со всех сторон. Усилившись, этот низкий стон превратился в тот самый жуткий нечеловеческий звук, который они слышали в туннеле. Их барабанные перепонки пронзила боль. Сверху сыпалась пыль, а лестница дрожала под ними, как веревочный мостик. Сила звука по-прежнему нарастала, заставляя их кости дрожать и болеть, словно по ним колотили мощные руки. Колени Рейвен подкосились, и она попыталась закрыть уши руками, но звук бил ее изнутри с такой силой, что она боялась, он переломает все ее кости, как сухой хворост. Она едва могла слышать собственный крик боли.

Звук начал стихать и когда он совсем затих, вибрация пола под ногами прекратилась. К Рейвен и Нью осталось ощущение, что они находятся внутри огромного звенящего колокола. Рейвен глубоко дышала, пока ее уши не стали снова нормально слышать. Она чувствовала слабость и потеряла ориентацию, мышцы сильно ломило.

В лучах фонарей кружилась пыль. Голова у Нью сильно болела, и он вдохнул полные легкие холодного воздуха, который стал неожиданно казаться тяжелым и словно висел вокруг них.

– Что это было? – спросил он. Его слух еще не восстановился. – Землетрясение?

Она покачала головой.

– Я не знаю. Это было похоже на тот шум в туннеле, но я никогда не чувствовала ничего подобного. Я думала, у меня голова развалится на части.

– Она повела фонарем вокруг себя и замерла от страха.

Примерно в шести футах от нее на ступеньках сидела пантера, ее глаза блестели в свете фонаря. Она быстро высунула язык и повела им.

– Не двигайтесь, – предупредил Нью. – Я не думаю, что она причинит нам вред. Если бы она собиралась на нас напасть, она бы уже это сделала. Медленно поднимайтесь вперед и держитесь прямо передо мной.

Рейвен сделала так, как он велел. Монстр поднялся на пару ступенек и стал ждать, пока они поднимутся. Он нас пасет, подумал Нью. Этот ублюдок пасет нас, как овец.

В конце лестницы был длинный коридор. Фонари высветили анфиладу арок, ведущих во мрак пещероподобных зал. Дальше по коридору виднелось несколько закрытых на медные засовы дверей. Когда Нью и Рейвен искали лестницу на следующий уровень, Нью услышал цоканье когтей пантеры по камням.

Он быстро обернулся, готовый защитить посохом себя и Рейвен.

Но Жадный Желудок повернулся, отпрыгнул назад и скрылся где-то в том направлении. «Кого или чего он ищет?» – мрачно подумал Нью.

– Посмотри на стены, – сказала Рейвен. Когда свет фонарей заиграл на камнях, они увидели, что стены от пола до потолка покрыты тонким слоем пыли. Часть камней у них под ногами растрескалась словно кубики льда. Эта секция Лоджии, подумала Рейвен, находится под ужасным давлением. Гранитные колонны и стальные сваи уровнем ниже держат на себе всю огромную тяжесть этого здания.

Нью в поисках выхода исследовал одну из арок и обнаружил кое-что, чего он не мог понять.

– Мисс Дунстан, – сказал он, и Рейвен подошла к нему.

Это была зала шириной по меньшей мере пятьдесят футов и сорок или пятьдесят футов высотой. Каменные стены и пол покрывали глубокие трещины. Каменная пыль и песок лежали на том, что казалось старым электрическим агрегатом, жуткой стальной машиной с открытыми трубками и запутанной сетью проводов. На длинном дубовом столе лежали спутанные провода, пыльные части механизма и разнообразные датчики и приборы. Вдоль пола и стен тянулись кабели.

А в центре этой странной залы находился потускневший медный маятник длиною примерно тридцать футов, который удерживался устройством под потолком с кабелями, шкафами и деревянными рычагами и не доходил пяти футов до пола. На стальном пьедестале точно в центре под чашечкой маятника в виде полумесяца было восемь камертонов разной величины. Самый маленький был с детский кулачок, а самый большой – примерно в фут высотою.

– Что за чертовщина? – вслух сказала Рейвен, приблизившись к маятнику. Она посветила фонарем вверх и вниз. То, что она увидела, показалось ей похожим на внутренности огромных напольных часов. Она подошла ближе и протянула руку, чтобы прикоснуться к чашечке маятника.

– Не делайте этого, мисс Дунстан.

Они обернулись на звук этого голоса. В дверях залы стоял с фонарем в руках Эдвин Бодейн. На его кепи и длинном черном дождевике блестели капельки дождя. Свет его фонаря перешел от Рейвен к Нью, и он слабо улыбнулся. У него были острые скулы и темные большие мешки под глазами.

– Добро пожаловать в Лоджию, мастер Ньюлан.

– Вы… тот самый человек, которого я видел во сне! – догадался Нью.

– Кучер!

– Если бы вы тогда пришли в Лоджию, и один, вы бы избавили от этого мисс Дунстан. Это дело между вами и лендлордом, а не… – Когда луч его фонаря высветил сучковатый посох, который Нью держал в руке, он нахмурился. – Это его, не так ли? Он дал это вам?

Нью кивнул.

Внезапно на лице Эдвина появилась злобная усмешка. В его глазах плясала радость, и Рейвен внутренне задрожала. Она никогда не видела такой неудержимой жадной злости на человеческом лице.

– Хорошо, – возбужденно сказал. – Это хорошо. Значит… старик мертв, не так ли? Раз он отдал тебе посох, он должен быть мертв.

– Он умер, – ответил Нью.

– И он передал посох тебе. Великолепно!

Он боится, подумал Нью. Он притворяется, что не боится, но посох его пугает. Почему, гадал он. Потому, что он может сделать с ним то же, что и с Жадным Желудком?

Гулкий раскат грома, словно издевательский смех, проник сквозь стены. Эдвин направил луч фонаря на механизмы маятника.

– О, этот раскат сотряс дом, – сказал он с без всякой заинтересованности. – Мисс Дунстан, вы хотели узнать, что делает эта машина. Вы сейчас это узнаете. На вашем месте я бы от нее отошел.

Рычаги над ее головой начали щелкать и скрипеть.

Рейвен отступила назад, и, когда маятник начал медленно пришел в движение, ее сердце забилось от страха.

Он раскачивался взад и вперед. Механизмы щелкали громче, и амплитуда колебаний нарастала. Когда чашечка проходила прямо над камертонами, Рейвен слышала, как воздух наполняется свистом.

– Послушайте, как он поет! – сказал Эдвин.

От камертонов исходила какофония низких душераздирающих звуков, которые, слившись вместе, превратились в тот звук, что они слышали в туннеле и на лестнице. Звук равномерно нарастал. Он приобрел физическую силу, которая оттолкнула Рейвен назад, скрутила ее и бросила на колени. Она слышала, как позади Нью вскрикнул от боли, когда звук достиг его. Весь пол вибрировал, камни стен терлись друг о друга. В воздухе закружилась пыль, которая мгновенно запорошила Рейвен глаза. Она едва могла дышать в этом помещении, которое внезапно превратилось в комнату ужаса.

Амплитуда колебаний маятника стала уменьшаться. Стон камертонов стал тише, и, когда маятник остановился, пыль начала оседать.

– От грома он иногда срабатывает, – весело сказал Эдвин, освещая фонарем пыльную машину. Рейвен, задыхаясь, стояла на коленях. Нью медленно поводил головой из стороны в сторону, чтобы избавиться от черных точек, которые плясали у него перед глазами. Эдвин был, казалось, обрадован этой демонстрацией. На его кепи и дождевике осела пыль, и он аккуратно стряхнул ее. – Или, скорее, – поправился он, – его включает вибрация стен при ударе грома. Маятник так точно сбалансирован, что малейшая вибрация Лоджии может привести его в движение. Я знаю все его капризы, – гордо сказал он. – Разве он не прекрасен?

Для какой бы цели ни предназначался маятник, но Рейвен никогда раньше, даже во время аварии, не испытывала такой мучительной боли. Она посмотрела на Эдвина и увидела темные провалы его глазниц. Ухмылка управляющего была злобной и холодной. Какие бы злые силы ни таились в Лоджии, Эдвин Бодейн был их частью.

– Я думала, что вы помогаете моему отцу! – сказала она. – Я думала, вы хотели помочь ему написать книгу!

– Да, я предложил ему свои услуги. Но лишь для того, чтобы контролировать этот проект. Рукописи нет, мисс Дунстан. О, вначале она была. К тому времени, как я до него добрался, он уже кое-что написал. Он верит, что каждый день он спускается в кабинет и понемногу пишет. Он верит, что видит написанное на экране, а еще он верит, что самое главное – никому это не показывать. Но книги нет, потому что мы с лендлордом не хотим, чтобы она была.

– Лендлорд? Вы имеете в виду… Уолена Эшера?

– Уолен Эшер. – Эдвин повторил это имя с полнейшим пренебрежением. – Нет. Я имею в виду настоящего лендлорда. Того, который давным-давно призвал сюда Хадсона Эшера. Уолен Эшер был всего лишь смотрителем, причем плохим смотрителем. Ему не хватало воображения. Сами видите, как он запустил Лоджию. Но все это теперь в прошлом. – Эдвин протянул руку и подтащил поближе к себе Рикса Эшера. – Уолен Эшер умер. Да здравствует его наследник.

– Рикс! – Она увидела, что его глаза мертвы, уголки рта вяло опущены, а лица пепельно-серое. В правой руке Рикса была зажата черная трость. Он не ответил Рейвен, и Эдвин ввел его в залу, как сомнамбулу. За его спиной у входа стояла на страже черная пантера.

– Что вы с ним сделали? – спросила Рейвен, с трудом поднявшись на ноги.

– Я отключил его. Но он в полном порядке. Или, точнее, он будет в полном порядке. О, он слышит то, что мы говорим, и знает, где мы находимся, но это не играет роли. Ничего не играет роли, кроме того что я здесь и я буду его защищать. Правильно, Рикс?

Рот Рикса растянулся, из горла вырвалось тихое страшное сипение.

– Говори, – приказал Эдвин.

– Да, сэр, – ответил Рикс голосом маленького ребенка.

Нью узнал этот пустой взгляд. Он видел его у своей матери, когда заставлял ее помочь ему поднять Короля Горы в кузов грузовика, когда заставил ее сложить руки на коленях и когда заставил ее замолчать в фокстонской клинике. Этот высокий худой человек был таким же, как он, и таким же, как Король Горы. Они трое были связаны магией.

– Вы… такой же, как я, не так ли? – спросил он.

– Да. Семья Бодейнов служила лендлорду на протяжении многих поколений. Задолго до того, как здесь поселились Эшеры, мы были частью одной колонии, которая жила на горе Бриатоп.

– И, когда она была разрушена, – сказал Нью, – Бодейны убежали.

– О, – Эдвин, впечатленный, кивнул. – Вы знаете о моей семье столько же, сколько я знаю о вашей. Но раньше ваша семья, когда мы делили один город, была частью моей. Лендлорд наблюдает за тобой – точно так же, как он наблюдал за твоим отцом и дедом. Лендлорд создал зверя, чтобы тот был его глазами и ушами.

Нью взглянул на пантеру. Жадный Желудок злобно наблюдал за ним, абсолютно неподвижно стоя у входа в залу.

– Король Горы сопротивлялся нам до конца, не так ли? – Взгляд Эдвина упал на посох, который держал Нью. – Твоему отцу не доставало силы воли, чтобы быть полезным лендлорду. Но вы, мастер Ньюлан, вы отвечаете нашим требованиям. Вы пришли домой, не так ли?

– Пришел домой?

– Лендлорд хочет всего лишь полюбить вас, – мягко сказал Эдвин, но его взгляд оставался темным и опасным. – Он хочет простить вам измену. Он бы простил твоего отца. Он даже простил бы старика, если бы тот пришел сюда просить прощения. Все, что от вас требуется – это использовать свою магию для него. И он даст вам все.

– дасттебевсе…

Нью чувствовал, что в его сознании копаются, как в ржавом замке. Он не мог заставить себя отвести глаза от наэлектризованного взгляда Эдвина. Все, подумал Нью и увидел великолепную панораму Эшерленда, которая, как ковер, развернулась в его сознании. Покатые холмы, зеленые леса, прекрасный мир великолепных лошадей, машин и богатство, которое он даже не мог себе вообразить. Ему больше никогда не надо будет возвращаться в хибару на Бриатопе, где ветер свищет сквозь щели в окнах и с крыши течет дождь. Он будет иметь все, что предлагает Эшерленд, если только использует свою магию.

– Подумайте об этом, – прошептал Эдвин и переключил внимание на Рейвен.

В его глазах блеснула холодная темная сила колдуна, сила, которая едва не кинула ее на колени. Она поняла, что он никогда не выпустит ее из Лоджии живой.

– Маятник, – сказал Эдвин, слабо улыбнувшись. Он направил луч света прямо на Рейвен, пригвоздив ее, как насекомое. – Его построил Лудлоу Эшер, когда был молодым. То, что он пережил во время Чикагского пожара поселило в нем глубокое уважение к силе звука. Взрывы, визг огненных шаров, дрожание земли, когда рушились здания, – все это оставило глубокий след в его сознании. Лудлоу испытал Маятник лишь однажды – в ноябре 1893 года.

– Землетрясение на горе Бриатоп, – сказала Рейвен. – Эта штука…

– Создает вибрацию, которая вызывает землетрясение, да, – продолжил Эдвин, словно гордый отец. – В процессе испытания на крыше Лоджии были помещены электрические усилители, которые направляли вибрацию в сторону горы. Лудлоу был потрясен результатами. Он хотел разобрать Маятник, но мой дед убедил его этого не делать. Потенциал Маятника как военного оружия, мисс Дунстан, превосходит потенциал атомной бомбы.

– Военное… оружие? – спросила пораженная Рейвен. – Лудлоу построил это для «Эшер армаментс»?

– Лендлорд признал это полезным. Лендлорд приложил руку к созданию большей части оружия, которое нами производится. Планы сообщаются мне, а я передаю их Эшерам. – Эдвин осветил фонарем круг с камертонами. – Маятник – это звуковое оружие, мисс Дунстан. Тут сложная физическая теория, но в действительности основные положения просты: движение маятника создает в воздухе возмущение, которое воздействует на камертоны. Те, в свою очередь, формируют чистый тон, который, в зависимости от длины волны и интенсивности вибраций, может причинять сильную физическую боль, разбивать стекла, дробить камни и вызывать землетрясения. То, что вы испытали несколько минут назад, всего лишь незначительная часть силы Маятника. Если бы Лудлоу не остановил тогда механизмы, Бриатоп был бы стерт с лица земли.

– Он направил луч света в дальний угол залы, где с рычагов свисали тяжелые цепи. – Они контролируют противовесы. Как я уже говорил, гром иногда приводит Маятник в движение. Последние годы Лудлоу жил в страхе перед грозами, потому что знал, каков потенциал Маятника. Вы видите, что он сделал за многие годы с полом и стенами. Иногда звуки Маятника выбивают окна в Гейтхаузе и сотрясают весь дом. К сожалению, с этим ничего нельзя поделать.

– Для чего он предназначен? Создавать землетрясения еще большего масштаба? – Голос Рейвен дрожал, но она смело смотрела в глаза Эдвину Бодейну.

– Это прототип, – сказал он. – Всего лишь один из многих экспериментов Лудлоу со звуком. Он пытался заставить сестру помочь ему разработать комбинацию нот для звукового оружия, но она отказалась покинуть монастырь, и он сделал это самостоятельно. Это просто занятная вещь, антиквариат. Сейчас «Эшер армаментс» работает над миниатюризацией Маятника. Представьте его величиной с коробку из-под сигар или транзистор. Его можно будет спрятать рядом с ядерным заводом противника и запустить с помощью пульта дистанционного управления. Его можно будет легко провозить через границы и прятать в городах неприятеля. Чем дольше звучит тон, тем сильнее он становится и тем сильнее становится вибрация. – Эдвин мрачно улыбнулся. – Целые города могут быть превращены в щебень – без радиации ядерного оружия. Запусти Маятник рядом с линией разлома породы – и кто знает, что может произойти? Лудлоу предполагал, что Рейвен если вибрациям Маятника позволить удвоиться и затем еще раз удвоиться, можно расколоть самое землю.

Если Маятник действительно способен делать то, что говорит этот человек, а причин сомневаться у нее не было, значит «Эшер армаментс» может создать самое страшное оружие в истории человечества.

– Если это просто занятная вещь, – сказала она, – почему вы ее не отключите?

– О, я не могу этого сделать, мисс Дунстан, – вежливо ответил Эдвин.

– Если чужаки когда-либо снова приведут на Бриатоп ищеек, они смогут найти гараж и туннель, который я использую. Может потребоваться еще одно землетрясение, чтобы снова преподать им урок уважения, не так ли?

– Вы… используете?.. – прошептала Рейвен.

– У нас есть другое место, – сказал ей Эдвин. – Это немного дальше по коридору. Вы оба пойдете с нами, не так ли? – Он повел фонарем.

Нью слышал Эдвина словно издали и большую часть того, что он говорил, не понимал. Он все мечтал об Эшерленде и в своем воображении гулял по великолепным комнатам Лоджии, и все, что он видел, было его. Абсолютно все. Он мог бы жить в Лоджии, если бы захотел. Все, что от него требовалось – это использовать магию.

Он был нужен здесь, в Эшерленде. Они хотели, чтобы он стал главой этого дома.

– Мастер Ньюлан? – тихо сказал Эдвин. – Вы можете оставить здесь посох старика. Он больше вам не понадобится.

Пальцы Нью стали разжиматься, посох начал выскальзывать на пол.

– дасттебевсе…

Голос Эдвина был мягким и убаюкивающим.

– Оставьте это здесь, ладно?

Нет, подумал Нью. Не сдавайся! Он вспомнил, что говорили о Лоджии его мать и Король Горы. Она коварная, обманчивая. Она может его уничтожить. Но внезапно ему показалось, что они ошибались, они были испуганы и хотели удержать его на Бриатопе. Его чувства были в смятении – что было правдой, а что – ложью? Он нужен здесь, здесь он может иметь все. Мягкий голос Эдвина Бодейна и его улыбка обещали ему все. Все, что от него требовалось

– это использовать магию. Не отпускай посох, кричал его внутренний голос. Но глаза Эдвина Бодейна не отрывались от него и Нью почувствовал железную власть его силы – холодной силы, холодной, как ночной мороз, как ветры Бриатопа. Она поглотила Нью, и его рука разжалась.

Посох упал на пол залы.

Ловушка, слабо подумал Нью. У меня все еще есть ловушка, и я должен ее держать.

Эдвин пристально смотрел на него, его голова склонилась набок, и он слегка нахмурился. Он посветил фонариком на посох, а затем снова в лицо Нью.

Нью понял, что не может, не должен думать о ловушке. Если человек в кепи поймет…

Он позволил образам Лоджии и Эшерленда целиком захватить его сознание. Эшерленд будет его домом…

– Нам надо идти, – сказал Эдвин, внимательно наблюдая за лицом Нью.

В коридоре Рейвен кинулась прочь, но пантера блокировала пути к бегству.

– Нет, – прошептал Эдвин. Желание бежать вытекло из Рейвен, как вода из пробитого ведра. – Ну, давайте не будем капризничать. – Она уронила фонарь на пол. Эдвин дотронулся до ее руки холодными пальцами, и она вздрогнула, но без сопротивления позволила вести себя по коридору.

Эдвин остановился перед закрытой дощатой дверью и направил луч своего фонаря Риксу в лицо. Зрачки Рикса сузились, но лицо оставалось серым и безжизненным.

– Мы пройдем сейчас через эту дверь. Ты однажды здесь был, когда заблудился и бродил по Лоджии. Лендлорд испытывал тебя тогда, Рикс. Пытался узнать, сколько ты сможешь выдержать, не сломавшись. Бун и Кэт сломались, каждый на свой манер. Они оказались неподходящими, и от них пришлось избавиться. Но ты выжил. – Эдвин потрепал Рикса по плечу. – Теперь мы войдем. Ты меня слышишь?

– Да, сэр, – сказал Рикс. Он был маленьким мальчиком, и ему снился плохой сон про пантер и маятники, про громкие звуки, которые причиняют боль. Но Эдвин был здесь. Эдвин его любил и заботился о нем.

Эдвин положил руку на дверную ручку, обычную дверную ручку, поблекшую от многих прикосновений, и открыл дверь.

44

Маленький мальчик, плачущий и напуганный, увидел узкую полоску света в конце длинного черного туннеля. Он побежал к ней, его коленки были сбиты от падений на каменной лестнице. На переносице была глубокая царапина, а глаза от слез почти не видели. Он достиг света, который выбивался из-под грубой дощатой двери. Его рука стала шарить в поисках дверной ручки, нашла ее и повернула.

Он вихрем влетел в холодную комнату. Стены и пол были из шершавых серых камней. На противоположных стенах горели два факела, давая тусклый оранжевый свет и длинные пересекающиеся тени. Здесь кто-то есть! Кто-то наконец его найдет! Он попытался закричать, но его голос превратился в хрип. Целую вечность он отчаянно кричал, когда Лоджия закрывала коридоры и меняла за его спиной направление лестниц.

Но в этой зале никого не было. Хотя кто-то здесь должен был быть. Они зажгли факелы, а затем пошли его искать. Он может здесь подождать, кто-нибудь вернется и найдет его.

Мальчик очень устал. Он выбился из сил, бегая вдоль стен, борясь с дверями, которые отказывались открываться, и чувствуя, что коридоры уводят его все глубже в мир холода и безмолвия. В этой зале он видел серую дымку своего дыхания. Он дрожал и обнял себя руками, чтобы хоть немного согреться.

В свете факелов блестели всевозможные ножи, которые висели над длинным столом с темными пятнами.

В другом конце комнаты стояло что-то похожее на ванну на колесах. Над ней на опускающейся с потолка цепи висело что-то покрытое длинным черным саваном. На концах таких же цепей висели крюки с заостренными концами.

В углу комнаты стоял большой прямоугольный металлический ящик с ручной пилой на нем.

Маленький мальчик подошел к коллекции ножей. Их было десять, начиная от тонкого, как льдинка, и заканчивая кривой нож-пилой. Рядом со столом стояло точильное колесо. Ножи выглядели очень острыми и хорошо ухоженными. Маленький мальчик подумал, что это из мясной лавки. Поверхность стола была запачкана засохшими багровыми пятнами. На нем лежал рулон коричневой оберточной бумаги и моток бечевки.

Мальчик подошел к металлической ванне. В ней была жидкость темно-красного цвета. Это был цвет одного из самых любимых платьев его матери. Жидкость пахла как старые пенни с головами индейцев в его коробке с драгоценностями.

Но в жидкости плавали клочки волос. Кто-то стригся, подумал он. С кого-то сняли скальп.

Он посмотрел вверх, на покрытый черным саваном предмет, который висел прямо над ванной. Края савана были всего в дюйме над его головой. Он поднял руки и прикоснулся к нему. На ощупь ткань была сырой и слегка жирной. Он осторожно потянул, но саван не поддавался. Движение его руки заставило висящий предмет закачаться на цепи. Что-то капнуло в металлическую ванну.

Не надо трогать, подумал он. Не надо!

Но он схватился обеими руками за край савана и резко дернул его вниз.

Саван порвался и упал.

– Я знал, что ты начинаешь вспоминать, – тихо сказал Эдвин, стоя в дверях позади Рикса. Рикс смотрел пустым взглядом в темноту комнаты, но кровь в его висках застучала сильнее. – Когда ты рассказал мне по телефону замысел «Бедлама», я понял, что это возвращается к тебе. Должно быть, что-то вызвало эти воспоминания. Что – я не знаю. Но когда ты упомянул про скелеты, висящие в подземелье выдуманного тобой дома, я понял: ты вспоминаешь то, что нашел в этой комнате, когда был маленьким мальчиком. Вчера я убедился в этом, когда ты рассказал мне о скелете, который постоянно стоит у тебя перед глазами. И о том, что, как ты думал, было серебряной дверной ручкой…

Рикс испустил тихий мучительный стон.

Он вспомнил, что черный саван порвался и упал на пол.

Над головой Рикса как маятник качался скелет. На нем еще сохранились прилипшие к костям кусочки мяса и мышц. Вместо глаз были красные дыры с запекшейся кровью и тканями. В спину был вогнан крюк, а рот широко раскрыт. Скелет был примерно с Рикса величиной.

Он отступил назад и медленно опустился на колени, а мрачный пейзаж смерти продолжал качаться взад-вперед. Рикс повалился на спину и притянул колени к груди. Глаза у него ввалились и невидящим взором смотрели вперед.

– Я нашел тебя здесь, – сказал Эдвин. – Я велел тебе встать и взял тебя за руки. Я заставил тебя забыть то, что ты здесь видел, и вывел тебя из Лоджии. Я не хотел, чтобы ты это нашел, Рикс. Я пытался найти тебя раньше, чем это произойдет. Здесь было тело мальчика, которое я принес в тот день, когда вы с Буном пришли сюда играть. У меня не было времени подготовить его как следует.

Кости Рикса свело от пронизавшего его холода. Он знал, где находится и кто с ним, но не мог сосредоточиться ни на чем кроме тихого убаюкивающего голоса Эдвина. Образы метеорами проносились в его сознании: скелет в ухе таксиста-растафарьянца, пластиковый скелет, который Бун повесил в дверях Тихой Комнаты, волосы Сандры, плавающие в кровавой ванне. Он вспомнил, что случилось здесь, он вспомнил Эдвина, он вспомнил, как маленькая рука потянулась к серебряной пуговице с выгравированной на ней мордой ревущего льва и накрыла ее…

– Позже, – продолжил Эдвин, – я обнаружил, что потерял пуговицу со своей куртки. Я нашел ее в твоей коробке с драгоценностями в тот день, когда вернул обратно в твою комнату старую мебель из Лоджии. Ты, должно быть, открутил ее в тот день, и, я думаю, твое сознание сосредоточилось на ней, чтобы забыть то, что ты видел. Ты сегодня ее искал, не так ли? Я думаю, дурацкая шутка Буна в отеле «Де Пейзер» помогла тебе вспомнить еще больше. – Он схватил Рикса за руку и ввел его в комнату. Ошеломленный Нью последовал за ними. Пантера, шагнув вперед, принудила Рейвен войти.

Чиркнула спичка. Эдвин начал зажигать пропитанные маслом факелы, которые были прикреплены к стенам. Его тень выросла. Оранжевый свет запрыгал по комнате, засверкал на кончиках крюков, которые на цепях свисали с потолка, отразился от набора ножей, висевших над испачканным кровью столом, высветил металлическую ванну и прямоугольную металлическую коробку в углу. Когда света стало больше, Рейвен посмотрела в лицо Нью. Его зеленые глаза ярко блестели, и он пристально смотрел прямо вперед. Она боялась, что он уже потерян.

В нескольких футах от стены лежала груда одежды. Рейвен оцепенело смотрела на маленькие ботиночки, потертые джинсы, свитера, рубашки, носки и нижнее белье.

– Вот сюда я их приношу. – Голос Эдвина, отражаясь от каменных стен, как шелк вился по комнате. – Почти всех их я нахожу на горе Бриатоп. Иногда, мисс Дунстан, я беру один из старых автомобилей в гараже, который нашли вы с мастером Ньюланом, и отъезжаю на безопасное расстояние, туда, где о Страшиле никто не слышал. Это ничем не отличается от игры в охоту. Вот только я стал менее расторопным, и иногда они убегают. – Он посмотрел на Рейвен, и его рот растянулся в тонкой улыбке. – Когда я был молодой, я мог замораживать их с тридцати футов. Они просто застывали на месте. И я мог ловить их в пределах слышимости от их дома. Лендлорд помог отточить силу, данную мне от рождения, мисс Дунстан. Я умею даже ослеплять тех, кто выходит на поиски своих пропавших детей. Они могут смотреть прямо на след и ничего не видеть. Я могу стоять в тени достаточно близко, чтобы дотронуться до них, и они никогда не узнают, что я там был.

– Вы… приносите детей сюда… и убиваете их.

– Готовлю, – поправил он. – Это часть того, что Бодейны делают для Эшеров. – Эдвин пересек комнату и положил руку на плечо Рикса. – Ты меня слышишь, Рикс?

– Да, сэр. – Страшила влесу, мелькнула у него безумная мысль.

– Должно быть передано кое-что еще, – сказал Эдвин, приблизив лицо к Риксу. – Первое – это посох, созданный для прапрадедушки Хадсона Эшера. Затем ответственность за «Эшер армаментс». Затем знания. Многие столетия твои предки поклонялись лендлорду. Настоящему лендлорду этого мира, а не только Эшерленда. Посох – это дар, символ доверия, данный лендлордом. Он будет защищать твою жизнь, Рикс, но, чтобы оправдать это доверие, ты должен делать то, что хочет лендлорд. Ты – его руки, Рикс. Я – его голос. Он отдал «Эшер армаментс» тебе потому, что из троих детей Уолена ты больше всех подходишь для того, чтобы выполнять желания лендлорда.

Волосы Сандры плавали в кровавой воде. Страшила в лесу. Эдвин здесь, чтобы защищать его, и он всегда очень любил Эдвина.

– Ты можешь использовать злость, которая накоплена в тебе, для лендлорда, – мягко прошептал Эдвин. – Я наблюдал, как эта злость с годами росла. Я знаю, на что ты способен, думаю, ты только что сам это понял. Внутри тебя горит холодный огонь, и ты можешь использовать его для «Эшер армаментс». Я все время помогал тебе…

– Помогал?..

– Сандра, – сказал Эдвин. – Она плохо влияла на тебя, Рикс. Она учила тебя использовать твою злость в книгах. Ты попусту растрачивал важные ресурсы, которые должны были быть направлены в «Эшер армаментс». Мы переговорили по телефону, и я объяснил ей, чего я хочу от нее. Я знал, что это повредит твоему сочинительству. Ты понимаешь, что я сделал это для тебя?

По щеке Рикса скатилась слеза.

– Я… любил…

– Это была не любовь. Это была пустая трата времени. Любовь – это то… что ты будешь делать для лендлорда, для меня и для «Эшер армаментс».

Что-то дрогнуло в душе Нью. С огромного расстояния вернулось то, что говорил ему Король Горы: «ЗЛО… ЗЛО СУЩЕСТВУЕТ… ЧТОБЫ РАЗРУШАТЬ ЛЮБОВЬ».

В углу за прямоугольной коробкой – костедробильной машиной, которую Эдвин использовал рано утром, когда Бун бродил по Лоджии, – раздался протяжный скользящий звук. Эдвин обернулся, и из тени вышла окровавленная фигура с избитым лицом. Голова Логана дергалась, а одна рука беспомощно болталась. Когда он раскрыл рот, чтобы издать жалкий булькающий звук, из уголков его рта потекла кровь.

Эдвин привел сюда Логана два дня назад, обнаружив его рядом с развалинами зоопарка, где он ждал Жадного Желудка. Эдвин решил продемонстрировать парню силу, которой он пользовался как Страшила. У Логана тоже были такие способности, но еще грубые и не отточенные. Здесь, в этой комнате, когда Эдвин разрешил ему изучить ножи, Логан повел себя, как ребенок в магазине игрушек. Эдвин рассказал ему все, и Логан был поражен, узнав, что всю остальную жизнь будет пользоваться этими ножами и что мама, папа, бабушка и дедушка уже дали свое согласие.

Эдвин послал внучатого племянника в гараж, строго наказав ему удержать там Кэтрин до прихода пантеры, но не должен был прикасаться к ней. Способности Логана еще были подвержены влиянию его страстей. Кроме того, Эдвин всегда любил мисс Кэтрин, и незачем было осквернять ее перед исполнением приговора лендлорда.

Кэсс видела из Гейтхауза смерть Кэтрин. Когда Логан не вернулся, Эдвин пошел в гараж и обнаружил на бетоне кровь. Рядом лежал железный обод шины, на нем была кровь и клочок волос. Волосы принадлежали не Кэтрин. Эдвин понял: что-то пошло не так, вероятно, из-за отказа Логана подчиняться приказам.

Теперь, пристально оглядев молодого человека холодным взглядом, Эдвин понял, сколько вреда причинила Кэтрин ободом от шины. Талант Логана погиб. Эдвин презрительно покачал головой.

– Так, – сказал он, – ты притащился обратно сюда, да?

Логан, глупо улыбаясь, нетвердо шагнул вперед. С его подбородка капала кровь.

– Я ошибся в тебе, – продолжил Эдвин. – В тебе нет необходимой для этого дисциплины. Я думал, я смогу обтесать тебя… потому что в твоем возрасте сам был точно таким же. Но я ошибался, верно? – Он быстро взглянул на пантеру.

Жадный Желудок встал и перебежал через комнату к Логану. Быстрым прыжком он сбил молодого человека на пол. Логан взбрыкнул ногами, и из его изуродованного рта вырвался ужасный сдавленный крик. Рейвен, зажав уши руками, стала пятиться, пока не прижалась спиной к стене. У ее ног лежала детская одежда. В челюстях пантеры захрустели кости. Логан молчал.

– Я… любил… ее, – прошептал Рикс. Его лицо покрылось капельками холодного пота.

Эдвин наблюдал, как ужасная пантера пожирает тело Логана.

Затем, удовлетворенный, он повернулся к Рейвен.

– Вы будете следующим блюдом, мисс Дунстан. Он всегда голоден.

– Нью! – слабо прошептала она. – Пожалуйста… помоги мне…

– Мастер Ньюлан пришел домой, туда, где его место. Он будет следующим Страшилой. Лендлорд и я прекрасно его научим. Видите ли, диета для Эшеров очень важна. Если они не будут есть как следует, Недуг преждевременно состарит их. Хадсон Эшер, его брат Родерик и их отец Малькольм попали в завал в угольной шахте. Прошли недели, прежде чем их нашли. Но Хадсон и Родерик выжили… разделив между собой отца. Эшеры – каннибалы, мисс Дунстан. Долгие годы они получали мясо из лавки в Чикаго. Урия Хинд также служил лендлорду. Но, увы, чикагский пожар уничтожил его бизнес, да и его самого.

– Они… едят…

– Да, детей. Моя жена готовит прекрасные уэльские пироги.

Ноги Рейн подкосились. До чикагского пожара, поняла она, в Страшиле не было нужды. И только после пожара, когда Эшеры утратили возможность покупать человеческое мясо, на гору Бриатоп пришел Страшила.

Сжатая в кулак рука Нью почувствовала в кармане какой-то предмет. Игрушка Натана. Этот человек принес Натана сюда и содрал мясо с его костей.

Его душа затрепетала. Все, подумал он. Все… и все, что от меня требуется – это использовать магию. Зло существует, чтобы разрушать любовь. Все, что я должен делать, – это…

Сатана ищет человека, говорил Король Горы. Неважно, где ты живешь, важно, что живет внутри тебя.

Все… использовать магию…

– Мастер Ньюлан? – Эдвин протянул ему руку. – Идите ко мне.

Нью попытался сопротивляться, попытался врасти ногами в камни.

– Идите ко мне. Возьмите меня за руку.

Нью рвануло вперед. Его зеленые глаза сверкали, как лампы, на белом как мел лице застыло напряжение.

– Идите домой, – прошептал Эдвин. – Позвольте лендлорду вас полюбить.

Шаг за шагом Нью приближался к нему. Он был не в силах повернуться. Лицо Эдвина деформированной луной висело в оранжевом свете.

Все, подумал он. Используй магию.

Их пальцы встретились. Рука Эдвина крепко стиснула руку Нью и старик улыбнулся.

Нью почувствовал, что его затягивает в жерло вулкана. И в этом жерле клубились образы ада: города, проваливающиеся в огромные трещины, куски камней, падающие на бегущих по улицам людей, взрывающиеся огненные шары и грибообразные облака, горы обгоревших тел, багровое небо, наполненное ракетами и поднимающимся паром, в который превратился смех того создания, что жило под личиной Эдвина Бодейна, – темного тощего зверя с желтыми кошачьими глазами и раздвоенным языком, мелькающим в удушливом воздухе.

– Иди домой, – настаивал Эдвин.

Сознание Нью было готово расколоться. Зло… зло существует, чтобы разрушать любовь… Боже, помоги мне… дам тебе все… используй магию… важно то, что живет в тебе… Боже, помоги мне…

ИСПОЛЬЗУЙ МАГИЮ!

Ловушка, догадался он. Улыбающийся монстр, которым был Страшила, только что сунул руку в капкан!

ИСПОЛЬЗУЙ МАГИЮ, кричало внутри Нью. Он подумал о Натане, убитом в этой комнате, о сотнях детей, которые погибли здесь, чтобы потом их подали на красивых серебряных блюдах к обеденному столу Эшеров. ИСПОЛЬЗУЙ МАГИЮ! В его крови вскипел гнев, сметая иллюзии богатой жизни в Эшерленде. В голове Нью прояснилось. Он крепко сжал руку Эдвина и почувствовал, как хрустнули костяшки пальцев.

Улыбка Эдвина застыла, в его глазах блеснул страх. Он начал вырывать руку.

ИСПОЛЬЗУЙ МАГИЮ! В волосах Нью заплясали голубые искорки.

И из рукава его пиджака вырвался волшебный нож, порвав державшую его клейкую ленту. Он вылетел, как ракета, оставив на руке полосу ожога.

Эдвин не успел защититься: волшебный нож вошел ему под мышку по самую рукоятку. Он яростно крутился, питаемый силой гнева Нью, и когда Эдвин закричал и, зашатавшись отступил назад, нож как дрель скрылся в его теле, разбрасывая вокруг осколки костей и клочья живой ткани. Эдвин издал булькающий звук и запрыгал, а нож продолжал гулять по его телу. Залитый кровью, он вылетел из спины и с такой силой ударился о каменную стену, что лезвие сломалось.

Эдвин умирал, но его тело продолжало корчиться. Его глаза были широко открыты, а губы посерели. По комнате гуляли холодные волны энергии. Крюки яростно качались на цепях. Ножи сорвались со стены и летали по комнате, отскакивая от стен и потолка. Один из них задел жакет Рейвен, другой промчался мимо ее лица. Металлическая ванна взмыла в воздух и устремилась к Нью с такой скоростью, что он едва успел отпрыгнуть в сторону.

Лезвие ножа, жужжа как шершень, задело щеку Рикса. Потекла струйка крови, и боль разрушила его оцепенение. Он смотрел на качающиеся крюки, и реальность снова вернулась к нему. Эдвин был Страшилой. Эдвин был причиной самоубийства Сандры. Каннибализм поддерживал в Эшерах молодость, оттягивая насколько возможно Недуг. Эшеры поклонялись злу и построили «Эшер армаментс» как алтарь той силе, которая жила в Лоджии, тому великому злу, что собралось вокруг него и использовало их для разжигания костра уничтожения.

Эдвин свернулся на полу в расползающейся луже крови. Судороги его тела сотрясали стены. Как обезумевший зверь, кусающийся перед смертью, он бил во всех направлениях своей ужасной злой магией. Дверь в комнату сорвалась с петель. Холодные потоки энергии хлестали повсюду, сбили на пол Рейвен и швырнули Рикса о стену.

Нью услышал предостерегающий крик Рейвен. Когда он обернулся, черная пантера, выпустив когти, прыгнула на него.

Нью увернулся и одновременно направил удар своей магии. Словно молот обрушился на ребра Жадного Желудка, швырнув его на стену. Пантера, шатаясь, поднялась на ноги и снова пошла в атаку. В ее глазах сверкала жажда крови.

Нью стоял на месте до тех пор, пока пантера не приблизилась вплотную, а затем собрал комок энергии, и тот, как железная пика, ударил в череп Жадного Желудка. Отброшенная назад пантера, завыв от боли, плюхнулась в металлическую ванну. И снова она встала. Ее мышцы дрожали.

Когда пантера собралась в комок для третьего прыжка, Нью поднял в воздух стол и обрушил его на спину Жадного Желудка. Стол был тяжелый, и Нью понял, как много сил ушло на то,чтобы вогнать волшебный нож в Эдвина Бодейна. Он быстро слабел.

Жадный Желудок покатился по полу, щелкая змеиным хвостом, а затем прыгнул на Нью с проворством, которого тот не ожидал.

Нью попытался направить на зверя еще один удар, но мальчик был обессилен словно перегревшееся машина. Он отпрыгнул в сторону, но когти пантеры, порвав пиджак, вонзились ему в ребра. Он вскрикнул и упал на колени, из его бока потекла кровь. Жадный Желудок повернулся к нему, из пасти выскочил язык, и Нью увидел, что в глазах пантеры вспыхнуло торжество. Монстр знал, что Нью вымотан и боль затуманила его рассудок.

Нью посмотрел наверх. Крюки, подумал он. Если он сможет собраться с силами…

Жадный Желудок внезапно встал на задние лапы и прыгнул на мальчика.

Нью собрал все свои силы, чтобы вызвать и направить достаточно энергии. Его голову пронзила резкая боль, и он вскрикнул, когда почувствовал, что сквозь него идет энергия, унаследованная им от предков. Она начала бить из его костей, и на одно ужасное мгновение Нью показалось, что он объят пламенем.

Последняя волна магии Нью поразила Жадный Желудок в прыжке. Она швырнула пантеру к потолку и затем, когда зверь начал падать, с силой подвела под него один из болтавшихся крюков.

Острый конец крюка вонзился пантере под брюхо. Когда она заверещала и задергалась, крюк вошел еще глубже. Тяжесть ее тела натянула цепь. Балка, к которой крепилась цепь, прогнулась.

И тут Жадный Желудок начал соскальзывать на пол. Его брюхо было разодрано, и из зияющей раны вываливались угольно-черные внутренности. С резким треском, напоминавшим ружейный выстрел, балка сломалась.

Нью совершенно обессилел и не мог подняться с пола. Он зажал рукой кровоточащий бок и смотрел, как пантера бьется и рычит, пытаясь освободиться.

Холодные волны энергии продолжали сотрясать комнату. Эдвин отказывался умирать. Из коридора Рейвен услышала жуткий стон, который набирал мощность и силу.

Маятник, в ужасе подумала она. Смерть колдуна привела чувствительную машину в движение!

Рикс, балансируя на трясущемся полу, дошел до Рейвен и помог ей подняться. Его худое лицо было серым, только на щеке багровела полоса. Он тяжело моргал, все еще не оправившись от шока.

– Нам нужно уходить! – прокричала Рейвен. На другом конце комнаты рассыпанные по полу ножи взмыли вверх и ткнулись в стену. – Вы можете найти дорогу?

Он покачал головой. Он не помнил, как Эдвин привел его сюда, и боялся, что Лоджия может их замуровать.

Нужно возвращаться через туннель, поняла Рейвен. Балка, которую сломал Жадный Желудок, сорвалась. Она рывком подняла Нью на ноги и сказала:

– Пошли! Быстро!

Низкий стон продолжал нарастать, а потоки черной магии, исходящие от скрюченного тела Эдвина, начали крушить стены. Рикс остановился, чтобы оглянуться на пожилого человека, которого он любил.

Но увидел только Страшилу.

Затем он повернулся и побежал вслед за Рейвен и Нью.

Коридор сотрясался, с потолка падали куски камней, а висевшая в воздухе пыль почти ослепила их.

– Посох! – сказал Нью Рейвен. – Я должен вернуться!

В лаборатории Лудлоу маятник продолжал уверено раскачиваться. Камертоны вибрировали, и низкий звук уже перешел болевой порог. Рейвен, чьи кости пронзил этот звук, взяла обратно свой фонарь. Стены и пол бешено дрожали, и когда Нью поднял посох Короля Горы, у его ног пробежала трещина. Всего несколькими футами дальше сверху упал кусок камня величиной с наковальню. Мелкие камешки дождем сыпались на их головы и спины. Маятник раскачивался все быстрее, и Нью чувствовал ужасное давление, распирающее изнутри его голову. Он понял, что остановить Маятник невозможно. Эта штука вышла из-под контроля, и что произойдет – знает только Бог. Им нужно как можно быстрей выбираться из Лоджии.

Пол в комнате вздулся, и Нью едва не упал на колени. Басистый звук превратился в низкое демоническое мычание.

Ориентируясь с помощью фонарей, они бежали по сотрясаемому дрожью коридору к лестнице на самый нижний уровень. В следующий момент стон Маятника достиг высоты полнейшей агонии. Барабанные перепонки Рикса были готовы лопнуть. Он с трудом шел вниз по лестнице, его вестибулярный аппарат был от этого шума в полном смятении. Из носа у него хлынула кровь.

Гранитные колонны на нижнем уровне дрожали. Стальные сваи издавали высокие воющие звуки, словно струны арфы, которую щипала рука сумасшедшего. Одна из колонн покрылась трещинами и обвалилась, за ней вторая и третья. С потолка падали камни.

– Фундамент! – прокричала Рейвен, едва слыша сама себя. – Разрушился фундамент!

Перед ними простирался туннель. Камни вокруг них двигались и терлись друг о друга. Из трещин над их головами лилась черная вода.

Их по-прежнему преследовал стон Маятника. Рейвен зашаталась, но Рикс поддержал ее и подхватил фонарь, который она уронила. Под ногами у них бурлила вода.

И тут волосы на голове у Нью стали дыбом, и он обернулся обратно к Лоджии. Рикс, который был в нескольких шагах впереди, посмотрел через плечо и посветил в том направлении откуда они шли. От ужаса он замер. Луч света высветил бегущую по туннелю пантеру. Она приближалась, как огромная черная машина разрушения. За ней волочились внутренности, а в животе по-прежнему глубоко торчал крюк.

Видя бегущего к ним монстра, Нью еще крепче сжал свой посох. Собственных сил у него больше не осталось. Он ослабел и был вынужден положиться на силу, передававшуюся из поколения в поколение в сучковатой палке, которая на рынке не стоила бы и пары долларов.

– Ну, давай, ты, ублюдок! – с вызовом прокричал Нью.

Жадный Желудок прыгнул, из его ноздрей вырывался пар.

Нью махнул посохом, как бейсбольной битой.

Из посоха вырвался ослепительный шар голубого огня и встретился с головой пантеры. Монстр завизжал, на мгновение они оба, Нью и Жадный Желудок, были связаны пылающим посохом. Затем тело Жадного Желудка, словно натолкнувшись на каменную стену, отлетело назад, а Нью упал в плескавшуюся у его колен воду. Каждый его нерв горел как в огне.

Тело пантеры, с головой, висящей на нескольких тугих мышцах, медленно начало подниматься на ноги. Ее челюсти хватали пустой воздух.

И тут сквозь вой машины Лудлоу Эшера до них дошел резкий треск камней туннеля, словно кто-то могучей рукой ломал толстые палки. Секция туннеля между ними и Лоджией провалилась. Потоки воды устремились к Жадному Желудку, Рейвен, Нью и Риксу. Рикс успел лишь положить руку на талию Рейвен, и вода ударила их с такой силой, что они были сбиты с ног и отброшены назад. Он ничего не видел. В него врезалось тело Нью, затем его отнесло в сторону.

Потоки воды подняли Рикса, его голова появилась в темном воздухе, и он услышал как трещат и раскалываются камни над ним. Вода из озера вовсю лилась в туннель. Рикс судорожно вдохнул воздух и прокричал Рейвен:

– Держитесь!

Рука Рейвен нащупала его плечо и крепко в него вцепилась. Весь туннель был заполнен водой, и голова Рикса вновь скрылась под поверхностью.

Потоки воды бросали их из стороны в сторону. Рикса неумолимо тащило вверх, спиной по камням, которые еще не развалились. Из его ноздрей вырывался воздух. Рейвен чуть было не отнесло, но он держал ее изо всех сил.

В груди жгло от недостатка воздуха. Потоки воды бурлили, дергая и толкая их во все стороны одновременно. Холодная волна снова швырнула Рикса вверх, и он еще раз ударился о потолок туннеля.

Но, запутавшись в тростнике и водорослях, он понял, что поток вытолкнул его из туннеля к поверхности озера. Теперь вода засасывала его снова, и он яростно этому сопротивлялся. Рейвен тоже колотила ногами, пытаясь удержаться на плаву.

Их наполовину втянуло в туннель, и тут под ними забурлил новый поток, вытолкнувший из на поверхность.

В серой завесе дождя появилась голова Рикса. Рядом с ним кашляла и судорожно хватала воздух Рейвен. Силясь удержать ее, Рикс чуть не вывихнул руку. Волны толкали их к каменистой отмели. Когда они лежали на грубых камнях, а дождь и волны бились вокруг них, Рикс оглянулся на остров.

Лоджия дрожала, как огромный камертон. Стеклянные купола бились вдребезги, по крыши перекатывались мраморные львы.

Стон Маятника пульсировал в вихрящемся воздухе. Он изменился и превратился в грубый, сводящий с ума крик, бьющий по сознанию Рикса:

– предддддатели…

Лоджия разваливалась, как карточный домик. Она приподнималась и шаталась, ее башенки и дымоходы качались, а затем рушились вниз. Крыша провалилась. Вода из озера захлестывала дом, фонтаны брызг поднимались в воздух на добрых пятьдесят футов. Западное крыло задрожало и осело, а содержимое комнат выплеснулось, словно драгоценные камни из сокровищницы.

– все вы…

Голос Лоджии слабел.

После следующего сотрясения по фасаду дома пошла трещина, и он обрушился лавиной мрамора и кирпича. Стали видны изысканно отделанные комнаты, коридоры и лестницы, которые медленно, один за другим, рушились и исчезали в воде. Озеро превратилось в булькающий котел, наполненный прекрасными обломками, которые выталкивало на поверхность и снова затягивало в глубину.

Внезапно остатки Лоджии расколола огромная трещина, которая пошла от фундамента. Она разделилась на дюжину других трещин, от которых неумолимо поползли сотни новых.

– все вы предатели…

Лоджия оседала и разваливалась, словно в огромном замедленном взрыве. В озеро рушились тонны мрамора.

Падали стены. Из руин Лоджии до них дошла холодная волна гнева, принесшая с собой через озеро крик преда–а–а–а–атели, который разнесся над всем Эшерлендом и горой Бриатоп, повалив тысячи деревьев.

Голос Лоджии затих, и грохот Маятника прекратился.

На другом конце озера танцевали фонтаны воды. К берегу плыли стулья, письменные столы, чучела, шкафы, кровати и пианино. Деревья вокруг озера были сломаны у самой земли. Почти весь лес на южной части горы Бриатоп также повалило.

Звуковое оружие Лудлоу Эшера полностью разрушило Лоджию.

Когда Рикс и Рейвен снова смогли пошевелиться, они медленно побрели по отмели. Рядом с остатками моста в грязи лежала на боку еще одна фигура.

Рикс помог Рейвен выйти на берег и повернулся к руинам. Из носа у него капала кровь, в нескольких местах красовались ссадины, правая рука беспомощно висела. Он знал, что Маятник не достиг своего полного потенциала. Тяжесть Лоджии, подумал он, должно быть, раздавила машину до того, как она смогла разрушить все вокруг.

Неожиданно из глубин озера поднялась передняя часть красивого коричневого лимузина. Он был покрыт грязью, а радиатор походил на ухмыляющийся кривой рот. Затем он медленно погрузился обратно в воду.

Только теперь Рикс осознал, что по-прежнему сжимает в руке черную трость. На серебряной голове льва практически не было грязи.

Он держал ее так крепко, что заломило пальцы.

Часть восьмая Решение

45

ГЛАВА СЕМЕЙСТВА ЭШЕРОВ СКОНЧАЛСЯ. ЛОДЖИЯ РАЗРУШЕНА.

ПОДЗЕМНЫЕ ТОЛЧКИ В ФОКСТОНЕ.

Рейвен Дунстан, редактор и издатель «Фокстонского демократа»:

В среду 31 октября в Эшерленде, своем фамильном поместье семью милями восточней Фокстона, скончался Уолен Эрик Эшер, патриарх могущественного клана Эшеров, владелец и президент «Эшер армаментс компани».

Уолен Эшер несколько месяцев был прикован к постели. По словам доктора Фрэнсиса из Бостона, причиной смерти послужило обширное кровоизлияние в мозг. Похороны, состоявшиеся в поместье второго ноября, посетило большое количество правительственных и военных официальных лиц.

После смерти Уолена Эшера остались его жена, Маргарет Эшер, дочь, Кэтрин Эшер, и двое сыновей, Бун и Рикс Эшеры.

Рикс Эшер объявлен наследником семейного дела. Пресс-атташе семьи Эшеров сообщает, что Бун и Кэтрин Эшеры объявили о длительных туристических планах.

За те часы, в течение которых умирал Уолен Эшер, серия яростных подземных толчков, локализованных в районе горы Бриатоп, стерла с лица земли Лоджию Эшеров, стасорокатрехлетний замок, построенный Хадсоном Эшером. По словам Рикса Эшера, его реконструкция не планируется.

От толчков, которые чувствовались даже в Эшвилле, дрожали стекла в Фокстоне, Тэйлорвилле и Рэйнбоу. В клинику Фокстона для лечения повреждений, нанесенных разбитыми стеклами, поступили Невиль С.Уинстон, Бетти Чесли, Элтон Вейр и Джонни Фабер, все из Фокстона.

Геологи из Университета Западной Каролины сильно озадачены землетрясением и в настоящее время начали исследование района в надежде выяснить происхождение подземных толчков.

Осенью 1893 года в районе Фокстона и горы Бриатоп уже было землетрясение, вызвавшее значительные разрушения и унесшее жизни двух с лишним десятков обитателей горы.

Коллектив редакции газеты «Фокстонский демократ» выражает семье Уолена Эшера искренние соболезнования.

Стояла середина января и дул холодный ветер, когда Рейвен остановила свой «Фольксваген» перед закрытыми воротами Эшерленда. Она подняла воротник пальто и лишь затем опустила стекло. В пределах досягаемости было маленькое переговорное устройство. Она нажала на кнопку и стала ждать.

– Да? – спросил голос.

– Рейвен Дунстан. Мистер Эшер ждет меня.

Ворота раскрылись, чтобы впустить ее. После того, как машина проехала, ворота сами закрылись.

У парадной двери Гейтхауза ее встретила молоденькая горничная, которая взяла у нее пальто и проводила не в гостиную, где Рейвен с того ужасного дня была несколько раз, а наверх, в коридор, где единственным звуком было тихое тиканье старинных напольных часов. Рейвен проводили до лестницы, которая поднималась к белой двери с серебряной ручкой.

– Мистер Эшер ждет вас, – сказала горничная, нервно посмотрев наверх.

– Благодарю вас. – Рейвен поднялась к двери, и там помедлила. В воздухе витал слабый неприятный запах. Он напоминал запах начинающего портиться мяса. Она постучалась. Тишина в доме ее нервировала. Когда Рикс не ответил, она открыла дверь и заглянула в комнату.

Он сидел на краю большой кровати, на которой был лишь голый матрас. В комнате не было света и окон, и он прищурился, когда посмотрел в сторону двери.

– Рейвен? – спросил он. – Заходите. Если хотите, дверь можете оставить открытой.

Она вошла в комнату и приблизилась к нему. Запах здесь был сильнее. Она видела, что стены обиты резиной, и знала, что это Тихая Комната, комната, о которой ей рассказывал Рикс, комната, где умер Уолен Эшер.

На Риксе дорогой серый костюм и голубой галстук в полоску. В галстуке была маленькая алмазная булавка. Его лицо было усталым и опустошенным, как будто он долгое время не спал. Под глазами темнели круги. Он посмотрел на Рейвен встревоженным взглядом, и она увидела, что на коленях он держит черный скипетр.

– Я пришла, как только смогла вырваться из офиса, – сказала она. – С вами все в порядке?

Он слабо улыбнулся.

– Не уверен. Я больше ни в чем не уверен.

– Я тоже, – призналась она. Здесь было холодно, и Рейвен обняла себя руками, чтобы согреться. – Папе становится лучше, – сказала она. – Врачи говорят, что он действительно пошел на поправку. В последний раз, когда я у него была, он меня узнал.

– Хорошо. Я рад. – Рикс провел рукой по гладкому черному дереву. – Моя мать наконец-то уехала на отдых. Она говорила, что мне следовало бы как-нибудь приехать на Гавайи в отпуск.

– Она уже… знает о Буне и Кэтрин?

– Я думаю, она действительно хочет верить, что Кэт в Италии, а Бун путешествует по Европе. Конечно, она понимает, что что-то не так. Если она позволит себе осознать, что они мертвы, то сойдет с ума. Я полагаю, когда-нибудь ей придется это узнать, но я перейду через этот мост, когда до него дойду. Я… действительно благодарен вам, Рейвен, за ту статью, которую вы написали. Я до сих пор не понимаю, почему вы не раскрыли всего, но хочу, чтобы вы знали, как сильно я вам признателен.

Она знала, что у нее был шанс, который выпадает один раз за всю жизнь, и она его упустила. Что было главным? Страшила мертв, его род прерван, и дети больше не будут бесследно исчезать. В том, через что она прошла, Рейвен до сих пор многого не могла понять, и иногда все это казалось ей каким-то очень неприятным сном. Вот только ее хромота навсегда исчезла, отец был в нервной клинике, а Лоджия лежала в руинах. Однако глубоко внутри Рейвен была противна сама мысль о том, чтобы написать статью, которая объяснила бы жителям горы, куда годами пропадали их дети. Ее восприятие зла резко обострилось, и, когда она видела сообщения о пропаже детей в других газетах, у нее мороз шел по коже. Тираж «Демократа» продолжал расти, а Нью Тарп прекрасно справлялся с работой разносчика газет. Довольно скоро она рассчитывала дать ему написать свою первую статью, но пока что он, как все нормальные дети, ходил в школу.

– Я вчера получил письмо, – сказал Рикс. – От Паддинг Эшер. Она сейчас в Нью-Йорке и в письме сообщает мне, что только что подписала контракт с издателем.

– Что?

Рикс кивнул, и на его лице появилась мрачная улыбка.

– Они заплатят ей сто тысяч долларов за то, что она напишет отчет о своей жизни под фамилией Эшер. Она намерена провести ток-шоу и дать интервью газете. Ну разве это не пинок под зад?

– А может ли она это сделать?

– Я не знаю. Мои адвокаты сейчас занимаются этим. Боже, – тихо сказал он. – Послушайте меня. Я думаю, что с каждым днем становлюсь все больше и больше похож на своего отца. Из зеркала на меня смотрит его лицо.

– Что вы решили делать? Я имею в виду ваше состояние.

– Уэльских пирогов больше не будет, – сказал он, и Рейвен вздрогнула.

– Извините. Я не хотел этого говорить. Мне звонил доктор Фрэнсис. Он по-прежнему хочет сделать те анализы, о которых я вам рассказывал. Мне придется поехать в Бостон и на пару недель лечь в больницу.

– Вы намерены это сделать?

– Я хочу, но… Рейвен, что, если этот недуг неизлечим? Что, если это так глубоко сидит в генах Эшеров, что его невозможно выкорчевать? Я видел, как умирал мой отец на этой самой кровати. Я никому не пожелал бы увидеть такое, даже ему. – Он умоляюще посмотрел на нее и прошептал: – Я… так боюсь.

– Но у вас есть шанс, – сказала Рейвен. – Все остальные Эшеры тоже имели шанс, но отвернулись от него. А вы имеете самые лучшие шансы из всех. Современные медицинские технологии дают реальную возможность пересилить Недуг. Разве не это вам сказал доктор Фрэнсис?

– Он сказал, что они сделают все возможное. Но что, если этого недостаточно? Что, если я должен, как мой отец, умереть в этой комнате?

– Вы не такой, как ваш отец, Рикс. Вы смотрите на вещи по-своему. Вы не должны жить точно так же. Вы должны предпринять определенные усилия и изменить порядок вещей. А если не вы… то кто?

– Я все еще чувствую здесь его запах, – сказал Рикс и закрыл глаза. Его пальцы поглаживали скипетр. – Он внутри меня. Все они – Хадсон, Арам, Лудлоу, Эрик, Уолен – все они во мне. И я не могу этого избежать, как бы сильно я ни старался.

– Да, – согласилась она, – не можете. Но вы можете быть Эшером, который отличается от всех своих предшественников.

– Я последний в роду, Рейвен. Это умрет вместе со мной. Я не должен вводить ребенка в мир Эшеров.

– Я понимаю. Значит, вы решили повернуться к жизни спиной? Собираетесь запереться здесь и проглотить ключ? Черт возьми, Рикс, у вас есть все, а вы этого не видите! Я говорю не о деньгах – вы, вероятно, были бы куда счастливее, если бы начали их тратить, а не оставили лежать в банке. Подумайте о школах, которые вы можете на них построить! О больницах! Подумайте о людях, которые нуждаются в пище и жилье, а таких в этом районе очень много! У вас есть шанс, Рикс! Вы можете быть в тысячу раз человечнее любого другого Эшера!

Рикс знал, что она права. Для начала он мог бы построить несколько приличных домов для жителей горы Бриатоп. Кирпичные дома были бы куда лучше, чем их лачуги, пропускающие воду, как решето. Есть люди, нуждающиеся в пище и крыше над головой, и дети вроде Нью Тарпа, которые хотят получить образование, чтобы по возможности максимально развить свои способности. Одна десятая состояния Эшеров смогла бы создать такой университетский комплекс, которому не было бы равных в мире.

– Вы поедете со мной в Бостон? – спросил он.

Она помедлила, пытаясь заглянуть ему глаза. В них снова был свет.

– Я бы хотела, – ответила она. – Да. Я бы очень этого хотела.

– Я… попросил вас, потому что мне нужна ваша помощь. Я пытаюсь принять решение. Я не знаю, смогу ли я это сделать один, но это для меня очень важно.

– В чем дело?

– «Эшер армаментс», – сказал он. – Ее нужно закрыть. Нужно остановить конвейеры по выпуску оружия, Рейвен.

– Если это ваше решение, – твердо сказала она, – «Демократ» вас поддержит.

Рикс встал с кровати. Он начал нажимать кнопки на панели управления; зажглись телевизионные экраны, показывая картины из мира Эшеров. В голубоватом свете мониторов Рейвен увидела глубокие морщины, прорезавшие лицо Рикса. – Я хочу прекратить это, но моя сестра была права. Всегда кто-то должен делать оружие. Значит ли это, что всегда будет война? Неужели род человеческий так безнадежен, что не будет конца разрушениям? Боже мой… я день за днем думаю об этом и все никак не могу решиться. Если я закрою «Эшер армаментс», более шести тысяч человек потеряют работу. Если не закрою, не будет конца производству оружия. Оно год за годом будет становиться все более вредоносным, более опасным.

Он держал скипетр перед ней. Его рука дрожала.

– Я теперь знаю, что значит эта штука, что она значила для всех Эшеров. Это – власть. Почему я не могу ее отшвырнуть? Почему я не могу сломать ее о колено? Боже, я пытался! Но что-то внутри меня не хочет отдавать власть!

На лице Рикса отражались муки сомнения.

– Должен ли я закрыть «Эшер армаментс» и потерять все влияние, которое обеспечивает мне это безумие? Или я должен позволить фабрикам штамповать бомбы и ракеты и сам влиться в это безумие? Что мне решить?

– Простите, мистер Эшер…

Рикс посмотрел в сторону двери, где стояла горничная.

– Да? В чем дело?

– К вам посетители, сэр. Генерал Маквайр и генерал Бергер. С ними мистер Меридит, и они просят позволения проехать через главные ворота.

Рикс глубоко вздохнул и выпустил воздух через ноздри. – Хорошо, Мэри,

– сказал он в конце концов. – Пусть проедут. – Он провел рукой по лицу. – Я знал, что не смогу долго избегать их, – сказал он Рейвен. – Они принесут свои чемоданчики с планами. Они будут мне улыбаться и говорить, как хорошо я выгляжу, учитывая трагическую смерть Уолена. И это будет начало, Рейвен. Что мне им сказать?

– Что бы вы ни решили, – сказала она, – я помогу вам. Я встану на вашу сторону. Используйте ваш шанс. Будьте Эшером, который не похож на других.

Рикс пристально посмотрел на нее и неожиданно понял, какое решение он принял, когда смотрел в лицо этим улыбающимся генералам в доме своего отца. Он молил Бога, чтобы это решение оказалось верным.

Он взял Рейвен за руку, и они спустились вниз, чтобы посмотреть в лицо будущему.

46

С черного озера в лицо Нью Тарпу дул холодный ветер.

Он стоял на холодном берегу. На нем было тяжелое шерстяное пальто, которое ему прислал мистер Эшер, когда Нью еще был в больнице, в Эшвилле. На боку у него навсегда остались кривые шрамы, напоминание о его битве с Жадным Желудком.

Равномерно бледно-серое небо было лишено каких-либо деталей. В тех облаках есть снег, думал он. Но в этом году будет не так холодно, потому что мистер Эшер утеплил дом Тарпов. Он предлагал поставить центральное отопление, но Майра Тарп сказала, что не хочет, чтобы вся гора в холода ходила в ее дом.

На другом берегу из острова как сломанный зуб торчали руины Лоджии Эшеров. Мост не был восстановлен, и кроме как на лодке на остров было не попасть.

Что, по мнению Нью, было прекрасно. Он не сунулся бы туда и за миллион долларов.

Он пошел по краю озера, у его ног тихо плескалась вода. Кончик сучковатой трости, которую нес мальчик, проткнул в черной грязи дырку, откуда сочилась вода.

Когда потолок туннеля развалился, Нью держал посох Короля Горы. Его стало мотать между стенами. Он сумел уцепиться за край дыры в потолке, где было выбито несколько камней, и повис как флаг. Мимо струилась вода. Он пытался пробиться наверх, а потоки воды толкали его вперед и тянули назад. Затем силами конфликтующих потоков его выкинуло из туннеля и вытолкнуло на поверхность. Сильная волна выбросила Нью на берег, и он лежал там, оглушенный и задыхающийся, с двумя сломанными ребрами, пока Рейвен и мистер Эшер его не нашли.

Он уже несколько раз спускался сюда с горы, чтобы посмотреть, что еще выплюнет озеро. Однажды здесь в грязи валялись сотни серебряных ножей, вилок и ложек. Как-то раз всплыли два комплекта рыцарских доспехов. Но самой странной вещью из всех, какие он обнаружил, было грязное чучело лошади, выглядевшей так, будто она все еще бежит на скачках. На ее боках были глубокие раны, оставленные, по-видимому, шпорами.

Нью остановился, чтобы поднять посохом обрывки шелковой сорочки. Затем он бросил лохмотья обратно в воду. После того, как все закончилось и он вышел из больницы, он обнаружил, что его гнев исчез. Натан был отомщен, а Страшила мертв. Жадный Желудок покоится где-то в грязи развалин. Он надеялся, что Король Горы в конце концов обрел покой. А он был главой дома, и он должен был жить дальше. Он изо всех сил старался помириться с матерью, и теперь она собирала и читала выпуски «Демократа», под которым стояло и его имя – имя разносчика.

Сначала, когда он вернулся домой из больницы, она была против того, чем он хочет заняться, но в конце концов согласилась.

Позади дома, по бокам отцовской могилы, они похоронили Короля Горы и кости его сестры.

Он остановился посмотреть на стаю черных дроздов, летящую над озером. Теперь тут не было Лоджии, о которую они разбивались. Дрозды и утки возвращались обратно.

Он пристально посмотрел на остров и провел пальцами по посоху. В посохе была сила, которую он еще не мог понять. Иногда он думал, что утонул бы в том туннеле, но посох непонятным образом дал ему силы выбраться.

Часто ему было трудно держать себя в руках, но над этим он тоже работал. Однажды он щелкнул задиру Викерса за то, что тот ударил в школе более слабого мальчика. Задира так и не понял, что его ударило. Но обычно Нью следил за собой. Иногда занятнее было работать в свое удовольствие. Как в «Демократе». Рейвен говорила, что его английский так хорошо прогрессирует, что скоро он сможет писать статьи.

Но магия все еще была в нем. И всегда будет. Надо лишь придумать как и где ее использовать.

Мальчик посмотрел на прекрасную зеленую тарелку, наполовину погруженную в грязь. Он нагнулся, чтобы ее поднять, и обнаружил черных пиявок, кишащих под ней. Нью запустил тарелку по поверхности озера, и она погрузилась в воду.

От холода у него покраснели щеки. Он посмотрел на остров и прислушался.

Иногда, когда стихал ветер и молчали птицы, ему казалось, что он слышит тихий шепот, идущий из руин. Но он не был в этом уверен. Это было что-то, что приходило и уходило, когда он и не прислушивался.

Он пошел было дальше и вдруг остановился как вкопанный.

В пяти футах от берега среди бурых водорослей плавала серая, забрызганная грязью, кепи.

Нью ждал, что кепи подплывет к берегу, но оно застряла в траве. Он зашел на несколько футов в прохладную воду, протянул руку с посохом и потянул кепи из воды.

Но когда он поднял его, из-под воды встало нечто. Это был грязный, гниющий труп, одетый в серую куртку с серебряными пуговицами, на каждой из которых была голова ревущего льва.

Нью закричал и попытался отступить, но ил сомкнулся вокруг его ботинок и не пускал его.

Скелет – то, что осталось от Страшилы – отбил посох в сторону, протянул длинные руки, с которых стекала вода, и сомкнул их на горле Нью, сжимая его с демонической силой.

Нью судорожно втянул воздух и сел на кровати.

За окном было еще темно. Его лицо было мокрым от пота, и он сидел на кровати до тех пор, пока приступ дрожи не прошел.

Тот же самый сон, думал он. Снова тот же самый сон!

Мать спала, и он не хотел ее будить. Но он встал с кровати, взял посох, прислоненный к стене в углу, и вышел из комнаты в переднюю. В камине еще мерцали последние угольки. Снаружи неугомонный ветер гулял по Бриатопу со звуками чего-то темного, одинокого и страждущего.

Тот же самый сон. Почему я продолжаю видеть один и тот же сон, спрашивал себя мальчик.

Нью стоял у окна, прислушиваясь к пронзительному вою ветра. Поставленная мистером Эшером изоляция удерживала в доме тепло. Завтра ему предстоял беспокойный день в школе, и нужно было отдохнуть, но он все стоял, прислушиваясь, и на его лице отражалось невысказанное беспокойство.

Закончилось ли это, гадал он. Может ли это когда-нибудь закончиться? Или зло примет новые формы и возвратится еще более сильным – возможно, чтобы найти его?

Если так, то он должен быть готов.

Его руки стиснули посох.

Ветер сменил направление и тон. Он стих до низкого стона и сотрясал домик в странном устойчивом ритме.

Нью прислушался.

И ему показалось, что там, в темноте, он слышит звук маятника, качающегося вперед и назад… вперед и назад…

Он надеялся, что это ему только показалось.

О Боже, он надеялся.

Примечания

1

Перевод Е. Витковского

(обратно)

2

Королевский источник. — Примеч. пер.

(обратно)

3

Всякое право есть право для всех (лат.).

(обратно)

4

Земля Флорида (фр.).

(обратно)

5

Озеро рыбы-чудовища (фр.).

(обратно)

6

Коварное болото (фр.).

(обратно)

7

Земля Жестокости (фр.).

(обратно)

8

Индейцы? (фр.)

(обратно)

9

Diabolique — дьявольская (фр.).

(обратно)

10

те, кто ведает погрузкой и разгрузкой судов. — Примеч. ред.

(обратно)

11

Файв (five) — пять (англ.).

(обратно)

12

Одно из значений имени Грейс (Grace) — «благодать».

(обратно)

13

Slaughter — резня, массовое убийство (англ.).

(обратно)

14

Ту (two) — два (англ.).

(обратно)

15

Чепел (Chapel) — часовня (англ.).

(обратно)

16

Намек на английскую поговорку: «Котелок обзывает чайника черным».

(обратно)

17

Слово «корабль» (ship) в английском языке — женского рода.

(обратно)

18

Ларк (Lark) — жаворонок.

(обратно)

19

Walker — идущий пешком. Так в оригинале назван Прохожий По Двум Мирам. — Примеч. пер.

(обратно)

20

Зарезать — slaughter (читается «слотер»). — Примеч. пер.

(обратно)

21

Уайт (White) — белый. — Примеч. пер.

(обратно)

22

В наше время — завтрак, обед и ужин. В описываемые автором времена (и в советских учебниках) были приняты термины breakfast (завтрак), dinner (обед) и supper (ужин). — Примеч. пер.

(обратно)

23

В переводе эти тонкости, к сожалению, утрачены. Просто используются слова «завтрак», «обед» и «ужин». — Примеч. пер.

(обратно)

24

Murder — убийство. — Примеч. пер.

(обратно)

25

Grimmer — мрачный (англ.).

(обратно)

26

Шанхаером назывался человек, пытающийся посулами или силой перетащить проститутку из одного дома терпимости в другой.

(обратно)

27

Перевод В. Шершеневича.

(обратно)

28

Здесь имеет место определенная игра слов: город называется Ротботтом (Rotbottom), и Хадсон называет его «городишком с гнилым дном» — «rotten bottom town» (прим. перев.)

(обратно)

29

Петер Минёйт — голландский политический деятель, губернатор Новых Нидерландов, губернатор Новой Швеции. В 1626 году выкупил остров Манхэттен у индейского племени Манахатта за вещи, оцененные тогда в 60 гульденов (24 доллара в то время — сумма, эквивалентная сегодня 500–700 современным американским долларам).

(обратно)

30

Lionfish-Street дословно переводится как «Улица Крылатки».

(обратно)

31

Эсквайр — почетный титул в Великобритании. Присваивался чиновникам, занимавшим должности, наделенные доверием правительства. Термин «эсквайр» часто употреблялся как равнозначный термину «джентльмен».

(обратно)

32

Пегасы — крылатые кони из древнегреческой мифологии, любимцы муз.

(обратно)

33

Отсылка на роман «Свобода Маски». Доротея — мать Матушки Диар — рассказывала ей историю, будто ее истинным отцом был падший ангел. Он пообещал ей ребенка, богатство и славу, за которые нужно было заплатить. Позже Доротея заболела проказой и сошла с ума, растеряв и богатство, и почет. В тот период она и рассказала дочери эту историю.

(обратно)

34

Линейный корабль — класс парусных боевых кораблей, характеризующихся водоизмещением от 500 до 5500 тонн, вооружением от 30 до 135 орудий в бортовых портах, численность экипажа насчитывала от 300 до 800 человек.

(обратно)

35

Бомбардир, бомбардирский корабль — парусный двух- или трехмачтовый корабль конца XVII — начала XIX веков. Он предназначался для обстрела береговых укреплений и приморских крепостей, и в меньшей степени для артиллерийского боя с кораблями противника.

(обратно)

36

Событие, послужившее основой истории под названием «Рейд на Медуэй». Успешное голландское нападение на английские военные корабли, стоявшие на верфях Чатема, в период Второй англо-голландской войны (1665-1667). Рейд ускорил окончание войны и заключение мирного договора, благоприятного для голландской стороны.

(обратно)

37

Имеется в виду цвет мундира.

(обратно)

38

Кливер (нидерл. kluiver) — косой треугольный парус, прикрепленный к снасти, идущей от мачты к бушприту. На больших парусных кораблях может быть несколько кливеров.

(обратно)

39

Игра слов. «Июль» по-английски «July», «Джулиан» — «Julian». И название месяца, и имя являются производными от латинского имени Юлий.

(обратно)

40

В оригинальном варианте книги используется непереводимое выражение «Tally-Ho!», и «поехали» — его лучший аналог в русском языке. Изначально выражение родилось в Англии. Это был старинный боевой клич участников охоты на лис, который означает, что добыча была замечена. Лучшим аналогом в данном контексте было бы «От винта!», однако временные рамки книги не позволяют его использовать.

(обратно)

41

Джарви — водитель джонтинг-кара, ирландской прогулочной двухколесной коляски с четырьмя сиденьями, расположенными спинками друг к другу.

(обратно)

42

Огниво — приспособление для получения открытого огня. Имело широкое распространение до конца XVIII столетия, когда были изобретены спички. Сноп искр, высекаемых при ударе кремня о кресало, воспламеняет трут, и при хорошем качестве последнего, вспыхивает пламя. При плохом качестве, трут еще нужно раздуть.

(обратно)

43

Узор пейсли (турецкие или восточные огурцы, турецкий боб) — декоративный орнамент каплеобразной формы.

(обратно)

44

В чем дело? (нем.)

(обратно)

45

Они нашли наши пропавшие вещи? (нем.)

(обратно)

46

Да! Эти двое принесли их прямо сюда! (нем.)

(обратно)

47

Можешь поцеловать меня в задницу, ты, свинья! (нем.)

(обратно)

48

Не отвечай им, Джендрик. (нем.)

(обратно)

49

Оставь все, как есть. Ситуация уже под контролем (нем.)

(обратно)

50

Вайслаккер — немецкий полумягкий сыр из коровьего молока, производящийся в Германии. На вкус острый и солоноватый, по внешнему виду напоминает кирпич.

(обратно)

51

Он хочет ключ от нашего чемодана. (нем.)

(обратно)

52

Я подчинюсь. Будь готов. (нем.)

(обратно)

53

Непереводимый набор слов.

(обратно)

54

Да! Пожалуйста! (нем.)

(обратно)

55

Ночной ужас или ночной страх (от лат. Pavor nocturnus) — редкое расстройство сна парасомнического спектра, характеризующееся резким и недолгим пробуждением в состоянии сильного страха и иногда агрессии.

(обратно)

56

Осада Буды 1541 года — эпизод Малой войны в Венгрии.

(обратно)

57

Вечера (нем.)

(обратно)

58

Виктор — дословный перевод имени означает «победитель».

(обратно)

59

Помада (фр. pommade) — косметическое средство для ухода за волосами. Вышло из употребления к середине XX века.

(обратно)

60

Слово «merde» во французском языке дословно переводится как «дерьмо», однако из-за экспрессивно негативной окраски, его причисляют к грубой нецензурной брани.

(обратно)

61

Генетическое отклонение, описанное автором, имеет сходства с некоторыми симптомами болезни Фабри, при которой взрослый человек может выглядеть намного моложе своих лет. В настоящее время эта болезнь очень мало изучена, но ученые сходятся во мнении, что нарушения происходят на генетическом уровне.

(обратно)

62

«Lioness Sauvage» дословно переводится как «Дикая Львица».

(обратно)

63

Игра слов. «Cardinal» дословно переводится, как «главный, основной»; «Black» — «черный, темный».

(обратно)

64

Отсылка к сказке «Золотой гусь» братьев Гримм, повествующей о «глупом» младшем сыне, который сумел жениться на королевне при помощи лесного человечка и его золотого гуся.

(обратно)

65

Врачебная этика — сфера этического знания, предметом которого является исследование принципов взаимодействия врача и больного с целью возвращения человеку физического и психического здоровья

(обратно)

66

42,6 метра.

(обратно)

67

Отсылка к Библии. Согласно Евангелию от Иоанна, Лазарь — житель Вифании, которого Иисус Христос воскресил через четыре дня после смерти. Лазарус — латинский вариант написания имени Лазарь.

(обратно)

68

Игра слов. Робсон (Robson) от англ. «rob» — грабить, обкрадывать, разбойничать.

(обратно)

69

Добро пожаловать (нем.)

(обратно)

70

О, моя звезда! (нем.)

(обратно)

71

Обращение, дословно переводимое «господин».

(обратно)

72

Что это? (нем.)

(обратно)

73

Деготь и перья! (нем.) — возможно, отсылка к балаганной казни или некоей иллюстрации фарса.

(обратно)

74

Озадачена (нем.)

(обратно)

75

Рождественская ель (нем.)

(обратно)

76

Гнить тебе в аду, свинья! (нем.)

(обратно)

77

Лауданум — опиумная настойка на спирту. Применялся как универсальное лекарственное болеутоляющее и успокоительное средство.

(обратно)

78

Отсылка на рассказ «Смерть приходит за богачом».

(обратно) name=t971>

79

Понятно. Да. (ит.)

(обратно)

80

И пусть солнце освещает твой путь каждый твой день (ит.)

(обратно)

81

День субботний — в христианской вере это день, завершающий каждую неделю. День должен быть посвящен Господу. После Воскресения Иисуса Христа [МР 16:2], ученики Господа начали соблюдать День Субботний в первый день недели, т.е., в воскресенье. Воскресенье на западе считается первым днем недели, суббота — последним.

(обратно)

82

Игра слов. Гостиница изобилует зелеными оттенками, и даже в письме Хадсон вынужден писать слово «green», что означает «зеленый».

(обратно)

83

Лампри — дословно переводится как «минога». Миноги — морские паразиты, водящиеся, по большей части, в пресных водоемах. Присасываются к более крупным рыбам, в том числе и к лососям.

(обратно)

84

Окленд — автомобильная компания, выпустившая знаменитые автомобили «Окленд». «Окленд» являлась одним из подразделений компании «General Motors». (Здесь и далее примечания переводчика).

(обратно)

85

Федора — шляпа из мягкого фетра, обвитая лентой, с мягкими полями, которые можно поднимать и опускать, с тремя вмятинами на тулье. Изобретена в конце 1880-х годов и названа в честь княгини Федоры Ромазовой, героини популярной в те годы пьесы «Федора» французского драматурга Викторьена Сарду.

(обратно)

86

«Беседы у камина» — обобщенное название радиосообщений президента США Франклина Рузвельта к американскому народу. В период с 1933 по 1934 год состоялось 30 передач, в которых освещались актуальные политические и экономические вопросы страны. «Беседы» вошли в историю как пример первого прямого и доверительного обращения высшего государственного лица США с гражданами, а Рузвельту обеспечили высокую популярность среди избирателей, которую иногда сравнивали с популярностью Авраама Линкольна.

(обратно)

87

Речь о царе Мидасе, о котором упоминалось в мифологии VII в. до н.э. Царь Мидас прославился своим баснословным богатством и тем, что обладал даром одним прикосновением превращать все и всех в золото.

(обратно)

88

Бонни Паркер и Клайд Барроу — известные американские грабители, действовавшие во времена Великой Депрессии. Считается, что по вине их банды погибло не меньше девяти полицейских и еще несколько гражданских лиц. Сами Бонни и Клайд были убиты техасскими рейнджерами и канадскими полицейскими.

(обратно)

89

Кроличья лапка — в некоторых культурах считается талисманом, который приносит удачу, поскольку имеет тесное соприкосновение с источником жизни — с землей. В данном случае автор таким образом метафорично говорит о том, что Бонни и Клайду во многом сопутствовала удача, которая, как и действие талисмана, должна была рано или поздно закончиться.

(обратно)

90

Великая депрессия — мировой экономический кризис, начавшийся в 1929 году и продолжавшийся до 1939 года. (Наиболее остро с 1929 по 1933 год). 1930-е годы в целом считаются периодом Великой депрессии.

(обратно)

91

Джон Диллинджер — американский преступник первой половины 1930-х годов, грабитель банков, «враг общества номер 1» по классификации ФБР. За все время своей преступной деятельности ограбил около двух десятков банков и 4 полицейских отделения, дважды бежал из тюрьмы и был обвинен в убийстве полицейского в Чикаго, хотя и не был осужден за это. Уголовные деяния Диллинджера и попытки его ареста активно освещались в прессе того времени.

(обратно)

92

Бутлегер — подпольный торговец спиртным во время действия Сухого закона в США в 1920-е — 1930-е годы.

(обратно)

93

Шпанская мушка — вид жесткокрылых из семейства жуков-нарывников, с почти сердцевидной головой и выпуклыми гибкими длинными золотисто-зелёными надкрыльями. Препараты на основе этих жуков до XX века широко использовались для повышения потенции и в качестве афродизиаков, хотя даже в малых дозах оказывают отрицательное воздействие на почки, печень, желудочно-кишечный тракт и на центральную нервную систему. Запах препаратов своеобразный, мышиный, вкус неприятный, остро-жгучий.

(обратно)

94

Игра слов. «Джинджер» в переводе с английского означает «имбирь».

(обратно)

95

Гарри Гудини — американский иллюзионист (австро-венгр по происхождению, настоящее имя Эрик Вайс), филантроп и актер. Прославился разоблачением шарлатанов и сложными трюками с побегами и освобождениями.

(обратно)

96

«Глаза змеи» — термин из игры в кости, который означает две единицы. Часто воспринимается как несчастливая комбинация.

(обратно)

97

Имеется в виду актёр Фрэд Рэйнем, сыгравший Бэрримора в экранизации «Собаки Баскервилей» в 1921 году.

(обратно)

98

Кэб Кэллоуэй (1907-1994) — известный американский джазовый певец и шоумен.

(обратно)

99

Дик Трейси — главный герой серии комиксов Честера Гуда. Пережив личную драму, стал одним из самопровозглашенных детективов, после работал федеральным агентом и лейтенантом второго класса во время войны. Его шпионские навыки нашли свое применение в военно-морских силах.

(обратно)

100

Кинофарс братьев Маркс «Утиный суп» — доведенная до абсурда пародия на пуританскую прозу, вышедшая на экраны в 1933 году, рассказывает о том, как богатая вдова, госпожа Тисдейл, соглашается пожертвовать на спасение от банкротства маленькой страны Фридонии 20 миллионов долларов. В ленте снялись четверо из пяти братьев Маркс. Братья Маркс — пять братьев, популярные комедийные артисты из США, специализировавшиеся на «комедии абсурда» — с набором драк, пощёчин, флирта и «метания тортов».

(обратно)

101

В оригинальной версии текста Джинджер обращается к Партлоу, используя прилагательное Pearly — Жемчужный. Однако т.к. транслитерация «Перли» была неблагозвучна для русскоязычного читателя, а дословный перевод казался бы странноватым, было принято решение переводить обращение Джинджер к Партлоу как «Золотко», дабы частое употребление «Перли» сократить. Вдобавок такое обращение несло в себе определенный подтекст их отношений. Аналогичное обращение от Донни содержало бы совсем другой подтекст, поэтому в данном случае было принято решение применить прямую транслитерацию.

(обратно)

102

Макс Бэр (полное имя Максимилиан Адальберт Бэр 1909 — 1959) — американский боксёр-профессионал и актёр, чемпион мира в тяжёлом весе в 1934 — 1935 годах.

(обратно)

103

Ol’ Crab (Old Crab) — дословно: кличка «Старый Краб».

(обратно)

104

Вольный перевод. Дословно там говорится, что Ол Крэб научил Кертиса смягчать «sir» до «suh», но на русском языке эту разницу не передать.

(обратно)

105

Октарон — потомок афроамериканца и белого, у которого 87,5 % белой и 12,5 % черной крови.

(обратно)

106

Гамбо — блюдо американской кухни, распространённое в штате Луизиана. Представляет собой густой суп со специями, похожий по консистенции на рагу. В его состав входят овощи, мясо, курица, колбасы, ветчина или морепродукты.

(обратно)

107

Дословно с английского — «Человек-Луна», «Мистер-Луна».

(обратно)

108

Хьюи Лонг (1893 — 1935) — американский политический деятель, сенатор от штата Луизиана, был известен под прозвищем «Морской царь». Радикальный демократ, 40-й губернатор Луизианы в 1928 — 1932 гг., сенатор в 1932 — 1935.

(обратно)

109

Salvinia adnata — сальвиния гигансткая, карибский сорняк. Крупный папоротник, обычно плавающий на поверхностях водоемов, из семейства Сальвиниевые.

(обратно)

110

Игра слов. Имя Дейзи дословно означает «маргаритка».

(обратно)

111

Игра слов. Beauley — имя, происходящее от французского слова «beau» — «красивый».

(обратно)

112

Уотерфорд — город на юге Ирландии, традиционно бывший столицей одноименного графства, но в настоящее время получивший статус самостоятельной административной единицы уровня графства. Славится расположенной там компанией по производству хрусталя «Waterford Crystal» проработавшей с 1783 по 2009 год и с 2010 года по сегодняшний день.

(обратно)

113

BBB или «Better Business Bureau» — «Бюро по улучшению деловой практики». Это некоммерческая организация, основанная в 1912 г. крупными предпринимателями, рекламными агентствами и СМИ для распространения этических принципов деловой практики и защиты интересов потребителей от мошеннической и вводящей в заблуждение деловой практики (включая недобросовестную рекламу и сбыт). Организация существует как система, состоящая из местных отделений, финансируемых более чем 100 тыс. компаний, входящих в организацию.

(обратно)

114

Эптон Билл Синклер-младший (1878 — 1968) — американский писатель, выпустивший более 90 книг в различных жанрах, один из столпов разоблачительной журналистики и социалистический деятель. Получил признание и популярность в первой половине XX века.

(обратно)

115

Бак Роджерс — вымышленный персонаж, впервые появившийся в новелле Филипа Нолана «Армагеддон 2419 года н.э.». Приключения Бака Роджерса в комиксах, фильмах, радиопостановках и телепередачах стали важной частью массовой культуры. Серия развивалась параллельно освоению космоса, и сделало космическое пространство, в особенности для американцев, привычным местом действия фантастических романов.

(обратно)

116

 День Д - дата высадки союзных войск в Нормандии 6 июня 1944 года, открытия Западного фронта и начала операции "Оверлорд". Также День Д — общепринятое военное обозначение дня начала какой-либо военной операции.

(обратно)

117

Пьер Гюстав Тутан де Борегар (1818 — 1893) — майор армии США и генерал армии Конфедерации во время Гражданской войны. Помимо этого известен как писатель, политик и изобретатель.

(обратно)

Оглавление

Роберт Маккаммон Голос ночной птицы

  Книга первая Суд над ведьмой

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

    Глава 22

    Глава 23

  Книга вторая Зло разоблаченное

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

    Глава 15

    Глава 16

    Глава 17

    Глава 18

    Глава 19

    Глава 20

    Глава 21

Роберт Маккаммон Королева Бедлама

  Часть первая МАСКЕР

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

  Часть вторая БЕЗУМИЕ

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

  Часть третья ПОСЛАНИЕ

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

    Глава тридцать восьмая

    Глава тридцать девятая

    Глава сороковая

  Часть четвертая МЕТОДЫ УБИЙСТВА

    Глава сорок первая

    Глава сорок вторая

    Глава сорок третья

    Глава сорок четвертая

    Глава сорок пятая

    Глава сорок шестая

    Глава сорок седьмая

    Глава сорок восьмая

    Глава сорок девятая

    Глава пятидесятая

    Глава пятьдесят первая

Роберт Маккаммон Мистер Слотер

  Часть первая ЗУБ ЧУДОВИЩА

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

  Часть вторая ДОЛИНА РАЗРУШЕНИЯ

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

  Часть третья ВРЕМЯ ОСТАНАВЛИВАЕТСЯ ДЛЯ АНГЛИЧАНИНА

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

  Часть четвертая В КРАЮ ГРЕМУЧИХ ЗМЕЙ

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

  Часть пятая ДОРОГА В ПАРАДИЗ

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

  Часть шестая БЕСЕДА НОЧНЫХ СОВ

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

  Мир Мэтью Корбетта

Роберт Маккаммон ВСАДНИК АВАНГАРДА

  Часть первая СЕРОЕ ЦАРСТВО

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

  Часть вторая МУХА В МЕДУ

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

  Часть третья ПЕРЕВЕРНУТЫЙ МИР

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

  Часть четвертая ЗАВТРАК ДЬЯВОЛА

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

Роберт МакКаммон РЕКА ДУХОВ

  Часть первая. Бессменный игрок

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

    Глава восьмая

  Часть вторая. Я не Дэниел

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

    Глава шестнадцатая

  Часть третья. Пуля или лезвие?

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

    Глава двадцать четвертая

Роберт Маккаммон Свобода Маски

  Часть первая. Пробуждение

    Глава первая

  Глава вторая

  Глава третья

  Глава четвертая

  Глава пятая

  Часть вторая. Веселый город и его черные грехи

  Глава шестая

  Глава седьмая

  Глава восьмая

  Глава девятая

  Глава десятая

  Глава одиннадцатая

  Глава двенадцатая

  Глава тринадцатая

  Глава четырнадцатая

  Глава пятнадцатая

  Часть третья. Враги — старые и новые

  Глава шестнадцатая

  Глава семнадцатая

  Глава восемнадцатая

  Глава девятнадцатая

  Глава двадцатая

  Глава двадцать первая

  Глава двадцать вторая

  Часть четвертая. На что мы готовы ради любви

  Глава двадцать третья

  Глава двадцать четвертая

  Глава двадцать пятая

  Глава двадцать шестая

  Глава двадцать седьмая

  Глава двадцать восьмая

  Часть пятая. Прекрасная могила

  Глава двадцать девятая

  Глава тридцатая

  Глава тридцать первая

  Глава тридцать вторая

  Глава тридцать третья

  Глава тридцать четвертая

  Глава тридцать пятая

  Глава тридцать шестая

  Часть шестая. Одержимый

  Глава тридцать седьмая

  Глава тридцать восьмая

  Глава тридцать девятая

  Глава сороковая

  Глава сорок первая

  Глава сорок вторая

  Глава сорок третья

Роберт Маккаммон Кардинал Блэк

  Часть первая. Сквозь бурю

    Глава первая

    Глава вторая

    Глава третья

    Глава четвертая

    Глава пятая

    Глава шестая

    Глава седьмая

  Часть вторая. Зов Лондона

    Глава восьмая

    Глава девятая

    Глава десятая

    Глава одиннадцатая

    Глава двенадцатая

    Глава тринадцатая

    Глава четырнадцатая

    Глава пятнадцатая

  Часть третья. Зловещая семерка

    Глава шестнадцатая

    Глава семнадцатая

    Глава восемнадцатая

    Глава девятнадцатая

    Глава двадцатая

    Глава двадцать первая

    Глава двадцать вторая

    Глава двадцать третья

  Часть четвертая. Кошки-мышки.

    Глава двадцать четвертая

    Глава двадцать пятая

    Глава двадцать шестая

    Глава двадцать седьмая

    Глава двадцать восьмая

    Глава двадцать девятая

    Глава тридцатая

    Глава тридцать первая

    Глава тридцать вторая

  Часть пятая. Откровение

    Глава тридцать третья

    Глава тридцать четвертая

    Глава тридцать пятая

    Глава тридцать шестая

    Глава тридцать седьмая

Роберт Р. МакКаммон Песня Свон

  КНИГА ПЕРВАЯ

    Часть первая Рубеж, после прохождения которого вернуться уже невозможно

      Глава 1. Однажды

      Глава 2. Сестра Ужас

      Глава 3. Черный Франкенштейн

      Глава 4. Дитя–привидение

      Глава 5. Рыцарь Короля

    Часть вторая Огненные копья

      Глава 6. Киноман

      Глава 7. Судный День

      Глава 8. Восторгающийся

      Глава 9. Подземные парни

      Глава 10. Дисциплина и контроль делают человека мужчиной

      Глава 11. Привилегия

    Часть третья Бегство к дому

      Глава 12. Мы пляшем перед кактусом

      Глава 13. Еще не трое

      Глава 14. Священный топор

      Глава 15. Спаситель мира

      Глава 16. Стремление вернуться домой

      Глава 17. Пришел косец

      Глава 18. Сделать первый шаг, чтобы начать

    Часть четвертая Страна мертвых

      Глава 19. Самая большая гробница мира

      Глава 20. Во чреве зверя

      Глава 21. Самый чудесный свет

      Глава 22. Лето закончилось

      Глава 23. Туннельные тролли

      Глава 24. Сохраните дитя

      Глава 25. Прогулка во сне

      Глава 26. Новый поворот игры

    Часть пятая Колесо Фортуны поворачивается

      Глава 27. Черный круг

      Глава 28. Звук боли

      Глава 29. Странный новый цветок

      Глава 30. Кувшин с кровью

      Глава 31. Слишком сильно постучаться в дверь

      Глава 32. Граждане мира

      Глава 33. Всего лишь бумага и краски

    Часть шестая Ледяной Ад

      Глава 34. Грязные бородавочники

      Глава 35. Ожидающий “Магнум”

      Глава 36. Зулусский воин

      Глава 37. Тараканы

      Глава 38. Сделка с Толстяком

      Глава 39. Райский уголок

      Глава 40. Звук чьего–то перерождения

    Часть седьмая Думая о завтрашнем дне

      Глава 41. Головы покатятся!

      Глава 42. Игра “Смирительная рубашка”

      Глава 43. Самоубийство

      Глава 44. Мои люди

      Глава 45. Старое туманное стекло

      Глава 46. Христианин в “Кадиллаке”

      Глава 47. Зеленые мухи

Роберт МакКаммон Песня Свон

  КНИГА ВТОРАЯ

    Часть восьмая Жаба с золотыми крыльями

      Глава 48. Последняя яблоня

      Глава 49. Избегайте метки Каина

      Глава 50. Сделано доброе дело

      Глава 51. Маска Иова

      Глава 52. Путешествующий в одиночку

      Глава 53. Новая правая рука

      Глава 54. Белые цветы

    Часть девятая Фонтан и огонь

      Глава 55. Знаки и символы

      Глава 56. Задачка для хирурга

      Глава 57. Тысячи мерцающих свечей

      Глава 58. Швея

    Часть десятая Семена

      Глава 59. Раскрытие руки

      Глава 60. Свон и здоровяк

      Глава 61. Скромное желание

      Глава 62. Дикий принц

      Глава 63. Борись с огнем с помощью огня

    Часть одиннадцатая Дочь льда и пламени

      Глава 64. Мы все здесь недолгие гости

      Глава 65. Императрица

      Глава 66. То, что могло быть

      Глава 67. Это мужской мир

      Глава 68. Маска Иова раскололась

      Глава 69. Поцелуй

    Часть двенадцатая Истинные лица

      Глава 70. Сын мистера Кейдина

      Глава 71. Визит к Спасителю

      Глава 72. Леди

      Глава 73. Штурм крепости

      Глава 74. Берлога

    Часть тринадцатая Пятизвездный генерал

      Глава 75. Бесплодная земля

      Глава 76. Приз Роланда

      Глава 77. Что видел Старьевщик

      Глава 78. Друг

      Глава 79. Решение Свон

      Глава 80. Беспокойство Робина

      Глава 81. Горький дым

      Глава 82. Поток смерти и разрушения

      Глава 83. Железные когти

      Глава 84. Специалист по эффективности

    Часть четырнадцатая Молящийся в последний час

      Глава 85. Самый великий вор

      Глава 86. Клад

      Глава 87. Магическая сила

      Глава 88. Способ освободиться

      Глава 89. Самая великая сила

      Глава 90. Замечательное новое лицо Роланда

      Глава 91. Царство Божие

      Глава 92. Машина

      Глава 93. Погребальная песня Свон

      Глава 94. Место для успокоения

      Глава 95. Клятва.

Роберт МакКаммон Час волка

  Пролог

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть первая Весна священная

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

  Часть вторая Белый дворец

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть третья Знаменательное начало

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть четвертая Превращение

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  Часть пятая Ловушка для мышонка

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть шестая Берсеркер

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

  Часть седьмая Бримстонский клуб

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть восьмая Последний цвет юности

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

  Часть девятая Царство Дьявола

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

  Часть десятая Судьба

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

  Часть одиннадцатая Непредвиденные обстоятельства

    Глава 1

    Глава 2

Роберт Маккаммон Грех бессмертия

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПРЕДВЕСТИЕ

    1 У Черного моря, 1965

    2 Вьетнам, 1970

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ ИЮНЬ  

    3 В темноте, 1980

    4 Деревня

    5 Дар и проклятие

    6 Маленькие страхи

    7 Закон в Вифаниином грехе

    8 Кэй, знакомящаяся с другими

    9 Визит

    10 Ни один способ умереть не является хорошим

    11 Посторонний, сующий нос не в свои дела

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ИЮЛЬ  

    12 Ночь на улице Кингз-Бридж-роуд

    13 Что же видел Нили?

    14 Истории, рассказываемые шепотом

    15 Сон Кэй

    16 Дом доктора Драго

    17 После вечеринки

    18 За дверью музея

    19 Вещи, выкопанные из земли

    20 «Крик петуха»

    21 Секреты

    22 Вайсингер испуганный и Эван ищущий

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ АВГУСТ  

    23 Дома

    24 В палате номер 36

    25 Кухня миссис Бартлетт

    26 На свалке

    27 Женщины

    28 Решение

    29 Эван в ожидании ночи

    30 Огонь и железо

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ ПОСЛЕСЛОВИЕ 

    31 Руины и начало нового

Роберт Рик Маккаммон Кусака

  ПРОЛОГ

  1. РАССВЕТ

  2. ВЕЛИКАЯ ЖАРЕНАЯ ПУСТОТА

  3. КОРОЛЕВА ИНФЕРНО

  4. ГОСТЬ

  5. ОКРАИНА

  6. ЧЕРНАЯ СФЕРА

  7. ОТРАВА В ДЕЙСТВИИ

  8. ВОПРОС ДЭННИ

  9. КРЕСТИКИ-НОЛИКИ

  10. СИНЯЯ ПУСТОТА

  11. ПРЕВРАЩЕНИЕ

  12. ЧТО ВРАЩАЕТ ВСЕ КОЛЕСА

  13. ДОМ КОДИ

  14. ЧЕГО ХОТЕЛОСЬ ДИФИН

  15. ПЛОХАЯ КАРМА

  16. ПУЛЬС ИНФЕРНО

  17. БОЛЕЛЬЩИЦА

  18. НОВАЯ ДЕВЧОНКА

  19. ТОЛЬКО ОДИН ВЕЧЕР

  20. КРУШИ!

  21. ШАРОВАЯ МОЛНИЯ

  22. НЕБЕСНАЯ РЕШЕТКА

  23. ПОСЛЕ ПАДЕНИЯ

  24. СТИХИЙНОЕ БЕДСТВИЕ

  25. ЛУЧШИЙ ДРУГ СЕРЖАНТА

  26. ДОМ КРИЧА

  27. БЕГУН ПРИНЕС ПАЛОЧКУ

  28. ПЛЫВУЩАЯ ТЕНЬ

  29. ПОЕДИНОК

  30. ГВОЗДИ В КРЫШКУ ГРОБА

  31. ВНИЗУ

  32. КАРТИНЫ РАЗРУШЕНИЯ

  33. ПЛОТЬ

  34. ДЕЛО ТАБАК

  35. ОТКРЫТАЯ ДВЕРЬ

  36. ПЕРВАЯ БАЛАБОЛКА ЮГА

  37. КЛУБ «КОЛЮЧАЯ ПРОВОЛОКА»

  38. УЛИЦЫ ИНФЕРНО

  39. ШОССЕ N 67

  40. ДЫРА

  41. ГОЛУБОГЛАЗЫЙ И УЛЫБАЮЩИЙСЯ

  42. КРЕПОСТЬ

  43. В ОЖИДАНИИ ПРИШЕЛЬЦЕВ

  44. МЫСЛЕННЫМ ОКОМ

  45. СИЛА ДУХА

  46. ТИК-ТАК, УХОДИТ ВРЕМЯ

  47. ОГНЕВАЯ МОЩЬ

  48. ГЕРОЙ ОТРАВЫ

  49. НОВАЯ ИГРУШКА КУСАКИ

  50. ВЫСОТА

  51. ТОПОТ И СКРЕЖЕТ

  52. СДЕЛКА

  53. ПУТЬ ОДИН

  54. КЛЕТКА

  55. ВЛАДЕНИЯ КУСАКИ

  56. МАСТЕРСКАЯ

  57. ЯВЛЕНИЕ КУСАКИ

  58. РАССВЕТ

Роберт МакКаммон На пути к югу

  Глава 1 Праведник

  Глава 2 Кредит

  Глава 3 Печать Каина

  Глава 4 Рука Клинта

  Глава 5 Пути отступления

  Глава 6 Встреча с Пелвисом

  Глава 7 Большая старая жаба

  Глава 8 Неисповедимы пути…

  Глава 9 Время вор

  Глава 10 Линия огня

  Глава 11 Ночные странствия

  Глава 12 Юпитер

  Глава 13 Рай сатаны

  Глава 14 Маленькие черепа

  Глава 15 Правда

  Глава 16 Черным по белому

  Глава 17 Коридоры и цены

  Глава 18 Самое опасное место

  Глава 19 Славное уютное местечко

  Глава 20 Король истекал кровью

  Глава 21 Молчаливая тень

  Глава 22 Шорох чешуи

  Глава 23 Череп и кости

  Глава 24 Слоны и тигры

  Глава 25 Змеи

  Глава 26 На краю

  Глава 27 В чертово пекло

  Глава 28 Остров Эвриты

  Глава 29 Спасительница

Роберт МакКаммон Неисповедимый путь

  Пролог

  1. Готорн

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  2. Куча угля

    7

    8

    9

  3. Палаточное шоу

    11

    12

    13

    14

    15

    16

  4. Гончарная глина

    17

    18

    19

  5. Черная аура

    20

    21

    22

    23

  6. Майская ночь

    24

    25

    26

    27

    28

    29

  7. Призрак-шоу

    30

    31

    32

    33

    34

  8. Змея и спрут

    35

    36

    37

    38

    39

    40

    41

  9. Откровения

    42

    43

  10. Крипсин

    44

    45

    46

    47

    48

    49

  11. Проверка

    50

    51

    52

    53

    54

    55

    56

    57

    58

  12. Ад

    59

    60

    61

    62

    63

  13. Дом

    64

Роберт МакКаммон ОНИ ЖАЖДУТ

  ПРОЛОГ

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ПЯТНИЦА, 25 ОКТЯБРЯ “КОТЕЛ”

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ СУББОТА, 26 ОКТЯБРЯ БЕСПОКОЙСТВО

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ВОСКРЕСЕНЬЕ, 27 ОКТЯБРЯ КТО ХОДИТ В НОЧИ?

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПОНЕДЕЛЬНИК, 28 ОКТЯБРЯ МОГИЛЬЩИК

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ ВТОРНИК, 29 ОКТЯБРЯ ПРИНЦ ТЬМЫ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

    12.

    13.

    14.

  ЧАСТЬ ШЕСТАЯ СРЕДА, 30 ОКТЯБРЯ ПОДАРОК ПОБЕДИТЕЛЯ

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

    12.

    13.

    14.

    15.

  ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ ВТОРНИК, 31 ОКТЯБРЯ ГОРОД–ПРИЗРАК

    1.

    2.

    3.

    4.

    5.

    6.

    7.

    8.

    9.

    10.

    11.

    12.

    13.

    14.

    15.

    16.

    17.

    18.

    19.

    20.

  ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ ПЯТНИЦА, 1 НОЯБРЯ БАЗА

    1.

    2.

    3.

Роберт Маккаммон Участь Эшеров

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. СЛОВНО АНГЕЛ

    1

    2

    3

    4

    5

    6

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СЫН ОРХИДЕИ И ЖЕЛЕЗНОГОЛОВОГО ДЖО

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ХИЖИНА НА ОЗЕРЕ

    15

    16

    17

    18

    19

  ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. КРОВЬ РАССКАЖЕТ

    20

    21

    22

    23

    24

    25

  ЧАСТЬ ПЯТАЯ. СЛУШАЮЩИЕ

    26

Роберт МакКаммон Участь Эшеров

  Пролог

  Часть первая Эшерленд

    1

    2

    3

  Часть вторая Мальчик с горы

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

  Часть третья Рейвен

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

  Часть четвертая Король горы

    19

    20

    21

    22

    23

    24

    25

  Часть пятая Пора поведать историю

    26

    27

    28

    29

    30

    31

    32

  Часть шестая Долина теней

    33

    34

    35

    36

    37

  Часть седьмая Лоджия

    38

    39

    40

    41

    42

    43

    44

  Часть восьмая Решение

    45

    46

*** Примечания ***